Кристи Агата : другие произведения.

Том третий «агата Кристи в трёх томах»

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Том третий
  «Агата Кристи
  в трёх томах»
  
  
  
  youtube.com/diximir
  
  Томми и Таппенс
  (цикл)
  
  Таинственный противник
  
  
  Посвящается всем ведущим монотонную жизнь с пожеланиями хоть опосредованно испытать удовольствия и опасности приключения
  Пролог
  Было два часа дня 7 мая 1915 года. «Лузитанию»1 одна за другой поразили две торпеды, и пароход начал быстро погружаться. Матросы поспешно спускали шлюпки. Женщин и детей выстраивали в очередь. Жены и дочери судорожно обнимали мужей и отцов, молодые матери крепко прижимали к груди младенцев. Чуть в стороне стояла совсем еще юная девушка, лет восемнадцати, не больше. Она, казалось, не испытывала страха — ясные серьезные глаза спокойно смотрели в морскую даль.
  — Прошу прощения, — раздался рядом с ней мужской голос.
  Девушка, вздрогнув, обернулась. Этого мужчину она уже не раз замечала среди пассажиров первого класса. Было в нем нечто таинственное, бередившее ее фантазию. Он заметно сторонился остальных пассажиров. Если к нему обращались, он тут же пресекал все попытки завязать разговор. А еще у него была привычка нервно и подозрительно оглядываться через плечо.
  Сейчас он был чрезвычайно взволнован. Его лоб был покрыт капельками пота.
  Она не сомневалась, что этот человек способен мужественно встретить смерть, тем не менее он явно находился во власти панического страха.
  — Да? — Взгляд ее выражал участие.
  Но он смотрел на нее в нерешительности, почти с отчаянием.
  — А что поделаешь? — пробормотал он словно самому себе. — Другого выхода нет! — И уже громче отрывисто спросил: — Вы американка?
  — Да.
  — И патриотка?
  Девушка вспыхнула.
  — Разве можно спрашивать о таких вещах?
  Конечно, патриотка.
  — Не сердитесь. На карту поставлено слишком много. Я вынужден довериться кому-то. Причем женщине.
  — Но почему?
  — «Женщины и дети первыми в шлюпки!» Вот почему. — Торопливо оглядевшись по сторонам, мужчина понизил голос. — Я везу документ. Чрезвычайной важности. Он может сыграть решающую роль в судьбе союзных держав. Понимаете? Его необходимо спасти! И у вас на это несравненно больше шансов, чем у меня. Ну что, возьмете?
  Девушка молча протянула руку.
  — Погодите… Я обязан вас предупредить. Это сопряжено с риском… если меня выследили. Но, по-моему, я ускользнул. Однако, как знать? Если все-таки выследили, вам будет угрожать большая опасность. Хватит у вас духа?
  Девушка улыбнулась.
  — Хватит. Я горжусь тем, что вы выбрали меня. Ну а потом что мне делать?
  — Следите за колонкой объявлений в «Таймс»2. Мое будет начинаться с обращения «Попутчица!». Если оно не появится в течение трех дней… Значит, я вышел из игры. Тогда отвезите пакет в американское посольство и отдайте послу в собственные руки. Все ясно?
  — Все.
  — Тогда приготовьтесь! Пора прощаться. — Он взял ее руку и уже громко произнес: — Прощайте! Желаю удачи!
  Ее пальцы сжали клеенчатый пакет, до последнего момента скрытый в его ладони.
  «Лузитания» все заметнее кренилась на правый борт. Девушку окликнули, и она спустилась в шлюпку.
  Глава 1
  Молодые Авантюристы с ограниченной ответственностью
  — Томми, старый черт!
  — Таппенс, старая перечница!
  Обмениваясь этими дружескими приветствиями, молодые люди на секунду застопорили движение на выходе из метро на Дувр-стрит. Словечки «старый» и «старая» были не слишком точны — общий возраст этой парочки не достигал и сорока пяти.
  — Сто лет тебя не видел! — продолжал молодой человек. — Куда ты летишь? Может, перехватим где-нибудь пару плюшек? А то здесь нам, того и гляди, врежут — перегородили проход. Пошли отсюда!
  Девушка кивнула, и они зашагали по Дувр-стрит в сторону Пикадилли3.
  — Так куда мы направимся? — осведомился Томми.
  Чуткие уши мисс Пруденс Каули, по некой таинственной причине которую в кругу близких людей звали «Таппенс»4, не преминули уловить легкую тревогу в его голосе.
  — Томми, ты на мели! — безапелляционно заявила она.
  — Да ничего подобного! — запротестовал Томми. — Кошелек еле застегивается.
  — Врать ты никогда не умел, — сурово изрекла Таппенс. — Разве что сестре Гринбенк, когда ты внушил ей, что тебе назначено пиво для поднятия тонуса, просто врач забыл вписать это в карту. Помнишь?
  — Еще бы! — Томми засмеялся. — Матушка Гринбенк шипела точно кошка, когда дело прояснилось. Хотя вообще-то неплохая была старушенция! Госпиталь — наш госпиталь! — тоже, наверное, расформирован?
  — Да. — Таппенс вздохнула. — Тебя демобилизовали?
  — Два месяца назад.
  — А выходное пособие? — осторожно спросила Таппенс.
  — Израсходовано.
  — Ну, Томми!
  — Нет, старушка, не на буйные оргии. Где уж там! Прожиточный минимум нынче, — самый минимальный минимум, — составляет, да будет тебе известно…
  — Детка! — перебила его Таппенс. — Относительно прожиточных минимумов мне известно все, и очень хорошо известно… А, вот и «Лайонс»!5 Чур, каждый платит за себя. Идем! — И Таппенс направилась к лестнице на второй этаж.
  Зал был полон. Бродя в поисках свободного столика, они невольно слышали обрывки разговоров.
  — …и знаешь, она села и… да-да, и расплакалась, когда я ей сказал, что надеяться на квартиру ей в общем нечего…
  — …ну просто даром, дорогая! Точь-в-точь такая же, какую Мейбл Льюис привезла из Парижа…
  — Поразительно, чего только не наслушаешься! — шепнул Томми. — Утром я обогнал двух типчиков, которые говорили про какую-то Джейн Финн. Нет, ты слышала когда-нибудь подобную фамилию!6
  Тут как раз две пожилые дамы встали из-за стола и принялись собирать многочисленные свертки. Таппенс ловко проскользнула на освободившийся стул. Томми заказал чай с плюшками, Таппенс — чай и жареные хлебцы с маслом.
  — И чай, пожалуйста, в отдельных чайничках, — добавила она строго.
  Томми уселся напротив нее. Его рыжие волосы были гладко зализаны, но некрасивое симпатичное лицо не оставляло сомнений: перед вами джентльмен и любитель спорта. Безупречно сшитый коричневый костюм явно доживал свои дни.
  Оба они смотрелись очень современно. Таппенс — не то чтобы красавица, но маленькое ее личико с волевым подбородком и большими широко расставленными серыми глазами, задумчиво глядящими на мир из-под прямых черных бровей, не было лишено очарования. На черных, коротко остриженных волосах кокетливо примостилась зеленая шапочка, а далеко не новая и очень короткая юбка открывала на редкость стройные ножки. Весь ее вид свидетельствовал о мужественных усилиях выглядеть элегантно.
  Но вот наконец им принесли чай, и Таппенс, очнувшись от своих мыслей, разлила его по чашкам.
  — Ну а теперь, — сказал Томми, впиваясь зубами в плюшку, — давай обменяемся информацией. Мы же не виделись с самого госпиталя, то есть с шестнадцатого года.
  — Ну что ж! — Таппенс откусила кусок жареного хлебца. — Краткая биография мисс Пруденс Каули, пятой дочери архидьякона Каули из Малого Миссенделла, графство Суффолк7. В самом начале войны мисс Каули, презрев прелести (и докучные обязанности) домашней жизни, едет в Лондон и поступает на работу в офицерский госпиталь. Первый месяц: каждый день перемывает шестьсот сорок восемь тарелок. Второй месяц: получает повышение и перетирает вышеперечисленные тарелки. Третий месяц: получает повышение и переводится на чистку картошки. Четвертый месяц: получает повышение и намазывает маслом ею же нарезанный хлеб. Пятый месяц: получает повышение на следующий этаж с возложением на нее обязанностей санитарки и вручением ей швабры и ведра. Шестой месяц: получает повышение и прислуживает за столом. Седьмой месяц: на редкость приятная внешность и хорошие манеры обеспечивают ей очередное повышение — теперь она накрывает стол для самих палатных сестер! Восьмой месяц: печальный срыв в карьере. Сестра Бонд съела яйцо сестры Уэстхевен. Великий скандал! Виновата, естественно, санитарка. Недопустимая халатность в столь ответственном деле! Назад к ведру и швабре! Какое крушение! Девятый месяц: опять повышение — подметает палаты, где и натыкается на друга детства в лице лейтенанта Томаса Бересфорда (Томми, где твой поклон!), которого не видела долгих пять лет. Встреча трогательная до слез. Десятый месяц: строгий выговор от старшей сестры за посещение кинематографа в обществе одного из пациентов, а именно: вышеупомянутого лейтенанта Томаса Бересфорда. Одиннадцатый и двенадцатый месяцы: возвращение к обязанностям уборщицы, с коими справляется блестяще. В конце года покидает госпиталь в сиянии славы. После чего, обладающая множеством талантов, мисс Каули становится шофером и возит сначала продуктовый фургон, грузовик, затем генерала. Последнее оказалось самым приятным. Генерал был молод.
  — Кого же из них? — спросил Томми. — Просто тошно вспомнить, как эти хлыщи катали из Военного министерства в «Савой»8 и из «Савоя» в Военное министерство.
  — Фамилию его я позабыла, — призналась Таппенс. — Но вернемся к теме. В известном смысле это был мой высший взлет. Затем я поступила в правительственное учреждение. Какие дивные чаепития мы устраивали! В мои планы входило испробовать себя на сельскохозяйственных работах, поработать почтальоншей, а завершить карьеру на посту автобусной кондукторши — но грянуло перемирие. Пришлось, точно пиявке, присосаться к своему учреждению на долгие-долгие месяцы, но, увы, в конце концов от меня избавились. С тех пор никак не устроюсь. Ну, а теперь твоя очередь — рассказывай!
  — В моем послужном списке повышений куда меньше, — не без горечи сказал Томми. — Сплошная рутина, никакого разнообразия. Как тебе известно, меня снова отправили во Францию. Потом в Месопотамию9, где я опять угодил под пулю. Отлеживался в тамошнем госпитале. Потом до самого перемирия застрял в Египте, поболтался там некоторое время и был демобилизован, как я тебе уже говорил. И вот уже долгие десять месяцев мучаюсь в поисках места! А мест нет. Или, если и есть, меня на них не берут. Какой от меня толк? Что я смыслю в бизнесе? Ровным счетом ничего.
  Таппенс угрюмо кивнула.
  — А как насчет колонии? — Она вопросительно взглянула на него.
  Томми мотнул головой.
  — Вряд ли мне там понравится, и уж я там точно придусь не ко двору.
  — Может, богатые родственники?
  Томми еще раз мотнул головой.
  — О, Томми, ну, хотя бы двоюродная бабушка!
  — Есть у меня старик дядя, который более или менее преуспевает. Но он не в счет.
  — Да почему?
  — Он хотел усыновить меня, а я отказался.
  — Кажется, я что-то об этом слышала… — задумчиво произнесла Таппенс. — Ты отказался из-за матери…
  Томми покраснел.
  — Ну да, представляешь ее положение. Ведь, кроме меня, у нее никого не было. А старикан ее ненавидел. И хотел забрать меня просто назло ей.
  — Твоя мать ведь умерла? — тихонько спросила Таппенс.
  Томми кивнул, и ее большие серые глаза затуманились.
  — Ты настоящий человек, Томми, я это всегда знала.
  — Чушь! — буркнул Томми. — Вот такие мои дела. Я уже на пределе.
  — Я тоже! Держалась, сколько могла. Исходила все конторы по найму. Бежала по каждому объявлению. Хваталась за любую возможность. Экономила, скаредничала, во всем себе отказывала! Все без толку. Придется вернуться под отчий кров.
  — А тебе неохота?
  — Конечно, неохота! К чему сентиментальничать. Папа — прелесть, и я его очень люблю, но ты и вообразить не можешь, какой я для него крест! Этот ярый викторианец10 убежден, что короткие юбки и курение неприличны и безнравственны. Я для него хуже занозы, сам понимаешь. Когда война забрала меня, он вздохнул с облегчением. Видишь ли, нас у него семеро. Просто кошмар! С утра до вечера домашнее хозяйство, да еще заседания в клубе матерей! Я всегда была кукушонком. Так не хочется возвращаться. Но, Томми, что мне еще остается?
  Томми грустно покачал головой. Наступившее молчание снова нарушила Таппенс:
  — Деньги! Деньги! Деньги! С утра до ночи я думаю только о деньгах. Наверное, я чересчур меркантильна, но что с собой поделаешь?
  — Вот, и со мной так же, — согласно кивнул Томми.
  — Я перебрала все мыслимые и немыслимые способы оказаться при деньгах. Впрочем, их набралось только три, — продолжала Таппенс. — Получить наследство, выскочить за миллионера и заработать. Первое отпадает. Богатых дряхлых родственников у меня нет. Все мои престарелые бабушки и тетушки доживают свой век в приютах для неимущих дам и девиц благородного происхождения. Я всегда перевожу старушек через дорогу и подаю оброненные свертки старичкам, в надежде, что они окажутся эксцентричными миллионершами или миллионерами. Но ни один из них не пожелал узнать моего имени, многие даже и «спасибо» не сказали.
  Они помолчали.
  — Естественно, самый верный шанс — это брак, — продолжала Таппенс. — Я чуть не подростком подумывала выйти замуж за богатенького! А что? Достойное решение для всякой разумной девицы. Ты же знаешь, что я не сентиментальна. — Она помолчала. — Ну скажи, разве я сентиментальна? — в упор спросила она.
  — Конечно нет, — торопливо согласился Томми. — Никому и в голову не придет заподозрить тебя в этом!
  — Не слишком лестно! — возразила Таппенс. — Впрочем, ты, я полагаю, просто неудачно выразился. Ну и вот: я готова, я стражду, но ни одного миллионера на примете. Все мои знакомые молодые люди сидят на мели, как и я.
  — Ну, а генерал? — осведомился Томми.
  — По-моему, в мирное время он торгует велосипедами, — пояснила Таппенс. — Вот так! Но ведь ты-то можешь жениться на богатой.
  — У меня тоже никаких перспективных знакомств.
  — Ну и что? Взял бы да познакомился. Ты ведь мужчина. Я же не могу, подсторожив у «Ритца»11 какого-нибудь типа в меховом пальто, остановить его и брякнуть: «Послушайте, вы человек богатый. Мне бы хотелось с вами познакомиться!»
  — А мне ты советуешь подкатиться с такими словами к соответственно одетой девице?
  — Не говори глупостей! Ты же можешь наступить ей на ногу, поднять ее носовой платок или еще что-нибудь в этом роде. Она поймет, что ты хочешь с ней познакомиться, обрадуется и остальное возьмет на себя.
  — Боюсь, ты переоцениваешь мое мужское обаяние, — вздохнул Томми.
  — Ну, а мой миллионер, скорее всего, бросится от меня как ошпаренный! Нет, на брак по расчету надеяться нечего. Остается, стало быть, «сделать» деньги!
  — Но мы ведь попробовали и у нас ничего не получилось, — напомнил Томми.
  — Мы испробовали все общепринятые способы, верно? А если попробовать что-нибудь неординарное? Томми, давай станем авантюристами!
  — Идет! — весело ответил Томми. — С чего начнем?
  — В том-то и загвоздка. Если бы мы могли себя чем-нибудь зарекомендовать, то нас нанимали бы для совершения разных преступлений.
  — Восхитительно! — заметил Томми. — И особенно в устах дочери священника.
  — Нравственная ответственность падет на работодателей, — возразила Таппенс. — Согласись, есть все-таки разница: украсть бриллиантовое колье для себя или для того, кто тебя нанял.
  — Если тебя поймают, никакой разницы не будет!
  — Возможно. Но только меня не поймают. Я жутко умная.
  — Твоим главным грехом всегда была скромность, — вздохнул Томми.
  — Не ехидничай. Послушай, Томми. Может, правда попробуем? Образуем деловое товарищество.
  — Компания по краже бриллиантовых колье с ограниченной ответственностью?
  — Ну, колье это я так, для примера. Давай организуем… как это в бухгалтерии называется?
  — Не знаю. Я никогда не имел дел с бухгалтерией.
  — В отличие от меня. Только я всегда путалась и заносила убытки в графу прибыли, а прибыль в графу убытков, за что меня и уволили… Вспомнила! Совместное предприятие!12 Когда я встретила это название среди занудных цифр, мне оно показалось ужасно романтичным. Есть в нем какой-то елизаветинский привкус: напоминает о галеонах и дублонах!13 Совместное предприятие!
  — «Молодые Авантюристы» с ограниченной ответственностью? Так и назовем, а, Таппенс?
  — Смейся, смейся, но, по-моему, в этом что-то есть.
  — Ну и как ты собираешься находить потенциальных клиентов?
  — Через объявления, — не задумываясь ответила Таппенс. — У тебя не найдется листка бумаги и карандаш? Мужчины, по-моему, всегда их носят с собой, ну, как мы — шпильки и пудреницы.
  Томми протянул ей довольно потрепанную зеленую записную книжку, и Таппенс начала деловито царапать карандашом.
  — Начнем так: «Молодой офицер, дважды раненный на фронте…»
  — Ни в коем случае!
  — Как угодно, мой милый. Но, поверь, именно эта фраза может растрогать сердце богатой старой девы, она тебя усыновит, и тебе уже не придется идти в молодые авантюристы.
  — Я не хочу, чтобы меня усыновляли.
  — Да, совсем забыла, у тебя на этот счет идиосинкразия. Не сердись, я просто пошутила. В газетах, полным-полно таких историй… Ну, а если так? «Два молодых авантюриста готовы заняться чем угодно и отправиться куда угодно. За приличное вознаграждение». Это надо, чтобы было ясно с самого начала. Да! Еще можно добавить: «Любое предложение в пределах разумного будет принято» — ну, как с квартирами и мебелью.
  — По-моему, любое предложение в ответ на такое объявление может быть только очень неразумным!
  — Томми, ты гений! Так куда шикарнее. «Любое неразумное предложение будет принято — при соответствующей оплате». Ну как?
  — Я бы про оплату больше не упоминал. Звучит как-то назойливо.
  — Ну, так оно и есть. И даже более того! Впрочем, может, ты и прав. А теперь я прочту, что получилось: «Два молодых авантюриста готовы заняться чем угодно и куда угодно отправиться. За приличное вознаграждение. Любое неразумное предложение будет принято». Как бы ты воспринял такое объявленьице?
  — Как розыгрыш или как бред сумасшедшего.
  — Ну разве это бред? Никакого сравнения с тем бредом, который я прочла сегодня утром. Совершенно замечательное объявление. Начиналось с имени «Петуния», а подписано было «Самый лучший мальчик». — Она вырвала листок и протянула его Томми. — Ну, вот. Я думаю, лучше всего это поместить в «Таймс». Обратный адрес: почтовый ящик номер такой-то. Будет стоить пять шиллингов14. Вот мои полкроны.
  Томми вдумчиво изучал текст, лицо его заметно покраснело.
  — Может, действительно попробовать? — сказал он наконец. — А, Таппенс? Просто для смеха?
  — Томми, ты молодец. Я знала, что ты согласишься. Выпьем за наши будущие успехи! — Она разлила по чашкам остатки остывшего чая. — За наше совместное предприятие! Пусть оно процветает!
  — «Молодые Авантюристы» с ограниченной ответственностью! — подхватил Томми.
  Они поставили чашки и немного смущенно засмеялись. Таппенс встала.
  — Ну, мне пора возвращаться в мои роскошные апартаменты.
  — А я, пожалуй, прогуляюсь пешком до «Ритца», — сказал Томми с усмешкой. — Где и когда встретимся?
  — Завтра в двенадцать в метро на «Пикадилли». Тебе удобно?
  — Я целиком собой располагаю, — величественно объявил мистер Бересфорд.
  — Тогда пока, до завтра.
  — До скорого, старушка.
  И они разошлись в разные стороны. Общежитие Таппенс находилось в районе, который слишком великодушно именовался «Южной Белгрейвией»15. Из экономии она не села в автобус. И уже прошла половину Сент-Джеймского парка16, как вдруг вздрогнула от неожиданности, услышав за спиной мужской голос:
  — Простите, не могли бы вы уделить мне несколько минут?
  Глава 2
  Предложение мистера Виттингтона
  Таппенс резко обернулась, но приготовленные слова так и не сорвались с ее языка: ибо внешность и манера держаться окликнувшего ее человека начисто опровергли ее естественные предположения. Она озадаченно молчала, а он, словно прочитав ее мысли, быстро сказал:
  — Уверяю вас, вам не стоит меня опасаться.
  И Таппенс успокоилась. Хотя незнакомец естественно должен был вызвать у нее неприязнь и недоверие, она чувствовала, что у него нет тех намерений, которые она поначалу ему приписала. Высокий мужчина, чисто выбритый, с тяжелой челюстью. Под ее пристальным взглядом маленькие хитрые глазки заюлили.
  — Так в чем же дело? — спросила она.
  Он улыбнулся.
  — Я случайно услышал часть вашей беседы с молодым джентльменом в «Лайонсе».
  — И что же?
  — Да ничего. Только я подумал, что могу оказаться вам полезен.
  — Ага, вот оно что! Значит, вы все время шли за мной?
  — Я позволил себе такую вольность.
  — И чем, по-вашему, вы можете оказаться мне полезным?
  Он достал из кармана визитную карточку и с поклоном протянул ей. Таппенс внимательно ее прочла. «Мистер Эдвард Виттингтон». Под фамилией было написано «Эстонское стекло» и адрес лондонской конторы. Мистер Виттингтон сказал:
  — Зайдите ко мне завтра утром в одиннадцать, я изложу вам мое предложение.
  — В одиннадцать? — с сомнением повторили Таппенс.
  — В одиннадцать.
  — Ладно, приду, — решительно сказала она.
  — Благодарю вас, всего хорошего. — Он элегантным жестом приподнял шляпу и ушел. Таппенс несколько секунд смотрела ему вслед. Затем передернула плечами, словно терьер, стряхивающий воду с шерсти.
  — Приключения начинаются, — пробормотала она. — Интересно, что ему от меня нужно? Есть в вас нечто такое, мистер Виттингтон, что мне очень и очень не нравится. И все же я ни капельки вас не боюсь. Сколько раз мне приходилось твердить: «Малютка Таппенс умеет за себя постоять, можете не сомневаться!» — я готова повторять это снова!
  И, тряхнув головой, она быстро пошла вперед. Однако кое-какие соображения заставили ее свернуть с дороги и зайти на почту. Там она несколько минут размышляла, держа в руке телеграфный бланк. Мысль о том, что пять шиллингов могут быть потрачены зря, перевесила остальные соображения. И она решила рискнуть всего девятью пенсами.
  Презрев скрипучее перо и густую черную патоку, которыми благодетельное почтовое ведомство снабжает свои отделения, Таппенс вынула карандаш Томми, который нечаянно присвоила, и быстро написала: «Объявление не помещай. Объясню завтра», указав адрес клуба Томми, с которым ему на следующий месяц, видимо, предстояло расстаться — если только судьба не смилостивится и не пошлет денег на ежегодный взнос.
  — Может, он успеет ее получить, — пробормотала Таппенс. — Может, и повезет.
  Расплатившись, она поспешила домой, заглянув лишь в булочную, чтобы купить свежих плюшек на три пенса. Расположившись в своей каморке под крышей, она жевала плюшки и размышляла о будущем. Что за фирма «Эстонское стекло» и зачем там могли понадобиться ее услуги? Ее охватило приятное волнение. В любом случае отчий кров снова отодвинулся далеко на задний план. Будущее уже не казалось столь безнадежным.
  Ночью Таппенс долго не могла заснуть, а потом ей приснилось, что мистер Виттингтон поставил ее мыть груду штуковин из эстонского стекла, которые почему-то жутко напоминали госпитальные тарелки.
  Было без пяти минут одиннадцать, когда Таппенс приблизилась к зданию, в котором размещалась контора фирмы. Прийти раньше означало бы проявить недипломатичную заинтересованность. А потому она решила прогуляться до конца улицы и лишь ровно в одиннадцать нырнула в подъезд. Фирма «Эстонское стекло» была расположена на верхнем этаже. В здании имелся лифт, но Таппенс предпочла подняться по лестнице. Слегка запыхавшись, она остановилась перед дверью, на матовом стекле которой краской было выведено «Эстонское стекло и К®».
  Таппенс постучала. Изнутри донесся голос, послышалось что-то вроде «войдите». Она повернула ручку и оказалась в небольшой, довольно грязной приемной.
  Пожилой клерк соскользнул с высокого табурета у конторки возле окна и вопросительно на нее посмотрел.
  — Меня ждет мистер Виттингтон, — сказала Таппенс.
  — Сюда, пожалуйста. — Он подошел к внутренней двери, постучав, открыл ее и пропустил Таппенс внутрь.
  Мистер Виттингтон сидел за большим письменным столом, заваленным бумагами. Таппенс поняла: вчерашнее впечатление ее не обмануло, в мистере Виттингтоне действительно чувствовалось что-то подозрительное. С одной стороны, холеная физиономия преуспевающего дельца, с другой — бегающие глазки — сочетание несимпатичное.
  Он оторвался от бумаг и кивнул.
  — Та-ак, значит, все-таки пришли? Отлично. Садитесь, прошу вас.
  Таппенс опустилась на стул напротив. Такая миниатюрная, такая застенчивая. Скромно потупив глазки, она ждала, а мистер Виттингтон все шуршал и шуршал своими бумагами. Наконец он отодвинул их в сторону.
  — А теперь, милая барышня, перейдем к делу. — Его широкое лицо расползлось в улыбке. — Вам нужна работа? Ну, так я могу вам кое-что предложить. Сто фунтов на руки и оплата всех расходов. Что скажете? — Мистер Виттингтон откинулся на спинку кресла и засунул большие пальцы в проймы жилетки.
  Таппенс настороженно посмотрела на него и спросила:
  — А что мне предстоит делать?
  — Ничего. Практически ничего. Приятное путешествие, и только.
  — Куда?
  Мистер Виттингтон снова улыбнулся.
  — В Париж.
  — О-о! — задумчиво произнесла Таппенс, а про себя подумала: «Слышал бы это мой папочка, его бы удар хватил. Но мистер Виттингтон в роли Дон-Жуана… — что-то не представляю».
  — Да, — продолжал Виттингтон, — что может быть чудеснее? Отвести стрелки часов на несколько лет назад, всего лишь года на два-три, не больше. И вновь поступить в один из тех очаровательных пансионов для молодых девиц, какими изобилует Париж…
  — В пансион?! — вырвалось у Таппенс.
  — Вот именно. Пансион мадам Коломбье, авеню де Нейи.
  Таппенс прекрасно знала это имя. Пансион для избранных! Несколько ее американских подруг в свое время учились там. Ее недоумению не было границ.
  — Вы хотите, чтобы я поступила в пансион мадам Коломбье? И на какой срок?
  — Пока не знаю, возможно, месяца на три.
  — Это все? И никаких других условий?
  — Никаких. Разумеется, вы поступите туда под видом моей подопечной и не станете поддерживать никакой связи со своими близкими. Пока будете находиться там, никто не должен знать, где вы находитесь. Это мое условие. Да, кстати, вы ведь англичанка?
  — Да.
  — Но говорите вы с легким американским акцентом.
  — В госпитале я дружила с одной американкой. Возможно, заразилась от нее. Но мне ничего не стоит от него избавиться.
  — Нет-нет. Даже лучше, если вас примут за американку. Не придется изобретать подробности вашей прошлой жизни. Да, так оно будет лучше. Итак…
  — Минуточку, мистер Виттингтон, вы, кажется, решили, что я уже согласилась?
  Виттингтон посмотрел на нее с удивлением.
  — Неужели вы хотите отказаться? Уверяю вас, пансион мадам Коломбье чрезвычайно фешенебельное заведение. А оплата весьма щедрая…
  — Вот именно, — сказала Таппенс. — В том-то и дело. Оплата слишком щедрая, мистер Виттингтон. Я не понимаю, зачем вам платить мне такие деньги?
  — Не понимаете? — мягко сказал Виттингтон. — Ну хорошо, я вам объясню. Конечно, я мог бы найти кого-нибудь еще за гораздо меньшую сумму. Но раз уж мне требуется благовоспитанная барышня, причем умная и находчивая, способная хорошо сыграть свою роль и к тому же умеющая не задавать слишком много вопросов, я готов платить.
  Губы Таппенс тронула улыбка. Очко в пользу Виттингтона.
  — И еще. Вы пока не упомянули про мистера Бересфорда. Как будет с ним?
  — Мистер Бересфорд?
  — Мой компаньон, — с достоинством ответила Таппенс. — Вчера вечером вы видели нас вместе.
  — Ах да. Но, боюсь, его услуги нам не понадобятся.
  — В таком случае нам не о чем больше разговаривать! — отрезала Таппенс, вставая. — Либо мы оба, либо… извините. Очень сожалею. Будьте здоровы, мистер Виттингтон.
  — Погодите. Попробуем что-нибудь придумать. Садитесь, мисс… — Он вопросительно умолк.
  Таппенс вспомнила про архидьякона, и ей стало совестно. Она выпалила первое пришедшее в голову имя:
  — Джейн Финн… — И так и осталась с открытым ртом, ошеломленная действием, которое возымело это простенькое имя. Маска добродушия сползла с лица Виттингтона. Он побагровел от ярости. На лбу вздулись жилы. Но весь его гнев не мог скрыть мучительной растерянности. Перегнувшись через стол, он свирепо прошипел:
  — Изволите развлекаться?
  Таппенс, хоть и была захвачена врасплох, сохранила ясность мысли. Она понятия не имела, что он имел в виду, но мигом сообразила, что расслабляться ей в любом случае не следует. А Виттингтон продолжал:
  — Решила со мной поиграть, точно кошка с мышкой? С самого начала знала, зачем мне понадобилась, и разыгрывала дурочку? Знала? — Он постепенно успокаивался, лицо его обретало обычный цвет.
  — Кто проболтался? Рита? — Он буравил ее взглядом.
  Таппенс покачала головой. Она понимала, что нечаянный розыгрыш долго длиться не может, но все равно не стоило впутывать в игру еще какую-то Риту.
  — Нет, — честно сказала она. — Рита обо мне ничего не знает.
  Его глаза все еще сверлили ее точно два буравчика.
  — А ты что знаешь? — выпалил он.
  — Собственно говоря, ничего, — ответила Таппенс и с удовольствием заметила, что тревога Виттингтона не только не уменьшилась, но и возросла. Похвасталась бы, что знает все, у него бы возникли сомнения.
  — В любом случае, — рявкнул Виттингтон, — ты знаешь достаточно, чтобы явиться сюда и брякнуть это имя.
  — А если меня и в самом деле так зовут? — заметила Таппенс.
  — Да уж, рассказывай, чтобы этакое имечко — и у двух девиц?
  — А может, я назвала первое попавшее? — продолжала Таппенс, опьяненная собственной невероятной честностью.
  Мистер Виттингтон ударил кулаком по столу.
  — Хватит чушь молоть! Что тебе известно? И сколько ты хочешь?
  Последние слова воспламенили фантазию Таппенс, чему немало способствовал скудный завтрак и вчерашний ужин из плюшек. Она явно чувствовала себя авантюристкой, а не новоиспеченным сотрудником фирмы, но и эта роль открывала определенные возможности. Поведя плечами, она многозначительно улыбнулась.
  — Дорогой мистер Виттингтон, — проворковала она. — Давайте-ка раскроем карты, и прошу вас, не сердитесь так. Вы ведь слышали, как я вчера говорила, что собираюсь жить своим умом. По-моему, я сейчас доказала, что у меня есть ум, которым можно жить. Не отрицаю, мне действительно известно некое имя, но, возможно, этим все мои сведения и исчерпываются.
  — А возможно, и не исчерпываются, — съязвил Виттингтон.
  — Вы упорно не желаете меня понять, — сказала Таппенс с легким вздохом.
  — Повторяю: хватит молоть чушь, — сердито сказал Виттингтон. — Перейдем к делу. И можешь не разыгрывать передо мной невинность. Ты знаешь куда больше, чем говоришь.
  Таппенс помолчала, восхищаясь своей находчивостью, а потом сладким голосом произнесла:
  — Мне очень неприятно раздражать вас, мистер Виттингтон.
  — Итак, вернемся к главному вопросу: сколько? Таппенс растерялась. До сих пор она очень ловко водила Виттингтона за нос. Но если она назовет явно неподходящую сумму, у него сразу же возникнут подозрения. И тут ее осенило:
  — Предположим сначала небольшой аванс, остальное обсудим потом, идет?
  Виттингтон прожег ее свирепым взглядом.
  — Шантаж, так?
  Таппенс кротко улыбнулась.
  — Ну что вы! Просто предоплата будущих услуг.
  Виттингтон буркнул что-то невнятное.
  — Видите ли, — объяснила Таппенс все так же кротко, — деньги — моя страсть.
  — Нахалка ты, и больше ничего, — проворчал Виттингтон с невольным одобрением. — Ловко ты меня провела. — Думал, тихоня, у которой мозгов ровно столько, сколько мне нужно.
  — Жизнь полна неожиданностей, — назидательно изрекла Таппенс.
  — И все-таки, — продолжал Виттингтон. — Кто-то трепал языком. Ты говоришь, не Рита. Так, значит… Войдите!
  Тихо вошел клерк и положил перед начальником какой-то листок.
  — Передали по телефону, сэр.
  Виттингтон схватил листок и, прочитав, нахмурился.
  — Хорошо, Браун, можете идти.
  Клерк удалился, прикрыв за собой дверь. Виттингтон взглянул на Таппенс.
  — Приходи завтра в это же время. А сейчас мне некогда. Для начала вот тебе пятьдесят фунтов.
  Быстро отсчитав несколько банкнот, он подтолкнул пачку к Таппенс и нетерпеливо поднялся, ожидая, когда та уйдет.
  Таппенс деловито пересчитала деньги, спрятала их в сумочку и встала.
  — Всего хорошего, мистер Виттингтон, — сказала она вежливо. — Или мне следовало бы сказать — au revoir17.
  — Вот именно, au revoir! — Виттингтон вновь обрел благодушный вид, и в душе Таппенс шевельнулось дурное предчувствие. — До свидания, моя умненькая очаровательная барышня.
  Таппенс единым духом одолела ступеньки лестницы. Ее распирало от восторга. Уличные часы показывали без пяти двенадцать.
  — Устроим Томми сюрприз! — пробормотала она, останавливая такси.
  Когда машина подкатила ко входу в метро, Томми был на месте. Вытаращив от удивления глаза, он кинулся открывать дверцу. Ласково улыбнувшись, Таппенс бросила с нарочитой небрежностью:
  — Уплати по счетчику, старичок, ладно? А то у меня нет ничего мельче пятифунтовых бумажек.
  Глава 3
  Нежданная помеха
  Однако торжество было чуть-чуть испорчено. Наличность в карманах Томми была определенно ограниченна. В конце концов леди пришлось извлечь из своей сумочки плебейский двухпенсовик и вложить в ладонь шофера, уже полную разнообразной мелочи, и таксист, возмущенно ворча — что, мол, это ему насовали, — полез в машину.
  — По-моему, ты заплатил больше, чем следует, — невинным голоском заметила Таппенс. — Он, кажется, хочет вернуть лишнее.
  Вероятно, это ее замечание заставило таксиста окончательно ретироваться.
  — Ну, — сказал мистер Бересфорд, получив наконец возможность дать волю своим чувствам. — Какого дьявола… тебе вздумалось брать такси?
  — Я боялась, что опоздаю и заставлю тебя ждать, — кротко ответила Таппенс.
  — Боялась… что… опоздаешь! О, Господи, у меня нет слов! — воскликнул мистер Бересфорд.
  — И честное-пречестное слово, — продолжала Таппенс, округлив глаза, — меньше пятифунтовой бумажки у меня ничего нет.
  — Ты отлично это сыграла, старушка, но он ни на секунду тебе не поверил. Ни на одну.
  — Да, — сказала Таппенс задумчиво. — Не поверил. Такая вот странность: когда говоришь правду, тебе никто не верит. В этом я убедилась сегодня утром. А теперь пошли питаться. Может, в «Савой»?
  Томми ухмыльнулся.
  — А может, в «Ритц»?
  — Нет, пожалуй, я предпочту «Пикадилли». Он ближе, не надо брать такси. Пошли!
  — Так теперь принято шутить? Или ты действительно свихнулась? — осведомился Томми.
  — Второе твое предположение абсолютно верно. На меня свалились деньги, и я не выдержала такого потрясения! Для исцеления такого рода заболеваний некий светило психиатрии рекомендует набор закусок, омаров по-американски, котлеты де-валяй и пломбир с персиками под малиновым соусом! Пошли, приступим к лечению.
  — Таппенс, старушка, все-таки что на тебя нашло?
  — О, неверующий! — Таппенс открыла сумочку. — Погляди вот на это, на это и на это!
  — Тысяча чертей! Девочка моя, поменьше размахивай фунтиками.
  — Они вовсе не фунтики. Они в пять раз лучше фунтиков. А вот эта так в десять!
  Томми испустил глухой стон.
  — Видимо, я нализался, сам того не заметив! Таппенс, я брежу? Или действительно созерцаю неисчислимое количество пятифунтовых банкнот, которыми размахивают самым непотребным образом?
  — Твоими устами глаголет истина, о повелитель! Ну, теперь-то ты пойдешь завтракать?
  — Пойду куда угодно, и тем не менее, что ты успела натворить? Ограбила банк?
  — Всему свое время. Нет, Пикадилли-Серкус18 все-таки жуткое место. Этот автобус так и норовит нас сбить. Какой будет ужас, если пятифунтовые бумажки погибнут!
  — В «Гриль»? — спросил Томми, когда им удалось благополучно добраться до тротуара.
  — Это для меня слишком дешево! — уперлась Таппенс.
  — Нечего зря транжирить. Вот и лестница!
  — А ты уверен, что там я смогу заказать все, что мне хочется?
  — То крайне дикое меню, которое ты только что составила? Конечно сможешь. Во всяком случае, в той мере, в какой ты это выдержишь. Ну, а теперь рассказывай, — не утерпев, скомандовал Томми, когда перед ними наставили закусок, сочиненных воспаленным воображением Таппенс.
  И мисс Каули все ему рассказала.
  — А самое смешное, — заключила она, — что Джейн Финн я назвалась совершенно случайно. Выдумала с ходу, — ради папы предпочла не упоминать свою настоящую фамилию — а вдруг бы впуталась в какое-нибудь темное дело?
  — Все верно, — медленно сказал Томми. — Но это имя ты назвала не случайно.
  — То есть как не случайно?
  — А вот так! Ты услышала его от меня. Помнишь, я упомянул вчера, как двое типов говорили про какую-то женщину по имени Джейн Финн? Потому оно тебе сразу и пришло на ум.
  — Ну, конечно! Теперь припоминаю. Как странно… — Таппенс на секунду умолкла, потом выпалила: — Томми!
  — Что?
  — А как они выглядели, эти двое?
  Томми сосредоточенно сдвинул брови.
  — Один толстый, огромный такой, с гладко выбритой физиономией и темными волосами.
  — Он! — пискнула Таппенс. — Это Виттингтон. А другой?
  — Не помню. На второго я вообще не обратил внимания. Просто мне запомнилось имя девушки.
  — Да, нарочно не придумаешь! — Таппенс ликующе принялась за пломбир с персиками.
  Но Томми стал вдруг очень серьезен.
  — Таппенс, старушка, а дальше что?
  — Еще денег дадут! Что же еще? — заявила его собеседница.
  — Это-то ясно. Это ты хорошо усвоила. А дальше что, что ты ему дальше будешь плести?
  — Ты прав, Томми! — Таппенс положила ложку. — Тут есть над чем поломать голову.
  — Ты же понимаешь, что долго морочить его тебе не удастся. Рано или поздно на чем-нибудь споткнешься. К тому же можешь угодить в какую-нибудь историю, — шантаж, ты же понимаешь?
  — Ерунда. Шантаж, это когда ты угрожаешь, что все расскажешь, если тебе не заплатят. А я утверждаю, что мне рассказывать нечего, что я ничего не знаю!
  — Хм-м, — с сомнением протянул Томми, — и все же, дальше-то что? Сегодня Виттингтону надо было от тебя поскорее избавиться. А в следующий раз, прежде чем раскошелиться, он захочет кое-что выяснить. Что, собственно, ты знаешь, и если знаешь, то откуда получила свои сведения, и мало ли еще что, о чем ты вообще не имеешь представления. Так что же ты намерена делать?
  Таппенс нахмурилась.
  — Надо подумать. Закажи кофе по-турецки, Томми. Крепкий кофе стимулирует деятельность мозга… Боже мой, сколько я съела!
  — Да уж, все летело прямо как в прорву. Впрочем, не ты одна, но льщу себя тем, что мой выбор блюд был более благоразумен. Два кофе! (Это адресовалось официанту.) Один по-турецки, другой по-французски.
  Таппенс в глубокой задумчивости прихлебывала кофе, а когда Томми с ней заговорил, буркнула:
  — Помолчи, я думаю!
  — О, Господи! — ошарашенно воскликнул Томми и погрузился в молчание.
  — Ну вот! — наконец объявила Таппенс. — У меня есть план. Совершенно очевидно, нам следует прежде всего выяснить, в чем, собственно, дело.
  Томми беззвучно похлопал в ладоши.
  — Не измывайся. Выяснить это можно только через Виттингтона. Надо узнать, где он живет, чем занимается — короче говоря, установить за ним слежку. Взять это на себя я не могу, потому что он уже хорошо меня разглядел. Но тебя он видел всего один раз, и то мельком, и вряд ли запомнил. В конце-то концов все молодые люди на одно лицо.
  — Ну, тут я готов с тобою поспорить. Я убежден, что моя замечательная физиономия и благородные манеры просто не могут не запомниться.
  — Так вот что я придумала, — продолжала Таппенс, пропустив его реплику мимо ушей. — Завтра я пойду туда одна и буду морочить ему голову, как сегодня. Не беда, если не получу всех денег сразу. Пятидесяти фунтов на первые дни должно хватить.
  — И не только на первые!
  — Ты будешь ждать на улице. Когда я выйду, то даже не взгляну в твою сторону — на случай, если за мной будут следить. Встану неподалеку, а когда он выйдет из подъезда, уроню платок или еще как-нибудь дам тебе знать. Тут ты и примешься за дело.
  — За какое еще дело?
  — Пойдешь за ним следом, глупышка. Ну что? Как тебе мой план?
  — Прямо как в романе. Только в жизни-то, если часами будешь без толку торчать на улице, я думаю, очень скоро почувствуешь себя идиотом. Да и прохожие заподозрят неладное.
  — Только не в Лондоне. Здесь все так торопятся, что на тебя просто никто не обратит внимания.
  — Опять ты непочтительна к моей замечательной особе! Впрочем, прощаю. Во всяком случае — придумано неплохо. А сегодня ты что собираешься делать?
  — Ну-у, — мечтательно произнесла Таппенс. — У меня были кое-какие мысли насчет шляпки, насчет шелковых чулок, насчет…
  — Уймись! — порекомендовал Томми. — Даже пятидесяти фунтам есть предел. Знаешь, пообедаем вместе, а вечером сходим в театр.
  — Заметано!
  День был упоителен, а вечер — еще лучше. Две пятифунтовые бумажки канули в небытие.
  На следующее утро они встретились, согласно уговору, и отправились в Сити19. Томми остался на противоположной стороне, а Таппенс, перебежав улицу, нырнула в подъезд.
  Для начала Томми медленно прошелся до конца улицы, потом зашагал обратно. На полпути его перехватила Таппенс.
  — Томми!
  — Что случилось?
  — Дверь заперта, и никто не отзывается.
  — Странно.
  — Вот именно! Пойдем и попробуем вместе.
  Томми с готовностью последовал за ней.
  На третьем этаже из двери какой-то конторы вышел молодой клерк. Немного поколебавшись, он спросил Таппенс:
  — Вам нужно «Эстонское стекло»?
  — Да.
  — Они закрылись. Еще вчера. Говорят, фирма ликвидирует свои дела. Мне лично об этом ничего не известно. Но помещение они освободили.
  — Спа… спасибо, — пробормотала Таппенс. — Вы случайно не знаете домашнего адреса мистера Виттингтона?
  — К сожалению, нет. Все это произошло так неожиданно.
  — Большое спасибо, — сказал Томми. — Идем, Таппенс.
  Выйдя на улицу, они с недоумением переглянулись.
  — Вот так-то, — высказался наконец Томми.
  — Этого я никак не ожидала, — пожаловалась Таппенс.
  — Веселей, старушка, тут уж ничего не поделаешь.
  — Да? — Подбородок Таппенс упрямо вздернулся. — Ты думаешь, это конец? Если так, ты очень и очень ошибаешься. Это только начало.
  — Начало чего?
  — Наших приключений! Томми, как ты не понимаешь? Если они до того перепугались, что сразу убежали, значит, за этой историей с Джейн Финн что-то кроется. И мы доберемся до истины. Мы их отыщем! Устроим настоящую слежку!
  — Да, вот только за кем?
  — Просто нам придется начать с самого начала. Дай-ка сюда карандашик. Спасибо. Погоди… только не перебивай! Ну, вот. — Таппенс вернула карандаш и с удовлетворением посмотрела на листок бумаги, зажатый у нее в ладошке.
  — Что это?
  — Объявление.
  — Неужели ты все-таки решила напечатать эту чушь?
  — Да нет, совсем другое!
  Она протянула ему листок, и Томми прочел:
  — «Требуются: Любые сведения, касающиеся Джейн Финн. Обращаться к М. А.».
  Глава 4
  Кто такая Джейн Финн?
  Следующий день тянулся очень медленно. Требовалось резко сократить расходы. Если экономить, сорок фунтов можно растянуть надолго. К счастью, погода стояла прекрасная, и, как объявила Таппенс, «нет ничего дешевле прогулок пешком». А вечером они отправились развлекаться в дешевую киношку.
  Итак, крах надежд произошел в среду. Объявление появилось в четверг, и вот теперь, в пятницу, на адрес Томми должны были поступить первые письма. Под некоторым нажимом он дал торжественное обещание не вскрывать их, а принести в Национальную галерею20, где в десять часов его будет ждать компаньон.
  Первой на свидание пришла Таппенс. Она уселась на красный плюшевый диванчик в зале Тернера21 и принялась невидящими глазами созерцать его шедевры. Зато знакомую фигуру увидела сразу:
  — Ну?
  — Ну? — повторил мистер Бересфорд ехидно. — Какое полотно тебе особенно приглянулось?
  — Не измывайся! Пришло что-нибудь?
  Томми покачал головой с глубокой и несколько ненатуральной печалью.
  — Не хотелось сразу разочаровывать тебя, старушка. Очень грустно. Только деньги на ветер выбросили. — Он вздохнул. — Но что поделаешь! Объявление поместили и… всего два ответа.
  — Томми, черт тебя возьми! — почти крикнула Таппенс. — Дай их мне сейчас же. Это же надо быть такой скотиной!
  — Следи за своей речью, Таппенс, следи за своей речью! Ты в Национальной галерее. Все-таки государственное учреждение. И, пожалуйста, не забывай, как я уже тебе неоднократно напоминал, что, поскольку ты дочь священнослужителя…
  — То должна была бы пойти в актрисы!22 — ядовито докончила Таппенс.
  — Я хотел сказать совсем другое. Однако если ты сполна насладилась радостью, столь острой после отчаяния, в которое я так любезно тебя поверг, причем совершенно бесплатно, то займемся нашей почтой.
  Таппенс бесцеремонно выхватила у него оба конверта и подвергла их тщательному осмотру.
  — Этот из плотной бумаги. Пахнет богатством. Его отложим на потом и вскроем другое.
  — Как угодно. Раз, два, три, давай!
  Пальчики Таппенс вскрыли конверт и извлекли на свет его содержимое.
  
  «Дорогой сэр!
  Касательно вашего объявления в утренней газете. Полагаю, я могу оказаться вам полезен. Не сочтите за труд посетить меня по вышеуказанному адресу. Завтра в одиннадцать часов утра.
  Искренне ваш, А. Картер».
  
  — Каршелтон-террас, 27, — прочла Таппенс. — Где-то в районе Глостер-роуд. Если поехать на метро, у нас еще масса времени.
  — Объявляю план кампании, — сообщил Томми. — Теперь моя очередь взять на себя инициативу. Меня проводят к мистеру Картеру, и мы с ним, как водится, пожелаем друг другу доброго утра. Потом он скажет: «Прошу вас, садитесь, мистер… э?» На что я незамедлительно и многозначительно отвечаю: «Эдвард Виттингтон!» Тут мистер Картер лиловеет и хрипит: «Сколько?» Положив в карман стандартный гонорар (то бишь очередные пятьдесят фунтов), я воссоединяюсь с тобой на улице, мы двигаемся по следующему адресу и повторяем процедуру.
  — Перестань дурачиться, Томми. Посмотрим второе письмо. Ой, оно из «Ритца»!
  — Ого! Это уже не на пятьдесят, а на все сто фунтов потянет.
  — Дай прочесть.
  
  «Дорогой сэр!
  В связи с вашим объявлением был бы рад видеть вас у себя около двух часов.
  Искренне ваш, Джулиус П. Херсхейммер».
  
  — Ха! — сказал Томми. — Чую боша!23 Или это всего лишь американский миллионер, с неудачно выбранными предками? Кто бы он ни был, нам следует навестить его в два часа пополудни. Отличное время: глядишь, обломится бесплатное угощение.
  Таппенс кивнула.
  — Но сначала к Картеру. Надо торопиться.
  Каршелтон-террас, по выражению Таппенс, состояла из двух рядов благопристойных, типично «дамских домиков». Они позвонили в дверь номера двадцать семь, открыла горничная настолько респектабельного вида, что у Таппенс упало сердце. Когда Томми объяснил, что они хотят видеть мистера Картера, она провела их в небольшой кабинет на первом этаже и удалилась. Примерно через минуту двери отворились, и в кабинет вошел высокий человек с худым ястребиным лицом. Вид у него был утомленный.
  — Мистер М. А.? — сказал он с чарующей улыбкой. — Вас и вас, мисс, прошу садиться.
  Они сели. Сам мистер Картер опустился в кресло напротив Таппенс и ободряюще ей улыбнулся. Что-то в этой улыбке лишило ее обычной находчивости. Однако он продолжал молчать, и начать разговор была вынуждена она:
  — Нам хотелось бы узнать… То есть не могли бы вы сообщить нам что-нибудь о Джейн Финн?
  — Джейн Финн? А-а! — Мистер Картер как будто задумался. — Прежде позвольте спросить, что вы о ней знаете?
  Таппенс негодующе выпрямилась.
  — А какая, собственно, разница?
  — Какая? Большая. И очень. — Он опять утомленно улыбнулся и мягко продолжал: — Итак, что же все-таки вы знаете о Джейн Финн? Так что же, — настаивал он, поскольку Таппенс молчала. — Раз вы дали такое объявление, значит, вы что-то знаете, не так ли? — Он слегка наклонился к ней, его утомленный голос стал вкрадчивей. — Так расскажите…
  Вообще в нем было что-то завораживающее, и Таппенс лишь с усилием заставила себя выговорить:
  — Это невозможно, верно, Томми?
  Но, как ни странно, партнер не поддержал ее. Он внимательно смотрел на мистера Картера, и, когда заговорил, в его тоне звучала необычная почтительность:
  — По-моему, то немногое, что мы знаем, вам вряд ли будет интересно, сэр. Но, конечно, мы вам все расскажем.
  — Томми! — удивленно воскликнула Таппенс.
  Мистер Картер повернулся и вопросительно посмотрел на молодого человека.
  Тот кивнул.
  — Да, сэр, я вас сразу узнал. Видел во Франции, когда был прикомандирован к разведке. Как только вы вошли, я сразу понял…
  Мистер Картер предостерегающе поднял руку.
  — Обойдемся без имен. Здесь я известен как мистер Картер. Да, кстати, это дом моей кузины. Она охотно предоставляет его в мое распоряжение, когда расследование ведется строго конфиденциально. Ну, а теперь… — Он посмотрел на Таппенс, потом на Томми. — Кто из вас будет рассказывать?
  — Валяй, Таппенс, — скомандовал Томми. — Это твое право.
  — Да, барышня, прошу вас.
  И Таппенс послушно рассказала всю историю от учреждения фирмы «Молодые Авантюристы» с ограниченной ответственностью до самого конца.
  Мистер Картер слушал молча все с тем же утомленным видом. Иногда проводил рукой по губам, словно пряча улыбку. Но когда она закончила, кивнул очень серьезно.
  — Немного, но дает пищу для размышлений. Тут есть, есть над чем поразмыслить. Позволю себе заметить: вы забавные ребята. Не знаю, не знаю. Возможно, вы добьетесь успеха там, где другие потерпели неудачу… Видите ли, я верю в везение, и всегда верил… — Он помолчал. — Итак: вы ищете приключений. Хотите работать со мной? Совершенно неофициально, разумеется. Гарантирую оплату расходов и скромное вознаграждение.
  Таппенс открыв рот смотрела на него, круглыми от удивления глазами.
  — А что нам нужно будет делать? — выдохнула она.
  Мистер Картер улыбнулся.
  — То, что вы уже делаете. Искать Джейн Финн.
  — Да, но… но кто такая Джейн Финн?
  — Да, пожалуй, вам следует это узнать, — кивнул мистер Картер.
  Он откинулся на спинку кресла, заложил ногу на ногу и, соединив кончики пальцев, негромким монотонным голосом начал рассказ:
  — Тайная дипломатия (кстати, в подоплеке ее почти всегда лежит неумная политика!) вас не касается. Достаточно сказать, что в начале тысяча девятьсот пятнадцатого года был составлен некий документ. Проект тайного соглашения… договора… Называйте как хотите. Составлен он был в Америке — в то время еще нейтральной стране — и его оставалось только подписать неким лицам. Он был отправлен в Англию со специальным курьером — молодым человеком по фамилии Денверс. Предполагалось, что все сохранится в полной тайне. Как правило, такие надежды оказываются тщетными. Кто-нибудь из посвященных в тайну обязательно проговорится.
  Денверс отплыл в Англию на «Лузитании». Бесценный документ он вез в клеенчатом пакете, который носил при себе. И вот именно в этом плавании «Лузитания» была торпедирована и потоплена. Денверс значился в списке погибших. Через некоторое время его труп прибило к берегу, и он был опознан. Однако пакета при нем не нашли! Оставалось только гадать, что стало с бумагами — были ли они похищены, или он успел их кому-то передать. Скорее второе. По словам одного очевидца, после того как судно начало погружаться и команда принялась спускать шлюпки, Денверс разговаривал с молодой американкой. Никто не видел, передал он ей что-нибудь или нет. Но, по-моему, весьма вероятно, что он доверил документ этой американке, поскольку у нее, в силу ее пола, было больше шансов благополучно добраться до берега. Ну, а если так, то где эта девушка и что она сделала с документом? Позже из Америки пришли сведения, что за Денверсом с самого начала велась непрерывная слежка. Была ли девушка сообщницей его врагов? Или за ней, в свою очередь, также установили слежку, а потом обманом или силой отобрали бесценный пакет?
  Мы приняли меры, чтобы разыскать ее. Но это оказалось неожиданно сложным. Зовут ее Джейн Финн, и эта фамилия значилась в списке оставшихся в живых. Но сама девушка бесследно исчезла. Справки, наведенные о ее прошлом, ничего существенного не дали. Она была сиротой, преподавала в младших классах небольшой школы, где-то на Западе Соединенных Штатов. Судя по паспорту, она ехала в Париж, где собиралась работать в госпитале. Она сама предложила свои услуги, и после соответствующих формальностей ее зачислили в штат. Обнаружив ее фамилию в списке спасшихся с «Лузитании», начальство госпиталя было, естественно, очень удивлено тем, что она не явилась и не дала о себе знать.
  Короче говоря, было предпринято все, чтобы разыскать эту барышню, но — безрезультатно. Нам удалось установить, что через Ирландию она проехала, но в Англии ее след теряется. Документом же до сих пор никто не воспользовался, хотя удобных моментов было предостаточно — и мы пришли к выводу, что Денверс его все-таки уничтожил. Военная ситуация тем временем изменилась, а с ней — и дипломатическая, так что надобность в договоре вообще отпала. Слухи о том, что существуют предварительные его варианты, категорически опровергались, исчезновение Джейн Финн было забыто, как и все связанное с этим делом.
  Мистер Картер умолк, и Таппенс спросила нетерпеливо:
  — Так почему же оно всплыло опять? Война ведь кончилась.
  Усталость мистера Картера как рукой сняло.
  — Потому что документ, как выяснилось, остался цел и сегодня его тоже можно употребить, но теперь уже с самыми скверными для нас последствиями.
  Таппенс удивленно уставилась на него, и мистер Картер, кивнув, продолжил:
  — Да, пять лет назад договор был бы нашим оружием, а теперь он оружие против нас. Сама идея оказалась ошибочной. Непростительный для нас промах! И если его условия станут известны, последствия могут оказаться самыми пагубными… Вплоть до новой войны, и на этот раз не с Германией! Это, разумеется, лишь в крайнем случае, я не думаю, что дойдет до такого. Тем не менее документ, бесспорно, компрометирует ряд наших государственных деятелей, что в настоящий момент совершенно недопустимо, поскольку в этой ситуации к власти могут прийти лейбористы, что, по моему мнению, весьма отрицательно скажется на английской торговле. Но даже и это отнюдь не самое страшное.
  Помолчав, он негромко добавил:
  — Возможно, вы слышали или читали, что нынешнее недовольство рабочих во многом результат большевистских интриг.
  Таппенс кивнула.
  — Так оно и есть. Большевистское золото буквально рекой льется в нашу страну, чтобы вызвать в ней революцию. А некая личность — чье настоящее имя нам неизвестно — ловит рыбку в мутной воде. За рабочими волнениями стоят большевики… но за большевиками стоит этот человек. Кто он такой? Мы не знаем. Его называют просто «мистер Браун». Но одно несомненно: это величайший преступник нашего века. Он создал великолепную организацию. Значительную часть пацифистской пропаганды во время войны налаживал и финансировал он. И у него повсюду есть агенты.
  — Натурализовавшийся немец? — спросил Томми.
  — Отнюдь. Есть все основания считать, что он англичанин. Он занимает пронемецкую позицию, но с тем же успехом она могла бы быть и пробурской24. Чего он добивается, мы не знаем. Возможно, заполучить в руки такую власть, какую не удавалось иметь ни одному политику. А нам пока не удалось найти и намека на то, кто он на самом деле. Видимо, даже его приспешники этого не знают. Всякий раз, когда мы нападали на его след, он действовал где-то на втором плане, а в качестве главаря выступал кто-то другой. И всякий раз мы неизменно обнаруживали — среди действующих лиц не обратили внимание на какую-то малоприметную личность… слугу или клерка… а мистер Браун снова от нас ускользнул.
  — Ой! — Таппенс даже подпрыгнула. — А вдруг…
  — Ну-ну?
  — Я вспомнила, что в приемной мистера Виттингтона… Клерк… он называл его Браун. Вы не думаете?..
  Картер кивнул.
  — Очень вероятно. Любопытно, что эта фамилия постоянно упоминается. Причуда гения. Вы не могли бы его описать?
  — Я не обратила на него внимания. Самый обыкновенный. Ничего примечательного.
  Мистер Картер вновь утомленно вздохнул.
  — Только так нам его и описывают. Принес Виттингтону телефонограмму? А в приемной вы видели телефон?
  Таппенс подумала и покачала головой.
  — По-моему, его там не было.
  — Вот именно. С помощью «телефонограммы» мистер Браун дал необходимое распоряжение своему подчиненному. Разумеется, он слышал весь ваш разговор. Виттингтон дал вам деньги и велел прийти на следующий день после того, как прочел «телефонограмму»?
  Таппенс кивнула.
  — Да, характерный почерк мистера Брауна! — Мистер Картер помолчал. — Теперь видите, с кем вы столкнулись? Вероятно, с самым хитрым преступником в мире. Мне это не слишком нравится. Вы оба еще очень молоды, и мне бы не хотелось, чтобы с вами что-нибудь случилось.
  — Не случится! — заверила его Таппенс.
  — Я за ней присмотрю, сэр, — сказал Томми.
  — А я присмотрю за тобой, — отрезала Таппенс, возмущенная типично мужским самодовольством.
  — Ну, если так, присматривайте друг за другом, — с улыбкой сказал мистер Картер. — А теперь вернемся к делу. С этим пропавшим договором далеко не все ясно. Нам им угрожали — прямо и откровенно. Заговорщики, по сути, объявили, что он находится у них и будет опубликован в нужную минуту. Однако им явно неизвестны частности. Правительство считает, что это чистый блеф, и придерживается политики категорического отрицания. Но я не так уж уверен. Определенные намеки, косвенные ссылки явно указывают, что угроза достаточно реальна. Они намекают, что опасный документ у них в руках, но они не могут его прочесть, поскольку он зашифрован. Но мы-то знаем, что договор зашифрован не был — по самому его содержанию это было бы невозможно. Следовательно, тут что-то другое. Конечно, Джейн Финн давно могла погибнуть, но мне почему-то в это не верится. Самое странное, сведения о ней они пытаются получить у нас.
  — Что?
  — Да-да. Некоторые детали можно истолковать только так. И ваша история, милая барышня, — еще одно тому подтверждение. Им известно, что мы разыскиваем Джейн Финн: ну, так они предъявят собственную Джейн Финн… например, в парижском пансионе. — Таппенс ахнула, и мистер Картер улыбнулся. — Ведь никто понятия не имеет, как она выглядела. Ее снабдят правдоподобной историей, а истинной ее задачей будет выведать у нас как можно больше. Понимаете?
  — Значит, вы полагаете… — Таппенс умолкла, стараясь осмыслить этот план целиком, — …что они собирались отправить меня в Париж как Джейн Финн?
  Улыбка мистера Картера стала еще более утомленной.
  — Видите ли, я не думаю, что такие совпадения могут быть случайными, — сказал он.
  Глава 5
  Мистер Джулиус П. Херсхейммер
  — Ну что ж, — сказала Таппенс, оправившись от изумления, — значит, это было предопределено.
  Мистер Картер кивнул.
  — Вот именно. Я тоже суеверен. Верю в удачу и тому подобные вещи. Судьба избрала вас.
  Томми позволил себе усмехнуться.
  — Черт побери! Неудивительно, что Виттингтон сорвался с катушек, когда Таппенс брякнула эту фамилию. Я бы на его месте тоже не сдержался. Но мы у вас уже отняли столько времени! Вы нам что-нибудь посоветуете на прощание?
  — Нет. Мои специалисты, действуя обычными методами, потерпели неудачу. А у вас есть воображение, и вам не будут мешать профессиональные шаблоны. Но, если у вас ничего не получится, не падайте духом. Тем более, что события, вероятнее всего, будут развиваться дальше, и очень стремительно.
  Таппенс поглядела на него с недоумением.
  — Когда вы разговаривали с Виттингтоном, у них было еще много времени. По моим сведениям, их удар планировался на начало следующего года, однако правительство намерено ввести закон, который станет серьезным препятствием для забастовок. Скоро они об этом узнают, или уже узнали, и, вероятно, начнут действовать. Во всяком случае, будем надеяться. Чем меньше у них остается времени на подготовку, тем лучше. А вот у вас времени почти нет, и в случае неудачи вам не в чем будет себя упрекнуть. В любом случае задача перед вами стоит очень нелегкая. Вот и все.
  Таппенс встала.
  — Я думаю, нам пора браться за дело. Мистер Картер, на какую помощь от вас мы можем рассчитывать?
  Губы мистера Картера чуть-чуть дрогнули, но ответ его был предельно четок:
  — На финансовую в определенных пределах. На получение подробной информации, но в общем на помощь сугубо конфиденциальную. Иными словами, если у вас выйдут неприятности с полицией, я вмешаться не смогу. Тут вы должны рассчитывать только на себя.
  Таппенс понимающе кивнула.
  — Все ясно. В свободную минутку составлю список того, что мне необходимо узнать. Ну, а как насчет денег?
  — Вы хотите знать, сколько, мисс Таппенс?
  — Да нет. Пока нам хватит, но вот когда потребуется еще…
  — Они будут вас ждать.
  — Да, но… я не хочу сказать ничего дурного о правительстве, раз вы имеете к нему какое-то отношение, но вы же знаете, сколько времени уходит на то, чтобы хоть что-нибудь из них выжать! Сначала нас заставят заполнять голубую анкету, через три месяца зеленую, ну и так далее… Что толку в этих деньгах!
  Мистер Картер рассмеялся.
  — Не беспокойтесь, мисс Таппенс. Адресуйте ваш личный запрос мне сюда, и с обратной почтой получите указанную сумму. А что касается жалованья, то, скажем, триста фунтов в год. И столько же мистеру Бересфорду, разумеется.
  Таппенс одарила его сияющей улыбкой.
  — Замечательно! Вы ужасно добры. Я ведь ужасно люблю деньги! И буду вести запись наших расходов по всем правилам: дебет, кредит, остаток справа и красная черта, а под ней итог. Нет, я все это умею — если постараюсь.
  — Не сомневаюсь. Ну, всего хорошего. Желаю вам обоим удачи.
  Он пожал им руки, и минуту спустя они покинули дом номер двадцать семь по Каршелтон-террас, не зная, что и думать.
  — Томми, немедленно скажи мне, кто такой «мистер Картер»?
  Томми шепнул ей фамилию.
  — А-а, — почтительно протянула Таппенс.
  — И поверь, старушка, он — во!
  — А-а! — снова протянула Таппенс, а потом задумчиво добавила: — Мне он нравится. Вид у него такой утомленный, скучающий, но под этим чувствуется сталь. Острая, сверкающая. Ой! — Она запрыгала на одной ноге. — Ущипни меня, Томми, ну, пожалуйста, ущипни! А то я никак не могу поверить, что это не во сне.
  Мистер Бересфорд любезно оказал ей эту услугу.
  — Ух! Хватит. Да, это нам не снится. Мы нашли работу!
  — Да еще какую! «Молодые Авантюристы» начинают действовать!
  — И ничего противозаконного! — горько вздохнула Таппенс.
  — К счастью, у меня нет твоих преступных наклонностей. Который час? Пошли поедим…
  И тут им обоим в голову пришла одна и та же мысль, Томми воскликнул:
  — Джулиус П. Херсхейммер!
  — Мы ведь ничего не сказали про него мистеру Картеру.
  — А что нам было говорить, раз мы его еще не видели. Лучше возьмем такси.
  — Ну, кто теперь сорит деньгами?
  — Так ведь все расходы оплачиваются, не забывай.
  — В любом случае, — сказала Таппенс, небрежно откидываясь на сиденье, — прибыть к дому в такси куда пристойнее. Шантажисты наверняка не раскатывают на автобусах.
  — Но ведь мы больше не шантажисты, — напомнил Томми.
  — Ну, не знаю, — загадочно ответила Таппенс.
  Они осведомились у портье о мистере Херсхейммере, и их немедленно проводили в его номер. В ответ на деликатный стук рассыльного нетерпеливый голос крикнул: «Войдите!», и бой посторонился, пропуская их внутрь.
  Мистер Джулиус П. Херсхейммер оказался куда моложе, чем они себе представляли: Таппенс решила, что ему лет тридцать пять. Среднего роста, коренастый, с квадратным подбородком. Вид у него был задиристый, но скорее приятный. В нем сразу можно было узнать американца, хотя говорил он практически без акцента.
  — Получили мою записку? Ну, так садитесь и рассказывайте все, что вы знаете про мою кузину.
  — Вашу кузину?
  — Ну, да. Джейн Финн.
  — Она ваша кузина?
  — Мой отец и ее мать были братом и сестрой, — педантично разъяснил мистер Херсхейммер.
  — А! — воскликнула Таппенс. — Так вы знаете, где она?
  — Нет. — Мистер Херсхейммер стукнул кулаком по столу. — Понятия не имею. А вы?
  — Мы дали объявление о том, что желаем получить информацию, а не предлагаем ее, — сурово напомнила Таппенс.
  — Полагаю, я это понял! Читать я умею! Но я подумал, может, вас заинтересует ее прошлое, а от вас я смогу узнать, где она сейчас.
  — Ну, так расскажите про ее прошлое, — осторожно произнесла Таппенс.
  Однако мистер Херсхейммер вдруг сделался очень подозрителен.
  — Послушайте, — заявил он, — это вам не Сицилия! Не вздумайте требовать выкуп или грозить, что отрежете ей уши, если я откажусь. Здесь Британские острова, так что без шуточек! Не то я кликну того красавца полицейского, что я видел на Пикадилли.
  — Мы вашей кузины не похищали, — поспешил объяснить Томми. — Мы сами ее разыскиваем. Нам дано такое поручение.
  Мистер Херсхейммер уселся в кресле поудобнее.
  — Выкладывайте, — только и сказал он.
  Томми изложил ему тщательно проработанную версию исчезновения Джейн Финн, упомянув, что она могла случайно «вляпаться в какую-то политическую интригу». Себя и Таппенс он величал не иначе как «частными сыскными агентами», которым поручено ее отыскать, и посему они будут рады любым сведениям, какие им может предоставить мистер Херсхейммер.
  Тот одобрительно кивнул.
  — Что ж, пожалуй, я немного поторопился. Но Лондон меня допек! Я же ничего, кроме старикашки Нью-Йорка, не знаю. Валяйте задавайте свои вопросы, а я отвечу как смогу.
  Молодые Авантюристы в первый миг растерялись, однако Таппенс тут же мужественно ринулась на штурм, начав с вопроса, заимствованного из детективов:
  — Когда вы в последний раз видели покой… то есть, вашу кузину?
  — Я вообще никогда ее не видел, — ответил мистер Херсхейммер.
  — Как? — воскликнул Томми.
  Херсхейммер повернулся к нему.
  — А вот так. Я уже сказал, что мой отец и ее мать были братом и сестрой, ну, вот как вы. (Томми не стал выводить его из заблуждения.) Но они не очень ладили, и когда тетка решила выйти за Эймоса Финна, школьного учителишку где-то на Западе, мой отец взбесился и заявил, что если разбогатеет — а он уже был на пути к этому, — то ей от него ни гроша не обломится. Короче говоря, тетя Джейн уехала на Запад, и мы больше не имели от нее никаких известий. А старик разбогател. Занялся нефтью, потом сталью, поиграл с железными дорогами и, можете мне поверить, здорово тряханул Уолл-стрит! — Мистер Херсхейммер помолчал. — Ну, а потом он умер — случилось это прошлой осенью, и доллары перешли ко мне. И, хотите — верьте, хотите — нет, меня начала грызть совесть. Так и шипела мне в ухо: «А как твоя тетя Джейн там у себя на Западе?» Меня это в общем-то тревожило. Я ведь понимал, что Эймос Финн ничего не добьется. Не из того он теста. В конце концов, я даже нанял сыщика, чтобы найти ее. Выяснилось, что она умерла, и Эймос Финн тоже умер, но у них была дочь… Джейн… и на пути в Париж она чуть не пошла на дно с «Лузитанией», которую торпедировали немцы. Джейн спаслась в шлюпке, но в Англии про нее вроде бы никто ничего не знал. Я решил, что просто до нее никому нет дела. Вот и приехал сюда все выяснить. Для начала позвонил в Скотленд-Ярд и в Адмиралтейство25. В Адмиралтействе мне дали от ворот поворот, но Скотленд-Ярд любезно обещал навести справки. И утром ко мне даже явился от них человек за ее фотографией. Завтра сгоняю в Париж поглядеть, что там поделывает префектура. Если я буду гонять то в Париж, то в Лондон да хорошенечко их подстегивать, они зашевелятся!
  Энергии у мистера Херсхейммера было хоть отбавляй, и Молодым Авантюристам оставалось только склониться перед ним.
  — Ну, а теперь вы! — закончил он. — Вы чего-нибудь ей клеите? Ну, неуважение к суду или еще что-то, до чего можете додуматься только вы, британцы? Независимая молодая американка могла и не посчитаться с вашими военными правилами или инструкциями. Если я угадал и если у вас тут берут взятки, я ее выкуплю.
  Таппенс поспешила его успокоить.
  — Что ж, тем лучше. Значит, мы будем действовать совместно. Может, перекусим? Закажем в номер или спустимся в ресторан?
  Таппенс предпочла ресторан, Джулиус не возражал.
  Разделавшись с устрицами, они приступили к палтусу, и в этот момент Херсхейммеру принесли карточку.
  — Инспектор Джепп, уголовная полиция. Опять Скотленд-Ярд. Еще один полицейский! Чего ему надо? Я ведь уже все рассказал первому. Надеюсь, хоть фотографию они не потеряли! Негативов нет — сгорели при пожаре в фотоателье. Так что это единственная ее фотография. Я раздобыл ее у директора тамошней школы.
  Таппенс почувствовала смутную тревогу.
  — А… а как была фамилия того, кто к вам приходил утром, вы не помните?
  — Помню, конечно… Да, нет… погодите! Он тоже прислал карточку… А, да! Инспектор Браун. Тихий такой, ненавязчивый.
  Глава 6
  План кампании
  О том, что происходило в следующие полчаса, лучше вообще умолчать.
  Достаточно упомянуть, что «инспектор Браун» Скотленд-Ярду известен не был. Фотография Джейн Финн, без которой розыски ее полицией крайне затруднялись, исчезла без следа. Вновь победа осталась за «мистером Брауном».
  Однако эта неприятность невольно стала поводом к raprochement26 Джулиуса Херсхейммера и Молодых Авантюристов. Все барьеры разом рухнули, и Томми с Таппенс почувствовали, будто знакомы с молодым американцем всю жизнь. Оставив благопристойную сдержанность «частных сыскных агентов», они поведали ему всю историю совместного предприятия и услышали от своего собеседника вдохновляющее «Нет, я сейчас умру от смеха!».
  Потом он повернулся к Таппенс и объявил:
  — А я-то думал, что английские девушки какие-то пресные. Старомодные, благовоспитанные и шагу не сделают без лакея или оставшейся в старых девах тетушки. Видно, я отстал от жизни.
  В конечном итоге Томми и Таппенс тут же переселились в «Ритц», чтобы — как сформулировала Таппенс — находиться в постоянном контакте с единственным родственником Джейн Финн.
  — При такой формулировке, — добавила она, обращаясь к Томми, — никто и пикнуть не посмеет из-за расходов!
  Никто и не пикнул, и это было прекрасно.
  — Пора за работу, — заявила юная барышня на следующее утро.
  Мистер Бересфорд отложил «Дейли мейл»27 и принялся рукоплескать с таким энтузиазмом, что партнерша любезно попросила его не валять дурака.
  — Черт побери, Томми! Мы же должны что-то делать, раз нам платят деньги!
  — Да, боюсь даже наше милое правительство не пожелает вечно содержать нас в «Ритце» в роскоши и безделье.
  — Ты меня слушаешь? Поэтому мы должны взяться за работу.
  — Вот и берись, — ответил Томми, возвращаясь к «Дейли мейл». — Я тебе не препятствую.
  — Понимаешь, — продолжала Таппенс, — я долго думала…
  Ее перебили новым взрывом аплодисментов.
  — Ну, хватит, Томми. Тебе тоже не помешало бы напрячь извилины.
  — А что скажет мой профсоюз, Таппенс? Он строго-настрого запрещает мне приступать к работе до одиннадцати.
  — Томми, ты хочешь, чтобы я в тебя чем-нибудь запустила? Мы должны немедленно составить план кампании.
  — Вы только ее послушайте!
  — Ну, так начнем!
  В конце концов Томми пришлось отложить газету.
  — В тебе, Таппенс, есть что-то от непосредственности гениев. Не томи, выкладывай. Я слушаю.
  — В первую очередь, — начала Таппенс, — посмотрим, какие данные есть в нашем распоряжении.
  — Никаких, — весело отозвался Томми.
  — Неправда! — Таппенс энергично погрозила ему пальцем. — Кое-что у нас есть!
  — Это что же?
  — Во-первых, мы знаем одного из членов шайки в лицо.
  — Виттингтона?
  — Вот именно. Я его ни с кем не спутаю.
  — Хм-м, — с сомнением отозвался Томми, — тоже мне данные. Где его искать, тебе не известно, а надеяться на случайную встречу глупо: тысяча шансов против одного.
  — Ну, не знаю, — задумчиво ответила Таппенс. — Я часто замечала, что совпадения, стоит им только начаться, следуют одно за другим, тут действует, вероятно, какой-то еще не открытый закон природы. Но ты прав: полагаться на случай нельзя. Тем не менее в Лондоне есть места, где человек рано или поздно просто не может не появиться. Пикадилли-Серкус, например. Я буду дежурить там каждый день, буду продавать флажки с лотка.
  — Без обеда и без ужина? — осведомился практичный Томми.
  — Чисто мужской вопрос! Как будто нет ничего важнее еды.
  — Это ты сейчас так рассуждаешь, умяв прямо-таки чудовищный завтрак. У тебя, Таппенс, такой здоровый аппетит, что к пяти часам ты примешься за флажки, булавки и что тебе там еще подвернется под руку. Но, если серьезно, мне эта твоя идея не нравится. Ведь Виттингтон мог вообще уехать из Лондона.
  — Верно. Зато у нас есть еще одна зацепка, и, по-моему, более надежная.
  — Ну-ну?
  — В сущности, тоже немного. Женское имя «Рита». Его упомянул Виттингтон.
  — И ты собираешься дать третье объявление: «Требуется мошенница, откликающаяся на кличку Рита»?
  Вовсе нет. Просто я рассуждаю логически. За этим офицером, за Денверсом, на «Лузитании» вели слежку? И наверняка это была женщина, а не мужчина.
  — Это, интересно, почему?
  — Я абсолютно убеждена, что это была женщина, и красивая женщина, — холодно ответила Таппенс.
  — Ладно, подобные вопросы я предоставляю тебе решать самой, — мягко произнес мистер Бересфорд.
  — Далее, эта женщина, кто бы она ни была, несомненно, спаслась.
  — Это почему же?
  — Если бы она не спаслась, откуда бы они знали, что договор попал к Джейн Финн?
  — Справедливо. Продолжай, дорогой Шерлок Холмс!
  — И можно предположить — только предположить, — что эта женщина и есть Рита.
  — Ну и?
  — Будем разыскивать всех, кто спасся с «Лузитании», пока не выйдем на нее.
  — В таком случае, нам надо раздобыть список спасшихся.
  — Я его уже раздобыла. Я уже написала мистеру Картеру, перечислила все, что мне не мешало бы знать. Сегодня утром пришел от него ответ, там имеются и фамилии всех спасшихся. Скажешь, милочка Таппенс не умница?
  — Высшая отметка за прилежание, низшая — за скромность. Короче, Рита в этом списке имеется?
  — Вот этого я и не знаю, — призналась Таппенс.
  — Не знаешь?
  — Ну, да. Вот, смотри сам! — Они вместе склонились над списком. — Видишь, имен почти нет. Просто «мисс» или «миссис» и фамилия.
  Томми кивнул.
  — Это усложняет дело, — пробормотал он.
  Таппенс передернула плечами в обычной своей манере «отряхивающегося терьера».
  — Просто надо действовать — только и всего. Начнем с Лондона и его окрестностей. Выпиши адреса всех женщин, живущих здесь или в пригородах, пока я надену шляпу.
  Через пять минут молодые люди вышли на Пикадилли, и несколько секунд спустя такси уже везло их в «Лавры» (Глендоуэр-роуд, 7), резиденцию миссис Эдгар Кифф, чья фамилия была первой из семи, занесенных в записную книжку Томми.
  «Лавры» оказались ветхим особнячком, отделенном от улицы десятком чахлых кустов, неубедительно создававших иллюзию палисадника. Томми заплатил шоферу и следом за Таппенс направился к двери. Она уже подняла руку, чтобы позвонить, но он схватил ее за локоть.
  — А что ты скажешь?
  — Что скажу? Ну, скажу… Господи, не знаю! Как глупо.
  — Так я и думал, — ехидно заметил Томми. — Чисто по-женски. Все с бухты-барахты. А теперь посторонись и посмотри, как просто выходят из положения презренные мужчины.
  Он позвонил, и Таппенс на всякий случай попятилась. Дверь открыла неряшливая служанка с чумазой физиономией и глазами, смотревшими в разные стороны.
  Томми уже извлек из кармана записную книжку и карандаш.
  — Доброе утро, — сказал он бодро. — Из муниципалитета Хемпстеда. Проверка списков избирателей. Здесь ведь проживает миссис Эдгар Кифф?
  — Ага, — сказала служанка.
  — Имя? — спросил Томми, держа карандаш наготове.
  — Хозяйкино-то? Элинор-Джейн.
  — Э-ли-нор, — записал Томми. — Сыновья или дочери старше двадцати одного года?
  — Не-а.
  — Благодарю вас. — Томми захлопнул книжку. — Всего хорошего.
  Тут служанка решила внести свою лепту в разговор.
  — А я думала, вы насчет газа, — разочарованно произнесла она и закрыла дверь.
  — Вот видишь, Таппенс, — сказал Томми своей сообщнице, — сущий пустяк для мужского ума.
  — Не спорю: в кои-то веки очко в твою пользу. Я бы до такого не додумалась.
  — Чисто сработано, верно? И ничего другого не придется выдумывать.
  В два часа молодые люди зашли в скромную закусочную, где с аппетитом набросились на бифштекс с жареным картофелем.
  Их коллекция пополнилась Глэдис-Мэри и Марджори, одна из адресатов поменяла место жительства, вследствие чего они были вынуждены выслушать целую лекцию о женском равноправии из уст энергичной американской дамы по имени Сэди.
  — А-а! — вздохнул Томми, приложившись к кружке с пивом. — Так-то лучше. Ну, куда теперь?
  Таппенс взяла со столика записную книжку.
  — Миссис Вандемейер, — прочла она. — Саут-Одли, номер двадцать. — Мисс Уиллер, Клепинтонг-роуд, номер сорок три. Это в Баттерси, и, если не ошибаюсь, она горничная. Так что вряд ли это она.
  — Следовательно, наш следующий рейс — в Саут-Одли.
  — Томми, боюсь, у нас ничего не получится.
  — Выше нос, старушка. Мы же с самого начала знали, что шансы на успех тут невелики. Но ведь это только начало! Если не поймаем ничего в Лондоне, нам предстоит увлекательное турне по Англии, Ирландии и Шотландии.
  — Верно! — живо подхватила Таппенс. — Ведь все расходы оплачиваются. Но, знаешь, Томми, я люблю, чтобы одно следовало за другим. До сих пор приключения сыпались на нас без перерыва, и вдруг такое занудное утро.
  — Таппенс, ты должна избавиться от вульгарной жажды сенсаций и помни: если мистер Браун таков, каким его нам изобразили, то в ближайшем же будущем он предаст нас смерти! Что, красиво звучит?
  — Ты куда самодовольнее меня, причем с меньшим на то основанием! Кхе-кхе! Но действительно странно, что мщение мистера Брауна нас еще не настигло. (Как видишь, высокий стиль и мне по плечу!) Ведь все у нас идет как по маслу.
  — Возможно, он просто не хочет марать о нас руки, — заметил молодой человек.
  — Томми, ты просто невыносим! — возмутилась Таппенс. — Можно подумать — мы пустое место.
  — Прости, Таппенс. Я хотел сказать, что мы роем вслепую, как два трудолюбивых крота, а он даже не подозревает о наших коварных подкопах, ха-ха!
  — Ха-ха, — с готовностью подхватила Таппенс, вставая из-за столика.
  Саут-Одли оказался внушительным многоквартирным домом за Парк-Лейн28. Квартира номер двадцать была на втором этаже.
  К этому времени Томми успел вжиться в роль и отбарабанил вступительное слово пожилой женщине, которая открыла ему дверь. Она более походила на экономку, чем на горничную.
  — Имя?
  — Маргарет.
  Томми начал писать, но она его остановила.
  — Да нет… пишется Мар-га-ри-та.
  — А, Маргарита! На французский лад. Так-так. — Он помолчал, а потом сделал смелый ход: — У нас в списке она значится как Рита Вандемейер, но, вероятно, тут какая-то ошибка?
  — Обычно ее называют именно так, сэр. Но полное имя — Маргарита.
  — Благодарю вас. Это все, что мне требовалось. До свидания.
  Еле сдерживая волнение, Томми сбежал вниз по лестнице. Таппенс ждала его на площадке второго этажа.
  — Ты слышала?
  — Да. Ах, Томми!
  Томми понимающе похлопал ее по плечу.
  — Можешь не говорить, старушка, я чувствую то же самое.
  — Это… До чего же здорово — только что-то придумаешь, и вдруг все сбывается, — в восторге воскликнула Таппенс.
  Держась за руки, они спустились в вестибюль. На лестнице послышались чьи-то шаги и голоса.
  Внезапно, к удивлению Томми, Таппенс потащила его в темный закуток у лифта.
  — Какого ч…
  — Ш-ш-ш!
  По лестнице спустились два человека и вышли на улицу. Пальцы Таппенс впились в локоть Томми.
  — Быстрее… Иди за ними! Я не могу — меня он узнает. Второго я прежде не видела, но тот, который повыше, это Виттингтон.
  Глава 7
  Дом в Сохо29
  Виттингтон и его спутник шли довольно быстро, но Томми успел увидеть, как они свернули за угол. Он пустился бегом, и, когда в свою очередь свернул за угол, расстояние между ними заметно сократилось. Узкие улочки Мейфэр30 были безлюдны, и он счел, что благоразумней держаться подальше.
  Такого рода занятие было ему внове. И хотя из романов он досконально знал, как следует себя вести, когда берешься за кем-то следить, в реальной жизни идти за кем-то, оставаясь незамеченным, было отнюдь не просто. А если они сядут в такси? В романе герой просто прыгает в другую машину, обещает шоферу соверен31 (или более скромную сумму), и дело в шляпе. Но Томми предвидел, что в решительную минуту свободного такси рядом, скорее всего, не окажется. Следовательно, ему придется бежать. А что произойдет с молодым человеком, который вздумает бежать во весь дух по лондонским улицам? На магистралях прохожие еще могут подумать, что он спешит на автобусную остановку, но в этом аристократическом лабиринте его почти наверняка перехватит ревностный полицейский и потребует объяснений.
  Именно в этот момент впереди из-за угла появилось такси с поднятым флажком. У Томми перехватило дыхание. Что, если они его остановят?
  Нет, не остановили. Он перевел дух. Судя по выбранному ими маршруту, они хотели кратчайшим путем добраться до Оксфорд-стрит32. Когда они вышли на нее и повернули на восток, Томми слегка ускорил шаги. В толпе прохожих он вряд ли привлечет их внимание. А было бы недурно подслушать их разговор. Нагнать-то их он нагнал, но его ждало разочарование: говорили они тихо, и уличный шум начисто заглушал их голоса.
  Перед станцией метро «Бонд-стрит» они перешли через дорогу (Томми — за ними) и вошли в «Лайонс». Там они поднялись на второй этаж и расположились у окна. В этот час зал был полупустым, и Томми из опасения быть узнанным сел за соседний свободный столик, за спиной Виттингтона. При этом он мог прекрасно разглядеть спутника Виттингтона — блондина с неприятным слабовольным лицом. Русский либо поляк, решил Томми. На вид ему было лет пятьдесят, он сутулился, а его маленькие глазки, когда он говорил, шныряли по сторонам.
  После недавнего бифштекса Томми удовлетворился гренками с сыром и чашкой кофе. Виттингтон заказал для себя и своего спутника полный обед, а когда официантка отошла, придвинулся поближе к столику и понизил голос. Собеседник отвечал ему полушепотом, и, как Томми ни напрягался, ему удавалось расслышать лишь отдельные слова. Похоже, Виттингтон давал блондину какие-то инструкции, а тот иногда возражал ему. Виттингтон называл его Борисом.
  Томми несколько раз услышал слово «Ирландия», потом — «пропаганда», однако имя Джейн Финн не было упомянуто ни разу. Неожиданно шум в зале поулегся, и он расслышал несколько фраз подряд. Говорил Виттингтон:
  — Но вы не знаете Флосси! Она просто чудо. Ни дать ни взять, матушка архиепископа. Умеет взять нужный тон, а это главное.
  Ответа Бориса Томми не расслышал, но Виттингтон добавил что-то вроде:
  — Ну, конечно, только в крайнем случае…
  После этого Томми опять потерял нить разговора, однако немного погодя то ли те двое повысили голос, то ли уши Томми приспособились к их шепоту, он снова начал разбирать, о чем они говорят. И два слова, произнесенные Борисом, подействовали на него, как удар электрического тока: «мистер Браун».
  Виттингтон вроде что-то возразил, но блондин рассмеялся:
  — Почему бы и нет, друг мой. Весьма респектабельная фамилия и такая распространенная! Не по этой ли причине он ее и выбрал? Мне бы очень хотелось встретиться с ним… с мистером Брауном!
  Посуровевшим голосом Виттингтон ответил:
  — Как знать? Возможно, вы с ним уже встречались.
  — Ну да! — воскликнул Борис. — Детские сказочки, басни для полиции. Знаете, какой я иногда задаю себе вопрос? Не выдумка ли это местных патриотов? Средство, чтобы нас запугивать? А если так оно и есть?
  — А если не так?
  — Хотелось бы знать… правда ли, что он с нами, среди нас, но знают его лишь немногие избранные? В таком случае он хорошо умеет хранить свою тайну. И идея удачная, несомненно! Мы никогда ни в чем не можем быть уверены. Мы смотрим друг на друга: один из нас мистер Браун. Но кто? Он отдает приказ — но он же его и выполняет. Он среди нас, он один из нас, и никто не знает, кто он…
  Русский замолчал, заставив себя вернуться к действительности, и взглянул на часы.
  — Да, — сказал Виттингтон, — нам пора.
  Он подозвал официантку и попросил счет. Томми последовал его примеру и через минуту уже спускался по лестнице.
  Выйдя на улицу, Виттингтон подозвал такси и велел шоферу ехать на вокзал Ватерлоо33.
  Такси здесь было хоть отбавляй, и в следующую секунду еще одно затормозило рядом с Томми.
  — Следуйте вон за тем такси, — сказал молодой человек, — не выпускайте его из виду.
  Пожилой шофер не проявил к его словам ни малейшего интереса, только что-то буркнул в ответ и опустил флажок. Все шло как по маслу, и такси Томми остановилось у входа на вокзал прямо за такси Виттингтона. И в кассу Томми встал прямо за Виттингтоном. Тот взял билет первого класса до Борнемута34. Томми сделал то же. Выйдя из кассы, он услышал, как, взглянув на вокзальные часы, Борис произнес:
  — Еще рано, у вас в запасе целых полчаса.
  Томми задумался. Ясно, что Виттингтон поедет один, а Борис останется в Лондоне. Иными словами, он должен выбрать, за кем следить дальше. Не может же он раздвоиться… Хотя… Он тоже взглянул на часы, а затем на табло. Борнемутский поезд отходил в 15.30. Стрелки часов показывали десять минут четвертого. Виттингтон с Борисом прохаживались у газетного киоска. С опаской на них поглядев, Томми юркнул в ближайшую телефонную будку. Он не стал тратить время на поиски Таппенс — скорее всего, она не успела вернуться. Однако у него был в запасе еще один союзник. Он позвонил в «Ритц» и попросил соединить его с Джулиусом Херсхейммером. В трубке щелкнуло, зажужжало. А если американца не окажется в номере? Раздался еще один щелчок, и знакомый голос произнес: «Алло!»
  — Херсхейммер, это вы? Говорит Бересфорд. Я на вокзале Ватерлоо. Выслеживаю Виттингтона и еще одного. Времени объяснять нет. Виттингтон уезжает в Борнемут, поезд пятнадцать тридцать. Вы успеете?
  — Само собой!
  В трубке зазвучал сигнал отбоя. Томми повесил ее со вздохом облегчения. Расторопность американца он успел оценить, и нутром чувствовал, что Джулиус не опоздает.
  Виттингтон и Борис все еще прогуливались возле киоска. Если Борис решил проводить своего приятеля, то все в порядке. Тут Томми задумчиво сунул руку в карман. Хотя ему и была обещана carte blanche35, он еще не приобрел привычки носить с собой значительные суммы. После того, как он взял билет первого класса до Борнемута, у него осталось лишь несколько шиллингов. Ладно, авось Джулиус явится с туго набитым бумажником.
  А большая стрелка все ползла и ползла по циферблату: 15.15, 15.20, 15.25, 15.27… Неужели не успеет? 15.29…
  Двери купе захлопывались36. На Томми накатила холодная волна отчаяния, и в этот момент на его плечо легла тяжелая ладонь.
  — Вот и я, дружище! Ваши дорожные правила — это черт знает что! Ну-ка, где эти бандиты?
  — Вон Виттингтон. На ступеньках вагона. Смуглый толстяк. А иностранец, с которым он разговаривает, — это второй.
  — Усек. Кто из них мой?
  Томми был готов к этому вопросу и ответил тоже вопросом:
  — А деньги у вас с собой есть?
  Джулиус мотнул головой, и Томми похолодел.
  — Долларов четыреста, не больше, — виновато объяснил американец.
  Томми с облегчением выдохнул.
  — Черт бы вас, миллионеров, побрал. Человеческого языка не понимаете. Живо на поезд, вот билет. Ваш — Виттингтон.
  — Мой так мой! — без особого энтузиазма буркнул Джулиус и прыгнул на подножку двинувшегося вагона. — Пока, Томми!
  Поезд набирал ход. Томми перевел дух и покосился на Бориса, который шел теперь ему навстречу. Томми пропустил его, развернулся и возобновил слежку.
  Борис спустился в метро и доехал до Пикадилли-Серкус. Там он свернул на Шефтсбери-авеню37 и нырнул в лабиринт переулков Сохо. Томми следовал за ним на почтительном расстоянии. В конце концов они достигли грязноватой площади. Обшарпанные ветхие дома вокруг выглядели зловеще. Борис стал озираться по сторонам, и Томми отступил под укрытие ближайшего подъезда. Площадь была пустынна. К ней вела только одна улочка, и машины туда не сворачивали. Настороженный вид Бориса воспламенил воображение Томми. Притаившись в подъезде, он видел, как тот, поднявшись по ступенькам самого мрачного дома, несколько раз резко стукнул в дверь, не подряд, а с паузами. Дверь тут же открылась, Борис что-то сказал и вошел. Дверь сразу захлопнулась за ним.
  И вот тут Томми сплоховал, поддавшись азарту. Всякий разумный человек на его месте стал бы терпеливо ждать, пока тот не выйдет на улицу. Да, именно так следовало бы поступить и Томми. Он же, вопреки обычному своему благоразумию, ринулся вслед. У него в голове (как он объяснял впоследствии), словно что-то щелкнуло: не раздумывая, он взбежал по ступенькам и постучал, сделав нужные, как он надеялся, паузы.
  И опять дверь немедленно распахнулась. Перед ним вырос человек, подстриженный ежиком и с угрюмо-злобным лицом.
  — Ну? — пробурчал он.
  И только в эту секунду Томми понял, какую он сотворил глупость. Однако времени для раздумий не было, и он выпалил первое, что пришло ему в голову.
  — Мистер Браун? — спросил он.
  К его удивлению, человек с ежиком посторонился.
  — Наверх! — Он указал большим пальцем через плечо. — Вторая дверь слева.
  Глава 8
  Приключения Томми
  Хотя слова эти ввергли Томми в некоторую растерянность, колебаться он не стал: если его безрассудство увенчалось таким успехом, так, может, оно и дальше будет его выручать. Он решительно вошел в парадное и поднялся по скрипучей лестнице. Все вокруг было невероятно запущенным и грязным. Под слоем копоти невозможно было различить узор на обоях, отклеившиеся края которых фестонами свисали со стен. По углам серела паутина.
  Томми шел не спеша. Еще до того, как он достиг верхней площадки, привратник, судя по звукам, ушел в каморку под лестницей. Значит, никаких подозрений он не вызвал. Видимо, он угадал пароль и правильно запомнил условный стук.
  На верхней площадке Томми остановился, обдумывая, как действовать дальше. Перед ним был узкий коридор с дверями по обеим сторонам. Из-за ближайшей слева доносились голоса. Именно туда его и направил привратник. Однако он как завороженный уставился на нишу справа, полузакрытую рваной бархатной портьерой. Ниша была расположена почти напротив нужной ему комнаты, но из нее хорошо просматривалась и верхняя часть лестницы. Два фута вглубь, три — вширь — идеальный тайник для одного, а то и двух людей. Это укрытие так и манило Томми. По своему обыкновению, он обдумывал ситуацию обстоятельно и методично. Видимо «мистер Браун» — просто пароль, а не конкретная личность. Назвав наугад именно эту фамилию, он получил доступ в дом. И пока не возбудил никаких подозрений. Однако ему без промедления следовало действовать дальше.
  Предположим, он решится войти в указанную привратником комнату. Не потребуют ли от него еще какой-нибудь пароль или удостоверение личности? Привратник явно не знал в лицо всех членов шайки, но наверху его могут встретить люди более осведомленные. Пока ему очень везло, что и говорить, но не следует искушать судьбу. Войти в комнату — затея весьма рискованная. Да и вообще, вряд ли ему удастся морочить им голову дальше. Рано или поздно, он наверняка себя выдаст и из-за своего дурацкого легкомыслия лишится счастливой возможности узнать что-то действительно ценное.
  Снизу вновь донесся условный стук в дверь, Томми моментально юркнул в нишу и осторожно задернул портьеру. Теперь он надежно скрыт, а сквозь прорехи в ветхом бархате можно было наблюдать за тем, что происходит снаружи. Теперь он хорошенько вникнет в ситуацию и решит, стоит ли ему присоединяться к собравшимся.
  Человека, который тихо, словно крадучись, поднимался по лестнице, Томми видел впервые. Он явно принадлежал к малопочтенной части общества. Низкий лоб, тяжелые надбровные дуги, скошенный подбородок, зверски тупая физиономия — такой тип был в новинку молодому человеку, хотя любой сотрудник Скотленд-Ярда с первого взгляда раскусил бы, что это за фрукт.
  Детина, тяжело дыша, прошел мимо ниши, остановившись перед дверью напротив, постучал тем же условным стуком. Из комнаты что-то крикнули, и вновь прибывший отворил дверь, дав Томми возможность на секунду увидеть комнату. Он успел заметить длинный стол, занимавший добрую ее половину. За столом сидело человек пять. Внимание Томми привлек высокий, остриженный ежиком человек с короткой заостренной бородкой, какую обычно носят морские офицеры. Он сидел во главе стола перед какими-то бумагами. Взглянув на вошедшего, он с правильным, но каким-то слишком старательным произношением спросил:
  — Ваш номер, товарищ?
  — Четырнадцать, хозяин, — последовал хриплый ответ.
  — Верно.
  Дверь закрылась.
  «Ну, если это не немец, тогда я голландец, — сказал себе Томми. — Ни на шаг от инструкции — проклятая немецкая педантичность. Хорошо, что я туда не сунулся. Ляпнул бы не тот номер, и пиши пропало. Нет, лучше места, чем это, мне не найти… Эгей! Опять стучат».
  А теперь кто? Вновь прибывший — полная противоположность предыдущему уголовнику. Похоже, ирландский шинфейнер38. Видимо, организация мистера Брауна отличалась некой универсальностью. Заурядный преступник, благовоспитанный ирландский джентльмен, блеклый русский и деловитый немец-распорядитель! Да, пестрая компания. И зловещая! Кому и зачем понадобилось собрать в одну цепь столь разные звенья?
  С приходом ирландца процедура повторилась: условный стук, требование назвать номер, одобрительное «верно».
  Внизу с коротким перерывом еще дважды раздавался стук. Сначала наверх проследовал неприметный, чрезвычайно скромно одетый человек, не глупый на вид, видимо, конторский клерк, Томми видел его впервые. Следующий оказался рабочим, и Томми почудилось, что где-то он его уже встречал.
  Минуты через три прибыл еще один человек — представительный мужчина, элегантно одетый и, видимо, аристократического происхождения. Его лицо тоже показалось Томми знакомым, хотя он никак не мог вспомнить, где мог его видеть.
  Затем наступило долгое затишье. Томми, решив, что все, кого ждали, в сборе, уже собрался незаметно выбраться из своего укрытия, но тут в парадную снова постучались.
  Опоздавший поднимался по лестнице так тихо, что Томми заметил его только у самой ниши.
  Он был невысок, очень бледен, с мягкими, почти женственными движениями. Скулы выдавали его славянское происхождение, но точнее определить его национальность Томми не сумел. Проходя мимо ниши, он медленно повернул голову, и странно светлые глаза словно прожгли занавеску насквозь. Томми даже вздрогнул. Ему показалось чудом, что тот его не заметил. Хотя Томми, как и большинство его сверстников, отнюдь не был склонен к мистицизму, он не мог избавиться от ощущения, что от этого человека исходит какая-то странная скрытая сила. Чем-то он напоминал ядовитую змею.
  Секунду спустя Томми понял, что встревожился недаром. Этот светлоглазый тоже постучал, как и все остальные, но как его встретили!
  Человек с бородкой вскочил, а за ним — и все до одного остальные. Немец сам подошел к светлоглазому и, щелкнув каблуками, пожал ему руку.
  — Вы оказали нам большую честь, — сказал он. — Весьма, весьма польщены. Я боялся, что ваш визит сюда окажется невозможным.
  Светлоглазый ответил негромким и шипящим голосом:
  — Да, это было сопряжено со значительными трудностями. Вряд ли я смогу выбраться сюда еще раз. Но хотя бы одна встреча необходима… Чтобы как следует все уточнить. Это невозможно без… мистера Брауна. Он здесь?
  Немец, чуть помявшись, ответил дрогнувшим голосом:
  — Нас предупредили, что явиться лично он никак не может… — Он умолк, но чувствовалось, что фраза не закончена.
  Лицо светлоглазого медленно расплылось в улыбке. Он обвел взглядом кольцо встревоженных лиц.
  — А! Понимаю. Наслышан о его методах. Полная конспирация: никому не доверять. Не исключено, что сейчас он здесь, среди нас… — Он снова посмотрел вокруг, и снова на лицах присутствующих отразился страх. Все с опаской поглядывали друг на друга.
  Русский дотронулся пальцами до щеки.
  — Ну ладно. Приступим.
  Немец тем временем взял себя в руки. Он указал на свое кресло — во главе стола. Русский покачал головой, но немец настаивал.
  — Это единственное возможное место для… Номера Первого. Не соблаговолит ли Номер Четырнадцатый закрыть дверь?
  И секунду спустя перед Томми снова были лишь облупленные филенки двери, и голоса за ней вновь зазвучали тихо и неразборчиво. Томми растерялся. Его любопытство разгорелось, и он чувствовал, что любой ценой должен узнать, о чем там будут говорить.
  Снизу не доносилось больше ни звука. А привратнику тут наверху вроде бы делать нечего. Томми, прислушиваясь, высунул голову из-за занавески. Никого. Он нагнулся, снял башмаки и оставил их в нише. Потом, осторожно ступая, пересек коридор, опустился на колени перед дверью и прижал ухо к щели. Но тут обнаружилось (вот досада!), что он может разобрать лишь отдельные слова, да и то, если кто-то из говоривших повышал голос. Любопытство Томми достигло апогея.
  Он посмотрел на дверную ручку. А что, если легонечко нажать на нее, так, чтобы внутри никто ничего не заметил? Если не торопиться, то можно рискнуть. Затаив дыхание, медленно-медленно, то и дело останавливаясь, он давил на ручку. Еще немножко… и еще чуточку… Долго еще? Ну, наконец-то! Дальше вниз ручка не шла.
  Он держал ее в таком положении целую минуту, потом, переведя дух, легонько нажал на дверь. Дверь не дрогнула. Томми стиснул зубы. Если нажать сильнее, она почти наверняка скрипнет. Но вот голоса зазвучали чуть громче, и он снова нажал. Опять ничего. Он нажал посильнее. Неужели эту чертову дверь заело? В конце концов, потеряв терпение, он навалился на нее всей тяжестью. Но дверь и тут не поддалась, и тогда он понял, что она заперта изнутри.
  От огорчения Томми забыл про осторожность.
  — Черт побери, — вырвалось у него. — Вот свинство!
  Дав выход своим чувствам, он успокоился и начал обдумывать ситуацию. Ну, во-первых, необходимо вернуть ручку в прежнее положение. Только постепенно. Если ее отпустить сразу, кто-нибудь обязательно заметит, как она прыгнет вверх. И он начал отпускать ее с прежними предосторожностями. Все сошло благополучно, и он со вздохом облегчения поднялся на ноги. Однако Томми был упрям, как бульдог, и не мог смириться с поражением. Он не собирался сдаваться. Любой ценой нужно выведать, о чем они там договариваются. Надо придумать что-то еще.
  Томми осмотрелся. Чуть дальше по коридору слева была еще одна дверь. Он осторожно подкрался к ней и нажал на ручку. Дверь приоткрылась, и он скользнул внутрь.
  Судя по мебели, он попал в спальню. Мебель была под стать всему остальному; казалось, она вот-вот рассыплется на куски. А уж пыли и грязи — больше, чем снаружи.
  Но Томми некогда было глазеть по сторонам, главное, что его расчет оправдался: слева, ближе к окну, он увидел дверь, ведущую в соседнюю комнату. Плотно затворив дверь в коридор, он стал тщательно изучать дверь у окна. Она была на запоре. Судя по ржавчине, задвижку давно не трогали. Осторожно подергав задвижку взад и вперед, Томми сумел отодвинуть ее почти без скрипа. Затем он повторил свой прежний маневр с ручкой — и на этот раз с полным успехом. Дверь приоткрылась на узенькую щелку.
  Этого оказалось достаточно. Теперь ему было слышно каждое слово. За дверью висела бархатная портьера, скрывавшая от него участников совещания, но он довольно точно различал их по голосам. Говорил шинфейнер. Его сочный ирландский баритон было невозможно перепутать ни с каким другим голосом:
  — Все это очень мило, но нужны еще деньги. Нет денег — нет и результата!
  Ему ответил другой голос, Томми решил, что это Борис:
  — А вы гарантируете, что результаты будут?
  — Через месяц — можно чуть раньше или позже, если желаете, — я гарантирую вам в Ирландии такой разгул террора, который потрясет Британскую империю до основания.
  Наступило короткое молчание, затем раздался мягкий шипящий голос Номера Первого:
  — Отлично! Деньги вы получите. Борис, займитесь этим.
  — Через американских ирландцев и мистера Поттера, как обычно? — спросил Борис.
  — Думается, дело выйдет, — произнес некто с заатлантическим акцентом. — Хотя должен сразу предупредить: нынче все ой как не просто. Сочувствующих все меньше, и все чаще раздаются голоса, требующие оставить ирландцев в покое — пусть, дескать, разбираются сами без вмешательства Америки.
  Ответил Борис, и Томми почудилось, что он пожимает плечами:
  — Какое это имеет значение, ведь на самом деле деньги поступают не из Штатов, просто банк американский.
  — Главная трудность с доставкой оружия, — сказал шинфейнер. — Деньги доходят без особых хлопот… Благодаря нашему здешнему коллеге.
  Еще один голос (по мнению Томми, он принадлежал высокому властного вида человеку, чье лицо показалось ему знакомым) произнес:
  — Ну и буча поднялась бы в Белфасте39, если бы они могли вас услышать!
  — Следовательно, с этим пока все, — прошипел Номер Первый. — Теперь о займе для английской газеты: вы об этом позаботились, Борис?
  — Да.
  — Отлично. Если потребуется, Москва пришлет ноту протеста.
  Наступила тишина, которую нарушил четкий выговор немца:
  — Мне поручил… мистер Браун кратко ознакомить вас с сообщениями от разных профсоюзов. От горняков — более чем удовлетворительные. Железные дороги даже приходится сдерживать. Туго поддается профсоюз машиностроителей.
  На этот раз тишина была долгой, слышалось лишь шуршание бумаг да отдельные пояснения немца. Затем Томми услышал легкое постукивание пальцев по столу.
  — Ну, а дата, мой друг? — спросил Номер Первый.
  — Двадцать девятое.
  — Не слишком ли скоро? — засомневался русский.
  — Пожалуй. Но так постановили профсоюзные лидеры, а вмешиваться слишком уж явно нам нельзя. Надо создать видимость, будто все делается по их собственной инициативе, без чьего-либо давления.
  Русский негромко засмеялся, словно его что-то позабавило.
  — Да-да, — сказал он. — Совершенно верно. Они не должны знать, что мы используем их в наших собственных интересах. Они честные люди, потому мы ими так дорожим. Как ни парадоксально, совершить революцию без честных людей невозможно. Народ сразу чует мошенников. — Он помолчал, а затем с явным удовольствием повторил: — В каждой революции участвовали честные люди. Впоследствии от них быстро избавлялись. — В его голосе прозвучала зловещая нота.
  — Клаймса надо убрать, — проговорил немец. — Он слишком проницателен. Этим займется Номер Четырнадцатый.
  Послышалось хриплое бормотание:
  — Будет сделано, хозяин! — Затем с сомнением: — А если меня сцапают?
  — Мы гарантируем вам лучших адвокатов, — невозмутимо ответил немец. — Но в любом случае вас снабдят перчатками, на которые нанесен слепок с отпечатков пальцев громилы-рецидивиста. Вам нечего бояться.
  — Да я ничего и не боюсь, хозяин. Ради великого дела! Мы еще побеседуем с богатенькими, так что улицы утопнут в крови! — свирепо смаковал он. — Мне уж и по ночам снится, как в сточные канавы сыплются жемчуга и брильянты, — хватай все, кому не лень.
  Томми услышал скрип отодвигаемого кресла, затем Номер Первый сказал:
  — Значит, все на мази. Мы можем не сомневаться в успехе?
  — Да… по-видимому. — Но в голосе немца не было прежней уверенности.
  Интонация Номера Первого стала неожиданно жесткой:
  — Что-то сорвалось?
  — Ничего, но…
  — Но что?
  — Да профсоюзные лидеры. Без них, как вы сами сказали, мы ничего делать не должны. И если они не объявят двадцать девятого всеобщую забастовку…
  — И почему же они ее не объявят?
  — Вы ведь сами сказали, что это честные люди, и, как мы ни старались скомпрометировать правительство в их глазах, они, возможно, все еще ему доверяют.
  — Но они сами…
  — Да-да, конечно, они непрерывно его поносят. Но в целом общественное мнение склоняется на сторону правительства, а против общественного мнения они не пойдут.
  Русский опять принялся барабанить пальцами по столу.
  — Говорите конкретней, друг мой. Мне дали понять, что существует некий документ, который гарантирует успех.
  — Совершенно верно. Если этот документ представить профсоюзным лидерам, то считайте дело сделано. Они опубликуют его по всей Англии и без колебаний станут на сторону революции. Уж тогда-то правительство потерпит полный и окончательный крах.
  — Так чего же еще вам не хватает?
  — Самого документа, — ответил немец без обиняков.
  — А, так, значит, он не у вас? Но вы хотя бы знаете, где он?
  — Нет.
  — Кто-нибудь еще знает?
  — Один человек… быть может. Мы даже в этом не уверены.
  — Кто именно?
  — Одна девушка.
  Томми затаил дыхание.
  — Девушка? — Русский презрительно повысил голос. — И вы не в состоянии заставить ее говорить? Мы в России умеем развязывать девушкам языки.
  — Это не тот случай, — угрюмо ответил немец.
  — Что значит, не тот? — Помолчав, он продолжал: — Где она сейчас?
  — Кто? Девушка?
  — Да!
  — Она в…
  Но больше Томми ничего не услышал. На его голову обрушилось что-то тяжелое, и он провалился во тьму.
  Глава 9
  Таппенс нанимается в прислуги
  Когда Томми отправился выслеживать Виттингтона и его напарника, Таппенс только отчаянным усилием воли заставила себя не кинуться вслед. Однако, взяв себя в руки, она утешилась мыслью, что ее логические рассуждения подтвердились. Эти двое, несомненно, вышли из квартиры на третьем этаже, и тонюсенькая ниточка в виде женского имени «Рита» вновь навела Молодых Авантюристов на след похитителей Джейн Финн.
  Ну, а что дальше? Таппенс не терпела бездействия. Помочь Томми в его нелегком положении она не могла и чувствовала себя совершенно неприкаянной. Подумав, она вернулась в вестибюль «Саут-Одли». Там мальчишка лифтер чистил латунные завитушки и, почти не фальшивя, с энтузиазмом насвистывал последнюю модную песенку.
  Он оглянулся на Таппенс. Она все еще сохраняла мальчишечьи повадки, которыми отличалась в детстве, и умела отлично ладить с подростками. Между ними мгновенно возникла взаимная симпатия. Ей пришло в голову, что совсем неплохо обзавестись союзником во вражеском лагере.
  — Ну что, Уильям? — начала она бодрым тоном больничной санитарки. — Все блестит?
  Мальчишка ухмыльнулся в ответ.
  — Альберт, мисс, — поправил он.
  — Альберт так Альберт, — сказала Таппенс и стала с загадочным видом озираться по сторонам, так усердно, что Альберт просто не мог этого не заметить. Потом наклонилась к нему и перешла на шепот: — Мне надо с тобой поговорить, Альберт!
  Альберт тут же забыл про свои завитушки, рот у него слегка приоткрылся.
  — Вот, смотри! Знаешь, что это такое?
  Эффектным жестом Таппенс отогнула лацкан жакета и показала ему эмалевый значок. Она рассчитывала, что Альберт видит его впервые (иначе из ее затеи ничего бы не вышло), поскольку значок был заказан архидьяконом в первые дни войны для добровольцев его прихода. Наличие значка на жакете Таппенс объяснялось просто: два дня назад с его помощью она прикрепила бутоньерку к лацкану костюма. Глаз у нее был зоркий, и она успела заметить уголок потрепанного детективного романа, торчащий у мальчишки из кармана. Заметила она и то, как широко открылись его глаза, значит, она избрала верную тактику, и рыбка вот-вот попадется на крючок.
  — Американская сыскная полиция! — прошипела Таппенс.
  И Альберт клюнул.
  — Черт! — прошептал он в упоении.
  Таппенс кивнула ему с многозначительным видом и доверительно поинтересовалась:
  — Знаешь, кого я пасу?
  Альберт еще больше вытаращил глаза и восхищенно произнес:
  — Кого-то из жильцов?
  Таппенс кивнула и ткнула пальцем вверх.
  — Квартира двадцать. Называет себя Вандемейер. Вандемейер! Ха-ха-ха!
  — Аферистка? — осведомился Альберт, засовывая руку в карман.
  — Аферистка? Еще какая! Рита-Рысь. Ее так в Штатах называют.
  — Рита-Рысь, — повторил Альберт, тая от блаженства. — Прям как в кино.
  Он не ошибся. Таппенс была большой поклонницей киноискусства.
  — Энни всегда говорила, что она из таких, — продолжал мальчик.
  — А Энни — это кто? — небрежно спросила Таппенс.
  — Да горничная. Она сегодня уволилась. А сколько раз, бывало, мне твердила: «Помяни мое слово, Альберт, за ней, того и гляди, явится полиция». Так прямо и говорила. А красотка она что надо!
  — Да, красивая дамочка, — легко согласилась Таппенс. — Для ее ремесла это полезно, можешь не сомневаться. Да, кстати, изумруды она носит?
  — Изумруды? Зеленые такие камешки?
  Таппенс кивнула.
  — Из-за них мы ее и разыскиваем. Старика Рисдейла знаешь?
  Альберт мотнул головой.
  — Питера Б. Рисдейла, нефтяного короля!
  — Вроде слыхал.
  — Это его стекляшечки. Самая лучшая коллекция изумрудов в мире. Стоит миллион долларов.
  — Ух ты! — восхищенно охнул Альберт. — Ну, прям кино.
  Таппенс улыбнулась, довольная произведенным эффектом.
  — Только прямых доказательств мы еще не раздобыли. Но она у нас на крючке. И, — она выразительно подмигнула, — уж теперь ей от нас не улизнуть.
  Альберт в ответ восторженно пискнул, не в силах ничего сказать.
  — Только, приятель, никому ни слова! — предупредила Таппенс, оставив шутливый тон. — Может, я зря тебе доверилась, да только мы, в Штатах, с ходу понимаем, на кого можно положиться — на таких вот ловких надежных парней.
  — Да я никому ни словечка, — поспешно заверил ее Альберт. — А помощь вам не требуется? Ну, там следить или еще что?
  Таппенс притворилась, что обдумывает его предложение, потом покачала головой.
  — Пока нет, но буду иметь тебя в виду, приятель. А что это ты говорил про горничную, которая увольняется?
  — Энни? У них настоящий скандал вышел. Как Энни говорит: «Прислуга теперь в цене, так что извольте уважать». А если она язык держать не умеет, так пусть-ка попробует найти себе новую дурочку!
  — Не найдет? — задумчиво повторила Таппенс. — Ну, не знаю…
  Ее осенила блестящая мысль, и после минутного раздумья она хлопнула Альберта по плечу.
  — Знаешь, приятель, мне пришла одна мыслишка. Почему бы тебе не сказать им, будто у тебя имеется двоюродная сестра… или не у тебя, а у твоего приятеля… сестра, которая ищет место. Усек?
  — Угу, — мгновенно среагировал Альберт. — Положитесь на меня, мисс, я это в два счета устрою.
  — Молодец! — одобрительно сказала Таппенс. — И добавь, что к работе она может приступить сразу же. Если все будет о'кей, дашь мне знать, и завтра к одиннадцати я явлюсь сюда.
  — А где мне вас найти, если дело выгорит?
  — В «Ритце», — лаконично ответила Таппенс. — Фамилия Каули.
  Альберт с завистью поглядел на нее.
  — Выгодная, значит, работенка у сыщиков?
  — Да, ничего, — отозвалась Таппенс. — Особенно когда счета оплачивает старик Рисдейл. Но не горюй, приятель, если дело сладится — за мной не заржавеет.
  На этом Таппенс простилась со своим новым союзником и удалилась энергичной походкой, весьма удовлетворенная результатами своей деятельности.
  Однако нельзя было терять ни минуты. Она немедленно вернулась в «Ритц» и отослала короткую записку Картеру. Затем, поскольку Томми еще не вернулся, — чего и следовало ожидать, — она отправилась по магазинам. Экспедиция эта (с перерывом для чая с пирожными) длилась почти до половины седьмого, и в отель она вернулась усталая, но довольная своими приобретениями. Сначала она посетила дешевый универмаг, потом — несколько магазинчиков, торгующих подержанными вещами, а завершила день в шикарном парикмахерском салоне.
  Теперь в покое и тиши гостиничного номера она развернула наконец последнюю покупку и через пять минут не без удовлетворения улыбнулась своему отражению в зеркале. Гримерным карандашиком она слегка изменила линию бровей, и это, вкупе с пышными золотистыми кудрями, настолько преобразило ее внешность, что Виттингтону теперь ее нипочем не узнать, даже если она столкнется с ним нос к носу. В туфли она положит высокие супинаторы. И наденет чепчик и передник, более надежной маскировки не придумаешь. Работая в госпитале, она успела убедиться, как часто пациенты не узнают своих сестер и санитарок, едва те снимут белые фартуки и шапочки.
  — Ну, — сказала она, обращаясь к задорному отражению в зеркале, — пожалуй, сойдет.
  После чего стерла с лица краску и стала похожа на прежнюю Таппенс.
  Обедала она в грустном одиночестве, раздумывая над тем, куда запропастился Томми. Джулиус тоже отсутствовал, но это ее ничуть не удивляло. Его розыски не ограничивались Лондоном, и Молодые Авантюристы успели свыкнуться с внезапными появлениями и исчезновениями энергичного американца. Она не удивилась бы, узнав, что Джулиус П. Херсхайммер внезапно отбыл в Константинополь40, так как ему взбрело в голову, что там может отыскаться след его кузины. Этот сгусток энергии успел превратить в ад жизнь нескольких сотрудников Скотленд-Ярда, а телефонистки Адмиралтейства сразу узнавали и в ужасе вздрагивали от его зычного «Алло!». В Париже он три часа «расшевеливал» префектуру и вернулся оттуда в твердой уверенности (эту идею бросил ему французский чиновник — не знал, как от него отделаться), что ключ к тайне следует искать в Ирландии.
  «Наверное, сразу помчался туда, — думала Таппенс. — Это, конечно, очень мило, но мне-то каково? у меня полон рот новостей, а поделиться не с кем. Все-таки Томми мог бы прислать телеграмму или позвонить. Куда он запропастился? Во всяком случае, „сбиться со следа“, как пишут в детективах, он не мог. Да, кстати…» — И мисс Каули, прервав свои размышления, вызвала рассыльного.
  Десять минут спустя она уже уютно устроилась в постели и, затянувшись сигаретой, погрузилась в книгу «Гарнаби Уильямс — юный сыщик» — захватывающее произведение, которое, среди прочих ему подобных (три пенса за штуку), принес рассыльный. Ей, резонно решила Таппенс, следует пополнить запас «шпионских» словечек перед тем, как вступить в дальнейшие разговоры с Альбертом.
  Утром пришло письмо от мистера Картера:
  
  «Милая мисс Таппенс!
  Поздравляю вас с великолепным дебютом. Но считаю своим долгом еще раз предупредить: игра опасная, особенно если будете действовать согласно вашему плану. Это абсолютно беспощадные люди, не способные ни на жалость, ни на милосердие. По-моему, вы недооцениваете степень риска; и я вынужден повторить, что не могу обещать вам помощь и защиту. Вы снабдили нас ценной информацией, и никто не упрекнет вас, если вы захотите выйти из игры. Я призываю вас хорошенько подумать, прежде чем принять окончательное решение.
  Но если вы все-таки рискнете действовать дальше, то все необходимые меры с нашей стороны приняты. Вы два года служили у мисс Дафферин, дом священника в Ллонелли, и миссис Вандемейрер может обратиться к ней за рекомендацией.
  И еще вам мой совет. Старайтесь, по мере возможности, придерживаться правды. Это уменьшит опасность мелких промахов. При знакомствах разумнее всего говорить правду, а именно что вы служили санитаркой в добровольческом отряде, а теперь решили стать прислугой. Сейчас таких девушек очень много. Это сразу прояснит, почему у вас грамотная речь и приличные манеры, которые иначе могли бы вызвать подозрение.
  В любом случае желаю вам удачи!
  Искренне ваш,
  мистер Картер».
  
  Таппенс воспрянула духом. Предостережения мистера Картера казались ей, естественно, совершеннейшей чепухой. Ее уверенность в себе была слишком велика, чтобы считаться с подобными пустяками.
  С некоторым сожалением она отказалась от той интересной роли, которую уже успела придумать. Она сыграла бы эту роль безупречно — и была бы в «образе» столько времени, сколько потребуется, но поскольку Таппенс была человеком весьма здравомыслящим, она не могла не согласиться с доводами мистера Картера.
  От Томми пока не было никаких вестей, зато с утренней почтой пришла довольно грязная открытка с лаконичным сообщением: «Все о'кей».
  В половине одиннадцатого Таппенс гордо оглядела слегка помятый жестяной сундучок со своими пожитками. Он был очень умело упакован и перевязан веревками. Позвонив коридорному, она, чуть порозовев от смущения, распорядилась, чтобы сундучок снесли в такси. Приехав на Паддингтонский вокзал41, оставила его в камере хранения. После чего удалилась в неприступную крепость — в женский туалет. Десять минут спустя преобразившаяся Таппенс вышла из дверей вокзала и села в автобус.
  И уже минут через сорок она вновь переступила порог «Саут-Одли». Альберт уже ждал ее, явно пренебрегая своими прямыми обязанностями. В первую секунду он не узнал Таппенс, а узнав, пришел в невероятный восторг.
  — Лопни мои глаза, мисс! Я-то думаю, кто такая! Маскировочка высший класс.
  — Рада, что тебе понравилось, Альберт, — со скромной миной ответила Таппенс. — Да, кстати, кто я — твоя двоюродная сестра?
  — И никакого акцента! — воскликнул он восхищенно. — Ну, совсем нашинская, из Англии! Нет, не сестра, я сказал, что знакомая одного моего друга. Энни сразу разозлилась. И решила остаться еще на денек — сделать хозяйке одолжение, как она сказала. Но на самом-то деле, чтобы отвадить вас от места.
  — Какая милая девушка! — заметила Таппенс, но Альберт даже не заподозрил иронии.
  — Да, она горничная что надо, и серебро чистит — загляденье. Только вот характерец. Вам наверх, мисс? Пожалуйте в лифт. Двадцатая квартира, говорите? — И он лихо подмигнул.
  Таппенс приструнила его суровым взглядом и вошла в лифт.
  Она позвонила в двадцатую квартиру, чувствуя, как Альберт все ниже опускает голову, старательно разглядывая пол.
  Дверь ей открыла щеголеватая молодая женщина.
  — Я насчет места, — объяснила Таппенс.
  — Место паршивое, дальше некуда, — тут же выпалила женщина. — Стерва старая! Так и рыщет за тобой! Наорала на меня за то, что я читаю ее письма. Это я-то! Конверт расклеен был, а я тут при чем? А в мусорной корзинке никогда ничегошеньки — все сжигает. Она из таких, одно слово. Одевается шикарно, а манеры — те еще! Кухарка что-то про нее знает, только помалкивает, боится ее до смерти. А уж подозрительна-то! Стоит словечком с кем перемолвиться, сразу все выпытывает, кто да почему. Я еще и не то могу рассказать…
  Но Таппенс не суждено было узнать, что еще могла бы рассказать Энни, ибо в эту секунду звонкий голос со стальными интонациями произнес:
  — Энни!
  Щеголеватая горничная подпрыгнула, словно в нее пальнули из ружья.
  — Слушаю, мэм.
  — С кем это вы разговариваете?
  — Одна девушка пришла насчет места, мэм.
  — Сию секунду проводите ее сюда.
  — Слушаю, мэм.
  Таппенс провели по длинному коридору.
  У камина стояла женщина не первой молодости, чью бесспорную красоту несколько огрубили годы. В юности она, вероятно, была ослепительна. Бледно-золотые волосы если и подвитые, то совсем немного, тяжелой волной спадали на шею. На редкость яркие васильковые глаза, казалось, смотрели вам в самую душу, читая все ваши мысли. Элегантнейшее синее шелковое платье подчеркивало безупречность ее фигуры. И все же, вопреки ее томному изяществу и почти ангельской красоте, вы явственно ощущали, что у этой женщины поистине железная воля; агрессивное бездушие выдавал этот металл в голосе, этот пронизывающий взгляд васильковых глаз.
  Впервые с начала всей истории Таппенс охватил страх. Виттингтона она не испугалась, но эта женщина — дело другое. Как зачарованная Таппенс смотрела на злобный изгиб алых губ, и вновь на нее накатил панический страх. Ее обычная уверенность в себе куда-то исчезла. Она сразу почувствовала, что эту женщину обмануть куда труднее, чем Виттингтона. В ее памяти мелькнуло предостережение мистера Картера. Да, действительно, здесь ей не будет пощады. Подавив в себе безудержное желание развернуться и убежать, Таппенс с почтительной миной, но очень твердо посмотрела в васильковые глаза.
  Видимо, удовлетворенная первым осмотром, миссис Вандемейер указала ей на стул.
  — Можете сесть. Откуда вы узнали, что мне нужна горничная?
  — От одного знакомого. Он дружит со здешним лифтером. И подумал, что место мне подойдет.
  Вновь ее прожег взгляд василиска42.
  — Судя по вашей манере говорить, вы получили образование?
  Таппенс без запинки изложила свою биографию, используя детали, подсказанные мистером Картером. Когда она умолкла, ей показалось, что миссис Вандемейер чуть-чуть расслабилась.
  — Ну-ну, — сказала она наконец. — Я могу у кого-нибудь навести о вас справки?
  — Последнее время я жила у мисс Дафферин, дом священника, в Ллонелли. Я служила у нее два года.
  — А потом поняли, что в Лондоне будете получать больше? Впрочем, меня это не касается. Я буду платить вам пятьдесят… шестьдесят фунтов… Сговоримся позже. Можете сразу приступить к своим обязанностям?
  — Да, мэм. Если угодно, сегодня же. Вещи я оставила на Паддингтонском вокзале.
  — Ну, так берите такси и сейчас же поезжайте за ними. Обязанности у вас будут необременительные. Я редко бываю дома. Да, кстати, как вас зовут?
  — Пруденс Купер, мэм.
  — Ну, хорошо, Пруденс. Поезжайте за своими вещами. Я скоро уйду. Кухарка вам все объяснит.
  — Благодарю вас, мэм.
  Таппенс вышла в коридор. Щеголеватой Энни нигде не было видно. В вестибюле великолепный швейцар совершенно затмил своим величием Альберта. Таппенс, проходя мимо со скромно опущенными глазами, даже не посмотрела на своего союзника.
  Долгожданное приключение началось, но ее утренний восторг поугас. Ей пришло в голову, что неизвестной Джейн Финн, попади она в ручки миссис Вандемейер, пришлось бы очень туго.
  Глава 10
  Появляется сэр Джеймс Пиль Эджертон
  Со своими новыми обязанностями Таппенс справлялась без особого труда. Дочерям архидьякона любая домашняя работа была по плечу. К тому же они умели прекрасно отесывать «новеньких». В результате чего «новенькая» без промедления использовала только что приобретенные навыки, чтобы найти место с жалованьем куда выше того, чем позволяли скудные средства архидьякона. Поэтому Таппенс не опасалась, что ее сочтут подозрительно неловкой. Что ее настораживало, так это поведение кухарки. Она, видимо, смертельно боялась своей хозяйки. Таппенс предположила, что та каким-то образом держит ее в своей власти. Но готовила она как шеф-повар, в чем Таппенс убедилась в первый же вечер. Миссис Вандемейер ожидала к обеду гостя, и Таппенс накрыла великолепно отполированный стол, сервировав его на две персоны. Она с волнением ожидала этого гостя. А что, если явится Виттингтон? Вряд ли он ее узнает, но все-таки было бы лучше, если гостем окажется какой-нибудь незнакомец. Впрочем, ей оставалось только полагаться на милость судьбы.
  В дверь позвонили в девятом часу. Таппенс не без опаски пошла открывать и испытала большое облегчение, узнав в голосе пришедшего спутника Виттингтона.
  Он попросил доложить о графе Степанове. Миссис Вандемейер, поднявшись с низкого дивана, радостно воскликнула:
  — Как я рада вас видеть, Борис Иванович!
  — А я — вас, мадам. — Он поцеловал ей руку.
  Таппенс вернулась на кухню.
  — Какой-то граф Степанов, — сообщила она и с очень невинным видом полюбопытствовала: — А кто он такой?
  — Русский, по-моему.
  — И часто здесь бывает?
  — Иногда. А вам что за дело?
  — Подумала, может, хозяйский ухажер, вот и все, — объяснила Таппенс и добавила с притворной обидой: — Чего цепляетесь-то?
  — Как же его готовить, это самое суфле, — только и услышала она в ответ.
  «Ты что-то знаешь!» — подумала Таппенс, но вслух сказала только:
  — Так подавать, что ли? Это я мигом.
  Прислуживая за столом, Таппенс ловила каждое слово: ведь Томми отправился тогда выслеживать и этого человека. А ее, хотя она себе в этом не признавалась, все больше мучила тревога. Где он? Почему не дает о себе знать? Уходя из «Ритца», она распорядилась, чтобы все адресованные ей письма и телеграммы, немедленно доставлялись рассыльным в мелочную лавочку по соседству, а Альберту были даны инструкции заглядывать в эту лавочку почаще. Правда, уговаривала она себя, они расстались только вчера утром и беспокоиться еще рано. Но все-таки странно, что от него нет никаких известий!
  Как Таппенс ни напрягала слух, узнать ей ничего не удалось. Борис и миссис Вандемейер вели чисто светскую беседу о спектаклях, о новомодных танцах, о последних великосветских скандалах.
  После обеда они перешли в уютный будуар, и миссис Вандемейер расположилась на диване, блистая какой-то особенно зловещей красотой. Таппенс подала кофе с ликерами и очень неохотно удалилась. До нее донесся голос Бориса:
  — Новенькая?
  — Да, поступила только сегодня. Та была невозможна. А эта как будто ничего. За столом прислуживает вполне прилично.
  Таппенс помедлила за дверью, которую «по нечаянности» закрыла не совсем плотно, и услышала, как он сказал:
  — Полагаю, она не опасна?
  — Борис, ты подозрителен до нелепости! Она не то двоюродная сестра швейцара, не то подружка рассыльного. Да и кому в голову придет, что я как-то связана с нашим… общим другом мистером Брауном.
  — Рита! Ради всего святого, будь осторожна. Дверь же не закрыта!
  — Ну так закрой ее, — со смехом сказала миссис Вандемейер.
  Таппенс торопливо ретировалась на кухню.
  Пренебречь своими обязанностями она не рискнула, но посуду перемыла молниеносно (сказался госпитальный опыт) и снова тихонько пробралась к двери будуара. Кухарка, менее расторопная, все еще возилась с кастрюлями. Да и в любом случае, заметив, что новенькой нет, она подумала бы, что та прибирает верхние комнаты.
  Увы! Голоса за дверью были такими тихими, что Таппенс ничего не удавалось разобрать. А приоткрыть дверь даже самую малость было слишком опасно: миссис Вандемейер сидела к ней вполоборота, а наблюдательность этой дамы уже успела произвести на Таппенс впечатление.
  Да, она дорого дала бы, лишь бы что-нибудь услышать. А вдруг они заговорят о Томми, что, если он успел нарушить их планы? Таппенс озабоченно нахмурилась, но тут же ее лицо просветлело, она быстро прошла в спальню миссис Вандемейер, выскользнула через стеклянную дверь на длинный балкон и бесшумно подобралась к окну будуара. Как она и надеялась, рама была чуть поднята, и можно было расслышать почти каждое слово.
  Таппенс вслушивалась изо всех сил, но их разговор явно не имел никакого отношения к Томми. Миссис Вандемейер и этот русский о чем-то спорили, и вдруг он с горечью воскликнул:
  — Своим легкомыслием и упрямством ты всех нас погубишь!
  — Чепуха! — Она засмеялась. — Иногда скандальная известность — лучший способ усыпить подозрения. В один прекрасный день ты и сам в этом убедишься. И может быть, раньше, чем думаешь.
  — Тем временем ты всюду показываешься с Пилем Эджертоном, а он не просто чуть ли не самый знаменитый адвокат в Англии, криминология — его хобби. Это чистейшее безумие!
  — Я знаю, что своим красноречием он многих спас от виселицы, — спокойно ответила миссис Вандемейер. — Ведь так? Как знать, не потребуется ли в будущем его помощь мне? И очень полезно заручиться таким другом в суде или, говоря точнее, для суда.
  Борис вскочил и начал расхаживать по комнате, видимо, он очень волновался.
  — Ты умная женщина, Рита, но при этом большая дура! Поверь мне, я о тебе же забочусь. Дай этому Эджертону отставку.
  — Ну нет. — Миссис Вандемейер легонько покачала головой.
  — Ты отказываешься? — В голосе русского зазвучала угроза.
  — Наотрез.
  — Ну это мы еще посмотрим, — рявкнул он.
  — Миссис Вандемейер тоже вскочила, глаза ее сверкали.
  — Ты забываешь, Борис, — сказала она, — что я никому не подчиняюсь. Я получаю распоряжения прямо от… мистера Брауна.
  Русский в отчаянии махнул рукой.
  — Ты невозможна, — пробормотал он. — Невозможна! А вдруг уже поздно? Говорят, у Пиля Эджертона нюх на преступников. Откуда мы знаем, чем объясняется его внезапный интерес к тебе? А если он уже что-то подозревает? Догадывается…
  Миссис Вандемейер смерила его презрительным взглядом.
  — Успокойся, мой милый Борис. Ничего он не подозревает. Где же твоя хваленая галантность? Ты забыл, что кроме всего прочего я еще и красивая женщина? Поверь, интерес Пиля Эджертона объясняется исключительно этим обстоятельством.
  Борис с сомнением покачал головой.
  — Он досконально изучил механику преступлений — лучший английский криминолог, и ты надеешься, что сумеешь его обмануть?
  Миссис Вандемейер сощурила глаза.
  — Ну, если он действительно так мудр, тем забавнее будет обвести его вокруг пальца.
  — Господи, Рита!
  — К тому же он очень богат, — добавила миссис Вандемейер, — а я не из тех, кто презирает деньги. Или как их еще называют — «мускулы войны», милый мой Борис.
  — Деньги, деньги! В этом твоя главная слабость, Рита. По-моему, ты за деньги душу продашь. По-моему… — Он помолчал, а затем вполголоса добавил: — Иногда мне кажется, что ты способна продать… нас всех!
  Миссис Вандемейер с улыбкой пожала плечами.
  — Представляю, какую мне дали бы цену, — сказала она небрежно. — Такая цена под силу разве что миллионеру.
  — А! Значит, я прав! — прошипел русский.
  — Дорогой мой, ты не понимаешь шуток?
  — Ах, это была шутка!
  — Конечно.
  — Ну, знаешь ли, у тебя весьма своеобразное чувство юмора, моя милая.
  Миссис Вандемейер засмеялась.
  — Ну, не будем ссориться, Борис. Пожалуйста, позвони. Давай выпьем чего-нибудь.
  Таппенс молниеносно ретировалась, задержавшись на секунду в спальне миссис Вандемейер, чтобы оглядеть себя в трюмо — все ли у нее в порядке, а затем с почтительным видом предстала пред хозяйские очи.
  Подслушанный ею разговор, хотя и доказывал причастность Риты и Бориса к каким-то темным делишкам, ни разу не коснулся того, что ее интересовало. Имя Джейн Финн даже не было упомянуто.
  На следующее утро Альберт доложил, что на ее имя в мелочной лавочке ничего нет. А ведь Томми, если он жив и здоров, обязательно дал бы о себе знать! Она почувствовала, как ее сердце словно стиснула ледяная рука. А что, если… Но она мужественно подавила страх. Переживаниями делу не поможешь. Тем не менее она ухватилась за возможность, предоставленную ей миссис Вандемейер, которая вдруг спросила:
  — Когда вы брали выходной вечер, Пруденс?
  — По пятницам, мэм.
  Миссис Вандемейер подняла брови.
  — А ведь сегодня пятница! Впрочем, вы начали работать только вчера и вряд ли нуждаетесь в отдыхе.
  — Да нет, мэм. Я как раз хотела сегодня у вас отпроситься… Вы не против?
  Миссис Вандемейер внимательно посмотрела на нее и улыбнулась:
  — Жаль, что граф Степанов не слышит! Вчера он высказал кое-какие предположения относительно вас. — В ее улыбке появилось что-то кошачье. — Ваша просьба такая… типичная. Я очень довольна. Вы, конечно, не поняли, что меня так радует. В общем, я вас отпускаю. Меня это не стеснит, меня вечером не будет дома.
  — Благодарю вас, мэм.
  Выйдя из комнаты, Таппенс почувствовала облегчение. Вновь она явственно ощутила, насколько боится, ужасно боится этой красивой женщины с жестокими глазами.
  Перед уходом Таппенс наспех дочищала серебро. Но ей пришлось прервать это занятие, поскольку в дверь позвонили. Это оказался не Виттингтон и не Борис, а некто с очень незаурядной внешностью.
  Чуть выше среднего роста, этот мужчина тем не менее производил впечатление человека крупного. Тщательно выбритое лицо было очень выразительно и свидетельствовало о незаурядной силе воли и энергии. Казалось, от него прямо исходили магнитные волны.
  Таппенс никак не могла решить, кто перед ней! Актер? Адвокат? Но ее сомнениям тут же был положен конец: он попросил доложить, что пришел сэр Джеймс Пиль Эджертон.
  Она еще раз посмотрела на него. Так вот, значит, какой он, этот прославленный адвокат, чье имя известно всей Англии. По слухам, его прочили в премьер-министры. Из профессиональных соображений он уже не раз отказывался от поста в правительстве, предпочитая оставаться просто членом парламента от одного из шотландских избирательных округов.
  Таппенс в задумчивости вернулась к серебру. Знаменитый адвокат произвел на нее впечатление. Теперь она поняла опасения Бориса: да, Пиля Эджертона обмануть нелегко.
  Через четверть часа зазвонил колокольчик, и Таппенс вышла в прихожую проводить гостя. Еще когда она ему открывала, он очень внимательно на нее посмотрел, и теперь, подавая ему шляпу и трость, она опять почувствовала на себе этот зоркий, все примечающий взгляд. Она распахнула входную дверь и почтительно посторонилась, но он задержался на пороге и спросил:
  — Недавно в горничных?
  Таппенс с удивлением подняла на него взгляд. В его глазах таилась доброта и что-то еще — она не могла понять, что именно.
  Он кивнул, словно она ответила на вопрос.
  — Демобилизовались из добровольческого медицинского отряда и оказались, как говорится, на мели?
  — Это вам сообщила миссис Вандемейер? — с подозрением спросила Таппенс.
  — Нет, дитя мое, это мне сообщил ваш вид. Вам нравится это место?
  — Очень. Благодарю вас, сэр.
  — Впрочем, сейчас хорошее место найти нетрудно. Иногда очень полезно поменять хозяев.
  — Вы хотите сказать… — начала Таппенс.
  Но сэр Джеймс уже спускался по лестнице. Он оглянулся и бросил на нее все тот же добрый проницательный взгляд.
  — Только намекнуть, — уточнил он. — И ничего больше.
  Вконец озадаченная, Таппенс снова вернулась к недочищенному серебру.
  Глава 11
  Рассказ Джулиуса
  Одевшись, как обычно одеваются горничные, собираясь приятно провести свой «выходной вечер», Таппенс покинула квартиру. Альберта внизу не оказалось, и она сама заглянула в лавочку — удостовериться, нет ли для нее письма. Потом отправилась в «Ритц». Там она выяснила, что Томми не возвращался. Это не было для нее неожиданностью, но только сейчас она окончательно потеряла надежду что-либо узнать. Надо срочно обратиться к мистеру Картеру, все ему рассказать и попросить выяснить, что произошло с Томми после того, как он последовал за Борисом и Виттингтоном. Немного воспрянув духом, она осведомилась, у себя ли мистер Джулиус Херсхейммер. Портье ответил, что он вернулся примерно полчаса назад, но тут же снова ушел.
  Таппенс ободрилась еще больше. Джулиус здесь — уже что-то! Может, он придумает, как выяснить, что случилось с Томми. Расположившись в гостиной Джулиуса, она написала мистеру Картеру письмо и уже запечатывала конверт, когда дверь с треском распахнулась.
  — Какого черта… — начал Джулиус, но тут же переменил тон. — Прошу прощения, мисс Таппенс. Дурни внизу твердят, что Бересфорд не показывался тут с самой среды. Это верно?
  Таппенс кивнула и спросила прерывающимся голосом:
  — Так вы не знаете, где он?
  — Я? Откуда? Я от него никаких известий не получал, хотя протелеграфировал ему еще вчера утром.
  — Наверное, ваша телеграмма так и лежит у портье.
  — Но где он?
  — Не знаю. Я думала, вы знаете.
  — Да говорю же вам, я не получал от него никаких известий с той минуты, как мы расстались в среду на вокзале.
  — На каком вокзале?
  — Ватерлоо. Юго-Западная ветка.
  — Ватерлоо? — недоуменно нахмурилась Таппенс.
  — Ну, да. А разве он вам не сказал?
  — Так я ведь его тоже не видела, — нетерпеливо перебила Таппенс. — Почему именно Ватерлоо? Что вы там делали?
  — Ну, он мне позвонил. По телефону. Сказал, чтобы я поторопился. Сказал, что выслеживает двух мошенников.
  — А-а! — воскликнула Таппенс, широко открывая глаза. — Ясно. А дальше что?
  — Ну, я сразу кинулся туда. Бересфорд меня ждал и указал, за кем следить. Мне предназначался высокий. Ну, тот, которого вы надули. Томми сунул мне в руку билет и велел быстрей садиться. Сам он собирался отслеживать второго. — Джулиус помолчал. — Но я думал, вам это все известно.
  — Джулиус, перестаньте метаться, — сурово изрекла Таппенс. — У меня из-за вас голова кружится. Сядьте вот в это кресло и расскажите все по порядку. И поменьше отступлений.
  — Ладно, — послушно сказал мистер Херсхейммер. — С чего начать?
  — С того, чем кончили. С Ватерлоо.
  — Ну, залез я в замечательное старомодное английское купе, — начал Джулиус. — Поезд тут же тронулся. Не успел я оглянуться, как ко мне подкатывается проводник и вежливенько так говорит, что это вагон для некурящих. Я сунул ему полдоллара, и все уладилось.
  Двинулся я по коридору в следующий вагон, а он как раз там. Посмотрел я на этого вонючку Виттингтона, на его лоснящуюся рожу, вспомнил, что у него в когтях бедняжка Джейн, и аж зубами заскрипел, оттого, что не прихватил с собой револьвер. Я бы его пощекотал!
  Мы благополучненько прибыли в Борнемут. Виттингтон взял такси и назвал отель. Я тоже взял такси и подъехал к отелю сразу за ним. Он снял номер, и я снял номер. Пока все шло гладко. Ему и в голову не приходило, что за ним следят. Ну, он уселся в вестибюле, читал газеты, глазел по сторонам, пока не подошло время обеда. Обедал он тоже не торопясь, и я уж начал думать, что зря сюда притащился, что он просто приехал отдохнуть. Но тут я сообразил, что к обеду он не переоделся, хотя отель этот из самых шикарных. Стало быть, после обеда он собирался заняться делом.
  Ну, и действительно: часов около девяти43 он взял такси и покатил через весь город — красивый, между прочим, городок! Я, пожалуй, свожу туда Джейн, когда отыщу ее. Уже на самой окраине он заплатил шоферу и пошел через сосновый лес над обрывом. Естественно, я от него не отставал. Брели мы с ним эдак с полчаса. Сначала мимо разных вилл, но потом виллы стали попадаться все реже и, наконец, добрались вроде бы до последней. Большой, надо сказать, домище, и вокруг сосны.
  Вечер выдался темный, хоть глаз выколи. Я слышал, как он шлепает впереди по дорожке, ведущей к дому, но самого его уже не видел. Шел я очень осторожно, чтобы он не догадался, что его выследили. Тут дорожка повернула, и уже возле самого дома я успел увидеть, как он позвонил и ему открыли. А я остался где стоял. Тут пошел дождь, и скоро я промок до костей. Да еще холодно было, просто жуть.
  Виттингтон все не выходил, и я решил побродить вокруг, оглядеться.
  Нижние ставни были плотно закрыты, но на втором этаже — вилла двухэтажная — я увидел освещенное окно. Причем с незадернутыми шторами.
  А как раз напротив окна, шагах в двадцати, росло дерево. Ну, я и решил, что надо бы на него забраться. Посмотреть, что там в этой комнате. Конечно, я и не надеялся увидеть Виттингтона. Уж скорее, подумалось тогда мне, он внизу — в одной из парадных комнат.
  Только мне жуть как обрыдло без толку торчать под дождем. Вот я и полез на это самое дерево.
  Намучился я порядком. Ствол и сучья от дождя скользкие, того гляди, сорвешься. Но потихонечку-полегонечку дополз до уровня окна.
  И что вы думаете! Окно оказалось немного правее ствола, так что в комнату заглянуть я никак не мог и видел только край занавески да примерно ярд44 стены, оклеенной обоями. Ну, думаю, какого черта мне тут торчать, и уже собрался спуститься вниз, как вдруг вижу — на этот самый кусочек стены упала тень. Тень Виттингтона, чтоб мне пусто было! Тут уж меня охватил азарт. Ну, думаю, будь что будет, а я в эту комнату загляну! Оставалось только придумать как. В сторону окна отходил толстый сук. Если бы добраться до его середины, я наверняка смог бы заглянуть в это самое окно. Я все прикидывал, выдержит ли он мой вес. В конце концов решил проверить это на опыте и пополз к середине. Медленно-медленно. Проклятый сук потрескивал и раскачивался. Я старался не думать о том, сколько метров мне придется пролететь до земли. В общем дополз до нужного места.
  Комната оказалась небольшая, обставленная, что называется, по-спартански — посередине стол с лампой, а за столом лицом ко мне Виттингтон, сидит и разговаривает с женщиной, одетой в форму медицинской сестры. Она сидела ко мне спиной, и ее лица я не видел. Окно было закрыто, и я не слышал ни звука, но вроде бы говорил один Виттингтон, а она его только слушала. Иногда кивала, иногда покачивала головой, словно отвечая на вопрос. Он вроде бы на чем-то настаивал: раза два стукнул кулаком по столу. Дождь тем временем перестал, и небо сразу прояснилось, так часто бывает.
  Ну, он вроде бы выговорился и встал. Она тоже. Он взглянул на окно и что-то спросил — про дождь, наверное. Во всяком случае, она подошла к окну и выглянула наружу, а тут, как назло, из-за тучи выплыла луна. Я перепугался — луна была яркая и хорошо освещала дерево — и попытался отползти назад. Но подлый сук не выдержал, затрещал и рухнул вниз — вместе с Джулиусом П. Херсхейммером.
  — Джулиус! — выдохнула Таппенс. — Потрясающе! А дальше?
  — Мне еще повезло: я приземлился на мягкую клумбу, однако на время дух у меня отшибло. Очнулся — и вижу, что лежу в кровати, с одной стороны стоит сестра (не та, что была с Виттингтоном, а другая), напротив — чернобородый человечек в золотых очках; сразу видно, что врач. Увидев, что я смотрю на него, он потер ладони и, подняв брови, сказал: «А, так наш юный друг пришел в себя? Превосходно, превосходно!»
  Ну, я не растерялся и говорю: «Что случилось?» А потом: «Где я?» Хотя прекрасно знал где, потому что мозг у меня работал на всю железку. «Я думаю, пока больше ничего не нужно, сестра», — говорит чернобородый. Она выходит деловитой такой, дисциплинированной походочкой, но у дверей все-таки исподтишка на меня взглянула — я ее явно заинтриговал.
  Этот ее взгляд навел меня на одну идейку. «Вот что, доктор…» — говорю я и пытаюсь сесть на кровати, но тут мне правую лодыжку буквально ожгло огнем. «Небольшое растяжение, — объясняет доктор. — Ничего опасного. Дня через два уже будете ходить».
  — Я заметила, что вы прихрамываете, — сказала Таппенс.
  Джулиус кивнул и продолжал:
  — «Что, собственно, случилось?» — спрашиваю я опять. Он сухо ответил: «Вы свалились с моего грушевого дерева — прихватив с собой, между прочим, не худшую его ветку — на мою только что вскопанную клумбу».
  Этот врач мне понравился. У него было чувство юмора, и я решил, что он-то, во всяком случае, честный человек. «Понятно, доктор, — говорю. — За дерево очень извиняюсь. Ну и новые цветочные луковицы за мной. Но вы, наверное, хотите узнать, что я делал у вас в саду?» «Да, мне кажется, что некоторые объяснения были бы не лишними», — отвечает он.
  «Ну, начну с того, что к серебряным ложкам я не подбирался».
  Он улыбнулся. «Не скрою, в первый момент я подумал именно это. Но только в первый момент. Да, кстати, вы ведь американец?» Я назвался и спросил, кто он.
  «Я доктор Холл, а это, как вам, без сомнения, известно, моя частная клиника».
  Мне это, без сомнения, не было известно, но возражать я не стал и был очень ему благодарен за полезные сведения. Он мне понравился, я чувствовал, что он честный человек, но посвящать его в наши дела не собирался, да он мне, скорее всего и не поверил бы.
  Тут я мигом придумал, что мне плести дальше. «Понимаете, доктор, — задушевно так начал я, — дурака я свалял препорядочного. Но, поверьте, я совсем не собирался изображать из себя Билла Сайкса45». Тут я начал сочинять что-то про девушку. Дескать, суровый опекун, в результате нервный срыв, а под конец залепил, что я случайно узнал ее среди пациенток клиники, чем и объясняется мой ночной визит.
  Наверное, чего-нибудь в этом роде он от меня и ожидал. «Очень романтично», — сказал он посмеиваясь. «Вот что, доктор, — говорю я. — Можно спросить вас напрямик? Есть у вас здесь — или, может, прежде была — девушка по имени Джейн Финн?» Он так задумчиво повторяет: «Джейн Финн?» А потом говорит: «Нет».
  Конечно, я скис, и, наверное, это было заметно. «Вы уверены?» — спрашиваю. «Совершенно уверен, мистер Херсхейммер. Это редкое имя, я бы наверняка его запомнил».
  Сказал как отрезал. Вот тебе и на. Я-то ведь решил, что мои поиски подошли к концу. «Ну что ж, — говорю. — Еще один вопрос. Пока я обнимался с этим чертовым суком, мне показалось, что я видел в окно, как с одной из ваших сестричек беседует мой давний знакомый». Я специально не стал называть никаких имен на случай, если Виттингтон был известен тут под другой фамилией. Однако доктор сразу же переспросил: «Вы имеете в виду мистера Виттингтона?» «Ага! — отвечаю. — Что ему тут надо? Только не говорите, что у него расстроены нервы. Его нервы расстроить невозможно». Доктор Холл засмеялся. «Нет-нет, он приезжал повидаться с сестрой Эдит. Она его племянница». «Подумать только! — восклицаю я. — И он еще тут?» — «Нет, он почти сразу же отправился назад в город». «Какая жалость! — кричу я. — А можно мне поговорить с его племянницей? Сестрой Эдит, вы сказали?»
  Но доктор покачал головой. «К сожалению, и это невозможно. Сестра Эдит тоже уехала сегодня — сопровождает пациентку». «Ну, уж если не везет, так не везет, — говорю, — а нет у вас адреса мистера Виттингтона? Я бы навестил его, когда вернусь в город». «Адреса не знаю, но если хотите, могу написать сестре Эдит, и она пришлет дядюшкин адрес». Я его поблагодарил и добавил: «Не упоминайте только, кто его спрашивал, мне хотелось бы устроить ему небольшой сюрприз». Больше я ничего сделать не мог. Конечно, если эта сестра и правда племянница Виттингтона, она вряд ли бы попалась в ловушку, но все равно попробовать стоило. Потом я отправил телеграмму Бересфорду: написал, где я, что лежу с растяжением, и попросил приехать за мной, если он не слишком занят. Я постарался напустить побольше тумана. Но он не ответил, а нога у меня скоро прошла. Это же был не вывих, а просто растяжение. Так что сегодня я распрощался с коротышкой-доктором, попросил его сообщить мне, если сестра Эдит ему ответит, и тут же вернулся в Лондон… Послушайте, мисс Таппенс, что-то вы очень побледнели.
  — Но что же все-таки случилось с Томми?
  — Не расстраивайтесь. Ну что с ним может случиться? Кстати, тот малый, за которым он пошел, смахивал на иностранца. Может, Бересфорд отправился с ним за границу… ну, там в Польшу или еще куда-нибудь.
  Таппенс замотала головой.
  — Без паспорта и вещей? Кроме того, я видела этого иностранца — Борис Как-Его-Там. Он вчера обедал у миссис Вандемейер.
  — У какой еще миссис?
  — Я совсем забыла, вы же не знаете!
  — Конечно, не знаю, — сказал Джулиус. — Выкладывайте.
  Таппенс посвятила его в события двух последних дней. Удивление и восхищение Джулиуса не знало границ.
  — Молодчага! Заделаться горничной! Умереть можно! — Затем тон его стал серьезным. — Только мне это не нравится, мисс Таппенс. Очень не нравится. Я знаю, вы очень смелая девушка, но лучше бы вам держаться от всего этого подальше. Таким типам что мужчину прихлопнуть, что девушку — разницы никакой.
  — Думаете, я их боюсь? — негодующе воскликнула Таппенс, мужественно отгоняя воспоминания о стальном блеске в васильковых глазах миссис Вандемейер.
  — Так я же сказал, что вы жутко смелая. Но они-то все равно мерзавцы!
  — Ну, хватит обо мне, — нетерпеливо воскликнула Таппенс. — Лучше подумаем, что могло случиться с Томми. Я уже написала мистеру Картеру. — Она пересказала ему свое письмо.
  Джулиус кивнул.
  — Это, конечно, правильно. Но ведь и нам следует что-то предпринять.
  — Что именно? — спросила Таппенс, снова оживившись.
  — Лучше всего — выследить Бориса. Вы говорили, что он приходил туда, где вы теперь служите. Он там еще появится?
  — Не знаю, но вполне вероятно.
  — Ага. Пожалуй, мне не помешает купить автомобиль пошикарнее, переоденусь шофером и буду болтаться поблизости. И если этот Борис явится, вы подадите мне сигнал, и я начну за ним слежку. Годится?
  — Даже очень, но ведь мы не знаем, когда он прилет. А если не раньше чем через месяц?
  — Придется действовать наугад. Я рад, что вам понравилась моя идея. — Он встал.
  — Куда вы?
  — Покупать автомобиль, куда же еще? — ответил Джулиус с удивлением. — Какую марку вы предпочтете? Рам же наверняка придется в нем кататься.
  — О! — мечтательно протянула Таппенс. — Мне, естественно, нравятся «Роллс-Ройсы»46, но…
  — Ну и чудненько, — согласился Джулиус. — Ваше слово — закон. Покупаю «роллс-ройс».
  — Вот так сразу? — воскликнула Таппенс. — Люди годами не могут заполучить эту машину.
  — Малыш Джулиус не любит ждать, — объявил мистер Херсхейммер. — Не волнуйтесь. Через полчаса я вернусь на машине.
  Таппенс даже вскочила.
  — Вы просто прелесть, Джулиус, но, по-моему, из этого вряд ли что-нибудь выйдет. Я очень надеюсь на мистера Картера.
  — И зря.
  — Но почему?
  — Мне так кажется.
  — Но он должен что-нибудь сделать! Больше некому! Кстати, я забыла вам рассказать про одну странную вещь, которая случилась сегодня утром.
  И она рассказала ему про свою встречу с сэром Джеймсом Пилем Эджертоном и его последних словах. Джулиус был заинтригован.
  — К чему он, собственно, клонил? — спросил он.
  — Точно я не знаю, — задумчиво произнесла Таппенс, — но мне кажется, что он просто хотел меня предостеречь, не называя имен, никого не компрометируя.
  — С какой стати?
  — Понятия не имею, — призналась Таппенс. — Мне показалось, что он очень добрый и страшно умный. Я даже подумываю о том, чтобы все ему рассказать.
  К ее удивлению, Джулиус резко воспротивился.
  — Послушайте, — сказал он, — нам законники не нужны. И помочь он нам ничем не может.
  — А я думаю, что может, — упрямо возразила Таппенс.
  — И напрасно. Ну, пока! Через полчаса я вернусь.
  Вернулся Джулиус ровно через тридцать пять минут. Он взял Таппенс за локоть и подвел к окну.
  — Вот она.
  — Ай! — с благоговейным ужасом воскликнула Таппенс, глядя на гигантскую машину.
  — И бегает прилично, можете мне поверить, — самодовольно сообщил Джулиус.
  — Но как вы ее купили? — еле выговорила Таппенс.
  — Ее как раз должны были доставить какому-то важному чиновнику.
  — Ну и что?
  — Поехал сразу к нему, — объяснил Джулиус, — и сказал, что машина стоит двадцать тысяч долларов. А потом пообещал ему пятьдесят, если он отступится.
  — И что же? — ошалело спросила Таппенс.
  — Ну, он и отступился.
  Глава 12
  Друг в беде
  Пятница и суббота прошли без происшествий. Таппенс получила короткий ответ от мистера Картера. Он писал, что Молодые Авантюристы взялись за эти поиски на свой страх и риск, что он предупреждал их о возможных опасностях. Если с Томми что-нибудь случилось, он глубоко об этом сожалеет, но помочь ничем не может.
  Сомнительное утешение. Без Томми приключение утратило всякую прелесть, и Таппенс впервые усомнилась в успехе. Пока они были вместе, она ни минуты не задумывалась о возможных неудачах. Ну да, она привыкла командовать и гордилась своей сообразительностью, но в действительности очень полагалась на Томми — куда больше, чем отдавала себе в этом отчет. Он такой трезвый и рассудительный. Его здоровый скептицизм и осмотрительность были для нее надежной опорой, лишившись которой Таппенс ощущала себя кораблем без руля и без ветрил. Даже странно, что с Джулиусом, который несомненно был умнее Томми, ей не было так спокойно. Она много раз укоряла Томми за пессимизм, а он просто умел предвидеть трудности, о которых она сама предпочитала не думать. Что и говорить, она привыкла полагаться на его суждения. Он долго все обдумывал, зато редко ошибался.
  Таппенс поймала себя на том, что только теперь по-настоящему осознала, в какое опасное дело они по легкомыслию ввязались. Да, поначалу все было как в приключенческом романе, но теперь увлекательные прожекты сменились суровой реальностью. Томми! Сейчас ее интересовал только он. Уже не раз Таппенс решительно смахивала слезы с глаз. «Идиотка! — твердила она себе. — Не хнычь! Ну конечно, он тебе дорог, ты же с ним знакома всю свою жизнь, но нечего распускать из-за этого нюни».
  А Борис все не появлялся. И Джулиус напрасно томился в своей новой машине. И мысли Таппенс все чаще возвращались к той странной встрече с именитым адвокатом. Она целиком разделяла сомнения Джулиуса, и тем не менее ей не хотелось расставаться с этой идеей — поискать помощи у сэра Джеймса Пиля Эджертона. Она даже выписала из справочника его адрес. Действительно ли он ее предостерегал? А если да, то что имел в виду? Во всяком случае, его странный намек дает ей право просить у него объяснения. И какие добрые у него были глаза! А вдруг он знает о миссис Вандемейер что-то такое, что выведет ее на Томми?
  В любом случае, решила Таппенс, как всегда нетерпеливо передернув плечами, попробовать стоит, и она попробует! В воскресенье она освободится рано — полдня в ее распоряжении. Она встретится с Джулиусом, убедит его, и они вместе отправятся в логово льва.
  Убедить Джулиуса оказалось нелегко, но Таппенс проявила твердость. «Во всяком случае, мы ничего не теряем», — твердила она. В конце концов Джулиус сдался, и они поехали по адресу, выписанному ею из «красной книги»47 — Карлтон-хаус-террас48
  Дверь открыл величественный дворецкий, и Таппенс немножко оробела. Может, она и в самом деле слишком самонадеянна? На всякий случай она решила не спрашивать, дома ли сэр Джеймс, а выбрать более интимную формулировку.
  — Я бы хотела узнать, не уделит ли мне сэр Джеймс несколько минут? У меня для него важное известие.
  Дворецкий удалился. Вскоре он вернулся.
  — Сэр Джеймс готов вас принять. Вот сюда, пожалуйста.
  Он проводил их в комнату в глубине дома. Это была библиотека. Причем очень богатая. Таппенс заметила, что полки вдоль одной из стен были сплошь заставлены книгами, имевшими отношение к преступлениям и криминологии. Возле старомодного камина стояло несколько глубоких кожаных кресел, а в эркере49 — большое бюро с полукруглой крышкой, заваленное документами. Возле него сидел хозяин дома.
  Он поднялся им навстречу.
  — У вас ко мне поручение? А! — Он узнал Таппенс. — Это вы. Видимо, от миссис Вандемейер?
  — Не совсем, — ответила Таппенс. — По правде говоря, я сказала так, потому что боялась, что иначе вы меня не примете. Да, простите, это мистер Херсхейммер. Сэр Джеймс Пиль Эджертон.
  — Рад с вами познакомиться, — сказал американец, протягивая руку.
  — Прошу присаживаться, — сказал сэр Джеймс, придвигая им два кресла.
  — Сэр Джеймс, — с места в карьер начала Таппенс, — вы, конечно, сочтете большой наглостью, что я к вам вот так явилась. Поскольку к вам наше дело никакого отношения не имеет, и вообще, вы такой известный человек, не то что мы с Томми. — Она умолкла, переводя дух.
  — Томми? — переспросил сэр Джеймс, взглянув на американца.
  — Да нет, это Джулиус, — объяснила Таппенс. — Я очень нервничаю и говорю до ужаса бестолково. Мне просто надо узнать, что вы подразумевали тогда? Вы же предостерегали меня тогда — у миссис Вандемейер? Ведь так?
  — Милая барышня, если я ничего не путаю, я просто заметил, что вам можно было устроиться и получше.
  — Да, конечно. Но ведь это был намек, правда?
  — Если угодно, да, — очень серьезно сказал сэр Джеймс.
  — Вот мне и хочется узнать, в чем дело. Узнать, почему вы мне это сказали.
  Сэр Джеймс улыбнулся ее настойчивости.
  — А что, если ваша хозяйка подаст на меня в суд за клевету?
  — Я знаю, что все юристы ужасно осторожны, — сказала Таппенс. — Но ведь достаточно оговорить, что мы не имеем в виду никаких «конкретных субъектов», а потом спокойно откровенничать.
  — Ну что же! — сказал сэр Джеймс, снова улыбнувшись. — Если не иметь в виду «конкретных субъектов», то скажу прямо: будь у меня молоденькая сестра, которой пришлось бы зарабатывать на жизнь, я бы не позволил ей служить у миссис Вандемейер. Я просто обязан был намекнуть вам, что это не место для такой молоденькой неопытной девушки. Больше ничего сказать не могу.
  — Понимаю, — задумчиво произнесла Таппенс. — Благодарю вас, но, видите ли, я не такая уж неопытная. Поступая к ней, я прекрасно знала, что представляет собой моя хозяйка. Собственно говоря, потому я к ней и поступила…
  Заметив недоумение адвоката, она умолкла, а потом сказала:
  — Пожалуй, я расскажу вам все как есть, сэр Джеймс. У меня такое ощущение, что, если я начну что-то скрывать, вы сразу выведете меня на чистую воду. А потому лучше я расскажу все с самого начала. Как вы считаете, Джулиус?
  — Раз уж вы решили, валяйте всю правду, — ответил американец, хранивший до тех пор молчание.
  — Да, рассказывать, так уж все, — сказал сэр Джеймс. — И объясните, кто такой Томми.
  Ободренная его вниманием, Таппенс принялась излагать факты. Адвокат слушал ее с большим вниманием.
  — Очень интересно, — сказал он, когда она кончила. — Довольно много, дитя мое, я уже знал. Касательно Джейн Финн у меня есть кое-какие собственные предположения. До сих пор вам, на удивление, везло, однако со стороны… Каким именем он вам назвался?.. Со стороны мистера Картера было не слишком хорошо впутать в подобное дело двух неопытных молодых людей. Да, кстати, чем оно так привлекло мистера Херсхейммера? Этого вы не объяснили.
  Джулиус ответил сам.
  — Я двоюродный брат Джейн, — объявил он, глядя в проницательные глаза адвоката.
  — А-а!
  — Сэр Джеймс, — не выдержала Таппенс, — что, по-вашему, случилось с Томми?
  — Хм… — Адвокат встал и начал медленно прохаживаться по комнате. — Когда о вас доложили, милая барышня, я как раз укладывал вещи. Собирался уехать ночным поездом на несколько дней в Шотландию. Половить рыбу. Но ведь главное ловить, а рыба бывает разная. Я почти решил остаться и поискать след вашего предприимчивого молодого человека.
  — Ой! — От радости Таппенс даже захлопала в ладоши.
  — Позволю себе еще раз заметить: не слишком хорошо со стороны… со стороны Картера дать такое поручение вам, можно сказать, еще младенцам. Ну-ну, не обижайтесь, мисс… э?..
  — Каули, Пруденс Каули. Но мои друзья называют меня Таппенс.
  — Ну, хорошо, мисс Таппенс, ибо меня с этой минуты смело можете считать другом. Не обижайтесь на меня за то, что я назвал вас еще очень молоденькой. Молодость — недостаток, от которого избавляются, увы, слишком быстро. Ну, а что касается вашего Томми…
  — Да? — Таппенс стиснула руки.
  — Откровенно говоря, прогноз не слишком утешительный. Он, видимо, допустил какую-то оплошность, это очевидно. Но не будем терять надежды.
  — И вы, правда, нам поможете? Видите, Джулиус! А он не хотел, чтобы я к вам обращалась, — пояснила она.
  — Хм. — Адвокат бросил на Джулиуса еще один проницательный взгляд. — А почему?
  — Я думал, что не стоит беспокоить вас из-за такого пустячного дела.
  — Так-так. — Сэр Джеймс помолчал. — Это пустячное дело, извините, как вы изволили выразиться, напрямую связано с делом очень крупным. Настолько крупным, что вы и представить себе не можете, ни вы, ни мисс Таппенс. Если этот мальчик жив, он скорее всего сумел заполучить весьма ценные сведения, и поэтому мы должны его отыскать.
  — Да, но как? — спросила Таппенс. — Я думала, думала — и так ни до чего не додумалась.
  Сэр Джеймс улыбнулся.
  — Между тем рядом с вами имеется человек, которому, весьма вероятно, известно, где он или, во всяком случае, где он скорее всего может находиться.
  — О ком вы? — спросила Таппенс с недоумением.
  — О миссис Вандемейер.
  — Да. Только она ни за что нам не скажет.
  — Вам, но не мне. Я полагаю, что сумею заставить миссис Вандемейер выложить интересующие меня сведения.
  Он забарабанил пальцами по столу, и Таппенс вновь ощутила исходящие от него покой и силу.
  — А если она все-таки не скажет? — внезапно спросил Джулиус.
  — Думаю, скажет. В моем распоряжении есть достаточно мощные рычаги воздействия. А уж в самом крайнем случае всегда можно посулить хорошенькую сумму.
  — Ага! И тут уж положитесь на меня! — воскликнул Джулиус, ударяя кулаком по столу. — Можете рассчитывать на миллион долларов. Да, сэр, на миллион долларов!
  Сэр Джеймс опустился в кресло и вновь внимательно оглядел Джулиуса.
  — Мистер Херсхейммер, — сказал он наконец, — это очень большая сумма.
  — А что делать? Такой публике шестипенсовик50 не предложишь.
  — По нынешнему курсу это больше двухсот пятидесяти тысяч фунтов.
  — Верно! Может, вы думаете, что я плету неизвестно что, но я действительно могу уплатить такую сумму, и кое-что еще останется — хватит и вам на гонорар.
  Сэр Джеймс чуть покраснел.
  — Гонорар тут совершенно ни при чем, мистер Херсхейммер. Я не частный сыщик.
  — Извините, я опять что-то не то ляпнул. Из-за этих денег я вечно попадаю впросак. Хотел предложить через газеты большую награду за какое-нибудь сообщение о Джейн, так ваш замшелый Скотленд-Ярд недвусмысленно посоветовал оставить эту идею. Мне заявили, что это очень нежелательно.
  — И, вероятно, были совершенно правы, — сухо заметил сэр Джеймс.
  — Но Джулиус говорит чистую правду, — вмешалась Таппенс. — Он не пускает вам пыль в глаза. Денег у него полным-полно.
  — Да, папаша их поднакопил основательно, — подтвердил Джулиус. — Черт с ними, с деньгами, вернемся к нашему делу. Что вы предлагаете?
  Сэр Джеймс задумался.
  — В любом случае нельзя терять времени. Чем скорее мы начнем действовать, тем лучше. — Он обернулся к Таппенс: — Миссис Вандемейер обедает сегодня не дома?
  — По-моему, да. Но, видимо, вернется не поздно, иначе она взяла бы ключ.
  — Отлично. Я заеду к ней часов в десять. Когда вы обычно возвращаетесь?
  — От половины десятого до десяти. Но могу и раньше.
  — Ни в коем случае. Это может вызвать подозрения. Не нарушайте обычного порядка. Возвращайтесь в половине десятого. А я приеду в десять. И неплохо бы, если бы мистер Херсхейммер ждал нас в такси.
  — У него новенький «Роллс-Ройс», — объявила Таппенс, почему-то с гордостью.
  — Тем лучше. Если удастся выведать у нее адрес, мы сразу сможем отправиться и, если понадобится, прихватим и саму миссис Вандемейер, понятно?
  — Да! — Таппенс чуть не подпрыгнула от радости. — Мне сразу легче стало.
  — Еще неизвестно, что из всего этого выйдет, миссис Таппенс, не радуйтесь раньше времени.
  — Значит, договорились, — сказал Джулиус адвокату. — Я заеду за вами в половине десятого.
  — Пожалуй, это самое разумное. Не придется держать внизу две машины. А теперь, мисс Таппенс, настоятельно рекомендую вам хорошенько пообедать. Обязательно! И постараться не думать о том, что будет дальше.
  Он пожал им руки, и через минуту они уже были на улице.
  — Он прелесть, верно? — восторженно спросила Таппенс, сбегая по ступенькам. — Ах, Джулиус, какая он прелесть!
  — Не спорю, он, похоже, малый что надо. Признаю, я был неправ, когда отговаривал вас идти к нему. Ну, что, едем прямо в «Ритц»?
  — Нет, я хочу немножко прогуляться. Я слишком перенервничала. Высадите меня у парка, хорошо? А может, вы тоже хотите пройтись?
  — Мне надо залить бак, — ответил он. — И послать парочку телеграмм.
  — Ладно, тогда в семь встречаемся в «Ритце». Обедать придется в номере. В этом отрепье я не могу показаться на людях.
  — Заметано. А я попрошу Феликса помочь мне с меню. Он классный метрдотель, плохого не посоветует. Ну, пока.
  Таппенс, взглянув на часы, быстро пошла по берегу Серпентина51. Было почти шесть. Она вспомнила, что после завтрака у нее во рту не было ни крошки, но от возбуждения совсем не чувствовала голода. Она дошла до Кенсингтон-Гарденс52, развернулась и неторопливо направилась к «Ритцу». Прогулка и свежий воздух помогли ей немного успокоиться. Однако последовать совету сэра Джеймса и не думать о том, что ей предстоит вечером, было очень нелегко. Уже почти приблизившись к Гайд-парк-Корнер53, она почувствовала неодолимое искушение тут же вернуться в «Саут-Одли».
  Ну, не вернуться, хотя бы просто подойти к дому, подумала Таппенс, надеясь, что это поможет ей дождаться десяти часов.
  Дом был все такой же, как всегда. Таппенс и сама не знала, чего она, собственно, ждала, но при виде его внушительных кирпичных стен одолевшая ее смутная тревога отчасти рассеялась. Она уже хотела было уйти, как вдруг до ушей ее донесся пронзительный свист и из дверей выскочил верный Альберт.
  Таппенс нахмурилась. Ей было совершенно ни к чему раньше времени привлекать к себе внимание, но Альберт был не просто красный, а уже какой-то сизый от едва сдерживаемого возбуждения.
  — Послушайте, мисс. Она смывается.
  — Кто смывается? — нетерпеливо спросила Таппенс.
  — Да преступница. Рита-Рысь. Миссис Вандемейер. Складывает вещички и как раз прислала посыльного сказать мне, чтобы я искал такси.
  — Что?! — Таппенс вцепилась ему в плечо.
  — Чистая правда, мисс. Я так и подумал, что вы про это не знаете.
  — Альберт, — вскричала Таппенс, — ты молодчина! Если бы не ты, мы бы ее упустили.
  Альберт смущенно покраснел, польщенный похвалой.
  — Нельзя терять ни минуты, — сказала Таппенс, переходя через улицу. — Я должна ей помешать. Любой ценой. Я должна задержать ее здесь, пока… Альберт, — перебила она себя, — в вестибюле есть телефон?
  Мальчик мотнул головой.
  — Нету, мисс. У всех жильцов свои. Но за углом есть телефонная будка.
  — Скорее туда и звони в отель «Ритц». Спроси мистера Херсхейммера и скажи ему, чтобы он забрал сэра Джеймса и немедленно ехал сюда, потому что миссис Вандемейер смазывает пятки салом. Если его нет, звони сэру Джеймсу Пилю Эджертону. Его номер найдешь в телефонной книге. И все ему объяснишь. Имена запомнил?
  Альберт отбарабанил их без запинки.
  — Не беспокойтесь, мисс, все будет в ажуре. Но вы-то как? Не боитесь с ней связываться?
  — Еще чего. Не переживай. Но ты беги скорей звонить!
  Переведя дух, Таппенс вошла в вестибюль и помчалась по лестнице к квартире номер двадцать. Она понятия не имела, как ей задержать миссис Вандемейер до прибытия своих союзников, но нужно было срочно действовать и рассчитывать только на себя. Но почему такой внезапный отъезд? Неужели миссис Вандемейер ее заподозрила?
  Гадать было некогда. Таппенс решительно нажала кнопку звонка. Во всяком случае, надо попробовать хоть что-нибудь разузнать у кухарки.
  Никто не открывал, и, выждав несколько секунд, Таппенс вновь позвонила, не отпуская кнопку чуть ли не полминуты.
  Наконец внутри послышались шаги, и ей открыла сама миссис Вандемейер. Ее брови вздернулись.
  — Вы?
  — У меня зуб разболелся, мэм! — не моргнув глазом, проскулила Таппенс. — Ну, я и подумала, что лучше мне тогда посидеть дома.
  Миссис Вандемейер молча посторонилась, пропуская Таппенс в прихожую.
  — Какая неприятность! — произнесла она холодно. — Вам лучше будет лечь.
  — Я посижу на кухне, мэм. Попрошу кухарку…
  — Ее нет, — перебила миссис Вандемейер с некоторым раздражением. — Я отослала ее с одним поручением. Так что вам лучше будет лечь.
  Внезапно Таппенс охватил страх. В голосе миссис Вандемейер было что-то зловещее. К тому же она медленно оттесняла ее в коридор. Таппенс судорожно обернулась к двери:
  — Но я не хочу ло…
  Не успев договорить, она почувствовала, как к ее виску прижался холодный кружок, и миссис Вандемейер с ледяной угрозой произнесла:
  — Идиотка! Ты думаешь, я не знаю! Можешь не отвечать. Но если вздумаешь сопротивляться или кричать, пристрелю как собаку. — Холодный кружок крепче прижался к виску девушки. — А теперь марш, — продолжала миссис Вандемейер, — марш, ко мне в спальню. Сейчас я с тобой разделаюсь, сейчас ляжешь в постельку, как я тебе велела, и уснешь… да-да, шпионочка моя, крепко уснешь!
  Последние слова были произнесены с жутковатым добродушием, которое совсем не понравилось Таппенс. Но сопротивляться было бессмысленно, и она послушно вошла в спальню. Пистолет был все еще прижат к ее виску. В спальне царил хаос. Кругом валялись платья, нижнее белье. На полу стояли открытый чемодан и шляпная картонка — уже наполовину заполненные.
  Таппенс усилием воли взяла себя в руки и осмелилась заговорить (правда, голос ее немножко дрожал):
  — Ну, послушайте, это же глупо. Если вы нажмете курок, выстрел услышат во всем доме.
  — Ну и пусть, — весело ответила миссис Вандемейер. — Имей в виду, до тех пор, пока ты не начнешь орать, ничего плохого с тобой не случится. А я думаю, орать ты не станешь. Ты же умная девочка. Сумела меня провести. И я-то хороша! Поверила! Ты ведь прекрасно понимаешь, что сейчас последнее слово за мной. Ну-ка, садись на кроватку. Ручки подними повыше и, если дорожишь жизнью, не вздумай их опустить.
  Таппенс молча подчинилась. У нее не было иного выхода. Даже если она начнет звать на помощь, шансов на то, что ее услышат, очень мало. А вот на то, что миссис Вандемейер ее пристрелит — более чем достаточно. И нужно тянуть, изо всех сил тянуть время.
  Миссис Вандемейер положила пистолет рядом с собой на край умывальника и, не спуская глаз с Таппенс, сняла с мраморной полки маленький плотно закупоренный флакон, накапала из него в стакан какой-то жидкости, и долила туда воды.
  — Что это? — подозрительно спросила Таппенс.
  — То, от чего ты крепко уснешь.
  Таппенс слегка побледнела.
  — Вы собираетесь меня отравить? — прошептала она.
  — Может, и собираюсь, — ответила миссис Вандемейер, ласково ей улыбнувшись.
  — Тогда я пить не буду! — твердо объявила Таппенс. — Лучше уж пристрелите меня. Так хоть кто-нибудь услышит, если повезет. А покорно подставлять шею, как овца на бойне… Это уж дудки.
  Миссис Вандемейер топнула ногой.
  — Не строй из себя дурочку. Ты что, думаешь, я хочу, чтоб мне пришили убийство? Если у тебя есть хоть капля ума, ты должна сообразить, что мне травить тебя не к чему. Это обыкновенное снотворное. Проснешься завтра утром — целая и невредимая. Просто не хочу терять время. Пока тебя свяжешь, пока засунешь в рот кляп. Так что выбирай. Только учти, валяться связанной — удовольствие небольшое, и если ты выведешь меня из терпения, я покажу тебе небо в алмазах! Так что пей, будь умницей, ничего с тобой не случится.
  В глубине души Таппенс ей верила; доводы были достаточно вескими. Действительно, снотворное позволило бы миссис Вандемейер временно от нее избавиться — быстро и без хлопот. Но Таппенс все равно не хотела сдаваться, не попытавшись вырваться на свободу. Ведь если миссис Вандемейер от них ускользнет, вместе с ней исчезнет последняя надежда отыскать Томми.
  Таппенс была девушкой сообразительной. В мгновение ока проанализировав ситуацию, она увидела, что у нее есть небольшой шанс, правда, весьма ненадежный, но все-таки шанс.
  А потому она внезапно скатилась с кровати, упала перед миссис Вандемейер на колени и намертво вцепилась ей в юбку.
  — Я вам не верю, — простонала она. — Это яд… Это яд! Зачем вы заставляете меня пить! — Ее крик перешел в пронзительный вопль. — Я не хочу его пить!
  Миссис Вандемейер, держа стакан в руке, смотрела на нее сверху вниз, с презрительной усмешкой выслушивая ее причитания.
  — Да, встань же, идиотка! Довольно хныкать. Просто не понимаю, как у тебя хватило духу так нахально притворяться! — Она топнула ногой. — Вставай, кому говорю!
  Но Таппенс продолжала цепляться за нее и рыдать, перемежая всхлипывания бессвязными мольбами о пощаде. Дорога была каждая выигранная минута. А кроме того, рыдая, она незаметно приближалась к намеченной цели.
  С раздраженным восклицанием миссис Вандемейер рывком приподняла ее голову.
  — Пей, сейчас же! — раздраженно крикнула она и властным жестом прижала стакан к губам Таппенс.
  Та испустила последний отчаянный стон.
  — Вы клянетесь, что мне от него не будет вреда? — пробормотала она, продолжая тянуть время.
  — Да, конечно же, не будь дурой!
  — Так вы клянетесь?
  — Да-да, — с нетерпеливой досадой ответила миссис Вандемейер, — клянусь!
  Таппенс протянула к стакану дрожащую левую руку.
  — Ну, ладно! — Ее рот покорно открылся.
  Миссис Вандемейер с облегчением вздохнула и на мгновение утратила бдительность. И Таппенс в тот же миг резко плеснула снотворное в лицо миссис Вандемейер, та непроизвольно ахнула, а Таппенс свободной правой рукой сдернула пистолет с края умывальника и тотчас же отскочила назад. Теперь пистолет был направлен в сердце миссис Вандемейер, и рука, которая его держала, была тверда.
  И тут Таппенс позволила себе позлорадствовать (что, конечно, было не слишком благородно).
  — Ну, так за кем же последнее слово? — почти пропела она.
  Лицо миссис Вандемейер исказилось от ярости. На мгновение девушка испугалась, что ее противница бросится на нее, и тогда она окажется перед весьма неприятной дилеммой, поскольку стрелять вовсе не собиралась. Однако миссис Вандемейер удалось взять себя в руки, и ее губы искривились в злобной усмешке.
  — Оказывается, не такая уж ты идиотка! Отлично все разыграла, паршивка. Но ты за это заплатишь… Да-да, заплатишь. У меня хорошая память.
  — Вот уж не думала, что вас так легко будет провести, — презрительно возразила Таппенс. — И вы поверили, что я способна ползать по полу, выклянчивая пощаду?
  — Погоди задирать нос, мы еще проверим твои способности, — многозначительно ответила миссис Вандемейер.
  Ее злобный ледяной тон заставил Таппенс невольно похолодеть, но она не поддалась страху.
  — Может быть, сядем, — любезно предложила она. — А то у нас с вами слишком уж дурацкий вид — как в дешевой мелодраме. Нет-нет, не на кровать. Придвиньте стул к столу. Вот так! А я сяду напротив с пистолетом… На всякий случай. Замечательно. А теперь можно и побеседовать.
  — О чем? — угрюмо спросила миссис Вандемейер.
  Таппенс сосредоточенно смотрела на нее. Ей вспомнились слова Бориса: «Мне кажется, что ты способна продать нас всех», и тогдашний ее ответ: «Представляю, какую мне дали бы цену!» Ответ, конечно, шутливый, но, возможно, он не так уж далек от истины. Ведь и Виттингтон, стоило Таппенс назвать имя Джейн Финн, сразу спросил: «Кто проболтался? Рита?» Так не окажется ли Рита Вандемейер слабым местом в броне мистера Брауна?
  Не отводя взгляда от васильковых глаз, Таппенс негромко ответила:
  — О деньгах…
  Миссис Вандемейер вздрогнула. Было совершенно очевидно, что этого она никак не ожидала.
  — В каком смысле?
  — Сейчас объясню. Вы только что сказали, что у вас хорошая память. Но от хорошей памяти меньше толку, чем от толстого кошелька. Вам, наверное, очень хотелось бы отомстить мне, но что вам это даст? Месть приносит одни только неприятности. Это всем известно. А вот деньги?.. — Таппенс даже несколько разгорячилась, увлеченная собственным красноречием. — Деньги — это вещь, верно?
  — Значит, по-твоему, я продажная тварь, — с гордой миной начала миссис Вандемейер, — и запросто продам своих друзей?
  — Да, — не дрогнув, ответила Таппенс. — Если предложат хорошую цену.
  — Ну да, какую-нибудь жалкую сотню!
  — Но почему же сотню, — сказала Таппенс, — я бы предложила… сто тысяч фунтов.
  Расчетливость не позволила ей назвать миллион долларов, которые готов был пожертвовать Джулиус.
  Щеки миссис Вандемейер залила краска.
  — Что ты сказала? — переспросила она, нервно теребя брошь у горла.
  Таппенс поняла, что рыбка попала на крючок, и в первый раз ужаснулась собственному корыстолюбию: чем, собственно, она лучше этой женщины?
  — Сто тысяч фунтов, — повторила Таппенс.
  Блеск в глазах миссис Вандемейер погас, и она откинулась на спинку стула.
  — Ха-ха! У тебя их нет.
  — Конечно, у меня их нет, — согласилась Таппенс. — Но я знаю человека, у которого они есть.
  — Кто же он?
  — Один мой друг.
  — Миллионер, конечно! — язвительно произнесла миссис Вандемейер.
  — Вот именно. Американец. Он заплатит вам не моргнув глазом. Я говорю вполне серьезно, мы можем заключить сделку.
  Миссис Вандемейер снова выпрямилась.
  — Я готова тебе поверить, — сказала она медленно.
  Некоторое время они молчали, потом миссис Вандемейер пристально на нее взглянула.
  — Что он хочет узнать, этот ваш друг?
  Таппенс заколебалась, не зная, с чего начать, но деньги принадлежали Джулиусу, и за ним было право первенства.
  — Он хочет знать, где находится Джейн Финн, — ответила она прямо.
  Миссис Вандемейер как будто совершенно не удивилась и сказала только:
  — Я точно не знаю, где она сейчас.
  — Но могли бы узнать?
  — Конечно, — небрежно уронила миссис Вандемейер. — Это-то не трудно.
  — И еще… — Голос Таппенс дрогнул. — Один молодой человек, мой друг. Боюсь, с ним что-то случилось из-за Бориса, вашего приятеля.
  — Как его зовут?
  — Томми Бересфорд.
  — В первый раз слышу. Но я спрошу Бориса. Он мне скажет все, что знает.
  — Спасибо. — Таппенс сразу стало легче на душе, и она почувствовала прилив сил. — Да, еще одно.
  — Ну?
  Наклонившись и понизив голос, Таппенс произнесла:
  — Кто такой мистер Браун?
  Красивое лицо внезапно побледнело. Миссис Вандемейер с усилием взяла себя в руки и попыталась говорить с прежней небрежностью. Но это у нее не очень получилось. Пожав плечами, она сказала:
  — Видно, вы не так уж много о нас выведали. Иначе вам было бы известно, что никто не знает, кто такой мистер Браун…
  — Кроме вас, — негромко сказала Таппенс.
  Миссис Вандемейер побелела еще больше.
  — Почему вы так думаете?
  — Сама не знаю, — искренне ответила Таппенс, — но я уверена.
  Миссис Вандемейер долгое время молчала, глядя в одну точку.
  — Да, — наконец сказала она хрипло. — Я это знаю. Понимаете, я же была красива… поразительно красива…
  — Вы и сейчас красавица, — возразила Таппенс с неподдельным восхищением.
  Миссис Вандемейер покачала головой. Ее васильковые глаза странно блеснули.
  — Но уже не такая, — сказала она с опасной мягкостью в голосе. — Не такая, как прежде!.. И в последнее время я начала бояться… Знать слишком много всегда опасно. — Она наклонилась над столом. — Поклянитесь, что мое имя упомянуто не будет… что никто никогда не узнает…
  — Клянусь. А как только его поймают, вам уже ничего угрожать не будет.
  Выражение затравленности промелькнуло в глазах миссис Вандемейер.
  — Не будет? Неужели это возможно? — Она вцепилась в руку Таппенс. — А про деньги, это правда?
  — Можете не сомневаться.
  — Когда я их получу? Ждать я не могу.
  — Этот мой друг скоро сюда придет. Наверное, ему придется послать телеграмму или еще как-нибудь их запросить. Но много времени это не займет. Он умеет все улаживать в один момент.
  Лицо миссис Вандемейер приняло решительное выражение.
  — Я готова. Деньги большие, а кроме того… — Она улыбнулась странной улыбкой, — кроме того, бросать такую женщину, как я, — весьма опрометчиво.
  Несколько секунд она продолжала улыбаться, постукивая пальцами по столу. Потом вдруг вздрогнула, и лицо у нее стало белым как мел.
  — Что это?
  — Я ничего не слышала.
  Миссис Вандемейер со страхом оглянулась.
  — Если кто-нибудь подслушивал…
  — Чепуха, здесь же никого нет.
  — И у стен бывают уши, — прошептала миссис Вандемейер. — Говорят же вам, я боюсь… Вы его не знаете!
  — Лучше подумайте о ста тысячах фунтов, — сказала Таппенс, стараясь ее успокоить.
  Миссис Вандемейер облизала пересохшие губы.
  — Вы его не знаете, — хрипло повторила она. — Он… ах!
  С воплем ужаса она вскочила на ноги и протянула руку, указывая на что-то за спиной Таппенс, а потом рухнула на пол в глубоком обмороке.
  Таппенс оглянулась. В дверях стояли сэр Джеймс и Джулиус Херсхейммер.
  Глава 13
  Ночное бдение
  Оттолкнув Джулиуса, сэр Джеймс подбежал к упавшей женщине.
  — Сердечный приступ, — сказал он. — Наше внезапное появление, видимо, ее напугало. Коньяк, и побыстрее, не то мы ее потеряем.
  Джулиус кинулся к умывальнику.
  — Не здесь, — сказала через плечо Таппенс. — В графине в столовой. Вторая дверь по коридору.
  Таппенс помогла сэру Джеймсу поднять миссис Вандемейер и уложить ее на кровать. Они побрызгали ей в лицо водой, но это не помогло. Адвокат пощупал пульс.
  — На волоске, — пробормотал он. — Почему он не несет коньяк?
  В тот же миг в спальню влетел Джулиус и протянул сэру Джеймсу наполовину заполненную рюмку. Таппенс приподняла голову миссис Вандемейер, и адвокат попытался влить коньяк между плотно стиснутых зубов. Наконец она открыла глаза. Таппенс взяла рюмку у сэра Джеймса и поднесла к ее губам.
  — Выпейте!
  Миссис Вандемейер послушно выпила. От коньяка ее бледные щеки чуть порозовели, и ей сразу, видимо, стало легче. Она попробовала приподняться, но тут же со стоном откинулась на подушку, прижимая руку к груди.
  — Сердце! — прошептала она. — Мне нельзя разговаривать. — Она снова закрыла глаза.
  Сэр Джеймс снова нащупал ее пульс и, через минуту отпустив ее руку, кивнул.
  — Опасность миновала.
  Чуть отойдя в сторонку, они стали вполголоса обсуждать случившееся. Все складывалось совсем не так, как они предполагали. О том, чтобы расспрашивать миссис Вандемейер, не могло быть и речи. Оставалось только ждать.
  Таппенс сообщила, что миссис Вандемейер согласилась открыть, кто такой мистер Браун, а также разузнать, где находится Джейн Финн.
  — Замечательно, мисс Таппенс! — восхищенно воскликнул Джулиус. — Просто здорово! Думаю, что завтра утром сто тысяч фунтов покажутся дамочке не менее привлекательными, чем сегодня. Значит, дело в шляпе. Но дар речи вернется к ней, разумеется, не раньше, чем она увидит наличные.
  Его рассуждения были вполне логичны, и Таппенс немного успокоилась.
  — Вы безусловно правы, — задумчиво сказал сэр Джеймс. — Признаюсь, мне очень досадно, что нас угораздило явиться именно в эту минуту. Но теперь ничего не поделаешь. Остается ждать утра.
  Он взглянул на кровать. Миссис Вандемейер лежала неподвижно, веки у нее были плотно сомкнуты. Сэр Джеймс покачал головой.
  — Ну что же, — с несколько натужной бодростью сказала Таппенс, — подождем до утра. Но, по-моему, хходить отсюда нам нельзя.
  — Почему бы не поручить ее охрану вашему смышленому помощнику?
  — Альберту? А если она придет в себя и сбежит? Альберту с ней не справиться.
  — Ну, вряд ли она навострит лыжи, когда запахло долларами.
  — Все возможно. Она, похоже, жутко боится «мистера Брауна».
  — Что? Трясется перед ним?
  — Ну да. Все время посматривала через плечо и говорила, что даже у стен есть уши.
  — Может, она имела в виду диктофон, — заметил Джулиус с интересом.
  — Мисс Таппенс права, — негромко сказал сэр Джеймс. — Мы не должны уходить из квартиры… Хотя бы ради миссис Вандемейер.
  Джулиус с недоумением уставился на него.
  — По-вашему, он доберется до нее? Ночью? Так ведь он же ничего не знает!
  — Вы сами только что упомянули про диктофон, — сухо заметил сэр Джеймс. — Мы имеем дело с весьма опасным противником. Я очень надеюсь, что он попадет к нам в руки, если только мы примем необходимые меры предосторожности. Однако, повторяю, требуется крайняя предусмотрительность. Это важная свидетельница, и ее необходимо охранять. Мне кажется, мисс Таппенс следует прилечь, а мы с вами, мистер Херсхейммер, будем дежурить всю ночь.
  Таппенс хотела было запротестовать, но, случайно взглянув на кровать, увидела, что глаза миссис Вандемейер чуть приоткрылись. В них было столько страха и злобы, что слова замерли у нее на губах.
  Таппенс даже подумала, что и обморок, и сердечный припадок были просто искусно разыграны, но, вспомнив, как сильно она побледнела, оставила эту мысль. А лицо миссис Вандемейер тут же, словно по волшебству, сделалось снова совершенно неподвижным. Таппенс даже подумала, будто это ей почудилось. Тем не менее она поняла, что следует быть начеку.
  — Согласен, — сказал Джулиус. — Только, по-моему, из этой комнаты нам все-таки лучше уйти.
  Его предложение было принято, и сэр Джеймс еще раз пощупал у больной пульс.
  — Почти нормальный, — вполголоса сказал он Таппенс. — Утром она проснется вполне здоровой.
  Таппенс задержалась у кровати: слишком уж сильное впечатление произвел на нее тот панический взгляд. Веки миссис Вандемейер снова приоткрылись. Казалось, она пытается заговорить. Таппенс нагнулась к ее лицу.
  — Не… уходите… — У миссис Вандемейер не хватило сил продолжать. Она пробормотала что-то еще вроде «спать», потом сделала новую попытку заговорить.
  Таппенс наклонилась еще ниже.
  — Мистер… Браун… — Это был почти выдох, голос оборвался, но полузакрытые глаза, казалось, силились выразить то, что она не могла сказать словами.
  Подчиняясь внезапному порыву, Таппенс быстро произнесла:
  — Я не уйду, я буду здесь всю ночь.
  В глазах женщины мелькнул проблеск облегчения, и веки снова сомкнулись. По-видимому, миссис Вандемейер заснула. Но слова ее пробудили в девушке новую тревогу. Что означали эти два еле слышных слова — «мистер Браун»? Таппенс с невольным страхом оглянулась. В глаза ей бросился большой гардероб — в нем вполне мог спрятаться даже рослый мужчина… Стыдясь самой себя, она распахнула дверцы и заглянула внутрь. Естественно — никого! Она наклонилась и посмотрела под кроватью. Больше в спальне спрятаться было негде.
  Таппенс привычно передернула плечами. Глупо поддаваться страхам — все это нервы! Осторожным шагом она вышла из спальни. Джулиус и сэр Джеймс вполголоса переговаривались. Сэр Джеймс обернулся к ней.
  — Будьте добры, мисс Таппенс, заприте дверь снаружи и выньте ключ. Мы должны быть уверены, что в эту комнату никто не сможет войти.
  Его серьезный тон произвел на них с Джулиусом большое впечатление, и Таппенс почти перестала стыдиться, что «дала волю нервам».
  — Послушайте! — неожиданно воскликнул Джулиус. — А помощник Таппенс совсем там небось извелся! Я, пожалуй, спущусь и успокою его юную душу. Ловкий малый, мисс Таппенс.
  — Да, кстати, совсем забыла! Как же вы вошли?! — вдруг воскликнула Таппенс.
  — Ну, Альберт мне дозвонился. Я смотался за сэром Джеймсом, и мы поехали прямиком сюда. Мальчишка уже высматривал нас и очень беспокоился, как вы там. Пытался подслушивать у дверей квартиры, но ничего не услышал. Он нам и посоветовал подняться в лифте для угля — чтобы не звонить в дверь. Мы высадились в кухонном чулане и пошли к вам. Альберт там внизу, наверное, с ума сходит от нетерпения.
  Последние слова Джулиус произнес уже за дверью.
  — Ну, мисс Таппенс, — сказал сэр Джеймс, — квартиру эту вы знаете лучше меня. Где, по-вашему, нам лучше расположиться?
  Таппенс задумалась.
  — Пожалуй, удобнее всего в будуаре миссис Вандемейер, — сказала она наконец и проводила его туда.
  Сэр Джеймс одобрительно осмотрел комнату.
  — Отлично. А теперь, милая барышня, отправляйтесь-ка спать.
  Таппенс решительно замотала головой.
  — Спасибо, сэр Джеймс, но я не могу спать. Мне всю ночь будет сниться мистер Браун.
  — Но вы же валитесь с ног, моя милая.
  — Нет-нет, не могу. Мне лучше уж совсем не ложиться. Честное слово.
  Адвокат перестал настаивать.
  Через несколько минут, успокоив Альберта и щедро наградив его за помощь, вернулся Джулиус. Ему тоже не удалось убедить Таппенс отправиться в постель, и тогда он очень решительным голосом сказал:
  — Ну, в любом случае нам надо перекусить. Где тут буфет?
  Таппенс объяснила, и через несколько минут он вернулся с холодным пирогом и тремя тарелками.
  Как следует подкрепившись, Таппенс уже была готова посмеяться над своими недавними страхами: сумма в сто тысяч просто не может не сработать.
  — А теперь, мисс Таппенс, — сказал сэр Джеймс, — нам не терпится послушать о ваших приключениях.
  — Это точно, — подхватил Джулиус.
  О своих приключениях Таппенс поведала не без некоторого самодовольства. Джулиус иногда вставлял восхищенное «здорово». Сэр Джеймс молчал, пока она не кончила, и именно его негромкое «Отлично, мисс Таппенс» заставило ее зардеться от удовольствия.
  — Одного я толком не понял, — сказал Джулиус, — почему вдруг она вздумала смыться?
  — Не знаю, — с неохотой призналась Таппенс.
  Сэр Джеймс задумчиво погладил подбородок.
  — В спальне беспорядок — непохоже, что она готовилась к бегству заранее. Впечатление такое, словно распоряжение исчезнуть она получила от кого-то неожиданно.
  — Естественно, от мистера Брауна? — усмехнулся Джулиус.
  Адвокат пристально посмотрел на него.
  — Почему бы нет? Вы и сами однажды попались на его удочку.
  Джулиус покраснел от досады.
  — Как вспомню, готов сквозь землю провалиться. И я-то, осел, отдал ему фотографию Джейн и даже глазом не моргнул. Черт! Если она снова попадет ко мне в руки, я уж ее не выпущу, это я вам обещаю!
  — Не думаю, что вам представится случай выполнить свое обещание, — сухо заметил адвокат.
  — Вы, конечно, правы, — признал Джулиус, — и вообще, на что мне фотография, мне нужна сама Джейн. Как, по-вашему, где она может быть, сэр Джеймс?
  Тот покачал головой.
  — Гадать бессмысленно. Но, кажется, я знаю, где она была раньше.
  — Да? Так где же?
  — Вспомните свои ночные приключения! В Борнемутской клинике, разумеется.
  — Там? Быть не может! Я же спрашивал.
  — Дорогой мой, вы спрашивали про пациентку по имени Джейн Финн, но ведь ее вряд ли поместили бы туда под настоящим именем.
  — Очко в вашу пользу! — воскликнул Джулиус. — Как же я до этого не додумался!
  — Но это же очевидно, — заметил адвокат.
  — Наверное, и доктор в этом замешан? — предположила Таппенс.
  — Не думаю! — Джулиус мотнул головой. — Мне он сразу понравился. Нет, я уверен, что доктор Холл тут ни при чем.
  — Вы сказали Холл? — переспросил сэр Джеймс. — Странно! Очень странно!
  — Почему? — спросила Таппенс.
  — Потому что не далее как сегодня я случайно столкнулся с ним на улице. Я его знаю уже несколько лет — так, шапочное знакомство. Он сказал, что остановится в «Метрополе». — Сэр Джеймс посмотрел на Джулиуса. — А вам он не говорил, что собирается в Лондон?
  Джулиус покачал головой.
  — Любопытно, — задумчиво произнес сэр Джеймс. — Вы тогда не упомянули его фамилии, а то я предложил бы вам отправиться к нему за дальнейшими сведениями, снабдив в качестве рекомендации своей карточкой.
  — Да-а, надо же было свалять такого дурака, — пробормотал Джулиус с редкой для него самокритичностью. — И как я не подумал про другую фамилию?!
  — Вы же свалились с дерева! — вскричала Таппенс. — Любой другой на вашем месте вообще бы больше не встал, а вы «не подумал, не подумал».
  — Ну, да теперь это уже не важно, — заметил Джулиус. — У нас на удочке миссис Вандемейер, и этого более чем достаточно.
  — Конечно, — бодро отозвалась Таппенс, но в голосе ее уверенности не было.
  Они замолчали. Мало-помалу магия ночи начинала обретать над ними власть. То непонятные скрипы мебели, то еле слышный шелест занавесок. В конце концов Таппенс вскочила.
  — Я ничего не могу с собой поделать! — воскликнула она. — Мистер Браун где-то здесь! Я это просто чувствую!
  — Ну, послушайте, Таппенс, откуда ему тут взяться? Дверь в коридор открыта, и мы сразу бы увидели и услышали любого, кто попытался бы войти в квартиру.
  — Все равно. Я чувствую, что он здесь! — Она умоляюще посмотрела на сэра Джеймса.
  Тот вполне серьезно ответил:
  — При всем уважении к вашим ощущениям, мисс Таппенс (да и мне всякое мерещится, если на то пошло), я вынужден напомнить: это невозможно физически, чтобы кто-нибудь попал сюда без нашего ведома.
  Таппенс немного успокоилась и смущенно призналась:
  — Ночью почему-то всегда жутко.
  — Совершенно верно, — согласился сэр Джеймс. — Мы сейчас похожи на людей, собравшихся на спиритический сеанс54. Нам бы сюда еще медиума55 — результаты могли бы быть потрясающими.
  — Вы верите в спиритизм? — Таппенс изумленно вытаращила глаза.
  Адвокат пожал плечами.
  — Что-то в этом несомненно есть. Однако в большинстве своем все имеющиеся свидетельства не выдерживают никакой критики.
  Время тянулось медленно. Когда забрезжил рассвет, сэр Джеймс отдернул занавески, и они увидели то, что лишь немногие лондонцы видят — солнце, медленно восходящее над спящей столицей.
  При солнечном свете страхи и фантазии прошлой ночи показались нелепыми. Таппенс воспрянула духом.
  — Ура, — воскликнула она, — день обещает быть чудесным, и мы разыщем Томми и Джейн Финн, и все будет замечательно. Я спрошу мистера Картера, нельзя ли мне будет сделаться леди.
  В семь Таппенс вызвалась приготовить чай и вернулась с подносом, на котором стояли чайник и четыре чашки.
  — А четвертая для кого? — спросил Джулиус.
  — Для нашей пленницы, конечно. Я думаю, ее можно так называть?
  — Подавать ей чай в постель после вчерашнего — не слишком ли! — проворчал Джулиус.
  — Безусловно, слишком. Но оставить ее без чая тоже нельзя. Пожалуй, будет лучше, если вы составите мне компанию. А то вдруг она на меня накинется. Кто знает, в каком она с утра настроении.
  Сэр Джеймс и Джулиус подошли вместе с ней к двери спальни.
  — А где ключ? Ах да, у меня. — Таппенс вставила ключ в замочную скважину, повернула его и вдруг замерла. — А что, если она все-таки удрала? — прошептала она.
  — Ну, уж это дудки! — успокоил ее Джулиус.
  Сэр Джеймс промолчал.
  Таппенс, набрав в легкие побольше воздуха, вошла и с облегчением вздохнула: миссис Вандемейер все так же лежала на кровати.
  — Доброе утро, — весело воскликнула девушка. — Я принесла вам чайку.
  Миссис Вандемейер не ответила, и Таппенс, поставив чашку на тумбочку, подошла к окну и подняла шторы. Потом обернулась — миссис Вандемейер лежала все в той же позе. Охваченная страхом, Таппенс бросилась к кровати. Рука, которую она приподняла, была холодна как лед… Было ясно, что миссис Вандемейер никогда уже больше не заговорит.
  На крик Таппенс в комнату ворвались Джулиус и сэр Джеймс. Сомнений не было — миссис Вандемейер умерла, и произошло это, видимо, несколько часов назад. Судя по ее виду, смерть наступила во сне.
  — Вот уж невезение! — воскликнул в отчаянии Джулиус.
  Адвокат был спокойнее, но в глазах его мелькнуло странное выражение.
  — Да… если это действительно простое невезение… — сказал он.
  — Не думаете же вы… Послушайте, не может же быть… Сюда никто не мог забраться.
  — Совершенно верно, — согласился адвокат. — Я и сам не понимаю, как это можно было бы сделать. И тем не менее… Она собирается выдать мистера Брауна и… умирает… Неужели это просто совпадение?
  — Да, но как…
  — Вот именно, как?! Это мы и должны выяснить. — Он умолк, поглаживая подбородок. — Да, должны выяснить, — повторил он негромко, и Таппенс подумала, что, будь она мистером Брауном, ей бы очень не понравился тон, каким была произнесена эта коротенькая фраза.
  Джулиус посмотрел в окно.
  — Окно открыто, — сказал он. — Может быть…
  Таппенс покачала головой.
  — Балкон тянется только до будуара, а там были мы.
  — Ну, как-нибудь да забрался… — начал Джулиус, но сэр Джеймс его перебил:
  — Мистер Браун не действует так примитивно. Во всяком случае, мы должны вызвать врача, но прежде посмотрим, нет ли здесь чего-нибудь для нас полезного?
  Они принялись торопливо обыскивать комнату. Пепел на каминной решетке указывал, что миссис Вандемейер, собравшись бежать, сожгла там какие-то бумаги. Они ничего не нашли, хотя обыскали все комнаты.
  — Может быть, тут? — Таппенс указала на небольшой старомодный сейф в стене. — Кажется, она хранила там драгоценности, но, возможно, не только их…
  Ключ был в замке, Джулиус распахнул дверцу и начал рыться внутри. Прошла почти минута.
  — Ну? — нетерпеливо окликнула его Таппенс.
  Джулиус ответил не сразу. Он выпрямился и захлопнул дверцу.
  — Ничего, — сказал он.
  Через пять минут явился молодой энергичный врач. Он узнал сэра Джеймса и держался с ним очень почтительно.
  — Разрыв сердца или слишком большая доза какого-то снотворного. — Он понюхал. — Похоже на хлорал.
  Таппенс вспомнила стакан, который выплеснула в лицо миссис Вандемейер, и бросилась к умывальнику. Флакон, из которого миссис Вандемейер отлила несколько капель, по-прежнему был на месте.
  Но тогда он был полон на три четверти. А теперь… был пуст.
  Глава 14
  Совещание
  Таппенс не переставала изумляться, наблюдая, как легко и быстро все уладилось благодаря искусным маневрам сэра Джеймса. Врач без колебаний согласился, что миссис Вандемейер по ошибке приняла слишком большую дозу хлорала. Нет, он не думает, что потребуется следствие. Но, если что, он непременно сообщит сэру Джеймсу. Насколько он понял, миссис Вандемейер собиралась отбыть за границу и уже рассчитала слуг. Сэр Джеймс и его молодые друзья зашли к ней попрощаться, но ей внезапно стало дурно, и они провели ночь в квартире, побоявшись оставить ее одну. Знают ли они каких-нибудь ее родственников? Нет. Но зато сэр Джеймс может назвать ему фамилию поверенного миссис Вандемейер…
  Вскоре появилась медицинская сестра, и трое друзей покинули зловещий дом.
  — И что теперь? — спросил Джулиус с жестом отчаяния. — Для нас, похоже, все кончено.
  Сэр Джеймс задумчиво погладил подбородок.
  — Нет, — сказал он негромко, — есть еще шанс узнать что-то от доктора Холла.
  — Про него-то я забыл.
  — Шанс невелик, но пренебрегать им не следует. По-моему, я сказал вам, что он остановился в «Метрополе». Думаю, нам следует не откладывая поехать к нему. Приведем себя в порядок, позавтракаем — и в путь.
  Было решено, что Таппенс и Джулиус вернутся в «Ритц», а потом заедут за сэром Джеймсом. Так они и сделали, и в начале двенадцатого вся компания уже входила в «Метрополь». Они спросили доктора Холла, за ним отправили рассыльного, и очень скоро маленький доктор спустился к ним.
  — Не могли бы вы уделить нам несколько минут, — приветливо спросил его сэр Джеймс. — Позвольте представить вам мисс Каули, с мистером Херсхейммером, если не ошибаюсь, вы уже знакомы.
  Доктор пожал руку Джулиусу, в его глазах промелькнули веселые искорки.
  — А, да, мой юный друг, свалившийся с груши. Как нога? В порядке?
  — Вполне. Думаю, только благодаря вашему искусству, доктор.
  — А сердечный недуг, ха-ха-ха?
  — Продолжаю поиски, — коротко ответил Джулиус.
  — Не могли бы мы побеседовать с вами в более уединенном месте? — осведомился сэр Джеймс.
  — Ну, разумеется! По-моему, тут есть одно подходящее место, там нам никто не помешает.
  Он повел их по коридору. Когда все расселись, доктор вопросительно посмотрел на сэра Джеймса.
  — Доктор Холл, я разыскиваю некую молодую девушку, от которой мне необходимо получить показания. У меня есть основания полагать, что какое-то время она находилась в вашей клинике. Надеюсь, я своей просьбой не заставлю вас нарушить принципы профессиональной этики?
  — Полагаю, вам это нужно для судебного разбирательства?
  — Да, — после некоторых колебаний, ответил сэр Джеймс.
  — Рад буду сообщить все, что смогу. Так как ее имя? Помнится, мистер Херсхейммер спрашивал у меня о… — Он повернулся к Джулиусу.
  — Фамилия, в сущности, значения не имеет, — позволил себе заметить сэр Джеймс. — Скорее всего ее поместили к вам под вымышленным именем. Кстати, я хотел бы знать, не знакомы ли вы с миссис Вандемейер.
  — Миссис Вандемейер? Саут-Одли? Да, немного знаком.
  — Вам еще не известно, что произошло?
  — Простите, не понял?
  — Вам сообщили, что миссис Вандемейер скончалась?
  — Как? Нет, ничего не слышал! Когда это случилось?
  — Вчера ночью — она приняла слишком большую дозу хлорала.
  — Намеренно?
  — Полагают, случайно. Сам я судить не берусь. Но как бы то ни было, нынче утром ее нашли мертвой.
  — Весьма прискорбно. Удивительно красивая женщина. Видимо, вы были с ней хорошо знакомы, раз вам известны все обстоятельства?
  — Обстоятельства мне известны потому, что… короче говоря, ее нашел я.
  — О? — произнес доктор, изумленно на него уставившись.
  — Да, я, — сказал сэр Джеймс, задумчиво погладив подбородок.
  — Весьма, весьма прискорбно, но, простите, не вижу, какое это имеет отношение к вашим поискам?
  — А вот какое: ведь, кажется, миссис Вандемейер поручила вашим заботам свою молодую родственницу?
  Джулиус весь подался вперед.
  — Да, это так, — спокойно ответил доктор.
  — И под каким именем?
  — Дженет Вандемейер. Насколько я понял, она — племянница миссис Вандемейер.
  — Когда ее привезли к вам?
  — Кажется, в июне или июле пятнадцатого года.
  — Она была больна?
  — Нет, в полном рассудке, если вы это имеете в виду. Миссис Вандемейер объяснила, что они плыли на «Лузитании», этот злополучный пароход был потоплен, и для девушки это оказалось слишком большим потрясением.
  — Кажется, мы напали на след? — Сэр Джеймс поглядел на своих молодых друзей.
  — Я же сказал, что я последний идиот, — буркнул Джулиус.
  Глаза доктора зажглись любопытством.
  — Вы сказали, что хотите получить от нее показания, — заметил он. — А что, если она не способна их дать?
  — Но вы же только что сказали, что она в здравом рассудке?
  — Бесспорно. Тем не менее, если вам нужно получить от нее какие-нибудь сведения из ее жизни до седьмого мая пятнадцатого года, она не сможет ничего вам сказать.
  Они ошеломленно уставились на маленького доктора. Он бодро кивнул.
  — Очень жаль, — сказал он. — Очень, очень жаль, сэр Джеймс, ведь речь, как я понял, идет о чем-то чрезвычайно важном. Но факт остается фактом: она не сможет ничего вам рассказать.
  — Но почему? Черт побери, почему?
  Доктор сочувственно посмотрел на явно взволнованного американца.
  — Потому что Дженет Вандемейер страдает амнезией — полной потерей памяти.
  — Что?!
  — Вот именно. Интересный случай, весьма интересный. И вовсе не такой редкий, как вы думаете. Такие случаи известны науке. Правда, сам я столкнулся с этим впервые и не скрою: невероятно интересный случай! — В откровенном удовольствии доктора проглядывала даже какая-то кровожадность.
  — Значит, она ничего не помнит, — медленно произнес сэр Джеймс.
  — Ничего — из того, что происходило с ней до седьмого мая пятнадцатого года. Начиная с этого дня, она все помнит прекрасно, ее память не уступает ни моей, ни вашей.
  — Так с чего же именно начинаются ее воспоминания?
  — С момента, когда она вышла на берег вместе с другими спасенными. Но то, что было до этого, для нее словно не существует. Она не знала, как ее зовут, не знала, откуда едет, не понимала, где находится. Даже забыла родной язык.
  — Ну уж это — совсем чудеса! — вмешался Джулиус.
  — Отнюдь, дорогой сэр. Наоборот, явление, совершенно обычное при подобных обстоятельствах. Сильнейшее нервное потрясение! Потере памяти почти всегда предшествует какой-либо стресс. Естественно, я рекомендовал специалиста. В Париже есть великолепный психиатр, занимающийся именно такими случаями, но миссис Вандемейер опасалась огласки, почти неизбежной при таких обстоятельствах.
  — Ну, в этом я не сомневаюсь, еще бы ей не бояться! — мрачно заметил сэр Джеймс.
  — Я ее понимаю. Ведь подобные заболевания всегда вызывают нездоровое любопытство. А девочка была совсем молоденькая — ей только-только исполнилось девятнадцать, если не ошибаюсь. И было бы жестоко привлекать внимание к ее несчастью — это могло плохо сказаться на ее будущем. К тому же лечения как такового не существует, все сводится к ожиданию.
  — Ожиданию?
  — Да. Рано или поздно память возвратится — так же внезапно, как и исчезла. Однако, вероятнее всего, девушка так и не вспомнит, что с ней происходило на борту, и будет, как прежде, отсчитывать время с того момента, на котором ее память снова включилась — с гибели «Лузитании».
  — А как вы полагаете, когда к ней может вернуться память?
  Доктор пожал плечами.
  — Этого я сказать не могу. Иногда проходит всего несколько месяцев, но бывали случаи, когда память возвращалась через двадцать лет! Иногда помогает новый шок: он как бы восстанавливает в мозгу те связи, которые уничтожил предыдущий.
  — Еще один шок? — задумчиво пробормотал Джулиус.
  — Совершенно верно. Например, в Колорадо…56 — вдохновенно начал маленький доктор, но Джулиус, казалось, не слушал его. Сосредоточенно нахмурившись, он что-то обдумывал. Внезапно он расправил плечи и ударил кулаком по столу, да так, что все вздрогнули, а маленький доктор еще и подпрыгнул.
  — Придумал! Но сначала, доктор, мне хотелось бы узнать ваше профессиональное мнение о плане, который я вам сейчас изложу. Скажем, Джейн снова придется пересечь эту Атлантическую лужу, и опять произойдет то же самое. Подводная лодка, тонущий пароход, все в шлюпки, ну, и так далее. Это сгодится в качестве шока? Ну, чтобы так наподдать по ее подсознанию, или как это там у вас называется, чтобы оно снова заработало, а?
  — Весьма интересная идея, мистер Херсхейммер. Очень жаль, что нет никаких шансов на то, чтобы это повторилось.
  — Ну, само собой, конечно, все это не повторится, но мы можем сами все замечательно устроить.
  — Сами?
  — Ну да. Это же не трудно. Арендовать океанский пароход…
  — Океанский пароход! — ошарашенно пробормотал доктор Холл.
  — …нанять пассажиров, нанять подводную лодку… Собственно, только в ней и загвоздка. Правительства, когда речь заходит о военном снаряжении, начинают юлить, наводить тень на плетень. И первому встречному они, конечно, ничего не продадут. Но, думаю, и тут выход найдется. Сэр, вы когда-нибудь слышали выражение «дать на лапу»? Действует безотказно. А вот торпедировать, пожалуй, не стоит. Достаточно, если все пассажиры просто начнут носиться по палубе и вопить, что пароход тонет, молоденькой неискушенной девушке, вроде Джейн, этого с лихвой хватит. Как только она натянет на себя спасательный пояс и ее поволокут в шлюпку, вырвав из толпы хороших актеров, профессионально закатывающих истерику на палубе, она… Ну, она наверняка перенесется прямо в тот день — седьмое мая пятнадцатого года. Как, ничего в целом?
  Доктор Холл внимательно посмотрел на Джулиуса. У него определенно не было слов, но взгляд его был достаточно красноречив.
  — Нет, — поспешил успокоить его Джулиус. — Я не сумасшедший. Устроить это действительно проще простого. Да в Штатах каждый день такие штуки проделывают — когда кино снимают. Разве вы не видели, как на экранах сталкиваются поезда? Какая разница — у них поезд, у нас пароход? Только бы раздобыть реквизит — и можно действовать.
  Доктор Холл обрел дар речи.
  — Но расходы, дорогой сэр! — Голос его почти перешел в визг. — Расходы!! Они же будут колоссальными!!!
  — Деньги для меня не проблема, — объяснил Джулиус.
  Доктор Холл умоляюще повернулся к сэру Джеймсу, и тот чуть-чуть улыбнулся.
  — Мистер Херсхейммер — человек состоятельный, весьма состоятельный.
  Доктор вновь посмотрел на Джулиуса, но теперь уже совсем другими глазами. Перед ним теперь был уже не эксцентричный молодой человек, имеющий обыкновение падать с деревьев. В глазах доктора светилось почтение, которым удостаивают по-настоящему богатых людей.
  — Замечательный план. Весьма и весьма, — прожурчал он. — Кино, ну, разумеется. Чрезвычайно интересно. Боюсь, мы здесь несколько консервативны… И вы действительно готовы все это организовать? Серьезно?
  — Можете ставить на это свой последний доллар — не проиграете.
  И доктор поверил, ибо перед ним был американец. Скажи что-нибудь подобное англичанин, доктор тут же решил бы, что перед ним его потенциальный пациент.
  — Но я не могу дать полную гарантию. Полагаю, обязан предупредить вас. Наше с вами лечение может и не подействовать.
  — Само собой, — ответил Джулиус. — От вас требуется только сама Джейн, а в остальном положитесь на меня.
  — Джейн?
  — Ну, пусть мисс Дженет Вандемейер. Можно связаться с вашей клиникой по телефону, чтобы ее сюда прислали? Или я сам смотаюсь за ней — на машине?
  Доктор ошеломленно посмотрел на него.
  — Извините, мистер Херсхейммер, но я полагал, вы поняли…
  — Что понял?
  — Что мисс Вандемейер уже не моя пациентка.
  Глава 15
  Таппенс делают предложение
  Джулиус вскочил на ноги.
  — Что?
  — Я думал, вам это известно.
  — Когда она от вас уехала?
  — Дайте сообразить. Сегодня понедельник, ведь так? Значит, в прошлую среду… Ну, конечно же! В тот самый вечер, когда вы, э… упали с моей груши.
  — В тот вечер? До или после?
  — Дайте сообразить… Да-да, после. Миссис Вандемейер прислала за ней — что-то очень срочное. Мисс Вандемейер и сопровождавшая ее сестра уехали с ночным поездом.
  Джулиус рухнул в кресло.
  — Сестра Эдит… уехала с пациенткой… я помню! — бормотал он. — Господи, быть совсем рядом!
  Доктор Холл поглядел на него с глубоким изумлением.
  — Не понимаю. Разве барышня не у ее тети?
  Таппенс покачала головой. Она хотела что-то сказать, но предостерегающий взгляд сэра Джеймса заставил ее прикусить язык. Адвокат встал.
  — Весьма вам обязан, Холл. Мы все очень благодарны вам за то, что вы рассказали. Боюсь, нам придется начать новые поиски мисс Вандемейер. А сестра, которая ее сопровождала? Скорее всего, вы не знаете, где она?
  Доктор покачал головой.
  — Мы не получали от нее никаких известий, но, насколько я понял, она должна была некоторое время оставаться с мисс Вандемейер. Но что могло произойти? Ну не похитили же нашу пациентку?
  — Это вполне вероятно, — ответил сэр Джеймс.
  — Думаете, мне следует обратиться в полицию? — спросил доктор.
  — Нет-нет. Возможно, она просто поехала еще к каким-нибудь родственникам.
  Доктору это объяснение показалось не слишком убедительным, но он понял, что сэр Джеймс больше ничего говорить не намерен, а пытаться что-либо выведать у знаменитого адвоката было бы напрасной тратой времени. А потому он попрощался со своими неожиданными гостями, и те ушли.
  Выйдя из отеля, они подошли к «Роллс-Ройсу».
  — Просто взбеситься, можно! — воскликнула Таппенс. — Ведь Джулиус несколько часов пробыл с ней под одной крышей!
  — Я просто олух, — мрачно буркнул Джулиус.
  — Но откуда же вам было знать, — утешила его Таппенс. — Ведь правда? — обратилась она к сэру Джеймсу.
  — Да, не стоит понапрасну казниться, — мягко посочувствовал адвокат. — Что случилось, то случилось.
  — Главное теперь, как действовать дальше, — прибавила практичная Таппенс.
  Сэр Джеймс пожал плечами.
  — Можно через газету поискать сопровождавшую ее сестру. Дать объявление. Хотя вряд ли от этого будет толк. Но больше тут ничего не придумаешь.
  — Ничего? — растерянно повторила Таппенс. — А… а Томми?
  — Будем надеяться на лучшее, — ответил сэр Джеймс. — Да, нам остается только надеяться.
  Но при этом он поверх ее поникшей головки встретился взглядом с Джулиусом и еле заметно покачал головой. Джулиус понял. Сэр Джеймс считал, что надежды нет. Лицо молодого американца помрачнело. Сэр Джеймс взял руку Таппенс в свои.
  — Если что-нибудь выяснится, сразу же сообщите мне. Письмо перешлют немедленно.
  Таппенс смотрела на него непонимающим взглядом.
  — Вы уезжаете?
  — Но я же говорил вам, не помните? В Шотландию.
  — Да, только я думала… — Она замялась.
  Сэр Джеймс пожал плечами.
  — Милая барышня, я ничем больше не могу помочь. Все нити, которые нам удалось найти, оборвались. Поверьте, сделать действительно ничего нельзя. Если что-то изменится, буду рад помочь — всем, чем могу.
  От его слов Таппенс совсем упала духом.
  — Вероятно, вы правы, — коротко сказала она. — В любом случае огромное вам спасибо за все, что вы сделали. Счастливого пути.
  Джулиус открыл дверцу машины. Искорка жалости мелькнула в проницательных глазах сэра Джеймса при виде поникшей головки Таппенс.
  — Не отчаивайтесь так, мисс Таппенс, — сказал он вполголоса. — Помните, отдыхать еще не значит бездельничать. Одно другому не мешает.
  Что-то в его тоне заставило девушку поднять глаза. Но в ответ на ее вопросительный взгляд он с улыбкой лишь покачал головой.
  — Нет, больше я ничего не скажу. Сказать лишнее — всегда большая ошибка. Не забывайте этого. Никогда не открывайте всего, что вам известно, — даже тем, кому доверяете. Поняли? Ну, до свидания.
  Он быстро пошел по тротуару, а Таппенс смотрела ему вслед. Она начинала понимать принципы сэра Джеймса. Один раз он уже вот так же небрежно бросил ей важный намек. Так, может, и сейчас он не все сказал. Иначе, что означают его слова? Что на самом деле он вовсе не махнул рукой, что в Шотландии он будет продолжать вести розыски, пока…
  Ее размышления прервал Джулиус, пригласив в машину.
  — У вас какой-то задумчивый вид, — заметил он, отъезжая от тротуара. — Старичок вам еще что-нибудь сказал?
  Таппенс открыла было рот, но тут в ушах у нее зазвучал голос сэра Джеймса: «Никогда не говорите всего, что вам известно, — даже тем, кому доверяете». И тут же в ее памяти всплыла другая картина: Джулиус перед сейфом миссис Вандемейер, ее вопрос и пауза, перед тем, как он ответил «ничего». Правда, ничего? Или он нашел что-то и не сказал ей? Ну, если он что-то скрывает, почему бы ей не взять с него пример.
  — Так, пустяки, — ответила она и не столько увидела, сколько почувствовала, что Джулиус скосил на нее глаза.
  — А не прокатиться ли нам по парку?
  — Как хотите.
  Некоторое время они молча ехали по аллее. День был чудесный, и бьющие в лицо лучи солнца немножко ее подбодрили.
  — Мисс Таппенс, как по-вашему, я отыщу Джейн?
  В голосе Джулиуса звучало уныние. Это было так на него не похоже, что Таппенс в изумлении повернулась к нему. Он кивнул.
  — Вот именно. Я готов сдаться. Сэр Джеймс явно считает, что надежды нет. Я сразу понял. Он мне не очень нравится — мы с ним разного поля ягоды, но ему пальца в рот не клади, и он не махнул бы рукой, если оставались бы хоть какие-то шансы на успех, верно?
  Таппенс стало немножко стыдно, но, тут же вспомнив о том, что Джулиус тоже что-то от нее скрывает, она не стала его обнадеживать.
  Она только сказала:
  — Он посоветовал дать объявление о медсестре.
  — Ну да. Предложил нам соломинку, за которую мы, глядишь, и уцепимся. С меня хватит. Пора домой в Штаты.
  — Нет-нет, — воскликнула Таппенс, — мы же должны отыскать Томми!
  — Да, про Бересфорда я совсем забыл, — виновато отозвался Джулиус. — Верно. Мы должны его найти. Но потом… Что ж, я отправился в Англию, напичканный всякими иллюзиями, вот и получил по заслугам. Хватит с меня иллюзий. А теперь, мисс Таппенс, у меня к вам один вопрос.
  — Ну?
  — Вы и Бересфорд. Это как?
  — Не понимаю, о чем вы! — с небрежной гордостью ответила Таппенс, тут же, впрочем, добавив: — И вообще, вы ошибаетесь!
  — То есть тут никаких нежных чувств?
  — Конечно! — с жаром воскликнула Таппенс. — Мы с Томми друзья, и ничего больше.
  — По-моему, нет таких влюбленных, — заметил Джулиус, — которые не старались бы всех уверить, что они только друзья.
  — Чушь! — отрезала Таппенс. — Неужто я похожа на девушку, которая влюбляется во всех подряд?
  — Нет. Вы похожи на девушку, в которую все подряд влюбляются.
  — О! — Таппенс немного растерялась. — Это комплимент?
  — Само собой. Так вот что я хочу сказать. Предположим, мы не найдем Бересфорда… и…
  — Да, ладно, говорите прямо. Я умею смотреть правде в глаза. Предположим, он… погиб. Так что же?
  — Ну, и вся эта история так или иначе закончится. Что вы собираетесь дальше делать?
  — Не знаю, — тоскливо ответила Таппенс.
  — Вам же будет ужасно одиноко, бедняжке.
  — Еще чего? — огрызнулась Таппенс, не любившая, чтобы ее жалели.
  — Ну, а как насчет замужества? — спросил Джулиус. — Как вы на это смотрите?
  — Естественно, я собираюсь выйти замуж, — ответила Таппенс. — То есть, если… — она замолчала, готовая откусить себе язык, но затем решительно продолжала: — …если я найду мужа, достаточно богатого, чтобы стоило все это затевать. Откровенно, а? И вы, конечно, презираете меня?
  — Я никогда не презирал разумный подход к делу, — возразил Джулиус. — А какие размеры?
  — Размеры? — с недоумением повторила Таппенс. — Вы имеете в виду рост моего избранника?
  — Да нет. Какая цифра… ну, размеры дохода?
  — Ах, это! Я… я как-то еще не пришла к окончательному решению.
  — А как насчет меня?
  — Вас?!
  — Ага.
  — Ни в коем случае.
  — Но почему?
  — Да говорю же вам, ни в коем случае.
  — А я вас спрашиваю: почему?
  — Ну, это как-то нечестно.
  — Не вижу ничего нечестного. Так что ловлю вас на слове. Я вами дико восхищаюсь, мисс Таппенс. Я таких девушек еще не встречал. Вы же чертовски смелая. Я буду жутко рад, если смогу вам дать все, чего вы хотите. Скажите «да», и мы сейчас же смотаемся к лучшему ювелиру — выберем кольца.
  — Не могу, — еле выговорила Таппенс.
  — Из-за Бересфорда?
  — Да нет же, нет же, нет!
  — Тогда почему?
  Но Таппенс только отчаянно мотала головой.
  — Вряд ли вам удастся встретить кого-нибудь с большим количеством долларов в заначке.
  — Ах, да не в этом дело, — еле выговорила Таппенс с нервным смешком. — Конечно, я вас благодарю и все такое, но лучше я прямо вам скажу: «нет».
  — Может, сделаете мне одолжение — подумаете до завтра?
  — А что толку?
  — Но все-таки — подумаете?
  — Хорошо, — покорно сказала Таппенс.
  Всю остальную дорогу до «Ритца» они молчали.
  Таппенс сразу же поднялась к себе в номер. После схватки с напористым Джулиусом она чувствовала себя совершенно обессиленной.
  Сев за туалетный столик, девушка несколько минут смотрела на свое отражение.
  — Дура, — пробормотала она наконец и состроила себе гримасу. — Идиотка. Все, чего ты хотела, все, о чем ты мечтала, — а ты только и сумела, что проблеять «не-е-ет», точно безмозглая овца. Такой случай не повторится. Чего еще ты ждешь? Хватай! Цепляйся обеими руками! Чего тебе еще нужно?
  И, словно отвечая на этот вопрос, ее взгляд остановился на стоящей у зеркала небольшой фотографии в дешевой рамочке — Томми. Несколько секунд она пыталась сдержаться, но потом, оставив притворство, прижала снимок к губам и разрыдалась.
  — Ах, Томми, Томми! — всхлипывала она. — Я так тебя люблю… А что, если я больше никогда тебя не увижу…
  Через пять минут Таппенс села прямо, высморкалась и отбросила волосы с лица.
  — Так вот, — сурово начала она. — Посмотрим фактам в глаза. Оказывается, я влюбилась… в глупого мальчишку, которому наверняка до меня нет никакого дела. — Тут она помолчала. — Во всяком случае, — продолжала она, словно возражая невидимому собеседнику, — если это и не так, мне на этот счет ничего не известно. Да разве он посмеет признаться? Я всегда презирала сентиментальность и вот — допрезиралась! Какие же мы все идиотки! Ну, да это я всегда знала. Осталось еще положить его фото под подушку и грезить о нем, не смыкая глаз. До чего же противно изменять собственным принципам!
  Таппенс покачала головой, скорбя о своем малодушии.
  — А что я скажу Джулиусу? Дурацкое положение! А сказать придется! Он же типичный американец и не успокоится, пока не выпытает у меня причину отказа. Интересно, было что-нибудь в том сейфе?
  И Таппенс начала размышлять о вчерашнем вечере. Она перебрала в памяти все события — подробно и тщательно. Они каким-то образом перекликались с прощальными словами сэра Джеймса… такими непонятными…
  Внезапно она охнула и побледнела. Глаза ее уставились в одну точку, зрачки расширились.
  — Не может быть, — пробормотала она. — Это невозможно! Я просто сошла с ума…
  Да, чудовищно… но все сразу становится ясным.
  На миг задумавшись, она села и, взвешивая каждое слово, написала записку. Потом удовлетворенно кивнула, вложила ее в конверт и вывела на конверте фамилию Джулиуса. Потом прошла по коридору к его номеру и постучала. Как она и ожидала, никто не отозвался. Тогда она вошла и положила записку на стол.
  Когда она вернулась обратно, у ее двери стоял мальчишка-рассыльный.
  — Вам телеграмма, мисс.
  Таппенс с рассеянным видом взяла телеграмму с подноса, вскрыла ее и вдруг вскрикнула. Телеграмма была от Томми.
  Глава 16
  Дальнейшие приключения Томми
  Глухая чернота постепенно рассеивалась, и сквозь всполохи боли к Томми медленно возвращалось сознание. Когда он окончательно очнулся, то явственно ощущал лишь одно: страшную ломоту в висках. Он смутно чувствовал, что находится в незнакомом месте. Но где? Что случилось? Он закрыл и снова открыл глаза. Нет, это не номер в «Ритце»! И что у него с головой?
  — Черт! — пробормотал Томми и попытался сесть. К нему вернулась память. Ясно, он в Сохо, в том зловещем доме. Со стоном он откинулся на спину, но сквозь неплотно сомкнутые веки пытался хоть что-нибудь разглядеть.
  — Приходит в себя, — произнес кто-то над самым его ухом.
  Томми сразу узнал голос энергичного бородатого немца и потому не спешил проявлять признаки жизни. Да и куда спешить? И вообще, пока у него так стреляет в голове, он не очень-то способен соображать. И все-таки он попытался вспомнить, что же с ним произошло. Очевидно, пока он подслушивал, кто-то подкрался к нему сзади и огрел по голове. Теперь они знают, что он шпион, и, вероятно, тут же с ним разделаются. Да, положение не из завидных. Где он, никто не знает. А потому ни на чью помощь рассчитывать не приходится. Остается полагаться только на собственную изобретательность.
  — Ну, теперь держись! — пробормотал он себе еле слышно, а чуть громче снова буркнул: — Черт! — На этот раз ему удалось сесть.
  Немец подошел ближе и, прижав к его губам стакан, приказал: «Пей!» Томми был вынужден подчиниться. И тут же поперхнулся — таким крепким оказался напиток. Зато в голове у него сразу прояснилось.
  Он лежал на диване, в той самой комнате, где происходило совещание. С одной стороны от него стоял немец, с другой — гнусного вида детина, который впустил его в дом. Остальные сгрудились несколько поодаль. Только одного Томми недосчитался — того, кого называли Номером Первым. Его в комнате не было.
  — Полегчало? — спросил немец, забирая пустой стакан.
  — О да! Премного благодарен! — бодрым голосом отозвался Томми.
  — Мой юный друг, ваше счастье, что у вас такой толстый череп. Добряк Конрад способен повалить быка. — Он кивком указал на привратника. Тот ухмыльнулся.
  Томми с усилием повернул голову.
  — А, значит, вас величают Конрадом? — сказал он. — Ну, так вам тоже повезло, что у меня толстый череп. Впрочем, у вас такая физиономия, что мне даже жалко, что мой череп помог вам увернуться от петли.
  Конрад пробурчал какое-то ругательство, но бородатый немец сохранил невозмутимость.
  — Петля ему и не грозила, руки коротки у ищеек, — сказал он.
  — Ну, как вам угодно, — отозвался Томми. — Принято считать, что в полиции одни идиоты, но сам я им вполне доверяю.
  Держался он непринужденно. Томми Бересфорд был из тех молодых англичан, которые не отличаются блеском и умом, однако, оказавшись в положении, обычно именуемым «безвыходным», мгновенно преображаются. Природную застенчивость и осмотрительность они сбрасывают как перчатки. Томми прекрасно понимал, что спасти его может только собственная смекалка, а его привычная и потому естественная медлительность помогала скрыть работу мысли.
  Все так же невозмутимо немец продолжал:
  — Хотите ли вы что-нибудь сказать, прежде чем вас казнят за шпионаж?
  — Очень хочу! У меня много интересных сведений! — ответил Томми все с той же небрежной легкостью.
  — Будете отрицать, что подслушивали?
  — Нет. Конечно, я должен извиниться… Но ваш разговор был настолько интересным, что я забыл про щепетильность.
  — Как вы проникли сюда?
  — Милейший старина Конрад! — Томми виновато улыбнулся привратнику. — Мне горько это говорить, но верного слугу пора бы отправить на пенсию, вам стоит поискать сторожевого пса получше.
  Конрад что-то прорычал, а когда бородатый повернулся к нему, угрюмо пробормотал:
  — Он назвал пароль. Откуда я мог знать?
  — Совершенно верно, — вмешался Томми. — Откуда он мог знать? Не надо его ругать, ведь только благодаря его опрометчивости я получил редкое удовольствие — лицезреть всех вас.
  Ему показалось, что его слова вызвали некоторое смятение у зрителей на заднем плане, но бдительный немец успокоил их небрежным взмахом руки.
  — Покойники молчат, — сказал он невозмутимо.
  — Да, но я-то еще не покойник, — возразил Томми.
  — Мы не заставим вас долго ждать, мой юный друг, — заметил немец.
  Остальные поддержали его одобрительным ворчанием.
  Сердце Томми отчаянно заколотилось, но он не оставил светски-любезного тона.
  — Не уверен, — небрежно сказал он. — Вряд ли это разумно — убивать меня.
  Он, несомненно, сбил их с толку, судя по выражению физиономии немца, который спросил:
  — Почему это мы должны оставить вас в живых? Назовите хотя бы одну причину.
  — Да хоть десять, — ответил Томми. — Послушайте, вы засыпали меня вопросами. Позвольте и мне задать хоть один. Почему вы со мной не разделались сразу, зачем вам было нужно, чтобы я пришел в себя?
  Немец замялся, и Томми поспешил воспользоваться моментом.
  — А затем, чтобы узнать, какими я располагаю сведениями… и откуда я получил эти сведения. Если вы сейчас прикончите меня, то так ничего и не узнаете.
  Тут к дивану, стиснув кулаки, подскочил Борис.
  — Шпион, собака! — завопил он. — Мы с тобой цацкаться не будем! Кончайте с ним! Чего волынить!
  Раздались дружные аплодисменты.
  — Слышали? — спросил немец, не спуская глаз с Томми. — Что вы на это скажете?
  — Что скажу? — Томми пожал плечами. — Сборище идиотов. Пусть-ка пораскинут сначала мозгами. Как я сюда пробрался? Вспомните, что сказал старина Конрад: он назвал пароль, верно? А откуда я его узнал? Неужели вы думаете, что я сказал первое, что мне пришло в голову?
  Томми был очень доволен своей последней фразой и жалел только, что ее не слышит Таппенс, она бы оценила.
  — А ведь верно, — спохватился рабочий. — Товарищи, нас предали!
  Среди «товарищей» поднялся возмущенный ропот, и Томми ободряюще им улыбнулся.
  — Так-то лучше. Вы никогда ничего не добьетесь, пока не научитесь шевелить мозгами.
  — Придется вам назвать того, кто нас предал, — заявил немец. — Но не рассчитывайте, что это спасет вас. Вы нам выложите все, что знаете. Видите Бориса? Он умеет развязывать языки.
  — Ха! — презрительно бросил Томми, старательно подавляя весьма неприятное ощущение под ложечкой. — Ни пытать, ни убивать вы меня не станете.
  — Это почему же? — спросил Борис.
  — Да кто же убивает курицу, которая несет золотые яйца, — невозмутимо заметил молодой человек.
  Наступила пауза. Спокойная самоуверенность Томми наконец произвела впечатление. Заговорщики определенно начали сомневаться. Человек в потрепанной одежде испытующе посмотрел на пленника.
  — Он водит тебя за нос, Борис, — спокойно сказал он.
  Вот гад. Неужели этот тип раскусил его?
  Немец, еле сдерживая злобу, жестко спросил:
  — Что это значит?
  — А как по-вашему? — бойко переспросил Томми, лихорадочно придумывая очередную фразу.
  Внезапно Борис шагнул вперед и поднес к его лицу кулак.
  — Говори, английская свинья, говори!
  — Ну зачем же так волноваться, дружище, — сказал Томми, не теряя присутствия духа. — С вами, иностранцами, очень трудно разговаривать. Не умеете сохранять спокойствие. А теперь посмотрите на меня хорошенько: разве так выглядит человек, который потерял всякую надежду остаться в живых?
  Он обвел их высокомерным взглядом, радуясь, что они не слышат, как предательски стучит его сердце.
  — Нет, — помолчав, неохотно согласился Борис.
  «Слава Богу, он не умеет читать мысли!» — подумал Томми, а вслух продолжал с прежним апломбом:
  — А почему я так спокоен? Да потому, что у меня есть сведения, которые наверняка вас заинтересуют, и мы сумеем договориться.
  — Договориться? — Бородатый прожег его взглядом.
  — Ну да… договориться. Я получаю жизнь и свободу взамен… — Он умолк.
  — Взамен чего?
  Они мгновенно утихли и окружили его тесным кольцом. Можно было бы услышать, как пролетит муха. Томми произнес, растягивая каждое слово:
  — Взамен документа, который Денверс вез из Америки на «Лузитании».
  Эффект превзошел все ожидания. Все вскочили и кинулись к Томми. Немец оттеснил их в сторону и наклонился над ним, багровый от возбуждения.
  — Himmel!57 Так он у вас?
  С великолепным спокойствием Томми покачал головой.
  — Вы знаете, где он? — не отступал немец.
  Томми опять покачал головой.
  — Понятия не имею.
  — Ну так… ну так… — Немец задохнулся от ярости и недоумения.
  Томми окинул взглядом остальных. На их лицах была злоба, растерянность, однако его уверенность в себе сделала свое дело: он убедил их в том, что действительно что-то знает.
  — Мне пока неизвестно, где находится документ, но уверен, что сумею его найти. Есть у меня одна идея…
  — Ха! — дружно ухмыльнулись «товарищи».
  Томми поднял руку, и недоверчивые смешки оборвались.
  — Я сказал «идея», но мне известны кое-какие достоверные факты — причем мне одному. Ну, что вы теряете? Если я сумею представить вам документ, вы вернете мне жизнь и свободу, только и всего. Решено?
  — А если мы не согласимся? — негромко спросил немец.
  Томми снова разлегся на диване.
  — Двадцать девятое, — задумчиво произнес он, — осталось меньше двух недель…
  Несколько секунд немец о чем-то размышлял, потом махнул Конраду:
  — Уведи его!
  Долгих пять минут Томми провел на кровати в соседней комнатушке. Сердце у него продолжало отчаянно колотиться. На эту карту он поставил все. К какому решению они придут? Однако, хотя эта мысль мучительно жгла его мозг, он продолжал поддразнивать Конрада, доведя угрюмого привратника до белого каления.
  Наконец дверь открылась, и немец крикнул Конраду, чтобы тот привел пленника обратно.
  — Будем надеяться, что судья не нахлобучил черную шапочку58, — весело сострил Томми. — Ну, Конрад, веди меня. Господа, подсудимый прибыл.
  Немец снова занял свое место за столом, он указал Томми на стул напротив.
  — Мы согласны, — сказал он резко, — но при одном условии. Сначала документ, потом мы вас отпустим.
  — Идиот, — сохраняя любезную мину, огрызнулся Томми. — Как же я смогу его отыскать, сидя у вас тут на привязи?
  — А на что вы, собственно, рассчитывали?
  — Чтобы вести поиски, мне нужна полная свобода.
  Немец расхохотался.
  — Мы что, по-вашему, малые дети? Вот так возьмем и отпустим вас, поверив всем вашим байкам?
  — Да нет, не отпустите, — задумчиво произнес Томми, — хотя это значительно упростило бы дело. Ну, хорошо, давайте пойдем на компромисс. Отпустите со мной малютку Конрада. Он верный человек, да и кулаки у него тяжелые.
  — Желательно, чтобы вы оставались здесь, — холодно сказал немец. — А кто-то из нас будет точно исполнять все ваши указания. Если возникнут какие-нибудь осложнения, он незамедлительно поставит вас в известность, и вы скорректируете его действия.
  — Вы связываете меня по рукам и ногам, — возмущенно возразил Томми. — Дело чрезвычайно деликатное, и ваш человек что-нибудь обязательно напутает, а тогда что будет со мной? По-моему, никто из вас не сможет с этим справиться.
  Немец грохнул кулаком по столу.
  — Таково наше условие. Или смерть.
  Томми утомленно откинулся на спинку стула.
  — Мне нравится ваш стиль, обворожительно категорический. Ну, будь по-вашему. Но одно совершенно необходимо: я должен увидеть ее.
  — Кого ее?
  — Джейн Финн, естественно.
  Немец несколько секунд смотрел на него странным взглядом, а потом сказал медленно, словно тщательно выбирая слова:
  — Разве вы не знаете, что она не способна ничего вам сообщить?
  Сердце Томми подпрыгнуло. Неужели ему все-таки удастся встретиться лицом к лицу с этой девушкой?
  — Я не собираюсь просить ее что-нибудь мне сообщать, — сказал он спокойно. — То есть я ни о чем не буду ее расспрашивать.
  — Тогда зачем она вам нужна?
  Томми ответил не сразу.
  — Чтобы увидеть выражение ее лица, когда я задам ей один вопрос, — произнес он наконец.
  И снова немец бросил на него взгляд, которого Томми не понял.
  — Она не сможет ответить на ваш вопрос.
  — Это не важно. Мне ведь нужно только увидеть ее лицо, когда я его задам.
  — И вы полагаете таким образом что-то узнать? — Немец испустил неприятный смешок, и Томми опять почувствовал, что существует какое-то неизвестное ему обстоятельство. Немец не спускал с него испытующего взгляда. — Я начинаю сомневаться, что вы действительно что-то знаете… — мягко сказал он.
  Томми почувствовал, что ситуация изменилась не в его пользу. Почва под ним слегка заколебалась. Но какой все-таки промах он допустил?
  — Возможно, есть что-то, что мне неизвестно, — сымпровизировал он. — Я же не говорю, будто до тонкостей знаю все ваши махинации. Но ведь и у меня есть кое-что неизвестное вам. Именно на это я и рассчитываю. Денверс был достаточно хитер… — Он умолк, словно испугавшись, что наговорил лишнего.
  Однако лицо немца чуть посветлело.
  — Денверс, — пробормотал он. — Понятно… — Он помолчал, а потом сделал знак Конраду: — Уведи его. Наверх… Ну, ты знаешь.
  — Погодите, — сказал Томми. — А как насчет девушки?
  — Не исключено, что это удастся устроить.
  — Это совершенно необходимо.
  — Там посмотрим. Решить это может только один человек.
  — И кто же? — спросил Томми, хотя ответ уже был ему известен.
  — Мистер Браун…
  — Я его увижу?
  — Может быть.
  — Идем, — скомандовал Конрад.
  Томми послушно встал. В коридоре его тюремщик велел ему подниматься по лестнице, а сам пошел сзади.
  На верхней площадке Конрад открыл дверь, и Томми очутился в темной комнатушке. Конрад чиркнул спичкой над газовым рожком и вышел. Томми услышал, как в замке повернулся ключ.
  Он начал осматривать свою темницу. Комната была много меньше нижней и почему-то невероятно душная. Тут он заметил, что здесь нет окон. Он прошелся, присматриваясь к стенам. Они были грязные, как и все остальное. На них криво висели четыре картины, изображавшие сцены из «Фауста»59: Маргарита со шкатулкой драгоценностей; она же у входа в церковь; Зибель с цветами и Фауст в компании Мефистофеля. Последний напомнил Томми про мистера Брауна. В этой душной каморке, наглухо запечатанной массивной дверью, он был отрезан от всего мира, и зловещая власть этих архиуголовников ощущалась особенно явственно. Сколько ни кричи, никто не услышит. Это же настоящий склеп…
  Томми постарался взять себя в руки и, опустившись на кровать, принялся обдумывать положение. Голова трещала от боли, а теперь еще его начал терзать голод. И тишина, эта жуткая тишина.
  — Зато я увижу главаря, таинственного мистера Брауна, — сказал вслух Томми, стараясь ободриться. — А если повезет, то и не менее таинственную Джейн Финн. А потом…
  А потом, вынужден был признаться себе Томми, его ждет неизвестность, и довольно мрачная.
  Глава 17
  Аннет
  Грядущие неприятности вскоре были забыты, ибо вполне хватало неприятностей сиюминутных. Из коих самой крупной был голод. Томми обладал здоровым аппетитом, и бифштекс с жареным картофелем, съеденный за ленчем60, казался теперь далеким прошлым. Он с сожалением подумал, что на голодовку ему никак не потянуть.
  Он мерил и мерил шагами свою темницу. Раза два, пренебрегая достоинством и приличиями, он принимался барабанить в дверь. Но никто не подходил.
  — Черт бы их побрал! — с негодованием выкрикнул Томми. — Они что! Хотят уморить меня голодом!
  Ужасная догадка заставила его похолодеть. А вдруг это один из тех милых методов, с помощью которых Борис развязывает арестованным языки? Но он тут же отбросил эту идею.
  «Это все скотина Конрад, — решил он, — это его проделки. Будь моя воля, вот уж с кем бы я поговорил по душам».
  Воспоминания о Конраде вызвали в нем непреодолимое желание съездить привратника чем-нибудь тяжеленьким по его яйцеподобной голове.
  Нежно погладив собственную макушку, Томми предался приятным фантазиям. Затем его осенила блестящая мысль. А почему бы не претворить фантазию в реальность? Конрад, несомненно, живет тут же в доме. Для остальных (кроме разве что бородатого немца) это исключительно место их тайных сборищ. Надо встать за дверью, а когда привратник войдет, шарахнуть его по макушке вот этим колченогим стулом или рамкой от одной из этих картинок. Конечно, полной воли себе давать не следует. Только оглушить. А затем… а затем взять и смыться. Ну, а если кто-нибудь попадется на лестнице или в коридоре… Томми даже повеселел при мысли, что можно будет наконец пустить в ход кулаки. Это было ему куда больше по вкусу, чем словесные перепалки. Ликуя, Томми осторожно снял со стены «Фауста с Мефистофелем» и притаился за дверью. В нем взыграла надежда. План был прост и безупречен.
  Время шло, а Конрад все не появлялся. День или ночь — в комнате без окон не разберешь, однако часы Томми, довольно точные, показывали девять вечера. Он уныло подумал, что если ужина не подадут сейчас, то придется ждать завтрака. В десять часов надежда его покинула, и он рухнул на кровать, ища утешение в объятиях сна. Через пять минут он отрешился от всех своих бед.
  Его разбудил скрип ключа в замочной скважине. Томми не принадлежал к тем супергероям, которые, едва открыв глаза, тут же могут сориентироваться, а потому для начала бессмысленным взглядом уставился в потолок, стараясь сообразить, где он, собственно, находится. А сообразив, посмотрел на часы. Они показывали восемь.
  «Либо утренний чай, либо завтрак, — решил он. — Дай Бог, чтобы это был завтрак!»
  Дверь распахнулась, и Томми с опозданием вспомнил о том, что собирался разделаться с этим мерзким Конрадом. Но его досада тут же сменилась радостью, ибо в комнату вместо Конрада вошла какая-то девушка, в руках у нее был поднос, который она и поставила на стол.
  Томми, прищурившись, разглядывал ее в тусклом свете газового рожка. Ему показалось, что таких красивых девушек он никогда еще не встречал. Каштановые волосы отливали золотом, будто в этих пышных кудрях прятались солнечные лучи, лицо было нежное, как лепестки шиповника, и карие глаза с золотистой искоркой также вызывали ассоциации с лучами солнца.
  Неожиданно Томми пришла в голову безумная мысль.
  — Вы Джейн Финн? — спросил он и затаил дыхание.
  Девушка удивленно покачала головой.
  — Меня зовут Аннет, мосье, — произнесла она с приятным акцентом.
  — Franзaise?61 — растерянно спросил он.
  — Oui, monsieur. Monsieur parle franзais?62
  — Моего французского хватит секунды на две, — ответил Томми. — А это что? Завтрак?
  Она кивнула, и Томми, спрыгнув с кровати, подошел к столу. На подносе он обнаружил булку, кусок маргарина и кувшинчик с кофе.
  — Чуть похуже, чем в «Ритце», — заметил он со вздохом, — однако возблагодарим Господа за то, что он наконец-то мне ниспослал. Аминь!
  Он придвинул к столу стул, а девушка направилась к двери.
  — Минутку! — воскликнул Томми. — У меня к вам тысяча вопросов, Аннет. Что вы делаете в этом доме? Только не говорите, будто вы племянница Конрада, или его дочка, или даже дальняя родственница — все равно не поверю.
  — Я прислуживаю, мосье. Я никому не родственница.
  — Ах, так, — сказал Томми. — Вы помните, о чем я вас только что спросил? Вы когда-нибудь слышали это имя?
  — Да, мне кажется, слышала. Тут говорили о Джейн Финн.
  — А вы не знаете, где она?
  Аннет покачала головой.
  — Но не здесь, не в этом доме?
  — О нет, мосье. Извините, мне надо идти… Меня ждут.
  Она торопливо вышла, и в замке повернулся ключ.
  «Кто ее ждет? — размышлял Томми, вгрызаясь в булку. — Если повезет, эта девушка, пожалуй, поможет мне выбраться отсюда. Непохоже, чтобы она была членом этой банды».
  В час дня Аннет вернулась с другим подносом, но на сей раз в сопровождении Конрада.
  — Доброе утро, — приветливо сказал Томми. — Как вижу, вопреки призыву реклам вы не пользуетесь туалетным мылом.
  Конрад что-то угрожающе пробурчал.
  — Да, старина, похоже, шуток вы не принимаете. Ну, ничего, не всем же нам небо дарит ум вдобавок к красоте. Так что же мы имеем на ленч? Тушеное мясо! Откуда мне это известно? Элементарно, мой дорогой Ватсон63. Запах лука я узнаю безошибочно.
  — Болтай-болтай! — огрызнулся Конрад. — Может, тебе недолго осталось болтать.
  Намек был не из приятных, но Томми пропустил его мимо ушей и сел за стол.
  — Удались, мужлан, — произнес он, небрежно взмахнув рукой. — Не утомляй бессмыслицей своих речей тех, кто тебя достойнее.
  Вечер Томми провел в напряженных размышлениях. Придет ли Конрад с девушкой и на этот раз? Если нет, не попытаться ли заручиться ее поддержкой? Надо использовать любой шанс. Надеяться практически не на что. В восемь часов ключ привычно скрипнул, и Томми вскочил на ноги.
  Аннет была одна.
  — Закройте дверь, — потребовал он. — Мне надо с вами поговорить.
  Девушка выполнила его просьбу.
  — Послушайте, Аннет, помогите мне выбраться отсюда.
  — Это невозможно. — Она покачала головой. — Их трое там, внизу.
  — А-а! — Томми был рад, что узнал хоть что-то. — Но вы бы мне помогли, будь это в ваших силах?
  — Нет, мосье.
  — А почему?
  Девушка замялась.
  — Мне кажется… я не должна подводить этих людей. Я им верю. А вы шпионили за ними, и они совершенно правильно сделали, что заперли вас здесь.
  — Это очень скверные люди, Аннет. Если вы мне поможете, я спасу вас от них. И возможно, вы получите кучу денег.
  Но она опять покачала головой.
  — Я боюсь, мосье. Я их боюсь. — И она повернулась к двери.
  — Неужели вы не хотите помочь той девушке? — воскликнул Томми. — Она примерно вашего возраста. Неужели вы не поможете ей вырваться из их когтей?
  — Вы говорите про Джейн Финн?
  — Да.
  — Вы пришли сюда, чтобы найти ее, да?
  — Именно.
  Она поглядела на него и провела ладонью по лбу.
  — Джейн Финн… Я много раз слышала это имя.
  Томми быстро подошел к ней.
  — Вы наверняка что-нибудь о ней знаете.
  Аннет испуганно отпрянула.
  — Я ничего не знаю — только имя! — Она пошла к двери и вдруг вскрикнула. Томми с недоумением поглядел на нее. Взгляд ее был устремлен на картину, которую накануне он снял со стены. В этом взгляде был ужас. Но столь же внезапно ужас почему-то сменился облегчением, и она почти выбежала из комнаты. Томми был озадачен. Неужели она решила, что он собирается ударить ее картиной? Вряд ли. Погрузившись в раздумья, он водворил картину на место.
  Еще три дня прошли в томительном безделье. Томми чувствовал, что постоянное напряжение начинает сказываться на его нервах. Видел он только Конрада и Аннет, но девушка отказывалась с ним разговаривать, отвечала лишь «да» или «нет». В ее глазах прятались неприязнь и недоверие. Томми казалось, еще немного такого существования — и он сойдет с ума. У Конрада он выведал, что они ждут распоряжений «мистера Брауна». Может быть, думал Томми, он в отъезде или вообще за границей, и они вынуждены ждать его возвращения?
  Однако к концу третьего дня его покой был грубо нарушен.
  Еще не было семи, когда он услышал шаги в коридоре. Затем дверь распахнулась, и вошел Конрад. С ним — Номер Четырнадцатый. При виде его гнусной физиономии Томми почувствовал, как сжалось его сердце.
  — Здорово, хозяин, — сказал с ухмылкой Номер Четырнадцатый, — веревку не забыл, товарищ?
  Конрад молча протянул ему свернутый шнур. Номер Четырнадцатый принялся ловко обматывать Томми этим шнуром, а Конрад не давал вырваться.
  — Какого черта?.. — начал было Томми, но медленная усмешка, раздвинувшая безмолвные губы Конрада, сковала его язык.
  Номер Четырнадцатый быстро превратил Томми в неподвижный кокон. И тут наконец Конрад разразился тирадой:
  — Думал провести нас, а? То знаю, это не знаю! Еще и торговался. Рассчитывал выехать на вранье! А знаешь ты меньше несмышленого младенца. Но теперь, паршивая свинья, тебе пришел конец.
  Томми молчал. Сказать ему было нечего. Он потерпел неудачу. Каким-то образом вездесущий мистер Браун раскусил его обман. И тут его осенило.
  — Прекрасная речь, Конрад! — сказал он одобрительно. — Но к чему узы и оковы? Почему не позволить этому любезному джентльмену перерезать мне горло без лишних проволочек?
  — Ишь чего захотел! — неожиданно сказал Номер Четырнадцатый. — Ты что, думаешь, мы тут тебя и прикончим? Идиоты мы, что ли, — приманивать сюда полицию. Не дождешься! Карету вашей милости приказано подать завтра утром. А связали тебя для верности, понял?
  — Уж чего проще, — сказал Томми. — Разве что ваши физиономии.
  — Заткнись, — сказал Номер Четырнадцатый.
  — С удовольствием, — ответил Томми. — Вы делаете большую ошибку, но вам же хуже.
  — Второй раз ты нас не проведешь, — возразил Номер Четырнадцатый. — Воображаешь, что ты все еще в «Ритце», а?
  Томми промолчал. Он пытался сообразить, каким образом мистер Браун сумел узнать, кто он такой. Видимо, Таппенс, испугавшись за него, решилась обратиться в полицию, его исчезновение стало достоянием гласности, а шайка не замедлила вовремя сопоставить факты.
  «Приятные» гости удалились, захлопнув дверь. Томми остался наедине со своими мыслями. Они были не из приятных. Руки и ноги у него уже затекли, он не мог пошевелить даже пальцем, оставалось только смириться со своей участью.
  Примерно через час он услышал, как в замке тихонько повернулся ключ, и дверь отворилась. Вошла Аннет. Сердце Томми забилось. Он совсем про нее забыл. Неужто она решила ему помочь?
  Внезапно раздался голос Конрада:
  — Куда ты, Аннет? Ему сегодня ужин не требуется.
  — Oui, oui, je sais bien64. Но надо взять поднос. Нам нужна эта посуда.
  — Ну, так поторопись, — проворчал Конрад.
  Не глядя на Томми, девушка прошла к столу, взяла поднос и, вдруг подняв руку, завернула газовый рожок.
  — Черт бы тебя подрал! — Конрад подошел к двери. — Чего это ты?
  — Но я всегда так делаю. Вы же меня не предупредили. Зажечь снова газ, мосье Конрад?
  — Нет, давай быстрее сюда.
  — Le beau petit monsieur!65 — воскликнула Аннет, останавливаясь в темноте у кровати. — Как его скрутили! Поймали птенчика! — Веселая насмешка в ее тоне больно уязвила Томми, но в ту же секунду он с удивлением почувствовал, что ее рука легко скользнула по его путам и вложила в его ладонь что-то маленькое и холодное.
  — Пошевеливайся там, Аннет!
  — Mais me voila66.
  Дверь захлопнулась. Однако Томми услышал, как Конрад сказал:
  — Запри и дай мне ключ.
  Их шаги вскоре замерли в конце коридора. Томми никак не мог прийти в себя от удивления. Непонятный предмет оказался открытым перочинным ножичком. То, как Аннет старательно на него не глядела, и то, что она погасила газовый рожок, навело его на мысль, что комната просматривается. Где-то в стене должен быть замаскированный глазок. И, вспомнив, с каким нарочитым отчуждением всегда держалась Аннет, он понял, что все время находился под наблюдением. Может, он чем-нибудь себя выдал? Вроде нет. Да, он говорил, что хочет сбежать и что ищет Джейн Финн, но ни словом не обмолвился о том, кто он на самом деле. Правда, из его разговора с Аннет запросто можно было понять, что он никогда не видел Джейн Финн. Но ведь он этого и не утверждал. А что, если Аннет все-таки что-то знает? И отнекивалась только потому, что их подслушивали? Что тогда?
  Правда, гораздо больше его волновал другой вопрос: сумеет ли он перерезать шнур, ведь руки у него обмотаны так, что ими не пошевелишь. Он попытался осторожно водить лезвием по шнуру, стягивавшему его запястья. Дело почти не двигалось. Раза два он приглушенно вскрикивал от боли — нож полоснул по коже. Но он, не щадя запястий, упрямо продолжал пилить шнур. Наконец тот лопнул, теперь его руки были свободны. Дальше все было проще. Через пять минут он с трудом поднялся на затекшие ноги и перевязал кровоточащие запястья. Потом присел на край кровати, обдумывая положение. Конрад забрал ключ от двери, так что рассчитывать на помощь Аннет больше не приходится. Выйти из комнаты можно только через дверь, и, значит, остается одно — ждать, когда Конрад и его дружок явятся за ним. А когда они войдут… Томми улыбнулся. С величайшей осторожностью он нащупал в темноте знакомую картину и снял ее с крючка. Приятно было сознавать, что он не напрасно обдумывал этот вариант с картиной. Теперь оставалось только ждать, и он ждал.
  Ночь тянулась медленно — целую вечность, как показалось Томми. Но наконец он услышал шаги. Он поднялся с кровати, глубоко вздохнул и поудобнее перехватил картину.
  Дверь открылась. Из коридора в комнату проник слабый свет, и Конрад направился прямо к газовому рожку. Томми почувствовал легкое разочарование, оттого, что первым вошел Конрад. Было бы приятно посчитаться именно с ним. Но пришлось довольствоваться Номером Четырнадцатым. Как только тот переступил порог, Томми изо всех сил ударил его картиной по голове. Номер Четырнадцатый рухнул на пол под оглушительный звон бьющегося стекла, а Томми выскочил за дверь и закрыл ее. Ключ был в замке, он повернул его и выдернул из скважины как раз в ту секунду, когда Конрад начал биться плечом в дверь, пересыпая удары ругательствами.
  Томми остановился в нерешительности. Снизу донесся какой-то шум, потом раздался голос немца:
  — Gott im Himmel!67 Конрад, в чем дело?
  Томми почувствовал, как его руку сжали тонкие пальцы. Рядом с ним стояла Аннет. Она указывала на приставную лестницу, которая, видимо, вела на чердак.
  — Туда, быстрее! — Она потащила его за собой, и через секунду они очутились на пыльном, заваленном всяким хламом чердаке. Томми огляделся.
  — Какой смысл? Это же ловушка. Отсюда нет выхода.
  — Ш-ш! Минутку. — Аннет прижала палец к губам, тихонько подошла к люку и прислушалась.
  Снизу доносился оглушающий грохот. Немец и кто-то еще пытались выломать дверь. Аннет объяснила шепотом:
  — Они думают, что вы еще там. Разобрать, что говорит Конрад, они не могут. Дверь очень толстая.
  — А я думал, что прослушивается все до последнего слова.
  — Да, в стене есть отверстие. Вы молодец, что догадались. Но они про него забыли. Они думают только о том, как бы взломать дверь.
  — Да… но, послушайте…
  — Подождите.
  Она нагнулась, и Томми с изумлением увидел, что она привязывает длинную бечевку к ручке большого покрытого трещинами кувшина. Кувшин она осторожно поставила на край люка и обернулась к Томми.
  — Ключ от двери у вас?
  — Да.
  — Дайте его мне. — Он отдал ей ключ, и она продолжала: — Я сейчас спущусь. Как вы думаете, вам удастся незаметно спуститься до середины лестницы и затем спрыгнуть так, чтобы оказаться под лестницей?
  Томми кивнул.
  — Там в глубине стоит большой шкаф. Спрячьтесь за ним, а конец бечевки держите в руке. Когда я выпущу этих двоих из комнаты, дерните за нее.
  Он не успел ни о чем ее расспросить, потому что она бесшумно спустилась по лестнице и, подбежав к двери, начала кричать:
  — Mon Dieu! Mon Dieu! Qu'est-ce gu'il y а?68
  Немец с проклятием обернулся к ней:
  — Убирайся отсюда! Ступай к себе в комнату!
  Томми бесшумно соскользнул с перекладины под лестницу. Только бы они не обернулись… Но все сошло благополучно, и он скорчился за шкафом. Негодяи загораживали ему путь к лестнице, ведущей вниз.
  — Ой. — Аннет как будто споткнулась и подняла что-то с пола.
  — Mon Dieu, voilа la clef!69
  Немец вырвал ключ у нее из рук и отпер дверь. Из нее с ругательством вывалился Конрад.
  — Где он? Вы его схватили?
  — Мы никого не видели, — сердито сказал немец.
  Он побледнел.
  — О ком ты говоришь?
  Конрад снова разразился ругательствами.
  — Значит, смылся!
  — Не может быть! Мы бы его увидели.
  И тут с ликующей улыбкой Томми дернул за бечевку. С чердака донесся грохот рухнувшего кувшина. В мгновение ока его тюремщики, отталкивая друг друга, взлетели по шаткой лестнице и исчезли в темноте чердака.
  Томми молниеносно выскочил из-за шкафа и, волоча за собой Аннет, бросился вниз по лестнице. В прихожей никого не было. Трясущимися руками он отодвигал засовы и цепочку. Наконец дверь распахнулась. Он оглянулся, Аннет исчезла.
  Томми прирос к месту. Неужели она опять умчалась наверх? Это же безумие! Зачем? Он скрипнул зубами от нетерпения, но продолжал ждать. Не мог же он оставить ее здесь!
  Внезапно сверху послышались крики, сначала что-то проорал немец, а затем раздался звонкий голос Аннет:
  — Ma foi70, он сбежал! И так быстро, кто бы мог подумать!
  Томми все еще не двигался. Это приказ ему бежать? Да, наверно.
  И тут она крикнула еще громче:
  — Какой страшный дом! Я хочу вернуться к Маргарите! Маргарите! К Маргарите!
  Томми бросился назад к лестнице. Она хочет, чтобы он бежал один, но почему? Любой ценой он должен увести ее с собой. И тут сердце у него сжалось. Вниз по лестнице бежал Конрад. Увидев Томми, он издал торжествующий вопль. Следом за Конрадом неслись остальные.
  Томми встретил Конрада мощным ударом в подбородок, тот рухнул, как бревно. Второй споткнулся о его тело и упал. Томми увидел вспышку, и ухо ему оцарапала пуля. Нет, прочь из этого дома, и поскорее! Аннет он помочь не может, но хотя бы рассчитался с Конрадом. Отличный удар!
  Томми выскочил наружу, захлопнув за собой дверь. На площади не было ни души. Перед домом он приметил хлебный фургон. Видимо, в нем его собирались вывезти из Лондона, и потом его труп нашли бы за много миль от Сохо. Шофер выскочил из кабины и попытался его задержать. Он тоже получил молниеносный удар кулаком и растянулся на асфальте.
  Томми помчался во весь дух — как раз вовремя. Дверь распахнулась, и вокруг засвистели пули. К счастью, ни одна его не задела. Он свернул за угол.
  «Надо полагать, стрелять они больше не будут, — подумал он, — не то им придется иметь дело с полицией. Удивительно, как они вообще осмелились».
  Позади он услышал топот и припустился еще быстрее. Только бы выбраться из этих переулков, тогда он спасен. Куда запропастились все полицейские! Впрочем, лучше обойтись без них. Придется объясняться, а это ни к чему хорошему не приведет. Тут ему снова улыбнулась удача. Он споткнулся о лежащего посреди тротуара человека, который тут же вскочил и, заорав от ужаса, кинулся наутек. Томми укрылся под аркой подъезда. Через несколько секунд он с удовольствием убедился, что оба его преследователя, одним из которых был немец, энергично устремились по ложному следу.
  Он присел на ступеньку и подождал, пока у него восстановится дыхание. Потом неторопливо пошел в противоположную сторону. Он взглянул на свои часы. Почти шесть. Уже начинало светать. Он прошел мимо полицейского, стоящего на перекрестке. Тот смерил его подозрительным взглядом, и Томми почувствовал законное негодование. Но, проведя ладонью по лицу, рассмеялся. Он же не брился и не мылся трое суток! Ну и хорош же он, наверное!
  Он немедленно зашагал к турецким баням, которые, как он знал, сейчас были наверняка открыты. Под яркие солнечные лучи он вышел, вновь став самим собой и обретя способность обдумать дальнейшие действия.
  Прежде всего надо поесть. Ведь в последний раз он ел вчера днем. Томми свернул в закусочную и заказал яичницу с ветчиной и кофе. Поглощая все это, он просматривал утренние газеты и — чуть не поперхнулся. Целую страницу занимала статья о Краменине — «человек, породивший большевизм в России». Краменин только что прибыл в Лондон с неофициальным визитом. Далее кратко излагалась его биография, а завершалась статья категорическим утверждением, что именно он был творцом русской революции, а не так называемые вожди.
  В центре страницы красовался портрет.
  — Значит, вот кто такой Номер Первый, — сказал Томми с набитым ртом. — Надо поторопиться.
  Расплатившись, он отправился в Уайтхолл71 и попросил доложить о себе, добавив, что дело не терпит отлагательств. Через несколько минут он был уже в кабинете человека, которого здесь называли совсем не «мистером Картером». Хозяин кабинета строго сказал:
  — Послушайте, почему вы явились прямо сюда? Я же дал вам ясно понять, что этого ни в коем случае не следует делать!
  — Все верно, сэр, но я решил, что нельзя терять ни минуты.
  И Томми, как мог, кратко изложил события последних дней.
  В середине его рассказа мистер Картер набрал номер телефона и отдал несколько загадочных распоряжений. Он уже больше не хмурился. Когда Томми умолк, мистер Картер одобрительно кивнул:
  — Вы поступили абсолютно правильно. Каждая минута на счету. Но, боюсь, мы уже опоздали. Они наверняка сразу же убрались оттуда. Разве что не все следы успели замести. Так говорите, что узнали в Номере Первом Краменина? Вот это очень важно. Нам как раз необходимо иметь на руках красноречивые факты, чтобы правительство не слишком с ним лобызалось. Ну, а остальные? Вы говорите, что лица двоих показались вам знакомыми? И один из них как будто связан с профсоюзами? Взгляните-ка на эти фотографии, может, кого и узнаете.
  Минутой позже Томми протянул ему фотографию. Мистер Картер явно был удивлен.
  — Вестуэй? Вот бы не подумал. Он из умеренных. Ну, а что касается второго, тут я вряд ли ошибусь. — Он протянул Томми еще одну фотографию и улыбнулся в ответ на его изумленное восклицание. — Значит, угадал. Кто он такой? Ирландец. Видный юнионист, член парламента. Разумеется, это только ширма. Мы давно его подозревали, но не могли найти доказательства. Отлично поработали, молодой человек. Так вы говорите, что они назвали двадцать девятое? Значит, у нас мало времени. Очень, очень мало.
  — Но… — Томми замялся.
  — С угрозой всеобщей забастовки мы как-нибудь справимся, — ответил мистер Картер, читая его мысли. — У нас есть основания на это надеяться. Однако, если всплывет этот договор, нам несдобровать. Англию захлестнет анархия… Что еще там? Подали машину? Идемте, Бересфорд, осмотрим эту вашу тюрьму.
  Перед домом в Сохо дежурили двое полицейских. Инспектор что-то вполголоса доложил мистеру Картеру, и тот обернулся к Томми.
  — Как мы и предполагали, птички улетели. Что ж, пойдемте посмотрим.
  Томми, точно во сне, ходил по опустевшему дому. Все оставалось точно таким же, как было. Его темница с косо висящими картинами, разбитый кувшин на чердаке, комната с длинным столом, за которым совещались заговорщики. Но нигде ни единого документа. Все бумаги были либо уничтожены, либо увезены. И никаких признаков Аннет.
  — Чего я не могу понять, так это поведения этой девушки, — заметил мистер Картер. — Вы считаете, что она вернулась назад добровольно?
  — Похоже на то, сэр. Пока я возился с засовами, она опять убежала наверх.
  — Хм, значит, она тоже член шайки. Девичье сердце не выдержало, она не могла равнодушно смотреть, как убивают симпатичного молодого человека. Но она безусловно их сообщница, иначе бы не вернулась к ним.
  — Сэр, мне не верится, что она с ними. Она… она совсем не такая.
  — Красавица, вероятно? — сказал мистер Картер с улыбкой, которая вогнала Томми в краску. Он смущенно подтвердил, что Аннет и в самом деле красавица.
  — Да, кстати, — сказал мистер Картер, — вы ведь еще не виделись с мисс Таппенс? Она просто засыпала меня письмами, и все по вашей милости.
  — Таппенс? Я так и думал, что она будет беспокоиться. Она обратилась в полицию?
  Мистер Картер покачал головой.
  — Тогда как они пронюхали, кто я такой?
  Мистер Картер вопросительно посмотрел на него, а выслушав детали, задумчиво кивнул.
  — Действительно странно. Разве что «Ритц» был назван случайно.
  — «Ритц» — может быть, но меня-то они уж точно каким-то образом вычислили.
  — Ну что ж, — сказал мистер Картер, оглядываясь по сторонам, — здесь нам больше делать нечего. Может быть, перекусим?
  — Огромное спасибо, сэр, но я хочу побыстрее повидаться с Таппенс.
  — Да, я понимаю. Кланяйтесь ей от меня и скажите, чтобы в следующий раз она не поднимала паники раньше времени.
  — Меня так просто на тот свет не отправишь, — ухмыльнулся Томми.
  — Я это уже заметил, — сухо сказал мистер Картер. — Что ж, до свидания. Но не забывайте, вы теперь у них на примете, а потому напрасно не рискуйте.
  — Благодарю вас, сэр.
  Томми подозвал проезжавшее мимо такси и помчался в «Ритц», с удовольствием предвкушая, как он ошеломит Таппенс.
  «Интересно, чем она занималась? Скорее всего, выслеживала „Риту“. Наверно, именно ее Аннет называла Маргаритой. Как это я сразу об этом не подумал».
  Ему на минуту стало грустно — ведь это означало, что миссис Вандемейер и Аннет были очень близки.
  Такси остановилось перед «Ритцем». Томми без церемоний ворвался в священные пределы отеля, но его ожидало горькое разочарование. Ему сообщили, что мисс Каули ушла примерно четверть часа назад.
  Глава 18
  Телеграмма
  Постояв минуту в растерянности, Томми свернул в ресторан и заказал себе превосходный обед. Четыре дня, проведенные под стражей, заново научили его ценить хорошую еду.
  Поднеся ко рту весьма аппетитный кусочек «рыбы а-ля Жанетт», он вдруг увидел, как в зал входит Джулиус. Томми весело замахал картой меню, стараясь привлечь его внимание. Наконец Джулиус обернулся, и брови его изумленно полезли вверх.
  Американец стремительно подошел к столику и принялся трясти руку Томми с таким усердием, что тот был несколько озадачен.
  — Тысяча койотов!72 — воскликнул он. — Неужели и вправду вы?
  — Ну я. А что тут такого?
  — Что такого? Да вас уже считали покойником. Вы разве не знаете? Еще день-два, и мы бы пошли заказывать панихиду.
  — И кто же это считал меня покойником? — осведомился Томми.
  — Таппенс.
  — Ну, наверное, ей вспомнилось присловие, что лучшие умирают молодыми. Ну, видимо, во мне все-таки чересчур много первородного греха73, это и помогло мне выжить. Кстати, где Таппенс?
  — Разве она не у себя в номере?
  — Нет. Портье сказал, она только что ушла.
  — Отправилась за покупками, наверное. Я подвез ее сюда на машине час назад. Но не могли бы вы ненадолго отставить в сторону свое британское хладнокровие и перейти к делу? Где вас носило все это время?
  — Если вы собираетесь есть, — ответил Томми, — тогда заказывайте. История будет длинная.
  Джулиус уселся напротив и, подозвав официанта, продиктовал ему свои пожелания. Потом он выжидающе повернулся к Томми:
  — Валяйте! Похоже, у вас были какие-то приключения?
  — Были. Кое-какие, — скромно ответил Томми и начал рассказывать.
  Джулиус слушал как зачарованный. Половина заказанных им блюд так и остались нетронутыми. Когда Томми умолк, он испустил долгий вздох.
  — Сто очков в вашу пользу! Ну просто роман, за пять центов!
  — А как дела на внутреннем фронте? — спросил Томми, протягивая руку за персиком.
  — Ну-у-у… — протянул Джулиус, — на нашу долю тоже выпали кое-какие приключения.
  Теперь настал его черед рассказывать. Начав с безуспешной разведки в Борнемуте, он по порядку описал свое возвращение в Лондон, покупку автомобиля, растущую тревогу Таппенс, их визит к сэру Джеймсу и захватывающие события минувшей ночи.
  — Так кто же ее убил? — спросил Томми. — Я что-то не совсем понял.
  — Доктор вбил себе в голову, что она сама приняла слишком сильную дозу снотворного, — нехотя ответил Джулиус.
  — А сэр Джеймс, что он говорит?
  — Будучи юридическим светилом, он умеет молчать как рыба, — ответил Джулиус. — Я бы сказал, что он «воздержался от выводов». — И он сообщил об их разговоре с маленьким доктором.
  — Лишилась памяти? — повторил Томми с интересом. — Черт побери, теперь понятно, почему они так уставились на меня, когда я брякнул, что мне необходимо ее расспросить. Тут я, несомненно, дал маху! Но кто же смог бы на моем месте додуматься до такого?
  — А они случайно не намекали вам, где сейчас Джейн?
  Томми огорченно покачал головой.
  — Ни слова. Ну а я, как вы знаете, порядочный осел. Нет бы выудить у них побольше.
  — Вам еще жутко повезло, иначе не сидеть бы вам сейчас за этим столом. А за нос вы их поводили здорово. И как это вам удалось все это придумать.
  — У меня так тряслись поджилки, что пришлось живее шевелить мозгами, — откровенно признался Томми.
  Они помолчали, затем Томми вернулся к смерти миссис Вандемейер.
  — В том, что это хлорал, сомнений нет?
  — По-моему, никаких. Я имею в виду заключение медика: сердце не выдержало сверхдозы… Ну, что-то в этом роде. Тем лучше. Не хватало нам только расследования. Но, по-моему, Таппенс, и я, и даже высокомудрый сэр Джеймс пришли к одному и тому же выводу.
  — Мистер Браун? — опередил его Томми.
  — Ага.
  Томми кивнул, а потом сказал задумчиво:
  — Но у мистера Брауна нет крыльев. Не понимаю, как он мог войти и выйти незамеченным.
  — Ну, а если он умеет передавать мысли на расстояние? Телепатический гипноз. С его помощью он и вынудил миссис Вандемейер покончить с собой.
  Томми посмотрел на него с уважением.
  — Браво, Джулиус, просто отлично. Одна формулировка чего стоит. Но что-то вы не очень меня убедили. Думаю, здесь не обошлось без живого мистера Брауна — из плоти и крови. По-моему, подающим надежды юным сыщикам пора браться за работу. Снова искать входы и выходы, снова набивать шишки на лбах, пока не приоткроется завеса над тайной. Поехали на место преступления. Жаль, мы не знаем, где Таппенс. Стены «Ритца» имели бы возможность насладиться зрелищем воссоединения друзей.
  Портье сообщил им, что Таппенс не возвращалась.
  — На всякий случай я все-таки загляну к себе в номер, — сказал Джулиус, — а вдруг она там, в гостиной. — И он исчез.
  Внезапно у локтя Томми возник худенький мальчишка.
  — Барышня, сэр… по-моему, она уехала на поезде, — застенчиво сообщил он.
  — Что? — Томми нагнулся к нему.
  Мальчуган зарумянился еще больше.
  — Я слышал, как она сказала шоферу такси, чтобы ехал к вокзалу Черинг-Кросс74 и поторапливался.
  Томми смотрел на него, вытаращив глаза. Паренек, осмелев, продолжал:
  — Вот я и подумал, раз уж она попросила принести ей железнодорожное расписание и справочник…
  — А когда она попросила? — перебил его Томми.
  — Когда я принес ей телеграмму.
  — Телеграмму?
  — Да, сэр.
  — И в котором часу это было?
  — В половине первого, сэр.
  — Ну-ка, расскажи мне все, как было.
  Сделав глубокий вдох, паренек послушно начал:
  — Я отнес телеграмму в номер восемьсот девяносто первый. Барышня была там. Она вскрыла телеграмму, охнула, а потом сказала веселым таким голосом: «Принеси-ка мне железнодорожное расписание и справочник, да поторопись, Генри». Меня зовут не Генри, но…
  — Познакомимся потом, — нетерпеливо перебил Томми, — что было дальше?
  — Ну принес я, значит, и расписание и справочник, а она велела подождать и стала их листать, потом посмотрела на часы, да как вскрикнет: «Скорее! Скорее скажи, чтобы мне прислали такси». Быстро нахлобучила шляпку перед зеркалом. И сразу за мной — вниз. Я видел, как она сбежала по ступенькам и прыгнула в такси. И слышал, что сказала шоферу — я вам говорил уже.
  Паренек умолк и снова набрал воздуха в легкие. Томми продолжал недоуменно смотреть на него. Тут к нему подошел Джулиус с развернутым листком в руке.
  — Послушайте, Херсхейммер, — обернулся к нему Томми, — Таппенс занялась слежкой самостоятельно.
  — Чушь!
  — Да нет. Получила телеграмму, схватила такси и помчалась на вокзал Черинг-Кросс. — Его взгляд упал на листок в руке Джулиуса. — А, так она оставила вам записку? Отлично. Так куда же она умчалась?
  Почти машинально он протянул руку к письму, но Джулиус быстро сложил листок и сунул его в карман. Он как будто слегка смутился.
  — Нет, это не то. Тут совсем о другом… Я задал ей один вопрос, а она обещала ответить позже.
  — О-о! — озадаченно воскликнул Томми, явно в ожидании объяснений.
  — Вот что! — внезапно сказал Джулиус. — Лучше я вам прямо скажу: сегодня утром я просил мисс Таппенс стать моей женой.
  — О-о! — машинально произнес Томми. Чего-чего, а такого он не ждал. Он был так ошеломлен, что больше ничего не мог из себя выдавить.
  — Я вам вот что хочу сказать, — продолжал Джулиус. — Перед тем как я завел с Таппенс этот разговор, я ясно дал ей понять, что не хочу вставать между вами…
  Томми очнулся.
  — Это не важно, — сказал он быстро. — Мы с Таппенс друзья с детства. Вот и все. — Он закурил сигарету, которая слегка дрожала у него в руке. — Это даже здорово. Таппенс всегда говорила, что ищет… — Он внезапно умолк и побагровел. Но Джулиус даже бровью не повел.
  — Да, конечно — ее интересуют доллары. Мисс Таппенс мне сразу же это объяснила. Притворства в ней нет ни капельки. И мы отлично поладим.
  Томми несколько секунд смотрел на него странным взглядом, словно хотел что-то сказать, но передумал и промолчал. Таппенс и Джулиус! А почему бы и нет? Разве она не сказала, что не прочь познакомиться с богатым холостяком? Разве не говорила, что, если удастся, выйдет замуж по расчету? Знакомство с американским миллионером — редкий шанс, и уж, конечно, она его не упустит. Ей нужны деньги, она в открытую говорила об этом. Так можно ли ее осуждать за верность своим принципам?
  Однако Томми осуждал ее. Его переполняла страстная и абсолютно нелогичная злость. Болтать можно что угодно, но стоящая девушка ни за что не выйдет замуж только ради денег. Расчетливая, корыстная эгоистка! И он будет очень рад, если больше ее никогда не увидит! До чего же все-таки паршивая штука жизнь!
  От печальных размышлений его отвлек голос Джулиуса:
  — Да, конечно, мы поладим. Я слышал, что поначалу девушки всегда отказывают. Вроде бы как обязательное правило игры.
  Томми ухватил его за плечо.
  — Отказывает? Вы сказали — отказывает?
  — Вот именно. Разве я вам не сказал? Сразу выпалила «нет». Без всяких объяснений. Загадочная «вечная женственность», как выражаются немцы. То есть я так слышал. Ну, да она передумает. Я, наверное, слишком уж на нее нажал…
  Но Томми перебил его, не заботясь больше о соблюдении приличного нейтралитета.
  — Что она вам написала? — спросил он свирепо.
  Честный Джулиус протянул ему листок.
  — О том, куда она поехала, тут ни слова нет, — заверил он Томми. — Пожалуйста, прочитайте, если мне не верите.
  Записка, написанная хорошо знакомым школьным почерком, гласила:
  
  «Милый Джулиус!
  Лучше, чтобы не оставалось никаких неясностей. Пока Томми не найдется, я не могу думать о замужестве. Так что отложим до тех пор. С дружеским расположением,
  ваша Таппенс».
  
  Томми вернул листок, глаза его сияли. В его чувствах произошла разительная перемена. Теперь Таппенс казалась ему воплощением благородства и бескорыстия. Ведь она без колебаний отказала Джулиусу! Правда, отказ был неокончательным. Но это он мог извинить. И вообще, может, она хотела таким образом подтолкнуть Джулиуса на более энергичные поиски Томми. Нет, наверное, это вышло у нее нечаянно. Милая Таппенс! Во всем мире другой такой не найти! Когда они встретятся… И тут его словно окатило ледяной волной.
  — Совершенно верно, — сказал он, беря себя в руки, — о том, куда она поехала, тут нет ничего. Эй! Генри!
  Паренек послушно подбежал к нему, и Томми достал из кармана пять шиллингов.
  — Слушай, ты не помнишь, что барышня сделала с телеграммой?
  Генри возбужденно воскликнул:
  — Смяла в комок, бросила в камин и воскликнула что-то вроде «Ура!», сэр.
  — Молодец, Генри, — сказал Томми, — получай пять шиллингов. — Пошли, Джулиус, надо найти эту телеграмму.
  Они кинулись наверх. Таппенс оставила ключ в замке номера. В камине они увидели оранжево-белый комок. Томми схватил его и разгладил.
  
  «Приезжай немедленно Moym-хаус, Эбери, Йоркшир75. Замечательная новость. Томми».
  
  Они с недоумением переглянулись. Первым заговорил Джулиус:
  — Но ведь вы же ее не посылали?
  — Конечно! Что это значит?
  — По-моему, самое худшее, — негромко сказал Джулиус. — Она у них в лапах.
  — Что-о?!
  — Как пить дать. Подписали телеграмму вашим именем, и она послушно, точно овечка, отправилась им в пасть.
  — Господи! Что же нам теперь делать?
  — Ехать за ней, что же еще? Прямо сейчас, дорога каждая минута. Нам еще повезло, что она не прихватила телеграмму с собой. А то бы нам ее ни в жизнь не отыскать. Ну, теперь вперед. Где это расписание?
  Энергия Джулиуса была заразительна. Будь Томми один, он, наверное, еще с полчаса обдумывал бы план действий, но в компании с Джулиусом Херсхейммером не очень-то поразмышляешь. Пробормотав что-то нелестное в адрес британцев, он передал справочник Томми, более хорошо ориентирующемуся в его тайнах.
  — Ну, вот. Эбери, Йоркшир. От Кингз-Кросс76. Или Сент-Панкрас77 (мальчишка, наверное, перепутал. Не Черинг-Кросс, а Кингз-Кросс). Двенадцать пятьдесят… С этим поездом она уехала. Четырнадцать сорок уже ушел. Далее пятнадцать двадцать… Идет чертовски медленно.
  — А если на машине?
  Томми покачал головой.
  — Отошлите ее туда с шофером, если хотите, а нам лучше поехать на поезде. Главное — сохранять хладнокровие.
  — Само собой, — простонал Джулиус. — Но меня просто трясет от злости, как подумаю, что молоденькая неопытная девушка оказалась в такой опасности.
  Томми рассеянно кивнул. Он что-то сосредоточенно обдумывал и вдруг спросил:
  — Послушайте, Джулиус, а зачем, собственно, она им понадобилась?
  — А? Я что-то не понял.
  — Я хочу сказать, что, по-моему, не в их интересах с ней расправляться, — объяснил Томми, хмуря брови от напряжения. — Она заложница, вот что! Пока ей ничего не грозит. Они держат ее на всякий случай, вдруг мы что-нибудь раскопаем. Тогда они смогут из нас веревки вить, ясно?
  — Более чем, — пробормотал задумчиво Джулиус. — Да, так оно и есть.
  — И еще, — добавил Томми, — я очень верю в Таппенс!
  Вагоны были переполнены, поезд шел чуть ли не со всеми остановками, и им пришлось сделать две пересадки — сначала в Донкастере78, потом на местный поезд. На пустынной платформе Эбери маячил единственный носильщик, у которого Томми спросил:
  — Как отсюда добраться до Моут-хауса?
  — Моут-хауса? До него отсюда не близко. Большой дом у моря, вы его имеете в виду?
  Томми не моргнув глазом энергично закивал. Выслушав подробное, но довольно путаное объяснение носильщика, они покинули станцию. Тут еще начал накрапывать дождь, и, подняв воротники, они зашлепали по грязной дороге. Внезапно Томми остановился.
  — Погодите-ка! — Он бегом вернулся на станцию и подошел к носильщику: — Послушайте, вы не запомнили молодую барышню, которая приехала на предпредыдущем поезде из Лондона? Наверное, она спросила у вас дорогу к Моут-хаусу.
  Он, насколько мог, старательно описал Таппенс, но носильщик покачал головой. С того поезда сошло несколько пассажиров. Но никакой барышни он что-то не припоминает. И дороги к Моут-хаусу у него никто не спрашивал, за это уж он может поручиться.
  Томми вернулся к Джулиусу и сообщил ему то, что узнал от носильщика. Им все больше овладевало отчаяние. Он уже не сомневался, что их поиски окажутся неудачными. Противник опередил их на три часа. А трех часов мистеру Брауну более чем достаточно. И уж конечно, он учел вероятность того, что телеграмму могут обнаружить.
  Дорога казалась бесконечной. Один раз они свернули не там, где нужно, и почти полмили шли не в ту сторону. Был уже восьмой час, когда от местного мальчишки они услышали наконец, что до Моут-хауса рукой подать. Вон там, за поворотом.
  Проржавевшая чугунная калитка уныло поскрипывала на петлях. Подъездная аллея между разросшимися кустами была густо усыпана листьями. У молодых людей невольно забегали по спине мурашки. Они зашагали по аллее. Густой слой листьев заглушал их шаги, было почти темно, казалось, они угодили в царство призраков. Над головой, тоскливо шурша и поскрипывая, смыкались мощные ветки. Иногда вниз слетал холодный мокрый листок, и они в ужасе вздрагивали, когда он задевал их лица.
  За поворотом они увидели дом. Он тоже выглядел заброшенным. Ставни были закрыты, ступеньки крыльца обросли мхом. Неужели Таппенс действительно заманили в эту глушь? Казалось, сюда давным-давно никто не наведывался.
  Джулиус дернул заржавевшую ручку звонка. Изнутри донеслось надтреснутое звяканье, эхом раскатившееся по пустому дому. Никто не отозвался. Они звонили и звонили — напрасно. Тогда они обошли весь дом. Но кругом не было ни души, все окна были закрыты ставнями. Если глаза их не обманывали, здесь давно никто не бывал.
  — Пустой номер! — сказал Джулиус.
  Они побрели назад к калитке.
  — Сходим в соседнюю деревню, — предложил американец. — Наведем справки. Там наверняка знают что-нибудь про этот дом. И бывал ли кто-нибудь в нем в последнее время.
  — Да, неплохая мысль.
  Вскоре они добрели до небольшой деревушки. Почти сразу же им повстречался мужчина в комбинезоне, он держал в руке сумку с инструментами. Томми остановил его.
  — Моут-хаус? Там никто не живет. Уж несколько лет точно. Если хотите его осмотреть, так ключ у миссис Суини. Дом рядом с почтой.
  Томми поблагодарил его. Скоро они отыскали почту, служившую одновременно кондитерской и галантерейной лавкой, и постучали в дверь соседнего домика. Им открыла румяная добродушная женщина. Она охотно принесла ключ от Моут-хауса.
  — Только не думаю, чтобы он вам подошел, сэр. Совсем обветшал, крыша течет и еще всякого хватает. Кучу денег ухлопаете на ремонт.
  — Спасибо, — бодро ответил Томми. — Видимо, мы зря сюда прокатились, но ведь нынче подыскать дом нелегко.
  — Что верно, то верно, — согласилась женщина. — Моя дочка с зятем тоже никак не могут найти себе приличный коттедж, ищут, ищут. А все война. Натворила дел. Вы извините меня, сэр, но только что вы там в темнотище увидите? Может, вам лучше обождать до завтра?
  — Пожалуй, но мы и сейчас поглядим. Мы бы раньше зашли, но сбились с дороги, пока искали тот дом. А где здесь можно переночевать?
  Миссис Суини посмотрела на них и не очень решительно сказала:
  — Ну разве что «Герб Йоркшира», но только это не место для джентльменов вроде вас.
  — Это не важно. Большое вам спасибо. Да, кстати, у вас сегодня не спрашивала ключа молодая девушка?
  Миссис Суини покачала головой.
  — Нет, там давно никто не бывал.
  — Еще раз спасибо.
  Они вернулись к заброшенному дому. Когда входная дверь с протестующим скрипом отворилась, Джулиус зажег спичку и внимательно исследовал пол. Потом покачал головой.
  — Нет, сюда никто не заходил. Поглядите на пыль. Ни единого следа.
  Они обошли пустые комнаты. Всюду одно и то же. Толстый, нетронутый слой пыли.
  — С меня хватит, — сказал Джулиус. — Таппенс здесь точно не было.
  — А я уверен, что была.
  Джулиус молча покачал головой.
  — Вернемся завтра, — сказал Томми. — Может, при дневном свете мы что-нибудь обнаружим.
  Утром они снова обошли весь дом, — сомнений не оставалось — сюда давно никто не заходил.
  Наверное, они бы тут же и уехали, если б не счастливая находка. Когда они возвращались к воротам, Томми вдруг вскрикнул, нагнулся и вытащил что-то из листьев.
  — Брошка Таппенс!
  — Вы уверены?
  — Абсолютно. Она ее часто надевала.
  Джулиус тяжко вздохнул.
  — Так, значит, она все-таки тут побывала. Устроимся в «Гербе Йоркшира» и будем искать, пока не отыщем. Кто-то же должен был ее видеть!
  Они обшарили всю округу — и вместе и поодиночке, но никакого результата. Никто не видел девушки, похожей на Таппенс. Тем не менее молодые люди не теряли надежду. На всякий случай они решили изменить тактику. Бесспорно, Таппенс пробыла возле Моут-хауса недолго. Видимо, ее сразу схватили и увезли на автомобиле. Они возобновили поиски. Кто-нибудь видел автомобиль неподалеку от Моут-хауса в тот день? И вновь — никто ничего не видел.
  Джулиус затребовал из Лондона свою машину, и они день за днем неутомимо колесили по окрестностям.
  Серый лимузин, на который они возлагали большие надежды, им удалось проследить до Харрогейта79, но он оказался собственностью весьма почтенной старой девы.
  Каждый день — новый маршрут. Джулиус, точно ищейка, цеплялся за каждую мелочь. Он отслеживал каждый автомобиль, проехавший через деревушку в роковой день, врывался в дома владельцев этих автомобилей и подвергал их суровым допросам. Однако его извинения были такими горячими, что гнев негодующих жертв мгновенно улетучивался. Но дни шли, а о Таппенс по-прежнему не было ни слуху ни духу. Похитители так ловко все проделали, что Таппенс, казалось, буквально провалилась сквозь землю.
  Томми все чаще мучила одна мысль.
  — Знаешь, сколько мы здесь торчим? — спросил он как-то за завтраком. — Неделю! Таппенс мы не нашли, а следующее воскресенье — двадцать девятое!
  — Черт! — задумчиво пробормотал Джулиус. — Я совсем забыл про двадцать девятое. Я думал только про Таппенс.
  — И я. То есть про двадцать девятое я не забыл, да только все это казалось такой ерундой по сравнению с исчезновением Таппенс. Но сегодня двадцать третье, и времени уже почти нет. Если мы вообще хотим ее найти, мы должны это сделать до двадцать девятого. Позже ее жизнь не будет стоить и ломаного гроша. Заложница им больше не понадобится. По-моему, мы здорово сплоховали с этими нашими поисками. Столько времени упустили и ровным счетом ничего не добились.
  — Согласен. Мы как два недоумка откусили кусок, который нам не по зубам. Но больше я не намерен валять дурака.
  — Что вы имеете в виду?
  — То, что надо было сделать неделю назад. Сейчас же еду в Лондон и передаю все дело в руки вашей английской полиции. Мы возомнили себя сыщиками! Хороши сыщики! Два идиота. С меня достаточно. Теперь пусть поработает Скотленд-Ярд.
  — Верно, — медленно сказал Томми. — Жаль, что мы не обратились туда сразу.
  — Лучше поздно, чем никогда. Мы играли в жмурки, точно пара несмышленышей. А сейчас я еду в Скотленд-Ярд: пусть возьмут меня за ручку и выведут на дорогу. В конечном итоге профессионалы всегда одерживают верх. Ты со мной?
  Томми покачал головой.
  — Зачем? Хватит и одного из нас. А я, пожалуй, попробую еще тут пошуровать. Как знать: а вдруг все-таки что-нибудь выяснится?
  — Верно. Ну, пока. Я вернусь в два счета — с теплой компанией полицейских. Попрошу, чтобы назначили самых лучших.
  Однако события развернулись не так, как предполагал Джулиус. Днем Томми пришла телеграмма:
  
  «Жду Манчестер80, отель Мидленд. Важные новости.
  Джулиус».
  
  В девятнадцать тридцать того же дня Томми сошел с пассажирского поезда в Манчестере. Джулиус ждал его на перроне.
  — Я знал, что ты приедешь этим поездом, если тебе сразу доставят мою телеграмму.
  Томми вцепился ему в локоть.
  — Что случилось? Нашлась Таппенс?
  Джулиус покачал головой.
  — Нет. Но смотри, что я нашел в Лондоне. Пришла за час до моего приезда.
  Он протянул Томми телеграмму, и тот с изумлением прочел:
  
  «Джейн Финн нашлась. Немедленно приезжайте Манчестер отель Мидленд.
  Пиль Эджертон».
  
  Джулиус забрал телеграмму и сунул ее в карман.
  — Странно! — заметил он. — А я-то думал, что законник бросил это дело.
  Глава 19
  Джейн Финн
  — Я приехал полчаса назад, — объяснил Джулиус, направляясь к выходу. — Я еще в Лондоне прикинул, что ты приедешь с этим поездом, ну и телеграфировал сэру Джеймсу. Он снял нам номера и в восемь ждет в ресторане.
  — А из чего ты заключил, что он решил больше в этом деле не участвовать? — спросил Томми с любопытством.
  — Из его собственных слов, — сухо ответил Джулиус. — Старичок умеет прятать свои намерения. Как вся их чертова порода, он не собирался открывать карты, пока не убедился в выигрыше.
  — Ну, не знаю, — задумчиво сказал Томми.
  — Чего не знаешь? — накинулся на него Джулиус.
  — В этом ли настоящая причина.
  — А в чем? Стопроцентно так.
  Но Томми только покачал головой.
  Сэр Джеймс появился точно в восемь, и Джулиус представил ему Томми. Сэр Джеймс тепло пожал ему руку.
  — Очень рад познакомиться с вами, мистер Бересфорд. Я столько слышал о вас от мисс Таппенс, — он невольно улыбнулся, — что у меня такое ощущение, будто мы знакомы очень давно.
  — Благодарю вас, сэр, — ответил Томми с обычной своей веселой усмешкой, пожирая глазами знаменитого адвоката. Как и Таппенс, он сразу ощутил магнетизм личности сэра Джеймса, и ему вспомнился мистер Картер. Хотя внешне эти два человека были абсолютно непохожи, впечатление они производили одинаковое. Внешняя беспристрастность одного и профессиональная сдержанность другого скрывали острый, как рапира, ум.
  Он чувствовал, что сэр Джеймс тоже внимательно его разглядывает. Когда тот отвел глаза, у Томми было такое чувство, будто его прочли, как открытую книгу. Естественно, он был не прочь узнать, какой ему был вынесен приговор, но шансов на это не было никаких. Сэр Джеймс замечал все, но предпочитал не распространяться о своих открытиях. Что и подтвердилось в самом ближайшем будущем.
  Джулиус тут же засыпал его вопросами. Как сэру Джеймсу удалось найти его двоюродную сестру? Почему он скрыл от них, что продолжает поиски? Ну, и так далее.
  Сэр Джеймс только поглаживал подбородок и улыбался. В конце концов он сказал:
  — Не горячитесь так, ведь она нашлась. А это главное. Не так ли? Ведь это главное?
  — Само собой. Но все-таки, как вам удалось напасть на ее след? Мы с мисс Таппенс думали, что вы уже махнули рукой на эту историю.
  — А-а! — Адвокат бросил на него пронизывающий взгляд и продолжал поглаживать подбородок. — Вот, значит, что вы подумали? Так-так.
  — Но теперь я вижу, что мы ошиблись, — не отступал Джулиус.
  — Ну, так категорически я не стал бы этого утверждать. Однако, ко всеобщему удовольствию, мы сумели отыскать вашу барышню.
  — Но где она? — воскликнул Джулиус, думая уже о другом. — Вы, конечно, привезли ее с собой?
  — К сожалению, это было невозможно, — мягко сказал сэр Джеймс.
  — Почему?
  — Потому что бедняжку сбила машина, и у нее небольшая травма головы. Ее отвезли в больницу, и там она, как только очнулась, сказала, что ее зовут Джейн Финн. Когда… э-э… я услышал про это, то настоял, чтобы ее перевезли в дом врача, моего хорошего друга, и тут же телеграфировал вам. А она опять потеряла сознание и до сих пор в себя не пришла.
  — С ней что-нибудь серьезное?
  — Да нет. Синяк, несколько ссадин. С медицинской точки зрения травма настолько легкая, что сама по себе не могла вызвать подобное состояние. Вероятно, сказывается потрясение от того, что к ней вернулась память.
  — Что? К ней вернулась память? — взволнованно воскликнул Джулиус.
  Сэр Джеймс нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.
  — Несомненно, мистер Херсхейммер, раз она сумела назвать свое подлинное имя. Я думал, это понятно.
  — А вы оказались в нужном месте, — сказал Томми, — ну просто сказка!
  Однако сэр Джеймс невозмутимо избежал ловушки.
  — В жизни случаются совершенно невероятные совпадения, — сухо ответил он.
  Однако с этой минуты Томми больше не сомневался в том, что до этого момента только предполагал: присутствие сэра Джеймса в Манчестере не было случайным.
  Он не только не махнул рукой на поиски, как полагал Джулиус, но каким-то одному ему известным способом сумел отыскать пропавшую девушку. Но к чему такая таинственность? Томми решил, что это издержки профессии — адвокатская привычка держать язык за зубами.
  От этих размышлений его отвлек голос Джулиуса:
  — После обеда сразу поеду к Джейн!
  — Боюсь, это бессмысленно, — охладил его сэр Джеймс. — В столь поздний час к ней вряд ли допустят посетителей. Не лучше ли вам отложить свой визит до десяти часов утра?
  Джулиус покраснел. Сэр Джеймс был ему чем-то неприятен. Такое часто случается при столкновении властных натур.
  — И все-таки я смотаюсь туда теперь же и посмотрю, нельзя ли их там подмазать, чтобы они забыли про свои дурацкие правила.
  — Это совершенно бесполезно, мистер Херсхейммер!
  Фраза прозвучала как выстрел из пистолета, Томми даже вздрогнул. Джулиус был возбужден и явно нервничал. Рука, подносившая рюмку к губам, немного дрожала. Но он ответил сэру Джеймсу вызывающим взглядом. Казалось, искры взаимной их враждебности вот-вот вспыхнут жарким пламенем. Но затем Джулиус, словно покоряясь, опустил глаза.
  — Ну что ж, пока решающее слово за вами.
  — Благодарю вас, — ответил адвокат. — Так, значит, завтра в десять? — И, как ни в чем не бывало, он повернулся к Томми. — Признаюсь, мистер Бересфорд, встреча с вами была для меня сюрпризом. Когда я расстался с вашими друзьями, ваша судьба их очень тревожила. В течение нескольких дней от вас не было никаких известий, и мисс Таппенс пришла к выводу, что вы попали в затруднительное положение.
  — И она была права, сэр! — с улыбкой сказал Томми. — Самое затруднительное в моей жизни.
  Отвечая на вопросы сэра Джеймса, он коротко описал свои приключения, а когда умолк, то увидел, что адвокат опять с интересом его разглядывает.
  — Вы отлично сумели выбраться из этого положения, — сказал он очень серьезно. — Должен вас поздравить. Вы проявили большую находчивость и прекрасно справились со всеми трудностями.
  От этой похвалы Томми стал красным, как вареная креветка.
  — У меня бы ничего не получилось, если бы не эта француженка.
  — Да-да! — Сэр Джеймс слегка улыбнулся. — Как удачно для вас, что она… э-э… что вы ей понравились. — Томми хотел было запротестовать, но сэр Джеймс продолжал: — Но вы уверены, что она тоже из этой шайки?
  — Боюсь, что да, сэр. Я ведь подумал, что они удерживают ее насильно, но, судя по ее поведению, это не так. Она же вернулась к ним, хотя могла убежать.
  Сэр Джеймс задумчиво кивнул.
  — Что она сказала? Просила, чтобы ее отвезли к Маргарите?
  — Да, сэр. По-моему, она говорила о миссис Вандемейер.
  — Та всегда подписывалась «Рита Вандемейер». И все друзья называли ее Ритой. Но, возможно, девушка привыкла называть ее полным именем. В ту минуту, когда она прокричала ее имя, миссис Вандемейер умирала или уже умерла! Есть над чем задуматься. И еще кое-что кажется мне неясным. Ну хотя бы то, что они ни с того ни с сего изменили свое отношение к вам. Да, кстати, полиция, конечно, обыскала дом?
  — Да, сэр. Но они успели сбежать.
  — Естественно, — сухо заметил сэр Джеймс.
  — И не оставили ни единой улики.
  — Хотел бы я знать… — Адвокат задумчиво забарабанил по столу. Что-то в его голосе заставило Томми напрячься. Быть может, зорким глазам сэра Джеймса открылось что-то, чего не заметили они? Он сказал порывисто:
  — Вот если бы вы были там, сэр, когда дом обыскивали!
  — Да, если бы! — негромко отозвался сэр Джеймс. Он помолчал, а потом поглядел на Томми. — Ну, а дальше? Что вы делали дальше?
  Томми с недоумением уставился на него и только через секунду сообразил, что адвокату ничего не известно про исчезновение Таппенс.
  — Я совсем забыл, что вы не знаете про Таппенс, — медленно произнес он. Мучительная тревога, на время заглушенная известием о Джейн Финн, вновь сжала его сердце.
  Адвокат со стуком положил нож и вилку.
  — Что же такое стряслось с мисс Таппенс? — В его голосе сквозило напряжение.
  — Она исчезла, — сказал Джулиус.
  — Когда?
  — Неделю назад.
  Сэр Джеймс буквально выстреливал вопросы. Томми и Джулиус рассказали о событиях последней недели и своих тщетных поисках.
  Адвокат с ходу уловил самую суть.
  — Телеграмма, подписанная вашим именем? Значит, они очень много о вас знают. Но не прочь узнать поточнее и о том, что вам все-таки удалось выведать в Сохо. Похищение мисс Таппенс — ответный ход на ваше спасение. Если что, они заставят вас молчать, пригрозив расправой над вашей подружкой.
  Томми кивнул.
  — Как раз это я и подумал, сэр.
  — То есть вы сами пришли к такому выводу? — Сэр Джеймс внимательно смотрел на него. — Недурно, совсем недурно. Интересно, что они, безусловно, ничего о вас не знали, когда вы попали к ним в руки. Вы уверены, что не проговорились, не выдали себя?
  Томми покачал головой.
  — Так! — сказал Джулиус, кивая. — Значит, от кого-то они это узнали… причем не раньше, чем в воскресенье днем.
  — Да, но от кого?
  — От всемогущего и всеведущего мистера Брауна, от кого же?
  В голосе американца проскользнула насмешка, и сэр Джеймс вперил в него острый взгляд.
  — Вы не верите в существование мистера Брауна, мистер Херсхейммер?
  — Да, сэр, не верю, — отрезал американец, — во всяком случае, что это действительно он. По-моему, он просто ширма — бука, чтобы пугать детей. А заправляет всем русский — Краменин. Думается, если ему приспичит, он запросто устроит пару-тройку революций — и в разных странах одновременно. А Виттингтон наверняка его напарник здесь, в Англии.
  — Я с вами не согласен, — резко возразил сэр Джеймс. — Мистер Браун существует. — Он обернулся к Томми. — А вы не обратили внимание на почтовый штемпель — откуда прислали телеграмму?
  — Нет, не обратил, сэр.
  — Хм, она с вами?
  — Наверху, сэр, в моем чемодане.
  — На нее стоило бы взглянуть. Нет-нет, это не к спеху, вы уже потратили зря неделю (Томми виновато опустил голову), так что еще день роли не играет. Сперва разберемся с мисс Джейн Финн, а потом займемся освобождением из узилища мисс Таппенс. Не думаю, что ей сейчас что-нибудь угрожает. То есть пока они не узнали, что мы нашли Джейн Финн и что к ней вернулась память. Это необходимо скрыть, вы понимаете?
  Томми и Джулиус с готовностью кивнули. Условившись с ними о завтрашней встрече, знаменитый адвокат откланялся.
  В десять утра они были уже у дома врача. Сэр Джеймс ждал их на крыльце, в отличие от них он сохранял полное спокойствие. Он представил их доктору:
  — Мистер Херсхейммер, мистер Бересфорд — доктор Ройланс. Ну как ваша пациентка?
  — Неплохо. Но, видимо, до сих пор она не ориентируется во времени. Спросила сегодня утром, много ли пассажиров спаслось с «Лузитании» и что по этому поводу пишут в газетах. Ничего иного, впрочем, я и не ждал. Однако ее, по-видимому, что-то тревожит.
  — Ну, я думаю, мы сумеем ее успокоить. Можно подняться к ней?
  Они пошли вслед за доктором, и сердце Томми, пока они поднимались по лестницам, забилось чаще. Наконец-то он увидит Джейн Финн! Таинственную Джейн Финн, которую они так долго искали! И почти не надеялись найти! И на тебе — в этом доме лежит девушка, в чьих руках будущее Англии, и к ней вернулась память, разве это не чудо?
  Томми едва не застонал от досады. Вот если бы сейчас с ним рядом была Таппенс, чтобы разделить радость удачи — результат их совместных усилий! Стиснув зубы, он отогнал печальные мысли. Сэр Джеймс внушал ему все большее доверие, старик непременно выяснит, где Таппенс. А пока — Джейн Финн! Но тут его сердце внезапно сжалось от страха. Слишком уж все просто… А что, если она лежит там мертвая… Что, если мистер Браун успел убить ее?
  Но минуту спустя он уже первым готов был посмеяться над своими мелодраматическими страхами. Доктор распахнул дверь, и они вошли в комнату, где на белой кровати лежала девушка с забинтованной головой. Томми, сам не зная почему, насторожился. Собственно, что другое здесь можно было увидеть, но весь этот больничный антураж был так подчеркнуто натурален, что казалось, будто они присутствуют на хорошо поставленном спектакле.
  Девушка недоуменно глядела на них большими широко раскрытыми глазами. Молчание нарушил сэр Джеймс.
  — Мисс Финн, — сказал он, — это ваш двоюродный брат, мистер Джулиус П. Херсхейммер.
  Джулиус нагнулся и взял ее за руку. По лицу девушки разлился легкий румянец.
  — Как делишки, кузина Джейн? — спросил он весело, но Томми уловил в его голосе легкую дрожь.
  — Вы, правда, сын дяди Хайрема? — недоверчиво спросила она.
  В ее выговоре слышались мягкие интонации уроженки американского Запада, а голос был удивительно мелодичен. Томми почудилось в нем что-то знакомое, но он с досадой отмахнулся от очередной своей нелепой фантазии.
  — Честное-пречестное слово.
  — Мы часто читали про дядю Хайрема в газетах, — продолжала девушка все тем же негромким милым голосом. — Однако я никак не думала, что когда-нибудь вас увижу. Мама всегда говорила, что дядя Хайрем в жизни ей не простит.
  — Да, старик был крут, — признал Джулиус. — Но ведь мы-то — новое поколение. И семейная вендетта81 нам ни к чему. Как только война кончилась, я сразу бросился вас разыскивать.
  Лицо девушки омрачилось.
  — Мне сказали… это так страшно… что у меня пропала память, и с той поры прошло уже много лет, о которых я ничего не знаю, — годы, вычеркнутые из моей жизни.
  — А ты разве сама этого еще не осознала?
  Глаза девушки широко раскрылись.
  — Нет. Мне кажется, и нескольких дней не прошло после того, как нас посадили в шлюпки. Так и стоит перед глазами… — Она в страхе зажмурилась.
  Джулиус взглянул на сэра Джеймса, тот кивнул.
  — Постарайся успокоиться, не нужно об этом вспоминать. И вот что, Джейн, нам надо от тебя кое-что узнать. С тобой на «Лузитании» плыл человек с очень важными бумагами, и здешние заправилы думают, что он отдал их тебе. Это правда?
  Девушка не знала, что сказать, переведя взгляд на сэра Джеймса и Томми. Джулиус поспешил ее успокоить:
  — Мистер Бересфорд уполномочен английским правительством разыскать эти бумаги. А сэр Джеймс Пиль Эджертон — член английского парламента и мог бы занять видный пост в кабинете, если бы захотел. Только благодаря ему нам удалось тебя отыскать, так что можешь ничего не бояться. Денверс отдал тебе документ?
  — Да, он сказал, что так будет надежнее, потому что в шлюпки сначала посадят женщин и детей.
  — Мы так и думали, — заметил сэр Джеймс.
  — Он сказал, что это очень важный документ, очень нужный для союзников. Но раз с тех пор прошло столько времени, война давно кончилась, кому он нужен теперь?
  — По-моему, история повторяется, Джейн. Сначала из-за него поднялась большая буча, потом о нем вроде бы забыли, а теперь началась новая заварушка, хотя и по другой причине. Так ты можешь отдать его нам сейчас же?
  — Нет.
  — Что?!
  — У меня его нет.
  — У тебя… его… нет! — повторил Джулиус, делая паузы между словами.
  — Я его спрятала.
  — Спрятала?!
  — Да. Мне было так страшно. За мной как будто следили, и я перепугалась… — Она прижала ладонь ко лбу. — Это последнее, что я помню перед тем, как очнулась в больнице…
  — Продолжайте, — сказал сэр Джеймс ласковым успокаивающим тоном. — Так что вы помните?
  Она послушно перевела взгляд на него.
  — Это было в Холихеде82. Я не помню, почему я там оказалась…
  — Это несущественно, продолжайте.
  — В толчее на пристани мне удалось тихонько ускользнуть. Никто за мной не охотился. Я взяла такси и велела отвезти меня за город. Когда мы выехали на шоссе, я все время смотрела назад, но за нами никто не гнался. Я увидела тропинку и велела шоферу подождать… — Она помолчала. — Тропинка вела к обрыву, а потом спускалась к морю между больших желтых кустов дрока — они были словно золотой огонь. Я посмотрела по сторонам. Никого не было. Тут я заметила на уровне моей головы отверстие в скале. Очень узкое — я едва могла просунуть в него руку. Но трещина оказалась глубокой. Я сняла с шеи клеенчатый пакетик и засунула его в эту щель — так глубоко, как сумела. Потом отломила ветку дрока… Фу! Все пальцы исколола!.. И прикрыла отверстие — чтобы его нельзя было заметить. Потом я стала высматривать приметы, по которым смогла бы потом отыскать это место. У самой тропы торчал очень смешной камень — ну, прямо собака на задних лапах. Потом я вышла на шоссе, села в такси и вернулась в город. Еле-еле успела на поезд. Мне было немножко стыдно, что я такая трусиха и вообразила Бог знает что, но тут я увидела, как мужчина напротив меня подмигнул моей соседке, и снова перепугалась. Теперь я даже была рада, что спрятала пакетик. Я вышла в коридор — вроде бы размять ноги. Мне хотелось уйти в другой вагон, но женщина меня окликнула, сказала, будто я что-то уронила. Я нагнулась посмотреть, и меня ударили… вот сюда. — Она прижала ладонь к затылку. — А больше я ничего не помню — очнулась только в больнице.
  Наступило молчание. Его нарушил сэр Джеймс.
  — Благодарю вас, мисс Финн, — сказал он. — Надеюсь, мы вас не слишком утомили?
  — Да нет. Голова немножко болит, а так я себя хорошо чувствую.
  Джулиус снова взял ее за руку.
  — Ну, пока, кузина Джейн. Я смотаюсь за этим пакетом, но вернусь в два счета, отвезу тебя в Лондон и буду развлекать, чтобы ты наверстала упущенное за эти годы, а после мы вернемся в Штаты. Я говорю серьезно, так что давай выздоравливай.
  Глава 20
  Слишком поздно!
  Выйдя на улицу, они стали держать спешный военный совет. Сэр Джеймс вынул из кармана часы.
  — Поезд к парому в Холихеде останавливается в Честере83 в двенадцать четырнадцать. Если вы не будете мешкать, думаю, успеете.
  Томми поглядел на него с недоумением.
  — Но к чему такая спешка, сэр? Сегодня же только двадцать четвертое?
  — Под лежачий камень вода не течет, — сказал Джулиус прежде, чем адвокат успел ответить. — Ноги в руки — и на вокзал.
  Сэр Джеймс слегка нахмурился.
  — Очень жаль, что я не могу поехать с вами. В два часа мне выступать на митинге. Такое невезение.
  В его тоне было искреннее сожаление, но Джулиус ничуть не жалел, что лишается его общества.
  — Так ведь тут дело простое, — заметил он. — Поиграем в «горячо — холодно», только и всего.
  — Ну, дай Бог, — сказал сэр Джеймс.
  — Не сомневайтесь. Это же верняк.
  — Вы еще молоды, мистер Херсхейммер. Когда доживете до моих лет, возможно, усвоите одно правило: нельзя недооценивать своего противника.
  Серьезность его тона произвела впечатление на Томми, но не на Джулиуса.
  — Вы думаете, мистер Браун попробует вмешаться? Ну, так я готов с ним встретиться. — Он похлопал себя по карману. — У меня тут пистолетик. Я с малышом Вилли никогда не расстаюсь. — Он извлек из кармана внушительный наган, нежно его погладил и засунул обратно. — Но на этот раз он не понадобится. Мистеру Брауну про это никто не доложит.
  Адвокат пожал плечами.
  — О том, что миссис Вандемейер решила его предать, ему тоже никто не докладывал, и, однако же, миссис Вандемейер умерла, ничего не успев рассказать.
  Против обыкновения Джулиус не нашел, что ответить. Сэр Джеймс добавил уже мягче:
  — Я только хочу, чтобы вы были осторожнее. Ну, до свидания, желаю удачи. А когда найдете документ, то не рискуйте напрасно. При малейшем подозрении, что за вами следят, уничтожьте его не раздумывая. И еще раз — удачи вам: теперь исход игры зависит только от вас. — И он пожал им руки.
  Через десять минут Томми и Джулиус уже сидели в вагоне первого класса, поезд мчал их в Честер.
  Долгое время оба молчали. А когда Джулиус заговорил, Томми услышал нечто совсем неожиданное.
  — Ты когда-нибудь втюривался в девушку с первого взгляда, — протянул задумчиво его американский приятель. — Только увидев ее лицо?
  Томми растерянно порылся в памяти и мотнул головой.
  — Да нет, — ответил он наконец. — Во всяком случае, ничего такого не помню, а что?
  — А то, что последние два месяца я веду себя как последний идиот, размечтавшийся невесть о чем, и все из-за Джейн. Как только увидел ее фото, сердце у меня проделало все те фокусы, о которых читаешь в романах. Стыдно, но признаюсь — я приехал сюда, чтобы найти ее и забрать в Штаты, уже в качестве миссис Джулиус П. Херсхейммер.
  — А-а! — потрясенно пробормотал Томми.
  Джулиус резко переменил позу и продолжал:
  — Можешь теперь на меня полюбоваться — это надо же свалять такого дурака! Стоило мне ее увидеть живьем, как я мигом излечился.
  В полном смущении Томми мог только снова пробормотать «А-а!».
  — Нет, про Джейн я ничего плохого сказать не могу, — добавил Джулиус. — Она милая деваха, и очень скоро кто-нибудь в нее по уши влюбится.
  — Мне она показалась очень красивой, — сказал Томми, обретя наконец дар речи.
  — Кто спорит! Но только она совсем не такая, как на фотографии. То есть она, конечно, похожа на себя, а то как бы я ее узнал? Встреть я ее на улице, так сразу сказал бы: «Это лицо мне хорошо знакомо». Но на фотографии в нем было что-то такое… — Джулиус покачал головой и тяжело вздохнул. — Странная штука романтическая любовь!
  — Еще бы не странная, — холодно согласился Томми. — Раз ты способен приехать сюда из любви к одной девушке, а через полмесяца сделать предложение другой.
  У Джулиуса хватило совести изобразить смущение.
  — Ну, понимаешь, меня тоска взяла, я решил, что Джейн я так и не отыщу… И что вообще все это чистая глупость. Ну, и… французы, например, смотрят на все это куда более здраво. И не припутывают к женитьбе романтическую любовь.
  Томми побагровел.
  — Черт меня побери! Да если…
  Джулиус поспешил его перебить:
  — Подожди, дай сказать! Я не про то, что ты думаешь. И вообще, американцы чтут нравственные устои даже побольше, чем вы. Я только к слову хотел сказать, что французы смотрят на брак трезво, тщательно подбирают жениха и невесту, составляют контракт, у них чисто деловой, практический подход к таким вещам.
  — Если хочешь знать мое мнение, слушай, — процедил сквозь зубы Томми. — Мы все стали слишком уж деловыми. Нам только и заботы: «А что мы с этого получим?» Нам, мужчинам, а уж девушкам тогда сам Бог велел!
  — Поостынь, старина, не горячись так.
  — А я люблю жару! — отрезал Томми.
  Поглядев на него, Джулиус счел за благо промолчать.
  Впрочем, у Томми было еще достаточно времени поостыть, и когда они вышли на платформу в Холихеде, на его губах играла обычная веселая улыбка.
  Наведя справки и вооружившись картой, они обсудили, куда им лучше ехать, и, взяв такси, выехали на шоссе, ведущее к Треддер-Бей. Шоферу они велели ехать медленно и старательно следили за обочиной, чтобы не проскочить мимо тропы. Через несколько минут они поравнялись с ней. Томми попросил шофера остановиться и небрежно спросил, не ведет ли эта тропа к морю, а услышав, что ведет, щедро с ним расплатился.
  Минуту спустя такси уже удалялось в сторону Холихеда, и Томми с Джулиусом, подождав, пока оно исчезло из виду, зашагали по узкой тропе.
  — А вдруг это не та? — с сомнением спросил Томми. — Их же тут, наверное, не перечесть.
  — Да нет, та самая. Вот кусты дрока. Помнишь, что сказала Джейн?
  Томми поглядел на золотые кисти по обеим сторонам тропинки и перестал спорить.
  Они шли гуськом — Джулиус впереди. Раза два Томми с тревогой оглянулся, и Джулиус через плечо бросил:
  — Что там?
  — Не знаю. Мне почему-то не по себе. Все время кажется, что за нами кто-то идет.
  — Ерунда, — ответил Джулиус. — Мы бы заметили.
  Томми не мог с этим не согласиться, но его безотчетная тревога продолжала расти. Вопреки доводам рассудка, он уверовал в сверхъестественную осведомленность их противника.
  — А я был бы рад, — заметил Джулиус, похлопывая себя по карману. — Малышу Вилли неплохо бы поразмяться.
  — А ты что, всегда носишь его при себе? — с любопытством осведомился Томми.
  — Почти. Ведь никогда заранее не знаешь, в какой угодишь переплет.
  Томми почтительно промолчал: Малыш Вилли произвел на него большое впечатление. Даже сам мистер Браун выглядел теперь не таким грозным.
  Они уже спускались под обрыв. Внезапно Джулиус резко остановился, Томми даже налетел на него.
  — Что случилось? — спросил он.
  — А ты погляди! Это надо же!
  И Томми увидел: тропа огибала большой валун, который бесспорно напоминал терьера, ставшего на задние лапы.
  — Ну и что? — сказал Томми с полным равнодушием. — Что тут особенного? Ведь мы и должны были наткнуться здесь на этот камень.
  Джулиус поглядел на него с сожалением и покачал головой.
  — Уж эти мне англичане! Должны были! Ну, разве не здорово, что он действительно здесь торчит.
  Томми, чье хладнокровие было скорее напускным, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
  — Ну, где она там, эта дырка?
  Они принялись дотошно обследовать скалу. Томми не нашел ничего лучше, как изречь:
  — А ветка-то давно сгнила.
  В ответ на эту идиотскую реплику Джулиус очень сосредоточенно заметил:
  — Я думаю, ты прав.
  И вдруг Томми воскликнул, тыча дрожащим пальцем в какую-то расселину:
  — Может, эта?
  У Джулиуса от волнения даже горло перехватило:
  — Она самая!
  Они переглянулись.
  — Когда я служил во Франции, — задумчиво произнес Томми — мой денщик, бывало, забудет меня разбудить и оправдывается потом, что, мол, понять не может, что с ним такое сделалось. Я, конечно, ему не верил. Не знаю, врал он или нет, а такое ощущение возможно. Сейчас я это понял.
  Страшно взволнованный, он смотрел на расселину.
  — Черт побери, это же немыслимо! — воскликнул он. — Пять лет. Чего тут только не могло случиться! Пакет могли найти мальчишки, когда искали птичьи гнезда. А веселые компании! А тысячи людей, проходившие мимо! Его там нет! Сто против одного, что его там нет. Просто не может быть.
  И он действительно так думал. Возможно, ему просто не верилось, что ему повезло, ведь столько охотников за документом уже потерпели неудачу. Все шло чересчур гладко, чересчур. Наверняка тайник пуст.
  Джулиус смотрел на него, широко ухмыляясь.
  — Эк тебя разобрало! — с удовлетворением протянул он. — Ну, ладно! — Он засунул руку в отверстие и поморщился. — Тесновато. У Джейн рука потоньше, чем у меня. И вроде бы пусто… Эй! Алле-оп! — Он извлек наружу грязный пакетик. — Он самый. Зашит в клеенку. Ну-ка подержи, я достану ножик.
  Все-таки сбылось! Томми благоговейно взял в ладони драгоценный пакет. Они победили!
  — Странно как-то, — пробормотал он. — Нитки вроде должны были бы сгнить. А шов совсем новенький.
  Они осторожно его распороли и развернули клеенку. Внутри лежал плотно сложенный лист бумаги. Дрожащими пальцами они расправили его… На листке ничего не было!
  Они недоуменно уставились друг на друга.
  — Для отвода глаз? — догадался Джулиус. — И Денверс был просто подсадной уткой?
  Томми замотал головой. Такое объяснение его не устраивало. И тут же он загадочно улыбнулся.
  — Понял! Симпатические чернила!84
  — А если нет?
  — Во всяком случае, попробовать стоит. Надо подержать его над огнем. Собирай прутики. Разожжем костер.
  Через несколько минут собранные в кучу прутья и сухие листья весело пылали. Томми держал бумагу над костром. Она начала коробиться от жара. И ничего больше.
  Внезапно Джулиус схватил его за плечо и ткнул пальцем в слабо проступающие бурые строчки.
  — Ого-го! Все правильно. Ну и молодчина ты! А мне и в голову не пришло.
  Томми еще немного подержал лист над огнем, потом поднес его к глазам и испустил вопль отчаяния.
  Во всю его ширину крупными, очень аккуратно выведенными печатными буквами было написано:
  
  «ПРИВЕТ ОТ МИСТЕРА БРАУНА!»
  Глава 21
  Томми делает открытие
  Несколько секунд они ошеломленно глядели друг на друга. Мистер Браун опередил их! Но как? Томми молча смирился с поражением, но Джулиус взорвался:
  — Разрази меня гром! Как же он нас обошел! Вот что я хотел бы знать!
  Томми покачал головой и тупо заметил:
  — Теперь понятно, почему нитки не сгнили. Сразу можно было сообразить…
  — К черту нитки! Как он нас обошел? Мы же минуты лишней не потратили. Быстрее нас сюда никто не мог добраться. И вообще, как он узнал? У Джейн в комнате был спрятан магнитофон? Не иначе!
  Однако рассудительный Томми тут же отверг такое объяснение.
  — Никто не мог знать заранее, что она попадет в этот дом. А уж тем более именно в эту комнату.
  — Конечно, не мог… — согласился Джулиус. — Ну так, значит, сестра была из их шайки и подслушивала под дверью. Как по-твоему?
  — Какая разница? — уныло пробормотал Томми. — Он ведь и сам мог давно отыскать тайник, забрать договор и… Нет, черт побери! Тогда бы они его уже опубликовали!
  — Ясное дело! Нет, кто-то нас обскакал сегодня на час или два! Но вот как? Как?
  — Жаль, что с нами не поехал Пиль Эджертон! — сказал Томми, что-то соображая.
  — Почему? — Джулиус посмотрел на него с недоумением. — Ведь тайник-то все равно обчистили?
  — Ну да… — Томми замялся. Он сам не понимал, откуда у него это дурацкое ощущение, что присутствие адвоката каким-то образом предотвратило бы катастрофу. Поэтому он поспешил вернуться к первой своей мысли: — Что толку гадать, как они это устроили? Все кончено. Мы проиграли… И мне остается только одно…
  — Так что тебе остается?
  — Как можно быстрее вернуться в Лондон и предостеречь мистера Картера. Удар будет нанесен в самые ближайшие часы, и ему следует заранее знать худшее.
  Разговор предстоял не из приятных, но Томми был человек долга. Он обязан доложить мистеру Картеру о своей неудаче. На этом его миссия будет окончена.
  Он уехал в Лондон ночным почтовым поездом, Джулиус предпочел переночевать в Холихеде.
  Через полчаса после прибытия поезда в столицу Томми, бледный и измученный, уже стоял перед своим шефом.
  — Я приехал доложить, сэр, что мне ничего не удалось сделать.
  Мистер Картер всмотрелся в его лицо.
  — Иными словами, договор…
  — В руках мистера Брауна, сэр.
  — А! — негромко произнес мистер Картер. Выражение его лица не изменилось, но Томми заметил, как в его глазах мелькнуло отчаяние. И это окончательно убедило его, что надеяться больше не на что.
  — Ну что ж, — сказал мистер Картер после короткого молчания. — Нам не следует опускать руки. Я рад, что положение определилось. Сделаем, что возможно.
  «Сделать нельзя ничего, и он это знает!» — подумал Томми с горькой уверенностью.
  Мистер Картер поглядел на него.
  — Не принимайте так близко к сердцу, — мягко сказал он. — Вы сделали все, что было в ваших силах. Ведь вы боролись с одним из хитрейших людей нашего века, и победа была совсем близко. Помните об этом!
  — Спасибо, сэр. Вы очень добры.
  — Не могу себе простить… С той минуты, когда узнал…
  Что-то в голосе Картера насторожило Томми, и опять его сердце заныло в ужасном предчувствии.
  — Есть и другие новости, сэр?
  — Да, есть, — мрачно сказал мистер Картер, протягивая руку за каким-то листом.
  — Таппенс? — дрожащими губами выговорил Томми.
  — Прочтите сами.
  Машинописные строчки заплясали перед его глазами. Описание зеленой шапочки, жакета с носовым платком в кармане, помеченном инициалами П. Л. К. Он посмотрел на мистера Картера умоляющим взглядом, и тот ответил:
  — Выброшены волнами на берег в Йоркшире… Неподалеку от Эбери. Боюсь… Не исключено убийство.
  — Господи! — вырвалось у Томми. — Таппенс! Подлецы! Я с ними поквитаюсь. Я разыщу их! Я…
  Жалость в глазах мистера Картера заставила его умолкнуть.
  — Бедный мой мальчик, я понимаю вас! Но не надо. Вы только напрасно потратите силы. Не сочтите за бессердечность, но мой совет вам: скрепите сердце. Время милосердно. Вы забудете.
  — Забуду Таппенс? Никогда!
  — Так вам кажется сейчас. Но… очень тяжело думать, что эта милая храбрая девочка… Я так сожалею, что позволил… Ужасно сожалею…
  Томми с усилием взял себя в руки.
  — Я отнимаю у вас время, сэр, — пробормотал он. — И не казните себя. Мы ведь сами ввязались в эту историю — по собственной глупости. Вы нас честно предупреждали. Одно меня мучает: что поплатился не я, а… Всего хорошего, сэр.
  Вернувшись в «Ритц», Томми почти машинально упаковал свой скудный гардероб. Мысли его витали далеко. Он все еще был оглушен вторжением трагедии в его жизнь, жизнь обыкновенного, не склонного к пессимизму молодого человека. Как им было весело вместе — ему и Таппенс! И вот теперь… Нет. Он ни за что не поверит. Это неправда, этого не может быть! Таппенс — и умерла? Малютка Таппенс, искрящаяся жизнью. Нет, это сон, жуткий сон. И только.
  Ему принесли письмо — несколько ласковых слов соболезнования от Пиля Эджертона, который узнал о случившемся из газеты. (Приложена заметка под огромной шапкой: БЫВШАЯ СЕСТРА ГОСПИТАЛЯ СЧИТАЕТСЯ УТОНУВШЕЙ.)
  А в конце письма — предложение места управляющего на ранчо в Аргентине, где у сэра Джеймса были обширные земельные владения.
  — Добрый старикан, — буркнул Томми, бросая письмо.
  Распахнулась дверь, и в нее влетел Джулиус, как всегда очень взбудораженный. В руке у него была та самая газета.
  — Что это тут такое? Какие-то глупости о Таппенс!
  — Это правда, — сказал Томми негромко.
  — Значит, они с ней разделались?
  Томми кивнул.
  — Видимо, когда они заполучили договор, она… стала им ни к чему, а отпустить ее они побоялись.
  — О, черт! — воскликнул Джулиус. — Маленькая Таппенс! Такая смелая девочка…
  Внезапно кровь ударила в голову Томми. Он вскочил.
  — Иди к черту! Тебе-то что!.. Ты и жениться-то на ней хотел просто так — между прочим! А я ее любил. Я бы жизнь отдал, лишь бы уберечь ее. Я бы слова не сказал, если бы вы решили пожениться, потому что ты обеспечил бы ее, а она это заслужила, от меня-то какой толк — я безработный без гроша за душой. Только мне бы это было не просто!
  — Да послушай… — участливым голосом начал Джулиус.
  — Иди к черту! Слышать не могу, как ты бормочешь про «маленькую Таппенс»! Иди цацкайся со своей кузиной. А Таппенс — моя девушка! Я ее всегда любил, еще когда мы были детьми и играли вместе. Мы выросли — и ничего не изменилось. Никогда не забуду, как я лежал в госпитале, и вдруг она входит в этой дурацкой шапочке и белом фартуке! Это было как чудо: входит медсестра, и оказывается — это твоя любимая девушка.
  Внезапно Джулиус перебил его:
  — В белой шапочке! Эгей! Наверное, у меня крыша поехала. Поклясться готов, что видел Джейн тоже в сестринском белом фартуке и в шапочке. Наваждение какое-то! Черт подери! Вспомнил! Я ее видел в клинике в Борнемуте. Она разговаривала с Виттингтоном. Только она была не пациенткой, она была сестрой!
  — Ну и что? — злобно отрезал Томми. — Значит, она с ними заодно — с самого начала. Может, и договор-то она сперла у Денверса!
  — Как ты смеешь! — возопил Джулиус. — Она моя кузина и патриотка, каких поискать!
  — Плевать мне, кто она! И катись к дьяволу, — рявкнул Томми тоже во весь голос.
  Они готовы были уже сцепиться, как вдруг ярость Джулиуса угасла — мгновенно, как только что вспыхнула.
  — Как хочешь, старик, — сказал он ровным голосом. — Я уйду. И что ты тут наговорил, не важно. Хорошо хоть, что спустил пары. Я знаю, что таких идиотов, как я, больше нигде нет. Успокойся! (Томми нетерпеливо дернул плечом.) Да ухожу я, ухожу. И направляюсь на вокзал Северо-Западной дороги, если хочешь знать.
  — Плевать мне, куда ты направляешься, — огрызнулся Томми.
  Дверь за Джулиусом захлопнулась, и Томми вернулся к чемодану.
  — Вот и все, — пробормотал он и позвонил. — Отнесите мой багаж вниз.
  — Будет сделано, сэр. Уезжаете, сэр?
  — Убираюсь к дьяволу, — мрачно буркнул Томми, не считаясь с нервами коридорного. Тот, с невозмутимой почтительностью отозвался:
  — Да, сэр. Вызвать такси?
  Томми кивнул.
  А куда он, собственно, собрался? Об этом у него не было пока ни малейшего представления. Но одно он знал точно: он посчитается с мистером Брауном! А вот как это сделать? Он перечитал письмо сэра Джеймса и мотнул головой. Таппенс должна быть отомщена. Но заботливость доброго старикана не могла его не тронуть.
  — Все-таки надо ему ответить, — сказал он вслух и подошел к бюро. Как водится в отелях, конвертов там было хоть отбавляй — и ни единого листка писчей бумаги. Он позвонил. Никто не пришел. Томми готов был взорваться от злости, но тут припомнил, что в номере Джулиуса было полно почтовой бумаги. Американец заявил, что сразу отправляется на вокзал, и, значит, опасности столкнуться с ним нет. А если и есть, оно и к лучшему. Он наговорил ему много лишнего. И как только старина Джулиус все это стерпел? Молодец. Если они все-таки встретятся, надо будет перед ним извиниться.
  Однако гостиная была пуста. Томми подошел к бюро и открыл средний ящик. В глаза ему бросилась фотография, лежащая поверх бумаги. Томми просто остолбенел. Он взял фотографию, задвинул ящик и, медленно пятясь к креслу, опустился в него, не в силах отвести глаз от снимка.
  Почему фотография француженки Аннет оказалась в бюро Джулиуса Херсхейммера?
  Глава 22
  На Даунинг-стрит
  Премьер-министр нервно барабанил пальцами по столу. Его лицо было крайне измученным и осунувшимся. Он продолжал прервавшийся было разговор с мистером Картером.
  — Я что-то не понял. Вы действительно считаете, что положение не так отчаянно, как мы полагаем?
  — Так, во всяком случае, считает этот мальчик.
  — Дайте-ка я перечту его письмо.
  Мистер Картер протянул ему лист, исписанный еще по-школьному крупным почерком.
  
  «Дорогой мистер Картер!
  Выяснилась одна вещь, которая меня потрясла. Может быть, я просто жуткий осел, но все же рискну предположить, что девушка в Манчестере — подставное лицо. Все было подстроено — фальшивый пакет и прочее. Нам пытались внушить, будто все кончено. Значит, мы, видимо, шли по горячему следу.
  Мне кажется, я знаю, кто настоящая Джейн Финн, и даже догадываюсь, где спрятан договор. Это пока только предположение, но у меня такое чувство, что я не ошибаюсь. На всякий случай прилагаю в запечатанном конверте мои соображения. Но только, пожалуйста, не вскрывайте его до последней минуты — до полуночи двадцать восьмого. Сейчас я объясню почему. Видите ли, я уверен, что вещи Таппенс просто подброшены, а она и не думала тонуть. И еще: у них сейчас нет другого выхода, кроме как позволить Джейн Финн сбежать — они догадываются, что память у нее в полном порядке, что она их разыгрывала, и рассчитывают, что, оказавшись на свободе, она сразу же бросится к тайнику. Конечно, для них это страшный риск — ведь она знает, с кем имеет дело, но им во что бы то ни стало нужно заполучить этот договор. Как только они пронюхают, что договор у нас, ее жизнь и жизнь Таппенс ничего не будут стоить. Я хочу попытаться отыскать Таппенс — до того, как Джейн сбежит.
  Мне нужна копия телеграммы, которую Таппенс получила в „Ритце“. Сэр Джеймс Пиль Эджертон говорил, что вы сможете ее получить. Он жутко умный.
  И последнее: пожалуйста, держите дом в Сохо под наблюдением и днем и ночью.
  Ваш Томас Бересфорд».
  
  Премьер-министр поглядел на мистера Картера.
  — А где тот конверт?
  Мистер Картер сухо улыбнулся.
  — В сейфе Английского банка85. Я не хочу рисковать.
  — Но вам не кажется… — Премьер-министр замялся. — Не лучше ли будет вскрыть его сейчас? Ведь, если догадка этого молодого человека верна, нам следует, как можно скорее получить договор. Мы можем сохранить это в полной тайне.
  — Можем? Совсем не уверен. Мы окружены шпионами. Едва им станет известно, что он у нас, за жизнь обеих девушек я не дам и пенса. — Он прищелкнул пальцами. — Нет, мальчик доверился мне, и я его не подведу.
  — Ну что ж, значит, будем ждать. А что он за человек?
  — Внешность обыкновенная, довольно строен, звезд с неба не хватает. Я бы даже сказал — тугодум. Зато не фантазер и никогда не угодит в ловушку, в которую легко попадают люди с воображением. У него воображения просто нет, а потому обмануть его нелегко. Он добирается до сути медленно и упорно, но, когда доберется, его уже не собьешь с верного пути. Его подружка полная ему противоположность. Больше интуиции, меньше рассудительности. Работая вместе, они превосходно дополняют друг друга. Быстрота и выдержка.
  — Он как будто вполне уверен, — задумчиво произнес премьер-министр.
  — Да. Это-то меня и обнадеживает. Он застенчивый малый и не рискнет высказать свое мнение, если у него нет фактов на руках.
  На губах премьер-министра мелькнула легкая улыбка.
  — И вот этот… этот мальчик нанесет поражение величайшему преступнику нашего времени?
  — Этот… как вы сказали, мальчик. Но иногда я вижу за ним чью-то тень.
  — И чью же?
  — Пиля Эджертона.
  — Пиля Эджертона? — с удивлением повторил премьер-министр.
  — Да. Я чувствую здесь его руку. — Мистер Картер указал на письмо. — Он незримо присутствует в этих строчках. Он трудится во тьме, бесшумно, прячась от нескромных глаз. У меня всегда было чувство, что если кто-нибудь и способен выкурить мистера Брауна из норы, то только Пиль Эджертон. Он наверняка занят нашим делом, но не желает, чтобы об этом знали. Да, кстати, на днях он обратился ко мне с довольно странной просьбой.
  — Да?
  — Прислал мне вырезку из американской газеты — заметку, где упоминался труп, выловленный недели три назад в районе нью-йоркских доков. И попросил меня навести справки, выяснить все как можно подробнее.
  — И что же?
  Картер пожал плечами.
  — Узнать мне удалось очень мало. Мужчина лет тридцати пяти, одет бедно, лицо сильно обезображено. Личность установить не удалось.
  — И вы думаете, его просьба имеет какое-то отношение к нашему делу?
  — По-моему, да, но, конечно, я могу ошибаться. — Помолчав, мистер Картер продолжал: — Я попросил его заехать сюда. Конечно, если он не захочет, мы из него и слова не вытянем. В нем слишком силен законник. Но он несомненно растолкует нам два-три темных места в письме Бересфорда… А, вот и он!
  Они встали навстречу сэру Джеймсу. Ехидная усмешка мелькнула на губах премьера: «Мой преемник!»
  — Мы получили письмо от Бересфорда, — сказал мистер Картер, прямо переходя к делу. — Но, если не ошибаюсь, вы его видели?
  — Вы ошибаетесь, — ответил адвокат.
  Мистер Картер растерянно посмотрел на него. Сэр Джеймс улыбнулся и погладил подбородок.
  — Он мне звонил.
  — А вы можете рассказать нам точно, о чем вы говорили?
  — Отчего же нет. Он поблагодарил меня за мое письмо… Правду сказать, я предложил ему работу. Затем он напомнил мне о том, что я сказал ему в Манчестере по поводу подложной телеграммы, которой мисс Каули заманили в ловушку. Я спросил его, не произошло ли еще чего. Произошло, сказал он: в номере мистера Херсхейммера, в ящике письменного стола, он нашел фотографию. — Адвокат помолчал. — Я спросил его, нет ли на этой фотографии фамилии и адреса калифорнийского фотографа. Он ответил: «Вы угадали, сэр, есть». А затем сказал то, чего я не знал. Это была фотография француженки Аннет, которая спасла ему жизнь.
  — Как?
  — Вот и я говорю. Как? Я полюбопытствовал, что он сделал с фотографией. Молодой человек ответил, что оставил ее там, где нашел. — Адвокат снова помолчал. — Отлично, ну, просто отлично. Он кое-что соображает. Я поздравил его с находкой. Очень своевременная находка. Естественно, с той минуты, когда выяснилось, что девица в Манчестере самозванка, все известные нам факты предстают в ином свете. Это он понял без моей подсказки. И все время говорил о мисс Каули. Спрашивал, как я считаю — жива она или нет. Взвесив все «за» и «против», я ответил, очень может быть, что жива. Тут снова зашла речь о телеграмме.
  — А потом?
  — Я посоветовал ему обратиться к вам за копией телеграммы. Мне пришло в голову, что в телеграмму, полученную мисс Каули, после того, как она скомкала ее и бросила, возможно, были внесены изменения, чтобы навести тех, кто начнет ее разыскивать, на ложный след.
  Картер кивнул и, вынув из кармана листок, прочел вслух:
  — «Приезжай немедленно, Астли-Прайерс, Гейт-хаус, Кент86. Замечательные новости. Томми».
  — Очень просто, — сказал сэр Джеймс. — И остроумно. Другой адрес — и этого оказалось вполне достаточно. А они к тому же пропустили мимо ушей нечто очень важное.
  — А именно?
  — Утверждение рассыльного, что мисс Каули назвала вокзал Черинг-Кросс. Они были так твердо уверены в том, куда им ехать, что решили, будто он ослышался.
  — Так, значит, Бересфорд сейчас…
  — В Гейт-хаусе, если только я не ошибаюсь.
  Мистер Картер посмотрел на него с любопытством.
  — Тогда почему вы — здесь, Пиль Эджертон?
  — Я очень занят одним делом.
  — А мне казалось, вы сейчас в отпуске?
  — Но меня никто не освобождал от обязательств перед моими клиентами. В общем, если говорить точнее, — я готовлю дело. А про утонувшего американца ничего больше нет?
  — К сожалению. Вам очень важно знать, кто он был?
  — Кто он был, я и так знаю, — небрежно ответил сэр Джеймс. — Только доказать пока не могу, но знаю.
  Собеседники не стали задавать ему напрашивающегося вопроса, заранее чувствуя, что ответа все равно не получат.
  — Не понимаю одного, — внезапно сказал премьер-министр. — Каким образом эта фотография оказалась в ящике мистера Херсхейммера?
  — Может, она и не покидала его? — мягко предположил адвокат.
  — А как же наш мифический противник? Инспектор Браун?
  — М-да! — задумчиво протянул сэр Джеймс и встал. — Но не буду отнимать у вас времени. Продолжайте вершить судьбы страны, а меня ждет… мое дело…
  Два дня спустя Джулиус Херсхейммер вернулся из Манчестера. На столе его ждала записка Томми.
  
  «Дорогой Херсхейммер.
  Простите мою вспыльчивость. На случай, если мы больше не увидимся, желаю вам всего хорошего. Мне предложили работу в Аргентине, и я скорее всего соглашусь.
  Ваш Томми Бересфорд».
  
  По лицу Джулиуса скользнула странная улыбка. Он бросил письмо в мусорную корзину.
  — Дуралей проклятый! — пробормотал он.
  Глава 23
  Наперегонки со временем
  Поговорив по телефону с сэром Джеймсом, Томми затем явился в Саут-Одли. Альберт был на посту, при исполнении своего служебного долга. Томми ему представился — друг Таппенс. Альберт тут же оставил официальный тон.
  — Здесь теперь все так тихо стало! — грустно сказал он. — Барышня, надеюсь, здорова, сэр?
  — Я не рискнул бы этого утверждать, Альберт! Дело в том, что она… исчезла.
  — Да неужто шайка ее сцапала?
  — Вот именно.
  — На самом дне, сэр?
  — Черт побери, на суше!
  — Это такое выражение, сэр, — терпеливо объяснил Альберт. — В кино у шаек всегда есть место, где они отсиживаются — это и есть «дно», ну, какой-нибудь ресторан. По-вашему, они ее прикончили, сэр?
  — Надеюсь, что нет. Да, кстати, нет ли у тебя случайно тетки, бабки или еще какой-нибудь почтенной родственницы, которая вот-вот откинет копыта?
  Физиономия Альберта медленно расплылась в блаженной улыбке.
  — Усек, сэр. Моя бедная тетенька — она в деревне живет — уже давно тяжко хворает и призывает меня к своему смертному одру.
  Томми одобрительно кивнул.
  — Можешь доложить об этом кому следует и через час встретить меня у Черинг-Кросс?
  — Я там буду, сэр, заметано.
  Как и предвидел Томми, верный Альберт оказался бесценным союзником. Они поселились в гейт-хаусской гостинице. Альберт получил задание собрать информацию. Это оказалось довольно просто.
  Астли-Прайерс принадлежал некоему доктору Адамсу. Насколько было известно хозяину гостиницы, доктор уже не практиковал, однако продолжал наблюдать кое-каких своих пациентов. Тут хозяин многозначительно покрутил пальцем у виска — «свихнутых», понимаешь? В деревне доктор пользовался общим уважением. Не скупился на пожертвования местному спортивному клубу — «приятный такой, добрый джентльмен». Давно ли он тут живет? Да, лет десять, а то и больше. Большой ученый. Из Лондона к нему то и дело ездят. То профессора, то просто посетители. Да, человек он радушный, гостей всегда хоть отбавляй.
  Этот многословный панегирик87 породил в душе Томми сомнение: неужели такой почтенный известный человек на самом деле — опасный преступник? И жизнь ведет совершенно обыкновенную для человека своей профессии. Ни намека на зловещие тайны. А что, если все его предположения — чудовищная ошибка? От этой мысли Томми похолодел.
  Но тут он вспомнил про частных пациентов — о «свихнутых», и осторожно осведомился, нет ли между ними вот такой барышни, и описал Таппенс. Но про пациентов почти ничего узнать не удалось — они редко выходили за ограду. Столь же осмотрительное описание Аннет также результатов не принесло.
  Астли-Прайерс оказался красивой кирпичной виллой среди густых деревьев, которые делали ее совершенно незаметной со стороны дороги.
  В первый же вечер Томми в сопровождении Альберта отправился на разведку. По требованию Альберта они долго ползли по-пластунски, пыхтя и поднимая столько шума, что куда безопаснее было бы остаться в более привычном вертикальном положении. Как выяснилось, эти предосторожности были совершенно излишни. В саду, похоже, не было ни души, как чаще всего и бывает в загородных поместьях после наступления темноты. Томми опасался встречи со свирепой сторожевой собакой, Альберт же рассчитывал увидеть пуму88 или дрессированную кобру. Однако до декоративного кустарника, окаймляющего дом, они добрались без всяких помех.
  Шторы в столовой были подняты. Вокруг стола собралось многочисленное общество. Из рук в руки передавались бутылки портвейна. Обычный дружеский ужин. Из открытых окон доносились обрывки разговора. Компания азартно обсуждала местных крикетистов89.
  
  И вновь Томми ощутил противный холодок неуверенности. Да разве можно так натурально притворяться? Неужели его снова одурачили? Джентльмен, сидевший во главе стола (в очках, со светлой бородкой), выглядел на редкость респектабельным и добропорядочным.
  В эту ночь Томми мучила бессонница. Утром неутомимый Альберт заключил соглашение с рассыльным зеленщика и, временно заняв его место, втерся в доверие к кухарке из Астли-Прайерс. Когда он вернулся, то уже ни капли не сомневался, что она «тоже из этой шайки», однако Томми не слишком доверял его чересчур пылкому воображению. Никаких фактов Томми так от него и не добился, в ответ на его расспросы Альберт твердил, что «она какая-то не такая». И что это было видно с первого взгляда.
  На следующий день, вновь подменив рассыльного (к великой выгоде последнего), Альберт наконец принес обнадеживающие сведения. В доме действительно гостит молодая француженка. Томми отбросил все сомнения. Его догадки подтверждались. Но времени почти не оставалось. Было уже двадцать седьмое. Двое суток в его распоряжении до двадцать девятого — до «Профсоюзного дня», о котором уже ходило столько разных слухов. Тон газет становился все более возбужденным. Намеки на готовящийся профсоюзами переворот делались все смелее. Правительство отмалчивалось. Оно знало все и было готово к роковому дню. По слухам, между профсоюзными руководителями не было согласия. Наиболее дальновидные из них понимали, что их планы могут нанести смертельный удар по той Англии, которую они в глубине души любили. Их пугали голод и тяготы — неизбежные спутники всеобщей забастовки, и они были бы рады пойти навстречу правительству, свернуть с опасной дороги. Однако за их спиной работали тайные силы, они регулярно напоминали рабочим о былых несправедливостях, они разжигали страсти, они призывали к радикальным мерам.
  Томми полагал, что благодаря мистеру Картеру он теперь верно оценивает ситуацию. Если роковой документ окажется в руках мистера Брауна, общественное мнение наверняка переметнется на сторону профсоюзных экстремистов и революционеров. Пока же шансы были примерно равными. Конечно, правительство может прибегнуть к помощи армии и полиции, тогда оно наверняка победит — но какой ценой! Томми лелеял надежду на другой, почти невероятный исход: движение экстремистов само собой сойдет на нет, как только будет схвачен и арестован мистер Браун. Так думал Томми. Ведь оно существовало исключительно благодаря воле его неуловимого главаря. Без него они сразу растеряются, начнется паника, и многие честные люди одумаются и в последний момент все-таки пойдут на примирение.
  «Театр одного актера, — думал Томми. — Надо поскорей его изловить».
  В какой-то мере именно это честолюбивое желание заставило его попросить мистера Картера не вскрывать запечатанный конверт. К тому же ему не давал покоя таинственный, никому не дающийся в руки договор. Порой Томми испытывал ужас перед своей непомерной дерзостью. И он еще смеет надеяться на то, что сделал великое открытие — коего не сумели сделать люди куда умнее и опытнее его. Но, невзирая на сомнения, он не отступал от своего плана. Вечером они с Альбертом вновь забрались в знакомый сад. На сей раз Томми собирался как-нибудь проникнуть в дом. Когда они прокрались к нему почти вплотную, Томми внезапно ахнул.
  На третьем этаже кто-то стоял у освещенного окна, и на штору ложилась тень. Этот силуэт Томми узнал бы где угодно! Таппенс! Он ухватил Альберта за плечо.
  — Стой здесь. Когда я запою, глаз не спускай с этого окна.
  Сам он поспешно вернулся на дорожку и, очень натурально пошатываясь, оглушительным басом завопил:
  
  
  — «А я солдатик,
  Я английский солдатик —
  По моим башмакам это сразу видать…»
  
  
  В госпитале граммофон без конца завывал эту песню. Наверняка Таппенс ее узнает и поймет, что к чему. Томми был начисто лишен слуха, зато глотку имел луженую. Так что шум он поднял оглушительный.
  Вскоре корректнейший дворецкий величественно выплыл из дверей в сопровождении корректнейшего лакея. Дворецкий попытался его урезонить. Томми продолжал петь, ласково величая дворецкого «милым добрым толстопузиком». Тогда дворецкий подхватил его под руку, с другой стороны подоспел лакей, вдвоем они быстренько подвели Томми к воротам и аккуратно выставили вон. Дворецкий пригрозил ему полицией — чтобы не вздумал вернуться. Все было проделано великолепно — с безупречной естественностью и достоинством. Кто угодно поклялся бы, что дворецкий — вполне настоящий и лакей — натуральней не бывает. Но только фамилия дворецкого была Виттингтон.
  Томми вернулся в гостиницу и начал ждать возвращения Альберта. Наконец этот сообразительный юноша вошел в номер.
  — Ну! — нетерпеливо крикнул Томми.
  — Все в ажуре. Пока они тащили вас, окошко открылось и оттуда что-то выбросили. — Он протянул Томми измятый листок. — Он был прикреплен к пресс-папье.
  На листке было нацарапано: «Завтра в то же время».
  — Молодчага! — вскричал Томми. — Дело пошло.
  — А я написал записку на листке, обернул камешек и зашвырнул в окно, — с гордостью доложил Альберт.
  Томми застонал.
  — Твое усердие нас погубит, Альберт. Что хоть ты написал?
  — Что мы живем в гостинице и чтобы она, если сможет удрать, пошла туда и заквакала по-лягушачьи.
  — Она сразу догадается, что это ты, — сказал Томми со вздохом облегчения. — Воображение тебя подводит, Альберт. Ты хоть когда-нибудь слышал, как квакают лягушки?
  Альберт заметно приуныл.
  — Выше нос! — сказал Томми. — Все обошлось. Дворецкий мой старый друг, и бьюсь об заклад, что он меня узнал, хотя и не подал виду. Это не входит в их расчеты. Вот почему у нас все шло так гладко. Отпугивать меня они не хотят. Но и ковер мне под ноги стелить не собираются. Я пешка в их игре, Альберт, только и всего. Но, видишь ли, если паук позволит мухе без труда улизнуть, муха может заподозрить, что это неспроста. Молодой, но многообещающий мистер Томас Бересфорд очень кстати в нужную для них минуту выполз на сцену. Но в дальнейшем мистеру Томасу Бересфорду лучше держать ухо востро!
  Томми лег спать в превосходном настроении, предварительно разработав подробный план действий на следующий вечер. Он не сомневался, что обитатели Астли-Прайерс пока не будут чинить ему препятствий. Ну, а чуть позже Томми намеревался устроить им сюрприз.
  Однако около двенадцати часов его спокойствие было нарушено самым бесцеремонным образом. Ему сообщили, что кто-то спрашивает его в баре. Это был дюжий извозчик, чуть не по уши забрызганный грязью.
  — Ну, любезный, что вам надо? — спросил Томми.
  — Может, это для вас, сэр? — Извозчик показал ему очень грязный вчетверо сложенный листок, на котором было написано: «Передайте это джентльмену, живущему в гостинице по соседству с Астли-Прайерс. Получите десять шиллингов».
  Увидев знакомый почерк, Томми с удовольствием отметил, что Таппенс сразу сообразила, что он мог поселиться в гостинице под вымышленной фамилией. Он протянул руку к листку.
  — Совершенно верно.
  Извозчик медлил.
  — А десять шиллингов?
  Томми поспешно вытащил из кошелька десятишиллинговую бумажку, и извозчик вручил ему листок, который Томми тут же развернул.
  
  «Милый Томми.
  Я догадалась, что это ты был вчера вечером. Сегодня не приходи. Они устроят засаду. Нас сейчас увезут. Вроде бы в Уэльс-Холихед. Записку я брошу на дороге, если удастся. Аннет рассказала мне, как ты вырвался. Не падай духом.
  Твоя Тапенс».
  
  Еще не дочитав этого вполне типичного для Таппенс послания, Томми завопил Альберту:
  — Пакуй мой чемодан! Мы выезжаем.
  — Есть, сэр! — послышался грохот каблуков. — Альберт метался между шкафом и чемоданом.
  Холихед? Так, значит, все-таки… Томми был сбит с толку и медленно перечитал записку.
  Над его головой продолжали грохотать сапоги. Внезапно до Альберта снизу донеслось:
  — Альберт! Я идиот! Распакуй чемодан.
  — Есть, сэр!
  Томми задумчиво разгладил листок.
  — Да, идиот! — произнес он негромко. — Но не я один. И теперь я знаю кто!
  Глава 24
  Джулиус делает ход
  В роскошном номере «Клариджа» Краменин, развалившись на диване, диктовал секретарю фразы, изобилующие шипящими звуками, коими так богат русский язык.
  Внезапно телефон рядом с секретарем замурлыкал, он снял трубку и, спросив, кто это, обернулся к своему патрону.
  — Вас.
  — Кто?
  — Назвался мистером Джулиусом П. Херсхейммером.
  — Херсхейммер… — задумчиво повторил Краменин. — Знакомая фамилия.
  — Его отец был одним из стальных королей Америки, — объяснил секретарь, обязанностью которого было знать все. — У этого молодого человека за душой, наверное, не один десяток миллионов.
  Краменин прищурился.
  — Пойди поговори с ним, Иван. Узнай, что ему нужно.
  Секретарь послушно вышел, бесшумно притворив за собой дверь. Он скоро вернулся.
  — Отказывается что-либо объяснить. Говорит, что дело абсолютно личное, и что ему необходимо вас видеть.
  — Не один десяток миллионов, — пробормотал Краменин. — Ведите его сюда, мой дорогой Иван.
  Секретарь снова вышел и привел Джулиуса.
  — Мосье Краменин? — резко спросил посетитель.
  Русский наклонил голову, внимательно вглядываясь в него своими светлыми змеиными глазами.
  — Рад с вами познакомиться, — сказал американец. — У меня к вам очень важное дело, которое я хотел бы обговорить с вами наедине. — И он выразительно посмотрел на секретаря.
  — Мой секретарь, мосье Грибер. От него у меня нет секретов.
  — Возможно. Но у меня есть, — заметил Джулиус сухо, — а потому буду весьма обязан, если вы прикажете ему убраться.
  — Иван, — мягко сказал русский, — уважь гостя, побудь в соседней комнате.
  — Никаких соседних комнат! — перебил Джулиус. — Знаю я номера в таких отелях! Я должен быть уверен, что нас никто не услышит. Пошлите его в лавочку купить фунтик орехов.
  Манеры американца не слишком понравились Краменину, но он сгорал от любопытства.
  — А ваше дело займет много времени?
  — Если оно вас заинтересует — возможно, и всю ночь.
  — Ну, хорошо. Иван, ты мне больше сегодня не понадобишься. Сходи в театр, немножко развлечешься.
  — Благодарю вас, ваше превосходительство.
  Секретарь с поклоном удалился.
  Джулиус, стоя у двери, провожал его взглядом. И наконец с удовлетворенным вздохом закрыл дверь.
  — Ну, а теперь, мистер Херсхейммер, вы удовлетворены? Можете излагать свое дело.
  — Это я сейчас, — начал Джулиус, растягивая слова. — Руки вверх, или я стреляю, — докончил он совсем другим тоном.
  Секунду Краменин тупо смотрел на дуло пистолета, потом почти с комической торопливостью вскинул руки над головой. За эту секунду Джулиус успел оценить его: Краменин был жалким трусом, так что больших хлопот с ним не предвиделось.
  — Это насилие! — истерически взвизгнул русский. — Насилие! Вы хотите меня убить?
  — Нет, если вы не будете так вопить. И не подбирайтесь к звонку. Так-то оно лучше.
  — Что вам надо? Не торопитесь! Не забывайте, я очень нужен моей стране. Моя жизнь мне не принадлежит. Возможно, меня очернили…
  — В таком случае, — сказал Джулиус, — тот, кто вас продырявит и, стало быть, впустит в вас немножко света, окажет человечеству хорошую услугу. Но не беспокойтесь, убивать вас я пока не собираюсь. Конечно, если вы будете себя разумно вести.
  Русский съежился под его угрожающим взглядом и облизнул пересохшие губы.
  — Чего вы хотите? Денег?
  — Нет. Мне нужна Джейн Финн.
  — Джейн Финн?.. Я… В первый раз о ней слышу.
  — Врете! Вы прекрасно знаете, о ком я говорю.
  — Говорю вам, я никогда о ней не слышал.
  — Вот и я говорю, — подхватил Джулиус, — что Малышу Вилли не терпится рявкнуть как следует.
  Русский мигом сник.
  — Вы не посмеете…
  — Еще как посмею, старина!
  Его тон, видимо, убедил Краменина, и он нехотя выдавил:
  — Ну, предположим, я знаю, о ком вВы говорите. Дальше что?
  — Дальше вы мне прямо сейчас скажете, где ее можно найти.
  Краменин мотнул головой.
  — Не могу.
  — Это почему же?
  — Вы просите невозможного.
  — Боитесь, а? Кого бы это? Мистера Брауна? А, задергались! Значит, он все-таки существует? До сих пор я в этом сомневался. Это же надо! Так трястись при одном упоминании о нем!
  — Я его видел, — медленно произнес русский. — Разговаривал с ним. Но что это он, я узнал позже. Совсем не похож на лидера. Так, человек из толпы. Если я встречу его снова, то не узнаю. Кто он на самом деле, мне неизвестно, но в одном я твердо уверен: это страшный человек.
  — Но он же ничего не узнает! — возразил Джулиус.
  — От него ничего не скроешь, и его месть мгновенна. Даже я — Краменин! — не могу рассчитывать на снисхождение.
  — Значит, вы отказываетесь выполнить мою просьбу?
  — Вы просите невозможного.
  — Жаль. Вам не повезло! Лично вам, — посмеиваясь, сказал Джулиус. — Но миру в целом — скорее, наоборот! — Он поднял пистолет.
  — Стойте! — взвизгнул русский. — Неужели вы и правда хотите меня застрелить?
  — Чистая правда. Как я слышал, вы, революционеры, человеческую жизнь ни во что не ставите. Однако, когда речь зашла о вашей собственной — вон как вы запели! Что ж, я дал вам шанс спасти вашу грязную шкуру — вы от него отказались.
  — Но они меня убьют!
  — Я же сказал, — ласково прожурчал Джулиус, — решать вам. Я могу только предупредить: Малыш Вилли бьет без промаха, и на вашем месте я бы выбрал мистера Брауна. Все-таки шанс.
  — Если вы меня убьете, вас повесят, — не очень уверенно заявил русский.
  — И не надейтесь, приятель. Вы забыли про доллары. Орава адвокатов засучит рукава, подыщет каких-нибудь знаменитостей от медицины, и те мигом установят, что у меня временное помрачение ума. Полгодика отдохну в тихом санатории, мое здоровье пойдет на поправку, доктора объявят, что кризис миновал и больной снова в здравом уме. Для малыша Джулиуса все кончится о'кей. Я готов стерпеть несколько месяцев врачебного надзора ради того, чтобы избавить мир от вас. Не надо тешить себя мыслью, будто по вашей милости меня повесят.
  Русский ему поверил. Сам нечистый на руку, он знал, чего можно добиться с помощью денег. Ему доводилось читать отчеты об американских судах над убийцами, вполне в духе картины, нарисованной Джулиусом. Он сам покупал и продавал правосудие. У этого мускулистого американца, гнусненько растягивающего слова, на руках были все козыри.
  — Считаю до пяти, — сказал Джулиус. — Если на цифре четыре вы еще не одумаетесь, то вам не придется больше бояться мистера Брауна. Он, возможно, пришлет цветы на похороны, но их аромата вы уже не почувствуете. Приготовились? Начинаю. Раз… два… три… четыре…
  Русский взвизгнул:
  — Не стреляйте! Я все скажу, все что хотите!
  Джулиус опустил револьвер.
  — Я так и знал, что вы образумитесь. Где она?
  — В Гейт-хаусе, в Кенте. Дом называется Астли-Прайерс.
  — Ее держат взаперти?
  — Ей не позволяют выходить из дома. Хотя это только предосторожность. Дуреха потеряла память, чтобы ее черт побрал!
  — Какая досада! Для вас и ваших приятелей! Не так ли? Ну, а другая девушка, которую вы изловили хитростью неделю назад?
  — Она тоже там, — угрюмо признался русский.
  — Вот и славно, — сказал Джулиус. — Как все складно получается! И ночь-то сегодня какая — как раз для прогулки!
  — Какой еще прогулки? — вздрогнув, спросил Краменин.
  — В Гейт-хаус, куда же? Надеюсь, вы любите кататься в автомобиле?
  — О чем вы? Я никуда не поеду!
  — Не горячитесь. Или вы думаете, я такой доверчивый сосунок, и спокойненько вас здесь оставлю? Да вы же сразу броситесь названивать своим дружкам! Ведь так? (Он заметил, как у русского вытянулось лицо.) У вас уже все обдумано! Нет, сэр, вы поедете со мной. Это дверь в вашу спальню? Идите туда. Малыш Вилли и я пойдем следом. Так, наденьте теплое пальто. Прекрасно. Это что же, на меху? Ай-ай-ай. А еще социалист! Ну, чудненько. Сейчас мы спустимся в вестибюль и выйдем на улицу к моему «ройсу». И помните: вы у меня под прицелом. Мне что так стрелять, что сквозь карман — все едино. Одно слово или даже один взгляд кому-нибудь из этих ливрейных прислужников, и в кипящем котле на серном огне станет чуточку теснее.
  Они спустились по лестнице и направились к машине. Русского трясло от ярости. Вокруг сновали гостиничные служащие. Он уже готов был крикнуть, но все-таки не решился. Американец явно был человеком слова. Когда он подошли к машине, Джулиус облегченно вздохнул. Опасная зона осталась позади. Страх полностью парализовал его жертву.
  — Влезайте, — скомандовал он и заметил, что пленник украдкой покосился на шофера. — Нет, от него помощи не ждите. Моряк. Его подводная лодка была в России, когда началась революция. Ваши ребятки убили его брата. Джордж!
  — Слушаю, сэр! — Шофер обернулся к ним.
  — Этот джентльмен — русский большевик. Убивать мы его не хотим, однако обстоятельства могут перемениться. Вы поняли?
  — О да, сэр.
  — Едем в Кент в Гейт-хаус. Дорогу туда знаете?
  — Да, сэр. Будем там через полтора часа.
  — Давайте через час. Я тороплюсь.
  — Постараюсь, сэр! — Машина стремительно ввинтилась в поток автомобилей.
  Джулиус расположился поудобнее рядом со своим пленником. Он не вынимал руку из кармана, но держался вполне светски.
  — Однажды я пристрелил одного типа в Аризоне…90 — начал он бодро.
  К концу часовой поездки бедняга Краменин был полумертв от ужаса. Тип из Аризоны, потом бандит из Фриско91, а затем некий колоритный эпизод в Скалистых горах92. Джулиус не всегда строго следовал истине, но рассказчиком был отменным.
  Притормозив, шофер сообщил, что они въезжают в Гейт-хаус. Джулиус потребовал от русского дальнейших указаний. Он намеревался подъехать прямо к дому. А потом Краменин должен распорядиться, чтобы к нему привели обеих девушек. Джулиус напомнил ему, что Малыш Вилли никаких вольностей не потерпит. Но Краменин к этому времени был уже полностью в его руках. Бешеная скорость, с какой они сюда мчались, окончательно добила его: он прощался с жизнью на каждом повороте.
  Автомобиль проехал по аллее и остановился перед крыльцом. Шофер оглянулся, ожидая распоряжений.
  — Сначала разверните машину, Джордж. Потом позвоните и садитесь за руль. Мотор не выключайте и будьте готовы рвануть, как только я скажу.
  — Слушаю, сэр.
  Дверь открыл дворецкий. Краменин почувствовал, что к его ребрам прижато дуло револьвера.
  — Ну-с! — прошипел Джулиус. — И поосторожней!
  Русский кивнул. Его губы побелели, а голос слегка дрожал.
  — Это я… Краменин! Ведите ее сюда, немедленно. Нельзя терять ни минуты!
  Виттингтон спустился с крыльца. Он испустил удивленное восклицание:
  — Вы? Что случилось? Вы же знаете, что по плану…
  У Краменина в запасе был довод, который не раз был опробован им в критических ситуациях:
  — Нас предали! Теперь уже не до планов. Надо спасать свою шкуру. Немедленно девчонку ко мне. Это наш единственный шанс.
  Виттингтон замялся, но тут же спросил:
  — У вас есть приказ… от него?
  — Естественно! Как же иначе? Да быстрее же! Нельзя терять времени. Вторую дуреху тоже прихватите.
  Виттингтон кинулся в дом. Потянулись мучительные минуты. Но вот в дверях появились две стройные фигурки, в наспех накинутых пальто. Девушек втолкнули в машину.
  Более миниатюрная пыталась сопротивляться, и Виттингтон применил силу. Джулиус наклонился к ним, и его лицо попало в полосу света, падавшую из двери. Кто-то за спиной Виттингтона удивленно вскрикнул. Маскарад кончился.
  — Вперед, Джордж! — крикнул Джулиус.
  Шофер отпустил сцепление, и машина помчалась. Человек на крыльце выругался. Его рука нырнула в карман и вслед за вспышкой донесся треск выстрела. Пуля просвистела возле головы высокой девушки.
  — Ложись, Джейн! — крикнул Джулиус. — На пол! — Он столкнул ее с сиденья, встал, тщательно прицелился и выстрелил.
  — Попали? — радостно вскрикнула Таппенс.
  — Само собой, — ответил Джулиус. — Но только ранил. Такую вонючку одной пулей не уложишь. С вами все нормально, Таппенс?
  — Конечно. Где Томми? А это кто? — Она кивнула в сторону дрожащего Краменина.
  — Томми намылился в Аргентину. По-моему, он поверил, что вы сыграли в ящик. Поосторожнее у ворот, Джордж. Вот так. Им потребуется минут пять, чтобы наладиться за нами в погоню. И наверняка позвонят своим. Так что впереди может быть засада, и не одна. Выберите-ка окольную дорогу. Таппенс, вас интересует, кто этот господин? Разрешите представить вам мосье Краменина. Я уговорил его прокатиться, ведь это полезно для здоровья, верно?
  Русский, все еще в тисках ужаса, промолчал.
  — Но почему они нас отпустили? — спросила Таппенс.
  — Ну, мосье Краменин, по-моему, так мило их попросил, что у них духа не хватило ему отказать.
  Тут русский уже не выдержал и разразился громкими криками:
  — Будьте вы прокляты! Они же теперь знают, что я их предал. Пока я здесь, в Англии, меня каждую минуту могут убить!
  — Еще как могут, — согласился Джулиус. — Рекомендую вам немедленно сматываться в Россию.
  — Ну так отпустите меня! — заорал тот. — Я же сделал то, о чем вы меня просили. Почему вы меня держите?
  — Во всяком случае, не ради вашего приятного общества. Можете выйти хоть сейчас. Я просто думал, вы предпочтете, чтобы я отвез вас в Лондон.
  — Еще вопрос, доберетесь ли вы до Лондона! — огрызнулся русский. — Высадите меня немедленно.
  — Да пожалуйста. Затормозите, Джордж! Этому джентльмену наскучила наша прогулка. Если меня когда-нибудь занесет в Россию, мосье Краменин, я жду горячего приема и…
  Но, прежде чем Джулиус договорил и даже прежде чем машина остановилась, русский выскочил из нее и скрылся в темноте.
  — Как ему не терпелось с нами расстаться, — заметил Джулиус, когда автомобиль снова набрал скорость. — Забыл даже попрощаться с дамами… Джейн, можешь теперь снова сесть нормально.
  — Каким образом вы его «убедили»? — спросила та, в первый раз нарушив молчание.
  — Все Малыш Вилли! — Джулиус нежно погладил револьвер.
  — Здорово! — воскликнула она. Ее щеки заалели, а глаза смотрели на Джулиуса с восхищением.
  — Мы с Аннет понятия не имели, что нас ждет, — сказала Таппенс. — Виттингтон погнал нас вниз без всяких объяснений, и мы было решили, что агнцев ведут на заклание.
  — Аннет? — сказал Джулиус. — Вы ее так называете? — Он, казалось, старался освоиться с новой мыслью.
  — Но это же ее имя! — ответила Таппенс, широко раскрыв глаза.
  — Как бы не так! — отрезал Джулиус. — Хотя она, может, и сама так думает, потому что потеряла память, бедная девочка. Короче, она теперь с нами — настоящая Джейн Финн, собственной персоной.
  — Как?.. — воскликнула Таппенс и умолкла. Раздался треск выстрела, и пуля застряла в обивке у самого ее затылка.
  — Ложитесь! — крикнул Джулиус. — Засада! Эти парни времени зря не теряли. Наддайте, Джордж.
  «Роллс-Ройс» рванул вперед. Сзади донесся треск еще трех выстрелов, но, к счастью, ни одна пуля не задела машины. Джулиус, вскочив, перегнулся через спинку сиденья.
  — Цели не видно, — объявил он угрюмо. — Но, думаю, неподалеку еще одна компания расположилась в лесочке на пикничок. А! — Он поднес руку к щеке.
  — Вы ранены? — воскликнула Аннет.
  — Так, царапина.
  Она вскочила.
  — Выпустите меня! Выпустите меня! Остановите машину! Они гонятся за мной. Им нужна я! Не хочу, чтобы вы из-за меня погибли! Пустите! — Она пыталась открыть дверцу.
  Джулиус крепко схватил девушку за локти и внимательно посмотрел ей в глаза. В ее речи не было ни малейшего акцента.
  — Ну-ка сядь, детка, — сказал он ласково. — Значит, с памятью у тебя все в порядке? Морочила их все это время?
  Она кивнула и неожиданно расплакалась. Джулиус погладил ее по плечу.
  — Ну-ну, сиди смирно. Мы так просто им тебя не отдадим.
  Всхлипывая, девушка пробормотала:
  — Вы из Америки, я по выговору слышу. Я так хочу домой!
  — Само собой, я оттуда. Я твой двоюродный брат — Джулиус Херсхейммер. И в Европу приехал только для того, чтобы тебя разыскать. И уж заставила ты меня побегать!
  Шофер сбавил скорость.
  — Впереди перекресток, сэр. Я не знаю, куда поворачивать.
  Машина теперь еле ползла. Внезапно кто-то перевалился через багажник и головой вперед рухнул между ними.
  — Извините, — сказал Томми, принимая вертикальное положение.
  На него обрушился град восклицаний и вопросов. Он ответил на них разом:
  — Прятался в кустах у аллеи. Прицепился к багажнику. Вы так мчались, что я и окликнуть вас не мог. Думал только о том, как бы не сорваться. А теперь, девочки, вылезайте!
  — Что?
  — Да-да. Вон там станция. Поезд через три минуты. Вы еще успеете.
  — Какого черта нам вылезать? — рявкнул Джулиус. — Ты что, надеешься сбить их со следа? Размечтался!
  — Мы с тобой вылезать не будем, только девочки.
  — Ты свихнулся, Бересфорд, просто ополоумел. Их нельзя отпускать одних. Тогда все сорвется.
  Томми повернулся к Таппенс.
  — Немедленно вылезай, Таппенс, забирай ее и делай то, что я скажу. С вами ничего не случится. Вы в полной безопасности. Садитесь в лондонский поезд, с вокзала поезжайте прямо к сэру Джеймсу Пилю Эджертону. Мистер Картер живет за городом, там вы будете в полной безопасности.
  — Да провались ты! — крикнул Джулиус. — Сумасшедший! Джейн, сиди где сидишь.
  Молниеносным движением Томми выхватил пистолет из руки Джулиуса и навел на него.
  — Теперь ты понял, что я не шучу? Вылезайте, обе, и делайте, что я говорю… или я стреляю!
  Таппенс выпрыгнула и потащила за собой упирающуюся Джейн.
  — Идем, все будет хорошо. Раз Томми говорит, значит, он знает. Быстрей! Мы упустим поезд.
  Девушки побежали по шоссе.
  Ярость Джулиуса вырвалась наружу:
  — Какого дьявола…
  — Заткнись! — перебил его Томми. — Мне надо с вами поговорить, мистер Джулиус П. Херсхейммер.
  Глава 25
  Рассказ Джейн
  Ухватив Джейн под руку, Таппенс потащила ее к платформе. Ее чуткий слух уловил шум приближающегося поезда.
  — Быстрей, — выдохнула она, — а то не успеем!
  Они вбежали на платформу как раз в тот момент, когда поезд остановился. Таппенс открыла дверцу пустого купе, и они, задыхаясь, упали на мягкий диван.
  В дверь заглянул какой-то мужчина, потом прошел к соседнему купе. Джейн вздрогнула. Ее глаза расширились от ужаса, и она вопросительно посмотрела на Таппенс.
  — А если это один из них? — едва дыша, прошептала она.
  Таппенс покачала головой.
  — Нет-нет. Все в порядке. — Она ласково сжала руку Джейн. — Если бы Томми не был твердо уверен, что все будет хорошо, он никогда бы не отправил нас одних.
  — Но он не знает их так, как знаю я! — Джейн задрожала. — Тебе этого не понять. Пять лет… Целых пять лет! Иногда мне казалось, что я сойду с ума.
  — Забудь. Все уже позади.
  — Ты думаешь?
  Поезд тем временем тронулся и, набирая скорость, устремился в ночной мрак. Внезапно Джейн Финн испуганно вскочила.
  — Что это? По-моему, я видела лицо… Кто-то заглянул в окно.
  — Там же ничего нет. Вот, сама посмотри. — Таппенс подошла к окну и опустила раму.
  — Ты уверена?
  — Абсолютно.
  — Наверное, я похожа на трусливого кролика, — несколько смущенно сказала Джейн. — Но я ничего не могу с собой поделать. Ведь если они теперь меня поймают… — Ее глаза округлились от ужаса, и она невидящим взглядом смотрела прямо перед собой.
  — Не надо! — умоляюще воскликнула Таппенс. — Приляг и ни о чем не думай. Можешь не сомневаться: раз Томми сказал, что нам ничего не грозит, значит, не грозит.
  — Но мой двоюродный брат так не считает. Он не хотел отпускать нас одних.
  — Да-а, — протянула Таппенс, немного смутившись.
  — О чем ты сейчас думаешь? — спросила Джейн отрывисто.
  — Почему ты спрашиваешь?
  — У тебя голос… какой-то странный.
  — Да, мне кое-что пришло в голову, — призналась Таппенс. — Но пока я ничего не скажу. Ведь я могу ошибиться, впрочем, вряд ли. Собственно, я давно об этом думала, очень давно. И Томми, по-моему, тоже… Но ты не волнуйся. У нас еще будет время все обсудить. Тем более, не исключено, что все обстоит совсем иначе. Ну, пожалуйста, ляг и ни о чем не думай.
  — Попробую. — Смежив длинные ресницы, она закрыла глаза.
  Но Таппенс продолжала сидеть, она была начеку, точно бдительный терьер, которому поручили охранять сад. Вопреки ее собственным заверениям, ей было не по себе. Она не сводила глаз с окон, и кнопка звонка была у нее под рукой. Таппенс и сама не знала, что ее так тревожит. Однако на самом деле совсем не испытывала той спокойной уверенности, которую изображала. Она, конечно, верила Томми, но ее все же одолевали сомнения. Разве может такой простодушный и честный человек тягаться с этим дьявольски хитрым преступником? И не угодить при этом в ловушку?
  Если они благополучно доберутся до сэра Джеймса Пиля Эджертона, все обойдется. Но доберутся ли? А что, если мистер Браун уже наслал на них свою невидимую рать? Даже воспоминание о том, как Томми стоял с револьвером в руке, ее не успокаивало. Как знать, может, сейчас он уже в их лапах, они могли его одолеть, ведь их много… Таппенс решила составить свой план действий.
  Когда поезд наконец подкатил к перрону Черинг-Кросс, Джейн Финн испуганно вскочила.
  — Приехали? А я и не надеялась.
  — Да нет, до Лондона ничего случиться не могло. Если что-нибудь и начнется, то только теперь. Быстрей, быстрей! И бегом к такси!
  Они спешно уплатили за проезд и через минуту уже сидели в машине.
  — Кингз-Кросс, — приказала Таппенс и тут же в ужасе подскочила. В окошко заглянул человек, причем, похоже, тот самый, что сел в соседнее купе. У нее возникло жуткое ощущение, что вокруг них медленно смыкается железное кольцо.
  — Понимаешь, — объяснила она Джейн, — если они догадывались, что мы едем к сэру Джеймсу, это собьет их с толку. Теперь они решат, что мы едем к мистеру Картеру. Он живет где-то в северном пригороде.
  За Холборном они попали в затор. Именно на это и рассчитывала Таппенс.
  — Скорей! — шепнула она. — Открой правую дверцу!
  Они выпрыгнули на мостовую и через две минуты уже сидели в другом такси, которое везло их в обратном направлении к Карлтон-хаус-террас.
  — Ну вот, — удовлетворенно вздохнула Таппенс. — Уж теперь-то они сбились со следа. Нет, я все-таки умница. Как, наверное, ругается тот таксист! Но я запомнила его номер и завтра вышлю ему деньги по почте. Так что если он и правда шофер, то внакладе не останется. Куда он поворачивает… Ой!
  Раздался скрежет, и их встряхнуло. С ними столкнулось другое такси. В мгновение ока Таппенс очутилась на тротуаре. К месту происшествия уже направлялся полицейский. Но девушка сунула шоферу пять шиллингов и они с Джейн скрылись в толпе.
  — Теперь совсем близко, — сказала Таппенс, тяжело дыша (такси столкнулось на Трафальгарской площади93).
  — По-твоему, это случайность? Или нет?
  — Не знаю. Возможно, и не случайность.
  Держась за руки, они почти бежали.
  — Может, мне только чудится, — внезапно сказала Таппенс, — по-моему, нас кто-то нагоняет.
  — Быстрее! — прошептала Джейн. — Да быстрее же!
  Они были уже на углу Карлтон-хаус-террас и немного успокоились. Внезапно перед ними вырос верзила, он был пьян.
  — Добрый вечер, барышни! — сказал он, икнув. — Куда это мы так торопимся?
  — Будьте добры, пропустите нас! — властно потребовала Таппенс.
  — Словечко на ушко твоей миленькой подружке. — Не очень слушающейся его рукой он ухватил Джейн за плечо. Таппенс услышала за спиной приближающийся топот, но не стала выяснять, друзья там или враги. Наклонив голову, она прибегла к испытанному маневру детских лет — боднула верзилу в обширное брюхо. Ее коварный выпад увенчался полным успехом. Верзила, охнув, осел на тротуар, а Таппенс и Джейн припустили во весь дух. Заветный дом был дальше по улице. А сзади опять раздался топот. Все ближе и ближе… Совсем запыхавшись, они добрались до двери сэра Джеймса. Таппенс принялась звонить, а Джейн — стучать молотком.
  Верзила был уже у крыльца, но на секунду замешкался. И именно в эту секунду дверь распахнулась, и обе девушки одновременно юркнули внутрь. Из библиотеки к ним навстречу вышел сэр Джеймс.
  — О-о! Что случилось?
  Он быстро шагнул вперед и обнял за плечи пошатнувшуюся Джейн. Бережно поддерживая девушку, он отвел ее в библиотеку и уложил на кожаный диван. Плеснув в рюмку коньяка — из графина, стоявшего на столике, — он заставил Джейн отпить глоток. Она глубоко вздохнула, но в глазах ее все еще был страх.
  — Ничего, ничего. Не бойтесь, деточка! Тут вы в полной безопасности.
  Джейн теперь дышала ровнее, бледные щеки чуть порозовели. Сэр Джеймс посмотрел на Таппенс с ласковой насмешкой.
  — Мисс Таппенс здесь с нами. Значит, как и ваш приятель Томми, вы не покинули наш мир?
  — Молодых Авантюристов не так-то просто заставить покинуть его! — похвастала Таппенс.
  — Я вижу, — тем же тоном заметил сэр Джеймс. — Если не ошибаюсь, совместное предприятие завершилось полным успехом, и это (он повернулся к дивану) мисс Джейн Финн?
  Джейн приподнялась и села.
  — Да, — сказала она негромко. — Я Джейн Финн. И мне надо очень много вам рассказать.
  — После, когда вы немного отдохнете…
  — Нет-нет, сейчас же! — Она невольно повысила голос. — Если я все расскажу, мне будет не так страшно.
  — Ну, как угодно, — сказал адвокат и опустился в глубокое кресло сбоку от дивана. Джейн тихим голосом начала свой рассказ:
  — Мне предложили место в Париже, и я взяла билет на «Лузитанию». Войну я принимала близко к сердцу и очень хотела как-то помочь. Я занималась французским, и моя преподавательница сказала, что госпиталю в Париже требуются добровольцы. Я написала туда, и меня приняли в штат. Близких у меня никого не было, так что все устроилось очень быстро.
  Когда в «Лузитанию» попали торпеды, ко мне подошел мужчина. Во время плавания я видела его несколько раз и у меня создалось впечатление, что он чего-то боится. Он спросил, патриотка ли я, сказал, что везет документ огромной важности для союзных держав. И попросил меня сохранить его. Я согласилась, и он сказал, чтобы я следила за объявлениями в «Таймс». Если объявление так и не появится, мне нужно было передать документ американскому послу.
  То, что произошло затем, и сейчас кажется страшным кошмаром… даже по ночам снится… Об этом я говорить не стану. Мистер Денверс предупредил, чтобы я была очень осторожна. Возможно, за ним следили с самого Нью-Йорка, хотя он так не думал. Вначале у меня не было никаких подозрений, но на пароходе из Ирландии в Холихед я начала тревожиться. Одна женщина всячески меня опекала и вела себя точно моя близкая подруга — некая миссис Вандемейер. Сперва я была только благодарна ей за участие, но чем-то она была мне неприятна. На ирландском пароходе я несколько раз видела, как она разговаривала с какими-то странными людьми и, судя по взглядам, которые они бросали в мою сторону, речь шла обо мне. Тут я вспомнила, что на «Лузитании» она стояла совсем близко от меня, когда мистер Денверс передавал пакет, а прежде не раз пыталась завести с ним разговор. Мне стало страшно, но что делать дальше, я не знала.
  Сначала решила переночевать в Холихеде, а в Лондон уехать на следующий день, но потом поняла, что едва не совершила большую глупость. Выход был только один: притвориться, будто я ничего не замечаю, и надеяться на лучшее. Мне казалось, что, если я буду настороже, у них ничего не получится. Кое-какие меры предосторожности я все-таки приняла: распорола пакет, подменила договор чистым листком и снова зашила. А потому не опасалась, что пакет у меня украдут или отнимут. Но как спрятать настоящий? Над этим я долго ломала голову. Наконец я его развернула — он был всего на двух листках, и вложила их в журнал между двумя рекламными страницами, которые потом склеила по краям (клей для этого я соскребла с конверта). Я сунула журнал в карман плаща и так с ним и ходила.
  В Холихеде я попыталась сесть в купе с людьми, которые не вызывали у меня подозрений, но каким-то образом вокруг меня все время оказывались люди, которые оттесняли меня туда, куда я не хотела идти. В этом было что-то странное и зловещее. В конце концов я очутилась в купе с миссис Вандемейер. Я прошлась по коридору, но в других купе все места были заняты, так что мне пришлось вернуться и сесть рядом с ней. Я утешалась мыслью, что мы не одни, — напротив сидели очень симпатичные муж и жена. Ну, и я почти успокоилась, откинулась на спинку, полузакрыв глаза. Наверное, они решили, что я сплю, но я-то видела их сквозь ресницы. Симпатичный мужчина напротив вдруг достал что-то из своего саквояжа и протянул миссис Вандемейер. При этом он подмигнул ей… Не могу вам передать, какой меня охватил страх. Я подумала: во что бы то ни стало надо уйти. Я встала, стараясь не выдать своего ужаса. Но, вероятно, они что-то заподозрили. Не знаю. Во всяком случае, миссис Вандемейер вдруг прошипела «сейчас!» и, когда я попробовала закричать, набросила что-то мне на рот и нос. И одновременно меня сильно ударили сзади по голове…
  Джейн умолкла, вся дрожа. Сэр Джеймс ласково ее подбодрил, и через минуту она снова заговорила:
  — Не знаю, сколько времени я была без сознания. Но когда очнулась, то почувствовала страшную слабость и тошноту. Лежала я на грязной постели, отгороженной ширмой от остальной комнаты. Из-за ширмы доносились голоса. Один принадлежал миссис Вандемейер. Я прислушалась, но вначале смысл слов до меня не доходил. Когда же я начала понимать, о чем они говорят, то меня охватил такой ужас, что я чуть не закричала.
  Договор они не нашли. Распороли пакет, обнаружили чистые листки и совсем рассвирепели. Они гадали: я подменила их или Денверс с самого начала был только приманкой, а подлинный договор переправили с кем-то другим. Они говорили (Джейн закрыла глаза), что надо подвергнуть меня пыткам!
  Впервые в жизни я поняла, что такое настоящий смертный страх! Потом они зашли за ширму — поглядеть на меня. Я закрыла глаза и притворилась, будто все еще без сознания. Как мне было страшно, что они услышат стук моего сердца! Но они ушли. А я начала думать, думать… Что делать? Я знала, что, если меня будут пытать, я долго не выдержу.
  И тут мне внезапно пришла мысль о потере памяти. Амнезия. Меня всегда интересовал этот феномен, и я прочла много специальных книг. Так что примерно знала, как себя вести. Если мне удастся заморочить их, у меня появятся шансы на спасение. Я помолилась, глубоко вздохнула, а потом открыла глаза и принялась что-то бормотать по-французски!
  Миссис Вандемейер примчалась сразу же. И на лице у нее была такая злость… я до смерти перепугалась. Но заставила себя недоумевающе ей улыбнуться и спросила по-французски, что со мной.
  Как я поняла по ее лицу, это сбило ее с толку. Она позвала мужчину, с которым разговаривала. Он встал у ширмы так, что его лицо оставалось в тени, и заговорил со мной по-французски. Голос у него был самый обыкновенный и тихий, но все равно его я, не знаю почему, испугалась куда больше, чем миссис Вандемейер. У меня было ощущение, что он видит меня насквозь, но я продолжала играть свою роль и снова спросила, где я, потом добавила, что мне необходимо что-то вспомнить — совершенно необходимо! И только сейчас все куда-то пропало. Я все больше и больше волновалась. Он спросил, как меня зовут, я ответила, что не знаю, что я ничего, ничегошеньки не помню.
  Вдруг он схватил меня за руку и начал ее выворачивать. Боль была ужасная. Я закричала. Он крутил и крутил, а я кричала, кричала — но только по-французски. Не знаю, сколько бы я так выдержала, но, к счастью, мне стало дурно. Теряя сознание, я услышала, как он сказал: «Это не симуляция! Да и у девчонки ее возраста просто не может быть необходимых специальных знаний». Видно, он забыл, что американские девушки в этом смысле много старше своих английских сверстниц и больше интересуются наукой.
  Когда я пришла в себя, миссис Вандемейер просто источала нежность и заботливость. Видимо, таковы были инструкции. Она заговорила со мной по-французски, объяснила, что я перенесла тяжелый шок и была очень больна. Я разыграла полубессознательное состояние и пожаловалась, что «доктор» очень больно сжал мне запястье. Ее мои слова, казалось, обрадовали.
  Потом она вышла из комнаты. На всякий случай я продолжала лежать тихо, почти не шевелясь. Потом встала и обошла комнату. Я решила, что такое поведение должно выглядеть естественным, если за мной и правда подглядывают. Комната была убогой и грязной. Ни одного окна — мне это показалось странным. Дверь, я полагаю, была заперта, но я не стала проверять. На стенах висели пожелтелые гравюры, изображавшие сцены из «Фауста».
  Таппенс и сэр Джеймс хором воскликнули «А-а!». Джейн кивнула.
  — Да. Это была та самая комната, где заперли мистера Бересфорда. Естественно, тогда я не знала, что нахожусь в Лондоне, а тем более — в Сохо. Меня мучительно грызла одна мысль… И я даже ахнула от облегчения, когда увидела, что мой плащ небрежно брошен на спинку стула. И свернутый журнал по-прежнему торчит из кармана!
  Если бы я могла знать точно, что за мной не следят! Я оглядела стены, но ничего подозрительного не увидела, и все-таки меня не оставляло ощущение, что где-то в них скрыто отверстие. Тогда я вдруг прислонилась к столу, закрыла лицо руками и с рыданием вскрикнула: «Mon Dieu! Mon Dieu!» У меня очень острый слух, и я явственно расслышала шелест платья и легкое поскрипывание. Мне этого было достаточно. За мной следят!
  Я снова легла, и через какое-то время миссис Вандемейер принесла мне ужин. Она все еще была мила до тошноты. Наверное, ей приказали завоевать мое доверие. Внезапно она достала пакетик из клеенки и спросила, узнаю ли я его. А сама так и впилась в меня глазищами.
  Я взяла его и с недоумением повертела в руках. Потом покачала головой и сказала, что мне чудится, будто я что-то о нем вспоминаю, будто вот-вот вспомню все, но в памяти полный провал. Тут она мне объяснила, что я ее племянница и должна называть ее «тетя Рита». Я послушалась, и она велела мне не тревожиться: память ко мне скоро вернется.
  Ночь началась ужасно. Еще до разговора с ней я продумала план действий. Документ пока был цел, но оставлять его в журнале и дальше казалось очень рискованным. Ведь в любую минуту они могли забрать плащ и выбросить журнал. Я лежала так примерно до двух часов, потом встала, стараясь не шуметь, и в темноте начала тихонько водить рукой по стене слева. Очень осторожно я сняла гравюру — «Маргариту с драгоценностями». На цыпочках прокралась к столу и вытащила журнал вместе с парой листков, которые тоже туда засунула. Потом подошла к умывальнику и смочила картон с задней стороны рамы по всем краям. Вскоре мне удалось его отодрать. Склеенные листы в журнале я уже разлепила и теперь вложила бесценные два листочка между гравюрой и картоном, который прилепила на место клеем с конвертов. Теперь никому и в голову не пришло бы, что гравюру трогали. Я повесила ее на место, свернула журнал, сунула его в карман плаща и тихонько легла. Я считала, что нашла очень удачный тайник: с какой стати станут они раздирать свои собственные гравюры? Мне оставалось только надеяться, что они поверят, будто Денверс вез ложный пакет. И в конце концов отпустят меня.
  Собственно говоря, насколько я могу судить, вначале они к такому выводу и пришли, — что едва не оказалось для меня роковым. Как я узнала после, они чуть было не разделались со мной тут же на месте — о том, чтобы отпустить меня, не было и речи, — но, видимо, их главарь решил оставить меня в живых — на случай, если договор все-таки спрятала я и смогу объяснить им где, если ко мне вернется память. Неделя за неделей они тщательно наблюдали за мной, а иногда часами допрашивали, — по-моему, они были мастерами своего дела. Уж не знаю как, но мне удалось не выдать себя, хотя напряжение было кошмарным.
  Меня отвезли назад в Ирландию, а оттуда — снова в Англию точно прежним маршрутом на случай, если я сумела спрятать договор где-нибудь по дороге. Миссис Вандемейер и еще одна женщина ни на секунду не оставляли меня одну. Они объясняли, что я племянница миссис Вандемейер и страдаю нервным расстройством после того, как чуть не погибла на «Лузитании». Если бы я попыталась обратиться к кому-нибудь за помощью, то выдала бы себя в ту же секунду. Миссис Вандемейер выглядела такой богатой, была так элегантно одета, что, конечно, в случае неудачи поверили бы ей, а не мне, — поверили бы, что после такого шока у меня началась мания преследования. И мне было даже страшно подумать, что они сделают, если узнают, что я симулировала.
  Сэр Джеймс кивнул.
  — Миссис Вандемейер обладала большим обаянием и силой воли. Этого в сочетании с ее положением в обществе было более чем достаточно, чтобы поверили ей, а не вашим откровенно мелодраматичным россказням.
  — Этого я и боялась. В конце концов меня поместили в клинику в Борнемуте. Мне не сразу удалось разобраться, настоящая это клиника или очередной камуфляж. Ко мне приставили сестру — я находилась на особом положении. Она выглядела такой милой и во всех отношениях обыкновенной, что я чуть было ей не доверилась. Но милосердное Провидение спасло меня в последнюю минуту. Дверь была полуоткрыта, и из коридора донесся ее голос. Она с кем-то говорила… Она была одной из них! Они все еще подозревали, что я симулирую, вот и приставили ее ко мне — для охраны и для проверки. Тут уж я совсем перепугалась и теперь боялась даже и помыслить о том, чтобы кому-нибудь довериться.
  Я словно сама себя загипнотизировала и постепенно почти забыла, что я — Джейн Финн. А роль Дженет Вандемейер я играла так старательно, что у меня начались какие-то нервные расстройства. Я заболела по-настоящему. И много месяцев находилась в тяжелой депрессии. Я чувствовала, что скоро умру, но меня это не трогало. Говорят, нормальный человек, попавший в дом умалишенных, нередко сам теряет рассудок. Видимо, и со мной происходило нечто подобное. Я настолько вжилась в роль, что она стала второй моей натурой. Я уже почти не чувствовала себя несчастной, а испытывала только вялость и безразличие. Все утратило всякий смысл. Так прошел год, другой…
  И вдруг все переменилось. Из Лондона приехала миссис Вандемейер, и они с доктором начали задавать мне вопросы, пробовать на мне различные методы лечения. Собирались даже послать меня к специалисту в Париже. Но все-таки не рискнули. По кое-каким обмолвкам я поняла, что меня ищут какие-то другие люди, и этим людям я могу довериться. Позже я узнала, что приставленная ко мне сестра ездила в Париж к специалисту, выдав себя за меня. Он подверг ее нескольким проверкам и установил, что амнезию она симулирует. Но она запомнила его методику и испробовала ее на мне. Полагаю, что специалист, всю жизнь занимающийся такими исследованиями, сразу бы меня разоблачил, но их мне удалось снова провести. Теперь мне было легче, ведь я уже столько времени не ощущала себя Джейн Финн.
  И вот как-то вечером меня ни с того ни с сего увезли в Лондон — в тот дом в Сохо. Едва я покинула клинику, что-то во мне сдвинулось, и я словно очнулась от долгого забытья.
  Мне было велено носить еду мистеру Бересфорду. (То есть тогда, естественно, я его фамилии не знала.) Я решила, что это новая ловушка, и держалась настороже. Но он казался таким порядочным и искренним, что я невольно усомнилась в его причастности к их темным делам. Тем не менее я взвешивала каждое свое слово — в стене выше человеческого роста было маленькое отверстие, и я знала, что нас подслушивают.
  В воскресенье днем они получили какое-то взбудоражившее их известие. Я сумела подслушать. Им было приказано убить его. Что было затем, вы знаете. Пока он открывал засовы, я решила достать документ из тайника, думала, что успею. Но они меня перехватили, и я стала кричать, что, ах, он убежал и что я хочу вернуться к Маргарите. Это имя я повторила три раза — громко, как могла. Они, я знала, решат, что я имею в виду миссис Вандемейер, а я очень надеялась, что мистер Бересфорд вспомнит про гравюры. Он ведь в первый день снял одну с крючка… Это тоже было причиной того, что я боялась ему довериться.
  Она умолкла.
  — Следовательно, — медленно произнес сэр Джеймс, — договор все еще спрятан в той комнате!
  — Да. — Джейн опять прилегла, утомленная долгим рассказом.
  Сэр Джеймс встал и посмотрел на часы.
  — Идемте, — сказал он. — Нельзя терять ни минуты.
  — Куда? — удивленно спросила Таппенс. — Ведь скоро ночь.
  — Завтра может быть поздно, — очень серьезно ответил адвокат. — К тому же пока у нас еще есть шанс изловить гениального сверхпреступника — мистера Брауна.
  Наступила мертвая тишина. Затем сэр Джеймс продолжил:
  — Вас выследили до моих дверей, это очевидно. За нами также будут вести слежку, но мешать нам не станут, так как мистер Браун рассчитывает, что мы приведем его к тайнику. Правда, дом в Сохо находится под круглосуточным наблюдением — там полно полицейских и большое число агентов. Но мистер Браун не отступится. Он пойдет ва-банк, лишь бы раздобыть запал для своей мины. К тому же, по его расчету, риск будет не так уж велик, поскольку он войдет под личиной друга!
  Таппенс покраснела и импульсивно выпалила:
  — Но вы не все знаете… Мы не все вам сказали… — Ее взгляд растерянно обратился на Джейн.
  — Что именно? — спросил адвокат резко. — Колебаться не время, мисс Таппенс. Мы должны твердо знать, что нас ждет.
  Но против обыкновения Таппенс никак не удавалось собраться с духом.
  — Это так трудно… Понимаете, если я ошибаюсь… Даже подумать страшно… — Она выразительно покосилась на ничего не подозревающую Джейн и заключила загадочно: — Никогда мне не простит!
  — Вы хотите, чтобы я вас выручил, э?
  — Ну, пожалуйста! Вы ведь знаете, кто — мистер Браун, правда?
  — Да, — сказал сэр Джеймс почти торжественно, — теперь я наконец это знаю!
  — Наконец? — повторила Таппенс с недоумением. — А я думала… — произнесла она и умолкла.
  — И не ошиблись, мисс Таппенс. Я был уверен, что это он… с того самого дня, когда умерла миссис Вандемейер.
  — А-а! — Таппенс перевела дух.
  — Ибо логический вывод мог быть только один: либо она сама приняла хлорал, а это предположение я отвергаю, либо…
  — Что?
  — Либо он был подмешан к коньяку, который вы ей дали. К рюмке прикасались только трое: вы, мисс Таппенс, я сам и еще один человек — мистер Джулиус Херсхейммер.
  Джейн Финн, вздрогнув, приподнялась и села на диване, обратив на адвоката удивленный взгляд, а он продолжал:
  — Поначалу я отгонял прочь эту чудовищную мысль. Мистер Херсхейммер, сын известного миллионера, был всегда на виду и жил в Америке. Он просто физически не мог быть мистером Брауном. Но логика — неумолимая вещь. Ход событий подсказывал именно этот вывод. А вспомните внезапный испуг миссис Вандемейер. Вот вам еще одно доказательство, если бы таковое потребовалось… А помните, при первом же удобном случае я посоветовал вам быть осторожной и, судя по некоторым словам мистера Херсхейммера в Манчестере, вы поняли мой намек и вели себя очень осмотрительно. А я задался целью доказать, что невозможное бывает возможным. И тут как раз мне позвонил мистер Бересфорд и сообщил, что фотография мисс Джейн Финн все это время, как я и предполагал, оставалась у мистера Херсхейммера…
  Его перебила Джейн. Вскочив с дивана, она гневно выкрикнула:
  — На что вы намекаете? Вы хотите сказать, что мистер Браун — это Джулиус?! Джулиус, мой двоюродный брат?!
  — Нет, мисс Финн, — неожиданно ответил сэр Джеймс. — Не ваш двоюродный брат. Человек, называющий себя Джулиусом Херсхейммером, ни в каком родстве с вами не состоит.
  Глава 26
  Мистер Браун
  Слова сэра Джеймса произвели эффект разорвавшейся бомбы. Девушки ошеломленно молчали. Адвокат отошел к письменному столу и вернулся с газетной вырезкой, потом протянул ее Джейн. Через ее плечо Таппенс прочла короткую заметку. Мистер Картер сразу ее узнал бы. В ней сообщалось о неизвестном утопленнике, выловленном в порту Нью-Йорка.
  — Как я уже сказал мисс Таппенс, — продолжал адвокат, — мне нужно было доказать, что невозможное подчас не так уж невозможно. Мою задачу весьма усложнял тот факт, что Джулиус Херсхейммер — неоспоримо подлинная личность. Отгадка напросилась сама, едва я прочел эту заметку. Джулиус Херсхейммер решил найти свою кузину. Он поехал на Запад, в ее родной штат, навел справки, раздобыл ее фотографию, чтобы облегчить поиски, но накануне отплытия из Нью-Йорка он был убит. Его труп одели в рабочую одежду, лицо изуродовали, чтобы помешать опознанию, а его место занял мистер Браун. Он и отплыл в Англию. Никто из друзей и знакомых Херсхейммера не видел его в день отплытия. Но, по правде говоря, в любом случае риск был невелик, самозванец прекрасно играл свою роль. А затем он ловко втирается в доверие к тем, кто взялся его отыскать. Таким образом он был в курсе всех их замыслов. Только один раз его чуть было не настигла гибель — миссис Вандемейер знала, кто он. В своих планах он не учел, что ей могут предложить огромную сумму за предательство. Если бы мисс Таппенс, к счастью, не изменила своих намерений, миссис Вандемейер успела бы покинуть свою квартиру, задолго до того, как мы туда добрались. Ему угрожало разоблачение, и он решился на отчаянный шаг, надеясь, что в роли американского миллионера будет вне подозрений. Что ж, расчет был верным — почти верным.
  — Не может быть, — прошептала Джейн. — Он казался таким чудесным!
  — Подлинный Джулиус Херсхейммер действительно был чудесным человеком. А мистер Браун — превосходный актер. Спросите мисс Таппенс, не возникало ли у нее сомнений в отношении мистера Херсхейммера.
  Джейн молча посмотрела на Таппенс, та кивнула.
  — Мне не хотелось говорить этого, Джейн, я знала, как тебе будет больно. И к тому же полной уверенности у меня не было. Я и теперь не понимаю, почему он нас спас, если он мистер Браун.
  — Так вам помог спастись Джулиус Херсхейммер?
  Таппенс рассказала сэру Джеймсу о невероятных событиях этого вечера и повторила:
  — Не понимаю! Зачем ему нужно было нас спасать!
  — Неужели? А я понимаю! Как и Бересфорд, судя по его действиям. Как последнее средство — Джейн Финн предоставляется возможность бежать — но так, чтобы она не могла заподозрить обман. Присутствие в окрестностях Бересфорда их не пугает, и они даже не прочь, чтобы он передал вам весточку — это им на руку. И вдруг является Джулиус Херсхейммер и спасает вас — как в романе. Свистят пули — но все почему-то остаются живы. Что должно было произойти дальше? Вы поехали бы прямо в Сохо, извлекли бы договор из тайника, и мисс Финн, вероятно, отдала бы его для пущей сохранности своему кузену. Либо, если поиски взял бы на себя он, документ оказался бы похищенным, так бы он сказал вам. А вы, скорее всего, обе погибли бы в результате какого-то несчастного случая. Вам слишком много известно, а это чревато нежелательными последствиями. Естественно, я изложил примерный вариант. Признаюсь, я был застигнут врасплох, но кое-кто оказался бдительнее.
  — Томми! — нежно сказала Таппенс.
  — Да. Видимо, он вовремя успел ускользнуть. И все-таки я за него тревожусь.
  — Почему?
  — Потому что Джулиус Херсхейммер — это мистер Браун, — сухо ответил сэр Джеймс. — А чтобы справиться с мистером Брауном, одного человека с пистолетом мало…
  Таппенс побледнела.
  — Что мы можем сделать?
  — Пока не съездим в тот дом в Сохо — ничего. Если Бересфорд по-прежнему владеет положением, бояться нечего. А если нет, наш враг явится туда и он найдет нас — готовыми к встрече. — Из ящика стола адвокат достал офицерский револьвер и спрятал его в кармане сюртука.
  — Теперь мы готовы. Я понимаю, мисс Таппенс, мне не следует даже заикаться о том, чтобы вы остались здесь…
  — Еще бы! — воскликнула Таппенс.
  — Но вот мисс Финн лучше остаться. Тут она в полной безопасности, у нее и так уже нету сил — еще бы, столько перенести…
  Но, к удивлению Таппенс, Джейн решительно замотала головой.
  — Нет, нет. Я хочу поехать с вами. Документ доверили мне. И я обязана сама довести все до конца. Да и чувствую я себя вполне сносно.
  Сэр Джеймс распорядился, чтобы ему подали автомобиль. И пока они ехали, сердце Таппенс колотилось все сильнее. Она страшно тревожилась за Томми, но одновременно ее охватило радостное нетерпение. Победа останется за ними!
  Вскоре машина затормозила на углу площади, они вышли, и сэр Джеймс подошел к одному из агентов в штатском. Расспросив его, адвокат вернулся к девушкам.
  — В дом пока еще никто не входил. Черный ход тоже под наблюдением, это они гарантируют. Всякий, кто попробует войти следом за нами, будет тут же арестован. Так войдем?
  Полицейский достал ключ. Сэра Джеймса тут все хорошо знали. Были у них и инструкции относительно Таппенс, хотя о второй девушке их не предупредили. Они вошли в подъезд и закрыли за собой дверь. Потом медленно поднялись по скрипучим ступенькам. Рядом с верхней площадкой рваная занавеска по-прежнему закрывала нишу, в которой прятался Томми. Таппенс узнала об этом от Джейн, когда обе они были пленницами и когда Джейн звалась еще именем «Аннет». Поэтому она с интересом взглянула на рваный бархат. И ей почудилось, что занавеска чуть-чуть дрогнула, словно и сейчас кто-то прятался в нише… Иллюзия была настолько полной, что ей померещилось, будто она видит очертание плеча… А что, если там укрылся Джулиус… то есть мистер Браун…
  Чепуха! И все-таки она чуть было не возвратилась посмотреть.
  Они вошли в комнату-темницу. Таппенс вздохнула с облегчением: уж тут спрятаться никто не может. Вечно она что-то выдумывает! Какая глупость! Нет, она не поддастся этому навязчивому ощущению, будто мистер Браун здесь, в доме… Ой! Что это? Кто-то крадучись поднимается по лестнице? Значит, все-таки в доме кто-то прячется… Глупость какая! Она была близка к истерике.
  Джейн сразу направилась к гравюре с Маргаритой и сняла ее со стены. Рама была покрыта густым слоем пыли, а на стене остались фестоны паутины. Сэр Джеймс протянул девушке перочинный ножик, и она отделила картон от рамы… На пол упала журнальная страница с рекламой. Джейн подняла ее. Расклеив обтрепанные края, она извлекла наружу два тонких густо исписанных листка.
  На этот раз никаких чистых листков для отвода глаз, но подлинный договор!
  — Мы нашли его, — сказала Таппенс. — Наконец-то!
  Душевное напряжение достигло высшей точки. Мигом были забыты странное поскрипывание и какой-то шорох, только что напугавшие Таппенс. Все трое не сводили глаз с документа в руке Джейн.
  Сэр Джеймс взял его и внимательно оглядел.
  — Да, — сказал он негромко, — это действительно злополучный договор!
  — Мы победили! — изумленно пробормотала Таппенс, и в ее тоне слышался благоговейный страх.
  — Мы победили, — негромко повторил сэр Джеймс, бережно складывая листочки и пряча их в бумажник. Потом он с интересом обвел взглядом убогую комнатушку. — Ведь это тут наш молодой друг томился в заключении, не так ли? — сказал он. — Вы обратили внимание, какая тяжелая и массивная тут дверь, и ни одного окна. Что бы тут ни происходило, ни одна душа не услышит.
  Таппенс вздрогнула. От его слов ей стало не по себе. А что, если кто-то и вправду прячется в доме? Захлопнет дверь и оставит их погибать тут, точно каких-нибудь крыс? Опять! Да что это она в самом деле! Дом ведь окружен полицией, если они не выйдут, устроят обыск, их обязательно найдут. Она улыбнулась своим глупым фантазиям… и вдруг перехватила устремленный на нее взгляд сэра Джеймса. Адвокат понимающе кивнул.
  — Совершенно верно, мисс Таппенс. Вы ощущаете опасность. Как и я. Как и мисс Финн.
  — Да, — призналась Джейн. — Это нелепо, но я ничего не могу с собой поделать!
  Снова сэр Джеймс кивнул.
  — Вы чувствуете… мы все чувствуем… присутствие мистера Брауна. Да, — добавил он в ответ на невольное движение Таппенс, — вне всяких сомнений, мистер Браун здесь…
  — Здесь, в доме?
  — Здесь, в комнате… Вы не понимаете? Мистер Браун — это я…
  Они замерли, уставившись на него глазами, полными ужаса. Самые черты его лица изменились. Перед ними был совсем другой человек. Он улыбнулся медленно и жестоко.
  — Живой ни та, ни другая отсюда не выйдет! Вы только что сказали: «Мы победили!» Не вы, а я! Договор у меня. — Он поглядел на Таппенс, и его улыбка стала шире. — Сказать вам, что будет дальше? Рано или поздно сюда ворвется полиция и обнаружит три жертвы мистера Брауна — три, не две, понимаете? Но, к счастью, третья жертва окажется лишь раненой и будет в состоянии с богатым подробностями описать нападение. Договор! В руках мистера Брауна! Естественно, никому в голову не придет обыскать карманы сэра Джеймса Пиля Эджертона. — Он обернулся к Джейн: — Должен признать, что вам удалось меня перехитрить. Но больше вам этого сделать не удастся!
  За его спиной послышался легкий шорох, но, опьяненный успехом, он не обернулся.
  Его рука опустилась в карман.
  — Шах и мат Молодым Авантюристам, — сказал он, медленно поднимая большой револьвер.
  И в ту же секунду почувствовал, как кто-то обхватил его сзади железной хваткой, выбив из руки револьвер, и голос Джулиуса Херсхейммера произнес с американской оттяжкой:
  — Как говорится, пойман с поличным!
  Лицо знаменитого адвоката побагровело, но держался он на зависть достойно. Он посмотрел на Джулиуса, потом его взгляд остановился на Томми.
  — Вы! — произнес он почти шепотом. — Вы! Я мог бы догадаться…
  Решив, что он сопротивляться не будет, они ослабили хватку. И тотчас его левая рука с перстнем-печаткой прижалась к губам.
  — Ave, Caesar, morituri te salutant94, — произнес он, все еще глядя на Томми.
  Его лицо исказилось, по телу пробежала судорога, и он рухнул на пол, а в воздухе разлился запах горького миндаля95.
  Глава 27
  Званый ужин в «Савое»96
  Званый ужин, который мистер Джулиус Херсхейммер устроил для близких друзей, надолго сохранится в памяти поставщиков редких деликатесов. Устроен он был в отдельном кабинете, и распоряжения мистера Херсхейммера отличались исчерпывающей краткостью. Он предоставил метрдотелю carte blanche. А когда миллионер предоставляет carte blanche, он получает все сполна!
  На столе сменялись несезонные закуски и блюда. Официанты с любовной бережностью наливали в бокалы выдержанные королевские вина. Вопреки законам природы, в вазах соседствовали плоды всех времен года. То же самое относилось и к цветам. Небольшой список гостей включал только самых избранных. Американский посол, мистер Картер, который (по его выражению) взял на себя смелость привести своего старого друга сэра Уильяма Бересфорда, затем архидьякон Каули, доктор Холл, а также известные Молодые Авантюристы: мисс Пруденс Каули и мистер Томас Бересфорд, и, наконец, самая почетная гостья — мисс Джейн Финн.
  Джулиус приложил все усилия, чтобы Джейн предстала перед гостями в полном блеске. Рано утром в дверь номера Таппенс, который она делила с молодой американкой, раздался загадочный стук. Это был Джулиус. В руке он держал чек.
  — Вот что, Таппенс, — начал он, — могу я попросить тебя об услуге? Возьми вот это и похлопочи немного, чтобы вечером Джейн было что надеть. Вы все ужинаете со мной в «Савое». Понятно? Денег не жалей. Усекла?
  — Заметано! — в том же духе ответила Таппенс. — Мы отлично проведем время. Одевать Джейн — чистое удовольствие. Никого красивее я в жизни не видела.
  — Вот именно! — пылко отозвался мистер Херсхейммер.
  Эта пылкость вызвала лукавые искорки в глазах Таппенс.
  — Да, кстати, Джулиус, — сказала она стыдливо. — Я… я ведь еще не дала вам ответ.
  — Ответ? — повторил Джулиус, бледнея.
  — Когда вы… просили меня стать вашей женой, — запинаясь, произнесла Таппенс, скромно потупившись (ну вылитая героиня ранних викторианских романов97), — и ничего не желали слушать, я… я подумала и…
  — И что? — спросил Джулиус. На лбу у него заблестели бисеринки пота.
  Таппенс стало его жаль.
  — Ах ты, дурак, — сказала она, — зачем ты тогда это затеял? Я же сразу поняла, что у тебя ко мне ничего нет!
  — Это почему же ничего? Я питал… и по-прежнему питаю к тебе огромное уважение, симпатию, восхищение…
  — Хм! Грош им цена, если нет еще одного, одного-единственного чувства! Разве не так, старичок?
  — Не понимаю, о чем ты! — с апломбом ответил Джулиус, но по его лицу разлилась жгучая краска.
  — Ну-ну, расскажи-ка это своей бабушке! — съехидничала Таппенс, со смехом затворяя перед его носом дверь, но тут же снова ее приоткрыла и с благородной скорбью изрекла: — Я всегда буду помнить, как меня вероломно бросили у алтаря!
  — Кто это был? — спросила Джейн, когда Таппенс вернулась в их гостиную.
  — Джулиус.
  — Зачем он приходил?
  — По-моему, в надежде увидеть тебя, но я этого не допустила. И не допущу до вечера, пока ты не явишься во всей славе своей, как царь Соломон, чтобы поразить всех! Собирайся. Мы отправляемся по магазинам!
  Для подавляющего большинства двадцать девятое, грозный «Профсоюзный день», о котором столько кричали, прошел без примечательных событий. В Гайд-парке и на Трафальгарской площади произносились речи, по улицам довольно бесцельно бродили не слишком стройные колонны, распевая песню «Красное знамя»98. Газетам, намекавшим на всеобщую забастовку и начало террора, пришлось снять уже готовые заголовки. Наиболее дерзкие и находчивые принялись доказывать, что мир был сохранен исключительно благодаря их советам. В воскресных выпусках появилось краткое извещение о кончине сэра Джеймса Пиля Эджертона, знаменитого адвоката. В понедельник были напечатаны хвалебные некрологи. Причина его внезапной смерти так и осталась загадкой для общественности.
  Томми правильно предсказал ее последствия. Организация держалась на указаниях покойного. Лишившись дирижера, она тут же развалилась. Краменин спешно отбыл в Россию, он уехал утром в воскресенье. Заговорщики в панике бежали из Астли-Прайерс, в спешке оставив там множество бумаг, безнадежно их компрометирующих. Имея на руках эти доказательства, а также найденный в кармане покойного дневник, в котором кратко излагались цели и механизм заговора, правительство успело в последнюю минуту созвать конференцию. Руководители профсоюзов вынуждены были признать, что их использовали в качестве пешек в чужой игре. Правительство пошло на некоторые уступки, которые были охотно приняты. Все завершилось не войной, а миром.
  Кабинет министров знал, как близка была катастрофа. А в памяти мистера Картера навсегда запечатлелось то, что произошло накануне поздним вечером в некоем доме в Сохо.
  Когда он вошел в грязную комнатушку, великий адвокат, его старинный друг, обличенный собственными признаниями, лежал мертвый. Из бумажника мертвеца он извлек договор и тут же в присутствии четырех свидетелей сжег его… Англия была спасена!
  И вот теперь, вечером тридцатого, Джулиус Херсхейммер принимал гостей в отдельном кабинете «Савоя».
  Первым после Томми и Таппенс с Джейн приехал мистер Картер. С ним был холерического вида старец, при виде которого Томми покраснел до корней волос. Он сделал шаг вперед.
  — Ха! — сказал старец, уставившись на него слегка выпученными глазами. — Ты ведь мой племянник, а? Выправки никакой, но, кажется, в деле ты себя показал недурно. Так что мать тебя все-таки воспитала не так уж скверно. Ну, да кто старое помянет… Согласен? Как-никак ты мой наследник, и теперь я назначу тебе содержание… и можешь считать Челмерс-парк своим домом.
  — Благодарю вас, сэр. Вы очень добры.
  — А где барышня, про которую мне все уши прожужжали?
  Томми подвел к нему Таппенс.
  — Ха! — сказал сэр Уильям, меряя ее взглядом. — Девушки нынче совсем не те, что в дни моей молодости!
  — Вовсе нет! — возразила Таппенс. — Одеваются они по-другому, не спорю, а в остальном такие же!
  — Ну, может, и так. Были кокетками, кокетками и остались.
  — Вот-вот, — согласилась Таппенс, — я и сама жуткая кокетка.
  — Охотно верю, — посмеиваясь, сказал старец и одобрительно ущипнул ее за ухо. Обычно молодые женщины отчаянно боялись «старого медведя», как они его называли, и находчивость Таппенс понравилась этому закоренелому женоненавистнику.
  Затем вошел робкий архидьякон, несколько стесняясь общества, в котором вдруг оказался. Он был рад, что его дочка, по-видимому, отличилась, но поглядывал на нее с явным беспокойством. Однако Таппенс вела себя безупречно: ни разу не закинула ногу на ногу, следила за своей речью и стойко отказывалась закурить, когда ей предлагали.
  Следующим появился доктор Холл, а за ним американский посол.
  — А не приступить ли, нам? — сказал Джулиус, когда все гости были друг другу представлены. — Таппенс, прошу… — И он указал на почетное место.
  Но она покачала головой.
  — Нет. Это место Джейн. Она так замечательно держалась все эти годы, что заслуживает быть сегодня царицей праздника!
  Джулиус ответил ей благодарным взглядом, и Джейн смущенно направилась к предложенному ей месту. Джейн всегда была очень хороша собой, но сейчас она была просто обворожительна. Таппенс отлично справилась с данным ей поручением. Вечерний туалет, творение знаменитого модельера, назывался «тигровая лилия»: переливы золотистых, алых и коричневых тонов оттеняли белую шейку Джейн и сверкающую бронзу пышных волос, увенчивавших ее головку. Все собравшиеся восхищенным взглядом следили за тем, как она шествует к почетному месту.
  Вскоре застучали ножи и вилки, зазвенели бокалы, и от Томми потребовали подробных объяснений.
  — Ну и мастер ты наводить тень на плетень! — упрекнул его Джулиус. — Наговорил мне, что собираешься в Аргентину, я понимаю, у тебя, конечно, были на то причины. Но меня смех разбирает всякий раз, как вспомню, что ты и Таппенс, не сговариваясь, записали меня в мистеры Брауны!
  — Эта мысль не сама пришла им в голову, — очень серьезно сказал мистер Картер. — Ее им внушил, точно отмерив дозу яда, несравненный мастер. План этот ему подсказала заметка в нью-йоркской газете, и с ее помощью он сплел паутину, в которой чуть не запутал вас.
  — Мне он никогда не нравился, — объявил Джулиус. — Я с самого начала чувствовал, что тут что-то не так. И всегда подозревал, что именно он заставил миссис Вандемейер замолчать в решающую минуту. Но что он у них главный заправила, я понял только, когда выяснилось, что приказ убить Томми был получен почти сразу после нашего с ним разговора в то воскресенье.
  — А у меня вообще никаких подозрений не было, — скорбно призналась Таппенс. — Я всегда считала себя умнее Томми, но он обошел меня по всем статьям.
  Джулиус согласился.
  — Конечно, если бы не Томми, у нас ничего бы не вышло! Так что нечего краснеть и молчать как рыба. Пусть все нам рассказывает.
  — Просим! Просим!
  — Да ведь и рассказывать-то нечего, — отозвался Томми, чувствуя страшную неловкость. — Я был круглым идиотом до той минуты, пока не нашел фотографию Аннет и не сообразил, что она и есть Джейн Финн. Тут я вспомнил, как настойчиво она повторяла имя «Маргарита», подумал про гравюры и… Ну, и вот… Конечно, я сразу начал вспоминать, как все было, чтобы разобраться, в какой момент я свалял дурака.
  — Продолжайте! — настойчиво попросил мистер Картер, заметив, что Томми снова собирается умолкнуть.
  — Когда Джулиус рассказал мне о том, что произошло с миссис Вандемейер, я встревожился. Вывод ведь напрашивался один: подлить ей снотворное мог только он сам или сэр Джеймс. Но вот кто именно? Когда я нашел в ящике фотографию, которую, по словам Джулиуса, у него забрал инспектор Браун, я подумал на него. Но тут же вспомнил, что подставную Джейн Финн нашел сэр Джеймс. К окончательному выводу я так и не пришел, а потому решил быть начеку и с тем, и с другим. На случай, если мистер Браун все-таки Джулиус, я оставил ему прощальную записку, сделав вид, что уезжаю в Аргентину, а письмо сэра Джеймса уронил под стол — чтобы он убедился, что я ничего не сочинил. Потом я написал мистеру Картеру и позвонил сэру Джеймсу. Сообщить ему мои соображения было наиболее правильным при любом варианте, и я рассказал ему все — утаил только, где спрятан договор. Он сразу помог мне напасть на след Таппенс и Аннет, и это почти рассеяло мои подозрения. Однако не до конца. Я по-прежнему колебался. И тут я получил поддельное письмо — якобы от Таппенс, и понял наконец, кто из них двоих мистер Браун.
  — Но каким образом?
  Томми извлек письмо из кармана, и оно стало переходить из рук в руки.
  — Почерк ее, не отличишь. Но я понял, что она тут ни при чем. Она никогда не писала свое имя через одно «п» — Тапенс — так мог написать только человек, не видевший никогда ее подписи. Но Джулиус-то видел ее подпись: он показывал мне записку от нее, а вот сэр Джеймс — нет! Дальше все было просто. Я велел Альберту мчаться к мистеру Картеру, притворился, будто уехал, а сам занялся слежкой. Когда Джулиус примчался на своем «ройсе», я понял, что в план мистера Брауна это не входит, и чревато непредвиденными неприятностями. Ведь если сэра Джеймса не поймать, так сказать, на месте преступления, мистер Картер не поверит моему голословному обвинению…
  — Я и не поверил, — виновато вставил мистер Картер.
  — Вот почему я отправил Таппенс и Джейн к сэру Джеймсу. Я не сомневался, что рано или поздно все они появятся в доме в Сохо. А Джулиусу я пригрозил пистолетом, потому что хотел, чтобы Таппенс рассказала об этом сэру Джеймсу, и он сбросил бы нас со счетов. Как только Таппенс и Джейн добежали до платформы, я сказал шоферу, чтобы он гнал в Лондон как сумасшедший и по дороге все изложил Джулиусу. Мы приехали в Сохо загодя и, подойдя к дому, увидели мистера Картера. Договорившись с ним, поднялись на второй этаж и спрятались в нише за занавеской. Полицейские получили указание всем отвечать, что в дом никто не входил. Вот и все.
  Томми крепко сжал губы. Некоторое время царила полная тишина.
  — Да, кстати! — вдруг сказал Джулиус. — Насчет фотографии Джейн вы все ошибаетесь. Ее у меня забрали. Только потом я ее нашел.
  — Где? — вскрикнула Таппенс.
  — В маленьком сейфе миссис Вандемейер, у нее в спальне.
  — Я догадалась, что ты что-то скрыл! — обиженно сказала Таппенс. — По правде говоря, из-за этого я и начала тебя подозревать. Но почему ты ничего не сказал?
  — Я ведь тоже ни в чем не был уверен. Фотографию у меня один раз украли, и я решил не выпускать ее из рук, пока не сделаю десятка копий!
  — Мы все что-то скрывали, — задумчиво произнесла Таппенс. — Наверное, занимаясь секретной работой, иначе нельзя.
  Наступила пауза, и мистер Картер достал из кармана потрепанную коричневую книжечку.
  — Бересфорд сказал сейчас, что я поверил бы в виновность сэра Джеймса Пиля Эджертона, только если бы его поймали с поличным. Это так. Но лишь прочитав эти записи, я поверил безоговорочно. Дневник будет передан в Скотленд-Ярд, но строго конфиденциально. Длительная юридическая деятельность сэра Джеймса делает огласку нежелательной. Однако вы знаете, кем он был, и я прочту несколько отрывков, которые прольют некоторый свет на особенности мышления необыкновенного человека.
  Он открыл книжечку и начал перелистывать тонкие страницы.
  
  «…Вести дневник — безумие, я знаю. Это слишком весомая улика против меня. Но я никогда не чурался риска. И испытываю непреодолимую потребность в самовыражении… Дневник заберут, только когда я буду трупом…
  …Еще в детстве я понял, что наделен редкими способностями. Только глупец недооценивает своих дарований. Мой интеллект был заметно выше среднего. Я знал, что рожден для успеха. Только моя внешность не отвечала всему остальному. Я выглядел неприметным, заурядным, как говорят про таких — ничего особенного…
  …Еще мальчишкой мне довелось присутствовать на процессе знаменитого убийцы. Особенно глубокое впечатление на меня произвели обаяние и красноречие защитника. Тогда мне и пришла в голову мысль применить мои таланты на этом поприще… Я наблюдал за подсудимым. Он был глуп — невероятно, непростительно глуп. Даже красноречие адвоката вряд ли могло его спасти. Я испытывал к нему брезгливое презрение… И подумал, что преступники в целом ничтожные людишки — бездельники, неудачники, изгои, которых обстоятельства толкнули на путь беззаконий… Странно, что умные люди не осознают, какие это открывает возможности… Я стал обдумывать эту идею… Какое поле деятельности, необъятные перспективы! У меня даже голова закружилась…
  …Читаю исследования преступлений и преступни ков. Мое мнение все время подтверждается. Дегенераты, больные — и ни единого человека с широким кругозором, который сознательно выбрал бы этот вид занятий. Я задумался. Предположим, все мои честолюбивые замыслы осуществятся. Я буду адвокатом, достигну вершин моей профессии. Займусь политикой… даже стану премьер-министром Англии. А дальше что? Разве это власть? Помехи на каждом шагу от моих коллег, оковы, наложенные демократической системой, которую я возглавлю чисто символически! Нет! Я мечтал об абсолютной власти. Самодержец! Диктатор! Но такой власти можно добиться только вне рамок закона. Играть на слабостях человеческой натуры, а потом на слабостях наций — создать и возглавить гигантскую организацию, свергнуть существующий режим и стать властителем! Эта мысль меня опьянила…
  …Я понял, что должен вести двойную жизнь. Такой человек, как я, неизбежно привлечет к себе внимание. Я должен преуспеть на законном поприще, чтобы замаскировать мою истинную деятельность… И еще я должен создать свой образ. Я взял за образец знаменитых адвокатов, их манеру говорить, их умение воздействовать на умы. Выбери я театр, то стал бы самым знаменитым актером современности. Никаких переодеваний, никакого грима, никаких фальшивых бород. Только самая суть образа! Я надевал его, как перчатку. А когда сбрасывал, становился самим собой — тихим, неприметным, неотличимым от любого встречного. Я назвал себя мистером Брауном. Фамилию Браун носят сотни людей, сотни людей выглядят как я…
  …В моей ложной карьере я преуспел. Да иначе и быть не могло. Преуспею и в настоящей. Человек вроде меня не может потерпеть неудачу…
  …Читал биографию Наполеона99. У нас с ним много общего…
  …Специализируюсь на защите уголовных преступников. Надо уметь защищать своих…
  …Раза два меня охватил страх. Один раз в Италии. На званом обеде, где присутствовал профессор Д. — знаменитый психиатр. Разговор зашел о безумии. Он сказал: „Есть много сумасшедших, которых все считают нормальными. И они сами тоже“. Не понимаю, почему при этих словах он посмотрел на меня. Таким странным взглядом… Мне это не понравилось.
  …Война меня встревожила… Я думал, она поможет моим планам. Немцы такие отличные организаторы. И система слежки у них превосходная. Улицы полны молокососами в хаки. Пустоголовые молодые дураки… И все же… Они выиграли войну… Это меня тревожит…
  …Все идет превосходно… Какая-то девчонка взялась неизвестно откуда… Не думаю, что ей действительно что-то известно… Но придется расстаться с „Эстонским стеклом“… Сейчас нельзя рисковать…
  …Все идет как надо. Потеря памяти досадна. Но это не симуляция. Такой девчонке МЕНЯ не провести!..
  …Двадцать девятое совсем близко…»
  
  Мистер Картер прервал чтение:
  — Подробности предполагавшегося переворота я пропущу. Но тут есть две маленькие записи, касающиеся вас троих. В свете дальнейших событий они небезынтересны.
  
  «…Заставив девчонку явиться ко мне по собственной инициативе, я сумел ее обезоружить. Но ее интуитивные догадки могут оказаться опасными… Ее надо убрать… С американцем ничего не выходит: он испытывает ко мне неприязнь и подозрения. Но знать он ничего не может… Думается, моя броня неуязвима… Иногда мне кажется, что второго мальчика я недооценил. Он не умен, но сбить его с толку очень трудно…»
  
  Мистер Картер захлопнул дневник.
  — Необыкновенный человек, — сказал он. — Гений или безумец, кто может решить?
  Ответом ему было молчание. Он встал:
  — Предлагаю тост за Совместное Предприятие, которое заслуженно увенчалось полным успехом!
  Под одобрительные восклицания все осушили бокалы.
  — Нам хотелось бы послушать еще кое-что, — продолжал мистер Картер и посмотрел на американского посла. — Я знаю, что говорю и от вашего имени. Мы просим мисс Джейн Финн рассказать нам свою историю, которую пока слышала только мисс Таппенс, но прежде мы выпьем за ее здоровье. За здоровье одной из самых смелых дочерей Америки, к которой две великие нации преисполнены глубочайшей благодарности!
  Глава 28
  Что было после
  — Прекрасный был тост, Джейн, — сказал мистер Херсхейммер, возвращавшийся с обретенной сестрой в «Ритц» на своем «роллс-ройсе».
  — За Совместное Предприятие?
  — Нет. За твое здоровье. Ни одна девушка в мире не смогла бы это выдержать! Ты просто изумительна!
  Джейн покачала головой.
  — Я не чувствую себя изумительной. Только усталой, одинокой, стосковавшейся по родине.
  — Я как раз об этом и хотел с тобой поговорить. Я слышал, как жена посла предлагала тебе незамедлительно переехать в посольство. Это неплохо, но у меня другой план. Джейн, выходи за меня замуж! Не пугайся и не отвечай сразу «нет». Конечно, полюбить ты меня за один день не могла. Так не бывает. Но я тебя полюбил с той самой минуты, когда увидел твою фотографию, а теперь, когда встретился с тобой, лишился рассудка! Только бы ты вышла за меня, я бы не стал тебе навязываться, тебе самой все решать. Может, ты меня так и не полюбишь, не бойся, я сумею вернуть тебе свободу. Но мне надо теперь же заполучить право заботиться о тебе, беречь тебя!
  — Вот это мне и нужно, — сказала она грустно. — Чтобы нашелся человек, которому я была бы дорога. Ты даже не представляешь, как мне тоскливо и одиноко!
  — Очень даже представляю! Значит, заметано, и завтра утром я загляну к архиепископу за специальным разрешением.
  — Ах, Джулиус!
  — Ну, торопить я тебя не хочу, Джейн, но какой смысл тянуть? Не бойся, я ведь не жду, что ты меня сразу полюбишь.
  В его ладонь скользнула маленькая ручка.
  — Я уже люблю тебя, Джулиус, — сказала Джейн Финн. — Я тебя полюбила тогда, в автомобиле, когда пуля оцарапала тебе щеку…
  Пять минут спустя Джейн спросила вполголоса:
  — Я плохо знаю Лондон, Джулиус, но разве от «Савоя» до «Ритца» так далеко?
  — Все зависит от того, какой выбрать путь, — объяснил Джулиус, не краснея. — Мы едем вокруг Риджент-парка! 100
  — Ах, Джулиус, что подумает шофер!
  — Деньги, которые я ему плачу, избавляют его от лишних мыслей. Джейн, ужин в «Савое» я устроил только для того, чтобы отвезти тебя домой. Мне ведь никак не удавалось остаться с тобой наедине! Вы с Таппенс были неразлучны, как сиамские близнецы101. Честное слово, еще день, и мы с Бересфордом свихнулись бы!
  — Так и он?..
  — Само собой. По уши.
  — Я так и думала, — задумчиво сказала Джейн.
  — Откуда ты узнала?
  — Ну, из того, что Таппенс мне не говорила.
  — Я что-то не понял, — сказал мистер Херсхейммер, но Джейн только засмеялась.
  Тем временем Молодые Авантюристы сидели, неестественно выпрямившись от смущения, в такси, которое по странному стечению обстоятельств также выбрало маршрут к «Ритцу» вокруг Риджент-парка.
  И того и другого сковала непонятная неловкость. Все почему-то стало совсем другим, они и сами не могли объяснить почему. И у того и другого язык точно прилип к нёбу. Руки и ноги были как ватные. От прежней товарищеской непринужденности не осталось и следа.
  Таппенс не знала, что сказать.
  И Томми тоже.
  Они сидели, напряженные до предела, и старательно не смотрели друг на друга.
  Наконец Таппенс сделала над собой отчаянное усилие:
  — А ведь хорошо было!
  — Неплохо.
  И опять молчание.
  — Мне нравится Джулиус! — снова начала Таппенс.
  И тут Томми ожил, будто его ударило электрическим током.
  — Замуж ты за него не пойдешь, слышишь? — сказал он тираническим тоном. — Я тебе запрещаю!
  — А! — кротко отозвалась Таппенс.
  — Категорически! Ты поняла?
  — Но он и не хочет на мне жениться. И сделал мне предложение просто по доброте душевной.
  — Так я тебе и поверил! — насмешливо отрезал Томми.
  — Нет, правда. Он по уши влюблен в Джейн. И, наверное, делает ей сейчас предложение.
  — Она ему подходит, — снисходительно решил Томми.
  — Ты согласен, что она очаровательна? И другой такой ему не найти?
  — Пожалуй, ты права.
  — Но ты, я полагаю, предпочитаешь более надежные ценности, скажем, в фунтах стерлингов? — сказала Таппенс смиренным голоском.
  — Я? О черт, Таппенс, прекрати сейчас же!
  — Мне понравился твой дядя, Томми. — Таппенс поспешно сменила тему. — Кстати, что ты намерен делать? Примешь предложение мистера Картера и станешь государственным мужем или отправишься в Америку — управляющим на ранчо Джулиуса? Он сулил тебе немалые деньги.
  — Думается, останусь верен старому Альбиону102, хотя Херсхейммер, конечно, добрый малый. Но, по-моему, Лондон тебе подходит больше.
  — Не вижу, при чем здесь я!
  — А я вижу, — решительно возразил Томми.
  Таппенс покосилась на него.
  — Ну и деньги, конечно, — произнесла она задумчиво.
  — Какие деньги?
  — Ты получишь чек. И я тоже. Мне сказал мистер Картер.
  — А какая сумма, ты не спросила? — саркастически осведомился Томми.
  — Спросила! — торжествующе парировала Таппенс. — Но тебе не скажу.
  — Таппенс, всему есть предел!
  — Но ведь было здорово, правда, Томми? Вот бы и дальше побольше приключений!
  — Таппенс, ты ненасытна. Лично мне пока хватит.
  — Ну, прогулки по магазинам немногим хуже, — мечтательно протянула девушка. — Только подумай: подыскивать старую мебель, пестрые ковры, шелковые занавески модных расцветок, полированный обеденный стол и еще диван со множеством подушек…
  — Постой, постой, — сказал Томми. — Это зачем?
  — Возможно, для дома, но, пожалуй, пока все-таки для квартиры.
  — Чьей квартиры?
  — Думаешь, побоюсь сказать? А вот и нет! Для нашей! Что, получил?
  — Ты прелесть! — завопил Томми, крепко обняв ее. — Я дал себе слово, что заставлю тебя сказать это! Я так хотел отомстить за все твои насмешечки, когда я осмеливался намекнуть на свои чувства!
  Таппенс повернулась к нему лицом. Такси катило вдоль северной стороны Риджент-парка.
  — Но ты еще не сделал мне предложения! — напомнила она. — Так, как полагалось при наших бабушках. Впрочем, после того что мне пришлось вытерпеть от Джулиуса, я, пожалуй, настаивать не стану.
  — Ну нет, от меня тебе просто так не отделаться, и не надейся!
  — А здорово будет! — отозвалась Таппенс. — Чем только ни объявляли брак — и тихой гаванью, и надежным приютом, и пределом счастья, и тяжкими цепями… и всего не перечислить. А знаешь, что такое брак, по-моему?
  — Ну?
  — Приключение.
  — И чертовски увлекательное, — добавил Томми.
  
  1922 г.
  Перевод: И. Гурова
  
  Партнеры по преступлению
  
  
  Глава 1
  Фея в квартире
  Миссис Томас Бересфорд приподнялась с дивана и мрачно посмотрела в окно. Открывающаяся панорама не отличалась широтой, ее ограничивал многоквартирный дом на другой стороне улицы. Миссис Бересфорд испустила глубокий вздох и зевнула.
  — Как бы я хотела, чтобы что-нибудь случилось, — сказала она.
  Ее супруг поднял на нее укоризненный взгляд:
  — Осторожнее, Таппенс. Эта жажда острых ощущений меня тревожит.
  Таппенс снова вздохнула и мечтательно закрыла глаза.
  — Итак, Томми и Таппенс поженились, — промолвила она, — и жили счастливо. Спустя шесть лет они все еще живут счастливо. Просто удивительно, почему все складывается совсем по-другому, нежели ожидаешь.
  — Весьма глубокое замечание, Таппенс. Но не оригинальное. Знаменитые поэты и еще более знаменитые богословы говорили об этом раньше и, прошу прощения, лучше.
  — Шесть лет тому назад, — продолжала Таппенс, — я была готова поклясться, что при наличии денег на покупку самого необходимого и тебя в качестве мужа жизнь будет казаться одной большой и сладостной песнью, как утверждает один из поэтов, с которыми ты так хорошо знаком.
  — Так что тебе надоело — я или деньги? — холодно осведомился Томми.
  — «Надоело» — не совсем то слово, — великодушно отозвалась Таппенс. — Просто я привыкла к выпавшим на мою долю благам. Ведь никто не понимает, какое блаженство дышать носом, пока не простудится.
  — Может быть, мне начать понемногу пренебрегать тобой? — предложил Томми. — Водить других женщин по ночным клубам и так далее?
  — Бесполезно, — ответила Таппенс. — Ты просто будешь встречать меня там с другими мужчинами. Но я бы хорошо знала, что другие женщины тебя не интересуют, а ты не был бы так уверен насчет меня и других мужчин. Женщины ведь куда более проницательны.
  — Мужчины превосходят их только в скромности, — пробормотал ее муж. — Но что с тобой происходит, Таппенс? Чем ты недовольна?
  — Не знаю. Просто я хочу, чтобы случилось нечто возбуждающее. Разве тебе, Томми, не хотелось бы снова охотиться за германскими шпионами? Подумай о полных опасности днях, которые мы тогда пережили!103 Я понимаю, что ты и сейчас более или менее числишься на секретной службе, но это чисто конторская работа.
  — Ты хотела бы, чтобы меня послали в кошмарную Россию переодетым большевиком, который торгует контрабандной выпивкой?
  — Какой в этом толк? — сказала Таппенс. — Мне бы не позволили тебя сопровождать, а я так хочу чем-нибудь заняться!
  — Ну так занимайся хозяйством, — предложил Томми.
  — Двадцати минут работы каждое утро после завтрака хватает, чтобы достичь почти полного совершенства. Тебе ведь не на что жаловаться, верно?
  — Ты ведешь хозяйство настолько безупречно, Таппенс, что даже становится скучно.
  — Я бы предпочла благодарность, — заметила Таппенс. — Конечно, у тебя есть твоя работа, но скажи, Томми, неужели ты тоже тайком не испытываешь жажды острых ощущений?
  — Нет, — ответил Томми. — По крайней мере, я так не думаю. Ведь эти ощущения могут оказаться весьма неприятными.
  — Как предусмотрительны мужчины, — вздохнула Таппенс. — Неужели ты не тоскуешь по жизни, полной романтики и приключений?
  — Что ты сейчас читаешь, Таппенс? — осведомился Томми.
  — Подумай, как было бы увлекательно, — продолжала Таппенс, — если бы мы услышали громкий стук в дверь, а когда открыли ее, то в квартиру, пошатываясь, вошел бы мертвец?
  — Мертвецы не пошатываются, — заметил Томми.
  — Ты отлично знаешь, что я имею в виду, — отмахнулась Таппенс. — Они всегда пошатываются, прежде чем упасть к твоим ногам, и произносят загадочные слова: «пятнистый леопард» или что-нибудь в этом роде.
  — Я бы посоветовал тебе переключиться на Шопенгауэра или Иммануила Канта, — сказал Томми.
  — Такое чтиво как раз для тебя, — отозвалась Таппенс. — Ты становишься толстым и всем довольным.
  — Вовсе нет, — с негодованием возразил Томми. — Ведь именно ты делаешь гимнастику для похудения.
  — Все ее делают, — сказала Таппенс. — Говоря, что ты толстеешь, я выразилась фигурально. Я имела в виду, что ты становишься преуспевающим, лоснящимся и довольным жизнью.
  — Не знаю, что на тебя нашло, — проворчал Томми.
  — Жажда приключений, — объяснила Таппенс. — Это лучше, чем тоска по любви. Хотя и она иногда меня одолевает. Я мечтаю о встрече с красивым мужчиной…
  — Ты встретила меня, — заметил Томми. — Разве этого тебе не достаточно?
  — …смуглым, худощавым, сильным мужчиной, умеющим скакать верхом и ловить арканом диких лошадей…
  — А также носящим брюки из овчины и ковбойскую шляпу, — саркастически добавил Томми.
  — …и живущим в прериях, — продолжала Таппенс. — Я бы хотела, чтобы он до безумия в меня влюбился. Конечно, я бы добродетельно отвергла его ухаживания и осталась верной брачному обету, но мое сердце тайно стремилось бы к нему.
  — Ну, — сказал Томми, — мне тоже часто хочется встретить по-настоящему красивую девушку с золотистыми волосами, которая по уши влюбилась бы в меня. Только я вряд ли бы ее отверг, фактически я уверен, что не сделал бы этого.
  — Это лишь доказывает порочность твоей натуры, — заметила Таппенс.
  — Да что с тобой, в самом деле? — удивился Томми. — Ты никогда еще так не говорила.
  — Да, но это уже давно накапливалось внутри, — отозвалась Таппенс. — Очень опасно иметь все, что хочешь, в том числе достаточно денег на тряпки. Правда, всегда можно покупать шляпы…
  — У тебя их уже около сорока, — напомнил Томми, — и все похожи друг на друга.
  — Шляпы всегда так выглядят, — сказала Таппенс. — На самом деле они вовсе не похожи. В них столько мелких деталей. Кстати, сегодня утром у мадам Виолетт я видела такую симпатичную шляпку…
  — Раз тебе больше нечем заняться, кроме покупки шляп, в которых ты не нуждаешься…
  — Вот именно, — прервала Таппенс. — Если бы только мне было чем заняться! Придется поступить в какую-нибудь благотворительную организацию. О, Томми, как бы я хотела, чтобы произошло что-нибудь захватывающее! Честное слово, я чувствую, что это пошло бы нам на пользу. Если бы мы могли найти добрую фею…
  — Странно, что ты об этом упомянула! — воскликнул Томми.
  Поднявшись, он подошел к письменному столу, выдвинул ящик, вытащил оттуда маленькую фотографию и протянул ее Таппенс.
  — Значит, ты их проявил! — обрадовалась Таппенс. — Кто это снимал: я или ты?
  — Я, — ответил Томми. — Твои снимки не получились. Выдержка была меньшей, чем нужно. У тебя всегда так.
  — Тебя радует, что ты хоть что-то умеешь делать лучше меня, — надулась Таппенс.
  — Глупое замечание, — сказал Томми, — но на сей раз я оставлю его без внимания. Я хотел показать тебе вот это. — Он ткнул пальцем в белое пятнышко на снимке.
  — Царапина на пленке, — предположила Таппенс.
  — Вовсе нет, — возразил Томми. — Это фея, Таппенс.
  — Томми, ты идиот.
  — Посмотри сама.
  Он протянул ей лупу, и Таппенс стала внимательно разглядывать фотографию. С большой долей фантазии царапину можно было принять за маленькое крылатое существо на каминной решетке.
  — У нее есть крылья! — воскликнула Таппенс. — Забавно, настоящая фея в нашей квартире. Может быть, написать об этом Конан Дойлу? Как ты думаешь, Томми, она исполнит наши желания?
  — Скоро узнаешь, — ответил Томми. — Ты ведь так хотела, чтобы что-нибудь случилось.
  В этот момент дверь открылась, и высокий парнишка лет пятнадцати, казалось, еще не решивший, кем он является, дворецким или мальчиком-слугой, торжественно осведомился:
  — Вы дома, мадам? В парадную дверь только что позвонили.
  — Хорошо бы Элберт не так часто ходил в кино, — вздохнула Таппенс, после того как паренек удалился, получив подтверждение. — Теперь он изображает дворецкого с Лонг-Айленда. Слава богу, я отучила его спрашивать у посетителей визитные карточки и приносить их мне на подносе.
  Дверь снова открылась, и Элберт доложил таким тоном, словно произносил королевский титул:
  — Мистер Картер.
  — Шеф! — удивленно пробормотал Томми.
  Таппенс вскочила, приветствуя высокого седовласого мужчину с усталой улыбкой и пронизывающим взглядом.
  — Рада вас видеть, мистер Картер.
  — Очень хорошо, миссис Томми. А теперь ответьте мне на один вопрос. Как вы поживаете?
  — Вполне удовлетворительно, но скучновато, — подмигнув, отозвалась Таппенс.
  — Еще лучше, — одобрил мистер Картер. — Очевидно, я застал вас в подходящем настроении.
  — Звучит обнадеживающе, — заметила Таппенс.
  Элберт, все еще копируя лонг-айлендского дворецкого, подал чай. Когда процедура была успешно завершена и дверь за ним закрылась, Таппенс сразу же спросила:
  — У вас что-то на уме, не так ли, мистер Картер? Вы собираетесь отправить нас с миссией в кошмарную Россию?
  — Не совсем, — ответил мистер Картер. — Но у меня действительно есть к вам предложение. Полагаю, вы не из тех, кто избегает риска, миссис Томми?
  Глаза Таппенс возбужденно блеснули.
  — Для нашего ведомства нужно выполнить кое-какую работу, — продолжал мистер Картер, — и я подумал, только подумал, что вам двоим она может подойти. Вижу, вы получаете «Дейли лидер».
  Подобрав со стола газету, мистер Картер нашел колонку объявлений и указал пальцем на одно из них, передавая газету Томми.
  — Прочтите это.
  Томми повиновался.
  — «Международное детективное агентство Теодора Бланта. Частные расследования. Большой штат надежных и опытных агентов. Полная конфиденциальность. Бесплатные консультации. Хейлхем-стрит, 118».
  Он вопрошающе посмотрел на мистера Картера. Тот кивнул.
  — Уже некоторое время это детективное агентство было на последнем издыхании. Мой друг приобрел его за бесценок. Мы подумываем запустить его снова, скажем, на испытательный срок в полгода. И конечно, на это время нам понадобится управляющий.
  — Как насчет мистера Теодора Бланта? — спросил Томми.
  — Боюсь, мистер Блант вел себя довольно нескромно. Пришлось вмешаться Скотленд-Ярду. Сейчас он находится под арестом, но не сообщает нам и половины того, что мы хотели бы знать.
  — Понимаю, сэр, — сказал Томми. — По крайней мере, думаю, что понимаю.
  — Предлагаю вам взять шестимесячный отпуск по болезни. А если вы захотите возглавить детективное агентство под именем Теодора Бланта, то меня это не касается.
  Томми не сводил глаз с шефа.
  — Какие будут указания, сэр?
  — По-моему, мистер Блант вел дела за рубежом. Следите за письмами в голубых конвертах с русскими марками от торговца ветчиной, разыскивающего свою жену, которая приехала в Англию несколько лет назад в качестве беженки. Отпарьте марку, и под ней вы найдете число 16. Копируйте эти письма, а оригиналы посылайте мне. Также, если кто-нибудь придет в ваш офис и упомянет число 16, сообщите мне немедленно.
  — Понятно, сэр, — кивнул Томми. — А кроме этого?
  Мистер Картер взял со стола перчатки, собираясь уходить.
  — Можете руководить агентством по своему усмотрению. Думаю, — он подмигнул, — для миссис Томми будет забавно попробовать силы на поприще детектива.
  Глава 2
  Чайник
  Через несколько дней мистер и миссис Бересфорд вступили во владение офисом международного детективного агентства. Он располагался на третьем этаже довольно ветхого здания в Блумсбери. В маленькой приемной Элберт сменил роль лонг-айлендского дворецкого на роль посыльного, которую играл безупречно. Его концепция образа заключалась в бумажном кульке со сладостями, взлохмаченной голове и испачканных чернилами пальцах.
  Из приемной две двери вели в два кабинета. На первой из них значилось — «Клерки», на второй — «Личный кабинет». За второй дверью находилась маленькая комфортабельная комната с большим письменным столом невероятно делового вида, множеством шкафов для картотек, снабженных витиеватыми надписями, но абсолютно пустых, и несколькими крепкими стульями с кожаными сиденьями. За столом восседал мистер лже-Блант, старающийся выглядеть так, словно он возглавлял детективное агентство всю жизнь. Телефон, разумеется, стоял в пределах досягаемости. Таппенс и Томми заранее отрепетировали несколько телефонных звонков, дав Элберту соответствующие инструкции.
  В соседней комнате, где находилась Таппенс, была пишущая машинка, стояли несколько столов и стульев, заметно уступающих по качеству своим собратьям в кабинете великого шефа, и газовая плитка для приготовления чая.
  Фактически все имелось в наличии, кроме клиентов.
  Но Таппенс это не смущало. Она питала самые радужные надежды.
  — Это просто чудо! — восклицала она. — Мы будем преследовать убийц, находить пропавшие фамильные драгоценности, искать исчезнувших людей и разоблачать мошенников!
  Однако Томми счел своим долгом умерить ее пыл:
  — Успокойся, Таппенс, и попытайся забыть дешевые романы, которые ты поглощаешь. Наша клиентура, если таковая вообще появится, будет состоять исключительно из мужей и жен, желающих устроить слежку за своей половиной. Улики, необходимые для развода, — единственная цель частных детективных агентств.
  — Фу! — поморщилась Таппенс. — Мы не станем заниматься делами о разводах. Нам следует поднять престиж нашей новой профессии.
  — Да-а, — с сомнением протянул Томми.
  Через неделю они с унылым видом обменивались результатами.
  — Три глупые женщины, чьи мужья уехали на уик-энд, — вздохнул Томми. — Кто-нибудь приходил, пока я был на ленче?
  — Толстый старик с легкомысленной женой, — столь же печально вздохнула Таппенс. — Я все время читаю в газетах, что число разводов увеличивается, но до сих пор я этого не осознавала. Мне уже надоело повторять, что мы не беремся за дела о разводах.
  — Мы включили это в объявление, — напомнил ей Томми. — Так что теперь бизнес пойдет лучше.
  — Боюсь, объявления привлекут еще больше подобной публики, — меланхолически промолвила Таппенс. — Но я не собираюсь сдаваться. Если понадобится, я сама совершу преступление, а ты его расследуешь.
  — И что хорошего из этого выйдет? Подумай о моих чувствах, когда я буду нежно прощаться с тобой на Боу-стрит или на Вайн-стрит.
  — Вспоминая твои холостяцкие дни, — вставила Таппенс.
  — Я имел в виду Олд-Бейли104, — поправился Томми.
  — Ну что-то необходимо предпринять, — заметила Таппенс. — А то нас распирает от талантов, которые мы не можем применить на практике.
  — Мне всегда нравились твои бодрость и оптимизм, Таппенс. Ты, кажется, нисколько не сомневаешься в своих талантах.
  — Конечно. — Таппенс широко открыла глаза.
  — Но ведь у тебя нет необходимых знаний.
  — Ну, я прочитала все детективные романы, которые были опубликованы за последние десять лет.
  — Я тоже, — сказал Томми, — но у меня предчувствие, что это не слишком нам поможет.
  — Ты всегда был пессимистом, Томми. Вера в себя — великое дело.
  — У тебя ее более чем достаточно, — усмехнулся Томми.
  — Конечно, в детективных романах все гораздо легче, — задумчиво промолвила Таппенс, — потому что автор действует в обратном направлении. Я имею в виду, когда знаешь разгадку, легко подобрать ключи к ней. Любопытно…
  Она сделала паузу, наморщив лоб.
  — Да? — спросил Томми.
  — Мне пришла в голову идея, — сказала Таппенс. — Еще не совсем пришла, но приходит. — Она встала. — Пожалуй, я пойду и куплю шляпу, о которой тебе говорила.
  — О боже! — простонал Томми. — Еще одна шляпа!
  — Она очень симпатичная, — с достоинством заявила Таппенс и с решительным видом вышла из комнаты.
  
  В последующие дни Томми пару раз спрашивал ее насчет «идеи», но Таппенс всего лишь качала головой и просила дать ей время.
  А затем одним достопамятным утром прибыл первый клиент, и все прочее было забыто.
  В дверь приемной постучали, и Элберт, только что положивший в рот леденец, крикнул неразборчивое: «Войдите!» После этого он от удивления и восторга проглотил леденец целиком. Ибо на сей раз клиент выглядел как надо.
  Высокий молодой человек, красиво и дорого одетый, неуверенно стоял на пороге.
  «Настоящий джентльмен, если я когда-нибудь такого видел!» — подумал Элберт. В подобных вопросах на его суждения можно было положиться.
  Молодой человек выглядел года на двадцать четыре; у него были черные напомаженные волосы и розоватые круги вокруг глаз, а подбородок практически отсутствовал.
  Охваченный экстазом, Элберт нажал кнопку под столом, и из-за двери с надписью «Клерки» сразу же послышался стук пишущей машинки. Таппенс заняла боевой пост. Этот признак деловой атмосферы, казалось, наполнил посетителя благоговейным страхом.
  — Скажите, — запинаясь, начал он, — это… детективное агентство «Блистательные сыщики Бланта»?
  — Желаете, сэр, поговорить с самим мистером Блантом? — осведомился Элберт, всем своим видом выражая сомнение, что такое можно устроить.
  — Да, приятель, хорошо бы. А это возможно?
  — Полагаю, вам не назначена встреча?
  Визитер выглядел все более виноватым.
  — Боюсь, что нет.
  — Всегда разумнее, сэр, сначала позвонить. Мистер Блант так занят. В настоящее время он разговаривает по телефону. Скотленд-Ярд обратился к нему за консультацией.
  Казалось, эти слова произвели должное впечатление на молодого человека.
  Понизив голос, Элберт доверительно поделился информацией:
  — Кража важных документов из правительственного учреждения. Хотят, чтобы мистер Блант взялся за это дело.
  — Вот как? Должно быть, он способный малый.
  — Он босс, сэр, — ответил Элберт, — и этим все сказано.
  Молодой человек опустился на жесткий стул, абсолютно не догадываясь, что через искусно замаскированные отверстия за ним внимательно наблюдают две пары глаз: Таппенс, отрывающейся от бешеных атак на пишущую машинку, и Томми, ожидающего подходящего момента. Вскоре на столе Элберта раздался звонок.
  — Босс освободился. Узнаю, сможет ли он вас принять, — сказал Элберт и скрылся за дверью с надписью «Личный кабинет».
  Вскоре он появился снова:
  — Пожалуйста, пройдите сюда, сэр.
  Посетителя проводили в кабинет, где симпатичный молодой человек со смышленым лицом и рыжеватой шевелюрой поднялся ему навстречу:
  — Садитесь. Хотите посоветоваться со мной? Я мистер Блант.
  — В самом деле? Я имею в виду, вы очень молоды…
  — Дни стариков остались позади, — махнув рукой, заявил Томми. — Кто развязал войну? Старики. Кто повинен в нынешней безработице? Старики. Кто ответствен за все происшедшие безобразия? Снова старики.
  — Думаю, вы правы, — согласился клиент. — Я знаю одного поэта, по крайней мере он так себя называет, который говорит то же самое.
  — Должен сообщить вам, сэр, что ни одному из моих прекрасно подготовленных сотрудников не больше двадцати пяти лет. Это истинная правда.
  Так как весь штат прекрасно подготовленных сотрудников состоял из Таппенс и Элберта, в этих словах не приходилось сомневаться.
  — А теперь — факты, — потребовал мистер Блант.
  — Я хочу, чтобы вы кое-кого нашли, — выпалил молодой человек.
  — Пожалуйста, сообщите подробности.
  — Понимаете, это нелегко. Дело уж больно деликатное. Ей это может чертовски не понравиться. Я имею в виду… ну, это трудно объяснить…
  Он беспомощно посмотрел на Томми. Последний ощущал некоторую досаду. Ему хотелось отправиться на ленч, но он предвидел, что извлечение фактов из данного клиента окажется долгой и утомительной процедурой.
  — Она исчезла по собственной воле или вы подозреваете похищение? — резко осведомился Томми.
  — Не знаю, — отозвался молодой человек. — Я вообще ничего не знаю.
  Томми взял карандаш и блокнот.
  — Прежде всего, — сказал он, — сообщите мне ваше имя. Мой посыльный получил инструкцию никогда не спрашивать имена. Таким образом беседа остается полностью конфиденциальной.
  — Отличная идея, — одобрил молодой человек. — Моя фамилия… э-э… Смит.
  — Нет-нет, — возразил Томми. — Пожалуйста, подлинное имя.
  Визитер испуганно посмотрел на него:
  — Э-э… Сент-Винсент. Лоренс Сент-Винсент.
  — Любопытная вещь, — заметил Томми, — насколько редко встречаются люди, чья настоящая фамилия Смит. Лично я не знаю ни одного Смита. Но девять человек из десяти, желающих скрыть подлинное имя, называют эту фамилию. Я как раз пишу монографию на эту тему.
  В этот момент на письменном столе затренькал звонок. Это означало, что Таппенс предлагает взять инициативу на себя. Томми, который хотел есть и не испытывал к мистеру Сент-Винсенту никакой симпатии, был этому только рад.
  — Прошу прощения, — извинился он, поднимая телефонную трубку.
  На его лице отразились быстро сменяющие друг друга чувства — удивление, испуг и, наконец, радость.
  — Неужели? — сказал он в трубку. — Сам премьер-министр? Конечно, в таком случае я отправляюсь немедленно.
  Положив трубку на рычаг, Томми повернулся к клиенту:
  — Должен извиниться перед вами, мой дорогой сэр. Крайне срочный вызов. Если вы изложите факты моему доверенному секретарю, она займется ими.
  Он подошел к двери, соединяющей его кабинет с комнатой Таппенс.
  — Мисс Робинсон!
  Таппенс, выглядевшая аккуратно и скромно с гладко причесанными черными волосами и в платье с кружевными манжетами и воротничком, вошла в кабинет. Томми представил ее и удалился.
  — Насколько я понимаю, мистер Сент-Винсент, леди, к которой вы питаете интерес, исчезла, — заговорила Таппенс, сев за стол и взяв карандаш и блокнот мистера Бланта. — Молодая леди?
  — О да! — ответил мистер Сент-Винсент. — Молодая и… и ужасно красивая!
  Лицо Таппенс стало серьезным.
  — Боже мой! — пробормотала она. — Надеюсь, что…
  — Вы не думаете, что с ней что-то случилось? — с тревогой осведомился мистер Сент-Винсент.
  — Нужно надеяться на лучшее, — ответила Таппенс фальшиво бодрым тоном, который поверг молодого человека в уныние.
  — Вы должны что-нибудь сделать, мисс Робинсон! Не считайтесь с расходами. Я не пожалею для нее ничего на свете. Вы вроде бы мне сочувствуете, поэтому признаюсь вам, что я обожаю землю, по которой она ходит. Лучше ее никого нет!
  — Пожалуйста, сообщите ее имя и все остальное.
  — Ее зовут Жанетт, фамилии я не знаю. Она работает в шляпном магазине мадам Виолетт на Брук-стрит. Жанетт девушка строгая, сколько раз меня отшивала… Я зашел туда вчера и стал ждать, когда она появится, но все вышли, кроме нее. Тогда я узнал, что в то утро она не пришла на работу, никого не предупредив; старая мадам была в ярости. Я взял ее адрес и отправился туда. Но мне сказали, что Жанетт накануне вечером не вернулась домой и они не знают, где она. Я был в отчаянии и сначала хотел обратиться в полицию, но потом подумал, что, если с Жанетт все в порядке, она на меня за это рассердится. Потом я вспомнил, что на днях она сама показывала мне ваше объявление в газете и говорила, что одна из женщин, которая покупает у нее шляпы, расхваливала вовсю ваше мастерство и вашу тактичность. Поэтому я отправился прямиком к вам.
  — Понятно, — сказала Таппенс. — Какой же у нее адрес?
  Молодой человек назвал его.
  — Пожалуй, это все, — задумчиво промолвила Таппенс. — Скажите, вы помолвлены с этой молодой леди?
  Мистер Сент-Винсент покраснел как рак.
  — Ну… не совсем. Но я собираюсь просить ее руки, как только увижу ее снова… если это когда-нибудь произойдет.
  Таппенс отложила блокнот.
  — Желаете специальное суточное обслуживание? — деловито осведомилась она.
  — А что это такое?
  — За это полагается двойной гонорар, но мы дадим поручение всем незанятым сотрудникам. Если леди жива, мистер Сент-Винсент, то завтра в это же время я сообщу вам ее местопребывание.
  — Это просто чудесно!
  — Мы пользуемся услугами экспертов и гарантируем результаты, — скромно сказала Таппенс.
  — Должно быть, у вас первоклассный штат!
  — Безусловно. Кстати, вы не сообщили мне описание молодой леди.
  — У нее чудесные волосы — золотистые, цвета заходящего солнца. Знаете, я только недавно стал обращать внимание на закаты. В них куда больше поэзии, чем мне казалось.
  — Рыжие волосы, — бесстрастно повторила Таппенс, делая запись в блокноте. — Какого она роста?
  — Высокого, и у нее потрясающие темно-голубые глаза. Держится она решительно, может с ходу обрезать парня.
  Таппенс записала еще несколько слов, закрыла блокнот и поднялась.
  — Если вы придете завтра к двум часам, думаю, мы сможем сообщить вам какие-нибудь новости, — сказала она. — Всего хорошего, мистер Сент-Винсент.
  Когда Томми вернулся, Таппенс как раз закрыла справочник Дебретта.
  — Выяснила все детали. Лоренс Сент-Винсент — племянник и наследник графа Черитона. Если мы с этим справимся, то станем известны в высшем обществе.
  Томми прочитал записи в блокноте.
  — Что, по-твоему, произошло с девушкой? — спросил он.
  — Думаю, — ответила Таппенс, — она исчезла по велению сердца, чувствуя, что слишком любит этого молодого человека, чтобы сохранить душевный покой.
  Томми с сомнением посмотрел на нее.
  — Я читал про такое в книгах, — сказал он, — но никогда не знал девушек, которые поступали бы так в реальной жизни.
  — Вот как? Ну, возможно, ты прав. Но Лоренс Сент-Винсент легко проглотит подобный вздор. Он полон романтических иллюзий. Кстати, я гарантировала результат через двадцать четыре часа: наши специальные услуги.
  — Ты полная идиотка, Таппенс! Зачем ты это сделала?
  — Просто мне в голову пришла идея. Я подумала, что это неплохо звучит. Не беспокойся. Предоставь все мамочке, она лучше знает, что делать.
  Таппенс вышла, оставив Томми глубоко неудовлетворенным.
  Вскоре он поднялся, вздохнул и отправился делать то, что мог, проклиная живое воображение Таппенс.
  Когда усталый и сердитый Томми вернулся в половине пятого, он застал Таппенс вынимающей пакет с печеньем из тайника в одном из ящиков для картотеки.
  — Ты выглядишь разгоряченным, — заметила она. — Чем занимался?
  — Обходил больницы с описанием девушки, — проворчал Томми.
  — Разве я не сказала, чтобы ты предоставил это мне? — осведомилась Таппенс.
  — Ты не можешь в одиночку разыскать девушку за сутки.
  — Могу. Более того, я уже это сделала.
  — Что ты имеешь в виду?
  — Очень простая проблема, Ватсон.
  — Где же она сейчас?
  Таппенс указала рукой на дверь:
  — Рядом, в моей комнате.
  — Что она там делает?
  Таппенс рассмеялась.
  — Ну, учитывая наличие чайника, газовой горелки и полфунта чая, ответ легко угадать. Понимаешь, — продолжала она, — я всегда покупаю шляпы у мадам Виолетт и на днях узнала среди продавщиц девушку, которая работала со мной медсестрой в госпитале. После войны она открыла шляпный магазин, но прогорела и поступила к мадам Виолетт. Мы с ней все это придумали. Она должна была подсунуть наше объявление молодому Сент-Винсенту, а потом исчезнуть. Блистательные сыщики Бланта со свойственной им эффективностью ее находят. Это, с одной стороны, создаст нам рекламу, а с другой — побудит Сент-Винсента поскорее сделать Жанетт предложение, а то бедняжка уже отчаялась.
  — У меня просто нет слов, Таппенс! — воскликнул Томми. — В жизни не слышал о такой безнравственной авантюре! Ты ведь подстрекаешь этого молодого человека жениться на девушке не его круга!
  — Чушь! — отрезала Таппенс. — Жанетт прекрасная девушка, даже странно, что она так влюбилась в этого рохлю. С первого взгляда видно, что его семья нуждается в здоровой свежей крови. Жанетт отлично ему подходит. Она будет присматривать за ним, как мать, заставит его покончить с коктейлями и ночными клубами и вести здоровую жизнь сельского джентльмена. Пошли, я тебя с ней познакомлю.
  Таппенс открыла дверь в соседнюю комнату, и Томми последовал за ней.
  Высокая девушка с красивыми темно-рыжими волосами и приятным лицом поставила вскипевший чайник и улыбнулась, продемонстрировав ряд ровных белых зубов.
  — Надеюсь, вы простите меня, сестра Каули… я имею в виду, миссис Бересфорд. Я подумала, что вы тоже захотите чаю. Сколько чайников вы кипятили для меня в госпитале в три часа ночи.
  — Томми, — сказала Таппенс, — позволь представить тебе мою старую подругу, сестру Смит.
  — Смит, говоришь? Как странно! — воскликнул Томми, пожимая девушке руку. — Что? О, ничего особенного, просто маленькая монография, которую я подумываю написать.
  — Приди в себя, Томми, — одернула его Таппенс.
  Она налила ему чашку чая.
  — Давайте выпьем за успех международного детективного агентства «Блистательные сыщики Бланта»! Пусть они никогда не знают поражений!
  Глава 3
  Происшествие с розовой жемчужиной
  — Что ты делаешь? — осведомилась Таппенс, войдя в святая святых международного детективного агентства «Блистательные сыщики Бланта» и обнаружив своего супруга и повелителя распростертым на полу среди моря книг.
  Томми с трудом поднялся на ноги.
  — Я пытался разместить эти книги на верхней полке шкафа, — пожаловался он, — а чертов стул взял и опрокинулся.
  — Что это за книги? — спросила Таппенс, поднимая один из томов. — «Собака Баскервилей». Не возражала бы как-нибудь перечитать ее снова.
  — Тебе ясна идея? — осведомился Томми, стряхивая с брюк пыль. — Полчаса с великими мастерами. Понимаешь, Таппенс, я не могу избавиться от чувства, что мы в этом бизнесе более или менее любители. Конечно, в определенном смысле мы ими всегда будем, но нам не помешало бы, так сказать, овладеть техникой. Эти книги — детективные произведения ведущих мастеров жанра. Я намерен испробовать различные стили и сравнить результаты.
  — Хм! — промолвила Таппенс. — Меня часто интересовало, как бы эти сыщики добивались успеха в реальной жизни. — Она подобрала другую книгу. — Тебе будет нелегко превратиться в Торндайка105. У тебя нет ни медицинского, ни юридического опыта, и я вообще никогда не слышала, чтобы ты преуспевал в науках.
  — Может быть, и нет, — отозвался Томми. — Но я приобрел хорошую фотокамеру, так что буду фотографировать следы ног, увеличивать негативы и так далее. А теперь, mon ami106, используй свои маленькие серые клеточки. О чем тебе говорит вот это?
  Он указал на нижнюю полку шкафа. На ней лежали халат с футуристическим рисунком, турецкая домашняя туфля и скрипка.
  — Элементарно, мой дорогой Ватсон, — сказала Таппенс.
  — Вот-вот, — кивнул Томми. — Шерлок-холмсовская атмосфера.
  Он взял скрипку и лениво провел смычком по струнам, что вызвало у Таппенс мучительный стон.
  В этот момент на столе зазвонил звонок. Это означало, что в приемной находится клиент, ведущий переговоры с Элбертом.
  Томми быстро спрятал скрипку в книжный шкаф и затолкал ногами книги под письменный стол.
  — Не следует особенно спешить, — заметил он. — Пускай Элберт вешает им лапшу на уши, будто я занят телефонным разговором со Скотленд-Ярдом. Иди в свою комнату, Таппенс, и начинай печатать, это создает впечатление активной деятельности. Хотя нет, лучше ты будешь стенографировать под мою диктовку. Давай-ка взглянем на жертву, прежде чем Элберт ее впустит.
  Они подошли к искусно проделанному отверстию для наблюдений за приемной.
  Клиентом оказалась девушка примерно одного возраста с Таппенс, высокая и темноволосая, с усталым лицом и презрительным взглядом.
  — Одета броско, но дешево, — заметила Таппенс. — Впусти ее, Томми.
  В следующую минуту девушка обменивалась рукопожатием со знаменитым мистером Блантом, покуда Таппенс сидела, скромно опустив очи долу, с карандашом и блокнотом в руке.
  — Мой доверенный секретарь мисс Робинсон, — представил ее мистер Блант. — При ней можете говорить свободно. — Откинувшись на спинку стула, он закрыл глаза и заметил усталым тоном: — Должно быть, вы ехали в автобусе, а они в это время переполнены.
  — Я приехала на такси, — возразила девушка.
  — О! — с огорчением произнес Томми, бросив укоризненный взгляд на голубой автобусный билет, высовывающийся из-под ее перчатки.
  Заметив это, девушка улыбнулась и вытащила билет.
  — Вы это имеете в виду? Я подобрала его на тротуаре. Наша маленькая соседка их коллекционирует.
  Таппенс кашлянула, и Томми сердито покосился на нее.
  — Перейдем к делу, — сказал он. — Вы нуждаетесь в наших услугах, мисс…
  — Моя фамилия Кингстон-Брюс, — отозвалась девушка. — Мы живем в Уимблдоне. Вчера вечером леди, которая гостит у нас, потеряла ценную розовую жемчужину. Мистер Сент-Винсент также обедал с нами и за обедом упомянул о вашей фирме. Этим утром моя мать послала меня к вам спросить, не согласитесь ли вы заняться этим делом.
  Девушка говорила угрюмо, почти неприязненно. Было ясно как день, что у нее с матерью разные точки зрения на происшедшее. Она была здесь не по своей воле.
  — Понятно, — несколько озадаченно сказал Томми. — Вы не обращались в полицию?
  — Нет, — ответила мисс Кингстон-Брюс. — Было бы нелепо вызвать полицию, а потом обнаружить, что эта безделушка закатилась под камин или еще куда-нибудь.
  — Вот как? — осведомился Томми. — Значит, драгоценность могла потеряться случайно?
  Мисс Кингстон-Брюс пожала плечами.
  — Люди вечно суетятся из-за пустяков, — буркнула она.
  Томми откашлялся.
  — Конечно, я сейчас очень занят… — с сомнением начал он.
  — Все ясно. — Девушка кивнула и поднялась. В ее взгляде мелькнуло удовлетворение, не оставшееся не замеченным Таппенс.
  — Тем не менее, — продолжал Томми, — я, пожалуй, смогу приехать в Уимблдон. Пожалуйста, дайте мне адрес.
  — Эджуорт-роуд, «Лавры».
  — Запишите, мисс Робинсон.
  Поколебавшись, мисс Кингстон-Брюс промолвила весьма нелюбезно:
  — Тогда будем вас ждать. Всего хорошего.
  — Странная девушка, — заметил Томми, когда она вышла. — Я не вполне в ней разобрался.
  — Интересно, не она ли сама украла жемчужину, — промолвила Таппенс. — Давай соберем книги, возьмем машину и поедем туда. Кстати, кем ты собираешься быть? Все еще Шерлоком Холмсом?
  — Думаю, для этого мне еще нужно попрактиковаться, — ответил Томми. — Я ведь дал маху с автобусным билетом, верно?
  — Верно, — кивнула Таппенс. — На твоем месте я бы не особенно практиковалась на этой девушке, она острая, как игла. К тому же бедняжка очень несчастлива.
  — Полагаю, ты все о ней знаешь, изучив форму ее носа, — усмехнулся Томми.
  — Я могу догадаться о том, что мы увидим в «Лаврах», — сказала Таппенс, не обращая внимания на сарказм. — Полный дом снобов, стремящихся пробраться в высшее общество, и папашу-офицера, если таковой имеется вообще. Девушка соглашается с их образом жизни и презирает себя за это.
  Томми бросил последний взгляд на книги, теперь аккуратно стоящие на полке.
  — Пожалуй, — задумчиво промолвил он, — сегодня я буду Торндайком.
  — Едва ли в этом деле потребуется судебная медицина, — заметила Таппенс.
  — Возможно, ты права, — согласился Томми. — Но я умираю от желания воспользоваться новой фотокамерой. Мне говорили, что там самый замечательный объектив, какой только может быть.
  — Знаю я эти объективы, — сказала Таппенс. — К тому времени, как ты приспособишь затвор, затемнишь линзу диафрагмой, рассчитаешь выдержку и наведешь на резкость, у тебя мозги расплавятся, и ты начнешь тосковать по простому «Брауни».
  — Держу пари, я добьюсь с этой камерой лучших результатов, чем ты.
  Таппенс проигнорировала вызов.
  — Придется обзавестись ершиком для чистки трубок, — с тоской промолвил он. — Интересно, где их продают?
  — Можешь воспользоваться штопором, который тебе подарила тетя Араминта на прошлое Рождество, — предложила Таппенс.
  — Пожалуй, — сказал Томми. — Тогда я принял его за какое-то странное орудие разрушения. Забавно получить такой подарок от убежденной трезвенницы.
  — Я буду Полтоном107, — заявила Таппенс.
  Томми презрительно посмотрел на нее:
  — Тоже мне Полтон. Ты ведь не умеешь проделывать ни один из его трюков.
  — Умею, — возразила Таппенс. — Я могу потирать руки, когда чем-то довольна. Для начала этого достаточно. Надеюсь, ты будешь делать гипсовые отпечатки следов?
  Томми пришлось умолкнуть. Захватив штопор, они пошли в гараж, вывели машину и поехали в Уимблдон.
  «Лавры» оказались большим домом с башенками и фронтонами, выглядевшим свежепокрашенным и окруженным аккуратными клумбами с алой геранью.
  Высокий мужчина с коротко подстриженными седыми усами и преувеличенно военной выправкой открыл дверь, прежде чем Томми успел позвонить.
  — Я ждал вас, — нервно объяснил он. — Мистер Блант, не так ли? Я полковник Кингстон-Брюс. Пройдемте в мой кабинет.
  Полковник проводил их в маленькую комнату в задней части дома.
  — Молодой Сент-Винсент рассказывал мне удивительные вещи о вашей фирме. Я тоже обратил внимание на объявления. Это гарантированное обслуживание в течение суток просто чудесно. Как раз то, что мне нужно.
  Мысленно проклиная Таппенс за ее безответственное изобретение упомянутого спецобслуживания, Томми молча кивнул.
  — Вся эта история в высшей степени неприятна, сэр.
  — Возможно, вы сообщите мне факты? — сказал Томми с нотками нетерпения в голосе.
  — Разумеется, сразу же. В настоящее время у нас гостит наш старый друг леди Лора Бартон, дочь покойного графа Кэрроуэя. Нынешний граф, ее брат, на днях произнес вдохновенную речь в палате лордов. Мои американские друзья, Хэмилтон Беттс и его жена, которые только что прибыли, очень хотели с ней познакомиться. «Нет ничего легче, — сказал я им. — Она как раз у меня гостит. Приезжайте к нам на уик-энд». Вы ведь знаете, мистер Блант, что американцы помешаны на титулах.
  — Не только американцы, полковник Кингстон-Брюс.
  — Увы, это истинная правда, мой дорогой сэр. Больше всего на свете ненавижу снобов. Ну, как я говорил, Беттсы приехали на уик-энд. Вчера вечером — мы в это время играли в бридж — застежка кулона миссис Беттс сломалась, поэтому она сняла его и положила на маленький столик, намереваясь позже забрать с собой наверх. Однако она забыла это сделать. Должен вам объяснить, мистер Блант, что кулон состоял из двух маленьких бриллиантовых крылышек и большой розовой жемчужины, висящей между ними. Сегодня утром кулон нашли лежащим там, где его оставила миссис Беттс, но жемчужины, обладающей огромной ценностью, не оказалось.
  — Кто нашел кулон?
  — Горничная, Глэдис Хилл.
  — У вас есть причины подозревать ее?
  — Она служит у нас несколько лет и всегда казалась нам безукоризненно честной. Но, конечно, кто знает…
  — Вот именно. Пожалуйста, опишите вашу прислугу и сообщите, кто присутствовал на вчерашнем обеде.
  — Кухарка у нас только два месяца, но ей было незачем приближаться к гостиной. То же самое относится и к судомойке. Потом вторая горничная, Элис Каммингс, — она тоже прослужила здесь несколько лет. И конечно, служанка леди Лоры. Она француженка.
  Последние слова полковник произнес весьма внушительно. Однако национальность служанки не произвела впечатления на Томми.
  — А кто присутствовал на обеде? — осведомился он.
  — Мы сами — я, моя жена и дочь, — мистер и миссис Беттс и леди Лора. К обеду также пришел молодой Сент-Винсент, а мистер Ренни заглянул позже.
  — Кто такой мистер Ренни?
  — Довольно мерзкий тип, отъявленный социалист. Конечно, он недурен собой, и у него хорошо подвешен язык, но, откровенно говоря, такому человеку я бы не доверил ни пенни. Опасная личность.
  — Фактически, — сухо заметил Томми, — вы подозреваете мистера Ренни?
  — Да, мистер Блант. Уверен, что у человека с подобными взглядами не может быть никаких принципов. Что ему стоило изъять жемчужину, пока мы были поглощены бриджем? В игре было несколько захватывающих моментов — удвоение без козырей и довольно напряженный спор, когда моя жена объявила ренонс при наличии требуемой масти.
  — А как отнеслась к этому сама миссис Беттс? — спросил Томми.
  — Она хотела, чтобы мы обратились в полицию, — неохотно отозвался полковник Кингстон-Брюс. — Когда мы все обыскали, думая, что жемчужина всего лишь закатилась.
  — Но вы разубедили ее?
  — Мне была неприятна мысль об огласке, а жена и дочь меня поддержали. Потом моя жена вспомнила, как вчера вечером молодой Сент-Винсент рассказывал о вашей фирме и о специальном обслуживании за сутки…
  — Да, — с тяжелым сердцем кивнул Томми.
  — В любом случае вреда от этого не будет. Если мы завтра вызовем полицию, то они сочтут, что мы все это время разыскивали жемчужину, думая, что она просто потерялась. Между прочим, утром никому не позволили покидать дом.
  — Разумеется, кроме вашей дочери, — впервые заговорила Таппенс.
  — Да, — согласился полковник. — Она сразу согласилась отправиться к вам.
  Томми поднялся.
  — Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы удовлетворить вас, полковник, — сказал он. — Я бы хотел осмотреть гостиную и столик, на котором лежал кулон, а также задать несколько вопросов миссис Беттс. После этого я побеседую со слугами или этим займется моя ассистентка, мисс Робинсон.
  Перспектива допроса слуг внушала ему ужас.
  Полковник Кингстон-Брюс распахнул дверь и повел их через холл. Из открытой двери гостиной послышался голос девушки, которая приходила к ним сегодня утром:
  — Ты отлично знаешь, мама, что она утащила в муфте чайную ложку.
  В следующую минуту их представили миссис Кингстон-Брюс — томной леди с жалобным выражением лица. Ее дочь, выглядевшая еще угрюмее, чем утром, ограничилась кратким кивком.
  Миссис Кингстон-Брюс разразилась целым монологом.
  — …Но я знаю, кто взял жемчужину, — закончила она. — Этот ужасный молодой социалист. Он любит русских и немцев и ненавидит англичан, чего же еще можно от него ожидать?
  — Он даже не прикасался к ней, — свирепо заявила мисс Кингстон-Брюс. — Я все время наблюдала за ним и наверняка бы это заметила.
  Она вызывающе вздернула подбородок.
  Томми разрядил атмосферу, попросив позвать миссис Беттс. Когда миссис Кингстон-Брюс в сопровождении мужа и дочери удалилась на ее поиски, он задумчиво присвистнул.
  — Интересно, кто утащил в муфте чайную ложку?
  — Именно об этом я и думала, — отозвалась Таппенс.
  Миссис Беттс ворвалась в комнату вместе с мужем. Это была весьма крупная женщина с решительным голосом. Мистер Хэмилтон Беттс выглядел подавленным.
  — Насколько я понимаю, мистер Блант, вы частный детектив, который работает с невероятной скоростью?
  — Скорость — мое прозвище, миссис Беттс, — ответил Томми. — Позвольте задать вам несколько вопросов.
  Далее все стало продвигаться быстро. Томми показали поврежденный кулон и столик, на котором он лежал, а мистер Беттс впервые нарушил молчание, упомянув стоимость украденной жемчужины в долларах.
  Тем не менее Томми ощущал раздражающую уверенность, что он не продвинулся ни на шаг.
  — Думаю, этого достаточно, — сказал он наконец. — Будьте любезны, мисс Робинсон, принесите из холла специальную фотоаппаратуру.
  Мисс Робинсон повиновалась.
  — Мое маленькое изобретение, — пояснил Томми. — Как видите, внешне не отличается от обычной фотокамеры.
  Он почувствовал легкое удовлетворение, заметив, что произвел впечатление на Беттсов.
  Томми сфотографировал кулон, столик и всю гостиную. Затем мисс Робинсон отправили расспрашивать слуг, а Томми при виде напряженного ожидания на лицах полковника Кингстон-Брюса и миссис Беттс счел необходимым произнести несколько внушительных фраз.
  — Положение сводится к следующему, — начал он. — Жемчужина либо еще в доме, либо уже вне дома.
  — Правильно, — подтвердил полковник с большим уважением, чем требовало это замечание.
  — Если жемчужина не в доме, то может находиться где угодно, но если она в доме, то обязательно должна быть где-то спрятана…
  — И значит, нужно произвести обыск, — вставил полковник. — Даю вам карт-бланш, мистер Блант. Обыскивайте дом от чердака до погреба.
  — По-твоему, это разумно, Чарлз? — плаксивым голосом осведомилась миссис Кингстон-Брюс. — Слугам это не понравится. Я уверена, что они все уволятся.
  — Помещения для прислуги мы обыщем позже, — успокоил ее Томми. — Вор, безусловно, спрятал жемчужину в самом невероятном месте.
  — Кажется, я читал про что-то в таком роде, — согласился полковник.
  — Конечно, — кивнул Томми. — Возможно, вы помните дело Рекса против Бейли, которое создало прецедент.
  — О… э-э… да. — Полковник выглядел озадаченным.
  — А самое невероятное место — комната миссис Беттс, — продолжал Томми.
  — Моя комната! Как сообразительно! — с энтузиазмом воскликнула миссис Беттс.
  Без лишних слов она повела Томми к себе, где он снова воспользовался «специальной фотоаппаратурой».
  Вскоре Таппенс присоединилась к нему.
  — Надеюсь, вы не возражаете, миссис Беттс, если моя ассистентка обследует ваш гардероб?
  — Конечно. Мне остаться здесь?
  Томми заверил миссис Беттс, что в ее присутствии нет надобности, и она удалилась.
  — Мы можем продолжать блефовать, — сказал Томми. — Но лично я не верю, что у нас есть хоть какой-то шанс найти жемчужину. Черт бы побрал твое суточное спецобслуживание, Таппенс!
  — Слушай! — заговорила Таппенс. — Я уверена, что слуги тут ни при чем, но мне удалось кое-что вытянуть из служанки-француженки. Вроде бы, когда леди Лора гостила здесь год назад, ее пригласили к чаю какие-то друзья Кингстон-Брюсов, а когда она вернулась, из ее муфты выпала чайная ложка. Все подумали, что ложка попала туда случайно, но, говоря о похожих кражах, я выяснила кое-что еще. Леди Лора постоянно у кого-то гостит. У нее нет ни гроша, и она с комфортом проживает у людей, для которых титул все еще что-то значит. Возможно, это совпадение, но в домах, где она гостила, произошли пять краж, иногда исчезали мелочи, а иногда ценные вещи.
  Томми громко свистнул:
  — Вот это да! Ты знаешь, где ее комната?
  — Как раз с другой стороны коридора.
  — Тогда, думаю, нам следует пойти туда и посмотреть, что к чему.
  Дверь комнаты напротив была приоткрыта. Это было просторное помещение с белой эмалированной арматурой и розовыми портьерами. Внезапно дверь в ванную открылась, и оттуда вышла аккуратно одетая, стройная темноволосая девушка.
  — Это Элиза, мистер Блант, — чопорно произнесла Таппенс, предупредив удивленный возглас, готовый сорваться с губ девушки. — Служанка леди Лоры.
  Шагнув в ванную, Томми окинул одобрительным взглядом современное, дорогостоящее оборудование. После этого он попытался рассеять подозрения молодой француженки.
  — Вы заняты вашими повседневными делами, мадемуазель Элиза?
  — Да, месье. Я чищу ванну мадам.
  — Возможно, вы поможете мне фотографировать. У меня специальная фотоаппаратура, и я делаю снимки всех комнат.
  Его прервал звук хлопнувшей за его спиной двери в смежную спальню. Элиза вздрогнула от неожиданности.
  — Что это?
  — Должно быть, ветер, — предположила Таппенс.
  — Лучше пройдем в спальню, — сказал Томми.
  Элиза подошла открыть дверь, но ручка не поддавалась.
  — В чем дело? — резко осведомился Томми.
  — Ах, месье, очевидно, кто-то запер дверь с другой стороны. — Она взяла полотенце и попробовала снова. На сей раз ручка сразу поддалась, и дверь распахнулась. — Voilа се qui est curieux108. Должно быть, ручку заело.
  В спальне никого не было.
  Томми принес камеру. Таппенс и Элиза начали работать по его указаниям. Но его взгляд то и дело возвращался к двери между комнатами.
  — Интересно, — пробормотал он. — Почему дверь заело?
  Томми тщательно обследовал дверь. Она закрывалась и открывалась абсолютно свободно.
  — Еще один снимок, — вздохнул он. — Пожалуйста, отодвиньте эту розовую портьеру, мадемуазель Элиза. Благодарю вас.
  Прозвучал знакомый щелчок. Томми передал Элизе стеклянную пластинку, вручил треножник Таппенс и аккуратно упаковал камеру.
  Он быстро нашел предлог избавиться от Элизы и, как только она вышла, схватил за руку Таппенс и быстро сказал:
  — У меня идея. Можешь задержаться здесь? Обыщи все комнаты, это займет время. Постарайся потолковать с леди Лорой, только не вспугни ее. Скажи ей, что подозреваешь горничную. Но не позволяй ей покидать дом. Я съезжу кое-куда на машине и вернусь как только смогу.
  — Хорошо, — кивнула Таппенс. — Но не будь слишком самоуверенным. Ты забываешь о мисс Кингстон-Брюс. С этой девушкой что-то не так. Я узнала, в какое время она сегодня утром выехала из дому. Ей понадобилось целых два часа, чтобы добраться до нашего офиса. Этого не может быть. Она куда-то заезжала до того, как появиться у нас.
  — В этом что-то есть, — согласился ее супруг. — Ну, иди по любому следу, какой тебе нравится, только не выпускай из дому леди Лору. Что это?
  Его чуткий слух уловил легкий шорох на лестничной площадке. Он шагнул к двери, но снаружи никого не было.
  — Ну, пока, — сказал Томми. — Постараюсь вернуться как можно скорее.
  Глава 4
  Происшествие с розовой жемчужиной
  (продолжение)
  Таппенс не без опасений наблюдала за отъезжающим автомобилем Томми. Он казался уверенным в успехе, чего нельзя было сказать о ней. Один-два факта она никак не могла объяснить.
  Таппенс все еще стояла у окна, когда внезапно увидела, как из ворот напротив появился мужчина, перешел дорогу и позвонил у двери.
  С быстротой молнии Таппенс выбежала из комнаты и спустилась по лестнице. Глэдис Хилл, горничная, уже направлялась к парадной двери, но Таппенс властно отодвинула ее и открыла сама.
  На пороге стоял долговязый молодой человек с бегающими темными глазами, в отвратительно сидевшем костюме.
  — Мисс Кингстон-Брюс дома? — поколебавшись, спросил он.
  — Пожалуйста, войдите, — пригласила Таппенс. Пропустив посетителя, она закрыла дверь и любезно осведомилась: — Мистер Ренни, не так ли?
  Он метнул на нее быстрый взгляд:
  — Э-э… да.
  — Пожалуйста, пройдите сюда.
  Таппенс открыла дверь кабинета. Комната была пуста. Войдя следом за визитером, она закрыла дверь. Молодой человек, нахмурившись, повернулся к ней:
  — Я хочу повидать мисс Кингстон-Брюс.
  — Не уверена, что вы можете это сделать, — спокойно отозвалась Таппенс.
  — Кто вы, черт возьми? — грубо спросил мистер Ренни.
  — Международное детективное агентство, — сообщила Таппенс, заметив, что гость невольно вздрогнул. — Присаживайтесь, мистер Ренни. Прежде всего должна сообщить, что мы все знаем о визите к вам мисс Кингстон-Брюс этим утром.
  Догадка была рискованной, но оказалась верной. Видя испуг молодого человека, Таппенс быстро продолжала:
  — Наша главная цель — возвращение жемчужины, мистер Ренни. Никто в этом доме не стремится к огласке. Возможно, мы сумеем прийти к соглашению?
  — Смотря насколько вы осведомлены, — задумчиво ответил он. — Дайте мне немного подумать.
  Некоторое время мистер Ренни молчал, подперев руками подбородок, потом задал неожиданный вопрос:
  — Это правда, что молодой Сент-Винсент собирается жениться?
  — Истинная правда, — ответила Таппенс. — Я даже знаю эту девушку.
  Мистер Ренни внезапно заговорил доверительным тоном:
  — Это был сущий ад! Они терзали Битрис дни и ночи напролет, уговаривая ее выйти за него замуж. А все потому, что он должен унаследовать титул! Если бы все было по-моему…
  — Только не будем говорить о политике, — спешно прервала Таппенс. — Лучше объясните, мистер Ренни, почему вы думаете, будто жемчужину взяла мисс Кингстон-Брюс?
  — Я… я вовсе так не думаю.
  — Неправда, — спокойно возразила Таппенс. — Вы дождались отъезда детектива и, решив, что путь свободен, пришли сюда и спросили ее. Если бы вы взяли жемчужину сами, то и наполовину не были бы так расстроены.
  — Битрис вела себя очень странно, — объяснил мистер Ренни. — Пришла ко мне утром, сообщила о краже и о том, что едет в частное детективное агентство. Она как будто хотела что-то сказать, но не могла решиться.
  — Ну, — промолвила Таппенс, — мне нужна только жемчужина. Вам лучше поговорить с ней.
  Но в этот момент дверь открыл полковник Кингстон-Брюс.
  — Ленч подан, мисс Робинсон. Надеюсь, вы проведете его с нами.
  Увидев гостя, он свирепо уставился на него.
  — Меня вы явно не хотите пригласить на ленч, — сказал мистер Ренни. — Ладно, я пошел.
  — Возвращайтесь позже, — шепнула Таппенс, когда он проходил мимо нее.
  Она последовала за полковником, все еще ворчавшим по поводу «чертовской наглости некоторых типов», в просторную столовую, где уже собралась вся семья. Только одно лицо из всех присутствующих было ей незнакомо.
  — Леди Лора, это мисс Робинсон, которая любезно согласилась нам помочь.
  Леди Лора кивнула, разглядывая Таппенс сквозь пенсне. Это была высокая худощавая женщина с печальной улыбкой, мягким голосом и весьма жестким проницательным взглядом. Таппенс выдержала этот взгляд, и леди Лора опустила глаза.
  После ленча леди Лора вступила в беседу, демонстрируя вежливое любопытство. Как продвигается расследование? Таппенс дала понять, будто подозрения падают на горничную, но это вовсе не означало, что в действительности она подозревала леди Лору. Конечно, эта женщина могла прятать в одежде чайные ложки и другие мелочи, но Таппенс не сомневалась, что она не брала розовую жемчужину.
  Вскоре Таппенс продолжила обыск дома. Время шло, а Томми все не было, и это тревожило ее куда сильнее, чем отсутствие мистера Ренни. Выйдя из спальни, Таппенс столкнулась с Битрис Кингстон-Брюс, которая спускалась вниз, одетая для улицы.
  — Боюсь, что вам сейчас не следует выходить, — сказала Таппенс.
  Девушка высокомерно взглянула на нее.
  — Куда я иду, не ваше дело, — холодно отозвалась она.
  — Зато мое дело решить, обращаться мне в полицию или нет, — сказала Таппенс.
  Битрис смертельно побледнела.
  — Нет! Не надо! Я никуда не пойду, только не делайте этого! — взмолилась она.
  — Моя дорогая мисс Кингстон-Брюс, — улыбнулась Таппенс, — дело было абсолютно ясным для меня с самого начала. Я…
  Но ее прервали. Поглощенная разговором с девушкой, Таппенс не слышала звонка в дверь и теперь с удивлением увидела Томми, поднимающегося по ступенькам, и крепкого широкоплечего мужчину, снимавшего шляпу в холле.
  — Детектив-инспектор Мэрриот из Скотленд-Ярда, — с усмешкой представился он.
  С отчаянным криком Битрис Кингстон-Брюс метнулась вниз по лестнице как раз в тот момент, когда входная дверь открылась снова, впустив мистера Ренни.
  — Ты все испортил, — сердито сказала Таппенс.
  Не обратив на нее внимания, Томми поспешил в апартаменты леди Лоры. Пройдя в спальню, он вышел оттуда с большим куском мыла. Инспектор только что поднялся на второй этаж.
  — Она не сопротивлялась, — сообщил он. — Опытная птичка — знает, когда проиграла. Как насчет жемчужины?
  — Думаю, — ответил Томми, протягивая ему мыло, — вы найдете ее здесь.
  Глаза инспектора одобрительно блеснули.
  — Старый, но верный способ. Разрезаете надвое кусок мыла, выдалбливаете углубление для драгоценности, потом склеиваете кусок и обдаете его горячей водой, чтобы не был заметен шов. Вы отлично поработали, сэр.
  Томми поблагодарил за комплимент и спустился вместе с Таппенс. Полковник Кингстон-Брюс бросился к нему и горячо пожал руку.
  — Не знаю, как отблагодарить вас, дорогой сэр. Леди Лора тоже хочет выразить вам признательность.
  — Я рад, что вы удовлетворены, — сказал Томми. — Но боюсь, не могу задерживаться. У меня неотложная встреча с членом кабинета министров.
  Он подошел к машине и занял место водителя. Таппенс села рядом.
  — Но, Томми, — воскликнула она, — почему полиция не арестовала леди Лору?
  — Разве я тебе не говорил? Они арестовали не леди Лору, а Элизу. Понимаешь, — продолжал Томми, глядя на ошеломленную Таппенс, — я часто пытался открыть дверь намыленными руками, но у меня это никогда не получалось — пальцы соскальзывали с ручки. Поэтому меня заинтересовало, что могла Элиза делать с мылом. Помнишь, она подобрала полотенце, чтобы на ручке потом не осталось следов мыла. Мне пришло в голову, что для профессиональной воровки было бы недурным планом устроиться служанкой к леди, подозреваемой в клептомании, которая часто гостит в различных домах. Я сфотографировал Элизу, дал ей подержать стеклянную пластину и отправился в добрый старый Скотленд-Ярд. Там срочно проявили негатив и успешно идентифицировали отпечатки пальцев. Элизу разыскивали уже давно. Все-таки Скотленд-Ярд — полезная штука.
  — Подумать только, — воскликнула Таппенс, обретая дар речи, — что эти два молодых идиота подозревали друг друга совсем как в книгах! Но почему ты не рассказал мне все перед отъездом?
  — Во-первых, я подозревал, что Элиза подслушивает на площадке, а во-вторых…
  — Да?
  — Мой ученый друг забывает, что Торндайк никогда ничего не рассказывает до самого последнего момента. Кроме того, Таппенс, ты и твоя подруга Жанетт Смит обставили меня в прошлый раз. Теперь мы квиты.
  Глава 5
  Приключение со зловещим незнакомцем
  — День прошел чертовски скучно, — промолвил Томми, широко зевнув.
  — Уже почти время чая, — сказала Таппенс и тоже зевнула.
  Бизнес международного детективного агентства никак нельзя было назвать процветающим. Долгожданное письмо от торговца ветчиной так и не пришло, а никаких интересных дел не предвиделось.
  Посыльный Элберт вошел с запечатанным пакетом и положил его на стол.
  — «Тайна запечатанного пакета», — пробормотал Томми. — Надеюсь, в нем бесценные жемчуга русской великой княгини? Или адская машина, чтобы разнести на мелкие кусочки «блистательных сыщиков Бланта»?
  — Вообще-то, — сказала Таппенс, разрывая обертку, — это мой свадебный подарок Франсису Хэвиленду. Симпатичная штука, верно?
  Она протянула ему изящный серебряный портсигар. Томми открыл его, закрыл и одобрительно кивнул при виде выгравированной почерком его жены надписи: «Франсису от Таппенс».
  — Ты выбрасываешь деньги на ветер, Таппенс, — заметил он. — Я бы с удовольствием получил такой портсигар, правда лучше золотой, в подарок на день рождения в будущем месяце. А вместо этого ты даришь такую вещицу Франсису Хэвиленду, который был и всегда будет самым законченным ослом, какого когда-либо создал господь бог!
  — Ты забываешь, что я была его шофером во время войны, когда он был генералом. Это были добрые старые дни!
  — В самом деле, — согласился Томми. — Помню, как красивые женщины навещали меня в госпитале и пожимали мне руку. Однако я не посылаю им свадебные подарки. Не думаю, что твой подарок, Таппенс, придется по душе невесте.
  — Портсигар очень изящный и легко помещается в кармане, не так ли? — сказала Таппенс, проигнорировав его замечание.
  Томми засунул портсигар в собственный карман.
  — Так, — кивнул он. — А вот и Элберт с вечерней почтой. Очень возможно, что герцогиня Пертширская поручает нам найти ее драгоценного пекинеса.
  Они вместе стали разбирать письма. Внезапно Томми присвистнул и схватил одно из них.
  — Голубой конверт с русской маркой! Помнишь, что говорил шеф насчет таких писем?
  — Как интересно! — воскликнула Таппенс. — Наконец хоть что-то произошло. Открой конверт и посмотри, соответствует ли содержание форме. Письмо должно быть от торговца ветчиной, не так ли? Подожди минутку. Нам понадобится молоко к чаю. Утром его забыли оставить. Я пошлю за ним Элберта.
  Отправив посыльного с поручением, она вернулась из приемной. Томми держал в руке голубой лист бумаги.
  — Как мы и предполагали, Таппенс, — заметил он. — Совпадает почти дословно с тем, что говорил шеф.
  Таппенс взяла у него письмо и прочитала.
  Содержание было изложено несколько ходульным английским и подписано неким Григорием Феодорским, который с нетерпением ожидал новостей о своей жене. Автор убеждал международное детективное агентство не жалеть расходов и делать все возможное, чтобы разыскать ее. Сам Феодорский в настоящее время не может покинуть Россию из-за кризиса в торговле свининой.
  — Интересно, что это означает на самом деле, — задумчиво промолвила Таппенс, разглаживая лежащую перед ней бумагу.
  — Полагаю, какой-то код, — отозвался Томми. — Это нас не касается. Наша задача — как можно скорее передать письмо шефу. Только лучше отмочить марку и проверить, есть ли под ней число 16.
  — Хорошо, — кивнула Таппенс. — Но я думала…
  Она внезапно умолкла, и Томми, удивленный неожиданной паузой, поднял взгляд и увидел в дверях массивную мужскую фигуру.
  Визитер имел властный вид. У него были широкие плечи, большая круглая голова. Очень внушительно выглядела мощная челюсть. На вид ему было лет сорок пять.
  — Прошу прощения, — заговорил незнакомец, шагнув в комнату со шляпой в руке. — В приемной никого не было, и я, увидев открытую дверь, рискнул войти. Это Международное детективное агентство Бланта, не так ли?
  — Совершенно верно.
  — А вы, вероятно, мистер Теодор Блант?
  — Да, я мистер Блант. Вы пришли посоветоваться со мной? Это мой секретарь, мисс Робинсон.
  Таппенс грациозно склонила голову, продолжая разглядывать незнакомца из-под опущенных ресниц. Ее интересовало, как долго он простоял в дверях и что видел и слышал. От ее внимания не ускользнуло, что, даже говоря с Томми, он не отрывал взгляд от голубого листа бумаги в ее руке.
  Резкий, предупреждающий голос Томми вернул ее к действительности:
  — Пожалуйста, записывайте, мисс Робинсон. А теперь, сэр, прошу вас изложить дело, по поводу которого вы хотите спросить моего совета.
  Таппенс протянула руку за блокнотом и карандашом.
  — Меня зовут Бауэр, доктор Чарлз Бауэр, — хрипловатым голосом заговорил мужчина. — Я живу в Хэмпстеде, где у меня практика. Я пришел к вам, мистер Блант, потому что в последнее время произошло несколько довольно странных случаев.
  — Да, мистер Бауэр?
  — На прошлой неделе меня дважды срочно вызывали по телефону, и оба вызова оказались ложными. В первый раз я принял это за грубую шутку, но, вернувшись после второго вызова, обнаружил, что некоторые мои личные бумаги перепутаны, и теперь мне кажется, что то же самое произошло и в первый раз. Я все тщательно осмотрел и пришел к выводу, что мой письменный стол обыскали и кое-какие бумаги в спешке положили не на свое место. — Доктор Бауэр сделал паузу и посмотрел на Томми. — Ну, мистер Блант?
  — Ну, мистер Бауэр? — улыбаясь, отозвался Томми.
  — Что вы об этом думаете?
  — Прежде всего мне нужны факты. Что вы храните в вашем письменном столе?
  — Мои личные бумаги.
  — Какие именно? Могут ли они представлять ценность для обычного вора или для какого-то конкретного лица?
  — Для обычного вора они едва ли имеют какую-либо ценность, но мои заметки об одном неизвестном алкалоиде могут представлять интерес для любого, обладающего научными знаниями в этой области. Я занимаюсь подобными исследованиями последние несколько лет. Такие алкалоиды — смертельные яды, к тому же почти не оставляющие следов. Они не поддаются ни одной из известных химических реакций.
  — Значит, их секрет может стоить денег?
  — Для беспринципного человека — да. — Доктор пожал массивными плечами. — Насколько я могу судить, никакого взлома не было. Значит, это один из моих домочадцев, но я не могу поверить… — Он оборвал фразу и, помедлив, заговорил снова: — Мне приходится довериться вам полностью, мистер Блант. Я не осмелился обратиться в полицию. В моих трех слугах я почти не сомневаюсь. Они преданно служили мне много лет. Но кто знает? Со мной живут два моих племянника Бертрам и Генри. Генри — славный парень, серьезный и трудолюбивый; он никогда не причинял мне беспокойства. К сожалению, Бертрам на него не похож, он необуздан, расточителен и к тому же отъявленный бездельник.
  — Понятно, — задумчиво произнес Томми. — Вы подозреваете, что ваш племянник Бертрам замешан в этой истории. Но я с вами не согласен. Я подозреваю славного парня Генри.
  — Почему?
  — Традиция. Прецеденты. — Томми небрежно махнул рукой. — По моему опыту, наиболее подозрительные лица всегда невиновны и наоборот, мой дорогой сэр. Да, я решительно подозреваю Генри.
  — Прошу прощения, мистер Блант, — почтительным тоном заговорила Таппенс. — Насколько я поняла, доктор Бауэр говорит, что заметки о… э-э… неизвестном алкалоиде хранились в письменном столе вместе с другими бумагами?
  — Они хранились в письменном столе, дорогая юная леди, но в потайном ящике, местонахождение которого знаю один я. Вот почему их до сих пор не нашли.
  — Что же вы от меня хотите, доктор Бауэр? — спросил Томми. — Вы предвидите еще одну попытку обыска?
  — Да, мистер Блант. У меня есть причины этого опасаться. Сегодня я получил телеграмму от пациента, которого отправил лечиться в Борнмут несколько недель тому назад. В телеграмме говорится, что он в критическом состоянии и просит меня приехать немедленно. События, о которых я вам рассказал, сделали меня подозрительным, поэтому я сам отправил телеграмму упомянутому пациенту и выяснил, что он в добром здравии и не обращался ко мне с просьбой о приезде. Мне пришло в голову, что, если я притворюсь, будто поверил телеграмме и уехал в Борнмут, нам представится недурной шанс поймать негодяев на месте преступления. Они или он, несомненно, дождутся, пока слуги лягут спать. Предлагаю вам встретиться со мной вечером в одиннадцать возле моего дома и вместе разобраться в этом деле.
  Томми задумчиво постучал по столу ножом для разрезания бумаги.
  — Ваш план кажется мне превосходным, доктор Бауэр. Я не вижу в нем никаких изъянов. Итак, ваш адрес…
  — «Лавры» на Хэнгменс-Лейн — боюсь, весьма уединенное место. Но оттуда великолепный вид на вересковую пустошь.
  — Да-да, — кивнул Томми.
  Визитер поднялся:
  — Значит, я жду вас вечером, мистер Блант. Возле «Лавров», скажем, без пяти одиннадцать для большей надежности?
  — Хорошо, без пяти одиннадцать. Всего хорошего, доктор Бауэр.
  Томми встал и нажал кнопку на столе, вызывая Элберта, чтобы он проводил клиента. Доктор вышел, слегка прихрамывая, но, несмотря на это, не возникало никакого сомнения в его колоссальной физической силе.
  — С таким лучше не связываться, — пробормотал Томми себе под нос. — Ну, старушка, что ты об этом думаешь?
  — Я отвечу тебе одним словом, — сказала Таппенс. — Косолапый!109
  — Что-что?
  — Я сказала: «Косолапый». Недаром я изучала детективную классику! Томми, вся эта история — сплошная выдумка. Неизвестные алкалоиды, вот еще!
  — Я тоже нахожу это не слишком убедительным, — согласился Томми.
  — Видел, как он уставился на письмо? Томми, он наверняка из этой банды! Они узнали, что ты не настоящий мистер Блант, и жаждут твоей крови.
  — В таком случае, — заявил Томми, открывая шкаф и окидывая взглядом ряды книг, — нам легко выбрать для себя роли. Мы — братья Оуквуд110. Только, чур, я Дезмонд!
  Таппенс пожала плечами:
  — Хорошо. Тогда я буду Франсисом. Из них двоих он гораздо умнее. Дезмонд вечно попадает в передряги, а Франсис вовремя появляется в облике садовника или еще кого-нибудь и спасает положение.
  — Да, но я буду супер-Дезмондом, — возразил Томми. — Как только я подойду к «Лаврам»…
  — Неужели ты собираешься вечером в Хэмпстед? — бесцеремонно прервала его Таппенс.
  — Почему бы и нет?
  — Потому что это все равно что идти в ловушку с закрытыми глазами!
  — Нет, девочка моя, с открытыми. Это большая разница. Думаю, нашего друга доктора Бауэра ожидает маленький сюрприз.
  — Мне это не нравится, — сказала Таппенс. — Ты ведь знаешь, что случается, когда Дезмонд не повинуется приказам шефа и действует на свой страх и риск. Полученные нами указания абсолютно ясны. Немедленно пересылать письма и докладывать обо всем, что происходит.
  — Ты не совсем права, — отозвался Томми. — Мы должны докладывать, если кто-нибудь придет и упомянет число 16. Пока этого не произошло.
  — Это всего лишь уловка.
  — Как бы то ни было, мне хочется сыграть в одиночку. Уверяю тебя, дорогая, все будет в порядке. Я отправлюсь туда вооруженным до зубов. Все дело в том, что я буду настороже, а им это неизвестно. Шеф похвалит меня за отличную ночную работу.
  — Все равно мне это не нравится, — упорствовала Таппенс. — Этот тип силен, как горилла.
  — Да, но не забывай о моем пистолетике.
  Дверь в приемную открылась, и появился Элберт. Закрыв за собой дверь, он подошел к ним с конвертом в руке.
  — Джентльмен хочет вас видеть, — сообщил Элберт. — Когда я начал, как обычно, врать, что вы разговариваете со Скотленд-Ярдом, он сказал, что все об этом знает, так как сам из Скотленд-Ярда, написал что-то на карточке и спрятал ее в этот конверт.
  Томми взял конверт, открыл его, прочитал надпись на карточке и усмехнулся.
  — Джентльмен позабавился за твой счет, сказав правду, Элберт, — заметил он. — Впусти его.
  Томми бросил карточку Таппенс. На ней было отпечатано: «Детектив-инспектор Димчерч», а поперек написано карандашом: «Друг Мэрриота».
  В следующую минуту детектив из Скотленд-Ярда вошел в кабинет. Внешне он походил на инспектора Мэрриота: невысокий, коренастый, с проницательным взглядом.
  — Добрый день, — бодро поздоровался Димчерч. — Мэрриот уехал в Южный Уэльс, но перед отъездом попросил меня не упускать из виду вас двоих и это заведение. Нет-нет, сэр, — быстро добавил он, заметив, что Томми собирается прервать его, — мы все об этом знаем. Это не наше ведомство, поэтому мы не вмешиваемся. Но кое-кто недавно выяснил, что здесь все не так, как на первый взгляд. Сегодня к вам приходил джентльмен. Не знаю, как он себя назвал и каково его настоящее имя, но мне известно о нем достаточно, чтобы хотеть узнать побольше. Я прав, предполагая, что он назначил вам встречу этим вечером в определенном месте?
  — Абсолютно правы.
  — Так я и думал. Финсбери-парк, Уэстерхейм-роуд, 16, верно?
  — Тут вы не правы, — улыбнулся Томми. — «Лавры» в Хэмпстеде.
  Димчерч выглядел сбитым с толку. Он явно этого не ожидал.
  — Не понимаю, — пробормотал инспектор. — Должно быть, новый план. Вы сказали «Лавры» в Хэмпстеде?
  — Да. Я встречаюсь с ним там в одиннадцать ночи.
  — Не делайте этого, сэр.
  — Вот видишь! — не удержалась Таппенс.
  Томми покраснел.
  — Если вы думаете, инспектор… — быстро начал он.
  Но Димчерч успокаивающе поднял руку.
  — Я скажу вам, что я думаю, мистер Блант. В одиннадцать ночи вам следует быть здесь, в этом офисе.
  — Что? — удивленно воскликнул Томми.
  — В этом офисе, — повторил инспектор. — Не важно, как я об этом узнал, наши учреждения иногда контактируют, но сегодня вы получили одно из знаменитых «голубых» писем. Старик… не буду называть его имя… охотится за ними. Он заманил вас в Хэмпстед, а сам явится сюда ночью, когда дом будет пуст, и все тщательно обыщет.
  — Но почему он думает, что письмо окажется здесь? Он должен знать, что я либо захвачу его с собой, либо передам куда следует.
  — Прошу прощения, сэр, но как раз этого он не должен знать. Ему, по-видимому, известно, что вы не настоящий мистер Блант, но он, возможно, полагает, что вы просто купили его бизнес. В таком случае письмо должно храниться вместе с другой полученной вами корреспонденцией.
  — Понятно, — сказал Томми.
  — Нас устраивает, что он так думает. Этим вечером мы поймаем его здесь на месте преступления.
  — Значит, вот каков ваш план?
  — Да. Такой шанс подворачивается раз в жизни. Сколько сейчас времени? Шесть. В котором часу вы обычно уходите отсюда, сэр?
  — Около шести.
  — Тогда вы должны сделать вид, будто ушли, как всегда. В действительности мы проберемся назад как можно скорее. Едва ли они явятся сюда до одиннадцати, но все может быть. Если позволите, я выйду посмотреть, не наблюдает ли кто-нибудь за домом.
  Димчерч удалился, а Томми начал спорить с Таппенс. Дискуссия продолжалась некоторое время и была весьма горячей. В конце концов Таппенс внезапно капитулировала.
  — Ладно, пускай будет по-твоему. Я пойду домой и посижу там, как хорошая девочка, пока ты будешь ловить мошенников и якшаться с детективами, но берегись. Я поквитаюсь с тобой за то, что ты лишил меня такой забавы.
  В этот момент вернулся Димчерч.
  — Горизонт вроде бы чист, — сообщил он. — Но нельзя быть уверенным до конца, так что лучше притворитесь, будто уходите. После этого они прекратят наблюдение.
  Томми позвал Элберта и велел ему запереть офис.
  Потом все четверо пошли в гараж, где обычно стояла машина. Таппенс села за руль. Элберт поместился рядом с ней, а Томми и детектив — на заднем сиденье.
  Вскоре они попали в транспортную пробку. Таппенс обернулась и кивнула. Томми и инспектор открыли дверцу справа и вышли посреди Оксфорд-стрит. Через минуту-две Таппенс поехала дальше.
  Глава 6
  Приключение со зловещим незнакомцем
  (продолжение)
  — Лучше пока не входить в дом, — сказал Димчерч, когда он и Томми быстро свернули на Хейлхем-стрит. — У вас при себе ключ?
  Томми кивнул.
  — Тогда как насчет того, чтобы перекусить? Еще рано, но напротив есть ресторанчик. Мы займем столик у окна и сможем все время наблюдать за домом.
  Томми согласился на предложение детектива. Инспектор Димчерч оказался увлекательным собеседником. Большая часть его деятельности касалась международного шпионажа, и рассказываемые им истории удивляли простодушного слушателя.
  Они оставались в ресторанчике до восьми вечера, когда Димчерч предложил возвращаться.
  — Уже достаточно стемнело, сэр, — объяснил он. — Мы сможем незаметно проскользнуть в дом.
  И в самом деле было темно. Они перешли пустынную улицу, быстро огляделись, вошли в дом и поднялись по лестнице. Томми вставил ключ в замочную скважину двери приемной.
  Когда он это сделал, ему показалось, будто Димчерч свистнул за его спиной.
  — Почему вы свистите? — резко осведомился он.
  — Я не свистел, — удивленно отозвался Димчерч. — Мне показалось, это вы.
  — Но кто-то… — начал Томми, но не успел договорить.
  Сильные руки схватили его сзади, и, прежде чем он смог крикнуть, ему прижали ко рту и носу тряпку, пропитанную чем-то сладким и тошнотворным. Томми отчаянно сопротивлялся, но тщетно. Хлороформ делал свое дело. У него закружилась голова, пол закачался под ним, и он, задыхаясь, потерял сознание…
  Томми с трудом приходил в себя, но чувствовал, что в состоянии мыслить и действовать. Хлороформ почти выветрился. Преступники только засунули ему кляп в рот и лишили возможности кричать.
  Окончательно придя в сознание, Томми обнаружил, что полулежит-полусидит, прислоненный к стене в углу своего кабинета. Двое мужчин рылись в ящиках письменного стола и в шкафу, злобно ругаясь.
  — Черт побери, начальник, — хриплым голосом сказал более высокий. — Мы все перевернули вверх дном. Его здесь нет.
  — Должно быть! — рявкнул другой. — При нем его нет, а больше ему негде быть.
  Говоря, он повернулся, и Томми с изумлением увидел, что это не кто иной, как инспектор Димчерч. При виде ошеломленного лица Томми он усмехнулся:
  — Итак, наш молодой друг пробудился ото сна. Вижу, он немного удивлен. Но все очень просто. Мы заподозрили, что в Международном детективном агентстве что-то не так. Я решил выяснить, в чем дело. Если новый мистер Блант — шпион, значит, он будет проявлять подозрительность, поэтому я послал вперед моего старого друга Карла Бауэра, велев ему рассказать неправдоподобную историю, стараясь возбудить подозрения. Он так и сделал, а затем на сцену вышел я, представившись другом инспектора Мэрриота, дабы вызвать к себе доверие. Остальное не составило труда.
  И он расхохотался.
  Томми очень хотелось сказать кое-что, но ему мешал кляп во рту. Ему так же сильно хотелось кое-что сделать, в основном руками и ногами, но, увы, об этом тоже позаботились. Он был крепко связан.
  Более всего его удивляла поразительная перемена в стоящем перед ним человеке. В роли инспектора Димчерча он выглядел типичным англичанином. Сейчас же любой сразу же узнал бы в нем хорошо образованного иностранца, говорящего по-английски без всякого акцента.
  — Коггинс, друг мой, — обратился бывший инспектор к своему злодейского вида сообщнику, — возьмите вашу дубинку и станьте рядом с пленником. Я собираюсь вытащить кляп. Надеюсь, вы понимаете, мой дорогой мистер Блант, что поднять крик было бы с вашей стороны непростительной глупостью? Уверен, что понимаете. Для вашего возраста вы весьма смышленый парень.
  Он быстро извлек кляп и шагнул назад.
  Томми шевельнул онемевшими челюстями, облизал губы, два раза сглотнул и ничего не сказал.
  — Поздравляю вас с такой выдержкой, — усмехнулся «инспектор». — Вижу, вы понимаете свое положение. Вам совсем нечего сказать?
  — Есть, но это может подождать, — ответил Томми.
  — Вот как? Ну а то, что должен сказать я, ждать не может. Где письмо, мистер Блант?
  — Не знаю, приятель, — весело отозвался Томми. — У меня его нет. Впрочем, вы это уже знаете. На вашем месте я бы продолжал поиски. С удовольствием посмотрю, как вы и дружище Коггинс играете в холодно-горячо.
  Лицо Димчерча приняло угрожающее выражение.
  — Вам нравится дерзить, мистер Блант? Видите вон ту квадратную коробку? Это маленькое приспособление Коггинса. В ней купорос и кандалы, которые можно раскалить до такой степени, что они будут весьма чувствительно обжигать.
  Томми печально покачал головой.
  — Ошибка в диагнозе, — сказал он. — Таппенс и я неверно охарактеризовали это приключение. Это история не о Косолапом, а о Бульдоге Драммонде, а вы неподражаемый Карл Питерсон111.
  — Что за чушь вы порете? — рявкнул Димчерч.
  — Вижу, вы незнакомы с классикой, — вздохнул Томми. — Жаль.
  — Хватит! Вы сделаете то, что от вас требуют, или мне приказать Коггинсу доставать свои орудия и приступать к делу?
  — Не будьте так нетерпеливы. Конечно, я сделаю то, что вы хотите, как только вы скажете, в чем это заключается. Не думаете же вы, что я мечтаю быть разрезанным и поджаренным, как филе камбалы? Я ненавижу боль.
  Димчерч бросил на него презрительный взгляд:
  — Gott!112 Какие трусы эти англичане!
  — Дело не в трусости, а в здравом смысле, приятель. Так что оставим купорос и перейдем к делу.
  — Мне нужно письмо.
  — Я уже сказал вам, что у меня его нет.
  — Мы это знаем и догадываемся, у кого оно должно находиться. У девушки.
  — Вполне возможно, вы правы, — кивнул Томми. — Она могла спрятать его в сумочку, когда ваш друг Карл появился столь неожиданно.
  — Рад, что у вас хватает ума это не отрицать. Отлично. Напишите этой Таппенс, как вы ее называете, и попросите немедленно принести письмо.
  — Не могу… — начал Томми, но Димчерч не дал ему окончить фразу:
  — Ах, не можете? Посмотрим. Коггинс!
  — Не спешите — дайте мне договорить, — остановил его Томми. — Я собирался сказать, что не могу это сделать, пока у меня связаны руки. Черт возьми, я ведь не один из этих уродов, которые умеют писать носом или локтем!
  — Значит, вы согласны написать ей?
  — Конечно. Разве я не говорил, что согласен на все. Уверен, что вы не причините вреда Таппенс. Она такая славная девушка.
  — Нам нужно только письмо, — сказал Димчерч, но при этом весьма неприятно улыбнулся.
  Потом он кивнул Коггинсу, тот опустился на колени и развязал Томми руки. Томми взмахнул ими несколько раз.
  — Так-то лучше, — весело сказал он. — Может быть, Коггинс будет любезен передать мне мою авторучку? Думаю, она на столе среди других мелочей.
  Нахмурившись, Коггинс принес ему ручку и лист бумаги.
  — Будьте осторожны в выборе слов, — предупредил Димчерч. — Мы предоставляем это вам, но неудача будет означать смерть, и притом медленную.
  — В таком случае, — отозвался Томми, — я сделаю все, что от меня зависит.
  Подумав немного, он начал быстро писать.
  — Как вам это понравится? — Томми протянул Димчерчу завершенное послание:
  «Дорогая Таппенс! Не могла бы ты прийти немедленно и принести письмо в голубом конверте? Мы хотим поскорее его расшифровать. Поторопись!
  — Франсис? — осведомился лжеинспектор, подняв брови. — Разве она так вас называла?
  — Так как вы не присутствовали на моем крещении, — ответил Томми, — я не думаю, чтобы вы знали мое имя. Но полагаю, портсигар, который вы вытащили у меня из кармана, послужит достаточным доказательством, что я говорю правду.
  Димчерч шагнул к столу, взял портсигар, прочитал надпись «Франсису от Таппенс» и с усмешкой положил его на стол.
  — Рад удостовериться в вашем благоразумном поведении, — сказал он. — Коггинс, передайте эту записку Василию. Он сторожит снаружи. Скажите, чтобы отнес ее сразу же.
  Следующие полчаса тянулись удивительно долго. Димчерч ходил взад-вперед; лицо его становилось все более мрачным.
  — Если вы посмели нас обмануть… — проворчал он, угрожающе глядя на Томми.
  — Если бы у вас была колода карт, мы могли бы сыграть в пикет, чтобы скоротать время, — промолвил Томми. — Женщины всегда заставляют ждать. Надеюсь, вы не будете нелюбезны с малюткой Таппенс, когда она придет?
  — Нет, — заверил его Димчерч. — Мы отправим вас вдвоем в одно и то же место.
  — Как бы не так, свинья, — пробормотал Томми себе под нос.
  Внезапно в приемной послышались шаги. Человек, которого Томми еще не видел, просунул голову в кабинет и что-то буркнул по-русски.
  — Отлично, — сказал Димчерч. — Она идет, и идет одна.
  На секунду в душе Томми шевельнулось беспокойство.
  В следующую минуту он услышал голос Таппенс:
  — А, это вы, инспектор Димчерч! Я принесла письмо. А где Франсис?
  Она вошла в кабинет, и Василий тут же бросился на нее сзади, зажав ей рот ладонью. Димчерч вырвал у нее сумочку и стал рыться в ней с лихорадочной быстротой.
  Внезапно он издал радостный возглас и вынул голубой конверт с русской маркой. Коггинс хрипло выкрикнул нечто неразборчивое.
  В этот момент торжества дверь в комнату бесшумно открылась. В кабинет вошли вооруженные револьверами инспектор Мэрриот и двое мужчин, резко скомандовав:
  — Руки вверх!
  Сопротивления не последовало. Преступники были захвачены врасплох. Пистолет Димчерча лежал на столе, двое других не были вооружены.
  — Недурная добыча, — одобрительно заметил инспектор Мэрриот, щелкая последней парой наручников. — Надеюсь, со временем у нас появятся и другие трофеи.
  Бледный от гнева Димчерч уставился на Таппенс.
  — Маленькая ведьма! — зарычал он. — Это вы натравили их на нас!
  Таппенс рассмеялась:
  — Не только я. Мне следовало обо всем догадаться, когда вы днем упомянули число «шестнадцать». Но дело решила записка Томми. Я позвонила инспектору Мэрриоту, велела Элберту встретить его с дубликатом ключа от офиса и пошла сюда с пустым голубым конвертом в сумочке. Письмо я отослала, согласно указаниям, как только рассталась с вами днем.
  Но внимание Димчерча привлекло лишь одно слово.
  — Томми? — переспросил он.
  Томми, которого только что освободили от пут, подошел к ним.
  — Отличная работа, братец Франсис, — сказал он Таппенс, взяв ее за руки, и добавил, обернувшись к Димчерчу: — Как я уже говорил, дружище, вам следовало читать классику.
  Глава 7
  Обыграть короля
  Была дождливая среда. В офисе Международного детективного агентства Таппенс рассеянно выронила из рук «Дейли лидер».
  — Знаешь, о чем я думала, Томми?
  — Это невозможно определить, — ответил ее муж. — Ты думаешь о слишком многих вещах, и притом одновременно.
  — Я думала, что нам пора снова пойти на танцы.
  Томми спешно подобрал «Дейли лидер».
  — Наше объявление хорошо выглядит, — заметил он, склонив голову набок. — «Блистательные сыщики Бланта». Сознаешь ли ты, Таппенс, что блистательные сыщики Бланта — это только ты одна? Вот тебе и слава, как сказал бы Шалтай-Болтай.
  — Я говорила о танцах.
  — Занятную вещь я обнаружил в этих газетах. Интересно, обращала ли ты когда-нибудь на это внимание? Возьми три номера «Дейли лидер». Можешь сказать, чем они отличаются друг от друга?
  Таппенс с любопытством посмотрела на газеты.
  — По-моему, это очень просто, — сказала она. Одна из них сегодняшняя, другая — вчерашняя, а третья — позавчерашняя.
  — Блестяще, мой дорогой Ватсон! Но я имел в виду не это. Обрати внимание на название — «Дейли лидер». Сравни три экземпляра, видишь какую-нибудь разницу?
  — Нет, не вижу, — ответила Таппенс, — и более того, не верю в ее существование.
  Томми вздохнул и соединил кончики пальцев в излюбленной манере Шерлока Холмса.
  — Вот именно. Хотя ты читаешь «Дейли лидер» не меньше меня, фактически даже больше. Но я заметил это, а ты нет. Если ты посмотришь на сегодняшний номер, то увидишь, что в самом центре нижней перекладины буквы Д в слове «ДЕЙЛИ» есть маленькая белая точка, как и в букве Л в том же слове. Но во вчерашней газете в слове «ДЕЙЛИ» нет белых точек, зато две такие точки имеются в букве Л слова «ЛИДЕР». А в позавчерашнем номере снова две точки в букве Д слова «ДЕЙЛИ». Фактически точка или точки каждый день расположены по-другому.
  — Почему? — осведомилась Таппенс.
  — Это журналистский секрет.
  — Ты имеешь в виду, что не знаешь и не можешь догадаться?
  — Могу лишь сказать, что эта практика распространена во всех газетах.
  — Ну до чего умен! — усмехнулась Таппенс. — Особенно когда нужно отвлечь внимание от темы разговора. Давай вернемся к тому, о чем мы говорили раньше.
  — И о чем же мы говорили?
  — О бале в «Три хартс».
  — Нет-нет, Таппенс! — простонал Томми. — Только не бал в «Три хартс». Я уже не так молод, уверяю тебя.
  — Когда я была симпатичной молодой девушкой, — сказала Таппенс, — меня учили, что мужчины, особенно мужья, беспутные создания, любящие пить и танцевать ночи напролет, и что только необычайно красивые и умные жены способны удержать их дома. Еще одна иллюзия рассыпалась в прах! Все жены, которых я знаю, мечтают пойти на танцы и жалуются, что их мужья не снимают шлепанцы и ложатся спать в половине десятого. А ты ведь так хорошо танцуешь, Томми.
  — Не пересоли с лестью, Таппенс.
  — Вообще-то, — продолжала Таппенс, — я хочу пойти туда не только ради удовольствия. Меня заинтриговало вот это объявление. — Она снова взяла «Дейли лидер» и прочитала вслух: — «Я пойду с тройки червей. 12 взяток. Туз пик. Необходимо обыграть короля».
  — Весьма дорогостоящий способ обучения игре в бридж, — прокомментировал Томми.
  — Не будь ослом. Это не имеет никакого отношения к бриджу. Понимаешь, вчера я ходила с одной девушкой на ленч в «Туз пик», любопытный подвальчик в Челси, и она говорила мне, что теперь модно во время балов и разных пышных шоу заглядывать туда, чтобы закусить яичницей с беконом и гренками с сыром. Это богемное заведение с закрытыми кабинками. Кажется, горячее местечко.
  — И по-твоему…
  — Тройка червей означает бал в «Три хартс»113 завтра вечером, двенадцать взяток — двенадцать часов, а туз пик — «Туз пик».
  — Тогда что означает «необходимо обыграть короля»?
  — Ну, я подумала, что нам следует это выяснить.
  — Не стану предполагать, будто ты способна ошибиться, Таппенс, — великодушно сказал Томми. — Но я не совсем понимаю, зачем тебе нужно совать нос в любовные дела посторонних людей.
  — Я не собираюсь совать нос. Просто я предлагаю интересный эксперимент в детективной деятельности. Нам необходима практика.
  — Бизнес, конечно, продвигается не слишком, — согласился Томми. — Но признайся, Таппенс, что тебе хочется пойти на бал в «Три хартс» и потанцевать. А еще обвиняешь меня в умении отвлекать от темы!
  Таппенс бесстыдно расхохоталась:
  — Попробуй встряхнуться, Томми. Постарайся забыть, что тебе уже тридцать два и что у тебя уже появился один седой волосок в левой брови.
  — Никогда не умел отказывать женщинам, — вздохнул Томми. — Значит, мне придется валять дурака в маскарадном костюме?
  — Конечно, но костюм ты можешь предоставить мне. У меня отличная идея.
  Томми с опаской посмотрел на нее. Он всегда испытывал глубокое недоверие к отличным идеям Таппенс.
  Когда он вернулся домой следующим вечером, Таппенс выбежала из спальни ему навстречу.
  — Он уже здесь, — объявила она.
  — Кто?
  — Костюм. Иди и посмотри на него.
  Томми последовал за ней. На кровати лежало полное снаряжение пожарника, вплоть до сверкающего шлема.
  — Господи! — простонал Томми. — Неужели я поступил в пожарную бригаду Уэмбли?
  — Пошевели мозгами, — посоветовала Таппенс. — Ты все еще не понял идею. Используйте ваши маленькие серые клеточки, mon ami. Блесните вашей сообразительностью, Ватсон.
  — Погоди-ка! — прервал Томми. — Я начинаю понимать. Во всем этом есть какая-то тайная цель. Что наденешь ты, Таппенс?
  — Твой старый костюм, американскую шляпу и очки в роговой оправе.
  — Грубовато, — заметил Томми. — Но идея мне ясна. Мак-Карти инкогнито. А я — Риордан114.
  — Вот именно. Я подумала, что нам нужно практиковать не только английские, но и американские детективные методы. На сей раз я намерена быть звездой, а ты только скромным помощником.
  — Не забывай, — предупредил Томми, — что на верный след Мак-Карти всегда наводят невинные замечания простака Денни.
  Но Таппенс только засмеялась. Она была в хорошем настроении.
  Вечер оказался удачным. Толпы людей, музыка, маскарадные костюмы — все словно сговорилось доставить удовольствие молодой паре. Томми забыл о своей роли скучающего мужа, которого вытащили на бал против воли.
  Без десяти двенадцать они поехали на машине в пользующийся доброй (или дурной) славой «Туз пик». Как и говорила Таппенс, это был подвальчик, на вид весьма низкого пошиба, но тем не менее переполненный парами в маскарадных костюмах. Вдоль стен располагались закрытые кабинки, и Томми с Таппенс заняли одну из них, намеренно оставив двери приоткрытыми, чтобы видеть происходящее снаружи.
  — Интересно, кто из них те, которые нас интересуют, — промолвила Таппенс. — Как насчет Коломбины и Мефистофеля в красном?
  — Я бы поставил на того злобного мандарина и леди, которая именует себя линкором, хотя, по-моему, она больше похожа на быстроходный крейсер.
  — Какое остроумие! — воскликнула Таппенс. — И всего-то после нескольких капель алкоголя! Кто это там идет в костюме дамы червей? Хороший наряд, верно?
  Девушка, которую она имела в виду, вошла в соседнюю кабинку, сопровождаемая Джентльменом, одетым в газету, из «Алисы в Стране чудес»115. Оба носили маски — в «Тузе пик» это было традицией.
  — Я уверена, что мы в подлинном гнезде порока, — с довольным видом заявила Таппенс. — Вокруг нас сплошные скандалы. Слышишь, как все шумят?
  Из соседней кабинки донесся протестующий крик, заглушенный громким мужским смехом. Все кругом смеялись и пели. Пронзительные голоса девушек перекрывало бормотание сопровождавших их мужчин.
  — Что скажешь об этой пастушке? — осведомился Томми. — Вон той, в компании водевильного француза. Может, это и есть наша парочка?
  — Ею может оказаться кто угодно, — откровенно призналась Таппенс. — Я не собираюсь из-за этого беспокоиться. Самое главное, что мы получаем удовольствие.
  — Я мог бы получить куда большее удовольствие в другом костюме, — проворчал Томми. — Ты не представляешь, как мне жарко в этом наряде пожарника.
  — Держись, — посоветовала Таппенс. — Ты выглядишь превосходно.
  — Рад это слышать, — заметил Томми. — О тебе такого не скажешь. Ты похожа на самого нелепого парнишку, какого я когда-либо видел.
  — Нельзя ли повежливее, Денни, мальчик мой? Смотри, джентльмен в газете оставил свою леди одну. Как ты думаешь, куда он идет?
  — Полагаю, поторопить официантов насчет выпивки, — отозвался Томми. — Я бы не возражал сделать то же самое.
  — Долго же он этим занимается, — промолвила Таппенс, когда прошло пять минут. — Томми, ты, конечно, назовешь меня круглой дурой, но… — Она внезапно встала. — Называй меня как хочешь, но я иду в соседнюю кабинку.
  — Послушай, Таппенс, так нельзя…
  — У меня предчувствие, что там что-то не так. Я в этом уверена. Не пытайся меня остановить.
  Таппенс быстро вышла из их кабинки, и Томми последовал за ней. Двери соседней кабинки были закрыты. Таппенс распахнула их и вошла вместе с Томми.
  Девушка в костюме дамы червей сидела в углу, прислонившись к стене в неестественной позе. Глаза сквозь отверстия маски смотрели на вошедших, но она даже не шевельнулась. Костюм был разрисован броским красно-белым узором, но с левой стороны краски словно смешались. Красного цвета там было больше, чем следовало…
  Таппенс с криком рванулась вперед. В этот момент Томми увидел то же, что и она, — украшенную драгоценными камнями рукоятку кинжала, торчащую чуть ниже сердца. Таппенс опустилась на колени рядом с девушкой.
  — Быстро, Томми, она еще жива. Приведи администратора и вели вызвать врача.
  — Хорошо. Только не трогай рукоятку кинжала.
  — Постараюсь. Иди скорее.
  Томми вышел, закрыв за собой двери. Таппенс обняла за плечи девушку. Та слегка шевельнула рукой, и Таппенс, поняв, что она хочет избавиться от маски, осторожно развязала тесемки. Ее взгляду предстало свежее, как цветок, лицо и блестящие глаза, полные ужаса, боли и недоумения.
  — Вы можете говорить, дорогая? — мягко спросила Таппенс. — Можете сказать мне, кто это сделал?
  Девушка испустила глубокий трепещущий вздох, вздох слабеющего сердца, не сводя глаз с Таппенс. Потом ее губы раскрылись.
  — Это сделал Бинго… — с трудом прошептала она.
  Руки девушки безвольно поникли, она прислонилась к плечу Таппенс и осталась неподвижной.
  Вошел Томми вместе с двумя мужчинами. Тот, что был повыше ростом, шагнул вперед с властным видом, казалось, у него на лбу написано слово «доктор».
  Таппенс осторожно избавилась от ноши.
  — Боюсь, она мертва. — Ее голос дрогнул.
  Доктор произвел быстрый осмотр.
  — Да, — подтвердил он. — Ничего не поделаешь. Нам лучше оставить все как есть до прихода полиции. Как это произошло?
  Таппенс сбивчиво объяснила, умолчав о причинах ее прихода в кабинку.
  — Странная история, — заметил доктор. — Вы ничего не слышали?
  — Я слышала ее крик, а потом мужской смех. Разумеется, я не подумала…
  — Вполне естественно, — согласился врач. — Говорите, мужчина носил маску? Значит, вы бы его не узнали?
  — Боюсь, что нет. А ты, Томми?
  — Нет. Разве только по костюму.
  — Прежде всего нужно опознать бедную леди, — сказал доктор. — Думаю, после этого полиция быстро во всем разберется. Это не должно составить труда. А вот и они.
  Глава 8
  Джентльмен, одетый в газету
  Было начало четвертого ночи, когда утомленные и расстроенные супруги вернулись домой. Прошло еще несколько часов, прежде чем Таппенс смогла заснуть. Она металась по комнате, постоянно видя перед собой похожее на цветок лицо с полными ужаса глазами.
  Уже начало светать, когда Таппенс наконец уснула. После пережитого потрясения она спала крепко и без сновидений. Проснувшись уже при свете дня, Таппенс увидела Томми, который стоял рядом с кроватью полностью одетый и осторожно тряс ее за плечо.
  — Просыпайся, старушка. Пришли инспектор Мэрриот и еще один человек, они хотят тебя видеть.
  — Сколько сейчас времени?
  — Ровно одиннадцать. Я велю Элис сразу же принести тебе чаю.
  — Хорошо. Скажи инспектору Мэрриоту, что я приду через десять минут.
  Спустя четверть часа Таппенс вошла в гостиную. Сидевший с серьезным видом инспектор Мэрриот поднялся ей навстречу:
  — Доброе утро, миссис Бересфорд. Это сэр Артур Меривейл.
  Таппенс пожала руку высокому, худощавому, седеющему мужчине с усталыми глазами.
  — Это по поводу печального события прошлой ночью, — сказал инспектор Мэрриот. — Я хочу, чтобы сэр Артур услышал из ваших уст то, что вы передали мне, — слова, сказанные бедной леди перед смертью. Сэра Артура было нелегко убедить.
  — Я все еще не могу поверить, — заговорил высокий мужчина, — что Бинго Хейл мог тронуть хотя бы волос на голове Веры.
  — Нам удалось кое-что выяснить, — продолжал инспектор. — Прежде всего мы идентифицировали жертву как леди Меривейл. Мы связались с сэром Артуром, он сразу же опознал жену и, конечно, пришел в ужас. Тогда я спросил его, знает ли он кого-нибудь по имени Бинго.
  — Вам следует знать, миссис Бересфорд, — сказал сэр Артур, — что капитан Хейл, известный друзьям как Бинго, мой ближайший друг. Он практически живет с нами. Когда его арестовали сегодня утром, он гостил у меня дома. По-моему, вы ошиблись — моя жена произнесла другое имя.
  — Я не могла ошибиться, — мягко отозвалась Таппенс. — Она сказала: «Это сделал Бинго».
  — Вот видите, сэр Артур, — промолвил Мэрриот.
  Несчастный опустился на стул и закрыл лицо руками.
  — Это невероятно! Какой мотив у него может быть? О, я знаю, о чем вы думаете, инспектор Мэрриот. Вы считаете, что Хейл был любовником моей жены, но даже если это так, чего я не допускаю ни на миг, зачем ему ее убивать?
  Инспектор кашлянул:
  — Об этом не слишком приятно говорить, сэр, но в последнее время капитан Хейл проявлял много внимания к некоей весьма состоятельной американской леди. Если бы леди Меривейл захотела, она могла бы помешать его браку.
  — Это возмутительно, инспектор!
  Сэр Артур сердито вскочил на ноги. Мэрриот жестом успокоил его:
  — Прошу прощения, сэр Артур. Вы сказали, что договорились с капитаном Хейлом посетить это шоу. Ваша жена ушла в гости, и вы понятия не имели, что она тоже там будет.
  — Ни малейшего понятия.
  — Покажите сэру Артуру объявление, о котором вы мне говорили, миссис Бересфорд.
  Таппенс повиновалась.
  — Мне все кажется достаточно ясным, — продолжал инспектор. — Капитан Хейл поместил это объявление в газете, чтобы привлечь внимание вашей жены. Они уже договорились встретиться на балу. Но вчера вы тоже решили идти туда, поэтому срочно потребовалось ее предупредить. Вот объяснение фразы: «Необходимо обыграть короля». Вы в последний момент заказали ваш костюм в театральной фирме, но капитан Хейл обошелся нарядом домашнего изготовления. Он явился на бал в костюме джентльмена, одетого в газету. Знаете, сэр Артур, что мы нашли зажатым в руке убитой леди? Оторванный клочок газеты. Мои люди получили приказ забрать костюм капитана Хейла из вашего дома. Когда я вернусь в Ярд, он уже будет там. Если я найду в нем дырку, подходящую к обрывку… тогда дело раскрыто.
  — Вы ее не найдете, — заявил сэр Артур. — Я знаю Бинго Хейла.
  Извинившись перед Таппенс за беспокойство, они откланялись.
  Вечером в дверь позвонили, и, к удивлению молодой пары, в квартиру снова вошел инспектор Мэрриот.
  — Я подумал, что блистательные сыщики Бланта хотели бы услышать последние новости, — сказал он с подобием улыбки.
  — Еще бы! — отозвался Томми. — Хотите выпить?
  Он гостеприимно поставил перед инспектором все необходимое.
  — Дело ясное, — заговорил Мэрриот через пару минут. — Кинжал принадлежал самой леди. — Идея заключалась в том, чтобы создать видимость самоубийства, но благодаря вам обоим это не сработало. Мы нашли много писем, их связь продолжалась уже некоторое время, и сэр Артур ни о чем не догадывался. Потом мы обнаружили последнее звено…
  — Последнее что? — резко спросила Таппенс.
  — Последнее звено в цепи — обрывок «Дейли лидер». Его оторвали от маскарадного костюма Хейла, все совпало полностью. Да, дело абсолютно ясное. Между прочим, я принес фотографии вещественных доказательств, подумал, что это вас заинтересует. Редко попадается такое совершенно ясное дело.
  
  — Томми, — осведомилась Таппенс, когда ее муж вернулся, проводив инспектора, — как ты думаешь, почему инспектор Мэрриот все время повторяет, что это абсолютно ясное дело?
  — Не знаю. Очевидно, из самодовольства.
  — Вовсе нет. Он пытается нас спровоцировать. К примеру, мясники все знают о мясе…
  — Согласен, но какое это имеет отношение…
  — Точно так же, как зеленщики — об овощах, а рыбаки — о рыбе. Профессиональные детективы должны все знать о преступниках. Они знают, когда улики подлинные, а когда нет. Опыт подсказывает Мэрриоту, что капитан Хейл не преступник, но все факты свидетельствуют против него. Мэрриот подстрекает нас в качестве последнего средства, надеясь, что мы вспомним какую-нибудь мелкую подробность ночных событий, которая представит дело в ином свете. В конце концов, Томми, почему это не может быть самоубийством?
  — Вспомни, что она тебе сказала.
  — Знаю, но это можно понять и по-другому. Поведение Бинго довело ее до самоубийства. Разве это невозможно?
  — Возможно. Но это не объясняет обрывок газеты.
  — Давай посмотрим фотографии. Я забыла спросить Мэрриота, что говорит об этом сам Хейл.
  — Я спросил его в холле. Хейл утверждает, что даже не разговаривал с леди Меривейл во время шоу. Якобы кто-то сунул ему в руку записку, где было сказано: «Не пытайся подходить ко мне этой ночью. Артур что-то подозревает». Но он не смог показать записку, и история не кажется особенно вероятной. В любом случае мы с тобой знаем, что он был с ней в «Тузе пик», так как видели его.
  Таппенс кивнула и склонилась над двумя фотографиями.
  На первой был клочок газеты с фрагментом названия «ДЕЙЛИ ЛИ…», а на втором — первая страница «Дейли лидер» с маленькой круглой дырочкой сверху. Сомневаться не приходилось — обрывок в точности соответствовал дырочке.
  — Что означают эти знаки сбоку? — спросил Томми.
  — Стежки, — ответила Таппенс. — Там, где газета была подшита с другими номерами.
  — А я подумал, что это новое расположение точек. — Томми слегка поежился. — Честное слово, Таппенс, у меня мурашки по коже бегают. Только подумать, что мы с тобой легкомысленно обсуждали эти точки и ломали голову над объявлением…
  Таппенс не ответила. Томми с удивлением заметил, что она глядит перед собой с приоткрытым ртом и озадаченным выражением лица.
  — Что с тобой, Таппенс? — Томми осторожно встряхнул ее. — Ты выглядишь так, словно тебя вот-вот удар хватит.
  Но Таппенс оставалась неподвижной.
  — Денни Риордан, — внезапно произнесла она.
  — Что-что? — Томми уставился на нее.
  — Все как ты говорил. Одно простое невинное замечание! Найди-ка мне номера «Дейли лидер» за эту неделю.
  — Что у тебя на уме?
  — Я — Мак-Карти. Я был озадачен, но наконец благодаря тебе меня осенило. Это первая страница газеты за вторник. Кажется, я припоминаю, что в номере были две точки в букве Л слова «ЛИДЕР». А здесь две точки в слове «ДЕЙЛИ» — одна в букве Д, другая в букве Л. Принеси газеты, чтобы мы могли убедиться.
  Они сравнили газеты с фотографией. Таппенс оказалась права.
  — Видишь? Этот клочок не был оторван от номера за вторник.
  — Но мы не можем быть уверены, Таппенс. Возможно, это просто разные тиражи.
  — Да, но это подало мне идею… Совпадение исключается, если я права, то это может означать только одно… Позвони сэру Артуру, Томми. Попроси его приехать сюда немедленно. Скажи, что у меня для него важные новости. Потом свяжись с Мэрриотом. Если он ушел домой, в Скотленд-Ярде знают его адрес.
  Заинтригованный срочным вызовом, сэр Артур Меривейл прибыл примерно через полчаса. Таппенс вышла ему навстречу.
  — Я должна извиниться за то, что вызвала вас так бесцеремонно, — сказала она. — Но мы с мужем кое-что обнаружили и считаем, что вы должны об этом знать. Пожалуйста, садитесь.
  Сэр Артур сел, и Таппенс продолжала:
  — Я знаю, как вы стремитесь оправдать вашего друга.
  Сэр Артур печально покачал головой:
  — Да, но даже мне приходится сдаться перед лицом столь неопровержимых улик.
  — Что бы вы сказали, если бы в мои руки попало доказательство, которое полностью очистило бы его от подозрений?
  — Я был бы очень рад это услышать, миссис Бересфорд.
  — Предположим, — продолжала Таппенс, — что я нашла девушку, которая танцевала с капитаном Хейлом в полночь, в то время, когда он якобы находился в «Тузе пик»?
  — Чудесно! — воскликнул сэр Артур. — Я знал, что здесь какая-то ошибка. Должно быть, бедная Вера все-таки покончила с собой.
  — Едва ли, — возразила Таппенс. — Вы забываете о другом человеке.
  — О каком?
  — О том, которого мой муж и я видели выходящим из кабинки. Понимаете, сэр Артур, на балу должен был присутствовать другой человек, одетый в газету. Между прочим, какой костюм был у вас?
  — У меня? Костюм палача XVII века.
  — Подходяще, — негромко заметила Таппенс.
  — Подходяще? Что вы имеете в виду, миссис Бересфорд?
  — То, что костюм подходил к роли, которую вы играли. Сообщить вам, что я об этом думаю, сэр Артур? Костюм из газеты легко надеть поверх костюма палача. До этого в руку капитана Хейла сунули записку с просьбой не подходить к некоей леди. Но сама леди ничего не знала об этой записке. Она приходит в «Туз пик» в назначенное время и видит фигуру, которую ожидала увидеть. Они идут в кабинку. Очевидно, мужчина обнимает и целует ее и во время этого поцелуя Иуды ударяет кинжалом. Она издает слабый крик, который он заглушает смехом. Вскоре он выходит, а она до последней секунды думает, что ее убил любовник. Но ей удалось оторвать клочок от костюма. Убийца это знает, он уделяет много внимания деталям. Чтобы сделать доказательства против своей второй жертвы неопровержимыми, он должен оторвать такой же клочок от костюма капитана Хейла. Это было бы крайне затруднительно, если бы двое мужчин в это время не проживали в одном доме. Убийца проделывает точно такую же дырку в костюме капитана Хейла, потом сжигает свой костюм из газеты и готовится играть роль верного друга. — Таппенс сделала паузу. — Ну, сэр Артур, что вы на это скажете?
  Сэр Артур поднялся и отвесил ей поклон.
  — Весьма живое воображение очаровательной леди, которая читает слишком много детективных романов.
  — Вы так думаете? — осведомился Томми.
  — И ее мужа, который во всем согласен с женой, — добавил сэр Артур. — Не думаю, что кто-нибудь примет это всерьез.
  Он громко засмеялся, и Таппенс застыла на своем стуле.
  — Я готова поклясться, что уже слышала этот смех, — сказала она. — Я слышала его в «Тузе пик». И вы заблуждаетесь относительно нас. Бересфорд наша настоящая фамилия, но у нас есть и другая.
  Таппенс подобрала со стола карточку и протянула ему.
  — «Международное детективное агентство…» — прочитал вслух сэр Артур. — Так вот кто вы на самом деле! Вот почему Мэрриот привел меня сюда сегодня утром. Это была ловушка… — Он шагнул к окну. — Отсюда прекрасный вид на Лондон.
  — Инспектор Мэрриот! — резко окликнул Томми.
  В мгновение ока инспектор появился из двери в соседнюю комнату.
  На губах сэра Артура мелькнула усмешка.
  — Так я и думал. Но боюсь, на сей раз вам до меня не добраться, инспектор. Я предпочитаю уйти по-своему.
  И, опершись руками о подоконник, он выпрыгнул в окно.
  Таппенс вскрикнула и зажала уши, чтобы не слышать глухого удара внизу. Инспектор выругался сквозь зубы.
  — Нам следовало подумать об окне, — сказал он. — Хотя доказать его вину было бы нелегко. Я спущусь вниз посмотреть… что там такое.
  — Бедняга, — медленно произнес Томми. — Если он любил свою жену…
  — Любил? — фыркнул инспектор. — Больше всего его заботило, как сохранить ее деньги. У леди Меривейл было свое, весьма солидное состояние, которое после ее смерти должно было перейти к мужу. Но если бы она ушла к Хейлу, он не увидел бы ни пенни из этих денег.
  — Так вот оно что!
  — Конечно, я с самого начала подозревал, что убийца — сэр Артур, а не капитан Хейл. Мы в Ярде знаем, что к чему, но, как говорится, против фактов не попрешь. Ну, я пойду вниз. На вашем месте, мистер Бересфорд, я бы дал вашей жене стаканчик бренди, это было для нее немалым потрясением.
  — Зеленщики, — тихо заговорила Таппенс, когда дверь закрылась за невозмутимым инспектором, — мясники, рыбаки, детективы… Я была права, не так ли? Он все знал.
  Томми, хлопотавший у буфета, подошел к ней с большим стаканом в руке:
  — Выпей это.
  — Что там? Бренди?
  — Нет, грандиозный коктейль, как раз для не знающего поражений Мак-Карти. Да, Мэрриот прав, все именно так и было. Дерзкий ход опытного игрока.
  Таппенс кивнула:
  — Но король обыграл самого себя.
  — И поэтому, — добавил Томми, — ему пришлось уйти со сцены.
  Глава 9
  Дело исчезнувшей леди
  На столе мистера Теодора Бланта, руководителя Международного детективного агентства, прозвучал предупредительный звонок. Томми и Таппенс бросились к отверстиям в стене, через которые просматривалась приемная. Задачей Элберта было задерживать будущих клиентов под различными изобретательными предлогами.
  — Сейчас узнаю, сэр, — говорил он. — Но я боюсь, что мистер Блант в настоящее время очень занят. В данный момент он как раз говорит по телефону со Скотленд-Ярдом.
  — Я подожду, — сказал посетитель. — К сожалению, я не захватил с собой визитную карточку, но меня зовут Гэбриэл Ставанссон.
  Клиент был поистине великолепным представителем мужского пола: ростом более шести футов, с загорелым обветренным лицом и ярко-голубыми глазами, почти пугающе контрастировавшими со смуглой кожей.
  Томми быстро принял решение. Надев шляпу и взяв перчатки, он открыл дверь и остановился на пороге.
  — Этот джентльмен хочет повидать вас, мистер Блант, — сообщил Элберт.
  Томми нахмурился и вынул из кармана часы.
  — Без четверти одиннадцать я должен быть у герцога, — сказал он, устремив внимательный взгляд на визитера. — Если вы пройдете сюда, могу уделить вам несколько минут.
  Посетитель послушно проследовал за ним в кабинет, где сидела Таппенс с блокнотом и карандашом.
  — Мой доверенный секретарь, мисс Робинсон, — представил ее Томми. — А теперь, сэр, изложите ваше дело. Мне известно лишь то, что оно срочное, что вы приехали в такси и недавно побывали в Арктике или, возможно, в Антарктике.
  Визитер изумленно уставился на него.
  — Просто поразительно! — воскликнул он. — Я думал, детективы проделывают такие вещи только в книгах. Ваш посыльный даже не сообщил вам мое имя!
  Томми снисходительно улыбнулся.
  — Все это не составляет труда, — сказал он. — Лучи ночного солнца за Полярным кругом своеобразно действуют на кожу. Сейчас я пишу небольшую монографию об этих свойствах актинического излучения. Но это не относится к делу. Что привело вас ко мне в столь встревоженном состоянии?
  — Прежде всего, мистер Блант, мое имя Гэбриэл Ставанссон…
  — Ну конечно! — воскликнул Томми. — Знаменитый путешественник. Кажется, вы недавно вернулись из экспедиции в район Северного полюса?
  — Я прибыл в Англию три дня назад. Мой друг, плававший в северных водах, доставил меня на своей яхте, иначе я бы не вернулся еще две недели. Должен сообщить вам, мистер Блант, что, прежде чем отправиться в эту экспедицию два года тому назад, я имел счастье обручиться с миссис Морис Ли-Гордон…
  — Ее девичье имя… — прервал Томми.
  — Достопочтенная116 Хермиона Крейн, вторая дочь лорда Ланкастера, — быстро подсказала Таппенс.
  Томми бросил на нее взгляд, полный восхищения.
  — Ее первый муж погиб на войне, — добавила она.
  Ставанссон кивнул.
  — Совершенно верно. Как я сказал, мы с Хермионой обручились. Разумеется, я предложил отказаться от экспедиции, но она не пожелала и слышать об этом. Именно такая жена нужна путешественнику! Ну, моей первой мыслью после высадки было скорее увидеть Хермиону. Я послал телеграмму из Саутгемптона и поспешил в Лондон первым поездом. Я знал, что она живет со своей тетей, леди Сузан Клонрей, на Понт-стрит, и отправился прямо туда. К моему величайшему разочарованию, я узнал, что Херми гостит у каких-то друзей в Нортамберленде. Леди Сузан была очень вежлива, хотя страшно удивилась, увидев меня. Она сказала, что Херми должна вернуться через несколько дней. Я спросил ее адрес, но старая леди замялась и объяснила, что Херми должна была остановиться в двух разных местах и она не уверена, в каком сначала. Должен признаться, мистер Блант, что леди Сузан и я никогда особенно не ладили. Она одна из этих толстых женщин с двойным подбородком. Всегда ненавидел толстух! Толстые женщины и толстые собаки — оскорбление Творцу, а они к тому же часто ходят вместе! Я понимаю, что это моя идиосинкразия, но ничего не поделаешь, с толстыми женщинами я никогда не мог найти общего языка.
  — Мода солидарна с вами, мистер Ставанссон, — сухо промолвил Томми. — И у каждого свои непреодолимые антипатии — например, покойный лорд Робертс117 терпеть не мог кошек.
  — Может быть, леди Сузан в действительности очаровательная женщина, но я никогда ей не симпатизировал. В глубине души я всегда чувствовал, что она не одобряет нашу помолвку, и не сомневался, что она настраивала бы Херми против меня, если бы это было возможно. Если хотите, можете называть это предубеждением. Но я принадлежу к тем упрямцам, которым нравится добиваться своего. Я не ушел с Понт-стрит, покуда не вытянул из нее имена и адреса людей, у которых собиралась остановиться Херми. Потом я поехал на север почтовым поездом.
  — Насколько я понимаю, вы человек действия, мистер Ставанссон, — улыбнулся Томми.
  — То, что я узнал, мистер Блант, подействовало на меня как взрыв бомбы. Никто из этих людей и в глаза не видел Херми. Из трех домов, которые назвала мне леди Сузан, ее ожидали только в одном, очевидно, с остальными тетушка дала маху, но в последний момент Херми отменила визит телеграммой. Разумеется, я сразу же вернулся в Лондон и снова отправился к леди Сузан. Должен признать, она выглядела расстроенной и заявила, что понятия не имеет, где может быть Херми. Тем не менее леди Сузан решительно возражала против предложения обратиться в полицию. Она напомнила, что Херми не глупая молодая девушка, а независимая женщина, которая привыкла поступать по-своему. Возможно, у нее возникли другие планы. Мне казалось весьма вероятным, что Херми не хотела докладывать о всех своих местопребываниях леди Сузан. Но я все еще беспокоился. У меня появилось странное чувство, что тут что-то не так. Я собирался уходить, когда леди Сузан принесли телеграмму. Она прочитала ее и с явным облегчением протянула мне. Там значилось следующее: «Планы изменились. Еду на неделю в Монте-Карло. Херми».
  Томми протянул руку:
  — Вы захватили с собой телеграмму?
  — Нет. Но я обратил внимание, что ее отправили из Мэлдона в Саррее. Мне это показалось странным. Что могла Херми делать в Мэлдоне? Я никогда не слышал, чтобы у нее там были друзья.
  — Вы не думали о том, чтобы помчаться в Монте-Карло с такой же быстротой, как вы помчались на север?
  — Конечно, думал, но решил этого не делать. Понимаете, мистер Блант, хотя леди Сузан казалась вполне удовлетворенной этой телеграммой, я не мог сказать того же о себе. Мне не понравилось, что Херми послала телеграмму, а не письмо. Пара строчек ее рукой сразу же успокоили бы мои страхи. Но кто угодно мог подписать телеграмму: «Херми». Чем больше я об этом думал, тем сильнее беспокоился. В конце концов вчера я отправился в Мэлдон. Городок не такой уж захолустный — два отеля, хорошее поле для гольфа. Я расспрашивал во всех местах, какие только приходили мне в голову, но не было никаких признаков, что Херми там побывала. Вернувшись поездом, я прочитал ваше объявление и решил обратиться к вам. Если Херми действительно поехала в Монте-Карло, мне не хочется пускать по ее следу полицию и поднимать шум, но я не намерен гоняться за несбыточным. Я останусь в Лондоне на случай… на случай, если тут какая-то нечистая игра.
  Томми задумчиво кивнул:
  — Что именно вы подозреваете?
  — Не знаю. Но я чувствую, что здесь что-то не так. — Ставанссон вынул из кармана бумажник, открыл его. — Это Хермиона. — Он положил фотографию перед ними. — Я всегда ношу ее фото с собой.
  На снимке была запечатлена высокая стройная женщина не первой молодости, с красивыми глазами и очаровательной улыбкой.
  — Вы ничего не упустили в вашем рассказе, мистер Ставанссон? — осведомился Томми.
  — Абсолютно ничего.
  — Никаких мелких деталей?
  — Думаю, что нет.
  — Это усложняет задачу, — вздохнул Томми. — Должно быть, вам часто приходилось читать, мистер Ставанссон, как одна мельчайшая деталь наводит детектива на правильный след. Признаюсь, что у вашего дела есть необычные черты. Правда, я думаю, что отчасти уже раскрыл его, но время покажет.
  Он взял со стола скрипку и дважды провел смычком по струнам. Таппенс стиснула зубы, и даже путешественник изменился в лице.
  — Несколько аккордов из Мозговскенского, — пробормотал Томми, откладывая инструмент. — Оставьте мне ваш адрес, мистер Ставанссон, и я сообщу вам результаты.
  Когда посетитель покинул офис, Таппенс схватила скрипку, положила ее в шкаф и повернула ключ в замке.
  — Если тебе приспичило быть Шерлоком Холмсом, — сказала она, — то я раздобуду тебе шприц и ампулу с надписью «Кокаин», но, ради бога, оставь скрипку в покое. Если бы этот симпатичный путешественник не был простодушен, как дитя, он сразу бы тебя раскусил. Ты намерен продолжать действовать в духе Холмса?
  — Я льщу себя надеждой, что до сих пор мне это удавалось, — не без самодовольства ответил Томми. — Мои дедукции были недурны, верно? Правда, насчет такси я здорово рисковал, но, в конце концов, это единственный способ сюда добраться.
  — Хорошо, что я только что прочитала о его помолвке в утренней «Дейли миррор», — заметила Таппенс.
  — Да, это было неплохим свидетельством эффективности блистательных сыщиков Бланта. Действительно, дело подходит для Шерлока Холмса. Даже ты не могла не заметить сходства между ним и «Исчезновением леди Франсис Карфакс».
  — По-твоему, мы найдем тело миссис Ли-Гордон в гробу?118
  — Логически, история должна повториться. А в действительности… Что ты об этом думаешь?
  — Ну, — отозвалась Таппенс, — самое очевидное объяснение — что Херми, как он ее называет, по какой-то причине боится встречи с женихом и что леди Сузан ее поддерживает. Короче говоря, она что-то натворила и боится в этом признаться.
  — Мне это тоже пришло в голову, — сказал Томми. — Но, я думаю, нам лучше во всем убедиться, прежде чем предлагать подобное объяснение такому человеку, как Ставанссон. Как насчет поездки в Мэлдон, старушка? Кстати, не помешает захватить клюшки для гольфа.
  Таппенс согласилась, и Международное детективное агентство оставили на попечение Элберта.
  Мэлдон, несмотря на свою популярность, был не так уж велик. Томми и Таппенс навели все справки, какие только подсказала им изобретательность, но в итоге вытянули пустой номер. Когда они уже возвращались в Лондон, Таппенс пришла в голову блестящая идея.
  — Томми, почему в телеграмме было указано «Мэлдон, Саррей»?
  — Потому что Мэлдон находится в графстве Саррей, глупышка.
  — Сам ты идиот. Я не это имела в виду. Если ты получаешь телеграмму, скажем, из Гастингса или Торки, там ведь не будет указано графство после названия города. Но если телеграмма из Ричмонда, то в ней будет написано «Ричмонд, Саррей». Потому что есть два Ричмонда.
  Томми, сидевший за рулем, замедлил скорость.
  — Твоя идея не так уж плоха, Таппенс, — великодушно заметил он. — Давай-ка справимся вон на той почте.
  Они подъехали к маленькому зданию в центре деревенской улицы. Понадобилось всего несколько минут, чтобы получить информацию о существовании двух Мэлдонов — одного в Саррее, а другого в Сассексе. Последний был всего лишь деревушкой, но там был телеграф.
  — Вот в чем дело! — возбужденно воскликнула Таппенс. — Ставанссон знал, что в Саррее есть Мэлдон, поэтому не стал читать до конца название графства, начинающееся на С.
  — Завтра, — объявил Томми, — мы посмотрим на Мэлдон в Сассексе.
  Этот Мэлдон был полной противоположностью своему саррейскому тезке. Он находился в четырех милях от железнодорожной станции и состоял из двух пивных, двух лавчонок, почты и телеграфа, объединенных с магазинчиком, торгующим сладостями и открытками, и семи маленьких коттеджей. Таппенс занялась лавками, а Томми отправился в заведение под названием «Петух и воробей». Они встретились через полчаса.
  — Ну? — осведомилась Таппенс.
  — Вполне сносное пиво, — отозвался Томми, — но никакой информации.
  — Попытай счастья в «Голове короля», — посоветовала Таппенс, — а я вернусь на почту. Там была какая-то сердитая старуха, но я слышала, как ей крикнули, что обед готов.
  Снова зайдя на почту, Таппенс начала рассматривать открытки. Из задней комнаты вышла молодая девушка с румяным лицом, все еще продолжая жевать.
  — Пожалуйста, дайте мне эти открытки, — попросила Таппенс. — И если можно, подождите, пока я посмотрю те, юмористические. — Занимаясь этим, она не переставала говорить: — Я так разочарована, что вы не смогли сообщить мне адрес моей сестры. Она остановилась где-то здесь, а я потеряла ее письмо. Ее фамилия Ли-Гордон.
  Девушка покачала головой:
  — Не припоминаю. Через нас проходит мало писем, так что я бы запомнила эту фамилию, если бы увидела ее на конверте. Кроме «Мызы», поблизости почти нет больших домов.
  — А что это за «Мыза»? — спросила Таппенс. — Кому она принадлежит?
  — Доктору Хорристону. Сейчас ее переделали в частную лечебницу, кажется, в основном для нервных. Леди приезжают туда, если им предписан покой. Ну уж покоя здесь хватает, видит бог. — И она захихикала.
  Таппенс поспешно выбрала несколько открыток и расплатилась.
  — А вот как раз и машина доктора Хорристона! — воскликнула девушка.
  Таппенс быстро вышла на улицу. Мимо проезжал маленький двухместный автомобиль. За рулем сидел высокий брюнет с аккуратно подстриженной бородой и властным, довольно неприятным лицом. Таппенс увидела Томми, идущего к ней через дорогу.
  — Томми, кажется, я нашла то, что нужно. Лечебница доктора Хорристона.
  — Я слышал о ней в «Голове короля» и тоже подумал: в этом, возможно, что-то есть. Но если бы у миссис Ли-Гордон был нервный срыв или что-нибудь подобное, ее тетя и друзья наверняка бы об этом знали.
  — Пожалуй, но я имела в виду не это. Томми, ты видел лицо того мужчины в автомобиле?
  — Да, неприятный тип.
  — Это был доктор Хорристон.
  Томми присвистнул:
  — На вид сомнительная личность. Что скажешь, Таппенс? Может, нам пойти взглянуть на «Мызу»?
  Они быстро нашли то, что искали, — большой ветхий дом посреди пустоши с бурным ручьем позади, ранее приводившим в движение мельничное колесо.
  — Унылое жилище, — заметил Томми. — От одного его вида мурашки бегают, Таппенс. Знаешь, у меня предчувствие, что дело может оказаться куда серьезнее, чем мы думали.
  — Надеюсь, мы поспеем вовремя. Я чувствую, что этой женщине грозит опасность.
  — Только не давай волю воображению.
  — Ничего не могу с собой поделать. Я не доверяю этому человеку. Как лучше поступить? Думаю, лучше всего мне одной позвонить в дверь, прямо спросить о миссис Ли-Гордон и посмотреть, что ответят. В конце концов, все может оказаться абсолютно невинным.
  Таппенс осуществила свой план. Дверь почти сразу же открыл слуга с бесстрастным лицом.
  — Я хочу повидать миссис Ли-Гордон, если она достаточно хорошо себя чувствует, чтобы встретиться со мной.
  Ей показалось, что ресницы у слуги слегка дрогнули, однако он быстро ответил:
  — Таких здесь нет, мадам.
  — Как же так? Ведь это «Мыза», лечебница доктора Хорристона, верно?
  — Да, мадам, но здесь нет никого по фамилии Ли-Гордон.
  Озадаченной Таппенс пришлось отступить и посоветоваться за воротами с Томми.
  — Мы ведь не знаем, возможно, он говорил правду.
  — Нет, он лгал. Я в этом уверена.
  — Подождем возвращения доктора, — решил Томми. — Тогда я представлюсь журналистом, желающим обсудить с ним его новый метод лечения покоем. Это даст мне шанс проникнуть внутрь и изучить «географию».
  Доктор приехал примерно через полчаса. Подождав минут пять, Томми подошел к парадной двери, но также вернулся озадаченным.
  — Доктор занят, и его нельзя беспокоить. К тому же он никогда не принимает журналистов. Ты права, Таппенс. В этом месте есть нечто сомнительное. Оно идеально расположено — за несколько миль от ближайшего населенного пункта. Здесь может произойти что угодно, и никто ничего не узнает.
  — Пошли, — решительно сказала Таппенс.
  — Что ты намерена делать?
  — Перелезть через ограду и посмотреть, не смогу ли я незаметно пробраться в дом.
  — Хорошо. Я с тобой.
  Сад был запущенный и потому изобиловал удобными местами для укрытия. Томми и Таппенс удалось подобраться незамеченными к задней стене дома.
  Здесь находилась широкая терраса, куда вели полуразрушенные ступеньки. На террасу выходило несколько французских окон, но они не осмеливались подойти к ним в открытую, а окна располагались слишком высоко, чтобы можно было заглянуть в них, не выпрямившись во весь рост. Казалось, их разведка не даст никаких результатов, когда внезапно Таппенс стиснула плечо Томми.
  В комнате кто-то говорил. Окно было открыто, и они четко слышали разговор.
  — Входите и закройте дверь, — раздраженно произнес мужской голос. — Значит, около часа назад сюда приходила леди и спрашивала миссис Ли-Гордон?
  — Да, сэр.
  Таппенс узнала голос бесстрастного слуги.
  — Надеюсь, вы сказали, что ее здесь нет?
  — Конечно, сэр.
  — А теперь этот журналист, — проворчал другой мужчина.
  Внезапно он подошел к окну, поднял раму, и Томми с Таппенс, глядя сквозь кусты, узнали доктора Хорристона.
  — Меня особенно беспокоит женщина, — продолжал доктор. — Как она выглядела?
  — Молодая, миловидная и хорошо одетая, сэр.
  Томми ткнул Таппенс в ребра.
  — Этого я и боялся, — сквозь зубы процедил доктор. — Какая-то подруга миссис Ли-Гордон. Положение усложняется. Придется принять меры…
  Он оставил фразу неоконченной. Томми и Таппенс услышали, как закрылась дверь. Наступила тишина.
  Томми подал знак отступать. Когда они выбрались на полянку, он заговорил:
  — Дело становится серьезным, старушка. У них явно дурные намерения. Думаю, мы должны сразу же вернуться в Лондон и повидать Ставанссона.
  К его удивлению, Таппенс покачала головой:
  — Нет, мы должны остаться здесь. Разве ты не слышал, как он сказал, что собирается принять меры? Это может означать что угодно.
  — Самое скверное то, что у нас недостаточно доказательств для обращения в полицию.
  — Слушай, Томми, почему бы тебе не позвонить Ставанссону из деревни? А я пока останусь здесь.
  — Возможно, это наилучший выход, — согласился Томми. — Только будь осторожна, Таппенс!
  — Конечно, буду, дурачок. Поторопись.
  Томми вернулся часа через два. Таппенс поджидала его у ворот.
  — Ну?
  — Я не смог дозвониться до Ставанссона. Позвонил леди Сузан, но ее тоже не оказалось дома. Тогда я позвонил старому Брейди и попросил его посмотреть, что говорится о Хорристоне в медицинском справочнике.
  — Ну и что сказал доктор Брейди?
  — Он сразу же вспомнил фамилию. Раньше Хорристон считался вполне добросовестным врачом, но потом на чем-то сорвался. Брейди называет его бессовестным шарлатаном и говорит, что ожидает от него чего угодно. Вопрос в том, что нам делать теперь.
  — Мы должны оставаться здесь, — сразу же заявила Таппенс. — У меня предчувствие, что ночью что-то должно произойти. Между прочим, садовник подстригал плющ на стенах дома, и я видела, где он оставил стремянку.
  — Молодчина, Таппенс, — одобрил ее супруг. — Значит, вечером…
  — Как только стемнеет…
  — Мы увидим…
  — То, что сможем увидеть.
  Пришла очередь Томми наблюдать за домом, пока Таппенс отправилась в деревню перекусить.
  Когда она вернулась, они стали на вахту вместе. В девять вечера Томми и Таппенс решили, что уже достаточно стемнело для начала операции. Теперь они могли свободно идти вокруг дома. Внезапно Таппенс схватила Томми за руку.
  — Слушай!
  Звук, который она услышала, словно отдался эхом в вечернем воздухе. Это был женский стон. Таппенс указала на окно второго этажа.
  — Звук донесся из той комнаты, — шепнула она.
  И снова в вечерней тишине послышался стон.
  Томми и Таппенс решили больше не откладывать осуществление своего плана. Таппенс направилась туда, где садовник оставил стремянку. Вдвоем они понесли ее к стене. В окнах первого этажа были опущены шторы, но верхнее окно оставалось незашторенным.
  Томми почти бесшумно приставил стремянку к стене.
  — Я поднимусь, — прошептала Таппенс, — а ты оставайся внизу. Я легко карабкаюсь на стремянки, а вот удерживать ее ты сможешь лучше меня. К тому же, если доктор выйдет из-за угла, ты сумеешь с ним разобраться, в отличие от меня.
  Таппенс проворно влезла на стремянку и осторожно заглянула в окно. Она тут же опустила голову, но через минуту медленно подняла ее снова и оставалась в таком положении минут пять. Потом она спустилась.
  — Миссис Ли-Гордон там, — задыхаясь от волнения, сообщила Таппенс. — Это ужасно, Томми! Она лежит на кровати, мечется и стонет. Когда я заглянула, в комнату вошла медсестра, сделала ей укол в руку и снова вышла. Что нам делать?
  — Она в сознании?
  — Думаю, да. Почти уверена. Боюсь, ее привязали к кровати. Я снова поднимусь и попытаюсь влезть в комнату.
  — Это уж слишком!
  — Если мне будет грозить опасность, я позову тебя. Пока.
  Избежав дальнейших споров, Таппенс быстро поднялась на стремянку. Томми видел, как она прикоснулась к окну, бесшумно подняла раму и через секунду исчезла внутри.
  Для него это были мучительные минуты. Сначала он ничего не слышал. Должно быть, Таппенс и миссис Ли-Гордон говорили шепотом, если вообще говорили. Вскоре Томми услышал негромкое бормотание и облегченно вздохнул. Но голоса стихли, и наступила мертвая тишина.
  Томми напряг слух. Ничего. Что же они там делают?
  Внезапно рука легла на его плечо.
  — Пошли, — донесся из темноты голос Таппенс.
  — Господи, как ты сюда попала?
  — Вышла через парадную дверь. Давай выбираться отсюда.
  — Выбираться?
  — Вот именно.
  — А как же… миссис Ли-Гордон?
  — Она худеет, — с неописуемой горечью ответила Таппенс.
  Томми уставился на нее, подозревая иронию.
  — Что ты имеешь в виду?
  — То, что сказала. Миссис Ли-Гордон худеет. Сбрасывает вес. Разве ты не слышал, как Ставанссон говорил, что ненавидит толстых женщин? За два года его отсутствия Херми солидно прибавила в весе. Узнав, что он возвращается, она впала в панику и прибегла к новому методу доктора Хорристона. Какие-то инъекции и питание через нос. Может, он и шарлатан, но чертовски удачливый. Ставанссон вернулся на две недели раньше, когда миссис Ли-Гордон только начала лечение. Леди Сузан пообещала хранить тайну и сдержала слово. А мы притащились сюда и разыгрывали из себя пару идиотов!
  Томми тяжко вздохнул.
  — По-моему, Ватсон, — с достоинством произнес он, — завтра в Куинс-Холле очень хороший концерт. Времени для него у нас наверняка будет предостаточно. И вы меня очень обяжете, если не включите это дело в свои хроники. В нем нет абсолютно ничего достойного внимания.
  Глава 10
  Игра в жмурки
  — Хорошо, — сказал Томми, положил трубку на рычаг и повернулся к Таппенс: — Звонил шеф. Кажется, те, за кем мы охотимся, догадались, что я не настоящий мистер Блант. В любую минуту можно ожидать передряги. Шеф умоляет тебя вернуться домой, оставаться там и больше ни во что не вмешиваться. Очевидно, осиное гнездо, которое мы расшевелили, оказалось больше, чем мы думали.
  — О том, чтобы идти домой, не может быть и речи, — решительно заявила Таппенс. — Кто присмотрит за тобой, если я уйду? Кроме того, мне нравятся передряги. В последнее время бизнес идет довольно вяло.
  — Ну, мы не можем каждый день рассчитывать на убийства и ограбления, — заметил Томми. — Моя идея заключается в следующем. Если бизнес буксует, мы должны упражняться дома.
  — Лежать на спине и дрыгать ногами в воздухе? Ты это имеешь в виду?
  — Ты все понимаешь слишком буквально. Когда я говорю «упражняться», то подразумеваю упражнения в детективном искусстве. Подражание великим мастерам. Например…
  Томми вынул из ящика большой темно-зеленый козырек, надвинул его на лоб, потом вытащил из кармана часы.
  — Сегодня утром я разбил стекло, — сообщил он. — Теперь это специальные бесстекольные часы, стрелки которых могут легко нащупать мои чувствительные пальцы.
  — Осторожнее, — предупредила Таппенс. — Часовую стрелку ты уже почти оторвал.
  — Дай мне руку, — потребовал Томми. Взяв Таппенс за руку, он одним пальцем нащупал пульс. — Вот она, немая клавиатура! У этой женщины нет сердечного заболевания.
  — Полагаю, — осведомилась Таппенс, — ты — Торнли Колтон?119
  — Вот именно, — подтвердил Томми. — Слепой сыщик. А ты мой черноволосый румяный секретарь… как бишь его…
  — Которого младенцем нашли на берегу реки завернутым в пеленки, — закончила Таппенс.
  — Ну а Элберт — Гонорар, он же Креветка.
  — Нам придется научить его кричать «Здо-о-рово!», — сказала Таппенс. — К тому же у него голос не пронзительный, а ужасно хриплый.
  — У стены возле двери, — продолжал Томми, — ты найдешь изящную полую трость, которая так много говорит мне, когда попадает в мои чувствительные пальцы.
  Он поднялся и тут же налетел на стул.
  — Черт! Забыл, что этот стул там стоит.
  — Очевидно, быть слепым очень скверно, — с чувством заметила Таппенс.
  — Хуже некуда, — согласился Томми. — Мне так жаль бедняг, которые на войне потеряли зрение. Но говорят, что, когда живешь во тьме, у тебя развиваются особые чувства. Вот я и хочу проверить это на себе. Было бы весьма кстати научиться ориентироваться в темноте. А теперь, Таппенс, будь хорошим Сидни Темзом120. Сколько шагов до этой трости?
  Таппенс задумалась.
  — Три шага прямо и пять налево, — рискнула предположить она.
  Томми неуверенно начал отмерять указанные шаги. Таппенс издала предупреждающий возглас, поняв, что, сделав четвертый шаг влево, он неминуемо налетит на стену.
  — Ты не можешь себе представить, как трудно угадать правильное количество шагов, — пожаловалась Таппенс.
  — Это чертовски любопытно, — сказал Томми. — Позови-ка Элберта. Я собираюсь пожать руки вам обоим и проверить, смогу ли я определить, чья это рука.
  — Хорошо, — кивнула Таппенс, — но Элберт должен сначала вымыть руки. Они такие липкие из-за его леденцов, которые он постоянно сосет.
  Элберт, которому объяснили его задачу, был полон интереса.
  По окончании процедуры рукопожатия Томми самодовольно улыбнулся.
  — Немая клавиатура не может лгать, — заявил он. — Первая рука принадлежала Элберту, а вторая — тебе, Таппенс.
  — Неправильно! — воскликнула Таппенс. — И не пудри мне мозги своей немой клавиатурой. Тебя ввело в заблуждение мое обручальное кольцо, которое я надела Элберту на палец.
  Последовал еще ряд экспериментов с весьма незначительным успехом.
  — Ничего, все еще впереди, — сказал Томми. — Нельзя же научиться всему сразу. Вот что, Таппенс. Сейчас как раз время ленча. Мы с тобой пойдем в «Блиц» в качестве слепого и его поводыря. Там можно будет набраться полезного опыта.
  — По-моему, Томми, у нас будут неприятности.
  — Ни в коем случае. Я буду вести себя как истинный джентльмен. Но держу пари, что к концу ленча я сильно тебя удивлю.
  Все протесты были отвергнуты, и через четверть часа Томми и Таппенс уже удобно устроились за угловым столиком в Золотом зале «Блица».
  Томми пробежал пальцем по меню.
  — Мне плов с омаром и жареного цыпленка, — заказал он.
  Таппенс тоже сделала заказ, и официант отошел.
  — Пока все идет как надо, — сказал Томми. — Теперь попробуем что-нибудь более рискованное. Какие красивые ноги у той девушки в короткой юбке, которая только что вошла!
  — Как ты это проделал, Торн?
  — Красивые ноги создают особую вибрацию в полу, которую улавливает моя полая трость. Или, если говорить честно, в дверях большого ресторана почти всегда стоит девушка с красивыми ногами, высматривая друзей, а так как теперь в моде короткие юбки, она, несомненно, воспользуется их преимуществами.
  Им подали заказанные блюда.
  — За два столика от нашего сидит состоятельный биржевой спекулянт, — небрежно произнес Томми. — Еврей, не так ли?
  — Отлично, — одобрила Таппенс. — Не понимаю, как тебе это удалось.
  — Я не могу каждый раз тебе объяснять. Это испортит мое шоу. За три столика от нас метрдотель подает шампанское. Мимо нашего столика идет толстая женщина в черном.
  — Томми, каким образом…
  — Ага! Ты начинаешь оценивать мои способности. За столик позади тебя только что села симпатичная девушка в коричневом.
  — Мимо! — воскликнула Таппенс. — Это молодой человек в сером.
  — О! — Томми выглядел обескураженным.
  В этот момент двое мужчин, сидевшие неподалеку и с интересом наблюдавшие за молодой парой, встали и подошли к угловому столику.
  — Прошу прощения, — заговорил старший из них — высокий, хорошо одетый человек с моноклем в глазу и седыми усиками. — Но мне указали на вас как на мистера Теодора Бланта. Могу я спросить, так ли это?
  Томми немного поколебался, чувствуя себя не в своей тарелке, потом кивнул:
  — Так. Я мистер Блант.
  — Какая неожиданная удача! После ленча, мистер Блант, я собирался зайти в ваш офис. У меня очень серьезные неприятности. Но, простите, что-то произошло с вашими глазами?
  — Увы, мой дорогой сэр, — печально отозвался Томми, — я абсолютно слеп.
  — Что?!
  — Вы удивлены? Неужели вы никогда не слышали о слепых детективах?
  — В литературе, но не в реальной жизни. И я, безусловно, никогда не слышал, что вы слепой.
  — Многие об этом не осведомлены, — промолвил Томми. — В дневное время я ношу козырек, дабы защитить глаза от света. Но без него почти никто не мог заподозрить мой физический недостаток, если это можно так назвать. Понимаете, глаза не могут меня выдать. Но довольно об этом. Мы сразу же отправимся в мой офис или вы изложите ваше дело здесь? Думаю, последнее было бы предпочтительнее.
  Официант принес еще два стула, и они сели. Один из них, который еще не произнес ни слова, был ниже ростом, коренастый и очень смуглый.
  — Дело очень деликатное, — понизив голос, произнес старший мужчина и с сомнением посмотрел на Таппенс. Казалось, мистер Блант почувствовал этот взгляд.
  — Позвольте представить вам моего доверенного секретаря мисс Гангс, — сказал он. — Ее нашли на берегу великой индийской реки, завернутой в пеленки. Весьма печальная история. Мисс Гангс — мои глаза. Она сопровождает меня повсюду.
  Незнакомец вежливо поклонился.
  — Тогда я могу говорить свободно. Мистер Блант, моя дочь, девушка шестнадцати лет, была похищена при очень странных обстоятельствах. Я узнал об этом полчаса назад. Эти обстоятельства таковы, что я не осмелился обратиться в полицию. Вместо этого я позвонил к вам в офис. Мне ответили, что вы ушли на ленч, но должны вернуться к половине третьего. Я пришел сюда с моим другом, капитаном Харкером…
  Коренастый мужчина кивнул и что-то пробормотал.
  — Но, к счастью, вы пошли на ленч именно в этот ресторан. Нам нельзя терять времени. Вы должны немедленно отправиться со мной ко мне домой.
  — Я приду к вам через полчаса, — осторожно заговорил Томми. — Сначала я должен вернуться в свой офис.
  Капитан Харкер, бросивший взгляд на Таппенс, возможно, удивился при виде улыбки, мелькнувшей в уголках ее рта.
  — Нет-нет, так не пойдет. Вы должны идти со мной. — Седой мужчина вынул из кармана визитную карточку и протянул ее через стол. — Вот мое имя.
  Томми ощупал карточку.
  — Мои пальцы для этого недостаточно чувствительны, — с улыбкой сказал он, передав карточку Таппенс, которая прочитала:
  — Герцог Блергаури.
  Она с интересом посмотрела на их клиента. Герцог Блергаури был известен как высокомерный и неприступный аристократ, женившийся на дочери чикагского забойщика свиней, которая была гораздо моложе его и обладала буйным темпераментом, что не сулило паре счастливого будущего. В последнее время появились слухи об их разногласиях.
  — Вы пойдете со мной сразу же, мистер Блант? — спросил герцог с резкими нотками в голосе.
  Томми подчинился неизбежному.
  — Мисс Гангс и я пойдем с вами, — спокойно ответил он. — Надеюсь, вы простите меня, что я немного задержусь ради чашки черного кофе? Сейчас его подадут. У меня сильные головные боли — результат глазного заболевания, и кофе успокаивает мои нервы.
  Томми подозвал официанта, заказал кофе и обратился к Таппенс:
  — Мисс Гангс, завтра я буду здесь на ленче с префектом французской полиции. Запишите заказ, сообщите его метрдотелю и попросите зарезервировать мой обычный столик. Я помогаю французской полиции в важном деле. Гонорар… — он сделал паузу, — весьма солидный. Вы готовы, мисс Гангс?
  — Готова, — ответила Таппенс, подняв ручку.
  — Начнем с фирменного салата из креветок. Следом… дайте подумать… Следом омлет «Блиц» и, возможно, пару tournedos а l’etranger121. — После очередной паузы Томми виновато пробормотал: — Надеюсь, вы извините меня… Ах да, souffle en surprise122. Это завершит трапезу. Французский префект — очень интересный человек. Возможно, вы его знаете?
  Герцог ответил отрицательно, а Таппенс встала и отошла поговорить с метрдотелем. Вернулась она как раз в тот момент, когда принесли кофе.
  Томми медленно выпил большую чашку и поднялся.
  — Моя трость, мисс Гангс. Благодарю вас. Указания, пожалуйста.
  Для Таппенс это была мучительная минута.
  — Один шаг вправо, восемнадцать прямо. Примерно на пятом шаге официант обслуживает столик слева от вас.
  Бодро помахивая тростью, Томми двинулся вперед. Таппенс держалась рядом, умудряясь незаметно направлять его в нужную сторону. Все шло хорошо, пока они не добрались до дверей. Мужчина быстро вошел в ресторан, и, прежде чем Таппенс успела предупредить слепого мистера Бланта, он налетел прямо на вошедшего. Последовали объяснения и извинения.
  У входа в «Блиц» поджидал изящный автомобиль с откидным верхом. Герцог помог мистеру Бланту сесть.
  — Ваша машина здесь, Харкер? — бросил он через плечо.
  — Да, сразу за углом.
  — Усадите в нее мисс Гангс, хорошо?
  Прежде чем тот успел ответить, герцог сел рядом с Томми, и автомобиль мягко тронулся с места.
  — Дело очень деликатное, — снова сказал герцог. — Вскоре я ознакомлю вас со всеми деталями.
  Томми поднес руку к голове.
  — Теперь я могу снять мой козырек, — заметил он. — Я был вынужден использовать его в ресторане из-за искусственного освещения.
  Но его руку резко дернули вниз. В тот же момент он почувствовал, как что-то твердое и круглое уперлось между ребрами.
  — Нет, мистер Блант, — послышался внезапно изменившийся голос герцога. — Вы не снимете этот козырек. Вы будете сидеть спокойно и неподвижно, понятно? Я не хочу, чтобы мой пистолет выстрелил. Видите ли, я вовсе не герцог Блергаури. Я позаимствовал это имя для данного случая, зная, что вы не откажетесь сопровождать столь знаменитого клиента. Я личность куда более прозаичная — торговец ветчиной, у которого пропала жена. — Он почувствовал, как вздрогнул сидящий рядом человек, и засмеялся. — Вижу, это говорит вам кое-что. Вы оказались на редкость глупы, молодой человек. Я очень опасаюсь, что в дальнейшем ваша деятельность будет сильно ограничена. — Последние слова он произнес со злобной радостью.
  Томми сидел неподвижно, не отвечая на насмешки. Вскоре машина замедлила скорость и остановилась.
  — Одну минуту, — сказал лжегерцог, проворно засовывая в рот Томми носовой платок и обвязывая его сверху шарфом. — На случай, если вы окажетесь настолько глупым, чтобы позвать на помощь, — учтиво объяснил он.
  Дверца машины открылась, шофер стоял рядом наготове. Он и его хозяин взяли Томми под руки и быстро повели вверх по ступенькам к парадному входу в дом.
  Дверь за ними закрылась. В воздухе ощущался пряный восточный аромат. Ноги Томми утонули в бархатном ковре. Его подняли наверх и отвели в комнату, судя по всему, расположенную в задней части дома. Здесь двое мужчин связали ему руки за спиной. Шофер вышел, лжегерцог извлек кляп.
  — Теперь можете говорить свободно, — любезно разрешил он. — У вас есть что сказать, молодой человек?
  Томми прочистил горло и облизнул пересохшие губы.
  — Надеюсь, вы не потеряли мою полую трость? — осведомился он. — Ее изготовление обошлось мне весьма дорого.
  — У вас достаточно хладнокровия, — заметил лжегерцог после небольшой паузы. — Или вы просто дурак. Неужели вам не ясно, что вы у меня в руках? Что вы полностью в моей власти? Что никто из ваших близких и друзей, по всей вероятности, больше никогда вас не увидит?
  — Нельзя ли обойтись без мелодрамы? — попросил Томми. — Или я должен ответить: «Я еще сведу с вами счеты, злодей»? Подобные фразы здорово устарели.
  — Ну а как насчет девушки? — допытывался лжегерцог, внимательно наблюдая за ним. — Ее судьба тоже вас не трогает?
  — Во время своего вынужденного молчания я успел сообразить, что к чему, — сказал Томми. — Я пришел к неизбежному выводу, что этот необычайно говорливый парень, Харкер, ваш сообщник, и, следовательно, моя злополучная секретарша вскоре присоединится к нашему скромному чаепитию.
  — Верно только наполовину. Миссис Бересфорд, как видите, я все о вас знаю, миссис Бересфорд не приведут сюда. Это маленькая предосторожность, о которой я позаботился. Мне пришло в голову, что ваши высокопоставленные друзья могут держать вас под наблюдением. В таком случае, разделив вас, мы помешаем выследить вас обоих. Один останется в моих руках. Сейчас я жду…
  Он не договорил, дверь открылась, и появился шофер.
  — За нами не следили, сэр. Все чисто.
  — Отлично. Можете идти, Грегори.
  Дверь снова закрылась.
  — Пока все идет хорошо, — сказал «герцог». — Что же нам с вами делать, мистер Бересфорд-Блант?
  — Я хочу, чтобы вы убрали этот чертов козырек, — отозвался Томми.
  — Не стоит. С ним вы по-настоящему слепой, а без него будете видеть не хуже меня, что не соответствует моему плану. Ибо у меня есть маленький план. Вы любите приключенческие романы, мистер Блант. Это доказывает игра, которую вы затеяли сегодня с вашей женой. Я тоже устроил маленькую игру: уверен, после моих объяснений вы сочтете ее весьма изобретательной. Видите ли, пол, на котором вы стоите, металлический, и на его поверхности имеются небольшие выступы. Я включаю рубильник… — послышался резкий щелчок, — и пускаю электрический ток. Теперь, если вы наступите на один из этих выступов, это будет означать смерть. Понимаете? Если бы вы могли видеть… но вы не можете, вы все еще слепы. Это игра в жмурки со смертью. Если вы сможете добраться до двери, вы свободны! Но думаю, вы задолго до цели наступите на один из роковых выступов. Меня это сильно позабавит!
  Шагнув вперед, лжегерцог развязал Томми руки, потом с ироническим поклоном вручил ему его трость.
  — Ну, слепой детектив, посмотрим, как вы решите эту проблему. Я постою здесь с пистолетом наготове. Как только вы поднесете руки к голове, чтобы снять козырек, я стреляю. Ясно?
  — Абсолютно, — ответил Томми. Он был бледен, но полон решимости. — Полагаю, у меня нет ни малейшего шанса?
  «Герцог» молча пожал плечами.
  — Вы чертовски изобретательны, — продолжал Томми, — но вы забыли одну вещь… Кстати, можно я закурю? Мое бедное сердце совсем расшалилось.
  — Можете закурить сигарету, но никаких трюков, — предупредил лжегерцог. — Помните, я наблюдаю за вами с пистолетом в руке.
  — Я не цирковая собака, чтобы проделывать трюки, — отозвался Томми. Вынув сигарету из портсигара, он стал нащупывать спичечный коробок. — Не бойтесь, я не ищу револьвер. Хотя вы прекрасно знаете, что я не вооружен. Тем не менее, как я уже говорил, вы забыли одну вещь.
  — Какую?
  Томми извлек из коробка спичку и приготовился ее зажечь.
  — Я слеп, а вы можете видеть. Бесспорно, преимущество за вами. Но предположим, мы оба были бы слепы? В чем бы тогда было ваше преимущество?
  Он чиркнул спичкой.
  «Герцог» презрительно рассмеялся:
  — Думаете повернуть рубильник и погрузить комнату во мрак? Это невозможно.
  — Верно, — согласился Томми. — Я не могу погрузить вас во мрак. Но, как вы знаете, крайности сходятся. Как насчет света?
  Говоря, он коснулся спичкой чего-то, что держал в руке, и бросил это на стол.
  Комнату залил яркий свет. Ослепленный им «герцог» отшатнулся, заморгал веками и опустил руку с пистолетом.
  Он открыл глаза, почувствовав, что нечто острое уперлось ему в грудь.
  — Бросьте пистолет! — скомандовал Томми. — Быстро! Полая трость — никчемное изделие, спору нет. Поэтому я не стал бы ею обзаводиться. А вот трость с вкладной шпагой — весьма полезное орудие. Как по-вашему? Не хуже, чем магниевый шнур. Бросайте пистолет!
  Чувствуя острие на груди, лжегерцог повиновался, но со смехом отскочил назад.
  — Преимущество все еще за мной, — сказал он. — Я могу видеть, а вы — нет.
  — Вот тут вы не правы, — отозвался Томми. — Я тоже могу видеть. Этот козырек — фальшивка. Я собирался одурачить Таппенс. Сначала сделать для виду пару ошибок, а к концу ленча все угадать чудесным образом. Конечно, я мог бы спокойно добраться до двери, избежав смертоносных выступов. Но я не верил, что вы будете играть честно. Вы бы никогда не позволили мне выйти отсюда живым. Эй, поосторожнее…
  С искаженным гневом лицом «герцог» рванулся вперед, позабыв от ярости посмотреть, куда он ступает.
  Внезапно сверкнула голубоватая вспышка, «герцог» покачнулся и свалился, как бревно. Слабый запах паленого мяса, смешанный с более сильным запахом озона, наполнил комнату.
  — Ну и ну! — промолвил Томми, вытирая с лица пот.
  Осторожно добравшись до стены, он повернул рубильник, потом подошел к двери, открыл ее и выглянул наружу, там никого не было. Томми спустился по лестнице и вышел на улицу.
  Очутившись в безопасности, он с содроганием посмотрел на дом, запомнил номер и поспешил к ближайшей телефонной будке.
  После нескольких секунд мучительной тревоги Томми услышал в трубке хорошо знакомый голос.
  — Таппенс, слава богу!
  — Со мной все в порядке. Я поняла твои намеки. Гонорар, Креветка, приходи к «Блицу» и иди следом за двумя etrangers. Элберт поспел вовремя и, когда нас повезли в разных машинах, последовал за мной в такси, увидел, куда меня доставили, и позвонил в полицию.
  — Элберт славный парень, — сказал Томми. — У него рыцарская натура. Я был уверен, что он последует за тобой, а не за мной. Но все равно я страшно беспокоился. Мне нужно многое тебе рассказать. Но сейчас я пойду домой и первым делом выпишу солидный чек для приюта Святого Дунстана. Господи, как, должно быть, ужасно быть слепым!
  Глава 11
  Человек в тумане
  Томми был недоволен жизнью. Блистательные сыщики Бланта потерпели неудачу, болезненно отразившуюся если не на их карманах, то на их гордости. Им не удалось пролить свет на тайну жемчужного ожерелья, украденного в Эдлингтон-Холле. Покуда Томми следил за увлекающейся азартными играми графиней, переодетый католическим священником, а Таппенс флиртовала с племянником хозяев дома на поле для гольфа, местный полицейский инспектор без лишних эмоций арестовал второго лакея, который оказался известным вором и сразу признал свою вину.
  Томми и Таппенс удалились, собрав последние остатки достоинства, и в данный момент утешались коктейлями в баре «Гранд-отеля». Томми все еще пребывал в облачении священника.
  — Увы, отец Браун123 из меня никакой, — мрачно заметил он. — А я как раз подобрал подходящий зонтик.
  — Это была проблема не для отца Брауна, — отозвалась Таппенс. — Ведь с самого начала необходима соответствующая атмосфера. Сперва все идет как всегда, а потом внезапно происходит нечто необычное.
  — К сожалению, — сказал Томми, — мы должны возвращаться в Лондон. Возможно, нечто необычное произойдет по пути на станцию.
  Он поднес к губам стакан, но жидкость расплескалась, когда тяжелая рука внезапно хлопнула его по плечу и чей-то голос прогремел слова приветствия:
  — Черт побери, да ведь это старина Томми! И миссис Томми тоже здесь. Каким ветром вас занесло? Я годами ничего о вас не слышал.
  — Пузырь! — воскликнул Томми, поставив стакан с остатками коктейля и повернувшись к высокому широкоплечему мужчине лет тридцати, с румяной круглой физиономией, одетому в костюм для гольфа.
  — Он самый, — откликнулся Пузырь (чье настоящее имя, между прочим, было Марвин Исткорт). — Не знал, что ты принял сан. Могу представить, какой из тебя поп!
  Таппенс расхохоталась, а Томми выглядел смущенным. Затем они неожиданно осознали присутствие кое-кого еще.
  Это было высокое стройное создание почти невероятной красоты, с золотистыми волосами, большими голубыми глазами и жемчужными серьгами в ушах, одетое в нечто дорогое и черное с отделкой из горностая. Создание улыбалось, и его улыбка говорила о многом, в частности об уверенности, что оно является основной достопримечательностью Англии, а быть может, и всего мира. При этом речь шла не о тщеславии, а именно об уверенности.
  Томми и Таппенс сразу же узнали молодую женщину. Они трижды видели ее в «Тайне сердца», столько же раз в «Огненных столбах» и во множестве других пьес. Возможно, в Англии не было другой актрисы, способной так завораживать публику, как мисс Джильда Глен. Ее считали самой красивой женщиной в Англии, и ходили слухи, что она также была и самой глупой.
  — Это мои старые друзья, мисс Глен, — сказал Исткорт, словно извиняясь за то, что мог хотя бы на момент позабыть о столь ослепительном существе. — Томми и миссис Томми, позвольте представить вас мисс Джильде Глен.
  В его голосе звучали нотки гордости. Всего лишь появившись в компании Исткорта, мисс Глен овеяла его неувядаемой славой.
  Актриса с нескрываемым интересом уставилась на Томми.
  — Вы в самом деле католический священник? — спросила она. — Я думала, они не могут жениться.
  Исткорт громко расхохотался:
  — Ну и хитрец ты, Томми! Рад, что он не отрекся от вас, миссис Томми, со всеми подобающими церемониями.
  Джильда Глен не обращала на него ни малейшего внимания, продолжая озадаченно разглядывать Томми.
  — Так вы священник или нет? — осведомилась она.
  — Очень немногие из нас являются теми, кем кажутся, — уклончиво ответил Томми. — Моя профессия похожа на профессию священника. Я не отпускаю грехи, но принимаю исповеди…
  — Да не слушайте вы его, — вмешался Исткорт. — Он вам голову морочит.
  — Если вы не священник, то я не понимаю, почему вы так одеты, — недоуменно произнесла актриса. — Разве только…
  — Я не преступник, спасающийся от правосудия, — успокоил ее Томми. — Совсем наоборот.
  — О! — Она нахмурилась, глядя на него своими огромными глазами.
  «Интересно, в состоянии ли она это понять, — думал Томми. — Пожалуй, нет, если я только не объясню ей все на пальцах».
  — Не знаешь, Пузырь, когда ближайший поезд в Лондон? — спросил он. — Нам нужно поскорее вернуться домой. До станции далеко?
  — Десять минут ходу. Но не спешите. Следующий поезд в шесть тридцать пять, а сейчас только без двадцати шесть. Предыдущий только что отошел.
  — А в какую сторону надо идти?
  — Когда выйдете из отеля, свернете налево. А потом… дай подумать… пожалуй, лучше всего идти по Морганс-авеню.
  — Морганс-авеню? — Мисс Глен вздрогнула и испуганно посмотрела на него.
  — Я знаю, о чем вы думаете, — рассмеялся Исткорт. — О призраке. Морганс-авеню проходит мимо кладбища, и существует легенда, будто убитый полисмен встает из могилы и совершает привычный обход этой улицы. Призрак полисмена — можете себе представить? Но многие клянутся, что видели его.
  — Полисмена? — Мисс Глен поежилась. — Но ведь призраков на самом деле не бывает, верно? — Она встала, плотнее закуталась в накидку и рассеянно попрощалась: — До свидания.
  Мисс Глен полностью игнорировала Таппенс и сейчас даже не взглянула в ее сторону. Однако она бросила через плечо озадаченный, вопрошающий взгляд на Томми.
  У двери актриса столкнулась с высоким мужчиной с седыми волосами и одутловатым лицом. Издав удивленный возглас, он взял ее под руку. Они вышли, оживленно разговаривая.
  — Очаровательна, не так ли? — сказал Исткорт. — Но мозги как у кролика. Ходят слухи, что она собирается замуж за лорда Леконбери. Это он вышел вместе с ней.
  — Он не кажется особенно привлекательным женихом, — заметила Таппенс.
  Исткорт пожал плечами:
  — Очевидно, титул все еще обладает привлекательностью. К тому же Леконбери отнюдь не из обедневших пэров. С ним мисс Глен будет как сыр в масле кататься. Никто ведь не знает ее происхождения, может, она из самых низов. В ее пребывании здесь есть нечто чертовски таинственное. Мисс Глен не проживает в отеле, а когда я попытался спросить, где она остановилась, она меня так грубо осадила. Впрочем, по-другому мисс Глен не умеет. Будь я проклят, если понимаю, в чем тут дело. — Он посмотрел на часы и воскликнул: — Мне надо бежать! Рад был повидать вас обоих. Мы должны покутить как-нибудь вечером в Лондоне. Ну, пока.
  Исткорт быстро вышел, и к ним сразу же подошел мальчик-слуга с запиской на подносе. Адресат указан не был.
  — Но это вам, сэр, — заверил мальчик Томми. — От мисс Джильды Глен.
  Томми развернул записку и с любопытством прочитал несколько строчек, написанных корявым почерком:
  «Я не уверена, но думаю, что Вы можете мне помочь. Не могли бы Вы по пути на станцию зайти в белый дом на Морганс-авеню десять минут седьмого?
  Томми кивком отпустил мальчика и передал записку Таппенс.
  — Удивительно! — воскликнула Таппенс. — Очевидно, она все еще думает, что ты священник.
  — Нет, — задумчиво ответил Томми. — По-моему, она как раз поняла, что я им не являюсь. Эй, что это такое?
  «Это» было молодым человеком с огненно-рыжими волосами, вздернутым подбородком и в весьма поношенном костюме. Войдя в бар, он стал ходить туда-сюда, что-то бормоча себе под нос.
  — Черт! — неожиданно громко произнес рыжеволосый мужчина. — Именно это я и сказал: черт!
  Он плюхнулся на стул рядом с молодой парой.
  — Черт бы побрал всех женщин! — продолжал молодой человек, свирепо глядя на Таппенс. — Можете жаловаться, если хотите. Пускай меня вышвырнут из отеля. Мне это не впервой. Почему мы не можем говорить то, что думаем? Почему мы должны скрывать свои чувства? У меня нет настроения быть вежливым. С удовольствием бы взял кое-кого за горло и медленно придушил.
  Он сделал паузу.
  — Какое-то конкретное лицо? — осведомилась Таппенс. — Или кого угодно?
  — Конкретное лицо, — мрачно отозвался молодой человек.
  — Весьма интересно, — заметила Таппенс. — Расскажите поподробнее.
  — Меня зовут Райли, — представился рыжеволосый. — Джеймс Райли. Возможно, вы слышали это имя. Я написал томик пацифистских стихотворений, по-моему, получилось недурно.
  — Пацифистских? — недоверчиво переспросила Таппенс.
  — Да, а что? — воинственно осведомился мистер Райли.
  — Нет-нет, ничего, — поспешно сказала Таппенс.
  — Я за мир во всем мире, — свирепо продолжал мистер Райли. — К дьяволу войну! И женщин! Ох уж эти женщины! Видели существо, которое только что отсюда вышло? Она именует себя Джильда Глен. Боже, как я обожал эту женщину! И уверяю вас: ее сердце, если таковое вообще имеется, отдано мне. Когда-то она любила меня, и я мог бы заставить ее полюбить меня снова. Но если она продаст себя этой куче грязи, лорду Леконбери, помоги ей бог! Я задушу ее собственными руками!
  Внезапно он встал и выбежал из бара.
  Томми поднял брови.
  — Весьма возбужденный джентльмен, — пробормотал он. — Ну, пошли, Таппенс?
  Когда они вышли из отеля, в холодном воздухе сгущался туман. Следуя указаниям Исткорта, Томми и Таппенс свернули налево и через несколько минут вышли к Морганс-авеню.
  Туман усиливался, проносясь мимо них мягкими белыми облачками. С левой стороны виднелась каменная ограда кладбища, а справа — ряд маленьких домиков. Вскоре они кончились, и их место заняла высокая изгородь.
  — Мне становится не по себе, Томми, — сказала Таппенс. — Туман и тишина, как будто мы за несколько миль от цивилизации.
  — В тумане все так себя чувствуют, — согласился Томми. — Плохая видимость создает такой эффект.
  Таппенс кивнула:
  — И ничего не слышно, кроме наших шагов по тротуару… Что это?
  — Ты о чем?
  — Мне показалось, что я слышу шаги позади нас.
  — Если ты не прекратишь себя накручивать, то через минуту увидишь привидение, — предупредил Томми. — Не будь такой нервной. Или ты боишься, что призрак полисмена положит тебе руку на плечо?
  Таппенс пронзительно вскрикнула.
  — Не надо, Томми! Теперь я все время буду об этом думать. — Она обернулась, вглядываясь в обволакивающую их белую пелену. — Снова шаги! Теперь они впереди. Неужели ты не слышишь, Томми?
  — Что-то слышу. Да, шаги позади нас. Кто-то еще спешит к поезду. Интересно…
  Внезапно он застыл как вкопанный.
  Густая пелена перед ними раздвинулась, словно занавес, и на расстоянии менее двадцати футов возникла гигантская фигура полисмена, как будто материализовавшаяся из тумана. Во всяком случае, именно такой она представилась разгоряченному воображению молодой пары. Пелена отступила еще немного — теперь, словно в театре, появилась маленькая сцена: голубой полисмен, алый почтовый ящик, а дальше по дороге очертания белого дома.
  — Красное, белое и голубое, — промолвил Томми. — Чертовски живописно. Пошли, Таппенс, бояться нечего.
  Он уже понял, что полисмен настоящий и, более того, вовсе не такой огромный, каким показался в первый момент.
  Но когда они двинулись по дороге, сзади снова послышались шаги. Мимо них быстро прошел мужчина, свернул в ворота белого дома, поднялся по ступенькам и оглушительно застучал дверным молотком. Его впустили как раз в тот момент, когда Томми и Таппенс подошли к полисмену, смотрящему ему вслед.
  — Джентльмен, кажется, спешит, — заметил полисмен.
  Он говорил медленно и задумчиво, словно давая мыслям созреть.
  — Этот джентльмен из тех, которые всегда спешат, — отозвался Томми.
  Полисмен устремил на него подозрительный взгляд.
  — Это ваш друг? — осведомился он. В его голосе также звучало подозрение.
  — Нет, — ответил Томми. — Это не мой друг, но я случайно знаю, что его фамилия Райли.
  — А-а! — протянул полисмен. — Ладно, пойду дальше.
  — Не могли бы вы сказать, где белый дом? — спросил Томми.
  Констебль мотнул головой вбок.
  — Вот. Он принадлежит миссис Ханикотт. — Помолчав, он добавил, очевидно желая поделиться ценной информацией: — Нервная особа. Вечно опасается грабителей и просит меня проверить, не бродит ли кто поблизости. Пожилые женщины все таковы.
  — Пожилые? — переспросил Томми. — А вы случайно не знаете, не гостит ли здесь молодая леди?
  — Молодая леди… — задумчиво повторил полисмен. — Нет, не знаю.
  — Возможно, она остановилась вовсе не здесь, Томми, — сказала Таппенс. — Да и в любом случае она вышла сразу перед нами и, может быть, еще не успела сюда добраться.
  — Теперь я вспомнил, — внезапно произнес полисмен. — Минуты три-четыре назад я видел с дороги, как в эти ворота вошла молодая леди.
  — В накидке, отделанной горностаем? — быстро спросила Таппенс.
  — У нее на шее было что-то вроде белого кролика, — кивнул полисмен.
  Таппенс улыбнулась. Полисмен двинулся в том направлении, откуда они пришли, а Томми и Таппенс повернули к воротам белого дома.
  Внезапно из дома донесся сдавленный крик. Почти сразу же входная дверь открылась, и Джеймс Райли сбежал вниз по ступенькам. Его лицо было бледным и искаженным, выражение глаз — безумным. Он шатался, как пьяный.
  Райли прошел мимо Томми и Таппенс, как будто не замечая их и бормоча себе под нос:
  — Боже мой! Боже мой!
  Он ухватился за столб ворот, стараясь удержаться на ногах, а затем, будто внезапно охваченный паникой, со всех ног побежал по дороге в сторону, противоположную той, куда ушел полисмен.
  Глава 12
  Человек в тумане
  (продолжение)
  Томми и Таппенс ошеломленно уставились друг на друга.
  — Очевидно, — сказал Томми, — в этом доме произошло нечто, до смерти перепугавшее нашего друга Райли.
  Таппенс рассеянно провела пальцем по столбу.
  — Должно быть, он где-то испачкал руку непросохшей красной краской, — заметила она.
  — Хм! — произнес Томми. — Думаю, нам лучше поскорее войти внутрь, а то я ничего не могу понять.
  В дверях дома стояла горничная в белом чепчике вне себя от негодования.
  — Вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное, отец? — обратилась она к поднимающемуся по ступенькам Томми. — Этот парень является сюда, спрашивает молодую леди и без разрешения мчится наверх. Она верещит, как дикая кошка, — а что ей, бедняжке, остается делать? — потом бежит вниз весь бледный, точно увидел привидение. Что все это значит?
  — С кем ты там разговариваешь, Эллен? — осведомился из глубины холла резкий голос.
  — Это хозяйка, — без особой необходимости сообщила Эллен.
  Она отошла от двери, и Томми оказался лицом к лицу с седовласой пожилой женщиной, тощая фигура которой была облачена в черное, расшитое бисером платье. Голубые глаза напоминали две льдинки.
  — Миссис Ханикотт? — осведомился Томми. — Я пришел повидать мисс Глен.
  Миссис Ханикотт бросила на него пронзительный взгляд, потом подошла к Таппенс и внимательно осмотрела ее.
  — Вот как? — промолвила она. — Ну, тогда вам лучше войти.
  Миссис Ханикотт провела их через холл в комнату в задней части дома с окнами в сад. Помещение казалось меньшим, чем было в действительности, из-за обилия столов и стульев. Пламя потрескивало в камине, рядом с которым стоял обитый ситцем диван. Обои в мелкую серую полоску, стены увешаны картинами и гравюрами.
  Комната с трудом ассоциировалась с мисс Джильдой Глен.
  — Садитесь, — предложила миссис Ханикотт. — Прежде всего прошу меня извинить, но я не имею ничего общего с римско-католической религией и никогда не думала, что увижу в своем доме католического священника. Если Джильда переметнулась к блуднице в пурпуре124, этого и следовало ожидать при ее образе жизни. Могло быть и хуже, если бы она вовсе не придерживалась никакой религии. Я бы лучше относилась к католикам, если бы их священники могли жениться. А уж эти монастыри — подумать только, какое количество прекрасных молодых девушек навсегда в них исчезает!
  Миссис Ханикотт сделала паузу, чтобы перевести дыхание.
  Не углубляясь в защиту безбрачия духовенства или других упомянутых спорных моментов, Томми перешел прямо к делу:
  — Насколько мне известно, миссис Ханикотт, мисс Глен находится в этом доме.
  — Да, хотя я этого не одобряю. Брак есть брак, а муж есть муж. Если вы стелите постель, извольте в нее ложиться.
  — Я не совсем понимаю… — недоуменно начал Томми.
  — Так я и думала. Потому и привела вас сюда. Теперь, когда я высказала вам свое мнение, можете подняться к Джильде. Она пришла ко мне после стольких лет и попросила о помощи — хотела, чтобы я повидалась с этим человеком и убедила его согласиться на развод. Я прямо заявила ей, что не желаю иметь с этим ничего общего. Развод — это грех. Но я не могла отказать собственной сестре в убежище в моем доме, не так ли?
  — Вашей сестре? — воскликнул Томми.
  — Да. Джильда моя сестра. Разве она вам не говорила?
  Томми уставился на нее с открытым ртом. Это казалось абсолютно невероятным. Потом он вспомнил, что ангельская красота Джильды Глен была на виду уже много лет. Его еще мальчиком водили смотреть ее игру. Да, возможно, они в самом деле сестры. Но какой яркий контраст! Значит, Джильда Глен вырвалась из этой уныло-респектабельной среды. Как же хорошо она хранила свой секрет!
  — Я все еще не вполне понимаю, — сказал Томми. — Ваша сестра замужем?
  — Она в семнадцать лет убежала из дому, чтобы выйти замуж, — ответила миссис Ханикотт. — За простого парня куда ниже ее по положению. А ведь наш отец был священником. Какой позор! Потом Джильда оставила мужа и подалась на сцену. Актриса! Я никогда в жизни не была в театре, держалась подальше от греха. А теперь, после стольких лет, она вздумала развестись с этим человеком. Наверно, собралась замуж за какую-то важную шишку. Но ее муж твердо стоит на своем — не поддается ни угрозам, ни подкупу. За это я его уважаю.
  — Как его имя? — внезапно спросил Томми.
  — Странно, но я не помню. Прошло почти двадцать лет с тех пор, как я его слышала. Мой отец запретил его упоминать. Я отказалась обсуждать это дело с Джильдой. Она знает, что я думаю по этому поводу, и для нее этого достаточно.
  — А его фамилия, часом, не Райли?
  — Возможно, право, не знаю. Это напрочь выветрилось у меня из головы.
  — Человек, которого я упомянул, только что был здесь.
  — Ах, этот! Я подумала, что он сбежал из сумасшедшего дома. Я была в кухне, давала указания Эллен, потом пришла в эту комнату, думая, вернулась ли уже Джильда (у нее свой ключ), когда услышала ее. Она на минуту-две задержалась в холле, а затем поднялась наверх. Минуты через три раздался бешеный стук в дверь. Я вышла в холл и увидела, как этот человек мчится вверх по лестнице. Затем наверху кто-то закричал, и вскоре он спустился и выбежал из дому как безумный. Ничего себе история!
  Томми поднялся:
  — Миссис Ханикотт, позвольте нам немедленно подняться наверх. Я боюсь…
  — Чего?
  — Боюсь, что в доме нет непросохшей красной краски.
  Миссис Ханикотт уставилась на него:
  — Конечно, нет.
  — Этого я и опасался, — сказал Томми. — Пожалуйста, проводите нас сразу же в комнату вашей сестры.
  Поняв серьезность положения, миссис Ханикотт повиновалась. В холле они заметили Эллен, быстро зашедшую в одну из комнат.
  Поднявшись на второй этаж, миссис Ханикотт открыла первую дверь на площадке. Томми и Таппенс вошли следом за ней.
  Внезапно она вскрикнула и отшатнулась.
  На диване лежала неподвижная фигура в черной накидке, отороченной горностаем. Прекрасное, но бездушное, как у большого ребенка, лицо было невредимо. Рана находилась на виске — тяжелый удар тупым орудием; проломлен череп. Кровь медленно капала на пол, но сама рана давно перестала кровоточить…
  Томми осмотрел распростертую фигуру. Его лицо было бледным.
  — Значит, он все-таки не задушил ее.
  — Что вы имеете в виду? Кто? — воскликнула миссис Ханикотт. — Она мертва?
  — Да, миссис Ханикотт. Убита. Вопрос в том — кем? Впрочем, тут не может быть особых сомнений. Странно, несмотря на все напыщенные слова, я не думал, что парень на это способен. — Помолчав, он решительно повернулся к Таппенс: — Приведи полисмена или позвони откуда-нибудь в полицию.
  Таппенс кивнула. Она тоже сильно побледнела. Томми проводил миссис Ханикотт вниз.
  — Вы точно знаете, в котором часу вернулась ваша сестра? — спросил он.
  — Да, — ответила миссис Ханикотт, — я как раз переводила часы на стене. Занимаюсь этим каждый вечер, потому что они отстают на пять минут в день. На моих часах было ровно восемь минут седьмого, они никогда не спешат и не отстают ни на секунду.
  Томми кивнул. Это соответствовало рассказу полисмена. Он видел, как женщина в меховой накидке вошла в ворота минуты за три до появления Томми и Таппенс. Тогда Томми посмотрел на свои часы и увидел, что было на одну минуту позже назначенного времени их встречи с Джильдой Глен.
  Конечно, существовала слабая вероятность, что кто-то поджидал Джильду в комнате наверху. Но если так, значит, этот человек все еще прячется в доме. Никто, кроме Джеймса Райли, отсюда не выходил.
  Томми побежал наверх и произвел быстрый, но тщательный обыск помещений. Нигде никого не оказалось.
  Тогда он сообщил новости Эллен, подождал, пока подойдут к концу ее причитания и обращения к святым, и задал ей ряд вопросов.
  Не приходил ли в дом сегодня еще кто-нибудь и не спрашивал ли мисс Глен? Нет, никто не приходил. Поднималась ли она этим вечером наверх? Да, как обычно, задернуть портьеры в шесть или в начале седьмого. Это было как раз перед тем, как тот сумасшедший стал колотить в дверь молотком. Она побежала вниз открыть дверь и, выходит, впустила убийцу.
  Томми не стал возражать. Но он все еще испытывал странную жалость к Райли и нежелание верить худшему. Тем не менее больше никто не мог убить Джильду Глен. В доме не было никого, кроме миссис Ханикотт и Эллен.
  Услышав голоса в холле, Томми спустился и обнаружил там Таппенс и полицейского, которого она встретила на улице. Последний извлек записную книжку и тупой карандаш, исподтишка его облизнув. Потом полисмен поднялся наверх, взглянул на жертву и заметил, что, если он к чему-нибудь прикоснется, инспектор задаст ему перцу. После этого он выслушал истерические и сбивчивые объяснения миссис Ханикотт, иногда делая записи. Его присутствие было успокаивающим.
  Томми удалось задержать полисмена на крыльце, когда тот вышел позвонить в участок, и поговорить с ним пару минут наедине.
  — Вы говорите, что видели, как убитая свернула в ворота. Вы уверены, что она была одна?
  — Уверен. С ней никого не было.
  — А после этого и до того, как вы встретили нас, из ворот никто не выходил?
  — Ни души.
  — А вы бы увидели, если кто-то вышел?
  — Конечно, увидел бы. Никто не выходил до этого полоумного парня.
  Представитель закона величаво спустился по ступенькам и остановился у белого столба ворот с красным отпечатком руки.
  — Любительская работа, — снисходительно заметил он. — Так наследить!
  После этого он вышел на дорогу.
  
  На следующий день после преступления Томми и Таппенс все еще пребывали в «Гранд-отеле», но Томми счел разумным избавиться от церковного облачения.
  Джеймс Райли был задержан и находился под арестом. Его адвокат, мистер Марвелл, только что закончил долгий разговор с Томми.
  — Никогда бы не поверил, что Джеймс Райли на такое способен, — сказал адвокат. — Он мог произносить кровожадные речи, но не более того.
  Томми кивнул:
  — Если растрачиваешь энергию на слова, на действия остается немного. Насколько я понимаю, мне предстоит роль одного из главных свидетелей обвинения. Его разговор со мной незадолго до убийства выглядит особенно скверно. Но, несмотря ни на что, мне нравится этот парень, и, если бы был еще хоть один подозреваемый, я бы считал его невиновным. А что говорит он сам?
  Адвокат поджал губы:
  — Утверждает, что нашел ее там мертвую. Но разумеется, это невозможно. Он заявил первое, что пришло ему в голову.
  — Да, если бы он говорил правду, это означало бы, что преступление совершила словоохотливая миссис Ханикотт, что абсолютно фантастично. Да, по-видимому, это все-таки его рук дело.
  — Не забывайте, что горничная слышала ее крик.
  — Ах да, горничная… — Помолчав, Томми задумчиво промолвил: — Какие мы доверчивые создания! Мы воспринимаем показания как непреложную истину, а что они представляют собой в действительности? Только впечатления, передаваемые уму чувствами. А если эти впечатления неверны?
  Адвокат пожал плечами:
  — О, мы знаем, что самые ненадежные свидетели те, которые со временем вспоминают все больше и больше без всякого намерения обмануть.
  — Я имею в виду не только это. Мы все, сами того не зная, говорим вещи, не соответствующие действительности. Например, и вы, и я, несомненно, много раз заявляли: «Это почта», услышав двойной стук и тарахтение почтового ящика. В девяти случаях из десяти мы были правы, но в десятый раз это оказывался хулиганивший мальчишка. Понимаете, о чем я?
  — Да-а, — медленно протянул мистер Марвелл. — Но мне непонятно, к чему вы клоните.
  — Вот как? Впрочем, я сам не уверен, что все понимаю, но начинаю видеть свет. Это как та палка, помнишь, Таппенс? Один ее конец указывает в одну сторону, но другой всегда указывает в противоположную. Зависит от того, держишь ли ты за нужный конец. Двери открываются, но они также и закрываются. Люди поднимаются наверх, но также спускаются вниз.
  — О чем ты, Томми? — осведомилась Таппенс.
  — Это до нелепости просто, — продолжал Томми, — но только сейчас пришло мне в голову. Как мы узнаем, когда кто-то входит в дом? Мы слышим, как открывается и захлопывается дверь, а если мы ожидаем кого-то, то не сомневаемся, что он пришел. Но ведь с таким же успехом кто-то мог выйти!
  — Да, но мисс Глен никуда не выходила.
  — Знаю. Зато выходил убийца.
  — Когда же она вошла?
  — Когда миссис Ханикотт разговаривала с Эллен на кухне. Они не слышали ее. Миссис Ханикотт вернулась в гостиную, интересуясь, пришла ли ее сестра, стала переводить часы, и ей показалось, что она слышит, как мисс Глен вошла в дом и поднимается наверх.
  — Ну и что? Ведь по лестнице действительно поднимались.
  — Поднималась Эллен, чтобы задернуть портьеры. Помнишь, миссис Ханикотт сказала, что ее сестра ненадолго задержалась в холле? В действительности в это время Эллен шла из кухни в холл. Она разминулась с убийцей.
  — А как же крик жертвы, Томми? — воскликнула Таппенс.
  — Кричал Джеймс Райли. Разве ты не заметила, какой у него высокий голос? В моменты эмоционального напряжения мужчины часто вопят, как женщины.
  — А убийца? Мы видели его?
  — Конечно, видели. Даже говорили с ним. Помнишь, как внезапно появился полисмен? Все дело в том, что он вышел из ворот, как только туман на дороге рассеялся. Мы даже подпрыгнули от неожиданности. В конце концов, полицейские — такие же люди, как и все, хотя мы редко так о них думаем. Они любят, ненавидят, женятся… Думаю, Джильда Глен столкнулась со своим мужем у ворот и пошла с ним в дом, чтобы обо всем договориться. Но он, в отличие от Райли, не мог облегчить душу кровожадными словами. Он просто пришел в ярость, а при нем была дубинка…
  Глава 13
  Хруститель
  — Таппенс, нам нужно переехать в больший офис, — заявил Томми.
  — Ерунда, — ответила Таппенс. — Ты не должен важничать и считать себя миллионером только потому, что тебе повезло и ты распутал два-три пустячных дела.
  — То, что некоторые именуют везением, другие называют опытом.
  — Конечно, если ты в самом деле думаешь, что являешься Шерлоком Холмсом, Торндайком, Мак-Карти и братьями Оуквуд в одном лице, то говорить больше не о чем. Лично я предпочла бы удачу всем опытам в мире.
  — Может, ты и права, — согласился Томми. — Тем не менее, Таппенс, нам нужен офис попросторнее.
  — Зачем?
  — Классики, — объяснил Томми. — Нам понадобятся несколько сотен ярдов дополнительных книжных полок, чтобы Эдгар Уоллес125 был представлен должным образом.
  — У нас еще не было ни одного дела в духе Эдгара Уоллеса.
  — Боюсь, что и не будет, — вздохнул Томми. — Если ты заметила, он никогда не дает особых шансов сыщику-любителю. Везде действуют суровые детективы из Скотленд-Ярда, все строго реально, и никаких сенсационных подделок.
  В дверях появился посыльный Элберт.
  — К вам инспектор Мэрриот, — доложил он.
  — Суровый человек из Скотленд-Ярда, — буркнул Томми.
  Вошел инспектор, дружелюбно улыбаясь.
  — Как дела? — бодро осведомился он. — Никаких дурных последствий нашего недавнего маленького приключения?
  — Что вы! — воскликнула Таппенс. — Это было просто чудесно.
  — Ну, я едва ли описал бы это подобным образом, — осторожно заметил Мэрриот.
  — Что привело вас сюда сегодня, Мэрриот? — спросил Томми. — Не только тревога за нашу нервную систему, верно?
  — Нет, — ответил инспектор. — Есть работа для блистательного мистера Бланта.
  — Ха! — воскликнул Томми. — Дайте-ка я приму соответствующее выражение лица.
  — Я пришел предложить вам кое-что, мистер Бересфорд. Как бы вы посмотрели на то, чтобы припереть к стене по-настоящему крупную банду?
  — Разве такие еще существуют? — спросил Томми.
  — Что вы имеете в виду?
  — Я всегда думал, что стоящие банды существуют только в беллетристике, наподобие суперпреступников и архизлодеев.
  — Архизлодеи встречаются не так уж часто, — согласился инспектор. — Но банд орудует более чем достаточно.
  — Не знаю, способен ли я справиться с бандой, — промолвил Томми. — Любительское или камерное, семейное преступление — вот где я могу проявить себя во всем блеске. Особенно когда рядом Таппенс, которая может подсказать что-то, чисто женские, но крайне важные детали, часто игнорируемые более примитивным мужским умом.
  Таппенс остановила этот поток красноречия, запустив в супруга подушкой и велев ему прекратить болтать чепуху.
  — Вы ведь не упустите шанс позабавиться, не так ли, сэр? — продолжал инспектор Мэрриот, отечески улыбаясь обоим. — Не сочтите за дерзость, но приятно смотреть на молодых людей, которые так наслаждаются жизнью.
  — Разве мы наслаждаемся жизнью? — Таппенс широко открыла глаза. — Хотя, наверно, да. Просто раньше я никогда об этом не думала.
  — Вернемся к банде, о которой вы говорили, — сказал Томми. — Несмотря на мою обширную частную практику среди герцогинь, миллионеров и даже уборщиц, ради вас я, пожалуй, снизойду до этого дела. Мне не нравится видеть Скотленд-Ярд в затруднении. Вы и глазом не успеете моргнуть, как «Дейли мейл» перемоет вам все косточки.
  — Как я и говорил, вы не упустите случая позабавиться. Ну, дело обстоит так. — Он придвинул свой стул поближе. — В настоящее время резко увеличилась циркуляция фальшивых банкнотов, причем изготовленных на самом высоком уровне. Вот один из них.
  Он вынул из кармана фунтовый банкнот и протянул его Томми.
  — Не отличишь от настоящего, верно?
  Томми с интересом обследовал банкнот:
  — Никогда бы не подумал, что с ним что-то не так.
  — Как и большинство людей. А вот настоящий банкнот. Я покажу вам отличия — они очень незначительны, но вы скоро научитесь их замечать. Возьмите лупу.
  После пятиминутной тренировки Томми и Таппенс приобрели необходимый опыт.
  — Что вы хотите нам поручить, инспектор Мэрриот? — спросила Таппенс. — Только следить за фальшивыми банкнотами?
  — Гораздо больше, миссис Бересфорд. Я хочу, чтобы вы до конца во всем разобрались. Понимаете, мы выяснили, что банкноты распространяются из Вест-Энда. Это осуществляет некто, занимающий высокое положение в обществе. Их также переправляют через Ла-Манш. Нас интересует некий майор Лейдло, возможно, вы слышали эту фамилию?
  — Кажется, слышал, — сказал Томми. — Он связан со скачками, не так ли?
  — Да. Майор Лейдло хорошо известен на ипподроме. У нас против него нет ничего конкретного, но, по общему мнению, он замешан в нескольких темных делишках. Люди осведомленные морщатся при упоминании его имени. Никто толком не знает о его прошлом, откуда он прибыл. У него весьма привлекательная жена-француженка, которую всюду видят с целой толпой поклонников. Судя по всему, Лейдло тратят много денег, и я бы хотел знать их источник.
  — Возможно, толпа поклонников, — предположил Томми.
  — Многие так считают. Но я в этом не уверен. Может быть, это совпадение, но большое количество фальшивых банкнотов исходит из маленького игорного клуба, который часто посещают Лейдло. Эта компания игроков и завсегдатаев ипподрома платит ежедневно кучу денег наличными. Лучший способ запустить в обращение фальшивые купюры трудно найти.
  — И как же нам приступить к делу?
  — Вот как. Насколько я понимаю, молодой Сент-Винсент и его жена — ваши друзья. Они весьма близки с компанией Лейдло, хотя и не так, как раньше. Через них вам не составит труда проникнуть в этот круг. Для наших людей это непосильная задача, а у вас идеальная возможность. Они ничего не заподозрят.
  — Что именно мы должны выяснить?
  — Откуда они получают товар, если действительно занимаются его распространением.
  — Понятно, — кивнул Томми. — Майор Лейдло выходит с пустым чемоданом, а возвращается с набитым казначейскими билетами. Я слежу за ним и выясняю, как это делается. Правильно?
  — Более или менее. Но не пренебрегайте леди и ее отцом, месье Эруладом. Помните, что банкноты циркулируют по обе стороны Ла-Манша.
  — Мой дорогой Мэрриот, — укоризненно произнес Томми. — Блистательные сыщики Бланта не знают слова «пренебрегать».
  Инспектор встал.
  — Ну, желаю удачи, — сказал он и удалился.
  — Слякоть! — с энтузиазмом воскликнула Таппенс.
  — Что-что? — озадаченно спросил Томми.
  — Фальшивые деньги, — объяснила Таппенс. — Их всегда называют слякотью. О, Томми, наконец-то мы заполучили дело в стиле Эдгара Уоллеса!
  — Верно, — согласился Томми. — И мы с тобой доберемся до Хрустителя.
  — А что такое Хруститель?
  — Новое слово, которое я придумал, — ответил Томми. — Тот, кто пускает фальшивые купюры в обращение. Банкноты хрустят, поэтому он Хруститель. Ничего не может быть проще.
  — Хорошая идея, — одобрила Таппенс. — Правда, мне больше нравится Шуршатель. Это куда более выразительно и зловеще.
  — Нет, — возразил Томми. — Я первый сказал «Хруститель» и буду придерживаться этого термина.
  — Как же я буду наслаждаться этим делом! — воскликнула Таппенс. — Ночные клубы, коктейли… Завтра куплю тушь для ресниц.
  — Твои ресницы и так черные, — заметил ее муж.
  — А я сделаю их еще чернее, — заявила Таппенс. — И вишневая губная помада тоже не помешает.
  — Все-таки ты в душе настоящая распутница, Таппенс, — сказал Томми. — Какое счастье, что ты вышла замуж за такого серьезного и респектабельного мужчину средних лет, как я.
  — Погоди, — усмехнулась Таппенс. — Когда ты окажешься в клубе «Питон», от твоей респектабельности ничего не останется.
  Томми извлек из буфета несколько бутылок, два бокала и шейкер для коктейлей.
  — Начнем сразу, — предложил он. — Мы начинаем охоту за тобой, Хруститель, и твердо намерены до тебя добраться!
  Глава 14
  Хруститель
  (продолжение)
  Познакомиться с супругами Лейдло оказалось нетрудным. Томми и Таппенс, молодые, хорошо одетые, жизнелюбивые и явно не нуждающиеся в деньгах, вскоре стали своими в избранном кругу, к которому принадлежали Лейдло.
  Майор Лейдло был высоким блондином, на вид типичным добродушным англичанином, чему, однако, противоречили некая жесткость в лице и быстрые косые взгляды, которые он бросал время от времени.
  Майор превосходно играл в карты, и Томми обратил внимание, что при высоких ставках он редко вставал из-за стола проигравшим.
  Маргерит Лейдло совсем не походила на мужа. Она была очаровательным существом с изяществом лесной нимфы и лицом девушки Грёза126. Ее ломаный английский был столь же очарователен, и Томми не удивляло, что большинство мужчин становились ее рабами. Казалось, ей сразу же приглянулся Томми, который, играя свою роль, охотно присоединился к сонму ее поклонников.
  — Я никуда не могу идти без моего Томми, — говорила она, произнося его имя на французский лад, с ударением на последнем слоге. — У него волосы цвета заката, не так ли?
  Однако ее отец выглядел куда более зловеще с его прямой, как палка, фигурой, черной бородкой, безукоризненно вежливыми манерами и цепким взглядом.
  Таппенс первая сообщила о прогрессе, подойдя к Томми с десятью однофунтовыми купюрами:
  — Посмотри-ка на них. Они фальшивые, верно?
  Томми обследовал банкноты и подтвердил диагноз Таппенс.
  — Где ты их взяла?
  — У этого молодого человека, Джимми Фолкнера. Маргерит Лейдло дала их ему, чтобы он поставил для нее на лошадь. Я сказала, что мне нужны мелкие купюры, и дала ему вместо них десятку.
  — Все новенькие и хрустящие, — задумчиво промолвил Томми. — Едва ли они прошли через много рук. Полагаю, молодой Фолкнер ничего не подозревает?
  — Джимми? Он просто душка. Мы с ним стали большими друзьями.
  — Это я заметил, — холодно сказал Томми. — По-твоему, это необходимо.
  — Не для дела, только ради удовольствия, — ответила Таппенс. — Он такой славный мальчик. Я рада, что вырвала его из когтей этой женщины. Ты и представить себе не можешь, во сколько она ему обходилась.
  — По-моему, он влюбился в тебя по уши, Таппенс.
  — Иногда я и сама так думаю. Приятно сознавать, что ты все еще молода и привлекательна, не так ли?
  — Твой моральный уровень, Таппенс, удручающе низок. Ты смотришь на эти вещи с неправильной точки зрения.
  — Я уже много лет так не наслаждалась, — абсолютно не смутившись, заявила Таппенс. — А ты сам чем лучше? Я в эти дни тебя практически не вижу, по-моему, ты окончательно поселился в кармане у Маргерит Лейдло.
  — Бизнес, — кратко отозвался Томми.
  — Но она привлекательная, верно?
  — Не в моем вкусе. Я от нее не в восторге.
  — Лгунишка! — рассмеялась Таппенс. — Впрочем, я всегда думала, что лучше выйти замуж за лгуна, чем за дурака.
  — Полагаю, — заметил Томми, — муж не обязательно должен быть либо тем, либо другим?
  Но Таппенс всего лишь с сожалением посмотрела на него и удалилась.
  Среди шлейфа обожателей миссис Лейдло был простоватый, но весьма состоятельный джентльмен по имени Хэнк Райдер.
  Мистер Райдер прибыл из Алабамы и сразу же проявил намерение сделаться другом и наперсником Томми.
  — Удивительная женщина, сэр, — сказал он Томми, провожая прекрасную Маргерит благоговейным взглядом. — Как ни крути, a la gaie France127 не перещеголяешь, правда? Когда я рядом с ней, то чувствую себя одним из самых ранних экспериментов Творца. Он должен был здорово набить руку, прежде чем создать что-либо столь прекрасное, как эта женщина.
  Томми вежливо согласился, но мистер Райдер на этом не успокоился.
  — Просто стыд, что такое прелестное создание может испытывать денежные затруднения.
  — А она их испытывает? — осведомился Томми.
  — Можете в этом не сомневаться. Странный тип этот Лейдло. Она сама мне говорила, что боится рассказывать ему о своих пустяковых долгах.
  — Они в самом деле пустяковые?
  — Конечно! В конце концов, женщина должна что-то носить, а, насколько я понимаю, чем меньше на ней надето, тем дороже это стоит. К тому же хорошенькая женщина никогда не захочет одеваться по моде прошлого сезона. Вдобавок бедняжке чертовски не везет в картах. Только вчера вечером она проиграла мне полсотни фунтов.
  — Зато позавчера выиграла две сотни у Джимми Фолкнера, — сухо сказал Томми.
  — Да неужто? Это хоть немного облегчило мне душу. Между прочим, в вашей стране, кажется, развелось много липовых бумажек. Сегодня утром я предъявил пачку денег в моем банке, и вежливый джентльмен в кассе сообщил, что двадцать пять штук из них можно выбросить.
  — Да, немало. А купюры выглядели новыми?
  — Новыми и хрустящими, как будто только что из-под станка. Вроде бы это были те самые, которые уплатила мне миссис Лейдло. Интересно, где она их взяла? Наверно, у одного из этих мошенников на ипподроме.
  — Весьма вероятно, — согласился Томми.
  — Знаете, мистер Бересфорд, я новичок в этой шикарной жизни среди расфуфыренных дам и всего прочего. Недавно разбогател и приехал в Европу повидать жизнь.
  Томми кивнул. Он подумал, что с помощью Маргерит Лейдло мистер Райдер, возможно, как следует «повидает жизнь», но обойдется ему это недешево.
  Тем временем он уже вторично получил доказательство, что фальшивые банкноты распространяются где-то совсем рядом и что Маргерит Лейдло, по всей вероятности, в этом участвует.
  На следующий вечер доказательство было предоставлено ему лично.
  Это произошло в маленьком клубе для избранных, о котором упоминал инспектор Мэрриот. Там были танцы, но основная достопримечательность этого места скрывалась за парой внушительных раздвижных дверей, в двух комнатах со столами, обитыми зеленым сукном, где каждую ночь крупные суммы переходили из рук в руки.
  Собираясь уходить, Маргерит Лейдло вручила Томми пачку мелких купюр.
  — Поменяйте их, Томми, на одну крупную. А то моя сумочка оттопыривается и привлекает внимание.
  Томми принес ей сотенный банкнот, краем глаза взглянув на купюры, которые она ему дала. По крайней мере на четверть они были фальшивками.
  Но откуда миссис Лейдло получала товар? На это у Томми все еще не было ответа. Он почти не сомневался, что не от мужа. Элберт внимательно следил за всеми передвижениями Лейдло, но это не дало никаких результатов.
  Томми подозревал отца Маргерит, угрюмого месье Эрулада. Он часто ездил во Францию и обратно. Что могло быть проще, чем привозить с собой банкноты, например, в чемодане с двойным дном?
  Поглощенный этими мыслями, Томми медленно вышел из клуба, но внезапно был вынужден предпринять срочные меры. На улице стоял мистер Хэнк П. Райдер, который явно был не вполне трезв. В данный момент он пытался повесить шляпу на радиатор автомобиля, но каждый раз промахивался на несколько дюймов.
  — Чертова вешалка! — жаловался мистер Райдер. — Совсем не такая, как в Штатах. Там человек может спокойно вешать свою шляпу каждый вечер, каждый вечер, сэр! А вот на вас почему-то две шляпы. Никогда еще не видел человека в двух шляпах. Должно быть, это из-за климата.
  — Возможно, у меня две головы, — серьезно сказал Томми.
  — Вот как? Странно! Удивительный факт! Давайте рванем по коктейлю, а то сухой закон меня доконал! По-моему, я пьян в доску… Вот что значит смешивать коктейли! «Поцелуй ангела» — это Маргерит… очаровательное создание и без ума от меня… «Лошадиная шея», два мартини и три «Пороги к догибели»… нет, «Дороги к погибели» в одной пивной кружке! Черт возьми, я не должен был…
  — Все в порядке, — прервал его Томми. — Как насчет того, чтобы отправиться домой?
  — У меня нет дома, куда можно отправиться, — печально произнес мистер Райдер и заплакал.
  — В каком отеле вы остановились? — спросил Томми.
  — Я не могу идти домой, — заявил мистер Райдер. — Поиски сокровищ… Она это здорово придумала… Уайтчепел128 — белые сердца, белые головы, печаль до гроба…
  Внезапно он выпрямился и чудесным образом восстановил способность изъясняться членораздельно.
  — Я все объясню вам, молодой человек. Марджи повезла меня в своей машине на поиски сокровищ. Вся английская аристократия этим занимается — ищет сокровища под булыжниками. Там было пятьсот фунтов, я серьезно. Вы были добры ко мне, сэр, и я этого никогда не забуду. Мы, американцы…
  На сей раз Томми прервал его еще более бесцеремонно:
  — О чем вы говорите? Миссис Лейдло повезла вас в машине?
  Американец торжественно кивнул.
  — В Уайтчепел?
  Последовал такой же совиный кивок.
  — И вы нашли там пятьсот фунтов?
  Мистер Райдер не сразу подобрал слова.
  — Она нашла, — поправил он. — Меня оставила за дверью. Со мной всегда так, вечно оставляют снаружи. Это очень грустно…
  — Вы бы нашли дорогу туда?
  — Думаю, да. Хэнк Райдер ничего не забывает.
  Без лишних церемоний Томми поволок его к своей машине. Вскоре они уже ехали на восток. Холодный воздух отрезвил мистера Райдера. Некоторое время он дремал на плече у Томми, потом проснулся со свежей головой и осведомился:
  — Где это мы, приятель?
  — В Уайтчепеле, — отозвался Томми. — Сюда вы этой ночью ездили с миссис Лейдло?
  — Место вроде знакомое, — оглядевшись, признал мистер Райдер. — Кажется, где-то здесь мы свернули налево. Да, вон на ту улицу.
  Томми послушно свернул. Мистер Райдер давал указания:
  — Сюда. Потом направо. Как же здесь скверно пахнет!.. Да, мимо этой пивной на углу, потом поверните и остановитесь в начале того переулка. Но объясните, в чем дело. Там еще остались деньжата и мы едем наложить на них лапу?
  — Вот именно, — подтвердил Томми. — Наложить лапу. Неплохая шутка, верно?
  — Пожалуй, — согласился мистер Райдер и добавил с сожалением: — Хотя до меня не вполне дошло, в чем тут смак.
  Томми вышел из машины и помог выйти мистеру Райдеру. Вдвоем они углубились в переулок. Слева находился ряд ветхих домов. Мистер Райдер остановился у двери одного из них.
  — Она вошла сюда, — заявил он. — Готов поклясться.
  — Тут все дома похожи друг на друга, — сказал Томми. — Это напоминает мне историю о солдате и принцессе. Помните, солдат поставил на двери крест, чтобы потом найти ее. Может быть, нам сделать то же самое?
  Смеясь, Томми вынул из кармана кусочек мела и нарисовал крест внизу двери. Потом он посмотрел вверх на бродящие по стенам смутные тени, одна из которых угрожающе зевнула.
  — Здесь много кошек, — весело заметил Томми.
  — Что дальше? — осведомился мистер Райдер. — Мы войдем внутрь?
  — Да, только примем меры предосторожности, — ответил Томми.
  Он окинул взглядом переулок, потом слегка нажал на дверь. Она поддалась. Томми распахнул ее, посмотрел в темноту и бесшумно шагнул внутрь. Мистер Райдер последовал за ним.
  — Стойте! — внезапно сказал американец. — Кто-то идет по переулку.
  Он выскользнул наружу. С минуту Томми стоял неподвижно, но ничего не услышал. Вынув из кармана фонарик, он на миг включил его. Вспышка помогла ему сориентироваться. Пройдя вперед, Томми толкнул еще одну дверь. Она также открылась.
  Шагнув через порог, Томми прислушался, снова зажег фонарик. Комната ожила, словно по сигналу. Двое мужчин бросились на него спереди, и еще двое — сзади.
  — Свет! — рявкнул чей-то голос.
  Вспыхнула газовая горелка. При ее свете Томми увидел несколько весьма неприятных физиономий. Окинув взглядом помещение, он разглядел кое-какие предметы.
  — Понятно, — сказал он. — Если не ошибаюсь, штаб-квартира фальшивомонетчиков.
  — Заткни пасть! — буркнул один из мужчин.
  Сзади открылась и снова закрылась дверь.
  — Схватили его, ребята? — послышался знакомый дружелюбный голос. — Вот и отлично. Позвольте сообщить вам, мистер шпик, что вы угодили в передрягу.
  — Доброе старое словечко, — откликнулся Томми. — Как оно возбуждает! Да, я шпик из Скотленд-Ярда. Да ведь это мистер Хэнк Райдер! Вот так сюрприз!
  — Догадываюсь. Я со смеху помирал, заманивая вас сюда, как малого ребенка. А вы считали себя умником! Я раскусил вас с самого начала, приятель. Уж очень вы не вписывались в эту компанию. До поры до времени я позволил вам забавляться, но когда вы по-настоящему заподозрили красотку Маргерит, подумал: «Пора кончать». Боюсь, ваши друзья долго о вас не услышат.
  — Собираетесь меня замочить? Кажется, у вас в ходу такое выражение?
  — Нервы у вас что надо. Нет, обойдемся без насилия. Просто подержим вас, так сказать, под стражей.
  — Боюсь, вы поставили не на ту лошадь, — сказал Томми. — У меня нет желания «содержаться под стражей», как вы это называете.
  Мистер Райдер дружески улыбнулся. Снаружи донесся меланхоличный гудок автомобиля.
  — Рассчитываете на крестик, который нарисовали на двери, а, сынок? — осведомился мистер Райдер. — На вашем месте я бы на него не надеялся. Потому что я еще в детстве слышал сказку, о которой вы упоминали, и шагнул назад, в переулок, чтобы сыграть роль собаки с глазищами, как колеса телеги. Если бы вы сейчас находились там, то увидели бы, что на каждой двери стоит такой же крест.
  Томми удрученно опустил голову.
  — Считали себя слишком умным, верно? — не унимался мистер Райдер.
  В этот момент в дверь громко постучали.
  — Что такое? — вздрогнул мистер Райдер.
  Стук сменился атакой. Замок поддался почти сразу, и в дверном проеме появился инспектор Мэрриот.
  — Отличная работа, Мэрриот, — одобрил Томми. — Относительно района вы оказались правы. Позвольте представить вам мистера Хэнка Райдера, который знает все волшебные сказки. Понимаете, мистер Райдер, — продолжал он, повернувшись к американцу, — я тоже вас подозревал. Элберт — вон тот важного вида паренек с большими ушами — получил приказ следовать за нами на мотоцикле, если нам взбредет в голову совершить увеселительную поездку. А рисуя на двери крест, чтобы отвлечь ваше внимание, я заодно вылил на землю пузырек валерьянки. Жуткий запах, но кошкам он нравится. Так что, когда прибыл Элберт с полицией, все кошки в округе собрались здесь, чтобы указать им нужный дом.
  Томми с улыбкой посмотрел на ошеломленного мистера Райдера и поднялся на ноги.
  — Я говорил, что доберусь до вас, Хруститель, и выполнил обещание.
  — Что, черт возьми, вы городите? — свирепо осведомился мистер Райдер. — Что значит «Хруститель»?
  — Вы найдете это слово в ближайшем издании энциклопедии преступного мира, — сказал Томми. — Правда, этимология несколько сомнительна. — Он огляделся с довольным видом. — Доброй ночи, Мэрриот. Я должен идти туда, где меня ожидает счастливый конец этой истории. Никакая награда не сравнится с любовью доброй женщины, а именно она ожидает меня дома. По крайней мере, я на это надеюсь, хотя кто знает. Работа была очень рискованная, Мэрриот. Вы знакомы с капитаном Джимми Фолкнером? Он божественно танцует, а что касается его вкуса в коктейлях… Да, Мэрриот, риска было предостаточно!
  Глава 15
  Тайна Саннингдейла
  — Знаешь, Таппенс, куда мы сегодня пойдем на ленч?
  Миссис Бересфорд задумалась.
  — В «Ритц»? — с надеждой предположила она.
  — Подумай еще.
  — В то приятное местечко в Сохо?
  — Нет. — Голос Томми был полон значения. — В дешевое кафе. Точнее, вот в это.
  Он проворно втащил ее в упомянутое заведение и подвел к угловому столику с мраморной крышкой.
  — Отлично, — с удовлетворением произнес Томми, опускаясь на стул. — Лучше быть не может.
  — Откуда эта внезапная тяга к простоте? — осведомилась Таппенс.
  — Вы видите, Ватсон, но не делаете выводы. Интересно, снизойдет ли одна из этих высокомерных девиц до того, чтобы обратить на нас внимание? Превосходно, она плывет в нашу сторону! Правда, выглядит она так, словно думает совсем о другом, но ее подсознание, несомненно, занято такими вещами, как ветчина, яичница и чай. Пожалуйста, мисс, отбивную с жареной картошкой, большую чашку кофе, булочку с маслом и телячий язык для леди.
  Официантка повторила заказ полным презрения голосом, но Таппенс внезапно прервала ее:
  — Нет-нет, никакой отбивной с картофелем. Принесите джентльмену сдобную ватрушку и стакан молока.
  — Ватрушка и молоко, — повторила официантка с еще большим презрением и поплыла прочь, все еще думая о своем.
  — Твое вмешательство было неуместным, — холодно заметил Томми.
  — Но я права, не так ли? Ты — Старик в углу?129 Где же твой кусок бечевки?
  Томми извлек из кармана бечевку и завязал на ней пару узелков.
  — Точно до мельчайших деталей, — сказал он.
  — Однако ты сделал маленькую ошибку в заказе.
  — Женщины все понимают слишком буквально, — вздохнул Томми. — Если я что-нибудь ненавижу, так это молоко и ватрушки — они такие желтые, что от одного их вида желчь разливается.
  — Искусство требует жертв, — упрекнула его Таппенс. — Смотри, как я уплетаю холодный язык. Он не так уж плох. Ну, теперь я готова быть мисс Полли Бертой. Завяжи большой узел и начинай.
  — Прежде всего, — сказал Томми, — позволь мне напомнить, сугубо неофициально, что наш бизнес в последнее время увял. Если дела не идут к нам, значит, мы должны идти к ним. Обратимся к одной из величайших загадок наших дней — к тайне Саннингдейла.
  — О! — с интересом воскликнула Таппенс. — Тайна Саннингдейла!
  Томми извлек из кармана скомканную газетную вырезку и положил ее на стол.
  — Это последняя фотография капитана Сессла, напечатанная в «Дейли лидер».
  — За такие фотографии можно подать на газету в суд, — заметила Таппенс. — Здесь только видно, что это мужчина.
  — Вообще-то мне следовало бы сказать: «так называемая тайна Саннингдейла», — быстро добавил Томми. — Возможно, это тайна для полиции, но никак не для высокого интеллекта.
  — Завяжи еще один узел, — посоветовала Таппенс.
  — Не знаю, много ли ты помнишь об этом деле, — невозмутимо продолжал Томми.
  — Все от начала до конца, — отозвалась Таппенс. — Но пусть это не нарушает стиль твоего повествования.
  — Прошло всего три недели, — начал Томми, — со времени страшной находки на поле для гольфа. Два члена клуба, наслаждавшиеся утренней игрой, обнаружили труп мужчины, лежащий лицом вниз на седьмой метке. Еще не перевернув его, они догадались, что это капитан Сессл, хорошо известный человек в клубе, который всегда носил пиджак для гольфа причудливого ярко-голубого цвета.
  Капитана Сессла часто видели практикующимся на поле рано утром, поэтому сначала подумали, что с ним внезапно произошел сердечный приступ. Но медицинское обследование показало, что он был убит, заколот в сердце весьма необычным орудием — женской шляпной булавкой, и что смерть наступила не менее двенадцати часов тому назад.
  Это представило дело совсем в ином свете, и очень скоро выяснились интересные факты. Практически последним видел капитана Сессла его друг и партнер мистер Холлеби из компании «Поркьюпайн эшуранс», который сообщил следующее.
  Накануне убийства Сессл и Холлеби играли в гольф. После чая Сессл предложил поиграть еще, пока не стемнело. Холлеби согласился. Сессл был в хорошем настроении и в отличной спортивной форме. Поле пересекает пешеходная дорожка, и, когда они приближались к шестому участку, Холлеби заметил идущую по ней женщину. Она была высокого роста и одета во что-то коричневое, но он к ней особо не присматривался, а Сессл, как ему показалось, и вовсе не обратил на нее внимания.
  Дорожка шла перед седьмой меткой, — продолжал Томми. — Женщина остановилась в дальнем конце поля, словно чего-то ожидая. Капитан Сессл первым добрался до метки, так как мистер Холлеби ставил на место флажок возле лунки. Когда Холлеби подошел к метке, он с удивлением обнаружил, что Сессл разговаривает с женщиной. Увидев его, они резко отвернулись, и Сессл бросил через плечо: «Я на одну минуту».
  Сессл и женщина шли рядом, все еще поглощенные беседой. В этом месте поле кончается, и дорога тянется дальше между двумя садовыми изгородями, выходя на шоссе в Уиндлшем.
  Капитан Сессл не обманул партнера. Он вернулся через минуту-две, к большому облегчению Холлеби, так как сзади к ним приближались два других игрока, а уже начало темнеть. Они продолжили игру, но Холлеби сразу же заметил, что его компаньон чем-то расстроен. Он не только промахивался, но выражение лица было обеспокоенным, а лоб — нахмуренным. Сессл едва отвечал на замечания партнера и играл все хуже и хуже. Очевидно, что-то отвлекало его от гольфа.
  Они добрались до восьмой лунки, и тут капитан Сессл неожиданно заявил, что уже темно и он идет домой. Как раз в этом месте находилась еще одна тропинка, ведущая к уиндлшемской дороге, и Сессл зашагал по ней, так как это был кратчайший путь к его дому — маленькому бунгало возле шоссе. Подошли двое других игроков, майор Барнард и мистер Леки, и Холлеби упомянул им о странной перемене в поведении капитана Сессла. Они тоже видели его разговаривающим с женщиной в коричневом, но находились не настолько близко, чтобы разглядеть ее лицо. Всех интересовало, что она сказала их другу, расстроив его до такой степени.
  Они втроем вернулись в клуб. Была среда, а по средам продавали дешевые билеты на лондонские поезда. Муж и жена, ведущие хозяйство в бунгало капитана Сессла, как обычно, отправились в Лондон и вернулись последним поездом. Войдя в бунгало, они решили, что их хозяин спит в своей в комнате. Миссис Сессл, его жена, где-то гостила.
  Убийство капитана казалось необъяснимым. Никто не мог предположить никакого мотива. Личность высокой женщины в коричневом энергично обсуждалась, но без каких-либо результатов. Полицию, как всегда, обвиняли в бездействии, как стало ясно потом, абсолютно несправедливо, ибо спустя неделю девушка по имени Дорис Эванс была арестована по обвинению в убийстве капитана Энтони Сессла.
  У полиции было немного материала для работы: прядь светлых волос в пальцах убитого и несколько оранжевых шерстяных нитей, зацепившихся за пуговицу его голубого пиджака. Тщательные расспросы на железнодорожной станции и в других местах выявили следующие факты.
  Молодая девушка в оранжевой кофте и юбке прибыла поездом в тот вечер около семи и спросила дорогу к дому капитана Сессла. Через два часа она снова появилась на станции в съехавшей набок шляпе, с растрепанными волосами и в явно возбужденном состоянии. Девушка осведомилась о поезде в Лондон, то и дело оглядываясь через плечо, будто чего-то опасалась.
  Во многих отношениях наши полицейские силы выше всяких похвал. Располагая минимумом улик, они смогли отыскать эту девушку и идентифицировать ее как некую Дорис Эванс. Ее обвинили в убийстве и предупредили, что все сказанное ею может быть использовано против нее, но она тем не менее дала показания, которые повторяла в дальнейшем без каких-либо изменений.
  Показания эти сводились к следующему. Дорис Эванс была машинисткой. Однажды вечером она познакомилась в кино с хорошо одетым мужчиной, который заявил, что влюблен в нее. Он сказал, что его зовут Энтони, и пригласил в свое бунгало в Саннингдейле. Дорис понятия не имела, что он женат. Они договорились, что она приедет в следующую среду — как ты помнишь, в этот день в доме не было ни слуг, ни жены. В конце концов мужчина сообщил свое полное имя — Энтони Сессл — и домашний адрес.
  Дорис прибыла в бунгало в назначенный вечер. Ее встретил Сессл, который только что вернулся с поля для гольфа. Хотя он притворялся, что рад гостье, девушка утверждает, что его поведение с самого начала выглядело странным. Она почувствовала страх и начала жалеть, что приехала.
  После заранее приготовленного скромного ужина Сессл предложил прогуляться. Девушка согласилась, и он повел ее по шоссе, потом по тропинке на поле для гольфа. Когда они пересекали седьмой участок, Сессл, казалось, полностью помешался. Он выхватил из кармана револьвер и стал им размахивать, заявляя, что дошел до ручки.
  «Я разорен! Мне конец! Но вы уйдете из жизни вместе со мной. Я застрелю сначала вас, потом себя. Утром наши тела найдут лежащими рядом!»
  Сессл схватил Дорис за руку, и она, понимая, что имеет дело с безумцем, попыталась вырваться или отнять у него револьвер. Во время борьбы он, должно быть, вырвал прядь ее волос, а шерсть ее кофты зацепилась за его пуговицу.
  Наконец Дорис удалось освободиться, и она помчалась по полю, ожидая, что в нее вот-вот угодит пуля. Дважды она падала, цепляясь за вереск, но в итоге выбралась на шоссе и поняла, что ее не преследуют.
  Такова история Дорис Эванс. Она категорически отрицает, что, защищаясь, ударила Сессла шляпной булавкой, что при сложившихся обстоятельствах было бы вполне естественно. Ее рассказ подтверждает револьвер, найденный в кустах дрока, неподалеку от места, где лежало тело. Из него не стреляли.
  Дело Дорис Эванс передали в суд, но тайна все еще остается тайной. Если ее рассказ правдив, то кто заколол капитана Сессла? Высокая женщина в коричневом, чье появление так его расстроило? Ее связь с этой историей до сих пор не объяснена. Она внезапно появилась на дорожке через поле для гольфа, так же внезапно исчезла, и никто больше о ней не слышал. Кто она? Местная жительница? Приезжая из Лондона? Если так, то она прибыла туда автомобилем или поездом? Никто не может описать ее внешность, в которой не было ничего примечательного, за исключением высокого роста. Она не могла быть Дорис Эванс, потому что Дорис маленькая и светловолосая, а кроме того, в то время она только прибыла на станцию.
  — А как насчет жены? — предположила Таппенс.
  — Вполне естественная гипотеза. Но миссис Сессл тоже маленького роста, и мистер Холлеби хорошо знает ее в лицо. К тому же не вызывает сомнений, что тогда она находилась далеко от дома. Выяснился еще один факт. Компания «Поркьюпайн эшуранс» ликвидируется. Ревизия обнаружила растрату фондов. Теперь причина полных отчаяния слов капитана Сессла, обращенных к Дорис Эванс, становится очевидной. В течение нескольких лет он систематически присваивал деньги компании. Ни мистер Холлеби, ни его сын понятия не имели о происходящем. Они практически разорены. Ситуация выглядит следующим образом. Капитан Сессл был на грани разоблачения и разорения. Самоубийство кажется естественным выходом, но характер раны опровергает эту теорию. Кто же убил его? Была ли это Дорис Эванс или таинственная женщина в коричневом?
  Сделав паузу, Томми отхлебнул молока, скорчил гримасу и осторожно надкусил ватрушку.
  Глава 16
  Тайна Саннингдейла
  (продолжение)
  — Конечно, — снова заговорил Томми, — я сразу понял, где в этом странном деле препятствие, сбившее со следа полицию.
  — Ну? — нетерпеливо осведомилась Таппенс.
  Томми печально покачал головой:
  — Хотел бы я, чтобы так было в действительности. Но быть Стариком в углу легко лишь до поры до времени. Разгадка ускользает от меня. Я понятия не имею, кто прикончил этого беднягу. — Он вынул из кармана еще несколько газетных вырезок. — Дополнительные экспонаты: мистер Холлеби, его сын, миссис Сессл, Дорис Эванс.
  Таппенс задержалась на последней фотографии.
  — Во всяком случае, эта девушка не могла убить его шляпной булавкой, — сказала она наконец.
  — Откуда такая уверенность?
  — Метод леди Молли — у нее короткая стрижка. И вообще, в наши дни только одна женщина из двадцати, не важно, короткие у них волосы или длинные, пользуется шляпными булавками. Они просто не нужны, шляпы плотно прилегают к голове.
  — Но она могла иметь одну при себе.
  — Милый, мы не храним их, как фамильные драгоценности! Зачем ей везти булавку с собой в Саннингдейл?
  — Значит, это женщина в коричневом.
  — Хорошо бы та женщина не была высокой, тогда она могла бы оказаться женой убитого. Я всегда подозреваю жен, которые отсутствуют во время преступления и потому не могут быть с ним связаны. Если она узнала, что ее муж волочится за той девушкой, то для нее было бы вполне естественным наброситься на него со шляпной булавкой.
  — Вижу, мне придется соблюдать осторожность, — заметил Томми.
  Но Таппенс не стала отвлекаться от темы.
  — Что Сесслы собой представляли? — внезапно спросила она. — Что люди говорили о них?
  — Насколько я могу судить, они пользовались популярностью. Капитана и его жену считали счастливой парой. Вот почему история с девушкой выглядит так странно. От такого человека, как Сессл, в последнюю очередь можно было ожидать подобного поведения. Он ушел из армии, получив наследство, и занялся страховым бизнесом. Его трудно представить в роли мошенника.
  — А это точно, что он был мошенником? Двое других не могли присвоить деньги?
  — Отец и сын Холлеби? Они утверждают, что разорены.
  — Подумаешь, утверждают! Возможно, они поместили деньги в банк под чужим именем. Звучит глуповато, но ты понимаешь, что я имею в виду. Предположим, они тайком от Сессла пустились в спекуляции и потеряли все деньги. В таком случае смерть Сессла была бы им на руку.
  Томми постучал указательным пальцем по фотографии мистера Холлеби-старшего:
  — Ты обвиняешь этого респектабельного джентльмена в убийстве своего друга и партнера? Но ты забываешь, что он расстался с Сесслом на поле для гольфа в присутствии Барнарда и Леки и провел вечер в клубе. Кроме того, помни о шляпной булавке.
  — К черту булавку! — раздраженно отмахнулась Таппенс. — По-твоему, она указывает на то, что преступление совершено женщиной?
  — Естественно. А ты не согласна?
  — Нет. Мужчины чудовищно старомодны. Нужны века, чтобы избавить их от предвзятых идей. Они ассоциируют шпильки и шляпные булавки с женским полом и именуют их «женским оружием». В прошлом, возможно, так и было, но теперь шпильки и булавки вышли из моды. У меня нет ни одной уже четыре года.
  — Значит, ты думаешь…
  — Что Сессла убил мужчина. Булавкой воспользовались для создания видимости женского преступления.
  — В твоих словах что-то есть, Таппенс, — медленно произнес Томми. — Удивительно, как после обсуждения многое становится ясным.
  Таппенс кивнула:
  — Все выглядит логичным, если смотреть на это под правильным углом. Вспомни, что Мэрриот как-то говорил о любительской точке зрения — ее отличает, так сказать, более интимный подход. Мы знаем кое-что о людях вроде капитана Сессла и его жены, знаем, как они могут поступить и как не могут. Причем у каждого свой круг знаний.
  Томми улыбнулся:
  — Ты имеешь в виду, что знаешь, как чувствуют и ведут себя жены и какие вещи могут иметь у себя люди с короткой стрижкой?
  — Что-то вроде этого.
  — А какие специфические знания у меня? Волочатся ли за девушками женатые мужчины и тому подобное?
  — Нет, — ответила Таппенс. — Ты знаешь это поле для гольфа не как детектив, ищущий улики, а как человек, игравший на нем. Ты разбираешься в гольфе и понимаешь, что может отвлечь человека от игры.
  — Отвлечь Сессла могло только что-то очень серьезное. Он шел с преимуществом в два очка, а начиная с седьмой метки вдруг стал играть как ребенок. Во всяком случае, так говорят.
  — Кто?
  — Барнард и Леки. Они играли позади Сессла и Холлеби.
  — Это произошло после того, как Сессл встретил женщину в коричневом. Они видели, как он говорил с ней, верно?
  — Да. По крайней мере…
  Томми оборвал фразу. Таппенс озадаченно посмотрела на него. Он уставился на кусок бечевки, который держал в руке, но глазами человека, который видит нечто совершенно иное.
  — В чем дело, Томми?
  — Погоди, Таппенс. Допустим, я играю у шестой лунки в Саннингдейле. Сессл и Холлеби на шестом участке впереди меня. Уже темнеет, но я четко вижу ярко-голубой пиджак Сессла. На дорожке слева от меня появляется женщина. Она идет не с женского поля для гольфа — оно находится справа, и я бы хорошо ее разглядел, если бы она шла оттуда. Но странно, что я не заметил ее на дорожке раньше, например с пятой метки. — Он сделал паузу. — Ты только что сказала, Таппенс, что я знаю это поле. Как раз за шестой меткой находится маленькая землянка из торфа. Любой мог поджидать в ней… нужного момента. Находясь там, можно было до неузнаваемости изменить внешность. Вот тут приходит черед для твоих специфических знаний, Таппенс. Было бы сложной задачей для мужчины выглядеть как женщина, а потом снова превратиться в мужчину? Например, мог бы он надеть юбку поверх брюк для гольфа?
  — Конечно, мог. Женщина выглядела бы весьма объемистой, вот и все. Скажем, длинная коричневая юбка, коричневый свитер, какой носят и мужчины, и женщины, и женская фетровая шляпа с накладными локонами по бокам. Этого было бы достаточно, чтобы выглядеть женщиной на соответствующем расстоянии. А чтобы снова стать мужчиной, нужно только сбросить юбку, шляпу и локоны и надеть мужскую кепку, которую легко спрятать в кулаке.
  — А сколько времени требуется для такого перевоплощения?
  — Из женщины в мужчину минуты полторы, возможно, еще меньше. Обратная процедура занимает больше времени: нужно пристроить шляпу и локоны, да и юбка будет цепляться за брюки для гольфа, когда ее натягивают.
  — Это меня не беспокоит. Главное — обратное перевоплощение. Итак, я играю у шестой лунки. Женщина в коричневом подходит к седьмой метке, пересекает ее и ждет. Сессл в голубом пиджаке идет к ней. С минуту они стоят рядом, а затем идут по дорожке, скрываясь за деревьями. Холлеби остается на участке один. Через две-три минуты туда подхожу я. Человек в голубом пиджаке возвращается и продолжает игру, промахиваясь с каждым ударом. Становится все темнее. Я и мой партнер продвигаемся дальше. Впереди нас другая пара — Сессл играет все хуже и хуже. У восьмого участка я вижу, как он уходит и исчезает на тропинке. Что же могло так подействовать на него?
  — Женщина в коричневом или мужчина, если ты думаешь, что это был мужчина.
  — Вот именно. И не забывай, что они стояли невидимые с поля, за густыми кустами дрока. Там можно спрятать тело, которое не найдут до утра.
  — Томми! По-твоему, это произошло тогда? Но кто-нибудь услышал бы…
  — Услышал что? Врачи утверждают, что смерть наступила мгновенно. Я видел, как люди мгновенно умирали на войне. Обычно они не кричали, а только стонали или хрипели, иногда все ограничивалось вздохом или тихим кашлем. Сессл подходит к седьмой метке, и женщина обращается к нему. Возможно, он узнает в ней переодетого мужчину. Побуждаемый любопытством, он позволяет увести себя по дорожке за кусты. Один удар смертоносной булавкой — и Сессл падает замертво. Убийца тащит труп в кусты, снимает с него голубой пиджак, потом сбрасывает юбку, шляпу и локоны. Надев широко известный голубой пиджак Сессла и его кепку, он возвращается на поле. Все занимает минуты три. Другие не могут видеть его лица, только странный голубой пиджак, который они так хорошо знают. Они не сомневаются, что это Сессл, но признают, что он играл совсем как другой человек. Разумеется, потому что он и был другим человеком.
  — Но…
  — Пункт номер два. Его поведение с девушкой также было поведением другого человека. Это не Сессл познакомился в кино с Дорис Эванс и убедил ее приехать в Саннингдейл, а человек, именовавший себя Сесслом. Вспомни, Дорис арестовали только через две недели. Она никогда не видела труп. В противном случае она бы всех ошеломила, заявив, что это вовсе не тот человек, который пришел с ней на поле для гольфа и вел безумные речи о самоубийстве. План был тщательно обдуман. Девушку пригласили на среду, когда дом Сессла должен был пустовать, а шляпная булавка должна была указывать на то, что преступление совершено женщиной. Убийца встречает девушку, приводит ее в бунгало, угощает ужином, затем ведет на поле для гольфа и, добравшись до места преступления, размахивает револьвером и пугает ее до смерти. Когда она убегает, ему остается только вытащить труп и оставить его лежащим на метке. Потом он бросает револьвер в кусты, связывает в узел женские кофту и юбку и, теперь я перехожу к догадкам, идет в Уокинг, находящийся всего в шести или семи милях, откуда возвращается в Лондон.
  — Подожди минутку, — остановила его Таппенс. — Ты не объяснил одну вещь. Как быть с Холлеби?
  — С Холлеби?
  — Да. Признаю, что двое игроков сзади не могли видеть, Сессл это или нет. Но ты не убедишь меня, что человек, игравший с ним, был до такой степени загипнотизирован голубым пиджаком, что ни разу не взглянул на его лицо.
  — В том-то вся и суть, старушка! — воскликнул Томми. — Холлеби все отлично знал. Я принимаю твою теорию, что подлинными растратчиками были он и его сын. Убийца должен быть человеком, хорошо знавшим Сессла, в частности, знавшим, что его жены и слуг не будет дома в среду, и имеющим возможность сделать слепок ключа от его бунгало. Думаю, Холлеби-младший соответствует этим требованиям. Он примерно того же возраста и роста, что и Сессл, и оба были гладко выбриты. Возможно, Дорис Эванс видела в газетах несколько фотографий убитого, но, как ты только что заметила, на них видно лишь то, что это мужчина.
  — Неужели она никогда не видела Холлеби в суде?
  — Сын вообще не фигурировал в деле. Ведь он не мог дать никаких показаний. Место свидетеля занимал старший Холлеби с его железным алиби. Никому и в голову не пришло спросить, чем в тот вечер занимался его сын.
  — Да, все сходится, — признала Таппенс. Помолчав, она спросила: — Ты собираешься сообщить все это полиции?
  — Не знаю, станут ли они слушать.
  — Станут, будьте уверены, — неожиданно произнес голос позади.
  Обернувшись, Томми увидел инспектора Мэрриота, сидящего за соседним столиком. Перед ним лежало яйцо-пашот.
  — Часто захожу сюда на ленч, — объяснил инспектор. — Как я сказал, мы с удовольствием вас выслушаем, фактически я уже выслушал. Должен вам сообщить, что мы были не вполне удовлетворены этой историей с компанией «Поркьюпайн» и подозревали Холлеби, но у нас не было доказательств. Они были слишком ловкими. Потом произошло убийство, которое, казалось, опровергало все наши подозрения. Но благодаря вам и вашей жене, сэр, мы устроим молодому Холлеби очную ставку с Дорис Эванс и посмотрим, узнает ли она его. Думаю, что узнает. Ваша идея насчет голубого пиджака была весьма изобретательной. Я позабочусь, чтобы заслуги блистательных сыщиков Бланта были признаны.
  — Вы очень славный человек, инспектор, — с благодарностью промолвила Таппенс.
  — Вы бы удивились, узнав, какого мы в Ярде высокого мнения о вас двоих, — отозвался достойный джентльмен. — Могу я спросить, сэр, что означает этот кусок бечевки?
  — Ничего, — ответил Томми, пряча в карман упомянутый предмет. — Всего лишь дурная привычка. А что касается молока и ватрушки, то я на диете. Диспепсия на нервной почве. Бизнесмены всегда ей подвержены.
  — Вот как? — Инспектор покачал головой. — А я подумал, что вы, возможно, читали… Ладно, это не имеет значения.
  Но его глаза смеялись.
  Глава 17
  Дом затаившейся смерти
  — Что… — начала Таппенс и сразу умолкла.
  Она только что вошла в личный кабинет мистера Бланта из смежной комнаты с табличкой «Клерки» и была удивлена, застав своего супруга и повелителя приложившим глаз к потайному отверстию с видом на приемную.
  — Ш-ш! — предупредил ее Томми. — Разве ты не слышала звонок? Это девушка, и довольно симпатичная, по-моему, она весьма недурна собой. Элберт сейчас заговаривает ей зубы обычным трепом о моей телефонной беседе со Скотленд-Ярдом.
  — Дай-ка мне взглянуть, — потребовала Таппенс.
  Томми неохотно отодвинулся, и Таппенс в свою очередь приложила глаз к отверстию.
  — Действительно недурна, — признала она. — А ее одежда — последний крик моды.
  — Она просто красавица, — не унимался Томми. — Похожа на девушек, о которых пишет Мейсон130, — симпатичных, красивых и умных, но отнюдь не дерзких и не нахальных. Пожалуй, сегодня утром я сделаюсь великим Ано131.
  — Хм, — промолвила Таппенс. — Если существует сыщик, на которого ты совсем не похож, так это Ано. Разве ты можешь молниеносно перевоплощаться? Можешь в течение пяти минут стать великим комиком, мальчишкой из трущоб и серьезным, преисполненным сочувствия другом?
  — Знаю, — отмахнулся Томми и резко постучал по столу. — Но не забывай, Таппенс, что на этом корабле командую я. И сейчас я намерен принять ее.
  Он нажал кнопку на столе. Появился Элберт, введя клиентку.
  Девушка нерешительно остановилась в дверях. Томми шагнул вперед.
  — Входите и садитесь, мадемуазель, — вежливо пригласил Томми.
  Таппенс, не сдержавшись, прыснула в кулак, и Томми повернулся к ней. Его манеры сразу же изменились.
  — Вы что-то сказали, мисс Робинсон? — осведомился он угрожающим тоном. — Нет? Так я и думал.
  Томми снова обратился к девушке:
  — Обойдемся без лишних формальностей. Просто расскажите мне все, и мы обсудим, как лучше всего вам помочь.
  — Вы очень любезны, — сказала девушка. — Простите, вы иностранец?
  Таппенс снова издала сдавленный звук. Томми свирепо глянул на нее краем глаза.
  — Не совсем, — признался он. — Но в последние годы я много работал за границей и усвоил методы Сюрте132.
  — О! — Казалось, эти слова произвели впечатление на девушку.
  Она и в самом деле была очаровательной — высокая, стройная, с золотистыми прядями волос, выбивающимися из-под коричневой шляпки, и большими серьезными глазами.
  То, что девушка нервничает, было видно сразу. Ее пальцы то сплетались, то щелкали замком лакированной сумочки.
  — Меня зовут Лоис Харгривс, мистер Блант. Я живу в большом ветхом старомодном доме под названием «Тернли-Грейндж». Дом находится в сельской глуши, рядом только маленькая деревушка Тернли. Но зимой там хорошая охота, а летом мы играем в теннис, так что мне никогда не было одиноко. Я предпочитаю деревенскую жизнь городской. Но вы должны понимать, что в деревнях, вроде нашей, все происходящее выглядит крайне важным. Примерно неделю назад я получила по почте коробку шоколадных конфет. Внутри не было никаких указаний на то, кто ее прислал. Я не слишком люблю шоколад, но мои домочадцы его обожают, так что с конфетами быстро расправились. В результате каждый, кто их ел, почувствовал себя плохо. Мы послали за доктором, и после ряда вопросов о том, что еще ели заболевшие, он забрал конфеты и отдал их на анализ. Мистер Блант, в них оказался мышьяк! Не смертельная доза, но достаточная для серьезного отравления.
  — Удивительно, — заметил Томми.
  — Доктор Бертон был очень встревожен. Оказалось, что это уже третий подобный случай в наших краях. В каждом случае дело происходило в большом доме, обитатели которого заболевали, попробовав таинственных конфет. Было похоже, что какой-то местный слабоумный решил таким образом пошутить.
  — Действительно похоже, мисс Харгривс.
  — Доктор Бертон приписывает это социалистической агитации, что, по-моему, нелепо. Но в Тернли есть один-два недовольных, и казалось возможным, что они имеют к этому отношение. Доктор Бертон настаивал, чтобы я обратилась в полицию.
  — Вполне естественное предложение, — одобрил Томми. — Но, полагаю, вы этого не сделали, мисс Харгривс?
  — Нет, — призналась девушка. — Я опасалась шума и огласки, а кроме того… понимаете, я хорошо знаю нашего инспектора и не верю, что он способен что-нибудь выяснить. Я часто видела ваши объявления и сказала доктору Бертону, что лучше обратиться к частному детективу.
  — Понятно.
  — В объявлении гарантируется конфиденциальность. Это означает, что… ну, что вы не будете ничего разглашать без моего согласия?
  Томми с любопытством на нее посмотрел, но его опередила Таппенс.
  — Думаю, — спокойно сказала она, — будет лучше, если мисс Харгривс расскажет нам все.
  — А вы не… — Девушка заколебалась.
  — Все, что вы скажете, останется строго между нами.
  — Благодарю вас. Я знаю, что должна быть с вами откровенной. У меня есть причина не обращаться в полицию. Мистер Блант, коробку конфет прислал кто-то из нашего дома!
  — Откуда вы знаете, мадемуазель?
  — Это очень просто. У меня привычка, когда я держу в руке карандаш, рисовать трех рыбок, цепляющихся друг за друга. Не так давно из лондонского магазина прислали шелковые чулки. Мы сидели за завтраком, я отмечала что-то карандашом в газете и машинально начала рисовать рыбку на наклейке пакета с чулками, прежде чем разрезать тесемку и вскрыть его. Больше я об этом не думала, но когда я обследовала бумагу, в которой прислали конфеты, то заметила уголок старой наклейки — большая часть была оторвана — с моим рисунком.
  Томми придвинул ближе свой стул:
  — Это уже серьезно. Похоже на то, что конфеты в самом деле прислал кто-то из ваших домочадцев. Однако прошу прощения, но я не понимаю, почему этот факт мешает вам обратиться в полицию.
  Лоис Харгривс посмотрела ему в глаза:
  — Я объясню вам, мистер Блант. Возможно, я предпочту замять это дело.
  Томми снова отодвинулся.
  — В таком случае, — сказал он, — нам все ясно. Вижу, мисс Харгривс, что вы не расположены сообщить мне, кого вы подозреваете.
  — Я никого не подозреваю, но все возможно…
  — Разумеется. Опишите подробно ваших домочадцев.
  — Слуги, за исключением горничной, пробыли с нами много лет. Должна объяснить вам, мистер Блант, что я росла в доме моей богатой тети, леди Рэдклифф. Ее муж был очень состоятельным человеком и получил рыцарское звание. Он и купил «Тернли-Грейндж», но умер через два года после переезда туда, и тогда леди Рэдклифф послала за мной и оставила меня у себя. Я была ее единственной родственницей. В доме также проживал Деннис Рэдклифф, племянник ее мужа. Я всегда называла его кузеном, хотя, конечно, это не так. Тетя Люси открыто заявляла, что намерена оставить свои деньги Деннису, исключая небольшое содержание для меня. Она говорила, что это деньги Рэдклиффа и должны отойти к Рэдклиффу. Однако, когда Деннису было двадцать два года, тетя с ним поссорилась, по-моему, из-за каких-то его долгов. Когда через год она умерла, я с удивлением узнала, что все деньги завещаны мне. Я понимала, что это тяжелый удар для Денниса, и отдала бы ему деньги, если бы он их взял, но это оказалось невозможным. Тем не менее, когда мне исполнился двадцать один год, я составила завещание, оставив все ему. Это единственное, что я могла сделать. Так что, если я попаду под машину, деньги перейдут к Деннису.
  — А могу я узнать, когда вам исполнился двадцать один год? — спросил Томми.
  — Всего три недели назад.
  — Хорошо. Итак, я снова попрошу вас описать ваших домочадцев.
  — Слуг или… других?
  — И тех, и этих.
  — Как я уже говорила, слуги с нами давно. Это старая миссис Холлоуэй, кухарка, ее племянница Роуз, судомойка, две пожилые служанки и Ханна, личная служанка тети, которая всегда очень меня любила. Горничную зовут Эстер Куонт, она приятная, спокойная девушка. Что до остальных, то это мисс Логан, которая была компаньонкой тети Люси и ведет все хозяйство, капитан Рэдклифф — Деннис, о котором я вам говорила, и девушка по имени Мэри Чилкотт, моя старая школьная подруга, которая гостит у нас.
  Томми немного подумал.
  — Все выглядит совершенно ясным, мисс Харгривс, — заговорил он минуты через две. — Насколько я понимаю, у вас нет особых причин подозревать какое-то конкретное лицо? Вы просто боитесь, что это может оказаться… ну, не слуга?
  — Вот именно, мистер Блант. Я понятия не имею, кто воспользовался оберточной бумагой. Адрес был написан печатными буквами.
  — Кажется, остается только одно, — сказал Томми. — Я должен побывать на месте происшествия.
  Девушка вопросительно посмотрела на него.
  — Предлагаю, — продолжал Томми после очередной паузы, — чтобы вы предупредили домашних о приезде… ну, скажем, мистера и миссис ван Дьюзен — ваших американских друзей. Вы сможете сделать это вполне естественно?
  — Да, это будет нетрудно. Когда вы приедете, завтра или послезавтра?
  — Если не возражаете, завтра. Нельзя терять времени.
  — Тогда все решено.
  Девушка встала и протянула руку.
  — Только, мисс Харгривс, никому ни слова о том, что мы не те, кем кажемся.
  Проводив посетительницу, Томми вернулся в кабинет и спросил:
  — Что ты об этом думаешь, Таппенс?
  — Мне это не нравится, — решительно ответила Таппенс. — Особенно то, что в конфетах было так мало мышьяка.
  — Что ты имеешь в виду?
  — Неужели ты не понимаешь? Конфеты, которые присылали соседям, были только уловкой с целью создать впечатление, будто это работа местного маньяка. Отравись девушка по-настоящему, это тоже приписали бы ему. Если бы не чистая случайность, никто бы никогда не догадался, что конфеты прислал кто-то, живущий в доме.
  — Ты права, это случайность. Думаешь, опасность грозит самой девушке?
  — Боюсь, что да. Помню, я читала о завещании старой леди Рэдклифф. Ее племянница унаследовала кучу денег.
  — Да, а три недели назад она достигла совершеннолетия и составила завещание. Для Денниса Рэдклиффа это выглядит скверно. Ему выгодна ее смерть.
  Таппенс кивнула:
  — Самое худшее, что Лоис сама так думает. Вот почему она не обратилась в полицию. Она уже его подозревает и, по-видимому, влюблена в него, раз ведет себя подобным образом.
  — В таком случае, — задумчиво осведомился Томми, — почему он не женится на ней? Это было бы куда проще и безопаснее.
  Таппенс уставилась на него.
  — Здорово! — воскликнула она. — Высший класс! Обрати внимание, я уже готова к роли американки.
  — Зачем совершать преступление, когда под рукой вполне законное средство?
  Таппенс подумала пару минут.
  — Поняла! — заявила она. — Должно быть, он женился на барменше, когда был в Оксфорде. Вот причина ссоры с тетей. Это объясняет все.
  — Тогда почему бы не послать отравленные конфеты барменше? — возразил Томми. — Это было бы куда более практично. Я хотел бы, чтобы ты не делала столь поспешные выводы, Таппенс.
  — Это дедукция, — с достоинством промолвила Таппенс. — Хотя это ваша первая коррида, друг мой, но, пробыв двадцать минут на арене…
  Томми запустил в нее подушкой.
  Глава 18
  Дом затаившейся смерти
  (продолжение)
  — Таппенс, подойди-ка сюда.
  Это происходило на следующее утро во время завтрака. Таппенс поспешила из своей спальни в столовую. Томми ходил взад-вперед с раскрытой газетой в руке.
  — В чем дело?
  Повернувшись, Томми протянул ей газету и указал на заголовок:
  «ТАИНСТВЕННОЕ ОТРАВЛЕНИЕ.
  СМЕРТЬ ИЗ-ЗА САНДВИЧЕЙ С ИНЖИРОМ»
  Таппенс прочитала заметку. Загадочное отравление птомаином произошло в «Тернли-Грейндж». Погибли хозяйка дома, мисс Лоис Харгривс, и горничная Эстер Куонт. Капитан Рэдклифф и мисс Логан серьезно заболели. Причиной считали инжировый конфитюр, использованный для сандвичей, так как другая леди, мисс Чилкотт, которая не ела их, чувствует себя нормально.
  — Мы должны немедленно ехать туда! — воскликнул Томми. — Бедная девушка! И почему я не поехал с ней вчера?
  — Если бы ты так поступил, — отозвалась Таппенс, — то, возможно, тоже съел бы сандвич с инжиром и уже был бы мертв. Давай собираться. Кстати, здесь сказано, что Деннис Рэдклифф тоже серьезно пострадал.
  — Вероятно, негодяй прикидывается.
  Около полудня они прибыли в деревушку Тернли. Пожилая женщина с красными глазами открыла им дверь «Тернли-Грейндж».
  — Я не репортер, — быстро сказал Томми, прежде чем она успела заговорить. — Мисс Харгривс приходила ко мне вчера и просила меня приехать сюда. Кого бы я мог повидать?
  — Если хотите, можете поговорить с доктором Бертоном, он сейчас здесь, — с сомнением ответила женщина. — Или с мисс Чилкотт. Она занимается всеми приготовлениями.
  Но Томми ухватился за первое предложение.
  — Я бы хотел сразу же побеседовать с доктором Бертоном, — решительно заявил он.
  Женщина проводила его в маленькую гостиную. Спустя пять минут дверь открылась и вошел высокий пожилой мужчина с сутулыми плечами и добрым, но печальным лицом.
  — Доктор Бертон? — Томми протянул ему свою карточку. — Мисс Харгривс посетила меня вчера по поводу отравленных конфет. Я приехал расследовать это дело по ее просьбе, увы, слишком поздно.
  Доктор внимательно посмотрел на него:
  — Вы сам мистер Блант?
  — Да. Это моя ассистентка, мисс Робинсон.
  Доктор кивнул Таппенс.
  — При данных обстоятельствах нет нужды в скрытности. Если бы не эпизод с конфетами, я бы приписал эти смерти тяжелому отравлению птомаином необычайно сильного действия, вызвавшим желудочно-кишечное воспаление и кровотечение. Я отдам инжировый конфитюр на анализ.
  — Вы подозреваете отравление мышьяком?
  — Нет. Яд, если только его действительно использовали, был более сильным и быстродействующим. Это больше похоже на какой-то мощный растительный токсин.
  — Понятно. Вы вполне уверены, доктор Бертон, что капитан Рэдклифф страдает от той же формы отравления?
  Доктор покачал головой:
  — Капитан Рэдклифф уже не страдает ни от какой формы.
  — Ага! — воскликнул Томми. — Так я и…
  — Капитан Рэдклифф скончался в пять утра.
  Томми был ошарашен. Доктор собрался уходить.
  — А другая жертва, мисс Логан? — спросила Таппенс.
  — У меня есть все основания надеяться, что мисс Логан поправится, раз она все еще жива. Очевидно, на пожилую женщину яд подействовал не столь эффективно. Я сообщу вам о результате анализа, мистер Блант. А тем временем мисс Чилкотт, я уверен, расскажет вам обо всем, что вы хотите знать.
  В этот момент дверь открылась и вошла высокая девушка с загорелым лицом и спокойными голубыми глазами. Доктор Бертон представил их друг другу.
  — Я рада, что вы приехали, мистер Блант, — сказала Мэри Чилкотт. — Все это слишком ужасно! У вас есть ко мне вопросы?
  — Откуда взялся инжировый конфитюр?
  — Это особый сорт, который доставляют из Лондона. Мы часто его покупаем. Никто не подозревал, что эта банка отличается от остальных. Лично мне не нравится вкус инжира, потому я и не пострадала. Не понимаю, каким образом отравился Деннис, он ведь ходил куда-то пить чай. Должно быть, съел сандвич, когда вернулся.
  Томми почувствовал, как Таппенс сжала его руку.
  — В котором часу вернулся капитан Рэдклифф? — спросил он.
  — Право, не знаю. Но могу выяснить.
  — Спасибо, мисс Чилкотт, это не имеет значения. Надеюсь, вы не возражаете, если я расспрошу слуг?
  — Делайте что хотите, мистер Блант. Я почти потеряла способность соображать. А вы не думаете, что тут есть… ну, нечто подозрительное? — В ее глазах мелькнула тревога.
  — Пока не знаю. Скоро мы это выясним.
  — Да, полагаю, доктор Бертон отдаст конфитюр на анализ.
  Извинившись, она отошла к окну поговорить с садовником.
  — Займись служанками, Таппенс, — велел Томми, — а я поищу кухню. Возможно, мисс Чилкотт потеряла способность соображать, но по ней этого не скажешь.
  Таппенс молча кивнула.
  Супруги встретились через полчаса.
  — Теперь поделимся результатами, — сказал Томми. — Сандвичи подали к чаю, и горничная съела один из них. Кухарка уверена, что Деннис Рэдклифф еще не возвращался, когда посуду убирали после чая. Странно. Каким же образом он отравился?
  — Деннис вернулся без четверти семь, — сообщила Таппенс. — Служанка видела его из окна. Перед обедом он выпил коктейль в библиотеке. Служанка как раз убирала его стакан, но я успела забрать его, прежде чем она его вымыла. После этого он пожаловался на недомогание.
  — Отлично, — сказал Томми. — Я передам этот стакан Бертону. Что-нибудь еще?
  — Я бы хотела, чтобы ты поговорил с Ханной, служанкой. Она… какая-то странная.
  — Что значит «странная»?
  — Ну, выглядит как полоумная.
  — Ладно, покажи мне ее.
  Таппенс повела Томми наверх. У Ханны была своя маленькая гостиная. Служанка сидела на стуле с раскрытой Библией на коленях. Она даже не посмотрела на вошедших, продолжая читать вслух:
  — «Да падут на них горящие угли; да будут они повержены в огонь, в пропасти, так, чтобы не встали»133.
  — Могу я поговорить с вами? — спросил Томми.
  Ханна нетерпеливо отмахнулась:
  — Сейчас не время. Близится час, говорю я. «Я преследую врагов моих, и настигаю их, и не возвращаюсь, доколе не истреблю их»134. Так сказано в Писании. Слово Божие дошло до меня. Я — бич Господень.
  — Совсем рехнулась, — пробормотал Томми.
  — Она уже давно так себя ведет, — шепнула Таппенс.
  Томми подобрал раскрытую книгу, лежащую на столе переплетом вверх, посмотрел на название и сунул ее в карман.
  Внезапно старуха поднялась и угрожающе посмотрела на них:
  — Уходите отсюда. Время не ждет! Я — цеп Господень. Там, где он опускается, свистит ветер, уничтожая все. Да сгинут безбожники! Это дом зла, говорю я вам! Берегитесь гнева Господа, чьей служанкой я являюсь.
  Она шагнула к ним со свирепым выражением лица, и Томми счел за благо удалиться. Закрывая дверь, он видел, как старуха снова взяла Библию.
  — Интересно, всегда ли она была такой, — пробормотал Томми.
  Он вытащил из кармана книгу, которую подобрал со стола.
  — Посмотри-ка. Странное чтиво для невежественной служанки.
  Таппенс взглянула на книгу.
  — «Фармакология». — Она посмотрела на форзац. — Принадлежала Эдуарду Логану. Старая книга. Томми, не могли бы мы повидать мисс Логан? Доктор Бертон сказал, что ей лучше.
  — Спросим у мисс Чилкотт?
  — Нет. Давай найдем кого-нибудь из служанок и пошлем к мисс Логан.
  Немного спустя им сообщили, что мисс Логан примет их.
  Томми и Таппенс проводили в большую спальню, выходящую окнами на лужайку. В кровати лежала старая леди с седыми волосами, тонкие черты ее лица были искажены болью.
  — Мне было очень плохо, — произнесла она слабым голосом. — Я не могу много говорить, но Эллен сказала, что вы детективы. Значит, Лоис приходила с вами посоветоваться? Она собиралась это сделать.
  — Да, мисс Логан, — ответил Томми. — Мы не хотим вас утомлять, но, возможно, вы сумеете ответить на несколько вопросов. Как по-вашему, служанка Ханна вполне в своем уме?
  Мисс Логан посмотрела на них с явным удивлением:
  — Конечно. Она очень религиозна, но с ней все в порядке.
  Томми протянул ей книгу:
  — Это ваша, мисс Логан?
  — Да. Это одна из книг моего отца. Он был великим врачом, одним из пионеров лечения сыворотками. — В голосе старой леди звучала гордость.
  — Имя показалось мне знакомым, — солгал Томми. — Вы давали эту книгу Ханне?
  — Ханне? — Мисс Логан приподнялась в постели с возмущенным видом. — Разумеется, нет. Она бы не поняла в ней ни слова. Книга рассчитана на профессионалов.
  — Понимаю. Тем не менее я нашел ее в комнате Ханны.
  — Безобразие! — заявила мисс Логан. — Я не позволяю слугам брать мои вещи.
  — Где должна была находиться книга?
  — На полке в моей гостиной… хотя нет, я дала ее Мэри. Милая девочка интересуется травами и проделала с ними пару экспериментов в моей кухне. У меня есть своя кухонька, где я готовлю настойки и консервы по-старомодному. Дорогая Люси, леди Рэдклифф, уверяла, что мой чай из пижмы чудесно помогает от простуды. Бедняжка Люси постоянно простужалась, как и Деннис. Его отец был моим двоюродным братом.
  Томми прервал эти воспоминания:
  — Кто-нибудь пользуется вашей кухней, кроме вас и мисс Чилкотт?
  — Ханна там убирает и кипятит чайник для утреннего чая.
  — Благодарю вас, мисс Логан, — сказал Томми. — Пока что у меня больше нет к вам вопросов. Надеюсь, мы не слишком вас утомили.
  Он вышел из комнаты и спустился вниз, нахмурив брови.
  — Здесь есть кое-что, мой дорогой мистер Рикардо, чего я не понимаю.
  Таппенс поежилась:
  — Ненавижу этот дом. Давай пройдемся и постараемся все обдумать.
  Томми согласился. Сначала они отнесли стакан из-под коктейля в дом доктора, а потом отправились на прогулку, обсуждая дело.
  — Иногда бывает легче прикидываться дураком, — сказал Томми. — В стиле Ано. Полагаю, некоторым кажется, что меня все это не волнует. Но это не так, волнует, и даже очень. Я чувствую, что мы должны были каким-то образом это предотвратить.
  — По-моему, все глупости, — отозвалась Таппенс. — Разве мы советовали Лоис Харгривс не обращаться в Скотленд-Ярд? Ничто не мешало ей привлечь к делу полицию. Если бы она не пришла к нам, то вовсе бы ничего не сделала.
  — И результат был бы тот же. Да, ты права, Таппенс. Глупо упрекать себя в том, чему ты не мог помешать. Но теперь я хотел бы не ударить в грязь лицом.
  — А это будет не так легко.
  — Похоже на то. Возможностей много, но все они выглядят абсолютно невероятными. Предположим, Деннис Рэдклифф отравил сандвичи, зная, что будет отсутствовать во время чая. Все вроде бы сходится.
  — Да, — сказала Таппенс, — но ведь он тоже отравился, и это вроде бы освобождает его от подозрений. К тому же мы не должны забывать о Ханне.
  — О Ханне?
  — Одержимые религиозной манией способны на самые дикие поступки.
  — А в том, что она ею одержима, сомневаться не приходится, — согласился Томми. — Нужно сказать об этом доктору Бертону.
  — Должно быть, это развилось у нее внезапно, — заметила Таппенс. — Если верить словам мисс Логан.
  — Кажется, религиозная мания протекает именно так, — промолвил Томми. — Сначала человек годами поет псалмы в своей спальне, а потом неожиданно его охватывает страсть к насилию.
  — Против Ханны улик больше, чем против кого-либо из остальных, — задумчиво сказала Таппенс. — И все же у меня есть идея…
  Она умолкла.
  — Да? — подбодрил ее Томми.
  — Даже не идея, полагаю, это всего лишь предубеждение.
  — Предубеждение против кого-то?
  Таппенс кивнула:
  — Томми, тебе нравится Мэри Чилкотт?
  Томми задумался:
  — Пожалуй, да. Она кажется мне чересчур спокойно-деловитой, но вполне надежной.
  — А ты не считаешь странным, что она почти не выглядит расстроенной?
  — Ну, в каком-то смысле это говорит в ее пользу. Я имею в виду, что если бы она была виновной, то притворялась бы убитой горем.
  — По-видимому, да, — кивнула Таппенс. — К тому же у нее вроде бы нет никаких мотивов. Какая ей польза от этих смертей?
  — А кто-нибудь из слуг не может быть в этом замешан?
  — Маловероятно. Они производят впечатление надежных и преданных. Интересно, как выглядела горничная Эстер Куонт?
  — По-твоему, если она была молодой и хорошенькой, то могла иметь к этому отношение?
  — Вот именно. — Таппенс вздохнула. — Пока ситуация не внушает оптимизма.
  — Надеюсь, полиция во всем разберется, — сказал Томми.
  — Возможно. Но я бы хотела, чтобы это сделали мы. Кстати, ты обратил внимание на маленькие красные точки на руке мисс Логан?
  — Едва ли. А что такое?
  — Они похожи на следы от шприца, — объяснила Таппенс.
  — Возможно, доктор Бертон делал ей какие-то инъекции.
  — Да, но не около сорока штук.
  — Пристрастие к кокаину? — с надеждой предположил Томми.
  — Я подумала об этом, — отозвалась Таппенс, — но у нее нормальные зрачки. Привычку к кокаину или морфию всегда можно обнаружить по зрачкам. Кроме того, эта старая леди не похожа на наркоманку.
  — Респектабельная и богобоязненная, — согласился Томми.
  — Все так трудно, — пожаловалась Таппенс. — Сколько мы с тобой ни говорили, а к разгадке не приблизились ни на шаг. Не забудь зайти к доктору по дороге домой.
  Дверь дома доктора Бертона открыл долговязый паренек лет пятнадцати.
  — Мистер Блант? — спросил он. — Доктор вышел, но оставил для вас записку.
  Томми быстро развернул и прочитал ее.
  
  «Дорогой мистер Блант! Есть причины полагать, что в качестве яда использовали рицин — мощный токсический белок растительного происхождения. Пожалуйста, пока сохраните это в тайне».
  
  Томми уронил записку, но сразу же ее подобрал.
  — Рицин, — пробормотал он. — Ты что-нибудь о нем знаешь, Таппенс? Ведь ты подкована в таких вещах.
  — Кажется, — задумчиво ответила Таппенс, — его добывают из касторового масла.
  — Всегда терпеть не мог касторку, — поморщился Томми.
  — Касторка тут ни при чем. Рицин получают из тех же семян, что и касторовое масло. По-моему, утром я видела эти растения в саду — высокие, с блестящими листьями.
  — Ты имеешь в виду, что кто-то добыл этот яд прямо здесь? Может быть, Ханна?
  Таппенс покачала головой:
  — Маловероятно. Ей бы не хватило знаний.
  — Книга! — внезапно воскликнул Томми. — Кажется, она все еще у меня в кармане. Да. — Он вытащил ее и стал энергично листать. — Так я и думал! Вот страница, на которой она была открыта сегодня утром. Видишь, Таппенс? Рицин!
  Таппенс выхватила у него книгу.
  — Можешь разобраться, где тут голова, а где хвост? — осведомился Томми. — Лично я — нет.
  — А мне все кажется достаточно ясным. — Таппенс читала на ходу, опираясь на руку Томми.
  Вскоре она захлопнула книгу. Они приближались к дому.
  — Предоставь это мне, Томми. На сей раз я — бык, пробывший на арене более двадцати минут.
  Томми кивнул.
  — Командуй кораблем, Таппенс, — серьезно сказал он. — Мы должны добраться до истины.
  — Прежде всего, — заявила Таппенс, когда они вошли в дом, — мне нужно задать мисс Логан еще один вопрос.
  Она побежала наверх. Томми последовал за ней. Таппенс постучала в дверь комнаты старой леди и вошла.
  — Это снова вы, дорогая? — спросила мисс Логан. — По-моему, вы слишком молодая и хорошенькая, чтобы быть детективом. Выяснили что-нибудь?
  — Да, — ответила Таппенс.
  Мисс Логан вопросительно посмотрела на нее.
  — Не знаю, насколько я хорошенькая, — продолжала Таппенс, — но, будучи молодой, я во время войны работала в госпитале и немного разбираюсь в лечении сыворотками. В частности, мне известно, что если вводить рицин подкожно в малых дозах, то вырабатывается иммунитет, в организме формируется антирицин. Этот факт послужил основой для сыворотной терапии. Вы знали это, мисс Логан, и некоторое время вводили себе рицин, чтобы потом могли спокойно принять яд вместе с остальными. Вы помогали вашему отцу в его работе и все знали о рицине и о том, как его добывают из семян. Вы специально выбрали день, когда Деннис Рэдклифф отсутствовал во время чая. Он не должен был умереть раньше Лоис Харгривс. Так как она умерла первой, он наследует ее деньги, а после его смерти они переходят к вам — его ближайшей родственнице. Помните, вы говорили нам утром, что его отец был вашим двоюродным братом.
  Старая леди злобно уставилась на Таппенс.
  Внезапно в комнату ворвалась Ханна, бешено размахивая горящим факелом.
  — Вы изрекли истину! Вот где таилось зло! Я видела, как она читала книгу и улыбалась, нашла страницу, и, хотя ничего не поняла, глас Божий обратился ко мне. Она всегда ненавидела мою старую хозяйку и завидовала ей. Она ненавидела и мою дорогую мисс Лоис. Но зло будет уничтожено — пламя Господне поглотит его!
  Ханна подскочила к кровати, продолжая размахивать факелом.
  — Уберите ее! — закричала старая леди. — Все это правда, только уберите ее отсюда!
  Таппенс бросилась к Ханне, но та успела поджечь полог кровати, прежде чем Таппенс вырвала у нее факел и наступила на него. Томми вбежал в комнату, сорвал полог и сбил огонь ковром. Потом он устремился на помощь Таппенс, они уже справились с Ханной, когда в спальню вошел доктор Бертон.
  Нескольких слов оказалось достаточным, чтобы ввести его в курс дела.
  Доктор поспешил к кровати, взял руку мисс Логан, но почти сразу отпустил ее.
  — Шок оказался слишком сильным. Она мертва. Возможно, учитывая обстоятельства, это к лучшему. — Помолчав, он добавил: — Рицин был и в стакане с коктейлем.
  — Это действительно наилучший выход, — сказал Томми, когда они вышли, оставив Ханну на попечение доктора. — Таппенс, ты была просто чудесна!
  — Только вот Ано тут было почти нечего делать, — отозвалась Таппенс.
  — Дело оказалось слишком серьезным, чтобы ломать комедию. Я все еще не могу думать об этой девушке. Но вся слава принадлежит тебе. Воспользуюсь знакомой цитатой: «Великое преимущество быть умным и не выглядеть таковым».
  — Скотина ты, Томми, — сказала Таппенс.
  Глава 19
  Железное алиби
  Томми и Таппенс были заняты разбором корреспонденции. Внезапно Таппенс издала возглас и передала письмо Томми.
  — Новый клиент, — сообщила она.
  — Ха! — воскликнул Томми. — Какие выводы мы можем сделать из этого письма, Ватсон? Пожалуй, никаких, кроме того факта, что мистер… э-э… Монтгомери Джоунс не в ладах с грамотой, и это доказывает, что он получил дорогое образование.
  — Монтгомери Джоунс? — переспросила Таппенс. — Почему мне знакомо это имя? Ах да, кажется, его упоминала Жанетт Сент-Винсент. Его мать, леди Айлин Монтгомери, сварливая приверженка высокой церкви135, вся в золотых крестах и тому подобном, вышла замуж всего лишь за мистера Джоунса, который, однако, невероятно богат.
  — Все та же старая история, — сказал Томми. — Давай-ка посмотрим, в какое время этот мистер Монтгомери Джоунс желает нас повидать. Ага, в половине двенадцатого.
  Ровно в одиннадцать тридцать очень высокий молодой человек, дружелюбно улыбаясь, вошел в приемную и обратился к Элберту:
  — Послушайте… могу я видеть мистера… э-э… Бланта?
  — Вам назначена встреча, сэр? — спросил Элберт.
  — Не знаю. Наверно, да. Я имею в виду, что написал письмо…
  — Ваше имя, сэр?
  — Мистер Монтгомери Джоунс.
  — Я передам мистеру Бланту.
  Вскоре он вернулся.
  — Пожалуйста, подождите несколько минут, сэр. Мистер Блант занят очень важным телефонным разговором.
  — О… да… конечно, — сказал мистер Монтгомери Джоунс.
  Решив, что на клиента произведено достаточное впечатление, Томми нажал кнопку на столе, и Элберт проводил мистера Монтгомери Джоунса в кабинет.
  Томми поднялся ему навстречу и, пожав руку, указал на свободный стул.
  — Итак, мистер Монтгомери Джоунс, — осведомился он, — чем мы можем вам помочь?
  Мистер Монтгомери Джоунс бросил неуверенный взгляд на присутствующее в кабинете третье лицо.
  — Мой доверенный секретарь, мисс Робинсон, — представил Томми. — При ней вы можете говорить абсолютно свободно. Насколько я понимаю, речь идет о семейном деле деликатного свойства?
  — Ну… не совсем, — ответил мистер Монтгомери Джоунс.
  — Вы меня удивляете, — сказал Томми. — Надеюсь, у вас лично нет неприятностей?
  — В общем, нет.
  — Тогда вы, может быть, изложите факты? — предложил Томми.
  Однако казалось, что именно это мистер Монтгомери Джоунс сделать не в состоянии.
  — Я вынужден обратиться к вам по чертовски странному поводу, — неуверенно заговорил он. — Даже не знаю, как начать…
  — Мы не занимаемся бракоразводными делами, — предупредил Томми.
  — Господи, я совсем не то имел в виду. Просто речь идет о глупой шутке.
  — Кто-то подшутил над вами таинственным образом? — предположил Томми.
  Но мистер Монтгомери Джоунс снова покачал головой.
  — Ну, — заявил Томми, — тогда давайте послушаем, что вы нам сообщите.
  Последовала пауза.
  — Понимаете, — сказал наконец мистер Джоунс, — это произошло за обедом. Я сидел рядом с девушкой…
  — Да? — ободряюще произнес Томми.
  — Она… ну, я не могу ее описать, но это одна из самых бесстрашных и азартных девушек, каких я когда-либо встречал. Она австралийка, приехала в Англию с другой девушкой и делит с ней квартиру на Кларджес-стрит. Просто описать не могу, какое впечатление она на меня произвела.
  — Мы хорошо это представляем, мистер Джоунс, — сказала Таппенс.
  Она понимала, что справиться с бедами мистера Монтгомери Джоунса способно женское сочувствие, а никак не деловитые методы мистера Бланта.
  — Для меня было полной неожиданностью, — продолжал мистер Джоунс, — что девушка способна так ошеломить. Там была еще одна девушка, даже две. Одна довольно хорошенькая, но мне не слишком нравится ее подбородок. Правда, танцует она чудесно, да и знаю я ее всю жизнь, в таких случаях парень чувствует себя в безопасности. А другая — из «Фриволити». Жутко забавная, но мамаша подняла бы жуткий скандал, если что, да и вообще я не собирался жениться ни на одной из них. Я просто думал о своем, когда оказался рядом с той девушкой… Ну как гром с ясного неба…
  — Весь мир сразу изменился, — сочувственно подсказала Таппенс.
  Томми нетерпеливо ерзал на стуле. Повествование о любовных делах мистера Монтгомери Джоунса ему порядком наскучило.
  — Вот-вот, — обрадовался мистер Джоунс. — Вы попали в самую точку. Только я ей вряд ли пришелся по вкусу. Вы, может быть, не заметили, но я не слишком-то умен.
  — Не стоит быть излишне скромным, — заметила Таппенс.
  — О, я отлично понимаю, что не подхожу такой чудесной девушке, — с обезоруживающей улыбкой продолжал мистер Джоунс. — Вот почему я чувствую, что должен что-то предпринять. Это мой единственный шанс. Она настоящая спортсменка, никогда не откажется от своего слова.
  — Мы искренне желаем вам удачи, — сказала Таппенс. — Но я не понимаю, что вы хотите от нас.
  — Боже мой! — воскликнул мистер Джоунс. — Разве я не объяснил?
  — Нет, — покачала головой Таппенс, — не объяснили.
  — Ну, мы говорили о детективных историях. Уна, ее так зовут, увлекается ими не меньше меня. В частности, мы обсуждали одну из них, где все зависело от алиби. Потом мы стали говорить о том, можно ли сфабриковать алиби, и я сказал… нет, кажется, это она…
  — Не важно, кто из вас это сказал, — перебила Таппенс.
  — Так вот, я сказал, что это чертовски трудно. Она не согласилась, заявила, что нужно только поработать мозгами. Мы разгорячились, и тогда Уна сказала: «Предлагаю пари. На что поспорим, что я смогу сфабриковать алиби, которое никому не удастся опровергнуть?» — «На что угодно», — ответил я. Уна была уверена в себе. «Для меня это пустяк», — заявила она. «А предположим, ты проиграешь и я потребую от тебя выполнить мое желание?» Но Уна засмеялась и сказала, что происходит из семьи игроков, поэтому умеет проигрывать.
  — Ну? — произнесла Таппенс, когда мистер Джоунс сделал паузу и умоляюще посмотрел на нее.
  — Неужели вы не понимаете? Это мой единственный шанс заставить такую девушку обратить на меня внимание. Вы не представляете, какая она азартная. Прошлым летом Уна каталась на лодке, и кто-то поспорил, что она не сможет прыгнуть в воду и доплыть до берега в одежде. Думаете, Уна этого не сделала? Как бы не так!
  — Весьма странная просьба, — заметил Томми. — Не уверен, что я правильно ее понял.
  — Все очень просто, — сказал Монтгомери Джоунс. — Должно быть, вы все время этим занимаетесь — расследуете фальшивые алиби и находите, где у них изъян.
  — Да, разумеется, — согласился Томми. — Мы часто выполняем такую работу.
  — Кто-то должен выполнить ее для меня, — настаивал Джоунс. — Я сам не подхожу для таких занятий. Вам нужно только разоблачить ее. Наверно, для вас это выглядит бесполезным делом, но для меня оно значит очень многое, и я готов оплатить… э-э… все необходимые расходы.
  — Тогда все в порядке, — сказала Таппенс. — Я уверена, что мистер Блант выполнит ваше поручение.
  — Разумеется, — кивнул Томми. — Тем более что оно внесет разнообразие в нашу рутинную работу.
  Мистер Монтгомери Джоунс облегченно вздохнул, вытащил из кармана бумаги и выбрал одну.
  — Вот. — Он прочитал текст: — «Посылаю тебе доказательство того, что я была в двух разных местах в одно и то же время. Согласно одной версии, я в одиночестве обедала в ресторане „Бон тан“ в Сохо, ходила в театр „Дьюкс“ и ужинала с другом, мистером Ле Маршаном, в „Савое“, а согласно другой — ночевала в отеле „Касл“ в Торки и вернулась в Лондон на следующее утро. Ты должен выяснить, какая из двух версий правильная и как я сфабриковала другую». Теперь вам ясно, что я от вас хочу.
  — Весьма необычная маленькая проблема, — пробормотал Томми.
  — А вот фотография Уны, — добавил мистер Джоунс. — Вам она понадобится.
  — Как полное имя этой леди? — осведомился Томми.
  — Мисс Уна Дрейк. А ее адрес: Кларджес-стрит, 180.
  — Благодарю вас, — сказал Томми. — Хорошо, мы займемся этим делом, мистер Монтгомери Джоунс. Надеюсь, вскоре сможем сообщить вам хорошие новости.
  — Я вам бесконечно признателен! — Мистер Джоунс поднялся и стиснул руку Томми. — У меня камень с души свалился.
  Проводив клиента, Томми вернулся в кабинет. Таппенс уже рылась в шкафу с библиотекой классиков детективного жанра.
  — Инспектор Френч136, — заявила она.
  — Что-что? — переспросил Томми.
  — Инспектор Френч, — повторила Таппенс. — Он всегда занимается алиби. Я знаю процедуру. Нам следует проверить все факты. Сначала все будет казаться неопровержимым, но при внимательном рассмотрении мы обнаружим погрешность.
  — Это не должно составить особого труда, — согласился Томми. — Я имею в виду, если знаешь с самого начала, что одно алиби фальшивое. Это меня и беспокоит.
  — Не вижу причин для беспокойства.
  — Я беспокоюсь о девушке, — объяснил Томми. — Возможно, ей придется выйти замуж за этого молодого человека, хочет она того или нет.
  — Не будь таким дурачком, милый, — улыбнулась Таппенс. — Женщины никогда не бывают такими азартными игроками, какими кажутся. Если бы девушка уже не была готова выйти за этого симпатичного, но довольно пустоголового молодого человека, она бы никогда не согласилась на такое пари. Но поверь мне, Томми, она выйдет за него с куда большим энтузиазмом и уважением, если он выиграет, нежели если ей придется как-нибудь облегчить ему эту задачу.
  — Ты думаешь, что все знаешь, — усмехнулся ее супруг.
  — Так оно и есть.
  — Ну, давай изучим наши данные. — Томми придвинул к себе бумаги. — Во-первых, фотография. Хм, симпатичная девушка, и снимок достаточно четкий. Ее будет легко узнать.
  — Нам понадобятся фотографии еще нескольких девушек, — заметила Таппенс.
  — Почему?
  — Так бывает всегда. Ты показываешь официантам четыре или пять, и они выбирают нужную.
  — Думаешь, они всегда так делают? — усомнился Томми. — Я имею в виду, выбирают нужную?
  — Во всяком случае, в книгах, — ответила Таппенс.
  — Жаль, что жизнь так не похожа на книги, — вздохнул Томми. — Ну, что еще мы имеем? Да, это лондонский вариант. Обедала в «Бон тан» в половине восьмого. Ходила в театр «Дьюкс» и смотрела «Голубые дельфиниумы». Прилагается корешок билета. Ужинала в «Савое» с мистером Ле Маршаном. Полагаю, мы можем с ним побеседовать.
  — Это ничего нам не даст, — возразила Таппенс, — так как если он ей помогает, то, естественно, не станет ее выдавать. Мы не можем доверять ни одному его слову.
  — А вот вариант Торки, — продолжал Томми. — Уехала туда двенадцатичасовым поездом из Паддингтона, ходила на ленч в вагон-ресторан (прилагается оплаченный счет), остановилась в отеле «Касл» на одну ночь. Еще один счет.
  — Думаю, первая версия — ложная, — сказала Таппенс. — Для того чтобы купить театральный билет, необязательно ходить в театр. Девушка просто поехала в Торки.
  — Если так, то это упрощает дело, — отозвался Томми. — Думаю, нам все-таки следует поговорить с мистером Ле Маршаном.
  
  Мистер Ле Маршан оказался жизнерадостным молодым человеком, не обнаружившим особого удивления при виде Томми и Таппенс.
  — Уна затеяла очередную игру, не так ли? — осведомился он. — Никогда не знаешь, что еще выкинет эта малышка.
  — Насколько я понимаю, мистер Ле Маршан, — спросил Томми, — мисс Дрейк ужинала с вами в «Савое» вечером в прошлый вторник?
  — Верно, — ответил мистер Ле Маршан. — Я знаю, что это был вторник, потому что Уна все время это подчеркивала и даже заставила меня записать в книжечке.
  Он не без гордости продемонстрировал запись карандашом: «Вторник 19-е. Ужинал с Уной в „Савое“.»
  — А вы не знаете, где до того была мисс Дрейк в тот вечер?
  — Ходила на какую-то паршивую пьесу под названием «Розовые пионы» или что-то в этом роде. По ее словам, полная дребедень.
  — Вы абсолютно уверены, что мисс Дрейк была с вами в тот вечер?
  Мистер Ле Маршан уставился на него:
  — Конечно, уверен, раз я вам это сказал.
  — Возможно, она попросила вас это сделать, — предположила Таппенс.
  — Ну, вообще-то Уна сказала кое-что чертовски странное. «Ты думаешь, Джимми, что ужинаешь здесь со мной, но на самом деле я ужинаю в Девоншире за двести миль отсюда». Чудно, правда? Вроде этих историй про астральные тела. Самое забавное то, что мой приятель Дики Рис заявляет, будто видел ее там.
  — Кто такой этот Дики Рис?
  — Просто мой друг. Гостил у тети в Торки. Старушка все собирается помереть, но ничего у нее не получается. Вот Дики и торчал там, изображая любящего племянника. «На днях я видел эту австралийскую девушку, Уну или как там ее, — сказал он. — Хотел подойти и поболтать с ней, но тетя потащила меня к очередной развалине в инвалидном кресле». — «Когда это было?» — спросил я, а он ответил: «Во вторник, во время чая». Конечно, я объяснил ему, что он ошибся, но все-таки это странно, не так ли? Особенно учитывая, что Уна говорила в тот вечер насчет Девоншира.
  — Очень странно, — подтвердил Томми. — Скажите, мистер Ле Маршан, кто-нибудь из знакомых ужинал в тот вечер в «Савое»?
  — Да, за соседним столиком как раз сидели Оглендеры.
  — Они знают мисс Дрейк?
  — Да, хотя близкими друзьями их не назовешь.
  — Ну, если вы больше ничего не можете нам сообщить, мистер Ле Маршан, позвольте пожелать вам всего наилучшего.
  — Либо этот парень — удивительно талантливый лжец, — сказал Томми, когда они вышли на улицу, — либо он говорит правду.
  — Да, — кивнула Таппенс. — Я изменила свое мнение. Теперь я чувствую, что Уна Дрейк ужинала в «Савое» тем вечером.
  — Ну а мы сейчас отправимся в «Бон тан», — заявил Томми. — Проголодавшимся сыщикам пора подкрепиться. Только давай сначала обзаведемся несколькими фотографиями девушек.
  Но это оказалось труднее, чем можно было ожидать. Зайдя в фотоателье и попросив снимки девушек, они получили в ответ холодную отповедь.
  — Почему то, что так легко и просто в книгах, оказывается таким сложным в жизни? — жаловалась Таппенс. — Они смотрели на нас с таким подозрением. Интересно, что, по их мнению, мы собирались делать с этими фотографиями? Лучше устроим рейд на квартиру Джейн.
  Подруга Таппенс, Джейн, проявила большую сговорчивость, разрешив Таппенс порыться в ящике стола и выбрать четыре снимка бывших подруг, которые спешно убрали с глаз долой, из сердца вон.
  Вооруженные этим созвездием женской красоты, Томми и Таппенс проследовали в «Бон тан», где их ожидали новые трудности и куда большие расходы. Томми пришлось отлавливать каждого официанта по очереди, давать ему чаевые, а потом демонстрировать фотографии. Результат был неудовлетворительным. По меньшей мере на трех снимках официанты опознали девушек, обедавших здесь в прошлый вторник. Они вернулись в офис, где Таппенс погрузилась в изучение железнодорожного справочника.
  — Поезд, отходящий из Паддингтона в двенадцать, прибывает в Торки в три тридцать пять. А друг Ле Маршана, мистер Саго, Тапиока или как бишь его, видел там мисс Дрейк приблизительно во время чая.
  — Помни, что мы не проверили его заявление, — сказал Томми. — Если, как ты говорила раньше, Ле Маршан друг Уны Дрейк, то он мог выдумать эту историю.
  — Хорошо, давай разыщем этого мистера Риса, — согласилась Таппенс. — Но у меня предчувствие, что мистер Ле Маршан говорил правду. Нет, я имею в виду другое. Уна Дрейк выезжает из Лондона двенадцатичасовым поездом, возможно, снимает номер в отеле и распаковывает вещи, а потом возвращается поездом в Лондон, чтобы успеть попасть на ужин в «Савой». Поезд, отходящий из Торки в шестнадцать сорок, прибывает в Паддингтон в двадцать один десять.
  — А дальше? — осведомился Томми.
  — А дальше, — нахмурилась Таппенс, — все куда сложнее. В полночь из Паддингтона отходит еще один поезд, но это слишком рано, она вряд ли на него бы успела.
  — Скоростной автомобиль? — предположил Томми.
  — Хм! — Таппенс задумалась. — Все-таки целых двести миль…
  — Я всегда слышал, что австралийцы — жуткие лихачи.
  — Полагаю, это возможно, — согласилась Таппенс. — Тогда бы она вернулась в Торки около семи утра.
  — И пробралась в свою кровать в отеле «Касл», никем не замеченная? Или объяснила по прибытии, что отсутствовала всю ночь, и попросила счет?
  — Томми, мы с тобой полные идиоты! — внезапно воскликнула Таппенс. — Ей вовсе незачем было возвращаться в Торки. Достаточно было только послать какого-нибудь друга в отель, чтобы он забрал ее багаж и оплатил счет. Тогда она получила бы оплаченный счет с нужной датой.
  — Гипотеза выглядит солидно, — признал Томми. — Теперь мы должны отправиться завтра в Торки двенадцатичасовым поездом и проверить наши блестящие выводы.
  Прихватив с собой портфель с фотографиями, Томми и Таппенс на следующий день оказались в вагоне первого класса, зарезервировав места в ресторане на второй ленч.
  — Едва ли сегодня работают те же официанты, — сказал Томми. — Это было бы слишком большой удачей. Боюсь, нам придется несколько дней ездить в Торки и обратно, пока мы не наткнемся на ту же смену.
  — Проверка алиби — нелегкое дело, — отозвалась Таппенс. — В книгах это занимает два-три абзаца. Инспектор такой-то садится в поезд до Торки, расспрашивает официантов в вагоне-ресторане, и на этом все кончается.
  Однако на сей раз молодой паре повезло. Официант, принесший им счет за ленч, как раз работал в прошлый вторник. Томми привел в действие метод, именуемый им «десятишиллинговым», и Таппенс продемонстрировала фотографии.
  — Я хотел бы знать, — сказал Томми, — была ли одна из этих леди здесь на ленче в прошлый вторник.
  В манере, достойной лучших образцов детективного жанра, официант сразу же указал на фотографию Уны Дрейк.
  — Да, сэр, я помню эту леди и помню, что это было во вторник, так как она сама привлекла к этому внимание, сказав, что вторник для нее самый удачный день.
  — Пока все идет хорошо, — заметила Таппенс, когда они вернулись в свое купе. — Возможно, мы также узнаем, что мисс Дрейк сняла номер в отеле. Куда труднее будет доказать, что она в тот же день вернулась в Лондон, но, может быть, ее вспомнит кто-нибудь из носильщиков на станции.
  Однако там удача им изменила. Пройдя по платформе, Томми задавал вопросы билетному контролеру и носильщикам. Получив полкроны в качестве вознаграждения за беспокойство, двое носильщиков смутно припомнили, что девушка, похожая на одну из изображенных на фотографиях, уехала в тот день в Лондон поездом в шестнадцать сорок. К сожалению, это была фотография не Уны Дрейк.
  — Но это ничего не доказывает, — заявила Таппенс, когда они покинули станцию. — Возможно, она ехала этим поездом и ее никто не заметил.
  — Она могла уехать с другой станции, например из Торра.
  — Весьма вероятно, — согласилась Таппенс, — но мы займемся этим после того, как побываем в отеле.
  Отель «Касл» был большим зданием, обращенным фасадом к морю. Сняв комнату на ночь и расписавшись в книге, Томми вежливо осведомился:
  — Кажется, в прошлый вторник у вас останавливалась наша приятельница, мисс Уна Дрейк?
  Девушка за столиком очаровательно улыбнулась:
  — Да, я хорошо ее помню. Кажется, австралийская молодая леди.
  По знаку Томми Таппенс предъявила фотографию.
  — Хороший снимок, не так ли? — сказала она.
  — Да, отличный, — согласилась девушка.
  — Мисс Дрейк долго здесь оставалась? — спросил Томми.
  — Только одну ночь. Следующим утром она уехала экспрессом в Лондон. Кажется странным тащиться на одну ночь в такую даль, но австралийские леди, очевидно, привыкли к путешествиям.
  — Мисс Дрейк всегда обожала приключения, — сказал Томми. — Это не здесь она пошла обедать к друзьям, потом поехала куда-то в их машине, угодила в кювет и не смогла вернуться до утра?
  — Нет, — ответила девушка. — Мисс Дрейк обедала в отеле.
  — Вы в этом уверены? Я имею в виду, откуда вы знаете?
  — Я видела ее.
  — Я спрашиваю, так как думал, что она обедала у каких-то друзей в Торки, — объяснил Томми.
  — Нет, сэр, она обедала здесь. — Девушка улыбнулась и слегка покраснела. — Помню, на ней было такое хорошенькое платьице: из шифона и все в анютиных глазках.
  — Это решает дело, Таппенс, — сказал Томми, когда их проводили наверх в номер.
  — Похоже на то, — кивнула Таппенс. — Конечно, девушка могла ошибиться. Спросим за обедом официанта. В это время года здесь не так много народу.
  На сей раз атаку начала Таппенс.
  — Не могли бы вы сказать, была ли здесь в прошлый вторник моя подруга? — с улыбкой спросила она у официанта. — Ее зовут мисс Дрейк, кажется, на ней было платье с анютиными глазками. — Таппенс показала фотографию. — Вот эта леди.
  Официант улыбнулся в ответ:
  — Да-да, я хорошо помню мисс Дрейк. Она говорила мне, что приехала из Австралии.
  — Мисс Дрейк здесь обедала?
  — Да, в прошлый вторник. Она спросила, куда в городе можно сходить.
  — И что вы ей ответили?
  — Предложил ей театр «Павильон», но она в конце концов решила остаться здесь и послушать наш оркестр.
  — Черт! — пробормотал Томми себе под нос.
  — Вы не помните, когда она обедала? — спросила Таппенс.
  — Она пришла довольно поздно, должно быть, около восьми.
  — Проклятие! — воскликнула Таппенс, выйдя вместе с Томми из ресторана. — Версия разваливается! А поначалу все так отлично складывалось.
  — Ну, нам следовало предвидеть, что так будет не всегда.
  — А есть поезд, которым она могла уехать после обеда?
  — Нет такого поезда, которым она могла бы прибыть в Лондон так, чтобы успеть в «Савой».
  — Ну, — заявила Таппенс, — осталась последняя надежда — горничная. Номер Уны Дрейк был на том же этаже, что и наш.
  Горничная охотно делилась информацией. Да, она хорошо помнит молодую леди. Это ее фотография. Приятная леди, веселая и поболтать не прочь. Много рассказывала ей про Австралию и про кенгуру.
  Около половины десятого молодая леди позвонила, попросила наполнить грелку и положить ей в постель, а также разбудить ее утром в половине восьмого и подать кофе вместо чая.
  — Вы разбудили ее и она была в постели? — спросила Таппенс.
  — Да, мэм, конечно.
  — Меня просто интересовало, делала ли она упражнения, — неуклюже объяснила Таппенс. — Многие делают зарядку рано утром.
  — Ну, теперь, кажется, все ясно, — сказал Томми, когда горничная удалилась. — Сфальсифицирован лондонский вариант алиби.
  — Выходит, мистер Ле Маршан более талантливый лжец, чем мы думали, — заметила Таппенс.
  — Мы можем проверить его заявления, — отозвался Томми. — Он сказал, что за соседним столиком сидели люди, знавшие Уну. Как их фамилия?.. Ах да, Оглендер. Нужно разыскать этих Оглендеров, а также навести справки в квартире мисс Дрейк на Кларджес-стрит.
  
  На следующее утро Томми и Таппенс уплатили по счету и покинули отель весьма удрученными.
  Благодаря телефонному справочнику они легко разыскали Оглендеров. На сей раз Таппенс в одиночку пошла в наступление, представившись сотрудницей новой иллюстрированной газеты. Она попросила миссис Оглендер сообщить подробности их «шикарного» ужина в «Савое» во вторник вечером. Миссис Оглендер охотно это сделала. Уже уходя, Таппенс небрежно осведомилась:
  — Кажется, по соседству с вами сидела мисс Уна Дрейк? Это правда, что она помолвлена с герцогом Пертским? Вы, конечно, ее знаете.
  — Да, немного, — ответила миссис Оглендер. — Очаровательная девушка. Действительно, она сидела за соседним столиком с мистером Ле Маршаном. Мои дочери знают ее лучше, чем я.
  После этого Таппенс отправилась в квартиру на Кларджес-стрит, где застала мисс Марджори Лестер — подругу, с которой мисс Дрейк делила квартиру.
  — Объясните, что все это значит, — недовольно сказала мисс Лестер. — Уна затеяла какую-то игру, а я ничего не знаю. Конечно, она ночевала здесь со вторника на среду.
  — Вы видели, как она вошла?
  — Нет, я уже спала. У нее свой ключ. Кажется, она вернулась около часа ночи.
  — А когда вы ее увидели?
  — Следующим утром, около девяти… хотя, пожалуй, ближе к десяти.
  Выходя из квартиры, Таппенс едва не столкнулась с высокой сухопарой особой, которая сразу же извинилась:
  — Прошу прощения, мисс.
  — Вы работаете здесь? — спросила Таппенс.
  — Да, мисс. Прихожу каждый день.
  — В какое время вы приходите по утрам?
  — В девять часов, мисс.
  Таппенс быстро сунула полкроны в руку сухопарой особы.
  — Когда вы приходили сюда утром в прошлый вторник, мисс Дрейк была здесь?
  — Была, мисс. Она крепко спала в кровати и с трудом проснулась, когда я принесла ей чай.
  — Благодарю вас. — Обескураженная Таппенс спустилась по лестнице.
  Встретившись с Томми в маленьком ресторанчике в Сохо, они обменялись информацией.
  — Я говорил с этим парнем, Рисом. Он в самом деле издалека видел Уну Дрейк в Торки.
  — Выходит, мы проверили оба алиби с начала до конца, — сказала Таппенс. — Дай мне карандаш и бумагу, Томми. Хочу изложить все в хронологическом порядке, как делают все детективы. — Она быстро-быстро набросала список:
  
  «13.30 — Уну Дрейк видят в вагоне-ресторане.
  16.00 — Она прибывает в отель „Касл“.
  17.00 — Ее видит мистер Рис.
  20.00 — Ее видят обедающей в отеле.
  21.30 — Она просит грелку.
  23.30 — Ее видят в „Савое“ с мистером Ле Маршаном.
  7.30 — Ее будит горничная в отеле „Касл“.
  9.00 — Ее будит уборщица в квартире на Кларджес-стрит».
  
  Они посмотрели друг на друга.
  — Похоже на то, что блистательные сыщики Бланта потерпели неудачу, — заметил Томми.
  — Мы не должны сдаваться, — возразила Таппенс. — Кто-то наверняка лжет!
  — Как ни странно, я чувствую, что никто не лжет. Все кажутся абсолютно правдивыми и искренними.
  — И все же где-то в этих алиби должна быть погрешность. Я думала обо всех возможностях, вплоть до частных самолетов, но это не приближает нас к разгадке.
  — А я уже склоняюсь к теории астрального тела.
  — Ну, — заявила Таппенс, — единственное, что остается, — это отложить решение до утра. Во сне работает подсознание.
  — Хм, — произнес Томми. — Если твое подсознание сообщит тебе к утру убедительную разгадку, я сниму перед ним шляпу.
  Они молчали весь вечер. Снова и снова Таппенс возвращалась к составленному ею графику передвижений Уны Дрейк. Она делала какие-то заметки, что-то бормотала себе под нос, рылась в железнодорожных справочниках. Но в конце концов оба поднялись из-за стола, не достигнув никаких результатов.
  — Это один из самых печальных вечеров в моей жизни, — вздохнула Таппенс.
  — Нужно было сходить в мюзик-холл, — сказал Томми. — Несколько веселых шуток насчет тещ, близнецов и бутылок пива пошли бы нам на пользу.
  — Увидишь, концентрация рано или поздно даст себя знать, — заверила его Таппенс. — В ближайшие восемь часов нашему подсознанию придется как следует поработать!
  На этой оптимистической ноте они отправились спать.
  
  — Ну? — осведомился Томми следующим утром. — Как работало подсознание?
  — У меня есть идея, — ответила Таппенс.
  — Как всегда. Что за идея?
  — Довольно забавная. Совсем не похожая на то, что я когда-либо читала в детективной литературе. Фактически ты вложил эту идею мне в голову.
  — Тогда идея должна быть хорошей, — твердо заявил Томми. — Выкладывай, Таппенс.
  — Я должна отправить телеграмму, чтобы ее проверить, — сказала Таппенс. — Нет, я не стану ничего тебе рассказывать. Идея совершенно безумная.
  — Ну, мне пора идти в офис, — промолвил Томми. — Нельзя, чтобы клиенты ожидали напрасно. Я передаю это дело в руки моей многообещающей подчиненной.
  Таппенс весело кивнула.
  Весь день она не появлялась в офисе. Вернувшись домой около половины шестого, Томми обнаружил поджидавшую его возбужденную Таппенс.
  — Все получилось, Томми! Я разгадала тайну алиби! Мы можем потребовать компенсации истраченных полукрон и десятишиллинговых купюр плюс солидный гонорар от мистера Монтгомери Джоунса, а он может хоть завтра жениться на своей девушке.
  — Ну и в чем состоит разгадка? — нетерпеливо спросил Томми.
  — Она более чем простая, — ответила Таппенс. — Близнецы!
  — Что ты имеешь в виду?
  — Только то, что сказала. Конечно, это единственно возможное решение. Ты сам подсказал мне его вчера вечером, упомянув о тещах, близнецах и бутылках пива. Я телеграфировала в Австралию и получила нужную информацию. У Уны есть сестра-близнец, Вера, которая прибыла в Англию в прошлый понедельник. Вот почему она так внезапно предложила это пари. Уна думала подшутить над бедным Монтгомери Джоунсом. Сестра поехала в Торки, а она осталась в Лондоне.
  — Думаешь, мисс Дрейк будет очень расстроена проигрышем? — осведомился Томми.
  — Нет, — ответила Таппенс. — Я уже высказывала тебе свое мнение на этот счет. Она припишет всю славу Монтгомери Джоунсу. Я всегда считала, что в основе счастливого брака должно быть уважение к мужу.
  — А я рад, что внушил тебе эти чувства, Таппенс.
  — Решение не слишком удовлетворительное, — продолжала Таппенс. — Не похоже на те изобретательные уловки, которые разоблачал инспектор Френч.
  — Чепуха, — возразил Томми. — По-моему, я показывал фотографии официанту в ресторане совсем в духе инспектора Френча.
  — Ему бы не пришлось расходовать столько полукрон и десятишиллинговых банкнотов, сколько нам, — сказала Таппенс.
  — Это не имеет значения, — заявил Томми. — Мистер Монтгомери Джоунс все с лихвой нам компенсирует. Он впадет в такую идиотскую эйфорию, что без разговоров выпишет чек на самую невероятную сумму.
  — И будет прав, — заметила Таппенс. — Разве блистательные сыщики Бланта не достигли ошеломляющего успеха? Какие же мы все-таки умные, Томми! Иногда это меня даже пугает.
  — Следующее наше дело будет в духе Роджера Шерингема137, которого изобразишь ты, Таппенс.
  — Мне придется столько говорить, — вздохнула Таппенс.
  — Ты делаешь это вполне естественно, — заверил ее Томми. — А теперь я предлагаю выполнить мою программу на вчерашний вечер и поискать мюзик-холл, где будет много шуток о тещах, бутылках пива и, самое главное, близнецах.
  Глава 20
  Дочь священника
  — Я хотела бы, — промолвила Таппенс, мрачно бродя по офису, — чтобы мы могли подружиться с дочерью священника.
  — Почему? — спросил Томми.
  — Возможно, ты забыл, но я тоже была когда-то дочерью духовного лица. Я-то помню, что это означает. Отсюда стремление к альтруизму, забота о нуждах других и…
  — Вижу, ты готовишься к роли Роджера Шерингема, — перебил Томми. — Прости за критику, но если ты и говоришь так же много, как он, то отнюдь не так же хорошо.
  — Напротив, — возразила Таппенс. — В моих речах имеется женская утонченность, некое je ne sais quoi138, недоступное грубому самцу. И более того, я обладаю способностями, неведомыми моему прототипу, кажется, это называется «прототип»? Слова — такая неопределенная штука; звучит хорошо, а означает противоположное тому, что имеешь в виду.
  — Продолжай, — благодушно сказал Томми.
  — Я просто сделала паузу, чтобы перевести дух. Так вот, насчет этих способностей, сегодня я хочу помочь дочери священника. Вот увидишь, Томми, первым лицом, обратившимся за помощью к блистательным сыщикам Бланта, будет дочь священника.
  — Держу пари, что нет, — отозвался Томми.
  — Заметано, — кивнула Таппенс. — Ш-ш! Кто-то идет. Быстро сажусь за машинку.
  Офис мистера Бланта был наполнен звуками деловой активности, когда Элберт открыл дверь и доложил:
  — Мисс Моника Дин.
  Стройная, бедно одетая девушка с каштановыми волосами вошла и неуверенно остановилась. Томми шагнул ей навстречу.
  — Доброе утро, мисс Дин. Пожалуйста, садитесь и объясните, что мы можем для вас сделать. Кстати, позвольте представить вам моего доверенного секретаря, мисс Шерингем.
  — Рада с вами познакомиться, мисс Дин, — заговорила Таппенс. — Думаю, ваш отец был священником.
  — Да, но откуда вы знаете?
  — О, у нас свои методы, — ответила Таппенс. — Не обращайте внимания на мою болтовню. Мистер Блант любит меня слушать. Он всегда говорит, что это подает ему идеи.
  Девушка молча уставилась на нее. Она не была красавицей, но в ней ощущалось своеобразное задумчивое очарование. У нее были мягкие, рыжеватого оттенка волосы и очень красивые темно-голубые глаза, хотя тени вокруг них свидетельствовали о тревоге и беспокойстве.
  — Расскажите вашу историю, мисс Дин, — предложил Томми.
  Девушка с признательностью повернулась к нему.
  — История длинная и довольно беспорядочная, — сказала она. — Меня зовут Моника Дин. Мой отец был приходским священником в Литл-Хэмпсли в Саффолке. Он умер три года назад, и мы с матерью остались почти без средств к существованию. Я пошла работать гувернанткой, к сожалению, мать стала инвалидом, и мне пришлось вернуться домой, чтобы ухаживать за ней. Мы отчаянно бедствовали, но однажды получили письмо от адвоката, сообщающее, что тетя моего отца скончалась, завещав все мне. Я часто слышала об этой тете, которая много лет назад поссорилась с моим отцом, и знала, что она очень состоятельна, поэтому казалось, наши беды подошли к концу. Но дела обернулись не так хорошо, как мы надеялись. Я унаследовала дом, где проживала тетя, но после выплаты небольших сумм другим наследникам выяснилось, что денег практически не осталось. Должно быть, тетя лишилась их во время войны или просто истратила. Все же мы получили дом, и почти сразу же нам представился шанс выгодно его продать. Но я отказалась от предложения, хотя, возможно, поступила глупо. Мы снимали крошечную, но дорогую квартиру, и я думала, что будет куда приятнее жить в «Красном доме», где у матери будут удобные комнаты, и принимать жильцов для покрытия расходов. Я осуществила этот план, несмотря на еще одно соблазнительное предложение от джентльмена, который хотел купить дом. Мы въехали туда, и я дала объявление о приеме жильцов. Сначала все шло хорошо; мы получили несколько ответов на наше объявление, старая служанка тети осталась с нами и вместе со мной выполняла работу по дому. Но потом начали происходить необъяснимые вещи.
  — Какие?
  — Дом казался заколдованным. Картины падали, вазы летали по комнате и разбивались, а однажды утром мы обнаружили, что вся мебель внизу передвинута. Сначала мы подумали, что это чьи-то глупые шутки, но потом пришлось отказаться от этого объяснения. Иногда мы садились обедать, а наверху раздавался грохот. Мы поднимались и никого там не обнаруживали, но что-нибудь из мебели было опрокинуто.
  — Полтергейст! — воскликнула заинтригованная Таппенс.
  — Да, так сказал доктор О’Нилл, хотя я не знаю, что это означает.
  — Нечто вроде злого духа, обожающего подобные шутки, — объяснила Таппенс, сама не слишком разбирающаяся в полтергейсте и даже не уверенная, что правильно произнесла это слово.
  — Что бы это ни было, эффект оказался катастрофическим. Наши жильцы перепугались до смерти и быстро съехали. Мы взяли других, но результат был тот же. Я пришла в отчаяние, а в довершение всего наш крошечный доход внезапно прекратился: компания, в которую мы вложили деньги, потерпела крах.
  — Бедняжка, — посочувствовала Таппенс. — Нелегко вам пришлось. Вы бы хотели, чтобы мистер Блант расследовал эту историю с привидениями?
  — Не совсем. Понимаете, три дня назад к нам явился один джентльмен, доктор О’Нилл. Он представился членом Общества парапсихологических исследований и сказал, что слышал о странных происшествиях в нашем доме, которые его заинтересовали. Доктор был готов купить у нас дом, чтобы провести в нем серию экспериментов.
  — Ну?
  — Конечно, сначала я обрадовалась. Это казалось спасением от всех наших трудностей. Но…
  — Да?
  — Вероятно, вы сочтете меня фантазеркой. Быть может, так оно и есть. Но я уверена, что не ошиблась. Это был тот же самый человек!
  — Что значит «тот же самый»?
  — Тот же человек, который раньше предлагал купить дом.
  — Ну и что из этого?
  — Вы не понимаете. У этих двух мужчин все было разное, начиная с имени. Первый был щеголеватым молодым брюнетом лет тридцати. А доктору О’Ниллу около пятидесяти, у него седая борода, он носит очки и сутулится. Но когда он засмеялся, я увидела у него во рту золотой зуб в том же месте, что и у первого мужчины. И уши у него были такой же необычной формы, почти без мочек. Это не может быть совпадением, не так ли? Я долго думала, а потом написала доктору, что сообщу ему свое решение через неделю. Некоторое время назад я заметила объявление мистера Бланта в старой газете, которую положили на дно ящика кухонного шкафа. Я вырезала его и поехала в Лондон.
  — Вы поступили правильно, — энергично кивнула Таппенс. — В этом следует разобраться.
  — Весьма интересное дело, мисс Дин, — заметил Томми. — Мы с радостью им займемся, верно, мисс Шерингем?
  — Разумеется, — отозвалась Таппенс. — И мы докопаемся до истины.
  — Насколько я понимаю, мисс Дин, — продолжал Томми, — в доме проживаете только вы, ваша мать и служанка. Что вы можете сообщить о служанке?
  — Ее фамилия Крокетт. Она прослужила у тети лет восемь-десять. Крокетт пожилая женщина, не особенно симпатичная, но очень хорошая служанка. Она любит важничать, так как ее сестра вышла замуж за человека, занимающего более высокое социальное положение, и часто повторяет, что ее племянник — настоящий джентльмен.
  — Хм, — произнес Томми, не зная, как отреагировать.
  Таппенс, внимательно разглядывающая Монику, решительно заявила:
  — Думаю, мисс Дин лучше всего пойти со мной на ленч. Сейчас как раз час дня. Заодно она сообщит мне все детали.
  — Отличный план, мисс Шерингем, — одобрил Томми.
  
  — Послушайте, — заговорила Таппенс, когда они удобно устроились за маленьким столиком в соседнем ресторанчике. — Я хочу знать, есть ли какая-нибудь особая причина, по которой вы так стремитесь в этом разобраться.
  Моника покраснела:
  — Ну, видите ли…
  — Выкладывайте, — подбодрила ее Таппенс.
  — Ну… есть двое мужчин, которые хотят на мне жениться.
  — Полагаю, обычная история? Один богатый, другой бедный, и вам нравится последний!
  — Не понимаю, откуда вы все знаете, — удивилась девушка.
  — Это закон природы, — объяснила Таппенс. — Такое случается с каждым, в том числе и со мной.
  — Понимаете, даже если я продам дом, нам все равно не хватит на жизнь. Джеральд очень славный, но совсем бедный, хотя способный инженер, и, будь у него небольшой капитал, мог бы стать партнером в своей фирме. Второй мужчина, мистер Партридж, тоже хороший человек и к тому же состоятельный. Если бы я вышла за него, нашим огорчениям пришел бы конец. Но…
  — Знаю, — сочувственно сказала Таппенс. — Это совсем не то. Вы можете убеждать себя, что он достойнейший человек, и перечислять все его положительные качества, но эффект будет совершенно обратный.
  Моника кивнула.
  — Ну, — промолвила Таппенс, — думаю, нам лучше приехать и изучить ситуацию на месте. Какой ваш адрес?
  — «Красный дом» в Стауртоне-на-Болотах.
  Таппенс записала адрес в книжечке.
  — Я не спросила вас… — начала Моника и, слегка покраснев, закончила: — Об условиях.
  — Наш гонорар зависит от результатов, — серьезно ответила Таппенс. — Если тайна «Красного дома» окажется прибыльной, а о такой возможности свидетельствует стремление его приобрести, то мы рассчитываем на небольшие проценты, а в противном случае вы ничего не будете нам должны.
  — Благодарю вас, — с чувством сказала девушка.
  — А пока что не беспокойтесь, — добавила Таппенс. — Все будет в порядке. Давайте наслаждаться ленчем и беседовать об интересных вещах.
  Глава 21
  «Красный дом»
  — Ну, — сказал Томми, глядя в окно «Короны и якоря», — вот мы и в Жабе-на-Кочке, или как там называется эта чертова деревня.
  — Давай обсудим дело, — предложила Таппенс.
  — С удовольствием, — отозвался Томми. — Начну с того, что подозреваю мамашу-инвалида.
  — Почему?
  — Моя дорогая Таппенс, учитывая, что история с полтергейстом наверняка подстроена с целью убедить девушку продать дом, кто-то должен был опрокидывать мебель. Девушка говорит, что все были в столовой, но, если ее мать полный инвалид, она должна была оставаться наверху в своей комнате.
  — Если она инвалид, то вряд ли могла переворачивать мебель.
  — Значит, она не настоящий инвалид, а только притворяется.
  — Зачем?
  — Не знаю, — откровенно сказал Томми. — Я просто следовал известному методу подозревать наименее вероятную персону.
  — Вечно ты все превращаешь в забаву, — упрекнула его Таппенс. — Должна быть причина, по которой эти люди так стремятся заполучить «Красный дом». И если ты не хочешь выяснить, в чем тут дело, то я хочу. Мне очень нравится девушка.
  — Ты права, Таппенс, — кивнул Томми. — Просто я не могу удержаться, чтобы не подразнить тебя. Конечно, в этом доме есть нечто необычное, и, что бы это ни было, до него нелегко добраться, иначе можно было бы ограничиться простым взломом. Но стремление купить дом означает, что там либо придется вскрывать полы или ломать стены, либо под садом расположена угольная копь.
  — Не хочу, чтобы это оказалась угольная копь. Зарытые сокровища выглядят куда более романтично.
  — Хм! — произнес Томми. — В таком случае я, пожалуй, нанесу визит управляющему местным банком, объясню, что останусь здесь на Рождество и, возможно, куплю «Красный дом», и обсужу перспективу открытия счета.
  — Но почему…
  — Подожди и увидишь сама.
  Томми вернулся через полчаса. Его глаза возбужденно блестели.
  — Мы продвигаемся, Таппенс! Наша беседа протекала по намеченному плану. Потом я осторожно спросил, много ли у них золота, как в наши дни часто бывает в маленьких сельских банках: фермеры накопили его во время войны. После этого мы переключились на причуды старых леди. Я изобрел тетю, которая в начале войны отправилась в извозчичьей карете в армейские и флотские склады и вернулась оттуда с шестнадцатью окороками. Он сразу же вспомнил клиентку, которая потребовала выдать ей все до последнего пенни, по возможности золотом, и настояла, чтобы все ценные бумаги хранились лично у нее. Я выразил удивление подобной глупости, а он упомянул, что этой клиенткой была прежняя владелица «Красного дома». Понимаешь, Таппенс? Она забрала все деньги из банка и где-то их спрятала. Помнишь, Моника Дин говорила, что их удивило, каким малым оказалось состояние тети? Да, она спрятала деньги в «Красном доме», и кто-то об этом знает. И я могу догадаться кто.
  — Ну?
  — Как насчет преданной Крокетт? Она все должна знать о причудах прежней хозяйки.
  — А как же доктор О’Нилл с золотым зубом?
  — Конечно, он и есть племянник-джентльмен! Но где старуха могла спрятать деньги? Ты знаешь о старых леди гораздо больше меня, Таппенс. Где они прячут ценные вещи?
  — Под матрасами, завернутыми в чулки и нижние юбки.
  Томми кивнул:
  — Думаю, ты права. Но наша старушка не могла этого сделать, потому что деньги нашли бы, когда перебирали ее вещи. Это не дает мне покоя. Старые леди не в состоянии вскрывать полы или выкапывать ямы в саду. Тем не менее деньги находятся где-то в «Красном доме». Крокетт не нашла их, но она знает, что они там, и, когда она и ее драгоценный племянничек приберут к рукам дом, они перевернут все вверх дном и рано или поздно найдут то, что ищут. Мы должны их опередить. Пошли, Таппенс. Мы отправляемся в «Красный дом»!
  
  Им открыла Моника Дин. Она представила их матери и Крокетт как возможных покупателей «Красного дома», что объясняло их желание осмотреть дом и сад. Томми не рассказал Монике о сделанных им выводах, но задавал ей различные наводящие вопросы. Часть одежды и личных вещей покойной отдали Крокетт, а остальное отправили бедным семьям. Все было тщательно просмотрено.
  — Ваша тетя оставила какие-нибудь бумаги?
  — Да, в письменном столе и в ящике комода в ее спальне, но там не было ничего важного.
  — Их выбросили?
  — Нет, моя мать не любит выбрасывать старые бумаги. Среди них были какие-то старомодные рецепты, которые она хотела как-нибудь изучить.
  — Отлично, — одобрил Томми. Затем он спросил, указав на старика, работавшего в саду возле одной из клумб: — Этот садовник работал здесь при вашей тете?
  — Да, приходил три раза в неделю. Он живет в деревне. От бедняги уже нет никакого толку. К нам он приходит раз в неделю приводить сад в порядок. Большего мы не можем себе позволить.
  Томми подмигнул Таппенс, давая ей знак не отходить от Моники, а сам направился туда, где работал садовник. Отпустив старику пару комплиментов, он небрежно осведомился:
  — Вы как-то зарыли здесь коробку для старой леди, верно?
  — Нет, сэр, я ничего не зарывал. Зачем это ей могло понадобиться?
  Томми покачал головой и, нахмурившись, зашагал назад к дому. Оставалась надежда, что изучение бумаг старой леди даст какой-нибудь ключ, иначе проблема могла остаться нераскрытой. Дом был старинным, но не настолько, чтобы содержать потайную комнату или коридор.
  Прежде чем удалиться, Моника принесла им большую картонную коробку, перевязанную тесемкой.
  — Я собрала все бумаги, — сказала она. — Подумала, может, вы захотите взять их с собой, чтобы просмотреть как следует. Но я уверена, что вы не найдете там ничего, способного пролить свет на таинственные происшествия в этом доме…
  Ее прервал ужасающий грохот наверху. Томми помчался по лестнице. В одной из комнат на полу лежали разбитые вдребезги кувшин и глиняная миска. В помещении никого не было.
  — Привидение снова взялось за свои трюки, — усмехнулся Томми.
  Он задумчиво спустился вниз.
  — Мисс Дин, не мог бы я немного побеседовать с Крокетт?
  — Конечно. Сейчас я ее позову.
  Моника вышла в кухню и вернулась с пожилой служанкой.
  — Мы подумываем купить этот дом, — вежливо заговорил Томми, — и моя жена интересуется, согласились бы вы остаться с нами.
  На полном достоинства лице Крокетт не отразилось никаких эмоций.
  — Благодарю вас, сэр, — ответила она. — Мне надо подумать.
  Томми повернулся к Монике:
  — Мне нравится дом, мисс Дин. Насколько я понимаю, есть еще один потенциальный покупатель. Я знаю, сколько он предлагает за дом, и охотно заплачу на сотню больше. Уверяю вас, это хорошая цена.
  Моника что-то пробормотала, и Бересфорды откланялись.
  — Я был прав, — сказал Томми, когда они шли по подъездной аллее. — Крокетт в этом замешана. Обратила внимание, как она запыхалась? Это потому, что она бежала вниз по черной лестнице, разбив кувшин и миску. Вероятно, Крокетт иногда тайком впускала в дом племянника, и он занимался тут полтергейстом, или как ты это называешь, пока она прислуживала за столом как ни в чем не бывало. Вот увидишь, до конца дня доктор О’Нилл сделает очередное предложение.
  И действительно, после обеда принесли записку от Моники:
  «Только что получила известие от доктора О’Нилла. Он повышает предлагаемую цену на сто пятьдесят фунтов».
  — Должно быть, племянничек — человек состоятельный, — задумчиво промолвил Томми. — Но уверяю тебя, Таппенс, то, за чем он охотится, стоит этих денег.
  — Если бы мы только смогли это найти!
  — Ну, давай браться за работу.
  Они начали разбирать бумаги. Это оказалось утомительным делом, так как их запихнули в коробку просто как хлам. Каждые несколько минут они обменивались информацией.
  — Что у тебя, Таппенс?
  — Два старых оплаченных счета, три незначительных письма, рецепты хранения молодого картофеля и приготовления сырного пирога с лимоном. А что у тебя?
  — Один счет, стихотворение о весне, две газетные вырезки: «Почему женщины покупают жемчуг? Потому что это выгодное капиталовложение» и «Необыкновенная история: мужчина с четырьмя женами» и рецепт приготовления тушеного зайца.
  — Не густо, — заметила Таппенс, и они продолжили сортировку.
  Наконец коробка опустела. Супруги посмотрели друг на друга.
  — Я это отложил, — сказал Томми, продемонстрировав половинку листа писчей бумаги, — так как тут есть что-то странное. Но не думаю, что это имеет отношение к цели наших поисков.
  — Дай-ка взглянуть. О, одна из этих забавных штук… как их называют? Анаграммы, шарады… — Она прочитала вслух:
  
  «Первое ты ставишь на огонь.
  Целое кладешь в него потом.
  Второе— первое на самом деле.
  Не любит третье зимние метели».
  
  — Хм! — критическим тоном заметил Томми. — Рифмы так себе.
  — Но я не вижу здесь ничего странного, — возразила Таппенс. — Лет пятьдесят тому назад у всех имелась коллекция подобных шарад. Они помогали коротать зимние вечера у камина.
  — Я не имел в виду стихи. Мне показалась странной подпись внизу.
  — «Св. Лука, 11:9», — прочитала Таппенс. — Ссылка на евангельский текст.
  — Вот именно. Тебе это не кажется странным? Стала бы богобоязненная старая леди делать указание на евангельский текст под шарадой?
  — В самом деле странно, — задумчиво согласилась Таппенс.
  — Надеюсь, ты, как дочь духовного лица, имеешь при себе Библию?
  — Вообще-то да. Что, не ожидал? Подожди минутку.
  Таппенс подбежала к своему чемодану, вытащила маленький томик в красном переплете, вернулась к столу и начала быстро перелистывать страницы.
  — Вот. Лука, глава 11, стих 9. О, Томми, посмотри-ка!
  Томми наклонился и посмотрел на фрагмент стиха, куда указывал пальчик Таппенс:
  — «Ищите и найдете».
  — Все ясно! — воскликнула Таппенс. — Разгадаем криптограмму — и сокровище наше. Вернее, Моники.
  — Ну, давай займемся криптограммой, как ты ее называешь. «Первое ты ставишь на огонь». Интересно, что это значит?.. «Второе — первое на самом деле». Полнейшая абракадабра!
  — В действительности все должно быть очень просто, — сказала Таппенс. — Только это требует сноровки. Дай-ка я попробую.
  Томми охотно подчинился. Таппенс устроилась в кресле и начала бормотать себе под нос, сдвинув брови.
  — Просто, как бы не так! — буркнул Томми по прошествии получаса.
  — Не брюзжи! Такие забавы не для нашего поколения. У меня большое желание вернуться завтра в город и найти какую-нибудь славную старушку, которая разгадает это не моргнув глазом.
  — Ну, давай попробуем еще раз.
  — Не так уж много вещей ставят на огонь, — задумчиво сказала Таппенс. — Что это может быть? Вода, чайник…
  — Полагаю, слово должно быть односложным. Для воды не подберешь односложного синонима. Придумай какую-нибудь посуду, вроде чайника.
  — Кастрюля, — пробормотала Таппенс. — Сковородка. Как насчет pan139 или pot?140 «Целое кладешь в него потом». Придумай какую-нибудь вещь, которую готовят на огне, начинающуюся с pan или pot.
  — Pottery141, — предположил Томми. — Их ведь обжигают.
  — Да, но все остальное в этом слове не подходит. Pancaces?142 Тоже нет.
  Их прервала маленькая служанка, сообщившая, что обед будет готов через несколько минут.
  — Только миссис Ламли просила узнать, вы любите жареную картошку или варенную в мундире? У нее есть и та, и эта.
  — Варенную в мундире, — быстро ответила Таппенс. — Я люблю картошку… — Она умолкла, застыв с открытым ртом.
  — В чем дело, Таппенс? Увидела привидение?
  — Неужели ты не понимаешь, Томми? — воскликнула Таппенс. — Я нашла слово! Potatoes!143 «Первое ты ставишь на огонь» — это pot. «Целое кладешь в него потом» — это potatoes. «Второе — первое на самом деле» — это А, первая буква алфавита. «Не любит третье зимние метели» — конечно, это toes!144
  — Ты права, Таппенс. Хорошо соображаешь. Но боюсь, мы зря потратили время. Картофель никак не связан с пропавшим сокровищем. Хотя погоди! Что ты прочитала, когда мы рылись в коробке? Какой-то рецепт для молодого картофеля. Может быть, в этом что-то есть.
  Он быстро просмотрел пачку рецептов.
  — Вот! «Как хранить молодой картофель. Уложить его в жестяные банки и зарыть их в саду. Даже среди зимы он будет иметь такой же вкус, как если бы его только что выкопали».
  — Получилось! — воскликнула Таппенс. — Сокровище зарыто в саду в жестяной банке.
  — Но я спрашивал садовника, и он ответил, что ничего не зарывал.
  — Да, но это потому, что люди всегда дают ответ не на конкретный вопрос, а на то, что, по их мнению, имел в виду спрашивающий. Садовник знал, что не зарывал ничего необычного. Завтра мы спросим его, где он зарыл картофель.
  Следующим днем был сочельник. Томми и Таппенс отыскали коттедж старого садовника, и Таппенс после нескольких минут разговора на общие темы затронула интересующий их вопрос.
  — Я бы хотела поесть на Рождество молодой картошки, — заметила она. — С индейкой она в самый раз. Интересно, здесь закапывают картофель в жестяных банках? Я слышала, что это сохраняет его свежим.
  — Конечно, закапывают, — отозвался старик. — Старая мисс Дин из «Красного дома» закапывала три банки каждое лето и никогда не забывала их выкопать!
  — На газоне возле дома, верно?
  — Нет, у ограды под елью.
  Получив нужные сведения, они простились со стариком, подарив ему на Рождество пять шиллингов.
  — А теперь к Монике, — заявил Томми.
  — Ты напрочь лишен театральной жилки, Томми! Предоставь это мне. У меня есть отличный план. Ты мог бы где-нибудь выпросить или стянуть лопату?
  Конечно, лопатой они обзавелись, и поздней ночью две фигуры украдкой проникли в сад «Красного дома». Место, указанное садовником, легко было найдено, и Томми принялся за работу. Вскоре лопата ударилась о металл, и через несколько секунд он выкопал большую жестяную банку из-под печенья. Она была накрепко заклеена пластырем, но Таппенс с помощью ножа быстро смогла ее открыть. Заглянув внутрь, она издала стон. Банка была полна картофеля. Таппенс вытряхнула его, но больше там ничего не было.
  — Копай дальше, Томми.
  Через несколько минут вторая банка вознаградила их труды. Таппенс распечатала ее.
  — Ну? — с беспокойством осведомился Томми.
  — Опять картошка!
  — Черт! — выругался Томми, снова начиная копать.
  — В третий раз повезет, — утешила его Таппенс.
  — По-моему, мы попали пальцем в небо, — мрачно заметил Томми, не прекращая работать лопатой.
  Наконец была извлечена третья банка.
  — Снова карто… — начала Таппенс, но умолкла на полуслове. — Мы нашли это, Томми! Картошка только сверху. Смотри!
  Она вытащила старомодную бархатную сумочку.
  — Беги в гостиницу и захвати сумочку, — велел Томми. — Холод смертельный, а я еще должен забросать землей яму. И тысяча проклятий на твою голову, Таппенс, если ты откроешь сумочку до моего прихода!
  — Я буду играть честно. Бр-р! Как же я замерзла! — Она быстро удалилась.
  В гостинице ей не пришлось долго ждать. Томми вернулся весь взмыленный после раскопок и недавней пробежки.
  — Наконец-то частным сыщикам повезло! — сказал он. — Открывайте добычу, миссис Бересфорд.
  Внутри сумки оказались пакет из промасленного шелка и тяжелый замшевый кошелек. Таппенс сначала открыла кошелек. Он был полон золотых соверенов. Томми пересчитал их.
  — Двести фунтов. Полагаю, это все, что ей смогли выдать в банке. Открой пакет.
  Таппенс повиновалась. Внутри была пачка банкнотов. Они пересчитали их. Сумма составила ровно две тысячи фунтов.
  Томми присвистнул:
  — Вот это да! Монике повезло, что мы с тобой богатые и честные. А что это там завернуто в папиросную бумагу?
  Таппенс развернула маленький пакетик и вытащила нитку великолепного, тщательно подобранного жемчуга.
  — Я не слишком разбираюсь в таких вещах, — медленно сказал Томми, — но уверен, что этот жемчуг стоит не меньше пяти тысяч фунтов. Посмотри на размер. Теперь понятно, почему старая леди хранила вырезку о том, что жемчуг — хорошее капиталовложение. Должно быть, она обратила все свои ценные бумаги в деньги и драгоценности.
  — О, Томми, разве это не чудесно? Теперь Моника сможет выйти замуж за своего симпатичного молодого человека и жить так же счастливо, как я.
  — Это очень мило с твоей стороны, Таппенс. Значит, ты счастлива со мной?
  — Ну, в общем, да, — призналась Таппенс. — Но я не намеревалась это говорить. Просто с языка сорвалось от возбуждения. К тому же сегодня сочельник…
  — Если ты в самом деле любишь меня, — заявил Томми, — то ответь на один вопрос.
  — Ненавижу эти ловушки, — вздохнула Таппенс. — Ладно, спрашивай.
  — Как ты узнала, что Моника — дочь священника?
  — О, это всего лишь небольшой обман, — рассмеялась Таппенс. — Я вскрыла ее письмо, где она сообщала о своем визите, и вспомнила, что у моего отца был помощник мистер Дин, а у него была маленькая дочка Моника, лет на пять младше меня. Оставалось сообразить, что к чему.
  — Все-таки ты бессовестное создание, — заметил Томми. — Эге, уже бьет двенадцать! Счастливого Рождества, Таппенс.
  — Счастливого Рождества, Томми. Для Моники это Рождество тоже будет счастливым, и только благодаря нам! Я очень рада. Бедняжка выглядела так жалко. Я чувствую ком в горле, когда вспоминаю об этом.
  — Ты очень добрая, Таппенс, — сказал Томми.
  — И ты тоже, Томми. Мы становимся жутко сентиментальными.
  — Рождество бывает раз в году, — рассудительно заметил Томми. — Так говорили наши прабабушки, и, по-моему, эти слова все еще заслуживают внимания.
  Глава 22
  Ботинки посла
  — Дружище, дружище, — пропела Таппенс, взмахнув хорошо промасленной оладьей.
  Несколько секунд Томми молча смотрел на нее, потом широко улыбнулся и пробормотал:
  — Мы должны быть очень осторожны.
  — Правильно, — с удовлетворением кивнула Таппенс. — Ты угадал. Я — знаменитый доктор Форчун, а ты — суперинтендент Белл145.
  — Почему ты хочешь быть Реджинальдом Форчуном?
  — Ну хотя бы потому, что я люблю горячие оладьи.
  — Это приятная сторона образа, — заметил Томми. — Но есть и другая. Тебе придется осматривать множество трупов с обезображенными лицами.
  Вместо ответа Таппенс бросила ему письмо. Брови Томми удивленно приподнялись.
  — Рэндолф Уилмотт, американский посол. Интересно, что ему нужно.
  — Мы узнаем это завтра в одиннадцать.
  Ровно в указанное время мистер Рэндолф Уилмотт, посол Соединенных Штатов при британском королевском дворе, был препровожден в кабинет мистера Бланта. Откашлявшись, он заговорил четко и неторопливо:
  — Я пришел к вам, мистер Блант… Между прочим, я имею честь говорить с самим мистером Блантом, не так ли?
  — Разумеется, — ответил Томми. — Я Теодор Блант — глава фирмы.
  — Всегда предпочитал иметь дело с руководителями, — заметил мистер Уилмотт. — Это многое облегчает. Должен признаться, мистер Блант, эта история доводит меня до белого каления. Нет причин беспокоить Скотленд-Ярд, я не обеднел ни на пенни, и не исключено, что все это результат простой ошибки. Но я не понимаю, как эта ошибка могла произойти. Хотя здесь вроде бы нет никакого криминала, мне бы хотелось все выяснить. А то можно с ума сойти, не понимая, как, что и почему.
  — Безусловно, — кивнул Томми.
  Мистер Уилмотт описал происшедшее, подробно вдаваясь в детали. Наконец Томми удалось вставить слово.
  — Короче говоря, ситуация такова. Неделю назад вы прибыли в Англию на лайнере «Номэдик». Каким-то образом ваш чемодан перепутали с чемоданом другого джентльмена, мистера Ралфа Уэстерхейма, чьи инициалы совпадали с вашими. Вы взяли чемодан мистера Уэстерхейма, а он взял ваш. Мистер Уэстерхейм сразу же обнаружил ошибку, отправил ваш чемодан в посольство и забрал свой. Я прав?
  — Целиком и полностью. Очевидно, чемоданы были абсолютно идентичны, и, учитывая одинаковые инициалы Р. У., ошибка легко могла произойти. Сам я не был осведомлен о происшедшем, пока мой слуга не известил меня, а мистер Уэстерхейм (кстати, он сенатор, и я искренне им восхищаюсь) не прислал за своим чемоданом и не вернул мой.
  — В таком случае я не понимаю…
  — Сейчас поймете. Это только начало истории. Вчера я случайно встретился с сенатором Уэстерхеймом и в порядке шутки напомнил ему о происшедшем. К моему колоссальному удивлению, он как будто не понял, о чем я говорю, а когда я объяснил, то категорически отрицал случившееся. Он не забирал с парохода мой чемодан, среди его багажа вообще не было такого чемодана.
  — Странно.
  — Более чем странно, мистер Блант. В этом нет ни складу, ни ладу. Если кто-то хотел украсть мой чемодан, он мог легко это сделать, не прибегая к подмене. К тому же чемодан не был украден, его мне вернули. С другой стороны, если его взяли по ошибке, зачем использовать имя сенатора Уэстерхейма? Нелепейшая история, но я хочу в ней разобраться из чистого любопытства. Надеюсь, дело не слишком тривиальное для вас?
  — Вовсе нет. Хотя эта маленькая проблема, как вы говорите, может иметь много простых объяснений, она тем не менее выглядит весьма интригующей. Разумеется, прежде всего возникает вопрос о причине подмены, если таковая имела место. Вы сказали, что, когда вам вернули чемодан, из него не исчезло ничего ценного?
  — Так утверждает мой слуга. Он бы заметил пропажу.
  — Могу я узнать, что было в чемодане?
  — В основном ботинки.
  — Ботинки? — озадаченно переспросил Томми.
  — Да, — кивнул мистер Уилмотт. — Странно, не так ли?
  — Простите мое любопытство, — продолжал Томми, — но вы не перевозили секретные документы или еще что-нибудь в таком роде под подкладкой или в каблуке?
  Казалось, вопрос позабавил посла.
  — Надеюсь, тайная дипломатия не опускается до такого уровня.
  — Разве только в книгах, — улыбнулся в ответ Томми. — Но мы должны найти какое-то объяснение. Кто приходил за другим чемоданом?
  — Якобы один из слуг Уэстерхейма. Мой слуга не заметил в нем ничего необычного.
  — Не знаете, его распаковывали?
  — Не могу сказать. Полагаю, что нет. Но возможно, вы хотите расспросить моего слугу? Он может рассказать вам об этом деле куда больше меня.
  — Пожалуй, это было бы наилучшим выходом, мистер Уилмотт.
  Посол написал несколько слов на карточке и протянул ее Томми:
  — Полагаю, вы предпочитаете отправиться в посольство и задать вопросы там? Если нет, я пришлю слугу, его зовут Ричардс, сюда.
  — Нет, благодарю вас, мистер Уилмотт. Я лучше схожу в посольство.
  Посол встал и посмотрел на часы:
  — Господи, я опаздываю на встречу! Всего хорошего, мистер Блант. Передаю дело в ваши руки.
  Он быстро вышел. Томми взглянул на Таппенс, что-то писавшую в блокноте в стиле деловитой мисс Робинсон.
  — Что скажешь, старушка? — осведомился он. — Ты тоже не видишь в происшедшем, как говорил наш клиент, ни складу ни ладу?
  — Никакого, — весело отозвалась Таппенс.
  — Ну, для начала неплохо! Это свидетельствует о том, что здесь кроется нечто серьезное.
  — Ты так думаешь?
  — Это общепринятая гипотеза. Вспомни Шерлока Холмса и глубину, на которую масло погрузилось в петрушку, то есть я имел в виду наоборот146. Я всегда испытывал горячее желание узнать все об этом деле. Возможно, Ватсон когда-нибудь извлечет его из своих записных книжек. Тогда я умру счастливым. Но нам нужно браться за работу.
  — Вот именно, — кивнула Таппенс. — Наш достойный Уилмотт — человек неторопливый, но уверенный в своих словах.
  — Она разбирается в людях, — процитировал Томми. — Вернее, мне следовало сказать «он». Когда ты изображаешь детектива-мужчину, всегда начинается путаница.
  — Ох, дружище, дружище!
  — Побольше действия, Таппенс, и поменьше повторений.
  — Классические фразы от повторения не тускнеют, — с достоинством заявила Таппенс.
  — Съешь оладью, — любезно предложил Томми.
  — Благодарю, но только не в одиннадцать утра. Дурацкая история с этими ботинками. Почему ботинки?
  — А почему бы и нет?
  — Потому что это ничему не соответствует. Ботинки! — Она покачала головой. — Здесь все не так. Кому нужны чужие ботинки? Какое-то безумие!
  — Может быть, похитили не тот чемодан? — предположил Томми.
  — Возможно. Но если охотились за документами, то, скорее всего, взяли бы портфель. Документы — первое, о чем думаешь в связи с послами.
  — Ботинки наводят на мысль о следах, — задумчиво сказал Томми. — Может, похитители хотели оставить где-то следы ботинок Уилмотта?
  Таппенс задумалась, позабыв о своей роли, потом покачала головой:
  — Это кажется невероятным. Нет, очевидно, мы должны примириться с фактом, что ботинки тут ни при чем.
  — Ну, — со вздохом промолвил Томми, — теперь нам нужно побеседовать с Ричардсом. Возможно, он сумеет пролить свет на эту тайну.
  После предъявления карточки мистера Уилмотта Томми пропустили в посольство, и вскоре перед ним предстал бледный молодой человек с тихим голосом и почтительными манерами.
  — Я Ричардс, сэр, слуга мистера Уилмотта. Насколько я понял, вы хотели меня видеть?
  — Да, Ричардс. Мистер Уилмотт побывал у меня этим утром и предложил, чтобы я задал вам несколько вопросов. Речь идет о чемодане.
  — Я знаю, сэр, что мистер Уилмотт был очень расстроен из-за этой истории, хотя не понимаю почему, ведь никакого вреда причинено не было. Со слов человека, приходившего за другим чемоданом, я понял, что он принадлежал сенатору Уэстерхейму, но, конечно, я мог ошибиться.
  — Как выглядел этот человек?
  — Пожилой, с седыми волосами, вполне респектабельного вида. Вроде бы слуга сенатора Уэстерхейма. Он принес чемодан мистера Уилмотта и забрал другой.
  — Чемодан распаковывали?
  — Какой именно, сэр?
  — Я имел в виду тот, который вы забрали с корабля. Но чемодан мистера Уилмотта меня тоже интересует. Как вам кажется, его распаковывали?
  — По-моему, нет, сэр. Там все лежало так же, как я упаковал перед путешествием. Думаю, джентльмен, кто бы он ни был, открыл чемодан, понял, что ошибся, и закрыл снова.
  — Ничего не пропало? Ни одной мелочи?
  — Мне кажется, ничего, сэр. Практически я в этом уверен.
  — А теперь о другом чемодане. Вы начали его распаковывать?
  — Вообще-то, сэр, я открывал его как раз в тот момент, когда прибыл слуга сенатора Уэстерхейма.
  — Ну и вы открыли его?
  — Да, открыли вдвоем, чтобы убедиться, что на сей раз нет никакой ошибки. Слуга сказал, что все в порядке, запер чемодан и унес его.
  — Что было внутри? Тоже ботинки?
  — Нет, сэр, в основном туалетные принадлежности. Помню, я видел банку соли для ванны.
  Томми отказался от дальнейших расспросов на эту тему.
  — Вы не замечали, чтобы кто-нибудь что-то делал в каюте вашего хозяина?
  — Нет, сэр.
  — И не видели ничего подозрительного?
  «Интересно, что я под этим подразумевал? — усмехнулся он про себя. — Ведь это всего лишь слова».
  Но стоящий перед ним человек заколебался.
  — Теперь я припоминаю…
  — Что? — встрепенулся Томми.
  — Не думаю, что это имеет отношение к делу. Но там была молодая леди…
  — Вот как? И что она делала?
  — Ей стало дурно, сэр. Очень приятная леди, изящная, невысокого роста, с черными волосами, немного похожая на иностранку. Ее звали Айлин О’Хара.
  — Да? — подбодрил его Томми.
  — Как я сказал, ей стало дурно как раз возле каюты мистера Уилмотта. Она попросила меня привести доктора. Я уложил ее на диван и пошел за врачом. Мне понадобилось некоторое время, чтобы найти его, а когда я вернулся вместе с ним, молодая леди уже пришла в себя.
  — О! — воскликнул Томми.
  — Вы ведь не думаете, сэр…
  — Пока я еще не знаю, что думать, — прервал Томми. — Эта мисс О’Хара путешествовала одна?
  — Думаю, что да, сэр.
  — Вы не видели ее после прибытия в Англию?
  — Нет, сэр.
  — Ну, — сказал Томми, подумав минуту-две, — пожалуй, это все. Благодарю вас, Ричардс.
  — Не стоит благодарности, сэр.
  Вернувшись в детективное агентство, Томми пересказал Таппенс свою беседу с Ричардсом. Она внимательно слушала.
  — Что ты об этом думаешь, Таппенс?
  — О, дружище, мы, врачи, всегда скептически относимся к внезапным обморокам. Уж слишком они удобны. К тому же тебе не кажется, что Айлин О’Хара звучит чересчур по-ирландски?
  — Ну, по крайней мере, есть с чего начать. Знаешь, Таппенс, что я собираюсь сделать? Дать объявление насчет этой леди.
  — Какое?
  — С просьбой сообщить любую информацию о мисс Айлин О’Хара, которая путешествовала на таком-то корабле в такое-то время. Если это ее подлинное имя, она откликнется сама, а может быть, кто-то другой сообщит о ней какие-нибудь сведения. Пока что это единственная зацепка.
  — Не забывай, что ты ее спугнешь.
  — Ну, — заметил Томми, — приходится чем-то рисковать.
  — Я по-прежнему не вижу во всем этом никакого смысла, — нахмурилась Таппенс. — Если шайка злодеев завладела чемоданом посла на час или два, а потом вернула его, какой им от этого толк? Разве только в нем находились бумаги, которые они хотели скопировать, но мистер Уилмотт клянется, что там ничего подобного не было.
  Несколько секунд Томми задумчиво смотрел на нее.
  — Хорошо сформулировано, Таппенс, — сказал он наконец. — Ты подала мне идею.
  
  Прошло два дня. Таппенс отправилась на ленч. Томми, оставшись один в строгом кабинете мистера Теодора Бланта, совершенствовал свой ум, читая новейший сенсационный триллер.
  Дверь кабинета открылась, и появился Элберт.
  — Вас хочет видеть молодая леди, сэр. Мисс Сайсли Марч. Она говорит, что пришла по вашему объявлению.
  — Впусти ее немедленно! — воскликнул Томми, пряча роман в ящик стола.
  В следующую минуту Элберт привел молодую леди. Томми едва успел заметить, что она хорошенькая и светловолосая, когда произошло нечто удивительное.
  Дверь, за которой только что скрылся Элберт, внезапно распахнулась. В проеме стояла колоритная фигура высокого смуглого мужчины испанского типа с ярко-красным галстуком. Его лицо было искажено гневом, а в руке поблескивал пистолет.
  — Значит, это офис мистера проныры Бланта, — заговорил он на безупречном английском. Его голос был тихим и злобным. — Руки вверх, или я стреляю!
  Это не походило на пустую угрозу. Томми послушно поднял руки. Девушка, прижавшись к стене, испуганно вскрикнула.
  — Эта молодая леди пойдет со мной, — заявил мужчина. — Да-да, моя дорогая. Вы видите меня впервые в жизни, но это не имеет значения. Я не могу допустить, чтобы мои планы рухнули из-за глупой девчонки. Кажется, припоминаю, что вы были среди пассажиров «Номэдика». Должно быть, вы видели то, что вас не касается, но я не намерен позволять вам выбалтывать секреты мистеру Бланту. Он умный джентльмен, судя по его объявлению. Но я тоже просматриваю колонки объявлений и поэтому разгадал его игру.
  — Продолжайте, — любезно предложил Томми. — Вы меня чрезвычайно заинтересовали.
  — Дерзость вам не поможет, мистер Блант. С этого момента с вас не спустят глаз. Бросьте это расследование, и мы оставим вас в покое, а иначе помоги вам бог! Смерть быстро настигает тех, кто препятствует нашим планам.
  Томми не ответил. Он уставился поверх плеча незнакомца, словно увидел привидение.
  В действительности Томми увидел нечто, внушившее ему куда большую тревогу, чем любое привидение. До сих пор он не учитывал возможность участия в игре Элберта, считая, что таинственный незнакомец уже разобрался с ним. Если он и думал об Элберте, так только как о лежащем оглушенным на ковре в приемной.
  Однако теперь Томми убедился, что Элберт каким-то чудом избежал внимания незнакомца. Но вместо того чтобы в добром английском духе бежать за полисменом, он предпочел играть в одиночку. Дверь позади незнакомца бесшумно открылась, и в проеме возник Элберт с мотком веревки.
  Томми издал протестующий вопль, но слишком поздно. Охваченный энтузиазмом Элберт набросил веревочную петлю на голову незнакомцу и, резко дернув за веревку, сбил его с ног.
  Произошло неизбежное. Раздался оглушительный выстрел, и пуля, царапнув Томми по уху, угодила позади него в штукатурку.
  — Я накинул на него лассо, сэр! — покраснев от торжества, воскликнул Элберт. — Недаром я практиковался с этой штукой в свободное время. Помогите мне, а то он очень дергается.
  Томми поспешил на помощь своему верному оруженосцу, решив про себя не предоставлять ему больше свободного времени.
  — Болван! — сердито сказал он. — Почему ты не позвал полисмена? Из-за твоей выходки он едва не всадил мне пулю в голову! Уф! Еще никогда я не был так близок к смерти!
  — Я набросил на него лассо в самый нужный момент, — заявил Элберт, чей пыл нисколько не уменьшился. — Чудесные вещи проделывают эти парни в прериях, сэр.
  — Возможно, — отозвался Томми, — но мы не в прериях, а в цивилизованном городе. Ну, мой дорогой сэр, — обратился он к поверженному врагу, — что нам с вами делать?
  Ответом послужил поток иностранных ругательств.
  — Замолчите, — велел Томми. — Я не понимаю ни слова, но догадываюсь, что эта речь не предназначена для ушей леди. Надеюсь, вы извините его, мисс… Из-за этой небольшой передряги я забыл вашу фамилию.
  — Марч, — сказала девушка. Она все еще выглядела бледной и потрясенной, но подошла к Томми и посмотрела на лежащего незнакомца. — Что вы намерены с ним делать?
  — Я могу привести бобби, — с надеждой предложил Элберт.
  Но Томми заметил, что девушка слегка качнула головой, и понял намек.
  — На первый раз мы позволим ему уйти, — сказал он. — Но я не откажу себе в удовольствии спустить его с лестницы, надеюсь, это научит его вести себя в обществе леди.
  Томми снял петлю, поставил свою жертву на ноги и поволок в приемную.
  Послышались пронзительные вопли, а затем глухой удар. Томми вернулся раскрасневшийся, но довольный.
  Девушка уставилась на него округлившимися глазами.
  — Вы… не причинили ему вреда?
  — Надеюсь, что причинил, — ответил Томми. — Но эти иностранцы обычно кричат до того, как им успевают причинить вред. Может быть, вернемся в мой кабинет, мисс Марч, и возобновим прерванный разговор? Не думаю, что нас прервут снова.
  — Я держу лассо наготове, сэр, — заверил услужливый Элберт.
  — Убери его подальше, — строго приказал Томми.
  Он последовал за девушкой в кабинет и сел за стол.
  — Не знаю, с чего начать, — заговорила девушка. — Как сказал этот человек, я была пассажиркой «Номэдика». Леди, насчет которой вы дали объявление, мисс О’Хара, тоже была на борту.
  — Это мы уже знаем, — отозвался Томми, — но я подозреваю, что вам известно кое-что о ее поведении на корабле, в противном случае этот колоритный джентльмен не так спешил бы вмешаться.
  — Я все вам расскажу. На борту присутствовал американский посол. Однажды, проходя мимо его каюты, я увидела там эту женщину, которая вела себя настолько необычно, что я остановилась понаблюдать за ней. Она держала в руке мужской ботинок…
  — Ботинок? — возбужденно переспросил Томми. — Прошу прощения, мисс Марч. Продолжайте.
  — Женщина маленькими ножницами разрезала подкладку и, казалось, что-то засовывала внутрь. В этот момент в коридоре появились доктор и другой мужчина. Она сразу же упала на диван и застонала. Судя по тому, что говорили мужчины, женщина притворилась, что ей стало дурно. Я говорю «притворилась», потому что, когда я впервые увидела ее, с ней было все в порядке.
  Томми кивнул:
  — Что было потом?
  — Мне стыдно об этом рассказывать. Меня обуяло любопытство. К тому же я начиталась глупых книг и подумала, не засунула ли она в ботинок мистера Уилмотта бомбу или отравленную иглу. Конечно, это чушь, но я ничего не могла с собой поделать. Проходя в следующий раз мимо пустой каюты посла, я скользнула внутрь, обследовала ботинок и вытащила из-под подкладки клочок бумаги. Держа его в руке, я услышала шаги стюарда и быстро вышла, чтобы меня не застигли в чужой каюте. Вернувшись к себе, я осмотрела клочок. Мистер Блант, там было только несколько строк из Библии.
  — Из Библии? — Томми был заинтригован.
  — По крайней мере, тогда мне так показалось. Я ничего не понимала и подумала, что, возможно, это работа религиозного маньяка. Я решила, что такую мелочь незачем возвращать, и не думала об этом, пока вчера не сделала из обрывка бумажный кораблик для моего маленького племянника, чтобы он пускал его в ванне. Когда бумага намокла, я увидела, что на ней появился какой-то странный рисунок. Я быстро вытащила ее из ванны и снова разгладила. Рисунок походил на чертеж, вроде плана входа в гавань. Сразу же после этого мне попалось на глаза ваше объявление.
  Томми вскочил на ноги:
  — Это очень важно! Теперь я все понимаю. Очевидно, на чертеже какие-то оборонительные сооружения. Та женщина украла его, но, опасаясь, что за ней следят, не осмелилась спрятать у себя и придумала этот оригинальный тайник. Позже она завладела чемоданом, в котором должен был находиться ботинок, но обнаружила, что бумага исчезла. Вы захватили ее с собой, мисс Марч?
  Девушка покачала головой.
  — Она в моем офисе. Я управляю салоном красоты «Цикламен» на Бонд-стрит. Мы собираемся вести дела в Нью-Йорке, поэтому я ездила туда. Я подумала, что бумага может оказаться важной, и заперла ее в сейфе, прежде чем идти к вам. О ней нужно сообщить в Скотленд-Ярд?
  — Да, безусловно.
  — Тогда, может быть, пойдем ко мне в офис, возьмем бумагу и отнесем ее прямо в Скотленд-Ярд?
  — Сегодня я очень занят, — отозвался Томми, деловито взглянув на часы. — Епископ Лондонский хочет, чтобы я расследовал для него одну любопытную проблему, касающуюся церковных облачений и двух помощников викария.
  — В таком случае, — вставая, заявила мисс Марч, — я пойду одна.
  Томми протестующе поднял руку:
  — Я собирался сказать, что епископу придется подождать. Только оставлю распоряжения Элберту. Не сомневаюсь, мисс Марч, что вам будет грозить опасность, пока бумага не окажется в Скотленд-Ярде.
  — Вы так думаете? — с сомнением спросила девушка.
  — Не думаю, а уверен. Прошу прощения. — Томми написал несколько слов в лежащем перед ним блокноте, потом вырвал лист и сложил его вдвое.
  Взяв шляпу и трость, он сообщил девушке, что готов ее сопровождать. В приемной Томми с важным видом вручил сложенный лист Элберту.
  — Меня вызвали по срочному делу. Объясните это его лордству, если он придет. Здесь мои указания по его делу для мисс Робинсон.
  — Хорошо, сэр. — Элберт добавил, подыгрывая ему: — А как насчет жемчуга герцогини?
  Томми нетерпеливо махнул рукой:
  — Это тоже может подождать.
  Он и мисс Марч быстро вышли. На полпути вниз по лестнице они столкнулись с поднимающейся Таппенс. Проходя мимо нее, Томми резко бросил:
  — Снова опаздываете, мисс Робинсон. Я ухожу по важному делу.
  Несколько секунд Таппенс стояла на ступеньках, глядя им вслед. Затем, подняв брови, направилась в офис.
  Когда они вышли на улицу, мимо проезжало такси. Томми собирался остановить его, но внезапно передумал.
  — Вы не возражаете против прогулки пешком, мисс Марч? — серьезно осведомился он.
  — Нет, но разве не лучше было взять то такси? Это было бы быстрее.
  — Возможно, вы не заметили. Водитель такси только что отказался взять пассажира чуть дальше по улице. Он явно поджидал нас. Ваши враги не дремлют. Поэтому нам лучше добраться до Бонд-стрит пешком. На переполненных улицах они не рискнут предпринять что-нибудь против нас.
  — Хорошо, — с сомнением согласилась девушка.
  Они зашагали в западном направлении. Улицы, как и говорил Томми, были переполнены, что замедляло продвижение. Томми не терял бдительности. Иногда он быстрым движением увлекал девушку в сторону, хотя она не замечала ничего подозрительного.
  В очередной раз посмотрев на мисс Марч, Томми, казалось, почувствовал угрызения совести.
  — Вы скверно выглядите. Очевидно, появление этого человека не прошло для вас даром. Зайдем сюда и выпьем по чашке крепкого кофе. Полагаю, от бренди вы откажетесь?
  Девушка, улыбнувшись, покачала головой.
  — Согласен на кофе, — сказал Томми. — Не думаю, что мы рискуем быть отравленными.
  Они посидели в кафе и быстро зашагали дальше.
  — Думаю, мы от них оторвались, — заметил Томми, бросив взгляд через плечо.
  «Цикламен» был скромным заведением на Бонд-стрит, витрину которого украшали две баночки крема для лица и кусок мыла на фоне занавеса из розовой тафты.
  Сайсли Марч вошла внутрь, и Томми последовал за ней. Помещение было крошечным. Слева находился стеклянный прилавок с туалетными принадлежностями. За прилавком стояла полная седая женщина, которая кивнула мисс Марч и продолжила разговор с покупательницей — маленькой темноволосой женщиной, стоящей к ним спиной и с трудом говорившей по-английски. Справа виднелись диван, столик с журналами и пара стульев, на которых сидели двое мужчин — очевидно, скучающие мужья в ожидании жен.
  Сайсли Марч скрылась за дверью в глубине комнаты, оставив ее открытой для Томми. Когда он прошел следом, покупательница вскрикнула: «Кажется, это мой amico!»147 — и бросилась за ними, вставив ногу в проем, чтобы не дать двери захлопнуться. В тот же момент двое мужчин встали. Один последовал за ней, другой шагнул к продавщице и зажал ей рот ладонью.
  Тем временем за дверью события развивались быстро. Когда Томми шагнул через порог, ему на голову набросили кусок ткани, ноздри защекотал тошнотворный запах. Почти сразу же ткань сорвали, и раздался женский визг.
  Моргая и кашляя, Томми вглядывался в открывшуюся его глазам сцену. Справа от него один из скучающих мужчин деловито надевал наручники на таинственного незнакомца, недавно посетившего детективное агентство. Перед ним Сайсли Марч тщетно пыталась вырваться из рук темноволосой покупательницы. Когда последняя повернула голову, вуаль, скрывавшая лицо, упала, и Томми узнал женщину.
  — Отличная работа, Таппенс, — шагнув вперед, сказал Томми. — Позволь тебе помочь. На вашем месте я бы не сопротивлялся, мисс О’Хара, или вы предпочитаете, чтобы вас называли мисс Марч?
  — Это инспектор Грейс, Томми, — представила Таппенс. — Прочитав записку, которую ты оставил, я сразу же позвонила в Скотленд-Ярд. Инспектор Грейс со своим помощником встретились со мной у «Цикламена».
  — Рад, что удалось задержать этого джентльмена, — промолвил инспектор, указывая на своего пленника. — Его давно разыскивают. Но это место никогда не вызывало у нас подозрений, мы думали, что это настоящий салон красоты.
  — Понимаете, — сказал Томми, — я никак не мог понять, зачем кому-то понадобилось заполучить на час чемодан посла. И тогда я поставил вопрос по-другому. Предположим, важным был другой чемодан. Кто-то хотел, чтобы он на час оказался у посла. Это наводило на размышления! Ведь дипломатический багаж не подлежит таможенному досмотру. Значит, речь идет о контрабанде. Но контрабанде чего? Явно не чего-то громоздкого. Я сразу подумал о наркотиках. После этого в моем офисе разыграли колоритную комедию. Они увидели мое объявление и решили сбить меня со следа, а если это не удастся, убрать вовсе. Но я заметил тревогу в глазах очаровательной леди, когда Элберт проделал трюк с лассо. Это не слишком совпадало с отведенной ей ролью. Нападение незнакомца ставило целью укрепить мое доверие к ней. Я постарался притвориться легковерным сыщиком, проглотил ее невероятную историю и позволил ей заманить меня сюда, предусмотрительно оставив подробные указания Таппенс. Под различными предлогами я задержал наше прибытие, чтобы дать вам побольше времени.
  Сайсли Марч смотрела на него с каменным выражением лица.
  — Вы сошли с ума. Что вы надеетесь здесь найти?
  — Памятуя о том, что Ричардс видел в чемодане банку соли для ванны, почему бы нам не начать с нее, инспектор?
  — Неплохая идея, сэр.
  Инспектор подобрал одну из изящных розовых баночек и высыпал содержимое на стол. Девушка рассмеялась.
  — Всего лишь кристаллы углекислой соды, — заметил Томми.
  — Попробуй заглянуть в сейф, — предложила Таппенс.
  В углу находился маленький стенной сейф. В замке торчал ключ. Томми повернул его и издал возглас удовлетворения. Глубокая ниша в стене была заполнена рядами таких же изящных баночек соли для ванны. Он взял одну из них и отвинтил крышку. Сверху были те же розовые кристаллы, но под ними находился белый порошок.
  — Вы были правы, сэр! — воскликнул инспектор. — Десять к одному, это чистый кокаин. Мы знали, что источник распространения где-то в районе Вест-Энда, но не могли подобрать к нему ключ. Отличная догадка, сэр!
  — Очередной триумф блестящих сыщиков Бланта, — заметил Томми, выйдя на улицу вместе с Таппенс. — Великое дело — быть женатым! Ты, в конце концов, научила меня отличать настоящие золотистые волосы от крашенных перекисью. Мы направим послу официальное письмо, информировав его об удовлетворительном окончании дела. А теперь, дружище, как насчет чая и солидной порции горячих оладий с маслом?
  Глава 23
  Человек, который был номером 16
  Томми и Таппенс сидели в личном кабинете мистера Картера. Похвалы шефа были горячими и искренними.
  — Вы достигли замечательных успехов. Благодаря вам в наши руки попали как минимум пять интересующих нас личностей, от которых мы получили очень ценную информацию. Тем временем я узнал из заслуживающего доверия источника, что в штаб-квартире в Москве встревожены отсутствием рапортов их агентов. Думаю, несмотря на все наши меры предосторожности, они начинают подозревать, что в центре распространения, я имею в виду Международное детективное агентство мистера Теодора Бланта, что-то не так.
  — Ну, — заметил Томми, — полагаю, они должны были рано или поздно начать догадываться, сэр.
  — Да, этого следовало ожидать. Но я немного тревожусь о миссис Томми.
  — Я могу о ней позаботиться, сэр, — отозвался Томми в тот самый момент, когда Таппенс заявила:
  — Я могу позаботиться о себе сама.
  — Хм! — задумчиво произнес мистер Картер. — Вам обоим всегда была присуща излишняя самоуверенность. Не знаю, приписывать ли вашу неуязвимость целиком и полностью вашему потрясающему уму или же в этом принимает участие небольшой процент везучести. Но не забывайте, что удача переменчива. Впрочем, я не собираюсь ни на чем настаивать. Хорошо зная миссис Томми, я полагаю, что бесполезно просить ее оставаться в тени ближайшую пару недель?
  Таппенс энергично покачала головой.
  — Тогда я могу только поделиться с вами информацией. У нас есть причины полагать, что из Москвы сюда направлен специальный агент. Мы не знаем, под каким именем он путешествует и когда он прибудет. Но нам известно о нем кое-что. Этот человек причинил нам немало хлопот во время войны, появляясь в самых неудобных для нас местах. Он русский по происхождению, но, будучи великолепным лингвистом, может выдавать себя за представителя пяти-шести других национальностей, включая нашу. К тому же он непревзойденный мастер в искусстве маскировки и вообще обладает незаурядным интеллектом. Это он придумал код с числом 16.
  Не знаю, когда и как этот человек здесь появится, но это непременно произойдет. Нам известно, что он не был лично знаком с настоящим мистером Теодором Блантом. Думаю, он явится в ваш офис, якобы намереваясь поручить вам какое-то расследование, и проверит, знаете ли вы пароли. Первый из них вам известен — упоминание числа 16, которое должно содержаться и в ответной фразе. Второй, который мы выяснили только что, — вопрос, пересекали ли вы когда-нибудь Ла-Манш, на который должен последовать ответ: «Я побывал в Берлине тринадцатого числа прошлого месяца». Насколько нам известно, это все. Советую вам ответить правильно и завоевать его доверие. Но даже если он будет казаться полностью обманутым, оставайтесь настороже. Наш друг весьма проницателен и умеет вести двойную игру не хуже или даже лучше вас. Но в любом случае я рассчитываю добраться до него с вашей помощью. С этого дня я принимаю особые меры предосторожности. Прошлой ночью в вашем офисе установили диктофон, так что один из моих людей в комнате на нижнем этаже сможет слышать все, что там происходит. Если что-то случится, мне немедленно сообщат, и я смогу предпринять необходимые шаги для обеспечения вашей безопасности и поимки человека, за которым я охочусь.
  Получив еще несколько указаний и обсудив тактические вопросы, молодые люди удалились и быстро направились в офис блистательных сыщиков Бланта.
  — Уже двенадцать, — сказал Томми, взглянув на часы. — Мы засиделись с шефом. Надеюсь, мы не упустили какое-нибудь интересное дело.
  — В целом мы справляемся недурно, — заметила Таппенс. — На днях я подвела итоги. Мы раскрыли четыре загадочных убийства, разоблачили банду фальшивомонетчиков, а также шайку контрабандистов…
  — Итого две банды, — прервал Томми. — Какие мы молодцы! Рад это слышать. «Банда» звучит так профессионально.
  Таппенс продолжала, загибая пальцы:
  — Раскрыли одну кражу драгоценностей, дважды спаслись от насильственной смерти, разгадали тайну исчезновения леди, уменьшающей свой вес, опровергли сфабрикованное алиби и, увы, в одном случае остались в дураках. В общем, совсем неплохо. По-моему, мы очень умные.
  — Ты никогда в этом не сомневалась, — усмехнулся Томми. — Но меня не покидает чувство, что один-два раза нам просто повезло.
  — Чепуха, — заявила Таппенс. — Все дело в маленьких серых клеточках.
  — Ну, один раз мне точно повезло, — заметил Томми. — В тот день, когда Элберт проделал трюк с лассо! Но ты так говоришь, Таппенс, будто все уже кончено.
  — Так оно и есть, — ответила Таппенс, многозначительно понизив голос. — Это наше последнее дело. Когда они положат супершпиона на лопатки, великим детективам придется уйти на покой и заняться разведением пчел или выращиванием кабачков. Так всегда делается.
  — Похоже, ты устала, а?
  — Да, пожалуй. Кроме того, после стольких успехов удача может отвернуться.
  — Теперь ты заговорила об удаче! — торжествующе воскликнул Томми.
  В это время они подошли к Международному детективному агентству, и Таппенс не ответила.
  Элберт дежурил в приемной, развлекаясь попытками удержать на носу линейку.
  Недовольно нахмурившись, великий мистер Блант проследовал в свой кабинет. Сбросив пальто и шляпу, он открыл шкаф, на полках которого располагалась библиотека классиков детективного жанра.
  — Выбор сужается, — пробормотал Томми. — Кого мне изображать сегодня?
  Необычные нотки в голосе Таппенс заставили его резко повернуться.
  — Какое сегодня число, Томми? — спросила она.
  — Дай вспомнить… Одиннадцатое. А что?
  — Посмотри-ка на календарь.
  На отрывном календаре, висевшем на стене, значилось: суббота, шестнадцатое число.
  — Странно! Сегодня понедельник. Должно быть, Элберт оторвал слишком много листков. Неаккуратный чертенок!
  — Не думаю, — возразила Таппенс. — Но давай спросим у него.
  Вызванный и допрошенный Элберт казался удивленным. Он клялся, что оторвал только два листка: субботу и воскресенье. Вскоре его заявление подтвердилось, ибо оторванные Элбертом два листка были найдены в камине, а остальные пять — в мусорной корзине.
  — Методичный преступник, — заметила Таппенс. — Кто-нибудь здесь был сегодня утром, Элберт? Какие-нибудь клиенты?
  — Только один, сэр.
  — Как он выглядел?
  — Это была она, медицинская сестра. Она была очень встревожена и сказала, что дождется вашего прихода. Я отвел ее в комнату клерков, так как там теплее.
  — А оттуда она, конечно, могла пройти сюда незаметно для тебя. Давно она ушла?
  — Около получаса, сэр. Сказала, что придет снова во второй половине дня. На вид приятная, добродушная женщина…
  — Приятная, добродушная… Ладно, Элберт, убирайся отсюда.
  Элберт удалился с оскорбленным видом.
  — Быстрый старт, — заметил Томми. — Хотя выглядит довольно бессмысленным. Ведь это только нас насторожило. Полагаю, в камине не спрятана бомба?
  Убедившись в ее отсутствии, он сел за стол и обратился к Таппенс:
  — Мы столкнулись с весьма серьезным делом, mon ami. Несомненно, вы помните человека, который был номером 4 и которого я раздавил в Доломитовых Альпах, как яичную скорлупу, с помощью взрывчатки, bien entendu148. Но он не умер, эти суперпреступники никогда не умирают. Теперь он номер 4 в квадрате, иными словами, номер 16. Вы понимаете меня, друг мой?
  — Отлично понимаю, — ответила Таппенс. — Ты — великий Эркюль Пуаро.
  — Совершенно верно. Нет усов, но уйма серых клеточек.
  — У меня предчувствие, — сказала Таппенс, — что это приключение будет называться «Триумф Гастингса».
  — Никогда, — возразил Томми. — Так не бывает. Друг сыщика всегда остается идиотом, это незыблемое правило. Кстати, mon ami, не могли бы вы делать прическу с прямым пробором вместо косого? Это выглядит удручающе несимметрично.
  На столе Томми зазвонил звонок. Он ответил на сигнал, и Элберт принес карточку.
  — Князь Владировский, — негромко прочитал Томми и посмотрел на Таппенс. — Интересно… Впусти его, Элберт.
  Вошел элегантный мужчина среднего роста со светлой бородкой, на вид лет тридцати пяти.
  — Мистер Блант? — осведомился он на безупречном английском. — Вас настоятельно мне рекомендовали. Вы согласитесь взяться за мое дело?
  — Если вы сообщите мне подробности…
  — Разумеется. Это касается шестнадцатилетней дочери моего друга. Понимаете, мы стараемся избежать скандала…
  — Мой дорогой сэр, — сказал Томми, — наш бизнес процветает уже шестнадцать лет, благодаря строгому соблюдению конфиденциальности.
  Ему показалось, что он заметил блеск в глазах князя, который тотчас же погас.
  — Кажется, у вас имеются филиалы по ту сторону Ла-Манша?
  — О да. — Томми тщательно подбирал слова. — Я лично побывал в Берлине тринадцатого числа прошлого месяца.
  — В таком случае, — заявил незнакомец, — незачем притворяться дальше. В дочери моего друга больше нет необходимости. Вы знаете, кто я, во всяком случае, я вижу, что вас предупредили о моем визите. — Он кивнул в сторону календаря на стене.
  — Вы правы, — согласился Томми.
  — Я прибыл выяснить, что здесь произошло.
  — Измена, — сказала Таппенс, будучи не в силах сдерживаться дальше.
  Русский посмотрел на нее, подняв брови.
  — В самом деле? Так я и думал. Это Сергей?
  — Мы так полагаем, — не краснея, отозвалась Таппенс.
  — Ну, меня бы это не удивило. Но вы сами не под подозрением?
  — Надеюсь, что нет. У нас респектабельный бизнес, — объяснил Томми.
  — Разумное прикрытие, — одобрил русский. — Пожалуй, мне не следует приходить сюда снова. Сейчас я остановился в «Блице». Я возьму с собой Маризу… Полагаю, это Мариза?
  Таппенс кивнула.
  — Под каким именем ее здесь знают?
  — Мисс Робинсон.
  — Отлично. Мисс Робинсон, вы пойдете со мной в «Блиц» на ленч. Мы все встретимся в штаб-квартире в три часа. Понятно? — Он посмотрел на Томми.
  — Вполне, — ответил Томми, думая, где может находиться штаб-квартира, и понимая, что этот вопрос интересует и мистера Картера.
  Таппенс встала, накинула длинное черное пальто с леопардовым воротником и заявила, что готова сопровождать князя.
  Они вышли вместе, оставив в кабинете Томми, раздираемого противоречивыми эмоциями.
  Что, если диктофон испортился? Что, если таинственная медсестра каким-то образом узнала о его наличии и вывела его из строя?
  Томми снял телефонную трубку и назвал номер. После паузы в трубке послышался знакомый голос:
  — Все в порядке. Немедленно отправляйтесь в «Блиц».
  Спустя пять минут Томми и мистер Картер встретились в Пальмовом зале «Блица». Шеф держался деловито и оптимистично.
  — Вы действовали превосходно. Князь и ваша жена сейчас в ресторане. Двое моих людей находятся там в качестве официантов. Я почти уверен, что князь ничего не подозревает, но в любом случае он у нас под контролем. Двое людей наверху наблюдают за его апартаментами, еще двое снаружи готовы следовать за ним повсюду. Не беспокойтесь о вашей супруге, ее не выпускают из поля зрения. Я не намерен рисковать.
  Время от времени кто-то из агентов приходил с докладом. Сначала это был официант, принявший заказ на коктейли; в другой раз щеголеватый молодой человек довольно рассеянного вида.
  — Они выходят, — предупредил мистер Картер. — Если они сядут здесь, мы спрячемся за колонной, но, полагаю, он поведет ее в свои апартаменты. Ну вот, так я и думал.
  Из их наблюдательного пункта Томми видел, как русский и Таппенс пересекли зал и вошли в лифт.
  Шли минуты, и Томми начал нервничать.
  — Вы не боитесь, сэр, что Таппенс наедине с этим человеком…
  — За диваном в апартаментах прячется один из моих людей. Не беспокойтесь, приятель.
  К мистеру Картеру подошел официант:
  — Я получил сигнал, что они поднимаются, сэр, но они так и не появились. Все в порядке?
  — Что?! — Мистер Картер круто повернулся. — Я сам видел, как они входили в лифт. — Он бросил взгляд на часы. — Всего четыре с половиной минуты назад. Если они не появились наверху…
  Он поспешил к лифту, который в этот момент спустился снова, и обратился к лифтеру в униформе:
  — Вы поднимали несколько минут назад джентльмена со светлой бородкой и молодую леди на третий этаж?
  — Не на третий, сэр. Джентльмен велел подняться на четвертый.
  — Вот как? — Шеф вскочил в кабину, знаком подозвав Томми. — Пожалуйста, поднимите нас на четвертый этаж… Не понимаю, — тихо сказал он Томми. — Но не волнуйтесь. Один из моих людей дежурит на каждом этаже, в том числе на четвертом.
  Лифт остановился, и они поспешили по коридору. Вскоре к ним подошел человек, одетый официантом.
  — Все в порядке, шеф. Они в номере 318.
  Картер облегченно вздохнул:
  — Оттуда нет другого выхода?
  — Это апартаменты, но в коридор выходят только две двери, и, чтобы добраться до лестницы или лифта, им пришлось бы пройти мимо нас.
  — Тогда действительно все в порядке. Только позвоните вниз и узнайте, кто занимает эти апартаменты.
  Официант вернулся через минуту-две.
  — Миссис Кортландт ван Снайдер из Детройта.
  Мистер Картер задумался.
  — Интересно, эта миссис ван Снайдер — сообщница или… — Он не окончил фразу и резко осведомился: — Вы слышали какие-нибудь звуки изнутри?
  — Нет. Но двери плотные, через них многого не услышишь.
  Настроение мистера Картера внезапно изменилось.
  — Мне это не нравится. Лучше нам войти. У вас есть ключ?
  — Конечно, сэр.
  — Позовите Эванса и Клайдсли.
  Дождавшись подкрепления, они подошли к двери апартаментов. Официант вставил ключ в замок, дверь бесшумно отворилась.
  Они очутились в маленьком холле. Справа находилась открытая дверь в ванную, а перед ними — гостиная. Слева виднелась закрытая дверь, из-за которой доносились слабые звуки, похожие на астматическое дыхание. Мистер Картер открыл дверь и вошел.
  На большой двуспальной кровати с покрывалом, украшенным замысловатыми розово-золотыми узорами, лежала связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту, хорошо одетая женщина средних лет. Казалось, ее глаза сейчас вылезут из орбит от боли и гнева.
  По приказу мистера Картера его подчиненные начали обыскивать апартаменты. В спальне остались Томми и его шеф. Склонившись над кроватью и развязывая узлы, Картер окинул комнату озадаченным взглядом. Кроме изрядного количества несомненно американского багажа, в помещении ничего не было. Нигде не видно никаких признаков русского или Таппенс.
  Вошел официант и сообщил, что в других комнатах также никого нет. Подойдя к окну, Томми покачал головой. Балкона в этом номере не было.
  — Вы уверены, что они вошли именно сюда? — спросил Картер.
  — Уверен. Кроме того… — Официант указал на женщину на кровати.
  Картер разрезал перочинным ножом шарф, едва не задушивший несчастную, и сразу же стало ясно, что никакие страдания не помешают миссис Кортландт ван Снайдер воспользоваться даром речи.
  Когда первый поток негодующих фраз наконец иссяк, мистер Картер рискнул заговорить:
  — Может быть, вы расскажете мне, что произошло с самого начала?
  — Я подам в суд на администрацию отеля! Это возмутительно! Я искала мою противогриппозную микстуру, когда какой-то мужчина прыгнул на меня сзади и разбил маленькую стеклянную ампулу у меня под носом. Я сразу потеряла сознание, а когда пришла в себя, то лежала здесь, связанная. Наверно, негодяй забрал все мои драгоценности.
  — Думаю, ваши драгоценности в полной безопасности, — сухо промолвил мистер Картер. Повернувшись, он подобрал что-то с пола. — Вы стояли там, где я, когда этот человек прыгнул на вас?
  — Да, — согласилась миссис ван Снайдер.
  Мистер Картер держал в руке осколок тонкого стекла. Он понюхал его и протянул Томми.
  — Этилхлорид, — пробормотал он. — Анестезирующее средство, действующее мгновенно, но только несколько минут. Наверно, этот человек еще находился в комнате, когда вы пришли в себя, миссис ван Снайдер?
  — А я что говорю? Можно было с ума сойти, видя, как он уходит, и оставаться при этом абсолютно беспомощной!
  — Уходит? — резко осведомился мистер Картер. — Куда?
  — В ту дверь. — Она указала на дверь напротив. — С ним была девушка, но она еле передвигала ноги, как будто нанюхалась того же снотворного.
  Картер вопросительно посмотрел на подчиненного.
  — Эта дверь ведет в соседние апартаменты, сэр. Но все двойные двери должны быть закрыты на засов с обеих сторон.
  Мистер Картер тщательно обследовал дверь, потом выпрямился и повернулся к кровати.
  — Вы все еще утверждаете, миссис ван Снайдер, что преступник вышел через эту дверь?
  — Конечно. А почему бы и нет?
  — Потому что дверь закрыта на засов с этой стороны, — сухо отозвался мистер Картер и для наглядности повернул ручку.
  На лице миссис ван Снайдер отразилось крайнее изумление.
  — Если кто-то не запер за ним дверь, — добавил мистер Картер, — он не мог выйти таким путем.
  Картер повернулся к Эвансу, только что вошедшему в спальню.
  — Вы уверены, что в апартаментах больше никого нет? И что нет других дверей в соседние номера?
  — Нет, сэр, я абсолютно уверен.
  Картер подробно осмотрел комнату. Он открыл большой гардероб, заглянул под кровать, в камин, за все портьеры. Наконец, под влиянием внезапной идеи, не обращая внимания на громкие протесты миссис ван Снайдер, открыл большой кофр с одеждой и начал рыться в его содержимом.
  Внезапно Томми, изучающий дверь в смежные апартаменты, громко воскликнул:
  — Взгляните-ка на это, сэр. Вот как они вышли отсюда.
  Засов был перепилен так близко к гнезду, что линия разреза была почти незаметна.
  — Дверь не открывалась, потому что она заперта с другой стороны, — объяснил Томми.
  В следующую минуту они снова вышли в коридор, и официант открыл своим ключом дверь смежных апартаментов. Они были свободными. Подойдя к соединяющей их двери, Картер и Томми увидели аналогичную картину. Засов был перепилен, а дверь заперта на ключ, который предусмотрительно вынули. Но и в этих апартаментах нигде не было ни Таппенс, ни светлобородого русского. Не было там и других дверей, помимо ведущих в апартаменты миссис ван Снайдер и в коридор.
  — Но я бы видел, как они вышли, — запротестовал официант. — Я не мог их не заметить. Готов поклясться, что они оттуда не выходили.
  — Черт возьми! — воскликнул Томми. — Не могли же они раствориться в воздухе!
  Картер быстро обрел самообладание. Его мозг напряженно работал.
  — Позвоните вниз и узнайте, кто и когда занимал эти апартаменты в последний раз.
  Эванс, который сопровождал их, оставив Клайдсли в соседних апартаментах, молча повиновался.
  — Юноша-француз, месье Поль де Варез. Он инвалид, с ним была медсестра. Они выехали сегодня утром.
  Секретный агент, переодетый официантом, смертельно побледнел.
  — Парень-инвалид… медсестра… — пробормотал он. — Они прошли мимо меня в коридоре. Мне и в голову не пришло… Я так часто видел их раньше…
  — Вы хорошо их рассмотрели? — допытывался мистер Картер. — Вы уверены, что это были именно они?
  Официант покачал головой:
  — Я едва взглянул на них. Понимаете, я поджидал совсем других, мужчину со светлой бородкой и девушку.
  — Конечно! — простонал Картер. — На это они и рассчитывали.
  С внезапным возгласом Томми нагнулся и вытащил из-под дивана сверток из черной материи. Он развернул его и высыпал на пол несколько предметов. Материя оказалась длинным черным пальто, которое носила Таппенс. Внутри были ее платье и шляпа, а также фальшивая светлая бородка.
  — Все ясно, — с горечью произнес Томми. — Они похитили Таппенс. Русский дьявол обвел нас вокруг пальца. Медсестра и юноша были его сообщниками. Они провели здесь день или два, чтобы в отеле привыкли к их присутствию. За ленчем русский, очевидно, понял, что попал в ловушку, и осуществил свой план. Возможно, он рассчитывал на то, что в соседней комнате никого не окажется, так как она была пуста, когда он перепиливал засовы. Как бы то ни было, он заставил умолкнуть миссис ван Снайдер и Таппенс, притащил ее сюда, переодел в костюм инвалида, изменил собственную внешность и спокойно вышел. Одежда, по-видимому, была приготовлена заранее. Но я не понимаю, как ему удалось справиться с Таппенс.
  — Вот как! — Мистер Картер подобрал с ковра сверкающий кусочек стали. — Обломок иглы для инъекций. Ее усыпили.
  — Господи! — простонал Томми. — И ему удалось ускользнуть!
  — Этого мы еще не знаем, — возразил Картер. — Не забывайте, что за каждым выходом наблюдают.
  — Да, но в ожидании мужчины и девушки, а не медсестры с мальчиком-инвалидом. Они уже наверняка покинули отель.
  Как выяснилось, сестра и ее пациент уехали в такси минут пять назад.
  — Ради бога, Бересфорд, возьмите себя в руки, — сказал мистер Картер. — Вы знаете, что я не успокоюсь, пока не найду вашу жену. Сейчас я возвращаюсь в свой офис, и через несколько минут все наши ресурсы будут задействованы. Мы найдем их.
  — Вы уверены, сэр? Этот русский — ловкий дьявол. Смотрите, как ему удалось отсюда вырваться. Молите бога, чтобы вы не опоздали. Они нас здорово опередили.
  Выйдя из отеля, Томми побрел по улице, сам не зная куда. Он чувствовал себя как парализованный. Что делать? Где искать Таппенс?
  Томми вошел в Грин-парк и опустился на скамью. Он едва заметил, как кто-то сел рядом, и вздрогнул, услышав знакомый голос:
  — Не сочтите за дерзость, сэр…
  Томми обернулся:
  — Привет, Элберт.
  — Я все знаю, сэр, но не отчаивайтесь.
  — Тебе легко говорить. — Томми горько усмехнулся.
  — Вспомните, сэр, что блистательные сыщики Бланта никогда не сдаются! Простите, но я случайно слышал, как вы и хозяйка говорили сегодня утром о мистере Пуаро и его маленьких серых клеточках. Почему бы вам не воспользоваться вашими серыми клеточками, сэр?
  — Ими легче пользоваться в книгах, чем в жизни, мой мальчик.
  — Я не верю, чтобы кто-нибудь мог надолго вывести хозяйку из строя, — упрямо заявил Элберт. — Вы ведь ее знаете, сэр. Она как резиновые косточки, которые покупают для щенят: прочность гарантируется.
  — Ты внушаешь мне бодрость, Элберт, — сказал Томми.
  — Тогда как насчет того, чтобы использовать ваши серые клеточки, сэр?
  — Ты упорный парень, Элберт. До сих пор дуракаваляние нам здорово помогало. Попробуем снова. Давай расположим факты хронологически, руководствуясь порядком и методом. Ровно десять минут третьего русский и Таппенс входят в лифт. Через пять минут мы говорим с лифтером и, узнав, что он поднял их на четвертый этаж, просим поднять нас туда же. Скажем, девятнадцать минут третьего мы входим в апартаменты миссис ван Снайдер. Ну, какая же ослепительная идея приходит нам в голову?
  Последовала пауза, явно свидетельствующая об отсутствии упомянутой идеи.
  Внезапно глаза Элберта блеснули.
  — А в комнате не было большого чемодана? — спросил он.
  — Mon ami, — отозвался Томми, — вы не понимаете психологии американки, только что вернувшейся из Парижа. По-моему, в комнате было не меньше девятнадцати чемоданов.
  — Я имею в виду, что в чемодан легко спрятать мертвое тело, не то чтобы я думал, будто хозяйка мертва…
  — Мы обыскали единственные два чемодана, достаточно большие, чтобы в них можно было спрятать тело. Какой следующий факт в хронологическом порядке?
  — Вы пропустили один — когда хозяйка и мужчина, переодетый медсестрой, прошли мимо официанта по коридору.
  — Должно быть, это произошло раньше, чем мы поднялись в лифте, — сказал Томми. — Мы едва не столкнулись лицом к лицу. Быстрая работа. Я…
  Он внезапно умолк.
  — Что такое, сэр?
  — Помолчите, mon ami. У меня возникла маленькая идея, из тех ошеломляющих идей, которые рано или поздно приходят в голову Эркюлю Пуаро. Но если так… Господи, только бы не опоздать!
  Томми выбежал из парка. Элберт не отставал от него, спрашивая на бегу:
  — О чем вы, сэр? Я не понимаю.
  — Ты и не должен понимать, — отозвался Томми. — Гастингс никогда не понимал, что имеет в виду Пуаро. Если бы твои серые клеточки не были на порядок ниже моих, какой, по-твоему, смысл был бы для меня в этой игре? Прости, я болтаю вздор. Ты славный парень, Элберт. Ты знаешь, что Таппенс стоит дюжины таких, как мы с тобой.
  Запыхавшийся Томми ворвался в «Блиц». Завидев Эванса, он отвел его в сторону и что-то быстро объяснил. Двое мужчин вошли в лифт вместе с Элбертом.
  — Четвертый этаж, — велел Томми.
  Они остановились у номера 318. Эванс вынул ключ и открыл дверь. Без всякого предупреждения они шагнули в спальню миссис ван Снайдер. Леди все еще лежала на кровати, успев переодеться в пеньюар. Она изумленно уставилась на них.
  — Простите, что мы не постучали, — вежливо заговорил Томми, — но мне нужна моя жена. Вы не возражаете освободить кровать?
  — По-моему, вы спятили! — сердито крикнула миссис ван Снайдер.
  Томми задумчиво посмотрел на нее, склонив голову набок.
  — Весьма артистично, — заметил он, — но это не сработает. Мы заглядывали под кровать, но не в нее. Помню, я в детстве использовал такое укрытие, играя в прятки, ложился поперек кровати под валик. А этот кофр стоит наготове, чтобы позднее в нем вывезли тело. Только мы вас немного опередили. Вы успели усыпить Таппенс, спрятать ее под валиком, а ваши сообщники из соседних апартаментов — связать вас и заткнуть вам кляп в рот. Признаюсь, мы проглотили вашу историю. Но если подумать, руководствуясь порядком и методом, то становится ясным, что усыпить девушку, переодеть ее в мальчика-инвалида, связать другую женщину и самому изменить внешность за пять минут физически невозможно. Медсестра и мальчик служили приманкой с целью направить нас по ложному следу. Предполагалось, что мы будем разыскивать их, сочувствуя миссис ван Снайдер как невинной жертве. Помогите леди встать с кровати, Эванс. У вас есть пистолет? Отлично.
  Несмотря на пронзительные вопли, миссис ван Снайдер стащили с ее ложа. Томми сорвал покрывало и поднял валик.
  Под ним, поперек кровати, лежала Таппенс. Глаза ее были закрыты, а лицо имело восковой оттенок. На момент Томми охватил ужас, но вскоре он увидел, что ее грудь едва заметно поднимается. Таппенс усыпили, но она была жива.
  Томми повернулся к Элберту и Эвансу.
  — А теперь, месье, — драматическим тоном произнес он, — последний coup!149
  Быстрым внезапным движением он дернул миссис ван Снайдер за тщательно причесанные волосы. Они остались у него в руке.
  — Так я и думал, — сказал Томми. — Номер 16!
  Примерно через полчаса Таппенс открыла глаза и увидела склонившихся над ней доктора и Томми.
  Опустим скромную вуаль на события последующей четверти часа, по истечении которых доктор удалился, заверив, что теперь все в порядке.
  — Mon ami Гастингс, — ласково произнес Томми. — Как я рад, что вы все еще живы.
  — Мы поймали номер 16?
  — Я снова раздавил его, как яичную скорлупу, иными словами, он в руках у Картера. А все благодаря маленьким серым клеточкам! Кстати, мне придется повысить жалованье Элберту.
  — Расскажи мне все.
  Томми подробно описал происшедшее, опустив кое-какие детали.
  — И ты не сходил с ума от тревоги за меня? — слабым голосом спросила Таппенс.
  — Вообще-то нет. Ты ведь знаешь, нужно сохранять хладнокровие.
  — Лгунишка! — воскликнула Таппенс. — Ты до сих пор на себя не похож.
  — Ну, возможно, я немного беспокоился, дорогая. Как бы то ни было, теперь мы прикроем наш бизнес, верно?
  — Конечно, прикроем.
  Томми облегченно вздохнул:
  — Я надеялся, что ты будешь благоразумной. После такого шока…
  — Шок тут ни при чем. Ты знаешь, что я не возражаю против потрясений.
  — Гарантия прочности как у резиновой косточки, — пробормотал Томми.
  — У меня найдется работа получше, — продолжала Таппенс. — И даже более возбуждающая. Та, которой я еще никогда не занималась.
  Томми с опаской посмотрел на нее:
  — Категорически запрещаю, Таппенс!
  — Ты не можешь ничего запретить, — отозвалась Таппенс. — Это закон природы.
  — О чем ты говоришь, Таппенс?
  — О нашем ребенке, — объяснила Таппенс. — В наши дни жены не сообщают об этом шепотом, а кричат во весь голос. У нас будет ребенок! Томми, разве это не чудесно?
  
  1929 г.
  Перевод: В. Тирдатов
  
  Агент "Н" или "М"
  
  
  Глава первая
  В передней Томми Бирсфорд разделся, аккуратно, не спеша, водрузил пальто на вешалку и все так же неторопливо повесил шляпу на соседний крючок. Потом расправил плечи, изобразил на лице бодрую улыбку и вошел в гостиную, где жена его вязала шерстяной подшлемник цвета хаки.
  Стояла весна 1940 года.
  Миссис Бирсфорд взглянула на мужа, и спицы еще быстрее замелькали у нее в руках. Помолчав с минуту, она спросила:
  — Что нового в газетах?
  — Блицкриг надвигается, — ответил Томми. — Дела во Франции плохи.
  — Да, что и говорить, невесело, — подтвердила Таппенс.
  Они опять помолчали. Затем Томми поинтересовался:
  — Ну? Что же ты ни о чем не спрашиваешь? Кому сейчас нужна эта тактичность?
  — Верно, — согласилась Таппенс. — Излишняя тактичность раздражает. Но ведь ты разозлишься еще больше, если я начну задавать вопросы. Да и зачем? У тебя и так все на лице написано. Ну, ладно, выкладывай. Ничего не вышло?
  — Ничего. Я никому не нужен. Честное слово, Таппенс, когда сорокашестилетнему мужчине дают понять, что из него песок сыплется — это уж слишком. Армия, флот, авиация, министерство иностранных дел — всюду одно и то же: вы слишком стары. Может, позднее вы нам понадобитесь.
  — Со мной та же история, — вздохнула Таппенс. — Вы хотите быть сестрой милосердия? В вашем возрасте? Нет, благодарим вас. На другую работу? Тоже нет. Они предпочтут мне любую сопливую девчонку, которая и ран-то в глаза не видела и даже бинт стерилизовать не умеет. А ведь я же три года провела на фронте: была и сиделкой и операционной сестрой, водила грузовик и даже генеральскую машину. И, смею утверждать, всюду неплохо справлялась. А теперь я, оказывается, всего-навсего пожилая надоеда, которая не желает тихо сидеть дома и вязать.
  — Хорошо, хоть Дебора при деле, — попытался Томми утешить жену.
  — Да, у нее все в порядке, — согласилась мать Деборы. — Уверена, что она справляется. И все-таки кажется, Томми, что я бы ей ни в чем не уступила.
  — Она, пожалуй, другого мнения, — усмехнулся Томми.
  — Дети иногда бывают просто невыносимы, — вздохнула Таппенс. — Особенно когда стараются быть чуткими.
  — Терпеть не могу, когда Дерек делает мне скидку на возраст, — проворчал Томми. — Всем своим видом он словно говорит: «Бедный старый папа!»
  Сердито фыркнув, Таппенс тряхнула темноволосой головой, и клубок шерсти скатился с ее колен на пол.
  — Выходит, мы ни на что больше не годны? Да? А может, нам просто вбивают это в голову? Впрочем, мне самой подчас кажется, что мы вообще никогда ни на что не годились.
  — Похоже, — отозвался Томми.
  — Допустим. Но ведь было же время, когда мы считали, что делаем важное дело. Теперь я начинаю подозревать, что все это нам просто приснилось. Да было ли это на самом деле, Томми? Правда ли, что однажды немецкие шпионы трахнули тебя по голове и похитили? Правда ли, что однажды мы с тобой выследили опасного преступника, задержали его и завладели важнейшими секретными документами? Правда ли, что некая признательная страна нас щедро вознаградила? Да, нас — тебя и меня. Тех самых Бирсфордов, которыми все пренебрегают, которые никому больше не нужны?
  — Угомонись, дорогая. Разговорами делу не поможешь.
  — И все-таки, — смахнув слезинку, сказала Таппенс, — больше всего меня обидел наш друг мистер Картер.
  — Но он же написал нам весьма любезное письмо.
  — И ничего не сделал — даже надежды не подал.
  — Так ведь он сейчас не у дел, как и мы. Состарился, поселился в Шотландии и ловит себе рыбку.
  — Секретная служба могла бы все же что-нибудь для нас придумать, — не сдавалась Таппенс.
  — А может, мы уже и не справимся, — возразил Томми. — У нас теперь, пожалуй, пороху не хватит.
  — Не знаю. По-моему, мы все те же. А впрочем, когда дойдет до дела… Но все-таки очень хочется чем-то заняться. Ужасно, когда все время только думаешь и думаешь.
  В квартиру позвонили. Таппенс открыла дверь и увидела на пороге широкоплечего мужчину с пышными светлыми усами на румяном жизнерадостном лице. Незнакомец быстрым взглядом окинул хозяйку дома и приятным голосом осведомился:
  — Миссис Бирсфорд?
  — Да.
  — Моя фамилия Грант. Я друг лорда Истхемптона. Он посоветовал мне обратиться к вам и вашему мужу.
  — Очень рада. Входите, пожалуйста. — Таппенс провела посетителя в гостиную. — Знакомьтесь — мой муж. А это мистер Грант. От мистера Кар… простите, от лорда Истхемптона.
  Прежний псевдоним шефа Секретной службы был для Таппенс привычнее, чем настоящий титул их старого друга. Мистер Грант оказался приятным человеком и держался непринужденно. Таппенс вышла из комнаты, но вскоре вернулась с бутылкой шерри и рюмками. А еще через несколько минут, воспользовавшись паузой, мистер Грант спросил Томми:
  — Я слышал, вы ищете себе дело, Бирсфорд?
  — Да, ищу. Вы имеете в виду… — У Томми загорелись глаза.
  Грант рассмеялся и покачал головой:
  — Боюсь, не то, что вы думаете. Этим пусть занимаются молодые, энергичные ребята или те, кто работает у нас уже давно. А вам я могу предложить лишь довольно скучную работу: будете сидеть в канцелярии, подшивать бумаги, перевязывать папки красной тесьмой, расставлять по полкам и прочее.
  — Понятно, — лицо у Томми вытянулось.
  — В конце концов, это лучше, чем ничего, — подбодрил его Грант. — Словом, загляните ко мне на днях. Министерство снабжения, комната двадцать два. Что-нибудь для вас подыщем.
  Зазвенел телефон. Таппенс сняла трубку.
  — Алло… Да… Что такое?
  На другом конце провода кто-то кричал. Таппенс изменилась в лице.
  — Когда?.. Ох, боже мой!.. Разумеется, дорогая, сейчас буду.
  Миссис Бирсфорд положила трубку.
  — Это Морин.
  — Я так и подумал. Ее голос узнаешь даже отсюда.
  Едва переведя дыхание, Таппенс продолжала:
  — Ради бога простите, мистер Грант, но я должна бежать — моя приятельница упала и вывихнула ногу. Надо пойти помочь ей.
  — О чем речь, миссис Бирсфорд! Разумеется.
  Таппенс улыбнулась гостю, схватила пальто, наспех оделась и убежала. Входная дверь захлопнулась.
  — Посидите еще, — сказал Томми и долил гостю шерри.
  — Спасибо. — Грант взял рюмку, пригубил, помолчал и наконец заметил:
  — А знаете, я отчасти даже рад, что вашей жене пришлось уйти. Так мы сэкономим время.
  — Не понимаю, — удивленно уставился на него Томми.
  — Видите ли, Бирсфорд, — неторопливо начал Грант, — я пригласил вас заглянуть ко мне в министерство, потому что уполномочен сделать вам одно предложение.
  — Вы имеете в виду…
  — Истхемптон рекомендовал вас, — кивнул Грант. — Сказал, что вы — самый подходящий человек.
  — Я вас слушаю. — Томми перевел дух.
  — Никто не должен ничего знать. Даже ваша жена. Понятно?
  — Раз вы настаиваете — хорошо. Но раньше мы работали вместе.
  — Знаю. Но мое предложение адресовано только вам.
  — Ясно.
  — Официально вам предлагается, как я уже сказал, канцелярская работа в шотландском филиале министерства. Он расположен в запретной зоне, куда вы не можете взять жену. На самом же деле вы поедете совсем в другое место.
  Томми выжидательно молчал.
  — Вы читали в газетах о пятой колонне? — спросил Грант. — Вам известно хоть в общих чертах, что означает это выражение?
  — Враг внутри страны.
  — Совершенно верно, Бирсфорд. Начиная войну, мы были оптимистами. Я не говорю о тех, кто знал, с чем мы имеем дело. Они-то всегда понимали, как хорошо подготовлен и решителен противник, как силен он в воздухе, какая у него слаженная военная машина. Я имею в виду нацию в целом, добродушного, демократически настроенного англичанина, у которого в голове форменная неразбериха и который верит в то, во что ему хочется верить, — что Германия долго не выдержит, что она на грани революции, что танки у немцев из жести, а сами они от недоедания свалятся с ног на первом же марше и так далее. Так вот, война повернулась совсем по-другому. Уже в начале ее нам пришлось туговато, а теперь становится и вовсе худо. Народ — матросы, летчики, солдаты в окопах — держится стойко, но готовили нас к войне и руководили нами скверно. Самое худшее в этом смысле уже позади. Мы исправили ошибки, постепенно ставим нужных людей на нужные места, словом, начинаем воевать как следует. И мы выиграем войну… если только раньше не проиграем ее. Опасность же проиграть ее грозит нам не извне. Нам грозит та же опасность, что сгубила Трою: деревянный конь в наших стенах. Если угодно, назовем его пятой колонной. Это мужчины и женщины, порой высокопоставленные, порой никому не известные, но одинаково преданные нацизму…
  Грант наклонился вперед и тем же приятным сдержанным голосом закончил:
  — И мы не знаем, кто они.
  — Но… — запротестовал Томми.
  — Конечно, — с ноткой нетерпения в голосе перебил его Грант, — всякую мелюзгу арестовать мы можем. Это просто. Но дело не в ней — есть другие. Кое-что мы о них знаем. Нам известно, что, самое меньшее, двое из них занимают ответственные посты в Адмиралтействе, один состоит при штабе генерала Г., трое служат в военно-воздушных силах, двое работают у нас в Интеллидженс сервис и имеют доступ к секретным документам. Откуда иначе просачивались бы к противнику сведения о том, что происходит в верхах?
  Открытое лицо Томми выразило полное смятение.
  — Но чем же я могу вам помочь? — растерянно выдавил он. — Я не знаю никого из этих людей.
  — Совершенно верно, — кивнул Грант. — Вы не знаете никого из них. Но ведь и они вас не знают.
  Помолчав, чтобы смысл слов успел дойти до собеседника, он продолжал:
  — Эти лица, высокопоставленные лица, знают большинство наших сотрудников. Отказать им в информации мы не имеем права. Окончательно зайдя в тупик, я отправился к Истхемптону. Он давно в отставке, болеет, но голова у него по-прежнему светлая. Он вспомнил о вас. Когда-то вы работали на нас, но с тех пор прошло лет двадцать с лишком. Ваше имя никак не связано с нами. В лицо вас никто не знает. Ну, беретесь?
  — Вы еще спрашиваете! Разумеется, берусь, хоть и не знаю, чем могу быть вам полезен: я ведь всего-навсего дилетант.
  — Дилетант нам и нужен, дорогой Бирсфорд: у профессионала здесь связаны руки. Вы замените одного из лучших агентов, которого когда-либо имела наша Секретная служба.
  Томми вопросительно посмотрел на гостя. Грант кивнул.
  — Он умер во вторник в больнице святой Бригитты. Попал под грузовик. Несчастный случай — не случайный, конечно.
  — Понятно, — медленно произнес Томми.
  — Поэтому у нас есть основания предполагать, — невозмутимо продолжал Грант, — что Фаркуар кое-что пронюхал, напал, наконец, на какой-то след. Но какие сведения он добыл — об этом мы, к несчастью, почти ничего не знаем: он пришел в сознание всего за несколько минут до смерти, пытался что-то сказать, но успел произнести только: «Н. или М., Сонг-Сузи».
  — Не слишком вразумительно, — вздохнул Томми.
  — Но все-таки вразумительнее, чем вам кажется, — улыбнулся Грант. — Об Н. и М. мы уже слышали раньше: это два наиболее опасных и осведомленных немецких шпиона. Их задача — создавать в чужой стране пятую колонну и быть связными между нею и Германией. Нам известно, что Н. — мужчина, а М. — женщина. Кроме этого мы знаем лишь, что они важные эмиссары Гитлера. В одной шифровке, перехваченной нами перед началом войны, встретилась такая фраза: «Для Англии предлагаю Н. и М. Полномочия неограниченные».
  — Понятно. Значит, Фаркуар…
  — Похоже, он вышел на след одного из них. Кого именно — этого мы, к сожалению, не знаем. «Сонг-Сузи» звучит, конечно, несколько странно. Но, во-первых, у бедняги Фаркуара было далеко не блестящее французское произношение; во-вторых, в кармане у него нашли обратный билет до Лихемптона. Это курортный городок на южном побережье. Куча гостиниц и пансионов, в том числе один, который называется «Сан-Суси».
  — Сонг-Сузи — Сан-Суси, — повторил Томми. — Понимаю.
  — Что именно? — поинтересовался Грант.
  — Вы хотите, — пояснил Томми, — чтобы я поехал туда и… ну, как бы получше это выразиться… поразнюхал, что к чему?
  — Совершенно верно.
  Томми вздохнул и расправил плечи.
  — Попробую. Только я ведь не из сообразительных.
  — Мне говорили, что когда-то вы справлялись, и неплохо.
  — Чистая удача! — поспешно вставил Томми.
  — Что ж, на нее мы и рассчитываем.
  — А что такое «Сан-Суси»? — осведомился Томми.
  — Ничего особенного — пансион как пансион, — пожал плечами Грант. — Там таких много. Пожилые дамы, отставные полковники, безупречные старые девы, несколько иностранцев. Словом, публика самая разная.
  — И среди нее Н. или М.?
  — Не обязательно. Возможно, лицо, связанное с ними. Но вполне вероятно, Н. или М. собственной персоной. Пансион на морском курорте — неприметней места и не придумаешь.
  — И вы не имеете представления, кого я должен искать — мужчину или женщину? Грант покачал головой.
  — Ну что ж, попытаюсь, — сказал Томми.
  — Желаю удачи, Бирсфорд. А теперь перейдем к деталям.
  Через полчаса, когда запыхавшаяся Таппенс, сгорая от любопытства, вбежала в комнату, Томми был уже один. Он сидел в кресле и со скептическим видом что-то насвистывал!
  — Ну? — выпалила Таппенс, вложив в этот слог целую гамму чувств.
  — Ну, — несколько неопределенно ответил Томми, — мне дали работу. Канцелярскую. Дебри Шотландии, все засекречено и так далее, но, в общем, не слишком заманчиво.
  — Мы оба или только ты?
  — К сожалению, только я.
  — Черт бы тебя побрал! Какая низость со стороны нашего мистера Картера! Но что же это такое — шифровка, дешифровка? Смотри, Томми, на такой работе легко свихнуться. Сначала теряешь сон и ночи напролет твердишь: «Девять, семь, восемь-три, четыре, пять-два» или еще что-нибудь в том же духе, а потом у тебя сдают нервы, и ты попадаешь в сумасшедший дом.
  — Я-то не попаду.
  — Рано или поздно попадешь, — мрачно заверила его Таппенс. — А мне можно с тобой? Просто так, в качестве жены? Чтобы вечером подавать тебе домашние туфли и разогревать ужин?
  Томми стало совсем неловко.
  — Прости, старушка, мне страшно не хочется тебя оставлять, но…
  — Но ты должен, — закончила Таппенс.
  — В конце концов, у тебя тоже есть дело, — робко вставил Томми. — Будешь вязать.
  — Вязать? — переспросила Таппенс. — Я? Вязать? — и, схватив подшлемник, она швырнула его на пол. У Томми сжалось сердце. Однако Таппенс тут же взяла себя в руки и честно признала, что муж ее должен был принять предложение, не считаясь с нею.
  Три дня спустя Томми отбыл в Абердин. Таппенс проводила его на вокзал. Глаза у нее подозрительно блестели, несколько раз она даже моргнула, но в общем выдержала характер и улыбалась до самого конца. Лишь когда поезд тронулся и Томми увидел на убегающем перроне одинокую фигурку жены, он почувствовал, что у него подступает комок к горлу: он покидает Таппенс. Усилием воли Томми взял себя в руки: приказ есть приказ. Прибыв в Шотландию, он назавтра сел на Манчестерский поезд и еще через день был в Лихемптоне. Здесь он переночевал в центральном отеле, а наутро начал обход частных гостиниц и пансионов, присматривая себе комнату и справляясь об условиях. «Сан-Суси» оказался кирпичной виллой в викторианском стиле, расположенной на склоне холма. С верхнего ее этажа открывался живописный вид на море. В холле слегка пахло пылью и кухней, ковер на полу был потертый, и все-таки пансион выглядел приятней остальных родственных заведений, которые Томми успел обойти.
  Хозяйка пансиона миссис Перенна приняла Томми в своем кабинете — неряшливой — комнатушке, где стоял письменный стол, заваленный бумагами. У самой миссис Перенны, брюнетки средних лет, вид был тоже довольно неопрятный: копна растрепанных вьющихся волос и кое-как подкрашенные губы плохо сочетались с самоуверенной улыбкой и двумя рядами ослепительно белых зубов.
  Томми сослался на свою престарелую кузину мисс Медоуз — года два тому назад она останавливалась в «Сан-Суси». Как же, как же, миссис Перенна прекрасно помнит мисс Медоуз. Такая милая старушка, хотя, впрочем, совсем не такая уж старая. Очень подвижная, а чувство юмора какое! Томми осторожно поддакнул. Он знал, что мисс Медоуз действительно существовала — к подобным деталям Секретная служба чрезвычайно внимательна.
  Как поживает милая мисс Медоуз?
  Томми с огорчением сообщил, что мисс Медоуз больше нет в живых. Миссис Перенна сочувственно прищелкнула языком, и лицо ее приняло подобающее скорбное выражение. Это, однако, не помешало ей тут же обрести прежнюю словоохотливость. Разумеется, у нее найдется подходящая комната. Мистер Медоуз останется доволен. Прелестный вид на море. Мистер Медоуз совершенно прав — сейчас лучше быть подальше от Лондона.
  Не переставая болтать, миссис Перенна отвела Томми наверх, показала ему несколько комнат и назвала цену. Томми изобразил на лице уныние. Хозяйка объяснила, что все фантастически дорожает. Томми объяснил, что доходы его, к сожалению, сократились, а при теперешних налогах и прочих обстоятельствах…
  — Ах, эта ужасная война! — простонала миссис Перенна.
  Томми согласился и прибавил, что, по его мнению, Гитлера надо повесить. Миссис Перенна поддакнула и прибавила, что справляться с хозяйством сейчас страшно трудно — введены карточки, мясо стало редкостью. Но ради родственника мисс Медоуз она готова сбавить пол-гинеи в неделю. Томми забил отбой и обещал подумать. Миссис Перенна проводила его до ворот, болтая еще оживленнее, чем раньше. В общем, она показалась Томми чересчур назойливой, однако он не мог не признать про себя, что в своем роде она довольно привлекательна. Интересно, кто она по национальности? Не чистокровная англичанка, это уж точно: фамилия у нее не то испанская, не то португальская. Впрочем, это указывает лишь
  на национальность мужа. Возможно, она ирландка, хотя и говорит без акцента: недаром она такая живая и многословная. В конце концов было решено, что мистер Медоуз переберется в пансион на следующий же день.
  В шесть вечера Томми был на месте. Миссис Перенна встретила его в холле и тут же отдала распоряжение насчет его багажа придурковатой служанке, которая уставилась на приезжего, выпучив глаза и широко разинув рот. Затем хозяйка провела Томми в помещение, именуемое ею гостиной.
  — Разрешите представить вам нашего нового постояльца, — с ослепительной улыбкой возгласила миссис Перенна, обращаясь к пяти особам, которые сидели в комнате, подозрительно поглядывая на незнакомца. — Мистер Медоуз — миссис О'Рорк.
  Усатая дама устрашающих размеров, с маленькими, как бусинки, глазками одарила Томми сияющей улыбкой.
  — Майор Блетчли.
  Майор Блетчли смерил Томми взглядом и слегка наклонил голову.
  — Мистер фон Дайним.
  Молодой чопорный блондин с голубыми глазами встал и поклонился.
  — Мисс Минтон.
  Дама не первой молодости, увешанная бусами, оторвалась от вязанья, улыбнулась и хихикнула.
  — И, наконец, миссис Бленкенсоп.
  Еще одна вязальщица, сосредоточенно созерцавшая неоконченный подшлемник, подняла темноволосую растрепанную голову. У Бирсфорда перехватило дыхание, комната поплыла у него перед глазами. Он встретил взгляд дамы — вежливый равнодушный взгляд совершенно постороннего человека. Восхищение охватило Томми.
  Перед ним сидела Таппенс.
  Глава вторая
  Томми так и не понял, как он выдержал тот вечер: он боялся лишний раз взглянуть в сторону миссис Бленкенсоп. К обеду явилось еще трое обитателей «Сан-Суси»: пожилая пара, мистер и миссис Кейли, и миссис Сирот, приехавшая сюда с дочуркой из Лондона и явно тяготившаяся пребыванием в Лихемптоне. За столом ее посадили рядом с Томми. Она тут же впилась в него зеленоватыми водянистыми глазами и чуточку гнусавым голосом спросила:
  — Как вы думаете, в городе уже безопасно? Все возвращаются домой, правда?
  Но прежде чем Томми успел ответить на этот бесхитростный вопрос, в разговор вмешалась другая его соседка — особа, увешанная бусами:
  — А я считаю, что, имея детей, рисковать нельзя. Подумайте о своей милой крошке Бетти! Скоро, по-моему, немцы применят новые газы.
  — И каких только глупостей не болтают о газах! — оборвал мисс Минтон майор Блетчли. — Эти субъекты и не подумают возиться с газами. Крупнокалиберные фугаски и зажигательные бомбы — вот на что теперь их ставка. Как в Испании.
  Весь стол упоенно отдался спору. Из общего хора выделился высокий голос Таппенс:
  — Мой сын Дуглас рассказывал, что…
  «Что еще за Дуглас? И почему Дуглас?» — подумал Томми.
  После скудного, хотя и с претензиями обеда общество в полном составе перебралось в гостиную. Дамы опять принялись за вязание, а Томми пришлось выслушать длинный и скучный рассказ о подвигах майора Блетчли на северо-западной границе Индии.
  Молодой блондин с ярко-голубыми глазами встал и пошел к двери. На пороге он задержался и слегка поклонился собравшимся.
  Майор Блетчли прервал повествование и сказал Томми:
  — Обратили внимание на парня, который только что вышел? Он эмигрант. Бежал из Германии всего за месяц до войны.
  — Он немец?
  — Чистокровный. Не еврей. Отец его попал в беду — критиковал нацизм. Два брата сидят в концлагере. Парень удрал как раз вовремя…
  Но тут Бирсфордом завладел мистер Кейли, который завел нескончаемый разговор о своем здоровье и так увлекся, что ускользнуть Томми удалось лишь перед самым отходом ко сну.
  На другое утро Томми встал рано и отправился прогуляться к морю. Он быстро дошел до мола и уже повернул обратно, как вдруг заметил, что навстречу ему движется знакомая фигурка. Томми учтиво приподнял шляпу.
  — Доброе утро… э-э… миссис Бленкенсоп, если не ошибаюсь?
  Вокруг не было ни души.
  — Встреча Ливингстона со Стэнли, — отпарировала Таппенс.
  — Как ты сюда попала? Это же чудо! Форменное чудо!
  — При чем здесь чудо? Просто хорошая голова. Надеюсь, это послужит вам уроком — тебе и твоему чванному мистеру Гранту.
  — Конечно, послужит. Но выкладывай скорее, как ты ухитрилась выкинуть такую штуку? Я прямо сгораю от любопытства.
  — Все очень просто. Как только Грант заговорил о нашем мистере Картере, я сразу поняла, в чем дело. Я сообразила, что тут пахнет не канцелярской работой и что меня к этой работе не допустят. Поэтому я решила принять свои меры: пошла за шерри, спустилась к Браунам и позвонила Морин. Велела ей вызвать меня к телефону и объяснила, что говорить. Она сделала все как надо — визжала так, что на всю комнату было слышно. Ну, а дальше сыграла свою роль я: заболела подруга, я должна уйти, ах, какая досада — и в полном расстройстве выбежала из комнаты. Хлопнула входной дверью, сама осталась в передней, шмыгнула в спальню и приоткрыла дверь в гостиную — ту, что заставлена комодом.
  — И все слышала?
  — Все, — самодовольно подтвердила Таппенс.
  — И даже виду не показала?
  — Конечно нет. Я хотела проучить вас — тебя и твоего мистера Гранта. Мистер Картер не поступил бы со мной так подло. Нет, теперь Секретная служба уже не та, что в наше время.
  — Но мы снова в ней, и она опять обретет былой блеск, — торжественно возразил Томми. — А почему ты выбрала фамилию Бленкенсоп?
  — А что? Фамилия как фамилия.
  — Какая-то странная!
  — Первая, которая пришла мне в голову. И потом очень удобно для белья.
  — При чем тут белье?
  — Идиот! С какой буквы начинается фамилия Бленкенсоп? С той же, что Бирсфорд. Метки на белье! Патриция Бленкенсоп — Пруденс Бирсфорд. А почему ты выбрал фамилию Медоуз?
  — Во-первых, — начал Томми, — у меня на кальсонах не вышиты мои инициалы. А во-вторых, я ее не выбирал: мне так приказано. Мистер Медоуз, респектабельный джентльмен с незапятнанным прошлым. Я уже выучил свою биографию наизусть.
  — Очень мило, — заметила Таппенс. — Ты женат или холост?
  — Я вдовец, — с достоинством поправил ее Томми. — Моя жена скончалась десять лет тому назад в Сингапуре.
  — Почему в Сингапуре?
  — Все мы где-то умираем. А чем тебе не нравится Сингапур?
  — Да нет, ничем. Вероятно, это вполне подходящее место для смерти. Я тоже вдова.
  — Где и от чего умер твой муж?
  — Ах, не все ли равно! Наверное, в какой-нибудь частной лечебнице. Кажется, от цирроза печени.
  — Понятно. Все это очень грустно. А чем занимается твой сын Дуглас?
  — Служит на флоте.
  — Это я уже слышал вчера вечером.
  — У меня еще два других — Раймонд и Сирил, младшенький. Один в авиации, другой в пехоте.
  — А если кто-нибудь возьмет да наведет справки об этих несуществующих Бленкенсопах?
  — Они вовсе не Бленкенсопы. Бленкенсоп был моим вторым мужем. Фамилия первого — Хилл. В телефонной книге целых три страницы Хиллов. Всех Хиллов никому не проверить.
  — Это твоя всегдашняя беда, Таппенс, — вздохнул Томми. — Ты вечно перебарщиваешь. Два мужа, три сына — это слишком много. Запутаешься в мелочах.
  — Не запутаюсь. А сыновья мне еще пригодятся. И запомни: мне пока что никто не отдает приказов. Я ввязалась в дело ради собственного удовольствия, и я это удовольствие получу.
  — Похоже, — согласился Томми и мрачно добавил: — впрочем, если хочешь знать мое мнение, вся эта история — просто фарс.
  — Почему ты так думаешь?
  — Вот ты живешь в «Сан-Суси» дольше, чем я. Скажи по совести: разве тебе пришло бы в голову, что среди тех, кто сидел вчера за столом, скрывается опасный агент противника?
  — Маловероятно, — задумчиво ответила Таппенс. — Хотя, конечно, этот молодой человек…
  — Карл фон Дайним? Но ведь эмигранты находятся под надзором полиции.
  — Верно. И все же как-то можно устроиться… А этот молодой человек очень недурен собой… А что ты скажешь насчет миссис Перенны?
  — Да, — задумчиво протянул Томми. — Это штучка. Не спорю, к ней надо присмотреться.
  Таппенс перешла на деловой тон:
  — А как будет с нами? Как мы будем сотрудничать?
  — Нельзя, чтобы нас слишком часто видели вместе.
  — Конечно. Если кто-нибудь заподозрит, что мы знакомы друг с другом не со вчерашнего дня, — все пропало. По-моему… Да, пожалуй, так будет лучше… Сделаем вид, что я за тобой охочусь.
  — Охотишься за мной?
  — Вот именно. Ты стараешься уклоняться от встреч, но это не всегда удается: ты — мужчина, и к тому же рыцарь по характеру. У меня уже было два мужа, теперь я подыскиваю третьего. Словом, ты вдовец, которого ловят. Иногда я где-нибудь настигаю тебя — в кафе, на прогулке, и всех это очень забавляет.
  — На мой взгляд, приемлемо, — одобрил Томми.
  — Мужчина, за которым гоняются, — извечный предмет насмешек. Это-то нам и на руку: завидя нас вместе, любой лишь улыбнется и скажет: «Нет, вы только поглядите на беднягу Медоуза!»
  Неожиданно Томми схватил Таппенс за руку:
  — Смотри! Вон там!
  Впереди, у одной из купальных кабинок, стоял молодой человек с девушкой. Оба были поглощены разговором.
  — Карл фон Дайним! — прошептала Таппенс. — Интересно, кто эта девушка?
  — Кто бы она ни была, такую красавицу встретишь не часто.
  Таппенс кивнула и неторопливо оглядела незнакомку. Смуглое темпераментное лицо, пуловер в обтяжку, подчеркивающий стройные формы. Говорит пылко, выразительно. Карл фон Дайним слушает.
  — По-моему, тебе пора удалиться, — негромко бросила Таппенс.
  Томми повернулся и зашагал в другую сторону. В конце эспланады он наткнулся на майора Блетчли. Тот подозрительно взглянул на Томми и буркнул:
  — Доброе утро!
  — Доброе утро!
  — Я вижу, мы с вами ранние птички, — заметил Блетчли.
  — Привычка — я ведь жил на Востоке. Правда, давно, но все-таки до сих пор встаю рано.
  — И правильно делаете, — одобрил майор. — Ей-богу, на нынешнюю молодежь тошно смотреть! По утрам горячая ванна, завтрак в десять, а то и позже. Немудрено, что немцы колотят нас! Армия у нас уже не та, что раньше. Там их держат в вате, только что на ночь грелками не обкладывают. Тьфу! Смотреть тошно!
  Блетчли углубился в воспоминания. Томми вежливо слушал, пока майор не закончил негодующей тирадой:
  — И вы думаете, мой опыт кому-нибудь теперь нужен? Никому. Меня никуда не берут — слишком стар, черт побери! А я мог бы еще растолковать кое-кому из этих щенков, что такое война.
  Томми счел за благо переменить тему.
  — Что представляет собой эта… э-э… миссис Бленкенсоп, если не ошибаюсь?
  — Не ошибаетесь — именно Бленкенсоп. Недурна собой, только старовата и слишком много болтает. Славная женщина, но глупа. Больше ничего о ней не знаю: в «Сан-Суси» Она всего несколько дней. А почему она вас интересует?
  — Я только что встретил ее, — пояснил Томми. — Вот и подумал: неужели она всегда встает так рано?
  — Затрудняюсь ответить. Обычно женщины не любят гулять до завтрака, — сказал майор и добавил: — И слава богу!
  — Аминь! — подхватил Томми. — Надеюсь, я был с нею не слишком груб. Терпеть не могу вести светские разговоры до завтрака. К тому же мне хотелось закончить прогулку.
  — Согласен с вами, Медоуз, совершенно согласен. Женщины — хорошее дело, но только не до завтрака. Глядите в оба, старина, — хихикнул Блетчли, — миссис Бленкенсоп — вдова.
  — Серьезно?
  — Мы-то с вами знаем, что такое вдовушки! Она уже схоронила двух мужей и, по-моему, подыскивает третьего. Будьте начеку, да, начеку — вот мой совет.
  С этими словами майор Блетчли бодро повернул обратно и в самом радужном настроении отправился в «Сан-Суси» завтракать.
  Тем временем Таппенс неторопливо прошла мимо купальни, довольно близко от поглощенной разговором юной пары. До нее донеслось несколько слов. Говорила девушка.
  — Будь осторожен, Карл. Малейшее подозрение…
  Таппенс уже вышла за пределы слышимости. Многозначительная фраза?.. Безусловно. Однако истолковать ее можно и в самом невинном смысле. Таппенс повернула назад, снова прошла мимо молодых людей и расслышала обрывок еще одной фразы.
  — Самодовольные, противные англичане…
  Миссис Бленкенсоп удивленно приподняла брови. Эмигрант Карл фон Дайним, бежавший от нацистских преследований, нашел в Англии кров и убежище. Как он может слышать такое и не возразить? Неумно и нечестно!
  Таппенс опять повернула, но на этот раз она не успела еще дойти до купальни, как парочка неожиданно рассталась: девушка перебежала через дорогу и стала удаляться от берега, а Карл фон Дайним направился навстречу Таппенс.
  Не остановись она в замешательстве на какую-то долю секунды, немец, вероятно, не узнал бы ее. Теперь же он щелкнул каблуками и поклонился.
  — Добрый день, мистер фон Дайним! — защебетала Таппенс. — Прекрасное утро, не правда ли?
  — О да! Замечательная погода.
  — Я не часто гуляю до завтрака, но сегодня не удержалась. Прошлась совсем немного, а такой аппетит разыгрался…
  — Вы в «Сан-Суси»? Я провожу вас, если позволите.
  И немец с чопорным видом зашагал рядом с миссис Бленкенсоп.
  — Тоже решили нагулять аппетит? — осведомилась Таппенс.
  Фон Дайним угрюмо покачал головой.
  — Нет, я уже позавтракал. Я иду на работу.
  — На работу?
  — Да. Я — ученый, химик.
  «Так вот кто ты такой!» — подумала Таппенс, украдкой глянув на спутника.
  — Я приехал в вашу страну, спасаясь от нацистов, — глухим голосом продолжал молодой человек. — Денег у меня почти не было, знакомых — никаких. Англия приютила меня, и я стараюсь делать для нее, что могу.
  Взор его был устремлен в пространство. Таппенс чутьем уловила, что ее спутником подспудно движет какое-то сильное чувство.
  — Понимаю, понимаю, — уклончиво поддакнула она. — Это очень похвально.
  — У меня два брата в концлагере, — сказал фон Дайним. — Отец погиб там же. Мать умерла от горя и страха.
  «Он говорит так, словно заучил все это наизусть», — подумала Таппенс и снова украдкой взглянула на спутника. Фон Дайним все так же бесстрастно глядел в пространство. С минуту они шли молча. С ними поравнялись двое мужчин. Один из них смерил Карла взглядом, и Таппенс услышала, как он бросил другому:
  — Пари держу: этот парень — немец.
  Кровь бросилась фон Дайниму в лицо. На какую-то секунду он потерял самообладание.
  — Слышите?.. Слышите, что они говорят? — взорвался он.
  — Не говорите глупостей, милый мальчик! — повелительно оборвала его миссис Бленкенсоп, неожиданно для себя превращаясь в Таппенс. — Нельзя же хотеть слишком многого.
  — Что вы имеете в виду? — недоумевая, уставился на нее Карл.
  — Вы — эмигрант и должны стойко переносить невзгоды. Вы живы — это главное. Живы и на свободе. А неприятности неизбежны: наша страна ведет войну, вы же — немец. Можно ли требовать от первого встречного, чтобы он, грубо говоря, умел отличать хорошего немца от плохого немца?
  Фон Дайним по-прежнему не сводил с Таппенс ярко-голубых глаз, в которых читалась подавленная горечь. Неожиданно он улыбнулся.
  — Когда-то о краснокожих говорили: «Хороший индеец — мертвый индеец». А я, чтоб считаться хорошим немцем, должен не опаздывать на работу. Извините. Всего доброго!
  Еще один чопорный поклон, и Карл удалился. Таппенс глядела ему вслед и думала: «Миссис Бленкенсоп, вы дали маху. Извольте быть повнимательней. А сейчас — в „Сан-Суси“.
  Двери пансиона были распахнуты настежь. Из холла доносился голос миссис Перенны:
  — И передашь ему, что я думаю насчет последней партии маргарина. Ветчину возьмешь у Куиллера — в последний раз она у него была на два пенса дешевле. Да получше выбирай капусту… — Заметив Таппенс, миссис Перенна прервала разговор. — Доброе утро, миссис Бленкенсоп! Я смотрю, вы ранняя птичка. Еще не завтракали? В столовой уже накрыто. — И, указав на свою собеседницу, хозяйка пансиона добавила: — Моя дочь Шейла. Вы еще ее не видели: она была в отъезде и вернулась только вчера вечером.
  Таппенс с любопытством взглянула на девушку. Живое, красивое лицо, только сейчас оно не дышит трагической силой, а выражает скуку и досаду. «Моя дочь Шейла». Шейла Перенна.
  Таппенс прощебетала какие-то любезности и проследовала в столовую. Там уже завтракали трое: миссис Сирот, ее дочурка и необъятная миссис О'Рорк.
  — Доброе утро, — поздоровалась Таппенс.
  — Доброе утро и вам! — сердечно отозвалась миссис О'Рорк, начисто заглушив робкое приветствие миссис Спрот, после чего с нескрываемым интересом уставилась на Таппенс. — Хорошее дело — прогулка перед завтраком. Всегда нагуливаешь волчий аппетит! — заметила она.
  — Это очень вкусный хлеб с молочком, моя маленькая, — уверяла свое чадо миссис Спрот, пытаясь сунуть ложку в ротик мисс Бетти.
  Однако наследница Спротов, ловко парировав эту попытку поворотом головы, по-прежнему не сводила с Таппенс больших круглых глаз. Она указала на новоприбывшую пальцем, ослепительно улыбнулась ей и булькающим голоском объявила:
  — Га… Га… Бу…
  — Вы ей нравитесь! — вскричала миссис Спрот, взирая на Таппенс с таким восхищением, словно судьба особо взыскала миссис Бленкенсоп своими щедротами. — Обычно она дичится чужих.
  — У этих ангелочков собственный язык, — прогудела миссис О'Рорк. — Бетти, милочка, скажи «мама».
  Бетти решительно взглянула на миссис О'Рорк, насупилась и авторитетно изрекла:
  — Бяка!
  — Нет, вы только посмотрите, как она старается! Какая славная девочка!
  Миссис О'Рорк торжественно поднялась, одарила Бетти свирепой улыбкой и, грузно переваливаясь, удалилась из комнаты.
  Склонив головку набок и поглядывая на Таппенс, Бетти опять что-то проворковала.
  — Она так и тянется к вам, миссис Бленкенсоп, — чуточку ревниво удивилась миссис Спрот.
  Отворилась дверь, и вошел майор Блетчли в сопровождении Томми.
  Таппенс немедленно приняла кокетливый вид.
  — А, мистер Медоуз! Видите, я вас все-таки обогнала. Но вам еще найдется, чем позавтракать, — вскричала она и грациозным жестом указала ему на место рядом с собой.
  — О!.. Гм… Благодарю, — невнятно пробурчал Томми, располагаясь на другом конце стола.
  — Бу! — заявила Бетти Спрот, и молоко брызнуло в физиономию майора Блетчли, немедленно засиявшую телячьим восторгом.
  — Ну, как сегодня чувствует себя мисс Ку-ку? — осведомился он и, закрывшись газетой, повторил: — Ку-ку!
  Бетти радостно закудахтала. Сомнения все сильнее одолевали Таппенс, «Здесь какая-то ошибка, — думала она. — Тут нет шпионов. Тут их просто не может быть».
  Глава третья
  Мисс Минтон сидела на веранде и вязала. Это была худая угловатая особа с жилистой шеей. Она носила светло-голубые джемпера, бусы или цепочки на шее и твидовые юбки, неизменно и удручающе обвисавшие сзади.
  — Доброе утро, миссис Бленкенсоп, — радушно поздоровалась она с Таппенс. — Хорошо спалось?
  Миссис Бленкенсоп не скрыла, что первые две-три ночи ей всегда плохо спится на чужой постели. Мисс Минтон нашла, что это удивительное совпадение — с нею происходит то же самое. Миссис Бленкенсоп подтвердила, что совпадение действительно удивительное, и добавила:
  — Что за прелестная вязка!
  Мисс Минтон продемонстрировала свою работу. Да, вязка довольно оригинальная и к тому же очень простая. Если миссис Бленкенсоп угодно, она ее в два счета обучит. О, мисс Минтон так любезна, только она, миссис Бленкенсоп, ужасно непонятливая. Вязать по рисунку она совсем не умеет, справляется только с самыми простыми вещами, вроде подшлемников. Но даже здесь она ухитрилась что-то напутать. Да вот, взгляните…
  Мисс Минтон устремила многоопытный взор на вязанье цвета хаки и тут же вежливо объяснила, в чем ошибка. Таппенс рассыпалась в благодарностях. Мисс Минтон приняла благодушно-покровительственный вид. О, не за что, не за что — она так давно занимается вязанием.
  — А я вот начала только во время этой ужасной войны, — призналась Таппенс. — Теперь так остро сознаешь, что ты просто обязан что-то сделать для победы.
  — Еще бы!.. Кстати, вчера вы, по-моему, сказали, что у вас сын на флоте?
  — Да, мой старший. Замечательный мальчик, хотя матери и не к лицу говорить такие вещи. Второй мой сын в авиации, а Сирил, самый младший, в пехоте.
  — Боже мой! Как вы, наверно, за них переживаете!
  «Дерек, родной мой! — подумала Таппенс. — Ты — там, в аду, в этой мясорубке, а я тут прикидываюсь дурой — изображаю чувства, которые и без того испытываю». И самым наставительным тоном сказала вслух:
  — Быть мужественными — наш долг. Будем надеяться, что все это скоро кончится. На днях я слышала от одного очень авторитетного лица, что немцам не продержаться больше двух месяцев. В Германии страшная нехватка сырья. Еще немного, и нацистам конец.
  На веранде появилась чета Кейли. Мистер Кейли опустился в кресло, и супруга укрыла ему колени пледом.
  — Что вы сказали? — раздраженно спросил он.
  — Мы говорим, что до осени война обязательно кончится, — ответила мисс Минтон.
  — Чепуха! — отрезал мистер Кейли. — Эта война затянется самое малое лет на шесть.
  — Что вы, мистер Кейли! — запротестовала Таппенс. — Неужели вы всерьез так думаете?
  Мистер Кейли подозрительно завертел головой.
  — По-моему, здесь дует. Не лучше ли передвинуть кресло в угол?
  Названная операция была немедленно произведена с помощью миссис Кейли, женщины с вечно озабоченным лицом, все помыслы которой, казалось, были устремлены к одной цели — предупреждать желания мистера Кейли. Она захлопотала вокруг супруга, манипулируя подушками и пледом и непрерывно осведомляясь:
  — Ну, как теперь, Альфред? Тебе удобно? Не хочешь ли надеть темные очки — сегодня очень яркое солнце?
  — Нет, не хочу, — сердито буркнул Кейли. — Ну что ты так суетишься, Элизабет? Мое кашне у тебя? Да не это — шелковое. Ладно, на худой конец сойдет и это. Впрочем, нет, принеси другое. Я боюсь перегреть горло — па таком солнце нельзя сидеть в шерстяном шарфе.
  И мистер Кейли вновь обратился к политическим проблемам.
  — Да, милые дамы, я кладу на войну шесть лет, — повторил он, с удовольствием внимая протестам собеседниц. — Не обольщайтесь, не принимайте желаемое за действительное. Я знаю Германию. И, смею утверждать, знаю хорошо. До того как уйти на покой, я часто наезжал туда по делам. Мне знаком там каждый город — Берлин, Гамбург, Мюнхен. Уверяю вас, Германия может держаться как угодно долго. Если даже…
  Мистер Кейли победоносно продолжал развивать свои взгляды. Голос его то креп, то меланхолически понижался, и паузу он сделал только раз — когда миссис Кейли принесла шелковое кашне и укутала им шею супруга. Миссис Спрот привела Бетти и усадила ее, сунув ей в руки плюшевую собачонку с оторванным ухом и кукольную кофточку.
  — Посиди здесь, Бетти, и одень Бонзо — он пойдет гулять. А мама пока тоже оденется.
  Голос мистера Кейли все гудел: он приводил новые и новые цифры и статистические данные самого безотрадного свойства. Монологу его вторил веселый щебет Бетти, объяснявшейся с Бонзо на своем собственном языке. Неподалеку от нее, на перила террасы, села птичка. Бетти обвела общество взглядом и, удовлетворенно кивнув головкой, отчетливо произнесла:
  — Тичка!
  Затем она сунула лапу Бонзо в рукав кофточки, проковыляла к соседнему креслу, подняла подушку, спрятала под ней собачку и, захлебываясь от восторга, объявила:
  — Плятай!.. Бу-бу… Плятай!
  Мисс Минтон, взяв на себя обязанности переводчика, с гордостью пояснила:
  — Это самая любимая ее игра. Она всегда все прячет, — и, притворяясь удивленной, воскликнула: — Где Бонзо? Где Бонзо? Куда он спрятался?
  Бетти, заливаясь счастливым смехом, шлепнулась на пол.
  Мистер Кейли, комментировавший проблему заменителей сырья и немецкие методы ее решения, заметил, что внимание слушателей отвлеклось, и демонстративно закашлялся. Вошла миссис Спрот, уже в шляпке, подняла Бетти с полу и удалилась вместе с ней. Мистер Кейли вновь оказался в центре внимания.
  — Вы говорили, мистер Кейли… — отважилась Таппенс.
  Но мистер Кейли уже обиделся.
  — Эта женщина вечно оставляет ребенка одного — надеется, что за ним присмотрят другие, — холодно заметил он. — По-моему, мне все-таки стоит надеть шерстяной шарф, дорогая. Солнце уходит.
  — Ах, мистер Кейли, пожалуйста, продолжайте. Это так интересно! — взмолилась мисс Минтон.
  Мистер Кейли смягчился и, поплотнее укутав жилистую шею шерстяным шарфом, внушительно начал:
  — Как я уже сказал, Германия так широко развила систему…
  Таппенс повернулась к миссис Кейли и спросила:
  — А вы что думаете о войне, миссис Кейли?
  Миссис Кейли подскочила на стуле.
  — Что я думаю?.. Что… Что вы имеете в виду?
  — Вы тоже считаете, что война продлится шесть лет?
  — Надеюсь, нет, — нерешительно выдавила миссис Кейли. — Слишком уж это долго. Впрочем, не знаю. Раз Алфред говорит…
  Таппенс с трудом подавила в себе раздражение. Неужели все ее соотечественники похожи на болтливую мисс Минтон, мелкого тирана Кейли и его безмозглую жену? А чем лучше их миссис Спрот с ее равнодушным лицом и водянистыми глазами? Что она, Таппенс, может здесь обнаружить? Разумеется, ни один из них…
  Мысль ее внезапно прервалась. Она почувствовала, что кто-то встал позади нее, преграждая путь лучам солнца.
  Таппенс повернула голову. На террасе, глядя на собравшихся, стояла миссис Перенна. В глазах у нее что-то поблескивало. Презрение? Да, уничтожающее презрение.
  «Займусь-ка я, пожалуй, нашей хозяйкой», — решила Таппенс.
  С майором Блетчли у Томми установились самые дружественные отношения.
  — А клюшки для гольфа вы с собой привезли, Медоуз?
  Томми сознался, что привез.
  — Так я и думал. У меня на людей глаз верный… Превосходно. Мы с вами обязательно сразимся. На здешнем поле уже играли?
  Томми ответил отрицательно.
  — Неплохое, совсем неплохое. Разве что чуть маловато. Зато отличный вид на море, и почти всегда мало народу. Послушайте, а почему бы нам не заглянуть туда прямо сейчас? Заодно и сыграем.
  — Благодарю. Я — с удовольствием.
  — Честно скажу, я рад, что вы приехали, — заявил Блетчли, когда они взбирались на холм. — Здесь слишком много женщин. Это действует на нервы. Приятно, что у нас теперь еще один мужчина — так будет полегче. Кейли, сами понимаете, не в счет — это не человек, а ходячая аптека. Конечно, есть еще фон Дайним, но, скажу вам правду, Медоуз: я ему не доверяю.
  — В самом деле? — удивился Томми.
  — Да. Верьте моему слову, вся эта возня с эмигрантами не доведет до добра. Будь моя воля, я бы их всех интернировал.
  — Не слишком ли вы суровы?
  — Нисколько. На войне, как на войне. А насчет мистера Карла у меня свои соображения. Во-первых, он не еврей — это сразу видно. Во-вторых, приехал сюда ровно за месяц — заметьте, всего за месяц до начала войны. Это уже само по себе подозрительно.
  — Значит, вы полагаете… — вызывая майора на откровенность, вставил Томми.
  — Шпионаж! Вот чем он занимается.
  — Но в здешних краях нет никаких важных военных объектов.
  — В этом-то весь фокус, старина. Поселись он в окрестностях Плимута или Портсмута, его сразу бы взяли под наблюдение. А в нашей дыре его никто не заметит. Тем не менее здесь тоже побережье, верно? Нет, пет, не спорьте! Правительство слишком доверчиво. Вы приезжаете в Англию, корчите грустную мину, рассказываете, что братья у вас в концлагере, и с вами сразу начинают нянчиться. Да вы посмотрите на нашего немца — это же воплощенное высокомерие. Он — нацист, вот он кто!
  На этом разговор прервался, так как собеседники добрались до клуба. В гольф Томми играл неважно, но — как он вскоре с радостью убедился — именно такой партнер и требовался его новоявленному приятелю. Майор выигрывал, и это было очень удобно.
  — Недурно поиграли, Медоуз, ей-богу, недурно! Надеюсь, будем заглядывать сюда почаще. А вот и Хейдок! Он вам понравится. У него дом на холме, рядом с нами. Отставной моряк. Сейчас возглавляет местную гражданскую оборону.
  Капитан 3-го ранга Хейдок оказался крупным жизнерадостным мужчиной, с обветренным лицом, ярко-синими глазами и привычкой не говорить, а кричать. Знакомству с Томми он обрадовался.
  — Теперь Блетчли не будет так одиноко в «Сан-Суси». Еще один мужчина — настоящее спасение для него. Там же у вас отбою нет от дам, верно, Блетчли?
  — Не знаю. Я не дамский угодник, — отозвался майор.
  — Вздор! — загремел Хейдок. — Просто там женщины не в вашем вкусе, вот и все. Пансионные старые девы. Бездельницы, у которых одна забота — сплетничать и вязать.
  — Не забывайте; есть еще мисс Перенна, — сказал Блетчли.
  — Верно! Шейла — привлекательная девушка, ничего не скажешь. На мой взгляд, даже красавица.
  — Я немножко беспокоюсь за нее, — признался Блетчли.
  — А в чем дело? Что будете пить, Медоуз? Вы, майор?
  Когда выпивка была заказана и все трое уселись на веранде клуба, Хейдок повторил свой вопрос насчет Шейлы.
  — Да все этот немец! — раздраженно ответил Блетчли. — Она слишком часто проводит с ним время.
  — Думаете, влюбилась в него? Гм… Это скверно. Конечно, он в своем роде красивый парень. Но все равно так не годится. Это же все равно, что связь с врагом. И где только голова у этих девчонок? Разве кругом мало англичан? — Хейдок взглянул на часы: — Скоро последние известия. Пойдемте-ка лучше послушаем.
  Сводка в этот день была скупая. Капитан Хейдок одобрительно прокомментировал последние успехи воздушных сил — первоклассные ребята, дерутся, как львы, — и принялся излагать свою излюбленную гипотезу насчет высадки немцев. Рано или поздно они выбросят десант, причем именно здесь, в Лихемптоне, где их не ожидают — слишком уж место захолустное.
  — На весь городок ни одной зенитки! Позор!
  Дискуссия, однако, не развернулась — майор и Томми заторопились в «Сан-Суси» ко второму завтраку. На прощанье Хейдок с самым сердечным видом предложил мистеру Медоузу заглянуть к нему. Его вилла называется «Приют контрабандистов».
  — Вид чудесный, собственный пляж, в доме все удобства. Притащите его ко мне, Блетчли.
  Было решено, что завтра Блетчли и Томми зайдут к Хейдоку. Посидят, выпьют.
  После второго завтрака в «Сан-Суси» воцарился покой. Мистер Кейли в сопровождении преданной супруги отбыл «отдохнуть». Мисс Минтон повела миссис Бленкенсоп «в посылочный центр» — паковать и надписывать подарки для фронта. Мистер Медоуз незаметно ускользнул в Лихемптон. Прошелся по эспланаде, заглянул в киоск и взял последний номер «Панча», а затем, нерешительно потоптавшись на месте, сел в автобус с табличкой «Старая пристань». Приехав на конечную станцию, Томми вылез и прошелся по пристани. На ней не было ни души, если не считать кучки ребятишек, которые носились взад и вперед, подражая оглушительному крику чаек, да одинокого рыболова, восседавшего на самом краю пирса.
  Мистер Медоуз поравнялся с ним и остановился, глядя в воду. Потом любезно осведомился:
  — Что-нибудь поймали?
  — Почти не клюет, — покачал головой мистер Грант и немного вытравил леску. Затем, не оборачиваясь, спросил:
  — Что у вас, Медоуз?
  — Пока ничего интересного. Окапываюсь, — ответил Томми.
  — Хорошо. Рассказывайте.
  Томми присел на ближайшую тумбу, откуда ему была видна вся пристань, и начал:
  — Думаю, что пришелся ко двору. Список постояльцев у вас, наверно, уже есть.
  Грант кивнул.
  — Подружился с майором Блетчли. Сегодня утром играл с ним в гольф. Типичный офицер в отставке. Пожалуй, чуточку слишком типичный. Кейли, по-моему, настоящий инвалид, ипохондрик. Но, конечно, такую роль нетрудно и сыграть. Он сам рассказывал, что в последние годы не раз бывал в Германии.
  — Существенно, — лаконично заметил мистер Грант.
  — Затем фон Дайним.
  — Надеюсь, Медоуз, вам не нужно объяснять, что Карл фон Дайним особенно интересует меня?
  — Вы полагаете, он и есть Н.?
  Грант покачал головой.
  — Нет, мне кажется, Н. не может себе позволить быть немцем.
  — Даже эмигрантом и жертвой нацизма?
  — Даже им. Мы держим под наблюдением — и немцам это известно — всех подданных вражеского государства, проживающих у нас в стране. Более того — сообщаю это пока строго конфиденциально, — в самое ближайшее время все германские граждане от шестнадцати до шестидесяти лет будут интернированы. Осведомлен об этом противник или нет — не знаю, но во всяком случае такую возможность он предвидит. Поэтому Н. должен быть либо нейтралом, либо, что вероятнее, англичанином. То же, конечно, относится и к М. О Карле же фон Дайниме я думаю в другой связи: он может оказаться звеном в цепи. Н. и М. вовсе не обязательно находиться в «Сан-Суси», раз там фон Дайним. Поэтому вполне вероятно, что на след нас выведет именно он. Тем более что прочие обитатели «Сан-Суси» очень мало похожи на лицо, которое мы ищем.
  — Надеюсь, сэр, вы их более или менее прощупали?
  — Нет, — не без раздражения вздохнув, бросил Грант. — Именно этого я и не могу себе позволить. Конечно, стоит мне сказать слово, и наши наведут нужные справки, но я не смог идти на такой риск, Бирсфорд: я уже говорил вам, что зараза проникла и в Секретную службу. Прояви я хоть малейший интерес к «Сан-Суси», люди из пятой колонны мгновенно сообразят что к чему. Поэтому в игру вступаете вы, человек со стороны. Поэтому вам придется работать вслепую, без нашей помощи. Вы — наш единственный шанс, и я не вправе рисковать, чтобы не вспугнуть врага. Проверить я смог только одного человека.
  — Кого, сэр?
  — Самого Карла фон Дайнима. Это несложно — тут нам помогает заведенный порядок: Дайним проверяется не в связи с «Сан-Суси», а просто как подданный враждебной державы.
  — И что же дала проверка? — полюбопытствовал Томми.
  Его собеседник неопределенно улыбнулся.
  — Мистер Карл — именно тот, за кого выдает себя. Отец его был арестован и умер в концлагере. Старшие братья сидят и поныне. Мать год тому назад умерла с горя. Сам он бежал в Англию за месяц до войны и открыто заявил о своем желании сотрудничать с нами.
  — Значит, с ним все в порядке? — спросил Томми.
  — Не обязательно. Немцы славятся своей дотошностью. Если они заслали к нам фон Дайнима в качестве шпиона, значит, ими сделано все для того, чтобы его рассказы о себе совпали с нашими сведениями о его прошлом. Тут возможны два варианта: либо в осуществлении плана участвует вся семья Дайнимов, что вполне вероятно — при нацистском режиме на людей всегда можно нажать; либо в «Сан-Суси» живет не Карл фон Дайним, а тот, кто играет роль Карла фон Дайнима.
  — Понятно, — процедил Томми и тут же непоследовательно добавил: — Он показался мне очень славным парнем.
  — Разведчики обычно такими и бывают, — вздохнул Грант. — Любопытная у нас служба. Мы уважаем противника, противник — нас, хотя и мы, и он делаем все, чтобы уничтожить друг друга.
  Наступило молчание. Томми задумался над странностями войны. Его размышления прервал голос Гранта:
  — Но есть враг, которого нельзя уважать. Это предатели в наших собственных рядах. Люди, готовые продать свою родину, готовые принять посты и чины из рук победившего противника.
  — Неужели такие свиньи действительно находятся? — усомнился Томми.
  — Да, и притом всюду. У нас, в Секретной службе, — об этом я уже говорил. В армии. На скамьях парламента. В министерствах. Мы должны выловить эту нечисть — и как можно скорее. Начинать надо не снизу — не с мелкой сошки, не с паршивцев, которые ораторствуют в парках и продают пораженческие газетенки: они все равно не знают тех, на кого работают. Мы охотимся за тузами, за теми, кто способен причинить стране непоправимый вред. И они причинят его, если мы не успеем их обезвредить.
  — Успеем, сэр, — успокоил собеседника Томми.
  — Почему вы так уверены?
  — Вы же сами сказали — мы должны успеть. Человек с удочкой обернулся и пристально посмотрел на своего подчиненного, заново оценив энергичную линию его подбородка. Довольный результатами, он, не повышая голоса, бросил:
  — Молодец! — Затем опять вернулся к делу: — Что вы скажете о здешних женщинах? Ничего подозрительного не заметили?
  — Нет. Только вот сама хозяйка мне что-то не нравится.
  — Навести о ней справки я, конечно, могу, — задумчиво произнес Грант, — но, как я уже сказал, это рискованно.
  — Вы правы, рисковать не стоит. Она — единственная, кто вызывает у меня подозрения. Остальные: молодая мать, суетливая старая дева, безмозглая супруга ипохондрика Кейли и старая великанша-ирландка внешне кажутся вполне безобидными.
  — Это все?
  — Нет. В пансионе живет еще миссис Бленкенсоп. Прибыла три дня назад.
  — Ну?
  — Это моя жена.
  — Что?
  От изумления мистер Грант даже повысил голос. Он круто повернулся, глаза его гневно сверкнули.
  — Я как будто предупреждал вас, Бирсфорд, что вам запрещается посвящать в это дело жену.
  — Так точно, сэр. Сейчас я все расскажу.
  И Томми в нескольких словах поведал обо всем, что произошло. Он не смел поднять на шефа глаза и всячески старался, чтобы в голосе его не прозвучала тайная гордость за Таппенс. Последовала минута молчания, затем раздались странные звуки. Грант захохотал.
  — Снимаю шляпу перед этой женщиной, — выдавил он наконец. — Такие попадаются одна на тысячу.
  — Согласен, — поддержал Томми.
  — Ну и посмеется же надо мной Истхемптон, когда я ему расскажу! Он ведь предупреждал меня — не пытайтесь ее отстранить, она все равно вас проведет. Я не послушался, и вот, пожалуйста… Впрочем, это нам урок: надо всегда быть начеку. Я заранее удостоверился, что в квартире только вы и ваша жена. Я действительно слышал в трубке женский голос, умолявший вашу жену немедленно приехать. И все-таки меня надули с помощью старого как мир приема — стука захлопнувшейся двери. Да, ваша жена — умная женщина. — Грант помолчал и добавил: — Передайте миссис Бирсфорд, что я приношу ей свои извинения. Думаю, что никто, даже вы сами, не уговорит вашу жену держаться подальше от опасности.
  — Не знаю, стал ли бы я это делать, — задумчиво отозвался Томми. — Понимаете, у нас с Таппенс не такие отношения. Мы всегда за все беремся вместе.
  Глава четвертая
  Когда перед самым обедом Таппенс вошла в гостиную, там находилась только одна обитательница «Сан-Суси» — миссис О'Рорк, восседавшая у окна наподобие гигантского Будды.
  Встретила она Таппенс с отменной сердечностью.
  — А, вот и вы, миссис Бленкенсоп! Присядьте и расскажите, как провели день. Вам нравится Лихемптон?
  Таппенс все время казалось, что в миссис О'Рорк есть нечто колдовское: ирландка чем-то напоминала ей великаншу людоедку из детских сказок. Поэтому не без робости она ответила, что Лихемптон ей, несомненно, понравится и что ей будет здесь хорошо.
  — Настолько, конечно, — грустно добавила миссис Бленкенсоп, — насколько это возможно для женщины, которая постоянно в тревоге.
  — Полно! Не надо так расстраиваться, — утешила ее миссис О'Рорк. — Не сомневайтесь, ваши милые мальчики вернутся к вам целыми и невредимыми. Вы говорили, один из них служит в авиации?
  — Да, Раймонд.
  — И где же он сейчас? Во Франции? В Англии?
  — Пока в Египте, но, судя по тому, что он написал мне в последнем письме… Конечно, он ничего прямо не говорит, но у нас с ним свой личный шифр: определенные фразы означают определенные вещи. По-моему, я имею на это право.
  — Разумеется, — не задумываясь, отрезала миссис О'Рорк, — это право матери.
  — Понимаете, мне просто необходимо знать, где он.
  Миссис О'Рорк наклонила свою буддоподобную голову.
  — Полностью разделяю ваши чувства. На вашем месте я тоже обманывала бы цензуру, да, да, обманывала бы. А как ваш второй сын — тот, что на флоте?
  Таппенс разразилась целой сагой о Дугласе.
  — Я чувствую себя такой одинокой вдали от моих мальчиков: ведь раньше кто-нибудь из них всегда оставался со мной. Вот я и подумала — не уехать ли мне из Лондона в какое-нибудь тихое место, где хорошее обслуживание, — заключила она наконец и умолкла.
  — И правильно сделали. В Лондоне жить сейчас невозможно — он такой мрачный! Кстати, я сама старая лондонка. У меня была антикварная лавка. Может, вы даже знаете ее? На Корнэби-стрит, в Челси? На вывеске написано «Кэт Келли». Красивые у меня бывали вещи! Прелесть! Канделябры, люстры, чаши для пунша и тому подобное. И, кроме того, мебель. Прелестные вещи, и клиентура хорошая. А потом война, и все кончилось. Счастье еще, что отделалась я сравнительно небольшими убытками.
  У Таппенс мелькнуло смутное воспоминание: магазинчик, набитый стеклом так, что не повернуться; низкий настойчивый голос; крупная властная женщина. Да, да, она бывала в заведении миссис О'Рорк.
  — Я не из тех, кто вечно ноет, — продолжала женщина. — А таких в нашем пансионе хватает. Возьмите хоть мистера Кейли с его кашне и пледами. Вечно он плачется, что дело его пошло прахом. Но ведь это неизбежно — на то и война!.. Или маленькую миссис Спрот, которая только и знает, что хнычет о своем муженьке.
  — Он на фронте?
  — Как бы не так! Служит клерком в страховой конторе, получает гроши и так боится бомбежек, что с самого начала войны отправил жену сюда. Не поймите меня превратно. Я считаю, что он поступил правильно, раз у них ребенок, да еще такой милый, как Бетти. Просто миссис Спрот слишком уж беспокоится о своем супруге, хотя он навещает ее, когда Может. Она уши всем прожужжала о своем Артуре. Ему, видите ли, так не хватает ее! А по-моему, он вовсе без нее не скучает — ему наверняка есть чем заняться.
  — Мне так жаль матерей! — вздохнула Таппенс. — Расстаешься с детьми — живешь в вечной тревоге; уезжаешь вместе с ними — мужу одному трудно.
  — Вот именно! Кстати, и жить на два дома дороговато.
  — В нашем пансионе, по счастью, цены умеренные.
  — О, да. Свои деньги здесь оправдываешь. Миссис Перенна хорошая хозяйка. Только странная она какая-то.
  — В каком смысле? — полюбопытствовала Таппенс.
  — Вы, наверно, думаете, что я ужасная сплетница, — подмигнув ей, сказала миссис О'Рорк. — И то верно. Меня интересуют люди, поэтому я и стараюсь почаще сидеть в этом кресле; отсюда видно, кто входит, кто выходит, кто находится на веранде, что творится в саду… О чем это мы говорили? Ах да, о миссис Перенне и ее странностях. Быть может, я ошибаюсь, но, по-моему, у этой женщины была в жизни большая драма.
  — Выдумаете?
  — Убеждена. Зачем бы ей иначе напускать на себя таинственность? «Вы из каких мест Ирландии?» — спросила я ее однажды. Так она, представляете себе, еще уперлась — мол, вовсе она не из Ирландии.
  — Вы полагаете, она ирландка?
  — А кто же еще? Уж я-то своих соотечественниц знаю. Могу даже сказать, из какого она графства. Так ведь нет! Заладила одно: «Я — англичанка, а муж мой был испанец»…
  Миссис О'Рорк неожиданно умолкла. В комнату вошли миссис Спрот и, следом за ней, Томми. Таппенс немедленно оживилась.
  — Добрый вечер, мистер Медоуз. Вы удивительно посвежели за сегодняшний день.
  — Воздух и спорт — вот и весь секрет, — отозвался Томми. — Утром гольф, днем прогулка по берегу.
  — А мы с дочкой утром тоже ходили на пляж, — сообщила миссис Спрот. — Бетти хотелось поплескаться в воде, но мне показалось, что на улице слишком холодно. Тогда я стала строить с ней домики из песка, а какая-то собачонка утащила мое вязанье и половину распустила. Теперь придется поднимать петли, а это так трудно и так скучно. Вязальщица ведь я никудышная.
  — Как быстро, однако, подвигается ваш подшлемник, миссис Бленкенсоп! — заметила миссис О'Рорк, внезапно перенося все внимание на Таппенс. — Спицы так и мелькают у вас в руках. А ведь мисс Минтон как будто говорила, что вяжете вы не очень-то.
  — На своем веку я вязала более чем достаточно, — отпарировала Таппенс с чуточку обиженным видом. — Я так и сказала мисс Минтон, но она, по-моему, очень любит всех учить.
  Присутствующие сочувственно рассмеялись. Еще через несколько минут явились остальные постояльцы, и прозвучал гонг. За столом разговор перешел на более увлекательный предмет — шпионаж. Собеседники делились друг с другом классическими и давным-давно известными историями о разведчиках — о монахине, которую выдали слишком развитые бицепсы; о парашютисте-священнике, который, приземляясь, употребил в момент толчка отнюдь не благочестивое выражение; о кухарке-австриячке, прятавшей радиопередатчик в каминной трубе. Словом, шла застольная беседа, какую можно было услышать повсюду. Тем не менее, Таппенс зорко приглядывалась к лицам и поведению соседей в надежде, что кто-нибудь из них выдаст себя словом или взглядом. Однако надежды ее не оправдались.
  Молчала только Шейла Перенна, но это можно было приписать ее замкнутости. За весь обед она не проронила ни слова и, едва покончив со вторым, ушла.
  После десерта общество поднялось и проследовало в гостиную, куда подали кофе. Один лишь Томми незаметно выскользнул на террасу. Там он увидел Шейлу Перенну. Девушка стояла, перегнувшись через перила, и глядела на море. Томми подошел и стал рядом. Ее частое неровное дыхание подсказало Бирсфорду, что она чем-то сильно расстроена. Он предложил ей сигарету. Шейла взяла.
  — Хорошая ночь! — заметил Томми.
  — Могла бы быть хорошей, — негромко, но выразительно поправила Шейла.
  — Если б не война?.. Вы это имеете в виду?
  — Нет. Я ненавижу войну.
  — Все мы ее ненавидим.
  — Да, но по-другому. А я ненавижу разговоры о ней, ненавижу этот вечный лицемерный припев — патриотический долг, патриотический долг!
  — Патриотический долг? — растерялся Томми.
  — Да, я ненавижу патриотизм, понятно? Мне тошно от всех этих воплей — отечество, измена родине, смерть за родину, служение родине! Какое дело человеку до страны, где он живет?
  — Не знаю, какое, но есть, — просто ответил Томми.
  — А вот мне — никакого. Но вы-то, конечно, из тех, кто верит в этот дурацкий фетиш и готов отдать за него жизнь.
  — Настанет день, когда вы с удивлением убедитесь, как много он значит и для вас.
  — Никогда! Я так настрадалась, что… — Шейла замолчала, затем резко обернулась и спросила: — Знаете, кто был мой отец?
  — Нет, — с возрастающим интересом ответил Томми.
  — Его звали Патрик Магуайр. Он участвовал в ирландском освободительном движении и был расстрелян как сподвижник Кейсмента. Чего ради он погиб? Для ирландцев он мученик, для англичан — изменник, а для меня — просто глупец.
  — Так вот чья тень лежит на вашей жизни!
  — Вы правильно сказали — именно тень. Мать переменила фамилию. Несколько лет мы прожили в Испании — мать всем говорит, что отец был наполовину испанец. Куда мы ни попадали, нам всюду приходилось лгать. Мы объехали весь континент. Наконец перебрались сюда, в Лихемптон, и открыли пансион.
  — А как на все это смотрит ваша мать? — спросил Томми.
  — Вы имеете в виду смерть отца? — Шейла в недоумении замолчала и нахмурилась. — Сама не знаю: мать об этом никогда не говорит. Угадать, что у нее на уме или на сердце, очень трудно. Не понимаю, почему я разоткровенничалась с вами, — оборвала разговор Шейла. — Просто не совладала с собой.
  Девушка круто повернулась и вошла в дом.
  — Как видишь, Таппенс, все сходится.
  Таппенс в раздумье кивнула. Вокруг не было ни души. Впрочем, если их кто-нибудь и видит — не беда. Он совершенно случайно столкнулся с нею, гуляя по берегу.
  — Значит, миссис Перенна и есть М.? — спросила Таппенс.
  — Да. Подходит по всем статьям.
  Таппенс опять задумчиво кивнула.
  — Ты прав. Она — как догадалась миссис О'Рорк — ирландка, но скрывает это. Изъездила всю Европу, потом сменила фамилию и открыла здесь пансион. Отличное прикрытие! Муж ее расстрелян англичанами как изменник. Словом, все основания для того, чтобы возглавить пятую колонну в нашей стране. Да, все сходится. Как по-твоему, девушка тоже замешана?
  — Ни в коем случае, — помолчав, ответил Томми. — Иначе она бы мне ничего не рассказала. Знаешь, мне даже как-то не по себе.
  — Понимаю, — сочувственно кивнула Таппенс.
  — Я ведь, как и ты, не люблю врать… — Томми слегка покраснел.
  — Вот уж что меня нисколько не угнетает, так это вранье, — перебила Таппенс. — По правде говоря, оно даже доставляет мне удовольствие. Гораздо тяжелее другое в те минуты, когда перестаешь врать, становишься самой собой и добиваешься того, чего иным путем ни за что не добиться. Вот как вчера у тебя с Шейлой. Потому у тебя и скверно на душе.
  — Пожалуй, ты права.
  — Конечно, права. Мне все это знакомо — то же самое получилось у меня с нашим немцем.
  — А что ты о нем думаешь? — спросил Томми.
  — По-моему, он тут ни при чем.
  — Грант другого мнения.
  — Ох, уж этот твой мистер Грант! — усмехнулась Таппенс. — Хотела бы я посмотреть на него, когда ты докладывал обо мне!
  — Полно! Он признал свою вину, ты получила официальное задание. Чего тебе еще надо?
  — Верно, — улыбнулась Таппенс. — Мы получили задание. И мы его выполним… Значит, ты считаешь, что миссис Перенна и есть то лицо, которое мы ищем?
  — Во всяком случае, это очень вероятно. Разве кто-нибудь другой вызывает у тебя подозрение?
  Таппенс задумалась.
  — Пожалуй, нет. Кое-кого заподозрить вообще немыслимо.
  — Кого именно?
  — Ну, например, мисс Минтон — она типичная английская старая дева. Потом миссис Сирот и придурковатую миссис Кейли.
  — Придурковатой можно прикинуться.
  — Безусловно, но суетливая старая дева и молодая мамаша — такие роли, в которых нетрудно переиграть, а обе женщины ведут себя совершенно естественно. Что же касается миссис Спрот, то тут еще и ребенок…
  — По-моему, даже у разведчицы может быть ребенок, — возразил Томми.
  — Но не при себе, — ответила Таппенс. — Поверь, в такие дела детей не впутывают. Уж я-то знаю.
  — Снимаю возражения насчет мисс Минтон и миссис Спрот, — заявил Томми. — Но вот в миссис Кейли я далеко не так уверен.
  — И, пожалуй, ты прав: она действительно переигрывает — слишком уж идиотский у нее вид.
  — Кейли… — задумчиво произнес Томми. — Кейли тоже вызывает известные сомнения.
  — Согласна. Миссис О'Рорк?
  — Что ты думаешь на этот счет?
  — Затрудняюсь сказать. Кое-что в ней меня настораживает — она слишком много видит.
  Таппенс вспомнила, что сказала ей толстая ирландка по поводу вязанья.
  — Наконец, остается Блетчли.
  — С ним я почти не разговаривала. Это уж по твоей части.
  — По-моему, типичный колониальный служака в отставке.
  — То-то и оно что типичный. Вся беда в том, что перед нами самые обыкновенные люди, а мы ищем в них отклонение от нормы.
  — Я немножко поэкспериментировал над Блетчли, — сказал Томми.
  — Каким образом?
  — Очень просто — несколько совсем обычных вопросов насчет дат, мест и прочего. Скажем, он упоминает Файюм: хорошо поохотился там в таком-то году, в таком-то месяце. В другой раз, в совершенно другой связи, я опять навожу разговор на Египет: мумии, гробница Тутанхамона, словом, что-нибудь в этом роде. Видел он эти штуки? Давно? Разумеется, спрашиваю к слову, так, чтобы не насторожить. Он отвечает, а я сопоставляю ответы.
  — И он ни разу не запутался?
  — Ни разу, хотя это испытание не из легких.
  — Словом, Блетчли пока не попался.
  — Нет. Его ответы вполне естественны.
  — Итак, результаты отрицательные?
  — Вот именно.
  — А теперь, — объявила Таппенс, — я поделюсь с тобой своими соображениями…
  По дороге в «Сан-Суси» миссис Бленкенсоп завернула на почту. Купила марок, заодно зашла в телефонную будку. Набрала некий номер и попросила мистера Фарадея — так полагалось называть мистера Гранта. Вышла она из будки улыбаясь, затем заглянула в лавку, купила шерсти для вязанья и неторопливо направилась к дому. Подходя к пансионату, Таппенс заметила какую-то женщину. Прижавшись к ограде, незнакомка заглядывала в сад; во всем ее облике было что-то напряженное и тревожное.
  Таппенс инстинктивно поднялась на цыпочки, чтобы приглушить звук своих шагов, и подошла к незнакомке почти вплотную. Почувствовав кого-то у себя за спиной, та вздрогнула и обернулась.
  Это была женщина высокого роста, уже немолодая — лет сорока, одетая бедно, пожалуй, даже нищенски. Лицо ее резко контрастировало с одеждой. Светловолосая, с широкими скулами, она в свое время несомненно была красавицей, да и теперь еще оставалась ею.
  Появление миссис Бленкенсоп насторожило женщину: на ее лице мелькнула тень тревоги, не ускользнувшая от внимания Таппенс.
  — Простите, вы кого-нибудь ищете? — осведомилась она.
  — Это «Сан-Суси»? — с иностранным акцентом спросила женщина, выговаривая слова медленно, словно заучила их наизусть.
  — Да. Я из этого пансиона. Кто вам нужен?
  — Говорите, пожалуйста, мистер Розенштейн здесь живут, да?
  — Мистер Розенштейн? К сожалению, нет, — покачала головой Таппенс. — Может быть, раньше жил? Хотите, узнаю?
  Странная женщина сделала отрицательный жест:
  — Нет, нет, я ошиблась. Простите, пожалуйста. — И круто повернувшись, пошла вниз по холму.
  Таппенс глядела ей вслед. Что-то в этой женщине возбуждает подозрение. Речь ее не вяжется с манерой держаться. И, конечно, никакого мистера Розенштейна на самом деле не существует — незнакомка назвала первую фамилию, пришедшую ей в голову. С минуту поколебавшись, Таппенс последовала за женщиной. Почему — она и сама не понимала. Просто инстинкт подсказывал ей: «Догони».
  Однако, сделав несколько шагов, она остановилась. Преследовать незнакомку — значит привлечь к себе внимание, может быть, даже выдать себя. Она заговорила с женщиной в тот момент, когда уже собиралась войти в «Сан-Суси». Если она теперь пойдет следом за уходящей, может возникнуть подозрение, что миссис Бленкенсоп совсем не то, чем кажется. Нет, миссис Бленкенсоп должна во что бы то ни стало остаться миссис Бленкенсоп.
  Таппенс повернула, вошла в «Сан-Суси» и на минуту задержалась в холле. Как всегда после полудня, дом казался вымершим: Бетти спала, взрослые либо отдыхали, либо гуляли. Таппенс стояла в полутемном холле, размышляя о недавней встрече, как вдруг до ее слуха донесся слабый, но хорошо знакомый звук — где-то сняли или положили телефонную трубку. Телефон в «Сан-Суси» находился в холле. Но от линии сделан отвод в спальню миссис
  Перенны — там стоит второй аппарат. Томми, вероятно, заколебался бы в такой ситуации. Таппенс не колебалась ни секунды. Она осторожно сняла трубку и поднесла ее к уху. По параллельному телефону кто-то говорил. Голос был мужской.
  — …все идет прекрасно, — услышала Таппенс. — Четвертое, как условлено.
  — Хорошо, — ответил женский голос.
  Аппарат снова звякнул — трубку положили на место. Таппенс нахмурилась. Кто эта женщина, говорившая по телефону? Миссис Перенна? Трудно сказать — по одному слову голос не опознаешь. Вот если бы послушать еще хоть несколько секунд… На освещенный квадрат пола легла тень. Таппенс вздрогнула и положила трубку. В дверях раздался голос миссис Перенны:
  — Замечательный сегодня день. Вы уходите, миссис Бленкенсоп, или только что пришли?
  Значит, из спальни миссис Перенны говорила не миссис Перенна.
  Ответив, что она только что вернулась с очень приятной прогулки, Таппенс направилась к лестнице. Миссис Перенна последовала за ней. Сегодня хозяйка, пансиона казалась еще крупнее, чем обычно, и Таппенс впервые ясно представила себе, как, должно быть, сильна эта атлетически сложенная женщина.
  — Мне надо переодеться, — объявила она и заторопилась вверх по лестнице.
  На площадке дорогу ей преградила необъятная миссис О'Рорк.
  — Боже мой, куда вы так спешите, миссис Бленкенсоп? — басом спросила ирландка, но не подвинулась, а по-прежнему стояла, глядя на Таппенс сверху вниз и улыбаясь.
  Как всегда, в улыбке миссис О'Рорк было нечто устрашающее. И внезапно, без всякого повода, Таппенс испугалась. Впереди улыбается огромная ирландка, позади, у начала лестницы стоит миссис Перенна. Ловушка? Таппенс взглянула через плечо. Лицо у миссис Перенны угрожающее. А может, просто почудилось? Вздор, уверила себя Таппенс, вздор! Среди бела дня, в заурядном пансионе приморского курорта… Но весь дом как будто вымер.
  А она одна на лестнице, между двумя этими женщинами. Нет, нет, улыбка у миссис О'Рорк в самом деле странная — в ней есть что-то Жестокое. «Как кошка с мышью»… — успела подумать Таппенс.
  И вдруг атмосфера неожиданно разрядилась. С верхней площадки лестницы, издавая ликующие вопли, скатилась маленькая фигурка. Крошка Бетти Спрот в кофточке и широких, застегнутых у колен штанишках проскочила мимо миссис О'Рорк и, радостно взывая: «Па… Бу…», ринулась в объятия Таппенс. Обстановка разом изменилась.
  — Ах, милочка! — вскричала миссис О'Рорк. — Как она быстро растет! Совсем большая девочка!
  Миссис Перенна повернулась и пошла к дверям кухни… Стиснув ручонку Бетти, Таппенс проследовала мимо миссис О'Рорк и влетела в коридор, где маленькую беглянку уже поджидала миссис Спрот. Таппенс вместе с ребенком вошла к ней в номер.
  Здесь Таппенс сразу стало легче: вокруг все так по-домашнему. Всюду разбросаны детские платьица и плюшевые игрушки, стоит крашеная детская кроватка, на туалетном столике в рамке красуется телячья и довольно-таки непривлекательная физиономия мистера Спрота, а сама миссис Спрот горько жалуется на безбожные цены в прачечной и к тому же полагает, что миссис Перенна не имеет права запрещать постояльцам пользоваться собственным электрическим утюгом.
  Все так естественно, обыденно, спокойно. И все же лишь за минуту до этого на лестнице… «Нервы! — сказала себе Таппенс. — Просто нервы!» Но только ли нервы? Ведь она же слышала этот телефонный разговор. Кто был в комнате миссис Перенны? Миссис О'Рорк? Маловероятно. С другой стороны, только там тебя наверняка никто не подслушает. Разговор был, видимо, очень короткий — торопливый обмен беглыми фразами. «Все идет прекрасно. Четвертое, как условлено». Это может не означать ничего или означать очень многое. Четвертое — что это такое? Дата? Скажем, четвертое число. А, может быть, четвертое кресло, четвертое дерево, четвертое здание. Поди, угадай! С таким же успехом можно предложить и другое объяснение: люди уговорились встретиться и подтверждают день встречи. Миссис Перенна вполне могла разрешить миссис О'Рорк пользоваться телефоном, стоящим у нее в спальне.
  А в том, что произошло на лестнице — какая была страшная минута! — виноваты скорее всего чересчур взвинченные нервы. Но ведь вся атмосфера затихшего дома, ощущение чего-то зловещего, какой-то грозной опасности… «Придерживайтесь фактов, миссис Бленкенсоп. И занимайтесь своим делом», — сурово одернула себя Таппенс.
  Глава пятая
  Капитан Хейдок оказался на редкость радушным хозяином. Он страшно обрадовался приходу майора Блетчли и мистера Медоуза и тут же потребовал, чтобы последний осмотрел его владения.
  Первоначально на месте «Приюта контрабандистов» стояли два маленьких коттеджа, где жили чины береговой охраны. Стояли эти коттеджи на скале, круто обрывающейся к морю. У подножия скалы располагалась удобная бухточка, но спуск к ней был настолько опасен, что отваживались на него лишь самые отчаянные мальчишки. Позднее коттеджи купил какой-то лондонский делец. Он соединил их, так что получилась небольшая вилла, вокруг которой владелец попытался даже разбить сад. Сам он наезжал сюда только летом и то на короткое время. Затем коттеджи долго пустовали, а еще через несколько лет их продали человеку по фамилии Ган.
  — Он был немец и, можете мне поверить, несомненно шпион, — пояснил Хейдок.
  — Интересно! — заметил Томми, опуская на стол рюмку, из которой потягивал шерри.
  — Чертовски дотошный народ эти немцы, — продолжал Хейдок. — Даю голову на отсечение, они уже тогда готовились к этой кампании. А местность тут, как видите, самая подходящая: сверху удобно подавать сигналы судам, внизу бухта, где легко причалить моторке. Вокруг ни души, вилла ведь стоит на крутой скале. Нет, нет, и не спорьте! Ган безусловно был немецкий шпион.
  — А что с ним стало? — осведомился Томми.
  — Ну, на этот счет найдется что порассказать, — ответил Хейдок. — Ган ухлопал на эту виллу кучу денег. Для начала вырубил в скале спуск к морю, залил ступени бетоном — затея не из дешевых. Затем перестроил весь дом, оборудовал его ванными и всякими там удобствами. И знаете, кому он поручил все эти работы? Не местному подрядчику, а какой-то, по его словам, лондонской фирме. Только вот мастера, которых она сюда прислала, были сплошь иностранцы. Кое-кто из них не знал по-английски ни слова. Согласитесь, что это в высшей степени подозрительно.
  — В самом деле, это несколько странно, — согласился Томми.
  — В это время я жил по соседству и заинтересовался, что это он там затеял. Я начал шататься вокруг виллы и приглядываться к рабочим. И смею доложить, им это не понравилось. Ох как не понравилось! Несколько раз они вели себя просто угрожающе. Разве они стали бы так держаться, будь дело чисто?
  Блетчли одобрительно кивнул.
  — Вам следовало обратиться к властям, — заметил он.
  — Так я и сделал, старина. Я прямо-таки извел полицию своими жалобами, — ответил Хейдок и подлил себе шерри. — А чем меня отблагодарили за все мои старания? Вежливым равнодушием. Что такое? Новая война с немцами? Исключено. В Европе царит мир, отношения у нас с Германией самые наилучшие. На меня смотрели как на ископаемое, как на человека, одержимого военным психозом. Этакий твердолобый отставной моряк! Сколько я им ни твердил, что немцы создают сильнейший в Европе воздушный флот вовсе не для того, чтобы летать на прогулки, — все напрасно.
  — Никто, никто не верил! — взорвался Блетчли. — Идиоты проклятые!.. Наше время — время мира! Умиротворение! Экий вздор!
  — Поджигатель войны — вот как меня тогда называли, — сказал Хейдок, окончательно побагровев и еле сдерживая негодование. — Вот такие, как я, и мешают миру во всем мире. Как же, мир! Я-то знал, что на уме у наших друзей-гуннов, и был убежден, что мистер Ган замышляет недоброе — очень уж не нравились мне эти иностранные рабочие. Не нравилось мне и то, что он столько денег всаживает в виллу. Я снова и снова надоедал полиции.
  — Упорный парень! — одобрил Блетчли.
  — В конце концов мои сигналы возымели действие, — продолжал моряк. — К нам назначили нового начальника полиции, отставного военного, и у него хватило ума прислушаться ко мне. Его люди взяли виллу под наблюдение. Ган, конечно, немедленно удрал — взял и скрылся однажды ночью. Полиция подучила ордер на обыск и нагрянула сюда. В сейфе, вделанном в стену столовой, был найден радиопередатчик и документы весьма компрометирующего свойства. Под гаражом оказался склад горючего — огромные цистерны. Скажу честно, меня прямо раздуло от гордости. Раньше друзья по клубу потешались над моей шпиономанией, а теперь они разом прикусили языки. Да, нелепая доверчивость — исконный наш порок. В конце концов дом пустили с молотка и приобрел его я, — заключил майор Хейдок. — Хотите осмотреть виллу, Медоуз?
  — С удовольствием.
  Возможность похвастаться своими владениями привела капитана Хейдока в совершенно ребяческий восторг. В столовой он открыл большой сейф и показал, где был найден тайный передатчик. Потом повел Томми в гараж и продемонстрировал гостю подвал, где Ган хранил цистерны с горючим. Наконец, после беглого осмотра двух великолепных ванных комнат, хитроумной системы освещения и различной кухонной техники, Хейдок по крутой бетонированной лестнице спустился с Томми к бухточке, на ходу разъясняя гостю, как выгодно мог бы противник использовать эту местность во время войны. Побывал Томми и в пещере, давшей имя всей вилле. Майор Блетчли с ними не пошел и сидел на веранде, мирно потягивая вино, из чего Томми заключил, что удачная охота Хейдока на шпиона была основной темой разглагольствований славного моряка, и друзья его уже неоднократно слышали эту историю. Догадка Томми подтвердилась несколько позднее, когда они вдвоем с Блетчли возвращались в «Сан-Суси».
  — Хейдок — хороший парень, — заметил майор. — Одна беда — слишком любит повторять одно и то же. Мы столько раз слушали эту историю, что она всем нам осточертела.
  Затем разговор перешел на плутни некоего туземца-носильщика, разоблаченного майором в 1923 году, и Томми получил возможность отдаться течению собственных мыслей, отвлекаясь от них лишь для того, чтобы время от времени бросить: «Нет, в самом деле?», «Да что вы?», «Поразительно!» Теперь Томми особенно отчетливо понимал, что умирающий Фаркуар не зря упомянул о «Сан-Суси». След был верный. Здесь, в этой глуши, уже давно что-то готовилось. Приезд сюда немца Гана и затеянная им перестройка виллы неопровержимо доказывали, что именно эта точка побережья — сборный пункт и притягательный центр для вражеской агентуры. Неожиданное вмешательство бдительного Хейдока спутало карты противника. В первом раунде победила Британия. Но почему не допустить, что «Приют контрабандистов» всего лишь передовой опорный пункт в сложной схеме немецкого наступления? Вилла — звено в цепи. Чем мог ответить противник на поражение, которое потерпел здесь? Вероятнее всего тем, что перенес центр свой деятельности в наиболее удобное место по соседству — в «Сан-Суси». Гана разоблачили года четыре тому назад. Как раз в это время миссис Перенна, судя по словам Шейлы, вернулась в Англию и купила «Сан-Суси». Похоже, что это был очередной ход в немецкой игре. Следовательно, Лихемптон — опорный пункт вражеской разведки: здесь осели и установили всевозможные связи ее люди. Томми повеселел.
  И главной движущей пружиной всего этого механизма, насколько может судить Томми, является миссис Перенна. Значит, первым делом нужно побольше разузнать о ней, познакомиться с закулисными сторонами жизни ее пансиона, кажущейся постороннему глазу такой обыденной. Переписка миссис Перенны, ее связи, общественная деятельность, отношение к войне — любой из этих моментов может стать ключом к пониманию истинного характера ее поступков. Если миссис Перенна — пресловутая шпионка М. — значит, именно она направляет всю деятельность пятой колонны в Англии. О существовании М. знают, разумеется, лишь немногие заправилы пятой колонны, но М. как-то должна — поддерживать с ними связь, и выйти на эту связь — задача его и Таппенс. В нужный момент несколько решительных людей из «Сан-Суси» всегда смогут захватить и удержать неприступный «Приют контрабандистов». Момент этот еще не наступил, но приближается: овладев французскими и бельгийскими портами на Ла-Манше, немецкая армия немедленно начнет подготовку к вторжению в Англию. Поскольку хозяин на море британский флот, вторжение будет осуществлено с воздуха при поддержке внутреннего врага. А если нити, движущие этим внутренним врагом, сходятся в руках миссис Перенны, времени терять нельзя. Мысли Томми случайно совпали с тем, что говорил в эту минуту майор.
  — Тут я понял, что времени терять нельзя, — рассказывал Блетчли, — и схватил Абдулу…
  «Почему именно Лихемптон? — размышлял Томми. — Отдаленный район, глухая провинция. Жители консервативны и старомодны. Все это уже большой плюс с точки зрения противника. Что еще? От берега в глубь страны тянется равнина — поле, пастбища. Удобное место для посадки транспортных самолетов и для воздушного десанта. Неподалеку расположены большие химические заводы, где, кстати сказать, работает Карл фон Дайним. Карл фон Дайним. Укладывается ли он в общую схему? Да, отлично укладывается. Грант прав: Карл играет второстепенную роль. Он всего лишь винтик в машине. В любую минуту может быть взят на подозрение и интернирован. Но до этого успеет, пожалуй, выполнить свое задание. Он ведь сам сказал Таппенс, что работает над проблемой обезвреживания газов и обеззараживания местности. А тут для врага открываются такие возможности, о которых страшно подумать. Да, Карл тоже причастен к делу, несколько неохотно решил Томми. — Жаль! Да и работает он, в конце концов, на свою страну. Но те, кто предает отечество, кто взрывает его изнутри, — к таким людям у него, Томми, нет жалости. И честное слово, он накроет их».
  — Вот так я его и накрыл, — торжествующе закончил майор. — Недурно сработано, а?
  — В жизни не слышал ничего подобного! — не моргнув глазом, ответил Томми.
  Миссис Бленкенсоп читала письмо на тонкой заграничной бумаге со штампом цензуры на конверте. Это письмо, кстати сказать, было прямым следствием ее телефонного разговора с «мистером Фарадеем».
  — Милый Раймонд! — вздохнула она. — Я была так счастлива, зная, что он в Египте. А теперь у них, видимо, намечается большая передислокация. Все это, конечно, совершенно секретно, и прямо он писать ни о чем не может. Но он сообщает, что готовится замечательная операция и что вскоре меня ожидает большой сюрприз. Я так рада, что знаю, где он теперь будет, но не понимаю, зачем…
  — Ну, уж об этом-то ему запрещено писать, — проворчал Блетчли.
  — Ну, у нас с ним есть свои маленькие хитрости, — лукаво сказала Таппенс. — Раймонду известно, что я хочу немногого — знать, где он находится. Этого уже достаточно, чтобы меня успокоить. Вот он и сообщает мне все, что надо. Делается это, кстати, очень просто: выбирается определенное слово, а за ним пишутся такие слова, чтобы их первые буквы составляли название местности. Конечно, фразы иногда получаются смешные, но Раймонд очень изобретательный мальчик. Я уверена, что цензура ничего не замечает.
  Таппенс удачно выбрала момент для своих признаний: за столом сидели все без исключения обитатели «Сан-Суси».
  Блетчли побагровел.
  — Прошу прощения, миссис Бленкенсоп, но это чертовски неосмотрительно с вашей стороны. Передислокация наземных войск и авиационных частей — это как раз то, что особенно интересует немцев.
  — Но я же никому ничего не рассказываю! — вскричала Таппенс. — Я очень, очень осторожна.
  — Все равно вы поступаете крайне неразумно, и у вашего сына еще будут из-за этого неприятности.
  — Не думаю. Ведь я его мать, а мать просто обязана знать, что с ее ребенком.
  — Вот именно! Я считаю, что вы совершенно правы, — пробасила миссис О'Рорк. — Мы-то, женщины, понимаем: эти сведения из нас не вытянешь даже пыткой.
  — Но письмо можно прочесть, — возразил Блетчли.
  — Я не бросаю свои письма, где попало, — с оскорбленным видом ответила Таппенс. — Я всегда держу их под ключом.
  Блетчли с сомнением покачал головой.
  Утро было пасмурное, с моря дул холодный ветер. Таппенс сидела одна в самом дальнем уголке пляжа. Она вынула из сумочки два письма, за которыми, по дороге сюда, зашла в газетный киоск. Письма несколько задержались, так как по месту назначения их переадресовывали в Лихемптон на имя некоей миссис Спендер: Таппенс любила запутывать следы, и дети ее полагали, что их мать гостит у старой тетки в Корнуолле. Таппенс распечатала первое письмо.
  
  «Дорогая мама!
  Мог бы рассказать тебе кучу интересных вещей, но, к сожалению, не имею права. Думаю, что немцам с нами скучать некогда. Сегодняшняя сводка: до завтрака сбито пять немецких машин. Правда, нам тоже приходится несладко, но, в конце концов, мы их прижмем к ногтю. Не могу видеть, как их летчики расстреливают из пулеметов несчастных беженцев на дорогах. Мы все от этого становимся, как бешеные. Обо мне не беспокойся. У меня все в порядке. Я ни за что на свете не согласился бы сейчас торчать в тылу. Привет нашему старику. Нашлось ему дело в военном министерстве или все еще нет?
  Твой Дерек».
  
  Таппенс с сияющими глазами прочла и перечитала письмо. Затем распечатала второе.
  
  «Милая мамочка!
  Как чувствует себя тетя Грейси? Все еще держится? По-моему, ты просто героиня: я бы на твоем месте сбежала оттуда на другой же день. Новостей никаких. Работа у меня очень интересная, но до того секретная, что рассказать о ней ничего не могу. Скажу одно: чувствую, что занимаюсь нужным делом. Не огорчайся, что тебе не дают работать на войну: ужасно смешно смотреть на пожилых женщин, которые вечно навязываются с предложением своих услуг. Сейчас нужны люди молодые, работоспособные. Интересно, чем там, в Шотландии, занят наш старик? Наверное, бумагами. И все же так ему, конечно, лучше — хоть чем-то занят.
  Крепко целую.
  Твоя Дебора».
  
  Таппенс улыбнулась, сложила письма и любовно разгладила их. Затем укрылась за волноломом, чиркнула спичкой, подожгла письма и выждала, пока они не превратились в пепел. Потом, достав вечную ручку и небольшой блокнот, принялась торопливо строчить.
  
  «Лэнгхен, Корнуолл.
  Дорогая Деб!
  Мы здесь страшно от всего далеки, и мне даже как-то не верится, что идет война. Твое письмо очень меня порадовало. Приятно знать, что работа у тебя интересная. Тетя Грейси совсем одряхлела, да и с головой у нее не в порядке. Она часто вспоминает о прошлом, но, по-моему, путает меня с моей матерью. Местные жители усиленно занялись овощами — все розовые клумбы засажены картошкой. Я помогаю старой Сайке — надо же что-то делать для победы. Твой отец несколько разочарован своей работой, но, как ты выразилась, так ему лучше — хоть чем-то занят.
  Крепко целую.
  Мама».
  
  Таппенс вырвала из блокнота еще один листок.
  
  «Милый Дерек!
  Бесконечно рада получить от тебя весточку. Если не хватает времени на письма, посылай хотя бы открытки. Я перебралась к тете Грейси. Погощу у нее немножко. Меня все еще держат в резерве — в моих драгоценных услугах никто не нуждается. Чудеса!.. Твой отец, как я тебе уже писала, получил работу в министерстве снабжения. Он где-то на севере. Это лучше, чем ничего, но, конечно, совсем не то, о чем он мечтал. Что поделаешь! Придется нам смириться и скромненько плестись в задних рядах, а вести войну будете вы, глупые мальчишки. Не пишу тебе: «Береги себя» — я ведь понимаю, что твой долг поступать как раз наоборот. Но все-таки не рискуй без толку.
  Обнимаю.
  Мама».
  
  Таппенс запечатала конверты, надписала адреса, наклеила марки и по дороге в «Сан-Суси» отправила письма. Она была уже у подножия холма, когда ее внимание привлекли две фигуры, стоявшие поодаль и поглощенные разговором. Таппенс приросла к месту. Это была вчерашняя незнакомка, и разговаривал с нею Карл фон Дайним.
  «Прикрытия никакого», — с огорчением отметила про себя Таппенс. Подойти к собеседникам так, чтобы подслушать разговор, ей не удастся. В довершение всего как раз в эту минуту молодой немец повернул голову и увидел миссис Бленкенсоп. Пара немедленно рассталась. Женщина поспешно спустилась вниз по холму, перешла через дорогу и разминулась с Таппенс. Карл фон Дайним, дождавшись, пока Таппенс поравняется с ним, спокойно и вежливо пожелал ей доброго утра.
  — Какое странное лицо у женщины, с которой вы только что разговаривали, мистер фон Дайним! — немедленно начала Таппенс.
  — Неудивительно. Восточноевропейский тип. Она полька.
  — Неужели? Это ваша знакомая?
  — Отнюдь, — сухо ответил Карл. — Я вижу ее впервые.
  — Вот как! А я-то думала… — артистически сделала паузу Таппенс.
  — Она обратилась ко мне за справкой. Говорили мы по-немецки — она плохо понимает английский язык.
  — И что же она ищет?
  — Она спросила, не живет ли где-нибудь поблизости некая миссис Готлиб. Я ответил, что не знаю такой. Тогда она сказала, что, наверно, перепутала название пансиона.
  — Понятно, — задумчиво протянула Таппенс.
  Мистер Розенштейн. Миссис Готлиб. Таппенс украдкой глянула на Карла фон Дайнима. Он шел рядом с ней, и его замкнутое лицо ничего не выражало. Стригшая незнакомка казалась Таппенс все более подозрительной. К тому же Таппенс была почти убеждена, что разговор, которому она помешала, начался задолго до того, как немец заметил ее.
  Карл фон Дайним? Вот он стоит с Шейлой. «Будь осторожен…»
  «Дай бог, чтобы эта парочка не была ни в чем замешана! Они оба такие молодые! — подумала Таппенс и тут же одернула себя: — Сентиментальная старуха — вот кто вы такая, миссис Бленкенсоп». Нацистам как раз и нужны молодые агенты. Правда, Томми считает, что Шейла ни во что не замешана. Но Томми мужчина, а Шейла красива, так красива, что дух захватывает. Карл и Шейла, а за их спиной загадочная фигура миссис Перенны.
  Таппенс медленно поднялась по лестнице к себе в номер.
  Вечером, перед сном, Таппенс выдвинула ящик своего письменного стола. В углу ящика стояла японская шкатулочка с ненадежным дешевым замком. Таппенс натянула перчатки, отперла шкатулочку, откинула крышку. Внутри лежала пачка писем. Самое верхнее — то, что пришло сегодня от «Раймонда», — Таппенс со всеми предосторожностями развернула. Губы ее сурово сжались. Еще утром в складке письма лежала неприметная ресничка. Сейчас реснички уже не было.
  Она подошла к умывальнику, где стоял пузырек с безобидной этикеткой «Тальк». Затем ловко припудрила тальком письмо и лакированную крышку шкатулочки. Отпечатков пальцев ни на бумаге, ни на крышке не оказалось. Таппенс еще раз удовлетворенно, хотя и мрачно кивнула головой. Там должны были оказаться отпечатки пальцев — ее собственные. Конечно, служанка могла прочесть письма из любопытства, но это маловероятно. И уж вовсе невероятно, чтобы она стала возиться и подбирать ключи к Шкатулке. И потом, разве ей пришло бы в голову стереть отпечатки пальцев?
  Кто же тогда? Миссис Перенна? Шейла? Кто-нибудь другой? Кто бы ни был этот человек, он интересуется дислокацией британских войск.
  План кампании, составленный Таппенс, был, в общем, очень прост. Во-первых, наметить возможные версии. Во-вторых, провести небольшой эксперимент, чтобы выяснить, есть ли в «Сан-Суси» постоялец, который интересуется дислокацией войск, но старается свой интерес скрыть. В-третьих, установить, кто это.
  Именно этот третий этап операции и обдумывала Таппенс, лежа в постели на следующее утро. Размышления ее были прерваны Бетти Спрот, которая невзирая на ранний час проникла в комнату.
  Бетти была сегодня особенно энергична и разговорчива. Она тут же вскарабкалась на постель Таппенс — девочка очень привязалась к миссис Бленкенсоп, — сунула ей под нос растрепанную книжку с картинками и тоном, не допускающим возражений, скомандовала:
  — Титай! — Таппенс послушно начала читать: «Гуси, гуси, вы куда? Вверх и вниз, туда-сюда».
  Бетти, заливаясь радостным смехом, восторженно заверещала: «Велх, велх, велх», а затем принялась ползать но полу, играя ботинками Таппенс и деловито лепеча что-то на своем языке.
  Поглощенная своими заботами, Таппенс уже не замечала гостью. «Следующий шаг сделать несложно, — думала Таппенс. — Только нужно, чтобы Томми помог». Она уже сообразила, как все устроить…
  Когда строишь планы, время летит быстро. Наконец появилась запыхавшаяся миссис Спрот — она уж и не знала, где искать Бетти.
  — Вот ты где, скверная девочка! А я-то никак не пойму, куда ты запропастилась! Ах, простите ради бога, миссис Бленкенсоп!..
  Таппенс приподнялась на постели. Бетти с ангельски кротким личиком созерцала плоды трудов своих: она вытащила из ботинок Таппенс шнурки и засунула их в стакан с водой, а теперь торжествующе тыкала в него пальчиком. Таппенс расхохоталась.
  — Ах ты, маленькая баловница!.. Не беспокойтесь, миссис Спрот, — прервала она извинения соседки, — шнурки скоро высохнут. Я сама во всем виновата: надо было смотреть, чем занимается девочка. Но она вела себя так тихо…
  — Вот, вот! — вздохнула миссис Спрот. — Эти малыши всегда такие: раз притихли, значит, обязательно что-нибудь натворят.
  Миссис Спрот увела Бетти, и миссис Бленкенсоп поднялась с постели. Пора было приступать к осуществлению плана.
  Глава шестая
  Томми опасливо посмотрел на пакет, который сунула ему Таппенс.
  — Та самая штука?
  — Да. Осторожней, не просыпь на себя.
  Томми поднес пакет к носу и энергично замотал головой.
  — Постараюсь. Что за мерзкий запах!
  — Асафетида, — пояснила Таппенс. — Одна щепотка, и ты, как пишут в рекламах, «начнешь удивляться, почему твой поклонник охладел к тебе».
  Вскоре после этого в «Сан-Суси» произошел ряд событий.
  Прежде всего в комнате мистера Медоуза обнаружился какой-то неприятный запах. Мистер Медоуз, человек по натуре не привередливый, сперва лишь вскользь упомянул об этом обстоятельстве, но вскоре тон его стал гораздо более решительным. Он призвал на совещание миссис Перенну, и хозяйка «Сан-Суси» признала, что в номере действительно чем-то пахнет. Запах резкий, неприятный. Возможно, предположила она, неисправен кран газового отопления. Томми нагнулся, осторожно обнюхал горелку и заметил, что, по его мнению, запах идет не оттуда. Он лично считает, что под полом разлагается дохлая крыса. Миссис Перенна не стала отрицать, что ей приходилось слышать о подобных вещах. Но в «Сан-Суси» крыс нет — в этом она совершенно уверена. Возможно, это не крыса, а мышь, хотя она лично никогда мышей здесь не видала. Мистер Медоуз твердо заявил, что такая вонь указывает, по меньшей мере, на крысу, и еще более твердо добавил, что не намерен ночевать в своем номере, пока не будут приняты соответствующие меры. Он вынужден просить миссис Перенну отвести ему другую комнату.
  — Разумеется! — ответила миссис Перенна. Она сама как раз собиралась предложить мистеру Медоузу то же самое. Ее останавливало только то, что единственная свободная комната слишком мала и к тому же выходит не на море. Но если мистер Медоуз не возражает… Мистер Медоуз не возражал. Он хочет одного — избавиться от запаха. Миссис Перенна отвела его в комнатку, расположенную — конечно, по чистой случайности — как раз напротив номера миссис Бленкенсоп, и тут же приказала своей придурковатой служанке перенести туда вещи мистера Медоуза. Сама же она немедленно пошлет за столяром, который вскроет пол и выяснит происхождение запаха. Таким образом, дело было улажено к общему удовлетворению.
  Вторым событием явилась болезнь мистера Медоуза. Он чихал, глаза у него слезились. Правда, от его большого носового платка слегка припахивало луком, но этого никто не заметил, так как обильная доза одеколона почти заглушила вышеназванный аромат. В конце концов, измученный непрерывным чиханьем и сморканьем, мистер Медоуз решил полежать денек в постели. Утром того же дня миссис Бленкенсоп получила письмо от своего сына Дугласа. Оно так ее потрясло, что вскоре о нем знал весь пансион. Письмо, к счастью, миновало цензуру, объяснила миссис Бленкенсоп. Его привез и бросил в ящик один из друзей Дугласа, приехавший в отпуск. Слава богу, на этот раз Дуглас мог написать ей, ничего не скрывая.
  — Из письма видно, — наставительно покачав головой, добавила миссис Бленкенсоп, — как мало мы знаем об истинном положении дел.
  После завтрака она отправилась к себе в комнату, открыла японскую шкатулку и спрятала в нее письмо, предварительно положив между страницами несколько крупинок рисовой пудры. Потом захлопнула шкатулку, а выйдя из комнаты, кашлянула, и в ответ на кашель из номера напротив раздалось в высшей степени правдоподобное чиханье. Таппенс улыбнулась и спустилась вниз.
  Она заблаговременно предала гласности свое намерение съездить на денек в Лондон: ей надо повидаться с адвокатом и сделать кое-какие покупки. Обитатели «Сан-Суси» в полном составе устроили ей проводы и надавали всевозможных поручений — о, конечно, если только у нее найдется время.
  Майор Блетчли уселся подальше от занятых болтовней женщин. Он читал газету, сопровождая чтение громкими комментариями.
  — Подлые немецкие свиньи! Их летчики расстреливают из пулеметов беженцев на дорогах. Звери проклятые! Будь моя власть…
  Когда Таппенс уходила, Блетчли все еще разглагольствовал о том, что было бы, если бы он руководил военными действиями.
  По дороге Таппенс заглянула в сад и осведомилась у Бетти Спрот, что привезти ей из Лондона. Бетти, блаженно сжимавшая в ручонках улитку, благодарно замурлыкала и в ответ на предложение Таппенс: «Киску? Книжку с картинками? Цветные мелки для рисования?» — объявила!
  — Бетти лисуй!
  Цветные мелки были внесены в список покупок.
  Пройдя тропинкой через сад и уже собираясь выйти на дорогу, Таппенс неожиданно наткнулась на Карла фон Дайнима. Немец стоял, прислонившись к ограде и сжав кулаки. Когда он услышал шаги и обернулся, Таппенс увидела, что его обычно бесстрастное лицо искажено страданием. Таппенс невольно остановилась и спросила:
  — Чем вы так расстроены?
  — Ах, всем сразу! — Голос у Карла был непривычно хриплый. — У вас, кажется, есть такая поговорка: «Ни рыба, ни мясо»?
  Таппенс кивнула.
  — Вот и я такой же, — с горечью продолжал Карл. — Честное слово, так дальше тянуться не может. Лучше уж сразу со всем покончить.
  — Что вы хотите сказать?
  — Вы были добры ко мне, — ответил молодой человек. — Вы должны понять меня. Я бежал из своей страны, потому что в ней царят несправедливость и жестокость, а здесь я надеялся найти свободу. Я ненавижу нацистскую Германию, но, увы, я все-таки немец. От этого никуда не денешься.
  — Я знаю, вам трудно… — начала было Таппенс.
  — Дело не в трудностях. Повторяю вам, я — немец. И когда старый вояка Блетчли, читая газету, бросает: «Подлые немецкие свиньи», у меня темнеет в глазах. Нет, я этого не вынесу!
  И, уже спокойнее, Карл добавил:
  — Вот я и думаю, что лучше покончить сразу. Да, сразу.
  Таппенс схватила его за руку:
  — Вздор! — оборвала она. — Ваши переживания вполне понятны. Любой другой на вашем месте испытывал бы то же самое.
  — Почему меня не интернируют? В лагере мне было бы легче.
  — Возможно. Но пока что вы делаете свое дело. И, как я слышала, нужное дело. Нужное не только Англии, но и всему человечеству. Вы занимаетесь обеззараживанием, так ведь?
  Лицо Карла чуточку посветлело.
  — Так. И я уже многого добился. Я разработал один метод — очень несложный и легко применимый на практике.
  — Ну, вот видите, — подхватила Таппенс, — этим делом стоит заниматься, как и всем, что облегчает страдания людей, что служит созиданию, а не разрушению. А если мы ругаем своих врагов, так это вполне естественно. У вас в Германии то же самое: среди немцев есть тысячи своих майоров Блетчли, исходящих слюной при слове «Англия». Я сама ненавижу немцев, при одном упоминании о них я прихожу в ярость. Но когда я думаю о каждом немце в отдельности, о матерях, с тревогой ждущих писем от сыновей, о крестьянах, чьи посевы гибнут, о тех славных добрых простых немцах, которых я знавала, меня охватывает совсем другое чувство: я понимаю, что они такие же люди, как я. А это — самое главное.
  Карл фон Дайним поднес руку Таппенс к губам и поцеловал.
  — Благодарю вас. Все, что вы сказали, справедливо и верно. Постараюсь взять себя в руки.
  «Боже мой! — думала Таппенс по дороге в Лихемптон. — Как ужасно, что самый симпатичный мне здесь человек — немец!»
  Таппенс все делала основательно. Ехать в Лондон ей совсем не хотелось, но ведь если она ограничится прогулкой по окрестностям, ее могут увидеть, и в «Сан-Суси» немедленно станет об этом известно. Нет! Миссис Бленкенсоп сказала, что едет в Лондон, в Лондон она и поедет. Таппенс взяла обратный билет и, отходя от кассы, столкнулась с Шейлой Перенной.
  — Хелло! — воскликнула Шейла. — Вы уезжаете? А я зашла на вокзал узнать насчет посылки — она где-то затерялась.
  Таппенс изложила свои планы.
  — Да, да, помню, вы что-то говорили о поездке, — небрежно бросила Шейла. — Но я не сообразила, что вы едете сегодня. Идемте, я посажу вас в поезд.
  Девушка была оживленней и приветливей, чем обычно. Держалась она дружелюбно и проболтала с Таппенс до самого отхода поезда. Разговор вертелся вокруг всяких мелочей жизни в «Сан-Суси». Помахав Шейле из окна и дождавшись, пока девушка скроется из виду, Таппенс уселась в угол купе и погрузилась в серьезные размышления. Случайно ли Шейла оказалась на вокзале в момент ее отъезда? Не доказывает ли это, что враг не пренебрегает никакими мелочами? А вдруг миссис Перенна решила удостовериться, что болтливая миссис Бленкенсоп действительно уехала в Лондон? Очень похоже, что так.
  Таппенс удалось посовещаться с Томми только на следующий день: они с самого начала условились не вести никаких разговоров в стенах «Сан-Суси». Миссис Бленкенсоп встретила мистера Медоуза на берегу во время прогулки — он уже несколько оправился от простуды. Они выбрали скамейку и уселись.
  — Ну? — спросила Таппенс. Томми медленно наклонил голову.
  — Да, — ответил он. — Кое-что я узнал. Но, боже мой, что это был за день! Я чуть шею себе не свернул, глядя в замочную скважину.
  — Неважно! — проявив полную бесчувственность, отрезала Таппенс. — Рассказывай.
  — Первой в комнате побывала горничная — застелила постель, прибрала. Затем зашла миссис Перенна, но еще при горничной — за что-то ей выговаривала. Заглянула Бетти — взяла там свою собачку.
  — Ну, ну, а потом?
  — А потом туда зашел один человек, — медленно сказал Томми.
  — Кто?
  — Карл фон Дайним.
  — Ох!
  Сердце Таппенс сжалось. Значит…
  — Когда? — спросила она.
  — Во время второго завтрака. Он вышел из столовой раньше остальных, поднялся к себе, затем прокрался по коридору в твой номер. Пробыл там с четверть часа.
  Томми помолчал и прибавил:
  — Думаю, что теперь вопрос решен.
  Таппенс кивнула. Да, теперь все ясно. У Карла фон Дайнима может быть лишь одна причина забираться в комнату миссис Бленкенсоп и проводить там четверть часа. Какой, однако, превосходный актер! В его вчерашней тираде звучала неподдельная искренность. Впрочем, в какой-то мере он, наверно, и был искренен.
  — Жаль! — процедила Таппенс.
  — Мне тоже, — отозвался Томми. — Он славный парень.
  — Итак, мы более или менее разобрались что к чему, — продолжала Таппенс. — Карл фон Дайним работает вместе с Шейлой и ее мамашей. Заправляет всем, вероятно, миссис Перенна. Кроме того, есть еще та иностранка, что вчера говорила с Карлом.
  — Что мы предпримем теперь?
  — Надо пошарить в комнате миссис Перенны — вдруг найдем там ниточку, за которую можно ухватиться. Возьмем под наблюдение и саму хозяйку: мы должны узнать, где она бывает, с кем встречается. Давай вызовем сюда Алберта, Томми.
  Томми задумался.
  Когда-то Алберт, тогда еще скромный рассыльный в отеле, работал заодно с молодыми Бирсфордами и принимал участие в их делах. Потом он служил у них, а лет шесть тому назад женился и стал счастливым владельцем «Утки и пса», кабачка в южной части Лондона.
  — Алберт будет в восторге, — стремительно развивала свою мысль Таппенс. — Он остановится в отеле у вокзала и будет следить за миссис Перенной, а если понадобится — и за кем угодно.
  — Неплохо придумано, Таппенс! Алберт — человек подходящий. И вот еще что: нам надо понаблюдать за этой мнимой полькой. По-моему, она представляет другую ветвь организации.
  — Совершенно согласна. Сюда она либо приходит за инструкциями, либо доставляет информацию. Как только она появится снова, кто-нибудь из нас пойдет за нею и разузнает о ней поподробнее.
  — А как нам пошарить в комнате миссис Перенны и заодно в номере Карла?
  — У него мы едва ли что-нибудь обнаружим. Он немец, полиция может в любой момент нагрянуть к нему с обыском. Поэтому он, безусловно, настороже и не держит у себя ничего подозрительного. С Перенной же будет трудно. Когда она уходит, дома обычно остается Шейла. Кроме того, в комнате хозяйки частенько торчит миссис О'Рорк, а по лестнице постоянно снуют миссис Спрот и Бетти.
  Таппенс помолчала.
  — Удобней всего во время второго завтрака, — сказала наконец она. — Что, если у меня разболится голова и я уйду к себе? Нет, не годится — кто-нибудь обязательно явится ухаживать за мной. Постой, придумала! Перед завтраком я потихоньку скроюсь у себя в номере, а потом скажу, что у меня болела голова.
  — А не лучше ли этим заняться мне? Простуда хоть завтра может опять уложить меня в постель.
  — Нет уж. Если меня застанут в спальне хозяйки, я всегда вывернусь: скажу, что искала аспирин или что-нибудь в этом роде. Присутствие же там мужчины вызовет куда больше разговоров.
  — К тому же скандального характера, — усмехнулся Томми, но улыбка у него мгновенно погасла. — Надо торопиться: сегодня в газетах плохая сводка. Мы должны напасть на след, и поскорее.
  Продолжая прерванную прогулку, Томми завернул на почту, откуда позвонил мистеру Гранту и доложил, что «последняя операция прошла успешно и что наш друг К, несомненно причастен к делу». Затем он написал и отправил письмо, адресованное мистеру Алберту Ватту, купил газету и неторопливо отправился в «Сан-Суси». Вскоре его нагнала двухместная машина, и он услышал оглушительный, но приветливый голос капитана Хейдока:
  — Хелло, Медоуз! Вас подвезти?
  Томми с благодарностью принял предложение и сел в автомобиль.
  — Ну, как ваша простуда? В состоянии вы сыграть партию в гольф?
  Томми ответил, что охотно сыграет.
  — Значит, завтра, часов в шесть. Идет?
  — Благодарю! С удовольствием.
  Хейдок круто свернул к воротам «Сан-Суси».
  — Как поживает прекрасная Шейла?
  — По-моему, хорошо, только я редко ее вижу.
  — Держу пари, реже, чем вам хотелось бы, — расхохотался Хейдок. — Красивая девчонка, только слишком уж часто встречается с этим проклятым немцем. И что она только в нем нашла?
  — Тс-с! — предостерег Медоуз. — Вон он поднимается по холму, следом за нами.
  — Плевать! Пусть слышит. Я с удовольствием двину мистера Карла коленом под зад. Каждый порядочный немец дерется сейчас за свое отечество, а не удирает сюда, чтоб избежать опасности.
  — Что ж, и это неплохо: в случае вторжения одним немцем будет меньше.
  — Вы хотите сказать, что этот уже вторгся к нам? Ха-ха-ха! Недурно сказано, Медоуз. Нет, не верю я в эти басни о вторжении. Никто к нам никогда не вторгался и никогда не вторгнется. У нас, слава богу, еще есть флот!
  Сделав эту патриотическую декларацию, капитан выжал сцепление, и машина понеслась к «Приюту контрабандистов».
  Когда Таппенс добралась до ворот «Сан-Суси», было уже без двадцати два. Она свернула с дорожки, прошла садом и незаметно проникла в дом через застекленную дверь гостиной. Подождала, пока горничная Марта пройдет через холл, сняла ботинки и одним духом взбежала по лестнице. Затем прошла к себе, надела мягкие домашние туфли и на цыпочках прокралась в спальню миссис Перенны.
  Очутившись в комнате, Таппенс огляделась и почувствовала, что ее охватывает отвращение. Не слишком приятное у нее занятие. А если миссис Перенна — всего лишь миссис Перенна, то и вовсе непростительно. Лезть в личную жизнь человека…
  «Мы ведем войну!» — взяла себя в руки Таппенс. Она подошла к туалетному столику, быстрыми и точными движениями выдвинула ящики, просмотрела их содержимое. Ничего. Зато один из ящиков бюро, кажется, заперт. Это уже утешительнее. Отправляясь в Лихемптон, Томми получил кое-какой инструмент и указания, как с ним обращаться. Всеми этими сведениями он поделился с Таппенс. Несколько ловких движений, и бюро открылось. В нем оказались шкатулка с драгоценностями и денежный ящик, где лежало двадцать фунтов бумажками и немного серебра. Кроме того, там была еще кипа бумаг. Они-то и представляли для Таппенс наибольший интерес. Она принялась наспех просматривать их — времени в ее распоряжении очень мало. Закладные на «Сан-Суси», чековая книжка, письма… Время летело, Таппенс бегло просматривала документы, изо всех сил пытаясь не пропустить что-нибудь подозрительное. Два письма из Италии от подруги — пустая болтовня о чем попало, на первый взгляд, совершенно безобидная. Письмо некоего Саймона Мортимера из Лондона — деловая записка настолько ничтожного содержания, что Таппенс удивилась — зачем ее хранят. Быть может, мистер Мортимер тоже не так безобиден, как кажется. В самом низу еще одно письмо. Выцветшие чернила, подпись «Пат». Начинается так: «Эйлин, родная, пишу тебе в последний раз…»
  Таппенс сложила листок, привела в порядок бумаги и, внезапно насторожившись, задвинула ящик — запереть уже не успеешь… Когда дверь распахнулась и на пороге появилась миссис Перенна, Таппенс растерянно перебирала пузырьки, стоявшие на умывальнике.
  — Ах, простите, миссис Перенна! — с расстроенным и глупым видом повернулась к хозяйке миссис Бленкенсоп. — После прогулки у меня страшно разболелась голова. Я решила лечь и принять аспирин, но не нашла. Вот я и подумала, что вы не обидитесь, если… А я знала — у вас есть аспирин: вы на днях давали мисс Минтон.
  Миссис Перенна решительно шагнула в комнату, и в голосе ее зазвучали резкие нотки:
  — Пожалуйста, миссис Бленкенсоп. Но почему вы не сказали мне?..
  — Конечно, мне так и следовало сделать. Но вы завтракали, а я очень не люблю беспокоить людей…
  Миссис Перенна проследовала к умывальнику, нашла нужный пузырек и сухо бросила:
  — Сколько таблеток?
  Миссис Бленкенсоп попросила три, в сопровождении хозяйки добралась до своей комнаты и поспешно отказалась от предложенной ей грелки. На прощание миссис Перенна не удержалась и выпустила последний заряд:
  — А ведь у вас есть аспирин — я сама видела.
  — Конечно есть, — воскликнула Таппенс. — Я знаю, что он где-то здесь, но все получилось ужасно глупо — я не смогла его найти.
  — Ну что ж, отдохните как следует до чая, — сверкнув крупными белыми зубами, посоветовала миссис Перенна и вышла. Таппенс глубоко вздохнула и улеглась в постель — а вдруг хозяйка вернется. Заподозрила она что-нибудь или нет? А какие у нее крупные, белые зубы! «Чтобы поскорее съесть тебя, дорогая…» Глядя на лицо миссис Перенны, Таппенс всегда вспоминала сказку о Красной Шапочке. А руки! Большие, жестокие руки…
  Она, кажется, сочла вполне естественным то, что застала Таппенс у себя в комнате. Но все равно, позднее она обнаружит, что бюро не заперто. Появятся у нее подозрения, или она решит, что сама случайно забыла повернуть ключ? Такое случается с каждым. Удалось ли ей, Таппенс, сложить бумаги в «Том же порядке? Если даже миссис Перенна что-нибудь заметит, она заподозрит прислугу, а не миссис Бленкенсоп. А если даже заподозрит, то в чем? Вернее всего в излишнем любопытстве. С Другой стороны, если миссис Перенна — пресловутый немецкий агент М., то она обязательно догадается, что контрразведка следит за нею.
  Можно ли, судя по ее поведению, сказать, что она насторожилась? Вела она себя вполне естественно… если не считать едкого замечания насчет аспирина. И вдруг Таппенс приподнялась и села на постели. Она вспомнила, что ее аспирин, а также йод и пузырек с таблетками соды лежат в глубине письменного стола. Она засунула их туда, распаковывая вещи.
  Выходит, не она одна шарит по чужим комнатам. Миссис Перенна первая побывала у нее.
  Глава седьмая
  На следующий день в Лондон собралась миссис Спрот.
  Не успела она робко намекнуть на то, что ей не на кого оставить Бетти, как все наперебой начали предлагать свои услуги. И когда миссис Спрот, еще раз призвав дочку быть хорошей девочкой, наконец отбыла, Бетти немедленно вцепилась в Таппенс, которая взяла на себя утреннее дежурство.
  — Иглай! — потребовала она. — Иглай плятки!
  Девочка с каждым днем говорила все лучше и приобрела неотразимую привычку склонять головку набок, озарять собеседника чарующей улыбкой и прибавлять: «Позалуста!» Таппенс собралась было погулять с ребенком, но шел сильный дождь. Поэтому они перебрались в номер миссис Спрот, где Бетти немедленно ринулась к комоду, в нижнем ящике которого хранились ее игрушки.
  — Будем прятать Бонзо? — осведомилась Таппенс. Но Бетти уже передумала.
  — Титай каску, — попросила она. Таппенс вытащила из ящика изрядно растрепанную книжку, но ее остановил вопль Бетти:
  — Не… Не… Похая…
  Таппенс удивленно посмотрела на ребенка, затем перевела взгляд на книжку. Это была «История маленького Джека Хорнера» с цветными картинками.
  — Разве Джек был плохой мальчик? — спросила она. — Потому что он стащил сливу, да?
  — Похая! — энергично повторила Бетти и, сделав титаническое усилие, пояснила: — Гьязная!
  С этими словами она отобрала книжку, положила ее на место, вытащила из ящика другую и, радостно улыбнувшись, объявила:
  — Тистый майтик!
  Таппенс все поняла: вместо старых, замызганных и растрепанных книжек у Бетти появились новые. Она улыбнулась: оказывается, миссис Спрот — мамаша из породы «поклонниц гигиены», как мысленно окрестила Таппенс этот тип женщин. Вечно боятся, что ребенок нахватается микробов, съест что-нибудь немытое или сунет в рот грязную игрушку. Сама Таппенс, выросшая на лоне привольной деревенской жизни, презирала все эти преувеличенные страхи и приучила обоих своих детей к «разумному количеству» грязи. Тем не менее она послушно вооружилась чистым экземпляром «Джека Хорнера» и начала читать его ребенку, сопровождая чтение соответствующими комментариями. Затем они перешли к «Гуси, гуси, вы куда?» и «Старушке из башмака», после чего
  — Бетти принялась прятать книжки, а Таппенс, к великому ликованию девочки, — подолгу разыскивать каждую из них.
  Утро прошло быстро. Позавтракав, Бетти отправилась спать, и вот тут-то миссис О'Рорк пригласила Таппенс к себе.
  В комнате ирландки царил беспорядок. К запаху мятных лепешек и черствого кекса примешивался слабый аромат нафталина. На обоих столах красовались фотографии детей, внуков, племянников, племянниц, внучатых племянников и племянниц миссис О'Рорк. Их было так много, что Таппенс показалось, будто она смотрит в театре реалистическую пьесу конца викторианского периода.
  — Вы замечательно умеете ладить с детьми, миссис Бленкенсоп, — любезно заметила миссис О'Рорк.
  — Ну, знаете, мои двое… — начала Таппенс.
  — Двое? — перебила ее собеседница. — А я поняла так, что у вас трое мальчиков.
  — Конечно, трое. Но двое младших почти однолетки. Я о них прежде всего и подумала.
  — А-а, понимаю! Да присядьте же, миссис Бленкенсоп. Будьте как дома.
  Таппенс послушно опустилась на стул, мысленно спрашивая себя, почему ей не по себе в присутствии старой ирландки. Вероятно, такое же чувство испытывали
  — Гензель и Гретель, когда ведьма зазвала их к себе в избушку.
  — А теперь, — потребовала миссис О'Рорк, — расскажите мне, что вы думаете о «Сан-Суси».
  Таппенс разразилась дифирамбом пансиону, но собеседница бесцеремонно прервала ее.
  — Я не о том. Не кажется ли вам, что тут все как-то странно.
  — Странно? Не нахожу.
  — А как насчет миссис Перенны? Сознайтесь, она вас интересует. Я же вижу: вы все время к ней присматриваетесь.
  — Она… Она очень интересная женщина, — вспыхнула Таппенс.
  — Ничего подобного, — отрезала миссис О'Рорк. — Самая обыкновенная женщина, если она, конечно, то, чем кажется. Но, возможно, она только кажется. Вы это имели в виду?
  — Право, я не совсем понимаю вас, миссис О'Рорк.
  — Неужели вам никогда не приходило в голову, что внешность чаще всего обманчива. Возьмите, к примеру, мистера Медоуза. Загадочный человек. Иногда мне думается: вот типичный англичанин — глуп до мозга костей. А затем я ловлю его слово или взгляд, и они далеко не глупы. Странно, не правда ли?
  — Ну, я-то сама считаю мистера Медоуза типичным британцем, — твердо ответила Таппенс и отвернулась к окну.
  Эта старуха поразительно действует ей на нервы. Как она умеет создавать вокруг себя атмосферу тревоги и страха! «Я чувствую себя с ней, как мышь в когтях у кошки, — думала Таппенс, глядя в сад. — Эта необъятная монументальная женщина сидит и улыбается, только что не мурлычет, а тебе все равно чудится, что перед тобой кошка, которая играет с чем-то таким, чего она ни за что не упустит… Какой вздор! Просто у меня разыгралось воображение».
  Дождь прекратился. Капли с тихим стуком падали с ветвей на землю. «Нет, моя фантазия тут ни при чем. Вовсе я не фантазерка. В этой женщине есть что-то злое. Если бы только мне удалось…» Внезапно течение мыслей Таппенс прервалось.
  Кусты в глубине сада раздвинулись, и между ними мелькнуло человеческое лицо. Это была та самая иностранка, с которой говорил на дороге фон Дайним. Сейчас она украдкой наблюдала за домом. На лице никакого выражения, и в то же время — да, да, несомненно — в нем есть что-то угрожающее. Неподвижное, безжалостное лицо. Воплощение какой-то силы, враждебной «Сан-Суси» с его повседневной, банальной, как во всяком английском пансионе, жизнью. Все эти мысли промелькнули в мозгу Таппенс с быстротой молнии. Она резко повернулась, пробормотала извинения, торопливо вышла из комнаты, бегом спустилась по лестнице, пересекла холл и выскочила в сад. Повернула направо и по боковой дорожке побежала туда, где мелькнуло лицо. Но там уже никого не было. Таппенс вышла на дорогу и оглядела склоны холма. Никого. Куда же делась эта женщина? Может быть, ей все это почудилось? Нет, она действительно видела незнакомку.
  Таппенс обшарила все кусты, промокла насквозь и, не найдя никаких следов иностранки, направилась к дому с каким-то смутным предчувствием, похожим на страх. Что-то должно произойти. Но что именно? Этого она угадать не могла, никак не могла.
  Погода прояснилась, и мисс Минтон уже одевала Бетти, собираясь с ней на прогулку. Они решили пойти в город и купить там целлулоидную утку — ее можно будет пускать поплавать в ванночке Бетти. Девочке от возбуждения не стоялось на месте, и мисс Минтон лишь ценой долгих усилий удалось натянуть на нее шерстяной пуловер, после чего они выбрались, наконец, из пансиона под неумолкающий щебет Бетти. В холле, на мраморном столике, Таппенс заметила две спички, небрежно положенные крест-накрест, из чего заключила, что мистер Медоуз посвящает день слежке за миссис Перенной. Таппенс проследовала в гостиную, где получила возможность насладиться обществом супругов Кейли.
  Мистер Кейли пребывал в раздраженном настроении. Он приехал в Лихемптон, чтобы найти здесь полный покой и отдых, но разве дождешься покоя в доме, где есть ребенок? День-деньской эта девочка вопит, носится взад-вперед, прыгает у вас над головой…
  Его жена примирительно заметила, что Бетти, право же, прелестная крошка, но это вмешательство не встретило одобрения.
  — Несомненно, несомненно, — отозвался мистер Кейли, вертя длинной шеей. — Но мать обязана сделать так, чтобы девочка не шумела. Здесь есть люди больные, чьи нервы требуют тишины.
  — Такую малышку не очень-то заставишь молчать, — возразила Таппенс. — Это противоестественно. Если ребенок не шумит, значит, у него что-нибудь не в порядке.
  — Ерунда! Ерунда! Нелепое современное воспитание! — забрюзжал мистер Кейли. — Детям нельзя разрешать делать то, что им хочется. Ребенка надо приучать сидеть тихо — нянчить куклу, читать книжку и так далее.
  — Но Бетти нет еще трех лет, — с улыбкой возразила Таппенс. — Можно ли требовать, чтобы она уже умела читать?
  — Все равно что-то надо сделать. Я переговорю с миссис Перенной. Сегодня, например, девочка запела уже в семь часов утра, еще лежа в кровати. Я всю ночь не спал, задремал только под утро, и шум, конечно, сразу же разбудил меня.
  — Почему бы вам не поехать в частную лечебницу? — спросила Таппенс.
  — Это дорого, сударыня, да и обстановка там неподходящая: больничная атмосфера угнетающе действует на мое подсознание.
  — Врач рекомендовал нам приятное общество, нормальную жизнь, — пояснила миссис Кейли. — Он сказал, что нам лучше не снимать загородный дом, а поселиться в пансионе: там мистер Кейли будет свободен от забот и сможет обмениваться мыслями с другими людьми.
  — Кстати, по поводу обмена мыслями, — ловко переменила тему Таппенс. — Мне страшно интересно, что вы думаете о жизни в Германии. Вы как-то сказали, что в — последние годы часто бывали там. Мне хотелось бы знать точку зрения такого опытного, повидавшего мир человека, как вы. Расскажите нам, как же на самом деле живут немцы.
  Мистер Кейли немедленно клюнул на приманку и разразился длинным монологом, лишь изредка перемежавшимся возгласами Таппенс: «Ах, как интересно!» и «Какой вы тонкий наблюдатель!» Однако на этот раз она слушала с непритворным вниманием: ободренный сочувствием слушательницы, мистер Кейли показал себя явным поклонником нацизма и чуть ли не в открытую заявил, что Германии и Англии было бы лучше не воевать друг с другом, а объединиться в борьбе против остальной Европы. Конец монологу, длившемуся почти два часа, положило лишь возвращение мисс Минтон и Бетти, сжимавшей в объятиях целлулоидную утку. Таппенс подняла глаза и уловила на лице миссис Кейли странное, трудно определимое выражение. Оно могло означать вполне извинительную ревность жены к другой женщине, завладевшей вниманием ее мужа, а могло объясняться и тревогой за мистера Кейли, чересчур откровенно изложившего свои политические взгляды.
  Обитатели «Сан-Суси» сидели за чаем, когда из Лондона вернулась миссис Спрот.
  — Надеюсь, Бетти вела себя хорошо и никого не беспокоила? Ты была хорошей девочкой, Бетти? — немедленно осведомилась она.
  Затем миссис Спрот уселась за стол и выпила несколько чашек чая, перемежая чаепитие вдохновенным повествованием о сделанных в Лондоне, покупках и давке в поезде. С ней в вагоне ехал один солдат, побывавший во Франции. Он рассказывал ее соседям очень интересные вещи. А продавщица в галантерейном магазине сказала ей, что вскоре введут норму на чулки.
  Словом, застольная беседа носила совершенно обычный характер. Продолжена она была на веранде, так как выглянуло солнце и утренний дождь отошел в область предания. Бетти радостно суетилась вокруг веранды, совершая таинственные вылазки в кусты, откуда возвращалась с пригоршней лавровых листьев или камешков, которые она тут же клала на колени кому-нибудь из собеседников и что-то невразумительно объясняла. К счастью, игра не требовала участия взрослых, и они отделывались подобающими случаю возгласами: «Ах, как красиво, детка!», «Да что ты говоришь!» — и так далее.
  Едва ли когда-нибудь вечер в «Сан-Суси» проходил спокойнее и невиннее, чем в этот раз. Болтовня, сплетни, различные предположения о ходе войны.
  Неожиданно миссис Спрот спохватилась и взглянула на часы.
  — Боже мой, скоро семь! Ребенку давно пора спать. Бетти! Бетти!
  Взрослые только сейчас заметили, что девочка уже довольно давно не появлялась на веранде.
  — Бетти! — с возрастающим нетерпением звала миссис Спрот. — Куда она делась?
  — Можете не сомневаться: затевается шалость, — с басистым смешком заявила миссис О'Рорк. — Если ребенок притих, значит, сейчас напроказничает.
  — Бетти! Иди сюда!
  Ответа не последовало, и миссис Спрот с раздражением встала.
  — Придется искать. Не понимаю, куда она запропастилась.
  Мисс Минтон предположила, что Бетти где-нибудь спряталась, а Таппенс, вспомнив свое детство, посоветовала посмотреть на кухне. Но Бетти не оказалось ни в доме, ни во дворе. Женщины обыскали весь сад, заглянули во все комнаты. Ребенка нигде не было.
  — Скверная девочка! — рассердилась миссис Спрот. — Скверная! Как вы думаете, она не выбежала на дорогу?
  Вдвоем с Таппенс они вышли за ворота и оглядели склоны холма. Нигде ни души. Только у дверей дома напротив стоит, опираясь на велосипед, рассыльный из лавки и разговаривает с горничной. По совету Таппенс, они с миссис Спрот перешли через дорогу, и встревоженная мать спросила рассыльного и горничную, не видел ли кто из них маленькой девочки. Оба покачали головами, но горничная вдруг спохватилась:
  — На ней было зеленое платьице в клеточку?
  — Да, да, — нетерпеливо подтвердила миссис Спрот.
  — Я видела ее. С полчаса назад она шла вниз по дороге с какой-то женщиной.
  — С женщиной? С какой женщиной? — удивленно переспросила миссис Спрот.
  — Как вам сказать? — растерялась горничная. — По-моему, с иностранкой — уж больно вид у нее необычный: одета не по-людски, на голове не шляпа, а что-то вроде шали, а лицо такое странное. Я ее уже пару раз видела и, правду сказать, еще тогда подумала, что она малость не в себе.
  Таппенс внезапно вспомнила лицо, выглядывавшее днем из кустов, и предчувствие, которое тогда охватило ее. Она никак не предполагала, что незнакомку может интересовать Бетти. Непонятно… Однако долго раздумывать Таппенс не пришлось — миссис Спрот в полуобморочном состоянии чуть ли не свалилась ей на руки.
  — Бетти, дитя мое!.. Ее похитили! Эта женщина… Кто она? Цыганка?
  Таппенс энергично замотала головой.
  — Нет, она блондинка, очень светлая блондинка. Лицо круглое, скуластое, глаза голубые, широко расставленные. — И, увидев, что миссис Спрот остолбенело уставилась на нее, поспешно объяснила: — Я видела эту женщину днем — она выглядывала из кустов в саду. Я еще раньше заметила, что она шатается вокруг «Сан-Суси». С ней однажды разговаривал фон Дайним. Да, да, по-моему, это она.
  — Боже! — простонала миссис Спрот. — Что мне делать?
  — Прежде всего — домой, — обняла ее Таппенс. — Выпьете капельку бренди, успокоитесь, а потом позвоним в полицию. Все будет хорошо. Мы найдем Бетти.
  — Не представляю себе, как могла Бетти пойти с чужим человеком, — растерянно твердила миссис Спрот, покорно следуя за Таппенс.
  — Она еще маленькая, поэтому и не боится людей, — ответила Таппенс.
  — Эта ужасная женщина наверняка немка. Она убьет мою Бетти, — всхлипнула миссис Спрот.
  — Глупости! — оборвала ее Таппенс. — Все будет хорошо. Я думаю, эта женщина просто ненормальная.
  Но она ни на секунду не верила собственным словам. Такая спокойная светловолосая женщина — и вдруг, — душевнобольная, невменяемая? Быть не может! Карл! Знает ли он о случившемся? Неужели он причастен к похищению?
  Но уже через несколько минут Таппенс вновь усомнилась в справедливости своих подозрений. Исчезновение Бетти потрясло Карла фон Дайнима не меньше, чем остальных постояльцев. Он не верил своим ушам и, казалось, был совершенно ошеломлен. Как только факты были установлены, майор Блетчли взял дело в свои руки.
  — Полно, полно, сударыня! — остановил он плачущую миссис Спрот. — Садитесь, выпейте капельку бренди — это вам не повредит. А я немедленно свяжусь с полицией.
  — Постойте, — охнула миссис Спрот. — Может быть, в комнате…
  Она вскочила, взбежала по лестнице и ринулась по коридору к себе в номер. А еще через минуту на лестничной площадке вновь раздался топот бегущих ног. Миссис Спрот, как сумасшедшая, слетела с лестницы и вцепилась в руку майора Блетчли, который уже взялся за телефонную трубку.
  — Нет, нет! Не надо! — задыхаясь, бросила она. Все столпились вокруг нее. Наконец она взяла себя в руки и протянула собравшимся какую-то бумажку.
  — Я нашла эту записку у себя в комнате на полу. Ее обернули вокруг камня и бросили в окно.
  Томми взял бумажку и развернул ее. Размашистый, крупный, но неуклюжий почерк — видно, что писал не англичанин.
  
  «Ваш ребенок в надежном месте. Когда будет нужно, мы сообщим, что вы должны сделать. Если обратитесь в полицию, ребенок будет убит. Никому ни слова. Ждите указаний. В противном случае…»
  
  Вместо подписи череп и кости.
  Все заговорили одновременно. «Грязные убийцы!» — загремела миссис О'Рорк. «Негодяи!» — отозвалась Шейла Перенна. «Немыслимо! Немыслимо! Не верю ни единому слову. Дикая, безобразная шутка!» — взорвался мистер Кейли. «Бедная крошка!» — взвизгнула мисс Минтон. «Это просто невероятно», — пробормотал Карл фон Дайним.
  — Вздор и чушь! — перекрывая общий хор, зычно отрезал Блетчли. — Вас пытаются запугать. Надо немедленно заявить в полицию. Там быстро во всем разберутся.
  С этими словами он вновь направился к телефону, но его остановил вопль потрясенной матери:
  — Они убьют ее.
  — Чепуха! Не посмеют.
  — Нет, нет, не звоните! Я ее мать, я и решаю.
  В холле раздались шаги, и вошла раскрасневшаяся миссис Перенна. Очевидно, она очень торопилась, взбираясь на холм.
  — Что тут стряслось? — спросила она властным, повелительным голосом. Это была уже не любезная хозяйка пансиона, а просто сильная, решительная женщина.
  Ей объяснили, что произошло. Объясняли путано, наперебой, но она сразу ухватила суть дела.
  — Полиция? Здесь она не поможет, — категорическим тоном объявила она. — Власти наделают глупостей, а рисковать мы не имеем права. Возьмите закон в свои руки. Ищите ребенка сами.
  — Хейдок! — воскликнул Блетчли. — Вот кто нам поможет — у него есть машина. Так вы говорите, у этой женщины необычный вид? К тому же она иностранка? Значит, ее обязательно заметят, а это след, по которому мы и пойдем. Едете, Медоуз?
  Миссис Спрот встала.
  — Я с вами.
  — Полно, сударыня! Предоставьте это нам.
  — Я еду с вами.
  — Ну что ж… — уступил майор, пробормотав не очень внятную фразу насчет того, что самки всегда опаснее самцов.
  Оценив обстановку с быстротой истого моряка, Хейдок, немедленно усадил всех в машину. Томми расположился рядом с капитаном. На заднем сиденье поместились Блетчли, Таппенс и миссис Спрот, ни на шаг не отпускавшая от себя миссис Бленкенсоп, которая к тому же, если не считать Карла фон Дайнима, была единственной из постояльцев, кто знал в лицо таинственную похитительницу.
  Хейдок все делал быстро — и соображал, и действовал. Он мгновенно заправил бак бензином, сунул Блетчли карту графства и еще более крупномасштабную карту самого Лихемптона и уже готов был тронуться, как вдруг миссис Спрот спохватилась и побежала к себе наверх — вероятно, за пальто. Однако когда она села в машину и автомобиль понесся вниз по холму, миссис Спрот приоткрыла сумочку и показала Таппенс маленький пистолет.
  — Я взяла это в комнате майора Блетчли, — тихо сказала она. — Я вспомнила: он как-то на днях говорил, что у него есть пистолет.
  — Но, вы же не собираетесь… — нерешительно начала Таппенс.
  — Он может пригодиться, — перебила миссис Спрот, и тонкие ее губы сжались.
  Таппенс сидела и удивлялась, какой поразительной силой материнство наделяет даже самую обыкновенную, заурядную женщину. В нормальной обстановке миссис Спрот ни за что не притронулась бы к пистолету — ах, она так ужасно боится огнестрельного оружия. А сейчас — Таппенс не сомневалась в этом — она, глазом не моргнув, пристрелит человека, покусившегося на ее ребенка.
  Хейдок предложил прежде всего заехать на вокзал. Последний поезд ушел из Лихемптона минут двадцать тому назад. Не исключено, что беглецы уехали именно этим поездом. На вокзале группа разделилась: Хейдок взял на себя перронного контролера, Томми — кассира, Блетчли — носильщиков. Таппенс и миссис Спрот зашли в дамскую комнату: может быть, незнакомка заходила туда перед отъездом, чтобы переодеться и несколько изменить свой внешний вид.
  Поиски не дали никаких результатов. Задача усложнялась. Где искать? По всей вероятности, предположил Хейдок, похитительницу ожидала машина, и женщина, уговорив Бетти пойти с нею, немедленно посадила девочку в автомобиль и уехала. В ответ Блетчли заявил, что именно поэтому и надо заручиться содействием такого учреждения, как полиция: она немедленно разошлет запросы во все концы страны и перекроет дороги.
  В эту минуту к ним подошел маленький робкий человечек в пенсне и, запинаясь, проговорил:
  — Простите… Не сочтите за обиду, но я случайно слышал, о чем вы расспрашивали носильщика. (Человечек повернулся к майору Блетчли.) О, не подумайте, я не подслушивал… Просто зашел справиться насчет посылки — сейчас посылки идут удивительно долго. Конечно, я понимаю — переброска войск, но все же очень досадно, когда они пропадают — я имею в виду посылки… Так вот, я случайно слышал… Право, удивительное совпадение…
  Миссис Сирот рванулась вперед и вцепилась в человечка.
  — Вы видели ее? Вы видели мою девочку?
  — Так это ваша девочка? Ну, кто бы подумал!
  — Пожалуйста, расскажите нам все, что вы видели, — вмешалась Таппенс. — И как можно быстрее. Мы будем вам крайне признательны.
  — Разумеется, я мог и ошибиться. Однако приметы так совпадают с вашим описанием…
  Таппенс чувствовала, как дрожит миссис Сирот, но сама старалась казаться спокойной и неторопливой. Ей знаком этот тип людей. Суетливые, робкие, они не способны сразу перейти к делу. Если их подгонять, они путаются еще больше.
  — Пожалуйста, расскажите все, что вам известно, — попросила она.
  — Да ведь я только… Кстати зовут меня Роббинс, Эдвард Роббинс.
  — Да, мистер Роббинс?
  — Я живу в Уайтуэйзе, на Эрнз Клиффроуд — знаете, новые дома на новом шоссе. Там селятся все больше такие, как я, — скромные труженики, сумевшие кое-что скопить. Все удобства, прекрасный вид, до холмов рукой подать. — Взгляд Таппенс принудил к молчанию майора Блетчли, уже готового взорваться.
  — И вы видели девочку, которую мы ищем? — спросила она.
  — Да, и, по-моему, это именно ваша девочка. Вы говорите, с ней была какая-то иностранка? Так вот, на нее-то я и обратил внимание. Нянька или горничная, решил было я. Но ведь шпионы особенно часто пробираются к нам как раз под видом прислуги. А женщина эта выглядела очень уж необычно. Шла она вон туда, в направлении холмов, и вела с собой девочку. Вид у малышки был утомленный, она еле тащилась, а ведь было уже половина восьмого — в это время дети обычно спят. Словом, я начал присматриваться к женщине. Мне показалось, это встревожило ее. Она ускорила шаги, таща за собой девочку, но в конце концов взяла ее на руки и начала по тропинке взбираться на скалу. Это меня тоже смутило: там, знаете ли, ни одного дома до самого Уайтхевена, а это миль пять по холмам. Для любителей ходить пешком — приятная прогулка. Но в данном случае мне это показалось подозрительным. Не собирается ли она кому-нибудь подать сигналы, подумал я. Сейчас ведь только и слышишь о происках врага, а этой женщине явно стало не по себе, когда она заметила, что я слежу за нею.
  Капитан Хейдок уже сидел в машине и включил зажигание.
  — Значит, это было на Эрнз Клиффроуд? — спросил он. — Как раз на другом конце города, так?
  — Так. Поедете по эспланаде, минуете старый город, потом прямо…
  Остальные, не дослушав мистера Роббинса, тоже вскочили в автомобиль.
  — Благодарю, мистер Роббинс, — крикнула Таппенс, и машина умчалась. Человечек, разинув рот, долго смотрел ей вслед.
  Хейдок и его спутники вихрем пронеслись через город, избежав аварии скорее благодаря счастливой случайности, чем водительским талантам капитана. Удача по-прежнему сопутствовала им. В конце концов они влетели в новый квартал, где от шоссе ответвлялось несколько улиц, проложенных в направлении холмов и круто обрывавшихся у их подножия. Третья по счету из этих улиц и оказалась Эрнз Клиффроуд.
  Хейдок ловко повернул и поехал по ней, но она вскоре уперлась в нагой склон холма. Дальше, к вершине, вела лишь извилистая тропа.
  — Нам, пожалуй, лучше вылезти и пойти пешком, — предложил Блетчли.
  — Попробуем въехать, — поколебавшись, решил Хейдок. — Грунт достаточно твердый, хоть и ухабистый. Но, думаю, машина выдержит.
  — Да, да, пожалуйста, поедем, — взмолилась миссис Спрот. — Надо спешить.
  Машина надсадно ревела, зарываясь колесами в землю, но все-таки благополучно выбралась на вершину холма. Оттуда отлично просматривалась вся местность до самой уайтхевенской бухты.
  — Недурно придумано! — заметил Блетчли. — При необходимости эта женщина могла бы переждать ночь, а утром добраться до Уайтхевена и сесть там в поезд.
  — Пока что я никого не вижу, — бросил Хейдок.
  Он встал с сиденья и смотрел в бинокль, который предусмотрительно захватил с собой. Внезапно тело его напряглось: в поле зрения бинокля появились две крошечные движущиеся точки.
  — Ей-богу, они!
  Капитан плюхнулся на сиденье, и машина рванулась вперед. Теперь исход погони был предрешен. Преследователей непрерывно подбрасывало, мотало из стороны в сторону, но они быстро настигали беглянок. Две маленькие точки все отчетливей превращались в человеческие фигуры — высокую и низенькую. Еще минута, и седоки увидели женщину, державшую за руку девочку, еще мгновение, и они разглядели зеленое платьице в клеточку. Бетти.
  У миссис Спрот вырвался сдавленный стон.
  — Теперь все в порядке, моя дорогая, — потрепав ее по плечу, сказал Блетчли. — Мы их нагнали.
  Они мчались вперед. Внезапно женщина обернулась и увидела приближающийся автомобиль. Она вскрикнула, подхватила ребенка на руки и бросилась бежать. Но не вперед, а к обрыву.
  Через несколько ярдов машину пришлось остановить — почва стала слишком неровной. Миссис Спрот выпрыгнула первой и, не помня себя, кинулась в погоню. Остальные последовали за ней. Когда между ними и незнакомкой осталось ярдов двадцать, не больше, женщина обернулась, готовая защищаться. Бежать ей было некуда — она стояла на самом краю обрыва. С хриплым воплем она еще крепче прижала к себе ребенка.
  — Боже мой, да она сейчас бросит девочку вниз! — вскрикнул Хейдок.
  Женщина не шевелилась. Лицо ее было искажено ненавистью. Она хрипло бросила какую-то длинную фразу, которую никто не понял, и опять застыла, прижав к себе ребенка и время от времени поглядывая на пропасть, зиявшую у ее ног.
  Всем стало ясно: она угрожает сбросить Бетти со скалы.
  Преследователи в ужасе приросли к месту — любое их движение лишь ускорит катастрофу. Хейдок сунул руку в карман и выхватил револьвер армейского образца.
  — Отпустите ребенка, или буду стрелять! — загремел он.
  Иностранка только рассмеялась и еще крепче прижала девочку к груди. Они словно срослись.
  — Не могу стрелять — боюсь попасть в ребенка, — пробормотал Хейдок.
  — Она сумасшедшая, — негромко сказал Томми. — Она сейчас прыгнет вниз вместе с девочкой.
  — Не могу… — беспомощно повторил Хейдок.
  В этот миг грохнул выстрел. Женщина качнулась и упала, не выпуская девочку из рук. Мужчины ринулись вперед. Миссис Спрот шаталась. Глаза ее были широко раскрыты, рука сжимала дымящийся пистолет. Наконец, неверными шагами, двинулась вперед и она.
  Томми уже опустился на колени рядом с упавшими. Он осторожно повернул женщину и взглянул ей в лицо, «Какая странная, дикая красота!» — мелькнуло у него в голове. Незнакомка открыла глаза, посмотрела на Томми, и зрачки ее потускнели. Она чуть слышно вздохнула и умерла: пуля пробила ей голову.
  Маленькая Бетти Спрот, целая и невредимая, выкарабкалась из объятий женщины и побежала к матери, застывшей как статуя.
  Только теперь силы окончательно оставили миссис Спрот. Она отшвырнула пистолет, рухнула на колени и прижала к себе девочку.
  — Жива, жива!.. Ах, Бетти, Бетти! — всхлипнула она и глухим испуганным шепотом спросила: — Я… Я убила ее?
  — Не надо думать об этом. Не надо, — твердо сказала Таппенс. — Думайте о Бетти, только о ней.
  Миссис Спрот, рыдая, обнимала ребенка. Таппенс отошла в сторону и присоединилась к мужчинам.
  — Форменное чудо! — восторгался Хейдок. — Мне бы такого выстрела не сделать. Прямо не верится, что эта женщина впервые взялась за пистолет. Вот что значит инстинкт. Чудо да и только!
  Глава восьмая
  Заседание следственного суда состоялось несколько дней спустя. За это время полиция установила личность убитой, которая оказалась польской эмигранткой Вандой Полонской.
  Сразу после драматической сцены на холме Бетти и миссис Спрот, пребывавшая в полубессознательном состоянии, были доставлены в «Сан-Суси», где грелки, крепкий чай, всеобщее сочувственное любопытство и, наконец, основательная доза бренди быстро поставили на ноги совершенно ошеломленную героиню дня.
  Капитан Хейдок немедленно снесся с полицией и лично проводил ее представителей на место трагедии. В другое время газеты уделили бы ей не одну полосу. Но сейчас, когда с фронта приходили все более тревожные известия, о ней упомянули лишь в небольшой заметке.
  Таппенс и Томми понимали, что им придется выступать на суде. Поэтому, опасаясь, что репортерам придет фантазия сфотографировать основных свидетелей, мистер Медоуз имел неосторожность повредить себе глаз и был вынужден надеть повязку, сделавшую его почти неузнаваемым. Лицо миссис Бленкенсоп исчезло под необъятной шляпой.
  Заседание суда началось с опознания погибшей, произведенного некоей миссис Кафонт, дамой с тонкими губами и пронзительным взглядом, которая в течение нескольких месяцев работала в комитете помощи эмигрантам.
  Она показала, что Полонская приехала в Англию со своим двоюродным братом и его женой, единственными — насколько ей известно — родственниками покойной. По ее мнению, Полонская была не совсем нормальной. Судя по словам Полонской, она пережила в Польше много ужасного: вся ее семья, в том числе дети, были перебиты немцами. Полонская отнюдь не выказывала признательности за то, что для нее делалось, была молчалива и подозрительна, часто разговаривала сама с собой, словом, проявляла признаки душевного расстройства. Ей подыскали место прислуги, но она вот уже несколько недель как ушла от хозяев, не предупредив их заранее и не отметившись в полиции. Она — факт труднообъяснимый — видимо, располагала также значительной суммой денег. Не исключено, что она была вражеским агентом и лишь симулировала ненормальность.
  Затем была вызвана миссис Спрот, которая тут же разразилась рыданиями.
  — Это так ужасно! — всхлипывала она. — Так ужасно сознавать, что ты убил человека! Я не хотела этого, мне такое даже в голову не приходило, но вы же понимаете — дело шло о Бетти. Эта женщина, решила я, сейчас сбросит ее с обрыва. Я должна была этому помешать, я… Боже мой, я сама не знаю, как все получилось.
  — Вы умеете обращаться с огнестрельным оружием?
  — Что вы! Правда, я несколько раз держала в руках ружье — на ярмарках, в тире. Но я никогда не попадала в цель. Боже мой, у меня такое чувство, словно я в самом деле убийца.
  Коронер успокоил ее и спросил, состояла ли она в каких-нибудь отношениях с покойной.
  — Ах, нет! В жизни ее не видела. По-моему, она была просто сумасшедшая — ведь она даже не знала ни меня, ни Бетти.
  Следующим вызвали Хейдока. Он рассказал о мерах, принятых им для розыска похитительницы, и о том, что произошло дальше.
  — Вы уверены, что женщина готова была броситься с обрыва?
  — Да. Она бы или сбросила вниз ребенка, или сама прыгнула вместе с ним. Вид у нее был такой, словно она совершенно обезумела от ненависти. Нужно было действовать. Я хотел уже выстрелить сам, чтобы ранить ее, но она прикрывалась ребенком, как щитом. А миссис Спрот рискнула и сумела спасти жизнь своей малышке.
  Показания миссис Бленкенсоп были краткими — она лишь подтвердила показания капитана Хейдока.
  Настала очередь мистера Медоуза.
  — Вы согласны с тем, как осветили события капитан Хейдок и миссис Бленкенсоп?
  — Да, согласен. Эта женщина безусловно была в таком невменяемом состоянии, что никого не подпустила бы к себе. Она готова была броситься вниз вместе с ребенком.
  На этом допрос свидетелей закончился. Коронер разъяснил присяжным, что Ванда Полонская пала от руки миссис Спрот при обстоятельствах, полностью оправдывающих последнюю. Суд не располагает какими-либо данными относительно психического состояния погибшей. Возможно, что ею руководила ненависть к Англии. Что же касается мотивов, побудивших покойную похитить ребенка, то о них можно только догадываться. Не исключено, что это мотивы патологического характера. Полонская, по ее собственным словам, пережила у себя на родине много ужасного, и это, вероятно, помутило ее рассудок. С другой стороны, она, конечно, могла быть и вражеским агентом. Приговор, вынесенный присяжными, соответствовал выводам коронера.
  На другой день после луда миссис Бленкенсоп и мистер Медоуз встретились для обмена мнениями.
  — Ванда Полонская сошла со сцены, и мы опять в тупике, — угрюмо констатировал Томми.
  — Да, — кивнула Таппенс. — Всякие следы исчезли. После нее не осталось ничего — ни документов, ни сведений о том, с кем она общалась и откуда у нее появились деньги.
  — Здорово работают, — вздохнул Томми и добавил: — Знаешь, Таппенс, не нравится мне, как обстоят дела.
  Таппенс согласилась. Сводки в самом деле далеко не утешительные. Французская армия отступает, и ясно, что падение Парижа — вопрос нескольких дней.
  — Кое-что мы все-таки сделали, — напомнил Томми.
  — Карл фон Дайним и Ванда Полонская? Мелочь!
  — Ты думаешь, они работали вместе?
  — Думаю, что да, — задумчиво ответила Таппенс. — Вспомни: я застала их, когда они разговаривали.
  — Значит, историю с похищением подстроил Карл фон Дайним?
  — По-моему, он.
  — Но зачем?
  — В этом-то все дело, — согласилась Таппенс. — Ничего не могу придумать. Похищение кажется совершенно бессмысленным.
  — Почему понадобилось похищать именно этого ребенка? Кто такие Сироты? Денег у них нет — значит, дело не в выкупе. Ни муж, ни жена на государственной службе не состоят.
  — Знаю, Томми. Во всем этом нет никакого смысла.
  — А что предполагает сама миссис Спрот?
  — У этой женщины цыплячьи мозги, — презрительно сказала Таппенс. — Ни о чем она не думает. Просто заявляет, что от злодеев немцев другого и ждать не приходится.
  — Дура! — пожал плечами Томми. — Немцы — люди дела. Если уж они посылают своего агента похищать ребенка, значит им это нужно.
  — Понимаешь, — сказала Таппенс, — у меня такое чувство, что миссис Спрот могла бы сообразить что к чему, если бы только дала себе труд подумать. Должны же быть какие-то причины — ну, скажем, сведения, которые случайно попали к ней, хотя сама она, может быть, об этом и не подозревает.
  — «Никому ни слова. Ждите указаний», — процитировал Томми фразу из записки, найденной миссис Спрот на полу у себя в номере. — Но в этих-то словах, черт побери, есть смысл!
  — Конечно есть. Должен быть. Могу предположить только одно: миссис Спрот или ее мужу что-то дали на сохранение — дали, вероятно, потому, что они совершенно незаметные, заурядные люди, которых никто не заподозрит в хранении этого предмета, каков бы он ни был.
  — А ты просила миссис Сирот чуточку пошевелить мозгами?
  — Просила, но ее, к сожалению, все это нисколько не интересует. Ей нужно было вернуть Бетти, а теперь она закатывает истерики — ах, она застрелила человека!
  — Женщины — странные создания! — вслух размышлял Томми. — В тот день миссис Спрот была похожа на разъяренную фурию и хладнокровно, даже глазом не моргнув, перестреляла бы целый полк, лишь бы вернуть своего ребенка. А потом, когда ей чудом удается убить похитительницу, она выходит из строя и ей делается дурно при одном воспоминании о случившемся.
  — Коронер полностью оправдал ее, — сказала Таппенс.
  — Естественно. Но я на ее месте, ей-богу, не рискнул бы выстрелить.
  — Она тоже, наверно, не рискнула бы, если бы хоть немного умела стрелять, — отозвалась Таппенс. — Но она не представляла себе, как трудно попасть в цель при таких условиях, и это помогло ей.
  — Совсем как в Библии, — сказал Томми. — Давид и Голиаф.
  — Ой! — вскрикнула Таппенс.
  — Что-нибудь случилось, старушка?
  — Нет. Просто, когда ты это сказал, у меня в голове мелькнула какая-то мысль. А теперь она исчезла.
  — Не велика беда, — съязвил Томми.
  — Напрасно иронизируешь. Такое бывает с каждым. Нет, погоди, что же это было?.. Кажется, что-то связанное с Соломоном.
  — Кедры? Храм? Куча жен и наложниц?
  — Помолчи! — оборвала его Таппенс, зажимая уши руками. — Так мне и вовсе не вспомнить.
  — Евреи? Колена израильские? — Подбодрил ее Томми.
  Таппенс только покачала головой. Помолчав минуту-другую, она сказала:
  — Интересно, кого все-таки напомнила мне эта женщина?
  — Покойная Ванда Полонская?
  — Да. В первый же раз, когда я увидела ее, мне почудилось в этом лице что-то знакомое.
  — Ты думаешь, что где-то уже встречалась с ней?
  — Нет. Я уверена, что мы не встречались.
  — У миссис Перенны н Шейлы совершенно другой тип.
  — Нет, они тут ни при чем, Томми. Кстати, об этих двух особах. Я тут долго думала… Все ломают голову над запиской — ну, над той, которую миссис Спрот нашла у себя в номере на полу, когда пропала Бетти.
  — Да?
  — Все эти россказни, будто в нее завернули камень и бросили его в окно, — сущий вздор. Просто кто-то подложил ее в комнату, чтобы она сразу попалась на глаза миссис Спрот. И, по-моему, подложила миссис Перенна.
  — Значит, она, Карл и Ванда Полонская были в сговоре?
  — Да. Ты заметил, что миссис Перенна вошла в самый критический момент? Именно она вынесла окончательное решение — не звонить в полицию. Она взяла все в свои руки.
  — Значит, ты все еще считаешь, что М. — это, видимо, она?
  — А ты нет?
  — Пожалуй, — неуверенно протянул Томми.
  — У тебя есть другая версия, Томми?
  — Есть, но только ужасно фантастическая.
  — Выкладывай.
  — Пока не стоит. У меня нет никаких доказательств. Ровным счетом никаких. Но если я не ошибаюсь, мы имеем дело же с М., а с Н.
  «Блетчли? — думал Томми. — На вид вроде бы все в порядке. В чем его можно упрекнуть? Типичный англичанин, слишком даже типичный, и к тому же сам хотел позвонить в полицию. Да, но возможно и другое: он прекрасно знал, что мать ребенка ни за что не согласится. Записка с угрозами дала ему полную уверенность в этом, и он мог позволить себе защищать противоположную точку зрения…»
  Эти размышления вновь подвели Томми к неотвязному и мучительному вопросу, на который он все еще не находил ответа.
  Зачем было похищать Бетти Спрот?
  У ворот «Сан-Суси» стояла машина с надписью «Полиция», однако Таппенс, поглощенная своими мыслями, не обратила на нее внимания. Она свернула в аллею, вошла в холл и сразу поднялась к себе, но на пороге остановилась как вкопанная: у окна, повернувшись к ней лицом, стояла высокая девушка.
  — Боже мой! — воскликнула Таппенс. — Вы, Шейла?
  Девушка подошла к ней, Таппенс отчетливо видела каждую черточку ее бледного трагического лица и сверкающие голубые глаза.
  — Я так рада, что вы пришли. Я ждала вас, — сказала Шейла.
  — Что случилось?
  — Карла арестовали, — ответила девушка ровным голосом.
  — О господи! — охнула Таппенс, чувствуя, что сейчас она отнюдь не на высоте положения. Спокойный голос Шейлы ни на минуту не обманул Таппенс: она отлично понимала, что кроется за этим спокойствием. Сообщники они или нет, но девушка любит Карла фон Дайнима, У Таппенс защемило сердце: как жаль это юное создание с таким трагическим лицом!
  — Что мне делать? — спросила Шейла.
  — Бедная девочка! — беспомощно отозвалась Таппенс.
  — Его забрали. Я больше его не увижу, — сказала Шейла голосом, прозвучавшим, как надгробное рыдание, и застонала: — Что мне делать? Что мне делать?
  Ноги у нее подкосились, она упала на колени около кровати и горько зарыдала.
  Таппенс ласково провела рукой по черным волосам девушки.
  — Может быть… Может быть, здесь ошибка, — нерешительно промолвила она. — Вполне вероятно, его просто интернируют. В конце концов, он — подданный вражеского государства.
  — Полицейские говорят другое. Сейчас они обыскивают его номер.
  — Ну, если там ничего не найдут… — начала было Таппенс.
  — Конечно, ничего не найдут. Что там может быть?
  — Не знаю. По-моему, вам виднее.
  — Мне?
  Презрительное изумление Шейлы было таким неподдельным, что все подозрения Таппенс мгновенно рассеялись. Девушка не может быть сообщницей Карла, она ничего не знала ж не знает.
  — Если он невиновен… — опять начала Таппенс.
  — Какое это имеет значение? — перебила ее Шейла. — Полиции ничего не стоит состряпать любое дело.
  — Глупости, дитя мое! — оборвала ее Таппенс. — Так не бывает.
  Шейла посмотрела на собеседницу долгим недоверчивым взглядом. Потом сказала:
  — Хорошо. Раз вы так считаете, я верю вам.
  Таппенс стало неловко.
  — Вы слишком доверчивы, Шейла, — бросила она. — Возможно, вы поступили неосмотрительно, доверяясь Карлу.
  — Значит, вы тоже против него? Я думала, он вам нравится. Он сам тоже так думал.
  До чего же трогательны эти юнцы! Они верят, что все к ним расположены. А ведь это правда — Карл ей нравился.
  — Послушайте, Шейла, — устало сказала Таппенс. — Нравится человек или не нравится — это одно, а факты — другое. Наша страна ведет войну с Германией. Есть много способов служить своему отечеству. Один из них состоит в том, чтобы добывать сведения… за линией фронта. Для такой работы нужна смелость: если вы попадетесь… — голос ее дрогнул, — вам конец.
  — Значит, по-вашему, Карл… — начала Шейла.
  — Служит своей родине именно таким способом… Но ведь и это не исключено, верно?
  — Нет, исключено, — отрезала Шейла и направилась к двери: — Ясно. Сожалею, что обратилась к вам за помощью.
  — Но что же я могу сделать для вас, милая девочка?
  — У вас есть связи. Ваши сыновья в армии и флоте, и вы не раз говорили, что они знакомы с влиятельными людьми. Я надеялась, что вы попросите их сделать… хоть что-нибудь сделать.
  Таппенс подумала о своих мифических отпрысках — Дугласе, Раймонде и Сириле.
  — Боюсь, они ничем вам не помогут, — ответила она.
  — Значит, надеяться нам не на что. Карла возьмут и посадят в тюрьму, а потом на рассвете поставят к стенке и расстреляют. И на этом все кончится, — с высоко поднятой головой пылко произнесла Шейла и вышла, захлопнув дверь.
  «Ох уж эти ирландцы, будь они прокляты! — думала Таппенс, обуреваемая самыми противоречивыми чувствами. Откуда у них эта ужасная способность все поворачивать так, что голова у тебя начинает кругом идти? Если Карл фон Дайним шпион, он заслуживает расстрела. На этом я должна стоять, а не поддаваться девчонке, как бы она ни обольщала меня своим ирландским голосом, доказывая, что на моих глазах трагически гибнет герой и мученик!»
  И в то же время Таппенс хотелось, ах, как хотелось, чтобы Карл оказался невиновен.
  Но как на это надеяться, зная то, что знает она?
  Рыбак, сидевший в конце Старой пристани, забросил удочку и начал неторопливо сматывать леску.
  — Боюсь, что дело ясное, — сказал он.
  — Честно признаюсь, жаль, — отозвался Томми. — Он… В общем, он славный парень.
  — Так оно и бывает, друг мой. Работать за линию фронта идут не трусы, не тыловые крысы, а смелые люди. Мы это знаем на собственном опыте. Но вина его доказана — ничего не попишешь.
  — Значит, никаких сомнений?
  — Никаких. Среди его записей с химическими формулами обнаружен список сотрудников завода, подозреваемых в пронацистских настроениях, — ой собирался их прощупать. Найдены также план диверсионных актов и рецептура удобрений, которые, если бы их пустили в дело, уничтожили бы посевы на большой площади. А это как раз по части нашего мистера Карла.
  Проклиная в душе Таппенс, которая взяла с него слово заговорить об этом, Томми неохотно пробормотал:
  — А не могло получиться так, что ему просто подсунули всю эту чертовщину?
  Губы мистера Гранта искривила демоническая улыбка.
  — Понятно! Это идея вашей жены?
  — M-м, как вам сказать? В общем, да.
  — Что ж, он интересный парень, — снисходительно заметил Грант и продолжал: — Нет, если говорить серьезно, такая возможность практически исключена. У него, кстати, был и запас чернил для тайнописи, а это уже веская улика. И не похоже, чтобы чернила были ему подброшены. Они не стояли у него на умывальнике в пузырьке с надписью: «Принимать по мере надобности». Нет, он их чертовски ловко запрятал. С таким приемом мы столкнулись лишь однажды — тогда это были жилетные пуговицы. Их пропитывают симпатической жидкостью, а затем, когда возникает необходимость, бросают в воду, и чернила готовы. Карл фон Дайним пользовался не пуговицами, а шнурками от ботинок. Ловко придумано!
  — Погодите, погодите!..
  В голове Томми промелькнула какая-то мысль. Туманное, расплывчатое воспоминание…
  Таппенс оказалась куда сообразительнее. Не успел он пересказать ей свой разговор с Грантом, как она сразу же все поняла.
  — Шнурки от ботинок? Томми, да ведь это же все объясняет!
  — Что — все?
  — История с Бетти, идиот! Разве ты не помнишь, какую странную вещь она сделала однажды у меня в комнате? Вытащила шнурки из ботинок и засунула в стакан с водой. Я еще удивилась тогда, как она до этого додумалась. Теперь я понимаю: она видела, как то же самое проделывал Карл, и начала подражать ему. Он рисковал слишком многим — девочка могла невольно выдать его; вот он и сговорился с той женщиной, что она похитит Бетти.
  — Итак, с этим ясно, — сказал Томми.
  — Да. Хорошо, когда все становится на свое место — можно сделать еще шаг вперед.
  Наступили тяжелые времена. К изумлению и отчаянью ошеломленных французов, их правительство неожиданно капитулировало. Неясно было, что станет с французским флотом. Берега Франции оказались в руках немцев, и над Англией нависла реальная угроза вторжения.
  — Карл фон Дайним был лишь звеном в цепи, — сказал Томми. — А начинается она с миссис Перенны.
  — Да, и нам нужны улики против нее. А добыть их нелегко.
  — Конечно. Если она — мозг всей организации, то постарается не оставлять никаких следов.
  — Значит, ты предполагаешь, что М. — это миссис Перенна?
  Томми кивнул.
  — Ты в самом деле считаешь, что девушка ни в чем не замешана? — помолчав, спросил он.
  — Совершенно в этом уверена.
  — Ну что ж, тебе виднее, — вздохнул Томми. — Но если это так, ей будет несладко. Сперва человек, которого она любит, потом — мать… Немного же останется у нее в жизни!
  — Что поделаешь.
  — Конечно. А что, если мы не правы и М. или Н. — кто-то совсем другой?
  — Опять та же песня? — холодно оборвала его Таппенс. — Тебе не кажется, что ты принимаешь желаемое за действительное?
  — Что ты хочешь этим сказать?
  — Что ты слишком носишься с Шейлой Перенной.
  — Ты мелешь вздор, Таппенс.
  — Это не вздор, Томми. Она вскружила тебе голову.
  — Ничего подобного, — рассердился Томми. — Просто у меня свои соображения.
  — Выкладывай — какие?
  — Пока еще помолчу. Посмотрим, кто из нас прав.
  — Ну, а я считаю, что нам пора вплотную заняться миссис Перенной — выяснить, где она бывает, с кем встречается, словом, все. Должно же быть какое-то связующее звено. Скажи-ка Алберту, чтобы он взялся за нее — и сегодня же.
  — Сделай это сама. Я занят.
  — Чем?
  — Играю в гольф, — ответил Томми.
  Глава девятая
  — Как в добрые старые времена, правда, мэм? — сказал Алберт.
  Он сиял от счастья. Даже теперь, перевалив далеко за тридцать и слегка располнев, Алберт остался в душе тем же романтичным мальчишкой, который работал вместе с Таппенс и Томми в давние, полные приключений дни.
  — Помните нашу первую встречу? — спросил он. — Я еще тогда начищал медные ручки в шикарном отеле. Эх, и скотина был тамошний швейцар! Только и знал, что придираться ко мне. А потом появились вы и насказали мне всякой всячины про какую-то преступницу по прозвищу Шустрая Рита. Впрочем, кое-что в этой истории оказалось правдой. И с того дня я без оглядки пошел за вами, верно? Да, много всего мы пережили, пока не осели, так сказать, на месте.
  Алберт перевел дух, и, воспользовавшись этим, Таппенс по естественной ассоциации осведомилась о здоровье миссис Алберт.
  — Ну, с моей хозяйкой все в порядке. Пишет только, что никак не привыкнет к Уэльсу…
  — Не знаю, Алберт, — перебила его Таппенс, — вправе ли мы втягивать вас в это дело.
  — Глупости, мэм! — загорячился Алберт. — Разве я сам не просился на фронт? Но на призывном пункте все такие важные — со мной даже разговаривать не стали. Ждите, мол, пока призовут ваш возраст. А я — мужчина в расцвете сил, и у меня в голове одно — как бы этим, простите за выражение, сволочам немцам ребра посчитать. Газеты пишут, что нам угрожает пятая колонна. Я, конечно, не знаю, куда делись остальные четыре, но пятая так пятая… Словом, я готов любым способом помогать вам. Приказывайте.
  — Тогда слушайте, что надо сделать.
  Закончив партию в гольф, Томми принял предложение Хейдока и отправился к нему обедать. В «Приюте контрабандистов», как всегда, царил образцовый порядок. Высокий, средних лет слуга, прислуживавший за столом, выполнял свои обязанности с такой профессиональной ловкостью, какую обычно встретишь лишь в первоклассных лондонских ресторанах. Томми не преминул отметить этот факт, как только слуга вышел из столовой.
  — Да, с Апилдором мне повезло.
  — Где вы его откопали?
  — Сам пришел, по объявлению. Рекомендации представил отличные, на вид был не чета тем, кто приходил наниматься до него, да и жалованье запросил довольно скромное. Я тут же его и нанял.
  На веранде, за кофе, Томми словно невзначай осведомился:
  — О чем это вы собирались рассказать мне в клубе? Кажется, что-то забавное насчет Блетчли?
  — Да, да, вспоминаю… Послушайте, Медоуз, а почему он так вас интересует? Вам известно о нем что-нибудь дурное?
  — Что вы! Конечно нет, — поспешно заверил Томми, которому оставалось теперь только сидеть и наблюдать. Рыба клюнула на приманку. Мысль капитана заработала в подсказанном ему направлении.
  — Он всегда казался мне до идиотизма типичным англичанином, — сказал Хейдок.
  — Вот именно.
  — Ага! Понимаю. Вы хотите сказать, что он чересчур уж типичен, — задумчиво продолжал капитан. — Теперь, хорошенько поразмыслив, должен признаться, что не встречал никого, кто знал бы Блетчли до его появления здесь, — к нему никто не приезжает.
  — Вот как? — отозвался Томми.
  — А ну, выкладывайте, что вы о нем слышали, — потребовал Хейдок.
  — Ничего, ровным счетом ничего.
  — Да бросьте вы осторожничать со мной, Медоуз! До меня доходят самые разные слухи. Все они стекаются ко мне, понятно? У меня на шпионов нюх, это знает каждый. Ну, так что собирались сказать? Что Блетчли не то, чем кажется?
  — Это только предположения.
  — Кто же он, по-вашему? Гунн? Чепуха! Он такой же англичанин, как мы с вами.
  — О, я уверен, что на этот счет у Блетчли все в порядке.
  — Еще бы!.. Хотя постойте! Мне рассказывали о нем одну странную историю. Но тогда я не придал ей значения… Ого! Что это? Вы заметили? На море сверкнул огонь. Где мой бинокль?
  Капитан ринулся в дом, выскочил оттуда с биноклем, осмотрел горизонт и принялся описывать систему сигнализации, которую использует враг, дли того чтобы поддерживать связь с различными точками английского побережья, хотя его утверждения явно расходились с фактами. Затем набросал мрачную картину успешного вторжения немцев, которое произойдет в самое ближайшее время.
  — У нас во всем полный хаос, все разлажено. Впрочем, вы сами это знаете не хуже, чем я, Медоуз, — вы ведь состоите в корпусе добровольной гражданской обороны. Когда во главе стоит такой человек, как старик Эндрюс…
  Знакомая песня! Больное место капитана Хейдока. Он убежден, что командование должно быть передано ему, и твердо решил при первой же возможности выжить полковника Эндрюса с его должности.
  Слуга уже подал виски и ликеры, а Хейдок все еще разглагольствовал:
  — …А нас по-прежнему, как черви, подтачивают шпионы. Они повсюду. Та же картина, что в прошлую войну, — парикмахеры, лакеи.
  «Лакей? — думал Томми, откинувшись в кресле и глядя на профиль Апплдора, сновавшего вокруг стола. — Этому парню скорее подошло бы другое имя — не Апплдор, а Фриц… Почему бы и нет? Правда, он безукоризненно говорит по-английски, но разве мало немцев владеет нашим языком? Они научились ему за долгие годы службы в английских ресторанах. Физически они тоже сильно смахивают на англичан: блондины, глаза голубые, форма черепа… Нет, форма черепа их и выдает. Кстати, где это я недавно видел точно такую же голову?»
  И, повинуясь внезапному импульсу, Томми произнес вслух несколько слов, как бы развивавших очередную мысль Хейдока.
  — Мы все носимся с этими проклятыми анкетами, — гремел капитан. — А какой от них толк, Медоуз? Набор дурацких вопросов…
  — Знаю, знаю, — отозвался Томми. — Например: «Ваша фамилия?» Ответ — Н. или М.
  Раздался звон и треск бьющейся посуды. Апплдор, идеально вышколенный слуга, оступился, и струйка мятного ликера брызнула на руку и манжету Томми.
  — Простите, сэр, — пробормотал слуга.
  — Идиот! Увалень проклятый! Где у вас глаза, черт побери? — взорвался Хейдок, и его красное лицо совсем побагровело от ярости. Апплдор рассыпался в извинениях. Томми стало неловко за слугу, как вдруг, словно чудом, гнев капитана испарился, и к Хейдоку вернулись его всегдашние радушие и сердечность.
  — Идемте, помоетесь. Мятный ликер — чертовски липкая штука.
  Томми последовал за хозяином в дом и вскоре очутился в роскошной ванной, оснащенной целой кучей всяких технических новинок. Он принялся отмывать липкие сладкие пятна, а капитан, оставшийся в соседней комнате, тем временем беседовал с ним. Томми выпрямился и повернулся, чтобы вытереть руки. В то же мгновение мыло, положенное им на раковину, соскользнуло на пол. Томми, не заметив этого, нечаянно наступил на кусок ногой.
  В следующую секунду он уже выделывал немыслимое балетное антраша на блестящем линолеуме. Он прокатился по всей комнате, нелепо размахивая руками, и наконец схватился одной за правый кран ванны, а другой больно стукнулся о настенный шкафчик. Не случись катастрофы с мылом, такой сложный пируэт никогда не удался бы Томми. Нога его с размаху ударилась о нижнюю панель ванны и проехала по ней. То, что последовало за этим, показалось Томми цирковым фокусом. Повернувшись на невидимой оси, ванна отошла от стены, и перед Томми открылась полутемная ниша, где стоял предмет, назначение которого угадывалось с первого взгляда. Это был радиопередатчик.
  Голос капитана умолк. Хейдок внезапно появился на пороге, и в мозгу Томми все мгновенно стало на свои места. Как он был слеп! Это веселое, пышущее здоровьем лицо добродушного англичанина — только маска. Как он до сих пор не разглядел под ней истинного Хейдока — надменного, вспыльчивого офицера-пруссака? Но, слава богу, происшествие в столовой открыло ему глаза. Оно напомнило ему другой такой же случай: он видел когда-то, как прусский вояка с подлинно юнкерской грубостью отчитывал солдата. Точно так же обрушился сегодня и капитан Хейдок на своего провинившегося и растерянного подчиненного.
  Все прояснилось, прояснилось, как по волшебству. Сначала противник засылает сюда Гана, который с помощью иностранных рабочих оборудует виллу и, в соответствии с заранее намеченным планом, делает все, чтобы навлечь на себя подозрения и тем самым перейти к следующему этапу операции — к разоблачению его как немецкого агента, осуществляемому бравым английским моряком Хейдоком. А затем тот — и выглядит это вполне естественно — приобретает «Приют контрабандистов» и принимается изводить всех своих знакомых рассказами о том, как досталась ему вилла. И вот уже Н. осел в указанном ему месте; морские коммуникации у него обеспечены, передатчик надежно замаскирован, штаб его располагается под рукой, в «Сан-Суси», и сам он готов претворить в жизнь немецкий план.
  Все эти мысли пронеслись в мозгу Томми с быстротой молнии. Он сознавал, слишком хорошо сознавал, что ему грозит, не может не грозить смертельная опасность. Выход один — прикинуться доверчивым английским тугодумом. Он повернулся к Хейдоку и расхохотался, надеясь в душе, что смех его звучит достаточно естественно.
  — Ей-богу, у вас в доме всюду сюрпризы! Что это за штука? Еще одна выдумка Гана? В прошлый раз вы мне ее не показали.
  Хейдок молча стоял в дверях, загораживая Томми дорогу. Все его крупное тело напряглось.
  «Противник мне не по силам, — подумал Томми. — А тут еще этот проклятый слуга!»
  Хейдок по-прежнему высился на пороге, как каменная глыба. Затем внезапно расслабил мышцы и рассмеялся.
  — Чертовски занятно получилось у вас, Медоуз! Вы прокатились по полу, как балетный танцор. Такое бывает раз на тысячу. Вытирайте руки и пойдем в комнату.
  Томми вышел из ванной и последовал за ним. Он держался настороже, каждый мускул его был напряжен. Теперь, когда он сделал такое открытие, ему нужно любой ценой выбраться из этого дома. Но проведет ли он Хейдока?
  Голос капитана звучал достаточно естественно. Небрежно, словно невзначай (так ли?), обняв Томми за плечи, моряк провел его в гостиную, повернулся и притворил за собой дверь.
  — Послушайте, старина, мне надо вам кое-что сказать, — начал он искренним, дружелюбным, но чуточку смущенным тоном и жестом предложил Томми сесть, — Досадно, конечно, что так вышло, чертовски досадно. Мне остается одно — доверить вам свою тайну. Только смотрите, Медоуз, — держать язык за зубами, понятно?
  Томми изобразил на лице жадное любопытство.
  Хейдок сел и доверительно придвинул свой стул к собеседнику.
  — Понимаете, Медоуз, дело обстоит так. Об этом никто не знает, но я из Секретной службы. Отдел М. И. 42Б. Икс. Слышали о таком?
  Томми покачал головой и прикинулся еще более заинтересованным.
  — Так вот, это совершенно секретно. Мы работаем, так сказать, на внутреннем кольце связи — передаем отсюда кое-какую, информацию. Но если это выплывет, будет беда, понятно?
  — Еще бы! — воскликнул Медоуз. — Как интересно! Можете не сомневаться, я буду молчать.
  — И правильно сделаете — это жизненно необходимо. Повторяю, все это совершенно секретно.
  — Вполне вас понимаю. Но до чего же увлекательная у вас работа! Право, увлекательная! Мне так хочется порасспросить вас о ней. Но, наверно, это не полагается?
  — Да, не стоит. Вы же понимаете, что значит «совершенно секретно»?
  — Конечно, конечно! Извините, пожалуйста, что так получилось. Поразительный случай! — ответил Томми и подумал про себя: «Ей-богу, он мне не поверил. Не может он вообразить, что я приму его россказни за чистую монету!»
  Нет, это совершенно невероятно. Впрочем, тщеславие многих губило.
  Капитан Хейдок — умница, крупная личность. А кто такой этот жалкий Медоуз? Всего лишь туповатый британец, образец той породы людей, которые верят всему чему угодно. Дай бог, чтобы Хейдок подольше пребывал в этом убеждении!..
  Томми продолжал болтать, всячески выказывая интерес и любопытство. Он понимает, что вопросов задавать нельзя, но… Насколько он может судить, у капитана Хейдока очень опасная работа. Приходилось ли капитану работать в самой Германии? Хейдок отвечал искренне и охотно. Сейчас он больше, чем когда-либо, казался подлинным британским моряком — прусский офицер бесследно исчез. Но теперь Томми глядел на него новыми глазами и только диву давался, как мог он так заблуждаться. Ни в форме черепа, ни в линии рта — ничего британского. Наконец мистер Медоуз поднялся. Наступил миг последнего испытания. Сойдет или нет?
  — Право, мне пора — час уже поздний. Еще раз извините и будьте уверены — ни одна живая душа не услышит от меня ни слова.
  Не прерывая приятной беседы, мистер Медоуз, довольный и возбужденный, направился к двери. Вот он уж в холле… Теперь к выходу…
  Сквозь другую, приоткрытую дверь справа он видит Апплдора, Слуга расставляет посуду на подносе — утром он должен подать завтрак хозяину. (Эти дурни выпустят-таки его!)
  Мужчины постояли у входа. Поболтали, уговорились — в субботу опять играем в гольф.
  На дороге раздались голоса — с прогулки на мыс возвращались двое мужчин, немного знакомых Томми и Хейдоку. Томми окликнул их. Они остановились. Все четверо постояли у ворот, обменялись несколькими словами. Затем Томми сердечно простился с хозяином и в обществе обоих мужчин зашагал по дороге.
  Ушел! Идиот Хейдок клюнул на удочку!
  Томми услышал, как капитан подошел к дому, проследовал в холл, захлопнул за собой дверь. Чуть не крича от радости, Томми бодро спустился по холму бок о бок со своими новыми знакомыми. Само провидение в последнюю минуту послало их сюда.
  У ворот «Сан-Суси» Томми распрощался со спутниками, вошел в сад и, негромко насвистывая, направился по аллее к дому. Но едва он поравнялся с росшими в темном уголке кустами рододендронов, как на голову ему обрушилось что-то тяжелое. Он упал ничком и провалился в темную бездну.
  Глава десятая
  — Вы объявили три пики, миссис Бленкенсоп?
  Да, миссис Бленкенсоп объявила три пики.
  От телефона, слегка запыхавшись, вернулась миссис Спрот.
  — Экзамены по противовоздушной обороне опять перенесли. Как это мне надоело! — воскликнула она.
  — А потом миссис Кейли объявила две черви, и я пошла с двойки треф, — продолжала мисс Минтон.
  — А я объявила три пики, — сказала миссис Бленкенсоп.
  — Я — пас, — отозвалась миссис Спрот. Миссис Кейли молчала. Наконец она заметила, что партнерши выжидательно смотрят на нее.
  — Ах, боже мой, простите! — вспыхнула она. — Я думала, не пойти ли мне к мистеру Кейли. Он ведь совсем один на веранде.
  Миссис Кейли обвела глазами присутствующих.
  — Если не возражаете, я взгляну, как он там. Мне послышался какой-то странный шум. Боюсь, не упала ли у него книга, — сказала она и через застекленную дверь вышла на террасу.
  — Почему бы миссис Кейли не привязать к руке веревочку? — заметила Таппенс. — Тогда в случае надобности мистеру Кейли оставалось бы лишь дернуть за нее.
  — Приятно видеть такую любящую жену! — восхитилась мисс Минтон.
  Три женщины помолчали.
  — А где Шейла? — осведомилась мисс Минтон.
  — Пошла в кино, — ответила миссис Спрот.
  — А миссис Перенна? — поинтересовалась Таппенс.
  — Сказала, что останется у себя — ей надо проверить счета, — отозвалась мисс Минтон. — Бедняжка! Проверять счета так утомительно!
  — Не весь же вечер она этим занималась, — возразила миссис Сирот. — Когда я говорила в холле по телефону, она откуда-то вернулась.
  — Интересно, откуда? — вставила мисс Минтон. — Наверно, не из кино — сеанс еще не кончился.
  — Она была без шляпы и пальто, — продолжала миссис Спрот. — Волосы растрепанные, сама вся запыхалась, словно долго бежала. Взлетела по лестнице прямо к себе, а мне не сказала ни слова. Только сердито взглянула. Да, да, очень сердито, хотя я вроде ничего не сделала.
  В дверях веранды появилась миссис Кейли.
  — Нет, вы подумайте! — воскликнула она. — Мистер Кейли сам, без моей помощи обошел весь сад. Говорит, что с наслаждением прогулялся — ночь такая теплая.
  Она села, и женщины снова взялись за карты.
  В комнату вошла миссис Перенна.
  — Хорошо погуляли? — спросила мисс Минтон. Миссис Перенна ответила ей недобрым раздраженным взглядом.
  — Я не выходила из дому, — отрезала она.
  — Ах, простите! Я, наверно, ошиблась. Но миссис Спрот сказала, что вы недавно вернулись.
  — Я только вышла за дверь посмотреть, какая погода, — ответила миссис Перенна.
  Тон у нее был неприязненный. Она враждебно посмотрела на кроткую миссис Спрот, которая вся вспыхнула и явно испугалась.
  — Нет, вы подумайте только, — внесла свой вклад в общий разговор миссис Кейли. — Мистер Кейли сам обошел весь сад.
  — Зачем? — в упор спросила миссис Перенна.
  — Сегодня такая теплая ночь, — пояснила миссис Кейли. — Он даже забыл надеть второе кашне, и теперь все еще не хочет возвращаться в дом. Я так боюсь, что он простудится.
  — Бывают вещи пострашнее простуды, — оборвала ее миссис Перенна. — В любую минуту нам на голову может свалиться бомба, и мы взлетим на воздух.
  — Ах, боже мой! Надеюсь, этого не случится.
  — Да? А вот я не прочь, чтобы это случилось.
  И миссис Перенна проследовала на террасу.
  Четыре дамы, игравшие в бридж, посмотрели ей вслед.
  — Она сегодня какая-то странная, — пробормотала миссис Спрот.
  Мисс Минтон наклонилась над столом.
  — Вам не кажется…
  Она оглянулась, и остальные придвинулись поближе.
  — Вам не кажется, что она пьет? — свистящим шепотом закончила мисс Минтон.
  — Ах, боже мой! В самом деле? — вскрикнула миссис Кейли. — Это многое бы объяснило. По временам она действительно какая-то… непонятная. Как вы думаете, миссис Бленкенсоп?
  — О, я этого не думаю. Мне кажется, она просто чем-то встревожена. Вам ходить, миссис Спрот.
  — Кажется, Бетти проснулась? — подняла голову миссис Спрот.
  — Нет, она спит, — твердо возразила Таппенс. Миссис Спрот, явно поглощенная своими материнскими заботами, с нерешительным видом заглянула в карты.
  — Значит, от нечего делать сражаемся в бридж? — прогудел низкий голос.
  В дверях террасы, тяжело дыша и сверкая глазами, стояла миссис О'Рорк. Недружелюбно улыбнувшись, она вошла в комнату.
  — Что это у вас в руках? — с внезапным интересом осведомилась миссис Спрот.
  — Молоток, — любезно отозвались миссис О'Рорк. — Я нашла его в аллее — кто-нибудь, наверно, забыл.
  — Странно! Кому он мог там понадобиться? — удивилась миссис Спрот.
  — Действительно странно, — согласилась миссис О'Рорк и, размахивая молотком, проследовала в холл.
  Сегодня она была в каком-то особенно приподнятом настроении.
  — Позвольте, а какие у нас козыри? — спросила мисс Минтон.
  Минут пять игра продолжалась без помех, а затем вошел Блетчли, вернувшийся из кино, и начал подробно излагать содержание «Странствующего менестреля», фильма, действие которого происходит в годы царствования Ричарда I.
  Роббер так и не удалось закончить: миссис Кейли, взглянув на часы, обнаружила, что час уже поздний, и с воплем ужаса ринулась в сад на поиски мистера Кейли. Последний, упиваясь ролью калеки, брошенного на произвол судьбы, трагически вздрагивал, кашлял и твердил замогильным голосом:
  — Ничего, ничего, дорогая! Надеюсь, бридж доставил тебе удовольствие? Не беспокойся обо мне. Даже если я простудился, это, право, не имеет значения. Сейчас война!
  На другой день, за завтраком, Таппенс заметила, что атмосфера несколько напряжена. Миссис Перенна разжала губы только для того, чтобы отпустить несколько едких замечаний, после чего не вышла, а прямо-таки вылетела из комнаты. Блетчли, намазывавший на хлеб толстый слой повидла, негромко усмехнулся.
  — Кажется, потянуло холодком, — заметил он. — Ну что ж, этого следовало ожидать.
  — Что-нибудь случилось? — осведомилась мисс Минтон и, затрепетав от радостных предвкушений, вытянула вперед тонкую шею.
  Майор окинул глазами аудиторию. За столом сидят мисс Минтон, миссис Бленкенсоп, миссис Кейли и миссис О'Рорк. Миссис Спрот и Бетти уже вышли. Пожалуй, можно рассказать.
  — Речь идет о Медоузе, — сообщил он. — Всю ночь где-то прокутил. До сих пор не вернулся.
  — Что? — вырвалось у Таппенс.
  — Наш Медоуз — парень не промах, — рассмеялся Блетчли. — Мадам Перенна, естественно, злится.
  — Ах, боже мой! — вскрикнула мисс Минтон, заливаясь краской.
  Миссис Кейли была явно шокирована. Миссис О'Рорк только усмехнулась.
  — Миссис Перенна мне все уже рассказала, — призналась она. — Что поделаешь! Мужчина — всегда мужчина.
  — Но с мистером Медоузом могло что-нибудь случиться, — проблеяла мисс Минтон. — Вдруг он угодил под автомобиль?
  — Думаю, что именно так он все и объяснит, — ответил майор. — Налетела машина, сбила его, и бедняга пришел в себя только утром.
  — Может быть, он в больнице?
  — Нам дали бы знать: у него при себе удостоверение личности.
  — Боже мой! — вздохнула миссис Кейли. — Что скажет мистер Кейли?
  Ответа на этот риторический вопрос не последовало. Таппенс с видом оскорбленного достоинства встала и вышла из комнаты.
  — Бедный старина Медоуз! — прыснул со смеху Блетчли, как только дверь за ней затворилась. — Его отлучка не по вкусу прелестной вдовушке. Она уже думала, что подцепила его.
  — Майор Блетчли! — проблеяла мисс Минтон.
  — Помните Диккенса? — подмигнув, отозвался отставной вояка. — «Остерегайся вдовушек, Сэмми!»
  Непредвиденное исчезновение Томми несколько встревожило Таппенс, но она попыталась успокоить себя. Вероятно, он кое-что разузнал и пошел по горячим следам. Понимая, как в их условиях трудно поддерживать связь.
  Бирсфорды заранее договорились не поднимать паники преждевременно, если одному из них придется отлучиться, не предупредив другого. Договорились они и о некоторых уловках, к которым будут прибегать в подобных случаях. По словам миссис Спрот, миссис Перенна вчера вечером куда-то уходила. А так лак сама хозяйка категорически отрицает этот факт, ее отлучка становится особенно интересным поводом для размышлений. Возможно, Томми выследил ее и обнаружил нечто такое, что требует его неустанного наблюдения. Тогда он, без сомнения, либо свяжется с Таппенс одним из условных способов, либо скоро вернется.
  И все-таки Таппенс не удавалось подавить в себе тревогу. Она решила, что роль миссис Бленкенсоп вполне позволяет ей проявить известное любопытство и даже беспокойство, и без долгих размышлений отправилась на поиски миссис Перенны.
  Миссис Перенна не проявила склонности распространяться на эту тему и сразу же дала понять, что подобное поведение ее постояльца нельзя ни извинить, ни обойти молчанием.
  День прошел, а мистер Медоуз так и не объявился. Под вечер, уступив настояниям обитателей «Сан-Суси», хозяйка крайне неохотно согласилась наконец позвонить в полицию. Пришел сержант и занес в записную книжку обстоятельства дела. При этом выяснились некоторые факты. Мистер Медоуз вышел из дома капитана Хейдока в половине одиннадцатого. Оттуда он вместе с неким мистером Уолтерсом и доктором Кэртисом дошел до самых ворот «Сан-Суси», где распрощался со спутниками и свернул в аллею. С этой минуты мистер Медоуз как бы растаял в пространстве.
  Таппенс наметила для себя две версии.
  Во-первых, Томми мог заметить в аллее миссис Перенну и юркнуть в кусты, а затем пойти за ней по пятам. Если у нее было с кем-то свидание, он, вероятно, последовал за этим человеком, а она вернулась в «Сан-Суси». В таком случае он, видимо, цел и невредим, и чем старательнее полиция будет его искать, тем больше затруднений доставит ему. Вторая версия была куда менее приятной. Наглядно она представлялась Таппенс либо в образе миссис Перенны, которая «с растрепанными волосами и вся запыхавшись» возвращается в «Сан-Суси», либо в образе миссис О'Рорк, появляющейся в дверях веранды с тяжелым молотком в руке.
  Молоток этот наводил Таппенс на размышления самого трагического свойства. В самом деле, как он очутился в аллее? Кому и зачем он там понадобился? На второй вопрос ответить было куда труднее, чем на первый. Тут многое зависело от того, когда именно вернулась домой миссис Перенна. Это произошло, несомненно, около половины одиннадцатого, но, к сожалению, ни одна из дам, игравших в бридж, не взглянула на часы. Миссис Перенна сердито заявила, что выходила только посмотреть, какая на улице погода. Но человек, вышедший на минуточку за двери дома, не может запыхаться. Хозяйка была явно раздражена тем, что ей не повезло и миссис Спрот увидела ее: она рассчитывала, что все четыре дамы поглощены бриджем.
  Когда же это точно было?
  Из разговоров Таппенс выяснила, что все ее партнерши высказываются на этот счет крайне неопределенно. Если время совпадает, наиболее подозрительной фигурой становится миссис Перенна. Но возможны и другие варианты. В момент возвращения Томми отсутствовало еще трое обитателей «Сан-Суси». Майор Блетчли был в кино, но он ходил туда один. Кроме того, он так настойчиво и с такими подробностями пересказывал содержание фильма, что подозрительный человек мог бы усмотреть в этой настойчивости желание установить свое алиби. Затем есть еще мистер Кейли, который, несмотря на свою мнительность, ни с того ни с сего отправился один гулять по саду. Не забеспокойся миссис Кейли о состоянии своего супруга, никто не узнал бы об этой прогулке и все считали бы, что мистер Кейли, укутанный в плед, покоится, как мумия, в кресле на террасе. Кстати, идти на такой риск, как длительное пребывание ночью на воздухе, — это на него очень непохоже.
  И наконец, опять-таки остается миссис О'Рорк, с улыбкой размахивающая молотком…
  — В чем дело, Деб? Чем мы так расстроены, девочка?
  Дебора Бирсфорд вздрогнула от неожиданности, но тут же рассмеялась: перед девушкой, сочувственно глядя на нее карими глазами, стоял Тони Марсден. Тони ей нравился. Умный парень и считается в шифровальном отделе восходящей звездой, хотя работает недавно.
  — А, пустяки, — ответила она, — семейные дела. Ты ведь знаешь, что это такое.
  — Да, родственники — нудная штука. Твои старики что-нибудь выкинули?
  — По правде сказать, меня беспокоит мама.
  — Почему? Что случилось?
  — Понимаешь, она уехала в Корнуолл к старой тетке. Ей семьдесят восемь, она выжила из ума и совершенно невыносима.
  — Мрачная картина! — сочувственно отозвался молодой человек.
  — Конечно, с маминой стороны это очень великодушно. Но она и без того подавлена — ей, видите ли, не дают работать на победу, никто не нуждается в ее услугах. В прошлую войну она была сестрой в госпитале и занималась еще всякой всячиной, но теперь, разумеется, другое дело. Так вот, маму все это так расстроило, что она решила пожить в Корнуолле у тети Грейси, покопаться в саду и так далее.
  — Здравое решение! — одобрил Тони.
  — Да, для нее это самый лучший выход. В ней ведь до сих пор столько энергии! — снисходительно сказала Дебора. — Значит, все в порядке?
  — Не совсем, хотя еще позавчера, получив ее письмо, я была просто счастлива за нее. Что же тебя беспокоит?
  — А то, что я попросила Чарлза — он как раз поехал в те края к своим — навестить маму. Он заехал к ней, а ее там не оказалось.
  — Как не оказалось?
  — Так. Она туда и не приезжала. Вовсе не приезжала.
  — Странно! — несколько растерявшись, пробормотал Тони. — А где твой… э-э… отец?
  — Мой старик? Где-то в Шотландии. Служит в одном из этих унылых министерств, где только и делают, что подшивают бумаги да снимают с них копии.
  — Твоя мать, наверное, поехала к нему.
  — Нет, это в секретной зоне, и женам въезд туда воспрещен.
  — Гм… Ну, значит, она уехала… в другое место.
  Тони окончательно пришел в замешательство — особенно потому, что Дебора не сводила с него больших грустных глаз, в которых застыла тревога.
  — Но зачем? Это очень странно. Ведь все мамины письма полны рассказами о тете Грейси, саде и прочем.
  — Понятно, понятно, — заторопился Тони. — Конечно, ей хочется, чтобы ты думала… Но в наше время… Словом, я хочу сказать, что человеку нужно иногда проветриться.
  Тревога в глазах Деборы немедленно сменилась гневом.
  — Если ты полагаешь, что мама решила провести конец недели с кем-нибудь… посторонним, то ошибаешься. Мои родители любят друг друга, по-настоящему любят. Мама никогда…
  — Конечно, никогда, — опять заторопился Тони. — Извини, пожалуйста. Я вовсе не хотел…
  Гнев Деборы утих, но она тут же снова нахмурилась.
  — Самое странное, что на днях мне кто-то сказал, будто видел маму в Лихемптоне. Я, разумеется, ответила, что это невозможно — я ведь думала, что она в Корнуолле. Но теперь…
  Рука Тони, подносившая спичку к сигарете, повисла в воздухе. Спичка потухла.
  — В Лихемптоне? — быстро переспросил он.
  — Да. Вот уж неподходящее место для мамы. Общество отставных полковников, старых дев и сплошное безделье.
  — Что и говорить, место неподходящее, — отозвался Тони, раскурил сигарету и словно невзначай спросил: — А чем занималась твоя мать в ту войну?
  — Тем же, что и другие: работала в госпитале, водила машину — не свою, конечно, а генеральскую, — перечислила Дебора.
  — А я думал, что она, как и ты, была на секретной службе.
  — Ну, что ты! На это у нее не хватило бы ума. Впрочем, они с папой были, кажется, одно время чем-то вроде сыщиков: секретные документы, шпионы и прочее. Конечно, милые старики все преувеличивают — им кажется, что это было страшно важно.
  Когда на другой день Дебора пришла со службы домой, ей показалось, что в комнате что-то изменилось. Чтобы разобраться, в чем дело, ей потребовалось несколько минут. Затем она позвонила и сердито осведомилась у хозяйки, где большая фотография, обычно стоявшая на комоде. Миссис Роули была и огорчена и обижена. Она ничего не знает. Она не притрагивалась к карточке. Может быть, Гледис… Та заверила, что она тоже не касалась фотографии.
  — Может быть, это газовщик — он тут приходил днем, — с надеждой в голосе добавила она.
  Однако Дебора категорически отказалась допустить, чтобы служащий газовой компании неожиданно воспылал симпатией к немолодой женщине и унес ее фотографию. Гораздо более вероятно, решила про себя Дебора, что Гледис разбила стекло и поспешила скрыть следы преступления, бросив и рамку и карточку в мусорный ящик.
  Тем не менее Дебора не стала поднимать шум. При случае она попросит мать прислать ей другую фотографию, и все.
  Глава одиннадцатая
  Наступила очередь Таппенс потолковать с рыбаком, сидящим в конце пирса. Вопреки здравому смыслу она надеялась, что мистер Грант скажет ей что-нибудь утешительное. Но надежды ее не оправдались. Грант тоже не получал от Томми никаких известий.
  — Значит, нет оснований предполагать, что он… что с ним что-то случилось? — спросила Таппенс, стараясь придать голосу твердость и деловитость.
  — Никаких. Но допустим, что они есть. Как вы поступите?
  — Я… Буду продолжать, разумеется.
  — Вот и правильно. Плакать будем после боя. А сейчас мы в самой его гуще, и время не ждет. Одна информация, которую вы нам дали, подтвердилась. Вы подслушали разговор о «четвертом». Это четвертое следующего месяца, дата большого прыжка на нашу страну.
  — Вы уверены?
  — Совершенно. Наши враги — люди методичные. Планы у них всегда составлены точно и разработаны до деталей. Итак, дата — четвертое. Все теперешние налеты — пустяки, так сказать, разведка боем: немцы прощупывают пашу оборону и интересуются, как мы реагируем на бомбежки. А четвертого нанесут настоящий удар.
  — Но раз вам это известно…
  — Мы знаем дату вторжения. Знаем или предполагаем, где оно, примерно, произойдет, и по мере сил готовимся. Но тут снова всплывает старая история с осадой Трои. Троянцам, как и нам, было известно, что за силы угрожают им извне. А нам нужно знать, кто угрожает нам изнутри, что за люди сидят в деревянном коне, потому что именно они могут открыть врагу ворота крепости. Мы обязаны вовремя узнать, кто эти люди.
  — Не могли бы вы пустить кого-нибудь из ваших по следу миссис Перенны?
  — Уже сделано. Информация, полученная нами, Такова: «Миссис Перенна — член Ирландской республиканской армии, подозревается в антианглийских настроениях». Информация абсолютно точна, но никаких других улик у нас нет. У нас нет фактов, которые нужны нам, как воздух. Поэтому не отступайтесь, миссис Бирсфорд. Не отступайтесь и сделайте все, что в ваших силах.
  — Четвертое? — повторила Таппенс. — Значит, осталось меньше недели?
  — Ровно неделя.
  Таппенс стиснула руки.
  — Мы должны справиться. Я говорю «мы», потому что чувствую — Томми идет по следу. Поэтому он и не вернулся. Ох, только бы мне тоже кое в чем разобраться! А что, если…
  И Таппенс нахмурилась, обдумывая план новой атаки.
  — Понимаете, Алберт, это вполне возможно.
  — Я, конечно, понимаю, что вы имеете в виду, мэм. Но честно признаюсь, идея мне не по душе.
  — И все-таки она может сработать.
  — Вполне, мэм. Но вы ставите под удар себя, и это мне не нравится. Да и хозяину тоже не понравилось бы.
  — Обычные способы мы уже перепробовали. Я хочу сказать: мы сделали все, что можно сделать, оставаясь под прикрытием. Думаю, что у нас есть теперь лишь один шанс — сыграть в открытую.
  — Хотел бы я знать, где сейчас капитан Бирсфорд!
  — Я тоже, — с тоской отозвалась Таппенс.
  — Все это как-то неестественно — исчезает, не сказав ни слова, а потом даже весточки не шлет. Вот почему…
  — Что, Алберт?
  — Вот почему я и говорю, что уж если он пошел в открытую, так, может, вам все-таки лучше оставаться в тени?
  — Алберт помолчал, собираясь с — мыслями, потом закончил:
  — Я вот что хочу сказать. Допустим, они засекли капитана. Но о вас-то они могут и не знать. Поэтому вам лучше оставаться под прикрытием.
  — Сама не знаю, на что решиться, — вздохнула Таппенс.
  — А как вы хотели все это устроить, мэм?
  — Я думала потерять письмо, написанное моей рукой, — неуверенно начала Таппенс. — Подниму из-за этого шум, притворюсь очень расстроенной. Затем его найдут в холле, и служанка, вероятнее всего, положит конверт на стол. А тогда уж тот, кто нам нужен, обязательно заглянет в него.
  — А что будет в письме?
  — Ну, примерно следующее: мне удалось установить личность интересующего вас человека и завтра я обо всем подробно доложу. Вы же понимаете, Алберт: тогда Н. или М. будут вынуждены пойти в открытую и постараться убрать меня.
  — Да, и не исключено, что это им удастся.
  — Если я буду начеку — нет. Думаю, что они попробуют заманить меня в ловушку — куда-нибудь, где побезлюдней. И вот тут-то на сцену выйдете вы, потому что о вас никто ничего не знает.
  Едва Таппенс вышла из местной библиотеки, зажав под мышкой том, который ей отрекомендовали как «интересную книжечку», чей-то голос окликнул ее:
  — Миссис Бирсфорд!
  Она вздрогнула, круто повернулась и увидела высокого смуглого молодого человека с приятной, немного смущенной улыбкой.
  — Вы… Вы, наверно, меня не помните?
  Таппенс давным-давно привыкла к этой фразе. Она даже точно знала, какие слова будут сказаны дальше.
  — Я… Я как-то заходил к вам домой с Деборой.
  Приятели Деборы! Их было у нее очень много, и все они были для Таппенс на одно лицо. Одни, как этот молодой человек, брюнеты, другие — блондины, но все из того же теста: приятные, воспитанные, с чуточку длинноватыми — на взгляд Таппенс — волосами.
  И надо же, чтобы один из них встретил и узнал ее именно сейчас! Но ничего, она быстро от него отделается.
  — Я — Энтони Марсден, — представился молодой человек.
  — Как же, помню! — соврала Таппенс и протянула ему руку.
  — Как хорошо, что я разыскал вас, миссис Бирсфорд! — продолжал Тони Марсден. — Понимаете, я служу там же, где Дебора, а тут получилась довольно неприятная история.
  — Неужели? Какая же? — осведомилась Таппенс.
  — Понимаете, Дебора узнала, что вы вовсе не в Конуолле, как она думала. Это может поставить вас, в несколько затруднительное положение, не тек ли?
  — А, черт! — огорченно воскликнула Таппенс. — Как же это так получилось?
  Тони Марсден объяснил и робко добавил:
  — Дебора, конечно, не имеет представления, чем вы занимаетесь на самом деле…
  Молодой человек скромно умолк, затем продолжал:
  — Насколько я представляю себе, очень важно, чтобы она и дальше ничего не знала. Я работаю, в общем, по той же части, что и вы. Официально я начинающий сотрудник шифровального отдела. На самом же деле мне дана инструкция выражать умеренно профашистские взгляды — восторгаться немецкой системой намекать на то, что деловое сотрудничество с Гитлером — вещь неплохая, и так-далее, а самому наблюдать за тем, какой отклик встречают мои высказывания. Понимаете, у нас сейчас много провалов, и мы хотим выяснить, кто за этим стоит.
  «Всюду разложение», — подумала Таппенс.
  — Как только Деб рассказала мне о вас, — снова начал молодой человек, — я сразу решил: поеду-ка я туда сам и предупрежу миссис Бирсфорд — пусть придумает историю поубедительней. Понимаете, случилось так, что мне известно, чем вы здесь занимаетесь и насколько это важно. Если кто-нибудь пронюхает, кто вы такая, все пропало. Вот я и подумал, не стоит ли вам сделать вид, что вы уехали к капитану Бирсфорду в Шотландию. Вы всегда можете сказать, что вам разрешили работать вместе с ним.
  — Пожалуй, могу, — задумчиво отозвалась Таппенс.
  — Надеюсь, вы не сочли мое вмешательство бестактным? — встревоженно спросил Тони Марсден.
  — Нет, напротив, я вам очень благодарна.
  — Я… Я… Понимаете, я очень люблю Дебору, — несколько непоследовательно выпалил Тони.
  Таппенс с интересом взглянула на собеседника.
  — Мой муж не в Шотландии, — помолчав, неторопливо сказала она.
  — Как!
  — Он здесь, со мной. По крайней мере, был со мной, потому что сейчас он исчез.
  — Послушайте, это скверно! Но, может быть, я ошибаюсь? Он вышел на какой-то след?
  — По-моему, да, — кивнула Таппенс. — Поэтому я и не считаю его исчезновение таким уж плохим предзнаменованием. Думаю, что рано или поздно он даст мне знать о себе нашим условным способом. И она слегка улыбнулась.
  — Я, разумеется, не сомневаюсь, что вы с ним не новички в игре, — с некоторым замешательством отозвался Тони. — Но все-таки будьте осторожны.
  — Я понимаю, что вы имеете в виду, — кивнула Таппенс. — Красавиц героинь в романах всегда заманивают в ловушку. Но у нас с Томми свои, особые методы. И пароль тоже особый — Таппенс.
  — Как? — уставился на нее Тони с таким видом, словно перед ним сумасшедшая.
  — Извините. Я забыла вам объяснить, что в семье меня зовут Таппенс — не по имени, а по прозвищу.
  — Понятно, — ответил молодой человек, и лоб его разгладился. — Недурно придумано!
  — Надеюсь.
  — Простите за навязчивость, но не могу ли я быть вам полезен?
  — Пожалуй, можете, — задумчиво сказала Таппенс.
  Глава двенадцатая
  После долгого, как вечность, беспамятства Томми различил огненный шар, плывущий в пространстве. В центре этого шара гнездилась боль. Затем вселенная стала сжиматься, огненный шар замедлил свое движение, и Томми внезапно обнаружил, что ядро этого шара — его собственная голова, которая раскалывалась на части. Постепенно он ощутил свое тело. Руки и ноги похолодели и скрючены, распухшие губы не в силах произнести ни звука, ужасно хочется есть. Огненный шар движется все медленнее. Теперь это уже не шар, а голова Томаса Бирсфорда, лежащая на чем-то твердом. На чем-то очень твердом. На чем-то подозрительно напоминающем камень. Да, он лежит на голых камнях. Ему больно, он не в состоянии пошевелиться, он голоден и закоченел в неудобной позе. Конечно, постели в заведении миссис Перенны не слишком мягкие, но не может быть…
  Вспомнил! Хейдок! Радиопередатчик! Слуга-немец! Ворота «Сан-Суси»… Кто-то подкрался к нему сзади и ударил по голове. Оттого она так и болит. А он-то радовался, что удалось уйти! Значит, Хейдок вовсе не такой дурак, каким прикинулся.
  Хейдок? Но ведь капитан вернулся в «Приют контрабандистов» и захлопнул за собой дверь. Как он умудрился спуститься с холма и подстеречь Томми в саду «Сан-Суси»? Нет, это невозможно — Томми заметил бы его.
  Значит, слуга? Конечно, Хейдок мог послать его в засаду. Но ведь, проходя через холл, Томми собственными глазами через приоткрытую дверь видел Апплдора в кухне. Или ему только померещилось, что он видит слугу? Возможно, так оно и было.
  Глаза Томми, уже привыкшие к темноте, различали маленький, тускло освещенный прямоугольник. Окошечко или отдушина. Воздух вокруг сырой и затхлый. Очевидно, Томми лежит в подвале. Руки и ноги у него связаны, во рту кляп, для надежности прихваченный повязкой. «Похоже, что я крепко влип», — подумал Томми и осторожно попробовал пошевелиться, но тщетно.
  В эту минуту раздался негромкий скрип, и где-то позади распахнулась дверь. Вошел человек со свечой. Он поставил ее на пол, и Томми узнал Апплдора. Слуга опять исчез, но вскоре вернулся с подносом, на котором были кувшин с водой, стакан, кусок хлеба и сыр. Апплдор нагнулся и раньше всего проверил, надежно ли связаны руки и ноги Томми. Затем взялся за кляп.
  — Сейчас я выну кляп, — спокойным, ровным голосом начал он, — и вы сможете поесть и напиться. Но стоит вам пикнуть, и я опять заткну вам рот.
  Томми попытался кивнуть, но задача сказалась ему не по силам, и он лишь несколько раз открыл и закрыл глаза. Апплдор, истолковав это как знак согласия, осторожно снял повязку.
  Рот был теперь свободен, но Томми потребовалось несколько минут, прежде чем он сумел привести челюсти в движение. Апплдор поднес к его губам стакан. Сперва глотать было, трудно, потом стало легче. Напившись, Томми сразу почувствовал себя лучше.
  — Вот теперь хорошо. Увы, я уже не так молод, как раньше. А теперь давайте еду.
  Слуга поднес ко рту пленника сыр и хлеб, и Томми принялся жадно жевать.
  — Что будет следующим номером программы? — осведомился он, запив еду водой. Вместо ответа Апплдор снова взялся за кляп.
  — Я хочу видеть капитана Хейдока, — торопливо сказал Томми.
  Апплдор только покачал головой, ловко вернул кляп на прежнее место и вышел. Оставшись один в темноте, Томми опять погрузился в размышления, но вскоре задремал. Из беспокойного она его вывел звук открывающейся двери. На этот раз Апплдор явился вместе с Хейдоком. Они вынули кляп и ослабили веревки, связывающие пленнику руки, чтобы тот мог сесть и расправить занемевшие члены. В руках у Хейдека был пистолет.
  Томми — правда, без особенной уверенности в успехе немедленно начал играть свою роль.
  — Послушайте, Хейдок, что все это значит? — негодующе заговорил он. — На меня накидываются, меня похищают…
  — Не тратьте зря порох. Не стоит, — покачав головой, негромко перебил его капитан.
  — Не думайте, что если вы сотрудник Секретной службы, то это уже дает вам право…
  — Полно, Медоуз! — опять покачал головой Хейдок. — Вы же ни на секунду не поверили в то, что я вам наговорил.
  Томми не выказывал, однако, никаких признаков замешательства: он рассудил, что Хейдок ничего наверняка не знает.
  — Кем вы себя возомнили, черт вас побери! — негодовал он, — Какие бы ни были у вас полномочия, вы не смеете вести себя так. Я еще в состоянии не выбалтывать наших военных секретов.
  — Вы отличный актер, — холодно возразил Хейдок, — но имейте в виду: мне безразлично, кто вы — сотрудник Секретной службы или просто любитель.
  — Повторяю вам…
  — Заткнитесь, черт вас побери! Раньше мы, пожалуй, еще стали бы выяснять, кто вы такой и кто вас подослал. Сейчас это уже не имеет значения — осталось слишком мало времени, понятно? Вы никому не успели сообщить о том, что видели, — и это главное.
  — Как только станет известно, что я исчез, полиция начнет поиски.
  — Сегодня вечером она уже посетила меня, — сверкнув зубами, неожиданно улыбнулся Хейдок. — Славные ребята! Оба — мои приятели. Они расспросили меня о мистере Медоузе — их очень беспокоит его исчезновение. Как он выглядел в тот вечер? Что говорил? Им даже в голову не пришло — да и как могло прийти? — что человек, о котором они говорят, находится как раз у них под ногами — под тем самым местом, где они сидят. Вы ведь ушли от меня живым и здоровым понятно? Полиция никогда не додумается искать вас здесь.
  — Вы не можете до бесконечности держать меня взаперти, — пылко возразил Томми.
  — В этом и нет необходимости, милейший, — ответил Хейдок, опять обретая поистине британское хладнокровие. — Вы пробудете здесь всего сутки. Завтра ночью в бухту зайдет катер, и мы отправим вас в небольшое путешествие для поддержания здоровья, но, честно говоря, я сомневаюсь, что вы вернетесь из него живым.
  — Интересно, почему вы не прикончили меня сразу?
  — Сейчас слишком жарко, милейший, а наши морские коммуникации, к сожалению, временно перерезаны. Если бы случилось… Словом, труп в помещении всегда дает о себе знать.
  — Понятно, — согласился Томми.
  Он действительно все понял. Исход совершенно ясен. Его оставят в живых до прихода катера, затем убьют или одурманят, а тело вывезут в открытое море. Если даже потом его труп будет найден, никто не усмотрит никакой связи между смертью мистера Медоуза и «Приютом контрабандистов».
  — Я зашел только для того, — самым непринужденным тоном продолжал Хейдок, — чтобы узнать, не можем ли мы что-нибудь сделать для вас… э-э… впоследствии.
  — Благодарю, — подумав, ответил Томми. — Просить вас отвезти прядь моих волос или что-нибудь в этом роде одной даме в Сен-Джонс-Вуд я все-таки не буду.
  Он чувствовал, что любой ценой должен создать впечатление, будто действовал один, на свой страх и риск. Пока они не заподозрили Таппенс, игра еще может быть выиграна, хотя ему самому в ней уже не участвовать.
  — Как вам угодно, — бросил Хейдок. — Но если вам хочется что-нибудь передать вашей… э-э… приятельнице, мы позаботимся, чтобы это было сделано.
  Значит, Хейдок все-таки не прочь кое-что разузнать о безвестном мистере Медоузе? Прекрасно! Вот и пусть себе строит догадки.
  — Некому передавать, — покачав головой, ответил Томми.
  — Отлично, — с видом полного безразличия закончил разговор Хейдок и кивнул Апплдору.
  Слуга затянул веревку, водворил на место кляп, и оба вышли. Заперев за собой дверь.
  Томми остался наедине со своими мыслями, а они были далеко не веселого свойства. Ему не только угрожает быстро надвигающаяся смерть. Он лишен, кроме того, всякой возможности передать добытые им сведения. Конечно, остается еще Таппенс. Но что она может? Подозрения ее никогда не падут на Хейдока. К тому же она, вероятно, вообще никого не подозревает. Просто думает, что Томми напал на какой-то след. Вот чем все кончилось! Провал, постыдный провал!
  Но что это?.. Томми насторожился. Что за странные звуки? Да нет, просто кто-то напевает. А он лежит и не может даже пискнуть, чтобы привлечь к себе внимание.
  Пение приближалось. Ну и слух же у парня! Все время фальшивит.
  Однако, как ни искажен мотив, узнать его можно. Это песенка времен первой мировой войны, воскресшая в дни второй.
  — Если б в мире, кроме нас с тобою,
  Не было, родная, никого…
  Внезапно Томми вздрогнул и напрягся. Эти фальшивые ноты ему удивительно знакомы. Переврать мотив, именно в этом месте, именно таким образом может лишь один человек на свете!
  «Ей-богу, Алберт!» — решил Томми.
  Алберт рыщет вокруг «Приюта контрабандистов», Алберт рядом, а он валяется в углу, скрученный, не в силах ни пошевелиться, ни издать звука! Постой, постой! Так ли уж не в силах? Существует один звук, который можно издавать и с закрытым ртом. Конечно, с открытым — легче, но все-таки можно и так. И Томми отчаянно захрапел. Короткий всхрап, еще раз, еще раз, пауза. Долгий всхрап, еще раз, еще раз, пауза. Короткий, короткий, короткий…
  Свидание с Таппенс встревожило Алберта. Положение дел ему решительно не нравилось. Прежде всего ему не нравилась война.
  Эти немцы, мрачно размышлял он, орут «Хайль Гитлер!», маршируют строевым шагом, захватывают страну за страной, бомбят, строчат из пулеметов и вообще расползлись повсюду, как зараза. Пора их остановить, но пока что это никому не удается.
  А тут еще миссис Бирсфорд, на редкость хорошая женщина, впутывается в скверную историю и вот-вот угодит в беду. А ведь она сцепилась с людьми из пятой колонны — эх, ну и грязная же они сволочь! Подумать только, среди них есть даже англичане. Позор, одно слово позор! А хозяин, который один умел удерживать слишком стремительную хозяйку, взял да исчез.
  В конце концов Алберт решил, что главное — найти хозяина, и, как верный пес, отправился его искать. Никаких заранее разработанных планов у него не было, и приступил он к розыскам точно так же, как искал сумочку жены или собственные очки, когда этим существенно важным предметам случалось куда-нибудь запропаститься.
  В данном случае сведения о Томми обрывались на том, что, пообедав с капитаном Хейдоком в «Приюте контрабандистов», он вернулся в пансион «Сан-Суси», у ворот которого его и видели в последний раз. Исходя из этого, Алберт поднялся до ворот «Сан-Суси» и минут пять с надеждой взирал на них. Но так как вдохновение его не осенило, он медленно и сокрушенно поплелся к «Приюту контрабандистов».
  На этой неделе Алберт тоже побывал в кино, и «Странствующий менестрель» произвел на него сильное впечатление. Просто поразительно, до чего романтично! А судьба героя напоминает его собственную. Как и звезда экрана Лэрри Купер, он играет роль верного Блонделя, который разыскивает своего господина, заточенного в темницу.
  Алберт тяжело вздохнул: ему вспомнилась нежная мелодия «О, Ричард, мой король», которую верный трубадур так чувствительно распевал под всеми лежавшими на его пути башнями. Экая жалость, что у него нет слуха — не умеет он схватить мотив. Правда, в последнее время опять пошли в ход старые песни.
  — Если б в мире, кроме нас с тобою,
  Не было, родная, никого…
  Алберт остановился и оглядел ворота «Приюта контрабандистов», аккуратно выкрашенные белой краской. Вот, значит, куда ходил обедать хозяин. Алберт поднялся еще немного вверх и вышел на холмы. Нигде ни души. Только трава да овцы.
  Ворота «Приюта контрабандистов» распахнулись, пропуская машину, в которой сидел крупный мужчина в гольфах. Рядом с ним стояли клюшки. Он вывел автомобиль на дорогу и покатил вниз по холму.
  «Капитан Хейдок, не иначе», — сообразил Алберт, снова спустившись вниз, и стал приглядываться к «Приюту контрабандистов». Недурное местечко. Славный садик, красивый вид. «Ты меня любила б всей душою», — напевал он, одобрительно взирая на виллу.
  Из дома, через боковую дверь, вышел человек с мотыгой и скрылся за калиткой сада. В Алберте, который разводил у себя на заднем дворе салат и настурции, мгновенно проснулось любопытство. Он приблизился к вилле и вошел в открытые ворота. Да, недурное местечко.
  «Ты меня любила б всей душою», — прогудел еще раз Алберт. Опять сбился! Эта строчка уже была. Вот потеха! Капитан, кажется, держит свиней. Ишь, как протяжно хрюкают! Постой-ка, под землей они, что ли? Любопытно! Разве погреб место для свиней?
  Да нет, какие там свиньи! Просто кто-то похрапывает. Завалился спать в подвале и храпит… Денек подходящий — сам бог велел вздремнуть, только вот место для сна странное какое-то.
  Жужжа, как шмель, Алберт подошел к дому. Вот откуда храп — из этой отдушины. Храп, храп, храп, выдох, выдох, выдох, храп, храп, храп. Странно, очень странно! В этих звуках есть что-то страшно знакомое…
  — Ого! — чуть не вскрикнул Алберт. — Да это же SOS! Точка, точка, точка, тире, тире, тире, точка, точка, точка.
  Он быстро оглянулся вокруг, опустился на колени и что-то тихо выстучал по железной решетке подвальной отдушины.
  Глава тринадцатая
  Уснула Таппенс в самом радужном настроении, но ей пришлось поплатиться за это жестоким упадком духа в бессонные предутренние часы, когда мрачные предчувствия особенно легко овладевают человеком.
  К завтраку, однако, она повеселела, и причиной такой перемены было письмо, лежавшее на тарелке миссис Бленкенсоп и надписанное неуверенным почерком с наклоном влево.
  Послание это ничем не напоминало корреспонденцию, аккуратно поступавшую к Таппенс от Дугласа, Раймонда, Сирила и других мифических лиц, и состояло сегодня из ярко раскрашенной открытки с изображением песика Бонзо, на которой каракулями было выведено: «Прости, что не могла написать. Все хорошо. Моди». Таппенс отодвинула открытку в сторону и распечатала, письмо. Оно гласило:
  
  «Милая Патриция!
  К сожалению, тете Грейси стало хуже. Врачи, конечно, не говорят ничего определенного, но я понимаю, что дело идет к концу и надежды мало. Если хочешь повидать ее перед смертью, постарайся приехать сегодня в Йерроу поездом 11.20. Наш друг встретит тебя с машиной.
  Даже при таких печальных обстоятельствах буду счастлива видеть тебя, дорогая.
  Всегда твоя
  Таппенс».
  
  Таппенс еле удержалась, чтобы не вскрикнуть от радости, не без труда изобразила на лице похоронное выражение и с тяжелым вздохом опустила письмо на стол. Вслед за тем она изложила его содержание об5еиМ слушательницам — миссис О'Рорк и мисс Минтон, которые с неподдельным сочувствием выслушали ее рассказ.
  После завтрака Таппенс позвонила портному, отменила примерку юбки и пальто, а затем разыскала миссис Перенну и объявила, что, вероятно, отлучится на несколько дней. Как полагается в таких случаях, хозяйка выразила ей свое соболезнование. Вид у миссис Перенны был усталый, выражение лица — тревожное.
  — О мистере Медоузе все еще никаких известий, — сказала она. — Не правда ли, очень странно?
  — Он наверняка стал жертвой несчастного случая, — вздохнула миссис Бленкенсоп. — Я сразу это сказала.
  — Нет, миссис Бленкенсоп, будь это несчастный случай, нам бы уже дали знать.
  — А что еще могло произойти? — спросила Таппенс.
  — Не знаю, право, что и думать, — покачала головой миссис Перенна. — Видите ли, миссис Бленкенсоп, нам почти ничего не известно о мистере Медоузе.
  — Что вы хотите этим сказать? — резко бросила Таппенс.
  — Пожалуйста, не воспринимайте мои слова так болезненно. Я лично ни минуты этому не верю.
  — Чему?
  — Слухам, которые о нем ходят.
  — Слухам? Но я ничего не слышала.
  — Ну, вам, пожалуй, и не скажут. Не знаю точно, откуда пошли эти слухи, но думаю, что первым заговорил об этом мистер Кейли. Вы же понимаете, он человек подозрительный.
  — Пожалуйста, расскажите, в чем дело, — попросила Таппенс, призвав на помощь все свое терпение и силясь сдержаться.
  — Мистер Кейли сказал — разумеется, это лишь предположение, — что мистер Медоуз, возможно, вражеский агент, человек из этой ужасной пятой колонны.
  Таппенс постаралась вложить в свои слова все возмущение, на которое была способна миссис Бленкенсоп.
  — Какой вздор! В жизни не слышала ничего глупее!
  — Лично я того же мнения. Но мистер Медоуз не раз встречался с нашим молодым немцем и, кажется, даже подробно расспрашивал его о работе химического завода. Вот люди и подозревают, что они были сообщниками.
  — Значит, вы думаете, что в истории с Карлом нет ошибки? — спросила Таппенс.
  Лицо миссис Перенны передернулось.
  — Мне очень хочется, чтобы все было не так.
  — Бедная Шейла! — мягко сказала Таппенс. Глаза миссис Перенны запылали.
  — Сердце бедной девочки разбито. Ну почему все сложилось именно так? Почему она не могла выбрать кого-нибудь другого?
  — В таких делах не выбирают, — покачала головой Таппенс.
  — Вы правы, — глухо и горько отозвалась миссис Перенна. — Жизнь устроена так, что вас обязательно ранят в сердце…
  Ее прервало покашливанье. Густой горловой кашель. На пороге, заполнив собою весь дверной проем, стояла миссис О'Рорк.
  — Не помешала? — осведомилась она.
  — Нисколько, миссис О'Рорк, — ответила хозяйка. — Мы тут гадали, что могло случиться с мистером Медоузом, Удивляюсь, почему полиция до сих пор его не разыскала.
  — Ох уж эта полиция! — презрительно подхватила миссис О'Рорк. — Какой от нее толк? Никакого. Штрафовать шоферов да шпынять несчастных владельцев собак, не успевших вовремя зарегистрировать пса, — вот и все, на что она способна.
  — А что вы сами думаете, миссис О'Рорк? — поинтересовалась Таппенс.
  — Разве вам неизвестно, что поговаривают о Медоузе?
  — Что он фашист и вражеский агент? Да, слышала, — холодно ответила Таппенс.
  — Возможно, так оно и есть, — задумчиво сказала миссис О'Рорк и добавила, с улыбкой глядя в упор на Таппенс: — Я, знаете ли, с самого начала стала приглядываться к этому Медоузу: в нем было что-то интригующее. Он совсем не казался человеком, который ушел на покой и не знает, куда себя деть.
  — А когда полиция напала на его след, взял и исчез? — закончила Таппенс.
  — И это возможно, — ответила миссис О'Рорк. — А вы как думаете, миссис Перенна?
  — Затрудняюсь ответить, — вздохнула хозяйка. — История, во всяком случае, пренеприятная — вызывает слишком много разговоров.
  — Вы так и не сказали нам, что думаете вы сами, миссис О'Рорк, — настаивала Таппенс.
  Миссис О'Рорк ответила своей обычной свирепой улыбкой.
  — Я думаю, что он просто отсиживается где-нибудь в безопасном местечке.
  Таппенс пошла к себе — пора было собираться. Навстречу ей, из комнаты супругов Кейли, выбежала Бетти. На личике ее сияла озорная улыбка.
  — Что ты натворила, бесенок? — спросила Таппенс.
  — Гуси, гуси… — замурлыкала Бетти.
  — Вы куда? Вверх… — Таппенс подхватила девочку на руки, подкинула ее в воздух и опустила на пол, закончив: — И вниз, туда-сюда.
  В этот момент появилась миссис Спрот и увела ребенка одеваться для прогулки.
  Таппенс пошла к себе в номер и водрузила на голову шляпку. Она терпеть не могла шляп — Пруденс Бирсфорд никогда их не носила, но прекрасно понимала, что Патриции Бленкенсоп без них не обойтись. А ведь кто-то перекладывал шляпки в шкафу, отметила про себя Таппенс. Значит, у нее в номере рылись? Ну что ж, пусть ищут — здесь нет ничего, что могло бы бросить хоть тень подозрения на безупречную миссис Бленкенсоп. Артистически забыв на туалете полученное утром письмо, Таппенс спустилась вниз, вышла из дому и ровно в десять миновала ворота «Сан-Суси». Времени хоть отбавляй. Она взглянула на небо и нечаянно ступила в большую темную лужу, но, по всей видимости, не заметив этого, проследовала дальше.
  Сердце ее неистово колотилось. Удача, удача, их ждет удача!
  Станция Йерроу была расположена на порядочном расстоянии от городка. У платформы Таппенс ждала машина. Приятный молодой человек, сидевший за рулем, приложил руку к фуражке, хотя внимательному наблюдателю такой жест показался бы несколько неестественным. Таппенс недоверчиво постучала ногой по правому заднему скату.
  — Не спустит?
  — Ничего. Нам недалеко, мэм.
  Молодой человек повел автомобиль не в направлении деревни, а к холмам. Перевалив через ближайший холм, они свернули на проселок, который круто спускался в глубокую лощину. Впереди, на опушке рощицы, появился человек и стал у обочины дороги. Машина остановилась и Таппенс вышла. Навстречу ей спешил Тони Марсден.
  — С Бирсфордом все в порядке, — без предисловия сообщил молодой человек. — Вчера мы выяснили, где он. Правда, он угодил в лапы противника и сейчас в плену, но до ночи мы его выручить не можем по одной простой причине: когда стемнеет, к некоей точке побережья подойдет катер, который нам нужно захватить во что бы то ни стало. Поэтому Бирсфорду придется еще немного потерпеть — мы не хотим раскрывать карты до последней минуты. Вы ведь понимаете…
  — Конечно, конечно, — отозвалась Таппенс, все внимание которой поглотила куча шелка, лежавшая за деревьями. — А что там такое?
  — Это… — начал Тони и тут же заколебался. — В этом-то вся штука. Мне приказано сделать вам одно предложение. Но… э-э… откровенно говоря, мне оно не нравится.
  — Не нравится? Почему? — смерила его Таппенс холодным взглядом.
  — Как бы это… А, черт! Вы же мать Деборы. Что скажет мне Деб, если… если…
  — Если я пострадаю? — докончила Таппенс. — На вашем месте я просто не стала бы ей ничего говорить.
  — А знаете, вы — замечательная, просто замечательная! — восторженно воскликнул Тони.
  — Хватит комплиментов! — отрезала Таппенс. — Я достаточно высокого мнения о себе, поэтому вам нет нужды повторяться. Итак, в чем состоит ваш великий замысел?
  — Видите вон там остатки парашюта? — спросил Тони, указывая на груду измятого шелка.
  — Ага! — отозвалась Таппенс, и глаза ее засверкали.
  — Это был одиночный парашютист, — продолжал Марсден. — К счастью, в здешней гражданской обороне замечательные ребята. Они засекли и сцапали ее сразу
  после приземления.
  — Да. Это была женщина в форме сестры милосердия.
  — Жаль, что не ряса, — вставила Таппенс. — Я столько раз слышала истории о монахинях-шпионках, которых брали в автобусах: они платили за проезд, рукав закатывался и обнажал волосатую мускулистую руку.
  — Нет, она не монахиня и не переодетый мужчина. Она довольно хрупкая брюнетка среднего роста и средних лет.
  — Словом, похожая на меня? — перебила Таппенс.
  — Угадали, — согласился Тони.
  — Дальше, — скомандовала Таппенс.
  — А дальше дело за вами, — с расстановкой сказал Марсден.
  — За мной оно не станет, — улыбнулась Таппенс. — Куда мне ехать и что делать?
  — К сожалению, инструкции могу дать лишь самые скудные. В кармане парашютистки была найдена записка на немецком языке: «Идти в Лезерберроу, на восток от каменного креста. Сент-Эсефс-роуд, 14, доктор Биньен».
  Таппенс оглянулась. На вершине ближнего холма высился каменный крест.
  — Он самый, — подтвердил Тони. — Дорожные указатели, разумеется, снятый. Но Лезерберроу — довольно большой городок, и, взяв от креста прямо к востоку, вы непременно попадете туда.
  — Далеко идти?
  — Миль пять, самое меньшее.
  — Полезная прогулка перед завтраком, — с легкой гримаской заметила Таппенс. — Надеюсь, доктор Биньен предложит мне поесть, когда я доберусь до места.
  — Знаете вы по-немецки, миссис Бирсфорд?
  — Ровно столько, чтобы объясниться в отеле. Придется говорить исключительно по-английски — скажу, что таковы инструкции.
  — Чертовский риск! — промолвил Марсден.
  — Чепуха! Ну, кому придет в голову, что агента подменили? Или уже все кругом знают, что здесь изловили парашютистку?
  — Оба парня из гражданской обороны, доложившие о поимке, задержаны начальником полиции. Он не хочет рисковать — боится, что они похвастаются приятелям, как ловко провели операцию.
  — Ну что ж, идемте.
  — Мы захватили с собой одежду и привезли специалистку по гриму — она из полиции. Следуйте за мной.
  Неподалеку, в рощице, оказался полуразрушенный сарай. На пороге стояла деловитая женщина средних лет. Она оглядела Таппенс и одобрительно кивнула головой. В сарае Таппенс села на перевернутый чемодан и подверглась необходимым процедурам.
  Таппенс протянула руку и взяла у женщины зеркало. Затем посмотрелась в него и чуть не вскрикнула от изумления. Рисунок бровей стал совершенно иным, и это придало Таппенс новое, незнакомое выражение. Тяжелые морщины в уголках рта сделали Таппенс на несколько лет старше. Лицо приобрело благодушное и глуповатое выражение.
  Затем Тони деликатно вышел из сарая, и Таппенс сбросила с себя платье и облачилась в форму сестры милосердия, но башмаки оставила свои. Непривычный наряд жал в плечах, но в целом сидел неплохо.
  С интересом обследовала Таппенс и сумочку: пудра, ни намека на губную помаду, два фунта четырнадцать шиллингов шесть пенсов английскими деньгами, носовой платок и удостоверение личности на имя Фреды Элтон, Шеффилд, Манчестер-роуд, 4.
  Таппенс переложила в сумочку собственную пудру и губную помаду и встала. Она готова в путь.
  — Я — свинья, — отвернувшись, хрипло бросил Тони Марсден. — Я не имею права отпускать вас на такое рискованное дело…
  — Не волнуйтесь, мой мальчик, — похлопала его по плечу Таппенс. — Хотите верьте, хотите нет, но вся эта история меня по-настоящему забавляет.
  — Вы просто замечательная! — еще раз повторил Тони Марсден.
  Изрядно вымотанная Таппенс остановилась напротив дома № 14 на Сент-Эсефс-роуд и обнаружила, что доктор Биньен — зубной врач.
  Уголком глаза она видела Тони Марсдена — молодой человек сидел в потрепанной дешевой машине, остановившейся в дальнем конце улицы.
  Таппенс шла пешком до самого Лезерберроу: было решено точно следовать инструкциям — возможно, за нею следят. И в самом деле, над холмами прошли два неприятельских самолета, притом так низко, что пилоты вполне могли заметить сестру милосердия, одиноко шагавшую по дороге.
  Тони с женщиной из полиции поехали в противоположном направлении, сделали большой круг и только после этого повернули на Лезерберроу, где заняли позицию на Сент-Эсефс-роуд. Можно начинать.
  «Ворота распахиваются, и на арену выходит христианка, обреченная на съедение львам, — подумала Таппенс. — Зато уж не скажешь, что жизнь у меня скучная».
  Она перешла через улицу и позвонила, на ходу размышляя о том, очень ли нравится Деборе этот молодой человек. Дверь отворила пожилая женщина с тупым крестьянским лицом. Тип явно не английский.
  — Доктор Биньен дома? — спросила Таппенс.
  — Вы, наверно, сестра Элтон? — оглядев ее с ног до головы, осведомилась женщина.
  — Да.
  — Тогда пройдите к нему в кабинет.
  Служанка посторонилась, дверь захлопнулась, и Таппенс вошла в узкий, застеленный линолеумом коридор.
  Служанка проводила ее на второй этаж, открыла кабинет.
  — Подождите здесь. Доктор сейчас придет, — и, закрыв за собой дверь, вышла.
  Сейчас распахнется дверь и появится доктор Биньен. Интересно, кем он окажется? Незнаком он ей, или она уже встречала его раньше? Если это тот, кого она надеется увидеть…
  Дверь отворилась.
  Вошедший оказался совсем не тем, кого ждала Таппенс. Ей даже в голову не приходила такая возможность.
  Перед ней стоял капитан Хейдок.
  Глава четырнадцатая
  В мозгу Таппенс вихрем закружились догадки о роли, которую сыграл капитан Хейдок в исчезновении Томми, но она решительно отмела эти мысли. Настала минута, когда ей потребуется весь ее ум и самообладание. Узнает ее капитан или нет — вот что главное. Сама-то она настолько подготовила себя к любой неожиданности, к любой встрече, что была почти уверена — она ничем не выдала своего удивления. Таппенс встала и, как подобает заурядной немке в присутствии венца творения — мужчины, приняла почтительную позу.
  — Итак, вы прибыли, — сказал Хейдок.
  Говорил он по-английски и держался, как обычно.
  — Да, — ответила Таппенс и, словно вручая верительные грамоты, представилась: — Сестра Элтон.
  — Сестра Элтон? Превосходно, — улыбнулся Хейдок с, таким видом, словно услышал шутку, и, оглядев Таппенс с головы до ног, одобрительно сказал: — Выглядите вы безупречно.
  Таппенс наклонила голову, но промолчала: пусть инициатива остается за Хейдоком.
  — Задание вам, вероятно, известно? — продолжал Хейдок. — Садитесь, пожалуйста.
  — Подробные инструкции я должна получить от вас, — послушно сев, ответила она.
  — Совершенно верно, — отозвался Хейдок. В тоне его звучала легкая насмешка.
  — Дату знаете? — осведомился он.
  — Четвертое.
  — Хейдок был явно изумлен. Глубокая морщина прорезала его лоб.
  — Значит, вам она известна? — негромко переспросил он.
  Таппенс промолчала, затем сказала:
  — Так что же я должна делать? Объясните, пожалуйста.
  — Все в свое время, моя милая, — ответил Хейдок. — Вы, несомненно, слыхали о «Сан-Суси»?
  — Нет.
  — Значит, — вы не слыхали о «Сан-Суси», — как-то странно усмехнулся Хейдок. — Я крайне этим удивлен. У меня, знаете ли, сложилось впечатление, что весь последний месяц вы прожили именно там.
  Наступила мертвая тишина, которую нарушил вопрос капитана:
  — Ну-с, что вы теперь скажете, миссис Бленкенсоп?
  — Не понимаю вас, доктор Биньен. Меня сбросили сюда на парашюте только сегодня утром.
  Хейдок опять ухмыльнулся. До чего неприятная ухмылка!
  — Несколько ярдов парашютного шелка, брошенного в кусты, — и видимость создана. Я ведь тоже не доктор Биньен, милейшая. Для посторонних доктор Биньен — мой зубной врач. Человек он любезный и время от времени предоставляет в мое распоряжение свой кабинет.
  — Вот как? — сказала Таппенс.
  — Вот так, миссис Бленкенсоп. Или вы, может быть, предпочитаете, чтобы я называл вас вашим настоящим именем, миссис Бирсфорд?
  Негромкий щелчок, и в руке капитана тускло блеснула вороненая сталь. В голосе его зазвучала угроза.
  — Поднимать шум и звать на помощь соседей не, советую — вы умрете раньше, чем успеете раскрыть рот. Впрочем, если даже вы крикнете, на это никто не обратит внимания. Как вам известно, у зубного врача пациенты часто кричат.
  — Как видно, вы предусмотрели все, — спокойно начала Таппенс. — Но не подумали о том, что у меня есть друзья, которые знают, где я нахожусь?
  — А! Вы все еще надеетесь на голубоглазого рыцаря? Правда, в данном случае глаза у рыцаря карие. Мне жаль огорчать вас, миссис Бирсфорд, но юный Энтони Марсден — один из самых убежденных наших сторонников в вашей стране. Как я уже заметил, несколько ярдов парашютного шелка дают поразительный эффект. Вы, например, удивительно легко клюнули на приманку.
  — Не понимаю, зачем вам весь этот дурацкий маскарад?
  — Ах, не понимаете? Так вот, нам просто не хотелось, чтобы ваши друзья слишком быстро нашли вас. Если они выйдут на ваш след, он сразу приведет их в Йерроу и к человеку, который ждал вас в машине. А вот тот факт, что в Лезерберроу во втором часу дня появилась сестра: милосердия с лицом, нисколько не похожим на ваше, вряд ли будет поставлен в связь с вашим исчезновением.
  — Отлично придумано, — сказала Таппенс.
  — Поверьте, я восхищаюсь вашим мужеством, — продолжал Хейдок. — Искренне сожалею, что приходится прибегать к насилию, но нам необходимо точно знать, что вы успели выведать в «Сан-Суси».
  Таппенс молчала.
  — Не советую запираться, — невозмутимо добавил Хейдок. — Зубоврачебный инструмент и кресло открывают, знаете ли, известные… э-э… возможности.
  Таппенс лишь смерила его презрительным взглядом, Хейдок откинулся на спинку стула.
  — Должен сознаться, — медленно произнес он, — воля у вас сильная — как у многих женщин вашего типа. Но что вы скажете о другой половине картины?
  — О чем это вы?
  — Я говорю о Томасе Бирсфорде, вашем муже, который в последнее время жил в «Сан-Суси» под именем мистера Медоуза, а сейчас в отлично упакованном виде лежит в подвале моей виллы.
  — Не верю! — отрезала Таппенс.
  — Потому что получили письмо от некоей Таппенс? Неужели вы не поняли, что это всего-навсего удачный ход юного Энтони? Вы замечательно подыграли ему, рассказав о вашем семейном коде.
  — Томми… Значит, Томми… — задрожал голос Таппенс.
  — Ваш Томми там же, где был все это время, — у меня в руках. Теперь все зависит от вас. Если вы честно ответите на вопросы, он получает шанс на спасение. Если нет… что ж, мы вернемся к первоначальному плану. Вашего мужа оглушат ударом по голове, вывезут в море и выбросят за борт… — Таппенс опять с минуту помолчала, потом спросила:
  — Что вы хотите знать?
  — Я хочу знать, на кого вы работаете, как осуществляете связь с этим человеком или этими людьми и о чем вы уже успели доложить.
  — Но я же могу наврать вам все, что мне взбредет в голову, — пожала плечами Таппенс.
  — Не наврете — я проверю каждое ваше слово.
  Хейдок придвинул свой стул поближе к Таппенс и снова стал обаятельным.
  — Дорогая моя, я прекрасно понимаю, что вы сейчас чувствуете, и, поверьте, бесконечно восхищаюсь вами и вашим мужем. У вас есть и смелость и выдержка. Именно такие люди, как вы, понадобятся новому государству, которое будет создано в вашей стране, когда мы сметем ваше нынешнее, выжившее из ума правительство. Позвольте же мне объяснить вам то, что понимают лишь немногие из ваших соотечественников. Наш фюрер вовсе не собирается покорять вашу страну в том смысле, в каком вы все толкуете слово «покорит». Он стремится создать новую Британию, сильную своей собственной силой и управляемую не немцами, а англичанами, притом лучшими из англичан — людьми умными, воспитанными, смелыми. Это будет «прекрасный новый мир», как сказано у Шекспира. — Он наклонился к Таппенс: — Мы хотим покончить с хаосом и бездарностью, со взяточничеством и коррупцией, И в этом новом государстве нам понадобятся такие люди, как вы и ваш муж, — умницы и смельчаки, враги в прошлом и друзья в будущем. Вы удивитесь, если я расскажу вам, сколько людей в вашей стране, да и в других тоже, сочувствуют нам и разделяют наши убеждения. Попытайтесь же взглянуть на происходящее моими глазами; потому что, уверяю вас, события как раз и…
  Голос Хейдока звучал неотразимо убедительно. Он казался подлинным воплощением британского моряка с его прямотой и честностью.
  Таппенс смотрела на него и подбирала для ответа какое-нибудь крылатое слово, но на ум ей пришла лишь одна фраза, по-детски наивная и в то же время грубая.
  — «Гуси, гуси, вы куда?» — бросила она.
  Эти слова возымели такое магическое действие, что Таппенс на секунду растерялась. Хейдок вскочил со стула, лицо его побагровело от гнева, недавнее сходство с сердечным британским моряком начисто исчезло. Перед Таппенс стоял тот, кого уже видел однажды Томми — разъяренный пруссак. Сперва капитан разразился залпом немецких ругательств, потом, вновь перейдя на английский, заорал:
  — Проклятая идиотка! Разве ты не понимаешь, что с головой выдала себя таким ответом? Теперь и тебе, и твоему муженьку конец! — И, еще более возвысив голос, Хейдок позвал: — Анна!
  В комнату вошла женщина, впустившая Таппенс в дом. Хейдок сунул ей в руки пистолет.
  — Карауль ее. Если будет нужно, стреляй. — С этими словами он выбежал из кабинета.
  Таппенс умоляющими глазами посмотрела на Анну, которая с бесстрастным лицом стояла перед ней.
  — Неужели вы будете стрелять в меня?
  — Не заговаривайте мне зубы, — равнодушно ответила Анна. — В прошлую войну ваши убили Отто, моего сына. Тогда мне было тридцать восемь, теперь шестьдесят два, но я ничего не забыла.
  Таппенс смотрела на широкое бесстрастное лицо служанки. Оно напоминало ей польку Ванду Полонскую. То же самое выражение — угрожающее, жестокое, бесповоротно решительное. Материнство, неумолимое материнство! Спорить с такой бесполезно: матери, потерявшей ребенка, ничего не докажешь.
  В тайниках памяти Таппенс что-то зашевелилось. Какое-то назойливое воспоминание, что-то такое, что она всегда знала и никак не может выразить. Соломон… Какое отношение имеет к этому Соломон?
  Дверь открылась. Вернулся Хейдок.
  — Где они? Куда вы их спрятали? — вне себя от злости зарычал он.
  Таппенс остолбенело уставилась на него. Что за чушь он несет? Она ничего не брала и ничего не прятала.
  — Выйди! — приказал Хейдок Анне.
  Служанка отдала ему пистолет и поспешно вышла. Хейдок опустился на стул и, сделав над собой усилие, взял себя в руки.
  — Вам не удрать с вашей добычей, — сказал он. — Вы в моей власти, а у меня есть способы, довольно неприятные способы, которые развязывают людям язык. Выкладывайте, куда вы их дели?
  Таппенс мгновенно сообразила, что у нее появилась возможность поторговаться. Если бы только узнать, что представляют собой вещи, которые, по мнению Хейдока, оказались у нее!
  — А откуда вы знаете, что они у меня? — осторожно поинтересовалась она.
  — Из ваших же слов, дура вы этакая! При вас их нет. Это нам известно: вы ведь полностью переоделись.
  — А если я отослала их кому-нибудь по почте?
  — Не валяйте дурака. Начиная со вчерашнего дня все, что вы отправляли по почте, проверялось нами. Никому вы ничего не посылали. Вы могли сделать с ними только одно — спрятать их в «Сан-Суси» утром, перед отъездом сюда. Даю вам ровно три минуты на то, чтобы вспомнить, куда вы их спрятали. — Хейдок положил на стол карманные часы. — Три минуты, миссис Томас Бирсфорд.
  На камине тикали часы. Таппенс сидела с каменным лицом, на котором никак не отражался неистовый бег ее мыслей. И вдруг ее озарило словно вспышкой молнии. Теперь она поняла все, увидела картину в целом, с ослепительной ясностью представила себе каждую деталь и сообразила наконец, кто же был центром и осью организации.
  — Осталось десять секунд, — обрушился на Таппенс голос Хейдока.
  Как во сне, она следила за его движениями. Вот он поднял пистолет, считает:
  — Раз, два, три, четыре, пять…
  Хейдок досчитал уже до восьми, когда грохнул выстрел, и капитан свалился со стула головой вперед. На его лице застыло изумление. Он был так поглощен созерцанием своей жертвы, что даже не заметил, как за его спиной медленно приоткрылась дверь.
  В мгновение ока Таппенс была на ногах. Она растолкала людей в форме, теснившихся в дверях, и вцепилась в рукав человека в твидовом пиджаке.
  — Мистер Грант!
  — Ну, ну, моя дорогая, теперь все в порядке. Вы держались потрясающе!
  — Скорее! — нетерпеливо отмахнулась Таппенс. — Нельзя терять ни секунды. Вы на машине?
  — Да, — недоуменно воззрился на нее Грант.
  — Машина хорошая? Нам нужно немедленно попасть в «Сан-Суси». Только бы не опоздать, иначе оттуда могут позвонить, а здесь никто не ответит.
  Через две минуты они уже мчались по улицам Лезерберроу, затем вылетели на шоссе. Мистер Грант не задавал вопросов и довольствовался тем, что спокойно наблюдал за Таппенс, не спускавшей глаз со спидометра и обуреваемой самыми мрачными предчувствиями. Шофер, в соответствии с полученными инструкциями, выжимал из машины все, на что она была способна. Сама же Таппенс задала лишь один вопрос:
  — Что с Томми?
  — Все в порядке. Освобожден полчаса тому назад.
  Таппенс кивнула.
  Они уже приближались к Лихемптону. Автомобиль молнией пронесся по извилистым улицам города и въехал на холм. Таппенс с Грантом выскочили и побежали по аллее.
  Входная дверь, как всегда, не заперта. Нигде ни души. Таппенс взлетела по лестнице, мимоходом заглянула к себе в комнату и заметила, что постель разбросана, а ящики комода выдвинуты. Но она лишь тряхнула головой и, пробежав дальше по коридору, ворвалась в номер супругов Кейли. Комната была пуста. Всюду безмятежная тишина, слегка попахивает аптекой. Таппенс ринулась к-кровати и рванула покрывало. Простыни и подушки полетели на пол. Таппенс пошарила под матрацем, обернулась и с ликующим видом протянула мистеру Гранту детскую книжку с картинками.
  — Держите. Здесь все.
  — Что за…
  Они обернулись. С порога, широко раскрыв глаза, на них смотрела миссис Спрот.
  — А теперь, — сказала Таппенс, — разрешите представить вам госпожу М. Да, да, это миссис Спрот. Как я сразу не догадалась!
  Наступило гнетущее молчание, разрядившееся лишь с появлением миссис Кейли.
  — Ах, боже мой! — воскликнула она, в полном отчаянии взирая на разворошенную постель супруга. — Что скажет мистер Кейли?
  Глава пятнадцатая
  — Как я сразу не догадалась! — еще раз повторила Таппенс.
  Она подкрепляла свои расшатавшиеся нервы обильной дозой старого бренди, поочередно даря улыбкой Томми, мистера Гранта и Алберта, который восседал перед пинтой пива и ухмылялся во весь рот.
  — Выкладывай все по порядку, — потребовал Томми.
  — Нет, сначала ты, — возразила миссис Бирсфорд.
  — Рассказывать особенно нечего. По чистой случайности я наткнулся на замаскированный радиопередатчик. Думал, что сумею улизнуть, но Хейдок перехитрил меня.
  — Он немедленно позвонил миссис Спрот, — кивнув, перебила его Таппенс. — Та схватила молоток, выбежала в аллею и подстерегла тебя. Отсутствовала она всего минут пять, не больше. Я, правда, заметила, что она немного запыхалась, но, конечно, ничего не заподозрила.
  — Все остальное — целиком заслуга Алберта, — продолжал Томми. — Он, как верный пес, начал шнырять вокруг виллы. Я притворился спящим и захрапел… по азбуке Морзе, а он принял сигнал. Затем он помчался к мистеру Гранту, и они, уже вдвоем, навестили меня, когда стемнело. Я снова захрапел, и в конце концов мы договорились, что я останусь в погребе и дам нашим возможность сцапать экипаж катера, когда он подойдет.
  — Виллу мы взяли сегодня утром, после отъезда Хейдока, — пояснил Грант. — А катер захватили вечером.
  — Ну, Таппенс, теперь твоя очередь. Да рассказывай же! — взмолился Томми.
  — Хорошо. Начну с того, что все это время я вела себя как последняя дура. Подозревала кого угодно, только не миссис Спрот. Однажды я ужасно перепугалась — у меня сложилось впечатление, что мне угрожает большая опасность. Это произошло сразу после того, как я подслушала телефонный разговор насчет четвертого числа. В тот момент рядом со мной находилось три человека. Я отнесла свои мрачные предчувствия на счет миссис Перенны или миссис О'Рорк и, разумеется, была кругом не права. На самом деле опасность исходила от незаметной миссис Спрот. Томми может подтвердить, что я шла по ложному следу до самого его исчезновения. После этого мы с Албертом принялись составлять новый план, но тут нам на голову свалился Энтони Марсден. Сперва мне казалось, что тут все в порядке — обыкновенный молодой человек из числа поклонников Деборы. Но два обстоятельства заставили меня призадуматься. Во-первых, чем дольше я с ним говорила, тем больше убеждалась, что никогда не видела его и что к нам домой он не заходил. Во-вторых, несомненно, зная все, что касается Лихемптона и моего задания, он всерьез полагал, что Томми — в Шотландии. Это уже и вовсе меня насторожило. Если Марсден мог что-нибудь знать, то лишь о Томми — я ведь лицо более или менее неофициальное. Странно, очень странно! — решила я. В свое время мистер Грант говорил мне, что пятая колонна просочилась всюду — даже туда, куда почти невозможно пробраться. Почему бы одному из этих людей не работать в том же отделе, где служит Дебора? Доказательств у меня не было, но подозрения возникли, и я расставила Марсдену ловушку. Я сказала ему, что у нас с Томми есть свой, особый пароль. Такой пароль у нас действительно был, но служила им открытка с собачкой Бонзо, а не мое семейное прозвище — Таппенс, как я уверила Марсдена. Расчет оказался верен, и Энтони попался на удочку. Сегодня утром я получила письмо, которое окончательно его выдало. А так как мы с Албертом обо всем условились заранее, мне осталось лишь позвонить портному и отменить примерку. Это означало, что рыбка клюнула.
  — Ну, тут и я, понятное дело, не дал маху, — вмешался Алберт. — Переодеваюсь рассыльным, подгоняю к воротам «Сан-Суси» тележку — я ее у булочника достал — и проливаю целую лужу какой-то дряни. Не знаю только, что это была за штука. По запаху, похоже, анис.
  — А затем, — продолжала Таппенс, — я выхожу из дому и ступаю ногой в лужу. Рассыльный с тележкой без всяких осложнений следует за мной до вокзала. У кассы кто-то встает в очередь прямо за мной и слышит, как я беру билет до Йерроу. Вот уж дальше вашим было, видимо, труднее.
  — Нет, — сказал мистер Грант, — собакам помог запах. На станции в Йерроу они взяли след, оставленный шиной, которую вы пробовали ногой. След привел в рощицу, затем наверх, к каменному кресту, а уж оттуда, по холмам, прямо в Лезерберроу. Врагам в голову не приходило, что мы идем за вами: они ведь уехали только после того, как убедились, что вы уже далеко отошли.
  — И все равно я набрался страху, — вставил Алберт. — Легко ли знать, что вы во вражеском логове, и не знать, что с вами? Мы обошли дом, влезли в окно и сгребли эту немку, когда она спускалась по лестнице. Поспели в самый раз.
  — Я и не сомневалась, что вы поспеете, — сказала Таппенс. — Мне надо было только подольше тянуть. Я уже собиралась сделать вид, что готова во всем сознаться, но увидела, что дверь открывается. Поразительно другое: именно в этот миг меня словно осенило и я поняла, какой дурой была все это время.
  — Как же ты догадалась? — спросил Томми.
  — «Гуси, гуси, вы куда?» — выпалила Таппенс. — Когда я бросила эту фразу капитану Хейдоку, он буквально побагровел и уж, конечно, не потому, что я ответила и глупо и грубо. Нет, я сразу сообразила, что для него эти слова что-то значат. А, кроме того, на лице Анны было точь-в-точь такое же выражение, как у той польки. Ну, тут я, понятно, вспомнила царя Соломона, и все встало на свое место.
  — Вот что, Таппенс, — с отчаяньем воскликнул Томми, — если ты не перестанешь говорить загадками, я сам застрелю тебя. Скажи на милость, что встало на свое место? И при чем тут царь Соломон?
  — Неужели ты не помнишь, как к Соломону явились две женщины с ребенком и каждая утверждала, что это ее ребенок. «Прекрасно! — ответил Соломон, — Рассеките его пополам». Та, что лишь притворялась матерью, воскликнула: «Рубите!», но настоящая мать сказала: «Нет, пусть лучше он достанется другой». Понимаете, она не могла допустить, чтобы убили ее дитя. Так вот, в тот вечер, когда миссис Спрот застрелила польку, вы все решили, что она лишь чудом не попала в Бетти. Уже тогда мне следовало все понять. Будь это ее ребенок, она никогда не рискнула бы выстрелить. Такая смелость означала лишь одно: Бетти — не ее дочь. Поэтому она и убила ту женщину.
  — Зачем?
  — Затем, что матерью девочки, несомненно, была Полонская, — дрогнувшим голосом ответила Таппенс. — Несчастная, затравленная эмигрантка, без гроша в кармане, она с благодарностью согласилась на то, чтобы миссис Спрот удочерила Бетти.
  — Но с какой стати было миссис Спрот удочерять девочку?
  — Маскировка! Тонкий психологический расчет! Никто ведь не предположит, что матерая шпионка, выполняя задание, впутает в это дело своего малыша. Поэтому я и сбрасывала со счетов миссис Спрот. Да, да, именно из-за ребенка. Но родная мать Бетти только и мечтала, как бы вернуть себе девочку. Она раздобыла адрес миссия Спрот, приехала сюда, долго слонялась вокруг дома и, дождавшись удобного случая, выкрала ребенка. Миссис Спрот, разумеется, чуть не сошла с ума: ей надо было любой ценой предотвратить вмешательство полиции. Тогда она написала записку, сделала вид, что нашла ее у себя в номере, и вызвала на помощь капитана Хейдока. А потом, когда мы настигли несчастную польку, решила избавить себя от лишнего риска и застрелила ее. Она не просто умела обращаться с оружием — она была первоклассным стрелком. Да, она — убийца, и мне ее нисколько не жаль. Были еще два обстоятельства, — помолчав, продолжала Таппенс, — которые могли бы навести меня на верный след. Во-первых, сходство между Вандой Полонской и Бетти: недаром эта женщина мне все время кого-то смутно напоминала. И, во-вторых, нелепая игра со шнурками от ботинок, затеянная девочкой. Гораздо логичнее было предположить что Бетти подражает не Карлу фон Дайниму, а своей мнимой матери. Но как только миссис Спрот заметила, чем занимается ребенок, она подбросила в номер Карла разные подозрительные вещи. Самой опасной среди них был шнурок, пропитанный симпатическими чернилами. Она ведь знала, что мы непременно обнаружим эти улики.
  — Очень рад, что Карл оказался невиновен, — перебил жену Томми. — Он мне нравился.
  — Надеюсь, его не расстреляли? — спросила Таппенс.
  — С Карлом все в порядке, — ответил мистер Грант. — Кстати, на этот счет у меня есть для вас маленький сюрприз.
  — Как я счастлива за Шейлу! — с просветлевшим лицом воскликнула Таппенс. — Какими же мы были идиотами, подозревая миссис Перенну!
  — Она действительно имела отношение к Ирландской республиканской армии, но и только, — пояснил мистер Грант.
  — Кое-какие подозрения я питала насчет миссис О'Рорк, а одно время даже насчет супругов Кейли.
  — А я подозревал Блетчли, — признался Томми.
  — Подумать только! Все это время рядом с нами была истинная преступница — бесцветная миссис Спрот, а мы ее считали лишь… матерью Бетти.
  — Я бы не назвал ее бесцветной, — поправил мистер Грант. — Очень опасная женщина, превосходная актриса и, к сожалению, англичанка по национальности.
  — В таком случае меня не восхищает даже ее ловкость — она работала не на свою страну, — отозвалась Таппенс и обратилась к мистеру Гранту:
  — Вы нашли то, что искали?
  — Да. И содержалось это в потрепанных детских книжках.
  — В тех самых, которые Бетти называла «похими»? — вскричала Таппенс.
  — Они в самом деле плохие, — сухо согласился мистер Грант. — «Маленький Джек Хорнер» скрывал в себе весьма полные сведения о дислокации нашего флота, «Джонни Хед в воздухе» — такие же сведения об авиации, «Человечек с ружьем», в соответствии с названием, — о наземных силах.
  — А «Гуси, гуси, вы куда?», — полюбопытствовала Таппенс.
  — После надлежащей обработки реактивом в книжке был обнаружен сделанный симпатическими чернилами полный список высокопоставленных лиц, собиравшихся помочь немцам при вторжении. Среди этих лиц оказались два начальника полиции, один вице-маршал авиации, два генерала, директор военного завода, министр, ряд старших полицейских офицеров, командиры гражданской обороны и всякая мелкая, сошка — армейские офицеры, моряки, а также сотрудники нашей Секретной службы.
  Томми и Таппенс остолбенели.
  — Невероятно! — выдавил Томми.
  Грант только покачал головой.
  — Вы недооцениваете немецкую пропаганду. Она играет на том, что сидит в тайниках души — на честолюбии, на жажде власти. Все, кого я назвал, готовились предать свое отечество не ради денег, а из своеобразной мании величия. В других странах было то же самое — мания величия и стремление к личной славе. Надеюсь, вы понимаете, что при поддержке таких людей, которые бы отдавали противоречивые приказы и путали все наши карты, вторжение наверняка увенчалось бы успехом.
  — А теперь? — спросила Таппенс.
  — А теперь, — с улыбкой заключил мистер Грант, — пусть попробуют. Мы приготовили немцам достойную встречу.
  Глава шестнадцатая
  — Знаешь, дорогая, был момент, когда я вообразила о тебе черт знает что, — сказала Дебора.
  — Неужели? Когда же это? — спросила Таппенс, с нежностью глядя на темноволосую головку дочери.
  — Когда ты удрала к отцу в Шотландию, а я пребывала в убеждении, что ты гостишь у тети Грейси. Я уже решила, что у тебя роман.
  — Серьезно, Деб?
  — Ну, не совсем, конечно. В твоем-то возрасте… И потом я знала, как крепко вы со стариком привязаны друг к другу. Просто один идиот, некий Тони Марсден, вбил мне это в голову. Кстати, — думаю, что тебе можно сказать, мама, — позднее выяснилось, что он из пятой колонны. Он и в самом деле вечно вел какие-то странные разговоры. Заявлял, что если Гитлер победит, все будет так же, как раньше, и даже лучше.
  — А тебе… гм… он нравился?
  — Тони? Что ты! Он был такой надоедливый. Извини, я обещала этот танец.
  И Дебора унеслась в объятиях молодого. блондина, нежно улыбаясь своему партнеру. Таппенс несколько минут следила за кружащейся парой, цотом перевела взгляд на высокого юношу в летной форме, который танцевал с белокурой девушкой.
  — Право, Томми, у нас очень красивые дети, — сказала она.
  — Смотри! Шейла! — перебил Томми и встал.
  К столику подошла Шейла Перенна.
  — Как видите, я сдержала слово и пришла, — сказала она. — Но я так и не понимаю, почему вы меня пригласили.
  — Потому что мы вас любим, — с улыбкой ответил Томми.
  — Серьезно? За что? Я же отвратительно вела себя по отношению к вам… Но все равно, спасибо.
  — Сейчас мы найдем вам хорошего партнера, и вы потанцуете, — объявила Таппенс.
  — Я… — начала было Шейла и запнулась — через зал к ним шел Карл фон Дайним. Шейла ошеломленно глядела на него. — Ты? — чуть слышно вымолвила она.
  — Я собственной персоной, — отозвался Карл.
  — Я знала, что ты признан невиновным, но не думала, что тебя выпустят из лагеря.
  — Интернировать меня нет никаких оснований, — покачав головой, ответил Карл. — Прости, Шейла, но я обманывал тебя. Понимаешь, я вовсе не Карл фон Дайним. Мне пришлось принять это имя по ряду соображений. Карл фон Дайним был моим другом. Мы познакомились с ним несколько лет тому назад здесь, в Англии, а перед самой войной возобновили наше знакомство в Германии, куда я ездил… с особым заданием.
  — Ты состоял на секретной службе? — спросила Шейла.
  — Да. Во время моего пребывания там со мной начали происходить непонятные вещи. Несколько раз я чуть не погиб. Планы мои становились известны, хотя разгадать их сами немцы, конечно, не могли. Я понял, что дело плохо: разложение, выражаясь любимым словечком нацистов, проникло и в то ведомство, где я служил. Меня предавали наши же люди. Мы с Карлом были немного похожи друг на друга (у меня бабушка немка) — поэтому, кстати, меня и направили в Германию. Карл не был нацистом. Он интересовался только своей химией, которой когда-то занимался и я. Незадолго до войны он решил бежать в Англию. Братья его сидели в концлагере, и он думал, что выехать ему будет нелегко, но все трудности, словно по волшебству, разрешились сами собой. Когда Карл рассказал мне об этом, у меня возникли подозрения. С какой стати немецким властям облегчать Карлу отъезд из Германии, если братьев его упрятали в лагерь, да и сам он на заметке из-за своих антинацистских убеждений? Создавалось впечатление, что нацистам почему-то выгодно, чтоб он оказался в Англии. Мы с Карлом жили в одном доме. Однажды, к великому своему горю, я нашел его мертвым в постели: он покончил с собой в минуту депрессии, оставив письмо, которое я прочел и спрятал. Мое собственное положение стало к тому времени совсем уж ненадежным. Поэтому я решил устроить подмену и превратиться в фон Дайнима — это давало мне возможность не только выбраться из Германии, но и узнать, почему нацисты так благосклонно отнеслись к желанию Карла уехать. Я натянул на покойника свой костюм, перенес тело к себе и уложил в постель: я знал, что моя хозяйка наполовину слепа. С документами Карла фон Дайнима я приехал в Англию и отправился по адресу, по которому надлежало явиться покойному — в «Сан-Суси». Все время, что я прожил там, я старательно играл роль Карла. Вскоре я выяснил, что кто-то заранее принял меры, чтобы мне дали работу на химическом заводе. Сначала я думал, что нацисты будут заставлять меня работать на них. Однако со временем мне стало ясно, что моему бедному другу предназначалась совсем другая роль — он должен был стать козлом отпущения. Когда меня взяли на основании сфабрикованных улик, я ничего не рассказал. Мне важно было подольше оставаться Карлом фон Дайнимом — я хотел посмотреть, как развернутся события. Правда всплыла на свет божий всего несколько дней тому назад, когда меня узнал один из наших сотрудников.
  — Ты должен был довериться мне, — сказала Шейла.
  — Жаль, что ты так считаешь, — мягко ответил он. Взгляды их встретились. Гнев в глазах девушки растаял:
  — Да, ты должен был поступить именно так.
  — Дорогая… — Он встал. — Пойдем танцевать.
  Молодые люди ушли.
  Таппенс вздохнула.
  — Кстати, — спросила она, — зачем он тогда забрался ко мне в комнату? Это же навело нас на ложный след.
  — По-моему, он счел личность миссис Бленкенсоп недостаточно подлинной, — рассмеялся Томми. — Словом, мы подозревали его, а он нас.
  Вскоре близнецы вернулись и вместе со своими партнерами уселись за столик. Дерек сказал отцу:
  — Рад был узнать, что тебе дали работу.
  — А я рада, что маме разрешили перебраться к отцу и тоже подыскали занятие, — вставила Дебора. — Видишь, как она повеселела! Ты там не очень скучала, мама?
  — Там было вовсе не скучно, — отозвалась Таппенс.
  — Вот и чудесно! — заявила Дебора. — Когда война кончится, я кое-что порасскажу тебе о своей работе. Она, действительно страшно интересная, только совершенно секретная.
  — Неужели? — восхитилась Таппенс.
  — Еще бы! Летчиком, правда, быть еще интереснее, — ответила Дебора, с завистью взглянув на брата. Дерек встал, его белокурая партнерша тоже.
  — Не стоит пропускать танец — я ведь сегодня последний день в отпуске.
  — Пошли, Чарлз! — скомандовала Дебора, и обе парочки упорхнули.
  «Только бы с ними ничего не случилось! Только бы они уцелели!» — твердила про себя Таппенс.
  — Как насчет девочки? — спросил Томми. — Возьмем?
  — Ты о Бетти? Ох, Томми, как хорошо, что и ты подумал о том же самом! Мне казалось, что во мне просто говорит материнский инстинкт… Нет, ты серьезно?
  — Вполне. Почему бы нам не удочерить ее? Малышка совсем одна на свете, а нам будет приятно видеть, что у нас под боком растет этакое юное существо.
  — Ох, Томми!
  Таппенс взяла руку мужа и сжала ее.
  — Мы всегда хотим одного и того же, — счастливым голосом сказала Таппенс.
  — Ты только посмотри на эту парочку! — негромко бросила брату Дебора, поравнявшись с ним. — Они за руки держатся!.. Все-таки ужасно милые у нас старики. Мы просто обязаны быть к ним повнимательнее — им война принесла только скуку.
  
  1941 г.
  Перевод: И. Русецкий
  
  Щелкни пальцем только раз
  
  
  Книга первая
  «СОЛНЕЧНЫЕ ГОРЫ»
  Глава 1
  ТЕТУШКА АДА
  Мистер и миссис Бересфорд сидели за завтраком. Это были самые обычные супруги. Сотни пожилых супружеских пар, подобных им, завтракали в эту минуту в Англии. И день был совсем обычный — из каждых семи дней таких бывает не меньше пяти. Как будто бы собирался дождь, но уверенности в этом не было.
  Волосы мистера Бересфорда были когда-то рыжими. Воспоминания об этом еще оставались, но в основном его шевелюра приобрела песочный оттенок с примесью седины — обычная участь всех рыжих. Миссис Бересфорд некогда была брюнеткой с целой копной черных кудрей. А теперь черные пряди естественным образом перемежались с седыми, создавая довольно приятный эффект. Миссис Бересфорд хотела в свое время покрасить волосы, но потом передумала, решив, что больше нравится себе такой, какой ее создала природа. Вместо этого она в утешение себе сменила цвет помады на более яркий.
  Пожилая супружеская пара за завтраком. Приятные люди, но такие обыкновенные, ничего в них особенного. Так сказал бы любой человек, посмотрев на них. А если бы это был молодой человек или молодая девушка, они бы добавили: «О, конечно, очень приятные люди, но, как все старики, смертельно скучные».
  Мистер и миссис Бересфорд, однако, не считали себя достигшими такого возраста, чтобы называться стариками. Они не подозревали, что их, как и многих других, относят лишь по одной этой причине к категории смертельно скучных людей. Разумеется, так думали только молодые, но ведь молодежь, снисходительно ответили бы пожилые супруги, ничего не понимает в жизни. Они постоянно волнуются из-за экзаменов, бедняжки, озабочены сексом, покупают какие-то немыслимые наряды или делают себе немыслимые прически, только чтобы их заметили. Мистер и миссис Бересфорд, как они сами считали, только-только достигли поры расцвета. Они были довольны собой, нравились друг другу и проводили свои дни покойно и счастливо.
  Были, конечно, и у них свои неприятности, у кого их нет? Мистер Бересфорд распечатал письмо, проглядел его и отложил налево, прибавив к небольшой пачке, которая там уже лежала. Он взял следующее, но почему-то застыл с ним в руке. И взгляд его был устремлен не на письмо, а на подставку для тостов. Жена некоторое время смотрела на него, прежде чем заговорить.
  — Что случилось, Томми?
  — Случилось? — рассеянно повторил Томми.
  — Именно это я и сказала, — подтвердила миссис Бересфорд.
  — Ничего не случилось, — возразил мистер Бересфорд. — С чего ты взяла?
  — Ты о чем-то задумался, — с упреком заметила Таппенс.
  — Мне кажется, я ни о чем особенном не думал.
  — Нет, думал. Что-нибудь случилось?
  — Нет, конечно, ничего. Да и что могло случиться? — добавил он. — Получил счет от водопроводчика.
  — Ах вот в чем дело! И этот счет, — догадалась Таппенс, — вероятно, значительно больше, чем ты предполагал.
  — Естественно, — ответил Томми, — иначе и быть не может.
  — Непонятно, почему мы не сделались водопроводчиками, — сказала Таппенс. — Если бы ты в свое время овладел этим ремеслом, а я пошла бы к тебе в подмастерья, мы бы купались в деньгах.
  — Весьма недальновидно было с нашей стороны упустить такую возможность.
  — А теперь ты снова смотришь на его счет?
  — О нет, это просто просьба о пожертвовании.
  — Неблагополучные подростки? Или расовая дискриминация?
  — Да нет, организуют очередной приют для стариков.
  — Ну что же, это гораздо более разумно, — сказала Таппенс, — но я не понимаю, почему у тебя такой обеспокоенный вид, когда ты смотришь на это письмо.
  — Ах, я совсем о нем не думал.
  — Тогда о чем же?
  — Просто, глядя на него, я вспомнил… — пробормотал мистер Бересфорд.
  — О чем же? — спросила Таппенс. — Ты же знаешь, что все равно мне скажешь.
  — Да в общем-то ничего важного. Я только подумал, что, может быть… словом, вспомнил о тетушке Аде.
  — А-а, тогда ясно, — с пониманием протянула Таппенс. — Да… — задумчиво добавила она. — Тетушка Ада.
  Их взгляды встретились. К сожалению, это правда, что в наши дни почти в каждой семье есть своя тетушка Ада. Имя может быть любое — тетя Амелия, тетушка Сьюзен, тетушка Кейзи, тетушка Джоана. Это может быть бабушка, престарелая кузина или даже двоюродная бабушка. Они существуют и представляют собой проблему, требующую разрешения. Их нужно куда-то пристраивать. Найти соответствующее учреждение, осмотреть его, задать кучу всевозможных вопросов. Нужно разузнавать у врачей, друзей и родственников, у них есть своя тетя Ада, которая была совершенно счастлива до самой своей смерти в «Лаврах», что в Бексхилле, или в «Счастливых лугах» в Скарборо.
  Прошли те времена, когда тетушка Элизабет, тетушка Ада и все прочие продолжали жить в своем доме, в котором жили до того много лет, под присмотром преданных, хотя порой и деспотичных, старых слуг. Обе стороны были вполне счастливы таким положением вещей. Кроме того, существовали бесконечные бедные родственницы — нуждающиеся племянницы, не вполне нормальные незамужние кузины, мечтающие жить в хорошем доме, три раза в день сытно есть-пить и спать в мягкой постели. Спрос и предложение взаимно удовлетворялись, и все были счастливы. А теперь времена изменились.
  Решить проблему современной тетушки Ады значительно сложнее. И не только потому, что она может страдать артритом и то и дело падает с лестницы, если живет в доме одна; или ее терзает хронический бронхит; или она постоянно ссорится с соседями и оскорбляет продавцов в лавках.
  К сожалению, тетушки Ады доставляют гораздо больше хлопот, чем представители противоположной возрастной группы. Ребенка можно отдать в приют, можно кинуть его на родственников, приискать ему подходящую школу и держать там даже во время каникул, устроить в лагерь или в школу верховой езды, причем, куда бы вы ребенка ни определили, он, как правило, очень редко против этого возражает. А вот тетушки Ады — дело совсем другое. У Таппенс Бересфорд была собственная тетушка Примроуз, вернее, двоюродная бабушка — удивительно беспокойная особа. Ей невозможно было угодить. Стоило поместить ее в какое-нибудь заведение, которое гарантировало престарелым дамам уютный дом со всевозможными удобствами, как она, написав предварительно племяннице несколько благодарственных писем, в которых превозносилось это заведение, с возмущением его покидала, даже ни о чем не предупредив. «Они невыносимы. Я не могу там оставаться ни минутой дольше».
  В течение одного года тетушка Примроуз побывала в одиннадцати таких заведениях и наконец однажды сообщила племяннице, что встретила очаровательного молодого человека. «Такой преданный мальчик. Он лишился матери в детском возрасте и так нуждается в заботе. Я сняла квартиру, и он будет жить вместе со мной. Нам обоим будет так хорошо. Мы совершенно родственные души. Ты можешь больше ни о чем не беспокоиться, дорогая Пруденс, мое будущее определилось. Завтра я встречаюсь со своим поверенным — нужно же как-то обеспечить Мервина на тот случай, если я умру раньше его, что, впрочем, было бы так естественно, хотя, уверяю тебя, сейчас я чувствую себя просто великолепно».
  Таппенс помчалась на Север (все это происходило в Абердине). Однако случилось так, что полиция прибыла туда раньше ее и выдворила душку Мервина, который уже довольно давно разыскивался по обвинению в вымогательстве. Тетушка Примроуз была исполнена негодования, объявила это несправедливым преследованием, однако, побывав в суде (там разбиралось еще двадцать пять подобных афер Мервина), была вынуждена изменить мнение о своем протеже.
  — Я считаю, что мне нужно навестить тетушку Аду, Таппенс, — сказал Томми. — Я уже давно у нее не был.
  — Наверное, ты прав, — согласилась Таппенс без всякого энтузиазма. — А сколько прошло времени?
  Томми подумал.
  — Наверное, уже почти год.
  — Гораздо больше. По-моему, гораздо больше года.
  — Боже мой! Как быстро летит время, верно? Не могу поверить, что это было так давно. Но ты права, Таппенс. — Он подсчитал. — Просто ужасно, как быстро забываются такие вещи. Мне, право, очень стыдно.
  — По-моему, ты напрасно себя коришь. Ведь мы посылаем ей подарки, пишем письма.
  — Да, конечно. Очень мило с твоей стороны, Таппенс, что ты это делаешь. Но все равно иногда, в особенности когда читаешь о подобных вещах, делается очень неловко.
  — Ты имеешь в виду эту ужасную книгу, которую мы брали в библиотеке? — спросила Таппенс. — О том, как скверно жилось бедным старушкам, как они страдали.
  — Но это, наверное, правда? Ведь это взято из жизни?
  — О, конечно, — согласилась Таппенс. — Такие заведения существуют. И некоторые люди действительно страшно несчастны, они просто обречены страдать. Но что можно с этим поделать, Томми?
  — Нужно хотя бы как можно тщательнее выбирать соответствующее заведение, все о нем разузнать, нужно постараться, чтобы за человеком наблюдал хороший врач.
  — Согласись, трудно найти врача лучше, чем доктор Меррей.
  — Да, — признал Томми, и лицо его просветлело. — Меррей первоклассный врач. Добрый, терпеливый. Если бы что-нибудь случилось, он бы непременно нам сообщил.
  — Вот мне и кажется, что тебе не следует волноваться. Сколько ей теперь лет?
  — Восемьдесят два. Нет-нет, кажется, восемьдесят три. Это ужасно — пережить всех на свете.
  — Это нам так кажется. Они так не думают.
  — Ну, этого знать нельзя.
  — А вот твоя тетушка Ада прекрасно знает. Разве ты не помнишь, с каким злорадством она рассказывала, скольких своих приятельниц пережила? А кончила она так: «Что до Эми Морган, то я слышала, что она и полугода не протянет. А сама всегда говорила, что я такая слабая и хрупкая. И вот теперь почти наверняка можно сказать, что я ее переживу. И к тому же на много лет». С каким торжеством она это произнесла!
  — Все равно.
  — Я понимаю, понимаю. Ты все равно считаешь своим долгом поехать и навестить ее.
  — А разве я не прав?
  — К сожалению, я полагаю, что ты прав. Абсолютно прав. И я тоже поеду с тобой, — добавила она, гордясь своим героизмом.
  — А тебе зачем ехать? Она же не твоя тетушка. Нет, я поеду один.
  — А вот и нет. Я тоже люблю страдать. Будем страдать вместе. Я делаю это без всякого удовольствия, ты — тоже. Что до тетушки Ады, она-то уж наверняка никакого удовольствия от этого не получит. Но я понимаю, что такие вещи делать необходимо.
  — Нет, я не хочу, чтобы ты ездила. Ведь помнишь, в прошлый раз она была с тобой ужасно груба.
  — О, я отнеслась к этому совершенно спокойно. Мне кажется, только этот эпизод и доставил бедной старушке некоторое удовольствие. Пусть ее, мне не жалко.
  — Ты всегда была так добра к ней, несмотря на то что нисколько ее не любишь.
  — Тетушку Аду любить невозможно. Мне кажется, ее никто никогда не любил.
  — Но все равно нельзя не испытывать жалости к человеку, когда он так стар.
  — А я вот не испытываю. У меня не такой хороший характер, как у тебя.
  — Женщины обычно жестокосерднее.
  — Вполне возможно. В конце концов, женщина должна быть здравомыслящей — у нее нет времени на сантименты. Я хочу сказать, что готова пожалеть человека, если он стар, или болен, или еще что-нибудь, но только при условии, что это человек приятный. Но если нет, сам признайся, тогда дело другое. Если ты противная особа в двадцать лет и ничуть не лучше в сорок, в шестьдесят становишься еще противнее, а уж в восемьдесят превращаешься в настоящую мегеру, то, право же, я не понимаю, почему нужно непременно жалеть такую только потому, что она стара. Мегера так и останется мегерой. Я знаю очаровательных старушек, которым семьдесят и даже восемьдесят. Старая миссис Бошем, Мэри Кар, бабушка нашего булочника, миссис Поплет, которая приходила к нам убирать. Все они были такие милые, и я с удовольствием помогала им, чем могла.
  — Ну ладно, ладно, — сказал Томми. — Будь здравомыслящей. Однако если ты действительно собираешься проявить благородство и ехать со мной…
  — Я хочу ехать с тобой, — перебила его Таппенс. — Ведь, в конце концов, я вышла за тебя замуж «на радость и на горе», а тетушка Ада принадлежит, несомненно, ко второй категории. Поэтому поедем вместе, рука об руку. Отвезем ей букет цветов, коробку конфет с мягкой начинкой и пару журналов. Можешь написать миссис — как ее там? — и сообщить, что мы прибудем.
  — На будущей неделе? Я могу во вторник, — предложил Томми, — если тебе удобно.
  — Пусть будет вторник, — согласилась Таппенс. — Как зовут эту женщину? Я имею в виду заведующую, смотрительницу, директрису — никак не могу запомнить, — начинается на П.
  — Мисс Паккард.
  — Вот-вот.
  — А вдруг на этот раз все будет не так, как всегда?
  — Не так? В каком смысле?
  — Ну, я не знаю. Вдруг случится что-нибудь интересное.
  — Например, мы можем попасть в железнодорожную катастрофу, — предположила Таппенс, оживляясь.
  — С какой это стати мы попадем в катастрофу?
  — Ну, я, конечно, этого не желаю. Просто…
  — Просто что?
  — Это же было бы приключение, разве не так? Возможно, мы могли бы спасти жизнь каким-то людям, вообще, сделать что-нибудь полезное. Полезное и в то же время интересное.
  — Ничего себе пожелание, — сказал мистер Бересфорд.
  — Понимаю, — согласилась Таппенс. — Просто мне иногда приходят в голову разные идеи.
  Глава 2
  «ЭТО БЫЛ ВАШ РЕБЕНОЧЕК?»
  Откуда взялось название «Солнечные горы», понять довольно трудно. Во всей округе нет ничего хотя бы отдаленно напоминающего горы. Местность абсолютно ровная, что, разумеется, гораздо удобнее для престарелых обитателей этого дома. При доме был обширный, хотя и ничем не примечательный сад. Само здание, большой викторианский особняк, находилось в отличном состоянии. Возле него росло несколько больших тенистых деревьев, одну стену сплошь покрывал виргинский плющ, а две чилийские араукарии придавали общему виду дома экзотический характер. В саду стояли скамейки, размещенные таким образом, чтобы можно было посидеть на солнышке, два-три садовых кресла и крытая веранда, на которой старушки могли проводить время, не опасаясь восточного ветра.
  Томми позвонил у парадной двери, и их с Таппенс встретила молодая женщина в форменном нейлоновом халатике, слегка запыхавшаяся и встревоженная. Она проводила их в небольшую гостиную и сказала озабоченно:
  — Я доложу мисс Паккард. Она вас ожидает и через минуту спустится сюда. Ничего, что вам придется немного подождать? Дело в том, что миссис Кэрреуэй… Она взяла наперсток и проглотила его. И это уже не в первый раз.
  — Как же она ухитрилась это сделать и зачем? — с удивлением спросила Таппенс.
  — Просто из озорства, — коротко отвечала служанка. — Она постоянно это делает.
  Девушка удалилась, а Таппенс села в кресло и задумчиво проговорила:
  — Мне, я думаю, не доставило бы никакого удовольствия глотать наперстки. Это, должно быть, больно, когда он спускается в желудок. Как ты думаешь?
  Им не пришлось особенно долго ждать, скоро явилась мисс Паккард, принося свои извинения. Это была крупная женщина лет около пятидесяти, с рыжеватыми волосами, спокойная и деловитая, что так нравилось Томми.
  — Простите, что заставила вас ждать, мистер Бересфорд, — сказала она. — Миссис Бересфорд, как мило, что вы тоже приехали.
  — Я слышал, что кто-то что-то проглотил, — сказал Томми.
  — О, значит, Марлин вам уже сказала? Да, это старая миссис Кэрреуэй. Она постоянно глотает разные предметы. С этими старушками так трудно, никак невозможно за всеми уследить. Понятно, что такое иногда случается с детьми, но, когда речь идет о старой женщине, это довольно странно, вы не находите? А она с каждым годом делается все хуже и хуже. Единственное для нас утешение, что это не приносит ей особого вреда.
  — Возможно, ее отец был шпагоглотателем? — высказала предположение Таппенс.
  — Ах, какая интересная мысль, миссис Бересфорд. Возможно, это могло бы объяснить подобное поведение. Я сообщила мисс Фэншо, что вы должны приехать, — продолжала она. — Только я не вполне уверена, что она поняла. Иногда у нее это не получается.
  — Как она теперь себя чувствует?
  — Боюсь, что она сдает, причем довольно быстро, — сообщила мисс Паккард ровным тоном. — Никогда нельзя разобрать, что она поняла, а что нет. Вчера я сказала ей о том, что вы приедете, а она ответила, что я ошибаюсь, поскольку сейчас не каникулярное время. Она, по-видимому, думает, что вы все еще учитесь в школе. У них, у бедняжечек, путаница в голове, особенно когда дело касается времени. А вот сегодня, когда я напомнила ей о вашем визите, она заявила, что это совершенно невозможно, поскольку вы давно умерли. Но я надеюсь, — бодро добавила мисс Паккард, — что она узнает вас, когда увидит.
  — Как ее здоровье? В основном по-прежнему?
  — Ну, насколько можно ожидать. Честно говоря, я думаю, что она долго не протянет. Она ни от чего особенно не страдает, однако состояние ее сердца оставляет желать лучшего. Оно значительно ухудшилось. Поэтому мне кажется, что вас необходимо предупредить, чтобы известие о ее кончине не было для вас шоком.
  — Мы принесли ей цветы, — сказала Таппенс.
  — И коробку конфет, — добавил Томми.
  — Как это мило с вашей стороны. Она будет очень довольна. Не хотите ли теперь пройти наверх?
  Томми и Таппенс встали и вышли из комнаты вслед за мисс Паккард. Она повела их к широкой лестнице. Когда они проходили мимо одной из комнат, выходящих в коридор, дверь внезапно отворилась, и оттуда вышла крохотная старушка ростом всего в пять футов, крича громким пронзительным голосом:
  — Я хочу какао! Дайте мне мое какао! Где сестра Джейн? Мне пора пить какао.
  Из соседней комнаты выскочила женщина в форменном платье.
  — Успокойтесь, дорогая, — заворковала она. — Вы только что выпили свое какао. Всего двадцать минут назад.
  — Ничего подобного, сестра. Это неправда. Я не пила какао, и мне хочется пить.
  — Ну что же, выпьете еще чашечку, если вам хочется.
  — Как я могу выпить еще чашечку, когда я вообще его не пила?
  Они прошли мимо, и мисс Паккард, постучав в дверь в конце коридора, вошла внутрь.
  — Ну, вот и мы, мисс Фэншо, — весело проговорила она. — К вам пришел ваш племянник. Это так мило, не правда ли?
  На кровати возле окна лежала на высоко поднятых подушках старая дама. Она резко приподнялась. У дамы были седые волосы, нос с горбинкой и выражение крайнего неудовольствия на худом морщинистом лице. Томми подошел к кровати.
  — Здравствуйте, тетушка Ада. Как вы поживаете?
  Тетушка Ада не обратила на него ни малейшего внимания, она сердито обратилась к мисс Паккард.
  — Не понимаю, что вы себе позволяете, — заявила она. — Приводите мужчину в комнату женщины. В дни моей молодости это сочли бы неприличным! Да еще говорите, что он мой племянник! Кто это такой? Водопроводчик или монтер?
  — Полно, полно, так не годится, — мягко уговаривала ее мисс Паккард.
  — Я ваш племянник, Томас Бересфорд, — сказал Томми. Он протянул коробку. — Я принес вам конфеты.
  — Вы меня не проведете, — заявила тетушка Ада. — Знаю я вас таких. Можете говорить что хотите. А кто эта женщина? — Она с неприязнью посмотрела на миссис Бересфорд.
  — Я Пруденс!150 — представилась миссис Бересфорд. — Ваша племянница Пруденс.
  — Какое нелепое имя, — возмутилась тетушка Ада. — Совсем как у горничной. У моего двоюродного деда была горничная по имени Комфорт и еще одна служанка, которую звали Реджойс151. Она была из методистов. Но моя двоюродная бабушка скоро положила этому конец. Сказала, что, пока она находится в ее доме, ее будут называть Ребекка.
  — Я принесла вам цветы. Это розы, — сообщила Таппенс.
  — Не признаю никаких цветов в комнате больного человека. Они поглощают кислород.
  — Я поставлю их в вазу, — предложила мисс Паккард.
  — Ничего подобного вы не сделаете. Пора бы усвоить, что я еще в своем уме.
  — Вы в отличной форме, тетушка Ада, — вмешался мистер Бересфорд. — Полны боевого задора.
  — Я вас сразу раскусила. С чего это вы взяли, что вы мой племянник? Как, вы говорите, вас зовут? Томас?
  — Да. Томас, или Томми.
  — Никогда о таком не слышала, — отрезала тетушка Ада. — У меня был только один племянник, и его звали Уильям. Он был убит в прошлой войне. И слава богу. Если бы его не убили, он бы плохо кончил. Я устала, — заключила тетушка Ада, откидываясь на подушки, и добавила, обращаясь к мисс Паккард: — Уведите их прочь. Зачем только вы приводите ко мне посторонних людей!
  — Мне казалось, что вам будет приятно видеть родных, — как ни в чем не бывало ответила мисс Паккард.
  Тетушка Ада хмыкнула глубоким басом, не скрывая своего сарказма.
  — Все в порядке, — бодрым тоном сказала Таппенс. — Мы приедем снова. Розы я оставлю. Вы, может быть, передумаете. Пойдем, Томми. — Таппенс повернулась к двери.
  — До свидания, тетушка Ада. Мне очень жаль, что вы меня не вспомнили.
  Тетушка Ада молчала, пока Таппенс не вышла из комнаты вместе с мисс Паккард. Томми шел за ними следом.
  — А ты вернись, — громко приказала она. — Я тебя прекрасно знаю. Ты Томас. Раньше ты был рыжим. Морковка! Вот какого цвета у тебя были волосы. Вернись. Я хочу с тобой поговорить. А женщина эта мне не нужна. С чего это она вообразила, что она твоя жена? Я-то знаю. Разве можно приводить сюда таких женщин? Подойди сюда, сядь в кресло и расскажи мне о своей дорогой мамочке. А вы идите прочь, — добавила тетушка, махнув рукой в сторону Таппенс, которая в нерешительности остановилась на пороге.
  Таппенс поспешила удалиться.
  — С ней иногда такое случается, — невозмутимо заметила мисс Паккард, когда они спускались по лестнице. — А в другое время — в это трудно поверить — с ней даже приятно иметь дело.
  Томми сел в указанное тетушкой Адой кресло и робко заметил, что не может особенно много сказать о матери, поскольку она умерла лет сорок назад. Тетушка отнеслась к этому известию совершенно равнодушно.
  — Подумать только, — сказала она. — Неужели так давно? Ну что же, время летит быстро. — Она внимательно оглядела его. — Почему ты не женишься? Надо найти какую-нибудь женщину, хорошую хозяйку, которая станет о тебе заботиться. Ты ведь уже не молод. Это избавит тебя от всяких распутных баб вроде той, что ты привел с собой, уверяя, что она твоя жена.
  — В следующий раз, когда мы к вам поедем, я попрошу Таппенс захватить свидетельство о браке.
  — Ах вот как! Ты сделал ее честной женщиной? — удивилась тетушка Ада.
  — Мы женаты уже тридцать лет, — сообщил Томми. — У нас есть сын и дочь, у обоих уже свои семьи.
  — Все дело в том, — ловко нашлась тетушка, — что мне никто ничего не рассказывает. Если бы ты держал меня в курсе…
  Томми не стал с ней спорить. Таппенс раз и навсегда запретила ему это делать. «Если кто-нибудь из стариков — из тех, кто старше шестидесяти пяти лет, — станет тебя в чем-нибудь обвинять, — наставляла она его, — ни в коем случае не спорь. Не пытайся утверждать, что ты прав. Сразу же извиняйся, скажи, что виноват, каешься и больше никогда ничего подобного не повторится».
  В этот момент он подумал, что именно такой тактики следует придерживаться с тетушкой Адой, как, впрочем, следовало делать всю жизнь.
  — Простите меня, пожалуйста, тетушка Ада, — торжественно произнес он. — К сожалению, с возрастом становишься забывчивым. Ведь не у каждого, — добавил он, даже не покраснев, — такая великолепная память, как у вас, не всякий помнит все, что было в прошлом.
  Тетушка Ада самодовольно ухмыльнулась. Именно так и только так можно было назвать ее гримасу.
  — Здесь ты, пожалуй, прав, — снизошла она. — Я приняла тебя довольно грубо, ты уж меня прости, но я терпеть не могу, когда мне кого-то навязывают. В этом доме к тебе могут привести кого угодно. Кого хотят, того и приводят. Если бы я соглашалась и признавала их теми, за кого они себя выдают, меня бы запросто могли убить в моей постели.
  — О, вряд ли такое возможно, — возразил Томми.
  — Откуда нам знать, — настаивала тетушка. — И в газетах об этом пишут, и люди приходят и рассказывают. Не то чтобы я верила всему, что говорят. Но все равно я держу ухо востро. Ты не поверишь, недавно ко мне привели совершенно незнакомого человека — я никогда его раньше не видела. Он назвался доктором Уильямсом. Сказал, что доктор Меррей уехал в отпуск, а он — его новый коллега, они, дескать, вместе работают. Откуда мне знать, коллега он или нет? Ведь это только он так говорит.
  — И это действительно был новый коллега доктора?
  — Да, — вынуждена была признать тетушка Ада, — так и оказалось, хотя никто не мог знать этого наверняка. А он приехал на машине, в руках такая черная коробочка — доктора измеряют ею кровяное давление — и все такое прочее. Совсем как та волшебная шкатулка, о которой было столько разговоров. Кто это был, Джоана Саутскот?
  — Нет, — ответил Томми. — По-моему, это было что-то совсем другое. Связанное с предсказанием.
  — Ах так, понимаю. Ведь я что хочу сказать: любой человек может явиться в такой дом, как этот, и все сестры тут же начинают улыбаться, хихикать и говорить: «Да, доктор, разумеется, доктор». Только что не становятся по стойке «смирно», дурочки такие! А если пациентка скажет, что его не знает, ее будут уверять, что она ничего не помнит и просто его забыла. А у меня всегда была отличная память на лица, — твердо заявила тетушка Ада. — Как поживает твоя тетушка Каролина? Я давно о ней ничего не слышала. Когда ты ее видел?
  Томми ответил извиняющимся тоном, что тетя Каролина умерла пятнадцать лет назад. Тетушка Ада восприняла это горестное известие без тени сожаления. В конце концов, тетя Каролина приходилась ей даже не сестрой, а просто дальней кузиной.
  — Все почему-то помирают, — проговорила она с явным удовольствием. — Никудышное здоровье, вот в чем их беда. Сердечная недостаточность, тромбозы, повышенное давление, хронические бронхиты, артриты и все такое прочее. Хилые все, как один. На них-то доктора и зарабатывают. Прописывают таблетки — целыми коробками, целыми флаконами. Желтые таблетки, розовые, зеленые — я бы не удивилась, если бы оказались даже черные. Сера и патока — вот чем лечили во времена моей бабушки. Уверена, это не хуже, чем все другое прочее. Если приходится выбирать: пить серу и патоку или никогда не поправиться, каждый, разумеется, выберет серу и патоку. — Она с довольным видом покачала головой. — Разве можно верить докторам? Особенно когда речь идет о каких-то новомодных поветриях в медицине. Говорят, здесь постоянно отравляют людей, и делается это для того, чтобы снабжать хирургов сердцами. Я, правда, не верю. Мисс Паккард не такая женщина, чтобы допустить подобные вещи в своем заведении.
  Внизу мисс Паккард, всем своим видом выражая глубочайшее сожаление, указала на комнату рядом с холлом.
  — Прошу прощения за то, что произошло, миссис Бересфорд, но я надеюсь, вы понимаете, как обстоит дело с этими стариками. Постоянно разные фантазии — кого-то любят, кого-то без всякой причины невзлюбят. И ничем их не убедить.
  — Это, наверное, очень трудно — заведовать таким домом, — заметила Таппенс.
  — Да нет, не слишком, — отозвалась мисс Паккард. — Мне это нравится. Я действительно люблю своих пациентов. Поневоле привязываешься к людям, за которыми приходится ухаживать. Есть у них, конечно, свои странности, но ладить с ними в общем нетрудно, нужно только знать как.
  Таппенс подумала, что мисс Паккард наверняка известно, как именно это следует делать.
  — Они ведь, в сущности, совсем как дети, — снисходительно продолжала мисс Паккард. — Правда, в поведении детей больше логики, поэтому с ними труднее. А у этих логика отсутствует, и их нужно только утешать, говоря им то, что они желали бы услышать. Тогда они на какое-то время успокаиваются. У меня прекрасный штат. Отличные работники, терпеливые, спокойные, не слишком умные, потому что умный человек не всегда может выдержать, он легко раздражается. Да, мисс Донован, в чем дело? — Она обернулась к молодой женщине в пенсне, которая торопливо спускалась по лестнице.
  — Это снова миссис Локет, мисс Паккард. Она говорит, что умирает, и требует, чтобы немедленно пришел доктор.
  — Ах вот что, — невозмутимо проговорила мисс Паккард, — от чего она на этот раз умирает?
  — Она говорит, что вчера в супе были грибы, что среди них, вероятно, были ядовитые и она отравилась.
  — Это что-то новенькое, — сказала мисс Паккард. — Придется пойти и поговорить с ней. Жаль с вами расставаться, миссис Бересфорд. В этой комнате вы найдете журналы и газеты.
  — О, обо мне не беспокойтесь, — ответила Таппенс.
  Она прошла в указанную ей комнату, уютную и светлую. Широкие стеклянные двери вели из нее в сад. В комнате стояли кресла, на столах — вазы с цветами. На книжной полке, что висела на стене, лежали вперемешку новейшие романы и книги о путешествиях, а также те особенно любимые романы, которые обитательницы этого дома, возможно, с удовольствием перечитывали вновь и вновь. Журналы Таппенс увидела на низком столике.
  В этот момент из всех кресел, стоящих в комнате, было занято только одно. В нем сидела старушка с гладко зачесанными седыми волосами, держа в руке стакан молока, на который она внимательно смотрела. У нее было миловидное лицо со свежим румянцем, и она дружелюбно улыбалась Таппенс.
  — Доброе утро, — поздоровалась старушка. — Вы будете здесь жить или приехали в гости?
  — Я приехала с визитом, — ответила Таппенс. — У меня здесь тетушка. Сейчас у нее мой муж. Мы подумали, что не стоит заходить двоим одновременно.
  — Как это мило, что вы подумали об этом, — одобрительно заметила старушка. Она попробовала молоко. — Кажется… нет-нет, все в порядке. Может быть, вы хотели бы что-нибудь выпить? Чаю или кофе? Позвольте, я позвоню. Они здесь очень любезны.
  — Нет, благодарю вас, — сказала Таппенс. — Право, не нужно.
  — А может быть, стакан молочка? Сегодня оно не отравлено.
  — Нет-нет, спасибо. Мы здесь долго не задержимся.
  — Ну, если вы так уверены… но, право же, это не причинит никакого беспокойства. Разве что вы потребуете чего-нибудь невозможного.
  — Мне кажется, наша тетушка, к которой мы приехали, требует порой совершенно невозможных вещей. Ее зовут мисс Фэншо, — пояснила Таппенс.
  — Ах, это мисс Фэншо, — кивнула старушка. — О да.
  Таппенс заставила себя непринужденно сказать:
  — Представляю, как проявляется здесь ее скверный характер. Она всегда была капризна и неуживчива.
  — О да, конечно. У меня у самой была тетушка, они все такие, в особенности к старости. Но мы все любим мисс Фэншо. Она, если ей этого хочется, может сказать что-то забавное. В особенности о людях.
  — Да, это действительно так. — Таппенс задумалась, представив себе тетушку Аду в этом новом свете.
  — Ее суждения весьма ядовиты, — продолжала старушка. — Кстати, моя фамилия Ланкастер. Миссис Ланкастер.
  — А моя — Бересфорд, — представилась Таппенс.
  — Понимаете, человек так устроен, что ему нравится, когда о других говорят плохо. Она так забавно отзывается о некоторых здешних обитателях, что невольно рассмеешься, хоть это, конечно, и дурно.
  — Вы давно здесь живете?
  — Уже довольно давно. Дайте вспомнить… уже семь лет, нет, восемь. Да, наверное, уже больше восьми. — Она вздохнула. — Здесь невольно забываешь о времени. И люди забываются тоже. Все мои родственники живут за границей.
  — Это, должно быть, очень грустно.
  — Да нет, не слишком. Я их вообще не слишком-то любила. По правде сказать, почти и не знала. Я тяжело болела, у меня была какая-то скверная болезнь, жила совершенно одна, и они решили, что мне лучше жить в таком вот доме. По-моему, мне повезло, что меня поместили сюда. Здесь все так внимательны, так обо всем заботятся. И сад красивый. Я и сама прекрасно понимаю, что мне не стоит жить одной в своем доме, потому что иногда у меня в голове все путается, я совсем ничего не соображаю. — Она постучала пальцем по лбу. — Здесь я тоже все путаю. Никогда толком не помню, что было, а чего не было.
  — Мне очень жаль, — посочувствовала Таппенс. — Но всем, наверное, приходится чем-нибудь болеть, правда?
  — Некоторые болезни очень мучительны. У нас здесь есть две женщины, у которых артрит. Как они страдают, бедняжки. Вот я и думаю, что ничего страшного, если ты порой что-то забываешь или путаешь, не помнишь, что произошло и когда. По крайней мере, от этого не страдаешь физически.
  — Да, я считаю, что вы совершенно правы, — согласилась Таппенс.
  Дверь отворилась, и вошла девушка с подносом, на котором стоял кофейник, чашка и тарелка с двумя пирожными. Она поставила перед Таппенс поднос со словами:
  — Мисс Паккард подумала, что вам захочется выпить чашечку кофе.
  — О, благодарю вас, — ответила Таппенс.
  Когда девушка вышла, миссис Ланкастер сказала:
  — Вот видите? Я же говорила, что они очень внимательны.
  — Да, действительно.
  Таппенс налила себе кофе и стала пить. Обе женщины некоторое время молчали. Таппенс протянула своей собеседнице тарелку с пирожными, но та отрицательно покачала головой:
  — Благодарю вас, дорогая, я обычно пью молоко без всего.
  Она отставила пустой стакан и откинулась на спинку кресла, полузакрыв глаза. Таппенс подумала, что в это время она, наверное, любит вздремнуть, и поэтому сидела молча. Но миссис Ланкастер вдруг выпрямилась, по-видимому проснувшись. Глаза ее открылись, она посмотрела на Таппенс.
  — Я вижу, вы смотрите в камин.
  — Разве? — удивилась Таппенс.
  — Да. Интересно… — Она наклонилась вперед и понизила голос: — Простите, это был ваш ребеночек?
  — Я… мне кажется, нет.
  — Мне просто было интересно. Я подумала, что вы, наверное, именно поэтому и приехали. Кто-то должен был приехать. Может быть, и приедут. А вы все время смотрели в сторону камина. Там он и спрятан. Позади камина.
  — О! Неужели правда?
  — Всегда в это время, — шепотом продолжала миссис Ланкастер. — Всегда в это самое время дня. — Она подняла глаза на часы, стоящие на камине. Таппенс тоже на них посмотрела. — Десять минут двенадцатого. Каждое утро в это время. — Она вздохнула. — Люди не понимают — я рассказала им то, что знаю, но они мне не поверили.
  Таппенс с облегчением увидела, что дверь отворилась и вошел Томми. Она поднялась с кресла.
  — Ну вот и ты, наконец. Я готова. Всего хорошего, миссис Ланкастер, — попрощалась она, обернувшись на ходу к старушке.
  — Ну, как ты тут без меня? — спросил Томми, когда они вышли в холл.
  — Я ничего, а ты?
  — После того как ты ушла, все шло гладко.
  — Я, по-видимому, плохо на нее действую, верно? Но я в каком-то смысле польщена.
  — Польщена?
  — Ну, ты знаешь, в моем возрасте и принимая во внимание мою скучную респектабельную внешность, приятно думать, что тебя принимают за распутную женщину, обладающую такой сексуальной притягательностью.
  — Дурочка! — Томми ласково ущипнул жену. — С кем это ты здесь познакомилась? — спросил он. — Довольно приятная старушенция, только, похоже, немножечко того…
  — Она действительно милая. Вполне приятная старая дама. Вот только таракашки.
  — Таракашки?
  — Да. В голове. Она считает, что позади камина спрятан мертвый ребенок. Спросила меня, не мой ли он.
  — Не очень-то приятно, — отозвался Томми. — Думаю, не у всех, кто здесь находится, все в порядке с головой, но есть, наверное, и вполне нормальные особы, которых поместили сюда только из-за возраста. При всем при том эта старушка на вид вполне безобидная.
  — О да, она производит очень приятное впечатление. Вот только интересно было бы узнать, отчего у нее такие странные фантазии.
  Неожиданно вновь появилась мисс Паккард:
  — Всего хорошего, миссис Бересфорд. Надеюсь, вам принесли кофе?
  — Да, конечно. Благодарю вас.
  — Очень мило было с вашей стороны приехать сюда, — сказала мисс Паккард и, обернувшись к Томми, добавила: — Я уверена, ваш визит доставил мисс Фэншо огромное удовольствие. Жаль, что она была так груба с вашей женой.
  — Мне кажется, именно это доставило ей особое удовольствие, — заметила Таппенс.
  — Да, вы совершенно правы. Ей нравится досаждать людям. К сожалению, у нее это отлично получается.
  — И она упражняется в этом искусстве при каждом удобном случае, — присовокупил Томми.
  — Вы оба очень разумно рассуждаете, — сказала мисс Паккард.
  — Эта старушка, с которой я разговаривала, — спросила Таппенс, — ее зовут, кажется, миссис Ланкастер?
  — О да, миссис Ланкастер. Мы все ее очень любим.
  — Она… у нее, наверное, есть некоторые странности?
  — Да, ей приходят в голову разные фантазии, — снисходительно сказала мисс Паккард. — Некоторые из наших гостей выдумывают самые невероятные вещи, хотя и вполне безобидные. Воображают то, чего с ними никогда не было. С ними или с их знакомыми. Мы стараемся не обращать внимания на эти фантазии, не поощрять их. Но и не противоречим. Им нравится жить в некоем воображаемом мире, где происходит что-то необыкновенное или печальное и даже трагичное. Слава богу, у них не бывает мании преследования. Это было бы ужасно.
  — Ну, — с глубоким вздохом сказал Томми, когда они садились в машину, — теперь мы свободны по крайней мере на полгода.
  Однако им пришлось ехать к тетушке Аде не через полгода, а гораздо раньше — не прошло и трех недель, как она скончалась во сне.
  Глава 3
  ПОХОРОНЫ
  — Грустное это дело — похороны, верно? — заметила Таппенс.
  Они только что вернулись с похорон тетушки Ады; им пришлось совершить длинное и мучительное путешествие по железной дороге, поскольку тетушку Аду хоронили в маленькой деревушке в Линкольншире, где были погребены все ее предки и родственники.
  — А чего ты, собственно, ожидала? — резонно возразил Томми. — Что все будут веселиться?
  — Ну, иногда это случается. Например, ирландцы всегда рады поминкам. Сначала они вопят и причитают, а после пьют и просто веселятся. А не выпить ли и нам? — добавила она, бросив взгляд на буфет.
  Томми тут же подошел к нему и принес бутылку, по его мнению соответствующую данному случаю, — «Белая леди».
  — Вот так-то лучше, — сказала Таппенс.
  Она сняла свою черную шляпку и швырнула ее через всю комнату, а потом освободилась и от длинного черного пальто.
  — Терпеть не могу носить траур. От него всегда пахнет нафталином — ведь его держат в каких-нибудь сундуках.
  — Тебе не обязательно носить траур. Достаточно того, что ты была в нем на похоронах.
  — О, я это знаю. Не пройдет и минуты, как я отправлюсь наверх и переоденусь — надену красное платье, чтобы приободриться. А ты пока нальешь мне еще порцию «Белой леди».
  — Вот уж не думал, Таппенс, что похороны приведут тебя в такое праздничное настроение.
  — Я же говорила, что похороны — это грустно, — через минуту сказала Таппенс, возвращаясь в гостиную в ярко-вишневом платье. На плече у нее красовалась брошка в виде ящерицы с бриллиантами и рубином. — Потому что это такие похороны, как были у тетушки Ады: только одни старики и очень мало цветов. Никакой многолюдной процессии, никто не всхлипывает и не вытирает глаза. Грустно, когда хоронят старых и одиноких, о которых никто особенно не скорбит.
  — Надеюсь, эти похороны тебе было легче пережить, чем если бы это были, например, мои.
  — Вот тут ты ошибаешься. Я не хочу даже думать о твоих похоронах, потому что очень надеюсь умереть раньше тебя. А уж если придется тебя хоронить, то моей скорби не будет предела и платков я изведу целую кучу.
  — И непременно с черной каймой?
  — О черной кайме я как-то не подумала, но идея мне нравится. Кроме того, погребальная служба такая красивая, она вызывает возвышенные чувства. Истинную печаль. Чувствуешь себя ужасно, но в то же время все это оказывает на тебя определенноевоздействие. Вроде как пропотеть во время лихорадки.
  — Послушай, Таппенс, твои рассуждения о похоронах и их действии на тебя отдают весьма дурным вкусом. Мне они не нравятся. Давай оставим эту тему.
  — Согласна. Давай оставим.
  — Бедная старушка скончалась, — продолжал Томми, — умерла спокойно, без страданий. Ну и пусть покоится с миром. А вот с этими бумагами мне нужно разобраться.
  Он подошел к письменному столу и стал перебирать лежащие на нем бумаги.
  — Куда это я задевал письмо мистера Рокбери?
  — А кто этот мистер Рокбери? А, это стряпчий, который тебе писал.
  — Да, в нем говорилось о ее делах, о том, что нужно привести все в порядок. Похоже, я остался ее единственным наследником.
  — Жаль, что у нее нет состояния, которое она могла бы тебе завещать.
  — Если бы оно у нее и было, она оставила бы его тому самому приюту для кошек. Завещанное кошкам съест все, что у нее было. На мою долю почти ничего не останется. Да мне ничего и не нужно.
  — Она что, так любила кошек?
  — Не знаю. Наверное. Я никогда не слышал, чтобы она о них говорила. Мне кажется, — задумчиво заметил Томми, — что ей нравилось говорить своим старым приятельницам, которые приезжали ее навестить: «Я кое-что оставила вам, милочка, в своем завещании» или «Эту брошку, которая тебе так нравится, я оставляю тебе». А по завещанию никто ничего не получил, все завещано кошачьему приюту.
  — Я уверена, что она таким образом развлекалась, — сказала Таппенс. — Так и представляю себе, как она говорит это своим подружкам — или так называемым подружкам, потому что, как мне кажется, она по-настоящему никого не любила. Ей просто нравилось их напрасно обнадеживать. Настоящая старая чертовка, верно, Томми? И все— таки эта старая чертовка чем-то нам симпатична. Не так-то просто получать от жизни удовольствие, когда живешь взаперти в доме для престарелых. Нам нужно будет еще раз съездить в «Солнечные горы»?
  — Куда задевалось второе письмо? То, что мне написала мисс Паккард? Ах, вот оно. Я положил его вместе с письмом от Рокбери. Да, она пишет, что там кое-что осталось, вещи, которые, как я понимаю, теперь принадлежат мне. Когда тетка туда переселилась, она взяла с собой кое-какую мебель. Ну и разные там личные вещи — платья и все такое прочее. Кому-то придется этим заняться. А еще письма. Я ее поверенный, значит, придется мне. Вряд ли там есть что-нибудь такое, что мы захотим взять себе, верно? Разве что письменный столик, который мне всегда нравился. Он, кажется, принадлежал еще дяде Уильяму.
  — Ну что же, возьми его в память о нем, — предложила Таппенс. — А остальное, я думаю, лучше всего продать на аукционе.
  — Значит, тебе вообще незачем туда ехать.
  — А мне, наоборот, хотелось бы поехать.
  — Хотелось бы? Ведь это так скучно.
  — Скучно копаться в старых вещах? Вот уж нет. Я достаточно любопытна. Меня всегда интересовали старые письма и старинные драгоценности, и мне кажется, что глупо просто отсылать все это аукционисту и доверять посторонним копаться в них. Нет, мы поедем и разберем все сами, посмотрим, что стоит взять себе и чем распорядиться по-другому.
  — Ты что, действительно хочешь ехать? Может быть, у тебя есть какие-нибудь другие соображения?
  — Господи, — вздохнула Таппенс, — как скучно быть замужем за человеком, который все о тебе знает.
  — Значит, у тебя действительноесть свои соображения?
  — Не то чтобы серьезные.
  — Полно, Таппенс. Не может быть, чтобы тебе действительно было интересно копаться в чужих вещах.
  — В данном случае это мой долг, — заявила Таппенс. — Впрочем, есть одно соображение…
  — Ну, давай выкладывай.
  — Мне бы хотелось еще раз взглянуть на ту старушенцию.
  — Что? На ту самую, которая считает, что позади камина спрятан мертвый ребенок?
  — Да, я хочу еще раз с ней побеседовать. Интересно выяснить, что она имела в виду, когда все это говорила. Просто выдумала или в этом есть какая-то доля правды, сохранившаяся у нее в памяти? Чем больше я об этом думаю, тем более странными мне кажутся ее слова. Неужели она сочинила эту историю или действительно был когда-то мертвый ребенок, камин и все другое? Почему ей подумалось, что это мойребенок? Разве похоже, что у меня может быть мертвый ребенок?
  — А как вообще можно определить по виду, что у женщины есть мертвый ребенок? — покачал головой Томми. — Я этого себе не представляю. Во всяком случае, Таппенс, поехать нужно, это наш долг, а ты можешь там заниматься своими мертвыми младенцами. Итак, решено. Напишем мисс Паккард, чтобы назначить день.
  Глава 4
  НЕ ДОМ, А ЗАГЛЯДЕНЬЕ
  Таппенс глубоко вздохнула:
  — Да, здесь все по-прежнему.
  Они с Томми стояли на пороге «Солнечных гор».
  — А почему, собственно, должно быть иначе?
  — Не знаю. Просто у меня такое чувство… что-то связанное со временем. В разных местах время течет по-разному. В некоторых местах, когда ты туда возвращаешься, ты чувствуешь, что время летело стрелой и случилась масса разных событий — все изменилось. А здесь… Томми, ты помнишь Остенде?
  — Остенде? Конечно, помню. Мы ведь там проводили медовый месяц.
  — А помнишь, какая там была вывеска? Она висела над мастерской, где делали чемоданы, и ее вполне можно было прочитать как: «Время стоит на месте». Нам показалось, что это ужасно смешно.
  — По-моему, это было не в Остенде, а в Нокие.
  — Какая разница! Но вывеску ты помнишь? Ну так вот, здесь то же самое: время стоит на месте, ничего не происходит, никаких событий. Время остановилось. Все как всегда. Совсем как в волшебной сказке, только наоборот.
  — Не понимаю, о чем ты говоришь. Так и будешь стоять здесь до самой ночи и рассуждать о времени? Может быть, ты все-таки позвонишь? Тетушки Ады здесь больше нет, вот тебе одна перемена. Ну, нажимай кнопку.
  — Это единственное, что изменилось. Моя старушка по-прежнему пьет свое молоко и рассуждает о каминах, миссис такая-то глотает наперстки, чайные ложки или еще что-нибудь в таком же духе, а эта смешная маленькая старая дама выскакивает из комнаты и требует, чтобы ей дали какао, а мисс Паккард спускается вниз по лестнице и…
  Дверь отворилась. Молодая женщина в форменном нейлоновом халате сказала:
  — Мистер и миссис Бересфорд? Мисс Паккард вас ожидает.
  Молодая женщина не успела еще проводить их в ту же самую гостиную, как по лестнице спустилась мисс Паккард и поздоровалась с ними. Ее манеры были на этот раз не столь деловыми и стремительными, а соответственно случаю торжественно-скорбными, но очень в меру, дабы это не ставило людей в неловкое положение. Она была великая мастерица выказывать соболезнование — всегда умела найти правильный тон.
  Семьдесят лет — вот какой срок жизни определяет Библия человеку. Обитатели заведения мисс Паккард редко переходили в мир иной раньше этого срока. Как им было предписано, так и случалось.
  — Как мило с вашей стороны, что вы приехали. Я все для вас приготовила, так что вы можете приступать к делу. Рада, что вы не задержались с приездом, дело в том, что у меня очередь — трое или четверо уже ожидают, когда освободится место. Надеюсь, вы меня поймете и не подумаете, что я тороплю вас просто так, без причины.
  — О нет, что вы, — ответил Томми.
  — Все по-прежнему находится в комнате, которую занимала мисс Фэншо, — пояснила мисс Паккард.
  Она открыла дверь комнаты, в которой они в последний раз видели тетушку Аду. У комнаты был нежилой вид — так всегда выглядит спальня, когда кровать закрыта покрывалом, под которым угадывается сложенное одеяло и безукоризненно оправленные подушки.
  Дверцы шкафа были растворены, аккуратно сложенная одежда лежала на кровати.
  — Что обычно делается в таком случае? Я хочу сказать, что вы делаете с платьями и другой одеждой? — осведомилась Таппенс.
  Мисс Паккард, как обычно, проявила полную компетентность и готовность помочь.
  — Я могу назвать два или три благотворительных общества, которые с удовольствием принимают одежду. Среди ее вещей есть превосходная меховая накидка и вполне приличное пальто, но я не думаю, что вы захотите оставить эти вещи для собственного пользования, верно? Впрочем, возможно, вы оказываете вспомоществование каким-то определенным обществам и захотите отправить эту одежду именно туда.
  Таппенс отрицательно покачала головой.
  — У покойной были и драгоценности, — продолжала мисс Паккард. — Когда она умерла, я убрала их, чтобы они не пропали. Вы все найдете в правом ящике туалетного столика.
  — Большое вам спасибо за хлопоты и заботы, за все, что вы для нас делаете, — поблагодарил Томми.
  Между тем Таппенс не отводила глаз от картины, висевшей над камином. Это был небольшой, писанный маслом пейзаж с хорошеньким розовым домиком, стоявшим у канала, через который был перекинут горбатый мостик. Под мостом виднелась пришвартованная к берегу пустая лодка, а вдали — два тополя. Одним словом, это был довольно милый пейзаж, и тем не менее Томми никак не мог понять, почему Таппенс так внимательно его разглядывает.
  — Как забавно, — пробормотала Таппенс.
  Томми вопросительно посмотрел на нее. Он знал по опыту, что вещи, которые Таппенс находила «забавными», далеко не всегда соответствовали этому эпитету.
  — Что ты хочешь сказать, Таппенс?
  — Забавно. Я не видела этой картины, когда мы были здесь в последний раз. Но самое забавное, что дом этот мне знаком. Я видела его раньше. А может быть, видела похожий. Я помню его прекрасно… Забавно, никак не могу припомнить, где именно я его видела.
  — Ты, наверное, заметила его, не заметив, что заметила, — сказал Томми, чувствуя, что выразил свою мысль достаточно неуклюже и с еще большими повторами, чем повторение слова «забавно» у Таппенс.
  — А тызаметил его, когда мы тут были в прошлый раз?
  — Нет, да я особенно и не смотрел по сторонам.
  — Ах, вы про эту картину! — воскликнула мисс Паккард. — Да вы и не могли ее видеть, когда были здесь, — я уверена, что тогда ее там не было. Эта картина принадлежала одной из наших гостий, она подарила ее вашей тетушке. Мисс Фэншо нравилась эта картина, раз или два она выразила свое восхищение, и эта дама сделала ей подарок, просто настаивала, чтобы она взяла ее себе.
  — О, теперь понятно, — отозвалась Таппенс. — Значит, я не могла ее видеть. Но все-таки мне кажется, что я прекрасно знаю этот дом. А ты, Томми?
  — Нет, — ответил он.
  — Ну что ж, я вас пока оставлю, — деловито сказала мисс Паккард. — Я в вашем распоряжении в любое время, когда понадоблюсь.
  Она с улыбкой вышла из комнаты, притворив за собой дверь.
  — Мне что-то не нравятся зубы этой особы, — заметила Таппенс.
  — А что в них такого?
  — Их слишком много. Или они слишком крупные. Чтобы лучше тебя съесть, девочка. Совсем как у «бабушки» Красной Шапочки.
  — У тебя сегодня какое-то странное настроение, Таппенс.
  — Да, пожалуй. До сих пор мне казалось, что мисс Паккард такая милая, а вот сегодня у меня такое чувство, что в ней есть что-то зловещее. А тебе так не кажется?
  — Нет, не кажется. Ну ладно, давай займемся тем, ради чего мы приехали: разберем «имущество» — так, кажется, говорят юристы? — тетушки Ады. Вот столик, о котором я тебе говорил. Он принадлежал дяде Уильяму. Он тебе нравится?
  — Прелестный столик. Эпоха Регентства, как мне кажется. Как это мило, что старые люди имеют возможность привезти сюда с собой свои вещи. Кресла мне не нравятся, а вот рабочий столик хорош. Он отлично встанет в уголок около окна, где теперь стоит эта ужасная этажерка.
  — Отлично, — кивнул Томми. — Я запишу эти два предмета.
  — И картину над камином мы тоже возьмем. Она и сама по себе очень хороша, и, кроме того, я совершенно уверена, что где-то видела этот домик раньше. Ну а теперь давай взглянем на драгоценности.
  Они открыли ящичек туалетного столика. Там лежало несколько камей, флорентийский браслет с серьгами и кольцо, в котором было несколько драгоценных камней разного цвета.
  — Да, я видела такие кольца, — сказала Таппенс. — Из названия первых букв камней составляется имя. Или слово «дорогая»152. Бриллиант153, изумруд154, аметист… «дорогая» не получается. Да я и не представляю себе, чтобы кто-нибудь подарил тетушке Аде кольцо, где камни составляли бы слово «дорогая». Рубин, изумруд… беда в том, что неизвестно, с какого конца нужно начинать. Попробую еще раз. Хризолит, рубин, аметист, нефрит, а в середине маленький изумруд. О, теперь все понятно: «храни». Очень мило. Так старомодно и сентиментально. — Она надела кольцо на палец. — Мне кажется, оно понравится Деборе, — размышляла она вслух. — И флорентийский гарнитур тоже. Она обожает викторианские вещи. Сейчас многие увлекаются стариной. Ну а теперь займемся одеждой. Мне кажется, это всегда вызывает мысли о смерти. Ах, вот она, меховая накидка. Это большая ценность. Мне она не нужна. Нет ли кого-нибудь здесь — может быть, кто-то из персонала особенно хорошо относился к тетушке Аде… или у нее были приятельницы среди обитательниц приюта, по-здешнему гостей, — я заметила, что здесь их называют визитерами или гостями. Если такая найдется, будет очень приятно предложить ей накидку. Это настоящий соболь. Спросим мисс Паккард. А остальное пусть отправляется благотворителям. Итак, с одеждой покончено, не так ли? Пойдем отыщем мисс Паккард. Прощайте, тетушка Ада, — громко сказала она, посмотрев на кровать. — Я рада, что мы приезжали повидаться с вами в тот раз. Жаль, что я вам не понравилась, но, если вам доставило удовольствие обращаться со мной так грубо, на здоровье, мне не жалко. Нужно же вам было немного развлечься. А мы вас не забудем. Будем вспоминать, глядя на столик дяди Уильяма.
  Они пошли искать мисс Паккард. Томми пообещал распорядиться, чтобы за обоими столиками — и письменным и рабочим — приехали и доставили к ним. Он также обещал договориться с местными аукционистами относительно продажи остальной мебели. Выбор благотворительного общества, которое может заинтересоваться платьями и другой одеждой, он предоставляет мисс Паккард, если это ее не слишком затруднит.
  — Вы никого не знаете, кто пожелал бы иметь соболью накидку? — спросила Таппенс. — Это великолепная вещь. Может быть, кто-нибудь из ее близких приятельниц? Или сестра, которая была особенно внимательна к тетушке Аде?
  — Очень мило, что вы об этом подумали, миссис Бересфорд. Боюсь, что у мисс Фэншо не было близких друзей среди наших визитеров, а вот мисс О'Киф, одна из наших сестер, очень заботливо за ней ухаживала, много для нее делала, всегда была тактична и ласкова с ней. Мне кажется, она будет довольна и почтет за честь получить такой подарок.
  — Да, кстати, эта картина, что висит на стене, — сказала Таппенс. — Я бы хотела ее взять, но, возможно, та дама, которой она принадлежала раньше, захочет получить ее назад. Я думаю, ее следует спросить?
  — Прошу меня извинить, миссис Бересфорд, но это невозможно, — возразила мисс Паккард. — Картину подарила миссис Ланкастер, а она больше у нас не живет.
  — Не живет? — удивленно спросила Таппенс. — Та самая миссис Ланкастер, которую я видела, когда была у вас в прошлый раз, — у нее седые волосы, зачесанные назад. Она пила молоко в гостиной внизу. Она что, уехала?
  — Да. Причем довольно внезапно. Неделю назад за ней приехала ее родственница, некая миссис Джонсон, и увезла ее. Миссис Джонсон совершенно неожиданно вернулась из Африки, где жила последние четыре года. Теперь она может взять миссис Ланкастер к себе и заботиться о ней, поскольку они устроились на постоянное жительство в Англии. Я не думаю, — добавила мисс Паккард, — что миссис Ланкастер так уж хотелось от нас уезжать. Она здесь ко всему привыкла, со всеми подружилась и была вполне счастлива. Бедняжка так огорчалась, чуть не плакала, но что поделаешь? Сама она ничего не могла решать, поскольку за ее пребывание платили Джонсоны. Я высказала предположение, что лучше было бы ее оставить у нас, поскольку она находится здесь уже давно и вполне прижилась в нашем доме.
  — Как долго она у вас находилась? — спросила Таппенс.
  — По-моему, лет шесть. Да, около шести. И конечно, ей казалось, что здесь ее родной дом.
  — Да, — согласилась Таппенс, — это можно понять. — Она нахмурилась, бросила тревожный взгляд на Томми, а потом решительно вскинула голову. — Мне жаль, что она уехала. Когда я с ней разговаривала в тот раз, у меня было такое чувство, что я видела ее и раньше. Ее лицо показалось мне знакомым. А потом я вспомнила, что встречала ее у своей знакомой, некоей миссис Бленкинсоп. И подумала, что когда снова приеду навестить тетушку Аду, то поговорю с ней, чтобы убедиться, что это действительно так. Но, разумеется, если она теперь живет у родных, то ничего не получится.
  — Я вполне вас понимаю, миссис Бересфорд. Если кто-то из наших визитеров встречается со старыми друзьями или с теми, кто был знаком с их родными, они очень радуются. Однако я не помню, чтобы она когда-нибудь упоминала фамилию Бленкинсоп, впрочем, это, конечно, было маловероятно.
  — Не могли бы вы мне немного рассказать о ней — кто ее родственники и как она сюда попала?
  — Здесь особенно рассказывать нечего. Как я уже сказала, лет шесть назад мы получили письмо от миссис Джонсон, в котором она расспрашивала о нашем доме, а потом приехала сама. Она сказала, что слышала о «Солнечных горах» от приятельницы, и хотела подробнее узнать об условиях и осмотреть наше заведение. А потом уехала. Через неделю, а может быть, через две мы получили письмо от адвокатской фирмы из Лондона, в котором наводились дополнительные справки. И наконец они снова написали, спрашивая, не можем ли мы принять к себе миссис Ланкастер; в письме сообщалось, что мистер и миссис Джонсон привезут ее примерно через неделю, если есть свободные места. Место у нас, к счастью, оказалось, и супруги Джонсон привезли миссис Ланкастер сюда. Дом ей понравился, так же как и комната, в которую мы собирались ее поместить. Миссис Джонсон сказала, что миссис Ланкастер хотела бы привезти с собой кое-какие вещи. Я, конечно, согласилась, у нас многие так делают и чувствуют себя гораздо лучше среди знакомых вещей. Итак, все устроилось ко всеобщему удовольствию. Миссис Джонсон объяснила, что миссис Ланкастер — родственница ее мужа, правда не слишком близкая, но они очень за нее беспокоятся, поскольку сами они уезжают в Африку — насколько я помню, в Нигерию, где ее муж получил место и где они собираются пробыть несколько лет. Таким образом, миссис Ланкастер уже не сможет жить у них, и они хотят устроить ее в таком месте, где ей будет хорошо, где она будет чувствовать себя счастливой. Судя по тому, что они слышали о нашем приюте, он им вполне подходит. Таким образом, все устроилось, и миссис Ланкастер стала жить у нас.
  — Понятно.
  — Здесь все ее полюбили. Она была немножко… ну, вы понимаете, что я хочу сказать… чуточку не в себе. Постоянно что-то забывала, путала, не могла вспомнить фамилии и адреса.
  — Она получала письма? — спросила Таппенс. — Ну, из-за границы или из Англии?
  — Мне кажется, что миссис Джонсон писала раза два из Африки, но только в первый год. Знаете ли, родственные связи слабеют, в особенности если люди уезжают в другую страну, где совсем другая жизнь, да они и раньше-то были не слишком близки. Дальняя родня, они считали себя обязанными о ней заботиться только из чувства долга. Все финансовые дела осуществлялись через поверенного, мистера Экклза, представляющего очень известную и уважаемую фирму. Нам и до этого приходилось иметь с ними дело, так что они знали о нас, а мы — о них. Однако мне кажется, что у миссис Ланкастер почти не осталось ни друзей, ни родных, так что она не получала писем и почти никто никогда не приезжал ее навестить. Только раз, примерно через год, к ней приехал один очень приятный молодой человек. Мне кажется, он не был с ней знаком, а просто служил вместе с мистером Джонсоном в колониях. Похоже, он приехал с одной-единственной целью — убедиться в том, что ей хорошо живется.
  — А после этого, — высказала Таппенс свое предположение, — о ней все забыли.
  — Боюсь, что это именно так, — согласилась мисс Паккард. — Печально, не правда ли? Однако это скорее правило, чем исключение. К счастью, большинство наших гостей обзаводятся новыми друзьями уже здесь, в приюте. Находят людей, у которых похожие вкусы или общие знакомые, и все устраивается. Мне кажется, они даже не помнят о своей прошлой жизни.
  — Некоторые из них, — сказал Томми, — немного… — Он замялся, пытаясь подобрать подходящее слово. — Немного… — Он поднес руку ко лбу, но потом отдернул. — Я не хочу сказать, что…
  — О, я прекрасно вас понимаю, — кивнула мисс Паккард. — Мы не берем больных или психически ненормальных, однако среди наших гостей встречаются так называемые пограничные случаи. Я имею в виду людей, страдающих старческим слабоумием: они не могут себя как следует обслуживать, или же у них появляются фантазии и всякие причуды. Иногда они воображают себя великими людьми. Все это совершенно безобидно. У нас две Марии-Антуанетты, одна из них постоянно говорит о Малом Трианоне и без конца пьет молоко, которое, по-видимому, ассоциируется у нее с этим местом. А еще одна наша гостья вообразила, что она Мария Кюри и что это она открыла радий. Она всегда с большим интересом читала газеты, в особенности обо всем, что касается атомной бомбы и научных открытий. А потом всем рассказывала, что это они с мужем положили начало опытам, а опыты привели к открытиям. Вполне безобидные фантазии, однако они доставляют старушкам удовольствие, и те совершенно счастливы. Эти мании длятся не вечно. Наши старушки не все время воображают себя Марией-Антуанеттой или мадам Кюри. Обычно на них находит раза два в месяц. А потом им, наверное, надоедает играть столь ответственную роль. Но чаще всего они страдают потерей памяти — забывают все на свете. Не помнят даже, кто они такие. Или начинают говорить, что забыли что-то очень важное, но не помнят, что именно. И все в таком духе.
  — Понимаю, — сказала Таппенс. С минуту поколебавшись, она продолжала: — Миссис Ланкастер… вот она говорила о камине. Она имела в виду тот камин, что находится в гостиной, или просто камин, все равно какой?
  Мисс Паккард посмотрела на нее с удивлением:
  — Камин? Я не понимаю, о чем вы говорите.
  — Она толковала мне что-то, но я тоже не очень поняла. Возможно, у нее были неприятные ассоциации, связанные с камином, или же она что-то прочитала, и это ее испугало.
  — Возможно.
  — Мне все-таки не дает покоя та картина, которую она подарила тетушке Аде, — продолжала Таппенс.
  — Право же, тут совсем не о чем беспокоиться, миссис Бересфорд. Думаю, она напрочь забыла о ней. Вряд ли она ее особенно ценила. Просто ей было приятно, что мисс Фэншо ею восхищалась, и она решила ей ее подарить. Уверена, старушка будет рада, что она теперь у вас, поскольку вам она тоже понравилась. Я и сама думала, какая это замечательная вещь, хотя, должна признаться, я мало что понимаю в живописи.
  — Вот что мы сделаем: я напишу миссис Джонсон, если вы дадите мне ее адрес, и спрошу, могу ли я взять картину себе.
  — Единственный адрес, который у меня есть, — это отель в Лондоне, от нас они поехали туда. Кажется, он называется «Кливленд» — да, «Кливленд-отель», Джордж-стрит, У.I. Они намеревались вместе с миссис Ланкастер пробыть там четыре-пять дней, после чего собирались поехать к родственникам в Шотландию. Я полагаю, в «Кливленд-отеле» имеется адрес, по которому следует пересылать корреспонденцию.
  — Благодарю вас. А теперь насчет тетушкиной меховой накидки.
  — Я сейчас же пришлю вам мисс О'Киф.
  Она вышла из комнаты.
  — Ну, знаешь, эта твоя миссис Бленкинсоп… — начал Томми.
  Таппенс посмотрела на него с довольным видом.
  — Одно из лучших моих изобретений, — перебила она его. — Очень рада, что мне снова удалось ее использовать. Я попыталась придумать какое-нибудь имя и вдруг вспомнила про миссис Бленкинсоп. Забавно, правда?
  — Да, давненько все это было. Хватит с нас шпионажа, контршпионажа и тому подобных вещей.
  — А мне так жалко. Это былоинтересно — жить в крошечном пансионе, перевоплотившись в другого человека, — я просто начинала верить, что я действительномиссис Бленкинсоп.
  — Тебе повезло, что ты благополучно выпуталась из той истории, — заметил Томми. — Мне кажется, как я в свое время тебе и говорил, что ты переигрывала.
  — Нет, неправда. Я очень точно ее сыграла. Приятная женщина, несколько глуповатая, целиком поглощенная своими тремя сыновьями.
  — Именно об этом я и говорю. Вполне достаточно было бы одного сына. Ни к чему было осложнять дело тремя.
  — Но они сделались для меня такими реальными. Дуглас, Эндрю… Боже мой, я забыла, как звали третьего. Прекрасно помню, как все они выглядели, какие у них были характеры, где они служили; а как бесцеремонно я пересказывала содержание писем, которые от них получала!
  — Ну, с делами покончено, — прервал ее воспоминания Томми. — Здесь мы больше ничего не узнаем, поэтому забудем о миссис Бленкинсоп. После того как я умру и ты, похоронив меня и поплакав на моей могиле, поселишься в доме для престарелых, настанет самое время для тебя воображать себя миссис Бленкинсоп.
  — Довольно скучно играть все время только одну роль, — возразила Таппенс.
  — Как ты думаешь, почему старушкам нравится воображать себя Марией-Антуанеттой или мадам Кюри? — спросил Томми.
  — Думаю, от скуки. Им просто очень скучно. Если у тебя ослабли ноги, и ты не может больше гулять, или у тебя артрит, и ты не можешь держать в руках спицы, тебе отчаянно хочется как-то себя развлечь, и ты начинаешь воображать себя какой-нибудь знаменитостью и с интересом наблюдаешь, как это у тебя получается. Я их отлично понимаю.
  — В этом я совершенно уверен, — кивнул Томми. — Помоги боже тому дому престарелых, в котором ты поселишься. Я уверен, что ты постоянно будешь превращаться в Клеопатру.
  — Нет, я не буду изображать известное историческое лицо, — покачала головой Таппенс. — Я буду, например, судомойкой в замке Анны Клевз, которая собирает и разносит разные пикантные сплетни.
  Дверь отворилась, и вошла мисс Паккард в сопровождении высокой веснушчатой молодой женщины в форменном платье, которые носили все сестры и сиделки приюта. У нее были густые рыжие волосы.
  — Это мисс О'Киф, а это — мистер и миссис Бересфорд. Они хотят вам что-то сказать. Вы меня извините? Меня спрашивает одна из пациенток.
  Таппенс, не теряя времени, достала меховую накидку тетушки Ады, при виде которой мисс О'Киф пришла в восторг:
  — О, какая изумительная вещь! Для меня она слишком хороша, она понадобится вам самой…
  — Нет, право же, мне она не нужна. У меня недостаточно высокий рост. Она годится как раз для такой высокой девушки, как вы. Тетушка Ада тоже была высокого роста.
  — О да! Она была очень видная пожилая дама. В молодости она, должно быть, была красавицей.
  — Да, вероятно, так оно и было, — неуверенно согласился Томми. — А вот ходить за ней было, наверное, нелегко. Она отличалась весьма тяжелым характером.
  — Да, вы совершенно правы. Зато сила духа у нее была, это бесспорно. Ничто не могло ее сломить. К тому же умом ее Бог не обидел. Вы не поверите, как ловко она умела про всех все разузнать.
  — Но нрав у нее был нелегкий.
  — Да, что верно, то верно. Но ведь самое неприятное, это когда постоянно хнычут и жалуются. А с мисс Фэншо скучать не приходилось. До чего интересные истории рассказывала она о прошлом — например, как однажды она скакала верхом на лошади вниз по лестнице, когда гостила в одном загородном доме. Как вы думаете, это правда?
  — Очень похоже на нее, — ответил Томми.
  — Никогда не знаешь, можно ли верить всем этим историям, которые рассказывают наши милые старушки. О преступниках, например, которых они разоблачили, — сию же минуту нужно бежать за полицией, а если не побежим, то всем грозит страшная опасность.
  — Помню, в последний раз, когда мы здесь были, одна из них говорила, что ее отравили, — сказала Таппенс.
  — Ах да, это миссис Локет. Ей это мерещится чуть ли не каждый день. Но она требует вызвать не полицию, а доктора — она просто помешана на докторах.
  — А эта… эта маленькая старушка, что постоянно требует какао?..
  — Это, должно быть, миссис Моди. Бедняжечка, ее больше нет с нами.
  — Вы хотите сказать, что она от вас уехала?
  — Нет, она умерла от тромбоза, совершенно внезапно. Она была очень привязана к вашей тетушке, хотя та не слишком ее жаловала — ведь покойница говорила не умолкая.
  — А миссис Ланкастер уехала, как я слышала?
  — Да, ее забрали родственники. Она так не хотела уезжать, бедняжка.
  — А что это за история, которую она мне рассказала о камине в гостиной?..
  — Ах, она постоянно что-нибудь рассказывала — о том, что с ней было, и о разных тайнах, которые ей известны.
  — Она говорила о каком-то ребенке, которого похитили и убили…
  — Удивительно, что только не приходит им в голову. Частенько они черпают сведения из телевизионных передач.
  — Вам не тяжело работать в таком месте, среди подобных старушек? Весьма утомительно, должно быть.
  — О нет! Я люблю старых людей, потому-то и стала работать по линии гериатрии.
  — Вы давно здесь?
  — Полтора года. — Она помолчала. — Но через месяц я отсюда ухожу.
  — Ах вот как! Почему?
  Впервые сестра О'Киф ответила смущенным тоном:
  — Понимаете ли, миссис Бересфорд, хочется чего-то новенького.
  — Но ведь вам придется заниматься такой же работой?
  — О, конечно. — Она взяла соболью накидку. — Еще раз благодарю вас от всей души, приятно будет иметь что-нибудь на память о мисс Фэншо. Она была настоящая леди, немного таких осталось на свете.
  Глава 5
  СТАРУШКА ИСЧЕЗЛА
  I
  Вещи тетушки Ады прибыли. Письменный столик водворили на место и походили вокруг, восхищаясь эффектом. Маленький рабочий столик занял место этажерки, которую сослали в дальний угол холла. А картину, изображающую розовый домик, Таппенс повесила над камином у себя в спальне и любовалась ею каждое утро, когда пила чай.
  Поскольку ее все еще слегка мучила совесть, она написала письмо, объясняя, как к ней попала эта картина, и добавила, что если миссис Ланкастер пожелает получить ее назад, то пусть немедленно даст о себе знать. Письмо она отправила по адресу: «Кливленд-отель», Джордж-стрит, Лондон, У.1, миссис Джонсон, для передачи миссис Ланкастер.
  Ответа она не получила, а через неделю письмо вернулось назад с пометкой: «Имя адресата в отеле не значится».
  — Как досадно, — сказала Таппенс.
  — Возможно, они провели в отеле всего день или два, — предположил Томми.
  — Обычно люди оставляют адрес, по которому следует пересылать письма.
  — А ты сделала пометку: «Прошу переслать»?
  — Конечно. Я вот что сделаю: позвоню им и спрошу. Они наверняка записали их в книгу для приезжающих.
  — Я бы на твоем месте плюнул на эту историю, — сказал Томми. — О чем тут беспокоиться? Уверен, что эта старушенция давно забыла о своей картине.
  — Но я все-таки попробую.
  Таппенс села к телефону и в скором времени дозвонилась до «Кливленд-отеля».
  Через несколько минут она вошла в гостиную, где сидел Томми.
  — Очень интересно, Томми. Они никогдатам не останавливались. Ни миссис Джонсон, ни миссис Ланкастер. Им никто не заказывал номера, вообще нет никаких следов того, что они когда-нибудь туда приезжали.
  — Я думаю, мисс Паккард перепутала название отеля. Записала второпях, потом потеряла, а запомнила неправильно. Ты же знаешь, такие вещи часто случаются.
  — Не думаю, что такое могло бы случиться в «Солнечных горах». Мисс Паккард такая деловая и аккуратная женщина.
  — Возможно, они заранее и не заказывали номера, а когда приехали, мест не оказалось. Ты же знаешь, не во всякой гостинице в Лондоне можно сразу же получить номер. Не понимаю, почемуты так беспокоишься.
  Таппенс вышла.
  Через минуту она вернулась.
  — Я знаю, что я сделаю. Позвоню мисс Паккард и узнаю адрес конторы.
  — Какой конторы?
  — Разве ты не помнишь, она что-то говорила об адвокатской фирме, которая занималась делами миссис Ланкастер, пока Джонсоны были за границей?
  Томми, занятый сочинением речи, с которой ему предстояло выступить на конференции, пробормотав себе под нос: «…если же возникнут чрезвычайные обстоятельства, то линия поведения, которую следует принять, должна заключаться…», спросил:
  — Как ты думаешь, Таппенс, можно ли здесь сказать: «линия поведения»!
  — Ты слышал, что я сейчас сказала?
  — Да. Хорошая мысль… Отличная мысль… Великолепная мысль. Так и сделай.
  Таппенс вышла, а через секунду просунула голову в дверь:
  — Так и напиши: «линия поведения». А что ты вообще-то делаешь?
  — Я сочиняю речь, или, если угодно, доклад, который мне нужно будет прочесть на конференции МСОБ, и я бы очень просил мне не мешать.
  — Прости.
  Таппенс вышла. Томми продолжал писать — зачеркивал и снова писал. Его лицо начало проясняться, поскольку дело спорилось, однако дверь снова отворилась.
  — Вот, — объявила Таппенс. — «Партингдейл, Гаррис, Локридж и Партингдейл», Линкольн-Террас, 32, У.К.2. Телефон: Холборн 05-1386. Юрисконсульт фирмы — мистер Экклз. — Она положила перед Томми листок бумаги. — Теперь дело за тобой.
  — Ну уж нет! — твердо заявил Томми.
  — Все равно тебе придется этим заняться. Ведь тетушка Ада — твоятетка.
  — При чем тут тетушка Ада? А миссис Ланкастер вовсе не моя тетка.
  — Но ведь речь идет об адвокатах, — настаивала Таппенс. — А с адвокатами должен вести дела только мужчина. Все юристы считают, что женщины дуры, и не обращают внимания…
  — Весьма здравая точка зрения, — заметил Томми.
  — Ну пожалуйста, Томми, помоги мне. Ты позвони по телефону, а я посмотрю твой доклад и, может, чем-нибудь тебе помогу.
  Томми бросил на нее грозный взгляд, однако отправился звонить.
  Вернувшись, он объявил:
  — Ну, теперь можешь поставить на этом точку.
  — Ты говорил с мистером Экклзом?
  — Строго говоря, это был некий мистер Уиллз, рабочая лошадка фирмы «Партингдейл, Гаррис, Локридж и Партингдейл». Он вполне в курсе всех дел и разговаривал охотно. Все письма и прочую корреспонденцию следует адресовать хаммерсмитскому отделению банка «Сазерн-Каунтиз», а они уже направят все куда следует. И здесь, позволь тебе сказать, следы обрываются. Банки действительно направляют корреспонденцию куда нужно, но они никогда не скажут тебе адреса и вообще не дадут никакой информации, кто бы ни спрашивал. У них свои правила, и они никогда от них не отступают. Рот у них на замке, совсем как у наших премьер-министров.
  — Отлично, я пошлю письмо в банк.
  — Ну и посылай, только, ради всего святого, оставь меня в покое, а то я никогда не напишу свой доклад.
  — Спасибо тебе, дорогой. Просто не знаю, что бы я без тебя делала. — Она поцеловала его в самую макушку.
  — Подхалимка, — проворчал Томми.
  II
  Только в следующий четверг вечером Томми неожиданно спросил:
  — Кстати, ты получила ответ на письмо к миссис Джонсон, которое послала через банк?
  — Как мило с твоей стороны, что ты об этом спрашиваешь, — язвительно заметила Таппенс. — Нет, не получила. — И задумчиво добавила: — И не думаю, что когда-нибудь получу.
  — Почему же?
  — Да тебе ведь это неинтересно, — холодно сказала Таппенс.
  — Послушай, Таппенс, я знаю, я был очень занят этой злополучной конференцией МСОБ. Слава богу, она бывает только раз в году.
  — Начинается в понедельник, верно? И продлится пять дней…
  — Четыре.
  — И все вы отправитесь куда-нибудь в глушь, в какой-нибудь суперсекретный роскошный особняк, будете произносить речи, читать доклады и отбирать молодых людей на разные сверхсекретные посты в Европе, а то и еще подальше, предварительно взяв с них клятву о неразглашении. Я забыла, как расшифровывается МСОБ — всюду и везде сплошные сокращения.
  — Международный союз по обеспечению безопасности.
  — Ничего себе! Просто смешно. И наверняка там у вас повсюду «жучки», все прослушивается, и все прекрасно знают, кто о чем говорит.
  — Вполне вероятно, — усмехнулся Томми.
  — А тебе это, наверное, ужасно нравится?
  — Ну, в известном смысле. Встречаешься, по крайней мере, со старыми друзьями.
  — Все они, наверное, старые маразматики. А что, есть какая-нибудь польза от вашей деятельности?
  — Бог мой, вот так вопрос! Разве можно на него ответить честно «да» или «нет»?
  — А люди там как, ничего? Толковые?
  — На этот вопрос я бы ответил «да». Некоторые очень даже.
  — А старый Джош по-прежнему там?
  — Да, я с ним увижусь.
  — Что он сейчас собой представляет?
  — Абсолютно глухой, полуслепой, страдает ревматизмом, но ты не поверишь, он всегда все знает, от него ничто не укроется.
  — Понятно, — сказала Таппенс. Она задумалась. — Мне бы хотелось поехать туда с тобой.
  Томми ответил извиняющимся тоном:
  — Надеюсь, ты найдешь чем заняться в мое отсутствие.
  — Возможно, — задумчиво проговорила Таппенс.
  Муж бросил на нее подозрительный взгляд — с ней постоянно нужно было быть настороже.
  — Таппенс, что ты затеваешь?
  — Ничего… пока что. Я только размышляю.
  — О чем?
  — О «Солнечных горах». И о милой старушке, которая пьет молоко и рассказывает страшные истории о мертвых младенцах и каминах. Меня это заинтриговало. Я решила, что расспрошу ее об этом, когда мы в следующий раз приедем к тетушке Аде, но следующего раза не случилось, тетушка умерла. А когда мы снова приехали в «Солнечные горы», миссис Ланкастер… исчезла.
  — Ты хочешь сказать, за ней приехали ее родственники и увезли ее? Это не называется «исчезла», это вполне естественно.
  — Нет, она исчезла — на письма никто не отвечает, адреса никакого нет, найти его невозможно. Я более чем уверена, что она именно исчезла.
  — Но…
  Таппенс не дала ему договорить:
  — Послушай, Томми, предположим, что совершено то или иное преступление. Все шито-крыто, никто ничего не знает; но предположим, что в семье есть человек, которому что-то известно, причем этот человек — старушка, которая любит поговорить, она постоянно со всеми болтает, и вы начинаете понимать, что это для вас небезопасно. Как ты думаешь, что в этом случае данная особа сделает?
  — Подсыплет в суп мышьячку? — весело предположил Томми. — Или стукнет по голове?.. А может быть, столкнет с лестницы?
  — Нет, это слишком открыто. Неожиданная смерть вызывает подозрения. Нет, она будет искать более простые пути. И найдет их. Отличный респектабельный дом для старушек из хороших семей. Она туда съездит, назвавшись миссис Джонсон или миссис Робинсон, или поручит это дело какому-нибудь третьему лицу, не вызывающему подозрений, а все финансовые расчеты будет вести через надежную адвокатскую фирму. При случае эта самая миссис Джонсон намекнет, что у ее родственницы бывают странные фантазии, ей мерещатся разные ужасы и она обожает о них говорить, как, впрочем, случается и с другими старушками. Никто не удивится, если она начнет молоть всякую чепуху насчет отравленного молока, будет рассказывать о мертвых младенцах, спрятанных позади камина, об украденных детях — ее никто не станет слушать. Просто скажут себе: эта старая мисс или миссис такая-то опять несет бог знает что. И никто, решительно никто не обратит никакого внимания.
  — Если не считать миссис Томас Бересфорд, — заметил Томми.
  — Да, ты прав. Я обратила.
  — Но почему?
  — Сама не понимаю, — задумчиво проговорила Таппенс. — Это как в сказке: щелкни пальцем только раз — до беды дойдет сейчас. Мне вдруг стало страшно. Мне всегда казалось, что «Солнечные горы» — это такое приятное спокойное место, а теперь я вдруг начала сомневаться — иначе никак не скажешь. Мне захотелось узнать побольше. И вот миссис Ланкастер исчезает. Кто-то ее похитил.
  — Но зачем бы это стали делать?
  — Единственное объяснение, которое приходит мне в голову, — это то, что она становилась все несноснее, с точки зрения родственников, — все больше болтала. А может быть, и другое: вдруг она кого-то узнала? Или ее узнали, или сказали что-нибудь такое, что у нее возникли новые идеи по поводу того, что когда-то случилось. Во всяком случае, по той или иной причине она стала опасной.
  — Послушай, Таппенс, все это дело — сплошные «кто-то» или «что-то». Ты напридумывала бог знает что. С какой стати ты занимаешься вещами, до которых тебе нет никакого дела?
  — Тебя послушать, так никому ни до чего нет дела, — возразила Таппенс. — Вот и сиди себе спокойно и не волнуйся.
  — Оставь в покое эти «Солнечные горы».
  — Туда я возвращаться не собираюсь, мне там нечего делать, я узнала все, что мне нужно. Мне кажется, пока старушка находилась там, она была в безопасности. Но я хочу выяснить, где она находится сейчас, я хочу ее найти, пока еще есть время, пока с ней ничего не случилось.
  — Господи, да что с ней может случиться?
  — Мне даже не хочется об этом думать. Но я напала на след и собираюсь стать Пруденс Бересфорд, частным сыщиком. Помнишь то время, когда нас называли «пара знаменитых детективов»?
  — Это я был знаменитым детективом, а ты была мисс Робинсон, моим личным секретарем.
  — Ну, не все время. Во всяком случае, именно этим я собираюсь заниматься, пока ты будешь в своем сверхсекретном роскошном особняке развлекаться играми в международный шпионаж. А я займусь делом, которое называется «Спасение миссис Ланкастер».
  — Скорее всего, ты обнаружишь, что она цела и невредима.
  — Очень на это надеюсь. Буду рада, как никто другой, если окажется именно так.
  — Как же ты собираешься приступить к делу?
  — Я уже сказала, сначала мне нужно все обдумать. Может быть, дать объявление? Нет, это было бы ошибкой.
  — Будь осторожна, — сам не зная почему предостерег ее Томми.
  Таппенс не удостоила его ответом.
  III
  В понедельник утром Альберт, верой и правдой служивший Бересфордам вот уже много лет, бывший, по сути дела, главной опорой их дома с тех самых пор, как его в качестве рыжего мальчишки-лифтера привлекли к борьбе с преступным миром, поставил на тумбочку между двумя кроватями поднос с утренним чаем, раздвинул портьеры, сообщил, что погода отличная, и вышел из комнаты, с достоинством неся свое значительно располневшее тело.
  Таппенс зевнула, села на кровати, протерла глаза, налила чашку чаю, бросила в нее ломтик лимона и заметила, что день как будто бы прекрасный, но, впрочем, ничего нельзя сказать наверняка.
  Томми со стоном повернулся на другой бок.
  — Просыпайся, — сказала Таппенс. — Тебе ведь сегодня нужно кое-куда идти, ты что, забыл?
  — О господи! — проворчал Томми. — Действительно нужно.
  Он тоже сел и налил себе чаю, бросив одобрительный взгляд на висящую на стене картину.
  — Должен тебе сказать, Таппенс, эта картина действительно очень хороша.
  — Это от особого освещения — солнце из окна падает на нее сбоку.
  — У нее такой мирный вид.
  — Я определенно видела этот пейзаж раньше. Очень хотелось бы вспомнить где.
  — Не понимаю, какое это имеет значение. Когда-нибудь вспомнишь.
  — Когда-нибудьменя не устраивает. Я хочу вспомнить сейчас.
  — Но почему?
  — Как ты не понимаешь? Это единственный ключ, которым я располагаю. Картина принадлежала миссис Ланкастер…
  — Но эти два обстоятельства никак друг с другом не связаны, — перебил ее Томми. — Верно, что картина принадлежала миссис Ланкастер. Но она вполне могла купить ее на выставке, или это сделал кто-нибудь из ее родственников. Вполне возможно, что картину ей просто подарили. Она привезла ее в «Солнечные горы», потому что находила милой. Нет никаких оснований предполагать, что картина как-то связана с миссис Ланкастер лично. Если бы это было так, она не стала бы дарить ее тетушке Аде.
  — Но это единственный ключ, который у меня есть, — упрямо повторила Таппенс.
  — Такой прелестный мирный домик.
  — Все равно я считаю, что он пустой.
  — Что ты хочешь сказать, почему пустой?
  — Я уверена, что в нем никто не живет. Мне кажется, никто и никогда из этого дома не выходил. Никто не ходил по этому мостику, никто не отвязывал лодку, чтобы взяться за весла и куда-нибудь плыть.
  — Ради всего святого, Таппенс! — воскликнул Томми, глядя на жену. — Что это ты напридумывала?
  — Мне это пришло в голову в первый же раз, как я увидела картину. Я подумала: «Как, должно быть, приятно жить в таком доме!» И сразу же на ум пришла мысль: «Но там ведь никто не живет, я уверена, что никто». Это показывает, что я видела этот дом раньше. Подожди минутку… подожди… вспоминаю… вспоминаю.
  Томми продолжал смотреть на жену.
  — Из окна, — пробормотала Таппенс, с трудом переводя дух. — Из окна машины? Нет, угол был бы другой. Или если плыть по каналу… маленький горбатый мостик, розовые стены, два тополя, нет, не два, больше. Боже мой, боже мой! Если бы только вспомнить…
  — Полно, Таппенс. Прекрати это.
  — Я непременно вспомню.
  — Господи! — воскликнул Томми, взглянув на часы. — Я должен спешить. Вечно ты со своими фантазиями. Теперь какая-то картина, пейзаж dejа vu.
  Он выскочил из постели и помчался в ванную. Таппенс откинулась на подушки и закрыла глаза, пытаясь восстановить в памяти картину, которая упорно от нее ускользала.
  Томми наливал себе вторую чашку кофе, когда она наконец появилась, довольная и торжествующая.
  — Вспомнила. Я знаю, где видела этот дом. Из окна вагона, когда ехала в поезде.
  — Когда? Куда ты ехала?
  — Этого я не знаю. Нужно подумать. Помню, я себе сказала: «Когда-нибудь приеду сюда посмотреть на этот дом». И пыталась разглядеть название следующей станции. Но ты же знаешь нынешние железные дороги. Половины станций просто не существует, так вот следующая, мимо которой мы проезжали, была полуразрушена, там все поросло травой, а вывески с названием вообще не было.
  — Где, черт возьми, мой портфель? Альберт!
  Начались лихорадочные поиски.
  Томми вернулся в столовую, чтобы поспешно попрощаться. Таппенс сидела за столом, задумчиво глядя на яичницу.
  — До свидания, — сказал Томми. — И ради бога, Таппенс, перестань совать нос в дела, которые тебя совершенно не касаются.
  — Я полагаю, — задумчиво проговорила Таппенс, — что мне придется поездить по разным железнодорожным веткам.
  Томми взглянул на нее с некоторым облегчением.
  — Прекрасно, — одобрительно сказал он. — Купи сезонный билет. Можно купить такой, по которому за вполне разумную плату объездишь все Британские острова — хоть тысячу миль. Это тебе вполне подходит. Будешь пересаживаться с поезда на поезд и ездить по всем направлениям. Этого тебе хватит на все время, пока меня не будет.
  — Передай привет Джошу.
  — Непременно, — сказал он и добавил, обеспокоенно взглянув на жену: — Жаль, что тебе нельзя со мной поехать. Смотри не… не натвори каких-нибудь глупостей.
  — Ничего подобного я не собираюсь делать.
  Глава 6
  ТАППЕНС ВЗЯЛА СЛЕД
  — О господи! — со вздохом пробормотала Таппенс. — О господи!
  Она мрачно огляделась вокруг. Никогда, говорила она себе, никогда она не чувствовала себя такой несчастной. Разумеется, она знала, что ей будет не хватать Томми, однако не предполагала, что будет так без него скучать.
  В течение всей их супружеской жизни они почти никогда не расставались на более или менее длительное время. Работая вместе до брака, они называли себя «юными искателями приключений». Им пришлось пережить немало трудных и опасных ситуаций, потом они поженились, у них родилось двое детей, и как раз в то время, когда им стало скучновато и они почувствовали, что молодость уходит, разразилась Вторая мировая война, и они каким-то совершенно невероятным образом оказались втянутыми в дела британской разведки. Эту не совсем обычную пару привлек к делу некий господин, который называл себя «мистер Картер» и перед которым, несмотря на то что он казался незаметным и ничем не примечательным, склонялись все, даже вышестоящие. Их опять ждали приключения, и снова они были вместе, что, к слову сказать, вовсе не входило в планы «мистера Картера». Он привлекал к работе только одного Томми. Но Таппенс, проявив природную изобретательность, сумела подслушать все, что ей было нужно, и когда Томми явился в пансион в прибрежной деревушке под видом некоего мистера Медоуза, то первой, кого он там встретил, была пожилая дама, сидевшая в кресле со спицами в руках. Она одарила его невинным взглядом, и он вынужден был поздороваться с так называемой миссис Бленкинсоп. После этого они работали уже вместе.
  Однако, решила Таппенс, на этот раз подобный номер не пройдет. Сколько бы она ни подслушивала, какую бы изобретательность ни проявляла, она никоим образом не может проникнуть в этот сверхсекретный особняк, принять участие во всех хитрых делах МСОБ. «Прямо какой-то закрытый клуб матерых шпионов», — раздраженно подумала она. Без Томми в доме было пусто, она чувствовала себя совсем одинокой. «Что же мне делать? — размышляла она. — Чем бы заняться?»
  Впрочем, вопрос этот был чисто риторическим, поскольку она отлично знала, чем собирается заняться, и уже наметила первые шаги. На этот раз речь, конечно, ни в коей мере не шла о разведке, контршпионаже и прочих подобных вещах. И вообще ничего официального. «Пруденс Бересфорд, частный сыщик, — вот что я такое», — сказала себе Таппенс.
  Днем, наскоро поев, она разложила на обеденном столе расписания поездов, путеводители, карты и даже свои старые дневники, которые умудрилась разыскать.
  В течение последних трех лет (она была уверена, что не раньше) она ехала куда-то на поезде и, выглянув из окна вагона, увидела дом. Но куда же она ехала?
  Как и многие люди в наши дни, Бересфорды передвигались в основном на машине. По железной дороге они ездили редко.
  Разумеется, они ездили в Шотландию к своей дочери Деборе, но всегда ночным поездом.
  Пензанс, место, где они проводили летний отдых. Однако этот маршрут она знала наизусть.
  Нет, это был гораздо менее знакомый путь.
  Прилежно и старательно Таппенс составила список всех предпринятых ею поездок, среди которых могла оказаться та самая, которую она ищет. Раз или два на скачки, визит в Нортумберленд, два возможных места в Уэльсе, крестины, две свадьбы, распродажа, на которую они ездили, щенки, которых она возила своей приятельнице, занимавшейся разведением собак, — та, как ей помнится, заболела гриппом. Они должны были встретиться на какой-то богом забытой узловой станции, название которой выскочило из памяти.
  Таппенс вздохнула. По-видимому, лучше всего последовать совету Томми: купить сезонный билет и действительно проехать по всем наиболее вероятным маршрутам.
  В небольшую записную книжечку она внесла кое-какие отрывочные воспоминания, которые могли оказаться полезными.
  Вот, например, шляпа. Она забросила шляпу в сетку для вещей. На ней была шляпа, значит, это была свадьба или крестины — уж во всяком случае, не щенки.
  И еще одно воспоминание — она скидывает с ног туфли, очевидно, у нее устали или болели ноги. Да… совершенно точно… она посмотрела на розовый домик, сбрасывая в этот момент с ног туфли, потому что у нее разболелись ноги.
  Итак, это было какое-то светское мероприятие, на которое они ехали или с которого возвращались… конечно, возвращались… ведь ноги болели оттого, что ей пришлось долго стоять в новых туфлях. А какая на ней была шляпа? Это может помочь. С цветами — летняя шляпа, подходящая для свадьбы, или же бархатная, зимняя?
  Таппенс занималась тем, что выписывала необходимые данные из расписаний разных железнодорожных веток, когда вошел Альберт, чтобы спросить, что она желает на ужин и что нужно заказать мяснику и бакалейщику.
  — Я думаю, что в ближайшие дни меня не будет дома, — ответила Таппенс. — Так что ничего заказывать не нужно. Мне необходимо кое-куда съездить.
  — Может быть, вам приготовить бутербродов?
  — Пожалуй. С ветчиной или еще с чем-нибудь.
  — С яйцом? С сыром? А еще у нас в холодильнике стоит открытая банка с паштетом. Его давно пора съесть.
  Это предложение было не слишком заманчивым, однако Таппенс сказала:
  — Хорошо, так и сделайте.
  — А как быть с письмами? Нужно их пересылать?
  — Я даже не знаю, куда поеду.
  — Все ясно, — отозвался Альберт.
  Приятно иметь дело с Альбертом, он не задает лишних вопросов, ему ничего не нужно объяснять.
  Альберт вышел, а Таппенс вернулась к своим планам. Она должна вспомнить светское мероприятие, при котором необходима была шляпа и нарядные туфли. К сожалению, все, которые она припомнила, располагались на разных железнодорожных линиях. На одну свадьбу они ездили по южной дороге, на другую — в Восточную Англию. А крестины были на севере, в Бедфорде.
  Если бы только ей удалось вспомнить, какой был пейзаж… Она сидела с правой стороны, у правого окна. На что она смотрела перед тем, как они подъехали к каналу? Что это было? Лес? Деревья? Фермы? Или какие-то постройки вдалеке?
  Напряженно стараясь это вспомнить, она подняла голову и нахмурилась, увидев вернувшегося Альберта. Откуда ей было знать в тот момент, что Альберт, который стоял перед ней, требуя внимания, был ни больше ни меньше как ниспослан ей свыше.
  — Ну что там еще, Альберт?
  — Дело в том, что, если вас завтра не будет дома…
  — И послезавтра тоже, а возможно…
  — Вы не возражаете, если я попрошу дать мне выходной день?
  — Нисколько. Пусть будет выходной.
  — У нас заболела Элизабет, у нее сыпь. Милли предполагает, что это корь.
  — О господи! — Милли — это жена Альберта, а Элизабет — их младшая дочь. — Разумеется, Милли хочет, чтобы вы были дома.
  Альберт жил в маленьком домике в нескольких кварталах от Бересфордов.
  — Не совсем так… Когда у нее столько дел, она предпочитает, чтобы меня дома не было, говорит, я путаюсь у нее под ногами. Речь идет о старших детях, их нужно было бы увезти из дому.
  — Конечно, надо, чтобы они не заразились.
  — Ну, знаете, мне кажется, лучше, чтобы ребенок переболел, да и дело с концом. Чарли уже болел, и Джин тоже. Но, во всяком случае, я хотел бы взять выходной. Вы не возражаете?
  Таппенс заверила его, что не возражает.
  Что-то, однако, шевельнулось в глубине ее сознания — какая-то важная ассоциация. Корь… Конечно же, корь. Что-то связанное с корью.
  Почему, каким образом этот дом на канале связан с корью?..
  Конечно же, это Антея! Антея — крестница Таппенс, а ее дочь Джейн закончила свой первый семестр в школе-интернате. Должен был состояться праздник «Раздача наград», и Антея позвонила ей, Таппенс, и рассказала, что ее младшие подхватили корь, у них сыпь; оставить их дома не с кем, а Джейн будет так огорчена, если никто не приедет на праздник, — не может ли поехать Таппенс?..
  И Таппенс ответила: конечно, у нее нет никаких определенных планов. Она поедет в школу, возьмет Джейн и свезет ее куда-нибудь, накормит обедом, а потом они вернутся в школу и будут смотреть спортивные состязания и принимать участие в других развлечениях. К тому же там будет специальный школьный поезд.
  Все вернулось, она все вспомнила с необычайной отчетливостью, даже платье, которое на ней было, — легкое летнее платье с васильками!
  Дом она видела на обратном пути.
  На пути туда она всю дорогу читала журналы, которые купила на вокзале, а на обратном пути читать было нечего, и она смотрела в окно, пока не задремала, утомившись от событий этого дня и от того, что отчаянно болели ноги.
  Когда она проснулась, поезд шел вдоль канала. Местность была довольно лесистая, иногда встречались мостики, вилась лента дороги, мелькали отдаленные фермы; но населенные пункты не попадались.
  Поезд стал замедлять ход без всякой видимой причины — вероятно, был закрыт светофор. Дернувшись, он остановился возле горбатого мостика, перекинутого через канал, — канал, похоже, был заброшен, им больше не пользовались. На другом берегу, совсем рядом с водой, стоял дом. Таппенс тогда подумала, что никогда не видела ничего прелестнее этой картины: милый аккуратный домик, освещенный золотыми лучами предвечернего заходящего солнца.
  Вокруг не было видно ничего живого — ни собаки, ни скотины. Ставни, однако, не были закрыты. В доме, вероятно, жили, но в данный момент там никого не было.
  «Надо навести справки насчет этого дома, — подумала Таппенс. — Как-нибудь приехать сюда и взглянуть на него. Именно в таком доме мне хотелось бы жить».
  Поезд дернулся и медленно двинулся дальше.
  «Нужно будет посмотреть название близлежащей станции, — решила Таппенс, — чтобы знать, где находится этот дом».
  Однако поблизости никакой станции им так и не попалось. В то время на железной дороге проводилась реконструкция — какие-то станции закрывались, в некоторых случаях даже сносились постройки, а заброшенные платформы зарастали травой. Поезд продолжал идти вперед — двадцать минут, полчаса, однако не было видно никаких ориентиров. Только вдалеке, среди полей, виднелся шпиль сельской церкви.
  Потом они проезжали по заводскому району — высокие трубы, ряд типовых жилых домов. А затем снова пошли поля.
  «Как будто бы этот дом мне просто приснился! — подумала Таппенс. — А может быть, действительно я видела его во сне? Сомневаюсь, что мне когда-нибудь случится сюда вернуться, чтобы еще раз на него посмотреть, — слишком сложно. Но все-таки очень жаль. Возможно… Может быть, когда-нибудь я его еще увижу — чисто случайно».
  И она о нем забыла и не вспоминала до тех пор, пока не увидела висящую на стене картину, которая воскресила забытые воспоминания.
  И вот теперь, благодаря случайному слову, оброненному Альбертом, все наконец прояснилось.
  Впрочем, говоря по правде, говорить о конце было рано: настоящие поиски только начинались.
  Таппенс выбрала три карты, путеводитель и разные другие материалы.
  Она уже приблизительно знала, где нужно искать. Большим крестом пометила школу, в которой училась Джейн, — школа находилась на боковой ветке. Она, должно быть, спала, когда поезд с этой боковой ветки перешел на главную.
  Район поиска оказался довольно большим: к северу от Медчестера, к юго-востоку от Маркет— Бейзинга — небольшого городка, который тем не менее является крупной узловой станцией, и, вероятно, к западу от Шейлборо.
  Она возьмет машину и выедет рано утром.
  Таппенс прошла в спальню и стала смотреть на картину, висящую над камином.
  Да, сомнений нет. Именно этот дом она видела из окна вагона три года тому назад. Дом, который собиралась непременно когда-нибудь посмотреть вблизи.
  Это когда-нибудь наступило. Оно будет завтра.
  Книга вторая
  ДОМ НА КАНАЛЕ
  Глава 7
  ДОБРАЯ ВЕДЬМА
  На следующее утро, прежде чем выехать, Таппенс еще раз внимательно изучила картину, не столько для того, чтобы закрепить в памяти разные детали, сколько для того, чтобы как следует запомнить положение дома на местности. На этот раз она будет смотреть на него не из окна вагона, а с дороги. Угол зрения будет совсем иной. Ей могут встретиться и другие горбатые мостики через заброшенные каналы, другие дома, похожие на этот (впрочем, этому Таппенс отказывалась верить).
  Картина была подписана, но очень неразборчиво, ясно видно было только одно: фамилия начиналась на Б.
  Выйдя из спальни, где висела картина, Таппенс проверила все необходимые вещи: железнодорожный алфавитный указатель с прилагаемой к нему картой железных дорог; набор топографических карт местности, где находились города Медчестер, Вестли, Маркет-Бейзинг, Мидлшем, Инчуэлл, — именно этот треугольник она собиралась исследовать. Кроме того, она приготовила сумку со всеми необходимыми вещами на тот случай, если не удастся вернуться домой в этот же день — ведь только до предполагаемого района поисков ей предстояло ехать не менее трех часов, после чего нужно будет без конца блуждать по проселочным дорогам в поисках похожего канала.
  Сделав остановку в Медчестере, для того чтобы выпить кофе и перекусить, она, не теряя времени, поехала вдоль железнодорожной линии по проселочной дороге, которая шла по лесистой местности, пересеченной множеством ручьев и речушек.
  Как и везде в сельских районах Англии, на дорогах была масса указателей с названиями, которых Таппенс никогда не слышала, причем эти указатели далеко не всегда вели в указанное место. В системе коммуникаций этого района была какая-то особая, непонятная хитрость. Дорога петляла, сворачивая от канала, а когда вы ехали по ней дальше, надеясь, что она снова приведет вас к каналу, из этого ничего не получалось. Если вы направлялись в сторону Грейт-Мичендена, то следующий указатель предлагал вам выбирать из двух дорог, одна из которых вела в Пенингтон— Спэрроу, а другая — в Фарлингфорд. Если вы выбирали Фарлингфорд, вам действительно удавалось попасть в это место, однако следующий же указатель твердо отсылал вас назад в Медчестер, так что вы практически возвращались на исходные позиции. Таппенс так и не удалось добраться до Грейт-Мичендена, и ей понадобилось довольно много времени на то, чтобы найти потерянный канал. Было бы намного легче, если бы она точно знала, какую именно деревню она ищет. Блуждать вдоль каналов, руководствуясь картой, было довольно затруднительно. Время от времени она возвращалась к железной дороге, это придавало ей бодрости, и она с радостью и надеждой устремлялась к какому-нибудь Биз-Хиллу, Саут-Уинтертону и Фаррел-Сент-Эдмунду. В городке Фаррел-Сент-Эдмунд некогда была железнодорожная станция, но ее давным-давно упразднили. Как было бы славно, думала Таппенс, если бы нашлась, наконец, дорога не такая строптивая, как все остальные, которая шла бы себе послушно вдоль канала или по железной дороге, — насколько все было бы легче.
  Дело шло к вечеру, и с каждым часом Таппенс все больше становилась в тупик. Иногда ей попадалась ферма, стоящая на канале, однако дорога, приведшая ее на эту ферму, не желала больше иметь что-либо общее с каналом и, взбежав на холмы, приводила в какой-нибудь Уэстпенфолд, где на центральной площади стояла церковь. Ни то, ни другое ей было абсолютно не нужно.
  Следуя оттуда по разбитой, в глубоких колеях, дороге — единственной, по которой можно было выбраться из Уэстпенфолда и которая, согласно ее ощущению местности (надо сказать, оно становилось все менее надежным), вела в направлении, прямо противоположном тому, куда ей нужно было ехать, она внезапно оказалась в таком месте, где узкая дорога разветвлялась на две, ведущие направо и налево. Там еще сохранились остатки указателя, обе стрелки которого были отломаны.
  «Куда же ехать? — спросила себя Таппенс. — Никому не известно. И мне тоже».
  Она повернула налево.
  Дорога извивалась, сворачивая то вправо, то влево. Наконец, сделав крутой поворот, она расширилась и стала подниматься вверх по высокому безлесному холму. Достигнув вершины, дорога круто пошла вниз. Где-то невдалеке раздался жалобный свисток, похожий…
  «Похоже на поезд», — с надеждой сказала себе Таппенс.
  Это действительнобыл поезд, и минутой позже она увидела внизу рельсы, а на них — товарный поезд, который двигался вперед, жалобно гудя. А позади железной дороги был канал, на противоположном берегу которого стоял дом, и Таппенс тут же его узнала; рядом был виден горбатый мостик из розового кирпича. Дорога нырнула под железнодорожные пути, потом вышла на поверхность; она вела прямо к мостику, такому узкому, что Таппенс пришлось ехать с величайшей осторожностью. За мостом дорога шла слева от дома. Таппенс проехала дальше, отыскивая подъезд. Его не было видно — дом отделяла от дороги достаточно высокая стена.
  Итак, дом находился справа от нее. Она остановила машину, вернулась к мосту и стала смотреть на дом с этой стороны.
  Почти все его высокие окна были закрыты зелеными ставнями. Дом выглядел пустым и заброшенным. Однако ласковые лучи заходящего солнца придавали ему мирный приятный вид. Не было никаких признаков, говорящих о том, что в доме кто-то живет. Таппенс вернулась к машине и проехала немного дальше. Справа тянулась высокая стена, с левой стороны дорогу окаймляла живая изгородь, за которой виднелись зеленые поля.
  Наконец Таппенс увидела в стене сквозные ворота из кованого железа. Остановив машину на краю дороги, она вышла и заглянула сквозь решетку ворот внутрь. Встав на цыпочки, можно было заглянуть и поверх них. Она увидела сад. Теперь это, конечно, не ферма, хотя в прошлом, возможно, было именно так. Садом явно занимались. Нельзя сказать, чтобы там все было в полном порядке, однако очевидно, что кто-то старается за ним следить, хотя и не всегда успешно.
  К дому от ворот через сад вела аллея, огибая дом и подходя к самой двери. По идее, это должен бы быть парадный вход, однако, судя по виду двери — она была ничем не примечательна, но достаточно крепка, — это была задняя дверь и соответственно черный ход. С этой стороны дом выглядел совсем иначе. Начать с того, что он не был пустым. В нем жили люди. Окна были открыты, на них от ветра развевались занавески, у двери стоял бак для мусора. В дальнем конце сада Таппенс заметила человеческую фигуру — немолодой грузный мужчина что-то копал, медленно и сосредоточенно. Если смотреть с этой стороны, дом не таил в себе никакого очарования. Ни одному художнику не пришло бы в голову его рисовать. Самый обыкновенный дом, в котором живут люди. Таппенс не знала, как ей быть. Может, вернуться восвояси и навсегда забыть этот дом? После того как она потратила столько труда, чтобы его найти? Ну уж нет. Который теперь час? Она посмотрела на свои часики, но они остановились. Внутри дома послышался звук открываемой двери. Таппенс снова заглянула через решетку ворот.
  Дверь дома распахнулась, и оттуда вышла женщина. Увидев Таппенс, она остановилась, но потом пошла к воротам по аллее. «О, да это добрая ведьма!» — подумала Таппенс.
  Женщине было около пятидесяти лет. Ее длинные, не убранные в прическу волосы развевались на ветру. Она напомнила Таппенс картину (кажется, Невинсона), на которой изображена молодая ведьма на метле. Потому, наверное, Таппенс и пришло в голову это слово. Однако в женщине не было ничего от молодости или красоты. Она была далеко не молода, лицо ее покрывали морщины, и одета она была неряшливо и небрежно. На голове у нее торчала остроконечная шляпа, нос едва не сходился с подбородком. Казалось бы, вид у нее должен быть зловещий, однако ничего зловещего в ней не было. Она прямо-таки излучала бесконечную доброжелательность. «Да, — думала Таппенс, — ты, конечно, похожа на ведьму, но ты добраяведьма. Таких, как ты, кажется, называли «белыми ведьмами».
  Женщина нерешительно приблизилась к воротам.
  — Вы кого-нибудь ищете? — спросила она. У нее был приятный деревенский говор.
  — Простите меня, пожалуйста, — сказала Таппенс, — за то, что я так бесцеремонно заглядываю в ваш сад. Но меня очень интересует ваш дом.
  — Не хотите ли зайти и осмотреть наш садик? — предложила добрая ведьма.
  — Право же… благодарю вас, мне неловко вас беспокоить.
  — Какое же тут беспокойство? Я ничем не занята. Хороший денек, не правда ли?
  — Да, отличный, — согласилась Таппенс.
  — Я было подумала, что вы заблудились, — сказала добрая ведьма. — Это иногда случается.
  — Нет, просто когда я спускалась с холма по ту сторону моста, то увидела ваш дом и подумала: какая прелесть!
  — Да. С той стороны он выглядит лучше всего, такой красивый, — сказала женщина. — Иногда даже приезжают художники, чтобы его нарисовать, — раньше, во всяком случае, приезжали… Помню, однажды…
  — Да, — кивнула Таппенс, — такой прелестный вид, несомненно, должен был их привлекать. Мне кажется, что я… видела картину… на одной выставке, — торопливо добавила она. — Домик, похожий на этот. Может быть, это они был.
  — О, вполне возможно. Забавно, знаете ли: приезжает художник, рисует картину. А потом начинают приезжать и другие. Тем более что каждый год устраивается местная выставка картин. И все художники выбирают один и тот же вид. Не понимаю почему. Какой-нибудь луг и ручей, или особо заметный дуб, купу плакучих ив, либо церковь нормандских времен — всегда одну и ту же. Пять или шесть картин, изображающих одно и то же место, причем большинство из них никуда не годятся. Впрочем, я ничего не понимаю в картинах. Заходите, пожалуйста.
  — Вы очень добры, — поблагодарила Таппенс. — У вас миленький садик, — добавила она.
  — Да, он неплох. Сажаем немного цветов, овощи и всякое такое. Но муж теперь не может много работать, а у меня нет времени — домашние дела да хлопоты.
  — Я уже однажды видела ваш дом из окна вагона, — сказала Таппенс. — Поезд замедлил ход, я обратила на него внимание и подумала, увижу ли я его когда-нибудь еще. Это было довольно давно.
  — А теперь стали спускаться с холма на машине, и вот он, — подхватила женщина. — Забавные иногда случаются вещи, не правда ли?
  «Слава богу, — подумала Таппенс, — эту женщину легко разговорить. Не нужно ничего придумывать. Просто говоришь то, что приходит в голову».
  — Не хотите ли зайти в дом? — пригласила добрая ведьма. — Я вижу, вас все интересует. Дом, знаете ли, старинный, позднегеоргианской эпохи, только, конечно, с разными пристройками. Нам, правда, принадлежит только половина дома.
  — О да, я вижу. Он разделен пополам, верно?
  — Наша — задняя половина дома. Другую часть, собственно фасад, вы как раз и видите со стороны моста. Довольно странный способ делить дом таким образом, на мой взгляд. Мне казалось, удобнее было разделить его иначе — на правую и левую части, а не на переднюю и заднюю. У нас, как я сказала, задняя половина.
  — Вы давно здесь живете? — спросила Таппенс.
  — Три года. После того как муж вышел на пенсию, его потянуло на природу, захотелось поселиться в каком-нибудь тихом, спокойном местечке. И чтобы не слишком дорого. Этот дом как раз сдавался дешево, потому что он так далеко от всего. Никакого жилья поблизости.
  — Я издали видела церковь.
  — А-а, это Сэттон-Чанселор. Две с половиной мили отсюда. Мы, разумеется, принадлежим к этому приходу, но между нами и деревней нет ни одного дома. Да и сама деревушка маленькая. Не хотите ли выпить чашечку чаю? — спросила добрая ведьма. — Я как раз поставила чайник на огонь, минуты за две до того, как вас увидела. — Она приложила обе руки ко рту и крикнула: — Эймос!
  Старик, который работал в саду, повернул голову.
  — Чай через десять минут! — крикнула ему жена. Он поднял руку, показывая, что слышал, а она открыла дверь и жестом пригласила Таппенс войти.
  — Моя фамилия Перри, — дружелюбно сообщила хозяйка. — Элис Перри.
  — А моя — Бересфорд, — в свою очередь, представилась Таппенс. — Миссис Бересфорд.
  — Входите, миссис Бересфорд, посмотрите, как мы живем.
  Таппенс на минуту задержалась на пороге. Она подумала: «Мне кажется, будто я Гретель, которую вместе с Гансом колдунья пригласила в дом. А дом, наверное, пряничный… так, по крайней мере, должно быть».
  Потом она снова посмотрела на Элис Перри и подумала, что никакой это не пряничный домик Ганса и Гретель, а хозяйка — самая обыкновенная женщина. Нет, не такая уж обыкновенная. У нее несколько странное, чрезмерное дружелюбие. Она вполне может кого-нибудь заколдовать, однако чары у нее добрые, а не злые. Слегка пригнув голову, Таппенс переступила порог ведьмина дома.
  Внутри было довольно темно. Миссис Перри провела ее узким коридором в кухню, а потом через кухню в гостиную, из которой вела дверь в другую комнату, где хозяева, по-видимому, в основном проводили время. Ничего особо интересного в доме не было. Скорее всего, предположила Таппенс, эта часть была пристроена к главному дому в поздневикторианский период. Она состояла из темного коридора, в который выходило несколько комнат. Это горизонтальное расположение делало жилище узким и не слишком уютным. Действительно, довольно странно было разделить дом таким образом.
  — Присядьте, пожалуйста, а я принесу чай, — сказала миссис Перри.
  — Позвольте вам помочь.
  — О, не беспокойтесь, это не займет и минуты. У меня уже все приготовлено, стоит на подносе.
  Из кухни послышался свисток. Это, по-видимому, чайник возвестил о том, что вода закипела. Миссис Перри вышла и через одну-две минуты вернулась с подносом, на котором стояло все необходимое для чая: тарелка с овсяными лепешками, банка варенья и три чашки на блюдечках.
  — Боюсь, что наш дом разочаровал вас, когда вы вошли внутрь, — сказала миссис Перри.
  Это было весьма проницательное замечание, близкое к истине.
  — О нет, — возразила Таппенс.
  — А я бы на вашем месте непременно почувствовала разочарование. Они же совсем не похожи, верно? Я имею в виду — фасад дома и его задняя половина. Однако жить в нашей части удобно и приятно. Правда, комнат здесь не слишком много и света маловато, зато разница в цене достаточно велика.
  — Кто же поделил этот дом на две части и почему?
  — О, это было много лет тому назад, как мне кажется. Тот, кто это сделал, думал, наверное, что дом слишком велик или неудобен. Он, вероятно, собирался приезжать сюда только на уик-энд. Вот и оставил себе лишь хорошие комнаты — столовую и гостиную, а из кабинета сделал маленькую кухоньку; наверху остались несколько спален и ванная. Затем он отгородил свою часть стеной, а ту половину, где была кухня, старинная буфетная и прочие хозяйственные помещения, привел в порядок и сдал внаем.
  — А кто живет в фасадной части? Или они только приезжают на уик-энд?
  — Там сейчас никто не живет, — ответила миссис Перри. — Возьмите еще лепешечку, дорогая.
  — Благодарю вас.
  — По крайней мере, за последние два года никто сюда не приезжал. Я даже не знаю, кому теперь принадлежит та часть дома.
  — А тогда, когда вы только что здесь поселились?
  — Тогда здесь бывала молодая женщина, говорят, она была актрисой. По крайней мере, так мы слышали. Но мы ее почти никогда не видели. Так, изредка, мельком. Она приезжала поздно вечером в субботу, после спектакля, наверное. А в воскресенье вечером уже уезжала.
  — Таинственная особа, — сказала Таппенс, поощряя собеседницу к дальнейшим рассказам.
  — Именно такой она мне и казалась. Я придумывала о ней целые истории. Иногда воображала, что она — Грета Гарбо. Понимаете, так же как та, она всегда приезжала в темных очках и надвинутой на глаза шляпке. Господи, а у меня-то на головеэтот дурацкий колпак! — Смеясь, она сняла остроконечную шляпу. — Это для пьесы, которую мы собираемся ставить в нашем приходе в Сэттон-Чанселоре, — объяснила она. — Нечто вроде сказки, главным образом для детей. Я играю там ведьму, — добавила она.
  — Ах вот как, — отозвалась Таппенс растерянно и торопливо добавила: — Как замечательно!
  — Правда? Вы согласны? Я как раз подхожу для этой роли. — Смеясь, она дотронулась до своего подбородка. — У меня именно такое лицо, которое нужно для этой роли. Надеюсь, люди не станут воображать, что у меня дурной глаз или еще что-нибудь в этом духе.
  — Не думаю, что у них возникнут такие мысли, — возразила Таппенс. — Я уверена, вы будете играть не ведьму, а добрую волшебницу.
  — Рада, что вы так считаете, — сказала миссис Перри. — Так вот, я говорю, что эта актриса — не помню, как ее звали, кажется, мисс Марчмент, а может, как-нибудь иначе, — вы не поверите, чего я только о ней не выдумывала. Я ведь ее почти никогда не видела, почти никогда с ней не разговаривала. Иногда мне казалось, что она ужасно застенчивая и нервная, что за ней гоняются репортеры, но она их избегает. А еще я воображала — вам покажется это ужасной глупостью — разные жуткие истории о ней. Например: а что, если она от кого-то прячется, не хочет, чтобы ее узнали? Может, она вовсе и не актриса? Может, ее ищет полиция, потому что она преступница? Страшно интересно выдумывать всякие истории. В особенности если ведешь замкнутую жизнь, ни с кем особо не встречаясь.
  — И ее никто никогда не сопровождал?
  — В этом я не уверена. Конечно, стена, которую возвели, когда делили дом пополам, не такая уж толстая, так что иногда можно слышать голоса и прочие звуки. Мне кажется, она иногда кого-то с собой привозила на уик-энд. — Миссис Перри покивала, словно подтверждая свою мысль. — Какого-то мужчину. Возможно, им нужно было уединиться и они искали место, где бы их никто не видел.
  — Он, верно, был женат, — сказала Таппенс, захваченная этой игрой воображения.
  — Ну конечно, женат, как же иначе? — уверенно сказала миссис Перри.
  — А вдруг этот человек, с которым она приезжала, был ее муж? И он специально купил этот дом вдали от всего, потому что собирался ее убить и закопать тело где-нибудь в саду.
  — Ну и воображение у вас, дорогая, — заметила миссис Перри. — Мне бы это и в голову не пришло.
  — И все-таки кто-тодолжен о ней знать, — продолжала Таппенс. — Агенты, с помощью которых был куплен дом. Кто-то подобного рода.
  — Да, вы, наверное, правы, — согласилась миссис Перри. — Но я-то предпочитаю незнать — вы понимаете, что я имею в виду?
  — О да, отлично понимаю.
  — У этого дома особая атмосфера, возникает такое ощущение, что здесь может случиться все, что угодно.
  — К ней кто-нибудь приходил убирать и вообще делать что-то по хозяйству?
  — Здесь очень трудно кого-нибудь найти.
  Входная дверь открылась. Вошел грузный мужчина, который до этого копался в саду. Он подошел к раковине, открыл кран, очевидно, для того чтобы вымыть руки, и после этого вошел в гостиную.
  — Это мой муж, — сказала миссис Перри. — У нас гостья, Эймос. Это миссис Бересфорд.
  — Здравствуйте, как поживаете? — поздоровалась с ним Таппенс.
  Эймос Перри был высокий неуклюжий человек. В комнатах он казался еще больше и грузнее, чем она его себе представляла раньше. Несмотря на то, что двигался он медленно и ходил волоча ноги, все равно он производил впечатление крепкого и сильного мужчины. Он сказал:
  — Приятно с вами познакомиться, миссис Бересфорд.
  Он улыбался, и голос у него был приятный, однако Таппенс на какой-то момент показалось, что у него, как говорится, «не все дома». В его взгляде сквозило простодушие дурачка, и Таппенс подумала, что миссис Перри выбрала это удаленное место для того, чтобы скрыть умственную неполноценность своего мужа.
  — Он так любит наш сад, — сказала миссис Перри.
  С приходом мистера Перри возникла какая-то напряженность. Разговор поддерживала в основном миссис Перри, однако теперь она вела себя совершенно иначе. В ее речи чувствовалась нервозность, и все ее внимание теперь было устремлено на мужа. Она старалась втянуть его в разговор: так обычно делает мать, желая показать перед гостями своего застенчивого ребенка с наиболее выгодной стороны и опасаясь, что он окажется на это неспособным. Допив свой чай, Таппенс встала.
  — Мне нужно ехать, — сказала она. — От души благодарю вас за гостеприимство, миссис Перри.
  — Вы должны сначала взглянуть на наш сад. — Мистер Перри поднялся с места. — Пойдемте, я вам его покажу.
  Они вместе вышли из дома, и он повел ее по аллее в дальний угол, еще дальше того места, где он прежде копал землю.
  — Славные цветочки, не правда ли? — сказал он. — У нас здесь есть розы, только теперь этот сорт не в моде. Видите, вот эта? Белая с красными полосками.
  — «Командор Борепэр», — назвала сорт Таппенс.
  — Мы-то называем ее «Ланкастер и Йорк», — сказал Перри. — «Алые и Белые Розы». Помните, была такая война? Приятно пахнет, правда?
  — Изумительно.
  — Гораздо лучше, чем эти новомодные гибриды.
  Сад выглядел трогательно жалким. На клумбах оставалось еще порядочно сорняков, хотя они, по-видимому, иногда выпалывались, а вот цветы были старательно, хотя и непрофессионально, подвязаны.
  — Яркие краски, — проговорил мистер Перри. — Люблю яркие краски. К нам часто приходят смотреть наш сад. Я рад, что вы тоже к нам пришли.
  — Спасибо большое, — ответила Таппенс. — Мне очень нравятся и сад ваш, и дом. Я нахожу, что у вас очень мило.
  — Вам бы посмотреть его с другой стороны.
  — А что, ту, вторую, половину собираются сдавать или продавать? Ваша жена сказала, что там никто не живет.
  — Мы не знаем. Мы никого не видели, и на нем нет никакого объявления о продаже или сдаче внаем, к тому же никто не приезжает смотреть.
  — В этом доме, должно быть, приятно было бы жить.
  — А вам нужен дом?
  — Да, — мгновенно нашлась Таппенс. — Да, по правде говоря, мы подыскиваем дом с садом в каком-нибудь тихом месте на то время, когда мой муж отойдет от дел. Это будет еще через год, но мы хотели бы заранее присмотреть что-нибудь подходящее.
  — Здесь очень спокойно, если вам нужен именно покой.
  — Да, наверное. Я могла бы переговорить с местными агентами. Ведь вы через них покупали этот дом?
  — Сначала мы увидели объявление в газете. А потом обратились к этим агентам, да, так оно и было.
  — А где их можно найти? В Сэттон-Чанселоре? Ведь вы принадлежите к этой деревне?
  — В Сэттон-Чанселоре? Нет. Агенты находятся в Маркет-Бейзинге. «Рассел и Томпсон» — вот как называется фирма. Можете обратиться к ним и все узнать.
  — Прекрасно. Так я и сделаю. А как далеко отсюда до Маркет-Бейзинга?
  — Две мили до Сэттон-Чанселора, а до Маркет-Бейзинга — семь миль. От Сэттон-Чанселора идет настоящая дорога, а здесь у нас только узкие, проселочные.
  — Понятно. Всего хорошего, мистер Перри, и спасибо большое за то, что вы показали мне свой сад.
  — Обождите минутку.
  Он остановился, сорвал огромный пион и вдел его в петлю на отвороте ее жакета.
  — Вот, — сказал он. — Это вам. Очень красиво.
  На какое-то мгновение Таппенс сделалось страшно. Этот грузный, неуклюжий и добродушный человек вдруг испугал ее. Он смотрел на нее с улыбкой. Но в его улыбке было что-то безумное, она была похожа скорее на плотоядную усмешку.
  — Очень красиво он выглядит на вашем жакете, — снова сказал он. — Очень красиво.
  Таппенс подумала: «Как хорошо, что я не юная девушка… Мне бы, наверное, совсем не захотелось, чтобы он подарил мне цветок, да еще прикрепил его к жакету». Попрощавшись, она торопливо пошла прочь.
  Дверь дома была открыта, и она вошла, чтобы попрощаться с миссис Перри. Та была в кухне, мыла посуду, оставшуюся от чая, и Таппенс автоматически сняла с крючка полотенце и стала вытирать чашки и блюдца.
  — Большое спасибо, — сказала она, — вам и вашему мужу. Вы были так любезны, так гостеприимны. Что это такое?
  Из-за стены кухни, оттуда, где раньше находился старинный очаг, раздались пронзительный птичий крик и царапанье.
  — Это галка, — пояснила миссис Перри. — Она провалилась в трубу — там, в другом доме. В летнее время такое часто случается. На прошлой неделе, например, птица оказалась в нашей трубе. Они вьют себе в трубах гнезда.
  — Что, в той части дома?
  — Да. Вот, слышите? Опять.
  До них снова донеслись тревожные крики птицы. Миссис Перри сказала:
  — Дом пустой, вот никто ни о чем и не беспокоится. Нужно просто следить за трубами, время от времени их прочищать, вот и все.
  Птичий крик и царапанье продолжались.
  — Бедная птица, — сказала Таппенс.
  — Да, теперь ей оттуда не выбраться.
  — Вы хотите сказать, что она там погибнет?
  — Ну да, конечно. Я уже говорила, что в наш камин они тоже падают через трубу. Уже два раза такое случалось. Одна птица была молодая, мы ее вытащили, и она улетела. А другая погибла.
  Птица продолжала биться и кричать.
  — Ах, как ее жалко! — воскликнула Таппенс. — Как бы мне хотелось помочь.
  В кухню вошел мистер Перри.
  — Что-нибудь случилось? — спросил он еще в дверях.
  — Птица, Эймос. Она, наверное, застряла в трубе камина, что в гостиной на той половине дома. Слышишь?
  — Вывалилась, наверное, из гнезда, которое они свили в трубе.
  — Жаль, что нельзя туда попасть и помочь, — посетовала миссис Перри.
  — Все равно ничего нельзя сделать. Они погибают просто от страха.
  — А потом будет вонять, — заметила миссис Перри.
  — Никакой запах сюда не дойдет. Слишком уж вы жалостливые, — продолжал он, переводя взгляд с одной на другую. — Как и все женщины. Пойдем туда, если хотите.
  — А что, там есть открытое окно?
  — Мы можем пройти через дверь.
  — Через какую?
  — Через ту, что во дворе. Там висит целая связка ключей.
  Он вышел из дома, дошел до угла и открыл маленькую дверцу. Это был небольшой сарайчик, а из него вела дверь в другую половину дома. Рядом на гвозде висела связка ржавых ключей.
  — Вот этот подойдет, — сказал мистер Перри.
  Он взял ключ, вставил его в дверь и, изрядно потрудившись, заставил наконец ключ со скрежетом повернуться в замке.
  — Я туда уже один раз заходил, — пояснил он. — Услышал, как течет вода. Кто-то забыл закрыть как следует кран.
  Он вошел, и обе женщины последовали за ним. Дверь вела в маленькую комнатку, в которой была раковина с краном и на полке стояли вазы для цветов.
  — Верно, специальная цветочная комната, — сказал мистер Перри. — Там цветы расставляли в вазы. Видите, сколько здесь ваз?
  В цветочной была еще одна дверь, как оказалось, незапертая. Мистер Перри толкнул ее, и они очутились словно бы в другом мире. На полу небольшого коридора лежал ворсистый ковер. Чуть подальше виднелась полуоткрытая дверь — именно оттуда доносились крики, которые издавала несчастная птица. Перри распахнул эту дверь, и его жена вместе с Таппенс вошли в комнату.
  Окна были закрыты ставнями, но один из ставней оказался приоткрыт и пропускал в комнату немного света. Несмотря на полумрак, Таппенс разглядела лежащий на полу ковер зеленого цвета, изрядно выцветший, но все еще красивый. У стены стоял книжный шкаф, однако ни стола, ни стульев не было. По-видимому, занавеси и ковры просто не взяли, оставили будущим жильцам.
  Миссис Перри направилась к камину. Птица лежала на каминной решетке, она трепыхалась, издавая жалобные крики. Женщина нагнулась и подобрала ее.
  — Открой, пожалуйста, окно, Эймос, если сможешь, — попросила она.
  Эймос подошел к окну, потянул на себя полуоткрытый ставень, открыл вторую половинку, а потом отодвинул задвижку у окна и поднял нижнюю раму, которая подалась с большим скрипом. Как только окно было открыто, миссис Перри высунулась из него и выпустила птицу на волю. Галка упала на лужайку и несколько раз неловко подпрыгнула.
  — Лучше ее убить, — сказал Перри. — Она ранена.
  — Оставь ее в покое, — возразила его жена. — Еще ничего не известно. Эти птицы довольно быстро приходят в себя. Они просто от страха не могут двигаться.
  И верно, прошло всего несколько мгновений, и галка, собравшись с силами, каркнула, взмахнула крыльями и полетела.
  — Надеюсь, — сказала Элис Перри, — что она не попадет снова в трубу. Упрямые создания эти птицы. Не хотят понять, что для них хорошо, а что плохо. Залетит в комнату, а вылететь никак не может. О господи! — вдруг воскликнула она. — Какая тут грязь!
  Все они — Таппенс, мистер Перри и она сама — заглянули в камин, полный обломков кирпича и всякого мусора вперемешку с хлопьями сажи. Должно быть, труба давно уже была не в порядке.
  — Плохо, что здесь никто не живет, — заметила миссис Перри, оглядывая комнату.
  — Да, кто-то непременно должен смотреть за домом, — поддержала ее Таппенс. — Им следует заняться, иначе он скоро совсем развалится.
  — Возможно, протекает крыша и верхние комнаты заливает. Ну да, взгляните-ка на потолок, вот здесь протечка.
  — Ах, какая жалость, — огорчилась Таппенс, — такой прелестный дом и разрушается. Вы только посмотрите, как здесь красиво.
  Обе они — Таппенс и миссис Перри — залюбовались великолепной комнатой. Дом был построен в 1790 году, и комната сохранила всю красоту и изящество той эпохи. На выцветших обоях еще можно было разглядеть рисунок — ивовые ветви.
  — Да он уже совсем разрушился, — сказал мистер Перри.
  Таппенс поворошила обломки и прочий мусор в камине.
  — Нужно бы все это убрать, — горестно вздохнула миссис Перри.
  — Не понимаю, зачем тебе возиться с тем, что тебе не принадлежит? — возразил ее муж. — Оставь этот камин в покое, женщина. Завтра здесь снова будет та же самая грязь.
  Таппенс отодвинула носком туфли кирпичи, валявшиеся в камине.
  — Фу! — воскликнула она с отвращением.
  Там лежали еще две мертвые птицы. Судя по всему, они погибли уже давно.
  — Это, наверное, то самое гнездо, которое свалилось вниз несколько недель назад. Странно, что не было сильной вони, — сказал Перри.
  — А это что такое? — удивилась Таппенс.
  Она ковыряла носком туфли в кучке мусора, пытаясь разглядеть какой-то предмет. Потом нагнулась и подняла его.
  — Зачем вы берете в руки дохлых птиц? — остановила ее миссис Перри.
  — Это не птица, — ответила Таппенс. — Какой-то предмет, который, видимо, провалился в трубу. Ну, знаете! — добавила она, глядя на находку. — Это же кукла. Обыкновенная детская кукла.
  Все с удивлением смотрели на то, что она держала в руках. Это была кукла, изломанная, с болтающейся головой и одним стеклянным глазом, в грязном изорванном платье.
  — Непонятно, — пробормотала Таппенс. — Совершенно непонятно, каким образом детская кукла могла оказаться в трубе и упасть в камин. В высшей степени странно.
  Глава 8
  СЭТТОН-ЧАНСЕЛОР
  Оставив домик у канала, Таппенс медленно ехала по узкой извилистой дороге, которая, как она была уверена, вела в Сэттон-Чанселор. Дорога была пустынна. Вблизи не виднелось никакого жилья, иногда только попадались ворота, от которых по полю шли глубокие колеи, проложенные тракторами. Движение на дороге было минимальное: однажды ей встретился трактор да еще один грузовик с изображением громадного каравая хлеба. Церковный шпиль, который она заметила вдалеке, полностью скрылся из глаз, но потом внезапно снова появился, совсем близко, сразу после того, как, сделав крутой поворот, дорога обогнула полоску деревьев. Взглянув на спидометр, Таппенс увидела, что от дома на канале она проехала ровно две мили.
  Это была красивая старая церковь, стоящая посреди довольно обширного кладбища; возле церковного входа рос одинокий тис.
  Таппенс оставила машину около кладбищенских ворот, прошла через них и некоторое время постояла, оглядывая церковь и кладбище. Затем подошла к церковным дверям под высокой нормандской аркой и взялась за тяжелую медную ручку. Дверь была незаперта, и она вошла внутрь.
  Внутри ничего примечательного Таппенс не обнаружила. Церковь была старинная, но во времена королевы Виктории ее основательно переделали. Черные блестящие скамьи и яркие, красные с синим, витражи разрушили прелесть, некогда присущую интерьеру этого старинного здания. В церкви находилась одна пожилая женщина, одетая в костюм из твида; она наполняла цветами блестящие бронзовые вазы, стоявшие вокруг кафедры, — возле алтаря все было уже закончено. Увидев входившую Таппенс, она бросила в ее сторону вопросительный взгляд. Таппенс медленно пошла по проходу, разглядывая мемориальные таблички на стенах. В старые годы наиболее полно был представлен род Уоррендеров. Все из Сэттон-Чанселора. Капитан Уоррендер, майор Уоррендер, Сара Элизабет Уоррендер, горячо любимая жена Джорджа Уоррендера. Более поздние таблички отметили смерть Джулии Старк, любимой жены Филиппа Старка, также принадлежавшего приорату Сэттон-Чанселор, — это, таким образом, свидетельствовало о том, что семейство Уоррендер теперь уже все вымерло. Никто из них не вызывал особого интереса. Снова выйдя из церкви, Таппенс обошла ее вокруг. С внешней стороны она оказалась гораздо более привлекательной. Поздняя готика, сказала себе Таппенс, в какой-то степени знакомая с церковной архитектурой. Ей самой, по правде говоря, этот стиль не слишком нравился.
  Размеры церкви были довольно внушительны, и Таппенс подумала, что в прежние времена деревушка Сэттон-Чанселор играла значительно более важную роль в жизни округи, чем теперь. Оставив машину на прежнем месте, Таппенс отправилась в деревню. Последняя состояла из лавки, почты и полутора десятков домов и домиков. Встречались там живописные коттеджи, крытые соломой, остальные же строения не представляли никакого интереса. В конце деревни, вдоль дороги, выстроились шесть муниципальных домов, которые словно бы стеснялись своего присутствия. Медная дощечка на одной из дверей гласила: «Артур Томас, трубочист». Таппенс подумала, почему бы агенту, отвечающему за дом на канале, не воспользоваться услугами этого человека, ведь дом явно в этом нуждался. Как глупо, что ей не пришло в голову спросить, как его название.
  Она медленно вернулась к церкви и своей машине, остановившись на минуту, чтобы еще раз окинуть взглядом кладбище. Оно ей очень понравилось. Новых захоронений там было немного. Большинство надгробных камней относилось к викторианскому времени, надписи же на более старых могилах почти невозможно было разглядеть — их стерло время. Старые надгробия были очень красивы. Некоторые, стоящие вертикально, венчали фигуры ангелов или херувимов, окруженных венками из цветов или листьев. Таппенс бродила между могил, рассматривая надписи. Снова Уоррендеры. Мэри Уоррендер, в возрасте сорока семи лет; Элис Уоррендер, в возрасте тридцати трех; полковник Джон Уоррендер, убитый в Афганистане. Многочисленные, горько оплакиваемые младенцы Уоррендеры, всюду трогательные стихи и благочестивые пожелания. Интересно, живет ли здесь сейчас хоть кто-нибудь из рода Уоррендеров, подумала она. Очевидно, здесь их больше не хоронят. Последняя надпись, которую она нашла, относилась к 1843 году. Обогнув тис, высившийся у входа, Таппенс увидела старика священника, который стоял, склонившись над рядом старых могильных камней позади церкви.
  — Добрый день, — любезно приветствовал ее священник.
  — Добрый день, — ответила Таппенс и добавила: — Я осматривала церковь.
  — Ее испортили викторианские новшества, — заметил священник.
  У него был приятный голос и славная улыбка. Ему можно было дать около семидесяти, однако Таппенс подумала, что он не так уж стар, хотя у него, несомненно, был ревматизм, из-за которого он не вполне твердо держался на ногах.
  — В те времена у них было слишком много денег, — печально проговорил старик. — И слишком много фабрикантов железных изделий. Все они были набожны, а вот чувства прекрасного им недоставало. Вкуса не было. Вы видели восточное окно? — Он содрогнулся.
  — Да, — сказала она. — Просто ужасно.
  — Не могу с вами не согласиться. Я здешний викарий, — добавил он, хотя в этом уже не было необходимости.
  — Я так и подумала, — вежливо заметила Таппенс. — Вы давно в этих местах?
  — Десять лет, моя дорогая, — сказал он. — Это очень хороший приход. Славные люди, хотя их не так уж много. Мне было здесь хорошо. Правда, мои проповеди им не слишком нравятся. Я, конечно, стараюсь, однако не могу похвастать, что они достаточно современны. Да вы присядьте, — гостеприимно предложил он, указывая на ближайший могильный камень.
  Таппенс с удовольствием села, а священник поместился на соседнем надгробии.
  — Мне трудно долго стоять, — сказал он, извиняясь, и добавил: — Могу я быть вам полезным или вы зашли сюда просто так?
  — Я проезжала мимо, и мне захотелось взглянуть на церковь. Я, собственно говоря, заблудилась, не могу найти правильное направление.
  — Да, конечно, в наших краях трудно не заблудиться. Половина указателей сломана, а муниципалитет ничего не предпринимает. Впрочем, особого значения это не имеет. Люди, что ездят по этим дорогам, как правило, ничего не ищут, а те, которые ищут, придерживаются главных дорог, которые просто ужасны. В особенности это новое шоссе. Шум, бешеные скорости, неосторожные водители. Да что там! Не обращайте на меня внимания. Я просто старый ворчун. Никогда не догадаетесь, что я здесь делаю, — переменил он тему разговора.
  — Я заметила, что вы рассматриваете могильные камни, — сказала Таппенс. — Неужели здесь бывали случаи вандализма? Какие-нибудь мальчишки разбивали надгробия в качестве развлечения?
  — Нет. Правда, сейчас люди иногда делаюттакие вещи. Посмотрите, сколько разбитых телефонных будок и других разрушений, причиненных юными вандалами. Бедные дети, они не знают, что творят. Не могут найти себе другого развлечения, кроме как громить и разрушать. Печально, не правда ли? Очень печально. Нет, — продолжал он, — здесь такие вещи пока не случались. Местные ребятишки в основном хорошие. Нет, я просто искал одну детскую могилку.
  Таппенс вздрогнула на своем камне.
  — Детскую могилку? — переспросила она.
  — Да. Я получил письмо. Некий майор Уотерс интересуется могилой одного младенца, спрашивает, не здесь ли он похоронен. Я, разумеется, справился в приходской книге, однако там названное имя не значится. Мне подумалось, что человек, писавший письмо, что-нибудь перепутал или допустил ошибку в написании имени.
  — А как зовут ребенка? — спросила Таппенс.
  — Он не знает. Это девочка. Возможно, так же, как и ее мать, — Джулия.
  — А сколько ей лет?
  — Опять-таки он не уверен — вообще, все это неясно. Думаю, что этот человек просто ошибся в названии деревни. Я никогда не слышал, чтобы здесь, в деревне, жил кто-нибудь из Уотерсов.
  — А Уоррендеры? — спросила Таппенс, вспомнив имена на табличках в церкви. — В церкви это имя встречается постоянно, так же как и на кладбищенских памятниках.
  — Да вы знаете, от этой семьи никого уже не осталось. У них были богатые владения — монастырь, сохранившийся еще от четырнадцатого века. Он сгорел, это случилось почти сотню лет тому назад, и я думаю, что потомки Уоррендеров разъехались и больше никто из них сюда не вернулся. На этом месте теперь стоит новый дом. Его построил во времена королевы Виктории один богатый человек по фамилии Старк. Дом, говорят, удивительно некрасивый, однако достаточно удобный. Очень удобный, говорят. Ванные комнаты, и все такое. Думаю, теперь важно именно это.
  — Все-таки очень странно, — заметила Таппенс, — что какой-то человек пишет письмо и спрашивает о детской могиле. Кто он? Какой-нибудь родственник?
  — Отец ребенка, — ответил викарий. — Вероятно, это одна из трагедий военного времени. Пока муж воевал за границей, семья распалась. Он находился на фронте, а молодая жена сбежала с другим мужчиной. У них был ребенок, девочка, которую муж никогда не видел. Она была бы уже взрослой девушкой, если бы осталась в живых. Ей было бы лет двадцать, а может быть, и больше.
  — Не слишком ли много времени прошло, для того чтобы начинать поиски?
  — Очевидно, он только недавно узнал о том, что былребенок. Узнал чисто случайно. Очень странная история, от начала до конца.
  — А почему он считает, что ребенок похоронен именно здесь?
  — Я думаю так: кто-нибудь, кто был знаком с его женой во время войны, сказал ему, что она жила в Сэттон-Чанселоре. Такие вещи, знаете ли, случаются. Встречаетесь с человеком — друг это или просто знакомый, с которым вы не виделись много лет, — и он рассказывает вам о каком-нибудь событии, которое произошло много лет тому назад и о котором вы иначе никогда не узнали бы. Однако теперь эта женщина совершенно определенно не живет ни здесь, ни, насколько мне известно, где-нибудь поблизости, по крайней мере, с тех пор, как я нахожусь в этих местах. Конечно, у нее теперь можетбыть другое имя. Но, во всяком случае, отец нанял разного рода стряпчих, частных детективов и прочее, так что в конце концов он наверняка добьется результатов, однако на это потребуется время.
  — Это не ваш ребеночек? — пробормотала Таппенс.
  — Прошу прощения, моя дорогая?
  — Нет, ничего, просто так, — сказала Таппенс. — Ко мне недавно обратились с вопросом: «Это не ваш ребеночек?» Странно такое услышать, не правда ли? Впрочем, мне кажется, что старушка, которая задала этот вопрос, сама не понимала, что говорит.
  — Понятно, понятно. Со мною порой такое тоже случается. Скажу что-нибудь, а сам и не понимаю, что к чему. Весьма бывает досадно.
  — Я думаю, вы все знаете о людях, которые здесь живут?
  — Да, ведь их не так и много. А что? Вас кто-то интересует?
  — Мне бы хотелось узнать, не жила ли здесь когда-нибудь некая миссис Ланкастер.
  — Ланкастер? Что-то не припоминаю.
  — А еще здесь есть один дом — я сегодня проезжала мимо — так, без всякой цели, просто ехала и ехала по здешним дорогам, сама не зная куда…
  — Вполне вас понимаю. Дороги здесь действительно очень красивые. И можно встретить весьма редкие экземпляры. Я говорю о растениях, о разных видах. Особенно среди кустарников. В наших краях ведь никто не собирает цветы. Не бывает ни туристов, ни вообще каких-либо приезжих. Да, я обнаружил здесь весьма редкие виды. «Пыльный Крейсбел», например.
  — Так вот, этот дом у канала, — продолжала Таппенс, не желая погружаться в дебри ботаники. — Возле маленького горбатого мостика. Отсюда не больше двух миль. Мне хотелось бы узнать, как он называется.
  — Позвольте, дайте подумать… Канал, горбатый мостик… таких домов несколько. Вот, например, ферма Мерикот.
  — Но это не ферма.
  — Ах, теперь знаю, это, наверное, дом, который принадлежит супругам Перри, Эймосу и Элис Перри.
  — Совершенно верно, — кивнула Таппенс. — Мистер и миссис Перри.
  — У нее весьма примечательная внешность, не правда ли? Очень интересное лицо, средневекового типа, вы согласны? Она должна играть ведьму в спектакле, который мы тут готовим. Вместе со школьниками. Она и похожа на ведьму, правда?
  — Да. На добрую ведьму.
  — Вы совершенно правы, моя дорогая, совершенно правы. Да, именно добрая ведьма.
  — А вот он…
  — Да, бедняга. Не вполне compos mentis155, но совершенно безобиден.
  — Они были очень любезны. Пригласили зайти и угостили чаем. Но мне хотелось бы знать, как называетсяэтот дом. Я забыла у них спросить. Они ведь занимают только одну половину дома?
  — Да, да. В той части, где прежде была кухня и прочие хозяйственные помещения. Они называют дом «У реки», хотя в древние времена он назывался «В лугах». Милое название, не правда ли?
  — А кому принадлежит вторая половина дома?
  — Раньше весь дом принадлежал семейству Бредли. Но это было много лет тому назад. Да, по крайней мере лет тридцать или сорок, как мне кажется. А потом его продали раз и еще раз, и довольно долго он пустовал, там никто не жил. Когда я приехал сюда, его использовали только для воскресного отдыха. Хозяйкой была актриса, кажется, ее звали мисс Маргрейв. Она не часто здесь бывала. Приезжала от случая к случаю. Я не был с ней знаком. В церковь она не ходила. Иногда только видел ее издалека. Красивая женщина. Очень красивая.
  — Кто же теперьхозяин этого дома? — допытывалась Таппенс.
  — Понятия не имею. Возможно, до сих пор она. Та часть, в которой живут Перри, им не принадлежит, они ее снимают.
  — Этот дом я узнала по картине, — сказала Таппенс. — У меня есть картина, на которой он изображен.
  — Правда? Картину, наверное, писал Боскомб, впрочем, может быть, его фамилия Боскоубл или как-нибудь иначе. Это очень известный художник, он из Корнуолла. Думаю, его уже нет в живых. Он довольно часто сюда приезжал. Постоянно писал этюды в этих краях — то в одном месте, то в другом. И маслом писал тоже. Прелестные были у него пейзажи.
  — Картина, о которой я говорю, была подарена моей тетушке, которая скончалась месяц назад. А подарила ей ее миссис Ланкастер. Поэтому я и спросила, знакомо ли вам это имя.
  Однако викарий снова отрицательно покачал головой:
  — Ланкастер? Ланкастер… Нет, не припоминаю. А-а, вот у кого можно спросить. У нашей милой мисс Блай. Очень деятельная особа наша мисс Блай. Знает о нашем приходе абсолютно все. Да она, по существу, заправляет у нас всеми делами. И женским обществом, и бойскаутами, и экскурсоводами — всем, что у нас есть. Вот у нее и спросите. Очень она у нас энергична, очень. — Викарий вздохнул. Деятельный и энергичный характер мисс Блай внушал ему, по-видимому, некоторое беспокойство. — В деревне ее зовут Нелли Блай. Мальчишки иногда распевают ей вслед: Нелли Блай, Нелли Блай. Это не настоящее ее имя. Настоящее, кажется, Гертруда или Джеральдина.
  Мисс Блай, та самая женщина в твидовом костюме, которую Таппенс видела в церкви, быстрым шагом шла по направлению к ним, все еще неся в руках ведерко для воды. Заметив Таппенс, она ускорила шаг и начала говорить, еще даже не подойдя к ним.
  — Все, кончила, — весело сообщила она. — Много было сегодня дел. Да уж, пришлось поработать. Вы ведь знаете, викарий, я обычно привожу в порядок церковь с утра, но вот сегодня у нас было экстренное совещание в приходском зале, и вы не поверите, сколько оно отняло времени! Столько, знаете ли, было споров. Мне иногда кажется, что люди возражают просто для того, чтобы поговорить. Особенно трудно иметь дело с миссис Партингтон. Она желала, чтобы было обсуждено все до мелочей, желала, чтобы были выяснены цены всех возможных фирм. А ведь речь идет о таких ничтожных суммах, что это не имеет никакого значения. Что же до Беркенхедов, то это очень надежная фирма. Мне кажется, викарий, вам не следует сидеть на этом камне.
  — Вы считаете, что не подобает? — засомневался викарий.
  — Ах нет! Я совсем не об этом! Я хочу сказать — камень, вы понимаете, он холодный, и вы можете простудиться. А при вашем ревматизме… — проговорила она, бросив в то же время вопросительный взгляд на Таппенс.
  — Позвольте мне познакомить вас с мисс Блай, — сказал викарий. — А это… это… — Он замялся.
  — Миссис Бересфорд, — представилась Таппенс.
  — Ах да, я видела вас в церкви, верно? — затараторила мисс Блай. — Вы пришли ее посмотреть. Я бы непременно подошла к вам и указала на кое-какие интересные вещи, но была слишком занята, мне нужно было все закончить.
  — Мне самой следовало подойти к вам и помочь, — самым любезным тоном проворковала Таппенс, — но толку от меня было бы немного, я ведь не знаю в отличие от вас, какие цветы нужно ставить и куда именно.
  — Очень любезно с вашей стороны так говорить, однако вы совершенно правы. Я расставляю цветы в церкви уже… даже и не упомню, скольколет. Во время праздников мы разрешаем ребятишкам приносить полевые цветы и ставить их в вазы, но они, бедняжки, конечно, понятия не имеют, как это делается. Мне казалось, что им следовало бы кое-чтоподсказать, однако миссис Пик возражает. Она очень упряма и считает, что подсказки ограничивают детскую инициативу. Вы хотите здесь пожить? — спросила она Таппенс.
  — Я направляюсь в Маркет-Бейзинг, — ответила Таппенс. — Не могли бы вы мне порекомендовать приличный отель, в котором можно было бы остановиться?
  — Боюсь, что вы будете разочарованы. Это крошечный городишко, туда редко кто-нибудь приезжает, и они совершенно не умеют обслуживать. «Синий дракон», правда, имеет две звезды, но, по моему мнению, эти звезды иногда решительноничего не значат. Мне кажется, в «Овечке» вам будет лучше. Спокойнее. Вы надолго в наши края?
  — Да нет, дня на два, на три, не больше. Хочется осмотреть окрестности.
  — Здесь у нас нет ничего особенно интересного. Никакой старины. Чисто сельскохозяйственный район, — сказал викарий. — Зато у нас тихо. Тихо и спокойно. И, как я уже говорил, встречаются редкие виды полевых цветов.
  — Ах да, — кивнула Таппенс. — Вы уже об этом говорили, и мне хотелось бы собрать небольшой гербарий, пока я буду заниматься поисками подходящего дома.
  — Боже мой, как это интересно! — воскликнула мисс Блай. — Вы собираетесь поселиться в наших краях?
  — Мы с мужем еще ничего окончательно не решили и не выбрали определенного места, — пустилась в объяснения Таппенс. — Нам некуда спешить. Муж собирается выйти в отставку только через полтора года. Однако мне кажется, что всегда лучше как следует осмотреться заранее. Вот я и собираюсь пожить здесь дней пять, составить список домов и участков, которые можно купить, и все их осмотреть. Ведь было бы слишком утомительно приехать из Лондона всего на один день и осмотреть только один дом.
  — Ах, так вы здесь на машине?
  — Да, завтра утром я отправлюсь к агентам в Маркет-Бейзинг. Здесь, наверное, совсем негде остановиться?
  — Почему же негде? — оскорбилась мисс Блай. — У нас есть миссис Копли. Летом она сдает комнаты. Тем, кто приезжает сюда отдохнуть. У нее удивительно чисто. Во всех комнатах. Конечно, она предоставляет только ночлег и завтрак. Ну, иногда легкий ужин. Мне кажется, постояльцы приезжают к ней не раньше июля — августа.
  — Может быть, я зайду к ней и узнаю, — сказала Таппенс.
  — Она весьма достойная женщина, — заметил викарий. — Только вот язык у нее… — добавил он. — Говорит без умолку, не останавливается ни на одну минуту.
  — В маленьких местечках всегда много болтают и сплетничают, — не стала отрицать мисс Блай. — Я думаю, будет неплохо, если я помогу миссис Бересфорд. Я могла бы проводить ее к миссис Копли и узнать, что к чему.
  — Это будет очень любезно с вашей стороны, — сказала Таппенс.
  — Тогда мы сразу и отправимся, — деловито проговорила мисс Блай. — До свидания, викарий. Все еще продолжаете свои поиски? Такое печальное поручение, и так мало шансов на успех. Я считаю, что было в высшей степенинеразумно обращаться с подобной просьбой.
  Таппенс попрощалась с викарием, добавив, что с удовольствием поможет ему.
  — Я могла бы потратить часок-другой и осмотреть некоторые могилы. У меня прекрасное зрение для моего возраста. Вы ищете именно фамилию Уотерс?
  — Не обязательно, — ответил викарий. — Мне кажется, не меньшее значение имеет возраст. Надо искать ребенка лет семи. Девочку. Майор Уотерс считает, что его жена могла переменить фамилию и дать эту новую фамилию ребенку. Он фамилии не знает, потому-то все так сложно.
  — Насколько я понимаю, задача совершенно невыполнимая, — заявила мисс Блай. — Вы ни в коем случае не должны были соглашаться, викарий. Просто чудовищно, что на вас взвалили подобное поручение.
  — Бедняга был так расстроен, — ответил старик. — Вообще, ужасно грустная история, насколько я могу понять. Однако не буду вас задерживать.
  Что бы ни говорили о болтливости миссис Копли, мисс Блай в этом смысле вполне могла с ней соперничать, думала Таппенс, когда та сопровождала ее к нужному дому. Непрерывный поток разнообразной информации, изрекаемой менторским тоном, так и лился из ее уст.
  Коттедж миссис Копли оказался уютным и просторным. Он стоял несколько в стороне от деревенской улицы, перед ним был разбит цветничок, к входной двери с начищенной до блеска медной ручкой вело белое крылечко. Сама миссис Копли, казалось, сошла со страниц романов Диккенса. Маленькая и кругленькая, она выкатилась навстречу Таппенс, словно резиновый мячик. У нее были яркие блестящие глазки, тугие, похожие на колбаски локоны украшали ее голову, и вся она излучала неукротимую энергию. Поначалу она отнекивалась и мялась:
  — Право же, я не знаю… Мы с мужем всегда говорим: «Вот когда люди приезжают летом — это дело другое». Все сдают, если только могут. Приходится. Но только не в это время года, теперь еще рано. Только начиная с июля. Впрочем, если всего на несколько дней и если мадам не станет обращать внимания на то, что не все как следует, тогда, возможно…
  Таппенс сказала, что она внимания обращать не станет, и миссис Копли, внимательно ее осмотрев и не переставая говорить, предложила подняться наверх и взглянуть на комнату, после чего, если комната понравится, можно уже будет обо всем договариваться.
  К этому времени мисс Блай вынуждена была удалиться — с великим сожалением, поскольку не успела расспросить Таппенс обо всем, что ее интересовало: сколько ей лет, чем занимается ее муж, есть ли у нее дети и так далее. Но ей необходимо было вернуться домой, потому что там у нее было намечено собрание, на котором ей предстояло быть председателем, и она никак не могла допустить, чтобы этот горячо желанный пост занял вместо нее кто-либо другой.
  — Вам будет очень хорошо у миссис Копли, — заверила она Таппенс. — Она будет отлично за вами ухаживать, я в этом уверена. А как же ваша машина?
  — Я ее сейчас пригоню, — ответила Таппенс. — Миссис Копли скажет мне, куда ее поставить. Ее ведь можно поставить здесь, улица не такая уж узкая, правда?
  — Ах, мой муж справится с этим делом гораздо лучше вас, — объявила миссис Копли. — Он отгонит ее в поле. Там, возле боковой дорожки, у нас есть сарайчик, туда он ее и поставит.
  Проблема была разрешена ко всеобщему удовольствию, и мисс Блай отбыла по своим делам. Следующий вопрос, который предстояло решить, касался ужина. Таппенс спросила, есть ли в деревне паб.
  — Ах, у нас нет такого заведения, в которое могла бы пойти дама, — сказала миссис Копли. — Но если вас устроит парочка яиц, ломтик бекона и хлеб с домашним вареньем…
  Таппенс уверила гостеприимную хозяйку, что это было бы замечательно. Предложенная Таппенс комната была небольшой, но чистенькой и светлой. Она была оклеена веселыми обоями с розовыми бутонами, кровать выглядела удобной, и все вокруг сверкало безукоризненной чистотой.
  — Да, обои славные, мисс, — сказала миссис Копли, которая почему-то настойчиво подчеркивала незамужнее положение Таппенс. — Мы их специально выбирали, чтобы сдавать комнату молодоженам на время медового месяца. Они придают комнате романтичность, если вы понимаете, что я хочу сказать.
  Таппенс согласилась, что романтика никогда не помешает.
  — Нынешние молодожены не особенно охотно тратят деньги. Не то что раньше. Большинство из них копят на дом и иногда уже выплачивают за него. Или же покупают в рассрочку мебель, и у них ничего не остается на то, чтобы роскошествовать в свой медовый месяц. Они весьма бережливы и вовсе не сорят деньгами.
  Миссис Копли спустилась по лестнице, продолжая непрерывно говорить. Таппенс прилегла на кровать, чтобы часок вздремнуть после утомительного дня. Она возлагала большие надежды на миссис Копли, уверенная в том, что, как следует отдохнув, сумеет навести разговор на интересующую ее тему и непременно услышит все, что нужно, о доме возле горбатого мостика, о том, кто там живет, у кого в округе хорошая репутация, а у кого — плохая, какие здесь ходят сплетни и так далее и тому подобное. Таппенс еще более уверилась в правильности своих предположений, когда познакомилась с мистером Копли — человеком, который почти не открывал рта. Его вклад в беседу состоял в основном из добродушного хмыканья, обозначающего, как правило, согласие. Когда же — в редких случаях — это хмыканье означало несогласие, оно звучало чуть-чуть иначе.
  Таппенс сразу поняла, что он предоставлял право разговаривать своей жене. Сам он казался несколько рассеянным, погруженным в свои мысли — он думал о завтрашнем дне, поскольку день этот был базарным.
  Таппенс это устраивало как нельзя лучше. Ситуация сводилась к следующему: «Вам нужна информация — вы ее получите». Миссис Копли можно было сравнить с радиоприемником или телевизором — стоило только нажать кнопку, и речь лилась рекой, сопровождаемая жестами и выразительными гримасами. Мало того, что сама она была похожа на резиновый мячик, даже лицо ее было как будто бы сделано из резины. Разные люди, о которых она говорила, вставали перед глазами Таппенс, как живые.
  За ужином, состоявшим из яичницы с беконом, нескольких ломтиков хлеба с маслом и ежевичного желе домашнего приготовления, самого ее любимого, которое она похвалила совершенно искренне, Таппенс постаралась каким-то образом запомнить то, что говорила миссис Копли, чтобы потом сделать для себя заметки. Перед ней во всей своей полноте открывалась широкая панорама прошлого этой округи.
  Хронологическая последовательность то и дело нарушалась, что порой затрудняло понимание. Миссис Копли вспоминала о том, что было пятнадцать лет назад, потом повествовала о событиях всего двухлетней давности, затем переходила к тому, что было на прошлой неделе, и снова возвращалась в прошлое, чуть ли не в двадцатые годы. Все это еще предстояло привести в порядок. И Таппенс начинала сомневаться, удастся ли ей в конце концов извлечь что-то ценное из этих обрывочных сведений.
  Первая кнопка, которую она нажала, не дала никакого результата. Это было упоминание фамилии миссис Ланкастер.
  — Мне кажется, она откуда-то из ваших краев, — сказала Таппенс, стараясь выражаться как можно расплывчатее. — У нее была картина — великолепная картина, написанная художником, которого, как мне кажется, здесь знают.
  — Как, вы сказали, ее зовут?
  — Миссис Ланкастер.
  — Нет, не помню, чтобы здесь жили Ланкастеры. Ланкастер. Ланкастер. Помню, один джентльмен попал в автокатастрофу. У него была машина марки «Ланкастер», а миссис Ланкастер у нас не было. А может быть, речь идет о мисс Болтон? Ей сейчас, наверное, около семидесяти. Может быть, она вышла замуж за Ланкастера? Она отсюда уехала, бывала за границей, я действительно слышала, что она вышла за кого-то замуж.
  — Картина, которую она подарила моей тетушке, была написана художником по фамилии Боскоубл — мне кажется, я правильно запомнила, — сказала Таппенс. — Какое изумительное желе!
  — Я не кладу в него яблоки, как делают многие. Говорят, что с яблоками желе лучше застывает, зато пропадает его особый аромат.
  — Совершенно с вами согласна. Пропадает.
  — Как вы назвали его фамилию? Как-то на Б?
  — Кажется, Боскоубл.
  — О да, я прекрасно помню мистера Боскоуэна. Это было… позвольте, позвольте… да, пятнадцать лет назад он был здесь в последний раз. А до этого приезжал несколько лет подряд. Ему очень нравилось это место. Он даже снял здесь коттедж. Это был один из коттеджей фермера Харта, построенный для его работников. А муниципалитет потом построил новые. Четыре новых коттеджа, специально для рабочих. Настоящий был художник, этот мистер Б., — продолжала миссис Копли. — Странные какие-то куртки носил. То ли бархатные, то ли из вельвета. На локтях-то дыры, а рубашки все больше зеленые да желтые. Очень ярко он одевался. Мне нравились его картины, право слово. Один год была у нас выставка. Под Рождество, мне думается. Да нет, что я говорю! Это, наверное, было летом. Он ведь зимой к нам не приезжал. Да, очень миленькие были картины. Без всяких там выкрутасов, если вы понимаете, что я хочу сказать. Просто какой-нибудь домик, рядом пара деревьев или же коровы, которые выглядывают из-за забора. Но все так красиво и прилично, и краски такие яркие. Не то что рисуют нынешние.
  — К вам сюда часто приезжают художники?
  — Не так чтобы очень. В общем нет, не особенно. Раз или два летом приезжали дамы, которые рисовали этюды, но я о них не особо высокого мнения. Год назад явился молодой человек, называл себя художником. Вечно ходил небритым. Должна сказать, не очень-то мне понравились его картины. Краски какие-то странные, все цвета вперемешку. Ничего не разберешь. Но при этом его картины покупают, он продал довольно много. И недешево, скажу я вам.
  — Не меньше пяти фунтов, — сказал мистер Копли, вмешавшись в разговор так неожиданно, что Таппенс вздрогнула.
  — Мистер Копли хочет сказать, — пояснила миссис Копли, вновь беря беседу в свои руки, после того как ее перебили, — что ни одна картина не должна стоить больше пяти фунтов. Ведь примерно столько стоят краски. Ты это имел в виду, Джордж?
  — Ну да, — подтвердил он.
  — Мистер Боскоуэн изобразил на картине дом возле канала и мостика — «У реки» или «В лугах» — так он, кажется, называется? Я там сегодня была.
  — Так вы приехали по этой дороге? И на дорогу-то не похожа, верно? Слишком узкая. А дом — так уж далеко от всего на свете, я всегда это говорила. Мнебы не хотелось жить в таком доме. Ты со мной согласен, Джордж?
  Джордж издал возглас, выражавший его несогласие, а возможно, и презрение к женской трусости.
  — Это там, где живет Элис Перри, — уточнила миссис Копли.
  Таппенс оставила попытку получить исчерпывающие сведения о мистере Боскоуэне, ради того чтобы выслушать мнение о супругах Перри. Она уже поняла, что лучше всего подчиняться миссис Копли, которая постоянно перескакивала с одной темы на другую.
  — Странная онипара, — изрекла миссис Копли.
  Джордж согласно хмыкнул.
  — Держатся замкнуто, ни с кем не общаются, как нынче говорят. А уж эта Элис — настоящее пугало, право слово.
  — Полоумная, — заявил мистер Копли.
  — Ну, не знаю, этого я бы не сказала. Но вид у нее, конечно, странный. Эти волосы, которые вечно растрепаны и торчат во все стороны. И то, как она одевается, — постоянно носит мужские куртки и резиновые сапоги. И говорит странные вещи, никогда не ответит как следует, когда ее о чем спросишь. Но полоумная — нет, я бы этого не сказала. Вот странная, это верно.
  — Как к ней относятся? Любят ее?
  — Ее никто как следует не знает, хотя они здесь живут уже несколько лет. Всякие рассказы о ней ходят, но ведь без сплетен нигде не обходятся.
  — А что за рассказы?
  Миссис Копли ничего не имела против прямых вопросов, охотно отвечая на любой из них.
  — По ночам, говорят, вызывает духов. Знаете, как это делается: сидят за столиком и вызывают. А еще ходят слухи, что ночью в доме кто-то ходит с огнем, в окнах движется свет. К тому же она постоянно читает мудреные книги, в которых изображены разные знаки — круги всякие и звезды. Но если кто из них не в себе, так это Эймос Перри, вот что я вам скажу.
  — Он просто не слишком умный, — снисходительно заметил мистер Копли.
  — Ну что же, может, ты и прав. Но о нем тоже одно время говорили. Обожает свой сад, хотя ровно ничего не понимает в этом деле.
  — У них ведь только половина дома, верно? — поинтересовалась Таппенс. — Миссис Перри пригласила меня в комнаты и была очень любезна.
  — Правда? Неужели пригласила? Что до меня, я бы не слишком обрадовалась, если бы меня пригласили зайти к ним в дом, — заметила миссис Копли.
  — Их половина еще ничего, в порядке, — сообщил мистер Копли.
  — А другая разве не в порядке? — спросила Таппенс. — Та, что выходит на канал?
  — В свое время об этом доме ходили разные слухи. Сейчас, конечно, там уже много лет никто не живет. Что-то в нем есть странное. Рассказов о нем было много. Но если разобраться, то их никто толком не помнит. Дом этот был построен лет сто назад. Говорили, он предназначался для молодой красивой леди, она там и жила, а содержал ее какой-то джентльмен, что служил при дворе.
  — При дворе королевы Виктории? — с интересом спросила Таппенс.
  — Не думаю, что это было при ней. Она-то была строгая, наша старая королева. Я думаю, это было еще раньше. При одном из Георгов. Этот джентльмен, как говорят, приезжал к ней, а потом они поссорились, и однажды ночью он ее убил — перерезал ей горло.
  — Какой ужас! — воскликнула Таппенс. — И что, его повесили?
  — Нет, ничего подобного. Ходили слухи, что он замуровал тело в камине, чтобы избавиться от него.
  — Замуровал в камине?!
  — А иногда рассказывают, что она была монахиней и бежала из монастыря, потому-то ее и замуровали. В монастырях часто так делали.
  — Но ведь замуровали ее не монахини.
  — Конечно, нет. Это он сделал. Ее любовник. Камин заложил кирпичом, а сверху прибил лист железа. Во всяком случае, больше никто не видел, как она гуляет по саду в своих красивых платьях, бедняжечка. Другие же говорят, что она уехала вместе с ним. Уехала и стала жить в городе или еще в каком-то месте. Люди видели, как в доме двигались огни, и теперь боятся по вечерам к нему подходить.
  — Что же случилось дальше? — спросила Таппенс, чувствуя, что если они станут удаляться в еще более ранние эпохи, то она никогда не узнает того, что ей нужно.
  — Право же, я не очень-то много об этом знаю. Когда стало известно, что дом продается, его купил человек по имени Блоджик, джентльмен— фермер, насколько мне известно. Однако жил он там недолго. Дом ему понравился, но обрабатывать землю он не хотел и вскорости его продал. После этого дом много раз переходил из рук в руки, и каждый раз являлись строители, что-нибудь там пристраивали и перестраивали — установили, например, ванны, когда они вошли в моду, и всякое такое. Одно время там жили супруги, которые завели птичью ферму. Только у этого дома была дурная слава — говорили, что он несчастливый. Все это было до меня. Мне кажется, одно время мистер Боскоуэн сам хотел купить этот дом. Как раз когда написал эту картину.
  — Какого возраста был этот Боскоуэн, когда сюда приезжал?
  — Ему было лет сорок, как мне кажется, а может, побольше. Он был хорош собой — по-своему, конечно. Правда, уже начал полнеть. Но все равно, очень любил молодых девушек.
  — М-м, — промычал мистер Копли. На сей раз это был предупреждающий знак.
  — Да ладно, все мы знаем, каковы они, эти художники, — сказала миссис Копли, включая Таппенс в число посвященных. — То и дело шастают во Францию и набираются там французских привычек.
  — Он был женат?
  — Нет, тогда еще не был. Когда он приехал сюда впервые, то вроде оказывал внимание дочери миссис Чарингтон, только ничего из этого не вышло. Она была очень хорошенькая, но слишком молодая — для него, по крайней мере. Ей было года двадцать четыре, не больше.
  — А кто такая эта миссис Чарингтон? — Таппенс совсем сбило с толку появление нового персонажа. «Какого черта я здесь делаю? — подумала она, чувствуя, как на нее накатывает волна усталости. — Слушаю сплетни про разных людей, воображаю себе убийства, которых никогда не было. Теперь я понимаю — все это началось, когда у одной старушки, очень милой, но слегка чокнутой, перепутались в голове истории об этом доме, рассказанные мистером Боскоуэном или кем-то другим, кто, возможно, подарил ей картину, и легенды о том, как там кого-то живьем замуровали в камине, а старушка почему-то вообразила, что это был ребенок. И вот теперь я езжу по разным местам и пытаюсь разобраться в этой чуши. Томми говорил мне, что я дура, и он был совершенно прав. Я и на самом деле дура».
  Она ждала, когда поток речи миссис Копли прервется хоть на секунду, для того чтобы можно было встать, вежливо попрощаться и отправиться спать.
  Миссис Копли вдохновенно продолжала, и не думая останавливаться:
  — Миссис Чарингтон? О да, она жила некоторое время в этом доме. Вместе со своей дочерью. Очень была приятная леди эта миссис Чарингтон. Насколько мне помнится, вдова морского офицера. Денег у них было мало, но дом сдавался недорого. Она все время возилась в саду. Очень любила это занятие. А вот дом содержать в порядке не умела. Я иногда приходила к ней, чтобы помочь, но делать это постоянно мне было трудно, я ездила на велосипеде, а это как-никак две мили — ведь автобусного сообщения у нас нет.
  — Долго она там жила?
  — Года два-три, не больше. Испугалась, наверное, когда начались неприятности. У нее были и свои собственные осложнения, с дочерью. Ее, кажется, звали Лилиан.
  Таппенс сделала глоток крепкого чая, который подали вместе с ужином, и решила выяснить все, что касается миссис Чарингтон, чтобы покончить с этим, прежде чем идти спать.
  — Что это за осложнения с дочерью? Мистер Боскоуэн?
  — Нет, мистер Боскоуэн тут ни при чем, я никогда не поверю, что она попала в беду из-за него. Это другой.
  — Кто же этот другой? Кто-нибудь, кто жил здесь, по соседству?
  — Не думаю, чтобы он жил в наших краях. Они, должно быть, познакомились в Лондоне. Она туда ездила, насколько я помню, училась в балетной школе. Или, может быть, училась рисовать? Мистер Боскоуэн устроил ее в какую-то школу. Она, кажется, называлась «Слейт».
  — Может быть, «Слейд»? — предположила Таппенс.
  — Вполне возможно. Что-то в этом роде. Во всяком случае, она туда ездила и там познакомилась с этим господином, как его там. Матери это не понравилось. Она запретила дочери с ним встречаться, да только что толку. Мать была женщина не больно умная — эти офицерские вдовы все такие. Она думала, что, если девушке что сказать, та непременно послушается. Живала она в Индии и прочих таких же местах, но, когда у тебя на руках хорошенькая девушка, а на нее положил глаз красивый молодой человек, нужно глядеть в оба, а не то сразу выяснится, что тебя не послушались. Так и случилось. Он иногда приезжал сюда, и они встречались на стороне.
  — А потом она попала в беду? — сказала Таппенс, используя всем известный эвфемизм в надежде на то, что это выражение не оскорбит чувств мистера Копли.
  — Должно быть, так и случилось. Очень скоро все и обнаружилось. Я-то заметила, что дело неладно, еще раньше, чем ее собственная мать. Красивая она была девушка. Высокая, стройная, прелестное лицо. Но, наверное, не из тех, кому под силу такое испытание, ее беда сломила. Стали замечать, что она ходит с потерянным видом и бормочет что-то про себя. А тот господин поступил подло, вот что я вам скажу. Бросил ее и уехал, как только понял, что к чему. Другая мать непременно поехала бы к нему и объяснила, в чем состоит его долг, но у миссис Чарингтон не хватило на это характера. Как бы то ни было, мать наконец узнала, что случилось с дочерью, и увезла ее. Дом заперла, а некоторое время спустя появилось объявление, что он продается. Они, наверное, еще возвращались, чтобы забрать вещи, однако в деревне не появлялись и ни с кем не разговаривали. Больше они сюда не приезжали, ни та, ни другая. Ходили всякие разговоры, но я не знаю, правда это или нет.
  — Люди чего только не выдумают, — вставил свое слово мистер Копли.
  — В этом ты прав, Джордж. И все-таки, возможно, так оно и было. Ведь всякое случается. И, как ты говоришь, у этой девушки не все в порядке оказалось с головой.
  — А что же это за разговоры? — поинтересовалась Таппенс.
  — Мне не очень-то хочется передавать разные сплетни. Случилось это давным-давно, и я не люблю говорить то, в чем сама не уверена. Пустила эту сплетню Луиза, служанка миссис Бэдкок, а она была ужасная лгунья. Ее хлебом не корми, дай только сочинить какую-нибудь историю.
  — Но что же все-таки за история?
  — Да говорили, что молодая Чарингтон убила своего ребенка, а потом покончила с собой. А мать якобы чуть не сошла с ума, и родственники были вынуждены поместить ее в заведение, в дом для таких полусумасшедших.
  И снова Таппенс охватили сомнения, и голова пошла кругом. Ей показалось, что она покачнулась на стуле. А что, если миссис Ланкастер и есть миссис Чарингтон? От того, что случилось с дочерью, она слегка помешалась, и ее под другой фамилией поместили в заведение? Между тем миссис Копли не умолкала:
  — Сама я никогда не верила подобным россказням, ни единому слову. Эта бэдкоковская горничная способна сочинить невесть что. Нам было не до сплетен и разных выдумок, когда одно время вся наша округа пребывала в панике от того, что тут происходило вполне реально.
  — Да что вы? Что же могло вас так напугать? — удивилась Таппенс, гадая, что же потревожило покой тихого Сэттон-Чанселора.
  — Тогда об этом писали во всех газетах. Дайте-ка вспомнить, было это лет двадцать тому назад. Не может быть, чтобы вы не читали. Убийства детей. Сначала девочка десяти лет. Не вернулась однажды из школы домой. Искали ее всей округой. И нашли в Дингли-Копсе. Она была задушена. Как вспомнишь, так просто в дрожь бросает. Это был первый случай, а через три недели — еще один. Но уже по другую сторону от Маркет-Бейзинга. Однако в нашей же округе, заметьте. Человек с машиной вполне мог это сделать. А потом еще и еще. Пройдет месяц-другой — и вот вам, снова то же самое. Одно убийство произошло совсем рядом с нами, всего в каких-нибудь двух милях.
  — Разве полиция… неужели так и не узнали, кто это сделал?
  — Уж как они старались! — воскликнула миссис Копли. — Очень скоро задержали одного человека. Он жил по другую сторону от Маркет— Бейзинга. Сказал, что помогает им в поисках. Это ведь часто так бывает. Они воображали, что им удалось его поймать. Схватили сначала одного, потом другого, однако каждый раз через сутки им приходилось отпускать задержанного. Выяснялось, что один не мог этого сделать, у другого было алиби, третий вообще в это время находился совсем в другом месте.
  — Ты не знаешь, Лиз, — перебил ее мистер Копли. — Вполне возможно, что им было известно, кто это сделал. Я так думаю, что они это знали. Я слышал, что так частенько бывает. Полиция знает, чьих рук дело, но у нее нет доказательств.
  — Известное дело, любая мать или жена, а то и отец выгораживают подозреваемого. И полиция ничего не может сделать, даже если думает, что он убийца. Мать, к примеру, говорит: «В тот вечер мой мальчик был здесь, он у нас обедал». Или подружка утверждает, что ходила с ним в кино или вообще он весь этот день провел у нее; или отец свидетельствует, что они с сыном были в это время в поле, что-то там делали. Полицейские, может быть, и знают, что папаша, мамаша или там возлюбленная лгут, но, если не явится другой свидетель и не скажет, что видел этого человека совсем в другом месте, они ничего не могут сделать. Это было ужасное время. Все мы были как на иголках. Как только, бывало, узнаем, что пропал еще один ребенок, так сразу организуем поисковую партию.
  — Да, да, — подтвердил мистер Копли.
  — Совершенно верно. Соберемся, бывало, и отправляемся на поиски. Иногда сразу же находили, а иногда приходилось искать неделями. Иногда ребенок оказывался совсем рядом с домом, в месте, которое мы вроде бы обыскали. Я думаю, это было дело рук маньяка. Просто ужасно, — продолжала миссис Копли, исполненная справедливого негодования, — ужасно, что на свете живут такие люди. Таких, как они, надо убивать. Просто душить, и все тут. Я бы сделала это своими руками, если бы мне дали такую возможность. Человек нападает на детей и убивает их, а его сажают в сумасшедший дом, где он живет припеваючи, в тепле и в холе. А потом рано или поздно его снова выпускают, считая, что он выздоровел, и отправляют домой. Так, например, случилось однажды в Норфолке. Там у меня сестра живет, она мне рассказывала. Такой вот тип вернулся домой, а на следующий же день снова кого-то убил. Сами они сумасшедшие, эти доктора, если говорят, что человек выздоровел, когда на самом деле он все равно не в себе.
  — И вы совсем не знаете, кто это мог быть? — спросила Таппенс. — Как вы считаете, это не мог быть чужой человек, не здешний?
  — Мы его, может быть, и не знали, но, несомненно, это был кто-то, кто жил — ну конечно же! — не дальше чем милях в двадцати отсюда. А может быть, и в самой нашей деревне.
  — Ты всегда так и думала, Лиз.
  — Ужасно, когда постоянно живешь как на иголках, — сказала миссис Копли. — Все время боишься, потому, верно, и кажется, что он живет где-то по соседству с тобой. Я все время всматривалась в своих соседей. И ты тоже, Джордж. Посмотришь, бывало, на человека и говоришь себе: не иначе как это он, какой-то он в последнее время странный. Так и жили.
  — Я не думаю, чтобы у этого человека были какие-нибудь странности, — заметила Таппенс. — Скорее всего, он выглядел обыкновенно, так же, как и все остальные.
  — Да, возможно, что вы и правы. Некоторые говорят, что этих людей невозможно отличить, они никак не похожи на сумасшедших, а вот другие уверяют, что у них глаза как-то ужасно блестят.
  — Джефрис, тот, что в те времена служил сержантом в полиции, — сказал мистер Копли, — всегда говорил, что у него есть сильные подозрения, кто это может быть, однако он ничего сделать не мог.
  — Так поймали в конце концов этого человека?
  — Нет. Прошло полгода, потом год, и ни одного случая. Все прекратилось. И с тех пор вообще ничего подобного не случалось. Я думаю, что он отсюда уехал. Насовсем. Потому-то и считается, что известно, кто этим занимался.
  — Вы подозреваете кого-нибудь из тех, кто навсегда покинул эти края?
  — Ну конечно, это сразу же вызвало разные толки. Стали говорить: это сделал тот-то и тот-то.
  Таппенс не решалась задать следующий вопрос, но потом подумала, что, учитывая страсть миссис Копли к сплетням, ее опасения напрасны.
  — Кто же, по-вашему, это был?
  — Ну, это было так давно. Право, не хочется говорить. Но кое-кого подозревали и кое на кого намекали. Некоторые считали, что это мог быть мистер Боскоуэн.
  — Неужели это правда?
  — Он ведь из тех, из художников. А художники, они все чудные, у всех у них разные заскоки. Вот на него и думали. А я вот не согласна, по-моему, это не он.
  — А еще говорили, что это может быть Эймос Перри, — вмешался мистер Копли.
  — Муж миссис Перри?
  — Да. У него не все дома, он какой-то слабоумный. Вот он как раз и мог заниматься такими делами.
  — А эти Перри жили тогда здесь?
  — Да, только не в доме на канале. У них был коттедж в четырех-пяти милях отсюда. Я уверен, что полиция за ними приглядывала.
  — Но против него не было никаких улик, — добавила миссис Копли. — Его всегда защищала жена. Утверждала, что все вечера он проводил в доме, с ней. Иногда только по субботам ходил в паб, но ни одно из убийств не было совершено в субботу, поэтому его никак нельзя было обвинить. К тому же Элис Перри такая женщина, что, когда она что-то говорит, ей верят, она внушает доверие. Никогда не изворачивается и не идет на попятный. И запугать ее невозможно. Одним словом, это был не он. Я, по крайней мере, на него не думала. Я понимаю, что у меня, конечно, нет никаких доказательств, но, если бы меня попросили указать на кого-нибудь пальцем, я бы указала на сэра Филиппа.
  — На сэра Филиппа? — У Таппенс снова голова пошла кругом. Еще одна новая фигура на этой сцене. Сэр Филипп. — Кто он такой? — спросила она.
  — Сэр Филипп Старк. Он живет в своем поместье, которое называется «Уоррендер-Хаус». Раньше, когда там жили Уоррендеры, оно называлось «Старый монастырь». А потом монастырь сгорел. На кладбище вы можете встретить могилы Уоррендеров, а в церкви — таблички с их именем. Уоррендеры жили в этих краях еще со времен короля Якова.
  — А этот сэр Филипп, он родственник Уоррендеров?
  — Нет. Он, как мне кажется, нажил большое состояние — а может, это не он, а его отец. Что-то связанное со сталью. Странный человек был этот сэр Филипп. Заводы его находились где-то на Севере, а жил он здесь. Держался особняком. Таких называют… как это? От… от…
  — Отшельниками.
  — Вот-вот, просто я забыла это слово. Бледный был такой, худющий и очень любил цветы. Он был ботаником. Собирал всякие там полевые цветочки, на которые никто и не смотрел. Даже, кажется, написал о них книгу. О да, очень умный был человек, очень умный. Жена у него была очень симпатичная дама, красивая такая, только вот печальная очень, постоянно грустила.
  Мистер Копли хмыкнул в очередной раз, выражая несогласие:
  — Ну, ты уж совсем ничего не соображаешь. Подозревать сэра Филиппа! Он ведь так любил детей, этот сэр Филипп! Постоянно устраивал для них праздники.
  — Да, я знаю. Устраивал праздники, разные соревнования, раздавал детишкам красивые призы. Кто скорее пробежит, например, держа в руке ложку с яйцом. Угощал их клубникой, поил чаем со сливками. Своих детей у него не было. Он частенько останавливал ребятишек на улице и угощал конфетами или давал денежку, чтобы они могли купить себе что-нибудь вкусное. Не знаю. Мне казалось, что это уж слишком, что он перебарщивал. Чудной он был какой-то. А когда его вдруг бросила жена, я сразу подумала, что тут что-то неладно.
  — А когда она его бросила?
  — Примерно через полгода после того, как начались наши ужасы. За это время были убиты трое детишек. Леди Старк внезапно уехала во Францию, на Южный берег, и больше сюда не возвращалась. Она всегда была такая скромная, добропорядочная женщина. И бросила она его совсем не ради другого мужчины. Нет, она была не из таких. Так почему же она от него ушла? Мне всегда казалось: ей что-то известно, она, наверное, узнала о чем-то…
  — Он и до сих пор здесь живет?
  — Не то чтобы постоянно. Приезжает раза два в год, а в остальное время дом стоит запертым, там есть сторож, а еще мисс Блай, которая в свое время работала у него секретарем, присматривает, чтобы все было в порядке.
  — А жена?
  — Она умерла, бедняжка. Умерла вскоре после того, как уехала за границу. В церкви есть табличка. Для нее это было бы ужасно. Она начала подозревать своего мужа, потом появились доказательства, и наконец она была вынуждена признать, что это правда. Не в силах вынести такое, она уехала.
  — И чего только не придумают эти женщины! — заметил мистер Копли.
  — Я ведь говорю только одно: что-то есть подозрительное в этом сэре Филиппе. Слишком уж он любил детей, это было просто неестественно.
  — Бабские фантазии, — проворчал мистер Копли.
  Миссис Копли встала и начала убирать со стола.
  — Давно пора, — заметил ее муж. — Нашей гостье будут сниться страшные сны от всех твоих историй, которые происходили бог знает когда и не имеют никакого отношения к тем, кто сейчас здесь живет.
  — Мне было очень интересно все это услышать, — сказала Таппенс. — Но я порядком устала и хотела бы прилечь.
  — Мы тоже рано ложимся спать, — отозвалась миссис Копли. — А у вас был утомительный день, вы, наверное, совсем без сил.
  — Да, вы правы. Мне очень хочется спать. — Таппенс демонстративно зевнула. — Ну, спокойной ночи и большое за все спасибо.
  — Не нужно ли вас утром разбудить и, может быть, вы хотите чашечку чаю в постель? В восемь часов не слишком рано?
  — Нет, не рано, а выпить утром чайку было бы просто замечательно. Но если это слишком сложно, тогда не нужно.
  — Ничего сложного, — любезно ответила миссис Копли.
  Таппенс не чаяла поскорее добраться до постели. Она открыла чемодан, достала необходимые вещи, разделась, умылась и рухнула в кровать. Она сказала миссис Копли правду. Она смертельно устала. Все услышанное крутилось у нее в голове, словно движущиеся фигуры в калейдоскопе, вызывая жуткие фантастические картины. Мертвые дети — слишком много мертвых детей. А Таппенс нужен был только один мертвый ребенок, тот, что был спрятан позади камина. Камин, возможно, связан каким-то образом с домом под названием «Уотерсайд»156. Детская кукла. Ребенок, которого убила обезумевшая мать, ее разум помутился, оттого что ее бросил возлюбленный. «О господи, каким мелодраматическим языком я изъясняюсь, — подумала Таппенс. — Такая путаница — вся хронология вверх ногами — невозможно установить, когда случилось то или иное событие».
  Она уснула, и ей приснился сон. Какая-то женщина, похожая на леди Шалот, выглядывала из окна того самого дома. Со стороны камина слышалось царапанье. Кто-то бил в железный лист, прибитый над ним. Звук был такой, словно стучали молотком. Бум-бум-бум. Таппенс проснулась. К ней в комнату стучала миссис Копли. Жизнерадостно улыбаясь, она вошла в комнату, отдернула шторы и выразила надежду, что Таппенс хорошо выспалась. Есть ли на свете человек, который выглядел бы так же жизнерадостно, как миссис Копли! Уж eй-то никогда не снились страшные сны.
  Глава 9
  УТРО В МАРКЕТ-БЕЙЗИНГЕ
  — Ну что же, — проговорила миссис Копли, торопливо выходя из комнаты. — Еще один день прошел. Именно это я всегда говорю, как только проснусь.
  «Еще один день, — подумала Таппенс, прихлебывая крепкий черный чай. — Боюсь, что я веду себя как последняя идиотка… А что, если… Как жаль, что здесь нет Томми. Так хотелось бы с ним поговорить. Вчерашний день совсем сбил меня с толку».
  Прежде чем спуститься вниз, Таппенс внесла в свою книжечку кое-какие факты и имена, которые услышала накануне, — тогда ей слишком хотелось спать, и она не смогла этого сделать. Мелодраматические истории, относящиеся к далекому прошлому; может, в них и есть крупицы правды, но в основном это сплетни, злословие или романтические выдумки.
  «Фактически, — подумала Таппенс, — я познакомилась с любовными романами множества людей, которые жили давным-давно, в восемнадцатом веке. Но что это мне дало? И чего я, в сущности, ищу? Я уже просто не знаю. Самое ужасное, что мне теперь не отвязаться от всего этого».
  Сильно подозревая, что крепче всего она оказалась связана с мисс Блай, которая, как ей представлялось, была грозой деревни Сэттон-Чанселор, Таппенс решительно отклонила все предложения помочь и отправилась в Маркет-Бейзинг. Однако ей пришлось на минуту задержаться, так как мисс Блай, увидев на дороге ее автомобиль, потребовала, чтобы она остановилась, и Таппенс пришлось ей объяснять, что у нее срочное дело… Когда же она вернется?.. Таппенс ответила что-то неопределенное… А как насчет ленча?.. Очень любезно со стороны мисс Блай ее пригласить, но, к сожалению…
  — Значит, приходите к чаю. Жду вас в половине пятого.
  Это прозвучало как королевский приказ. Таппенс улыбнулась, включила скорость и поехала дальше.
  Возможно, подумала Таппенс, если удастся узнать что-нибудь интересное у агентов в Маркет— Бейзинге, Нелли Блай сможет дать ей какую-нибудь полезную информацию. Она ведь гордилась тем, что знает все и обо всех. Беда только в том, что она и сама захочет узнать все о Таппенс — выведает всю подноготную. Возможно, однако, что к чаю она, Таппенс, придет немного в себя и к ней вернется ее изобретательность.
  «Не забывай о миссис Бленкинсоп», — сказала себе Таппенс, резко сворачивая на обочину дороги, чтобы избежать столкновения с каким-то особенно резвым и особенно огромным трактором.
  Приехав в Маркет-Бейзинг, она поставила машину на стоянку на площади, пошла на почту и заняла свободную телефонную кабину.
  Она услышала голос Альберта — его обычный ответ, состоящий из единственного «алло», произнесенного подозрительным тоном.
  — Послушайте, Альберт, я вернусь домой завтра, скорее всего, к обеду, а может быть, и раньше. Мистер Бересфорд тоже приедет завтра — если только не позвонит и не скажет, что задерживается. Приготовьте нам что-нибудь — я думаю, можно курицу.
  — Слушаюсь, мадам. Где вы?..
  Но Таппенс уже повесила трубку.
  По-видимому, все, что было важного в Маркет-Бейзинге, концентрировалось на этой главной площади. Прежде чем уйти с почты, Таппенс справилась в телефонной книге и обнаружила, что из четырех агентств по недвижимости три находились на площади, а четвертое на какой-то Джордж-стрит.
  Таппенс записала названия и отправилась по адресам.
  Она начала с фирмы «Лавбоди и Сликер», которая показалась ей наиболее внушительной.
  В приемной сидела молодая прыщавая секретарша.
  — Я бы хотела навести справки по поводу одного дома.
  На лице девицы решительно ничего не отразилось. Можно было подумать, что ее спрашивают о каком-нибудь редком животном.
  — Право, не знаю, — ответила она, беспомощно оглядываясь в надежде направить посетительницу к кому-нибудь из товарок.
  — Я говорю о доме. Ведь это агентство? Вы занимаетесь недвижимостью?
  — Дома и аукционы. Аукцион в Кранбери-Корт состоится в среду, если вас это интересует. Каталог — два шиллинга.
  — Аукционы меня не интересуют. Я хочу справиться насчет дома.
  — Меблированного?
  — Нет. Я хочу купить или снять.
  Прыщики немного оживились.
  — Думаю, вам следует переговорить с мистером Сликером.
  Таппенс ничего не имела против мистера Сликера и вскоре уже сидела в маленьком кабинете напротив молодого человека в костюме из твида в яркую клетку. Он начал перебирать документы, относящиеся к разным домам, бормоча себе под нос:
  — Номер 8, Мендевиль-роуд, построено архитектором по заказу, три спальни, американская кухня… Ах нет, это уже ушло… «Амабель-Лодж»… живописное место… четыре акра… цена снижена, поскольку продается срочно…
  Таппенс решительно перебила его:
  — Я уже видела дом, который мне понравился… в Сэттон-Чанселоре, хотя не в самой деревне, а недалеко от нее, на канале…
  — Сэттон-Чанселор… — с сомнением проговорил мистер Сликер. — Мне кажется, в наших книгах не значатся дома, расположенные в тех местах. Как он называется?
  — Никакой вывески на доме нет. Возможно, он называется «У воды» или «В лугах». Иногда его называют «Дом на мосту», — пояснила Таппенс. — Он разделен на две половины. В одной половине живут люди, однако они ничего не могли мне сказать о другой части, которая выходит на канал. Меня интересует именно эта половина. Судя по виду, там никто не живет.
  Мистер Сликер сказал, что он ничем помочь не может, однако смилостивился и порекомендовал Таппенс обратиться в фирму «Блоджет и Берджес». Клерк говорил таким тоном, словно хотел дать понять, что «Блоджет и Берджес» не идет ни в какое сравнение с его фирмой.
  Таппенс направилась к мистерам Блоджету и Берджесу, которые располагались на противоположной стороне площади; их контора мало чем отличалась от «Лавбоди и Сликер» — те же объявления о распродажах и соответствующих аукционах, размещенные в таких же унылых витринах. Парадная дверь была недавно выкрашена в ядовитый желто-зеленый цвет, что должно было, очевидно, свидетельствовать о процветании.
  Оказанный ей прием также не отличался особой любезностью, ее в конце концов направили к некоему мистеру Спригу, унылому пожилому господину. Таппенс снова объяснила, что ей нужно.
  Мистер Сприг признал, что названная резиденция ему известна, однако толку от него было мало — он не проявил никакого интереса.
  — Боюсь, что эта собственность на рынок не поступила. Владелец не желает ее продавать.
  — А кто этот владелец?
  — Право, я не знаю. Дом сравнительно недавно перешел в другие руки — ходили даже слухи, что его хотел приобрести муниципалитет, причем в принудительном порядке.
  — А зачем муниципалитету мог понадобиться этот дом?
  — Право же, миссис… э-э-э… — он взглянул в блокнот, на котором было написано ее имя, — миссис Бересфорд, если бы у вас был ответ на этот вопрос, вы знали бы значительно больше, чем все здешние жители. Намерения местного совета и планирующих организаций всегда окружены тайной. Задняя половина дома была слегка отремонтирована и сдана за чрезвычайно низкую плату… э-э-э… да, мистеру и миссис Перри. Что же касается настоящего владельца дома, то он живет за границей и вообще потерял интерес к этой своей собственности. Мне кажется, там был какой-то спорный вопрос, связанный с наследством, возникли юридические затруднения, а для того чтобы их уладить, требуются большие деньги, миссис Бересфорд. Я так думаю, что владельцу безразлично, что станется с домом, он предоставляет ему потихоньку разрушаться и не собирается ремонтировать — сделали кое-что с задней половиной, которую сдали супругам Перри, и достаточно. Известную цену имеет, конечно, земля. В будущем ее цена еще возрастет, а вот тратить деньги на ремонт старого разрушающегося дома обычно оказывается невыгодным. Если вас интересует собственность такого рода, я могу вам предложить кое-что гораздо более интересное. Могу я вас спросить, что показалось вам привлекательным именно в этой собственности?
  — Мне очень понравилось, как выглядит этот дом со стороны канала, — объяснила Таппенс. — Он просто очаровательный. Я в первый раз увидела его из поезда…
  — Ну да, я понимаю. — Мистер Сприг сделал все возможное, чтобы скрыть выражение своего лица, на котором так и было написано: «Глупость женская непостижима», и сказал в утешение: — Я бы на вашем месте постарался о нем забыть.
  — Возможно, вы могли бы написать владельцу и спросить его, согласен ли он продать, или, может быть, вы просто дадите мне его адрес?
  — Мы, разумеется, свяжемся с поверенным владельца, если вы на этом настаиваете, но я бы не питал особых надежд.
  — Сейчас, видно, без поверенных никуда не денешься, обязательно нужно обращаться к ним за каждым пустяком. — Таппенс представилась капризной дурочкой. — А эти юристы такие копуши, никогда ничего не сделают быстро.
  — О да, разумеется, закону свойственна медлительность.
  — Так же, как и банкам — они такие же противные.
  — Ах, банки! — Мистер Сприг встрепенулся.
  — Некоторые люди вместо своего собственного адреса дают иногда адрес банка! Это ужасно осложняет дело.
  — Да, да, вы правы. Но людям в наши дни не сидится на месте. Они постоянно уезжают за границу и все такое. — Он открыл ящик стола. — Вот у меня здесь имеется один домик, «Кроссгейт», — всего две мили от Маркет-Бейзинга, в очень хорошем состоянии, с прекрасным садом…
  Таппенс встала:
  — Благодарю вас, не нужно.
  Она решительно распрощалась с мистером Спригом и вышла на площадь.
  Нанеся краткий визит третьей фирме, Таппенс выяснила, что они, по-видимому, занимаются в основном продажей скотоводческих ферм, птицеферм и просто ферм, пришедших в упадок.
  Последним было посещение риелторов «Робертс и Уайли» на Джордж-стрит — как оказалось, это была небольшая, но весьма деятельная фирма. Они очень хотели быть полезными, однако не проявили особого интереса к дому возле Сэттон-Чанселора, зато всячески стремились продать разные недостроенные дома за какие-то непомерные суммы — одно из таких предложений заставило Таппенс буквально содрогнуться. Энергичный молодой человек, видя, что возможная клиентка собирается удалиться, неохотно признался, что дом возле Сэттон-Чанселора действительно существует.
  — Вот вы сказали — Сэттон-Чанселор. Тогда попробуйте обратиться в фирму «Блоджет и Берджес», что на площади. Они занимаются подобными домами, в основном теми, что приходят в полную негодность — окончательно разрушаются.
  — Там возле канала есть прелестный домик, я видела его из поезда. Почему никто не хочет в нем жить?
  — А-а, так я знаю этот дом! Это же «На берегу». Там никто не согласится жить. У этого дома дурная репутация.
  — Вы имеете в виду призраки, привидения?
  — Так, по крайней мере, считается. Много всякого про него говорят. Шум какой-то по ночам. И еще стоны. Я-то лично думаю, что это просто жук-могильщик.
  — О боже! А мне он показался таким приятным, таким уединенным.
  — Многие люди считают, что даже слишком. Представляете себе, когда зимой идут дожди? Подумайте об этом.
  — Да, так много всего, о чем следует подумать, — грустно заметила Таппенс.
  Направляясь к «Ягненку и флагу», где собиралась подкрепить свои силы, Таппенс бормотала про себя:
  «Слишком о многом нужно подумать — зимние дожди, жуки-могильщики, призраки, звяканье цепей, отсутствующие владельцы, поверенные, банки… дом, который никому не нравится и никому не нужен, кроме меня. Но сейчас я, кажется, знаю, что мне нужно. Мне нужно поесть».
  Еда в «Ягненке» оказалась вкусной и обильной — настоящая сытная еда для фермеров, не то что французские разносолы, которыми кормят туристов: густой ароматный суп, кусок свинины, яблочный пирог, сыр стилтон или, если вы предпочитаете, сливы с кремом — Таппенс предпочла сыр.
  Походив без всякой цели по улицам, она вернулась к своей машине и поехала назад в Сэттон-Чанселор, так и не убедив себя, как ни старалась, что утро прошло плодотворно.
  Свернув на последний поворот и оказавшись перед знакомой церковью, Таппенс увидела викария, который выходил из ворот кладбища. Вид у него был усталый. Таппенс затормозила и подъехала к нему.
  — Вы все еще ищете ту могилу? — спросила она.
  Одной рукой викарий держался за поясницу.
  — Я стал так плохо видеть, — пожаловался он. — Многие надписи совсем стерлись. Камни же почти все повалились и лежат на земле. А у меня болит спина, и, когда приходится нагибаться, я всегда опасаюсь, что не смогу снова разогнуться.
  — Я бы на вашем месте перестала заниматься этим делом, — сказала Таппенс. — Если вы проверили по церковным книгам, то от вас больше ничего не требуется.
  — Я знаю, но несчастный отец очень просил меня, ему так хочется найти могилу. Я понимаю, это все напрасный труд, и все-таки считаю, что это мой долг. У меня еще остался маленький кусочек, который я не осмотрел, — у дальней стены, за старым тисом. Хотя большинство памятников в той части относится к восемнадцатому веку. Однако мне хочется выполнить поручение до конца. Тогда мне не в чем будет себя упрекнуть. Но все равно придется отложить это до завтра.
  — Совершенно правильно, — сказала Таппенс. — Сегодня вы уже слишком устали. Я вам вот что скажу, — продолжала она. — Я приглашена на чай к мисс Блай, а после этого пойду на кладбище и поищу сама, хорошо? Вы говорите, от старого тиса и до дальней стены?
  — О, мне, право, неловко вас затруднять…
  — Ничего страшного. Я с удовольствием это сделаю. Я люблю бродить по кладбищу, мне это всегда интересно. Когда читаешь старые надписи, невольно представляешь себе этих людей, думаешь о том, как они жили, и все такое. Я с удовольствием это сделаю, право же. А вы идите домой и отдохните.
  — Да, конечно. Мне действительно нужно еще поработать над вечерней проповедью. Вы добрый друг. Действительно, очень добрый друг.
  Он благодарно улыбнулся ей и направился в свой домик при церкви. Таппенс взглянула на часы. «Нужно зайти, не откладывая, и поскорее с этим покончить», — подумала она и остановилась возле дома мисс Блай. Входная дверь была открыта, и мисс Блай как раз несла через холл в гостиную тарелку со свежеиспеченными булочками.
  — А-а, вот и вы, дорогая миссис Бересфорд. Я так рада вас видеть. Чай уже готов, чайник на столе. Осталось только налить кипятку в заварочный чайник. Я надеюсь, вы сделали все необходимые покупки. Все купили, что собирались? — добавила она, бросив выразительный взгляд на явно пустую сумку в руке Таппенс.
  — Боюсь, что мне не особенно повезло, — ответила Таппенс, стараясь изобразить огорчение. — Знаете, как это иногда бывает. Не везет во всем. То цвет не подходит, то еще что-нибудь не нравится. Но я люблю пройтись по новым местам, даже если мне там ничего не приглянулось.
  Чайник подал сигнал, и мисс Блай побежала обратно в кухню, чтобы заняться делом, на ходу нечаянно задев столик в холле, на котором лежала пачка писем, приготовленных для того, чтобы отнести их на почту.
  Письма рассыпались по полу, и Таппенс нагнулась, чтобы их поднять и положить на место, заметив при этом, что самое верхнее письмо было адресовано миссис Йорк, в «Роузтреллис-Корт», дом для престарелых в Камберленде.
  «Скажи пожалуйста, — подумала Таппенс, — похоже, вся страна состоит из одних домов для престарелых! Не удивлюсь, если мы с Томми и сами вскорости окажемся в одном из них».
  Только недавно кто-то из так называемых благожелателей прислал письмо, рекомендуя очень хороший приют в Девоне — в основном для удалившихся на покой служащих с женами: можно привезти собственную мебель и всякие другие вещи.
  Во время чаепития то, что поведала мисс Блай, носило не столь романтический и пикантный характер, как истории миссис Копли. Беседа была направлена скорее на получение информации, чем на сообщение оной.
  Таппенс довольно неопределенно рассказала о том, что по долгу службы они жили за границей, посетовала на трудности жизни в Англии, рассказала о женатом сыне и замужней дочери и об их детях, а потом осторожно перевела разговор на саму мисс Блай и на то, чем она занимается в Сэттон-Чанселоре, — деятельность ее была весьма многогранна: «Женское общество», скауты, экскурсоводы, «Женский консервативный союз», лекции, варка варенья, греческое искусство, кружок живописи, кружок «Друзья археологии», украшение церкви цветами; здоровье викария, необходимость заставить его за собой следить, его рассеянность, достойные сожаления ссоры между церковными старостами…
  Таппенс похвалила булочки, поблагодарила хозяйку за чай и гостеприимство и поднялась, чтобы идти.
  — Вы так удивительно энергичны, мисс Блай, — заметила она. — Просто невозможно себе представить, как вы умудряетесь все это делать. Я должна признаться, что после сегодняшней экскурсии и посещения магазинов я бы хотела немного отдохнуть, полежать полчасика в кровати — очень, кстати сказать, удобная кровать. Я должна вас поблагодарить за то, что вы рекомендовали мне миссис Копли.
  — На эту женщину в целом можно положиться, хотя, конечно, она слишком много говорит.
  — Ну что вы, я нашла ее рассказы о всяких ваших местных делах весьма занимательными.
  — Да она иногда и сама не знает, что говорит. Вы долго у нас пробудете?
  — Да нет. Завтра уже собираюсь домой. Мне жаль, что я так и не нашла для себя подходящего домика, мне так понравился этот прелестный дом на канале, очень хотелось бы его приобрести.
  — Слава богу, что вам это не удалось. Он в очень скверном состоянии. Знаете, когда хозяин отсутствует, это просто безобразие.
  — Я даже не сумела выяснить, кому он принадлежит. Вам, я полагаю, это известно? Вы, как мне кажется, все здесь знаете.
  — Я никогда особенно не интересовалась этим домом. Он постоянно переходит из рук в руки. Никак за этим не уследишь. В одной-то половине живут Перри, а вот другая обречена на полное разрушение.
  Таппенс распрощалась и поехала назад к миссис Копли. В доме было тихо, хозяева, по-видимому, отсутствовали. Таппенс поднялась к себе в комнату, положила на стул пустую сумку, умылась, напудрила нос, снова вышла из дома — осторожно, на цыпочках, оглядываясь по сторонам, — и, оставив машину, быстро обогнула дом и пошла через поле по тропинке позади деревни, которая и привела ее к входу на кладбище.
  Пройдя через калитку, она оказалась на кладбище, таком мирном и спокойном в лучах вечернего солнца, и начала осматривать могильные камни, как и обещала. У нее не было никаких тайных помыслов, никаких собственных мотивов для того, чтобы этим заниматься. Она не надеялась что-либо обнаружить и делала это исключительно по доброте душевной. Викарий такой симпатичный старичок, ей хотелось, чтобы его совесть была спокойна. Она захватила с собой тетрадку и карандаш, с тем чтобы записать, если обнаружится что-нибудь для него интересное. Таппенс решила, что будет просто искать надгробие на могиле ребенка соответствующего возраста. Большинство могил относилось к значительно более раннему времени. Среди них не попадалось ничего интересного — не было ни оригинальных старинных памятников, ни особо трогательных или теплых надписей. Там были похоронены главным образом достаточно пожилые люди. И все-таки она задерживалась, стараясь представить себе этих людей. Джейн Элвуд, ушла из жизни шестого января, в возрасте сорока пяти лет; Уильям Марл, ушел из жизни пятого января, близкие глубоко скорбят; Мэри Тривс, пяти лет от роду. Четырнадцатого марта 1835 года. Нет, это слишком давно. «С тобой мы знали столько радостей». Счастливая маленькая Мэри Тривс.
  Она уже почти дошла до стены. Могилы здесь были заброшены, они сплошь заросли травой, за этой частью кладбища никто не ухаживал. Большинство памятников, находившихся прежде в вертикальном положении, теперь лежало на земле. Стена в этом месте начала рушиться, в некоторых местах она просто обвалилась.
  Этот участок находился за церковью, его не было видно с дороги, и конечно же, там частенько разбойничали ребятишки. Таппенс склонилась над одной из могильных плит. Первоначальная надпись почти полностью стерлась, там ничего нельзя было прочесть. Но, слегка приподняв камень, она неожиданно увидела грубо высеченные буквы и слова, тоже уже заросшие мхом.
  Водя пальцем по строчкам, Таппенс сумела разобрать отдельные слова:
  «Кто… обидит… единого из малых сих…»
  Милстоун… Милстоун… Милстоун… а внизу было неровно, явно по-любительски высечено:
  «Здесь лежит Лили Уотерс».
  У Таппенс перехватило дыхание — она вдруг почувствовала, что позади нее маячит какая-то тень, но прежде чем успела повернуть голову, на нее обрушился страшный удар, она упала лицом на каменную плиту и погрузилась в темноту.
  Книга третья
  ПРОПАЛА ЖЕНА
  Глава 10
  СОВЕЩАНИЕ И ПОСЛЕ НЕГО
  I
  — Итак, Бересфорд, — сказал генерал-майор сэр Джосайя Пенн авторитетным тоном, как и подобает человеку, удостоенному многочисленных почетных званий и орденов, — итак, что вы думаете обо всей этой говорильне?
  Томми понял по этому замечанию, что «старина Джош», как его непочтительно называли за его спиной, недоволен ходом и результатами конференции, в которой они принимали участие.
  — Осторожно, осторожно, ведь иначе невозможно, — продолжал сэр Джосайя. — Одни только разговоры, и ничего больше. А если кто и скажет что-нибудь дельное, то тут же кто-нибудь вскакивает и зарубает его предложение. Не могу понять, для чего мы здесь собираемся. Про себя-то я знаю. Знаю, почему я здесь. Мне больше нечего делать. Если я сюда не поеду, мне придется сидеть дома. А вы знаете, что я вынужден терпеть дома? Там все мною помыкают, Бересфорд. Помыкает экономка, помыкает садовник. Этот старый шотландец не дает мне притронуться к моим собственным персикам. Вот я и приезжаю сюда, командую всеми и притворяюсь, что делаю полезное дело — стою на страже безопасности своей страны. Вздор и чепуха! Но вы-то? Вы же сравнительно молодой человек. Зачем вы попусту теряете здесь время? Вас же все равно никто не будет слушать, даже если вы скажете что-нибудь стоящее.
  Томми, которого слегка позабавило, что, несмотря на его, как он полагал, почтенный возраст, генерал-майор сэр Джосайя Пенн считает его молодым человеком, покачал головой. Этому генералу, как думал Томми, уже далеко за восемьдесят, он глуховат, страдает астмой, однако ему палец в рот не клади.
  — Если бы не вы, сэр, здесь вообще ничего бы не делалось, — сказал Томми.
  — Мне приятно так думать, — отозвался генерал. — Я беззубый бульдог, но я все еще способен лаять. Как поживает миссис Томми? Давно ее не видел.
  Томми ответил, что Таппенс чувствует себя хорошо и ведет деятельную жизнь.
  — Она всегда отличалась деятельным характером. Мне она напоминала стрекозу. Постоянно вцеплялась за какую-нибудь абсурдную идею, а потом оказывалось, что идея-то вовсе не так уж абсурдна. С такой, как она, не соскучишься! — одобрительно заметил генерал. — Не нравятся мне нудные пожилые дамы, с которыми сталкиваешься сейчас, — без конца толкуют о каком-нибудь важном Деле (непременно с большой буквы!). А нынешние девицы… — Он покачал головой. — Совсем не те, что были раньше, в дни моей молодости. Какие все были хорошенькие! А их платья из муслина! Одно время они носили такие симпатичные шляпки-капоры. Помните? Да нет, куда вам, вы в то время еще учились в школе. Чтобы рассмотреть лицо, нужно было заглянуть под этот капор. Очень завлекательно, и они это прекрасно знали. Помню, одна… позвольте, как ее звали?.. ваша родственница, тетушка кажется? Звали ее, насколько мне помнится, Ада. Ада Фэншо.
  — Тетушка Ада?
  — Самая прелестная девушка, которую я когда-либо знал.
  Томми с трудом удалось скрыть удивление. Он никак не мог себе представить, что его тетку кто-то считал прелестной. А старина Джош вдохновенно продолжал:
  — Да, хорошенькая, как картинка. А веселая какая, просто прелесть. Постоянно всех дразнила. Был у нас однажды пикник на берегу моря при лунном свете… Мы с ней отошли от всех, уселись на камень и смотрели на море.
  Томми с интересом разглядывал генерала: у старика был двойной подбородок, абсолютно лысая голова, кустистые брови и объемистый живот. Вспомнил и тетушку Аду с ее усиками над верхней губой, мрачную улыбку, серо-стальные волосы, ее тяжелый взгляд. «Время, — подумал он. — Что с нами делает время!» Он попытался себе представить молодого офицера и хорошенькую девушку на берегу моря. Ничего из этого не получилось.
  — Романтично, — проговорил сэр Джосайя Пени с глубоким вздохом. — Да, это было романтично. Я хотел тогда сделать ей предложение, но разве можно делать предложение, когда ты всего-навсего младший офицер? На такое жалованье не проживешь. Нам бы пришлось ждать пять лет, прежде чем мы смогли бы пожениться. Нельзя заставлять девушку так долго дожидаться. Что там говорить! Вы знаете, как это бывает. Я уехал в Индию, и прошло довольно много времени, прежде чем мне довелось приехать домой в отпуск. Некоторое время мы писали друг другу, но потом дело это заглохло. Чаще всего так и бывает. Больше мы никогда не встречались. И все-таки, понимаете, я никогда ее не забывал. Постоянно о ней думал. Помню, однажды, много лет спустя, я чуть было ей не написал. В другой раз, когда я гостил у друзей, мне сказали, что она живет неподалеку от тех мест. Я решил, что поеду, спросив предварительно, могу ли нанести визит. А потом подумал: «Не будь дураком! Она, наверное, изменилась, неизвестно, как теперь выглядит». А еще через несколько лет я слышал, как один из приятелей сказал о ней, что в жизни не видел такой уродливой женщины. Я не мог поверить, когда это услышал, а теперь думаю, это к лучшему, что я больше никогда ее не видел. Что она поделывает? Да и жива ли еще?
  — Нет. Она умерла совсем недавно, кстати сказать. Недели две-три назад, — ответил Томми.
  — Да что вы? Неужели умерла? Да, я полагаю, теперь ей должно было бы быть семьдесят пять или семьдесят шесть. А может быть, даже больше.
  — Ей было восемьдесят, — сказал Томми.
  — Скажи пожалуйста! Веселая хорошенькая Ада. Прелестные черные волосы! Где она умерла? В доме для престарелых или у нее была компаньонка? Она ведь так и не вышла замуж, верно?
  — Верно. Так и не вышла. Она находилась в доме для престарелых дам. Очень симпатичный дом, кстати сказать. Он называется «Солнечные горы».
  — Да, я о нем слышал. «Солнечные горы». Там, кажется, жила одна знакомая моей сестры. Некая миссис… как же ее звали? Миссис Карстер, кажется. Вы с ней там не встречались?
  — Нет, я там почти ни с кем не встречался. Когда туда приезжаешь, то видишься только со своей родственницей и больше ни с кем.
  — Нелегкое дело подобные визиты. Никогда не знаешь, о чем говорить.
  — А с тетушкой Адой было особенно трудно. Нрава она была, знаете ли, тяжелого.
  — Это на нее похоже. — Генерал усмехнулся. — В молодости, бывало, если на нее найдет, она становилась настоящим чертенком. — Он вздохнул. — Страшное это дело — старость. У одной подруги моей сестры появились в старости разные дикие фантазии. Она, бедняжечка, воображала, что кого-то убила.
  — Господи боже мой! А может быть, и вправду?..
  — Да нет, не думаю. Никто всерьез этому не верил. И все-таки мне кажется, — задумчиво проговорил генерал, — это возможно. Если говорить о подобных вещах весело и шутливо, то тебе никто не верит, согласны? Занятная мысль, не правда ли?
  — Кого же, как она думала, бедняжка убила?
  — Разрази меня гром, не знаю. Может быть, мужа? Ничего о нем не известно, кто он и что он. Когда мы с ней познакомились, она была уже вдовой. Да-а… — добавил генерал со вздохом, — грустно было услышать об Аде. В газетах мне ничего не попадалось. Если бы попалось, я бы прислал венок или еще что-нибудь такое. Букет из нераспустившихся роз, например. Такие букетики девушки, бывало, прикрепляли к вечернему платью. Букетик розовых бутонов, прикрепленный к плечику вечернего платья. Очень было красиво. Я хорошо помню Аду в вечернем платье цвета гортензии… такое розовато-лиловое. А к плечу приколоты розовые бутоны. Однажды она подарила мне цветок из своего букета. Они, конечно, были ненастоящие. Искусственные. Я долго хранил этот цветок. Много лет. Понимаю, — сказал он, поймав взгляд Томми, — вам смешно это слышать, но знаете, мой мальчик, когда состаришься и превратишься в этакого рамолика вроде меня, то снова становишься сентиментальным. Ну, мне пора двигаться, чтобы не опоздать к последнему акту нашего потешного спектакля. Мой сердечный привет миссис Т., когда вернетесь домой.
  На следующий день в поезде Томми вспоминал этот разговор и улыбался про себя, вновь пытаясь представить свою несносную тетушку и неистового генерал-майора в их молодые годы.
  «Непременно расскажу все это Таппенс. Она посмеется, — подумал Томми. — Хотел бы я знать, что она поделывает в мое отсутствие?»
  Он улыбнулся своим мыслям.
  II
  Верный Альберт открыл парадную дверь, приветствуя хозяина широкой улыбкой.
  — Рад вашему возвращению, сэр.
  — Я тоже этому рад. — Томми отдал ему чемодан. — А где миссис Бересфорд?
  — Она еще не вернулась.
  — Вы хотите сказать, что ее нет дома?
  — Она уехала три или четыре дня назад. Но обещала, что будет к обеду. Звонила вчера по телефону и сообщила.
  — Что она там затеяла, Альберт?
  — Не могу сказать, сэр. Она поехала на машине, но с собой взяла кучу железнодорожных карт и путеводителей. Она может находиться где угодно.
  — Что верно, то верно, — вздохнул Томми. — Вполне может оказаться в Джон-О'Гроуте или в Лэндс-Энде, а на обратном пути опоздать на пересадку где-нибудь на Литл-Дайзер-он-зе-Марш. Благослови бог английские железные дороги. Говорите, она звонила вчера? А не сказала откуда?
  — Нет, не сказала.
  — В какое время это было?
  — Вчера утром. Еще до ленча. Просто сообщила, что все в порядке. Она не была уверена, когда именно вернется домой, но сказала, что, во всяком случае, будет еще до обеда, и просила приготовить курицу. Вы не возражаете, сэр?
  — Нет, не возражаю. — Томми поглядел на часы. — Но ей придется поторопиться, если она хочет успеть к обеду.
  — Курицу я пока придержал, — доложил Альберт.
  Томми усмехнулся:
  — Отлично, вот и держите ее за хвост. Как вы тут без меня жили? Дома все в порядке?
  — Боялись кори, однако все обошлось. Доктор сказал, что это краснуха.
  — Отлично.
  Томми поднялся наверх, насвистывая себе под нос какую-то мелодию. Зашел в ванную, побрился, умылся и прошел в спальню. Она показалась ему пустой и брошенной — так иногда бывает, когда хозяева отсутствуют. В комнате было холодно и неуютно, везде — идеальный порядок. Томми чувствовал себя подобно преданному псу без хозяина. Когда он оглядывался вокруг, ему казалось, что Таппенс вообще никогда здесь не было. Ни просыпанной пудры, ни открытой книги, валяющейся где-нибудь на стуле или на кровати.
  — Сэр.
  В дверях стоял Альберт.
  — Ну что?
  — Меня беспокоит курица.
  — К черту эту курицу. Что вы так о ней волнуетесь!
  — Но ведь, как я понял, вы с хозяйкой будете обедать в восемь часов. Я хочу сказать, ровно в восемь будете сидеть за столом.
  — Я тоже так думал, — сказал Томми, взглянув на свои наручные часы. — Господи, ведь уже двадцать пять минут девятого!
  — Да, сэр, именно столько. А курица…
  — Ну ладно, вынимайте курицу из духовки, и мы с вами съедим ее вдвоем. А Таппенс так и надо. Вот тебе и вернулась еще до обеда!
  — Конечно, есть такие люди, которые обедают поздно, — продолжал Альберт. — Я был один раз в Испании, так вот там если вы хотели пообедать, то это можно было сделать не раньше десяти. В десять ноль-ноль. Как вам это понравится? Дикари!
  — Ну ладно, — рассеянно проговорил Томми. — Кстати, вы не знаете, где она находилась все это время?
  — Вы имеете в виду хозяйку? Не знаю, сэр. Где-нибудь разъезжала, я так думаю. Сначала, как я понимаю, она собиралась ехать на поезде — то и дело смотрела в железнодорожный справочник и изучала расписание.
  — Ну что же, каждый развлекается по-своему. Вот она, верно, и решила покататься по железной дороге. Интересно было бы знать, где она сейчас. Скорее всего, сидит в дамской комнате в этой самой Литл-Дайзер-он-зе-Марш.
  — Но ведь хозяйка знает, что вы сегодня возвращаетесь, сэр? Значит, она должна приехать с минуты на минуту.
  Томми понял, что преданный слуга таким образом выражает свою солидарность с хозяином. Оба они объединились в своем неодобрении поведения Таппенс, которая, увлекшись железными дорогами, позволила себе опоздать и не встретила, как ей следовало бы сделать, вернувшегося домой мужа.
  Альберт вышел, чтобы спасти несчастную курицу, которой грозила неминуемая кремация в жаркой духовке.
  Томми собирался было последовать за ним, однако остановился, бросив взгляд на камин. Он медленно подошел к нему и посмотрел на висящую там картину. Странно, почему она так уверена, что видела этот дом раньше? Томми знал наверняка, что сам он никогда его не видел. И дом-то самый обыкновенный. Вокруг сколько угодно таких домов. Он потянулся к картине, но, поскольку все равно не мог как следует ее рассмотреть, снял ее с гвоздя и перенес поближе к лампе. Тихий, спокойный дом. В уголке картины подпись. Фамилия художника начиналась на Б, но что там дальше, невозможно прочесть. Босуорд… Бокуар… надо будет потом взять лупу и попытаться разобрать. Со стороны холла раздался веселый перезвон колокольчиков. Альберту страшно понравились швейцарские колокольчики для коров, которые Таппенс и Томми как-то привезли из Гриндвальда. Он просто артистически научился ими манипулировать. Обед подан. Томми прошел в столовую. Странно, думал он, что Таппенс до сих пор не приехала. Предположим, что у нее спустило колесо, что было вполне вероятно, все равно очень странно, что она не позвонила и не извинилась, объяснив, в чем дело.
  «Могла бы догадаться, что я буду беспокоиться», — думал Томми. Да нет, он, конечно, не беспокоился — о Таппенс беспокоиться не нужно, с ней всегда все бывало в порядке. Однако Альберт, по-видимому, был иного мнения.
  — Надеюсь, она не попала в аварию, — сказал он, ставя перед Томми блюдо с капустой и мрачно качая головой.
  — Уберите это. Вы же знаете, что я терпеть не могу капусту, — проворчал Томми. — Почему, собственно, вам пришло это в голову? Сейчас еще только половина девятого.
  — На дорогах теперь творится бог знает что, — заявил Альберт. — Всякий может попасть в аварию.
  Зазвонил телефон.
  — Это она, — сказал Альберт. Быстро поставив блюдо с капустой на сервант, он вышел из комнаты.
  Томми встал и, отставив тарелку с курицей, пошел вслед за ним. Он только собирался сказать: «Я возьму трубку», когда услышал, как Альберт говорит:
  — Да, сэр? Да, мистер Бересфорд дома. Он здесь. — Альберт повернулся к Томми: — Вас спрашивает какой-то доктор Меррей.
  — Доктор Меррей? — Томми подумал секунду. Фамилия показалась ему знакомой, но он никак не мог вспомнить, кто такой этот доктор Меррей. Если Таппенс попала в аварию… и тут он вздохнул с облегчением, вспомнив, что доктор Меррей пользовал престарелых дам в «Солнечных горах». Верно, какие-нибудь формальности, связанные с похоронами Ады. Как истинное дитя своего времени, Томми решил, что дело касается какого-нибудь свидетельства, которое он должен подписать — а может быть, подписать должен сам доктор. — Алло, — сказал он. — Бересфорд слушает.
  — Как я рад, что застал вас дома. Надеюсь, вы меня помните. Я пользовал вашу тетушку, мисс Фэншо.
  — Да, конечно, я вас помню. Чем могу быть полезен?
  — Мне необходимо с вами поговорить. Нельзя ли нам как-нибудь встретиться в городе?
  — Ну конечно, встретиться можно, это совсем не трудно. Но… разве нельзя сделать это по телефону?
  — Понимаете, по телефону мне не хотелось бы об этом говорить. Спешки особой нет, но мне просто необходимо с вами побеседовать.
  — Что-нибудь неприятное? — спросил Томми, сам не понимая, почему он так сказал. Ну что могло быть неприятного?
  — Да нет, ничего особенного. Может быть, я делаю из мухи слона. Вполне возможно. Но у нас, в «Солнечных горах», происходят странные вещи.
  — Что-нибудь связанное с миссис Ланкастер? — спросил Томми.
  — Миссис Ланкастер? — В голосе доктора прозвучало удивление. — Да нет. Она от нас уехала. Даже еще до того, как умерла ваша тетушка. Нет, это совсем другое.
  — Я тут отсутствовал некоторое время и только что вернулся домой. Что, если я вам позвоню завтра утром и мы условимся о встрече?
  — Отлично. Я дам вам свой номер телефона. Буду у себя в приемной до десяти часов утра.
  — Получили плохие новости? — спросил Альберт, когда Томми вернулся в столовую.
  — Ради бога, не каркайте, Альберт, — раздраженно сказал Томми. — Конечно, нет. Никаких плохих новостей я не получил.
  — Я думал, может быть, хозяйка…
  — Ничего с ней не случилось. С ней никогда ничего не случается. Видимо, напала на какой-то след и теперь ищет доказательств и все такое. Вы же ее знаете. Я больше не собираюсь из-за нее волноваться. Уберите мою тарелку — эту курицу невозможно есть, она совершенно высохла. Принесите мне кофе. А потом я пойду спать.
  — Завтра вы наверняка получите письмо. На почте, верно, задержалось… Вы ведь знаете, какая нынче почта… А может быть, будет телеграмма… или она позвонит.
  Однако на следующий день не было ни письма, ни телеграммы, ни звонка.
  Альберт не сводил глаз с Томми, несколько раз пытался заговорить, однако воздерживался, понимая, что его мрачные предположения не встретят понимания со стороны хозяина.
  Наконец Томми сжалился над ним. Он проглотил последний кусочек тоста с мармеладом, запил его кофе и заговорил:
  — Ну ладно, Альберт, начну я. Итак, где она? Что с ней случилось? И что мы можем предпринять?
  — Дать знать полиции?
  — Я в этом не уверен. Видите ли… — Томми замолчал.
  — Если она попала в аварию…
  — У нее при себе шоферские права… и разные другие документы, подтверждающие личность. Больницы немедленно докладывают об аварии в полицию и сообщают родственникам. Мне бы не хотелось поступать опрометчиво, ей это может не понравиться. Вы совсем не знаете, Альберт, совсем не имеете представления, куда она могла поехать? Она ничего не сказала? Не назвала какого-нибудь места или графства? А может быть, какую-нибудь фамилию?
  Альберт отрицательно покачал головой.
  — А как она себя вела? Была ли обрадована? Или взволнована, а может быть, огорчена или о чем-то беспокоилась?
  Альберт отвечал мгновенно и без колебаний:
  — Она чему-то радовалась, ее так и распирало.
  — Словно терьер, который напал на след, — заметил Томми.
  — Совершенно верно, сэр… вы же знаете, какая она бывает…
  — Значит, что-то откопала. Интересно, что именно… — Томми замолчал, пытаясь сообразить.
  Она что-то обнаружила и, как он только что сказал Альберту, бросилась по следу, словно терьер, который почуял дичь. Позавчера она позвонила, сообщая, что приедет. Почему же тогда не приехала? Вполне возможно, подумал Томми, что в этот самый момент она с кем-то разговаривает, пытается что-то выпытать, выдумывает для этого всякие небылицы и так этим увлечена, что не может думать ни о чем другом!
  Если она всерьез занялась расследованием, она страшно разозлится, если он, Томми, бросится в полицию и станет плакаться, что у него-де пропала жена. Он так и слышал, как Таппенс ему выговаривает: «Как ты мог сделать такую глупость?! Я вполне способна сама о себе позаботиться. Пора бы тебе это знать». (Но верно ли это? Действительно ли она способна о себе позаботиться?)
  Никогда нельзя быть уверенным, куда заведет Таппенс ее воображение.
  Может быть, она в опасности? Но пока в этом деле с миссис Ланкастер не было никаких признаков опасности. Если, конечно, не принимать в расчет того, что навоображала себе Таппенс.
  Если он пойдет в полицию и заявит, что его жена не вернулась домой, как обещала… Да они просто будут сидеть и сочувственно на него смотреть, посмеиваясь в душе, а потом станут осторожно и тактично расспрашивать о том, есть ли у его жены друзья мужского пола!
  — Я сам ее найду, — решительно заявил Томми. — Должна же она где-то находиться. Понятия не имею где — на севере, юге, востоке или западе. Но как же она могла не сказать, откуда звонит! Как это глупо с ее стороны!
  — А может быть, ее похитили гангстеры?
  — Полно, Альберт, не будьте ребенком. Пора бы повзрослеть и не думать о таких глупостях.
  — Что вы собираетесь предпринять, сэр?
  — Поеду в Лондон, — сказал Томми, взглянув на часы. — Сначала позавтракаю у себя в клубе с доктором Мерреем, который звонил мне вчера вечером, — он хочет со мной поговорить о каких-то делах, касающихся моей покойной тетушки. А вдруг он подаст мне какую-нибудь полезную мысль? Ведь вся история началась именно в «Солнечных горах». Кстати, захвачу с собой картину, которая висит у нас в спальне.
  — Вы собираетесь отнести ее в Скотленд-Ярд?
  — Нет, я ее отнесу на Бонд-стрит.
  Глава 11
  БОНД-СТРИТ И ДОКТОР МЕРРЕЙ
  I
  Томми выскочил из такси, заплатил шоферу и нагнулся к сиденью в салоне, чтобы взять кое-как запакованную картину. Неловко держа ее под мышкой, он вошел в «Нью-Атениан-Галлери» — одну из наиболее значительных картинных галерей в Лондоне.
  Нельзя сказать, чтобы Томми был большим поклонником живописи; он направил свои стопы в эту галерею просто потому, что там служил его приятель.
  Слово «служил» было самым подходящим в данной ситуации, поскольку приглушенные голоса, приветливые улыбки и сочувственный интерес создавали атмосферу церковного богослужения.
  Встав со своего места, к нему тут же подошел молодой блондин и, узнав его, приветственно улыбнулся.
  — Здравствуйте, Томми, — сказал он. — Давно мы с вами не виделись. Что это вы нам принесли? Не может быть, чтобы вы занялись живописью на старости лет. Многие в наше время этим грешат, только вот результаты, как правило, весьма плачевны.
  — Не думаю, чтобы художественное творчество было сильной стороной моей натуры, — отозвался Томми. — Хотя должен признаться, что недавно я прочитал книжицу, в которой простейшими словами объясняется, что даже пятилетний ребенок может легко научиться рисовать акварельными красками.
  — Храни нас Бог, если вы действительно решите этим заняться.
  — Сказать по правде, Роберт, я просто хочу обратиться к вам как к эксперту по живописи. Хочу узнать ваше мнение вот об этом.
  Роберт принял картину из рук Томми и ловко снял неряшливую обертку, продемонстрировав недюжинный опыт в деле обращения с произведениями искусства различных размеров, их упаковки и так далее. Он поставил картину на стул, некоторое время внимательно разглядывал ее, а потом отошел на несколько шагов назад. После этого он обернулся к Томми.
  — Ну и что, — сказал он, — что вы хотите узнать? Вы, наверное, хотите ее продать?
  — Нет. Продавать я ее не собираюсь, Роберт. Я хочу о ней разузнать. Для начала хочу узнать, кто автор этой картины.
  — Между тем, — заметил Роберт, — если бы вы решили ее продать, то сейчас самое подходящее время. Вот лет десять назад это было бы трудно, а теперь Боскоуэн снова входит в моду.
  — Боскоуэн? — Томми вопросительно посмотрел на приятеля. — Это фамилия художника? Я разглядел, что подпись начинается на Б, но всю фамилию разобрать не смог.
  — О, это Боскоуэн, никаких сомнений. Он был очень известен лет двадцать назад. Часто выставлялся, его хорошо раскупали. У него отличная техника письма. А потом, как это часто случается, вышел из моды до такой степени, что невозможно было продать ни одной его картины. Но в последнее время мода на него возвратилась. На него, Суитчуорда и Фондаллу. Все они словно возродились.
  — Боскоуэн, — повторил Томми.
  — Б-о-с-к-о-у-э-н, — продиктовал Роберт по буквам.
  — Он продолжает работать?
  — Нет, он умер. Несколько лет назад. Ему было шестьдесят пять, когда он умер. Весьма плодовитый художник, причем очень многие его полотна сохранились. Мы подумываем о том, чтобы устроить выставку его работ. Планируем открыть ее месяцев через пять. Думаю, это будет достаточно прибыльное мероприятие. А почему вы им заинтересовались?
  — Это долгая история. Как-нибудь я приглашу вас позавтракать со мной и тогда расскажу все с самого начала. Сложилась запутанная и достаточно идиотская ситуация. Мне только хотелось разузнать все, что возможно, о Боскоуэне и о доме, который изображен на картине, если вы случайно что-нибудь о нем знаете.
  — Что касается последнего, то сразу я ничего не могу вам сказать. Он часто писал подобные сюжеты. Небольшие сельские домики, обычно расположенные уединенно; одинокая ферма, а рядом — корова, а то и две, иногда крестьянская телега, но всегда где-то в отдалении. Спокойные сельские пейзажи. Все выписано очень тщательно, никаких грубых мазков, кажется, что это эмаль. Очень своеобразная техника, публике она нравилась. Писал он и во Франции, главным образом в Нормандии. Старинные церкви. У меня здесь есть одна картина, сейчас я вам ее покажу.
  Он подошел к площадке лестницы и крикнул что-то вниз. Через минуту возвратился, держа в руках небольшой холст, который и водрузил на другой стул.
  — Вот, — сказал он. — Церковь в Нормандии.
  — Да, вижу. Примерно то же самое, — кивнул Томми. — Моя жена говорит, что в этом доме — на картине, что я вам принес, — никогда никто не жил. Теперь я понимаю, что она имела в виду. В этой церкви никогда не бывало службы, в нее никто не ходил и никогда не пойдет.
  — Ваша жена, пожалуй, уловила настроение. Тихие, спокойные жилища, никаких следов человеческого присутствия. Он вообще редко писал людей. На пейзажах только изредка встречаются человеческие фигуры, как правило, они отсутствуют. Мне кажется, это придает его произведениям своеобразное очарование. Ощущение удаленности от мира. Он словно бы намеренно убирает из своих картин человека, подчеркивая тем самым мирный, безмятежный характер сельского пейзажа. Может быть, именно это и стало причиной его успеха. В наши дни слишком много повсюду людей и машин, слишком много шума на дорогах и вообще суеты в жизни. А на его полотнах покой. Абсолютный покой. Природа, и только природа.
  — Да, это можно понять. А что вообще он был за человек?
  — Я не знал его лично. Это все было до меня. О нем отзывались как о человеке, довольном собой. Он был о себе как о художнике более высокого мнения, чем следовало. Важничал немножко. Но отличался добротой, все его любили. И не прочь был приволокнуться за хорошенькой женщиной.
  — Как вы думаете, где может находиться этот дом? Я полагаю, что в Англии.
  — Я с вами согласен. Вы хотите, чтобы я это выяснил?
  — А это возможно?
  — Думаю, что лучше всего будет обратиться к его жене, точнее вдове. Он был женат на Эмме Уинг, она скульптор. Ее имя хорошо известно, хотя работ у нее не так уж много. Но то, что есть, — великолепно. Вы могли бы поехать к ней и расспросить. Она живет в Хэмпстеде. Могу дать вам адрес. Я в последнее время много с ней переписывался по поводу выставки картин ее мужа, которую мы затеваем. Кроме того, у нас имеется несколько ее собственных работ. Я сейчас дам вам ее адрес.
  Он подошел к письменному столу, открыл какой-то гроссбух, нацарапал несколько слов на карточке и протянул ее Томми.
  — Вот, держите, — сказал он. — Не знаю, что у вас за тайны. Вы ведь всегда были загадочным человеком, Томми, не так ли? Мы бы с удовольствием взяли на его выставку вашу картину. Прекрасный образчик творчества Боскоуэна. Я вам напишу ближе к делу, напомню о такой возможности.
  — Вам случайно не знакома некая миссис Ланкастер?
  — Так сразу трудно вспомнить. А что, она художница или что-нибудь в этом роде?
  — Мне кажется, что нет. Это просто одна старушка, которая последние несколько лет жила в доме для престарелых. Она некоторым образом связана с этой историей, поскольку картина в свое время принадлежала именно ей, а потом она подарила ее моей тетушке.
  — К сожалению, это имя ничего мне не говорит. Все-таки вам следует повидаться с миссис Боскоуэн.
  — А что она собой представляет?
  — Она, как мне кажется, была много моложе своего мужа. Это весьма незаурядная личность. — Он несколько раз кивнул, словно подтверждая свои слова. — Да, весьма интересная особа. Да вы и сами в этом убедитесь.
  Он взял картину, передал ее кому-то и велел распорядиться, чтобы ее снова завернули.
  — Приятно, должно быть, иметь в своем распоряжении столько помощников, — заметил Томми.
  Он огляделся, только что обратив внимание на экспозицию в зале.
  — Что это у вас такое? — спросил он, содрогнувшись.
  — Это Поль Ягеровский, талантливый молодой славянин. Говорят, что все это он создал под воздействием наркотиков. Он вам не нравится?
  Взгляд Томми остановился на огромной сетке, она, казалось, опутывала зеленое поле, на котором были разбросаны уродливые пятна, долженствующие изображать коров.
  — По правде говоря, не нравится.
  — Несчастный филистер, — сказал Роберт. — Пойдемте поедим.
  — К сожалению, не могу. К ленчу я должен быть в клубе, у меня свидание с одним доктором.
  — Надеюсь, вы не больны?
  — Да нет. Я совершенно здоров. Давление у меня такое, что доктора просто испытывают разочарование, когда его измеряют.
  — Так зачем же вам доктор?
  — Мне нужно с ним встретиться по поводу одного человека. Спасибо вам за помощь. Всего хорошего.
  II
  Томми поздоровался с доктором Мерреем, испытывая некоторое любопытство. Он предполагал, что дело касается каких-то формальностей, связанных со смертью тетушки Ады, однако оставался в полном недоумении, почему доктор ничего не объяснил по телефону.
  — Боюсь, я немного опоздал, — сказал доктор Меррей, пожимая Томми руку, — но сейчас такое движение, и к тому же я не очень хорошо знаю этот район. В этой части Лондона мне бывать не случалось.
  — Очень жаль, что вам пришлось ехать в такую даль, — ответил Томми. — Можно было бы встретиться в более удобном месте.
  — Значит, вы сейчас не слишком заняты?
  — Нет, теперь я освободился. А всю прошлую неделю меня не было дома.
  — Да, я звонил, и мне сказали, что вы уехали.
  Томми указал доктору Меррею на стул, предложил заказать что-нибудь перекусить, положил рядом с ним сигареты и спички. После того как они оба удобно устроились, доктор Меррей заговорил первым.
  — Я уверен, что возбудил ваше любопытство, — начал он. — Дело в том, что, по правде сказать, у нас, в «Солнечных горах», творится что-то неладное. Это сложное и запутанное дело, и к вам оно не имеет никакого отношения. Я, в сущности, не имел права вас беспокоить, однако мы подумали, что вдруг вам известно что-то такое, что может нам помочь.
  — Разумеется, я сделаю все, что смогу. Это связано с моей тетушкой, мисс Фэншо?
  — Впрямую — нет. Но косвенным образом она к этому причастна. Я ведь могу говорить с вами конфиденциально, мистер Бересфорд, не правда ли?
  — Да, конечно.
  — Дело в том, что я недавно разговаривал с одним из наших общих друзей. Он мне кое-что о вас рассказал. Насколько я понимаю, во время войны вы исполняли некую весьма деликатную миссию.
  — Ну, я не стал бы придавать этому серьезное значение, — уклончиво проговорил Томми.
  — О, я понимаю, об этом не следует распространяться.
  — Просто все это быльем поросло. Столько лет прошло со времени той войны. Мы с женой были тогда молоды.
  — То, о чем я хотел бы с вами посоветоваться, никак не связано с вашим прошлым. Просто я понимаю, что с вами можно говорить откровенно, полагаясь на то, что вы никому не передадите того, что услышите от меня, хотя впоследствии все это может выйти наружу.
  — Вы говорите, в «Солнечных горах» случились какие-то неприятности?
  — Да. Некоторое время назад умерла одна из наших пациенток. Некая миссис Моди. Я не знаю, встречали вы ее или нет, или, может быть, ваша тетушка говорила вам о ней.
  — Миссис Моди? — Томми задумался. — Нет, по-моему, я ее не знаю. Во всяком случае, не могу припомнить.
  — Она не принадлежала к числу старейших наших пациенток. Ей не было еще семидесяти, и она ничем серьезным не болела. Просто это была одна из тех старушек, у которых нет близких родственников и которым никто не может помогать. Я относил ее, если можно так выразиться, к категории куриц. Эти дамы, по мере того как они стареют, все больше и больше становятся похожими на эту птицу. Они квохчут. Постоянно все забывают. Попадают в неприятные ситуации, непрерывно о чем-то беспокоятся. Скандалят по всякому поводу. Они в общем-то ничем не больны. Если рассуждать с медицинской точки зрения, то нельзя сказать, что психика у них не в порядке.
  — Просто они квохчут, вот и все, — подсказал Томми.
  — Совершенно верно. Миссис Моди квохтала. Она причиняла сестрам массу хлопот, хотя все они искренне ее любили. Пообедав или поужинав, она тут же об этом забывала и устраивала скандал, заявляя, что ее не покормили, хотя до этого преспокойно съела обед или ужин.
  — Ах, это миссис Какао! — вспомнил Томми.
  — Прошу прощения?
  — Извините, мы с женой дали ей это прозвище. Как-то раз мы шли по коридору, а она кричала на сестру Джейн, требуя, чтобы ей дали какао. Симпатичная такая маленькая старушенция. Ну, мы посмеялись и стали звать ее миссис Какао. Так это она умерла?
  — Я не слишком удивился, когда это случилось, — признался доктор Меррей. — Ведь практически невозможно предсказать, когда умрет та или другая из твоих престарелых пациенток. Женщины, страдающие серьезными заболеваниями, те, про которых, осматривая их, думаешь, что она не протянет и года, живут после этого еще добрый десяток лет. Они настолько цепко держатся за жизнь, что их не может сломить никакая болезнь. А есть и другие, совершенно здоровые, так и кажется, что они проживут бог весть сколько, — такая старушка подхватит какой-нибудь грипп или бронхит, и у нее нет сил сопротивляться, нет воли к жизни, она никак не может поправиться и удивительно быстро умирает. Итак, повторяю, как врач подобного заведения, я не особенно удивляюсь, когда случается неожиданная смерть. В случае же с миссис Моди дело обстояло не совсем так. Она умерла во сне, без малейших признаков какого бы то ни было заболевания, и я не мог не подумать, что смерть ее была неожиданна и необъяснима. Я воспользуюсь фразой из шекспировского «Макбета», которая постоянно меня удивляла: «Ей надлежало бы скончаться позже»157.
  — Да, да, я, помнится, тоже как-то задумался над этой фразой, пытался понять, что Шекспир хотел этим сказать, — проговорил Томми. — Не помню, чья это была постановка и кто играл Макбета, но актер сыграл эту сцену так, что было ясно: он намекает врачу леди Макбет, что ее следует убрать с дороги. Очевидно, лекарь понял этот намек. А Макбет после этого, осознавая, что теперь она больше не сможет ему повредить своей неосторожностью, своим безумием, выражает свою искреннюю любовь к ней и горе. «Ей надлежало бы скончаться позже».
  — Совершенно верно, — кивнул доктор Меррей. — Именно это я и подумал, когда узнал о смерти миссис Моди. Я подумал, что ей надлежало бы скончаться позже. А вовсе не три недели назад, без всякой видимой причины.
  Томми ничего не ответил. Он просто вопросительно посмотрел на доктора.
  — Бывает, что медик сталкивается с определенного рода проблемой. Если он не уверен в том, от чего умер его пациент, если сомневается и хочет удостовериться, то проверить это можно только одним способом. Таким способом является вскрытие. Родственники покойного обычно против этого возражают, но если доктор настаивает и вскрытие показывает (а чаще именно так и случается), что смерть наступила в результате болезни, которая не всегда сопровождается явными признаками или симптомами, то карьера данного доктора оказывается под угрозой — он ведь не смог поставить правильный диагноз.
  — Да, я понимаю, это вызвало бы серьезные осложнения.
  — Вышеупомянутые родственники оказались какими-то семиюродными сестрами или тетками. Я взял на себя миссию получения их согласия на то, чтобы установить причину смерти. Когда пациент умирает во сне, всегда желательно получить дополнительные медицинские данные о его смерти. Я, разумеется, слегка заморочил им голову, постарался выглядеть не слишком формальным. К счастью, им все было безразлично. У меня отлегло от сердца. После вскрытия, если все окажется в порядке, я смогу с чистой совестью подписать свидетельство о смерти. Всякий может умереть от того, что в просторечии называется разрывом сердца, или же еще от кучи разных причин. Что касается сердца миссис Моди, то для ее возраста оно находилось в отличном состоянии. Она страдала от артрита и ревматизма, иногда у нее пошаливала печень, но ни одно из этих заболеваний не могло служить причиной того, что она мирно скончалась во сне.
  Доктор Меррей замолчал. Томми открыл было рот, но потом снова его закрыл. Доктор кивнул:
  — Да, мистер Бересфорд, я вижу, вы понимаете, к чему я клоню. Смерть наступила в результате передозировки морфина.
  — Боже правый! — Томми в изумлении уставился на доктора.
  — Да. Это кажется невероятным, но от анализов никуда не денешься. Возникает вопрос: каким образом морфин попал в организм? Наркотиков ей не давали. У нее не было настолько сильных болей, чтобы в них возникла необходимость. На этот счет существует три возможности. Она могла принять морфий как лекарство, по ошибке. Это маловероятно. Могла принять лекарство, предназначенное для другого пациента, что тоже весьма сомнительно. Наши пациенты не имеют доступа к наркотикам, и им не разрешается иметь их при себе. Можно было бы предположить, что это самоубийство, однако я только с большим трудом мог бы поверить в такую версию. Миссис Моди, конечно, постоянно о чем-то волновалась, но характер у нее был достаточно жизнерадостный, и я бы никогда не подумал, что она может покончить с собой. И третья возможность заключается в том, что ей намеренно дали смертельную дозу морфия. Но кто и почему? Совершенно естественно, что в приюте имеется запас наркотических средств — мисс Паккард, как дипломированный медицинский работник и сестра-хозяйка заведения, имеет право держать их в своем распоряжении; они хранятся у нее под замком. При воспалении седалищного нерва или при ревматоидных артритах случаются такие сильные боли, что иногда приходится прибегать к морфию. Мы надеялись, что выяснятся какие-нибудь обстоятельства, при которых ей ввели дозу морфия по ошибке, или же что она сама приняла морфий, считая, что это лекарство от бессонницы или от несварения желудка. Однако ничего подобного выяснить не удалось. Следующее, что было сделано, — это предложила мисс Паккард, и я сразу же согласился — мы тщательно проверили все обстоятельства смерти пациентов «Солнечных гор», умерших за последние два года. Мне приятно сказать, что их было немного, всего семь, совсем небольшая цифра, если принять во внимание возраст наших дам. Двое умерли от бронхита — случай, не подлежащий никакому сомнению; двое от гриппа — зимой, когда сопротивляемость организма особенно ослаблена, старые люди часто от этого умирают. И, кроме этого, было еще три смерти.
  Он немного помолчал, а потом продолжал:
  — Мистер Бересфорд, эти три смерти меня сильно беспокоят, в особенности две из них. Конечно, это могло случиться, всего можно было ожидать, но я готов утверждать, что эти два случая были маловероятными. Я никак не мог сказать, что по зрелом размышлении и после рассмотрения всех обстоятельств результаты меня удовлетворили. Приходилось допустить возможность — какой бы невероятной она ни была, — что в «Солнечных горах» находится убийца, возможно, психически ненормальный.
  Наступило молчание. Томми тяжело вздохнул.
  — Я нисколько не сомневаюсь в том, что вы мне рассказали, — проговорил он, — но все-таки, скажу вам откровенно, все это кажется просто невероятным. Такие вещи — нет, такого просто не бывает.
  — О, вы ошибаетесь, очень даже бывает, — мрачно возразил доктор Меррей. — Встречаются, например, патологические случаи. Была такая женщина, она работала в услужении. Была кухаркой в разных домах. Милая, приятная, услужливая женщина, верно служила своим господам, отлично готовила, была довольна своим местом. И вот рано или поздно начинали случаться странные вещи. Совершенно неизвестно почему, в пище оказывался мышьяк. Обычно это были бутерброды. Иногда еда, приготовленная для пикников. Два-три бутерброда оказывались отравленными. Они никому специально не предназначались, кто их возьмет и съест — зависело исключительно от случая. Ни малейшей личной неприязни или желания свести счеты. А иногда ничего трагического не случалось. Эта самая женщина работала в течение трех или четырех месяцев на одном месте, и никто в доме не становился жертвой отравления. А потом она переходила на другое место, и через три недели два члена семьи умирают, съев яичницу с беконом. Поскольку эти случаи происходили в разных частях Англии и нерегулярно, с неопределенными интервалами, полиции трудно было напасть на след. Она, конечно, каждый раз нанималась под разными фамилиями. Мало ли на свете симпатичных пожилых женщин, которые умеют отлично готовить. Как тут определишь, которая из них занимается такими делами?
  — А почему она это делала?
  — Мне кажется, этого никто не знает. Существовало много разных теорий, в особенности среди психологов. Она была очень религиозна и, возможно, страдала какой-нибудь манией, связанной с религией, — веление свыше избавить мир от такого-то и такого-то человека; сама она при этом не питала к нему никаких враждебных чувств.
  А еще известна одна француженка, Жанна Геброн, которую называли ангелом милосердия. Она ужасно расстраивалась, когда болели дети ее соседей, тут же спешила на помощь. Целые дни просиживала у их постелей. И понадобилось немало времени, прежде чем заметили, что эти дети никогда не поправлялись. Все они умирали. Но почему? Нужно сказать, что, когда она была молода, умер ее собственный ребенок. Она была убита горем. Возможно, именно это и положило начало ее преступлениям. Если умер ее ребенок, то дети других женщин тоже должны умирать. А может быть и так, что ее собственный ребенок и был первой жертвой.
  — У меня мороз по коже от ваших рассказов, — признался Томми.
  — Я привожу вам только самые драматические случаи, — сказал доктор. — А бывают и более простые. Помните дело Армстронга? Всякий человек, который его оскорбил — или ему показалось, что его оскорбили, — немедленно получал приглашение к чаю и отравленный бутерброд. Первые его преступления явно были совершены из корыстных побуждений. Ради получения наследства. Устранение жены, чтобы можно было жениться на другой женщине.
  А была еще такая сестра Уорринер, которая содержала дом для престарелых дам. Они передавали ей свое имущество и все свои средства с условием, что в ее заведении им будет предоставлено безбедное и комфортабельное проживание до самой смерти. И смерть не заставляла себя ждать. В этом случае тоже применялся морфий; очень, очень добрая женщина, начисто, впрочем, лишенная способности испытывать угрызения совести. Мне кажется, сама она считала себя благодетельницей.
  — Есть у вас предположения, если ваши подозрения окажутся справедливыми, кто это может быть?
  — Нет. У меня нет никаких данных. Если считать, что убийцей является человек психически ненормальный, то ведь такого рода ненормальность обычно не сопровождается внешними признаками. Это может быть кто-то — предположительно женщина, — кто испытывает ненависть к старушкам, потому что считает, что ее жизнь была загублена по вине одной из них. Или же это человек, имеющий свои собственные понятия о милосердии, согласно которым после шестидесяти лет людям жить вообще не стоит и гораздо гуманнее прекратить их земное существование. Это может быть и пациентка, и кто-нибудь из персонала — сестра, сиделка, кто-то из прислуги. Я довольно долго разговаривал на эту тему с Милисент Паккард, которая стоит во главе заведения. Это весьма компетентная особа, умная, деловая, которая неусыпно следит как за пациентами, так и за персоналом. Она утверждает, что у нее нет никаких подозрений, и я с ней согласен, в нашем распоряжении действительно нет ни малейших улик.
  — Но почему вы обратились ко мне? Чем я могу вам помочь?
  — Ваша тетушка, мисс Фэншо, находилась у нас достаточно долгое время, — вы сами знаете, что это была женщина острого ума, хотя частенько прикидывалась глупенькой. У нее был довольно странный способ забавляться, делая вид, что она совсем выжила из ума. В действительности же она была очень себе на уме. А вас, мистер Бересфорд, я хотел бы попросить о следующем: постарайтесь вспомнить — и вы, и ваша жена, — постарайтесь как следует вспомнить, не говорила ли чего-нибудь мисс Фэншо, чего-нибудь такого, что могло бы дать нам ключ к разгадке. Может быть, она что-нибудь видела или заметила, может быть, ей или при ней что-нибудь сказали, что показалось ей странным. Старушки много чего замечают, а умные и проницательные старые дамы вроде вашей тетушки, как правило, удивительно хорошо осведомлены о том, что происходит в заведении вроде наших «Солнечных гор». Эти престарелые леди ничем не заняты, им только и остается, что наблюдать, строить различные предположения и делать выводы, которые могут показаться фантастическими, однако порой оказываются, как это ни странно, абсолютно верными.
  Томми покачал головой:
  — Понимаю, что вы хотите сказать, однако не могу припомнить ничего такого, что могло бы вам помочь.
  — Ваша жена теперь отсутствует, насколько я понимаю. Как вы думаете, не могла ли она заметить что-нибудь, что ускользнуло от вашего внимания?
  — Я спрошу у нее, хотя это сомнительно. — Томми помолчал, а потом все-таки сказал: — Видите ли, мою жену почему-то встревожили некоторые обстоятельства, связанные с одной из ваших пациенток, некоей миссис Ланкастер.
  — С миссис Ланкастер? Это точно?
  — Моя жена вбила себе в голову, что ее довольно неожиданно забрали к себе так называемые родственники. Дело в том, что миссис Ланкастер подарила в свое время моей тетушке картину, и, когда тетушка умерла, жена решила, что картину необходимо вернуть, и попыталась связаться с миссис Ланкастер, чтобы выяснить, хочет ли та получить картину обратно.
  — Очень любезно со стороны миссис Бересфорд.
  — Однако оказалось, что связаться с миссис Ланкастер не так-то просто. Моей жене дали адрес отеля, в который якобы направились она и ее родственники, однако ни один человек под такой фамилией там не останавливался и никто заранее не заказывал номер. Ни миссис Ланкастер, ни ее родственники никогда там не бывали.
  — Правда? Это довольно странно.
  — Совершенно верно. Таппенс, моя жена, тоже подумала, что это странно. Адреса, по которому следовало пересылать корреспонденцию, в «Солнечных горах» не оказалось. Мы предприняли несколько попыток связаться с миссис Ланкастер или с миссис Джонсон — так, кажется, звали ее родственницу, — однако сделать это нам так и не удалось. Был там стряпчий, который, по всей вероятности, оплачивал все счета и улаживал все вопросы с мисс Паккард, и мы с ним связались. Но единственное, что он был уполномочен сделать, — это дать нам координаты банка. А банки, — сухо заметил Томми, — никакой информации о клиентах не предоставляют.
  — Совершенно верно, в особенности в том случае, если таково желание самих клиентов.
  — Моя жена написала миссис Ланкастер, а также миссис Джонсон через банк, однако никакого ответа не получила.
  — Это, конечно, не совсем обычно. Впрочем, люди не всегда отвечают на письма. Возможно, они уехали за границу.
  — Совершенно верно. Меня все это не слишком заботило. А вот жена почему-то встревожилась. Она подумала, что с миссис Ланкастер что-то случилось. Одним словом, она решила, что за время моего отсутствия займется выяснением этого вопроса. Не знаю, что именно она собиралась делать: то ли выяснить все непосредственно в отеле, то ли в банке, то ли связаться со стряпчим. Во всяком случае, она решила получить дополнительную и более подробную информацию.
  Доктор Меррей вежливо и терпеливо выслушал все это и без особого интереса спросил:
  — Что, собственно, она имела в виду?
  — Она считает, что миссис Ланкастер грозит опасность, что с ней, возможно, уже что-то случилось.
  Доктор поднял брови:
  — Да что вы, я бы не стал так думать…
  — Вам это может показаться невероятно глупым, — продолжал Томми, — но дело в том, что моя жена звонила домой и предупредила, что приедет еще вчера, и… и… Одним словом, она не приехала.
  — Она сообщила, что непременно приедет?
  — Да. Она знала, что в тот день я должен вернуться домой с конференции. Вот и позвонила, чтобы предупредить Альберта, моего слугу, что к обеду будет дома.
  — И вы считаете, что на нее это не похоже? Что не в ее привычках так поступать? — На этот раз в голосе доктора Меррея звучал интерес.
  — В том-то и дело, что не похоже. Это совсем не похоже на Таппенс. Если бы она задерживалась или если бы изменились ее планы, она бы непременно позвонила или послала телеграмму.
  — И вы о ней беспокоитесь?
  — Да, беспокоюсь, — не стал отрицать Томми.
  — Хм-м… В полицию не обращались?
  — Нет. Что бы мне сказали в полиции? У меня же нет никаких оснований считать, что жена в опасности, что с ней могло что-то случиться. Ведь если бы она попала в катастрофу, оказалась в больнице, мне бы немедленно сообщили, верно?
  — Совершенно с вами согласен… Да-а… если бы был какой-нибудь способ установить ее личность.
  — Но у нее же есть шоферские права, письма, другие вещи.
  Доктор Меррей нахмурился.
  Томми торопливо продолжал:
  — А теперь вдруг появляетесь вы со своей историей, которая произошла в «Солнечных горах». Рассказываете о пожилых женщинах, которые умирали, хотя отнюдь не должны были умирать. Предположим, эта старушенция до чего-то докопалась — увидела, услышала или догадалась… — и начала болтать. Ее нужно было заставить замолчать, вот ее быстренько и убрали, увезли в такое место, где ее невозможно найти. Мне невольно начинает казаться, что эти два обстоятельства между собой связаны.
  — Странно. Это действительно странно. И что же вы предполагаете делать дальше?
  — Собираюсь провести свое собственное расследование. Попробую добраться до стряпчего. Возможно, что это вполне приличный почтенный человек, однако все равно хотелось бы самому на него посмотреть, чтобы выяснить, что это за фрукт.
  Глава 12
  ТОММИ ВСТРЕЧАЕТ СТАРИННОГО ДРУГА
  I
  Томми разглядывал фирму «Партингдейл, Гаррис, Локридж и Партингдейл» с противоположной стороны улицы.
  Помещение фирмы выглядело достаточно респектабельно и несколько старомодно. Бронзовая табличка носила на себе следы времени, однако была ярко начищена. Томми пересек улицу, вошел внутрь через вращающуюся дверь и был встречен кивком машинистки, которая что-то печатала с невероятной скоростью.
  Он обратился к открытому окошечку справа от себя, где значилось: «Справки».
  За окошечком находилась маленькая комнатка, в которой работали три машинистки и еще два клерка сидели, склонившись над документами.
  В помещении стоял чуть затхлый запах, свойственный всякому юридическому учреждению.
  От одной из машинок поднялась и подошла к окошечку женщина лет тридцати пяти с лишком, увядшая блондинка сурового вида с pince-nez158 на носу.
  — Что вам угодно?
  — Я бы хотел видеть мистера Экклза.
  Суровость женщины возросла еще больше.
  — Вам назначено?
  — Боюсь, что нет. Я сегодня случайно оказался в Лондоне.
  — К сожалению, мистер Экклз сегодня очень занят. Возможно, кто-нибудь другой из адвокатов нашей фирмы…
  — Но мне хотелось бы поговорить именно с мистером Экклзом. Мы с ним уже обменялись письмами.
  — О, тогда понятно. Может быть, вы в таком случае назовете свое имя?
  Томми назвал свою фамилию и адрес, и блондинка удалилась, чтобы переговорить по телефону, стоящему у нее на столе. После беседы, которая велась шепотом, она вернулась к окошечку.
  — Наш клерк проводит вас в комнату для ожидания. Мистер Экклз сможет вас принять минут через десять.
  Томми проводили в комнату для ожидания, обстановку которой составляли книжный шкаф, набитый толстенными скучными томами, содержащими всевозможную юридическую премудрость, и круглый стол, на котором лежали разные финансовые газеты.
  Томми сел и еще раз прокрутил в голове возможные способы подхода к этому мистеру Экклзу. Он пытался представить себе, что это за человек. Когда его наконец проводили в кабинет и мистер Экклз встал из-за стола, чтобы с ним поздороваться, Томми решил, совершенно неизвестно почему, что мистер Экклз ему антипатичен, и тут же задал себе вопрос: почему этот человек ему не нравится? Для этой неприязни не было ни малейшей причины. Мистер Экклз оказался высоким седым мужчиной, лет сорока или немного больше, с обозначившимися на лбу залысинами. У него было продолговатое печальное лицо, на котором застыло совершенно непроницаемое выражение, умные глаза и любезная улыбка, порой смягчавшая меланхолическое выражение его лица.
  — Мистер Бересфорд?
  — Да. Я к вам по делу, которое выглядит довольно пустячным, однако моя жена обеспокоена его обстоятельствами. Она, как мне кажется, вам писала, а может быть, звонила по телефону с просьбой сообщить ей адрес некоей миссис Ланкастер.
  — Миссис Ланкастер, — повторил мистер Экклз, сохраняя непроницаемое выражение лица истинного игрока в покер. В его голосе даже не было вопросительной интонации. Он произнес фамилию ровным, невозмутимым тоном.
  «Осторожный человек, — подумал Томми. — Впрочем, для всякого юриста осторожность — вторая натура».
  Он продолжал:
  — До недавнего времени миссис Ланкастер жила в доме для престарелых под названием «Солнечные горы» — весьма приличном заведении, предназначенном для старых дам. Дело в том, что там же жила моя тетушка, которая прекрасно себя чувствовала и была вполне счастлива.
  — О, конечно, конечно. Теперь я вспоминаю. Миссис Ланкастер. Если я не ошибаюсь, она там больше не живет, это верно?
  — Да, вы совершенно правы.
  — Так сразу я не могу с точностью все припомнить. — Мистер Экклз протянул руку к телефону. — Мне нужно освежить свою память.
  — Я сейчас вам все объясню, — сказал Томми. — Моя жена хотела получить адрес миссис Ланкастер, поскольку у нас оказался некий предмет, который раньше принадлежал миссис Ланкастер. Речь идет о картине. Она была подарена моей тетушке, мисс Фэншо. Тетушка недавно умерла, и все, что у нее было, перешло к нам. В числе прочих вещей оказалась и картина, которую ей подарила миссис Ланкастер. Моей жене эта картина очень нравится, однако она чувствует определенную неловкость, считая, что миссис Ланкастер, возможно, ценит эту вещь и что поэтому картину следует возвратить ей — во всяком случае, это нужно ей предложить.
  — Ах вот в чем дело! Подобная щепетильность делает честь вашей жене.
  — Трудно предугадать отношение старого человека к вещам, которые ему принадлежат или принадлежали, — заметил Томми с любезной улыбкой. — Может быть, она была рада, когда картина находилась у моей тетушки, поскольку та ею восхищалась, но так как тетушка умерла, то, возможно, было бы несправедливо, чтобы картина перешла в руки незнакомых людей. У этой картины нет никакого названия, на ней изображен дом в сельской местности. Насколько можно предположить, этот дом мог принадлежать семье миссис Ланкастер.
  — Возможно, возможно, — сказал мистер Экклз, — однако я не думаю…
  Вошел клерк, предварительно постучав в дверь, и положил на стол перед мистером Экклзом листок бумаги. Мистер Экклз взглянул на листок.
  — Ну как же, теперь я все вспомнил. Да, кажется, миссис… — он взглянул на визитную карточку Томми, — миссис Бересфорд действительно звонила и разговаривала со мной. Я посоветовал ей обратиться в хаммерсмитское отделение банка «Сазерн-Каунтиз». Это единственный адрес, который известен мне самому. Письма, предназначенные миссис Ричард Джонсон и адресованные на банк, будут пересланы. Миссис Джонсон, насколько мне известно, является либо племянницей, либо какой-то другой дальней родственницей миссис Ланкастер, и именно миссис Джонсон в свое время поручила мне дела по устройству миссис Ланкастер в «Солнечные горы». Она просила навести всевозможные справки касательно этого заведения, поскольку сама она знает о нем лишь понаслышке от своих друзей. Мы все это сделали, причем, смею вас уверить, достаточно добросовестно. Оказалось, что это превосходный дом для престарелых, и миссис Ланкастер, родственница миссис Джонсон, провела там несколько счастливых лет.
  — Однако она уехала оттуда довольно внезапно, — заметил Томми.
  — Да, вы правы, это, кажется, было именно так. По-видимому, миссис Джонсон довольно неожиданно возвратилась из Восточной Африки — так случилось со многими служившими там! Они с мужем, насколько мне известно, довольно долго прожили в Кении. Теперь их жизнь устроилась по-иному, и они смогли сами заботиться о своей престарелой родственнице. К сожалению, я не располагаю сведениями о настоящем местопребывании миссис Джонсон. Я получил от нее письмо, в котором она благодарит за то, что я уплатил по ее счетам, и уведомляет, что если мне еще понадобится с ней связаться, то делать это следует через банк, поскольку они с мужем еще не решили, где будут жить. Очень сожалею, мистер Бересфорд, но это все, что мне известно.
  Тон его был вежливым, однако достаточно решительным. Он не выказал ни малейшего смятения или обеспокоенности, но было очевидно, что больше он ничего не скажет. Однако потом он слегка смягчился.
  — Я бы на вашем месте не стал особенно беспокоиться, мистер Бересфорд, — сказал он. — Вернее, уговорил бы вашу жену, чтобы она не беспокоилась. Миссис Ланкастер совсем старая женщина, а старики все забывают. Я уверен, что она давно забыла о картине, которую кому-то подарила. Насколько я помню, ей лет семьдесят пять или семьдесят шесть. В этом возрасте, знаете ли, многое забывается.
  — Вы были с ней знакомы лично?
  — Нет, я никогда ее не видел.
  — Но вы знали миссис Джонсон?
  — Я встречался с ней несколько раз, когда она приходила советоваться со мной по поводу устройства этих дел. Очень приятная женщина и очень деловая. Прекрасно разбирается в тех делах, которые я для нее устраивал. — Он встал со своего кресла и добавил: — К сожалению, я больше ничего не могу для вас сделать, мистер Бересфорд.
  Томми решительно давали понять, что свидание окончено.
  Он вышел на Блумсбери-стрит и огляделся в поисках такси. Поклажа, которую он нес под мышкой, была не особенно тяжела, но достаточно громоздка, и нести ее было неудобно. Он оглянулся и с минуту смотрел на здание, из которого только что вышел. Отличное старинное здание, почтенная фирма. Ничего дурного о ней не скажешь, придраться абсолютно не к чему, так же как нельзя сказать ничего дурного о господах Партингдейле, Гаррисе, Локридже и Партингдейле. Мистера Экклза тоже нельзя ни в чем обвинить. В его поведении нет и следа беспокойства, тревоги или изворотливости. В романах, мрачно подумал Томми, при имени миссис Джонсон или миссис Ланкастер человек с нечистой совестью непременно вздрогнул бы и отвел глаза — что-нибудь такое непременно бы сделал, обнаружив тем самым, что с этими именами связано что-то неприятное, неладное. А по виду мистера Экклза можно было сказать только одно: он из вежливости старался не показать, как ему досадно, что у него отнимают время на такие пустяки, как вопросы, которыми ему докучал Томми.
  «И все равно, — думал Томми, — мистер Экклз мне не нравится». Ему припомнились некоторые случаи в прошлом, когда какие-то люди ему почему-либо не нравились. Очень часто эти интуитивные антипатии, основанные исключительно на подозрении, оказывались верными. Но может быть и иначе, проще. Если вам постоянно приходится иметь дело с разными людьми, у вас появляется внутреннее чувство, чутье, которое позволяет вам правильно о них судить. Так опытный антиквар нюхом чует подделку еще до того, как подвергнет сомнительный предмет тщательному исследованию. Ему ясно, что дело нечисто. То же самое и с картинами. И с кассиром, которому предлагается фальшивый банкнот.
  «Говорит нормально, — думал Томми, — выглядит нормально, голос нормальный, и все равно…» Он отчаянно замахал рукой, завидев такси, которое проезжало мимо, но машина прибавила скорости и скрылась из виду. «Вот свинья!» — подумал Томми.
  Он посмотрел вправо и влево по улице в поисках более любезного средства передвижения. На тротуарах было довольно много народу. Кто-то спешил, другие просто прогуливались, какой-то человек смотрел на бронзовую табличку адвокатской фирмы напротив того места, где стоял Томми. Рассмотрев ее как следует, человек повернулся, и Томми изумился, увидев знакомое лицо. Томми проследил, как мужчина прошел до конца улицы, немного помедлил и повернул назад. Кто-то вышел из здания, возле которого стоял Томми, и в тот же момент мужчина на противоположной стороне несколько ускорил шаг, продолжая идти по своей стороне, однако не отставая от вышедшего из дверей человека. А тот был очень похож на мистера Экклза. В тот же самый момент показалось такси, соблазнительно замедлившее ход. Томми поднял руку, такси остановилось, он открыл дверцу и сел в машину.
  — Куда?
  Томми с сомнением посмотрел на свой громоздкий груз. Он уже приготовился назвать один адрес, но потом передумал и назвал другой:
  — Лайон-стрит, 14.
  Четверть часа спустя он был на месте. Расплатившись с шофером, он нажал кнопку звонка и спросил мистера Айвора Смита. Когда он вошел в одну из комнат на третьем этаже, человек, сидевший лицом к окну, обернулся и сказал, слегка удивившись:
  — Привет, Томми. Вот уж не ожидал тебя увидеть. Сколько времени прошло. Что ты здесь делаешь? Решил проведать старых друзей?
  — Если бы это было так, Айвор.
  — Ты, наверное, только что вернулся с конференции?
  — Да.
  — Ничего, кроме обычной болтовни, как я полагаю?
  — Совершенно верно. Чистая потеря времени.
  — Слушали, верно, без конца этого балаболку Боги Уэддока. Скучища смертная. Он год от года становится все несноснее.
  — Что верно, то верно. — Томми сел на стул, взял предложенную сигарету и сказал: — Мне бы хотелось узнать — правда, я сильно сомневаюсь, что будет толк, — нет ли у тебя отрицательных данных на мистера Экклза из адвокатской фирмы «Партингдейл, Гаррис, Локридж и Партингдейл».
  — Интересно… Очень, очень интересно, — сказал человек по имени Айвор. Он вздернул брови. Это были очень удобные брови для такой цели. Те концы, которые были возле носа, поднялись вверх, в то время как противоположные невероятно низко опустились. У него сразу сделалось трагическое выражение лица, как у человека, потрясенного горем, однако такова была особенность его мимики. — А что, тебе пришлось иметь с ним дело?
  — Беда в том, — сказал Томми, — что я решительно ничего о нем не знаю.
  — Хм-м… А почему ты пришел ко мне?
  — Потому что увидел на улице Эндерсона. Я очень давно его не встречал, но сразу же узнал. Он за кем-то следил. Кто бы ни был этот человек, он вышел из здания, в котором я только что побывал. Там находятся две юридические фирмы и одна бухгалтерская. Разумеется, этот человек может служить в любой из этих фирм, однако мне показалось, что он похож на мистера Экклза. И мне подумалось: а вдруг случайно Эндерсон интересуется именно мистером Экклзом?
  — Хм-м, Томми, — хмыкнул Айвор Смит. — Ты всегда был отличным отгадчиком.
  — Кто же такой этот мистер Экклз?
  — Так ты не знаешь? И не догадываешься?
  — Не имею ни малейшего понятия, — признался Томми. — Коротко говоря, я обратился к нему, чтобы разузнать об одной старушке, которая жила в доме для престарелых и недавно оттуда съехала. Стряпчим, который занимался устройством ее дел, и был этот мистер Экклз. Он все проделал наилучшим образом, соблюдая соответствующий декорум. Я попросил его дать мне ее нынешний адрес. Он ответил, что у него его нет. Вполне возможно, что это именно так… но у меня возникли сомнения. Только он может мне помочь ее отыскать. Он — единственный ключ.
  — А тебе так необходимо ее найти?
  — Да.
  — Не думаю, что смогу тебе чем-нибудь помочь. Экклз — весьма уважаемый и знающий юрист, он зарабатывает большие деньги, у него в высшей степени респектабельная клиентура — земельная аристократия, врачи и юристы, отставные генералы и адмиралы и всякое такое прочее. Судя по тому делу, о котором ты говоришь, я не сомневаюсь, что он действовал строго в рамках закона.
  — Но ты же… вы им интересуетесь, — возразил Томми.
  — Да, нас интересует мистер Джеймс Экклз. — Айвор Смит вздохнул. — Мы интересуемся им последние шесть лет. И пока еще не сдвинулись с места.
  — Занятно, — присвистнул Томми. — Еще раз спрашиваю: что собой представляет этот мистер Экклз?
  — Ты хочешь спросить, в чем мы его подозреваем? Если выразить одной фразой, то мы подозреваем, что этот человек обладает первоклассными мозгами и занимается организацией преступной деятельности в стране.
  — Преступной деятельности? — с удивлением переспросил Томми.
  — Ну, конечно, он не рыцарь плаща и кинжала. И речь идет не о шпионаже или контршпионаже, а просто об обыкновенных преступлениях. Этот человек, насколько нам удалось установить, сам не совершал ни одного противозаконного поступка. Он ничего не украл, не подделывал документов, не занимался никакими махинациями с капиталами — у нас нет против него никаких улик. Но если происходит какое-нибудь организованное ограбление, то где-то на заднем плане непременно маячит этот мистер Экклз, человек безупречной репутации.
  — Шесть лет, — задумчиво проговорил Томми.
  — Возможно, даже дольше. Потребовалось немного времени, чтобы обозначилась определенная схема. Ограбление банка, крупная кража драгоценностей — все то, что связано с большими деньгами. Невольно возникала мысль, что за всеми этими преступлениями стоит один и тот же человек, что план родился в одной и той же голове. Те, кто на самом деле совершил эти преступления, никогда бы ни до чего подобного не додумались. Они делали то, что им велели, то, что было приказано. Им самим ни о чем не приходилось думать. Думал за них кто-то другой.
  — Что же заставило вас остановиться на Экклзе?
  Айвор Смит задумчиво покачал головой:
  — Было бы слишком долго рассказывать. У этого человека масса друзей и еще больше знакомых. Люди, с которыми он играет в гольф, люди, что чинят его машину, биржевые маклеры, которые на него работают. Существует несколько компаний с безупречной репутацией, в которых у него есть свой интерес. Схема делается все более четкой, однако его роль не проясняется, разве что в определенных случаях отмечалось его демонстративное отсутствие. Отлично спланированное крупное ограбление банка (следует отметить, что в расходах преступники не стеснялись), где были предусмотрены все возможности отхода и надежного сокрытия денег. А где же в это время находится мистер Экклз? В Монте-Карло, или в Цюрихе, или даже в Норвегии, ловит лосося. Вы можете быть уверенным в том, что он и близко не подойдет к месту преступления — ближе чем в сотне миль его нечего и искать.
  — И тем не менее вы его подозреваете?
  — О, конечно. У меня, например, нет ни малейшего сомнения. Но я не знаю, поймаем мы его в конце концов или нет. Ни человек, который проник в банк, проделав под ним подкоп, ни тот, кто отключил ночного сторожа, ударив его по голове, ни кассир, который участвовал в деле с самого начала, ни управляющий банком, который сообщил нужную информацию, — никто из них не видел Экклза и даже не слышал о нем. Выстраивается длинная цепочка, и каждому известно только соседнее звено, и больше ничего.
  — Старая добрая теория центрального звена?
  — Более или менее, однако есть и кое-что оригинальное. Когда-нибудь мы получим свой шанс. Кто-нибудь, кому не положено знать ничего, все-таки что-нибудь да узнает. Какая-нибудь глупость, мелочь, которая, как это ни странно, может сослужить службу и дать, наконец, так необходимые нам улики.
  — Он женат? У него есть семья?
  — Нет, это было бы слишком рискованно. Он живет один, у него экономка, садовник и шофер-камердинер. У него бывают гости, хотя и не часто, и я могу поклясться, что все они самые почтенные и добропорядочные люди.
  — И никто неожиданно не разбогател?
  — Очень хороший вопрос. Ты попал в самую точку, Томас. Большие деньги непременно должны проявиться. Кто-то должен разбогатеть, это не может пройти незамеченным. Однако и это продумано и предусмотрено. Крупный выигрыш на скачках, удачное вложение капитала в акции — все вполне естественно и объяснимо, просто везение или обычная законная сделка. Помимо этого, крупные суммы денег хранятся в банках за границей, в самых разных странах. В общем и целом это огромный, просто колоссальный валютный концерн, где деньги постоянно работают, перемещаясь с места на место.
  — Ну что же, — сказал Томми, — желаю вам удачи. Надеюсь, вы поймаете наконец этого человека.
  — Ты знаешь, я думаю, что мы действительно его поймаем рано или поздно. Мы все надеемся, что нам удастся найти его слабое место.
  — Каким же это образом?
  — Его слабое место — это страх, — пояснил Айвор. — Нужно заставить его почувствовать опасность. Пусть он испугается, испытает тревогу. Если внушить человеку тревогу, он может совершить какой-нибудь опрометчивый поступок, какую-нибудь глупость. Сделать ошибку. Именно на этом можно подловить преступника. Возьмите самого умного человека, который блестяще рассчитывает все наперед, никогда не сделает ложного шага. Заставьте его встревожиться, и он тут же сделает ошибку. По крайней мере, я на это надеюсь. Ну а теперь рассказывай свою историю. Возможно, ты знаешь что-то, что может нас заинтересовать.
  — Боюсь, что в моей истории нет ничего криминального — так, пустячное дело.
  — Ну все равно, рассказывай.
  Томми рассказал, даже не стараясь особенно извиняться по поводу тривиальности своего дела. Он знал, что Айвору несвойственно презирать тривиальные обстоятельства. И он действительно сразу взял быка за рога, заговорив о главном обстоятельстве, которое и привело к нему Томми.
  — Значит, ты говоришь, что твоя жена не приехала домой, она исчезла?
  — На нее это совсем не похоже.
  — Это серьезно.
  — Для меня очень даже серьезно.
  — Могу себе представить. Я только раз встречался с твоей женой. Весьма проницательная и энергичная особа.
  — Если она хочет до чего-то докопаться, она становится похожей на терьера, который идет по следу, — сказал Томас.
  — Ты обращался в полицию?
  — Нет.
  — Почему?
  — Ну, во-первых, я не могу себе представить, что с ней случилось что-нибудь скверное. Таппенс всегда умудряется вывернуться. Просто она стремится поймать сразу всех зайцев, сколько бы их ни было. У нее, возможно, не было времени, чтобы позвонить или вообще дать нам знать.
  — М-м-м… Не нравится мне это. Она ведь разыскивала какой-то дом, верно? Это может оказаться интересным, поскольку в числе прочих дел, которые пока что ничего нам не дали, мы занимаемся агентами по недвижимости, следим за ними.
  — Агенты по недвижимости? — удивился Томми.
  — Да. Мелкие агенты, которые занимаются куплей-продажей домов в провинциальных городах в различных частях Англии, однако не слишком далеко от Лондона. Фирма мистера Экклза часто ведет дела этих агентов, а также их клиентов. Иногда она выступает поверенным продавца, иногда — покупателя, используя многочисленные агентства в работе с клиентами. Мы порой не можем понять, зачем он это делает. Подобные сделки особой выгоды не приносят.
  — И ты думаешь, что это неспроста и наводит на кое-какие мысли?
  — Ты, наверное, помнишь крупное ограбление Лондонского Южного банка? Оно случилось несколько лет назад, и там фигурировал некий дом — уединенный дом в сельской местности. В этом доме и встречались грабители. Туда они привозили добычу, а потом прятали в потаенных местах. В округе пошли разговоры, соседи гадали, что это за люди, которые появляются и исчезают в самое неподходящее время. Вдруг среди ночи приезжает несколько автомобилей, а потом сразу же уезжает. В провинции люди весьма интересуются тем, что происходит у соседей. Полиция, разумеется, устроила облаву, деньги были частично обнаружены, и арестованы три человека, один из которых был полиции хорошо известен.
  — И это не помогло найти главного?
  — Нет, не помогло. Арестованные молчали, у них были хорошие адвокаты, и вообще, они чувствовали себя защищенными. Пойманные преступники получили большие сроки, однако в течение года или полутора все оказались на свободе. Все было проделано очень ловко.
  — Я, кажется, помню, читал об этом в газетах. Один человек исчез из здания уголовного суда, куда его привезли под охраной двух тюремщиков.
  — Совершенно верно. Побег был умело организован, и денег на него не пожалели. Однако мы считаем, что преступники поняли: они совершают ошибку, используя один и тот же дом слишком долгое время и вызывая тем самым любопытство соседей. Кто-то из преступников, очевидно, решил, что разумнее нанять несколько домов и поселить в них своих людей. Так и было сделано, появилось по меньшей мере тридцать домов в разных концах страны. Приезжают люди, снимают дом — муж с женой или мать с дочерью, вдова, отставной офицер с женой. Тихие, спокойные люди. Они слегка ремонтируют дом, для чего призывают местного строителя или выписывают декоратора из Лондона, а потом через год или полтора у них меняются обстоятельства и они уезжают на постоянное жительство за границу. Примерно такая схема. Все естественно и прилично. В то время как они там живут, дом используется для целей довольно-таки неожиданных! Однако никто ничего не подозревает. К ним приезжают друзья, но не слишком часто. Так, время от времени. Однажды вечером происходит торжество — празднуется какой-нибудь юбилей стариков хозяев или чье-нибудь совершеннолетие. Приезжает и уезжает масса машин. В течение полугода совершается пять крупных ограблений, и каждый раз добыча исчезает, ее прячут не в одном доме, а в пяти разных домах в различных частях страны. Пока это только предположение, мой дорогой Томми, однако мы его разрабатываем. Предположим, твоя старушка выпустила из рук картину, на которой изображен дом, а это не просто дом, а дом совершенно определенный. И предположим, твоя супруга узнала этот дом и помчалась расследовать. И предположим, кому-то не хочется, чтобы этим домом стали интересоваться. Все может сложиться в одну общую картину.
  — Ну, это, по-моему, притянуто за уши.
  — Да, согласен. Но мы живем в такое время, когда случаются просто невероятные вещи. А в нашем деле — тем более.
  II
  Томми устало вылез из четвертого за день такси и огляделся, пытаясь определить, что это за район. Такси остановилось возле крошечного cul-de-sac, который уютно прислонился к протуберанцам Хэмпстед-Хит. Этот cul-de-sac, по-видимому, облюбовали в качестве места жительства художники. Каждый дом разительно отличался от соседнего. Нужный ему дом, судя по его виду, состоял из огромной студии со стеклянной крышей, к которой, наподобие флюса, прилепились с одной стороны три комнатки. Лестница, выкрашенная в ярко-зеленый цвет, вела к внешней стороне дома. Томми открыл калитку, прошел по дорожке и, не видя звонка, воспользовался висевшим у двери молотком. Не получив никакого ответа, он снова стал стучать, на этот раз немного погромче.
  Дверь открылась настолько неожиданно, что он чуть не упал. На пороге стояла женщина. При взгляде на нее Томми показалось, что это самая непривлекательная женщина из всех, которых ему приходилось встречать в своей жизни. У нее было широкое, похожее на блин лицо, огромные глаза, причем разного цвета — один зеленый, а другой карий; высокий лоб, а над ним — шапка непокорных волос, напоминающих заросли кустарника. Женщина была одета в красновато-фиолетовый рабочий халат, перепачканный глиной, и Томми сразу бросилось в глаза, что ее рука, придерживающая дверь, удивительно красивой формы.
  — О, — сказала она. Голос у нее был глубокий и очень приятный. — В чем дело? Я занята.
  — Миссис Боскоуэн?
  — Да. Что вам нужно?
  — Моя фамилия Бересфорд. Не могли бы вы уделить мне несколько минут? Я хотел бы с вами поговорить.
  — Право, не знаю. А это так необходимо? О чем вы хотите говорить? Наверное, о какой-нибудь картине? — Она окинула его подозрительным взглядом.
  — Да, мое дело связано с одной из картин вашего мужа.
  — Вы хотите ее продать? У меня достаточно его картин, и я не хочу ничего покупать. Отнесите ее в какую-нибудь картинную галерею. Его картины начинают покупать. По вашему виду не похоже, чтобы вам необходимо было продавать картины.
  — О нет, я не собираюсь ничего продавать.
  Томми испытывал необъяснимое затруднение, разговаривая с этой женщиной. Ее глаза, несмотря на разный цвет, были очень красивы. Они смотрели прямо через его плечо на улицу с выражением живейшего интереса к тому, что происходило где-то там, вдали.
  — Пожалуйста, — сказал Томми, — позвольте мне войти. Мне довольно трудно объяснить цель моего визита.
  — Если вы художник, я с вами разговаривать не буду, — заявила миссис Боскоуэн. — Все художники нынче такие скучные.
  — Я не художник.
  — Да, конечно, вы и не похожи на художника. — Она осмотрела его с головы до ног. — Вы больше похожи на чиновника, — констатировала она с неодобрением.
  — Можно мне войти, миссис Боскоуэн?
  — Не уверена. Подождите.
  Она довольно резко захлопнула дверь. Томми ждал. Прошло минуты четыре, и дверь снова отворилась.
  — Ну ладно, — сказала она. — Можете войти.
  Она провела его по коридору к узкой лестнице, которая вела в студию. В углу стояла фигура, рядом лежали различные инструменты — молотки, резцы и стамески. И еще комок глины. Вся студия выглядела так, словно ее только что громила толпа хулиганов.
  — Вечно здесь некуда сесть, — заметила миссис Боскоуэн.
  Она скинула какие-то предметы с деревянной табуретки и пододвинула ее Томми.
  — Вот. Садитесь и говорите.
  — Очень любезно с вашей стороны, что вы пригласили меня войти.
  — Да, с моей стороны это большая любезность, но у вас такой встревоженный вид. Вас ведь что-то очень беспокоит, верно?
  — Да, вы правы.
  — Я так и думала. Что же именно?
  — Моя жена, — признался Томми, сам удивляясь своему ответу.
  — Ах вот как! Вас беспокоит ваша жена. Ну что же, в этом нет ничего необычного. Мужья часто беспокоятся по этому поводу. Что же случилось? Она с кем-нибудь сбежала или просто решила немного развлечься?
  — Нет. Дело совсем не в этом.
  — Так, может быть, она умирает? Рак?
  — Нет, просто я не знаю, где она находится.
  — И вы думаете, что я знаю, где она? Тогда скажите мне, как ее зовут, и вообще, расскажите о ней, если вы считаете, что я могу вам помочь ее отыскать. Имейте в виду, — добавила миссис Боскоуэн, — я совсем не уверена, что мне хочется этим заниматься.
  — Слава богу, с вами гораздо легче разговаривать, чем я поначалу предполагал.
  — Что это у вас за картина? Судя по всему, вы держите под мышкой картину, верно?
  Томми снял обертку.
  — На этой картине стоит подпись вашего мужа. Мне бы хотелось услышать, что вы можете о ней сказать.
  — Понятно. Что именно вы хотите знать?
  — Когда она написана и где находится это место.
  Миссис Боскоуэн в первый раз внимательно на него посмотрела, и в ее глазах мелькнула искра интереса.
  — Ну что же, это нетрудно, — сказала она. — Да, я могу вам о ней рассказать. Она была написана примерно пятнадцать лет назад — впрочем, нет, значительно раньше, как я припоминаю. Это одна из ранних его работ. Двадцать лет назад, я бы сказала.
  — А вы знаете, где это? Я имею в виду, где находится это место?
  — О, конечно, я прекрасно помню. Очень милая картина. Мне она всегда нравилась. И этот горбатый мостик, и дом. А место называется Сэттон-Чанселор. Это в семи милях от Маркет-Бейзинга. А дом находится в двух милях от Сэттон— Чанселора. Прелестное местечко. Такое тихое и уединенное.
  Она подошла к картине, нагнулась и стала внимательно ее рассматривать.
  — Вот забавно, — сказала она. — Да, очень странно. Интересно бы знать.
  Томми, оставив без внимания это непонятное замечание, спросил:
  — А как называется этот дом?
  — Право, не припомню. Его название несколько раз менялось. Не могу вам сказать почему. С этим домом связаны какие-то трагические события, и новые хозяева всякий раз давали ему новое название. То он назывался «Дом на канале», то «Дом у моста», потом «В лугах», а еще — «У реки».
  — А кто там жил? И кто живет теперь? Вы не знаете?
  — Мне они незнакомы. Когда я в первый раз там была, там жили мужчина и женщина. Собственно, они только приезжали туда на уик-энды. Мне кажется, они не были женаты. Она была танцовщица, а может быть, актриса — нет-нет, определенно танцовщица. Балерина. Довольно красивая, но глупенькая. Даже, я бы сказала, не в своем уме. Уильям, насколько мне помнится, был в нее влюблен.
  — Он рисовал ее?
  — Нет. Он вообще редко писал людей. Говорил иногда, что хочет сделать с кого-нибудь эскиз, но всерьез этим не занимался. А вот к молодым девицам он всегда был неравнодушен.
  — Именно эти люди там жили, когда он писал эту картину?
  — Да, мне кажется, что так. Правда, не постоянно. Они приезжали только на уик-энды. А потом они расстались. Между ними произошла ссора, он, как мне кажется, бросил ее и уехал, а может быть, наоборот, она его бросила. Меня там в то время не было. Я была в Ковентри, лепила там группу. После этого, по-моему, там оставались гувернантка и ребенок. Не знаю, что это была за девочка, откуда она взялась, но, насколько я понимаю, гувернантка была при ней, воспитывала ее. Потом, как мне кажется, с девочкой что-то случилось. Либо гувернантка куда-то ее увезла, либо она умерла. Зачем вам нужно знать, что за люди жили там двадцать лет назад? Разве не глупо этим интересоваться?
  — Я хочу знать об этом доме все, что только возможно, — пояснил Томми. — Понимаете, моя жена поехала разыскивать этот дом. Она сказала, что видела его из поезда.
  — Совершенно верно, — кивнула миссис Боскоуэн. — Железная дорога идет как раз по другую сторону моста. Насколько я понимаю, из поезда этот дом прекрасно виден. — Потом она спросила: — А зачем вашей жене понадобилось отыскивать этот дом?
  Томми вкратце объяснил ей, в чем дело. Она бросила на него подозрительный взгляд.
  — А вы случайно не сбежали из сумасшедшего дома? — спросила миссис Боскоуэн. — Может, вас отпустили под честное слово? Так, кажется, у них это называется?
  — Согласен, что на это похоже, — признался Томми, — но на самом деле все очень просто. Моя жена хотела разузнать все, что связано с этим домом, поэтому она стала ездить по разным железнодорожным веткам, чтобы выяснить, где она его видела. Скорее всего, она его нашла и поехала в это самое место — что-то такое, а потом Чанселор.
  — Верно, Сэттон-Чанселор. Было такое богом забытое местечко. Вполне возможно, что теперь оно разрослось, может быть, даже превратилось в современный спальный район.
  — Вполне возможно, — согласился Томми. — Она позвонила, что едет домой, но так и не приехала. И я хочу узнать, что с ней случилось. Думаю, что она приехала и начала наводить справки об этом доме, а потом… возможно, теперь ей грозит опасность.
  — Какая может быть опасность?
  — Я не знаю. Я даже не подозревал ни о какой опасности, а вот моя жена подозревала.
  — Она у вас вообще подозрительная?
  — Может быть, и так. Ей это свойственно. У нее бывают предчувствия. Вы никогда не слышали о некоей миссис Ланкастер? Лет двадцать тому назад, например, или, напротив, совсем недавно, несколько месяцев назад?
  — Миссис Ланкастер? Нет, я такой не знаю. Имя-то запоминающееся. Нет, решительно не помню. А в чем дело, что это за миссис Ланкастер?
  — Ей как раз принадлежала эта картина. Она в свое время подарила ее моей тетушке. А потом, довольно неожиданно, уехала из дома престарелых, где до этого находилась. Ее забрали родственники. Я пытался навести о ней справки, однако у меня ничего не получилось.
  — У кого из вас больное воображение, у вас или у вашей жены? Вы напридумывали кучу всяких вещей и теперь не находите себе покоя.
  — О, конечно, можно сказать и так, — согласился Томми. — Не нахожу себе покоя, а почему — неизвестно. Вполне возможно, что волнуюсь попусту. Вы это хотите сказать? Может быть, вы и правы.
  — Нет, — возразила миссис Боскоуэн несколько иным тоном. — Я бы не сказала, что совсем попусту.
  Томми вопросительно посмотрел на нее.
  — В этой картине есть одна странность, — сказала миссис Боскоуэн. — Совершенно непонятная вещь. Я, видите ли, отлично ее помню. Вообще, я помню большинство картин Уильяма, хотя у него их такое множество.
  — А вы не помните, кто ее купил, если она действительно была продана?
  — Нет, вот этого не помню. Да, мне кажется, что ее кто-то купил. У него как-то была выставка, с этой выставки много было распродано. Они были написаны за три или четыре года до выставки. Очень многое раскупили. Почти что все. Но сейчас я, конечно, не могу вспомнить, кто покупал. Трудно этого от меня требовать.
  — Я вам очень благодарен и за то, что вы вспомнили.
  — Вы меня не спросили, почему я думаю, что в этой картине есть что-то странное. В той самой, которую вы принесли.
  — Вы хотите сказать, что она не принадлежит вашему мужу? Что ее написал кто-то другой?
  — О нет, эту картину написал Уильям. Насколько я помню, в каталоге она значилась под названием «Дом у канала». Но сейчас она не совсем такая, как была на выставке. В ней что-то изменилось.
  — Что же именно?
  Миссис Боскоуэн протянула испачканный глиной палец и указала на точку, расположенную под мостом, переброшенным через канал.
  — Вот, — сказала она. — Видите? Здесь под мостом нарисована лодка, верно?
  — Да, — сказал Томми, не понимая, в чем дело.
  — Ну так вот, когда я в последний раз видела картину, этой лодки там не было. Когда картина выставлялась, на ней не было никакой лодки.
  — Вы хотите сказать, что кто-то — не ваш муж — нарисовал эту лодку потом, позже?
  — Да. Странно, не правда ли? Не могу понять, для чего это понадобилось. Сначала я удивилась, увидев на картине эту лодку — на канале вообще не бывало лодок, — а потом заметила, что пририсована она не Уильямом. Это сделал кто-то другой. Интересно бы узнать кто. — Она посмотрела на Томми. — И еще интересно — зачем.
  Томми не мог предложить никакого ответа. Он смотрел на миссис Боскоуэн. Его тетушка Ада назвала бы ее женщиной непоследовательной, однако ему она такой не показалась. Она изъяснялась несколько туманно, и у нее была манера перескакивать с предмета на предмет. То, что она говорила в данный момент, казалось, не имело связи с тем, о чем шла речь минуту назад. Томми показалось, что она знает гораздо больше, чем готова рассказать. Любила ли она своего мужа, ревновала ли его, а может быть, презирала? Это невозможно было понять ни по ее поведению, ни по ее словам. Однако у него было такое чувство, что привязанная под мостом лодочка, которая была пририсована позже, внушала ей какое-то беспокойство. Ей не нравилось, что на картине появилась лодка. Неужели она действительно помнила — ведь прошло уже столько лет! — рисовал ли Боскоуэн лодку у моста или нет? Ведь это, по существу, такая пустячная деталь. Если бы она видела в последний раз картину год или два назад… но ведь это было значительно раньше. А миссис Боскоуэн почувствовала беспокойство. Он снова посмотрел на нее и увидел, что она с любопытством разглядывает его. В ее взгляде не было враждебности, она просто внимательно изучала его. Очень внимательно.
  — Что же вы теперь собираетесь делать? — спросила она.
  Ответить на этот вопрос было, по крайней мере, нетрудно. Он прекрасно знал, что собирается делать.
  — Сегодня поеду домой, посмотрю, нет ли от жены каких-нибудь вестей — может, она звонила или написала. Если же нет, то завтра отправлюсь в это самое место, в Сэттон-Чанселор. Надеюсь, что там я ее найду.
  — Это будет зависеть от некоторых обстоятельств, — сказала миссис Боскоуэн.
  — От каких именно? — резко спросил Томми.
  Миссис Боскоуэн нахмурилась, а потом пробормотала, словно про себя:
  — Интересно, где она теперь?
  — О ком это вы?
  Миссис Боскоуэн, которая отвернулась было от Томми, теперь снова посмотрела на него.
  — О, я имею в виду вашу жену. — Затем она добавила: — Надеюсь, с ней ничего не случилось.
  — Почему, собственно, с ней должно что-то случиться? Скажите мне, миссис Боскоуэн, вы что-то знаете об этом месте, что-то неладно в этом Сэттон-Чанселоре?
  — В Сэттон-Чанселоре? В этом месте? — Она покачала головой. — Нет, я думала не о месте.
  — Тогда, наверное, о доме? — предположил Томми. — Этот дом на канале, а не сама деревушка Сэттон-Чанселор.
  — Ах, дом, это был прекрасный дом. Знаете, такой… он был словно специально предназначен для любовников.
  — И там действительно жили любовники?
  — Иногда. Правда, нечасто. Если дом предназначен для любовников, там и должны жить любовники.
  — И его не следует использовать по другому назначению.
  — Вы очень догадливы, — заметила миссис Боскоуэн. — Вы поняли, что я имею в виду, не правда ли? Дом, предназначенный для любовников, нельзя использовать для дурных целей. Дому это не понравится.
  — Вам что-нибудь известно о людях, которые жили там в последнее время?
  Она покачала головой:
  — Нет. Я вообще ничего не знаю об этом доме. Он никогда не играл никакой роли в моей жизни.
  — Но ведь вы о чем-то подумали… нет, скорее о ком-то?
  — Да, вы правы. Я подумала о… о ком-то.
  — Вы не могли бы мне рассказать об этом человеке? О котором подумали?
  — Да тут нечего рассказывать. Просто иногда задаешь себе вопрос: где-то он может быть? Что с ним происходит, как он вообще поживает? Вдруг возникает чувство… — Она махнула рукой и вдруг неожиданно предложила: — Не хотите ли копченой рыбки?
  — Рыбки? — изумленно переспросил Томми.
  — Знаете, у меня тут есть парочка копченых селедок. Вот я и подумала, что вам следует подкрепиться, прежде чем вы поедете на вокзал. Вам нужно на вокзал Ватерлоо, — добавила она. — На Сэттон-Чанселор поезда идут оттуда. А пересаживаться нужно в Маркет-Бейзинге. Кажется, там ничего не изменилось.
  Это было знаком того, что ему пора уходить. Он так и сделал.
  Глава 13
  АЛЬБЕРТ ДЕРЖИТ В РУКАХ КЛЮЧИ
  I
  Таппенс открыла глаза и зажмурилась. Перед глазами все плыло. Она попыталась приподняться, но тут же сморщилась от резкой боли и снова уронила голову на подушку. Закрыла глаза, но следом снова их открыла и поморгала.
  Обстановка, которая ее окружала, показалась ей знакомой, и это ощущение принесло ей некоторое удовлетворение. «Я в больнице, лежу в палате», — подумала она. Довольная своими успехами, она не стала больше напрягать мозги и делать какие-либо выводы. Она в больнице, и у нее болит голова. Почему она в больнице и почему у нее болит голова — это ей было неясно. «Что-нибудь с машиной», — предположила она.
  Возле ее кровати двигались сиделки и сестры. Это казалось вполне естественным. Таппенс снова закрыла глаза и сделала осторожную попытку сосредоточиться. На ее мысленном экране возникло смутное изображение пожилого человека в одежде священника. «Отец? Это отец?» — подумала Таппенс. Однако она не была уверена. Наверное, так оно и есть.
  «Но что я тут делаю? Почему нахожусь в больнице? Если я работаю в больнице, то должна быть в форменном платье. В форме ДВО»159.
  Возле ее кровати материализовалась сиделка.
  — Ну как, вам теперь получше, дорогуша? — спросила она с наигранной бодростью. — Вот и славненько.
  Таппенс не была уверена в том, что все так уж славненько. Сиделка сказала что-то о чашечке чаю.
  «Похоже на то, что я больна», — неодобрительно сказала себе Таппенс. Она лежала неподвижно, восстанавливая в памяти отрывочные слова и мысли.
  «Солдаты, — сказала себе Таппенс. — ДВО. Да, конечно. Я служу в ДВО».
  Сиделка принесла чай в чашке, похожей на поильник, и поддерживала ее голову, пока она пила. Голову снова пронзила острая боль.
  — Я работаю в ДВО, — вслух сказала Таппенс.
  Сиделка посмотрела на нее непонимающе.
  — Голова болит, — сообщила Таппенс, констатируя этот факт.
  — Скоро пройдет, — отозвалась сиделка.
  Она приняла поильник и, проходя мимо сестры, доложила ей:
  — Номер четырнадцатый проснулась. Правда, она еще плохо соображает.
  — Она что-нибудь сказала?
  — Сказала, что она ОВП160, — сообщила сиделка.
  Сестра хмыкнула, показывая тем самым, что она думает обо всяких ничего не значащих пациентах, которые утверждают, что они ОВП.
  — Ну, это мы еще посмотрим, — сказала она. — Поторопитесь, нельзя же весь день возиться с поильником.
  Таппенс лежала на подушках в полусонном состоянии. Она все еще не могла контролировать свои мысли, и они проносились в ее голове беспорядочной чередой.
  Здесь должен быть кто-то, кого она хорошо знает. В этой больнице было что-то странное. Она такой больницы не помнила… Никогда в такой не работала. «Там были солдаты, — сказала она себе. — Это была хирургическая палата, на мне были ряды А и Б». Она открыла глаза, снова огляделась и решила, что этой больницы она никогда раньше не видела, что там нет ничего указывающего на хирургических больных, будь они военные или гражданские.
  Интересно, где она находится? — спрашивала она себя. В каком городе? Она попыталась вспомнить какое-нибудь название. Но единственное, что приходило на ум, — Лондон или Саутгемптон.
  Теперь около кровати появилась палатная сестра.
  — Надеюсь, вам теперь лучше? — спросила она.
  — Я чувствую себя хорошо, — ответила Таппенс. — Что со мной такое?
  — У вас ушиб головы. Она у вас, должно быть, сильно болит, верно?
  — Болит, — подтвердила Таппенс. — А где я нахожусь?
  — В Королевской больнице в Маркет-Бейзинге.
  Таппенс обдумывала эту информацию. Она ничего ей не говорила.
  — Старик священник, — сказала она.
  — Простите?..
  — Да так, ничего.
  — Мы пока не могли вас зарегистрировать, нам неизвестна ваша фамилия, — сказала сестра. Она приготовила ручку, устремив на Таппенс вопросительный взгляд.
  — Моя фамилия?
  — Да. Для истории болезни, — пояснила она.
  Таппенс молчала, соображая, что все это означает. Ее фамилия. Как ее фамилия? «До чего глупо, — сказала она себе. — Я, кажется, ее забыла. Но все-таки должна ведь у меня быть фамилия». Вдруг она почувствовала облегчение. Перед ней мелькнуло лицо священника, и она решительно проговорила:
  — Ну конечно, Пруденс.
  — П…, эр, у, де, е, эн, эс?
  — Совершенно верно.
  — Но это только имя. А как фамилия?
  — Каули. Ка, а, у, эль, и.
  — Рада, что вы вспомнили, — сказала сестра и отошла с таким видом, словно все остальное ее не интересовало.
  Таппенс была довольна собой. Пруденс Каули из ДВО, отец ее священник… у него приход… идет война… «Странно, — подумала она, — похоже, я ошибаюсь. Все это было давным-давно». Она пробормотала про себя: «Это не ваш ребеночек?» Ничего невозможно понять. Она ли это сейчас сказала или это ей сказал кто-то другой?
  Сестра снова стояла у ее кровати.
  — Ваш адрес, — сказала она. — Мисс Каули или миссис Каули? Вы спрашивали о ребенке?
  — «Это не ваш ребеночек?» Кто это спрашивал или это я сама говорила?
  — Я бы на вашем месте постаралась уснуть, — посоветовала сестра.
  Она вышла, чтобы сообщить полученную информацию по назначению.
  — Кажется, она приходит в себя, доктор, — доложила сестра. — Назвала себя Пруденс Каули. Однако адреса не помнит. Говорит что-то о ребенке.
  — Ладно, — сказал доктор в своей обычной небрежной манере. — Дадим ей еще сутки. Она справляется с сотрясением вполне удовлетворительно.
  II
  Томми пытался вставить ключ в замок. Прежде чем ему это удалось, дверь отворилась — на пороге стоял Альберт.
  — Ну и как, — спросил Томми, — она вернулась?
  Альберт покачал головой.
  — И никаких известий — ни звонка, ни письма, ни телеграммы?
  — Ничего, сэр. Решительно ничего. И от других тоже ничего. Они затаились. Но она находится у них. Они ее держат, сэр. Я в этом уверен. Они ее держат.
  — Что, черт возьми, вы хотите сказать этим своим «они ее держат»? Начитались всякого. Кто ее держит?
  — Вы знаете, о чем я. Гангстеры.
  — Какие еще гангстеры?
  — Те, которые чуть что — выхватывают ножи. Или же международные.
  — Перестаньте молоть чепуху, — сказал Томми. — Вы знаете, что я думаю?
  Альберт вопросительно посмотрел на него.
  — Я полагаю, с ее стороны очень дурно, что она не дает о себе знать. Она совершенно с нами не считается.
  — Ну что же, я понимаю, что вы хотите сказать. Отчего же, можно считать и так, если вам от этого легче. Я вижу, вы принесли картину назад, — добавил он, принимая из рук Томми громоздкую поклажу.
  — Да, принес эту проклятую картину назад, — сказал Томми. — Ни черта толку от нее не было.
  — Вы ничего о ней не узнали?
  — Ну, не совсем так. О ней-то я кое-что узнал, да только неизвестно, насколько нам поможет то, что я выяснил. Доктор Меррей, конечно, не звонил и мисс Паккард из «Солнечных гор» тоже? С этой стороны ничего не было?
  — Никто не звонил, кроме зеленщика. Он сообщил, что получены отличные баклажаны. Ему известно, что хозяйка обожает баклажаны, и он всегда сообщает об их получении, — сказал Альберт и добавил: — Вам на обед я приготовил курицу.
  — Просто удивительно! Ничего, кроме курицы, вы не в состоянии придумать, — сказал Томми капризным тоном.
  — Это не то что обыкновенная курица. Такую называют poussin161, — сказал Альберт. — Она совсем нежирная, — добавил он.
  — Ладно, сойдет.
  Зазвонил телефон. Томми сорвался с места и схватил трубку.
  — Алло… алло?
  В трубке раздался далекий, еле слышный голос:
  — Мистер Томас Бересфорд? Ответьте Инвергэшли. Вас вызывает частное лицо.
  — Слушаю.
  — Не вешайте трубку.
  Томми ждал. Он немного успокоился. Ему пришлось немного подождать. Затем раздался хорошо знакомый голос, ясный и четкий. Голос его дочери.
  — Алло, это ты, папа?
  — Дебора!
  — Да. Почему ты как будто бы запыхался? Ты бежал к телефону?
  «Ох уж эти дочери, — подумал Томми. — Вечно критикуют».
  — Я же старенький, вот и задыхаюсь, — сказал он. — Как поживаешь, Дебора?
  — Я-то ничего. Послушай, пап, я тут прочитала в газете. Может быть, ты тоже видел? Меня это насторожило. О женщине, которая попала в аварию, и о том, что она в больнице.
  — Правда? Мне ничего такого не попадалось. Во всяком случае, я не обратил внимания. А что?
  — Понимаешь, ничего особенного. Женщина, немолодая, она попала в аварию, и ее поместили в больницу. Назвалась она Пруденс Каули, а адреса своего не помнит.
  — Пруденс Каули? Ты хочешь сказать…
  — Ну конечно. Просто… просто я удивилась. Ведь это же мамины имя и фамилия, правда? То есть это раньше ее так звали.
  — Ну конечно.
  — Я всегда забываю про Пруденс. Мы ведь никогда ее так не называли — ни ты, ни я, ни Дерек.
  — Верно, это имя никак не ассоциируется с твоей матерью.
  — Знаю, знаю. Я просто подумала… странно как-то. Ты не считаешь, что это как-то связано с ней?
  — Вполне возможно. А где это случилось?
  — По-моему, в газете написано, что больница находится в Маркет-Бейзинге. Я почему-то беспокоюсь, хотя понимаю, что это страшно глупо. Мало ли людей с фамилией Каули, а Пруденс на свете сколько угодно. И все-таки я решила тебе позвонить и выяснить. Удостовериться в том, что мама дома и с ней все в порядке.
  — Понятно, — сказал Томми. — Все понятно.
  — Ну скажи, папа, она дома?
  — Нет, дома ее нет, и я совершенно не уверен, что с ней все благополучно.
  — Что ты говоришь! — воскликнула Дебора. — Где же она и что делает? Ты, наверное, был в Лондоне по своим дурацким секретным делам столетней давности, чесал язык со старыми приятелями.
  — Ты совершенно права, я вернулся только вчера вечером.
  — И обнаружил, что мамы нет дома, или ты знал, что ее не будет? Ну же, пап, рассказывай. Я же чувствую, что ты встревожен. Прекрасно чувствую. Что произошло? Мама наверняка снова что-то затеяла, ведь так? Лучше бы сидела тихо и мирно дома, ведь она уже не молоденькая.
  — Ей не дает покоя одно обстоятельство, связанное со смертью тетушки Ады, твоей двоюродной бабушки.
  — Что это за обстоятельство?
  — Одна из пациенток этого дома сказала ей нечто такое, что ее обеспокоило. Эта старушка много чего говорила, и твоя мама стала опасаться за ее жизнь. И вот, когда мы приехали в приют разобрать вещи твоей двоюродной бабушки, мы решили поговорить с этой дамой, и тут выяснилось, что она довольно неожиданно уехала оттуда.
  — Но что же тут странного? Это вполне естественно.
  — Ее забрали родственники.
  — И это тоже естественно. С чего это маме вздумалось волноваться?
  — Она вдруг решила, что с этой старушкой что-то случилось.
  — Понятно.
  — Боюсь, что это звучит несколько драматично, но старушка исчезла. Все было обставлено наилучшим образом: подтверждено стряпчими, банком и так далее. Беда только в том, что мы не могли найти концов, так и не сумели выяснить, куда же она девалась.
  — Ты хочешь сказать, что мама отправилась на поиски?
  — Да. И не вернулась, как обещала, хотя накануне позвонила и предупредила, что приедет. Это было два дня назад.
  — И о ней ничего не известно?
  — Ничего.
  — Неужели ты не мог как следует за ней приглядеть, чтобы она во что-нибудь не впуталась? — строго проговорила Дебора.
  — За ней невозможно уследить. Это не под силу ни одному человеку. И тебе тоже, Дебора, если хочешь знать. Тебе известно, как она отправилась на войну и делала такие вещи, которые ее не касались и заниматься которыми ей было совершенно не обязательно.
  — Но ведь сейчас дело обстоит совсем по-другому. Она ведь совсем старая. Должна бы сидеть дома и беречь себя. Я думаю, ей просто стало скучно. В этом все дело.
  — Ты говоришь, больница в Маркет-Бейзинге? — спросил Томми.
  — Мелфордшир. От Лондона час-полтора езды. На поезде.
  — Правильно, — сказал Томми. — А рядом с Маркет-Бейзингом есть деревушка под названием Сэттон-Чанселор.
  — При чем тут эта деревушка?
  — Это долгая история, сейчас некогда рассказывать. Она связана с картиной, на которой изображен дом, стоящий на канале.
  — Я что-то плохо тебя слышу. О чем ты говоришь?
  — Неважно, сейчас буду звонить в эту больницу в Маркет-Бейзинге, постараюсь все выяснить. У меня такое чувство, что это наверняка твоя мама. При сотрясении мозга люди часто вспоминают то, что с ними случалось в детстве, и только потом, медленно и постепенно, к ним возвращается настоящее. Она вспомнила свою девичью фамилию. Вполне возможно, что она попала в аварию, однако нисколько не удивлюсь, если кто-то стукнул ее по голове. Именно такие вещи случаются с твоей матерью. Она любит вмешиваться в чужие дела. Как только что-нибудь узнаю, немедленно тебе сообщу.
  Сорок минут спустя Томми взглянул на часы и с тяжелым вздохом опустил трубку на рычаг. В это время появился Альберт.
  — Что же с вашим обедом, сэр? — спросил он. — Вы ничего не ели, а я должен покаяться, начисто забыл про эту курицу. От нее ничего не осталось — сплошной уголь.
  — Есть я не хочу, но мне необходимо выпить. Принесите мне двойное виски.
  — Несу, сэр, — отозвался Альберт.
  Через несколько минут Альберт принес требуемое и поставил рядом со старым, но очень удобным креслом, в котором уютно устроился Томми.
  — А теперь, — сказал он, — я должен вам все рассказать.
  — Дело в том, сэр, — сказал Альберт извиняющимся тоном, — что я уже почти все знаю. Понимаете, поскольку я понял, что дело касается хозяйки, я взял на себя смелость поднять телефонную трубку, которая находится в спальне. Я надеялся, что вы не станете меня упрекать, ведь речь идет о хозяйке.
  — Я вас не упрекаю, — сказал Томми. — Действительно, если бы пришлось объяснять все сначала…
  — Вы дозвонились до больницы, верно? Говорили и с доктором, и со старшей сестрой.
  — Нет нужды повторять все сначала.
  — Больница в Маркет-Бейзинге, — недоумевал Альберт. — Она никогда не говорила об этом городе. И адреса такого не оставляла.
  — Вполне возможно, что она туда и не собиралась ехать, — сказал Томми. — Насколько можно судить, ее треснули по кумполу в каком-нибудь никому не известном месте. А потом погрузили в машину и выбросили на краю дороги, чтобы кто-нибудь ее подобрал. Считалось бы, что это обычный случай: сбили и быстренько смылись от греха подальше. Завтра разбудите меня в половине седьмого, — добавил он. — Я хочу выехать пораньше.
  — Прошу прощения за подгоревшую курицу, сэр. Я поставил ее в духовку, чтобы подогреть, и забыл.
  — Бог с ней, с курицей, — сказал Томми. — Я всегда считал, что они глупые птицы, вечно оказываются на дороге, квохчут и лезут под колеса. Закопайте ее завтра утром, да поторжественнее.
  — Хозяйка не очень серьезно пострадала? Опасности для жизни нет, сэр? — спросил Альберт.
  — Уймите свою буйную фантазию, — посоветовал ему Томми. — Если бы вы слушали как следует, вы бы поняли, что она уже пришла в себя, вспомнила, кто она и где находится, и они обещали держать ее там до моего приезда, а тогда уже я сам о ней позабочусь. Она ни в коем случае не сможет удрать и снова заняться своими идиотскими расследованиями.
  — Кстати, о расследованиях, — проговорил Альберт, деликатно кашлянув.
  — Мне не особенно хочется касаться этой темы, — заявил Томми. — Забудьте о них, Альберт. Если вам нечем заняться, попробуйте научиться выращивать цветы на балконе или займитесь изучением бухгалтерии.
  — Нет, я просто подумал… Я говорю о ключах…
  — Ну и что о ключах?
  — Я просто размышлял.
  — Именно отсюда идут все беды в жизни. От размышлений.
  — Ключи к этой истории. Картина, к примеру. Ведь это же ключ, разве не так?
  Томми заметил, что Альберт снова повесил картину с домом на прежнее место.
  — Если вы считаете, что картина — это ключ, то как вы думаете — к чему? — Он слегка покраснел из-за неловкости произнесенной им фразы. — Я хочу сказать: что все это значит? Это же должно что-нибудь означать. Я думаю, — продолжал Альберт, — если вы извините меня за то, что я собираюсь сказать…
  — Выкладывайте, Альберт.
  — Я вот подумал о письменном столе.
  — О письменном столе?
  — Да. О том, который привезли сюда вместе с маленьким столиком, двумя креслами и другими вещами. Вы ведь говорили, что этот стол — фамильная вещь, верно?
  — Он принадлежал тетушке Аде.
  — Вот о нем я и подумал, сэр. Именно в таких местах и отыскиваются ключи. В старых столах. Во всяких старинных предметах.
  — Вполне возможно, — согласился Томми.
  — Это, конечно, не мое дело, я понимаю, и мне, наверное, не следовало вмешиваться, но, пока вас не было, я невольно поинтересовался. Я просто обязан был посмотреть.
  — Что? Посмотреть, что находится в столе?
  — Да, посмотреть, нет ли там чего-нибудь, что может оказаться ключом. В старых столах бывают тайники.
  — Возможно, — снова согласился Томми.
  — Ну и вот. Там и может скрываться ключ. Запертый в секретном ящичке.
  — Интересная идея. Но, насколько я понимаю, у тетушки Ады не было никаких оснований прятать что-то в тайниках.
  — С этими старыми дамами никогда нельзя быть уверенным. Они любят прятать вещи. Совсем как сойки или сороки. Не помню, которые из них. Там может оказаться тайное завещание или еще что-нибудь в этом же роде, написанное симпатическими чернилами, или же драгоценности.
  — Прошу прощения, Альберт, но боюсь, что я должен вас разочаровать. Я совершенно уверен, что в старом письменном столе, принадлежавшем дядюшке Уильяму, не может быть ничего подобного. Обыкновенный старик, который и всегда-то отличался скверным характером, а под конец жизни к тому же оглох и немного спятил.
  — Но я все-таки считаю, — настаивал Альберт, — ведь ничего не случится, если мы посмотрим? Во всяком случае, в ящиках надо навести порядок, — добавил он тоном ревностного блюстителя чистоты. — Вы же знаете, как старые дамы обращаются с вещами. Они за ними совершенно не следят, что и немудрено при их-то ревматизме, артрите и так далее.
  Томми помедлил с ответом. Он вспомнил, что они с Таппенс быстро осмотрели ящики стола, сложили все бумаги в несколько конвертов, вынули из нижних ящиков два мотка шерсти, две вязаные кофточки, черную бархатную накидку и три новые наволочки и положили все это к остальным вещам и одежде, предназначенным для бедных. Возвратившись домой, они просмотрели бумаги, сложенные в конверты. Ничего интересного там не оказалось.
  — Мы уже осматривали этот стол, Альберт, — сказал он наконец. — Целых два вечера потратили. Там оказалось два или три любопытных письма, рецепт, как готовить вареную ветчину, еще какие-то рецепты, старые продовольственные карточки и талоны, еще кое-что связанное с войной. Ничего особенно интересного.
  — Но это же, — возразил Альберт, — просто старые бумаги, все, что люди обычно хранят у себя в столах. А я имею в виду совсем другое. Вы знаете, когда я был совсем мальчишкой, я полгода проработал у торговца антиквариатом, частенько помогал ему подделывать вещи под старину. Тогда мне и пришлось столкнуться с тайниками. Они все примерно на один манер. Есть всего два или три способа спрятать в столе тайник, так что если их знать, то обнаружить его нетрудно. Вы не думаете, сэр, что все-таки стоит посмотреть? Мне бы не хотелось делать это самому, без вас. С моей стороны это была бы слишком большая смелость. — Он посмотрел на Томми с умильным видом пса, ждущего подачки.
  — Ну ладно, Альберт, — сдался Томми. — Пойдем и проявим смелость.
  «Отличный стол, — думал Томми, стоя возле Альберта и рассматривая этот предмет, полученный в наследство от тетушки Ады. — Так хорошо сохранился, прекрасная полировка и вообще великолепная старинная работа».
  — Ну что же, начинайте, Альберт, — сказал он. — Развлекайтесь. Только смотрите не переусердствуйте.
  — О, я всегда действовал очень осторожно. Никогда ничего не сломал и не пускал в ход нож. Правильно, вот это откидная доска, за ней старая леди сидела. У вашей тетушки было отличное пресс-папье, отделанное перламутром. Оно лежало в левом ящике.
  — Посмотрите, тут какие-то интересные штучки, — сказал Томми. Он достал два изящных неглубоких вертикальных ящичка.
  — Ах, эти, сэр. В них, конечно, можно засунуть бумаги, однако в них нет ничего особенно тайного. Наиболее вероятное место обычно находится в маленьком среднем шкафчике; на дне его есть небольшая выемка. Вставив в нее палец, вы сдвигаете дно, и там обнаруживается свободное пространство. Но есть и другие способы и места. В такого рода столах можно найти довольно обширные пустоты.
  — Но в этом опять-таки нет ничего тайного. Просто отодвигаете панель…
  — Дело в том, что создается впечатление, будто человек нашел самое укромное место. Он отодвинул панель, обнаружил пустое пространство и сложил туда вещи, которые хочет убрать с глаз долой, чтобы их не трогали чужие руки. Однако это еще не все. Посмотрите, видите, вот тут небольшой выступ, нечто вроде рейки. Ее можно приподнять, видите?
  — Да, вижу. Ее действительно можно приподнять.
  — Вот вам и тайник позади среднего замка.
  — Но в нем ничего нет.
  — Правильно, вы чувствуете себя разочарованным. Но если вы просунете руку внутрь этой впадины, то с правой и левой стороны нащупаете два крохотных ящичка. На верхушке есть маленькая выемка, ее можно подцепить пальцем и осторожно потянуть на себя. — Говоря это, Альберт производил кистью руки поразительно ловкие манипуляции. — Иногда немного заедает. Минутку… минутку… вот, пошла.
  Согнутым пальцем Альберт что-то осторожно вытаскивал наружу, пока в отверстии не показался крохотный ящичек. Он наконец извлек его и положил перед Томми с видом пса, который кладет перед хозяином свою косточку.
  — Погодите минутку, сэр. Там что-то есть, что-то в длинном тонком конверте. А теперь посмотрим, что у нас с другой стороны.
  Он переменил руку и возобновил свои манипуляции. Вскоре на свет появился другой ящичек и был положен рядом с первым.
  — В нем тоже что-то есть, — сообщил Альберт. — Еще один запечатанный конверт, который кто-то спрятал здесь в свое время. Я не пытался их открыть — ни тот, ни другой, не стал этого делать, — произнес он с видом человека самых высоких моральных принципов. — Я оставил это до вас. Но все-таки я говорю: это, может быть, и есть ключ.
  Вместе с Томми они вытащили из пыльных ящичков то, что там лежало. Сначала Томми взял в руки заклеенный конверт, перетянутый резинкой. При первом же прикосновении резинка разорвалась.
  — Похоже, здесь что-то ценное, — сказал Альберт.
  — Томми взглянул на конверт. На нем было написано: «Конфиденциально».
  — Ну вот, — изрек Альберт. — «Конфиденциально». Это ключ.
  Томми вытащил из конверта содержимое. Это был листок, вернее, пол-листка почтовой бумаги, на котором выцветшими чернилами было что-то написано угловатым почерком. Томми повертел листок в руках, в то время как Альберт заглянул через его плечо, тяжело дыша от волнения.
  — «Рецепт лососевого крема от миссис Макдональд, — прочитал Томми. — Дан мне в виде особого одолжения. Возьмите два фунта среднепорубленного лосося, пинту джерсейского крема, рюмку коньяку и свежий огурец…» — Он остановился. — Простите, Альберт, я не сомневаюсь, что этот ключ приведет нас прямехонько в кухню.
  Альберт издал восклицание, выражающее отвращение и разочарование одновременно.
  — Ничего, — утешил его Томми. — У нас в запасе имеется еще один.
  Второй запечатанный конверт не казался таким древним. На нем стояли две бледные восковые печати с изображением дикой розы.
  — Красиво, — заметил Томми. — Слишком изысканно для тетушки Ады. Там, наверное, говорится, как готовить пирог с говядиной.
  Томми разорвал конверт. Брови его поползли вверх. Из конверта выпали десять аккуратно сложенных пятифунтовых банкнотов.
  — Какие симпатичные тоненькие бумажки, — сказал Томми. — Явно старого образца. Такие деньги были во время войны. Бумага отличная. Только они уже, наверное, не годятся.
  — Деньги! — воскликнул Альберт. — Зачем ей могли понадобиться деньги?
  — О, это обычная стариковская заначка, — пояснил Томми. — У тетушки Ады всегда было что-то отложено на черный день. Давно еще она мне говорила, что у каждой женщины обязательно должны быть пятьдесят фунтов пятифунтовыми бумажками на всякий пожарный, как она выражалась, случай.
  — Ну, я думаю, они и сейчас пригодятся, — сказал Альберт.
  — Может быть, они и не окончательно вышли из обращения. Мне кажется, стоит сходить в банк и попробовать их обменять.
  — Но у нас есть еще один конверт, — напомнил Альберт, — тот, что из другого ящика.
  Этот выглядел потолще. В нем содержимого было больше, и он был запечатан тремя красными печатями. Надпись на конверте, сделанная тем же неверным почерком, гласила: «В случае моей смерти этот конверт должен быть передан в запечатанном виде моему поверенному, мистеру Рокбери из фирмы «Рокбери и Томкинс», или моему племяннику Томасу Бересфорду. Никто из посторонних открывать не имеет права».
  В конверте было несколько листков бумаги, густо исписанных скверным, заостренным почерком. Томми, с трудом разбирая эти каракули, начал читать:
  — «Я, Ада Фэншо, хочу записать некоторые вещи, которые стали мне известны и о которых мне рассказали люди, живущие в доме для престарелых под названием «Солнечные горы». Я не могу ручаться за правильность этой информации, однако у меня есть основания считать, что здесь творятся подозрительные, а может быть, и преступные дела. Элизабет Моди, женщина глупая, однако, как мне кажется, не лгунья, утверждает, что видела здесь одного известного преступника. Возможно, что среди нас находится отравитель. Я сама предпочитаю быть объективной, однако отныне буду записывать все, что станет мне известно. Возможно, что все это глупости. Прошу моего поверенного или же моего племянника провести детальное расследование…»
  — Ну вот! — торжествующе воскликнул Альберт. — Я же говорил! Это ключ!
  Книга четвертая
  ВОТ ЦЕРКОВЬ, ВОТ И КОЛОКОЛЬНЯ. ОТКРОЙ-КА ДВЕРЬ — ЛЮДЕЙ ДОВОЛЬНО
  Глава 14
  УПРАЖНЕНИЕ В РАЗМЫШЛЕНИИ
  — Теперь, как мне кажется, нам следует подумать, — заявила Таппенс.
  После радостной встречи в больнице ее наконец с почетом выписали. Верные супруги сидели теперь в гостиной лучшего номера «Ягненка и флага» в Маркет-Бейзинге и обменивались теми сведениями, которые были у каждого из них.
  — Насчет подумать это ты брось, — возразил Томми. — Ты знаешь, что сказал доктор, прежде чем тебя отпустить. Никаких волнений, никакого умственного напряжения, минимум физической нагрузки. Словом, нужно беречься.
  — А что же я, интересно, делаю? — спросила Таппенс. — Сижу, задрав ноги, обложенная подушками. Я не решаю арифметические задачки, не изучаю экономику, не проверяю домашние расходы. Думать — это значит сидеть себе спокойно, предоставляя мыслям течь, как им заблагорассудится, и ждать, не наткнутся ли они на что-нибудь интересное. Ведь тебя наверняка больше устроит, чтобы я сидела, задрав ноги, обложенная подушками, и думала, чем если бы снова начать действовать.
  — Разумеется, я не хочу, чтобы ты снова начала действовать. Это исключено, ясно? Ты не двинешься с места, Таппенс. А я по возможности все время буду рядом, чтобы за тобой следить, не спуская глаз. Я тебе больше не доверяю.
  — Прекрасно, — сказала Таппенс. — Лекция окончена. Теперь давай думать. Вместе. Не обращай внимания на то, что сказал тебе доктор. Если бы ты знал о докторах столько, сколько знаю я…
  — К черту докторов, делай то, что говорю тебе я.
  — Отлично. Уверяю тебя, я и не думаю об активной деятельности. Просто нам надо сравнить то, что известно каждому из нас. Мы имеем массу всяких вещей, но они в полном беспорядке, словно куча барахла на сельской распродаже.
  — Что ты имеешь в виду под «массой вещей»?
  — Факты. Разные факты. Слишком много фактов. И не только факты — слухи, предположения, легенды, сплетни. Все это напоминает корзину с опилками, в которой зарыты самые разнообразные, хорошо упакованные предметы.
  — Насчет опилок это верно, — согласился Томми.
  — Я не очень поняла, обиделся ты или просто скромничаешь, — сказала Таппенс. — Но ведь ты, по крайней мере, признаешь, что у нас слишком много всего. Есть верное и неверное, важное и неважное, и все это смешано в одну кучу. Мы просто не знаем, с чего начинать.
  — Я-то знаю, — возразил Томми.
  — Ну хорошо, с чего же ты начнешь?
  — Я начну с того, что тебя кто-то ударил по голове, — ответил Томми.
  Таппенс немного подумала:
  — Я не считаю, что это удачная точка отправления. Это случилось в самом конце, а не вначале.
  — Но для меня это самое начало. Я не позволю, чтобы кто-нибудь бил мою жену по голове. И кроме того, это реальный отправной момент. Это не фантазия. Это реальный факт, то, что действительно случилось.
  — Тут я не могу с тобой не согласиться. Это действительно случилось, случилось со мной, и я все время об этом думаю, с того самого момента, как ко мне вернулась способность соображать.
  — Есть у тебя какие-нибудь предположения по поводу того, кто это мог быть?
  — К сожалению, нет. Я нагнулась над могильным камнем и — трах!
  — Кто бы это мог быть?
  — Думаю, кто-то из Сэттон-Чанселора. И в то же время это кажется маловероятным. Я там почти ни с кем не разговаривала.
  — Викарий?
  — Нет, это невозможно, — покачала головой Таппенс. — Во-первых, он такой милый старичок. Во-вторых, у него не хватило бы сил. И, в-третьих, у него затрудненное астматическое дыхание, он бы не мог подкрасться ко мне незаметно, я бы услышала.
  — Значит, если мы исключаем викария…
  — Ты его действительно исключаешь?
  — Решительно, — ответил Томми. — Чтоб ты знала, я был у него и разговаривал с ним. Он служит здесь уже много лет, и все его знают. Я допускаю, что сам дьявол во плоти мог бы притвориться достопочтенным викарием, однако ненадолго, на какую-нибудь неделю, не больше, а не на десять-двенадцать лет.
  — Тогда следующим подозреваемым будет мисс Блай. Нелли Блай. Хотя только Богу известно, почему она это сделала. Не могла же она заподозрить меня в том, что я собираюсь украсть этот камень.
  — А как ты полагаешь, могла бы она это сделать?
  — Право, не знаю. Конечно, она женщина способная — все знает, все умеет. Если бы она взялась за мной следить, наблюдать за тем, что я делаю, а потом решила бы стукнуть меня по голове, у нее все прекрасно получилось бы. Так же как викарий, она была там, в Сэттон-Чанселоре то выходила из дому по делам, то входила и вполне могла заметить, как я пошла на кладбище, тихонько последовать за мной просто из любопытства и увидеть, как я осматриваю могилу; если в моих действиях ей по какой-нибудь причине что-то не понравилось, она вполне могла схватить вазу для цветов или еще какой-нибудь тяжелый предмет и шарахнуть меня по голове. Только не спрашивай меня почему. Я не могу себе представить никакой причины.
  — Кто следующий, Таппенс? Миссис Кокерел? Так, кажется, ее зовут?
  — Миссис Копли, — поправила мужа Таппенс. — Нет, это не может быть миссис Копли.
  — Почему ты так уверена? Она живет в Сэттон-Чанселоре, она могла видеть, как ты вышла из дома, могла за тобой пойти.
  — Да, конечно, но она слишком много говорит.
  — Не понимаю, при чем тут ее болтливость.
  — Если бы тебе пришлось слушать ее целый вечер, как мне, ты бы понял, что женщина, которая способна говорить, не закрывая рта, не может быть в то же время человеком действия! Она была бы просто не в состоянии идти за мной молча, не разговаривая со мной громким голосом.
  — Ну ладно, — приняв довод жены, сказал Томми. — Тебе лучше судить, Таппенс. Отбрасываем миссис Копли. Кто следующий?
  — Эймос Перри. Человек, который живет в «Доме на канале». (Я буду называть его именно так, хотя у него масса других названий. Однако так он именовался с самого начала.) Муж доброй ведьмы. В нем есть что-то странное. Этот крупный, физически крепкий мужчина слаб умом, и у него достаточно силы, чтобы нанести удар по голове; у меня такое впечатление, что при известных обстоятельствах он сделает это охотно. Только я не могу понять, с какой стати он может захотеть напасть на меня. Мне он кажется более вероятной возможностью, чем мисс Блай, ведь она типичная хлопотунья, из тех, что верховодят в своем приходе и суют нос во все соседские дела. Вряд ли она способна причинить физический вред человеку, разве что под влиянием сильных эмоций. Ты знаешь, — продолжала она, слегка вздрогнув, — когда я познакомилась с Эймосом Перри, мне почему-то стало страшно. Он показывал мне сад. Я вдруг почувствовала, что не хотела бы вызвать его гнев или встретить его ночью в глухом месте. Мне показалось, что Эймос Перри вполне способен наброситься на человека, однако это случается с ним нечасто.
  — Ну что же, будем считать, что Эймос Перри — номер один.
  — А еще его жена, — задумчиво проговорила Таппенс. — Добрая ведьма. Она симпатичная и понравилась мне. Я не хочу, чтобы она оказалась той, кого мы ищем, я не думаю, что это она, но мне кажется, что она в чем-то замешана… В чем-то, что связано с этим домом. И это тоже важно, понимаешь? Мы ведь толком не знаем, что здесь самое главное, и я бы не удивилась, если бы оказалось, что все сосредоточено вокруг дома, что дом — это центральное звено. Картина… Ведь она имеет какое-то значение, верно, Томми? Мне кажется, что, несомненно, имеет.
  — Да, — согласился Томми. — Она наверняка играет какую-то роль.
  — Я приехала сюда, пытаясь найти миссис Ланкастер, однако здесь никто ничего о ней не знает. Я стала думать: а не потому ли миссис Ланкастер находится в опасности (я до сих пор считаю, что это так), что ей принадлежала эта картина? Сомневаюсь, что она жила когда-нибудь в Сэттон-Чанселоре, но она либо купила здесь эту картину, либо ее ей подарили. Эта картина что-то означает, иметь ее при себе опасно.
  — Миссис Какао — миссис Моди — сказала тетушке Аде, что она увидела в «Солнечных горах» человека, причастного к преступной деятельности. Мне кажется, что эта преступная деятельность связана с картиной, с «Домом на канале» и с ребенком, который был там убит.
  — Тетушке Аде очень нравилась эта картина, и миссис Ланкастер подарила ее ей. Возможно, она о ней рассказывала, говорила о том, как она к ней попала, кто ей ее дал и где находится этот дом.
  — От миссис Моди избавились, потому что она узнала человека, который был связан с преступной деятельностью.
  — Давай вспомним твой разговор с доктором Мерреем, — сказала Таппенс. — После того как он сообщил тебе о миссис Какао, он стал рассказывать о разных типах убийц, основываясь на примерах из жизни. О женщине, которая держала дом для престарелых, — я смутно вспоминаю, что читала об этом, хотя фамилии женщины припомнить не могу. Идея заключалась в том, что пациенты переводили на эту женщину все свои деньги, с тем чтобы счастливо жить в ее доме до самой смерти, не имея никаких забот. Они действительно были очень счастливы, вот только помирали не позже чем через год, мирно скончавшись во сне. Ее судили и признали виновной в убийстве, однако она не испытывала ни малейших угрызений совести, уверяла, что делала это исключительно по доброте душевной, из сострадания к бедненьким старушкам.
  — Да, совершенно верно, — кивнул Томми. — Я тоже не помню имени этой женщины.
  — Но это и неважно. И еще, — продолжала Таппенс, — он рассказывал о другом деле: о женщине, которая была или прислугой, или кухаркой, или домоправительницей, или экономкой. Она нанималась в разные семьи. Иногда там все было благополучно, но иногда вдруг случалось массовое отравление. Считалось, что это отравление пищей, со всеми соответствующими симптомами. Кто-то поправлялся.
  — Она делала сандвичи для пикников, — подхватил Томми, — заворачивала их и укладывала в корзину. Такая милая и преданная женщина, и, когда случалось отравление, у нее находили те же симптомы, что и у других. Возможно, она их несколько преувеличивала. А потом она нанималась на другое место, в другой части Англии. Все это продолжалось несколько лет.
  — Совершенно верно. И никто не мог понять, почему она это делала. Было ли это своеобразной манией или просто как-то вошло в привычку? Может быть, она таким образом развлекалась? Никто так никогда и не узнал. Она, по-видимому, не испытывала никакой неприязни к людям, причиной смерти которых была. Может быть, у нее с головой было не в порядке?
  — Да, я думаю, это было именно так, — ответил Томми, — хотя вполне вероятно, что какой-нибудь заядлый психоаналитик если бы как следует поработал, то выяснил бы, что все дело в канарейке, которая жила в одном семействе в давно прошедшие времена, когда та женщина была ребенком, и которая напугала ее или сильно расстроила. Но как бы то ни было, результат был налицо. Третий случай самый странный из всех, — продолжал Томми. — Это была француженка. Женщина, которая безумно страдала, потеряв мужа и ребенка. Она была безутешна и в то же время милосердна, как ангел во плоти.
  — Верно, — сказала Таппенс. — Я помню. Ее называли ангелом какой-то деревни. Не помню, как она называлась. Она ходила по соседям, когда они заболевали, и ухаживала за ними. В особенности она любила ходить в дома, где были больные дети. Она самоотверженно ухаживала за ними, но рано или поздно, после некоторого улучшения, им становилось хуже, и они умирали. Она плакала целыми днями, плакала на похоронах, и все говорили, что не знают никого, кто так много сделал для их ненаглядного ребенка.
  — Зачем ты снова все это повторяешь, Таппенс?
  — Потому что я считаю, что доктор Меррей не зря тебе об этом рассказал. У него были свои причины.
  — Ты считаешь, что он связывал…
  — Я считаю, что он вспомнил все эти три широко известных случая, чтобы примерить их, словно перчатку, — не придется ли один из них впору кому-нибудь из обитателей «Солнечных гор». Мне кажется, могли бы подойти все три. Мисс Паккард, например, годится для первого случая. Образцовая владелица дома для престарелых.
  — У тебя явно зуб на эту женщину. А мне так она всегда нравилась.
  — Ничего удивительного. Убийцы часто пользуются расположением людей, — резонно заметила Таппенс. — Так же как мошенники, которые выманивают у людей деньги обманным путем. У них всегда такой добропорядочный вид, что никто не сомневается в их честности. По-моему, все убийцы должны казаться симпатичными и добросердечными. Что до мисс Паккард, то она умелая женщина, и в ее распоряжении есть все средства, для того чтобы тихо и мирно отправить на тот свет человека, не вызывая в то же время подозрений. Ее могла заподозрить только такая особа, как миссис Какао. Она и сама слегка с приветом, и поэтому ей легче понять человека, у которого тоже не все дома. Кроме того, они, возможно, где-нибудь встречались раньше.
  — Я не думаю, что мисс Паккард особенно разбогатела бы после смерти своих пациенток.
  — Это никому не известно, — возразила Таппенс. — Как раз было бы очень разумно не иметь от них никакой выгоды. Надо было уморить одну или двух, очень богатых, которые уже оставили ей свои деньги, но всегда нужно было иметь про запас две-три совершенно естественные смерти, не принесшие никакой выгоды. Поэтому я думаю, что доктор Меррей, возможно, подозревал мисс Паккард, говоря себе в то же время: «Глупости, мне это просто мерещится». И все-таки эта мысль его не оставляла. Второй случай, который он рассказал, подошел бы прислуге, кухарке или даже сиделке. Немолодой женщине, которая находится в услужении и на которую можно положиться. Вот только мозги у нее повернуты не в ту сторону. Может, она на кого-то сердилась или обижалась или ей не нравилась та или иная пациентка. Трудно строить предположения, поскольку мы никого из них не знаем.
  — А третий случай?
  — Третий случай представляет известные трудности, — проговорила Таппенс. — Здесь мы имеем дело с человеком, одержимым некоей идеей.
  — А может, доктор Меррей просто прибавил этот случай для ровного счета, — сказал Томми и добавил: — Я почему-то вспомнил эту ирландку, сиделку в «Горах».
  — Славная такая девушка, мы ей подарили меховую накидку. Ты говоришь о ней?
  — Да. Тетушка Ада ее любила. Она так всем сочувствовала, жалела, когда кто-то умирал. Помнишь, ты говорила, что она нервничала, когда мы с ней разговаривали? И она собиралась оттуда уходить, только не сказала нам почему.
  — Мне кажется, она была довольно нервная особа. От сиделок не ожидается, чтобы они сочувствовали пациентам. Это оказывает на последних скверное воздействие. От сиделок требуется, чтобы они были сдержанными, хорошо делали свое дело и внушали доверие.
  — В тебе заговорила сестра Бересфорд, — усмехнулся Томми.
  — Однако вернемся к картине, — сказала Таппенс. — Мы должны сконцентрировать на ней все свое внимание. Мне представляется очень важным то, что ты мне рассказал о миссис Боскоуэн и о твоем визите к ней. Она показалась мне интересной.
  — Она действительно интересна, — подтвердил Томми. — Самая интересная особа из всех, с кем мы имели дело в этой истории. Она принадлежит к людям, которые что-то знают, причем знают просто так, не задумываясь над этим. Мне показалось, что ей известно об этом месте то, чего не знаю я — да и ты тоже. Но что-то известно, это определенно.
  — Очень странно то, что она сказала о лодке, — заметила Таппенс. — Что первоначально на картине лодки не было. Как ты думаешь, откуда там взялась лодка?
  — Ах, понятия не имею.
  — А было на лодке название? Я не помню. Впрочем, я не всматривалась.
  — На ней написано «Уотерлили»162.
  — Очень подходящее название для лодки. Что оно мне напоминает?..
  — Откуда мне знать.
  — И она определенно утверждает, что ее муж эту лодку не рисовал? Он ведь мог пририсовать ее потом.
  — Она определенно сказала, что нет.
  — Конечно, — размышляла Таппенс вслух, — есть еще одна возможность, которую мы не обсудили. Это насчет того, что меня ударили по голове. Я хочу сказать, что это мог быть посторонний человек, кто-то, кто следил за мной от Маркет— Бейзинга, чтобы выяснить, чем я занимаюсь. Я ведь задавала там кучу всяких вопросов. Была в разных агентствах. У «Блоджет и Берджес» и у всех остальных. Они ничего не хотели мне говорить об этом доме. Были весьма уклончивы. Настолько, что это выглядело противоестественным. Так же было, когда мы пытались узнать про миссис Ланкастер. Адвокаты и банки, владельцы, с которыми нельзя связаться, потому что они живут за границей. В точности та же самая модель. Они посылают кого-то вслед за моей машиной, желая выяснить, чем я занимаюсь, и, улучив момент, бьют меня по голове. И это приводит нас, — подытожила Таппенс, — к могиле на кладбище. Почему кому-то не понравилось, что я рассматриваю старые могильные плиты? Они ведь все равно были все опрокинуты — банды подростков, которым надоело громить телефонные будки, отправились на кладбище, чтобы повеселиться там, круша могилы, не видные за церковью.
  — Ты говорила, что там были какие-то слова, написанные краской или высеченные?
  — Да, высеченные резцом, как мне кажется. Человек, который это делал, бросил работу неоконченной — у него ничего не получалось. А вот имя «Лили Уотерс» и возраст «семь лет» были высечены как следует, и еще отрывки слов, похожие на «Всякий, кто… обидит единого из малых сих…», и, наконец, «бремя…».
  — Это что-то знакомое.
  — Ничего удивительного. Это из Библии. Вот только человек, который это писал, не был вполне уверен, правильно ли он помнит.
  — Очень, очень странно.
  — И почему это могло кому-то не понравиться? Я же только хотела помочь викарию… и тому бедняге, который разыскивал своего ребенка. Ну вот, мы и возвратились к теме пропавшего ребенка. Миссис Ланкастер говорила об убитом ребенке, которого замуровали позади камина, а миссис Копли болтала о замурованных монахинях, убитых детях, о матери, которая убила ребенка, о любовнике, о незаконном младенце и самоубийстве — сплошные сплетни, слухи и легенды, перемешанные самым фантастическим образом, словно наспех приготовленный пудинг. И все равно, Томми, тут есть один действительный факт — не просто слух или легенда.
  — Ты имеешь в виду…
  — Я имею в виду детскую куклу, вывалившуюся из каминной трубы «Дома на канале», — старую тряпичную куклу. Она пролежала там достаточно долго — вся была покрыта сажей и разным мусором.
  — Жаль, что у нас ее нет, — сказал Томми.
  — Нет, есть! — торжествующе воскликнула Таппенс. — Она у меня.
  — Ты ее оттуда взяла?
  — Да. Понимаешь, я страшно удивилась и решила, что заберу ее с собой и как следует рассмотрю. Она все равно никому не была нужна. Перри, наверное, тут же выбросили бы ее в мусорный ящик. Вот я и взяла ее. Она у меня здесь.
  Таппенс встала, подошла к своему чемодану и, порывшись в нем, достала сверток, завернутый в газету.
  — Вот она, Томми. Посмотри.
  Томми с любопытством развернул газету и осторожно вытащил старую детскую куклу. Ее тряпичные руки и ноги беспомощно болтались, остатки одежды повисли лохмотьями. Туловище, сшитое из тонкой замши и когда-то туго набитое опилками, обмякло, потому что опилки частично высыпались. Когда Томми взял куклу в руки — он сделал это очень осторожно, — туловище ее внезапно расползлось по шву, и из него посыпались опилки и мелкие камешки, которые раскатились по полу. Томми наклонился и аккуратно их подобрал.
  — Боже правый! — воскликнул он. — Боже правый!
  — Как странно, — удивилась Таппенс. — Кукла, набитая камнями. Может, это насыпалось из камина? Обломки штукатурки и кирпичей?
  — Нет, — покачал головой Томми. — Они были внутри.
  Он собрал все камешки с пола, а потом засунул палец внутрь тельца куклы и извлек оттуда еще несколько штук. Он поднес их к окну и стал перебирать, внимательно рассматривая. Таппенс наблюдала за ним, ничего не понимая.
  — Какая странная идея — набивать куклу камнями, — заметила она.
  — Это не совсем обычные камни, — возразил Томми. — И кто-то имел все основания так сделать.
  — Что ты хочешь сказать?
  — Посмотри на них повнимательнее. Потрогай их.
  Она с удивлением взяла несколько штучек.
  — Самые обыкновенные камешки, — сказала она. — Одни побольше, другие поменьше. Что тебя так взволновало?
  — Я начинаю кое-что понимать, Таппенс. Это не камешки, детка моя, это бриллианты.
  Глава 15
  ВЕЧЕР У ВИКАРИЯ
  I
  — Бриллианты? — ахнула Таппенс. Переводя взгляд с мужа на бриллианты и обратно, она недоверчиво спросила: — Эти маленькие пыльные штучки — бриллианты?
  Томми кивнул:
  — Понимаешь, Таппенс, все это начинает приобретать какой-то смысл. Связывается в единое целое. «Дом на канале». Картина. Увидишь, что будет, когда Айвор Смит услышит об этой кукле. Тебя наверняка ждет букет цветов.
  — За что же это?
  — За помощь при поимке крупной банды.
  — Ах, поди ты вместе со своим Айвором Смитом! Ты, наверное, с ним и провел всю последнюю неделю, бросив меня на произвол судьбы в этой паршивой больнице, когда я так нуждалась в моральной поддержке и мне так не хватало содержательного собеседника.
  — Я приходил к тебе в приемные часы почти каждый вечер.
  — И ничего мне не рассказывал.
  — Этот дракон, твоя палатная сестра предупредила меня, что тебе нельзя волноваться. Но послезавтра сюда приезжает сам Айвор Смит, и у нас состоится небольшой светский вечер у викария.
  — Кто на нем будет?
  — Миссис Боскоуэн, один из крупных местных землевладельцев, твоя приятельница мисс Блай, мы с тобой и, разумеется, викарий.
  — Мистер Айвор Смит… Это его настоящее имя?
  — Насколько мне известно, его зовут Айвор Смит.
  — Ты всегда осторожничаешь. — Таппенс внезапно рассмеялась.
  — Что тебя развеселило?
  — Просто подумала, какая жалость, что я не видела, как вы с Альбертом нашли тайники в письменном столе тетушки Ады.
  — Это полностью заслуга Альберта. Он мне прочел целую лекцию на эту тему. Все это он узнал, когда работал в юности у антиквара.
  — Ай да тетушка Ада! Оставила в тайнике секретный документ, запечатанный — все честь по чести. Она ведь, в сущности, ничего не знала, однако готова была поверить, что в «Солнечных горах» находится человек, опасный для других. Интересно, догадывалась ли она, что это мисс Паккард?
  — Это только твоя идея.
  — И очень здравая идея, если мы ищем банду преступников. Им нужно именно такое место, спокойное и респектабельное, во главе которого стоит опытный преступник. Человек, имеющий право распоряжаться наркотиками и использовать их в случае нужды. Рассматривая подобные смерти как что-то вполне естественное, она оказывала влияние и на доктора, который тоже считал, что все в порядке.
  — Ты отлично все рассудила, однако на самом деле твои подозрения основаны только на том, что тебе не понравились зубы мисс Паккард.
  — Чтобы легче тебя съесть, — задумчиво проговорила Таппенс. — Скажу тебе еще кое-что, Томми. Что, если эта картина — «Дом на канале» — вообще никогда не принадлежала миссис Ланкастер?
  — Но ведь нам известно, что это так. — Томми смотрел на жену с удивлением.
  — Отнюдь нет. Мы знаем только то, что нам сказала мисс Паккард. А она сказала, что миссис Ланкастер подарила картину тетушке Аде.
  — Но зачем, собственно… — Томми не договорил.
  — Возможно, именно поэтому миссис Ланкастер и убрали. Чтобы она не говорила, что эта картина вовсе ей не принадлежала и что она не дарила ее тетушке Аде.
  — Ну, знаешь, ты все это выдумала.
  — Возможно. Но картина-то была написана в Сэттон-Чанселоре, дом, изображенный на ней, находится в Сэттон-Чанселоре. И мы имеем основания полагать, что дом этот является — или являлся раньше — притоном преступной группы. Полагают, что во главе этой группы стоит мистер Экклз. Именно он послал миссис Джонсон, чтобы она увезла миссис Ланкастер. Я считаю, что миссис Ланкастер никогда не бывала ни в Сэттон-Чанселоре, ни в «Доме на канале» и у нее никогда не было этой картины, хотя я допускаю, что она слышала об этом от кого-нибудь из обитателей «Солнечных гор». Возможно, от миссис Какао? Вот она и начала болтать, а это было опасно, поэтому ее и убрали. И я когда-нибудь ее найду! Попомни мое слово, Томми.
  II
  — Смею сказать, вы выглядите просто замечательно, миссис Томми, — заявил мистер Айвор Смит.
  — Я полностью оправилась и чувствую себя прекрасно, — сказала Таппенс. — Так глупо с моей стороны позволить, чтобы меня стукнули по голове.
  — Вы заслуживаете медали, в особенности за это дело с куклой. Просто не представляю, как вам это удается.
  — Она у нас настоящий терьер, — вступил в разговор Томми. — Стоит ей учуять след, и ее ничто не остановит.
  — Вы ведь не собираетесь исключить меня из сегодняшнего светского сборища? — Таппенс бросила на мистера Смита подозрительный взгляд.
  — Конечно, нет. Видите ли, кое-что у нас уже прояснилось. Не могу выразить, как я благодарен вам обоим. Имейте в виду, мы уже и так немного продвинулись в своих расследованиях по поводу удивительно ловкой группы преступников, на счету которой за последние несколько лет числится невероятное количество ограблений. Как я уже говорил Томми, когда он пришел ко мне и спросил, не знаю ли я чего-нибудь о нашем хитроумном адвокате мистере Экклзе, мы давно его подозревали, но это не такой человек, которому можно с легкостью предъявить обвинение. Он слишком осторожен. Он на самом деле практикует как адвокат и поверенный в делах и имеет обычных, вовсе не подставных клиентов. Как я уже говорил Томми, одним из важных обстоятельств была эта серия домов. Реально существующие, вполне респектабельные дома, в которых жили респектабельные люди, жили себе и жили, а потом уезжали. А теперь благодаря вам, миссис Томми, и вашему расследованию, связанному с каминами и дохлыми птицами, мы совершенно точно обнаружили один из этих домов. В нем хранилась значительная часть награбленного. Весьма остроумная система — обращать драгоценные украшения или какие-либо другие вещи в необработанные бриллианты, прятать их, а потом переправлять за границу на рыбачьих судах, когда затихнет шум, связанный с ограблением.
  — А как супруги Перри? Я надеюсь, они не замешаны в этих делах?
  — Утверждать пока невозможно, — ответил мистер Смит. — Ни в чем нельзя быть уверенным. Мне представляется вероятным, что миссис Перри, во всяком случае, кое-что знает или знала раньше.
  — Так вы считаете, что она принадлежит к этим преступникам?
  — Нет, это невозможно. Возможно другое — они могут иметь над ней власть.
  — И что же им дает эту власть?
  — Ну ладно, скажу, только не надо об этом распространяться. Я знаю, что вы умеете молчать. Дело в том, что местная полиция всегда подозревала Эймоса Перри как возможного виновника серии убийств, которые были совершены несколько лет назад, — когда убивали детей. Он не вполне нормален психически. Врачи считают, что он, вполне возможно, склонен к насилию, причем предметом насилия являются именно дети. Прямых улик против него нет, и его жена, вероятно, делала все возможное, чтобы обеспечить ему соответствующее алиби. Понимаете, если это так, то шайка бессовестных людей могла воспользоваться этим обстоятельством и пригрозить ей, что они ее выдадут, если она не сделает того, что им нужно. Вот они и поселили ее в этот дом, зная, что она будет молчать. Вполне возможно, что у них были весьма веские улики против ее мужа. Вы встречали обоих, миссис Томми. Что вы о них думаете?
  — Она мне понравилась, — сказала Таппенс. — Мне кажется, что она… я определила ее для себя как добрую ведьму, наделенную магической силой, только магия у нее белая, а не черная.
  — А он?
  — Я его боялась, — призналась Таппенс. — Правда, не все время, только раз или два. Он вдруг превращался в нечто огромное и страшное. Не могу даже сказать, что меня испугало, но мне стало страшно. Возможно, я почувствовала, что он, как вы только что сказали, психически ненормален.
  — Таких людей сколько угодно, и они зачастую совершенно безобидны. Однако никогда нельзя быть уверенным.
  — Что мы будем делать сегодня у викария?
  — Зададим несколько вопросов. Выясним некоторые вещи, которые дадут нам необходимую информацию.
  — Будет ли там майор Уотерс? Человек, который писал викарию о своей маленькой дочери?
  — Похоже, что такого человека в природе вообще не существует! Под старым могильным камнем действительно был гроб — детский гроб, покрытый свинцом. И там были спрятаны украденные вещи — золото и драгоценные камни, украденные во время ограблений в Сент-Албенсе. Целью письма к викарию было выяснить, что произошло с могилой. Дело в том, что в результате хулиганских набегов местных мальчишек на кладбище царил полный беспорядок — все было перевернуто.
  III
  — Мне очень, очень жаль, моя дорогая, — сказал викарий, протягивая обе руки навстречу Таппенс. — Я страшно расстроился, когда узнал, что с вами случилась такая ужасная вещь. Вы ведь были так добры ко мне, так старались помочь. Я чувствую себя, поверьте, это так, виноватым в том, что произошло. Я не должен был разрешать вам разгуливать среди этих могил, хотя и не мог предположить, — действительно никак не мог предположить, что эти хулиганы…
  — Вы не должны себя казнить, викарий, — вмешалась мисс Блай, неожиданно возникнув рядом. — Я уверена, что миссис Бересфорд прекрасно понимает: к вам это не имеет никакого отношения. С ее стороны, конечно, было крайне любезно предложить свою помощь, но теперь все это уже позади и она прекрасно себя чувствует. Не правда ли, миссис Бересфорд?
  — Конечно, — согласилась Таппенс, которую, однако, немного покоробило то, что мисс Блай с такой уверенностью свидетельствовала о ее здоровье.
  — Проходите, пожалуйста, сюда, садитесь, я подложу вам подушку под спину, — продолжала хлопотать мисс Блай.
  — Мне не нужна подушка, — возразила Таппенс, отказавшись от кресла, которое ей назойливо пододвигала мисс Блай. Вместо этого она села на очень неудобный стул с прямой спинкой, стоявший по другую сторону от камина.
  Раздался резкий стук в парадную дверь, и все присутствующие в комнате вздрогнули. Мисс Блай поспешила к двери, чтобы ее открыть.
  — Не беспокойтесь, викарий, — сказала она. — Я открою.
  — Пожалуйста, сделайте это, если вам не трудно.
  В холле послышались негромкие голоса, а потом мисс Блай вернулась, ведя за собой крупную женщину в платье из парчи и очень высокого и худого, мертвенно-бледного мужчину. Таппенс с удивлением на него уставилась. На плечи мужчины была накинута черная мантия, его худое лицо было точно из другого века. Таппенс подумала, что такое лицо можно было бы встретить на полотнах Эль Греко.
  — Очень рад вас видеть, — сказал викарий и обернулся. — Позвольте вас познакомить: сэр Филипп Старк, мистер и миссис Бересфорд. Мистер Айвор Смит. А-а, миссис Боскоуэн. Как давно мы с вами не виделись. Это мистер и миссис Бересфорд.
  — С мистером Бересфордом я уже знакома, — сказала миссис Боскоуэн. Потом она обратилась к Таппенс: — Как вы поживаете? Рада познакомиться. Я слышала, с вами случилась небольшая неприятность?
  — Да, но теперь я чувствую себя хорошо.
  Когда процесс знакомства закончился, Таппенс снова села на свой стул. Она почувствовала усталость, странно, что это теперь случалось чаще, чем прежде, вероятно, в результате недавнего сотрясения мозга. Она сидела неподвижно, полузакрыв глаза, что не мешало ей очень внимательно разглядывать присутствовавших в комнате людей. Она не прислушивалась к их разговорам, а только наблюдала за ними. У нее было такое чувство, словно все, что она видит, происходит на сцене, где собрались персонажи драмы, участницей которой ей невольно пришлось стать. Разнообразные события стянулись воедино, образовав плотное ядро. С приходом сэра Филиппа Старка и миссис Боскоуэн как бы прибавились еще два персонажа, доселе неизвестные. Они все время находились где-то там, вне круга, и вот теперь оказались внутри, каким-то образом замешанные в этом деле, связанные с ним. Почему, собственно, они появились здесь сегодня вечером, думала Таппенс. Кто-нибудь их пригласил? Айвор Смит? Распорядился ли он, чтобы они явились, или просто вежливо их попросил? Или же они были ему так же незнакомы, как и ей? Она думала про себя, что все это началось в «Солнечных горах», однако «Солнечные горы» отнюдь не центр всей истории. Центр находится, и всегда находился, здесь, в Сэттон-Чанселоре. Именно здесь происходили разные события. Причем давно. Определенно очень давно. События, которые ни в коей мере не касались миссис Ланкастер, но в которые она невольно оказалась вовлеченной. Но где же теперь находится миссис Ланкастер?
  «Мне кажется, — подумала Таппенс, и мурашки побежали по ее спине, — мне кажется, что ее, возможно, уже нет в живых…»
  И если это так, то, значит, она, Таппенс, допустила просчет. Начала действовать, потому что беспокоилась за миссис Ланкастер, считала, что ей грозит опасность, и решила ее разыскать и защитить. «И если она еще жива, — думала Таппенс, — я непременно это сделаю».
  Сэттон-Чанселор… Именно здесь началось что-то важное и опасное. И «Дом на канале» каким-то образом со всем этим связан. Возможно, центром являлся именно он, а может быть, сама деревушка Сэттон-Чанселор? Место, где люди жили, уезжали, приезжали, откуда бежали, исчезали и возвращались вновь. Как, например, этот сэр Филипп Старк.
  Не поворачивая головы, она устремила взгляд на сэра Филиппа Старка. Она ничего о нем не знала, не имела никаких сведений, кроме тех, которые почерпнула в ходе бесконечного монолога миссис Копли, когда та сообщала ей общие сведения об обитателях тех мест. Тихий человек, ученый-ботаник и к тому же предприниматель — по крайней мере, владеет акциями промышленных компаний. Следовательно, богатый человек и очень любит детей. Вот-вот. Снова дети. «Дом на канале», птица в камине, детская кукла, засунутая туда неизвестно кем. Детская кукла, набитая бриллиантами, — добыча грабителей. Этот дом — один из притонов крупной шайки преступников. Однако существовали преступления гораздо более необычные и жестокие, чем ограбление. Миссис Копли говорила: «Я всегда подозревала, что это мог сделать он».
  Сэр Филипп Старк. Он убийца? Сквозь полузакрытые глаза Таппенс изучала его, ясно отдавая себе отчет в том, что изучает с единственной целью: определить, подходит ли он под ее понятие об убийце — больше того, убийце маленьких детей?
  «Интересно, сколько ему лет, — думала она. — По крайней мере, семьдесят? А может быть, и больше». Бледное аскетическое лицо. Да, определенно аскетическое. И явно измученное. Большие темные глаза. Глаза с картин Эль Греко. Худое, истощенное тело.
  «Вот он явился сюда сегодня вечером. Зачем?» — гадала Таппенс. Она перевела взгляд на мисс Блай. Та не могла спокойно усидеть в своем кресле — то пододвинет к кому-нибудь стол, то предложит подушку, то передвинет коробку с сигаретами или спички. Волнуется. Ей явно не по себе. Все время смотрит на сэра Филиппа Старка. Как только чуть успокоится, не сводит с него глаз.
  «Прямо-таки собачья преданность, — подумала Таппенс. — Наверное, была в него когда-то влюблена. Не удивлюсь, если и до сих пор в какой-то степени влюблена. Ведь даже когда стареешь, все равно любить не перестаешь. Молодежь вроде Дерека и Деборы думает, что в старости любить невозможно. Они не могут себе представить, что и немолодой человек способен любить. Я же полагаю, что она до сих пор в него влюблена — преданно и безнадежно. Кто-то, по-моему, говорил, то ли миссис Копли, то ли викарий, что мисс Блай, когда была молодой девушкой, работала у него секретаршей и что она до сих пор занимается его делами?
  Ну что же, — рассуждала Таппенс, — не редкость, когда секретарша влюбляется в своего патрона. Вот мисс Блай и влюбилась в Филиппа Старка. Можно ли это считать важным и полезным фактом? Что, если мисс Блай знала или подозревала о том, что за аскетической внешностью скрывается ужасное безумие? Он всегда так любил детей.
  «Слишком уж любил детей, по моему мнению», — говорила миссис Копли.
  Такое иногда случается. Может, потому-то он и выглядит таким измученным.
  О маньяках-убийцах мы ничего знать не можем, это дело врачей и психиатров, — думала Таппенс. — Почему у них возникает желание убить ребенка? Что заставляет их это делать? Жалеют ли они об этом впоследствии? Может быть, они делаются себе отвратительными, приходят в ужас от того, что совершили?»
  В этот момент их глаза встретились, и она уловила какой-то ответный знак.
  «Ты думаешь обо мне, — сказали его глаза. — Да, ты думаешь правильно. Я человек, которого преследуют дьяволы».
  Да, совершенно правильное определение. Его преследуют дьяволы.
  Она отвела глаза. Теперь ее взгляд остановился на викарии. Викарий ей нравился. Такой славный человек. Известно ли ему что-нибудь? Может быть, и известно. А может быть, он находится в самом центре преступного клубка и даже не подозревает об этом. Вокруг него творятся разные дела, а он о них и понятия не имеет благодаря своей крайней невинности — даже в какой-то степени опасному качеству.
  Миссис Боскоуэн? Но ведь о ней почти ничего не известно. Немолодая женщина, личность, как ее определил Томми, однако это мало что говорило. В этот момент, словно прочитав мысли Таппенс, миссис Боскоуэн поднялась со своего места.
  — Вы не возражаете, если я пойду наверх и умоюсь? — обратилась она к викарию.
  — О, конечно. — Мисс Блай вскочила на ноги. — Я вас провожу. Вы позволите, викарий?
  — Я сама прекрасно знаю, куда идти, — сказала миссис Боскоуэн. — Не беспокойтесь. Миссис Бересфорд?
  Таппенс от удивления прямо-таки подскочила на своем стуле.
  — Я вам покажу, где здесь что, — заявила миссис Боскоуэн. — Пойдемте со мной.
  Таппенс встала, послушно, словно ребенок. Хотя сама себе в этом не призналась бы. Однако она поняла, что миссис Боскоуэн так распорядилась, а когда миссис Боскоуэн приказывает, ей подчиняются.
  Миссис Боскоуэн прошла через дверь в холл, и Таппенс последовала за ней. Миссис Боскоуэн стала подниматься по лестнице — Таппенс шла за ней по пятам.
  — Комната для гостей на верхнем этаже, — сказала миссис Боскоуэн. — Она всегда содержится в полном порядке. А из нее — вход в ванную.
  Поднявшись на верхнюю площадку, она вошла в комнату и включила свет, приглашая Таппенс войти.
  — Я рада, что вы оказались здесь, — начала миссис Боскоуэн. — Я очень надеялась вас встретить, потому что беспокоилась за вас. Ваш муж говорил вам?
  — Что-то в этом духе было сказано.
  — Да, я беспокоилась. — Она закрыла за собой дверь, так что они оказались наедине, словно удалившись от всех, чтобы тайно о чем-то посовещаться. — Вы почувствовали, — спросила Эмма Боскоуэн, — что Сэттон-Чанселор — это опасное место?
  — Оно оказалось опасным для меня, — ответила Таппенс.
  — Да, мне сказали. Вам еще повезло. Могло быть и хуже. Впрочем… да, мне кажется, теперь я понимаю.
  — Вы что-то знаете, — настаивала Таппенс. — Вам что-то известно об этих делах, это так?
  — В какой-то степени, — согласилась Эмма Боскоуэн. — Что-то я знаю, а чего-то нет. Бывает, что человек инстинктивно что-то чувствует. И когда инстинктивное чувство подтверждается, это вызывает тревогу. Вся история с шайкой преступников кажется такой невероятной. Не похоже, чтобы она была связана с… — Она внезапно остановилась. — Я хочу сказать, подобного рода преступления совершаются и всегда совершались. Но они сейчас прекрасно организованы, точно так же, как любое деловое предприятие. В них самих для вас нет ничего опасного. Опасность заключается в другом. В знании. Если знаешь, в чем заключается опасность, и хочешь ее предотвратить. Вы должны быть очень осторожны, миссис Бересфорд, действительно очень осторожны. Вы принадлежите к людям, которые вторгаются в чужую среду, а это небезопасно, в особенности здесь.
  — У меня была старая тетушка, — медленно проговорила Таппенс, — вернее, это тетушка Томми, а не моя, так вот, в доме для престарелых, в котором она умерла, кто-то ей сказал, что среди обитателей этого дома есть убийца.
  Эмма молча кивнула.
  — В этом доме случились две смерти, — продолжала Таппенс, — по поводу которых доктор испытывал серьезные сомнения.
  — Именно это побудило вас действовать?
  — Нет, все началось еще раньше.
  — Если вы располагаете временем, — сказала Эмма Боскоуэн, — расскажите мне очень быстро — как можно быстрее, потому что нас в любую минуту могут прервать, — все, что случилось в этом доме для престарелых, какое именно событие или обстоятельство заставило вас начать расследование.
  — Да, я могу сказать об этом в двух словах, — кивнула Таппенс и ввела собеседницу в курс дела.
  — Понятно, — проговорила Эмма Боскоуэн. — И вы не знаете, где теперь находится эта старушка, миссис Ланкастер?
  — Не знаю.
  — Вы предполагаете, что ее уже нет в живых?
  — Я считаю, что это вполне вероятно.
  — Потому что ей было что-то известно?
  — Да. Она о чем-то знала. О каком-то убийстве. О том, что был убит ребенок.
  — Я думаю, что вы ошибаетесь, — покачала головой миссис Боскоуэн. — Мне кажется, что здесь что-то не так. Ваша старушка напутала насчет ребенка, спутала с чем-то другим, с другим убийством.
  — Вполне возможно. Старые люди часто путаются в разных событиях. Однако здесь были случаи убийства детей. Мне об этом рассказала женщина, у которой я снимала комнату.
  — В этих краях действительно происходили такие случаи. Но это было очень давно. Не помню, когда именно. Викарий вряд ли знает о них, его в ту пору здесь не было. А вот мисс Блай тогда жила здесь. Да, наверняка жила. Была, должно быть, совсем молоденькой девушкой.
  — Да, наверное, так, — согласилась Таппенс. — Она всегда была влюблена в сэра Филиппа Старка?
  — Значит, вы тоже заметили? Да, я думаю, что всегда была влюблена. Была ему беззаветно предана, поистине боготворила его. Мы с Уильямом сразу это поняли, как только приехали сюда в первый раз.
  — А зачем вы приехали? Вы жили в «Доме на канале»?
  — Нет, мы никогда там не жили. Но ему очень нравился этот дом. Он писал его несколько раз. А что случилось с той картиной, которую ваш муж мне показывал?
  — Он привез ее назад, домой. Муж рассказал мне о том, что вы говорили о лодке, о том, что на картине вашего мужа лодки не было, лодки с названием «Уотерлили»…
  — Да, когда я видела ее в последний раз, там никакой лодки не было. Ее пририсовали позже.
  — И добавили название: «Уотерлили». А человек, которого никогда не существовало, майор Уотерс, разыскивал могилу ребенка по имени Лилиан, но в этой могиле не было никакого ребенка, только детский гробик, наполненный похищенными драгоценностями. Эта пририсованная лодка была, должно быть, знаком, указывающим на то, где спрятано сокровище. Все замыкается на этом преступлении.
  — Весьма вероятно… Однако нельзя быть уверенным в том… — Эмма Боскоуэн внезапно замолчала. — Она идет сюда, ищет нас, — быстро проговорила она.
  — Кто?
  — Нелли Блай. Идите скорее в ванную. Заприте дверь.
  — Она обыкновенная сплетница, вечно сует нос не в свое дело, — сказала Таппенс, скрываясь в ванной.
  — А я подозреваю, что не просто сплетница, — заметила миссис Боскоуэн.
  Мисс Блай открыла дверь и вошла в комнату, торопливо и озабоченно, готовая оказать всяческую помощь.
  — Надеюсь, вы нашли все, что вам нужно? — затараторила она. — В ванной есть все необходимое? И мыло, и чистые полотенца? Миссис Копли приходит и помогает викарию по хозяйству, но мне все равно приходится следить за порядком.
  Миссис Боскоуэн и мисс Блай вернулись вниз вместе. Таппенс пришла в гостиную минуту спустя. Когда она вошла в комнату, сэр Филипп Старк встал, пододвинул ей кресло и сел возле нее.
  — Вам так удобно, миссис Бересфорд?
  — Да, благодарю вас. Очень удобно.
  — Я с большим сожалением услышал о том, что с вами случилось, — проговорил он. Речь его отличалась известным шармом, однако голос, несмотря на глубину, был глухим и каким-то потусторонним, как у призрака. — Какие тяжелые времена нынче, коль скоро случаются такие происшествия.
  Он, не отрывая глаз, смотрел ей прямо в лицо, и она подумала: «Он меня изучает, не меньше, чем я его». Она бросила быстрый взгляд на Томми, но он в это время разговаривал с миссис Боскоуэн.
  — Что привело вас в Сэттон-Чанселор, миссис Бересфорд?
  — О, мы хотим приискать себе домик в деревне, — сказала Таппенс. — Муж уехал на несколько дней на какую-то конференцию, и я решила проехаться по разным местам, чтобы выбрать симпатичное местечко — присмотреться, узнать, сколько это будет стоить, и так далее.
  — Я слышал, что вы смотрели дом возле моста на канале, верно?
  — Да, смотрела. Мне кажется, я видела его однажды из окна, когда ехала в поезде, и он показался мне таким симпатичным — по крайней мере, снаружи.
  — Да, я согласен. Однако даже снаружи он требует заботы и внимания. Крыша и все такое прочее. С противоположной стороны он не так красив, не правда ли?
  — Конечно. Вообще, мне показалась странной идея разделить дом на две половины таким необычным образом.
  — Да, но разные люди думают по-разному, — заметил сэр Филипп Старк.
  — Вы никогда не жили в этом доме? — спросила Таппенс.
  — Нет, никогда. Мой собственный дом сгорел много лет назад. Правда, часть его уцелела. Вы, наверное, видели его, или вам показывали. Он находится на горе, немного повыше дома викария. Горой в наших краях называют просто холм. Мой отец построил этот дом еще в 1890 году, а может быть, и раньше. Особняк, которым он гордился. В готическом стиле, несколько напоминал Бальморал. В наши дни архитекторы снова вернулись к этому стилю и восхищаются им, хотя лет сорок назад он вызывал у них отвращение. Это был в полном смысле «дом для джентльмена». — В его словах прозвучала легкая ирония. — Бильярдная, будуар, колоссальная столовая, бальная зала, не меньше четырнадцати спален, и в свое время — по крайней мере, мне так говорили — обслуживал этот дом целый штат прислуги, состоявший из четырнадцати человек.
  — Судя по вашему тону, вы сами никогда его не любили.
  — Верно, не любил. Я не оправдал надежд своего отца. Он был весьма преуспевающим предпринимателем и надеялся, что я пойду по его стопам. А я не пошел. Отец обошелся со мной очень благородно. Я получал каждый год вполне приличную сумму денег — тогда это называлось содержание, — и он оставил меня в покое.
  — Я слышала, что вы интересуетесь ботаникой.
  — Да, это одно из моих увлечений. Я собирал гербарии из полевых цветов в разных местах и в разных странах, в особенности на Балканах. Вам не приходилось бывать на Балканах и собирать там полевые цветы? Это изумительное место.
  — Звучит заманчиво. А потом снова возвращались и продолжали жить здесь?
  — Я давно здесь не живу, вот уже много лет. В сущности, я здесь не бывал с тех пор, как умерла моя жена.
  — Ах вот как, — сказала Таппенс слегка смущенно. — О, я не… простите.
  — Это случилось уже давно. Она умерла еще до войны. В 1938-м. Она была очень красивой женщиной.
  — У вас в доме сохранились ее фотографии?
  — О нет, дом стоит совершенно пустой. Вся мебель, картины и прочие вещи свезли и отдали на хранение. Остались только одна спальня, кабинет и гостиная, куда приезжает мой управляющий или я сам, когда возникает надобность заняться делами по имению.
  — А имение не продали?
  — Нет. Ходят разговоры о разных проектах, о разработках, связанных с землей. Я не интересовался, поскольку эти дела меня не занимают. Мой отец надеялся положить начало некоей феодальной династии. Я должен был ему наследовать, а после меня — мои дети, и так далее, и так далее. — Он помедлил немного и продолжал: — У нас с Джулией не было детей.
  — Понимаю, — мягко проговорила Таппенс.
  — Вот и получается, что мне незачем сюда приезжать. Я и не приезжаю. Все, что нужно, делает за меня Нелли Блай. — Он улыбнулся ей через комнату. — Она была для меня превосходным секретарем — лучше не бывает. Нелли Блай до сих пор занимается моими делами.
  — Вы никогда сюда не приезжаете и в то же время не хотите продать свое имение? — удивилась Таппенс.
  — Тому есть весьма веские причины, — отозвался Филипп Старк. Легкая улыбка скользнула по его аскетическому лицу. — Возможно, я в какой-то степени все же унаследовал деловые качества своего отца. Дело, видите ли, в том, что земля все время растет в цене. Это значительно более выгодное вложение капитала, чем деньги, вырученные от ее продажи. Стоимость земли увеличивается буквально каждый день. Когда-нибудь — кто знает? — здесь будет выстроен новый спальный район.
  — И вы разбогатеете?
  — Я стану значительно более состоятельным человеком, — сказал сэр Филипп. — Я и сейчас достаточно богат.
  — Чем вы занимаете свое время?
  — Я путешествую, у меня есть кое-какие интересы в Лондоне. Например, картинная галерея. Покупаю и продаю картины. Все это очень интересные занятия. Они занимают время — до того самого момента, когда тебе на плечо опустится тяжелая рука, что будет означать: «Время уходить».
  — Не говорите так. Это звучит… у меня мурашки забегали по спине.
  — Напрасно, вам предстоит это не скоро. Мне кажется, что вы проживете долгую жизнь, миссис Бересфорд, и очень счастливую.
  — Я и теперь счастлива, — сказала Таппенс. — Не сомневаюсь в том, что получу свою долю болячек и недугов, которыми страдают старики, — оглохну, ослепну, приобрету артрит и прочие приятные вещи.
  — Я думаю, вы не будете от всего этого страдать, как другие. Вы и ваш муж, осмелюсь сказать, не нарушая приличий, счастливы вместе.
  — О, вы правы! — воскликнула Таппенс. — Я считаю, что в жизни нет ничего лучше, чем быть счастливой в браке. Вы согласны?
  Мгновение спустя она уже пожалела, что произнесла эти слова. Взглянув на человека, сидевшего напротив нее, который, как она понимала, много лет скорбел о своей жене и который, вероятно, продолжает ее оплакивать, она рассердилась на себя.
  Глава 16
  НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО
  I
  Это было на следующее утро после вечера у викария.
  Айвор Смит и Томми, прервав свою беседу, посмотрели на Таппенс. А Таппенс не отрываясь смотрела в камин. Мысли ее витали где-то далеко.
  — Что делаем дальше? — спросил Томми.
  С глубоким вздохом Таппенс вернулась оттуда, где бродили ее мысли, и взглянула на мужчин.
  — Мне по-прежнему кажется, что все между собой связано, — сказала она. — Вчерашний вечер, например. Для чего он был устроен? Что все это означает? — Она посмотрела на Айвора Смита. — Вы оба, возможно, это понимаете. Вы знаете, где мы находимся?
  — Ну, я бы не стал так ставить вопрос, — ответил Айвор. — Мне кажется, что цели у нас все-таки разные, разве не так?
  — Не совсем.
  Оба вопросительно уставились на нее.
  — Ладно, признаю, — вздохнула Таппенс. — Я — женщина, одержимая одной идеей. Я хочу найти миссис Ланкастер. Хочу быть уверенной, что с ней ничего не случилось.
  — Для этого тебе нужно сначала найти миссис Джонсон, — заметил Томми. — Ты никогда не найдешь миссис Ланкастер без миссис Джонсон.
  — Миссис Джонсон. Да, очень хотелось бы… Но вас, насколько я понимаю, эта линия не интересует, — сказала Таппенс, обращаясь к Айвору Смиту.
  — Нет, что вы, миссис Томми, очень даже интересует.
  — А мистер Экклз?
  Айвор улыбнулся.
  — Я думаю, недалек тот час, когда возмездие настигнет мистера Экклза, — сказал он. — И все— таки я бы не стал на это особенно рассчитывать. Этот человек заметает следы с необыкновенным искусством. Настолько, что никаких следов вообще не остается. Все, что он замышляет, им же идеально организовано, — задумчиво добавил Айвор себе под нос.
  — Вчера вечером… — начала Таппенс и замолкла. — Могу я задавать вам вопросы?
  — Задавать-то можно, — сказал Томми, — только не особенно рассчитывай на вразумительные ответы со стороны Айвора.
  — Сэр Филипп Старк, — начала Таппенс. — Какую роль во всем этом деле играет он? Он не похож на преступника, разве что это такие преступления… — Она прикусила язык, чтобы не проговориться насчет предположений миссис Копли, связанных с убийствами детей.
  — Сэр Филипп Старк фигурирует в этом деле как весьма важный источник информации, — сказал Айвор Смит. — Он — крупнейший землевладелец не только в этих краях, но и в других частях Англии.
  — В Камберленде?
  Айвор Смит бросил на нее быстрый взгляд:
  — Камберленд? Почему вы упомянули это графство? Что вам известно о Камберленде, миссис Томми?
  — Ничего, — ответила Таппенс. — Просто пришло в голову, сама не знаю почему. — Она нахмурилась, словно пытаясь что-то припомнить. — И еще алая роза с белыми полосками возле дома — есть такой старинный сорт роз. — Она покачала головой. — Этот «Дом на канале» принадлежит сэру Филиппу Старку?
  — Ему принадлежит земля. Почти вся земля в округе.
  — Да, он говорил об этом вчера вечером.
  — Благодаря ему мы многое узнали о том, кто арендует землю или сдает ее в аренду — из-за сложных юридических хитросплетений это обстоятельство было невероятно трудно выяснить.
  — Агентства, в которые я заходила на Маркет-сквер… в них тоже что-то нечисто или мне только так показалось?
  — Нет, не показалось. Мы как раз собираемся нанести туда визит сегодня утром. И задать им несколько не совсем приятных вопросов.
  — Отлично, — кивнула Таппенс.
  — Мы уже довольно хорошо продвинулись вперед. Разобрались с крупным ограблением почты в шестьдесят пятом году, с ограблениями в Олбери-Кросс и с этим делом, связанным с нападением на почтовый вагон Ирландского экспресса. Найдена какая-то часть награбленного. В этих домах устроены очень хитроумные тайники. В одном оборудована новая ванная, в другом — квартира с гостиничным обслуживанием, в которой комнаты стали чуть-чуть меньше и за счет этого образовались пустоты, ниши и прочие интересные вещи. О да, мы много чего выяснили.
  — А люди? — спросила Таппенс. — Я хочу сказать, что известно о людях — не считая мистера Экклза, — которые задействованы во всех этих делах? Ведь не может быть, чтобы о них не было известно хоть что-нибудь.
  — Ну конечно. Кое-кого удалось найти. Один — содержатель ночного клуба, того самого, что расположен у главного шоссе. Его фамилия Хэмиш, а называют его Весельчак Хэмиш. Скользкий как угорь. А еще женщина, по кличке Убийца Кейт, одна из довольно интересных преступниц — правда, это было достаточно давно. Красивая женщина, но с неустойчивой психикой. Они от нее избавились, потому что она стала представлять для них опасность. Это было чисто деловое предприятие, где преступники были заинтересованы только в деньгах, а отнюдь не в убийствах.
  — Значит, «Дом на канале» служил одним из таких тайных убежищ?
  — Одно время служил, тогда его называли «Ледимед». Вообще, у него было очень много названий.
  — Наверное, для того, чтобы запутать, чтобы труднее было разобраться, — предположила Таппенс. — Интересно, не связано ли это с другим обстоятельством?
  — С каким это?
  — Да нет, просто это вызвало одну мысль у меня в голове, еще одна ниточка, за которую хотелось бы ухватиться. Беда в том, что я сама толком не понимаю, в чем дело, что меня беспокоит. Вот, например, картина. Боскоуэн написал картину, а потом кто-то пририсовал лодку, а на лодке — имя…
  — «Тайгер Лили»?
  — Нет, «Уотерлили». Его жена говорит, что на картине никакой лодки не было.
  — А она знала бы?
  — Полагаю, что да. Если ты замужем за художником, в особенности если ты и сама имеешь отношение к искусству, то, конечно же, заметишь разницу в стиле письма. Она даже внушает некоторый страх.
  — Кто, миссис Боскоуэн?
  — Да. Понимаете, в ней чувствуется сила. Неодолимая и сокрушающая.
  — Возможно, вы правы.
  — Она многое знает. Однако я не уверена, что она твердо знает, что ей это известно.
  — Признаться, я не понял твою мысль, — со всей определенностью заявил Томми.
  — Я хочу сказать, что иногда не столько знаешь, сколько чувствуешь.
  — Ну, это скорее по твоей части, Таппенс.
  — Говори что хочешь, только все концентрируется вокруг Сэттон-Чанселора, — продолжала Таппенс, очевидно следуя за ходом своих мыслей. — Вокруг «Дома на канале» или «Ледимед» — называй его как хочешь. И все связано с людьми, которые там живут или жили раньше. Мне кажется, что некоторые события относятся к далекому прошлому.
  — Ты думаешь о том, что тебе наговорила миссис Копли.
  — В целом я считаю, что миссис Копли привнесла много такого, из-за чего нам теперь трудно во всем разобраться. Она все смешала — и события, и даты.
  — В провинции часто так случается, — заметил Томми.
  — Я это знаю, недаром я росла в доме сельского священника. Там люди считают время по событиям, а не по датам. Они обычно не говорят: «Это случилось в тридцатом году» или «Это было в тридцать пятом», а говорят: «Это произошло через год после того, как сгорела старая мельница». Или «Это было в тот год, когда молния ударила в старый дуб и убила фермера Джеймса». Или: «Это было в год эпидемии полиомиелита». Поэтому совершенно естественно, что последовательность событий не сохраняется и разобраться в них очень трудно, — добавила она. — У нас только разрозненные факты. Впрочем, дело, наверное, в том, — сказала Таппенс с видом человека, который сделал неожиданное для себя открытие, — что я сама стала старая.
  — Неправда, вы вечно молоды, — галантно возразил Айвор Смит.
  — Не будьте идиотом, — раздраженно буркнула Таппенс. — Я старая, потому что сама запоминаю вещи именно таким образом — возвратилась к примитивному способу обращения со своей памятью.
  Она прошла в свою комнату и вернулась, качая головой.
  — Здесь нет Библии.
  — Библии?
  — Да. В старомодных отелях в тумбочке возле кровати всегда лежит Библия. Наверное, для того, чтобы вы могли спасти свою душу в любое время дня или ночи. Здесь, однако, Библии нет.
  — А вам она нужна?
  — Ну, в общем, пригодилась бы. Я получила должное воспитание и знала Библию достаточно хорошо, как и подобает дочери священника. Но теперь, конечно, кое-что подзабыла. В особенности если в церкви слышишь не то, что читалось в детстве. В церкви теперь читают новую версию — у нее, наверное, более правильный перевод, но звучит все это совсем иначе, совсем не похоже на то, к чему я привыкла. Пожалуй, пока вы будете разговаривать с агентами, я съезжу в Сэттон-Чанселор, — добавила она.
  — Зачем это? Я тебе запрещаю, — сказал Томми.
  — Глупости. Я не собираюсь ни за кем следить. Я просто пойду в церковь и возьму там Библию. А если и там новая версия, то спрошу у викария. У него наверняка есть старый канонический текст.
  — А зачем тебе нужна именно традиционная версия?
  — Я хочу освежить свою память, разобрать слова, нацарапанные на могильном камне. Они меня заинтересовали.
  — Все это очень хорошо, но я тебе не верю, Таппенс, ты снова впутаешься в какие-нибудь неприятности, стоит только выпустить тебя из виду.
  — Даю тебе слово, что я не буду больше разгуливать по кладбищу. Церковь, солнечное утро, кабинет викария — что может быть безобиднее?
  Томми с сомнением посмотрел на жену, однако покорился.
  II
  Выйдя из машины у калитки, ведущей в часовню, Таппенс украдкой огляделась по сторонам, прежде чем войти на территорию церкви. Как всякий человек, подвергшийся в свое время нападению, она испытывала естественное недоверие к тому месту, где это произошло. Впрочем, в данном случае на кладбище не было видно злоумышленников, которые прятались бы за памятниками.
  Она вошла в церковь, где старая женщина, стоя на коленях, чистила какую-то бронзовую утварь. Таппенс на цыпочках подошла к аналою и стала листать лежавшую там Библию. Женщина, занимавшаяся уборкой, бросила на нее неодобрительный взгляд.
  — Я не собираюсь ничего красть, — успокоила ее Таппенс и, снова закрыв книгу, на цыпочках вышла из церкви.
  Ей очень хотелось осмотреть место, где недавно что-то раскапывали, однако она твердо решила этого не делать.
  «Всякий, кто обидит, — прошептала она про себя. — Значит, должен был быть тот, кто обидел».
  Она проехала то небольшое расстояние, которое оставалось до дома священника, вышла из машины и направилась к входной двери. Позвонила, однако звонка не услышала.
  «Звонок не в порядке», — сказала она себе, зная нравы звонков у викариев, и толкнула дверь, которая сразу же открылась.
  Войдя в холл, она увидела на столе большой конверт с иностранной маркой, занимавший чуть не всю столешницу. На конверте был штамп миссионерского общества в Африке.
  «Я рада, что не занимаюсь миссионерской деятельностью», — подумала Таппенс.
  Рядом с этой случайной мыслью маячило что-то другое, связанное с каким-то столом в холле, что-то, что она должна была вспомнить… Цветы? Листья? Письмо или пакет?
  В этот момент из двери с левой стороны вышел викарий.
  — Вы хотите меня видеть? — спросил он. — Ах, это вы, миссис Бересфорд?
  — Совершенно верно, — отозвалась Таппенс. — Я, в сущности, пришла только для того, чтобы спросить, есть ли у вас Библия.
  — Библия, — повторил викарий почему-то неуверенным тоном. — Библия.
  — Я полагала, что она должна у вас быть, — сказала Таппенс.
  — Конечно, конечно, — ответил викарий. — Дело в том, что у меня их несколько. Есть, например, греческое Евангелие, — сказал он с надеждой. — Вам, должно быть, нужно именно оно?
  — Нет, мне нужно старое каноническое издание.
  — О боже мой! — воскликнул викарий. — Разумеется, в доме должно быть несколько экземпляров. Да, несколько. К сожалению, в церкви мы этим изданием не пользуемся. Нам приходится считаться с мнением епископа, а епископ, знаете ли, сторонник модернизированного варианта, он считает, что его лучше воспринимает молодежь. Очень жаль. У меня в библиотеке столько книг, что иногда приходится ставить некоторые в задний ряд. Но я думаю, что мне удастся найти то, что вам нужно. По крайней мере, я надеюсь. А если нет, то придется спросить мисс Блай. Она где-то здесь, подбирает вазы для детей, которые набрали полевых цветов для украшения детского уголка в церкви.
  Оставив Таппенс в холле, он вернулся в комнату, из которой вышел.
  Таппенс не пошла следом за ним. Она осталась в холле и, нахмурясь, сосредоточенно размышляла. В это время открылась другая дверь и вошла мисс Блай, заставив Таппенс вздрогнуть. В руках у вошедшей была тяжелая металлическая ваза. В голове у Таппенс словно что-то щелкнуло, и отдельные детали сложились в ясную мысль.
  «Ну конечно, — сказала себе Таппенс. — Ну конечно».
  — Ах, я могу помочь… Я… О, это миссис Бересфорд.
  — Да, — ответила Таппенс. — А это миссис Джонсон, не так ли?
  Тяжелая ваза грохнулась на пол. Таппенс нагнулась и подняла ее. Она держала вазу в руке, взвешивая ее тяжесть.
  — Самое подходящее орудие, — сказала она, ставя вазу на место. — Очень удобно ударить человека сзади по голове. Именно это вы и сделали, миссис Джонсон?
  — Я… я… что вы такое говорите? Я… я… никогда…
  Однако у Таппенс больше не было необходимости задерживаться. Она видела достаточно. При повторном упоминании имени миссис Джонсон мисс Блай выдала себя с головой. Она вся дрожала, охваченная паникой.
  — Когда я у вас была пару дней назад, на столе в холле лежало письмо, адресованное в Камберленд миссис Йорк. Именно туда вы ее отвезли, когда забрали из «Солнечных гор», миссис Джонсон? Значит, сейчас она там. Миссис Йорк или миссис Ланкастер — вы использовали оба имени попеременно, то Ланкастер, то Йорк, совсем как алая роза с белыми полосками в саду у Перри…
  Таппенс повернулась и быстро вышла из дома, оставив мисс Блай в холле — та по-прежнему стояла, раскрыв рот и тяжело опираясь на перила лестницы. Таппенс добежала до калитки, вскочила в машину и завела мотор. Она обернулась в сторону входной двери, однако оттуда никто не вышел. Таппенс проехала мимо церкви и направилась в сторону Маркет-Бейзинга, но внезапно передумала и вернулась назад, а потом выехала на дорогу, ведущую к мостику и «Дому на канале». Она вышла из машины, посмотрела через ворота, не видно ли в саду кого-нибудь из супругов Перри, но там никого не было. Миновав калитку, она прошла по дорожке к черному ходу. Дверь была закрыта, так же как и окна.
  Таппенс с досадой подумала, что, возможно, Элис Перри поехала в Маркет-Бейзинг за покупками. Таппенс непременно хотелось повидать Элис. Она постучала, сначала тихонько, а потом изо всех сил. Никто не ответил. Она подергала ручку, но дверь не поддалась. Она была заперта. Таппенс так и стояла у двери, не зная, что делать.
  Ей необходимо было задать Элис Перри несколько вопросов. Возможно, миссис Перри находится в Сэттон-Чанселоре. Нужно вернуться туда. «Дом на канале» тем и отличался, что стоял на отшибе — вокруг ни души и никакого движения по дорогам и на мосту. Не у кого спросить, куда подевались супруги Перри.
  Глава 17
  МИССИС ЛАНКАСТЕР
  Таппенс стояла у двери, хмуря брови, и вдруг совершенно неожиданно дверь отворилась. Ее открыла женщина, которую Таппенс меньше всего на свете ожидала увидеть. Перед ней стояла миссис Ланкастер собственной персоной, одетая точно так же, как в «Солнечных горах», с той же самой неопределенной благожелательной улыбкой.
  — Боже мой! — воскликнула Таппенс.
  — Доброе утро. Вам нужна миссис Перри? — спросила миссис Ланкастер. — Сегодня, видите ли, базарный день. Вам повезло, что я здесь и могла вам открыть. Я не сразу нашла ключ. Это, наверное, дубликат, вы согласны? Может, вы хотите выпить чашечку чаю или чего-нибудь другого?
  Словно во сне Таппенс переступила через порог. Миссис Ланкастер по-прежнему с видом любезной хозяйки проводила ее в гостиную.
  — Присядьте, пожалуйста, — сказала она. — Боюсь, я не знаю, где найти чашки и все прочее. Я здесь недавно, всего дня два. Позвольте… Но… мы с вами, несомненно, уже встречались, верно?
  — Да, — ответила Таппенс, — в «Солнечных горах».
  — «Солнечные горы»… «Солнечные горы»… Это название мне что-то напоминает. Да, очень приятное место.
  — Вы уехали оттуда довольно внезапно, не правда ли? — сказала Таппенс.
  — Люди бывают так деспотичны, — пожаловалась миссис Ланкастер. — Меня ужасно торопили. Ничего невозможно было сделать как следует, не дали даже хорошенько уложиться. Это, конечно, все от доброты, она хотела как лучше. Я очень привязана к Нелли Блай, но она такая властная женщина. Мне иногда кажется, — добавила миссис Ланкастер, наклоняясь к Таппенс, — вы знаете, я иногда думаю, что она не совсем… — Старушка многозначительно постучала пальцем по голове. — Я понимаю, это иногда случается. В особенности со старыми девами. С женщинами, которые не были замужем. Они очень добрые, умелые, все прекрасно знают, но у них бывают странные фантазии. Священники очень от этого страдают. Им, этим женщинам, иногда кажется, что священник сделал им предложение, хочет на них жениться, хотя ничего такого нет и в помине. Ах, бедняжка Нелли! Она такая чувствительная. В приходе так просто незаменима. А еще она, как мне кажется, была отличной секретаршей. Но все равно идеи у нее бывают престранные. Вот, например, взяла и в два счета увезла меня из «Солнечных гор» в Камберленд и поселила в каком-то мрачном доме, а потом привезла сюда…
  — Вы здесь живете? — спросила Таппенс.
  — Ну, если можно так назвать. Все произошло так неожиданно. Я здесь всего два дня.
  — А до этого были в «Роузтреллис-Корт», в Камберленде…
  — Мне не слишком нравится это название. Я, собственно, не успела там как следует устроиться. Да и вообще там нет ничего хорошего. Кофе, например, весьма низкого качества. И все-таки я начинала понемногу привыкать, даже завела кое-какие приятные знакомства. Одна из тамошних обитательниц, например, много лет назад жила в Индии и была знакома с моей тетушкой. Так приятно, знаете ли, встретить общих знакомых.
  — Должно быть, это так, — сказала Таппенс.
  Миссис Ланкастер жизнерадостно продолжала:
  — Итак, дайте припомнить, вы приезжали в «Солнечные горы», однако там не жили. Мне кажется, вы приезжали навестить одну из пациенток.
  — Вы правы, это была тетушка моего мужа. Мисс Фэншо.
  — Ах да. Да, конечно. Теперь я вспоминаю. Там еще было что-то такое, связанное с вашим ребенком, замурованным позади камина?
  — Нет, — сказала Таппенс. — Это был не мой ребенок.
  — Но ведь вы приехали сюда именно из-за этого? Здесь у них постоянно какие-то осложнения с камином. Насколько я понимаю, туда упала птица. Этот дом нуждается в ремонте. Мне здесь совсем не нравится. Нет, нет, совсем не нравится, я так и скажу Нелли, как только ее увижу.
  — Вы живете вместе с миссис Перри?
  — Как будто бы вместе, а вроде и нет. Мне кажется, я могу доверить вам одну тайну?
  — О, конечно, — сказала Таппенс. — Вы можете мне доверять.
  — Я вообще-то живу не здесь. Я хочу сказать, не в этой половине дома. Не в той части, где живут Перри. — Она наклонилась к Таппенс. — Существует еще одна половина, если подняться наверх, туда есть ход… Пойдемте со мной, я вас провожу.
  Таппенс поднялась с кресла. Ей казалось, что все это происходит в каком-то нереальном безумном сне.
  — Я только сначала запру дверь, так будет спокойнее, — сказала миссис Ланкастер.
  По узкой лестнице она провела Таппенс на второй этаж. Они прошли через большую спальню, которую, очевидно, занимали супруги Перри, и потом в следующую комнату. Там стоял умывальник, высокий гардероб кленового дерева и больше ничего. Миссис Ланкастер подошла к гардеробу, пошарила у задней стенки и с неожиданной легкостью отодвинула его в сторону. Он, очевидно, был на колесиках и свободно откатился от стены. Позади гардероба обнаружился камин, что показалось Таппенс довольно странным. Над каминной полкой висело зеркало, а под ним — полочка, на которой стояли фарфоровые фигурки, изображающие птиц.
  К удивлению Таппенс, миссис Ланкастер ухватилась за среднюю птицу из тех, что стояли на каминной полке, и резко потянула ее на себя. Птица, очевидно, была прикреплена к полке. Незаметно коснувшись фигурок, Таппенс поняла, что все они были крепко приделаны к полке. В результате действий миссис Ланкастер каминная полка отделилась от стены и выдвинулась вперед.
  — Ловко, не правда ли? — обратилась старушка к Таппенс. — Это сделали давным-давно, когда перестраивали дом. Эту комнату называли берлогой священника, но мне кажется, на самом деле это было не так. Священники не имели к ней никакого отношения. Я всегда была в этом уверена. Ну, пойдемте. Вот здесь я теперь и живу.
  Она сдвинула еще что-то. Стена, находившаяся перед ней, расступилась, и через минуту они оказались в большой красивой комнате, окна которой выходили на канал и холм напротив.
  — Славная комната, не правда ли? — сказала миссис Ланкастер. — Такой прелестный вид. Мне он всегда нравился. Я одно время здесь жила, когда была еще девочкой.
  — Понятно.
  — Но это несчастливый дом, — добавила миссис Ланкастер. — Вы знаете, люди всегда говорили, что это несчастливый дом. Однако, мне кажется, пожалуй, лучше снова все закрыть. Нужно соблюдать осторожность, вы согласны?
  Она протянула руку и надавила на дверь, через которую они вошли. Раздался резкий щелчок, и механизм сработал — все возвратилось на свое место.
  — Я полагаю, — сказала Таппенс, — что эту перестройку предприняли, когда собирались сделать из этого дома тайное убежище.
  — Здесь много чего переделывали, — сообщила миссис Ланкастер. — Присаживайтесь, пожалуйста. Какое кресло вы предпочитаете? С высокой или низкой спинкой? Я люблю высокое. У меня, знаете ли, ревматизм. Вы, наверное, думаете, что здесь должен находиться мертвый ребенок, — добавила миссис Ланкастер. — Странная идея, вам не кажется?
  — Да, возможно.
  — Полицейские и воры, — снисходительно проговорила миссис Ланкастер. — В молодости мы все такие глупые. Шайки, ограбления — молодым все это кажется ужасно завлекательным. Девицы просто мечтают стать любовницей гангстера, считают, что ничего лучше не может быть на свете. Я сама раньше так думала. Но поверьте мне, — наклонившись к Таппенс, она дотронулась до ее колена, — поверьте мне, это не так. На самом деле все иначе. Раньше мне казалось, что этого достаточно, но потом я поняла, что человеку нужно что-то большее. Нет ничего увлекательного в том, чтобы просто красть разные вещи, не попадаясь в руки полиции. Для этого, конечно, надо просто все как следует организовать.
  — Вы имеете в виду миссис Джонсон, или мисс Блай, — как вы ее там называете…
  — Ну конечно, для меня она всегда была Нелли Блай. Однако по некоторым соображениям — иногда для нее так проще — она называет себя миссис Джонсон. Но она никогда не была замужем. Она настоящая старая дева.
  Снизу до них донесся стук в дверь.
  — Боже мой! — воскликнула миссис Ланкастер. — Это, должно быть, вернулись супруги Перри. Я никак не думала, что они так скоро появятся.
  Стук повторился.
  — Им, наверное, нужно открыть, — предложила Таппенс.
  — Нет, дорогая моя, этого мы делать не будем, — возразила миссис Ланкастер. — Терпеть не могу людей, которые вечно путаются под ногами. Мы с вами так славно беседовали, не правда ли? Мне кажется, мы не должны никуда двигаться. О господи, теперь кто-то кричит под окном. Выгляните, пожалуйста, и посмотрите, кто это.
  Таппенс подошла к окну.
  — Это мистер Перри, — сказала она.
  — Джулия! Джулия! — звал снизу мистер Перри.
  — Вот нетерпеливый, — возмутилась миссис Ланкастер. — Я не разрешаю людям вроде Эймоса Перри называть меня по имени. Решительно не разрешаю. Не беспокойтесь, дорогая, — добавила она. — Здесь мы в полной безопасности. И можем продолжить нашу беседу. Я расскажу вам о себе. У меня действительно была интересная жизнь, полная разных событий. Иногда мне даже кажется, что, если все это описать, получится целый роман. Я была отчаянной девчонкой и связалась с… с настоящей бандой преступников. Другими словами их не назовешь. Некоторые были просто отпетые негодяи. Однако, имейте это в виду, среди них попадались и люди из общества. Специалисты самого высокого класса.
  — Мисс Блай?
  — О нет, мисс Блай не имела к преступлениям ни малейшего отношения. Она слишком тесно связана с церковью. Религия и все такое прочее. Но ведь есть разные виды религии, вам это известно?
  — Есть, наверное, разные секты, — высказала предположение Таппенс.
  — Да, конечно, для простых людей. Но, кроме простых людей, есть еще и другие. Особые, которые подчиняются совсем другой власти. Существуют особые легионы. Вы понимаете, о чем я говорю?
  — Пожалуй, нет, — призналась Таппенс. — Как вам кажется, не нужно ли все-таки впустить супругов Перри в дом? Они ведь беспокоятся.
  — Нет, мы не собираемся пускать их в дом. По крайней мере, до времени… Пока я не расскажу вам все, что необходимо. Не нужно пугаться, моя дорогая. Все это совершенно безболезненно. Никаких страданий или мучений. Все равно что уснуть. Ничуть не более неприятно.
  Таппенс посмотрела на нее, потом вскочила и направилась к двери, которая была в стене.
  — Через нее вам не удастся отсюда выйти, — сказала миссис Ланкастер. — Вы не знаете, где нужно нажать. Совсем не там, где вам кажется. Только я знаю, где находится кнопка. Мне известны все секреты этого дома. Я жила здесь с грабителями, когда была девушкой, пока не ушла от них от всех, пока не добилась прощения. Особого прощения. Вот что было мне дано — отпущение моего греха… ребенок… я его убила. Я была танцовщицей… мне не нужен был ребенок… Вон там, на стене… вон там мой портрет… портрет танцовщицы.
  Таппенс посмотрела в указанную сторону. На стене висел портрет маслом, фигура девушки во весь рост, в пачке из белого атласа. И надпись: «Уотерлили».
  — Это была лучшая моя роль. Все так говорили.
  Таппенс медленно вернулась на свое место и снова села. Она пристально смотрела на миссис Ланкастер. У нее вертелись в голове слова. Слова, которые она слышала в «Солнечных горах». «Разве это не ваш ребеночек?» Тогда она, помнится, испугалась. Ей и теперь было страшно. Таппенс не очень понимала, что именно ее испугало, но тем не менее испытывала страх. В особенности когда смотрела на это благожелательное лицо, на эту добрую улыбку.
  — Я должна была исполнять данный мне приказ — нужны были агенты уничтожения. Мне выпало такое предназначение, и я приняла его. Они свободны от греха, понимаете? Я имею в виду детей. Дети свободны от греха. Они еще не успели согрешить. И я отправляла их на Небо, как мне и было назначено. Пока они еще не согрешили. Пока были невинны. Не познали Зла. Вы понимаете, какая это честь — быть назначенной на такое дело? Попасть в число избранных. Я всегда любила детей. Своих у меня не было. Это было очень жестоко — не правда ли? — или казалось жестоким. Но по-настоящему это было возмездием за то, что я совершила. Вы, наверное, знаете, что я сделала.
  — Нет, — сказала Таппенс.
  — О, вы так много знаете. Я думала, что вы знаете и это. Был один доктор. Я пошла к нему. Мне было всего семнадцать, и я смертельно боялась. Он сказал, что от ребенка можно избавиться, никто ничего не узнает, и все будет хорошо. Но ничего хорошего не было. Мне стали сниться сны. Мне все время снился этот ребенок, он был постоянно рядом и спрашивал, почему я лишила его жизни. Ребенок говорил мне, что ему одному скучно. Это была девочка, да, я уверена, что это была девочка. Она приходила и говорила, что ей нужны подружки. И вот мне было внушение свыше. Я не могла иметь детей. Я вышла замуж и думала, что у меня будут дети, да и муж страстно хотел иметь ребенка, но их не было, потому что я была проклята. Вы это понимаете, не правда ли? Однако был способ искупить вину. Искупить то, что я сделала. То, что я сделала, было убийство, и искупить убийство можно лишь другими убийствами, потому что другие убийства уже не будут убийствами, они будут искупительной жертвой. Они будут приношением. Вы понимаете разницу? Дети отправлялись туда, чтобы моему ребенку не было скучно. Разные дети, но все маленькие. Я слышала Голос, и тогда… — она наклонилась и тронула Таппенс за колено, — так радостно было это делать. Вы понимаете, правда? Я была счастлива их освободить, чтобы они никогда не узнали жизни, не знали бы греха, как познала его я. Разумеется, я не могла никому об этом рассказать, никто не должен был знать. В этом я должна была быть уверена. Но появлялись люди, которые знали или догадывались. И тогда, конечно… ну, я хочу сказать, что они тоже должны были умереть, чтобы я была в безопасности. Вот я и была в безопасности. Вы понимаете, что я хочу сказать?
  — Нет… не совсем.
  — Но вы же знаете. Поэтому вы и явились сюда, верно? Вы знали. В тот самый день, когда я задала вам этот вопрос в «Солнечных горах». Я поняла это по вашему лицу. Я спросила: «Это не ваш ребеночек?» Я подумала, что вы придете, может быть, потому, что вы — мать. Одна из матерей, чьих детей я убивала. Я надеялась, что вы придете еще раз и мы с вами вместе выпьем стаканчик молока. Это обычно бывало молоко. Иногда какао. Все, кто знал обо мне.
  Она медленно прошла в угол комнаты и открыла стоявший там шкафчик.
  — Миссис Моди, — проговорила Таппенс. — Она была одной из них?
  — Ах, вы и о ней знаете… Нет, она не была матерью, она была костюмершей в театре. Она меня узнала, вот ей и пришлось уйти. — Миссис Ланкастер внезапно обернулась и направилась к Таппенс, неся в руке стакан молока. — Выпейте это, — сказала она, ласково улыбаясь. — Просто выпейте, и все.
  Таппенс ошеломленно молчала, а потом вскочила на ноги и бросилась к окну. Схватив стул, она разбила стекло и, высунувшись из окна, закричала:
  — На помощь! На помощь!
  Миссис Ланкастер рассмеялась. Она поставила стакан на стол, откинулась в кресле и со смехом сказала:
  — Как вы глупы. Вы думаете, сюда кто-нибудь придет? Кто, по-вашему, может прийти? Им придется ломать двери, ломать эту стену, а тем временем — есть ведь и другие способы. Не обязательно молоко. Просто молоко легче всего. Молоко или какао, даже чай. Маленькой миссис Моди я всыпала в какао. Она любила какао и постоянно его пила.
  — Это был морфий? Откуда вы его брали?
  — О, это было нетрудно. У человека, с которым я жила много лет назад, был рак, и доктор давал мне для него морфий. У меня скопился большой запас. Были и другие лекарства. Я сказала, что все выбросила, только я этого не сделала, наоборот, все сохранила — и морфий, и другие наркотики, и успокаивающие средства. Вот они и пригодились. У меня и сейчас есть запас. Сама я никогда ничего не принимаю. Я не верю в эти штучки. — Она придвинула стакан к Таппенс. — Выпейте это, так будет гораздо легче. Другой способ — беда в том, что я не помню, куда я положила…
  Она встала и начала ходить по комнате.
  — Куда же я его положила? Куда? Все забываю, старею, наверное.
  Таппенс снова закричала «На помощь!», однако на берегу канала не было ни души. Миссис Ланкастер продолжала бродить по комнате.
  — Я думала… была уверена… О, конечно, он у меня в рабочей корзинке.
  Таппенс отвернулась от окна. Миссис Ланкастер приближалась к ней.
  — Какая вы глупая женщина, — сказала она, — что предпочитаете этот способ.
  Она выбросила вперед левую руку и схватила Таппенс за плечо. В правой руке, которую она до этого держала за спиной, был длинный узкий кинжал. Таппенс отчаянно сопротивлялась. «Я легко с ней справлюсь, — думала она. — Без всякого труда. Она старая женщина, старая и слабая. Она не сможет…»
  И вдруг ее охватил ужас: «Но я ведь тоже старая женщина. У меня уже нет той силы. А ее руки, ее пальцы, как они сжимаются… Это, наверное, потому, что она безумна. Я всегда слышала, что сумасшедшие обладают страшной силой».
  Блестящее лезвие все приближалось. Таппенс пронзительно закричала. Снизу слышались крики и громкие удары. Они были направлены на дверь, словно кто-то старался ее выломать. «Но им никак не удастся сюда проникнуть, — думала Таппенс. — Они не смогут открыть эту дверь. Для этого нужно знать секрет потайного механизма».
  Она боролась изо всех сил. Пока ей удавалось удерживать миссис Ланкастер на расстоянии. Но та была крупнее. Это была большая сильная женщина. Она по-прежнему улыбалась, однако в этой улыбке больше не было благожелательности. У нее был вид женщины, которой нравится то, что она делает.
  — Убийца Кейт, — пробормотала Таппенс.
  — Так вы, значит, знаете мое прозвище? Но теперь я переросла его. Теперь я не просто убийца, а Убийца именем Бога. Бог велит, чтобы я вас убила. Значит, все в порядке. Вы это понимаете, не так ли? Если этого хочет Бог, значит, все в порядке.
  Теперь миссис Ланкастер загнала Таппенс в угол, к краю большого кресла. Одной рукой она прижимала ее к креслу, все крепче и крепче, так что Таппенс уже не могла пошевелиться — дальнейшее сопротивление было уже невозможно. Блестящее лезвие кинжала в правой руке миссис Ланкастер все приближалось.
  Таппенс думала: «Я не должна поддаваться панике, нельзя паниковать…» — но вслед за этой мыслью тут же пришла другая: «Но что я могу сделать?» Сопротивляться было бесполезно.
  И тут ее пронзил страх — острое чувство страха, такое же, какое она испытала в «Солнечных горах».
  «Это не ваш ребеночек?»
  То было первое предупреждение, однако она им пренебрегла — да она и не знала, что это предупреждение.
  Таппенс следила глазами за сверкающим лезвием, но, как это ни странно, не эта полоска стали внушала ей страх, приводивший ее в состояние полного паралича, ужасно было лицо — улыбающееся доброжелательное лицо миссис Ланкастер. Это была довольная, счастливая улыбка мягкой рассудительной женщины, которая спокойно делает свое дело.
  «Она совсем не похожа на сумасшедшую, — подумала Таппенс. — Вот что ужасно. Впрочем, это естественно, ведь она-то думает, что вполне нормальна. Она считает себя вполне нормальным, разумным человеком — именно так она думает… О Томми, Томми, во что же я на этот раз впуталась?»
  Ее охватила слабость, а затем и дурнота. Все мускулы ее расслабились — откуда-то послышались звуки разбитого стекла. Они унесли ее прочь, в темноту и беспамятство.
  * * *
  — Вот так уже лучше… Вы приходите в себя… Выпейте это, миссис Бересфорд.
  К губам прижимается стакан… она отчаянно сопротивляется… отравленное молоко… кто когда-то говорил… что-то об отравленном молоке? Она не будет пить отравленное молоко… нет, это не молоко… пахнет совсем не так…
  Напряжение спало, губы ее открылись… Она сделала глоток.
  — Бренди, — прошептала Таппенс, узнав напиток.
  — Совершенно верно! Выпейте еще… еще глоточек…
  Таппенс выпила. Она откинулась на подушки и осмотрелась. В окне торчала верхушка лестницы. Пол под окном был усыпан битым стеклом.
  — Я слышала, как разбилось стекло.
  Она отодвинула от себя стакан, взгляд ее задержался сначала на кисти, потом скользнул по руке и, наконец, по лицу человека, который его держал.
  — Эль Греко, — пробормотала она.
  — Прошу прощения?
  — Это неважно. — Она снова оглядела комнату. — А где она? Я хочу сказать, миссис Ланкастер?
  — Она… она отдыхает… в соседней комнате.
  — Понятно. — Однако Таппенс была не совсем уверена в том, что понимает хотя бы что-нибудь. Потом все прояснится. А теперь она могла освоить только одну мысль зараз. — Сэр Филипп. — Она произнесла его имя медленно и с сомнением. — Это правильно?
  — Да. А почему вы вспомнили Эль Греко?
  — Страдание.
  — Прошу прощения?
  — Картина… в Толедо… Или в «Прадо»… Я подумала… Это было давно-давно… Нет, не так уж давно. — Подумав немного, она сделала открытие. — Вчера вечером. У викария были гости…
  — Вы делаете успехи, — ободряюще проговорил он.
  Почему-то казалось так естественно сидеть здесь, в этой комнате, где пол был усыпан битым стеклом, и разговаривать с этим человеком, у которого было измученное, страдальческое лицо…
  — Я сделала ошибку… там, в «Солнечных горах». Я ошиблась в ней… Мне стало страшно… волна страха… Но я не поняла, я боялась не ее, я боялась за нее… Я думала, что с ней должно что-то случиться… Я хотела защитить ее… спасти… я… — Она нерешительно посмотрела на него. — Вы понимаете? Или это звучит глупо?
  — Никто не понимает вас лучше, чем я, никто в целом свете.
  — Но кто же? Кто она? Я имею в виду миссис Ланкастер, или миссис Йорк… Все это нереально, взято с куста… роза… Так кто же она на самом деле?
  Филипп Старк резко проговорил:
  
  Кто она сама? На самом деле? Настоящая,
  не знающая лжи?
  Кто она, отмеченная Богом, с божественной
  печатью на челе? —
  
  Вы когда-нибудь читали «Пер Гюнта», миссис Бересфорд?
  Он подошел к окну, постоял там с минуту, глядя в сад, затем резко обернулся:
  — Она была моей женой, помоги мне Бог.
  — Вашей женой? Но ведь она умерла. Табличка в церкви…
  — Она умерла за границей, это я распустил такой слух и поместил мемориальную табличку в церкви в память о ней. Люди обычно стесняются задавать вопросы скорбящему вдовцу. К тому же я уехал из этих мест.
  — Некоторые говорили, что это она вас бросила.
  — Это меня устраивало.
  — Вы ее увезли, когда узнали… узнали про детей?
  — Так, значит, вы знаете про детей…
  — Она мне рассказала… Это… это невероятно.
  — Почти все время она была вполне нормальным человеком — никто бы никогда не догадался. Но полиция начала подозревать… Мне пришлось принимать меры… Я должен был ее защитить… Спасти… Вы понимаете?.. Можно ли это понять, хоть в какой-то степени?
  — Да, я все понимаю.
  — Она была… так хороша когда-то… — Голос его задрожал. — Вы видите ее… здесь. — Он показал на портрет на стене. — Уотерлили. Она была отчаянная девица — всегда и во всем. Ее мать — последняя представительница рода Уоррендеров… Старинная фамилия… Там было множество внутрисемейных браков… Ее звали Элен Уоррендер… Она сбежала из дому и попала в дурную компанию, связалась с преступником. Дочь ее пошла на сцену, училась танцевать… Уотерлили была ее лучшей ролью… Потом она оказалась в банде… просто ей было интересно, только все быстро надоедало.
  Выйдя за меня замуж, она от всего этого отошла. Хотела спокойной жизни, иметь семью, детей. Я был богат… Я мог дать ей все, чего она хотела. Но у нас не было детей. Мы оба об этом горевали. У нее появилась мания вины… Возможно, она всегда была несколько неуравновешенна… Я этого не знаю… Она была… — Он в отчаянии развел руками. — Я любил ее… Я всегда ее любил… независимо от того, что с ней происходило, что она делала… Я хотел ее защитить, чтобы она была в безопасности… не в тюрьме, осужденная на пожизненное заключение… чтобы не томилась бесконечно в неволе. И мы обеспечивали ей безопасность… долгие-долгие годы.
  — Мы?
  — Нелли… Моя драгоценная преданная Нелли Блай. Моя дорогая Нелли Блай. Удивительная женщина. Это она все придумала и организовала. Дома для престарелых со всей возможной роскошью и удобствами. И никаких соблазнов… никаких детей вокруг. Самое главное — изолировать ее от детей. Казалось, все было хорошо… Эти дома были в отдаленных местах — Камберленд, Северный Уэльс… там ее не должны были узнать. Так, по крайней мере, мы думали. Моими делами занимался мистер Экклз, весьма умный и ловкий юрист. Гонорары его были чрезвычайно высоки, но я полностью ему доверял.
  — Это был шантаж? — высказала предположение Таппенс.
  — Мне это в голову не приходило. Он был моим другом, моим советчиком…
  — Кто пририсовал лодку на картине — лодку, которая называлась «Уотерлили»?
  — Я. Чтобы доставить ей удовольствие. Она вспоминала свой успех на сцене. Это была одна из картин Боскоуэна. Ей она понравилась. И вдруг однажды она написала на мосту имя умершего ребенка… И тогда, чтобы его не было видно, я нарисовал лодку с названием «Уотерлили».
  Дверь в стене распахнулась, и в комнату вошла добрая ведьма. Она посмотрела на Таппенс, а потом на Филиппа Старка.
  — Все в порядке? — спросила она будничным тоном.
  — Да, — ответила Таппенс. Взглянув на добрую ведьму, она, к радости своей, поняла, что не будет никаких драматических сцен.
  — Ваш муж внизу, он ожидает вас в машине. Я сказала, что провожу вас к нему, если вы хотите прямо сейчас уехать.
  — Именно этого я и хочу. — Таппенс посмотрела в сторону двери, ведущей в спальню. — Она там?
  — Да, — ответил Филипп Старк.
  Миссис Перри прошла в спальню и сразу же вышла оттуда снова.
  — Я вижу… — Она вопросительно посмотрела на него.
  — Она предложила миссис Бересфорд стакан молока, а миссис Бересфорд не стала его пить.
  — И тогда, как я полагаю, она выпила его сама?
  Он ответил не сразу:
  — Да.
  — Я пришлю сюда доктора Мортимера, — сказала миссис Перри.
  Она подошла к Таппенс, чтобы помочь ей подняться, но та встала сама, без посторонней помощи.
  — Я в порядке, это был просто шок. Теперь я чувствую себя вполне хорошо.
  Она стояла, глядя на Филиппа Старка, — оба молчали, не зная, что сказать. Миссис Перри ждала у двери в стене.
  Таппенс первой нарушила молчание.
  — Я, наверное, ничего больше не могу сделать? — спросила она, хотя это мало походило на вопрос.
  — Хочу сказать вам только одно: тогда на кладбище вас ударила Нелли Блай.
  Таппенс кивнула:
  — Я это поняла.
  — Она потеряла голову. Решила, что вы напали на след, разгадали ее… нашу… тайну. Она… Я безумно сожалею о том, что подвергал ее такому страшному напряжению все эти годы. Нельзя было требовать такого от женщины… Удивляюсь, как она могла это вынести.
  — Она, должно быть, очень вас любила, — сказала Таппенс. — Но мы больше не будем разыскивать миссис Джонсон, если об этом вы хотели бы нас попросить.
  — Спасибо. Я вам очень благодарен.
  Снова наступило молчание. Миссис Перри терпеливо ждала. Таппенс огляделась вокруг. Она подошла к разбитому окну и поглядела вниз, на тихий, спокойный канал.
  — Я, наверное, больше не увижу этот дом. Посмотрю на него как следует, чтобы запомнить.
  — Вы хотите его запомнить?
  — Да, хочу. Кто-то мне сказал, что этот дом использовали неправильно, не по назначению. Теперь я понимаю, что они имели в виду.
  Он вопросительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.
  — Кто послал вас за мной?
  — Эмма Боскоуэн.
  — Я так и подумала.
  Вместе с доброй ведьмой они вышли через потайную дверь и спустились вниз по лестнице.
  «Дом, предназначенный для любовников», — сказала ей Эмма Боскоуэн. Ну что же, таким она его и оставляет — принадлежащим двум любовникам: одна из них мертва, а другой остался жить и страдать.
  Таппенс вышла из дверей, возле которых ее ждал в машине Томми.
  Она попрощалась с доброй ведьмой и села в машину.
  — Таппенс, — сказал Томми.
  — Я знаю, — ответила она.
  — Больше так не делай. Никогда больше так не делай.
  — Не буду.
  — Ты только так говоришь, а на самом деле будешь.
  — Нет, не буду. Я слишком стара.
  Томми нажал на стартер, и машина тронулась.
  — Бедняжка Нелли Блай, — вздохнула Таппенс.
  — Почему ты так говоришь?
  — Она так отчаянно влюблена в Филиппа Старка. Служила ему верой и правдой все эти годы. Такая бесконечная, поистине собачья преданность и пропадает даром.
  — Глупости! — возразил Томми. — Я уверен, что она все это делала с удовольствием. Некоторые женщины именно так устроены.
  — Бессердечное чудовище, — заявила Таппенс.
  — Куда ты хочешь ехать? В гостиницу в Маркет-Бейзинге?
  — Нет, я хочу домой. Домой, Томми. Домой, и никуда больше.
  — Аминь, — сказал мистер Бересфорд. — Но если у Альберта снова подгорела курица, я его просто убью.
  
  1968 г.
  Перевод: В. Салье
  
  Врата судьбы
  
  
  
  Четыре входа в городе Дамаске:
  Врата судьбы, Врата пустыни,
  Пещера бед, Форт страха.
  О караван, страшись пройти под ними.
  Страшись нарушить их молчанье песней.
  Молчанье там, где умерли все птицы,
  И все же кто-то свищет, словно птица163.
  
  Джеймс Элрой Флекер. Врата Дамаска
  Книга первая
  Глава 1
  Главным образом о книгах
  — Книги! — воскликнула Таппенс.
  Это восклицание, похожее на взрыв, выдавало ее дурное настроение.
  — Что ты сказала? — удивился Томми.
  — Я сказала «книги».
  — А-а, теперь понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал Томас Бересфорд.
  Перед Таппенс стояли три огромных ящика. Из них одна за другой извлекались на свет божий разнообразные книги. Большая часть, однако, оставалась еще в ящиках.
  — Просто невероятно, — сказала Таппенс.
  — Ты хочешь сказать, что для них понадобится еще уйма места?
  — Ну конечно.
  — Ты собираешься поставить их все на полки?
  — Сама не знаю, что я собираюсь сделать, — сказала Таппенс. — В этом вся беда. Редко кто четко себе представляет, что он собирается делать. Господи, как это скучно!
  — Ты знаешь, — отозвался ее муж, — я бы сказал, что на тебя это совсем не похоже. Беда в том, что до сих пор ты всегда слишком хорошо знала, что собираешься делать..
  — Просто я хочу сказать, что мы стареем. Давай уж посмотрим правде в глаза: наш с тобой ревматизм дает себя знать, в особенности когда приходится напрягаться, доставая книги с верхней полки или вынимая их из ящика; а если нагнешься, чтобы посмотреть, что лежит или стоит на нижней полке, то вдруг обнаруживаешь, что тебе совсем нелегко разогнуться.
  — Да, да, — согласился Томми. — Очень точное определение нашего нынешнего состояния здоровья. Именно это ты хотела сказать?
  — Вовсе нет. Я начала говорить совсем не об этом, а о том, как приятно, что мы смогли наконец купить себе новый дом, именно такой, в котором нам всегда хотелось жить, такой, о котором мечтали, — разумеется, внеся некоторые изменения в его планировку.
  — Сломав, например, стенку, чтобы соединить две комнаты в одну, а потом пристроив к ней веранду, которую твой подрядчик будет называть лишней комнатой, а я — лоджией.
  — И все это будет просто прекрасно, — твердо заявила Таппенс.
  — И когда все будет закончено, этот дом станет просто неузнаваемым. Ты этого добиваешься?
  — Ничего подобного. Я только хочу сказать, что, когда все будет закончено, ты придешь в совершенный восторг и поймешь, какая у тебя умная жена и какой у нее отличный вкус, прямо как у настоящей художницы.
  — Прекрасно, — сказал Томми. — Постараюсь запомнить.
  — Запоминать не надо, — сказала Таппенс. — Это будет неподдельный восторг.
  — А какое отношение все это имеет к книгам? — поинтересовался Томми.
  — Ну как же, мы привезли с собой два или три ящика с книгами, продав те, которыми не особенно дорожили, оставили только те, с которыми не могли расстаться. А эти — как их там, не могу припомнить их фамилии — словом, бывшие владельцы этого дома, — так вот, они не хотели брать с собой все свои вещи и предложили за небольшую дополнительную плату оставить кое-что нам, в том числе и книги. Ну, мы приехали, посмотрели…
  — И кое-что выбрали, — подсказал Томми.
  — Да. Пожалуй, не так много, как они надеялись. Мебель, картины, статуи и все прочее были просто ужасны. К счастью, ничего этого брать не пришлось, но вот когда я увидела разные книги — чего там только не было: и сказки, и детские песенки, и салонные романы. Некоторые из них я очень любила. Я и сейчас их люблю. Так приятно было увидеть самые любимые мои книги. И я решила их приобрести. Вот, например, миф об Андрокле и льве. Помню, я читала его, когда мне было восемь лет. Эндрю Лэнг.
  — Скажи, пожалуйста, Таппенс, неужели ты правда умела читать в восемь лет?
  — Конечно. Я научилась читать в пять. Когда я была ребенком, все дети умели читать. Нас, по-моему, даже никто не учил. Нам читали вслух, мы запоминали, где лежит книга, которая понравилась, отправлялись к шкафу — нам всегда разрешалось смотреть и брать все, что хочется, — брали книгу и начинали читать, не заботясь о том, как написано то или иное слово. Впоследствии, однако, оказалось, что это не столь уж хорошо, поскольку я так и не научилась правильно писать. А если бы года в четыре меня научили писать, то все было бы великолепно. Отец, конечно, учил меня арифметике — сложению, вычитанию и умножению, он говорил, что таблица умножения — самая полезная вещь на свете, а потом я научилась и делить тоже.
  — Какой это, наверное, был умный человек!
  — Не думаю, — сказала Таппенс, — просто это был очень, очень хороший и добрый человек.
  — Но мы, по-моему, уклонились от темы.
  — Да, конечно. Так вот, как я уже сказала, когда я подумала, что можно снова почитать про Андрокла с его львом — по-моему, этот миф был в сборнике рассказов о животных Эндрю Лэнга, — я ужасно обрадовалась. Там был еще рассказ «Один день моей жизни в Итоне», написанный учеником этой школы. Не знаю, почему мне захотелось его прочесть, но захотелось. Это одна из моих любимейших книг. Были там и классические книги — «Часы с кукушкой» и «Ферма на четырех ветрах» миссис Молсуорт…
  — Ладно, достаточно, — сказал Томми. — Мне не нужен полный перечень шедевров, которыми ты увлекалась в детстве.
  — Я просто хочу сказать, что теперь этих книг не достанешь. Иногда они переиздаются, но со всякими изменениями, и картинки в них другие. Знаешь, я как-то увидела «Алису в Стране чудес» и просто не могла ее узнать. Все казалось таким странным. Есть, конечно, книги, которые еще можно достать. Книги миссис Молсуорт, сборники старых сказок — «Розовые», «Голубые» и «Желтые» сказки и, конечно, более поздние, которые я читала с удовольствием. Стенли Уэйман, например, и разные другие.
  — Понятно, — сказал Томми. — Ты соблазнилась. Решила, что стоит купить.
  — Совершенно верно. К тому же, уверяю тебя, стоило это совсем недорого. И теперь это наши книги. Беда только в том, что их оказалось слишком много, и тех полок, которые мы заказали, определенно не хватит. Что ты скажешь насчет твоего святилища — кабинета? Найдется там место для этих книг?
  — Нет, не найдется, — решительно заявил Томми. — Там не хватит места и для моих собственных.
  — Господи ты боже мой! — досадливо воскликнула Таппенс. — Как ты думаешь, может быть, нужно построить для них еще одну комнату?
  — Нет, — ответил Томми. — Мы должны соблюдать экономию. Только вчера мы говорили об этом. Ты помнишь?
  — Это было позавчера, — уточнила Таппенс. — Со временем все меняется. Но сейчас я сделаю вот что: поставлю на эти полки книги, с которыми не могу расстаться. А остальные… о них подумаем потом. Ведь можно найти, например, детскую больницу или еще какое-нибудь учреждение, где захотят взять книги.
  — Можно еще попробовать их продать.
  — Не думаю, чтобы нашлись покупатели. Мне кажется, здесь нет ничего особо ценного.
  — Ну, не скажи, — заметил Томми. — Вдруг среди этих книг окажется такая, о которой какой-нибудь книголюб мечтал всю жизнь?
  — А пока их нужно каким-то образом разместить на полках, заглянув предварительно в каждую, чтобы установить, помню ли я ее и хочу ли иметь у себя. Нужно попробовать их рассортировать, хотя бы приблизительно — ну, ты знаешь как: приключения к приключениям, отдельно сказки, рассказы для детей, те книжки, в которых говорится о школах, где учатся непременно только богатые дети. Мне кажется, о них любил писать Л.Т. Мид. А как мы все любили «Винни-Пуха»! А еще была такая «Серая курочка», мне она страшно нравилась.
  — Мне кажется, ты уже устала, — сказал Томми. — По-моему, тебе стоит сделать перерыв, оставить на время эти книги в покое.
  — Может быть, я так и сделаю. Хотелось бы только заполнить полки вот на этой стене…
  — Я тебе помогу.
  Томми приподнял ящик, высыпал книги на пол, а потом стал набирать целые пачки и рассовывать их по полкам.
  — Я подбираю их по размерам, так они будут выглядеть на полках аккуратнее, — сказал он.
  — Но тогда будет полная неразбериха, — возразила Таппенс.
  — Зато мы хоть сдвинемся с места. А сортировать, расставить их так, как тебе хочется, можно и позже. Займемся этим в дождливый день, когда с главными делами будет покончено.
  — Вот тебе еще семь штук. Теперь осталась свободной только одна верхняя полка.
  С некоторым трудом Томми забрался на стул. Таппенс протянула ему пачку книг, и он начал аккуратно расставлять их на полке. Все было хорошо, пока дело не дошло до трех последних книг, которые грохнулись на пол, слегка задев Таппенс.
  — Это было больно, — сказала она.
  — Ничего не мог поделать, ты мне дала слишком много книг сразу.
  — Ну, теперь все выглядит великолепно, — сказала Таппенс, отступив немного назад. — А теперь, если ты положишь вот эту пачку на вторую полку снизу, вон туда, где осталось свободное место, то с этим ящиком, по крайней мере, будет покончено. Те книги, которые я разбирала сегодня утром, не только наши, среди них есть и купленные у бывших владельцев дома. Там могут оказаться настоящие сокровища.
  — Вполне возможно, — ответил Томми.
  — Я надеюсь, что мы найдем сокровища. Уверена, что я обязательно что-нибудь найду. Ценную книгу, например, за которую можно получить кучу денег.
  — Что же мы будем делать с этим сокровищем? Продадим?
  — Думаю, придется продать, — сказала Таппенс. — Конечно, можно будет некоторое время держать ее дома, чтобы показывать знакомым. Не так чтобы хвастаться, а просто говорить: «Взгляните, какие интересные вещи мы обнаружили». Просто уверена, что нас ожидают интересные находки.
  — Ты имеешь в виду какую-нибудь любимую книгу, о которой давно позабыла?
  — Нет, не совсем так. Я имела в виду нечто необыкновенное, удивительное. Что-то такое, что в корне изменит нашу жизнь.
  — Ах, Таппенс, — сказал Томми. — Какой у тебя удивительный ум! Боюсь, то, что мы найдем, принесет нам неисчислимые беды.
  — Глупости! Всегда следует надеяться. Надежда — это великое благо, которое дарует нам жизнь. Запомнил? Я всегда полна надежд.
  — Это мне прекрасно известно, — сказал Томми и вздохнул: — Мне частенько приходилось об этом сожалеть.
  Глава 2
  «Черная стрела»
  Миссис Томас Бересфорд поставила на полку «Часы с кукушкой» миссис Молсуорт, отыскав свободное место на третьей полке снизу. Там стояли все произведения миссис Молсуорт. Таппенс достала «Комнату с гобеленами» и задумчиво подержала ее в руках. «Ферма на четырех ветрах» — вот что можно почитать. «Ферму на четырех ветрах» она помнила не так хорошо, как «Часы с кукушкой» или «Комнату с гобеленами». Пальцы ее рассеянно перебирали страницы. Томми скоро вернется домой.
  Дело у нее двигалось. Да, конечно, она скоро все закончит. Вот только бы не отвлекаться каждую минуту, а то ведь так хочется достать любимую книгу и почитать. Это приятно, но отнимает уйму времени. И когда Томми, вернувшись вечером домой, спрашивал ее, как обстоят дела, она отвечала: «О, прекрасно». Ей приходилось звать на помощь весь свой такт и изобретательность, чтобы помешать ему подняться наверх и посмотреть, как на самом деле обстоят дела на книжных полках. А времени уходило много. Чтобы обустроить новый дом, всегда требуется много времени, гораздо больше, чем поначалу рассчитываешь. Да еще рабочие, которые постоянно тебя раздражают. Электрики, например, каждый раз выражали неудовольствие по поводу того, что сами же сделали накануне, они все более расширяли поле деятельности и пробивали все новые дыры в полу, так что ничего не подозревающая хозяйка то и дело оступалась и непременно уже не раз упала бы, если бы ее не спасал какой-нибудь сидящий под полом электрик.
  — Я иногда жалею, что мы купили этот дом, а не остались у себя в Бартонс-Эйкр, — говорила Таппенс, на что Томми отвечал:
  — Вспомни потолок в столовой. И чердак. А что случилось с гаражом! Слава богу, что хоть машина уцелела.
  — Можно было, наверное, все это починить, — возражала Таппенс.
  — Нет, нам ничего не оставалось, как заново перестроить весь дом либо переехать в другой. А здесь когда-нибудь будет очень славно, уверяю тебя. Во всяком случае, здесь у нас есть где развернуться — достаточно места для всего, что мы хотим делать.
  — Когда ты говоришь: «Для всего, что мы хотим делать», — сказала Таппенс, — ты подразумеваешь место для всего того, с чем ты не можешь расстаться.
  — Я тебя понимаю, — сказал Томми. — У нас слишком много вещей. Не могу с тобой не согласиться.
  В этот момент Таппенс подумала: смогут ли они когда-нибудь начать наконец жить в этом доме? После переезда без конца возникали какие-то сложности. Это, конечно, относилось и к книгам.
  «Как жаль, что я не была обычным ребенком, таким, как эти современные дети, — думала Таппенс. — Современные дети в четыре, пять и даже в шесть лет читать не умеют. Мне даже кажется, что они не научаются читать и в десять, и в одиннадцать лет. Не могу понять, почему для нас это не представляло никаких трудностей. Мы все умели читать. И я, и Мартин из соседнего дома, и Дженнифер, что жила через дорогу, и Сирил, и Уинифрид. Все решительно. Не скажу, чтобы мы умели хорошо писать, а вот читать — все, что угодно. Не знаю, как мы этому научились. Спрашивали у взрослых, наверное. Читали всевозможные вывески и рекламные объявления: „Пилюльки Картера для печени“, например. Мы все про них знали. Мне всегда хотелось узнать, что же это такое. Господи, о чем это я думаю? Нужно сосредоточиться на том, что я делаю!»
  Она достала еще несколько книг. Минут на сорок погрузилась в чтение «Алисы в Стране чудес», а потом в «Неведомые истории» Шарлотты Янг. А потом ее рука любовно погладила потрепанный переплет «Дейзи Чейн».
  «О, это непременно нужно перечитать, — сказала она себе. — Подумать только, сколько лет прошло с тех пор, как я читала это в последний раз. Господи, сколько было волнений, как я гадала, допустят ли Нормана до конфирмации или нет. А Этель, а этот дом — как он назывался, кажется, „Коксуэлл“ или что-то в этом духе, — и то, что Флора была земная. Не понимаю, почему это в то время все были земные и почему считалось, что это плохо. Интересно, какие мы теперь — земные или нет?»
  — Прошу прощения, мэм.
  — О, ничего, — сказала Таппенс, оглянувшись на своего верного слугу Альберта, который в этот момент вошел в комнату.
  — Мне показалось, что вам что-то понадобилось, мадам, и вы позвонили. Не так ли?
  — Не совсем так. Просто я нечаянно нажала на звонок, когда вставала на стул, чтобы достать с полки книгу.
  — Не могу ли я вам помочь, если нужно что-то достать сверху?
  — Было бы неплохо, — сказала Таппенс. — Я постоянно падаю с этих стульев. У них расшатаны ножки, к тому же они ужасно скользкие.
  — Вы хотите достать какую-нибудь определенную книгу?
  — Понимаете, я еще не разобралась с третьей полкой. Я имею в виду третью сверху. Не знаю, что там за книги.
  Альберт взобрался на стул и стал подавать ей книги, похлопав предварительно каждую, чтобы стряхнуть скопившуюся там пыль. Таппенс принимала от него книги, испытывая восторженное чувство.
  — Подумать только! Знакомые книги, а я их совсем забыла. Вот «Амулет», а вот это «Новые искатели сокровищ». Прекрасные книги. Нет, не кладите их пока на полку, Альберт. Я, пожалуй, их сначала прочитаю. Две или три, по крайней мере. Ну а это что? Посмотрим. «Красная кокарда». Ну конечно, исторический роман. Очень интересно было читать. А вот еще «Под красной мантией» — все это Стенли Уэйман. Вот еще и еще. Все это, конечно, читалось, когда мне было лет десять-одиннадцать. Не удивлюсь, если здесь окажется и «Пленник Зенды». Самое первое знакомство с настоящими романами. Романтические приключения принцессы Флавии. Король Руритании. Рудольф Рассендил — кажется, так его звали, этого героя, о котором я мечтала во сне.
  Альберт протянул ей следующую пачку.
  — Ну конечно, — сказала Таппенс. — Эти как будто бы получше. А вот еще один, более ранний. Все эти ранние романы нужно поставить вместе. Ну-ка, посмотрим, что там еще. «Остров сокровищ». Хороший роман, только я его уже перечитывала и, по-моему, видела два фильма, снятых по нему. Не люблю смотреть фильмы по романам, там все оказывается не так. О, а вот и «Похищенный». Он мне всегда нравился.
  Альберт потянулся за очередной книгой, перехватил пачку, которую держал в руках, и на пол упала «Катриона», чуть не угодив в голову Таппенс.
  — О, прошу меня извинить, мадам. Мне очень, очень жаль.
  — Ничего страшного, — сказала Таппенс. — Не беспокойтесь. «Катриона». А еще Стивенсон там есть?
  Альберт стал передавать ей книги, на сей раз более осторожно.
  — «Черная стрела»! — воскликнула Таппенс в полном восторге. — «Черная стрела»! Ведь это же одна из самых первых книг, прочитанных мною. А вы наверняка ее не читали, правда? Дайте-ка вспомнить, дайте вспомнить. Да, конечно, картинка на стене, с глазами… с настоящими глазами, они так и смотрят на тебя с этой картинки. Это было замечательно. И страшно, ужасно страшно. Ну да. «Черная стрела». О чем там говорится? Что-то насчет…. ну да, кошка, собака? Нет. Кошка, крыса и пес Лоуэл правят Англией при борове. Боров — это, конечно, Ричард Третий. Хотя современные авторы уверяют, будто он был просто замечательный правитель, а вовсе не злодей. Но я этому не верю. И Шекспир тоже так не считал. Ведь начал же он свою пьесу монологом Ричарда, в котором тот признается, что «…бросился в злодейские дела» 164. Да, конечно. «Черная стрела».
  — Еще подавать, мадам?
  — Нет, спасибо, Альберт. Я, кажется, уже устала, мне не хочется больше заниматься книгами.
  — Слушаюсь. Да, кстати, звонил хозяин, сказал, что задержится на полчаса.
  — Ничего страшного, — сказала Таппенс.
  Она уселась в кресло, взяла «Черную стрелу», открыла книгу и погрузилась в чтение.
  — Господи! — воскликнула она. — Как это замечательно! Я, оказывается, все забыла и теперь могу заново наслаждаться ею. Это так интересно!
  Воцарилось молчание. Альберт вернулся на кухню. Время шло. Свернувшись калачиком в старом обтрепанном кресле, миссис Томас Бересфорд предавалась радостям былого, погрузившись в перипетии Стивенсоновой «Черной стрелы».
  А в кухне тоже дело не стояло на месте: Альберт проделывал сложные манипуляции с духовкой. Подъехала машина, и он пошел к боковой двери.
  — Поставить машину в гараж, сэр?
  — Не нужно, — ответил Томми. — Я сам это сделаю. Вы, наверное, заняты обедом. Я сильно опоздал?
  — Не очень, сэр. Прибыли точно как обещали. Даже чуточку пораньше.
  — Ах вот как. — Томми поставил машину в гараж и вошел в кухню, потирая руки. — Холодно. А где Таппенс?
  — Хозяйка наверху, занимается книгами.
  — Все с этими несчастными книгами?
  — Сегодня она сделала гораздо больше, да еще много времени у нее ушло на чтение.
  — О господи! — воскликнул Томми. — Хорошо, Альберт. Что у нас сегодня на обед?
  — Филе палтуса. Скоро будет готово.
  — Отлично. Будем обедать минут через пятнадцать. Я хочу сначала умыться.
  Наверху Таппенс все еще сидела в кресле, поглощенная чтением «Черной стрелы». Лоб ее был слегка наморщен. Ее внимание привлекло некое обстоятельство, показавшееся ей довольно странным. Какая это страница — она быстро взглянула — шестьдесят четыре или шестьдесят пять? Не понять какая. А дело в том, что кто-то подчеркнул на этой странице некоторые слова. Над этим-то Таппенс и размышляла последние пятнадцать минут. Она не могла понять, почему были подчеркнуты эти слова. Они были разбросаны по всей странице. Создавалось впечатление, что их сначала выбрали, а потом подчеркнули прерывистой чертой красными чернилами. Затаив дыхание, она стала читать подчеркнутые слова подряд: «Мэтчем не мог удержаться и негромко вскрикнул. Дик вздрогнул от удивления и выпустил из рук крючок. Оба они вскочили на ноги, доставая из ножен свои шпаги и кинжалы. Эллис поднял руку. Белки его сверкали. Летт, громадный…»— Таппенс покачала головой. В этом нет смысла. Абсолютно никакого смысла.
  Она подошла к столу, где лежали ее письменные принадлежности, и взяла несколько листков из тех образцов почтовой бумаги, которые были недавно присланы Бересфордам из типографии, с тем чтобы она могла выбрать, на какой именно напечатать их новый адрес: «Лавры».
  — Глупое название, — сказала Таппенс, — но ведь если постоянно его менять и давать дому новое, то письма будут теряться и пропадать.
  Она выписала подчеркнутые слова на чистом листе бумаги. Теперь кое-что стало понятно.
  — Вот теперь совсем другое дело, — сказала Таппенс.
  Она выписала буквы на лист бумаги.
  — Ах вот ты где, — внезапно раздался голос Томми. — Обед практически готов. Как продвигаются дела с книгами?
  — Никак не могу разобраться с этой пачкой. Ужасно все сложно и запутанно.
  — А что в ней такого сложного?
  — Ты понимаешь, я нашла «Черную стрелу» Стивенсона, мне захотелось освежить ее в памяти, и я начала читать. Поначалу все шло нормально, но потом вдруг страницы сделались какими-то пестрыми — многие слова были подчеркнуты красными чернилами.
  — Ну что ж, иногда такое случается. Необязательно красными чернилами, но люди, бывает, подчеркивают что-то в книгах. Иногда им хочется что-то запомнить или выписать и потом использовать как цитату, или что-нибудь в этом же роде. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.
  — Понимать-то я понимаю, — сказала Таппенс, — но здесь совсем не то. Здесь, видишь ли, только буквы.
  — При чем тут буквы? — спросил Томми.
  — Подойди-ка сюда, — позвала его Таппенс.
  Томми подошел и присел на ручку ее кресла. Он прочитал:
  — «Мэтчем не мог удержаться и негромко вскрикнул. Дик вздрогнул от удивления и выпустил из рук крючок. Оба они вскочили на ноги, доставая из ножен свои шпаги…» Дальше не могу разобрать. Бред сумасшедшего, — сказал он.
  — Да, — согласилась Таппенс. — Сначала я тоже так подумала. Бред. Но на самом деле это совсем не так.
  Снизу раздался звон колокольчика.
  — Обед подан.
  — Подождет, — сказала Таппенс. — Сначала я должна тебе рассказать. Потом мы займемся этим делом более основательно, но подумай, как это странно. Я должна рассказать тебе немедленно.
  — Ну ладно. Снова у тебя какая-нибудь завиральная идея?
  — Ничего подобного. Просто я выписала буквы, под которыми оказались эти прерывистые красные черточки, понимаешь?.. Вот посмотри. «М» из «Мэтчем» — это первое слово, в нем подчеркнуты «М» и «Е», а дальше идут еще три или четыре слова, только они идут не подряд и никак не сочетаются между собой — их выбрали наугад и подчеркнули в них буквы, потому что им нужны были определенные буквы. В слове «вскрикнул» подчеркнуты «Р» и «И», а дальше идут «Д» и «Ж» из слова «даже», затем следует «О» из слова «вздрогнул» и «Р» из «умер», «Д» из «удивления», «А» из «начал» и «Н» из «выронил».
  — Ради всего святого! — воскликнул Томми. — Остановись!
  — Подожди, — сказала Таппенс. — Я должна выяснить. Теперь, когда я выписала слова с подчеркнутыми буквами на бумажку, становится ясно, видишь? Если взять подчеркнутые буквы из этих слов и сложить их по порядку, то получится то же самое, что я сделала из первых четырех: М-Е-Р-И. Эти буквы были подчеркнуты.
  — Ну и что из этого?
  — Получается имя Мери.
  — Прекрасно, — сказал Томми. — Получается Мери. Кто-то, кого зовут Мери. Какая-нибудь изобретательная девица, которая таким образом хочет указать, что книга принадлежит ей. Люди очень часто пишут свое имя на книгах или на вещах.
  — Ну ладно. А вот второе слово, которое складывается из подчеркнутых букв, это Д-Ж-О-Р-Д-А-Н.
  — Вот видишь? Мери Джордан, — сказал Томми. — Все вполне естественно. Теперь ты знаешь ее полное имя. Ее звали Мери Джордан.
  — Но это совсем не ее книга. В самом начале написано совершенно беспомощным детским почерком «Александр». По-моему, Александр Паркинсон.
  — Хорошо, но разве это имеет какое-нибудь значение?
  — Конечно имеет, — сказала Таппенс.
  — Пойдем обедать, я очень голоден.
  — Подожди немного, — взмолилась Таппенс, — я только прочту тебе следующий кусок, там, где кончаются подчеркнутые слова — по крайней мере, на следующих четырех страницах. Слова выбраны наугад из разных мест и из разных страниц. Они не идут подряд и не имеют смысла, если поставить их рядом. Значение имеют только буквы. Вот послушай. У нас имеется М-е-р-и Д-ж-о-р-д-а-н. Это несомненно. А знаешь, что означают следующие четыре слова? У-м-е-р-л-а н-е с-в-о-е-й с-м-е-р-т-ь-ю. Хотели написать «естественной» и не знали, что пишется через два «н». Вот посмотри, что получается: Мери Джордан умерла не своей смертью. Понимаешь? — сказала Таппенс. — А вот и следующая фраза: Это сделал один из нас. Мне кажется, я знаю кто. Вот и все. Больше я ничего не нашла. Но это страшно интересно, ты не находишь?
  — Послушай, Таппенс, — сказал Томми. — Ты ведь все равно ровным счетом ничего не докажешь, согласна?
  — Что значит «ровным счетом»?
  — Не сможешь доказать на основании своего «открытия», что здесь скрывается какая-то тайна.
  — Тайна здесь, несомненно, есть, мне это ясно, — сказала Таппенс. — Мери Джордан умерла не своей смертью. Это сделал один из нас. Мне кажется, я знаю кто. О, Томми, ты должен признать, что все это невероятно интересно.
  Глава 3
  Визит на кладбище
  — Таппенс! — окликнул жену Томми, входя в дом.
  Никакого ответа. Несколько раздраженный, он взбежал вверх по лестнице и быстро пошел по коридору второго этажа. В спешке он чуть не угодил ногой в какое-то отверстие в полу и от души выругался:
  — Опять эти электрики, черт бы их побрал, ни о чем не желают думать!
  За несколько дней до этого с ним случилась аналогичная неприятность. Умельцы-электрики, полные оптимизма, явились целой толпой и жизнерадостно приступили к работе.
  — Дело идет отлично, осталось совсем немного, — заявили они. — Вернемся после обеда.
  Однако после обеда они не появились; Томми не слишком удивился. Он уже привык к общему стилю работы строителей, электриков, газовщиков и прочих специалистов. Они приходили, демонстрировали чудеса деловитости, отпускали оптимистические замечания и удалялись, чтобы принести ту или иную необходимую им вещь. И не возвращались. Звонишь им по телефону, и всегда оказывается, что телефон этот неверный. А если попадаешь куда нужно, то выясняется, что искомый человек там не работает. Все, что тебе остается, — это двигаться с осторожностью, стараясь не сломать себе ногу, не провалиться в дыру и не причинить себе вред каким-нибудь другим способом. Боялся он главным образом за Таппенс, а не за себя. У него было больше опыта, чем у нее. А она, как ему казалось, постоянно подвергалась риску — ей ничего не стоило обвариться кипятком из чайника или обжечься, если возникнет неисправность в газовой плите. Но где же Таппенс сейчас? Он окликнул ее еще раз:
  — Таппенс! Таппенс!
  Томми забеспокоился. Таппенс была из числа тех людей, о которых постоянно приходится беспокоиться. Выходишь, к примеру, из дому, дав ей напоследок мудрый совет, и она торжественно обещает в точности следовать твоему совету: нет, она никуда не пойдет, разве что в лавку, купить полфунта масла — ну какая же тут может подстерегать ее опасность?
  — Если пойдешь за маслом ты, это может оказаться опасным, — возражал Томми.
  — Ах, господи, — в сердцах отвечала Таппенс, — не будь идиотом.
  — Я вовсе не идиот, а только мудрый, внимательный муж, который заботится о самом любимом из всех принадлежащих ему предметов. Сам не знаю, почему я это делаю.
  — Потому, — отвечала Таппенс, — что я прелестная и обаятельная женщина, отличный товарищ и к тому же постоянно о тебе забочусь.
  — Возможно, это и так, — парировал Томми, — однако я могу продолжить перечень твоих достоинств.
  — Боюсь, мне это не доставит удовольствия, — отвечала Таппенс. — Я даже в этом уверена. У тебя, наверное, есть причины быть недовольным. Но не беспокойся. Все будет в порядке. Тебе достаточно просто окликнуть меня, когда ты вернешься домой.
  Но где же она теперь?
  — Вот чертовка, — сказал Томми. Он прошел в комнату наверху, туда, где он частенько прежде находил свою жену. Рассматривает, наверное, очередную детскую книжку, предположил он. Волнуется из-за каких-то дурацких слов, которые глупый ребенок подчеркнул красными чернилами. Разыскивает Мери Джордан — кто, интересно, она такая? Мери Джордан, которая умерла не своей смертью. Он невольно задумался. Фамилия людей, которые продали им дом, была Джонс. Они владели этим домом недолго, всего три или четыре года. Нет, нет, этот ребенок, которому принадлежал Стивенсон, жил гораздо раньше.
  Как бы там ни было, Таппенс он в комнате не обнаружил. Не обнаружил он и книг, которые непременно валялись бы на столе или на кресле, свидетельствуя о том, что они ее заинтересовали.
  — Господи, ну где же она может быть? — вопрошал Томас.
  Он снова спустился вниз, окликнув ее раз или два. Ответа по-прежнему не последовало. Он осмотрел вешалку в холле. Плащ Таппенс отсутствовал. Значит, дома ее нет. Куда же она отправилась? И где Ганнибал? Том настроил свои голосовые связки на другой регистр и крикнул:
  — Ганнибал! Ганнибал! Иди ко мне, мой мальчик! Собаки тоже нет.
  «Ну, по крайней мере, она ушла не одна, Ганнибал с ней», — подумал Томми.
  Он не мог решить, хорошо или плохо то, что с ней собака. Ганнибал, во всяком случае, не даст ее в обиду. Вопрос в том, не обидит ли он кого-нибудь из прохожих. Ганнибал был вполне дружелюбен, когда его брали с собой в гости, но вот люди, которые приходили в гости к нему, то есть входили в дом, где он жил, всегда казались ему подозрительными. Он был готов, не считаясь ни с каким риском, не только лаять, но и кусаться, если только находил нужным. Однако куда же они подевались?
  Томми прошелся по улице, но не увидел ни маленькой черной собачки, ни женщины среднего роста в ярко-красном плаще. Тут он окончательно рассердился и вернулся домой.
  Войдя в дом, Томми почувствовал аппетитнейший запах и быстро направился на кухню. У плиты стояла Таппенс, тотчас же обернувшаяся к нему с приветливой улыбкой.
  — Вечно ты опаздываешь, — сказала она. — На обед у нас мясная запеканка. Пахнет приятно, ты не находишь? Сегодня я туда положила довольно необычные вещи. Душистые травки, которые растут у нас в саду. По крайней мере, я надеюсь, что они съедобные.
  — А что, если они несъедобные? — сказал Томми. — Я подозреваю, что ты нарвала белладонны или дигиталиса, который притворился наперстянкой. Скажи лучше, где ты была.
  — Выводила Ганнибала.
  В этот момент Ганнибал решил, что необходимо заявить о своем присутствии. Он бросился к Томми и приветствовал его так бурно, что чуть было не свалил с ног. У Ганнибала, маленькой собачки с черной блестящей шерстью, были забавные желтовато-коричневые пятнышки на заду и на обеих щеках. Это был манчестерский терьер с безукоризненной родословной, и он считал, что по аристократизму и утонченности намного превосходит всех собак, с которыми ему когда-либо доводилось встречаться.
  — О господи! Я же выходил на улицу и смотрел. Где вы были? Погода не слишком приятная.
  — Согласна. Густой туман, к тому же моросящий дождик. И вообще, я очень устала.
  — Где вы были? Просто гуляли по улицам или заходили в магазины?
  — Нет. Сегодня магазины закрываются рано. Нет… нет, мы ходили на кладбище.
  — Звучит мрачно. Зачем тебе понадобилось отправиться на кладбище?
  — Мне нужно было поискать могилы.
  — Звучит по-прежнему мрачно, — не унимался Томми. — А как Ганнибал? Ему там понравилось?
  — Ну, ему пришлось надеть поводок. Там был один человек — наверное, церковный служитель, — который то и дело заходил в церковь и сразу же выходил оттуда. Я побоялась, что он будет возражать против Ганнибала — ведь никогда не знаешь, кто не придется по вкусу нашей собачке, — и мне не хотелось пугать церковного служителя при первом же нашем появлении на кладбище.
  — А что тебе нужно было на кладбище?
  — О, просто посмотреть, что за люди там похоронены. Там их ужасно много. Кладбище заполнено до предела. Некоторые могилы очень старые. Захоронения относятся к девятнадцатому веку, а два или три даже еще более древние. Вот только могильные камни оказались существенно подпорченными, надписи почти совсем стерлись, так что трудно что-нибудь разобрать.
  — Не могу понять, зачем тебе понадобилось идти на кладбище.
  — Я провожу расследование, — сказала Таппенс.
  — Что за расследование?
  — Хотела посмотреть, не похоронен ли там кто-нибудь из Джорданов.
  — Господи помилуй! — воскликнул Томми. — Ты все еще занимаешься этим делом? Ты искала…
  — Ну как же, Мери Джордан умерла. Нам известно, что она умерла. Мы это знаем, потому что у нас есть книга, в которой сказано, что она умерла не своей смертью, но ведь ее все равно должны были где-то похоронить, разве не так?
  — Несомненно, — сказал Томми. — Разве что ее похоронили в этом саду.
  — По-моему, это маловероятно, — сказала Таппенс. — Думаю, что только эта девочка или мальчик… мне кажется, что это мальчик… конечно, мальчик, его зовут Александр, — так вот, он, видимо, был очень умным, он ведь догадался, что она умерла не своей смертью. Но он был единственным из всех, кто это заподозрил, а может быть, даже точно установил. Я хочу сказать, что больше никто не задумывался над причиной смерти. Она просто умерла, ее похоронили, и никто не сказал…
  — Никто не сказал, что было совершено преступление, — подсказал Томас.
  — Да, что-нибудь в этом духе. То ли ее отравили, то ли ударили по голове, сбросили со скалы, толкнули под поезд — я могла бы перечислить массу разных способов.
  — Не сомневаюсь, что могла бы, — сказал Томми. — Единственное, что в тебе есть хорошего, Таппенс, — это доброе сердце. Ты не стала бы так расправляться с кем-то исключительно ради собственной забавы.
  — Однако на кладбище не нашлось ни одной Мери Джордан. Там вообще не было Джорданов.
  — Какое разочарование, — сказал Томми. — Как насчет блюда, которое ты стряпаешь, готово оно? Я зверски голоден. А пахнет вкусно.
  — Совершенно готово, можно садиться за стол! — сказала Таппенс. — Так что скорее умывайся.
  Глава 4
  Сплошные Паркинсоны
  — Сплошные Паркинсоны, — сказала Таппенс, когда они сидели за столом и ели мясную запеканку. — Их полным-полно, и некоторые могилы очень старые. А еще встречаются такие фамилии, как Кейп, Гриффитс, Андервуд и Овервуд. Как забавно, что есть и те и другие.
  — У меня был приятель, которого звали Джордж Андервуд, — сказал Томми.
  — Да, среди моих знакомых тоже были Андервуды. А вот Овервудов не было.
  — Мужчины или женщины? — спросил Томми с заметным интересом.
  — Кажется, это была девушка. Роуз Андервуд.
  — Роуз Андервуд, — повторил Томми, вслушиваясь в звучание этих слов. — Мне кажется, имя и фамилия не слишком хорошо сочетаются. Нужно будет после обеда непременно позвонить этим электрикам, — добавил он. — Будь очень осторожна, Таппенс, а не то провалишься сквозь ступеньки на лестнице.
  — И умру либо своей смертью, либо насильственной — третьего не дано.
  — Любопытство погнало тебя на кладбище, — с укором заметил Томми. — А любопытство, как известно, до добра не доведет.
  — А тебе разве никогда не бывает любопытно? — спросила Таппенс.
  — Не вижу никакого смысла в том, чтобы проявлять любопытство. А что у нас на сладкое?
  — Торт с патокой.
  — Должен тебе сказать, Таппенс, кормишь ты меня восхитительно.
  — Рада, что тебе нравится, — сказала Таппенс.
  — А что в пакете, который стоит за дверью? Заказанное нами вино?
  — Нет, там луковицы.
  — Ах так! Луковицы.
  — Тюльпаны, — уточнила Таппенс. — Схожу к старику Айзеку, расспрошу, как с ними обращаться.
  — Где ты собираешься их посадить?
  — Думаю, вдоль центральной дорожки в саду.
  — Бедный старикан, у него такой вид, словно он вот-вот отдаст концы, — заметил Томми.
  — Ничего подобного, — возразила Таппенс. — Он очень даже крепкий, старина Айзек. Знаешь, я пришла к выводу, что все садовники такие. Настоящий садовник — если это действительно хороший садовник — достигает зрелости к восьмидесяти годам. А вот если ты встречаешь крепкого, здорового парня, который говорит тебе: «Мне всегда хотелось работать в саду», то будь уверен — он никогда не станет хорошим садовником. Такие всегда готовы сгрести в кучу и убрать опавшие листья, но, если их попросить сделать что-то серьезное, они непременно ответят, что сейчас не подходящее для этого время. А поскольку никогда не знаешь, какое именно время подходящее — я, по крайней мере, этого не знаю, — то им ничего не стоит тебя переспорить. А вот Айзек — человек удивительный. Он всегда все знает. В пакете должны быть еще и крокусы, — вдруг вспомнила она. — Интересно, не забыли они положить крокусы? Ну, посмотрим. Сегодня Айзек как раз должен прийти, и он мне все расскажет.
  — Вот и прекрасно, — сказал Томми. — Потом я тоже выйду к вам в сад.
  Разговор с Айзеком доставил Таппенс огромное удовольствие. Луковицы высыпали из пакета, отобрали самые лучшие, обсудили, где именно их следует посадить. Сначала нужно было определить место для ранних тюльпанов, которые станут радовать глаз уже в конце февраля, затем для пестрых, у которых такой красивый ободок, и, наконец, для тюльпанов, которые, насколько было известно Таппенс, носили название viridiflora. Они расцветут в мае или в начале июня и будут изумительно красиво выглядеть на своих длинных ножках. А у этих совершенно необычный цвет — нежно-зеленый, пастельный. Они решили, что их следует посадить все вместе, кучкой, где-нибудь в отдалении, чтобы потом их можно было срезать и поставить в гостиной — получится великолепный букет. Но можно и высадить вдоль прямой тропинки, ведущей от калитки к дому, где ими будут восхищаться приходящие в дом гости. Помимо всего прочего, там они будут способствовать развитию художественного вкуса посыльных из мясных и бакалейных лавок, доставляющих на дом какую-нибудь баранью ногу или ящик с овощами.
  В четыре часа Таппенс поставила на кухонный стол коричневый чайник со свежей крепкой заваркой, сахарницу с кусковым сахаром, кувшинчик с молоком и позвала Айзека, чтобы тот подкрепился перед уходом. Потом пошла искать Томми.
  «Заснул, верно, где-нибудь», — подумала она, переходя из одной комнаты в другую. Она обрадовалась, увидев голову, торчащую из зловещей ямы на лестничной площадке.
  — Здесь я закончил, мэм, теперь можно не беспокоиться. Все в порядке, — сообщил ей электрик, заверив, что на следующее утро начнет работать в другой части дома.
  — Очень надеюсь, что вы действительно появитесь, — сказала Таппенс и добавила: — Вы случайно не знаете, где мистер Бересфорд?
  — Вы имеете в виду вашего мужа? Он, мне кажется, наверху. Там что-то упало. Да, и что-то довольно тяжелое. Скорее всего, книги.
  — Книги! — воскликнула Таппенс. — Ну, знаете!
  Электрик удалился в свой подземный мир под проходом, а Таппенс отправилась на чердак, превращенный в еще одну библиотеку, специально для детских книг.
  Томми сидел на верхней ступеньке невысокой лестницы. Вокруг него на полу лежало несколько книг, тогда как на полках зияли пустые места.
  — Вот ты где, — сказала Таппенс, — а еще уверял, что тебе все это неинтересно. Сидишь себе и почитываешь. Все мне тут разорил, а я-то старалась аккуратно расставить эти книги.
  — Прости меня, пожалуйста, — сказал Томми. — Просто мне захотелось кое-что посмотреть.
  — Тебе не попались еще какие-нибудь книги с подчеркнутыми словами?
  — Нет. Ничего такого не попадалось.
  — Вот досада! — огорчилась Таппенс.
  — Это, верно, была работа Александра, мастера Александра Паркинсона.
  — Верно, — сказала Таппенс. — Один из Паркинсонов. Из этих многочисленных Паркинсонов.
  — Он представляется мне довольно ленивым мальчишкой, хотя, конечно, ему пришлось как следует потрудиться, чтобы подчеркнуть все эти слова. Однако здесь больше нет никакой информации о Джорданах, — сказал Томми.
  — Я спрашивала старого Айзека. Он многих знает в этих краях и уверяет, что не помнит никаких Джорданов.
  — Что ты собираешься делать с бронзовой лампой, которая стоит возле входной двери?
  — Хочу отправить ее на распродажу «Белый слон»165.
  — Почему это?
  — Знаешь, она меня всегда раздражала. Мы ведь купили ее где-то за границей, верно?
  — Да, не могу понять, зачем мы ее купили, должно быть, просто сошли с ума. Тебе она никогда не нравилась, ты говорила, что ненавидишь ее. Ну что же, я согласен: ее нужно продать. Она к тому же страшно тяжелая.
  — А вот мисс Сандерс ужасно обрадовалась, когда я сказала, что лампу можно забрать, и уже готова была тащить ее на себе, но я сказала, что привезу ее на машине. Мы как раз сегодня должны все туда отвезти.
  — Я сам отвезу, если хочешь.
  — Нет, я сама, а еще лучше, если мы сделаем это вместе.
  — Отлично, — сказал Томми. — Поеду с тобой в качестве грузчика.
  — Думаю, там кто-нибудь найдется, чтобы таскать тяжелые вещи, — сказала Таппенс.
  — Может, найдется, а может, и нет. Не хватай, а то испачкаешься.
  — Ну ладно, — согласилась Таппенс.
  — Ты ведь не просто так решила поехать, у тебя есть на то причина, разве не так? — спросил Томми.
  — Ну, мне просто захотелось поболтать немного с людьми.
  — Никогда не знаешь, что у тебя на уме, Таппенс, но, судя по тому, как у тебя блестят глаза, я вижу, ты определенно что-то затеяла.
  — Только раньше выведи Ганнибала погулять. Я не могу взять его с собой на эту распродажу. Не хочется потом разнимать собачьи драки.
  — Ладно. Пойдем гулять, Ганнибал?
  Ганнибал, по своему обыкновению, отреагировал немедленно. Ошибиться в его реакциях — положительных или отрицательных — было невозможно. Он вилял хвостом, изгибался всем телом, поднимал то одну, то другую лапу, терся о ноги Томми.
  «Правильно, — говорил, очевидно, он, — для того ты и существуешь, мой верный раб. Мы с тобой отлично прогуляемся по улице. Надеюсь, там будет что понюхать».
  — Пошли, — сказал Томми. — Веди меня, только не выбегай на дорогу, как ты это сделал в прошлый раз. Чуть было не угодил под этот ужасный контейнеровоз.
  Ганнибал посмотрел на хозяина с явным укором, словно говоря: «Я всегда был хорошей собакой. Всегда слушался и делал то, что мне велят». Сколь бы фальшивым ни было это заявление, оно частенько обманывало даже тех, кто находился с Ганнибалом в самом тесном контакте.
  Томми отнес бронзовую лампу в машину, ворча по поводу ее тяжести. Таппенс уехала на машине. Убедившись в том, что машина завернула за угол, он прикрепил поводок к ошейнику собаки и вывел ее на улицу. Свернув в переулок, ведущий к церкви, он отцепил поводок, поскольку там не было почти никакого движения. Ганнибал по достоинству оценил это благо и принялся старательно обнюхивать и обследовать каждый пучок травы, пробивавшийся в щели между стеной и примыкающим к ней вплотную тротуаром. Если попробовать выразить словами то, что он в эти минуты испытывал, то, скорее всего, получилось бы следующее: «Великолепно! Такой густой запах! Большая, должно быть, собака. Верно, тот самый мерзкий эльзасец. — Глухой рык. — Терпеть не могу эльзасцев. Если увижу того, кто меня однажды цапнул, непременно вздую, и как следует. Ах! Превосходно! Великолепно! Такая прелестная маленькая сука. Да, оч-чень хотелось бы с ней встретиться. Интересно, где она живет? Может, где-нибудь поблизости. Думаю, ее выводят из этого дома. Не зайти ли?»
  — Ко мне, Ганнибал, нельзя заходить во двор, — позвал собаку Томми. — Это не твой дом, зачем же туда соваться?
  Ганнибал сделал вид, что не слышит.
  — Ганнибал!
  Пес с удвоенной скоростью бросился к черному ходу, ведущему в кухню.
  — Ганнибал! — крикнул Томми. — Ты меня слышишь?
  «Слышу ли я тебя, хозяин? — мысленно отозвался Ганнибал. — Разве ты меня звал? О да, конечно».
  До его ушей донесся громкий лай из-за закрытой двери кухни. Пес бросился назад, к спасительным ногам хозяина, и несколько шагов послушно следовал за ним.
  — Хороший мальчик, — похвалил его Томми.
  «Я и есть хороший мальчик, разве не так? — отозвался Ганнибал. — Как только потребуется моя помощь, нужно будет тебя защитить, я тут как тут, рядом с тобой».
  Они подошли к боковой калитке церкви, которая вела на кладбище. Ганнибал, который обладал поразительной способностью меняться в росте, превращаясь, когда это было необходимо, из широкоплечего, излишне упитанного пса в тонкую черную нитку, без малейшего труда проскользнул между прутьями калитки.
  — Назад, Ганнибал! — позвал Томми. — На кладбище собакам не разрешается.
  Ответом Ганнибала, если бы перевести его на человеческий язык, было бы: «А я уже на кладбище, хозяин». Он весело носился среди могил, словно его привели гулять в удивительно приятный сад.
  — Паршивый пес! — возмутился Томми.
  Он открыл калитку и попытался поймать Ганнибала, держа наготове поводок. Ганнибал был уже в дальнем конце кладбища и пытался проникнуть в церковь, дверь в которую была слегка приоткрыта. Томми, однако, подоспел вовремя и пристегнул поводок. Ганнибал посмотрел на него, всем своим видом показывая, что так и было задумано с самого начала. «Берешь меня на поводок, хозяин? Это для меня большая честь. Показывает, что я очень ценная собака», — мысленно говорил он, усиленно виляя хвостом. Поскольку вокруг не было никого, кто мог бы воспрепятствовать Ганнибалу прогуливаться по кладбищу — ведь хозяин крепко держал его на прочном кожаном поводке, — Томми прошелся по дорожкам между могил с той же самой целью, с которой накануне сюда приходила Таппенс.
  Прежде всего он осмотрел старый замшелый камень, который находился практически рядом с боковой дверью, ведущей в церковь. Ему показалось, что это самый старый памятник на кладбище. Там имелось несколько памятников, на которых значились даты, начинающиеся «18…». На одном из них, однако, взгляд Томми задержался немного дольше.
  — Странно, — сказал он. — Чертовски странно.
  Ганнибал поднял морду и посмотрел на хозяина. Эти слова были ему непонятны. На этой могиле он не увидел ничего, что могло бы заинтересовать собаку. Поэтому он уселся на землю и с любопытством уставился на Томми.
  Глава 5
  Распродажа «Белый слон»
  Таппенс была приятно удивлена, обнаружив, что бронзовая лампа, которая казалась им с Томми такой безобразной, была встречена с большим энтузиазмом.
  — Как это мило с вашей стороны, миссис Бересфорд, привезти нам такую прекрасную вещь. Интересно. Очень интересно. Вы, наверное, приобрели ее за границей, во время одного из своих путешествий?
  — Вы правы. Мы купили ее в Египте, — сказала Таппенс.
  Она была совсем не уверена, что это именно так, ведь прошло уже лет восемь или десять и было нелегко вспомнить, где именно они ее купили. Это могло быть и в Дамаске, думала она, однако с таким же успехом ее могли купить в Багдаде или в Тегеране. Но Египет, поскольку Египет был нынче у всех на устах, будет гораздо интереснее. Помимо всего прочего, у этой лампы был вполне египетский вид. Совершенно ясно: в то время, когда она была изготовлена, независимо от того, в какой стране это происходило, было модно копировать египетские произведения искусства.
  — Дело в том, — сказала она, — что для нашего дома она слишком громоздка, вот мы и решили…
  — О, мы, конечно, должны разыграть ее в лотерею, — сказала мисс Литтл.
  Мисс Литтл заправляла здесь всеми делами. У нее в приходе было даже прозвище: Кладезь, потому, наверное, что ей было известно все, что творится в приходе, она знала все новости и охотно ими делилась со всеми без исключения. Звали ее Дороти, однако все называли ее Дотти.
  — Я надеюсь, вы будете присутствовать на распродаже, миссис Бересфорд?
  Таппенс уверила ее, что непременно приедет.
  — Так хочется что-нибудь купить, просто не могу дождаться.
  — Я ужасно рада, что вы так настроены.
  — Мне кажется, на редкость удачно придумано, — сказала Таппенс. — Я имею в виду идею «Белого слона». Ведь это же так верно, разве не правда? То, что для одного — белый слон, то есть вещь ненужная или нежелаемая в домашнем обиходе, для другого может оказаться бесценным сокровищем.
  — Ах, мы непременно должны рассказать об этом викарию, — сказала мисс Прайс-Ридли, костлявая чопорная дама с полным ртом зубов. — Я уверена, это его очень позабавит.
  — Вот, например, этот тазик для умывания из папье-маше, — сказала Таппенс, беря в руки вышеназванный предмет.
  — Неужели вы действительно думаете, что его кто-нибудь купит?
  — Я сама его куплю, если он еще будет продаваться, когда я завтра сюда приеду, — сказала Таппенс.
  — Но ведь теперь существуют такие хорошенькие тазики из пластмассы.
  — Я не очень-то люблю пластмассу, — сказала Таппенс. — А этот тазик из папье-маше, который вы собираетесь продавать, — настоящая, добротная вещь. В нем можно мыть посуду, даже если наложить в него целую гору чашек и блюдец. А вот еще старинный консервный нож с бычьей головой. Теперь такого нигде не сыщешь.
  — Но ведь им так трудно открывать банки. Разве не лучше те, которые просто включаются в электрическую розетку?
  Они еще немного побеседовали на такие же темы, а потом Таппенс спросила, чем она могла бы быть полезной.
  — Ах, дорогая миссис Бересфорд, не могли бы вы красиво разложить антикварные вещицы, которые у нас имеются? Я уверена, что у вас поистине изысканный вкус.
  — Вы сильно преувеличиваете, — возразила Таппенс, — но я с удовольствием попробую оформить этот уголок. Только если вам не понравится, скажите мне сразу, — добавила она.
  — Как приятно, что кто-то еще согласился нам помочь. К тому же мы рады с вами познакомиться. Вы, наверное, уже окончательно устроились в новом доме?
  — Давно бы, собственно, пора покончить с этим, — сказала Таппенс, — однако боюсь, что до этого еще далеко. Так трудно иметь дело с электриками, столярами и со всеми остальными рабочими. Они никак не могут завершить работу, возвращаются снова и снова.
  Возникла небольшая дискуссия среди находившихся поблизости женщин; одни защищали электриков, другие — представителей газовой компании.
  — Хуже всего эти газовщики, — твердо заявила мисс Литтл. — Ведь им приходится приезжать из Лоуэр-Стенфорда. А электрикам — всего лишь из Уэлбенка.
  Появление викария, который прибыл, чтобы вдохновить и ободрить устроительниц распродажи, положило конец этим спорам. Он, кроме того, выразил живейшее удовольствие от знакомства с новой прихожанкой, миссис Бересфорд.
  — Нам все про вас известно, — сказал он. — Все решительно. Про вас и вашего мужа. На днях мне довелось услышать о вас много интересного. Как много увлекательного было, наверное, в вашей жизни. Говорить об этом, вероятно, не положено, вот я и не буду. Речь идет о последней войне. Какие удивительные подвиги вы совершили, вы и ваш муж!
  — Ах, пожалуйста, расскажите нам, викарий! — воскликнула одна из дам, отходя от киоска, в котором она расставляла баночки с джемом.
  — Меня просили никому не рассказывать, это информация сугубо секретная, — сказал викарий. — Мне кажется, я видел вас вчера, когда вы шли по кладбищу.
  — Да, — сказала Таппенс. — Мне захотелось прежде всего заглянуть в церковь. У вас там есть несколько великолепных витражей.
  — О да, это четырнадцатый век. Я имею в виду окно в северном приделе. Остальные, конечно, относятся к Викторианской эпохе.
  — Когда я шла по кладбищу, — продолжала Таппенс, — мне показалось, что там похоронено довольно много Паркинсонов.
  — Совершенно верно. В наших краях было много людей, носивших эту фамилию, только это было еще до меня. Я никого из них не знал. А вот миссис Лэптон может, наверное, припомнить.
  На лице миссис Лэптон, которая стояла, опираясь на две палки, отразилось живейшее удовольствие.
  — О да, — сказала она. — Я помню то время, когда была жива миссис Паркинсон. Я имею в виду старую миссис Паркинсон, ту самую миссис Паркинсон, которая жила в «Мэнор-Хаус». Удивительная была женщина. Поистине замечательная.
  — Там мне попадались еще Сомерсы и Чатертоны.
  — Я вижу, вы отлично ознакомились со здешним прошлым.
  — Мне кажется, я где-то слышала фамилию Джордан — то ли Энни, то ли Мери Джордан.
  Таппенс огляделась, как бы ожидая реакции присутствующих. Однако фамилия Джордан не вызвала ни малейшего интереса.
  — У кого-то была кухарка с такой фамилией. По-моему, у миссис Блэквел. Кажется, ее звали Сьюзен. Сьюзен Джордан. Она проработала у них не больше полугода. Никуда не годилась, во всех отношениях.
  — Давно это было?
  — Да нет, лет восемь или десять назад, как мне кажется. Не больше.
  — А сейчас здесь есть кто-нибудь из Паркинсонов?
  — Нет. Они уже давно разъехались. Одна из Паркинсонов вышла замуж за своего двоюродного брата и уехала. По-моему, в Кению.
  — Не знаете ли вы, — спросила Таппенс, стараясь держаться поближе к миссис Лэптон, которая имела какое-то отношение к детской больнице, — не знаете ли вы кого-нибудь, кого могут заинтересовать детские книги? Старые детские книги. Они достались мне заодно с мебелью, которая продавалась вместе с домом и которую мы решили купить.
  — Это очень любезно с вашей стороны, миссис Бересфорд. Но у нас, разумеется, есть детские книги, совершенно новые, которые нам подарили. Специальные современные детские издания. Мне всегда жалко детей, которые вынуждены читать старые, истрепанные книги.
  — Правда? — сказала Таппенс: — А я так любила книги, которые у меня были в детстве. Некоторые из них перешли ко мне от бабушки, она читала их, когда была ребенком. Вот их я любила больше всего. Никогда не забуду, с каким удовольствием я читала «Остров сокровищ» и «Ферму на четырех ветрах» миссис Молсуорт, а также некоторые книги Стенли Уэймана.
  Она окинула собеседниц вопросительным взглядом, а потом посмотрела на свои часики, выразила удивление, что уже так поздно, и, попрощавшись, отправилась домой.
  
  Вернувшись домой, Таппенс поставила машину в гараж и, обойдя дом с тыльной стороны, подошла к парадному входу. Дверь была открыта, и Таппенс вошла. Со стороны кухни появился Альберт, чтобы приветствовать ее.
  — Не хотите ли выпить чаю, мэм? У вас усталый вид.
  — Пожалуй, нет, — сказала Таппенс. — Я уже пила. Меня поили чаем в Обществе. Кекс был отличный, а вот булочки с изюмом никуда не годились.
  — Испечь хорошие булочки не так-то просто. Почти так же трудно, как пирожки. Какие чудесные пирожки готовила, бывало, Эми.
  — Я знаю это. Никто другой так вкусно печь не умел, — сказала Таппенс.
  Эми, жена Альберта, умерла несколько лет назад. По мнению Таппенс, Эми пекла восхитительный торт с патокой, что же касается пирожков, то они ей не слишком удавались.
  — Мне кажется, испечь хорошие пирожки невероятно трудно, — заметила она. — У меня они никогда не получались.
  — Да, это требует особого умения.
  — Где мистер Бересфорд? Он дома или куда-нибудь ушел?
  — О нет, никуда не ушел. Он наверху. В этой самой комнате. Как вы ее называете, книжная, что ли? А я по привычке называю ее чердаком.
  — Что он там делает? — спросила Таппенс, слегка удивившись.
  — Рассматривает книжки, как я полагаю. Расставляет их, наверное, по местам, чтобы покончить с этим делом.
  — И все равно мне это кажется странным, — сказала Таппенс. — Он ведь так сердился из-за этих книг, даже ворчал.
  — Полно, что вы, — сказал Альберт. — Мужчины, они и есть мужчины, разве не так? Они ведь больше любят большие книги, научные, такие, чтобы можно было впиться в нее и уже не отрываться.
  — Пойду и вытащу его оттуда. А где Ганнибал?
  — Он, мне кажется, тоже наверху, вместе с хозяином.
  Но именно в этот момент Ганнибал дал о себе знать. Яростно залаяв, как, по его мнению, и подобает сторожевой собаке, он быстро исправился, признав, что это его любимая хозяйка, а не какой-нибудь неизвестный, явившийся сюда, чтобы украсть серебряные ложки или же напасть на хозяина с хозяйкой. Извиваясь всем телом, он стал спускаться по лестнице, опустив нос и отчаянно виляя хвостом.
  — Вот ты где, — сказала Таппенс. — Ну что, рад видеть свою мамочку?
  Ганнибал подтвердил, что он очень рад видеть мамочку. Он прыгнул на нее с такой силой, что чуть было не сбил с ног.
  — Осторожнее, — сказала Таппенс, — осторожнее. Ты же не собираешься меня убить?
  Ганнибал объяснил, что ему просто хочется ее скушать, и больше ничего, ведь он любит ее до безумия.
  — Где хозяин? Где папочка? Он наверху?
  Ганнибал все понял. Он помчался вверх по ступенькам, оборачиваясь, чтобы удостовериться, идет ли она вслед за ним.
  — Ну и ну! — пробормотала Таппенс, когда, слегка запыхавшись, вошла в «книжную комнату» и увидела Томми, который стоял верхом на стремянке и доставал с полок то ту, то другую книгу. — Скажи, пожалуйста, что ты здесь делаешь? Насколько я поняла, ты собирался погулять с собакой.
  — Мы и гуляли, — сказал Томми. — Мы с ним ходили на кладбище.
  — Но зачем ты повел его именно на кладбище? Я уверена, что тамошние служители не испытывают восторга, когда там появляются собаки.
  — Он был на поводке, — сказал Томми. — А кроме того, не я его повел, а он меня. Похоже, на кладбище ему очень понравилось.
  — Очень надеюсь, что это не так, — сказала Таппенс. — Ты ведь знаешь, что за собака наш Ганнибал. Он любит, чтобы все было как всегда. И если он возьмет себе за правило каждый день прогуливаться по кладбищу, нам грозят крупные неприятности.
  — Право же, он вел себя как очень умный пес.
  — Когда ты говоришь «умный», это означает «упрямый донельзя».
  Ганнибал повернул голову, подошел к хозяйке и стал тереться носом о ее ногу.
  — Это он тебе сообщает, какой он умный и сообразительный пес. Он гораздо умнее нас с тобой, — сказал Томми.
  — Интересно, что ты имеешь в виду?
  — Как прошла твоя встреча? Интересно было, приятно? — поинтересовался Томми, меняя тему.
  — Ну, я бы этого не сказала. Люди были со мной очень милы и любезны, и я надеюсь, что со временем перестану их путать. Понимаешь, поначалу так трудно ориентироваться, все они на одно лицо, и одеты все более или менее одинаково, и очень трудно разобраться, кто есть кто. Разве что увидишь красивую или особо безобразную физиономию. А в провинции редко встречается лицо, достойное внимания, ты согласен?
  — Я сказал, — вернулся Томми к прежней теме, — что мы с Ганнибалом очень даже умные.
  — Я думала, что это ты только о Ганнибале.
  Томми протянул руку и достал с полки книгу.
  — «Похищенный», — заметил он. — Ну да, еще одно произведение Роберта Льюиса Стивенсона. Кто-то, наверное, очень любил Роберта Льюиса Стивенсона. «Черная стрела», «Похищенный», «Катриона», еще две книжки. Все подарены Александру Паркинсону его любящей бабушкой, а одна — любящей тетей.
  — Ну и что же? — спросила Таппенс. — Что из этого?
  — А я нашел его могилу.
  — Что ты нашел?
  — Ну, собственно, не я. Нашел Ганнибал. В самом уголке, против маленькой двери, ведущей в церковь. Мне кажется, это вход в ризницу или куда-нибудь в этом роде. Надпись не очень хорошо сохранилась, многие буквы стерлись, но прочесть все-таки можно. Ему было четырнадцать лет, когда он умер. Александр Ричард Паркинсон. Ганнибал стал нюхать все вокруг, я потянул его за поводок, но успел прочитать надпись, даже несмотря на то, что она такая стертая.
  — Четырнадцать лет, — проговорила Таппенс. — Бедный мальчик.
  — Да, — согласился Томми. — Очень грустно, но, кроме того…
  — У тебя появилась какая-то мысль, Томми. В чем дело?
  — Понимаешь, у меня возникли подозрения. Ты меня, наверное, заразила. Самая скверная черта твоей натуры, Таппенс, состоит в том, что, когда тебе что-нибудь втемяшится в голову, ты не молчишь, ты непременно вовлекаешь в свои фантазии других.
  — Не могу понять, о чем ты.
  — Тут, вероятно, действует закон причины и следствия.
  — Да о чем ты говоришь, Томми?
  — Я размышлял об этом Александре Паркинсоне, который так основательно потрудился, — впрочем, ему наверняка это доставило немалое удовольствие, — придумал секретный код, с помощью которого зашифровал в книге важное сообщение. Мери Джордан умерла не своей смертью. А что, если это правда? Предположим, что Мери Джордан, кто бы она ни была, действительно умерла не своей смертью. И тогда — разве не понятно? — вполне возможно, что следующим шагом была смерть Александра Паркинсона.
  — Неужели ты думаешь… неужели это возможно?
  — Просто невольно начинаешь задумываться, — сказал Томми. — Начинаешь думать… Четырнадцать лет. Нет никаких указаний на то, от чего он умер. Впрочем, на могильном камне это не указывается. Там только небольшая надпись: «По воле Божией, исполненный радости». Что-то в этом духе. Но… вполне возможно, он что-то знал, ему было известно что-то такое, что могло оказаться опасным для кого-то другого. Вот он и умер.
  — Ты хочешь сказать, что его убили? Твое воображение заводит тебя слишком далеко, — заметила Таппенс.
  — Но ведь это ты начала. Подозрения, воображение — разве это не одно и то же?
  — Ну что ж, будем, наверное, продолжать размышлять, — сказала Таппенс, — и ни до чего не додумаемся, потому что все это было очень давно, в незапамятные времена.
  Они посмотрели друг на друга.
  — Примерно в то время, когда мы пытались распутать дело Джейн Финн, — сказал Томми.
  Они снова взглянули на церковь; мысли их обратились к далекому прошлому.
  Глава 6
  Проблемы
  Многие люди, собираясь переезжать в другой дом, думают, что это — приятнейшее приключение, которое доставит им немалое удовольствие, однако их надежды далеко не всегда оправдываются.
  Новоселам предстоит обращаться к услугам электриков, столяров, строителей, маляров, поставщиков холодильников, газовых плит, электроприборов, а также обойщиков, портних, которые подошьют занавески, мастеров, которые их повесят; а кроме того, потребуется настелить линолеум, обзавестись новыми коврами — для этого тоже придется прибегать к услугам соответствующих лиц. Мало того, что на каждый день намечалось какое-нибудь определенное дело, так являлись еще не меньше четырех визитеров из числа тех, которых давно перестали ждать либо о намеченном визите которых давно позабыли.
  Случались, однако, и такие моменты, когда Таппенс со вздохом облегчения провозглашала, что то или иное дело наконец закончено.
  — Похоже, что наша кухня теперь в полном порядке, — сказала как-то она. — Вот только никак не могу найти подходящего вместилища для муки.
  — А что, — спросил Томми, — это так важно?
  — Конечно. Видишь ли, мука обычно продается в трехфунтовых пакетах, и она никак не помещается в обычные банки. А они такие красивые и аккуратные: на одной изображена розочка, на другой — подсолнечник, но помещается в них не больше фунта. Страшная глупость.
  Через некоторое время возникала очередная идея.
  — «Лавры», — сказала однажды Таппенс. — Какое глупое название для дома. Совершенно непонятно, почему это вздумалось назвать дом «Лавры». Здесь нет никаких лавров. Было бы гораздо более естественным название «Платаны». Платаны здесь действительно прекрасные.
  — А раньше, как мне говорили, он назывался «Лонг-Скофилд».
  — Это название, похоже, не несет в себе какого-то скрытого символического смысла.
  — Так что же такое Скофилд и кто до этого жил в нашем доме?
  — Мне кажется, их фамилия Уэдингтоны. Ничего не разберешь, — подытожила Таппенс. — Уэдингтоны, потом Джонсы, которые продали дом нам. А кто был до этого? Блэкморы? А можно предположить, что когда-то домом владели Паркинсоны. Ведь их так много. Я постоянно натыкаюсь на этих Паркинсонов. Видишь ли, я не упускаю случая выяснить что-нибудь о них. Вполне возможно, что появится вдруг какая-то ценная информация, которая поможет нам… ну, поможет в решении нашей проблемы.
  — Похоже, что проблемой теперь именуют все на свете. Итак, проблема Мери Джордан, так?
  — Не совсем. Существует проблема Паркинсона, проблема Мери Джордан и, наверное, еще куча других проблем. «Мери Джордан умерла не своей смертью», а следующее сообщение гласит: «Это сделал один из нас». Что же имелось в виду — один из членов семьи Паркинсонов или кто-то, кто просто жил в доме? Можно предположить, что было два или три основных члена семьи, а потом старшие Паркинсоны, да еще тетушки Паркинсонов, у которых могли быть совсем другие фамилии, или племянники и племянницы Паркинсонов тоже с разными фамилиями. А ведь в доме жили еще горничная, служанка, кухарка, наверняка и гувернантка, а может быть, еще и приходящая прислуга, выполнявшая разные случайные работы, — впрочем, это было слишком давно, в те времена приходящих прислуг не держали, — одним словом, полный дом народу. В те времена в домах обитало гораздо больше людей, чем сейчас. Итак, Мери Джордан могла быть служанкой, или горничной, или даже кухаркой. Но почему кому-то понадобилось, чтобы она умерла не своей смертью? Я хочу сказать, кому-то нужно было, чтобы она умерла, в противном случае нельзя было бы сказать, что она умерла не своей смертью, ее смерть считалась бы естественной, разве не так? Послезавтра утром я снова отправляюсь со светским визитом, будем пить кофе.
  — Ты чуть ли не каждое утро ездишь куда-нибудь пить кофе.
  — Ну и что, это совсем неплохой способ познакомиться с людьми, которые живут по соседству. Наша деревушка совсем небольшая. А люди постоянно рассказывают о своих старых тетушках или старинных знакомых. Я постараюсь расспросить миссис Гриффин, ее, по-видимому, считают важной персоной в этих краях. Мне кажется, она железной рукой правит этим приходом. Ты и сам это видишь. Викария она держит прямо-таки в ежовых рукавицах, так же как и доктора, и его помощницу, приходскую медицинскую сестру, а также всех остальных.
  — А не может ли тебе помочь эта приходская сестра?
  — Не думаю. Ее уже нет в живых. Я хочу сказать: той, что была при Паркинсонах, нет в живых, а та, что работает сейчас, находится здесь совсем недавно. И местные дела ее не интересуют. Я даже не уверена, что она вообще знает о существовании Паркинсонов.
  — Господи, — в отчаянии проговорил Томми, — как бы мне хотелось, чтобы мы могли забыть об этих Паркинсонах.
  — Ты хочешь сказать, что тогда у нас не было бы никаких проблем?
  — О господи! — воскликнул Томми. — Снова проблемы.
  — Это все Беатриса, — сказала Таппенс.
  — При чем тут Беатриса?
  — Это она стала употреблять это слово. Собственно, даже не она, а Элизабет. Поденщица, которая приходила к нам убирать до Беатрисы. Она приходила ко мне и говорила: «О, мэм, могу я с вами поговорить? Вы понимаете, у меня проблема». А потом по четвергам стала ходить Беатриса и, наверное, переняла от нее это слово. У нее тоже появились проблемы. Речь идет о тех или иных неприятностях, только теперь их модно называть проблемами.
  — Ну ладно, — сказал Томми. — На этом и согласимся. У тебя проблемы. У меня проблемы. У нас у обоих проблемы.
  Он удалился с тяжелым вздохом.
  Таппенс медленно сошла вниз по лестнице, качая головой. Ганнибал подошел к ней, виляя хвостом и морща нос в предвкушении удовольствия.
  — Нет, Ганнибал, — сказала Таппенс. — Ты уже погулял. Тебя уже выводили утром.
  Ганнибал дал ей понять, что она ошибается, никакой прогулки не было.
  — Ты самый лживый пес на свете. Я не знаю другого такого обманщика, — сказала ему Таппенс. — Ты ходил гулять с папочкой.
  Ганнибал сделал еще одну попытку — различными позами он стремился убедить свою хозяйку, что собака вполне может погулять еще раз, если только хозяйка согласится принять его точку зрения. Разочаровавшись в своих устремлениях, он поплелся вниз по лестнице и тут же принялся громко лаять и изображать серьезное намерение ухватить за ногу растрепанную девицу, которая орудовала «Гувером»166. Он терпеть не мог этого «Гувера», и ему совсем не нравилось, что Таппенс так долго разговаривает с Беатрисой.
  — Не позволяйте ему на меня бросаться, — сказала Беатриса.
  — Он тебя не укусит, он только делает вид, что собирается.
  — А я боюсь, что однажды он все-таки меня цапнет, — сказала Беатриса. — Кстати, мэм, могу я с вами поговорить, хотя бы минутку? У меня проблема.
  — Я так и думала, — сказала Таппенс. — Что же это за проблема? Между прочим, не знаешь ли ты какую-нибудь семью — нынешнюю или из тех, кто жили здесь раньше, — по фамилии Джордан?
  — Джордан, дайте подумать. Нет, право, не могу ничего сказать. Джонсоны здесь, конечно, были. Одного из констеблей определенно звали Джонсоном. И еще одного почтальона. Джордж Джонсон. Это был мой дружок, — сообщила она, смущенно захихикав.
  — И ты никогда не слышала о Мери Джордан, которая умерла?
  Беатриса только с удивлением посмотрела на Таппенс и покачала головой, снова берясь за пылесос:
  — У вас тоже проблемы?
  — Ну а что за проблема у тебя?
  — Надеюсь, вам не очень неприятно, что я у вас спрашиваю, мэм, но я оказалась в довольно странном положении, вы понимаете, мне ужасно неприятно…
  — Ну, говори скорее, а то мне нужно уходить, я приглашена в гости.
  — Да, я знаю, утренний кофе у миссис Барбер, да?
  — Верно. Так говори скорее, что у тебя за проблема.
  — Понимаете, это жакет. Хорошенький такой жакетик, просто прелесть. Я увидела его у Симонса, зашла и примерила, и он мне ужасно понравился. Там, правда, было небольшое пятнышко, внизу, у самой подшивки, но я подумала, ничего в этом страшного нет. Во всяком случае, я поняла…
  — Прекрасно, — сказала Таппенс. — И что же дальше?
  — Я подумала, что он из-за пятнышка стоит так дешево, понимаете? Вот я его и купила и очень радовалась. Но когда пришла домой, я нашла в кармане ценник, и на нем стояло не три семьдесят, а целых шесть фунтов. Мне, мэм, это очень не понравилось, и я просто не знала, что делать. Я вернулась в магазин — вы понимаете, я решила, что нужно вернуть жакет и объяснить, что я не собиралась делать ничего такого, — а эта девушка, которая мне его продала, — симпатичная такая девушка, ее зовут Глэдис, да, только не знаю, как фамилия, — но, во всяком случае, она страшно расстроилась, а я ей сказала: «Ничего страшного, я просто доплачу, что полагается». А она говорит: «Это невозможно, я уже все записала в книгу». Я-то не знаю, что это означает. Может быть, вы понимаете?
  — Да, мне кажется, я понимаю, — сказала Таппенс.
  — Так вот, она и говорит: «Нет, это никак невозможно, потому что у меня будут неприятности».
  — Почему, собственно, у нее будут неприятности?
  — Вот и я подумала то же самое. Ну, я хочу сказать, я ведь заплатила меньше, чем полагается, и принесла вещь назад, почему же у нее должны быть из-за этого неприятности? Она сказала, что если она проявила небрежность и не заметила, что в кармане жакета лежит не тот ценник, и если из-за ее небрежности мне пришлось заплатить неправильную сумму, то ее за это выгонят с работы.
  — Сомневаюсь, что до этого может дойти, — сказала Таппенс. — Мне кажется, ты поступила совершенно правильно. Не знаю, что еще можно было сделать.
  — Ну а вышло все по-другому. Она так расстроилась, начала кричать, плакать и все такое, поэтому я снова забрала жакет и ушла, а теперь не знаю, обманула я магазин или нет, — словом, просто не знаю, что делать.
  — Видишь ли, — сказала Таппенс. — Я уже слишком стара и не знаю, как нужно себя вести в этих магазинах — все стало так странно и непонятно. И цены странные, и вообще все не так, как раньше. Но я бы на твоем месте все-таки заплатила эту разницу, может быть, просто отдала бы деньги этой девушке… как там ее зовут… кажется, что-то вроде Глэдис? А она может положить деньги в кассу или куда там полагается.
  — Ах, нет, даже не знаю, мне, пожалуй, не хочется этого делать. Вы понимаете, она ведь может просто взять эти деньги себе, а если она это сделает, будет очень трудно что-нибудь доказать: а что, если это я украла деньги, а я ведь ни за что не стала бы их красть. Их украла бы Глэдис, ведь правда, а я не уверена, что ей можно доверять. О господи!
  — Да, — сказала Таппенс. — Жизнь — это сложная штука, верно? Мне очень жаль, Беатриса, но, мне кажется, ты должна сама решить, как тебе следует поступить. Если ты не можешь доверять своей подруге…
  — Она мне вовсе не подруга, просто я иногда что-нибудь покупаю в этом магазине. А с ней так приятно разговаривать. Но она мне не подруга. Мне кажется, у нее уже были неприятности, там, где она работала раньше. Говорят, что, продавая вещи, она отдавала не все деньги, а только часть, остальное же утаивала.
  — Ну, в таком случае, — сказала Таппенс, приходя в отчаяние, — я бы вообще не стала ничего делать.
  Она это сказала столь решительным тоном, что Ганнибал решил принять участие в дискуссии. Он оглушительно залаял на Беатрису и бросился в атаку на «Гувера», которого считал своим личным врагом. «Не верю я этому „Гуверу“, — сказал Ганнибал. — Очень мне хочется его искусать».
  — Ах, да успокойся ты, Ганнибал. Перестань лаять. И не смей никого и ничего кусать, — велела ему Таппенс. — Я ужасно опаздываю.
  И она убежала из дому.
  
  «Всюду проблемы», — говорила себе Таппенс, спускаясь по Садовой дороге. Идя по этой дороге, она уже не в первый раз задавалась вопросом: были ли когда-то прежде вокруг этих домов сады? Это казалось маловероятным.
  Миссис Барбер встретила ее очень радушно. Она подала на стол восхитительные на вид пирожные.
  — Какие изумительные эклеры! — сказала Таппенс. — Вы покупали их у Бетерсби?
  — О нет, их испекла моя тетушка. Она просто удивительная женщина. Умеет печь такие вкусные вещи, что просто прелесть.
  — А ведь готовить эклеры очень трудно, — сказала Таппенс. — Мне, по крайней мере, это никогда не удавалось.
  — Для этого нужен особый сорт муки. В этом, мне кажется, заключается весь секрет.
  Дамы пили кофе и рассуждали о трудностях изготовления различных сортов домашнего печенья.
  — Мы тут недавно говорили о вас с мисс Болланд, миссис Бересфорд.
  — Ах вот как, — сказала Таппенс. — С мисс Болланд?
  — Она живет недалеко от дома викария. Ее семья издавна живет в этих краях. Она нам рассказывала о том, как приезжала сюда девочкой. Ей здесь очень нравилось, и она всегда с радостью ждала этих поездок. Там, в саду, такой изумительный крыжовник, говорила она. И еще слива-венгерка. Теперь этот сорт вывелся, его почти нигде не встретишь — я имею в виду настоящую венгерку. Сливы встречаются, но вкус у них совсем другой, ничего похожего на настоящую венгерку.
  Дамы еще поговорили о фруктах, у которых нынче совсем другой вкус, чем бывало прежде, когда они были детьми.
  — У моего двоюродного деда были сливы-венгерки. И даже не одно дерево, а несколько, — сказала Таппенс.
  — О да, конечно. Это, наверное, у того самого, что был каноником в Энчестере? А здесь у нас был каноник по фамилии Гендерсон, он жил с сестрой, как мне кажется. Очень печальная история. Однажды они ели печенье с тмином, я имею в виду его сестру, и у нее семечко попало не в то горло. Во всяком случае, случилось что-то в этом роде, она подавилась, никак не могла его выкашлять, так и умерла. О, как это печально! — Миссис Барбер сокрушенно покачала головой и после короткой паузы продолжала: — Ужасно печально. Таким же образом умерла одна моя кузина. Подавилась кусочком баранины. Это часто случается, как мне кажется, а еще люди умирают от икоты, потому что никак не могут перестать икать. Не знают, наверное, известного стишка, — объяснила она. — «Икота, икота, ступай за ворота; три раза икнешь да чашку возьмешь, всего и заботы — вот и нет икоты». Только, конечно, нельзя дышать, когда говоришь этот стишок.
  Глава 7
  Снова проблемы
  — Могу я поговорить с вами минутку, мэм?
  — О господи! — сказала Таппенс. — Неужели опять какие-нибудь проблемы?
  Она спускалась по лестнице из «книжной комнаты», отряхиваясь от пыли, потому что на ней был ее лучший костюм, к которому она собиралась добавить шляпку с пером и отправиться на званый чай, куда ее пригласила новая приятельница, с которой она познакомилась во время распродажи «Белый слон». Самый неподходящий момент, как ей казалось, для того, чтобы обсуждать очередные затруднения Беатрисы.
  — Да нет, это, собственно, не проблемы. Просто мне казалось, что вам интересно будет узнать.
  — Ну нет, — сказала Таппенс, подозревая, что это все равно будет проблема, хотя, может быть, и преподнесенная в завуалированном виде. Она продолжала спускаться по лестнице. — Мне очень некогда, я тороплюсь, иначе опоздаю — меня пригласили в гости.
  — Но это касается кого-то, о ком вы меня спрашивали. Вы сказали — Мери Джордан, только им кажется, что речь идет о Мери Джонсон. Понимаете, была такая Белинда Джонсон, она работала на почте, только это было давным-давно.
  — Да, — сказала Таппенс. — А кроме того, кто-то мне говорил, что был еще один полицейский, которого звали Джонсон.
  — Ну, все равно, так эта моя подруга — ее зовут Гвенда — знаете этот магазин — по одну сторону почта, а по другую, там, где продаются конверты, неприличные открытки и всякие такие же вещи, да еще разные фарфоровые вещички, в особенности перед Рождеством, понимаете, и…
  — Знаю, — сказала Таппенс. — Этот магазин называется «У миссис Гаррисон» или как-то там еще.
  — Да, но теперь его держит не миссис Гаррисон. Там совсем другая хозяйка. Но во всяком случае, эта моя подружка, Гвенда, она подумала, что вам будет интересно узнать, потому что, говорит, она слышала о Мери Джордан, которая жила здесь много лет назад. Очень давно это было. Жила здесь, в этом самом доме.
  — Да что ты, она действительно жила в «Лаврах»?
  — Ну, тогда он назывался иначе. Она кое-что о ней прослышала. И подумала, что вам будет интересно. О ней рассказывали какую-то грустную историю. Что-то с ней такое приключилось. Несчастный случай. Как бы то ни было, она умерла.
  — Ты хочешь сказать, что она к моменту смерти жила в этом самом доме? Она была членом семьи?
  — Нет. Мне кажется, фамилия хозяев дома была Паркер или что-то в этом духе. Здесь было много Паркеров, или Паркинсонов, или еще как-то. По-моему, она приезжала погостить. Мне кажется, об этом должна знать миссис Гриффин. Вы знакомы с миссис Гриффин?
  — Не слишком близко, — сказала Таппенс. — Кстати сказать, именно к ней я иду сегодня на чай. Мы познакомились несколько дней назад на распродаже. До этого я с ней не встречалась.
  — Она очень старая. Гораздо старше, чем кажется на вид. Но, наверное, память у нее хорошая. По-моему, один из Паркинсонов был ее крестником.
  — А как его звали?
  — По-моему, его звали Алек. Алек или Алекс — как-то в этом роде.
  — А где он теперь? Наверное, уже вырос? Уехал куда-нибудь, пошел в солдаты или сделался моряком?
  — О нет. Он умер. По-моему, он здесь и похоронен. Похоже, умер он от какой-то диковинной болезни, про которую никто ничего не знает. Она называется каким-то христианским именем.
  — Ты хочешь сказать, болезнь такого-то?
  — Что-то наподобие болезни Ходжкинса… Нет, это точно была не фамилия, а имя. Сама-то я ничего не знаю, но говорят, что вроде бы при этой болезни кровь делается другого цвета. Теперь-то, когда приключается такая болезнь, кровь у человека выпускают и впускают ему хорошую, а то и еще что-нибудь такое делают. Только говорят, что человек все равно умирает. Миссис Биллингс — та, у которой кондитерская лавка, — так вот, у нее была дочка, которая померла в семь лет. Говорят, от нее умирают маленькими.
  — Лейкемия? — высказала предположение Таппенс.
  — Подумать только, вы знаете это название. Да, точно, то самое имя. Но говорят, что скоро, наверное, придумают от нее лечение. Делают же теперь прививки, чтобы вылечить от тифа и разных других болезней.
  — Ну что же, — сказала Таппенс. — Это очень интересно. Бедный малыш.
  — Он был не такой уж маленький. Уже в школу ходил. Ему было, верно, лет тринадцать-четырнадцать.
  — Но все равно это очень печально, — сказала Таппенс. — Господи, я ужасно опаздываю! Мне нужно торопиться.
  — Наверное, миссис Гриффин может вам кое-что порассказать. Не только то, что она сама помнит; она выросла в этих краях и много чего слыхала; она частенько рассказывает о разных людях, которые жили здесь раньше. Некоторые ее рассказы прямо-таки скандальные. Ну, знаете, она рассказывает о разных там похождениях и всяких других вещах, которые происходили давным-давно, во времена то ли Эдуарда, то ли Виктории. Сама я толком не знаю, кого именно. Вы, верно, лучше в этом разбираетесь. Думаю, что Виктории, ведь она тогда была еще жива, наша старая королева. Точно, во времена Виктории. А они иногда называют это время эдуардовским, а людей называют «Кружок герцога Мальборо». Это вроде как «высший свет», верно?
  — Да, — сказала Таппенс. — Верно. Высший свет.
  — И разные там похождения, — с жаром подхватила Беатриса.
  — Да, похождений было немало, — подтвердила Таппенс.
  — Молодые девушки, наверное, делали в то время то, что им совсем не полагается делать, — тараторила Беатриса, которой вовсе не хотелось расставаться с хозяйкой как раз в тот момент, когда завязалась такая интересная беседа.
  — Нет, — сказала Таппенс. — Я уверена, что девушки вели жизнь строгую и целомудренную и рано выходили замуж. Хотя их частенько выдавали за разных вельмож.
  — Боже, как интересно! — воскликнула Беатриса. — Какие счастливые! Сколько, наверное, у них было красивых платьев! Они, верно, только и делали, что ездили на скачки да танцевали на балах.
  — Да, — подтвердила Таппенс. — Балы бывали часто.
  — Вы знаете, у меня была одна знакомая, ее бабушка служила в горничных в одном таком богатом доме, так кто только к ним не приезжал, вы знаете, даже принц Уэльский — тогда он был принцем Уэльским и только потом стал Эдуардом Седьмым, тем самым, который был давным-давно, а уж какой был симпатичный джентльмен, такой был добрый ко всем слугам и ко всем остальным тоже. А когда эта бабушка ушла с того места, она взяла себе кусок мыла, которым он однажды помыл руки, и с тех пор хранила у себя. Она, бывало, показывала его нам, детям.
  — Вы, наверное, были в восторге, — сказала Таппенс. — Да, интересные были времена. Он, возможно, тоже останавливался в «Лаврах», в нашем доме.
  — Нет, я ничего такого не слышала, а уж наверняка об этом бы говорили. Нет, там жили только Паркинсоны, а никакие не графини, маркизы или лорды со своими леди. А Паркинсоны, по-моему, были в основном торговцы. Очень богатые, конечно, и все такое, но все равно, разве в торговле есть что-нибудь интересное?
  — Это как посмотреть, — сказала Таппенс и добавила: — Мне, кажется, пора…
  — Да, конечно, вам пора, мэм.
  — Иду. Спасибо тебе большое. Шляпу, пожалуй, лучше не надевать. Волосы у меня все равно уже растрепались.
  — Вы, верно, заходили в тот уголок, где полно паутины. Я там приберу, чтобы больше такого не случилось.
  Таппенс сбежала вниз по лестнице.
  «Сколько раз по этой лестнице спускался Александр? — спросила она себя. — Много раз, наверное. И он знал, что это был „один из них“. Очень интересно. И теперь мне еще больше хочется в этом разобраться».
  Глава 8
  Миссис Гриффин
  — Я так рада, что вы и мистер Бересфорд поселились здесь, в наших краях, — сказала миссис Гриффин, разливая чай. — Вам с сахаром? Молока налить?
  Она пододвинула к Таппенс блюдо, и та взяла себе сандвич.
  — В деревне, знаете ли, особенно важно, чтобы рядом жили приятные люди, с которыми у вас есть что-то общее. Вам приходилось раньше здесь бывать?
  — Нет, — ответила Таппенс, — никогда. Нам предлагали великое множество разных домов, и все их нужно было осмотреть. Предварительные сведения мы получали от агентов. Многие дома, разумеется, находились в ужасном состоянии. Помнится, один из них назывался «Полный старинной прелести».
  — Знаю я такие дома, прекрасно знаю, — сказала миссис Гриффин. — «Старинная прелесть» обычно сводится к тому, что в доме невероятная сырость и первым делом необходимо менять крышу. Когда же вам предлагают «современную постройку», то всем также хорошо известно, чего следует ожидать. Там обычно находишь кучу каких-то никому не нужных штучек и приспособлений, а из окон видишь только такие же уродливые дома. А вот «Лавры» просто очаровательный дом. Хотя, конечно, вам пришлось очень многое там усовершенствовать. Все мы рано или поздно вынуждены этим заниматься.
  — Я полагаю, до нас в этом доме жили разные люди.
  — О да, конечно, — живо отозвалась миссис Гриффин. — В наше время люди не живут подолгу на одном месте, верно? Здесь жили Катберстоны, потом Редленды, а до них еще Сеймуры. А после Сеймуров в нем жили Джонсы.
  — Мне не совсем понятно, почему дом называется «Лавры».
  — Ну, вы знаете, люди любили давать своим домам подобные названия. Впрочем, если вернуться в совсем далекое прошлое, когда в доме жили Паркинсоны, там, возможно, еще и были лавры. К дому вела, должно быть, подъездная аллея, обсаженная лаврами, в особенности крапчатыми. Лично мне эти крапчатые лавры никогда не нравились.
  — Я с вами вполне согласна, — сказала Таппенс. — Я их тоже не люблю. Паркинсоны, как мне кажется, жили там довольно долго, — добавила она.
  — О да. Я думаю, они жили там дольше, чем все остальные.
  — Но о них, похоже, никто не может ничего рассказать.
  — Ну, вы понимаете, дорогая, это ведь было так давно. А после… ну, после… после этого несчастья у них, очевидно, остался неприятный осадок, и неудивительно, что им захотелось продать этот дом.
  — О доме пошла дурная слава? — поинтересовалась Таппенс, воспользовавшись удачным поводом. — Вы хотите сказать, что на этот дом легло некое пятно?
  — Ну нет, дело совсем не в доме. Не в доме, конечно, а в людях, обитавших в нем. На них легло пятно… позорное пятно. Это случилось во время первой войны. Никто не мог этому поверить. Моя бабушка говорила, что дело это было связано с государственными тайнами, касающимися новых подводных лодок. У Паркинсонов жила в то время молодая девица, так вот, говорят, что именно она была замешана в этих делах.
  — И ее звали Мери Джордан? — спросила Таппенс.
  — Да. Да, вы правы. Позже высказывалось предположение, что это было ненастоящее ее имя. Мне кажется, она довольно долго находилась под подозрением. У мальчика, Александра. Славный был такой мальчик. И очень умный.
  Книга вторая
  Глава 1
  Давным-давно
  Таппенс выбирала поздравительные открытки. Погода стояла дождливая, и на почте почти никого не было. Люди опускали письма в почтовый ящик или торопливо покупали марки. А затем уходили, чтобы поскорее попасть домой. Скверная погода не располагала к тому, чтобы ходить по магазинам, заглядывать на почту и в другие места. И Таппенс считала, что время для визита было выбрано правильно.
  Гвенда, которую она легко узнала по описанию Беатрисы, с готовностью подошла к прилавку, чтобы ее обслужить. На почте она занималась продажей конвертов, открыток и прочих мелочей. Что же касается дела государственной важности, каковым является почта Ее Величества, то им ведала пожилая седовласая дама. Гвенда любила поговорить, ее всегда интересовали люди, только что поселившиеся в их деревне, и она с большим удовольствием демонстрировала различные открытки — поздравления с Рождеством, с днем рождения, Днем святого Валентина, а также почтовую и всякую другую бумагу, разнообразные плитки шоколада и даже фарфоровые безделушки. Они с Таппенс уже подружились.
  — Я так рада, что в этом доме снова поселились люди. Я имею в виду «Принцес-Лодж».
  — А мне казалось, что он называется «Лавры».
  — Нет, нет. Насколько мне известно, он никогда так не назывался. Правда, названия домов часто меняются. Новые хозяева обычно меняют название, придумывая какое-то другое, более отвечающее их вкусу.
  — Да, вы, пожалуй, правы, — задумчиво проговорила Таппенс. — Нам вот тоже приходили в голову разные названия для дома. Кстати сказать, Беатриса говорила мне, что вы были знакомы с одной особой, которая жила здесь раньше. Ее звали Мери Джордан.
  — Я с ней знакома не была, а только слышала про нее. Это было во время войны, не этой, а прошлой, той, которая была давным-давно, когда еще были цеппелины.
  — Я тоже помню цеппелины, — сказала Таппенс.
  — Они летали над Лондоном то ли в девятьсот пятнадцатом, то ли в шестнадцатом.
  — Помню, мы с моей старенькой двоюродной бабушкой пошли как-то в магазин армии и флота, и в это время объявили тревогу.
  — Они ведь прилетали в основном по ночам, правда? Вот страшно-то, наверное, было.
  — Ну, не так уж страшно, — сказала Таппенс. — Скорее интересно, люди ужасно волновались. Вот летающие бомбы, которые сбрасывали на нас в прошлой войне, были гораздо страшнее. Не покидало ощущение, что они за тобой гонятся. Ты идешь или бежишь по улице, а она тебя догоняет.
  — А по ночам, наверное, приходилось сидеть в метро? У меня есть подруга в Лондоне. Так вот она говорит, что они все ночи просиживали в метро. На станции «Уоррен-стрит», так, кажется, она называлась. Все жители были распределены по станциям метро.
  — Я не жила в Лондоне во время этой войны, — сказала Таппенс. — Не думаю, чтобы мне понравилось проводить все ночи в метро.
  — А вот моя подруга — ее зовут Дженни, — так она просто полюбила метро. Говорит, там было очень весело. Вы знаете, в метро у каждого была своя ступенька. Она как бы автоматически закреплялась за вами. Люди приносили с собой бутерброды и все прочее, что могло им понадобиться. Там можно было отвлечься от волнений и с кем-нибудь поболтать. Разговоры продолжались всю ночь напролет. Так было замечательно! А утром начиналось движение поездов, и все расходились по домам. По словам подруги, когда война кончилась и ночевать в метро уже не было нужды, она почувствовала себя ужасно — так стало скучно и тоскливо.
  — Но в девятьсот четырнадцатом, по крайней мере, не было летающих бомб, — сказала Таппенс. — Только одни цеппелины.
  Однако было совершенно очевидно, что цеппелины не вызывали у Гвенды никакого интереса.
  — Я спросила вас о женщине по имени Мери Джордан, — напомнила Таппенс. — Беатриса сказала, что вы были с ней знакомы.
  — Да нет, не так чтобы знакома. Просто пару раз слышала разговоры о ней, но это было бог знает как давно. Бабушка моя говорила, что у нее были чудесные золотистые волосы. Она была немка, фраулин, как их называли. Работала нянькой, ухаживала за детишками. Сначала служила в семье морского офицера, это было где-то в Шотландии, мне кажется. А потом приехала сюда. Поступила в одно семейство — их фамилия была то ли Паркс, то ли Паркинс. У нее был один выходной в неделю, и она проводила его в Лондоне, туда-то она и отвозила что-то — уж не знаю толком, что именно.
  — Но все-таки, что это могло быть? — спросила Таппенс.
  — Не знаю — об этом много не говорили. То, что она крала, как мне думается.
  — И что же, ее поймали на воровстве?
  — Нет, по-моему, нет, хотя и стали уже подозревать, но она заболела и умерла, так что ничего не узнали.
  — А от чего она умерла? И где это случилось? Ее поместили в больницу?
  — Нет, в те времена, по-моему, и больницы-то здесь не было. Говорили, что виновата кухарка, она по ошибке сделала что-то не то. Вроде того что перепутала шпинат с дигиталисом. А может, это был не шпинат, а салат-латук. Нет, кажется, совсем другое. Говорили еще про белладонну, сонную одурь, но этому я уж совсем не верю, потому что эту сонную одурь все прекрасно знают, да кроме того, это ягоды, а не листья. Так вот, я думаю, что это был дигиталис — нарвали листиков в саду по ошибке вместо латука. Между прочим, у дигиталиса есть еще и другое название, что-то связанное с перстами, с пальцами то есть. Так вот, в его листьях содержится какой-то сильный яд — приходил доктор, пытался что-то сделать, да только все напрасно, я так думаю, было, верно, слишком поздно.
  — А большая у них была семья, много в доме было народу, когда это случилось?
  — Да, по-моему, целая куча — да, конечно, ведь у них постоянно кто-нибудь гостил, как я слышала, и детей было полно, и еще всякие там няньки, горничные да гувернантки. И гости бывали постоянно, а уж на субботу и воскресенье непременно кто-нибудь приезжал. Только имейте в виду, сама-то я всего этого не наблюдала и говорю со слов бабушки. Да иногда еще старик Бодликот что-то болтает. Это садовник, который иногда здесь у нас работает. Он и тогда был садовником, и его пытались даже обвинить в том, что он по ошибке нарвал не той травы, которую следовало бы, но потом выяснилось, что это сделал не он, а кто-то из гостей. Вызвались помочь, набрали в огороде овощей и принесли на кухню кухарке. Ну, вы знаете, шпинат, латук и все такое, так ведь городские люди, они же не разбираются в этом, вот и перепутали. На следствии — или как это у них называется — говорили, что такую ошибку может совершить любой, потому что шпинат и щавель растут бок о бок с этой самой, у которой название похоже на пальцы. Они, значит, нарвали этой самой травы — рвали прямо пучками, не разбирая, где что. Как бы то ни было, все было очень печально, говорит бабушка, потому что девушка была такая миленькая, волосы у нее были — чистое золото.
  — И она каждую неделю ездила в Лондон? Понятно, что ей нужен был для этого выходной.
  — Ну да. Говорят, у нее в Лондоне были друзья. Она же была иностранка. Бабушка говорит, ходили слухи, что она была немецкой шпионкой.
  — Это правда?
  — Мне кажется, нет. Мужчинам она нравилась, вот это точно. У нее были друзья среди морских офицеров и тех, что находились в Шелтонском военном лагере. Она дружила только с военными.
  — Так была она шпионкой или нет?
  — Я бы так не сказала. Понимаете, бабушка только говорила, что об этом ходили слухи. Но это было не в эту войну, а совсем давно, много лет тому назад.
  — Вот интересно, — сказала Таппенс, — как легко смещаются события двух мировых войн. У меня был знакомый, у которого приятель участвовал в битве при Ватерлоо.
  — Подумать только! Ведь это произошло задолго до девятьсот четырнадцатого. В няньках тогда служили иностранки — всякие там мамзели да фраулины — кто их знает, что это означает. А уж как она деток любила, как хорошо за ними ухаживала, бабушка говорит. Очень ею были довольны, и все ее любили.
  — Она жила тогда здесь? Я хочу сказать — в «Лаврах»?
  — Тогда дом назывался иначе, мне, по крайней мере, так кажется. Она служила у Паркинсонов — или они были Перкинсы? Что-то в этом роде, не помню точно, — сказала Гвенда. — Была у них прислугой за все. Приехала она из того места, где делают этот «пирог» — ну, такой дорогущий паштет, который подают, только когда важные гости. У нас он продается в лавке «Фортнум и Мейзон». Город, значит, такой, наполовину немецкий, наполовину французский, так, по крайней мере, говорили…
  — Может быть, Страсбург? — высказала предположение Таппенс.
  — Вот-вот, так он называется167. Она еще рисовала картины. Нарисовала портрет моей старой двоюродной бабушки. Тетушка Фанни, бывало, говорила, что на нем она выглядит гораздо старше. Еще она нарисовала одного из паркинсоновских детей. Старая миссис Гриффин до сих пор его хранит. Этот паркинсоновский мальчишка что-то про нее прознал — тот самый, кажется, которого она рисовала. Он ведь был крестником миссис Гриффин, похоже, так оно и было.
  — А как его звали? Может быть, Александр?
  — Ну да, точно, это был Александр Паркинсон. Тот самый, что похоронен возле церкви.
  Глава 2
  Познакомьтесь с Матильдой, «Верной любовью» и КК
  На следующее утро Таппенс отправилась на поиски хорошо известного в деревне человека, которого все обычно называли Старым Айзеком и только в исключительных, сугубо официальных случаях, если таковые вообще можно было припомнить, — мистером Бодликотом. Айзек Бодликот был, что называется, местной знаменитостью. Он был знаменитостью прежде всего из-за своего возраста — он утверждал, что ему девяносто лет (что обычно подвергалось сомнению), и он умел делать и чинить самые разнообразные вещи. Если ваши попытки вызвать водопроводчика не возымели успеха, вы обращались к старику Айзеку. Неизвестно, была ли у мистера Бодликота изначально какая-нибудь квалификация по тем специальностям, в области которых он брался за починки, однако за многие годы своей долгой жизни он научился отлично разбираться в многочисленных проблемах канализации, умел починить газовую колонку и, помимо этого, был всегда готов оказать услугу, когда требовалась помощь электрика. Плата, которую он назначал, выгодно отличалась от той, которую требовали дипломированные специалисты, а результаты его услуг, как ни странно, оказывались вполне удовлетворительными. Он мог выполнить и столярную работу, чинил замки, вешал картины, иногда, правда, недостаточно ровно, ремонтировал старые кресла, у которых вылезали наружу пружины. Главным недостатком мистера Бодликота была его безудержная говорливость, которая отчасти умерялась лишь вставными зубами, их приходилось то и дело поправлять, иначе его речь становилась совершенно невнятной. Память его по части обитателей округи была поистине безгранична. Правда, неизвестно, до какой степени на нее можно было положиться. Мистер Бодликот был не из тех, кто отказывает себе в удовольствии рассказать какую-нибудь интересную историю, относящуюся к давно прошедшим временам. Взлеты фантазии, когда он якобы вспоминал какое-нибудь событие, тут же выдавались за действительность.
  — Вы просто удивитесь, уверяю вас, когда я расскажу вам то, что о нем знаю. Право слово. Все, понимаешь ли, считают, что это всем известно, да только они ошибаются. Все было совсем не так. Дело было в старшей сестре, понимаешь. Точно говорю. Такая вроде бы прекрасная была девушка. А ключ им дала собака мясника, вот тогда они все и поняли. Она их привела прямо к ее дому. Только, как оказалось, дом-то был не ее. Да-а, я мог бы и еще кое-что порассказать об этом деле. А еще была старая миссис Аткинс. Никто не знал, что она держит дома револьвер, а я знал. Узнал, когда за мной прислали, чтобы я починил ее толбой. Так в старину называли комод. Да. Толбой, именно так. Ну так вот, семидесятипятилетняя старуха, а в ящике, в ящике этого самого комода, который меня позвали чинить — там дверцы не закрывались и замок был не в порядке, — в этом ящике и лежал револьвер. Завернут он был вместе с парой женских туфель. Размер номер три. А может быть, и два. Белые атласные туфли. На малюсенькую такую ножку. Она говорила, что они принадлежали еще ее прабабушке, были от ее свадебного наряда. Вполне возможно. Только некоторые говорили, что она купила их в лавке у антиквара, я-то ничего этого не знаю. Вот там, вместе с туфлями, и лежал этот револьвер. Говорили, что его привез ее сын. Прямо-таки из Восточной Африки, право слово. Он туда ездил охотиться на слонов или на кого-то еще, точно не знаю. А когда вернулся, при нем был револьвер, он его и привез домой. И знаете, что делала эта старушка? Сын научил ее стрелять. Так вот, она садилась в гостиной и смотрела в окно, и когда кто подходил к дому по аллее, она брала револьвер и стреляла, не в него, а по сторонам — справа и слева. Человек пугался до смерти и убегал прочь. Она говорила, что не потерпит, чтобы всякие там прохожие пугали ее птичек. Заметьте, птиц она никогда не убивала, никогда в них не стреляла. Нет, нет, этого она никогда не делала. А еще ходили разговоры про миссис Лезерби. Она чуть было не попала под суд, верно говорю. Ну да, воровала в магазинах. И очень ловко, как говорят. А ведь богачка такая, что и сказать нельзя…
  Таппенс условилась с мистером Бодликотом относительно ванной комнаты — там нужно было застеклить световой люк в потолке, — надеясь на то, что ей удастся направить течение его воспоминаний о прошлом в то русло, которое поможет им с Томми раскрыть хранящиеся в их доме тайны.
  Старый Айзек Бодликот не заставил себя ждать и с удовольствием явился к новоселам, чтобы произвести необходимые починки в их новом доме. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем знакомство с новыми людьми. Наиболее важными событиями в его жизни были встречи с людьми, которые еще не знали, какая у него великолепная память и как много интересного она хранит. Те, что уже слышали его рассказы, редко просили, чтобы он их повторил. А вот новая аудитория! Это всегда приятное событие. И возможность продемонстрировать, как много он всего знает и какой он мастер на все руки. И еще ему доставляла удовольствие возможность пространно порассуждать по всякому подходящему поводу.
  — Счастье еще, что старик Джо не пострадал. Все лицо могло оказаться израненным.
  — Да, вполне возможно.
  — Нужно бы подмести пол, хозяйка, там осталось стекло.
  — Я знаю, — сказала Таппенс. — Просто мы еще не успели.
  — Но со стеклом шутить нельзя. Вы знаете, что это за штука — стекло? Маленький осколок, а может наделать беды. Даже умереть можно, если он угодит в кровеносный сосуд. Как мисс Лавиния Шотэйкем. Вы не поверите…
  Таппенс не заинтересовалась мисс Лавинией Шотэйкем. Про нее она уже слышала от других обитателей деревни. Ей было, очевидно, лет семьдесят, а то и восемьдесят, она была глуховата и почти ничего не видела.
  — Я думаю, — сказала Таппенс, прерывая Айзека, прежде чем он ударится в свои воспоминания о Лавинии Шотэйкем, — что вы, наверное, много знаете о разных людях и необычайных происшествиях, которые случались в далеком прошлом.
  — Я, скажу вам, уже не так молод, мне ведь больше восьмидесяти пяти. Ближе к девяноста. Но память у меня всегда была хорошая. Есть такие вещи, которые невозможно забыть, как бы много времени ни прошло. Какая-нибудь мелочь, и снова все вспоминается. Вы не поверите, какие случаи я могу вам рассказать.
  — Да, просто удивительно, как много вы всего знаете о самых разных людях и интересных событиях.
  — Ну конечно, люди-то разные бывают, разве их разберешь? Думаешь про них одно, а оказывается совсем другое. Иногда такое творят, что никогда на них не подумаешь.
  — Оказываются шпионами, — подсказала Таппенс, — или преступниками.
  Она с надеждой смотрела на старика… Айзек нагнулся и поднял с пола осколок стекла.
  — Вот, — сказал он. — Как вам понравится, если эта штука вопьется вам в подошву?
  Таппенс начала думать, что починка светового люка не будет особенно способствовать оживлению его памяти и не вызовет потока воспоминаний о минувших временах. Она сказала, что небольшую тепличку, пристроенную к стене дома возле столовой, тоже можно было бы починить, если не поскупиться на покупку стекла. Как его мнение, стоит ее восстанавливать или лучше снести? Айзек был в восторге от того, что ему предложили решить новую проблему. Они спустились вниз и пошли вокруг дома, пока не увидели эту так называемую теплицу.
  — Это? — спросил Айзек.
  Таппенс подтвердила, что она имеет в виду именно это.
  — КК, — сообщил Айзек.
  Таппенс с удивлением посмотрела на него:
  — Что вы сказали?
  — Я сказал: КК. Так ее называли во времена старой миссис Лотти Джонс.
  — Почему же ее так называли?
  — Не знаю. Сдается мне, это было нечто вроде названия для таких мест, как это. Ничего особенного она собой не представляла, понимаете. В других домах были настоящие оранжереи. Там вот росли в горшках разные растения, папоротники вроде девичьих кос.
  — Верно, — сказала Таппенс, возвращаясь к своим собственным воспоминаниям, относящимся к тем далеким временам.
  — Оранжереи или теплицы, так их обычно называли. А вот старая миссис Лотти Джонс называла свою КК, не знаю почему.
  — У них там росли девичьи косы?
  — Нет, ее использовали не для этого, — сказал он. — Детишки держали там свои игрушки. Кстати, об игрушках, они и до сих пор там хранятся. Их никто оттуда не убирал. Само-то строение почти разрушено, верно? Как-то раз только починили крышу, но, думаю, никто больше не будет его использовать. Туда складывали старые игрушки, ломаные стулья и все такое. А лошадь-качалка там уже давно стоит в уголке да еще «Верная любовь».
  — А войти туда можно? — спросила Таппенс, стараясь заглянуть внутрь через стекло, которое казалось почище других. — Там, должно быть, можно найти массу любопытных вещей.
  — Ну конечно, здесь от нее имеется ключ, — сказал Айзек. — Висит, я думаю, на прежнем месте.
  — Где же это самое прежнее место?
  — А вон там, в сарае.
  Они пошли по тропинке к строению, которое трудно было назвать сараем. Айзек пинком открыл дверь, раскидал какие-то ветки, расшвырял ногой валяющиеся на полу гнилые яблоки и, приподняв старый половик, прикрепленный к стене, указал на связку ржавых ключей, висящую под ним на гвозде.
  — Ключи Линдопа, — сообщил он. — Служил у них садовником, это был предпоследний. А до этого зарабатывал тем, что плел корзины. Ничего толком не умел, никуда не годился. Вы, наверное, хотите зайти внутрь и посмотреть, что там внутри, в этом КК…
  — Ну конечно, — с надеждой сказала Таппенс, — очень хочется посмотреть, что там внутри, в этом самом КК. Кстати сказать, а что оно означает?
  — Что означает?
  — Ну да, что означает КК?
  — Сдается, это два иностранных слова. Вспоминается что-то вроде Кай и еще раз Кай. Кай-Кай или Кей-Кей, так они, бывало, говорили. Я думаю, это японское слово.
  — Правда? — сказала Таппенс. — Разве здесь жили японцы?
  — Да нет, что вы, ничего подобного. Иностранцы, правда, да не такие.
  Капелька масла, которое Айзек моментально откуда-то достал и капнул в замочную скважину, произвела магическое действие. Старый заржавленный ключ повернулся со страшным скрипом, после чего дверь отворилась, и Таппенс вместе со своим проводником смогли войти внутрь.
  — Ну вот, — сказал Айзек, — здесь нечем особенно похвастаться — всякое старье и больше ничего.
  — Какая удивительная лошадь, — сказала Таппенс.
  — Это Матильда, — сообщил Айзек.
  — Матильда? — с сомнением проговорила Таппенс.
  — Ну да. Была такая женщина. Королева или как ее там. Говорили, что она была жена Вильгельма Завоевателя, только мне сдается, что просто хвастали. Ее привезли из Америки. Крестный папаша прислал для кого-то из детишек.
  — Для кого-то из?..
  — Из Бассингтоновых детей. Они жили до тех, других. Лошадь, уж наверное, совсем заржавела.
  Матильда выглядела великолепно, несмотря даже на то, что время ее не пощадило. По размеру она не уступала любым нынешним аналогам. Она была серого цвета. От ее некогда пышной гривы осталось всего несколько волосков. Одно ухо отломилось. Передние ноги подогнулись вперед, задние — назад; хвост сделался коротким и жидким.
  — Она совсем не похожа на обычную лошадь-качалку, — сказала Таппенс, с интересом разглядывая лошадь.
  — Верно, не похожа, — согласился Айзек. — Понимаете, они обычно просто качаются, двигаются вперед и назад, вверх и вниз. А вот эта вроде как прыгает вперед. Сначала передние ноги — р-раз! — а потом задние. Очень интересно скачет. Вот если бы забраться на нее и показать вам…
  — Будьте осторожны, — сказала Таппенс. — Там могут быть… могут быть какие-нибудь гвозди, о которые легко пораниться, да и свалиться с нее недолго.
  — Знаете, я ездил на этой Матильде лет пятьдесят, а то и шестьдесят тому назад, но все помню. Она еще достаточно крепкая, не совсем развалилась.
  Неожиданно ловко, как акробат, он вскочил на Матильду. Лошадь прыгнула вперед, потом — назад.
  — Работает, верно?
  — Правда, работает, — сказала Таппенс.
  — Очень они любили эту лошадь. Мисс Дженни постоянно на ней ездила.
  — Кто такая мисс Дженни?
  — Ну как же, она самая старшая из них. Это ее крестный подарил лошадь. И «Верную любовь» тоже он прислал, — добавил Айзек.
  Таппенс вопросительно посмотрела на него.
  — Так они называли лошадку с тележкой, что стоит в углу. Мисс Памела, бывало, любила на ней кататься. Съезжала с холма. Очень серьезная была девица эта мисс Памела. Затаскивала ее наверх, а потом садилась и ставила ноги вот сюда, видите? Это педали, да только они не работали, вот ей и приходилось затаскивать все это наверх, а потом тележка начинала ехать вниз, а она тормозила ногами. Только не всегда все получалось, иногда она врезалась прямо в мартышкину колючку, что растет внизу.
  — Не очень-то приятно, — сказала Таппенс. — Не очень приятно врезаться в колючку.
  — Ну, обычно ей удавалось вовремя затормозить. Упорная была, прямо страсть. Часами, бывало, так каталась. Я наблюдал за ней по три, а то и по четыре часа. Я-то в те поры разбивал цветник — тот, где росли рождественские розы, — да еще обрабатывал пампасную траву, вот и видел, как она катается, без конца съезжает и съезжает с горки. Я с ней не разговаривал, потому что она не любила, когда с ней говорили. Любила заниматься своими делами или тем, что она себе воображала.
  — Что же она воображала? — спросила Таппенс, которую мисс Памела заинтересовала гораздо больше, чем мисс Дженни.
  — Ну, откуда мне знать. Говорила, будто она принцесса, понимаешь, что от кого-то бежит, скрывается, или что она Мария, королева чего-то там — то ли Ирландии, то ли Шотландии.
  — Мария Стюарт, королева Шотландии, — подсказала Таппенс.
  — Вот-вот, верно. Она куда-то уезжала, от кого-то убегала. Скрывалась в замке. Назывался он вроде как Лок или Лох — словом, где вода.
  — Ну да, понятно. И Памела воображала, что она Мария, королева Шотландская, которая спасается от своих врагов?
  — Правильно. Бежит в Англию, под защиту и на милость королевы Елизаветы, как она говорила, да только эта Елизавета не слишком-то была милостива.
  — Ну что же, — сказала Таппенс, стараясь не показать своего разочарования, — все это очень интересно. А кто были эти люди, как вы их назвали?
  — О, так это же были Лестеры, так их звали.
  — А вы когда-нибудь были знакомы с Мери Джордан?
  — А, знаю, про кого вы говорите. Нет, она, похоже, жила здесь до меня. Вы ведь имеете в виду эту девицу, немецкую шпионку, верно?
  — Здесь, кажется, все про нее знают, — сказала Таппенс.
  — Ну да. Ее называли фрау Лайн или вроде как Лини. Похоже на линию, на железную дорогу.
  — Да, немного похоже.
  Айзек вдруг засмеялся:
  — Ха-ха-ха! Если это была линия, да еще железнодорожная, то уж никак не прямая, верно? Верно, никак не прямая. — Он снова расхохотался.
  — Отличная шутка, — похвалила его Таппенс.
  Айзек засмеялся еще раз.
  — Вы собираетесь сажать какие-нибудь овощи? — спросил он. — Мне сдается, уже пора. Если вы хотите посадить бобы, так самое время, а потом нужно готовить землю под горошек. А салат? Будете сажать ранний латук? «Томовы пальчики», к примеру? Отличный латук, мелкий, правда, зато такой уж крепкий, хрустящий.
  — Вы, наверное, постоянно занимались здесь садом и огородом. Я имею в виду не только этот дом, а вообще эти края.
  — Ну да, я вообще делал все, что требовалось. Меня постоянно звали в разные дома. У некоторых садовник никуда не годился, так я приходил и помогал. Был даже однажды несчастный случай. Ошибка произошла, перепутали овощи. Случилось это до меня, но мне рассказывали.
  — Что-то о наперстянке? — уточнила Таппенс.
  — Подумать только, вы и об этом знаете. Это ведь тоже было в давние времена. Ну да, несколько человек тогда заболели. А одна умерла. Так, по крайней мере, я слышал. Но все это только слухи. Мне рассказывал один старый приятель.
  — Мне кажется, это была фрау Лайн, — сказала Таппенс.
  — Что? Фрау Лайн умерла? Я об этом никогда не слышал.
  — Ну, может быть, я и ошибаюсь, — сказала Таппенс. — А что, если взять «Верную любовь» — или как ее там называют — и отнести ее на горку, туда, откуда съезжала вниз девочка, если, конечно, эта горка все еще существует?
  — Конечно, существует, куда она денется. Она вся заросла травой. Только будьте осторожны, неизвестно, насколько эта «Верная любовь» проржавела. Я ее сначала немного почищу, ладно?
  — Конечно, — сказала Таппенс, — а потом подумаем и составим список овощей, которые нужно будет посадить.
  — Ну ладно, я буду осторожен и постараюсь, чтобы шпинат и наперстянка не росли рядом. Не хотелось бы услышать, что с вами что-то приключилось сразу же, как только вы поселились в новом доме. Отличное место. Не жалко потратить на него немножко денег.
  — Спасибо большое, — сказала Таппенс.
  — А я осмотрю как следует эту штуку, чтобы она под вами не развалилась. Она такая старая, но вы просто удивитесь, когда увидите, как работают эти старинные игрушки. Вы знаете, один мой родич вытащил откуда-то старый велосипед. Все думали, что он совсем никуда не годится — на нем уже лет сорок никто не ездил. Но стоило его немного смазать, и он поехал как миленький. Смазочное масло способно делать просто чудеса!
  Глава 3
  Утро вечера мудренее
  — Что бы это значило, черт побери? — проворчал Томми.
  Возвращаясь домой, он привык находить Таппенс в самых неподходящих местах в доме или в саду, но сегодня он был удивлен даже больше, чем обычно.
  В доме он не обнаружил и следа жены, хотя снаружи сыпал мелкий дождик. Он решил, что она укрылась в каком-нибудь укромном уголке в саду, и пошел ее поискать. Тут-то он и выразил свое удивление, проговорив: «Что бы это значило?»
  — Привет, Томми, — сказала Таппенс, — ты уже пришел? Я не ждала тебя так рано.
  — Что это за штука?
  — Ты имеешь в виду «Верную любовь»?
  — Что ты сказала?
  — Я сказала: «Верная любовь», — повторила Таппенс. — Так она называется.
  — Ты что, собираешься на ней кататься? Она слишком мала для тебя.
  — Конечно, мала. Это же детская игрушка. На ней катались, пока не появились трехколесные велосипеды; в нашем детстве были такие игрушки.
  — Но ведь она, наверное, не работает, — предположил Томми.
  — Я бы не сказала, что совсем не работает, — возразила Таппенс. — Если втащить ее на верхушку холма, оттуда она прекрасно поедет — колеса на спуске начинают вертеться сами по себе.
  — А доехав до низа, эта штука ломается, насколько я понимаю. Ты что, хочешь ее сломать?
  — Вовсе нет, — сказала Таппенс. — Просто нужно тормозить ногами, вот и все. Хочешь, я тебе продемонстрирую?
  — Пожалуй, нет, — сказал Томми. — Дождь усиливается. Я просто хотел узнать… узнать, чего ради ты этим занимаешься. Неужели это доставляет тебе удовольствие?
  — По правде говоря, — сказала Таппенс, — страшновато. Но мне хотелось выяснить…
  — И ты решила спросить у этого дерева? Кстати сказать, как оно называется? Мартышкина колючка?
  — Правильно. Ты просто умница! Надо же, знаешь!
  — Разумеется, знаю. Я даже знаю и другое его название.
  — И я тоже знаю, — сказала Таппенс.
  Они посмотрели друг на друга.
  — Просто сейчас я его забыл. Что-то вроде арти…
  — И верно, очень похоже, — сказала Таппенс.
  — Ты не боишься угодить в эту колючку?
  — Дело в том, что если не тормозить как следует ногами, то никак не остановишь эту штуку, и тогда заезжаешь прямо в эту самую арти… ну как она там называется.
  — Ты имеешь в виду арти… Может быть, уртикария?168 Нет, это не то, это крапива. Ну да ладно, — сказал Томми. — Каждый развлекается, как может.
  — Просто я проводила небольшое расследование, связанное с нашей проблемой.
  — Что еще за проблема? Твоя? Моя? Чья, в конце концов, проблема?
  — Не знаю, — сказала Таппенс. — Надеюсь, это наша общая проблема.
  — А я надеюсь, что это не Беатрисина проблема или другая какая-нибудь глупость.
  — О нет. Просто мне интересно было выяснить, что еще спрятано в этом доме, и я нашла массу игрушек, которые валяются в маленькой смешной тепличке — их свалили туда бог весть сколько лет тому назад. Там была и эта повозка, и Матильда — игрушечная лошадь с дырой в животе.
  — С дырой в животе?
  — Ну да. Туда, наверное, складывали разные вещи. Прятали дети, когда во что-нибудь такое играли; там были какие-то засохшие листья, старые грязные бумаги, пыльные тряпки, куски фланели, смоченной в керосине, которой что-то протирали.
  — Ну ладно, пойдем в дом.
  
  — А теперь, Томми, — сказала Таппенс, с удовольствием протягивая ноги к камину, который она разожгла к его приходу, — рассказывай, что у тебя новенького. Ты ходил на выставку в галерею «Ритц-отеля»?
  — Нет. По правде сказать, не ходил. У меня не было времени.
  — Вот это интересно — не было времени. Я думала, что ты специально туда отправился.
  — Ну, ты знаешь, человек не всегда попадает именно туда, куда собирался.
  — Но ведь куда-то ты ходил и что-то делал? — не унималась Таппенс.
  — Я нашел новое место, где можно ставить машину.
  — Полезное дело. Где же это?
  — Недалеко от Хонслоу.
  — Зачем это тебя понесло в Хонслоу?
  — Я, собственно, поехал не специально в Хонслоу. Просто там есть стоянка для машин, а обратно я возвращался на метро.
  — Что? В Лондоне и на метро?
  — Да. Оказалось, что это проще всего.
  — У тебя какой-то виноватый вид, — сказала Таппенс. — Только не говори мне, что у меня есть соперница, которая живет в Хонслоу.
  — Нет-нет, — сказал Томми. — Ты должна бы похвалить меня за то, что я делал.
  — Ах вот как. Может быть, ты искал мне подарок?
  — Нет, — сказал Томми. — К сожалению, нет. Я никогда не знаю, что тебе купить, вот ведь в чем дело.
  — Ну, как сказать, иногда ты совершенно точно угадывал, чего мне хочется. Так что же ты делал, Томми, и за что я должна тебя похвалить?
  — А за то, что я тоже провожу расследование.
  — Все в наше время проводят расследования, — сказала Таппенс. — Все подростки этим грешат — мои племянники, сыновья и дочери друзей, — все решительно что-то расследуют. Я, конечно, толком не знаю, что именно они расследуют, только я никогда не видела результатов, если они вообще бывают. Они просто расследуют, им страшно нравится сам процесс, и только. А все остальное неважно.
  — Бетти, наша приемная дочь, уехала в Восточную Африку. Ты получаешь от нее письма?
  — Да, ей там очень нравится. Нравится знакомиться с африканцами, втираться к ним в доверие, а потом писать о них статьи.
  — Как ты думаешь, африканцы ценят тот интерес, который она проявляет к их жизни?
  — Мне кажется, нет. Помню, в приходе моего отца все просто ненавидели инспекторов, считали, что они суют нос не в свое дело.
  — В этом, конечно, что-то есть, — сказал Томми. — Ты точно подметила те трудности, с которыми мне придется столкнуться.
  — Что ты собираешься изучать? Может быть, газонные косилки?
  — Не понимаю, при чем тут газонные косилки.
  — Потому что ты постоянно изучаешь соответствующие каталоги, — сказала Таппенс. — Ты просто умираешь от желания приобрести газонную косилку.
  — Речь идет об историческом изыскании — мы собираемся расследовать преступления и другие события, которые произошли шестьдесят или семьдесят лет назад.
  — Так ты, по крайней мере, познакомь меня со своими планами, расскажи, что именно собираешься расследовать и каким образом, Томми.
  — Я съездил в Лондон и дал ход некоторым делам.
  — Ах вот в чем дело, — сказала Таппенс. — Расследование? Ты начал расследование? Ты знаешь, я в какой-то мере делаю то же самое, что и ты, только методы у нас разные. И время тоже. Мое расследование относится к более давним временам.
  — Ты хочешь сказать, что тебя по-настоящему заинтересовала проблема Мери Джордан? Именно так мы теперь формулируем пункты повестки дня, — сказал Томми. — Что-то уже вырисовывается, не так ли? Загадка или проблема Мери Джордан.
  — К тому же у нее такое обычное имя. Не может быть, чтобы ее так звали, если она действительно немка, — сказала Таппенс. — А про нее говорят, что она была немецкая шпионка или что-то в этом духе. Значит, она не могла быть англичанкой.
  — Мне кажется, что это просто легенда.
  — Продолжай, Томми. Ты мне еще ничего не рассказал.
  — Так вот, я предпринял определенные… определенные… определенные…
  — Что ты заладил: определенные да определенные. Прекрати это, Томми, — потребовала Таппенс. — Я ничего не могу понять.
  — Видишь ли, порой бывает очень трудно выразить свою мысль, — сказал Томми. — Я хочу сказать, что существуют определенные способы добывания информации.
  — Ты имеешь в виду информацию о давно минувших событиях?
  — Да. В некотором роде. Я хочу сказать, что есть факты, о которых можно получить информацию. А также факты, с помощью которых можно получить информацию. Для этого необязательно кататься на стародавних тележках, расспрашивать старушек, подвергать перекрестному допросу старика садовника, который наверняка все переврет и перепутает, или приставать к почтовым служащим, допрашивая девиц о том, что когда-то рассказывала их прабабушка.
  — Но это все-таки нам кое-что дало.
  — И мои действия тоже кое-что дадут, — сказал Томми.
  — Ты кого-нибудь спрашивал? К кому ты обращался?
  — Ну, дело обстоит не совсем так. Ты не должна забывать, Таппенс, что мне в своей жизни приходилось иметь дело с людьми, которые знают, как делаются подобные дела. Ты платишь этим людям определенную сумму денег, и они занимаются поисками профессионально, они знают, где можно получить нужную информацию, так что она оказывается вполне достоверной.
  — Что же это за информация и где можно ее получить?
  — Информация самая разнообразная. Начать с того, что можно поручить кому-нибудь выяснить обстоятельства таких-то и таких-то смертей, рождений, браков и так далее.
  — Ты, должно быть, направил своих людей в Сомерсет-Хаус?169 А там можно найти сведения не только о браках, но и о смертях?
  — И о рождениях тоже, причем совсем не обязательно идти туда самому, всегда можно кому-нибудь поручить. И тебе тут же доложат, когда кто умер и что написано в завещании, найдут в церкви свидетельство о браке и внимательно прочтут метрику. Все эти сведения вполне можно получить.
  — Много тебе пришлось истратить? — спросила Таппенс. — А я-то думала, что теперь, после того как столько денег ушло на переезд, мы будем экономить.
  — Ну, знаешь, принимая во внимание тот интерес, который вызывают у тебя все эти проблемы, можно считать, что эти деньги будут потрачены не даром.
  — Ну и как, удалось тебе что-нибудь разузнать?
  — Это делается не так быстро. Нужно подождать, пока они наведут все необходимые справки. И тогда, если они узнают все, что нужно…
  — Ты хочешь сказать, что они приходят к тебе и сообщают, что Мери Джордан родилась в деревне Малый Шеффилд-на-Горе или в другой какой-то деревне, и ты отправляешься туда и копаешь дальше. Так это делается?
  — Не совсем. Существуют еще результаты переписи, свидетельства о смерти, ее причины — словом, масса сведений, которые можно получить.
  — Ну что же, — сказала Таппенс. — Звучит довольно интересно, а это уже что-то.
  — А в редакциях газет существуют подшивки, которые можно читать и изучать.
  — Ты имеешь в виду отчеты? Репортажи об убийствах и судебных процессах?
  — Необязательно, но время от времени приходится вступать в контакт с разными людьми. С теми, которые знают, как и что, — их можно разыскать и, задав парочку вопросов, восстановить старые связи. С тех еще времен, когда мы с тобой были не мы, а частная сыскная лондонская фирма. Я надеюсь, что остались еще люди, которые могут снабдить нас нужной информацией или порекомендовать, куда следует обратиться. Очень многое зависит от того, какие у тебя связи.
  — Да, — согласилась Таппенс, — совершенно верно. Я знаю это по опыту.
  — Методы у нас с тобой разные, — сказал Томми. — Твои, как мне кажется, ничуть не хуже моих. Никогда не забуду тот день, когда я явился в этот пансион — или как он там называется — в «Сан-Суси». Первый человек, которого я там увидел, была ты. Ты сидела и спокойно вязала, назвавшись миссис Бленкинсоп.
  — И все потому, что я никуда не обращалась за информацией и никому не поручала ее для меня собирать, — сказала Таппенс.
  — Совершенно верно. Ты просто залезла в платяной шкаф, что стоял у стенки моего номера, в то время, когда у меня состоялся этот важный разговор, и таким образом совершенно точно узнала, куда меня посылают и что мне предстоит делать. И ухитрилась оказаться в нужном месте еще раньше меня. Ты подслушивала. Именно так это называется. Подслушивала. Достаточно позорное поведение.
  — Которое принесло отличные результаты, — возразила Таппенс.
  — Да, — согласился Томми. — У тебя особое чутье, ты знаешь, как добиться желаемого результата. Именно чутье тебя выручает.
  — Ну что же, когда-нибудь мы узнаем все, что здесь происходило, только уж очень много времени прошло, слишком давно это было. Но все равно мне не дает покоя мысль, что здесь, в этом доме, было когда-то что-то спрятано или, может быть, просто тогдашним владельцам этого дома принадлежало что-то очень важное, — я просто не могу успокоиться. Впрочем, мне ясно, что нам следует делать дальше.
  — Что же?
  — Утро вечера мудренее, — сказала Таппенс. — Сейчас без четверти одиннадцать, и я хочу спать. Я устала. Мне хочется вымыться и лечь в постель — я ужасно перепачкалась, пока возилась с этими старыми игрушками. Уверена, в этом сарае найдется еще немало разных вещей. Кстати сказать, он почему-то называется КК. Интересно почему?
  — Понятия не имею.
  — Звучит вроде как по-японски, — неуверенно сказала Таппенс.
  — Не понимаю, почему ты считаешь, что по-японски. Мне так не кажется. Скорее похоже на какую-то еду. Так, по-моему, называют что-то вроде риса.
  — Пойду-ка я спать, только прежде попробую смыть с себя паутину, — сказала Таппенс.
  — Не забудь, — сказал Томми, — утро вечера мудренее.
  — Надеюсь, так оно и будет, — сказала Таппенс.
  — Ты-то надеешься, а вот на тебя далеко не всегда можно надеяться, — заметил Томми.
  — Ты гораздо чаще оказываешься прав, чем я, — сказала Таппенс, — а это порой бывает очень досадно. Вся эта история послана нам в качестве испытания. Кто так говорил? Причем довольно часто.
  — Неважно, — сказал Томми. — Пойди и смой с себя пыль прошлых лет. Как этот Айзек? Смыслит что-нибудь в садоводстве?
  — Он считает, что смыслит. Можно попробовать это выяснить, испытать его.
  — К сожалению, мы сами мало что понимаем в этом деле. Вот и еще одна проблема.
  Глава 4
  Экспедиция на «Верной любви»; Оксфорд и Кембридж
  — Действительно, утро вечера мудренее, — сказала Таппенс, допивая свою чашку кофе и посматривая на блюдо с яичницей, которое стояло на буфете между двумя аппетитными мисочками с почками. — Завтрак гораздо полезнее, чем рассуждения о мудреных вещах. Это Томми занимается мудреными вещами. Скажите пожалуйста, расследование! Сомневаюсь, чтобы у него что-нибудь получилось. — И она принялась за яичницу и почки. — Как приятно, — сказала она, — что на завтрак у нас каждый раз что-нибудь новенькое.
  Ей слишком долго приходилось довольствоваться чашкой кофе и апельсиновым соком или грейпфрутом. Такого рода завтрак, разумеется, весьма полезен, если приходится думать о том, как бы не пополнеть, однако нравиться такое не может. А вот горячее блюдо за завтраком, напротив, вызывает выделение желудочного сока.
  — Я думаю, — заметила Таппенс, — что Паркинсонам, которые здесь жили, подавали на завтрак именно это. Яичницу с беконом или вареные яйца. — Она задумалась, вспоминая старинные романы. — А может быть… да, вполне возможно, на буфете стояла и холодная куропатка — это, должно быть, восхитительно! Ну конечно, я отлично помню, это было восхитительно. Детям, разумеется, доставались только одни ножки — ведь на них так мало обращали внимания. Но ножки очень приятно обгладывать. — Она замолчала, проглатывая последний кусочек почки.
  Из-за двери доносились какие-то странные звуки.
  — Интересно, — сказала Таппенс. — Похоже, что где-то устроили концерт, причем весьма неудачный.
  Она подождала, держа в руке ломтик поджаренного хлеба, и посмотрела на Альберта, который в этот момент вошел в комнату.
  — Что там происходит, Альберт? — спросила Таппенс. — Не говорите мне, что это наши рабочие на чем-то играют. На концертино, например.
  — Это джентльмен, который пришел, чтобы заняться роялем, — сказал Альберт.
  — Пришел, чтобы заняться роялем?
  — Настроить его. Вы же велели мне позвать настройщика.
  — Господи боже мой! И вы это уже сделали? Вы удивительный человек, Альберт.
  Альберт был польщен, хотя ему казалось, что он действительно незаурядный человек, если принять во внимание скорость, с которой ему приходилось исполнять самые невероятные поручения, исходящие то и дело от Томми и Таппенс.
  — Он говорит, что его давно пора было настроить.
  — Думаю, он прав, — согласилась Таппенс.
  Она допила свой кофе, вышла из столовой и направилась в гостиную. Над раскрытым роялем, в котором были видны все внутренности, стоял, наклонившись, молодой человек.
  — Доброе утро, мадам, — сказал он.
  — Доброе утро, — ответила Таппенс. — Я рада, что вы смогли к нам прийти.
  — Этот инструмент сильно расстроен, им необходимо как следует заняться.
  — Да, — согласилась Таппенс, — мне это известно. Понимаете, мы только что переехали сюда, а всякие перемещения с места на место инструменту совсем не полезны. Кроме того, его вообще давно не настраивали.
  — Это легко проверить, — сказал молодой человек.
  Он взял несколько разных аккордов, два веселых мажорных и два грустных, в А-моль.
  — Отличный инструмент, мадам, если позволите заметить.
  — Да, — сказала Таппенс. — Это «Эрард».
  — Сейчас не так-то легко найти подобный инструмент.
  — Ему основательно досталось, — сказала Таппенс. — Он пережил бомбежку в Лондоне. Бомба попала в наш дом. К счастью, нас не было дома. Что же касается рояля, то он пострадал в основном снаружи.
  — Да, механизм в относительном порядке. Работы с ним будет не так уж много.
  Приятная беседа продолжалась все время, пока работал настройщик. Наконец молодой человек сел за рояль, сыграл начало прелюдии Шопена, а потом «Дунайские волны», после чего объявил, что он завершил свою работу.
  — Через некоторое время мне следует проверить, как ведет себя инструмент, — предупредил настройщик. — Хотелось бы убедиться, что с ним все в порядке, и своевременно принять меры, чтобы он — как бы это лучше выразиться — не разладился. Понимаете, может возникнуть какой-нибудь мелкий изъян, которого вы не заметите или не будете знать, что нужно делать.
  Они еще поговорили, к обоюдному удовольствию, о музыке вообще, о фортепианной музыке в частности и расстались, убежденные в том, что они друг друга понимают, понимают, что такое музыка и какую огромную роль она играет в жизни людей.
  — Вам, верно, предстоит еще много работы с этим домом, — заметил он, оглядевшись вокруг.
  — Да, конечно, мне кажется, дом долго пустовал, прежде чем мы в нем поселились.
  — Естественно. И вообще он постоянно переходил из рук в руки.
  — У него своя история, весьма любопытная, — сказала Таппенс. — Я говорю о тех людях, которые жили здесь прежде, и о том, какие странные события тогда происходили.
  — Ну да, вы, верно, имеете в виду те давнишние истории, не помню, когда это было — в прошлую войну или в ту, что была до этого.
  — Это было как-то связано с военным флотом и с похищенными секретами? — с надеждой спросила Таппенс.
  — Вполне возможно. Много тогда ходило всяких слухов, но сам я, конечно, ничего толком не знаю.
  — Все это происходило задолго до вашего рождения, — сказала Таппенс, одобрительно оглядывая молодого человека.
  Когда он ушел, она села за рояль.
  — Сыграю «Дождь на крыше», — сказала Таппенс.
  Прелюдия, которую только что сыграл молодой настройщик, воскресила воспоминания о других произведениях Шопена. После этого она взяла несколько аккордов и начала играть аккомпанемент к песне; сначала она просто мурлыкала про себя мелодию, а потом стала петь:
  
  О, где ты, верная любовь?
  Где странствуешь по свету?
  Когда ко мне вернешься вновь?
  Когда вернешься, где ты?
  
  — Мне кажется, я играю не в той тональности, — сказала Таппенс, — но, по крайней мере, рояль теперь в порядке. До чего приятно снова иметь возможность играть. «О, где ты, верная любовь?» — продолжала она напевать. — Верная любовь… — задумчиво проговорила она. — Верная любовь? Да, я начинаю думать, что это знак. Мне, наверное, следует пойти к этому сараю и что-то проделать с «Верной любовью».
  Она надела уличные туфли, натянула пуловер и вышла в сад. «Верная любовь» была убрана. Однако ее поставили не на старое место, в КК, а в пустующую конюшню. Таппенс выкатила коляску наружу, затащила ее на верхушку поросшего травой холма, прошлась по ней тряпкой, которой предусмотрительно запаслась, чтобы удалить остатки пыли и паутины, после чего взгромоздилась в коляску, поставила ноги на педали и предоставила «Верной любви» возможность продемонстрировать свои способности, насколько это ей позволяли ее возраст и дряхлость.
  — Итак, моя «Верная любовь», — сказала она, — кати вниз, только не надо слишком торопиться.
  Она убрала ноги с педалей, чтобы при необходимости можно было сдерживать скорость, упираясь ступнями в землю.
  «Верная любовь» не склонна была спешить, несмотря на то что ей достаточно было лишь воспользоваться силой притяжения. Однако склон внезапно сделался круче, и, соответственно, скорость возросла. Таппенс стала тормозить сильнее, но тем не менее обе они — «Верная любовь» вместе с Таппенс — все равно угодили в самую гущу мартышкиной колючки.
  — Очень неприятно и даже больно, — сказала Таппенс, пытаясь выбраться из колючего плена.
  Когда ей наконец это удалось — пришлось один за другим отрывать от себя сучья колючего чудовища, — она отряхнулась и огляделась по сторонам. Она увидела густые заросли кустарника, которые простирались вверх по холму. Среди других растений там были рододендроны и гортензии. Таппенс подумала, что чуть позже здесь будет очень красиво. А пока никакой особой красоты не было — кустарник и больше ничего. И все-таки она разглядела след тропинки, уходящей в густые заросли. Теперь все сильно заросло, однако общее направление тропинки можно было проследить. Ломая ветки, Таппенс раздвинула ветви кустарника и протиснулась внутрь, к тропинке. Тропинка, извиваясь, поднималась наверх. Было ясно, что никто ее не расчищал и не ходил по ней вот уже много лет.
  «Интересно, — подумала Таппенс, — куда она ведет? Ведь она была проложена кем-то с какой-то целью. А может быть, и нет», — засомневалась она, когда тропинка сделала крутой поворот в противоположном направлении, а потом пошла зигзагом. В этот момент Таппенс совершенно точно поняла, что имела в виду Алиса, когда говорила, что дорожка вздрогнула и переменила направление170. Кустарник поредел, среди растений появились лавры — очевидно, для того, чтобы оправдать название дома, — и узкая каменистая дорожка вилась теперь между ними, пока неожиданно не уперлась в четыре заросшие мхом ступеньки. Они вели к своеобразной нише. Первоначально она была, по-видимому, сделана из металла, который впоследствии был заменен снопами соломы. Ниша была похожа на святилище, в центре его находился пьедестал, а на нем — каменная статуя, сильно попорченная временем. Это была фигура мальчика с корзинкой на голове. В душе Таппенс шевельнулись воспоминания.
  — Эта фигурка поможет мне установить точную дату, — сказала она. — Она очень похожа на ту, которая стояла в саду у тетушки Сары. Там тоже было множество лавров.
  Она стала вспоминать свою тетушку Сару, у которой гостила, когда была девочкой. Она вспомнила, как играла там сама с собой. Игра эта называлась «Речные лошадки». Для этой игры требовался обруч. Можно добавить, что Таппенс было в то время шесть лет. Обруч и представлял собой лошадок. Белых лошадок с развевающимися гривами и хвостами. Таппенс воображала себе, как она скачет на этих лошадках через лужайку, поросшую довольно густой травой, потом вокруг клумбы, засаженной пампасной травкой, где султанчики-головки весело развевались на ветру, а потом по такой же, как здесь, тропинке скачет к буковой рощице, а там, среди деревьев, в такой же точно нише, похожей на беседку, стоит статуя мальчика с корзиной на голове. Собираясь на скачки и твердо рассчитывая их выиграть, Таппенс всегда брала с собой приз — этот приз нужно было положить в корзину, считая его в то же время приношением и загадывая желание. Таппенс хорошо помнила, что эти желания почти всегда сбывались.
  — Но это, — сказала Таппенс, поднявшись по ступенькам и усаживаясь на верхнюю, — это, конечно, только потому, что я просто жульничала. Мне чего-то хотелось, я знала, что наверняка это получу, вот и загадывала, а потом, когда мое желание исполнялось, мне казалось, что это и есть настоящее волшебство. Как будто я принесла жертву какому-нибудь древнему богу. А на самом деле это был не бог, а просто пухленький ребенок. Но все равно, как это было интересно — что-то придумывать, а потом разыгрывать.
  Она вздохнула, пошла назад вниз по тропинке и вернулась к домику, носящему таинственное название КК.
  В домике было все по-прежнему. Матильда выглядела такой же забытой и заброшенной, однако внимание Таппенс привлекли два предмета. Они были сделаны из фарфора: скамеечки в объятиях белого лебедя. Одна скамеечка была синяя, вторая — голубая.
  — Ну конечно, — сказала Таппенс. — Я уже видела такие штуки, когда была девочкой. Они обычно стояли на веранде. Ну да, я видела их у другой моей тетушки. Мы, бывало, называли их Оксфорд и Кембридж. Очень похожи. А обнимали их, кажется, утки — нет, нет, точно помню, это были лебеди. И вот еще что было интересно: сбоку на сиденье было углубление в форме буквы «S», туда можно было положить, что хочешь. Нужно, пожалуй, попросить Айзека взять эти скамеечки, вымыть их как следует, и мы поставим их в лоджии — или ложе, как он упорно ее называет, — хотя мне кажется, что гораздо естественнее называть ее верандой. Словом, поставлю их там, и, когда наступит хорошая погода, можно будет ими любоваться.
  Она повернулась и направилась к двери. Ее нога зацепилась за выступающий полоз качалки Матильды.
  — О господи! — воскликнула она. — Что я наделала?
  Дело в том, что другой ногой она задела синюю скамеечку, которая свалилась на пол и раскололась на две части.
  — Господи, теперь, наверное, Оксфорду конец, я его расколотила. Придется ограничиться одним Кембриджем. Не думаю, что Оксфорд можно будет склеить, «перелом» слишком сложный.
  Она вздохнула и направилась к дому, пытаясь себе представить, чем занимается Томми.
  
  А Томми предавался воспоминаниям в обществе старого друга.
  — Странно как-то устроен мир, вы не находите? — сказал полковник Аткинсон. — Я слышал, что вы вместе со своей… Пруденс, кажется? Нет, нет, вы ее всегда иначе называли: Таппенс, верно? Так вот, вы, кажется, переехали из Лондона в деревню? И живете теперь где-то в районе Холлоуки? Интересно, что вас заставило это сделать? Были особые причины?
  — Нам удалось найти очень недорогой дом, — сказал Томми.
  — Вам повезло, это всегда соблазнительно. Как же он называется? Вы должны дать мне свой адрес.
  — Раньше он назывался «Лавры», это попахивает Викторианской эпохой, вы не находите?
  — «Лавры». «Лавры». Холлоуки. Что это вы задумали, интересно мне знать, что вы задумали?
  Томми удивленно посмотрел на лицо своего немолодого собеседника, на его седые усы.
  — Решили заняться делом? — допрашивал полковник Аткинсон. — Снова на службе своей стране?
  — О нет, я для этого слишком стар, — сказал Томми. — Я давно уже вышел в отставку.
  — Тогда ничего не понимаю. Впрочем, может быть, вы так говорите, потому что вам так велено. Ведь в этом деле еще так много неясного, тогда ничего толком не удалось выяснить.
  — В каком деле? — поинтересовался Томми.
  — Ну, вы, вероятно, читали или слышали о нем. Кардингтонский скандал. Он разразился сразу же после того, другого, после дела Эмлина Джонсона, связанного с подводными лодками. И еще были какие-то там письма.
  — Ах вот вы о чем, — сказал Томми. — Я что-то смутно припоминаю.
  — Дело там было, собственно, не в подлодках, просто из-за них на него обратили внимание. А тут еще эти письма. Они сразу придали всей этой истории политическую окраску. Да. Письма. Вот если бы их удалось найти, все было бы иначе. Это привлекло бы внимание к целой группе наиболее ответственных и уважаемых людей в правительстве. Удивительные происходят вещи, вы не находите? Подумать только! Среди нас находятся предатели, изменники, причем это всегда наиболее уважаемые, доверенные лица, отличные люди, которых никогда никто не может заподозрить, и за все это время… в общем, многие из них так и не были разоблачены. — Он подмигнул. — Может быть, вас и послали туда, чтобы вы поразнюхали на месте, посмотрели, что и как? Ну что, я прав, старина?
  — Где поразнюхать, что посмотреть? — недоумевал Томми.
  — Да в вашем доме, как вы его назвали, «Лавры»? Об этом доме в свое время ходили разные глупые шутки. Имейте в виду, там все было осмотрено, этим занимались люди из безопасности и другие тоже. Считалось, что в этом доме спрятаны важные улики. Возникло даже предположение, что эти документы были спешно отправлены за границу — называли, например, Италию. Но другие считали, что они надежно спрятаны в доме или где-то поблизости от него. Ведь там же полно всяких подвалов, закоулков, вымощенных плитами полов — словом, полно мест для тайников. Признавайтесь, старина, я не сомневаюсь, что вы снова при деле.
  — Уверяю вас, я теперь ничем таким не занимаюсь.
  — Ну что же, о вас и раньше так думали, когда вы работали там, в другом месте и по другому делу. В начале прошлой войны. Помните, вы тогда гонялись за одним немцем. Вместе с женщиной, которая постоянно читала детские стишки. Да-а, великолепная была работа. А теперь вас, верно, снова пустили по следу.
  — Чепуха, — сказал Томми. — Выбросьте это из головы. Я просто обыкновенный старик, и больше ничего.
  — Если и старик, то очень хитрый старик. Клянусь, вы гораздо лучше, чем все эти молодые. Ну конечно. Сидите тут с невинным видом. Впрочем, я понимаю, спрашивать вас не годится. Нельзя вас заставлять выдавать государственные тайны, верно? Но, во всяком случае, берегите свою жену, следите за ней. Вы же знаете, она постоянно лезет куда не следует. В прошлый раз она едва не попалась, ей только чудом удалось ускользнуть.
  — Полно вам, — сказал Томми. — Таппенс интересуется этим домом только потому, что в нем много всяких необычных старинных вещей. Ей хочется узнать, кто там жил и когда, кто были люди, изображенные на старинных портретах, и все такое. Кроме того, она занимается садом. Это то, что нас действительно заботит в настоящее время. Сад, каталоги различных цветов и луковиц, и больше ничего.
  — Ну что же, может, я вам и поверю, если в течение года не случится ничего знаменательного. Но я же вас знаю, Бересфорд, и нашу миссис Бересфорд мы тоже прекрасно знаем. Вы удивительная парочка, в особенности когда работаете вместе, и, готов поспорить, вы непременно что-нибудь раскопаете. Только предупреждаю: если эти бумаги увидят свет, они будут иметь исключительно важные последствия, которые ударят по нашей политической верхушке. Найдутся люди, которые будут весьма этим недовольны. Уверяю вас. А они, те самые, которые будут недовольны, в настоящее время являют собой истинный образец порядочности и высокой нравственности. Это столпы общества! Однако некоторые считают, что они весьма опасны. Запомните это. Они очень опасны, а те, что не опасны, тесно связаны с опасными. Поэтому будьте осторожны и передайте вашей жене, чтобы она тоже была осторожна.
  — Знаете, — сказал Томми, — от того, что вы мне наговорили, мне становится неспокойно.
  — Вот и не нужно успокаиваться, и следите как следует за миссис Таппенс. Я очень ее люблю, она вызывает у меня восхищение. Милая девушка, какой была, такой и осталась.
  — Ну, девушкой ее уже не назовешь, — сказал Томми.
  — Никогда не говорите этого жене. Не имейте такой привычки. Она ведь одна на тысячу. Не завидую тому, кого она заподозрила и начала выслеживать. Сильно подозреваю, что она и сейчас на охотничьей тропе.
  — Я этого не думаю. Она скорее сидит сейчас за столом, пьет чай в гостях у какой-нибудь старушки по соседству.
  — Ну конечно, от этих старушек можно иногда получить весьма полезную информацию. Старушки и пятилетние дети. Правду порой можно узнать из самых невероятных источников, от людей, на которых в этом смысле меньше всего надеешься. Я бы мог рассказать…
  — Нисколько в этом не сомневаюсь, полковник.
  — Впрочем, тайны следует хранить, их не стоит выдавать, — сказал полковник Аткинсон, покачав головой.
  
  По дороге домой Томми задумчиво глядел в окно вагона на быстро меняющиеся картины сельского пейзажа. «Интересно, — говорил он себе, — очень интересно. Этот старый лис обычно знает, что делается в нашей области. У него есть свои источники информации. Но что же может происходить сейчас? Ведь все, что было, давно закончилось, кануло в вечность. Все закончилось с войной, после этого ничего не осталось, просто не могло остаться. Теперь все спокойно». Тут в его душу закрались сомнения. Возникли новые идеи, идеи Общего рынка. Где-то — мысли его проносились скорее не в сознании, а в подсознании, потому что он не мог забыть о внуках и племянниках, — где-то были молодые члены семей, которые играли известную роль в жизни страны, имели связи, влияние и занимали прочное положение просто потому, что это полагалось им по рождению, и если кто-то из этой молодежи оказывался нелояльным, их можно было использовать, им можно было внушить какие-то иные ценности, новые или возрожденные старые — называй их как угодно. Англия странная страна, она уже не та, что была. А может быть, она и раньше была не такой? Ведь на дне, под чистой гладью реки всегда достаточно мути и грязи. А разве то, что лежит на дне моря — галька, ракушки и прочее, — разве все это покрывает только чистая, прозрачная вода? Там, внизу, постоянно что-то движется, что-то происходит, что нужно обнаружить и пресечь. Но ведь не здесь же, не в таком же тихом местечке, как Холлоуки! Оно же все в прошлом и всегда было таким. Возникло оно как рыбачья деревушка, потом превратилось в британскую Ривьеру, а теперь — обыкновенный курорт, полный народу только в августе. Большинство теперь предпочитает проводить отпуск за границей.
  
  — Ну и как? — спросила в тот вечер Таппенс, выходя из-за обеденного стола и направляясь в гостиную пить кофе. — Интересно было? Как поживают наши старики?
  — Что верно, то верно, — вздохнул Томми. — Настоящие старики. А как твоя старушка?
  — Знаешь, приходил настройщик, — сказала Таппенс, — а потом полил дождь, так что я ее не видела. Очень жаль, ведь она могла мне рассказать что-нибудь интересное.
  — А вот мой старик рассказал-таки, — продолжал Томми. — Я был крайне удивлен. Что ты думаешь об этом месте, Таппенс?
  — Ты имеешь в виду дом?
  — Нет, не дом. Я имею в виду Холлоуки.
  — Приятное местечко, как мне кажется.
  — Какой смысл ты вкладываешь в это слово?
  — А что, хорошее слово. Его обычно презирают, но я не понимаю почему. Мне кажется, приятное местечко — это такое, где жизнь течет размеренно, да ты и не ждешь и не желаешь каких-либо перемен. Просто радуешься, что все вокруг спокойно.
  — Это, наверное, объясняется возрастом.
  — Нет, я не думаю. Просто приятно знать, что существуют такие места, где не происходит никаких событий. Впрочем, должна сказать, что сегодня кое-что почти случилось.
  — Что ты хочешь этим сказать? Что почти случилось? Ты опять сотворила какую-нибудь глупость, Таппенс?
  — Господи, конечно нет.
  — Тогда что же?
  — Просто я хочу сказать, что стекло в теплице — помнишь, то, которое плохо держалось, дрожало немного? Так вот, оно упало практически мне на голову. Я могла здорово пораниться.
  — Ну, судя по всему, все обошлось благополучно, — сказал Томми, взглянув на жену.
  — Верно. Мне повезло. Но все равно я испугалась.
  — Ну что же, нужно позвать этого старика — как его звать, Айзек, кажется? Пусть он как следует проверит другие стекла. Зачем подвергать свою жизнь опасности?
  — Ну, ведь когда покупаешь старый дом, в нем всегда что-нибудь неладно.
  — Ты действительно думаешь, что здесь что-то неладно?
  — Почему ты так говоришь? Что может быть неладно в этом доме?
  — Я говорю так потому, что сегодня мне рассказали о нем довольно странные вещи.
  — Странные вещи об этом доме?
  — Да.
  — Но послушай, Томми, этого не может быть.
  — Почему не может быть? Потому что у него такой приятный и безобидный вид? Хорошо покрашен и приведен в приличное состояние?
  — Да нет, то, что он хорошо покрашен, приведен в приличное состояние, то, что у него такой славный безобидный вид, — это наша заслуга. Когда мы его купили, он выглядел старым и запущенным.
  — Ну конечно, потому-то он и стоил так дешево.
  — У тебя какой-то странный вид, Томми. В чем дело?
  — Да все этот старик, Усатик Монти.
  — Ах, наш старый приятель? Он передал мне привет?
  — Разумеется. И еще он велел сказать, чтобы ты соблюдала во всем осторожность, а мне велел тебя оберегать.
  — Вечно он обо всех беспокоится. Только я никак не могу понять, почему я должна соблюдать осторожность.
  — Он почему-то считает, что тебе это необходимо именно здесь, в этом месте.
  — Скажи ты мне, наконец, что все это значит, Томми?
  — Таппенс, как тебе понравится, если я скажу, что он дал мне понять — или, если хочешь, намекнул, — что ему кажется, будто мы здесь живем не просто как частные лица, отошедшие от дел, а, как в те давние времена, находимся на действительной службе? Что мы оказались здесь по долгу службы. Что служба безопасности поручила нам что-то выяснить. Выяснить, что именно неладно в этом доме.
  — Ничего не понимаю, Томми. Уж не бредишь ли ты? Или, может быть, наш Усатик несет чепуху, если именно он внушил тебе эти глупости?
  — Именно он, и никто другой. Он, по-видимому, думает, что нас сюда послали с определенным заданием: обнаружить нечто.
  — Что же именно обнаружить? Что это может быть?
  — Что-то такое, что спрятано в этом доме.
  — Что-то, что спрятано в этом доме! Томми, ты просто сошел с ума. Или, может быть, это он сумасшедший?
  — Понимаешь, я тоже сначала подумал, что он сумасшедший, но теперь я в этом не уверен.
  — Что здесь можно найти, обнаружить?
  — То, что когда-то было здесь спрятано.
  — Ты имеешь в виду зарытые сокровища? Бриллианты, принадлежавшие русским царям, спрятанные в наших подвалах, или еще что-нибудь в этом роде?
  — Нет. Речь идет не о сокровищах. Имеются в виду какие-то документы или письма, обнаружение которых может оказаться для кого-то опасным.
  — Ну, знаешь, все это очень странно.
  — А тебе удалось что-нибудь разузнать?
  — Да нет, конечно. Ничего определенного. Но похоже, в этих местах когда-то давным-давно разразился громкий скандал. Не то чтобы помнили что-то определенное, скорее на уровне «мне говорила бабушка», или «слуги судачили между собой», или еще что-нибудь в этом же духе. А реально — у Беатрисы есть подруга, которая что-то об этом знает. И там замешана Мери Джордан. И все было весьма таинственно.
  — А ты не придумываешь, Таппенс? Может, тебе вспоминаются блистательные дни твоей молодости, когда некто сообщил девушке на «Лузитании» некую тайну, те дни, когда мы с тобой вели жизнь, полную приключений, когда выследили таинственного мистера Брауна?
  — Боже мой, Томми, это ведь было так давно. Мы называли себя юными искателями приключений. Сейчас мне все это кажется нереальным. А тебе?
  — Мне тоже. Словно это был сон. Но ведь все это было на самом деле, было, без всяких сомнений. Столько вообще всего творилось, столько событий, в которые теперь трудно поверить. Некоторые из них происходили лет шестьдесят, а то и семьдесят назад.
  — Что именно сказал тебе Монти?
  — Он говорил о каких-то письмах или документах, — сказал Томми. — В те времена эти документы могли вызвать — а может быть, и вызвали — настоящий переворот. Речь шла о какой-то весьма высокопоставленной персоне, о том, что эта персона не имела права занимать свой пост, о письмах и документах, которые, появись они на свет, неминуемо погубили бы этого человека. Какие страсти кипели в те давние времена!
  — Во времена Мери Джордан? Это маловероятно, — сказала Таппенс. — Томми, когда ты ехал домой, был, наверное, дождь, ты заснул в вагоне, и тебе все это приснилось.
  — Все возможно. Действительно, все это кажется совершенно невероятным.
  — Впрочем, раз уж мы здесь живем, мы можем немного поразнюхать, — сказала Таппенс. Она оглядела комнату. — По-моему, здесь невозможно что-нибудь спрятать, а ты как думаешь?
  — Кому вообще придет в голову что-либо искать в таком доме? Кто тут только не жил с тех пор.
  — Ну конечно. Насколько мне удалось узнать, владельцы его, по крайней мере, постоянно менялись. Но найти место, где можно что-либо спрятать, не составит труда. Для этого существуют чердаки и подвалы. Кроме того, можно зарыть что угодно под полом в беседке. Да мало ли где еще. Во всяком случае, можно этим заняться ради развлечения, — сказала Таппенс. — Может быть, когда нам больше нечего будет делать, а спина начнет разламываться от усердной работы в саду, у нас появится возможность оглядеться. Да и просто подумать. Для начала спросить себя: «Если бы я хотела что-нибудь спрятать, какое бы я выбрала для этого место и где, по моему мнению, было бы труднее всего найти спрятанную мною вещь?»
  — Мне кажется, что даже если что-то и было где-то спрятано, то уже давным-давно обнаружено кем-то, — сказал Томми. — Не говоря уже о часто менявшихся хозяевах и слугах, в доме постоянно находились рабочие, в саду — садовники и без конца наведывались агенты.
  — Кто знает? Лежит, может быть, спрятанное в каком-нибудь чайнике.
  Таппенс поднялась из своего кресла, подошла к камину, встала на табуретку и сняла с каминной полки китайский чайник. Сняла крышку и заглянула внутрь.
  — Ничего здесь нет, — сказала она.
  — Самое неподходящее место, — заметил Томми.
  — Как ты думаешь, — заговорила вдруг Таппенс скорее с надеждой, нежели с тревогой, — не может такого быть, что кто-то хотел со мной разделаться и с этой целью намеренно расшатал стекло в оранжерее, чтобы оно упало мне на голову?
  — Очень маловероятно, — сказал Томми. — Оно скорее предназначалось для Айзека.
  — Какое разочарование, — сказала Таппенс. — А мне так хотелось думать, что я чудом избежала серьезной опасности.
  — Ну, ты все-таки остерегайся, — сказал Томми. — А я постараюсь приглядывать за тобой.
  — Ты всегда слишком обо мне беспокоишься.
  — И это очень любезно с моей стороны. Тебе должно быть приятно, что муж о тебе беспокоится.
  — А за тобой никто не охотился? Никто не пытался тебя подстрелить или устроить крушение поезда?
  — Да нет, ничего такого не было, — сказал Томми. — Однако, когда поедем в следующий раз на машине, стоит, пожалуй, проверить тормоза. Но все равно, это же просто смешно.
  — Разумеется, смешно, — согласилась Таппенс. — И в то же время…
  — Что — в то же время?
  — Ну, интересно, что приходится думать о таких вещах.
  — Ты имеешь в виду Александра, которого убили, потому что ему было что-то известно? — спросил Томми.
  — Ему было что-то известно о человеке, который убил Мери Джордан. Это сделал один из нас… — Для Таппенс внезапно что-то прояснилось. — Из НАС, — с ударением проговорила она. — Речь идет о НАС, о людях, которые жили в этом доме много лет назад. Это преступление мы и должны расследовать. Вернуться в прошлое и расследовать — где оно совершено и почему. Этим мы пока еще не пытались заняться.
  Глава 5
  Методы расследования
  — Куда, хотел бы я знать, тебя носило, Таппенс? — спросил ее муж, возвратившись на следующий день домой.
  — В разные места, в том числе и на чердак, — ответила она.
  — Оно и видно. Прекрасно видно. Тебе известно, что у тебя вся голова в паутине?
  — А в чем еще она может быть? На чердаке полно паутины. Я ничего там не нашла. Кроме нескольких флаконов лавровишневой воды.
  — Лавровишневой воды? — удивился Томми. — Это интересно.
  — Правда? А что, ее пьют? Вряд ли.
  — Согласен. Мне кажется, ее используют в качестве лосьона для волос. Мужчины, конечно, а не женщины.
  — Кажется, ты прав, — сказала Таппенс. — Помню, мой дядюшка… да, действительно, один мой дядюшка пользовался лавровишневой водой. Его друг привез ему эту воду из Америки.
  — Правда? Очень интересно! — воскликнул Томми.
  — Не вижу тут ничего особенно интересного, — сказала Таппенс. — Я хочу сказать, разве можно что-нибудь спрятать во флаконе с лосьоном?
  — Так вот, значит, чем ты занималась.
  — Ну, надо же с чего-то начать. Ведь вполне возможно, что твой приятель сказал правду — что-то может быть спрятано в этом доме, хотя довольно трудно себе представить, где и что именно здесь могли спрятать. Ведь когда дом продается, когда хозяева умирают или выезжают оттуда, из дома обычно выносят все, его полностью освобождают, правильно? Если человек получает дом по наследству, то мебель обычно продается, а если какие-то предметы и остаются, то от них избавляется следующий владелец. Следовательно, все, что там оставалось, принадлежало предыдущим владельцам, в крайнем случае тем, кто был до них, и никак не раньше.
  — Тогда почему кому-то может понадобиться причинить нам вред или заставить нас отсюда уехать? Причина может быть только одна: здесь что-то спрятано, и они не хотят, чтобы мы это что-то нашли.
  — Ну, это все твои предположения, — сказала Таппенс. — Может, на самом деле это все и не так. Как бы там ни было, день у меня не прошел даром. Я кое-что нашла.
  — Что-нибудь имеющее отношение к Мери Джордан?
  — Да нет, собственно. В подвале, как я уже говорила, ничего особенного не нашлось. Там были какие-то приспособления для печатания фотографий, как мне кажется, увеличитель или что-то в этом роде с красной лампой — такими пользовались несколько лет назад, — и лавровишневая вода. Но там нет никакой плиты, под которой можно было бы что-нибудь обнаружить. Какие-то древние сундуки, жестяные коробки, пара старых чемоданов, но все это в таком состоянии, что положить туда что-нибудь невозможно. Они мгновенно развалятся, стоит только слегка пнуть их ногой. Словом, всякая рухлядь.
  — Ну что ж, очень жаль, что ничего не нашлось, — сказал Томми.
  — И все-таки кое-что интересное было. Я сказала себе — иногда приходится разговаривать с собой… впрочем, пойду-ка я сейчас наверх и счищу с себя эту паутину, а потом продолжим разговор.
  — Вполне согласен, пойди и приведи себя в порядок. Мне будет приятнее на тебя смотреть.
  — Всякий раз, когда ты вспомнишь о Дарби и Джоан171, — сказала Таппенс, — непременно посмотри на меня и подумай о том, что твоя жена, несмотря на ее возраст, еще вполне ничего.
  — Таппенс, дорогая моя! — воскликнул Томми. — Для меня ты всегда красавица. А сейчас, когда у тебя с левого уха свешивается такая симпатичная паутинка, так просто глаз не оторвать. Эта паутинка похожа на локон в прическе императрицы Евгении, как ее изображают на портретах. Она так мило прильнула к шее. И к тому же в ней примостился паучок.
  — Ну, это мне уже совсем не нравится.
  Таппенс стряхнула паутину рукой и отправилась наверх. Вернувшись, она увидела на столике рюмку, наполненную жидкостью вишневого цвета, и подозрительно взглянула на нее, заметив:
  — Надеюсь, ты не заставишь меня пить лавровишневую воду?
  — Конечно нет, я и сам не стал бы ее пить.
  — Итак, — сказала Таппенс, — если мне будет позволено продолжить то, что я начала говорить…
  — С удовольствием послушаю. Ты все равно, конечно, скажешь, но считай, что я очень тебя об этом просил.
  — Итак, я сказала себе: «Если бы я хотела спрятать что-нибудь в этом доме так, чтобы никто не нашел, какое место для этого я сочла бы самым подходящим?»
  — Ничего не скажешь, вполне логично, — одобрил Томми.
  — И вот я подумала: где здесь можно что-то спрятать? Ну конечно, одно из этих подходящих мест — Матильдин живот.
  Томми недоуменно уставился на жену:
  — Не понял.
  — Матильдин живот. Игрушечная лошадь, о которой я тебе рассказывала. Это такая заводная игрушка, ее привезли из Америки.
  — Что ни возьми, все, кажется, привезли из Америки. Ты, по-моему, говорила, что этот лосьон тоже из Америки.
  — Как бы там ни было, у этой лошади в животе есть отверстие, мне об этом сказал старик Айзек. Так вот, у нее в животе есть отверстие, и мы с ним извлекли из него кучу каких-то непонятных бумаг. Там не было ничего интересного. Но все равно, это такое место, где вполне можно что-то спрятать. Ты согласен?
  — Вполне возможно.
  — И «Верная любовь», конечно. Я еще раз ее осмотрела. Там у коляски есть сиденье, покрытое истершейся прорезиненной материей, но под ним ничего нет. И конечно, нигде нет никаких личных вещей. Тогда я стала думать дальше. Ведь у нас все еще остаются книги и книжные полки. В книгах часто прячут разные вещи. Мы ведь все еще не кончили разбираться в нашей «книжной комнате», верно?
  — А мне казалось, с книгами наконец покончено, — сказал Томми, все еще не теряя надежды.
  — Нет. Осталась еще нижняя полка.
  — Но это же проще простого. Ведь туда не нужно залезать по лестнице.
  — Правильно. Вот я пошла туда, села на пол и перебрала все стоявшие там книги. В основном это оказались проповеди. Их, наверное, писал какой-нибудь методистский священник в давние времена. Во всяком случае, в них не было ничего интересного. Поэтому я сбросила все книги с полки на пол. И тут-то меня ждало открытие. Под ней, под этой полкой, кто-то когда-то устроил некое подобие тайника и поместил в него разные вещи — в основном это были какие-то старые истрепанные книги. Одна оказалась довольно большой. Она была завернута в темную оберточную бумагу, и я тут же ее развернула, чтобы посмотреть, что это такое. Ведь никогда не знаешь, где что можно обнаружить. И как ты думаешь, что это было?
  — Понятия не имею. Первое издание «Робинзона Крузо» или еще что-нибудь не менее ценное?
  — Нет. Это книга дней рождения.
  — Дней рождения? Что это за штука?
  — Раньше в семьях велись такие книги. Давным-давно. Во времена Паркинсонов. А может быть, еще и раньше. Во всяком случае, эта книга старая и довольно потрепанная. Хранить ее не стоит, и я не думаю, что она может кому-нибудь понадобиться. Но я подумала, что записи в ней уходят в далекое прошлое и там может оказаться что-нибудь для нас полезное.
  — Понятно. Ты хочешь сказать, что иногда в таких книгах пишется еще и что-то другое.
  — Ну да. Только ничего такого я пока в этой книге, конечно, не обнаружила. Все не так просто. Но я еще поищу, посмотрю повнимательнее. Понимаешь, в ней могут оказаться интересные имена и фамилии, и из этого можно было бы что-нибудь извлечь.
  — Ну что же, вполне возможно, — заметил Томми несколько скептически.
  — Итак, это единственное, что мне попалось в смысле книг. На нижней полке больше ничего нет. Далее нам предстоит заняться буфетами.
  — А остальная мебель? — спросил Томми. — Там всегда можно обнаружить потайные ящички или специально проделанные отверстия.
  — Нет, Томми, ты что-то путаешь. Ведь вся мебель в этом доме — наша собственная. Мы привезли ее с собой, а в доме до этого никакой мебели не было. Единственное, что сохранилось здесь со старых времен, — это сарай под названием КК, старые игрушки да еще садовые скамейки. Я хочу сказать, что в этом доме нет никакой старинной мебели. Люди, которые жили здесь до нас, увезли все с собой или же продали. После Паркинсонов здесь сменилось много хозяев, так что трудно ожидать, что здесь могут сохраниться их вещи. Но кое-что я все-таки нашла. Не уверена, но, может быть, это нам поможет.
  — Что же это такое?
  — Фарфоровые дощечки, на которых записывали меню.
  — Фарфоровые дощечки для меню?
  — Ну да. Я нашла их в том старом буфете, в который мы не могли проникнуть. В том, что стоит рядом с кладовкой. Помнишь, от него был потерян ключ. Ну, так я нашла этот ключ в старом ящике. А ящик стоял в КК. Я смазала замок, и мне удалось открыть дверцу. Но там ничего не было. Только пыль и мусор, да еще разбитые чашки и блюдца, которые там оставили, скорее всего, последние обитатели. Но на самой верхней полке я обнаружила фарфоровые дощечки для меню — такими пользовались в Викторианскую эпоху на званых обедах. Там перечисляются вкуснейшие вещи, которые они ели. Изумительные блюда, потрясающие обеды. Я прочту тебе некоторые меню, после того как мы пообедаем. Представь себе: два супа — бульон и суп-пюре, потом два рыбных, потом два entrue, и после этого, кажется, ели еще салат или что-нибудь в этом же духе. Затем подавали жаркое, а после него… Называлось sorbet — это, кажется, мороженое, а может быть, и нет, как ты думаешь? И вот после всего этого — салат из крабов! Можешь себе представить?
  — Замолчи, пожалуйста, Таппенс, — взмолился Томми. — Иначе я не выдержу.
  — Во всяком случае, это было интересно. И все это в прошлом. В далеком-далеком прошлом.
  — Что же ты надеешься извлечь из этих своих открытий?
  — Ну, единственный перспективный в этом смысле предмет — книга дней рождения. В ней, как я вижу, упоминается некая особа по имени Уинифрид Моррисон.
  — Ну и что?
  — Так вот, Уинифрид Моррисон — это миссис Гриффин в девичестве. Та самая, к которой на днях я была приглашена на чай. Ты понимаешь, это самая старая из всех здешних обитателей, и к тому же она знает массу всяких вещей, которые происходили здесь еще до нее. Я думаю, она может вспомнить и другие имена, которые значатся в этой книге. Это может нам что-нибудь дать.
  — Возможно, — сказал Томми, сомневаясь, что это действительно так. — И все-таки я думаю…
  — Что же ты все-таки думаешь?
  — Просто не знаю, что и думать, — сказал Томми. — Пойдем-ка лучше спать. А тебе не кажется, что нам следует бросить все эти дела? Какое нам дело до того, кто убил Мери Джордан? Зачем нам это знать?
  — Ты действительно не хочешь знать?
  — Действительно не хочу, — объявил Томми. — По крайней мере… Ну ладно, сдаюсь. Ты вовлекла-таки меня в это дело, признаю.
  — Ну а как тебе, удалось что-нибудь раскопать?
  — Сегодня мне было некогда. Но у меня есть еще некоторые источники информации. Помнишь, я говорил тебе об одной женщине? Той самой, которая так здорово умеет искать и наводить справки. Так вот, я ей кое-что поручил.
  — Вот и отлично, — сказала Таппенс. — Будем надеяться на лучшее. Все это, конечно, глупости, зато действительно довольно интересно.
  — Я, правда, не вполне уверен, что будет так интересно, как ты ожидаешь.
  — Ну ладно, — примирительным тоном сказала Таппенс. — Мы сделаем все, что возможно, а там будь что будет.
  — Вот только не продолжай делать все, что возможно, самостоятельно, без меня. Именно это меня и беспокоит, в особенности когда меня не бывает дома.
  Глава 6
  Мистер Робинсон
  — Интересно, что сейчас поделывает Таппенс? — сказал Томми, вздыхая.
  — Простите, я не расслышала, что вы сказали.
  Томми повернул голову, чтобы повнимательнее взглянуть на мисс Коллодон. Мисс Коллодон была худа и костлява. Ее седые волосы находились в стадии отдыха от перекиси водорода (которая должна была сделать ее моложе, да так и не сделала) и возвращения к ним их естественного цвета. Она перепробовала самые различные оттенки — художественную седину, пепельный, стальной и многие другие, — которые годились бы для дамы в возрасте от шестидесяти до шестидесяти пяти лет, занимающейся расследованиями. На лице ее лежала печать аскетического превосходства и непререкаемой уверенности в своих способностях.
  — О нет, мисс Коллодон, там не было ничего особенно важного, — сказал Томми. — Просто я думал, что вы знаете, по крайней мере, мне так казалось.
  «И все-таки очень интересно, — думал Томас, стараясь не произносить свои мысли вслух, — очень интересно, чем она там занимается. Держу пари, наверняка делает глупости. Возится, наверное, с этой допотопной игрушкой, на которой решила покататься и чуть было не свернула себе шею. Кончится тем, что она непременно что-нибудь себе сломает. Сейчас, кажется, модно ломать именно бедра, хотя я не понимаю, почему бедро больше всего подвержено переломам». Он был уверен, что Таппенс в этот момент занимается чем-нибудь в высшей степени глупым и несуразным, а если не глупым, то уж непременно чем-нибудь таким, что может оказаться опасным. Да, опасным. Таппенс всегда трудно было удержать от поступков, чреватых опасностью. Ему вспоминались разные эпизоды из прошлого. В голову приходили отдельные слова и целые отрывки, и он невольно произнес вслух:
  
  Врата судьбы…
  О караван, страшись пройти под ними.
  Страшись нарушить их молчанье песней.
  Молчанье там, где умерли все птицы,
  И все же кто-то свищет, словно птица.
  
  Мисс Коллодон немедленно отозвалась, заставив Томми вздрогнуть от неожиданности.
  — Флекер, — сообщила она. — Флекер. А дальше: «Караван смерти… Пещера бед, Форт страха».
  Томми с удивлением смотрел на нее, а потом понял, что мисс Коллодон подумала, будто он предлагает ей угадать, из какого стихотворения взяты строчки и кто его автор. Беда мисс Коллодон заключалась в том, что сфера ее поисков и расследований была чрезвычайно широка.
  — Я просто думал о своей жене, — виновато заметил Томми.
  — Ах вот как, — сказала мисс Коллодон.
  Когда она снова посмотрела на Томми, выражение ее лица немного изменилось. «Семейные неприятности, — сделала она свое заключение. — Надо, верно, предложить ему телефон доверия, куда он может обратиться и где ему помогут преодолеть затруднения в семейной жизни».
  Томми быстро спросил:
  — Удалось вам что-нибудь узнать в связи с тем делом, о котором мы с вами позавчера говорили?
  — Ну конечно. Это не составило особого труда. Сомерсет-Хаус, знаете ли, очень полезное учреждение, когда дело касается подобных вещей. Не думаю, что вам потребуются какие-то особые сведения; вот имена и адреса некоторых лиц, которые значатся в книгах смертей и рождений, а также некоторые другие нужные вам адреса, которые я получила.
  — Всех Мери Джордан?
  — Всех Джорданов. Есть среди них и Мери. А еще Мария и Полли Джордан. И Молли Джордан. Не знаю, есть ли среди них та, которая вам нужна. Отдать вам все, что я нашла?
  Она вручила ему листок с напечатанными на нем именами и фамилиями.
  — Благодарю вас. Большое вам спасибо.
  — Кроме того, у меня есть несколько адресов. Те, которые вы просили. К сожалению, мне не удалось установить адрес майора Далримпла. В наше время люди постоянно переезжают с места на место, и адреса меняются. Однако я надеюсь, что дня через два эта информация тоже будет получена. Вот адрес доктора Хезелтайна. В настоящее время он живет в Сербитоне.
  — Премного вам благодарен, — сказал Томми. — По крайней мере, с него и можно будет начать.
  — Есть еще какие-нибудь вопросы?
  — Да. У меня здесь список, там их шесть. Некоторые из них, возможно, и выходят за рамки вашей сферы деятельности.
  — Полноте, — самоуверенно заявила мисс Коллодон. — Я просто должна сделать так, чтобы они оказались в моей сфере. Просто сначала нужно установить, где это можно найти, — впрочем, кажется, я не очень удачно выразилась. Но это объясняет существо дела. Мне вспоминается — ах, как давно это было! — когда я только начинала свою профессиональную деятельность, я обнаружила, насколько полезно в нашем деле консультационное бюро Селфриджа. Им можно было задавать самые невероятные вопросы о самых невероятных вещах, и они всегда давали тот или иной ответ или же указывали, где можно быстро получить соответствующую информацию. Теперь, конечно, такие вещи не делаются. Теперь, как вы знаете, спрашивают совсем другое — обращаются туда за помощью, если собираются совершить самоубийство или что-нибудь в таком же роде. Добрые самаритяне. Ну и конечно, отвечают на вопросы, связанные с законодательством, — всякие хитрые вещи насчет завещаний, авторского права и прочее. И еще эмигрантские проблемы. О да, круг моих интересов весьма широк.
  — Я в этом не сомневаюсь.
  — А еще помощь алкоголикам, — продолжала мисс Коллодон. — Существует масса обществ, которые занимаются этим. Некоторые из них вполне приличные, гораздо лучше, чем остальные. У меня имеется большой список — они отлично разбираются в своем деле, на них вполне можно положиться.
  — Я непременно это запомню. Если мне самому понадобится такая помощь, я обязательно к вам обращусь. Все зависит от того, насколько далеко я продвинусь сегодня.
  — Ну что вы, мистер Бересфорд, я не вижу никаких признаков алкогольной зависимости, я в этом совершенно уверена.
  — И нос не красный?
  — С женщинами дело обстоит гораздо хуже, — сказала мисс Коллодон. — Их труднее излечить от алкогольной зависимости, вернуть к нормальному состоянию. У мужчин бывают рецидивы, но не так часто. А вот некоторые женщины — казалось бы, они полностью излечились, пьют себе лимонад и довольны жизнью, и вдруг в один прекрасный вечер, в гостях или в ресторане — хлоп, и все начинается сначала. — Она посмотрела на часы. — О господи, я уже опаздываю — у меня назначена еще одна деловая встреча. Мне нужно попасть на Апер-Гросвенор-стрит.
  — Очень вам благодарен, мисс Коллодон, за все, что вы для меня сделали, — сказал Томми.
  Он вежливо открыл ей дверь, помог надеть пальто, вернулся в комнату и сказал:
  — Нужно не забыть сегодня вечером сказать Таппенс, что в ходе нашего расследования мне пришлось дать понять нашему агенту, что моя жена пьет и что нашей семейной жизни может грозить из-за этого крах. Интересно, что будет дальше.
  А дальше было свидание в недорогом ресторанчике в окрестностях Тоттенхем-Корт-роуд.
  — Вот так так! — воскликнул немолодой джентльмен, вскочив с кресла, в котором сидел в ожидании встречи. — Рыжий Том, клянусь жизнью, никогда бы тебя не узнал.
  — И неудивительно, — сказал Томми. — Теперь я уже не рыжий, а седой Том.
  — Ну ладно, пусть будет так. Как здоровье?
  — Да как обычно. Скрипим помаленьку. Как понимаешь, стареем.
  — Сколько же мы с тобой не виделись? Два года? Восемь лет? Одиннадцать?
  — Ну, это уж слишком, — сказал Томми. — Мы виделись в прошлом году на обеде «Мальтийских котов», разве не помнишь?
  — Ах да. Верно. Жаль, что общество развалилось. Впрочем, мне всегда казалось, что именно так и случится. Помещение было отличное, вот только кормили неважно. Ну, что же ты теперь поделываешь, старина? Все занимаешься своими шпионскими делами?
  — Нет, — ответил Томми. — Я не имею к этому никакого отношения.
  — Господи, какие таланты пропадают!
  — Ну а как ты, Биток?
  — Ну, я уже слишком стар, чтобы служить своей стране на этом поприще.
  — Что, теперь уже нет никакого шпионажа?
  — Да нет, сколько угодно, я думаю. Но теперь, наверное, в этом деле используют молодежь. Тех ребят, которых выпускают университеты и которым нужна работа. Где ты теперь обитаешь? Я в этом году послал тебе рождественскую открытку. Отправил я ее, конечно, только в январе, но она вернулась с пометкой: «По этому адресу не значится».
  — Вполне понятно. Мы переехали и живем теперь в провинции. Недалеко от моря. В Холлоуки.
  — Холлоуки. Холлоуки? Что-то я припоминаю. Что-то по твоей части в свое время происходило в тех местах. Было такое?
  — При мне не было, — сказал Томми. — Я и узнал-то об этом совсем недавно. Уже после того, как мы там поселились. Старинные легенды. По крайней мере шестидесятилетней давности.
  — Это было как-то связано с подлодками, верно? Кто-то кому-то продал чертежи подводной лодки. Я уже позабыл, кто кому их продавал. То ли это были японцы, то ли русские — много их было. Кто-то постоянно встречался с вражескими агентами в Риджент-парке или в других подобных местах. А встречались-то не какие-нибудь там пешки, а, к примеру, третий секретарь посольства. Что же до красивых женщин-агентов, то они встречаются главным образом в романах.
  — Я хотел задать тебе несколько вопросов, Биток.
  — Правда? Ну что ж, спрашивай. Я веду такую скучную, однообразную жизнь. Марджори — ты помнишь Марджори?
  — Ну конечно, я помню Марджори. Я ведь должен был присутствовать на свадьбе, да не попал.
  — Знаю. Что-то у тебя не получилось. Сел, кажется, не на тот поезд и вместо Саутхолла отправился в Шотландию. Ну и хорошо, что не попал. Ничего хорошего из этого не получилось.
  — Что, вы так и не поженились?
  — Да нет, поженились. Только жизнь у нас не заладилась. Прожили года полтора, а потом расстались. После этого я так и не женился, однако жизнь идет более или менее ничего. Живу я в Литл-Полон. Рядом — отличная площадка для гольфа. Живу с сестрой. Она вдова, у нее приличный доход, и мы отлично уживаемся. Правда, она немного глуховата, но это ничего, просто иногда приходится громко кричать.
  — Ты сказал, что слышал о Холлоуки. Там действительно было что-то связанное со шпионажем?
  — Сказать по правде, старина, это было так давно, что я уже все позабыл. А тогда шуму было много. Ну как же, блестящий морской офицер, молодой, с безупречной репутацией, выше всяких подозрений, чуть ли не стопроцентный британец с рейтингом надежности, равным ста пяти, а на самом деле — ничего похожего. Оказывается, находился на службе… не помню уж, у кого он был на службе. У немцев, вероятно. А началось это еще до девятьсот четырнадцатого. Ну да, именно тогда.
  — А еще, мне казалось, там была замешана женщина, — сказал Томми.
  — Да, мне вспоминается, что там фигурировала некая Мери Джордан, да, кажется, так ее звали. Имей только в виду, мои воспоминания не так уж точны. Дело это попало в газеты. Там еще была чья-то жена, которая вошла в сношения с русскими… Нет, нет, это было уже позже. Так все перепуталось в воспоминаниях, все похоже одно на другое. Жене казалось, что муж не получает достаточно денег, а это, в сущности, означало, что она не получает достаточно денег. И вот… Но зачем тебе понадобилось копаться в этих старых историях? Какое это имеет отношение к тебе? Я знаю, что ты в свое время имел дело с кем-то, кто находился на «Лузитании», или потонул вместе с «Лузитанией», или что-то в этом духе, если уж говорить об этих старых временах. Именно этим ты в свое время занимался, а может быть, не ты, а твоя жена.
  — Оба мы занимались этим делом, — сказал Томми. — И это было так давно, что я уже почти ничего не помню.
  — В этом деле фигурировала одна женщина, верно? Звали ее, похоже, Джейн Фиш или еще как-то, может быть, Джейн Уэйл?172
  — Джейн Финн, — сказал Томми.
  — Где она теперь?
  — Вышла замуж за американца.
  — Понятно. Ну что же, очень мило. Всегда как-то невольно заходит разговор о старых приятелях и о том, что с ними случилось. И всегда почему-то удивляешься, когда узнаешь, что кто-то из старых друзей умер. А когда говорят, что он жив, здоров и не думал умирать, то удивляешься еще больше. Труден и непонятен этот мир, в котором мы живем.
  Томми согласился с тем, что этот мир труден и непонятен, и в этот момент к ним подошел официант, после чего разговор перешел на гастрономическую тему.
  Ближе к вечеру у Томми была назначена еще одна встреча. В конторе хмурого, седеющего господина, который всем своим видом давал понять, как трудно ему было выделить время для встречи со старым другом Томми.
  — Право, ничего не могу тебе сказать. Разумеется, я знаю в общих чертах, о чем идет речь, — разговоров об этом в свое время было достаточно, это был настоящий политический скандал, — но я не располагаю на этот счет никакой информацией. Решительно никакой. Дело, видишь ли, в том, что подобные скандалы быстро затихают, они продолжаются недолго, и публика перестает ими интересоваться, как только журналисты преподнесут ей какую-нибудь очередную пикантную историю.
  Правда, он рассказал несколько интересных случаев из своей практики, когда, например, неожиданно обнаружилось нечто, о чем он и не подозревал, или когда некие весьма странные обстоятельства возбудили его подозрения.
  — Кое-чем, надеюсь, я все-таки смогу тебе помочь, — сказал он. — Вот адрес, я уже договорился о встрече. Очень приятный человек. Знает решительно все. Редкостный специалист, просто первоклассный. Он крестный отец одной из моих дочерей, поэтому у нас с ним добрые отношения, и он всегда готов помочь, чем может. Я попросил его встретиться с тобой. Объяснил, что тебе необходимо прояснить некоторые детали событий, касавшихся высоких сфер, отрекомендовал тебя прекрасным человеком, и он, в свою очередь, сказал, что много о тебе слышал. Непременно повидайся с ним. Три сорок пять, кажется. Вот тебе адрес. У него контора в Сити. Тебе не приходилось с ним встречаться?
  — Думаю, что нет, — сказал Томми, взглянув на визитную карточку и на адрес. — Определенно нет.
  — Глядя на него, никогда не подумаешь, что он знает все на свете. Громадного роста и желтого цвета.
  — Вот как! Громадного роста и желтого цвета?
  Информация не показалась Томми исчерпывающей.
  — Первый класс, — заверил его седеющий собеседник, — несомненно, первый класс. Пойди, пойди к нему. Он тебе непременно что-нибудь да расскажет. Желаю удачи, старина.
  
  Благополучно добравшись до указанной конторы в Сити, Томми был встречен человеком лет тридцати пяти — сорока; тот держался настороженно, с явной готовностью дать в случае надобности немедленный отпор. Томми почувствовал себя неловко, как и должен чувствовать себя человек, которого подозревают в самых невероятных вещах: что у него в кармане бомба, или что он готов кого-нибудь похитить, или же, угрожая револьвером, захватить всех служащих, находящихся в комнате. Это привело его в полное замешательство.
  — Вам назначена встреча с мистером Робинсоном? В какое время, говорите? Верно, в три сорок пять, — изрек подозрительный субъект, заглянув в книгу. — Мистер Томас Бересфорд, верно?
  — Да, — подтвердил Томми.
  — Так. Извольте расписаться вот здесь, пожалуйста.
  Томми расписался, где ему было указано.
  — Джонсон!
  Из-за стеклянной перегородки, словно некое видение, явился робкий молодой человек лет двадцати трех.
  — Да, сэр?
  — Проводите мистера Бересфорда на пятый этаж, в кабинет мистера Робинсона.
  — Слушаюсь, сэр.
  Он проводил Томми к лифту, у которого были, по-видимому, свои собственные представления о том, как следует обращаться с теми, кто пользуется им. Дверь открылась. Томми вошел, и она мгновенно захлопнулась у него за спиной, едва не зажав его между створками.
  — Сегодня на улице свежо, — сказал Джонсон, выказывая тем самым дружеское расположение к человеку, удостоенному чести приблизиться к одному из великих мира сего.
  — Да, — сказал Томми. — К вечеру обычно становится прохладнее.
  — Одни объясняют это загрязнением воздуха, а другие уверяют, что это связано с разработками природного газа в Северном море, — продолжал Джонсон.
  — Правда? Я ничего подобного не слышал, — отозвался Томми.
  — Мне это кажется маловероятным, — резюмировал Джонсон.
  Кабина проехала третий этаж, потом четвертый и наконец остановилась на пятом. Джонсон повел Томми, который опять едва успел увернуться от захлопывающихся дверей, в конец коридора. Остановившись у двери, он постучал и, получив разрешение войти, растворил дверь, пропустил Томми вперед и доложил: «Мистер Бересфорд, сэр. Ему назначена встреча», после чего вышел, аккуратно притворив за собой дверь. Томми сделал несколько шагов к огромному письменному столу, который, казалось, заполнял собою весь кабинет. За столом сидел огромный человек — несчетное количество фунтов и дюймов. И у него действительно было широкое желтое лицо. О его национальности Томми не имел ни малейшего представления. Он мог быть кем угодно. Однако у Томми возникло четкое представление о нем как об иностранце. Может быть, он немец? Или австриец? А возможно, и японец. Впрочем, он мог оказаться даже обыкновенным англичанином.
  — Мистер Бересфорд?
  Мистер Робинсон встал, чтобы пожать Томми руку.
  — Простите, что отнимаю у вас время, — поспешно сказал Томми.
  У него было такое чувство, будто он уже однажды видел мистера Робинсона, — наверное, кто-то указал ему на него. Во всяком случае, он помнил, что тогда испытывал робость, потому что мистер Робинсон был весьма важной персоной и теперь, как он понял (вернее, сразу же почувствовал), по-прежнему оставался человеком значительным.
  — Насколько я понимаю, вам необходимо кое-что прояснить. Ваш друг — как его там? — вкратце изложил мне вашу проблему.
  — Боюсь, что… я хочу сказать, мне не следовало бы напрасно вас беспокоить. Не думаю, чтобы это было так важно. Просто… просто…
  — Просто вы подумали?
  — Скорее подумал не я, а моя жена.
  — Я слышал о вашей жене. И о вас я тоже слышал. Дайте-ка вспомнить, что это было тогда, в последний раз? «М или Н?», кажется? Или наоборот, «Н или М?»? Да, да, припоминаю. Помню все факты. Вы ведь поймали этого капитана, верно? Того самого, который якобы служил в английском флоте, а на самом деле был каким-то весьма важным фрицем. Я до сих пор называю их иногда фрицами. Я, конечно, понимаю, все мы теперь другие, все являемся членами Общего рынка. Можно подумать, что мы вместе ходили в детский сад. Все понятно. А вы тогда славно поработали. Просто отлично. И вы, и ваша супруга. Честное слово. Все эти детские книжки. Помню, помню. Там был еще какой-то Гусёк, который всех продал. «Где он бродит, мой гусёк? Вот забрался на шесток. Где теперь он, угадай-ка? У моей сидит хозяйки».
  — Просто невероятно, что вы до сих пор все это помните, — почтительно заметил Томми.
  — Понимаю вас. Иногда сам себе удивляешься, сколько всего напичкано в памяти. А сейчас вот вспомнил. Глупость, конечно, невероятная. Кто бы мог себе представить, что за этим что-то кроется?
  — Да, интересный получился спектакль.
  — Ну а в чем дело теперь? Что вы снова затеваете?
  — Да, в сущности, ничего особенного, — сказал Томми. — Просто…
  — Да полно вам, изложите мне вкратце суть дела. Давайте! И присядьте, пожалуйста. В ногах правды нет. Разве вы не знаете? Если нет, то узнаете, когда станете постарше, насколько важно своевременно давать отдых ногам.
  — Да я и сейчас далеко не молод, — сказал Томми. — Впереди уже осталось не так много, недалеко и до могилы.
  — Ну, я бы этого не сказал. Вот когда доживете до определенного возраста, доложу я вам, то дальше можно жить практически бесконечно. Впрочем, к делу. Рассказывайте, что там у вас.
  — Короче говоря, — начал Томми, — мы с женой переехали в новый дом и теперь обживаем его, что, как вы понимаете, связано с бесконечными хлопотами.
  — Ну как же, отлично понимаю, — сказал мистер Робинсон. — Знакомая история. Все эти электрики и прочая публика. Проделывают дыры в полу, и вы в них проваливаетесь, а потом…
  — В доме оказались книги, которые наши предшественники хотели продать. Эти книги хранились в семье с давних пор, но потом хозяева утратили к ним интерес, и они решили от них избавиться. Детские книжки в основном. Книжки о Хенти, например.
  — Ну как же, отлично помню Хенти, с самого детства.
  — Так вот, в одной из книжек мы с женой обнаружили отрывок, где были подчеркнуты отдельные буквы, которые складывались в слова, составлявшие некий текст. И… вы понимаете, то, что я сейчас скажу, звучит настолько глупо…
  — Ну что же, это рождает некоторые надежды. Когда что-то звучит глупо, мне непременно хочется узнать, что за этим кроется.
  — Вот что это был за текст: «Мери Джордан умерла не своей смертью. Это сделал один из нас».
  — Очень, очень интересно, — сказал мистер Робинсон. — Мне еще никогда не приходилось встречаться с подобным. «Мери Джордан умерла не своей смертью»? А кто это написал? Что за человек? Есть о нем какие-нибудь сведения?
  — Очевидно, мальчик школьного возраста. Фамилия его Паркинсон. По крайней мере, он похоронен под этим именем там, на церковном кладбище.
  — Паркинсон, — проговорил мистер Робинсон. — Ну-ка, подождите минутку. Дайте подумать. Паркинсон… да, да, это имя встречалось в связи с некоторыми событиями, но не всегда удается вспомнить, с какими именно и кто это.
  — Нам захотелось выяснить, кто такая эта Мери Джордан.
  — Потому что она умерла не своей смертью? Да, на вас это очень похоже. Но все-таки довольно странно. Что же вам удалось о ней выяснить?
  — Абсолютно ничего, — с сожалением сказал Томми. — О ней, по-видимому, мало кто здесь помнит и мало кто может что-нибудь сказать. Но, по крайней мере, стало известно, что она в тех местах работала прислугой или гувернанткой, что-то в этом роде. Они не помнят точно. То ли мамзель, то ли фраулин, как они говорят. Как видите, все это очень туманно.
  — А от чего она умерла? Что об этом говорят?
  — В кухню принесли якобы салат, в котором случайно оказались листики ядовитой травы, наперстянки, и все поели. Однако нужно иметь в виду, что от этого не умирают.
  — Да, вы правы, — сказал мистер Робинсон. — Этого недостаточно. Но если вы к тому же добавите в кофе алкалоид наперстянки — впрочем, можно и в коктейль — и проследите за тем, чтобы кофе или коктейль выпила именно Мери Джордан, то можно все свалить на листья и считать, что это просто несчастный случай. Однако Александр Паркер — или как там звали этого школьника? — оказался слишком догадливым. Он думал иначе, не так ли? Вам что-нибудь еще известно, Бересфорд? Когда все это было? Во время первой войны? Или второй? А может быть, еще раньше?
  — До войны. Судя по рассказам старожилов, ее считали немецкой шпионкой.
  — Я помню этот случай. Он наделал много шума. Всякого немца или немку, которые работали в Англии до четырнадцатого года, считали немецкими шпионами. Про английского офицера, который был замешан в этом деле, говорили, что он «вне всяких подозрений». А я всегда особенно присматриваюсь к лицам, которые «вне всяких подозрений». Все это было достаточно давно, и я не думаю, чтобы об этом что-нибудь писали в последнее время. У нас ведь порой обнародуют кое-какие официальные документы на потребу публике. Так вот, об этом ничего не сообщалось.
  — Теперь все это представляется весьма смутно.
  — Вполне естественно. Вся эта история ассоциировалась с исчезновением секретных материалов, касающихся подводных лодок. Говорили также и об авиационных секретах, а ведь вы знаете, такие вещи вызывают у публики особый интерес. К тому же в этой истории был и политический аспект. В скандале были замешаны известные политические деятели. Такие, о которых говорят: «Ну, он-то — сама честность». «Сама честность» — это так же опасно, как быть «вне подозрений» в военных верхах. Сама честность, черт побери! — вспылил мистер Робинсон. — Прекрасно это помню по последней войне. Некоторым людям ох как не хватало честности, которую им приписывали. Был у нас один субъект, он жил неподалеку отсюда. У него был коттедж на берегу и множество приверженцев, которые вместе с ним восхваляли Гитлера. Они говорили, что единственный шанс для нас уцелеть — это с ним договориться. А ведь этот самый субъект казался таким благородным человеком! Провозглашал блестящие идеи и рьяно выступал за то, чтобы навсегда покончить с бедностью, несправедливостью и тому подобными явлениями. О да, он дул в фашистскую дудку, не называя это фашизмом. И с испанцами был заодно. Начал с того, что завел дружбу с Франко и всей его кликой. И тут же, конечно, не остался без внимания добрый старый Муссолини с его бесконечными разглагольствованиями. Да, подобные явления обычно имеют место в преддверии войн. Многие так и не выплыли на поверхность, о них никто ничего толком не знает.
  — А вы, похоже, знаете все на свете, — сказал Томми. — Простите, пожалуйста. Это, может быть, бестактно с моей стороны. Но ведь очень интересно встретиться с человеком, который все знает.
  — Понимаете, мне частенько приходилось совать нос в разные дела. А при этом неизбежно вникаешь в связанные с этим конкретным делом проблемы и докапываешься до самой его подоплеки. При этом полезна любая информация. В том числе и от старинных друзей, которые по уши завязли в каком-нибудь деле и, соответственно, хорошо осведомлены обо всех его тонкостях. Вы, как мне кажется, начинаете это понимать, не так ли?
  — Да, — согласился Томми, — совершенно верно. Встречаешься со старыми приятелями, которые в курсе многих дел и по своему собственному опыту, и по опыту своих коллег. Поэтому при случае можно получить информацию, которой располагает непосредственно ваш приятель, а к тому же — опосредованно, через него, — и информацию, которой владеет человек, вовсе вам незнакомый.
  — Да, — сказал мистер Робинсон. — Я понимаю, чем вы занялись, вернее, собираетесь заняться. Очень любопытно, что вам пришлось с этим столкнуться.
  — Беда в том, — посетовал Томми, — что я, по сути дела, ничего не знаю. Это, конечно, страшно глупо, но, понимаете, мы просто купили дом и собирались в нем спокойно жить. Это был именно такой дом, в котором нам хотелось поселиться на старости лет. Мы кое-что там перестроили по-своему и теперь пытаемся привести в относительный порядок сад. Я хочу сказать, что у меня нет ни малейшего желания снова заниматься прежними делами. Нами движет обыкновенное любопытство, и ничего более. Много лет назад что-то случилось, и мы невольно начали об этом думать; хочется узнать, что и как было. Однако мы занимаемся этим просто так, без какой-либо определенной цели. Никому от этого ни тепло, ни холодно.
  — Понимаю. Вам просто хочется узнать. Ну что же, такова человеческая натура. Именно это заставляет нас исследовать разные вещи, лететь на Луну, опускаться на дно океана, искать газ в Северном море; нам мало того кислорода, который нам дарят деревья, и мы ищем возможность извлекать его из моря. Люди получают массу всяких сведений о разных вещах. И исключительно из любопытства. Мне кажется, что, если бы не любопытство, человек остановился бы в своем развитии на стадии черепахи. Удивительно спокойную жизнь ведут эти черепахи. Спят всю зиму, а летом едят одну только травку, и больше им ничего не нужно. Жизнь совсем неинтересная, зато спокойная. Но с другой стороны…
  — С другой стороны, можно сказать, что человек подобен мангусту.
  — Отлично. Вижу, что вы любите Киплинга. Я очень рад. Киплинг, к сожалению, сейчас у нас не особенно популярен, а жаль. Удивительный был человек. И удивительный писатель, именно теперь нужно его читать. Его рассказы просто изумительны. Мне кажется, его недостаточно ценят.
  — Я не хочу казаться идиотом, не хочу заниматься делами, которые не имеют для меня никакого значения. Я бы сказал, что они ни для кого не имеют значения.
  — А вот этого вы никак не можете знать, — заметил мистер Робинсон.
  — Но право же, — осторожно возразил Томми, который испытывал угрызения совести, оттого что побеспокоил такого важного и занятого человека. — Я хочу сказать, что совершенно не собираюсь что бы то ни было расследовать.
  — Все равно вам придется продолжить расследование, хотя бы для того, чтобы доставить удовольствие вашей жене. Да, да, я о ней слышал. К сожалению, не имел удовольствия познакомиться. Она удивительная женщина, не так ли?
  — Вполне с вами согласен.
  — Приятно слышать. Люблю, когда супруги держатся друг за друга, когда они счастливы в браке и проживают вместе до конца дней.
  — Вы знаете, я все-таки больше похож на черепаху. В настоящее время. Мы старые, мы устали, и, хотя не можем пожаловаться на здоровье, нам совсем не хотелось бы ввязываться в сомнительные дела. Мы не собираемся ни во что вмешиваться. Мы просто…
  — Знаю, знаю, — сказал мистер Робинсон. — Не нужно все время извиняться. Вам нужно узнать. Вы просто хотите узнать, так же как некий мангуст. И миссис Бересфорд тоже. Ей тоже хочется узнать. Более того, судя по тому, что я о ней знаю, я бы осмелился сказать, что так или иначе она непременно узнает.
  — Вы считаете, что это сделает скорее она, чем я? Что она больше на это способна?
  — Ну, не знаю, возможно, вам не так хочется добраться до истины, как вашей супруге, но я считаю, что вы скорее сможете это сделать, потому что вы всегда отличались способностью находить необходимые источники информации. А отыскать подобные источники, относящиеся к далекому прошлому, не так-то просто.
  — Именно поэтому мне очень неловко из-за того, что пришлось вас побеспокоить. Я сам никогда бы на это не отважился. Во всем виноват этот Биток. Я имею в виду…
  — Знаю, кого вы имеете в виду. У него были в свое время бакенбарды, похожие на битки из баранины, и он очень ими гордился. Потому его так и называли. Очень милый человек. Очень хорошо работал. Да. Он послал вас ко мне, потому что знает: мне всегда интересны подобные вещи. Я, знаете ли, очень рано начал работать. Умел кое-что разнюхать и выяснить, что к чему.
  — А теперь занимаете самое высокое положение.
  — Кто вам это сказал? — возмутился мистер Робинсон. — Все это глупости.
  — Я так не думаю, — возразил Томми.
  — Ладно, что там, — сказал мистер Робинсон. — Некоторые люди естественно достигают высокого положения, других к этому просто вынуждают. Я принадлежу к последним. Я был просто вынужден заняться делами, которые, как оказалось, имели первостепенное значение.
  — Дело, связанное с… с Франкфуртом, не так ли?
  — И до вас, оказывается, дошли эти слухи? Ну, об этом я уже и не вспоминаю. Об этом вообще лучше помалкивать. Не думайте, что я откажусь отвечать на ваши вопросы. Вполне возможно, что я смогу удовлетворить ваше любопытство. Если я говорю, что некоторые события, которые произошли много лет назад, привели к другим известным событиям, представляющим известный интерес, к событиям, которые к тому же могут пролить свет на то, что происходит в настоящее время, то это может оказаться правдой. Я вполне это допускаю. Правда, я не очень понимаю, что вас может заинтересовать. Не так-то просто пытаться выяснить, что именно нужно, и отвечать на вопросы, связанные с далеким прошлым. Если у вас появится что-то, что может показаться мне интересным, непременно мне позвоните или… словом, так или иначе свяжитесь со мной. Придумаем какой-нибудь пароль, просто чтобы стало поинтереснее, совсем как в былые времена, как будто бы мы все еще что-то собой представляем. Как вы смотрите на «яблочное желе»? Вы, например, говорите, что ваша жена сварила яблочное желе и хочет прислать баночку мне. А я пойму, в чем дело.
  — Вы хотите сказать, что… что если я что-то выясню насчет Мери Джордан?.. Не вижу никакого смысла этим заниматься. Ведь она давно уже умерла.
  — Да. Умерла. Однако… вы понимаете, порой мы ошибочно судим о людях, основываясь на том, что кто-то сказал. Или написал.
  — Вы хотите сказать, что мы сделали неверные выводы относительно Мери Джордан? Что на самом деле она не такая уж и значительная личность?
  — Ну почему же? Она вполне могла быть значительной личностью. — Мистер Робинсон взглянул на часы. — К сожалению, нам придется прервать беседу. Ко мне через десять минут должен прийти один человек. Страшный зануда, но занимает высокий пост во властных структурах, а жизнь сейчас такая — сами понимаете. Правительство, правительство, всюду оно, и с этим необходимо мириться. Дома, на службе, в супермаркете, по телевизору. Личная жизнь. Вот чего нам теперь не хватает. Это ваше забавное приключение… Загадка, которую вы пытаетесь разгадать. Это и есть личная жизнь. Вы занимаетесь этим, не выходя за пределы личной жизни. Возможно, что-нибудь да обнаружите. Возможно, это будет интересно. Да. Может, обнаружите, а может, и нет. Пока не могу больше ничего вам сказать. Мне известны некоторые факты, о которых никто другой сообщить вам не может. Вполне возможно, что в недалеком будущем я мог бы вам о них рассказать. Но поскольку никого из участников уже нет в живых и все это произошло достаточно давно, мне кажется, в этом нет никакого смысла. — Робинсон помедлил немного и продолжал: — Я скажу вам одну вещь, которая может помочь вам в ваших расследованиях. Прочитайте репортажи о судебном процессе по делу капитана… не могу припомнить его фамилию. Его судили по обвинению в шпионаже, и он получил свой срок — вполне заслуженно, поскольку был предателем и изменником. Что же касается Мери Джордан…
  — Да?
  — Вы не все знаете об этой женщине. Могу вам кое-что сообщить, что поможет вам составить о ней правильное мнение. Мери Джордан была… вы можете назвать ее шпионкой, но она не была немецкой, вражеской шпионкой. Послушайте, что я вам скажу, мой мальчик… Никак не могу отделаться от искушения называть вас «мой мальчик». — Мистер Робинсон понизил голос и наклонился к собеседнику: — Она была наша, работала вместе с нами.
  Книга третья
  Глава 1
  Мери Джордан
  — Но это же полностью меняет дело, — сказала Таппенс.
  — Да, — подтвердил Томми. — Я был… я был просто потрясен.
  — Почему он тебе это сказал?
  — Я не знаю. Я подумал… у меня возникло предположение…
  — Что он за человек, Томми? Ты ничего мне о нем не рассказал.
  — Он желтый, — сказал Томми. — Желтый, огромный и толстый, а в остальном обычный и в то же время — как бы это сказать? — совсем необычный, ни на кого не похожий. Он… ну, словом, как сказал мой давний друг, это человек, находящийся на вершине.
  — Это про певцов говорят, что они находятся на вершине славы.
  — Ну почему, это выражение можно употреблять не только применительно к певцам.
  — Так в чем же дело? Создается впечатление, что он, сам того не желая, приоткрыл тебе завесу тайны.
  — Все это было так давно, — сказал Томми. — Давным-давно кануло в Лету. Сейчас все это уже не имеет никакого значения. Ты только посмотри, сколько давних событий предано гласности. Многое уже не скрывается. Рассказывают, как все на самом деле было. Что написал один, и что сказал другой, и по поводу чего разразился такой-то скандал, и почему о том-то и о том-то умалчивалось прежде.
  — Когда ты говоришь вот так, — сказала Таппенс, — я окончательно перестаю что-либо понимать. Все, оказывается, было не так, как мы считали прежде, да?
  — Что ты хочешь сказать этим «не так»?
  — Ну, я хочу сказать, не так, как мы считали раньше. Я хочу сказать… Что я хочу сказать?
  — Продолжай, пожалуйста, — сказал Томми. — Проясни, что ты имеешь в виду.
  — Именно то, что сказала. Все идет насмарку. То, что мы нашли в «Черной стреле», казалось нам вполне ясным. Кто-то зашифровал это сообщение в книге, вероятно тот мальчик, Александр, и, согласно его сообщению, кто-то из них — по крайней мере, он пишет «один из нас», — словом, кто-то из семьи или из домочадцев причастен к смерти Мери Джордан, но мы понятия не имеем, кто такая Мери Джордан, и мы оказались в тупике.
  — Что верно, то верно, ничего понять невозможно, — согласился Томми.
  — Ну, тебе-то не показалось, что все так уж непонятно. А я в полном недоумении. Мне не удалось ничего о ней разузнать. По крайней мере…
  — Судя по тому, что удалось выяснить тебе, она была немецкой шпионкой, ты это имеешь в виду?
  — Да, так все о ней говорят, и я считала, что это именно так. А вот теперь…
  — Да, — подтвердил Томми, — теперь мы знаем, что это неправда. Она была не немецкой шпионкой, а наоборот.
  — Нечто вроде английской шпионки.
  — Ну да, служила, как у нас говорят, в контрразведке или в органах безопасности. И явилась сюда в некоем качестве, чтобы что-то выяснить. Разузнать об этом… как его фамилия? Жаль, что я так плохо запоминаю фамилии. Я имею в виду этого офицера… не помню, морского или армейского. Того самого, который продал немцам секретные чертежи подводной лодки или что-то в этом роде. Ну да, теперь я уверен, что здесь было целое гнездо немецких шпионов, совсем как прежде, во времена «Н или М?», и они творили свои грязные дела.
  — Похоже, что было именно так.
  — И, надо полагать, ее послали сюда, чтобы она все разведала об их делах.
  — Понятно.
  — Итак, «один из нас» означает совсем не то, что мы думали. «Один из нас» означает «кто-то из соседей». Из тех, кто жил в этих краях. Но этот человек был как-то связан с домом или просто бывал там по каким-то делам. Значит, она умерла не своей смертью, а потому, что кому-то стала известна ее подлинная миссия. А Александр каким-то образом об этом проведал.
  — Вполне возможно, что она притворилась немецкой шпионкой. И подружилась с капитаном… как там его звали?
  — Назовем его капитан Икс, — сказал Томми, — если ты не в состоянии запомнить его фамилию.
  — Ну ладно, пусть будет капитан Икс. Итак, она с ним подружилась.
  — Кроме того, — продолжал Томми, — там находился еще один вражеский агент. Он был главой крупной организации. Жил в маленьком коттедже на побережье и, я сильно подозреваю, активно занимался пропагандой — писал всякие статьи, утверждая, что нам лучше всего объединиться с Германией, вступить с ней в союз и так далее.
  — Все так запутано, — сказала Таппенс. — Все эти планы и секретные документы, заговоры и шпионаж. Невозможно во всем этом разобраться. Ясно одно: мы, скорее всего, искали не там, где следует.
  — Ну, я не совсем с тобой согласен, — сказал Томми. — Я так не думаю.
  — Почему это? Почему ты не согласен?
  — Да потому, что если эта Мери Джордан была послана сюда для выяснения каких-то обстоятельств и если она действительно что-то выяснила, тогда они — я имею в виду капитана Икс и других людей из той же шайки, ведь были же у него наверняка подручные, — так вот, когда они обнаружили, что она что-то выяснила…
  — Опять ты сбиваешь меня с толку, — сказала Таппенс. — Когда ты говоришь вот таким образом, я вообще перестаю что-либо понимать.
  — Так вот, когда они обнаружили, что ей известно об их закулисной деятельности, им ничего не оставалось, кроме как…
  — Заставить ее замолчать, — закончила за него Таппенс.
  — Это звучит совсем как у Филипса Опенгейма, — сказал Томми. — А он писал гораздо раньше четырнадцатого года.
  — Ну, как бы там ни было, им пришлась заставить Мери Джордан замолчать, прежде чем она успеет сообщить о том, что она узнала.
  — Вполне возможно, что ей к тому же удалось завладеть какими-нибудь важными документами или письмами.
  — Да, понимаю, что ты имеешь в виду. Мы должны искать не там, где искали раньше, а среди других людей. Если она была лишь одной из тех, кто должен был умереть от ядовитых трав и корений, ошибочно попавших в кухню из огорода, тогда я никак не могу понять, почему Александр пишет «один из нас». Ясно, что это не мог быть один из членов его семьи.
  — Совсем не обязательно, чтобы отравителем был кто-то из домочадцев, — сказал Томми. — Любой человек мог набрать ядовитых листьев, похожих на те, что идут в пищу, связать их в пучок и подбросить на кухню. И совсем не обязательно они должны были оказаться смертельными. Вполне достаточно было того, чтобы все почувствовали себя неважно, вызвали врача, и врач, взяв на анализ пищу, обнаружил бы в ней присутствие ядовитого растения, которое по ошибке попало на кухню, а потом в пищу. Никто не подумал бы, что это было сделано нарочно.
  — Но тогда умерли бы все, кто находился за столом, — возразила Таппенс. — Или по крайней мере заболели бы.
  — Совсем не обязательно, — сказал Томми. — Предположим, они хотели отравить определенного человека, в данном случае Мери Джордан. Так вот, они дали бы ей смертельную дозу перед обедом, скажем с коктейлем, или же после обеда вместе с кофе, добавив туда чистый дигиталин или аконит — словом, то, что содержится в наперстянке.
  — Аконит содержится совсем в другом растении, оно так и называется — аконит, или борец, — уточнила Таппенс.
  — Не надо демонстрировать свою эрудицию, — сказал Томми. — Важно то, что все получают слабую дозу яда, все чувствуют себя плохо, но умирает только один человек. Разве не понятно, что если однажды все заболевают после обеда или ужина, то тут же выясняется причина и обнаруживается отравление — такие вещи случаются сплошь и рядом? Всем известны случаи отравления ядовитыми грибами, дети часто отравляются ядовитыми ягодами. Все понимают, что это обыкновенная ошибка, и человек совсем не обязательно умирает. А если умирает кто-то один из всей компании, то всегда можно сказать, что у этого человека аллергия на определенный продукт, поэтому именно он умер, тогда как остальные живы. Ты понимаешь, все с готовностью отнесут случившееся на счет банальной ошибки и не станут дознаваться до истинной причины случившегося.
  — Возможно, она, как и все другие, почувствовала себя неважно, а потом, позже, ей дали настоящую дозу, добавив яд в утренний чай или кофе, — предположила Таппенс.
  — Я уверен, что у тебя на этот счет найдется масса разных предположений.
  — Да, именно на этот счет, — согласилась Таппенс. — А как же все остальное? Кто, зачем и почему? Кто это «один из нас»? Говоря «один из нас», мы имеем в виду: у кого была возможность это сделать? Человек, который жил в доме, возможно, чей-нибудь друг? Кто-нибудь привез, например, письмо, скорее всего подложное, в котором говорилось: «Окажите любезность моей приятельнице миссис имярек такой-то, которая живет в ваших краях. Ей так хочется увидеть ваш прелестный садик» — или что-нибудь в таком же духе. Ничего не может быть проще.
  — Согласен.
  — В таком случае, — сказала Таппенс, — в доме, возможно, до сих пор хранится что-то, и этим объясняется то, что случилось со мной сегодня, да и вчера тоже.
  — А что случилось вчера, Таппенс?
  — Когда я катилась с холма на этой дурацкой тележке, у нее отвалилось колесо, и я полетела вверх тормашками прямо в колючий куст. Я чуть не… все действительно могло плохо кончиться. Этот глупый старик Айзек должен был как следует позаботиться о том, чтобы все было в порядке. Он заверил меня, что действительно осмотрел тележку и что она была в порядке.
  — На деле оказалось не так.
  — Конечно. Потом он говорил, что кто-то, наверное, трогал эту тележку и что-то сделал с колесами, потому они и соскочили.
  — Таппенс, — сказал Томми, — ты понимаешь, что уже не первый раз с нами здесь что-то случается? Помнишь, как что-то свалилось мне на голову в библиотеке?
  — Ты хочешь сказать, что от нас хотят избавиться? Но это означает…
  — Это означает, — сказал Томми, — что что-то есть, причем это что-то находится здесь, в нашем доме.
  Томми и Таппенс озадаченно посмотрели друг на друга. Тут было о чем подумать. Таппенс три раза порывалась заговорить, но каждый раз удерживалась, продолжая думать. Первым заговорил Томми:
  — Как он реагировал на случившееся? Что сказал по поводу «Верной любви»? Я имею в виду Айзека.
  — Он сказал, что этого следовало ожидать, что тележка старая, что там все сгнило и проржавело.
  — Но ведь он также сказал, что, наверное, кто-то трогал эту тележку?
  — Да, — подтвердила Таппенс. — Он совершенно определенно это утверждал. «Да, — говорил он, — эти ребятишки до нее добрались. Экие пострелята. Им нравилось снимать и надевать колеса». Я, правда, никого там не видела. Но они, конечно, постарались бы сделать это незаметно, так, чтобы я их не поймала. Дожидались, верно, когда я уйду из дому… Я спросила, не думает ли он, что это просто… ну, просто шалости.
  — Что же он на это ответил? — поинтересовался Томми.
  — Он даже не знал, что сказать.
  — Мне кажется, это вполне могла быть обыкновенная шалость, — сказал Томми. — Люди иногда склонны пошутить.
  — Ты хочешь сказать, что кто-то предполагал, что я буду продолжать кататься, как дурочка, на этой тележке, а потом колесо соскочит и она разлетится? Но это же глупо, Томми.
  — Звучит действительно глупо, — согласился Томми, — но глупости иногда оборачиваются серьезными делами. Все зависит от того, где и почему они случаются.
  — Не могу себе представить это «почему».
  — Можно попробовать догадаться — представить себе наиболее вероятное объяснение, — сказал Томми.
  — И что ты считаешь наиболее вероятным?
  — Можно предположить, что нас хотят отсюда выжить, хотят, чтобы мы уехали из этого дома.
  — Но почему же? Ведь если кому-то хочется заполучить этот дом, можно было бы просто предложить нам продать его.
  — Да, конечно, это вполне можно было сделать.
  — Вот я и не понимаю… Ведь, насколько мне известно, никто не собирался покупать этот дом. Считалось, что он продается достаточно дешево, но только потому, что он такой старомодный, и еще потому, что в него необходимо было вложить достаточно много денег.
  — Не могу поверить, что кому-то понадобилось от нас избавиться. Разве что им не понравилось, что ты задаешь слишком много вопросов, что-то разнюхиваешь, что-то выписываешь из книг.
  — Ты хочешь сказать, что я расшевелила нечто, что, по мнению некоторых людей, шевелить отнюдь не следует?
  — Что-то в этом духе, — подтвердил Томми. — Я хочу сказать, если бы нам вдруг разонравилось жить здесь и мы съехали бы отсюда, выставив дом на продажу, это их вполне устроило бы. Я не думаю, что они…
  — Кого ты имеешь в виду, говоря «они»?
  — Понятия не имею, — признался Томми. — Кто такие «они», попытаемся выяснить позже. А пока это просто они, и только. Есть мы, и есть они. Мы должны разделять эти два понятия.
  — А Айзек?
  — Не понимаю, что ты хочешь сказать.
  — Сама не знаю. Просто подумала, не замешан ли он в этих делах.
  — Он очень старый человек, давно здесь живет и многое знает. Как ты думаешь, если бы ему сунули пятерку, согласился бы он сделать с тележкой то, что было сделано?
  — Вряд ли, — возразила Таппенс. — У него не хватило бы мозгов.
  — Мозги для этого не требуются, — продолжал Томми. — Много ли нужно мозгов для того, чтобы взять пятифунтовую бумажку и отвинтить пару винтиков или сломать какую-нибудь деревяшку, так чтобы в следующий раз, когда тебе вздумается поиграть с тележкой, ты полетела бы с горы вверх тормашками?
  — Мне кажется, ты выдумываешь, все это глупости, — сказала Таппенс.
  — Ну что же, ты тоже кое-что выдумала, не умнее, чем это.
  — Но все, что я выдумывала, сходилось, — сказала Таппенс. — Все сходилось с тем, что мы впоследствии узнавали.
  — Да, но результаты моих расспросов или расследований, если тебе угодно их так называть, показывают, что все, что мы узнали, оказалось не совсем верным.
  — Ты подтверждаешь то, что я только что сказала, а именно: твои данные полностью опровергают наши домыслы. Я хочу сказать: мы теперь знаем, что Мери Джордан не была вражеским агентом, совсем наоборот, она была агентом британским и находилась здесь со специальным заданием. Вполне возможно, что она свое задание выполнила.
  — В таком случае, — сказал Томми, — исходя из полученной мною информации, следует предположить, что ее задача заключалась в том, чтобы добыть определенные сведения.
  — Скорее всего, собрать сведения о капитане Икс, — сказала Таппенс. — Ты должен узнать его имя, как-то скучно называть его все время капитаном Икс.
  — Ладно, — проворчал Томми. — Но ты же знаешь, как это трудно.
  — И она эти сведения собрала и отправила соответствующее донесение. А оно, возможно, попало не по назначению, — сказала Таппенс.
  — Какое еще донесение? — удивился Томми.
  — Ну, сообщение, которое ей предстояло передать через связного.
  — Ну а дальше?
  — Как ты думаешь, мог это быть ее отец, или дед, или другой какой-нибудь родственник?
  — Мне кажется, не мог, — сказал Томми. — Подобные вещи так не делаются. И вообще, вполне возможно, что она просто взяла себе псевдоним Джордан или так решило ее начальство, потому что фамилия эта вполне заурядная и вполне подходящая, если она должна была считаться наполовину немкой. Возможно также, что ее перебросили сюда с другого задания, не связанного с немцами.
  — Не связанного с немцами, — повторила Таппенс, — и не здесь, а за границей. Итак, в каком качестве она здесь появилась? О боже, нам предстоит начать с выяснения, в качестве кого… Как бы то ни было, она явилась сюда и что-то обнаружила и либо передала это кому следует, либо нет. Я хочу сказать, она, возможно, даже ничего не писала, а просто поехала в Лондон и передала то, что нужно, на словах. Встретилась, к примеру, с кем следует в Риджент-парке.
  — Обычно, — сказал Томми, — это делается так. Ты связываешься с человеком из того посольства, с которым имеешь дело, и встречаешься с ним именно в Риджент-парке, и…
  — Или оставляешь соответствующую информацию в дупле определенного дерева. Кажется невероятным, да? Больше похоже на влюбленных, которые оставляют в дупле письма друг для друга.
  — Если им приходится прибегать к этому способу, то передаваемая информация зашифровывается в форме любовных писем.
  — Отличная идея! — воскликнула Таппенс. — Только мне кажется, что они… Господи, ведь все это было так давно! Как трудно сдвинуться с места! Чем больше узнаешь, тем труднее понять, что к чему. Но ведь мы не собираемся на этом останавливаться, верно, Томми?
  — Ни минуты не сомневаюсь, что ты-то уж точно не остановишься, — со вздохом проговорил Томми.
  — А тебе хотелось бы все это бросить?
  — Пожалуй, да. Насколько я понимаю, это дело…
  — Ну, знаешь, — перебила его Таппенс, — не могу себе представить, что ты можешь бросить свежий след. Это невозможно. А мне и подавно было бы трудно это сделать. Я хочу сказать, что все равно буду об этом думать и волноваться. Вполне могу даже лишиться аппетита.
  — Дело вот в чем, — сказал Томми. — Мы как будто бы знаем, с чего все началось. Шпионаж. Шпионаж с нашей стороны. Определенные цели. Возможно, в какой-то степени цель эта была достигнута. Но мы не знаем второго действующего лица. Со стороны противника. Я хочу сказать, что здесь непременно должен был действовать некто, и этот некто был человеком из органов безопасности. Предатель, который маскировался под преданного слугу своей страны.
  — Да, — сказала Таппенс. — Вполне с этим согласна. Это весьма вероятно.
  — И Мери Джордан должна была установить связь с этим человеком.
  — Установить связь с капитаном Икс?
  — Мне кажется, да. Или же с друзьями капитана Икс и выяснить, что на самом деле происходит. Для того чтобы это сделать, ей, по-видимому, необходимо было приехать сюда.
  — И ты считаешь, что Паркинсоны — нам, похоже, никак не обойтись без Паркинсонов, если мы вообще хотим что-то выяснить, — причастны к этому делу? Что Паркинсоны работали на противника?
  — Да нет, это маловероятно, — сказал Томми.
  — Тогда я вообще не понимаю, что к чему.
  — Мне кажется, что большую роль во всем этом деле играет дом, — сказал Томми.
  — Дом? Но ведь здесь после них жили другие люди, разве не так?
  — Ну конечно, жили. Но я не думаю, что эти люди были похожи… были похожи на тебя, Таппенс.
  — Что ты хочешь этим сказать?
  — Ну, они не интересовались старыми книгами, не делали выписок, в книгах не обнаруживались интересные вещи. Они ничем не напоминали мангустов. Они просто селились в доме и жили в нем, а в верхних комнатах с книгами жили, скорее всего, слуги, туда хозяева даже не заходили. Вполне возможно, что в доме что-то спрятано. Может быть, это сделала Мери Джордан. Спрятала, чтобы кто-то это взял, а может быть, она сама потом собиралась извлечь из своего тайника спрятанное и передать кому нужно в Лондоне, отправившись туда под каким-нибудь предлогом. К зубному врачу, например. Или навестить старую приятельницу. Ничего нет проще. Она раздобыла какие-то документы или письма и спрятала их в доме. Тебе не кажется, что они до сих пор находятся в доме?
  — Нет, я так не думаю. Но нам ведь ничего не известно. Кто-то боится, что мы можем это обнаружить или уже обнаружили, и хочет выжить нас из дома или же заполучить то, что мы, возможно, нашли, — ведь им самим так и не удалось ничего найти, хотя они, несомненно, искали все эти годы, а потом, наверное, решили, что интересующая их вещь спрятана не в доме, а где-то снаружи. О, Томми, ведь так еще интереснее, правда?
  — Но ведь это всего лишь наши догадки, — заметил Томми.
  — Ах, не будь таким занудой. Буду искать теперь и вокруг дома, а не только внутри…
  — Что же ты собираешься делать? Перекопать весь огород?
  — Нет. Осмотреть все шкафы, чуланы, словом, все закоулки. Кто знает? О, Томми!
  — О, Таппенс! А ведь мы так мечтали о тихой, спокойной старости.
  — Никакого покоя пенсионерам! Кстати, это тоже идея.
  — Что?
  — Поеду-ка я в клуб и поговорю со стариками-пенсионерами. Раньше я как-то об этом не подумала.
  — Ради всего святого, Таппенс, будь осторожна, — взмолился Томми. — Мне впору сидеть дома, чтобы присматривать за тобой. Но ведь я должен завтра ехать в Лондон, мне нужно там кое-что разузнать.
  — А я буду заниматься расследованием здесь, — заявила Таппенс.
  Глава 2
  Таппенс ведет расследование
  — Надеюсь, я вам не помешала, — сказала Таппенс. — Свалилась как снег на голову. Надо было, конечно, предварительно позвонить, на случай если вас не окажется дома или вы заняты. Но я зашла просто так и могу сразу же уйти, если хотите. Я нисколько не обижусь, уверяю вас.
  — Да что вы, мне очень приятно вас видеть, миссис Бересфорд.
  Миссис Гриффин слегка подвигалась в кресле, чтобы было удобнее спине, и посмотрела на Таппенс с явным удовольствием:
  — Так приятно, знаете ли, когда в наших краях появляются новые люди. Мы уже так привыкли друг к другу, что каждое новое лицо доставляет нам радость. Настоящую радость! Надеюсь, вы с мужем как-нибудь приедете ко мне отобедать. Я не знаю, когда ваш муж возвращается домой. Он ведь почти каждый день ездит в Лондон, не так ли?
  — Да, вы правы, — ответила Таппенс. — Это очень любезно с вашей стороны. Надеюсь, вы тоже приедете к нам посмотреть на наш дом, когда мы окончательно приведем его в порядок. Каждый день я говорю себе, что теперь вроде бы все в порядке, но потом оказывается, что еще что-то недоделано.
  — В этом смысле все дома похожи один на другой, — заметила миссис Гриффин.
  Миссис Гриффин было девяносто четыре года. Эта информация поступила к Таппенс из различных источников, таких, как приходящая прислуга, старик Айзек, девушка Гвенда из почтового отделения и многие другие. Старушка всегда старалась сидеть прямо — так ее меньше мучили ревматические боли, — и эта прямая посадка в сочетании с аккуратным подтянутым видом способствовала тому, что выглядела она значительно моложе. Несмотря на морщинистое лицо и седые волосы, прикрытые кружевным шарфом, завязанным под подбородком, она чем-то напоминала Таппенс ее двоюродных бабушек. Она носила бифокальные очки и слуховой аппарат — впрочем, к его помощи ей приходилось прибегать довольно редко. Держалась она достаточно бодро и, судя по ее виду, могла бы прожить лет до ста, а то и до ста десяти.
  — Чем вы все это время занимаетесь? — спросила миссис Гриффин. — Насколько я знаю, электрики уже сделали все, что нужно, и больше вам не докучают. Мне об этом сказала Дороти, то есть миссис Роджерс. Раньше она жила у меня в прислугах, а теперь только приходит убираться два раза в неделю.
  — Да, слава богу, кончили, — сказала Таппенс. — Я постоянно попадала ногой в отверстия, которые они устраивали. В сущности, я зашла вот зачем, — продолжала она. — Это, наверное, глупо, но просто стало интересно. Вам, наверное, тоже покажется, что это страшно глупо. Дело в том, что я приводила в порядок книжные полки. Мы купили у прежних владельцев дома вместе с некоторым другим домашним скарбом старые книги. В основном это детские книжки, очень старые, но среди них я нашла такие, которыми зачитывалась в детстве.
  — Ах да, — сказала миссис Гриффин, — я вполне вас понимаю, понимаю, какое это удовольствие — снова подержать в руках любимые книжки, иметь возможность их перечитать. «Пленник Зенды», например. Кажется, «Пленника Зенды» читала мне моя бабушка. А потом я и сама ее перечитывала. Замечательная книжка. Такая романтичная. Это первый роман, который детям разрешали читать. Вообще-то романы детям в те времена читать не давали, их чтение не поощрялось. Моя мать и бабушка не разрешали мне читать романы по утрам. Раньше их почему-то называли «историями». По утрам можно было читать только исторические книги и вообще что-нибудь серьезное, а «истории» — это для удовольствия, и потому их разрешалось читать только вечером.
  — Да, я знаю, — сказала Таппенс. — Словом, я нашла множество книг и с удовольствием их читаю. Например, книги миссис Молсуорт.
  — «Комната с гобеленами»! — воскликнула миссис Гриффин с энтузиазмом.
  — Ну да, «Комната с гобеленами» — моя любимая книжка.
  — Ну а мне больше нравилась «Ферма на четырех ветрах», — сказала миссис Гриффин.
  — Да, эта книжка тоже там есть. И еще много других. Самые разные авторы. Но когда я дошла до нижней полки, то обнаружила под ней довольно глубокий пролом в полу — видимо, пробитый чем-то тяжелым при перестановке мебели, — а в нем уйму разных вещей. В основном старые потрепанные книги, но среди них — вот это.
  Таппенс достала пакет, завернутый в коричневую бумагу.
  — Это книга записи дней рождения, — сказала она. — Старинная книга памятных дат. Там я нашла и ваше имя. Ведь ваша девичья фамилия была Моррисон. Уинифрид Моррисон, верно?
  — О господи! Совершенно верно.
  — И она значится в этой книге. Вот я и подумала, что вам, возможно, будет интересно, и принесла, чтобы вы сами посмотрели. Может быть, вы там найдете имена ваших старых друзей, а может, и другие, которые будет приятно вспомнить.
  — Ах, как это мило с вашей стороны, моя дорогая. Я с большим удовольствием посмотрю. Знаете, в старости так приятно вспомнить что-то из прошлого! Вы очень, очень любезны.
  — Она такая старая и потрепанная, и чернила местами выцвели, — сказала Таппенс, протягивая книгу миссис Гриффин.
  — Ну-ка, ну-ка, — говорила миссис Гриффин, — и верно. Вы знаете, в свое время у каждого была своя книга дней рождения, но потом этот обычай отжил. Мое поколение было, вероятно, последним в этом смысле. А вот нам это очень нравилось. У каждой из моих школьных подруг была такая книга. Ты записывала свое имя в их книги, а они — в твою.
  Она взяла у Таппенс книгу, открыла ее и стала читать, водя пальцем по страницам.
  — Боже мой, боже мой, — бормотала она. — Как оживает прошлое! Да, конечно. Вот Элен Джилберт, а вот и Дейзи Шерфилд, да, прекрасно ее помню. У нее еще была во рту такая штучка, которую вставляют, чтобы выпрямить кривые зубы. Кажется, она называется скобка. И она постоянно ее вынимала. Говорила, что терпеть ее не может. А вот Эдди Кроун и Маргарет Диксон. Да, да. Какой у них у всех прекрасный почерк. Теперь девушки так не пишут. А уж запись моего племянника! Ничего не могу в ней разобрать. Словно написано не буквами, а какими-то иероглифами. Приходится просто догадываться, что означает то или иное слово. Молли Шорт. Да, она немного заикалась. Как все это живо вспоминается.
  — Думаю, сейчас уже немного осталось, я хочу сказать… — Таппенс замолкла, боясь допустить какую-нибудь бестактность.
  — Вы, наверное, думаете, что никого из этих девушек уже нет на свете. Ну что же, вы правы. Большинство из них действительно умерли, однако не все. У меня сохранилось еще немало знакомых со времен моей молодости. Правда, живут они не здесь, потому что многие девушки, с которыми я дружила, вышли замуж и покинули эти места. Кто-то уехал за границу следом за мужем-военным, другие просто переселились в другие города. Две мои самые старинные подруги живут в Нортумберленде. Да, все это очень интересно.
  — А Паркинсоны? — спросила Таппенс. — Помните ли вы кого-нибудь из них? В этой книге не значится никого с такой фамилией.
  — О нет, они жили гораздо раньше. А вы хотите что-нибудь узнать о Паркинсонах?
  — Да, вы правы. Из чистого любопытства. Просто, разбирая старые бумаги, я наткнулась на имя мальчика, Александра Паркинсона, а потом, бродя однажды по кладбищу, увидела его могилу. Оказывается, он умер в отроческом возрасте. Вот мне и захотелось узнать о нем побольше.
  — Да, он очень рано умер, — подтвердила миссис Гриффин. — Все тогда думали, как это грустно, когда умирает такое юное существо. Это был очень одаренный мальчик, и ему прочили блестящее будущее. Он ведь и не болел, просто отравился, съел что-то неподобающее во время пикника. Так мне рассказывала миссис Хендерсон. Она много чего помнит об этих Паркинсонах.
  — Миссис Хендерсон? — живо переспросила Таппенс.
  — Вы ее, наверное, не знаете. Она живет в доме для престарелых. Он называется «Медоусайд». Это недалеко отсюда, милях в двенадцати-пятнадцати. Поезжайте туда и поговорите с ней. Она многое может вам рассказать о доме, в котором вы теперь живете. В ту пору он назывался «Ласточкино гнездо». Теперь-то вроде называется как-то по-иному, верно?
  — «Лавры».
  — Миссис Хендерсон старше меня, хотя она была самой младшей в огромной семье. Одно время она служила гувернанткой. А позже стала чем-то вроде компаньонки или сиделки для миссис Беддингфилд, которой тогда принадлежало «Ласточкино гнездо», или по-теперешнему «Лавры». Она очень любит поговорить о старых временах. Вам следует непременно поехать и повидаться с ней.
  — Но, может, ей будет неприятно…
  — О, моя дорогая, напротив, ей будет очень приятно. Непременно поезжайте. Так и скажите, что это я вам посоветовала. Она меня прекрасно помнит, и меня, и мою сестру Розмари, и я иногда навещаю ее, только вот в последние годы не ездила, потому что мне трудно передвигаться. А еще повидайте миссис Хенли, она живет… как же это теперь называется?.. кажется, «Эпл-Три-Лодж». Это тоже заведение для стариков. Уровень несколько иной, но условия вполне приличные, а уж сплетен там! Я уверена, они очень обрадуются вашему визиту. Им ведь ужасно скучно, так что всякое новое лицо доставляет им огромное удовольствие.
  Глава 3
  Томми и Таппенс обмениваются информацией
  — У тебя усталый вид, — сказал Томми, когда супруги Бересфорд, закончив обедать, направились в гостиную, где Таппенс тяжело опустилась в кресло. Она несколько раз глубоко вздохнула, а потом зевнула.
  — Усталый вид? У меня просто нет сил.
  — Чем же ты занималась? Надеюсь, не трудилась в саду.
  — Если я и переутомилась, то не от физической работы, — холодно сказала Таппенс. — Я делала то же самое, что и ты. Занималась расследованием.
  — Весьма утомительное занятие, вполне с тобой согласен. Где же именно? Позавчера, когда ты была у миссис Гриффин, тебе, по-видимому, удалось узнать не особенно много интересного, разве не так?
  — А мне кажется, что я узнала достаточно. Правда, от первого визита толку было мало. Но, во всяком случае, кое-что я раздобыла.
  Открыв сумочку, она принялась рыться в ней, пытаясь отыскать свою объемистую записную книжку. Наконец ей это удалось.
  — Каждый раз, узнав что-нибудь интересное, я беру себе на заметку. Здесь, например, у меня имеется меню китайского обеда.
  — Ну и что из этого воспоследовало?
  — В результате я узнала множество гастрономических тонкостей. Например… Я беседовала с двумя стариками, чьих имен не запомнила…
  — Вот имена и фамилии надо непременно запоминать.
  — Да, но меня интересуют не имена людей, с которыми я беседую, а то, что они мне рассказывают. А они пришли в невероятное возбуждение, рассказывая об одном званом обеде, на котором они присутствовали, и великолепном блюде, которое там подавали. По-видимому, им тогда впервые довелось отведать салат из крабов. Им приходилось слышать, что в самых богатых и фешенебельных домах после мясного блюда подается именно такой салат, однако пробовать его никогда прежде не доводилось.
  — Ну, в такой информации мало полезного, — заметил Томми.
  — Ты ошибаешься, кое-что полезное есть, потому что они навсегда запомнили этот день. Я спросила, почему они его запомнили. Оказывается, потому, что в этот день проводилась перепись.
  — Что? Какая перепись?
  — Ну, ты же знаешь, время от времени проводится перепись населения. У нас она проходила в прошлом году… нет, кажется, в позапрошлом. Это когда все граждане отвечают на многочисленные вопросы и все сообщаемые сведения фиксируются в соответствующих бланках. Если у вас в доме кто-то гостит или останется в этот день ночевать, ему или ей также предстоит пройти через процедуру переписи вместе с вами. Короче говоря, во время званого обеда в дом явились переписчики, и всем гостям, а их было множество, пришлось отвечать на вопросы. По мнению моих собеседников, это была дурацкая процедура и абсолютно неприличная, потому что присутствующим на обеде пришлось отвечать на множество неудобных вопросов. Например: есть ли у вас дети, а если есть, то состоите ли вы в браке, или, допустим, вы обязаны сообщить, что дети у вас есть, хотя в браке вы не состоите. И тому подобные вопросы. Все гости были ужасно расстроены и чувствовали себя неловко. Мои собеседники тоже были огорчены. Но огорчены они были не процедурой переписи, а тем, что в тот вечер случилось.
  — Перепись может оказаться весьма полезной, если тебе известна точная ее дата, — заметил Томми.
  — Ты хочешь сказать, что можно это проверить?
  — Ну конечно. Если речь идет о каком-то конкретном человеке, это совсем нетрудно сделать.
  — Они вспомнили, что в тот вечер шел разговор о Мери Джордан. Все говорили о том, как она им раньше нравилась, какой славной девушкой она казалась. Они никогда в жизни не поверили бы… ну, ты же знаешь, что говорится в таких случаях. А потом еще: «Она же наполовину немка, нужно было хорошенько подумать, прежде чем ее нанимать».
  Таппенс поставила перед собой чашку кофе и поуютнее устроилась в кресле.
  — Что-нибудь важное? — спросил Томми.
  — Ничего особенного, — ответила Таппенс. — Впрочем, возможно, что-то и есть. Во всяком случае, им это было известно. Большинство из них слышали эту историю от своих старших родственников или еще от кого-нибудь. Рассказывались всякие случаи о том, как куда-то прятали или где-то находили какие-то вещи. В частности, о чьем-то завещании, спрятанном в китайской вазе. Что-то говорилось об Оксфорде и Кембридже, хотя не понимаю, как можно что-то спрятать в Оксфорде или Кембридже. Весьма маловероятно.
  — А может, у кого-то был племянник-студент, — предположил Томми, — который и увез нечто важное в Оксфорд или Кембридж.
  — Возможно, конечно, однако маловероятно.
  — А о самой Мери Джордан что-нибудь говорилось?
  — Только на уровне слухов — о том, что она была немецкой шпионкой. Никто не знал ничего определенного, только слышали — от тетушки, бабушки, мамашиной кузины, от приятеля дядюшки Джона, который служил во флоте и наверняка все знал об этом деле.
  — А о том, как она умерла, говорили?
  — Причиной ее смерти считали наперстянку, которую по ошибке приняли за шпинат. Все отравились, но остались в живых, а она умерла.
  — Интересно. Та же самая история, только другой антураж.
  — Слишком много высказывалось разных соображений, — продолжала Таппенс. — Одна из женщин, — кажется, ее зовут Бесси — сказала: «Я об этом слышала только от моей бабушки, она иногда об этом рассказывала, но все это случилось задолго до нее, и я уверена, что она что-нибудь да напутала». Понимаешь, Томми, когда все говорят одновременно, то невозможно ничего понять, все путается. Много говорилось о шпионах, об отравлениях во время пикника и так далее. Я не могла выяснить точную дату происшедшего — кто же может точно назвать дату, если он услышал эту историю от своей бабушки. Если она говорит: «В то время мне было шестнадцать лет, и я была просто потрясена», ты не имеешь ни малейшего понятия о том, сколько ей лет сейчас. Возможно, она скажет, что ей девяносто — старушки после восьмидесяти любят прибавлять себе лишние годы, — а вот когда ей семьдесят, она непременно скажет, что ей пятьдесят два.
  — Мери Джордан, — задумчиво проговорил Томми, цитируя Александра Паркинсона, — умерла не своей смертью. Он что-то подозревал. Хотелось бы знать, не сообщал ли он о своих подозрениях полиции.
  — Ты имеешь в виду Александра?
  — Да. Вполне возможно, что он слишком много болтал и потому умер сам. От него ведь очень многое зависело, верно?
  — Мы знаем точную дату его смерти, потому что она указана на могильной плите. Что же касается Мери Джордан, то мы до сих пор не знаем, когда она умерла и почему.
  — Но в конце концов узнаем, — сказал Томми. — Если составить списки разных имен, с указанием дат и прочих сведений, то просто удивишься. Удивишься, сколько можно узнать, сопоставляя различные данные и случайные реплики.
  — У тебя так много полезных знакомых, — с завистью заметила Таппенс.
  — У тебя тоже.
  — Да нет, не так уж много.
  — Как же не много? Они у тебя действуют, — сказал Томми. — Ты отправляешься в гости к старушке, взяв с собой книгу дней рождения. Потом я узнаю, что ты виделась с кучей стариков и старушек в доме для престарелых — или как он там называется — и узнала все, что случалось во времена их бабушек — родных и двоюродных, какого-нибудь крестного, дядюшки Джона, а может быть, и старого адмирала, который рассказывал истории о шпионаже. Дай только зацепиться за какую-нибудь дату, что-то узнать и уточнить, и — как знать? — что-нибудь может получиться.
  — Хотелось бы выяснить, кто были эти студенты, которые что-то там спрятали в Оксфорде или Кембридже.
  — На шпионаж это не похоже, — заметил Томми.
  — Нет, не похоже, — согласилась Таппенс.
  — А что, если обратиться к докторам и старым священникам, попробовать их расспросить? — предложил Томми. — Впрочем, не думаю, что это способно нас куда-нибудь привести. Слишком все это далеко, а нам почти ничего не известно. Мы не знаем… Кстати, Таппенс, больше с тобой ничего подозрительного не случалось? Были еще попытки?
  — Ты хочешь спросить, не покушался ли кто-нибудь на мою жизнь за последние два дня? Нет, никто не покушался. На пикники меня не приглашали, тормоза у машины в полном порядке, в кладовке, правда, имеется средство для борьбы с сорняками, но банка даже еще не откупорена.
  — Айзек держит ее под рукой, с тем чтобы угостить тебя, когда тебе захочется съесть бутерброд.
  — Бедненький Айзек, — сказала Таппенс. — Не нужно так плохо говорить о нем. Он становится моим лучшим другом. Кстати, интересно… это мне напоминает…
  — О чем напоминает?
  — Не могу вспомнить. Когда ты говорил про Айзека, мне вспомнилось…
  — О господи, — вздохнул Томми.
  — Про одну старушку говорили, — сказала Таппенс, — что она каждый вечер перед сном все свои драгоценности складывала в перчатку. Кольца, серьги и все прочее. А про другую говорили, что она пользовалась миссионерской копилкой. Знаешь, есть такие фарфоровые штуки со специальной этикеткой «Для падших и заблудших». Однако деньги, разумеется, предназначались отнюдь не для падших и заблудших. Она опускала туда пятифунтовые бумажки, копила их на черный день, а когда копилка наполнялась, покупала себе другую, а старую разбивала.
  — А пять фунтов наверняка тратила, — заметил Томми.
  — Вполне возможно, что так оно и было. Моя кузина Эмлин, бывало, говорила: «Никто не станет красть у падших и заблудших, а также у миссионеров. Если кто разобьет такую копилку, кто-нибудь непременно это заметит».
  — Не попадались ли тебе старые проповеди среди книг, когда ты их разбирала?
  — Нет. А что?
  — Я просто подумал, что это самое подходящее место, для того чтобы что-нибудь спрятать. Какие-нибудь особенно скучные неудобочитаемые опусы, у которых вырвана вся середина.
  — Ничего подобного там не было. Я бы непременно заметила.
  — И что, стала бы читать?
  — Ну конечно нет.
  — В том-то и дело, — сказал Томми. — Читать не стала бы, просто выбросила бы, и все тут.
  — «Венец успеха». Вот эту я запомнила. Там было два экземпляра. Ну что же, будем надеяться, что наши усилия увенчаются успехом.
  — Что-то не верится. «Кто убил Мери Джордан?» Вот какую книгу нам с тобой придется когда-нибудь написать.
  — Если мы это узнаем, — мрачно изрекла Таппенс.
  Глава 4
  Какие возможности таит в себе хирургическая операция
  — Что ты делаешь сегодня вечером, Таппенс? Будешь помогать мне составлять эти списки имен, дат и прочих вещей?
  — Пожалуй, нет, — отозвалась Таппенс. — Мы же все это уже делали. Ужасно скучно и утомительно записывать все на бумаге. К тому же я иногда ошибаюсь, верно?
  — Ну, в этом тебе не откажешь. Ты действительно наделала ошибок.
  — Мне хотелось бы, чтобы и ты иногда делал ошибки. Твоя аккуратность иногда действует мне на нервы.
  — Так что же ты собираешься делать?
  — Пожалуй, немножко подремала бы. Впрочем, нет, я не собираюсь расслабляться, — заявила Таппенс. — Пойду-ка я лучше вспорю брюхо Матильде.
  — Прошу прощения?
  — Я сказала, что пойду и вспорю брюхо Матильде.
  — Что с тобой происходит, Таппенс? В тебе появилась какая-то жестокость.
  — Я говорю о Матильде. Она находится в КК.
  — О чем ты говоришь? Что значит — она находится в КК?
  — Это то место, куда складывали всякий хлам. Матильда — это лошадь-качалка, та самая, у которой дырка в животе.
  — Ах вот что. И ты… ты собираешься исследовать ее внутренности?
  — Именно это я намерена сделать. Не хочешь пойти со мной и помочь?
  — По совести говоря, нет.
  — Томми, будь так добр, пойдем, пожалуйста, со мной и помоги мне, — взмолилась Таппенс.
  — Если так, — вздохнул Томми, — то я вынужден согласиться. По крайней мере, не так скучно, как составлять списки. А где Айзек? Он где-нибудь поблизости?
  — Нет. По-моему, у него сегодня выходной. И вообще, лучше обойтись без него. Мне кажется, он уже рассказал все, что мне требовалось.
  — Он ведь много чего знает, — задумчиво произнес Томми. — Я это обнаружил вчера, когда с ним разговаривал. Он мне рассказал массу интересного, причем о таких вещах, которых сам он знать не мог.
  — Но ведь ему уже почти восемьдесят, — сказала Таппенс. — Я в этом вполне уверена.
  — Да, я знаю, но он рассказывал о том, что происходило еще раньше, до него.
  — Люди постоянно слышат о том, что произошло тогда-то и тогда-то, — возразила Таппенс. — И никогда не знаешь, правда или нет то, что они слышали. Как бы то ни было, пойдем и распотрошим Матильду. Только нужно предварительно переодеться, потому что в этом КК ужасно грязно и полно паутины, к тому же нам придется копаться во внутренностях.
  — Хорошо бы найти Айзека. Он бы помог положить Матильду на спину, и тогда было бы легче подступиться к ее животу.
  — Ты говоришь так, словно в прежней жизни был хирургом.
  — А что, вполне возможно.
  — Но мы не собираемся удалять посторонние предметы из желудка несчастной Матильды, если это будет угрожать ее жизни — она и так в ней едва теплится. Напротив, мы ее покрасим, и, когда в следующий раз приедут Деборины детишки, они смогут на ней покататься.
  — У наших внуков и без того уйма всевозможных игрушек.
  — Это не имеет значения, — сказала Таппенс. — Детям совсем не обязательно, чтобы игрушка была дорогой. Они охотно играют с обрывком бечевки, с какой-нибудь облезлой тряпичной куклой или с куском старого ковра: свернут его в трубочку, приделают пару пуговиц вместо глаз — и вот у них уже мишка, да еще самый любимый. У детей свои собственные представления о ценности игрушек.
  — Ну ладно, пошли, — сказал Томми. — Вперед, к Матильде. Отправляемся в операционную.
  Опрокинуть Матильду, то есть привести ее в положение, необходимое для произведения операции, оказалось нелегким делом. Она была довольно-таки тяжелая. Помимо этого, она была крепко сколочена — в ней было достаточно гвоздей, которые порой больно ранили руки. Таппенс вытирала с рук кровь, а Томми крепко выругался, зацепившись за гвоздь пуловером, который тут же безнадежно разорвался.
  — Черт бы побрал эту проклятую конягу!
  — Ее давно нужно было бросить в огонь, — вторила ему Таппенс.
  В этот самый момент неожиданно появился старик Айзек.
  — Что это вы здесь делаете? — с удивлением спросил он. — Да еще оба вместе. Что вам понадобилось от этой старой клячи? Может, вам помочь? Вы хотите ее вытащить наружу?
  — Не обязательно, — сказала Таппенс. — Мы хотим ее перевернуть, чтобы вспороть брюхо и извлечь то, что хранится у нее внутри.
  — Вы хотите сказать, что собираетесь вытащить что-то у нее из нутра? Как это пришло вам в голову?
  — Именно это мы и собираемся сделать, — подтвердила Таппенс.
  — Думаете что-нибудь там найти?
  — Ничего, кроме мусора, — сказал Томми. — Однако было бы приятно удалить эту грязь и освободить место для чего-нибудь другого. Может, нам самим захочется держать там какие-нибудь игры — крокет, например.
  — Здесь была крокетная площадка. Только очень давно это было. Во времена миссис Фолкнер. Да. Там, где сейчас клумба с розами. Только она была не очень большая.
  — Когда же это было? — спросил Томми.
  — Что, крокетная площадка? Ну, это еще до меня. Люди любят вспоминать разные истории о том, что случалось в старые времена. Судачили о каких-то спрятанных вещах, о том, кому понадобилось их прятать и зачем. Много было всяких разговоров, да только и вранья порядочно. Впрочем, может быть, кое-что было и правдой.
  — Вы очень умный человек, Айзек, — сказала Таппенс. — И все, похоже, знаете. Но откуда вам известно о крокетной площадке?
  — Да ведь я видел ящик с шарами и молотками, он давно уже там лежит, бог весть сколько. Не знаю уж, осталось что от него или нет.
  Таппенс оставила Матильду и направилась в угол, где стоял длинный деревянный ящик. С трудом приподняв крышку, покоробившуюся от времени, она обнаружила там пару шаров, которые были когда-то красного и голубого цвета, и один-единственный молоток, погнутый и покореженный. Больше там ничего не было — только паутина.
  — Да-да, это было, верно, во времена миссис Фолкнер, думаю, именно тогда. Говорят, что она даже участвовала в соревнованиях, — сказал Айзек.
  — В Уимблдоне? — недоверчиво спросила Таппенс.
  — Да нет, не то чтобы в Уимблдоне, этого я не думаю. Местные бывали соревнования, здесь же, в этих краях. Я видел фотографии в лавке у фотографа.
  — У фотографа?
  — Ага. В деревне, его зовут Дарренс. Вы же знаете Дарренса, верно?
  — Дарренс? — неуверенно переспросила Таппенс. — Ах да, это тот, который продает фотопленки и тому подобное, да?
  — Ну да. Только имейте в виду, это не тот прежний Дарренс, это его внук, я бы даже не удивился, если бы оказалось, что правнук. Он продает в основном открытки — обыкновенные почтовые, рождественские, поздравительные с днем рождения и разные другие. Раньше к нему ходили фотографироваться, у него целые кучи старых фотографий. К нему тут одна приходила недавно. У нее потерялась фотография прабабушки — то ли сгорела, то ли истлела от времени, — так вот она спрашивала, не сохранился ли у него негатив. Только я думаю, не сохранился. Но там у него целая куча разных альбомов.
  — Альбомов? — задумчиво повторила Таппенс.
  — Я вам еще нужен? — спросил Айзек.
  — Помогите нам немного с этой лошадью… как ее там, Джейн, что ли? — сказал Томми.
  — Нет, не Джейн, ее зовут Матильда, а может, и не Матильда, кто ее знает. Но почему-то ее всегда называли Матильда. На французский манер, что ли?
  — Французский или американский, — задумчиво проговорил Томми. — Матильда. Луиза. Что-нибудь в этом духе.
  — Отличное место для того, чтобы прятать разные вещи, — сказала Таппенс, засовывая руку в отверстие в животе Матильды. Она вытащила оттуда красно-желтый резиновый мяч, от которого почти ничего не осталось — одни сплошные дыры. — Это, наверное, дети, — сказала Таппенс. — Они любят прятать разные вещи.
  — Верно, им стоит только увидеть какую-нибудь дырку, — сказал Айзек. — Но был здесь один молодой человек, который, как я слышал, имел обыкновение оставлять в разных щелях письма. Использовал их вроде как вместо почты.
  — Письма? А кому же они предназначались?
  — Какой-то девице, как я думаю. Но это было еще до меня, — добавил он, по своему обыкновению.
  — Все почему-то случалось до него, — проговорила Таппенс, после того как Айзек, положив Матильду поудобнее, оставил их под тем предлогом, что ему нужно закрыть рамы.
  Томми снял пиджак.
  — Просто невероятно, — сказала Таппенс, задыхаясь, после того как вынула грязную руку из разверстой раны в животе Матильды, — почему это людям нравится складывать туда всякий хлам и почему никому не пришло в голову навести там порядок.
  — А зачем, собственно, нужно там наводить порядок?
  — Верно, зачем? А вот мы наводим, правда?
  — Просто потому, что не можем придумать ничего другого. Но и из этого ничего путного не выйдет. Оу!
  — Что случилось? — спросила Таппенс.
  — Я обо что-то поцарапался.
  Он осторожно вытащил руку, потом снова сунул ее чуть правее и продолжал обследовать внутренности Матильды. Наградой ему послужил вязаный шарф.
  — Бр-р, какая гадость!
  Таппенс слегка оттолкнула Томми, нагнулась над Матильдой и сама стала шарить у нее в животе.
  — Осторожнее, гвозди! — предостерег ее Томми.
  — Что это такое? — Таппенс извлекла свою находку наружу. Это оказалось колесо от игрушечного автобуса или тележки. — По-моему, мы попусту теряем время, — в сердцах заметила она.
  — Нисколько в этом не сомневаюсь, — подтвердил Томми.
  — Но все равно нужно довести дело до конца, — сказала Таппенс. — Черт! У меня по руке ползут сразу три паука. Следующим номером появятся червяки, а я их ненавижу.
  — Я не думаю, чтобы внутри Матильды оказались черви. Ведь черви водятся в земле. Вряд ли они выбрали бы Матильду в качестве своего постоянного местожительства, как тебе кажется?
  — По крайней мере, мне кажется, что там уже пусто, — сказала Таппенс. — Ах нет, а это что такое? Господи, похоже на игольник. До чего странно обнаружить подобную вещь в таком месте. Там еще и иголки есть, только все ржавые.
  — Его спрятала какая-нибудь девочка, которая не любила шить, — заметил Томми.
  — Да, так, наверное, и было.
  — Я что-то нащупал, похоже на книгу, — сказал Томми.
  — Это может оказаться полезным. В каком секторе Матильдиных внутренностей?
  — То ли около аппендикса, то ли возле печени, — сообщил Томми тоном профессионала. — Где-то справа. Я рассматриваю наши действия как операцию.
  — Ладно тебе, хирург. Лучше вытаскивай эту штуку, посмотрим, что там такое.
  Появившийся на свет предмет, который лишь с большой натяжкой можно было назвать книгой, оказался весьма древним. Корешок прогнил, и замусоленные страницы рассыпались в руках.
  — Похоже, это учебник французского языка, — сказал Томми. — «Pour les enfants. Le petit Precepteur» 173.
  — Понятно, — сказала Таппенс. — У меня возникла та же самая мысль. Девочка не желала заниматься французским языком. Вот она и «потеряла» свою книжку, спрятав ее у Матильды в животе. Добрая старая лошадка.
  — Если Матильда находилась в нормальном положении, то есть стояла на ногах, то было довольно трудно добираться до отверстия у нее в животе.
  — Только не для ребенка, — возразила Таппенс. — У них вполне подходящий для этого рост. Девочке или мальчику достаточно встать на колени и подлезть под живот. Смотри-ка, здесь еще что-то есть, на ощупь что-то скользкое, напоминает кожу какого-нибудь животного.
  — Какая гадость! — с отвращением проговорил Томми. — Это, наверное, дохлая крыса, как ты думаешь?
  — Да нет, не похоже. Но тем не менее довольно противно. Господи, снова я напоролась на гвоздь. Похоже, на этом самом гвозде оно и висит, я нащупала что-то вроде бечевки. Странно, что она не сгнила.
  Таппенс осторожно вытащила свою находку.
  — Это записная книжка, — сказала она. — Да, в свое время кожа была великолепная. Просто отличная кожа.
  — Посмотрим, что там внутри, если там действительно что-то есть, — предложил Томми.
  — Там что-то есть, — сказала Таппенс. — Может, толстая пачка денег, — с надеждой предположила она.
  — Не думаю, чтобы это были бумажные деньги. Бумага непременно сгнила бы, разве не так? — сказал Томми.
  — Ну, не знаю. Иногда, как ни странно, деньги сохраняются и не гниют. Мне кажется, пятифунтовые банкноты печатали в свое время на очень хорошей бумаге. Она была тонкая и чрезвычайно прочная.
  — А вдруг это двадцатифунтовые? Очень пригодились бы в хозяйстве.
  — Я считаю, что деньги были положены еще до Айзека, а не то он непременно нашел бы их. Ну ладно. Подумать только! Вполне возможно, что это и двадцатифунтовки. Жаль, что не золотые соверены. Впрочем, соверены всегда хранят в кошельке. У моей двоюродной бабушки Марии был громадный кошелек, полный золотых соверенов. Она, бывало, показывала его нам, детям. Говорила, что бережет их на черный день, на случай, если придут французы. По-моему, она опасалась именно французов. Во всяком случае, она берегла эти деньги на случай каких-то чрезвычайных событий. Прекрасные золотые монетки, толстенькие такие, красивые. Мне они ужасно нравились, и я всегда думала, как было бы замечательно, когда я вырасту, иметь такой кошелек, полный золотых соверенов.
  — Кто бы тебе дал такой кошелек?
  — Я не думала о том, кто мог бы мне его дать, — сказала Таппенс. — Просто думала, что вдруг, когда я вырасту, у меня будет такой кошелек. Когда по-настоящему вырасту и буду носить мантилью — так, по крайней мере, называли тогда плащ или пальто. Буду ходить в мантилье, и чтобы непременно было меховое боа и шляпка. И у меня будет толстый кошелек, набитый золотыми монетами, и, когда ко мне будет приезжать на каникулы любимый внук, я буду давать ему соверен.
  — А как же девочки, твои внучки?
  — Они, мне кажется, не получали никаких соверенов, — сказала Таппенс. — Но иногда она присылала мне половину пятифунтового банкнота.
  — Половину банкнота? Но это же бессмысленно!
  — Вовсе нет. Она разрывала банкнот пополам и посылала мне сначала одну половину, а потом, в следующем письме, вторую. Это делалось с определенной целью: чтобы никто не украл деньги.
  — Скажите пожалуйста, какие предосторожности принимались в то время!
  — Да уж действительно принимались. Ой, что это там такое?
  Она в этот момент обследовала записную книжку.
  — Давай-ка выйдем отсюда на минутку, — предложил Томми, — здесь ужасно душно.
  Они вышли из КК. Снаружи можно было лучше рассмотреть находку. Это был толстый кожаный бумажник отличного качества. Кожа слегка затвердела от старости, однако ничуть не испортилась.
  — Там, внутри Матильды, на него не попадала влага, — заметила Таппенс. — О, Томми, я, кажется, знаю, что там внутри.
  — Знаешь? И что же, по-твоему, там такое? Думаю, что не деньги и уж точно не соверены.
  — Конечно же, не деньги, — сказала Таппенс. — Мне кажется, это письма. Не знаю, сумеем ли мы их прочитать. Они такие старые, и чернила совершенно выцвели.
  Томми очень осторожно раскладывал хрупкие желтые страницы писем, отделяя одну от другой, когда это было возможно. Они были написаны крупными буквами, очень темными синими чернилами.
  — «Место встречи меняется, — прочел Томми. — Кен-Гарденс, возле Питера Пэна. 25-го, в среду, в 3.30. Джоанна».
  — Мне кажется, — сказала Таппенс, — мы наконец до чего-то докопались.
  — Ты хочешь сказать, что какому-то человеку, который собирался в Лондон, предлагалось отправиться туда в определенный день для встречи с кем-то другим, чтобы принести с собой документы или еще что-нибудь в этом роде? Но кто же, по-твоему, мог достать эти вещи из Матильды и кто мог их туда положить?
  — Это не мог быть ребенок, — сказала Таппенс. — Это, должно быть, был кто-то, кто жил в доме и, соответственно, мог свободно передвигаться повсюду, не привлекая к себе внимания. Он мог получить то, что нужно, от шпиона, связанного с военным флотом, и переправить это в Лондон.
  Таппенс завернула кожаный бумажник в шарф, который обычно носила на шее, и они с Томми вернулись в дом.
  — Там есть и другие бумаги, — сказала Таппенс, — но в большинстве своем бумага испорчена, и они могут просто развалиться, когда их тронешь. Ой, что это такое?
  На столе в холле лежал довольно толстый пакет. Из столовой вышел Альберт и доложил:
  — Его прислали с посыльным, мадам. Лично для вас.
  — Интересно, что это такое, — сказала Таппенс, беря в руки пакет.
  Они с Томми вместе направились в гостиную. Таппенс развязала бечевку и сняла оберточную бумагу.
  — Это похоже на альбом, — сказала она. — Мне кажется… Ах, здесь записка. Это от миссис Гриффин.
  
  «Дорогая миссис Бересфорд, с Вашей стороны было очень любезно принести мне эту книгу для записи рождений. Мне доставило громадное удовольствие перелистывать ее и вспоминать разных людей и старые времена. Все так забывается. Порой помнишь только имя, а фамилию забываешь, а иногда, наоборот, помнишь только фамилию. Я тут недавно наткнулась на этот старый альбом. Он в общем-то и не мой. Мне кажется, он принадлежал моей бабушке, но в нем множество фотографий, и среди них две или три, которые принадлежат Паркинсонам, потому что бабушка была с ними знакома. Я думаю, Вам будет интересно посмотреть этот альбом, поскольку Вы интересуетесь всем, что было связано с Вашим домом и с людьми, которые в нем прежде жили. Пожалуйста, не трудитесь мне его возвращать, для меня лично он не представляет решительно никакой ценности, уверяю Вас. В доме всегда такая масса вещей, которые принадлежали тетушкам и бабушкам. Вчера, например, я заглянула в старый комод и обнаружила там целых шесть книжечек для иголок. Старые, как мир. Им, верно, не менее ста лет. И они принадлежали не бабушке, а бабушкиной бабушке, которая имела обыкновение дарить каждой горничной на Рождество такую книжечку для иголок. Эти она, должно быть, купила на распродаже, так что их хватило бы и на следующий год. Теперь они, конечно, никуда не годятся. Как подумаешь, сколько было лишних трат и как это все печально».
  
  — Старый альбом для фотографий, — сказала Таппенс. — Ну что же, это может быть забавно. Давай-ка посмотрим.
  Они сели на диван. Это был типичный для того времени альбом. Многие снимки совсем выцвели, но иногда Таппенс удавалось узнать какие-то уголки своего сада.
  — Посмотри-ка, это араукария. Ну да, смотри, а это ведь «Верная любовь». А там вон глициния и пампасная трава. Это, наверное, званый чай в саду или что-нибудь в этом духе. Ну да, вот видишь — стол, а за столом целое общество. И под каждой фотографией — имя. Вот, например, Мейбл. Ну, эта Мейбл не красотка. А кто это?
  — Чарльз, — сказал Томми. — Чарльз и Эдмунд. Чарльз и Эдмунд, судя по всему, играют в теннис. Какие-то странные у них ракетки. А вот Уильям, неизвестно, кто это такой, и майор Коутс.
  — А вот там… о, Томми, это Мери.
  — Ну да, Мери Джордан. И имя и фамилия написаны.
  — А она хорошенькая. Очень хорошенькая, как мне кажется. Снимок, правда, основательно выцвел… О, Томми, просто удивительно, что мы обнаружили здесь Мери Джордан.
  — Интересно, кто это снимал?
  — Возможно, тот самый фотограф, о котором говорил Айзек. Тот, в деревне. У него, наверное, до сих пор хранятся старые фотографии. Нужно будет непременно наведаться к нему.
  Томми отодвинул в сторону альбом и начал просматривать дневную почту.
  — Что-нибудь интересное? — спросила Таппенс. — Я вижу три письма. Два из них — счета. А вот это, то, которое ты держишь в руках, оно совсем другое. А ведь я спросила, есть ли что-нибудь интересное, — повторила Таппенс.
  — Возможно, — сказал Томми, — завтра мне снова придется поехать в Лондон.
  — Очередной комитет?
  — Не совсем, — сказал Томми. — Мне нужно кое с кем повидаться. Это, собственно, не в Лондоне. Кажется, где-то по направлению к Хэрроу.
  — А в чем дело? Ты мне ничего об этом не говорил.
  — Мне нужно повидаться с одним человеком, это полковник Пайкавей.
  — Ничего себе имечко, — заметила Таппенс.
  — Согласен, имя довольно странное.
  — Я раньше его слышала?
  — Возможно, я говорил тебе о нем. Это человек, который постоянно живет в атмосфере дыма. У тебя есть таблетки от кашля, Таппенс?
  — Таблетки от кашля? Право, не знаю. Да, кажется, есть. У меня сохранилась большая коробка еще с зимы. Но у тебя же нет кашля. Я, по крайней мере, не заметила.
  — Пока нет, но обязательно начнется, как только я попаду к полковнику Пайкавею. Насколько я помню, стоит пару раз вдохнуть, и тут же начинаешь кашлять. Смотришь с надеждой на окна, постоянно плотно закрытые, однако Пайкавей никаких намеков не понимает.
  — Как ты думаешь, почему он хочет тебя видеть?
  — Не могу себе представить, — сказал Томми. — Он ссылается на Робинсона.
  — Это того, который желтый? Широкое желтое лицо и сплошная секретность?
  — Ну да, тот самый, — подтвердил Томми.
  — Ну что ж, — сказала Таппенс. — Возможно, то, во что мы сейчас впутались, тоже совершенно секретно.
  — Маловероятно, принимая во внимание, что все это происходило — если вообще происходило — давным-давно, даже Айзек ничего не помнит.
  — У новых грехов старые тени, — сказала Таппенс. — Так гласит пословица. Впрочем, я не совсем уверена. У новых грехов старые тени. Или наоборот: старые грехи отбрасывают длинные тени.
  — Брось ты это. Ни то ни другое не звучит.
  — Сегодня днем я собираюсь поговорить с фотографом. Не хочешь пойти со мной?
  — Нет, — отказался Томми. — Я, пожалуй, пойду и искупаюсь.
  — Искупаешься? Но сегодня ужасно холодно.
  — Ничего. Мне как раз и нужно что-то холодное, бодрящее и освежающее, чтобы смыть с себя всю эту грязь, прах и паутину, которые облепили меня, — я чувствую их на шее, на ушах и даже между пальцами ног.
  — Да, действительно, это грязная работа, — согласилась Таппенс. — Ну а я все-таки хочу заглянуть к этому мистеру Даррелу — или он Дарренс? Кстати, Томми, тут еще одно письмо, которое ты не распечатал.
  — Вот как? А я и не заметил. Ну-ну, это может быть интересно.
  — От кого оно?
  — От одной из моих помощниц, — ответствовал Томми голосом, исполненным важности. — Той самой, которая все это время разъезжала по Англии, не выходила из Сомерсет-Хаус, разыскивая свидетельства о смертях, браках, рождениях. Ей приходилось рыться и в газетных подшивках, и в документах, касающихся переписи населения. Она отличный работник.
  — Отличный работник и красивая женщина?
  — Не настолько красивая, чтобы ты обратила на нее внимание, — ответил Томми.
  — Очень рада, — сказала Таппенс. — Понимаешь, Томми, теперь, когда ты начинаешь стареть, у тебя вполне могут появиться довольно опасные мысли по поводу красивых помощниц.
  — Разве ты в состоянии оценить, какой у тебя верный муж? — горько сказал Томми.
  — Все мои подруги постоянно мне твердят, что про мужей никогда ничего нельзя сказать наверняка.
  — Просто у тебя плохие подруги.
  Глава 5
  Беседа с полковником Пайкавеем
  Томми пересек Риджент-парк, а потом долго ехал по многочисленным улицам, на которых ему уже давно не доводилось бывать. Они с Таппенс жили когда-то неподалеку от Белсайз-парка, и он вспомнил, как они гуляли в Хэмпстед-Хит, — у них тогда был пес, обожавший эти прогулки. Очень своевольный пес. Когда они выходили из дому, он всегда норовил повернуть налево, на дорогу, которая вела в сторону Хэмпстед-Хит. Все попытки Таппенс и Томми заставить его повернуть направо, в сторону магазинов, обычно оканчивались неудачей. Это была такса по имени Джеймс, в высшей степени упрямое животное. Он растягивался на тротуаре во всю длину своего похожего на сосиску тела, он высовывал язык и всем своим видом показывал, как ему тягостно оттого, что его хозяева не понимают, какая прогулка ему требуется. Проходящие мимо люди обычно не могли удержаться от комментариев.
  — Посмотри-ка на эту миленькую собачку. Вон ту, с белой шерсткой. Она похожа на сосиску, правда? А дышит как, бедняжечка! Его хозяева не желают вести его туда, куда ему хочется. Он совсем изнемог, это просто ужасно.
  Томми брал у Таппенс поводок и тащил собаку в направлении, противоположном тому, куда ей хотелось идти.
  — Господи, — говорила Таппенс, — неужели ты не можешь взять его на руки?
  — Что? Тащить Джеймса на руках? Он ведь ужасно тяжелый.
  Джеймс, ловко перевернувшись, укладывал свое тело-сосиску как раз в том направлении, в котором ему было желательно идти.
  — Смотрите, бедная собачка! Она, наверное, уже хочет домой.
  Джеймс упорно тянул в свою сторону.
  — Ладно уж, ничего не поделаешь, — сдавалась Таппенс. — Покупки придется отложить. Пойдем туда, куда хочется Джеймсу. Он слишком тяжелый и сильный, его никак не заставишь слушаться.
  Джеймс смотрел на нее и вилял хвостом, казалось, говоря: «Вполне с тобой согласен. Наконец-то вы поняли, что требуется. Вперед, в Хэмпстед-Хит!» Тем обычно все и кончалось.
  Томми пребывал в нерешительности. Он ехал по данному ему адресу, но, ведь когда он встречался с Пайкавеем последний раз, это происходило в жалкой комнатушке, полной дыма. Теперь, доехав до указанного в письме места, он обнаружил невзрачный маленький домик, выходивший фасадом на пустошь, недалеко от дома, где родился Китс. Ничего особо примечательного или поэтичного Томми не обнаружил.
  Он позвонил в дверь. Открыла старуха, весьма смахивавшая на ведьму, во всяком случае, именно такой образ отвратительной старухи ассоциировался у Томми с ведьмой. Ее длинный нос и острый подбородок чуть ли не смыкались друг с другом. И взгляд у нее был отнюдь не дружелюбный.
  — Могу я видеть полковника Пайкавея?
  — Понятия не имею, — ответила ведьма. — А кто вы такой?
  — Моя фамилия Бересфорд.
  — А, теперь понятно. Он вас упоминал.
  — Могу я оставить машину у дверей?
  — Если ненадолго, то ничего. На нашей улице не так уж часто шастают контролеры. Никаких желтых линий, ничего такого. Но все-таки на всякий случай заприте ее, сэр. Кто знает, что может случиться.
  Томми послушно выполнил распоряжение старухи и вошел в дом вслед за ней.
  — Всего один пролет наверх, — сказала она, — не больше.
  Уже на лестнице чувствовался сильный запах табака. Ведьма постучала в дверь, заглянула внутрь и доложила:
  — Это, верно, тот самый джентльмен, которого вы хотели видеть. Сказал, что вы его ожидаете.
  Она отступила в сторону, и Томми вошел, сразу ощутив знакомую атмосферу. От густого дыма у него тотчас же запершило в горле, и он закашлялся. Томми сомневался, что узнал бы полковника Пайкавея, если бы не эти клубы дыма и запах никотина. Он увидел очень старого человека, который сидел глубоко откинувшись в кресле. Кресло тоже было старое — подлокотники протерлись до дыр. Полковник внимательно посмотрел на Томми, когда тот вошел.
  — Закройте дверь, миссис Коупс, — велел он, — а то напустите мне тут холода.
  Томми подумал, что это совсем не помешало бы, однако он понимал, что не властен решать такие вопросы. Единственное, что ему дозволялось, — вдохнуть этот ужасный воздух и умереть.
  — Томас Бересфорд, — задумчиво проговорил полковник Пайкавей. — Сколько же лет прошло с тех пор, как мы с вами в последний раз виделись?
  Томми не нашелся что на это ответить.
  — Много лет назад, — продолжал полковник Пайкавей, — вы явились ко мне с этим… как его фамилия, не помню… впрочем, какая разница, не все ли равно, как его звали? Роза, как ее ни назови, все равно будет пахнуть так же прекрасно. Это Джульетта так сказала, не правда ли? Какие глупости иногда Шекспир заставляет изрекать своих героев. Конечно, иначе он и не мог, он же поэт. Я никогда особенно не любил «Ромео и Джульетту». Сплошные самоубийства, будь они неладны. Вообще, их слишком много. Постоянно случаются. Даже в наши дни. Присаживайтесь, мой мальчик, присаживайтесь.
  Томми слегка вздрогнул, оттого что его снова назвали мальчиком, однако последовал приглашению и сел.
  — Вы не возражаете, сэр? — спросил он, освобождая единственный в комнате стул от наваленных на нем книг.
  — Нисколько, скиньте их на пол. Просто я пытался кое-что найти. Очень, очень рад снова вас видеть. Вы, конечно, выглядите не так молодо, как в прошлый раз, однако вид у вас вполне здоровый. Инсульта у вас еще не было?
  — Нет, — ответил Томми.
  — Вот это хорошо. Слишком многие жалуются на сердце, на давление — словом, на всякие такие вещи. Слишком много люди работают. В этом все дело. Бегают туда-сюда, всем сообщают, как они безумно заняты, какие они важные персоны, как никто не может без них обойтись и все такое прочее. И вы такой же, как они все? Наверное, такой же.
  — Нет, — ответил Томми, — я не чувствую себя такой уж важной персоной. Мне кажется… словом, я бы с удовольствием просто жил на покое.
  — Отличная мысль, — сказал полковник Пайкавей. — Беда в том, что есть слишком много людей, которые не дают вам покоя. Что заставило вас покинуть свой дом и приехать сюда? Напомните мне, я забыл, как называется то место, где вы живете. Скажите еще раз.
  Томми послушно назвал свой адрес.
  — Да-да, совершенно верно. Значит, я правильно написал адрес на конверте.
  — Ну, да, я получил ваше письмо.
  — Насколько я понимаю, вы были у Робинсона. Он все еще не угомонился. Все такой же толстый, такой же желтый и такой же богатый, а может, еще богаче, чем прежде. И прекрасно все об этом знает. Я имею в виду деньги. Что же привело вас ко мне, мой мальчик?
  — Понимаете, мы купили новый дом, и один из моих друзей сказал мне, что мистер Робинсон может помочь нам с женой разобраться в таинственных обстоятельствах, связанных с этим домом и относящихся к достаточно отдаленным временам.
  — Теперь я вспоминаю. Мне кажется, я никогда не встречался с вашей женой, однако мне известно, что она очень умная женщина. Проделала в свое время отличную работу в этом, как его? В «Н или М?», верно?
  — Да, — подтвердил Томми.
  — А теперь снова взялись за старое? Высматриваете и вынюхиваете? Что, обнаружили что-нибудь подозрительное?
  — Нет, — сказал Томми. — Дело не в этом. Просто нам надоела наша старая квартира, а хозяева к тому же все время повышали за нее плату.
  — Гнусные твари эти хозяева. Только и знают, что нас обдирать. Все им мало. Самые настоящие пиявки. Итак, вы уехали жить в провинцию. Il faut cultiver son jardin174. — Пайкавей неожиданно перешел на французский. — Стараюсь не забывать язык, практикуюсь по возможности, — пояснил он. — Приходится поддерживать связи с Общим рынком, верно ведь? Кстати сказать, странные вещи здесь происходят. Всякие закулисные махинации. На поверхности-то ничего не заметно. Итак, вы переехали на житье в «Ласточкино гнездо»? Очень интересно было бы знать, что вас заставило туда переехать.
  — Дом, в который мы переехали, теперь называется «Лавры», — сказал Томми.
  — Глупое название, — заметил полковник Пайкавей. — Впрочем, в свое время оно было модным. Помню, когда я был мальчишкой, у всех викторианских особняков устраивались грандиозные подъездные аллеи, вымощенные тоннами гравия и обсаженные с обеих сторон лавровыми деревьями. Иногда с глянцевыми зелеными, а иногда с пестрыми, крапчатыми листьями. Считалось, что они выглядят весьма импозантно. Я думаю, что люди, которые в то время жили, называли свои дома «Лаврами», так название и привилось. Верно?
  — Да. Я думаю, вы правы, — согласился Томми. — Правда, последние владельцы дома назвали его «Катманду». Они долго жили за границей, в каком-то месте, которое им очень нравилось.
  — Ну да, конечно. «Ласточкино гнездо» — это очень старинное название. Именно об этом я и хотел с вами поговорить. О старых-старых временах.
  — Вам знакомо это место?
  — Что? «Ласточкино гнездо», оно же «Лавры»? Нет, я никогда там не бывал. Однако кое-где этот дом фигурировал. Он связан с некоторыми персонажами, относящимися к прошлому. К определенному периоду. К весьма тревожному для нашей страны периоду.
  — Насколько я могу судить, вы располагаете информацией, связанной с особой по имени Мери Джордан. Во всяком случае, она была известна под этим именем. Так, по крайней мере, мне сообщил мистер Робинсон.
  — Хотите знать, как она выглядела? Подойдите к каминной полке. Вон там, с левой стороны.
  Томми встал, подошел к камину и взял в руки фотографию. Это была типичная фотография тех времен. Молодая девушка в шляпе с огромными полями и с букетом роз, который она подносит к лицу.
  — Как глупо это теперь выглядит, верно? — заметил полковник Пайкавей. — Однако девушка была очень и очень ничего. К сожалению, она ведь умерла очень молодой. Очень все окончилось трагично.
  — Я о ней ничего не знаю, — сказал Томми.
  — Надо полагать, сейчас уже никто ничего не знает.
  — В тех краях считалось, что она была немецкой шпионкой, — продолжал Томми. — Но мистер Робинсон сказал мне, что это не так.
  — Правильно, все было иначе. Она была одной из наших. И отлично поработала в нашу пользу. Однако ее кто-то разоблачил.
  — Это было в те времена, когда там жили некие Паркинсоны, — сказал Томми.
  — Возможно, возможно. Я не знаю деталей. Теперь уже никто не знает. Лично я не был связан с этим делом. Позже очень старались во всем этом разобраться. Постоянно, знаете ли, что-то случается. В каждой стране бывают беспорядки. Повсюду в мире, и не только теперь. Обернитесь на сто лет назад, и вы увидите, что и тогда были беспорядки. Загляните еще глубже в историю, во времена крестоносцев, и увидите, что люди покидали свои страны и отправлялись в поход на Иерусалим. Или обнаружите войны, восстания и всякое такое прочее. Уот Тайлер175 и другие. То-се — словом, всюду и всегда беспорядки.
  — Вы хотите сказать, что и сейчас настало беспокойное время?
  — Конечно. Я же говорю, все время происходит что-нибудь неладное.
  — Но что именно?
  — Ну, не знаю, — ответил полковник Пайкавей. — Даже ко мне, к старому человеку, и то пришли с расспросами — что я помню о разных людях, которые жили бог весть когда. Ну, я помню не так уж много, однако о некоторых людях мог бы рассказать. Иногда полезно обратиться к прошлому. Важно знать, что тогда происходило. Какими секретными сведениями люди располагали, какие они хранили тайны, что они скрывали, что выдавали за действительность и какова была эта действительность на самом деле. Вам вместе с вашей женой удалось в свое время сделать кое-что весьма важное. Вы и теперь продолжаете работать?
  — Право, не знаю, — ответил Томми. — Разве что… Как вы думаете, могу я что-нибудь сделать? Я ведь старый человек.
  — На мой взгляд, вы выглядите вполне здоровым, по правде говоря, здоровее многих людей, которые значительно моложе вас. Что до вашей жены, то она всегда отличалась способностью разнюхать и разузнать то, что нужно. Не хуже любой ищейки.
  Томми невольно улыбнулся, робко спросив:
  — Но в чем все-таки дело? Я, конечно, всегда готов сделать все, что нужно, — если, конечно, вы считаете, что я на это способен, — только я ничего не знаю. Мне никто решительно ничего не говорил.
  — Насколько я понимаю, ничего и не скажут, — сказал полковник Пайкавей. — Мне не приказано что-либо вам сообщать. Да и Робинсон, наверное, ничего особенного вам не сказал. Этот толстяк умеет держать язык за зубами. Впрочем, кое-что я вам все-таки сообщу — только факты, и ничего, кроме фактов. Вы же знаете, как устроен наш мир — он ничуть не меняется, всегда все одно и то же. Насилие, обман, корыстолюбие, бунтующая молодежь — стремление к жестокости, вплоть до садизма — все то, что было характерно для гитлеровской молодежи. Все эти прелести. И выяснить, что же происходит не только в вашей стране, но и вообще в мире, не так-то просто. Общий рынок — хорошая вещь. Это то, чего мы всегда хотели, к чему всегда стремились. Но это должен быть настоящий, подлинный Общий рынок. Вот что следует себе уяснить совершенно отчетливо. Должна возникнуть объединенная Европа, то есть союз цивилизованных государств, основанный на цивилизованных идеях и принципах. Поэтому, когда что-нибудь неладно, прежде всего нужно выяснить, где именно это неладное происходит. Так вот, наш монстр, этот желтый бегемот, всегда знает, где и что, он все еще сохранил свое поразительное чутье.
  — Вы имеете в виду мистера Робинсона?
  — Да, я имею в виду мистера Робинсона. Они хотели дать ему титул пэра, однако он отказался. Вы, конечно, понимаете почему.
  — Вы, наверное, хотите сказать, — сказал Томми, — что он предпочитает… деньги?
  — Совершенно верно. Это не корыстолюбие, однако он прекрасно понимает, что такое деньги. Он знает, откуда они берутся, знает, куда они уходят, знает, почему уходят, знает, кто за всем этим стоит. Что стоит за банками, за промышленностью. Ему полагается знать, кто занимается определенными вещами — в чьих руках находятся огромные состояния, которые делаются на наркотиках; он должен знать всех этих распространителей и торговцев, которые посылают наркотики во все уголки земного шара. И за всем этим стоят только деньги, и ничто другое. Деньги — это не только возможность купить дом или два «Роллс-Ройса», это дальнейшая возможность делать деньги, еще и еще деньги, сметая на своем пути все прежние верования и идеалы. Веру в честность и справедливость. Равенство больше не нужно, нужны сильные и слабые — пусть сильные помогают слабым. Пусть богатые дают деньги бедным. Честность и добро нужны им только для того, чтобы на них смотрели снизу вверх и поклонялись им. Финансы! Все сводится к одним только финансам. Что они делают, чем занимаются, кого поддерживают, за кем или за чем стоят. Существуют люди, которых вы знали, люди из прошлого, у которых были власть и мозги, их власть и мозги приносили им деньги и возможности, их деятельность носила тайный характер, однако мы должны все о них узнать. Выяснить, кому они передали свои тайны, кто владеет теперь секретными материалами, кто сейчас стоит у кормила. «Ласточкино гнездо» было в свое время штабом. Штабом того, что я называю злом. Позже в Холлоуки было что-то другое. Вы помните что-нибудь о Джонатане Кейне?
  — Только имя, — ответил Томми. — Больше ничего не помню.
  — Говорят, что в свое время им восхищались, а позже называли фашистом. Это было еще до того, как стало известно, что на самом деле собой представляет Гитлер и все его окружение. Когда-то мы думали, что фашизм, возможно, превосходная идея, на основе которой следует перестроить весь мир. У этого Джонатана Кейна были последователи. Масса последователей всех возрастов — молодые, вполне зрелые люди и даже старики. У него были свои планы, свои источники влияния, он знал секреты многих влиятельных людей. Он располагал сведениями, которые давали ему возможность шантажировать разных людей. Шантаж везде и всюду — обычное дело. Мы должны узнать то, что знал он, мы должны узнать, что он делал. Я допускаю мысль, что его идеи продолжают жить, равно как и его сторонники и последователи. Молодые люди, которые заразились его идеями и до сих пор их разделяют. Существуют тайны — вы прекрасно знаете, что есть такие тайны, которые связаны с большими деньгами. Я не могу сказать ничего определенного, потому что ничего определенного не знаю. Беда в том, что никто ничего не знает. Мы думаем, что нам все известно, потому что у нас за плечами огромный опыт — война, мир, беспорядки, новые формы правления. Мы думаем, что все знаем, но так ли это на самом деле? Все ли нам известно о бактериологической войне? О газах, которые вызывают всеобщее отравление атмосферы? У химиков — свои секретные разработки, у ученых-медиков — свои, свои секреты есть у правительства, у морского и воздушного военного флота — у всех есть свои тайны. И не все они относятся к настоящему — часть из них скрывается в прошлом. Некоторые планы были на грани осуществления, однако осуществить их не удалось. Тогда еще не настало время. Но все было зафиксировано, изложено на бумаге; в тайные планы были посвящены определенные люди, а у этих людей были дети, у детей — тоже дети, так что, возможно, кое-что дошло и до нас. Сохранилось в завещаниях, в документах, у юристов-поверенных для передачи кому-то по прошествии определенного времени.
  Полковник Пайкавей раскурил очередную сигару и продолжил:
  — Некоторые люди даже не знают, чем они располагают, кое-кто просто уничтожил секретные материалы, выбросил, как ненужный мусор. Но мы обязаны узнать больше, чем нам пока известно, потому что разные события происходят постоянно. В разных странах. В разных местах — во Вьетнаме, в Иордании и в Израиле, даже в нейтральных странах. В Швеции и в Швейцарии — повсюду. Всюду есть эти страшные секреты, и мы обязаны найти к ним ключи. Существует мнение, что ключи эти следует искать в прошлом. Но мы не можем вернуться в прошлое, мы не можем пойти к доктору и попросить: «Загипнотизируйте меня, чтобы я мог видеть, что происходило в девятьсот четырнадцатом, или, скажем, в девятьсот восемнадцатом году, или даже еще раньше, например в восемьсот девяностом». В то время строились планы, которые так и не осуществились, возникали разные идеи. Дайте мне возможность заглянуть в прошлое. В Средние века, как нам известно, люди думали о полетах. У древних египтян тоже были идеи, которые не осуществились. Но поскольку идея однажды возникла, она непременно сохраняется и со временем попадает в руки того, кто располагает средствами к ее осуществлению, у кого соответствующим образом устроены мозги, и тогда может произойти все, что угодно, как хорошее, так и плохое. В последнее время у нас возникло подозрение, что изобретение некоторых средств бактериологической войны, к примеру, — это не что иное, как результат секретных исследований, которые были признаны несовершенными, но которые в настоящее время никак нельзя считать таковыми. Иначе это объяснить невозможно. Некто, в чьи руки попало это изобретение, усовершенствовал его соответствующим образом, так что теперь оно может принести устрашающие последствия. Результат может оказаться поистине страшным — человек трансформируется в чудовище, и все по той же причине: из-за денег. Деньги и то, что можно на них купить, то, чего можно с их помощью достигнуть. Сама власть денег может измениться. Что вы на это скажете, мой юный друг?
  — Перспектива действительно устрашающая, — отозвался Томми.
  — Да, конечно. Вам не кажется, что я говорю глупости? Вы не думаете, что старик просто фантазирует?
  — Нет, сэр. Мне кажется, вы — человек, который знает, что к чему. Всегда считалось, что вам все известно.
  — Хм-м… За это меня и ценят, не так ли? Являются ко мне, жалуются на дым. Уверяют, что просто не могут дышать, и тем не менее… помните эту историю с франкфуртским кольцом? Так вот, нам удалось ее остановить. Нам удалось ее остановить, потому что мы сумели выяснить, кто за этим стоит. Была некая личность — впрочем, не один человек, а несколько, за этим стояла целая группа лиц. Возможно, нам удастся узнать, кто они, однако даже если мы не узнаем — кто, то уж наверняка выясним, что это такое.
  — Да-а… — сказал Томми. — Я начинаю понимать.
  — Правда? И вам не кажется, что все это глупости? Обыкновенные фантазии?
  — Я считаю, нет ничего более фантастического, чем правда, — ответил Томми. — Я в этом убедился на основании долгого опыта. Правдой оказываются самые странные вещи, то, чему просто невозможно поверить. Однако я должен вас предупредить: я не имею соответствующей квалификации и не располагаю необходимыми научными знаниями. Я всегда имел дело только с вопросами безопасности.
  — Но ведь именно вам, — возразил полковник Пайкавей, — всегда удавалось найти и раскрутить то, что нужно. Вам. Вам и вашей партнерше, вашей жене. Должен вам сказать, у нее настоящий нюх. Ей нравится розыскная работа, и вы всегда берете ее с собой. Женщины, они такие. Умеют вынюхивать то, что от них пытаются скрыть. Если ты молода и красива, то действуешь, как действовала Далила. А если уже немолода? Должен вам сказать, была у меня двоюродная бабушка, так вот, кто бы ни пытался что-то от нее скрыть, она непременно доискивалась и узнавала все досконально. Если говорить о деньгах, то тут специалист Робинсон. Он знает, что такое деньги, знает, куда и кому идут деньги, почему они туда идут, откуда они берутся и что они делают. Он все понимает насчет денег. Все равно что доктор, который ставит диагноз по пульсу. Он чувствует финансовый пульс. Знает, куда деньги стекаются. Знает, кто их использует, на что и почему. Я вам все это говорю, потому что вы находитесь в нужном месте. Вы оказались в этом нужном месте случайно, и ваше присутствие ни у кого не вызывает подозрений. Вы — обычная пожилая супружеская пара, отошедшая от дел, вы купили симпатичный домик, чтобы доживать в нем свой век, вы обживаете его, знакомитесь с соседями. Услышанная случайно фраза здесь, слово там могут открыть вам нечто важное. Это единственное, что мне нужно. Осмотритесь вокруг. Послушайте легенды о добром или, напротив, недобром старом времени.
  — Скандал в военно-морском ведомстве, чертежи подводной лодки и всякое такое — об этом до сих пор не смолкают разговоры, — сказал Томми. — Разные люди то и дело вспоминают о ходивших тогда слухах. Однако никто толком ничего не знает.
  — Ну что ж, начало неплохое. Дело в том, что Джонатан Кейн жил там именно в то время. У него был коттедж недалеко от моря, оттуда он и вел свою пропагандистскую деятельность. Были у него последователи, которые считали его необыкновенным человеком. Для них это был знаменитый К-е-й-н. Что до меня, то я писал бы его имя иначе: К-а-и-н. Оно подошло бы ему гораздо больше. Целью его было разрушение и методы разрушения. Из Англии он уехал. Отправился, как говорят, через Италию в какие-то отдаленные страны. Не знаю, насколько достоверны слухи, которые о нем ходили. Был как будто бы в России, был в Исландии, потом отправился на Американский континент. Нам неизвестно, где он был, куда ездил, кто ездил вместе с ним и кто его слушал. Но мы знаем, что у него был дар общения и он всегда готов был помочь любому, поэтому, как нам известно, его любили соседи, они постоянно ходили к нему в гости и приглашали к себе. Однако должен вас предостеречь: оглядывайтесь вокруг. Старайтесь разузнать все, что можно, только, ради всего святого, остерегайтесь, остерегайтесь оба. Берегите свою… как ее зовут? Пруденс?
  — Никто и никогда не называл ее Пруденс. Только Таппенс, — сказал Томми.
  — Верно. Так вот, берегите Таппенс или скажите ей, чтобы она остерегалась. Следите за тем, что вы едите, что пьете, куда идете или едете, кто пытается с вами подружиться и с какой целью. А тем временем собирайте информацию, сколь бы незначительна она ни была. Все, что покажется странным и необычным: и какая-нибудь история, относящаяся к прошлому, которая может оказаться интересной, человек, который помнит что-то о своих предках или знакомых своих предков…
  — Сделаю все, что смогу, — заверил Томми. — Оба мы будем стараться. Однако я совершенно не уверен, что нам что-нибудь удастся сделать. Мы слишком стары. И мы слишком мало знаем.
  — Но у вас могут появиться идеи.
  — Да. У Таппенс уже есть идеи. Она считает, что в нашем доме может быть что-то спрятано.
  — Вполне возможно. Аналогичная идея возникала и у других людей. Однако до сих пор ничего найдено не было, хотя, возможно, искали недостаточно тщательно. Менялись дома, менялись владельцы — все менялось. Дом продавался, там поселялись другие люди, потом следующие и так далее. Лестрейнджесы, Мортимеры, Паркинсоны. В этих Паркинсонах нет ничего интересного, разве что мальчик.
  — Александр Паркинсон?
  — Значит, вы знаете? Как вам удалось о нем разузнать?
  — Он оставил послание. В одной из книг Роберта Льюиса Стивенсона оказалось зашифрованное послание: Мери Джордан умерла не своей смертью. Мы его нашли.
  — Судьбу каждого человека мы повесили ему на шею — так, кажется, где-то говорится? Ну что ж, дерзайте, попробуйте обмануть коварную судьбу, пройти через черный ход.
  Глава 6
  Судьба с черного хода
  Ателье мистера Дарренса находилось примерно в середине деревни. Оно располагалось в угловом здании, в витрине было выставлено несколько фотографий: свадебные снимки, голый младенец на ковре, бородатые молодые мужчины со своими девушками, два-три снимка с изображением купальщиков. Снимки не отличались высоким качеством, некоторые из них потускнели и выцвели от времени. Помимо фотографий, там было выставлено множество всевозможных открыток. Внутри ателье поздравительные открытки занимали целые полки; поздравительные с днем рождения располагались в порядке семейной иерархии: «Моему мужу», «Моей жене» и так далее. Кроме того, здесь продавались записные книжки и бумажники не слишком высокого качества, а также писчая бумага и конверты с изображением цветов. Коробочки специальной бумаги с нарисованными на них цветами и с соответствующей надписью: «Для писем».
  Таппенс побродила вдоль полок, рассматривая выставленные на них предметы, в ожидании, когда хозяин освободится — он обсуждал с клиентом достоинства и недостатки снимков, сделанных каким-то аппаратом, и давал ему советы.
  Других покупателей, с менее сложными и ответственными запросами, обслуживала седовласая пожилая женщина с тусклым взглядом. Главным же продавцом был молодой человек с льняными волосами и чуть пробивающейся бородкой. Пройдя вдоль прилавка, он подошел к Таппенс, вопросительно глядя на нее:
  — Чем могу служить?
  — По совести говоря, — сказала Таппенс, — меня интересуют альбомы. Альбомы для фотографий.
  — Это те, в которые наклеиваются снимки? У нас есть несколько штук, но мало кто ими интересуется, теперь люди предпочитают слайды.
  — Да. Я понимаю, — сказала Таппенс, — но я, видите ли, собираю старые альбомы. Я их коллекционирую. Вот такие, как этот.
  С видом фокусника она вытащила альбом, который ей прислали.
  — Да, очень старинный альбом, — оценил мистер Дарренс. — Я бы сказал, что ему лет пятьдесят, никак не меньше. Раньше альбомами увлекались. У каждого был альбом с фотографиями.
  — А также книга дней рождения, — подхватила Таппенс.
  — Книга дней рождения… да, припоминаю, было что-то в этом роде. У моей бабушки была такая книга. Помню, многие люди вписывали туда свое имя. У нас до сих пор продаются поздравительные открытки с днем рождения, только сейчас люди их не покупают. Больше покупают поздравления с Днем святого Валентина и рождественские.
  — Не знаю, сохранились ли у вас подобные альбомы. Те, которые никому не нужны. А меня как коллекционера они очень интересуют. Хотелось бы иметь разные образчики.
  — Да, это верно, теперь люди коллекционируют все, что угодно, — заметил Дарренс. — Вы не поверите, чего только не собирают. У меня, пожалуй, не найдется таких же старинных, как этот. Впрочем, можно посмотреть. — Он прошел за прилавок и выдвинул ящик. — Тут много всякого добра, — сказал он. — Я все собирался кое-что выставить, однако сомневаюсь, чтобы нашелся спрос. Здесь, конечно, полно свадебных фотографий, но ведь они устаревают. Людям интересно получить свадебную фотографию сразу после свадьбы, никому не интересны свадьбы, которые состоялись в далеком прошлом.
  — Вы хотите сказать, что никто к вам не приходит с такими вопросами: «Моя бабушка выходила замуж здесь, в вашей деревне. Не сохранилась ли у вас, случайно, ее свадебная фотография?»
  — Не помню, чтобы кто-нибудь обратился ко мне с подобным вопросом, — ответил Дарренс. — А впрочем, кто знает? Иногда требуются и более странные вещи. Приходят, например, и спрашивают, не сохранился ли негатив фотографии их младенца. Вы же знаете, какие бывают мамаши. Они желают иметь фотографии своего ребенка, когда он был совсем маленьким. Качество этих снимков в большинстве случаев просто ужасно. А порой является даже полиция. Понимаете, им нужно установить чью-нибудь личность. Человека, который жил здесь в детстве, к примеру, и они желают знать, как он выглядит или, вернее, как выглядел тогда, и можно ли утверждать, что это тот самый человек, которого они ищут, потому что хотят его арестовать за убийство или мошенничество. Должен признаться, это в известной мере скрашивает наше унылое существование, — заключил Дарренс с довольной улыбкой.
  — Я вижу, вас интересует то, что связано с криминалом, — заметила Таппенс.
  — Ну как же, о подобных вещах приходится ведь читать чуть ли не каждый день — почему, например, человек убил свою жену полгода тому назад, и все такое прочее. Ведь это же интересно, разве не так? В особенности если кто-то говорит, что она все еще жива. А другие утверждают, что он ее где-то закопал и ее не могут найти. Мало ли что случается. И вот может оказаться полезным найти его фотографию.
  — Ну конечно, — согласилась Таппенс.
  Она поняла, что дружеские отношения с фотографом, которые ей удалось установить, никакой пользы не принесут.
  — Не думаю, чтобы у вас сохранилась фотография одной особы — кажется, ее звали Мери Джордан. Я не уверена в том, что правильно запомнила имя. Но это было много лет назад. Приблизительно… что-нибудь около пятидесяти лет. Мне кажется, она умерла именно здесь.
  — Это было, конечно, задолго до меня, — сказал мистер Дарренс. — Мой отец хранил много разных разностей. Он принадлежал к породе скопидомов, иначе говоря, барахольщиков. Никогда, бывало, ничего не выбросит. И помнил всех и каждого, в особенности если с человеком связана какая-нибудь история. Мери Джордан… Вроде что-то припоминается. Что-то связанное с военным флотом, с подводными лодками, верно? Говорят, она была шпионка? Она была наполовину иностранка. Мать у нее была то ли русская, то ли немка… а может быть, даже японка, кто их там знает?
  — Совершенно верно. Мне бы просто хотелось узнать, нет ли у вас ее фотографии.
  — Не думаю, чтобы она нашлась. Как-нибудь поищу, когда у меня будет время. Сообщу вам, если найдется. А вы случайно не писательница? — спросил он с внезапным интересом.
  — Да, — подтвердила Таппенс. — Правда, я занимаюсь не только этим, но тем не менее надеюсь написать небольшую книжечку. Нечто вроде воспоминаний, охватывающих примерно столетний период. Там будут описаны разные интересные истории, случившиеся за это время, включая и преступления. И разумеется, было бы очень интересно приложить к этому старые фотографии, они очень оживили бы повествование, книга выглядела бы гораздо приятнее.
  — Ну что ж, я сделаю все, что возможно, чтобы вам помочь. То, что вы делаете, должно быть, весьма интересно. Я хочу сказать, удивительно увлекательная работа!
  — А еще были такие люди, по фамилии Паркинсон, они, кажется, одно время жили в нашем доме.
  — Так вы живете в том доме, что на холме? В том, что называется то ли «Лавры», то ли «Катманду»? Не могу припомнить какое название было последним. А еще он назывался «Ласточкино гнездо», верно? Не могу понять почему.
  — Потому, наверное, что у него под крышей гнездились ласточки, — высказала предположение Таппенс. — Там до сих пор полно их гнезд.
  — Может быть, может быть. Но все равно странное название для дома.
  Рассудив, что начало положено вполне удовлетворительное, хотя и не рассчитывая на существенные результаты, Таппенс купила несколько открыток и стопку почтовой бумаги с узором из цветов и, распростившись с мистером Дарренсом, вышла через калитку, прошла несколько шагов по направлению к дому, но потом передумала и свернула на боковую дорожку, решив подойти к нему с задней стороны, чтобы еще раз взглянуть на КК. Она приближалась к двери. Внезапно остановилась, но потом двинулась дальше. У двери лежало что-то напоминающее ворох старой одежды. Похоже, они вытащили это из нутра Матильды и не удосужились как следует рассмотреть, подумала Таппенс.
  Она ускорила шаги, почти побежала. Подойдя к самой двери, она замерла на месте. Это было совсем не то, что она сначала подумала. Правда, одежда была достаточно старой, так же как и одетое в нее тело. Таппенс наклонилась и сразу же отпрянула, схватившись за притолоку, чтобы не упасть.
  — Айзек, — едва вымолвила она. — Несчастный старик! Кажется… Мне кажется, он мертв.
  По тропинке от дома кто-то шел в ее сторону, и она закричала, сделав шаг ему навстречу:
  — О, Альберт! Случилось нечто ужасное. Айзек, бедный Айзек! Он лежит вон там, он мертв. Мне кажется, его убили.
  Глава 7
  Дознание
  Было предъявлено медицинское свидетельство. Двое прохожих, оказавшиеся поблизости, дали показания. Кто-то из членов семьи сообщил о состоянии здоровья умершего; и о том, не было ли среди его знакомых кого-нибудь, кто питал бы к нему вражду, — ими оказались два или три подростка, которым он в свое время грозил страшными карами. Их попросили помочь правосудию, и они утверждали, что ни в чем не виноваты. Выступили люди, которые нанимали его на работу, в том числе и миссис Пруденс Бересфорд и ее муж, мистер Томас Бересфорд. В результате был вынесен вердикт: умышленное убийство; убийца или убийцы неизвестны.
  Таппенс вышла из помещения, где проводилось дознание, вместе с Томми, который поддерживал ее, обняв за талию. Они миновали группу людей, толпившихся снаружи.
  — Ты держалась отлично, Таппенс, — сказал Томми, когда они, пройдя через калитку, шли по саду по направлению к дому. — Право же, отлично. Гораздо лучше, чем все другие. Говорила вполне ясно и отчетливо, так что все было слышно. Коронер176, похоже, остался тобой доволен.
  — Мне совсем не нужно, чтобы кто-то был мною доволен, — буркнула Таппенс. — И мне совсем не нравится, что кто-то трахнул старика Айзека по голове и тот скончался.
  — Убийца, должно быть, имел против него зуб, — заметил Томми.
  — Какой зуб? Откуда? — воскликнула Таппенс.
  — Ну, не знаю.
  — И я тоже не знаю, только мне кажется, что это как-то связано с нами.
  — Ты хочешь сказать… Что ты, собственно, хочешь сказать, Таппенс?
  — Ты прекрасно знаешь. Это… это связано с нашим домом, с тем местом, где мы живем. Наш чудесный новый дом! А сад, а все остальное? Ведь все как будто создано специально для нас. По крайней мере, так нам казалось…
  — Я и до сих пор так считаю.
  — Да. Мне кажется, ты в большей степени подвержен иллюзиям, чем я. У меня такое чувство… достаточно неприятное… что здесь что-то неладно, совсем неладно, и это неладное идет из прошлого.
  — Никогда больше так не говори, — попросил Томми.
  — Чего именно не говорить?
  — Последних слов.
  Таппенс понизила голос. Она приблизилась к Томми и говорила теперь прямо ему в ухо:
  — Мери Джордан?
  — Ну да. Именно это я имел в виду.
  — Я, кажется, тоже. Но какая связь между тем, что было когда-то, и настоящим временем? Какое значение имеет прошлое? Оно не должно оказывать влияния на настоящее, на то, чем мы сейчас живем.
  — Ты хочешь сказать, что прошлое не должно влиять на настоящее? Но оно влияет, — возразил Томми. — И самым странным образом. Я хочу сказать, мы даже не можем предположить, что именно может случиться.
  — Ты хочешь сказать, что прошлое может иметь любые последствия в настоящем? Самые разные события?
  — Да. Целая длинная вереница событий. Похоже на цепочку, которая у тебя есть, — бусинка, потом несколько звеньев цепочки и снова бусинка.
  — Да, да, совсем как Джейн Финн. Помнишь Джейн Финн и наши приключения, когда мы были молоды и нам хотелось бурной жизни?
  — И она у нас была, — поддержал ее Томми. — Иногда я вспоминаю и удивляюсь, как это мы уцелели, остались в живых после всего, что было.
  — А потом другие дела. Помнишь, когда мы стали партнерами и делали вид, что мы тайные агенты-детективы?
  — Очень было интересно. А помнишь?..
  — Нет, — отрезала Таппенс. — И не собираюсь вспоминать. Мне совсем не хочется обращаться к прошлому, разве что… рассматривать его как средство для достижения цели. По крайней мере, мы приобрели некоторый опыт, верно? И отправились дальше, к следующему приключению.
  — Ах вот ты о чем, — сказал Томми. — Миссис Бленкинсоп?
  Таппенс рассмеялась.
  — Ну конечно. Миссис Бленкинсоп. Никогда не забуду, как я вошел в комнату и увидел тебя там на диване. До сих пор не понимаю, как у тебя хватило духа, Таппенс, отодвинуть этот гардероб и подслушивать наш разговор с этим мистером… как его там звали. А потом…
  — Да, а потом возникла миссис Бленкинсоп. — Она снова засмеялась. — «Н или М?» и Гусёк.
  — Но ты ведь не думаешь… — Томми нерешительно замолчал. — Что все те дела — только прелюдия к настоящему?
  — В какой-то степени так оно и есть. Я хочу сказать, не думаю, что мистер Робинсон стал бы тебе говорить все эти вещи, если бы он не имел в виду настоящее. Меня, например.
  — Вот именно, тебя в первую очередь.
  — Однако теперь все изменилось. Я имею в виду Айзека. Его убили. Ударом по голове. В нашем собственном саду.
  — Но ты не думаешь, что это связано с…
  — Такая мысль невольно приходит в голову, — сказала Таппенс. — Мне кажется вот что: мы уже не просто пытаемся разгадать какую-то тайну. Доискиваемся, почему кто-то там умер в далеком прошлом и все такое прочее. Мы делаемся лично причастными к тем давним событиям. Оказываемся связанными с ними самым тесным образом. Ведь несчастный Айзек умер, разве не так?
  — Он был очень старый человек, быть может, поэтому и умер?
  — Но ты же слышал зачитанное сегодня утром медицинское свидетельство? Кому-то понадобилось его убрать. Только вот за что?
  — Почему тогда не убили кого-нибудь из нас, если все это каким-то образом связано с нами? — спросил Томми.
  — Вполне возможно, что они еще попытаются. Может быть, он нам что-то сказал, а может быть, собирался это сделать. Может, даже кому-то пригрозил, что расскажет нам, сообщит что-то о той девушке или о Паркинсонах. Или же… обо всей этой шпионской истории четырнадцатого года. Секретные данные, которые были проданы. И в этом случае, ты же понимаешь, его нужно было заставить замолчать. Но ведь если бы мы здесь не поселились, не начали бы задавать вопросы и что-то выискивать, ничего бы не случилось.
  — Не стоит так расстраиваться.
  — Но я действительно расстраиваюсь и волнуюсь, — упрямо сказала Таппенс. — Я больше не собираюсь ничего делать просто для интереса, для развлечения. Мы теперь занимаемся совсем другим делом, Томми. Мы идем по следу убийцы. Но кто этот убийца? Разумеется, пока мы этого не знаем, однако можем постараться выяснить. Теперь мы занимаемся уже не прошлым, а настоящим. Тем, что случилось всего несколько дней назад. Пять или шесть? Это — настоящее. Убийство произошло здесь, и связано оно с этим домом. И мы должны во всем разобраться и непременно это сделаем. Не знаю, каким образом к этому подступиться, но нужно использовать все возможные ключи, пройти по каждому следу. Я ощущаю себя собакой, бегущей по следу. Я буду заниматься этим здесь, однако ты тоже должен поработать ищейкой. Продолжай делать то, что ты уже начал. Поезжай в разные места. Старайся разузнать все, что можно. Словом, веди свое расследование — или как ты это называешь. Есть, наверное, люди, которым многое известно, может быть, не непосредственно, а понаслышке — им рассказывали, они слышали разные версии, хотя, возможно, это были просто слухи или сплетни.
  — Но неужели ты считаешь, что мы каким-то образом можем… ты действительно веришь?..
  — Да, верю, — твердо сказала Таппенс. — Я не знаю, как и каким образом, но я действительно верю, что когда у тебя есть неопровержимое доказательство того, что ты считаешь злом, грехом, преступлением, а убийство Айзека — это не что иное, как грех и преступление… — Она осеклась.
  — Мы могли бы снова изменить название нашего дома, — предложил Томми.
  — Что ты хочешь сказать? Снова назвать его «Ласточкино гнездо» вместо «Лавры»? — Стайка птичек пронеслась у них над головой. Таппенс повернула голову и посмотрела в сторону садовой калитки. — Раньше дом называли «Ласточкино гнездо». Что там было дальше в этом стихотворении? В том, что цитировала твоя информаторша? Что-то там было о коварной смерти?
  — Нет, о коварной судьбе.
  — Судьба. Это слово невольно заставляет подумать об Айзеке. «Врата судьбы» — наши собственные садовые ворота…
  — Не надо так волноваться, Таппенс.
  — Сама не знаю, почему это пришло мне в голову, — продолжала она. Томми с удивлением посмотрел на жену и покачал головой. — «Ласточкино гнездо» — такое симпатичное название, по крайней мере, могло бы быть таким. Может быть, когда-нибудь оно снова станет симпатичным.
  — Какие у тебя странные идеи, Таппенс.
  — «И все-же кто-то свищет, словно птица». Так кончается стихотворение. Возможно, у нас все именно так и кончится.
  Подходя к дому, Томми и Таппенс увидели стоящую у дверей женщину.
  — Интересно, кто это? — спросил Томми.
  — Я ее где-то видела, — сказала Таппенс. — Не могу припомнить, кто она. Ах, вспомнила, это родственница старого Айзека. Они все вместе жили в его коттедже. Три или четыре мальчика, эта женщина и еще одна девочка. Я, конечно, могу и ошибаться.
  Женщина повернулась и пошла к ним навстречу.
  — Миссис Бересфорд, если не ошибаюсь? — сказала она, глядя на Таппенс.
  — Да, — ответила та.
  — Я… вы меня, наверное, не знаете. Я невестка Айзека. Была замужем за его сыном Стефаном. Стефан… он попал в аварию на дороге и погиб. Столкнулся с грузовиком. Знаете, эти громадные машины. Это произошло на дороге М-1, как мне кажется. М-1 или М-5. Нет, не М-5, наверное, М-4. Во всяком случае, он погиб. Пять или шесть лет назад. Я хотела… Я хотела с вами поговорить. Вы… вы и ваш муж… — Она посмотрела на Томми. — Это вы прислали на похороны цветы? Он ведь работал у вас в саду, верно?
  — Да, — подтвердила Таппенс. — Он работал в нашем саду. Как ужасно то, что с ним случилось.
  — Я пришла вас поблагодарить. Такие чудесные цветы. Замечательные. Просто редкостные. И такой большой букет.
  — Мы это сделали от всего сердца, — сказала Таппенс, — потому что он постоянно нам помогал — ведь когда въезжаешь в незнакомый дом, возникает уйма разных дел. Нужно знать, где что хранится, где что можно найти. И еще он мне часто помогал в саду… рассказывал, что когда следует сажать и так далее.
  — Да уж, это все он знал. Землю копать он особенно много не мог, стар был и не очень любил нагибаться. У него часто болела спина — он страдал люмбаго и поэтому не мог работать столько, сколько бы ему хотелось.
  — Он был очень славный человек, всегда готовый помочь, — решительно сказала Таппенс. — И очень многое знал обо всех здешних делах и о людях. Он постоянно мне обо всем рассказывал.
  — Что верно, то верно. Много всего знал. И отец и дед — вся его семья работала в этих краях. Они издавна здесь жили и знали все, что происходило в старые времена. Не все, конечно, знали сами, многое только по рассказам. Что ж, мэм, не буду вас задерживать, я просто пришла сказать, как я благодарна вам за цветы.
  — Это очень мило с вашей стороны, — сказала Таппенс. — Спасибо, что пришли.
  — Вам, верно, теперь придется искать кого-нибудь другого для работы в саду.
  — Ну конечно, — сказала Таппенс. — Сами мы не очень-то годимся для такой работы. А вы… может быть, вы… — Таппенс колебалась, опасаясь сказать что-нибудь не к месту и не ко времени. — Может быть, вы знаете кого-нибудь, кто хотел бы у нас поработать?
  — Сразу, пожалуй, не скажу, но буду иметь это в виду. Кто знает, что подвернется. Когда что-нибудь узнаю, то пошлю к вам Генри, это мой второй сын. А пока до свидания.
  — Как была фамилия Айзека? Я не могу припомнить, — сказал Томми, когда они шли к дому.
  — Айзек Бодликот, как мне кажется.
  — Значит, это миссис Бодликот, верно?
  — Да. Кажется, у нее несколько сыновей и дочь, и все они живут вместе. Знаешь, этот маленький коттедж на полпути к Марштон-роуд. Как ты считаешь, она знает, кто его убил?
  — Не думаю, — сказал Томми. — Судя по тому, как она себя ведет, ей это неизвестно.
  — Ну, не знаю, как в таком случае себя ведут, — сказала Таппенс.
  — Мне кажется, она просто пришла поблагодарить за цветы. Она не похожа на человека, который таит мстительные замыслы. Мне кажется, это как-нибудь проявилось бы — в словах ли, во взгляде…
  — Может быть, так, а может быть, и нет, — сказала Таппенс.
  В дом она вошла с весьма задумчивым видом.
  Глава 8
  Воспоминания о дядюшке
  На следующее утро Таппенс была вынуждена прервать свой разговор с электриком, который пришел, чтобы устранить оплошность и недоделки в своей работе.
  — К вам тут пришел мальчик, — сказал Альберт. — Желает говорить с вами, мадам.
  — Как его зовут?
  — Я не спрашивал. Он просто ждет снаружи, у дверей.
  Таппенс схватила шляпу, нахлобучила ее на голову и спустилась по лестнице.
  У дверей стоял мальчик лет двенадцати-тринадцати. Он явно волновался — шаркал от волнения ногами, никак не мог стоять спокойно.
  — Надеюсь, это ничего, что я пришел, — сказал он.
  — Позволь, позволь, — сказала Таппенс. — Ты Генри Бодликот, правильно?
  — Точно, — подтвердил мальчик. — Это был мой… вроде как мой дядюшка, я хочу сказать, тот, про кого вчера было дознание. Раньше мне не доводилось бывать на дознании, никогда, право слово.
  Таппенс прикусила язык, чтобы не спросить: «Ну и как, тебе понравилось?» У Генри был такой вид, словно он собирался в подробностях рассказать об этом интересном развлечении.
  — Это такая трагедия, — сказала Таппенс. — Все очень сожалеют.
  — Но ведь он был такой старый, — сказал Генри. — Ему все равно оставалось недолго жить. Осенью он всегда ужас как кашлял. Никому в доме спать не давал. Я просто пришел спросить, не нужно ли чего сделать по дому. Как я понял — это мать мне сказала, — вам требуется проредить грядку салата, так вот, не могу ли я сделать это для вас? Я знаю, где она находится, потому что приходил сюда иногда со стариком и мы с ним болтали, пока он работал. Я могу прямо сейчас, если вам удобно.
  — Это очень мило с твоей стороны, — сказала Таппенс. — Пойдем, я тебе покажу.
  Они вместе отправились в огород и прошли к нужной грядке.
  — Вот здесь. Понимаешь, его посеяли слишком густо, и теперь нужно проредить, чтобы между кустиками было необходимое расстояние. А лишние растения, те, что уберешь, нужно перенести вот сюда. — Таппенс указала, куда именно, и продолжала: — Я не слишком много понимаю в салате и вообще в овощах. Вот цветы немного знаю. А брюссельская капуста, горошек, салат — все это для меня темный лес. Ты не хотел бы поработать у меня садовником?
  — Да нет, я ведь все еще хожу в школу. Потом разношу газеты, а летом работаю на сборе фруктов.
  — Понятно. Ну, если услышишь, что кому-то нужна работа и скажешь мне, я буду очень рада.
  — Обязательно это сделаю. До свидания, мэм.
  — Ты мне только покажи, что будешь делать с салатом. Мне хотелось бы научиться.
  Она стояла рядом, наблюдая за работой Генри Бодликота.
  — Ну вот, теперь все в порядке. А какой отличный салат на этой грядке. Это ведь «Уэбб превосходный», верно? Довольно поздний сорт.
  — А тот, что ты только что обработал, это «Том самбc», — сказала Таппенс.
  — Верно. Это ранний сорт. Он такой хрустящий… Очень вкусный.
  — Ну, спасибо тебе большое, — сказала Таппенс.
  Она повернулась и пошла к дому, но потом вспомнила, что оставила в огороде свой шарф, и вернулась назад. Генри Бодликот, который направился было домой, остановился и подошел к ней.
  — Я оставила здесь шарф, — сказала Таппенс. — Где он? Ах вот, здесь, на ветке.
  Он протянул ей шарф и стоял, глядя на нее, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. У него был такой смущенный и взволнованный вид, что Таппенс не могла понять, что с ним такое.
  — В чем дело? — спросила она.
  Генри потоптался на месте, посмотрел на нее, потом снова потоптался, сунул палец в нос, почесал правое ухо, продолжая топтаться.
  — Я просто… Не можете ли вы… Я хочу сказать… нельзя ли вас спросить…
  — О чем? — спросила Таппенс. Она остановилась, вопросительно глядя на мальчика.
  Генри сильно покраснел и продолжал нерешительно мяться.
  — Ну, я не хотел… я не собирался спрашивать, но мне интересно… люди говорят… они говорят… я слышал…
  — Да говори же, в чем дело? — Таппенс не могла понять, что так взволновало Генри, что он мог такого услышать, что было бы связано с жизнью мистера и миссис Бересфорд, новых владельцев «Лавров». — Итак, что именно ты слышал?
  — О, просто… ну, просто что вы та самая леди, которая ловила шпионов в прошлую войну. И вы, и ваш муж. Вы этим занимались и поймали одного, который был немецким шпионом, а притворялся другим человеком. А вы его поймали, и вообще у вас были всякие приключения, и в конце концов все открылось. Я хочу сказать, вы были… Не знаю, как это называется, вы, наверное, служили в этом самом секретном отделе и поймали шпиона, и вообще все было так здорово. Конечно, все это было давно, но все равно, все было жутко запутано и связано… с какими-то детскими стишками.
  — Вот это верно, — сказала Таппенс. — «Мой гусёк», вот какие стишки. Я помню.
  
  Где он бродит, мой гусёк?
  Вот забрался на шесток.
  Где теперь он, угадай-ка?
  У моей сидит хозяйки.
  
  Кажется, тот самый стишок, а может быть, и другой, я теперь уже не помню.
  — Скажите на милость! — удивился Генри. — Я хочу сказать, это же просто удивительно, что вы живете здесь, словно обыкновенный человек. Только не понимаю, при чем здесь эти стишки.
  — А при том, что у нас был свой код, шифр называется, — сказала Таппенс.
  — И его нужно было разгадывать? — спросил Генри.
  — Что-то в этом роде. Но все это было давным-давно.
  — Но все равно это просто потрясно, — сказал Генри. — Вы не возражаете, если я расскажу своему дружку? Есть у меня приятель, его зовут Кларенс. Глупое имя, верно? Мы все над ним потешаемся из-за его имени. Но все равно он хороший парень, верно вам говорю. Вот уж он подивится, когда узнает, что вы действительно живете здесь, среди нас.
  Он смотрел на Таппенс с обожанием, словно преданный щенок.
  — Просто потрясно, — снова сказал он.
  — Но это было так давно, — сказала Таппенс. — Еще в сороковых годах.
  — Но все равно ведь вам было интересно? Или страшно?
  — И то и другое. В основном, конечно, было страшно.
  — Я так и думал. Но все-таки странно, что вы приехали сюда и снова занимаетесь тем же самым. Этот джентльмен ведь был из флотских, верно? Он ведь называл себя капитаном военного флота, разве не так? А был он немец. Кларенс, по крайней мере, так говорит.
  — Что-то в этом духе, — осторожно ответила Таппенс.
  — Потому, верно, вы сюда и переехали. Ведь у нас такое тоже было. Давно, правда, но все равно было то же самое. Он был офицером на подводной лодке. И продавал чертежи. Правда, я все это знаю только по слухам.
  — Понятно, — сказала Таппенс. — Но мы приехали сюда совсем не поэтому. Просто нам понравился этот дом, он такой славный, в нем приятно жить. До меня тоже дошли эти слухи, только я так и не знаю, что там на самом деле было.
  — Как-нибудь я вам расскажу. Конечно, никто не знает наверняка, что правда и что нет, так это было или иначе.
  — А каким образом твой друг Кларенс столько об этом узнал?
  — Он это услышал от Мика, понимаете? Этот Мик жил у нас какое-то время, в том месте, где раньше была кузница. Он давно уже уехал, но он много чего знал, люди ему рассказывали. И наш дядя, старый Айзек, тоже много чего знал. И иногда рассказывал нам.
  — Значит, ему многое было известно об этих делах? — спросила Таппенс.
  — Ну конечно. Вот я и подумал, понимаете, когда его трахнули по башке, не в этом ли причина. Что он слишком много знал и всем об этом рассказывал. Вот его и убрали. Так они теперь и действуют. Если кто много знает, у него из-за этого могут быть неприятности с полицией, его раз — и укокошат.
  — И ты думаешь, что твой дядя Айзек… думаешь, ему многое было известно?
  — Думаю, ему много чего рассказывали. То там что-то услышит, то здесь. Он не очень-то распространялся об этих делах, но иногда рассказывал. Вечерами курит, бывало, свою трубочку и рассказывает нам с Кларри, да еще был у нас третий друг, Том Джиллингем. Он все хотел знать, вот дядя Айзи и рассказывал нам про то да про се. Мы, ясно, не знали, правду он говорит или выдумывает. Но мне кажется, что он кое-что раскопал и знал, где что находится. И еще он говорил, что, если бы люди узнали, где оно лежит, им было бы очень даже интересно.
  — Он действительно так говорил? — спросила Таппенс. — Ну что ж, нам это тоже интересно. Ты должен вспомнить, что именно он говорил, на что намекал, потому что это поможет нам выяснить, кто его убил. Ведь его убили, верно? Это же не просто несчастный случай, так ведь?
  — Мы поначалу думали, что он просто умер, ведь ему иногда делалось плохо с сердцем, он падал, у него кружилась голова и все такое. А оказалось — я ведь был на дознании, — что все это не просто, что его нарочно убили.
  — Да, — сказала Таппенс, — я думаю, что это было сделано нарочно.
  — А вы не знаете, почему? — спросил Генри.
  Таппенс посмотрела на мальчика. Ей в этот момент показалось, что оба они — и она и Генри — полицейские ищейки, идущие по одному и тому же следу.
  — Я думаю, что это было сделано нарочно, и мне кажется, что и тебе, его родственнику, и мне было бы очень важно узнать, кто совершил это скверное, жестокое дело. Впрочем, может быть, ты уже знаешь, Генри, или у тебя есть догадки на этот счет?
  — Не то чтобы догадки, их у меня нет. Но, вы понимаете, ведь у человека есть уши, и он слышит, и я знаю людей, про которых дядя Айзи иногда говорит… говорил, что у них против него есть зуб, и говорил, что это из-за того, что он про них слишком много знает, а в особенности про то, что известно им самим, и о том, что когда-то случилось. Но, понимаете, разговоры все время шли о человеке, который давным-давно помер, так что невозможно во всем разобраться, понять и запомнить.
  — Но все равно, — сказала Таппенс, — тебе придется нам помочь, Генри.
  — Вы хотите сказать, что позволите мне в этом участвовать?
  — Да, — сказала Таппенс. — В особенности если ты умеешь держать язык за зубами. Сказать о том, что разузнаешь, можно только мне, но ни в коем случае нельзя делиться с друзьями, потому что тогда это станет известно везде и всюду.
  — Понимаю. Ведь убийцы могут что-то прознать, и они станут охотиться за вами и мистером Бересфордом, верно?
  — Вполне возможно. И мне бы этого очень не хотелось.
  — Ясно-понятно, — сказал Генри. — Послушайте, если я что узнаю или найду, я приду к вам и спрошу, нет ли у вас какой работы. Ладно так будет? И тогда расскажу вам, что узнал, и никто нас не услышит. Вот только сейчас я пока ничего не знаю. Но у меня, видите ли, есть друзья. — Он расправил плечи и напустил на себя важный вид — видел, наверное, такое по телевизору. — Я знаю, что к чему. Люди-то ничего не подозревают, а я все равно знаю, что к чему. Они не думают, что я слушаю, понимаете, а сами возьмут да и скажут… ну, вы понимаете, если сидеть тихо и молчать, то много чего можно услышать. А все это, наверное, очень важно, да?
  — Да, — подтвердила Таппенс, — да, очень важно. Но мы должны быть осторожны, Генри. Ты это понимаешь?
  — Ну конечно. Я обязательно буду осторожным. Так, что осторожнее не бывает. А он ведь очень много чего знал про это место, — продолжал Генри. — Я имею в виду дядю Айзека.
  — Ты говоришь о доме и о саде?
  — Точно. Он знал разные истории, понимаете? Люди видели, кто куда приходил, кто что делал с разными предметами, кто с кем встречался и где это было. И где у них захоронки. Иногда он про это говорил. Мать-то, конечно, особо не прислушивалась. Считала, что все это одни глупости. Джонни — это мой старший брат — тоже считал, что это глупости, и не слушал. А я вот слушал, и Кларенс тоже, ему было интересно. Он, понимаете, любит всякие такие фильмы. Он мне так и говорил: «Чак, это точно как в фильме». И мы часто говорили об этих вещах.
  — А тебе не приходилось слышать о женщине, которую звали Мери Джордан?
  — Конечно, я слышал. Она была немка и шпионка, верно? Вызнавала секреты у морских офицеров, да?
  — Да, кажется, что-то в этом роде, — сказала Таппенс, мысленно прося прощения у покойной Мери Джордан, однако считая, что спокойнее придерживаться именно этой версии.
  — Она, верно, была хорошенькая, а? Даже, наверное, красивая.
  — Право, не знаю, — сказала Таппенс. — Ведь мне было года три от роду, когда она умерла.
  — Да, конечно, наверное, так. Но о ней и сейчас иногда говорят, я сам слышал.
  
  — Как ты тяжело дышишь, у тебя взволнованный вид, — сказал Томми, когда его жена, все еще одетая для работы в саду, вошла через боковую дверь, едва переводя дыхание.
  — Я действительно немного волнуюсь, — призналась Таппенс.
  — Не слишком переутомилась в саду?
  — Нет. По правде говоря, я вообще ничего не делала. Просто стояла у грядки с салатом и разговаривала… разговаривала с… называй его как хочешь.
  — Кто же это был?
  — Мальчик, — сказала Таппенс. — Мальчик.
  — Он пришел предложить свою помощь в саду?
  — Не совсем. Это, конечно, было бы очень кстати, но, к сожалению, нет. Он пришел выразить свое восхищение.
  — Нашим садом?
  — Нет. Мною.
  — Тобой?
  — Это тебя так удивляет? — лукаво спросила Таппенс. — Пожалуйста, не задавай вопросов. Однако должна признать, bonnes bouches177 происходят тогда, когда их меньше всего ожидаешь.
  — Ах вот как. Так что же вызвало его восхищение? Твоя красота или твой рабочий комбинезон?
  — Мое прошлое.
  — Твое прошлое?
  — Да. Он был просто потрясен, когда узнал, что я, как он вежливо выразился, та самая леди, которая в прошлую войну разоблачила немецкого шпиона. Того, кто выдавал себя за капитана в отставке, хотя никогда им не был.
  — Господи, твоя святая воля! — воскликнул Томми. — Снова «Н или М?»! Неужели же это никогда не забудется, так, чтобы можно было жить спокойно?
  — Ну, я не уверена, что мне хочется все это забыть, — сказала Таппенс. — Зачем забывать? Если ты когда-то была знаменитой актрисой, то всегда приятно, когда тебе об этом напоминают.
  — Да, понимаю, что ты хочешь сказать.
  — И я думаю, что это может оказаться весьма полезным, принимая во внимание то, что мы собираемся делать.
  — Ты говоришь, это мальчик. Сколько ему лет?
  — Да лет десять-двенадцать, как мне кажется. По виду ему не больше десяти, но я думаю, что ему двенадцать. И у него есть приятель, которого зовут Кларенс.
  — А какое это имеет значение?
  — В данный момент никакого, — сказала Таппенс, — но он и Кларенс действуют заодно и, насколько я понимаю, готовы поступить в наше распоряжение. Они могут что-то разузнать или что-то нам сообщить.
  — Если им десять или двенадцать лет, как они могут что-то нам сообщить? Смогут ли они запомнить, что именно нам нужно узнать? — сказал Томми. — Что он тебе рассказывал?
  — Он был немногословен, говорил короткими фразами, — сказала Таппенс, — которые состояли в основном из «вы знаете» и «вы понимаете».
  — И все это были вещи, которых ты не знала и не понимала.
  — Он просто пытался объяснить то, что слышал.
  — А от кого слышал?
  — Ну, я бы, конечно, не сказала, что это сведения из первых рук, и даже не из вторых. Вполне возможно, что из третьих, четвертых, пятых и даже из шестых. Кроме того, эти сведения состояли из того, что слышал Кларенс и его дружок Элджернон. Элджернон сказал, что Джимми слышал…
  — Стоп! — сказал Томми. — Довольно. Так что же они слышали?
  — А вот это уже труднее, — сказала Таппенс. — Однако, мне кажется, можно попробовать доискаться. Они слышали, что упоминались различные места, слышали разные истории, и им ужасно хочется принять участие в том, что мы, как они уверены, здесь собираемся делать и ради чего сюда приехали.
  — А именно?
  — Заниматься разведкой и обнаружить нечто очень важное. Что-то, что, как всем известно, здесь спрятано.
  — Ах вот оно что, — сказал Томми. — Спрятано. Но каким образом, где и когда?
  — Самые разные ответы на все три вопроса, — сказала Таппенс, — но ты должен признать, Томми, что все это страшно интересно.
  Томми задумчиво кивнул, соглашаясь, что, возможно, это действительно так.
  — Это связано со старым Айзеком, — пояснила Таппенс. — Мне кажется, Айзек знал кучу вещей, много чего мог бы порассказать.
  — И ты думаешь, что Кларенс и… как звали того, другого?
  — Сейчас вспомню, — сказала Таппенс. — Я совершенно запуталась во всех этих людях, которые слышали и от которых слышали разные вещи. Заметные — именно вроде Элджернона и обычные — всякие там Джимми, Джонни и Майки. Чак, — вдруг сказала она.
  — Что — чак? — спросил Томми.
  — Да нет, это имя. Чак — так звали мальчика.
  — Странное какое-то имя.
  — Его настоящее имя Генри, но ребята называют его Чак.
  — Совсем как «Чак и ласка».
  — Не «Чак и ласка», а «Поп и ласка». Имеется в виду народный танец «Вот идет ласка».
  — Знаю я, как правильно, но ведь «Чак и ласка» тоже симпатично звучит, верно?
  — Ах, Томми, ведь я только хочу сказать, что мы не можем бросить это дело, в особенности теперь. Ты со мной согласен?
  — Да, — сказал Томми.
  — Я так и думала. И не потому, что ты выразил это словами. Мы должны продолжать расследование, и я тебе скажу почему. Главным образом из-за Айзека. Его кто-то убил. Его убили, потому что он что-то знал. Он знал что-то такое, что могло для кого-то представлять опасность. И мы должны найти человека, для которого эти сведения могли представлять опасность.
  — А ты не думаешь, — спросил Томми, — что это обыкновенное хулиганство? Есть такие люди, которым непременно нужно кого-то убить, предпочтительно старого человека, который не может оказать сопротивления.
  — Согласна, такие вещи случаются. Но это не тот случай. Я думаю, за этим что-то кроется, а попросту говоря, где-то нечто спрятано, спрятано нечто такое, что может пролить свет на прошлые события. Речь может идти, скажем, о какой-то вещи, которая была спрятана или отдана кому-то на хранение. Этот человек уже умер, или, в свою очередь, тоже где-то спрятал эту вещь, или отдал ее на хранение. Но так или иначе, непременно хотят что-то скрыть. Айзек это знал, и они боялись, что он расскажет об этом нам — о нас уже ходили всякие разговоры, людям о нас кое-что известно. Мы ведь связаны с контрразведкой. У нас соответствующая репутация. А вся история каким-то образом связана с Мери Джордан и прочими обстоятельствами.
  — Мери Джордан, — задумчиво проговорил Томми, — умерла не своей смертью.
  — Совершенно верно. А теперь еще убили Айзека. Мы должны выяснить, кто его убил и почему. Иначе…
  — Ты должна быть очень осторожной, — сказал Томми. — Очень осторожной, Таппенс. Если Айзека убили из боязни, что он расскажет о вещах, связанных с далеким прошлым, то этим людям ничего не стоит подстеречь тебя где-нибудь в темном месте и тоже убить! Они не станут опасаться разоблачения, полагая, что опять все подумают: «Снова эти хулиганы».
  — Которые подстерегают старушек и шарахают их по голове? Как скверно иметь седые волосы и старческую походку! Я понимаю, что я желанная добыча для любого. Как ты думаешь, не следует ли мне обзавестись небольшим револьвером?
  — Нет, — сказал Томми. — Конечно же нет.
  — А почему? Ты, верно, считаешь, что я не умею с ним обращаться и допущу какую-нибудь оплошность?
  — Я опасаюсь, что ты можешь споткнуться о корень дерева — ты же постоянно падаешь — и тогда, вместо того чтобы защищаться, застрелишь себя.
  — О, Томми, неужели ты действительно считаешь, что я могу допустить такую глупость? — жалобно спросила Таппенс.
  — Да, считаю. Ты вполне на это способна.
  — Тогда я могла бы носить нож с пружиной.
  — Ничего не нужно с собой носить, — сказал Томми. — Просто ходи с невинным видом и разговаривай исключительно о саде, цветочках и овощах. Можно еще сказать, что нам не слишком здесь нравится и что мы подумываем о том, чтобы перебраться в другое место. Вот что я тебе посоветовал бы.
  — Кому я должна это говорить?
  — Да кому угодно. Это обязательно станет известно.
  — Да, слухи здесь распространяются очень быстро, ничего не скажешь. А ты будешь говорить то же самое, Томми?
  — Приблизительно. Скажу, например, что поначалу этот дом нравился нам гораздо больше, чем теперь.
  — Но ведь ты тоже не собираешься сидеть сложа руки?
  — Да, — сказал Томми. — Вот сейчас во мне разгорелась настоящая злость.
  — А ты уже решил, как будешь действовать?
  — Буду продолжать то, что делал раньше. А ты, Таппенс? Есть у тебя план действий?
  — Пока еще нет, — ответила Таппенс. — Но кое-какие идеи есть. Я могу что-нибудь выведать у… Как, ты сказал, его зовут?
  — Генри, а друг его — Кларенс.
  Глава 9
  Бригада юных
  Проводив Томми в Лондон, Таппенс задумчиво бродила вокруг дома, пытаясь выработать план действий, которые привели бы к желаемому результату. Однако в это утро светлые идеи почему-то не рождались у нее в голове.
  Вспомнив о полезном правиле, согласно которому следует начинать от печки, она поднялась в «книжную комнату» и стала, переходя от полки к полке, оглядывать многочисленные корешки заполнявших их книг. Детские книжки — целые полки детских книг, но ведь она и так сделала все, что было возможно. Чего же еще ждать? Она теперь была почти уверена, что внимательно просмотрела все книги на этих полках; Александр Паркинсон больше не мог открыть ей никаких секретов.
  Она стояла там, ероша волосы, хмурясь и пиная ногой нижнюю полку, на которой стояли теологические книги в изрядно потрепанных переплетах, когда вошел Альберт.
  — Там внизу вас кто-то спрашивает, мадам.
  — Кого ты имеешь в виду под этим «кто-то»?
  — Да просто какие-то мальчишки. Один из них сказал, что он Кларенс и что вам все про него известно.
  — Ах вот что, — сказала Таппенс. — Кларенс.
  Она подумала с минуту. Неужели уже сказываются результаты вчерашнего разговора? Как бы то ни было, не вредно будет посмотреть, что из этого получится.
  — А второй мальчик тоже здесь? Тот, с которым я вчера разговаривала в саду?
  — Не знаю. Они все на одно лицо — грязные и все такое.
  — Ну ладно, — сказала Таппенс. — Я сейчас спущусь вниз.
  Дойдя до первого этажа, она с удивлением обернулась к своему спутнику.
  — В дом я их, конечно, не пустил, — сказал Альберт. — Это было бы неблагоразумно. Да и небезопасно. Потом можно кое-чего недосчитаться. Они там, в саду. Велели вам сказать, что они напали на золотую жилу.
  — На что, на что?
  — На золотую жилу.
  — Вот как!
  Она вышла из дома и вскоре оказалась перед ожидавшей ее довольно многочисленной депутацией. Их было человек десять-двенадцать, в основном мальчишки разного возраста, однако среди них были и две девочки — их можно было узнать по длинным волосам. Вид у них у всех был достаточно возбужденный. Увидев приближающуюся Таппенс, один из них крикнул пронзительным голосом:
  — Вот она идет! Вот она! Ну, кто будет говорить? Давай ты, Джордж, у тебя лучше получится. Ты у нас всегда выступаешь.
  — А сейчас ты говорить не будешь. Говорить буду я, — заявил Кларенс.
  — Заткнись, Кларри. Ты и сам знаешь, что у тебя слабый голос. И сразу закашляешь, как только начнешь говорить.
  — Эй, ты, послушай, это все я придумал.
  — Здравствуйте, ребята, — прервала их Таппенс. — Вы пришли ко мне с каким-то делом, правда? Что же это за дело?
  — Мы вам кое-что раздобыли, правда, — сказал Кларенс. — Информацию. Вам ведь это нужно, да?
  — Зависит от того, что именно, — сказала Таппенс. — Что это за информация?
  — Только она не про сейчас. Это про старые времена.
  — Историческая информация, — пояснила одна из девочек, которая была, по-видимому, интеллектуальным лидером группы. — И очень интересная, если вы занимаетесь изучением прошлого.
  — Понятно, — сказала Таппенс, хотя она решительно ничего не поняла. — Итак, о чем же идет речь?
  — Это золотая жила.
  — Ах вот как? И что же, здесь есть золото? — Она огляделась.
  — По правде говоря, это пруд с золотыми рыбками, — сказал один из мальчиков. — Он был там раньше, понимаете? Там водились особые рыбки, с длиннющими хвостами, их привозили из Японии или еще откуда. Это было во времена старой миссис Форестер. Только это было давно… лет десять назад.
  — Двадцать четыре года назад, — уточнила одна из девочек.
  — Шестьдесят лет назад, — пискнул самый маленький мальчик. — Шестьдесят лет, и никак не меньше. Рыбок там было много-премного. Целая гора! Говорят, ужас как дорого они стоили. Иногда они умирали. Когда просто умирали и плавали вверх брюхом, а когда, вы знаете, они кушали друг друга.
  — Так что же вы хотите мне о них рассказать? — спросила Таппенс. — Сейчас здесь нет никаких рыбок.
  Раздался целый хор возбужденных голосов.
  Таппенс подняла руку.
  — Не все сразу, — приказала она. — Говорит только один или двое. Так в чем же дело?
  — В том, что вы должны знать, где были спрятаны разные вещи в старые времена. Люди спрятали и сказали, что вещи очень важные.
  — А как вы об этом узнали? — спросила Таппенс.
  В ответ снова послышался целый хор голосов. Невозможно было разобрать, что они говорят.
  — Это Дженни, — сказал кто-то.
  — Это дядя Бен, Дженнин дядька, — пояснил другой.
  — Нет, неправда, это Гарри… евойный двоюродный брат Том, он совсем маленький. Ему сказала его бабушка, а бабушка слышала от Джошуа. Ну да. Только я не знаю, кто такой Джош. Верно, это был ее муж… Да нет, не муж, это был ее дядя.
  — Господи! — воскликнула Таппенс, совсем запутавшись. Она посмотрела на толпу бурно жестикулирующих детей и выбрала одного. — Кларенс, — обратилась она к нему, — ведь ты Кларенс, верно? Твой приятель мне о тебе говорил. Расскажи мне, пожалуйста, что ты обо всем этом знаешь.
  — Так вот, если хотите узнать, нужно сходить в КДП.
  — Куда-куда?
  — В КДП.
  — А что такое КДП?
  — Неужто не знаете? И никто вам не рассказывал? КДП — это клуб-дворец пенсионеров. Клуб-дворец.
  — Скажите пожалуйста! — удивилась Таппенс. — Звучит грандиозно.
  — И ничего там такого нет, — сказал мальчик лет девяти. — Ничего особенного. Просто старики там собираются да разговоры разговаривают. Люди говорят, ничего они толком не знают, только врут, что знают. А уж чего только не нарассказывают!
  — Где находится этот КДП?
  — Да на краю деревни. На полпути к Мортон-Кросс. Если ты пенсионер, то получаешь билет в этот клуб, идешь туда и можешь играть в лото и еще делать разные вещи. Им там весело. А некоторые уже совсем старые. Кто глухой, кто слепой, и все такое. Но все равно им нравится, когда они все вместе.
  — Ну что ж, придется мне туда сходить, — сказала Таппенс. — А что, есть определенное время, когда они там бывают?
  — Да когда угодно, в любой день, лучше где-нибудь среди дня. Им, понимаете, нравится собираться в это время. Среди дня. А если кто из них скажет, что к нему придет друг, то к чаю подают добавочное угощение — печенье, например, которое с сахаром. А иногда так чипсы. Всякое разное. Что ты сказал, Фред?
  Фред сделал шаг вперед. Он отвесил Таппенс церемонный поклон.
  — Я буду счастлив, — сказал он, — сопроводить вас туда. Скажем, сегодня часа в три или в половине четвертого. Это вас устроит?
  — Да не кривляйся ты, Фред, говори нормально, — выговорил ему Кларенс.
  — Мне будет приятно пойти с тобой, — сказала Таппенс. Она посмотрела на воду. — Невольно пожалеешь, что здесь больше нет золотых рыбок.
  — Вот посмотреть бы на этих, у которых пять хвостов. Классные рыбки! Сюда один раз свалилась собака. Ее хозяйка была миссис Фаггет.
  Ему тут же возразили:
  — Ничего подобного. Совсем другая фамилия. То ли Фолио, то ли Фагот.
  — А вот и нет, ее звали миссис Фоллиат, еще надо было писать с двумя «л».
  — Ну и дурак. Это была совсем другая тетка. Ее фамилия была Фрренч, и писалась она с двумя «р».
  — И что же, собака утонула? — спросила Таппенс.
  — Нет, не утонула. Это был маленький кутенок. Его мама помчалась к мисс Фрренч и схватила ее за платье. Мисс Изабель была в саду, она собирала яблоки, а собака-мама стала тянуть ее за платье к пруду. Мисс Изабель увидела, что кутенок тонет, да как прыгнет прямо в пруд. Вытащила кутенка, а сама промокла насквозь, так что платье больше нельзя было носить.
  — Господи! — воскликнула Таппенс. — Сколько разных событий здесь происходило! Ну хорошо, — обратилась она к ребятишкам. — В три часа я буду готова. Пусть двое или трое придут за мной и проводят меня в этот клуб-дворец пенсионеров.
  — Я пойду!
  — Нет, я пойду.
  — Нет, Бетти ведь…
  — Бетти не пойдет. Бетти уже ходила. Помните, она ходила с ребятами в кино. Второй раз нельзя.
  — Ну ладно, договоритесь между собой, — сказала Таппенс, — и приходите сюда в половине четвертого.
  — Я надеюсь, вам будет интересно, — сказал Кларенс.
  — Это будет иметь исторический интерес, — твердо заявила юная интеллектуалка.
  — Помолчи, Джанет, — велел ей Кларенс. Он повернулся к Таппенс: — Вот всегда она так, эта Джанет, — сказал он. — Она ходит в среднюю школу, которая для умников, вот и задается, понимаете? Обычная начальная школа ее не устраивает, так вот, ее родители устроили скандал, и ее перевели в ту, другую. И теперь она постоянно выступает.
  
  Завершая свой ленч, Таппенс пыталась угадать, возымеют ли события сегодняшнего утра какие-нибудь последствия. Явится ли кто-нибудь в сад, чтобы проводить ее в КДП? Существует ли в действительности этот клуб пенсионеров или же это просто фантазия детворы? Во всяком случае, придется подождать, а вдруг кто-то действительно придет.
  Депутация, однако, явилась минута в минуту. В половине четвертого раздался звонок.
  Таппенс поднялась из своего кресла у камина, надела шляпу — шляпа была из прорезиненной ткани, ибо она опасалась, что может пойти дождь, — и тут же явился Альберт, чтобы сопровождать ее до парадной двери.
  — Я не позволю вам идти с кем попало, — прошипел он ей в ухо.
  — Послушайте, Альберт, — шепотом спросила Таппенс, — существует ли здесь такое заведение, которое называется КДП?
  — Я думаю, это связано с визитными карточками, — сказал Альберт, любивший демонстрировать свою осведомленность по части местных обычаев. — То, что вручаете людям, когда приходите к ним, или, наоборот, оставляете, когда уходите. Не уверен, когда именно.
  — Мне кажется, это связано с пенсионерами.
  — Ах да, есть у них такой дом. Ну конечно, построили его два или три года назад. Он находится недалеко от дома священника, как пройдете его, свернете направо, и вот он — его сразу видно. Довольно безобразное строение, но все равно приятно, что старикам есть где встречаться, да и к себе можно пригласить, кого хочется. Там есть всякие игры, а местные дамы приходят туда помогать. Устраивают всякие концерты и все такое прочее — можно подумать, что все там создано специально для их развлечения, хотя на самом деле предназначено для стариков. А старики там очень древние, почти все глухие.
  — Да, — сказала Таппенс. — Похоже, это то самое.
  Дверь открылась. Джанет, в силу своего интеллектуального превосходства, стояла впереди других. За ней — Кларенс, а замыкал троицу высокий мальчик с небольшим косоглазием, который отзывался на имя Берт.
  — Добрый день, миссис Бересфорд, — сказала Джанет. — Мы все так рады, что вы с нами идете. Мне кажется, нужно было бы взять зонтик, погода сегодня обещает быть не слишком благоприятной.
  — Мне все равно нужно в ту сторону, — сказал Альберт, — так что я пройду часть пути с вами.
  «Ну конечно, — подумала Таппенс, — Альберт все время старается меня от чего-то защитить. Может быть, это и не повредит». Хотя она не могла себе представить, чтобы ей грозила опасность со стороны Джанет, Берта или Кларенса. Шли они минут двадцать, не больше. Дойдя до красного здания, они прошли через ворота и направились к парадному, где их встретила полная женщина лет семидесяти.
  — Ах, так у нас, значит, гости? Как приятно, что вы смогли к нам прийти, какая радость! — Она слегка похлопала Таппенс по плечу. — Да, Джанет, благодарю тебя. Сюда, пожалуйста. А вам совсем не обязательно дожидаться, разве только если вам хочется.
  — Понимаете, мальчики будут очень огорчены, если не узнают, о чем пойдет речь и чем все кончится, — сказала Джанет.
  — Впрочем, нас здесь не так уж много, так что пусть и мальчики здесь посидят. Джанет, пойди, пожалуйста, на кухню и скажи Молли, что мы готовы пить чай, пусть принесет его сюда.
  Таппенс пришла сюда не для того, чтобы пить чай, однако ей было неудобно об этом сказать. Чай появился немедленно. Он был очень слабый, к нему подали печенье и сандвичи с чрезвычайно невкусным паштетом, который сильно отдавал рыбой. После этого все сели вокруг стола, не зная, что делать дальше.
  Потом пришел человек с бородой — Таппенс показалось, что ему по крайней мере лет сто, — и сел рядом с ней.
  — Похоже, я здесь самый старый и могу много чего рассказать о прежних временах, — сказал он, — гораздо больше всех остальных. Разные истории об этих местах, к примеру. Здесь, знаете ли, много чего происходило, сразу всего и не перескажешь, ведь верно? Но все мы… все мы кое-что слышали о том, что здесь случалось.
  — Насколько я понимаю, — торопливо прервала его Таппенс, боясь, как бы он не пустился рассуждать на тему, которая ей совершенно неинтересна, — насколько я понимаю, здесь происходили очень интересные события во время войны — не этой, последней, а той, что была раньше, и даже еще до нее. Я не думаю, чтобы у вас сохранились воспоминания о тех временах. Но вы, возможно, что-нибудь слышали, вам могли рассказывать ваши старшие родственники.
  — Что верно, то верно, — согласился старик. — Вы правы. Я много чего слышал — мой дядюшка Лен, бывало, рассказывал. Да, замечательный был человек этот дядюшка Лен. Много чего знал. Был в курсе событий. Знал, к примеру, что происходило в доме у причала перед первой войной. Скверные, скверные дела. Один человек, он был из факистов, как их называют…
  — Фашистов, — поправила его пожилая дама, чопорная и седовласая, с видавшей лучшие времена кружевной косынкой на шее.
  — Ну, фашисты, если вам так угодно. Впрочем, какая разница? Так вот, он был один из них. Да, в Италии тоже такой был. Муссолини его звали, верно я говорю? А может, и не так его звали, только все равно имя у него было мудреное. Ну да, он много чего плохого натворил. Всякие митинги устраивал, понимаешь, и все такое. А заварил всю эту кашу Мосли.
  — Говорят, во время этой первой войны здесь жила девушка, которую звали Мери Джордан? — спросила Таппенс, совсем не уверенная в том, что было разумно задавать этот вопрос.
  — Правильно, жила. Говорят, красотка была, понимаешь. Вызнавала секреты у солдат и матросов.
  Очень старая старушка вдруг завела тоненьким голоском:
  
  Он служит не во флоте, он служит не в пехоте,
  Но для меня он лучше всех, поверьте.
  Он служит не во флоте, он служит не в пехоте,
  Он служит просто в артиллерии!
  
  Не успела она дойти до этого места, как старик, не желая от нее отстать, подхватил:
  
  Путь далекий до Типперери,
  Путь далекий домой,
  Путь далекий до Типперери…
  А что дальше, не знаю.
  
  — Довольно, Бенни, довольно, — остановила его женщина с суровой внешностью — то ли его жена, то ли дочь.
  Тут же запела еще одна женщина, дрожащим старческим голосом:
  
  Любят девушки матросов,
  Любят с ними время проводить.
  Только вот они не знают,
  Как опасно их любить.
  
  — Довольно, Моди, нам эта песня уже надоела. Дай возможность нашей гостье что-то услышать и узнать, — сказал дядюшка Бен. — Она пришла сюда, чтобы послушать. Она хочет узнать, где спрятаны эти вещи, из-за которых было столько шума, ведь верно? Все-все про это узнать.
  — Это очень интересно, — сказала Таппенс, приободрившись. — Значит, что-то было спрятано?
  — Ну конечно, давным-давно, еще до меня, но я об этом много слышал. Ну да, еще до четырнадцатого года. Ходили слухи, один рассказывал другому. Но никто толком не знал, что именно происходило и зачем нужно было так волноваться.
  — Это было связано с лодочными гонками, — сказала одна старушка. — Оксфорд и Кембридж, понимаете? Я однажды их видела, меня приглашали. Гонки были в Лондоне, состязания проходили под мостами. День был просто изумительный. Оксфорд выиграл.
  — Какие глупости вы говорите, — остановила ее суровая женщина с седыми волосами. — Вы ничего об этом не знаете. А я вот знаю больше всех остальных, хотя все это происходило задолго до моего рождения. Мне рассказала моя двоюродная бабушка Матильда, а ей — тетушка Лу. А случилось это за сорок лет до них. Об этом много говорили, и люди все пытались разыскать. Некоторые думали, что это золотые копи, другие — что золотые слитки из Австралии. Или еще что-нибудь в том же роде.
  — Ну и глупо, — заявил старик, куривший трубку с таким видом, словно ему неприятно общество, в котором он оказался. — Все думали, что это связано с золотыми рыбками. Надо же быть такими невеждами.
  — Что бы там ни было, это стоило огромных денег, иначе не стали бы прятать, — заметил кто-то. — Приезжали люди из правительства, ну да, и из полиции тоже. Искали повсюду, но так ничего и не нашли.
  — Просто у них не было настоящего ключа. Есть такие ключи, если, конечно, знаешь, где и как их искать, — проговорила еще одна старушка, многозначительно кивая. — Ключ всегда есть.
  — Как интересно, — сказала Таппенс. — Где? Где они, эти ключи? В деревне или в другом месте, где-нибудь в окрестностях?
  Это была не особенно удачная реплика, поскольку вызвала несколько разных ответов, прозвучавших одновременно.
  — На болоте, за Тауэр-Вест.
  — Да нет же, это было возле Литл-Кении, как пройдешь, так сразу.
  — Нет, это было в пещере, что около моря. Аккурат около Болдиз-Хед. Там еще красные скалы, знаете? Верно вам говорю. А под ними старые подземные ходы контрабандистов. Удивительно, правда? Люди говорят, оно и до сих пор там находится.
  — А я раз слышал историю про один испанский остров. Это было еще во времена Армады. Туда направился испанский корабль. Прямо-таки набитый дублонами.
  Глава 10
  Нападение на Таппенс
  — Господи боже мой! — воскликнул Томми, вернувшись домой в тот самый вечер. — У тебя ужасно усталый вид, Таппенс. Чем ты занималась? Ты выглядишь совершенно измученной.
  — Я и вправду измучена, — сказала Таппенс. — Не знаю, смогу ли когда-нибудь прийти в себя. Просто ужас.
  — Так что же ты делала? Неужели лазила по полкам в поисках еще каких-нибудь книг?
  — Нет-нет, — сказала Таппенс. — Надоели мне эти книги до ужаса. Видеть их больше не могу.
  — Так что же тогда? Чем ты занималась?
  — Ты знаешь, что такое КДП?
  — Нет, — сказал Томми. — По крайней мере… впрочем, да. Это что-то вроде… — Он нерешительно замолчал.
  — Альберт знает, — сказала Таппенс. — Только этот дом не похож на все другие. Через минуту я все расскажу, только сначала тебе нужно выпить. Коктейль, виски — что хочешь. Я тоже с тобой выпью.
  Она рассказала Томми обо всем, что произошло днем. Томми то и дело восклицал: «О господи!» — а потом сказал:
  — Ну и влипла ты в историю, Таппенс. А хоть что-нибудь интересное, по крайней мере, было?
  — Не знаю, — сказала Таппенс. — Когда полдюжины человек говорят одновременно и все разное, причем большинство вообще не умеют толком выразить свою мысль, то понять ничего невозможно. Впрочем, у меня возникли кое-какие идеи, я теперь знаю, что делать дальше.
  — Что ты имеешь в виду?
  — Здесь ходят разные легенды, связанные с тем, что в этих местах было что-то спрятано, что-то, связанное с войной девятьсот четырнадцатого года, а может быть, еще и до нее.
  — Но мы ведь уже знаем об этом, верно? — сказал Томми. — Помнишь, нам об этом уже говорили.
  — Да, конечно. Но здесь, в деревне, все еще ходят разные слухи. И у каждого свои собственные соображения, которые им внушили разные тетушки Мери или дядюшки Бены. А те слышали об этом от дядюшки Стефана, тетушки Руфи или бабушки такой-то. Так и передавались эти слухи из уст в уста на протяжении многих лет. Однако один из этих слухов может оказаться верным.
  — И что же, этот верный просто затерялся среди всех остальных?
  — Да, — сказала Таппенс, — словно иголка в стоге сена. Именно так.
  — И как же ты собираешься найти эту иголку? Да еще в стоге сена?
  — Я собираюсь выделить то, что считаю наиболее вероятным. Может быть, удастся найти кого-нибудь, кто сам что-то слышал. Мне придется изолировать этих людей от всех остальных, по крайней мере на время, чтобы узнать, что именно им рассказывали тетя Агата, тетя Бетти или дядя Джеймс. Потом обращусь к следующим, и, возможно, в конце концов что-нибудь да прояснится. Во всем этом, несомненно, что-то есть.
  — Да, — сказал Томми. — Я тоже думаю, что должно быть, только неизвестно, что именно.
  — Но мы ведь и стараемся выяснить, что это такое.
  — Конечно, вот только прежде всего нужно определить, что именно мы ищем, а потом уже искать.
  — Я не думаю, что это золотые слитки с испанского корабля, — сказала Таппенс, — или клад, спрятанный в пещерах контрабандистов.
  — Может быть, какой-нибудь особенный французский коньяк? — с вожделением спросил Томми.
  — Возможно, — отозвалась Таппенс, — однако это не совсем то, что мы ищем, верно?
  — Не знаю, — сказал Томми. — Надеюсь, рано или поздно мы найдем то, что ищем. Во всяком случае, мне ужасно хотелось бы найти. Может быть, это письмо, адресованное кому-нибудь. Письмо, связанное с сексом, например, с помощью которого можно было лет шестьдесят тому назад кого-то шантажировать. Только не думаю, чтобы сейчас это имело какое-нибудь значение.
  — Согласна с тобой. Но все-таки рано или поздно у нас появится определенная идея. Как ты думаешь, Томми, удастся нам чего-нибудь добиться?
  — Не знаю, — сказал Томми. — Вот мне сегодня удалось получить кое-какую помощь.
  — Да что ты! Какую же именно?
  — Связанную с переписью.
  — С чем?
  — С переписью. В то время производилась перепись. Я записал, какой именно это был год. Так вот, в то время в этом доме у Паркинсонов жило довольно много разных людей.
  — Каким образом тебе удалось это выяснить?
  — С помощью разных методов расследования и благодаря моей мисс Коллодон.
  — Я начинаю тебя ревновать к этой мисс Коллодон.
  — Это ты зря. Она ужасно энергична, постоянно меня распекает, к тому же она отнюдь не красавица.
  — И все равно, — сказала Таппенс. — Так какое же отношение имеет перепись к нашим делам?
  — Вот слушай. Когда Александр утверждал: «Это сделал один из нас», это могло означать, что этот «кто-то» гостил в то время в доме и, следовательно, должен был быть включен в перепись. Имя каждого человека, который находился в доме в момент переписи и провел там хотя бы одну ночь, заносилось в бланки переписи. И если получить доступ к данным переписи — у меня-то нет такой возможности, но я знаком с людьми, которые такой возможностью обладают, — то получить нужные данные вполне возможно.
  — Ну что же, — сказала Таппенс, — должна признать, что тебя иногда посещают удачные идеи. Ради бога, давай что-нибудь поедим, а то у меня уже нет никаких сил. Можешь себе представить, что это такое — слушать противные голоса шестнадцати человек, говорящих одновременно.
  
  Альберт приготовил вполне приличный ужин. Стряпал он далеко не всегда одинаково, но сегодня его посетило вдохновение — оно реализовалось в том, что он назвал сырным пудингом, тогда как Таппенс и Томми скорее склонялись к мнению, что это было сырное суфле. Альберт сурово выговорил им за отклонение от правильной номенклатуры.
  — Сырное суфле выглядит совершенно иначе, — сказал он, — там гораздо больше взбитых белков, чем в этом пудинге.
  — Неважно, — сказала Таппенс, — все равно очень вкусно, как бы оно ни называлось — сырным пудингом или сырным суфле.
  И Таппенс и Томми были слишком поглощены едой, чтобы углубляться в обсуждение планов дальнейших действий. Однако после того, как оба они выпили чашечку-другую крепкого кофе, Таппенс откинулась в кресле, удовлетворенно вздохнула и проговорила:
  — Ну, теперь я, кажется, пришла в себя. Видимо, ты не особенно утруждал себя мытьем перед обедом, Томми?
  — У меня не было времени. А кроме того, никогда нельзя сказать, что придет тебе в голову. Ты в любой момент можешь послать меня в эту «книжную комнату», велишь взгромоздиться на лестницу и лазить по пыльным полкам.
  — Ну, я не стала бы поступать с тобой так жестоко, — возразила Таппенс. — Подожди минутку, давай сообразим, что у нас получается.
  — У нас получается или у тебя?
  — По сути, конечно, у меня, — сказала Таппенс. — Ведь мне известны только мои дела, не так ли? Ты знаешь про свое, а я — про свое, да и то только приблизительно.
  — Приблизительно-приблизительно, — сказал Томми.
  — Передай мне, пожалуйста, мою сумочку, впрочем, я, кажется, оставила ее в столовой.
  — Обычно так и бывает, однако на сей раз ты ее там не оставила. Сумочка на полу возле твоего кресла, нет, с другой стороны.
  Таппенс подняла сумочку с пола.
  — Прелестный был подарок, — сказала она. — Похоже, настоящая крокодиловая кожа. Вот только мало в нее помещается, трудно бывает запихнуть все, что нужно.
  — А потом достать то, что нужно, — заметил Томми.
  Таппенс как раз пыталась это сделать.
  — Дорогие сумочки тем и отличаются, что из них трудно что-либо достать, — сказала она, тяжело дыша от усилий. — Самые удобные — это те, в которых держишь шитье. Их можно набить до отказа, а потом еще встряхнуть, как встряхиваешь пудинг, и снова есть место. Вот! Кажется, нашла.
  — Что же это такое? Похоже на счета из прачечной.
  — Нет, это просто записная книжечка. Я записывала в ней белье для прачечной и еще свои к ним претензии — порванные наволочки и все такое прочее. А потом решила, что она пригодится и для другого, ведь там использовано только три или четыре странички. Видишь, я записала сюда то, что мы услышали. В основном это, конечно, ерунда, не имеет никакого значения. Но перепись, кстати сказать, я сюда тоже записала — когда ты в первый раз о ней упомянул. Тогда я не знала, какой от нее может быть прок. Но на всякий случай записала.
  — Отлично, — сказал Томми.
  — А еще я записала туда миссис Хендерсон и еще одну особу, которую зовут Додо.
  — А кто такая миссис Хендерсон?
  — Ты, наверное, не помнишь, и нет нужды к этому возвращаться, но это было два имени, которые назвала эта… как ее? Ну, старая миссис Гриффин. А потом еще была какая-то записка. Что-то насчет Оксфорда и Кембриджа. А еще я кое-что нашла в старых книгах.
  — Что там такое насчет Оксфорда и Кембриджа? Имеется в виду студент?
  — Я не уверена, что там фигурировал студент. Кажется, речь шла о пари, заключенном во время лодочных гонок.
  — Это более вероятно, — заметил Томми. — Не очень-то это нам поможет.
  — Ну, не скажи. Итак, существует некая миссис Хендерсон и еще кто-то, кто живет в «Эпл-Три-Лодж», а еще в одной книжке наверху я нашла грязный листок бумаги. Не помню, что это была за книга — то ли «Катриона», то ли «Тени трона».
  — Это о Французской революции. Я читал, когда был мальчишкой.
  — Непонятно, даст это нам что-нибудь или нет, но на всякий случай я записала.
  — Что же это такое?
  — Похоже, три слова, написанные карандашом. Грин, г-р-и-н, потом хен, х-е-н, и последнее — Ло, обрати внимание, с большой буквы.
  — Попробуем догадаться. Грин — это про Чеширского кота, который вечно улыбался178; хен — из другой сказки, помнишь, была такая про курочку Хенни-Пенни. А вот Ло…
  — Да, — сказала Таппенс, — с этим Ло мы прочно застряли.
  — «Ло» — это все равно что «чу», «прислушайся», — сказал Томми. — Никакого смысла.
  Таппенс быстро заговорила:
  — Миссис Хенли, «Эпл-Три-Лодж», я еще с ней не говорила, она сейчас в «Медоусайд». Итак, что мы имеем? Миссис Гриффин, Оксфорд и Кембридж; пари на лодочных гонках, перепись, Чеширский кот, Хенни-Пенни — какая-то сказка, в которой эта курочка куда-то отправляется, вроде даже сказка Андерсена, — и, наконец, это Ло. Может, это какое-то предостережение? Да, наверное, это именно так. Имеется в виду либо Оксфорд и Кембридж, либо лодочные гонки, либо пари.
  — А мне кажется, что мы просто глупы, ничего не понимаем. Однако под этой кучей ерунды может в конце концов обнаружиться жемчужина великой ценности. Точно так же, как среди кучи старых книг, которые валялись наверху, мы обнаружили одну-единственную нужную.
  — Оксфорд и Кембридж, — задумчиво проговорила Таппенс. — Это мне что-то напоминает. Никак не могу припомнить.
  — Матильда?
  — Нет, не Матильда, но…
  — «Верная любовь»? — предположил Томми. Он широко улыбнулся. — Где ты, верная любовь?
  — Перестань смеяться, дурачок. Нужно еще разобраться с этой последней головоломкой. Грин-хен-Ло. Ничего не приходит в голову. И все-таки… Что-то у меня забрезжило. Вот!
  — Интересно, что означает это «вот»?
  — Ах, Томми, у меня появилась идея. Конечно же!
  — Что именно?
  — Ло, — сказала Таппенс. — Ло. Меня навела на мысль твоя улыбка, совсем как у Чеширского кота. Улыбка, усмешка, грин, хен, а потом Ло. За этим непременно что-то кроется.
  — О чем ты говоришь, никак не пойму.
  — Лодочные гонки между Оксфордом и Кембриджем.
  — Почему, собственно, эти слова грин-хен-Ло навели тебя на мысль о лодочных гонках между Оксфордом и Кембриджем?
  — Даю три попытки.
  — Сдаюсь сразу, потому что никак не понимаю, какой во всем этом смысл.
  — А вот и есть смысл.
  — Лодочные гонки?
  — Нет, к самим гонкам это не имеет никакого отношения. Только цвет. Я имею в виду цвета.
  — Да что ты хочешь этим сказать, Таппенс?
  — Грин-хен-Ло. Мы неправильно это прочли. Нужно читать наоборот.
  — Как наоборот? Ол, потом н-е-х? Никакого смысла не получается, даже если прибавить к этому н-и-р-г.
  — Нет, надо брать слова целиком и читать их в обратном порядке. Так, как делал это Александр в той первой книге, которую мы обнаружили. «Ло-хен-грин».
  Томми нахмурился.
  — Все еще непонятно? — спросила Таппенс. — Подумай, на что это похоже. Конечно же, на «Лоэнгрин». Лебедь. Опера Вагнера, ты же знаешь.
  — Но какое отношение все это имеет к лебедям?
  — А вот имеет. Лебеди из фарфора, которых мы с тобой нашли. Помнишь? Скамеечки для сада. Один был синий, а другой — голубой. Помнишь, что сказал тогда старый Айзек? «Вот этот — Оксфорд, а тот — Кембридж».
  — И один из них мы разбили, кажется, это был Оксфорд.
  — Верно. Но Кембридж все еще цел. Голубой. Неужели ты не понимаешь? Лоэнгрин. Что-то было спрятано в одном из этих лебедей. Томми, следующее, что нужно сделать, — это пойти и посмотреть на этот Кембридж. На голубой. Он ведь все еще стоит в КК. Пойдем сегодня?
  — Что, в одиннадцать часов вечера? Нет, сегодня не пойдем.
  — Значит, пойдем завтра. Тебе завтра не нужно в Лондон?
  — Нет.
  — Значит, отправимся завтра и посмотрим.
  
  — Просто не знаю, что делать с огородом, — сказал Альберт. — Я там немножко покопался, но ведь я ничего не понимаю в овощах. Кстати, вас ожидает какой-то мальчик, мадам.
  — Ах, мальчик, — сказала Таппенс. — Этот рыжий?
  — Нет, другой, беленький, тот, у которого грива до самых плеч. Имя у него еще такое глупое. Похожее на отель. Знаете, есть такой — «Роял Кларенс». Вот так его и кличут — Кларенс.
  — Но он ведь просто Кларенс, а не Роял Кларенс.
  — Верно, — согласился Альберт. — Он ожидает у парадной двери. Говорит, что может вам помочь, мадам.
  — Понятно. Насколько я понимаю, он иногда помогал старику Айзеку.
  Таппенс нашла Кларенса сидящим в плетеном кресле на веранде — или на лоджии, если угодно так ее называть. Он, по всей видимости, завтракал картофельными чипсами, а в левой руке у него была плитка шоколада.
  — Доброе утро, миссис, — сказал Кларенс. — Пришел спросить, не нужно ли помочь.
  — Ну конечно, нам всегда нужна помощь в саду и огороде. Ты, как мне кажется, работал одно время помощником старого Айзека.
  — Не то чтобы работал постоянно, а так, иногда помогал ему. Я не слишком много понимаю в этих делах. Да и он, похоже, не слишком много знал. А разговаривали мы много, он все рассказывал про старые времена, как тогда было все прекрасно. Говорил, например, что был старшим садовником у мистера Болинго. Знаете, у того самого, что жил дальше по реке. Огромный дом у него был. Теперь там школа. Так вот, уверял, что служил там старшим садовником. Только бабка моя, бывало, говорила, что ни одному его слову верить нельзя.
  — Ладно, неважно, — сказала Таппенс. — Мне просто хотелось достать кое-что из этой так называемой оранжерейки.
  — Вы говорите про тот сарай, что со стеклянными стенами? Этот КК?
  — Совершенно верно, — подтвердила Таппенс. — Так ты, оказывается, даже знаешь ее название?
  — Да его завсегда так называли. Все это знали. Говорили, что это на японском языке. Не знаю только, верно это или нет.
  — Ну пошли, — сказала Таппенс. — Пойдем туда.
  Отправились целой процессией: Томми, Таппенс и пес Ганнибал, а в арьергарде следовал Альберт, который оставил не мытую после завтрака посуду ради более интересного занятия. Ганнибал был совершенно счастлив. Досконально исследовав по дороге все заманчивые запахи, он присоединился к ним у дверей КК, продолжая заинтересованно принюхиваться.
  — Привет, Ганнибал, — сказала Таппенс. — Ты хочешь нам помочь? Расскажи нам что-нибудь.
  — Что это за собака? — спросил Кларенс. — Кто-то говорил, что таких собак держат потому, что они охотятся на крыс. Это верно?
  — Да, совершенно верно, — подтвердил Томми. — Это манчестерский терьер, черно-коричневый, старинная английская порода.
  Ганнибал, понимая, что говорят о нем, вилял всем своим телом и с необычайной энергией постукивал хвостиком. Потом уселся на землю и огляделся по сторонам.
  — Он, наверное, кусается? — спросил Кларенс. — Все так говорят.
  — Это настоящая сторожевая собака, — сказала Таппенс. — Он меня охраняет.
  — Совершенно верно, когда меня нет дома, он тебя опекает, — подтвердил Томми.
  — Почтальон говорит, что он его чуть было не укусил дня четыре назад.
  — Все собаки ненавидят почтальонов, — сказала Таппенс. — Ты не знаешь, где ключ от КК?
  — Знаю, — ответил Кларенс. — Он висит там, в сарае. В том месте, где свалены цветочные горшки.
  Он побежал к сараю и вскоре вернулся с заржавелым ключом, который теперь был хорошо смазан.
  — Это Айзек, верно, его смазал, — сказал он.
  — Ну да, раньше замок трудно бывало открыть.
  Дверь открыли.
  Кембридж, фарфоровая скамеечка, вокруг ножки которой обвился лебедь, выглядел весьма импозантно. Очевидно, Айзек отмыл его и отполировал, собираясь перенести на веранду, где можно посидеть в хорошую погоду.
  — А еще должен быть синий, — сказал Кларенс. — Айзек, бывало, говорил: Оксфорд и Кембридж.
  — Правда?
  — Ну да. Синий — это Оксфорд, а голубой — Кембридж. Ну конечно, ведь это Оксфорд разбили, верно?
  — Да, ведь именно Оксфорд проиграл в гонках!
  — Кстати сказать, что-то приключилось с этой лошадкой, да? Там, в КК, кто-то хозяйничал.
  — Да.
  — Смешное какое имя — Матильда, верно?
  — Согласна, — сказала Таппенс. — Ей пришлось сделать операцию.
  Кларенсу это показалось очень забавным. Он от души рассмеялся.
  — Тетке Эдит, это моя двоюродная бабка, тоже пришлось делать операцию, — сказал он. — Вырезали ей кусок нутра, но потом она поправилась.
  Тон у него был слегка разочарованный.
  — Мне кажется, невозможно забраться внутрь этой штуки, — сказала Таппенс.
  — Нужно, верно, просто его разбить, так же как тот, синий.
  — Да, другого способа нет, ведь правда? Глядите-ка, у него наверху какая-то щель. И форма странная, изогнутая, похоже на букву «S». В нее даже можно что-то просунуть, как в почтовый ящик.
  — Да, — согласился Томми. — Действительно. Интересная мысль, Кларенс, очень интересная.
  Кларенс приосанился, довольный тем, что его похвалили.
  — Скамейку ведь можно развинтить, — сказал он.
  — Развинтить? Неужели можно? — удивилась Таппенс. — Кто тебе это сказал?
  — Айзек. Я часто видел, как он это делает. Переворачиваешь ее вверх ногами и начинаешь отвинчивать верхушку. Иногда, когда туго идет, приходится капнуть масла в эти щели, и, когда масло пройдет куда надо, крутить делается легче.
  — Вот как?
  — Легче всего, когда перевернешь скамейку вверх ногами.
  — Похоже, что здесь все нужно переворачивать вверх ногами, — заметила Таппенс. — При операции с Матильдой ее тоже пришлось перевернуть.
  Кембридж какое-то время отчаянно сопротивлялся, но потом фарфоровая крышка начала поддаваться, крутиться, и вскоре им удалось ее снять.
  — Похоже, там только один мусор, — сказал Кларенс.
  Ганнибал тут же принялся помогать. Он любил принимать участие во всем, что происходило вокруг. Он был уверен, что без его лап и носа не может быть успешно завершено ни одно дело. Правда, действовал в основном его нос. Он сунул его внутрь, потом заворчал, отступил на несколько дюймов и сел на задние лапы.
  — Что-то ему не понравилось, — сказала Таппенс и посмотрела внутрь на какой-то довольно противный мусор.
  — А-а, я понимаю, в чем дело! — воскликнул Кларенс.
  — Что такое?
  — Он поцарапался. Там, кажется, гвоздь, а на нем что-то висит. А может, и не гвоздь, а что-то другое. Но что-то есть. Ай!
  — Гав! Гав! — сочувственно тявкнул Ганнибал.
  — На гвозде определенно что-то висит. Да, поймал. Нет, соскочило. Вот теперь крепко; кажется, вытащил.
  В руке у Кларенса был сверток, обернутый темной парусиной.
  Ганнибал подошел и уселся возле ног Таппенс. Он сердито ворчал.
  — В чем дело, Ганнибал? — спросила его хозяйка.
  Ганнибал заворчал снова. Таппенс нагнулась, погладила его по голове и по ушам.
  — Что случилось, Ганнибал? — еще раз спросила Таппенс. — Ты хотел, чтобы выиграл Оксфорд, когда выяснилось, что побеждает Кембридж? Помнишь, — обратилась она к Томми, — как мы предложили ему посмотреть гонки по телевизору?
  — Да, — сказал Томми, — под конец он очень рассердился и начал лаять, так что мы ничего уже не слышали, ничего не могли разобрать.
  — Но зрение нам еще не изменило, мы способны кое-что видеть, — сказала Таппенс. — Это уже нечто. Однако, если ты помнишь, ему не понравилось, что выиграл Кембридж.
  — Вполне понятно, — сказал Томми. — Он ведь воспитывался в Оксфордском собачьем университете.
  Ганнибал поднялся со своего места у ног Таппенс и переместился к Томми, одобрительно виляя хвостом.
  — Какие же он там изучал дисциплины? — со смехом спросила Таппенс. — Альберт весьма неосторожно дал ему однажды целую кость от бараньей ноги. Сначала я обнаружила ее под подушкой в гостиной, потом выгнала его из дому в сад и закрыла дверь. Выглянув в окно, я увидела, что он направился к грядке с гладиолусами и аккуратненько закопал ее там. Он, как ты знаешь, очень бережливо относится к косточкам. Никогда не пытается сразу же их съесть. Всегда закапывает их, приберегает на черный день.
  — А потом снова их откапывает? — спросил Кларенс, внося свою лепту в беседу о собачьих привычках.
  — Мне кажется, что да, — сказала Таппенс. — Иногда они уже такие старые, что лучше бы он их оставил в покое и не трогал.
  — Наш пес не любит собачье печенье, — сообщил Кларенс.
  — Оставляет его, наверное, в миске, — предположила Таппенс. — Предпочитает мясо?
  — Зато он любит бисквиты, такая уж у нас собачка, — сказал Кларенс.
  Ганнибал обнюхал трофей, только что извлеченный из внутренностей Кембриджа, а потом вдруг обернулся и залаял.
  — Посмотри, нет ли кого за дверью, — попросила Таппенс. — Это может быть садовник. Кто-то мне недавно говорил — кажется, это была миссис Херринг, — что у нее есть один знакомый старик, который в свое время был садовником, причем очень хорошим, а теперь ищет работу.
  Томми открыл дверь и выглянул наружу.
  — Никого нет, — сказал он.
  Ганнибал, который все это время сердито ворчал, снова громко залаял.
  — Ему кажется, что кто-то прячется на той поляне, где пампасная трава, — сказал Томми. — Возможно, этот кто-то выкапывает косточку, которую он там спрятал. А может, там кролик. Ганнибал ужасно глупо себя ведет, когда дело касается кроликов. Нужно без конца его науськивать, прежде чем он за ним погонится. Верно, испытывает к ним симпатию. Зато любит гоняться за голубями и крупными птицами. К счастью, до сих пор ни одну не поймал.
  В это время Ганнибал вынюхивал что-то в траве, сначала с ворчанием, а потом с громким лаем. Он то и дело оборачивался и поглядывал на Томми.
  — Там, наверное, кошка, — предположил Томми. — Ты же знаешь, что с ним делается, когда ему кажется, что где-то поблизости кошка. А здесь иногда бродят целых две кошки — громадный черный котище и маленькая кошечка. Мы зовем ее Кити-киска.
  — Это та самая, которая постоянно залезает в дом, — сказала Таппенс. — Она способна проникнуть через любую щель. Замолчи наконец, Ганнибал. Поди сюда.
  Ганнибал услышал и повернул голову. Всем своим видом он изображал высшую степень свирепости. Он посмотрел на Таппенс, потом отошел немного назад и снова бешено залаял, устремив все свое внимание на участок густой высокой травы.
  — Что-то ему там не нравится, — сказал Томми. — Куси, Ганнибал.
  Ганнибал встряхнулся, повертел головой, посмотрел на Томми, потом на Таппенс и бросился в атаку на пампасную траву.
  Вдруг раздался резкий звук — два негромких хлопка.
  — Господи боже! — воскликнула Таппенс. — Кто-то, верно, стреляет кроликов.
  — Иди назад! Назад в КК, Таппенс! — крикнул Томми.
  Что-то пронеслось у него возле уха. Ганнибал, теперь уже в полной уверенности, что дело нечисто, с громким лаем мчался вокруг поляны. Томми бежал вслед за ним.
  — Он за кем-то гонится! — крикнул Томми. — Бежит вниз с горы. Мчится как сумасшедший.
  — Что же это… кто же это такой? — спросила Таппенс.
  — С тобой все в порядке, Таппенс?
  — Нет, не совсем, — отозвалась она. — Что-то… что-то такое ударило меня вот сюда, пониже плеча. Это было… что это было?
  — Кто-то в нас стрелял. Он прятался в пампасной траве.
  — Он наблюдал за тем, что мы делаем, — сказала Таппенс. — Как ты считаешь, потому и стреляли?
  — Я так думаю, это ирландцы, — высказал предположение Кларенс. — ИРА. Они хотели устроить взрыв.
  — Не думаю, чтобы наш дом имел какое-то политическое значение, — сказала Таппенс.
  — Идемте в дом, — сказал Томми. — И побыстрее. Ты тоже с нами, Кларенс.
  — А ваша собака меня не укусит, как вы думаете? — неуверенно спросил Кларенс.
  — Нет, — успокоил его Томми. — Мне кажется, он слишком занят.
  Едва они успели завернуть за угол и направиться в сад, как снова появился Ганнибал. Он примчался, едва переводя дух. Пес обратился к Томми, заговорив с ним на своем собачьем языке — подошел к нему, встряхнулся, положил лапу ему на брюки и попытался потянуть его туда, откуда только что примчался.
  — Он хочет, чтобы я пошел вместе с ним за тем человеком, — сказал Томми.
  — Нет, ты никуда не пойдешь, — заявила Таппенс. — Если кто-то там разгуливает с ружьем или пистолетом, я совсем не хочу, чтобы тебя подстрелили. В твоем-то возрасте! Что же будет со мной, если тебя убьют? Кто обо мне позаботится? Ну, пойдем скорее.
  Они быстро направились к дому. В холле Томми сразу взялся за телефон.
  — Что ты делаешь? — спросила Таппенс.
  — Звоню в полицию. Я не могу оставить это без внимания. Они могут еще что-нибудь придумать, если мы их не остановим.
  — Мне кажется, — сказала Таппенс, — мне нужно как-то перевязать плечо. Кровь заливает мой лучший джемпер.
  — Ничего с ним не сделается, с твоим джемпером, — сказал Томми.
  В этот момент появился Альберт с полным комплектом предметов первой помощи.
  — Ну, знаете, — возмутился он. — Неужели кто-то из этих грязных типов стрелял в хозяйку? Что же будет дальше с нашей страной? Вы не думаете, что вам следует отправиться в больницу?
  — Нет, не думаю, — отрезала Таппенс. — Ничего особенного со мной не случилось. Единственное, что мне нужно, — это кусок широкого пластыря, чтобы залепить рану. Только сначала немного монастырского бальзама.
  — У меня есть йод.
  — Я не хочу йодом. Он щиплет. К тому же теперь врачи считают, что йодом мазать не следует.
  — Мне казалось, что монастырский бальзам применяется для ингаляций, — проговорил Альберт, слабо надеясь на успех.
  — Это один из способов его применения. Кроме того, им смазывают ссадины, порезы, детские коленки и тому подобное. А где эта штука, она у тебя, Томми?
  — Какая штука, Таппенс?
  — Я имею в виду то, что мы вытащили из кембриджского Лоэнгрина. То, что висело там на гвозде. Ведь это, наверное, что-нибудь важное. Нас выследили. И если они собирались нас убить — или еще что-нибудь с нами сделать, — значит, это действительно что-то.
  Глава 11
  Ганнибал принимает меры
  Томми сидел в своем кабинете вместе с прибывшим из полиции человеком. Этот полицейский, инспектор Норрис, сочувственно кивал.
  — Надеюсь, если нам повезет, мы получим какие-нибудь результаты, мистер Бересфорд, — говорил он. — Вы говорите, что у вашей жены сейчас доктор Кросфильд?
  — Да, — ответил Томми. — Насколько я понимаю, рана не представляет серьезной опасности. Пуля царапнула кожу, поэтому было много крови, но я надеюсь, что все обойдется. Доктор Кросфильд говорит, что никакой опасности нет.
  — Но ведь ваша жена, как мне кажется, в годах, — сказал инспектор Норрис.
  — Ей за семьдесят, — сказал Томми. — Оба мы уже немолоды.
  — Конечно, конечно. С тех пор как вы сюда приехали, я очень много о ней слышал, соседи рассказывали. Мы наслышаны о ее прошлой деятельности. И вашей тоже, — с явной симпатией говорил инспектор Норрис. — Преступник навсегда останется преступником, сколько бы времени ни прошло, то же самое можно сказать и о человеке, который когда-то совершал героические подвиги. Могу вас заверить в одном: мы сделаем все возможное для того, чтобы отыскать преступника. Вы не можете описать стрелявшего человека?
  — Нет, — сказал Томми. — Я видел его со спины. Он убегал, а за ним — наша собака. Мне кажется, это не очень старый человек. Бежал он легко.
  — Четырнадцать-пятнадцать лет — очень трудный возраст.
  — Нет, он был гораздо старше, — сказал Томми.
  — А вам не звонили? Вы не получали писем с требованием денег или чего-нибудь в этом роде? — спрашивал инспектор. — Может быть, требовали, чтобы вы уехали отсюда?
  — Нет, — ответил Томми, — ничего подобного не было.
  — Сколько времени вы здесь живете?
  Томми сказал, когда они здесь поселились.
  — Гм-м… Не так уж давно. Насколько мне известно, вы часто ездите в Лондон, почти каждый день.
  — Да, — подтвердил Томми. — Если вам нужны подробные сведения…
  — Нет, — сказал инспектор Норрис. — Нет, они мне не нужны. Единственное, что я мог бы вам посоветовать: не уезжайте из дому так часто. Если вы будете больше бывать дома, вам будет легче самому охранять миссис Бересфорд.
  — Я уже и сам решил, что не буду уезжать, — сказал Томми. — Мне кажется, это будет вполне уважительной причиной тому, что я не смогу явиться в Лондон, туда, где мне надлежит быть.
  — Ну а мы сделаем все возможное и не будем спускать с вас глаз. И если только нам удастся поймать этих…
  — Мне, по-видимому, не следует вас спрашивать, — сказал Томми, — но все-таки, может быть, вам известны наши ненавистники? Или причины их неприязни к нам?
  — Вы понимаете, нам очень многое известно о некоторых личностях, которые проживают в здешних краях. Зачастую гораздо больше, чем они предполагают. Мы никоим образом не обнаруживаем, что именно нам известно, потому что тогда легче до них добраться. Мы выясним, с кем они связаны и платит ли им кто-нибудь за то, что они совершают, или же они действуют на свой собственный страх и риск. Однако мне почему-то кажется, что это не наши, не местные.
  — Почему вы так думаете? — спросил Томми.
  — Ну как вам сказать. Мы кое-что слышим, получаем информацию из разных мест, из различных полицейских участков и управлений.
  Томми и инспектор смотрели друг на друга. По крайней мере минут пять они ничего не говорили. Просто молча смотрели, и все.
  — Ну что ж, — сказал наконец Томми. — Я понимаю. Да, мне кажется, я понимаю.
  — Позвольте мне кое-что вам сказать, — проговорил инспектор.
  — Да? — Томми смотрел на него с сомнением.
  — Я о вашем саде. Насколько мне известно, вы с ним не справляетесь, вам нужна помощь, верно?
  — Нашего садовника убили, как вам, вероятно, известно.
  — Да, я все это знаю. Это был старый Айзек Бодликот, верно? Отличный был человек. Любил иногда поговорить о том, что с ним происходило в старые времена. Но он был хорошо известен, это был человек, на которого можно было положиться.
  — Просто не могу понять, кому понадобилось его убивать и кто это сделал, — сказал Томми. — Никто этого не знает, и никто не пытается выяснить.
  — Вы хотите сказать, что мы не выяснили? Но на это, как вы понимаете, требуется время. Во время дознания далеко не все становится ясным, и коронер выносит решение: «Убийство, совершенное неизвестными лицами». Иногда это только начало. Но я хотел сказать другое: к вам могут прийти и спросить, не нужен ли вам человек для работы в саду. Он придет и скажет, что может работать два или три раза в неделю. В качестве рекомендации он скажет, что работал несколько лет у мистера Соломона. Не забудьте, пожалуйста, эту фамилию.
  — Мистер Соломон, — повторил Томми.
  В глазах инспектора Норриса мелькнула искра.
  — Ну да, он умер, его уже нет на свете, этого мистера Соломона, я хочу сказать. Но он был, жил здесь и действительно много раз нанимал помощников, которые работали у него в саду. Я не знаю, как назовет себя этот человек. Скажем, я не очень хорошо помню его фамилию. Это может быть один из нескольких — скорее всего, как мне кажется, это будет Криспин. Возраст — от тридцати до пятидесяти, и он работал у мистера Соломона. Если же придет наниматься на работу в саду человек, который не скажет, что он работал у мистера Соломона, то я бы на вашем месте не стал его нанимать. Это просто предупреждение.
  — Хорошо, — сказал Томми. — Мне все ясно. По крайней мере, мне кажется, что ясно.
  — Это самое главное, — сказал инспектор Норрис. — Вы быстро все схватываете, мистер Бересфорд. Впрочем, в вашей прошлой деятельности это было совершенно необходимо. Могу ли я сообщить вам что-нибудь еще, что вам хотелось бы знать?
  — Пожалуй, нет, — сказал Томми. — Я просто не знаю, о чем спрашивать.
  — Мы будем продолжать наше расследование, хотя не обязательно здесь. Может, придется искать в Лондоне или в других местах. Мы всегда готовы помочь вам. Вы будете иметь это в виду, хорошо?
  — Мне хочется попытаться удержать Таппенс подальше от этих дел, но боюсь, что это безнадежно.
  — С женщинами вообще трудно договориться, — заметил инспектор Норрис.
  Томми повторил это замечание позже, когда сидел у кровати жены, наблюдая за тем, как она ест виноград.
  — Неужели ты ешь его с косточками?
  — Обычно да, — ответила Таппенс. — Слишком долго и скучно их выплевывать. По-моему, они не причиняют никакого вреда.
  — Ну, если это до сих пор не причинило тебе вреда — ведь ты всю жизнь глотаешь эти косточки, — то теперь уж наверняка не причинит.
  — Что говорят полицейские?
  — Именно то самое, чего мы и ожидали.
  — Есть у них какие-нибудь предположения о том, кто это может быть?
  — Они считают, что этот человек не из местных.
  — Кто к тебе приходил? Кажется, это был инспектор Ватсон?
  — Нет, инспектор Норрис.
  — Ну, это имя мне незнакомо. Что еще он говорил?
  — Он сказал, что с женщинами трудно договориться, трудно их удержать.
  — Да неужели! — воскликнула Таппенс. — А он не догадывался, что ты передашь мне его слова?
  — Может быть, и нет, — сказал Томми, вставая с кресла. — Мне нужно позвонить в пару мест в Лондоне, предупредить, что не появлюсь там в ближайшие день-два.
  — Поезжай спокойно. Со мной здесь ничего не случится. Меня опекает и сторожит Альберт, да и все остальные тоже. Доктор Кросфильд удивительно добрый человек, он квохчет надо мной, как настоящая наседка.
  — Мне нужно будет отлучиться за продуктами для Альберта. У тебя есть какие-нибудь пожелания?
  — Да, — сказала Таппенс, — можешь купить мне дыню. Мне все время хочется фруктов. Только фруктов и больше ничего.
  
  Томми набрал лондонский номер.
  — Полковник Пайкавей?
  — Да. Алло. А-а, это вы, Томас Бересфорд.
  — Вы узнали мой голос? Я хотел вам сказать, что…
  — Что-то, что касается Таппенс. Можете не говорить, я уже все знаю, — сказал полковник Пайкавей. — Сидите на месте, никуда не уезжайте день-другой, а может, и всю неделю. В Лондон не приезжайте. Докладывайте обо всем, что у вас происходит.
  — У меня есть кое-что, что нужно было бы вам доставить.
  — С этим можно немного повременить. Скажите Таппенс, чтобы придумала место, куда это спрятать до поры до времени.
  — На этот счет она мастерица. Как собака, которая зарывает косточки в саду.
  — Я слышал, ваша собака гналась за человеком, который в вас стрелял, прогнала его из ваших владений.
  — Похоже, вам все известно о наших делах.
  — Мы здесь всегда все знаем, — сказал полковник Пайкавей.
  — Нашей собаке удалось его как следует цапнуть, и у нее в зубах остался клочок его брюк.
  Глава 12
  Оксфорд, Кембридж и Лоэнгрин
  — Молодчина! — похвалил полковник Пайкавей, выпуская клубы дыма. — Простите меня за то, что пришлось так срочно за вами послать, но мне нужно было вас видеть.
  — Вам, конечно, известно, что у нас в последнее время произошли довольно неожиданные события.
  — Почему вы думаете, что я об этом знаю?
  — Потому что вы всегда знаете, что делается на свете.
  Полковник Пайкавей рассмеялся:
  — Ха! Цитируете мне меня же, а? Ну да, именно это я всегда говорю. Мы знаем все. Для того мы и существуем. Что, она была на волосок от гибели? Я говорю о вашей жене, как вы понимаете.
  — Ну, я бы не сказал, что на волосок, но дело могло оказаться достаточно серьезным. Вам, я думаю, известны все детали или же вы хотите, чтобы я вам что-то рассказал?
  — Расскажите-ка мне все, только по-быстрому, если вам не трудно. Есть одна деталь, которая мне неизвестна. Я имею в виду Лоэнгрина. Ло-хен-грин или гринхен-Ло. До чего она сообразительна, ваша жена! Разгадала эту загадку. Полное идиотство, конечно, и тем не менее разгадала.
  — Я привез вам результат этого дела, — сказал Томми. — Мы спрятали его в ларе для муки до той поры, когда мне удастся к вам приехать. Не хотелось посылать по почте.
  — Разумеется. Вы были совершенно правы.
  — Это небольшая жестянка — ящичек из жести, даже не из жести, а из какого-то другого металла, немного получше, чем жесть. Он висел в Лоэнгрине. В голубом Лоэнгрине, то есть в Кембридже. Это садовая скамеечка из фарфора Викторианской эпохи.
  — Я еще помню такие. У меня была тетка, она жила в провинции, так вот у нее в саду стояла пара таких скамеечек.
  — Ящичек прекрасно сохранился, он был зашит в парусину. Внутри лежали письма. Сами письма немного пострадали от времени, однако я думаю, что с помощью специалистов…
  — Да, такие вещи мы умеем делать.
  — В таком случае вот они, — сказал Томми. — И кроме того, вот здесь наши заметки — то, что мы с Таппенс слышали, то, что нам говорили, и так далее.
  — Какие-нибудь имена?
  — Да, три или четыре. Что касается ключа «Оксфорд и Кембридж» и упоминания о студентах из Оксфорда и Кембриджа, которые приезжали в наши места, то мне кажется, они не имеют другого значения, кроме того, что указывают в конечном счете на эту фарфоровую скамеечку.
  — Да-да-да, во всем этом есть кое-что очень интересное.
  — После того как в нас стреляли, я, естественно, позвонил в полицию.
  — Совершенно правильно.
  — На следующий день меня пригласили в полицейский участок, где я разговаривал с инспектором Норрисом. До тех пор мне не приходилось с ним встречаться. Он, должно быть, служит недавно?
  — Ну да. Вполне возможно, что он назначен туда специально, — сказал полковник Пайкавей, выпуская очередную порцию дыма.
  Томми закашлялся.
  — Вам, верно, все об этом известно.
  — Да, я знаю о нем, — подтвердил полковник Пайкавей. — Мы здесь знаем абсолютно все. На него можно положиться. Он отвечает за это расследование. Местные люди, возможно, сумеют выяснить, кто за вами следит, пытается все о вас разузнать. Как вы думаете, Бересфорд, может быть, вам с женой стоит на время уехать из дому?
  — Мне кажется, это невозможно.
  — Вы хотите сказать, что ваша жена не согласится? — уточнил полковник Пайкавей.
  — Опять выясняется, что вам известно решительно все, — сказал Томми. — Я уверен, что сейчас никак невозможно заставить Таппенс уехать из дому. Она не больна, не так уж серьезно ранена и уверена в том, что мы наконец на что-то вышли. Мы еще не знаем, что это такое, не знаем, что будем делать дальше и что еще раскопаем.
  — Ищите и ищите, смотрите вокруг, — сказал полковник Пайкавей. — Это единственное, что сейчас можно делать. — Он постучал ногтем по металлическому ящичку. — Этот контейнер кое-что нам прояснит. Он откроет нам именно то, что мы давно стараемся узнать. Что это были за люди, которые много лет назад занимались грязными делами у нас за спиной.
  — Но конечно же…
  — Я знаю, что вы хотите сказать. Вы хотите сказать, что, кто бы ни был этот человек, его уже нет на свете. Вы совершенно правы. Но это проливает свет на то, что именно тогда происходило, каким образом был запущен весь механизм, кто оказывал помощь, кто был инициатором, а кто — преемником, то есть кто продолжал то же самое дело. Простые, обыкновенные люди, которые сами по себе мало что значат, однако для нас они могут оказаться гораздо более важными, чем мы можем себе представить. А еще те, которые были связаны с этой группой, как теперь принято называть — сейчас что ни возьми, все называется группой, — теперь в этой группе совсем другие люди, но идеи у них те же самые, та же страсть к насилию и жестокости, те же связи с другими такими же группами в самых разных местах. Это особая техника. За последние пятьдесят, а то и сто лет мы тоже ее усвоили. Усвоили и научились тому, что если люди соединятся между собой, если они организуют тесно сплоченную группу, то они могут творить чудеса, и, кроме того, они могут вдохновить других, заставить их делать то, что считают нужным.
  — Можно задать вам один вопрос?
  — Спрашивать всегда можно, — сказал полковник Пайкавей. — Нам здесь известно решительно все, однако должен вас предупредить, что мы не всегда разглашаем наши сведения.
  — Говорит ли вам что-нибудь фамилия Соломон?
  — А-а, — оживился полковник Пайкавей, — мистер Соломон. Откуда вам известно это имя?
  — Его мне назвал инспектор Норрис.
  — Понятно. Если вы действуете в соответствии с тем, что вам говорит инспектор Норрис, значит, все в порядке. Смею вас в этом уверить. Вы никогда не встретитесь с мистером Соломоном лично, могу вам это обещать. Его уже нет на свете.
  — Ах вот как, — сказал Томми. — Я понял.
  — Мне кажется, не совсем поняли, — сказал полковник Пайкавей. — Очень полезно иметь подобное имя, и мы иногда им пользуемся. Имя реального человека, человека, которого уже нет — он давно умер, — однако в своей округе его имя пользуется большим уважением. Вы купили «Лавры» и стали жить в этом доме по чистой случайности, и мы надеемся извлечь из этого пользу для себя. Однако мы ни в коем случае не хотим, чтобы с вами или с вашей супругой случилось из-за этого какое-нибудь несчастье. Подозревайте все и всех. Это будет лучше всего.
  — Я верю только двум людям, — сказал Томми. — Один из них — Альберт, который уже много лет у нас работает…
  — Да, Альберта я помню. Рыжий был такой парень.
  — Он уже далеко не парень.
  — А кто второй?
  — Мой пес Ганнибал.
  — Гм-м… Да, в этом что-то есть. Кто это написал гимн… кажется, это был доктор Уоттс… который начинался словами: «Собаки лают и кусают. Таков характер у собак». Какой он породы? Овчарка?
  — Нет, манчестерский терьер.
  — А-а, черно-коричневый, старая английская порода, не такой крупный, как доберман-пинчер, однако дело свое знает.
  Глава 13
  Визит мисс Маллинз
  Таппенс медленно брела по садовой тропинке, как вдруг увидела Альберта, который быстрым шагом шел от дома, направляясь к ней.
  — К вам одна дама, — сказал он.
  — Дама? Кто это может быть?
  — Мисс Маллинз, как она говорит. Пришла по рекомендации другой дамы, которая посоветовала ей к вам обратиться.
  — Ну конечно, — сказала Таппенс. — Это, наверное, насчет сада?
  — Верно, она что-то об этом говорила.
  — Знаете, проводите ее сюда, — сказала Таппенс.
  — Слушаюсь, мэм, — ответил Альберт с важностью заправского дворецкого.
  Он направился к дому и через несколько минут вернулся, ведя за собой высокую мужеподобную женщину в твидовых брюках и пушистом пуловере.
  — Холодный сегодня ветер, — заметила она. Голос у нее был низкий, чуть хрипловатый. — Я Айрис Маллинз. Миссис Гриффин посоветовала мне к вам зайти. Она сказала, что вам требуется помощь для работы в саду. Это верно?
  — Доброе утро, — сказала Таппенс, пожимая гостье руку. — Очень рада вас видеть. Да, нам действительно нужен помощник.
  — Вы ведь только недавно переехали, не так ли?
  — А кажется, что прошла уже целая вечность, — сказала Таппенс. — Потому, наверное, что мы только что избавились от столяров, электриков и прочих.
  — О да, — смеясь, согласилась мисс Маллинз. Смех у нее был низкий и хриплый. — Я очень хорошо знаю, что значит, когда в доме толкутся рабочие. Но вы совершенно правильно поступили, что не предоставили их самим себе и следили за ходом ремонта. Работы будут длиться вечно, если не приедет сам хозяин, да и в этом случае то и дело приходится их снова вызывать, чтобы доделать то, что они упустили из виду или не доделали. Прелестный у вас сад, только вот немного запущен, не правда ли?
  — О да, боюсь, что люди, которые жили здесь до нас, не уделяли ему должного внимания.
  — Их фамилия Джонс или что-то в этом роде, верно? Мне не приходилось с ними встречаться. Сама я всю жизнь прожила в другом конце города, со стороны вересковой пустоши. Постоянно работала у двоих. У одного два дня в неделю, а у другого — только раз. Одного дня, конечно, недостаточно, невозможно все успеть, держать все в порядке. А у вас работал старый Айзек, верно? Славный старик. Жаль, что он позволил себя укокошить этим бродягам, что шатаются теперь повсюду и убивают кого попало. Дознание ведь было неделю назад? Я слышала, что до сих пор так и неизвестно, кто это сделал. Просто ужас с этими бандитами, собираются в шайки и разбойничают. И ведь кто самые жестокие? Те, что помоложе. Какая у вас здесь прекрасная магнолия. Это, наверное, суланжеана? Самый лучший сорт. Обычно гоняются за экзотическими сортами, а мне так кажется, что свой, привычный, лучше всего.
  — Мы-то больше занимаемся овощами.
  — Понятно, хотите завести настоящий огород, чтобы были свои овощи, верно? Здесь, похоже, этому особого внимания не уделяли. Люди не хотят выращивать овощи, предпочитают их покупать.
  — А мне вот всегда хотелось выращивать свою собственную молодую картошку и горошек, — сказала Таппенс, — в особенности французский сорт. Самые свежие овощи, прямо с грядки — на стол.
  — Верно. К этому можно еще добавить вьющиеся бобы. Некоторые садовники очень гордятся своими бобами, они достигают у них полутора футов в высоту. И постоянно получают призы на местных выставках. Но вы совершенно правы. Молодые овощи — это прекрасная вещь, есть их одно удовольствие.
  Тут появился Альберт.
  — Вас просит к телефону миссис Редклиф. Она спрашивает, можете ли вы прийти к ней завтра обедать.
  — Передайте ей, что мне очень жаль, — сказала Таппенс, — но нам, по всей вероятности, придется завтра поехать в Лондон. Подождите минутку, мне нужно написать несколько слов.
  Она достала из сумки блокнот, быстро что-то написала и вручила записку Альберту.
  — Передайте мистеру Бересфорду, — сказала она, — что пришла мисс Маллинз и что мы находимся в саду. Я забыла сделать то, что он меня просил, дать ему фамилию и адрес человека, которому он должен написать. Вот я ему и сообщаю.
  — Конечно, мадам, — сказал Альберт и удалился.
  Таппенс вернулась к беседе об овощах.
  — Вы, вероятно, очень заняты, ведь вы работаете уже три дня в неделю.
  — Да, и к тому же мне приходится идти через весь город. Я ведь живу на другом конце. У меня там маленький домик.
  В этот момент из дома вышел Томми и направился к ним. С ним был Ганнибал, который стал носиться кругами по всему саду. Сначала он кинулся к Таппенс. Потом, застыв на секунду, с бешеным лаем набросился на мисс Маллинз. Она испуганно отступила на несколько шагов.
  — Это наш ужасный пес, — сказала Таппенс. — Он, правда, почти никогда не кусается. Очень редко. Обычно кидается только на почтальонов.
  — Все собаки кусают почтальонов, — сказала мисс Маллинз. — По крайней мере, пытаются.
  — Наш Ганнибал — отличный сторож, — сказала Таппенс. — Это манчестерский терьер, он принадлежит к породе сторожевых собак. Он отлично сторожит дом, никого к нему не подпускает и не дает войти внутрь. И кроме того, он очень старательно охраняет меня, считает, наверное, что я — главный объект его забот.
  — О, конечно, в наше время это, наверное, очень важно.
  — Столько повсюду ограблений, — подхватила Таппенс. — Многих наших друзей ограбили. Иногда грабители проникают в дом средь бела дня, причем самым удивительным образом. Поставят лестницы, сделают вид, что моют окна, — да мало ли еще как. Вот мне и кажется: очень полезно, чтобы люди знали, что в доме есть злая собака.
  — Вы совершенно правы.
  — Это мой муж, — сказала Таппенс. — А это мисс Маллинз, Томми. Миссис Гриффин была настолько любезна, что сказала ей, что нам нужен человек, который мог бы поработать у нас в саду.
  — А не будет эта работа слишком для вас тяжелой, мисс Маллинз?
  — Нет, конечно, — отозвалась мисс Маллинз своим низким голосом. — Я вполне способна копать землю не хуже других. Нужно только знать, как это делается. Нужно уметь вскапывать, вносить навоз, делать особые грядки под горошек. Все дело в том, чтобы правильно подготовить землю.
  Ганнибал продолжал лаять.
  — Мне кажется, Томми, — сказала Таппенс, — Ганнибала следует увести отсюда. У него сегодня особенно охранительное настроение.
  — Хорошо, — согласился Томми.
  — Не хотите ли пойти в дом, — обратилась Таппенс к мисс Маллинз, — и чего-нибудь выпить? Утро такое жаркое, мне кажется, это было бы приятно, не так ли? Кстати, мы могли бы вместе обсудить наши планы.
  Ганнибала заперли в кухне, а мисс Маллинз согласилась выпить рюмочку хереса. Они поговорили, кое-что наметили, а потом мисс Маллинз посмотрела на свои часы и сказала, что ей пора идти.
  — У меня назначена встреча, — объяснила она. — Я не могу опаздывать. — Она распрощалась с некоторой поспешностью и удалилась.
  — Она как будто бы ничего, а? — спросила Таппенс.
  — Я тоже так думаю, — сказал Томми. — Однако ни в чем нельзя быть уверенным.
  — Можно было бы порасспросить… — нерешительно сказала Таппенс.
  — Ты, должно быть, устала, пока ходила по саду. Нужно перенести нашу поездку на другой день — тебе ведь велено побольше отдыхать.
  Глава 14
  В саду
  — Вы все поняли, Альберт? — спросил Томми.
  Он находился в буфетной вместе с Альбертом, мывшим посуду, которую только что принес на подносе из будуара Таппенс, где супруги пили чай.
  — Да, сэр, — отозвался слуга, — я понял.
  — Вполне возможно, что вы получите предупреждение… от Ганнибала.
  — Отличная собака, ничего не скажешь, — заметил Альберт. — Не ко всем относится одинаково хорошо.
  — Совершенно верно. Да он и не обязан ко всем относиться хорошо. Не такой это пес, чтобы радушно приветствовать грабителей или вилять хвостом при виде нежелательных незнакомцев. Ганнибал знает, что к чему. Достаточно ли хорошо вы меня поняли?
  — Да. Только я не знаю, что мне делать, если хозяйка… Должен ли я исполнять, что она велит, или нужно ей сказать то, что вы говорите мне, или же…
  — Мне кажется, вам следует действовать, так сказать, дипломатично, — ответил Томми. — Я попрошу ее, чтобы она сегодня не вставала с постели. Оставляю ее более или менее на ваше попечение.
  Альберт только что открыл дверь молодому — по крайней мере, на вид — человеку в твидовых брюках. Он с сомнением посмотрел на Томми. Посетитель вошел в дом и сделал несколько шагов вперед, дружелюбно улыбаясь:
  — Мистер Бересфорд? Я слышал, что вам нужен помощник для работы в саду — вы ведь только недавно поселились в этом доме? Я заметил, когда шел сюда по аллее, что сад сильно запущен. Мне приходилось работать в этих краях пару лет назад. Работал у мистера Соломона — возможно, вы о нем слышали.
  — Мистер Соломон? Ах да, я слышал, кто-то упомянул при мне его имя.
  — Меня зовут Криспин, Энгус Криспин. Может быть, мы с вами пройдемся по саду и посмотрим, что именно нужно делать?
  
  — Давно пора, чтобы кто-нибудь занялся этим садом, — сказал мистер Криспин, после того как Томми показал ему клумбы и огородные грядки.
  — Вот здесь, вдоль дорожки, у них рос шпинат. А позади грядок были тепличные рамы. Там выращивали дыни.
  — Вам, по-видимому, хорошо знакомо это место.
  — Знаете, в старые времена люди интересовались всем, что делалось у них в округе. Старушки охотно сообщали вам о том, какие росли цветы на клумбах, а Александр Паркинсон без конца рассказывал своим приятелям о наперстянке.
  — Это, наверное, был необыкновенный молодой человек.
  — Ну да, он всегда был полон идей и живо интересовался разными преступлениями. Он оставил закодированное послание, помещенное в одной из книг Стивенсона — в «Черной стреле».
  — Довольно интересная книга, вы не находите? Я прочел ее лет пять назад. До этого мне никак не удавалось продвинуться дальше «Похищенного». Когда я работал у… — Он вдруг осекся.
  — У мистера Соломона? — подсказал ему Томми.
  — Да-да, именно так его зовут. Так вот, я тогда кое-что слышал. Слышал от старого Айзека. Насколько я понимаю — если только можно верить слухам, — старому Айзеку было лет сто, разве только чуть поменьше, и он некоторое время работал у вас.
  — Да, — подтвердил Томми. — Для своего возраста это был человек удивительный. Постоянно рассказывал нам разные истории, а знал он чрезвычайно много. Причем рассказывал он не только то, что мог помнить сам.
  — Правильно. Он любил пересказывать сплетни старых времен. У него здесь есть родственники, которые слышали его байки и проверяли, верно это или нет. Вы, я думаю, и сами много чего слышали.
  — До сих пор, — сказал Томми, — все сводится только к перечислению разных имен. Все эти имена относятся к прошлому, и мне, естественно, ничего не говорят. Да и не могут сказать.
  — Все только слухи?
  — Главным образом. Моя жена, наслушавшись разных историй, составила список этих имен. Не знаю, могут ли они иметь какое-нибудь значение. У меня тоже есть свой список. Кстати сказать, я получил его только вчера.
  — Ах вот как! И что же это за список?
  — Понимаете, — объяснил Томми, — здесь написано, в каком году — я передам вам этот листок — была перепись, и в список вошли люди, которые в тот день находились в этом доме. Там собралось большое общество. Был званый обед.
  — Таким образом, вам известна точная дата — и она может оказаться весьма интересной, — когда эти люди находились в доме?
  — Да, — подтвердил Томми.
  — Это очень ценно. Может оказаться чрезвычайно важным. Вы ведь только недавно переехали в этот дом?
  — Да, причем не исключено, что нам захочется вскоре из него выехать.
  — Он вам не нравится? Такой приятный дом, и сад отличный — во всяком случае, его нетрудно таким сделать. Прекрасные живые изгороди, их нужно только немного подстричь, деревьев многовато, а также цветущих кустов, которые уже давно не цветут и неизвестно, будут ли когда-нибудь цвести, если судить по их виду. Просто не понимаю, почему вам хочется отсюда уехать.
  — Здесь все полно воспоминаний о прошлом, и они вызывают не особенно приятные ассоциации, — ответил Томми.
  — Прошлое… — задумчиво проговорил мистер Криспин. — Каким образом оно связано с настоящим?
  — Некоторые думают, что никак не связано; прошлое миновало и осталось позади. Но всегда кто-то остается. Я не хочу сказать, что тот или иной человек жив и находится рядом, но когда упоминают о нем, или о ней, или о них, то они оживают. Вы действительно готовы поработать…
  — В вашем саду? Да, поработаю. Мне очень интересно. Это — я имею в виду все, что связано с садом, — мое хобби.
  — Вчера сюда приходила некая мисс Маллинз.
  — Маллинз? Маллинз? Она что-то понимает в садовых работах?
  — Похоже, именно так. Миссис… миссис Гриффин рекомендовала ее моей жене и послала к нам.
  — Вы ее уже наняли или нет?
  — Пока не решили, — сказал Томми. — Дело в том, что наш пес, манчестерский терьер, весьма добросовестно относится к своим обязанностям, рьяно нас охраняет.
  — Да, эта порода отличается особым усердием в деле охраны своих хозяев. Он, наверное, считает своим долгом охранять вашу жену и никуда ее не отпускает одну. Постоянно находится при ней.
  — Совершенно верно, — подтвердил Томми, — и готов разорвать в клочья каждого, кто тронет ее хотя бы пальцем.
  — Симпатичные собаки. Очень привязчивы, верны своему хозяину, отличаются упрямством и острыми зубами. Мне, верно, следует его остерегаться.
  — Сейчас он ведет себя вполне прилично. Ведь он находится в доме.
  — Мисс Маллинз, — задумчиво проговорил Криспин. — Да… Да, это интересно.
  — Почему интересно?
  — О, мне кажется… впрочем, под этим именем я ее, конечно, не знаю. Сколько ей лет? Между пятьюдесятью и шестьюдесятью?
  — Да, и одевается в твид — настоящая сельская жительница.
  — Ну конечно, и у нее наверняка есть связи в округе. Вполне возможно, что Айзек вам о ней говорил. Я слышал, что она вернулась сюда на постоянное жительство. И не так давно. Отдельные звенья связываются между собой.
  — Судя по всему, вы знаете об этих местах то, что неизвестно мне.
  — Я бы так не сказал. Айзек мог многое вам рассказать. Он много чего знал. Старые истории, конечно, но у него была хорошая память. А люди постоянно болтают. Да, в этих клубах для стариков без конца сплетничают. Рассказывают разные байки. Кое-что чистое вранье, однако некоторые рассказы основаны на фактах. Все это очень интересно. А он, вероятно, знал слишком много.
  — Просто ужасно то, что сделали со стариком, — сказал Томми. — Мне очень хочется посчитаться с теми, кто его убил. Он был славный старик, так много для нас сделал, постоянно нам здесь помогал.
  Глава 15
  Ганнибал несет боевую службу вместе с мистером Криспином
  Альберт постучал в дверь спальни и, услышав в ответ «Войдите!», осторожно заглянул в комнату.
  — Женщина, что приходила вчера утром, — сообщил он. — Мисс Маллинз. Она здесь. Желает поговорить с вами. Насчет сада, хочет что-то предложить, как я понимаю. Я сказал, что вы еще не встали и неизвестно, принимаете или нет.
  — Ну и выражения у вас, Альберт, — сказала Таппенс. — Ну ладно. Я принимаю.
  — Я как раз собирался принести вам ваш утренний кофе.
  — Можете это сделать, только принесите еще одну чашку, вот и все. Как вы думаете, на двоих кофе хватит?
  — О, конечно, мадам.
  — Вот и отлично. Принесите кофе наверх, поставьте на стол, а потом пригласите мисс Маллинз.
  — А как насчет Ганнибала? — спросил Альберт. — Взять его вниз и запереть в кухне?
  — Он не любит, когда его запирают в кухне. Просто затолкайте его в ванную и закройте дверь.
  Ганнибал, предчувствуя оскорбление, которому его собираются подвергнуть, весьма неохотно позволил Альберту отвести себя в ванную, после чего тот закрыл дверь. Пес при этом громко, отрывисто лаял.
  — Тихо! — крикнула ему Таппенс. — А ну-ка, замолчи!
  Ганнибал перестал лаять. Он улегся, вытянул вперед лапы и, прижавшись носом к щелке под дверью, громко и непримиримо зарычал.
  — Ах, миссис Бересфорд! — воскликнула мисс Маллинз. — Простите мое вторжение, но мне подумалось, что вам захочется взглянуть на книгу по садоводству, которая у меня есть. В ней можно найти советы по поводу того, что именно следует сажать в это время года. Редкие и очень интересные кусты, например, которые к тому же требуют именно той почвы, которая у вас в саду. Правда, некоторые говорят, что они не… Ах, боже мой, нет, нет, не нужно, это так любезно с вашей стороны. Да, от чашечки кофе не откажусь. Позвольте, я сама вам налью, ведь в постели это так неудобно. Может быть… — Мисс Маллинз бросила взгляд на Альберта, который услужливо пододвинул ей стул.
  — Так будет удобно, мисс? — спросил он.
  — О да, мне отлично. Боже мой, внизу, кажется, снова звонят?
  — Молоко, наверное, принесли, — предположил Альберт. — А может, это из бакалейной лавки. Сегодня их день. Прошу меня извинить.
  Он вышел из комнаты, затворив за собой дверь. Ганнибал снова зарычал.
  — Это мой пес, — сказала Таппенс. — Он недоволен, что ему не позволили присоединиться к обществу, но он слишком громко лает.
  — Вам с сахаром, миссис Бересфорд?
  — Один кусочек, — сказала Таппенс.
  Мисс Маллинз налила в чашку кофе.
  — Молока не надо, я пью черный.
  Мисс Маллинз поставила чашку возле Таппенс и отошла, чтобы налить кофе себе.
  Внезапно она споткнулась, ухватилась за стоявший рядом столик и упала на колени, испуганно вскрикнув.
  — Вы не ушиблись? — спросила Таппенс.
  — Нет, вот только разбила вашу вазу. Я за что-то зацепилась ногой… я такая неуклюжая… и вот ваша красивая ваза разбита. Дорогая миссис Бересфорд, что вы обо мне станете думать? Уверяю вас, это не нарочно.
  — Конечно, не нарочно, — любезно отозвалась Таппенс. — Позвольте взглянуть. Ну что ж, могло быть и хуже. Она разбилась пополам, так что ее можно будет склеить. Можно сделать так, что ничего не будет заметно.
  — И все-таки мне страшно неудобно, — говорила мисс Маллинз. — Я знаю, вы, наверное, плохо себя чувствуете, и мне не следовало сегодня приходить, но мне так хотелось вам сказать…
  Ганнибал снова начал лаять.
  — Ах, бедная собачка, — сказала мисс Маллинз. — Может быть, его выпустить?
  — Нет, лучше не надо, — сказала Таппенс. — От него можно ожидать всего, чего угодно.
  — О боже, внизу, кажется, снова звонят?
  — Нет, — сказала Таппенс. — Я думаю, это телефон.
  — Нужно, наверное, снять трубку?
  — Нет, Альберт ответит. Если что-нибудь важное, он придет сюда и скажет.
  Однако трубку снял не Альберт, а Томми.
  — Алло, — сказал он. — Да? Так, понятно. Кто? Понимаю, да. Ах, это враг? Определенно? Так. Хорошо. Мы уже приняли контрмеры. Да. Благодарю вас.
  Он бросил трубку на рычаг и посмотрел на мистера Криспина.
  — Предупреждение? — спросил тот.
  — Да, — ответил Томми. Он продолжал смотреть на мистера Криспина.
  — Трудно разобраться, что к чему, не так ли? Я хочу сказать, трудно отличить друга от врага.
  — А когда разберешься, иногда бывает слишком поздно. Врата судьбы, Пещеры бедствий, — сказал Томми. — Странные пути выбирает порой судьба.
  Мистер Криспин посмотрел на него с некоторым удивлением.
  — Простите меня, — сказал Томми. — Почему-то в этом доме меня всегда тянет на поэзию.
  — Флекер? «Врата Багдада» или «Врата Дамаска»?
  — Пойдемте наверх, — сказал Томми. — Таппенс просто отдыхает, у нее ничего не болит, она не чувствует никакого недомогания. Даже насморка.
  — Я отнес наверх кофе, — внезапно появившись, сообщил Альберт. — И поставил лишнюю чашку для мисс Маллинз, которая явилась сюда с какой-то книгой по садоводству.
  — Понятно, — сказал Томми. — Да, да, все идет хорошо. А где Ганнибал?
  — Заперт в ванной.
  — Вы плотно закрыли дверь? Вы же знаете, он не любит, когда его запирают.
  — Нет, сэр, я сделал именно так, как вы сказали.
  Томми направился наверх. Мистер Криспин шел за ним. Томми негромко постучал в дверь и вошел. В ванной комнате Ганнибал возмущенно взвизгнул, бросился на дверь изнутри, она открылась, и он ворвался в комнату. Он быстро взглянул на мистера Криспина, а потом метнулся к мисс Маллинз и яростно набросился на нее.
  — Господи боже мой! — воскликнула Таппенс. — Господи!
  — Молодец, Ганнибал, — похвалил Томми. — Молодец. Вы согласны? — обернулся он к мистеру Криспину.
  — Знает, кто ему враг. И кто ваш враг.
  — Боже мой, он вас не укусил? — спросила Таппенс у мисс Маллинз.
  — Очень даже чувствительно, — отозвалась та, поднимаясь на ноги и со злостью глядя на Ганнибала.
  — И не в первый раз, — сказал Томми. — Ведь это вас он выгнал из пампасной травы, не так ли?
  — Он понимает, что к чему, — сказал мистер Криспин. — Не так ли, Додо? Давненько я тебя не встречал, моя прелесть.
  Мисс Маллинз встала, бросила быстрый взгляд на Таппенс, потом посмотрела поочередно на Томми и мистера Криспина.
  — Маллинз, — сказал мистер Криспин. — Прости, я не в курсе дела. Это что, фамилия мужа или твоя собственная?
  — Меня зовут Айрис Маллинз, это мое имя.
  — А я-то думал, что ты Додо. Я знал тебя как Додо. Ну что ж, дорогуша, рад тебя видеть, но нам, пожалуй, следует отсюда убираться, и чем скорее, тем лучше. Кофе можешь допить, разрешаю. Очень приятно с вами познакомиться, миссис Бересфорд. Если позволите дать вам совет, не нужно пить этот кофе, отставьте свою чашку.
  — О господи, дайте я ее уберу.
  Мисс Маллинз бросилась к Таппенс. В ту же секунду Криспин преградил ей путь.
  — Нет, милочка моя, я бы на твоем месте не стал этого делать, — сказал он. — Я сам об этом позабочусь. Чашка принадлежит этому дому, и, разумеется, будет очень полезно сделать анализ ее содержимого. Ты наверняка кое-что принесла с собой, и тебе не составило труда всыпать это кое-что в чашку больной — или мнимобольной — женщины.
  — Уверяю вас, я ничего такого не сделала. Да уберите же эту собаку!
  Ганнибал выразил недвусмысленное желание спустить гостью с лестницы.
  — Он хочет, чтобы вы убрались из этого дома, — сказал Томми. — Это очень серьезная собака. Любит на прощанье куснуть тех, кого выгоняет. А-а, это вы, Альберт. Я так и думал, что вы стоите за дверью. Вы случайно не видели, что там происходило?
  — Как же, прекрасно видел. Подсматривал в щель. Видел, как она всыпала что-то в чашку хозяйки. Очень ловко. Совсем как фокусник, но я все равно увидел, она точно это сделала.
  — Не понимаю, о чем это вы говорите, — сказала мисс Маллинз. — Мне… Боже мой, мне пора идти. У меня назначено свидание. Очень важное свидание.
  Она бросилась вон из комнаты и побежала вниз по лестнице. Ганнибал помчался вслед за ней. Мистер Криспин, совершенно бесстрастно, ничем не выражая своих намерений, тоже стал спускаться вниз.
  — Надеюсь, она хорошо бегает, — заметила Таппенс, — ведь, если это не так, Ганнибал ее непременно настигнет. Нет, это действительно настоящий сторожевой пес!
  — Таппенс, это был мистер Криспин, его прислал мистер Соломон. Вовремя он явился, верно? Мне кажется, он специально выжидал, чтобы увидеть, как развиваются события. Не разбей, пожалуйста, чашку и не выливай то, что в ней, пока не найдем бутылочку, чтобы перелить в нее этот кофе. Сделают анализ, и мы узнаем, что в него подсыпали. Надень свой нарядный халатик, и пойдем вниз, выпьем чего-нибудь перед ленчем.
  
  — Боюсь, что теперь, — сказала Таппенс, — мы никогда не узнаем, что все это означает и с чем оно связано.
  Она покачала головой в глубокой задумчивости и, встав с кресла, подошла к камину.
  — Ты собираешься подбросить еще одно полено? — спросил Томми. — Позволь я сделаю это сам. Тебе ведь сказали, чтобы ты поменьше двигалась.
  — Рука у меня уже в полном порядке. Можно подумать, что у меня был перелом или что-нибудь еще того хуже. А была-то всего-навсего царапина или ссадина.
  — Полно, все обстояло гораздо серьезнее. Ты получила настоящее пулевое ранение. Боевое ранение, совсем как на войне.
  — Война, похоже, окончилась благополучно.
  — И тем не менее мы управились с этой Маллинз достаточно ловко, как мне кажется.
  — А Ганнибал был просто великолепен, верно? — сказала Таппенс.
  — Да, — согласился Томми. — Он нас предупредил. Совершенно безошибочно. Сначала кинулся на эту траву. Нос ему, по-видимому, подсказал. У него же великолепное чутье.
  — Не могу сказать, чтобы мое чутье предупредило меня, — сказала Таппенс. — Я как раз, наоборот, подумала, что эта женщина появилась в ответ на мои молитвы, ведь нам так нужен садовник. И я совершенно забыла, что мы можем взять только того, кто придет от мистера Соломона. А мистер Криспин, он тебе что-нибудь рассказал? Его действительно зовут Криспин?
  — Возможно, что и нет, — ответил Томми.
  — Зачем он здесь появился? Тоже чтобы что-нибудь разведать? Не слишком ли нас много?
  — Нет, это не входило в его функции. Я думаю, он был послан сюда в целях безопасности. Он должен был тебя охранять.
  — Меня охранять? — удивилась Таппенс. — Почему только меня? Ведь и тебя, наверное, тоже. Где он теперь?
  — Занимается мисс Маллинз, я думаю.
  — Да-а. Ты знаешь, просто удивительно, как от всех этих волнений разыгрывается аппетит. С каким бы удовольствием я сейчас съела вареного краба под сливочным соусом с пряностями!
  — Значит, ты уже поправилась, — сказал Томми. — Как приятно слышать, что ты с таким энтузиазмом говоришь о еде.
  — А я и не болела, — объяснила Таппенс. — Я была ранена. Это совсем разные вещи.
  — Ну ладно, — сказал Томми, — во всяком случае, ты, должно быть, поняла, так же как и я сам, что, когда Ганнибал прояснил ситуацию, сообщив нам о том, что рядом находится враг, то это была мисс Маллинз, которая переоделась в мужское платье, спряталась в высокой траве и стреляла в тебя.
  — И мы тогда уже знали, что она на этом не успокоится. Я заперлась в четырех стенах, воспользовавшись своей раной, и мы с тобой приняли соответствующие меры. Разве не так, Томми?
  — Совершенно верно, — подтвердил он, — совершенно верно. Я решил, что она достаточно быстро догадается, что ты ранена и потому вынуждена лежать в постели.
  — Поэтому и явилась ко мне, исполненная сочувствия и желания услужить.
  — А наши меры оказались достаточно эффективными, — заметил Томми. — Рядом находился Альберт, он был настороже, следил за каждым ее шагом, за каждым движением…
  — Это он принес наверх поднос с кофе и еще одну чашку для гостьи.
  — А ты сама заметила, как мисс Маллинз — или Додо, как называет ее Криспин, — что-то всыпала в твою чашку?
  — Нет. Должна признать, что не заметила. Понимаешь, она обо что-то споткнулась и опрокинула столик, на котором стояла наша любимая ваза, без конца извинялась, и я, конечно, смотрела только на разбитую вазу и думала о том, можно ли ее склеить. Поэтому я и не видела.
  — А Альберт видел, — сказал Томми. — Он чуть-чуть приоткрыл дверь и наблюдал за происходящим.
  — И кроме того, как хорошо, что дверь ванной не была заперта, а только закрыта, к тому же недостаточно плотно, так что Ганнибал сумел ее открыть. Ты же знаешь, он у нас большой мастер открывать двери, если дверь не закрыта на замок, а только плотно притворена. Он бросается на нее, словно… словно бенгальский тигр.
  — Очень яркое сравнение, — сказал Томми.
  — А теперь я думаю, что мистер Криспин — или как его там — закончил свой допрос, хотя не могу себе представить, каким образом мисс Маллинз может быть связана с Мери Джордан или с такой опасной фигурой, как Джонатан Кейн и его организация, которые существовали в далеком прошлом.
  — А я не думаю, что все только в прошлом. Мне кажется, существует второе издание, так сказать, возрожденное. Мало ли у нас приверженцев насильственных методов, насилия ради самого насилия? Бандитских шаек и организаций суперфашистов, скорбящих о славной эпохе Гитлера и его своры?
  — Я только что прочла «Графа Ганнибала» Стенли Уэймана, — сказала Таппенс. — Это его лучшая книга. Я нашла ее наверху, среди книг Александра.
  — Ну и что?
  — Я просто подумала, что теперь все то же самое. А может быть, и всегда так было. Вспомни всех этих бедных детей, которые отправились в свой крестовый поход, исполненные тщеславия, бедняжки, испытывая радость и счастье. Они считали, что избраны Богом, что им назначено судьбой освободить Иерусалим и что моря будут расступаться перед ними, словно перед Моисеем, чтобы дать им пройти, как это написано в Библии. А теперь посмотри на этих славных молодых девушек и ребят, которыми полны наши тюрьмы, — их судят за то, что они убили какого-нибудь несчастного пенсионера или старика, который только что получил деньги в банке. А Варфоломеевская ночь? Ты же видишь, подобные вещи происходят снова и снова. Вот недавно в газетах опять писали о неофашистах в связи с весьма уважаемым университетом. Да что там говорить, нам все равно никто ничего не расскажет. Неужели ты думаешь, что мистер Криспин выяснит что-нибудь существенное об этом тайнике, что-нибудь до сих пор неизвестное? Вот, например, водоемы. Тебе известно об ограблении банков? Так вот, похищенное часто прячут в водоемах. Я бы сказала, достаточно неудобное место, чтобы что-то там прятать. Как ты думаешь, вернется он сюда, чтобы нас оберегать, после того как окончит свои допросы, а, Томми?
  — Меня-то не нужно оберегать.
  — Ты, как всегда, самонадеян, — заметила Таппенс.
  — Думаю, он придет, чтобы попрощаться, — предположил Томми.
  — Разумеется, он ведь прекрасно воспитан.
  — Ему захочется убедиться, что ты вполне оправилась.
  — Меня ведь только ранило, и доктор сделал все, что нужно.
  — Он очень интересуется садоводством, — сказал Томми. — Я в этом убедился. Он действительно работал садовником у своего друга, которого, кстати сказать, зовут мистером Соломоном и который уже несколько лет как умер. Я считаю, что это очень удобно: он говорит, что работал у мистера Соломона, всем известно, что он у него работал, и, таким образом, все оказывается bona fide179.
  — Во всех этих делах следует соблюдать предельную аккуратность, — сказала Таппенс.
  У парадной двери раздался звонок, и Ганнибал, как тигр, бросился туда, чтобы растерзать всякого, кто осмелится войти в охраняемые им священные пределы. Томми вернулся, держа в руках конверт.
  — Адресован нам обоим, — сказал он. — Распечатать?
  — Давай, — разрешила Таппенс.
  Он вскрыл конверт.
  — Ну что ж, — сказал он, — это открывает некоторые возможности.
  — Что это?
  — Приглашение от мистера Робинсона. Нам обоим. Он приглашает нас к обеду ровно через две недели, когда, как он надеется, ты вполне поправишься и снова будешь дееспособна. Он живет, кажется, где-то в Сассексе, там у него дом.
  — Как ты считаешь, он нам что-нибудь расскажет? — спросила Таппенс.
  — Вполне возможно.
  — Взять мне с собой мой список? Я уже знаю его наизусть.
  Она стала быстро читать:
  — «Черная стрела», Александр Паркинсон, Оксфорд и Кембридж, викторианские фарфоровые садовые скамеечки, грин-хен-Ло, КК, чрево Матильды, Каин и Авель, «Верная любовь»…
  — Довольно, — прервал ее Томми. — Сплошное сумасшествие.
  — Согласна, все это действительно похоже на сумасшествие. Как ты думаешь, у мистера Робинсона будет еще кто-нибудь, кроме нас?
  — Возможно, полковник Пайкавей.
  — Значит, — сказала Таппенс, — мне придется взять с собой таблетки от кашля. Во всяком случае, мне очень хочется познакомиться с мистером Робинсоном. Не могу поверить, чтобы он был таким толстым и желтым, каким ты его рисуешь. Но послушай, Томми, мы ведь, кажется, пригласили Дебору с детьми. Они будут у нас гостить как раз через две недели.
  — Да нет же, они приглашены на уик-энд на следующей неделе, а не через две.
  — Слава богу, значит, все в порядке, — с облегчением вздохнула Таппенс.
  Глава 16
  Птицы летят на юг
  — Кажется, они?
  Таппенс вышла из парадной двери и с нетерпением ждала, когда из-за поворота аллеи появится машина дочери с ее тремя детьми.
  Из боковой двери показался Альберт.
  — Им еще рано. Это из бакалейной лавки, мадам. Вы просто не поверите — яйца снова подорожали. Никогда больше не буду голосовать за это правительство, с меня довольно. Пусть теперь попробуют либералы, предоставлю им такую возможность.
  — Пойду, пожалуй, приготовлю клубничный кисель со сливками на вечер.
  — Все, что нужно, уже сделано, мадам. Я не раз наблюдал, как вы его готовите, и знаю, как это делается.
  — Скоро вы сможете работать шеф-поваром в фешенебельном ресторане, — сказала Таппенс. — Это любимый десерт Дженет.
  — Да, мэм. А еще я приготовил кекс из патоки, мастер Эндрю любит этот кекс.
  — Комнаты все готовы?
  — Да. Миссис Шаклбери пришла сегодня пораньше. В ванную комнату мисс Деборы я положил сандаловое мыло. Это ее любимое, я знаю.
  Таппенс облегченно вздохнула при мысли о том, что к приезду ее семейства все готово.
  Через несколько минут раздался сигнал автомобиля, и из-за поворота показалась машина, за рулем которой сидел Томми. Машина остановилась у подъезда, и из нее вышли гости — Дебора, все еще красивая женщина лет сорока, пятнадцатилетний Эндрю, Дженет, которой было одиннадцать, и семилетняя Розали.
  — Здравствуй, бабушка, — приветствовал Таппенс Эндрю.
  — А где Ганнибал? — кричала Дженет.
  — Хочу чаю, — заявила Розали, выказывая намерение удариться в слезы.
  Состоялся обмен приветствиями. Альберт проследил за тем, чтобы были выгружены все семейные сокровища, включая ежика, аквариум с рыбками и хомяка в клетке.
  — Так вот он какой, этот новый дом, — сказала Дебора, обнимая мать. — Он мне очень нравится.
  — Можно мы посмотрим сад? — спросила Дженет.
  — После чая, — сказал Томми.
  — Хочу чаю, — твердила Розали, ясно давая всем понять, что именно следует делать в первую очередь.
  Все направились в столовую, где был сервирован чай, встреченный с полным удовольствием.
  — Что это за разговоры я все время о тебе слышу, мама? — спросила Дебора, которая всегда была строга с матерью, считая, что она нуждается в постоянном присмотре.
  С чаем было покончено, и все снова оказались на свежем воздухе — дети носились по саду в поисках развлечений, сопровождаемые Ганнибалом и котом Томасом, которые выскочили из дома, желая участвовать в общем веселье.
  — Чем же ты теперь занимаешься? — настойчиво допытывалась Дебора.
  — Мы прекрасно устроились и ведем вполне степенную жизнь, — ответила Таппенс.
  Ответ Дебору явно не удовлетворил.
  — Но у тебя ведь были какие-то дела. Были, я знаю, ведь верно, папа?
  Томми подошел к ним с Розали, сидевшей у него на закорках. Дженет в это время обследовала новую территорию, а Эндрю озирался вокруг, совсем как взрослый.
  — Были, были у тебя разные дела, — не унималась Дебора. — Снова вернулась к этим старым играм, изображала из себя миссис Бленкинсоп. Вся беда с тобой в том, что ты никак не угомонишься — опять эти «Н или М?» и еще бог знает что. Дерек кое-что услышал и написал мне.
  — Дерек! А он-то что может знать? — спросила Таппенс, удивленная упоминанием о своем сыне.
  — Дерек всегда все знает. И ты тоже хорош, папа, — обернулась Дебора к отцу. — Тоже принялся за старое. Я-то думала, что вы переехали сюда, чтобы жить на покое, отдыхать и наслаждаться жизнью.
  — Именно это мы и собирались делать, — сказал Томми, — однако судьба распорядилась иначе.
  — Коварная судьба, — сказала Таппенс. — Пещера бед, Форт страха.
  — Флекер, — подсказал Эндрю, гордясь своей эрудицией. Он увлекался поэзией и надеялся, что и сам в будущем станет поэтом. Он продолжал цитировать:
  
  Четыре входа в городе Дамаске:
  Врата судьбы, Врата пустыни,
  Пещера бед, Форт страха.
  О караван, страшись пройти под ними.
  Страшись нарушить их молчанье песней.
  Молчанье там, где умерли все птицы,
  И все же кто-то свищет, словно птица.
  
  Легка на помине, стайка птиц пролетела у них над головами, сорвавшись с крыши дома.
  — Что это за птички, ба? — спросила Дженет.
  — Ласточки. Они собираются лететь на юг, — ответила Таппенс.
  — А они вернутся к нам снова?
  — Конечно, на будущий год они снова будут здесь.
  — И пролетят через Врата судьбы, — с довольным видом заметил Эндрю.
  — Этот дом когда-то назывался «Ласточкино гнездо», — сказала Таппенс.
  — Вы как будто бы не собираетесь здесь оставаться, — сказала Дебора. — Отец писал мне, что вы уже приискиваете себе другой дом.
  — А почему? — спросила Дженет, Роза Дартл180 этого семейства. — Мне нравится этот.
  — Могу перечислить некоторые причины: «Черная стрела», Александр Паркинсон, Оксфорд и Кембридж, фарфоровая садовая скамеечка, грин-хен-Ло, КК, чрево Матильды, Каин и Авель, «Верная любовь»…
  — Довольно, Томми, замолчи. Это мой список, тебя он не касается, — остановила мужа Таппенс.
  — Но что все это означает? — недоуменно спросила Дженет.
  — Это похоже на перечисление ключей в детективном романе, — сказал Эндрю — этот юный романтик был не прочь отдать должное и такой литературе.
  — Это и есть перечень ключей. Именно поэтому мы и хотим приискать себе другой дом, — сказал Томми.
  — Такой замечательный дом, — сказала Розали. — И шоколадные печенья… — добавила она, вспоминая только что закончившийся чай.
  — Мне он тоже нравится, — заявил Эндрю величественным тоном, словно он был какой-нибудь самодержец всероссийский.
  — Почему он тебе не нравится, бабушка? — спросила Дженет.
  — Напротив, он мне нравится, — сказала Таппенс с неожиданным для себя жаром. — Я хочу по-прежнему здесь жить, не хочу отсюда уезжать.
  — «Врата судьбы», — проговорил Эндрю. — Какое интересное название.
  — Раньше этот дом назывался «Ласточкино гнездо», — напомнила Таппенс. — Мы можем вернуть ему это название.
  — Все эти ключи… — задумчиво проговорил Эндрю. — Я мог бы сочинить с их помощью целый рассказ. И даже роман.
  — Слишком всего много и слишком сложно, — заметила Дебора. — Кто станет читать такой роман?
  — Ты ничего не понимаешь, — возразил ей Томми. — Ты просто не представляешь себе, чего только люди не читают. А главное, с удовольствием.
  Томми и Таппенс переглянулись.
  — Нет ли у вас краски? — спросил Эндрю. — У Альберта, наверное, есть. Кстати, он мне поможет. Я хочу написать на воротах новое название.
  — И тогда ласточки будут знать, что летом они могут сюда возвратиться, — сказала Дженет.
  Она посмотрела на мать.
  — Неплохая идея, — сказала Дебора.
  — La Reine le veut181, — торжественно сказал Томми, обратившись с поклоном к дочери, которая всегда считала, что именно ей принадлежит в семье право выражать королевскую волю.
  Глава 17
  Послесловие. Обед у мистера Робинсона
  — Отличный обед, — сказала Таппенс, оглядев собравшееся общество.
  Они встали из-за стола и перешли в библиотеку, где разместились вокруг круглого кофейного столика.
  Мистер Робинсон, оказавшийся еще толще, чем ожидала Таппенс, улыбался, склонившись над великолепным кофейником эпохи Георга Второго. Рядом с ним сидел мистер Криспин, который, как оказалось, в миру носил имя Хоршем. Полковник Пайкавей занял место рядом с Томми, который не без некоторого колебания предложил ему сигарету.
  Полковник Пайкавей, изобразив на лице удивление, сказал:
  — Я никогда не курю после обеда.
  Мисс Коллодон, которая показалась Таппенс несколько устрашающей, заметила:
  — Да неужели, полковник? Очень, просто очень интересно. — Обернувшись к Таппенс, она сказала: — У вас отлично воспитанная собака, миссис Бересфорд.
  Ганнибал, который лежал, положив голову на ногу Таппенс, посмотрел на нее из-под стола с обманчиво ангельским выражением и слегка повилял хвостом.
  — Насколько я понимаю, он достаточно свиреп, — сказал мистер Робинсон, бросив шутливый взгляд на Таппенс.
  — Вы бы посмотрели на него в деле, — заметил мистер Криспин, он же Хоршем.
  — У него вполне светские манеры, когда его берут с собой в гости, — пояснила Таппенс. — Он это обожает, чувствует себя удостоенным чести быть приглашенным в светское общество. — Она обернулась к мистеру Робинсону: — С вашей стороны было очень, очень любезно прислать ему особое приглашение и поставить для него миску с печенкой. Печенка — его любимая еда.
  — Все собаки любят печенку, — сказал мистер Робинсон. — Насколько я понимаю, — он посмотрел на Криспина-Хоршема, — если бы я вздумал нанести визит мистеру и миссис Бересфорд в их доме, меня могли бы разорвать в клочки.
  — Ганнибал относится к своим обязанностям со всей серьезностью, — сказал мистер Криспин. — Он хорошо воспитанная сторожевая собака и никогда об этом не забывает.
  — Как человек на службе безопасности, вы, конечно, разделяете его чувства, — заметил Робинсон. В его глазах зажглись веселые искорки. — Вы и ваш муж сделали замечательное дело, миссис Бересфорд. Мы перед вами в долгу. Полковник Пайкавей мне говорил, что именно вы были инициатором всего этого дела.
  — Так получилось, — смущенно подтвердила Таппенс. — Мне… мне стало любопытно. Захотелось узнать, что к чему.
  — Ну да, я так и понял. А теперь вам, вероятно, не менее любопытно узнать, в чем суть всего этого дела.
  Таппенс смутилась еще больше.
  — О… конечно… я хочу сказать… — довольно невнятно бормотала она. — Я понимаю, что все это совершенно секретно… что задавать вопросы не полагается, потому что ответа все равно не получишь. Я прекрасно это понимаю.
  — Напротив, это я хочу задать вам несколько вопросов. Если вы ответите, я получу нужную мне информацию и буду очень доволен.
  Таппенс смотрела на него, широко раскрыв глаза.
  — Не могу себе представить… — Она внезапно замолчала.
  — У вас есть список, перечень — так, по крайней мере, сказал мне ваш муж. Он не сказал, что это за список. Совершенно справедливо. Этот список — ваша собственность. Но мне ведь тоже ведомо чувство невероятного любопытства.
  Глаза его снова сверкнули. Таппенс вдруг почувствовала, что мистер Робинсон ей очень симпатичен.
  Она секунду помолчала, потом кашлянула и потянулась за носовым платком.
  — Это ужасно глупо, — сказала она. — По совести говоря, это даже больше чем глупо, это граничит с безумием.
  Реакция мистера Робинсона была неожиданной.
  — «Безумие, безумие! Весь мир безумен». Так говорил, сидя под бузиновым кустом, Ганс Закс в «Мейстерзингерах» — это моя любимая опера. Он был совершенно прав.
  Он взял листок бумаги, который ему протянула Таппенс.
  — Прочитайте вслух, если хотите, — сказала она. — Я ничего не имею против.
  Мистер Робинсон взглянул на листок и протянул его Криспину.
  — Энгус, у вас голос лучше поставлен, чем у меня.
  Мистер Криспин взял листок и прочел приятным тенорком с отличным произношением:
  
  «Черная стрела»; Александр Паркинсон; Мери Джордан умерла не своей смертью; Оксфорд и Кембридж, викторианские фарфоровые скамеечки; грин-хен-Ло; КК; чрево Матильды; Каин и Авель; «Верная любовь».
  
  Он замолчал, посмотрел на хозяина дома, а потом на Таппенс.
  — Моя дорогая, — сказал мистер Робинсон, — позвольте мне вас поздравить. У вас удивительный склад ума. То, что вы на основании этих ключей пришли к таким открытиям, поистине замечательно.
  — Томми тоже принимал в этом участие, — сказала Таппенс.
  — Только потому, что ты заставляла меня этим заниматься.
  — Он проделал весьма недурную розыскную работу, — одобрительно заметил полковник Пайкавей.
  — Очень ценным указанием явились для меня данные переписи.
  — Вы очень способная пара, — сказал мистер Робинсон. Он снова посмотрел на Таппенс: — Насколько я понимаю, вам по-прежнему хотелось бы знать, что все это означает, хотя вы и не решаетесь задавать нескромные вопросы.
  — Неужели вы действительно собираетесь что-то нам рассказать? Это просто замечательно.
  — В какой-то степени вся эта история началась с Паркинсонов, — сказал мистер Робинсон, — то есть в далеком прошлом. Моя двоюродная бабушка носила фамилию Паркинсон. Кое-что я узнал от нее. Девушка, известная под именем Мери Джордан, была у нас прислугой. У нее были какие-то связи с флотом, ее мать была австрийка, и девушка свободно говорила по-немецки. Как вам уже известно, и конечно же, вашему мужу тоже, существуют некоторые документы, которые вскоре будут опубликованы. В соответствии с современными политическими установками мы считаем, что строгую секретность, хотя она и необходима в определенных случаях, не следует соблюдать до бесконечности. В наших материалах есть вещи, которые давно пора предать гласности, поскольку они являются частью нашей истории. В течение ближайших двух лет должны выйти из печати три или четыре тома документально подтвержденных материалов. В них, несомненно, будет включено все то, что происходило вокруг «Ласточкиного гнезда» (так в то время назывался ваш дом). Обнаружилась утечка информации. Во время войны или накануне, когда уже становится ясно, что война вот-вот разразится, всегда происходит утечка информации.
  Робинсон отхлебнул кофе и продолжал:
  — Были политические деятели, пользовавшиеся безупречной репутацией. Два-три известных журналиста, весьма влиятельных в высших сферах, употребили свое влияние не так, как следовало бы. Были перед Первой мировой войной и другие деятели, которые плели интриги, направленные против собственной страны. После войны среди выпускников университетов появились ярые сторонники и даже активные члены коммунистической партии — этот факт не был известен никому. И еще более опасен был входивший в моду фашизм, сторонники которого ратовали за объединение с Гитлером, этим «символом мира», что якобы могло обеспечить скорейшее окончание войны… И так далее. Одним словом, полная картина закулисной деятельности. Такие вещи случались в истории и прежде. Несомненно, будут иметь место и в будущем: активная и весьма опасная пятая колонна, возглавляемая теми, кто действительно верит в ее необходимость, а также теми, кто ищет для себя материальную выгоду или надеется обрести власть. Кое-что из этих материалов будет весьма интересно прочесть. Как часто мы наталкиваемся на такой, к примеру, пассаж: «Наш друг Б.? Предатель? Глупости, не может этого быть! Это просто невозможно себе представить! Он абсолютно надежен!..» Абсолютная надежность — всем известный фокус, старая как мир история. Всегда одно и то же — в мире финансов, в политике, в государственных учреждениях. Это всегда человек, занимающий почетное место, его невозможно не любить и не уважать. Он вне подозрений. «Это просто невозможно себе представить». И так далее и так далее. Человек, который просто рожден для того поста, который он занимает.
  Робинсон снова отхлебнул кофе и продолжал:
  — Перед Первой мировой войной, миссис Бересфорд, ваша деревушка стала центром, главным штабом некоей группы. Такое прелестное старомодное местечко, там всегда жили почтенные добропорядочные люди, истинные патриоты, работавшие в различных военных учреждениях. Удобная гавань, красивые молодые флотские офицеры, выходцы из знатных фамилий — папаша-адмирал и так далее. Там живет отличный доктор, горячо любимый пациентами, которые поверяют ему все свои заботы и огорчения. Самый обыкновенный практикующий врач, вряд ли кто-нибудь из них знает о его второй, военной специальности — отравляющие газы.
  Позже, перед самой Первой мировой войной, в прелестном маленьком коттедже под соломенной крышей недалеко от гавани жил некий мистер Кейн, не фашист, о нет! «Мир превыше всего, только в этом спасение мира» — вот его кредо, которое быстро приобретало многочисленных сторонников на континенте и в других странах по всему миру.
  Вам все это, может быть, и неважно, миссис Бересфорд, однако вам необходимо составить себе представление об общей обстановке, долго и тщательно готовившейся, на фоне которой происходили интересующие вас события.
  Для того чтобы по возможности разобраться в этой обстановке, понять, что там происходило, и была послана Мери Джордан.
  Она родилась задолго до моего времени. Когда я впервые о ней узнал, узнал о той работе, которую она для нас проделала, я был в восхищении и пожалел, что не был с ней знаком, ибо это была женщина, обладавшая сильной волей и яркой индивидуальностью.
  Мери было ее настоящее имя, хотя она была известна как Молли. Она была отличным работником. Это просто трагедия, что она умерла такой молодой.
  Слушая Робинсона, на протяжении всего этого времени Таппенс смотрела на рисованный портрет мальчика на стене, показавшийся ей знакомым.
  — Это… неужели?
  — Да, — подтвердил мистер Робинсон. — Этот мальчик — Александр Паркинсон. Ему в то время было одиннадцать лет. Он был внуком моей двоюродной бабушки. Молли поселилась в доме Паркинсонов в качестве гувернантки при детях. Казалось, что это вполне безопасное место и удобный пункт для наблюдений. Кто же мог предположить, что… — Он помолчал. — Что все это окончится так трагически.
  — Но ведь это не Паркинсоны? — спросила Таппенс.
  — Нет, моя дорогая. Насколько я понимаю, Паркинсоны тут ни при чем. Но в ту ночь в доме гостили другие люди — родственники, друзья, знакомые. Ведь именно ваш муж Томас выяснил, что в тот день проводилась перепись. В списки включались не только жители какого-нибудь дома, но и все, кто в нем гостил и должен был остаться там до утра. Особое внимание обратило на себя одно имя. К местному доктору, о котором я вам только что говорил, приехала дочь. Она попросила Паркинсонов приютить ее на ночь, поскольку приехала не одна, а с двумя друзьями. Эти друзья не представляли собой ничего особенного, тогда как ее отец, как позже выяснилось, был непосредственно связан с последующими событиями. За несколько недель до этого дочь предложила Паркинсонам свою помощь и поработала у них в саду. Именно она посадила тогда шпинат в непосредственной близости от наперстянки. И именно она в тот роковой день принесла в кухню зелень — шпинат вместе с наперстянкой. То, что заболели все, кто сидел в тот день за столом, отнесли за счет оплошности кухарки — такие вещи иногда случаются. В результате дознания был вынесен вердикт: несчастный случай. А на то, что в тот же самый вечер кто-то случайно задел стакан с коктейлем, который упал и разбился, никто не обратил внимания.
  Возможно, миссис Бересфорд, вам будет интересно узнать, что история повторяется. В вас стреляла из зарослей пампасной травы женщина, которая назвалась мисс Маллинз; она же пыталась подсыпать яд в ваш кофе. Насколько я понимаю, эта женщина — внучатая племянница того самого преступника-доктора, а перед Второй мировой войной она была ученицей Джонатана Кейна. Потому-то, естественно, Криспин ее и знает. А вашему песику она не понравилась, и он немедленно бросился в атаку. К тому же нам теперь достоверно известно, что именно она убила старика Айзека.
  А сейчас мы должны обратиться к еще более страшному персонажу. Нашего милого доктора обожали все жители этой округи, однако есть данные, на основании которых можно утверждать, что именно доктор был повинен в смерти Мери Джордан, хотя в то время никто бы этому не поверил. Это был человек широких научных интересов, ему принадлежали труды, содержавшие совершенно новый подход в области бактериологии. Прошло более шестидесяти лет, прежде чем эти факты стали известны. И только Александр Паркинсон, который был тогда школьником, заподозрил неладное.
  — Мери Джордан умерла не своей смертью, — тихо проговорила Таппенс. — Это сделал один из нас. Это доктор обнаружил, кем она была на самом деле? — спросила она.
  — Нет. Доктор ничего не подозревал. Обнаружили другие. До этого момента ей все решительно удавалось. Она работала с одним из высших флотских офицеров, как и было задумано. Информация, которую она ему поставляла, была подлинной, однако он не подозревал, что эта информация не представляла никакой ценности, хотя выдавалась за весьма ценную. Так называемые планы военно-морских операций и содержание секретных документов, которые он ей сообщал, она передавала в Лондон, куда ездила в свободные от работы дни, в соответствии с инструкциями, касающимися времени и места. Одним из таких мест был сад Королевы Марии в Риджент-парке; другим же, насколько я помню, — статуя Питера Пэна в Кенсингтон-Гарденс.
  Но все это было в прошлом, дорогая миссис Бересфорд, в далеком прошлом.
  Полковник Пайкавей кашлянул и внезапно перехватил инициативу:
  — Однако история повторяется, миссис Бересфорд. В Холлоуки прошли опыты по преобразованию ядра. Об этом стало известно, и кое-какие люди зашевелились. Именно поэтому, надо полагать, мисс Маллинз и вернулась в ваши края. Снова вспомнили о прежних тайниках. Состоялись тайные встречи. Заговорили о деньгах — сколько, откуда взять, на что истратить. Задействовали мистера Робинсона. И тут является наш старый друг Бересфорд со своей в высшей степени интересной информацией. Она в точности совпала с тем, что нам было уже известно. В преддверии событий создавался соответствующий фон. Готовилась новая политическая фигура, которая должна была возглавить и контролировать грядущие события в стране. Снова пошел в ход старый фокус — доверие масс. Человек безупречной честности, ярый сторонник мира. Не фашист, о нет! Только чуть-чуть похоже на фашизм, самую капельку. Мир для всех на свете — и финансовая компенсация для тех, кто будет сотрудничать.
  — Неужели вы хотите сказать, что все это на самом деле происходит? — спросила Таппенс, удивленно раскрыв глаза.
  — Теперь мы более или менее знаем все, что нам нужно знать. Отчасти благодаря тому вкладу, который сделали вы. Особенно ценные сведения мы получили в результате хирургической операции над этой вашей лошадкой.
  — Матильда! — воскликнула Таппенс. — Я так рада! Просто не могу поверить. Чрево Матильды!
  — Удивительные существа эти лошади, — заметил полковник Пайкавей. — Никогда не знаешь, что они сделают — или чего не сделают. Вспомнить хотя бы знаменитого Троянского коня.
  — Надеюсь, даже «Верная любовь» оказалась полезной, — сказала Таппенс. — Вот только, если все это еще продолжается… К нам приезжают дети…
  — Нет, теперь уже все спокойно, — заверил мистер Криспин. — Вы можете не волноваться, эта часть Англии уже очищена. У нас есть основания полагать, что операции перенесены в район Бери-Сент-Эдмундс. А за вами мы постоянно будем наблюдать, как и прежде.
  Таппенс вздохнула с облегчением:
  — Спасибо. Понимаете, наша дочь Дебора приезжает иногда к нам погостить, а у нее трое детишек.
  — Вам больше не о чем волноваться, — еще раз заверил ее мистер Робинсон. — Между прочим, после этого дела, касающегося «Н или М?», вы, кажется, усыновили ребенка, девочку, которая фигурировала в этом деле; у нее еще была эта детская книжка — «Гусёк» и другие стихотворения.
  — Вы говорите о Бетти? — спросила Таппенс. — Да, конечно. Она отлично окончила университет и теперь работает в Африке, занимается исследованиями, изучает жизнь местных народов. Сейчас очень многие молодые люди интересуются этими вопросами. Мы ее очень любим, и она счастлива.
  Мистер Робинсон прочистил горло и выпрямился во весь свой громадный рост:
  — Я хочу предложить тост. За мистера и миссис Томас Бересфорд в знак признательности за то, что они сделали для своей страны.
  Все выпили с большим энтузиазмом.
  — И если позволите, я бы предложил еще один тост, — сказал мистер Робинсон. — За Ганнибала.
  — Слушай, слушай, Ганнибал! — Таппенс погладила собаку по голове. — Люди пьют за твое здоровье. Это почти так же замечательно, как когда посвящают в рыцари или награждают медалью. Я только недавно прочитала «Графа Ганнибала» Стенли Уэймана.
  — Помню, я тоже читал, когда был мальчишкой, — сказал мистер Робинсон. — «Кто тронет меня, будет иметь дело с Таванной». Кажется, так, если не ошибаюсь. Правильно я говорю, Пайкавей? Будет ли мне дозволено потрепать тебя по плечу, Ганнибал?
  Ганнибал подошел к нему, позволил потрепать себя по плечу и слегка повилял хвостом.
  — Отныне возвожу тебя в звание графа этого королевства.
  — Граф Ганнибал. Как мило это звучит! — сказала Таппенс. — Ты должен очень гордиться, песик.
  
  1973 г.
  Перевод: В. Салье
  
  Инспектор Баттл
  (цикл)
  
  Тайна замка Чимниз
  
  
  Глава 1
  Энтони Кейд нанимается на работу
  — Джентльмен Джо!
  — Никак старина Джимми Макграт!
  Группа туристов, семь скучающих дам и трое вспотевших мужчин, с нескрываемым интересом смотрели на эту встречу. Очевидно, их мистер Кейд встретил старого друга. Они все так восхищались мистером Кейдом, его высокой, стройной фигурой, загорелым лицом, умением легко улаживать споры и поддерживать в группе дружелюбное настроение. Друг его тоже отличался необычной внешностью. Он был одним из тех персонажей, что кочует из книги в книгу, и очень подходил под описание хозяина салуна. Туристам уже порядком осточертел Булавайо. Отель плохонький; смотреть было не на что. Разве что предстоящая экскурсия в Матоппос предвещала что-то новенькое, да еще мистер Кейд предложил великое множество открыток с видами достопримечательностей.
  Энтони Кейд с другом отошли в сторонку.
  — Что ты делаешь с такой толпой женщин? — спросил Макграт. — Завел гарем?
  — С этими дамами? — усмехнулся Кейд. — Ты хорошо разглядел их?
  — Хорошо. И решил, что у тебя проблемы со зрением!
  — Со зрением у меня все в порядке. Нет, это туристы из «Касл силект тур», а я служу там сопровождающим.
  — За каким чертом тебе это понадобилось?
  — Как это ни печально, нужда в наличных! Уверяю тебя, мне это вовсе не по душе!
  Джимми Макграт усмехнулся:
  — А постоянную работу ты, конечно, не искал?
  Энтони проигнорировал язвительный вопрос друга.
  — Здесь, наверное, скоро что-то произойдет, — с надеждой заметил он. — Здесь ведь всегда что-нибудь происходит!
  Джимми засмеялся:
  — Если заварится какая-нибудь каша, Энтони Кейд рано или поздно обязательно в нее ввяжется! Уж я-то это знаю! У тебя безошибочное чутье на всяческие конфликтные ситуации и девять жизней, как у кошки! Когда мы сможем свободно поболтать?
  Энтони вздохнул:
  — Я должен отвезти этих куриц на могилу Родса.
  — Это то, что надо! — обрадовался Джимми. — Они собьют себе ноги на этой дорожке и сразу завалятся по постелям. Тут мы с тобой и обменяемся новостями!
  — Прекрасно! До встречи!
  Энтони вернулся к своей пастве. Мисс Тэйлор, самая молодая и кокетливая из всех дам в группе, тотчас же прилипла к нему с вопросами:
  — О, мистер Кейд, это был ваш старый друг?
  — Да, мисс Тэйлор. Один из друзей моей безупречной юности.
  Мисс Тэйлор недоверчиво хмыкнула:
  — По-моему, он очень интересный молодой человек!
  — Я передам ему ваши слова!
  — О, мистер Кейд, можно ли быть таким фривольным! Как вам могло такое прийти в голову? А как он назвал вас? Джентльмен Джо?
  — Да.
  — А разве вас зовут Джо?
  — Мне кажется, вы прекрасно знаете, что меня зовут Энтони, мисс Тэйлор!
  — Да ладно вам! — кокетливо хихикнула мисс Тэйлор.
  Энтони уже хорошо освоился со своими обязанностями. Кроме организации экскурсий, ему надлежало успокаивать раздражительных старых джентльменов, если что-то задевало их достоинство, заботиться о том, чтобы все пожилые дамы успели приобрести почтовые открытки с видами и пококетничать со всеми, кто моложе сорока. Последняя задача облегчалась тем, что эти дамы были готовы уловить нежные намеки даже в самых невинных замечаниях!
  Мисс Тэйлор возобновила атаку:
  — Тогда почему он назвал вас Джо?
  — Просто потому, что это не мое имя!
  — А почему джентльменом Джо?
  — По той же причине!
  — Ах, мистер Кейд, — возразила расстроенная мисс Тэйлор, — зачем вам такие отговорки? Папа только вчера говорил, какие у вас изысканные манеры!
  — Это очень мило со стороны вашего папы, мисс Тэйлор!
  — И мы все считаем, что вы настоящий джентльмен!
  — Я счастлив!
  — Нет, это чистейшая правда!
  — Добрые сердца дороже венца, — уклончиво ответил Энтони, оставляя собеседнице самой догадаться о смысле сказанного; он уже с нетерпением ожидал время ленча.
  — По-моему, прекрасное стихотворение! Вы разбираетесь в поэзии, мистер Кейд?
  — Я мог бы продекламировать кусочек из «На палубе в огне один»: «На палубе в огне один, а прочих в море смыло». Это все, что я помню. Но я могу сыграть вам этот отрывок. «На палубе в огне один — пых, пых, пых! — это бушует пламя! — а прочих в море смыло», — и тут я начинаю бегать взад-вперед, как собака!
  Мисс Тэйлор громко рассмеялась:
  — Нет, вы только посмотрите на мистера Кейда! Как забавно!
  — Пора пить чай, — заметил Кейд. — Сюда, пожалуйста! На соседней улице есть превосходное кафе!
  — Надеюсь, — низким голосом спросила миссис Кэлдикотт, — утренний чай входит в стоимость тура?
  — Утренний чай, миссис Кэлдикотт, — профессионально произнес Энтони, — оплачивается дополнительно.
  — Позор!
  — Жизнь полна неожиданностей, не так ли? — весело заметил Энтони.
  Глаза миссис Кэлдикотт сверкнули, и она с негодованием ответила:
  — Я так и предполагала! Поэтому за завтраком отлила немного чая во флягу. Теперь его можно разогреть на спиртовке. Идем, папочка!
  Мистер и миссис Кэлдикотт торжествующе направились к отелю. Леди явно гордилась своей предусмотрительностью.
  — О господи, — пробормотал Энтони, — сколько же чудаков носит земля!
  Он повел остальных туристов в кафе. Мисс Тэйлор пристроилась рядом с ним и снова засыпала его вопросами:
  — Вы давно не виделись с вашим другом?
  — Больше семи лет.
  — Вы познакомились с ним в Африке?
  — Да, но в другой части. Когда я впервые увидел Джимми Макграта, из него собирались сварить суп! В центральной части Африки, знаете ли, живут племена каннибалов. Мы подоспели как раз вовремя.
  — И что же произошло?
  — Была небольшая потасовка. Некоторых из этих бродяг мы бросили в котел, а остальных взяли в плен.
  — Ах, мистер Кейд, какая у вас, наверное, была насыщенная жизнь!
  — Уверяю вас, очень спокойная!
  Но леди, очевидно, ему не поверила.
  
  Часов в десять вечера Энтони Кейд вошел в маленькую комнатку, где Джимми Макграт колдовал над батареей бутылок.
  — Сделай покрепче, Джеймс! — взмолился он. — Иначе я сейчас умру!
  — Могу себе представить, мой мальчик! Я бы ни за что не пошел на такую работу!
  — Предложи мне другую, я не откажусь!
  Макграт перелил свою порцию в стакан и начал готовить смесь для Энтони. Взбивая коктейль, он задумчиво проговорил:
  — Ты это серьезно, старина?
  — О чем?
  — О том, чтобы послать к черту эту работу, если подвернется другая?
  — А что? Ты хочешь сказать, что у тебя на примете есть для меня работа? Что же ты сам за нее не хватаешься?
  — Я бы схватился, да ума не хватает! Поэтому и хочу сплавить ее тебе.
  Энтони насторожился:
  — А чем же она плоха? Уж не преподавать ли в воскресной школе?
  — Ты думаешь, кто-то решился бы пригласить меня преподавать в воскресной школе?
  — Тот, кто тебя хорошо знает, не пригласил бы!
  — Предлагаю отличную работу, и ничего плохого в ней нет!
  — Случайно не в Южной Америке? Я давненько приглядываюсь к ней. В одной из маленьких республик Южной Америки скоро произойдет тихая, маленькая революция!
  Макграт усмехнулся:
  — Тебе бы только втянуться в какую-нибудь революцию, ты всегда любил их!
  — Я чувствую, что там мои таланты будут востребованы! Так или иначе я могу пригодиться революции. Это лучше, чем тянуть здесь лямку за кусок хлеба!
  — Я и раньше слышал твои измышления, сынок! Нет, эта работа не в Южной Америке. Это в Англии.
  — В Англии? Вернуться после долгого отсутствия в родные края героем? А не потребуют ли с меня оплаты счетов за семь лет, Джимми?
  — Не думаю. Ну, так как, хочешь узнать о работе подробнее?
  — Конечно, только меня настораживает, почему ты сам за нее не берешься.
  — Я тебе отвечу. Я отправляюсь за золотом, далеко, в центральную часть страны!
  Энтони присвистнул и посмотрел на друга:
  — Ты всегда был одержим золотом, сколько я тебя знаю! Это твое слабое место, маленькое хобби! Никто не затевал столько авантюр, как ты!
  — И в конце концов оно будет моим! Вот увидишь!
  — Ладно, у каждого свое хобби. У меня заварушки, у тебя золото!
  — Я расскажу тебе с самого начала. Ты, наверное, имеешь представление о Герцословакии?
  Энтони резко вскинул голову.
  — Герцословакии? — с любопытством переспросил он.
  — Да. Что ты о ней знаешь?
  После значительной паузы Энтони ответил:
  — Только то, что известно всем. Это одно из балканских государств, так ведь? Больших рек нет. Больших гор нет, но очень много маленьких. Столица Экарест. Население — в основном разбойники. Хобби — убивать королей и совершать перевороты. Последний король, Николай Четвертый, был убит лет семь назад. С тех пор это республика. В общем, место что надо. Мог бы и раньше сказать, что речь идет о Герцословакии.
  — Разве что косвенно.
  Энтони бросил на него скорее печальный, нежели гневный взгляд.
  — Тебе что-то надо делать, Джеймс, — сказал он. — Учиться заочно, что ли. Если бы в старые добрые времена на Востоке ты стал рассказывать так же, как сейчас, тебя бы подвесили вниз головой и били бы по пяткам или придумали что-нибудь похлеще!
  Джимми как ни в чем не бывало продолжил свой рассказ:
  — Ты когда-нибудь слышал о графе Стилптиче?
  — Вот это уже другой разговор, — обрадовался Энтони. — Даже у тех, кто никогда не слышал о Герцословакии, загораются глаза при упоминании о графе Стилптиче. Великий Балканский Старик. Величайший государственный деятель современности. Величайший разбойник, по которому плачет веревка. Точка зрения зависит от того, какую газету читаешь. Но будь уверен, Джеймс, графа Стилптича будут помнить еще долго после того, как мы с тобой сгнием в могилах. За каждым сколько-нибудь значительным событием на Балканах за последние двадцать лет стоит граф Стилптич. Он был и диктатором, и патриотом, и государственником, — никто точно не знает, чему он отдавал предпочтение, не говоря о том, что он был и непревзойденным королем интриги. Ну, так что там насчет него?
  — Он был премьер-министром Герцословакии, вот почему я о нем заговорил прежде всего.
  — У тебя нет чувства пропорции, Джимми! Герцословакия и Стилптич несопоставимы. Она лишь место его рождения и деятельности. Но я думал, он умер?
  — Так и есть. Он умер в Париже месяца два назад. То, о чем я тебе рассказываю, случилось несколько лет назад.
  — А о чем, собственно, ты мне рассказываешь? — удивился Энтони.
  Джимми принял упрек и поспешно продолжил:
  — Дело было так. Я находился в Париже — четыре года назад, если быть точным. Прогуливаясь по довольно уединенной улочке, я вдруг увидел, как полдюжины крепких французских головорезов бьют респектабельного старого джентльмена. Ненавижу, когда шестеро бьют одного, поэтому я незамедлительно вмешался и разогнал их. Полагаю, им прежде никогда так сильно не доставалось. Они растаяли, как снег!
  — Ты отлично поступил, Джеймс, — смягчился Энтони. — Хотел бы я видеть эту потасовку.
  — Ах, пустяки, — скромно заметил Джимми. — Но старик был мне бесконечно благодарен. Он, безусловно, был под хмельком, но не настолько, чтобы не узнать мое имя и адрес, а на следующий день пришел ко мне и поблагодарил. И сделал это от души. Тогда-то я и узнал, что спас графа Стилптича. У него был дом неподалеку от Булонского леса.
  Энтони кивнул:
  — Да, после убийства короля Николая он уехал в Париж. Впоследствии его просили вернуться и стать президентом, но он не пожелал, храня верность своим монархическим принципам. Говорят, правда, что он принимал участие во всех закулисных интригах, происходящих на Балканах. Непостижим был покойный граф Стилптич!
  — Это у Николая Четвертого был странный вкус на женщин, да? — спросил вдруг Джимми.
  — Да, — подтвердил Энтони. — Это беднягу и погубило. Она была третьеразрядной певичкой из парижского мюзик-холла, не годящейся даже для морганатического брака. Но Николай влюбился в нее без памяти, а она только и мечтала о том, чтобы стать королевой. Это невероятно, но им удалось все устроить. Назвали ее графиней Пополевски, или что-то в этом роде, и заявили, что она состоит даже в некотором родстве с Романовыми. Они поженились в соборе Экареста, к великому неудовольствию двух архиепископов, вынужденных проводить обряд венчания, и она была коронована как королева Варага. Николай щедро одарил своих министров и, полагаю, думал, что этого достаточно. Но он забыл о массах. Они в Герцословакии высокомерны и реакционны. Они любят, чтобы их короли и королевы были благородных кровей. Они ворчали и выражали недовольство, которое обычно удавалось безжалостно подавлять, но в конце концов восставшая толпа штурмом взяла дворец, убила короля и королеву и провозгласила республику. С тех пор там республика — но, насколько я слышал, обстановка от этого спокойнее не стала. Были убиты один или два президента, так, для упражнения. Но вернемся к нашим баранам. Итак, граф Стилптич провозгласил тебя своим спасителем.
  — Да. Но на том дело и кончилось. Я вернулся в Африку и никогда больше об этом не вспоминал, пока две недели назад мне не пришла какая-то странная посылка, которая искала меня бог знает как долго. Из газет я узнал, что граф Стилптич недавно умер в Париже. Так вот, в посылке были его мемуары, или воспоминания, называй как хочешь. К ней прилагалась записка, в которой говорилось, что если я до тринадцатого октября сего года доставлю рукопись в определенное лондонское издательство, то получу тысячу фунтов.
  — Тысячу фунтов? Ты сказал, тысячу фунтов, Джимми?
  — Да, сынок. Надеюсь, это не розыгрыш. Как говорит поговорка, не верь принцам и политикам. Вот так. Учитывая, что рукопись так долго искала меня, сейчас время терять нельзя. И все же мне жаль. Но я уже приготовился ехать во внутреннюю часть страны. Еще раз мне такой шанс не представится.
  — Ты неисправим, Джимми. Лучше тысяча фунтов в руке, чем какое-то мифическое золото.
  — А если это розыгрыш? Во всяком случае, дорога оплачена, я, можно сказать, на пути в Кейптаун, а ты меня совращаешь!
  Энтони встал и закурил.
  — До меня начинает доходить, к чему ты клонишь, Джеймс. Ты, как и планировал, отправляешься на поиски золота, а я должен для тебя забрать тысячу фунтов. Сколько же из них получу я?
  — Как насчет четверти?
  — Двести пятьдесят фунтов, не облагающихся, как говорится, налогом?
  — Именно.
  — Договорились. А теперь скрежещи зубами: я бы согласился и на сто! И позволь тебе сказать, Джимми Макграт: ты не умрешь в своей постели, вожделенно подсчитывая внушительный остаток на банковском счете.
  — Это еще как сказать… Итак, по рукам?
  — По рукам. Согласен. И к черту «Касл силект тур».
  Они торжественно выпили за успех дела.
  Глава 2
  Леди в беде
  — Ну вот и все, — сказал Энтони, допив свой бокал и поставив его на стол. — На каком судне ты собирался отплывать?
  — «Грэнарт Касл».
  — Билет заказан на твое имя, так что я лучше поеду под именем Джимми Макграта. С паспортом, надеюсь, все в порядке?
  — Никаких проблем. Мы совершенно не похожи друг на друга, но приметы у нас, вероятно, одинаковые. Рост шесть футов, волосы каштановые, глаза голубые, нос обычный, подбородок обычный…
  — Полегче с этой обыкновенностью. Да будет тебе известно, что «Касл» выбрал меня из нескольких претендентов благодаря приятной внешности и изысканным манерам.
  Джимми усмехнулся:
  — Видел я сегодня утром твои изысканные манеры!
  — Иди к черту!
  Энтони зашагал по комнате, сосредоточенно наморщив лоб, и только через несколько минут заговорил:
  — Джимми, Стилптич умер в Париже. На кой ляд ему было посылать рукопись из Парижа в Лондон через Африку?
  Джимми беспомощно пожал плечами:
  — Не знаю.
  — Почему было не послать ее по почте?
  — Согласен, это было бы разумнее.
  — Конечно, — продолжал Энтони, — я знаю, что этикет воспрещает королям, королевам и правительственным чиновникам совершать простые, естественные поступки. Есть дипломатическая почта и все прочее. В Средние века им давали кольцо-знак вроде «Сезам, откройся!». «Королевское кольцо! Проходите, милорд!» И обычно находился ловкач, который крал его. Меня всегда удивляло, почему ни одному смышленому малому не пришло в голову изготовить с дюжину таких колец и продавать их по сто фунтов за штуку? И впрямь в Средние века у людей не было никакой предприимчивости!
  Джимми зевнул.
  — Похоже, мои размышления о Средневековье тебя не заинтересовали! Вернемся к графу Стилптичу. Из Франции в Англию через Африку — слишком мудрено даже для дипломата! Если он хотел передать тебе тысячу фунтов, он просто мог бы их завещать тебе. Слава богу, ни ты, ни я не настолько горды, чтобы не принять наследство! Стилптич, наверное, малость спятил!
  — Ты так думаешь?
  Энтони нахмурился и вновь зашагал по комнате.
  — А ты вообще читал ее? — вдруг спросил он.
  — Что читал?
  — Рукопись.
  — Господи, конечно, нет! Зачем мне читать этот бред?
  Энтони улыбнулся:
  — Я просто спросил, вот и все! От мемуаров, знаешь ли, бывает множество неприятностей. Слишком много откровений и так далее. Людям, умевшим при жизни держать язык за зубами, доставляет большое удовольствие тешить себя надеждой, что после своей смерти они поставят кого-нибудь в неловкое положение! Они получают от этого какое-то злобное удовлетворение. Что за человек был граф Стилптич, Джимми? Ты с ним встречался, разговаривал, а ведь ты прекрасно разбираешься в людях. Как тебе показалось, он злопамятен?
  Джимми покачал головой:
  — Трудно сказать. Видишь ли, в первый вечер он был явно под хмельком, а на следующий день передо мной предстал старый аристократ с самыми изысканными манерами. Он осыпал меня такими комплиментами, что я не знал, куда деваться от смущения.
  — А он говорил что-нибудь интересное, когда был пьян?
  Джимми задумался, припоминая.
  — Кажется, он сказал, что знает, где находится «Кохинор», — с сомнением произнес он.
  — Ну, это знают все! Он в Тауэре, да? За толстым стеклом и железными решетками. Его охраняют множество джентльменов в странных нарядах, которые следят, чтобы посетители что-нибудь не стащили!
  — Точно, — согласился Джимми.
  — А еще чего-нибудь в том же роде Стилптич не рассказывал? Например, что он знает, в каком городе находится коллекция Уоллеса?
  Джимми помотал головой.
  Энтони хмыкнул, закурил новую сигарету и снова зашагал по комнате.
  — Ты, дикарь, наверное, и газет не читаешь, — бросил он наконец.
  — Не часто, — просто признался Макграт. — В них, как правило, для меня нет ничего интересного!
  — Слава богу, я более цивилизован! Недавно в газетах несколько раз упоминалась Герцословакия. Ходят упорные слухи о реставрации монархии.
  — У Николая не было сына, — возразил Джимми. — Хотя я ни минуты не сомневался, что династия Оболовичей не угасла. Вероятно, есть множество молодых кузенов, троюродных и четвероюродных братьев, когда-то устраненных с политической арены и теперь разбросанных по всему свету.
  — Значит, найти короля было бы не так трудно?
  — Я бы сказал, совсем не трудно, — ответил Джимми. — Знаешь, меня не удивляет, что им надоела республика. Для такого полнокровного, мужественного народа после того, как они прикончили нескольких королей, отстрел президентов — просто забава. Заговорив о королях, я вдруг вспомнил еще кое о чем, о чем мне в тот вечер проговорился граф Стилптич. Он сказал, что знает бандитов, которые на него напали. Это были люди Короля Виктора.
  — Что? — вдруг резко развернулся к нему Энтони.
  Лицо Макграта расплылось в широкой улыбке.
  — Чего ты так взволновался?
  — Не дури, Джимми! Ты даже сам не представляешь, какую важную вещь сказал.
  Он выглянул в окно.
  — Да кто такой Король Виктор? — спросил Джимми. — Еще один балканский монарх?
  — Нет, — медленно ответил Энтони. — Это король иного сорта.
  — Какого же?
  Выдержав паузу, Энтони начал рассказывать:
  — Это мошенник, Джимми. Самый известный в мире вор, специализирующийся на драгоценностях. Фантастически смелый и ловкий малый, которого ничто не может запугать. В Париже он был известен под кличкой Король Виктор. В Париже размещалась его штаб-квартира. Его арестовали и по незначительному обвинению посадили в тюрьму на семь лет. Более веских обвинений ему предъявить не сумели. Вскоре он выйдет из тюрьмы — а может быть, уже вышел.
  — Думаешь, граф Стилптич имеет какое-нибудь отношение к его осуждению? Поэтому банда на него и напала? Из мести?
  — Не знаю, — ответил Энтони. — На первый взгляд это кажется неправдоподобным. Насколько я слышал, Король Виктор никогда не крал драгоценных камней с короны Герцословакии. Однако смерть Стилптича, мемуары, заметки в газетах — не ясно, но интересно, наводит на размышления, не так ли? А еще слухи, что в Герцословакии нашли нефть. Я кожей чувствую, Джеймс, что этой незначительной, маленькой страной еще заинтересуются.
  — Кто заинтересуется?
  — Хотя бы евреи. Смуглые финансисты из Сити.
  — Слушай, к чему ты все время клонишь?
  — Пытаюсь тебе втолковать, что дело гораздо сложнее, чем кажется.
  — Не хочешь ли ты сказать, что передать рукопись в издательство будет сложно?
  — Нет… — небрежно заметил Энтони. — Не думаю, что с этим возникнут трудности… Сказать тебе, Джеймс, куда я предполагаю отправиться со своими двумястами пятьюдесятью фунтами?
  — В Южную Америку?
  — Нет, дружок, в Герцословакию. Наверное, поддержу республику. Вероятно, стану президентом.
  — А почему не объявить себя наследником престола и не стать королем?
  — Нет, Джимми. Король — это на всю жизнь, а президентом становишься на четыре года или что-то вроде этого. Забавно было бы четыре года править таким государством, как Герцословакия.
  — Короли в среднем правят даже меньше, я бы сказал, — вставил Джимми.
  — Вероятно, у меня будет сильное искушение растратить твою долю из тысячи фунтов. Да они тебе и не понадобятся, знаешь ли, ведь ты вернешься с грудой самородков. Я вложу твои деньги в нефть Герцословакии. Знаешь, Джеймс, чем больше я думаю об этом, тем больше мне нравится твоя идея. Я бы никогда и не заикнулся о Герцословакии, если бы ты о ней не упомянул. Один день я проведу в Лондоне, собираясь в дорогу, а затем на «Балканский экспресс»!
  — Тебе не удастся так быстро уехать. Я не успел тебе сказать, что у меня есть к тебе еще одно небольшое поручение.
  Энтони опустился в кресло и сурово посмотрел на друга:
  — Я как чувствовал, что ты мне подстроишь какую-нибудь гадость. Ах ты, хитрец!
  — Ничуть. Речь идет о том, чтобы помочь леди.
  — Джеймс, я раз и навсегда отказываюсь вмешиваться в твои любовные истории.
  — Это не любовная история. Я никогда не видел этой женщины. Сейчас я тебе все объясню.
  — Если мне предстоит выслушать твою очередную длинную, бессвязную историю, то предлагаю еще выпить.
  Хозяин охотно удовлетворил просьбу и начал рассказ:
  — Я тогда был в Уганде. Спас жизнь одному старателю…
  — На твоем месте, Джимми, я бы написал книжонку под названием «Жизни, которые я спас». За сегодняшний вечер я слышу уже вторую такую историю.
  — Ну, на этот раз случай был пустяковый. Просто вытащил одного бедолагу из реки. Как все старатели, он не умел плавать.
  — Погоди, это имеет какое-нибудь отношение к первому делу?
  — Никакого, хотя, как ни странно, этот человек был из Герцословакии. Впрочем, мы его звали Голландцем Педро.
  Энтони равнодушно кивнул.
  — Хорошее имя для старателя, — заметил он. — Продолжай, Джеймс.
  — Так вот, этот малый был очень мне благодарен. Вертелся возле меня, как пес. Месяцев шесть спустя он умер от лихорадки. Я был рядом. Умирая, он подозвал меня и возбужденным шепотом принялся делиться со мной каким-то секретом, бормотал что-то о золотой жиле. Вручил мне завернутый в клеенку пакет, который всегда держал при себе. Мне было тогда недосуг им заниматься, и только неделю спустя я открыл пакет. Признаюсь, я и не думал, что у Голландца Педро достанет ума найти золотую жилу, но никогда ведь не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
  — И при одной мысли о золоте у тебя, как всегда, учащенно забилось сердце, — перебил его Энтони.
  — Я никогда в жизни не испытывал подобного разочарования. Тоже мне, золотая жила! Может быть, для него, грязного пса, это и была золотая жила. Знаешь, что это было? Письма женщины. Да, письма женщины, притом англичанки. Этот подлец ее шантажировал. И у него хватило наглости поручить мне продолжать его грязное дело.
  — Мне приятно видеть твой благородный гнев, Джеймс, но позволь заметить тебе, что таковы все мошенники. Намерения у него были самые лучшие. Ты спас ему жизнь, он завещал тебе выгодный источник заработка, а на твои высокие идеалы англичанина ему было начхать.
  — Ну, так что же мне делать с этими письмами? Сначала я подумал о том, чтобы их сжечь. Потом мне вдруг пришло в голову, что бедная дама, не зная, что они уничтожены, постоянно живет в страхе, что этот мерзавец когда-нибудь объявится.
  — А у тебя воображение сильнее, чем я думал, Джимми, — заметил Энтони, закуривая. — Вынужден признать, дело гораздо тоньше, чем мне сначала казалось. Почему бы не послать их ей по почте?
  — Как все женщины, она на большинстве писем не поставила ни даты, ни адреса. Только на одном что-то вроде адреса. Всего одно слово: «Чимниз».
  Энтони замер с горящей спичкой в руке и, лишь когда обжег палец, бросил ее на пол.
  — Чимниз? — переспросил он. — Невероятно!
  — А ты знаешь это место?
  — Это один из самых знаменитых домов в Англии, дорогой мой Джеймс! Короли и королевы проводят там уик-энды, дипломаты и сановники решают важные государственные вопросы.
  — Вот почему я так рад, что ты поедешь в Англию вместо меня! Тебе там все известно! — просто признал Джимми. — Невежда из канадского захолустья вроде меня наломал бы там немало дров! Но ты, закончивший Итон и Харроу…
  — Только один из них, — скромно поправил Энтони.
  — Ты сможешь все выполнить на высшем уровне. Ты спрашиваешь: почему я их не отослал по почте? Мне показалось это опасным. Насколько я понял, у нее ревнивый муж. А если бы он нечаянно вскрыл этот пакет? Что стало бы с бедной дамой? А может быть, она умерла, ведь письма написаны давно? Нет, как ни крути, а единственный выход — доставить их в Англию и передать ей лично в руки!
  Энтони отбросил сигарету, подошел к другу и любовно похлопал по спине.
  — Ты настоящий рыцарь, Джимми! — сказал он. — Канадское захолустье может гордиться своим сыном! Ты справился бы с этим делом не хуже меня!
  — Так ты согласен?
  — Конечно!
  Макграт встал, подошел к комоду, вынул из ящика связку писем и бросил ее на стол.
  — Вот! Лучше прогляди их!
  — Это необходимо? Как-то неприлично.
  — Из того, что ты рассказал о Чимнизе, следует, что она вполне могла гостить там. Лучше прочитать письма, может быть, найдется хоть какое-то упоминание, где она может жить.
  — Пожалуй, ты прав!
  Они тщательно просмотрели письма, но никакой информации о местопребывании загадочной дамы не нашли. Энтони задумчиво связал их в пачку.
  — Бедняжка, — заметил он, — судя по всему, она была напугана до полусмерти.
  Джимми кивнул.
  — Думаешь, тебе удастся разыскать ее? — тревожно спросил он.
  — Я не уеду из Англии, пока не найду ее. Ты очень волнуешься за эту незнакомку, Джимми?
  Тот задумчиво провел пальцем по подписи.
  — Мне понравилось ее имя, — виновато ответил он, — Вирджиния Ревел!
  Глава 3
  Тревога в высших сферах
  — Конечно, мой друг, конечно, — произнес лорд Катерхэм.
  Он уже трижды повторил эти слова, надеясь ими закончить встречу и поскорее уйти. Он очень не любил торчать на ступеньках элитарного лондонского клуба, членом которого имел честь состоять, и слушать нескончаемые разглагольствования почтенного Джорджа Ломакса.
  Клемент Эдвард Алистер Брент, девятый маркиз Катерхэм, невысокий, обычно одетый джентльмен, совершенно не соответствовал традиционным представлениям о маркизах. У него были выцветшие голубые глаза, тонкий нос, придававший ему несколько меланхолический вид, и простовато-небрежные, хотя и достаточно изысканные манеры.
  Главное несчастье жизни маркиза заключалось в том, что четыре года назад он унаследовал титул брата, восьмого лорда Катерхэма. Предыдущий лорд был выдающейся личностью, известной всей Англии. Занимая одно время пост министра иностранных дел, он всегда имел веское слово при обсуждении дел империи, а его загородная резиденция Чимниз славилась гостеприимством. При помощи замечательной жены лорда Катерхэма, дочери герцога Перта, по уик-эндам в неофициальной обстановке в Чимнизе вершилась история. В Англии, да и в Европе не было сколько-нибудь заметного лица, которое хоть раз не гостило бы там.
  Все шло прекрасно. Девятый маркиз Катерхэм свято чтил память своего выдающегося брата, который вполне заслужил это. Однако его тяготила необходимость следовать по его стопам, поскольку Чимниз скорее стал национальным достоянием, нежели собственно загородным домом. Ничто не удручало так лорда Катерхэма, как политика, а еще больше — политики. Поэтому он с нетерпением ждал окончания разговора с велеречивым Джорджем Ломаксом, крепким, склонным к полноте человеком, с красным лицом, пронзительными глазами и огромным самомнением.
  — Видите ли, Катерхэм, мы не можем, мы просто не можем допустить, чтобы сейчас разразился скандал! Положение крайне деликатное!
  — Положение всегда несколько деликатное, — не без иронии отозвался лорд Катерхэм.
  — Друг мой, уж мне-то это известно!
  — О, конечно, конечно, — кивнул лорд Катерхэм, возвращаясь на старую линию обороны.
  — Один промах в этом герцословацком деле, и нам конец! Сейчас крайне важно предоставить британской компании нефтяные концессии!
  — Конечно, конечно!
  — В конце недели приезжает принц Михаил Оболович, и все дело можно будет уладить в Чимнизе под стук бильярдных шаров.
  — А я собирался на этой неделе съездить за границу, — ответил лорд Катерхэм.
  — Ерунда, дорогой Катерхэм! Никто не ездит за границу в начале октября!
  — Мой врач считает, что у меня серьезные проблемы со здоровьем, — заявил Катерхэм, нетерпеливо поглядывая на пролетающие такси.
  Однако вырваться на свободу ему не удавалось, поскольку Ломакс обладал неприятной привычкой удерживать человека, с которым у него завязался разговор, и, несомненно, немалым опытом в этом деле. В настоящее время он крепко держал лорда Катерхэма за лацкан пиджака.
  — Друг мой, заявляю со всей ответственностью! В преддверии национального кризиса, который ждет нас в ближайшем будущем…
  Лорд Катерхэм зябко поежился. Он вдруг понял, что предпочел бы дать несколько приемов, чем слушать повторение одной из скучных речей Джорджа Ломакса. А ведь тому ничего не стоит проговорить без остановки хоть двадцать минут!
  — Хорошо! — быстро согласился он. — Я все устрою. Полагаю, вы уладите свои вопросы!
  — Друг мой, тут нечего устраивать! Чимниз, не говоря о его историческом значении, идеально расположен! Я буду у себя, меньше чем в семи милях оттуда. Разумеется, мне не пристало присутствовать на домашнем приеме!
  — Разумеется, — быстро согласился лорд Катерхэм, который не знал, да и не хотел знать, почему, собственно, не пристало.
  — Вы не возражаете взять в помощники Билла Эверсли? Он может пригодиться для связи со мной.
  — С удовольствием, — оживился лорд Катерхэм. — Билл вполне приличный малый, да и Бандл прекрасно к нему относится.
  — Бильярд, разумеется, не так уж и важен. Это лишь предлог.
  Лорд Катерхэм снова погрустнел:
  — Тогда все. Принц, его свита, Билл Эверсли, Герман Айзекстайн…
  — Кто?
  — Герман Айзекстайн. Представитель синдиката, о котором я вам говорил.
  — Всебританского синдиката?
  — Да. А что?
  — Ничего… ничего… я лишь поинтересовался, вот и все. Любопытные у этих людей имена.
  — Потом, конечно, надо бы пригласить посторонних, одного-двух человек, — только для того, чтобы прием выглядел как настоящий. Леди Эйлин могла бы об этом позаботиться. Желательно заполучить людей молодых, некритичных, совершенно не разбирающихся в политике.
  — Бандл отлично со всем справится, я уверен.
  — Я вот о чем хочу вас спросить. — Ломакса, похоже, осенило. — Помните, о чем я вам только что рассказывал?
  — Вы много о чем рассказывали.
  — Нет-нет, я имею в виду это несчастное осложнение. — Он понизил голос до таинственного шепота. — Мемуары… мемуары графа Стилптича.
  — Мне кажется, тут вы заблуждаетесь, — сказал лорд Катерхэм, подавляя зевок. — Люди любят скандалы. Черт возьми, я сам читаю мемуары… и с удовольствием.
  — Дело не в том, прочтут их или нет, — невелика важность, а в том, что их публикация именно сейчас может все разрушить… все. Народ Герцословакии хочет реставрировать монархию и готов предложить корону принцу Михаилу, имеющему поддержку правительства его величества.
  — И который готов предоставить мистеру Герману Айзекстайну и компании концессии в обмен на миллионный заем, чтобы сесть на трон…
  — Катерхэм, Катерхэм! — мученическим шепотом взмолился Ломакс. — Осторожнее, умоляю, прежде всего осторожнее.
  — Дело в том, — с удовольствием продолжил лорд Катерхэм, уступив, однако, просьбе собеседника и понизив голос, — что воспоминания Стилптича могут расстроить чьи-то планы. Тирания и недостойное поведение семьи Оболовичей, а? Эти вопросы обсуждались в парламенте. Зачем заменять нынешнее широко мыслящее и демократическое правительство абсолютной тиранией? Политика, диктуемая кровососами-капиталистами. Правительству грозит опасность. Ну, как вам?
  Ломакс кивнул.
  — А может быть и хуже, — тихо произнес он. — Предположим… только предположим, что кто-то упомянет об этом досадном исчезновении… вы знаете, что я имею в виду.
  Лорд Катерхэм недоуменно посмотрел на него:
  — Нет, не знаю, что за исчезновение?
  — Как, вы не слышали? Это произошло в Чимнизе. Генри был очень расстроен. Его карьере чуть не пришел конец.
  — Вы меня просто заинтриговали, — оживился лорд Катерхэм. — Кто или что исчезло?
  Ломакс подался вперед и приложился губами к уху лорда Катерхэма. Тот поспешно отдернулся:
  — Ради бога, не шипите!
  — Вы слышали, что я сказал?
  — Да, слышал, — неохотно ответил лорд Катерхэм. — Теперь кое-что припоминаю. Очень любопытное дело. Интересно, кто же это сделал? Так ничего и не выяснилось?
  — Так и не выяснилось. Разумеется, действовать пришлось очень осторожно. Не должно было просочиться ни намека на потерю. Но Стилптич тогда был там. Он что-то знал, не все, но что-то. Мы с ним один или два раза ссорились по турецкому вопросу. Предположим, в порыве безумной злобы он изложил это в своих мемуарах. Подумайте о скандале и далекоидущих последствиях. Все бы недоумевали: почему это замалчивалось?
  — Конечно, — с явным удовольствием согласился лорд Катерхэм.
  Ломакс, говоривший совсем тихо, взял себя в руки.
  — Я должен сохранять спокойствие, — пробормотал он. — Спокойствие и еще раз спокойствие. Но я вот о чем хочу вас спросить, мой друг. Если у него не было злого умысла, почему он послал рукопись в Лондон таким окольным путем?
  — Это, конечно, странно. Вы уверены в фактах?
  — Абсолютно. У нас… э… есть агенты в Париже. Мемуары были тайно отправлены за несколько недель до его смерти.
  — Да, тут что-то есть, — произнес лорд Катерхэм с тем же удовольствием, что и раньше.
  — Мы выяснили, что они были посланы человеку по имени Джимми, или Джеймс, Макграт, канадцу, живущему сейчас в Африке.
  — Дело касается империи, не так ли? — весело спросил лорд Катерхэм.
  — Завтра, в четверг, Джеймс Макграт прибудет на «Грэнарт Касл».
  — И что же нам делать?
  — Мы, разумеется, встретимся с ним, обрисуем ему, какими серьезными последствиями чревата публикация мемуаров, и попросим его хотя бы в течение месяца ничего не предпринимать, и, во всяком случае, позаботимся о том, чтобы они были тщательно отредактированы.
  — А если он откажется или пошлет вас к черту или еще куда-нибудь? — предположил лорд Катерхэм.
  — Этого-то я и боюсь, — признал Ломакс. — Вот почему мне вдруг пришло в голову, что хорошо бы его тоже пригласить в Чимниз. Естественно, он будет польщен знакомством с принцем Михаилом, и с ним, может быть, будет легче справиться.
  — Я не буду его приглашать, — поспешно возразил лорд Катерхэм. — Я не люблю канадцев, и никогда не любил, особенно тех, кто долго живет в Африке!
  — А может быть, он окажется отличным малым, этаким неотшлифованным алмазом?
  — Нет, Ломакс. Мое слово твердо. Пусть с ним возится кто-нибудь другой.
  — По-моему, — сказал Ломакс, — здесь бы очень пригодилась женщина, которой можно рассказать достаточно, но не слишком много. Женщина могла бы деликатно и тактично уломать его. Не то чтобы мне нравилось участие женщин в политике, здесь лучше обойтись без них. Но в своей области женщина может творить чудеса. Только вспомните, как жена Генри влияла на него. Марсия была необыкновенной, уникальной женщиной, блестящей хозяйкой политического салона!
  — Уж не хотите ли вы пригласить Марсию на этот прием? — слабым голосом спросил лорд Катерхэм, побледнев при одном упоминании о ненавистной невестке.
  — Нет-нет, вы меня не так поняли. Я говорил о влиянии женщины вообще. Нет, я предлагаю пригласить молодую женщину, очаровательную, красивую, умную.
  — Не Бандл же? Бандл тут вовсе не годится. Она прожженная социалистка и просто рассмеется над подобным предложением.
  — Я говорю не о леди Эйлин. Ваша дочь, Катерхэм, очаровательна, просто очаровательна, но она совсем ребенок. Нам нужна женщина опытная, уравновешенная, знающая жизнь. Ах, ну, конечно, тут пригодится только один человек: моя кузина Вирджиния.
  — Миссис Ревел?
  Лорд Катерхэм оживился, почувствовав, что, возможно, прием все же будет не так уж скучен.
  — Мне нравится ваше предложение, Ломакс. Самая очаровательная женщина Лондона.
  — К тому же она в курсе всех дел Герцословакии. Ее муж, напомню вам, служил там в посольстве. И согласен с вами, она обладает огромным обаянием.
  — Чудесное создание, — охотно подтвердил лорд Катерхэм.
  — Что ж, тогда договорились.
  Мистер Ломакс ослабил свою хватку, и лорд Катерхэм не преминул освободить лацкан пиджака.
  — До свидания, Ломакс, вы все устроите, не так ли?
  Он быстро шмыгнул в проходящее такси. Лорд Катерхэм не любил достопочтенного Джорджа Ломакса, как только может один добропорядочный христианин не любить другого добропорядочного христианина. Он не любил его одутловатое красное лицо, тяжелое дыхание и назойливый взгляд выпуклых голубых глаз. Подумав о ближайшем уик-энде, он вздохнул. Досада, ах какая досада! Однако при мысли о Вирджинии Ревел он несколько приободрился.
  — Чудесное создание, — пробормотал он себе под нос. — Чудесное!
  Глава 4
  Очаровательная леди
  Джордж Ломакс вернулся в Уайтхолл. Войдя в роскошные апартаменты, где вершились государственные дела, он услышал какое-то шуршание.
  Мистер Билл Эверсли усердно писал письма, но огромное кресло возле окна еще хранило тепло человеческого тела.
  Билл Эверсли был очень симпатичным молодым человеком. Лет двадцати пяти, крупный и довольно неуклюжий, с приятным, но некрасивым лицом, белоснежными зубами и честными карими глазами.
  — Ричардсон еще не прислал отчет?
  — Нет, сэр. Напомнить ему об этом?
  — Необязательно. Были какие-нибудь телефонные сообщения?
  — Ими в основном занимается мисс Оскар. Мистер Айзекстайн хочет знать, не согласитесь ли вы пообедать с ним завтра в «Савое».
  — Попросите мисс Оскар заглянуть в мой ежедневник. Если у меня ничего не назначено, пусть позвонит ему и примет приглашение.
  — Да, сэр.
  — Кстати, Эверсли, не позвоните ли для меня в одно место? Посмотрите номер в книжке. Миссис Ревел, Понт-стрит, 487.
  — Да, сэр.
  Билл взял телефонную книгу, пробежал невидящими глазами нужную колонку, громко захлопнул книгу и подошел к телефону. Прикоснувшись к трубке, он остановился, словно вдруг что-то вспомнив:
  — Ах да, сэр, чуть не забыл! У нее что-то не в порядке с телефоном. Я имею в виду у миссис Ревел. Я только что пытался ей дозвониться.
  Джордж Ломакс нахмурился.
  — Досадно, — сказал он, — очень досадно. — Он нерешительно побарабанил пальцами по столу.
  — Если у вас что-то важное, сэр, я мог бы съездить к ней на такси. Я уверен, она сейчас дома.
  Джордж Ломакс заколебался, обдумывая предложение. Билл с нетерпением ждал, готовясь немедленно сорваться с места и выполнить приятное поручение.
  — Вероятно, это было бы лучше всего, — согласился наконец Ломакс. — Хорошо, поезжайте к миссис Ревел на такси и спросите ее, будет ли она дома сегодня в четыре часа, потому что у меня к ней очень важное дело.
  — Хорошо, сэр.
  Билл взял шляпу и исчез.
  Десять минут спустя такси доставило его на Понт-стрит, 487. Он позвонил и вдобавок громко постучал в дверь молоточком. Дверь открыл важного вида слуга, которому Билл кивнул, как давнему знакомому.
  — Доброе утро, Чилверс, миссис Ревел дома?
  — Полагаю, сэр, она собирается уходить.
  — Это вы, Билл? — раздался голос сверху. — Я узнала вас по грохоту! Поднимайтесь, поговорим.
  Билл посмотрел на смеющееся лицо, которое всегда настолько покоряло его — да и не только его, — что он терялся и начинал мямлить что-то бессвязное. Он поднялся по лестнице, взлетая через две ступеньки, и крепко сжал протянутую руку Вирджинии Ревел.
  — Привет, Вирджиния!
  — Привет, Билл!
  Обаяние — совершенно особенное качество; сотни молодых женщин, даже красивее Вирджинии Ревел, могли бы сказать «Привет, Билл» с той же интонацией, и это не произвело бы на него особого впечатления. Но эти два слова, прозвучавшие из уст Вирджинии, повергли Билла в шок.
  Вирджинии Ревел было двадцать семь лет. Высокая и настолько стройная и пропорционально сложенная, что о ее фигуре можно было бы слагать поэмы. Бронзового цвета волосы с зеленовато-золотистым оттенком; решительный маленький подбородок, прелестный носик, раскосые, синие, как васильки, глаза, блестящие из-под полузакрытых век, и великолепный, четко очерченный рот, один уголок которого кокетливо загибался вверх. Это было очень выразительное лицо, а его живость и лучезарность невольно приковывали взоры. Не обратить внимания на Вирджинию Ревел было просто невозможно.
  Она отвела Билла в небольшую гостиную, выдержанную в бледно-сиреневых, зеленых и желтых тонах, создающих впечатление луга с крокусами.
  — Билл, дорогой, — улыбнулась Вирджиния, — как же министерство иностранных дел без вас? Я думала, вы там незаменимы!
  — Я к вам с посланием от Коддерса. — Так непочтительно Билл за глаза величал своего шефа. — Кстати, Вирджиния, если он спросит, помните, что у вас сегодня утром не работал телефон.
  — Но он работал.
  — Я знаю. Пришлось сказать, что не работал.
  — Зачем? Просветите меня, что творится в министерстве иностранных дел?
  Билл с упреком взглянул на нее:
  — Ведь тогда бы я не приехал сюда и не увиделся с вами!
  — Ах, Билл, дорогой, как же я глупа! И как это мило с вашей стороны!
  — Чилверс сказал, что вы собираетесь уезжать.
  — Да, на Слоун-стрит. Там есть магазин, где продаются замечательные набедренные пояса.
  — Набедренные пояса?
  — Да, Билл, на-бед-рен-ные — понимаете? — набедренные по-я-са. Пояса на бедра. Надеваются прямо на тело.
  — Увольте, Вирджиния! Не следует описывать свое белье молодому человеку, с которым вас не связывают близкие отношения. Это неделикатно.
  — Но, Билл, дорогой, в бедрах нет ничего неделикатного! У всех у нас есть бедра, хотя мы, бедные женщины, отчаянно пытаемся делать вид, что их у нас нет. Этот набедренный пояс сделан из красной резины и достает почти до колен. В нем просто невозможно ходить!
  — Какой ужас! — вскричал Билл. — Зачем же вам это нужно?
  — Потому что это помогает нам верить, будто мы страдаем ради фигуры. Но хватит о поясах! Что нужно Джорджу?
  — Он хочет знать, будете ли вы дома сегодня в четыре часа.
  — Не буду. Я собираюсь в Рейнлэх. А почему такое официальное обращение? Он что, собирается сделать мне предложение?
  — Меня бы это не удивило.
  — В таком случае можете передать ему, что я предпочитаю мужчин, которые делают предложение, повинуясь влечению.
  — Как я?
  — У вас не влечение, Билл. У вас привычка!
  — Вирджиния, вы когда-нибудь…
  — Нет, нет и нет, Билл! Утром до ленча ко мне лучше не подходить! Вы только подумайте, кто я? Симпатичная женщина, приближающаяся к среднему возрасту, принимающая близко к сердцу ваши интересы.
  — Вирджиния, я вас люблю именно такую!
  — Знаю, Билл, знаю! Мне просто нравится быть любимой! Неужто это так ужасно и безнравственно с моей стороны? Мне хочется влюбить в себя всех мужчин на свете…
  — Полагаю, своей цели вы уже добились! — мрачно заметил Билл.
  — Джордж, надеюсь, не влюблен в меня! Не думаю, чтобы он был на это способен. Он женат на своей карьере. Так что он еще просил передать?
  — Только то, что это очень важно.
  — Билл, я заинтригована. Джордж так редко что-то считает очень важным. Бог с ним, с Рейнлэхом. В конце концов в Рейнлэх я могу поехать и в другой день. Передайте Джорджу, что я покорно буду ждать его в четыре часа.
  Билл посмотрел на часы.
  — Вряд ли имеет смысл возвращаться до ленча. Пойдемте, Вирджиния, перекусим.
  — Я и так собиралась на ленч.
  — Отлично. Мы прекрасно проведем время, и к черту все остальное.
  — Это было бы очень мило, — сказала Вирджиния, улыбнувшись.
  — Вирджиния, вы прелесть! Скажите, я хоть немного нравлюсь вам? Больше остальных?
  — Билл, я вас обожаю! Если бы мне пришлось выйти за кого-то замуж — просто пришлось, я имею в виду, если бы это было начертано в книге судеб и какой-нибудь гадкий мандарин сказал мне: «Выйди за кого-нибудь замуж или умри в медленных муках», я бы сделала выбор незамедлительно. Сказала бы: «Дайте мне малыша Билла!»
  — Что ж, тогда…
  — Да, только я не хочу ни за кого выходить. Мне нравится быть веселой вдовой!
  — Вы бы занимались тем же, чем и сейчас. Делали бы все, что вам захочется, а меня бы даже не замечали!
  — Билл, вы не понимаете. Я из тех, кто выходит замуж только по велению сердца, если вообще выходит.
  Билл тихо застонал.
  — Я, наверное, когда-нибудь застрелюсь, — печально вздохнул он.
  — Да нет, дорогой Билл, не застрелитесь! Вы пригласите на ужин хорошенькую девушку — как позавчера вечером!
  Билл покраснел:
  — Если вы имеете в виду Дороти Киркпатрик, девушку из кордебалета, то, конечно, она очень мила, как и все они, но у меня с ней нет ничего серьезного.
  — Разумеется, Билл, дорогой! Мне нравится, когда вы наслаждаетесь жизнью! Только не притворяйтесь, будто умираете от неразделенной любви!
  Мистер Эверсли принял вид оскорбленного достоинства.
  — Вы не понимаете, Вирджиния, — строго произнес он. — Мужчины…
  — Полигамны! Я знаю. Иногда у меня закрадывались эти жуткие подозрения! Если вы действительно меня любите, Билл, поедем скорее завтракать!
  Глава 5
  Первый вечер в Лондоне
  Даже в самые лучшие планы нет-нет да и проскользнет изъян. Джордж Ломакс совершил одну ошибку. В его стратегии оказалось слабое звено: Билл.
  Билл Эверсли был очень славным парнем. Прекрасный игрок в крокет и гольф, с приятными, доброжелательными манерами, он своему положению в министерстве иностранных дел был, однако, обязан не уму, а хорошим связям. Работе, которую он выполнял, Билл вполне соответствовал. В некотором смысле он был собакой Джорджа. Никакой ответственной или чрезмерно умственной работой он не занимался. Его обязанности состояли в том, чтобы постоянно быть под рукой у Джорджа, принимать незначительных людей, с которыми не хотел встречаться Джордж, служить мальчиком на побегушках и вообще подчищать всяческую мелочовку. Все это Билл выполнял достаточно добросовестно. В отсутствие шефа он растягивался в самом большом кресле и, согласно благоприобретенной привычке, почитывал спортивные новости.
  Джордж послал Билла в контору «Юнион Касл» выяснить, когда прибывает «Грэнарт Касл». Как и большинство образованных молодых англичан, Билл говорил приятным, но не очень четким голосом. Любой опытный оратор придрался бы к тому, как он произносит слово «Грэнарт». Его можно было истолковать как угодно. Клерк расслышал «Гарнфре».
  «Гарнфре Касл» прибывал в следующий четверг. Так сказал клерк. Билл поблагодарил его и ушел. Ломакс в соответствии с полученной информацией выстроил свои планы. Он ничего не знал о названиях лайнеров «Юнион Касл» и принял как должное, что Джеймс Макграт прибудет в четверг.
  Он был бы немало удивлен, узнав, что в тот момент, когда он вел нудную беседу с лордом Катерхэмом на ступеньках клуба в среду утром, «Грэнарт Касл» пришвартовался в Саутгемптоне. В два часа того же дня Энтони Кейд, путешествующий под именем Джеймса Макграта, сошел с речного трамвайчика в Ватерлоо, остановил такси и, поколебавшись с минуту, велел водителю отвезти его в отель «Блиц».
  «Хорошо бы устроиться поудобнее», — подумал Энтони, с интересом глядя в окно такси.
  Он не был в Лондоне четырнадцать лет.
  Приехав в отель и заказав номер, Энтони отправился на небольшую прогулку по набережной. Ему было приятно вновь оказаться в Лондоне. Конечно, все тут изменилось. Он вспомнил маленький ресторанчик, как раз за Блэкфрайарс-Бридж, где часто обедал в компании серьезных молодых людей. Тогда он был социалистом и носил струящийся красный галстук. Молод… как молод он тогда был!
  Энтони вернулся в «Блиц». Переходя дорогу, он столкнулся с каким-то прохожим и чуть не упал. Когда оба пришли в себя, мужчина пробормотал слова извинения, при этом пристально разглядывая Энтони. Это был невысокий, плотный человек, по виду рабочий, но что-то в нем выдавало иностранца.
  Энтони зашагал в отель, раздумывая, чем так заинтересовал незнакомца. Вероятно, случайность. А может быть, причиной был сильный загар, непривычный для вечно бледных лондонцев? Он поднялся к себе в номер и, повинуясь внезапному импульсу, посмотрелся в зеркало. Узнал бы его сейчас кто-нибудь из немногих, совсем немногих прежних друзей, столкнувшись с ним лицом к лицу? Он медленно покачал головой.
  Когда он уезжал из Лондона, ему было всего восемнадцать лет — белокурый, круглолицый мальчик с обманчиво-ангельской внешностью. Вряд ли кто узнал бы того мальчика в худощавом, загорелом мужчине с насмешливым выражением глаз.
  Зазвонил телефон, и Энтони снял трубку:
  — Алло!
  Это был гостиничный портье.
  — Мистер Джеймс Макграт?
  — Да, это я.
  — К вам джентльмен.
  Энтони удивился:
  — Ко мне?
  — Да, сэр, иностранец.
  — Как его зовут?
  Немного помолчав, портье ответил:
  — Я пришлю к вам рассыльного с его визитной карточкой.
  Энтони положил трубку и стал ждать. Через несколько минут в дверь постучали, и, получив приглашение войти, порог переступил мальчик-рассыльный с визитной карточкой на подносе.
  Взяв карточку, Энтони прочел: «Барон Лолопретжил».
  Теперь ему стало ясно, почему портье замялся. Рассмотрев еще раз карточку, он принял решение:
  — Проводи этого джентльмена ко мне!
  — Хорошо, сэр!
  Через несколько минут в номер вошел барон Лолопретжил, крупный человек с огромной веерообразной черной бородой и высоким лысым лбом.
  — Мистер Макграт? — спросил он, щелкнув каблуками и поклонившись.
  Энтони как можно точнее ответил ему тем же.
  — Прошу вас, барон, присаживайтесь, — предложил он, пододвигая стул. — Кажется, я не имел удовольствия встречаться с вами раньше?
  — Кажется, — подтвердил барон, садясь. — К сожалению! — вежливо добавил он.
  — Мне тоже очень жаль, — в тон ему ответил Энтони.
  — Перейдем к делу давайте, — произнес барон. — Я в Лондоне монархическую партию Герцословакии представляю.
  — И уверен, представляете с честью.
  Барон поклонился, благодаря за комплимент.
  — Вы любезны слишком, — каким-то деревянным слогом произнес он. — Мистер Макграт, я скрывать не буду ничего от вас. Настала пора монархию реставрировать, которая угасла со смертью мученической всемилостивейшего величества Николая Четвертого, память ему светлая.
  — Аминь, — вырвалось у Энтони. — Я слышал об этом.
  — На трон его высочество принц Михаил взойдет, которого британское правительство поддерживает.
  — Великолепно! — отозвался Энтони. — Как мило с вашей стороны рассказать мне все это!
  — Все готово уже, а… приезжаете вы и ситуацию усложняете.
  Барон сурово смотрел на него.
  — Дорогой барон! — запротестовал Энтони.
  — Да, да, я знаю, говорю о чем! У вас с собой графа Стилптича мемуары! — Он с упреком посмотрел на Энтони.
  — А если и так? Какое отношение мемуары графа Стилптича имеют к принцу Михаилу?
  — Они скандал вызовут.
  — Все мемуары почти всегда вызывают скандалы! — утешил его Энтони.
  — Он секретов знал много. Если бы известна стала хоть часть из них, война разразится в Европе!
  — Ну-ну, — добродушно возразил Энтони. — Не может быть, чтобы все обстояло так плохо!
  — Об Оболовичах сложится мнение неблагоприятное за границей. А англичане демократичны очень.
  — Я охотно верю, что Оболовичи временами бывали несколько своевольными, — допустил Энтони. — Это у них в крови. Но Европа от Балкан и не ждет ничего хорошего. Не знаю почему, но это так!
  — Вы не понимаете, — упорствовал барон. — Вы ничего не понимаете, а мои уста запечатаны. — Он вздохнул.
  — Чего же вы так боитесь? — удивился Энтони.
  — Пока я мемуары не прочел, не знаю! — просто ответил барон. — В них, безусловно, есть что-то. Всегда несдержанны эти великие дипломаты бывают. Тележка с яблоками опрокинута будет, как говорит пословица.
  — Послушайте, — мягко обратился к нему Энтони, — я уверен, вы слишком пессимистично настроены. Я все знаю об издателях. Они высиживают рукописи, как яйца! Пройдет не менее года, прежде чем мемуары будут опубликованы!
  — Вы или обманщик, или молодой человек очень простодушный. Все устроено так, чтобы уже в воскресных газетах были опубликованы отрывки!
  Ошеломленный Энтони ахнул.
  — Но вы всегда можете все отрицать, — с надеждой предположил он.
  Барон печально покачал головой:
  — Нет-нет, ерунду говорите вы. К делу перейдем. Получить тысячу фунтов должны вы, не так ли? Вот видите, я имею о вас сведения достаточные.
  — Что ж, поздравляю службу разведки лоялистов.
  — Более полутора тысяч тогда я предлагаю вам.
  Энтони удивленно посмотрел на него, затем печально покачал головой.
  — Боюсь, это невозможно, — с сожалением возразил он.
  — Хорошо. Две тысячи вам предлагаю.
  — Вы меня соблазняете, барон, соблазняете, согласитесь, но я все равно говорю, что это невозможно.
  — Цену свою тогда назовите.
  — Боюсь, вы не понимаете ситуации. Я очень хочу верить, что вы ведете честную игру и что эти мемуары могут повредить вашему делу. Однако я взялся за эту работу и должен ее выполнить. Связан словом. Так что не могу позволить себе быть подкупленным другой стороной.
  Барон слушал очень внимательно. В конце речи Энтони он несколько раз кивнул:
  — Понятно. Ваша честь англичанина.
  — Что ж, сами мы называем это несколько иначе, — сказал Энтони. — Но позволю себе заметить, что, выражаясь по-разному, мы оба имеем в виду одно и то же.
  Барон встал.
  — Я очень уважаю англичанина честь, — заявил он. — Сделаем еще одну попытку. Всего доброго.
  Он щелкнул каблуками, поклонился и вышел из комнаты, по-прежнему держась безупречно прямо.
  — Хотел бы я знать, что он имел в виду, — задумчиво произнес Энтони. — Была ли это угроза? Нельзя сказать, чтобы я нисколько не боялся старого Лоллипопа. Кстати, хорошее имя для него. Я буду называть его бароном Лоллипопом.
  Раз-другой он в нерешительности прошелся по комнате. До встречи, на которой ему надлежало передать рукопись, оставалось чуть более недели. Сегодня пятое октября. Энтони собирался вручить ее издателям в последний момент. Честно говоря, ему теперь просто не терпелось прочесть рукопись. Он намеревался сделать это на судне, но слег с лихорадкой и был не в настроении расшифровывать неразборчивый почерк: мемуары написаны от руки. Сейчас же он, как никогда, преисполнился решимости узнать, из-за чего же разгорелся сыр-бор.
  Было у него и другое дело.
  Повинуясь порыву, он взял телефонную книгу и отыскал фамилию Ревел. Обладателей этой фамилии оказалось шестеро: Эдвард Генри Ревел, хирург, Харли-стрит; Джеймс Ревел и компания, шорники; Леннокс Ревел из особняков Эбботбери, Хэмпстед; мисс Мэри Ревел из Илинга; достопочтенная миссис Тимоти Ревел с Понт-стрит, 487; и миссис Уиллис Ревел с Кадоган-сквер, 42. Он исключил шорников и мисс Мэри Ревел, и у него осталось четыре имени. Да и с чего он решил, что леди живет в Лондоне? Коротко покачав головой, он захлопнул книгу.
  — Придется предоставить все на волю случая, — решил он. — Потом что-нибудь прояснится.
  Вероятно, таким, как Энтони Кейд, везет отчасти потому, что они верят в свою удачу. Энтони нашел, что искал, примерно полчаса спустя, когда перелистывал иллюстрированный журнал. Это была выставка картин, организованная герцогиней Перт. Под центральным изображением — яркая женщина в восточном костюме — он прочел подпись:
  
  «Достопочтенная миссис Тимоти Ревел в роли Клеопатры. До замужества миссис Ревел была достопочтенной Вирджинией Которн, дочерью лорда Эджбастона».
  
  Энтони некоторое время смотрел на портрет, медленно покусывая губы, словно сдерживая свист. Потом он вырвал целую страницу, сложил ее и положил себе в карман. Снова поднявшись к себе, он открыл чемодан, вынул оттуда связку писем и засунул сложенную страницу под тесемку, которой пачка была перевязана.
  Внезапно услышав у себя за спиной какой-то звук, он резко обернулся. В дверях стоял мужчина, из тех, которые, как представлял Энтони, существуют только в комических операх. Зловещая фигура с лохматой головой и толстыми губами, скривившимися в недоброй улыбке.
  — Какого черта вы тут делаете? — спросил Энтони. — И кто вас впустил?
  — Я прохожу туда, куда хочу, — ответил незнакомец гортанным голосом с иностранным акцентом, хотя его английский звучал отлично.
  «Еще один иностранец», — подумал Энтони.
  — Убирайтесь отсюда, слышите?
  Незнакомец уставился на связку писем, которую Энтони тотчас же схватил.
  — Я уйду, когда вы отдадите мне то, за чем я пришел.
  — И за чем же вы пришли, позвольте спросить?
  Незнакомец сделал шаг вперед.
  — За мемуарами графа Стилптича, — прошептал он.
  — Я просто не могу принимать ваши слова всерьез, — сказал Энтони. — Вы похожи на негодяя из какой-то пьесы. Мне очень нравится ваш костюм. Кто вас сюда прислал? Барон Лоллипоп?
  — Барон?.. — Далее последовал ряд резко выговариваемых согласных.
  — Значит, вы так это произносите, да? Что-то среднее между бульканьем и собачьим лаем. Не думаю, что смогу сам это воспроизвести, так уж устроено мое горло. Мне придется по-прежнему называть его Лоллипопом. Так это он вас прислал?
  Опереточный злодей решительно возразил и в подтверждение своих слов несколько раз яростно плюнул. Затем он вынул из кармана листок бумаги и швырнул его на стол.
  — Смотри, — приказал он. — Смотри и дрожи, проклятый англичанин.
  Энтони охотно посмотрел на листок, а вот вторую часть указания выполнить не потрудился. На листке красным цветом была грубо нарисована человеческая рука.
  — Похоже на руку, — заметил он. — Однако я готов согласиться, что это кубистское изображение солнца на Северном полюсе.
  — Это знак Братства Красной Руки. Я член Братства Красной Руки.
  — Что вы говорите? — спросил Энтони, с большим интересом глядя на лохматого. — А остальные похожи на вас? Я не знаю, что бы сказало по этому поводу евгеническое общество.
  — Пес! — сердито проворчал незнакомец. — Хуже пса. Платный раб пришедшей в упадок монархии. Отдайте мне мемуары, и вы будете невредимы. Таково милосердие Братства.
  — Уверен, это очень любезно с его стороны, — сказал Энтони, — но, боюсь, и вы, и оно пребываете в неведении. Мне указано доставить эту рукопись не в ваше милое общество, а в одно издательство.
  Незнакомец засмеялся:
  — Неужели вы думаете, что вам позволят дойти до офиса живым? Хватит болтать. Отдайте бумаги, или я стреляю.
  Он выхватил из кармана револьвер и прицелился в собеседника.
  Но он недооценил Энтони Кейда. Он не привык иметь дело с людьми, действующими столь же быстро, как и думают, — или даже быстрее. Энтони не ждал, пока в него выстрелят. Как только незнакомец вынул револьвер, Энтони бросился вперед и выбил оружие у него из руки. От сильного удара тот развернулся спиной к нападавшему.
  Шанс был слишком хорош, чтобы его упустить. От мощного, хорошо рассчитанного пинка незнакомец вылетел за порог и растянулся на полу.
  Энтони вышел вслед за ним, но доблестный член Братства Красной Руки уже свое получил. Он с трудом поднялся и поплелся по коридору. Энтони не бросился за ним, а вернулся к себе в комнату.
  «Вот вам и Братство Красной Руки, — размышлял он. — Выглядят живописно, а от малейшего прикосновения рассыпаются в прах. Интересно, как этот тип сюда проник? Одно ясно — задание не так просто, как я думал. Я уже поссорился как с лоялистской, так и с радикальной партиями. Вскоре, полагаю, ко мне заявятся делегации от националистов и независимых либералов. Решено. Сегодня вечером я возьмусь за эту рукопись».
  Посмотрев на часы, Энтони удивился — уже почти девять, и решил пообедать в номере. Неожиданных визитов, он надеялся, сегодня больше не будет, но чувствовал, что надо быть настороже. Ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то рылся в его вещах, пока он будет внизу, в ресторане. Он позвонил, попросил меню, выбрал пару блюд и заказал бутылку «Шамбертена». Официант принял заказ и удалился.
  Ожидая, пока ему принесут еду, он вынул рукопись и положил на стол рядом с письмами.
  В дверь постучали, и официант вкатил столик с едой. Энтони в это время находился у камина. Стоя спиной к двери, он оказался лицом к зеркалу и, мельком глянув в него, заметил нечто любопытное.
  Официант неотрывно смотрел на рукопись. Косо поглядывая на неподвижную спину Энтони, он медленно двигался вокруг стола. У него дрожали руки, и он нервно облизывал сухие губы. Энтони более внимательно всмотрелся в него. Высокий, гибкий, как все официанты, с гладко выбритым, подвижным лицом. «Итальянец, — подумал Энтони, — не француз».
  В критический момент Энтони резко развернулся. Официант слегка вздрогнул, но сделал вид, что поправляет солонку.
  — Как вас зовут? — спросил вдруг Энтони.
  — Джузеппе, мсье.
  — Итальянец?
  — Да, мсье.
  Энтони заговорил с ним по-итальянски, и тот отвечал достаточно бегло. В конце концов Энтони отпустил его кивком, но, даже поглощая превосходную еду, которую принес Джузеппе, не переставал обдумывать происшедшее.
  Может быть, он ошибся и интерес Джузеппе к рукописи лишь обычное любопытство? Может быть, и так, но, вспомнив лихорадочное возбуждение официанта, Энтони укрепился в своем подозрении.
  «А к черту все, — подумал Энтони, — не могут же все встречные-поперечные охотиться за этой проклятой рукописью. Вероятно, мне почудилось».
  Пообедав, он погрузился в чтение мемуаров. Из-за неразборчивого почерка покойного графа дело шло медленно. Энтони позевывал с подозрительной частотой. Дочитав до четвертой главы, он остановился.
  Пока что он находил мемуары нестерпимо скучными и не обнаружил в них ни малейшего намека на скандал.
  Энтони взял письма, завернул их в бумагу, которой была обернута рукопись, и спрятал в чемодан. Затем он запер дверь и в качестве дополнительной предосторожности придвинул к ней стул и поставил на него графин с водой.
  Гордясь своей предусмотрительностью, он разделся и лег в постель. Еще раз взглянул на мемуары, но, почувствовав, что веки у него слипаются, положил рукопись под подушку, выключил свет и почти мгновенно заснул.
  Часа через четыре Энтони внезапно проснулся. Он не понял, что его разбудило, может быть, звук, а может быть, сознание опасности, сильно развитое у любителей приключений.
  Сначала он лежал тихо, пытаясь сосредоточиться на своих ощущениях. До него донеслось робкое шуршание, а затем он увидел темную фигуру где-то между собой и окном — на полу, возле чемодана.
  Энтони резко соскочил с постели и включил свет. Человек, стоявший на коленях перед чемоданом, метнулся в сторону.
  Это был официант Джузеппе. В его правой руке сверкнул длинный тонкий нож. Он бросился прямо на Энтони, который уже полностью осознал опасность. Энтони был безоружен, а Джузеппе заблаговременно позаботился об оружии.
  Энтони отскочил в сторону, и Джузеппе промахнулся. В следующую минуту оба, сплетясь в крепких объятиях, катались по полу. Энтони сосредоточил все свои силы на том, чтобы крепко держать правую руку Джузеппе и не дать ему возможности воспользоваться стилетом. Он медленно отклонял оружие и в то же время чувствовал, как другой рукой итальянец схватил его за горло, но, даже задыхаясь, не ослаблял своих отчаянных усилий.
  Нож с резким звоном упал на пол. В то же мгновение итальянец резким рывком освободился от захвата. Энтони тоже вскочил, но совершил ошибку, бросившись к двери и преградив противнику путь к отступлению. Он слишком поздно увидел, что стул и графин с водой находятся там же, где он их оставил.
  Джузеппе проник через окно и сейчас воспользовался им снова. Когда Энтони отпрыгнул к двери, он выскочил в окно, перелез на соседний балкон и исчез в смежном номере.
  Энтони прекрасно понимал, что преследовать его бесполезно. Путь отступления у итальянца был предельно надежный. Энтони бы просто создал себе дополнительные проблемы.
  Он подошел к постели, засунул руку под подушку и достал мемуары. По счастью, они лежали там, а не в чемодане. Подойдя к чемодану, он заглянул внутрь, намереваясь извлечь письма.
  Тут он тихо выругался.
  Письма исчезли!
  Глава 6
  Тонкое искусство шантажа
  Ровно без пяти четыре Вирджиния Ревел, движимая здоровым любопытством, вернулась в свой дом на Понт-стрит. Открыв дверь, она вошла в холл и тут же столкнулась с бесстрастным Чилверсом.
  — Простите, мадам, но… к вам один субъект…
  Сначала Вирджиния не обратила внимания на существительное, которое употребил Чилверс.
  — Мистер Ломакс? Где он? В гостиной?
  — О нет, мадам, не мистер Ломакс. — В голосе Чилверса прозвучал легкий упрек. — Мужчина — я не хотел его впускать, но он уверял, что у него чрезвычайно важное дело, насколько я понял, связанное с капитаном. Поэтому я подумал, что вы, может быть, захотите его увидеть, и впустил его. Он в кабинете.
  Вирджиния с минуту подумала. Она уже несколько лет была вдовой, и то, что она редко говорила о покойном муже, некоторые понимали так, будто за ее беззаботным поведением скрывается незаживающая рана. Другие истолковывали это в прямо противоположном смысле: Вирджиния, мол, на самом деле не любила Тима Ревела и сейчас считает лицемерием выказывать горе, которого никогда не испытывала.
  — Я забыл упомянуть, мадам, — продолжил Чилверс, — что этот человек, по-моему, иностранец.
  Вирджиния оживилась. Ее муж находился на дипломатической службе, и они вместе были в Герцословакии незадолго до сенсационного убийства короля и королевы. Вероятно, это герцословак, какой-нибудь старый слуга, для которого наступили черные дни.
  — Вы правильно поступили, Чилверс, — одобрительно кивнула она. — Куда вы его проводили, в кабинет?
  Легкой, изящной походкой она прошла по коридору и открыла дверь в небольшую комнату, примыкающую к столовой.
  Посетитель сидел в кресле у камина. При ее появлении он встал и пристально уставился на нее. Обладая блестящей зрительной памятью, Вирджиния была уверена, что никогда раньше не видела этого человека. Высокий, смуглый, худощавый, явно иностранец, но на славянина не похож. Скорее итальянец или испанец.
  — Вы хотели видеть меня? — спросила она. — Я миссис Ревел.
  Минуту-другую незнакомец молчал, медленно и оценивающе разглядывая ее. Вирджиния сразу же почувствовала в нем завуалированную дерзость.
  — Какое же дело привело вас ко мне? — несколько нетерпеливо спросила она.
  — Вы миссис Ревел? Миссис Тимоти Ревел?
  — Да. Я только что представилась вам.
  — Конечно. Хорошо, что вы согласились принять меня, миссис Ревел. Иначе, как я уже сказал вашему дворецкому, мне пришлось бы иметь дело с вашим мужем.
  Вирджиния изумленно взглянула на него, но что-то удержало ее от резкого ответа, готового сорваться с языка. Она ограничилась лишь сухим замечанием:
  — Вам было бы весьма сложно это сделать.
  — Не думаю. Я очень настойчив. Но перейду к делу. Вам это знакомо?
  В руке он держал какой-то цветной листок. Вирджиния без особого интереса взглянула на него.
  — Вы узнаете, что это такое, мадам?
  — Кажется, письмо, — ответила Вирджиния, приходя к выводу, что перед ней психически неуравновешенный человек.
  — Вы, вероятно, заметили, кому оно адресовано? — многозначительно спросил посетитель, протягивая ей письмо.
  — Я умею читать, — любезно сообщила она. — Оно адресовано капитану О’Нилу, живущему в Париже на рю де Кенель, 15.
  Незнакомец, казалось, что-то искал в ее лице, но не находил.
  — Не угодно ли прочесть?
  Вирджиния взяла у него конверт, вынула письмо, проглядела его, но тотчас же брезгливо протянула обратно.
  — Это личное письмо… Оно не предназначено для моих глаз.
  Гость сардонически расхохотался:
  — Поздравляю, миссис Ревел! Вы великолепная актриса! Однако, по-моему, подпись вы не сможете отрицать!
  — Подпись?
  Вирджиния перевернула листок и застыла, пораженная. Письмо, написанное тонким, наклонным почерком, было подписано Вирджинией Ревел. Чуть не вскрикнув от изумления, она вернулась к началу письма и медленно прочла его. Потом она некоторое время стояла, раздумывая. По содержанию письма стало ясно, что за черный умысел привел к ней незнакомца.
  — Ну что, мадам? — спросил посетитель. — Это же ваше имя?
  — Да, конечно, — согласилась Вирджиния, — это мое имя.
  «Но не мой почерк», — могла бы добавить она.
  И тут она одарила посетителя ослепительной улыбкой.
  — Давайте сядем и все обговорим! — любезно предложила она.
  Ее поведение озадачило визитера. Такого он не ожидал. Он почувствовал, что дама совсем не боится его.
  — Во-первых, мне хотелось бы знать, как вы меня нашли?
  — Это было несложно!
  Он вынул из кармана листок, вырванный из иллюстрированного журнала, и протянул ей. Энтони Кейд узнал бы его.
  Она вернула ему листок, задумчиво нахмурившись.
  — Понятно, — сказала она. — Это и впрямь несложно.
  — Вы, конечно, понимаете, миссис Ревел, что это не единственное письмо. Есть и другие.
  — Господи, — сказала она, — я, кажется, была ужасно неосторожна.
  Она снова увидела, что он озадачен ее легкомысленным тоном. Теперь она была полностью довольна собой.
  — Во всяком случае, — сказала она, любезно улыбаясь ему, — очень мило с вашей стороны вернуть их мне.
  Возникла пауза, и он прочистил горло.
  — Я беден, миссис Ревел, — многозначительно сказал он.
  — Тогда, насколько я слышала, вам, несомненно, будет легче войти в царство небесное.
  — Я не могу позволить себе отдать вам эти письма просто так.
  — По-моему, вы чего-то не понимаете. Эти письма принадлежат тому, кто их написал.
  — По закону, может быть, и так, мадам, но в этой стране есть поговорка: «Владение имуществом почти равносильно праву на него». Да и вообще, вы готовы обратиться за помощью к закону?
  — Закон суров по отношению к шантажистам, — напомнила ему Вирджиния.
  — Что вы, миссис Ревел, я не так глуп. Я прочел эти письма — письма женщины к своему любовнику, в каждом из которых чувствуется страх, что их отношения станут известны ее мужу. Вы хотите, чтобы я передал их вашему мужу?
  — Вы не предусмотрели только одно обстоятельство. Эти письма были написаны несколько лет назад. Дело в том, что за это время я овдовела.
  Он равнодушно пожал плечами:
  — В таком случае… если вам нечего бояться… вы бы не стали обсуждать со мной условия.
  Вирджиния улыбнулась.
  — Какова ваша цена? — деловым тоном спросила она.
  — За тысячу фунтов я отдам вам всю пачку. Я прошу очень мало; но, видите ли, я не деловой человек.
  — У меня и в мыслях нет платить вам тысячу фунтов, — решительно ответила Вирджиния.
  — Мадам, я никогда не торгуюсь. Тысяча фунтов, и я отдаю вам письма.
  Вирджиния помолчала.
  — Вы должны дать мне немного времени на раздумье. Мне будет нелегко раздобыть такую сумму.
  — Несколько фунтов — скажем, пятьдесят — в счет причитающейся суммы, и я зайду снова.
  Вирджиния посмотрела на часы. Было пять минут пятого, и ей показалось, что она услышала звонок.
  — Хорошо, — поспешно заговорила она. — Приходите завтра, но попозже. Часов в шесть.
  Она подошла к письменному столу, открыла ящик и вынула оттуда неаккуратную пачку банкнотов.
  — Здесь примерно сорок фунтов. Это должно вас устроить.
  Он жадно схватил деньги.
  — А теперь, пожалуйста, уходите, — попросила Вирджиния.
  Он покорно покинул комнату. В открытую дверь Вирджиния увидела Джорджа Ломакса, которого Чилверс только что впустил в холл. Когда передняя дверь закрылась, Вирджиния позвала его:
  — Проходите, Джордж! Чилверс, принесите нам, пожалуйста, чаю.
  Она распахнула оба окна, и Джордж Ломакс, войдя в комнату, увидел ее стоящей у окна с блестящими глазами и развевающимися волосами.
  — Сейчас я их закрою, Джордж, но комнату просто необходимо проветрить. Вы не столкнулись в холле с шантажистом?
  — С кем?
  — Шантажистом, Джордж. Шан-та-жис-том… Человеком, который шантажирует.
  — Вирджиния, дорогая, вы серьезно?
  — Серьезно, Джордж.
  — Но кого он приходил шантажировать?
  — Меня, Джордж!
  — Вирджиния, дорогая, что же вы натворили?
  — Если уж на то пошло, я ничего не натворила. Сей джентльмен принял меня за другую.
  — Вы, полагаю, позвонили в полицию?
  — Нет. А вы считаете, что мне следовало это сделать?
  Джордж нерешительно потоптался.
  — Нет, нет, вероятно, нет! Пожалуй, вы поступили мудро. Дело могло бы получить нежелательную огласку. Может быть, вам даже пришлось бы давать показания.
  — Мне бы этого хотелось, — озорно улыбнулась Вирджиния. — Мне бы хотелось, чтобы меня вызвали в суд: я бы сама увидела, действительно ли судьи отпускают непристойные шутки, о которых мы читаем. Это было бы очень интересно. Однажды я была на Вайн-стрит, искала потерянную брошь, и там был замечательный инспектор — самый славный человек, которого я когда-либо встречала.
  Джордж, по своему обыкновению, пропустил все не относящееся к делу.
  — Как вы поступили с этим негодяем?
  — Боюсь, Джордж, я ему позволила!
  — Что?
  — Шантажировать меня!
  На лице Джорджа отразился такой ужас, что Вирджиния невольно прикусила нижнюю губу.
  — Вы хотите сказать — я правильно понимаю? — вы не объяснили, что он обратился не по адресу?
  — Нет, — подтвердила Вирджиния, искоса взглянув на него.
  — Господи, Вирджиния, вы, наверное, сошли с ума!
  — Я так и думала, что вы меня осудите.
  — Но почему? Ради бога, почему?
  — По нескольким причинам. Во-первых, он так красиво это делал, я имею в виду — шантажировал меня! Ненавижу прерывать артиста, когда он хорошо выполняет свою работу. А во-вторых, видите ли, меня никогда не шантажировали!
  — Надеюсь.
  — И я хотела узнать, что это такое.
  — Отказываюсь вас понимать, Вирджиния!
  — Я знала, что вы не поймете.
  — Надеюсь, вы не дали ему денег?
  — Совсем немного, — виновато призналась Вирджиния.
  — Сколько?
  — Сорок фунтов.
  — Вирджиния!
  — Джордж, дорогой, столько я плачу за вечернее платье. А купить новое впечатление так же интересно, как заказать новое платье. Даже интереснее.
  Джордж Ломакс гневно замотал головой, и лишь появление Чилверса, который принес чай, помешало ему выразить свои оскорбленные чувства. Вирджиния, ловко управляясь с тяжелым серебряным чайником, продолжила разговор:
  — Есть еще один мотив, Джордж, — гораздо более значительный. Говорят, мы, женщины, язвы, но сегодня я сделала доброе дело другой женщине. Вряд ли этот человек догадается искать другую Вирджинию Ревел. Он думает, что набросил сеть на птичку. Бедняжка, она, наверное, писала эти письма в ужасном страхе. Уж мистер Шантажист там бы поживился. А теперь, хотя он этого не знает, перед ним стоит трудная задача. Пользуясь таким преимуществом, как моя безупречная жизнь, я буду играть с ним, как говорится в книгах, до его полного уничтожения. Коварство, Джордж, бездна коварства!
  Джордж продолжал удрученно качать головой.
  — Мне это не нравится, — твердил он. — Мне это не нравится.
  — Ладно, Джордж, дорогой. Вы же пришли сюда не для того, чтобы говорить о шантажистах. Кстати, зачем вы пришли? Правильный ответ: «Чтобы увидеть вас!» Сделайте акцент на слове «вас» и многозначительно сожмите мою руку, если вы случайно не ели перед этим густо намазанную маслом булочку, а если ели, то сверкните глазами!
  — Я пришел увидеться с вами, — серьезно ответил Джордж. — И я рад застать вас одну.
  — «Ах, Джордж, это так неожиданно, — сказала она, поглощая смородину», — рассмеялась Вирджиния.
  — Я хотел просить вас об одном одолжении. Я всегда считал вас, Вирджиния, очаровательной женщиной.
  — Ах, Джордж!
  — И умной женщиной!
  — Да что вы? Как же хорошо вы меня знаете!
  — Дорогая Вирджиния, завтра в Англию приезжает молодой человек. Я хотел бы, чтобы вы его встретили.
  — Хорошо, Джордж, но при чем здесь я? Говорите яснее!
  — Я уверен, вы могли бы, при желании, пустить в ход все ваше огромное обаяние.
  Вирджиния слегка наклонила голову набок.
  — Милый Джордж, обаяние не профессия, да будет вам известно. Когда мне человек нравится, я ему нравлюсь тоже. Но я не думаю, что мне удастся хладнокровно очаровать беспомощного незнакомца. Не пойдет, Джордж, не пойдет. Есть профессиональные сирены, которые сделают это гораздо лучше, чем я.
  — Об этом не может быть и речи, Вирджиния. Этот молодой человек — кстати, он канадец, по фамилии Макграт…
  — Канадец шотландского происхождения, — мгновенно сообразила она, проявив склонность к дедукции.
  — Вероятно, не привыкший к английскому высшему обществу. Я бы хотел, чтобы он оценил шарм и изящество настоящей английской леди.
  — Это вы обо мне?
  — Именно.
  — Почему?
  — Простите?
  — Я спрашиваю, почему? Вы же не просите других настоящих английских леди встречать каждого странствующего канадца, ступающего на наши берега. В чем заключается ваша великая идея, Джордж? Грубо говоря, зачем вам это нужно?
  — Это не имеет никакого отношения лично к вам, Вирджиния!
  — Я не могу ехать на встречу и очаровывать, пока не узнаю зачем и почему!
  — Вы совершенно непредсказуемое существо, Вирджиния! Можно подумать…
  — Ах, можно? Давайте, Джордж, выкладывайте все, что знаете!
  — Дорогая Вирджиния, похоже, в одной из стран Центральной Европы сложилось несколько напряженное положение. По причинам, которые нас не касаются, важно, чтобы мистер… э… Макграт понял, что реставрация монархии в Герцословакии необходима для сохранения мира в Европе.
  — Насчет мира в Европе все вздор! — спокойно возразила Вирджиния. — А впрочем, я всегда была за монархию, особенно для такого колоритного народа, как герцословаки. Значит, у вас есть кандидатура короля для Герцословакии? Кто же это?
  Джордж не хотел откровенничать, но не видел способа уклониться от ответа. Разговор пошел совсем не так, как планировал он. Ему казалось, что Вирджиния, как послушное орудие, с благодарностью примет его предложение и не станет задавать никаких вопросов. Не тут-то было! Она хотела знать все, и Джордж, не верящий в сдержанность женщин, сейчас старался не наговорить лишнего. Он совершил ошибку! Вирджиния не годилась для этой роли! Она могла создать серьезные проблемы. Да и ее рассказ о разговоре с шантажистом внушил ему серьезные опасения. Она — чудесное независимое создание, не принимающее, увы, всерьез даже архисерьезные вещи!
  — Принц Михаил Оболович, — ответил он, видя, что Вирджиния с нетерпением ждет ответа. — Только, пожалуйста, не распространяйтесь об этом!
  — Не глупите, Джордж! Газеты полны намеков, и династия Оболовичей превозносится до небес! Об убитом Николае Четвертом говорят так, словно он был чем-то средним между святым и героем, а не глупым, маленьким человеком, потерявшим голову при виде прелестей третьеразрядной актрисы!
  Джордж заморгал. Теперь он был еще более убежден, что совершил ошибку, обратившись за помощью к Вирджинии. Надо срочно идти на попятную.
  — Вы правы, милая Вирджиния, — быстро согласился он, вставая и собираясь поспешно ретироваться. — Мне не следовало обращаться к вам. Но в герцословацком кризисе мы бы не хотели оказаться в конфронтации с доминионами, а Макграт, кажется, имеет влияние в журналистских кругах. Я полагал, что будет лучше всего, если именно вы его встретите. Ведь вы ярая монархистка и великолепно знаете эту страну.
  — Дело только в этом?
  — Да, но смею заметить, вам совершенно не обязательно очаровывать его!
  С секунду посмотрев на него, Вирджиния рассмеялась:
  — Джордж, вы неисправимый лжец!
  — Вирджиния!
  — Неисправимый, совершенно неисправимый! Будь у меня ваш опыт, я бы справилась с таким делом так, чтобы мне поверили! Но я и сама все об этом выясню, бедный Джордж! Не беспокойтесь! Тайна мистера Макграта! Я не удивлюсь, если в этот уик-энд в Чимнизе мне удастся кое-что разузнать!
  — В Чимнизе? Вы едете в Чимниз?
  Джордж не смог скрыть своей досады. Он еще надеялся успеть к лорду Катерхэму и попросить его отозвать приглашение Вирджинии.
  — Сегодня утром позвонила Бандл и пригласила меня.
  Джордж предпринял последнюю попытку.
  — Полагаю, прием будет довольно скучный, — сказал он. — Вряд ли вам там понравится, Вирджиния.
  — Бедный мой Джордж, почему вы не расскажете мне правду и не доверитесь мне? Еще не поздно.
  Джордж взял ее руку и снова уронил.
  — Я рассказал вам правду, — холодно изрек он, не покраснев.
  — Вот так-то лучше, — похвалила Вирджиния. — Но еще недостаточно хорошо. Приободритесь, Джордж, я поеду в Чимниз и буду расточать свое неповторимое обаяние, как вы и просите. Жизнь стала гораздо веселее. Сначала шантажист, потом Джордж с дипломатическим заданием. Расскажет ли он все красивой женщине, так искренне просящей его довериться ей? Нет, он ничего ей не расскажет, будет держаться до последнего. Прощайте, Джордж! Ну, хоть один нежный взгляд на прощание? Нет? Ах, Джордж, дорогой, не сердитесь!
  Как только Джордж вышел тяжелой походкой, Вирджиния бросилась к телефону.
  Она набрала номер и попросила леди Эйлин Брент:
  — Это вы, Бандл? Завтра я еду в Чимниз. Что? Скучно? Нет, не скучно. Бандл, вы же знаете, я боюсь только диких лошадей! До скорого!
  Глава 7
  Макграт не принимает приглашения
  Письма исчезли!
  Когда ты поставлен перед фактом исчезновения, ничего не остается, как только принять его. Энтони прекрасно понимал, что бессмысленно гнаться за Джузеппе по коридорам отеля «Блиц». Это бы означало нежелательную огласку, и, по всей вероятности, своей цели он все равно бы не добился.
  Подумав, он решил, что Джузеппе ошибочно принял пачку писем, завернутую в обертку от мемуаров, за сами мемуары. Поэтому, когда обнаружит ошибку, возможно, предпримет еще одну попытку завладеть мемуарами. Энтони решил тщательно подготовиться к этой попытке.
  В его голове созрел еще один план: осторожно сообщить в газеты просьбу о возвращении писем. Если Джузеппе — шпион Братства Красной Руки или, что Энтони казалось более вероятным, его использует монархическая партия, письма, вероятно, не представляют интереса для тех, кому он служит, и тогда появится шанс выкупить их за небольшую плату.
  Энтони вернулся в постель и мирно проспал до утра. Он был уверен, что Джузеппе в эту ночь больше не посетит его номер.
  Энтони встал, хорошо позавтракал, проглядел газеты, шумевшие об открытии нефти в Герцословакии, и попросил встречи с управляющим.
  Управляющий, француз с изысканно-учтивыми манерами, принял его в своем кабинете.
  — Вы, насколько я понимаю, хотели видеть меня, мистер… э… Макграт?
  — Да. Я поселился в вашем отеле вчера во второй половине дня, и обед мне принес в номер официант по имени Джузеппе.
  Он замолчал.
  — Смею сказать, что у нас есть официант с таким именем, — равнодушно согласился управляющий.
  — Меня поразили несколько необычные манеры этого человека, но сначала я не придал этому особого значения. Позже, ночью, я проснулся от какого-то копошения в номере. Включив свет, я увидел, что этот самый Джузеппе роется в моем чемодане.
  От равнодушия на лице управляющего не осталось и следа.
  — Но я ничего об этом не слышал! Почему вы раньше не сказали мне? — воскликнул он.
  — У нас с ним произошла короткая стычка, кстати, у него был нож. В конце концов ему удалось улизнуть через окно.
  — Что вы сделали потом, мистер Макграт?
  — Проверил содержимое моего чемодана.
  — Что-нибудь пропало?
  — Ничего… существенного, — медленно ответил Энтони.
  Управляющий с облегчением откинулся назад.
  — Я рад. Но позвольте заметить, мистер Макграт, что мне не совсем понятно ваше поведение! Почему вы не подняли тревогу? Почему не бросились за вором?
  Энтони пожал плечами:
  — Я же сказал, ничего важного не исчезло. Конечно, я понимаю: строго говоря, мне следовало вызвать полицию…
  Управляющий отозвался без особого энтузиазма:
  — Полицию… Конечно…
  — Во всяком случае, я был совершенно уверен, что этому человеку все равно удастся убежать, так зачем тревожить полицию?
  Управляющий чуть заметно улыбнулся:
  — Вижу, мистер Макграт, вы понимаете, что я вовсе не горю желанием связываться с полицией. С моей точки зрения, это всегда неприятно. Если в прессе появится информация о краже в таком фешенебельном отеле, как наш… А газетчики всегда раздуют дело, как бы незначительным ни был украденный предмет.
  — Конечно, — согласился Энтони. — Я ведь сказал, что ничего существенного не пропало, и в некотором смысле это правда. Но вор все же стащил кое-что очень ценное для меня!
  — Вот как?
  — Личные письма, понимаете ли.
  На лице управляющего появилось выражение крайнего сострадания, на которое способны только французы.
  — Понимаю, — пробормотал он. — В полицию, естественно, обращаться не следует.
  — Полностью с вами согласен. Но вы же понимаете, я должен получить эти письма обратно. Там, откуда я приехал, люди привыкли сами решать свои проблемы. Поэтому я прошу вас рассказать мне все, что вы знаете об этом официанте Джузеппе.
  — Не возражаю, — ответил управляющий после короткой паузы. — Я не могу дать вам всю информацию сразу. Но могли бы вы зайти через полчаса?
  — Благодарю вас. Это меня вполне устраивает.
  Когда через полчаса Энтони вернулся в кабинет, управляющий протянул ему листок с информацией о Джузеппе Манелли.
  — Он появился у нас месяца три назад. Искусный, опытный официант. Нас он полностью удовлетворяет. В Англии живет лет пять.
  Они вместе пробежали список отелей и ресторанов, в которых работал итальянец. Один факт поразил Энтони. В двух отелях именно в то время, когда там работал Джузеппе, произошли дерзкие ограбления, хотя в обоих случаях он остался вне подозрений. Но эти совпадения настораживали.
  Неужели Джузеппе обычный гостиничный вор и поиски в чемодане Энтони лишь часть его профессионального занятия? Может быть, когда Энтони включил свет, связка писем была у него в руках и он машинально сунул ее в карман? В таком случае это обыкновенное ограбление!
  Однако против этой версии свидетельствовало возбуждение, с которым Джузеппе накануне вечером разглядывал бумаги, лежавшие на столе. А ведь это были не деньги или ценные предметы, которые привлекли бы внимание обычного вора.
  Нет, Энтони был убежден, что Джузеппе работает на кого-то другого. С помощью информации, полученной от управляющего, может быть, удастся что-нибудь узнать о его частной жизни и в конечном счете выследить его. Он взял листок бумаги и встал.
  — Благодарю вас. Полагаю, нет необходимости спрашивать, не появился ли в отеле Джузеппе?
  Управляющий кивнул:
  — Его постель не смята, и вещи остались. Он, наверное, пустился в бега сразу после нападения на вас. Не думаю, что у нас есть шанс снова увидеть его.
  — Полагаю, так. Что ж, благодарю еще раз. Я пока останусь здесь.
  — Надеюсь, вы успешно выполните вашу задачу, но, признаюсь, я в этом сильно сомневаюсь.
  — Я всегда надеюсь на лучшее.
  Первым делом Энтони расспросил служащих отеля, друживших с Джузеппе, но узнал очень мало. Потом написал объявление и отослал его в пять наиболее читаемых газет. Он уже собирался отправиться в отель, где раньше работал Джузеппе, но его остановил телефонный звонок. Энтони взял трубку:
  — Алло, слушаю.
  Бесстрастный голос спросил:
  — Я говорю с мистером Макгратом?
  — Да. А с кем говорю я?
  — Вас беспокоят из издательства «Болдерсон и Ходжкинс». Минутку, пожалуйста. Я вас соединяю с мистером Болдерсоном.
  «Наши почтенные издатели, — подумал Энтони. — Чего это они всполошились? Время еще есть. Еще неделя».
  На том конце провода дружелюбно спросили:
  — Мистер Макграт?
  — Да.
  — Это Болдерсон из «Болдерсон и Ходжкинс». Как насчет рукописи, мистер Макграт?
  — Все в порядке, — ответил Энтони. — А в чем дело?
  — Вот в чем. Как я понимаю, мистер Макграт, вы приехали в эту страну из Южной Африки и не совсем понимаете создавшееся положение. Из-за этой рукописи могут возникнуть неприятности, мистер Макграт, большие неприятности. Иногда мне кажется, нам с ними не справиться.
  — В самом деле?
  — Уверяю вас. Мне необходимо как можно быстрее получить рукопись и сделать с нее копии. Так мы подстрахуемся, если оригинал будет уничтожен.
  — Господи! — воскликнул Энтони.
  — Да, вам это, наверное, кажется абсурдным, мистер Макграт. Но уверяю вас, вы недооцениваете ситуацию. Предпринимаются решительные попытки не допустить, чтобы рукопись попала в наш офис. Говорю вам откровенно и без обмана, что, если вы сами попытаетесь отнести ее, десять к одному — вам это не удастся.
  — Сомневаюсь, — сказал Энтони. — Если я хочу чего-то добиться, я обычно этого добиваюсь.
  — Вы противостоите очень опасным людям, мистер Макграт. Месяц назад я бы никогда в это не поверил. Говорю вам, мистер Макграт, нас подкупают, упрашивают, нам угрожают так, что мы уже перестали понимать, на каком мы свете! Не советую вам самому нести рукопись. Один из наших людей придет к вам в отель и возьмет ее у вас.
  — А если бандиты убьют его? — спросил Энтони.
  — Тогда ответственность будет лежать на нас, а не на вас. Вы отдадите рукопись нашему представителю и получите расписку. Чек на… э… тысячу фунтов, который мы должны вам вручить, не будет оплачен до следующего вторника. Таковы условия нашего соглашения с адвокатом покойного… э… автора… вы знаете, кого я имею в виду, но, если вы настаиваете, я сам выпишу вам чек на эту сумму и пришлю со своим посыльным.
  Энтони размышлял минуту-другую. Он твердо намеревался не передавать мемуары до последнего дня, так как хотел прочесть их и понять, из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор. Однако он понимал и силу аргументов издателя.
  — Хорошо, — со вздохом произнес он. — Поступайте как знаете. Присылайте вашего человека. И если не возражаете, пришлите мне и чек, потому что я, может быть, покину Англию еще до следующей среды.
  — Разумеется, мистер Макграт. Наш представитель придет к вам завтра утром. Разумнее будет не присылать кого-либо прямо из офиса. Наш мистер Холмс живет на юге Лондона. Он зайдет к вам по дороге на работу и возьмет рукопись. Предлагаю вам на ночь поместить в сейф управляющего фальшивый сверток. Ваши враги узнают об этом и не станут докучать вам этой ночью.
  — Прекрасно, я так и поступлю.
  Задумчиво повесив трубку, Энтони отправился на поиски новостей о сбежавшем Джузеппе. Однако его и след простыл. Джузеппе работал в этом ресторане, но никто, похоже, ничего не знал о его личной жизни и друзьях.
  — Я найду тебя, приятель, — пробормотал Энтони сквозь зубы. — Я найду тебя. Это лишь вопрос времени.
  Вторая его ночь в Лондоне прошла мирно.
  На следующее утро в девять часов принесли карточку мистера Холмса, а вскоре появился и он сам. Маленький блондин с мягкими манерами. Энтони протянул ему рукопись и получил чек на тысячу фунтов. Мистер Холмс уложил рукопись в маленький коричневый портфель, который принес с собой, пожелал Энтони всего наилучшего и удалился. Все прошло достаточно спокойно.
  — А ведь на него могут напасть по дороге, — пробормотал Энтони вслух, отойдя от окна. — Что-то мне тревожно… очень тревожно.
  Он положил чек в конверт, написал на нем несколько строк и тщательно запечатал. Джимми, который во время встречи с Энтони в Булавайо был более или менее при деньгах, дал ему взаймы значительную сумму, пока оставшуюся практически нетронутой.
  «Одно дело сделано, а другое нет, — сказал Энтони про себя. — До сих пор я действовал неудачно. Но никогда не стоит отчаиваться. Думаю, если я хорошо загримируюсь, мне удастся заглянуть на Понт-стрит, 487».
  Он собрал свои вещи, спустился, расплатился по счету и велел отнести багаж в такси. Щедро вознаградив всех, даже тех, кто ничего не сделал для его комфорта, он уже собрался уезжать, как вдруг увидел мальчика, бегущего по лестнице с письмом в руках.
  — Это вам, сэр, только что пришло.
  Энтони со вздохом достал еще один шиллинг. Такси, взревев, помчалось, и Энтони под противный шум мотора распечатал письмо.
  Это было любопытное послание. Энтони пришлось прочесть его четыре раза, прежде чем до него дошел смысл. В письме, написанном особым, туманным слогом, свойственным посланиям правительственных чиновников, говорилось, что мистеру Макграту, прибывшему сегодня, в четверг, в Англию из Южной Африки, предлагается не предпринимать никаких решительных шагов с имеющейся в его распоряжении рукописью графа Стилптича до конфиденциальной беседы с мистером Джорджем Ломаксом и другими заинтересованными влиятельными лицами. В письме также содержалось настоятельное приглашение в Чимниз в качестве гостя лорда Катерхэма на завтра, в пятницу.
  Таинственное и весьма загадочное предание. Энтони оно очень понравилось.
  — Милая старая Англия, — с нежностью пробормотал он. — Как всегда, отстает от времени. Жаль. И все же я не могу ехать в Чимниз под вымышленным именем. Интересно, впрочем, есть ли поблизости какая-нибудь гостиница? Мистер Энтони Кейд вполне может остановиться там незамеченным.
  Он высунулся из окошка и дал таксисту новые указания, которые тот, презрительно фыркнув, принял.
  Такси подъехало к одному из самых малоизвестных отелей Лондона, и Энтони расплатился с водителем.
  Заказав номер на имя Энтони Кейда, Энтони прошел в обшарпанную комнату, вынул фирменный бланк отеля «Блиц» и быстро набросал записку.
  Он объяснил, что приехал в прошлый вторник, рукопись передал господам Болдерсону и Ходжкинсу и, к сожалению, должен отклонить приглашение лорда Катерхэма, так как сейчас же покидает Англию. И подписал: «Искренне ваш Джеймс Макграт».
  — Теперь, — сказал Энтони, запечатывая конверт, — к делу. Долой Джеймса Макграта, добро пожаловать, Энтони Кейд!
  Глава 8
  Покойник
  В тот же четверг Вирджиния Ревел играла в теннис в Рейнлэхе. На обратном пути на Понт-стрит, откинувшись в роскошном длинном лимузине, она с чуть заметной улыбкой репетировала предстоящий разговор. Возможно, конечно, шантажист больше не появится, но Вирджиния была уверена, что ей еще придется с ним увидеться. Она не проявила тогда достаточной твердости. Что ж, на этот раз его ждет сюрприз!
  Когда машина подъехала к дому, она, прежде чем выйти, заговорила с водителем:
  — Как ваша жена, Уолтон? Я забыла спросить.
  — Кажется, лучше, мадам. Доктор обещал заглянуть в половине седьмого. Вам еще нужна машина?
  Вирджиния подумала:
  — Я уеду на уик-энд. Отправляюсь в шесть сорок с Паддингтонского вокзала, но вы мне не понадобитесь. Доберусь на такси. Вам надо повидаться с доктором. Если он сочтет, что вашей жене лучше отдохнуть на свежем воздухе, увезите ее куда-нибудь, Уолтон. За мой счет.
  Нетерпеливо кивнув, Вирджиния прервала бесконечные благодарности шофера, поднялась по лестнице, поискала в сумочке ключ, но, вспомнив, что ключа у нее нет, поспешно позвонила в дверь.
  Ей открыли не сразу, а пока она ждала, к ней подошел убого одетый молодой человек с кипой брошюр. Одну из них, под заглавием «Почему я служу своей стране?», он протянул Вирджинии. В левой руке он держал коробочку для денег.
  — Я не могу приобретать по две таких жутких книжонки в день, — взмолилась Вирджиния. — Я уже купила сегодня утром, честное слово!
  Молодой человек, запрокинув голову, рассмеялся. Вирджиния рассмеялась вместе с ним. Небрежно оглядев его, она решила, что он не похож на обычного лондонского безработного. Ей понравилось его смуглое лицо и стройная, упругая фигура. Она даже пожалела, что у нее нет для него работы.
  Но в этот момент щелкнул замок, и Вирджиния тотчас же забыла о симпатичном безработном, потому что, к ее удивлению, дверь открыла ее горничная Элиза.
  — А где Чилверс? — резко спросила она, входя в холл.
  — Но он уехал, мадам, вместе с остальными.
  — С остальными? Куда?
  — В Датчет, мадам. В коттедж, как вы велели в телеграмме.
  — Я не посылала никакой телеграммы. Что же в ней говорится?
  — По-моему, она на столе внизу.
  Элиза убежала и через некоторое время с торжествующим видом принесла хозяйке телеграмму.
  — Voilа182, мадам.
  Телеграмма была адресована Чилверсу, и говорилось в ней следующее:
  
  «Пожалуйста, немедленно со всей прислугой отправляйтесь в коттедж и займитесь приготовлениями к приему на уик-энд. Сядьте на поезд 5.49».
  
  Ничего необычного, она сама не раз оставляла такие послания, когда ей надо было наскоро устроить прием в своем бунгало, расположенном на берегу реки. Она всегда привозила туда всю прислугу, оставляя в доме только одну старушку. Чилверс не нашел в этом послании ничего странного и, как добросовестный слуга, в точности выполнил поручение.
  — Я осталась, — объяснила Элиза, — помня, что мадам хотела, чтобы я собрала ее вещи.
  — Это глупая шутка! — воскликнула Вирджиния, гневно отбросив телеграмму. — Вы прекрасно знаете, Элиза, что я еду в Чимниз. Я вам сегодня утром говорила.
  — Я решила, что мадам передумала. Иногда такое случается, не так ли, мадам?
  Вирджиния в ответ на справедливый упрек чуть заметно улыбнулась. Она пыталась найти причину этой необычной шутки. Предположение выдвинула Элиза.
  — Mon Dieu!183 — всплеснула она руками. — А вдруг это преступники, воры? Они посылают фальшивую телеграмму, удаляют из дома всю прислугу, а затем грабят!
  — Наверное, так оно и есть, — с сомнением согласилась Вирджиния.
  — Да, мадам, бесспорно. Об этом каждый день пишут в газетах. Мадам, сразу же звоните в полицию, сразу же, пока они не пришли и не перерезали нам горло!
  — Не волнуйтесь так, Элиза. Какие грабители в шесть часов дня перережут нам горло?
  — Мадам, умоляю, позвольте мне сейчас же вызвать полицейского!
  — Зачем? Не глупите, Элиза. Идите соберите мои вещи, если вы еще этого не сделали. Новое вечернее платье от Кайо, белое креп-марокеновое и… да, черное бархатное… черный бархат так подходит для политической беседы, не так ли?
  — Мадам восхитительно выглядит в атласе цвета нильской воды, — предложила Элиза.
  — Нет, я его не возьму. Поспешите, Элиза, будьте хорошей девочкой. У нас очень мало времени. Я отправлю телеграмму Чилверсу в Датчет, поговорю с дежурным полицейским и попрошу его присматривать за домом. Не делайте круглые глаза, Элиза… если вы так напуганы, когда еще ничего не произошло, что с вами будет, если из-за угла выскочит некто и вонзит в вас нож?
  Элиза пронзительно пискнула и быстро побежала по лестнице, нервно оглядываясь через плечо.
  Состроив ей вслед гримасу, Вирджиния отправилась в маленький кабинет, в котором был телефон. Ей понравилась идея Элизы позвонить в полицейский участок, и она решила не откладывать дело в долгий ящик.
  Она подошла к телефону и вдруг, уже держа руку на трубке, замерла. В кресле, как-то странно съежившись, сидел человек. Вся эта суматоха с телеграммами выбила Вирджинию из колеи, и она забыла, что ждет гостя. По-видимому, он заснул, ожидая ее.
  Она с озорной улыбкой подошла к креслу, но улыбка тотчас же исчезла с ее лица.
  Человек не спал. Он был мертв.
  Вирджиния поняла это сразу же, поняла еще до того, как увидела маленький блестящий пистолет на полу, опаленное отверстие над сердцем с кровавым пятном вокруг него и ужасную, отвисшую челюсть.
  Она стояла неподвижно, бессильно опустив руки. В тишине до нее донесся голос Элизы, сбегающей по лестнице:
  — Мадам! Мадам!
  — В чем дело?
  Вирджиния бросилась к двери, инстинктивно желая хотя бы на время скрыть от Элизы, что случилось. Она прекрасно знала, что Элиза легко впадает в истерику, а ей нужно было все спокойно обдумать.
  — Мадам, а может быть, набросить на дверь цепочку? Эти преступники могут заявиться в любую минуту!
  — Как вам угодно. Делайте все, что хотите.
  Вирджиния посмотрела на человека в кресле и на телефон. Ей было ясно, что делать: сейчас же звонить в полицию.
  Но она этого не сделала. Она стояла как вкопанная, парализованная ужасом, и в ее мозгу боролось множество прямо противоположных мыслей. Фальшивая телеграмма! Имеет ли она какое-то отношение к убийству? А если бы Элиза уехала со всеми? Она бы вошла — то есть если бы у нее был ключ, как всегда, — и осталась бы наедине с убитым, которому она позволила себя шантажировать. Конечно, у нее было объяснение; но от этого объяснения ей становилось не по себе. Она вспомнила, каким невероятным показалось ее поведение Джорджу. Будут ли остальные более понятливы? Да еще и письма… разумеется, она их не писала, но так ли легко это доказать?
  Вирджиния крепко сжала руками лоб: «Я должна подумать… Я просто должна подумать».
  Кто впустил этого человека? Разумеется, не Элиза. Она бы сразу об этом сказала. По мере того как она размышляла, события казались ей все более запутанными. Оставалось одно — позвонить в полицию.
  Протянув руку к телефону, она вдруг подумала о Джордже. Да, да, именно он ей был сейчас нужен — хладнокровный, неэмоциональный мужчина, трезво глядящий на жизнь и способный найти выход из любой ситуации…
  К сожалению, нет. Не Джордж. Джордж прежде всего подумает о собственном положении. Он не станет вмешиваться в такие дела. Джордж тут не годится.
  Вдруг лицо ее посветлело. Разумеется, Билл! Не колеблясь, она тут же набрала его номер.
  Ей сказали, что он час назад уехал в Чимниз.
  — Ах, черт! — ругнулась Вирджиния, бросив трубку.
  Как ужасно находиться в одном доме с покойником, когда не с кем даже словом перемолвиться!
  И в эту минуту в дверь позвонили.
  Вирджиния подскочила от неожиданности. Через мгновение позвонили снова. Она знала, что Элиза наверху собирает ее вещи и не слышит звонка.
  Вирджиния вышла в холл, отодвинула цепочку, а затем принялась за засовы, которые закрыла охваченная страхом Элиза. На лестнице стоял тот самый безработный молодой человек.
  Вирджиния с облегчением бросилась к нему.
  — Проходите, — пригласила она. — Кажется, у меня есть для вас работа.
  Она проводила его в столовую, усадила в кресло, сама села напротив и очень внимательно посмотрела на него.
  — Простите, — сказала она, — но вы… я имею в виду…
  — Итон и Оксфорд, — ответил молодой человек. — Вы это хотели спросить, да?
  — Что-то вроде того, — призналась Вирджиния.
  — Оказался безработным ввиду полной неспособности выполнять обычную работу. Надеюсь, вы мне предлагаете не постоянную работу?
  Она невольно улыбнулась:
  — Совсем не постоянную!
  — Хорошо, — с удовлетворением кивнул молодой человек.
  Вирджиния с удовольствием оглядела его загорелое лицо и высокую, стройную фигуру.
  — Видите ли, — принялась объяснять она, — я попала в нелепое, затруднительное положение, а большинство моих друзей… довольно высокопоставленные люди. Им всем есть что терять.
  — Мне терять нечего. Так что продолжайте. В чем проблема?
  — В соседней комнате находится покойник, — выпалила Вирджиния. — Убитый, понимаете? И я не знаю, что с ним делать.
  Она говорила по-детски просто. То, как молодой человек воспринял сногсшибательную новость, еще больше возвысило его в ее глазах. Можно было подумать, что он каждый день выслушивал подобные сообщения.
  — Прекрасно, — с энтузиазмом отозвался он. — Я иногда мечтал поработать частным детективом. Пойдемте посмотрим на тело, или сначала вы мне все расскажете?
  — Пожалуй, сначала я все вам расскажу. — Она задумалась, прикидывая, как короче и проще изложить свою историю. — Этот человек впервые пришел вчера и захотел увидеться со мной. У него были письма… любовные письма, подписанные моим именем…
  — Но написанные не вами, — спокойно вставил молодой человек.
  Вирджиния изумленно воззрилась на него:
  — Откуда вы знаете?
  — Дедукция. Продолжайте.
  — Он хотел шантажировать меня… и я… не знаю, поймете ли вы меня, но я… поддалась ему.
  Она умоляюще посмотрела на него, и он ободряюще кивнул:
  — Разумеется, я вас понимаю. Вы хотели испытать чувства человека, попавшего в сети негодяя.
  — Вы поразительно догадливы! Именно этого я и хотела!
  — Да, я умен, — без всякого бахвальства согласился молодой человек. — Но дело в том, что лишь немногие поймут вас. У большинства, видите ли, нет никакого воображения.
  — Полагаю, так оно и есть. Я велела этому человеку прийти сегодня в шесть часов. Вернувшись из Рейнлэха, я обнаружила, что мои слуги, получив фальшивую телеграмму, все уехали. Осталась только горничная Элиза. Затем я прошла в кабинет и увидела застреленного.
  — Кто его впустил?
  — Не знаю. Если бы это сделала Элиза, она бы мне сказала.
  — Она знает о случившемся?
  — Я ничего ей не сказала.
  Молодой человек кивнул и встал.
  — А теперь посмотрим на тело, — оживленно произнес он. — Но вот что я вам посоветую: всегда лучше говорить правду! Одна ложь влечет за собой целую вереницу лжи, и в этом хитросплетении легко запутаться.
  — Так вы мне советуете позвонить в полицию?
  — Вероятно. Но сначала мы взглянем на этого малого.
  На пороге комнаты Вирджиния остановилась и оглянулась на незнакомца.
  — Кстати, — сказала она, — вы даже еще не представились.
  — Разве? Меня зовут Энтони Кейд.
  Глава 9
  Энтони избавляется от трупа
  Энтони, внутренне улыбаясь, последовал за Вирджинией. События принимали довольно неожиданный оборот. Но, подойдя к сидящей в кресле фигуре, он вновь стал серьезным.
  — Он еще теплый, — удивился он. — Его убили менее получаса назад.
  — То есть незадолго до моего прихода?
  — Именно.
  Он выпрямился, нахмурив брови, и задал вопрос, смысл которого она поняла не сразу:
  — Ваша горничная, конечно, не заходила в эту комнату?
  — Нет.
  — Она знает, что вы сюда входили?
  — Ну да. Я уже подходила к двери, когда разговаривала с ней.
  — После того как нашли тело?
  — Да.
  — И вы ничего не сказали ей?
  — А было бы лучше, если бы сказала? С ней, наверное, случилась бы истерика. Она, знаете ли, француженка, а они такие возбудимые. Я хотела сначала все обдумать.
  Энтони кивнул, но ничего не сказал.
  — Вы, как я вижу, считаете, что я поступила неправильно?
  — Все складывается довольно неудачно, миссис Ревел. Если бы вы с горничной обнаружили тело вместе, сразу после вашего возвращения, ваше положение не было бы так осложнено. Тогда было бы ясно, что этого человека определенно застрелили до вашего возвращения.
  — А теперь могут предположить, что его застрелили после… понятно…
  Он наблюдал, как она осмысливает его слова. Первое впечатление, которое сложилось у него, когда он разговаривал с ней на лестнице, подтвердилось. Она была не только красива, но также смела и умна.
  Вирджинию же настолько поглотила возникшая головоломка, что ей и в голову не пришло удивиться, что незнакомый человек назвал ее по фамилии.
  — А почему же, интересно, Элиза не слышала выстрела? — пробормотала она.
  Энтони указал на открытое окно, сквозь которое доносился шум проезжающих машин:
  — Вот вам и ответ. В Лондоне не так-то легко услышать выстрел.
  Вирджиния с некоторым содроганием повернулась к телу, сидящему в кресле.
  — Он похож на итальянца, — отметила она.
  — Он и есть итальянец, — подтвердил Энтони. — Я бы сказал, что он официант. В свободное время занимался шантажом. Зовут, возможно, Джузеппе.
  — Господи! — воскликнула Вирджиния. — Вы случайно не Шерлок Холмс?
  — Нет, — с сожалением ответил Энтони. — Боюсь, скорее просто шарлатан. Я вам после расскажу. Так говорите, этот человек показал вам какие-то письма и потребовал денег? Вы ему дали?
  — Дала.
  — Сколько?
  — Сорок фунтов.
  — Плохо, — сказал Энтони, но без особого удивления. — А теперь посмотрим телеграмму.
  Вирджиния протянула Энтони бланк. Прочтя ее, он заметно помрачнел.
  — В чем дело?
  Он молча указал на место отправления.
  — Барнес, — сказал он. — И вы сегодня ездили в Рейнлэх. Что могло вам помешать самой отправить эту телеграмму?
  Вирджинию удивили его слова. Похоже, петля затягивалась вокруг ее шеи все плотнее и плотнее. Слова Энтони помогли ей увидеть то, что она сама смутно ощущала в глубине души.
  Обернув руку носовым платком, он поднял пистолет.
  — Мы, преступники, должны быть осторожными, — пошутил он. — Отпечатки пальцев и все такое.
  Вдруг она увидела, как вся его фигура напряглась. У него даже голос изменился, стал отрывистым и резким.
  — Миссис Ревел, — спросил он, — вы когда-нибудь раньше видели этот пистолет?
  — Нет, — удивленно ответила Вирджиния.
  — Вы уверены?
  — Вполне.
  — У вас есть собственный пистолет?
  — Нет.
  — А когда-нибудь был?
  — Нет, никогда.
  С минуту он неотрывно смотрел на Вирджинию, совершенно изумленную его вопросами. Потом, вздохнув, расслабился.
  — Странно, — сказал он. — А как вы объясните это?
  Он протянул ей пистолет. Маленькая, изящная вещица, почти игрушка, однако вполне смертоносная игрушка. На рукоятке выгравировано имя «Вирджиния».
  — Это невозможно! — вскричала Вирджиния.
  Ее удивление было настолько искренним, что Энтони невольно ей поверил.
  — Сядьте, — распорядился он. — Дело гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Во-первых, какие у нас гипотезы? Их только две. Есть, конечно, реальная Вирджиния, писавшая эти письма. Она могла так или иначе выследить шантажиста, застрелить, бросить пистолет, схватить письма и скрыться. Такое возможно, правда?
  — Полагаю, да, — неохотно согласилась Вирджиния.
  — Вторая гипотеза гораздо интереснее. Тот, кто хотел убить Джузеппе, сделал так, чтобы подозрение пало на вас, а может быть, именно это было его основной целью. Его могли без труда убить в любом другом месте, и тем не менее все было подстроено так, чтобы труп оказался в вашем доме. Тот, кто это осуществил, знал о вас все: и о вашем коттедже в Датчете, и о распределении обязанностей среди слуг, и то, что сегодня вы будете в Рейнлэхе. Вопрос, конечно, абсурдный, но есть ли у вас враги, миссис Ревел?
  — Разумеется, нет… во всяком случае, таких.
  — Понятно. Что ж нам теперь делать? Выхода у нас два. Первый: позвонить в полицию, рассказать всю историю и положиться на ваше прочное положение в обществе и безупречную репутацию. Второй: попытаться избавиться от трупа. Лично я, естественно, склоняюсь ко второму варианту! Я всегда хотел попробовать, хватит ли у меня хитрости скрыть преступление, но питаю патологическое отвращение к кровопролитию. В целом, полагаю, вариант первый более разумен. Принимаем его в упрощенном виде: звоним в полицию, но прячем пистолет и письма, которыми вас шантажировали… если они, конечно, еще у него.
  Энтони быстро осмотрел карманы покойного.
  — Его полностью обчистили, — сообщил он. — У него ничего нет. Теперь эти письма можно будет встретить на любом перекрестке. Эй, а это что? Дыра в подкладке. Там что-то нашли и грубо вырвали, остался только клочок бумаги.
  Он вынул клочок и поднес к свету. Вирджиния наклонилась к нему.
  — Жаль, что у нас нет всего текста, — пробормотал он. — Чимниз, одиннадцать сорок пять, четверг. Похоже на приглашение.
  — Чимниз? — воскликнула Вирджиния. — Невероятно!
  — Почему невероятно? Слишком изысканное место для этого простецкого покойника?
  — Сегодня вечером я еду в Чимниз. По крайней мере, должна была ехать!
  Энтони развернулся:
  — Что? Повторите!
  — Сегодня вечером я должна была ехать в Чимниз, — послушно повторила Вирджиния.
  Энтони уставился на нее:
  — Я начинаю кое-что понимать. Конечно, я могу ошибаться… но это идея! А что, если кому-то очень хотелось помешать вам поехать в Чимниз?
  — Мой кузен Джордж Ломакс очень не хочет, чтобы я там появилась, — улыбнулась Вирджиния, — но я не могу подозревать Джорджа Ломакса в убийстве!
  Энтони было не до улыбок. Чувствовалось, что он окончательно запутался.
  — Если вы позвоните в полицию, то ни в какой Чимниз вам сегодня попасть не удастся, да и завтра тоже. А я бы хотел, чтобы вы поехали в Чимниз! Полагаю, это собьет с толку наших неуважаемых друзей! Вы можете полностью довериться мне, миссис Ревел?
  — То есть соглашаюсь ли я со вторым вариантом?
  — Да. Но, во-первых, надо удалить из дома вашу горничную. Вы сможете это сделать?
  — Легко!
  Вирджиния вышла в холл и позвала Элизу.
  — Мадам?
  Энтони услышал короткий диалог, потом передняя дверь открылась и закрылась. Вирджиния вернулась в комнату.
  — Она ушла. Я отправила ее в магазин, сказав, что он открыт до восьми. Он, разумеется, будет закрыт.
  — Хорошо. Теперь можем приступать к нашей операции. Это устаревший метод, но, боюсь, мне придется спросить: есть ли в доме свободный сундук?
  — Конечно, есть. Спуститесь в подвал и выберите любой.
  Сундуков в подвале было несколько. Энтони выбрал подходящий по размеру.
  — Я сам займусь упаковкой багажа, — тактично сказал он, — а вы поднимитесь к себе и подготовьтесь к отъезду.
  Вирджиния сняла теннисный костюм, надела мягкое коричневое дорожное платье и великолепную оранжевую маленькую шляпку. Спустившись вниз, она увидела ждущего ее Энтони. Рядом стоял аккуратно перевязанный сундук.
  — Я бы хотел рассказать вам историю своей жизни, — заметил он, — но вечер предстоит довольно хлопотный. Сейчас вам надо сделать следующее. Вызовите такси, погрузите ваш багаж, в том числе и сундук, и поезжайте на Паддингтонский вокзал. Сдайте сундук в камеру хранения слева. Я буду ждать вас на платформе. Проходя мимо меня, уроните багажную квитанцию. Я подниму ее и сделаю вид, что возвращаю вам, а на самом деле оставлю у себя. Поезжайте в Чимниз, а остальное предоставьте мне.
  — Как это мило с вашей стороны, — улыбнулась Вирджиния. — А я себя чувствую ужасно неловко, заставляя совершенно незнакомого человека возиться с трупом!
  — Мне это нравится, — небрежно ответил Энтони. — Будь здесь мой друг Джимми Макграт, он бы сказал вам, что я просто создан для подобной работы!
  Вирджиния пристально посмотрела на него:
  — Как вы сказали? Джимми Макграт?
  — Да, а что? Вы слышали о нем?
  — Да, и совсем недавно. — Она нерешительно замолчала, потом продолжила: — Мистер Кейд, нам надо бы поговорить! Обстоятельно. Не могли бы вы приехать в Чимниз?
  — Мы с вами очень скоро увидимся, миссис Ревел! Обещаю вам. А теперь выпустите конспиратора А через заднюю дверь. Конспиратор Б торжественно выйдет с парадного входа и сядет в такси!
  Операция прошла без сучка без задоринки. Энтони, приехавший на вокзал на другом такси, стоял на платформе и, как и было договорено, поднял оброненную квитанцию. Затем он отправился за потрепанным, подержанным «Моррисом Коули», нанятым им сегодня на случаи крайней необходимости.
  Вернувшись на этой развалюхе на Паддингтонский вокзал, он протянул квитанцию носильщику, который осторожно извлек из камеры хранения сундук и поместил его в багажник машины. Энтони уехал.
  Теперь ему предстояло выбраться из Лондона. Миновав Ноттинг-Хилл и Шефердс-Буш, он свернул на голдхаукскую дорогу, проехал Брентфорд и Ханслоу и направился в сторону Стайнса. Это был довольно загруженный участок дороги. Энтони было нужно, чтобы в глаза не бросались ни отпечатки шин его машины, ни его собственные следы. Остановившись на обочине, он вышел и первым делом залепил грязью номера машины. Выждав удобный момент, когда на дороге было безлюдно, вытащил сундук, открыл его, вынул труп Джузеппе и аккуратно уложил в кювет, так, чтобы фары проезжающих машин его не освещали.
  Затем Энтони сел в машину и уехал. Вся операция заняла ровно полторы минуты. Повернув направо, он поехал в Лондон через Банхэм-Бичес. Там он снова остановился, выбрал в лесу высокое дерево и залез на него. Это потребовало немалых усилий даже у Энтони. Он привязал к ветке маленький, обернутый коричневой бумагой сверточек и сунул его в ближайшее дупло.
  — Хороший способ избавиться от оружия, — похвалил он сам себя. — Всегда ищут в земле или в воде. На это дерево мало кто в Англии решится забраться!
  Теперь в Лондон, на Паддингтонский вокзал! Там он оставил сундук в камере хранения в зале прибытия и вдруг ощутил нестерпимый голод. Сейчас бы бифштекс или пару сочных отбивных да побольше жареной картошки! Однако, взглянув на часы, Энтони печально покачал головой, заправил «Моррис» и снова двинулся в путь. На этот раз на север.
  Ровно в половине двенадцатого Энтони остановился на дороге, ведущей в парк Чимниза. Выйдя из машины, он довольно легко перелез через ограду и направился к дому. Путь оказался длиннее, чем он предполагал, и ему пришлось бежать. Из темноты показался силуэт огромного замка. Где-то вдали часы пробили три четверти.
  11.45 — время, упомянутое в обрывке записки. Энтони поднялся на террасу и внимательно оглядел дом. Всюду царили мрак и тишина.
  «Рано они ложатся спать, эти политиканы», — мелькнула неодобрительная мысль.
  Вдруг он услышал хлопок — никак звук выстрела? Энтони быстро обернулся. Звук донесся из дома, в этом он не сомневался. С минуту подождал, но все было тихо. Энтони подошел к одному из высоких французских окон, за которым, как ему показалось, стреляли, потрогал ручку. Она не поддавалась. Он ткнулся в другое окно, все время внимательно прислушиваясь. Но ничто не нарушало тишину.
  В конце концов, сказал он себе, звук ему, может быть, и послышался, или это вредничает браконьер в лесу. Он повернулся и пошел обратно к машине, неудовлетворенный и раздосадованный.
  Оглянувшись назад, Энтони увидел, что в одном из окон на верхнем этаже зажегся свет. Через мгновение свет погас, и снова воцарилась темнота.
  Глава 10
  Чимниз
  Инспектор Бэджуорти в своем кабинете. Восемь тридцать утра. Высокий, дородный человек с тяжелой строевой поступью. Склонен к одышке в моменты наивысшего увлечения. С ним констебль Джонсон, новичок в полиции, похожий на неоперившегося цыпленка.
  На столе резко зазвонил телефон, и инспектор взял трубку, явно не ожидая услышать ничего хорошего:
  — Да. Полицейское управление Маркет-Бейзинг. Инспектор Бэджуорти. Что?
  Выражение лица инспектора заметно изменилось. Как он, инспектор, выше Джонсона по положению, так есть люди выше его.
  — Слушаю, милорд. Простите, милорд. Я не совсем вас понял.
  Во время долгой паузы, пока инспектор слушает, выражение его обычно бесстрастного лица меняется несколько раз. Наконец он положил трубку, коротко бросив:
  — Сию минуту, милорд. — Он повернулся к Джонсону, похоже, переполненный чувством собственной значимости: — У его светлости… в Чимнизе… убийство.
  — Убийство? — переспросил Джонсон, пораженный услышанным.
  — Убийство, — с удовлетворением подтвердил инспектор.
  — Насколько я знаю, здесь никогда не случалось убийств, если не считать Тома Пирса, который застрелил свою возлюбленную.
  — То было никакое не убийство, а простой пьяный скандал, — неодобрительно поправил инспектор.
  — Верно, его даже не повесили, — с сожалением согласился Джонсон. — Но сейчас действительно убийство, да, сэр?
  — Да, Джонсон. Один из гостей его светлости, иностранный джентльмен, обнаружен застреленным. Окно открыто, снаружи следы.
  — Жаль, если это иностранец, — заметил Джонсон.
  Это обстоятельство делало происшествие менее значимым. Джонсон почему-то искренне считал, что иностранцы более подвержены убийствам.
  — Его светлость крайне взволнован, — продолжал инспектор. — Захватим доктора Картрайта и сразу отправимся в замок. Надеюсь, тот, чьи следы остались возле дома, далеко не ушел.
  Бэджуорти был на седьмом небе. Убийство! В Чимнизе! Дело поручено инспектору Бэджуорти. У полиции имеется улика. Сенсационный арест. Продвижение по службе и всевозможные почести вышеупомянутому инспектору.
  «Если, конечно, — сказал про себя инспектор Бэджуорти, — не встрянет Скотленд-Ярд».
  От этой мысли ему стало не по себе. При данных обстоятельствах такое вполне возможно.
  Они заехали к Картрайту, и доктор, сравнительно молодой человек, тоже проявил живой интерес. Его реакция была такой же, как и у юного Джонсона.
  — Господи! — воскликнул он. — У нас не было убийства со времени Тома Пирса!
  Все трое сели в маленькую машину доктора и помчались в Чимниз. Когда они проезжали мимо местной гостиницы «Веселые крикетисты», доктор заметил в дверях человека.
  — Незнакомец, — сказал он. — Довольно симпатичный малый. Интересно, как давно он здесь и что делает в «Крикетистах»? Я никогда его здесь не видел. Наверное, приехал вчера вечером.
  — И приехал не поездом, — уточнил Джонсон.
  Брат Джонсона работал носильщиком на местном вокзале, и поэтому констебль всегда был в курсе относительно приезжающих и отъезжающих.
  — Кто вчера приехал в Чимниз? — спросил инспектор.
  — Поездом в три сорок леди Эйлин с двумя джентльменами. Один из них американец, а второй молодой офицер, оба без лакеев. Его светлость приехал с иностранным джентльменом, вероятно, тем, кого застрелили, — поездом в пять сорок. С ними был камердинер иностранного джентльмена. Тем же поездом прибыл мистер Эверсли. Миссис Ревел приехала поездом в семь двадцать пять, как и один джентльмен, похожий на иностранца, с лысой головой и крючковатым носом. Горничная миссис Ревел сошла с поезда в восемь двадцать пять. — Джонсон остановился, чтобы перевести дыхание.
  — И никто не остановился в «Крикетистах»?
  Джонсон мотнул головой — нет.
  — Тогда он, наверное, приехал на машине, — предположил инспектор. — Джонсон, на обратном пути наведите справки в «Крикетистах». Нам надо все знать обо всех приехавших. У этого джентльмена необычный загар. Вероятно, прибыл из-за границы.
  Инспектор понимающе кивнул, приняв вид бдительного человека, от недремлющего ока которого не укроется ни одна мелочь.
  Машина въехала в ворота парка Чимниз. Описание этого исторического места можно найти в любом путеводителе, а также под номером три в «Исторических домах Англии». По четвергам из Миддлинхэма прибывают специальные автобусы, и туристы осматривают участки, открытые для публики. Поэтому описывать здесь Чимниз было бы излишне.
  Дверь им открыл безукоризненно вышколенный седовласый дворецкий.
  Мы не привыкли, всем своим видом говорил он, к убийствам в этих стенах. Но таковы черные дни. Давайте встречать беду спокойно и изо всех сил делать вид, что ничего необычного не произошло.
  — Его светлость, — произнес он чопорно, — вас ждет. Сюда, пожалуйста.
  Он проводил их в маленькую, уютную комнатку, в которой лорд Катерхэм уединялся от бурной светской жизни, и доложил о них:
  — Полиция, милорд, и доктор Картрайт.
  Лорд Катерхэм возбужденно расхаживал по комнате.
  — А! Инспектор, вот и вы, наконец. Я вам благодарен. Как поживаете, Картрайт? Скверно обстоят дела, знаете ли. Очень скверно.
  Лорд Катерхэм нервно провел руками по волосам, отчего они поднялись маленькими пучками, делая его еще менее похожим, чем обычно, на пэра королевства.
  — Где тело? — коротко, по-деловому спросил доктор.
  Лорд Катерхэм повернулся к нему, словно испытывая облегчение от этого прямого вопроса.
  — В зале заседаний… там, где его нашли… я приказал ничего не трогать. Я считал… что поступаю правильно.
  — Вполне правильно, милорд, — одобрил инспектор. Он вынул записную книжку и карандаш. — А кто обнаружил тело? Вы?
  — Господи, нет, — всполошился лорд Катерхэм. — Не думаете ли вы, что я встаю в столь ранний час? Нет, его обнаружила горничная. Представляю, как она кричала! Правда, сам я не слышал. Потом рассказали мне. Я, конечно, встал и спустился… и сам увидел тело…
  — Вы узнали в нем одного из ваших гостей?
  — Верно, инспектор.
  — Как его имя?
  Совершенно простой вопрос, казалось, вывел лорда Катерхэма из равновесия. Он открыл рот, снова закрыл и наконец промямлил:
  — Вы спрашиваете… как его зовут?
  — Да, милорд.
  Лорд Катерхэм медленно оглядел комнату, словно надеясь, что его осенит вдохновение:
  — Его звали… звали… да, точно… граф Станислав!
  Лорд Катерхэм держался настолько странно, что инспектор перестал писать и посмотрел на него. Но в этот момент произошло нечто, что отвлекло лорда и вывело его из замешательства.
  Дверь открылась, и в комнату вошла девушка. Высокая, стройная, смуглая, с привлекательным мальчишеским лицом и очень решительными манерами. Это была леди Эйлин Брент, больше известная как Бандл, старшая дочь лорда Катерхэма. Кивнув остальным, она обратилась прямо к отцу.
  — Я его нашла, — сообщила она.
  На мгновение инспектор подумал, что юная леди поймала убийцу с поличным, но почти тотчас же понял, что она имеет в виду совсем другое.
  Лорд Катерхэм вздохнул с облегчением:
  — Хорошо. Что он сказал?
  — Он очень скоро будет здесь. Мы должны «соблюдать строжайшую секретность».
  Ее отец с досадой вздохнул:
  — Именно такая глупость в духе Джорджа Ломакса. Однако, раз он приезжает, я умываю руки.
  Полученное известие, похоже, немного приободрило лорда.
  — Значит, убитого звали граф Станислав? — переспросил доктор.
  Отец с дочерью обменялись короткими, как молния, взглядами, и лорд с достоинством произнес:
  — Разумеется. Я только что это сказал.
  — Я спросил, потому что вы, похоже, сами не были в этом уверены, — объяснил Картрайт.
  Увидев, как блеснули глаза доктора, лорд Катерхэм с упреком взглянул на него.
  — Я провожу вас в зал заседаний, — сказал он, немного оживившись.
  Они последовали за ним. Инспектор, замыкающий шествие, зорко посматривал по сторонам, словно ожидая найти улики в картинной раме или за дверью.
  Лорд Катерхэм отпер дверь и широко распахнул ее. Они вошли в большую, отделанную дубом комнату с французскими окнами, выходящими на террасу. В комнате стоял длинный обеденный стол с прекрасными старинными стульями. На стенах висели портреты почивших Катерхэмов.
  Возле левой стены, между дверью и окном, на спине, широко раскинув руки, лежал человек.
  Доктор Картрайт подошел к телу и склонился над ним. Инспектор тем временем занялся окнами. Центральное было прикрыто, но не плотно. На ступеньках снаружи он увидел следы, ведущие к окну и спускающиеся обратно.
  — Ясно, — сказал инспектор, кивнув. — Но следы должны были остаться и в комнате. Они были бы заметны на паркетном полу.
  — Думаю, это можно объяснить, — вмешалась Бандл. — Утром горничная натирала пол и только позже увидела тело. Когда она вошла сюда, было еще темно. Она подошла к окнам, отдернула шторы, принялась за уборку и, естественно, не заметила тело, так как оно было скрыто столом. Она увидела его только тогда, когда подошла к нему вплотную.
  Инспектор кивнул.
  — Хорошо, — сказал лорд Катерхэм, которому не терпелось улизнуть. — Я покидаю вас, инспектор. Вы сможете найти меня, если… э… понадоблюсь. Но из Виверн-Эбби приедет Джордж Ломакс, он сможет рассказать вам гораздо больше, чем я. Это его дело. — И лорд Катерхэм поспешно удалился, не дожидаясь ответа.
  — Черт бы побрал этого Ломакса! — негодовал он. — Да еще меня втянул в эту историю! В чем дело, Тредуэлл?
  Седовласый дворецкий почтительно тронул его за локоть.
  — Я взял на себя смелость, милорд, переменить для вас время завтрака. В столовой все готово.
  — Вряд ли я смогу что-нибудь съесть, — вздохнув, печально произнес лорд Катерхэм. — По крайней мере, сейчас.
  Бандл взяла его под руку, и они вместе направились в столовую. На буфете стояло с десяток тяжелых серебряных блюд, которые каким-то непонятным способом удалось сохранить горячими.
  — Омлет, яичница с беконом, почки, птица со специями, треска, холодная ветчина, холодный фазан, — принялся перечислять лорд Катерхэм, поднимая каждую крышку по очереди. — Меня ничто из этого не привлекает, Тредуэлл. Попросите, пожалуйста, кухарку сварить мне яйцо в мешочек.
  — Хорошо, милорд.
  Тредуэлл удалился. Лорд Катерхэм рассеянно положил себе обильную порцию почек и ветчины, налил кофе и сел за длинный стол. Бандл уже аппетитно уплетала яичницу с беконом.
  — Я чертовски голодна, — заметила Бандл с набитым ртом. — Наверное, от возбуждения.
  — Тебе хорошо, — пожаловался отец. — Вы, молодые, любите возбуждение. Но у меня очень слабое здоровье. Избегать всяческих волнений — вот что сказал сэр Абнер Уиллис, избегать всяческих волнений. Легко так говорить, когда сидишь в своем кабинете на Харли-стрит. Как я могу избегать волнений, когда этот осел Ломакс устроил мне такое? На этот раз мне следовало проявить больше твердости.
  Печально покачав головой, лорд Катерхэм пододвинул к себе блюдо с ветчиной.
  — На этот раз Коддерс, безусловно, подложил тебе свинью, — весело заметила Бандл. — Я почти ничего не поняла из того, что он лопотал по телефону. Он будет здесь с минуты на минуту и станет с пеной у рта уговаривать нас соблюдать секретность и замять скандал.
  Лорд Катерхэм застонал от этой перспективы.
  — Он уже встал? — спросил он.
  — Сказал, — ответила Бандл, — что с семи часов не спит и диктует письма и документы.
  — И еще гордится этим! — заметил отец. — Удивительные эгоисты эти государственные люди. Они заставляют своих несчастных секретарей вскакивать на заре, чтобы записывать всякую чушь! Если бы провести закон, повелевающий им вставать не ранее одиннадцати, какую пользу это принесло бы нации! Насколько меньше они наговорили бы всякой галиматьи! Ломакс всегда напоминает мне о моем «положении». Как будто оно у меня есть! Кому в наше время хочется быть пэром?
  — Никому, — согласилась Бандл. — Уж лучше держать процветающий паб!
  Тредуэлл принес на серебряном подносе два яйца и молча поставил их перед лордом Катерхэмом.
  — Что это, Тредуэлл? — спросил лорд, с отвращением посмотрев на них.
  — Яйца в мешочек, милорд.
  — Я терпеть не могу яйца в мешочек, — проворчал лорд Катерхэм. — Они совершенно безвкусные. Мне даже смотреть на них противно. Уберите их, пожалуйста, Тредуэлл!
  — Хорошо, милорд.
  Тредуэлл молча унес яйца.
  — Слава богу, в этом доме никто не встает рано! — с удовольствием заметил лорд Катерхэм. — Полагаю, когда наши гости проснутся, нам придется все рассказать им! — Он вздохнул.
  — Кто же, интересно, убил его? — спросила Бандл. — И почему?
  — Слава богу, нас это не касается, — ответил лорд Катерхэм. — Пусть разбирается полиция. Я, правда, сомневаюсь, что Бэджуорти удастся когда-нибудь что-то найти. А знаешь, это, наверное, Айзекстайн!
  — То есть…
  — Всебританский синдикат!
  — Зачем мистеру Айзекстайну убивать его, когда он приехал сюда, чтобы встретиться с ним?
  — Высокие финансовые интересы, — туманно объяснил лорд Катерхэм. — Кстати, я не удивлюсь, если этот господин привык рано вставать. Он может появиться с минуты на минуту. У них в Сити так принято. Полагаю, как бы богат ты ни был, но на поезд в девять семнадцать всегда успеешь!
  В открытое окно донесся звук машины, подъехавшей на большой скорости.
  — Коддерс! — вскочила из-за стола Бандл.
  Отец и дочь высунулись в окно и замахали хозяину машины, остановившейся у входа в дом.
  — Сюда, дружище, проходите сюда! — крикнул лорд Катерхэм, быстро доедая ветчину.
  Влезать в окно вовсе не входило в намерения Джорджа. Он исчез в передней двери и тотчас же появился в сопровождении Тредуэлла, который немедленно удалился.
  — Позавтракайте с нами! — пригласил лорд Катерхэм. — Как насчет почек?
  Джордж нетерпеливо отодвинул почки.
  — Ужасное несчастье, ужасное, ужасное!
  — Ужасное. Может быть, трески?
  — Нет-нет. Дело надо замять! Замять любой ценой!
  Как и предсказывала Бандл, Джордж пустился в словоблудие.
  — Я понимаю ваши чувства, — сочувственно произнес лорд Катерхэм. — Попробуйте яичницу с беконом или треску!
  — Совершенно непредвиденный случай… национальное горе… концессия под угрозой…
  — Переведите дух, — мягко предложил лорд Катерхэм. — И поешьте. Вам обязательно надо поесть, чтобы прийти в себя. Хотите яйца в мешочек? Минуту назад сюда приносили яйца в мешочек!
  — Не хочу, — вскипел Джордж. — Я уже позавтракал, да если бы и не позавтракал, я все равно не смог бы проглотить ни кусочка. Мы должны придумать, что нам делать. Вы пока никому не говорили об убийстве?
  — Здесь только мы с Бандл. И местная полиция с врачом Картрайтом. Ну и, разумеется, слуги!
  Джордж застонал.
  — Возьмите себя в руки, дорогой друг! — продолжал увещевать его лорд Катерхэм. — И все-таки поешьте! Похоже, вы не понимаете, что там, где есть труп, дело не замнешь! Его надо похоронить и соблюсти тысячу формальностей. Мне очень жаль, но это так!
  Джордж внезапно успокоился:
  — Вы правы, Катерхэм! Говорите, прибыла местная полиция? Так не пойдет! Надо вызвать Баттла!
  — Борьба, убийство и внезапная смерть? — озадаченно спросил лорд Катерхэм.
  — Нет-нет, вы не поняли! Я говорю о суперинтенданте Баттле из Скотленд-Ярда. Он умеет держать язык за зубами. Работал с нами над плачевным делом о партийных фондах.
  — Что это за дело? — поинтересовался лорд Катерхэм.
  Тут взгляд Джорджа упал на Бандл, наполовину свесившуюся из окна, и он понял, что излишне разоткровенничался. Он встал.
  — Нельзя терять ни минуты! Я сейчас же отправлю телеграмму.
  — Если вы напишете текст, Бандл передаст его по телефону.
  Джордж вынул авторучку и начал писать с невероятной быстротой. Он протянул листок бумаги Бандл, которая прочла ее с огромным интересом.
  — Господи! Ну и имя! Барон — кто?
  — Барон Лолопретжил.
  Бандл заморгала.
  — Я-то разобрала, а вот почта помучается!
  Джордж продолжал писать. Затем протянул Бандл плоды своего труда и обратился к хозяину дома:
  — Вам, Катерхэм, лучше всего…
  — Да? — с опаской спросил лорд Катерхэм.
  — Целиком положиться на меня!
  — Разумеется! — с готовностью согласился лорд Катерхэм. — Я и сам считаю так же. Полицию и доктора Картрайта вы найдете в зале заседаний. Возле… э… там… знаете ли. Дорогой Ломакс, Чимниз полностью в вашем распоряжении. Поступайте как считаете нужным!
  — Благодарю, — ответил Ломакс. — Если мне потребуется посоветоваться с вами…
  Но лорд Катерхэм уже прошмыгнул в заднюю дверь. Бандл с ироничной улыбкой проводила его взглядом.
  — Я сейчас же отправлю эти телеграммы, — сказала она. — Вы найдете дорогу в зал заседаний?
  — Благодарю вас, леди Эйлин!
  Джордж стремительно вышел из комнаты.
  Глава 11
  Суперинтендант Баттл приезжает на место преступления
  Боясь, что Джордж начнет опять советоваться с ним, лорд Катерхэм все утро прогуливался по своему поместью. Только голод заставил его вернуться в дом. Поразмыслив, он решил, что худшее уже позади.
  Он тихо пробрался в дом через небольшую боковую дверь, а оттуда прямо в свой кабинет, радуясь, что ему удалось остаться незамеченным, но ошибся. От бдительного Тредуэлла ничего никогда не ускользало. Вот и сейчас он уже стоял в дверях.
  — Простите, милорд…
  — В чем дело, Тредуэлл?
  — Мистер Ломакс хотел видеть вас, как только вы вернетесь. Он в библиотеке.
  Таким деликатным оборотом речи Тредуэлл дал понять, что, если надо, он скажет, что лорд Катерхэм еще не вернулся.
  Вздохнув, лорд Катерхэм встал.
  — Полагаю, рано или поздно мне придется увидеться с ним. В библиотеке, говорите?
  — Да, милорд.
  Снова вздохнув, лорд Катерхэм прошествовал по просторному родовому дому и подошел к библиотеке. Дверь была заперта. Он повертел ручку, дверь открылась изнутри, и в проеме показалось настороженное лицо Джорджа Ломакса.
  При виде лорда Катерхэма выражение его лица изменилось.
  — А, Катерхэм, проходите. А мы уже начали волноваться, не произошло ли что с вами!
  Пробормотав что-то невнятное о неотложных делах в поместье, лорд Катерхэм с виноватым видом проскользнул в комнату. Там находились еще двое. Полковник Мелроуз, старший констебль, и коренастый человек средних лет, с абсолютно бесстрастным лицом.
  — Суперинтендант Баттл приехал полчаса назад, — объяснил Джордж. — Он уже повидался с инспектором Бэджуорти и доктором Картрайтом. А теперь хочет кое-что узнать у вас.
  Лорд Катерхэм поздоровался с Мелроузом и суперинтендантом Баттлом, и все сели.
  — Вряд ли мне нужно вам говорить, Баттл, — торжественно заявил Джордж, — что мы хотели бы держать это дело в строжайшей тайне.
  Суперинтендант энергично кивнул, что сразу понравилось лорду Катерхэму.
  — Хорошо, мистер Ломакс. Но попрошу ничего не скрывать от нас. Насколько я понимаю, убитого джентльмена звали графом Станиславом — по крайней мере, под таким именем его здесь принимали. Это было его настоящее имя?
  — Нет.
  — А как же его звали на самом деле?
  — Принц Михаил Герцословацкий.
  Баттл ничем не выдал своего удивления, разве чуть расширившимися глазами.
  — А какова, позвольте спросить, была цель его визита сюда? Развлечение?
  — У него были более дальние цели, Баттл. Только это, разумеется, строго между нами.
  — Да-да, мистер Ломакс.
  — Полковник Мелроуз?
  — Конечно.
  — Так вот, принц Михаил приехал сюда исключительно для того, чтобы встретиться с мистером Германом Айзекстайном. Они должны были договориться о ссуде на определенных условиях.
  — Каких?
  — Подробности мне неизвестны. Вообще-то они еще не пришли к соглашению. Но в случае своего восшествия на трон принц Михаил пообещал предоставить нефтяные концессии компаниям, в которых заинтересован мистер Айзекстайн. Британское правительство готово поддержать претензии принца Михаила на трон, принимая во внимание его ярко выраженные симпатии к Британии.
  — Что ж, — сказал суперинтендант Баттл, — не думаю, что мне надо вдаваться в дальнейшие подробности. Принц Михаил хотел денег, мистер Айзекстайн хотел нефти, а британское правительство готово сыграть роль благородного отца. Один только вопрос: кто-нибудь еще заинтересован в этих концессиях?
  — Полагаю, американские финансисты пробовали обсуждать этот вопрос с его высочеством.
  — И получили отказ?
  Но Джорджа не так-то легко было сбить с толку.
  — Симпатии принца Михаила были полностью пробританскими, — повторил он.
  Суперинтендант Баттл не стал настаивать.
  — Лорд Катерхэм, я понимаю, что произошло вчера. Вы встретились в городе с принцем Михаилом и вместе с ним приехали сюда. Принца сопровождал его камердинер, герцословак по имени Борис Анчуков, а его телохранитель, капитан Андраши, остался в городе. Приехав, принц заявил, что очень устал, и удалился в отведенные ему покои. Обед ему был подан туда, и ни с кем из приглашенных на прием он не встречался. Правильно?
  — Правильно.
  — Сегодня утром прислуга обнаружила тело примерно в семь пятнадцать. Доктор Картрайт осмотрел убитого и установил, что смерть наступила в результате огнестрельного ранения. Револьвер не обнаружен, а выстрела никто не слышал. Но при падении часы покойного ударились об пол и остановились, показывая время одиннадцать сорок пять. В котором часу вы вчера легли спать?
  — Рано. День почему-то не задался, если вы понимаете, что я имею в виду, суперинтендант. Мы легли спать, наверное, в половине одиннадцатого.
  — Спасибо. А теперь, лорд Катерхэм, я попрошу перечислить всех, кто приехал к вам.
  — Простите, я не думаю, что это сделал кто-то из приглашенных!
  Суперинтендант Баттл улыбнулся:
  — Осмелюсь с вами не согласиться. И я все равно должен знать, кто приглашен на прием. Такая уж у меня работа!
  — Что ж, приехали принц Михаил, его камердинер и мистер Айзекстайн. Вам все о них известно. Потом мистер Эверсли…
  — Он работает в моем департаменте, — снисходительно вставил Джордж.
  — И ему известна истинная причина визита принца Михаила?
  — Нет, я бы не сказал, — убедительно произнес Джордж. — Он, конечно, понимал, что что-то происходит, но я не счел необходимым посвящать его в подробности.
  — Понятно. Не продолжите ли, лорд Катерхэм?
  — Так, затем мистер Хирам Фиш.
  — Кто такой мистер Фиш?
  — Мистер Фиш — американец. Он привез рекомендательное письмо от мистера Люциуса Готта. Вы знаете, кто такой Люциус Готт?
  Суперинтендант Баттл утвердительно улыбнулся. Кто не знает мультимиллионера Люциуса Готта?
  — Мистер Фиш очень хотел познакомиться с моим собранием первоизданий. Конечно, оно не сравнится с коллекцией мистера Готта, но и у меня есть несколько уникальных раритетов. Мистер Фиш заядлый коллекционер! Мистер Ломакс предложил мне пригласить на прием одного-двух человек со стороны, чтобы все выглядело более натурально, вот я и позвал мистера Фиша. Что касается женщин, то только миссис Ревел. Полагаю, она приехала с горничной. Потом моя дочь и, конечно, дети, их няни, гувернантки и прочая прислуга.
  Лорд Катерхэм замолчал и перевел дыхание.
  — Благодарю, — кивнул детектив. — Обычная, но необходимая работа!
  — Полагаю, вы не сомневаетесь, — тоном, не допускающим возражений, спросил Джордж, — что убийца проник в окно?
  Помолчав с минуту, Баттл медленно ответил:
  — Имеются следы, идущие к окну и обратно. Возле парка вчера в одиннадцать десять вечера остановилась машина. В двенадцать часов вечера в «Веселые крикетисты» приехал молодой человек и снял комнату. Свои ботинки он оставил перед дверью, чтобы их почистили: они были мокрыми и грязными, словно перед этим человек бродил по траве.
  Джордж нетерпеливо подался вперед:
  — А нельзя ли ботинки сравнить со следами?
  — Их уже сравнили.
  — И что же?
  — Они полностью совпадают.
  — Все ясно, — вскричал Джордж. — Убийца у нас в руках. Этот молодой человек… Кстати, как его зовут?
  — В гостинице сказали, что он назвался Энтони Кейдом.
  — Надо незамедлительно разыскать и арестовать этого Энтони Кейда!
  — Нам нет нужды гоняться за ним, — ответил суперинтендант Баттл.
  — Почему?
  — Потому что он все еще там.
  — Что?
  — Любопытно, не так ли?
  Полковник Мелроуз пристально посмотрел на него:
  — Что вы намерены делать, Баттл? Выкладывайте.
  — Я сказал, что это любопытно, вот и все. Молодой человек уже давно мог бы убежать, но не убежал. Он здесь, и у нас была возможность сравнить следы.
  — Так что же вы думаете?
  — Не знаю, что и думать. Очень неприятное состояние.
  — Вы полагаете, — начал полковник Мелроуз, но осекся, услышав негромкий стук в дверь.
  Джордж встал и подошел к двери. На пороге стоял Тредуэлл, внутренне страдающий от необходимости столь некстати стучать в дверь. Он обратился к своему хозяину:
  — Простите, милорд, но джентльмен хочет видеть вас по срочному и важному делу, связанному, насколько я понимаю, с утренней трагедией.
  — Как его зовут? — спросил вдруг Баттл.
  — Его зовут, сэр, мистер Энтони Кейд, но он предупредил, что его имя ничего никому не скажет.
  Но четверым присутствующим это имя, похоже, кое-что говорило. Все они удивились, правда в разной степени. Лорд Катерхэм хихикнул:
  — Это мне уже нравится! Впустите его, Тредуэлл. Впустите его сейчас же!
  Глава 12
  Энтони Кейд рассказывает свою историю
  — Мистер Энтони Кейд, — доложил Тредуэлл.
  — Подозрительный незнакомец из деревенской гостиницы, — представился Энтони.
  Повинуясь редкому для незнакомца инстинкту, он подошел к лорду Катерхэму. Остальных же троих мысленно он оценил так: 1. Скотленд-Ярд. 2. Местный важный чин, вероятно, старший констебль. 3. Встревоженный джентльмен, которого вот-вот хватит апоплексический удар — возможно, близок к правительственным кругам.
  — Я должен извиниться, — продолжал Энтони, по-прежнему обращаясь к лорду Катерхэму, — за то, что я проник сюда таким образом. Но в «Веселой собаке», или как там называется ваш местный паб, прошли слухи, что здесь совершено убийство, и я решил прийти, подумав, что смогу пролить кое-какой свет на это событие.
  Некоторое время все молчали. Суперинтендант Баттл — потому, что он был опытным человеком и знал, что лучше дать высказаться другому, чем говорить самому; полковник Мелроуз в силу своей природной молчаливости; Джордж — потому, что привык, чтобы вопросы задавали ему первому; лорд Катерхэм — потому, что не имел ни малейшего представления о том, что сказать. Наконец он все же заговорил, потому что остальные трое попросту онемели и потому что обращались непосредственно к нему.
  — Э… да… да, — занервничал он. — Не… присядете ли?
  — Благодарю вас, — сказал Энтони.
  Джордж громко прочистил горло.
  — Э… когда вы сказали, что можете пролить свет на это дело, вы имели в виду?..
  — Я имею в виду, что вторгся во владения лорда Катерхэма (за что он, надеюсь, меня простит) вчера в одиннадцать сорок пять вечера и слышал выстрел. С определенной точностью я могу сообщить время убийства.
  Он поочередно оглядел всех троих, но дольше всех задержался на суперинтенданте Баттле, похоже, оценив бесстрастное выражение его лица.
  — Но полагаю, вряд ли это для вас новость, — мягко добавил он.
  — Что вы хотите этим сказать, мистер Кейд? — спросил Баттл.
  — Только то, что сказал. Встав утром, я надел ботинки. Позже, когда мне понадобились сапоги, я не смог их получить. Их взял какой-то симпатичный молодой констебль. Поэтому я, естественно, сложил два и два и помчался сюда, чтобы, если возможно, восстановить свое доброе имя.
  — Очень разумный шаг, — уклончиво заметил Баттл.
  Энтони чуть заметно сверкнул глазами:
  — Я оценил вашу сдержанность, инспектор. Вы ведь инспектор, не так ли?
  Вмешался лорд Катерхэм. Энтони начинал ему нравиться.
  — Суперинтендант Баттл из Скотленд-Ярда. Это полковник Мелроуз, наш старший констебль, а это мистер Ломакс.
  Энтони пристально посмотрел на Джорджа:
  — Мистер Джордж Ломакс?
  — Да.
  — Кажется, мистер Ломакс, — сказал Энтони, — я вчера имел удовольствие получить от вас письмо.
  Джордж уставился на него.
  — А мне кажется, нет, — холодно произнес он.
  Он пожалел, что здесь нет мисс Оскар. Мисс Оскар писала за него все письма и помнила, кому они адресованы и о чем в них говорится. Такой великий человек, как Джордж Ломакс, просто не мог держать в памяти все эти досадные детали.
  — Полагаю, мистер Кейд, — дипломатично заметил он, — вы нам… э… объясните, что вы делали на этих землях вчера в одиннадцать сорок пять вечера?
  Тон его подразумевал: и что бы ты ни сказал, вряд ли мы тебе поверим.
  — Да, мистер Кейд, что вы делали? — живо поддержал его лорд Катерхэм.
  — Боюсь, — с сожалением произнес Энтони, — это довольно длинная история. — Он вынул портсигар. — Не возражаете?
  Лорд Катерхэм кивнул, и Энтони, закурив, приготовился к мучительному рассказу.
  Он отлично сознавал свое опасное положение. За какие-то двадцать четыре часа он оказался замешан в двух различных преступлениях. Его соучастие в первом не имеет никакого отношения ко второму. Умышленно избавившись от первого тела и учинив таким образом противодействие полиции, он оказался на месте второго преступления именно в тот момент, когда оно было совершено. Для молодого человека, ищущего приключений, вряд ли можно желать большего.
  «Южная Америка, — подумал Энтони, — не идет с этим ни в какое сравнение!»
  Он уже продумал свои действия. Рассказать всю правду, изменив мелочи и скрыв одну важную деталь.
  — История началась, — начал Энтони, — недели три назад в Булавайо. Мистер Ломакс, конечно, знает, где это — аванпост империи: «Что знают об Англии те, кто знает лишь Англию?» и тому подобное. Я говорил со своим другом, мистером Джеймсом Макгратом…
  Это имя он произнес медленно, задумчиво глянув на Ломакса. Джордж подскочил на месте и с трудом удержался от возгласа.
  — В результате нашего разговора я отправился в Англию с небольшим поручением от мистера Макграта, который в силу ряда причин не смог сам осуществить эту поездку. Поскольку билет был заказан на его имя, я поехал под именем Джеймса Макграта. Я не знаю, насколько это серьезное правонарушение — суперинтендант, наверное, скажет мне и, если понадобится, посадит меня в тюрьму на несколько месяцев.
  — Продолжайте, пожалуйста, вашу историю, сэр, — попросил Баттл, но глаза его заметно заблестели.
  — В Лондоне я остановился в отеле «Блиц», по-прежнему под именем Джеймса Макграта. Поручение заключалось в том, чтобы доставить одну рукопись в издательство, но ко мне почти незамедлительно пожаловали представители двух политических партий иностранного королевства. Методы одной из них строго конституционны, а другой — нет. Соответственно я с ними и обошелся. Но мои неприятности не кончились. В ту же ночь официант отеля ворвался в мою комнату и попытался ограбить меня.
  — Вы, думаю, не сообщили об этом в полицию? — спросил суперинтендант Баттл.
  — Вы правы. Не сообщил. Видите ли, у меня ничего существенного не пропало. Я переговорил с управляющим гостиницы. Он подтвердит мою историю, как и то, что официант скрылся в ту же ночь. На следующий день мне позвонили из издательства и предложили передать им рукопись. Я согласился, и мы условились о встрече. Полагаю, рукопись попала по адресу в целости и сохранности. Вчера, опять-таки как Джеймс Макграт, я получил письмо от мистера Ломакса.
  Энтони замолчал. Он уже начинал осваиваться. Джордж неловко поежился.
  — Я вспомнил, — пробормотал он. — Такая обширная корреспонденция. Имя к тому же было изменено. И могу сказать, — Джордж возвысил голос, демонстрируя моральную устойчивость, — я считаю этот маскарад с переменой лиц в высшей степени неправомерным. Не сомневаюсь, что вы заслуживаете сурового наказания.
  — В своем письме, — невозмутимо продолжал Энтони, — мистер Ломакс сделал несколько предложений, касающихся этой рукописи. Он также передал приглашение лорда Катерхэма на этот прием.
  — Очень рад с вами познакомиться, дорогой друг, — отозвался лорд. — Лучше поздно, чем никогда, правда?
  Джордж нахмурился.
  Суперинтендант Баттл неотрывно смотрел на Энтони.
  — И этим вы объясняете ваше присутствие здесь вчера вечером, сэр? — спросил он.
  — Разумеется, нет, — горячо возразил Энтони. — Когда меня приглашают в загородный дом, я не забираюсь по стене поздно ночью, не бреду через парк и не пытаюсь залезть в окно. Я подъезжаю к передней двери, звоню и вытираю ноги о циновку. Продолжу. Я ответил на письмо мистера Ломакса, объяснив, что рукописи у меня больше нет, и поэтому с сожалением отклонил любезное приглашение лорда Катерхэма. Однако потом кое о чем вспомнил. — Он замолчал, чувствуя, что настал деликатный момент. — Должен сказать, что во время борьбы с официантом Джузеппе я вырвал у него клочок бумаги, на котором было написано несколько слов. Они тогда мне ничего не говорили, но, услышав о Чимнизе, я вспомнил о них. Вот этот клочок бумаги, господа, вы сами убедитесь. На нем написано: «Чимниз, 11.45, четверг».
  Баттл внимательно осмотрел обрывок письма.
  — Конечно, — продолжал Энтони, — слово «Чимниз», может быть, не имеет никакого отношения к этому дому. А может быть, и имеет. И несомненно, этот Джузеппе был просто мелким воришкой. Я решил приехать сюда вчера вечером, удостовериться в том, что все идет так, как должно идти, остановиться в ближайшей гостинице, а утром прийти к лорду Катерхэму и предупредить его на тот случай, если в этот уик-энд замышляется какое-то зло.
  — Продолжайте, — подталкивал его лорд Катерхэм. — Продолжайте.
  — Я опоздал — у меня было мало времени. Поэтому я остановил машину, перелез через стену и пробежал через парк. Когда я поднялся на террасу, весь дом был окутан тьмой и тишиной. Услышав выстрел, я огляделся. Мне показалось, что звук исходит изнутри, и я, пробежав по террасе, попробовал открыть окна. Но они были плотно закрыты, и изнутри не раздавалось даже шороха. Я немного подождал, но вокруг по-прежнему стояла гробовая тишина, и я решил, что ошибся и что это был выстрел браконьера — в данных обстоятельствах вывод, полагаю, вполне естественный.
  — Достаточно естественный, — без всякого выражения согласился суперинтендант Баттл.
  — Я вернулся в гостиницу, остановился там, как я и говорил, а сегодня утром услышал новость. Мне, разумеется, стало ясно, что на меня могло пасть подозрение, чего и следовало ожидать в данных обстоятельствах, и приехал сюда, чтобы рассказать свою историю, надеясь, что на меня сразу же не наденут наручники.
  Возникла пауза. Полковник Мелроуз искоса взглянул на суперинтенданта Баттла.
  — Кажется, история достаточно ясна, — заметил он.
  — Да, — подтвердил Баттл. — Не думаю, что сегодня нам понадобятся наручники.
  — Какие-нибудь вопросы, Баттл?
  — Я бы хотел узнать одно. Что это за рукопись?
  Он посмотрел на Джорджа, и тот несколько неохотно ответил:
  — Мемуары покойного графа Стилптича. Видите ли…
  — Можете не продолжать, — остановил его Баттл. — Мне все ясно. — Он повернулся к Энтони: — Вы знаете, кого здесь застрелили, мистер Кейд?
  — В «Веселой собаке» судачили, будто убитого звали граф Станислав или что-то в этом роде.
  — Скажите ему, — лаконично обратился Баттл к Джорджу Ломаксу.
  Джордж неохотно объяснил:
  — Джентльмен, инкогнито приехавший сюда под именем графа Станислава, был его высочеством принцем Герцословакии Михаилом.
  Энтони присвистнул.
  — Чертовски неловкая ситуация, — заметил он.
  Суперинтендант Баттл, наблюдавший за Энтони, что-то удовлетворенно проворчал и резко встал.
  — Я бы хотел задать мистеру Кейду один-два вопроса, — сообщил он. — Если можно, мы с ним пройдем в зал заседаний.
  — Конечно, конечно, — засуетился лорд Катерхэм. — Ведите его, куда вам угодно.
  Энтони с детективом вышли из библиотеки и прошли в зал заседаний.
  Тело уже убрали. На полу, там, где оно лежало, осталось темное пятно, и лишь оно напоминало о происшедшей здесь трагедии. Комнату заливал солнечный свет, проникающий в три окна и окрашивающий старую панельную обшивку в сочные, мягкие тона. Энтони одобрительно огляделся.
  — Очень мило, — прокомментировал он. — Ничего нет милее старой доброй Англии, не так ли?
  — Значит, вам показалось, что выстрел прозвучал именно в этой комнате? — спросил суперинтендант, не отвечая на панегирик Энтони.
  — Дайте посмотреть.
  Энтони открыл окно и, выйдя на террасу, оглядел дом.
  — Да, именно в этой комнате, — сказал он. — Она пристроена и занимает целый угол. Если бы стреляли где-нибудь в другом месте, выстрел прозвучал бы слева, а так он прозвучал справа, как бы позади меня. Поэтому я и подумал о браконьерах. Она ведь расположена в самом конце крыла.
  Он переступил порог и спросил так, словно эта идея только что осенила его:
  — А почему вы спрашиваете? Вы же знаете, что его застрелили здесь?
  — А! — махнул рукой суперинтендант. — Мы никогда не знаем столько, сколько хотели бы знать. Но его действительно застрелили здесь. Вы, кажется, говорили, что попробовали открыть окна?
  — Да. Они были плотно закрыты изнутри.
  — Какие окна вы пробовали открыть?
  — Все три.
  — Вы в этом уверены, сэр?
  — Я привык быть уверенным. А почему вы спрашиваете?
  — Странно, — заметил суперинтендант.
  — Что странно?
  — Когда утром обнаружили убитого, среднее было открыто, точнее, не заперто.
  — Вот так так! — удивился Энтони, сел на стул и вынул портсигар. — Вот так сюрприз! Дело принимает совсем другой оборот. У нас остаются два варианта. Или его убил кто-то из присутствующих в доме, и этот кто-то отпер окно уже после того, как я пытался сделать это снаружи — кстати, используя меня в роли Крошки Уилли; или, попросту говоря, я лгу. Смею предположить, вы склоняетесь ко второму варианту, но, клянусь честью, вы заблуждаетесь.
  — Никто не покинет этот дом до тех пор, пока я всех не проверю, будьте спокойны, — решительно заявил суперинтендант Баттл.
  Энтони проницательно посмотрел на него.
  — Как долго вы верили, что убийца — посторонний? — спросил он.
  Баттл улыбнулся:
  — Я все время это подозревал. Однако ваши следы как-то уж слишком… бросались в глаза, если так можно выразиться. Как только мы убедились, что следы на террасе оставлены вашими ботинками, я начал сомневаться.
  — Поздравляю Скотленд-Ярд, — легкомысленно произнес Энтони.
  Но в этот момент, когда Баттл, по-видимому, полностью признал непричастность Энтони к преступлению, сам Энтони сильнее, чем когда-либо, почувствовал, что надо быть настороже. Суперинтендант Баттл очень проницательный офицер. С ним нельзя допустить промаха.
  — Так это произошло здесь, да? — спросил Энтони, кивнув в сторону темного пятна на полу.
  — Да.
  — Он был застрелен из… револьвера?
  — Скорее всего, да, но точно мы будем знать после вскрытия и извлечения пули.
  — Оружие не нашли?
  — Нет, не нашли.
  — И никаких улик?
  — Ну, вот это у нас есть.
  Суперинтендант Баттл, искоса посмотрев на Энтони, жестом фокусника достал половину листка бумаги, вырванного из блокнота.
  Энтони и не пытался скрывать, что узнал рисунок.
  — Ага! Снова Братство Красной Руки! Если они собираются это и дальше распространять, могли бы отпечатать в типографии! Адский труд — рисовать каждый в отдельности! Где его нашли?
  — Под телом. Вы это раньше видели, сэр?
  Энтони подробно рассказал ему о своей короткой встрече с этой движимой духом патриотизма ассоциацией.
  — Так что же, это Братство прикончило его?
  — Вы так думаете, сэр?
  — Это было бы в духе их пропаганды. Но я всегда считал, что тот, кто больше всего кричит о крови, никогда не видел, как она течет. Боюсь, что для такого дела у господ из Братства кишка тонка. А еще у них у всех чересчур колоритный вид. Вряд ли кто-либо из них мог быть приглашен в такой загородный дом. А впрочем, кто знает?
  — Правильно, мистер Кейд. Никто не знает.
  Энтони вдруг оживился:
  — Как все сходится. Открытое окно, след, подозрительный незнакомец в деревенской гостинице. Но могу заверить вас, дорогой суперинтендант, что я кто угодно, только не местный агент Красной Руки.
  Суперинтендант Баттл чуть заметно улыбнулся. Затем выбросил свою последнюю карту.
  — Не согласитесь ли вы посмотреть на тело? — вдруг выпалил он.
  — Конечно, — согласился Энтони.
  Баттл достал из кармана ключ, прошел вместе с Энтони по коридору, остановился у двери и отпер ее. Это была одна из гостиных поменьше. Тело лежало на столе, покрытое простыней.
  Суперинтендант Баттл подождал, пока Энтони подойдет к нему, и резко отдернул простыню.
  Ему вдруг все стало ясно, когда он увидел, как удивился Энтони и даже с трудом подавил возглас.
  — Значит, вы узнаете его, мистер Кейд? — спросил суперинтендант, изо всех сил стараясь не показывать своего торжества.
  — Да, я раньше видел его, — кивнул Энтони, придя в себя. — Но не как принца Михаила Оболовича. Он говорил, что пришел от господ Болдерсона и Ходжкинса, и назвался мистером Холмсом.
  Глава 13
  Посетитель-американец
  Суперинтендант Баттл удрученно натянул простыню обратно с видом человека, самые светлые надежды которого рассыпались в прах. Энтони стоял, засунув руки в карманы и погрузившись в свои мысли.
  — Значит, вот что имел в виду старый Лоллипоп, когда говорил о «других средствах», — пробормотал он наконец.
  — Не понял, мистер Кейд?
  — Ничего, суперинтендант. Простите, отвлекся. Видите ли, меня, или, скорее, моего друга Джимми Макграта, облапошили на тысячу фунтов.
  — Тысяча фунтов солидная сумма, — согласился Баттл.
  — Дело не столько в тысяче фунтов, — сказал Энтони, — хотя я согласен с вами, это солидная сумма. Меня бесит, что я дал провести себя! Я отдал эту рукопись, как маленькая пушистая овечка! Чертовски обидно, суперинтендант, в самом деле чертовски обидно!
  Детектив ничего не ответил.
  — Ну что ж, — вздохнул Энтони. — Что толку сокрушаться? Может быть, еще не все потеряно. Мне только надо до следующей среды разыскать воспоминания старого доброго Стилптича, и дело в шляпе.
  — Не вернуться ли нам в зал заседаний, мистер Кейд? Я хочу обратить ваше внимание еще на одну вещь.
  В зале заседаний детектив подошел прямо к среднему окну.
  — Я вот о чем подумал, мистер Кейд. Это окно очень туго открывается, очень туго. Вы, должно быть, ошиблись, решив, что оно плотно заперто. Оно просто могло быть прикрыто. Я уверен… да, я почти уверен, что вы ошиблись.
  Энтони пронзительно посмотрел на него:
  — А если я скажу, что совершенно уверен в своей правоте?
  — И вы не допускаете мысли, что могли ошибиться? — спросил Баттл, неотрывно глядя на него.
  — Чтобы доставить вам удовольствие, суперинтендант, скажу: да.
  Баттл удовлетворенно улыбнулся:
  — А вы сообразительны, сэр. Вы сможете столь же беззаботно сказать это в подходящий момент?
  — Разумеется.
  Он замолчал, так как Баттл схватил его за руку. Суперинтендант подался вперед, прислушиваясь.
  Жестом велев Энтони молчать, он бесшумно, на цыпочках, подошел к двери и вдруг резко распахнул ее.
  На пороге стоял высокий человек с черными волосами, аккуратно расчесанными на прямой пробор, фарфорово-голубыми глазами и широким, безмятежным лицом.
  — Простите, джентльмены, — медленно и протяжно произнес он с ярко выраженным заокеанским акцентом. — Не позволите ли осмотреть место преступления? Вы, как я понимаю, оба из Скотленд-Ярда?
  — Я не имею этой чести, — уточнил Энтони. — Но этот джентльмен суперинтендант Баттл из Скотленд-Ярда.
  — Правда? — оживился американский джентльмен. — Рад познакомиться с вами, сэр. Я Хирам Фиш из Нью-Йорка.
  — Что вы хотели увидеть, мистер Фиш? — осведомился детектив.
  Американец вкрадчиво прошел в комнату и с большим интересом уставился на темное пятно на полу.
  — Меня интересует преступление, мистер Баттл. Это одно из моих хобби. В одном из наших еженедельников я печатаю монографию на тему «Дегенерация и преступность».
  При этом его глаза плавно, не пропуская ни малейшей детали, скользили по комнате и чуть дольше задержались лишь на окне.
  — Тело, — констатировал очевидный факт суперинтендант Баттл, — уже убрали.
  — Конечно, — сказал мистер Фиш, разглядывая обшитые панелью стены. — Великолепные картины в этой комнате, джентльмены. Гольбейн, два Ван Дейка и, если не ошибаюсь, Веласкес. Я интересуюсь живописью, а также первоизданиями. Лорд Катерхэм любезно пригласил меня как раз посмотреть некоторые из его раритетов. — Он чуть слышно вздохнул. — Сейчас, полагаю, все кончено. Полагаю, уместно предложить гостям немедленно вернуться в город?
  — Боюсь, это невозможно, сэр, — возразил суперинтендант Баттл. — До дознания никто не покинет дом.
  — Да что вы? А когда будет дознание?
  — Может быть, завтра, а может быть, не раньше понедельника. Надо договориться о вскрытии и увидеться со следователем.
  — Я вас понимаю, — сказал мистер Фиш. — Но при нынешних обстоятельствах вечер получится довольно грустным.
  Баттл направился к двери.
  — Нам лучше отсюда уйти, — сказал он. — Комната должна быть заперта.
  Он подождал, пока остальные двое пройдут, повернул ключ и вынул его.
  — Полагаю, — спросил мистер Фиш, — вы ищете отпечатки пальцев?
  — Может быть, — лаконично ответил суперинтендант.
  — Я бы также сказал, что в такой вечер, как вчерашний, непрошеный гость обязательно оставил бы следы на деревянном полу.
  — Внутри их нет, а снаружи полно.
  — Моих, — весело объяснил Энтони.
  Взгляд невинных глаз мистера Фиша упал на него.
  — Молодой человек, — сказал он, — вы меня удивляете.
  Завернув за угол, они оказались в большом, просторном коридоре, обшитом, как и зал заседаний, старым дубом, и с широкой галереей наверху. В дальнем конце показались две фигуры.
  — Ага! — обрадовался мистер Фиш. — Наш радушный хозяин.
  Услышав столь неуместный комплимент лорду Катерхэму, Энтони отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
  — А с ним, — продолжал американец, — леди, имя которой я вчера вечером не расслышал. Но она прекрасна, прекрасна!
  Рядом с лордом Катерхэмом шла Вирджиния Ревел.
  Энтони все время ожидал этой встречи. И сейчас не представлял, что делать. Придется предоставить право решения Вирджинии. Нисколько не сомневаясь в ее присутствии духа, он понятия не имел, какую линию поведения она изберет. Но томился он в неведении недолго.
  — Да это же мистер Кейд, — радостно щебетнула Вирджиния, протянув к нему обе руки. — Значит, вы в конце концов решили приехать?
  — Дорогая миссис Ревел, я и не знал, что мистер Кейд ваш друг, — удивился лорд Катерхэм.
  — Это мой старинный друг, — уточнила Вирджиния, озорно сверкнув глазами. — Я вчера неожиданно встретила его в Лондоне и рассказала, что еду сюда.
  Энтони быстро понял намек.
  — Я объяснил миссис Ревел, — сказал он, — что вынужден был отклонить ваше любезное приглашение, так как оно было адресовано другому. Я не хотел навязывать вам общество совершенно незнакомого человека.
  — Ну что вы, что вы, дорогой друг, — возразил лорд Катерхэм, — все кончено. Я пошлю к «Крикетистам» за вашими вещами.
  — Это очень любезно с вашей стороны, лорд Катерхэм, но…
  — Ерунда! Разумеется, вы должны переехать в Чимниз! «Крикетисты» — ужасное место, я имею в виду гостиницу.
  — Конечно, вы должны переехать сюда, — мягко поддержала Вирджиния.
  Энтони уловил изменение обстановки. Вирджиния уже многое для него сделала. Он больше не непонятный незнакомец. Ее положение настолько надежно и незыблемо, что всякий, за кого она ручается, должен быть принят в обществе без малейших возражений. Вспомнив о пистолете, оставленном на дереве в Банхэм-Бичес, он внутренне улыбнулся.
  — Я пошлю за вашими вещами, — обратился к Энтони лорд Катерхэм. — Полагаю, при сложившихся обстоятельствах охоты не получится. А жаль. Но так уж вышло. И я ума не приложу, что делать с Айзекстайном. Как все неудачно складывается. — Подавленный, пэр тяжело вздохнул.
  — Тогда договорились, — сказала Вирджиния. — Для начала познакомьтесь с поместьем и проводите меня к озеру. Там очень красиво, спокойно, никаких преступлений, ничего такого. Разве для лорда Катерхэма не ужасно, что в его доме совершено убийство? Но это вина Джорджа. Ведь прием устраивал Джордж, знаете ли.
  — А! — сокрушенно произнес лорд Катерхэм. — Не стоило мне его слушать! — Он принял вид сильного человека, внезапно проявившего слабость.
  — Никто еще не смог отказать Джорджу, — улыбнулась Вирджиния. — Он вцепляется в вас мертвой хваткой, так что никому не удается отвертеться от него! Я уже подумываю заказать себе отрывные лацканы!
  — Надеюсь, у вас это получится! — обрадовался хозяин дома. — Я рад, что вы приехали к нам, мистер Кейд. Мне нужна поддержка.
  — Я очень ценю вашу доброту, лорд Катерхэм, — поклонился Энтони. — Особенно, — учтиво добавил он, — если учесть, что я крайне подозрительный тип. Но если я останусь, Баттлу будет легче.
  — Чем же, сэр? — полюбопытствовал суперинтендант.
  — За мной будет не так сложно следить, — кротко объяснил Энтони.
  Увидев, как суперинтендант сверкнул глазами, он понял: выстрел попал в цель.
  Глава 14
  Общество политиков и финансистов
  Если не считать невольного подергивания век, суперинтендант оставался, как всегда, бесстрастным и невозмутимым. Если он и удивился тому, что Вирджиния узнала Энтони, то не показал этого. Они с лордом Катерхэмом наблюдали, как эти двое вышли в сад. Мистер Фиш также смотрел на них.
  — Славный молодой человек, — заметил лорд Катерхэм.
  — Очень приятно, что миссис Ревел встретила старого друга, — добавил американец. — Они, наверное, уже давно знакомы?
  — Кажется, да, — ответил лорд Катерхэм. — Но она никогда о нем не упоминала. Да, кстати, Баттл, мистер Ломакс вами интересовался. Он в голубой столовой.
  — Спасибо, лорд Катерхэм. Я сейчас же туда пойду.
  Баттл без труда нашел голубую столовую. Он уже знал расположение комнат в доме.
  — А, вот и вы, Баттл! — вместо приветствия произнес Ломакс.
  Он нетерпеливо расхаживал по ковру. Кроме него, в комнате находился крупный мужчина, сидящий в кресле перед камином, Его настоящий английский охотничий костюм выглядел в этой обстановке несколько неуместно. У него было толстое смуглое лицо с непроницаемыми, как у кобры, черными глазами, большой орлиный нос и квадратный, тяжелый подбородок.
  — Входите, Баттл, — раздраженно пригласил Ломакс. — Да закройте за собой дверь поплотнее. Это мистер Герман Айзекстайн.
  Баттл почтительно поклонился.
  Он все знал о мистере Айзекстайне, и, хотя великий финансист молчал, а Ломакс беспрерывно шагал по комнате и болтал, Баттл знал, кто здесь настоящая сила.
  — Теперь мы можем говорить свободно, — произнес Ломакс. — При лорде Катерхэме и полковнике Мелроузе мне не хотелось обронить лишнего. Понимаете, Баттл? Об этом не стоит распространяться.
  — Да, разумеется, — ответил Баттл. — Но тайное всегда становится явным, как это ни печально!
  На секунду на толстом смуглом лице финансиста проскользнуло что-то вроде улыбки, но она исчезла так же быстро, как и появилась.
  — Ну и что вы думаете об этом молодом человеке… этом Энтони Кейде? — продолжал Джордж. — Вы и сейчас считаете его невиновным?
  Баттл слегка пожал плечами:
  — Его история вполне правдоподобна, и часть ее мы можем проверить. На первый взгляд все говорит о том, что вчера вечером он был здесь. Я, конечно, телеграфирую в Южную Африку и запрошу информацию о его прошлой жизни.
  — И если все подтвердится, вы снимете с него подозрение?
  Баттл поднял большую, почти квадратную ладонь:
  — Не так скоро, сэр! Я этого не говорил!
  — Что вы думаете о преступлении, суперинтендант Баттл? — впервые заговорил Айзекстайн.
  У него был низкий, приятный, слегка повелительный голос. Вероятно, такой голос не раз помогал ему в различных переговорах.
  — Еще рано делать выводы, мистер Айзекстайн. Я даже не знаю ответа на самый первый вопрос.
  — Какой же?
  — О, да все тот же! Мотив! Кому выгодна смерть принца Михаила? Прежде всего надо ответить на этот вопрос!
  — Революционная партия Герцословакии… — начал Джордж.
  Суперинтендант Баттл непочтительно отмахнулся от него.
  — Если вы имеете в виду Братство Красной Руки, то это не они, сэр!
  — Но листок с рисунком руки?
  — Всего лишь трюк, чтобы навести на ложный след!
  Достоинство Джорджа было несколько уязвлено.
  — Право, Баттл, не понимаю, как вы можете быть так в этом уверены!
  — Бог с вами, мистер Ломакс, мы все знаем о Братстве Красной Руки! За ними неусыпно следили с тех пор, как принц Михаил появился в Англии. В этом и состоит работа нашего департамента. Их не подпускали к нему и на пушечный выстрел!
  — Я согласен с суперинтендантом Баттлом, — авторитетно изрек Айзекстайн. — Искать надо в другом месте!
  — Видите ли, сэр, — продолжил Баттл, ободренный поддержкой, — кое-что об этом деле мы все-таки знаем. Мы не знаем, кому выгодна его смерть, но кому она невыгодна, мы знаем хорошо!
  — То есть? — удивился Айзекстайн.
  Его черные глаза неотрывно глядели на детектива. Почему-то он напоминал Баттлу кобру с раздутым капюшоном.
  — Вам и мистеру Ломаксу, не говоря уже о лоялистской партии Герцословакии. Простите, сэр, но ваше положение не назовешь приятным!
  — Право, Баттл! — возмутился шокированный до глубины души Джордж.
  — Продолжайте, Баттл! — остановил его Айзекстайн. — Вы излагаете все очень правильно. Вы умный человек!
  — У вас был наготове король! Вы потеряли короля, вот так! — Баттл выразительно щелкнул крупными пальцами. — Вам нужно срочно найти замену, а это нелегко. Нет, я не хочу знать подробностей вашего плана, в общих чертах он мне понятен, но ведь я прав, не так ли?
  Айзекстайн медленно кивнул:
  — Да, вы правы!
  — И тут возникает второй вопрос: кто следующий наследник трона Герцословакии?
  Айзекстайн взглянул на Ломакса. Тот медленно и неуверенно ответил:
  — Это… я бы сказал… да, по всей вероятности, принц Николай.
  — И кто этот принц Николай? — поинтересовался Баттл.
  — Кузен принца Михаила.
  — Я бы хотел все знать об этом принце Николае, особенно где он сейчас.
  — О нем известно совсем немного, — ответил Ломакс. — В молодости его обуревали совершенно немыслимые идеи, якшался с социалистами и республиканцами и вел жизнь, абсолютно не подобающую его положению. Его исключили из Оксфорда, думаю, за какую-нибудь безумную выходку. Два года назад прошел слух, что он умер в Конго, но это только слух. Он объявился несколько месяцев назад, когда роялисты вновь подняли головы.
  — Правда? — удивился Баттл. — И где же он объявился?
  — В Америке.
  — В Америке?
  Баттл повернулся к Айзекстайну и лаконично спросил:
  — Нефть?
  Финансист кивнул.
  — Он заявил, что если герцословаки будут выбирать короля, то предпочтут его принцу Михаилу, так как он придерживается более прогрессивных идей. Он ссылался на свои прежние демократические взгляды и приверженность республиканским идеалам. В обмен на финансовую поддержку он обещал предоставить нефтяные концессии определенной группе американских финансистов.
  Суперинтендант Баттл настолько забыл о свойственной ему бесстрастности, что даже присвистнул.
  — Вот так! — пробормотал он. — Лоялистская партия поддерживала принца Михаила, а вы тем временем были уверены, что последнее слово будет за вами. Так и получается!
  — Не думаете ли вы… — начал Джордж.
  — Это крупная сделка, — сказал Баттл. — Так говорит мистер Айзекстайн. А уж если он называет дело важным, значит, так оно и есть!
  — Не всегда удается быть разборчивым в средствах, — спокойно заметил Айзекстайн. — В данный момент побеждает Уолл-стрит. Но они еще не имели дела со мной. Выясните, кто убил принца Михаила, суперинтендант Баттл, и вы сослужите хорошую службу своей стране!
  — Одно мне кажется очень подозрительным, — вставил Джордж. — Почему телохранитель, капитан Андраши, не приехал вчера вместе с принцем?
  — Я навел об этом справки, — ответил Баттл. — Все очень просто. Он остался в городе, чтобы договориться с одной леди от имени принца Михаила о следующем уик-энде. Барону это очень не понравилось и показалось неуместным при сложившихся обстоятельствах, поэтому его высочеству пришлось действовать тайком. Он, если так можно выразиться, был несколько… э… легкомысленным молодым человеком.
  — Боюсь, что так, — кисло признал Джордж, — да, боюсь, что так.
  — Полагаю, надо учитывать еще одно, — несколько неуверенно сказал Баттл. — Говорят, в Англии объявился Король Виктор.
  — Король Виктор? — Ломакс нахмурился, пытаясь вспомнить.
  — Знаменитый французский мошенник, сэр. Мы имеем предупреждение от парижской Сюрте.
  — Ах да, — сказал Джордж, — теперь припоминаю. Специализировался на краже драгоценностей, не так ли? Но это же…
  Он вдруг осекся. Айзекстайн, который, нахмурившись, рассеянно смотрел на камин, поднял глаза, но не успел увидеть, как суперинтендант Баттл предостерегающе посмотрел на Джорджа. Однако, как человек, чувствительный к колебаниям атмосферы, уловил некую напряженность.
  — Я вам больше не нужен, не так ли, Ломакс? — осведомился он.
  — Нет, спасибо, дорогой друг.
  — Если я вернусь в Лондон, это не нарушит ваших планов, суперинтендант Баттл?
  — Боюсь, что нарушит, сэр, — вежливо ответил суперинтендант. — Видите ли, если вы уедете, остальные тоже захотят уехать. А так не пойдет.
  — Пожалуй.
  Великий финансист покинул комнату, закрыв за собой дверь.
  — Отличный малый этот Айзекстайн, — небрежно пробормотал Джордж Ломакс.
  — Очень могущественный человек, — согласился суперинтендант Баттл.
  Джордж снова зашагал по комнате.
  — Одно меня очень беспокоит, — начал он. — Король Виктор! Я думал, он в тюрьме.
  — Вышел несколько месяцев назад. Французская полиция намеревалась следить за ним, но ему удалось улизнуть. Один из самых хитроумных субъектов, которых я когда-либо встречал. По каким-то причинам французы считают, что он в Англии, и поспешили известить нас.
  — Но что он делает в Англии?
  — Это вам лучше знать, сэр, — многозначительно заметил Баттл.
  — Что вы имеете в виду?.. Вы думаете?.. Вы знаете эту историю, конечно… ах да, я вижу, знаете. Я, конечно, тогда еще не служил в департаменте, но слышал ее от покойного лорда Катерхэма. Неслыханная катастрофа.
  — «Кохинор», — задумчиво произнес Баттл.
  — Тише, Баттл! — Джордж подозрительно огляделся. — Умоляю вас, не надо имен и названий. Лучше не надо. Упоминая о нем, говорите К.
  Суперинтендант, похоже, ничего не понял.
  — Уж не связываете ли вы Короля Виктора с этим преступлением?
  — Это лишь вероятность, вот и все. Если вы мысленно оглянетесь назад, сэр, вы вспомните, что было четыре места, где… э… некий коронованный гость мог спрятать бриллиант. Чимниз — одно из них. Короля Виктора арестовали в Париже через три дня после… исчезновения, если это так можно сказать, К. Я всегда надеялся, что в один прекрасный день он приведет нас к бриллианту.
  — Но Чимниз дюжину раз обыскивали и осматривали.
  — Да, — глубокомысленно согласился Баттл. — Но что толку искать, когда не знаешь, где искать? А если предположить, что этот Король Виктор приехал сюда что-то найти, был застигнут врасплох принцем Михаилом и застрелил его?
  — Возможно, — признал Джордж. — Наиболее правдоподобный вариант преступления.
  — Я бы не стал заходить так далеко. Это возможно, но не более.
  — Почему?
  — Потому что Король Виктор никогда никого не убивал, — серьезно напомнил Баттл.
  — Да, но такой человек… опасный преступник…
  Баттл недовольно покачал головой:
  — Преступники всегда занимаются лишь своим делом, мистер Ломакс. Это удивительно, но так. И все же…
  — Да?
  — Я бы хотел расспросить слугу принца. Умышленно оставил его напоследок. Пригласим его сюда, сэр, если не возражаете?
  Джордж молча согласился. Суперинтендант позвонил. Тредуэлл получил указания и удалился.
  Вскоре он вернулся с высоким светловолосым человеком с выступающими скулами, глубоко посаженными голубыми глазами и почти таким же бесстрастным, как и у Баттла, лицом.
  — Борис Анчуков?
  — Да.
  — Вы были камердинером принца Михаила?
  — Да, я был камердинером его высочества.
  Он хорошо говорил по-английски, хотя и с ярко выраженным иностранным акцентом.
  — Вы знаете, что вчера вечером вашего хозяина убили?
  Единственным ответом на этот вопрос послужил низкий крик, похожий на вой дикого зверя. Джордж, встревожившись, осторожно отошел к окну.
  — Когда вы в последний раз видели вашего хозяина?
  — Его высочество лег спать в половине одиннадцатого. Я, как всегда, лег в приемной, рядом с его спальней. Он, должно быть, вышел из комнаты через другую дверь, выходящую в коридор. Я не слышал, как он выходил. Наверное, мне подсыпали снотворного. Я был неверным слугой, я спал, пока мой хозяин бодрствовал! Будь я проклят!
  Джордж изумленно уставился на него.
  — Вы любили вашего хозяина? — спросил Баттл.
  Черты лица Бориса болезненно исказились.
  — Говорю вам, английский полицейский, я бы отдал за него жизнь! А поскольку он умер, а я жив, мои глаза не будут знать сна, а мое сердце не будет знать покоя до тех пор, пока я за него не отомщу. Я, как собака, выслежу его убийцу и, обнаружив его… Ах! — Сверкнув глазами, он выхватил из-за пазухи нож и взмахнул им. — Я не сразу убью его… о нет!.. Сначала я отрежу ему нос, отрежу уши и выколю глаза, а потом… потом я всажу нож в его черное сердце!
  Он быстро засунул нож обратно и покинул комнату. Джордж Ломакс, по-прежнему выпучив глаза, чуть не вылезающие из орбит, глядел на закрытую дверь.
  — Герцословак в чистом виде, — потрясенно прошептал он. — Совершенно нецивилизованный народ. Нация разбойников.
  Суперинтендант Баттл медленно поднялся.
  — Или этот человек искренен, — заметил он, — или он самый ловкий обманщик, которого я когда-либо видел. В первом случае один Бог поможет убийце принца Михаила, когда до него доберется эта ищейка в человеческом обличье.
  Глава 15
  Неизвестный француз
  Вирджиния и Энтони шли по тропинке, ведущей к озеру. Выйдя из дому, они еще несколько минут молчали. Тишину наконец нарушил тихий смех Вирджинии.
  — О господи, — сказала она, — разве это не ужасно? Мне так о многом нужно вам рассказать и спросить у вас, что я просто не знаю, с чего начать. Во-первых… — она понизила голос… — что вы сделали с телом? Ужасно звучит, правда? Никогда не думала, что буду замешана в преступлении.
  — Полагаю, для вас это совершенно новое ощущение, — отозвался Энтони.
  — А для вас нет?
  — Ну, избавляться от трупа мне, конечно, никогда не приходилось.
  — Расскажите, что вы с ним сделали?
  Энтони сжато отчитался о том, что он проделал вчера вечером. Вирджиния внимательно слушала.
  — По-моему, вы поступили очень умно, — похвалила она, когда он закончил. — Вернувшись на Паддингтонский вокзал, я смогу забрать сундук. Проблема может возникнуть лишь в том случае, если вам придется объяснять, куда вы отлучались.
  — Не думаю, что дойдет до этого. Тело еще не нашли ни вчера вечером, ни сегодня утром. Иначе в утренних газетах уже было бы сообщение. А что бы там ни писали в детективных историях, ни один доктор, даже самый лучший, не может точно определить, сколько часов назад умер человек. Точное время смерти так и останется под вопросом. Сейчас для меня гораздо важнее алиби на вчерашний вечер.
  — Я знаю. Лорд Катерхэм мне говорил об этом. Но человек из Скотленд-Ярда вроде бы убежден в вашей невиновности, а?
  Энтони не ответил.
  — Он не производит впечатления очень проницательного человека, — продолжала Вирджиния.
  — Не знаю, не знаю, — неуверенно произнес Энтони. — Мне кажется, его не проведешь. Да, похоже, он убежден в моей невиновности, но… Его сейчас ставит в тупик отсутствие у меня видимого мотива.
  — Видимого? — вскричала Вирджиния. — Да какой у вас может быть мотив для убийства неизвестного иностранного графа?
  Энтони бросил на нее проницательный взгляд.
  — Вы ведь когда-то были в Герцословакии? — спросил он.
  — Да. Я жила там два года с мужем, в посольстве.
  — Незадолго до убийства короля и королевы. Вы когда-нибудь встречались с принцем Михаилом Оболовичем?
  — Михаилом? Конечно, встречалась. Маленький негодник! Он, представьте себе, предлагал мне вступить с ним в морганатический брак.
  — Да что вы? А как же ваш муж?
  — О, у него все было продумано.
  — И как вы отреагировали на столь лестное предложение?
  — Ну, — ответила Вирджиния, — к сожалению, приходилось действовать дипломатично. Поэтому бедняжка Михаил не получил пощечины, которой заслуживал. Но все равно он был задет. А почему вас так интересует Михаил?
  — Кажется, я что-то начинаю понимать. Вы ведь здесь не встречались с убитым?
  — Нет. Выражаясь книжным языком, он «сразу же по приезде удалился в отведенные ему апартаменты».
  — И тела вы, конечно, тоже не видели?
  Вирджиния, с интересом посмотрев на него, мотнула головой.
  — А вы могли бы на него посмотреть?
  — Используя свои связи в высших сферах, я имею в виду лорда Катерхэма, думаю, могла бы. А что? Это приказ?
  — Господи, нет, — с ужасом отмахнулся Энтони. — Неужели я похож на диктатора? Нет, все гораздо проще. Под именем графа Станислава скрывался принц Герцословакии Михаил.
  Вирджиния сделала большие глаза.
  — Понятно. — Вдруг на ее лице появилась обворожительная улыбка. — Надеюсь, вы не предполагаете, что Михаил отправился в свои покои только для того, чтобы избежать встречи со мной?
  — Что-то в этом роде, — признался Энтони. — Видите ли, если я прав, то кто-то действительно хотел помешать вам приехать в Чимниз лишь потому, что вы жили в Герцословакии. И вы единственная из приглашенных знали принца Михаила в лицо!
  — Вы подозреваете, что убитый был самозванцем? — резко спросила Вирджиния.
  — Такую возможность тоже исключать нельзя. Если вам удастся уговорить лорда Катерхэма показать вам труп, все встанет на свои места.
  — Его застрелили в одиннадцать сорок пять, — задумчиво произнесла Вирджиния. — Именно это время указано в записке! Все очень таинственно!
  — Да, кстати! Которое из окон ваше? Второе от угла, над залом заседаний?
  — Нет, моя комната в елизаветинском крыле, на другой стороне. А что?
  — Просто, когда, услышав выстрел, я уходил из парка вчера вечером, мне показалось, что в этом окне вспыхнул и тут же погас свет.
  — Любопытно! Я не знаю, чья это комната, но могу справиться у Бандл. Может быть, там тоже слышали выстрел?
  — Если и так, то этот человек никому ничего не рассказал. Из слов Бандл я понял, что никто в доме не слышал никаких выстрелов. Это единственная улика, которая у меня есть, и, надо сказать, довольно хилая, но я постараюсь зацепиться за нее, чего бы мне это ни стоило!
  — В самом деле любопытно, — повторила Вирджиния.
  Они дошли до лодочного домика и остановились.
  — Теперь остается взять лодку и покататься по озеру вдали от любопытных ушей Скотленд-Ярда, американских гостей, прислуги и поговорить.
  — Я кое-что слышала о вас от лорда Катерхэма, — сказала Вирджиния. — Но этого недостаточно. Для начала, кто вы на самом деле: Энтони Кейд или Джимми Макграт?
  Во второй раз за это утро Энтони изложил ей историю последних шести недель своей жизни, с той лишь разницей, что отчет Вирджинии не требовал редактуры. Закончил он на том, как с удивлением узнал в убитом мистера Холмса.
  — Кстати, миссис Ревел, я так и не поблагодарил вас за то, что, подвергая опасности свою бессмертную душу, вы назвали меня своим старым другом!
  — Да вы и есть мой старый друг! — воскликнула Вирджиния. — Неужели вы считали, что, поручив вам избавиться от трупа и встретив вас позже, я сделала бы вид, что просто знакома с вами? Да никогда! — Она помолчала. — Знаете, что меня поражает во всем этом деле? — продолжила она. — В этих мемуарах содержится какая-то тайна, о которой мы и не подозреваем!
  — Думаю, вы правы, — согласился Энтони. — Ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос.
  — На какой же?
  — Почему вы так удивились, когда вчера на Понт-стрит я назвал имя Джимми Макграта? Вы слышали его раньше?
  — Слышала, Шерлок Холмс! Джордж, я имею в виду моего кузена Джорджа Ломакса, на днях обратился ко мне с просьбой помочь ему. Его идея заключалась в том, что я должна была приехать сюда, очаровать этого Макграта и выманить у него мемуары! Разумеется, выражался он иначе! Он нес какую-то чушь о настоящих английских леди, но его истинная цель сразу же стала мне понятна. На такую гнусность способен только бедный старина Джордж! Когда я проявила излишнее любопытство, он начал морочить мне голову такой ложью, которую распознал бы и двухлетний ребенок!
  — Что ж, кажется, его план удался, — усмехнулся Энтони. — Ведь я и есть тот самый Джимми Макграт, а вы совершенно очаровали меня! Но, увы, мемуаров старине Джорджу не видать как своих ушей!
  — Теперь я задам свой вопрос. Когда я заявила, что не писала тех писем, вы сказали, что знаете это… Почему?
  — Просто я хороший психолог, — улыбнулся Энтони.
  — Вы хотите сказать — вы настолько хорошо знаете мой характер, что…
  Энтони энергично запротестовал:
  — Нет-нет, вовсе нет! Я совсем ничего не знаю о вашем характере. У вас мог быть любовник, и вы могли писать ему письма! Но вы никогда бы не позволили себя шантажировать! Вирджиния Ревел, которая писала эти письма, была смертельно напугана. А вы бы боролись!
  — Хотела бы я посмотреть на эту Вирджинию Ревел или хотя бы узнать, где она. Вам не кажется, что у меня появился двойник?
  Энтони закурил.
  — А вы знаете, что одно из писем было написано в Чимнизе? — наконец спросил он.
  — Что? — искренне изумилась Вирджиния. — Когда оно было написано?
  — На нем нет даты. Странно, правда?
  — Я совершенно уверена, что в Чимнизе никогда не бывало второй Вирджинии Ревел! Иначе Бандл или лорд Катерхэм обязательно бы что-нибудь сказали о таком совпадении!
  — Да, вы правы. И знаете, миссис Ревел, я почему-то перестаю верить в существование второй Вирджинии!
  — Похоже, это только видимость!
  — Вот именно. Я начинаю думать, что тот, кто писал эти письма, нарочно использовал ваше имя.
  — Но зачем? — воскликнула Вирджиния. — Кому понадобилось использовать мое имя?
  — Хороший вопрос. В нем нам и предстоит разобраться.
  — Как вы думаете, кто убил Михаила? — вдруг спросила Вирджиния. — Братство Красной Руки?
  — Вполне возможно, — осторожно ответил Энтони.
  — Тогда за работу! — воодушевилась Вирджиния. — Я вижу, по берегу прогуливается Бандл с лордом Катерхэмом. Пора выяснить, действительно ли убитый — принц Михаил!
  Энтони причалил лодку к берегу, и они присоединились к лорду Катерхэму с дочерью.
  — Ленч запаздывает, — огорченно сообщил его светлость. — Полагаю, Баттл напугал кухарку.
  — Бандл, это мой друг! — представила Вирджиния Энтони. — Будьте с ним поласковее!
  Несколько мгновений Бандл рассматривала Энтони, а потом обратилась к Вирджинии, точно его тут и не было.
  — Где вы отыскиваете таких красавцев, Вирджиния? Как вам это удается? — с завистью спросила она.
  — Отдаю его вам! — расщедрилась Вирджиния. — В обмен на лорда Катерхэма!
  Она мило улыбнулась польщенному пэру, взяла его под руку и повела к дому.
  — Вы умеете говорить? — осведомилась Бандл. — Или вы просто сильны и молчаливы?
  — Говорить? — переспросил Энтони. — Да я лепечу, бормочу, журчу, как бегущий ручеек! А иногда даже задаю вопросы!
  — Например?
  — Кто занимает вторую комнату слева от конца? — Он показал на окно.
  — Ну и вопрос! — удивилась Бандл. — Вы меня заинтриговали! Вспомнила… это комната мадемуазель Брюн, француженки-гувернантки. Она пытается воспитывать моих младших сестер, Дульчи и Дэзи, совсем как в песенке! Смею думать, следующую назвали бы Дороти Мэй! Но маме надоело рожать девочек, и она умерла. Думала, что кто-то другой возьмет на себя труд родить наследника!
  — Мадемуазель Брюн, — задумчиво повторил Энтони. — И давно она работает у вас?
  — Два месяца. Она приехала, когда мы были в Шотландии.
  — Так! — встрепенулся Энтони. — Я чую неладное!..
  — А я бы хотела почуять запах еды! — засмеялась Бандл. — Как вы считаете, мне нужно пригласить человека из Скотленд-Ярда позавтракать с нами? Вы светский человек и знаете этикет. В нашем доме никогда не происходило убийств. А это так увлекательно. Очень пожалела, когда сегодня утром выяснилось, что убийца не вы! Я всегда хотела посмотреть на убийцу и увидеть, так ли они очаровательны, как о них пишут воскресные газеты! Боже, что это?
  «Это» оказалось подъезжающим к дому такси. В нем сидели двое мужчин: один высокий, лысый, с темной бородой, другой поменьше и помоложе, без бороды, но с черными усами. Энтони узнал лысого и догадался, что именно он, а не машина, в которой он сидел, вызвал возглас изумления, сорвавшийся с губ Бандл.
  — Если не ошибаюсь, — заметил он, — это мой старый друг, барон Лоллипоп.
  — Барон кто?
  — Я называю его Лоллипопом для удобства. У него слишком труднопроизносимое имя.
  — У меня от его имени сегодня утром чуть не сломался телефон, — хмыкнула Бандл. — Значит, это и есть барон? Предполагаю, сегодня он будет приставать ко мне, а я и так все утро провела с Айзекстайном. Пусть Джордж занимается своим грязным делом, и к черту политику! Простите, что покидаю вас, мистер Кейд, но я должна быть рядом с моим бедным старым отцом.
  Бандл быстро направилась к дому.
  Посмотрев с минуту-другую ей вслед, Энтони задумчиво закурил. Вдруг его слух привлек тихий звук, возникший неподалеку. Он стоял возле лодочного домика, а звук, казалось, раздавался из-за угла. Похоже, там кто-то тщетно пытался подавить внезапное чиханье.
  — Интересно… очень интересно, кто там скрывается, — удивился Энтони. — Дай-ка посмотрю!
  Сказано — сделано. Он отбросил спичку, которую только что задул, и легко и бесшумно забежал за угол домика.
  Там Энтони наткнулся на стоящего на коленях человека, который отчаянно пытался встать. Мужчина был высоким, в светлом пальто и очках, с короткой, острой черной бородкой и фатоватыми манерами. Между тридцатью и сорока годами, очень респектабельной наружности.
  — Что вы здесь делаете? — спросил Энтони.
  Ему было совершенно ясно, что это не один из гостей лорда Катерхэма.
  — Простите, — произнес незнакомец с ярко выраженным иностранным акцентом, попытавшись обворожительно улыбнуться. — Я просто хотел вернуться в «Веселые крикетисты», но заблудился. Не будет ли мсье столь любезен, что укажет мне дорогу?
  — Конечно, — сказал Энтони. — Но по воде вы туда, я полагаю, не пройдете?
  Незнакомец растерянно пожал плечами.
  — Я сказал, — повторил Энтони, многозначительно взглянув на лодочный домик, — что по воде вам туда не добраться. Можно пройти через парк, но это частное владение. Вы нарушите границы.
  — Мне очень жаль, — сказал незнакомец. — Я совершенно сбился с дороги. Решил зайти сюда и справиться.
  Энтони удержался, чтобы не заметить, что стоять на коленях за лодочным домиком — довольно необычный способ наводить справки. Он мягко взял незнакомца за руку.
  — Идите этой дорогой, — показал он. — Вокруг озера и прямо. Заблудиться тут невозможно. Выйдя к тропинке, поверните налево и шагайте к деревне. Вы, полагаю, остановились в «Веселых крикетистах»?
  — Да, мсье. С утра. Благодарю вас, вы очень добры!
  — Не за что, — сказал Энтони. — Надеюсь, вы не простудились?
  — Простите? — не понял незнакомец.
  — Я имею в виду, стоя на коленях на влажной земле, — объяснил Энтони. — По-моему, я слышал, как вы чихнули.
  — Может быть, и чихнул, — признал тот.
  — Вот видите, — сказал Энтони. — Но чиханье, смею заметить, не рекомендуют подавлять. Как-то об этом говорил один знаменитый доктор. Это очень опасно. Не помню точно, что при этом происходит — или что-то в вас застаивается, или сжимаются артерии, но делать этого ни в коем случае не следует. Всего доброго.
  — Всего доброго, мсье, и спасибо за то, что указали мне дорогу.
  «Второй подозрительный незнакомец из деревенской гостиницы, — весело заметил про себя Энтони, глядя вслед удаляющейся фигуре. — И какой-то странный. Похож на французского коммивояжера. Вряд ли он может быть из Братства Красной Руки. Может быть, представляет третью партию в изнуренной волнениями Герцословакии? Гувернантка-француженка занимает второе окно от конца. Таинственный француз застигнут на чужой территории за подслушиванием разговора, не предназначенного для его ушей. Ставлю на кон свою шляпу, здесь что-то не так!»
  Размышляя таким образом, Энтони вернулся в дом. На террасе он встретил лорда Катерхэма, крайне подавленного, и еще двоих вновь прибывших гостей. Увидев Энтони, лорд несколько повеселел.
  — А, вот и вы, — заметил он. — Позвольте мне представить вам барона… э… э… и капитана Андраши. Мистер Энтони Кейд.
  Барон с большим подозрением взглянул на Энтони.
  — Мистер Кейд? — натянуто вымолвил он. — А по-моему, нет.
  — Мне нужно сказать вам наедине пару слов, барон, — сказал Энтони. — Я все объясню.
  Барон поклонился, и они вместе вышли на террасу.
  — Барон, — начал Энтони, — я отдаю себя на вашу милость. Я запятнал честь английского джентльмена, путешествуя по этой стране под чужим именем. Я представился вам как мистер Джеймс Макграт, но вы сами, должно быть, видите, что обман незначителен. Вы, безусловно, знакомы с произведениями Шекспира и его высказыванием, что были бы, мол, розы, а как назвать их — не важно? Тут тот же самый случай. Вы хотели видеть человека, владеющего мемуарами. Я был этим человеком. Как вам прекрасно известно, их больше у меня нет. Ловкий трюк, очень ловкий. Кто его придумал, вы или ваш принц?
  — Это была его высочества идея. И он никому не позволил ее осуществить, кроме себя.
  — Ему это отлично удалось, — похвалил Энтони. — Я ни минуты не сомневался, что он англичанин.
  — Принц получил английского джентльмена воспитание, — объяснил барон. — Таков обычай в Герцословакии.
  — Даже профессионал не смог бы ловчее стащить эти бумаги, — заметил Энтони. — Скажите мне, только честно, что с ними стало?
  — Между джентльменами… — начал барон.
  — Вы очень любезны, барон, — перебил его Энтони. — Меня никогда так часто не называли джентльменом, как за последние сорок восемь часов.
  — Скажу вам, их сожгли, так я считаю.
  — Вы считаете, но не уверены, да? Так ведь?
  — Его высочество их у себя оставил. Он прочесть их собирался, а потом сжечь.
  — Понятно, — сказал Энтони. — Но это все же не легкое чтиво, которое проглядываешь за полчаса.
  — Среди вещей моего несчастного хозяина не обнаружили их. Значит, сожжены были они!
  — Гм! — удивился Энтони. — Интересно… — Помолчав минуту-другую, он продолжил: — Я задал вам эти вопросы, барон, потому, что, как вы, наверное, слышали, меня самого подозревают в преступлении. Я должен выяснить все до конца, чтобы насчет меня не осталось никаких сомнений.
  — Безусловно, — поддакнул барон. — Требует ваша честь этого.
  — Точно, — согласился Энтони. — Вы все блестяще проделали. Я таким мастерством не обладаю. Я могу снять с себя подозрения, лишь найдя настоящего убийцу, а для этого мне нужны все факты. Вопрос о мемуарах очень важен. Вполне возможно, что именно желание завладеть ими является мотивом преступления. Скажите, барон, это слишком заумная идея?
  Барон заколебался.
  — Вы мемуары читали сами? — полюбопытствовал он наконец.
  — Кажется, я уже ответил, — улыбнулся Энтони. — А теперь, барон, вот что. Я бы хотел вас честно предупредить, что по-прежнему намерен доставить рукопись в издательство в следующую среду, тринадцатого октября.
  Барон уставился на него:
  — Но нет же у вас больше их!
  — Я же сказал: в следующую среду. Сегодня пятница. У меня еще пять дней на то, чтобы получить их назад.
  — Но сожгли если их?
  — Не думаю, что их сожгли. У меня есть веские причины не верить в это.
  С этими словами он завернул за угол террасы. К ним приближалась массивная фигура. Энтони, еще не видевший великого Германа Айзекстайна, взглянул на него с нескрываемым интересом.
  — А, барон, — сказал Айзекстайн, помахивая большой черной сигарой, — плохо дело… очень плохо.
  — Да, дорогой друг, мистер Айзекстайн, — вскричал барон. — Все наше благородное здание в руины превращено!
  Энтони тактично удалился, предоставив двум джентльменам вести свой печальный разговор.
  Вдруг он остановился. Из самой середины тисовой изгороди поднималась тонкая спираль дыма.
  «Там, наверное, две изгороди, — подумал Энтони. — Я раньше слышал о таких хитростях садоводства».
  Он быстро посмотрел направо и налево. Лорд Катерхэм с капитаном Андраши стояли на дальнем конце террасы спиной к нему. Энтони подался вперед и стал пробираться сквозь густой тис.
  Он не ошибся в своих предположениях. Тисовые изгороди действительно разделял узкий проход. Вход в него находился посередине, со стороны дома. Тайны тут никакой не было, но посторонний, глядя на тисовую изгородь спереди, не догадался бы об этом.
  Энтони посмотрел вдоль узкой аллеи. Там в шезлонге привольно расположился мужчина. На подлокотнике лежала наполовину выкуренная сигарета, и джентльмен, казалось, спал.
  «Гм! — подумал Энтони. — Очевидно, мистер Хирам Фиш предпочитает отдыхать в тени».
  Глава 16
  Чаепитие в классной комнате
  Энтони вернулся на террасу, все более укрепляясь в мысли, что наилучшее место для конфиденциальных разговоров — середина озера.
  Из дома раздался звучный голос гонга, и из боковой двери величественно появился Тредуэлл:
  — Ленч подан, милорд.
  — О, — оживился лорд Катерхэм, — ленч!
  В этот момент из дома выбежали две девочки. Это были две резвые юные леди двенадцати и десяти лет, и, хотя, как утверждала Бандл, их звали Дульчи и Дэзи, все называли их Гаггл и Уинкл. Они исполняли какой-то воинственный танец, сопровождая его пронзительными криками, пока не вышла Бандл и не утихомирила их.
  — Где мадемуазель? — спросила она у девочек.
  — У нее мигрень, мигрень, мигрень! — пропела Уинкл.
  — Ура! — поддержала сестру Гаггл.
  Пока Бандл расправлялась с младшими сестрами, лорду Катерхэму удалось увести гостей в дом, где он, немного отстав от общества, осторожно тронул Энтони за плечо.
  — Пройдемте в мой кабинет, — заговорщически прошептал он, — у меня там есть кое-что необычное!
  Украдкой шмыгнув в коридор, скорее как вор, нежели хозяин дома, лорд Катерхэм прошел в свой кабинет. Подойдя к стенному шкафу, он вынул оттуда несколько бутылок.
  — Разговоры с иностранцами всегда вызывают у меня жажду! — виновато объяснил он. — Ума не приложу, почему так происходит!
  В дверь постучали, и на пороге появилась Вирджиния.
  — Сделайте коктейль и для меня! — попросила она.
  — Конечно, — приветливо отозвался лорд Катерхэм. — Проходите!
  В течение следующих нескольких минут они занимались серьезным ритуалом.
  — Мне это давно было необходимо! — со вздохом произнес лорд Катерхэм, ставя бокал на стол. — Я только что говорил мистеру Кейду, что меня очень утомляет общение с иностранцами. Наверное, оттого, что они ужасно вежливы! Ну что ж, идемте завтракать!
  И он повел своих гостей в столовую. Вирджиния взяла Энтони под руку и слегка попридержала его.
  — Сегодня я кое-чего добилась! — сообщила она. — Уговорила лорда Катерхэма показать мне тело.
  — И что же? — с нетерпением спросил Энтони. Сейчас его предположение либо подтвердится, либо будет опровергнуто.
  — Вы ошибались, — шепнула Вирджиния, — это действительно принц Михаил!
  Энтони искренне огорчился.
  — И у мадемуазель мигрень, — крайне недовольно добавил он.
  — А это здесь при чем?
  — Вероятно, ни при чем, но я хотел бы с ней познакомиться. Видите ли, я выяснил, что комнату, в которой я вчера видел свет, занимает она!
  — Да что вы!..
  — Может быть, она тут и ни при чем, но я все равно хотел бы ее сегодня повидать!
  Ленч был сплошной мукой. Даже веселая и доброжелательная Бандл не смогла сблизить незнакомцев. Барон и Андраши держались корректно, официально, неукоснительно соблюдали этикет, словно присутствовали на трапезе в королевском дворце. Лорд Катерхэм был апатичен и подавлен. Билл Эверсли бросал на Вирджинию страстные взгляды. Джордж, сознавая свое затруднительное положение, вел дипломатичную беседу с бароном и мистером Айзекстайном. Гаггл и Уинкл, искренне веселившихся оттого, что в доме произошло убийство, приходилось постоянно одергивать, а мистер Хирам Фиш медленно поглощал еду, изредка вставляя в разговор сухие замечания. Суперинтендант Баттл исчез, и никто не знал, куда он подевался.
  — Слава богу, кончилось, — пробормотала Бандл, обращаясь к Энтони, когда они выходили из-за стола. — Джордж сегодня уводит иностранный контингент в свое поместье обсуждать государственные секреты.
  — Это, вероятно, разрядит атмосферу, — предположил Энтони.
  — Я совсем не против американца, — продолжила Бандл. — Они с отцом в уединении довольно мило обсудили первоиздания. Мистер Фиш, — объект разговора как раз приблизился к ним, — я все думаю, что бы предпринять, чтобы вам здесь не было скучно!
  Американец поклонился:
  — Это очень мило с вашей стороны, леди Эйлин.
  — Мистер Фиш, — заметил Энтони, — очень приятно провел сегодняшнее утро.
  Мистер Фиш бросил на него быстрый взгляд:
  — Так вы следили за мной в моем уединении? Бывают моменты, сэр, когда единственная цель человека, любящего спокойствие, — убежать подальше от шумной толпы.
  Бандл удалилась, и американец с Энтони остались наедине. Мистер Фиш немного понизил голос.
  — Полагаю, — предположил он, — во всем этом переполохе есть какая-то тайна?
  — Еще какая, — ответил Энтони.
  — Этот малый с лысой головой, вероятно, родственник хозяев дома?
  — Что-то вроде этого.
  — Эти центральноевропейские нации просто потрясающи, — заявил мистер Фиш. — Я что-то слышал, будто убитый джентльмен был его королевским высочеством. Это так, вы не знаете?
  — Сюда он приехал под именем графа Станислава, — уклончиво ответил Энтони.
  В ответ мистер Фиш изрек загадочное:
  — Идиот!
  После этого на некоторое время он погрузился в молчание.
  — Этот ваш полицейский капитан, — продолжил он, — Баттл, или как там его зовут, хорошо знает свое дело?
  — Скотленд-Ярд считает — да, — сухо ответил Энтони.
  — Мне он кажется несколько ограниченным, — заметил мистер Фиш. — Никакой напористости. Что это за гениальная идея никому не позволять покинуть дом? — С этими словами он бросил на Энтони проницательный взгляд.
  — Завтра утром, видите ли, все должны быть на дознании.
  — А в чем идея? Больше ему ничего не нужно? Он смеет подозревать гостей лорда Катерхэма?
  — Дорогой мой мистер Фиш!
  — Мне становится немного неуютно быть иностранцем в этой стране. Преступление, разумеется, работа постороннего? И окно обнаружили незапертым, верно?
  — Да, — подтвердил Энтони, глядя прямо перед собой.
  Мистер Фиш вздохнул и через минуту-другую жалобно произнес:
  — Молодой человек, вы знаете, как откачивают воду из шахты?
  — Как?
  — Насосом, но это ужасно тяжелая работа! Смотрите, наш радушный хозяин шагает от одной группы к другой. Я должен присоединиться к нему.
  Мистер Фиш легко отошел, и Бандл снова подошла к Энтони.
  — Мистер Фиш очень забавен, правда? — заметила она.
  — Пожалуй.
  — С Вирджинией что-то произошло, — резко сказала Бандл.
  — Я не заметил.
  — В самом деле? Не понимаю, что именно. Но причина не та, о которой она говорит. И все же она каждый раз получает то, что хочет. Она всегда начеку. Кстати, она велела мне быть с вами ласковой, и я буду с вами ласкова, даже через силу!
  — А вот этого не надо, — заверил ее Энтони. — Но если вам все равно, я бы хотел, чтобы вы были ласковы со мной на воде, в лодке.
  — Неплохая идея, — охотно согласилась Бандл.
  Они вместе спустились к озеру.
  — Я хотел задать вам только один вопрос, — сказал Энтони, когда они медленно отгребли от берега, — прежде чем мы перейдем к действительно интересным темам. Делу время, а потехе час.
  — Чья спальня вас интересует на этот раз? — устало и терпеливо спросила Бандл.
  — На этот раз не спальня. Я бы хотел узнать, где вы нашли эту гувернантку-француженку?
  — Да вы просто одержимы, — изумилась Бандл. — Я нашла ее через агентство и плачу ей тысячу фунтов в год, ее зовут Женевьева. Что вас еще интересует?
  — Допустим, в агентстве, — сказал Энтони. — А рекомендации у нее были?
  — О боже! Она десять лет жила у одной графини.
  — У какой графини?
  — У графини де Бретей, замок Бретей, Динар.
  — А с самой графиней вы не виделись? Ваше общение происходило через переписку?
  — Точно.
  — Гм-м! — вздохнул Энтони.
  — Вы меня заинтриговали, — оживилась Бандл. — Вы меня не на шутку заинтриговали. Тут любовь или преступление?
  — Вероятно, просто идиотизм с моей стороны. Забудем это.
  — «Забудем», — небрежно говорит он, выудив всю нужную ему информацию! Мистер Кейд, кого вы подозреваете? Я бы подозревала Вирджинию, как самую невероятную женщину, но она подходит меньше всего! Или, может быть, Билл?
  — А как насчет вас?
  — Аристократка в Братстве Красной Руки! Это была бы сенсация.
  Энтони засмеялся. Бандл ему нравилась, хотя он немного побаивался пронзительного взгляда ее серых глаз.
  — Вы должны гордиться этим, — вдруг произнес он, показав на огромный дом.
  Бандл прищурилась и опустила голову.
  — Да… полагаю, в нем что-то есть. Но к этому слишком привыкаешь. Во всяком случае, все лето мы живем в Каусе и Довиле, а потом в Шотландии. Чимниз пять месяцев открыт для посетителей. Раз в неделю сюда приезжают туристы, и Тредуэлл рассказывает им о замке. «Справа от вас портрет четвертой маркизы Катерхэм, написанный сэром Джошуа Рейнолдсом», и так далее, и какой-нибудь Эд или Берт, записной шутник, легонько подталкивает свою девушку и говорит: «Эй, Глэдис, две картинки тут ничего!» А потом они уходят, не глядя на картины, шаркают ногами и с нетерпением ждут возвращения домой.
  — Но здесь все же вершились исторические события!
  — Вы наслушались Джорджа, — устало возразила Бандл. — Он всегда рассказывает нечто подобное.
  Энтони, приподнявшись на локте, посмотрел на берег:
  — Что за третий подозрительный иностранец с унылым видом стоит у лодочного домика? Или это один из приглашенных на прием?
  Бандл подняла голову от алой подушки, на которой лежала.
  — Это Билл, — пояснила она.
  — Кажется, он кого-то ищет.
  — Вероятно, меня, — без энтузиазма подтвердила Бандл.
  — Срочно гребем в другую сторону?
  — Решение правильное, но потребует от вас слишком много усилий.
  — После такого замечания я буду грести с удвоенной энергией.
  — Вовсе нет, — возразила Бандл. — Гордость не позволяет мне убегать. Гребите туда, где ждет этот молодой осел. Кто-то, полагаю, должен за ним присмотреть. Вирджиния, должно быть, от него улизнула. Когда-нибудь, каким бы немыслимым это ни казалось, я, может быть, решусь выйти замуж за Джорджа, так что нужно привыкать быть «одной из хорошо известных хозяек политических салонов».
  Энтони принялся покорно грести к берегу.
  — А что, интересно, станет со мной? — жалобно произнес он. — Я отказываюсь быть третьим лишним. А там, вдалеке, дети?
  — Да. Будьте осторожны, или они вас заманят.
  — Я люблю детей, — сказал Энтони. — Я мог бы обучить их милым, спокойным интеллектуальным играм.
  — Что ж, не говорите, что я вас не предупреждала.
  Оставив Бандл на попечение безутешного Билла, Энтони зашагал туда, где тишина дня нарушалась пронзительными криками. Приняли его с восторгом.
  — Вы умеете играть в краснокожих индейцев? — строго спросила Гаггл.
  — Немного, — ответил Энтони. — Вы бы слышали, как я ору, когда с меня снимают скальп! Вот так. — Он завопил.
  — Неплохо, — проворчала Уинкл. — А теперь кричите так, как тот, кто снимает скальп.
  Энтони издал воинственный клич. Еще через минуту игра в краснокожих индейцев была в самом разгаре.
  Примерно через час, вытирая лоб, Энтони справился о мигрени, мучившей мадемуазель, и с удовольствием услышал, что Женевьева полностью поправилась. Он завоевал такое доверие детей, что его пригласили выпить чая в классной комнате.
  — А вы расскажете нам о человеке, которого вы видели повешенным? — спросила Гаггл.
  — Нам говорили, что у вас с собой та веревка? — подхватила Уинкл.
  — Она у меня в чемодане, — торжественно заверил Энтони. — Каждая из вас получит по кусочку.
  Уинкл незамедлительно издала удовлетворенный вопль дикого индейца.
  — Нам, наверное, придется вымыться, — грустно произнесла Гаггл. — Так вы придете к нам? Не забудете?
  Энтони торжественно поклялся, что ничто не помешает ему принять приглашение. Юная парочка, удовлетворенная, побежала к дому. С минуту Энтони смотрел им вслед и вдруг заметил человека, вышедшего из небольшой рощицы и торопливо идущего через парк. Он был почти уверен, что это тот самый чернобородый незнакомец, которого он встретил сегодня утром. Пока он колебался, броситься вслед за ним или нет, кусты прямо перед ним раздвинулись, и из них появился мистер Хирам Фиш. Увидев Энтони, он слегка растерялся.
  — Хорошо провели время, мистер Фиш? — осведомился Энтони.
  — Да, благодарю вас.
  Однако вид у мистера Фиша был не такой уж довольный. Он покраснел и дышал тяжело, словно после долгой пробежки.
  — Полагаю, — сказал он, посмотрев на часы, — согласно вашим британским традициям, пора пить чай.
  Звучно захлопнув свои часы, мистер Фиш неторопливо зашагал к дому.
  Энтони стоял, погрузившись в свои мысли, пока внезапно не увидел суперинтенданта Баттла. Ни малейший звук не возвестил о его приближении; казалось, он буквально материализовался из воздуха.
  — Откуда вы взялись? — раздраженно спросил Энтони.
  Слегка тряхнув головой, Баттл показал на маленькую рощицу.
  — Сегодня это, кажется, популярное место, — заметил Энтони.
  — Вы очень ошибаетесь, мистер Кейд.
  — Возможно. Знаете, чем я занимался, Баттл? Я пытался так сложить два, один, пять и три, чтобы получилось четыре. Это невозможно, Баттл, просто невозможно.
  — Да уж, нелегко, — согласился детектив.
  — Но я хотел видеть именно вас. Баттл, я хочу уехать. Можно?
  Верный своим привычкам, суперинтендант Баттл не выказал ни малейшего удивления.
  — Смотря куда вы хотите ехать, сэр, — ответил он просто.
  — Выложу вам все карты, Баттл. Я хочу отправиться в Динар, в замок графини де Бретей. Можно?
  — Когда вы хотите ехать, мистер Кейд?
  — Скажем, завтра, после дознания. Вернусь в воскресенье к вечеру.
  — Понятно, — многозначительно произнес суперинтендант.
  — Ну, так как?
  — Не возражаю, при условии, что вы поедете туда, куда вы говорите, и обязательно вернетесь.
  — Вы редкий человек, Баттл. Или вы привязались ко мне, или вы совершенно непостижимы. Что же?
  Суперинтендант Баттл слегка улыбнулся, но не ответил.
  — Хорошо, хорошо, — сказал Энтони, — надеюсь, вы примете меры предосторожности. За каждым моим шагом будут следить доблестные блюстители порядка. Что ж, будь по-вашему. Но я постараюсь распутать эту головоломку сам.
  — Я вам не советую, мистер Кейд.
  — Мемуары… из-за них и поднялся весь сыр-бор? Дело только в мемуарах? Или тут кроется какая-то тайна?
  Баттл пожал плечами:
  — Думайте как хотите. Я делаю вам одолжение, потому что вы произвели на меня благоприятное впечатление, мистер Кейд. Я бы хотел, чтобы вы работали над этим делом вместе со мной. Любитель и профессионал составят хорошую пару. Один, так сказать, хорошо знаком с ситуацией, за плечами у другого опыт.
  — Хорошо, — медленно произнес Энтони. — Я с удовольствием признаюсь в том, что искренне сомневаюсь в своих способностях в одиночку раскрыть подоплеку этого убийства.
  — У вас есть какие-нибудь идеи относительно этого дела, мистер Кейд?
  — Полно, — ответил Энтони. — Но еще больше вопросов.
  — Например?
  — Кто займет место убитого Михаила? Мне кажется, это очень важно.
  На лице суперинтенданта Баттла появилась довольно кривая улыбка.
  — Мне было интересно, думали ли вы об этом, сэр. Следующим наследником является принц Николай Оболович — кузен этого джентльмена.
  — А где он сейчас? — спросил Энтони, отвернувшись, чтобы зажечь сигарету. — Только не говорите мне, что не знаете, Баттл, потому что я вам не поверю.
  — У нас есть основания полагать, что он в Соединенных Штатах. Во всяком случае, еще совсем недавно был там. Вообще-то его интересуют только деньги.
  Энтони удивленно присвистнул.
  — Понятно, — сказал он. — Михаила поддерживала Англия, а Николая — Америка. В обеих странах группы финансистов стремятся получить нефтяные концессии. Лоялистская партия утвердила Михаила своим кандидатом на престол. Теперь им придется искать кого-то другого. Это неудача для Айзекстайна и компании и Джорджа Ломакса и очень хорошо для Уолл-стрит. Я прав?
  — Вы недалеки от истины, — согласился суперинтендант Баттл.
  — Я почти готов поклясться, что знаю, зачем вы были в этой рощице, — сказал Энтони.
  Детектив невозмутимо улыбался.
  — Международная политика, конечно, очень увлекательна, — продолжал Энтони, — но боюсь, что должен вас покинуть. У меня назначена встреча в классной комнате.
  Он весело зашагал к дому. Достопочтенный Тредуэлл показал ему дорогу в классную комнату. Он постучал в дверь и вошел. Его приветствовали радостными криками.
  Гаггл и Уинкл немедленно бросились к нему навстречу и торжественно представили его мадемуазель.
  Энтони неожиданно почувствовал угрызения совести. Мадемуазель Брюн была маленькой женщиной средних лет, с желтоватым лицом, тронутыми сединой волосами и крошечными усиками.
  Она совсем не походила на искательницу приключений.
  «Наверное, — подумал Энтони, — я попал в дурацкое положение. Ничего, я должен и через это пройти».
  Он был в высшей степени приветлив с мадемуазель, а она, в свою очередь, несказанно обрадовалась вторжению в классную комнату приятного молодого человека. Чаепитие прошло великолепно.
  Но вечером, оставшись один в отведенной ему очаровательной спальне, Энтони несколько раз удрученно покачал головой.
  «Я ошибся, — сказал он себе. — Второй раз ошибся. И никак не могу понять, что происходит».
  Он долго расхаживал по комнате.
  — Какого черта! — воскликнул он.
  Дверь тихо приоткрылась. Еще через минуту в комнату вошел человек и почтительно остановился у порога.
  Это был высокий, светловолосый, крупный мужчина с высокими, славянскими скулами и фанатичным взглядом.
  — Кто вы, черт возьми? — спросил Энтони, уставившись на него.
  Тот ответил на безупречном английском:
  — Меня зовут Борис Анчуков.
  — Слуга принца Михаила?
  — Да. Я служил моему хозяину. Он умер. Теперь я ваш слуга.
  — Это очень любезно с вашей стороны, — сказал Энтони. — Но мне не нужна прислуга.
  — Вы теперь мой хозяин. Я буду вам верно служить.
  — Да… но… послушайте… мне не нужна прислуга. Я не могу себе это позволить.
  Борис Анчуков посмотрел на него с некоторым пренебрежением:
  — Я не прошу денег. Я служил моему хозяину. Поэтому буду служить вам… до смерти!
  Быстро пройдя вперед, он опустился на одно колено, взял руку Энтони и приложил ее к своему лбу. Затем встал и вышел из комнаты так же быстро, как и вошел.
  Энтони удивленно смотрел ему вслед.
  «Ну и чудак, — сказал он себе. — Верный пес. Любопытные инстинкты у этих славян».
  Он встал и опять зашагал по комнате.
  — Все равно, — пробормотал он, — неловко… чертовски неловко… именно сейчас!
  Глава 17
  Полночное приключение
  Дознание состоялось на следующее утро. Оно в корне отличалось от дознаний, описанных в детективной литературе, и удовлетворило даже Джорджа, несмотря на тщательное сокрытие всех интересных деталей. Суперинтендант Баттл и следователь, работавшие вместе при поддержке старшего констебля, немного развеяли охватившую всех скуку.
  Сразу же после дознания Энтони потихоньку уехал.
  Его отъезд стал для Билла Эверсли единственным светлым событием этого дня. Джордж Ломакс, одержимый страхом, что в прессу просочится нечто, способное навредить его департаменту, был невыносим. Мисс Оскар и Билл все время находились в состоянии нервного напряжения. Все сколь-нибудь полезное и интересное делалось мисс Оскар. Обязанности Билла заключались в том, чтобы бегать взад-вперед с различными поручениями, расшифровывать бесчисленные телеграммы и выслушивать жалобы Джорджа.
  В субботу вечером Билл лег спать совершенно изможденным. Из-за домогательств назойливого Джорджа ему фактически так и не представилось случая поговорить с Вирджинией, и он чувствовал себя обиженным и обделенным. Слава богу, этот колониальный тип куда-то пропал. Слишком уж он злоупотреблял обществом Вирджинии. И конечно, если Джордж Ломакс продолжает валять дурака… Кипя негодованием, Билл заснул. А во сне пришло успокоение. Ведь ему приснилась Вирджиния!
  Это был героический сон, в котором ему отводилась роль галантного спасителя. Он вынес Вирджинию на руках с верхнего этажа горящего дома. Она была без сознания. Он положил ее на траву. Затем отправился искать пакет с сандвичами. Ему было очень важно найти эти сандвичи. Они были у Джорджа, но вместо того, чтобы отдать их Биллу, он принялся диктовать телеграммы. Теперь они находились в ризнице церкви, и в любую минуту там могла появиться Вирджиния, чтобы обвенчаться с ним. Ужас! На нем была пижама! Он должен сейчас же ехать домой и одеться как подобает. Он бросился к машине. Машина не заводилась. В бензобаке нет бензина! Он отчаялся. Затем подошел рейсовый автобус, и из него вышла Вирджиния под руку с лысым бароном. Она была восхитительна в жемчужно-сером изысканном платье. Подошла к нему и игриво потрясла за плечи. «Билл, — сказала она. — Ах, Билл. — Она потрясла его сильнее. — Билл, проснитесь. Да проснитесь же, наконец».
  Совершенно ошеломленный, Билл проснулся. Он лежал в своей спальне в Чимнизе. В пижаме. Но ему казалось, что он все еще спит.
  Вирджиния склонилась над ним и с небольшими вариациями повторяла одни и те же слова:
  — Проснитесь, Билл! Да проснитесь же! Билл!
  — Привет! — сказал Билл, садясь на постели. — В чем дело?
  Вирджиния с облегчением вздохнула:
  — Слава богу. Я думала, вы уж никогда не встанете. Я трясла вас и трясла. Вы полностью проснулись?
  — Думаю, да, — неуверенно произнес Билл.
  — Вы форменный чурбан, — осерчала Вирджиния. — Сколько же я с вами провозилась! У меня даже руки болят.
  — Эти оскорбления незаслуженны, — с достоинством возразил Билл. — Позвольте сказать, Вирджиния, что вы ведете себя не так, как подобает порядочной молодой вдове.
  — Не будьте идиотом, Билл. Тут происходят непонятные вещи!
  — Что такое?
  — Нечто странное. В зале заседаний. Мне показалось, я слышала, как где-то хлопнула дверь, и пошла посмотреть. Прокралась по коридору и заглянула в щелочку приоткрытой двери. Увидела я немного, но зрелище было столь необыкновенным, что мне захотелось увидеть еще больше. Затем вдруг я почувствовала — мне необходимо немедленное присутствие рядом с собой симпатичного, большого, сильного мужчины. Поскольку из всех гостей вы самый симпатичный, большой и сильный, я пришла и попыталась вас тихо разбудить. Но мне на это понадобились века.
  — Понятно, — сказал Билл. — Чего же вы от меня хотите? Встать и поймать грабителей?
  Вирджиния приподняла брови:
  — Я не уверена, что это грабители. Билл, это очень подозрительно. Но не будем терять время. Вставайте.
  Билл покорно поднялся с постели.
  — Подождите, пока я обуюсь… Где мои ботинки? Каким бы крупным и сильным я ни был, я не собираюсь преследовать закоренелых преступников босиком.
  — Мне нравится ваша пижама, Билл, — одобрительно произнесла Вирджиния. — Яркая, но не вульгарная.
  — Если уж на то пошло, — заметил Билл, протягивая руку ко второму ботинку, — мне нравится эта ваша штучка. Очень приятный оттенок зеленого. Как это называется? Не халат же, правда?
  — Это неглиже, — ответила Вирджиния. — Рада, что вы вели столь целомудренную жизнь, Билл, что даже не знаете таких слов.
  — Не такую уж целомудренную, — с негодованием возразил Билл.
  — Вы сами себя выдали. Вы очень милый, Билл, и вы мне нравитесь. Пожалуй, завтра утром, скажем, часов в десять, в самое безопасное время, чтобы не возбудить нежелательных кривотолков, я бы даже могла вас поцеловать.
  — Я всегда полагал, что такие вещи делаются без подготовки, — предположил Билл.
  — У нас есть дела поважнее, — сказала Вирджиния. — Если не будете надевать противогаз и кольчугу, может быть, начнем?
  — Я готов, — сказал Билл.
  Он запахнулся в свинцового цвета халат и взял кочергу.
  — Патриархальное оружие, — пояснил он.
  — Идемте, — поторопила Вирджиния, — и старайтесь не шуметь.
  Они вышли из комнаты, пробрались по коридору и подошли к широкой лестнице. Оказавшись у ее основания, Вирджиния нахмурилась:
  — В этих ваших ботинках на тайное дело не пойдешь, вам не кажется, Билл?
  — Что поделаешь, это ботинки, — фыркнул Билл. — Я стараюсь изо всех сил.
  — Вам придется их снять, — твердо заявила Вирджиния.
  Билл что-то проворчал себе под нос.
  — Можете нести их в руках. Я хочу посмотреть, что происходит в зале заседаний. Билл, это невероятно таинственно. Зачем грабителям понадобились старинные доспехи?
  — Полагаю, они не могли забрать их целиком. Они разобрали их на части и упаковали.
  Вирджиния недовольно замотала головой.
  — Зачем кому-то понадобились старые рыцарские доспехи? В Чимнизе немало ценностей, которые легче украсть.
  — Сколько их там? — спросил Билл, сжимая кочергу.
  — Я не смогла разглядеть. Вы же знаете, что такое узенькая щелка! К тому же у них был только фонарь.
  — Надеюсь, они уже ушли! — шепнул Билл.
  Он сел на нижнюю ступеньку и снял ботинки. Потом, держа их в руках, тихонько пробрался по коридору, ведущему к залу заседаний. Вирджиния неотступно следовала за ним. Они остановились возле массивной дубовой двери. За дверью было тихо, но Вирджиния вдруг сжала его руку, и он кивнул: сквозь щелку мелькнул яркий свет.
  Билл опустился на колени и заглянул в замочную скважину. То, что он увидел, привело его в крайнее замешательство. По-видимому, здесь только что разыгралась какая-то драма. Время от времени что-то позвякивало. Значит, грабители еще трудились над доспехами. Билл вспомнил, что рыцарей было два. Они стояли у стены под портретом работы Гольбейна. Очевидно, свет электрического фонаря был направлен только на то место, где осуществлялась операция. Остальная часть комнаты пребывала в темноте. Билл не смог как следует разглядеть фигуру, мельком появившуюся в поле его зрения. Было даже неясно, мужчина это или женщина. Через минуту-другую снова мелькнул свет, и до него донеслось звяканье. Наконец он услышал еще один звук: тихое постукивание костяшек по дереву.
  Билл внезапно встал на цыпочки.
  — Что это? — прошептала Вирджиния.
  — Ничего. Так дальше не пойдет. Мы ничего не видим и не догадываемся, что они затеяли. Я должен войти туда и попробовать справиться с ними. — Он зашнуровал ботинки и встал. — А теперь, Вирджиния, слушайте меня. Мы как можно тише откроем дверь. Вы знаете, где выключатель?
  — Да, прямо у двери.
  — Не думаю, что их больше двух. А может быть, только один. Я осторожно войду, и как только я скомандую: «Вперед!» — вы включите свет. Понятно?
  — Абсолютно.
  — Только не кричите, не падайте в обморок, ничего такого. Я никому не позволю причинить вам вред.
  — Мой герой! — прошептала Вирджиния.
  Билл с подозрением посмотрел в темноту. Он услышал слабый звук, напоминающий не то всхлип, не то подавляемый смех, и, крепко сжав кочергу, выпрямился. Ему казалось, что он полностью владеет ситуацией.
  Он очень тихо повернул ручку. Дверь медленно подалась внутрь. Билл чувствовал, что Вирджиния ни на шаг не отстает от него. Они вместе бесшумно проскользнули в комнату.
  В дальнем углу свет фонаря играл на картине работы Гольбейна. Рядом на стуле стоял человек и мягко постукивал по панельной обшивке. Он, разумеется, стоял к ним спиной и казался просто ужасающей тенью.
  И именно в это самое напряженное мгновение под ногами Билла скрипнул паркетный пол. Человек быстро обернулся, соскочил со стула и, схватив фонарь, ослепил их ярким лучом света.
  Билл не растерялся.
  — Вперед! — крикнул он Вирджинии и метнулся к грабителю, а она послушно повернула выключатель.
  Раздался щелчок, но, вопреки ожиданиям, большая люстра не залила арену сражения светом. В комнате по-прежнему было темно.
  Вирджиния услышала, как выругался Билл. В следующую минуту до нее донеслись тяжелое дыхание и звуки потасовки. Фонарь упал на пол и погас. Отчаянная борьба продолжалась, но кто берет в ней верх, да и кто вообще в ней участвует, Вирджиния не представляла. Находился ли в комнате еще кто-то, кроме человека, постукивавшего по панельной обшивке? Может быть. Ведь свет вспыхнул только на миг.
  Впервые Вирджинией овладел страх, парализовавший ее волю. Она не знала, что предпринять, но ввязаться в схватку не осмелилась. Это могло бы повредить Биллу, а не помочь ему. Наконец она додумалась встать в дверях, чтобы пресечь любую попытку покинуть комнату этим путем. Забыв все указания Билла, она стала громко звать на помощь.
  Она услышала, как наверху кто-то открыл дверь, и увидела свет, вспыхнувший в холле и на большой лестнице. Только бы Билл удержал этого человека до тех пор, пока подоспеет подмога!
  Но в эту минуту все окончательно пошло кувырком. Должно быть, противники задели одну из фигур в доспехах, и она с оглушительным грохотом упала на пол. Вирджиния смутно различила силуэт, метнувшийся к окну, и услышала проклятия Билла, пытавшегося освободиться от частей рассыпавшегося рыцаря.
  Она неосмотрительно оставила свой пост и стремительно бросилась к окну. Но окно было уже открыто. Непрошеному гостю не пришлось останавливаться и искать его ощупью. Он выпрыгнул, побежал по террасе и завернул за угол дома. Вирджиния погналась за ним. Она была молода и спортивна, и ей удалось завернуть за угол террасы лишь ненамного позже шустрого беглеца.
  Но там она попала в объятия человека, появившегося из маленькой боковой двери. Это был мистер Хирам П. Фиш.
  — Вот так так! Да это леди! — воскликнул он. — Простите, миссис Ревел. Я принял вас за бандита, убегающего от правосудия.
  — Он только что пробежал в эту сторону, — вскричала, задыхаясь, Вирджиния, — неужели нам не поймать его?
  На самом деле она понимала, что уже поздно. Таинственный гость, должно быть, добежал до парка, а ловить его там в безлунную ночь бесполезно. Она вернулась в зал заседаний в сопровождении мистера Фиша, произносящего монотонную речь о нравах грабителей, в которых он, похоже, неплохо разбирался.
  Лорд Катерхэм, Бандл и кучка перепуганных слуг стояли в дверях зала заседаний.
  — В чем, собственно, дело? — спросила Бандл. — Грабители? Что вы делаете с мистером Фишем, Вирджиния? Совершаете полночную прогулку?
  Вирджиния рассказала о происшедших событиях.
  — Как интересно, — прокомментировала Бандл. — Не часто в один уик-энд совершаются и убийство, и ограбление. Что же случилось со светом? Лампочки вроде были в порядке.
  Тайна вскоре объяснилась. Просто лампочки вывернули и рядком положили у двери. Поднявшись, Тредуэлл, величественный даже не при параде, восстановил освещение.
  — Если я не ошибаюсь, — печально произнес лорд Катерхэм, озирая комнату, — здесь недавно произошла бурная схватка.
  Замечание было не лишено справедливости. Все, что могло быть перевернуто, было перевернуто. На полу валялись обломки кресел, разбитого фарфора и доспехов.
  — Сколько их здесь было? — осведомилась Бандл. — Похоже на настоящее побоище.
  — Думаю, один, — ответила Вирджиния.
  Но она не была полностью уверена в этом. Конечно, в окно выскочил только один человек — мужчина. И все же, когда она бросилась за ним, ей показалось, будто где-то совсем близко послышалось тихое шуршание. Если это так, то второй, находившийся в комнате, мог выбежать в дверь. Впрочем, вероятно, это ей только показалось.
  Вдруг в окне возник запыхавшийся Билл.
  — Будь проклят этот малый! — гневно выкрикнул он. — Он убежал. Я гнался за ним по всему саду. Увы!
  — Не огорчайтесь, Билл, — ободрила его Вирджиния. — В следующий раз вам повезет больше!
  — Ну, — сказал лорд Катерхэм, — и что же, по-вашему, нам теперь делать? Возвращаться в постель? Я не могу звонить Бэджуорти в столь поздний час. Тредуэлл, вы знаете, что необходимо сделать. Позаботьтесь об этом, ладно?
  — Хорошо, милорд.
  Лорд Катерхэм, вздохнув с облегчением, собрался уходить.
  — Этот Айзекстайн спит как убитый, — не без зависти заметил он. — А я думал, такой шум обязательно разбудит его. — Он посмотрел на мистера Фиша. — Вы, как я вижу, успели одеться, — добавил он.
  — Да, я кое-что на себя набросил, — признался американец.
  — Очень разумно с вашей стороны, — заметил лорд Катерхэм. — В этих пижамах чертовски прохладно.
  Он зевнул, и все, глубоко подавленные, вернулись в свои комнаты.
  Глава 18
  Второе полночное приключение
  Первым человеком, которого увидел Энтони, сойдя с поезда на следующий день, был суперинтендант Баттл. Энтони улыбнулся.
  — Я вернулся, как и договаривались, — доложил он. — Вы пришли сюда, чтобы удостовериться в этом?
  Баттл покачал головой:
  — Я в этом не сомневался, мистер Кейд. Просто я еду в Лондон, вот и все.
  — Вы очень доверчивы, Баттл.
  — Вы так считаете, сэр?
  — Нет, конечно нет! Я думаю, вы очень проницательны. В тихом омуте… Ну, вы знаете, что там водится! Значит, вы едете в Лондон?
  — Да, мистер Кейд.
  — Зачем, позвольте спросить?
  Баттл промолчал.
  — Вы очень разговорчивы, — заметил Энтони. — Это мне в вас и нравится!
  Баттл только сверкнул глазами.
  — А как ваши успехи, мистер Кейд? — осведомился он. — Удалось что-нибудь выяснить?
  — Полный провал, Баттл. Я в очередной раз безнадежно ошибся. Неприятно, правда?
  — Какова была ваша идея, сэр, можно спросить?
  — Я подозревал гувернантку-француженку, Баттл. Во-первых, она показалась мне в высшей степени непривлекательной особой, таким, знаете ли, образчиком настоящего синего чулка. Во-вторых, в тот вечер, когда произошла трагедия, в ее комнате вспыхнул свет. Вспыхнул и погас.
  — Негусто.
  — Вы правы. Но я узнал, что она здесь недавно, а также обнаружил подозрительного француза, шпионящего в саду. Вы, полагаю, все о нем знаете?
  — Вы имеете в виду человека, назвавшегося мсье Шеллем? Остановившегося в «Крикетистах»? Коммивояжер, торгующий шелком.
  — Вот как? И что же? Что думает Скотленд-Ярд?
  — Его действия и впрямь были подозрительны, — подтвердил суперинтендант Баттл.
  — Очень подозрительны, я бы сказал. Так вот, я сложил два и два. Гувернантка-француженка в доме, незнакомец-француз в саду. Я решил, что они как-то связаны друг с другом, и поспешил встретиться с графиней, у которой мадемуазель Брюн жила последние десять лет. Я уже был готов узнать, что она не слышала ни о какой мадемуазель Брюн, но я ошибся, Баттл! Мадемуазель Брюн — настоящая гувернантка!
  Баттл кивнул.
  — Должен признать, — сказал Энтони, — что, как только я впервые увидел ее, мне, как это ни неловко, стало совершенно ясно, что я иду по ложному следу. Она действительно оказалась типичной гувернанткой.
  Баттл снова кивнул:
  — Все равно, мистер Кейд, нельзя всегда руководствоваться первым впечатлением. Женщины умеют прекрасно маскироваться. Я видел очень хорошенькую, с выкрашенными волосами, болезненным цветом лица, слегка подкрашенными веками и, что самое эффектное, довольно неряшливо одетую. Ее не узнали бы девять из десяти человек, знавших ее раньше. У мужчин нет такого преимущества. Вы можете что-нибудь сделать с бровями или изменить свою внешность с помощью искусственных зубов. Но есть еще уши, а это очень характерная деталь, мистер Кейд.
  — Не смотрите на меня так сурово, Баттл, — жалобно взмолился Энтони. — Я от этого нервничаю.
  — Я уже не говорю о фальшивых бородах и гриме, — продолжал суперинтендант. — Это только в книгах. Нет, лишь очень немногие мужчины могут удачно загримироваться. Фактически я знал только одного мужчину, который был настоящим гением маскировки. Короля Виктора. Вы когда-нибудь слышали о Короле Викторе, мистер Кейд?
  Этот вопрос был задан так резко и так неожиданно, что Энтони предпочел не произносить слова, вертящиеся у него на языке.
  — Король Виктор? — задумчиво переспросил он. — Кажется, это имя мне знакомо.
  — Один из самых известных в мире воров, специализирующийся на краже драгоценностей. По отцу ирландец, по матери француз. Говорит по меньшей мере на пяти языках. Он отбывал срок, но несколько месяцев назад вышел.
  — Правда? И где же он сейчас?
  — Вот это, мистер Кейд, мы и хотели бы знать.
  — Да, становится все интереснее, — легкомысленно заметил Энтони. — А он не может объявиться здесь? Правда, его вряд ли заинтересовали бы политические мемуары. Только драгоценности.
  — Это само собой разумеется, — согласился суперинтендант Баттл. — Насколько нам известно, он вполне уже может быть здесь.
  — Замаскированный под второго лакея? Великолепно! Вы узнаете его по ушам и покроете себя славой!
  — Мне нравится ваша милая шутка, мистер Кейд! Кстати, что вы думаете об этом любопытном деле в Стайнсе?
  — В Стайнсе? — переспросил Энтони. — А что случилось в Стайнсе?
  — Об этом писали в субботних газетах. Я думал, вы читали. У обочины нашли застреленного человека. Иностранца. Сегодня об этом, конечно, опять пишут.
  — Что-то такое слышал, — небрежно бросил Энтони. — По-видимому, это не самоубийство.
  — Нет. Оружие не нашли. Да и самого его не опознали.
  — Вы, похоже, этим очень заинтересовались, — улыбнулся Энтони. — Тут нет никакой связи со смертью принца Михаила?
  Руки его не дрогнули. Глаза оставались совершенно спокойными. А может быть, ему только показалось, что суперинтендант Баттл смотрит на него особенно пристально?
  — Убийства, похоже, превращаются в эпидемию, — сказал Баттл. — Но, на мой взгляд, связи тут никакой.
  Он отвернулся, чтобы подозвать носильщика: подходил лондонский поезд. Энтони чуть слышно с облегчением вздохнул.
  Он шел по парку в необычном для него задумчивом расположении духа. Он намеренно предпочел подойти к дому с той же стороны, что и в тот роковой вечер четверга, а подойдя поближе, принялся усиленно вспоминать, в каком же окне он видел свет. Было ли это второе окно от конца?
  Внезапно он сделал открытие. На углу дома было еще одно окно. Когда стоишь на одном месте, оно кажется первым, а первое, находящееся над залом заседаний, вторым, но если отойти на несколько ярдов правее, то часть замка, находящаяся над залом заседаний, кажется концом дома. Первое окно уже не видно, а два окна комнат над залом заседаний кажутся первым и вторым от конца. Где же он стоял, когда увидел, как загорелся свет?
  Вопрос оказался очень сложным. Какой-то ярд меняет все дело! Но одно стало абсолютно ясно. Вполне возможно, он ошибся, утверждая, что свет зажегся во второй комнате от конца. Это вполне могла быть и третья комната.
  Но кто же занимает это помещение? Энтони твердо решил как можно скорее это выяснить. Удача улыбнулась ему. В холле Тредуэлл ставил массивный кофейник на чайный поднос. Больше никого не было.
  — Здравствуйте, Тредуэлл, — поздоровался Энтони. — Я хотел задать вам один вопрос. Кто занимает третью комнату от конца на западной стороне? Я имею в виду, над залом заседаний?
  Тредуэлл думал минуту-другую.
  — Американский джентльмен, сэр. Мистер Фиш.
  — Да? Благодарю вас.
  — Не за что, сэр.
  Тредуэлл собрался уходить, но остановился. Желание первыми сообщать новости добавляет человечности даже чопорным дворецким.
  — Вы, вероятно, слышали, что произошло вчера вечером?
  — Ничего не слышал, — ответил Энтони. — А что произошло вчера вечером?
  — Попытка ограбления, сэр!
  — Да что вы? И что же взяли?
  — Ничего, сэр. Воры разбирали на части доспехи в зале заседаний. Их застали врасплох, и им пришлось бежать. К сожалению, им удалось скрыться.
  — Невероятно, — сказал Энтони. — Опять зал заседаний. Как они туда попали?
  — Предполагается, сэр, они проникли в окно.
  Довольный тем, что его информация вызвала такой интерес, Тредуэлл снова собрался уходить, но вдруг, замешкавшись, повернулся:
  — Простите, сэр, что не поздоровался с вами. Я не видел, как вы вошли, и не знал, что вы стоите у меня за спиной.
  Мистер Айзекстайн, которого он невольно толкнул, дружелюбно помахал рукой:
  — Ничего, мой друг. Уверяю вас, не произошло ничего страшного.
  Тредуэлл с достоинством удалился, и Айзекстайн опустился в мягкое кресло.
  — Здравствуйте, Кейд, вот вы и вернулись. Слышали о маленьком представлении, разыгравшемся вчера вечером?
  — Да, — ответил Энтони. — Довольно оживленный уик-энд, не так ли?
  — Полагаю, здесь поработали местные ребята, — сказал Айзекстайн. — Работа грубая, любительская.
  — Здесь есть кто-нибудь, кто собирает доспехи? — полюбопытствовал Энтони. — Довольно странный вкус у этих грабителей, не так ли?
  — Да, — согласился Айзекстайн и, с минуту помолчав, медленно добавил: — Все складывается не лучшим образом.
  В его тоне было что-то почти угрожающее.
  — Я не совсем вас понимаю, — сказал Энтони.
  — Почему всех нас задерживают здесь? Ведь дознание вчера закончилось. Тело принца перевезут в Лондон, где всем сообщат, что он умер от сердечной недостаточности. А нас до сих пор не отпускают! Мистеру Ломаксу известно не больше, чем мне. Он отправляет меня с моими вопросами к суперинтенданту Баттлу!
  — Суперинтендант Баттл что-то скрывает от нас, — задумчиво отозвался Энтони. — Похоже, его план и состоит в том, что никто не должен покидать Чимниз.
  — Но вы же, простите меня, мистер Кейд, уезжали!
  — Я все время был на коротком поводке. Не сомневаюсь, что за мной следили. У меня не было возможности избавиться от револьвера или чего-нибудь в этом роде!
  — Ах, револьвер, — меланхолично покивал Айзекстайн. — Полагаю, его еще не нашли?
  — Нет еще.
  — Вероятно, его бросили в озеро.
  — Вполне возможно.
  — А где суперинтендант Баттл? Я его еще сегодня не видел.
  — Он уехал в Лондон. Я встретился с ним на вокзале.
  — Уехал в Лондон? В самом деле? А когда вернется, не сказал?
  — Завтра, рано утром.
  В комнату вошли Вирджиния, лорд Катерхэм и мистер Фиш. Вирджиния приветливо улыбнулась Энтони:
  — Вы уже вернулись, мистер Кейд? Вы уже слышали, что приключилось ночью?
  — Правда, мистер Кейд, — подхватил Хирам Фиш. — Этой ночью нам не пришлось скучать! Вы знаете, я принял миссис Ревел за одного из грабителей!
  — А тем временем, — усмехнулся Энтони, — грабитель…
  — Совершенно верно, скрылся, — мрачно закончил мистер Фиш.
  — У меня к вам просьба, — обратился лорд Катерхэм к Вирджинии. — Я не знаю, где Бандл! Побудьте, пожалуйста, за хозяйку!
  Вирджиния села рядом с Энтони.
  — После чая встретимся у лодочного домика, — прошептала она. — Нам с Биллом есть что рассказать вам. — И присоединилась к общей беседе.
  Они, как и условились, встретились на пристани. Вирджинии не терпелось поскорее посвятить Энтони во все новости. Все вместе они пришли к выводу, что лодка в середине озера — самое безопасное место для конфиденциальных разговоров. Когда они отплыли довольно далеко от берега, Вирджиния рассказала Энтони о своих ночных приключениях. Билл выглядел мрачноватым. Ему не хотелось, чтобы Вирджиния откровенничала с этим малым.
  — Странно, — произнес Энтони, выслушав историю до конца. — И что же вы думаете по этому поводу? — спросил он Вирджинию.
  — По-моему, они что-то ищут, — быстро ответила она. — Версия ограбления абсурдна!
  — Они решили, что это «что-то» спрятано в доспехах, тут все ясно. Но зачем простукивать панельную обшивку? Похоже, они проникли в зал по потайному ходу или потайной лестнице.
  — Я знаю, в Чимнизе есть потайные ходы, — заявила Вирджиния. — А может быть, и потайная лестница. Надо расспросить лорда Катерхэма. Интересно, что они могут там искать?
  — Только не мемуары! — ответил Энтони. — Они слишком объемные. Должно быть, что-то маленькое!
  — Джордж, наверное, знает, — предположила Вирджиния. — Если бы удалось выведать у него! Я все время чувствовала, что все не так просто!
  — Вы говорите, там был только один человек, — продолжил Энтони, — но, возможно, был и второй, поскольку вам показалось, что кто-то шмыгнул в дверь, когда вы бросились к окну.
  — Шорох был очень слабый, — сказала Вирджиния. — Может быть, мне просто послышалось.
  — Вполне возможно, но если вам все-таки не послышалось, этот второй должен быть обитателем дома. Интересно…
  — Что вам интересно? — спросила Вирджиния.
  — Меня настораживает предусмотрительность мистера Фиша, который успел полностью одеться, едва услышав снизу крики о помощи!
  — В этом что-то есть, — согласилась Вирджиния. — Да и Айзекстайн, проспавший всю ночь, тоже подозрителен.
  — Вы забыли Бориса, — напомнил Билл. — Он похож на отпетого бандита. Я имею в виду слугу принца Михаила.
  — В Чимнизе много подозрительных личностей, — напомнила Вирджиния. — Думаю, остальные точно так же могут подозревать нас! Жаль, что суперинтендант Баттл уехал в Лондон. По-моему, это очень неосмотрительно с его стороны. Кстати, мистер Кейд, я раз или два видела этого странного француза. Он шпионил в парке.
  — Здесь какая-то путаница, — признался Энтони. — Я погнался за химерами. Сейчас все вопросы для меня сводятся к одному: нашли ли наши гости вчера то, что искали?
  — А если не нашли? — предположила Вирджиния. — Я совершенно уверена, что они убежали с пустыми руками!
  — В таком случае они еще вернутся! Они знают, или вскоре узнают, что Баттл в Лондоне. Они рискнут и сегодня ночью повторят попытку.
  — Вы действительно так думаете?
  — Это шанс. Давайте образуем маленький синдикат из трех человек! Мы с Эверсли, соблюдая все меры предосторожности, спрячемся в зале заседаний…
  — А я? — перебила Вирджиния. — Не думайте, что я останусь в стороне!
  — Послушайте, Вирджиния! — возразил Билл. — Это мужская работа!
  — Не будьте идиотом, Билл! Я тоже участвую. Не заблуждайтесь на этот счет! Сегодня ночью синдикат приступит к работе!
  На том и порешили, обговорив все детали плана. Когда все улеглись спать, они один за другим тихонько спустились вниз. Все были вооружены мощными электрическими фонарями, а в кармане Энтони лежал револьвер.
  Энтони был уверен: поиски обязательно возобновятся. Однако он не считал, что непрошеные гости попытаются проникнуть снаружи. Он предполагал, что Вирджиния не ошиблась и вчера вечером кто-то действительно прошмыгнул мимо нее в темноте. Поэтому он спрятался за старым дубовым шкафом, откуда можно было следить и за дверью, и за окном. Вирджиния притаилась за фигурой в латах, а Билл пристроился у окна.
  Шли минуты, казавшиеся вечностью. Пробило час, потом половина второго, два, половина третьего. Энтони чувствовал, как немеют ноги. Он начал подозревать, что снова ошибся. Никакой попытки сегодня предпринято не будет!
  Тело его затекло, на душе было тревожно. Вдруг снаружи, с террасы, до него донеслись шаги. Снова тишина, потом тихое поскрипывание по оконному стеклу. Створка окна открылась, и в комнату залез человек. Некоторое время он стоял неподвижно, оглядываясь и словно вслушиваясь в тишину. Через минуту-другую он, похоже, успокоился, включил электрический фонарь и быстро провел лучом по комнате. По-видимому, его ничто не насторожило. Трое наблюдателей затаили дыхание.
  Человек подошел к тому самому участку обшивки, который он обследовал прошлой ночью.
  И в этот момент Билл понял, что сейчас провалит всю операцию. Он вот-вот чихнет! Наверное, простудился после вчерашней пробежки по влажному парку. Весь день его мучил насморк. Сейчас он опять собрался чихнуть и сдержаться уже не мог!
  Он принял все меры, которые только мог: прикусил верхнюю губу, сильно сглотнул, запрокинул голову и зачем-то посмотрел в потолок. Наконец крепко сжал нос. Бесполезно! Он чихнул!
  Сдавленное, сдерживаемое чиханье в мертвой тишине комнаты показалось громче выстрела пушки.
  Незнакомец развернулся, и в то же мгновение Энтони приступил к действиям. Включив фонарь, он бросился на грабителя. В следующую минуту оба клубком катались по полу.
  — Свет! — закричал Энтони.
  Вирджиния уже была наготове. Комната озарилась светом. Энтони подмял под себя непрошеного гостя. Билл наклонился и схватил его за руки.
  — А теперь, — сказал Энтони, — посмотрим, кто вы такой, дорогой приятель!
  Он перевернул свою жертву. Это был аккуратный темнобородый незнакомец из «Крикетистов».
  — Очень мило, — одобрительно произнес чей-то голос.
  Все удивленно подняли глаза. В открытых дверях высилась внушительная фигура суперинтенданта Баттла.
  — Я думал, вы в Лондоне, суперинтендант Баттл, — не без упрека сказал Энтони.
  Баттл сверкнул глазами.
  — Правда, сэр? — довольно спросил он. — Что ж, я счел за лучшее, если меня будут считать уехавшим.
  — Так и вышло, — согласился Энтони, глядя на поверженного противника.
  К его удивлению, на лице незнакомца появилась слабая улыбка.
  — Могу я встать, джентльмены? — осведомился он. — Вас трое, а я один.
  Энтони любезно помог ему подняться. Незнакомец одернул пиджак, поправил воротник и окинул Баттла проницательным взглядом.
  — Простите, — спросил он, — но вы, насколько я понимаю, представитель Скотленд-Ярда?
  — Верно, — подтвердил Баттл.
  — Тогда я вам предъявлю свои документы. — Он довольно печально улыбнулся. — Разумнее было бы сделать это раньше.
  Он вынул из кармана какие-то бумаги и протянул их детективу из Скотленд-Ярда. Одновременно отвернул лацкан пиджака и показал что-то приколотое там.
  Баттл издал возглас изумления. Он просмотрел бумаги и с легким поклоном вернул их.
  — Простите за грубое обращение, мсье, — сказал он, — но вы сами в этом виноваты.
  Баттл улыбнулся, заметив удивленное выражение лиц всех присутствующих.
  — Это коллега, которого мы уже давно ждем из Парижа, — представил он. — Мсье Лемуан из Сюрте.
  Глава 19
  Тайная история
  Компания уставилась на французского детектива, который радушно улыбался им в ответ.
  — Это действительно так, — подтвердил он.
  Наступила пауза. Все были настолько ошеломлены, что им было необходимо осмыслить и переварить происходящее. Вирджиния повернулась к Баттлу:
  — Знаете, что я думаю, суперинтендант Баттл?
  — Что же вы думаете, миссис Ревел?
  — Я думаю, что вам пора немного просветить нас.
  — Просветить вас? Я не совсем вас понимаю, миссис Ревел.
  — Прекрасно понимаете, суперинтендант Баттл. Смею утверждать, что мистер Ломакс рекомендовал вам соблюдать секретность, это похоже на него, но вам, безусловно, лучше рассказать нам правду, чем допустить, чтобы мы, стремясь сами раскрыть тайну, нанесли непоправимый вред делу. Мсье Лемуан, вы со мной не согласны?
  — Я полностью согласен с вами, мадам.
  — Вы не можете бесконечно пребывать в неведении, — согласился Баттл. — Так я и сказал мистеру Ломаксу. Мистер Эверсли — секретарь мистера Ломакса, и я не возражаю, чтобы он узнал то, что ему надо знать. Что касается мистера Кейда, он оказался здесь по воле случая и, полагаю, имеет право знать, в какую историю ввязался. Но…
  Баттл замолчал.
  — Я поняла, — вспыхнула Вирджиния. — Все считают, что женщины отличаются несдержанностью! Я часто слышала, как это говорил Джордж.
  Лемуан внимательно разглядывал Вирджинию. В конце концов он повернулся к человеку из Скотленд-Ярда:
  — Я слышал, вы назвали мадам именем Ревел?
  — Это моя фамилия, — сказала Вирджиния.
  — Ваш муж был на дипломатической службе, верно? И вы жили с ним в Герцословакии незадолго до убийства покойных короля и королевы?
  — Да.
  Лемуан снова повернулся к Баттлу:
  — Полагаю, мадам имеет право выслушать историю. Она имеет к ней косвенное отношение. Более того, — он покосился на Вирджинию, — в дипломатических кругах мадам славится своим благоразумием.
  — Я рада, что у меня такая прекрасная репутация, — засмеялась Вирджиния. — И я рада, что не останусь в стороне.
  — Как насчет того, чтобы подкрепиться? — спросил Энтони. — Где состоится обмен мнениями? Здесь?
  — Если вам угодно, сэр, — ответил Баттл, — я бы не хотел покидать эту комнату до утра. Выслушав историю, вы поймете почему.
  — Тогда я пойду принесу еду и питье!
  Билл ушел с ним, и они вернулись с блюдом закусок, сифоном и бокалами.
  Разросшийся синдикат, удобно располагавшийся в углу возле окна, теперь уселся за длинный дубовый стол.
  — Вы, конечно, понимаете, — заговорил Баттл, — все, что здесь будет сказано, строго секретно. Не должно произойти никакой утечки информации. Я предчувствую, что это скоро произойдет. Благодаря кому-нибудь вроде мистера Ломакса, который все скрывает хуже, чем ему кажется. Все началось семь лет назад. Всюду, особенно в странах Восточной Европы, происходили крупные государственные преобразования. Всем, как опытный кукловод, заправлял граф Стилптич. Его поддерживала Англия. Все балканские государства были вовлечены в эту политическую игру. Я не собираюсь вдаваться в детали, но однажды кое-что исчезло, причем столь невероятным образом, что возникли два предположения: вор был коронованной особой или же кража была исполнена профессионалом высшего класса. Мсье Лемуан подтвердит вам, что такое вполне возможно, и расскажет, кто мог это сделать.
  Француз поклонился и начал рассказ:
  — Возможно, вы в Англии даже не слышали о нашем знаменитом и фантастическом Короле Викторе. Его настоящее имя никому не известно, но это очень храбрый и изобретательный человек, говорящий на пяти языках и не имеющий равных в искусстве перевоплощения. Его отец был не то англичанином, не то ирландцем, но сам он работал в основном в Париже. Именно там лет восемь назад он, живя под именем капитана О’Нила, совершил серию дерзких ограблений.
  У Вирджинии вырвался слабый возглас. Мсье Лемуан бросил на нее проницательный взгляд:
  — Кажется, я понимаю, что взволновало мадам. Через минуту поймете и вы. В Сюрте имеются подозрения, что капитан О’Нил не кто иной, как Король Виктор, но никаких доказательств получено не было. В то время на подмостках «Фоли Бержер» подвизалась молодая актриса Анжела Мори. Имелись подозрения, что она была замешана в операциях Короля Виктора, но снова не нашлось никаких подтверждений. Примерно в это же время Париж готовился к визиту молодого короля Герцословакии Николая Четвертого. Нам в Сюрте дали особые указания по обеспечению безопасности его величества, обратив особое внимание на деятельность некоей революционной организации, называемой Братством Красной Руки. Сейчас нам достоверно известно, что Братство связалось с Анжелой Мори и предложило ей огромную сумму за то, чтобы она помогла им осуществить их план. Ее роль заключалась в том, чтобы соблазнить молодого короля и заманить его в заранее оговоренное с ними место. Анжела Мори взяла деньги и пообещала исполнить свою роль. Но молодая актриса оказалась более умной и амбициозной, чем думали ее наниматели. Она успешно пленила короля, который без памяти влюбился в нее и осыпал драгоценностями. Тогда-то ее осенила идея стать не любовницей короля, а королевой! И всем известно, что свое желание она осуществила. Ее представили в Герцословакии как графиню Варагу Пополевски, отпрыска семьи Романовых, и, представьте себе, она стала королевой Герцословакии Варагой. Неплохо для незаметной парижской актриски! Я слышал, что она успешно играла свою роль. Но ее триумф оказался недолговечным. Братство Красной Руки дважды покушалось на ее жизнь за вероломное предательство. В конце концов венценосная чета довела страну до такого состояния, что разразилась революция и король с королевой были убиты. Их тела, изуродованные до неузнаваемости, были отданы на растерзание народу, ненавидевшему иностранную выскочку, ставшую их королевой. Совершенно ясно, что королева Варага поддерживала связь со своим сообщником Королем Виктором. Известно, что она переписывалась с ним, используя тайный код. Ради безопасности переписка велась по-английски и письма подписывались именем английской леди, муж которой служил в английском посольстве в Герцословакии. Если бы письма были перехвачены и эта леди стала бы отрицать свое авторство, возможно, ей бы не поверили, потому что это были письма женщины к своему любовнику. Королева воспользовалась вашим именем, миссис Ревел!
  — Это я знаю, — сказала Вирджиния, покраснев. — Значит, письма действительно настоящие! А я никак не могла понять!
  — Какая подлость! — взвился Билл.
  — Письма были адресованы капитану О’Нилу на его парижскую квартиру и проливали свет на один любопытный факт, который стал известен значительно позже. После убийства короля и королевы многие из драгоценностей короны, разумеется, оказались в руках толпы, и тут-то было обнаружено, что в девяти случаях из десяти камни были заменены на обычные стекляшки. Заметьте, что это были очень известные камни герцословацкой короны! Значит, уже будучи королевой, Анжела Мори не оставила свои прежние занятия! Николай Четвертый с королевой Варагой посетили Англию и были однажды приглашены в гости покойным маркизом Катерхэмом, бывшим в то время министром иностранных дел. Хоть Герцословакия и маленькая страна, но не считаться с нею было нельзя. Королеву Варагу принимали с подобающими почестями. Никто не знал, что королева Герцословакии одновременно и опытная воровка! Не приходится сомневаться, что подмена драгоценностей, способная ввести в заблуждение любого, кроме эксперта, была произведена Королем Виктором и именно он является автором этого дерзкого плана.
  — Что же произошло потом? — спросила Вирджиния.
  — Дело замяли, — лаконично ответил суперинтендант Баттл. — О нем до сих пор нигде не упоминалось. Но мы делали для этого все, что могли… и даже гораздо больше, чем вы думаете. У нас есть свои, особые методы. Так вот, королева Варага, покидая Англию, не сумела увезти самый главный настоящий камень с собой, ее величество где-то его спрятала… но пока мы не можем обнаружить где. И я нисколько не удивлюсь, — суперинтендант Баттл медленно огляделся, — если он окажется в этой комнате.
  Энтони вскочил.
  — Что? После стольких лет? — не веря своим ушам, воскликнул он. — Нет, это невозможно!
  — Вы не все знаете, мсье, — быстро вмешался француз. — Через две недели в Герцословакии произошла революция, и король с королевой были убиты. А в Париже по незначительному обвинению арестовали капитана О’Нила. Мы надеялись найти в его доме пачку зашифрованных писем, но, похоже, их украл какой-то герцословак. Он объявился в Герцословакии перед самой революцией, а потом бесследно исчез.
  — Вероятно, сбежал за границу, — задумчиво предположил Энтони. — Может быть, в Африку. И держу пари, письма были при нем. Он дорожил ими больше, чем золотом. Странный поворот событий! Вероятно, там его звали Голландцем Педро, или как-то в этом роде. — Поймав безразличный взгляд суперинтенданта Баттла, он улыбнулся. — Это не ясновидение, Баттл! Хотя очень похоже. Сейчас я все расскажу!
  — Вы не объяснили одного, — вмешалась Вирджиния. — При чем здесь мемуары? Должна же быть какая-то связь!
  — Мадам очень сообразительна, — похвалил Лемуан. — Связь действительно существует. Похоже, именно в это время в Чимнизе гостил и граф Стилптич.
  — Значит, он мог знать об этом?
  — Точно.
  — И конечно, — заявил Баттл, — если он все изложил в своих мемуарах, разразится грандиозный скандал. Особенно после столь долгих лет замалчивания этой истории.
  Энтони закурил.
  — В мемуарах не может быть хоть какого-то намека на то, где спрятан камень? — спросил он.
  — Маловероятно, — решительно ответил Баттл. — Граф никогда не был сторонником королевы и изо всех сил сопротивлялся этому браку. Вряд ли бы она стала доверяться ему.
  — Я ни на минуту не сомневался в этом, — сказал Энтони. — Но граф был, безусловно, очень хитрым человеком и мог втайне от нее разведать, где спрятан драгоценный камень. Что в этом случае он бы сделал?
  — Держал бы это при себе, — немного подумав, ответил Баттл.
  — Согласен, — присоединился француз. — Положение было щекотливым. Вернуть камень анонимно было бы очень трудно. Знание же о его местонахождении давало ему огромную власть, а этот неугомонный старик очень любил власть. Он не только мог держать в руках королеву, но и обладал мощным оружием для переговоров. Это была не единственная тайна, которой он обладал… О нет! Он коллекционировал тайны, как старинный фарфор. Говорят, что незадолго до смерти он похвастал, что если захочет, то сможет рассказать людям немало сногсшибательных историй. А один раз он заявил, что в своих мемуарах намерен сделать потрясающие откровения. С тех пор началась настоящая погоня за его записками. Наша тайная полиция тоже охотилась за ними, но граф принял меры предосторожности и избавился от них до своей смерти.
  — И все же у нас нет оснований полагать, что ему была известна именно эта тайна, — возразил Баттл.
  — Простите, — тихо произнес Энтони, — но это его слова.
  — Что?
  Оба детектива уставились на него, не веря своим ушам.
  — Когда мистер Макграт доверил мне эту рукопись, чтобы я передал ее в Англию, он рассказал мне о своей встрече с графом Стилптичем. Она произошла в Париже. Мистер Макграт с риском для жизни спас его от банды апашей. Граф был, насколько я понимаю… скажем так, немного… возбужден! И вот в таком состоянии он обронил два довольно интересных замечания. Во-первых, он сказал, что знает, где находится «Кохинор»… но на это мой друг не обратил особого внимания. А во-вторых, он узнал в людях, напавших на него, сообщников Короля Виктора. Если сопоставить эти факты, они очень даже значительны.
  — Боже правый! — воскликнул суперинтендант Баттл. — Я бы сказал, очень значительны! Даже убийство принца Михаила видится в другом свете!
  — Но Король Виктор никогда никого не убивал, — напомнил ему француз.
  — А если его застигли на месте преступления, когда он искал драгоценный камень?
  — Так он в Англии? — резко спросил Энтони. — Вы говорите, он освободился несколько месяцев назад. Вы следили за ним?
  На лице французского детектива появилась довольно печальная улыбка.
  — Мы пытались, мсье. Но этот человек сущий дьявол. Он сразу же улизнул от нас — сразу же. Мы, конечно, подумали, что он направится прямо в Англию. Но нет. Он уехал… куда бы вы думали?
  — Куда? — спросил Энтони.
  Он пристально смотрел на француза, рассеянно вертя в пальцах коробок спичек.
  — В Америку. В Соединенные Штаты.
  — Что?
  В голосе Энтони прозвучало неподдельное изумление.
  — Да, и как вы думаете, за кого он себя выдал? Как вы думаете, чью роль он там сыграл? Роль принца Герцословакии Николая!
  Спичечный коробок выпал у Энтони из рук. Он удивился не меньше Баттла.
  — Невозможно!
  — Не так уж невозможно, мой друг. Утром вы узнаете все новости. Это колоссальный обман! Как вы знаете, ходили слухи, что принц Николай умер в Конго много лет назад. Наш друг Король Виктор воспользовался этим, прекрасно понимая, что подобную смерть доказать трудно. Он воскрешает принца Николая и теперь играет его роль, собирая огромные суммы от тех, кто желает с его помощью получить нефтяные концессии. Но по несчастному стечению обстоятельств его разоблачили, и ему пришлось спешно покинуть страну. На этот раз, возможно, он приехал в Англию. Вот почему я здесь. Рано или поздно он появится в Чимнизе. Если уже не появился!
  — Вы думаете?..
  — Я думаю, он был здесь в ту ночь, когда погиб принц Михаил, и вчера ночью тоже.
  — Значит, это была очередная попытка? — спросил Баттл.
  — Это была очередная попытка.
  — Меня беспокоило, — продолжал Баттл, — что произошло с мсье Лемуаном. Я получил известие из Парижа, что он отправился сюда работать со мной, и не понимал, почему он так и не появился.
  — Я должен извиниться, — сказал Лемуан. — Видите ли, я прибыл утром после убийства. Мне сразу же пришло в голову, что лучше изучить ситуацию в качестве неофициального лица, нежели в качестве вашего коллеги. Я подумал, что так передо мной открываются дополнительные возможности. Я, конечно, понимал, что обязательно вызову подозрения, но это в некотором смысле способствовало осуществлению моих планов, так как, оставаясь в стороне, я бы мог вмешаться в любую минуту и защитить вас от опасности. Уверяю вас, за последние два дня я узнал много интересного.
  — Тогда вы, может быть, согласитесь объяснить нам, — спросил Билл, — что же все-таки произошло вчера ночью?
  — Боюсь, — вздохнул мсье Лемуан, — я задал вам работу.
  — Так это я за вами гнался?
  — Да. Я вам все расскажу. Я пробрался сюда, чтобы проследить, убежденный, что тайна имеет какое-то отношение к этой комнате, поскольку здесь был убит принц. Я стоял снаружи, на террасе, ждал. Потом мне показалось, что в этой комнате кто-то есть. Несколько раз мелькали вспышки фонаря. Я попытался открыть среднее окно и обнаружил, что оно не заперто. Не знаю, вошел человек через него или заранее подготовил путь к отступлению. Я очень тихо открыл окно и проник в комнату. Шаг за шагом нащупывал дорогу до тех пор, пока не оказался на месте, где мог следить за развитием событий, оставаясь незамеченным. Самого человека я разглядеть не мог. Он, разумеется, стоял ко мне спиной, и при свете фонаря был виден только его силуэт. Но его действия меня удивили. Он рассматривал рыцарские доспехи, проверяя каждый, часть за частью. Убедившись, что того, что он искал, там нет, он принялся простукивать панельную обшивку стены под картиной. Что бы он сделал потом, не знаю. Ваше вторжение положило его изысканиям конец… — Он посмотрел на Билла.
  — Мы вторглись из лучших побуждений, а оказалось, некстати, — смущенно произнесла Вирджиния.
  — В некотором смысле некстати, мадам. Этот человек выключил свой фонарь, и я, не желая пока раскрываться, освободился от хватки мистера Эверсли, бросился к окну и выскочил в парк. Мистер Эверсли, приняв меня за вора, гнался за мной.
  — Я первая бросилась за вами, — возразила Вирджиния. — Билл был вторым.
  — А у грабителя хватило ума затаиться и улизнуть через дверь. Ничего удивительного в том, что он не попался преследователям. Да за ним и не было погони, — уточнил Лемуан.
  — Вы действительно полагаете, что этот Арсен Люпен — кто-то из слуг или гостей лорда Катерхэма? — спросил Билл, гневно вращая глазами.
  — Почему нет? — пожал плечами Лемуан. — Он вполне мог сойти за слугу. Насколько нам известно, это мог быть, например, Борис Анчуков, верный слуга покойного принца Михаила.
  — Подозрительный тип, — согласился Билл.
  — И по части ловкости не уступает вам, мсье Лемуан, — улыбнувшись, мягко добавил Энтони.
  Француз тоже улыбнулся.
  — Вы его наняли своим камердинером, не так ли, мистер Кейд? — спросил суперинтендант Баттл.
  — Баттл, я снимаю перед вами шляпу. От вас ничего не утаишь! Но фактически не я его нанял, а он меня.
  — Интересно, почему, мистер Кейд?
  — Не знаю, — легкомысленно ответил Энтони. — У него странный вкус, но, вероятно, я понравился ему. А может быть, он считает, что я убил его хозяина, и, приблизившись ко мне, выбирает удобный момент, чтобы отомстить.
  Он встал, подошел к окну и отдернул шторы.
  — Уже рассвело, — сказал он, слегка зевнув. — Вряд ли теперь следует ждать каких-либо происшествий.
  Лемуан также поднялся.
  — Я вас покидаю, — сказал он. — Может быть, встретимся позже.
  Грациозно поклонившись Вирджинии, он выбрался через окно.
  — Пора спать, — согласилась Вирджиния, зевнув. — Все было очень захватывающе. Давайте, Билл, ступайте в постель, как хороший мальчик. Думаю, за завтраком обойдутся без нас.
  Энтони, стоя у окна, наблюдал за удаляющейся фигурой мсье Лемуана.
  — Глядя на него, никогда не скажешь, — заметил Баттл, — но он считается самым способным детективом Франции.
  — Не знаю, — задумчиво произнес Энтони. — Вообще-то похоже.
  — Что ж, — сказал Баттл, — вы правы, потрясения этой ночи кончились. Кстати, помните, я рассказывал о человеке, которого нашли застреленным возле Стайнса?
  — Да. А что?
  — Ничего. Его опознали, вот и все. Его звали Джузеппе Манелли. Он работал официантом в лондонском отеле «Блиц». Любопытно, правда?
  Глава 20
  Баттл и Энтони совещаются
  Энтони ничего не ответил. Он по-прежнему смотрел в окно. Суперинтендант Баттл некоторое время молча сверлил взглядом его неподвижную спину.
  — Ну, спокойной ночи, сэр, — сказал он наконец и направился к двери.
  Энтони повернулся:
  — Минутку, Баттл.
  Суперинтендант послушно остановился. Энтони отошел от окна, вынул из портсигара сигарету и закурил. Затем, между двумя затяжками, небрежно бросил:
  — Вас, кажется, очень интересует это происшествие в Стайнсе?
  — Не так чтобы очень, сэр. Это необычно, вот и все.
  — Как вы думаете, этот человек был застрелен там, где его нашли, или его убили где-то в другом месте?
  — Думаю, его застрелили где-то в другом месте, а тело привезли туда на машине.
  — Я тоже так думаю, — согласился Энтони.
  Что-то в его тоне заставило детектива насторожиться.
  — У вас есть какие-нибудь идеи, сэр? Вы знаете, кто привез его туда?
  — Да, — ответил Энтони. — Так уж случилось.
  Его несколько огорчило невозмутимое спокойствие собеседника.
  — Должен сказать, вы прекрасно принимаете эти удары, Баттл, — заметил он.
  — «Никогда не показывай своих эмоций». Когда-то я принял для себя это очень полезное правило.
  — Вы, безусловно, придерживаетесь его неукоснительно, — похвалил Энтони. — Я не могу сказать, что когда-либо видел вас встревоженным. Так хотите услышать всю историю?
  — Я весь внимание, мистер Кейд.
  Энтони пододвинул два кресла, оба сели, и Энтони рассказал о событиях вечера прошлого четверга.
  Баттл молча слушал.
  — Знаете, сэр, — сказал он, когда Энтони закончил, — вы оказались втянуты в очень неприятную историю.
  — Но это еще не значит, что меня надо опекать!
  — Мы всегда стараемся быть в курсе дела, — ответил суперинтендант Баттл.
  — Очень деликатно сказано, — кивнул Энтони. — Даже не сделали акцент в конце фразы.
  — Я только не понимаю, сэр, — спросил Баттл, — почему вы сейчас решили все мне выложить?
  — Это довольно трудно объяснить, — сказал Энтони. — Видите ли, Баттл, я начинаю очень высоко ценить ваши способности. Вы всегда оказываетесь там, где нужно. Взять хотя бы сегодняшнюю ночь. И мне пришло в голову, что, скрывая эти сведения, я серьезно затрудняю вам вашу работу. Вы заслуживаете того, чтобы знать все факты. Я делал все, что мог, но до сих пор только все портил. До сегодняшнего вечера я опасался говорить из-за миссис Ревел. Но сейчас, когда выяснилось, что эти письма не имеют к ней никакого отношения, предположение о ее соучастии выглядит абсурдным. Вероятно, я дал ей неверный совет, но мне кажется, что вполне можно поверить ее заявлению, будто она из чистого каприза заплатила шантажисту, чтобы эти письма не стали достоянием гласности.
  — Суд присяжных, может быть, в это и поверит, — согласился Баттл. — Судьи редко обладают воображением.
  — И вы так легко это принимаете? — удивился Энтони, с любопытством глядя на него.
  — Видите ли, мистер Кейд, я в основном работаю с людьми, которые причисляют себя к высшему обществу. Так вот, большинство из них интересует, что подумают о них другие. Но бродяг и истинных аристократов это не волнует — они делают первое, что придет им в голову, менее всего задумываясь о чужом мнении. Я имею в виду не только праздных богачей, людей, которые дают пышные балы и тому подобное. Я имею в виду тех, кто с молоком матери впитал эти вековые традиции и кого не интересует ничье мнение, кроме их собственного. Я всегда считал представителей высшего общества бесстрашными, верными и иногда невероятно глупыми людьми.
  — Очень интересная лекция, Баттл. Наверное, вы когда-нибудь напишете мемуары, достойные внимания читателей.
  Детектив с улыбкой воспринял предположение, но оставил его без комментариев.
  — Я бы хотел задать вам один вопрос, — продолжил Энтони. — Вы вообще-то считали, что я как-то связан с происшествием в Стайнсе? По вашему поведению я подумал, что да.
  — Верно. У меня было такое предчувствие. Но ни за что определенное не мог ухватиться. Вы, если так можно выразиться, правильно себя ведете, мистер Кейд. Не теряете бдительности.
  — Я рад, — сказал Энтони. — У меня есть ощущение, что с тех пор, как я встретил вас, вы расставляете мне маленькие ловушки. В основном мне удавалось не попадаться в них, но иногда напряжение становится довольно сильным.
  Баттл мрачно улыбнулся:
  — И поэтому вы все время стараетесь убежать от меня? Колесите кругами, петляете, крутитесь на месте, бежите по прямой? Учтите, рано или поздно ваши нервы сдадут, и вы попадетесь!
  — Вы веселый малый, Баттл. Интересно, когда же вы меня поймаете?
  — Всему свое время, сэр, — процитировал суперинтендант.
  — А пока, — спросил Энтони, — я по-прежнему ваш помощник-любитель?
  — Да, мистер Кейд.
  — Ватсон при вас, Шерлоке, да?
  — Детективные истории большей частью чепуха, — категорически заявил Баттл. — Но они развлекают людей, — добавил он, подумав. — И иногда бывают полезными.
  — Чем же? — полюбопытствовал Энтони.
  — В них всегда проводится мысль о глупости полиции. Когда мы имеем преступление, совершенное любителем, такое, например, как это убийство, это на самом деле очень полезно.
  В течение нескольких минут Энтони молча смотрел на него. Баттл выглядел совершенно спокойным, ни один мускул не дрогнул на его безмятежном лице. Наконец он поднялся.
  — Хорошо бы поспать, — заметил он, — но мне надо переговорить с его светлостью, как только он встанет. И пока он один. Все, кто хочет покинуть дом, теперь могут это сделать. И все же я был бы благодарен его светлости, если бы он — разумеется, неофициально — попросил своих гостей остаться еще на некоторое время. Примите, пожалуйста, его приглашение, сэр, и миссис Ревел пусть тоже его примет.
  — Вы нашли револьвер? — спросил вдруг Энтони.
  — Вы имеете в виду тот, из которого застрелили принца Михаила? Нет, не нашел. Однако он, должно быть, или в доме, или где-нибудь на территории. Я пошлю мальчишек проверить птичьи гнезда и дупла. Если я найду револьвер, мы сможем немного продвинуться. И еще письма. Говорите, среди них было письмо, написанное в Чимнизе? Хотелось бы знать, было ли оно последним. В нем может содержаться зашифрованное указание, где спрятан камень.
  — Что вы думаете об убийстве Джузеппе? — спросил Энтони.
  — Я бы сказал, он был опытным вором и работал или на Короля Виктора, или на Братство Красной Руки. Я бы нисколько не удивился, если бы оказалось, что Братство и Король Виктор действуют сообща. У организации полно денег и силы, но недостаточно мозгов. Задача Джузеппе заключалась в том, чтобы добыть мемуары. Они не могли знать, что у вас еще и письма, ведь они оказались у вас по какому-то странному совпадению.
  — Интересно, когда вы это поняли?
  — Джузеппе украл письма по ошибке и сначала очень огорчился. Затем он видит выдранную из журнала фотографию, и ему в голову приходит блестящая идея шантажировать леди. Их истинного значения он, разумеется, не представлял. Братство узнает об этом, считает, что он ведет двойную игру, и приговаривает его к смерти. Они очень любят казнить предателей. В этом есть живописный элемент, который, похоже, их привлекает. Одного не пойму: почему на револьвере выгравировано «Вирджиния»? Для Братства это слишком тонко. Как правило, они любят всюду оставлять свой знак Красной Руки, чтобы вселять ужас в потенциальных предателей. Нет, мне кажется, Король Виктор был с ними связан. Но мотив его мне неясен. Похоже, они умышленно пытаются обвинить миссис Ревел в убийстве, и на первый взгляд в этом нет особого смысла.
  — У меня есть идея, — сказал Энтони. — Но ее нелегко осуществить.
  Он рассказал Баттлу, что Вирджиния опознала Михаила. Баттл кивнул:
  — О да, нет никакого сомнения, что это был он. Кстати, старый барон о вас весьма высокого мнения. Он отзывается о вас в самых возвышенных выражениях.
  — Очень любезно с его стороны, — улыбнулся Энтони. — Особенно если учесть, что я честно предупредил его о своем намерении сделать все возможное, чтобы до следующей среды заполучить пропавшие мемуары.
  — Вам придется для этого очень потрудиться, — посочувствовал Баттл.
  — Д-да. Вы так думаете? Что касается писем, то они, скорее всего, находятся в руках Короля Виктора или Братства.
  Баттл кивнул:
  — Их забрали у Джузеппе в тот день на Понт-стрит. Хорошо спланированная работа. Да, они завладели письмами, видимо, расшифровали их и теперь знают, где искать.
  Оба собирались выйти из комнаты.
  — Здесь? — спросил Энтони, кивнув назад.
  — Именно здесь. Но приз они еще не нашли и, конечно, попытаются с огромным риском для себя завладеть им.
  — Полагаю, — сказал Энтони, — в вашей проницательной голове созрел план?
  Баттл не ответил. Он выглядел каким-то вялым, наверное, попросту уставшим.
  — Нужна моя помощь? — спросил Энтони.
  — Нужна. И не только ваша.
  — Чья же?
  — Миссис Ревел. Вы, может быть, не заметили этого, мистер Кейд, но эта леди сумеет провести кого угодно!
  — Я это заметил, — ответил Энтони. Он посмотрел на часы. — Я склонен последовать вашему примеру и отправиться спать. Прогулка по озеру и обильный завтрак нас подождут.
  Он легко поднялся в свою спальню и, рассеянно насвистывая, снял вечернюю одежду, взял халат, банное полотенце и направился в ванную комнату, как вдруг…
  Он остолбенел, остановившись перед туалетным столиком и уставившись на нечто, скромно лежащее перед зеркалом.
  Он никак не мог поверить своим глазам, боясь ошибиться.
  Да, это была связка писем, подписанных Вирджинией Ревел. Они были в целости и сохранности. Ни одно не пропало.
  Энтони опустился в кресло с письмами в руках.
  — Мои мозги этого не выдержат! — пожаловался он. — Я не могу понять и четверти того, что происходит в доме. Почему письма вновь появились? Что это за фокус? Кто положил их на мой туалетный столик? И зачем?
  На все эти более чем уместные вопросы удовлетворительного ответа у него не нашлось.
  Глава 21
  Чемодан мистера Айзекстайна
  В десять часов утра лорд Катерхэм и его дочь завтракали. Бандл выглядела непривычно молчаливой.
  — Папа, — сказала она наконец.
  Лорд Катерхэм, поглощенный чтением «Таймс», не ответил.
  — Папа, — уже громче повторила Бандл.
  Лорд Катерхэм, оторвавшись от интересного чтения заметки о предстоящей продаже редких книг, рассеянно поднял взгляд.
  — А? — отозвался он. — Ты что-то сказала?
  — Да. Этот, как его, завтракал? — Она кивнула на пустой стул.
  — О ком ты?
  — Ну, как там его зовут.
  — Толстый Айки?
  Бандл и ее отец были настолько близки, что понимали друг друга с полуслова.
  — Он самый… Ты сегодня до завтрака разговаривал с детективом?
  Лорд Катерхэм кивнул:
  — Да, он, вообрази, подкараулил меня в холле. А ведь часы до завтрака для меня священны. Мне придется уехать за границу. Мои нервы на пределе…
  Бандл бесцеремонно перебила отца:
  — Что он сказал?
  — Сказал, что любой, кто хочет, может уехать.
  — Что ж, — заметила Бандл, — это хорошо. Ты этого и хотел.
  — Я знаю. Но это еще не все. Он также сказал, что тем не менее хотел бы, чтобы я всех пригласил погостить еще.
  — Не понимаю, — наморщила Бандл носик.
  — Все непонятно и загадочно, — жалобно произнес лорд Катерхэм. — Да еще до завтрака.
  — И что ты ответил?
  — Ну, я, конечно, согласился. С такими людьми лучше не спорить. Особенно до завтрака, — добавил лорд Катерхэм, продолжая настаивать на своем принципе.
  — И кого ты уже попросил?
  — Кейда. Он сегодня рано встал. Он останется. Я не возражаю. Он, конечно, вещь в себе, но мне нравится… очень нравится.
  — Вирджинии тоже, — сказала Бандл, водя вилкой по столу.
  — А?
  — И мне тоже. Но это, кажется, не так уж важно.
  — И я попросил Айзекстайна, — продолжал лорд Катерхэм.
  — И что же?
  — Но он, к сожалению, должен вернуться в город. Кстати, не забудь заказать машину на десять пятьдесят.
  — Хорошо.
  — Если бы еще избавиться от Фиша, — продолжил лорд Катерхэм, несколько повеселев.
  — А мне казалось, тебе нравится разговаривать с ним о своих заплесневелых старых книгах.
  — Нравится, нравится. Скорее нравилось. Говорить все время одному становится как-то скучно. Фиш живо интересуется, но никогда не высказывает собственного мнения.
  — Это лучше, чем все время слушать, — сказала Бандл. — Например, Джорджа Ломакса.
  Лорд Катерхэм пожал плечами.
  — Джордж любит поговорить, — продолжала Бандл. — Я сама ему аплодировала, несмотря на то что он нередко несет галиматью. И вообще я социалистка…
  — Я знаю, дорогая, я знаю, — поспешно произнес лорд Катерхэм.
  — Но ты не бойся, — успокоила его Бандл. — Дома я не буду заниматься политикой. Этим занимается Джордж. Он произносит речи даже в ванной комнате! Надо бы запретить это указом парламента.
  — Вот именно, — радостно согласился лорд Катерхэм.
  — А Вирджиния? — спросила Бандл. — Ее ты тоже попросил остаться?
  — Баттл сказал — всех.
  — Звучит как приказ! Ты еще не предложил ей стать моей мачехой?
  — Не думаю, что это было бы уместно, — смутился лорд Катерхэм. — Хотя вчера вечером она сказала мне «дорогой». Но это самая худшая черта привлекательных и любвеобильных молодых женщин. Они говорят все, что угодно, не придавая словам никакого значения.
  — Да, — согласилась Бандл. — Было бы гораздо больше надежды, если бы она запустила в тебя туфлей или попыталась тебя укусить.
  — У вас, современных молодых людей, похоже, несколько своеобразные представления о любви, — с горечью произнес лорд Катерхэм.
  — Это оттого, что мы читаем «Шейха», — пояснила Бандл. — Любовь в пустыне. Брось ее на растерзание и так далее.
  — Что такое «Шейх»? — спросил лорд Катерхэм. — Поэма?
  Бандл посмотрела на отца со снисходительной жалостью. Затем она подошла и поцеловала его в макушку.
  — Дорогой старый папочка, — ласково сказала она и вышла на террасу.
  Лорд Катерхэм уже направился к двери, как в столовую бесшумно вошел мистер Хирам Фиш.
  — Доброе утро, лорд Катерхэм!
  — А, доброе утро. Славный сегодня день.
  — Восхитительная погода, — согласился мистер Фиш.
  Он налил себе кофе и взял тост.
  — Я правильно понял, что арест снят? — спросил он через минуту-другую. — Мы все можем уехать?
  — Да… э… да, — промямлил лорд Катерхэм. — Фактически я надеялся, я имею в виду, я буду в восторге, — он собирался с силами, — да, в восторге, если вы останетесь еще на некоторое время.
  — Но, лорд Катерхэм…
  — Я понимаю, визит был не из приятных, — поспешно продолжил лорд Катерхэм. — Совсем не из приятных. Не стану упрекать вас, если вы захотите поскорее уехать.
  — Вы недооцениваете меня, лорд Катерхэм! Пребывание здесь было хлопотно, этого никто не отрицает. Но сельская жизнь в Англии, в этих роскошных особняках, меня очень привлекает и интересует. Я ее изучаю. У нас в Америке нет ничего подобного. Я с огромным удовольствием принимаю ваше любезнейшее предложение остаться.
  — Ну что ж, — обрадовался лорд Катерхэм, — прекрасно! Я в полном восторге, дорогой друг, в полном восторге!
  Сообщив с напускным радушием, что ему необходимо увидеться с управляющим имением, лорд Катерхэм вышел из комнаты.
  В холле он увидел Вирджинию, спускающуюся по лестнице.
  — Проводить вас к завтраку? — нежно спросил лорд Катерхэм.
  — Спасибо, я позавтракала в постели. Мне еще хочется спать.
  Она зевнула.
  — Плохо спали?
  — Не совсем. Можно даже сказать, хорошо. Ах, лорд Катерхэм, — она взяла его под руку, — мне так хорошо в вашем доме! Как мило с вашей стороны попросить меня остаться!
  — Так вы еще останетесь? Баттл снял… запрет, но я был бы особенно рад задержать вас. И Бандл просит.
  — Разумеется, я останусь. Как это мило с вашей стороны.
  Лорд Катерхэм тяжело вздохнул.
  — Что вас так печалит? — спросила Вирджиния. — Вас кто-то обидел?
  — Обидели, — мрачно ответил лорд Катерхэм.
  Вирджиния удивилась.
  — Вам случайно не хотелось иногда запустить в меня туфлей? — спросил он. — Вижу, вижу, что не хотелось. Впрочем, это не важно.
  Лорд Катерхэм, опечаленный, отошел, а озадаченная Вирджиния через боковые ворота вышла в сад.
  Некоторое время она стояла, вдыхая свежий, живительный октябрьский воздух. И вдруг с удивлением обнаружила рядом с собой суперинтенданта Баттла. Он, казалось, обладал особым даром появляться словно из-под земли.
  — Доброе утро, миссис Ревел! Не очень устали, надеюсь?
  Вирджиния помотала головой.
  — Ночь, конечно, была тревожной, — ответила она. — Но ради таких острых ощущений не жалко и недоспать. Только день кажется после этого несколько скучным.
  — Под кедром есть приятное тенистое место, — сообщил суперинтендант. — Отнести вам туда стул?
  — Если вы настаиваете, суперинтендант Баттл, — со светской учтивостью ответила Вирджиния.
  — Вы очень проницательны, миссис Ревел. Да, верно, я хочу с вами поговорить.
  Он принес на лужайку высокий плетеный стул. Вирджиния последовала за ним, сжимая под мышкой подушку.
  — Очень коварное место эта терраса, — заметил детектив. — Я имею в виду, там не посекретничаешь.
  — Я снова начинаю нервничать, суперинтендант Баттл.
  — Не беспокойтесь, ничего важного. — Он посмотрел на свои большие часы. — Половина одиннадцатого. Через десять минут я отправляюсь в Виверн-Эбби, чтобы доложить мистеру Ломаксу о ходе расследования. У меня еще есть время. Я только хотел попросить вас немного больше рассказать мне о мистере Кейде.
  — О мистере Кейде? — Вирджиния удивленно посмотрела на полицейского.
  — Да, где вы впервые с ним встретились, как долго вы его знаете и тому подобное.
  Манеры Баттла были легки и непринужденны. Он даже старался не глядеть на нее, и от этого ей почему-то стало еще больше не по себе.
  — Это труднее, чем вы думаете, — заговорила она наконец. — Однажды он оказал мне огромную услугу…
  Баттл прервал ее:
  — Прежде чем вы продолжите, миссис Ревел, я хотел бы кое-что сказать. Вчера вечером, после того, как вы и мистер Эверсли покинули нас, мистер Кейд рассказал мне о письмах и о человеке, который был убит в вашем доме.
  — Рассказал? — ахнула Вирджиния.
  — Да, и поступил очень разумно. Сказанное им многое проясняет. Он не уточнил только одного — как долго он с вами знаком? Теперь у меня сложилось об этом некоторое представление. Вы мне скажете, прав я или не прав. Полагаю, он впервые увидел вас, когда пришел к вам домой на Понт-стрит. А! Вижу, я прав! Так оно и было!
  Вирджиния ничего не ответила. Она впервые испугалась этого флегматичного человека с невыразительным лицом. Ей стало ясно, что имел в виду Энтони, когда говорил, что суперинтенданта Баттла не проведешь.
  — Рассказывал ли он вам что-нибудь о своей жизни? — продолжал детектив. — Где он был до тех пор, как попал в Южную Африку? В Канаде? Или в Судане? А может, вспоминал о своем детстве?
  Вирджиния беспомощно развела руками.
  — А я держу пари, что ему есть о чем рассказать. Он вел жизнь, полную дерзких приключений, на этот счет не заблуждайтесь. Если бы он захотел, он мог бы поведать вам много чего интересного!
  — Если вас интересует его прошлая жизнь, почему вы не телеграфируете его другу, мистеру Макграту?
  — Мы пытались связаться с ним, но он сейчас, кажется, где-то в Центральной Африке. Не сомневаюсь, что мистер Кейд был в Булавайо именно тогда, когда он говорит. Я поинтересовался, чем он занимался до приезда в Южную Африку. Там он проработал проводником в туристической фирме совсем недолго. О, я должен поторопиться, меня ждет машина!
  Вирджиния проследила, как он торопливо уходит, но со стула не поднялась. Она надеялась, что ее найдет Энтони, но вместо него появился смачно зевающий Билл Эверсли.
  — Слава богу, Вирджиния! Вы одна! Наконец-то я смогу поговорить с вами! — заискивающе произнес он.
  — Только говорите со мной осторожно, Билл, а не то я расплачусь!
  — Вас кто-то обидел?
  — Не обидел, а просто влез в душу и вывернул ее наизнанку! У меня такое чувство, словно меня растоптал слон!
  — Это Баттл?
  — Баттл. Он поистине ужасный человек!
  — Не переживайте, Вирджиния, ведь я вас так сильно люблю…
  — Не сейчас, Билл! Мне сейчас не до любви! И вообще, я всегда говорю, что порядочные люди не делают предложение до обеда!
  — Боже правый! Я уже не раз делал вам предложение, в том числе и после обеда!
  Вирджиния пожала плечами:
  — Билл, будьте умницей, сосредоточьтесь хоть на минуту! Мне нужен ваш совет.
  — Если вы решитесь и скажете, что выйдете за меня замуж, уверен, вам станет намного легче! Легче и надежнее!
  — Послушайте меня, Билл. По-моему, у вас это навязчивая идея! Все мужчины делают предложения либо от скуки, либо оттого, что не знают, что сказать! Вспомните о моем возрасте и статусе вдовы и найдите себе милую, юную девушку!
  — Дорогая Вирджиния! Ах, черт! Опять этот французский идиот!
  Это действительно был чернобородый мсье Лемуан, как всегда отличавшийся безукоризненными манерами.
  — Доброе утро, мадам! Надеюсь, вы не устали?
  — Нисколько.
  — Прекрасно. Доброе утро, мистер Эверсли. Как вы отнесетесь к предложению прогуляться втроем? — предложил француз.
  — Как вы, Билл? — спросила Вирджиния.
  — Хорошо, — неохотно согласился раздосадованный влюбленный.
  Он поднялся с травы, и все трое отправились в парк. Вирджиния шла между мужчинами. Она сразу же уловила в поведении француза какое-то странное возбуждение, хотя не понимала, чем оно вызвано.
  Однако вскоре она умело разговорила его, задавая вопросы и слушая ответы. В конце концов он завел разговор о знаменитом Короле Викторе. Рассказывал он хорошо, не без горечи описывая, как знаменитому вору удавалось перехитрить детективов.
  Несмотря на непрерывный поток слов, Вирджинию не покидало чувство, что думает мсье Лемуан совсем о другом. Более того, ей казалось, что, отвлекая их своей болтовней, Лемуан намеренно ведет их через парк туда, куда ему нужно. Это была не просто прогулка. Он вел их в определенное место!
  Вдруг Лемуан оборвал свой рассказ и огляделся. Они стояли там, где дорога пересекала парк, прежде чем повернуть в густые заросли. Лемуан пристально наблюдал за машиной, приближающейся к ним от дома.
  Вирджиния проследила за его взглядом.
  — Это грузовик, — объяснила она. — Он везет багаж мистера Айзекстайна и его камердинера на вокзал.
  — Да что вы? — Посмотрев на часы, Лемуан испугался. — Тысяча извинений! Я пробыл здесь дольше, чем предполагал! Такое очаровательное общество! Как вы думаете, меня смогут подбросить до деревни?
  Он вышел на дорогу и поднял руку. Грузовик остановился, Лемуан что-то быстро сказал водителю и залез в машину. Он вежливо приподнял шляпу, прощаясь с Вирджинией, и уехал.
  Вирджиния и Билл стояли и озадаченно глядели вслед исчезающей машине. Когда она завернула за поворот, из машины выпал чемодан. Автомобиль поехал дальше.
  — Идемте, — обратилась Вирджиния к Биллу. — Сейчас мы увидим что-то интересное. Его определенно выбросили!
  — И никто этого не заметил, — добавил Билл.
  Они подбежали к упавшему чемодану. В этот самый момент из-за поворота показался раскрасневшийся от быстрой ходьбы Лемуан.
  — Я был вынужден сойти, — любезно сообщил он. — Обнаружил, что кое-что потерял.
  — Это? — Билл показал на чемодан.
  Это был красивый чемодан из тяжелой свиной кожи с инициалами «Г.А.».
  — Какая жалость! — тихо произнес Лемуан. — Он, должно быть, нечаянно выпал. Унесем его с дороги?
  Не дожидаясь ответа, он взял чемодан, отнес его к деревьям и склонился над ним. Что-то мелькнуло в его руках, и замок как бы сам собой открылся.
  Он заговорил уже по-другому, быстро и повелительно.
  — Машина будет здесь через минуту, — сказал он. — Вы ее видите?
  Вирджиния посмотрела на дорогу:
  — Нет.
  — Хорошо.
  Он стал проворно выбрасывать вещи из чемодана. Бутылка с золотой пробкой, шелковые пижамы и огромное количество носков. Вдруг вся его фигура напряглась. Он схватил что-то вроде узелка шелкового белья и быстро развернул.
  У Билла вырвался чуть слышный возглас. В свертке лежал тяжелый револьвер.
  — Я слышу гудок, — предупредила Вирджиния.
  Лемуан с быстротой молнии снова упаковал вещи. Револьвер он завернул в шелковый носовой платок, засунул в карман и, закрыв чемодан, быстро повернулся к Биллу:
  — Возьмите его. Мадам будет с вами. Остановите машину и объясните, что он выпал из грузовика. Не упоминайте обо мне.
  Билл быстро подошел к дороге, и в этот момент за угол завернул большой лимузин «Ланчестер», в котором сидел Айзекстайн. Шофер притормозил, и Билл передал ему чемодан.
  — Упал с грузовика, — объяснил он. — Мы его случайно увидели.
  На короткий миг перед ним мелькнуло удивленное смуглое лицо финансиста, и машина умчалась.
  Они вернулись к Лемуану. Тот стоял с револьвером в руке, и на лице у него читалось удовлетворение.
  — Рискованное дело, — сказал он. — Но оно удалось!
  Глава 22
  Красный сигнал
  Суперинтендант Баттл стоял в библиотеке Виверн-Эбби.
  Джордж Ломакс, сидящий за заваленным бумагами столом, зловеще хмурился.
  Суперинтендант Баттл кратко, по-деловому, доложил ему о ходе расследования. Дальше разговор вел в основном Джордж, а Баттл довольствовался односложными ответами на вопросы собеседника.
  На столе перед Джорджем лежала пачка писем, которую нашел Энтони.
  — Ничего не понимаю, — раздраженно сказал Джордж, взяв пачку. — Говорите, они зашифрованы?
  — Именно так, мистер Ломакс.
  — И он сказал, что нашел их на туалетном столике?
  Баттл слово в слово повторил рассказ Энтони о том, как письма снова оказались у него.
  — И он сразу же принес их вам? Это очень правильно… очень правильно. Но кто мог подбросить их к нему в комнату?
  Баттл смущенно крякнул.
  — Такие вещи вам следует знать, — назидательно указал Джордж. — Мне это кажется подозрительным… очень подозрительным. И вообще, что известно об этом Кейде? Появился он очень таинственно, при крайне сомнительных обстоятельствах, и мы ничего о нем не знаем. Мне лично он вовсе не нравится. Вы, надеюсь, навели о нем справки?
  Суперинтендант Баттл позволил себе терпеливо улыбнуться.
  — Мы тотчас же отбили телеграмму в Южную Африку, и его история полностью подтвердилась. Он был в Булавайо с мистером Макгратом в то время, которое он называет. До их встречи он работал проводником в туристическом агентстве «Касл».
  — Как я и ожидал, — сказал Джордж. — Уверенность в себе помогает ему добиться успеха в некоторых занятиях. Но что касается этих писем… какие-то шаги нужно предпринимать незамедлительно… незамедлительно…
  Ломакс надул щеки.
  Суперинтендант Баттл было открыл рот, но Джордж его опередил:
  — Дело безотлагательное. Эти письма надо срочно расшифровать. Как же зовут этого человека? Связан с Британским музеем. Все знает о шифрах. Заведовал отделом во время войны. Где мисс Оскар? Она знает. Кажется, что-то вроде Уин… Уин…
  — Профессор Уинвуд, — подсказал Баттл.
  — Точно. Теперь припоминаю. Ему надо немедленно телеграфировать.
  — Я уже это сделал час назад, мистер Ломакс. Он приедет сюда поездом в двенадцать десять.
  — Прекрасно, прекрасно. Слава богу, камень с души свалился. Я должен сегодня быть в городе. Надеюсь, вы без меня обойдетесь?
  — Полагаю, да, сэр.
  — Вы уж постарайтесь, Баттл, постарайтесь. Я сейчас чрезвычайно загружен работой.
  — Я понимаю, сэр.
  — Кстати, а почему с вами не пришел мистер Эверсли?
  — Он еще спит, сэр. Как я вам уже говорил, мы всю ночь не сомкнули глаз.
  — Ах да, конечно! Я сам часто всю ночь провожу без сна. Чтобы выполнить всю работу, мне нужно не двадцать четыре часа в сутки, а тридцать шесть! Как только вернетесь в Чимниз, пришлите ко мне Эверсли, хорошо, Баттл?
  — Я обязательно передам ему вашу просьбу, сэр.
  — Благодарю вас, Баттл. Я отлично понимаю, что вы вынуждены прибегнуть к его помощи. Но так ли уж необходимо вовлекать в расследование мою кузину, миссис Ревел?
  — Да, мистер Ломакс. Ведь на письмах значится ее имя.
  — Поразительная дерзость, — пробормотал Джордж, мрачно посмотрев на связку писем. — Я помню покойного короля Герцословакии. Очаровательный был человек, но слабый, до обидного слабый! Игрушка в руках безнравственной женщины! У вас есть какие-нибудь соображения, почему эти письма вновь оказались у мистера Кейда?
  — Я считаю, — ответил Баттл, — что если человеку не удается чего-нибудь добиться одним способом, он пробует другие.
  — Я не совсем вас понимаю, — сказал Джордж.
  — Этот мошенник, Король Виктор, уже отлично знает, что за залом заседаний следят. Поэтому он решил так: пусть эти письма попадут к нам в руки, пусть их расшифруют и найдут тайник. А дальше — дело техники! Но мы с Лемуаном предусмотрели такую возможность.
  — Так у вас есть план?
  — Я бы не стал называть это планом, скорее идея. Идеи иногда бывают очень полезны!
  С этими словами суперинтендант Баттл удалился.
  Ему не хотелось посвящать Джорджа в свои дела больше, чем следовало.
  На обратном пути на дороге он увидел Энтони и остановил машину.
  — Хотите подбросить меня до дому? — спросил тот. — Это хорошо!
  — Где вы были, мистер Кейд?
  — Ездил на вокзал посмотреть расписание поездов.
  Баттл поднял бровь.
  — Хотите снова покинуть нас? — спросил он.
  — Не сейчас! — засмеялся Энтони. — Кстати, чем был так расстроен мистер Айзекстайн? Мы встретились с ним на вокзале, и он выглядел ужасно удрученным!
  — Мистер Айзекстайн?
  — Да.
  — Я не знаю. Полагаю, что его не так легко расстроить. Чтобы вывести его из себя, должно было случиться что-то чрезвычайное.
  — Мне тоже так кажется, — согласился Энтони. — Эти финансисты тоже прекрасно умеют владеть собой.
  Вдруг Баттл подался вперед и тронул шофера за плечо:
  — Остановитесь, пожалуйста. И подождите меня здесь.
  К немалому удивлению Энтони, он выскочил из машины, а через минуту-другую Энтони заметил спешащего ему навстречу мсье Лемуана и понял, что внимание Баттла привлек его сигнал.
  Между ними состоялся короткий разговор, после чего суперинтендант вернулся в машину и приказал ехать дальше. Выражение его лица изменилось до неузнаваемости.
  — Револьвер нашли, — коротко бросил он.
  — Что? — Энтони удивленно уставился на него. — Где?
  — В чемодане Айзекстайна.
  — Не может быть!
  — Ничего невозможного нет, — философски изрек Баттл. — Мне следовало бы помнить об этом!
  — Кто его нашел?
  Баттл повернул к нему голову:
  — Лемуан. Умный малый. Говорят, в Сюрте ему нет равных!
  — Но не идет ли это вразрез со всеми вашими предположениями?
  — Нет, — очень медленно произнес суперинтендант Баттл. — Я бы этого не сказал. Хотя, надо признать, немного удивительно. Но моим предположениям это нисколько не противоречит.
  — Как же так?
  Но суперинтендант Баттл вдруг перевел разговор в совершенно иное русло:
  — Не найдете ли вы мистера Эверсли, сэр? Мистер Ломакс очень просил передать ему, чтобы он немедленно прибыл в Виверн-Эбби.
  — Хорошо, — кивнул Энтони, когда машина подъехала к парадному подъезду. — Вероятно, он еще спит.
  — Не думаю, — возразил детектив. — Кстати, вон он прогуливается под деревьями с миссис Ревел.
  — Замечательное у вас зрение, Баттл, — восхитился Энтони, отправляясь выполнять поручение.
  Просьба Ломакса, переданная Биллу, вовсе того не обрадовала.
  «Черт бы все это побрал! — ворчал Билл про себя, направляясь к дому. — Почему Коддерс хоть иногда не может оставить меня в покое? И почему эти проклятые приезжие не торчат в своих колониях? Зачем они появляются здесь и волочатся за самыми лучшими нашими девушками? Надоело мне все это, дальше некуда!»
  — Вы слышали о револьвере? — тихо спросила Вирджиния, когда они остались одни.
  — Баттл мне рассказал. Поразительно. Айзекстайн был вчера в ужасном состоянии, но я подумал, ему нездоровится. Он почти единственный человек, которого я считал вне подозрений. Вы видите какую-нибудь причину, по которой он хотел убрать принца Михаила?
  — Что-то здесь не сходится, — нерешительно согласилась Вирджиния.
  — Ничего не сходится, — недовольно поправил ее Энтони. — Я вообразил себя детективом-любителем, но до сих пор мне удалось только собрать некоторые сведения о гувернантке-француженке ценой кучи неприятностей и небольших затрат.
  — Вы для этого ездили во Францию? — осведомилась Вирджиния.
  — Да, я поехал в Динар и встретился с графиней де Бретей, несказанно гордясь своим умом и готовясь узнать, что графиня никогда не слышала ни о какой мадемуазель Брюн. Вместо этого она охотно сообщила, что эта дама действительно жила в ее доме семь лет. Значит, если графиня тоже не мошенница, все мои домыслы лишены смысла.
  — Мадам де Бретей вне всяких подозрений, — возразила Вирджиния. — Я ее прекрасно знаю и полагаю, встречалась у нее и с мадемуазель. Я, безусловно, не очень помню, как она выглядит — лишь смутно, как запоминаешь гувернанток, компаньонок и попутчиков в поезде. Ужасно, но я никогда не рассматриваю их как следует. А вы?
  — Только если они обладают исключительной красотой, — признался Энтони.
  — Что ж, в таком случае… — Она осеклась. — В чем дело?
  Энтони пристально смотрел на человека, вышедшего из-за деревьев и настороженно остановившегося. Это был герцословак Борис.
  — Простите, — извинился Энтони. — Я должен поговорить со своим псом.
  Он подошел к Борису.
  — В чем дело? Что вам нужно?
  — Хозяин, — сказал Борис, поклонившись.
  — Да, все это очень хорошо, но не надо ходить за мной по пятам. Это выглядит странно.
  Не произнеся ни слова, Борис вынул грязный клочок бумаги, очевидно обрывок письма, и протянул его Энтони.
  — Что это такое? — спросил Энтони.
  На бумаге был написан адрес, больше ничего.
  — Он уронил это, — сказал Борис. — Я несу это хозяину.
  — Кто уронил?
  — Иностранный джентльмен.
  — Но зачем это мне?
  Борис с упреком посмотрел на него.
  — Ладно, ладно, можете быть свободны, — разрешил Энтони. — Я занят.
  Борис поклонился, по-военному развернулся и зашагал прочь. Энтони подошел к Вирджинии, засунув в карман клочок бумаги.
  — Что ему надо? — полюбопытствовала она. — И почему вы называете его псом?
  — Потому что он ведет себя как верный пес, — ответил Энтони. — В прошлой жизни он, наверное, был охотничьей собакой. Он только что принес мне обрывок письма, которое, как он сказал, уронил иностранный джентльмен. Скорее всего, имея в виду Лемуана.
  — Наверное, — неохотно согласилась Вирджиния.
  — Он повсюду ходит за мной по пятам, — продолжал Энтони. — Как телохранитель. И почти ничего не говорит. Просто преданно смотрит на меня большими круглыми глазами.
  — А может быть, он имел в виду Айзекстайна? — предположила Вирджиния. — Айзекстайн почему-то очень похож на иностранца.
  — Айзекстайн? — Энтони поморщился. — А он-то здесь при чем, черт возьми?
  — Вы жалеете, что ввязались во все это? — спросила вдруг Вирджиния.
  — Жалею? Вовсе нет. Мне нравится. Я всю жизнь любил трудности. Может быть, сейчас их несколько больше, чем я предполагал.
  — Но теперь все трудности позади, — сказала Вирджиния, удивившись серьезности его тона.
  — Не совсем.
  Какое-то время они шли молча.
  — Есть люди, — нарушил молчание Энтони, — которые не признают сигналов. Обычно машинист при виде красного света или замедляет ход, или останавливает поезд. Вероятно, я рожден дальтоником. Увидев красный свет, я ничего не могу с собой поделать и продолжаю нестись вперед. Сами понимаете, ничем хорошим это не кончается. И поделом! На дороге такие шутки опасны!
  Он говорил очень серьезно.
  — Вероятно, — сказала Вирджиния, — вы в своей жизни немало рисковали?
  — Почти всегда… Разве что в брак не вступил!
  — Звучит довольно цинично!
  — Я не хотел. Брак в моем понимании был бы самой крупной авантюрой в моей жизни.
  — Это мне нравится! — покраснев, заметила Вирджиния.
  — Есть только один тип женщины, на которой я хотел бы жениться. Это женщина, чей образ жизни не имеет ничего общего с моим. И что же прикажете делать? Принять ей мой образ жизни или мне — ее?
  — Если она вас любит…
  — Сентиментальность, миссис Ревел! Вы и сами это понимаете! Любовь — это не наркотик, позволяющий уйти от окружающей среды. Если вы считаете, что это так, мне вас жаль! Любовь — это нечто большее, чем наркотик! Как, вы думаете, чувствовали себя король и его актрисуля, прожив в браке год-другой? Не жалела ли она о своих лохмотьях, босых ногах и беззаботной жизни? Держу пари, что жалела! Было бы им лучше, если бы он ради нее отказался от короны? Тоже нет. Уверен, из него получился бы очень плохой нищий! А ни одна женщина не уважает мужчину, если он что-то плохо делает.
  — Вы влюбились в нищенку, мистер Кейд? — тихо спросила Вирджиния.
  — У меня другой случай, но принцип тот же!
  — И нет никакого выхода?
  — Выход есть, — грустно ответил Энтони. — Согласно моей теории, можно получить все, что желаешь, но только за определенную цену. Вы знаете, какова эта цена в девяти случаях из десяти? Компромисс! Ужасная вещь компромисс, но, когда приближаешься к среднему возрасту, он необходим. Сейчас такая проблема возникла и передо мной. Чтобы получить женщину, которую я люблю, я бы даже согласился поступить на постоянную работу!
  Вирджиния рассмеялась.
  — Знаете, а я ведь учился ремеслу!
  — Но бросили его?
  — Да.
  — Почему?
  — Из принципа.
  — Скажите пожалуйста!
  — Вы совершенно необыкновенная женщина, — вдруг произнес Энтони, повернувшись и посмотрев ей в лицо.
  — Почему?
  — Вы можете удержаться от лишних вопросов!
  — Это потому, что я не спросила вас, каково же было ваше ремесло?
  — Именно.
  Они снова замолчали, приближаясь к дому и вдыхая чудесные ароматы цветов.
  — Мне кажется, вы отлично понимаете, когда в вас влюблен мужчина! — нарушил молчание Энтони. — Полагаю, вам до меня, да и до других здесь, нет никакого дела, но, господи, как бы я хотел, чтобы вы обратили на меня капельку внимания!
  — Думаете, вам это удастся? — тихо спросила Вирджиния.
  — Вероятно, нет, но я буду очень стараться!
  — Вы жалеете, что встретились со мной? — вдруг спросила она.
  — Господи, нет! Это еще один красный сигнал! Увидев вас впервые, там, на Понт-стрит, я понял, что меня ждет что-то, что причинит мне боль, как неудачная шутка! На меня произвело впечатление ваше лицо… лишь ваше лицо! В вас ощущается какая-то магия! У некоторых она тоже есть, но я никогда не встречал женщин, которые обладали бы ею в той же мере, что и вы. Полагаю, вы выйдете замуж за процветающего и респектабельного человека, а я вернусь к своей беспутной жизни! Но прежде чем навсегда уйти, клянусь, я хоть раз вас поцелую!
  — Вы не можете сделать этого прямо сейчас, — мягко возразила Вирджиния. — Из окна библиотеки за нами наблюдает суперинтендант Баттл!
  Энтони посмотрел на нее.
  — Вы настоящая дьяволица, Вирджиния, — к ее удивлению, заявил он, — но… очень симпатичная дьяволица! — Он легкомысленно помахал рукой суперинтенданту Баттлу. — Поймали сегодня кого-нибудь из преступников, Баттл?
  — Пока нет, мистер Кейд!
  — Звучит обнадеживающе!
  Баттл с проворством, удивительным для внешне столь флегматичного человека, выпрыгнул из окна библиотеки и подошел к ним.
  — Ко мне приехал профессор Уинвуд, — шепотом сообщил он. — Сейчас он расшифровывает письма. Хотите посмотреть, как он работает?
  Таким тоном обычно объявляют о каком-нибудь экзотическом зрелище. Получив утвердительный ответ, он подвел их к окну и предложил залезть в комнату.
  За столом перед разбросанными письмами сидел маленький рыжеволосый человечек средних лет, с невероятной скоростью строча что-то на листе бумаги. Он раздраженно ворчал и время от времени почесывал нос, пока тот не приобрел цвет его волос.
  Наконец он поднял голову:
  — Это вы, Баттл? И я вам понадобился для того, чтобы расшифровать этот бред? Да это под силу даже младенцу! Двухлетний ребенок сделает это в уме! Где тут шифр? Все ясно с первого взгляда, приятель!
  — Я рад, профессор! — кротко произнес Баттл. — Но мы, по-видимому, не так умны, как двухлетние дети!
  — Да тут и не надо особого ума, — огрызнулся профессор. — Это самый обычный шифр. Вы хотите, чтобы я расшифровал всю связку? Это долгая работа. Она требует лишь усердия и внимания и абсолютно никакого интеллекта. Я расшифровал одно, которое написано в Чимнизе и которое вы назвали самым главным. Остальные могу захватить с собой и поручить работу своим помощникам. У меня действительно нет времени. Я сейчас работаю над трудной задачей и не хочу отвлекаться на пустяки!
  В его глазах чуть заметно сверкнули искорки.
  — Хорошо, профессор, — согласился Баттл. — Мне очень жаль, что потревожили вас из-за такой мелочи. Я все объясню мистеру Ломаксу. Нам хотелось поскорее расшифровать именно это письмо. Вероятно, лорд Катерхэм пригласит вас остаться на ленч.
  — Никакого ленча, — подпрыгнул от возмущения профессор. — В середине дня здоровому человеку нужен один банан, тост и стакан воды.
  Он взял свое пальто, висевшее на спинке стула. Баттл проводил его, и вскоре Энтони с Вирджинией услышали звук отъезжающей машины.
  Баттл вернулся в комнату. В руках у него была половинка листа бумаги, переданная ему профессором.
  — Он всегда такой, — заметил Баттл, имея в виду профессора. — Всегда куда-то спешит. Но умен необыкновенно! Да, так вот в чем суть письма ее величества. Хотите взглянуть?
  Вирджиния торопливо протянула руку; Энтони читал, заглядывая через ее плечо. Он помнил длинное послание, дышащее страстью и отчаянием. Гений профессора Уинвуда превратил его в обычное деловое сообщение.
  
  «Операции прошли успешно, но С. нас обманул. Он взял камень из тайника. В его комнате камня нет. Я обыскала. Нашла записку, думаю, имеющую отношение к нашему делу: Ричмонд. 7 прямо. 8 налево. 3 направо».
  
  — С.? — сказал Энтони. — Стилптич, конечно. Хитрый старый пес! Он перепрятал камень!
  — Ричмонд, — включилась в разгадку Вирджиния. — Неужели бриллиант спрятан где-то в Ричмонде?
  — Это любимое место коронованных особ, — согласился Энтони.
  Баттл с сомнением теребил мочку уха.
  — Я все же думаю, что речь идет о тайнике, находящемся в этом доме.
  — Я знаю! — вскричала вдруг Вирджиния.
  Мужчины, как флюгеры, повернулись к ней.
  — Портрет работы Гольбейна в заде заседаний! Они стучали по стене как раз под ним. А это портрет графа Ричмонда!
  — Он у нас в руках!
  Баттл в восторге хлопнул себя по ляжке. Даже в его голосе звучало совсем несвойственное ему оживление.
  — Картина — отправной пункт, и мошенникам не больше, чем нам, известно, о чем говорят цифры. Эти две фигуры в доспехах стоят прямо под названным полотном, и они поначалу решили, что бриллиант спрятан в одной из них. Они, наверное, прощупали каждый дюйм. Безрезультатно. И тогда они принялись искать потайной ход, лестницу или скользящую панель. Вы о них знаете, миссис Ревел?
  Вирджиния покачала головой.
  — Я знаю, что здесь имеется тайник и по крайней мере один потайной ход, — сказала она. — Кажется, мне их когда-то показывали, но я плохо помню. Вот Бандл, спросим у нее.
  По террасе к ним стремительно двигалась Бандл.
  — Я после ленча еду в город, — заметила она. — Кого-нибудь подвезти? Не хотите проехаться, мистер Кейд? К обеду вернемся.
  — Нет, благодарю вас, — ответил Энтони. — Мне здесь хорошо, и дел хватает.
  — Этот человек меня боится, — гордо заявила Бандл. — Или ехать со мной, или попасть под мои роковые чары! Так чего же?
  — Последнего, — ответил Энтони. — Вы же знаете…
  — Бандл, дорогая, — тут же вмешалась Вирджиния, — здесь есть потайной ход, ведущий к залу заседаний?
  — Вроде. Только он очень старый. Кажется, ведет из Чимниза к Виверн-Эбби. Так было в старину, а сейчас он местами обвалился. По нему можно пройти только несколько сотен ярдов от этого конца. Там, наверху, в Белой галерее, гораздо занятнее, и тайник не так уж плох.
  — Мы рассматриваем их не с художественной точки зрения, — объяснила Вирджиния. — У нас дело. Как попасть в ход из зала заседаний?
  — Там отодвигается панель. После ленча покажу, если хотите.
  — Благодарю вас, — сказал суперинтендант Баттл. — Скажем, в два тридцать?
  Бандл посмотрела на него, подняв брови.
  — Хотите поймать преступников? — ехидно поинтересовалась она.
  На террасе появился Тредуэлл.
  — Ленч подан, миледи, — сообщил он.
  Глава 23
  Встреча в розарии
  В два тридцать в зале заседаний собралась небольшая группа: Бандл, Вирджиния, суперинтендант Баттл, мсье Лемуан и Энтони Кейд.
  — Не стоит ждать, пока освободится мистер Ломакс, — сказал Баттл. — Это дело надо провернуть быстро.
  — Если вы думаете, что принца Михаила убил кто-то, проникший сюда этим путем, то вы заблуждаетесь, — предупредила Бандл. — Это невозможно. С другой стороны вход полностью завален камнями.
  — Об этом не может быть и речи, — быстро ответил Лемуан. — У нас совсем другая цель.
  — А, так вы что-то ищете, да? — незамедлительно спросила Бандл. — Уж не историческую ли безделушку случайно?
  Лемуан явно озадачился.
  — Объясни, что ты имеешь в виду, Бандл, — велела Вирджиния.
  — Уж не этот ли, — начала Бандл, — исторический бриллиант порфироносных особ, который стащили в незапамятные времена, когда я была еще ребенком?
  — Кто вам рассказал о нем, леди Эйлин? — спросил Баттл.
  — Я всегда о нем знала! Мне рассказал один из лакеев, когда мне было двенадцать лет.
  — Лакей! — воскликнул Баттл. — О господи! Слышал бы это мистер Ломакс!
  — Это один из строго охраняемых секретов Джорджа? — спросила Бандл. — Просто поразительно! Я никогда не верила, что это правда! Ну и Джордж! Ну и болван! Неужели он не знает, что слугам всегда все известно?
  Она подошла к портрету работы Гольбейна, нажала на пружину, спрятанную где-то сбоку рамы, и тотчас же часть панельной обшивки с оглушительным грохотом отодвинулась, открыв темное отверстие.
  — Entrez, messieurs et mesdames! — тоном ярмарочного зазывалы произнесла Бандл. — Проходите, проходите, дамы и месье! Лучшее представление сезона — и всего за шесть пенсов!
  Включив фонари, Лемуан с Баттлом первыми шагнули в отверстие. Остальные пошли за ними.
  — Воздух приятный и чистый, — заметил Баттл. — Наверное, где-то есть сообщение с поверхностью.
  Он пошел вперед. Пол был выложен грубыми, неровными каменными плитами, стены из кирпича. Как и сказала Бандл, длина хода не превышала приблизительно ста футов. А дальше — тупик, образованный опавшей каменной кладкой. Убедившись в том, что прохода нет, Баттл заговорил, оглянувшись через плечо:
  — Ну а теперь вернемся обратно. Я хотел только, так сказать, произвести разведку.
  Через несколько минут все вернулись к закрытому панелью входу.
  — Начнем отсюда, — сказал Баттл. — Семь прямо, восемь налево, три направо. Предположим, что речь идет о шагах.
  Он тщательно отмерил семь шагов и, нагнувшись, посмотрел себе под ноги.
  — Кажется, верно. Когда-то здесь была пометка, сделанная мелом. Теперь восемь налево. Здесь речь идет не о шагах. Ход настолько узок, что люди могут пройти только гуськом.
  — Тогда, может быть, кирпичи, — предположил Энтони.
  — Правильно, мистер Кейд. Восемь кирпичей снизу или сверху с левой стороны. Попытаемся сначала снизу — так легче. — Он отсчитал восемь кирпичей. — Теперь три справа. Один, два, три… Эй… эй, что это?
  — Еще минута, и я умру от любопытства, — взвизгнула Бандл. — Что же там такое?
  Суперинтендант Баттл поддел кирпич кончиком ножа. Его опытный глаз сразу заметил, что этот кирпич отличается от остальных. Повозившись с минуту, Баттл смог его вытащить. За ним зияло темное углубление. Баттл просунул туда руку.
  Все ждали, затаив дыхание.
  Баттл вынул руку.
  У него вырвался возглас удивления и досады.
  Остальные столпились кругом и недоуменно смотрели на предметы, которые лежали на ладони суперинтенданта. Сначала им показалось, что их обманывает зрение.
  Несколько маленьких перламутровых пуговок, кусок кружева из грубых ниток и листок бумаги, на котором в ряд было написано несколько заглавных букв «Е»!
  — Ну и ну, — сказал Баттл. — Будь… будь я проклят, если понимаю, в чем дело!
  — Mon Dieu, — пробормотал француз. — Da, c’est un peu trop fort!184
  — Но что это значит? — воскликнула заинтригованная Вирджиния.
  — Что это значит? — переспросил Энтони. — Это может значить только одно. Покойный граф Стилптич, должно быть, любил порой посмеяться. Так что перед нами образец его юмора. Хотя, должен признаться, лично мне совсем не смешно.
  — Не объясните ли поподробнее, сэр? — попросил суперинтендант Баттл.
  — Разумеется. Это была маленькая шутка графа. Он, наверное, подозревал, что его послание прочли. Придя за драгоценным камнем, мошенники вместо него нашли эту запутанную головоломку. Похоже на игру, когда участники прикалывают к одежде какие-то маленькие вещицы, по которым остальные должны определить, какого литературного героя вы изображаете!
  — Так эти предметы несут в себе определенный смысл?
  — Я бы сказал, несомненно. Если бы граф хотел просто посмеяться над ними, он бы оставил табличку с надписью «Продано», картинку с изображением осла или что-нибудь еще более обидное!
  — Вязаная вещичка, заглавные «Е» и множество пуговок, — недовольно пробормотал Баттл.
  — C’est inoui185, — разъяренно произнес Лемуан.
  — Шифр номер два, — сказал Энтони. — Интересно, справился бы с ним профессор Уинвуд?
  — Когда в последний раз пользовались этим ходом, миледи? — спросил француз у Бандл.
  Бандл задумалась.
  — Думаю, последние два года сюда никто не заходил. Обычно американцам и туристам показывают только потайную комнату.
  — Любопытно, — пробормотал француз.
  — Почему любопытно?
  Лемуан остановился и поднял с пола какой-то маленький предмет.
  — А вот это! — ответил он. — Эта спичка лежит здесь не два года и даже не два дня. Не обронил ли ее случайно кто-нибудь из вас, леди и джентльмены? — спросил он.
  Все ответили отрицательно.
  — Что ж, — сказал суперинтендант Баттл, — тогда мы видели все, что заслуживает внимания. Теперь можно и уходить.
  Предложение было принято с удовольствием. Панель, прикрывающая потайной ход, стояла на месте, но Бандл показала, как открыть ее изнутри. Она отодвинула невидную постороннему задвижку, и дверь бесшумно отъехала в сторону. Бандл ловко перепрыгнула через порог и оказалась в зале заседаний.
  — Черт! — вскрикнул лорд Катерхэм, подскочив в кресле, где он устроился вздремнуть после завтрака.
  — Бедный старый папочка, — сказала Бандл. — Я тебя испугала?
  — Ума не приложу, — ответил лорд Катерхэм, — почему в наши дни никто не отдыхает после еды? Потерянное искусство. Видит бог, в Чимнизе достаточно просторно, но даже здесь я не могу побыть в покое. Боже правый, сколько вас? Это напоминает мне пантомимы, которые я видел в детстве. В них орды демонов вылезали из люков.
  — Демон номер семь, — засмеялась Вирджиния, подойдя к нему и погладив его по голове. — Не сердитесь, дорогой. Мы просто исследовали потайной ход, вот и все.
  — Сегодня прямо какой-то бум на потайные ходы, — проворчал лорд Катерхэм, еще не совсем смягчившись. — Мне пришлось все утро показывать их этому Фишу.
  — Когда? — быстро спросил Баттл.
  — Перед самым ленчем. Он где-то слышал о потайных ходах в Чимнизе. Я показал ему этот, потом повел в Белую галерею, а закончили мы осмотром потайной комнаты. Но к тому времени его энтузиазм уже улетучился. Он выглядел смертельно усталым. И все же я заставил его испить эту чашу до дна! — При этом приятном воспоминании лорд Катерхэм довольно потер руки.
  Энтони повернулся к Лемуану.
  — Давайте выйдем, — тихо произнес он. — Мне надо поговорить с вами.
  Они вышли через застекленную дверь. Отойдя на достаточное расстояние от дома, Энтони вынул из кармана клочок бумаги, который ему утром дал Борис.
  — Скажите, — спросил он, — это не вы потеряли?
  Лемуан взял бумажку и с интересом рассмотрел.
  — Нет, — ответил он. — Впервые вижу. А почему вы спрашиваете?
  — Вы уверены?
  — Абсолютно уверен, мсье.
  — Странно.
  Он повторил Лемуану рассказ Бориса. Лемуан слушал с большим вниманием.
  — Нет, обронил не я. Вы говорите, он нашел эту бумажку среди деревьев?
  — Ну, полагаю, что так, хотя он этого не говорил.
  — Возможно, она выпала из чемодана мистера Айзекстайна. Допросите еще раз Бориса. — Он вернул бумажку Энтони и, помолчав минуту-другую, сказал: — Что вам известно об этом Борисе?
  Энтони пожал плечами:
  — Насколько я понимаю, он был верным слугой покойного принца Михаила.
  — Может быть, это и так, но не сочтите за труд выяснить. Спросите у кого-нибудь, кто может его знать, например у барона Лолопретжила. Вероятно, этого человека наняли всего несколько недель назад. Я лично считаю его честным. Но кто знает? Король Виктор вполне способен в мгновение ока превратиться в преданного слугу.
  — Вы действительно думаете…
  Лемуан прервал его:
  — Буду с вами откровенен. Я просто одержим Королем Виктором. Он мне видится повсюду. Вот и сейчас я спрашиваю себя: может быть, человек, с которым я разговариваю, мсье Кейд, и есть Король Виктор?
  — Боже правый! — охнул Энтони. — Да с вами действительно не все в порядке!
  — Зачем мне нужен этот чертов бриллиант? Зачем мне искать, кто убил принца Михаила? Пусть этим занимается мой коллега из Скотленд-Ярда. Это его дело. Я приехал в Англию только с одной целью: взять Короля Виктора, и взять его с поличным. Все остальное меня не интересует!
  — Вы думаете, вам это удастся? — спросил Энтони, закуривая.
  — Откуда мне знать? — ответил внезапно помрачневший Лемуан.
  — Гм-м! — пробормотал Энтони.
  Они вернулись на террасу. Суперинтендант Баттл неподвижно стоял возле французского окна.
  — Посмотрите на бедного старого Баттла, — сказал Энтони. — Давайте приободрим его. — Помолчав минуту, он добавил: — Знаете, мсье Лемуан, вы в некотором смысле странный человек.
  — В каком же, мсье Кейд?
  — Ну, — сказал Энтони, — я бы на вашем месте записал адрес, который я вам показал. Это может не иметь никакого значения — вполне возможно, но, с другой стороны, может быть, это и важно.
  Лемуан с любопытством смотрел на него, словно стараясь прочитать его мысли. Затем, слегка улыбнувшись, приподнял обшлаг левого рукава пиджака. На манжете белой рубашки карандашом было написано: «Хартсмер, Лэнгли-роуд, Дувр».
  — Простите, — сконфузился Энтони. — Признаю свое поражение.
  Он присоединился к суперинтенданту Баттлу.
  — Вы выглядите очень озабоченным, Баттл, — заметил он.
  — Мне многое надо обдумать, мистер Кейд.
  — Да, полагаю, что это так.
  — Что-то здесь не сходится. Совсем не сходится!
  — Очень жаль, — посочувствовал Энтони. — Ничего, Баттл, в худшем случае вы всегда можете арестовать меня! Не забывайте, что в качестве доказательства моей вины у вас есть мои следы.
  Но суперинтендант не поддержал шутки.
  — У вас здесь есть какие-нибудь враги, мистер Кейд? — осведомился он.
  — Мне кажется, меня недолюбливает третий лакей, — легкомысленно ответил Энтони. — Он все время обносит меня самыми вкусными блюдами! А почему это вас заинтересовало?
  — Я получил анонимные письма, — ответил суперинтендант Баттл. — Вернее, анонимное письмо.
  — Обо мне?
  Вместо ответа Баттл вынул из кармана сложенный листок дешевой бумаги для заметок и протянул его Энтони. На нем неразборчивым почерком было написано:
  
  «Присмотритесь к мистеру Кейду. Он не тот, за кого себя выдает».
  
  Энтони, чуть слышно засмеявшись, вернул записку.
  — Это все? Не унывайте, Баттл! Теперь у вас есть все основания считать, что я действительно мошенник!
  Насвистывая что-то веселое, он вошел в дом. Но едва он оказался в своей спальне и закрыл за собой дверь, лицо его изменилось. Оно стало неподвижным и суровым. Энтони сел на край постели и мрачно уставился в пол.
  — Дело принимает серьезный оборот, — сказал он самому себе. — Что-то надо делать. Ситуация чертовски осложняется.
  Посидев минуту-другую, Энтони подошел к окну. Сначала он рассеянно смотрел вдаль, затем его взгляд внезапно сосредоточился на одной точке, и он повеселел.
  — Разумеется, — сказал он. — Розарий! Вот! Розарий, конечно!
  Он снова спустился вниз, вышел в сад через боковую дверь и окольным путем подошел к розарию, с каждой стороны которого имелась калитка. Прошел к солнечным часам на холмике в самом центре розария.
  Там Энтони остановился как вкопанный и уставился на человека, который, увидев его, удивился не меньше.
  — Я не знал, что вы любитель роз, мистер Фиш, — мягко произнес Энтони.
  — Сэр, — ответил мистер Фиш, — я очень люблю розы.
  Они настороженно смотрели друг на друга, словно изучая силу противника.
  — Я тоже, — ответил Энтони.
  — Правда?
  — Я просто обожаю розы, — не полез за словом в карман Энтони.
  На лице мистера Фиша появилась едва заметная улыбка, улыбнулся и Энтони. Обстановка, похоже, разрядилась.
  — Посмотрите на эту красавицу, — сказал мистер Фиш, наклонившись и указав на самый красивый цветок. — Кажется, это «Мадам Абель Шатене». Да, я прав. А эта белая роза до войны была известна под названием «Фрау Карл Друски». Наверное, ее переименовали. Слишком сентиментально, вероятно, но поистине патриотично. «Франция» всегда была популярна. А красные розы вы любите, мистер Кейд? Ярко-алая роза…
  Медленный, протяжный голос мистера Фиша прервался. Из окна первого этажа высунулась Бандл.
  — Подвезти вас в город, мистер Фиш? Я сейчас уезжаю.
  — Спасибо, леди Эйлин, но мне и здесь очень хорошо.
  — А вы, конечно, не передумали, мистер Кейд?
  Энтони засмеялся и помотал головой. Бандл исчезла.
  — Я бы сейчас не прочь поспать, — признался Энтони, широко зевнув. — После ленча всегда неплохо вздремнуть! — Он вынул сигарету. — У вас не найдется спички?
  Мистер Фиш протянул ему спичечный коробок. Энтони достал спичку и с благодарностью вернул коробок.
  — Розы на удивление хороши, — еще раз сказал Энтони, обезоруживающе улыбнувшись и весело кивнув. — Но я сегодня что-то не склонен говорить на тему цветоводства.
  До них донесся оглушительный рев.
  — Какой мощный мотор у ее машины, — заметил Энтони. — Это она уезжает.
  Они увидели машину, набирающую скорость на длинной дороге.
  Энтони снова зевнул и зашагал к дому.
  Когда он вошел к себе, у него, казалось, вдруг открылось второе дыхание. Он пробежал по холлу, выскочил в окно на дальнем конце и промчался по парку. Бандл, конечно, должна сделать крюк, выехать в главные ворота и проехать по деревне.
  Он передвигался с невероятной быстротой. Это был бег на время. Добежав до парка, он услышал звук мотора и выскочил на дорогу.
  — Эй! — закричал Энтони.
  От удивления Бандл резко затормозила, и автомобиль развернуло поперек дороги. К счастью, она довольно крепко держала руль. Энтони подбежал к машине, открыл дверцу и сел рядом с Бандл.
  — Я еду с вами в Лондон, — заявил он. — В последнюю минуту передумал!
  — Невероятный вы человек, — сказала Бандл. — Что это у вас в руках?
  — Всего лишь спичка, — ответил Энтони.
  Он задумчиво рассмотрел свой трофей. Это была розовая спичка с желтой головкой. Он бросил свою незажженную сигарету и аккуратно спрятал спичку в карман.
  Глава 24
  Дом в Дувре
  — Вы, надеюсь, не возражаете, — сказала Бандл через километр дороги, — если я прибавлю скорости? Я выехала позже, чем предполагала.
  Энтони казалось, что они и так несутся с головокружительной скоростью, но вскоре выяснилось, что это ничто по сравнению с тем, чего может достичь Бандл на своем «Паккарде», если постарается.
  — Некоторых, — сказала Бандл, моментально сбросив скорость, когда они въехали в деревню, — моя езда ужасает. Бедного старого папочку, например. Ничто не заставит его поехать со мной на этом старом драндулете.
  В глубине души Энтони подумал, что лорд Катерхэм полностью прав. Езда с Бандл — не для нервного джентльмена средних лет.
  — Но вы, похоже, совсем не нервничаете, — одобрительно продолжала Бандл, сделав головокружительный поворот на двух колесах.
  — У меня, видите ли, хорошая подготовка, — равнодушно объяснил Энтони. — А еще, — добавил он, подумав, — я тоже очень спешу.
  — Можно, я еще прибавлю скорости? — вежливо спросила Бандл.
  — Господи, нет, — поспешил возразить Энтони. — Мы и так превышаем километров на пятьдесят.
  — Я сгораю от любопытства, мне не терпится узнать причину вашего неожиданного отъезда, — сказала Бандл, нажав на клаксон и огласив окрестности оглушительным сигналом. — Но, может быть, я не должна этого спрашивать? Вы скрываетесь от правосудия, да?
  — Я не совсем уверен, — ответил Энтони. — Вскоре узнаю.
  — А этот человек из Скотленд-Ярда не так прост, как я думала, — поделилась своим открытием Бандл.
  — Баттл хороший человек, — согласился Энтони.
  — Вам надо было бы стать дипломатом, — заметила Бандл. — Так и не поделитесь информацией?
  — У меня такое впечатление, что я и так много болтаю.
  — О господи! Уж нет ли у вас случайно интрижки с мадемуазель Брюн?
  — Вот уж в этом-то я не грешен! — категорически заявил Энтони.
  Несколько минут они молчали. Бандл вновь развила скорость и обогнала три машины. Потом вдруг спросила:
  — Как давно вы знакомы с Вирджинией?
  — На этот вопрос трудно ответить, — сказал Энтони чистую правду. — Я встречался с ней не очень часто, и тем не менее мне кажется, я знаю ее всю жизнь.
  Бандл кивнула.
  — Вирджиния с мозгами, — прямолинейно заметила она. — Она часто несет околесицу, но мозги у нее есть. В Герцословакии, наверное, она имела невероятный успех. Будь Тим Ревел жив, он бы сделал головокружительную карьеру, и в основном благодаря Вирджинии. Она работала ради него изо всех сил. Делала для него все, что могла, и я знаю почему.
  — Потому что любила его? — спросил Энтони, глядя прямо перед собой.
  — Нет, именно потому, что не любила. Неужели не понимаете? Она никогда его не любила и делала все возможное, чтобы загладить свою вину. В этом вся Вирджиния. И не заблуждайтесь, Вирджиния действительно не любила Тима Ревела!
  — Вы говорите об этом очень уверенно, — сказал Энтони, повернувшись к ней.
  Бандл крепко сжала руль своими маленькими ручками и решительно выпятила подбородок.
  — Мне кое-что известно. Я была ребенком, когда она вышла замуж, но кое-что слышала и, зная Вирджинию, легко могу свести концы с концами. Тим Ревел пленился Вирджинией. Он был ирландцем, очень привлекательным, с хорошо подвешенным языком. Вирджиния была совсем молоденькой — ей исполнилось всего восемнадцать лет. Где бы она ни появилась, Тим следовал за ней по пятам. Он с несчастным видом клялся застрелиться или начать пить, если она не станет его женой. Девушки верят таким словам, во всяком случае, тогда верили. Увы, за последние восемь лет многое изменилось. Тогда Вирджинии показалось, будто она влюбилась. Она стала его женой и всегда была по отношению к нему ангелом. Если бы она его любила, ей бы это не удалось и наполовину. В Вирджинии много непредсказуемого. И могу вам сказать одно: она очень дорожит своей свободой. И заставить ее отказаться от этой свободы будет очень трудно.
  — А почему вы мне это говорите? — недоумевая, спросил Энтони.
  — Интересно же знать о людях, разве нет? О некоторых, во всяком случае.
  — Я хотел бы все знать о ней, — признался он.
  — А Вирджиния вам никогда о себе не рассказывала? Но мне вы можете смело верить. Вирджиния очаровательна. Ее любят даже женщины, потому что она не сплетница. И во всяком случае, — несколько неясно закончила Бандл, — необязательно же быть паинькой, правда?
  — Согласен, — кивнул Энтони.
  Он был озадачен. Почему Бандл вдруг выдала ему такое количество непрошеной информации? Правда, Энтони не отрицал, что его это крайне заинтересовало.
  — Ну вот и доехали до трамваев, — вздохнула Бандл. — Теперь, наверное, придется плестись осторожно.
  — Конечно, — согласился Энтони.
  Его представления о том, что такое ехать осторожно, вряд ли совпадали с представлениями Бандл. Оставив позади негодующие пригороды, они в конце концов выехали на Оксфорд-стрит.
  — Неплохая скорость, а? — сказала Бандл, посмотрев на часы.
  Энтони охотно согласился.
  — Где вас высадить?
  — Где угодно. Как вы поедете?
  — К Найтсбриджу.
  — Хорошо, высадите меня на углу Гайд-парка.
  — До свидания, — сказала Бандл, подъезжая к Гайд-парку. — Как насчет обратного пути?
  — Спасибо, я вернусь сам.
  — Все-таки я вас напугала, — хохотнула Бандл.
  — Нервным старым леди я бы не рекомендовал ездить с вами, но лично мне понравилось. В последний раз я попал в столь же опасное положение, когда за мной гналось стадо слонов.
  — По-моему, вы невероятно грубы, — заметила Бандл, — ведь за все время поездки мы даже ни с кем не столкнулись!
  — Мне очень жаль, если вы сдерживались ради меня, — съехидничал Энтони.
  — Мужчины никогда не отличались смелостью, — отплатила Бандл.
  — Это возмутительно, — ответил Энтони. — Я ухожу униженный.
  Бандл кивнула и уехала. Энтони остановил такси.
  — Вокзал Виктория, — сказал он водителю, садясь в машину.
  Приехав на вокзал и расплатившись с таксистом, он навел справки о следующем поезде на Дувр. К сожалению, поезд только что ушел.
  Следующего придется ждать более часа. Энтони ходил взад-вперед, сдвинув брови. Один или два раза он нетерпеливо покачал головой.
  Путешествие в Дувр прошло без приключений. Приехав, Энтони быстро вышел из здания вокзала, но, словно что-то внезапно вспомнив, вернулся и с улыбкой на губах осведомился, как пройти в «Хартсмер», Лэнгли-роуд.
  Лэнгли-роуд оказалась длинной улицей, ведущей к пригороду. Носильщик сообщил, что «Хартсмер» находится в самом конце улицы. Энтони терпеливо шагал в указанном направлении. Между бровей у него снова появилась небольшая морщинка, однако, как всегда в минуты повышенной опасности, он испытывал душевный подъем.
  «Хартсмер», как и говорил носильщик, находился в самом конце улицы. Дом стоял в отдалении, в середине запущенного участка, заросшего травой. Энтони решил, что здание пустует уже года два. Большие чугунные ворота проржавели и обветшали, а надпись на столбе ворот стерлась.
  — Одинокое место, — пробормотал Энтони себе под нос, — лучше не придумаешь!
  Постояв какое-то время, он оглядел безлюдную улицу и быстро скользнул через скрипящие ворота на заросшую травой тропинку. Пройдя немного, он остановился и прислушался. От дома его еще отделяло значительное расстояние. Кругом мертвая тишина. Некоторые из рано пожелтевших листочков уже упали на землю, и в тишине их шуршание казалось почти зловещим. Энтони вздрогнул, потом улыбнулся.
  — Нервы, — прошептал он. — Раньше я не знал, что это такое!
  Он пошел по тропинке дальше. В том месте, где она плавно поворачивала, он нырнул в кусты, чтобы под их прикрытием его не было видно из дома. Вдруг он приподнялся и осторожно раздвинул ветки кустов. Где-то вдалеке залаяла собака, но внимание Энтони привлек звук, возникший совсем близко.
  Слух не обманул его. Из-за угла дома показался низенький коренастый человек, по виду иностранец. Он уверенно обошел дом и скрылся за другим углом.
  — Часовой! — догадался Энтони. — Они службу знают!
  Как только человек скрылся из вида, Энтони быстро прошел дальше, завернул налево и пошел по следам часового.
  Сам он ступал бесшумно.
  Стена дома находилась справа от него, он осторожно вышел на усыпанную гравием тропинку, освещенную широким лучом света, падающим из открытого окна, и ясно услышал говор мужских голосов.
  — Господи! Ну что за идиоты, — ругнулся Энтони. — Неплохо бы их пугнуть.
  Он подкрался к окну и немного наклонился, чтобы оставаться незамеченным, потом очень осторожно поднял голову на уровень подоконника и заглянул в комнату.
  За столом расположилась мужская компания. Четверо из них были крупными, плотными особями, с высокими скулами и раскосыми венгерскими глазами. Двое других — маленькие, подвижные, суетливые — походили на крыс. Они изъяснялись на французском, но четверо крупных мужчин говорили на нем неуверенно, хриплыми, гортанными голосами.
  — Босс? — прорычал один из них. — Ну, когда же он приедет?
  Один из тех, что поменьше, пожал плечами:
  — Теперь уже с минуты на минуту.
  — Пора бы уже, — проворчал первый. — Я этого вашего босса никогда не видел, но сколько великих, славных дел мы могли бы совершить за эти дни праздного ожидания!
  — Глупец, — с некоторой горечью произнес маленький человек, скорее всего француз. — Ваша драгоценная компания только на то и способна, что попадаться в руки полиции! Гориллы-неумехи!
  — Ага! — пророкотал другой коренастый малый. — Вы оскорбляете Братство? Хотите, чтобы вас нашли со знаком Красной Руки на шее?
  Он приподнялся, свирепо глядя на наглеца, но один из собратьев дернул его за рукав.
  — Не надо ссориться, — примирительно сказал он. — Мы же делаем одно общее дело. Насколько я слышал, Король Виктор не терпит неповиновения.
  Энтони услышал в темноте шаги часового и спрятался за кустом.
  — Кто это? — спросил один из мужчин.
  — Карло совершает обход.
  — А! А как там с узником?
  — С ним все в порядке. Быстро приходит в себя. Уже оправился от моего удара по голове.
  Энтони тихо отодвинулся.
  «Господи! Что за люди, — подумал он. — Обсуждают свои проблемы при открытом окне, а этот дурак Карло расхаживает вокруг дома, как слон, и ничего не видит, как летучая мышь! К тому же герцословаки и французы вот-вот подерутся. Да, штаб Короля Виктора в опасном положении. Забавно, очень забавно было бы преподать им урок».
  С минуту он стоял в нерешительности, чему-то улыбаясь.
  Вдруг у него над головой раздался приглушенный стон.
  Энтони посмотрел вверх. Стон повторился.
  Энтони быстро огляделся. Карло появится еще не скоро. Ухватившись за толстый ствол дикого винограда, он ловко вскарабкался до подоконника второго этажа. Окно было закрыто, но инструментом, вынутым из кармана, он отодвинул засов.
  Послушав с минуту, он легко спрыгнул в комнату. В дальнем углу стояла кровать, на ней лежал человек, фигура которого была едва различима в полумраке.
  Энтони подошел к кровати и осветил карманным фонарем лицо пленника. Это было лицо иностранца, бледное и изнуренное. Голова его была обмотана толстым слоем бинтов.
  Руки и ноги его были связаны. Увидев Энтони, человек не сумел скрыть удивления.
  Энтони склонился над ним, но, услышав у себя за спиной какой-то шум, развернулся и полез в карман пиджака.
  Его остановила резкая команда:
  — Руки вверх, сынок! Ты не ожидал увидеть меня здесь, но я сел на вокзале Виктория на тот же поезд, что и ты!
  В дверях стоял мистер Хирам Фиш. Он улыбался, а в руке у него блестел большой автоматический пистолет.
  Глава 25
  Вечер вторника в Чимнизе
  После обеда лорд Катерхэм, Вирджиния и Бандл сидели в библиотеке. Это был вечер четверга. Со времени довольно таинственного исчезновения Энтони прошло часов тридцать.
  Бандл по крайней мере седьмой раз повторяла последние слова Энтони, сказанные у Гайд-парка.
  — «Спасибо, я вернусь сам», — задумчиво повторила Вирджиния. — Похоже, он не собирался отсутствовать так долго. И вещи свои оставил здесь.
  — И он не сказал вам, куда едет?
  — Нет, — ответила Вирджиния, глядя прямо перед собой. — Он ничего мне не говорил.
  Минуту-другую стояла тишина, которую нарушил лорд Катерхэм.
  — Я бы сказал, — произнес он, — держать отель менее хлопотно, чем загородное поместье.
  — Вы имеете в виду…
  — Маленькую табличку, которая висит во всех номерах: «Постояльцы должны сообщить администрации о своем отъезде до двенадцати часов дня».
  Вирджиния улыбнулась.
  — Вынужден признаться, — продолжал он, — что я старомоден и неразумен. Я знаю, сейчас модно приезжать и уезжать когда заблагорассудится, словно ты остановился в отеле. Та же свобода передвижений, разве что никто тебе не предъявит счет!
  — Ты старый брюзга, — упрекнула его Бандл. — У тебя есть мы с Вирджинией. Что тебе еще надо?
  — Ничего, ничего, — поспешно заверил их лорд Катерхэм. — Дело вовсе не в этом. Дело в принципе. Моя жизнь полна беспокойства. Хотя последние двадцать четыре часа я провел почти идеально. Покой, полный покой. Ни ограблений, ни какого бы то ни было другого насилия, ни детективов, ни американцев. Но я бы получил от этого покоя еще больше удовлетворения, если бы чувствовал себя по-настоящему в безопасности. Я все время повторял себе: «Кто-то из них может появиться в любую минуту». И это мне отравляло все удовольствие.
  — Что ж, пока никто не появился, — отозвалась Бандл. — Мы в полном одиночестве, о нас, можно сказать, забыли. И Фиш как-то странно исчез. Он что-нибудь сказал?
  — Ни слова. Когда я видел его в последний раз, он ходил взад-вперед по розовому саду и курил эти свои отвратительные сигары. А потом словно испарился.
  — Наверное, его кто-то похитил, — выразила надежду Бандл.
  — Через день-другой, полагаю, люди из Скотленд-Ярда вытащат из озера его тело, — оживленно подхватил лорд. — Поделом мне. В мои годы мне бы спокойно отправиться за границу, заботиться о своем здоровье, а не позволять Ломаксу вовлекать себя в рискованные игры. Я…
  Его прервал Тредуэлл.
  — Ну, — раздраженно спросил лорд Катерхэм, — что там?
  — Пришел французский детектив, милорд, и он был бы рад, если бы вы уделили ему несколько минут.
  — Что я вам говорил? — саркастически спросил лорд Катерхэм. — Я знал, что ничто хорошее не может длиться долго. Бьюсь об заклад, труп Фиша нашли в пруду с золотыми рыбками.
  Тредуэлл с присущей ему строгой почтительностью вернул хозяина к теме:
  — Так я скажу ему, что вы примете его, милорд?
  — Да, да. Приведите его сюда.
  Тредуэлл удалился и через минуту-другую вернулся, доложив мрачным голосом:
  — Мсье Лемуан.
  Француз вошел быстрой, легкой походкой, выдававшей его возбуждение больше, чем его лицо.
  — Добрый вечер, Лемуан, — поздоровался лорд Катерхэм. — Выпить хотите?
  — Спасибо. — Лемуан церемонно поклонился дамам. — Наконец-то в нашем деле наметился некоторый прогресс. Я почувствовал, что при данных обстоятельствах надо познакомить вас со своими открытиями — очень важными открытиями, которые мне удалось сделать за последние двадцать четыре часа.
  — Я так и думал, что где-то происходит что-то важное, — заметил лорд Катерхэм.
  — Милорд, вчера один из ваших гостей покинул дом очень любопытным образом. Должен вам сказать, у меня с самого начала были некоторые подозрения. Здесь появился человек, приехавший из диких мест. Еще два месяца назад он жил в Южной Африке. А до этого… где?
  У Вирджинии перехватило дыхание. Взглянув на нее с некоторым подозрением, он продолжил:
  — До этого… где? Никто не может сказать. И это именно такой человек, которого я ищу, — веселый, отважный, дерзкий, способный на поступок. Я посылаю телеграмму, но не узнаю ни слова о его прошлой жизни. Да, десять лет назад он был в Канаде, но с тех пор — неизвестность. Мои подозрения усиливаются. И вдруг в один прекрасный день я подбираю листок бумаги там, где он только что прошел. На этом листке написан адрес какого-то дома в Дувре. Потом я, как бы случайно, роняю этот листок. Краем глаза вижу, как Борис, герцословак, подбирает его и передает своему хозяину. Я все время был уверен, что Борис — эмиссар Братства Красной Руки. Мы знаем, что Братство работает над этим делом вместе с Королем Виктором. Если Борис признал мистера Энтони Кейда своим хозяином, он тем самым перенес на него свою верность Братству. Иначе зачем бы ему было связываться с незначительным чужаком? Это было подозрительно, говорю вам, очень подозрительно. Но Энтони Кейд почти обезоружил меня, принеся мне этот листок и спросив, не обронил ли я его. Как я уже сказал, я был почти обезоружен, но не совсем! Ведь это может означать, что он или невиновен, или очень, очень умен. Я сразу же навел кое-какие справки и только сегодня получил ответ. Дом в Дувре спешно покинули, но до вчерашнего дня там размещалась группа иностранцев. Вне всякого сомнения, это была штаб-квартира Короля Виктора. Теперь оцените значение этих новостей. Вчера мистер Кейд поспешно уезжает отсюда. Поскольку он уронил эту бумажку, он должен знать, что ведется какая-то игра. Он приезжает в Дувр, и банда мгновенно разбегается. Каков будет следующий шаг, я не знаю. Ясно только одно: мистер Кейд сюда не вернется! Но, зная Короля Виктора, как знаю его я, уверен, что он не выйдет из игры, не попытавшись еще раз завладеть бриллиантом. Тогда-то я его и возьму!
  Вирджиния внезапно встала, подошла к камину и заговорила голосом, холодным, как сталь.
  — По-моему, вы не учитываете одного, мсье Лемуан, — сказала она. — Мистер Кейд не единственный гость, исчезнувший вчера подозрительным образом.
  — Вы имеете в виду, мадам…
  — То, что вы только что сказали, может быть отнесено и к другому человеку. Ведь так же таинственно исчез и мистер Хирам Фиш!
  — Ах, мистер Фиш!
  — Да, мистер Фиш! Не вы ли говорили нам здесь, что Король Виктор недавно приехал из Америки? А мистер Фиш приехал в Англию именно из Америки! Конечно, он привез рекомендательное письмо от очень известного лица, но ведь для Короля Виктора организовать такое письмо сущий пустяк! Фиш, безусловно, не тот, за кого себя выдает. Лорд Катерхэм отметил любопытный факт: когда речь заходит о первоизданиях, с которыми он якобы приехал ознакомиться, мистер Фиш только слушает, но ничего не говорит сам. Кроме того, есть еще пара любопытных фактов. В ночь убийства в его комнате зажегся свет. Теперь вспомним тот вечер в зале заседаний. Когда я выскочила из окна и встретилась с ним на террасе, он был полностью одет. И бумажку мог уронить он. Ведь никто не видел, что ее уронил мистер Кейд. Мистер Кейд мог поехать в Дувр. Если это так, его могли там похитить. Нет, поведение мистера Фиша гораздо подозрительнее поведения мистера Кейда!
  Француз резко ответил:
  — С вашей точки зрения, мадам, это выглядит так. И я не скрою, что мистер Фиш действительно не тот, за кого себя выдает!
  — Ну, так что же?
  — А то, что вы, извините, попали пальцем в небо! Видите ли, мадам, мистер Фиш один из детективов агентства Пинкертона!
  — Что? — воскликнул лорд Катерхэм.
  — Да, лорд Катерхэм. Он приехал сюда, чтобы тоже выследить Короля Виктора. Мы с суперинтендантом Баттлом давно знаем об этом.
  Ничего не ответив, Вирджиния бессильно опустилась в кресло. Эти несколько фраз в одну минуту обрушили все стройное здание защиты, которое она с таким старанием воздвигала.
  — Видите ли, — продолжал Лемуан, — нам было понятно, что рано или поздно Король Виктор объявится в Чимнизе. Здесь-то мы и собирались схватить его с поличным!
  Вирджиния как-то странно оглядела всех присутствующих и неожиданно рассмеялась.
  — Вы его еще не поймали! — сказала она.
  Лемуан с интересом взглянул на нее:
  — Нет. Но поймаю!
  — Он ведь перехитрит любого, не так ли?
  Лицо француза исказилось от гнева.
  — Пора бы уж положить конец всему этому, — прошипел он сквозь зубы.
  — Он очень обаятельный человек! — заметил лорд Катерхэм. — Очень обаятельный! Но, Вирджиния, вы же утверждали, что он ваш старый друг?
  — Именно поэтому, — сдержанно ответила Вирджиния, — я считаю, что мсье Лемуан ошибается.
  Она выдержала взгляд детектива, но того, похоже, не так легко было сбить с толку.
  — Время покажет, мадам, — ответил он.
  — Вы хотите сказать, что принца Михаила застрелил он?
  — Конечно.
  Вирджиния замотала головой.
  — О нет! — возразила она. — Нет и нет! В одном я уверена полностью: Энтони Кейд не убивал принца Михаила!
  Лемуан бросил на нее острый взгляд.
  — Возможно, вы и правы, мадам, — в раздумье произнес он. — Но только возможно. Это мог сделать по его приказу герцословак Борис. Кто знает, может быть, Борис за что-то мстил принцу Михаилу?
  — Этот вполне мог убить, — согласился лорд Катерхэм. — Горничные, наверное, взвизгивают, встречаясь с ним в темных коридорах!
  — Что ж, — сказал Лемуан, — мне пора. Я думал, милорд, вам надо знать, как обстоят дела на самом деле.
  — Это очень любезно с вашей стороны, — вежливо поблагодарил лорд Катерхэм. — Выпить вы, конечно, не хотите? Ну, как знаете. До свидания.
  — Терпеть не могу этого человека вместе с его острой бородкой и очками! — выпалила Бандл, как только за Лемуаном закрылась дверь. — Надеюсь, Энтони проведет его! Хотела бы я видеть, как он запляшет от ярости! А вы что думаете, Вирджиния?
  — Не знаю, — ответила та. — Я устала. Пойду спать.
  — Неплохая мысль, — поддержал ее лорд Катерхэм. — Уже половина двенадцатого!
  Проходя по широкому коридору, Вирджиния впереди заметила знакомую широкую спину. Человек уже собирался войти в комнату.
  — Суперинтендант Баттл! — властно окликнула она.
  Суперинтендант, а это был действительно он, неохотно повернул назад.
  — Слушаю вас, миссис Ревел!
  — Здесь был мсье Лемуан. Он сказал… Скажите, это правда, что мистер Фиш — американский детектив?
  Баттл кивнул:
  — Правда.
  — И вы все время это знали?
  Суперинтендант снова кивнул.
  Вирджиния повернулась к лестнице.
  — Понятно, — холодно кивнула она, — благодарю вас.
  До этой минуты она отказывалась верить услышанному. А теперь?..
  Сев за туалетный столик в своей комнате, она глубоко задумалась. Каждое слово, сказанное Энтони, приобретало новый смысл. И о каком ремесле он говорил? Ремесло, которое он оставил… Но тогда…
  Ее отвлек непривычный звук. Она испуганно подняла голову. Маленькие золотые часики показывали половину второго. Она просидела в раздумье почти два часа!
  Звук повторился. Это был резкий щелчок в оконное стекло. Вирджиния подошла к окну, открыла его и выглянула наружу, Внизу, на тропинке, высокая фигура склонилась к земле за очередным камешком.
  Сердце Вирджинии учащенно забилось. Но это был массивный, высокий герцословак Борис.
  — В чем дело? — тихо спросила она.
  Почему-то ей не показалось странным, что в столь поздний час Борис бросает камешки в ее окно.
  — В чем дело? — нетерпеливо повторила она.
  — Я от хозяина, — тихо, но отчетливо произнес Борис. — Он послал за вами.
  Это заявление было сделано тоном, не допускающим возражений.
  — Послал за мной?
  — Да, я должен привезти вас к нему. Вот записка. Сейчас я вам ее брошу.
  Вирджиния немного отступила от окна, и к ее ногам упал камешек, завернутый в записку. Она развернула записку и увидела почерк Энтони:
  
  «Дорогая, я влип, но намерен победить. Поверьте мне и приезжайте!»
  
  Минуты две Вирджиния стояла неподвижно, снова и снова перечитывая эти несколько слов. Она подняла голову и оглядела роскошную спальню, словно увидела ее впервые.
  Потом снова выглянула в окно.
  — Что я должна делать? — тихо спросила она.
  — Детективы на другой стороне дома, в зале заседаний. Спуститесь вниз и выйдите через боковую дверь. Я буду там. На дороге ждет машина.
  Вирджиния кивнула, быстро переоделась в бежевое трикотажное платье и надела маленькую кожаную бежевую шляпку.
  Затем, слегка улыбнувшись, она написала коротенькую записочку Бандл и приколола ее к подушечке для иголок.
  Она тихо спустилась вниз и отперла боковую дверь. На мгновение остановившись, она элегантно тряхнула головой, как когда-то это делали ее предки, отправляясь в крестовые походы, и вышла из дома.
  Глава 26
  13 октября
  В среду в десять часов утра 13 октября Энтони Кейд вошел в отель «Харридж» и спросил, не здесь ли остановился барон Лолопретжил.
  Заставив Энтони довольно долго ждать, его проводили в номер к барону. Барон, не скрывая удивления, застыл на коврике перед камином. Рядом, в столь же чопорной позе, стоял внешне враждебно настроенный маленький капитан Андраши.
  Положенные этикетом поклоны и другие официальные приветствия. Энтони уже начал осваиваться с обстановкой.
  — Простите за столь ранний визит, барон, — бодро заговорил он, положив на стол шляпу и трость. — У меня к вам небольшое деловое предложение.
  — Ха! Вот как? — сказал барон.
  Капитан Андраши, так и не сумев скрыть своего первоначального недоверия Энтони, подозрительно уставился на него.
  — Дело, — продолжал Энтони, — основано на хорошо известном принципе спроса и предложения. Вам что-то нужно, а у другого это есть. Остается только договориться о цене.
  Барон, зыркнув на гостя, ничего не ответил.
  — Герцословацкий дворянин и английский джентльмен легко договорятся, — добавил Энтони.
  Сказав это, он слегка покраснел. Англичанину нелегко произнести эти слова, но он не раз замечал, какое впечатление они производят на барона. Конечно, подействовало и обаяние.
  — Так это, — согласился барон, кивнув. — Это так именно.
  Даже капитан Андраши, казалось, немного расслабился и тоже одобрительно кивнул.
  — Очень хорошо, — сказал Энтони. — Я больше не буду ходить вокруг да около…
  — Что говорите вы? — перебил барон. — Ходить вокруг да около? Не понимаю я.
  — Риторика, барон. Выражаясь проще, вам нужен товар, у нас он есть! Судно хорошо, но у него нет носового украшения. Под судном я подразумеваю лоялистскую партию Герцословакии. В данную минуту вашей политической программе не хватает основного пункта. Вам не хватает принца! А теперь предположим — только предположим, — что я могу предложить вам принца?
  Барон уставился на него.
  — Я не понимаю совсем вас, — заявил он.
  — Сэр, — сказал капитан Андраши, разъяренно покручивая ус, — вы нас оскорбляете!
  — Нисколько, — возразил Энтони. — Я пытаюсь вам помочь. Вы же понимаете: спрос и предложение. Я с вами предельно честен. Принцы бывают только подлинные — так сказать, торговая марка. Если мы договоримся об условиях, вы увидите, что я предлагаю только подлинный товар. Из запасников!..
  — Я вас совсем не понимаю никак, — снова заявил барон.
  — Это не важно, — добродушно кивнул Энтони. — Я просто хочу, чтобы вы освоились с этой мыслью. Выражаясь грубо, у меня кое-что есть в рукаве. Вам нужен принц? При определенных условиях вы его получите.
  Барон и Андраши, недоумевая, тупо смотрели на него. Взяв шляпу и трость, Энтони собрался уходить.
  — Подумайте над моим предложением. Да, барон, вот еще что. Вы должны сегодня вечером приехать в Чимниз, и капитан Андраши тоже. Там произойдет ряд очень любопытных событий. Назначим встречу? Скажем, в зале заседаний в девять часов? Спасибо, джентльмены, я могу на вас положиться?
  Барон сделал шаг вперед и испытующе посмотрел в лицо Энтони.
  — Мистер Кейд, — не без достоинства спросил он, — вы надо мной посмеяться не хотите, надеюсь?
  Энтони твердо выдержал его взгляд.
  — Барон, — несколько изменившимся голосом произнес он, — думаю, вечером вы первым признаете, что я не шучу!
  Поклонившись обоим, он вышел из номера.
  Следующий визит он нанес в Сити, где отослал свою визитную карточку мистеру Герману Айзекстайну.
  После недолгого ожидания его принял бледный, изысканно одетый клерк с располагающими манерами.
  — Вы хотели видеть мистера Айзекстайна, не так ли? — спросил молодой человек. — Боюсь, сегодня он занят, у него заседание правления. Могу ли я чем-нибудь помочь вам?
  — У меня к нему сугубо личное дело, — ответил Энтони и беззаботно добавил: — Я только что из Чимниза.
  При упоминании о Чимнизе молодой человек слегка заколебался.
  — А! — с сомнением в голосе произнес он. — Хорошо, я посмотрю.
  — Скажите ему, что дело очень важное! — предупредил Энтони.
  — Известие от лорда Катерхэма? — предположил молодой человек.
  — Что-то в этом роде, — ответил Энтони, — но я должен обязательно сейчас же увидеться с ним.
  Две минуты спустя Энтони проводили в роскошный кабинет, где особое впечатление на него произвели огромные размеры и глубина кожаных кресел.
  Мистер Айзекстайн поднялся навстречу Энтони.
  — Простите за нежданное вторжение, — извинился Энтони. — Я знаю, вы человек занятой, и не отниму у вас больше времени, чем нужно. У меня к вам небольшой деловой разговор.
  Насупленный Айзекстайн посмотрел на него похожими на бусинки глазами.
  — Угощайтесь сигарой, — неожиданно предложил он, протягивая открытую коробку.
  — Благодарю, — ответил Энтони. — Не откажусь. — Он взял сигару. — Дело касается Герцословакии, — начал Энтони, заметив, как на мгновение блеснули глаза собеседника. — Убийство принца Михаила, должно быть, спутало все ваши карты?
  Мистер Айзекстайн поднял бровь, вопросительно пробормотал «Хм?» и перевел взгляд на потолок.
  — Нефть, — сказал Энтони, задумчиво созерцая полированную поверхность стола. — Удивительная штука эта нефть!
  Он почувствовал, как финансист слегка насторожился.
  — Не перейдете ли к делу, мистер Кейд?
  — Сию минуту. Полагаю, мистер Айзекстайн, если нефтяные концессии будут предоставлены другим компаниям, вам это не понравится?
  — Что вы предлагаете? — спросил Айзекстайн, глядя прямо на него.
  — Подходящего претендента на трон, известного своими пробританскими симпатиями.
  — Где вы его откопали?
  — Это мое дело.
  Айзекстайн отреагировал на этот резкий ответ чуть заметной улыбкой, и взгляд его сразу стал суровым и проницательным.
  — А этот претендент — подлинный? Вы меня не разыгрываете?
  — Абсолютно подлинный.
  — Абсолютно?
  — Абсолютно.
  — Верю вам на слово.
  — А вас, похоже, не приходится слишком долго уговаривать? — сказал Энтони, с любопытством глядя на него.
  Герман Айзекстайн улыбнулся.
  — Я бы не был тем, кем являюсь сейчас, если бы не научился определять, правду говорит человек или нет, — просто ответил он. — Ваши условия?
  — Тот же кредит, на тех же условиях, что вы предлагали принцу Михаилу.
  — А лично вам?
  — На данный момент ничего, но мне нужно, чтобы сегодня вечером вы приехали в Чимниз.
  — Нет, — решительно ответил Айзекстайн. — Я не могу этого сделать.
  — Почему?
  — У меня сегодня очень важный обед.
  — И все же, боюсь, вам придется его отменить. Это ради вашего же блага.
  — Что вы имеете в виду?
  Почти минуту Энтони разглядывал финансиста, а потом медленно произнес:
  — Вы знаете, что найден револьвер, тот самый, из которого был застрелен принц Михаил? И знаете, где его нашли? В вашем чемодане!
  — Что? — Айзекстайн так и взвился с кресла. Он был взбешен. — Что за чушь вы несете? Что это значит?
  — Сейчас узнаете.
  И Энтони любезно рассказал, при каких обстоятельствах был найден револьвер. От ужаса лицо его собеседника приобрело сероватый оттенок.
  — Но это ложь! — вскричал он, когда Энтони закончил. — Я никогда не клал его в чемодан! Я ничего о нем не знаю! Это просто какой-то заговор!
  — Не волнуйтесь, — попытался утешить его Энтони. — Если вы говорите правду, то легко сможете это доказать.
  — Доказать? Как я это докажу?
  — На вашем месте, — вкрадчиво произнес Энтони, — я бы поехал сегодня в Чимниз.
  Айзекстайн с сомнением посмотрел на него:
  — Вы так советуете?
  Энтони подался вперед и что-то прошептал ему на ухо. Потрясенный финансист отпрянул, уставившись на собеседника:
  — Вы хотите сказать…
  — Приезжайте и убедитесь сами! — пообещал Энтони.
  Глава 27
  13 октября
  (продолжение)
  Часы в зале заседаний пробили девять.
  — Что ж, — сказал лорд Катерхэм, глубоко вздохнув, — вот они и собрались снова, как толпа малышей, играющих в прятки! — Он печально оглядел комнату. — Шарманщик с обезьянкой, — пробормотал он, остановив взгляд на бароне. — Любопытный Паркер с Трогмортон-стрит.
  — Мне кажется, ты несколько несправедлив по отношению к барону, — возразила Бандл, к которой были обращены эти откровения. — Он мне сказал, что считает тебя великолепным образцом английского гостеприимства среди haute noblesse186.
  — Это в его стиле, — согласился лорд Катерхэм, — он всегда так говорит. Как мне надоели эти его разговоры! Но могу заверить тебя, я уже не тот гостеприимный английский джентльмен, которым когда-то был. Как только мне представится такая возможность, я продам Чимниз какому-нибудь предприимчивому американцу, а сам поселюсь в отеле. Там, если что-то тебе не нравится, ты можешь попросить счет и съехать.
  — Не унывай, — утешила его Бандл. — Зато мы, кажется, наконец-то расстались с мистером Фишем!
  — Я всегда находил его довольно занятным, — сказал лорд Катерхэм, движимый духом противоречия. — Твой драгоценный молодой человек вовлек меня в это. Ну зачем я созвал это собрание у себя в доме? Почему он не арендовал Ларчис, Элмхерст или какую-нибудь виллу вроде Стрейтхэм, чтобы проводить там сборы своей компании?
  — Атмосфера не та, — объяснила Бандл.
  — Надеюсь, никто не собирается выкинуть со мной какой-нибудь трюк? — нервно спросил отец. — Я не верю этому французу, Лемуану. Французская полиция способна на любые каверзы. Человеку затягивают руки резиновыми жгутами, а потом рассказывают о преступлении, и у него подскакивает температура, которую измеряют специальным градусником. Я знаю, что если мне на ухо рявкнут: «Кто убил принца Михаила?» — у меня температура прыгнет до ста двадцати двух или что-нибудь в этом роде, и меня тотчас же упекут за решетку!
  Дверь отворилась, и Тредуэлл доложил:
  — Мистер Джордж Ломакс. Мистер Эверсли.
  — Ну вот и Коддерс со своей верной собакой, — съехидничала Бандл.
  Билл направился прямо к ней, а Джордж нарочито сердечно, как всегда на людях, поздоровался с лордом Катерхэмом.
  — Дорогой Катерхэм, — сказал Джордж, пожимая ему руку, — я получил ваше приглашение и, разумеется, сразу же приехал!
  — Очень любезно с вашей стороны, дорогой друг, очень любезно! Рад вас видеть.
  Лорд Катерхэм обладал удивительной способностью быть образцом радушия, даже когда терпеть не мог гостя.
  — Приглашение было не от меня, но это не важно!
  Билл же тем временем атаковал Бандл:
  — Я спрашиваю вас, в чем дело? Как случилось, что Вирджиния исчезла посреди ночи? Уж не похитили ли ее?
  — Нет, нет, — успокоила его Бандл. — Она оставила записку, приколотую к булавочной подушечке.
  — Она уехала с кем-то? Не с этим ли колониальным Джонни? Мне он всегда не нравился, и, насколько я слышал, он отпетый мошенник! Одно не могу понять: как это может быть?
  — Что именно?
  — Этот Король Виктор — француз, а Энтони Кейд стопроцентный англичанин!
  — А вы разве не слышали, что Король Виктор превосходно владеет многими языками и, более того, в нем течет половина ирландской крови?
  — О господи! Так почему же он сбежал?
  — Понятия не имею. Как нам известно, он исчез позавчера. Но сегодня утром мы получили от него телеграмму, в которой говорится, что в девять часов вечера он будет здесь, и в которой он просит пригласить Коддерса. Все остальные тоже явились по просьбе мистера Кейда!
  — Целое сборище, — оглядевшись, заметил Билл. — Французский детектив у окна, английский — у камина. Засилье иностранцев. А где же представитель Штатов?
  Бандл развела руками:
  — Мистер Фиш просто растворился. Вирджинии тоже нет. Но все остальные собрались, и я костями чувствую, Билл, что близок момент, когда кто-то скажет: «Джеймс, лакей» — и все разъяснится. Сейчас мы ждем только Энтони Кейда.
  — Очень сомнительно, что он появится, — возразил Билл.
  — Тогда зачем созывать это собрание, как его называет отец?
  — Ах, за этим стоит очень глубокая идея, уверяю вас. Он хочет, чтобы мы собрались здесь, пока он будет где-то в другом месте, вы же знаете, как это делается.
  — Так вы считаете, он не придет?
  — Боюсь, что нет. Совать голову в пасть льва? Зачем, когда в комнате полно детективов и высокопоставленных чиновников?
  — Вы плохо знаете Короля Виктора, если думаете, что это его удержит. По общему мнению, подобные головоломки — его стихия, ему всегда удавалось выходить из них победителем.
  Мистер Эверсли с сомнением глянул на девушку.
  — Над этим ему придется попотеть — все факты против него. Он никогда…
  Дверь открылась, и Тредуэлл доложил:
  — Мистер Кейд.
  Энтони направился прямо к хозяину.
  — Лорд Катерхэм, — начал он, — я доставляю вам множество хлопот и очень сожалею об этом. Но я действительно думаю, что сегодня одна тайна раскроется.
  Лорд Катерхэм, похоже, смягчился. В глубине души Энтони ему всегда нравился.
  — Что вы, какие там хлопоты, — радушно возразил он.
  — Это очень любезно с вашей стороны, — сказал Энтони. — Я вижу, все в сборе. Тогда я могу начать работу.
  — Не понимаю, — авторитетно возвысил голос Джордж Ломакс. — Я ровным счетом ничего не понимаю. Все это незаконно. У мистера Кейда нет никакого статуса. Положение очень сложное и деликатное. Я убежден…
  Поток красноречия Джорджа был неожиданно прерван. Потихоньку подобравшись к великому человеку, суперинтендант Баттл что-то шепнул ему на ухо. На лице Джорджа появилось выражение растерянности.
  — Хорошо, если вы настаиваете, — проворчал он и добавил уже громче: — Я уверен, что все мы с удовольствием выслушаем мистера Кейда.
  Энтони проигнорировал явно снисходительную нотку в голосе Джорджа.
  — Просто у меня появились кое-какие соображения, вот и все! — весело начал Энтони. — Вам всем, вероятно, известно, что на днях нам попалось одно зашифрованное послание. В нем упоминался Ричмонд и какие-то числа. — Он помолчал. — Так вот, мы пытались расшифровать его, но у нас ничего не вышло. А в мемуарах графа Стилптича, которые мне посчастливилось прочесть, упоминается о некоем обеде, «Цветочном обеде», на котором у всех присутствующих были значки с изображением какого-нибудь цветка. У графа на костюме был дубликат того любопытного символа, который мы нашли в тайнике потайного хода, а именно розы. Если помните, наша находка состояла из нескольких рядов: пуговиц, букв «Е» и, наконец, петелек кружева. Итак, джентльмены, что в этом доме упорядочено в ряды? Книги, не так ли? Прибавим к тому же, что в каталоге библиотеки лорда Катерхэма есть том под названием «Жизнь графа Ричмонда», и вам станет совершенно ясно, где расположен тайник! Начиная с этой книги и используя цифры для определения полок и книг, вы, полагаю, обнаружите, что… э… предмет, который мы ищем, спрятан либо в самой книге, либо где-то за ней!
  Энтони скромно огляделся, очевидно, ожидая аплодисментов.
  — Честное слово, это очень изобретательно! — воодушевился лорд Катерхэм.
  — Очень изобретательно, — снисходительно подтвердил Джордж, — но надо еще убедиться…
  Энтони рассмеялся:
  — Чтобы узнать, что пудинг хорош, надо его съесть… так ведь? Что ж, скоро вы будете иметь удовольствие убедиться сами! — Он вскочил. — Я иду в библиотеку!
  Продолжить ему не удалось. Мсье Лемуан отошел от окна.
  — Минутку, мистер Кейд. Разрешите, лорд Катерхэм?
  Он подошел к письменному столу, поспешно нацарапал несколько строчек, запечатал записку в конверт и позвонил. Появился Тредуэлл. Лемуан протянул ему записку:
  — Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы это было тотчас же доставлено по назначению.
  — Будет сделано, сэр, — сказал Тредуэлл и удалился полной достоинства поступью.
  Стоявший в нерешительности Энтони снова сел.
  — Что за великая идея, Лемуан? — мягко спросил он.
  Атмосфера в комнате внезапно накалилась.
  — Если драгоценный камень там, где вы говорите, а он там пролежал более семи лет, то четверть часа роли не играет.
  — Продолжайте, — вздохнул Энтони. — Это же не все, что вы хотели сказать.
  — Нет, не все. И при данных обстоятельствах неразумно было бы позволить кому-либо из присутствующих покинуть комнату. Особенно тем, у кого довольно сомнительное прошлое.
  Энтони вскинул брови и закурил.
  — Полагаю, жизнь бродяги у вас не вызывает уважения, — задумчиво произнес он.
  — Два месяца назад, мистер Кейд, вы были в Южной Африке. Это подтвердилось. А где вы пребывали до этого?
  Энтони откинулся назад в кресле, лениво вдыхая клубы дыма.
  — В Канаде. На диком Северо-Западе.
  — Вы уверены, что не в тюрьме? Во французской тюрьме?
  Суперинтендант Баттл машинально сделал шаг к двери, чтобы преградить путь к отступлению, но Энтони, похоже, не собирался делать ничего из ряда вон выходящего.
  Вместо этого он уставился на французского детектива и разразился смехом:
  — Бедный мой Лемуан! Да вам лечиться нужно! Вам повсюду мерещится Король Виктор. Я вам действительно напоминаю этого интересного джентльмена?
  — А вы это отрицаете?
  Энтони отряхнул пепел с рукава пиджака.
  — Я не отрицаю ничего, что меня забавляет, — иронически прищурился он. — Но ваше обвинение уж слишком смехотворно!
  — Да? Вы так считаете? — Француз, явно озадаченный, подался вперед, поморщившись, словно от боли. — А что, если я скажу вам, мсье, что на этот раз… на этот раз… я обязательно схвачу Короля Виктора и меня ничто не остановит!
  — Очень похвально, — прокомментировал Энтони. — Вы и раньше пытались схватить его, не так ли, Лемуан? А он вас провел. Вы не боитесь, что вновь опростоволоситесь? Он малый проворный, это уж точно!
  Разговор превратился в дуэль между детективом и Энтони. Все присутствующие в комнате чувствовали ее напряжение. Это была битва насмерть между болезненно-серьезным французом и человеком, который спокойно курил и которого, казалось, ничто на свете не волновало.
  — На вашем месте, Лемуан, — продолжал Энтони, — я был бы очень, очень осторожен. Просчитывал бы каждый свой шаг и поступок.
  — На этот раз, — зловеще заверил Лемуан, — ошибки не будет.
  — Вы, кажется, очень в этом уверены, — сказал Энтони. — Но есть еще такая вещь, как улики!
  Лемуан улыбнулся, и что-то в его улыбке привлекло внимание Энтони. Он выпрямился и загасил сигарету.
  — Вы видели записку, которую я только что написал? — спросил французский детектив. — Она адресована моим людям в гостинице. Вчера я получил из Франции отпечатки пальцев и бертильоновские замеры Короля Виктора, так называемого капитана О’Нила. Я попросил прислать их сюда. Через несколько минут мы узнаем, не тот ли вы человек, которого я ищу!
  Энтони неотрывно смотрел на него. На его лице появилась чуть заметная улыбка.
  — Вы действительно способный человек, Лемуан! Я об этом не подумал. Вы получите документы, заставите меня опустить пальцы в чернила или сделать что-нибудь столь же неприятное, измерите мне уши и посмотрите, нет ли у меня особых примет. И если они совпадут…
  — Что ж, — сказал Лемуан, — если они совпадут…
  Энтони подался вперед в своем кресле.
  — Да, если они совпадут, — строго произнес он, — что тогда?
  — Что тогда? — удивился детектив. — Тогда… у меня будут доказательства, что вы и есть Король Виктор!
  Но в его голосе впервые зазвучала нотка неуверенности.
  — Вы, конечно, будете удовлетворены, — сказал Энтони. — Однако я не вижу, как это мне повредит. Я ничего не утверждаю, но предположим, только предположим, что я Король Виктор… тогда я, знаете ли, мог и раскаяться в своих грехах!
  — Раскаяться?
  — Да, раскаяться. Поставьте себя на место Короля Виктора, Лемуан. Пустите в ход все ваше воображение. Вы только что вышли из тюрьмы. Ваша жизнь налаживается. Первый восторг от жизни, полной приключений, прошел. Может быть, вы даже встретили красивую девушку. Думаете жениться, поселиться где-нибудь в деревне и выращивать овощи. Словом, вести безупречную жизнь. Поставьте себя на место Короля Виктора. Вы на это способны?
  — Не думаю, — с сардонической улыбкой произнес Лемуан.
  — Вполне вероятно, — признал Энтони. — Но вы ведь не Король Виктор, правда? Вы не можете знать, что он чувствует.
  — Позвольте, это же нонсенс, — выпалил француз.
  — Ничуть, Лемуан! Если я Король Виктор, что конкретно вы имеете против меня? Не забывайте, что за все предыдущие годы вы так и не нашли необходимых доказательств. Я отбыл свой срок, и все. Наверное, вы бы могли арестовать меня по французской статье «Намерение совершить преступление», но это было бы вам слабым утешением, правда?
  — Вы забываете, — взорвался Лемуан, — об Америке! Как насчет того, что вы обманом добывали деньги, выдавая себя за принца Николая Оболовича?
  — Не надо, Лемуан, — прервал его Энтони. — Я не был в то время в Америке. И могу легко это доказать. Если Король Виктор играл в Америке роль принца Николая, тогда я не Король Виктор. А вы уверены, что его роль вообще кто-то играл? Что это не был сам принц Николай?
  Внезапно вмешался суперинтендант Баттл:
  — Это была подставная фигура, мистер Кейд.
  — Не стану с вами спорить, Баттл, — повернулся к нему Энтони. — Вам почему-то свойственно часто оказываться правым. Скажите, вы тоже уверены, что принц Николай умер в Конго?
  Баттл с любопытством посмотрел на него:
  — Я бы в этом не стал клясться, сэр. Хотя все так считают.
  — Вы очень осторожный человек. Какой ваш девиз? Полная свобода действий? Я воспользовался вашим правилом и дал мсье Лемуану полную свободу действий. Не отрицал его обвинений. Боюсь, однако, что его ждет разочарование. Видите ли, я всегда готов ко всяким неожиданностям. Предполагая какую-нибудь маленькую неприятность, я принял меры предосторожности и заготовил козырь. Он… наверху.
  — Наверху? — заинтересовался лорд Катерхэм.
  — Да, ему, бедняге, в последнее время пришлось нелегко. Он получил от кого-то сильный удар по голове. Я за ним ухаживал.
  Вдруг все услышали глубокий голос мистера Айзекстайна:
  — Мы можем догадаться, кто это?
  — Попробуйте, если хотите, — ответил Энтони, — но…
  Рассвирепевший Лемуан прервал его:
  — Все это глупости! Вы снова хотите меня провести! Может быть, то, что вы говорите, и правда — вы действительно не были в Америке. У вас хватило бы ума не говорить сейчас неправду. Но есть еще кое-что. Убийство! Да, убийство. Убийство принца Михаила. Он столкнулся с вами в ту ночь, когда вы искали драгоценный камень.
  — Лемуан, вы когда-нибудь слышали, чтобы Король Виктор совершал убийство? — резко оборвал его Энтони. — Вам известно не хуже… лучше, чем мне, что он никогда не проливал крови.
  — Кто, как не вы, мог его убить? — вскричал Лемуан. — Докажите!
  Не успело последнее слово сорваться с его уст, как с террасы донесся пронзительный свист. Энтони вскочил, отбросив напускную беспечность.
  — Вы спрашиваете меня, кто убил принца Михаила? — воскликнул он. — Я вам не скажу… я вам покажу. Этот свист — сигнал, которого я ждал. Убийца принца Михаила сейчас в библиотеке.
  Энтони вышел через застекленную дверь, остальные последовали за ним. Он провел всех через террасу до самого окна библиотеки, толкнул его, и оно подалось.
  Он очень тихо отодвинул шелковую штору, чтобы все смогли заглянуть в комнату.
  Темная фигура, стоящая у книжного шкафа, поспешно вынимала книги и ставила их на место, полностью поглощенная своим занятием.
  Пока они наблюдали, пытаясь рассмотреть силуэт в свете электрического фонаря, который она держала в руке, кто-то огромный с диким рычанием проскочил мимо них.
  Фонарь упал на пол и потух, и комнату наполнили звуки ожесточенной борьбы. Лорд Катерхэм пробрался к выключателю и зажег свет.
  Они увидели двух людей, сцепившихся в смертельной схватке. Конец наступил неожиданно. Резкий звук пистолетного выстрела — и один из них осел на пол. Другой повернулся, и все узнали Бориса. Его глаза горели от ярости.
  — Она убила моего хозяина, — прорычал он. — Теперь она пыталась прикончить меня. Я собирался отнять у нее пистолет и застрелить ее, но пистолет выстрелил сам. Это воля святого Михаила! Злая женщина мертва.
  — Женщина? — вскричал Джордж Ломакс.
  Они подошли поближе. На полу, сжимая в руке пистолет, с выражением смертельной злобы на лице лежала… мадемуазель Брюн.
  Глава 28
  Король Виктор
  — Я с самого начала подозревал ее, — объяснил Энтони. — В вечер убийства в ее комнате вспыхнул световой сигнал. Потом я начал сомневаться. Навел о ней справки в Бретани и вернулся успокоенным: она оказалась той, за которую себя выдавала. Я оказался полным идиотом! Мадемуазель Брюн действительно служила у графини де Бретей, и та очень высоко о ней отзывалась. Мне и в голову не могло прийти, что настоящую мадемуазель Брюн могли похитить по пути на новое место службы и подменить другой женщиной. Вместо того чтобы заподозрить такой вариант, я переключился на мистера Фиша. Но только до тех пор, пока он не оказался со мной в Дувре. Там мы объяснились друг с другом, и мне все стало ясно. Выяснив, что он служит в агентстве Пинкертона, разыскивающем Короля Виктора, я снова вернулся к своим подозрениям. Больше всего меня беспокоило то, что миссис Ревел эта женщина показалась знакомой. Потом я вспомнил, что это произошло после того, как я упомянул, что она служила гувернанткой у мадам де Бретей. Определенным было только одно: ей приходилось видеть эту женщину. Суперинтендант Баттл расскажет вам, что кто-то предпринял все возможное, чтобы помешать миссис Ревел приехать в Чимниз. Ей даже подкинули труп — ни больше ни меньше! И хотя убийство — дело рук Братства Красной Руки, якобы в наказание за предательство со стороны жертвы, сама инсценировка указывала на то, что операцией руководил мощный интеллект. Я с самого начала предполагал какую-то связь с Герцословакией. Миссис Ревел единственная из приглашенных на прием была в этой стране. Сначала я подозревал, что принц Михаил — подставное лицо, но здесь я полностью заблуждался. Когда я осознал, что мадемуазель Брюн может быть самозванкой и что ее лицо знакомо миссис Ревел, мне все стало ясно. Ей, очевидно, было очень важно, чтобы ее не узнали, и присутствие миссис Ревел пришлось вовсе некстати.
  — Но кем она была? — спросил лорд Катерхэм. — Миссис Ревел знала ее в Герцословакии?
  — Полагаю, об этом нам бы мог рассказать барон, — сказал Энтони.
  — Я? — Барон уставился сначала на него, затем на неподвижную фигуру.
  — Всмотритесь хорошенько, — попросил Энтони. — Пусть вас не смущает грим. Не забывайте, что она когда-то была актрисой.
  Барон снова посмотрел и вдруг вздрогнул.
  — Боже мой, — прошептал он, — не может быть это!
  — Чего не может быть? — спросил Джордж. — Кто эта женщина? Вы ее узнаете, барон?
  — Нет, нет, не может быть, — продолжал бормотать барон. — Она же погибла. Они оба погибли. На лестнице дворца. Ее тело обнаружено было.
  — Изуродованное до неузнаваемости, — напомнил ему Энтони. — Ей удалось всех перехитрить. Думаю, она бежала в Америку и несколько лет прожила там в смертельном страхе перед Братством Красной Руки. Они, если вы помните, готовили революцию и, образно выражаясь, всегда имели на нее зуб. После освобождения Короля Виктора они решили вместе завладеть драгоценным камнем. В ту ночь, когда она внезапно встретилась с принцем Михаилом и он ее узнал, она искала бриллиант. При обычных обстоятельствах она могла не опасаться встречи с ним. Гости королевского происхождения не вступают в контакт с гувернантками, и она просто могла укрыться от опасных свидетелей под предлогом мигрени, что она и сделала, когда тут появился барон. Однако ее встреча с принцем Михаилом лицом к лицу состоялась именно тогда, когда он меньше всего этого ожидал. Ей грозили разоблачение и позор. Она его застрелила. Именно она положила револьвер в чемодан Айзекстайна, чтобы запутать расследование, и именно она вернула письма.
  Лемуан сделал несколько шагов вперед.
  — Вы говорите, она в ту ночь спустилась на поиски драгоценного камня, — сказал он. — А может быть, она шла на встречу со своим сообщником, Королем Виктором? А? Что вы на это скажете?
  Энтони вздохнул:
  — Вы все о том же, дорогой Лемуан? Как вы назойливы! Я же вам намекнул, что у меня заготовлен для вас козырь. Вы не поняли?
  Но тут в разговор вступил Джордж, до которого только что дошел смысл услышанного:
  — Я в полном недоумении. Кто эта леди, барон? Вы ведь, кажется, узнали ее?
  Но барон стоял неподвижно, как статуя.
  — Вы ошибаетесь, мистер Ломакс. Насколько известно мне, я этой леди не видел раньше. Мне она совершенно незнакома.
  — Но…
  Джордж в замешательстве уставился на него.
  Барон отвел его в угол комнаты и что-то прошептал ему на ухо. Энтони с удовольствием наблюдал, как Джордж медленно побагровел, глаза у него выпучились, казалось, его вот-вот хватит удар. До него донесся шепот гортанного голоса Джорджа:
  — Конечно… конечно… безусловно… в этом нет необходимости… осложнит ситуацию… строгая секретность.
  — А! — Лемуан резко хватил себя рукой по лбу. — Меня это не касается! Я занимаюсь только убийством принца Михаила. Мне нужен Король Виктор!
  Энтони мягко покачал головой.
  — Мне вас очень жаль, Лемуан. Вы действительно очень способный человек. Но из вашего трюка все равно получился пшик. Я пускаю в ход свой козырь!..
  Он прошел по комнате и позвонил. На пороге тотчас же появился Тредуэлл.
  — Тредуэлл, сегодня вместе со мной приехал джентльмен.
  — Да, сэр, иностранный джентльмен.
  — Верно. Пожалуйста, попросите его как можно скорее прийти сюда.
  — Да, сэр.
  Тредуэлл удалился.
  — Выход козыря, таинственного мсье Икс, — театрально провозгласил Энтони. — Кто же он такой? Кто-нибудь догадывается?
  — Сложим два и два, — сказал Герман Айзекстайн. — Учитывая ваши таинственные намеки, сделанные сегодня утром, и ваше поведение днем, я бы заявил, что сомнений тут нет. Вам каким-то образом удалось разыскать принца Герцословакии Николая.
  — Вы так же думаете, барон?
  — Да. Если только не подсовываете обманщика одного. Но в это никогда не поверю я. Вы были со мной честны всегда.
  — Спасибо, барон. Я не забуду ваши слова. Итак, вы все полагаете, что это принц?
  Он оглядел присутствующих. Только Лемуан не отреагировал. Он продолжал неотрывно рассматривать стол, словно пытаясь что-то прочесть на его поверхности.
  Чуткие уши Энтони уловили звук шагов в коридоре.
  — И все-таки позвольте вам заметить, — произнес он со странной улыбкой, — вы все ошибаетесь.
  Он быстро подошел к двери и распахнул ее.
  На пороге стоял человек с аккуратной черной бородой и в очках. Его щеголеватую внешность несколько портила повязка на голове.
  — Разрешите мне представить вам настоящего мсье Лемуана из Сюрте!
  Кто-то стремительно бросился к окну, выскочил в него, снаружи послышались звуки потасовки, и вдруг раздался гнусавый американский говорок мистера Хирама Фиша, вкрадчивый и успокаивающий:
  — Нет, нет, парень… так не пойдет! Я здесь торчу весь вечер с одной-единственной целью: помешать тебе убежать. Гляди внимательно, у тебя перед носом дуло моего пистолета! Я приехал сюда за тобой, и вот ты и попался! Но надо признать, ты парень не промах!
  Глава 29
  Дальнейшие объяснения
  — По-моему, мистер Кейд, вам пора объясниться, — сказал Герман Айзекстайн позже этим же вечером.
  — Объяснять-то особенно нечего, — скромно признал Энтони. — Я отправился в Дувр, а Фиш последовал за мной, считая, что я и есть Король Виктор. Там мы обнаружили таинственного пленника, и, как только мы выслушали его историю, нам все стало ясно. Тот же самый прием. Настоящий детектив похищен, а мнимый — в данном случае сам Король Виктор — занял его место. Но похоже, Баттл всегда полагал, что в его французском коллеге есть что-то подозрительное, и телеграфировал в Париж, попросив отпечатки пальцев и другие приметы.
  — А! — вскричал барон. — Отпечатки пальцев! Бертильоновские измерения, о которых этот негодяй говорил?
  — Это была хорошая идея, — сказал Энтони. — Я просто в восторге, что мне пришлось сыграть этот спектакль. Кроме того, я этим немало озадачил мнимого Лемуана. Видите ли, как только я намекнул насчет «рядов» и о том, где на самом деле находится драгоценный камень, он решил во что бы то ни стало передать эту новость своему сообщнику и в то же время удержать нас всех в этой комнате. Записка была предназначена мадемуазель Брюн. Он велел Тредуэллу немедленно передать ее, и Тредуэлл выполнил поручение, поднявшись в классную комнату. Обвинив меня в том, что я и есть Король Виктор, Лемуан с помощью этого отвлекающего маневра помешал всем покинуть это помещение. К тому времени, как все разъяснилось и мы перебрались бы в библиотеку искать камень, его там уже и след простыл бы!
  Джордж прочистил горло.
  — Должен сказать, мистер Кейд, — напыщенно произнес он, — что я нахожу ваши действия крайне предосудительными. Если бы хоть что-то помешало осуществлению ваших планов, одно из наших национальных достояний пропало бы безвозвратно. Вы действовали безрассудно, мистер Кейд, чудовищно безрассудно.
  — У меня такое впечатление, что вы ничего не поняли, мистер Ломакс, — протяжно прогундосил мистер Фиш. — Этот исторический бриллиант никогда не находился в библиотеке.
  — Никогда?
  — Никогда в жизни.
  — Видите ли, — объяснил Энтони, — этот маленький символ графа Стилптича имел лишь одно значение: он обозначал розу. Когда в понедельник мне пришла в голову эта идея, я пошел прямо в розовый сад. Мистера Фиша озарила та же догадка. Если, стоя спиной к солнечным часам, сделать семь шагов вперед, восемь налево и три направо, можно выйти к кустам ярко-красных роз под названием «Ричмонд». Тот, кто рвался к тайнику, разворотил весь дом, но не додумался поискать в саду. Предлагаю предпринять поиски завтра утром.
  — Тогда история о книгах в библиотеке…
  — Это западня, в которую я твердо решил заманить предприимчивую леди. Мистер Фиш вел наблюдение на террасе и свистнул, когда настал удобный момент. Могу добавить, что мы с мистером Фишем установили в доме в Дувре военное положение и предостерегли Братство от общения с мнимым Лемуаном, который отдал им распоряжение немедленно уехать. Ему доложили, что приказ выполнен. Поэтому, ничего не подозревая, он приступил к осуществлению направленного против меня предательского плана.
  — Хорошо, хорошо, — весело подытожил лорд Катерхэм, — сейчас, похоже, все прояснилось.
  — Все, кроме одного, — хмуро возразил мистер Айзекстайн.
  — Чего же?
  Великий финансист пристально посмотрел на Энтони:
  — Зачем вы меня сюда позвали? Присутствовать при драматической сцене в качестве заинтересованного зрителя?
  Энтони отрицательно мотнул головой:
  — Нет, мистер Айзекстайн. Вы занятой человек, для которого время — деньги. С какой целью вы впервые приехали сюда?
  — Договориться об условиях важного займа.
  — С кем?
  — С принцем Герцословакии Михаилом.
  — Точно. Принц Михаил мертв. Вы готовы предложить его кузену Николаю тот же кредит на тех же условиях?
  — А где его найти? Насколько мне известно, он был убит в Конго?
  — Он действительно был убит. И убил его я. Нет, я, конечно, не убийца. Говоря, что я его убил, я имею в виду, что я распространил слухи о его смерти. Я обещал вам принца, мистер Айзекстайн. А моя кандидатура вам не подойдет?
  — Ваша?
  — Да. Мое полное имя — Николай Сергий Александр Фердинанд Оболович. Не правда ли, длинновато для той жизни, что я вел? Поэтому я уехал из Конго под именем никому не известного Энтони Кейда.
  Маленький капитан Андраши подскочил.
  — Но это невозможно… невозможно, — выпалил он. — Отдавайте себе отчет, сэр, в том, что вы говорите!
  — Я могу представить вам множество доказательств, — невозмутимо продолжал Энтони. — Полагаю, мне удастся убедить барона.
  Барон поднял руку:
  — Да, я проверить ваши доказательства могу. Но мне не нужно это. Мне достаточно одного вашего слова. Кроме того, вы на вашу матушку-англичанку очень похожи. Всегда говорил я: «Этот молодой человек благородного происхождения».
  — Вы всегда верили мне на слово, барон, — сказал Энтони. — Уверяю вас, в обозримом будущем я об этом не забуду. — Затем он посмотрел на суперинтенданта Баттла, лицо которого, по обыкновению, оставалось бесстрастным. — Вы должны понять, — улыбнулся Энтони, — что я находился в крайне опасном положении. У меня из всех присутствующих в доме вроде бы могли быть самые веские причины для устранения Михаила Оболовича, потому что я становился наследником престола. Поэтому я смертельно боялся Баттла. Мне все время казалось, что он подозревает меня и удерживает его только отсутствие мотива.
  — Я ни минуты не верил, что вы застрелили принца Михаила, сэр, — возразил суперинтендант Баттл. — У нас чутье на такие вещи. Но я чувствовал, что вы чего-то боитесь, и это меня озадачивало. Если бы я раньше узнал, кто вы такой на самом деле, я бы поверил вполне убедительным уликам и арестовал вас.
  — Я рад, что мне удалось скрыть от вас хоть одну опасную для меня тайну. Все остальное вы у меня благополучно выпытали. Вы чертовски хороший работник, Баттл. Я всегда буду думать о Скотленд-Ярде с уважением.
  — Потрясающе, — пробормотал Джордж. — Самая потрясающая история, которую я когда-либо слышал. Я… я едва могу в это поверить. Вы уверены, барон, что…
  — Дорогой мистер Ломакс, — несколько жестко произнес Энтони, — я не намерен просить министерство иностранных дел о поддержке без представления самых веских документальных доказательств. А сейчас предлагаю прерваться и обсудить с вами, барон и мистер Айзекстайн, условия кредита.
  Барон встал и щелкнул каблуками.
  — Когда я увижу вас королем Герцословакии, — торжественно произнес он, — это будет самым счастливым моментом в моей жизни, сэр.
  — Кстати, барон, — беззаботно произнес Энтони, взяв того под руку, — я забыл вам сказать. Тут есть один тонкий момент. Я, видите ли, женат!
  Барон, с выражением нескрываемой досады на лице, сделал шаг-другой назад.
  — Я знал, что тут нечисто что-то, — прогудел он. — Боже милосердный! Он женился на чернокожей женщине в Африке!
  — Ну-ну, не так все плохо, — засмеялся Энтони. — Она белая — белая с головы до пят!
  — Хорошо. Тогда это респектабельный морганатический брак.
  — Ни в коем случае! Она будет моей королевой! И не надо мотать головой! Она полностью соответствует этому посту. Она дочь английского пэра, род которого восходит ко временам Вильгельма Завоевателя. К тому же сейчас даже модно, когда особы королевской крови вступают в брак с представителями аристократии. Кроме того, она немного знакома с Герцословакией!
  — Бог мой! — взволнованно воскликнул обычно спокойный Джордж Ломакс. — Это случайно не… Вирджиния Ревел?
  — Совершенно верно, — подтвердил Энтони, — Вирджиния Ревел.
  — Дорогой друг, — радостно вскочил лорд Катерхэм, — я имею в виду… сэр, я вас поздравляю! От всей души. Она — изумительное создание!
  — Благодарю вас, лорд Катерхэм, — ответил Энтони. — Она действительно изумительное создание, и даже больше!
  Мистер Айзекстайн с любопытством смотрел на него.
  — Простите, ваше высочество, а когда же состоялось бракосочетание?
  Энтони улыбнулся:
  — По правде говоря, только сегодня утром!
  Глава 30
  Энтони вступает в новую должность
  — Прошу вас, джентльмены, я присоединюсь к вам через минуту, — произнес Энтони.
  Он подождал, когда все выйдут, и повернулся к суперинтенданту Баттлу, сосредоточенно изучавшему панельную обшивку.
  — Ну что, Баттл? Хотите меня о чем-то спросить?
  — Да, сэр, хочу, хотя не представляю, как вы об этом догадались? Впрочем, я сразу понял, что вы очень сообразительный человек. Полагаю, убитая — это покойная королева Варага?
  — Именно так, Баттл. Надеюсь, вы не станете распространяться об этом. Вам известно, как я отношусь к семейным тайнам.
  — Доверьтесь мистеру Ломаксу, сэр. Никто никогда ничего не узнает. То есть знать будут многие, но дальше этого не пойдет.
  — Так о чем вы хотели меня спросить?
  — Нет, сэр… это так, между прочим. Мне интересно знать, почему вы так надолго отказались от своего имени? Я не слишком много себе позволяю?
  — Ничуть. Я вам расскажу. Я убил себя по вполне понятным причинам, Баттл. Моя мать была англичанкой. Я получил образование в Англии, и она интересовала меня гораздо больше, чем Герцословакия. С этим опереточным титулом я чувствовал себя совсем по-дурацки. Видите ли, в ранней юности я был одержим демократическими идеями. Верил в чистоту идеалов и всеобщее равенство. И особенно не доверял королям и принцам.
  — А с тех пор? — осторожно осведомился Баттл.
  — О, с тех пор я много путешествовал и повидал мир. Равенства как такового на свете ничтожно мало. Заметьте, я до сих пор верю в демократию, но ее приходится насаждать насильно, буквально запихивать людям в глотки. Люди не хотят быть братьями. Может быть, когда-нибудь захотят, но не сейчас. Моя вера во всеобщее братство окончательно умерла в тот день, когда на прошлой неделе, приехав в Лондон, я увидел, как люди, стоявшие в вагоне метро, наотрез отказывались потесниться и впустить входящих! В обозримом будущем людей нельзя превратить в ангелов, взывая к лучшим сторонам их натуры, но разумными усилиями их можно заставить вести себя более или менее прилично. Я по-прежнему верю в человеческое братство, но его пока нет. И не будет по крайней мере еще тысячу лет. Что толку в нетерпении? Эволюция — процесс продолжительный.
  — У вас очень интересные воззрения, сэр, — усмехнулся Баттл. — Если позволите, я уверен, вы будете прекрасным королем!
  — Благодарю вас, Баттл, — тяжело вздохнул Энтони.
  — Вы, кажется, не особенно рады этому, сэр?
  — Даже не знаю. Думаю, это может оказаться забавным. Но ведь я всегда бежал от постоянной работы!
  — Сейчас, полагаю, вы считаете это своим долгом, сэр?
  — Боже правый! Нет! Что за мысли? Дело в женщине, Баттл, и только в женщине! Ради нее я бы стал больше чем королем!
  — Понимаю вас, сэр!
  — Я все устроил так, что барон с Айзекстайном не передерутся! Одному нужен король, другому — нефть. Каждый получит, что хочет, а я… Господи, Баттл, вы когда-нибудь любили?
  — Я очень привязан к миссис Баттл, сэр!
  — Очень привязан к миссис… о, вы не понимаете, о чем я говорю! Это совсем другое!
  — Простите, сэр, этот ваш человек ждет за окном?
  — Борис? Да, вот он. Удивительный малый. Это счастье, что пистолет сам выстрелил во время потасовки и убил леди. Иначе Борис свернул бы ей шею, и вам пришлось бы его повесить. Его привязанность к династии Оболовичей просто поразительна. Мне показалось странным, что после смерти Михаила он привязался ко мне — ведь не мог же он знать, кто я такой.
  — Инстинкт, — объяснил Баттл. — Как у собаки.
  — Из-за этого инстинкта я пережил немало неприятных минут. Я боялся, что вы обо всем догадаетесь. Узнаю все-таки, что ему нужно.
  Он вышел. Суперинтендант Баттл, оставшийся один, с минуту смотрел ему вслед, а затем сказал, обращаясь, по-видимому, к панельной обшивке:
  — Ну и дела творятся на свете!
  Борис, увидев Энтони, сказал:
  — Хозяин, — и повел его по террасе, указывая дорогу.
  Энтони следовал за ним, спрашивая себя, что его ждет.
  Вскоре Борис остановился и вытянул вперед указательный палец, показывая на каменную скамейку, на которой сидели двое.
  «Он действительно похож на собаку, да не на какую-нибудь, а на ищейку», — подумал Энтони.
  Он прошел вперед. Борис исчез в тени.
  Увидев его, оба встали. Ему приветливо улыбнулась Вирджиния, и ее спутник… что это?
  — Привет, Джо, — послышался хорошо знакомый голос. — Отличная у тебя девчонка!
  — Джимми Макграт собственной персоной! — вскричал Энтони. — Какими судьбами?
  — То мое путешествие во внутреннюю часть страны кончилось крахом. Затем вокруг меня стали вертеться какие-то иностранцы. Хотели купить у меня ту рукопись. И однажды ночью я чуть не получил нож в спину. Тогда я понял, что поручение, которое я тебе дал, серьезнее, чем казалось вначале. Я подумал, что тебе, наверное, нужна помощь, и следующим судном отплыл вслед за тобой.
  — Ну разве это не великолепно? — сказала Вирджиния, сжимая руку Джимми. — Почему ты мне не сказал, какой он милый? Джимми, вы просто душка!
  — Вы, кажется, неплохо столковались, — сказал Энтони.
  — Разумеется, — довольно заулыбался Джимми. — Пытаясь узнать какие-то новости о тебе, я столкнулся с этой дамой. Она оказалась вовсе не такой, какой я ее себе представлял — знаешь, из тех высокомерных светских дам, что всегда внушали мне страх.
  — Он рассказал мне о письмах, — подхватила Вирджиния. — И мне почти стыдно, что у меня из-за них не было серьезных неприятностей! Ведь тогда Джимми, как настоящий рыцарь, пришел бы мне на помощь и мог бы совершить подвиг!
  — Если бы я вас знал хоть немного, — галантно поклонился Джимми, — я бы ни за что не отдал ему эти письма! Я бы сам привез их вам! Ну что, приятель, все уже позади? На мою долю приключений не осталось?
  — Да нет же, — возразил Энтони, — осталось. Подожди минутку.
  Он исчез в доме и вскоре вернулся с бумажным свертком, который передал Джимми.
  — Ступай в гараж и возьми машину покрасивее. Езжай в Лондон и передай этот пакет на Эвердин-сквер, 17. Это частный адрес мистера Болдерсона. В награду получишь тысячу фунтов.
  — Что? Это же не мемуары? Насколько я понимаю, их сожгли!
  — За кого ты меня принимаешь? — возмутился Энтони. — Ты думаешь, что я попался на такую удочку? Я тотчас же позвонил в издательство, выяснил, что звонок был ложный, и решил действовать по обстоятельствам. Как мне и предписывалось, я сделал бутафорский сверток. Настоящую рукопись положил в сейф управляющего, а куклу вручил самозванцам. Мемуары все время находились у меня.
  — Молодец, старина, — похвалил Джимми.
  — Ах, Энтони, — встревожилась Вирджиния. — Ты же не допустишь, чтобы их опубликовали?
  — Я ничего не могу сделать. Я не могу подвести такого друга, как Джимми. Но не волнуйся. Я на досуге проглядел их и теперь понимаю, почему люди всегда намекают, что важные персоны не сами пишут мемуары, а нанимают для этой цели бойкое перо. Как писатель Стилптич невыносимый зануда. Он пишет только о государственных делах и совершенно не балует читателя пикантными историями и солененькими анекдотами. Он просто одержим страстью к секретности. В мемуарах нет ни слова, которое оскорбило бы самого впечатлительного политика. Утром я позвонил Болдерсону и договорился с ним, что сегодня до полудня передам ему рукопись. Но раз уж Джимми здесь, он может сам провернуть свое темное дело!
  — Улетаю, — вскочил Джимми. — Эта тысяча фунтов мне не помешает, особенно сейчас, в моем бедственном положении.
  — Секундочку, — задержал его Энтони. — Я должен кое в чем признаться тебе, Вирджиния. Об этом уже всем известно, кроме тебя.
  — Не хочешь рассказывать, скольких странных женщин ты любил, — не надо, мне это неинтересно.
  — Женщин! — провозгласил Энтони тоном ходячей добродетели. — Женщин? Спроси Джеймса, в обществе каких женщин он видел меня в последний раз!
  — Развалины, — подтвердил Джимми. — Совершенные развалины. Моложе сорока пяти лет никого не было.
  — Спасибо, Джимми, — расчувствовался Энтони, — ты настоящий друг. Нет, гораздо хуже, милая. Я обманул тебя относительно своего настоящего имени.
  — Оно так ужасно? — испугалась Вирджиния. — Что-нибудь дурацкое вроде Побблса, да? Всю жизнь мечтала называться миссис Побблс!
  — И придет тебе такое в голову.
  — Признаюсь, минуты полторы я надеялась, что ты Король Виктор, но вовремя опомнилась!
  — Кстати, Джимми, у меня для тебя есть работа — поиски золота в скалистых горах Герцословакии.
  — Там есть золото? — недоверчиво спросил Джимми.
  — Обязательно должно быть, — заверил друга Энтони. — Замечательная страна!
  — Значит, ты принимаешь мой совет и едешь туда?
  — Да, — сказал Энтони. — Твой совет оказался гораздо ценнее, чем ты думаешь. Теперь пора сделать признание. Меня не подменили в младенчестве, никаких таких романтических историй не было, но я действительно принц Герцословакии Николай Оболович!
  — Ах, Энтони, — изумилась Вирджиния. — Как потрясающе! И я стала твоей женой! И что же нам теперь с этим делать?
  — Мы отправимся в Герцословакию и поиграем в короля и королеву. Правда, Джимми Макграт как-то сказал, что король или королева там правят не более четырех лет. Надеюсь, ты не боишься?
  — Боюсь? — вскричала Вирджиния. — Да я просто в восторге!
  — Ну разве это не здорово? — пробормотал Джимми.
  Он неслышно вышел, и через несколько минут ночную тишину прорезал грохот отъезжающей машины.
  — Хорошо, что он отправился по своим темным делишкам, — удовлетворенно заметил Энтони. — Я ж не знал, как деликатнее от него избавиться! С тех пор как мы поженились, я и минуты не пробыл с тобой наедине!
  — Да уж, дел нам с тобой хватает, — согласилась Вирджиния. — Научить разбойников не разбойничать, убийц — не убивать, и тем самым улучшить моральный дух страны!
  — Мне нравятся твои высокие идеалы, — одобрил Энтони. — Чувствую, что моя жертва не напрасна!
  — Ерунда, — спокойно возразила Вирджиния. — Тебе понравится быть королем. Это у тебя в крови. Тебя растили для королевского престола, к тому же здесь нужен врожденный талант, ничуть не меньший, чем быть, скажем, хорошим водопроводчиком!
  — Вот уж никогда об этом не думал, — признался Энтони. — Но, ради бога, не будем терять время на разговоры о водопроводчиках! Ты знаешь, что именно сейчас я должен быть на совещании с Айзекстайном и стариной Лоллипопом? Они говорят о нефти. Господи, нефть! Могут и подождать мое королевское высочество! Вирджиния, ты помнишь, я как-то обещал тебе, что постараюсь заставить тебя полюбить себя?
  — Помню, — тихо ответила Вирджиния, — но из окна выглядывал суперинтендант Баттл!
  — Но сейчас-то он не выглядывает!
  Он прижал ее к себе, целуя ее веки, губы, золотистые волосы.
  — Я так люблю тебя, Вирджиния! — шептал он. — Так люблю! А ты любишь меня?
  Он посмотрел на нее, не сомневаясь в ответе.
  — Нисколько! — ответила она тихим, дрожащим голосом, крепче прижимаясь к нему.
  — Ах ты, маленькая ведьма! — зашелся в восторге Энтони, снова целуя ее. — Теперь я точно знаю, что буду любить тебя до конца своих дней!
  Глава 31
  Дополнительные подробности
  Чимниз, 11 часов утра, четверг
  Джонсон, полицейский, сняв пиджак, копает.
  Сцена похожа на похороны. Друзья и родственники стоят вокруг могилы, которую роет Джонсон.
  Джордж Ломакс возвышается с видом человека, которому досталась львиная доля наследства.
  Суперинтендант Баттл сохраняет, как обычно, невозмутимость. Похоже, он доволен, что похороны идут вполне благопристойно. Он все организовал не хуже сотрудника похоронного бюро. Лорд Катерхэм выглядит торжественным и подавленным, как все англичане во время религиозных церемоний.
  Мистер Фиш в общую картину не вписывается. На его лице нет подобающей случаю серьезности.
  Джонсон поглощен своей работой. Вдруг он выпрямляется. Все присутствующие замирают в ожидании.
  — Достаточно, сынок, — останавливает его мистер Фиш. — Дальше мы справимся сами.
  Всем становится ясна его роль в этой церемонии. Он — семейный врач.
  Джонсон уходит. Мистер Фиш с подобающей торжественностью склоняется над ямой. Хирург готов приступить к операции.
  Он вынимает небольшой матерчатый сверток и церемонно протягивает его суперинтенданту Баттлу. Тот передает его Джорджу Ломаксу. Этикет полностью соблюден.
  Джордж Ломакс разворачивает сверток, вспарывает брезент и засовывает внутрь руку. Сначала он что-то рассматривает у себя на ладони, потом быстро заворачивает это обратно в вату.
  Откашливается.
  — В этот благословенный миг… — начинает он голосом опытного оратора.
  Лорд Катерхэм быстро удаляется. На террасе он находит старшую дочь.
  — Бандл, твоя машина в порядке?
  — Да. А что случилось?
  — Отвези меня немедленно в город! Я сегодня же отправляюсь за границу!
  — Но, отец…
  — Не спорь со мной, Бандл! Джордж Ломакс утром сказал мне, что ему нужно переговорить со мной с глазу на глаз по крайне, крайне важному вопросу. Он добавил, что вскоре в Лондон приедет король Тимбукту. Я этого не переживу, Бандл, слышишь? Больше никаких Джорджей Ломаксов! Если Чимниз так ценен для нации, пусть нация покупает его! Иначе я продам его синдикату, а они пусть превратят его в отель!
  — Где сейчас Коддерс?
  Бандл наконец уловила суть ситуации.
  — В данный момент, — ответил лорд Катерхэм, глядя на часы, — он еще минут пятнадцать, не меньше, будет разглагольствовать о благе империи!
  Еще одно явление.
  Мистер Билл Эверсли, не приглашенный на кладбищенскую церемонию, у телефона.
  — Нет, правда, я имел это в виду… пожалуйста, не сердись… Ну, так ты, по крайней мере, поужинаешь со мной сегодня?.. Нет. Мне не давали ни минутки продыху. Ох, этот ужасный Коддерс… Говорю, Долли, ты же знаешь, как я к тебе отношусь… Ты же знаешь, что я никогда не любил никого, кроме тебя… Да, я, конечно, пойду на спектакль. Как там говорится? «Девочка застежки расстегнула…»
  Неземные звуки. Мистер Эверсли, жутко фальшивя, пытается напевать припев.
  Наконец Джордж заканчивает свою речь:
  — …Продолжительный мир и процветание Британской империи!
  — Пожалуй, неделька-то удалась на славу! — подытожил мистер Фиш, словно желая оповестить об этом весь мир.
  
  1925 г.
  Перевод: А. Ганько
  
  Тайна Семи Циферблатов
  
  
  Глава 1
  Кто рано встает…
  Обаятельный молодой человек по имени Джимми Тесайгер пронесся вниз по большой лестнице особняка Чимниз, перепрыгивая через две ступеньки. Его появление было столь неожиданным, что он столкнулся с Тредуэллом, величественным дворецким, в тот момент, когда последний пересекал зал, неся новые порции горячего кофе. Никто не пострадал только благодаря изумительному присутствию духа и необычайной ловкости дворецкого.
  — Прошу прощения, — извинился Джимми. — Скажите, Тредуэлл, я последний?
  — Нет, сэр, мистер Уэйд еще не спускался.
  — Хорошо, — сказал Джимми и вошел в столовую.
  Столовая была не до такой степени заполнена, чтобы его не увидела хозяйка, взглянувшая на него весьма укоризненно, после чего Джимми испытал то же чувство дискомфорта, как обычно бывало у него, когда он смотрел в глаза мертвой трески в рыбной лавке. Черт возьми, почему эта женщина так на него смотрит? Спускаться к завтраку ровно в девять тридцать во время отдыха в деревне просто нереально. Правда, сейчас было уже четверть двенадцатого…
  — Боюсь, я немного опоздал, леди Кут.
  — О, ничего страшного, — произнесла леди Кут, скрывая недовольство.
  На самом деле люди, опоздавшие к завтраку, очень возмущали ее. В первые десять лет супружеской жизни сэр Освальд Кут, тогда еще просто мистер, грубо говоря, закатывал скандалы, если завтрак ему подавали даже на полминуты позже восьми часов. И леди Кут была приучена считать непунктуальность непростительным смертным грехом. Привычки же умирают тяжело. И, будучи солидной дамой, она не могла не спрашивать себя, что хорошего могут сделать в жизни эти молодые люди, если они не умеют рано вставать. Как говорил сэр Кут репортерам и всем остальным: «Я отношу свой успех полностью на счет моей привычки рано вставать, умеренных расходов и разумного образа жизни».
  Леди Кут была полной миловидной женщиной, но в ее облике угадывалось нечто трагическое. У нее были большие темные печальные глаза и глубокий голос. Художник, ищущий модель для картины «Рахель, оплакивающая своих детей», отнесся бы к леди Кут с восторгом. Столь же неотразимо выглядела бы она в мелодраме, играя глубоко несчастную жену злодея, бредущую сквозь снежную пелену.
  Леди Кут производила такое впечатление, будто в жизни у нее было какое-то ужасное тайное горе. На самом же деле в ее жизни вообще не происходило никаких событий, кроме резкого скачка благосостояния сэра Освальда. В молодости она была веселым, ярким созданием, страшно влюбленным в Освальда Кута, предприимчивого молодого человека из велосипедной мастерской, расположенной по соседству со скобяной лавкой ее отца. Жили супруги очень счастливо, сначала в двух комнатках, потом в маленьком домике, доме побольше, затем последовательно в домах все увеличивающихся размеров, однако в недорогих районах для рабочих. Так продолжалось до тех пор, пока наконец сэр Освальд не достиг такой высоты положения, когда он и рабочие районы перестали устраивать друг друга — у него появилась возможность снять, к своему удовольствию, любые, самые большие и роскошные апартаменты в Англии. Чимниз был историческим местом, и, арендовав его на два года у маркиза Катерхэма, сэр Освальд понял, что он достиг высшей точки своих устремлений.
  Леди Кут не разделяла его счастья до такой степени. Она чувствовала себя одинокой женщиной. Главным развлечением первых лет ее супружеской жизни были беседы с самой собой: она мысленно возвращалась в то время, когда была еще девушкой. Когда же «девушка» умножилась на три, основным разнообразием жизни леди Кут стали разговоры с домашней прислугой.
  Однако и теперь, с кучей прислуги: дворецким, копией архиепископа, несколькими внушительной выправки лакеями, стадом суетящихся кухарок и судомоек, ужасающе темпераментным поваром-иностранцем, экономкой необъятных форм, которая скрипела и шуршала при каждом движении, — леди Кут все равно чувствовала себя высадившейся на необитаемый остров.
  Тяжело вздохнув, она выплыла через стеклянную дверь, и Джимми Тесайгер, к большому своему облегчению, тут же угостился почками с беконом. Он видел, как леди Кут некоторое время постояла на террасе в трагической позе, затем собралась с духом и заговорила с Макдональдом, старшим садовником, обозревавшим обихаживаемые им владения взглядом самодержца. Макдональд был царь и бог среди всех старших садовников. Он знал свое призвание — править. И правил он деспотически.
  Нервничая, леди Кут обратилась к нему:
  — Доброе утро, Макдональд.
  — Доброе утро, миледи.
  Он говорил так, как должен говорить глава садовников, скорбно, но с достоинством, как император на похоронах.
  — Я хотела узнать, можно ли собрать немного позднего винограда на десерт?
  — Он еще не созрел для сбора, — ответил Макдональд.
  Ответил вежливо, но твердо.
  — О, — сказала леди Кут, прибавив храбрости. — Вчера я была на дальнем участке и попробовала виноград. По-моему, он уже созрел.
  Макдональд взглянул на нее, и она едва не залилась краской. Ее заставили почувствовать, что она допустила непростительную вольность. Очевидно, покойная маркиза Катерхэм никогда до такой степени не нарушала приличий — не ходила в свои виноградники и не собирала там ничего собственноручно.
  — Если вы приказываете, миледи, гроздь будет срезана и послана вам, — сурово произнес Макдональд.
  — Спасибо, — сказала леди Кут. — Как-нибудь в другой раз.
  — Виноград еще не созрел как следует для сбора.
  — Я тоже так думаю, — пробормотала леди Кут.
  Макдональд величественно молчал. Леди же Кут собралась с духом еще раз:
  — Я хотела поговорить с вами о лужайке за розарием. Интересно, можно ли устроить там площадку для игры в гольф? Сэр Освальд очень любит эту игру.
  «А почему бы и нет?» — подумала леди Кут. Она изучала историю Англии. Разве не играл в гольф сэр Френсис Дрейк со своими благородными товарищами у Арманды на виду? Самое джентльменское занятие, против которого у Макдональда не может быть разумных возражений. Но она недооценила доминирующую черту характера старшего садовника — противиться любому и каждому предложению.
  — Ее нельзя использовать для этого, — уклончиво ответил Макдональд.
  Он внес обескураживающий оттенок в свое замечание, но главной его целью было начать уничтожение леди Кут.
  — Но, если ее почистить и… э… постричь и… э… и так далее… — с надеждой продолжала леди Кут.
  — Да, — медленно процедил Макдональд. — Можно. Но для этого придется забрать Уильяма с нижнего уровня.
  — О, — в сомнении сказала леди Кут.
  Слова «нижний уровень» совершенно ничего ей не говорили, кроме неясного намека на какую-то шотландскую песню, но было ясно, что для Макдональда они являются непреодолимым препятствием.
  — Это будет печально, — усилил напор Макдональд.
  — Конечно, — сникла леди Кут. — Это так.
  И удивилась, почему она согласилась так быстро.
  Макдональд продолжал смотреть на нее тяжелым взглядом.
  — Конечно, если это ваш приказ, миледи… — начал он снова, но приостановился.
  Его тон был невыносим для леди Кут. Она тут же сдалась.
  — О нет! — воскликнула она. — Я понимаю вас, Макдональд. Нет, Уильяму лучше остаться на нижнем уровне.
  — Я так и думал, миледи, — осознал свой верх Макдональд.
  — Да, — окончательно уступила леди Кут. — Да, конечно.
  — Я был уверен, что вы поймете, миледи, — добавил Макдональд.
  — О, конечно, — повторила леди Кут.
  Макдональд притронулся к своей шляпе, повернулся и удалился.
  Леди Кут обреченно вздохнула и посмотрела ему вслед.
  Джимми Тесайгер, насытившись почками с беконом, вышел на террасу, остановился рядом с леди Кут и тоже вздохнул, но совершенно по-другому.
  — Славное утро, а? — заметил он.
  — Да? — переспросила леди Кут. — О да, думаю, что да. Я не заметила.
  — А где все? Катаются на озере?
  — Думаю, да. Я хочу сказать, не удивилась бы, если бы так оно и было.
  Леди Кут резко повернулась и поспешила в дом. Тредуэлл вошел следом и занялся кофейником.
  — Скажите, — спросила леди Кут, — мистер… э… мистер…
  — Уэйд, миледи?
  — Да, мистер Уэйд. Разве он еще не спустился?
  — Нет, миледи.
  — Уже очень поздно.
  — Да, миледи.
  — О боже. Я надеюсь, он когда-нибудь спустится, Тредуэлл?
  — Несомненно, миледи. Вчера мистер Уэйд спустился в половине двенадцатого, миледи.
  Леди Кут мельком взглянула на часы. Было без двадцати двенадцать.
  — Не везет вам, Тредуэлл. Нужно все убрать, а к часу уже накрыть стол для ленча.
  — Я знаком с привычками молодых джентльменов, миледи.
  Возражение было хоть и вежливым, но явным. Так кардинал Святой Церкви мог бы упрекнуть язычника или атеиста, нечаянно преступившего нормы, предписанные великой верой.
  Вторично в это утро леди Кут чуть не покраснела. Но тут, к ее облегчению, внезапно отворилась дверь и в комнату заглянул серьезный молодой человек в очках:
  — Вот вы где, леди Кут. Сэр Освальд хочет вас видеть.
  — Иду, мистер Бейтмен.
  И леди Кут поспешила из комнаты.
  Руперт Бейтмен, личный секретарь сэра Освальда, направился через стеклянную дверь в ту сторону, где грелся на солнышке Джимми Тесайгер.
  — Привет, Орангутанг, — сказал Джимми. — Думаю, пора пойти потрепаться с подружками. Ты идешь?
  Бейтмен покачал головой и, пройдя по террасе, свернул в дверь библиотеки. Джимми довольно усмехнулся его удаляющейся спине. Они с Бейтменом вместе учились в школе, Бейтмен и тогда был серьезным мальчиком в очках, которого прозвали Орангутангом совершенно без всяких на то причин.
  Орангутанг, размышлял Джимми, остался таким же ослом, каким был и раньше. Слова «жизнь истинна и серьезна», должно быть, написаны специально для него.
  Джимми зевнул и медленно побрел к озеру. Там были три девушки, самые обычные: две темноволосые с короткой стрижкой и одна блондинка, но тоже коротко подстриженная. Ту, которая хихикала больше всех, звали, как ему удалось расслышать, Хелен, другую — Нэнси, а к третьей почему-то обращались — Конфетка. С ними были двое друзей Джимми — Билл Эверслей и Ронни Деврё, которые лишь ради красивых глаз состояли на службе в министерстве иностранных дел.
  — Привет! — сказала Нэнси, а может, Хелен. — Джимми идет. А где этот, как его там?
  — Не хочешь ли ты сказать, — воскликнул Билл Эверслей, — что Джерри Уэйд еще не встал? С этим надо что-то делать!
  — Если он будет таким беспечным, — сказал Ронни Деврё, — то когда-нибудь прозевает свой завтрак! Окажется, что уже ужин, когда он скатится наконец вниз.
  — Стыдно, — высказалась девушка по прозвищу Конфетка. — Это так беспокоит леди Кут! Она все больше и больше становится похожа на курицу, которая хочет снести яйцо и не может. Очень плохо.
  — Давайте вытащим его из постели, — предложил Билл. — Давай, Джимми!
  — Будем более утонченными, — жеманно скривилась Конфетка. Она ужасно любила слово «утонченный» и употребляла его, где только могла.
  — Я не утонченный, — ответил Джимми. — Я не знаю, что это такое.
  — Давайте соберемся и придумаем что-нибудь завтра утром, — уклончиво предложил Ронни. — Ну, разбудим его часов в семь. Экономка будет потрясена. Тредуэлл потеряет свои фальшивые бакенбарды и выронит кофейник, а с леди Кут случится истерика, и в обмороке она упадет на руки Билла — Билл будет носильщиком. Сэр Освальд скажет: «Ха!» — и акции на его сталь возрастут, а Орангутанг выразит свои эмоции тем, что швырнет наземь очки и растопчет их!
  — Вы не знаете Джерри, — возразил Джимми. — Полагаю, достаточное количество холодной воды, залитой в определенное место, могло бы разбудить его. Но он перевернется на другой бок и заснет опять.
  — Следует придумать что-нибудь более утонченное, чем холодная вода, — продолжала жеманиться Конфетка.
  — Что? — грубовато спросил Ронни.
  Ответа ни у кого не было.
  — Мы должны что-нибудь придумать! — настаивал Билл. — У кого есть идеи?
  — У Орангутанга, — ответил Джимми. — А вот и он! Как всегда, несется словно на пожар. У Орангутанга всегда варил котелок. Это было его несчастьем с самого детства. Спросим его!
  Мистер Бейтмен терпеливо выслушал бессвязные объяснения, продолжая оставаться в стартовой позе. Он предложил решение без малейшего промедления.
  — Я бы выбрал будильник, — живо сказал он. — Я сам всегда пользуюсь им, чтобы не проспать. Я думаю, утренний чай, который бесшумно разносят по комнатам, вряд ли способен разбудить кого-либо.
  И он поспешил прочь.
  — Будильник. — Ронни покачал головой. — Один будильник. Нужно около дюжины, чтобы побеспокоить Джерри Уэйда!
  — А почему бы и нет?! — сказал с внезапной убежденностью Билл. — Я понял! Давайте поедем на рынок и все купим по будильнику.
  Начались обсуждения, прерываемые смехом. Билл и Ронни отправились за машинами. Джимми было поручено выяснить обстановку в столовой. Вернулся он быстро.
  — Он там. Наверстывает упущенное, заглатывая тосты с вареньем. Как же нам не дать ему увязаться за нами?
  Было решено договориться с леди Кут, чтобы она подыграла им. С этим справились Джимми, Нэнси и Хелен. Леди Кут была сбита с толку и встревожена:
  — Подшутить? Вы будете осторожны, мои милые, не правда ли? Я имею в виду, вы не будете ломать мебель, крушить вещи и поливать все водой? Вы знаете, мы возвращаем дом владельцу на следующей неделе, и я бы не хотела, чтобы лорд Катерхэм подумал…
  — Все будет в порядке, леди Кут. Бандл Брент, дочь лорда Катерхэма, моя отличная подруга, а она уж ни перед чем не остановится, абсолютно ни перед чем! Поверьте мне. И, кроме того, никакого ущерба мы не нанесем. Это будет тихая безобидная шутка.
  — Утонченная, — добавила Конфетка.
  Леди Кут печально прогуливалась по террасе, когда из столовой появился Джерри Уэйд. Если Джимми Тесайгер был светловолосым румяным молодым человеком, то о Джеральде Уэйде можно было сказать только то, что волосы его были еще более светлыми, а щеки более румяными, и бессмысленное выражение лица по контрасту с Джимми делало лицо Уэйда довольно умным.
  — Доброе утро, леди Кут, — сказал Джеральд Уэйд. — А где все остальные?
  — Уехали на рынок, — ответила леди Кут.
  — Зачем?
  — Это какая-то шутка, — сказала леди Кут своим глубоким печальным голосом.
  — Довольно раннее утро для шуток, — заметил мистер Уэйд.
  — Не такое уж раннее, — многозначительно возразила леди Кут.
  — Боюсь, немного поздновато я спустился сегодня, — сказал мистер Уэйд с очаровательной искренностью. — Удивительная вещь: где бы я ни ночевал, всегда спускаюсь к завтраку позже всех!
  — Очень удивительно, — подтвердила леди Кут.
  — И не знаю, почему это, — размышлял вслух мистер Уэйд. — Просто не представляю.
  — А почему бы вам не вставать раньше? — предложила леди Кут.
  — О! — воскликнул мистер Уэйд. Простота решения ошеломила его.
  Леди Кут серьезно продолжала:
  — Сэр Освальд столько раз повторял, что для молодого человека, желающего достичь чего-то в жизни, нет ничего лучше режима дня.
  — О, я знаю, — ответил мистер Уэйд. — И мне приходится соблюдать его в городе. То есть я должен быть в нашем веселом старом министерстве иностранных дел к одиннадцати часам. Вы не должны думать, леди Кут, будто я бездельник. Послушайте, какие ужасно веселые цветочки растут у вас там на нижнем уровне! Не помню, как они называются, но у нас дома тоже есть немного этих розовых… Как же их там?.. Моя сестра страшно любит заниматься цветоводством!
  Леди Кут немедленно заинтересовалась этим:
  — А какие у вас садовники?
  — О, всего один! Какой-то старый недотепа. Ничего не соображает, но выполняет все, что ему скажут. А это большое дело, не так ли?
  Леди Кут согласилась, и в голосе ее отразилась такая глубина чувств, какая бы сделала честь трагической актрисе. И они пустились в рассуждения о несправедливостях садовников.
  Между тем экспедиция проходила успешно. Хозяин главного магазина рынка был определенно сбит с толку внезапно нахлынувшей толпой, требующей будильники.
  — Жаль, что с нами нет Бандл, — пробормотал Билл. — Ты знаешь ее, Джимми? Она тебе понравится! Она чудесная девчонка, в самом деле, то, что надо! И заметь, с головой на плечах. Ты знаешь ее, Ронни?
  Ронни отрицательно покачал головой.
  — Не знаешь Бандл? Где ты воспитывался? Она чудо!
  — Будь чуть более утонченным, Билл, — сказала Конфетка. — Перестань трещать о своих подружках и займись делом.
  Мистер Мургатройд, владелец «Магазинов Мургатройда», принялся упражняться в красноречии:
  — Если вы позволите посоветовать вам, мисс, то я бы не стал брать эти часы за семь шиллингов одиннадцать пенсов. Это хорошие часы, я отнюдь не умаляю их достоинств, заметьте, но я бы очень советовал вот эти, за десять шиллингов шесть пенсов. Они стоят лишних денег. Надежность, вы понимаете? Я бы не хотел, чтобы вы потом сказали…
  Для всех было совершенно очевидным, что мистера Мургатройда нужно отключить, как кран в умывальнике.
  — Нам не нужны надежные часы, — перебила его Нэнси.
  — Они должны идти один день, и все, — добавила Хелен.
  — Нам не нужны утонченные часы, — сказала Конфетка. — Нам нужны часы с хорошим, громким звонком.
  — Нам нужны, — начал Билл, но не смог закончить, так как Джимми, обнаруживший склонность к технике, в этот момент разобрался в устройстве механизма. На следующие пять минут магазин превратился в ад — на все голоса надрывно звонили множество будильников.
  Наконец остановились на шести лучших образцах.
  — Вот что я вам скажу, — заявил щедрый Ронни. — Я куплю один для Орангутанга. Это его идея, и будет некрасиво, если он останется в стороне. Он непременно должен участвовать.
  — Правильно! — согласился Билл. — Я куплю еще один для леди Кут. Чем больше их будет, тем веселее! Леди Кут и сейчас трудится для нас, морочит голову старине Джерри.
  И действительно, именно в этот момент леди Кут рассказывала в подробностях нескончаемую историю о Макдональде и вожделенном винограде и была очень довольна собой.
  Продавец упаковал часы и принял за них оплату. Мистер Мургатройд смотрел на отъезжающие машины с озадаченным выражением лица. Очень энергична золотая молодежь в наше время, очень энергична, но не всегда понятна. Он с облегчением повернулся обслужить жену викария, пришедшую за новым чайником.
  Глава 2
  Заботы с будильниками
  — Ну а куда мы поставим их?
  Обед был окончен. Леди Кут опять проинструктировали о ее обязанностях по отвлечению внимания мистера Уэйда. Неожиданно на помощь пришел сэр Освальд, предложив сыграть в бридж, хотя «предложил» не совсем верное слово. Сэр Освальд, один из «флагманов нашей промышленности», просто выразил пожелание, и все вокруг немедленно поспешили поддержать желание великого человека.
  Руперт Бейтмен и сэр Освальд играли в паре против леди Кут и Джеральда Уэйда, что было очень удачным разделением. Сэр Освальд играл в бридж, как делал и все остальное, чрезвычайно хорошо, любил он также и то, чтобы у него был соответствующий партнер. Бейтмен был настолько же квалифицирован в игре, как и в секретарском деле. Оба они понимали друг друга с полувзгляда, обмениваясь лишь короткими, отрывистыми фразами: «Две без козыря… пара… три пики». Леди Кут и Джеральд Уэйд были любезны и доброжелательны в игре, причем молодой человек не уставал повторять после каждой партии тоном искреннего восхищения: «Знаете, вы сыграли просто великолепно!» — и леди Кут каждый раз находила это новым и невероятно лестным. И карта продолжала им идти.
  Считалось, что все остальные танцуют под радиоприемник в большом зале. В действительности же они сгрудились у дверей спальни Джеральда Уэйда, стараясь соблюдать тишину, все же нарушаемую сдавленными смешками и громким тиканьем часов.
  — В ряд под кровать, — предложил Джимми в ответ на вопрос Билла.
  — На сколько поставим стрелки? Чтобы вместе зазвенели или по очереди?
  Этот вопрос обсуждался очень горячо. Одна группа утверждала: чтобы разбудить такого чемпиона среди сонь, как Джерри Уэйд, необходим совместный трезвон восьми будильников. Другая настаивала на длительном и непрерывном звоне.
  Наконец победили последние. Часы были заведены, чтобы звонить последовательно, один за другим, начиная с 6.30.
  — Надеюсь, — заявил Билл, — это послужит для него уроком!
  — Тихо, слушайте! — шепнула Конфетка.
  Припрятывание часов не успело начаться, как возникла помеха.
  — Тс-с! — Джимми приставил палец к губам. — Кто-то поднимается по лестнице.
  Не лопнет ли затея?
  — Все в порядке, — успокоил Джимми. — Это Орангутанг.
  Будучи свободным при очередной сдаче, мистер Бейтмен шел в свою комнату за носовым платком. По пути он остановился и окинул взглядом приготовления друзей, после чего тут же сделал замечание, простое и практичное:
  — Он услышит их тиканье, когда будет ложиться спать.
  Заговорщики в растерянности посмотрели друг на друга.
  — Что я вам говорил! — произнес Джимми почтительным тоном. — У Орангутанга всегда работала голова!
  Обладатель работающей головы пошел дальше.
  — Это точно, — признал Ронни Деврё, склонив набок голову. — Восемь будильников, тикающих вместе, создают чертовский шум. Даже старина Джерри, каким бы он ни был ослом, и тот заметит. И догадается, что что-то не так.
  — Сомневаюсь, — сказал Джимми Тесайгер.
  — В чем?
  — В том, что он такой осел, как мы думаем.
  Ронни уставился на него:
  — Мы все отлично знаем старину Джеральда.
  — В самом деле? — переспросил Джимми. — Я иногда думаю, что не так это просто — строить из себя осла, как это делает старина Джерри.
  Все внимательно посмотрели на него. Лицо Ронни было очень серьезным.
  — Джимми, — сказал он, — ты тоже не дурак!
  — Второй Орангутанг! — поддержал Билл.
  — Мне это просто пришло в голову, вот и все, — стал оправдываться Джимми.
  — Давайте не будем такими утонченными! — воскликнула Конфетка. — Что будем делать с часами?
  — Орангутанг возвращается. Спросим его! — предложил Джимми.
  Орангутанг, направив свой великий мозг на решение новой проблемы, тут же выдал решение:
  — Подождите, пока он ляжет в постель и заснет, потом потихоньку войдите в комнату и поставьте будильники на пол.
  — Малыш Орангутанг опять прав, — согласился Джимми. — Забираем пока часы и спускаемся вниз, чтобы не было подозрений.
  Игра в бридж продолжалась с незначительными изменениями. Сэр Освальд теперь играл со своей женой и добросовестно указывал ей на все ошибки, которые она допускала во время игры. Леди Кут воспринимала замечания своего мужа добродушно и с полным отсутствием малейшего интереса. Она повторяла снова и снова:
  — Понимаю, дорогой. Как мило, что ты подсказал мне.
  И продолжала делать точно такие же ошибки.
  В перерывах между сдачами Джеральд Уэйд говорил Орангутангу:
  — Отлично сыграно, партнер, чертовски отлично сыграно!
  Билл Эверслей с Ронни Деврё занимались подсчетами:
  — Допустим, он ляжет спать около двенадцати. Сколько, по-твоему, нам ему дать? Около часа?
  Деврё зевнул:
  — Странное дело, обычно я иду баиньки в три ночи, а сегодня, зная, что нам придется немного посидеть, я все отдал бы, чтобы мамочка уложила меня в постельку сейчас же!
  И каждый признал, что чувствует то же.
  — Дорогая моя Мария! — В голосе сэра Освальда звучало легкое раздражение. — Сколько раз я тебе говорил не колебаться, когда решаешь, прорезать карты или нет! Ты раскрываешь все свои комбинации!
  У леди Кут был готов на это отличный ответ, а именно, что сэр Освальд, как свободный от сдачи, не имеет права комментировать игру. Но она не сказала этого. Она только ласково улыбнулась, легла своей обширной грудью на стол и твердым взглядом уставилась в карты Джеральда Уэйда, сидящего справа от нее.
  Ее тревоги улетучились, когда к ней пришла дама, леди Кут пошла с валета, взяла взятку и стала открывать карты.
  — Четыре взятки и роббер! — объявила она. — Да, это была большая удача — взять здесь четыре взятки!
  — Удача, — пробормотал Джерри Уэйд, отодвинув стул и присоединившись к своим друзьям, стоящим у камина. — Она называет это удачей! За этой женщиной нужен глаз да глаз!
  Леди Кут собирала банкноты и серебро.
  — Знаю, я не отличный игрок, — объявила леди Кут скорбным тоном, в котором тем не менее звучал оттенок самодовольства. — Но мне везет в игре.
  — Ты никогда не станешь отличным игроком в бридж, Мария, — сказал сэр Освальд.
  — Да, дорогой, — согласилась леди Кут. — Я знаю. Ты всегда говорил так. Но я стараюсь изо всех сил.
  — Это правда, — пробормотал Джерри Уэйд вполголоса. — Возражений нет. Она кладет голову вам на плечо, если по-другому ей не удается заглянуть в ваши карты.
  — Я знаю, что стараешься, — сказал сэр Освальд. — Просто у тебя нет чувства карт.
  — Дорогой, — улыбнулась леди Кут. — Ты всегда мне это говоришь. И ты должен мне еще десять шиллингов, Освальд.
  — Вот как? — удивился сэр Освальд.
  — Да. Тысяча семьсот, значит, восемь фунтов десять шиллингов. Ты дал мне только восемь фунтов.
  — Боже! — воскликнул сэр Освальд. — Виноват!
  Леди Кут грустно улыбнулась ему. Она очень любила своего мужа, но не собиралась дать ему надуть себя на десять шиллингов. Сэр Освальд протянул руку к боковому столику и угостился виски с содовой. Было уже половина первого, когда он пожелал всем спокойной ночи.
  Ронни Деврё, комната которого находилась рядом со спальней Джеральда Уэйда, поручили следить за развитием событий. Без четверти два он обошел всех, царапаясь в двери, и вся компания, одетая в пижамы и ночные рубашки, хихикая, перешептываясь и подталкивая друг друга, была в сборе.
  — Он выключил свет около двадцати минут назад, — доложил Ронни хриплым шепотом. — Я думал, никогда не дождусь. Я только что открывал дверь посмотреть, как он. Похоже, готов. Ну что?
  Опять были торжественно собраны часы, но вдруг возникло новое препятствие.
  — Мы не можем все туда ввалиться. Этому не будет конца. Нужно, чтобы кто-нибудь один сделал это, а остальные будут подавать ему игрушки на пороге.
  Сразу возник горячий спор о выборе лучшей кандидатуры для выполнения плана.
  Трех девушек сразу же исключили на том основании, что они будут хихикать. Билл Эверслей был отклонен по причине своего роста, веса и тяжелой походки, а также общей неуклюжести, что он, впрочем, яростно отрицал. Джимми Тесайгер и Ронни Деврё тоже были признаны неподходящими, и в конце концов подавляющее большинство высказалось в пользу Руперта Бейтмена.
  — Орангутанг — вот кто нам нужен, — заявил Джимми. — Он ходит как кот. И даже если Джерри проснется, Орангутанг всегда сможет придумать какую-нибудь ерунду в свое оправдание. Придумать что-нибудь правдоподобное, что успокоит его и не даст возникнуть подозрениям.
  — Что-нибудь утонченное, — задумчиво предположила Конфетка.
  — Именно, — подтвердил Джимми.
  Орангутанг справился с задачей четко и аккуратно. Осторожно открыв дверь спальни, он исчез в темноте, унося с собой два самых больших будильника. Через минуту-другую он появился на пороге и получил еще пару, потом еще и еще. Наконец он вышел из комнаты. Все затаили дыхание и прислушались. Равномерное дыхание Джеральда Уэйда еще можно было услышать, но его заглушало и растворяло в себе ликующее и торжественное тиканье восьми будильников мистера Мургатройда.
  Глава 3
  Шутка, которая провалилась
  — Двенадцать часов! — в отчаянии воскликнула Конфетка.
  Шутка обернулась ситуацией нешуточной. Что касается будильников, то они оказались на высоте. Они гремели с непревзойденной силой и мощью, которая вышвырнула из постели Ронни Деврё со смутной мыслью о наступлении дня Страшного суда. Если такое ощущение было в соседней комнате, то что же должно твориться рядом?! Ронни выскочил в коридор и приник ухом к шели в двери.
  Он ожидал услышать ругань, ожидал ее в самоуверенном предвкушении. Но не услышал ничего. То есть он не услышал ничего такого, что ожидал. Часы тикали вовсю — громко, надменно, раздражающе. И вдруг зазвонили вторые часы — резко зазвонили, оглушительно, так, что были способны вызвать острый приступ раздражения даже у глухого.
  Сомнений не было — часы славно справились со своей ролью. Они сделали все и даже больше, чем обещал мистер Мургатройд. Но, очевидно, они встретили достойного противника в лице Джеральда Уэйда.
  Компания находилась на пути к унынию.
  — Это не человек, — проворчал Джимми Тесайгер.
  — Возможно, он подумал, что где-то звонит телефон, повернулся на другой бок и снова заснул, — предположила Хелен, а может, Нэнси.
  — Мне это кажется очень странным, — серьезно сказал Руперт Бейтмен, — думаю, ему нужно показаться врачу.
  — Какое-нибудь заболевание барабанных перепонок, — с надеждой высказался Билл.
  — По-моему, не мы над ним подшутили — он над нами, — оценила ситуацию Конфетка. — Конечно, он проснулся, но решил надуть нас, притворившись, что ничего не слышал.
  Все посмотрели на Конфетку с уважением и восхищением.
  — Это мысль! — сказал Билл.
  — Он утонченный, вот в чем дело, — пояснила Конфетка. — Вот увидите, сегодня он встанет к завтраку еще позже, чтобы проучить нас.
  Так как часы показывали уже начало первого, общая мысль склонилась в пользу теории Конфетки. Сомневался один только Ронни Деврё:
  — Вы забыли, я ведь был прямо за дверью, когда зазвонил первый будильник. Что бы Джерри ни решил сделать потом, первый трезвон должен был хотя бы удивить его. И он бы хоть что-то сделал! Куда ты поставил их, Орангутанг?
  — На маленький столик прямо ему под ухо, — ответил мистер Бейтмен.
  — Очень разумно с твоей стороны, Орангутанг, — сказал Ронни. — Теперь скажи, — повернулся он к Биллу, — если чертов колокол загремит в нескольких сантиметрах от твоего уха в полседьмого утра, что ты скажешь на это?
  — О господи! — начал Билл. — Я скажу… — И запнулся.
  — Правильно, — сказал Ронни. — Я скажу то же самое. И любой скажет. Реакция нормального человека, как говорится. Так вот, этого не случилось! Поэтому я согласен, что Орангутанг, как всегда, прав и у Джерри скрытая форма заболевания барабанных перепонок.
  — Уже двадцать минут первого, — грустно сообщила одна из девушек.
  — Послушайте, — медленно произнес Джимми, — это уже слишком, вам не кажется? Шутки шутками, но эта зашла слишком далеко. Бросает тень на Кутов.
  Билл внимательно посмотрел на него:
  — Ты о чем?
  — Ну, — пояснил Джимми, — в любом случае это не похоже на старину Джерри.
  Трудно выразить словами то, что он имел в виду. Он не хотел говорить многого, но все же… Он увидел, что на него смотрит Ронни. Ронни был явно встревожен… В этот момент в комнату вошел Тредуэлл и в нерешительности огляделся.
  — Я думал, мистер Бейтмен здесь, — объяснил он извиняющимся тоном.
  — Только что вышел, — ответил ему Ронни. — Чем-нибудь помочь?
  Тредуэлл перевел взгляд на Джимми Тесайгера и снова взглянул на Ронни. Оба молодых человека, не сговариваясь, вышли за ним из комнаты. Тредуэлл осторожно закрыл за собой дверь столовой.
  — Ну, что случилось? — спросил Ронни.
  — Мистер Уэйд все еще не спустился, сэр, и я взял на себя смелость послать Уильямса к нему в комнату.
  — Дальше!
  — Уильямс только что прибежал в большом волнении, сэр. — Тредуэлл остановился, собираясь с духом. — Боюсь, сэр, несчастный молодой джентльмен, должно быть, скончался во сне.
  Джимми и Ронни в недоумении уставились на него.
  — Глупости! — вскричал наконец Ронни. — Это невозможно! Джерри… — Вдруг его лицо изменилось. — Я… я побегу посмотрю. Этот дурак Уильямс, наверное, ошибся!
  Тредуэлл протянул руку и задержал его. Со странным, неестественным чувством отрешенности Джимми понял, что дворецкий является хозяином положения.
  — Нет, сэр, Уильямс не ошибся. Я уже послал за доктором Картрайтом и взял на себя смелость запереть дверь. И собираюсь сообщить сэру Освальду о случившемся. Теперь мне нужно найти мистера Бейтмена.
  Тредуэлл поспешил прочь. Ронни стоял ошеломленный.
  — Джерри… — пробормотал он про себя.
  Джимми взял своего друга под руку и направился с ним через боковую дверь в укромную часть террасы. Там он заставил его сесть.
  — Успокойся, парень, — мягко сказал он. — Сейчас ты придешь в себя.
  Но смотрел он на него как-то странно. Он и не подозревал, что Ронни был таким близким другом Джерри Уэйда.
  — Бедняга Джерри, — задумчиво произнес он. — Если кто и выглядел здоровяком, так это он.
  Ронни кивнул.
  — Эта шутка с часами кажется теперь такой отвратительной, — продолжал Джимми. — Странно, почему комедия так часто превращается в трагедию?
  Он говорил что придет в голову, просто давая Ронни время оправиться. Тот нетерпеливо зашевелился:
  — Когда же придет врач? Хотел бы я знать…
  — Что знать?
  — Отчего он… умер.
  Джимми поджал губы.
  — Сердце? — предположил он.
  Ронни коротко и мрачно усмехнулся.
  — Послушай, Ронни, — начал Джимми.
  — Что?
  Джимми с трудом подбирал слова:
  — Ты не хочешь сказать… ты не думаешь, то есть тебе не пришло в голову, что… что, ну, я имею в виду, его не стукнули по голове или что-нибудь в этом роде? Тредуэлл запер дверь, и все такое…
  Джимми казалось, что его слова заслуживают ответа, но Ронни продолжал молча смотреть прямо перед собой.
  Джимми покачал головой и снова замолчал. Он не думал, что сейчас можно что-нибудь сделать. Оставалось только ждать. Он и ждал.
  Их молчание прервал Тредуэлл:
  — Доктор хотел бы увидеться с вами, джентльмены, в библиотеке, если вы не возражаете.
  Ронни вскочил. Джимми последовал за ним.
  Доктор Картрайт был худым энергичным молодым человеком с умным лицом. Он приветствовал их коротким кивком. Орангутанг, выглядевший еще более серьезным и умным, чем обычно, представил их друг другу.
  — Я понял так, что вы были близким другом мистера Уэйда, — сказал доктор Ронни.
  — Его лучшим другом.
  — Хм. Что ж, дело представляется совершенно ясным, хотя и печальным. Он выглядел очень здоровым молодым человеком. Вы не знаете, у него была привычка принимать что-нибудь перед сном?
  — Перед сном? — поразился Ронни. — Он всегда спал как сурок!
  — И вы никогда не слышали, чтобы он жаловался на бессонницу?
  — Никогда.
  — Ну, факты не вызывают сомнений. Тем не менее, думаю, все же будет проведено расследование.
  — Как он умер?
  — В этом не приходится сомневаться — чрезмерная доза хлорала. Лекарство было у его постели, и флакон, и стакан. Прискорбно.
  Джимми задал вопрос, который, он чувствовал, крутился на языке его друга:
  — Нет сомнения в том, что это… что с этим все чисто?
  Врач резко взглянул на него:
  — Почему вы спрашиваете? Есть какие-то причины для подозрений?
  Джимми взглянул на Ронни. Если Ронни знал что-нибудь, теперь было самое время сказать об этом. Но, к его удивлению, Ронни отрицательно покачал головой.
  — Абсолютно никаких, — внятно сказал он.
  — А самоубийство?
  — Ни в коем случае.
  Ронни был категоричен, в отличие от врача, который не был настолько в этом убежден.
  — О каких его проблемах вы знаете? Денежные затруднения? Женщины?
  Ронни опять покачал головой.
  — А его родственники? Они должны быть поставлены в известность.
  — У него есть сестра. Единокровная. Живет в Дин-Прайори. Миль двадцать отсюда. Когда Джерри не было в городе, он жил у нее.
  — Хм, — сказал врач. — Ей надо сообщить.
  — Я съезжу, — сказал Ронни. — Неприятное занятие, но кому-то надо это сделать. — Он взглянул на Джимми: — Ты знаешь ее?
  — Немного. Танцевали пару раз.
  — Тогда поедем на твоей машине. Ты не возражаешь? Боюсь браться за это один.
  — Конечно, — успокоил его Джимми. — Я сам собирался предложить тебе это. Пойду заводить старый драндулет.
  Он был рад найти себе занятие. Поведение Ронни озадачивало его. Что он знает или подозревает? И почему он не сказал о своих подозрениях, если они у него есть, врачу?
  И вскоре два друга неслись в машине Джимми, бесшабашно пренебрегая такой, по их мнению, ерундой, как ограничение скорости.
  — Джимми, — произнес наконец Ронни, — я думаю, ты лучший мой друг… теперь.
  — Ну и что? — спросил Джимми. Голос его охрип.
  — Хочу сказать тебе кое-что. Тебе нужно это знать.
  — О Джерри Уэйде?
  — Да, о Джерри Уэйде.
  Джимми ждал:
  — Ну?
  — Не знаю, могу ли я…
  — Почему?
  — Я связан своего рода обещанием.
  — Ну, тогда, может, лучше не надо?
  Наступило молчание.
  — И все же я бы хотел… Знаешь, Джимми, у тебя голова работает лучше моей.
  — Могла бы и твоя работать не хуже! — резко сказал Джимми.
  — Нет, не могу! — внезапно решил Ронни.
  — Ладно, — ответил Джимми. — Дело твое.
  После долгого молчания Ронни спросил:
  — Какая она?
  — Кто?
  — Эта девушка. Сестра Джерри.
  Джимми молчал некоторое время, затем ответил изменившимся голосом:
  — Она в порядке. Знаешь, она что-то потрясающее!
  — Джерри был очень предан ей, я знаю. Часто рассказывал о ней.
  — И она была очень предана Джерри. Это будет удар для нее.
  — Да, чертово дело.
  Они молчали, пока не подъехали к Дин-Прайори.
  Служанка сказала, что мисс Лорейн в саду. А если они хотят увидеть миссис Коукер…
  Джимми красноречиво объяснил, что они не хотят увидеть миссис Коукер.
  — Кто эта миссис Коукер? — спросил Ронни, когда они вошли в несколько запущенный сад.
  — Старая селедка, которая живет с Лорейн.
  Они ступили на мощеную дорожку. В конце ее стояла девушка с двумя черными спаниелями. Небольшого роста, светловолосая, одетая в старенький, потертый твидовый костюм. Ронни совсем не такой ожидал увидеть мисс Уэйд. Она совсем не во вкусе Джимми.
  Держа одну собаку за ошейник, она пошла по дорожке навстречу им.
  — Добрый день, — сказала она. — Не обижайтесь на Элизабет. Она только что ощенилась и сейчас очень подозрительна.
  Мисс Уэйд держалась необычайно свободно, и, когда улыбалась, казалось, что неяркая дикая роза озаряет своим светом ее щеки. Глаза же были темно-синими, как васильки.
  Вдруг глаза ее расширились. В них мелькнула тревога. Как будто она уже догадалась.
  Джимми поспешил заговорить:
  — Это Ронни Деврё, мисс Уэйд. Вы должны были много слышать о нем от Джерри.
  — О да! — Она одарила его теплой, доброй улыбкой. — Вы оба были в Чимниз, правда? Почему вы не привезли с собой Джерри?
  — Мы… э… не смогли, — сказал Ронни и замолчал.
  Опять Джимми заметил вспышку страха в ее глазах.
  — Мисс Уэйд, — сказал он, — я боюсь, то есть у нас плохие новости для вас.
  Она тревожно взглянула на него:
  — Джерри?
  — Да. Джерри. Он…
  Она в нетерпении топнула ножкой:
  — О, говорите, говорите! — И вдруг повернулась к Ронни: — Скажите вы!
  Джимми почувствовал укол ревности, и в этот момент он понял то, в чем так долго не хотел себе признаваться. Он понял, почему Хелен, Нэнси и Конфетка были просто «девочками» для него, и не более того.
  Как сквозь преграду, до него донеслись слова Ронни:
  — Да, мисс Уэйд. Я скажу вам. Джерри умер.
  Присутствие духа не оставило ее. У нее перехватило дыхание, она отшатнулась, но через минуту-другую уже в волнении спрашивала:
  — Когда? Как?
  Ронни отвечал ей мягко, как мог.
  — Снотворное?.. Джерри?! — Голос ее был полон недоверия.
  Джимми взглянул на нее. Это был почти предупреждающий взгляд. Внезапно он почувствовал, что в своей наивности Лорейн может сказать лишнее.
  В свою очередь он объяснил необходимость расследования так мягко, как это было возможно. Лорейн вздрогнула. Она отклонила их предложение взять ее с собой в Чимниз, но пообещала приехать позже. У нее есть свой двухместный автомобиль.
  — Мне нужно побыть… побыть одной сначала, — жалобно сказала она.
  — Я понимаю, — ответил Ронни.
  — Хорошо, — согласился Джимми.
  Они смотрели на нее, чувствуя неловкость и беспомощность.
  — Большое вам спасибо, что вы приехали.
  Они уехали назад в молчании, ощущая какую-то скованность, возникшую между ними.
  — Боже мой! Какая отважная девушка! — только однажды нарушил молчание Ронни.
  Джимми согласился с ним.
  — Джерри был моим другом, — добавил Ронни. — Теперь моя обязанность присматривать за ней.
  — О да! Конечно.
  Больше они не разговаривали.
  В Чимниз Джимми ждала встреча с заплаканной леди Кут.
  — Бедный мальчик! — повторяла она. — Бедный мальчик!
  Джимми высказал все подходящие к случаю замечания, какие смог придумать.
  Леди Кут начала рассказывать ему длинную историю, насыщенную множеством подробностей, о болезнях своих многочисленных обожаемых друзей. Джимми слушал с сочувствующим видом, и наконец ему удалось освободиться, даже не нагрубив.
  Он легко взбежал по лестнице. Ронни как раз выходил из комнаты Джерри Уэйда и, казалось, растерялся, увидев Джимми.
  — Я ходил посмотреть на него, — сказал он. — Ты пойдешь?
  — Думаю, нет, — ответил Джимми, для которого, как и для любого здорового молодого человека, было естественно нежелание лишний раз напоминать себе о существовании смерти.
  — Я думаю, все его друзья должны проститься с ним.
  — Да? — переспросил Джимми. У него создалось впечатление какой-то странности в поведении Ронни Деврё.
  — Да, в знак уважения.
  Джимми вздохнул и уступил.
  — Хорошо, — сказал он и вошел в комнату, сжав зубы. Белые цветы лежали на покрывале, комната была убрана и выглядела надлежащим образом.
  Джимми бросил быстрый нервный взгляд на спокойное белое лицо. Неужели это ангелоподобный румяный Джерри Уэйд? Эта спокойная, тихая фигура…
  Джимми передернуло.
  Когда он поворачивался, чтобы уйти, его взгляд скользнул по каминной полке, и он в удивлении остановился. На ней аккуратно в ряд были выставлены будильники.
  Он быстро вышел из комнаты. Ронни ждал его.
  — Он выглядит очень спокойным. Да, какое несчастье, — пробормотал Джимми. Потом добавил: — Слушай, Ронни, кто там выставил в ряд эти часы?
  — Откуда я знаю! Кто-нибудь из слуг, наверное.
  — Интересная штука, — продолжал Джимми, — их там семь, а не восемь. Ты заметил?
  Ронни что-то невнятно пробормотал.
  — Семь вместо восьми, — хмурясь, повторил Джимми. — Интересно почему?
  Глава 4
  Письмо
  — Эгоцентричность — вот так я бы это назвал, — сформулировал лорд Катерхэм.
  Он говорил мягким, спокойным голосом и, казалось, был доволен найденным определением.
  — Да, абсолютная эгоцентричность. Я часто нахожу этих самостоятельных людей эгоцентричными. Очень возможно, что именно поэтому им удается сколотить такие большие состояния.
  Он оглядел мрачным взором свои родовые владения, которые только сегодня были возвращены ему.
  Его дочь, леди Эйлин Брент, известная среди своих друзей и в свете просто как Бандл, рассмеялась.
  — Ты наверняка никогда не сколотишь большого состояния, — сухо заметила она, — хотя твоя мысль поселить здесь старого Кута была вовсе не дурна. Каков он? Презентабелен?
  — Один из этих великих людей, — ответил лорд Катерхэм, слегка передернув плечами. — С красным квадратным лицом и серо-стальными волосами. Властный, представь себе. Что называется, сильная личность. Человек, в которого превратился паровой каток.
  — Слегка утомляющий? — сочувствующе предположила Бандл.
  — Ужасно утомляющий! Полный самых нудных добродетелей, таких, как умеренность и пунктуальность. Я не знаю, кто хуже: властная личность или ревностный политик. Я лично предпочитаю веселых бездельников.
  — Веселый бездельник вряд ли был бы в состоянии платить ту цену, которую ты запросил за этот древний мавзолей, — напомнила ему Бандл.
  Лорд Катерхэм поморщился:
  — Я бы не хотел, чтобы ты употребляла это слово, Бандл. И вообще мы отклонились от темы.
  — Не понимаю, почему ты так чертовски близко принимаешь это к сердцу! — сказала Бандл. — Все равно ведь людям надо где-то умирать.
  — Им не надо умирать в моем доме, — заявил лорд Катерхэм.
  — Не понимаю, почему нет? Куча людей умерла здесь. Дюжина строгих прадедушек и прабабушек.
  — Это другое дело, — возразил лорд Катерхэм. — Естественно, Бренты должны умирать здесь, они не в счет. Но я категорически против посторонних. И особенно против расследований. Это скоро станет здесь нормой. Уже во второй раз. Помнишь, сколько шума было здесь четыре года назад? В чем, кстати, я целиком и полностью обвиняю Джорджа Ломакса.
  — А теперь ты обвиняешь бедный старый паровой каток по фамилии Кут. Уверена, ему все это было так же неприятно, как и всем остальным.
  — Очень эгоцентрично, — упрямо повторил лорд Катерхэм. — И людям, которые имеют склонность так поступать, не следует просить о сдаче дома. Можешь говорить что хочешь, Бандл, но я не люблю расследований. Не любил и не буду.
  — Но это ведь не то же самое, что было в прошлый раз, — успокоила его Бандл. — Я имею в виду, это ведь не убийство!
  — А какой шум поднял здесь этот тупоголовый суперинтендант — хуже, чем после убийства! Он еще не пришел в себя от того дела четырехлетней давности. Он уверен, что каждая смерть, случившаяся в этом доме, — это громкое политическое убийство. Ты не представляешь, какой переполох он тут устроил! Мне об этом рассказывал Тредуэлл. Проверял все мыслимое на отпечатки пальцев. И разумеется, нашли только принадлежащие покойнику! Яснее дела не бывает — а самоубийство это было или несчастный случай, уже другой вопрос.
  — Я видела как-то Джерри Уэйда, — вспоминала Бандл. — Он был другом Билла. Он бы понравился тебе, папа. Веселый бездельник, каких мало.
  — Мне не нравится никто, кто приходит в мой дом и умирает в нем, только чтобы позлить меня, — упрямо сказал лорд Катерхэм.
  — И я совершенно не могу представить себе никого, кто бы хотел убить его, — продолжала Бандл. — Сама мысль об этом абсурдна.
  — Конечно, — согласился лорд Катерхэм. — Для всех, кроме такого осла, как суперинтендант Реглэн.
  — Уверена, ища отпечатки пальцев, он чувствовал себя невероятно важным, — успокоила его Бандл. — А эту историю они отнесут к смерти в результате несчастного случая, да?
  Лорд Катерхэм кивнул:
  — Им придется быть предупредительными к его сестре.
  — У него была сестра? Я не знала.
  — Единокровная, мне кажется. Она была намного моложе его. Старый Уэйд сбежал с ее матерью, он постоянно этим занимался. Женщины привлекали его, только если принадлежали другим мужчинам.
  — Я рада, что хоть этой дурной привычки нет у тебя, — сказала Бандл.
  — Я всегда вел очень порядочную, богобоязненную жизнь, — ответил лорд Катерхэм. — Удивительно, почему меня не могут оставить в покое, учитывая, как мало вреда я приношу окружающим. Если только…
  Он замолчал, так как Бандл внезапно выглянула в окно.
  — Макдональд! — позвала Бандл ясным властным голосом.
  Император приблизился. Некое неопределенное выражение, которое можно было бы принять за доброжелательную улыбку, забрезжило на его лице, но тут же было рассеяно природной мрачностью садовника.
  — Ваша светлость? — произнес Макдональд.
  — Как ваше здоровье? — спросила Бандл.
  — А, не очень, — ответил Макдональд.
  — Я хотела поговорить с вами о лужайке для игры в гольф. Она невероятно заросла. Пошлите кого-нибудь на нее, хорошо?
  Макдональд в сомнении покачал головой:
  — Для этого придется снять Уильяма с нижнего уровня, миледи.
  — К чертям нижний уровень! — ответила Бандл. — Пусть начинает сейчас же. И, Макдональд…
  — Да, миледи?
  — Соберите виноград на дальнем участке. Я знаю, сейчас неподходящее время для этого, потому что оно у вас всегда неподходящее, но я тем не менее хочу. Понятно?
  Бандл отошла от окна библиотеки.
  — Извини, папа, — сказала она, — я хотела поймать Макдональда. Ты что-то говорил?
  — Представь, да, — ответил лорд Катерхэм. — Но это не важно. Что ты сказала Макдональду?
  — Попыталась вылечить его от мысли, что он Господь Всемогущий. Но это нереальная затея. Боюсь, Куты были невежливы с ним. Макдональду наплевать на гудки даже самого большого в мире паровоза. А что собой представляет леди Кут?
  Лорд Катерхэм задумался над ответом.
  — Мне кажется, она большая любительница театральных постановок, — ответил он наконец. — Думаю, она была очень расстроена из-за этих часов.
  — Каких часов?
  — Тредуэлл только что мне рассказал. Похоже, компания хотела пошутить. Они накупили много будильников и спрятали их где-то в комнате этого молодого Уэйда. А потом парень умер, и это сделало всю затею, конечно, очень неприятной.
  Бандл кивнула.
  — Тредуэлл рассказал мне еще кое-что странное об этих часах, — продолжал лорд Катерхэм, теперь очень довольный собой. — Похоже, кто-то собрал их вместе и выстроил в ряд на камине уже после смерти бедняги.
  — Ну и что? — не поняла Бандл.
  — Я тоже думаю, что ничего особенного, — согласился лорд Катерхэм. — Но очевидно, что вокруг всего этого был большой шум. Никто не признается, что сделал это, представляешь? Все слуги были опрошены и клянутся, что не прикасались к проклятым будильникам. В общем, загадка. А потом еще и коронер задал вопросы на следствии, а ты ведь знаешь, как трудно объяснить что-либо людям этого толка.
  — Совершенно невозможно, — согласилась Бандл.
  — И конечно, невероятно трудно понять смысл того, что они говорят, — добавил лорд Катерхэм. — Я не понял половину из того, что рассказал мне Тредуэлл. Между прочим, Бандл, парень умер в твоей комнате!
  Бандл поморщилась.
  — Почему необходимо было умирать именно в моей комнате? — с возмущением спросила она.
  — Об этом-то я и говорил! — торжественно воскликнул лорд Катерхэм. — Эгоцентричность. Все теперь чертовски эгоцентричны.
  — В моей так в моей! Не возражаю, — расхрабрилась Бандл. — Мне-то что?
  — А я возражаю! — заявил ее отец. — Я очень возражаю. Мне теперь будет сниться разное, ну, ты знаешь: светящиеся руки и гремящие цепи.
  — Хорошо, — сказала Бандл. — Тетя Луиза умерла на твоей кровати. Интересно, ты часто видишь парящее над тобой ее видение?
  — Иногда, — подтвердил лорд Катерхэм. — Особенно после омаров.
  — Слава богу, я несуеверна, — объявила Бандл.
  И тем не менее, сидя вечером у камина в своей комнате, — стройная фигурка в пижаме, — она поймала себя на том, что мысли ее возвращаются к этому веселому, праздному человеку, Джерри Уэйду. Невозможно представить, чтобы такой, как он, переполненный радостями жизни, мог обдуманно совершить самоубийство. Нет, скорее правомерен другой вывод. Джерри принимал снотворное и по чистой случайности выпил лишнее. Это было возможно. Она не могла представить себе Джерри Уэйда, терзаемого душевными муками.
  Ее бегающий взгляд остановился на каминной полке, и она стала думать об этой истории с часами. Ее служанка, тщательно проинформированная второй горничной, только об этом и говорила. Она добавила подробность, которую Тредуэлл посчитал нестоящей, чтобы рассказывать о ней лорду Катерхэму, но которая возбудила любопытство Бандл.
  Семь будильников были аккуратно выставлены в ряд на каминной полке, а один оставшийся был найден на лужайке за домом, куда его, очевидно, выбросили из окна.
  Бандл озадачило подобное положение вещей как абсолютно бессмысленное. Она еще могла представить себе, что одна из служанок убрала часы, а потом, испугавшись расследования, стала отрицать это. Но наверняка ни одна из служанок не могла выбросить часы в сад. Может, это сделал сам Джерри Уэйд, когда первый будильник разбудил его своим грохотом? Но нет, это тоже невозможно. Бандл предположила, что его смерть, должно быть, наступила ранним утром, но еще до этого он некоторое время находился в коматозном состоянии.
  Бандл нахмурилась. Эта история с часами очень любопытна. Нужно поговорить с Биллом Эверслеем. Она знала, что он был там.
  Для Бандл думать значило действовать. Она встала и подошла к письменному столу. Это было складывающееся сооружение с крышкой, открывающейся назад. Бандл села за него, положила перед собой лист бумаги и написала:
  «Дорогой Билл…»
  Бандл остановилась, чтобы выдвинуть нижнюю часть стола. Однако та застряла на полпути, как это часто с ней бывало. Бандл нетерпеливо дергала ее, но безрезультатно. Она вспомнила, что как-то однажды за стол завалился конверт и заклинивал крышку до тех пор, пока его не достали. Она взяла тонкий нож для разрезания бумаги и просунула его в узкую щель. Ей повезло, и вскоре показался уголок белой бумаги. Бандл схватила его и вытащила наружу. Это был исписанный листок, немного смятый.
  Дата сразу же приковала к себе внимание Бандл. Крупная, размашистая дата бросалась в глаза: «21 сент.».
  — Двадцать первое сентября, — медленно произнесла Бандл. — Так ведь это же!..
  Она замолчала. Да, она была уверена в этом. Двадцать второго Джерри Уэйд был найден мертвым. Тогда это должно быть письмо, которое он писал в тот самый последний вечер перед трагедией. Бандл разгладила письмо и прочла его. Оно было не окончено.
  
  «Моя дорогая Лорейн! Я приеду к тебе в среду. Чувствую я себя ужасно хорошо и вообще доволен собой во всех отношениях. Будет чудесно увидеться с тобой. Послушай, прошу тебя, забудь, что я говорил тебе о той истории про Семь Циферблатов! Я думал, это более или менее шутка, но оказалось вовсе не так — все, что угодно, кроме этого. Я жалею, что вообще говорил с тобой об этом, это не то дело, в которое можно вмешивать таких детей, как ты. Поэтому забудь о нем, поняла?
  Что же еще я хотел тебе написать? Мне так хочется спать, что с трудом заставляю глаза не закрываться. А, вспомнил! О Ларчере. Я думаю…»
  
  На этом письмо обрывалось.
  Бандл сидела нахмурясь. «Семь Циферблатов». Где это? Где-нибудь в трущобах Лондона, что ли? Слова «Семь Циферблатов» напоминали ей еще о чем-то, но в этот момент она не могла сообразить о чем. Вместо этого она обратила внимание на две фразы: «Чувствую я себя ужасно хорошо» и «Мне так хочется спать, что с трудом заставляю глаза не закрываться».
  Это не сходилось. Это совсем не сходилось. Потому что именно этой ночью Джерри Уэйд принял такую сильную дозу хлорала, что не проснулся. А если то, что он написал в письме, правда, то зачем ему нужно было принимать хлорал? Бандл покачала головой. Она оглядела комнату и слегка вздрогнула, представив, что сейчас Джерри Уэйд наблюдает за ней здесь, в этой комнате, где он умер.
  Она сидела очень тихо. В нерушимой тишине было слышно только тиканье ее маленьких золотых часиков. Они звучали неестественно громко и многозначительно.
  Бандл глянула в сторону камина. Живая картина возникла перед ее глазами. Покойник, лежащий на кровати, и семь будильников, тикающих на камине, тикающих громко, зловеще… тикающих… тикающих…
  Глава 5
  Человек на дороге
  — Папа, — Бандл просунула голову в кабинет лорда Катерхэма, — я поеду в город на автомобиле. Возьму «Хиспано». Терпеть не могу однообразие.
  — Но мы только вчера вернулись домой, — произнес лорд Катерхэм, не радуясь тому, что задумала Бандл.
  — Вчера? А кажется, что сто лет назад. Я и забыла уже, как скучно за городом.
  — Не могу согласиться с тобой, — заявил лорд Катерхэм. — Здесь мирно, вот именно — мирно. И чрезвычайно удобно. А как я рад вернуться к Тредуэллу, и описать не могу. Этот человек оберегает мой покой самым чудесным образом. Кто-то приходил не далее как сегодня утром узнать, не могут ли они организовать здесь залет девушек-экскурсоводов…
  — Слет, — поправила Бандл.
  — Слет или залет — какая разница? Глупейшее слово и ничего не значащее. И я бы оказался в очень неловком положении — я бы, может быть, и не смог отказать. Но Тредуэлл выручил меня. Не помню, что он сказал, но что-то чертовски остроумное и, конечно, не задевающее ничьих чувств, что напрочь выбило из головы саму мысль об этом слете.
  — Удобства еще не самое главное для меня, — возразила Бандл. — Мне нужны волнения!
  Лорд Катерхэм содрогнулся.
  — Не достаточно ли у нас было волнений четыре года назад? — печально вопросил он.
  — Я уже готова к новым, — парировала Бандл. — Не то чтобы я надеялась найти их в городе, но в любом случае я уже не сверну челюсть от зевоты.
  — Мой опыт подсказывает, — сказал лорд Катерхэм, — что люди, ищущие неприятностей, обычно находят их. — Он зевнул. — Все равно, — добавил он, — я бы и сам не прочь проехать в город.
  — Так давай! Только не задерживайся, а то я спешу.
  Лорд Катерхэм, уже начавший вставать со стула, остановился.
  — Ты сказала, что спешишь? — подозрительно переспросил он.
  — Как черт спешу, — ответила Бандл.
  — Это решает все, — заключил лорд Катерхэм. — Я не еду. Ехать с тобой в «Хиспано», когда ты за рулем и спешишь, — нет, это неподходящее занятие для пожилого человека. Я останусь здесь.
  — Дело хозяйское! — воскликнула Бандл и исчезла.
  Ее место занял Тредуэлл.
  — Милорд, вас очень хотел видеть викарий. Спорный вопрос возник о статусе Отряда Мальчиков.
  Лорд Катерхэм застонал.
  — Мне показалось, милорд, что за завтраком вы упомянули о том, что собираетесь сегодня утром прогуляться в деревню и побеседовать с викарием на эту тему.
  — Вы ему так и сказали? — нетерпеливо спросил лорд Катерхэм.
  — Да, милорд. Он ушел, если можно так выразиться, весьма поспешно. Надеюсь, я поступил правильно, милорд?
  — Конечно, Тредуэлл. Вы всегда правы. Вы не сможете быть не правы, даже если захотите.
  Тредуэлл скромно улыбнулся и вышел.
  Тем временем Бандл нетерпеливо нажимала на сигнал у ворот с домиком привратника до тех пор, пока оттуда не выскочила маленькая девочка и не понеслась со всех ног открывать ворота, подгоняемая своей матерью, спешащей за ней.
  — Поторопись, Кэти. Это ее светлость, летит как на пожар.
  Спешить действительно было характерно для Бандл, особенно находясь за рулем. У нее были опыт и выдержка, и она была хорошим водителем, хотя эта безрассудная гонка не раз могла окончиться трагически.
  Стоял свежий октябрьский день, с ослепительным солнцем в синем небе. Свежий студеный воздух разрумянил щеки Бандл и наполнил ее чувством радости жизни.
  Этим утром она отправила Лорейн Уэйд в Дин-Прайори неоконченное письмо Джеральда Уэйда, добавив от себя несколько пояснительных строк. Странное впечатление, которое это письмо произвело на нее, немного рассеялось с наступлением дня, хотя она все же была уверена, что объяснения необходимы. Она намеревалась найти Билла Эверслея и вытянуть из него все подробности того вечера, который закончился так трагически. А сейчас было чудесное утро, чувствовала она себя превосходно, и ее «Хиспано» летел как на крыльях.
  Бандл сильнее нажала ногой на педаль акселератора, и машина отреагировала немедленно. Миля исчезала за милей, остановки встречались очень редко, и дорога просматривалась далеко вперед.
  И вдруг без всякого предупреждения из-за живой изгороди на дорогу прямо под колеса машины, шатаясь, вышел человек. Вовремя остановиться было уже невозможно. Изо всех сил Бандл сжала руль и резко вывернула его вправо. Машина почти провалилась в кювет, почти, но не совсем. Это был опасный маневр, но он удался. Бандл была почти уверена, что не задела человека.
  Она оглянулась и почувствовала, как у нее засосало под ложечкой. Машина не переехала человека, но, должно быть, ударила его. Он лежал на дороге лицом вниз и был зловеще недвижим.
  Бандл выпрыгнула из машины и побежала назад. Раньше она, за исключением, может, заблудившихся куриц, никого никогда не сбивала. Мысль, что вряд ли она виновата в этом несчастном случае, не утешала ее. Человек выглядел пьяным; но, пьяный он или нет, она сбила его. Она была совершенно уверена, что сбила его. Ее сердце стучало резкими, громкими ударами, и этот звук отдавался в ушах.
  Она опустилась на колени перед распростертым телом и очень осторожно перевернула его. Человек даже не застонал. Это был хорошо одетый юноша с очень приятным лицом и тоненькой кисточкой усов на верхней губе.
  Бандл не видела каких-либо наружных ран, но была совершенно уверена, что он умер или умирает. Его веки дрогнули, и глаза слегка приоткрылись. Жалобные глаза, такие страдающие, как у собаки. Казалось, он старается заговорить. Бандл наклонилась над ним.
  — Эй! — затормошила она. — Эй!
  Он что-то пытался сказать, она видела это. Пытался изо всех сил. А она не могла помочь ему, не могла ничего сделать.
  Наконец раздались слова, почти беззвучный выдох:
  — Семь Циферблатов… Скажите…
  — Эй! — опять затормошила Бандл. Он старался произнести какое-то имя, старался из последних сил, уже оставлявших его. — Эй… Кому я должна сказать?
  — Скажите… Джимми Тесайгер… — произнес он наконец, и тут же голова его откинулась назад и тело обмякло.
  Бандл сидела на корточках, по ее телу пробегала дрожь с головы до ног. Она никогда не предполагала, что что-нибудь настолько ужасное может произойти с ней. Он был мертв, и она убила его.
  Бандл попыталась взять себя в руки. Что же теперь делать? Первая ее мысль была о враче. Ведь, возможно, мужчина просто без сознания, а не мертв. Ее интуиция восставала против вероятности трагического исхода, но она заставила себя действовать. Так или иначе она должна уложить его в машину и отвезти ближайшему врачу. Это был пустынный участок загородной дороги, и помочь ей было некому.
  Бандл, несмотря на стройность фигуры, была физически сильной девушкой. У нее железные мускулы. Она подогнала «Хиспано» так близко, как только было возможно, и, собрав все силы, подняла и втащила в машину безжизненное тело. Дело было непростое, но, сжав зубы, она все же справилась с ним. Затем прыгнула на водительское место и завела мотор. Через пару миль она оказалась в маленьком городке и, расспросив прохожих, быстро направилась к дому врача.
  Доктор Кэссел, приятный мужчина средних лет, был озадачен, когда, войдя в приемную, он увидел там молодую девушку на грани истерики.
  Бандл отрывисто заговорила:
  — Я… я думаю, что убила человека. Я сбила его машиной. Я привезла его. Он сейчас в моей машине. Наверное, я… я ехала слишком быстро. Я всегда езжу слишком быстро…
  Врач окинул ее профессиональным взглядом, шагнул к полке, налил что-то в стакан и протянул ей.
  — Выпейте, — почти приказал врач, — и вам станет лучше. У вас шок.
  Бандл послушно выпила, и ее мертвенно-бледное лицо слегка порозовело. Доктор одобрительно кивнул:
  — Так-то лучше. Теперь я хочу, чтобы вы тихонько посидели здесь, а я пойду посмотрю, в чем там дело. Если увижу, что бедняге нечем помочь, вернусь, и мы обо всем поговорим.
  Некоторое время он отсутствовал. Бандл смотрела на часы на камине. Пять минут, десять, четверть часа, двадцать минут, — вернется ли он когда-нибудь?
  Открылась дверь, и доктор Кэссел вошел в комнату. Бандл сразу заметила, что он изменился — помрачнел и выглядел встревоженным. Что-то еще было в его облике, но Бандл не могла сразу определить это — какой-то намек на скрытое возбуждение.
  — Итак, юная леди, — начал он, — давайте поговорим. Вы утверждаете, что сбили этого человека? Расскажите, как все произошло.
  Бандл объяснила подробно, как только могла. Врач следил за ее рассказом с пристальным вниманием.
  — То есть машина не проехала по его телу?
  — Нет, я думала, что все же увернулась.
  — Вы говорите, он шатался?
  — Да, я думала, что он пьян.
  — И он появился из-за живой изгороди?
  — Наверное, там была калитка. Должно быть, он вышел из нее.
  Врач кивнул, откинулся на спину стула и снял пенсне.
  — У меня нет сомнений, — сказал он, — что вы очень опрометчивый водитель и однажды все же задавите какого-нибудь беднягу, но на сей раз вы этого не сделали.
  — Но…
  — Машина даже не коснулась его. Этого человека застрелили.
  Глава 6
  Опять Семь Циферблатов
  Бандл уставилась на него. И очень медленно мир, который был перевернут вверх ногами последние три четверти часа, начал принимать свое нормальное положение. Только через пару минут Бандл смогла заговорить, но теперь это была уже не охваченная паникой девушка, а прежняя Бандл, хладнокровная, деятельная и рассудительная.
  — Как он мог быть застрелен? — спросила она.
  — Как — не знаю, — сухо ответил врач, — но был. В его теле сидела пуля от винтовки, а кровотечение было внутренним, поэтому вы ничего и не заметили.
  Бандл кивнула.
  — Вопрос в том, — продолжал врач, — кто застрелил его. Вы никого не видели рядом?
  Бандл отрицательно покачала головой.
  — Странно, — сказал доктор. — Если это был несчастный случай, то тот, кто это сделал, должен был выбежать вслед за помощью, хотя, возможно, он и не знал, что натворил.
  — Рядом никого не было, — повторила Бандл. — Я имею в виду, на дороге.
  — Мне кажется, — сказал доктор, — что бедняга бежал и пуля настигла его в тот момент, когда он был в воротах, потому-то он и вышел на дорогу шатаясь. Вы не слышали выстрела?
  Бандл покачала головой.
  — Но может быть, я и не могла его услышать из-за шума двигателя, — предположила она.
  — Именно так! Он ничего не сказал перед смертью?
  — Пробормотал несколько слов.
  — Ничего, что могло бы пролить свет на трагедию?
  — Нет. Он хотел передать что-то своему другу, вот только я не поняла что. Да, он еще упомянул Семь Циферблатов.
  — Хм, — произнес доктор Кэссел. — Не слишком подходящий район для его круга. Может, его убийца был оттуда? Ну, теперь вам нет смысла об этом беспокоиться. Можете предоставить все мне. Я сообщу в полицию. Вы, конечно, должны оставить свое имя и адрес, так как полиция наверняка захочет задать вам вопросы. Впрочем, может, вам лучше отправиться в полицейский участок вместе со мной прямо сейчас? Они могут сказать, что я должен был задержать вас.
  Они поехали в машине Бандл. Полицейский суперинтендант оказался очень медлительным в разговоре. Фамилия и адрес Бандл, когда она назвала их, привели его в благоговейный трепет, и он записывал ее показания с большой старательностью.
  — Молодежь! — сказал он. — Вот что это такое. Молодежные забавы! Жестокие и глупые эти шалопаи. Вечно палят по птицам без всякой мысли, что кто-то может оказаться с другой стороны ограды!
  Доктор считал этот вывод наименее вероятным, но решил, что скоро дело попадет в более опытные руки и нет смысла сейчас возражать.
  — Имя пострадавшего? — спросил сержант, слюнявя карандаш.
  — У него были визитные карточки. Его звали мистер Рональд Деврё, адрес в Олбани.
  Бандл нахмурилась. Имя Рональда Деврё вызвало у нее какие-то смутные ассоциации. Она была уверена, что слышала его раньше.
  И только на полпути назад в Чимниз, сидя за рулем своей машины, она вдруг вспомнила. Конечно! Ронни Деврё. Друг Билла из министерства иностранных дел. Он и Билл и… да… Джеральд Уэйд.
  Когда эта мысль пришла ей в голову, Бандл чуть не врезалась в ограду. Сначала Джеральд Уэйд, потом Ронни Деврё. Если смерть Джеральда Уэйда могла еще быть несчастным случаем в результате неосторожности, то происшествие с Ронни Деврё должно иметь более зловещее объяснение.
  И тут Бандл вспомнила кое-что еще. Семь Циферблатов! Когда умирающий человек произнес эти слова, они показались знакомыми, и теперь она поняла, почему Джеральд Уэйд упоминал Семь Циферблатов в своем последнем письме сестре ночью перед смертью. И это, в свою очередь, тоже было связано с чем-то, что ускользало от нее.
  Обдумывая все это, Бандл снизила скорость до таких пределов, что сама подивилась столь несвойственной ей трезвости мысли. Она подогнала машину к гаражу и отправилась на поиски отца.
  В счастливом расположении духа лорд Катерхэм читал каталог предстоящей распродажи редких изданий и был несказанно удивлен, увидев Бандл.
  — Даже ты, — заявил он, — не смогла бы съездить в Лондон и обратно за это время!
  — Я не была в Лондоне, — ответила Бандл. — Я задавила человека.
  — Что?
  — Правда, на самом деле не задавила. Его застрелили.
  — Как это так?
  — Не знаю как, но тем не менее это так.
  — Но зачем ты застрелила его!
  — Я его не застрелила.
  — Ты не должна стрелять в людей! — произнес лорд Катерхэм тоном легкого упрека. — Никак не должна. Я согласен, что кое-кто из них очень заслуживает этого, но все равно это приведет только к лишним неприятностям.
  — Я говорю, что я его не застрелила.
  — Кто тогда?
  — Никто не знает, — ответила Бандл.
  — Чепуха! — сказал лорд Катерхэм. — Человек не может быть застрелен или задавлен так, чтобы этого никто не делал.
  — Он не был задавлен, — сказала Бандл.
  — Ты утверждала, что был.
  — Мне показалось, что я его задавила.
  — Наверное, покрышка лопнула, — предположил лорд Катерхэм. — Этот звук похож на выстрел. Так пишут в детективных романах.
  — Папа, ты совершенно невозможен! Я не замечала раньше, что у тебя мозги как у кролика!
  — Вовсе нет, — возразил лорд Катерхэм. — Ты влетаешь в дом с дикой и невероятной историей о задавленных и застреленных людях и не знаю, о чем еще, и хочешь, чтобы я, как волшебник, обо всем догадался сам!
  Бандл устало вздохнула.
  — Только послушай, — попросила она. — Я тебе расскажу все еще раз односложными словами.
  И рассказала.
  — Все, — сказала она, закончив. — Ну как, понял?
  — Конечно, теперь я отлично все понял. Я могу принять во внимание, что ты была немного взволнована, дорогая. Но я был недалек от истины, когда заявил тебе сегодня, что люди, ищущие неприятностей, обычно находят их. Я рад, — закончил лорд Катерхэм, — что я остался дома.
  И он опять взял в руки каталог.
  — Папа, а где это — Семь Циферблатов?
  — Я думаю, где-то в Ист-Энде. Я часто видел автобусы, идущие туда… Или я имею в виду Семь Сестер? Сам я там никогда не был. И очень рад тому. Не думаю, что мне понравилось бы это место. Хотя, что весьма любопытно, мне кажется, я слышал о нем недавно в какой-то связи.
  — Ты не знаешь некоего Джимми Тесайгера?
  Внимание лорда Катерхэма опять было поглощено каталогом. Раньше он делал усилие, чтобы вникнуть в проблему Семи Циферблатов, теперь он такого усилия уже не сделал.
  — Тесайгер, — задумчиво пробормотал он. — Тесайгер. Один из йоркширских Тесайгеров?
  — Об этом я тебя и спрашиваю. Пожалуйста, папа, припомни. Это очень важно.
  Лорд Катерхэм предпринял отчаянную попытку выглядеть задумчивым, хотя голова его была чиста от каких-либо мыслей.
  — Есть йоркширские Тесайгеры, — важно сказал он, — и, если я не ошибаюсь, есть еще и девонширские Тесайгеры. Твоя двоюродная бабушка Селина была замужем за Тесайгером.
  — Какая польза от этого? — воскликнула Бандл.
  Лорд Катерхэм довольно хихикнул:
  — Зато была кое-какая польза для нее, если я не ошибаюсь.
  — Ты невозможен, — поднялась Бандл. — Надо разыскать Билла.
  — Давай, дорогая, — рассеянно сказал отец, переворачивая страницу. — Конечно. Несомненно. Именно так.
  Нетерпеливо вздохнув, Бандл поднялась на ноги.
  — Если бы я помнила, что было в том письме, — пробормотала она скорее про себя, чем вслух. — Я читала его очень внимательно. Что-то о шутке, о том, что Семь Циферблатов — это не шутка.
  Вдруг лорд Катерхэм поднял голову от каталога.
  — Семь Циферблатов? — переспросил он. — Конечно. Теперь я вспомнил.
  — Вспомнил?
  — Я понял, почему это звучит так знакомо. Заходил Джордж Ломакс, и Тредуэлл просчитался — впустил его. Джордж ехал в город. Вроде бы он организует какой-то политический прием в аббатстве на следующей неделе и получил предупреждающее письмо.
  — Что значит — предупреждающее письмо?
  — Точно не знаю. Он не вдавался в подробности. Мне кажется, там было написано «остерегайтесь» и «возможны неприятности» и тому подобное. Но письмо было от Семи Циферблатов, я точно помню, что он это говорил. Он ехал в город, чтобы посоветоваться об этом в Скотленд-Ярде. Ты ведь знаешь Джорджа?
  Бандл кивнула. Она была хорошо знакома с этим полным патриотического духа членом совета министров, сменным помощником министра иностранных дел Джорджем Ломаксом, которого многие избегали из-за его укоренившейся привычки в частных беседах говорить цитатами из своих публичных выступлений. Обладатель чрезмерно выпученных глаз, он был известен многим, и Биллу Эверслею в том числе, как Филин.
  — Скажи, — спросила она, — Филин интересовался смертью Джеральда Уэйда?
  — Не слышал об этом. Хотя мог, конечно.
  Несколько минут Бандл молчала. Она изо всех сил старалась вспомнить точный текст письма, которое она отправила Лорейн Уэйд, и в то же время пыталась представить себе девушку, которой было адресовано это письмо. Что это за девушка и почему ей так глубоко был предан Джеральд Уэйд? Чем больше она думала об этом, тем сильнее ей казалось, что такое письмо не характерно для брата.
  — Ты говорил, что эта Уэйд единокровная сестра Джерри? — неожиданно спросила она.
  — Ну конечно. Строго говоря, я думаю, она, ну, то есть я хочу сказать, вообще ему не сестра.
  — Но ее фамилия Уйэд?
  — Не совсем. Она не была дочерью старого Уэйда. Как я уже говорил, он сбежал со своей второй женой, которая была замужем за полнейшим негодяем. Я думаю, суд разрешил этому подлецу опекать ребенка, но подлец наверняка не воспользовался этой возможностью. Старый Уэйд души не чаял в ребенке и настоял, чтобы девочка носила его фамилию.
  — Ясно, — сказала Бандл. — Это все объясняет.
  — Что объясняет?
  — То, что озадачило меня в письме.
  — Она очень приятная девушка, я думаю, — сказал лорд Катерхэм. — Или это кто-то говорил мне?
  Бандл в задумчивости поднялась по лестнице. Она одновременно размышляла над несколькими вариантами действий. Сначала ей нужно найти этого Джимми Тесайгера. В этом, может быть, поможет Билл. Ронни Деврё был другом Билла. Если Джимми Тесайгер тоже был другом Ронни, тогда Билл должен знать его. Потом эта девушка, Лорейн Уэйд. Возможно, ей удастся пролить свет на загадку Семи Циферблатов. Несомненно, Джерри Уэйд рассказывал ей что-то об этом. В ее мозгу непроизвольно возникла тревожная мысль, что она должна обо всем забыть, ибо в противном случае последствия ей рисовались самые зловещие.
  Глава 7
  Бандл наносит визит
  Встреча с Биллом была сопряжена с некоторыми трудностями. Бандл приехала в город следующим утром, на этот раз без приключений, и позвонила ему. Билл отозвался с готовностью, тут же начав делать различные приглашения на ленч, чай, обед и танцы, которые Бандл отклоняла по мере поступления.
  — Через день-другой мы поразвлечемся с тобой, Билл. Но сейчас у меня дело.
  — О, — зевнул Билл, — какая скука!
  — На этот раз нет, — возразила Бандл. — Все, что угодно, кроме скуки. Послушай, Билл, ты знаешь парня по имени Джимми Тесайгер?
  — Конечно. И ты тоже знаешь.
  — Не уверена.
  — Должна знать. Все знают старину Джимми.
  — Извини, на этот раз я не отношусь ко всем.
  — Ты должна знать Джимми — такой розовощекий парень. Выглядит ослом, но в действительности мозгов у него не меньше, чем у меня.
  — Не может быть! — воскликнула Бандл. — Тогда он, должно быть, ходит довольный как гусь.
  — Это сарказм?
  — Это хилая попытка его. Чем занимается Джимми Тесайгер?
  — Что значит — чем занимается?
  — Служба в министерстве иностранных дел мешает тебе понимать родной язык?
  — Понял, ты хочешь знать, работает ли он? Нет, валяет дурака. Зачем ему работать?
  — У него что, денег больше, чем мозгов?
  — Не сказал бы. Я говорю только, что мозгов у него больше, чем ты думаешь.
  Бандл помолчала. Сомнения все больше и больше одолевали ее. Этот представитель золотой молодежи не выглядел многообещающим союзником. И все же именно его имя произнес умирающий. Внезапно в трубке опять возник голос Билла:
  — Ронни всегда был высокого мнения о его мозгах. Ты знаешь Ронни Деврё? Лучший друг Тесайгера.
  — Ронни…
  Бандл в нерешительности замолчала. Ясно, что Билл ничего не знает о смерти Ронни. Впервые Бандл пришла в голову мысль, что очень странно, почему утренние газеты даже не упомянули о трагедии. Острая же тема, мимо которой никогда бы не прошли! Этому могло быть только одно объяснение — полиция по каким-то своим причинам держала происшествие в тайне.
  А Билл продолжал говорить:
  — Сто лет не видел Ронни, с того самого уик-энда в твоем доме. Помнишь, когда скончался бедняга Джерри Уэйд?
  Он помолчал немного и заговорил опять:
  — Темное дело. Думаю, ты осведомлена о нем. Эй, Бандл, ты слушаешь меня?
  — Да, да, конечно.
  — Ты молчишь, ничего не говоришь целую вечность. Я думал, тебя уже нет.
  — Нет, я просто кое-что обдумывала.
  Сказать ему о смерти Ронни? Она решила не говорить, это не телефонный разговор. Но скоро, очень скоро ей нужно будет встретиться с Биллом. И тогда…
  — Билл?
  — Да?
  — Я могла бы пообедать с тобой завтра.
  — Отлично, а потом потанцуем. Мне нужно о многом тебе рассказать. Ты знаешь, мне очень досталось, такое невезение…
  — Ладно, расскажешь завтра, — не очень вежливо перебила его Бандл. — А пока скажи, где живет Джимми Тесайгер.
  — Джимми Тесайгер?
  — Именно о нем я и спрашиваю.
  — У него квартира на Джермин-стрит… Подожди, Джермин-стрит или нет?
  — Призови на помощь свои первоклассные мозги!
  — Да, Джермин-стрит. Подожди немного, я посмотрю номер.
  Наступила пауза.
  — Ты слушаешь?
  — Я все время слушаю.
  — Ни в чем нельзя быть уверенным с этими чертовыми телефонами. Его номер 103. Записала?
  — 103. Спасибо, Билл.
  — Пожалуйста, но, послушай, зачем он тебе? Ты же сказала, что не знаешь его.
  — Это так, но узнаю через полчаса.
  — Ты что, собираешься к нему домой?
  — Так точно, Шерлок.
  — Вот как? Но я думаю, что, ну, он еще не встал.
  — Не встал?
  — Думаю, да. Я хочу сказать, кому вздумалось бы вставать в этот час без особой на то необходимости? Подумай сама. Ты не представляешь, каких трудов стоит мне приходить на службу каждое утро к одиннадцати, а шум, который поднимает Филин, если я чуть опаздываю, просто ужасен. Тебе и в голову не может прийти, Бандл, какая это собачья жизнь.
  — Расскажешь мне обо всем этом завтра вечером, — торопливо сказала Бандл.
  Она бросила трубку и оценила ситуацию. Взглянула на часы. Было без двадцати пяти двенадцать. Несмотря на знание Биллом привычек своего друга, она все же склонялась к мысли, что мистер Тесайгер будет в надлежащем состоянии в этот час, чтобы принять гостью. Она взяла такси и поехала на Джермин-стрит, 103.
  Дверь ей открыл прекрасный образец джентльмена, отошедшего от дел. Его лицо, невозмутимое и спокойное, было именно таким, какие преобладают в этом районе Лондона.
  — Не пройдете ли сюда, мадам?
  Он проводил ее наверх в чрезвычайно удобную гостиную с кожаными креслами огромных размеров. Утопая в одном из этих чудовищ, сидела еще одна девушка, немного моложе Бандл. Маленькая, приятная девушка, одетая в черное.
  — Как я должен вас представить, мадам?
  — Не надо меня представлять, — ответила Бандл. — Я просто хочу видеть мистера Тесайгера по важному делу.
  Мрачный джентльмен поклонился и вышел, беззвучно прикрыв за собой дверь.
  Наступила пауза.
  — Чудесное утро сегодня, — робко сказала светловолосая девушка.
  — Ужасно чудесное утро, — согласилась Бандл.
  Опять возникла пауза.
  — Я только сегодня утром приехала из пригорода, — снова заговорила Бандл. — Думала, опять здесь будет этот дурацкий туман, но нет, не было.
  — Нет, — подтвердила девушка, — не было. — И добавила: — Я тоже приехала из пригорода.
  Бандл оглядела ее более внимательно. Она была слегка расстроена, встретив ее здесь. Бандл относилась к энергичному типу людей, которые не любят откладывать дела в долгий ящик, и предполагала, что от девушки нужно будет избавиться до того, как она начнет излагать суть. Это был не тот разговор, который можно вести при посторонних.
  Сейчас, при более внимательном рассмотрении, удивительная мысль пришла ей в голову. Может ли это быть? Да, девушка была в глубоком трауре, об этом говорили ее черные шелковые одежды. Это была чистая догадка, но Бандл была уверена, что права. Она глубоко вздохнула.
  — Послушайте, — начала она, — вы случайно не Лорейн Уэйд?
  Брови Лорейн удивленно приподнялись.
  — Да, это я. Как вы догадались? Мы ведь не встречались раньше, не так ли?
  Бандл покачала головой:
  — Я написала вам вчера. Я — Бандл Брент.
  — Это было так любезно с вашей стороны переслать мне письмо Джерри, — сказала Лорейн. — Я написала вам, что очень благодарна за это. Никак не ожидала встретить вас здесь.
  — Я скажу вам, почему я здесь, — ответила Бандл. — Вы знали Ронни Деврё?
  Лорейн кивнула:
  — Он приезжал ко мне в тот день, когда Джерри… ну, вы знаете. И с тех пор еще два-три раза приезжал. Он был одним из лучших друзей Джерри.
  — Он умер.
  Губы Лорейн в удивлении раскрылись.
  — Умер? Но он всегда был таким здоровым!
  Бандл рассказала о событиях предыдущего дня так коротко, как это было возможно. Страх и ужас отразились на лице Лорейн.
  — Выходит, это правда. Это правда.
  — Что правда?
  — Что я думала… о чем я думала все эти недели. Джеральд умер не своей смертью. Его убили.
  — Вы так думали?
  — Да. Джерри никогда не стал бы принимать снотворное. — Она слегка усмехнулась. — Он всегда спал слишком хорошо, чтобы нуждаться в нем. Мне это показалось странным. И ему тоже, я знаю.
  — Кому?
  — Ронни. И теперь это случилось. Теперь и его убили. — Она немного помолчала, затем продолжала: — Поэтому я и приехала сюда сегодня. Это письмо Джерри, которое вы прислали мне… Как только я прочла его, я постаралась найти Ронни, но мне ответили, что он уехал. Тогда я решила договорить с Джимми, он тоже близкий друг Ронни. Я думала, может, он скажет мне, что делать.
  — Вы имеете в виду… — Бандл остановилась. — Семь Циферблатов?
  Лорейн кивнула.
  — Понимаете… — начала она.
  Но в этот момент в комнату вошел Джимми Тесайгер.
  Глава 8
  Посетительницы у Джимми
  В этом месте мы должны вернуться минут на двадцать назад, к тому моменту, когда Джимми Тесайгер, освобождаясь от туманов сна, слушал знакомый голос, произносящий незнакомые речи.
  На мгновение его заспанный мозг попытался вникнуть в ситуацию, но успеха не имел. Джимми зевнул и повернулся на другой бок.
  — Молодая леди, сэр, хочет видеть вас.
  Голос был неумолим. В нем звучала такая готовность повторять эти слова неограниченное количество раз, что Джимми смирился с неизбежностью. Он открыл глаза и прищурился.
  — А, Стивенс? — произнес он. — Повторите.
  — Молодая леди, сэр, хочет видеть вас.
  Джимми приложил все силы, чтобы оценить ситуацию.
  — Зачем?
  — Не могу сказать, сэр.
  — Да, думаю, не можете. Да. — Он еще раз все обдумал. — Думаю, не можете.
  Стивенс бросился за подносом, стоящим на столике у кровати.
  — Я принесу вам свежего чая, сэр. Этот уже остыл.
  — Вы думаете, мне следует встать и… э… принять леди?
  Стивенс ничего не ответил, но держал спину очень прямо, а Джимми безошибочно понимал условные знаки.
  — Ну хорошо, — сказал он. — Думаю, я так и сделаю. Она назвала свое имя?
  — Нет, сэр.
  — Хм. А это случайно не может быть моя тетя Джемайма? Потому что если это она, то черта с два я встану.
  — Я бы сказал, сэр, что леди просто не может быть ничьей тетей, разве что самой младшей в большой семье.
  — Ага! — сказал Джимми. — Молодая и привлекательная. А она… Какая она?
  — Молодая леди, сэр, несомненно, comme il faut187, если мне будет позволено так выразиться.
  — Вам позволено, — милостиво разрешил Джимми. — у вас очень хорошее французское произношение, Стивенс. Много лучше моего.
  — Благодарю вас за эти слова, сэр. Я недавно окончил заочные курсы французского языка.
  — В самом деле? Вы прекрасный парень, Стивенс!
  Стивенс самодовольно улыбнулся и вышел из комнаты. Джимми лежал, стараясь припомнить имена молодых и привлекательных девушек строго «высшего класса», которые могли бы желать увидеться с ним.
  Стивенс вернулся со свежим чаем, и Джимми стал прихлебывать, ощущая растущее любопытство.
  — Я надеюсь, Стивенс, вы дали ей газету и все такое? — спросил он.
  — Я дал ей «Морнинг пост» и «Панч», сэр.
  Звонок в дверь вызвал Стивенса из комнаты. Через несколько минут он вернулся:
  — Еще одна молодая леди, сэр.
  — Что? — Джимми схватился за голову.
  — Еще одна молодая леди. Она отказывается назвать свое имя, сэр, но говорит, что у нее важное дело.
  Джимми уставился на него:
  — Это чертовски странно, Стивенс. Чертовски странно. Послушайте, во сколько я вернулся вчера домой?
  — Около пяти часов, сэр.
  — И что, я был… Как я был?
  — Слегка навеселе, сэр, не более того. Порывались петь «Правь, Британия!».
  — Что вы говорите! — воскликнул Джимми. — «Правь, Британия!», да? Не помню, чтобы когда-нибудь в трезвом виде пел «Правь, Британия». Во мне проснулся скрытый патриотизм под действием… э… пожалуй, мы переборщили. Помню, мы гуляли в «Горчице и крессе». Не такое уж невинное место, как можно предположить, судя по названию, Стивенс. — Он помолчал. — Интересно…
  — Да, сэр?
  — Интересно, может, под действием вышеупомянутого стимула я дал в газеты объявление о том, что мне нужна сиделка или гувернантка?
  Стивенс кашлянул.
  — Две девушки ждут меня! Это странно. Нужно будет избегать впредь «Горчицу и кресс». Хорошее это слово — «избегать», Стивенс. Как-то я встретил его в кроссворде, и оно пришлось мне по душе.
  Говоря все это, Джимми быстро одевался. По прошествии десяти минут он был готов к встрече с незнакомыми гостьями. Когда он открыл дверь гостиной, то первой увидел темноволосую стройную и совершенно незнакомую ему девушку. Она стояла у камина, облокотившись на него. Потом его взгляд перешел на большое кожаное кресло, и сердце его замерло. Лорейн!
  И именно она встала и, нервничая, заговорила первой:
  — Должно быть, вы очень удивлены, увидев меня. Но мне пришлось приехать. Я сейчас все объясню. Это леди Эйлин Брент.
  — Бандл — так меня обычно зовут. Вы, возможно, слышали обо мне от Билла Эверслея.
  — О да, конечно, — ответил Джимми, стараясь оценить положение. — Послушайте, садитесь, прошу вас, и давайте выпьем по коктейлю или что-нибудь еще.
  Но обе девушки отказались от предложения.
  — Собственно говоря, — продолжал Джимми, — я только что встал.
  — Именно это и говорил Билл, — заметила Бандл. — Я сказала ему, что собираюсь к вам, а он возразил, что вы еще не встали.
  — Ну, теперь-то я уже встал, — мужественно заявил Джимми.
  — Дело касается Джерри, — сказала Лорейн. — А теперь еще и Ронни…
  — Что вы хотите сказать этим «а теперь еще и Ронни»?
  — Вчера его застрелили.
  — Что?! — закричал Джимми.
  Бандл рассказала свою историю во второй раз. Джимми слушал ее как во сне.
  — Старина Ронни… убит, — пробормотал он. — Что за чертово дело?
  Он присел на край стула, задумался на минуту-другую и заговорил спокойным, размеренным голосом:
  — Я думаю, что должен кое-что рассказать вам.
  — Да? — подбодрила его Бандл.
  — Это было в тот день, когда умер Джерри Уэйд. Когда мы ехали к вам, — он кивнул Лорейн, — чтобы сообщить об этом, Ронни сказал мне кое-что. Точнее, он начал что-то говорить. Он хотел что-то рассказать мне и уже начал было, но потом сказал, что связан обещанием и не может продолжать.
  — Связан обещанием, — задумчиво повторила Лорейн.
  — Так он сказал. Естественно, я не давил на него после этого. Но все равно, он выглядел странно, очень странно… У меня сложилось впечатление, что он подозревает, ну, что дело нечисто. Я думал, он скажет об этом врачу. Но нет, он даже не намекнул. Тогда я подумал, что ошибся. И потом, с доказательствами и со всем прочим… ну, дело казалось совершенно ясным. Я подумал, что все мои подозрения — ерунда.
  — Но вы думаете, что Ронни все же подозревал кого-то? — спросила Бандл.
  Джимми кивнул:
  — Теперь я так думаю. Ведь никто из нас не видел его с тех пор. Я думаю, он стал действовать в одиночку, пытаясь выяснить правду о смерти Джерри, и более того, мне кажется, он выяснил ее. Поэтому негодяи и убили его. Так вот, он хотел передать мне что-то, но произнес только эти два слова…
  — Семь Циферблатов, — сказала Бандл и вздрогнула.
  — Семь Циферблатов, — мрачно повторил Джимми. — В любом случае начинать надо с этого.
  Бандл повернулась к Лорейн:
  — Вы как раз собирались рассказать мне…
  — О да! Но сначала о письме, — обратилась она к Джимми. — Джерри оставил письмо. Леди Эйлин…
  — Бандл.
  — Бандл нашла его. — И она в нескольких словах описала ситуацию.
  Джимми слушал с нескрываемым интересом. Только сейчас он впервые услышал о письме. Лорейн достала его из своей сумочки и протянула Джимми. Он прочел его и взглянул на Лорейн:
  — Вот в чем вы можете помочь нам! О чем Джерри хотел, чтобы вы забыли?
  Брови Лорейн приподнялись в растерянности.
  — Сейчас так трудно точно вспомнить! Я по ошибке вскрыла письмо Джерри. Оно было написано, как я помню, на дешевой бумаге и было очень безграмотным. В начале его был какой-то адрес. Семи Циферблатов. Я поняла, что письмо не мне, и положила его в конверт не читая.
  — Правда? — очень мягко спросил Джимми.
  Лорейн впервые засмеялась:
  — Я знаю, что вы подумали, и признаюсь, что женщины действительно слишком любопытны, но, видите ли, это письмо даже не показалось мне интересным. Просто какой-то список имен и дат.
  — Имен и дат, — задумчиво повторил Джимми.
  — Не похоже было, чтобы Джерри очень разозлился, — продолжала Лорейн. — Он смеялся, спрашивал, слышала ли я когда-нибудь о мафии, потом сказал, что было бы странно, если бы такая организация, как мафия, возникла в Англии: такой вид секретного общества не будет иметь популярности у англичан. Наши преступники, сказал он, лишены живого воображения.
  Джимми задумчиво свистнул.
  — Я начинаю понимать, — сказал он. — Семь Циферблатов должны быть штабом какой-то секретной организации. Как написано в письме, сначала он думал, что это просто шутка. Но, очевидно, это не было шуткой, тем более он сам это пишет. И к тому же еще его беспокойство о том, что вы должны забыть все, что он вам говорил. На это есть только одна причина: если эта организация подозревает, что вы обладаете какими-то сведениями о ее деятельности, то ваша жизнь тоже в опасности. Джерри сознавал степень опасности и был в большой тревоге за вас.
  Он помолчал, потом спокойно продолжил:
  — И я уверен, что все мы окажемся в опасности, если возьмемся за это дело.
  — Если?.. — возмущенно воскликнула Бандл.
  — Я говорю о вас двоих. Для меня это другое дело. Я был другом бедняги Ронни. — Он взглянул на Бандл: — Вы сделали свое дело, передали мне его последние слова. Нет, ради бога, не вмешивайтесь в эту историю, вы и Лорейн.
  Бандл вопросительно посмотрела на другую девушку. Ее собственное решение давно уже созрело, но она не подавала и виду. У нее не было ни малейшего желания насильно втягивать Лорейн Уэйд в это опасное предприятие. Но маленькое личико Лорейн уже горело негодованием.
  — Как вы можете так говорить! Как вы могли хоть на минуту подумать, что я удовлетворюсь тем, что останусь в стороне, когда они убили Джерри, моего дорогого Джерри, самого любящего, добрейшего и лучшего брата, какого только может желать девушка! Единственного близкого человека, который был у меня во всем мире!
  Джимми смущенно откашлялся. Лорейн, подумал он, восхитительна, просто восхитительна!
  — Послушайте, — нерешительно сказал он, — вы не должны так говорить. О том, что вы одна во всем мире, и весь этот вздор. У вас множество друзей, которые рады сделать все возможное для вас. Понимаете, что я хочу сказать?
  Видимо, Лорейн поняла, потому что внезапно густо покраснела, и, чтобы скрыть смущение, нервно заговорила:
  — Решено, — сказала она. — Я буду помогать вам. И никто меня не остановит!
  — И я тоже, разумеется, — добавила Бандл.
  Они обе взглянули на Джимми.
  — Да, — медленно сказал он. — Да. Именно так.
  Они вопросительно смотрели на него.
  — Интересно, — произнес Джимми, — с чего нам следует начать?
  Глава 9
  Планы
  Слова Джимми сразу подняли обсуждение на качественно новый уровень.
  — Принимая все во внимание, — сказал он, — не так уж многим мы располагаем. Всего лишь словами о Семи Циферблатах. По правде говоря, я даже не знаю точно, где находятся эти Семь Циферблатов. Но в любом случае мы не можем тщательно прочесать весь этот район дом за домом.
  — Можем, — возразила Бандл.
  — Конечно, можем найти случайно, хотя я далеко не уверен. Мне кажется, это очень густонаселенный район — прочесывать не очень утонченно.
  Слово напомнило ему девушку Конфетку, и он улыбнулся.
  — Еще, конечно, мы знаем район, где был убит Ронни. Мы можем там все пронюхать, но полиция наверняка делает все, что мы могли бы сделать, и делает намного лучше.
  — Что мне нравится в тебе, — Бандл не скрывала сарказма, — так это твой веселый и оптимистичный характер!
  — Не обращай на нее внимания, — мягко сказала Лорейн. — Продолжай, Джимми.
  — Не будь такой нетерпеливой, — обратился Джимми к Бандл. — Все лучшие сыщики приступают к делу именно так: исключают лишние и ненужные направления. Теперь я подхожу к третьей альтернативе — смерти Джеральда. Теперь, когда мы знаем, что он был убит… Между прочим, вы обе так думаете?
  — Да, — сказала Лорейн.
  — Да, — сказала Бандл.
  — Хорошо. И я тоже. Итак, здесь, я думаю, у нас есть небольшой шанс. Ведь если Джерри не принял хлорал сам, то кто-то должен был забраться к нему в комнату и подбросить его ему — растворить в стакане воды, чтобы Джерри выпил, когда проснется. И конечно, оставил пустую коробку или флакон, или что там было. С этим согласны?
  — Да-а, — медленно произнесла Бандл. — Но…
  — Подожди. И этот кто-то должен был быть в тот момент в доме. Он не мог быть кем-нибудь посторонним.
  — Конечно, — согласилась Бандл более решительно.
  — Очень хорошо. Тогда круг поисков значительно сужается. Полагаю, большинство слуг постоянные, то есть ваши, хочу сказать?
  — Да, — подтвердила Бандл, — практически вся прислуга осталась, когда мы сдали дом. Все старшие слуги и сейчас там, ну а среди младших, конечно, были кое-какие изменения.
  — То же самое и я имею в виду. Ты, — обратился он к Бандл, — должна заняться этим. Выясни, когда были наняты новые слуги, лакеи например.
  — Есть один новый лакей. Его звать Джон.
  — Хорошо, разузнай все о Джоне. И обо всех остальных, кто нанят недавно.
  — Полагаю, что это должен быть кто-то из слуг. Ведь не может же быть, чтобы кто-то из гостей?!
  — Не думаю, чтобы такое было возможно.
  — А кто именно там был?
  — Ну, были три девушки: Нэнси, Хелен и Конфетка…
  — Конфетка Дейвентри? Я знаю ее.
  — Девушка, которая всегда говорит об утонченных вещах.
  — Конечно, это Конфетка. «Утонченный» — ее коронное слово.
  — И еще были Джерри Уэйд, я, Билл Эверслей и Ронни. И конечно, сэр Освальд и леди Кут. Да! И Орангутанг.
  — Орангутанг!
  — Парень по фамилии Бейтмен, секретарь старого Кута. Серьезный малый и очень добросовестный. Я с ним учился в школе.
  — Среди них нет никого подозрительного, — заметила Лорейн.
  — Да, — согласилась Бандл. — Как ты сказал, нам надо будет поискать среди слуг. Кстати, вам не кажется, что часы, выброшенные из окна, имеют какое-то отношение к этому делу?
  — Часы, выброшенные из окна? — удивленно переспросил Джимми. Он впервые услышал о них.
  — Не понимаю, какое они могут иметь отношение, — сказала Бандл. — Но все равно странно. Кажется, что в этом нет смысла.
  — Я помню, — медленно проговорил Джимми. — Я вошел… э… проститься с беднягой Джимми, а на камине были расставлены эти часы. Я еще обратил внимание, что их было только семь, а не восемь.
  Его внезапно передернуло, и он извинился, оправдываясь:
  — Прошу прощения, но те часы всегда вызывают у меня дрожь. Они мне даже иногда снятся. Ужасно было войти в темную комнату и увидеть их там выставленные в ряд!
  — Ты бы не увидел их, если бы там было темно, — возразила практичная Бандл. — Разве что у них были светящиеся циферблаты… Ох! — Она онемела от изумления, и кровь бросилась к ее щекам. — Понимаете? Семь Циферблатов!
  Они посмотрели на нее в сомнении, но она продолжала настаивать на своей мысли с нарастающей страстностью:
  — Должно быть так! Не может быть просто совпадением!
  Наступила пауза.
  — Возможно, ты и права, — произнес наконец Джимми Тесайгер. — Это… все чертовски странно.
  Бандл начала нетерпеливо расспрашивать его:
  — Кто покупал часы?
  — Все мы.
  — А кто придумал это?
  — Тоже все.
  — Чепуха! Кто-то должен был подумать о них первым.
  — Все было не так. Мы спорили, как заставить Джерри проснуться, и Орангутанг предложил будильник, и кто-то сказал, что одного не хватит, а кто-то еще, по-моему, Билл Эверслей, сказал, почему бы не купить дюжину. Все мы решили, что это прекрасная мысль, и помчались покупать их. Каждый взял по одному, и еще один взяли для Орангутанга и один для леди Кут, просто от сердечной щедрости. В этом не было ничего преднамеренного, все вышло случайно.
  Бандл молчала, но она еще не была убеждена.
  Джимми продолжал говорить, суммируя все сведения в систему:
  — Мы можем быть уверены в определенных фактах. Существует некое секретное общество, подобное мафии. Джерри Уэйд что-то узнал о нем. Сначала он расценивал все как шутку, скажем, как глупость. Он не мог поверить, что оно действительно опасно. Но потом случилось что-то, что убедило его в этом, и он всерьез испугался. Я даже думаю, что он мог сказать что-то Ронни Деврё. В любом случае, когда они избавились от Джерри, Ронни стал что-то подозревать, и, должно быть, он знал достаточно, чтобы и с ним поступили так же. К несчастью, нам приходится начинать в полной темноте. У нас нет тех знаний, которые были у ребят.
  — Может, тут наше преимущество, — холодно возразила Лорейн. — Нас ни в чем не станут подозревать и, таким образом, не будут пытаться убрать с дороги.
  — Если бы я был уверен! — взволнованно произнес Джимми. — Ты ведь знаешь, Лорейн, старина Джерри сам хотел, чтобы ты не впутывалась. Может быть, ты можешь…
  — Нет, не могу, — ответила Лорейн. — Давай не будем обсуждать все вновь. Пустая трата времени.
  При упоминании слова «время» взгляд Джимми остановился на часах, и он издал возглас удивления. Потом поднялся и открыл дверь:
  — Стивенс!
  — Да, сэр?
  — Как насчет ленча, Стивенс? Можно устроить?
  — Я ожидал, что он потребуется, сэр. Миссис Стивенс сделала необходимые приготовления.
  — Чудесный человек, — сказал Джимми, повернувшись и вздохнув с облегчением. — Голова у него, знаете ли! Умнейшая голова. Он окончил заочные курсы. Иногда я думаю: не будут ли они и мне полезны?
  — Не валяй дурака, — сказала Лорейн.
  Стивенс открыл дверь и вошел, неся самую изысканную пищу. За омлетом следовали перепелки и нежнейшее суфле.
  — Отчего мужчины так счастливы, когда они одиноки?! — трагически воскликнула Лорейн. — Отчего за ними намного лучше ухаживают другие люди, а не мы?
  — О, но это ведь вздор, ты знаешь! — возразил Джимми. — Все не так! Как они могут быть счастливы? Я часто думаю…
  Он запнулся и замолчал, а Лорейн покраснела в очередной раз.
  Неожиданно Бандл вскрикнула, и оба быстро взглянули на нее.
  — Идиотка! — сказала она. — Слабоумная! Я чувствовала, что забыла о чем-то!
  — О чем?
  — Вы знаете Филина, то есть Джорджа Ломакса?
  — Часто слышал о нем, — ответил Джимми. — От Билла и Ронни.
  — Так вот, Филин устраивает какой-то прием на будущей неделе, и он получил по этому поводу предупредительное письмо от Семи Циферблатов.
  — Что?! — возбужденно воскликнул Джимми, подавшись вперед. — Не может быть!
  — Может. Он рассказал об этом отцу. И в чем, по-вашему, суть?
  Джимми откинулся на спинку стула. Он обдумывал услышанное. Наконец заговорил. Его речь была краткой и конкретной.
  — Что-то должно случиться на приеме, — заявил он.
  — Я тоже так думаю, — согласилась Бандл.
  — Все сходится, — произнес Джимми как во сне.
  Он повернулся к Лорейн.
  — Сколько лет тебе было во время войны? — неожиданно спросил он.
  — Девять… нет, восемь.
  — Джерри, значит, было около двадцати. Большинство ребят двадцати лет участвовали в войне, а Джерри нет.
  — Нет, — согласилась Лорейн, подумав. — Нет, Джерри не был на войне. И я не знаю почему.
  — Могу сказать почему, — ответил Джимми. — Или в крайнем случае сделать очень вероятное предположение. Его не было в Англии с 1915-го по 1918 год. Я побеспокоился, чтобы узнать это. И похоже, никому точно не известно, где он был в то время. Мне кажется, в Германии.
  Краска залила щеки Лорейн. Она смотрела на Джимми с восхищением:
  — Какой ты умный!
  — Он хорошо говорил по-немецки, не так ли?
  — О да, как на родном!
  — Я уверен, что прав. Слушайте обе. Джерри Уэйд служил в министерстве иностранных дел. Он оказался таким же милым идиотом — прошу прошения за выражение, вы понимаете, что я хочу сказать, — как Билл Эверслей и Ронни Деврё. Чисто внешняя декорация. В действительности он был кое-кем другим. Я думаю, Джерри Уэйд был настоящим специалистом. Наша секретная служба считается лучшей в мире. Считаю, Джерри Уэйд занимал довольно высокий пост. И это объясняет все! Я помню, ляпнул в тот последний вечер в Чимниз, что Джерри не может быть таким ослом, каким хочет казаться.
  — И если ты прав?.. — спросила Бандл, практичная как всегда.
  — Тогда дело серьезней, чем мы думали. Эти Семь Циферблатов — организация не просто уголовная, а международная. Одно ясно: кто-то из нас должен быть на приеме у Ломакса.
  Бандл слегка скривилась:
  — Я хорошо знаю Джорджа, но он не любит меня. Ему никогда не придет в голову пригласить меня на серьезное мероприятие. Но все равно я могла бы…
  На мгновение она задумалась.
  — Может, попытаться действовать через Билла? — спросил Джимми. — Он обязательно будет там как правая рука Филина. Может, ему удастся провести меня туда?
  — Почему бы и нет? — сказала Бандл. — Тебе надо будет проинструктировать Билла говорить то, что нужно, а то он сам не способен ничего придумать.
  — Что ты предлагаешь? — заинтересованно спросил Джимми.
  — О, это совсем просто. Билл представляет тебя как состоятельного молодого человека, интересующегося политикой и желающего стать кандидатом в члены парламента. Джордж тут же клюнет. Ты же знаешь, что представляют собой политические приемы: сплошные поиски новых толстосумов. Чем более богатым представит тебя Билл, тем легче выгорит дело.
  — Не возражаю, если меня представят как Ротшильда, — согласился Джимми.
  — Договорились! Я обедаю с Биллом завтра и постараюсь достать у него список приглашенных. Он нам будет полезен.
  — Жаль, ты не сможешь там быть, — сказал Джимми. — Но в целом это все же к лучшему.
  — Не уверена, что меня там не будет, — ответила Бандл. — Филин шарахается от меня как черт от ладана, но есть и другие пути.
  И она задумалась.
  — Как же я? — тихим, кротким голосом спросила Лорейн.
  — В этом деле ты не участвуешь, — мгновенно ответил Джимми. — Поняла? В конце концов, мы должны иметь кого-то для… э…
  — Для чего? — спросила Лорейн.
  Джимми решил не следовать этим курсом. Он обратился к Бандл.
  — Послушай, — сказал он. — Лорейн не должна вмешиваться, правда?
  — Так будет лучше.
  — В другой раз пусть вмешивается, — ласково пошутил Джимми.
  — Если другого раза не будет? — возразила Лорейн.
  — О! Наверняка будет. Не сомневайся.
  — Получается, мне требуется возвращаться домой и… ждать.
  — Именно, — ответил Джимми с явным облегчением. — Я знал, что ты поймешь.
  — Понимаешь, — объяснила Бандл, — если мы все трое будем пробивать дорогу туда, все будет выглядеть довольно подозрительно. А тебе будет особенно трудно. Ты ведь понимаешь, правда?
  — О да! — ответила Лорейн.
  — Тогда все решено — ты ничего не делаешь, — сказал Джимми.
  — Я ничего не делаю, — робко повторила Лорейн.
  Бандл подозрительно взглянула на нее. Покорность, с которой та приняла их решение, казалась неестественной. Лорейн посмотрела на нее своими синими простодушными глазами. Даже ресницы их не дрогнули, когда взгляды встретились. Смиренность Лорейн Уэйд казалась Бандл очень подозрительной.
  Глава 10
  Бандл обращается в Скотленд-Ярд
  Теперь можно признаться, что в вышеизложенной беседе каждый из трех ее участников оставил кое-что про запас. Истинным девизом каждого было: «Никто не говорит всего».
  Лорейн Уэйд, например, можно было расспросить, была ли она до конца искренней, когда говорила о мотивах, которые заставили ее разыскивать Джимми Тесайгера.
  Также и у Джимми Тесайгера были различные идеи и планы, связанные с предстоящим приемом у Джорджа Ломакса. Однако раскрываться, ну, скажем, перед Бандл, он не собирался.
  И у самой Бандл был вполне созревший план, претворением в жизнь которого она намеревалась немедленно заняться и о котором она не сказала ни слова.
  Покинув квартиру Джимми Тесайгера, Бандл отправилась в Скотленд-Ярд, где попросила суперинтенданта Баттла принять ее.
  Суперинтендант Баттл был довольно крупным мужчиной. Он занимался почти исключительно делами, связанными с щепетильными политическими вопросами. Именно по такому делу он приезжал в Чимниз четыре года назад, и Бандл откровенно старалась воспользоваться их знакомством.
  После непродолжительной задержки ее провели через несколько коридоров в кабинет суперинтенданта. Баттл был человеком вялым, с невозмутимым лицом. Он выглядел в высшей степени примитивным и походил скорее на швейцара, чем на детектива.
  Когда она вошла, суперинтендант стоял у окна, с безразличным видом разглядывая воробьев.
  — Добрый день, леди Эйлин, — поздоровался он. — Присаживайтесь.
  — Благодарю вас, — ответила Бандл. — Боялась, что вы не вспомните меня.
  — Запоминать людей — необходимость в моей работе.
  — А, — уныло отозвалась Бандл.
  — Итак, чем могу служить?
  И Бандл сразу перешла к делу:
  — Я слышала, что у вас в Скотленд-Ярде есть списки всех секретных организаций и им подобных, которые существуют в Лондоне.
  — Стараемся быть в курсе, — осторожно ответил суперинтендант.
  — Мне кажется, подавляющее большинство из них в действительности не опасно?
  — Мы руководствуемся одним очень хорошим правилом, — сказал Баттл. — Чем больше они говорят, тем меньше будут делать. Вы были бы удивлены, если бы знали, насколько это верно.
  — И я слышала, что очень часто вы не мешаете им существовать?
  Баттл кивнул:
  — Это так. Почему бы человеку не назвать себя Братом Свободы, не собраться дважды в неделю в подвале и не поговорить там о реках крови — такое не повредит ни ему, ни нам. А если возникают осложнения, мы знаем, где брать смутьянов.
  — Но иногда организация может оказаться более опасной, чем кажется.
  — Маловероятно.
  — Но так может случиться? — настаивала Бандл.
  — Конечно, может, — признал суперинтендант.
  На некоторое время наступила тишина. Затем Бандл спокойно сказала:
  — Суперинтендант Баттл, не могли бы вы мне дать список секретных организаций, штаб-квартиры которых находятся в Семи Циферблатах?
  Предметом особой гордости суперинтенданта Баттла было то, что он никогда не показывал своих эмоций. Но Бандл могла поклясться, что на мгновение его веки дрогнули и он, казалось, растерялся. Однако только на мгновение. Суперинтендант опять принял свое обычное непроницаемое выражение, когда сказал:
  — Откровенно говоря, леди Эйлин, теперь нет такого места, как Семь Циферблатов.
  — Нет?
  — Нет. Основная его часть снесена и перестроена. Когда-то это был весьма скверный район, но теперь он респектабельный и представительный. Совсем не романтическое место для поисков таинственных секретных обществ.
  — Да? — произнесла Бандл в замешательстве.
  — Но все равно мне бы очень хотелось узнать причину, по которой район поселился в ваших мыслях, леди Эйлин.
  — Я должна рассказать вам?
  — Вдруг это предотвратит неприятности, не так ли? Расставим точки над «i».
  Бандл с минуту поколебалась.
  — Вчера застрелили человека, — с расстановкой начала она. — Я думала, что переехала его…
  — Мистера Рональда Деврё?
  — Вы знаете об этом, конечно. А почему ничего не было в газетах?
  — Вы действительно хотите знать, леди Эйлин?
  — Конечно.
  — Хорошо. Мы просто подумали, что лучше иметь свободные сутки, понимаете? Все будет в газетах завтра.
  — Да? — Бандл озадаченно изучала его.
  Что пряталось за неподвижным лицом суперинтенданта? Считал ли он гибель Рональда Деврё несчастным случаем или преступлением?
  — Он упомянул Семь Циферблатов, когда умирал, — медленно сказала Бандл.
  — Благодарю вас, — ответил Баттл. — Я запишу.
  Он написал несколько слов в блокноте, лежащем перед ним на столе.
  Бандл начала с другого конца:
  — Как я поняла, мистер Ломакс приезжал к вам вчера с угрожающим письмом, которое он получил?
  — Приезжал.
  — И которое было отправлено из Семи Циферблатов?
  — Слова «Семь Циферблатов» были написаны вверху листа, насколько я помню.
  Бандл чувствовала себя бессмысленно барабанящей в запертую дверь.
  — Если позволите дать вам совет, леди Эйлин…
  — Я знаю, что вы хотите сказать.
  — Что вам лучше поехать домой и не думать больше об этом деле.
  — То есть предоставить его вам?
  — Да, — сказал суперинтендант Баттл. — В конце концов, мы — профессионалы.
  — А я только любитель? Да, но вы забыли одну вещь: может быть, у меня нет ваших знаний и опыта, но у меня есть одно преимущество перед вами. Я могу действовать тайно.
  Ей показалось, что суперинтендант немного растерялся, как будто ее слова попали в цель.
  — Конечно, — заколебалась Бандл, — если вы не дадите мне список секретных обществ…
  — О, этого я не говорил. Вы получите полный их список.
  Он подошел к двери, просунул в нее голову и выкрикнул что-то, затем вернулся на свой стул. Бандл почувствовала себя сбитой с толку. Легкость, с которой была выполнена ее просьба, казалась ей подозрительной. Теперь он безмятежно смотрел на нее.
  — Вы помните о смерти мистера Джеральда Уэйда? — резко спросила Бандл.
  — В вашем доме, не так ли? Выпил смертельную дозу снотворного.
  — Его сестра говорит, что он никогда ничего не принимал от бессонницы.
  — А! — сказал суперинтендант. — Вы были бы удивлены, если бы знали, сколько существует вещей, о которых сестры и не подозревают!
  Опять Бандл почувствовала себя сбитой с толку. Она сидела молча, пока в кабинет не вошел человек, неся лист бумаги с отпечатанным текстом, который он передал суперинтенданту.
  — Ну вот, пожалуйста, — сказал суперинтендант, когда человек вышел из кабинета. — Кровные Братья Святого Себастьяна. Волчья Свора. Товарищи Мира. Клуб Товарищей. Друзья Угнетения. Дети Москвы. Носители Красного Знамени. Сельди. Товарищи Павших и полдюжины еще.
  Когда он передавал список Бандл, в глазах его мелькнул огонек.
  — Вы даете его мне, — сказала Бандл, — потому что знаете, что мне от него не будет ни малейшей пользы. Вы хотите, чтобы я бросила все это дело?
  — Я бы предпочел подобное решение, — ответил Баттл. — Понимаете, если вы будете копаться во всех этих местах, то у нас может возникнуть много лишних хлопот.
  — Чтобы следить за мной, хотите сказать?
  — Чтобы следить за вами, леди Эйлин.
  Бандл поднялась со стула. Теперь она стояла в нерешительности. До сих пор преимущество было на стороне суперинтенданта Баттла. Тогда она вспомнила одно незначительное происшествие и построила на нем свою последнюю просьбу:
  — Я сказала, что любитель иногда может сделать то, что не может профессионал. Вы не возражали мне, потому что вы честный человек, суперинтендант Баттл. Вы знали, что я права.
  — Продолжайте, — спокойно сказал Баттл.
  — В Чимниз вы позволили мне помочь вам. Позволите ли вы мне помочь вам теперь?
  Казалось, Баттл взвешивал в уме такую возможность. Ободренная его молчанием, Бандл продолжала:
  — Вы знаете очень хорошо, что я собой представляю, суперинтендант Баттл. Я просто натыкаюсь на происшествия. Я повсюду сую свой нос. Я не хочу становиться у вас на пути или заниматься вещами, которые вы делаете или можете делать намного лучше меня. Но если есть здесь шанс для любителя, дайте его мне.
  Опять наступила пауза, после которой суперинтендант Баттл спокойно сказал:
  — Вы бы не смогли выразиться точнее, леди Эйлин. Но я повторяю вам еще раз: то, что вы предлагаете, — опасно. А когда я говорю «опасно», это значит опасно.
  — Понятно. Я не дура.
  — Никогда не встречал более умной молодой леди. Вот что я сделаю для вас: дам вам один маленький намек. И я делаю так, потому что никогда не был высокого мнения о девизе «Безопасность — в первую очередь». По моему мнению, половина людей, которые живут, думая только о том, как бы не попасть под автобус, имеют намного больше шансов попасть под него и быть спокойно унесенными на кладбище. Они мне не нравятся.
  От этой изумительной речи, сошедшей с губ суперинтенданта Баттла, у Бандл просто захватило дух.
  — Что за намек, о котором вы говорили? — наконец спросила она.
  — Вы знакомы с мистером Эверслеем, не так ли?
  — Знакома ли я с Биллом? Ну конечно! Но что…
  — Я думаю, мистер Билл Эверслей сможет рассказать вам все, что вы хотите знать о Семи Циферблатах.
  — Билл знает о них? Билл?!
  — Этого я не говорил. Но, мне кажется, такая сообразительная молодая леди, как вы, узнает от него все, что захочет. А теперь, — твердо закончил суперинтендант Баттл, — я не произнесу больше ни слова.
  Глава 11
  Обед с Биллом
  Бандл ожидала своего свидания с Биллом на следующий вечер, горя от нетерпения.
  Билл приветствовал ее явно в приподнятом настроении.
  «Билл в самом деле очень мил, — подумала Бандл. — Он как большая неуклюжая собака, виляющая хвостом, когда рада встрече с вами».
  «Большая собака» коротким лающим стаккато выдавала информацию и комментарии:
  — Ты выглядишь восхитительно, Бандл! Не могу выразить, как я рад видеть тебя. Я заказал устриц, ты ведь любишь устриц, правда? Ну, как дела? Что это ты так долго развлекалась за границей? Весело провела время?
  — Нет, ужасно, — ответила Бандл. — Отвратительно. Старые больные полковники, греющиеся на солнце, и резвые сморщенные старые девы, управляющие библиотеками и церквами.
  — Признаю только Англию, — поддержал ее Билл. — Я против заграничных поездок, кроме Швейцарии, — это нормально. Мечтаю поехать туда на Рождество. Почему бы нам не поехать вместе?
  — Я подумаю об этом, — ответила Бандл. — А чем ты занимался последнее время, Билл?
  Опрометчивый вопрос. Бандл задала его только лишь из вежливости и для подготовки к предложению своей темы беседы. Однако это была та благоприятная возможность, которую так ждал Билл, чтобы поговорить о своем — совсем не про то, что интересовало Бандл.
  — Как раз об этом-то я и хотел рассказать тебе! Ты умница, Бандл, и мне нужен твой совет. Ты знаешь это музыкальное шоу, «Будь прокляты твои глаза»?
  — Да.
  — Так вот, я расскажу тебе о самой невероятной и грязной интриге. Бог мой! Театральная публика! Там есть девушка, она американка, совершенно потрясающая…
  У Бандл оборвалось сердце. Жалобы подружек Билла были бесконечны, они продолжались, и ничто не могло их остановить.
  — Эта девушка, ее звать Малышка Сент-Мор…
  — Интересно, откуда это у нее такое имя? — с сарказмом спросила Бандл.
  Билл педантично объяснил:
  — Она взяла его из «Кто есть кто». Открыла справочник и ткнула пальцем в страницу не глядя. Остроумно, верно? Ее настоящая фамилия Гольдшмидт или Абрамайер — что-то совершенно невозможное.
  — О да, весьма! — согласилась Бандл.
  — Малышка Сент-Мор очень ловкая и сильная. Она была одной из восьми девушек, которые делали живой мостик…
  — Билл, — в отчаянии воскликнула Бандл, — вчера утром я была у Джимми Тесайгера!
  — Да, старина Джимми, — сказал Билл. — Ну вот, как я тебе говорил, Малышка очень ловкая. Приходится быть такой в наше время! Она на голову выше всей этой театральной толпы. Если хочешь жить, будь своевольным — вот что говорит Малышка. И, заметь, она очень талантлива. Она может играть… просто восхитительно, как она может играть! У нее было немного шансов в «Будь прокляты твои глаза» — просто затерялась в толпе смазливеньких девочек. Я сказал ей, почему бы вам не попробовать себя на драматической сцене — ты знаешь миссис Танкверей, что-нибудь вроде этого, — но Малышка просто смеялась…
  — Ты видел Джимми?
  — Да, сегодня утром. Подожди, о чем я говорил? А! Я еще не дошел до ссоры. И обрати внимание, это была ревность, откровенная, злобная ревность. Другая девушка была ничто по сравнению с Малышкой, и она знала это. И она у нее за спиной…
  Бандл смирилась с неизбежным и выслушала полностью историю несчастливых обстоятельств, которые в итоге привели к тому, что Малышка Сент-Мор была вынуждена покинуть труппу «Будь прокляты твои глаза». Рассказ занял много времени. Когда наконец Билл остановился, чтобы передохнуть и услышать сочувствие, Бандл сказала:
  — Ты совершенно прав, Билл. Просто ужасно! Сколько должно быть ревности!
  — Весь театральный мир прогнил от нее!
  — Должно быть, так. Джимми что-нибудь говорил тебе о поездке в аббатство на следующей неделе?
  Впервые за вечер Билл обратил внимание на то, что говорила Бандл.
  — Он нес какой-то вздор, который я должен был повесить на уши Филину. Что-то о желании помочь интересам консерваторов. Но ты знаешь, Бандл, все чертовски рискованно.
  — Ерунда! — возразила Бандл. — Если Джордж раскусит его, ты ни в чем не будешь виноват. Ты просто был обманут, только и всего.
  — Совсем нет. Я имею в виду, что это чертовски рискованно для Джимми. Не успеет он понять, что произошло, как его увезут куда-нибудь в Тутинг-Уэст с заданием целовать младенцев и выступать с речами. Ты и не представляешь, какой Филин основательный и какой ужасно предприимчивый!
  — Что ж, придется рискнуть. Джимми сам сможет позаботиться о себе.
  — Ты не знаешь Филина, — повторил Билл.
  — Кто будет на приеме, Билл? Есть кто-нибудь особенный?
  — Обычная дрянь. Миссис Макатта, например.
  — Член парламента?
  — Постоянно озабоченная благотворительностью, беспримесным молоком и спасанием детей. Представь себе беднягу Джимми, беседующего с ней!
  — Черт с ним, с Джимми. Продолжай!
  — Потом венгерка, как ее называют, Юная Венгерка. Графиня Что-то-непроизносимое. Она в порядке.
  Он сглотнул, как будто в смущении, и стал нервно теребить бороду.
  — Юная и красивая? — вежливо осведомилась Бандл.
  — Очень!
  — Не подозревала, что Джордж обращает большое внимание на женскую красоту!
  — О нет. Она руководит кормлением детей в Будапеште или чем-то в этом роде. Естественно, она и миссис Макатта хотят встретиться.
  — Кто еще?
  — Сэр Стенли Дигби…
  — Министр авиации?
  — Да, и его секретарь, Теренс О’Рурк. Он стоящий парень, между прочим. Или был таким, когда летал. Потом там будет совершенно ядовитый немец по имени герр Эберхард. Не ведаю, кто он такой, но все мы подняли чертовский шум вокруг него. Дважды мне пришлось сопровождать его на ленч, и, скажу тебе, Бандл, это была не шутка! Он не похож на ребят из посольства, которые очень воспитанны. Этот человек всасывает в себя суп и ест горох при помощи ножа. И это еще не все: эта скотина постоянно грызет ногти, просто гложет их!
  — Отвратительно!
  — Правда? Думаю, он изобретатель, что-то вроде этого. Ну вот и все. А, да, сэр Освальд Кут.
  — И леди Кут?
  — Предполагаю, она тоже будет.
  Несколько минут Бандл сидела задумавшись. Список Билла был многообещающим, но у нее не было сейчас времени взвесить различные возможности. Нужно было переходить к следующему вопросу.
  — Билл, — сказала Бандл, — что это за Семь Циферблатов?
  Билл мгновенно смутился. Он заморгал и стал избегать ее взгляда.
  — Я не знаю, о чем ты говоришь, — сказал он.
  — Глупости, — возразила Бандл. — Мне сказали, что ты знаешь все!
  Это был трудный вопрос. Бандл подошла с другой стороны.
  — Не понимаю, почему ты такой скрытный, — посетовала она.
  — Мне нечего скрывать. Почти никто туда и не ходит сейчас. Раньше была просто мода.
  — Стоит только куда-нибудь уехать — и ты уже не в курсе дел, — грустно сказала Бандл.
  — О, ты ничего не потеряла, — успокоил ее Билл. — Все ходили туда, только чтобы сказать, что они там были. Это было ужасно скучно, и, боже мой, ты бы устала от обилия жареной рыбы!
  — Куда все ходили?
  — В клуб «Семь Циферблатов», конечно, — озадаченно ответил Билл. — Ты же о нем спрашивала?
  — Я не знала, как он называется, — ответила Бандл.
  — Был такой захудалый район около Тоттенхэм-Корт-роуд. Теперь он снесен и расчищен. Но клуб «Семь Циферблатов» остался верен традициям старины. Жареная рыба с жареным картофелем. Убожество. Типичная истэндовская штука, но ужасно удобно было забегать туда с концерта.
  — Это ночной клуб, я полагаю? — спросила Бандл. — Танцы и все такое?
  — Именно! Ужасное разношерстное общество. Далеко не шикарное. Знаешь, художники, одинокие женщины всех сортов и капля представителей нашего круга. Говорят там очень много! Обычная болтовня, чтобы почесать языки.
  — Хорошо, — кивнула Бандл. — Мы едем туда сегодня.
  — О, лучше не стоит! — возразил Билл. Растерянность вернулась к нему. — Сказал же тебе, его время прошло. Никто туда уже не ездит.
  — Ничего, мы поедем.
  — Тебе будет там неинтересно, Бандл.
  — Ты повезешь меня в клуб «Семь Циферблатов», и никуда больше, Билл. И мне хотелось бы знать, почему ты не хочешь.
  — Я? Не хочу?
  — Мучительно не хочешь. Что за греховная тайна?
  — Греховная тайна?
  — Перестань повторять, что я говорю! Ты тянешь время.
  — Нет! — возмущенно возразил Билл. — Только…
  — Ну? Я знаю, тут что-то не так. Ты не умеешь ничего скрывать.
  — Мне нечего скрывать. Только…
  — Ну?
  — Долгая история… Видишь ли, однажды я был там с Малышкой Сент-Мор…
  — О, опять Малышка Сент-Мор!
  — Почему бы нет?
  — Не догадывалась, что это из-за нее… — проговорила Бандл, сдерживая зевок.
  — Как я сказал, я был там с Малышкой. У нее была прихоть заказывать омаров. И вот, когда омар уже лежал передо мной…
  Рассказ продолжался… Когда омар был наконец разорван на части в борьбе между Биллом и совершенно посторонним молодым человеком, Бандл опять удалось привлечь внимание Билла к себе.
  — Понятно, — сказала она. — Был скандал?
  — Конечно, но ведь омар был мой! Я купил его и заплатил за него. И у меня было полное право…
  — О! Было, было, — торопливо согласилась Бандл. — Но я уверена, что все уже забыто. И в любом случае мне наплевать на омаров. Так что поехали.
  — Мы можем попасть в полицейскую облаву. Там есть комната наверху, где играют в баккара.
  — Отцу придется приехать и забрать меня под залог, только и всего. Давай, Билл!
  Билл продолжал упорствовать, но Бандл оставалась непреклонной, и вскоре они уже неслись в такси по указанному адресу.
  Место, когда они достигли его, оказалось именно таким, каким Бандл его представляла. Это был высокий дом на узкой улице. Бандл обратила внимание на табличку: «Ханстентон-стрит, 14».
  Дверь открыл человек, лицо которого казалось удивительно знакомым. Бандл почудилось, что он слегка вздрогнул, когда увидел ее, но Билла он узнал и приветствовал с почтительностью. Это был высокий светловолосый человек с бегающими глазками на слабовольном, анемичном лице. Бандл задумалась, где же она могла видеть его раньше.
  Билл наконец восстановил душевное равновесие и теперь получал удовольствие от своей роли экскурсовода. Они танцевали в подвале, полном дыма настолько, что могли видеть друг друга только сквозь сизую завесу. Запах жареной рыбы был почти нестерпимым.
  На стенах висели грубые рисунки углем, но некоторые из них были выполнены действительно талантливо. Публика была чрезвычайно разнообразна. Были там и представительные иностранцы, и богатые еврейки, и настоящие щеголи, и несколько дам, представляющих самую древнюю профессию в мире.
  Вскоре Билл повел Бандл наверх. Там стоял на страже человек с анемичным лицом, наблюдая рысьими глазками за теми, кто входил в игровую комнату. Внезапно Бандл узнала его.
  — Конечно, — сказала она. — Как глупо с моей стороны! Это же Альфред, он был вторым лакеем в Чимниз. Как поживаете, Альфред?
  — Чудесно, благодарю вас, ваша светлость.
  — Когда вы покинули Чимниз, Альфред? Задолго до нашего возвращения?
  — Около месяца назад, ваша светлость. У меня появился шанс получить повышение, и было бы неразумно не воспользоваться им.
  — Надеюсь, вам здесь хорошо платят? — спросила Бандл.
  — Очень хорошо, ваша светлость.
  Бандл вошла в комнату. Казалось, в этой комнате была представлена настоящая жизнь клуба. Ставки были высокие, она сразу заметила это, и люди, столпившиеся вокруг двух столов, были именно те — бдительные, осунувшиеся, с азартным лихорадочным блеском в глазах.
  Они с Биллом пробыли там около получаса. Затем Билл начал беспокоиться:
  — Уйдем отсюда, Бандл, давай потанцуем!
  Бандл согласилась. Тут не на что было смотреть. Они опять спустились вниз, потанцевали еще с полчаса, поужинали рыбой с жареным картофелем, и тогда Бандл объявила, что она готова отправиться домой.
  — Но ведь еще так рано! — запротестовал Билл.
  — Нет, уже совсем не рано. И тем более завтра у меня будет трудный день.
  — Чем ты собираешься заняться?
  — Зависит от обстоятельств, — загадочно ответила Бандл. — Но вот что я могу сказать тебе, Билл: под лежачий камень вода не течет.
  — Этого никогда не случается, — согласился мистер Эверслей.
  Глава 12
  Расследование в Чимниз
  Свой темперамент Бандл унаследовала от кого угодно, но только не от отца, основной характеристикой которого была полная и добродушная инертность и вялость. Как очень верно заметил Билл Эверслей, Бандл руководствовалась принципом, что под лежачий камень вода не течет.
  На следующее утро после обеда с Биллом Бандл проснулась полная энергии. У нее были три определенных плана, которые она была намерена осуществить в этот день, и она понимала, что в этом ей могут препятствовать временные и пространственные границы.
  К счастью, она не страдала недугом Джерри Уэйда, Ронни Деврё и Джимми Тесайгера, которые были не в силах вставать рано. Сам сэр Освальд Кут и тот не нашел бы, к чему придраться, что касается времени ее пробуждения. В половине девятого Бандл уже позавтракала и была за рулем своего «Хиспано» на пути в Чимниз.
  Ее отец, казалось, был приятно удивлен, увидев дочь.
  — Никогда не угадаешь, когда ты появишься, — сказал он. — Но это избавит меня от телефонных звонков, которые я терпеть не могу.
  Полковник Мелроуз, старый друг лорда Катерхэма, был начальником полиции графства.
  — Ты имеешь в виду расследование смерти Ронни Деврё? Когда оно состоится?
  — Завтра. В двенадцать. Мелроуз вызовет тебя. Так как ты нашла тело, тебе придется дать показания, но он говорит, что тебе совершенно не нужно волноваться.
  — С какой стати я должна волноваться?!
  — Ну, знаешь, — сказал лорд Катерхэм извиняющимся тоном, — Мелроуз немного старомоден.
  — В двенадцать часов, — повторила Бандл. — Хорошо. Я приеду, если буду жива.
  — У тебя есть какие-то причины предполагать, что ты не будешь жива?
  — Кто знает! — ответила Бандл. — Напряжение современной жизни, как пишут в газетах.
  — Это напомнило мне, что Джордж Ломакс просил меня приехать в аббатство на следующей неделе. Я отказался, разумеется.
  — Совершенно правильно, — согласилась Бандл. — Тебе не нужно связываться ни с какими подозрительными делами.
  — А там что, намечается подозрительное дело? — спросил лорд Катерхэм с внезапно пробудившимся интересом.
  — Ну, предупреждающие письма и все такое, ты же знаешь, — ответила Бандл.
  — Может, Джорджа убьют? — с надеждой спросил лорд Катерхэм. — Как ты думаешь, Бандл, может быть, мне все же поехать?
  — Обуздай свои кровожадные инстинкты и тихонько сиди дома, — сказала Бандл. — Я поговорю с миссис Хауэлл.
  Миссис Хауэлл была экономка, та самая величественная и скрипучая дама, которая внушала ужас леди Кут. Она была совершенно не страшна для Бандл, которую, кстати, она всегда называла мисс Бандл — след тех дней, когда Бандл жила в Чимниз, длинноногая, проказливая девчонка, до того еще, как ее отец получил свой титул.
  — Ну, Хауэллочка, — сказала Бандл, — давай-ка выпьем по чашечке крепкого какао, и ты расскажешь мне домашние новости.
  Она разузнала все, что хотела, без особого труда, делая в уме следующие замечания:
  «Две новые посудомойки… из деревни… в этом, кажется, ничего нет… Новая третья горничная… племянница старшей горничной. Здесь все в порядке. Похоже, Хауэллочка здорово запугала леди Кут. С нее станет!»
  — Никогда не думала, что наступит день, когда я увижу Чимниз, населенный незнакомцами, мисс Бандл.
  — О, приходится идти в ногу со временем, — ответила Бандл. — Тебе повезет, Хауэллочка, если ты не увидишь, как он превратится в многокомнатный дом, предназначенный для роскошных развлечений.
  Миссис Хауэлл задрожала всей возмущенной аристократической сущностью.
  — Я ни разу не видела сэра Освальда Кута, — заметила Бандл.
  — Сэр Освальд, несомненно, очень умный джентльмен, — сдержанно ответила миссис Хауэлл.
  Бандл поняла, что сэр Освальд был не слишком любим своими слугами.
  — Конечно, это мистер Бейтмен следил за всем, — продолжала экономка. — Очень квалифицированный джентльмен. Действительно, очень квалифицированный джентльмен и всегда знающий, что к чему.
  Бандл перевела разговор на смерть Джеральда Уэйда. Миссис Хауэлл только рада была поговорить об этом, но ее жалобные восклицания о бедном молодом джентльмене не сообщили Бандл ничего нового. Тогда Бандл оставила миссис Хауэлл и опять спустилась вниз, где она сразу же вызвала звонком Тредуэлла.
  — Тредуэлл, когда уволился Альфред?
  — Около месяца, миледи.
  — Почему он уволился?
  — По собственному желанию, миледи. Я думаю, он направился в Лондон. У меня не было к нему никаких претензий. Надеюсь, вы найдете нового лакея, Джона, вполне удовлетворительным. Похоже, он знает свою службу и очень старается.
  — Откуда он?
  — У него отличные рекомендации, миледи. Перед нами он служил у лорда Маунт-Вернона.
  — Ясно, — задумчиво произнесла Бандл.
  Она вспомнила, что в настоящее время лорд Маунт-Вернон находится на длительной охоте в Восточной Африке.
  — Как его фамилия, Тредуэлл?
  — Бауэр, миледи.
  Тредуэлл подождал минуту-другую, затем, видя, что Бандл закончила, тихо вышел из комнаты. Бандл оставалась погруженной в свои мысли.
  Сегодня Джон открыл ей дверь, когда она приехала, и это поневоле заставило ее обратить на него внимание. Несомненно, он был отличным слугой, хорошо обученным, с невозмутимым лицом. Возможно, у него была несколько солдатская выправка, в отличие от большинства лакеев, и еще что-то необычное в форме его затылка.
  Но эти детали, как понимала Бандл, вряд ли имели какое-то отношение к делу. Она хмуро смотрела на листок бумаги, лежащий перед ней. В руке она держала карандаш и машинально снова и снова писала на листке фамилию Бауэр.
  Вдруг внезапная мысль осенила ее, и она остановилась, уставившись на листок. Затем она опять вызвала Тредуэлла:
  — Тредуэлл, как пишется «Бауэр»?
  — Б-а-у-э-р, миледи.
  — Это не английская фамилия!
  — Возможно, что он по происхождению швейцарец, миледи.
  — Спасибо, Тредуэлл.
  Швейцарец по происхождению? Нет. Немец! Эта военная осанка, этот плоский затылок. И он появился в Чимниз за две недели до смерти Джерри Уэйда.
  Бандл поднялась с кресла. Здесь она сделала все, что могла. Теперь нужно приняться за другое! Она направилась на поиски отца.
  — Я опять уезжаю, — объявила она. — Мне надо повидать тетушку Марсию.
  — Повидать Марсию? — Голос лорда Катерхэма был полон изумления. — Во что ты собираешься впутаться?
  — На этот раз, — сказала Бандл, — я поступаю так, как хочу!
  Лорд Катерхэм смотрел на нее с удивлением. То, что у кого-то может появиться искреннее желание повидать его устрашающую невестку, было для него совершенно непостижимо. Марсия, маркиза Катерхэмская, вдова его покойного брата Генри, была очень выдающейся личностью. Лорд Катерхэм признавал, что она была замечательной женой для Генри, который без ее участия ни в коем бы случае не занял пост государственного секретаря в министерстве иностранных дел.
  С другой стороны, лорд Катерхэм всегда рассматривал раннюю смерть Генри как счастливое освобождение.
  Лорду Катерхэму казалось, что Бандл по собственной глупости сует голову в пасть льву.
  — О! — сказал он. — Ты знаешь, я бы не стал этого делать. Ты не представляешь, к чему все может привести.
  — Со мной все в порядке, папа. Не волнуйся за меня.
  Лорд Катерхэм вздохнул и устроился поудобнее в кресле. Он вернулся к изучению газеты «Филд». Но через минуту-другую Бандл опять просунула голову в кабинет.
  — Извини, — сказала она, — но я еще кое о чем хотела тебя спросить. Что собой представляет сэр Освальд Кут?
  — Говорил же тебе — паровоз!
  — Мне не нужно твое личное мнение о нем. На чем он делает деньги — пуговицы для брюк, медные кровати или что?
  — У него сталь. Сталь и чугун. У него крупнейшие стальные заводы, или как они там называются в Англии. Сейчас он, конечно, не управляет ими лично. Это компания или компании. Он взял меня директором чего-то там. Очень подходящее занятие для меня — ничего не делать, только ездить в город раз или два в год в какую-нибудь гостиницу на Кэннон-стрит или Ливерпуль-стрит и сидеть вокруг стола, где у них чудесная новая бумага для заметок. Потом Кут или какой-нибудь умник Джонни произносит речь, изобилующую цифрами, но, к счастью, ее не нужно слушать, и могу заверить тебя, часто дело заканчивается весьма недурным ленчем.
  Не заинтересованная в ленчах лорда Катерхэма, Бандл опять исчезла еще до того, как он кончил говорить. Во время возвращения в Лондон она старалась сопоставить узнанное ею.
  Насколько она понимала, сталь и детская благотворительность не составляли единое целое. Одно из этих двух было, очевидно, добавкой, и, скорее всего, последнее. Миссис Макатта и венгерская графиня не подходили для такой команды. Они были скорее маскировкой. Центром всей затеи, похоже, был непривлекательный герр Эберхард. Он казался не тем типом гостя, которого Джордж Ломакс должен был пригласить. Билл неопределенно сказал, что он какой-то изобретатель. Кроме того, там будут министр авиации и сэр Освальд Кут, у которого сталь. Это в какой-то степени увязывалось.
  Так как делать дальнейшие предположения не имело смысла, Бандл оставила эти попытки и сконцентрировалась на предстоящей беседе с леди Катерхэм.
  Леди жила в большом мрачном доме в одном из самых респектабельных районов Лондона. В нем пахло сургучом, птичьим кормом и слегка увядшими цветами. Леди Катерхэм была большой женщиной, большой во всех смыслах. Ее пропорции были величественными, более чем достаточными. У нее был крупный клювообразный нос, пенсне в золотой оправе и легкий намек на усы на верхней губе.
  В некоторой степени она была удивлена, увидев племянницу, но подставила ей холодную щеку, которую Бандл церемонно поцеловала.
  — Совершенно неожиданное удовольствие, Эйлин, — холодно заметила она.
  — Мы только что вернулись, тетя Марсия.
  — Знаю. Как отец? Как всегда?
  Ее тон выражал пренебрежение. Она была невысокого мнения об Элестере Эдварде Бренте, девятом маркизе Катерхэмском. Она бы назвала его простофилей, если бы ей было известно такое слово.
  — Папа чувствует себя хорошо. Он в Чимниз.
  — Вот как? Ты знаешь, Эйлин, я никогда не одобряла сдачу Чимниз внаем. Это место — во многом исторический памятник. Нельзя допустить, чтобы оно обесценилось.
  — Оно, должно быть, было чудесным во времена дяди Генри, — с легким вздохом сказала Бандл.
  — Генри понимал всю ответственность, — ответила его вдова.
  — Подумать только о людях, останавливавшихся там! — возбужденно продолжала Бандл. — Все основные государственные деятели Европы!
  Леди Катерхэм вздохнула.
  — Могу поручиться, что не раз там делалась история, — заметила она. — Если бы только твой отец… — И она печально покачала головой.
  — Политика скучна для папы, — сказала Бандл, — хотя, я бы сказала, это одна из самых очаровательных наук. Особенно если знать ее изнутри.
  Она сделала свое невероятно лживое заявление, даже не покраснев. Ее тетя посмотрела на нее с удивлением.
  — Рада слышать это от тебя, — сказала она. — Я всегда мечтала, Эйлин, что ты посвятишь себя столь современному и приятному занятию.
  — Стараюсь, — ответила Бандл.
  — Правда, ты еще очень молода, — задумчиво продолжала леди Катерхэм. — Но с твоими преимуществами и если ты выгодно выйдешь замуж, ты можешь стать одним из ведущих политических деятелей современности.
  Бандл почувствовала легкую тревогу. На мгновение она испугалась, что ее тетя может немедленно предъявить подходящего супруга.
  — Но я чувствую себя еще такой глупой, — сказала Бандл. — Хочу сказать, что знаю так мало!
  — Легко исправить, — живо ответила леди Катерхэм. — Могу дать тебе любое количество необходимой литературы.
  — Спасибо, тетя Марсия, — поблагодарила Бандл и поспешно приступила ко второму этапу наступления: — Интересно, вы знаете миссис Макатту, тетя Марсия?
  — Разумеется, знаю. Достойнейшая уважения женщина с блестящим умом. Могу сказать, что, как правило, я не поддерживаю женщин, выдвигающих свои кандидатуры в парламент. Они могут использовать для достижения своих целей женские средства. — Она помолчала в сомнении, стоит ли говорить о женских средствах, которые она применила для выдвижения своего сопротивлявшегося супруга на политическую арену, и о колоссальном успехе, увенчавшем ее и его усилия. — Но времена меняются. И работа, которую проводит миссис Макатта, имеет государственное значение и величайшую ценность для всех женщин. Я могу назвать ее настоящей женской работой. Ты должна непременно познакомиться с миссис Макаттой.
  Бандл уныло вздохнула:
  — Она будет на приеме у Джорджа Ломакса на следующей неделе. Он пригласил папу, который, конечно, не поедет, но ему и в голову не пришло пригласить меня. Думает, что я идиотка, наверное.
  Леди Катерхэм решила, что ее племянница действительно чудесным образом изменилась в лучшую сторону. Может быть, у нее была несчастная любовь? По мнению леди Катерхэм, несчастная любовь часто оказывается в высшей степени полезной для молодых девушек — учит их серьезно относиться к жизни.
  — Мне кажется, что Джордж Ломакс не осознает, что ты, скажем, выросла. Эйлин, дорогая, — добавила она, — я должна переговорить с ним.
  — Он не любит меня, — сказала Бандл. — Я знаю, он не пригласит меня.
  — Чепуха! — возразила леди Катерхэм. — Я знала Джорджа Ломакса, когда он был так высоко. — Она указала на совершенно невозможную высоту. — Он будет только рад оказать мне услугу. И он сам убедится в том, как важно, что в настоящее время молодые девушки нашего круга проявляют разумный интерес к благоденствию своей страны.
  Бандл чуть не воскликнула «Правильно! Правильно!», но вовремя сдержалась.
  — А теперь я подберу тебе кое-какую литературу, — сказала, поднимаясь, леди Катерхэм. Она позвала пронзительным голосом: — Мисс Коннор!
  Вбежала аккуратненькая секретарша с испуганным выражением лица, которой леди Катерхэм дала различные инструкции. И вскоре Бандл возвращалась на Брук-стрит с охапкой скучнейших на вид книг, которые только можно было себе представить.
  Ее следующим действием был звонок Джимми Тесайгеру. Его первые слова были полны восторга.
  — Мне удалось! — воскликнул он. — Хотя у меня была куча сложностей с Биллом. Он вбил себе в башку, что там я буду ягненком среди волков. Но в конце концов я заставил его уловить смысл. Теперь я обложился этой абракадаброй и изучаю ее. Знаешь, Синие книги, Белые книги, эти официальные издания, ответы английской парламентской комиссии или тайного совета. Смертная скука, но нужно делать дело на совесть. Ты когда-нибудь слышала о пограничных дебатах Санта-Фе?
  — Никогда, — ответила Бандл.
  — Ну вот, я прилагаю особые усилия для изучения их. Они продолжались несколько лет и были очень запутанны. Я делаю их своим козырем. В наше время необходима специализация.
  — У меня тоже куча таких же вещей, — сказала Бандл. — Тетя Марсия дала их мне. Тетя Марсия папина невестка. Она без ума от политики. В общем, она собирается устроить так, чтобы Джордж пригласил меня на свой прием.
  — Нет! То есть я хочу сказать, было бы чудесно. — После паузы Джимми добавил: — Послушай, я думаю, не стоит говорить Лорейн о том, что… а?
  — Может быть, не стоит.
  — Понимаешь, ей может не понравиться оставаться в стороне. А ее в самом деле нельзя подпускать к подобной затее.
  — Да.
  — Я имею в виду, нельзя подвергать такую девушку опасности.
  Бандл подумала, что мистер Тесайгер слегка страдает отсутствием такта. Не похоже было, что ее собственное предложение подвергнуться опасности вызвало у него хоть малейшее беспокойство.
  — Ты еще слушаешь? — спросил Джимми.
  — Да, я просто задумалась.
  — Понятно. Послушай, ты завтра будешь на расследовании?
  — Да, а ты?
  — Буду. Между прочим, дело уже в вечерних газетах. Но запихнуто в самый угол. Странно, мне казалось, они раздуют из него сенсацию.
  — Мне тоже.
  — Ладно, — сказал Джимми, — мне надо возвращаться к своему заданию. Я уже дошел до места, где Боливия направила нам ноту.
  — Мне тоже надо полистать свои книги, — сказала Бандл. — Собираешься зубрить весь вечер?
  — Пожалуй. А ты?
  — Наверное. Спокойной ночи.
  Оба они были самыми бессовестными лжецами. Джимми Тесайгер знал совершенно определенно, что он приглашает Лорейн Уэйд на обед в ресторан.
  Что касается Бандл, то не успела она положить трубку, как принялась наряжаться в живописные одежды, принадлежащие, по правде говоря, ее служанке. Одевшись, она вышла из дому, размышляя, каким образом, на автобусе или метро, ей было бы удобней добраться до клуба «Семь Циферблатов».
  Глава 13
  Клуб «Семь Циферблатов»
  Бандл была на Ханстентон-стрит, 14, около шести часов вечера. В этот час, как она справедливо рассудила, в клубе «Семь Циферблатов» должна быть мертвая тишина. Цель у Бандл была простая — надо выйти на бывшего лакея Альфреда. Бандл была уверена, что стоит ей только увидеться с ним, и остальное будет легко. У нее был просто деспотический метод обращения с уволившимися. Метод редко не удавался, и она не видела причин, почему бы ему не выручить ее и на сей раз. Единственное, в чем она не была уверена, — сколько людей находится сейчас в клубе. Естественно, она хотела, чтобы ее видело здесь как можно меньше посетителей.
  В то время как она колебалась, выбирая лучшую линию атаки, проблема решилась сама собой и самым простым образом. Дверь дома номер 14 открылась, и из нее вышел Альфред собственной персоной.
  — Добрый день, Альфред, — ласково сказала Бандл.
  Альфред подпрыгнул на месте:
  — Добрый день, ваша светлость. Я… я сразу не узнал вашу светлость.
  Мысленно отдав должное наряду своей служанки, Бандл перешла к делу:
  — Нужно сказать вам несколько слов, Альфред. Куда мы пойдем?
  — Ну, я, ваша светлость… я не знаю… здешнее место нельзя назвать очень привлекательным… не знаю, честное слово…
  Бандл перебила его:
  — Кто в клубе?
  — Сейчас никого, ваша светлость.
  — Тогда мы войдем.
  Альфред достал ключ и открыл дверь. Бандл вошла в дом. Альфред, взволнованный и покорный, последовал за ней. Бандл уселась и строго посмотрела на неуверенного в себе Альфреда.
  — Надеюсь, вы знаете, — начала она, — что то, чем вы тут занимаетесь, чертовски противозаконно?
  Альфред неловко переминался с ноги на ногу.
  — Правда, дважды мы подвергались облавам, — признался он. — Но ничего запрещенного не нашли, благодаря аккуратности и предосторожности мистера Мосгоровского.
  — Я говорю не только о картах, — сказала Бандл. — Есть кое-что посерьезнее, может, даже намного серьезнее того, что вы в состоянии себе представить. Спрошу вас прямо, Альфред, и хочу слышать правду. Сколько вам заплатили за то, чтобы вы уволились из Чимниз?
  Альфред дважды оглядел карниз как будто в поисках вдохновения, сглотнул три или четыре раза и принял линию поведения, неизбежную при столкновении слабой и сильной воли.
  — Было так, ваша светлость. Мистер Мосгоровский, он приехал с компанией однажды на банкет в Чимниз. Мистер Тредуэлл, он вроде приболел, вросший ноготь на ноге, как оказалось, ну, мне и пришлось прислуживать на банкете вместо него. В конце банкета мистер Мосгоровский, он остался после всех, дал мне кое-что и начал разговор.
  — Ну-ну! — ободряюще сказала Бандл.
  — Короче говоря, — продолжал Альфред с внезапным ускорением своего повествования, — он предложил мне сотню фунтов, если я сразу же уйду оттуда и буду присматривать за этим клубом. Ему нужен был слуга, привыкший работать в знатных семьях, придать месту шик, как он выразился. Отказаться было бы искушением судьбы, не говоря даже о том, что здесь я получаю втрое больше, чем когда был вторым лакеем.
  — Сто фунтов, — проговорила Бандл. — Большие деньги, Альфред. Он говорил что-нибудь о том, кто займет твое место в Чимниз?
  — Я немного сомневался, миледи, в том, что можно уволиться немедленно. Я так и сказал, что это необычно и может причинить неудобства. Но мистер Мосгоровский, он знал одного парня, который служил в достойной семье и был готов взамен меня приступить к работе в любой момент. Ну, я шепнул его имя мистеру Тредуэллу, и все устроилось, ко всеобщему удовольствию.
  Бандл кивнула. Ее собственные подозрения были верны, и тактика ее поведения была именно такой, какой и должна быть. Она продолжила расспросы:
  — Кто такой мистер Мосгоровский?
  — Джентльмен, который заправляет клубом. Русский. Весьма умный джентльмен.
  Бандл решила не углубляться в тему и перешла к другой:
  — Сто фунтов очень большие деньги, Альфред.
  — Больше, чем я когда-либо держал в руках, миледи, — согласился Альфред с искренней непосредственностью.
  — Вы никогда не подозревали, что здесь что-то нечисто?
  — Нечисто, ваша светлость?
  — Да. Я не имею в виду карточную игру. Я говорю о значительно более серьезных вещах. Вы не хотите, чтобы вас приговорили к каторжным работам, а, Альфред?
  — О господи, миледи, что вы говорите?
  — Позавчера я была в Скотленд-Ярде, — многозначительно продолжала Бандл. — И услышала там много интересного. Я хочу, чтобы вы помогли мне, Альфред, и если вы сделаете это, то, когда, ну, вдруг запахнет жареным, я замолвлю за вас словечко.
  — Все, что угодно! Буду только рад, ваша светлость. То есть, конечно, я согласен.
  — Хорошо. Во-первых, я хочу осмотреть все помещение снизу доверху.
  В сопровождении заинтригованного и запуганного Альфреда она произвела тщательную проверку. Ничего не бросилось ей в глаза, пока она не вошла в игровую комнату. Здесь она обнаружила неприметную дверь в углу, которая была заперта. Альфред с готовностью объяснил:
  — Она используется как черный ход, ваша светлость. Там есть комната и дверь на лестницу, которая выходит на соседнюю улицу. Этим путем господа уходят во время облав.
  — Полиция не знает о ней?
  — Видите ли, то хитрая дверь, миледи. Выглядит как шкаф, вот и все.
  Бандл ощутила нарастающее возбуждение.
  — Я должна войти туда! — заявила она.
  Альфред покачал головой:
  — Невозможно, ваша светлость. Мистер Мосгоровский, ключ у него.
  — Что ж, существуют и другие ключи.
  Она обнаружила, что замочная скважина была совершенно обычной, которая, возможно, могла быть легко открыта ключом от какой-нибудь другой двери. Альфред, весьма встревоженный, был послан на поиски похожих образцов. Четвертый из использованных Бандл подошел. Она повернула его, открыла дверь и переступила порог.
  Бандл оказалась в маленькой мрачной комнатке. Ее середину занимал длинный стол, вокруг которого были расставлены стулья. Другой мебели в комнате не было. Два встроенных шкафа находились по обе стороны камина. Альфред кивком указал на ближайший из них.
  — Это он, — объяснил слуга.
  Бандл потянула за ручку дверцы, но шкаф оказался заперт, и она сразу увидела, что замочная скважина была с секретом. Это был патентованный замок, который сдался бы только своему собственному ключу.
  — Очень искусно, знаете ли, — объяснил Альфред. — Полки, знаете ли, а на них — гроссбухи и все такое. Никогда бы ничего не заподозрил, но стоит дотронуться до правой стенки, и все открывается само собой.
  Бандл обошла комнату, задумчиво осматривая все вокруг. Первое, на что она обратила внимание, было то, что дверь, в которую она вошла, аккуратно обита сукном. Это делало ее, должно быть, совершенно звуконепроницаемой. Затем взгляд Бандл остановился на стульях. Их было семь, по три с каждой стороны, и один, значительно более внушительный, во главе стола.
  Глаза Бандл загорелись. Она нашла то, что искала. Здесь, она была уверена, и находилось место встреч членов тайного общества. Помещение спланировано почти идеально. Оно выглядело невинно — можно войти в него прямо из игровой комнаты, можно проникнуть через секретную дверь, и вся таинственность, все предосторожности легко объяснялись карточной игрой, происходящей в соседней комнате.
  В то время как мысли проносились у нее в голове, Бандл машинально поглаживала пальцами по мраморной крышке камина. Альфред заметил ее движение и истолковал по-своему.
  — Вы не найдете здесь пыли, об этом не может быть и речи, — сказал он. — Мистер Мосгоровский, он приказал выдраить помещение еще утром, и я все исполнил в его присутствии.
  — Да? — произнесла Бандл, глубоко задумавшись. — Сегодня утром?
  — Приходится делать время от времени, — ответил Альфред. — Хотя нельзя сказать, чтобы комнатой часто пользовались.
  В следующий момент он был шокирован.
  — Альфред, — сказала Бандл, — вы должны найти мне место в комнате, где я могла бы спрятаться.
  Альфред взглянул на нее в смятении:
  — Невозможно, ваша светлость! У меня будут неприятности, и я потеряю работу!
  — Вы потеряете ее в любом случае, когда отправитесь в тюрьму, — резко ответила Бандл. — Но, заверяю вас, можете не волноваться, никто ничего не узнает.
  — И здесь нет такого места, — причитал Альфред. — Посмотрите сами, ваша светлость, если не верите.
  Бандл была вынуждена признать, что в его возражениях была доля правды. Но у нее была душа человека, склонного к приключениям.
  — Глупости! — возразила она. — Место должно быть!
  — Но его же нет, — канючил Альфред.
  Во всем мире не существовало комнаты более не подходящей для того, чтобы спрятаться в ней. Выцветшие жалюзи перед грязными оконными стеклами, занавеси отсутствовали. Наружный подоконник, как определила Бандл, был всего лишь около четырех дюймов шириной! Внутри комнаты были только стол, стулья и шкафы.
  В замочной скважине второго шкафа торчал ключ. Бандл повернула его и открыла дверцу. Внутри были полки, уставленные разнообразной стеклянной и глиняной посудой.
  — Излишки посуды, которыми мы не пользуемся, — объяснил Альфред. — Сами видите, ваша светлость, здесь даже кошке негде укрыться!
  Но Бандл внимательно осматривала полки.
  — Ненадежная работа, — сказала она. — Альфред, есть у вас шкаф внизу, куда можно сложить всю эту посуду? Есть? Хорошо! Тогда несите поднос и начинайте сейчас же убирать ее туда. Поторопитесь, лишнего времени у нас нет.
  — Невозможно, ваша светлость. К тому же слишком поздно. Повара могут прийти в любой момент.
  — Мистер Мосго… Как там его? Он придет позже, я думаю?
  — Он всегда приходит около полуночи. Но, о, ваша светлость!..
  — Не говорите так много, Альфред, — сказала Бандл. — Несите поднос. Если вы будете продолжать спорить, то у вас точно будут неприятности!
  Делая то, что широко известно как «заламывание рук», Альфред вышел из комнаты. Вскоре он вернулся с подносом и, поняв, что его протесты бесполезны, принялся за работу с какой-то удивительной нервной энергией. Как Бандл и предполагала, полки были съемными. Она вынула их, поставила у стены и залезла внутрь.
  — Хм, — заметила она, — здесь довольно тесно. Закройте аккуратно за мной дверь, Альфред. Вот так. Теперь мне нужен буравчик.
  — Буравчик, ваша светлость?
  — Именно…
  — Не знаю…
  — Ерунда, у вас должен быть буравчик. Может, у вас есть сверло. Если у вас нет того, что мне нужно, вам придется пойти и купить это, так что постарайтесь найти.
  Альфред вышел и скоро вернулся с многообещающим набором инструментов. Бандл схватила, что ей было нужно, и принялась быстро и старательно сверлить маленькое отверстие на уровне своего правого глаза. Она проделала его снаружи, чтобы оно было менее заметно — не очень большим, не привлекающим внимания.
  — Достаточно, — наконец произнесла она.
  — Но, ваша светлость, ваша светлость…
  — Да?
  — Они найдут вас, стоит только открыть шкаф!
  — Они не откроют шкаф, — ответила Бандл, — потому что вы запрете его и унесете ключ с собой.
  — А если мистер Мосгоровский потребует ключ?
  — Скажите, что он потерялся, — быстро ответила Бандл. — Но никому не будет дела до этого шкафа: он здесь только для того, чтобы отвлекать внимание от другого и составлять ему пару. Давайте, Альфред, пока никто не пришел, заприте меня, возьмите ключ, а когда все разойдутся, вернитесь и выпустите меня отсюда.
  — Вам станет плохо, ваша светлость. Вы потеряете сознание…
  — Я никогда не теряю сознания, — парировала Бандл. — Но вы можете приготовить мне коктейль. Мне он наверняка понадобится. Потом опять запрете дверь в комнату, не забудьте об этом, и отнесете все ключи на место. И еще, Альфред, не будьте таким трусливым! Запомните: если что-то будет не в порядке, я выручу вас. — «Вот так», — сказала Бандл сама себе, когда, принеся ей коктейль, Альфред ушел.
  Она не боялась того, что нервы Альфреда могут не выдержать и он выдаст ее. Она знала, что его инстинкт самосохранения был слишком силен. Его тренированность помогала ему скрывать свои чувства под маской вышколенного слуги.
  Только одна вещь волновала Бандл. Предположение, которое она приняла за истину, насчет утренней уборки комнаты, могло быть и неверным. И если так… Бандл тяжело вздохнула, запертая в тесном шкафу. Перспектива провести в нем долгие часы без толку была не слишком привлекательной…
  Глава 14
  Собрание Семи Циферблатов
  Было бы желательно, чтобы эти ужасные четыре часа ожидания прошли как можно скорее. Бандл чувствовала себя чрезвычайно неудобно, стиснутая в узком шкафу. Она решила, что собрание состоится, если оно вообще состоится, в то время, когда клубные развлечения будут в полном разгаре, — где-то между полуночью и двумя часами утра.
  Она как раз размышляла о том, что уже, должно быть, часов шесть утра, когда ее уши уловили желанный звук — звук отпираемой двери.
  В следующий момент зажегся электрический свет. Гул голосов, который минуту-другую воспринимался ею как отдаленный рокот морских волн, прекратился так же внезапно, как и возник, и Бандл услышала звук закрываемой задвижки. Кто-то вошел из соседней игровой комнаты, и она отдала должное тщательности, с которой смежная дверь была сделана звуконепроницаемой.
  В следующую минуту вошедший попал в поле ее зрения, которое было далеко не обширным, но тем не менее отвечало ее целям. Это оказался высокий мужчина, крепкий и широкоплечий, с длинной черной бородой. Бандл вспомнила, что видела его за одним из карточных столов прошлой ночью.
  Это наверняка был таинственный русский господин, владелец клуба, зловещий мистер Мосгоровский. От возбуждения сердце Бандл забилось чаще. Она настолько не походила на своего отца, что в столь трудный момент искренне гордилась крайним неудобством своего положения.
  Несколько минут русский стоял у стола, поглаживая бороду. Затем вынул часы из кармана и взглянул на них. Одобрительно кивнул, опять сунул руку в карман, достал что-то невидимое для Бандл и покинул поле ее зрения.
  Когда он появился снова, она с трудом сдержала возглас удивления.
  Его лицо теперь скрывала маска, но маска не в общепринятом смысле слова. Она не повторяла очертаний лица. Это был просто кусок материи с двумя вырезанными отверстиями для глаз, висящий на лице как занавеска. По форме маска была круглой, с изображением циферблата часов и стрелками, показывающими шесть часов.
  «Семь Циферблатов!» — подумала Бандл.
  И в тот же момент она услышала новый звук — семь приглушенных ударов в дверь.
  Мосгоровский прошел через комнату к тому месту, где, как знала Бандл, находилась дверца второго шкафа. Она услышала резкий щелчок и затем голоса, приветствующие друг друга на незнакомом языке.
  Вскоре она увидела пришедших.
  На них тоже были маски, изображавшие часы, но на этот раз стрелки указывали разное время — четыре и пять часов соответственно. Оба мужчины были одеты в вечерние костюмы, но выглядели не одинаково. Один из них, элегантный, стройный молодой человек, носил вечерний костюм изысканного покроя. Изящество, с которым он двигался, говорило о том, что он скорее иностранец, чем англичанин. Другой мог бы быть лучше всего описан как жилистый и худой. Его костюм сидел на нем достаточно хорошо, но не более того. И Бандл догадалась о его национальности еще до того, как услышала его голос:
  — Полагаю, мы первые прибыли на эту маленькую встречу.
  Чистый приятный голос с легким, приятным растягиванием слов и с чуть заметным влиянием ирландского.
  Элегантный молодой человек сказал на хорошем, но не совсем естественном английском:
  — Сегодня у меня было много сложностей с уходом. Такое не всегда проходит гладко. Я, в отличие от номера четвертого, не принадлежу себе.
  Бандл попыталась определить его национальность. Пока он молчал, она думала, что он француз, но акцент был не французским. Возможно, он австралиец, или венгр, или даже русский, гадала она.
  Американец прошел к противоположной стороне стола, и Бандл услышала звук отодвигаемого стула.
  — «Один час» добился большого успеха, — сказал он. — Я поздравляю вас с тем, что вы взяли на себя смелость…
  «Пять часов» пожал плечами.
  — Если не рисковать… — Он оставил предложение незаконченным.
  Опять послышались семь ударов, и Мосгоровский направился к потайной двери.
  Некоторое время ей не удавалось заметить ничего определенного, пока вся компания была вне поля ее зрения, но вскоре она вновь услышала голос бородатого русского:
  — Начнем?
  Затем он обошел вокруг стола и занял место рядом с креслом, стоящим во главе. Сидя таким образом, он был обращен лицом прямо к шкафу, в котором скрывалась Бандл. Элегантный «пять часов» занял место рядом с ним. Третий стул с этой стороны не был виден Бандл, но американец, номер четвертый, перед тем как сесть, на мгновение показался в поле ее зрения.
  У ближней стороны стола тоже были видны два стула, и Бандл заметила, как чья-то рука перевернула второй, а именно средний стул ножками вверх. И после этого один из пришедших быстро промелькнул перед шкафом и сел напротив Мосгоровского. Спина пришедшего была обращена к Бандл, и именно эту спину она разглядывала с большим интересом. Спина принадлежала исключительно красивой женщине в сильно декольтированном платье.
  И именно женщина заговорила первой. Голос ее был мелодичным, с иностранным акцентом привлекательного оттенка. Она смотрела на пустой стул во главе стола.
  — Так мы и сегодня не увидим номера седьмого? — спросила она. — Скажите, друзья, а вообще когда-нибудь мы увидим его?
  — Чертовски верно! — поддержал ее американец. — Чертовски верно. Что касается «семи часов», я уже начинаю подозревать, что этого человека просто не существует!
  — Не советовал бы думать так, друзья мои, — мягко сказал русский.
  Наступило молчание, как показалось Бандл, весьма неловкое молчание.
  Она не могла оторвать взгляд от обращенной к ней спины, как будто зачарованная ею. Прямо под правой лопаткой была маленькая темная родинка, подчеркивавшая белизну кожи. Бандл почувствовала, что слова «прекрасная искательница приключений», которые она так часто встречала в романах, наконец обрели для нее смысл. Бандл была абсолютно уверена, что у этой женщины и лицо так же красиво — смуглое славянское лицо со странными глазами.
  Голос русского, который был, похоже, распорядителем на этой церемонии, вернул ее к действительности.
  — Начнем заниматься делом? Сначала о нашем отсутствующем товарище. Номер второй!
  Он указал рукой в сторону перевернутого стула по соседству с женщиной, и все присутствующие повернулись к нему.
  — Жаль, что номера второго нет сегодня с нами, — продолжал он. — Но предстоит много сделать. Возникли непредвиденные осложнения.
  — У вас есть его доклад? — спросил американец.
  — Пока… от него ничего нет… — И после паузы: — Я не могу этого понять.
  — Вы думаете… дело неладно?
  — Да… возможно.
  — Другими словами, — мягко сказал «пять часов», — существует… опасность?
  Он произнес это слово осторожно, но с нажимом.
  Русский энергично кивнул:
  — Да, опасность существует. Слишком многим становится известно о нас. И об этом месте. Я знаю нескольких человек, которые что-то подозревают. — И холодно добавил: — Надо заставить их молчать.
  Бандл почувствовала, как холодок пробежал у нее по спине. Если ее найдут, заставят ли ее замолчать? Внезапно новые слова опять привлекли ее внимание.
  — Итак, дело в Чимниз не прояснилось?
  Мосгоровский покачал головой:
  — Нет.
  Вдруг номер пятый наклонился вперед:
  — Согласен с Анной! Где наш президент, номер седьмой? Тот, кто собирает нас. Почему мы ни разу не видели его?
  — У номера седьмого, — ответил русский, — свои методы работы.
  — Вы так всегда говорите!
  — Замечу даже больше, — добавил Мосгоровский, — мне жаль того человека, который станет на его пути.
  Опять наступило неловкое молчание.
  — Мы должны продолжать работу, — спокойно сказал Мосгоровский.
  — Номер третий, у вас есть какие-нибудь планы насчет аббатства Вайверн?
  Бандл напрягла слух. До сих пор она даже мельком не видела номера третьего и не слышала его голоса. Теперь она услышала его и безошибочно определила: низкий, приятный, отчетливый голос хорошо воспитанного англичанина.
  — Они у меня с собой, сэр.
  Он передал через стол несколько листов бумаги. Все склонились над ними. Через некоторое время Мосгоровский поднял голову:
  — А список гостей?
  — Вот он.
  Русский стал читать его вслух:
  — Сэр Стенли Дигби. Мистер Теренс О’Рурк. Сэр Освальд и леди Кут. Мистер Бейтмен. Графиня Анна Радская. Миссис Макатта. Мистер Джеймс Тесайгер… — Он остановился, затем резко спросил: — Что это за мистер Джеймс Тесайгер?
  Американец рассмеялся:
  — Я думаю, вам не стоит из-за него волноваться. Обычный молодой осел.
  Русский продолжал читать:
  — Герр Эберхард и мистер Эверслей. Вот и все гости.
  «В самом деле? — сказала про себя Бандл. — А насчет этой лапочки леди Эйлин Брент?»
  — Да, похоже, здесь не о чем беспокоиться, — заключил Мосгоровский. Он посмотрел через стол. — Полагаю, у вас нет сомнений в ценности изобретения Эберхарда?
  «Три часа» ответил по-британски лаконично:
  — Ни малейших!
  — Коммерчески оно стоит миллионы, — сказал русский, — а в международном смысле… ну, сами знаете довольно хорошо аппетиты наций.
  Бандл показалось, что он неприятно ухмыльнулся под маской.
  — Да, — продолжал он, — это золотая жила.
  — Вполне стоящая нескольких жизней, — цинично добавил номер пятый и рассмеялся.
  — Но вы знаете, что такое изобретения, — сказал американец. — Иногда эти штучки ни черта не работают.
  — Такой человек, как сэр Освальд Кут, не ошибется, — сказал Мосгоровский.
  — Как авиатор, я могу сказать, — заявил номер пятый, — что такое изобретение вполне вероятно. Оно обсуждалось годами, но нужен был гений Эберхарда, чтобы сделать его реальностью.
  — Хорошо, — сказал Мосгоровский. — Больше нет необходимости это обсуждать. Все вы видели планы. Я не думаю, что наша первоначальная схема может быть улучшена. Кстати, я слышал, что было найдено письмо Джеральда Уэйда, письмо, упоминающее о нашей организации. Кто нашел его?
  — Дочь лорда Катерхэма — леди Эйлин Брент.
  — Бауэр должен был заняться ею, — сказал Мосгоровский. — Промедление неосторожно с его стороны. Кому было адресовано письмо?
  — Мне кажется, его сестре, — ответил номер третий.
  — Плохо, — проговорил Мосгоровский. — Но этого уже не исправить. Предварительное расследование смерти Рональда Деврё назначено на завтра. Полагаю, к нему все готово?
  — Мы распустили повсюду слухи, что местные парни упражнялись в стрельбе из винтовок, — ответил американец.
  — Тогда все должно быть в порядке. Больше нечего обсуждать. Считаю, все мы должны поздравить нашу дорогую «один час» и пожелать ей удачи в той роли, которую ей предстоит сыграть!
  — Ура! — закричал номер пятый. — Ура Анне!
  Все руки взметнулись вверх в одном жесте, который Бандл уже видела раньше.
  — Ура Анне!
  «Один час» ответила на приветствие типичным иностранным салютом. После она встала, и ее примеру последовали остальные. В первый раз Бандл мельком увидела номера третьего в тот момент, когда он подошел к Анне, чтобы накинуть на нее плащ, — это был высокий, крепкий мужчина.
  Потом собрание по одному вышло через потайную дверь. Мосгоровский запер ее за ними. Он подождал некоторое время, потом Бандл услышала, как он отворил другую дверь и, выключив свет, вышел в нее.
  Не раньше чем спустя два часа бледный и встревоженный Альфред пришел освободить Бандл. Она буквально упала ему на руки.
  — Ничего, — сказала Бандл. — Просто ноги затекли. Дайте мне сесть.
  — О боже, ваша светлость, это было ужасно!
  — Чепуха, — сказала Бандл. — Все прошло великолепно. Нечего переживать, когда все уже позади. Наша затея могла бы и провалиться, конечно, но, слава богу, все обошлось.
  — Да, слава богу, как вы сказали, ваша светлость. Меня трясло весь вечер. Это интересная компания, знаете ли.
  — Чертовски интересная, — согласилась Бандл, растирая себе руки и ноги. — Знаете, это такая компания, которая, как я думала до сегодняшнего вечера, существует только в книгах! В жизни, Альфред, никогда не поздно учиться!
  Глава 15
  Предварительное расследование
  Бандл вернулась домой около шести часов утра. К половине десятого она встала, оделась и позвонила Джимми Тесайгеру.
  Скорость, с которой он ответил, удивила ее, но он объяснил, что собирается присутствовать на расследовании.
  — Я тоже, — сказала Бандл. — И у меня куча новостей для тебя.
  — Тогда, может, я заеду за тобой и мы поговорим по дороге? Как ты?
  — Хорошо, но заезжай пораньше, потому что тебе придется отвезти меня в Чимниз. Начальник полиции заедет за мной туда.
  — Зачем?
  — Потому что он милый человек, — ответила Бандл.
  — И я тоже, — сказал Джимми, — очень милый.
  — О, ты… ты осел! — возразила Бандл. — Я слышала это кое от кого прошлой ночью.
  — От кого?
  — Ну, если быть точной, то от русского еврея. Нет, это был не он. Это был…
  Но ее слова утонули в резком протесте.
  — Я могу быть ослом! — кричал Джимми. — Может быть, я и есть осел, но я не позволю русским евреям говорить так! Чем ты занималась ночью, Бандл?
  — Об этом-то я и собираюсь тебе рассказать, — ответила та. — Ну, пока!
  И, заинтриговав приятно озадаченного Джимми, она повесила трубку. Он относился к возможностям Бандл с глубочайшим уважением, хотя в его чувствах к ней не было и намека на сентиментальность.
  «Она что-то разнюхала, — размышлял он, делая последний поспешный глоток кофе, — судя по всему, она что-то разнюхала!»
  Через двадцать минут его маленький двухместный автомобиль подъехал к дому на Брук-стрит, и Бандл, уже ожидавшая его, сбежала вниз по ступенькам. Джимми обычно нельзя было назвать наблюдательным человеком, но и он заметил темные круги у Бандл под глазами, и весь ее вид говорил о том, что легла она не слишком рано прошлой ночью.
  — Итак, — произнес он, когда машина отправилась в путь по пригороду, — какими же темными делишками ты занималась?
  — Расскажу, — сказала Бандл, — но не перебивай меня, пока я не закончу!
  У нее получился довольно длинный рассказ, и Джимми пришлось уделять немало внимания дороге, чтобы не попасть в аварию. Когда Бандл закончила, он вздохнул, затем пристально посмотрел на нее:
  — Бандл?
  — Да?
  — Слушай, ты меня не разыгрываешь?
  — Что ты хочешь сказать?
  — Прошу прощения, — извинился Джимми, — но у меня такое чувство, что все это я уже слышал, как будто во сне.
  — Понимаю, — сказала Бандл с сочувствием.
  — Нереально, — сказал Джимми, продолжая думать о своем. — Красивая иностранка — искательница приключений, международная банда, таинственный номер седьмой, которого никто никогда не видел, — я сотни раз читал обо всем этом!
  — Конечно. И я тоже. Но почему бы этому не случиться в действительности?
  — В самом деле, — согласился Джимми.
  — И вообще, романы основываются на правде. Я имею в виду, что, пока что-то не произойдет, люди не могут думать об этом.
  — В твоих словах что-то есть, — признал Джимми. — Но все равно трудно избавиться от мысли, что нужно ущипнуть себя, чтобы проснуться.
  — Я тоже так себя чувствую.
  Джимми глубоко вздохнул:
  — Нет, думаю, мы не спим. Смотри: русский, американец, англичанин, возможно, австриец или венгр и леди, которая может быть любой национальности на выбор — русской или польской, — весьма представительная компания!
  — И немец, — добавила Бандл, — ты забыл немца.
  — О! — медленно произнес Джимми. — Ты думаешь…
  — Отсутствующий номер второй — Бауэр, наш лакей. Они говорили о докладе, который не получили, хотя я не представляю себе, что можно докладывать о Чимниз.
  — Это может быть как-то связано со смертью Джерри Уэйда, — сказал Джимми. — Что-то мы здесь еще не до конца понимаем. Говоришь, они называли Бауэра по имени?
  Бандл кивнула:
  — Они обвинили его в том, что он не нашел письмо.
  — Яснее ясного. Возражений нет. Ты должна простить мне мою недоверчивость, Бандл, но, знаешь, твой рассказ был слишком невероятен. Ты говоришь, они знают, что я собираюсь в аббатство Вайверн на следующей неделе?
  — Да, вот тогда-то американец — это был он, а не русский — и сказал, что не стоит беспокоиться, потому что ты — обыкновенный осел!
  — Ага! — сказал Джимми. Он со злостью нажал на акселератор, и машина резко рванулась вперед. — Я очень рад, что ты мне об этом рассказала. Теперь у меня есть, так сказать, личная заинтересованность в деле.
  Минуту-другую он помолчал, потом спросил:
  — Ты сказала, этого немецкого изобретателя зовут Эберхард?
  — Ну и что?
  — Подожди-ка, кое-что вспоминаю, Эберхард, Эберхард… да, уверен, так его и звали.
  — Расскажи!
  — Эберхард была фамилия того парня, который разработал какой-то процесс по переработке стали. Не могу объяснить подробно, у меня нет специальных знаний, но я знаю, что в результате переработки сталь становилась настолько прочной, что проволока не уступала по прочности стальному брусу. Эберхард занимался аэропланами, и идея его была в том, чтобы настолько облегчить их вес, что случилась бы революция в их строительстве, я имею в виду их стоимость. Думаю, он предложил свое изобретение правительству Германии, а оно отказалось от него, найдя какие-то надуманные причины, но сделали они все очень грубо. Он засел за работу и исправил все недостатки, какие они нашли, но был оскорблен их отношением к себе и поклялся, что они не получат его детища. Я всегда думал, что все эти разговоры о нем — сплошная болтовня, но теперь все представляется мне иначе.
  — Вот именно! — возбужденно воскликнула Бандл. — Ты наверняка прав, Джимми. Эберхард, должно быть, предложил свое открытие нашему правительству. А они узнали или собираются узнать авторитетное мнение сэра Освальда Кута. В аббатстве состоится неофициальная конференция. Сэр Освальд, Джордж, министр авиации и Эберхард. У Эберхарда будут с собой планы или процесс, или как там ты его называешь…
  — Формула, — подсказал Джимми. — Мне кажется, «формула» — подходящее слово.
  — У него будет с собой формула, а Семь Циферблатов проберутся туда, чтобы выкрасть ее. Я помню, русский говорил, что она стоит миллионы.
  — Думаю, так и есть, — согласился Джимми.
  — И вполне стоит нескольких жизней, как сказал кто-то еще.
  — Похоже, что ты права, — помрачнел Джимми. — Подумай о чертовом сегодняшнем расследовании. Бандл, ты уверена, что Ронни больше ничего не сказал?
  — Нет, — ответила Бандл, — только «Семь Циферблатов… Скажи… Джимми Тесайгер…». Это все, что он смог сказать, бедняга.
  — Если бы мы только знали, что знал он! — воскликнул Джимми. — Но мы хоть что-то выяснили наверняка. Я так понимаю, лакей Бауэр, несомненно, ответствен за смерть Джерри. Знаешь, Бандл…
  — Что?
  — Иногда я слегка волнуюсь. Кто будет следующим? Дело, не подходящее для того, чтобы в него вмешивалась девушка!
  Бандл усмехнулась про себя. Она решила, что Джимми понадобилось немало времени, чтобы отнести ее к категории Лорейн Уэйд.
  — По-моему, у тебя гораздо больше шансов стать следующим, чем у меня, — улыбнувшись, заметила Бандл.
  — Ладно, ладно, — сказал Джимми. — А как насчет нескольких жертв с другой стороны для разнообразия? Сегодня с утра я что-то очень кровожаден. Скажи, Бандл, а ты бы узнала кого-нибудь из них, если бы увидела?
  Бандл поколебалась.
  — Узнала бы номера пятого, — наконец ответила она. — У него странная манера говорить: какая-то змеиная, сильно шепелявит, уверена, что узнаю его.
  — А насчет англичанина?
  Бандл покачала головой:
  — Его я видела меньше всех, только мельком, и у него самый обычный голос. Кроме того, что он очень крупный мужчина, больше не за что ухватиться.
  — Там еще есть женщина, — продолжал Джимми. — С ней должно быть проще. Но, похоже, ты ее не запомнила. Она, наверное, приглашается на обеды к влюбчивым министрам, а потом вытягивает из них государственные тайны, когда они опрокинут пару рюмок. По крайней мере, так поступают в романах. Но на самом деле единственный мой знакомый министр пьет только воду с лимоном.
  — Взять, к примеру, Джорджа Ломакса. Можешь ты представить его влюбившимся в заморскую красавицу? — со смехом спросила Бандл.
  Джимми согласился с абсурдностью предположения.
  — Теперь о таинственном номере седьмом, — продолжал он. — Ни малейшего подозрения, кем бы он мог быть?
  — Ни малейшего.
  — Опять же — то есть по литературным стандартам — он должен быть кем-то очень хорошо всем знакомым. Как насчет самого Джорджа Ломакса?
  Бандл неохотно покачала головой.
  — В книге такое было бы совершенством, — согласилась она. — Но я знаю Филина… — И она отдалась внезапному приступу веселья. — Филин — великий уголовный преступник! — выдохнула она, смеясь. — Ну не чудесно ли?
  Джимми согласился. Их дальнейшие рассуждения заняли еще некоторое время, и раза два Джимми непроизвольно нажимал на тормоз, замедляя движение. Когда они приехали в Чимниз, оказалось, полковник Мелроуз уже ждет их. Джимми был представлен ему, и все трое они направились на слушание дела.
  Как и предполагал полковник Мелроуз, вся процедура оказалась очень простой. Бандл дала свои показания, врач — свои. Были представлены доказательства подобной стрельбы из винтовок по соседству. И было вынесено решение о смерти в результате несчастного случая.
  После окончания слушания полковник Мелроуз предложил отвезти Бандл в Чимниз, а Джимми Тесайгер вернулся в Лондон. Несмотря на все его легкомыслие, рассказ Бандл произвел на него глубокое впечатление. Он упрямо сжал зубы.
  — Ронни, старина, — пробормотал он, — я займусь этим делом! Жаль, тебя не будет рядом, чтобы принять участие в нем!
  И вдруг новая мысль вспыхнула в его сознании. Лорейн! Угрожает ли и ей опасность?.. После минутного колебания он подошел к телефону и позвонил ей.
  — Это я, Джимми. Подумалось, ты захочешь узнать о результатах расследования. Смерть признана несчастным случаем.
  — О, но ведь…
  — Да, я тоже думаю, что тут что-то не так. И сыщик, по-моему, тоже что-то подозревает. Кое-кто старается замять это дело. Послушай, Лорейн…
  — Да?
  — Послушай, затевается какая-то заварушка. Будь очень осторожна, ладно? Ради меня.
  В ее голосе промелькнула нотка тревоги:
  — Джимми, ведь это же опасно и для тебя!
  Он рассмеялся:
  — О, за меня не беспокойся. Я живучий как кошка! Пока, старушка!
  Он положил трубку и минуту-другую не двигался, размышляя. Потом вызвал Стивенса:
  — Вы можете пойти купить мне пистолет, Стивенс?
  — Пистолет, сэр?
  Благодаря своей вышколенности Стивенс не выказал и тени удивления.
  — Какой тип пистолета вы бы предпочли?
  — Такой, у которого нажимаешь пальцем на спуск, и он палит, пока ты палец не снимешь.
  — Автоматический, сэр.
  — Вот именно, — согласился Джимми. — Автоматический. И я бы хотел, чтобы он был тупорылым, если вы с продавцом знаете, что это значит. В американских романах герой всегда носит в заднем кармане брюк тупорылую автоматическую пушку.
  Стивенс позволил себе легко и осторожно улыбнуться.
  — Большинство американских господ, которых я знал, сэр, носили кое-что совсем другое в задних карманах брюк, — мягко возразил он.
  Джимми Тесайгер рассмеялся.
  Глава 16
  Прием в аббатстве
  В пятницу вечером Бандл приехала в аббатство Вайверн как раз к чаю. Джордж Ломакс встретил ее с подчеркнутым радушием.
  — Моя дорогая Эйлин, — говорил он, — у меня просто нет слов, чтобы выразить свою радость от того, что я вижу тебя здесь! Ты должна простить меня за то, что я не пригласил тебя сразу, когда приглашал твоего отца, но, откровенно говоря, мне непросто было предположить, что подобный вечер может привлечь тебя! Я был одновременно и… э… удивлен и… э… польщен, когда леди Катерхэм рассказала мне о твоем… э… интересе к… э… политике.
  — Я так хотела приехать! — просто и искренне ответила Бандл.
  — Миссис Макатта приедет только следующим поездом, — продолжал говорить Джордж. — Вчера она выступала на собрании в Манчестере. Ты знакома с Тесайгером? Довольно молодой человек, но удивительно сведущ в международной политике! А по внешнему виду и предположить нельзя!
  — Я знакома с мистером Тесайгером, — ответила Бандл и обменялась с Джимми церемонным рукопожатием. Разглядывая его, она обратила внимание, что он сделал пробор по середине головы в попытке придать больше серьезности своему лицу.
  — Послушай, — торопливо прошептал Джимми, когда Джордж на минуту оставил их одних, — ты не обижайся на меня, но я рассказал обо всем Биллу.
  — Биллу? — недовольно воскликнула Бандл.
  — В конце концов, — ответил Джимми, — Билл — один из наших друзей. И Ронни был его другом, и Джерри тоже.
  — Да, я знаю, — сказала Бандл.
  — По-твоему, я зря это сделал? Извини.
  — С Биллом все нормально, конечно! Не в том дело, — сказала Бандл. — Просто он, знаешь, невероятный путаник!
  — Хочешь сказать, не очень сообразительный? — догадался Джимми. — Но ты забыла одну вещь: у Билла весьма тяжелый кулак. А у меня есть подозрения, что тяжелый кулак нам не помешает!
  — Может, ты и прав. Как он это воспринял?
  — Схватился за голову, то есть я хочу сказать, мне пришлось потрудиться, чтобы разжевать ему все. Потом я повторил ему свой рассказ односложными словами, и, надеюсь, до него дошло. И естественно, теперь он с нами, как говорится, до гроба.
  Внезапно вернулся Джордж.
  — Должен представить вас, Эйлин. Познакомьтесь: сэр Стенли Дигби — леди Эйлин Брент. Мистер О’Рурк. — Министр авиации оказался маленьким круглым человечком со счастливой улыбкой. Мистер О’Рурк, высокий молодой человек со смеющимися глазами на типично ирландском лице, с энтузиазмом приветствовал Бандл.
  — Убежден, это будет ужасно скучный политический прием, — прошептал он с загадочной улыбкой.
  — Тс-с, — ответила Бандл. — Я вся в политике, абсолютно вся!
  — С сэром Освальдом и леди Кут ты знакома, — продолжал Джордж.
  — Мы почти никогда не встречались, — улыбнулась Бандл.
  Мысленно она аплодировала описательным способностям своего отца. Сэр Освальд сжал ее руку, как клещами, и она слегка поморщилась.
  Леди Кут после печальных приветствий повернулась к Джимми Тесайгеру, и на ее лице отразилось что-то весьма похожее на удовольствие. Несмотря на его ужасную привычку опаздывать к завтраку, леди Кут была расположена к этому милому розовощекому молодому человеку. Ее привлекала его чистая, свободная натура. Она испытывала материнское желание излечить его от всех дурных привычек и воспитать беззаветным тружеником. А будет ли он таким же привлекательным, если ее воспитание принесет плоды, такой вопрос она себе никогда не задавала. Теперь она начала рассказывать ему об ужасной автомобильной катастрофе, которая произошла с одним из ее друзей.
  — Мистер Бейтмен. — Джорджу будто не терпелось заняться чем-нибудь более достойным.
  Серьезный бледный молодой человек поклонился.
  — Представлю тебя графине Радской, — предложил ему Джордж.
  Графиня Радская беседовала с мистером Бейтменом. Откинувшись далеко назад на спинку дивана, очаровательно скрестив ноги, она курила сигарету в чрезвычайно длинном бирюзовом мундштуке.
  Бандл подумала, что перед ней одна из красивейших женщин, которых ей приходилось когда-либо видеть. У графини были большие синие глаза, угольно-черные волосы, бархатная кожа, чуть вздернутый славянский нос, подвижное, стройное тело. Ее губы были накрашены до того ярко, что, как была уверена Бандл, в аббатстве Вайверн ничего подобного прежде не видывали.
  Бандл с воодушевлением спросила:
  — Это миссис Макатта, да?
  Стоило Джорджу ответить отрицательно и представить Бандл, как графиня безразлично кивнула и сразу же возобновила прерванную беседу с серьезным мистером Бейтменом.
  Бандл услышала голос Джимми у своего уха.
  — Орангутанг совершенно очарован милой славянкой, — сказал он. — Трогательно, не правда ли? Пойдем попьем чаю.
  Опять они оказались по соседству с сэром Освальдом Кутом.
  — Какое замечательное у вас поместье Чимниз, — заметил тот.
  — Очень рада, что вам там понравилось, — ответила Бандл.
  — Ему нужна новая оросительная система, — добавил сэр Освальд. — Она придаст ему современный вид, знаете ли.
  Минуту-другую он размышлял.
  — Я покупаю поместье герцога Олтона. Три года. Столько лет я выбирал себе поместье. Вашему отцу не удалось бы продать его, если бы он и захотел, я полагаю.
  Бандл затаила дыхание. Ее посетило кошмарное видение Англии с неисчислимыми Кутами в неисчислимых поместьях, как Чимниз, и, разумеется, с совершенными новыми оросительными системами.
  Она ощутила внезапное острое чувство обиды, которое, как она понимала, конечно, было нелепым. Все-таки, при сравнении лорда Катерхэма и сэра Освальда Кута, не было сомнения, кто из них разорится. Сэр Освальд был настолько мощной личностью, что затмевал всех, с кем ему приходилось общаться. Он был, как выразился лорд Катерхэм, живым паровозом. И тем не менее, несомненно, во многих отношениях сэр Освальд был просто глуп. Несмотря на все свои специальные знания и необыкновенную мощь, он был абсолютно несведущ во всех остальных вопросах. Сотни прелестей жизни, которыми лорд Катерхэм мог пользоваться и пользовался, были для сэра Освальда книгой за семью печатями.
  Размышляя над этим, Бандл продолжала непринужденную беседу. Она услышала, что герр Эберхард уже приехал, но лежит с головной болью. Об этом ей сказал мистер О’Рурк, которому удалось занять место рядом с ней и не оставлять его.
  В общем, Бандл отправилась переодеваться в приятном настроении ожидания, к которому примешивался легкий ужас перед скорым приездом миссис Макатты. Бандл чувствовала, что ее общение с миссис Макаттой не будет безоблачным.
  Первое потрясение она испытала, когда, одетая в скромное черное кружевное платье, шла через холл. В дверях стоял лакей, по крайней мере человек, одетый лакеем. Но его квадратная, крепкая фигура была плохим подспорьем для затеянного им маскарада. Бандл остановилась и уставилась на него.
  — Суперинтендант Баттл! — выдохнула она.
  — Он самый, леди Эйлин.
  — О, — неуверенно сказала Бандл, — вы здесь для того, чтобы…
  — Чтобы присматривать за происходящим.
  — Понятно.
  — То предупреждающее письмо, помните? — объяснил суперинтендант. — Оно нагнало такого страху на мистера Ломакса! Ничто не могло успокоить его, кроме моего личного присутствия здесь.
  — А вам не кажется… — начала Бандл и замолчала. Ей не хотелось говорить суперинтенданту, что его маскировка выглядела не слишком убедительной. Все в его облике говорило о том, что он офицер полиции, и Бандл вряд ли могла представить себе самого беспечного преступника, которого бы этот «лакей» застал врасплох.
  — Вы считаете, — вяло спросил суперинтендант, — что меня могут узнать?
  — Именно так я и думаю, — призналась Бандл.
  То, что при известном воображении можно было принять за улыбку, осветило каменные черты лица суперинтенданта Баттла.
  — Дать им узнать меня, а? А почему бы и нет, леди Эйлин?
  — Почему бы и нет? — эхом отозвалась Бандл, как ей показалось, довольно глупо.
  Суперинтендант Баттл медленно кивал.
  — Мы ведь не хотим неприятностей, правда? — спросил он. — Не надо быть слишком активным, нужно просто показать ловкачам, которые могут крутиться здесь, ну, дать им понять, что кое-кто начеку, так сказать.
  Бандл смотрела на него в восхищении. Она могла представить, каким разочарованием для заговорщиков явится внезапное появление такой известной личности, как суперинтендант Баттл.
  — Большой ошибкой было бы проявлять излишнюю активность, — повторил Баттл. — Главное сегодня — не допустить никаких неприятностей.
  Бандл прошла дальше, размышляя, как много из присутствующих гостей узнают, если уже не узнали, детектива из Скотленд-Ярда. Посреди гостиной стоял хмурый Джордж с оранжевым конвертом в руках.
  — Чрезвычайно огорчительное известие, — сказал он. — Телеграмма от миссис Макатты о том, что она не сможет присоединиться к нам. Ее дети заболели свинкой.
  Сердце Бандл учащенно забилось от облегчения.
  — Выражаю тебе свое особое сочувствие по этому поводу, Эйлин, — мягко сказал Джордж. — Я знаю, с каким нетерпением ты хотела познакомиться с ней. И графиня тоже будет глубоко разочарована.
  — О, ничего страшного, — ответила Бандл. — Хуже было бы, если бы она приехала и заразила меня свинкой!
  — Да, мучительная болезнь, — согласился Джордж. — Но я не думаю, что инфекция может передаваться таким путем. В самом деле, я уверен, что миссис Макатта не рискует заразиться. Она женщина высокопринципиальная и с чувством ответственности за судьбы общества. В дни национальных потрясений мы должны принять во внимание…
  И тут Джордж сам оборвал свою едва начавшуюся речь.
  — Ну, в другой раз, — сказал он. — К счастью, в твоем деле можно не торопиться. Но вот графиня, увы, всего лишь гостья на наших берегах!
  — Она венгерка, да? — спросила Бандл, весьма заинтересованная графиней.
  — Да. Ты, несомненно, слышала о Молодой Венгерской партии? Графиня — ее лидер. Очень богатая женщина, рано ставшая вдовой, она посвятила все свое состояние и талант общественной деятельности. Она занимается главным образом проблемами детской смертности, принявшей ужасные масштабы в нынешнем положении Венгрии. Я… А! Вот и герр Эберхард!
  Немецкий изобретатель оказался моложе, чем представляла его себе Бандл. Ему было не больше тридцати трех — тридцати четырех лет. Он казался неотесанным и чувствовал себя не в своей тарелке, но тем не менее не производил неприятного впечатления. Его голубые глаза были скорее застенчивыми, чем хитрыми, а причиной его самой ужасной привычки, которую Билл описал как глодание ногтей, являлась, как подумала Бандл, наверняка нервозность, а не что-нибудь еще. На вид он был худым и хилым и выглядел анемичным и болезненным.
  Он завел с Бандл довольно неуклюжую беседу на неестественно правильном английском языке, и оба они были рады, когда ее прервал веселый мистер О’Рурк.
  Вскоре в зал вломился, другого слова и не придумаешь, Билл и сразу же направился к Бандл. Он выглядел встревоженным и растерянным.
  — Привет, Бандл! Слышал, что ты здесь. Был по уши в работе весь этот чертов день, а то я бы увиделся с тобой раньше.
  — Обременительны теперь государственные заботы? — с сочувствием спросил О’Рурк.
  Билл тяжело вздохнул.
  — Сразу и не скажешь, что представляет собой этот парень, — пожаловался он. — Выглядит добродушным коротконогим толстячком. Но Филин совершенно невозможен. Давай, давай, давай! И так с утра до ночи. Что бы ни сделал, все не так, а все, что не сделал, нужно было обязательно сделать!
  — Совсем как цитата из молитвенника, — заметил подошедший Джимми.
  Билл укоризненно взглянул на него.
  — Никто и не подозревает, — жалобно произнес он, — с чем мне приходится мириться!
  — Развлекать графиню, например? — предположил Джимми. — Бедный Билл! Какая это, должно быть, пытка для такого женоненавистника, как ты!
  — О чем вы? — спросила Бандл.
  — После чая, — с ухмылкой объяснил Джимми, — графиня попросила Билла показать ей окрестности.
  — Ну я ведь не мог отказаться? — вставил Билл, лицо его в этот момент приняло красно-кирпичный оттенок.
  Бандл почувствовала легкое беспокойство. Она знала, и знала слишком хорошо, восприимчивость мистера Уильяма Эверслея к женским чарам. В руках такой женщины, как графиня, Билл станет пластилиновым. И она еще раз задумалась, стоило ли Джимми Тесайгеру посвящать Билла в их тайну.
  — Графиня, — продолжал Билл, — очаровательная женщина! И не менее умная. Вы бы видели, как она обходила дом! Какие только вопросы не задавала!
  — Какие вопросы? — спросила вдруг Бандл.
  — Не знаю, — неопределенно ответил Билл. — О его истории. И о старинной мебели. И… ну какие угодно вопросы!
  Тут в комнату величавой походкой вошла графиня. Она выглядела немного запыхавшейся. Она была великолепна в своем облегающем черном бархатном платье. Бандл обратила внимание, как Билла стало мгновенно притягивать поближе к графине. Его примеру последовал и серьезный молодой человек в очках.
  — Все, Билл и Орангутанг пропали! — рассмеялся Джимми Тесайгер.
  Но Бандл ни в малейшей степени не находила это смешным.
  Глава 17
  После обеда
  Джордж не доверял современным новшествам. В аббатстве не было даже таких удобств, как центральное отопление. В результате, когда дамы собрались в гостиной после обеда, температура в ней далеко не соответствовала их вечерним нарядам. Огонь, пылавший за отполированной до блеска стальной решеткой камина, притягивал как магнит. Три женщины собрались около него.
  — Бр-р! — Графиня издала непривычный иностранный звук.
  — Дни становятся короче, — сказала леди Кут и плотнее закутала свои обширные плечи в некое цветастое подобие шали.
  — Почему, в самом деле, Джордж не сделает нормальное отопление? — спросила Бандл.
  — Вы, англичане, никогда не отапливаете свои дома, — заметила графиня.
  Она вынула длинный мундштук и закурила.
  — Камин такой старомодный! — сказала леди Кут. — Все тепло вылетает в трубу, вместо того чтобы распространяться по комнате.
  — Вот как?
  Наступила пауза. Графиня настолько явно скучала в такой компании, что продолжать беседу стало трудно.
  — Смешно, — нарушила молчание леди Кут, — что дети миссис Макатты могут заболеть свинкой! То есть я не хочу сказать, что заболеть — действительно смешно…
  — Что такое свинка? — спросила графиня.
  Бандл и леди Кут одновременно бросились объяснять. Наконец совместными усилиями им удалось добиться своего.
  — Наверное, и у венгерских детей есть она? — спросила леди Кут.
  — Что? — переспросила графиня.
  — Венгерские дети. Они болеют ею?
  — Я не знаю, — сказала графиня. — Откуда мне знать?
  Леди Кут посмотрела на нее с некоторым удивлением:
  — Но я думала, что вы занимаетесь…
  — А, это! — Графиня выпрямила ноги, вынула мундштук изо рта и стала быстро говорить: — Я расскажу вам о таком кошмаре! О кошмаре, который я лично видела. Неслыханный кошмар! Вы не поверите.
  И она была верна своему слову. Она рассказывала быстро, ярко описывая подробности. Невероятные картины голода и нищеты, как живые, проходили перед глазами ее слушательниц. Она рассказала о послевоенном Будапеште и проследила все изменения в нем до настоящего времени. Ее рассказ звучал очень эффектно, но, по мнению Бандл, в то же время сильно смахивал на граммофонную пластинку. Вы ее заводите, и она играет. А скоро закончится и замолчит.
  Леди Кут была потрясена до мозга костей — это было очевидно. Она слушала со слегка приоткрытым ртом, а ее большие, печальные, темные глаза не отрывались от графини. Время от времени она вставляла собственные замечания.
  — У одной из моих кузин трое детей сгорели заживо! Ну не ужас ли?!
  Графиня не обратила на это никакого внимания. Она говорила и говорила и наконец замолчала так же неожиданно, как и начала.
  — Вот! — выдохнула она. — Я рассказала вам. У нас есть деньги, но нет организации. Организация — вот что нам нужно!
  Леди Кут вздохнула:
  — Мой муж всегда говорит, что во всем нужна правильная система. Он относит свой собственный успех полностью на ее счет. Он утверждает, что никогда бы ничего без нее не добился.
  Она вздохнула еще раз. Внезапно перед ее мысленным взором возникло мимолетное видение сэра Освальда, ничего не добившегося в жизни. Сэра Освальда, сохранившего все доминирующие отличительные черты того радостного юноши из велосипедной мастерской. И на секунду ей представилось, насколько приятнее была бы ее жизнь, если бы у сэра Освальда не было столь правильной системы.
  По вполне понятной мысленной ассоциации она повернулась к Бандл.
  — Леди Эйлин, вам нравится ваш старший садовник? — спросила она.
  — Макдональд? Ну… — Она заколебалась. — Макдональд не может именно нравиться, — объяснила она извиняющимся тоном. — Но садовник он первоклассный.
  — О! Да, я знаю, — согласилась леди Кут.
  — Он хорош, если его поставить на место, — добавила Бандл.
  — Правильно, — подтвердила леди Кут.
  Она завистливо посмотрела на Бандл, которая с такой беспечностью подошла к задаче поставить Макдональда на место.
  — Я просто обожаю аристократические сады, — мечтательно заявила графиня.
  Бандл озадаченно посмотрела на нее, но тут ее отвлек Джимми Тесайгер, который, войдя в комнату, обратился прямо к ней. Речь его была странно торопливой.
  — Извините, не хотели бы вы взглянуть на те гравюры? Они готовы.
  Бандл поспешно вышла из комнаты, Джимми шел следом за ней.
  — Какие еще гравюры? — спросила она, как только дверь гостиной закрылась за ними.
  — Никакие, — ответил Джимми. — Мне нужно было что-нибудь сказать, чтобы вызвать тебя. Пойдем, Билл ждет нас в библиотеке. Там никого нет.
  Билл в крайне взволнованном состоянии вышагивал взад и вперед по библиотеке.
  — Послушайте, — воскликнул он, — мне это не нравится!
  — Что не нравится?
  — То, что вы вмешиваетесь! Десять к одному за то, что здесь намечается драка, и тогда…
  Он посмотрел на Бандл с какой-то трогательной тревогой, и от его взгляда ей стало тепло и уютно.
  — Она должна быть в стороне, правда, Джимми?
  — Я и сам ей говорил то же, — сказал Джимми.
  — К черту, Бандл! Понимаешь, кто-нибудь ведь может пострадать!
  Бандл повернулась к Джимми:
  — Ты много ему рассказал?
  — Все!
  — Я еще сам не во всем разобрался, — признался Билл. — Что ты там делала в «Семи Циферблатах» и все такое. — Он страдальчески посмотрел на нее. — Послушай, Бандл, лучше не надо!
  — Что не надо?
  — Связываться.
  — Почему нет? — спросила Бандл. — Это так интересно!
  — Да… Интересно. Но может быть чертовски опасно! Вспомни беднягу Ронни!
  — Да, — согласилась Бандл, — если бы не твой друг Ронни, мне бы, я думаю, и не пришлось, как ты говоришь, связываться. Но я уже связалась. И нет ни малейшего смысла больше болтать попусту.
  — Я знаю, Бандл, ты самый отчаянный парень на свете, но…
  — Хватит делать комплименты! Давайте займемся делом.
  К ее облегчению, Билл благосклонно отнесся к этому предложению.
  — Вы были правы насчет формулы, — сказал он. — У Эберхарда есть с собой какая-то формула, или даже скорее она у сэра Освальда. Эта штука прошла проверку на его заводах, строго секретно между прочим. Эберхард тоже был с ним там. Сейчас они все в кабинете, что называется, уточняют последние детали.
  — Сколько еще здесь собирается пробыть сэр Стенли Дигби? — спросил Джимми.
  — Завтра возвращается в город.
  — Хм, — произнес Джимми. — Одно тогда вполне ясно. Если, как я предполагаю, сэр Стенли собирается увезти формулу с собой, то заварушка произойдет сегодня ночью.
  — Убежден, так и будет.
  — Без сомнения! И это очень удачно облегчает нам задачу. Ну а теперь мудрецы должны напрячь все свои мозговые извилины. Давайте обсудим детали. Во-первых, где эта секретная формула будет находиться ночью? У Эберхарда или сэра Освальда Кута?
  — Ни у того, ни у другого. Я предполагаю, что вечером ее передадут министру авиации, чтобы он завтра отвез ее в город. В таком случае она будет у О’Рурка. Я уверен.
  — Тогда остается последняя возможность. Если мы думаем, что кто-то попытается стащить бумагу, нам придется покараулить сегодня ночью, Билл.
  Бандл открыла рот, как будто хотела что-то возразить, но передумала и ничего не сказала.
  — Между прочим, — сказал Джимми, — кто там стоит в холле — швейцар из универмага «Хэрродс» или наш старый друг Лестрейд из Скотленд-Ярда?
  — Блестяще, Уотсон, — ответил Билл.
  — Тогда, — продолжал Джимми, — мы просто отбиваем у него кусок хлеба.
  — Ничего не поделаешь, — сказал Билл. — Придется, если мы хотим довести дело до конца.
  — Значит, договорились, — сказал Джимми. — Разделим ночь на две вахты?
  Опять Бандл открыла рот и опять закрыла его, ничего не сказав.
  — Правильно, — согласился Билл. — Кто будет дежурить первым?
  — Бросим жребий?
  — Можно.
  — Хорошо. Вот монета. Орел — ты идешь первым, я — второй. Решка — наоборот.
  Билл кивнул. Монета завертелась в воздухе. Джимми нагнулся посмотреть на нее.
  — Решка, — сказал он.
  — Черт! — воскликнул Билл. — Тебе выпала первая половина и наверняка вся предстоящая забава!
  — Кто знает! — возразил Джимми. — Разве можно быть уверенным в преступниках! Во сколько тебя разбудить? В половине четвертого?
  — Так, пожалуй, будет на равных.
  И теперь наконец заговорила Бандл.
  — А как же я? — спросила она.
  — Ничего не поделаешь! Пойдешь в постельку и ляжешь спать.
  — Да? — сказала Бандл. — Не очень захватывает!
  — Кто знает! — ласково повторил Джимми. — Может быть, тебя убьют во сне, а мы с Биллом останемся невредимыми!
  — Ну что ж. Есть, конечно, и такая возможность. Знаешь, Джимми, мне совсем не нравится графиня. Я подозреваю ее.
  — Глупости! — горячо воскликнул Билл. — Она совершенно вне всяких подозрений!
  — Откуда ты знаешь? — возразила Бандл.
  — Знаю. Ну, один из ребят в венгерском посольстве поручился за нее.
  — А, — сказала Бандл, на мгновение ошеломленная его пылом.
  — Все вы, девушки, одинаковые, — проворчал Билл. — Только лишь из-за того, что она потрясающе симпатичная женщина…
  Но Бандл была слишком хорошо знакома с этим лживым мужским оправданием.
  — Ладно, не пойти ли тебе признаться в доверии прямо в розовую раковину ее ушка? — спросила она. — Иду спать, потому что до смерти окоченела в гостиной и не собираюсь туда возвращаться.
  Она вышла из комнаты. Билл взглянул на Джимми.
  — Старушка Бандл, — сказал он. — Я боялся, что нам не удастся с ней договориться. Знаешь, как она любит всюду соваться! Мне кажется, она восприняла все просто замечательно!
  — И мне тоже, — согласился Джимми, — я просто потрясен.
  — У нее есть здравый смысл. Она понимает, когда спорить абсолютно бесполезно. Слушай, нам не нужно вооружиться? Так ведь обычно делают, когда собираются участвовать в подобных фокусах!
  — У меня есть тупорылый автоматический, — ответил Джимми со скромной гордостью. — Он весит несколько фунтов и выглядит чертовски убийственно. Я одолжу его тебе, когда придет твоя очередь.
  Билл посмотрел на него с уважением и завистью.
  — Почему ты заранее позаботился о нем? — спросил он.
  — Не знаю, — беззаботно ответил Джимми. — Просто пришло в голову.
  — Надеюсь, мы не пристрелим кого-нибудь по ошибке! — сказал Билл с некоторым беспокойством.
  — Было бы несчастьем, — мрачно согласился мистер Тесайгер.
  Глава 18
  Приключения Джимми
  В этом месте наше повествование нужно разделить на три отдельные и различные части. Ночь оказалась богатой на события, и каждый из трех вовлеченных в них действующих лиц наблюдал их со своей собственной точки зрения.
  Мы начнем с этого приятного и обаятельного молодого человека, мистера Джимми Тесайгера, в тот момент, когда он обменялся наконец последними пожеланиями доброй ночи со своим товарищем-заговорщиком Биллом Эверслеем.
  — Не забудь, — напомнил Билл. — В три часа. Конечно, если ты еще будешь жив, — ласково добавил он.
  — Может быть, я и осел, — зло сказал Джимми, вспомнив чье-то мнение о себе, которое передала ему Бандл, — но я далеко не такой осел, каким выгляжу!
  — То же самое ты говорил о Джерри Уэйде, — медленно сказал Билл. — Помнишь? И в ту самую ночь он…
  — Заткнись, чертов идиот! — закричал Джимми. — У тебя что, совсем нет чувства такта?
  — Конечно, у меня есть чувство такта, — возразил Билл. — Я подающий большие надежды дипломат, а у всех дипломатов есть чувство такта!
  — А, — сказал Джимми. — Ну, тогда ты находишься еще в — как бы получше выразиться? — зачаточном состоянии.
  — Не идет из головы Бандл, — внезапно вернулся Билл к прежней теме. — Я был совершенно уверен, что с ней будет, ну, трудно договориться. Бандл умнеет. Она умнеет прямо на глазах.
  — Про то же сказал и твой шеф, — подтвердил Джимми. — Он сказал, что был приятно удивлен.
  — Мне самому казалось, что Бандл хватила через край, — сказал Билл. — Но Филин такой осел, что купится на что угодно. Ну, ладно. Спокойной ночи. Боюсь, тебе придется попотеть, чтобы разбудить меня, когда придет время, но ты уж не отступай!
  — Много добра не будет, если ты соберешься последовать примеру Джерри Уэйда, — злобно сказал Джимми.
  Билл укоризненно посмотрел на него.
  — Какого черта ты портишь человеку настроение перед сном? — воскликнул он.
  — Просто дал тебе сдачи, — ответил Джимми. — Давай проваливай!
  Но Билл не торопился уходить. Он продолжал стоять, неуверенно переминаясь с ноги на ногу.
  — Послушай… — сказал он.
  — Ну?
  — Что я хочу сказать? С тобой ведь все будет в порядке, правда? Все это, конечно, шутки, но стоит мне подумать о бедняге Джерри… и о бедняге Ронни…
  Джимми с раздражением взглянул на него. Билл был одним из тех, кто, несомненно, хочет сделать как можно лучше, но результат всех их усилий никак нельзя назвать положительным.
  — Понятно, — заметил он, — мне придется показать тебе свой «леопольд».
  Он сунул руку в карман своего темно-синего костюма, в который только что переоделся, и, вынув оттуда пистолет, показал его Биллу.
  — Самый настоящий тупорылый автоматический, — заявил он со скромной гордостью.
  — Да ты что! — воскликнул Билл. — Правда?
  Пистолет явно произвел на него впечатление.
  — Стивенс, мой человек, достал его для меня. В розыске не находится и работает как часы. Нажимаешь на спуск, и «леопольд» делает все остальное!
  — Слушай, Джимми!
  — Да?
  — Будь осторожней, ладно? Не разряди его случайно в кого-нибудь! Чертовски неприятно получится, если ты застрелишь старого Дигби, разгуливающего во сне!
  — Ладно, — сказал Джимми. — Конечно, я хотел бы выжать максимум из «леопольда», раз уж я купил его, но, так и быть, постараюсь сдерживать свои кровожадные инстинкты, сколько будет возможно.
  — Спокойной ночи, — сказал Билл в четырнадцатый раз и после этого действительно удалился.
  Джимми остался один и приступил к дежурству.
  Сэр Стенли Дигби занимал комнату в самом конце западного крыла. С одной стороны к ней примыкала ванная, с другой — дверь вела в смежную маленькую комнату, где жил мистер Теренс О’Рурк. Двери всех трех комнат выходили в короткий коридор. Задача наблюдателя была простой. Со стула, поставленного незаметно в тени дубового шкафа, как раз в том месте, где коридор соединялся с главной галереей, открывалось обширное поле зрения. В западное крыло не было другого пути, и кто бы ни входил или ни выходил из него, непременно был бы замечен. К тому же в коридоре горела одна лампочка.
  Джимми устроился в засаде поудобнее, закинул ногу на ногу и стал ждать. На его коленях в боевой готовности лежал «леопольд».
  Он взглянул на часы. Было сорок минут первого, ровно час с тех пор, как прислуга отправилась отдыхать. Ни один звук не нарушал тишину, за исключением тикающих где-то часов.
  Эти звуки воскрешали в памяти Джимми воспоминания о прошлом. Джеральд Уйэд… и семь тикающих часов на каминной полке. Чья рука расставила их там и зачем? Его передернуло.
  От этого ожидания мурашки бежали по коже. Его не удивляло, что во время спиритических сеансов происходят всякие чудеса. Сидя во мраке, нетрудно перепугаться от самого малейшего звука. Голову его заполнили тревожные мысли.
  Ронни Деврё! Ронни Деврё и Джерри Уэйд! Оба молодые, оба полные жизни и энергии, обыкновенные веселые здоровые ребята. А теперь? Что с ними стало? Где они теперь? В сырой земле… черви копошатся в них… Ух! И почему он не может избавиться от этих кошмарных мыслей?!
  Он опять посмотрел на часы. Всего лишь двадцать минут второго. Как ползет время!
  Удивительная девушка Бандл! Представить только, сколько же нужно иметь нервов и мужества, чтобы пробраться в самое логово «Семи Циферблатов»! Почему у него не хватило выдержки и сообразительности подумать об этом первым? Но все ведь оказалось настолько невероятным!
  Номер седьмой. Кем, черт побери, может быть этот номер седьмой? Может, он и сейчас в доме? Переодетый слугой. Конечно, он не может быть одним из гостей. Нет, это невозможно. Хотя, впрочем, все выглядит невозможным. Если бы он не верил в то, что Бандл сказала чистую правду… Да, тогда бы он подумал, что все это она выдумала.
  Он зевнул. Странное состояние — он хочет спать и в то же время находится в напряжении. Он посмотрел на часы. Без десяти два.
  Время шло.
  И вдруг он затаил дыхание и весь подался вперед, прислушиваясь. Ему показалось, что он что-то услышал.
  Проходили минуты… И вот опять! Скрип доски. Но он донесся откуда-то снизу. И опять! Тихий, зловещий скрип. Кто-то крался по дому! Джимми бесшумно вскочил на ноги. Не нарушая тишины, он пробрался к лестнице. Все казалось совершенно спокойным. Но он тем не менее был абсолютно уверен, что действительно слышал этот крадущийся звук. Ему не почудилось.
  Очень тихо и осторожно он стал спускаться вниз по лестнице, крепко сжимая в правой руке свой «леопольд». В большом зале стояла полная тишина. Если он не ошибся в своем предположении, что приглушенный звук раздавался прямо под ним, значит, он доносился из библиотеки.
  Джимми тихо подкрался к ее двери, прислушался, но ничего не услышал. Тогда он рывком распахнул дверь и включил свет.
  Ничего! Большая комната была залита светом, но она была пуста.
  Джимми нахмурился.
  — Я готов поклясться… — вслух произнес он, обращаясь к самому себе.
  Библиотека располагалась в просторной комнате с тремя окнами, выходящими на террасу. Джимми пересек комнату. Среднее окно было не заперто.
  Он открыл его и, выйдя на террасу, оглядел ее из конца в конец. Ничего!
  — Вроде бы все в порядке, — пробормотал он. — И все же…
  Некоторое время он постоял в задумчивости. Потом шагнул назад в библиотеку. Подойдя к двери, он запер ее и опустил ключ в карман. Затем выключил свет. Минуту он стоял прислушиваясь. Тихо вернулся к раскрытому окну и остановился там, держа «леопольд» наготове.
  Услышал ли он опять легкий шорох шагов по террасе? Нет, показалось. Он покрепче сжал «леопольд» и весь обратился в слух.
  Где-то вдали часы пробили два раза.
  Глава 19
  Приключения Бандл
  Бандл Брент была находчивой девушкой. Она обладала также и ярким воображением. Она предвидела, что Билл или Джимми станут возражать против ее участия в полных опасностей событиях ночи. Не будучи любительницей тратить время на споры, Бандл построила свои собственные планы и сделала все необходимые для их выполнения приготовления. Выглянув из окна своей спальни незадолго до обеда, она испытала глубокое удовлетворение. Мрачные стены аббатства были обильно увиты плющом, и плющ этот выглядел особенно крепким и надежным, что облегчало при ее физических возможностях выход из спальни не через дверь — спуск через окно.
  Бандл не собиралась критиковать приготовления Билла и Джимми. Но, по ее мнению, ими не все принято во внимание. Короче говоря, в то время как Джимми и Билл сосредоточились на внутренних помещениях аббатства, она решила обратить самое пристальное внимание на то, что снаружи.
  Избранная роль кроткой, покорной овечки бесконечно забавляла ее, хотя она и удивлялась с легким презрением, как просто двое мужчин дали себя провести. Билл, конечно, никогда не выделялся блистательным умом, но, с другой стороны, он знал или должен был знать, кто такая Бандл. И Джимми Тесайгеру, пусть даже недавно познакомившемуся с ней, следовало бы знать, что не так уж легко и просто от нее избавиться.
  Оказавшись одна в своей комнате, Бандл поспешно принялась за работу. Сначала она сбросила с себя вечернее платье и всякую мелочь, которая была под ним надета, и занялась переодеванием. Бандл приехала без служанки и сама укладывала свой багаж. Служанку, будь она тут, могло бы озадачить, зачем ее хозяйке брать с собой бриджи для верховой езды, если больше никакого жокейского снаряжения не взято?
  Облаченная в бриджи, туфли на каучуковой подошве и пуловер темных тонов, Бандл была готова лезть в драку. Она взглянула на часы. Было только половина первого. Пока еще слишком рано. Всем гостям и слугам нужно дать какое-то время, чтобы улечься спать. Половина второго — таким был час, определенный для начала операции.
  Бандл выключила свет и присела в ожидании у окна. Точно в назначенное время она встала, подняла кверху оконную раму и перебросила ногу через подоконник. Ночь была чудесная, холодная и тихая. Ярко горели звезды, но луны не было.
  Спуститься было простым делом. Бандл и ее две сестры провели все свое детство без присмотра в парке Чимниз и умели лазать как кошки.
  Бандл приземлилась на клумбу, слегка запыхавшаяся, но совершенно невредимая. Минуту она оставалась неподвижной, воспроизводя в уме свои планы. Ей известно, что комнаты, занимаемые министром авиации и его секретарем, находятся в западном крыле здания. Эта часть аббатства была противоположной той, где Бандл сейчас находилась. Терраса огибала здание с южной и западной стороны, неожиданно упираясь в забор, огораживающий фруктовый сад.
  Бандл сошла с клумбы и повернула за угол к началу террасы с южной стороны. Бесшумно пробиралась, стараясь держаться в тени здания. Но как только второй угол остался позади, ей пришлось остановиться как вкопанной — перед ней появился мужчина, у которого были явные намерения преградить ей путь.
  В следующее мгновение она узнала его:
  — Суперинтендант Баттл! И напугали же вы меня!
  — Иначе зачем бы мне торчать здесь, — мягко ответил суперинтендант.
  Бандл взглянула на него. И опять ее поразило, в который уже раз, что он практически не прибегает ни к каким уловкам, чтобы скрыть свои намерения. Суперинтендант в темноте казался еще более крупным, массивным и очень заметным. Можно сказать, очень английским. Но в одном она была абсолютно уверена: он не был дураком.
  — В самом деле, зачем? — спросила Бандл, причем спросила шепотом, чтобы не мог услышать никто другой и не обнаружить их.
  — Поглядываю, — ответил Баттл, — чтобы никто, кому не полагается, не бродил здесь.
  — О, — растерялась Бандл.
  — Вы, леди Эйлин, например. Не уверен, что вы обычно прогуливаетесь в этот час.
  — Вы хотите сказать, что мне надо бы вернуться обратно?
  Суперинтендант одобрительно кивнул:
  — Вы очень сообразительны, леди Эйлин. Это именно то, что я хотел сказать. Вы вышли в… э… дверь или окно?
  — В окно. Нет ничего проще, чем лазать по плющу.
  Суперинтендант Баттл окинул стены задумчивым взглядом.
  — Да, — согласился он, — так оно и есть.
  — Вы впрямь хотите, чтобы я вернулась? — повторила Бандл. — Меня просто тошнит от этой мысли! Я хотела пройти на западную сторону террасы.
  — Возможно, вы не единственная, кто этого хочет, — возразил Баттл.
  — Но никто не пройдет мимо, не заметив вас! — язвительно сказала Бандл.
  Замечание, казалось, доставило суперинтенданту удовольствие.
  — Надеюсь, — ответил он. — Никаких неприятностей — вот мой девиз. Прошу прощения, леди Эйлин, но мне кажется, сейчас самое время вам вернуться в постель.
  Твердость его тона говорила о бесполезности вступать в пререкания. Весьма удрученная, Бандл повернула назад. Половина ведущего к окну плюща была уже преодолена, когда внезапная мысль осенила ее, и она чуть не упала на землю, от неожиданности ослабив хватку.
  Вдруг суперинтендант Баттл подозревает ее?!
  Что-то было, да, несомненно, что-то было в его поведении такое, что смутно указывало на догадку. Бандл не могла сдержать смеха, перелезая через подоконник своей спальни. Представить только, что могло взбрести в голову суперинтенданту!
  Хотя Бандл и выполнила приказание Баттла вернуться в свою комнату, но отнюдь не намеревалась ложиться спать. Не думалось ей, чтобы и Баттл рассчитывал на то же самое. Это был не тот человек, который верил в невероятное. При всем том оставаться бездеятельной в то время, когда рядом, возможно, происходит что-то опасное и волнующее, было для Бандл совершенно невозможно.
  Она взглянула на часы. Без десяти два. После небольшого колебания осторожно открыла дверь. Ни звука. Тихо и мирно. Бесшумно крадясь по коридору, она услышала скрип половой доски и замерла. Но, решив, что ей показалось, двинулась дальше. Достигнув угла, где пересекались главный коридор и коридор западного крыла, Бандл осторожно выглянула. И замерла в немом изумлении.
  Наблюдательный пост был пуст. Джимми Тесайгера не было.
  Бандл стояла как громом пораженная. Что случилось? Почему Джимми оставил свой пост?
  Она услышала, как часы пробили два, однако все еще стояла на месте, размышляя, что делать дальше. Вдруг сердце в груди у нее подпрыгнуло, а потом, казалось, остановилось.
  Ручка двери комнаты Теренса О’Рурка медленно поворачивалась!
  Бандл смотрела на нее как загипнотизированная. Но дверь не открылась. Вместо этого ручка так же медленно вернулась в прежнее положение. Что бы это значило?
  Внезапно Бандл приняла решение: Джимми по какой-то неизвестной причине оставил свой пост, ей нужно увидеть Билла.
  Быстро и бесшумно она побежала назад и бесцеремонно ворвалась в комнату Билла:
  — Билл, проснись! Ну пожалуйста, проснись!
  Она продолжала звать настойчивым громким шепотом, но ответа не было.
  — Билл!
  В нетерпении она зажгла свет и замерла, ошеломленная.
  Комната была пуста, а постель даже не смята.
  Где тогда Билл?
  И тут осознала — перед ней комната не Билла! Элегантный пеньюар, переброшенный через спинку стула, женские безделушки на туалетном столике, черное бархатное вечернее платье, небрежно брошенное на стул…
  Конечно, в спешке Бандл ошиблась дверью. Это была комната графини Радской.
  Где же сама графиня?
  И именно в тот момент, когда Бандл задавала себе этот вопрос, тишина ночи была внезапно нарушена, причем нарушена самым решительным образом.
  Шум доносился снизу. В мгновение ока Бандл выскочила из комнаты графини и понеслась вниз по лестнице. Звуки раздавались в библиотеке — страшный грохот переворачиваемых стульев.
  Тщетно рвалась Бандл в дверь библиотеки. Та была заперта. Но ясно слышался шум борьбы — учащенное дыхание, шарканье ног, ругань мужских голосов и время от времени грохот каких-то легких предметов мебели, попадавших, видимо, под руку дерущимся.
  Зловеще и отчетливо, окончательно разрывая мирную тишину ночи, прогремели два быстро следующих один за другим выстрела.
  Глава 20
  Приключения Лорейн
  Лорейн Уэйд села в кровати и включила свет. Было ровно без десяти час. Она рано легла спать — в половине десятого. Ей, обладавшей удивительной способностью просыпаться в необходимое время, вполне хватало для отдыха нескольких часов освежающего сна.
  Обе собаки спали в ее комнате, и одна из них, подняв голову, вопросительно взглянула на хозяйку.
  — Спокойно, Ларчер, — сказала Лорейн, и большое животное послушно положило голову на лапы, поглядывая из-под мохнатых ресниц.
  Бандл однажды посетили сомнения в кротости Лорейн Уэйд, но краткий миг подозрений быстро прошел. Лорейн всегда казалась такой исключительно благоразумной, такой стремящейся ни во что не вмешиваться!
  И тем не менее, изучая лицо Лорейн, можно было обнаружить силу воли в ее маленьком, решительном подбородке и твердость в плотно сжатых губах.
  Лорейн встала, оделась в твидовый пиджак и юбку. В один из карманов пиджака положила электрический фонарик. Потом открыла ящик ночного столика и вынула оттуда маленький пистолет с рукояткой из слоновой кости, напоминавший по внешнему виду игрушку. Лорейн купила его накануне в универмаге «Хэрродс» и была им очень довольна.
  В последний раз она окинула взглядом комнату, проверяя, не забыла ли чего, и тут большая собака поднялась на ноги, смотря на нее просящими глазами и помахивая хвостом.
  Лорейн покачала головой:
  — Нет, Ларчер. Нельзя. Хозяйка не может взять тебя с собой. Оставайся на месте и будь хорошим мальчиком!
  Лорейн коснулась губами головы собаки, и та вернулась на подстилку.
  Бесшумно выскользнув из комнаты через боковую дверь, Лорейн подошла к гаражу, где в полной готовности находился небольшой двухместный автомобиль. Прямо перед домом был плавный спуск, и машина бесшумно покатилась по нему, что дало возможность не заводить мотор, пока расстояние от дома не оказалось значительным. Взглянув на часы, она надавила ногой на педаль газа.
  Интересующее ее место было предусмотрительно осмотрено заранее. В заборе была дыра, через которую легко проникнуть внутрь. Несколькими минутами позже, слегка запыхавшаяся, Лорейн стояла уже на территории аббатства Вайверн и бесшумно, насколько возможно, стала подкрадываться к древним, увитым плющом стенам здания.
  Вдалеке часы пробили два. Когда Лорейн оказалась около террасы, сердце забилось чаще. Рядом ни малейшего признака живого существа. Все спокойно. Она подобралась к террасе и остановилась, оглядываясь.
  Неожиданно какой-то предмет шлепнулся сверху, упав прямо у ее ног. Лорейн наклонилась, чтобы поднять его. Пакет, обернутый в коричневую бумагу! Держа его в руке, Лорейн взглянула вверх.
  Прямо над ее головой находилось раскрытое окно, из которого торчала чья-то высунувшаяся нога. В следующее мгновение показался человек, быстро спускавшийся по плющу.
  Лорейн не стала ждать дальше — пустилась наутек, сжимая пакет в руке. Сзади раздался шум борьбы. Хриплый голос воскликнул: «Пусти!» — и другой, который она хорошо знала: «Ну уж нет! Ах так…»
  Лорейн продолжала бежать — безрассудно, как будто охваченная паникой, — и только завернула за угол, как влетела в руки большого крепкого мужчины.
  — Спокойно, — мягко проворковал суперинтендант Баттл.
  Лорейн с трудом заговорила:
  — Быстрее, быстрее! Они убьют друг друга! Пожалуйста, поторопитесь!
  Раздался резкий щелчок револьверного выстрела, и сразу за ним — еще один.
  Суперинтендант Баттл бросился бежать. Лорейн следом. Опять за угол террасы и вдоль по ней к окну библиотеки. Окно было распахнуто.
  Баттл пригнулся и включил фонарик. Лорейн сзади выглядывала из-за плеча и испуганно всхлипывала.
  У самого окна лежал Джимми Тесайгер. Его правая рука свешивалась в неестественном положении и была в крови.
  Лорейн резко вскрикнула.
  — Его убили! — зарыдала она. — О, Джимми! Джимми! Его убили!
  — Тише, — успокаивал ее суперинтендант Баттл. — Не волнуйтесь так! Молодой джентльмен не убит. Постарайтесь найти выключатель и зажгите свет!
  Лорейн повиновалась. Спотыкаясь, она пересекла комнату, обнаружила выключатель около двери и нажала на него. Комната наполнилась светом. Суперинтендант Баттл вздохнул с облегчением:
  — Все в порядке! Его только ранили в правую руку. Он в обмороке от потери крови. Идите сюда, помогите мне!
  Раздался громкий стук в дверь. Были слышны голоса: просящие, уговаривающие, требующие.
  Лорейн в нерешительности посмотрела на дверь:
  — Может, мне…
  — Не спешите, — остановил ее Баттл. — Сейчас мы их впустим. Пока лучше помогите мне.
  Лорейн покорно подошла к нему. Суперинтендант достал большой чистый носовой платок и стал аккуратно перевязывать им руку раненому. Лорейн помогала ему.
  — С ним все будет в порядке, — сказал суперинтендант. — Не волнуйтесь. На молодых ребятах все как на собаках заживает. И даже не от потери крови он в обмороке. Он, должно быть, ударился головой о пол, когда упал.
  Стук в дверь снаружи громче и настойчивее. Громко и отчетливо раздался высокий от ярости голос Джорджа Ломакса:
  — Кто там? Немедленно откройте дверь!
  Суперинтендант Баттл вздохнул.
  — Боюсь, придется открыть, — сказал он. — А жаль.
  Он окинул взглядом комнату, увидел лежащий рядом с Джимми пистолет, осторожно поднял его и внимательно осмотрел. Затем проворчал что-то и положил пистолет на стол. Лишь после этого подошел к двери и отпер.
  В комнату буквально ввалились несколько человек. И каждый из них что-то говорил. Джордж Ломакс выкрикивал, захлебываясь от возбуждения, слова, спотыкаясь и запинаясь на каждом:
  — Что… что… что это значит?! А, суперинтендант! Что случилось?! Я спрашиваю: что… что… здесь произошло?!
  — Что… что… здесь произошло?!
  Билл Эверслей воскликнул:
  — О боже! Старина Джимми! — и уставился на распростертое на полу тело.
  Леди Кут, одетая в ослепительный фиолетовый халат, выкрикнула:
  — Бедный мальчик! — и, промчавшись мимо суперинтенданта Баттла, наклонилась и приняла материнскую позу над повергнутым Джимми.
  Бандл сказала:
  — Лорейн!
  Герр Эберхард сказал:
  — Готт им химмель! — и другие подобающе слова.
  Сэр Стенли Дигби сказал:
  — Господи, что это такое?
  — Посмотрите на эту кровь! — завизжала горничная в возбуждении.
  Лакей воскликнул:
  — Боже!
  Дворецкий со значительно большей смелостью в поведении, чем это было заметно несколькими минутами раньше, замахал руками на младших слуг и сказал:
  — Ладно, ладно, хватит, идите!
  Рассудительный мистер Руперт Бейтмен спросил у Джорджа:
  — Не следует ли нам отослать всех этих людей, сэр?
  И только потом все замолчали, чтобы перевести дух.
  — Невероятно! — воскликнул Джордж Ломакс. — Баттл, что произошло?
  Баттл глянул на него, и обычный осторожный характер, присущий Джорджу Ломаксу, взял верх.
  — Так, — выдохнул он, направляясь к двери, — все расходятся по комнатам, прошу вас. Тут произошел… э…
  — Небольшой несчастный случай, — подсказал суперинтендант Баттл.
  — А… э… несчастный случай. Я буду много обязан вам, если вы все разойдетесь по комнатам.
  Но никто явно не спешил выполнять его просьбу.
  — Леди Кут, прошу вас.
  — Бедный мальчик!.. — повторила леди Кут с материнскими интонациями.
  С огромной неохотой она поднялась с колен. И как только сделала это, Джимми зашевелился и сел.
  — Привет! — произнес он заплетающимся языком. — Что случилось?
  Минуту-другую он растерянно оглядывался вокруг себя, затем взор его сделался осмысленным.
  — Вы поймали его? — с жаром спросил он.
  — Кого?
  — Этого человека. Он спустился вниз по плющу. А я стоял здесь у окна. Схватил его, и уж мы побарахтались!..
  — Ах, эти ужасные, отвратительные домушники! — возмущенно воскликнула леди Кут. — Бедный мальчик!
  Джимми посмотрел по сторонам:
  — Да… боюсь… э… мы покрушили тут кое-что! Парень был силен как бык, и нам с ним пришлось повальсировать по всей комнате!
  Состояние библиотеки находилось в полном согласии с его утверждением. Все легкое и ломкое в радиусе двадцати футов, что можно было сломать, было сломано.
  — Что случилось потом?
  Джимми оглядывался в поисках чего-то:
  — Где «леопольд»? Гордость тупорылых автоматических?
  Баттл указал на стол, где лежал пистолет:
  — Ваш, мистер Тесайгер?
  — Точно. Это малыш «леопольд». Сколько было сделано выстрелов?
  — Один.
  Джимми огорченно скривился.
  — Я разочарован в «леопольде», — пробормотал он. — Наверное, я неправильно нажал на спуск, а то бы он не перестал палить.
  — Кто выстрелил первым?
  — Боюсь, что я, — ответил Джимми. — Понимаете, этот человек вдруг вырвался у меня из рук. Я увидел, как он метнулся к окну. Мне ничего не оставалось, как выхватить «леопольд» и нажать на спуск. Тогда бандит развернулся в окне и выстрелил в меня… ну… тогда, думаю, я и был нокаутирован.
  Он уныло потер ладонью лоб.
  Внезапно встревожился сэр Стенли Дигби:
  — Спускался вниз по плющу, вы сказали? Господи, Ломакс, неужели они украли ее?
  Он выскочил из комнаты. По какой-то непонятной причине никто не вымолвил ни слова, пока он отсутствовал. Через несколько минут сэр Стенли вернулся. Его круглое, упитанное лицо было смертельно-белым.
  — Господи, Баттл, — проговорил он, — ее украли! О’Рурк спит как убитый, со снотворным наверное. Я не могу добудиться его. А бумаги исчезли!
  Глава 21
  Возвращение формулы
  — Дер либе готт! — свистящим шепотом произнес герр Эберхард.
  Его лицо стало белым как мел.
  На лице Джорджа, когда он повернул его к Баттлу, был написан горделивый упрек.
  — Это правда, Баттл? Все меры предосторожности были возложены на вас!
  Железная выдержка суперинтенданта проявилась в полной мере. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
  — Даже самые лучшие из нас иногда терпят поражения, сэр, — тихо сказал он.
  — Вы хотите сказать… Вы действительно хотите сказать… что документы пропали?!
  Но, к всеобщему великому удивлению, суперинтендант Баттл покачал головой:
  — Нет-нет, мистер Ломакс, все не так плохо, как вы думаете. Все в порядке. Но в этом нет моей заслуги. Вы должны благодарить вот эту молодую леди.
  Он указал на Лорейн, которая в удивлении уставилась на него. Баттл шагнул к ней и вежливо взял коричневый бумажный пакет, который та все время продолжала автоматически сжимать в руках.
  — Думаю, мистер Ломакс, — сказал он, — здесь вы найдете все, что вас интересует.
  Сэр Стенли Дигби, опередив Джорджа, выхватил пакет, вскрыл его и стал жадно изучать его содержимое. Он издал возглас облегчения и вытер со лба пот. Герр Эберхард, чуть не свихнувшись от радости, прижал его к груди, что-то быстро выкрикивая по-немецки.
  Сэр Стенли повернулся к Лорейн и энергично затряс ее руку.
  — Моя дорогая юная леди, — сказал он. — Мы бесконечно признательны вам! Заверяю вас!
  — Да, действительно, — подтвердил Джордж. — Хотя я… э…
  Он замолчал, в некоторой растерянности разглядывая молодую девушку, которая была ему абсолютно незнакома. Лорейн умоляюще посмотрела на Джимми, и он пришел ей на помощь.
  — Э… это мисс Уэйд, — сказал Джимми. — Сестра Джеральда Уэйда.
  — Вот как! — сказал Джордж, продолжая трясти ее руку. — Моя дорогая мисс Уэйд, я должен выразить вам свою глубочайшую благодарность за то, что вы сделали. Должен признаться, что не совсем понимаю…
  Он вежливо замолчал, и четверо присутствующих почувствовали, что объяснения будут сопряжены с определенными трудностями. На выручку пришел суперинтендант Баттл.
  — Может быть, мы не станем сейчас разбираться с этим, сэр? — тактично предложил он.
  Рассудительный мистер Бейтмен еще дальше отклонился от темы.
  — Не стоит ли сейчас кому-нибудь взглянуть на мистера О’Рурка? Вам не кажется, сэр, что нужно послать за доктором?
  — Разумеется, — сказал Джордж. — Разумеется. Чрезвычайно невнимательно с моей стороны было не подумать об этом раньше. — Он посмотрел на Билла: — Вызовите по телефону доктора Картрайта. Пусть приедет. Намекните ему, если сможете, что… э… нужно соблюдать осторожность.
  Билл отправился выполнять поручение.
  — Я пойду с вами, Дигби, — сказал Джордж. — Может быть, что-нибудь нужно будет сделать, принять какие-нибудь меры до приезда доктора.
  Он беспомощно посмотрел на Руперта Бейтмена. Только Орангутанг мог взять на себя контроль над ситуацией.
  — Мне пойти с вами, сэр?
  Джордж с радостью принял предложение. Это человек, чувствовал он, на которого можно положиться. Он испытывал то ощущение полной веры в способности мистера Бейтмена, которое было знакомо всем, кто сталкивался с этим выдающимся молодым человеком.
  Трое мужчин вместе вышли из комнаты. Леди Кут, бормоча себе под нос глубоким, низким голосом: «Бедный юноша. Может быть, я что-нибудь смогу сделать…» — поспешила за ними.
  — Сколько материнского чувства в этой женщине, — задумчиво проговорил суперинтендант. — Интересно…
  Три пары глаз вопросительно взглянули на него.
  — Интересно, — медленно повторил суперинтендант Баттл, — где может быть сэр Освальд Кут?
  — Ох, — выдохнула Лорейн, — вы думаете, его убили?
  Баттл укоризненно покачал головой.
  — Не нужно устраивать мелодрам, — сказал он. — Я скорее думаю…
  И замолчал, наклонил голову набок и прислушался, подняв свою большую руку в призыве соблюдать тишину.
  В следующий момент все услышали, что его острый слух уловил первым, — звук шагов на террасе снаружи. Он раздавался четко и ясно, идущий и не пытался ступать тише. Через мгновение оконный проем закрыла громоздкая фигура, обладатель которой стоял, рассматривая их. Чувствовалось, что он владел ситуацией.
  Сэр Освальд, а это был он, медленно переводил взгляд с одного лица на другое. Его пронзительные глаза вникали в детали. Джимми с небрежно перевязанной рукой. Бандл в каком-то ненормальном наряде. Лорейн, абсолютно ему незнакомая. Наконец его взгляд остановился на суперинтенданте Баттле.
  Сэр Освальд спросил резко и решительно:
  — Что здесь произошло, офицер?
  — Попытка ограбления, сэр!
  — Только попытка?
  — Благодаря этой молодой леди, мисс Уэйд, грабителям не удалось совершить задуманное.
  — Ага! — воскликнул сэр Освальд, закончив осмотр комнаты. — Что вы скажете на это, офицер?
  Он вынул маленький «маузер», осторожно держа его за кончик ствола.
  — Где вы нашли его, сэр Освальд?
  — На лужайке. Полагаю, его выбросил один из грабителей, спасаясь бегством. Я держал «маузер» аккуратно, так как думал, вы захотите проверить на нем отпечатки пальцев.
  — Вы ни о чем не забываете, сэр Освальд, — заметил Баттл.
  Он взял пистолет, соблюдая соответствующую осторожность, и положил его на стол рядом с «кольтом» Джимми.
  — Теперь, если вы позволите, — потребовал сэр Освальд, — я хотел бы в подробностях услышать, что произошло.
  Суперинтендант Баттл сделал краткое резюме событий ночи. Сэр Освальд задумчиво нахмурился.
  — Понял, — резко сказал он. — После того как грабитель ранил и, таким образом, вывел из строя мистера Тесайгера, он пустился наутек и убежал, выбросив по пути пистолет. Чего я не могу понять — это почему никто не преследовал его.
  — Пока мы не услышали рассказ мистера Тесайгера, мы не знали, что есть кто-то, кого нужно преследовать, — сухо заметил суперинтендант Баттл.
  — И вы не… э… даже не заметили его, как он удирал, когда завернули за угол?
  — Нет, я опоздал секунд на сорок. Луны нет, и побег стал совершенно невидимым, стоило бегущему только сбежать с террасы в сторону. Он, наверное, спрыгнул с нее, как только выстрелил.
  — Хм, — хмыкнул сэр Освальд, — я все же думаю, что следует организовать поиски. Нужно было поставить еще кого-нибудь на караул…
  — На территории находятся трое моих людей, — тихо ответил суперинтендант.
  — О! — Сэр Освальд, казалось, несколько растерялся.
  — Им поручено задержать и арестовать любого, кто попытается выбраться с территории.
  — И тем не менее они не сделали этого?
  — И тем не менее они не сделали этого, — мрачно согласился Баттл.
  Сэр Освальд глянул на него так, как будто эти слова чем-то озадачили его. Он резко спросил:
  — Вы рассказываете мне все, что знаете, суперинтендант Баттл?
  — Да, сэр Освальд. Что я думаю — другое дело. Может быть, я и думаю о некоторых весьма любопытных вещах, но, пока этим мыслям нет подтверждения, что толку говорить о них?
  — И все равно, — настаивал сэр Освальд, — я хотел бы знать, что вы думаете, суперинтендант Баттл.
  — Во-первых, сэр, я думаю, что в этом месте слишком много плюща — извините, сэр, он у вас даже на пальто, — да, очень, слишком много плюща.
  Сэр Освальд в недоумении уставился на него, но, какое бы возражение ни намеревался предъявить, не успел этого сделать, так как был прерван появлением Руперта Бейтмена.
  — О, вот вы где, сэр Освальд. Я так рад. Леди Кут только что обнаружила, что вас нет, и настаивает, что вас убили грабители. Я думаю, сэр Освальд, вам лучше сразу же пройти к ней. Она ужасно расстроена.
  — Мария невероятно глупая женщина, — отрубил сэр Освальд. — С какой стати мне быть убитым? Я иду с вами, Бейтмен.
  Он вышел из комнаты со своим секретарем.
  — Какой рассудительный молодой человек! — отметил Баттл, глядя им вслед. — Как его звать? Бейтмен?
  Джимми кивнул.
  — Бейтмен… Руперт, — сказал он. — Известен всем как Орангутанг. Я с ним учился в школе.
  — В самом деле? Это очень интересно, мистер Тесайгер. Каково было ваше мнение о нем в те годы?
  — Он всегда был таким же ослом!
  — Не сказал бы, — возразил Баттл, — что он осел.
  — Вы не поняли меня… Конечно, на самом деле он не осел. Тонны мозгов, и постоянно занимался зубрежкой. Зубрил все подряд. Но смертельно серьезный. Ни грамма юмора.
  — А, — махнул рукой суперинтендант Баттл. — Жаль. Джентльмены, у которых нет чувства юмора, заставляют принимать себя слишком всерьез, а это приводит к неприятностям.
  — Не могу представить себе, чтобы у Орангутанга были неприятности, — возразил Джимми. — Он воспитал из себя выдающегося специалиста. Ишачит на старого Кута и, кажется, всегда занимал эту должность.
  — Суперинтендант Баттл, — позвала Бандл.
  — Да, леди Эйлин.
  — Вам не кажется странным, что сэр Освальд не сказал, почему он прогуливался по саду в середине ночи?
  — Сэр Освальд — большой человек. А большие люди не настолько глупы, чтобы объяснять свое поведение, если у них не требуют объяснений. Пускаться в объяснения и извинения — признак слабости. Сэр Освальд знает это так же хорошо, как и я. И он не станет прибегать к объяснениям и извинениям, нет, только не он! Он просто торжественно входит и задает мне трепку. Большой человек сэр Освальд!
  Такое горячее восхищение звучало в голосе суперинтенданта, что Бандл решила не развивать тему дальше.
  — Теперь, — продолжил суперинтендант, оглядывая всех с хитрым блеском в глазах, — теперь, когда мы остались одни и так дружелюбно настроены, я бы очень хотел услышать, как случилось, что мисс Уэйд оказалась столь своевременно на месте происшествия.
  — Ей должно быть стыдно, — возмутился Джимми. — Одурачила всех нас!
  — Почему я должна была остаться в стороне? — страстно воскликнула Лорейн. — И никогда я не собиралась этого делать, с того самого дня, когда вы оба объясняли, как полезно мне будет тихонечко сидеть дома и не подвергать себя опасности! Я ничего не сказала, но еще тогда все решила.
  — Я подозревала такое, — заметила Бандл. — Ты была так удивительно покладиста! Мне нужно было догадаться, что ты что-то замышляешь!
  — Мне казалось, что ты удивительно разумна, — встрял Джимми Тесайгер.
  — Дорогой Джимми, — согласилась Лорейн, — тебя было так легко провести!
  — Спасибо на добром слове, — ответил Джимми. — Продолжай и не обращай на меня внимания.
  — Когда ты позвонил и предупредил, что это дело может оказаться опасным, я стала решительной как никогда, — рассказывала Лорейн. — Я поехала в универмаг «Хэрродс» и купила пистолет. Вот он.
  Она достала изящное оружие. Суперинтендант Баттл взял его у нее и осмотрел.
  — Весьма смертоносная игрушечка, мисс Уэйд, — резюмировал он. — Вы много с ним… э… упражнялись?
  — Ни разу! Но я подумала, что, если я возьму его с собой, ну, он придаст мне необходимое спокойствие.
  — Совершенно верно, — мрачно заключил Баттл.
  — Я собиралась поехать сюда и посмотреть, что здесь происходит. Оставила машину на дороге, перелезла через ограду и вышла на террасу. Стою, осматриваюсь вокруг, когда — хлоп! — что-то упало прямо к моим ногам. Я подняла и посмотрела, откуда оно могло взяться. И тогда увидела мужчину, спускающегося по плюшу, и побежала.
  — Именно так, — подтвердил Баттл. — Теперь, мисс Уэйд, не могли бы вы приблизительно описать того человека?
  Девушка покачала головой:
  — Было слишком темно, чтобы рассмотреть. Думаю, он был крупного сложения, но, пожалуй, и все.
  — Теперь вы, мистер Тесайгер. — Баттл повернулся к нему. — Вы боролись с этим человеком. Можете вы что-нибудь о нем сказать?
  — Он был довольно здоровым парнем. Несколько раз он что-то хрипло прошипел, когда я держал его за горло. «Ты, а ну, пусти, дерьмо!» Что-то вроде этого.
  — Необразованный человек, судя по речи?
  — Думаю, да.
  — Я все еще не совсем понимаю насчет пакета, — сказала Лорейн. — Почему он бросил его вниз? Пакет что, мешал ему спускаться?
  — Нет, — ответил Баттл. — У меня на это есть совершенно другая теория. Пакет, мисс Уэйд, был умышленно брошен вам, так я думаю, по крайней мере.
  — Мне?!
  — Ну, скажем, человеку, за которого вас принял грабитель.
  — Не слишком усложняете? — засомневался Джимми.
  — Мистер Тесайгер, когда вы вошли в комнату, вы включали здесь свет?
  — Да.
  — И в комнате никого не было?
  — Никого!
  — Но перед этим вам показалось, что вы слышали, как внизу кто-то ходит?
  — Да.
  — И потом вы проверили окно, опять выключили свет и заперли дверь?
  Джимми кивнул.
  Суперинтендант Баттл медленно огляделся. Его взгляд остановился на большой ширме из испанской кожи, стоявшей около одного из шкафов.
  Он резко пересек комнату и заглянул за нее.
  Громкое восклицание, вырвавшееся у суперинтенданта Баттла, заставило трех молодых людей мгновенно присоединиться к нему. Свернувшись калачиком, в глубоком обмороке на полу лежала графиня Радская.
  Глава 22
  Рассказ графини Радской
  Привести в чувство графиню оказалось намного труднее, чем Джимми Тесайгера, — процесс был значительно длиннее и несравненно артистичнее.
  «Артистичнее» — так определила Бандл. Она очень рьяно отнеслась к оказанию графине помощи, но помощь главным образом выразилась в обливании холодной водой. Графиня мгновенно отреагировала, в недоумении проведя по лбу белой вялой рукой и что-то чуть слышно пробормотав.
  Билл, наконец справившись со своими обязанностями по вызову доктора, ввалился в комнату и моментально возобновил попытки строить из себя, по мнению Бандл, вызывающего самое глубокое сочувствие идиота.
  Он навис над графиней с озабоченным и беспокойным лицом и разразился залпом необыкновенно идиотских замечаний:
  — Послушайте, графиня, все в порядке! Все действительно в порядке! Не пытайтесь говорить! Вам вредно. Лежите спокойно. Сейчас вам станет лучше. Все пройдет. Ничего не говорите, пока не придете в себя. Не торопитесь. Лежите спокойно и закройте глаза. Через минуту вы все вспомните. Выпейте глоток воды. Выпейте немного коньяку. Это именно то, что вам нужно. Как тебе кажется, Бандл, немного коньяку…
  — Ради бога, Билл, оставь ее в покое! — раздраженно сказала Бандл. — С ней все в порядке.
  И натренированной рукой она плеснула полную пригоршню холодной воды на покрытое изысканной косметикой лицо графини.
  Графиня вздрогнула и села. Теперь она выглядела уже значительно более очнувшейся.
  — Ах! — пробормотала она. — Мне лучше. Да, мне уже лучше.
  — Не спешите! — сказал Билл. — Не говорите, пока вы не почувствуете себя совсем хорошо.
  Графиня теснее запахнула вокруг себя полы своего слишком прозрачного пеньюара.
  — Я прихожу в себя, — проговорила она. — Да, я прихожу в себя.
  Она оглядела небольшую компанию, столпившуюся вокруг нее. Возможно, что-то во внимательных лицах, обращенных к ней, показалось ей недостаточно участливым. В любом случае она сознательно улыбнулась одному конкретному лицу, на котором явно отражались совершенно противоположные чувства.
  — Ах, мой большой англичанин, — встрепенулась она, — не тревожьтесь! Со мной все в порядке.
  — Вы уверены? — взволнованно спросил Билл.
  — Абсолютно! У нас, венгров, стальные нервы.
  На лице Билла отразилось невероятное облегчение, сменившее совершенно глупое выражение, которое вызвало у Бандл горячее желание покрепче стукнуть.
  — Выпейте воды, — холодно предложила она.
  От воды графиня отказалась. Джимми, более благожелательный к красавице в беде, предложил коктейль. К этому предложению графиня отнеслась более благосклонно. Проглотив коктейль, она еще раз огляделась вокруг, теперь уже оживленным взглядом.
  — Расскажите, что здесь произошло? — бодро попросила она.
  — Мы надеялись, что вы сами расскажете нам, — озадачил ее суперинтендант Баттл.
  Графиня быстро взглянула на него. Казалось, она впервые испугалась этого большого и спокойного человека.
  — Я заходила к вам в комнату, — сказала Бандл. — Постель была не смята, и вас не было там.
  И замолчала, подозрительно глядя на графиню. Та закрыла глаза и медленно кивнула.
  — Да-да, теперь я все вспомнила. О, это было ужасно! — Графиня передернула плечами. — Вы хотите, чтобы я вам рассказала?
  Суперинтендант Баттл кивнул: «Будьте так любезны!» — в тот самый момент, когда Билл воскликнул:
  — Не надо, если вы не чувствуете себя достаточно хорошо!
  Графиня перевела взгляд с одного на другого, но спокойные, уверенные глаза суперинтенданта Баттла выиграли поединок.
  — Я не могла заснуть, — начала графиня. — Этот дом, он действовал угнетающе на меня. Я вся была, как у вас говорится, будто на иголках, не находила себе места. Я знала, что в таком состоянии бесполезно было и думать о том, чтобы заснуть. Я ходила по комнате, читала. Но книги, которые нашла, не очень заинтересовали меня. Я решила спуститься сюда, в библиотеку, и выбрать что-нибудь более увлекательное.
  — Естественное желание, — подбодрил Билл.
  — И очень часто встречающееся, — поддержал Баттл.
  — Как только мысль о библиотеке пришла мне в голову, я вышла из комнаты и направилась вниз. В доме было очень тихо…
  — Извините, — перебил ее суперинтендант, — не могли бы вы попытаться назвать время, когда это происходило?
  — Я никогда не обращаю внимания на время, — надменно ответила графиня и вернулась к своему рассказу: — В доме было очень тихо. Можно было услышать, как мышка пробежит, если бы мыши здесь были. Я стала спускаться по лестнице, очень тихо…
  — Очень тихо?
  — Естественно! Я не хотела беспокоить прислугу, — укоризненно ответила графиня. — Я пришла сюда. Я прошла в этот угол и стала искать на полках подходящую книгу.
  — Включив, конечно, свет?
  — Нет, я не включала свет. У меня был, знаете, маленький фонарик. И с его помощью я рассматривала полки.
  — А! — чуть не пропел суперинтендант.
  — Вдруг, — продолжала графиня драматическим голосом, — я услышала какой-то звук! Приглушенный звук. Крадущиеся шаги. Я выключила фонарик и прислушалась. Шаги приближались — таинственные, ужасные. Я скользнула за ширму. В следующее мгновение дверь открылась и вспыхнул свет. Человек… грабитель был в комнате!
  — Да, но… — начал мистер Тесайгер.
  Громадный ботинок наступил ему на ногу, и, сообразив, что суперинтендант Баттл дает ему знак, Джимми замолчал.
  — Я чуть не умерла от страха, — продолжала графиня. — Я старалась не дышать. Человек подождал минуту, прислушиваясь. Потом той же ужасной, скрытной походкой…
  Опять Джимми протестующе открыл рот и опять молча закрыл его.
  — …он пересек комнату и выглянул в окно. Он оставался там минуту или две, потом вернулся назад и, выключив свет, запер дверь. Я была в ужасе. Какой кошмар! А вдруг он наткнется в темноте на меня?! В следующее мгновение я услышала, что он опять подошел к окну. И — тишина. Я надеялась, что, может быть, он уже вышел из комнаты. Время шло, я не слышала больше ни звука и была почти уверена, что он так и поступил. И уже совсем было собралась включить фонарик и все исследовать, как — престиссимо! — все это началось!
  — Да?
  — Ах! Это было просто ужасно! Никогда… никогда не забыть мне такого кошмара! Двое мужчин старались убить друг друга. Какой кошмар! Они катались по комнате, и кругом ломалась мебель. Мне показалось, что я услышала и женский крик… но он прозвучал не в комнате. Кричали где-то снаружи. Один повторял: «Пусти, пусти!» Другой, судя по выговору, явно был джентльмен.
  Джимми выглядел довольным.
  — Он ругался главным образом, — продолжала графиня.
  — Несомненно, джентльмен, — согласился суперинтендант Баттл.
  — Потом, — продолжала рассказ графиня, — вспышка и выстрел! Пуля ударила в книжный шкаф прямо за мной. Я… и я, наверное, потеряла сознание.
  Она взглянула на Билла. Тот взял ее руку и стал поглаживать ее.
  — Бедняжка! — сказал он. — Какой ужас вы пережили!
  «Безмозглый идиот», — подумала Бандл.
  Суперинтендант Баттл быстрым бесшумным шагом подошел к книжному шкафу справа от ширмы. Он наклонился, осматриваясь, и вскоре выпрямился, подняв что-то с пола.
  — Это была не пуля, графиня, — сказал он, — это гильза от патрона. Где вы стояли, когда выстрелили, мистер Тесайгер?
  Джимми занял место у окна:
  — Не знаю, насколько точно, но приблизительно здесь.
  Суперинтендант Баттл подошел к нему и стал на его место.
  — Все правильно, — согласился он. — Стреляную гильзу выбросит прямо назад. Калибр — 0,455. Неудивительно, что в темноте графиня приняла ее за пулю. Она ударила в книжный шкаф примерно в футе от нее. Сама пуля задела оконную раму, и завтра мы найдем ее снаружи, если, конечно, ваш противник не унес ее в себе.
  Джимми огорченно покачал головой:
  — Боюсь, «леопольд» не покрыл себя славой.
  Графиня посмотрела на него с вниманием и восторгом.
  — Ваша рука! — воскликнула она. — Она перевязана! Значит, это были вы…
  Джимми шутливо поклонился ей.
  — Я так рад, что у меня речь культурного человека, — сказал он. — И я хотел бы заверить вас, что мне и в голову не пришло бы использовать выражения, которые вы слышали, будь у меня хотя бы малейшее подозрение, что здесь присутствует дама.
  — Я не все их поняла, — поспешила объяснить графиня. — Хотя в детстве гувернанткой у меня была англичанка…
  — Вряд ли она стремилась научить вас чему-то ненужному, — согласился Джимми. — Знаю я эти дела!
  — Но что же все-таки случилось? — спросила графиня. — Я хочу знать! Я требую, чтобы мне рассказали, что здесь произошло.
  Мгновенно наступила тишина, и все посмотрели на суперинтенданта Баттла.
  — Все очень просто, — спокойно сказал Баттл. — Попытка ограбления. Некоторые политические документы украдены у сэра Стенли Дигби. Воры чуть было не скрылись с ними, но благодаря молодой леди, — он указал на Лорейн, — им не удалось.
  Графиня стрельнула глазами на девушку, это был довольно странный взгляд.
  — Вот как, — холодно сказала она.
  — По невероятно счастливому стечению обстоятельств она оказалась в нужном месте в нужное время, — пояснил, улыбаясь, суперинтендант Баттл.
  Графиня вздохнула и опять слегка прикрыла глаза.
  — Странно, но я все еще чувствую себя чрезвычайно слабой, — пробормотала она.
  — Конечно, ничего удивительного! — воскликнул Билл. — Позвольте мне проводить вас в вашу комнату. Бандл посидит с вами.
  — Очень любезно со стороны леди Эйлин, но я лучше побуду одна, — возразила графиня. — Со мной все в порядке. Если бы вы только помогли мне подняться по лестнице…
  Она встала с пола, оперлась на руку Билла и, тяжело повиснув на ней, вышла из комнаты. Бандл проводила их до холла, где вторично услышала заверения графини, причем с явной резкостью, что с ней все в порядке, и не стала подниматься наверх.
  Но, наблюдая изящную фигуру графини, поддерживаемую Биллом, Бандл внезапно застыла и напрягла внимание. Пеньюар графини, как всегда, был тонок, будто вуаль из оранжевого шифона. И сквозь него под правой лопаткой Бандл отчетливо увидела маленькую черную родинку.
  Чуть не задохнувшись от изумления, Бандл стремительно повернула назад к библиотеке, из двери которой уже выходил суперинтендант Баттл. Впереди него шли Джимми и Лорейн.
  — Ну вот, — сказал Баттл, — окно я запер, снаружи будет дежурить мой человек. Теперь я запираю эту дверь и кладу ключ в карман. Утром же мы проделаем, как говорят французы, реконструкцию преступления… Да, леди Эйлин, что случилось? — Суперинтендант уставился на Бандл.
  — Суперинтендант Баттл, я должна поговорить с вами. Немедленно.
  — Ну конечно, я…
  Внезапно появился Джордж Ломакс, рядом с ним — доктор Картрайт.
  — Вот вы где, Баттл! Вам будет приятно узнать, что с О’Рурком, оказывается, ничего страшного.
  — Не думал, что с мистером О’Рурком что-нибудь страшное, — ответил Баттл.
  — Он находится под действием сильного снотворного, — уточнил доктор. — Утром проснется в полном порядке. Может быть, будут легкие головные боли, а может, и нет. Теперь, молодой человек, давайте-ка взглянем на вашу руку!
  — Давай, нянька, — сказал Джимми Лорейн. — Подержи таз или мою руку. Будь свидетелем мук сильного человека! Ты знаешь эти штуки.
  Джимми, Лорейн и доктор вышли вместе. Бандл продолжала бросать отчаянные взгляды в направлении суперинтенданта Баттла, которому что-то скучно и утомительно рассказывал Джордж.
  Суперинтендант терпеливо ждал, пока словоохотливость Джорджа не прервала маленькая пауза, и тут же воспользовался предоставленной возможностью:
  — Скажите, сэр, можно ли мне переговорить с глазу на глаз с сэром Стенли? Вот здесь, в маленьком кабинете.
  — Конечно, — ответил Джордж. — Разумеется. Я сейчас же пойду и приведу его.
  И он поспешил наверх по лестнице. Баттл быстро увлек Бандл за собой в гостиную и закрыл дверь.
  — Итак, леди Эйлин, что случилось?
  — Я расскажу вам все так кратко, как смогу, но вообще-то это длинная и запутанная история.
  Быстро, насколько было возможно, Бандл рассказала о своем знакомстве с клубом «Семь Циферблатов» и о явившихся его результатом приключениях. Когда она закончила, суперинтендант Баттл сделал медленный глубокий вдох. На мгновение каменные черты его лица разгладились.
  — Поразительно, — удивился он. — Не верится, что такое возможно. Мне нужно было подумать об этом раньше!
  — Вы же сами намекнули мне, суперинтендант Баттл! Вы сказали, чтобы я спросила Билла Эверслея!
  — Опасно намекать на что-либо таким смекалистым людям, как вы, леди Эйлин. Мне и в голову не пришло, что вы решитесь на такое!
  — Все в порядке, суперинтендант Баттл. Вам не приходится винить себя в моей смерти!
  — Пока нет! — мрачно ответил Баттл.
  Он замолчал, как будто в задумчивости перебирая мысли в голове.
  — Не могу понять, о чем думал мистер Тесайгер, разрешая вам подвергать себя такой опасности!
  — Он обо всем узнал только потом, — ответила Бандл. — Я не полная простофиля, кроме того, он по уши занят ухаживаниями за мисс Уэйд.
  — Вот как? — переспросил суперинтендант. — А!..
  Он слегка подмигнул ей.
  — Мне придется поручить мистеру Эверслею поухаживать за вами, леди Эйлин!
  — Биллу?! — презрительно воскликнула Бандл. — Но, суперинтендант Баттл, вы не дослушали мой рассказ до конца! Женщина, которую я видела там, — Анна, — «номер первый»! Точно! «Номер первый» — графиня Радская!
  И быстро стала рассказывать, как узнала ту по родинке.
  К ее удивлению, суперинтендант неуверенно захмыкал:
  — Родинка еще ни о чем не говорит, леди Эйлин. Две разные женщины нередко могут иметь совершенно одинаковые родинки. Вы не должны забывать, что графиня Радская — очень известная в Венгрии личность.
  — Тогда это не настоящая графиня Радская! Говорю вам! Уверена, что это та самая женщина, которую я видела там. Ну а сегодня ночью как мы нашли ее? Не верю, что у нее вообще был обморок!
  — О, я бы не был столь категоричен, леди Эйлин. Стреляная гильза, ударившая в книжный шкаф рядом с ней, могла бы до смерти перепугать любую женщину.
  — Все равно, что она здесь делала? Никто не ищет книги с фонариком!
  Баттл поскреб пальцами щеку. Казалось, ему очень не хотелось продолжать разговор. Он начал вышагивать взад и вперед по комнате, как будто размышляя. Наконец повернулся к девушке:
  — Послушайте, леди Эйлин. Я поверю вам. Поведение графини действительно подозрительно. Я знаю это так же хорошо, как и вы. Оно очень подозрительно, но нам нужно соблюдать осторожность. С посольствами нельзя допускать никаких неприятностей. Нужно быть до конца уверенным.
  — Понимаю. Если бы вы были уверены…
  — И еще кое-что. Во время войны, леди Эйлин, было много гневных протестов насчет немецких шпионов, оставленных на свободе. Сующие нос во все дырки постоянно писали об этом письма в газеты. Мы не обращали внимания. От оскорблений нам не было больно. Мелкая рыбешка была оставлена в покое. Почему? Потому что через нее рано или поздно мы выйдем на большую рыбу, на самую большую!
  — Вы хотите сказать…
  — Не важно, что я хочу сказать, леди Эйлин. Запомните вот что. Я знаю все о графине. И хочу, чтобы ее оставили в покое. А теперь, — уныло добавил суперинтендант Баттл, — мне надо придумать, что сказать сэру Стенли Дигби.
  Глава 23
  За дело берется суперинтендант Баттл
  Было десять часов следующего утра. Солнце заливало своим светом библиотеку, где с шести часов уже работал суперинтендант Баттл. По его вызову Джордж Ломакс, сэр Освальд Кут и Джимми Тесайгер только что присоединились к нему, уже успев восстановить утраченные за ночь силы основательным завтраком. Рука Джимми была на перевязи, как единственный след ночной драки.
  Суперинтендант доброжелательно разглядывал всех троих с выражением гостеприимного хранителя музея, знакомящего маленьких детей со своими владениями. На столе рядом с ним были разложены различные предметы с аккуратно прикрепленными к ним бирочками. Среди них Джимми узнал «леопольд».
  — Суперинтендант, — сказал Джордж, — меня очень интересует, как далеко вы продвинулись? Вы поймали грабителя?
  — Его поймают, обязательно! — просто ответил суперинтендант.
  Провал в этом деле, казалось, ничуть не огорчал его.
  Джордж Ломакс не выглядел особенно довольным. Он питал отвращение к любого рода неуместной веселости.
  — У меня все измерено совершенно четко, — продолжал детектив.
  Он взял со стола два предмета.
  — Вот две пули. Большая из них калибра 0,455 была выпущена из автоматического «кольта» мистера Тесайгера. Она чиркнула по подоконнику, и я нашел ее торчащей в стволе вон того кедра. Вот этой малышкой выстрелили из «маузера» калибра 0,25. Пройдя через руку мистера Тесайгера, она застряла в кресле. Что касается самого пистолета…
  — Да? — заинтересованно спросил сэр Освальд. — Какие-нибудь отпечатки?
  Баттл покачал головой.
  — Человек, который стрелял из него, был в перчатках, — медленно проговорил он.
  — Жаль, — сказал сэр Освальд.
  — Человек, знающий, на что идет, наверняка наденет перчатки. Я не ошибаюсь, сэр Освальд, что вы нашли этот пистолет на расстоянии приблизительно двадцати ярдов от начала ступеней, ведущих на террасу?
  Сэр Освальд шагнул к окну:
  — Абсолютно точно.
  — Не хочу придираться, но было бы разумнее с вашей стороны, сэр, оставить пистолет там, где вы его обнаружили.
  — Виноват, — глухо пробубнил сэр Освальд.
  — Ничего страшного! Мне удалось восстановить происшедшее. Видите ли, я нашел ваши следы, ведущие из глубины сада, и место, где вы, очевидно, остановились и нагнулись… И что-то вроде вмятины на траве, наводящей на определенные размышления. Кстати, как, по вашему мнению, пистолет оказался там?
  — Предполагаю, грабитель в спешке выронил его.
  Баттл покачал головой:
  — Не выронил, сэр Освальд. Есть два возражения. Для начала: только одна цепочка следов пересекает лужайку — ваша собственная.
  — Понимаю, — задумчиво произнес сэр Освальд.
  — Вы уверены, Баттл? — удивился Джордж.
  — Абсолютно, сэр. Еще одна цепочка следов, принадлежащих мисс Уэйд, пересекает лужайку, но она проходит левее.
  Он помолчал, затем продолжил:
  — И вмятина. Пистолет, должно быть, ударился о землю со значительной силой. Все указывает на то, что он был выброшен.
  — Почему бы нет! — согласился сэр Освальд. — Скажем, грабитель побежал по дорожке налево. Он не оставил на ней следов, пистолет вышвырнул на середину лужайки, а, Ломакс?
  Джордж согласно кивнул.
  — Это правда, что он не оставил следов на дорожке, — подчеркнул Баттл, — но, исходя из формы вмятины и того, как был вырван дерн, я не думаю, что пистолет был брошен в этом направлении. А думаю я, что бросили его отсюда, с террасы.
  — Очень может быть, — согласился сэр Освальд. — Это имеет какое-то значение, суперинтендант?
  — Да, Баттл, — вклинился Джордж, — очень… э… важно?
  — Может, и нет, мистер Ломакс. Знаете ли, у нас принято на все обращать внимание. Джентльмены, не возьмет ли кто-нибудь из вас пистолет, чтобы бросить его туда? Сэр Освальд? Очень любезно с вашей стороны. Становитесь здесь, в оконном проеме. А теперь швырните пистолет на середину лужайки!
  Сэр Освальд подчинился, сильным взмахом руки запустив пистолет в воздух. Джимми Тесайгер с затаенным интересом подошел ближе. Суперинтендант грузно побежал за пистолетом, как хорошо натасканная охотничья собака. Вернулся он с сияющим лицом:
  — Так и есть, сэр. Точно такая же вмятина. Хотя, между прочим, вы зашвырнули его на добрых десять ярдов дальше. Вы очень сильный человек, не правда ли, сэр Освальд? Простите, мне показалось, что кто-то стоит за дверью.
  Слух суперинтенданта, вероятно, был намного острее, чем у остальных. Никто больше не услышал ни звука, но догадка Баттла оказалась верной, так как за дверью стояла леди Кут, держа в руке мензурку.
  — Твое лекарство, Освальд, — сказала она, входя в комнату. — Ты забыл выпить его после завтрака.
  — Я очень занят, Мария, — ответил сэр Освальд. — И не хочу никакого лекарства.
  — Ты бы никогда его не пил, если бы не я. — К нему подошла его жена. — Ты прямо как капризный ребенок! На, выпей сейчас же!
  И великий стальной магнат покорно и смиренно выпил лекарство!
  Леди Кут улыбнулась всем ласково и грустно:
  — Помешала вам? Вы очень заняты? Ой, посмотрите, какие револьверы! Какие мерзкие, шумные орудия убийства! Подумать только, Освальд, что грабитель мог убить тебя прошлой ночью!
  — Вы, наверное, сильно встревожились, когда обнаружили, что вашего мужа нет, леди Кут? — поинтересовался Баттл.
  — Сначала я об этом не подумала, — призналась леди Кут. — Этот бедный раненый мальчик, — она указала на Джимми, — все такое ужасное, но захватывающее! И пока мистер Бейтмен не спросил меня, где сэр Освальд, я и не вспомнила, что за полчаса до этого он отправился на прогулку!
  — Бессонница, сэр Освальд? — спросил Баттл.
  — Обычно я сплю замечательно, — ответил сэр Освальд. — Но должен признаться, что прошлой ночью я чувствовал себя необыкновенно беспокойно. Подумалось, что ночной воздух пойдет мне на пользу.
  — Вы вышли через окно, полагаю?
  Показалось ли Баттл или сэр Освальд действительно заколебался перед тем, как ответить?
  — Да.
  — И в легких туфлях к тому же, — уточнила леди Кут, — вместо того чтобы надеть теплые ботинки! Что бы ты делал, если бы я не следила за тобой!
  Она грустно покачала головой.
  — Мария, если ты не возражаешь, оставь нас. Нам еще очень многое нужно обсудить.
  — Знаю, дорогой. Уже ухожу.
  Леди Кут удалилась, торжественно неся пустую мензурку — как кубок, в котором она только что предложила смертельное зелье.
  — Что ж, Баттл, — сказал Ломакс, — все, кажется, достаточно ясно. Да, совершенно ясно. Грабитель стреляет, выводя из строя мистера Тесайгера, выбрасывает оружие, затем убегает по террасе и по гравийной дорожке.
  — Где он должен был попасть в руки моим людям, — вставил Баттл.
  — Ваши люди, если мне будет позволено так выразиться, Баттл, оказались необыкновенно нерадивыми. Они не видели, как входила мисс Уэйд. Если они прозевали ее приход, то с такой же легкостью могли прозевать уход вора!
  Суперинтендант Баттл открыл было рот, чтобы что-то сказать, но потом, видимо, передумал. Джимми Тесайгер взглянул на него с любопытством. Много бы он отдал, чтобы узнать, что было на уме у суперинтенданта.
  — Должно быть, он чемпион по бегу, — единственное, что позволил себе возразить детектив из Скотленд-Ярда.
  — Что вы имеете в виду, Баттл?
  — Только то, что сказал, мистер Ломакс. Я был за углом террасы не позже чем через пятьдесят секунд после выстрела. Для человека пробежать все это расстояние в моем направлении и завернуть за угол на дорожку до того, как я появился с той стороны здания… Да он должен быть чемпионом по бегу!
  — Затрудняюсь понять вас, Баттл. У вас есть какая-то своя мысль, которую я не могу… э… постичь. Вы говорите, что человек не перебегал через лужайку, а теперь вы намекаете… На что, собственно, вы намекаете? Что он и по дорожке не убегал? Тогда, по вашему мнению, э… куда же он делся?
  Вместо ответа суперинтендант Баттл выразительно ткнул вверх большим пальцем.
  — А? — не понял Джордж.
  Суперинтендант повторил свой жест еще резче. Джордж задрал голову и посмотрел на потолок.
  — Наверх, — сказал Баттл. — Опять по плющу наверх.
  — Ерунда, суперинтендант! То, что вы предполагаете, невозможно!
  — Очень даже возможно, сэр. Однажды он уже проделал это. Значит, мог проделать и еще раз.
  — Невозможно не в этом смысле. Если человек хочет убежать, он не станет убегать внутрь дома!
  — Внутри самое безопасное место для него, мистер Ломакс.
  — Но дверь комнаты мистера О’Рурка была заперта изнутри, когда мы пришли к нему!
  — И как же вы к нему попали? Через комнату сэра Стенли. Этим же путем и вышел наш грабитель. Леди Эйлин рассказывала мне, что она видела, как поворачивалась ручка двери комнаты мистера О’Рурка. Это случилось, когда наш приятель был там в первый раз. Я подозреваю, что ключ спрятан у мистера О’Рурка под подушкой. Но как он вышел во второй раз, совершенно ясно — через смежную дверь и комнату сэра Стенли, которая, разумеется, была пуста. Как и все остальные, сэр Стенли помчался вниз в библиотеку. И путь нашему приятелю был свободен.
  — И куда он пошел потом?
  Суперинтендант Баттл пожал своими массивными плечами, уклончиво ответил:
  — Да куда угодно. В пустую комнату в другом конце здания или снова вниз по плющу… Или вышел через боковую дверь… Если это был кто-то из своих, так и остался в доме.
  Джордж возмущенно посмотрел на него:
  — В самом деле, Баттл, я бы… я бы был поражен до глубины души, если бы кто-то из моих слуг… э… я абсолютно доверяю им… меня бы очень мучила необходимость подозревать.
  — Никто вас не просит никого подозревать, мистер Ломакс. Я всего лишь раскрываю перед вами все варианты. Ваши слуги, возможно, и в порядке… даже наверняка.
  — Вы расстроили меня, — сказал Джордж. — Вы страшно расстроили меня.
  Его глаза выпучились еще больше обычного.
  Чтобы отвлечь его, Джимми мягко притронулся к странному черному предмету на столе.
  — Что это? — спросил он.
  — Экспонат Зет, — процедил Баттл. — Последний из нашей небольшой коллекции. Это скорее была перчатка.
  В руке у него были скорее ее обуглившиеся останки. Он с гордостью показал их всем.
  — Где вы нашли? — спросил сэр Освальд.
  Баттл мотнул головой через плечо:
  — В камине… почти сгорела, но не совсем. Странно, выглядит так, как будто ее жевала собака.
  — Может быть, это перчатка мисс Уэйд? — предположил Джимми. — У нее несколько собак.
  Суперинтендант покачала головой:
  — Не женская перчатка… нет! Даже не большой размер тех свободных перчаток, которые сейчас в моде у женщин. Примерьте ее, сэр, на секунду!
  Он приложил почерневший предмет к руке Джимми.
  — Видите, даже вам она велика.
  — Вы придаете большое значение своему открытию? — холодно поинтересовался сэр Освальд.
  — Кто может сказать, сэр Освальд, что будет важным, а что нет.
  Раздался короткий стук в дверь, в комнату вошла Бандл.
  — Простите меня, — извинилась она, — но только что позвонил папа. Он говорит, что я должна ехать домой, потому что все там беспокоят его.
  Она замолчала.
  — Да, моя дорогая Эйлин? — ободряюще сказал Джордж, предполагая, что должно последовать продолжение.
  — Я бы не прерывала вас, только подумала, что это может иметь какое-то отношение ко всему происходящему. Понимаете, папа расстроился из-за того, что пропал один из наших лакеев. Он ушел прошлой ночью и больше не возвращался.
  — Как его имя? — уставился на нее сэр Освальд.
  — Джон Бауэр.
  — Англичанин?
  — Кажется, он говорил, что он швейцарец, но я думаю, что он немец. Хотя он в совершенстве владеет английским.
  — А! — И сэр Освальд втянул в себя воздух с долгим и удовлетворенным свистом. — И он служил в Чимниз… как долго?
  — Около месяца.
  Сэр Освальд повернулся к двум другим мужчинам:
  — Вот и наш пропавший человек. Мы с вами, Ломакс, отлично знаем, что за этим делом стоят несколько иностранных правительств. Я теперь точно вспомнил этого человека — высокий, вышколенный. Появился приблизительно за две недели до нашего отъезда. Тонкий расчет. Все новые слуги здесь были бы самым тщательным образом проверены, а в Чимниз, в пяти милях отсюда…
  Он не стал заканчивать предложение.
  — Вы думаете, что весь план был разработан задолго до приема?
  — Почему нет? Эта формула стоит миллионы, Ломакс. Несомненно, что Бауэр надеялся получить доступ к моим личным бумагам еще в Чимниз, чтобы что-нибудь узнать из них о предстоящей договоренности. Вполне возможно, что у него был сообщник здесь, в доме, тот, который мог познакомить его с расположением комнат и взять на себя усыпление О’Рурка. Но Бауэр был тем мужчиной, спускавшимся по плющу, которого видела мисс Уэйд, — большой, сильный мужчина.
  Он повернулся к суперинтенданту Баттлу:
  — Бауэр был тот, кто вам нужен, суперинтендант. Но так или иначе вы дали ему проскользнуть у вас между пальцами.
  Глава 24
  Бандл задает вопросы
  Не приходилось сомневаться, что суперинтендант Баттл был ошеломлен. Он в задумчивости потирал пальцами подбородок.
  — Сэр Освальд прав, Баттл, — успокаивал его Джордж. — Бауэр и есть тот человек. Есть какие-нибудь надежды его поймать?
  — Может быть, сэр. Конечно, такое выглядит… да, подозрительно. Может быть, он появится опять? В Чимниз, я имею в виду.
  — Вы думаете?
  — Не уверен, — признался Баттл. — Конечно, все указывает на то, что это был Бауэр. Но я все же не совсем понимаю, как он мог пробраться сюда и обратно незамеченным.
  — Я уже высказал вам свое мнение о ваших людях, — сказал Джордж. — Безнадежно неумелые. Не хочу обвинять вас, суперинтендант, но… — И он многозначительно замолчал.
  — Ничего, — легкомысленно ответил Баттл, — переживу! — Он потряс головой и вздохнул. — Мне нужно срочно позвонить. Прошу извинить меня, джентльмены. Очень жаль, мистер Ломакс, но мне кажется, что я запутался в этом деле. Но оно очень загадочное, более загадочное, чем вы думаете.
  И он быстро вышел из комнаты.
  — Пойдем в сад, — обратилась Бандл к Джимми. — Мне нужно поговорить с тобой.
  Они вместе вышли. Джимми, нахмурясь, уставился на лужайку.
  — В чем дело? — спросила его Бандл.
  Джимми рассказал, как они бросали пистолет.
  — Интересно, — закончил он, — что было на уме у старой лисы Баттла, когда он просил Кута бросить пистолет? Что-то было, клянусь! В любом случае пистолет упал почти в десяти ярдах дальше, чем должен был. Знаешь, Баттл — тертый калач!
  — Он потрясающий человек! — сказала Бандл. — Я хотела рассказать тебе о прошлой ночи.
  Она пересказала ему свой разговор с суперинтендантом. Джимми внимательно слушал.
  — Итак, графиня — «номер первый», — задумчиво произнес он. — Тогда все сходится. «Номер второй» — Бауэр — приезжает сюда из Чимниз, залезает в комнату О’Рурка, зная, что того графиня уже накачала каким-то образом снотворным. Договорились, что Бауэр выбросит документы в окно графине, которая будет ждать их внизу. Потом она удирает с документами назад в библиотеку и через нее наверх, в свою комнату. Если Бауэра, уходящего с территории, поймают, у него ничего не найдут. Да, план был хорош, но не удался. Не успела графиня пробраться в библиотеку, как услышала, что я иду, и ей пришлось спрятаться за ширмой. Чертовски неудачно для нее, так как она не могла предупредить своего сообщника. «Номер второй» стащил документы, выглянул в окно, увидел, как он решил, ожидающую графиню, бросил пакет ей вниз и стал спускаться по плющу на землю, где его ждал неприятный сюрприз в моем лице. Пришлось понервничать графине, ожидая его за ширмой! Все совпадает, она придумала очень достоверную историю. Да, все отлично сходится.
  — Слишком уж сходится, — уверенно сказала Бандл.
  — А? — удивленно переспросил Джимми.
  — Как насчет «номера седьмого»? «Номера седьмого», которого никто не видел и который всегда остается в тени? Графиня или Бауэр? Нет, все это не так просто. Бауэр был здесь прошлой ночью, согласна. Но он был здесь только на тот случай, если операция не удастся, что и произошло. Его роль — быть козлом отпущения, отвлечь на себя все внимание от «номера седьмого», босса.
  — Слушай, Бандл, — волновался Джимми, — боюсь, ты читаешь слишком много сенсационной литературы!
  Бандл окинула его полным величественного упрека взглядом.
  — Ладно, — Джимми пошел на попятную, — я не Черная Королева. И не могу поверить в шесть невозможных вещей перед завтраком.
  — Завтрак уже прошел, — возразила Бандл.
  — И после завтрака тоже. У нас есть чудесная гипотеза, которая объясняет все факты, а ты ни за что не хочешь ее принять, и все это только потому, что, как любительница всяких загадок, ты стремишься все усложнить.
  — Извини, но я все-таки останусь верна своему убеждению, что таинственный «номер седьмой» присутствовал на приеме!
  — А что думает Билл?
  — Билл просто невозможен, — холодно ответила Бандл.
  — Да? Наверное, ты рассказала ему о графине? Его следует предупредить. Иначе кто знает, что он может наболтать ей!
  — Он и слова не хочет слышать против нее! Он просто идиот. Если бы ты смог вбить ему в башку про эту родинку!
  — Забываешь, что не я был в шкафу. И все равно я, пожалуй, не стал бы спорить с Биллом о родинке его приятельницы. Нельзя ведь быть таким ослом и не видеть, как все совпадает!
  — Еще какой он осел! — горько сказала Бандл. — Ты сделал ужасную ошибку, Джимми, рассказав ему все.
  — Тоже жалею, — сокрушенно отозвался Джимми. — Тогда я так не думал, но теперь вижу, что был не прав, был дураком.
  — Ты же знаешь, что представляют собой иностранные искательницы приключений. Как они впиваются в людей.
  — По правде говоря, не знаю. В меня никто никогда не пытался впиться. — И Джимми грустно вздохнул.
  На минуту-другую воцарилась тишина. Джимми перебирал в уме известные ему факты. И чем больше о них думал, тем меньше они его удовлетворяли.
  — Ты сказала, Баттл хочет, чтобы графиню оставили в покое?
  — Да.
  — И смысл в том, чтобы через нее выйти на кого-нибудь еще?
  Бандл кивнула.
  Джимми нахмурился, стараясь сообразить, к чему это приведет. Несомненно, у Баттла есть какая-то определенная идея на сей счет.
  — Сэр Стенли Дигби уехал в город сегодня рано утром, так? — поинтересовался Джимми.
  — Да.
  — О’Рурк с ним вместе?
  — Думаю, да.
  — Ты не думаешь… нет, это невозможно!
  — Что?
  — Что О’Рурк может быть каким-то образом связан с этим?
  — Возможно, — задумчиво ответила Бандл. — Он, как говорится, очень яркая личность. Нет, меня бы не удивило, если… ох, честно говоря, меня бы ничего не удивило! Действительно, только в одном человеке я уверена, что это не «номер седьмой».
  — В ком же?
  — Суперинтендант Баттл.
  — Предполагал, ты скажешь — Джордж Ломакс.
  — Ш-ш-ш! Вот он идет!
  И действительно, Джордж направлялся именно к ним. Джимми извинился и тут же исчез. Джордж присел рядом с Бандл:
  — Моя дорогая Эйлин, тебе в самом деле необходимо покинуть нас?
  — Да, похоже, у папы всерьез разыгрались нервы. Я думаю, мне лучше поехать домой и подержать его за руку.
  — Эта маленькая ручка подействует поистине успокоительно, — сказал Джордж, беря ее руку в свои и игриво пожимая ее. — Моя дорогая Эйлин, я понимаю твои побудительные причины, и они делают тебе честь. В дни меняющегося и неустойчивого общественного положения…
  «Понесло!..» — безнадежно подумала Бандл.
  — …когда семейная жизнь в большом почете… рушатся все старые нормы!.. наш класс должен подать пример… показать, что мы ни в малейшей степени не подвержены современным условностям. Нас называют крайними консерваторами… я горжусь этим… я повторяю, что я горжусь этим! Есть понятия, в которых необходимо оставаться консерватором: чувство собственного достоинства, красота, скромность, чистота супружеской жизни, сыновье уважение… Разве что-нибудь умрет, если это будет существовать? Как я сказал, моя дорогая Эйлин, я завидую твоим преимуществам, которые дает тебе юность. Юность! Какое замечательное время! Какое замечательное слово! А мы не ценим ее, пока не дорастем до… э… зрелого возраста. Должен признаться, мое дорогое дитя, что в прошлом меня глубоко удручало твое легкомыслие. Теперь понимаю, что это было не более чем беззаботное и очаровательное легкомыслие ребенка. Теперь я ощущаю серьезность и недюжинную глубину твоего ума. Ты позволишь мне, надеюсь, помочь тебе с литературой?
  — О, спасибо, — едва слышно ответила Бандл.
  — И ты больше не должна меня бояться. Я был поражен, когда леди Катерхэм сказала, что ты испытываешь страх передо мной. Могу заверить тебя, что я самый простой человек.
  Этот спектакль о скромности Джорджа ошеломил Бандл. А Джордж продолжал:
  — Никогда не стесняйся меня, дорогое дитя. И не бойся наскучить мне. Для меня будет великой радостью… если так можно сказать… формировать твой расцветающий разум. Я буду твоим политическим наставником. Никогда мы не нуждались в молодых, талантливых и очаровательных женщинах в нашей партии более, чем мы нуждаемся в них теперь. Твое предназначение — пойти по стопам твоей тети, леди Катерхэм.
  Это ужасное предложение окончательно выбило Бандл из колеи. Она могла только беспомощно смотреть на Джорджа. Но ее беспомощность не обескуражила его — напротив! Его главной претензией к женщинам было то, что они слишком много говорят. Редко удавалось ему найти среди них то, что он называл хорошей слушательницей. Он благосклонно улыбнулся Бандл:
  — Бабочка появляется из куколки. Замечательная картина. У меня есть очень интересный труд по политической экономии. Я сейчас разыщу его, и ты можешь взять его с собой в Чимниз. Когда прочтешь, мы его с тобой обсудим. Без колебаний пиши мне, если что-нибудь будет тебе непонятно. У меня много общественных обязанностей, но и в своей постоянной занятости я всегда нахожу время, чтобы помочь своим друзьям в их делах. Пойду посмотрю книгу.
  Он зашагал прочь. Бандл, ошеломленная, смотрела ему вслед. Ее вспугнуло неожиданное появление Билла.
  — Послушай, — сказал Билл, — какого черта Филин хватал тебя за руку?
  — То была не рука, — испуганно ответила Бандл.
  — Не будь ослицей, Бандл!
  — Извини, Билл, но я слегка встревожена. Помнишь, ты говорил, что Джимми подвергает себя смертельному риску, появившись здесь?
  — Так и есть! — согласился Билл. — Чертовски трудно избавиться от Филина, стоит ему только заинтересоваться тобой. Джимми попадет в западню раньше, чем сообразит, что случилось.
  — Не Джимми попал в западню, я! — чуть не взвизгнула Бандл. — Мне придется встречаться с нескончаемыми миссис Макаттами, читать политическую экономию, обсуждать ее с Джорджем, и один только Господь Бог знает, когда все закончится!
  Билл присвистнул:
  — Бедная старушка Бандл! Слегка перестаралась?
  — Должно быть! Билл, похоже, я ужасно запуталась.
  — Ничего страшного, — утешил ее Билл. — Джордж не очень-то верит в выдвижение женщин в парламент, так что тебе не придется простаивать на помостах и рассказывать всякую чушь или целовать грязных детей в Бермондси. Пойдем выпьем по коктейлю. Уже почти время ленча.
  Бандл встала и покорно пошла рядом с ним.
  — Мне так ненавистна политика! — жалобно пробормотала она.
  — Конечно. Как и всем разумным людям. Только такие, как Филин и Орангутанг, принимают политику всерьез и упиваются ею. Но все равно, — Билл внезапно вернулся к прежней теме, — ты не должна была позволять Филину держать себя за руку!
  — Ради бога, почему нет? — улыбнулась Бандл. — Он знает меня всю жизнь.
  — Мне не нравится!
  — Добродетельный Уильям… О! Посмотри на суперинтенданта Баттла!
  Они входили в здание через боковую дверь. В маленькой передней их взгляду предстал чулан, в котором хранились клюшки для гольфа, теннисные ракетки, кегли и другие предметы, необходимые для загородной жизни. Суперинтендант Баттл проводил тщательное исследование различных клюшек для гольфа. При восклицании Бандл он глуповато взглянул на них.
  — Собираетесь заняться гольфом, суперинтендант?
  — Что ж, это мысль, леди Эйлин. Говорят, начинать никогда не поздно. И у меня есть одна хорошая черта, которая пригодится в любой игре.
  — Какая? — поинтересовался Билл.
  — Не признаю поражений. Если все идет не так, я бросаю и начинаю все сначала!
  И с решительным выражением лица суперинтендант Баттл вышел из чулана и, захлопнув за собой дверь, присоединился к молодым людям.
  Глава 25
  Джимми излагает свои планы
  Джимми Тесайгер находился в подавленном настроении. Избежав встречи с Джорджем, которого подозревал в намерении привязаться с обсуждением какого-нибудь серьезного вопроса, Джимми ускользнул сразу после ленча. Хотя он и был посвящен в детали пограничного конфликта в Санта-Фе, у него не было ни малейшего желания выдерживать экзамен по этому вопросу в данную минуту.
  Вскоре произошло то, на что он надеялся. Лорейн Уэйд, тоже в одиночестве, прогуливалась по одной из тенистых дорожек сада. Через секунду Джимми оказался рядом с ней. Некоторое время они шли в молчании, потом Джимми начал разговор:
  — Лорейн!
  — Да?
  — Послушай, я не мастер говорить, но что ты думаешь о том, чтобы нам взять разрешение на венчание, потом счастливо жить вместе?
  Удивительное предложение совершенно не смутило Лорейн. Вместо ответа она откинула назад голову и рассмеялась.
  — Не смейся над человеком, — укоризненно сказал Джимми.
  — Не могу сдержаться! Ты такой смешной!
  — Лорейн… ты маленький дьявол!
  — Вовсе нет. Я, как говорится, невероятно чудесная девушка.
  — Только для тех, кто не знает тебя… Для тех, кого вводит в заблуждение твоя кроткая и благопристойная внешность.
  — Мне нравятся твои длинные слова.
  — Они из кроссвордов.
  — Какой ты образованный!
  — Лорейн, дорогая, не ходи вокруг да около! Ты согласна или нет?
  Лицо Лорейн стало серьезным. Оно приняло присущий ему решительный вид. Ее губы сжались, а маленький подбородок вызывающе вздернулся вверх.
  — Нет, Джимми. Не сейчас, когда все еще… все не закончено.
  — Знаю, мы не сделали того, что планировали, — согласился Джимми. — Но все равно… ну, это конец главы. Документы в безопасности в военно-воздушном министерстве. Справедливость торжествует. И… сейчас все равно ведь нечего делать!
  — Так что же, давай жениться? — рассмеялась Лорейн.
  — Чудесная мысль!
  Но Лорейн вновь покачала головой:
  — Нет, Джимми. Пока все не закончится… пока мы не будем в безопасности…
  — Ты думаешь, нам угрожает опасность?
  — А ты — нет?
  Румяное невинное лицо Джимми помрачнело.
  — Ты права, — сказал он наконец. — Если невероятная болтовня Бандл окажется правдой… а я полагаю, что так и есть, как бы неправдоподобно она ни звучала… тогда мы не будем в безопасности, пока не рассчитаемся с этим «номером седьмым».
  — А с остальными?
  — Остальные не в счет. Только «номер седьмой» с его собственными методами работы — вот кто пугает меня. Потому что я не знаю ни кто он, ни где его искать.
  Лорейн вздрогнула.
  — Я боюсь. — Ее голос звучал скованно. — Боюсь еще со смерти Джерри.
  — Тебе нечего бояться. Предоставь все мне. Обещаю тебе, Лорейн, добраться до «номера седьмого»! Когда он будет у нас в руках, не думаю, что будет много проблем с остальными членами банды, кем бы они ни оказались.
  — Если ты доберешься до него. Вдруг он доберется до тебя?
  — Исключено! — весело ответил Джимми. — Я слишком умный. Мой девиз — всегда будь о себе хорошего мнения!
  — Когда я думаю о том, что могло произойти прошлой ночью… — Лорейн передернуло.
  — Но ведь не произошло! — сказал Джимми. — Мы оба целые и невредимые… Хотя, должен признаться, рука болит чертовски!
  — Бедняжка!
  — Что ж, ради святого дела можно пострадать. Зато своими ранами и веселой болтовней я полностью завоевал сердце леди Кут!
  — Да? Ты считаешь это важным?
  — У меня есть одна идея, для которой благоволение леди Кут может быть полезным.
  — У тебя есть план, Джимми? Расскажи!
  — Молодые герои никогда не раскрывают своих планов, — твердо отшутился Джимми. — Они разрабатывают их втайне!
  — Ты дурак, Джимми.
  — Знаю. Так все думают. Хочу заверить тебя, Лорейн, что мое подсознание не дремлет. Ну а какие твои планы? Есть что-нибудь на уме?
  — Бандл предложила мне поехать с ней ненадолго в Чимниз.
  — Чудесно! — одобрил Джимми. — Ничего не может быть лучше. Я бы хотел, чтобы кто-нибудь присматривал за Бандл. Разве узнаешь, какая сумасшедшая затея придет ей в голову в следующий раз? Она пугающе непредсказуема. А что хуже всего — поразительно удачлива. Говорю тебе, удержать Бандл от авантюр — работа без выходных.
  — Лучше Биллу присматривать за ней, — предложила Лорейн.
  — Билл и без нее достаточно занят.
  — Не обольщайся!
  — Что? Не с графиней? Но парень просто с ума сходит по ней!
  Лорейн продолжала качать головой:
  — В этом я сама что-то недопонимаю. Билл увлечен не графиней, а Бандл. Еще бы! Только сегодня утром Билл разговаривал со мной, когда мистер Ломакс подошел к Бандл, сел рядом и взял ее за руку… или что-то такое. Ты бы видел, как взвился Билл! Как ракета.
  — Странные манеры у людей! Примитивно вел себя Ломакс, — задумчиво проговорил мистер Тесайгер. — Понравилось бы мне, чтобы кто-нибудь во время разговора с тобой захотел бы сделать что-нибудь подобное! Но ты очень удивила меня, Лорейн. Я думал, наш простак Билл запутался в силках очаровательной искательницы приключений! И Бандл того же мнения, я знаю. На поверку же…
  — Не допускаешь, что Билл сам может заниматься небольшой слежкой?
  — Билл? У него не хватит ума!
  — Не уверена. Если такой простой и сильный мужчина, как Билл, вдруг решит стать утонченным, никто не поверит ему.
  — Следовательно, он может заняться кое-чем. Да, что-то есть. Но все равно я не думаю, что Билл в чем-то замешан. Он ведь настоящая овечка с графиней. Наверное, ты не права, Лорейн. Графиня — потрясающе красивая женщина. Не в моем вкусе, конечно, — поспешно добавил мистер Тесайгер, — но у старины Билла сердце всегда было как гостиница.
  Лорейн, не убежденная, покачала головой.
  — Ладно, — сказал Джимми, — думай об этом как хочешь. Кое о чем мы все-таки договорились. Ты возвращаешься с Бандл в Чимниз, и, ради бога, не дай ей сунуться опять в клуб «Семь Циферблатов». Один Господь знает, куда это может привести!
  Лорейн согласно кивнула.
  — Теперь, — сказал Джимми, — я думаю, полезно перекинуться парой слов с леди Кут.
  Леди Кут сидела на садовой скамейке, занятая вышивкой. Темой вышивки была безутешная и даже в чем-то несчастная молодая девушка, рыдающая над могилой.
  Леди Кут освободила место для Джимми рядом с собой, и он немедленно, будучи воспитанным молодым человеком, принялся восхищаться ее работой.
  — Правда нравится? — Леди Кут была польщена. — Ее начала моя тетя Селина за неделю до смерти. У бедняжки был рак печени.
  — Ужасно!
  — Как ваша рука?
  — О, уже в порядке. Небольшие неудобства доставляет, и все.
  — Вы должны быть осторожным! — взволнованным тоном предупредила леди Кут. — Я слышала, что случается заражение крови, тогда можно вообще потерять руку!
  — Надеюсь, обойдется!
  — Я только предупреждаю вас, — сказала леди Кут.
  — Куда вы направляетесь отсюда? — спросил мистер Тесайгер. — В город или…
  Принимая во внимание то, что он знал ответ на свой вопрос абсолютно точно, можно сказать, что прозвучал он необыкновенно искренне.
  Леди Кут тяжело вздохнула:
  — Сэр Освальд снял поместье герцога Олтона в Лезербери. Вы там бывали?
  — О, конечно! Отличный дом, не так ли?
  — Не знаю. Очень большой и очень мрачный, знаете ли. Нескончаемые ряды картинных галерей с портретами таких непривлекательных лиц! Так называемые старые мастера очень угнетают, мне кажется. Если бы вы видели наш маленький домик в Йоркшире, мистер Тесайгер. Когда сэр Освальд был просто мистером Кутом. Там была такая миленькая комнатка для отдыха и такая веселая гостиная с камином… И белые полосатые обои с выбитыми на них глициниями, я, помню, сама выбирала. Атласные полоски, знаете ли, не муаровые. Намного больше вкуса в этом, я уверена. Столовая у нас выходила на северо-восток, и поэтому в ней никогда не было много солнца, но с замечательными ярко-алыми обоями и смешными сценками охоты там было всегда так весело, будто в Рождество!
  Придя в возбуждение от воспоминаний, леди Кут уронила несколько маленьких клубков шерсти, которые Джимми с готовностью подхватил.
  — Спасибо, мой дорогой. Так о чем это я говорила? А! О домах… Да, я очень люблю веселые дома. Выбирать для них обстановку и украшения так интересно!
  — Надеюсь, сэр Освальд скоро купит собственный дом, — предположил Джимми. — И тогда вы сможете сделать в нем все так, как хотите.
  Леди Кут грустно покачала головой:
  — Сэр Освальд говорит, что этим занимается фирма… Вы знаете, что это такое.
  — Но они будут советоваться с вами!
  — Это будет что-нибудь очень громадное и очень древнее, памятник старины. Они презирают то, что я считаю удобством и уютом. И по этой причине, я думаю, сэр Освальд никогда не чувствовал себя дома уютно и спокойно, хотя, смею утверждать, в глубине души вкусы у него такие же. Но теперь ничто его не удовлетворит, кроме самого лучшего. Доходы его неизменно растут, и, естественно, он стремится это в чем-то отразить, но я давно уже жду, когда же всему придет конец!
  У Джимми был сочувствующий вид.
  — Он как несущаяся лошадь, — продолжала леди Кут, — которая закусила удила и несется выпучив глаза. Становится все богаче, богаче и уже не может остановиться. Сейчас он один из богатейших людей Англии, но, думаете, его что-нибудь удовлетворяет? Нет, ему надо все больше и больше. Он хочет стать… я даже не знаю, кем он хочет стать! Признаюсь вам, иногда это пугает меня.
  — Как тот перс, — сказал Джимми, — который плакался везде, что нет новых миров для завоевания.
  Леди Кут молча кивнула, не представляя себе, о чем говорит Джимми.
  — Что меня беспокоит — выдержит ли его желудок? — продолжала она со слезами в голосе. — Если он превратится в инвалида… с его планами… о, я не могу и подумать!
  — Он выглядит очень крепким.
  — Но что-то есть у него на уме. Что-то беспокоит его. Я знаю.
  — Что же его беспокоит?
  — Возможно, что-то связанное с работой. Большая удача, что у него работает мистер Бейтмен. Такой серьезный молодой человек и такой добросовестный!
  — Потрясающе добросовестный, — согласился Джимми.
  — Освальд высоко ценит мнение мистера Бейтмена и говорит, что мистер Бейтмен всегда прав.
  — Это была одна из его худших характеристик много лет назад, — сочувственно сказал Джимми.
  Леди Кут была слегка озадачена.
  — Я провел у вас в Чимниз невероятно веселый уик-энд, — продолжил Джимми. — То есть я хочу сказать, это был бы невероятно веселый уик-энд, если бы старина Джерри не протянул ноги. Такие хорошенькие девочки были!
  — Меня очень беспокоят современные девушки, — нахмурилась леди Кут. — В них, знаете ли, совсем нет романтики. Представьте, когда мы были помолвлены, я вышила собственным волосом несколько носовых платков для сэра Освальда.
  — Правда? Как замечательно. Боюсь, у нынешних девушек недостаточно длинные волосы.
  — Оно так, — признала леди Кут. — Но непонятны манеры современных девушек. Помню, когда я была молодой, один из моих, ну… один из моих молодых людей подобрал полную пригоршню гравия… И служанка, которая была со мной, сказала, что тот хранит гравий как сокровище, потому что на него ступила моя нога. Какая чудесная мысль! Хотя позже оказалось, что он изучал курс минералогии… или я имею в виду геологию?.. в техническом колледже. Однако мне нравится сама мысль, что тобой могут увлечься!
  — А еще ужасно, когда девушки сморкаются, — сморозил практичный мистер Тесайгер.
  Леди Кут отложила в сторону свою вышивку и испытующе посмотрела на него.
  — Ну-ка! — сказала она. — Вы мечтаете о девушке, для которой вы хотели бы трудиться и создать свой маленький домик?
  Джимми покраснел и что-то невнятно пробормотал.
  — Мне показалось, вы чудесно ладили с одной из девушек там, в Чимниз. С Верой Дейвентри.
  — С Конфеткой?
  — Да, так ее называли, — подтвердила леди Кут. — Не понимаю почему. Некрасиво.
  — О, она чудесная девушка, — встрепенулся Джимми. — Я хотел бы опять встретиться с ней.
  — Она приезжает погостить у нас на следующий уик-энд.
  — В самом деле? — переспросил Джимми, стараясь вложить как можно больше томящейся страсти в свои три слова.
  — Да. Вы… вы хотите приехать?
  — Очень! — страстно ответил Джимми. — Огромное вам спасибо, леди Кут!
  И, продолжая повторять пылкие слова благодарности, он оставил ее.
  Вскоре сэр Освальд подошел к своей жене.
  — С чем этот молодой выскочка приставал к тебе? — возмущенно спросил он. — Не выношу его!
  — Милый мальчик, — возразила леди Кут. — И такой смелый! Вспомни только, как его ранили прошлой ночью!
  — Болтался без дела, где не надо было.
  — Ты несправедлив к нему, Освальд.
  — Ни дня честно не работал за всю жизнь! Настоящий бездельник! Он бы никогда ничего не добился, случись ему самому пробиваться в жизни.
  — Ты, должно быть, промочил ноги прошлой ночью, — сказала леди Кут. — Надеюсь, у тебя не будет пневмонии. Фредди Ричардс умер от нее. Господи, Освальд, у меня кровь стынет в жилах, как только я подумаю о том, что ты бродил там по саду вблизи этого ужасного бандита! Он мог застрелить тебя. Я пригласила мистера Тесайгера в гости на уик-энд, кстати говоря.
  — Глупости! Я не потерплю этого юношу в своем доме.
  — Почему?
  — Мое дело.
  — Жаль, дорогой, — мягко сказала леди Кут. — Я уже пригласила его, так что ничего не поделаешь. Будь добр, подай мне, пожалуйста, розовый клубок шерсти, Освальд.
  Сэр Освальд, с потемневшим от гнева лицом, повиновался. Он смотрел на свою жену и колебался. Леди Кут безмятежно продевала нитку в иголку.
  — Категорически не хочу видеть у себя Тесайгера на следующем уик-энде, — проговорил он наконец. — Я много чего слышал о нем от Бейтмена. Они вместе учились в школе.
  — И что же говорит мистер Бейтмен?
  — Ничего хорошего. А именно — он предостерег меня от него самым серьезным образом.
  — В самом деле? — задумчиво спросила леди Кут.
  — Я очень высоко ценю мнение Бейтмена. Не помню, чтобы он когда-нибудь ошибался.
  — Господи! — всполошилась леди Кут. — Какую же глупость я сделала! Ни за что не стала бы приглашать молодого Тесайгера, если бы знала. Ты должен был раньше рассказать мне обо всем, Освальд. Теперь уже слишком поздно.
  Она стала очень аккуратно сворачивать свою вышивку. Сэр Освальд посмотрел на нее, собрался было что-то сказать, но лишь пожал плечами и проводил жену в дом. У леди Кут, идущей впереди, на губах играла легкая улыбка. Она гордилась своим мужем, но также она гордилась — тихо, скромно и чисто по-женски — собственным умением настоять на своем.
  Глава 26
  Главным образом о гольфе
  Затосковав от зимы, проведенной за границей, лорд Катерхэм занялся гольфом. Он был никудышным игроком, однако пылал страстью к игре. За гольфом он проводил каждое утро, запуская мячи высоко над кустами или, скорее, пытаясь их туда запустить, вырывая большие куски бархатного дерна и всем этим приводя в отчаяние Макдональда.
  — Мы должны выбрать направление, куда бить, — говорил лорд Катерхэм, обращаясь к Бандл. — Наблюдай внимательно. Отставить правое колено, медленно отклониться назад, голову держать неподвижно и работать кистями.
  И мяч, запущенный сильным ударом, пронесся через лужайку и исчез в непроходимых зарослях рододендрона.
  — Интересно, — лорд Катерхэм проводил мяч взглядом, — что же у меня получилось, хотел бы я знать? Так вот, как я говорил тебе, Бандл, эта твоя подружка Лорейн — чудесная девушка. Думаю, мне удалось возбудить в ней настоящий интерес к игре. Сегодня утром она сделала несколько блестящих ударов, почти таких, какие удаются мне.
  Лорд Катерхэм сделал еще один беспечный взмах клюшкой и опять вырвал внушительный кусок дерна. Макдональд, проходивший мимо, вернул дерн на место и с силой притоптал ногой. Взгляд, которым он наградил лорда Катерхэма, заставил бы любого провалиться сквозь землю, но только не этого страстного игрока в гольф.
  — Если Макдональд был бессердечен к Кутам, в чем я его сильно подозреваю, — сказала Бандл, — то теперь он сполна наказан за это!
  — Почему бы мне не делать то, что я хочу, в своем собственном саду? — вопрошал отец. — Макдональда должно очень интересовать, как протекает моя игра, — шотландцы большие любители гольфа.
  — Мой бедный старичок, — сказала Бандл, — из тебя никогда не получится хорошего игрока, но в любом случае гольф хотя бы отвлекает тебя от твоих неприятностей.
  — Ты не права, — возразил Катерхэм. — На днях я добился очень высокого результата. Даже профессионал был очень удивлен, когда я рассказал ему об этом.
  — Еще бы! — ответила Бандл.
  — Что касается Кутов, то сэр Освальд играет хорошо, очень хорошо. Стиль его, конечно, не очень хороший, слишком закрепощенный. Но мяч попадает куда надо!
  — Думаю, он из тех, кто любит действовать наверняка, — поддакнула Бандл.
  — Но его стиль противоречит духу игры, — возразил отец. — К тому же он не интересуется теорией. Говорит, что играет только ради зарядки. А вот его секретарь Бейтмен совсем другое дело. Его интересует именно теория. У меня плохо получалась подсечка мяча, и он сказал, что все из-за того, что я сильно полагаюсь на правую руку. В гольфе нужна левая рука, левая рука в гольфе — это все! Он развил очень интересную теорию на этот счет. Он говорит, что играет в теннис левой рукой, и в гольфе сказывается это преимущество.
  — Бейтмен играет хорошо? — засомневалась Бандл.
  — Нет, — признал лорд Катерхэм. — Но из него мог бы получиться отличный игрок. Я очень хорошо понимаю его теорию и уверен, что в ней большие резервы. А! Видела, какой удар, Бандл? Прямо через рододендроны. Блестяще! Если бы можно было быть уверенным, что так будет получаться каждый раз! Тредуэлл, что такое?
  Тредуэлл обратился к Бандл:
  — Мистер Тесайгер просит вас подойти к телефону, миледи.
  Бандл со всех ног понеслась к дому, крича на бегу: «Лорейн! Лорейн!» Лорейн подошла к ней в тот момент, когда она поднимала трубку.
  — Алло, Джимми, это ты?
  — Привет! Как там ты?
  — Нормально, хотя уже начинаю скучать.
  — Как Лорейн?
  — В порядке. Она здесь. Хочешь поговорить с ней?
  — Подожди минуту. Мне нужно кое-что сказать тебе. Для начала я собираюсь к Кутам на уик-энд, — многозначительно прозвучало в трубке. — Слушай, Бандл, ты не знаешь случайно, где взять отмычки?
  — Не имею ни малейшего представления. Это действительно необходимо — брать к Кутам отмычки?
  — Они могут пригодиться. Не знаешь никакой лавки, где можно было бы их купить?
  — Кто тебе нужен в приятели, так это хороший грабитель, который ввел бы тебя в курс дела.
  — Бандл, к несчастью, у меня нет ни одного знакомого грабителя… Придется, как обычно, положиться на Стивенса. Скоро он будет думать обо мне черт-те что — сначала я заказал ему тупорылый автоматический, теперь еще и отмычки. Подумает, что я стал уголовником.
  — Джимми!
  — Да?
  — Слушай, будь осторожен, ладно? Я хочу сказать, если сэр Освальд заметит, что ты вынюхиваешь что-то с отмычками… ну, мне кажется, он может доставить немало неприятностей, если захочет.
  — Молодой человек приятной наружности на скамье подсудимых! Ладно, буду осторожен. Орангутанг — вот кто действительно меня пугает. Вечно крадется бесшумно повсюду! Никогда не слышишь, как он подходит. И всегда у него был дар совать свой нос туда, где он меньше всего нужен. Но верьте в своего юного героя!
  — Если бы мы с Лорейн могли быть там, чтобы присмотреть за тобой!
  — Спасибо, нянечка. Хотя, честно говоря, у меня есть план.
  — Ну?
  — Как думаешь, могли бы вы с Лорейн устроить подходящую аварию, в которую бы я попал, недалеко от Лезербери завтра утром?
  — Что-о?!
  — Лезербери — это ведь не очень далеко от вас, правда?
  — Сорок миль. Пустяк.
  — Для тебя — конечно! Только не убей, пожалуйста, Лорейн. Знаешь, она мне очень нравится. Договорились? Тогда где-то около четверти первого.
  — Авария нужна, чтобы они пригласили нас на ленч?
  — Правильно. Представляешь, Бандл, я забежал вчера к Конфетке, и что бы ты думала? Теренс О’Рурк тоже будет там на уик-энде!
  — Джимми, ты думаешь, что он…
  — Подозревай каждого, как говорится. Он смелый и дерзкий парень, такими они себя воспитывают. И я не удивлюсь, если он окажется руководителем тайного общества. Они с графиней могут быть вместе замешаны. В прошлом году он был в Венгрии.
  — Он мог стащить формулу когда угодно!
  — Как раз не мог! Ему нужно сделать это при обстоятельствах, когда он будет вне подозрений. Забраться назад по плющу и опять улечься в постель… да, это было бы весьма хитро. Теперь инструкции для вас. После обмена любезной ерундой с леди Кут ты и Лорейн должны всеми правдами и неправдами завладеть Орангутангом и О’Рурком и занять их до ленча. Ясно? Это будет несложно для пары таких красавиц, как вы.
  — Понятно, прибегаешь к грубой лести.
  — Констатирую факт!
  — Ладно, твои инструкции учтены надлежащим образом. Хочешь теперь поговорить с Лорейн?
  Бандл передала трубку и тактично вышла из комнаты.
  Глава 27
  Ночное приключение
  Солнечным днем Джимми Тесайгер прибыл в Лезербери, где его встретили с нежной радостью леди Кут и с холодной неприязнью сэр Освальд. Сознавая, что леди Кут смотрит на него внимательным взглядом свахи, Джимми приложил все усилия, чтобы заставить себя быть чрезвычайно милым с Конфеткой Дейвентри.
  О’Рурк находился уже там, причем в отличном расположении духа. Ему хотелось казаться официальным и скрытным в том, что касалось таинственных событий в аббатстве. Но когда Конфетка с большой оживленностью расспрашивала его о них, официальная замкнутость приняла новую форму — он раскрашивал свой рассказ о событиях такими фантастическими красками, что никто не мог понять, где же правда.
  — Четыре человека с револьверами и в масках, — испугалась Конфетка.
  — Ах, теперь я вспоминаю, что, когда они свалили меня с ног и влили мне в рот эту гадость, их было даже полдюжины. Конечно, я был уверен, это яд и мне конец!
  — А что было украдено или что они хотели украсть?
  — Бриллианты российской короны, которые были тайно переданы мистеру Ломаксу, чтобы он сдал их на хранение в Английский банк! — сострил О’Рурк.
  — Ужасный лгун, — без эмоций отнеслась к остроте Конфетка.
  — Лгун? Бриллианты доставлены на самолете летчиком — моим лучшим другом. То, что я рассказываю вам, Конфетка, — тайна. Не верите мне — спросите Джимми Тесайгера. Хотя я не стал бы серьезно относиться к тому, что он скажет.
  — Верно, что Джордж Ломакс был без вставной челюсти, когда спустился вниз? Вот что я хочу знать! — Конфетка попыталась все же выведать что-либо стоящее.
  — Там было два револьвера, — встряла леди Кут. — Ужасные вещи! Я их сама видела. Просто чудо, что этого бедного мальчика не убили.
  — О, я рожден, чтобы быть повешенным, — ухмыльнулся Джимми.
  — Слышала, что там была русская графиня утонченной красоты, — поинтересовалась Конфетка. — И что она соблазнила Билла.
  — То, что она рассказывала о Будапеште, было ужасно, — сказала леди Кут. — Я этого никогда не забуду. Освальд, нам надо послать пожертвование.
  Сэр Освальд что-то проворчал.
  — Я запишу это, леди Кут, — предложил Руперт Бейтмен.
  — Спасибо, мистер Бейтмен. Кто-то же должен сделать благодарственную жертву. Не могу успокоиться… Сэра Освальда лишь чудом не застрелили, не говоря уже о том, что он мог умереть от пневмонии.
  — Чепуха, — не согласился сэр Освальд.
  — Всегда испытывала ужас перед грабителями, — съежилась леди Кут.
  — Встретиться бы с одним из них лицом к лицу! Потрясающе! — возликовала Конфетка.
  — Не надо встречаться, — возразил Джимми. — Может оказаться чертовски больно! — И он осторожно похлопал себя по правой руке.
  — Как ваша рука? — спросила леди Кут.
  — Уже в полном порядке. Но самой страшной неприятностью была необходимость делать все левой рукой. И у меня абсолютно ничего не получалось.
  — Каждый ребенок должен воспитываться амбидекстральным, — сказал сэр Освальд.
  — Это как у тюленей? — Конфетка попыталась что-то извлечь из глубин памяти.
  — Амбидекстральный — значит одинаково хорошо владеющий обеими руками, — объяснил мистер Бейтмен.
  — И вы можете так? — Конфетка с уважением выпучилась на сэра Освальда.
  — Могу писать обеими руками.
  — Одновременно?
  — Писать одновременно обеими руками непрактично, — кратко ответил сэр Освальд.
  — Боюсь, это было бы слишком утонченно! — задумчиво согласилась Конфетка.
  — Потрясающая штука получилась бы в государственном департаменте, — заметил мистер О’Рурк, — если бы там правая рука не знала, что делает левая!
  — Вы что, тоже можете пользоваться обеими руками?
  — Нет, абсолютно нет! Я правша правшой.
  — Но вы сдаете карты левой рукой, — проявил наблюдательность мистер Бейтмен. — Я однажды обратил на это внимание.
  — Ну, это совсем разные вещи, — не задумываясь ответил мистер О’Рурк.
  На мрачной ноте раздался звук гонга, и все направились наверх переодеться к обеду.
  После обеда сэр Освальд и леди Кут играли в бридж против мистера Бейтмена и мистера О’Рурка, а у Джимми с Конфеткой состоялся вечер ухаживаний. Последние слова, которые слышал Джимми этим вечером, поднимаясь по лестнице, принадлежали сэру Освальду, обращавшемуся к своей жене:
  — Ты никогда не станешь хорошим игроком в бридж, Мария.
  И ее ответ:
  — Дорогой, знаю. Ты должен мистеру О’Рурку еще один фунт, Освальд.
  Приблизительно двумя часами позже Джимми бесшумно, по крайней мере так ему казалось, крался вниз по лестнице. Нанеся краткий визит в столовую и затем пробравшись в кабинет сэра Освальда, он поприслушивался минуту-другую и принялся за работу. Большинство ящиков письменного стола были заперты, но в ход пошла необычной формы проволока, и вскоре ящики один за другим поддались.
  Методично просматривая их, Джимми внимательно складывал все назад в том же порядке. Раз-другой он замирал, когда ему казалось, что до него доносится отдаленный звук. Но опасения были напрасны.
  Последний ящик осмотрен. Теперь Джимми знал — или мог знать, будь он более внимательным, — множество интересных деталей, касающихся стали. Однако ему не удалось обнаружить ничего из того, что хотел, — никакого упоминания изобретения герра Эберхарда и ничего, что могло бы дать ему ключ для установления личности таинственного «номера седьмого». Впрочем, Джимми и не слишком на это надеялся. У него был маленький шанс, и он использовал его, но не ждал большого результата, надеясь на чистую случайность.
  Прекратив поиски, подергал ящики, чтобы убедиться — запер ли? Известно, что от Руперта Бейтмена ничто не ускользнет, поэтому окинул комнату взглядом, чтобы быть уверенным — следов, изобличающих его, Джимми, присутствие, не осталось.
  — Вот и ладненько, — тихо пробормотал он про себя. — Здесь ничего нет. Может, завтра утром повезет больше. Если девочки постараются помочь.
  Выйдя из кабинета, Джимми закрыл за собой дверь и запер ее на ключ. На мгновение ему показалось, что рядом раздался какой-то звук, но решил — ошибся. Бесшумно продвигаясь через большой зал, он оказался возле сводчатого окна. Сюда проникало достаточно света, чтобы можно было выбирать путь и ни обо что не споткнуться.
  Опять какой-то тихий звук…
  Теперь Джимми услышал его совершенно ясно, тут уже не могло быть и речи об ошибке. Кроме него, в зале есть кто-то еще и передвигается столь же осторожно. Сердце Джимми заколотилось. Резким прыжком отскочив в сторону, он наткнулся на выключатель и щелкнул им. Яркая вспышка света заставила его зажмуриться, но не помешала рассмотреть все достаточно четко. Не далее четырех футов от него стоял Руперт Бейтмен.
  — Бог мой, Орангутанг! — воскликнул Джимми. — Ну и перепугал же ты меня! Крадешься тут в темноте!
  — Послышался шум, — строго объяснил мистер Бейтмен. — Я подумал, что сюда забрались грабители.
  Джимми задумчиво посмотрел на туфли на каучуковой подошве, которые были надеты на мистере Бейтмене.
  — Ты обо всем позаботился, Орангутанг, — добродушно сказал он. — Даже о смертельном оружии.
  Взгляд Джимми переключился на выпуклый карман Бейтмена.
  — Неплохо быть вооруженным. Никогда нельзя знать наверняка, кого встретишь.
  — Рад, что ты не выстрелил. Знаешь, мне уже немного поднадоело, что в меня стреляют.
  — Я вполне мог выстрелить.
  — Это было бы абсолютно противозаконно, если бы ты так поступил. Ты должен был в точности убедиться, что вор грабит дом, знаешь ли, а потом уже палить в него. Нельзя руководствоваться скороспелыми заключениями. В противном случае тебе пришлось бы объяснять, за что ты застрелил гостя.
  — Кстати, что ты здесь делаешь?
  — Проголодался, мне захотелось сухого печенья.
  — В тумбочке у твоей кровати есть печенье, — возразил Руперт Бейтмен.
  Он пристально смотрел на Джимми через очки в роговой оправе.
  — Прислуга дала маху, старина! В тумбочке есть коробка под названием «Печенье Для Умирающих С Голоду Гостей». Когда же умирающий с голоду гость открывает ее, внутри — пусто! Пришлось брести в столовую.
  И Джимми с милой искренней улыбкой вынул из кармана своего халата полную пригоршню печенья, будто бы взятого в столовой.
  На минуту наступила тишина.
  — Пора отправляться назад в постель, — наконец сказал Джимми. — Спокойной ночи, Орангутанг!
  С напускной беспечностью Джимми поднялся по лестнице. Руперт Бейтмен следовал за ним. На пороге своей комнаты Джимми остановился, как будто решив еще раз пожелать спокойной ночи.
  — Очень страшные вещи ты говоришь о печенье, — сказал мистер Бейтмен. — Ты не будешь возражать, если…
  — Конечно, парень! Посмотри сам.
  Мистер Бейтмен пересек комнату, открыл коробку для печенья и удивленно уставился в ее пустоту.
  — Какая невнимательность! Ладно, спокойной ночи.
  Он удалился. Джимми присел на край кровати и минуту прислушивался.
  — Рискованное было положение, — пробормотал он про себя. — Подозрительный парень этот Орангутанг. Похоже, он никогда не спит. И что за дурацкая привычка у него рыскать везде с револьвером!
  Джимми поднялся с кровати и открыл один из ящиков ночного столика. Среди груды галстуков лежала пачка печенья.
  — Ничего не поделаешь, — сказал Джимми, — придется съесть эти чертовы сладости. Десять к одному, Орангутанг утром все обыщет.
  Тяжело вздохнув, Джимми принялся поглощать печенье, хотя у него не было ни малейшего желания.
  Глава 28
  Подозрения
  Ровно в двенадцать часов Бандл и Лорейн вошли в парковые ворота, оставив «Хиспано» в гараже неподалеку.
  Леди Кут встретила девушек удивленно, но с явной радостью и немедленно принялась настаивать, чтобы они остались на ленч.
  О’Рурк, полулежавший в обширном кресле, сразу же с большим оживлением заговорил с Лорейн, которая вполуха слушала насыщенные техническими терминами объяснения Бандл о неприятностях, которые приключились с ее «Хиспано».
  — Замечательно, что эта чертовщина случилась именно здесь! В последний раз что-то подобное произошло в местечке под названием Маленький Спедлингтон Под Холмом. И оно в полной мере оправдывало свое название, смею вас уверить! — тараторила Бандл.
  — Название для фильма, — заметил О’Рурк.
  — Место рождения простой деревенской девушки, — уточнила Конфетка возможный вариант названия.
  — Интересно, где мистер Тесайгер? — оглянулась леди Кут.
  — Наверное, в бильярдной, — отозвалась Конфетка. — Пойду приведу его.
  Она вышла, но не прошло и минуты, как появился Руперт Бейтмен с присущим ему встревоженным видом.
  — Леди Кут? Тесайгер сказал, что вы разыскиваете меня. Добрый день, леди Эйлин…
  Он принялся приветствовать вновь прибывших девушек, и Лорейн немедленно взяла контроль над ситуацией:
  — О, мистер Бейтмен! Я так хотела повидать вас! Вы рассказывали, что нужно делать, если у собаки постоянно нарывают лапы?
  Секретарь отрицательно покачал головой:
  — Должно быть, кто-нибудь другой, мисс Уэйд. Хотя, по правде говоря, я действительно знаю…
  — Какой же замечательный вы человек! — перебила его Лорейн. — Вы знаете абсолютно все!
  — Следует идти в ногу с современными знаниями, — серьезно ответил мистер Бейтмен. — О лапах вашей собаки.
  Теренс О’Рурк пробормотал вполголоса на ухо Бандл:
  — Этот парень из тех, что пишут короткие заметки для еженедельников. «Не все знают, что, для того чтобы ваша каминная решетка всегда блестела…» И так далее. «Жук-навозник — одно из наиболее интересных существ мира насекомых», «Брачные обряды Фингале» и тому подобное.
  — Что называется, общие знания.
  — Может быть что-либо ужаснее этих двух слов? — воскликнул мистер О’Рурк и добавил набожным тоном: — Слава богу, я человек образованный и абсолютно ничего ни о чем не знаю!
  — Вижу, у вас здесь есть площадка для гольфа, — обратилась Бандл к леди Кут.
  — Приглашаю вас осмотреть ее, леди Эйлин, — сказал О’Рурк.
  — Позовем тех двоих, — предложила Бандл, показывая на Лорейн и мистера Бейтмена.
  — Сыграйте, мистер Бейтмен, — сказала леди Кут, увидев, что секретарь на мгновение заколебался. — Уверена, сэр Освальд не нуждается в вас.
  Все четверо пошли на лужайку.
  Партия, окончившаяся около часу дня, принесла победу Бейтмену и Лорейн.
  — Вы согласитесь со мной, партнер, — важничал мистер О’Рурк, — что мы играли более спортивно!
  Он шел чуть позади Бандл.
  — Старина Орангутанг — осторожный игрок, совсем не рискует. Касательно меня, так я на карту ставлю все! Кстати, неплохой жизненный девиз! Не правда ли, леди Эйлин?
  — У вас никогда не было из-за него неприятностей? — смеясь, спросила Бандл.
  — Честно говоря, были. Миллион раз. Но я от них только крепчаю. Только петля сможет победить Теренса О’Рурка!
  Из-за угла дома выскочил Джимми Тесайгер.
  — Бандл, клянусь, вот здорово! — воскликнул он.
  — Вы пропустили соревнования за Осенний кубок, — сказал О’Рурк.
  — Был на прогулке, — ответил Джимми. — А откуда свалились эти девушки?
  — Пришли своими собственными ножками, — сказала Бандл. — «Хиспано» подвел нас.
  И она пересказала обстоятельства аварии.
  Джимми слушал с сочувствующим вниманием.
  — Не повезло! — соизволил он ответить. — Если починка потребует времени, я мог бы после ленча отвезти вас на своей машине.
  Прозвучал гонг, все вошли в дом. Бандл тайком изучала Джимми. Ей почудилась в его голосе необычная нотка ликования. Все идет отлично?
  После ленча они вежливо распрощались с леди Кут, и Джимми вызвался отвезти их в гараж на своей машине. Стоило им только отправиться в путь, как одно и то же слово одновременно сорвалось с губ обеих девушек:
  — Ну?
  — Ну?
  Джимми решил выглядеть раздражительным.
  — О, от всего сердца благодарю! Легкое несварение желудка благодаря чрезмерному поглощению сухого печенья!
  — Да что случилось?
  — Я и рассказываю. Беззаветная преданность делу заставила меня съесть слишком много сухого печенья. Но разве наш герой отступил? Нет и еще раз нет!
  — Ох, Джимми! — укоризненно сказала Лорейн.
  Он смягчился:
  — Что именно вы хотите знать?
  — Все! Разве мы плохо справились? Я хочу сказать, как мы завлекли в игру Орангутанга и Теренса О’Рурка.
  — Поздравляю вас с тем, как вы справились с Орангутангом. О’Рурк, может быть, и лопух, но Орангутанг сделан из другого теста. Для него есть только одно определение — это слово было на прошлой неделе в кроссворде в «Санди Ньюсберг». Из десяти букв, означающее «всюду в одно и то же время». Вездесущий. Это слово описывает Орангутанга с ног до головы. Нет такого места, куда бы ты пошел и не встретился с ним. И что самое плохое — никогда не слышишь, как он подходит.
  — Он опасен?
  — Опасен? Конечно нет. Представить только, что Орангутанг опасен! Он осел. Но, как я только что сказал, вездесущий осел. По-моему, он даже и в сне не нуждается, как простые смертные. Грубо говоря, чертов зануда.
  И несколько оскорбленным тоном Джимми рассказал о событиях прошлой ночи.
  У Бандл рассказ не вызвал большого сочувствия.
  — Не знаю, чем ты занимался, слоняясь здесь!
  — «Номером седьмым», — твердо ответил Джимми.
  — И ты мечтал найти его в этом доме?
  — Мне казалось, именно здесь можно найти ключ.
  — Не нашел?
  — Прошлой ночью — нет.
  — А сегодня утром? — внезапно вмешалась в разговор Лорейн. — Джимми, ты ведь нашел что-то сегодня утром! У тебя же написано на лице.
  — Не уверен, стоит ли придавать этому значение. Но во время своей прогулки…
  — Прогулка, которая не завела тебя далеко от дома…
  — Как ни странно, не завела. Мы можем назвать ее внутренней экскурсией по дому. Итак, не знаю, стоит ли придавать большое значение моей находке. Но нашел я вот что.
  С ловкостью фокусника он вынул маленькую бутылочку и бросил ее девушкам. Она была наполовину полна белого порошка.
  — И что это, по-твоему? — спросила Бандл.
  — Белый кристаллический порошок, любому читателю детективной литературы знакомый и понятный. Если это окажется новым сортом патентованного зубного порошка — буду крайне огорчен и раздосадован.
  — Где ты нашел бутылочку?
  — Тайна!
  Больше у него ничего нельзя было выведать ни упрашиваниями, ни упреками.
  — Вот и гараж, — сказал он. — Будем надеяться, что наш храбрый «Хиспано» не подвергся здесь никаким унижениям.
  Служащий гаража предъявил им счет на пять шиллингов, сделав какие-то неопределенные замечания об открутившихся гайках. Бандл заплатила ему с милой улыбкой.
  — Приятно иногда осознавать, что у нас есть деньги, которые можно выбросить на ветер, — шепнула она Джимми.
  Втроем они стояли на дороге, молча обдумывая положение.
  — Знаю! — осенило Бандл.
  — Что знаешь?
  — Помните ту перчатку, что нашел суперинтендант Баттл… полусгоревшую?
  — Конечно!
  — Ты, Джимми, говорил, что он попросил тебя примерить ее?
  — И она оказалась мне велика. Подтверждается мысль, что он был крупным парнем, этот здоровяк, который ее носил.
  — Совершенно не то, что меня беспокоит. Бог с ней и ее размером! Джордж и сэр Освальд тоже были там, так?
  — Так!
  — Он мог бы дать ее примерить кому-нибудь из них?
  — Без сомнения.
  — Не дал же! Он выбрал тебя! Джимми, ты понимаешь, что это значит?
  Мистер Тесайгер в недоумении уставился на нее:
  — Извини, Бандл, наверное, мой веселый старый котелок варит не так быстро, и я не могу дотумкать, о чем ты говоришь.
  — Лорейн, а ты понимаешь?
  Лорейн с интересом посмотрела на Бандл, но отрицательно покачала головой:
  — Какое это имеет значение!
  — Еще какое! Как вы не понимаете?.. У Джимми правая рука была перевязана!
  — Господи, Бандл, — медленно произнес Джимми. — Теперь это и мне кажется странным. Перчатка же на левую руку, но Баттл про это ничего не сказал!
  — Именно! Раз у тебя правая рука забинтована, то выглядело естественным, что ты примерил перчатку на левую, незабинтованную. Этим было отвлечено внимание всех, какая перчатка — левая или правая. Никто бы ничего не вспомнил! Никаких бы доказательств, что левая! И о размере он ничего не упоминал, чтобы еще более все затуманить. Но я абсолютно уверена, что человек, стрелявший в тебя, держал пистолет в левой руке!
  — Искать левшу? — задумалась Лорейн.
  — Добавлю еще кое-что. Перебирая клюшки для гольфа, Баттл искал такую клюшку, которая для левши!
  — Господи! — воскликнул Джимми.
  — Что такое?
  — Весьма любопытно!
  И Джимми пересказал состоявшуюся накануне беседу за чаем.
  — Получается, сэр Освальд Кут амбидекстральный? — предположила Бандл.
  — Вспоминаю тот вечер в Чимниз… ну, когда умер Джерри Уэйд… я смотрел, как они играли в бридж, и удивлялся — странно как-то сдают карты… потом понял, что карты сдавали левой рукой. Не могу точно утверждать, но, кажется, это был сэр Освальд!
  Все трое переглянулись, Лорейн покачала головой:
  — Сэр Освальд Кут! И карты, и перчатка… Это невозможно! Совпадение — не более. Какая ему, миллионеру, корысть влезать в то, что связано с убийствами?
  — Выглядит глупо, — согласился Джимми. — И все же.
  — У «номера седьмого» собственные методы работы, — тихо процитировала Бандл. — Вдруг именно таким образом сэр Освальд делает свое состояние?
  — Зачем было устраивать всю эту комедию в аббатстве, если у него уже эта формула на его собственных заводах?
  — Объяснимо! — не согласилась Лорейн. — Та же самая причина, о которой мы говорили, обсуждая О’Рурка, — отвести подозрение от себя и направить их на другого.
  Бандл нетерпеливо закивала:
  — Все сходится! Подозрения падают на Бауэра и графиню. Кому в голову придет заподозрить в чем-то сэра Освальда Кута?
  — Интересно, пришло ли это в голову Баттлу? — медленно произнес Джимми.
  И тут давнее воспоминание возникло в мозгу Бандл. Суперинтендант Баттл снимает лист плюща с пальто миллионера.
  Подозревал ли это Баттл уже тогда?
  Глава 29
  Странный поступок Джорджа Ломакса
  — Мистер Ломакс, милорд!
  Лорд Катерхэм вздрогнул от неожиданности. Полностью поглощенный изучением своего левого запястья, он не слышал, как по мягкому дерну к нему подошел дворецкий. Вздрогнув, посмотрел на Тредуэлла скорее с грустью, чем с раздражением.
  — Вам за завтраком, Тредуэлл, было сказано, что сегодня утром я буду чрезвычайно занят.
  — Да, милорд, но…
  — Идите и скажите мистеру Ломаксу, что вы ошиблись, что я ушел в деревню, что я лежу с приступом подагры, или, если это не убедит Ломакса, скажите, что я умер, наконец!
  — Мистер Ломакс, милорд, уже заметил вашу светлость, когда подъезжал.
  Лорд Катерхэм тяжело вздохнул:
  — Хорошо, Тредуэлл, я иду.
  Для лорда Катерхэма была характерна покладистость в необходимости возвращаться от уединенных занятий к реальности, и Ломакса он приветствовал с беспримерной сердечностью:
  — Мой дорогой друг, рад видеть вас! Несказанно рад! Присаживайтесь! Налейте себе чего-нибудь. Да это просто замечательно, что вы заглянули.
  И, подтолкнув Джорджа к большому креслу, он сел напротив и нервно прищурился.
  — Мне потребовалось увидеть вас по очень личному делу, — начал Джордж.
  — О! — тихо произнес лорд Катерхэм, и сердце его упало, в то время как мозг лихорадочно перебирал все ужасные перспективы, которые могла скрывать за собой эта простая фраза. Неужели на него, лорда Катерхэма, падает подозрение?..
  Ерунда какая-то, однако.
  — По очень важному делу, — повторил Джордж с многозначительным ударением.
  Сердце лорда Катерхэма провалилось глубоко, как никогда. Он почувствовал, что сейчас ему предстоит услышать нечто худшее, чем можно себе представить.
  — Да? — сказал лорд Катерхэм, отважно стараясь казаться беззаботным.
  — Эйлин дома?
  Вместе с ощущением отсрочки приведения в исполнение смертного приговора лорд Катерхэм почувствовал легкое удивление.
  — Дома, — кивнул он. — Со своей новой подругой, молодой мисс Уэйд… Чудесная девушка эта Уэйд! Когда-нибудь из нее вырастет замечательный игрок в гольф. У нее такой прелестный удар!
  Он пустился в словоохотливую болтовню, но Джордж безжалостно перебил его:
  — Рад, что Эйлин дома. Надеюсь, мне можно будет переговорить с ней?
  — Разумеется, мой дорогой друг, разумеется! — Лорд Катерхэм все еще испытывал большое удивление, но в то же время будто наслаждался чувством отсрочки своей гибели. — Если вам не будет скучно.
  — Ничто не может быть для меня менее скучным, — возразил Джордж. — Мне кажется, вы, Катерхэм, вряд ли по достоинству оцениваете мое напоминание вам о том, что Эйлин уже выросла. Она уже не ребенок. Она уже женщина, и, с вашего позволения, женщина очаровательная и талантливая. Мужчина, которому удастся завоевать ее расположение, будет чрезвычайно счастлив. Повторяю: чрезвычайно счастлив!
  — О, возможно! Но она, знаете ли, очень неугомонная. Никогда не согласится посидеть на одном месте две минуты подряд. Однако, думаю, нынешние молодые люди не возражают против такой неусидчивости.
  — Вы хотите сказать, что она не может быть бездеятельной. Эйлин умная девушка, Катерхэм, и честолюбивая. Она интересуется проблемами нашего времени и прилагает весь свой яркий и живой молодой ум для их решения.
  Лорд Катерхэм уставился на него в недоумении. Он решил, что то, что принято сейчас называть «напряжением современной жизни», начало сказываться на Джордже. То, как Джордж изображает Бандл, выглядело для лорда Катерхэма до смешного не соответствующим действительности.
  — Вы уверены, что чувствуете себя хорошо? — с беспокойством спросил он.
  Джордж нетерпеливо отмахнулся от вопроса:
  — Возможно, Катерхэм, вы начали получать отдаленное представление о целях моего утреннего визита. Я не тот человек, который с легкостью принимает на себя дополнительную ответственность. У меня достаточно здравого смысла, что подтверждает мое положение в обществе. Мною рассмотрен вопрос о Бандл самым глубоким и серьезным образом. На супружество, особенно в моем возрасте, нельзя решиться без глубокого… э… размышления. Равенство по рождению, схожесть вкусов, общее соответствие и одинаковые религиозные убеждения — все «за» и «против» должны быть взвешены и обдуманы. Я могу, надеюсь, дать своей жене положение в обществе, которое нельзя не принять во внимание. Эйлин превосходно займет его. По происхождению и воспитанию она полностью ему соответствует, а ее ум и острое политическое чутье не могут не продвинуть мою карьеру для нашего взаимного благополучия. Единственное, что меня волнует, Катерхэм, — это некоторое различие в возрасте. Но могу заверить вас, что я чувствую себя полным сил, нахожусь в превосходном состоянии. Преимущество в возрасте должно быть на стороне мужа. У Эйлин же серьезные вкусы, и взрослый мужчина подойдет ей больше, чем молодые выскочки, у которых нет ни жизненного опыта, ни воспитанности. Я могу заверить вас, мой дорогой Катерхэм, что буду лелеять ее… э… чудесную юность, буду лелеять ее… э… она будет высоко цениться. Наблюдать, как распускается изысканный цветок ее разума, — какая привилегия! Подумать только, что я никогда не подозревал…
  Он с усердием затряс головой, а лорд Катерхэм, с трудом обретя голос, тупо спросил:
  — Если правильно вникнуть в то, что вы высказали… ох, мой дорогой друг. Вы ведь не имеете в виду, что хотите жениться на Бандл?!
  — Вам это кажется неожиданным. Но вы разрешите мне поговорить с ней?
  — О да! Если вам нужно мое разрешение, то, конечно, пожалуйста! Но, знаете, Ломакс, на вашем месте я бы не стал торопиться. Поезжайте домой и спокойно обдумайте все еще раз. И все тому подобное. Не очень приятно сделать предложение и остаться в дураках!
  — Сознаю, что вы желаете мне добра, давая такой совет. Хотя, должен признаться, выразили вы его в довольно странной форме. Но я твердо решил, Катерхэм, испытать свою судьбу. Так можно увидеться с Эйлин?
  — Ничего не имею против, — поспешно ответил лорд Катерхэм. — Эйлин сама способна решать свои проблемы. Если завтра утром она придет ко мне и скажет, что выходит замуж за шофера, у меня не будет никаких возражений. В наше время это единственно правильный образ действий. Дети могут сделать жизнь невероятно неприятной, если им постоянно не уступать. Я сказал Бандл: «Поступай как хочешь, но только не беспокой меня», и, действительно, в целом она неплохо с этим справляется.
  Джордж сосредоточенно встал.
  — Право, не знаю, — неопределенно ответил лорд Катерхэм. — Она может быть где угодно. Как я вам только что сказал, у нее нет привычки задерживаться на одном месте дольше чем на две минуты. Никаких передышек.
  — Полагаю, мисс Уэйд вместе с ней? Мне кажется, Катерхэм, лучше всего будет вам вызвать дворецкого, попросить его разыскать Эйлин и сказать, что я хочу поговорить с ней несколько минут.
  Лорд Катерхэм покорно нажал на звонок.
  — Тредуэлл, — обратился он, когда дворецкий явился на вызов, — разыщите ее светлость, будьте так добры. Скажите ей, что мистер Ломакс очень желает поговорить с ней в гостиной.
  — Слушаюсь, милорд.
  Тредуэлл удалился. Джордж схватил руку лорда Катерхэма и стал страстно ее пожимать, к большому неудовольствию последнего.
  — Тысяча благодарностей! — засобирался Джордж. — Надеюсь скоро принести вам добрые вести! — И поспешил из комнаты.
  — Так! — проговорил лорд Катерхэм. — Так! — И после длинной паузы: — Что это выкинула Бандл?
  Дверь снова открылась.
  — Мистер Эверслей, милорд.
  Билл быстро вошел в комнату, и лорд Катерхэм, поздоровавшись с ним за руку, озабоченно заговорил:
  — Здравствуйте, Билл. Вы, наверное, ищете мистера Ломакса? Послушайте, если вы хотите сделать доброе дело, то поспешите в гостиную и скажите ему, что кабинет министров созывает срочное собрание, или каким-нибудь другим путем вытащите его оттуда. Совсем нехорошо позволять старому грешнику делать из себя дурака из-за каких-то шалостей глупой девчонки!
  — Мое появление не из-за Филина, — удивился Билл. — Даже не знал, что он здесь. Бандл — вот кого я хочу видеть. Она здесь?
  — Вы не можете увидеть ее, — ответил лорд Катерхэм. — По крайней мере, не сейчас. С ней Джордж.
  — Что… какое это имеет значение?
  — Еще какое! Джордж, наверное, что-то невразумительное лопочет в эту самую минуту, и мы не должны вмешиваться, чтобы не сделать ему еще хуже.
  — Что он может лопотать?
  — Одному Богу известно. В любом случае это куча дурацкой ерунды. Никогда не говори слишком много — такой у меня всегда был девиз. Бери девушку за руку, и пусть события идут своим чередом.
  Билл удивленно смотрел на него:
  — Послушайте, сэр, я очень спешу и должен поговорить с Бандл.
  — Вам придется ждать долго. Должен признаться, я рад, что вы здесь, со мной… мне кажется, Ломакс будет настаивать на том, чтобы вернуться сюда и поговорить со мной, когда все закончится.
  — Когда что закончится? Что, по-вашему, Ломакс там делает?
  — Тише, — предостерег лорд Катерхэм. — Джордж делает предложение.
  — Предложение? Что он предлагает?
  — Руку. Наверное, он вступил в так называемый опасный возраст. Другого объяснения не нахожу.
  — Делает предложение Бандл?! Грязный нахал! В его-то возрасте! — Билл побагровел.
  — Джордж уверяет, что он в расцвете сил, — осторожно заметил лорд Катерхэм.
  — Он?! Он дряхлый… старикашка! Я… — Билл задыхался от гнева.
  — Совсем не дряхлый, — холодно возразил лорд Катерхэм. — Он на пять лет моложе меня.
  — Какая наглость! Филин и Бандл! Такая девушка, как Бандл! Вы не должны допустить!
  — Мое правило — не вмешиваться!
  — Вам следовало сказать ему, что вы о нем думаете.
  — К сожалению, современные правила поведения не допускают этого, — печально сказал лорд Катерхэм. — Если бы в каменном веке… Хотя, думаю, и тогда я бы не способен был… Я слабый человек.
  — Бандл! Господи… Я никогда не осмеливался попросить Бандл выйти за меня замуж, потому что знал — она только рассмеется. А Джордж — омерзительный пустозвон, беспринципный, лицемерный старый болтун, грязный, отвратительный, самовлюбленный тип…
  — Продолжайте. Мне это нравится.
  — Боже мой! — воскликнул Билл просто и с чувством. — Послушайте, я должен бежать.
  — Нет, не уходите! Мне бы очень хотелось, чтобы вы остались. Кроме того, вы хотели увидеть Бандл.
  — Не сейчас. Вы случайно не знаете, где может быть Джимми Тесайгер? Кажется, он гостил у Кутов. И возможно, все еще там?
  — По-моему, вчера Джимми вернулся в город. Бандл и Лорейн были там в субботу. Если бы вы только подождали…
  Однако Билл энергично покачал головой и выбежал из комнаты. Лорд Катерхэм на цыпочках, крадучись, перешел в холл, схватил шляпу и быстро вышел через боковую дверь. Зачем? Вдалеке он увидел Билла, промчавшегося по дороге на своей машине.
  «Попадет в аварию», — тревожно подумалось ему.
  Однако Билл достиг Лондона без неприятностей и сумел припарковать машину на Сент-Джеймс-сквер. Затем он разыскал жилище Джимми Тесайгера, который оказался дома.
  — Привет, Билл! Эй, что случилось? Ты выглядишь тускло, как никогда!
  — И прежде было от чего беспокоиться, теперь произошло еще кое-что и окончательно выбило меня из колеи, — действительно тускло промолвил Билл.
  — В чем дело? Можно тебе в чем-нибудь помочь?
  Билл не ответил. Он сидел, уставившись на ковер, и выглядел таким озадаченным и встревоженным, что не возбуждал — взбудораживал любопытство Джимми.
  — Что-нибудь из ряда вон выходящее, Уильям? — не отлипал тот.
  — Чертовски странное, в чем нельзя разобраться.
  — Касательно Семи Циферблатов?
  — Да… это касается Семи Циферблатов. Сегодня утром я получил письмо.
  — Письмо?
  — От душеприказчиков Ронни Деврё.
  — Господи! Через столько времени!
  — Похоже, он оставил инструкции. Если он внезапно умрет, определенный запечатанный конверт должен быть послан мне ровно через две недели после смерти.
  — И они переслали его тебе?
  — Да.
  — Ты вскрывал его?
  — Да.
  — Ну и что там?
  Билл бросил на него взгляд, такой странный и неопределенный, что Джимми еще более встревожился.
  — Послушай, старина, — сказал он. — Возьми себя в руки. Похоже, письмо просто ошеломило тебя, не знаю уж, что там. На, выпей!
  Джимми налил в стакан виски с содовой и передал Биллу. Взяв стакан, Билл, однако, не сразу выпил его содержимое. Лицо Билла имело все то же ошеломленное выражение.
  — Мое волнение из-за того, что в письме, — сказал он. — Я просто не могу поверить этому, вот и все.
  — Ерунда! Ты должен выработать в себе привычку верить в шесть невозможных вещей до завтрака. Я это делаю постоянно. Ну а теперь давай послушаем обо всем по порядку. Подожди минутку.
  Джимми вышел из комнаты.
  — Стивенс!
  — Да, сэр.
  — Купите мне сигарет, ладно? Мои закончились.
  — Хорошо, сэр.
  Джимми подождал, пока не услышал, как закрылась парадная дверь. Он вернулся в гостиную как раз в тот момент, когда Билл ставил на стол свой пустой стакан. Теперь Билл выглядел уже лучше, более решительным и более уверенным в себе.
  — Итак, — продолжил Джимми, — я отослал Стивенса, так что нас никто не подслушивает. Ты расскажешь мне обо всем?
  — Это настолько невероятно!
  — Коли так, то наверняка правда. Давай выкладывай!
  Билл набрал полные легкие воздуха.
  — Хорошо, расскажу тебе все.
  Глава 30
  Срочный вызов
  Лорейн, игравшая с маленьким симпатичным щенком, была несколько удивлена, когда после двадцатиминутного отсутствия увидела запыхавшуюся Бандл с неописуемым выражением на лице.
  — Фух! — выдохнула Бандл, падая на садовую скамейку.
  — Что такое? — удивилась Лорейн, глядя на нее с любопытством.
  — В Джордже дело… В Джордже Ломаксе.
  — Натворил что-нибудь?
  — Сделал мне предложение. Это было ужасно! Он что-то лопотал и заикался, но все же ему удалось справиться со своей речью… наверное, вызубрил ее из какой-нибудь книги. Остановить его было невозможно. О, как я ненавижу мужчин, которые заикаются! И, к сожалению, не знала, что ему ответить.
  — Но ты должна знать, чего ты хочешь.
  — Разумеется, я не собиралась выходить замуж за такого апоплексического идиота, как Джордж! Хочу сказать, мне не удалось вспомнить надлежащего ответа из учебника по этикету. Я смогла только произнести: «Нет, не выйду». А должна была сказать что-нибудь вроде того, что очень признательна ему за честь, которую он мне оказывает, и так далее и тому подобное. Но я была настолько ошеломлена, что в конце концов удрала.
  — Ну, Бандл, это на тебя не похоже.
  — Не представляла, что такое может произойти! Джордж, который, как мне думалось, терпеть меня не может, и он туда же! Ты бы слышала, какую чушь Джордж нес о моем девичьем разуме и о том наслаждении, которое доставит ему возможность формировать его. Мой разум! Если принять во внимание хоть четверть того, что происходит в моем разуме, можно в обморок грохнуться от ужаса.
  Лорейн рассмеялась, не в силах сдержаться.
  — Сама во всем виновата, дала втянуть себя в это… А, вон папа прячется за рододендроном. Привет, папа! — крикнула Бандл.
  Лорд Катерхэм с загнанным выражением лица подошел к ним.
  — Ломакс уехал, а? — спросил он с несколько напускной веселостью.
  — В хорошенькое дельце ты меня втравил, — напустилась Бандл. — Джордж хвастается, что получил твое полное одобрение и поддержку.
  — Что мне, по-твоему, оставалось? — спросил лорд Катерхэм. — По правде-то я не сказал ему ничего обнадеживающего.
  — Так и думала! Наверное, Джордж загнал тебя в угол своей болтовней и довел до такого состояния, что ты мог только едва кивать.
  — Очень похоже на то, что случилось. Как он это воспринял? Плохо?
  — Боюсь, я была немного резка.
  — Пустяки, — успокоил лорд Катерхэм. — Может, к лучшему. Слава богу, Ломакс впредь бросит свою ужасную привычку заскакивать ко мне по любому поводу и беспокоить меня. Что ни делается, все к лучшему, как говорится. Вы тут нигде не видели мою клюшку?
  — Надеюсь, партия-другая в гольф вернет мне душевное равновесие, — обрадовалась Бандл. — Играем на шесть пенсов, Лорейн!
  Час прошел очень мирно. Все трое вернулись домой в прекрасном расположении духа. На столе в зале лежала записка.
  — Мистер Ломакс оставил ее для вас, милорд, — объяснил Тредуэлл. — Он был очень разочарован, обнаружив, что вы ушли.
  Лорд Катерхэм разорвал конверт и издал страдальческое восклицание, повернувшись к дочери. Тредуэлл удалился.
  — В самом деле, Бандл, тебе нужно было вести себя понятнее!
  — Что?
  — Вот, прочти это.
  Бандл взяла записку и прочла:
  «Мой дорогой Катерхэм, мне очень жаль, что я не смог поговорить с вами. Я думал, что выразился достаточно ясно о своем желании увидеться с вами еще раз после моего разговора с Эйлин. Она, милый ребенок, очевидно, совершенно не подозревала о чувствах, которые я питаю к ней. Она была, я боюсь, очень напугана. У меня нет ни малейшего желания торопить ее. Ее девичье смущение было очаровательным, теперь я испытываю к ней еще большее уважение, также высоко ценю и ее скромную сдержанность. Я должен дать ей время привыкнуть к этой мысли. Само ее смущение уже говорит о том, что я ей не совсем безразличен, и у меня нет сомнений в моем окончательном успехе. Верьте мне, дорогой Катерхэм. Ваш преданный друг
  — Да… — поразилась Бандл. — Да… Будь я проклята!
  Дар речи оставил ее.
  — Парень, должно быть, сошел с ума, — проворчал лорд Катерхэм. — Никто не мог бы написать о тебе такие слова, Бандл, находясь в здравом уме и твердой памяти. Бедняга! Но какая настойчивость! Неудивительно, что он пролез в кабинет министров… И поделом ему. Если ты и вправду выйдешь за него, Бандл, то поделом ему!
  Зазвонил телефон, Бандл подняла трубку. В следующую минуту Джордж и его предложение были забыты, она яростно замахала рукой Лорейн, чтобы та приблизилась. Лорд Катерхэм удалился в свой кабинет.
  — Это Джимми. И он чем-то ужасно возбужден, — сказала Бандл.
  — Бандл, слава богу, я застал вас, — доносился из трубки голос Джимми. — Нельзя терять ни минуты. Лорейн с тобой?
  — Да, она здесь.
  — Хорошо. Слушай, у меня нет времени, чтобы все объяснить… Особенно по телефону. В общем, у меня был Билл с самой невероятной историей, которую мне когда-либо приходилось слышать. Если все правда… Да, если все правда, то это самая потрясающая сенсация века. Теперь слушай, что вы должны сделать. Сейчас же поезжайте в город. Вы обе. Поставьте где-нибудь машину и идите прямо в клуб «Семь Циферблатов». Как ты думаешь, вы сможете избавиться от твоего знакомого лакея, когда доберетесь туда?
  — От Альфреда? Конечно. Предоставь это мне.
  — Отлично. Избавьтесь от него и ждите меня с Биллом. Не высовывайтесь в окна, но, как только мы подъедем, сразу же впустите нас. Понятно?
  — Да.
  — Тогда все в порядке. Бандл, никому не говори, что вы едете в город. Придумай какое-нибудь другое объяснение. Скажи, что ты отвозишь Лорейн домой.
  — Чудесно! Джимми, я уже вся дрожу от возбуждения!
  — А еще тебе бы не мешало сделать завещание перед отъездом.
  — Вот так раз! Но я хотела бы знать, в чем все-таки дело.
  — Узнаешь, как только мы встретимся. Скажу тебе вот что: мы приготовим очень неприятный сюрприз для номера седьмого.
  Повесив трубку и повернувшись к Лорейн, Бандл вкратце пересказала ей содержание разговора. Лорейн помчалась наверх и принялась спешно укладывать вещи, а Бандл просунула голову в кабинет отца:
  — Папа, я отвезу Лорейн домой.
  — Почему? Она не собиралась уезжать сегодня.
  — Там хотят, чтобы она вернулась, — неопределенно ответила Бандл. — Только что позвонили. Пока!
  — Эй, Бандл, подожди минутку! Ты когда будешь дома?
  — Не знаю. Как приеду, увидимся.
  После бесцеремонного прощания Бандл понеслась наверх, надела шляпку, нырнула в меховую куртку и была готова отправиться в путь. Она уже распорядилась заранее, чтобы «Хиспано» подали к дому.
  Поездка в Лондон прошла без приключений, не считая тех незначительных мелочей, которые были присущи Бандл, управлявшей автомобилем. Они оставили машину в гараже и направились прямо в клуб «Семь Циферблатов».
  Дверь им открыл Альфред. Бандл бесцеремонно прошла мимо него, Лорейн последовала за ней.
  — Закройте дверь, Альфред, — велела Бандл. — Я приехала сюда специально, чтобы отплатить вам добром за добро. За вами охотится полиция.
  — О, миледи! — Альфред смертельно побледнел.
  — Услуга за услугу, Альфред! Потому и торопилась предупредить о грозящей вам опасности. Уже есть ордер на арест мистера Мосгоровского, и лучшее, что вы можете сделать, — исчезнуть отсюда так быстро, как только удастся. Если вас здесь не найдут, они не станут слишком беспокоиться. Вот десять фунтов, они помогут вам уехать подальше.
  Через три минуты ошеломленный и насмерть перепуганный Альфред покинул Ханстентон-стрит, 14, с единственной мыслью никогда больше сюда не возвращаться.
  — Кажется, удачно получилось, — обрадовалась Бандл.
  — Стоило ли быть такой… ну, крутой? — возразила Лорейн.
  — Так безопаснее, — ответила Бандл. — Не знаю, что затевают Джимми с Биллом, но нам совсем не нужно, чтобы в самый ответственный момент вернулся Альфред и все испортил. О! Вот и они! Да, времени даром не теряют. Наверное, ждали за углом, когда Альфред уйдет. Иди открой им дверь, Лорейн.
  Лорейн повиновалась. Джимми Тесайгер выскочил с водительского места.
  — Подожди здесь, Билл! — крикнул он. — Нажми на сигнал, если заметишь, что кто-нибудь следит за домом.
  Он взбежал по ступенькам и захлопнул за собой дверь.
  — Привет, Бандл! Ну, будем кончать с этим. Где ключ от комнаты, в которой ты была в тот раз?
  — Это был один из ключей от комнат нижнего этажа. Лучше взять их все.
  — Поторопись. Времени мало.
  Ключ был найден быстро, обитая сукном дверь распахнулась, и все трое вошли в комнату. Она оставалась точно такой, как тогда, когда Бандл видела ее в последний раз — с семью стульями, расставленными вокруг стола. Джимми молча рассматривал комнату минуту-другую. Потом его взгляд перешел на два посудных шкафа.
  — В каком из шкафов ты пряталась, Бандл?
  — В этом.
  Джимми подошел к нему и открыл дверцу. Та же коллекция разномастной посуды занимала все полки.
  — Нужно убрать посуду, — пробормотал он. — Лорейн, беги вниз и позови Билла. Теперь уже не надо ему следить за домом снаружи.
  Лорейн выбежала из комнаты.
  — Что ты хочешь делать? — нетерпеливо поинтересовалась Бандл.
  Джимми стоял на коленях, пытаясь что-то рассмотреть в щель дверцы другого шкафа.
  — Подожди, сейчас придет Билл, и ты услышишь всю историю. Это дело — полностью его заслуга, и оно чертовски делает ему честь! Эй, что это Лорейн так летит по лестнице, как будто за ней гонится разъяренный бык?
  Лорейн действительно мчалась по лестнице со всех ног. Она ворвалась в комнату с пепельным лицом и ужасом в глазах:
  — Билл… Билл… о, Бандл… Билл!
  — Что с Биллом? — Джимми схватил ее за плечо. — Ради бога, Лорейн, что случилось?
  Лорейн все еще ловила ртом воздух.
  — Билл… по-моему, он мертв… он в машине… но он не двигается и не говорит. Он наверняка мертв!
  Джимми пробормотал ругательство и бросился на лестницу, Бандл кинулась за ним, сердце ее застучало неровно, в душе разлилось ужасное ощущение опустошения. «Билл мертв? О нет! О нет! Только не это! Боже, прошу, только не это!» Вместе с Джимми они подбежали к машине, Лорейн — следом.
  Джимми заглянул под складной верх автомобиля. Билл сидел так же, как они оставили его, откинувшись назад. Но глаза его были закрыты, и никакой реакции не последовало, когда Джимми потянул его за руку.
  — Не могу ничего понять, — пробормотал Джимми. — Но он не мертв. Не унывай, Бандл! Слушайте, нужно отнести его в дом. Будем надеяться, что нам повезет и нас не увидит ни один полицейский. Если кто-нибудь что-нибудь спросит, это наш заболевший друг, мы помогаем ему добраться домой.
  Втроем они перенесли Билла в дом, не испытав больших затруднений и не привлекая ничьего внимания, если не считать одного небритого джентльмена, который сочувственно произнес:
  — Джентльмен принял лишку, понимаю, — и глубокомысленно закивал.
  — Занесем в маленькую заднюю комнату, вниз, — предложил Джимми. — Там диван.
  Они осторожно положили Билла, и Бандл, опустившись перед ним на колени, взяла в свои руки его вялую кисть.
  — Пульс есть, — сказала она. — Что же случилось с ним?
  — Неужели кому-то удалось впрыснуть ему какую-то гадость?! Это было легко сделать — уколоть, и все. Наверное, у него спросили время, — предположил Джимми. — Мы можем сделать только одно. Я сейчас же побегу за врачом. Вы оставайтесь здесь и смотрите за ним.
  Он подбежал к двери и остановился:
  — Послушайте, вы только не бойтесь! На всякий случай оставлю вам свой пистолет. То есть… на всякий случай. Вернусь быстро, как только смогу.
  Он положил револьвер на маленький столик рядом с диваном и поспешил из комнаты. Было слышно, как парадная дверь захлопнулась за ним.
  Теперь в доме стало очень тихо. Обе девушки стояли около Билла, не двигаясь. Бандл все еще держала палец у него на пульсе, который, казалось, бился быстро и беспорядочно.
  — Просто ужас! — шепнула она Лорейн.
  Лорейн кивнула:
  — Впечатление такое, что Джимми нет уже давным-давно, на самом деле прошло всего полторы минуты.
  — Какие-то звуки, — насторожилась Бандл. — Шаги и скрип досок наверху… Может, всего лишь кажется.
  — Интересно, зачем Джимми оставил нам револьвер? Нам угрожает опасность?
  — Если им удалось добраться до Билла… — начала Бандл и остановилась. Лорейн передернуло.
  — Но в дом никто не может войти незаметно. Кто попытается войти, нас пистолет выручит, — успокоила Бандл.
  Внимание Лорейн опять вернулось к Биллу.
  — Горячий кофе! Он бы помог Биллу, — размечталась Бандл.
  — У меня в сумке есть нюхательная соль, — отозвалась Лорейн. — И немного коньяку. Где же она? Наверное, я оставила ее наверху.
  — Я принесу, — опередила ее Бандл. — Вдруг поможет не хуже кофе!
  Она быстро побежала по лестнице, затем через игорную и вбежала в открытую дверь комнаты собраний. Сумка Лорейн лежала на столе.
  Как только Бандл протянула руку, чтобы схватить ее, тут же услышала за спиной какой-то шум, потом почувствовала тупой оглушительный удар.
  Потеряв сознание, Бандл со слабым стоном опустилась на пол.
  Глава 31
  Семь Циферблатов
  Очень медленно к Бандл возвращалось сознание. Она ощущала черную крутящуюся темноту, в центре которой была яростная пульсирующая боль. Перемежалась боль звуками. Хорошо знакомый ей голос снова и снова повторял одни и те же слова:
  — Дорогая Бандл! О, дорогая Бандл… Она умерла, я знаю, она умерла. О, моя дорогая. Бандл, дорогая, дорогая Бандл. Я так люблю тебя! Бандл, дорогая…
  Бандл лежала все так же тихо, с закрытыми глазами. Но теперь она уже была в полном сознании. Руки Билла крепко обнимали ее.
  — Бандл… О, моя дорогая любовь! Что мне делать? Моя самая дорогая, любимая Бандл. Господи, что же мне делать? Я убил ее. Я убил ее.
  Опомнившись, Бандл заговорила:
  — Нет, не убил, дурашка!
  Билл чуть не задохнулся от изумления:
  — Бандл — жива?
  — Конечно, жива!
  — И долго ты… я хочу сказать, когда ты пришла в себя?
  — Минут пять назад.
  — Почему не открыла глаза… и ничего не сказала?
  — Не хотела. Я наслаждалась.
  — Наслаждалась?
  — Слушая все, что ты мне говорил. Так хорошо у тебя больше никогда не получится. Иначе бы ты смущался!
  Билл густо покраснел:
  — Бандл… Не сердишься? Ты знаешь, я так люблю тебя! И очень давно. Но я никогда не осмеливался признаться тебе в этом.
  — Ах ты дурачок! Почему не осмеливался?
  — Боялся, ты будешь смеяться надо мной. Я хочу сказать… у тебя есть голова на плечах и все такое… я думал, ты выйдешь замуж за какого-нибудь важного богача.
  — Например, за Джорджа Ломакса? — предложила Бандл.
  — Не имею в виду этого слабоумного осла Филина. Но за какого-нибудь действительно хорошего парня, который будет достоин тебя… хотя я не думаю, что найдется такой, кто заинтересует тебя.
  — Билл, ты просто душка!
  — Бандл, серьезно, ты бы смогла?.. Ты бы когда-нибудь смогла?
  — Я бы когда-нибудь смогла — что?
  — Выйти за меня замуж! Я ужасно твердолобый… но я так люблю тебя, Бандл! Я буду твоей собакой, или твоим рабом, или кем ты только пожелаешь.
  — Ты очень похож на собачку, — улыбнулась Бандл. — Я люблю собачек. Они такие добрые, и преданные, и сердечные. Я думаю, что, возможно, я бы смогла выйти за тебя замуж, Билл.
  В ответ на это Билл быстро разжал свои объятия и резко отскочил в сторону. Он смотрел на нее изумленными глазами:
  — Бандл, ты это серьезно?!
  — Делать нечего, — сказала Бандл. — Я вижу, мне придется опять потерять сознание.
  — Бандл… дорогая… — Билл прижал ее к себе. Он дрожал крупной дрожью. — Бандл, ты это серьезно… ты серьезно? Ты не представляешь, как я тебя люблю!
  — О, Билл!
  Нет нужды подробно пересказывать беседу, занявшую следующие десять минут. Она состояла главным образом из повторения восклицаний.
  — Ты правда любишь меня? — недоверчиво произнес Билл в двадцатый раз, наконец выпустив ее из объятий.
  — Да! Да! Да! Но давай вести себя разумно. У меня до сих пор невыносимо болит голова, а ты чуть ли не насмерть раздавил меня. Я хочу разобраться, что к чему. Где мы и что случилось?
  Впервые Бандл осмотрелась по сторонам. Она увидела, что они в тайной комнате и обитая сукном дверь закрыта и, вероятно, заперта. Значит, они пленники?!
  Взгляд Бандл вернулся к Биллу. Совершенно не обратив внимания на то, о чем она спрашивает, он рассматривал ее обожающими глазами.
  — Билл, дорогой, возьми себя в руки! Нам нужно выбраться отсюда.
  — А? — переспросил Билл. — Что? Ах да. Все будет в порядке. Никаких проблем.
  — Твоя влюбленность лишила тебя рассудительности. Тебе мерещится, мы выберемся легко и просто.
  — Так и есть, — подтвердил Билл. — Теперь, когда я знаю, что не безразличен тебе…
  — Перестань! Стоит нам начать это опять, любой серьезный разговор окажется бессмысленным. Если ты не возьмешь себя в руки и не станешь разумным, то очень возможно, что я передумаю!
  — Кто тебе позволит! — радовался Билл. — Ты ведь не думаешь, что, однажды получив тебя, я буду таким дураком, что позволю тебе передумать?
  — Надеюсь, ты не станешь принуждать меня делать что-нибудь против моей воли? — высокопарно спросила Бандл.
  — Не стану? — переспросил Билл.
  — Ты действительно очень мил, Билл. Я боялась, что ты слишком мягкий, но теперь вижу, что такой опасности не существует. Через полчаса ты начнешь приказывать. О, дорогой, мы опять начали валять дурака. Слушай, Билл, нам нужно выбраться отсюда!
  — Говорю тебе, все будет хорошо. Я…
  Он замолчал, повинуясь жесту Бандл, которая крепко сжала его руку. Она вся подалась вперед, внимательно прислушиваясь. Да, она не ошиблась. Шаги пересекали внешнюю комнату. Снаружи в замочную скважину вставили ключ и повернули. Бандл затаила дыхание. Наверное, это Джимми пришел освободить их… или кто-то другой?
  Дверь открылась, и на пороге возник чернобородый мистер Мосгоровский.
  Билл сразу же резко сделал шаг вперед, закрыв собой Бандл.
  — Послушайте, — обратился он к чернобородому. — Я хочу переговорить с вами наедине.
  Русский ничего не отвечал минуту-другую, просто стоял, поглаживая свою длинную черную шелковистую бороду и слегка улыбаясь своим мыслям.
  — Вот как! — промолвил он наконец. — Очень хорошо. Не будет ли леди угодно пройти со мной?
  — Все в порядке, Бандл, — сказал Билл. — Предоставь все мне. Иди с ним. Никто тебя не обидит. Я знаю, что делаю.
  Бандл послушно поднялась. Властная нота в голосе Билла была незнакома ей. Казалось, он был абсолютно уверен в себе и в том, что в состоянии справиться с ситуацией. Бандл смутно удивилась: какой козырь у Билла — или он только думает, что у него есть какие-либо козыри?
  Она вышла из комнаты перед русским. Тот запер за собой дверь.
  — Сюда, пожалуйста.
  Он указал на лестницу, и Бандл послушно стала подниматься на следующий этаж. Здесь она была направлена в маленькую грязную комнатку, которая, как ей показалось, была спальней Альфреда.
  Мосгоровский сказал:
  — Подождите здесь. И не шумите, пожалуйста.
  Удалившись затем из комнаты, он снова не забыл запереть за собой дверь на ключ.
  Бандл присела на стул. Голова все еще сильно болела и была не способна к длительным размышлениям. Предположение, что Билл владел ситуацией, усилилось. Рано или поздно, думала она, кто-нибудь придет и выпустит ее отсюда.
  Проходили минуты. Часы Бандл остановились, и она считала, что прошло уже около часа с тех пор, как русский привел ее сюда. Что, в самом деле, происходит?
  Наконец Мосгоровский вернулся:
  — Леди Эйлин Брент, вас вызывают на чрезвычайное заседание Общества Семи Циферблатов. Прошу вас следовать за мной.
  Его обращение звучало очень официально. У Бандл перехватило дыхание. Она ожидала все, что угодно, только не это. Он открыл дверь тайной комнаты, и Бандл вошла в нее. И как только она это сделала, ее удивление достигло предела.
  Во второй раз она видела то, на что в первый ей удалось лишь мельком взглянуть через отверстие в дверце шкафа. Фигуры в масках сидели вокруг стола. Пока она стояла так, захваченная врасплох открывшимся перед ней зрелищем, Мосгоровский занял свое место, одновременно надевая маску с циферблатом.
  Но на этот раз стул во главе стола был занят. Номер седьмой был на своем месте.
  Сердце Бандл неистово забилось. Она стояла у противоположной стороны стола прямо напротив него и продолжала напряженно вглядываться в скрывающий черты лица кусок тряпки с нарисованным циферблатом.
  Номер седьмой сидел совершенно недвижимо, и Бандл ощутила странные волны власти, исходящие от него. Его бездеятельность не была бездеятельностью слабого, и она страстно, почти истерически пожелала, чтобы он заговорил, чтобы сделал хотя бы какой-нибудь знак, какой-нибудь жест, только бы не сидел так, как гигантский паук в центре своей паутины, беспощадно ожидающий жертву.
  Она вздрогнула, и сразу же встал Мосгоровский. Его голос, спокойный, ровный, убежденный, казался удивительно далеким.
  — Леди Эйлин, вы посетили без приглашения тайное совещание общества. Вследствие этого вам необходимо ознакомиться с нашими целями и замыслами. Как вы можете заметить, место «двух часов» свободно — оно предлагается вам.
  У Бандл перехватило дыхание. Какой-то чудовищный кошмар! Возможно ли, чтобы ее, Бандл Брент, приглашали вступить в преступное тайное общество? Сделали ли такое же предложение Биллу?
  — Я не могу этого сделать.
  — Не торопитесь с ответом.
  Ей показалось, что Мосгоровский многозначительно усмехался в бороду под своей маской с циферблатом.
  — Вы до сих пор не знаете, леди Эйлин, от чего отказываетесь.
  — Могу сделать довольно точное предположение.
  — В самом деле?
  Это был голос «семи часов». Он вызвал какие-то неясные ассоциации в мозгу Бандл. Уверена ли она, что знает этот голос?
  Очень медленно номер седьмой поднял руку к голове и стал развязывать тесемки маски.
  Бандл затаила дыхание. Наконец… сейчас она узнает…
  Маска упала.
  Бандл смотрела в безразличное, каменное лицо суперинтенданта Баттла.
  Глава 32
  Бандл ошеломлена
  — Все в порядке, — сказал Баттл, когда Мосгоровский вскочил со стула и подбежал к Бандл. — Дайте ей стул. Я вижу, она немного шокирована.
  Бандл без сил рухнула на стул. Баттл продолжал говорить свойственным ему спокойным, ровным голосом:
  — Вы не ожидали увидеть меня, леди Эйлин. Убежден, не больше вашего ожидали этого некоторые из сидящих сейчас за столом. Мистер Мосгоровский был моим заместителем, так сказать. Только он все знал с самого начала. А большинство слепо повиновалось приказам, полученным от него.
  Бандл не сказала ни слова. Она находилась в состоянии — крайне непривычном для нее — полного невладения своей речью.
  Баттл понимающе кивнул ей, полностью представляя себе ее состояние:
  — Боюсь, вам придется отказаться от одной-другой из заранее сложившихся у вас идей, леди Эйлин. Об этом обществе, например… Я знаю, как обычно бывает в книгах, — секретная организация преступников с суперпреступником во главе… Такая штука может существовать в реальной жизни, но единственное, что я могу сказать, — я никогда не сталкивался ни с чем подобным, а у меня есть немалый опыт в таких делах.
  В жизни большое место занимает романтика, леди Эйлин. Людям, особенно молодым, нравится читать приключенческие книги, а еще больше им нравится самим принимать участие в приключениях. Теперь я представлю вам очень способную группу любителей, которые проделали блестящую работу для моего отдела, работу, с которой больше никто не мог справиться. То, что они выбрали себе театральные украшения… почему бы и нет? Они хотели столкнуться с настоящей опасностью, опасностью самого крупного ранга, и они справились с ней по двум причинам: из-за любви к опасности как таковой, что, по-моему, очень здоровый знак в наше время, когда безопасность ценится превыше всего! Плюс искреннее желание служить своей стране.
  Теперь, леди Эйлин, начнем знакомство. Во-первых, мистер Мосгоровский, с которым вы, если так можно выразиться, уже знакомы. Как вы уже знаете, он управляет клубом, а также и некоторыми другими вещами. Он наш самый полезный агент в Англии, Номер пятый — граф Андраш из венгерского посольства, очень близкий и крепкий друг покойного мистера Джеральда Уэйда. Номер четвертый — Хайворд Фелпс, американский журналист, у которого очень глубокие симпатии к Британии и способность которого разнюхивать сенсации необычайна. Номер третий…
  Он замолчал, улыбаясь, и Бандл уставилась, ошеломленная, в застенчивое, но довольное лицо Билла Эверслея.
  — Место номера второго пусто, — продолжал Баттл посуровевшим голосом. — Оно принадлежало мистеру Рональду Деврё, доблестному молодому человеку, который погиб за свою страну. Номер первый… да, номером первым был мистер Джеральд Уэйд, такой же доблестный молодой человек, который погиб таким же образом. Его место было занято — не без веских опасений с моей стороны — леди… леди, которая доказала, что достойна его, и которая оказала нам огромную помощь.
  Последний из всех, номер первый, снял маску, и Бандл уже без удивления посмотрела на красивое смуглое лицо графини Радской.
  — Я должна была раньше догадаться, — Бандл начала приходить в себя, — что вы слишком похожи на красивую иностранную искательницу приключений, чтобы действительно быть ею.
  — Но ты, Бандл, не знаешь самого смешного, — остановил ее Билл. — Это и есть Малышка Сент-Мор, помнишь, я тебе рассказывал о ней и о том, какая она потрясающая актриса? И она доказала это!
  — Это не такая уж кошмарная моя заслуга, потому что папочка и мамочка приехали из Европы, так что я запросто могу тараторить, — согласилась мисс Сент-Мор с чистым американским носовым акцентом. — Фу-ты, да я чуть не засыпалась там, в аббатстве, когда стала говорить о садах!
  Она помолчала, а потом резко добавила:
  — Но это… это не было просто развлечением. Мы были помолвлены с Ронни, и когда он умер… я должна была что-то сделать, чтобы выследить подлеца, который убил его. Вот и все.
  — Я совершенно сбита с толку, — уставилась на нее Бандл, — и уже ничего не понимаю.
  — Леди Эйлин. — Суперинтендант Баттл говорил успокаивающе. — Все началось с того, что некоторые молодые люди захотели поразвлечься. Первым на меня вышел мистер Уэйд и предложил организовать группу так называемых любителей-детективов для выполнения каких-нибудь секретных поручений. Я предупредил его, что это может быть опасным… но он был не из тех, кто обращает внимание на опасности. Я дал ему понять, что, кто бы ни вступил в это общество, должен отдавать себе полный отчет, чем рискует. Клянусь вам, ничто не остановило ни одного из друзей мистера Уэйда. Так все и началось.
  — Но чем же они все-таки занимались? — спросила Бандл.
  — Мы разыскивали одного человека… разыскивали его крайне напряженно. Это был не простой преступник. Он работал в кругу интересов мистера Уэйда и был опаснее любого, кто занимался подобным до него. Он занимался большим делом, международным делом. Дважды уже были выкрадены ценные секретные изобретения, и было ясно, что выкрадены они тем, кто имеет информацию о них изнутри. Профессионалы взялись за раскрытие и… потерпели неудачу. Тогда им занялись любители, и их усилия увенчались успехом.
  — Успехом?
  — Но не всем удалось остаться невредимыми. Преступник действительно был очень опасен. Два человека пали его жертвами. Но Семь Циферблатов не отступали. И, как я сказал, их усилия увенчались успехом. Благодаря мистеру Эверслею этот человек был наконец пойман с поличным.
  — Кто он? — спросила Бандл. — Я знаю его?
  — Вы знаете его очень хорошо, леди Эйлин. Его имя — мистер Джимми Тесайгер, и он был арестован сегодня днем.
  Глава 33
  Баттл объясняет
  Суперинтендант Баттл начал свой рассказ. Голос его был тихим и спокойным:
  — Я и сам долгое время не подозревал его. Первые сомнения закрались мне в голову, когда узнал, каковы были последние слова мистера Деврё. Естественно, вы их поняли так, что мистер Деврё хотел передать мистеру Тесайгеру, что на него, мистера Деврё, напали Семь Циферблатов. На первый взгляд кажется, что его слова это и значат. Но я-то, конечно, знал, что это не может быть так. Именно Семи Циферблатам мистер Деврё хотел что-то передать… и хотел он передать им что-то, что касалось мистера Джимми Тесайгера.
  Ситуация представлялась невероятной, так как мистер Деврё и мистер Тесайгер были близкими друзьями. Но я помнил кое-что еще — кражи были совершены кем-то, кто был полностью в курсе всех событий. Кем-то, кто если не сам служит в министерстве иностранных дел, то постоянно слышит все, о чем там говорят. К тому же было крайне сложно выяснить, откуда у мистера Тесайгера деньги. Средства, которые ему оставил отец, очень незначительны, а мистер Тесайгер жил на широкую ногу. Где он брал для этого деньги?
  Мистер Уэйд что-то обнаружил и был очень взволнован этим. Будучи полностью уверенным, что вышел на верный след, он никому ничего не сообщил, кроме мистера Деврё. Это случилось как раз перед тем, как они оба поехали в Чимниз на этот уик-энд. Как вы знаете, мистер Уэйд там умер… очевидно, от чрезмерной дозы снотворного. Все казалось совершенно ясным, но мистер Деврё ни на минуту не принял такого объяснения. Он был уверен, что мистера Уэйда убрали с дороги и что кто-то, находящийся в доме, должно быть, и есть преступник, которого мы разыскиваем. Как мне кажется, Деврё чуть было не признался в своих мыслях мистеру Тесайгеру, насчет которого в тот момент не имел ни малейших подозрений. Но что-то сдержало мистера Деврё.
  Потом он сделал очень неожиданную вещь — выставил в ряд семь будильников на каминной полке, выбросив восьмой. Это было как символ того, что Семь Циферблатов отомстят за смерть одного из своих членов. Затем Деврё наблюдал, не выдаст ли кто-нибудь себя или не проявит признаков беспокойства.
  — И это Джимми Тесайгер отравил Джерри Уэйда?
  — Он всыпал яд в виски с содовой, которое мистер Уйэд пил внизу, перед тем как отправиться спать. Вот почему мистер Уэйд уже чувствовал себя сонным, когда писал то письмо мисс Уэйд.
  — Получается, лакей Бауэр не имеет никакого отношения к преступлению? — спросила Бандл.
  — Бауэр был одним из наших людей, леди Эйлин. Было очевидно, что преступник будет охотиться за изобретением герра Эберхарда, и Бауэр был направлен в ваш дом, чтобы следить за происходящим в наших интересах. Но ему не удалось сделать много. Как я сказал, мистер Тесайгер смог довольно легко всыпать смертельную дозу мистеру Уэйду. Позже, когда все уже спали, мистер Тесайгер оставил около кровати мистера Уэйда бутылку, стакан и пустой флакон из-под хлорала. Мистер Уйэд был тогда уже без сознания, и, возможно, тогда его пальцы были прижаты к стакану и флакону на тот случай, чтобы их отпечатки были обнаружены там, если возникнут какие-нибудь сомнения. Не знаю, какое впечатление на мистера Тесайгера произвели семь будильников на камине. Он, конечно, ничем не выдал себя мистеру Деврё. Все равно, я думаю, немало неприятных минут он провел, обмозговывая, что они значат. И с большой опаской следил за мистером Деврё.
  Точно мы не знаем, что случилось после. Никто толком не видел мистера Деврё после смерти мистера Уэйда. Но ясно, что он разрабатывал ту же линию, которая, как ему было известно, и натолкнула мистера Уэйда на догадку, и результатом размышлений стал вывод — мистер Тесайгер и есть тот человек.
  — Вы хотите сказать?..
  — Мисс Лорейн Уэйд. Мистер Уэйд был очень предан ей… я даже думаю, он мечтал жениться на ней… она ведь не была в действительности ему настоящей сестрой… и, несомненно, он рассказывал ей больше, чем следовало. Но мисс Уэйд душой и телом была предана мистеру Тесайгеру. Она выполняла все, что бы он ей ни велел. И она передавала ему всю известную ей информацию. Таким же образом позже и мистер Деврё был пленен ею, и, возможно, предупредил ее о мистере Тесайгере. Поэтому и мистера Деврё, в свою очередь, заставили замолчать… и, умирая, он пытался передать Семи Циферблатам, что его убийца был мистер Тесайгер.
  — Какой ужас! — воскликнула Бандл.
  — Что ж, вы не могли этого знать. Честно признаться, я и сам с трудом могу поверить. А теперь мы переходим к приему в аббатстве. Вы помните, как сложно там все получилось, и в особенности сложно для мистера Эверслея. Вы с мистером Тесайгером были близкими друзьями. Мистер Эверслей и так уже был очень взволнован вашими настойчивыми просьбами привести вас сюда, а когда узнал, что вы подслушали то, о чем говорилось на собрании, был просто поражен.
  Суперинтендант замолчал, и веселые искорки заблестели в его глазах.
  — И я был поражен не меньше, леди Эйлин… И представить себе не мог, что такое возможно. Здесь вы переплюнули меня.
  Итак, мистер Эверслей стоял перед выбором. Он не мог раскрыть перед вами тайну Семи Циферблатов, так как это значило бы посвятить в нее и мистера Тесайгера, что было невозможно. У мистера Тесайгера имелась уважительная причина стремиться попасть на прием в аббатстве, и задача для него была несложной.
  Должен заметить, что к тому времени Семь Циферблатов уже послали предупреждающее письмо мистеру Ломаксу. Это было сделано для гарантии того, чтобы я был на месте событий самым естественным образом. Как вы знаете, я не делал секрета из своего присутствия.
  И опять глаза суперинтенданта хитро сверкнули.
  — Мистер Эверслей и мистер Тесайгер якобы разделили ночь на два дежурства. В действительности же так поступили мистер Эверслей и мисс Сент-Мор. Она дежурила у окна библиотеки, когда услышала шаги мистера Тесайгера, и ей пришлось метнуться за ширму.
  И здесь сказалась ловкость мистера Тесайгера. Его рассказ казался тогда абсолютно правдивым, и должен признать, что стрельбой и всем остальным я был определенно сбит с толку, возникло сомнение — имеет ли мистер Тесайгер вообще какое-то отношение к кражам и не находимся ли мы на ложном пути. Были еще одно-два подозрительных обстоятельства, которые указывали на совершенно другое направление, и могу сознаться вам, я не знал, что делать, как сопоставить одно с другим.
  Я нашел обгоревшую перчатку в камине со следами зубов на ней… и тогда… да, тогда до меня дошло, что я все-таки был прав. Но, даю слово, мистер Тесайгер очень хитер!
  — Но что же в действительности произошло? — спросила Бандл. — Кто был другим человеком?
  — Никакого другого человека не было. Послушайте, и я расскажу вам, как в конце концов мне удалось восстановить ход событий. Начну с того, что мистер Тесайгер и мисс Уэйд вместе занимались этим делом. У них назначено свидание на определенное время. Мисс Уэйд приезжает на своей машине, пролезает через ограду и подходит к дому. У нее готов чудесный рассказ на тот случай, если ее кто-нибудь остановит, — что она в конце концов и рассказала. Мисс Уэйд спокойно оказывается на террасе сразу же после того, как часы пробили два.
  Теперь могу сказать, что ее видели, когда она появилась в аббатстве. Видели мои люди. Но у них был приказ не останавливать никого из тех, кто приходит, они должны были задерживать только выходящих. Мисс Уэйд появляется на террасе, и к ее ногам падает пакет, который она подбирает. Мужчина спускается вниз по плющу, а мисс Уэйд убегает. Что происходит потом? Борьба, и вскоре — револьверные выстрелы. Что делают остальные? Мчатся на место борьбы! А мисс Лорейн Уэйд, воспользовавшись этим, спокойно может уехать, прихватив с собой документы.
  Однако все произошло не совсем так. Мисс Уэйд наткнулась на меня — прибежала прямо ко мне в руки. И с этого момента их тактика меняется — уже не атака, а оборона. Мисс Уэйд рассказывает свою заготовленную историю. Весьма продуманную. Теперь перейдем к мистеру Тесайгеру. На одну вещь я сразу обратил внимание. Он не мог потерять сознание всего лишь из-за одного пулевого ранения. Или он упал и ударился головой, или… вовсе и не терял сознания. Позже мы услышали рассказ мисс Сент-Мор, который полностью соответствовал рассказу мистера Тесайгера. Но был один пункт, наталкивавший на размышления. Мисс Сент-Мор поведала, что, после того как свет был выключен, мистер Тесайгер подошел к окну и стоял там так тихо, что ей подумалось — он, должно быть, вышел из комнаты. Только если кто-то находится в комнате, то вы не можете не слышать его дыхания, особенно если прислушиваетесь. Представим теперь, что мистер Тесайгер действительно выходил из комнаты. Куда? Вверх по плющу в комнату мистера О’Рурка! В виски с содовой мистера О’Рурка было еще вечером подмешано снотворное. Мистер Тесайгер берет документы, бросает их вниз, опять спускается на землю по плющу и имитирует драку. Это довольно просто, если продумать заранее. Переворачивать столы, крушить все вокруг, менять свой голос на хриплый полушепот. Затем финальный аккорд: два револьверных выстрела. Его собственный автоматический «кольт», купленный открыто накануне, стреляет в вымышленного противника. Потом левой рукой в перчатке он достает из кармана маленький «маузер» и стреляет себе в мясистую часть правой руки — выбрасывает пистолет в окно, стаскивает зубами перчатку с руки и бросает ее в огонь. Когда я прибегаю, он лежит на полу без сознания.
  Бандл сделала глубокий вдох:
  — Вы тогда еще не знали этого всего, суперинтендант?
  — Нет, не знал. Меня провели так же, как и всех остальных. И только значительно позже удалось свести факты воедино. А началось все с того, что я нашел перчатку. Тогда и попросил сэра Освальда бросить пистолет через окно. Пистолет упал намного дальше, чем должен был. Но если человек не левша, то левой рукой бросит пистолет значительно ближе. Тогда возникло только подозрение, очень смутное.
  Обратила на себя внимание такая деталь: документы явно брошены вниз для того, чтобы их кто-то подобрал. Если мисс Уэйд оказалась там случайно, то кто должен их подобрать? Конечно, для тех, кто не был в курсе всего, ответ был очевиден — графиня. Здесь у меня было преимущество перед вами. Я знал, что графиня чиста. Что из того следует? А то, что документы были подобраны именно тем человеком, для которого они предназначались. И чем больше размышлял, тем более замечательным совпадением выглядело для меня то, что мисс Уэйд приехала точно в условленный момент.
  — Наверное, вам пришлось нелегко, когда я прибежала к вам, полная подозрений насчет графини?
  — Точно, леди Эйлин. Мне нужно было что-то сказать, чтобы сбить вас со следа. Еще труднее пришлось мистеру Эверслею с леди, только что пришедшей в себя после глубокого обморока и не знавшей, что она может говорить.
  — Теперь мне понятна взволнованность Билла, — сказала Бандл, — и то упорство, с которым он убеждал ее не говорить ничего, пока она вновь не почувствует себя хорошо.
  — Бедный старина Билл, — вставила мисс Сент-Мор. — Бедный мальчик против своей воли должен был играть роль соблазненного роковой женщиной и от этого все время становился бешеным как шмель.
  — Так все и было, — подтвердил суперинтендант Баттл. — Я подозревал мистера Тесайгера, но не мог получить веских доказательств. С другой стороны, сам мистер Тесайгер был взволнован. Он уже более или менее догадывался, что имеет дело с Семью Циферблатами, и страшно хотел узнать, кто же номер седьмой. Он добился, чтобы его пригласили к Кутам, так как предполагал, что номером седьмым был сэр Освальд Кут.
  — Я тоже подозревала сэра Освальда, — созналась Бандл. — Особенно когда он вышел из сада той ночью.
  — И у меня были подозрения, — сказал Баттл. — Но не относительно сэра Освальда — относительно его секретаря, — продолжал раскрывать карты суперинтендант.
  — Орангутанга? — изумился Билл.
  — Мистер Эверслей! Орангутанг, как вы его называете, очень умелый джентльмен — из тех, кто может провернуть любое дело, будь на то его воля. Сначала я подозревал его, потому что именно он относил часы в комнату мистера Уэйда ночью. Тогда для него не было ничего проще оставить у кровати бутылку и стакан. С другой стороны, он левша. Перчатка указывала прямо на него… если бы не одно обстоятельство…
  — Какое?
  — Следы зубов. Стягивать перчатку с руки зубами будет только тот, кто не в состоянии сделать это правой рукой.
  — Значит, Орангутанг оказался вне подозрений.
  — Да. Орангутанг оказался вне подозрений, как вы говорите. Уверен, для мистера Бейтмена будет большим сюрпризом узнать, что он тоже был под подозрением.
  — Еще бы, — согласился Билл. — Такой важный глупый осел, как Орангутанг… Как только такое могло прийти вам в голову?..
  — Если на то пошло, так мистер Тесайгер был тем, кого вы называете легкомысленным молодым ослом с минимумом интеллекта. Один из них двоих лишь играл такую роль… Когда я решил, что это мистер Тесайгер, мне захотелось узнать мнение о нем мистера Бейтмена. И выяснилось, что с самого начала у мистера Бейтмена также были самые серьезные подозрения насчет мистера Тесайгера, о которых он постоянно говорил и сэру Освальду.
  — Поразительно, — сказал Билл, — но Орангутанг всегда прав. С ума сойти.
  — Итак, — продолжал суперинтендант Баттл, — мы определенным образом заставили мистера Тесайгера торопиться, он был крайне взволнован Семью Циферблатами и не знал, откуда ждать опасности. То, что мы его в конце концов поймали, полностью заслуга мистера Эверслея, который знал, против кого он действует, и с готовностью пошел на смертельный риск. Но мистер Эверслей и предположить не мог, что и вы окажетесь втянутой в это дело, леди Эйлин.
  — Бог мой, нет! — страстно воскликнул Билл.
  — Мистер Эверслей направился на квартиру мистера Тесайгера с вымышленной историей, — продолжал Баттл. — Ему предстояло известить мистера Тесайгера, что ему в руки попали определенные бумаги мистера Деврё. И эти бумаги бросают подозрения на мистера Тесайгера. Естественно, мистер Эверслей сыграл роль преданного друга, спешившего к мистеру Тесайгеру в уверенности, что у того есть убедительные объяснения всему. Мы посчитали, что, если мы правы, мистер Тесайгер попытается избавиться от мистера Эверслея, и были абсолютно уверены в способе, который он предпримет. И, конечно же, мистер Тесайгер предложил своему гостю виски с содовой. В ту минуту, когда хозяин вышел из комнаты, мистер Эверслей вылил все в кувшин на камине, но, конечно, притворился, что яд оказал на него свое действие. Он знал, что оно будет медленным, не внезапным, — и начал свой рассказ. Мистер Тесайгер все, конечно, сначала возмущенно отрицал, но, как только увидел, что яд начал действовать, все признал и объявил мистеру Эверслею, что тот будет третьей жертвой.
  Когда мистер Эверслей изобразил почти полную потерю сознания, мистер Тесайгер оттащил его в машину. Верх машины был поднят. Мистер Тесайгер, должно быть, уже позвонил вам — о чем не знал мистер Эверслей. Мистер Тесайгер дал вам очень хитрый совет. Вы должны были сказать, что отвезли мисс Уэйд домой.
  Это было бы алиби мисс Уэйд.
  Мистер Эверслей продолжал играть роль потерявшего сознание. Могу сказать, что, как только два молодых человека покинули Джермин-стрит, один из моих людей пришел туда и обнаружил отравленное виски, содержащее достаточное количество гидрохлорида морфия, чтобы убить двоих. И конечно, за машиной, в которой ехали, следили. Мистер Тесайгер поехал за город, в широко известный гольф-клуб, где старался примелькаться в течение нескольких минут, разговаривая со всеми о том, чтобы сыграть партию. Это было сделано для алиби, если оно понадобится. А машину с мистером Эверслеем он оставил на некотором расстоянии от клуба и после этого поехал в клуб «Семь Циферблатов». Убедившись, что Альфред ушел, он подъехал к двери, нарочито сказал что-то мистеру Эверслею, изображая его как живого на тот случай, если вы услышите, затем вошел в дом и сыграл свою маленькую комедию.
  Сделав вид, что пошел за врачом, сам всего лишь хлопнул дверью, потом тихонько прокрался наверх и спрятался в комнате, куда вскоре вас должна была послать по какой-нибудь причине мисс Уэйд. Мистер Эверслей был, конечно, в ужасе, когда увидел вас, но решил, что будет лучше продолжать играть свою роль. Он знал, что наши люди наблюдают за домом, и предположил, что вам не угрожает непосредственная опасность. В любой момент он мог «ожить». Когда мистер Тесайгер оставил на столе свой револьвер и, предположительно, покинул дом, казалось, что стало еще безопаснее. А что случилось дальше… — Суперинтендант помолчал, глядя на Билла. — Может быть, вы хотите рассказать об этом, сэр?
  — Лежа на этом чертовом диване, — поперхнулся Билл, — и стараясь выглядеть мертвым, я беспокоился все больше и больше. Потом услышал, как кто-то сбежал вниз по лестнице, а Лорейн встала и подошла к двери. Послышался голос Тесайгера, но не удалось разобрать, что он сказал. Лорейн ответила ему: «Все в порядке, все прошло отлично!» Потом он сказал: «Помоги мне перенести его наверх. Это будет работа не из легких, но я хочу, чтобы они были там вместе. Недурной получится сюрприз для номера седьмого!» Я не совсем понял, о чем это они там мямлили, но так или иначе они потащили меня вверх по лестнице. Дело действительно было не из легких. Я уж точно был тяжелым, как труп. Они дотащили меня, и тогда я услышал, как Лорейн сказала: «Ты уверен, что все в порядке?» А Джимми, проклятый подлец, ответил: «Не бойся. Я стукнул изо всех сил».
  Они вышли и заперли за собой дверь, и тогда я открыл глаза и увидел тебя. Господи, Бандл, никогда я больше не буду чувствовать себя так ужасно! Я думал, ты умерла.
  — Наверное, шляпа спасла меня, — сказала Бандл.
  — Отчасти, — согласился суперинтендант Баттл. — Но отчасти это была и раненая рука мистера Тесайгера. Он сам этого не подозревал, но сил у него было вдвое меньше обычного. То есть в этом нет никакой заслуги моего отдела. Мы не смогли позаботиться о вас, леди Эйлин, так, как должны были. И это легло темным пятном на все дело.
  — Я очень крепкая, — успокоила Бандл. — И очень счастливая. Во что не могу поверить, так это в участие Лорейн. Она была такой кроткой маленькой девочкой!
  — А! — сказал суперинтендант. — Такой же была и пентонвилльская убийца, которая убила пятерых детей. На это нельзя полагаться. В Лорейн сказалась плохая кровь — ее отцу следовало бы не однажды оказаться за решеткой.
  — Ее тоже схватили?
  Суперинтендант Баттл кивнул:
  — Готов спорить, ее не повесят, присяжные слишком мягкосердечны. Но молодого Тесайгера еще как вздернут! И поделом, я никогда не встречал столь развращенного преступника! Теперь, леди Эйлин, — добавил он, — если у вас не слишком болит голова, то как насчет того, чтобы слегка отпраздновать успех? За углом есть чудесный маленький ресторанчик.
  Бандл с готовностью согласилась:
  — Я умираю с голоду, суперинтендант Баттл. И, кроме того, — она огляделась вокруг, — мне нужно поближе познакомиться с моими новыми коллегами.
  — Семь Циферблатов! — воскликнул Билл. — Ура! Шампанское — вот что нам сейчас нужно! В этом ресторане есть шампанское, Баттл?
  — Вам ни о чем не придется беспокоиться, сэр. Предоставьте все мне.
  — Суперинтендант Баттл, — ликовала Бандл, — вы потрясающий человек! Как жаль, что вы уже женаты! Раз так, придется мне смириться с Биллом.
  Глава 34
  Одобрение лорда Катерхэма
  — Папа, — сказала Бандл, — у меня для тебя плохие новости. Скоро ты меня потеряешь.
  — Чепуха! — ответил лорд Катерхэм. — Только не рассказывай мне, что ты больна скоротечной чахоткой, или что у тебя на исходе сердце, или что-нибудь еще в таком роде, потому что все равно не поверю!
  — Это не смерть, — сказала Бандл. — Это свадьба.
  — Ненамного лучше, — отреагировал лорд Катерхэм. — Наверное, мне придется присутствовать на церемонии, затянутым в тесную, неудобную одежду, отдавая тебя замуж. А Ломакс может подумать, что ему необходимо поцеловать меня прямо в ризнице.
  — Боже праведный! Уж не возомнил ли ты, что я выхожу замуж за Джорджа?! — возмутилась Бандл.
  — Нечто похожее витало в воздухе, когда мы с тобой виделись в последний раз. Вчера утром, если помнишь.
  — Замуж я собираюсь за человека в сто раз замечательнее Джорджа!
  — Надеюсь! Но никогда нельзя быть уверенным. Я чувствую, ты не очень большой знаток людей, Бандл. Ты говорила мне, что молодой Тесайгер — незадачливый весельчак, а из того, что я теперь узнал, выходит, что он один из самых опасных преступников. Самое печальное — мне не довелось его повидать. Подумываю о том, чтобы вскоре начать писать мемуары с отдельной главой о преступниках, которых я встречал, и объяснить, что по чисто технической оплошности не встретился с тем молодым человеком.
  — Не валяй дурака! Сам знаешь, что у тебя никогда не хватит сил ни на мемуары, ни на что-нибудь другое.
  — Не собирался писать их именно сам, — парировал лорд Катерхэм. — Понимаю, что это невозможно. Но я познакомился на днях с очаровательной девушкой, а это ее работа. Она собирает материал и все записывает.
  — Ты тут при чем?
  — О, просто даю ей некоторые факты по полчаса в день. И более того. — После незначительной паузы лорд Катерхэм добавил: — Она очень симпатичная девушка, очень спокойная и доброжелательная.
  — Папа, — рассмеялась Бандл, — у меня такое чувство, что без меня ты окажешься в опасности.
  — Разным людям соответствуют разные виды опасностей, — проявил рассудительность лорд Катерхэм.
  Он уже уходил, когда оглянулся назад и спросил через плечо:
  — Кстати, Бандл, за кого ты выходишь замуж?
  — Я все ждала, когда же ты меня об этом спросишь. Я выхожу замуж за Билла Эверслея.
  Лорд Катерхэм с минуту обдумывал ее ответ.
  — Отлично, — кивнул он в полном удовлетворении. — Билл Эверслей умеет играть в гольф, не так ли? Мы с ним можем сыграть в паре на соревнованиях за Осенний кубок.188
  
  1929 г.
  Перевод: А. Курчакова
  
  Убить легко
  
  
  Глава 1
  Попутчица
  Англия!
  Англия после стольких лет разлуки!
  Понравится ли ему жить здесь?
  Люк Фицвильям задавался этим вопросом, спускаясь по сходням на пристань. Эта мысль преследовала его все время, пока Люк ждал на таможне, и неожиданно снова вернулась к нему, когда он наконец-то сел в поезд, который следовал из порта в Лондон.
  Одно дело приехать в Англию в отпуск. Куча денег, чтобы их транжирить (хотя бы поначалу!), старые друзья, которых можно навещать, встречи с такими же отпускниками — беззаботная атмосфера, когда думаешь, что все это ненадолго, а пока можно наслаждаться отпуском и вскоре вернуться обратно. Другое дело сейчас, когда о возвращении не могло быть и речи. Никаких больше душных ночей, никакого слепящего солнца и красот роскошной тропической природы, никаких одиноких вечеров, проведенных за чтением и перечитыванием старых номеров «Таймс».
  Теперь Люк джентльмен, ушедший с почетом в отставку и ничем не занятый, мужчина со скромными средствами, который возвращается домой в Англию. Что он будет делать с самим собой?
  Англия! Июньский пасмурный день с серым небом и резким, холодным ветром. И ни малейшего признака гостеприимства, никакого чувства родины в такой-то день! А люди! Боже, что за люди! Целые толпы людей, и у всех такие же серые, как и небо, лица — обеспокоенные, чем-то встревоженные. Повсюду вдоль дороги рассыпаны, как грибы, дома. Стандартные, маленькие! Отвратительные маленькие домишки, похожие на помпезные курятники!
  С большим трудом оторвав глаза от мелькавшего за окнами безрадостного пейзажа, Люк Фицвильям сосредоточил свое внимание на только что купленных газетах — «Таймс», «Дейли кларион» и «Панч».
  Он начал с «Дейли кларион». Газета посвятила свое внимание Эпсому.189
  «Жаль, что мы не приехали вчера. Я не был на скачках с тех пор, как мне исполнилось девятнадцать», — подумал Люк. Соблазнившись одной лошадкой, он решил посмотреть, каковы шансы, по мнению комментатора «Кларион», «его» фаворитки. И обнаружил, что она пренебрежительно обойдена вниманием: «Остальные, такие, как Джуби Вторая, Маркс Майл, Сантони и Джери Бой, вряд ли могут на что-то претендовать. Вероятным аутсайдером…»
  Впрочем, Люк не обратил внимания на этого аутсайдера. Его глаза прошлись по ставкам. Шансы Джуби Второй скромно оценивались как 40:1.
  Он бросил взгляд на часы. Без четверти четыре — теперь все уже закончилось. Жаль, что он не поставил на Кларигольда, второго фаворита.
  Люк развернул «Таймс» и погрузился в чтение более серьезных новостей. Однако сосредоточиться ему не удалось, поскольку свирепого вида полковник, сидевший в углу напротив, пришел в такое негодование от прочитанного им в газете, что не замедлил поделиться своим возмущением с попутчиком. Прошло целых полчаса, прежде чем полковник утомился от высказываний в адрес «этих проклятых коммунистических пропагандистов», смолк и погрузился в сон, так и не сумев закрыть рот. Вскоре поезд сбавил скорость и наконец остановился. Люк выглянул из окна. Они находились на большой, пустынной станции с несколькими платформами. Неподалеку он увидел газетный киоск с плакатом: «РЕЗУЛЬТАТЫ ДЕРБИ». Открыв дверь купе, Люк соскочил на перрон и бросился к киоску. Минуту спустя он, усмехаясь, рассматривал несколько сжатых, еще не высохших от свежей типографской краски строк:
  «РЕЗУЛЬТАТЫ ДЕРБИ
  Джуби Вторая. Мазепа. Кларигольд».
  Люк расплылся в улыбке. Сотню фунтов можно теперь транжирить. Добрая старушка Джуби Вторая оказалась презрительно обойдена всеми «жучками».190
  Продолжая улыбаться, он сложил газету и обернулся — платформа была пуста! Пока Люк радовался победе Джуби Второй, его поезд ушел.
  — Когда, черт побери, ушел этот поезд? — потребовал он ответа у мрачного на вид носильщика.
  — Какой поезд? — спросил тот. — После трех четырнадцати здесь никаких поездов не останавливалось.
  — Да он только что был здесь! Я сошел с него. Экспресс, следующий от порта.
  Носильщик сурово повторил:
  — Экспресс не останавливается до самого Лондона.
  — Однако он все же остановился, — попытался разуверить его Люк. — Я же ехал на нем!
  — Экспресс не делает остановок до самого Лондона, — упрямо повторил носильщик.
  — Говорю вам, он остановился на этой самой платформе, и я с него сошел.
  Озадаченный носильщик сменил доводы.
  — Но вам не следовало этого делать, сэр, — с упреком сказал он. — Ему здесь стоять не положено.
  — Но он все же остановился.
  — Тогда это была незапланированная остановка, а вы нарушили порядок.
  — Какая мне разница, — возразил Люк. — Вопрос в том, что мне теперь делать.
  Носильщик, не вникая в его слова, повторил с укором:
  — Вам не следовало сходить с этого поезда.
  — Допустим, вы правы, — сказал Люк. — Но что сделано, то сделано — прошлого не вернуть, как ни старайся. Я хочу лишь, чтобы вы, без сомнения опытный железнодорожник, посоветовали, что делать в такой ситуации.
  — Вы меня спрашиваете, что вам делать?
  — Именно так, — подчеркнул Люк. — Я спрашиваю. Надеюсь, что есть все же поезда, которые останавливаются здесь по расписанию?
  — Ну да, — кивнул носильщик. — Есть, и вам лучше всего сесть на поезд в четыре двадцать пять.
  — Если он следует до Лондона, то это как раз то, что мне нужно.
  Успокоившись, Люк принялся прогуливаться по платформе. Большой информационный щит говорил о том, что он вышел на железнодорожной станции Фенни-Клайтон с веткой на Вичвуд-андер-Эш, и вскоре поезд, состоящий из одного вагона, медленно выполз на платформу, подталкиваемый сзади старым паровозиком. Немногочисленные пассажиры, сошедшие с него, перешли по железнодорожному мосту и присоединились к разгуливавшему по платформе Люку. Угрюмый носильщик оживился и принялся толкать большую тележку с деревянными ящиками и корзинами к краю платформы. К нему присоединился напарник, задребезжавший молочными бидонами. Станция Фенни-Клайтон ожила.
  Наконец к платформе степенно подошел лондонский поезд. Вагоны третьего класса были переполнены, но в купе первого сидело не более одного-двух пассажиров.
  Люк критическим взглядом окинул каждое купе. В первом покуривал сигару джентльмен с военной выправкой. Но Люк решил, что на сегодня с него достаточно англо-индийских полковников, и прошел к следующему купе, в котором находилась усталая молодая женщина, вероятно гувернантка, и вертлявый мальчуган лет трех. Люк и здесь торопливо прошел мимо. Дверь следующего купе оказалась открытой. Здесь сидела всего одна пассажирка — пожилая леди. Она напомнила Люку его тетушку Милдред, которая позволяла ему держать ужа, когда ему было лет десять. Милдред была из породы тех самых добрых старушек, какими и полагается быть настоящим тетушкам. Люк вошел в купе и сел.
  После пяти минут энергичной погрузки молочных бидонов, дорожных чемоданов и прочих волнений поезд медленно покинул станцию. Развернув газету, Люк принялся изучать новости, которые могли бы еще заинтересовать человека, уже просмотревшего утреннюю газету.
  Он не рассчитывал, что ему удастся погрузиться в это занятие надолго. Будучи племянником множества тетушек, он понимал, что симпатичная пожилая леди в углу не собирается путешествовать до Лондона в полном молчании.
  Люк оказался прав — не прошло и нескольких минут, как попутчица попросила его закрыть окно, потом ему пришлось поднять упавший зонтик.
  — Какой это хороший поезд, — промолвила соседка. — Он идет всего час десять. Это очень удобно, знаете ли. Намного удобнее, чем ехать утром. Утренний идет час сорок пять. — Она помолчала и потом продолжила: — Хотя, разумеется, все торопятся уехать утренним поездом. Это и понятно, глупо потерять целый день и ехать после обеда. Я и сама хотела ехать утром, но пропал Пух — это мой кот, перс, настоящий красавец. К тому же у него разболелось ушко. Не могла же я уехать, пока он не нашелся!
  — Разумеется, нет, — пробормотал Люк и демонстративно уткнулся в газету. Но это не помогло. Поток слов попутчицы уже нельзя было остановить. — Пока я со всем управилась, мне пришлось ехать дневным поездом, хотя в этом есть и свое преимущество: он не так переполнен. Конечно, если ехать первым классом. Хотя, разумеется, я обычно так не езжу. Понимаете, для меня это слишком накладно… налоги растут, проценты падают, приходится больше платить слугам, и все такое… Но я была так расстроена… Видите ли, я еду по очень важному делу, и мне необходимо заранее хорошенько обдумать все, что я собираюсь сделать, вы понимаете…
  Люк изобразил на лице улыбку.
  — Но когда вокруг тебя другие пассажиры… Одним словом, я решила, что один раз я могу себе позволить первый класс, хотя в наше время и без того хватает лишних расходов… Но ведь никто не желает экономить и думать о будущем. Жаль, что второй класс почему-то отменили… все же было бы немного дешевле. — Она окинула быстрым взглядом загорелое лицо Люка и продолжила: — Конечно, я понимаю, военным полагается ехать первым классом. Оно и понятно. Это приличествует офицерам.
  Люк выдержал пытливый взгляд внимательных, часто моргающих глаз. И мгновенно сдался. Он понимал, что подобного разговора ему не избежать.
  — Я не военный, — сказал он.
  — О, простите, я только подумала… вы такой загорелый… наверное, едете в отпуск с Востока.
  — Я действительно возвращаюсь с Востока, — ответил Люк. — Но не в отпуск. — И, пресекая дальнейшие расспросы, добавил: — Я полицейский.
  — Из полиции? Неужели? Как интересно! Сын моей ближайшей подруги — такой милый мальчик — недавно поступил на службу в полицию Палестины.
  — Я служил в Майянг-Стрейтс, — предупредил Люк очередной вопрос.
  — О, надо же… как интересно. Нет, в самом деле, какое совпадение, что мы с вами встретились в одном купе. Видите ли, то дело, из-за которого я решила ехать в Лондон… Понимаете, я ведь еду в Скотленд-Ярд!
  — Вот как? — удивился Люк.
  Про себя он подумал: неужели она будет болтать до самого Лондона? Впрочем, он особенно не возражал, поскольку очень любил свою тетушку Милдред. Люк вдруг припомнил, как в трудный момент она подкинула ему пять фунтов. Кроме того, было что-то милое и уютное, по-настоящему английское в таких пожилых леди, как эта, очень похожая на Милдред. Подобных ей в Майянг-Стрейтс не было и в помине. Они ассоциировались у него с Рождеством и сливовым пудингом, деревенским крикетом и жарко горящим в холодный день камином — с теми вещами, которые начинаешь так высоко ценить, когда лишаешься их, находясь на другом конце света. (Правда, можно и заскучать, когда подобного у тебя в избытке. Но ведь Люк ступил на землю Англии всего лишь несколько часов назад.)
  Пожилая леди продолжала возбужденно щебетать:
  — Да, я собиралась ехать утром, но тут пропал мой Пух… Я так за него волновалась. Как вы думаете, я приеду не слишком поздно, а? Может быть, там принимают только в определенные часы?
  — Я так не думаю, — попытался успокоить ее Люк.
  — Ну да, они не должны закрываться, правда? Ведь кому-то может понадобиться сообщить о преступлении в любой момент.
  — Вы совершенно правы, — сказал Люк.
  На какое-то время пожилая леди замолчала. Она явно выглядела встревоженной.
  — Я решила, что лучше всего обратиться прямо к начальству, — наконец сказала соседка. — Джон Рид очень милый молодой человек — это наш констебль в Вичвуде, обходительный и говорит грамотно, но боюсь, ему нельзя доверить серьезное дело. Он привык возиться с пьяницами, водителями, которые превышают скорость, с владельцами собак без лицензии и лишь изредка с ограблениями. Но я не думаю — я больше чем уверена, что это не тот человек, который может на себя взять дело об убийстве!
  Брови Люка поползли вверх.
  — Об убийстве?
  Пожилая леди энергично затрясла головой:
  — Да-да, об убийстве. Вы, я вижу, поражены. Я сначала тоже не могла в это поверить. Я подумала, что у меня просто разыгралось воображение.
  — А вы уверены, что это не так? — осторожно спросил Люк.
  — О! — Она закивала. — Я могла ошибиться в первый раз, но никак не во второй и тем более не в третий. Тогда я убедилась, что это не случайности, а убийства.
  — Вы хотите сказать, — сказал Люк, — что их было э… несколько?
  — Боюсь, что так, — тихим голосом подтвердила леди. — Вот почему я решила, что лучше всего поехать прямо в Скотленд-Ярд и там рассказать обо всем. Как вы считаете, я права?
  Люк в задумчивости посмотрел на нее, потом сказал:
  — Ну да… я думаю, правы.
  «Уж они там знают, как обращаться с такими впечатлительными особами. Возможно, не менее полудюжины пожилых леди приезжают к ним каждую неделю, чтобы сообщить об ужасных убийствах, совершаемых в их тихих, симпатичных деревушках. В Скотленд-Ярде должен быть специальный отдел, занимающийся подобного рода делами», — подумал он про себя.
  И Люк представил себе, как пожилой суперинтендант или вышколенный молодой красавчик-инспектор вежливо говорит:
  «Большое спасибо, мадам, мы крайне вам признательны. А теперь вы можете возвратиться к себе домой и больше не волноваться. Предоставьте все нам».
  Люк улыбнулся, представив себе эту картину.
  Откуда у них берутся такие фантазии? Наверное, виновата однообразная, скучная жизнь. Возникает страстное желание какого-то случая, необычного, кровавого… Некоторые пожилые леди, как он слышал, даже подсыпали друг другу в еду ради развлечения отраву.
  Тихий, проникновенный голос попутчицы оторвал Люка от размышлений.
  — Вы знаете, я, помнится, где-то читала, кажется, это было дело Аберкромби, ну да, его, он отравил кучу людей, прежде чем навлек на себя подозрение… Да, к чему это я? Ах да, вспомнила — у этого типа был особый взгляд. Стоило ему взглянуть человеку в лицо, как тот вскоре после этого заболевал и умирал. Я не поверила, когда читала об этом, но так оно и было! Это правда.
  — В чем правда?
  — Да насчет особого взгляда…
  Люк уставился на нее. По лицу женщины пробежала дрожь, а пухлые розовые щеки слегка побледнели.
  — Первый раз я видела, как он смотрел на Эми Гиббс… и она умерла. А потом был Картер. И еще Томми Пирс. Но теперь… вчера… это был доктор Хамблби… такой замечательный человек. Картер, тот был обыкновенный пьяница, а Томми Пирс — ужасно наглый, дерзкий мальчишка, который постоянно мучил тех, кто младше его, выворачивал им руки и больно щипал. Я не слишком переживала из-за них, но теперь… вчера… это был доктор Хамблби… а он такой хороший человек… и вправду очень хороший… Но хуже всего то, что, если я расскажу обо всем, мне просто не поверят! Поднимут на смех! И констебль Джон Рид тоже не поверит. Но в Скотленд-Ярде, полагаю, к этому отнесутся совсем по-другому. Ведь там, разумеется, привыкли иметь дела с настоящими преступлениями! — Она выглянула в окно. — Смотрите, мы уже подъезжаем, скоро вокзал. — И она засуетилась, открывая и закрывая свою сумку и взяв в руки зонтик. — Большое спасибо… спасибо вам, — обратилась она к Люку. — Я прямо-таки облегчила душу, поговорив с вами. Вы были так добры, что выслушали меня и, я уверена, одобрили мои намерения.
  Люк ласково ответил:
  — Я уверен, что в Скотленд-Ярде вам дадут хороший совет.
  — Нет, я и в самом деле страшно вам благодарна. — Она порылась в сумочке. — Моя визитная карточка… О господи, у меня она только одна. Я должна оставить ее для Скотленд-Ярда…
  — Разумеется…
  — Моя фамилия Пинкертон.
  — Очень подходящая фамилия, мисс Пинкертон,191 — улыбнулся Люк и, заметив ее смущение, поспешил добавить: — А меня зовут Люк Фицвильям.
  Когда поезд остановился на платформе, он предложил:
  — Позвольте мне взять вам такси.
  — О нет, благодарю вас. — Казалось, мисс Пинкертон была шокирована таким предложением. — Я воспользуюсь метро. Доеду до Трафальгарской площади, потом пройдусь пешком по Уайтхоллу.
  — Ну, тогда желаю вам удачи, — сказал Люк.
  Мисс Пинкертон горячо пожала ему руку.
  — Вы так добры, — снова пробормотала она. — Сначала мне показалось, будто вы ничему не поверили.
  Люк почувствовал, что краснеет.
  — Но вы упомянули сразу несколько убийств! Трудно совершить столько преступлений и не навлечь на себя подозрений, не так ли?
  Мисс Пинкертон настойчиво затрясла головой:
  — Нет-нет, мой дорогой мальчик, тут вы ошибаетесь. Убивать легко — до тех пор, пока вас никто не заподозрит. И видите ли, тот человек, который совершил эти убийства, заслуживает подозрений меньше всего…
  — В любом случае, — сказал Люк, — желаю вам удачи.
  И мисс Пинкертон быстро затерялась в толпе. А сам он отправился на поиски своего багажа.
  «Может, она немного того? Нет, вряд ли. Слишком живое воображение, вот и все. Надеюсь, в Скотленд-Ярде с милой старушкой обойдутся не слишком грубо», — подумал он.
  Глава 2
  Некролог в газете
  Джимми Лорример был одним из старинных и близких друзей Люка. Само собой разумелось, что Люк, прибыв в Лондон, остановится у него. Это с Джимми он совершил вылазку в поисках развлечений в первый же вечер. Это с Джимми он попивал кофе на следующее утро, когда у него раскалывалась голова, и это Джимми ничего не ответил Люку, когда тот несколько раз пробежал глазами маленькую, неприметную заметку в утренней газете.
  — Джимми, — повторил Люк. — Извини, но я просто потрясен.
  — Во что ты так погрузился — в политику?
  Люк усмехнулся:
  — Нет, старина. Странная история: милая пожилая леди, с которой я ехал вчера в купе, сбита автомобилем.
  — С чего ты взял, что это именно она?
  — Может, и не она, но фамилия та же — Пинкертон. Она была сбита, когда переходила Уайтхолл. Водитель и не подумал остановиться.
  — Скверное дело, — обронил Джимми.
  — Да, такая была симпатичная старая перечница. Я очень огорчен. Она напомнила мне тетушку Милдред.
  — Сбить человека и смыться, будто ничего не произошло. Такие водители просто преступники. Если хочешь знать, после таких случаев я боюсь садиться за руль…
  — А какая марка твоей новой машины?
  — «Форд V-8», мой мальчик…
  Их беседа вскоре потекла по обычному руслу.
  Джимми нарушил ее, спросив:
  — Какого черта ты там бормочешь что-то под нос?
  Люк нараспев повторял сам себе: «Ля-ля-ля, ля-ля-ля, вышла муха за шмеля». Потом ответил:
  — Детская песенка. Не знаю, с чего она пришла мне на ум…
  
  Спустя неделю Люк, небрежно просматривавший первую страницу «Таймс», воскликнул:
  — О! Будь я проклят!
  Джимми поднял на него глаза.
  — Что случилось? — спросил он.
  Люк не ответил. Он не отрывался от фамилии в газетной колонке.
  Джимми повторил свой вопрос.
  Люк оторвался от газеты и поднял глаза на друга. Выражение его лица было настолько странным, что тот встревожился:
  — Что случилось, Люк? Ты выглядишь так, словно увидел привидение!
  Люк ничего не ответил. Он уронил газету, подошел к окну, потом вернулся на место. Джимми наблюдал за ним с возрастающим удивлением.
  Наконец Люк опустился в кресло.
  — Джимми, старина, ты помнишь, я рассказывал тебе о пожилой леди, с которой ехал вместе в поезде до Лондона?
  — О той, что напомнила тебе тетушку Милдред? Ее потом еще сбила машина?
  — Да-да. Слушай, Джимми. Эта старая леди, божий одуванчик, направлялась в Скотленд-Ярд, чтобы поведать о целой серии убийств, якобы совершенных в ее деревне. По ее словам, у них там свободно разгуливал убийца, который настолько обнаглел, что едва ли не предупреждал свою очередную жертву. И он не сидит сложа руки.
  — Ты не говорил мне, что старушка была с приветом, — сказал Джимми.
  — Я так не думаю.
  — Да ладно тебе, старина. Целая серия убийств… Скажешь тоже…
  Люк нетерпеливо перебил его:
  — Говорю тебе, она не походила на сумасшедшую. Я тогда подумал, что у нее просто разыгралось воображение, как это бывает иногда у пожилых леди.
  — Ну да, видимо, так и было. Однако мне кажется, что все же она была слегка того.
  — Не важно, что тебе кажется, Джимми. Важно, что мне не кажется, понимаешь?
  — Спокойней, спокойней… не горячись.
  — Она говорила обстоятельно, назвала имена нескольких жертв, а потом заявила, что больше всего ее беспокоит знание имени следующей жертвы.
  — Неужели? — оживился Джимми.
  — Иногда имя застревает в памяти по какой-то дурацкой ассоциации. Я запомнил его, поскольку связал с незатейливой детской песенкой, которую мы напевали в детстве: «Ля-ля-ля, ля-ля-ля, вышла муха за шмеля».
  — Очень тонкая связь, но при чем здесь имя?
  — При том, мой милый тупица, что того человека звали Хамблби,192 доктор Хамблби. Моя попутчица сказала, что следующим будет доктор Хамблби, и она очень расстраивалась, говорила, что он «хороший человек». Это имя и застряло у меня в голове из-за песенки.
  — Ну и что с того?
  — Вот, взгляни.
  И Люк передал другу газету. Его ноготь очертил сообщение в колонке некрологов.
  «14 июня в своем доме «Сэндгейт», в Вичвуд-андер-Эш, скоропостижно скончался Джон Эдвард Хамблби, доктор медицины, незабвенный супруг Джесси Рози Хамблби. Похороны в пятницу. Цветы не присылать. Только по приглашению».
  — Видишь, Джимми? То самое имя и место, и к тому же он доктор. Что ты на это скажешь?
  Джимми ответил не сразу. И его голос прозвучал уже серьезно, когда он наконец неуверенно сказал:
  — Мне кажется, что это еще одно чертовски странное совпадение.
  — Так ли? Всего лишь совпадение?
  — Что же еще? — спросил Джимми.
  Люк заходил по комнате из стороны в сторону.
  — А предположим, что все, сказанное мне этой бедной старой овечкой, — правда! Допустим, эта невероятная история имела место в действительности!
  — Очнись, старина! Это уж слишком! Такие вещи в жизни просто не случаются!
  — А что ты скажешь о деле Аберкромби? Разве кому-то могло прийти в голову, что он мог отправить на тот свет столько людей?
  — И даже больше, чем установлено официально, — согласился Джимми. — У моего приятеля был кузен, местный коронер. Я кое-что слышал от него. Они взяли Аберкромби, когда тот попытался отравить мышьяком ветеринара, потом откопали труп его жены и обнаружили, что она была буквально напичкана мышьяком. Затем выяснилось, что брат его жены тоже был отправлен в мир иной тем же самым путем. Но и это еще далеко не все. Мой приятель говорил, будто бы, по неофициальным источникам, Аберкромби расправился не менее как с пятнадцатью жертвами. Пятнадцатью!
  — Вот видишь! Значит, такое вполне может быть!
  — Да. Но, слава богу, они встречаются не так часто.
  — Откуда ты знаешь? Возможно, такие случаи бывают чаще, чем ты себе это представляешь!
  — В тебе говорит полицейский служака! Но теперь ты в отставке. Пора бы забыть о прошлом.
  — Полицейский всегда остается полицейским, я так думаю, — возразил Люк. — Послушай, Джимми, предположим, что, перед тем как Аберкромби настолько обнаглел, что стал убивать людей прямо под носом у полиции, какая-нибудь добропорядочная старая дева обо всем догадалась и поспешила доложить кому следует из местных властей. Как ты думаешь, стали бы ее слушать?
  Джимми усмехнулся:
  — Сомневаюсь!
  — Вот именно. Они бы сказали, что у нее не все дома. Прямо как ты! Или что у нее «слишком живое воображение». Как я! И оба мы ошиблись бы, Джимми!
  Приятель немного помолчал, затем сказал:
  — В чем, как тебе кажется, тут дело?
  Люк медленно произнес:
  — В общем, так. Мне поведали историю — невероятную, но все же не невозможную. Смерть доктора Хамблби — одно из доказательств правдивости этой истории. К тому же не следует забывать еще один важный факт: мисс Пинкертон направлялась в Скотленд-Ярд, чтобы рассказать ее там, но она туда так и не попала. Ее сбила насмерть машина, шофер которой и не подумал остановиться.
  — Откуда ты знаешь, что она туда не попала, — возразил Джимми. — Ее могли сбить уже после того, как она побывала в Скотленд-Ярде.
  — Да, она могла побывать там… но я не думаю, что это так.
  — Ты так думаешь. Но в том-то вся и беда, что ты просто вбил себе все это в голову.
  Люк резко покачал головой:
  — Я бы так не сказал. Одним словом, дело требует тщательного расследования.
  — Другими словами, ты собираешься в Скотленд-Ярд?
  — Нет, пока нет, не сейчас. Ведь смерть доктора Хамблби может оказаться простым совпадением.
  — Тогда, скажи на милость, что ты задумал?
  — Хочу отправиться на место преступления и попытаться там во всем разобраться.
  — Вот как?
  — Это единственное здравое решение, разве ты не согласен?
  — Ты серьезно намерен заняться этим делом, Люк? — удивился Джимми.
  — Абсолютно.
  — Но ведь оно может не стоить и выеденного яйца?
  — Так было бы лучше всего.
  — Да. — Джимми нахмурился. — Но сам-то ты веришь старой леди?
  — Мой дорогой друг, я просто хотел бы выяснить всю правду.
  Джимми немного помолчал, потом спросил:
  — У тебя уже есть план? Ты ведь должен будешь как-то объяснить свое неожиданное появление в этом городке.
  — Полагаю, что-нибудь придумаю.
  — Никаких «полагаю». Ты хоть понимаешь, что такое тихое английское захолустье? Там каждый новый человек как на ладони!
  — Я кем-нибудь прикинусь, — сказал Люк и неожиданно усмехнулся. — Кем тебе больше нравится? Художником? Вряд ли — рисовать я не умею, так что это не подойдет.
  — Скажешь, что ты современный художник, — заметил Джимми. — Тогда будет все равно, что бы ты там ни нарисовал.
  Но Люк продолжал размышлять:
  — Может, писателем? Пожалуй, писатели иногда селятся в тихой сельской гостинице, чтобы творить, а? Или рыбаком — но сначала следует выяснить, есть ли там подходящая река. Или больным ветераном, которому прописан свежий воздух? Хотя я на него мало похож, к тому же теперь их всех норовят отправить в богадельню. Я могу сделать вид, будто хочу купить подходящий дом где-нибудь в окрестностях. Но это тоже не слишком подходит. Подумай, Джимми, должна же найтись более убедительная причина, по которой в английской деревне может появиться чужак.
  — Дай-ка мне еще раз эту газету.
  Быстро пробежав глазами некролог, он торжествующе воскликнул:
  — Я знаю, что делать! Люк, старина, все можно обставить проще простого. И это будет выглядеть весьма убедительно!
  — Как это? — оживился Люк.
  — Название городка сразу показалось мне знакомым! Вичвуд-андер-Эш. Ну конечно же! Это то самое место! — радостно продолжил Джимми.
  — У тебя, случайно, нет какого-нибудь приятеля, который на короткой ноге с местным коронером?
  — На этот раз нет. Но есть что-то гораздо лучшее, мой мальчик! Природа, как ты знаешь, наградила меня кучей родственников — семья моего отца насчитывала тринадцать душ. И в Вичвуде у меня есть кузина.
  — Джимми, да ты просто клад.
  — Правда, здорово, а? — с деланой скромностью подтвердил Джимми.
  — Расскажи мне о ней.
  — Ее зовут Бриджит Конвей. Последние два года она служит секретарем у лорда Уитфилда.
  — Того самого, что владеет мерзкими еженедельными газетенками?
  — Да. Он и сам довольно мерзкий тип! Надутый индюк! Родился в Вичвуде и принадлежит к той категории снобов, которые кичатся своим сельским происхождением и тем, что «сами себя создали». Он вернулся в родную деревню, купил там единственный большой дом в округе (кстати, некогда принадлежавший семье Бриджит) и занялся тем, что перестраивает его в «образцовое имение».
  — И твоя кузина у него секретарь?
  — Была, — мрачно буркнул Джимми. — Теперь она устроилась получше, будучи с ним помолвлена!
  — Ого! — удивленно воскликнул Люк.
  — Уитфилд, конечно, богатый улов, — сказал Джимми. — Просто купается в деньгах. Бриджит пережила глубокое потрясение после того, как один молодой человек бросил ее. Это напрочь лишило ее романтических иллюзий. Так что из них выйдет отличная парочка. Она, вероятно, будет вертеть им как захочет, а он — есть у нее с ложечки.
  — А под каким предлогам появлюсь я?
  — Ты приедешь туда погостить — скажем, под видом еще одного кузена. У Бриджит их столько, что одним больше, одним меньше — никто и не заметит. Я договорюсь с ней обо всем. Мы всегда были большими друзьями. А теперь насчет цели твоего приезда — пусть это будет связано с колдовством, мой мальчик.
  — Каким еще колдовством?
  — Фольклор, местные суеверия — все то, чем Вичвуд-андер-Эш193 сыскал себе особую славу. Это последнее место, где ведьмы устраивали свой шабаш, — бедняжек там жгли на кострах не далее как в прошлом столетии. И ты пишешь об этом книгу, понятно? Сравниваешь обычаи Майянг-Стрейтс со старинным английским фольклором — ищешь сходства и так далее. Будешь ходить повсюду с блокнотом и расспрашивать старожилов о местных обрядах и суевериях. Они там давно привыкли к таким расспросам. Так что если ты остановишься в поместье «Эш», то это послужит тебе поручительством.
  — А что скажет на это лорд Уитфилд?
  — Насчет него можешь не беспокоиться. Он малообразован и легковерен — принимает за чистую монету всю ту чушь, которую печатает в собственных газетенках. В любом случае Бриджит все уладит. Она не подведет, я за нее ручаюсь!
  Люк глубоко вздохнул:
  — Джимми, дружище, похоже, все и вправду устроится проще простого. Ты просто волшебник! И впрямь сможешь договориться со своей кузиной?
  — Все будет обделано наилучшим образом, предоставь это мне.
  — Я не знаю, как высказать тебе свою благодарность…
  — Готов сделать все, чтобы помочь тебе поймать этого кровожадного убийцу!
  Люк неожиданно вскрикнул.
  — Ты что? — спросил Лорример.
  — Да просто вспомнил еще одно, сказанное пожилой леди, — медленно произнес Люк. — Я заметил ей, что трудно совершить столько убийств и остаться вне подозрений. Она ответила, что я ошибаюсь… убивать совсем не трудно… — Он запнулся, затем медленно проговорил: — Я хочу знать, Джимми, так ли это? Я хочу это знать…
  — Что?
  — Так ли легко совершить убийство…
  Глава 3
  Ведьма без помела
  Солнце светило вовсю, когда Люк спустился в маленький городок Вичвуд-андер-Эш. Свой подержанный автомобиль он остановил на выступе холма и выключил мотор.
  Летний день выдался теплым и солнечным, внизу раскинулся городок, странным образом оставшийся не изуродованным цивилизацией. Состоящий в основном из длинной, беспорядочно петлявшей улицы, которая шла под нависшим выступом гребня Эш, он лежал, мирный и невинный, весь в солнечном свете, казался далеким и каким-то первозданным.
  «Я, наверное, сошел с ума, — подумал Люк. — Все это выглядит просто невероятно».
  Он явился сюда с единственной целью — выследить убийцу, основываясь лишь на бессвязном рассказе странной попутчицы и случайно попавшемся на глаза некрологе в газете.
  Люк тряхнул головой.
  — Такого просто не бывает, — пробормотал он себе под нос. — Или все же бывает? Мой мальчик, тебе предстоит выяснить — доверчивый ли ты осел или опытная полицейская ищейка, которая учуяла горячий след?
  Он завел мотор, выжал сцепление и, на первой скорости осторожно спустившись по виляющей дороге, въехал на главную улицу.
  Вичвуд, как уже отмечалось выше, почти полностью состоял из центральной улицы. На ней расположились магазины, небольшие дома в стиле доброго короля Георга, чопорные и аристократичные, с белыми крылечками и начищенными до блеска дверными молотками. Были там и живописные коттеджи, окруженные цветущими садами. Немного в стороне от улицы находилась гостиница «Беллс и Мотли». Имелся тут и парк с прудом и утками, но главной достопримечательностью был величественный старинный особняк георгианских времен. Люк сначала решил, что это и есть поместье «Эш». Но когда подошел ближе, то увидел большую табличку, которая говорила о том, что это музей и библиотека. Немного поодаль стоял большой дом современной постройки, чужеродный и неуместный среди живописного беспорядка остального городка. Как догадался Люк, это было общественное здание и здешний «Мужской клуб». Возле него он остановился и спросил дорогу.
  Ему сообщили, что поместье «Эш» находится дальше, в полумиле, — справа он должен увидеть ворота.
  Люк продолжил свой путь. Он без труда нашел нужные ему ворота — новые, искусно выкованные из железа — и без труда въехал в них. Блики от красного кирпича, вспыхивающие сквозь деревья, зарябили в глазах. Когда Люк завернул за угол, перед ним появилось вызывающе нелепое здание, построенное в виде старинного замка.
  Пока он созерцал кошмарное строение, солнце зашло. Зловещая тень хребта Эш словно надвинулась на него; неожиданно сильный порыв ветра сорвал стаю листьев с деревьев. В следующий момент из-за угла дома появилась девушка. Ее черные волосы разметались в стороны, и Люку пришла на память картина одного художника, которую тот назвал «Ведьма». Удлиненное, нежное лицо, окруженное растрепавшимися на ветру прядями волос. Легко можно было представить себе, как она летит на помеле по звездному небу с развевающимися волосами…
  Девушка направилась прямо к нему.
  — Вы, вероятно, Люк Фицвильям? Здравствуйте! Я — Бриджит Конвей.
  Он пожал протянутую руку. Теперь Люк мог хорошо ее разглядеть. Черноволосая, высокая и стройная, с продолговатым лицом, слегка впалыми щеками и ироничным взглядом черных глаз, Бриджит походила на изящную гравюру — волнующую и прекрасную.
  Возвращаясь обратно в Англию, Люк хранил глубоко в сердце образ — портрет английской девушки, свежей и загорелой. Она либо поглаживала шею своей лошади; либо прогуливалась по зеленому полю; либо сидела со сложенными руками у огня. Это было согревающее душу прекрасное видение…
  Люк не мог решить, нравится ему Бриджит Конвей или нет, но чувствовал, что тайно лелеемая в душе картина потеряла свои очертания, стала бессмысленной и глупой… Он ответил на приветствие и добавил:
  — Простите меня за непрошеное вторжение. Но Джимми заверил, что вы ничего не будете иметь против.
  — О, разумеется, нет. Мы будем вам только рады. — Она улыбнулась неожиданно широкой улыбкой, отчего уголки ее большого рта слегка приподнялись. — Джимми и я всегда принимали участие в делах друг друга. И если вы собираетесь писать книгу о фольклоре, то лучшего места вам просто не найти. Здесь полным-полно легенд, да и окрестности весьма живописны.
  — Великолепно. Это как раз то, что мне надо, — сказал Люк.
  Они направились к дому. Люк еще раз окинул его взглядом. На этот раз он разглядел, что сдержанные формы, свойственные стилю времен королевы Анны, задавлены кричащим и напыщенным великолепием. Люк вспомнил упоминание Джимми о том, что дом изначально принадлежал семье Бриджит. Усмехнувшись про себя, Люк подумал, что излишеств в те времена не любили. И он еще раз украдкой кинул взгляд на восхитительный профиль девушки.
  Он пришел к выводу, что Бриджит, должно быть, лет двадцать восемь — двадцать девять и что она наделена умом, хотя и принадлежит к тому типу людей, о которых ничего нельзя знать заранее…
  Внутри дом выглядел удобным и был обставлен с хорошим вкусом. Бриджит Конвей провела его в комнату с книжными шкафами, удобными креслами и чайным столиком у окна, за которым сидели двое.
  — Гордон, — представила она, — это Люк, один из кузенов моего кузена.
  Лорд Уитфилд оказался маленьким человечком с почти облысевшей головой, круглым, простодушным лицом с припухлым ртом и маленькими глазками. Небрежный деревенский костюм плохо сидел на нем, выставляя напоказ округлый животик.
  Уитфилд приветливо поздоровался с Люком.
  — Рад видеть вас, весьма рад, — произнес он. — Я слышал, вы только что вернулись с Востока? Любопытное место. Бриджит сказала мне, что вы пишете книгу. Теперь все пишут книги. Я бы не сказал, что среди всей этой писанины часто попадается хорошая книга.
  — Это моя тетя, миссис Анструтер, — сказала Бриджит, и Люк пожал руку женщине средних лет с глуповатым выражением лица.
  Миссис Анструтер, как Люк узнал позже, была совершенно помешана на садоводстве. Она не могла говорить ни о чем другом, и ее голова постоянно была занята мыслями о том, будет ли расти редкое растение в том месте, в котором она намеревалась его посадить.
  Когда с представлением было покончено, миссис Анструтер сказала:
  — Мне кажется, Гордон, что самое подходящее место для рокария будет сразу за розовым садом. Там можно будет сделать чудесный водоем с настоящим ручейком.
  Лорд Уитфилд вытянулся в кресле.
  — Вам лучше обсудить это с Бриджит, — беззаботно ответил он. — Горные растения неприметны и мелки, насколько мне известно. Но это не важно.
  — Просто они не соответствуют вашему представлению о великолепии, Гордон, — заметила Бриджит.
  Она налила чай Люку.
  Лорд Уитфилд покорно согласился:
  — Вы правы. Это совсем не то, во что можно вкладывать деньги. Они слишком мелкие… Мне больше по душе роскошные оранжерейные цветы или клумбы с алой геранью.
  Миссис Анструтер, подтвердив потрясающую способность говорить только о вещах, интересующих лишь ее, сказала:
  — Мне кажется, новые розы для рокария отлично привьются в нашем климате.
  Она замолчала, углубившись в изучение каталога по цветоводству.
  Уютно расположившись в кресле, лорд Уитфилд мелкими глотками пил чай, внимательно разглядывая гостя.
  — Так, значит, вы пишете книгу, — произнес он.
  Ощущая некоторое беспокойство, Люк уже был готов пуститься в объяснения, когда неожиданно сообразил, что на самом деле лорд Уитфилд не ждет их от него.
  — Я и сам частенько подумываю, не написать ли мне книгу, — заявил его светлость не без самодовольства.
  — Вот как? — сказал Люк.
  — И могу вас заверить, — продолжил лорд Уитфилд, — это вышла бы весьма увлекательная книга. Я встречался со многими интересными людьми. Беда в том, что у меня нет времени. Я крайне занятой человек.
  — Ну, конечно. У вас, должно быть, много дел.
  — Вы просто не поверите, какой груз лежит на моих плечах, — пожаловался лорд. — Я лично слежу за каждой публикацией, которая выходит в моих газетах. И считаю себя ответственным за формирование общественного мнения. На следующей неделе миллионы людей будут мыслить и чувствовать именно так, как я хотел. Это налагает на меня большую ответственность. Но я ничего не имею против. И уверен, что справляюсь.
  Лорд Уитфилд выпятил грудь, кинув на Люка благосклонный взгляд.
  — Вы у нас просто великий человек, Гордон, — спокойно заметила Бриджит. — Давайте налью еще чаю.
  Лорд Уитфилд скромно согласился с ней:
  — Да, я великий человек. Спасибо, я не хочу больше чаю.
  Затем, спускаясь со своих олимпийских высот до уровня простых смертных, он вежливо поинтересовался у гостя:
  — Вы знакомы с кем-нибудь из наших мест?
  Люк отрицательно покачал головой. Потом, неожиданно решив, что чем быстрее он приступит к выполнению своей миссии, тем будет лучше, сказал:
  — Хотя, кажется, тут проживает один человек, которого я обещал навестить, — друг моих друзей доктор Хамблби.
  — О! — Лорд Уитфилд попытался выпрямиться в своем кресле. — Хамблби. Бедняга.
  — Почему бедняга?
  — Потому что он умер около недели назад.
  — О господи! — воскликнул Люк. — Какая печальная новость. Мне очень жаль.
  — Впрочем, не думаю, что он пришелся бы вам по душе, — нахмурился лорд Уитфилд. — Хамблби был самоуверенный, напыщенный и взбалмошный старый осел.
  — Это потому, — вставила Бриджит, — что доктор во многом не соглашался с Гордоном.
  — Например, по вопросу о местном водоснабжении, — сказал лорд Уитфилд. — Должен сказать вам, мистер Фицвильям, что я прежде всего думаю о людях. Благополучие этого городка — моя главная забота. Я здесь родился. Да-да… именно здесь.
  Люк, к своему огорчению, понял, что они оставили тему о докторе Хамблби и перешли на лорда Уитфилда.
  — Я этого не стыжусь, и пусть все знают, мне все равно, — продолжил напыщенный джентльмен. — Я не имел никаких преимуществ, связанных с происхождением. Мой отец держал обувную лавку — да-да, самую обыкновенную лавку. А я прислуживал в ней, когда был подростком. И выдвинулся благодаря исключительно собственным стараниям, Фицвильям. Я решил выбраться из канавы — и я из нее выбрался! Настойчивость, упорный труд и божья помощь — вот как удалось мне достичь всего и стать тем, кем я стал!
  Обстоятельное изложение карьеры лорда Уитфилда предназначалось Люку, и оратор закончил с триумфом:
  — И пусть весь мир знает, как я этого достиг! Я не стыжусь своего происхождения… нет, сэр, — я вернулся туда, где родился. Вы знаете, что находится там, где некогда стояла лавка моего отца? Прекрасное здание, выстроенное благодаря вложенным мною средствам, — общественный «Мужской клуб»: все по высшему классу и самое современное! Я нанял лучшего архитектора! Должен заметить, дом получился слишком простым, на мой взгляд. Что-то вроде работного дома или тюрьмы — но все согласились, что здание вполне подходит для своих целей. Поэтому я решил ничего не переделывать.
  — Не расстраивайтесь, — вмешалась Бриджит. — Вы отыгрались за все на этом доме!
  Лорд Уитфилд довольно хохотнул:
  — Да, они пытались настоять на своем! Сохранить, видите ли, прежний дух здания. Нет, сказал я им, я собираюсь жить в этом городе и хочу, чтобы за мои деньги было на что смотреть. Когда архитектор не согласился с моим проектом, я отказался от его услуг и нашел другого. Этот парень наконец-то понял, чего я хочу.
  — Он потворствовал самым диким полетам вашей фантазии, — поморщилась Бриджит.
  — Ей хотелось, чтобы все осталось как прежде. — Лорд Уитфилд похлопал девушку по руке. — Зачем жить прошлым, моя дорогая? Во времена короля Георга мало что понимали в красоте. Мне не нужен обыкновенный дом из красного кирпича. Мне всегда нравились замки — и теперь у меня есть свой собственный! Я знаю, что у меня не совсем классический вкус, поэтому дал архитектору карт-бланш на внутреннюю отделку. И скажу вам, он неплохо справился с задачей, хотя, на мой взгляд, вышло немного мрачновато.
  — Да, — сказал Люк, осторожно подбирая нужные слова, — очень важно знать, чего хочешь.
  — Ну, я-то всегда знаю, чего хочу, — самодовольно хохотнул лорд Уитфилд.
  — Однако с проектом водоснабжения вы едва не потерпели неудачу, — напомнила ему Бриджит.
  — Ах, это! — фыркнул лорд Уитфилд. — Хамблби оказался просто идиотом. Эти старики зачастую упрямятся, как ослы, и не желают слышать никаких доводов.
  — Доктор Хамблби, по всей видимости, слыл человеком прямолинейным? — рискнул уточнить Люк. — Могу себе представить, скольких врагов он себе тут нажил.
  — Да нет, я бы так не сказал, — возразил лорд Уитфилд, потирая нос. — А как вы думаете, Бриджит?
  — Я всегда считала, что его здесь многие любили, — ответила Бриджит. — Я видела его только раз, когда он приходил взглянуть на мою растянутую лодыжку, и он произвел на меня хорошее впечатление.
  — Да, в основном его здесь любили, — признал лорд Уитфилд. — Хотя я знаю двух-трех человек, которые на дух не выносили доктора. Такие же упрямые ослы, как и он сам.
  — Двух-трех человек из местных? — уточнил Люк.
  Лорд кивнул.
  — В таком маленьком местечке, как наше, всегда кто-то враждует — по поводу и без него, — сказал он.
  — Да, вы правы, — согласился Люк. Он немного помолчал, обдумывая следующий вопрос. — Какие люди здесь живут в основном? — спросил он наконец.
  На этот не слишком удачный вопрос он получил, однако, обстоятельный ответ.
  — Одни реликты, — усмехнулась Бриджит. — Дочери и сестры священников и вдовы. Шесть женщин на одного мужчину.
  — Но есть же здесь и мужчины? — закинул удочку Люк.
  — О да! Мистер Эббот, адвокат. И молодой доктор Томас, компаньон покойного Хамблби и… кто еще, Гордон? О! Мистер Эллсворти, который держит антикварную лавку. Он очень мил! И еще майор Хортон со своими бульдогами.
  — Помнится, мои друзья упоминали об одной местной жительнице, — как бы невзначай обронил Люк. — Очень милой, но чрезмерно разговорчивой пожилой леди.
  Бриджит засмеялась:
  — Под это описание подходит большая часть наших жителей!
  — Как же ее звали?.. А, вспомнил! Пинкертон.
  Лорд Уитфилд сказал с хриплым смешком:
  — Вам все время не везет! Она тоже умерла. Попала под автомобиль в Лондоне и скончалась прямо на месте.
  — Создается впечатление, что тут довольно часто умирают, — осторожно заметил Люк.
  Лорд Уитфилд немедленно встал на защиту родных мест:
  — Вовсе нет. Это одно из самых здоровых мест в Англии. Если не считать несчастных случаев, конечно. Но такое может случиться где угодно.
  Бриджит, впрочем, задумчиво произнесла:
  — А ведь и верно, Гордон, за последний год в Вичвуде умерло довольно много народу.
  — Чепуха, моя дорогая.
  — И с доктором Хамблби тоже произошел несчастный случай? — спросил Люк.
  Уитфилд покачал головой.
  — О нет, — сказал он. — Хамблби умер от заражения крови. С докторами такое нередко случается. Поцарапал палец ржавым гвоздем, не обратил сразу внимания — вот вам и сепсис. Он скончался после этого через три дня.
  — Да, врачи больше других рискуют заразиться, — сказала Бриджит, — особенно если они недостаточно осторожны. Это очень грустно. Жена Хамблби просто сама не своя от горя.
  — Бессмысленно противиться воле Провидения, — заметил лорд Уитфилд.
  «Была ли это воля Провидения? — подумал Люк позже, переодеваясь к обеду. — Сепсис? Вполне возможно. Очень быстрая смерть».
  Словно невзначай он вспомнил оброненные Бриджит слова: «За последний год в Вичвуде умерло довольно много народу».
  Глава 4
  Люк начинает действовать
  На следующий день Люк, тщательно продумавший план операции, был готов приступить к действию немедленно.
  Когда он спустился к завтраку, тети-садовницы не было видно, но Уитфилд доедал жареные почки и допивал кофе, а Бриджит Конвей, уже покончившая с завтраком, стояла у окна и задумчиво глядела во двор.
  После обмена утренними приветствиями Люк уселся перед тарелкой с внушительной порцией яичницы с беконом и объявил:
  — Я должен начать работать. Не так-то просто вызвать людей на откровенность. Я имею в виду, конечно, не вас или… Бриджит. (Он вовремя спохватился и не назвал ее мисс Конвей.) Я мог бы многое узнать от вас, но беда в том, что вам неизвестны некоторые вещи, о которых мне хотелось бы услышать, — в первую очередь местные суеверия. Вы даже представить себе не можете, насколько они живучи и по сей день в глухих уголках мира. Вот, например, в маленькой деревушке в Девоншире пастору даже пришлось убрать старинные гранитные столбы около церкви, поскольку прихожане упорно продолжали танцевать вокруг них ритуальный танец, когда кто-то умирал. Просто поразительно, до чего неискоренимы языческие поверья.
  — Совершенно с вами согласен, — кивнул лорд Уитфилд. — Образование — вот что нужно дать людям. Я вам говорил, что подарил местным жителям прекрасную библиотеку? Это был старинный дом, в котором раньше собирались на песнопения, теперь там очаг культуры…
  — Это просто замечательно. — Люк твердо намерился не дать лорду Уитфилду распространиться о своих деяниях. — Очень полезное дело. Вы явно хорошо представляете себе корни невежества, до сих пор существующего здесь. Это как раз то, о чем я хотел бы узнать поподробнее. Старинные обычаи, всякого рода небылицы и обряды, такие, как, например… — Люк говорил по заранее написанному тексту. — Похороны. Похороны и ритуалы, связанные со смертью, почему-то всегда живут дольше, чем любые другие. Сельские жители вообще любят поговорить о смерти.
  — Да. Им нравится ходить на похороны, — откликнулась стоявшая у окна Бриджит.
  — Полагаю, это и станет для меня отправной точкой, — продолжил Люк. — Если бы я смог получить в вашем приходе список умерших за последнее время, то разыскал бы их родственников и поговорил с ними. Я почти уверен, что вскоре услышал бы то, ради чего приехал сюда. К кому мне лучше обратиться за таким списком — к приходскому священнику?
  — Возможно, старого мистера Уэйка это заинтересует, — сказала Бриджит. — Он добряк и большой любитель всяческой старины. Полагаю, что расскажет вам немало интересного.
  Люк сразу же почувствовал тревогу и мысленно пожелал, чтобы священник не слишком хорошо разбирался в вопросах старины и не разоблачил его собственное невежество.
  Однако вслух он сказал:
  — Очень хорошо. Сами вы, наверное, не припомните всех, кто умер за последний год.
  — Дайте подумать. — Бриджит помолчала. — Ну да, Картер. Он держал отвратительную пивнушку у реки под громким названием «Семь звезд».
  — Горький пьяница, — вставил лорд Уитфилд. — Один из тех горлопанов-социалистов, которые поносят все и вся. Туда ему и дорога!
  — Потом миссис Рози, прачка, — продолжила Бриджит. — И еще парнишка, Томми Пирс, — отвратительный маленький негодяй, если хотите знать. О, и, конечно же, Эми, как же ее фамилия?
  Голос Бриджит слегка дрогнул, когда она произносила имя девушки.
  — Эми? — переспросил Люк.
  — Эми Гиббс. Она служила у нас горничной, а потом перешла к мисс Уэйнфлит. По поводу ее смерти даже велось дознание.
  — Это почему?
  — Глупая девчонка перепутала в темноте бутылки, — сказал лорд Уитфилд.
  — Она приняла ядовитую краску для шляпок за микстуру от кашля, — пояснила Бриджит.
  Люк удивленно поднял брови:
  — Настоящая трагедия!
  — Ходили слухи, будто бедняжка сделала это нарочно, — сказала Бриджит. — Из-за ссоры с молодым человеком.
  Она произнесла это медленно, как бы нехотя.
  Наступила неловкая пауза. Люку показалось, что он ощутил повисшую в воздухе недосказанность.
  Эми Гиббс? Да, бедная мисс Пинкертон называла это имя среди других.
  Упоминала она и мальчика… Томми, о котором явно была не слишком высокого мнения (видимо, в этом ее взгляды совпадали с Бриджит). И он почти уверен, что она называла фамилию Картер.
  Люк встал из-за стола и сказал:
  — Подобные разговоры не слишком приятны — создается впечатление, будто я прогуливаюсь по кладбищу. Свадебные обряды тоже не менее интересны, хотя говорить на эту тему куда сложней.
  — Еще бы. — Губы Бриджит тронула легкая улыбка.
  — Остаются еще наговоры и сглазы — тоже любопытный предмет, — с показным энтузиазмом продолжил Люк. — Об этом нередко можно услышать в подобных местах. Вероятно, и здесь ходили какие-нибудь сплетни. Вы о них знаете?
  Лорд Уитфилд медленно покачал головой.
  — Мы не охотники выслушивать сплетни… — начала Бриджит, но Люк не дал ей договорить:
  — Я в этом не сомневаюсь. Мне следует потереться среди людей более низкого класса, чтобы услышать что-то интересное. Первым делом я отправлюсь к священнику и посмотрю, что мне удастся разузнать у него. А потом, наверное, в… Как вы сказали, «Семь звезд»? А как звали этого негодного мальчишку? У него остались какие-нибудь опечаленные родственники?
  — Миссис Пирс держит табачную и газетную лавки на Хай-стрит.
  — Тогда это само Провидение, — откликнулся Люк. — Ну что ж, я отправляюсь в путь.
  Бриджит отошла от окна.
  — Я могла бы составить вам компанию, если не возражаете, — предложила она.
  — Ну конечно же нет!
  Он произнес это как можно искренней, чтобы она не заметила его замешательства. Люку было бы значительно проще беседовать с пожилым священником — любителем старины — без настороженного наблюдения со стороны этой умной, проницательной девушки. «Что ж, по крайней мере, это заставит меня быстрее войти в роль и постараться держаться как можно убедительней», — подумал он.
  — Подождите минутку, Люк, пока я надену другие туфли.
  Люк — это имя так легко соскользнуло с ее губ, что он ощутил какую-то странную теплоту. А как еще ей называть его? Раз она согласилась подыграть их родству, то вряд ли он мог ожидать, что Бриджит станет звать его мистером Фицвильямом. Интересно, встревожился он, что она думает обо всем этом? Господи, а что она может подумать о нем?
  Странно, что эти мысли не беспокоили его прежде. Кузина Джимми виделась ему просто некоей абстракцией — этакой покладистой особой. Он просто положился на слова Джимми, который сказал, что с «Бриджит все будет в порядке».
  Люк представлял себе Бриджит маленькой блондинкой, типичной секретаршей, у которой хватило ума и хитрости заполучить богатого жениха. Но вместо этого оказалось, что у этой девушки острый, холодный ум и незаурядный интеллект. К тому же он понятия не имел, как она может отнестись к нему, и только подумал: «Эту девушку трудно ввести в заблуждение».
  — Я готова.
  Бриджит подошла так тихо, что он не слышал ее шагов. На голове у нее не было ни шляпки, ни сетки для волос. Так что стоило им выйти за порог, как порыв ветра, набросившегося из-за угла уродливого замка, растрепал черные волосы девушки.
  — Я покажу вам дорогу, — улыбнулась она.
  — Буду очень рад, — вежливо поблагодарил Люк.
  Ему показалось, будто на губах девушки мелькнула лукавая улыбка.
  Оглянувшись на стены с бойницами, Люк раздраженно заметил:
  — Что за нелепость! Неужели никто не мог остановить его?
  — Дом англичанина — его крепость, — ответила Бриджит. — Так что в отношении Гордона это надо понимать буквально! Он просто обожает свое детище.
  Сознавая, что поступает бестактно, Люк все же не удержался и спросил:
  — Но ведь это дом вашего отца, не так ли? И вы испытываете ностальгию о нем и в теперешнем виде?
  Она посмотрела на него пытливо и немного удивленно.
  — Боюсь, что разрушу ту сентиментальную картину, которую вы нарисовали себе, — сказала она. — Если хотите знать, я провела в этом доме лишь первые два года своей жизни, так что милые сердцу картины не встают у меня перед глазами. Я даже не помню, как этот дом выглядел раньше.
  — Наверное, вы правы, — сказал Люк. — Простите меня за бестактность.
  Она засмеялась.
  — Правда, — заметила она, — редко бывает романтичной.
  В голосе Бриджит прозвучало неожиданное ожесточение, удивившее его. Он покраснел, хотя и быстро сообразил, что ее злость предназначалась не ему. Это была личная горечь девушки. Люк предусмотрительно промолчал. Но с этого момента Бриджит Конвей прочно вошла в его душу.
  Короткая прогулка привела их к церкви, рядом с которой стоял дом викария. Они застали хозяина в кабинете.
  Альфред Уэйк оказался маленьким, сутулым человечком с необыкновенно ясными голубыми глазами и рассеянными, но учтивыми манерами. Люку показалось, будто викарий обрадовался их визиту, хотя и был слегка удивлен.
  — Мистер Фицвильям гостит у нас в поместье, — представила его Бриджит, — и он пожелал, чтобы вы проконсультировали его по вопросам, касающимся книги, которую он пишет.
  Мистер Уэйк вопросительно посмотрел на молодого человека. Люк пустился в объяснения. Он немного нервничал — еще бы. В первую очередь из-за того, что викарий, несомненно, куда лучше разбирался в народных обрядах, обычаях и суевериях, чем такой наспех нахватавшийся сведений из случайных книг и журналов дилетант, как он. А во-вторых, потому, что рядом с ним стояла Бриджит Конвей, которая не пропускала ни одного слова мимо ушей.
  Люк почувствовал заметное облегчение, когда выяснилось, что викария интересовали исключительно руины римских сооружений. Он чистосердечно признался, что мало что знает о средневековом фольклоре и колдовстве, упомянул о существовании в Вичвуде некоторых старинных достопримечательностей и пообещал отвести Люка к знаменитому выступу на горе, где, как утверждала молва, устраивали свой шабаш ведьмы. Однако сам он ничего не может добавить к этому.
  Успокоившись, Люк постарался выразить легкое разочарование, затем пустился в расспросы о суевериях, связанных со смертями и похоронами.
  Мистер Уэйк покачал головой:
  — Боюсь, что я окажусь последним человеком, который хоть что-то знает об этом. Мои прихожане стараются не упоминать при мне ни о чем, что противоречит ортодоксальному мышлению.
  — Это понятно.
  — Однако я уверен, что суевериями тут кишмя кишит. Деревенские жители любят цепляться за прошлое.
  Набравшись смелости, Люк сказал:
  — Я уже спрашивал у мисс Конвей фамилии тех людей, которые умерли здесь за последний год. Но не могли бы вы предоставить мне такой список, чтобы я мог уточнить этот перечень?
  — Да-да. Это можно устроить. Гилс, церковный сторож, — добрый малый, но, к несчастью, глухой, — поможет вам. Дайте подумать… Похорон было много… Я бы сказал, предостаточно… Вероломная весна с тяжелой зимой до нее… Потом целая вереница несчастных случаев… просто замкнутый круг бед.
  — Иногда, — заметил Люк, — подобный круг обязан присутствию некоей определенной персоны.
  — Да-да, вы правы. Однако я не припомню, чтобы у нас тут появлялись чужаки. Не припомню и ничего выдающегося. До меня даже не доходили какие-либо слухи и, как я уже упоминал, не должны были доходить. Дайте мне подумать… совсем недавно мы похоронили доктора Хамблби и бедняжку Лавинию Пинкертон. Замечательный человек был наш доктор.
  — Мистер Фицвильям знаком с его друзьями, — вставила Бриджит.
  — Вот как? Мне очень жаль. Его потеря просто невосполнима. У него было очень много друзей.
  — Но наверняка хватало и врагов, — заметил Люк. — Я сужу исключительно по тому, что слышал, — поспешно добавил он.
  Мистер Уэйк вздохнул.
  — Доктор имел обыкновение говорить то, что было у него на уме, к тому же не всегда соблюдал такт. — Викарий покачал головой. — Такое вряд ли могло нравиться всем. Но простые люди его просто боготворили.
  — Знаете, мне всегда казалось, что смерть одного человека зачастую означает выгоду для другого. При этом я не имею в виду лишь материальную выгоду, — осторожно заметил Люк.
  Викарий в задумчивости покачал головой:
  — Я понимаю, о чем вы. В некрологе пишут, что все скорбят о кончине такого-то человека, но, боюсь, это редко бывает правдой. В случае с доктором Хамблби никто не станет отрицать, что после его смерти компаньон покойного, доктор Томас, только укрепил свое положение.
  — Каким образом?
  — Томас, полагаю, весьма способный молодой человек. Доктор Хамблби не раз говорил об этом, однако среди местных жителей Томас не пользовался большой популярностью. Он, насколько я могу судить, был как бы в тени доктора Хамблби, обладавшего несомненным магнетизмом. В сравнении с ним Томас выглядел бледновато и не производил на своих пациентов особого впечатления. Мне кажется, он и сам это осознавал, что лишь ухудшало дело. Томас еще больше нервничал и задирал нос. Если хотите знать, я подметил удивительную вещь: чем больше апломба у человека, тем ярче проявляются его личностные качества. Мне думается, теперь Томас почувствовал себя значительно уверенней. Он и Хамблби редко приходили к единому мнению. Томас придерживался современных методов лечения, тогда как Хамблби предпочитал старые, испытанные временем способы. Они зачастую ссорились между собой — и не только по профессиональным проблемам, но и по другим причинам. Однако я не собираюсь повторять местные сплетни…
  — Но кажется, мистер Фицвильям именно за этим и пришел к вам, — мягко напомнила викарию Бриджит.
  Люк бросил на нее быстрый, встревоженный взгляд.
  Мистер Уэйк с сомнением покачал головой, затем продолжил со слегка осуждающей улыбкой:
  — Боюсь, в наше время люди слишком живо интересуются делами соседей. Никто не спорит, Рози Хамблби — прелестная девушка. Неудивительно, что Джоффри Томас потерял из-за нее голову. И, разумеется, не трудно понять чувства доктора Хамблби — девушка молода, а в таком захолустье, как наше, у нее не много шансов выйти замуж.
  — Так он был против? — спросил Люк.
  — Категорически. Говорил, что они еще слишком молоды. И само собой, молодым людям это не нравилось! Отношения между отцом и женихом были явно натянутыми. Но замечу вам, я абсолютно уверен, что доктор Томас был глубоко потрясен неожиданной кончиной своего компаньона.
  — Сепсис. Лорд Уитфилд говорил мне.
  — Да… небольшая царапина… Потом инфекция. Профессия доктора всегда таит в себе смертельный риск, мистер Фицвильям.
  — Вы совершенно правы, — согласился с ним Люк.
  Неожиданно мистер Уэйк сказал:
  — Однако как же далеко мы удалились от предмета нашего разговора. Боюсь, что я просто старый сплетник. Мы говорили об уцелевших с языческих времен похоронных обрядах и перешли на недавние смерти. Одна из умерших, Лавиния Пинкертон, была нашей добрейшей прихожанкой и помощницей. Потом эта бедная девушка, Эми Гиббс, — этот случай может представлять для вас особый интерес — ходили слухи, правда всего лишь слухи, будто она покончила с собой, а подобная смерть никогда не обходится без суеверий. Здесь неподалеку живет ее тетка, боюсь, не слишком достойная женщина, которая не испытывала особой привязанности к своей племяннице. Однако она может быть вам полезна, ибо большая охотница поговорить.
  — Что весьма ценно, — заметил Люк.
  — Потом еще Томас Пирс, одно время он пел в хоре, у него был красивый дискант — прямо ангельский. Хотя на деле это был сущий чертенок. В конце концов нам пришлось от него избавиться — он плохо влиял на других мальчиков. Бедный парнишка, боюсь, мало кто испытывал к нему добрые чувства. Его выгнали и с телеграфной службы, куда взяли посыльным. Какое-то время он работал у мистера Эббота в конторе, но и оттуда Томаса вскоре попросили — слишком уж он любил совать нос в конфиденциальные бумаги. Потом Томас работал помощником садовника в поместье «Эш». Ведь так, мисс Конвей? Но Уитфилд не простил ему какой-то дерзости. Мне было искренне жаль его бедняжку мать — достойную, трудолюбивую женщину. Мисс Уэйнфлит была столь добра, что взяла этого паршивца к себе на временную работу — вымыть окна в библиотеке. Лорд Уитфилд сначала возражал, но потом неожиданно дал согласие, как оказалось, на горе парню.
  — Почему?
  — Да потому что он разбился насмерть. Мыл окна на самом верхнем этаже библиотеки и, видимо, попытался выкинуть какой-нибудь дурацкий фокус — танцевал на подоконнике или что-то в этом роде, — потерял равновесие, если только у него не закружилась голова, и упал. Скверное дело! Томми умер в больнице через пару часов, так и не приходя в сознание.
  — Кто-нибудь видел, как он упал? — поинтересовался Люк.
  — Нет, он мыл окна со стороны сада. В больнице сказали, что Томас, по всей видимости, пролежал на земле около получаса, прежде чем его нашли.
  — И кто же его нашел?
  — Мисс Пинкертон. Вы помните, я упоминал пожилую леди, которую, к великому сожалению, сбила машина. Бедняжка, она пришла в ужас, увидев такое! Ей позволили срезать цветы в саду — она и обнаружила Томми.
  — Для нее это, видимо, было страшным потрясением, — задумчиво произнес Люк.
  «Куда более страшным, чем вы можете себе это представить», — подумал он про себя.
  — Молодая жизнь оборвалась из-за глупой случайности, — грустно покачал головой викарий. — Возможно, проказы Томми инспирированы свыше.
  — Он был отъявленным негодяем, — обронила Бриджит. — И вы же это прекрасно знаете, мистер Уэйк. Постоянно мучил кошек и бродячих собак, обижал младших мальчиков.
  — Да-да, я знаю. — Мистер Уэйк грустно покачал головой. — Но вы знаете, моя дорогая мисс Конвей, иногда жестокость исходит не из человеческой природы, а из слишком медленно созревающего воображения. Если представить себе взрослого человека с умственными способностями ребенка, вам станет ясно, что хитрость и жестокость не всегда осознаются им самим. Недостаточное взросление ума, я в этом убежден, и есть корень жестокости и неосознанной агрессивности в наши дни. Человек должен освобождаться от детских выходок…
  Он покачал головой и развел руками.
  — Да, вы совершенно правы, — неожиданно хриплым голосом сказала Бриджит. — Мне понятно, что вы имели в виду. Человек, который так и не вырос, представляет собой большую опасность…
  Люк с любопытством посмотрел на нее. Он был уверен, что она имела в виду кого-то конкретно, и, хотя лорд Уитфилд в некотором смысле походил на большого ребенка, он не думал, что она имела в виду его. Лорд Уитфилд, конечно, большой чудак, но явно опасности не представляет.
  И все же кого именно имела в виду Бриджит?
  Глава 5
  Визит к мисс Уэйнфлит
  — Дайте мне еще подумать… — пробормотал мистер Уэйк. — Бедняжка миссис Рози, потом старый Велл и еще ребенок Элкинс и Гарри Картер — они, правда, не все мои прихожане. Миссис Рози и Картер — сектанты. А мартовские холода унесли старика Бена Стенбери, но ведь ему уже стукнуло девяносто два.
  — Еще в апреле умерла Эми Гиббс, — напомнила Бриджит.
  — Да, бедная девушка. Какая ужасная ошибка!
  Люк пристально посмотрел на Бриджит. Она быстро опустила глаза.
  «Тут что-то не так. С этой Эми что-то нечисто», — подумал Люк.
  Когда они вышли от викария, Люк спросил:
  — Кто такая эта Эми Гиббс?
  Прошло несколько минут, прежде чем Бриджит произнесла явно с трудом:
  — Эми была самая нерадивая горничная, какую я только знала.
  — Поэтому вы ее и уволили?
  — Нет. Но она могла подолгу где-то пропадать и часами кокетничать с молодыми людьми. Гордон большой моралист и придерживается старомодных взглядов. Грешить, по его мнению, не должно раньше одиннадцати вечера, после чего можно давать себе волю. Однажды он все это высказал девушке, а она в ответ надерзила ему.
  — Эми была хорошенькой? — спросил Люк.
  — Даже очень.
  — И она перепутала микстуру от кашля с ядовитой краской?
  — Да.
  — Какая глупость, — посетовал Люк.
  — Вы совершенно правы.
  — Она была глуповатой?
  — Вовсе нет. Очень даже сообразительной.
  Люк украдкой взглянул на Бриджит. И был озадачен. Она отвечала ровным, почти равнодушным тоном, но он чувствовал, что девушка что-то недоговаривает.
  Высокий мужчина снял шляпу и сердечно приветствовал Бриджит.
  Она остановилась и представила ему Люка:
  — Это мой кузен, мистер Фицвильям, который остановился у нас в поместье. Он приехал сюда писать книгу. А это мистер Эббот.
  Люк с интересом посмотрел на Эббота. Это был тот самый адвокат, в конторе которого не задержался Томми Пирс.
  Люк всегда испытывал предубеждение к адвокатскому сословию, основанное на том, что слишком многие политики выбивались из их братии. Кроме того, его всегда раздражала страсть к пустословию и крючкотворству. Однако мистер Эббот не вполне соответствовал этому типу — он никак не походил на тощего зануду с плотно поджатыми тонкими губами. Это был крупный, цветущий мужчина с открытыми, приветливыми манерами. К уголкам его глаз сбегались тонкие веселые морщинки. Но сами глаза были намного жестче, чем это могло показаться на первый взгляд.
  — Так вы пишете книгу? Роман?
  — Мистер Фицвильям собирает местный фольклор, — пояснила Бриджит.
  — Тогда вы выбрали самое удачное место, — одобрил адвокат. — Места здесь у нас необыкновенные.
  — Я уже в этом убедился, — сказал Люк. — Осмелюсь просить вас о помощи. Возможно, вы встречались с какими-либо любопытными случаями, связанными с местными суевериями? Или вам известны какие-то старинные обычаи?
  — К сожалению, я мало знаком со всем этим, хотя, возможно, и знаю кое-что.
  — Ходят ли здесь, к примеру, слухи о привидениях? — спросил Люк.
  — Тут я ничего не могу вам сказать.
  — Или о домах, населенных духами?
  — Нет… я не слышал ни о чем таком.
  — Существуют еще суеверия, связанные с детьми, — не унимался Люк. — Если, к примеру, какой-нибудь мальчик умирает насильственной смертью… то его дух бродит где-то поблизости. (Интересно, что подобное говорят только о мальчиках и никогда о девочках…)
  — Да-да, интересно, — кивнул адвокат. — Только я ни о чем подобном не слышал.
  Поскольку Люк только что все это выдумал, в словах адвоката не было ничего удивительного.
  — Здесь, кажется, жил мальчик… Томми. Он ведь одно время служил у вас в конторе? Не удивлюсь, если местные жители считают, будто его душа бродит где-то поблизости…
  Розовощекое лицо мистера Эббота мгновенно побагровело.
  — Томми Пирс? Прости грешную душу этого назойливого маленького негодяя.
  — Мне кажется, что именно духи смутьянов и бродят по земле. Добропорядочные граждане после смерти редко беспокоят этот мир.
  — Неужели кто-то видел дух Томми? Что за странная история?!
  — Трудно определить источник. Никто напрямик не говорит об этом. Слухи обычно витают в воздухе.
  — Да-да… пожалуй, что так.
  Люк поспешил сменить тему разговора:
  — Скорее всего, мне следует поинтересоваться этим у местного врача. Врачи многое слышат от своих пациентов, простого люда. О разных суевериях и колдовстве, любовных приворотах и прочей чепухе.
  — Тогда вы должны поговорить с доктором Томасом. Добрый малый, наш доктор, но вполне идущий в ногу со временем. Совсем не похож на бедного Хамблби.
  — Тот слыл реакционером, не так ли?
  — Еще каким, совершенно упертым бараном.
  — Вы, кажется, крупно повздорили с ним в связи с проектом новой системы водоснабжения, я права? — вмешалась Бриджит.
  Густой румянец снова залил лицо мистера Эббота.
  — Хамблби камнем стоял на пути прогресса, — резко сказал он. — Он выступал против нового проекта! Должен сказать, доктор не стеснялся в выражениях. Я и по сей день помню его слова. За подобные оскорбления можно было бы привлечь его к судебной ответственности.
  — Но вы же адвокат, а адвокаты не любят судиться, — заметила Бриджит. — Они слишком хорошо знают законы.
  Эббот разразился громким смехом. Его гнев погас столь же быстро, как и вспыхнул.
  — Прекрасно сказано, мисс Бриджит! И вы недалеки от истины. Да, мы, слуги Фемиды, слишком хорошо знаем законы, ха-ха-ха! Ну что ж, я должен идти. Загляните ко мне как-нибудь, если решите, что я смогу быть вам чем-то полезен, мистер… э…
  — Фицвильям, — напомнил ему Люк. — Благодарю вас, я воспользуюсь вашим предложением.
  Они прошли еще немного. Бриджит сказала:
  — Ваш метод, насколько я успела заметить, заключается в том, чтобы задать провокационный вопрос собеседнику и посмотреть, как он на него отреагирует.
  — Он не слишком-то хорош, вы это хотите сказать?
  — Именно так.
  Люк почувствовал некоторую неловкость, не зная, что ей ответить. Но прежде чем он нашелся, Бриджит сказала:
  — Если вас интересуют подробности, связанные с Эми Гиббс, то я знаю, к кому мне следует вас отвести.
  — И к кому же?
  — К мисс Уэйнфлит. Эми жила у нее после того, как покинула поместье «Эш». Она умерла в ее доме.
  — О… — Предложение Бриджит было как нельзя кстати. — Спасибо, буду вам очень признателен.
  — Ее дом неподалеку отсюда.
  Они прошли через городской парк. Кивнув в сторону большого, выстроенного в георгианском стиле дома, на который Люк обратил внимание накануне, Бриджит пояснила:
  — Это «Вич-Холл». Теперь здесь библиотека.
  К «Холлу» примыкал маленький домик, казавшийся почти кукольным. Ступени крыльца были выскоблены до белизны, дверной молоток начищен до блеска, а занавески на окнах выставляли напоказ свою крахмальную свежесть.
  Бриджит толкнула калитку, и они подошли к крыльцу.
  В следующий момент передняя дверь распахнулась. На пороге появилась пожилая женщина.
  По мнению Люка, она полностью соответствовала представлению о деревенской старой деве. Ее худая фигурка была облечена в аккуратный твидовый костюм и серую шелковую блузку с брошью из желтоватого топаза. На голове с достоинством восседала шляпка. У мисс Уэйнфлит было приятное лицо, а глаза за стеклами пенсне светились живым умом. Весь ее облик напомнил Люку тех проворных черных коз, которых он видел в Греции. Она взглянула на него с легким удивлением.
  — Доброе утро, мисс Уэйнфлит, — поздоровалась Бриджит. — Это мистер Фицвильям. — Люк поклонился. — Он пишет книгу о насильственных смертях, деревенских преданиях и вообще о разных ужасах.
  — О господи! — воскликнула мисс Уэйнфлит. — Как интересно!
  В ее глазах, обращенных на Люка, вспыхнуло любопытство. Она чем-то напомнила ему мисс Пинкертон.
  — Я подумала, — сказала Бриджит, и в ее словах снова зазвучала ирония, — что вы могли бы ему помочь. Он хотел послушать об Эми Гиббс.
  — О, — выдохнула мисс Уэйнфлит. — Об Эми? Ну да, об Эми Гиббс.
  В ее глазах появилось новое выражение, и Люк понял, что она пытается оценить его.
  Затем, словно приняв решение, мисс Уэйнфлит открыла дверь.
  — Входите, пожалуйста, — пригласила она. — Я могу отложить свои дела на потом. Нет-нет, — закивала она в ответ, видя протест Люка, — ничего спешного у меня нет. Собиралась всего лишь кое-что купить по хозяйству.
  В маленькой гостиной все сияло чистотой, приятно пахло лавандой. На каминной полке в жеманных позах красовались пастухи и пастушки из дрезденского фарфора. На стене висело несколько акварелей, две пастели и три вышитые шелком картины. Там же висели фотографии — видимо, племянников и племянниц. Вся мебель отличалась добротностью — чиппендейлский194 стол, несколько маленьких столиков из светлого дерева и неказистый, неудобный диван времен королевы Виктории.
  Мисс Уэйнфлит предложила гостям кресла, потом, извинившись, сказала:
  — Я сама не курю, поэтому не держу сигарет, но вы, если хотите, курите, не стесняйтесь.
  Люк отказался, однако Бриджит тут же затянулась сигаретой. Мисс Уэйнфлит, сидевшая очень прямо в кресле с изогнутыми подлокотниками, некоторое время изучала своих гостей, потом опустила глаза, вроде бы оставшись довольной.
  — Так что вы хотите знать о бедняжке Эми? Это очень печальная история, которая повергла меня в ужасное состояние. Такая трагическая ошибка…
  — А не могло ли это быть… э… самоубийством? — осторожно спросил Люк.
  — Нет, я ни на секунду не поверю в это. Эми была не из таких.
  — А из каких? — напрямик спросил Люк. — Мне хотелось бы услышать ваше суждение о ней.
  — Честно говоря, служанкой она была никуда не годной. Но в наше время выбирать не приходится. Спасибо, что нашлась хоть такая. Она все делала наспех и постоянно стремилась уйти погулять. Конечно, она была так молода… теперь все девушки таковы. Они ни о чем не хотят задумываться.
  Люк изобразил на лице понимание, и мисс Уэйнфлит продолжила развивать тему:
  — Не могу сказать, что мне нравилось ее поведение — слишком дерзкая, хотя не следует говорить о ней теперь плохо, когда бедняжки нет в живых. Это не по-христиански… хотя я не считаю нужным скрывать правду.
  Люк кивнул. Он догадался, что мисс Уэйнфлит отличается от мисс Пинкертон логичностью суждений и глубиной ума.
  — Она обожала, когда ею восхищались, — продолжала мисс Уэйнфлит. — Бедняжка слишком много о себе возомнила. Мистер Эллсворти — он держит антикварную лавку, хоть и настоящий джентльмен — сделал с нее пару набросков акварелью. Это так вскружило Эми голову, что она разругалась с Джимми Харви, молодым человеком, с которым была помолвлена. Он работает механиком в гараже. Джимми очень ее любил.
  Мисс Уэйнфлит помолчала, потом продолжила:
  — Никогда не забуду той ужасной ночи. Эми неважно себя чувствовала — сильно простудилась (и немудрено, если носить эти дурацкие шелковые чулки и туфли на тонкой подошве). После обеда она сходила к доктору.
  — К Хамблби или Томасу? — быстро спросил Люк.
  — К доктору Томасу. Он дал ей бутылку микстуры от кашля, которую она принесла с собой. Что-то совсем безвредное, я так думаю. Она рано легла спать, и где-то, должно быть, в час ночи я услышала ужасные звуки, как если бы кто-то задыхался. Я поспешила наверх и попыталась открыть дверь в комнату Эми, но она оказалась запертой изнутри. Я стала звать Эми, но она не откликалась. Кухарка была со мной. Мы обе ужасно перепугались и выбежали на улицу. К счастью, Рид, наш констебль, как раз совершал ночной обход. Мы позвали его. Он забрался по водосточной трубе на крышу, а оттуда через открытое окно в комнату Эми. Затем отпер нам дверь. Бедняжка! Это было ужасно! Ничего сделать уже было нельзя, и она умерла в больнице через несколько часов.
  — Она выпила… краску для шляпок?
  — Да, в ней содержится щавелевая кислота, как говорят. Бутылка была примерно такого же размера, что и с микстурой, которую потом обнаружили на умывальнике. Бутылка с краской стояла около ее кровати. Она, вероятно, перепутала их в темноте. Такова была версия следствия.
  Мисс Уэйнфлит замолчала. Ее умные глаза внимательно смотрели на Люка, и ему показалось, будто в их глубине скрывается нечто значительное. У него появилось чувство, что она что-то недоговаривает. Вместе с тем он был почти уверен, что Уэйнфлит по какой-то причине хочет, чтобы он это понял.
  Потом последовало молчание — долгое и неловкое. Люк чувствовал себя актером, забывшим свою роль. В конце концов он несмело спросил:
  — Вы не допускаете мысли, что это самоубийство?
  — Решительно нет, — заявила мисс Уэйнфлит. — Если бы Эми задумала свести счеты с жизнью, она приняла бы что-нибудь более подходящее. Краска старая, она, вероятно, хранилась у нее не один год. Кроме того, как я вам уже говорила, Эми была не из таких.
  — Тогда что же произошло на самом деле, как вы считаете? — напрямую спросил Люк.
  — Полагаю, это просто несчастный случай. — Она поджала губы и глянула ему прямо в лицо.
  В тот момент, когда Люк мучительно пытался сообразить, что бы еще сказать, за дверью послышалось мяуканье.
  Мисс Уэйнфлит поднялась и открыла дверь, в которую осторожно вошел великолепный рыжий персидский кот. Он приостановился, неодобрительно посмотрел на гостя, потом запрыгнул на ручку кресла мисс Уэйнфлит.
  Она заговорила с ним воркующим голосом:
  — Откуда ты пришел, мой Пух? Где пропадал все утро?
  Это имя показалось Люку знакомым. Где-то он уже слышал о персидском коте по имени Пух.
  — Какой красавец. Он у вас давно? — спросил Люк.
  Мисс Уэйнфлит покачала головой:
  — О нет. Он принадлежал моей ближайшей приятельнице, мисс Пинкертон. После того как она погибла под этими ужасными колесами, я не могла допустить, чтобы Пух попал в чужие руки. Лавиния бы страшно огорчилась. Она просто боготворила его. Действительно красавец, не правда ли?
  Люк еще раз выразил свое восхищение котом.
  — Осторожней с его ушками, — предупредила мисс Уэйнфлит. — Последнее время они его сильно беспокоят.
  Люк ласково погладил кота. Тем временем Бриджит поднялась со стула.
  — Нам пора идти, — сказала она.
  Мисс Уэйнфлит пожала Люку руку.
  — Возможно, мы с вами скоро увидимся, — сказала она.
  — Я на это искренне надеюсь, — тепло отозвался Люк.
  Ему показалось, что мисс Уэйнфлит озадачена и слегка разочарована. Она бросила взгляд на Бриджит — быстрый, с каким-то намеком. Люк почувствовал, что между женщинами существует взаимопонимание, недоступное ему. Это нервировало Люка, и он пообещал себе как можно скорей добраться до сути.
  Мисс Уэйнфлит вышла проводить их.
  Люк задержался на минуту на верхней ступеньке, любуясь чопорной красотой местного парка и прудом с плавающими утками.
  — Изумительное, нетронутое место, — заметил он.
  Лицо мисс Уэйнфлит просветлело.
  — Да, вы правы, — оживилась она. — Парк точно такой, каким я помню его с детства. Знаете, мы жили в «Холле», но когда дом перешел моему брату, он не захотел в нем оставаться. По правде говоря, просто не смог содержать его, поэтому дом пошел с молотка. Подрядчик собирался приобрести его, чтобы, как он выразился, «усовершенствовать». К счастью, лорд Уитфилд вмешался в это дело и купил дом. Одним словом, он его спас, превратив в музей и библиотеку, — там и вправду все осталось практически нетронутым. Дважды в неделю я выполняю обязанности библиотекаря — безвозмездно, разумеется. Не могу выразить словами, какое это наслаждение находиться в родном доме, зная, что его не изуродовали вандалы. Дом и в самом деле прекрасен. Вы должны как-нибудь посетить наш маленький музей, мистер Фицвильям. У нас есть интересное собрание местных предметов быта.
  — С удовольствием принимаю ваше приглашение, мисс Уэйнфлит.
  — Лорд Уитфилд настоящий благодетель Вичвуда, — заявила мисс Уэйнфлит. — И меня очень огорчает, что некоторые здешние жители не благодарны ему.
  Она поджала губы. Люк не стал задавать больше вопросов, и они распрощались.
  За калиткой Бриджит сказала:
  — Вы хотите продолжить исследования или мы вернемся домой берегом реки? Это была бы прекрасная прогулка.
  Люк обрадовался. Ему больше не хотелось продолжать расспросы под чутким наблюдением Бриджит.
  — Конечно, давайте прогуляемся.
  Они пошли по Хай-стрит. На одном из последних домов красовалась вывеска, на которой позолоченными буквами было выведено: «Антиквариат». Люк заглянул сквозь витрину в прохладную темноту лавки.
  — Я вижу очень даже неплохое обливное керамическое блюдо, — заметил он. — Интересно, сколько за него просят?
  — Хотите, зайдем и справимся у хозяина? — предложила Бриджит.
  — Вы не против? Мне нравится рассматривать посуду в антикварных лавках. Иногда можно купить по дешевке что-нибудь стоящее.
  — Боюсь, здесь вам это не удастся, — сухо заметила Бриджит. — Должна вам заметить, что Эллсворти знает цену своим вещам.
  Дверь оказалась открытой. В прихожей стояло несколько столиков с фарфоровой и оловянной посудой. По обе стороны располагались комнаты, полные всякой всячины.
  Люк вошел в одну из них и взял керамическое блюдо. Тут из-за орехового стола времен королевы Анны, стоявшего в глубине комнаты, появилась высокая темная фигура.
  — А, дорогая мисс Конвей, рад вас видеть, — пропел хозяин лавки.
  — Доброе утро, мистер Эллсворти.
  Это был весьма изящный молодой человек, облаченный в красновато-коричневый костюм из грубой ткани. Его отличали продолговатое бледное лицо, женский маленький рот, длинные черные волосы и жеманная походка.
  Бриджит представила ему Люка. Хозяин мгновенно переключил на него свое внимание:
  — Это старинное английское блюдо из обливной керамики. Великолепное изделие, не правда ли? Я обожаю свои вещицы и, должен признаться, с большой неохотой расстаюсь с ними. Но я всегда мечтал жить в сельской местности и держать маленькую лавку. Вичвуд восхитительное место — здесь какая-то особая атмосфера.
  — Художественная натура, мистер Эллсворти, — негромко обронила Бриджит.
  Эллсворти повернулся к ней, всплеснув длинными белыми кистями рук.
  — О, только не это ужасное слово, мисс Конвей. Нет-нет, умоляю вас. Не говорите, что у меня есть художественный вкус — я этого не вынесу. Ну да, я и в самом деле не держу у себя домотканую материю и битые оловянные кружки. Но я всего лишь лавочник, вот и все.
  — Но ведь вы и в самом деле художник, разве не так? — спросил Люк. — Я слышал, вы пишете акварели, верно?
  — Кто вам это сказал?! — воскликнул мистер Эллсворти, всплеснув руками. — Эта деревня — само очарование, но здесь ничего нельзя держать в секрете! Вот поэтому мне тут безумно нравится. Не то что в больших городах, где все заняты исключительно собственной персоной и никому дела нет друг до друга! Болтовня и даже сплетни прелестны, если только воспринимать их правильным образом!
  Люк пропустил мимо ушей излияния мистера Эллсворти и вернулся к своему вопросу:
  — Мисс Уэйнфлит говорила нам, что вы сделали несколько набросков одной девушки — Эми Гиббс.
  — О, Эми! — воскликнул хозяин лавки. Он отступил немного назад и, взяв в руки пивную кружку, принялся внимательно ее разглядывать. — Разве? О да, припоминаю, я и в самом деле сделал пару набросков.
  Казалось, вопрос Люка выбил его из колеи.
  — Она была очень хорошенькой, — заметила Бриджит.
  — О, вы так считаете? — спросил он. — Мне всегда казалось, что она простушка. Если вас интересует керамика, — переключился Эллсворти на Люка, — то у меня есть парочка обливных керамических птичек — восхитительные вещицы.
  Люк, однако, не выказал особого интереса к птицам, а справился о цене блюда.
  Эллсворти назвал цифру.
  — Благодарю вас, — сказал Люк, — но я не думаю, что вправе лишать вас этой вещи.
  — Вы не поверите, но я всегда испытываю облегчение, — воскликнул Эллсворти, — когда вещь остается со мной! Глупо с моей стороны, вы не находите? Знаете, я уступлю вам блюдо меньше чем за гинею. Ведь оно вам понравилось, а это меняет дело. Кроме того, это все же лавка!
  — Нет, спасибо, — отказался Люк.
  Мистер Эллсворти проводил их к выходу и помахал на прощанье руками. Люк нашел их весьма неприятными, даже не бледными, а какими-то неестественно зеленоватыми.
  — Ну и противный же тип этот ваш мистер Эллсворти, замечу я вам, — сказал он Бриджит, когда они отошли от антикварной лавки.
  — Вульгарный ум и вульгарные манеры, — отозвалась Бриджит.
  — Зачем он на самом деле приехал в такое место, как Вичвуд? — спросил Люк.
  — Подозреваю, что он увлекается черной магией. Не то чтобы устраивает черную мессу, но нечто в этом роде. Репутация Вичвуда ему как нельзя кстати.
  — О господи! Но это именно тот парень, который мне нужен. Следует поговорить с ним на этот предмет.
  — Вы полагаете? — спросила Бриджит. — Но в этой области он действительно настоящий знаток.
  — Я загляну к нему как-нибудь, — чувствуя себя неловко, сказал Люк.
  Бриджит промолчала. Они вышли из деревни и направились к реке.
  Навстречу им вышел маленький человечек с жесткими усами и глазами навыкате. При нем были три бульдога, которых он хрипло окликал по очереди:
  — Нерон, ко мне, сэр. Нелли, оставь это. Брось, кому я сказал! Август, Август, я тебе говорю…
  Завидев Люка с Бриджит, владелец собак снял шляпу, поклонился и, с явным любопытством взглянув на Люка, переключил свое внимание на собак.
  — Майор Хортон и его бульдоги? — вспомнил Люк рассказ Бриджит.
  — Совершенно верно.
  — Мне кажется, мы видели практически всех, о ком вы упоминали.
  — Вроде бы так.
  — У меня такое чувство, будто я голый, — вздохнул Люк. — Впрочем, любой чужак в английской деревне виден всем как на ладони, — добавил он, припомнив высказывание Джимми Лорримера.
  — Майор Хортон никогда не считает нужным скрывать свое любопытство, — сказала Бриджит. — Он сразу таращится во все глаза.
  — Чего еще ожидать от майора, они всюду одинаковые, — заметил Люк довольно сердито.
  — Давайте немного посидим, вы не против? — неожиданно предложила Бриджит.
  Они присели на поваленное дерево, которое оказалось довольно удобной скамьей.
  — Да, майор Хортон настоящий солдафон — привык всеми командовать. Вы не поверите, но всего год назад он был настоящим подкаблучником.
  — Кто, этот тип?
  — Да, его жена была самой сварливой женщиной, которую только можно себе представить. К тому же у нее имелось состояние, о чем она никогда не упускала случая подчеркнуть.
  — Бедняга Хортон…
  — Он всегда держался с ней обходительно, как настоящий джентльмен и офицер. Лично мне удивительно, как он ее терпел.
  — Насколько я понимаю, она здесь не пользовалась большой любовью.
  — Ее никто на дух не выносил. Она всячески унижала Гордона, вела себя покровительственно со мной и ухитрялась повздорить всюду, где появлялась.
  — Но, как я догадываюсь, сострадательный Господь прибрал ее к себе?
  — Да, где-то с год назад. Острый гастрит. Но прежде она устроила мужу, доктору Томасу и двум своим сиделкам настоящий ад, но в конце концов умерла. Бульдоги тут же повеселели.
  — Сообразительные твари!
  Они немного помолчали. Бриджит бесцельно щипала пальцами траву. Люк, нахмурившись, смотрел на противоположный берег. В очередной раз он задумался о призрачности своей миссии. Что правда, а что лишь игра воображения? Что может быть хуже, чем подозревать в каждом новом встреченном им человеке потенциального убийцу?
  «Черт бы все это побрал, — выругался он про себя, — я слишком долго был полицейским!»
  От размышлений его оторвал холодный, четкий вопрос Бриджит.
  — Мистер Фицвильям, — сказала она, — что на самом деле привело вас сюда?
  Глава 6
  Краска для шляпок
  Люк как раз чиркнул спичкой, чтобы зажечь сигарету. Он замер на несколько мгновений, спичка догорела и обожгла ему пальцы.
  — Черт! — воскликнул Люк, бросая спичку и энергично встряхивая рукой. — Простите, но вы застали меня врасплох.
  — Вот как? — Она сочувственно улыбнулась.
  — Ну да. — Он вздохнул. — О! Разумеется, любой здравомыслящий человек должен был сразу раскусить меня! Вы с самого начала не поверили, что я и в самом деле пишу книгу о народных суевериях, я прав?
  — С той минуты, как увидела вас.
  — А до этого верили?
  — Ну да.
  — Действительно, не слишком-то правдоподобный предлог, — самокритично заметил Люк. — Разумеется, кому угодно может взбрести в голову написать книгу, но для этого совсем не обязательно приезжать сюда и выдавать себя за вашего кузена. Вы в этом почуяли подвох?
  Бриджит покачала головой:
  — Нет. Этому я нашла объяснение: я подумала, что вы попали в затруднительное положение, подобное случалось со многими друзьями Джимми и моими тоже, одним словом, подумала, что Джимми предложил вам выдать себя за моего кузена… ну, чтобы пощадить вашу гордость.
  — Но когда я приехал, моя красноречивая внешность сразу же опровергла ваши предположения?
  Ее губы изогнулись в едва заметной улыбке.
  — О нет! Дело не в этом, просто вы оказались совсем не таким, каким я себе представляла.
  — Недостаточно интеллигентным, чтобы написать книгу? Не бойтесь задеть мое самолюбие! Я не питаю особых иллюзий на свой счет.
  — Вы вполне способны написать книгу, но только не на эту тему. Суеверия и копание в старине — это не по вашей части! Вы не тот человек, для которого прошлое имеет большое значение, впрочем, как и будущее. Вас интересует одно настоящее.
  — Хм… — Люк скривил лицо. — Черт возьми, вы не зря заставили меня нервничать, когда я впервые вас увидел! Сразу же показались мне чертовски проницательной.
  — Простите, — сухо извинилась Бриджит. — А кого вы ожидали увидеть?
  — Если честно, то я не особенно задумывался…
  Но она спокойно продолжила:
  — Смазливую дурочку, у которой, однако, хватило ума воспользоваться положением и заполучить в мужья своего хозяина?
  Люк смущенно вздохнул. Она бросила на него насмешливый взгляд.
  — Я отлично вас понимаю и не обижаюсь.
  — Что-то вроде этого, — признался Люк. — Но я особо не размышлял.
  — Верю, что так, — медленно произнесла она. — Вы не берете препятствий, пока не натыкаетесь на них.
  Но Люк не спешил себя оправдывать.
  — О, не сомневаюсь, я выставил себя круглым болваном! Лорд Уитфилд тоже обо всем догадался?
  — Нет, Гордон способен поверить во что угодно. Если бы вы сказали, что приехали к нам изучать повадки водяных жуков и писать о них монографию, Гордон принял бы все за чистую монету. Он потрясающе легковерен.
  — И все же меня это не убеждает! Боюсь, я себя выдал.
  — Ваш метод бросается в глаза, — сказала Бриджит. — Я его сразу уловила. И, пожалуй, меня это позабавило.
  — О, еще бы! Умные женщины, как правило, хладнокровны и бессердечны.
  — Приходится обходиться теми удовольствиями, которые можешь получить от жизни, — тихо сказала она. Потом немного помолчала и спросила: — Так зачем вы приехали сюда, мистер Фицвильям?
  Она упорно добивалась своего. Люк опасался повторения этого вопроса и уже несколько секунд пытался сообразить, как ему ответить. Глянув на Бриджит, он встретился с проницательным взглядом умных, вопрошающих глаз, с холодным спокойствием смотревших на него. Их неожиданная серьезность поразила Люка.
  — Думаю, будет лучше, — сказал он наконец, — больше не лгать вам.
  — Вот уж действительно.
  — Но правда не всегда удобна… Послушайте, у вас есть на этот счет собственное мнение? Я хотел спросить, что вы думаете о моем появлении?
  Она задумчиво кивнула.
  — Что вы подумали? Скажите. Мне это может помочь.
  — Я подумала, что вы приехали сюда в связи со смертью этой девушки, Эми Гиббс, — тихо ответила она.
  — Так вот в чем дело! Я сразу это почувствовал… каждый раз, когда всплывало ее имя… Я знал, что за этим что-то кроется! Значит, вы подумали, что я здесь из-за нее?
  — А разве нет?
  — В каком-то смысле — да.
  Он помолчал, нахмурившись.
  Девушка тоже молчала, словно боялась потревожить его мысли.
  Наконец Люк собрался с духом:
  — Я приехал сюда по совершенно дикой, неправдоподобной причине. Эми Гиббс лишь часть всего дела, и меня действительно интересует, как на самом деле погибла эта девушка.
  — Я так и подумала.
  — Но черт побери, почему? Что в ее смерти есть такого, что возбуждает ваш интерес?
  — Я и сама задумывалась над этим. Здесь явно что-то не так. И тогда я отвела вас к мисс Уэйнфлит.
  — Почему?
  — Потому что она тоже считает ее смерть загадочной.
  — О! — Люк сразу же вспомнил недавнюю встречу. Теперь он понял, на что намекала эта умная старая дева. — Так же как и вы?
  Бриджит кивнула.
  — Но что именно вас беспокоит?
  — Краска для шляпки прежде всего.
  — Почему краска?
  — Я вам объясню. Двадцать лет назад женщины перекрашивали свои шляпки — в этом сезоне у вас розовая шляпка, в следующем — бутылочка краски, и она темно-синяя, потом еще одна — и теперь черная! Но в наше время шляпки стали дешевыми настолько, что их проще выбросить, чем перекрашивать, когда они выйдут из моды.
  — Даже таким небогатым девушкам, как Эми Гиббс?
  — Да. Уж скорее я перекрасила бы шляпку, чем она. Бережливость не свойственна современным девушкам. Есть еще одна причина — краска была красная.
  — Ну и что?
  — А то, что Эми Гиббс рыжеволосая!
  — Вы хотите сказать, что этот цвет ей не шел?
  Бриджит кивнула:
  — Никто с рыжими волосами не носит ярко-красных шляпок. Возможно, мужчинам это и не слишком понятно, но…
  — Да, мужчине это непонятно, — перебил ее Люк с мрачной значительностью.
  — У Джимми есть несколько странных друзей из Скотленд-Ярда. Вы не…
  — Я не официальный детектив, — поспешно сказал Люк. — И даже не знаменитый частный детектив с Бейкер-стрит или что-то в этом роде. Я именно тот, о ком говорил вам Джимми, — отставной полицейский, недавно вернувшийся с Востока. Я ввязался в это дело из-за странной встречи, которая произошла со мной в поезде по пути в Лондон.
  И Люк коротко передал Бриджит свой разговор с мисс Пинкертон, а также последовавшие за этим события, приведшие его в Вичвуд.
  — Так что, как видите, — закончил он, — все выглядит сплошной загадкой! Я ищу некую персону — тайного убийцу, живущего здесь, в Вичвуде, возможно хорошо известного и уважаемого. Если мисс Пинкертон права и если правы вы и эта мисс — как там ее? — то именно он и убил Эми Гиббс.
  Бриджит согласно кивнула.
  — Он мог проникнуть в комнату Эми, верно?
  — Да, я тоже так думаю, — медленно сказала девушка. — Ведь Рид, констебль, смог влезть в ее окно с крыши дома. Немного рискованно, но любой человек в нормальной физической форме мог бы проделать без особого труда то же самое.
  — И как он поступил бы потом?
  — Поменял бы местами бутылку с микстурой и бутылку с краской для шляп.
  — В надежде, что все будет так, как он задумал — девушка проснется, выпьет краску, и все решат, будто она сделала это по ошибке или пошла на самоубийство?
  — Да.
  — И следствие не заподозрило никакого, так сказать, «злого умысла»?
  — Нет.
  — Ну да, ведь его вели мужчины. Вопрос о краске для шляпок даже не возникал?
  — Нет.
  — Но вы обратили на это внимание?
  — Да.
  — И мисс Уэйнфлит? Вы обсуждали с ней это?
  Бриджит едва заметно улыбнулась:
  — О нет… не в том смысле, что вы спрашиваете. Мы не обмолвились ни словом. Я даже не знаю, до чего додумалась эта милая, старая овечка. Могу только сказать, что ее с самого начала что-то встревожило. И как мне кажется, ее тревога постоянно растет. Знаете, она очень умна и проницательна, кажется, училась в Гиртоне или собиралась там учиться. Подавала большие надежды, когда была молода. И ее ум, несмотря на унылую и однообразную местную жизнь, нисколько не притупился, как это бывает со многими.
  — Мисс Пинкертон отличалась сумбурностью суждений, насколько я успел заметить. Поэтому сначала я не поверил в ее историю, решив, что это просто игра ее воображения.
  — Я всегда считала ее довольно проницательной, — сказала Бриджит. — Большинство из этих милых пожилых леди бывают очень сообразительными. Вы говорили, что она называла и другие имена?
  Люк кивнул:
  — Да. Паренька — того самого Томми Пирса, я запомнил его имя сразу же. И я почти уверен, что она упомянула человека по имени Картер.
  — Картер, Томми Пирс, Эми Гиббс, доктор Хамблби, — задумчиво произнесла Бриджит. — Вы правы, это выглядит слишком невероятно! Кому, ради всего святого, могло понадобиться убить всех этих людей? Они были такими разными!
  — А как по-вашему, кому могло понадобиться убить Эми Гиббс? — спросил Люк.
  — Не могу себе даже представить. — Бриджит покачала головой.
  — А что вы можете сказать о Картере? Кстати, как он умер?
  — Упал в речку и утонул. Шел домой ночью в тумане, как всегда пьяный. Через реку ведет мостик с перилами лишь по одной стороне. Вот все и подумали, что он оступился и упал в воду.
  — Но с таким же успехом его могли просто столкнуть.
  — О да.
  — И кто-то с такой же легкостью мог подтолкнуть Томми, когда тот мыл окна и стоял на подоконнике.
  — Да, вы снова правы.
  — Таким образом, напрашивается вывод, что и в самом деле легко убрать с дороги троих человек и не вызвать никаких подозрений.
  — И все же у мисс Пинкертон появились сомнения, — возразила Бриджит.
  — Тут вы правы, благослови Господь ее душу. Бедняжка не побоялась, что ее подозрения покажутся другим чистой фантазией.
  — Она часто говорила мне, что наш мир полон зла.
  — А вы, полагаю, терпеливо улыбались?
  — Да еще свысока! «Тот, кто сможет поверить в шесть невозможных вещей до завтрака, легко выигрывает в этой игре», — ответила пословицей Бриджит.
  — Думаю, мне не стоит спрашивать, нет ли у вас подозрений на чей-либо счет? Полагаю, в Вичвуде нет человека, который вызывал бы у вас неприятные чувства, заставлял бы испуганно шарахаться в сторону, имел бы мутные глаза… или смеялся странным смехом маньяка?
  — Все, кого я знаю в Вичвуде, представляются мне вполне добропорядочными, уважаемыми и совершенно обычными людьми.
  — Я знал, что вы это скажете, — промолвил Люк.
  — Так вы полагаете, что этот человек определенно сумасшедший? — спросила Бриджит.
  — Думаю, что да. Он явный безумец, но невероятно хитрый. Вы бы ни за что не заподозрили его в подобном злодействе… возможно, он столп общества, вроде управляющего банком.
  — Мистер Джонс? Вот уж на кого бы я никогда не подумала, так это на него.
  — Тогда, возможно, он именно тот, кто нам нужен.
  — Но ведь им может быть любой, — возразила Бриджит. — Мясник, булочник, зеленщик, фермер, дорожный рабочий или молочник, доставляющий по утрам молоко.
  — Может быть, и так… но мне кажется, что круг следует сузить.
  — Почему?
  — Когда мисс Пинкертон вычисляла следующую жертву, она говорила об особом взгляде убийцы. У меня создалось впечатление — только впечатление, заметьте, — что тот, кого она имела в виду, был по меньшей мере из ее социального круга. Разумеется, я могу ошибаться.
  — Скорее всего, вы правы! Иной раз самые незначительные нюансы в разговоре дают представление, которое редко бывает неверным.
  — Знаете, — сказал Люк, — я испытал огромное облегчение, когда открыл вам всю правду.
  — Согласна, теперь ваши методы станут более тонкими. А я постараюсь помочь вам.
  — Такая помощь была бы неоценимой. Вы что, действительно хотите ввязаться в это дело?
  — Ну да.
  Почувствовав ее внезапное замешательство, Люк спросил:
  — А как быть с лордом Уитфилдом? Вы думаете?..
  — Разумеется, мы ничего не скажем Гордону, — ответила Бриджит.
  — Вы хотите сказать, что он не поверит в эту цепь преступлений?
  — О, еще как поверит! Я же сказала, Гордон поверит во что угодно! Он, скорее всего, страшно испугается и потребует, чтобы его охраняли с полдюжины бравых молодцов! Он обожает такие вещи!
  — Это могло бы здорово нам помешать, — согласился Люк.
  — Да, боюсь, мы не можем позволить ему подобное удовольствие.
  Люк посмотрел на нее. Он хотел что-то сказать, затем передумал и вместо этого посмотрел на часы.
  — Да, — сказала Бриджит. — Нам пора домой.
  Она встала. Люк подумал, что между ними внезапно возникла неловкость — несказанные слова словно повисли в воздухе.
  Они молча направились к дому.
  Глава 7
  Предположения
  Люк сидел у себя в комнате. За ленчем он удовлетворил любопытство мисс Анструтер о том, какие цветы росли в его саду в Майянг-Стрейтс. После чего выслушал советы о том, что нужно сажать в данной местности. Потом он прослушал лекцию лорда Уитфилда на предмет, как молодым людям надо «делать самих себя». И наконец, слава богу, остался один.
  Люк взял лист бумаги и составил следующий список:
  «Доктор Томас.
  Мистер Эббот.
  Майор Хортон.
  Мистер Эллсворти.
  Мистер Уэйк.
  Мистер Джонс.
  Молодой человек Эми.
  Мясник, булочник, изготовитель свеч и т. д.»
  
  Потом он взял другой лист, который озаглавил: «ЖЕРТВЫ». И написал еще один столбик имен:
  
  «Эми Гиббс: отравлена.
  Томми Пирс: вытолкнут из окна.
  Гарри Картер: оступился и упал с моста. (Пьяный? Чем-то накачанный?)
  Доктор Хамблби: умер от заражения крови.
  Мисс Пинкертон: сбита автомобилем».
  
  Потом добавил к нему:
  
  «Миссис Рози?
  Старый Велл?»
  
  И, еще немного подумав, дописал:
  «Миссис Хортон?»
  
  Перечитав написанное, Люк закурил сигарету, потом снова взялся за ручку:
  
  «Доктор Томас. Возможные факты против него.
  Явный мотив в случае с доктором Хамблби. Способ смерти вполне подходящий — заражение бактериями. Эми Гиббс посещала его накануне смерти. (Связь между ними? Шантаж?)
  Томми Пирс? Никакой видимой связи. (Знал о связи между ним и Эми Гиббс?)
  Гарри Картер? Никакой видимой связи.
  Отсутствовал ли доктор Томас в тот день, когда мисс Пинкертон уехала в Лондон?»
  
  Люк вздохнул и продолжил:
  
  «Мистер Эббот. Возможные факты против него.
  (Юрист вызывает явное подозрение. Возможно, это предубеждение.) Его личностные качества, цветущий вид, доброжелательность и т. д. навлекли бы на себя подозрения в любом детективном романе — доброжелательных людей всегда подозревают. Возражения: это не роман, это реальная жизнь.
  Мотивы для убийства доктора Хамблби. Между ним и доктором Томасом существовал очевидный антагонизм. Хамблби оскорбил Эббота. Достаточный повод для сумасшедшего. Их враждебность могла быть легко подмечена мисс Пинкертон.
  Томми Пирс? Совал нос в бумаги Эббота. Нашел нечто такое, что ему знать не полагалось?
  Гарри Картер? Никакой видимой связи.
  Эми Гиббс? Никакой видимой связи. Краска для шляпок вполне соответствует ментальности Эббота — старомодному способу мышления. Отсутствовал ли Эббот в тот день, когда была убита мисс Пинкертон?
  Майор Хортон. Возможные факты против него. Никакой видимой связи с Эми Гиббс, Томми Пирсом или Картером.
  Что случилось с женой Хортона? Ее смерть похожа на отравление мышьяком. Если это так, то остальные убийства лишь следствие этого — шантажа? NB — Томас был лечащим врачом. (Снова подозрение падает на Томаса.)
  Мистер Эллсворти. Возможные факты против него.
  Увлекается черной магией. Вполне мог возжелать крови и стать убийцей. Имел связь с Эми Гиббс. Связь с Томми Пирсом? С Картером? Ничего не известно. Хамблби мог проявить интерес к его нездоровым склонностям. Мисс Пинкертон? Отсутствовал ли Эллсворти в Вичвуде, когда она попала под машину?
  Мистер Уэйк. Возможные факты против него.
  Очень маловероятно. Религиозная мания? Миссия убивать? Праведный старый священник, каких любят изображать в романах, но (и прежде всего) это не роман, а реальная жизнь.
  Примечание. Картер, Томми, Эми — все они в той или иной степени были личностями малоприятными. Хотел ли Уэйк убивать их во славу Господа?
  Мистер Джонс.
  Никаких сведений.
  Молодой человек Эми.
  Возможно, есть причины убить Эми, но, исходя из здравого смысла, парень здесь ни при чем.
  Прочие.
  Не представляют интереса».
  
  Люк внимательно прочел написанное и покачал головой.
  — Какой-то абсурд! — пробормотал он. — Как здорово сводил все Евклид в своей геометрии!
  Он порвал листы и сжег их в камине.
  — Пожалуй, это дело совсем не из легких, — сказал он сам себе.
  Глава 8
  Доктор Томас
  Доктор Томас откинулся в кресле, поглаживая холеной рукой густые, светлые волосы. Внешность этого молодого человека вводила в заблуждение. Несмотря на то что ему перевалило за тридцать, на первый взгляд могло показаться, что перед вами юноша. Копна непослушных белокурых волос, слегка удивленное выражение лица и бело-розовая кожа делали его похожим на школьника. Однако внешний вид был обманчив. Диагноз, который он поставил Люку, полученный им всего неделю назад, — ревматический артрит, — полностью соответствовал заключению видных докторов с Харлей-стрит.195
  — Спасибо, — поблагодарил его Люк. — Я испытал большое облегчение, когда вы сказали, что физиотерапия способна совершить чудо. Мне бы очень не хотелось превратиться в калеку в моем возрасте…
  — О, я не думаю, что вам это угрожает, мистер Фицвильям, — по-мальчишески широко улыбнулся доктор Томас.
  — Вот и хорошо, вы облегчили мне душу, — сказал Люк. — Я подумывал, не поискать ли мне специалиста, но теперь уверен — в этом нет необходимости.
  Доктор Томас снова улыбнулся:
  — Сходите к специалисту, если вас это успокоит. В любом случае мнение эксперта не помешает.
  — Нет-нет, я полностью вам доверяю.
  — По правде говоря, ваш случай достаточно тривиальный. Если вы последуете моему совету, я совершенно уверен, что с вами все будет в порядке.
  — Вы окончательно успокоили меня, доктор. А то я вообразил, что артрит скрутит меня в узел и лишит способности двигаться.
  Доктор Томас покачал головой, снисходительно улыбаясь.
  — Мужчины становятся такими мнительными, когда заболевают, — быстро сказал Люк. — Полагаю, вам это известно? Я часто думал, что доктор должен чувствовать себя настоящим магом, оказывающим большое влияние на своих пациентов.
  — Да, умение внушить веру пациенту — крайне важно в нашей профессии.
  — «Доктор сказал…» — эти слова всегда произносят с неким благоговением.
  Томас пожал плечами.
  — Если бы! — насмешливо изрек он. Потом добавил: — Кажется, вы пишете книгу о магии, мистер Фицвильям?
  — Откуда вам это известно? — несколько наигранно воскликнул Люк.
  Доктор Томас выглядел сконфуженным.
  — О, мой дорогой, новости здесь распространяются моментально. Ведь у нас так мало предметов для разговоров.
  — Боюсь, эти слухи сильно преувеличены. Не удивлюсь, если вы услышите, будто бы я вызываю местных духов и имитирую Эндорскую ведьму.
  — Странно, что вы так говорите.
  — Почему?
  — Потому что, по слухам, вы вызываете дух Томми Пирса.
  — Пирса? Пирса? А, это того парнишки, который вывалился из открытого окна?
  — Да.
  — Теперь мне понятно, как… ну да, я упомянул о нем в беседе с адвокатом. Как там его? Эбботом.
  — Да, от Эббота все и пошло.
  — Вы хотите сказать, что я заставил поверить в привидения хладнокровного адвоката?
  — А вы сами верите в них?
  — По вашему тону я могу судить, что вы-то в них не верите, доктор. Нет, не могу сказать, что я «верю в привидения» — в примитивном смысле. Но мне известны поразительные феномены, связанные с внезапной или насильственной смертью. Однако я больше заинтересован в различных суевериях, имеющих отношение к насильственной смерти, когда, например, убитый не может обрести покой в своей могиле. Или взять, к примеру, поверье, что, когда к убитому прикоснется убийца, из его тела начинает сочиться кровь. Любопытно, откуда такое взялось?
  — Весьма любопытно, — согласился доктор Томас. — Но не думаю, что в наше время кто-то еще помнит нечто такое.
  — Таких куда больше, чем вы можете себе представить. Разумеется, я не думаю, что у вас тут полно убийц, так что судить трудно.
  Говоря это, Люк улыбался, не спуская глаз с собеседника. Но доктор Томас выглядел совершенно невозмутимым и улыбался в ответ.
  — Вы правы, не думаю, что здесь водились убийцы в течение… о, очень многих лет… определенно их появление осталось бы в моей памяти.
  — Ваше тихое местечко, безусловно, не подходит для злого умысла. Если только кто-то не вытолкнул из окна бедного Томми.
  Люк рассмеялся. И снова на лице доктора улыбка — естественная для удивленного школьника.
  — Многие захотели бы прикончить этого маленького негодяя, — сказал он. — Но я не думаю, что кто-то и в самом деле вытолкнул его из окна.
  — По всему видно, он был отвратительным маленьким созданием, возможно, кто-то счел его смерть благом для общества.
  — Иногда можно только пожалеть, что к подобной теории прибегают не слишком часто.
  — Я всегда считал, что смерть нескольких отъявленных негодяев пошла бы только на пользу обществу, — заявил Люк. — Клубному зануде, например, можно подлить яду в бренди. Есть такие женщины, которые места живого не оставляют на своих ближайших друзьях. А еще старые девы, жалящие исподтишка. Да твердолобые консерваторы, которые тормозят прогресс. Если бы их осторожно убрать, то какую неоценимую пользу принесло бы это обществу!
  Улыбка доктора Томаса сменилась кривой усмешкой.
  — Значит, вы оправдываете убийство ради благой цели?
  — Я за благоразумное устранение, — сказал Люк. — Разве вы не согласны? Это принесло бы огромную пользу.
  — О, несомненно!
  — Да, но вы не восприняли серьезно мои слова. Что касается меня, то у меня отсутствует то благоговение перед человеческой жизнью, которое свойственно обычному англичанину. Любой, кто стоит на пути общественного прогресса, должен быть устранен, я так считаю!
  — Да, но какой судья вправе определить, пригоден или нет для общества тот или иной человек? — Доктор Томас взъерошил свои коротко стриженные волосы.
  — Разумеется, в этом-то и вся трудность, — признал Люк.
  — Католик счел бы, что коммунист недостоин жизни, в свою очередь коммунист приговорил бы католического священника к смерти, как носителя вредных суеверий; доктор уничтожил бы тяжелобольного; пацифист приговорил бы к смерти солдата и так далее…
  — Тут в качестве судьи потребовался бы человек ученый, — сказал Люк. — С беспристрастным, но высокоразвитым в своей области интеллектом — врач, например. Возьмем вас, мне кажется, что из вас вышел бы превосходный судья, доктор.
  — Отбирать тех, кто не должен жить?
  — Ну да.
  Доктор Томас отрицательно покачал головой:
  — Моя профессия — делать так, чтобы возродить больного к жизни. И должен признаться, в основном этим я и занимаюсь.
  — Но давайте возьмем ради примера такого человека, как Гарри Картер, — предложил Люк.
  — Картер? — с неудовольствием повторил Томас. — Вы имеете в виду хозяина пивнушки «Семь звезд»?
  — Да, именно его. Я сам не был с ним знаком, но, судя по всему, это был отъявленный негодяй.
  — В общем-то, да, — согласился доктор. — Пил как сапожник, колотил жену, измывался над дочерью. Он слыл большим скандалистом и ухитрился поссориться со всеми в округе.
  — Значит, мир без него стал лучше?
  — Согласен, можно сказать и так, — кивнул доктор.
  — Следовательно, если бы кто-то столкнул его в реку, а он не упал туда сам собой, споткнувшись, то этот кто-то действовал бы на благо общества?
  — А вы пользовались подобным методом, на который так уповаете, в Майянг-Стрейтс? — сухо спросил доктор.
  Люк рассмеялся:
  — О, для меня это только теория, никак не практика.
  — Тут вы правы, вы не похожи на того, из кого может выйти убийца.
  — Почему нет? — спросил Люк. — Я ведь откровенно выражаю свои взгляды.
  — Вот именно, слишком откровенно.
  — Вы хотите сказать, что если бы я и в самом деле способен был прервать человеческую жизнь по собственному выбору, то не стал бы распространяться о своих взглядах?
  — Да, именно это я и хотел сказать.
  — А если бы это стало для меня чем-то вроде веры? Ведь я мог бы оказаться фанатиком, глубоко убежденным в своей правоте!
  — Даже в таком случае ваше чувство самосохранения не изменило бы вам.
  — Однако если ищете убийцу, присмотритесь получше к симпатичному джентльмену, который и мухи не обидит.
  — Пожалуй, вы слегка преувеличиваете, — сказал доктор Томас, — хотя и не особенно далеки от истины.
  — Скажите, меня это очень интересует, — неожиданно прямо спросил Люк, — вы встречали когда-нибудь человека, который, по вашему мнению, мог бы оказаться убийцей?
  — Что за странный вопрос, — сухо сказал доктор.
  — Неужели? В конце концов, врачу приходится сталкиваться со множеством странных характеров. Он способен, к примеру, определить признаки маниакальной тяги к убийству на ранней стадии? Прежде чем это станет заметно?
  — У вас примитивные представления о маньяке, — продолжал раздраженно отвечать доктор. — Вы, видимо, представляете его человеком, который бежит не помня себя, брызжа пеной изо рта и потрясая ножом? Позвольте заверить вас, что маньяка определить всего труднее. Для окружающих он точно такой же, как и все остальные, — возможно, даже робкий и боязливый человек, который говорит, что у него есть враги. Но на первый взгляд это тихое, безобидное существо.
  — Неужели и вправду это так?
  — Ну конечно же. Маниакальный убийца с больной психикой зачастую убивает (как он считает) в целях самозащиты. Но разумеется, большинство убийц совершенно нормальны, как я или вы.
  — Доктор, вы внушаете мне страх! После всего сказанного я не удивлюсь, если вы обнаружите, что на моем счету, скажем, пять или шесть убийств!
  Томас улыбнулся:
  — Вряд ли, мистер Фицвильям.
  — Правда? Тогда я верну вам комплимент. Я тоже не верю, что вы могли бы порешить пять-шесть душ, доктор!
  — Не считая моих профессиональных ошибок, — весело добавил Томас.
  Оба громко рассмеялись.
  Люк встал, собираясь откланяться.
  — Боюсь, я отнял у вас слишком много времени, — извинился он.
  — О, я не слишком занят. Вичвуд — необыкновенно здоровое место. Для меня было истинным удовольствием побеседовать с человеком из другого мира.
  — Меня удивляет… — начал Люк и замолчал.
  — Что?
  — Мисс Конвей говорила мне, когда направляла к вам, и я вижу — не ошиблась, что вы первоклассный специалист и очень образованный человек. Меня удивляет, как вы можете хоронить себя в таком захолустье, как Вичвуд? Вряд ли здесь есть где развернуться вашему таланту.
  — О, такая широкая практика, как здесь, — хорошее начало и весьма ценный опыт для будущего.
  — Но вы не собираетесь прозябать здесь всю жизнь? Ваш компаньон, доктор Хамблби, был человеком не слишком честолюбивым, насколько я слышал. Он прожил здесь долгие годы, довольствуясь лишь местной практикой. Интересно, сколько лет Хамблби прожил в Вичвуде?
  — Практически всю жизнь.
  — Я слышал, он слыл консерватором?
  — Временами с ним приходилось довольно трудно… — ответил Томас. — Он очень подозрительно относился к новым методам лечения, однако Хамблби — прекрасный представитель старой школы.
  — Как я слышал, у него осталась хорошенькая дочь, — игривым тоном заметил Люк и остался доволен, заметив, как густо покраснел его собеседник.
  — О… да, — сказал доктор Томас.
  Люк бросил на него теплый взгляд. Он с удовольствием подумал, что доктора Томаса можно исключить из списка подозреваемых.
  Тем временем доктор взял себя в руки и сказал:
  — Мы говорили о преступлениях, так вот, я могу одолжить вам очень хорошую книгу на эту тему: «Комплекс неполноценности и преступления» Круцхаммера.
  — Спасибо, — поблагодарил его Люк.
  Доктор Томас провел пальцем по книжной полке и извлек нужный том.
  — Вот она. Некоторые теории довольно шокирующие. Но, разумеется, это всего лишь теории. Например, изложение ранних лет жизни Менхельда — так называемого Франкфуртского палача, а также главы, посвященные Анне Хелм, няньке, убийце детей, чрезвычайно интересны.
  — Кажется, она убила не меньше дюжины своих питомцев, прежде чем власти задержали ее, — обнаружил знание предмета Люк.
  Доктор Томас кивнул:
  — Да, она оказалась на редкость чувствительной особой, искренне привязанной к детям и всякий раз непритворно оплакивавшей свою очередную жертву. Поразительный психологический феномен.
  — Удивительно, как ей удавалось так долго выходить сухой из воды, — сказал Люк.
  — На самом деле тут все очень просто, — заметил Томас.
  — Почему просто?
  — Оставаться вне подозрений можно, — доктор снова улыбнулся своей обаятельной мальчишеской улыбкой, — если быть осторожным. Вот и все! Умный человек всегда тщательно следит за тем, чтобы не допускать ошибок. Только и всего.
  Томас улыбнулся и вышел из дома.
  Люк остался стоять, удивленно глядя ему вслед.
  В улыбке доктора было что-то снисходительное. В течение всего разговора Люк чувствовал себя зрелым, видавшим виды человеком, в то время как доктор Томас казался ему молодым и неопытным юнцом.
  На какое-то мгновение он почувствовал, что их роли переменились. Улыбка доктора походила на улыбку не по годам смышленого ребенка.
  Глава 9
  Разговор с миссис Пирс
  В маленькой лавке на Хай-стрит Люк приобрел пачку сигарет и свежий выпуск местной еженедельной газеты, обеспечивавшей лорду Уитфилду существенную долю его доходов. Раскрыв газету на странице с результатами футбольных матчей, Люк изобразил громкое разочарование по поводу потери ста двадцати фунтов на тотализаторе. Миссис Пирс тут же выразила свое сожаление джентльмену, пояснив, что подобное нередко случается и с ее мужем. Завязав таким образом дружеские отношения, Люк спокойно приступил к беседе.
  — Мистер Пирс очень интересуется футболом, он большой любитель, — заявила его вторая половина. — Первым делом он отыскивает эту страницу. И замечу вам, частенько расстраивается, хотя я всегда говорю, что не могут же все выигрывать. Кому удача, а кому нет.
  Люк искренне согласился с таким мнением и осторожно развил мысль, выразив сожаление, что, дескать, беда не приходит одна.
  — Ох, и не говорите, сэр. Мне ли этого не знать, — вздохнула миссис Пирс. — Когда у женщины шестеро детей, из которых двое умерли, ей хорошо известно, что такое, как вы изволили выразиться, беда.
  — Да, да, конечно… — закивал Люк. — И вы потеряли двоих детей?
  — Последнего всего лишь месяц назад, — с каким-то скорбным удовлетворением сообщила миссис Пирс.
  — Господи, как это печально!
  — Печально — не то слово, сэр. Удар, настоящий удар! Я едва не лишилась рассудка, когда мне сказали об этом. Никогда не думала, что с Томми такое может случиться. Вы знаете, когда мальчишка доставляет так много огорчений другим, как-то даже в голову не приходит, что беда может случиться и с ним самим. Он не то что моя малютка Джейн — та была сущим ангелочком. Все говорили, что ей не жить — больно она хороша была. Что правда, то правда. Господь прибрал ее к себе…
  Выразив искреннее сочувствие собеседнице, Люк попытался повернуть разговор от «ангелочка» Джейн к куда менее ангельскому Томми.
  — Значит, ваш сын умер совсем недавно? — спросил он. — Несчастный случай?
  — Да-да, такой случай, сэр. Мыл окно в старой усадьбе, где теперь библиотека, и, должно быть, потерял равновесие. Упал с самого верхнего этажа.
  И миссис Пирс пустилась в подробное описание гибели Томми.
  — А никто не говорил, — как бы невзначай закинул удочку Люк, — что видел Томми приплясывающим на подоконнике?
  Миссис Пирс заявила, что мальчишки всегда мальчишки. И поведение Томми всегда сердило майора — весьма раздражительного джентльмена.
  — Майора Хортона?
  — Да, сэр, джентльмена с бульдогами. После несчастного случая он обмолвился, будто бы видел нашего Томми, когда тот выделывал свои выкрутасы. Видимо, бедный мальчик внезапно чего-то испугался, раз потерял равновесие и упал. Неукротимость духа — вот в чем была беда Томми. Ох уж и намучилась я с ним! Но ведь мальчик просто озорничал. Подростки в его возрасте частенько бывают несносными. Но Томми не был злым мальчиком и не чинил зла людям, я-то знаю…
  — Уверен, это так. Но ведь взрослые, миссис Пирс, порой забывают, что они тоже были детьми и любили проказничать.
  Миссис Пирс вздохнула:
  — Золотые слова, сэр. Некоторые джентльмены, не буду называть их имена, должны пожалеть, что обошлись с моим мальчиком слишком сурово — им не стоило относиться так серьезно к невинным шалостям.
  — Томми, видимо, разыгрывал своих хозяев, а? — с понимающей улыбкой спросил Люк.
  Миссис Пирс тут же оживилась:
  — Он просто любил передразнивать других, только и всего. Вы бы со смеху покатились, если бы увидели, как он изображал мистера Эллсворти в его антикварной лавке, уговаривающего покупателя приобрести что-нибудь редкое. Или как мистер Хоббс, наш церковный староста, собирает пожертвования. А как-то раз в усадьбе он изобразил их светлость перед двумя садовниками. Они просто помирали со смеху, а тут возьми незаметно да и подойди он сам. Ну, как и следовало ожидать, Томми уволили — и правильно сделали. Но их светлость не держали зла на Томми и помогли найти другое место.
  — Однако другие были не столь великодушны, — констатировал Люк.
  — Люди есть люди. Не хочу называть имен, сэр, но никогда бы не подумала такого о мистере Эбботе. Он всегда сама любезность и любит пошутить.
  — Томми шутил и над ним?
  — О нет, — возразила миссис Пирс. — Я уверена, что мальчик не замышлял против него ничего дурного… просто он был слишком любознателен. Кроме того, если бумаги личные и не для постороннего глаза, то не следует оставлять их на столе без присмотра, вот что я вам скажу.
  — Вы совершенно правы, — подтвердил Люк. — Личные бумаги в конторе адвоката должны храниться в сейфе.
  — Вот именно, сэр! И мистер Пирс со мной согласен. Томми не успел даже толком ничего прочесть.
  — А что это были за бумаги? Завещание? — спросил Люк.
  Он рассудил, и, возможно, справедливо, что этот вопрос поставит миссис Пирс в затруднительное положение и заставит прикусить язык. Но, к своему удивлению, он получил столь же прямой ответ:
  — О нет, сэр. Ничего подобного! Ничего особо серьезного! Чье-то личное письмо — от дамы, но Томми даже не успел прочесть ее имени. Так что мистер Эббот сделал из мухи слона, вот что я вам скажу!
  — Видимо, мистер Эббот человек вспыльчивый, — заметил Люк.
  — Возможно, хотя он обычно такой обходительный и любит хорошую шутку, с ним всегда приятно поговорить. Правда, я слышала от других, что он на дух не переносит, когда ему перечат. Поговаривают, будто мистер Эббот и доктор Хамблби, как раз перед смертью бедного джентльмена, были прямо-таки на ножах. Думаю, сейчас мистеру Эбботу неприятно об этом вспоминать. Кому хочется поминать всуе покойного — его ведь теперь не воротишь!
  — Вы, безусловно, правы! — Люк с серьезным видом покачал головой. Потом продолжил: — Надо же, какое совпадение: недоброе слово доктору Хамблби — и он умирает, грубое обращение с вашим Томми — и мальчик выпадает из окна. Мне кажется, эти два случая должны научить кое-чему мистера Эббота и быть поосторожней в выражениях.
  — А Гарри Картер — тот, что держал «Семь звезд», — сказала миссис Пирс, — всего за неделю до того, как утоп, в пух и прах разругался с мистером Эбботом. Но никто не винит в этом адвоката. Первым ссору затеял Картер — пришел пьяный к дому мистера Эббота и стал во всю глотку выкрикивать оскорбления в его адрес. Бедная миссис Картер, намучилась она с ним… Смерть мужа стала для нее настоящим избавлением.
  — У него, кажется, осталась еще и дочь?
  — О да… — вздохнула миссис Пирс. — Однако не люблю я сплетен…
  Подобное замечание прозвучало неожиданно, но многообещающе. Люк с нетерпением ожидал, что она скажет дальше.
  — Не думаю, что тут есть что-то, кроме слухов. Но Люси Картер — девушка видная, и кабы не разница в положении, то никто бы не удивился. Но пошли слухи, от них никуда не деться, особенно после того, как Картер, сквернословя на всю округу, притащился пьяный к дому мистера Эббота.
  Несколько сбивчивая речь собеседницы привела Люка в замешательство.
  — Похоже, мистер Эббот из тех, кто не пропустит мимо ни одной хорошенькой девушки? — обронил он.
  — Зачастую джентльмены не имеют в виду ничего плохого — всего лишь несколько комплиментов, — возразила миссис Пирс. — Но в таком местечке, как наше, на все сразу обращают внимание. В этом тихом омуте только и ждут чего-нибудь скандального.
  — У вас здесь очаровательно. Так спокойно, ничем не испорчено! — похвалил Люк.
  — Приезжие художники все так говорят, но мне кажется, что мы тут отстаем от времени. У нас нет ни одного приметного здания. В Этвейле, например, много новых домов — с зелеными крышами и цветными стеклами в окнах.
  Люк слегка дернул плечами.
  — Но ведь тут недавно построено общественное здание, — заметил он.
  — Говорят, оно очень красивое, — без особого энтузиазма признала миссис Пирс. — Конечно, его светлость старается на благо Вичвуда. Он желает всем столько добра, и мы это знаем.
  — И ведь все его усилия, кажется, увенчиваются успехом? — спросил Люк, улыбаясь.
  — Пожалуй что так, сэр. Ведь он не настоящий дворянин — не то что мисс Уэйнфлит или, к примеру, мисс Конвей. Отец лорда Уитфилда держал обувную лавку всего в нескольких домах отсюда. Моя мать прекрасно помнит, как в ней прислуживал еще сам Гордон Регг. Понятное дело, он теперь «его светлость» — человек уважаемый и богатый, но ведь это не одно и то же, сэр?
  — Видимо, нет, — согласился Люк.
  — Простите, что говорю об этом, сэр, — извинилась миссис Пирс. — Я знаю, вы живете в его поместье и пишете книгу. Но вы ведь кузен мисс Бриджит, а это совсем другое дело. Мы будем очень рады, когда она снова станет хозяйкой поместья «Эш».
  — Уверен, что так и будет, — отозвался Люк без особого восторга.
  Он вдруг заторопился расплатиться за сигареты и газету. А про себя подумал: «Какое мне дело. Нельзя впутывать в мое расследование ничего личного! Черт возьми, я здесь, чтобы выявить преступника. Какая мне разница, за кого выходит эта черноволосая ведьма…»
  Он медленно шел по улице, с трудом отодвинув в своих мыслях Бриджит на задний план.
  — А теперь, — сказал он сам себе, — Эббот. Что мы имеем против Эббота? Я увязал его с тремя жертвами. Он поссорился с доктором Хамблби, разругался с Картером и выставил из конторы Томми Пирса. И теперь все трое мертвы. А что делать с Эми Гиббс? Интересно, какое еще личное письмо видел этот чертов мальчишка? Знал ли он, от кого оно? Или нет? Он мог и не сказать об этом матери. Но допустим, знал. Допустим, Эббот решил, что ему следует заткнуть рот. Такое вполне возможно! Но не слишком-то убедительно!
  Люк ускорил шаг, глядя по сторонам с непонятно откуда взявшимся раздражением.
  — Чертов поселок! Он начинает действовать мне на нервы. С виду мирный и приветливый — рай да и только! — и вдруг откуда-то целая полоса насильственных смертей. Или я схожу с ума? Или это Лавиния Пинкертон была сумасшедшей? Ведь, в конце концов, все могло оказаться простым совпадением — и смерть Хамблби, и все остальное…
  Он оглянулся на Хай-стрит, и ощущение нереальности окружающего вдруг охватило его…
  — Такого не бывает… — пробормотал Люк.
  Потом он поднял глаза на мрачный, извилистый хребет Эш — и чувство нереальности мгновенно исчезло. Хребет Эш был реальностью — он хранил память о странном и таинственном, о колдовстве и жестокости, о забытой жажде крови и злых обычаях…
  И тут Люк замер. По склону холма двигались две фигуры. Он сразу же узнал в них Бриджит и Эллсворти. Склонив голову к Бриджит, молодой человек энергично жестикулировал своими вызывающими отвращение руками. Парочка походила на привидения. Казалось, они двигались совершенно бесшумно, словно летели по воздуху. Черные волосы девушки разметал ветер, делая ее похожей на ведьму, совсем как в их первую встречу.
  — Заколдован, — пробормотал Люк себе под нос. — Я заколдован.
  И застыл на месте.
  «Кто же снимет это заклятье? — сокрушенно подумал он. — Боюсь, никто».
  Глава 10
  Рози Хамблби
  Легкий звук шагов позади заставил Люка резко обернуться. Перед ним стояла девушка, необыкновенно красивая, с вьющимися каштановыми волосами и застенчивыми темно-голубыми глазами. Она покраснела и с легким замешательством спросила:
  — Вы мистер Фицвильям, верно?
  — Да, это я…
  — А я — Рози Хамблби. Бриджит говорила мне, что вы знакомы с друзьями моего отца.
  Люк почувствовал, что краснеет под своим восточным загаром.
  — Ну, это было довольно давно, — смущенно пробормотал он. — Они… э… знали его еще молодым человеком… до того, как он женился.
  Рози Хамблби выглядела слегка разочарованной, но продолжила:
  — Я слышала, вы пишете книгу?
  — Да. Пока собираю материал — о всяких местных суевериях… что-то в этом роде.
  — Наверное, это безумно интересно?
  — Не исключено, что книга выйдет довольно скучной, — усмехнулся Люк.
  — О нет. Уверена, что это не так.
  Люк улыбнулся девушке, а сам подумал: «Нашему доктору Томасу здорово повезло».
  — Знаете, — сказал он, — есть люди, которые даже из самой захватывающей истории могут сотворить нечто совершенно унылое. Боюсь, я из их числа.
  — Это почему же?
  — Сам не знаю. Просто у меня растет подобное убеждение на свой счет.
  — А вдруг вы из тех людей, которые совершенно банальную историю превращают в нечто захватывающее! — воскликнула Рози Хамблби.
  — Приятно слышать добрые слова, — сказал Люк. — Спасибо.
  Рози Хамблби улыбнулась, потом спросила:
  — А сами вы верите в суеверия и всякое такое?
  — Трудно сказать. Но это не столь важно. Ведь можно интересоваться какими-то вещами, не веря в них.
  — Может, вы и правы, — с сомнением произнесла девушка.
  — А вы сами суеверны?
  — Н-нет, кажется. Но я считаю, что всякое бывает, иногда это наплывает как волны.
  — Волны?
  — Да, то полоса удач, то неудач. Понимаете, мне кажется, что над Вичвудом в последнее время как бы повисло дурное заклятие. Умер мой отец, мисс Пинкертон задавил автомобиль, а Томми выпал из окна. Мне… Я уже начинаю ненавидеть это место… и должна уехать отсюда куда-нибудь подальше!
  Девушка выглядела взволнованной.
  Люк задумчиво посмотрел на нее:
  — Значит, у вас возникли дурные предчувствия?
  — О, я понимаю, что это глупо. Но ведь папа умер так неожиданно… — Рози поежилась. — А потом мисс Пинкертон, она говорила…
  Девушка запнулась.
  — Что она говорила? Насколько я успел узнать, это была очень милая пожилая леди, она напомнила мне мою тетю.
  — А, так вы ее знали? — Лицо девушки просияло. — Я просто обожала мисс Пинкертон, она была преданным другом отца! Но иногда мне казалось, будто она похожа, как говорят шотландцы, на «вещунью».
  — Почему?
  — Потому что — это так странно — она все время тревожилась за жизнь отца. Она предостерегала и меня. В первую очередь от несчастных случаев. А в тот день, перед тем как уехать в Лондон, вела себя так странно, словно была не в себе. Вы знаете, мистер Фицвильям, мне кажется, что мисс Пинкертон и вправду обладала шестым чувством. Она предчувствовала, что с ней случится беда… как и с моим отцом. Такие вещи меня просто пугают!
  Девушка на шаг приблизилась к Люку.
  — Бывает, что некоторые люди могут предвидеть будущее, — заметил Люк. — В этом вовсе нет ничего сверхъестественного.
  — Вы правы. Я тоже так думаю, просто у большинства людей такие способности отсутствуют. И все равно меня это сильно тревожит…
  — Вы не должны тревожиться, — мягко сказал Люк. — Помните, что плохое уже позади. Не надо все время думать о прошлом — от этого не будет проку. Жить нужно будущим.
  — Я знаю, но видите ли… — Рози заколебалась. — Имеются некоторые обстоятельства… ваша кузина…
  — Моя кузина? Бриджит?
  — Да. Мисс Пинкертон тревожилась и насчет нее, особенно в последнее время. Она всегда спрашивала меня… По-моему, она за нее тоже боялась.
  Люк резко повернулся и некоторое время не отводил глаз от склона хребта. Неопределенное чувство страха внезапно охватило его. Бриджит — там, с этим мерзким типом, у которого такие отвратительные, цвета разлагающейся плоти руки! Бред, полный бред! Эллсворти — просто безобидный дилетант, для него антикварная лавка просто игра.
  Рози, словно подслушав мысли Люка, спросила:
  — Вам нравится мистер Эллсворти?
  — Определенно нет.
  — Джоффри… доктору Томасу он тоже не нравится.
  — А вам самой?
  — Да, мне кажется, он ужасный человек. — Она придвинулась немного ближе. — О нем много сплетничают. Мне говорили, будто Эллсворти со своими друзьями из Лондона — кошмарного вида типами — отправлял на Ведьмином лугу какой-то таинственный ритуал. А Томми Пирс был у них чем-то вроде служки.
  — Томми? — переспросил Люк.
  — Его вырядили в стихарь и красную рясу.
  — Когда это было?
  — О, не так давно, по-моему, в марте.
  — Похоже, что Томми принимал участие во всем, что только происходило здесь.
  — Он был жутко любопытен, — сказала Рози. — Постоянно хотел знать, что и где происходит.
  — И под конец узнал чуть больше, чем следовало, — мрачно заключил Люк.
  Рози приняла его слова за истину:
  — Томми был несносным мальчишкой. Отрывал крылья осам и дразнил собак.
  — Пожалуй, о нем вряд ли кто-либо пожалел, верно?
  — Вы правы. Хотя для его матери смерть Томми стала страшным ударом.
  — Насколько я понял, у нее в утешение осталось еще четверо? Эта женщина очень словоохотлива.
  — Я бы сказала, даже слишком.
  — Стоило мне купить у нее пачку сигарет, как она выложила мне всю подноготную о жителях Вичвуда.
  — Это самый большой недостаток в таком месте, как наше. Все обо всех всё знают, — сокрушенно заметила Рози.
  — О нет, — запротестовал Люк.
  Рози вопросительно взглянула на собеседника.
  — Ни один человек не может знать о другом все до конца, — сказал он многозначительно.
  Девушка стала серьезной и немного поежилась.
  — Да, — согласилась она. — Вы правы.
  — Даже о самых близких и дорогих, — добавил Люк.
  — Даже о… — Она запнулась. — Я с вами согласна, но прошу вас, не надо больше говорить такие страшные вещи, мистер Фицвильям.
  — Вас это пугает?
  Она медленно покачала головой, потом резко встрепенулась:
  — Мне пора идти. Если вам нечем станет заняться и у вас будет время, навестите нас. Мама будет рада вас видеть. Ведь вы знакомы с давнишними друзьями моего отца.
  Рози повернулась и медленно побрела по дороге. Голова ее была опущена, словно под тяжестью невеселых мыслей.
  Люк стоял и смотрел ей вслед. Волна жалости неожиданно нахлынула на него. Ему захотелось уберечь и защитить эту славную девушку.
  Но от кого? Задав себе этот вопрос, он рассердился. Да, Рози Хамблби недавно потеряла отца, но у нее есть мать и молодой человек, с которым она помолвлена. И он способен постоять за нее. Так чем же он, Люк Фицвильям, может быть ей полезен?
  «Я становлюсь сентиментальным. Во мне проснулся дух мужчины-защитника! Того самого — процветавшего в Викторианскую эпоху, ставшего еще сильнее при Эдуарде и до сих пор подающего признаки жизни, несмотря на жалобы лорда Уитфилда на «суету и суматошность современной жизни»! Как бы там ни было, мне нравится эта девушка. Она слишком хороша для доктора Томаса — холодного и самодовольного типа».
  Шагая к хребту Эш, он вспомнил прощальную улыбку доктора на пороге своего дома. Определенно она была насмешливой! И даже самодовольной!
  Звук шагов прервал раздраженные мысли Люка. Он увидел мистера Эллсворти, спускавшегося с холма по тропинке и внимательно смотревшего под ноги. Выражение лица антиквара, который улыбался каким-то своим мыслям, не понравилось Люку. Эллсворти не просто шел, он пританцовывал, словно в голове у него звучала бравурная музыка. Его губы скривились в самодовольной ухмылке, лукавой и неприятной.
  Люк остановился, и Эллсворти едва не налетел на него, остановившись буквально в последний момент. Бегающие, недобрые глазки уставились на Люка, которого он узнал лишь несколько секунд спустя. Потом — если только Люку это не причудилось — лицо антиквара преобразилось. Если минуту назад он походил на пританцовывавшего злого сатира, то теперь перед ним стоял манерный, самодовольный молодой человек.
  — О, мистер Фицвильям! Доброе утро.
  — Доброе утро, — отозвался Люк. — Любуетесь красотами природы?
  Длинные бледные руки Эллсворти взметнулись.
  — О нет, нет, — возразил он. — Господи помилуй. Терпеть не могу природу. Это просто грубая, лишенная всякого воображения крестьянка! Я всегда полагал, что нельзя полностью наслаждаться жизнью, пока не поставишь природу на место.
  — И как вы намерены это сделать?
  — О, есть способы! — заявил Эллсворти. — В таком чудном провинциальном местечке, как это, найдутся и более изысканные развлечения — нужно только обладать фантазией. Я доволен жизнью, мистер Фицвильям.
  — Я тоже, — обронил Люк.
  — Mens sana in corpore sano, — вежливо-иронически изрек Эллсворти. — Уверен, к вам это относится в полной мере.
  — Далеко не всегда, — возразил Люк.
  — Мой дорогой друг, быть разумным человеком — невероятно скучно. Для человека с некоторыми отклонениями и завихрениями жизнь открывается в новом свете, под совершенно неожиданным углом…
  — Косым взглядом прокаженного, — заметил Люк.
  — О, превосходно, просто превосходно! Весьма остроумно! Знаете, в этом что-то есть. Весьма любопытная точка зрения. Но не стану вас больше задерживать. У всех нас свои дела. Привычку трудиться внушили нам еще со школьной скамьи!
  — Да. — Поклонившись, Люк пошел дальше.
  «Кажется, у меня разыгралось воображение, — подумал он. — Этот парень просто кичливый осел — и ничего более».
  Но какое-то непонятное беспокойство заставило его ускорить шаги. Эта странная, самодовольная ухмылка на лице Эллсворти… Или Люку лишь показалось? А та перемена в настроении, произошедшая с ним при виде Люка? Как это понимать?
  И со все нарастающей тревогой он подумал: «Где Бриджит? Все ли с ней в порядке? Ведь они шли вдвоем, а возвращался он один».
  Люк прибавил шаг. Пока он беседовал с Рози Хамблби, ярко светило солнце, но теперь оно скрылось за тучей. Небо стало темным и мрачным, ветер налетал резкими, сильными порывами. Люку показалось, будто он переступил из обычной, повседневной жизни в странный, загадочный мир, ядовитые пары которого окутали его с самого приезда в Вичвуд.
  Тропинка свернула в сторону, и Люк вышел на большую поляну, поросшую зеленой травой, — ту самую, которую ему показывали снизу и которую, как он теперь знал, называли Ведьминым лугом. Именно здесь, если верить преданиям, ведьмы устраивали шабаш на Хэллоуин и в Вальпургиеву ночь.
  Но уже в следующий момент Люк облегченно вздохнул.
  Бриджит была здесь. Она сидела, прислонившись спиной к утесу, обхватив руками голову.
  Люк быстро подошел к ней.
  Мягко пружинящая трава под ногами выглядела неестественно яркой.
  — Бриджит! — окликнул он.
  Она медленно подняла голову. Выражение ее лица поразило Люка. Девушка словно вернулась из какого-то далекого странствия и теперь с трудом привыкала к реальному миру.
  — Послушайте… с вами… с вами… все в порядке? — встревожился Люк.
  Прошла пара минут, прежде чем Бриджит ответила, словно она еще не совсем распрощалась с тем далеким миром, который никак не желал отпускать ее. Люк чувствовал, что его слова не сразу достигли сознания Бриджит.
  — Разумеется, в порядке. А что могло со мной случиться? — Ее голос прозвучал резко, почти неприязненно.
  Люк смущенно улыбнулся:
  — Будь я проклят, если знаю. Мне вдруг стало страшно за вас.
  — Почему?
  — Видимо, я живу сейчас в какой-то загадочной атмосфере. Стоит не видеть вас час или два, как мне начинает мерещиться, что ваш окровавленный труп скоро обнаружат в канаве. Словно в какой-нибудь трагедии или детективном романе…
  — Героини в книгах никогда не гибнут, — возразила Бриджит.
  — Да, но…
  Люк запнулся, и как раз вовремя.
  — Что вы хотели сказать?
  — Да так, ничего.
  Слава богу, он вовремя прикусил язык. Не мог же он взять и ляпнуть красивой девушке: «Но вы же не героиня». А Бриджит продолжила:
  — Их похищают, сажают под замок, оставляют умирать от зловонных испарений или томиться в тюремных камерах. Всегда подвергают опасностям, но они никогда не погибают.
  — И даже не тают в воздухе, — добавил Люк, потом спросил: — Значит, это и есть Ведьмин луг?
  — Да.
  Он взглянул на нее и добродушно заметил:
  — Вам только метлы не хватает.
  — Спасибо за комплимент. Мистер Эллсворти сказал мне то же самое.
  — Я с ним только что встретился, — буркнул Люк.
  — И разговаривали?
  — Да, мне показалось, что он намеревался вывести меня из себя.
  — И ему это удалось?
  — У него слишком примитивные методы. — Люк помолчал, но потом продолжил: — Странный он человек. Сначала кажется, что у него в голове какая-то каша, а потом вдруг начинаешь задумываться, не прячется ли за этим нечто более серьезное.
  Бриджит подняла на него глаза:
  — Значит, вы тоже это почувствовали?
  — Вы согласны со мной?
  — Да.
  Люк ждал, что она скажет дальше.
  — В нем есть что-то странное, — продолжила Бриджит. — Знаете, я тут думала… Всю эту ночь не смыкала глаз, размышляла… Понимаете, если среди наших жителей есть убийца, то я должна знать — кто он! Ведь я живу здесь и всех знаю. Я долго думала и пришла к выводу: если убийца существует на самом деле, то он определенно сумасшедший.
  Припомнив слова доктора Томаса, Люк спросил:
  — Итак, вы не считаете, что убийца может быть таким же нормальным, как вы или я?
  — Во всяком случае, не этот убийца. Насколько я себе представляю, он должен быть ненормальным. Эти мысли, как видите, привели меня прямо к Эллсворти. Из всех местных обитателей он один явно ненормален. Во всяком случае, он очень странный, и этого нельзя не заметить!
  — Таких, как он, — с сомнением произнес Люк, — дилетантов и позеров, хоть пруд пруди, но они совершенно безвредны.
  — Вы правы. Но мне кажется, что тут кроется что-то еще. И потом, у него такие мерзкие руки.
  — Вы заметили? Забавно, и я тоже!
  — Не просто бледные, а какие-то мертвенно-зеленые.
  — Вы это верно подметили. И все же нельзя заподозрить человека в убийстве лишь на том основании, что у него странный оттенок кожи.
  — Разумеется, нет. Нам нужны доказательства!
  — Доказательства?! — воскликнул Люк. — Именно этого-то пустяка нам и не хватает. Наш убийца крайне осторожен. Он осторожный сумасшедший!
  — Я только хотела помочь, — промолвила Бриджит.
  — Вы имеете в виду Эллсворти?
  — Да. Я подумала, что смогу разобраться в нем прежде вас. Так что я положила начало.
  — Расскажите.
  — Значит, так. У него что-то вроде небольшого круга избранных — компания мерзких типов. Время от времени они наезжают сюда из Лондона и устраивают настоящие гульбища.
  — Вы хотите сказать — непотребные оргии?
  — Не знаю, как насчет непотребных, но оргии — это точно. Хотя все это звучит по-детски глупо.
  — Видимо, они поклоняются дьяволу и исполняют непристойные танцы.
  — Что-то в этом роде. И очевидно, испытывают огромное удовольствие.
  — Могу кое-что добавить, — сказал Люк. — Томми Пирс также принимал участие в отправлении этих ритуалов. Он у них был вроде служки, и его наряжали в красную мантию.
  — Значит, Томми знал о гульбищах?
  — Да. Возможно, в этом и причина его смерти.
  — Думаете, он проговорился?
  — Да, или прибег к мелкому вымогательству.
  — Я понимаю, что все это выглядит фантастично, — задумчиво произнесла Бриджит, — но и не невероятно, если иметь в виду таких людей, как Эллсворти.
  — Согласен. Тогда обвинение становится возможным, вместо того чтобы выглядеть полным абсурдом!
  — Теперь у нас есть связь между двумя жертвами: Томми и Эми Гиббс.
  — А как быть с доктором Хамблби и хозяином кабака?
  — Пока никак.
  — С Картером — никак. Но я могу представить себе мотив для устранения Хамблби. Он был врачом и вполне мог быть осведомленным о психическом состоянии Эллсворти.
  — Может, вы и правы.
  Бриджит рассмеялась:
  — Сегодня утром я здорово позабавилась. Похоже, я неплохая актриса и у меня определенно есть талант внушения. Когда я рассказала Эллсворти о том, что одна из моих прапрабабок чудом избежала костра, будучи обвиненной в колдовстве, мои акции резко пошли в гору. Похоже, меня пригласят принять участие в самых ближайших празднествах.
  — Бриджит, бога ради, будьте осторожны.
  Она удивленно посмотрела на Люка. Он встал.
  — Я только что виделся с дочерью доктора Хамблби. Мы говорили с ней о мисс Пинкертон. Рози сказала мне, что пожилая леди очень тревожилась за вас.
  Бриджит так и застыла на месте.
  — Что? Мисс Пинкертон… тревожилась… за меня?
  — Так мне сказала Рози Хамблби.
  — Рози?
  — Да.
  — Что еще она вам поведала?
  — Ничего.
  — Вы уверены?
  — Совершенно уверен.
  Повисла пауза, потом Бриджит сказала:
  — Понятно.
  — Мисс Пинкертон тревожилась за доктора Хамблби — и он умер. А теперь я узнал, что она беспокоилась и о вас…
  Бриджит рассмеялась. Она порывисто поднялась и встряхнула головой так, что длинные черные волосы взметнулись веером вокруг ее головы.
  — Не тревожьтесь за меня, — сказала она. — Дьявол не дает своих в обиду.
  Глава 11
  Семейная жизнь майора Хортона
  Люк откинулся в кресле, стоявшем по другую сторону стола управляющего местным банком, мистера Джонса.
  — Что ж, я вполне удовлетворен результатом, но боюсь, отнял у вас слишком много времени, — сказал Люк.
  Мистер Джонс отрицательно покачал головой. Его маленькое круглое лицо с приплюснутым носом выражало саму доброжелательность.
  — Нет, что вы, мистер Фицвильям! Знаете, у нас тут так редко что-то происходит. Поэтому мы всегда рады познакомиться с приезжим человеком.
  — Да, у вас просто райский уголок, — выразил свое восхищение Люк. — Полный старинных суеверий!
  Мистер Джонс вздохнул и заметил, что, для того чтобы изжить суеверия, требуется немало времени на образование населения. Люк заметил, что образование в наши дни стоит слишком дорого, и его слова слегка задели мистера Джонса.
  — Лорд Уитфилд, — заявил он, — настоящий благодетель наших краев. Он отлично осознает недостатки, от которых и сам страдал в юности, поэтому намерен сделать все возможное для того, чтобы молодежь получила образование.
  — Однако эти недостатки не помешали ему добиться успеха в жизни и сколотить большое состояние, — заметил Люк.
  — Да, благодаря исключительно своим выдающимся дарованиям.
  — Или удаче, — подсказал Люк.
  Мистера Джонса это снова, казалось, огорчило.
  — Удача тоже имеет исключительное значение, — продолжил Люк. — Возьмите, к примеру, убийцу. Почему удачливому убийце все сходит с рук? Это за счет его выдающихся способностей? Или просто удачи?
  Мистер Джонс признал, что, вероятно, тут имеет место удача.
  Люк тем временем продолжил:
  — Или взять Картера, хозяина кабачка. Пил шесть дней в неделю и вот однажды оступился с мостика и упал в реку.
  — Для кого-то это и впрямь удача, — заметил мистер Джонс.
  — Для кого же?
  — Хотя бы для его жены и дочери.
  — О да, конечно.
  Постучавшись, в кабинет вошел клерк с бумагами. Люк поставил подпись в двух местах и, получив чековую книжку, поднялся.
  — Ну что ж, я рад, что все устроилось наилучшим образом, — сказал он. — В этом году на скачках мне сопутствовала удача. А вам?
  Мистер Джонс, улыбаясь, сказал, что он человек не азартный и на скачках не играет. Тем более что миссис Джонс придерживается самых строгих правил на этот счет.
  — Значит, вы не ездите на дерби?
  — Конечно нет.
  — А кто-нибудь из здешних ездит?
  — Майор Хортон. Он заядлый игрок. Да еще мистер Эббот — он всегда берет выходной в День дерби,196 хотя редко выигрывает.
  — Думаю, не он один, — улыбнулся Люк и, попрощавшись, покинул банк.
  Выйдя на улицу, он закурил сигарету. Кроме теории о «менее всего подходящей личности», он не видел причин оставлять в списке подозреваемых мистера Джонса. Управляющий банком никак не отреагировал на тестовые вопросы Люка. Вряд ли его можно представить в роли убийцы. Кроме того, в День дерби он не отлучался из Вичвуда. Между прочим, этот визит не прошел даром — Люк получил ценную информацию: майор Хортон и мистер Эббот бывают на скачках. Таким образом, любой из них мог оказаться в Лондоне в то время, когда попала под колеса мисс Пинкертон.
  И хотя Люк больше не подозревал доктора Томаса, он почувствовал бы себя куда спокойнее, если бы точно знал, что в этот день доктор оставался в Вичвуде и исполнял свои профессиональные обязанности. Люк взял себе на заметку уточнить этот пункт.
  Теперь Эллсворти. Оставался ли он в деревне в День дерби? Если да, то предположение, что убийца — он, теряло под собой почву. «Хотя, — заметил про себя Люк, — гибель мисс Пинкертон могла оказаться простым стечением обстоятельств».
  Однако он отверг подобную теорию. Смерть пожилой леди не могла оказаться случайной.
  Люк подошел к стоявшему у обочины автомобилю, сел в него, завел мотор и поехал в гараж, находившийся в конце Хай-стрит.
  Незначительные неполадки в моторе послужили поводом для встречи с механиком. Симпатичный молодой парень с веснушчатым лицом внимательно выслушал Люка. Они вместе подняли капот и углубились в обсуждение технических деталей.
  — Джим, подойди-ка на минутку, — окликнул кто-то механика.
  Веснушчатый парень тут же отошел.
  Значит, это Джим Харви. Все верно. Джим Харви, молодой человек, ухаживавший за Эми Гиббс. Джим быстро вернулся, извинился, и они снова погрузились в обсуждение неполадок.
  В результате Люк согласился оставить машину для ремонта и, уходя, как бы невзначай спросил:
  — Вам удалось выиграть на скачках в этом году?
  — Нет, сэр. Я ставил на Кларигольда.
  — Вряд ли кто ставил на Джуби Вторую, не так ли?
  — Да ни одна газета даже не намекнула, что Джуби вероятная фаворитка из аутсайдеров.
  — Скачки — игра ненадежная. Вы бывали когда-нибудь на скачках?
  — Нет, сэр. Но очень хотелось бы. В этом году я даже просил выходной на этот день. Можно было купить дешевый билет до города и обратно, чтобы съездить в Эпсом, но хозяин даже слушать не захотел. По правде говоря, у нас было полным-полно работы и рук не хватало.
  Люк выразил свое сожаление, и они расстались.
  Джим Харви также вычеркивался из списка подозреваемых. Симпатичный парень, вряд ли он мог быть тайным убийцей или тем негодяем, который задавил Лавинию Пинкертон.
  Люк зашагал домой вдоль берега реки. И, как это уже случилось однажды, встретил майора Хортона с собаками. Майор точно так же истошно надрывался криком:
  — Август! Нелли! Нелли! Кому я говорю! Нерон, Нерон, Нерон!
  Как и в первую встречу, его глаза навыкате уставились на Люка.
  — Простите, мистер Фицвильям, полагаю?
  — Да.
  — А я Хортон, майор Хортон. Похоже, я должен познакомиться с вами завтра, в усадьбе. На теннисе. Мисс Конвей любезно пригласила меня. Она ведь ваша кузина, верно?
  — Да.
  — Так я и думал. Знаете, в таких местах, как наше, каждое новое лицо на виду.
  Тут случилось очередное происшествие — все три бульдога набросились на беспородную дворняжку.
  — Август! Нерон! Ко мне, ко мне, я сказал!
  Когда бульдоги наконец неохотно подчинились команде, майор Хортон вернулся к беседе. Люк принялся поглаживать Нелли, которая поглядывала на него с блаженным выражением.
  — Прекрасная сука, а? — не без гордости произнес майор. — Люблю я бульдогов. Всегда их держал. Предпочитаю этих собак любой другой породе. Я живу тут неподалеку, давайте зайдем ко мне и пропустим по стаканчику.
  Люк согласился, и они направились к дому майора. По дороге Хортон продолжал разглагольствовать о своей любви к бульдогам и недостатках всех прочих пород перед ними. Люку пришлось выслушать рассказ о призах, полученных Нелли, о том, как Августу несправедливо присудили лишь поощрительный приз и какой триумф одержал Нерон на показательных выступлениях года.
  Тем временем они свернули к воротам дома Хортона. Он толкнул незапертую входную дверь. Проводив гостя в небольшую, попахивающую псиной гостиную, сплошь уставленную книжными полками, хозяин занялся приготовлением напитков. Люк осмотрелся. Повсюду висели фотографии собак, на полках лежали журналы и стояли многочисленные кубки. Над камином красовался написанный маслом портрет.
  — Моя жена, — пояснил майор, проследив взгляд Люка. — Исключительная женщина. Несокрушимый у нее был характер!
  — Это заметно, — согласился Люк, разглядывая покойную миссис Хортон.
  Художник написал ее в розовом платье из шелка, в руках — корзина с полевыми лилиями. Каштановые волосы расчесаны на прямой пробор, губы плотно поджаты. Холодные, серые глаза недовольно смотрят на зрителя.
  — Исключительная женщина, — повторил майор, наливая виски в стакан Люка. — Она умерла уже больше года назад. С тех пор я совсем другой человек.
  — Вот как? — не зная, что сказать, произнес Люк.
  — Присаживайтесь, — предложил майор, указав в сторону одного из кожаных кресел.
  Сам он уселся в другом, отхлебнул виски с содовой и продолжил:
  — Да, совсем другой человек.
  — Должно быть, вам ее очень не хватает, — осторожно высказался Люк.
  Майор Хортон сокрушенно покачал головой.
  — Чтобы мужчина был в форме — ему необходима жена, — заявил майор. — Иначе он становится тряпкой, просто тряпкой, и все.
  — Но…
  — Мой мальчик, я знаю, о чем говорю. Заметьте, я же не утверждаю, что брак — это сущий рай для мужчины, особенно вначале. Черт побери, говорит он, я уже не принадлежу сам себе! Но потом смиряется. Тут главное — дисциплина.
  Люк подумал, что семейная жизнь майора Хортона напоминала больше военную кампанию, чем райскую идиллию.
  — Женщины — удивительные создания, — продолжал майор. — Порой нам кажется, что они никогда не бывают довольны. Но, богом клянусь, они заставляют мужчину быть в форме.
  Люк уважительно промолчал.
  — Вы женаты? — спросил майор.
  — Нет.
  — Вы еще к этому придете. Поверьте мне, мой мальчик, нет ничего лучше семейной жизни.
  — Всегда приятно слышать это. Особенно в наши дни, когда разводятся так часто и так легко.
  — Фу! — воскликнул майор. — Меня просто воротит от нынешней молодежи. Слабаки! Никакой выдержки! Ни малейшей терпимости! Никакой тебе стойкости духа!
  Люка так и подмывало спросить, для чего необходима в семье исключительная стойкость духа, но он благоразумно промолчал.
  — Понимаете, — продолжил майор, — Лидия была женщиной, каких одна на тысячу! Ее здесь все уважали, буквально в рот смотрели.
  — Вот как?
  — Она не терпела глупостей. Могла поставить человека на место одним только взглядом — и тот тушевался. Особенно кое-кого из этих недопеченных деревенских девиц, которые поступали к нам служанками и мнили о себе бог знает что. Думали, им позволены любые дерзости. Лидия выставляла их в два счета! Вы не поверите, но только за год у нас сменилось пятнадцать кухарок и горничных. Пятнадцать!
  Люк предпочел не высказывать своего мнения по поводу методов ведения домашнего хозяйства миссис Хортон, но, чтобы не задеть хозяина, пробормотал нечто невнятное.
  — Если ей перечили, она сразу гнала их в шею!
  — И так со всеми? — спросил Люк.
  — Хм… бывало, они и сами уходили. Скатертью дорога — говорила в таких случаях Лидия!
  — Поразительный характер, — сказал Люк, — но ведь это не всегда удобно?
  — О! Я никогда не жаловался, — заявил Хортон. — Мне не трудно самому разжечь плиту и разогреть пищу — повар-то из меня неважный. Я не гнушаюсь помыть посуду, если больше некому, а куда деваться!
  Люк и тут выразил с ним согласие. Он поинтересовался, как справлялась с домашним хозяйством миссис Хортон.
  — Я не из тех мужчин, которые сваливают все на жену, — заявил майор. — И потом, Лидия была слишком хрупкой, чтобы заниматься делами.
  — Она была не слишком здорова?
  Майор покачал головой:
  — Да, но сильная духом! Она никогда не сдавалась. Но какие страдания пришлось вынести бедняжке! И никакого вам сочувствия со стороны докторов. Просто безжалостные скоты! Они признают одну лишь физическую боль. Все неординарное выше их понимания. Взять хотя бы Хамблби, хотя он почему-то считался хорошим врачом.
  — Вы с этим не согласны?
  — Абсолютный невежа. Ничего не смыслил в достижениях медицины. Сомневаюсь, слышал ли он когда-либо о неврозах! Согласен, он разбирался в краснухе, свинке и переломах — но не более того. В конце концов я с ним поссорился. Он ничего не понял в болезни Лидии. Ну я и рубанул с плеча правду-матку, а ему это не понравилось. Надулся и сразу откланялся. Сказал, чтобы я послал за кем-нибудь другим. После чего мы и пригласили Томаса.
  — Он вам нравился больше?
  — По крайней мере, он умнее. Если кто и помог ей в последние дни, так это доктор Томас. Лидии даже стало немного лучше, но потом наступил рецидив.
  — Она страдала?
  — Да, очень. Гастрит. Острая боль, тошнота и слабость. Как она, бедняжка, мучилась! Настоящая мученица! А эти больничные сиделки — от них сроду не дождаться милосердия. Повернут сюда, повернут туда — вот и вся забота. — Майор сокрушенно покачал головой и осушил свой стакан. — Терпеть не могу больничных сиделок! Слишком много о себе воображают. Лидия утверждала, что они хотят ее отравить. Разумеется, это… обычные фантазии больного человека… у многих бывает такое, как говорил доктор Томас… но нет дыма без огня. Эти нахалки ее не любили. Самое отвратительное в женщинах — ревность и зависть.
  — Полагаю, — начал Люк, чувствуя, что не слишком удачно ставит вопрос, но не зная, как спросить лучше, — у миссис Хортон все же были преданные друзья в Вичвуде?
  — Мир не без добрых людей, — как-то неохотно признал майор. — Уитфилд присылал виноград и персики из своих теплиц. Да еще эти две старые перечницы — Гонория Уэйнфлит и Лавиния Пинкертон — навещали ее.
  — Мисс Пинкертон наведывалась часто, не так ли?
  — Да, регулярно. Хоть и стопроцентная старая дева, но очень добрая! Очень волновалась за Лидию. Вникала во все подробности ее лечения и питания. Всем хороша была старушка, но больно уж суетлива.
  Люк согласно кивнул.
  — Терпеть не могу, когда суетятся, — заявил майор. — В Вичвуде и без того слишком много женщин. Не с кем даже сыграть в гольф.
  — А молодой человек из антикварной лавки?
  Майор фыркнул:
  — Он не играет в гольф. Больно женоподобный — ни дать ни взять мисс Нэнси!
  — Давно он в Вичвуде?
  — Да года два. Пренеприятнейший молодой человек. Терпеть не могу этих длинноволосых, сюсюкающих типов. Но, как ни странно, Лидии он нравился. Никогда не поймешь, почему женщинам нравится тот или иной мужчина. Они падки на развязных парней. Она даже настаивала на приеме какого-то патентованного снадобья, приобретенного у него. Какая-то дрянь в ярко-красном пузырьке со знаками Зодиака! Вроде как травы, собранные в полнолуние. Чистой воды шарлатанство, но женщины легко такое заглатывают, причем в буквальном смысле слова, ха-ха-ха!
  Надеясь, что майор этого не заметит, Люк сменил тему разговора.
  — А что за человек ваш местный адвокат, мистер Эббот? — спросил он. — Хорошо ли знает законы? У меня возникло небольшое спорное дельце, я бы хотел с ним посоветоваться. Но стоит ли?
  — Говорят, он большой крючкотвор. Лично я ничего хорошего о нем сказать не могу. Мы с адвокатом поссорились. Не видел его с тех пор, как он приходил сюда составлять завещание Лидии. Думаю, он просто хам. Но конечно, это не сказывается на его адвокатских качествах.
  — Разумеется, — поддакнул Люк. — Похоже, он несколько вздорный человек. Судя по тому, что я о нем слышал, он тут со многими перессорился.
  — Беда в том, что адвокат не в меру обидчив, — сказал майор Хортон. — Считает себя чуть ли не господом богом, и любой, кто с ним не согласен, совершает святотатство. Вы, наверное, слышали о его ссоре с доктором Хамблби.
  — А разве они ссорились?
  — Еще как. Но меня это ничуть не удивило. Хамблби был еще тем упрямым ослом!
  — Смерть доктора оказалась совершенно неожиданной.
  — Хамблби? Да. Я тоже так думаю. Пренебрег элементарными правилами. Заражение крови — чертовски опасная штука! Я всегда мажу ранку йодом и всем советую! Обычная предосторожность. А Хамблби, хоть и доктор, не захотел подстраховаться. Вот вам и результат.
  Люк не был уверен, что майор прав, но решил промолчать. Затем он взглянул на часы и заторопился.
  — Торопитесь на ленч? — заметил майор. — Однако да, пора. Ну что ж, было приятно с вами поболтать. Неплохо познакомиться с человеком, повидавшим свет. Нам как-нибудь надо встретиться еще. Где вы служили? В Майянг-Стрейтс? Никогда там не бывал. Слышал, пишете книгу? О предрассудках и прочем таком?
  — Да, я…
  Но майора Хортона уже понесло:
  — Я мог бы быть вам полезен. Могу рассказать вам несколько весьма занимательных историй. Когда я, мальчик мой, служил в Индии…
  Люк потерял еще десять минут, выслушивая затрапезные истории о факирах, йогах и фокусах, столь дорогих сердцу каждого отставного служаки из Индии.
  Он вышел на свежий воздух и, перебирая в памяти рассказ майора, еще раз подивился странностям его семейной жизни. Похоже, Хортон искренне скорбел о смерти своей жены, которую, судя по всему, можно было бы смело отнести к породе тигров-людоедов.
  Если только майор не ломал перед ним комедию.
  Глава 12
  Обмен ударами
  Игра в теннис после полудня удалась. Лорд Уитфилд пребывал в прекрасном настроении, с огромным удовольствием выполнял роль хозяина и часто шутил. Игроков всего было восемь: лорд Уитфилд, Бриджит, Люк, Рози Хамблби, мистер Эббот, доктор Томас, майор Хортон и Хэтти Джонс, дочь управляющего банком мистера Джонса.
  Во втором сете Люк играл в паре с Бриджит против лорда Уитфилда и Рози Хамблби. Рози оказалась хорошим игроком с сильными, точными ударами — она не раз принимала участие в соревнованиях графства. Девушка то и дело исправляла промахи лорда, и Бриджит с Люком, не особенно опытные игроки, надеялись хотя бы на ничью. Они сыграли уже три партии, когда Люк почувствовал себя в ударе, и они с Бриджит повели в счете пять — три.
  И тут Люк заметил, что лорд Уитфилд стал нервничать. Он возмущался из-за каждого спорного мяча и, несмотря на возражения Рози, заявлял, что мяч ушел за площадку, одним словом, вел себя как капризный ребенок. Они играли решающий сет, когда Бриджит ухитрилась упустить простую подачу и вслед за этим допустить грубую ошибку, подав мяч мимо площадки. Счет сравнялся. Следующая подача шла на среднюю линию, и Люк, приготовившийся взять ее, столкнулся со своей партнершей. После чего Бриджит снова подала мяч мимо площадки, и они проиграли.
  — Простите, сегодня я не в форме, — извинилась партнерша Люка.
  Это вполне походило на правду. Бриджит била изо всей силы и как попало, словом, делала все невпопад. Сет закончился победой лорда Уитфилда и Рози Хамблби со счетом восемь — шесть.
  Быстро обсудили состав игроков для следующей партии. Партнером Рози стал мистер Эббот против доктора Томаса и мисс Джонс.
  Лорд Уитфилд присел, отер пот со лба и удовлетворенно улыбнулся. Хорошее настроение снова вернулось к нему. Он завел разговор с майором Хортоном о серии статей в одной из своих газет.
  — Покажите мне ваш огород, — попросил Люк Бриджит.
  — Почему огород? — удивилась она.
  — Что-то мне захотелось капусты прямо с грядки.
  — Может, зеленого горошка?
  — Еще лучше.
  От теннисного корта они направились к окруженному изгородью огороду. В этот субботний день здесь никого не было. Под яркими лучами солнца все здесь выглядело на редкость мирно и спокойно.
  — Вот вам горошек, — сказала Бриджит.
  Но Люк даже не взглянул на него.
  — Какого черта вы поддавались им в этом сете? — сказал он.
  Брови девушки взлетели вверх.
  — Прошу прощения. Я сегодня не в форме, к тому же вообще плохо играю в теннис.
  — Но не до такой же степени! Даже ребенок не сделал бы такой дурацкой подачи! И куда вы так лупили — все время за площадку!
  — Да просто я никудышная спортсменка, — спокойно ответила Бриджит. — Если бы я умела играть получше, то постаралась бы, чтобы мои промахи выглядели более правдоподобными! Но как только я пыталась послать мяч чуть-чуть за площадку, он попадал на линию, так что пришлось бить с запасом.
  — Итак, вы признаетесь?
  — Ну да, мой дорогой Ватсон.
  — Но за каким чертом вам это понадобилось?
  — По-моему, это очевидно — Гордон не любит проигрывать.
  — А я? Думаете, я люблю?
  — Боюсь, дорогой мой Люк, это не одно и то же.
  — Может, объясните поподробней?
  — Если хотите. Со своим кормильцем не ссорятся. А Гордон как раз и есть мой кормилец. А вы — нет.
  Люк судорожно глотнул воздух, потом его словно прорвало:
  — Почему вы так упорно стремитесь выйти замуж за этого нелепого коротышку? Зачем вам это надо?
  — Затем, что в качестве его секретаря я получаю шесть фунтов в неделю, а став его женой, буду иметь в своем распоряжении сотни тысяч, не говоря уже о жемчугах, бриллиантах, нарядах и прочих выгодах замужнего положения!
  — Но у вас появятся и определенные обязанности!
  — Не стоит воспринимать все так мелодраматично в этой жизни, — холодно сказала Бриджит. — Если вы воображаете Гордона в роли влюбленного мужа, то глубоко заблуждаетесь! Поймите, Гордон так и не вырос. Он остался мальчиком, которому нужна заботливая мамочка. К несчастью, своей матери он лишился, когда ему было всего четыре года. Сейчас ему нужна женщина, которая опекала бы его, выслушивала его жалобы, вселяла уверенность в собственные силы и выслушивала бесконечные разглагольствования о себе самом!
  — А у вас злой язык!
  — Я не тешу себя сказками, если вы это имеете в виду. Я — молодая женщина, достаточно образованная, придерживающаяся современных взглядов, но без денег. И я намерена вести честную жизнь — мои обязанности в качестве жены Гордона не слишком будут отличаться от нынешних, как его секретаря. Сомневаюсь, чтобы уже через год он вспомнил о необходимости поцеловать меня перед сном. Различие только в жалованье.
  Бледный от злости, Люк посмотрел на нее. Бриджит насмешливо продолжила:
  — Ну что же вы молчите, мистер Фицвильям? Ведь вы же до смешного старомодны. Почему бы вам не укорить меня доводом о том, что, дескать, продаю себя за деньги!
  — Вы хладнокровная, маленькая чертовка! — не выдержал Люк.
  — Все лучше, чем быть маленькой дурочкой!
  — Неужели?
  — Я в этом совершенно уверена.
  — Почему вы так категоричны? — фыркнул Люк.
  — Я знаю, что такое любить мужчину! Вы не были знакомы с Джонни Корнишем? Так вот, три года назад я была с ним помолвлена. Я обожала его, любила, как говорится, безумно, до боли в сердце! А он бросил меня и женился на премиленькой пухлой вдовушке с северным акцентом и доходом в тридцать тысяч в год! Подобные вещи хорошо лечат от излишнего романтизма, вы не находите?
  — Такое случается, — пробормотал Люк.
  — Вот со мной и случилось…
  Между ними установилось неловкое молчание. Бриджит первая нарушила его, сказав:
  — Надеюсь, теперь вам понятно, что вы не имели права говорить со мной в подобном тоне. Вы живете в доме Гордона, а отзываться плохо о хозяине — дурной тон!
  — Теперь и вы приводите старомодные доводы, — с трудом сдерживая гнев, сказал Люк.
  Бриджит вспыхнула:
  — Зато это правда!
  — Нет. К тому же у меня есть право!
  — Что за чушь!
  Люк посмотрел на нее. Ее лицо исказилось, словно от физической боли.
  — У меня есть право, — повторил он. — Потому что я люблю вас… Люблю, как вы сказали, безумно, до боли в сердце!
  Она отшатнулась от него.
  — Вы…
  — Что, смешно? Тут есть над чем посмеяться! Я приехал сюда по делу, и вдруг из-за угла дома появляетесь вы… и на меня словно наслали заклятие. Вы только что упомянули про сказку, так вот, я словно попал в нее! Вы околдовали меня! Кажется, укажи вы на меня пальцем и скажи: «Стань лягушкой!» — и я тут же выпучу глаза, примусь квакать и запрыгаю.
  Он приблизился к ней на шаг.
  — Я безумно люблю вас, Бриджит Конвей. Так что не ждите, что я буду радоваться вашему браку с этим толстопузым, напыщенным ничтожеством, который, проигрывая в теннис, выходит из себя!
  — Как же, по-вашему, я должна поступить?
  — Выйти замуж за меня! Не сомневаюсь, что подобная перспектива насмешит вас до колик в животе.
  — Это точно!
  — Отлично, по крайней мере мы выяснили отношения… Пожалуй, пора вернуться на теннисный корт, как вы считаете? Может, на этот раз вы подыщете мне партнершу, с которой я мог бы выиграть?
  — Надо же, — сказала Бриджит. — Теперь я вижу, что вы капризны не меньше лорда Уитфилда!
  Неожиданно Люк схватил ее за плечи:
  — У вас, черт побери, ужасно злой язык, Бриджит!
  — Боюсь, что, несмотря на всю страсть ко мне, я не очень-то вам нравлюсь!
  — По-моему, вы совсем мне не нравитесь.
  Бриджит внимательно посмотрела на Люка, потом сказала:
  — Наверняка, возвращаясь с Востока домой, вы мечтали о том, чтобы жениться и начать тихую, спокойную жизнь, не так ли?
  — Да.
  — Но не с такой девушкой, как я?
  — Боже упаси.
  — Вы правы. И я знаю, кто бы вам подошел.
  — Вы, как всегда, проницательны, дорогая моя Бриджит.
  — Я словно вижу ее — это очаровательная девушка… настоящая англичанка… обожающая сельскую жизнь и собак… Вы представляли ее себе в твидовой юбке, подталкивающей туфелькой ветки в костер.
  — Вы нарисовали очаровательную картину!
  — Еще бы. Ну что, возвращаемся на корт? Вы можете сыграть с Рози Хамблби. Она отлично играет, и вы наверняка выиграете с ней в паре.
  — Будучи старомодным, я вынужден оставить последнее слово за дамой.
  И снова оба помолчали.
  Затем Люк медленно отпустил плечи Бриджит. Оба чувствовали себя неловко, словно между ними осталось что-то недосказанное.
  Потом Бриджит резко повернулась и первой зашагала к корту. Только что закончился очередной сет, и Рози отказалась играть снова.
  — Двух сетов с меня вполне достаточно, — запротестовала она.
  Однако Бриджит продолжала настаивать:
  — Я устала и не хочу играть. Вы с мистером Фицвильямом можете сыграть против мисс Джонс и майора Хортона.
  Рози оставалась непреклонной, и в конце концов партию сыграли четверо мужчин. Затем все пили чай.
  Лорд Уитфилд завел разговор с доктором Томасом, долго и с пафосом описывая свой недавний визит в лабораторию Веллермана и Крейца.
  — Я хотел лично вникнуть в суть последних научных открытий, — пылко объяснял он. — Ведь я несу ответственность за то, что пишут мои газеты. Я очень близко принимаю это к сердцу. Мы живем в век научных открытий. И наука должна шире проникать в массы.
  — Научные знания могут оказаться достаточно опасной штукой, — слегка пожав плечами, сказал доктор Томас.
  — Овладеть наукой — вот наша цель! — продолжал твердить свое лорд Уитфилд. — Люди с научным складом ума — это…
  — Мыслящие пробирки, — мрачно продолжила Бриджит.
  — Я был потрясен, — продолжал лорд Уитфилд. — Веллерман сам мне все показал. Я просил, чтобы он приставил ко мне кого-нибудь из своих сотрудников, но он настоял на своем.
  — Ну, это понятно, — заметил Люк.
  Лорд Уитфилд выглядел польщенным.
  — И он мне в доходчивой и простой форме все объяснил: культуры микробов… сыворотка… общий принцип работы. К тому же он согласился написать в нашу газету статью, которая откроет научную серию.
  Мисс Анструтер неожиданно встряла в разговор:
  — Кажется, они используют для опытов морских свинок… как жестоко. Хотя все же лучше, чем собак и кошек.
  — Тех, кто ставит опыты на собаках, надо расстреливать, — хрипло заявил майор Хортон.
  — Никто и не сомневался, что вы, майор, цените собачью жизнь выше человеческой, — съязвил Эббот.
  — Еще бы! — воскликнул майор. — В отличие от людей собаки никогда вас не предадут. Да и злого слова от них не услышишь.
  — Однако их злые зубы могут впиться вам в ногу, — возразил мистер Эббот. — Разве я не прав, Хортон?
  — Собаки превосходно разбираются в людях, — огрызнулся майор.
  — Одна из ваших зверюг чуть не цапнула меня на прошлой неделе, — объявил Эббот. — Что вы на это скажете?
  — То же самое, что сказал!
  Бриджит тактично вмешалась в спор:
  — Может, сыграем еще в теннис?
  Сыграли пару сетов. Когда Рози стала прощаться, Люк подошел к ней.
  — Я провожу вас домой, — сказал он. — Поднесу ракетку, ведь вы не на машине?
  — Нет. Но здесь недалеко.
  — Мне хочется прогуляться.
  Люк взял ее ракетку и теннисные туфли, и они молча направились по дорожке. Рози обронила пару ничего не значащих фраз. Люк коротко что-то ответил, но девушка словно не замечала его.
  К тому времени как они подошли к ее калитке, Люк расплылся в улыбке.
  — Ну вот, теперь мне гораздо лучше, — сказал он.
  — А вам было плохо?
  — Очень мило, что вы сделали вид, будто не заметили этого. У вас, очевидно, дар разгонять дурное настроение. У меня такое чувство, будто я вышел из мрачной тени на яркое солнце.
  — Так оно и есть. Когда мы уходили из поместья, солнце закрывали тучи, а теперь оно снова выглянуло.
  — Да, как в прямом, так и в переносном смысле. Жизнь все-таки прекрасна.
  — Ну, разумеется.
  — Мисс Хамблби, могу я позволить себе некоторую дерзость?
  — О, я уверена, что вы не можете быть дерзким.
  — Не будьте столь уверены. Просто я хотел сказать, что доктору Томасу чертовски повезло!
  Девушка вспыхнула и улыбнулась.
  — Значит, вы уже слышали? — спросила она.
  — А разве это секрет? Тогда прошу прощения.
  — О, здесь ничего нельзя держать в секрете! — сокрушенно заметила Рози.
  — Значит, это правда, что вы помолвлены?
  Она кивнула:
  — Совсем недавно. Мы еще официально не объявляли об этом. Понимаете, папа был против и… не совсем прилично заявлять о помолвке сразу после его смерти.
  — Отец не одобрял ваш выбор?
  — Не то чтобы не одобрял открыто. Но давал это почувствовать.
  — Считал, что вы еще слишком молоды? — мягко спросил Люк.
  — Так он говорил.
  — Но вы считаете, что за этим крылось что-то еще? — осторожно добавил он.
  Медленно и неохотно девушка кивнула:
  — Да. Боюсь, папа просто невзлюбил Джоффри.
  — Между ними часто вспыхивали ссоры?
  — Изредка… Папа вообще относился к доктору Томасу с предубеждением.
  — Видимо, он очень дорожил вами и не допускал мысли остаться без вас?
  Рози согласилась и с этим доводом, однако Люк чувствовал какую-то недоговоренность.
  — Значит, все было значительно серьезней? — спросил он. — Отец не желал видеть доктора Томаса вашим мужем?
  — Понимаете, папа и Джоффри так не похожи, что это не могло не вызвать разногласий. Джоффри вел себя очень терпеливо и деликатно, но, осознавая, что отец его не любит, все сильнее замыкался в себе. Так что папа, в сущности, не знал его хорошо.
  — Да, с предубеждениями нелегко бороться! — вздохнул Люк.
  — К тому же беспочвенными!
  — Ваш отец не называл причины?
  — О нет. Понимаете, ему просто нечего было сказать. Джоффри ему просто не нравился.
  — «Я не люблю вас, доктор Фелл, а почему — не могу сказать!» — процитировал Люк.
  — Именно так.
  — И он не приводил сколь-нибудь убедительных причин? Ведь ваш Джоффри не пьяница и не заядлый игрок на скачках?
  — Конечно нет. Джоффри даже понятия не имеет, кто выиграл дерби.
  — Забавно, — сказал Люк, — но я готов поклясться, что видел вашего доктора Томаса в Эпсоме в День дерби.
  На мгновение Люк забеспокоился. Ему ведь могут напомнить, что в тот день он только что прибыл в Англию. Но Рози, ничего не заподозрив, сразу же ответила на его вопрос:
  — Вы думаете, что видели Джоффри на дерби? Вряд ли. Он не мог там находиться, поскольку почти весь день провел в Эшвуде, где принимал тяжелые роды.
  — Ну и память у вас!
  Рози рассмеялась:
  — Я запомнила это, поскольку новорожденной дали имя Джуби — в честь фаворита!
  Люк кивнул.
  — В любом случае, — продолжила Рози, — Джоффри никогда не ездит на скачки. Считает, что там ужасно скучно.
  Потом совсем другим тоном девушка спросила:
  — Вы не зайдете? Маме будет приятно познакомиться с вами.
  — Вы уверены?
  Рози провела его в комнату, где царил печальный полумрак. В кресле, сгорбившись, сидела мать Рози.
  — Мама, это мистер Фицвильям.
  Миссис Хамблби пошевелилась и протянула Люку руку. Роза неслышно вышла из комнаты.
  — Рада познакомиться с вами, мистер Фицвильям. Рози говорила мне, что ваши друзья когда-то знали моего мужа.
  — Да, миссис Хамблби. — Люку было неприятно повторять эту ложь овдовевшей женщине. Но другого выхода не было.
  — Жаль, что вы так и не повидались с ним, — сказала миссис Хамблби. — Это был замечательный человек и прекрасный доктор. Он вылечил многих безнадежно больных исключительно благодаря силе своего духа и личному обаянию.
  — С тех пор как я приехал, я слышал о нем много хорошего, — мягко сказал Люк.
  Он не мог видеть выражения лица миссис Хамблби. Голос ее звучал монотонно, без эмоций, но было ясно, что женщина пытается сдерживать свои чувства.
  Неожиданно она сказала:
  — Мир полон зла, мистер Фицвильям. Вы это знаете?
  Люк был слегка поражен.
  — Да, возможно, вы правы.
  Но она настаивала:
  — Нет, вы должны это знать! Вокруг так много зла… Нужно быть готовым сразиться с ним! Джон был готов. Он знал. Он стоял на стороне добра.
  — Не сомневаюсь, — мягко ответил Люк.
  — Он знал, что зло обитает и здесь, у нас, — сказала мисс Хамблби.
  Внезапно она разразилась рыданиями.
  — Мне очень жаль… — пробормотал Люк и замолчал.
  Она взяла себя в руки так же быстро, как и потеряла над собой контроль.
  — Вы должны извинить меня, — сказала она и протянула руку. Люк пожал ее. — Заходите навестить нас, пока вы здесь, — пригласила она. — Рози будет рада. Вы ей очень нравитесь.
  — И она мне тоже. Мне кажется, миссис Хамблби, ваша дочь — самая очаровательная девушка, каких я только встречал за последнее время.
  — Она такая заботливая дочь.
  — Доктор Томас — настоящий счастливчик!
  — Да. — Миссис Хамблби уронила руку. Ее голос дрогнул. — Я ничего не понимаю. Для меня все это так сложно…
  Люк оставил ее в полумраке гостиной.
  По дороге домой он обдумывал услышанное за сегодняшний день.
  Большую часть Дня дерби доктора Томаса не было в Вичвуде, он уезжал на своей машине. Вичвуд в тридцати пяти милях от Лондона. По словам Рози, он принимал тяжелые роды. Но так ли это? Впрочем, можно проверить. Мысли Люка вернулись к миссис Хамблби.
  Что она имела в виду, столь упорно утверждая, что вокруг так много зла?
  Может, она просто расстроена, поскольку еще не оправилась от шока, вызванного внезапной смертью мужа? Или за этими словами стояло нечто большее?
  Она что-то знает? Что-то такое, что стало известно доктору Хамблби незадолго до смерти?
  — Я должен в этом разобраться, — сказал себе Люк. — Просто обязан.
  И его мысли вернулись к стычке, произошедшей между ним и Бриджит.
  Глава 13
  Разговор с мисс Уэйнфлит
  На следующее утро Люк принял решение. Он чувствовал, что все возможное с помощью косвенных расспросов он уже выяснил. Очевидно, рано или поздно придется играть в открытую. Он понимал: наступит время сбросить с себя личину писателя и объявить, что он прибыл в Вичвуд с определенной целью.
  Берясь за претворение своего плана, Люк прежде всего решил навестить мисс Уэйнфлит. Не только потому, что ум и проницательность старой девы произвели на него впечатление, он надеялся разузнать у нее кое-что, что могло бы ему помочь. Пожилая леди рассказала ему все, что знала. Теперь он хотел попытаться узнать у нее то, о чем она лишь догадывалась. И у Люка имелись все основания предполагать, что догадки мисс Уэйнфлит могут оказаться недалеки от истины.
  Он зашел к ней сразу же после утренней службы.
  Мисс Уэйнфлит восприняла его появление как нечто само собой разумеющееся и не выказала ни малейшего удивления. Когда она уселась рядом с ним, чопорно сложив сухие руки на коленях, и умными, как у добродушной козы, глазами посмотрела прямо на Люка, он почувствовал, что ему не просто перейти к цели своего визита.
  — Осмелюсь предположить, мисс Уэйнфлит, — начал Люк, — что вы уже догадались, зачем я при-ехал в Вичвуд. Вовсе не для того, чтобы собирать материал для книги о местных обычаях.
  Мисс Уэйнфлит наклонила голову, продолжая слушать.
  Люк не собирался пока выкладывать все до конца. Может, мисс Уэйнфлит и благоразумна — а она произвела на Люка именно такое впечатление, — но когда дело касалось старых дев, он не мог бы поручиться, что они устоят перед искушением поведать столь захватывающую историю двум-трем закадычным подругам. Так что Люк предпочел придерживаться золотой середины.
  — Я здесь для того, чтобы расследовать обстоятельства смерти бедняжки Эми Гиббс.
  — Вы хотите сказать, что присланы сюда полицией? — спросила мисс Уэйнфлит.
  — О нет. Я не сыщик в штатском, — ответил Люк и добавил с легким юмором: — Скорее я тот самый пресловутый персонаж из детективного романа — частный сыщик.
  — Понятно. Значит, это Бриджит Конвей вызвала вас сюда?
  Люк поколебался. Потом решил, пусть будет что будет. Ведь без того, чтобы углубиться в историю с мисс Пинкертон, трудновато объяснить его присутствие здесь.
  С нескрываемым восхищением мисс Уэйнфлит продолжила:
  — Бриджит такая практичная и решительная! Если бы это касалось меня, то я не стала бы предпринимать каких-либо действий, пока полностью не уверилась бы в своих подозрениях.
  — Но ведь вы уверились, не так ли?
  — Если бы, мистер Фицвильям, — озабоченно ответила она. — Здесь ни в чем нельзя быть уверенной до конца! А вдруг это всего лишь мое воображение? Когда живешь одна и не с кем посоветоваться или поговорить, можно легко впасть в мелодраматическое настроение и вообразить себе невесть что…
  Люк с готовностью согласился с этим утверждением, но осторожно добавил:
  — Но в глубине души вы все же отбросили свои сомнения?
  Но мисс Уэйнфлит продолжала слабо сопротивляться.
  — Надеюсь, у вас нет злых намерений? — серьезно спросила она.
  Люк улыбнулся:
  — Вы бы хотели, чтобы я называл вещи своими именами? Хорошо. Считаете ли вы, что Эму Гиббс убили?
  Гонорию Уэйнфлит даже слегка покоробило от такой прямоты.
  — Меня ужасно огорчила ее смерть, — сказала она. — Ужасно. И мне далеко не все ясно. Далеко не все.
  — Во всяком случае, вы не считаете, что ее смерть была естественной? — спросил Люк.
  — Не считаю.
  — Так же как и не относите это на несчастный случай?
  — Такое мне кажется невероятным. Уж слишком многое…
  Люк перебил ее:
  — И вы не верите, что это было самоубийство.
  — Совершенно уверена — нет.
  — Тогда, — сказал мягко Люк, — вы считаете, что это убийство?
  Мисс Уэйнфлит помедлила, потом глубоко вздохнула и, словно набравшись храбрости, ответила:
  — Да, считаю.
  — Хорошо. Теперь можно перейти к деталям.
  — Но у меня нет ни единого доказательства, чтобы подкрепить свою уверенность, — встревоженно объявила мисс Уэйнфлит. — Это всего лишь предположение.
  — Совершенно верно. Мы с вами просто беседуем и говорим о том, что думаем или предполагаем. Мы с вами подозреваем, что Эми Гиббс была убита. И кто, по-вашему, мог убить ее?
  Мисс Уэйнфлит покачала головой. Она выглядела крайне озадаченной.
  — Или скажем так: у кого имелись причины убить ее? — наблюдая за ней, спросил Люк.
  — Кажется, — медленно произнесла мисс Уэйнфлит, — она поссорилась со своим молодым человеком, механиком из гаража. Но Джим Харви — замечательный, уравновешенный юноша. Я читала в газетах, что молодые люди порой убивают своих возлюбленных из ревности, но я ни за что не поверю, что Джим способен на такое.
  Люк согласно кивнул.
  — Кроме того, — продолжила мисс Уэйнфлит, — я не верю, что он стал бы действовать подобным способом: забрался в окно, поменял местами бутылочки с микстурой и ядовитой краской. Я хочу сказать, что это не похоже…
  Она замялась, и Люк пришел ей на помощь:
  — На месть оскорбленного возлюбленного? Согласен. Мне кажется, Джима Харви следует сбросить со счетов прямо сейчас. Эми убил (а мы согласились, что ее убили) тот, кому она мешала и кто планировал убийство девушки настолько тщательно, что оно сошло за несчастный случай. Есть ли у вас какая-то мысль, хотя бы малейшее подозрение, кто бы это мог быть?
  — Нет. — Мисс Уэйнфлит вздохнула. — Правда. Никакой мысли.
  — Вы в этом уверены?
  — Д-да.
  Люк задумчиво посмотрел на нее. Ему показалось, что старая леди не совсем искренна.
  — А какое-либо предположение о мотивах?
  — Тоже ничего.
  Тут она, видимо, не кривила душой.
  — Ведь Эми служила во многих домах Вичвуда?
  — Да. Перед тем как поступить к лорду Уитфилду, она больше года пробыла у Хортонов.
  Люк произвел быстрый подсчет в уме.
  — Кое-что вырисовывается. Кому-то понадобилось убрать эту девушку. Из имеющихся фактов мы можем сделать вывод: во-первых, это был мужчина, к тому же придерживающийся старомодных взглядов (что следует из истории с краской для шляпок), и, во-вторых, он должен быть достаточно ловким физически, чтобы влезть в окно девушки. Вы согласны?
  Мисс Уэйнфлит кивнула.
  — Вы не станете возражать, если я попробую проделать то же самое?
  — Разумеется, нет. По-моему, это неплохая идея.
  Она провела Люка через черный ход на задний двор. Ему удалось без особого труда добраться до крыши пристройки в задней части дома, откуда он, приложив некоторые усилия, чтобы приподнять сдвижную раму окна, забрался в бывшую комнату Эми. Несколько минут спустя Люк вернулся к мисс Уэйнфлит, вытирая ладони носовым платком.
  — Это даже проще, — сказал он, — чем кажется на первый взгляд. Немного усилий — вот и все. А на подоконнике не обнаружили никаких следов?
  Мисс Уэйнфлит покачала головой:
  — По-моему, нет. К тому же констебль влез в комнату тем же путем.
  — Так что если следы и оставались, то он их уничтожил. Вот как полиция помогает преступникам. Ладно, теперь ничего не поделаешь!
  Мисс Уэйнфлит провела его обратно в дом.
  — Эми Гиббс трудно было разбудить?
  — По утрам я не могла ее добудиться, — сердито сказала мисс Уэйнфлит. — Порой мне приходилось стучать и звать по нескольку раз, прежде чем она откликалась. Но, как говорят, мистер Фицвильям, самый глухой тот, кто не желает слышать.
  — Это точно, — согласился Люк. — Ну а теперь, мисс Уэйнфлит, мы вплотную подошли к вопросу о мотиве убийства. Начнем с наиболее очевидного: как вы считаете, существовала ли связь между этим типом Эллсворти и Эми? — И Люк поспешно добавил: — Я прошу вас высказать лишь собственное мнение. Только и всего.
  — Если вы хотите знать мое мнение, то я скажу — да.
  Люк кивнул:
  — Как по-вашему, могла ли Эми оказаться замешанной в шантаже?
  — Если вас снова интересует мое мнение, то я не исключаю, что это так.
  — А вы, случайно, не знаете, много ли у нее было денег?
  — Не думаю, что много. Если бы это была значительная сумма, я бы об этом узнала.
  — И она не делала никаких необычных покупок накануне смерти?
  — Нет.
  — Все это говорит против версии с шантажом. Обычно жертва вымогательства сначала платит и лишь потом решается на крайние меры. Но есть и другая версия — девушка могла что-то знать.
  — Что именно?
  — Она могла узнать кое-что. И это угрожало бы кому-то из обитателей Вичвуда. Рассмотрим чисто гипотетический случай. Она служила во многих домах. И предположим, узнала что-то такое, что могло навредить с профессиональной точки зрения, ну, скажем, мистеру Эбботу.
  — Эбботу? — удивленно спросила мисс Уэйнфлит.
  Но Люк продолжил:
  — Это могло касаться небрежности или некомпетентности доктора Томаса.
  — Но ведь… — начала мисс Уэйнфлит и осеклась.
  — Эми была горничной в доме у Хортонов, когда умерла хозяйка, — так вы говорили?
  Наступила короткая пауза, после чего мисс Уэйнфлит сказала:
  — Послушайте, мистер Фицвильям, а при чем тут Хортоны? Ведь Лидия умерла больше года назад.
  — Да, и Эми тогда служила у них горничной.
  — Но при чем тут Хортоны?
  — Не знаю. Я просто размышляю. Кажется, миссис Хортон умерла от острого гастрита?
  — Да.
  — Ее смерть была для всех полной неожиданностью?
  — Для меня — да, — медленно ответила мисс Уэйнфлит. — Понимаете, ей стало гораздо лучше, казалось, она выздоравливает, а потом внезапное обострение… и смерть.
  — Доктор Томас был поражен?
  — Не знаю. Думаю, да.
  — А сиделки?
  — По моему опыту, больничных сиделок не удивишь ухудшением состояния больного, скорее — выздоровлением!
  — Но ее смерть поразила вас?
  — Да. Я была у нее всего за день до этого, и она выглядела значительно лучше. Болтала и шутила, что ей не было свойственно даже здоровой.
  — А что она сама думала о своей болезни?
  — Она жаловалась, что сиделки ее травят. Одну она даже отослала обратно и утверждала, что оставшаяся ничуть не лучше!
  — Видимо, вы не обращали на ее слова особого внимания?
  — Нет, конечно. Я считала, что это обыкновенная мнительность больного человека. Она никому особенно не доверяла и, хотя о покойниках не принято говорить дурно, любила быть в центре внимания. Ни один доктор так и не разобрался в ее болезни. Сама она считала, что это совершенно особый, никому не известный случай. Впрочем, Лидия не раз говорила, что кто-то пытается убрать ее с дороги.
  — А она не подозревала в этом своего мужа? — как можно небрежней спросил Люк.
  — О нет. Ей это даже в голову не приходило!
  Мисс Уэйнфлит немного помолчала, потом тихо спросила:
  — А вы подумали на него?
  — Мужья и раньше так поступали, — также тихо ответил Люк. — И выходили сухими из воды. А миссис Хортон, со всех точек зрения, была еще той женщиной. Так что любой мужчина мечтал бы избавиться от нее! Кроме всего прочего, насколько мне известно, после ее смерти майор получил значительное наследство.
  — Да, это так.
  — И что вы думаете по этому поводу, мисс Уэйнфлит?
  — Вы снова хотите знать, что я думаю? — Помолчав, мисс Уэйнфлит спокойно и твердо ответила: — Я считаю, что майор Хортон был искренне предан своей жене и даже в мыслях не замышлял против нее ничего плохого.
  Люк пристально посмотрел на свою собеседницу и встретил ясный, спокойный взгляд.
  — Ну хорошо, — сказал он. — Видимо, вы правы. Если бы это было не так, то вы бы, вероятно, об этом знали.
  Мисс Уэйнфлит позволила себе улыбнуться.
  — Вы считаете нас, женщин, особо наблюдательными?
  — Еще какими! Как вы думаете, мисс Пинкертон… она была бы с вами в этом согласна?
  — Не помню, чтобы Лавиния высказывалась по этому поводу.
  — А что она думала в связи со смертью Эми Гиббс?
  Мисс Уэйнфлит задумалась, нахмурив брови.
  — Трудно сказать. Лавиния носилась с довольно дикой идеей.
  — Какой?
  — Она считала, будто у нас в Вичвуде происходит нечто весьма странное.
  — Например, считала, что Томми Пирса кто-то вытолкнул из окна? — сказал Люк.
  Мисс Уэйнфлит глянула на него в замешательстве:
  — Откуда вам это известно, мистер Фицвильям?
  — Она сама мне это сказала. Не прямо, а навела на мысль.
  С порозовевшим от волнения лицом мисс Уэйнфлит подалась вперед.
  — Когда это было, мистер Фицвильям?
  — В день ее гибели, — спокойно ответил Люк. — Мы ехали с ней в одном купе до Лондона.
  — И что именно она вам сказала?
  — Только то, что в Вичвуде за последнее время произошло слишком много смертей. Она называла имена Эми Гиббс, Томми Пирса и Картера. Кроме того, она сказала, что следующим будет доктор Хамблби.
  Мисс Уэйнфлит задумчиво кивнула:
  — Она назвала убийцу?
  — Нет, сказала только, что это был человек с пронзительным взглядом, — мрачно ответил Люк. — Если ей верить, то такой взгляд ни с чем не спутаешь. Мисс Пинкертон заметила, как этот человек смотрел на доктора Хамблби, когда с ним разговаривал. Вот почему она считала, что доктор будет следующей жертвой.
  — И оказалась права, — прошептала мисс Уэйнфлит. — О господи, господи!
  Она откинулась в кресле. В ее глазах застыл ужас.
  — Кто этот человек? — спросил Люк. — Вы должны его знать, мисс Уэйнфлит!
  — Я не знаю. Она же мне ничего не говорила.
  — Но вы можете догадаться, — не унимался Люк. — Вы можете сделать предположение, о ком могла думать мисс Пинкертон.
  Мисс Уэйнфлит неохотно кивнула.
  — Так скажите же!
  Но она отрицательно покачала головой:
  — Нет. Вы толкаете меня на дурной поступок! Вы просите угадать, о чем могла — заметьте, только могла! — думать моя дорогая подруга, которая к тому же мертва. Я никого не могу обвинять в таком ужасном злодействе!
  — Но это же будет не обвинение, а всего лишь предположение.
  Однако мисс Уэйнфлит проявила неожиданную твердость.
  — Мне больше нечего добавить, — сказала она. — Лавиния действительно ничего мне не говорила. Я могу кое о чем догадываться, но, поймите, могу и ошибаться. И тогда я введу вас в заблуждение. А это может вызвать самые серьезные последствия. Будет непорядочно, даже безнравственно с моей стороны называть конкретное имя. Ведь я могу заблуждаться! Скорее всего, именно так!
  И мисс Уэйнфлит, твердо сжав губы, с непреклонным видом посмотрела на Люка.
  Люк понял, что ему больше ничего от нее не добиться.
  Не только чувство порядочности мисс Уэйнфлит, но и что-то непонятное — чему он не мог дать названия — было против него.
  Люк достойно принял поражение. Он встал и откланялся. Однако не оставлял надежды вернуться к этому разговору вновь.
  — Разумеется, вы вольны поступать, как находите нужным, — сказал он. — Спасибо за помощь.
  Мисс Уэйнфлит, провожая Люка до двери, похоже, утратила чувство уверенности в своей правоте.
  — Надеюсь, вы не думаете… — начала было она, но потом поправилась: — Если вам понадобится моя помощь, то всегда пожалуйста — только дайте мне знать.
  — Непременно. Вы никому не станете передавать нашу беседу?
  — Конечно нет. Никому ни слова.
  Люк надеялся, что это окажется правдой.
  — Передавайте привет Бриджит, — сказала мисс Уэйнфлит. — Она такая очаровательная девушка. И умная. Надеюсь, будет счастлива.
  А когда Люк вопросительно посмотрел на нее, добавила:
  — Я имею в виду с лордом Уитфилдом. Ведь у них такая большая разница в возрасте.
  — Да, вы правы.
  Мисс Уэйнфлит вздохнула.
  — Знаете, а ведь я была с ним когда-то помолвлена, — неожиданно добавила она.
  Люк удивленно посмотрел на нее. Мисс Уэйнфлит кивнула и печально улыбнулась.
  — Это было очень давно, он был таким многообещающим молодым человеком. Вы знаете, я всячески помогала ему в учебе. Я так им гордилась — его твердостью духа, стремлением к успеху. — Она снова вздохнула. — Для моих родителей, разумеется, наша помолвка явилась настоящим скандалом. В те годы на классовые различия обращали большое внимание. — Немного помолчав, она добавила: — Я всегда с огромным интересом следила за его карьерой. Кажется, мои родители ошибались.
  Кивнув Люку на прощанье, она вошла в дом.
  Люк попытался привести свои мысли в порядок. Он определенно считал мисс Уэйнфлит «старой» и только сейчас сообразил, что ей нет и шестидесяти. А лорду Уитфилду, должно быть, давно за пятьдесят. Так что если она его и старше, то не больше чем на год-два.
  И этот трухлявый пень собирается жениться на Бриджит, которой всего двадцать восемь… молодой и полной жизни…
  — Вот черт, — выругался Люк. — Зачем тебе думать об этом. У тебя есть дело. Так что займись-ка лучше им и не отвлекайся на всякие глупости.
  Глава 14
  Размышления Люка
  Миссис Черч, тетка Эми Гиббс, оказалась особой малоприятной. Ее острый нос, бегающие маленькие глазки и пронзительный голос вызывали у Люка отвращение. Вот почему он повел разговор довольно резким тоном и, как ни странно, обнаружил, что это возымело успех.
  — Все, что от вас требуется, — сказал он, — это отвечать на мои вопросы как можно правдивее. Если вы что-то утаите или исказите истину, то это может иметь для вас самые неприятные последствия.
  — Да, сэр. Я вас поняла. Я так и сделаю. Постараюсь рассказать вам обо всем, что знаю. Я никогда не имела дел с полицией и…
  — И не хотели бы их иметь, — закончил за нее Люк. — Если вы будете отвечать, как я вас просил, то вопрос об этом даже не встанет. Я хочу знать о вашей покойной племяннице все. Кто ее друзья, сколько у нее было денег, не говорила ли она чего-то странного. Начнем с друзей. Кто они?
  Миссис Черч искоса посмотрела на него своими недобрыми глазками.
  — Вы имеете в виду джентльменов, сэр?
  — А подруг у нее не было?
  — Да особо и некого упомянуть. Разумеется, были девушки, с которыми она вместе служила, но Эми не больно-то их жаловала. Понимаете…
  — Она предпочитала другой пол? Продолжайте. Расскажите мне об этом.
  — Ближе всего она была с Джимми Харви, механиком из гаража, порядочным, надежным парнем. «Лучше тебе не найти», — тысячу раз говорила я ей…
  — С кем еще? — резко прервал ее Люк.
  Миссис Черч слегка прищурилась:
  — Видно, вы намекаете на джентльмена, что держит антикварную лавку? Лично мне он совсем не нравился, прямо скажу вам об этом, сэр! Я всегда была порядочной женщиной и никаких вольностей себе не позволяла. Но о современных девушках такого не скажешь. Они делают все по-своему и не слушают добрых советов. А потом зачастую жалеют об этом.
  — И Эми тоже жалела? — спросил Люк.
  — Нет, сэр, я так не думаю.
  — В тот день, когда она умерла, она ходила к доктору Томасу. Не из-за этого ли?
  — Нет, сэр, уверена, что нет. Да что там, я готова поклясться, что нет! Эми плохо себя чувствовала, но всего лишь кашляла, да и сильно знобило ее. Совсем не то, о чем вы подумали, сэр. Уверяю вас.
  — Хорошо, положусь на ваше слово. Как далеко зашли отношения Эми с Эллсворти?
  Миссис Черч загадочно улыбнулась:
  — Не могу точно сказать вам, сэр. Эми не очень-то делилась со мной.
  — Но тем не менее они зашли достаточно далеко? — настаивал Люк.
  — У этого джентльмена дурная репутация, сэр. По всем статьям. У него такие неприятные друзья. Приезжают из города и устраивают бог знает что на Ведьмином лугу в полнолуние.
  — И Эми бывала там?
  — Кажется, один раз, сэр. Ее не было всю ночь, а его светлость узнали об этом (она тогда служила у них в поместье) и сделали ей выговор. А Эми надерзила в ответ, и ее, как и следовало ожидать, выставили оттуда.
  — Она рассказывала о том, что там происходило?
  Миссис Черч покачала головой:
  — Почти ничего. Ее больше интересовали собственные дела.
  — Она ведь служила у майора и миссис Хортон?
  — Почти год, сэр.
  — А почему ушла?
  — Да потому что нашла место получше. В поместье, понятное дело, лучше платили.
  Люк понимающе кивнул.
  — Она была у Хортонов в то время, когда умерла хозяйка? — спросил он.
  — Да, сэр. Она очень жаловалась — ей здорово доставалось, все работы по дому были на ней: сделай то, подай это, унеси да принеси, и все такое…
  — Но у мистера Эббота она не служила?
  — Нет, сэр. У мистера Эббота служат муж с женой. Эми как-то раз ходила к нему в контору, но я не знаю зачем.
  Люк подумал, что сей факт, безусловно, заслуживает внимания. Но поскольку миссис Черч, по-видимому, ничего не могла больше добавить к этому, он заговорил о другом.
  — Кто еще из джентльменов ухаживал за ней?
  — Никто, о ком стоило бы упомянуть.
  — Вспомните, миссис Черч, вы должны говорить только правду.
  — Только это был далеко не джентльмен, сэр.
  — Не могли бы вы выразиться пояснее, миссис Черч?
  — Вы, конечно, слышали о кабаке «Семь звезд», сэр? Настоящая дыра, позволю вам заметить, а хозяин, Гарри Картер, был все время под мухой. Он совсем низкого происхождения, сэр.
  — Так он ударял за Эми?
  — Она пару раз прогулялась с ним, и все. Не думаю, что было что-то еще. Нет, не думаю, сэр.
  Люк задумчиво кивнул и сменил тему:
  — Вы знали парнишку Томми Пирса?
  — Что? Сына миссис Пирс? Конечно. Редкий паршивец.
  — Они с Эми часто виделись?
  — О нет, сэр! Эми быстренько надрала бы ему уши, если бы он вздумал подшутить над ней.
  — А ей нравилось работать у мисс Уэйнфлит?
  — Она считала, что у нее скучновато, да и платили мало. Но, разумеется, после того, как ее уволили из поместья, найти приличное место было не так-то просто.
  — Но ведь она могла бы уехать?
  — В Лондон, хотите вы сказать?
  — Или куда-то еще.
  Покачав головой, миссис Черч ответила:
  — Эми не хотела уезжать из Вичвуда — у нее здесь были свои интересы.
  — Что вы имеете в виду?
  — Джимми и джентльмена из антикварной лавки.
  Люк задумчиво кивнул, а миссис Черч продолжила:
  — Мисс Уэйнфлит очень добрая леди, но больно уж привередлива по части чистки серебра и меди, вытирания пыли и переворачивания матрасов. Эми не выдержала бы постоянных выговоров, если бы не развлекалась как могла.
  — Могу себе представить, — сухо заметил Люк.
  Он решил, что нет смысла продолжать дальнейшие расспросы. Видимо, выжал из миссис Черч все, что можно. И, решив прощупать почву, сказал:
  — Осмелюсь заметить, вы, вероятно, догадываетесь о причине этих расспросов. Обстоятельства смерти Эми Гиббс более чем загадочные. Нас не удовлетворяет версия о несчастном случае. Тогда вы сами понимаете, что это могло быть.
  — Злой умысел! — едва ли не с удовольствием выговорила миссис Черч.
  — Вы правы. Допустим, что ваша племянница впуталась в какое-то грязное дело. Тогда кто, как вы думаете, мог быть повинен в ее смерти?
  Миссис Черч вытерла руки о передник.
  — Я получу вознаграждение, если направлю полицию на правильный путь? — спросила она.
  — Вполне возможно, — сказал Люк.
  — Мне не хотелось бы говорить что-то определенное, — миссис Черч алчно облизнула губы, — но джентльмен из антикварной лавки очень уж подозрителен. Помните дело Кастора? Полиция обнаружила останки бедной девушки, прибитые по всему побережью. А потом отыскали пять или шесть женских трупов, с которыми обошлись точно так же. Может, мистер Эллсворти здесь замешан?
  — Это ваше предположение?
  — А разве этого не может быть, сэр?
  Люк согласился, что может. Потом сказал:
  — Скажите, мистер Эллсворти уезжал из Вичвуда в День дерби? Мне это крайне важно знать.
  Миссис Черч уставилась на него:
  — В День дерби?
  — Да, две недели назад, в среду.
  — Точно не могу сказать. По средам он обычно уезжает в город. В среду запирает лавку рано.
  — Так, — протянул Люк. — Значит, запирает лавку пораньше.
  Он покинул миссис Черч, не обращая внимания на ее намеки о том, что за потерянное время неплохо бы получить компенсацию.
  Миссис Черч внушала Люку глубокую неприязнь. И все же хотя разговор с ней мало что прояснил, кое-какие зацепки он дал.
  Люк тщательно перебрал в памяти все имеющиеся у него сведения.
  Да, по-прежнему на подозрении четверо: Томас, Эббот, Хортон и Эллсворти. И поведение мисс Уэйнфлит, похоже, только подтверждает это. Особенно ее нежелание назвать имя. Понятное дело, это должно означать, что интересующее нас лицо занимает в Вичвуде важное положение и такие подозрения могли бы нанести урон его репутации. К тому же становится понятным намерение мисс Пинкертон сообщить о своих подозрениях прямо в Скотленд-Ярд. Местная полиция посмеялась бы над ее подозрениями, да и только.
  В этом деле не замешаны ни мясник, ни бакалейщик или молочник, ни простой механик из гаража. Подозреваемая персона принадлежит кругу, в котором обвинение в убийстве выглядело бы невероятным… и более того — любого, кто выдвинул бы подобное обвинение, приняли бы просто за сумасшедшего.
  Итак, круг резко сузился, осталось четыре кандидата. Люку предстояло еще раз тщательно вникнуть во все доводы за и против и составить собственное мнение.
  Прежде всего следовало обратить внимание на нежелание мисс Уэйнфлит высказать свое предположение. Пожилая леди осторожна — она явно догадывается, кого имела в виду мисс Пинкертон, говоря об убийце. Однако, по ее собственным словам, это всего лишь догадка. Не исключено, что она ошибается.
  Интересно, кого подозревает мисс Уэйнфлит?
  Она беспокоится, что ее выводы могут причинить вред невинному человеку. И тем не менее объектом ее подозрений должен быть человек, занимающий в Вичвуде достаточно высокое положение, пользующийся любовью и уважением здешнего общества.
  Но, таким образом, это автоматически исключает из списка Эллсворти. В Вичвуде он недавно, да и репутация у него среди местных жителей — хуже некуда. Люк не мог поверить, чтобы мисс Уэйнфлит подозревала Эллсворти, — тогда бы она не побоялась назвать его имя. Таким образом, если принимать во внимание предположение мисс Уэйнфлит, Эллсворти отпадает.
  Теперь об остальных.
  Люк считал, что он может спокойно вычеркнуть майора Хортона. Мисс Уэйнфлит горячо защищала его, исключая даже мысль о том, что он мог отравить собственную жену. И, подозревай она его в остальных преступлениях, вряд ли стала бы отстаивать его невиновность в смерти жены.
  Теперь оставались только доктор Томас и мистер Эббот. Каждого можно было заподозрить в одинаковой степени. Оба, несомненно, высококвалифицированные профессионалы, не замешанные ни в каких скандалах. Оба пользуются репутацией людей честных и добропорядочных.
  Люк решил взглянуть на все с другой точки зрения. Мог ли он сам исключить из списка Эллсворти и Хортона? Он покачал головой. Не все так просто. Мисс Пинкертон знала, действительно знала, кто этот человек. Доказательством тому служат, во-первых, ее смерть, а во-вторых, смерть доктора Хамблби. Но она не назвала мисс Уэйнфлит имени убийцы. И хоть мисс Уэйнфлит полагает, что знает преступника, она вполне может ошибаться. Зачастую нам кажется, что мы догадываемся о предположениях других людей, но на деле глубоко заблуждаемся!
  Таким образом, по-прежнему остаются четыре кандидата. Мисс Пинкертон мертва и ничем больше не сможет помочь. Так что Люку не оставалось ничего другого, как только взвесить все доказательства и рассмотреть возможные предположения.
  Он начал с Эллсворти, который, ввиду обстоятельств, больше всего вызывал подозрения. Эллсворти явно псих и, вероятно, извращенец. Из него с легкостью вышел бы жаждущий крови «маньяк-убийца».
  «Подойдем-ка с этой точки зрения, — сказал сам себе Люк. — Будем подозревать каждого по очереди. Допустим, что Эллсворти на самом деле убийца и мне это доподлинно известно. Теперь расположим его возможные жертвы в хронологическом порядке. Первая — миссис Хортон. Трудно найти мотивы, побудившие Эллсворти расправиться с ней. Однако средство здесь явно просматривается. Хортон упоминал о каком-то шарлатанском зелье, которое его жена приобрела у Эллсворти и принимала внутрь. В нем мог содержаться яд, подобный мышьяку. Остается лишь вопрос: зачем? Теперь следующая жертва — Эми Гиббс. Но и ее Эллсворти убивать вроде бы ни к чему. Самая очевидная причина — она ему мешала! Возможно, он нарушил данное ей обещание и она угрожала рассказать об оргиях, в которых принимала участие? Лорд Уитфилд пользуется в Вичвуде огромным влиянием и, по словам Бриджит, слывет приверженцем строгой морали. Так что, если Эллсворти учинил бы что-нибудь совсем уж неприличное, он вполне мог доставить ему неприятности. И он решил убрать Эми! Думаю, нет, слишком садистское убийство. Избранный метод свидетельствует против него.
  Кто следующий? Картер? По какой причине? Вряд ли он мог знать о ночных оргиях (или ему рассказала Эми?) А может, тут замешана его смазливая дочь? Может, Эллсворти ухлестывал за ней? (Следует взглянуть на эту Люси Картер.) Возможно, Картер оскорбил Эллсворти, и тот на него разобиделся. И если он совершил уже одно или два убийства, то мог ожесточиться до такой степени, что теперь ему ничего не стоит убить человека даже по самому незначительному поводу. Теперь Томми Пирс. Почему Эллсворти убил его? Очень просто. Томми прислуживал на одной из ночных оргий и грозил рассказать об этом всем. Или даже рассказал. Ему нужно было закрыть рот.
  Доктор Хамблби. Зачем Эллсворти убил его? Тут проще всего! Хамблби врач, он мог знать о психической неуравновешенности Эллсворти. Возможно, даже собирался что-то предпринять по этому поводу. И таким образом, был обречен. Но в способе убийства доктора есть одна загвоздка. Как мог Эллсворти заразить доктора? Или доктор умер от чего-то другого? А порезанный палец — простое совпадение.
  И последняя жертва — мисс Пинкертон. По средам Эллсворти рано закрывает свою антикварную лавку. В тот день он вполне мог поехать в Лондон. Интересно, есть ли у него машина? Ни разу не видел его за рулем, но это ничего не доказывает. Он знал, что мисс Пинкертон подозревает его, и опасался, как бы в Скотленд-Ярде не поверили ее истории. А может, там уже о нем что-то знали?
  Такие обвинения можно выдвинуть против Эллсворти. А что говорит в его пользу? Ну, хотя бы то, что он не тот человек, на которого, как считает мисс Уэйнфлит, думала мисс Пинкертон. И потом, Эллсворти не соответствует моему впечатлению об убийце, которое я составил себе, когда слушал ее рассказ. Из ее слов следовало, что человек этот совершенно нормальный и, более того, его никто не станет подозревать. Нет, по мне, преступник скорее похож на доктора Томаса.
  Итак, доктор Томас. Что у нас с Томасом? После беседы с ним я вычеркнул его из списка подозреваемых. Приятный, скромный молодой человек. Но в том-то и дело — если я только не ошибаюсь, — что убийца и должен быть приятным и скромным человеком, на которого ничего плохого не подумаешь.
  Теперь пройдем всю процедуру заново. Зачем доктору Томасу понадобилось убивать Эми Гиббс? Это кажется совершенно невероятным. Однако она приходила к нему именно в день своей смерти, и он дал ей микстуру от кашля. Допустим, в бутылке и вправду содержалась щавелевая кислота. Что может быть умнее и проще! Интересно, кого из докторов допрашивала полиция — Томаса или Хамблби? Если Томаса, то он мог прийти со старой бутылкой краски для шляпок в кармане и незаметно поставить ее на стол, а потом забрать обе бутылки на экспертизу. Проще некуда! При определенном хладнокровии это вполне можно проделать!
  Томми Пирс? И снова нет никаких видимых мотивов. Основная проблема с доктором Томасом — у него постоянно отсутствуют мотивы. Даже самые невероятные! То же самое с Картером. Зачем Томасу избавляться от Картера? Остается только предположить, что Эми, Томми и хозяин кабака знали о докторе нечто такое, чего им знать не следовало. О! Или… это связано со смертью миссис Хортон. Ведь доктор Томас ее лечил… и она умерла совершенно неожиданно от обострения болезни. Но он мог сам это подстроить. Вспомним, что Эми Гиббс как раз в это время служила у Хортонов. Она могла что-то увидеть или услышать. Вот вам и мотив. Томми Пирс, по всем отзывам, был не в меру любопытным. Он мог пронюхать что-то. Но Картер никак не вписывается в картину! Допустим, ему что-то рассказала Эми Гиббс, а он передал это своим собутыльникам. И тогда Томас решил, что ему нужно заткнуть рот. Разумеется, все это вилами на воде писано. Но что еще остается делать?
  Теперь Хамблби. Ага! Наконец-то у нас появился правдоподобный мотив для убийства и идеальный метод исполнения! И если доктор Томас не смог бы подстроить своему коллеге заражение крови, то тогда кто? Он мог запросто занести инфекцию — хотя бы перевязывая порез на руке. Но предыдущие убийства выглядели куда более очевидными!
  Мисс Пинкертон? Здесь все значительно сложнее, но имеется один вполне определенный момент. Доктора Томаса в Вичвуде не было практически весь День дерби. Он утверждает, что принимал трудные роды. Вполне возможно. Однако есть еще один немаловажный факт — он уезжал на машине!
  Что еще? Так, всякая ерунда. Тот взгляд, которым он наградил меня при прощании. Высокомерный и снисходительный — будто он показал мне дорожку в темном лесу!»
  Люк глубоко вздохнул и вернулся к своим рассуждениям.
  «Эббот? Этот тоже подходит. Нормальный, обходительный, уважаемый всеми и так далее. Весьма тщеславен и самонадеян, к тому же ему доверяют много тайн. Обычно убийцы таковыми и бывают. Они чересчур самонадеянны! Всегда думают, что выйдут сухими из воды. Эми Гиббс была у него один раз. Зачем она приходила к нему? Чтобы получить совет адвоката? По какому поводу? Или это было сугубо личное дело? И потом, что за письмо от «дамы» видел этот негодный парнишка Томми Пирс? И не было ли оно от Эми Гиббс? Или это писала миссис Хортон, а Эми держала его у себя? Что такого личного могла написать Эбботу эта дама, раз он едва не прибил Томми, заглянувшего в письмо? Что еще насчет Эми Гиббс? Краска для шляпок? Да, способ довольно старомодный — как раз в духе Эббота. В историях с женщинами всегда замешаны люди, похожие на него. Стиль ловеласа Старого Света! Томми Пирс? Тут все очевидно, если принимать во внимание злополучное письмо (оно действительно должно было быть очень важным!). Картер? Здесь замешана его дочь, и Эббот желал избежать скандала — какое-то пьяное быдло вроде Картера смело ему угрожать! Ему, которому сошли с рук два предыдущих убийства! К чертовой матери Картера! Темная ночь и хорошо рассчитанный толчок. Действительно, убивать легко — даже слишком!
  Ну как, сложился ли психологический портрет Эббота? Думаю, да. Угрожающий взгляд, подмеченный пожилой леди. Она думала о нем… потом ссора с Хамблби. Старина Хамблби вздумал противоречить Эбботу, талантливому адвокату и хитроумному убийце. Старый осел, он даже не догадывается, что ему уготовано! Посмел ему перечить!
  А что дальше? Привлек к себе внимание Лавинии Пинкертон? Глаза выдали его. Он, который так гордился тем, что остался вне подозрений, все же вызвал их? Мисс Пинкертон знает его тайну… Да, но у нее нет доказательств… Допустим, она их станет искать и расскажет о своих подозрениях. Допустим… Адвокат прекрасно разбирается в людях… он догадывается, что Лавиния в конце концов сделает. И если этот божий одуванчик заявится в Скотленд-Ярд, ее история может вызвать интерес и полиция сможет начать расследование… Нужно предпринять отчаянный шаг. Есть у Эббота машина или он нанял ее в Лондоне? Все так — в День дерби его в Вичвуде не было…»
  И Люк снова прервал себя. Он так увлекся размышлениями об Эбботе-убийце, что с трудом переключился на другого подозреваемого. Ему понадобилась целая минута, прежде чем он представил себе в качестве удачливого преступника майора Хортона.
  «Хортон убил жену! Начнем с этого. Причина понятна — после ее смерти он получает богатое наследство. А чтобы никто ничего не заподозрил, разыгрывает преданного, заботливого мужа — даже переигрывает порой.
  Очень хорошо, первое убийство удалось. Кто следующий? Эми Гиббс? Да, все совершенно правдоподобно. Эми служила у них в доме. Она могла что-то заметить. Например, то, как майор подсыпал какое-то снадобье в чай или суп для жены. Эми могла не сразу об этом догадаться и сообразила лишь позднее. Фокус с краской для шляпок как раз в духе майора — человек он бравый и мужественный, однако малосведущий в женских премудростях. С Эми Гиббс все ясно, и ее участь предрешена.
  Пьяница Картер? То же самое, что и раньше. Эми ему что-то рассказала. Еще одно простое убийство.
  Теперь Томми Пирс. Тут снова нужно вспомнить о его непомерном любопытстве. Сомневаюсь, что письмо на столе Эббота могло содержать в себе жалобы миссис Хортон на то, что муж пытается отравить ее. Совсем уж нелепое предположение, но кто его знает? Как бы там ни было, майор узнает, что Томми опасен, — и Томми следует за Эми и Картером. Все предельно легко и просто. Убивать легко? О господи, да!
  Но вот мы подходим к более сложному случаю. Хамблби! Мотивы? Весьма смутные. Сначала миссис Хортон лечил доктор Хамблби, и, возможно, он что-то заподозрил об истинных причинах ее болезни. Не потому ли Хортон убедил жену сменить старого доктора на менее опытного и наблюдательного? Но если так, то почему кара обрушилась на доктора Хамблби с таким большим опозданием? Да, непонятно… Как и способ убийства. Заражение крови через ранку на пальце. С майором как-то плохо увязывается.
  Мисс Пинкертон? Тут все в пределах возможного. У Хортона есть машина, я сам ее видел. В тот день он уезжал из Вичвуда, предположительно на дерби. Вполне возможно. Неужели Хортон и есть тот самый хладнокровный убийца? Хотел бы я знать…»
  Люк тупо уставился в пространство. Его брови сошлись в задумчивости на переносице.
  «Убийца один из них… Не думаю, что это Эллсворти, но все может быть! Он самый очевидный подозреваемый! Меньше всего для этого подходит Томас, если бы не способ убийства Хамблби. Заражение крови со всей определенностью указывает на врача! Но это мог быть и Эббот. И хотя улик против него даже меньше, чем против остальных, я все же могу представить его в роли убийцы… Да, он подходит в тех случаях, в которых не годятся остальные. Но это мог быть и Хортон! Многие годы унижаемый женой и осознающий собственное ничтожество… Да, мог! Но мисс Уэйнфлит так не считает, а она далеко не дура, к тому же хорошо знает Вичвуд и его обитателей…
  Кого же она подозревает — Эббота или Томаса? Это должен быть кто-то из них двоих… И если мне удастся найти к ней правильный подход, то, возможно, я получу ответ.
  Но ведь она может ошибаться. И нет способа доказать ее правоту — как это доказала мисс Пинкертон. Побольше улик — вот что мне нужно. Если бы произошло еще одно убийство… только одно… тогда бы я знал…»
  Люк в ужасе оборвал себя.
  — О боже! — выдохнул он. — Да чего же я хочу — еще одного убийства?..
  Глава 15
  Недостойное поведение шофера
  В кабачке «Семь звезд» Люк опорожнил пинту пива и почувствовал себя как-то неловко. С полдюжины глаз пристально следили за каждым его движением, оживленные разговоры сразу же смолкли при его появлении. Люк обронил несколько обычных фраз о видах на урожай, о погоде и о предстоящих футбольных матчах, но никто из посетителей не поддержал разговора.
  За стойкой стояла привлекательная девушка с темными волосами и ярким румянцем на щеках — видимо, это и была мисс Люси Картер. Люк отвесил ей несколько комплиментов, которые были приняты с явным удовольствием. Мисс Картер глуповато захихикала и сказала:
  — Да бросьте вы! Я уверена, что вы мне просто льстите!
  Было ясно, что она привыкла к вниманию клиентов и отвечает чисто механически.
  Люк, чувствуя, что оставаться здесь дольше нет смысла, допил пиво и покинул кабачок.
  Он шел по дорожке вдоль реки и остановился у того места, где берега соединял пешеходный мостик. Внезапно Люк услышал позади себя пьяный, дребезжащий голос:
  — Да, сэр, именно здесь и свалился старина Гарри.
  Люк обернулся и увидел пьянчужку, одного из тех, кого он успел заметить в кабачке. Там он особо упорно отмалчивался, когда Люк пытался заговорить о погоде и будущем урожае.
  — Свалился прямо в тину… прямехонько в тину. — Старик явно наслаждался ролью гида, который показывал место ужасного происшествия. — И свернул себе шею.
  — Все-таки странно, как он умудрился тут упасть, — сказал Люк.
  — Так он же был того… подвыпивши, — словно оправдывая Картера, сказал старик.
  — Да, но, должно быть, он ходил здесь пьяным много раз?
  — Почти каждый вечер, — согласился его собеседник. — И всякий раз под мухой.
  — А может, его просто кто-то столкнул, — словно невзначай, заметил Люк.
  — Может, и столкнул, — согласился пьянчужка. — Только не знаю, кому могло это понадобиться, — добавил он.
  — Ну, нажил себе, например, парочку врагов? — предположил Люк. — Он ведь на чем свет поносил всех, когда бывал пьян, верно?
  — Не приведи господь было его слушать! Только ругался Гарри не со зла. Нет, не со зла. Но кто же станет сталкивать человека с моста, когда тот пьян?
  Люк не стал оспаривать это утверждение. Столкнуть с моста пьяного не могло быть воспринято иначе, чем вопиющее злодейство. Старик, казалось, был даже шокирован этой мыслью.
  — Да, — протянул Люк. — Печальная вышла история.
  — Для его половины не такая уж и печальная, — заявил старик. — Что-то не заметил, чтобы они с Люси больно убивались по нему.
  — Может, есть кто-то еще, кто порадовался его смерти? — осторожно спросил Люк.
  Старик как-то неопределенно ответил:
  — Может, и есть. Только Гарри не делал никому вреда… нет, не делал.
  После этой эпитафии по покойному они расстались.
  Люк направил свои стопы к старинной усадьбе. Библиотека помещалась в двух передних комнатах. Люк миновал их и вошел в дверь с табличкой «Музей». Здесь он двигался от витрины к витрине с малоинтересными экспонатами. Несколько римских гончарных изделий и монет. Разные диковинки южных морей, малайский тюрбан. Индийские божки с надписью: «Дар майора Хортона», вместе с большим, зловещего вида Буддой и ящичком с сомнительного происхождения — якобы египетским — бисером.
  Люк вернулся обратно в холл. Здесь никого не было. Он бесшумно поднялся по лестнице. На втором этаже оказалась комната, полная нераспечатанных бандеролей с журналами и книгами, и еще одна — с разного рода научной литературой.
  Люк поднялся этажом выше. Здесь он обнаружил комнаты, полные всякого старого хлама. Побитые молью чучела птиц, за что их и убрали из музея, стопки рваных журналов, и комната с полками, заполненными детской и вышедшей из моды художественной литературой.
  Люк подошел к окну. Должно быть, именно здесь Томми Пирс и мыл стекла, весело напевая незатейливую песенку, когда услышал шаги по лестнице.
  Кто-то вошел в комнату. Томми решил продемонстрировать свое усердие — далеко высунувшись из окна и натирая стекло с удвоенной энергией. И затем этот «кто-то» подошел к нему и, продолжая разговаривать, вдруг резким движением столкнул паренька.
  Люк снова спустился в холл, где немного постоял раздумывая. Никто не видел, как он вошел, как поднимался по лестнице.
  — Кто угодно мог это сделать! — пробормотал он. — Нет ничего проще!
  Он услышал шаги, приближающиеся со стороны библиотеки. Совесть его была чиста, и Люк не опасался быть здесь замеченным. Если бы он не хотел, чтобы его видели, то с легкостью укрылся бы за дверью в музей.
  Со стопкой книг из библиотеки вышла мисс Уэйнфлит. Она натягивала перчатки. Казалось, пожилая леди была погружена в свои мысли. Заметив Люка, она явно обрадовалась.
  — О, мистер Фицвильям, вы осматривали музей? Боюсь, там не так много интересного. Лорд Уитфилд говорит, что нам необходимо пополнить экспозицию новыми, интересными образцами.
  — Вот как?
  — Да, чем-нибудь современным. Как в лондонском Музее науки. Он предлагает выставить модель аэроплана и локомотива и еще какого-нибудь прибора, относящегося к химии.
  — Это, вероятно, оживило бы экспозицию.
  — Да, я не считаю, что нам надо заниматься исключительно прошлым, как по-вашему?
  — Пожалуй, вы правы.
  — Можно добавить экспонаты, связанные с рациональным питанием — с калориями, разными витаминами. Лорд Уитфилд живо интересуется деятельностью компании «Грейтер фитнес».
  — Да, он упоминал об этом.
  — Это как раз в духе времени, правда? Лорд Уитфилд рассказывал мне о своем посещении Института Веллермана, где он видел разных микробов и культуры бактерий! Еще он рассказывал о москитах, летаргическом сне и каких-то глистах — у меня прямо мурашки заходили по коже. Но чего я боялась, сама не совсем поняла.
  — Возможно, лорд Уитфилд тоже не совсем понял, — успокоил ее Люк. — Уверен, он все перепутал. У вас, мисс Уэйнфлит, куда более ясная голова.
  — Приятно слышать это от вас, мистер Фицвильям, — степенно ответила мисс Уэйнфлит. — Однако, боюсь, женщины мыслят не столь глубоко, как мужчины.
  Люк едва подавил в себе желание продолжить критику умственных способностей лорда Уитфилда. Вместо этого он сказал:
  — Я заглянул в ваш музей, а потом поднялся наверх — посмотреть на окна третьего этажа.
  — Вы хотите сказать, откуда свалился Томми… — Мисс Уэйнфлит поежилась. — Это ужасно.
  — Да, не слишком приятное воспоминание. Знаете, я почти час убил на разговоры с миссис Черч — теткой Эми, на редкость неприятная особа!
  — Согласна с вами.
  — Я был вынужден говорить с ней в резком тоне, — сказал Люк. — Смешно, но, кажется, она приняла меня за важную особу из полиции.
  Заметив, что мисс Уэйнфлит изменилась в лице, Люк замолчал.
  — О, мистер Фицвильям, вы полагаете, что с ней стоило беседовать? — спросила она.
  — Я и сам не знаю, — ответил Люк. — Думаю, моего разоблачения все равно не избежать. История с написанием книги никуда больше не годится — я не могу и дальше прикрываться ею. Кроме того, мне необходимо было задать несколько вопросов, имеющих прямое отношение к делу.
  Мисс Уэйнфлит покачала головой. Ее лицо по-прежнему выражало беспокойство.
  — Понимаете, в таком месте, как наше, все новости распространяются очень быстро.
  — Вы хотите сказать, что теперь, завидев меня на улице, все станут говорить: «Вот идет переодетый полицейский»? Думаю, теперь это не имеет значения. Возможно, так я больше что-либо узнаю.
  — Я думала не об этом, — выдохнула мисс Уэйнфлит. — Я подумала… что теперь о вашем расследовании узнает убийца и догадается, что вы идете по его следу.
  — Видимо, да, — медленно ответил Люк.
  — Но разве вы не понимаете, как это опасно! — взволнованно воскликнула мисс Уэйнфлит.
  Люк наконец понял ее беспокойство.
  — Вы думаете, что убийца станет охотиться за мной?
  — Да.
  — Смешно. Никогда об этом не задумывался! Что ж, тем лучше. Он лишь подыграет мне.
  — По-моему, — порывисто сказала мисс Уэйнфлит, — вы не даете себе отчета в его проницательности. Он умен и осторожен! К тому же не забывайте — у убийцы огромный опыт… может, даже больший, чем мы думаем.
  — Да, — задумчиво промолвил Люк, — возможно, вы правы.
  — О, как мне это не нравится! — воскликнула мисс Уэйнфлит.
  — Не стоит так беспокоиться, — мягко сказал Люк. — Уверяю вас, я буду как можно осторожнее. Знаете, я сузил круг подозреваемых до минимума. И у меня сложилось некое представление о том, кто может быть убийцей…
  Она пристально посмотрела на Люка.
  Приблизившись к ней, Люк понизил голос до шепота:
  — Мисс Уэйнфлит, если я спрошу вас, кого из двоих вы считаете более подходящим на роль убийцы — доктора Томаса или мистера Эббота, — что вы мне ответите?
  — О…
  Мисс Уэйнфлит приложила руку к груди и отшатнулась назад. В ее глазах мелькнуло непонятное Люку выражение. В них читалось беспокойство и нечто другое, весьма странное, чему он не нашел объяснения.
  — Я ничего не могу вам сказать… — Мисс Уэйнфлит отвернулась и то ли вздохнула, то ли всхлипнула.
  Люку пришлось смириться с поражением.
  — Вы идете домой? — спросил он.
  — Нет, я собираюсь отнести эти книги миссис Хамблби. Это как раз по дороге в поместье, так что часть пути мы можем пройти вместе.
  — Это замечательно, — сказал Люк.
  Они спустились с крыльца и свернули налево, к зеленой окраине городка. Люк оглянулся на величавые черты здания, из которого они только что вышли.
  — Должно быть, при вашем отце это был замечательный дом, — сказал он.
  — О да. И мы были так счастливы в нем. Я благодарна хотя бы за то, что его не снесли. Ведь так много старых домов уничтожено.
  — Да. И это очень грустно.
  — К тому же новые не так хорошо строят.
  — Боюсь, им не простоять так долго.
  — Хотя, разумеется, — продолжила мисс Уэйнфлит, — новые дома гораздо удобнее. Их легче и дешевле содержать в порядке. В них нет таких длинных коридоров, где постоянно дуют сквозняки.
  Люк согласился с ней.
  Когда они подошли к воротам дома Хамблби, мисс Уэйнфлит немного помолчала, потом сказала:
  — Такой замечательный вечер. Если вы не против, я пройдусь с вами еще немного. Люблю гулять на свежем воздухе.
  Слегка удивленный, Люк вежливо выразил свое согласие. Хотя вечер трудно было назвать замечательным. Дул резкий, порывистый ветер, остервенело трепавший листья на деревьях. «Того и гляди, начнется гроза», — подумал он.
  Однако мисс Уэйнфлит, придерживая шляпу одной рукой и слегка задыхаясь от ходьбы, была явно довольна прогулкой.
  Дорога оказалась совершенно безлюдной, поскольку они прошли к дому лорда Уитфилда коротким путем — не по главной улице, а по боковой дорожке, которая вела к одним из задних ворот поместья «Эш». На них не было такого кружевного орнамента, как на главном входе, зато столбы украшали два тяжелых, зубчатых ананаса. Почему именно ананасы, Люк так и не понял! Он решил, что лорд Уитфилд счел этот плод отличительным признаком знатности и хорошего вкуса.
  Когда они приблизились к воротам парка, то услышали чьи-то сердитые голоса. Моментом позже перед их глазами возник лорд Уитфилд, бранившийся с молодым человеком в шоферской униформе.
  — Вы уволены! — кричал лорд. — Вы слышите? Я вас увольняю!
  — Простите меня, хозяин… ведь это в первый раз.
  — Нет, я не стану прощать подобного безобразия! Взять мою машину! Мою машину… да еще и напиться… да-да, напиться. И не смейте отрицать этого! Я ясно дал понять, что не потерплю у себя в поместье пьянства, беспутства и наглости!
  Хотя шофер и не был так уж пьян, однако выпитого хватило, чтобы у парня развязался язык:
  — Не потерплю того, не потерплю сего, старый вы ублюдок! Ваше имение! Думаете, мы не знаем, что ваш отец держал обувную лавку! Да можно просто со смеху лопнуть, глядя, как вы пыжитесь и распускаете крылья, словно петух! Да кто вы такой, черт вас побери? И чем вы лучше меня, хотел бы я знать?
  Лорд Уитфилд побагровел:
  — Как вы смеете разговаривать со мной в подобном тоне?
  Молодой человек с угрожающим видом шагнул вперед.
  — Если бы вы не были таким плюгавым, толстопузым недомерком, я дал бы вам по шее, ей-богу!
  Лорд Уитфилд поспешно отступил назад, споткнулся о корень и со всего маху сел на землю.
  Люк подошел поближе и грубо крикнул шоферу:
  — Убирайся отсюда! И немедленно!
  Тот, похоже, пришел в себя. Теперь он выглядел испуганным.
  — Прошу прощения, сэр. Сам не знаю, что на меня накатило… честное слово.
  — Пара лишних стаканов — вот что, — сказал Люк.
  Он помог лорду Уитфилду встать на ноги.
  — Я… я очень извиняюсь, хозяин… — бормотал шофер, запинаясь.
  — Вы еще пожалеете об этом, Риверс, — дрожащим от гнева голосом произнес лорд Уитфилд.
  Парень немного потоптался на месте и медленно побрел прочь.
  — Какая наглость! — взорвался лорд Уитфилд. — И это мне! Сметь говорить мне такое! Он непременно за это поплатится! Никакого уважения… никакой благодарности… и это после того, что я сделал для этих людей… Он имел приличное жалованье… все удобства… узаконенная пенсия… Какая неблагодарность… просто черная!
  Он задохнулся от негодования, потом заметил мисс Уэйнфлит, которая молча стояла рядом.
  — Это вы, Гонория! Мне очень жаль, что вы стали свидетельницей сей безобразной сцены. Выражения этого человека…
  — Боюсь, лорд Уитфилд, он был не совсем в себе, — примирительным тоном сказала мисс Уэйнфлит.
  — Да он был пьян!
  — Просто выпил немного лишнего, — заметил Люк.
  — Хотите знать, что он сделал? — Лорд Уитфилд перевел взгляд с Люка на мисс Уэйнфлит. — Взял мою машину — мою машину! Думал, я не скоро вернусь! Бриджит отвезла меня в Лайн на двухместном автомобиле. Этот тип имел наглость катать девицу… кажется, Люси Картер! На моей машине!
  — Весьма недостойный поступок, — мягко заметила мисс Уэйнфлит.
  Лорд Уитфилд, похоже, слегка успокоился.
  — Да-да, именно недостойный.
  — Но я уверена, он пожалеет об этом.
  — Уж я об этом позабочусь!
  — Вы же его уволили, — напомнила мисс Уэйнфлит.
  Лорд Уитфилд покачал головой:
  — Попомните мои слова, этот парень плохо кончит. — Он расправил плечи. — Идемте в дом, Гонория, и выпьем по рюмочке шерри.
  — Благодарю вас, лорд Уитфилд, но я должна отнести эти книги миссис Хамблби. Доброй ночи, мистер Фицвильям. Теперь с вами ничего не случится.
  Она с улыбкой кивнула ему и быстро ушла. Ее поведение так живо напомнило Люку няньку, которая привела ребенка на праздник, что у него вспыхнула поразившая его мысль. Возможно ли, чтобы мисс Уэйнфлит провожала его только затем, чтобы от кого-то обезопасить. Мысль показалась ему совершенно нелепой, но… все может быть.
  Размышления Люка прервал голос лорда Уитфилда.
  — Очень талантливая женщина эта Гонория Уэйнфлит.
  — Совершенно с вами согласен.
  Лорд направился к дому. Он двигался несколько скованно, осторожно потирая рукой ушибленные ягодицы. Неожиданно он захихикал:
  — А ведь когда-то давно я был помолвлен с Гонорией. Тогда она была хорошенькой и веселой девушкой… и не такой тощей, как сейчас. Теперь даже странно вспоминать об этом. Ее родители заправляли здесь всем.
  — Вот как?
  Лорд Уитфилд пустился в воспоминания:
  — Да-да, таким был старый полковник Уэйнфлит. Перед ним все вытягивались в струнку и брали под козырек. Полковник был человеком старой закалки и горд, как сам Люцифер.
  Он снова захихикал.
  — А какой вышел скандал, когда Гонория объявила родителям о нашей помолвке! Она называла себя радикалом! И вполне искренне. Выступала против сословных различий. Очень серьезная девушка.
  — Значит, ее семья погубила вашу любовь?
  Лорд Уитфилд почесал нос.
  — Ну… не совсем так. На самом деле мы с ней немного повздорили из-за одного пустяка. Из-за ее чертовой канарейки… одной из тех птичек, что постоянно щебечут… Я никогда терпеть их не мог… а тут такая скверная история… свернутая шея. Не слишком приятно вспоминать об этом. Лучше забыть! — Он встряхнул плечами, словно человек, пытающийся сбросить груз неприятных воспоминаний. Потом отрывисто заметил: — Не думаю, что она простила меня. Что ж, это вполне понятно…
  — А мне кажется, она вас давно простила, — сказал Люк.
  — Вы так думаете? — оживился лорд Уитфилд. — Я был бы рад. Знаете, я очень уважаю Гонорию. Она необыкновенно умная женщина и настоящая леди! Даже в наши дни, что все еще имеет значение… Она так ловко управляется с библиотекой…
  Он поднял глаза, и голос его изменился.
  — Ага, — произнес лорд Уитфилд. — Вот и Бриджит.
  Глава 16
  Ананас
  Люк весь напрягся при виде приближающейся к ним Бриджит.
  Он не разговаривал с ней с того памятного дня, когда они играли в теннис. По взаимному согласию молодые люди избегали друг друга. Он взглянул на нее украдкой.
  Бриджит выглядела подчеркнуто спокойной, холодной и невозмутимой.
  — Я уже начала беспокоиться, не случилось ли с вами что, Гордон?
  — Произошло черт знает что! — воскликнул лорд Уитфилд. — Этот негодяй Риверс без спроса взял мой «Роллс-Ройс».
  — Lиse-magestй,197 — усмехнулась Бриджит.
  — Нехорошо смеяться над этим, Бриджит. Это очень серьезно. Он катал на нем девицу.
  — Естественно. Не думаю, что ему доставило бы удовольствие кататься одному!
  Лорд Уитфилд кипел от негодования:
  — У себя в имении я требую достойного поведения!
  — Прогулку с девушкой на автомобиле вряд ли можно назвать аморальным поступком.
  — Но ведь это мой автомобиль!
  — Это, разумеется, хуже, чем аморальный поступок! Это почти равнозначно богохульству. Однако вы не можете сбросить со счетов притяжение полов, Гордон. Наступает полнолуние, и близится канун Иванова дня.198
  — Боже, неужели! — воскликнул Люк.
  Бриджит бросила на него взгляд:
  — Кажется, вас это интересует?
  — Еще бы.
  Бриджит снова повернулась к лорду Уитфилду:
  — В «Беллс и Мотли» прибыли экстравагантные персоны. Одна — в шортах, очках и чудной шелковой рубашке фиолетового цвета. Вторая — дама без бровей, замотанная шарфами и увешанная гроздьями поддельных египетских бус и в сандалиях. Третья — толстяк в костюме бледно-лилового цвета и таких же штиблетах. Подозреваю, что это друзья мистера Эллсворти! Прошел слух, будто сегодня в полночь на Ведьмином лугу состоится оргия!
  Физиономия лорда Уитфилда налилась кровью.
  — Я этого не потерплю! — воскликнул он.
  — Вы не сможете помешать этому, дорогой! Ведьмин луг — общественное владение!
  — Я не хочу, чтобы здесь устраивали эти дьявольские мумбо-юмбо! Я напечатаю об этом в «Скандалах»! — Он помолчал, потом добавил: — Напомните мне, чтобы я не забыл заказать статью Стинли. Я должен завтра же ехать в город.
  — Лорд Уитфилд организует кампанию против чертовщины и колдовства! — с издевкой сказала Бриджит. — Средневековые суеверия все еще живы в тихой английской провинции!
  Лорд Уитфилд нахмурился, недоуменно глядя на нее, затем повернулся и зашагал к дому.
  — Вам следует вести себя более подобающим образом, Бриджит! — усмехнулся Люк.
  — Что вы имеете в виду?
  — Будет жаль, если вы потеряете свою работу! Эти тысячи фунтов пока еще не ваши. Так же как бриллианты и жемчуга. На вашем месте я бы подождал до свадьбы, а уж потом давал себе волю.
  Бриджит холодно посмотрела на него:
  — Вы так заботливы, мой дорогой Люк. И чрезмерно добры, раз принимаете мое будущее столь близко к сердцу!
  — Доброта и заботливость — главные мои добродетели.
  — Что-то не заметила.
  — Неужели? Вы меня удивляете.
  Бриджит стряхнула с листа какое-то насекомое.
  — Чем вы занимались сегодня? — спросила она.
  — Как всегда, шел по следу, как ищейка.
  — И есть результаты?
  — И да и нет, как говорится у политиков. Кстати, у вас дома найдется какой-нибудь инструмент?
  — Полагаю, что да. Какой именно вам нужен?
  — О, всякая слесарная мелочь. Может, лучше я посмотрю сам?
  Через десять минут он осмотрел инструменты, извлеченные из шкафа.
  — Вот этот маленький набор мне как раз подойдет, — сказал он.
  — Вы собираетесь взломать дверь?
  — Возможно.
  — Вы не слишком-то разговорчивы.
  — Видите ли, ситуация здорово осложнилась. Я попал в ужасное положение. После нашей небольшой размолвки в субботу я вынужден был бы покинуть этот дом.
  — Чтобы показать себя безупречным джентльменом.
  — Но поскольку я почти уверен, что напал на след кровожадного маньяка-убийцы, то просто вынужден остаться. Впрочем, если вы найдете убедительный предлог, под которым я могу покинуть ваш дом и перебраться в гостиницу, ради всего святого, подскажите его мне.
  Бриджит покачала головой:
  — Это невозможно — вы мой кузен, и все такое… Кроме того, гостиница переполнена друзьями мистера Эллсворти. Там держат не больше трех гостевых комнат.
  — Таким образом, я вынужден остаться, как вам это ни неприятно.
  Бриджит мило улыбнулась:
  — Пустяки. Я всегда могу снять пару скальпов себе для забавы.
  — Это, — с одобрением сказал Люк, — достойный выпад. За что я обожаю вас, Бриджит, так это за то, что вы напрочь лишены инстинкта доброты и сострадания. Да… да. Однако отвергнутый возлюбленный должен удалиться, чтобы переодеться к обеду.
  Вечер прошел спокойно. Люк заслужил одобрение лорда Уитфилда тем, что с большим, чем обычно, интересом слушал его вечерние разглагольствования.
  Когда они вернулись в гостиную из библиотеки, Бриджит заметила:
  — Что-то вы, мужчины, долго беседовали.
  — Лорд Уитфилд так интересно рассказывал, что я и не заметил, как пролетело время. Он поведал мне, как основал свою первую газету, — сказал Люк.
  — Я нахожу, что эти маленькие фруктовые деревья в горшках просто восхитительны, — как всегда некстати, заявила миссис Анструтер. — Их следует расставить вокруг террасы, Гордон.
  Разговор пошел по обычному руслу, и Люк рано откланялся. Однако он не пошел спать. У него были другие планы.
  Как только пробило двенадцать, Люк бесшумно спустился в теннисных туфлях по лестнице, миновал библиотеку и выбрался через окно наружу.
  Ветер по-прежнему дул сильными, резкими порывами. По небу неслись облака, закрывая луну и не давая ее свету пролиться на землю.
  Окольным путем Люк направился к дому мистера Эллсворти. Он хотел провести небольшое расследование, будучи уверенным, что хозяин и его друзья сейчас далеко от дома — на Ведьмином лугу. Канун Иванова дня наверняка должен был быть отмечен особой церемонией. В таком случае самое время обыскать жилище мистера Эллсворти.
  Он перелез через забор, завернул за угол дома, вынул инструменты и подобрал нужные. Одно из окон поддалось без труда, и минутой позже Люк был уже в буфетной. Он заблаговременно запасся фонариком и теперь осторожно, короткими вспышками, освещал себе путь, чтобы не налететь на мебель.
  Через несколько минут Люк убедился, что дом пуст. Хозяин явно отправился по своим делам. Люк удовлетворенно улыбнулся и принялся за дело.
  Он тщательно осмотрел все доступные ему уголки и укромные места. В запертом выдвижном ящичке под тремя безобидными акварельными набросками Люк обнаружил несколько фотографий, при виде которых у него брови поползли на лоб. Он тихонько присвистнул от удивления. Корреспонденция мистера Эллсворти не вызвала у него интереса, в то время как некоторые из его книг — засунутые в глубину шкафа за другие издания — привлекли внимание.
  Кроме этого, Люк наткнулся на три весьма любопытные вещи.
  Первая — карандашная пометка в блокноте: «Разобраться с Томми Пирсом» и дата, за два дня до смерти мальчика. Вторая — карандашный набросок Эми Гиббс, гневно перечеркнутый по лицу красным карандашом. Третья — бутылка с микстурой от кашля. Ни одна из этих вещей, взятая в отдельности, не могла считаться подозрительной, но, взятые вместе, они наводили на определенные размышления.
  Люк как раз водворял все на место, когда неожиданный шум заставил его замереть на месте и погасить фонарик.
  Он услышал, как в замочную скважину входной двери вставили ключ.
  Люк укрылся за дверью комнаты, в которой находился, и припал глазом к щели, надеясь, что Эллсворти, если это был он, поднимется прямо наверх.
  Дверь отворилась, Эллсворти вошел в холл и зажег свет.
  Когда он танцующей походкой проходил через холл, Люк успел разглядеть его лицо и затаил дыхание. Оно переменилось до неузнаваемости. На губах пузырилась пена, глаза горели каким-то сумасшедшим блеском. Но то, что заставило Люка похолодеть на месте, были руки — покрытые красно-коричневыми пятнами, цвета запекшейся крови…
  Хозяин исчез, поднявшись по лестнице вверх. Немного погодя свет в холле погас. Подождав еще немного, Люк, крадучись, прошел через холл, добрался до буфетной и вылез в окно. Он обернулся. Дом был погружен в кромешную тьму.
  Люк судорожно вздохнул.
  — Господи боже, — прошептал он. — Этот парень явно сумасшедший! Чем это он там занимался? Готов поклясться, что у него на руках кровь!
  Люк сделал круг по деревне и вернулся к поместью «Эш» окольным путем. Он вышел на край лужайки, когда внезапный шорох листьев заставил его резко обернуться:
  — Кто здесь?
  Высокая фигура в длинном одеянии вышла из тени дерева. Она выглядела настолько зловещей, что у Люка замерло сердце. Но в следующее мгновение он разглядел лицо под капюшоном.
  — Бриджит! Как вы меня напугали!
  — Где вы были? — резко спросила она. — Я видела, как вы вышли из дому.
  — И следили за мной?
  — Нет. Вы ушли слишком далеко. Я ждала, когда вы вернетесь обратно.
  — Чертовски глупо с вашей стороны, — буркнул Люк.
  — И все же, где вы были? — нетерпеливо повторила она.
  — Совершал налет на нашего мистера Эллсворти!
  Бриджит затаила дыхание.
  — Вы… вы что-нибудь нашли?
  — Не знаю. Я кое-что разузнал об этом извращенце… о его фотографических пристрастиях и прочем таком… Кроме того, я нашел три любопытные вещицы, которые наводят на определенные мысли.
  Она слушала внимательно, пока он докладывал ей о результатах обыска.
  — …Хотя все это трудно назвать доказательствами, — закончил он. — Но, Бриджит, когда я уже собрался уходить, Эллсворти вернулся домой. И знаете, что я вам скажу? Этот парень точно помешанный!
  — Вы действительно так считаете?
  — Я видел его лицо… Это… это невозможно передать словами! Бог знает, чем он там занимался! Был словно в экстазе. А его руки испачканы — клянусь, что кровью.
  Бриджит поежилась.
  — Ужасно… — прошептала она.
  — Вам не следовало выходить одной так поздно, Бриджит, — с раздражением сказал Люк. — Это чистое безумие. Кто-нибудь мог огреть вас по голове.
  Она хрипло рассмеялась:
  — То же самое я могу сказать и вам, мой дорогой.
  — Я могу постоять за себя.
  — И я могу постоять… Не хуже вас. Вы, помнится, назвали меня хладнокровной.
  Налетел резкий порыв ветра.
  — Снимите ваш капюшон, — неожиданно потребовал Люк.
  — Зачем?
  Резким движением он протянул руку и сдернул с нее капюшон. Ветер подхватил волосы девушки и разметал их в стороны. Она смотрела на него, прерывисто дыша.
  — Я уже как-то говорил, что вам не хватает метлы, — сказал Люк. — Такой я увидел вас впервые. — Он немного помолчал, потом сказал: — Вы злая ведьма.
  Он надвинул капюшон.
  — Лучше так… Пойдемте домой.
  — Подождите…
  — В чем дело?
  Она приблизилась к Люку.
  — Я кое-что должна вам сказать, — выдохнула она. — Я ждала вас здесь… перед домом. И скажу, прежде чем мы вернемся в дом… во владения Гордона.
  — Я слушаю.
  Она засмеялась с горечью:
  — О, это так просто! Вы победили, Люк. Вот и все!
  — Что вы имеете в виду? — спросил он.
  — Я оставила мысль стать леди Уитфилд.
  Он шагнул к ней навстречу:
  — Это правда?
  — Да, Люк.
  — И вы выйдете за меня?
  — Да.
  — Почему, хотел бы я знать?
  — Не знаю. Вы говорите обо мне такие злые, гадкие вещи… Но, как ни странно, мне это нравится…
  Он схватил ее в объятия и поцеловал в губы.
  — Этот мир явно сошел с ума, — сказал он.
  — Ты рад, Люк?
  — Еще не совсем.
  — Ты веришь, что будешь счастлив со мной?
  — Не знаю. Но я рискну.
  — Да… я тоже так думаю.
  Он взял ее руки в свои.
  — Нам лучше пока подождать с этим, моя любимая. Пошли. Возможно, утром мы станем немного трезвее.
  — Да… меня пугает то, как внезапно все это случилось… — Она опустила глаза. — Люк… Люк… что это?
  Луна выплыла из-за облаков. Люк опустил взгляд и увидел у ног Бриджит темную бесформенную массу.
  Издав изумленный возглас, он выдернул руку и присел на корточки. Затем поднял глаза — на верхушке одного из воротных столбов отсутствовал каменный ананас.
  Наконец он поднялся. Бриджит стояла, зажав руками рот.
  — Это шофер Риверс. Он мертв.
  — Чертова каменная штуковина… она уже давно плохо держалась… Наверное, ее снесло ветром прямо на бедного парня, да?
  Люк отрицательно покачал головой:
  — Ветру не сдвинуть с места такую тяжесть. О! Все выглядит так, будто это несчастный случай… Но все подстроено! Убийца действует снова…
  — Нет-нет… Люк…
  — Говорю тебе, это он. Хочешь знать, что я почувствовал, когда ощупывал голову Риверса, а потом посмотрел на свою руку, — прилипшие песчинки и камушки. Возле ворот нет песка. Говорю тебе, Бриджит, кто-то поджидал его здесь, когда он вошел в ворота, возвращаясь к себе в коттедж. Затем уложил на месте и накатил ананас прямо на голову.
  — Люк, на твоих руках кровь… — испуганно сказала Бриджит.
  Люк усмехнулся:
  — И не только на моих. Хочешь знать, что я подумал сегодня после обеда: если случится еще одно убийство, то мы будем знать, кто преступник. И теперь знаем. Это Эллсворти! Его не было дома, и он вернулся с окровавленными руками и лицом маньяка, насладившегося убийством…
  Бриджит посмотрела на неподвижно лежащую фигуру и, вздрогнув, тихо прошептала:
  — Бедняга Риверс…
  — Да, несчастный парень, — с сожалением сказал Люк. — Ему страшно не повезло. Но это будет последнее преступление, Бриджит! Теперь мы знаем, кто он! Мы его схватим!
  Она вдруг покачнулась, и Люк едва успел подхватить ее на руки.
  — Люк, я боюсь, — жалобно, точно ребенок, промолвила она.
  — Все уже позади, дорогая. Все позади…
  — Будь добр ко мне, пожалуйста, — прошептала она. — Я столько страдала.
  — Мы причиняли друг другу боль. Но больше этого не будет…
  Глава 17
  Что рассказал лорд Уитфилд
  Доктор Томас уставился на Люка, который сидел напротив стола в его кабинете.
  — Удивительно! — произнес он. — Просто удивительно! Вы говорите это совершенно серьезно, мистер Фицвильям?
  — Абсолютно. Я убежден, что Эллсворти — опасный маньяк.
  — Я не обращал особого внимания на этого человека. Хотя не исключено, что он не совсем нормален, замечу я вам.
  — Это слишком мягко сказано, — хмуро буркнул Люк.
  — Вы серьезно считаете, что Риверса убили?
  — Да. Вы заметили песчинки, прилипшие к его ране?
  Доктор Томас кивнул:
  — Я пригляделся к ним повнимательней после вашего заявления. Должен признать — вы правы.
  — Из чего следует, что несчастный случай подстроен. Шофера убили сильным ударом по голове мешком с песком где-то в другом месте, после чего подтащили к воротам.
  — Необязательно так.
  — Что вы имеете в виду?
  Доктор Томас откинулся на спинку кресла и скрестил пальцы.
  — Предположим, что Риверс целый день загорал на пляже — здесь их несколько. Вот откуда могли взяться песчинки в его волосах.
  — Послушайте, говорю вам, это убийство!
  — Вы можете говорить что угодно, — холодно произнес доктор, — но это еще не доказательство.
  Люк с трудом сдержал себя.
  — Насколько я понимаю, вы не верите ни единому моему слову.
  На лице доктора застыла улыбка превосходства.
  — Вы должны согласиться, мистер Фицвильям, что вся ваша история выглядит довольно дико. Вы полагаете, будто Эллсворти без видимых оснований убил горничную, мальчишку, пьяницу Картера, моего коллегу и, в конце концов, шофера Риверса.
  — Вы в это не верите?
  Доктор Томас пожал плечами:
  — У меня есть кое-какие соображения о случае с Хамблби. И мне кажется совершенно невероятным, чтобы Эллсворти мог быть причастен к его смерти. К тому же я не вижу никаких доказательств, что это сделал он.
  — Я и сам не знаю, как ему это удалось, — признался Люк, — но это как нельзя лучше увязывается с предостережением мисс Пинкертон.
  — Помимо всего прочего, вы обвиняете Эллсворти в том, что он последовал за ней в Лондон и сбил машиной. И снова ни намека на доказательство! Все это — как бы помягче выразиться — лишь плоды вашего воображения!
  Люк оборвал его:
  — Теперь, когда я знаю истину, мне остается только найти доказательства. Завтра я еду в Лондон, чтобы встретиться со своим старым другом. Два дня назад я прочел в «Таймс», что он назначен помощником комиссара полиции. Выслушав мои предположения, я уверен, он даст приказ провести в Вичвуде самое тщательное расследование.
  Доктор Томас задумчиво почесал подбородок:
  — Хорошо. Не сомневаюсь, что они попытаются докопаться до истины. И если обнаружится, что вы ошиблись…
  Люк не дал ему договорить:
  — Вы не верите мне?
  — Насчет серийного убийцы? — Доктор Томас поднял вверх брови. — Если хотите честно, мистер Фицвильям, то нет. Все выглядит слишком невероятным.
  — Это действительно так выглядит. Но все сходится. Вы должны это признать. Если принять во внимание, что мисс Пинкертон говорила правду.
  Доктор Томас покачал головой. На его губах по-явилась едва заметная улыбка.
  — Если бы вы только знали этих старых дев так же хорошо, как я… — пробормотал он.
  Люк встал, с трудом сдерживая раздражение.
  — В любом случае вы просто Фома неверующий!
  — Приведите мне хоть несколько серьезных доказательств, мой друг, — добродушно улыбаясь, произнес Томас. — Это все, что я прошу. А не длинную цепочку умозаключений, построенных на фантазиях старой леди.
  — Эти фантазии зачастую оказываются правдой. Мою тетушку Милдред никто бы не назвал выдумщицей! А у вас самого есть тетя, Томас?
  — Э… нет.
  — Вам очень не повезло! — воскликнул Люк. — У каждого человека должны быть тетушки. Они иллюстрируют превосходство догадки над логикой. Только тети могут распознать в мистере А истинного негодяя, потому что он похож на пройдоху дворецкого, которого они знавали когда-то. Все другие резонно замечают — такой респектабельный человек, как мистер А, никак не может быть мошенником. Но старые леди в большинстве случаев оказываются правы.
  Доктор Томас снова снисходительно улыбнулся.
  — Вы не даете себе отчета в том, что я когда-то был полицейским, — продолжал Люк. — И далеко не дилетант в подобных делах.
  Доктор Томас усмехнулся и пробормотал:
  — В Майянг-Стрейтс!
  — Преступление остается преступлением — даже в Майянг-Стрейтс.
  — Ну да… ну да.
  Люк покинул кабинет доктора Томаса в самом дурном расположении духа.
  Он встретился с Бриджит, которая спросила:
  — Ну как, вы поладили?
  — Он не поверил ни единому моему слову, — ответил Люк, — что не так уж и удивительно, если хорошенько над этим подумать. Дикая история без каких-либо доказательств! Доктор Томас явно не из тех, кто поверит в шесть невозможных вещей!
  — А кто поверит?
  — Возможно, никто, но когда я завтра свижусь со стариной Билли Бонсом, то дело завертится. Они прощупают основательно нашего длинноволосого друга Эллсворти и в конце концов выведут его на чистую воду.
  — Мы станем играть в открытую? — задумчиво спросила Бриджит.
  — Да, придется. Мы не можем… мы просто обязаны не допустить еще одного убийства.
  Бриджит вздрогнула:
  — Ради бога, будь осторожен, Люк.
  — Не волнуйся, я и так осторожен. Не подходить близко к воротам с каменными ананасами, не прогуливаться одному в темном лесу, следить за тем, что ешь и пьешь… Я хорошо знаю все правила.
  — Ужасно осознавать, что за тобой охотятся.
  — Слава богу, что пока еще не за тобой, моя милая.
  — Может, и за мной.
  — Я так не думаю. Но не намерен рисковать! Я буду охранять тебя всюду, как самый ревностный ангел-хранитель.
  — Как ты думаешь, имеет ли смысл обратиться за помощью к местной полиции?
  Люк задумался.
  — Нет, вряд ли. Лучше сразу в Скотленд-Ярд.
  — Точно так же считала и мисс Пинкертон, — грустно заметила Бриджит.
  — Да, но я буду готов к неприятностям.
  — Я знаю, что сделаю завтра, — заявила Бриджит. — Потащу Гордона в лавку к этому злодею и заставлю купить у него какую-нибудь безделицу.
  — Таким образом, ты сможешь проверить, не засел ли наш любезный мистер Эллсворти в засаде на моем пути к Уайтхоллу.
  — Неплохая идея.
  — А с Уитфилдом… — начал в некоторой растерянности Люк.
  Но Бриджит быстро перебила его:
  — Давай подождем с этим до твоего возвращения. Тогда обо всем и скажем.
  — Как ты думаешь, он будет очень страдать?
  — Не думаю… — Бриджит задумалась. — Скорее окажется раздосадованным.
  — Господи! Не слишком ли мягко ты выразилась?
  — Нет, потому что Гордон не любит быть раздосадованным. Это его расстраивает.
  — Я чувствую себя как-то неловко, — произнес Люк серьезно.
  И это чувство не покидало его, пока он готовился в двадцатый раз выслушать историю лорда Уитфилда о себе самом. Он должен был признать, что увести невесту у человека, в доме которого ты гостил, — поступок, мягко говоря, бесчестный. Однако его не оставляла мысль, что этот пухлый, помпезный выскочка с выпирающим животом никогда по-настоящему и не домогался сердца Бриджит!
  Однако эти мысли настолько угнетали его, что он слушал разглагольствования лорда с удвоенным вниманием, чем произвел на хозяина самое благоприятное впечатление.
  Тем более что лорд Уитфилд пребывал в прекрасном расположении духа. Смерть бывшего шофера скорее возбудила его, чем ввергла в уныние.
  — Говорил же я вам, что этот парень плохо кончит! — воскликнул лорд, разливая в бокалы золотистого цвета жидкость и рассматривая ее на свет. — Разве не так?
  — Да, сэр, говорили.
  — И видите, я был прав! Даже удивительно, как часто я бываю прав!
  — Вы исключительный человек, — заметил Люк.
  — У меня удивительная жизнь, просто удивительная! Дорога всегда вела меня прямо к цели. Существует такое понятие, как божья справедливость, Фицвильям, и это, несомненно, так!
  — Я тоже в это верю, — сказал Люк.
  Лорда Уитфилда, как обычно, не интересовало, во что верят другие.
  — Действуй согласно воле Творца, и Творец будет к тебе справедлив! Я всегда был человеком прямым. Никогда не жалел средств на благотворительность и зарабатывал свои деньги только честным путем. Вспомните Библию — о том, как начали приумножать свои богатства почтенные мудрецы, как увеличивались их стада и как врагов их поражали болезни и кара!
  Люк с трудом подавил зевок и сказал:
  — Да-да…
  — Это удивительно! — не унимался лорд Уитфилд. — Я имею в виду то, как враги праведного человека повергаются ниц! Вспомните вчерашний день. Этот парень оскорбил меня и даже осмелился поднять на меня руку. И что же? Где он сегодня? — Он многозначительно помолчал, потом торжествующе ответил самому себе: — Он мертв! Повержен божьим гневом!
  — Пожалуй, слишком суровое наказание за несколько бранных слов, вы не находите? — произнес Люк, приоткрывая глаза.
  Лорд Уитфилд покачал головой:
  — Так всегда и бывает! Возмездие мгновенно и безжалостно. Тому есть замечательный древний пример из Библии. Вспомните про детей, которые дразнили пророка. Появились медведи и сожрали их. Вот как это бывает, Фицвильям.
  — Я всегда считал подобную кару неоправданно жестокой.
  — Нет-нет. Вы смотрите на это с ошибочной точки зрения. Пророк был великим, святым человеком. Никто не смел насмехаться над ним и при этом оставаться в живых! Я убедился в этом на собственном опыте.
  Люк удивленно посмотрел на собеседника.
  Лорд Уитфилд понизил голос:
  — Сначала я едва поверил. Но это случалось всякий раз! Мои враги и обидчики были повержены и истреблены.
  — Истреблены?
  Лорд Уитфилд осторожно кивнул и отпил из своего бокала.
  — Раз за разом. Один случай с мальчишкой в точности похож на случай со святым пророком. Я наткнулся на паршивца у себя в саду — он тогда работал у меня. Хотите знать, что он делал? Он изображал меня, меня! Насмешничал надо мной! Кривлялся перед зрителями, вызывая их смех! Потешался надо мной в моем собственном саду! Хотите знать, что с ним случилось? Не прошло и десяти дней, как он выпал из окна и разбился насмерть!
  Затем этот негодяй Картер, пьяница и сквернослов! Он заявился сюда и принялся оскорблять меня. И что случилось с ним? Спустя неделю он был мертв — утонул в болоте. Была еще эта наглая служанка, которая осмелилась повысить голос и обозвать меня. Но наказание не заставило себя долго ждать — она выпила по ошибке яд! Могу поведать вам еще кое-что. Хамблби имел наглость возражать против моего проекта о водоснабжении города. И тогда он умер от заражения крови! О, это тянется не один год. Миссис Хортон, например, была крайне непочтительна и груба со мной, и вскорости ее тоже не стало.
  Он помолчал, наклонился и с гордым видом глянул на Люка.
  — Да, — сказал он. — Все они умерли. Удивительно, не правда ли?
  Люк не мигая смотрел на него. Монстр! Невероятное подозрение пронеслось у него в голове! Совсем иными глазами смотрел он теперь на этого коротышку, восседавшего во главе стола и тихонько кивающего в подтверждение своих слов. Выпуклые глазки лорда безмятежно смотрели на Люка.
  Обрывки фраз мгновенно пронеслись в его памяти. Слова майора Хортона о том, что «лорд Уитфилд был так добр, что присылал виноград и персики из своей теплицы». Это лорд Уитфилд милостиво разрешил нанять Томми Пирса для мытья окон в библиотеке. И посетил лабораторию микробиологии Веллермана с культурами бактерий — как раз незадолго до смерти Хамблби… Все сходилось, а он, безмозглый дурак, даже не думал подозревать этого человека…
  Лорд Уитфилд продолжал улыбаться совершенно счастливой улыбкой, кивая Люку.
  — Они все умерли, — повторил он.
  Глава 18
  Встреча в Лондоне
  Сэр Уильям Оссенгтон, известный среди ближайших друзей как Билли Бонс, недоверчиво уставился на своего друга.
  — Разве тебе не достаточно преступлений в Майянг-Стрейтс? — с грустью спросил он. — Неужели ты вернулся домой, чтобы выполнять за нас работу?
  — В Майянг-Стрейтс не было ничего похожего на серийные убийства, — возразил Люк. — Мне не дает покоя мысль, что убийца, совершивший по меньшей мере с полдюжины преступлений, вышел совершенно сухим из воды!
  Сэр Уильям глубоко вздохнул.
  — Такое бывает. На чем он специализируется — на женах?
  — Нет. Тут другое. Хоть он пока еще и не мнит себя Господом Богом, но уже близок к этому.
  — Сумасшедший?
  — О, несомненно!
  — А! Хотя он может и не быть таковым в прямом смысле. Понимаешь, это не совсем одно и то же.
  — Должен заметить, что он отдает себе отчет в совершенных им поступках и их последствиях, — подчеркнул Люк.
  — Понятно… — протянул Билли Бонс.
  — Послушай, давай не будем придираться к законным формальностям. Мы пока еще не на той стадии. Возможно, никогда и не будем. Мне нужно от тебя, старина, чтобы ты раздобыл некоторые сведения. В День дерби, где-то между пятью и шестью пополудни, имело место дорожное происшествие. На пожилую леди совершили наезд, и водитель автомобиля скрылся с места преступления. Пострадавшую звали Лавиния Пинкертон. Я хочу, чтобы ты отрыл все возможные факты по этому делу.
  Сэр Уильям заметил:
  — Это можно сделать быстро. Минут через двадцать ты получишь все, что тебя интересует.
  И он сдержал слово. Вскоре Люк уже беседовал с полицейским, который вел следствие по делу о наезде.
  — Да, сэр, я помню подробности. У меня все запротоколировано. — И он указал на лист бумаги, изучаемый Люком. — Происшествие расследовал коронер Сачерверелл. Он еще на чем свет поносил водителя.
  — Вы разыскали шофера?
  — Нет, сэр.
  — Какой марки был автомобиль?
  — Совершенно ясно — «Роллс-Ройс», большая машина с шофером. Все свидетели единодушно на нее показали. Такую машину трудно спутать.
  — Не установили номерной знак?
  — К сожалению, нет, сэр. Никто не обратил на это внимания. Есть, правда, свидетельское показание женщины, указавшей на номер FZX 4498. Но это явно ошибка. Какая-то дама якобы заметила номер и передала другой, которая и сообщила его мне. Не знаю, кто из них напутал, но…
  — Почему вы так уверены, что номер ошибочный? — спросил Люк.
  Молодой полицейский улыбнулся:
  — Этот номер принадлежит автомобилю лорда Уитфилда. Как раз в это время его машина стояла около Буммингтон-Хаус, а сам шофер пил чай в ближайшем кафе. У него стопроцентное алиби — вопрос о его причастности к преступлению даже не возникал: машина не отъезжала с этого места до шести тридцати, пока не вернулись его светлость.
  — Понятно, — кивнул Люк.
  — Знаете, так всегда и бывает, — вздохнул полицейский. — Половина свидетелей исчезает с места происшествия, прежде чем появляется констебль, а вторая дает крайне противоречивые показания.
  Сэр Уильям кивнул.
  — Мы исходили из предположения, что нужный нам номер похож на FZX 4498 — тоже начинается с двух четверок. И приложили все усилия, но не напали на след преступника. Опрос нескольких водителей машин с похожими номерами показал, что у них у всех имеется надежное алиби.
  Сэр Уильям вопросительно посмотрел на Люка.
  Люк покачал головой.
  — Спасибо, Боннер, — сказал Уильям, — вы можете идти.
  Когда полицейский покинул кабинет, Билли Бонс посмотрел на своего друга.
  — Ну что скажешь, старина Фиц?
  Люк глубоко вздохнул:
  — Все сходится. Лавиния Пинкертон приехала сюда выложить свою тайну и поведать умным людям из Скотленд-Ярда о злодее-убийце. Не знаю, стал бы ты ее слушать… возможно, нет…
  — Очень даже стал бы, — сказал сэр Уильям. — Довольно часто мы узнаем о серьезных преступлениях именно таким способом. Уверяю тебя, мы не пренебрегаем сплетнями и досужими домыслами.
  — И убийца тоже так подумал. Он не собирался рисковать. Он поспешил устранить Лавинию Пинкертон, и, несмотря на то что одна из свидетельниц заметила номер машины, никто этой даме не поверил.
  Билли Бонс выпрямился в кресле.
  — Ты хочешь сказать…
  — Да, хочу. Готов поспорить на что угодно, что это лорд Уитфилд совершил наезд на пожилую леди. Я не знаю, как ему это удалось. Шофер пил чай… каким-то образом он ухитрился взять его куртку и кепку… Но это он переехал ее, Билли!
  — Невероятно!
  — Вовсе нет. Насколько я знаю, этот лорд совершил за последнее время не менее семи убийств, а может, и больше…
  — Невероятно, — снова повторил сэр Уильям.
  — Мой дорогой друг, вчера вечером он почти откровенно похвалялся передо мной своими подвигами!
  — Он что, сумасшедший?
  — Не то слово, но хитер, как настоящий дьявол! Нам следует быть начеку. Нельзя дать ему понять, что мы его подозреваем…
  Он положил руку на плечо другу.
  — Послушай, Билли, старина, мы должны немедленно начать действовать. Вот некоторые факты.
  И двое мужчин погрузились в долгую, откровенную беседу.
  На следующий день Люк возвратился в Вичвуд. Он приехал рано утром. Мог бы приехать и накануне вечером, но спать под одной крышей с лордом Уитфилдом при сложившихся обстоятельствах считал невозможным.
  Проезжая через Вичвуд, Люк остановил машину у домика мисс Уэйнфлит. Открывшая двери горничная уставилась на него во все глаза, однако провела в маленькую гостиную. Мисс Уэйнфлит как раз завтракала.
  Она поднялась и с некоторым удивлением приветствовала его.
  Люк не стал терять время.
  — Я должен извиниться, что потревожил вас так рано.
  Он осмотрелся по сторонам. Горничная вышла из гостиной, закрыв за собой дверь.
  — Я хочу задать вам один вопрос, мисс Уэйнфлит. Он очень личный, но я надеюсь, что вы простите мою бестактность.
  — Пожалуйста, спрашивайте о чем угодно. Я уверена, что у вас для этого имеются достаточные основания.
  — Благодарю вас.
  Он помедлил.
  — Я хотел бы знать, по какой именно причине вы расторгли помолвку с лордом Уитфилдом много лет назад?
  Она не ожидала этого вопроса. На ее щеках появился румянец. Руку она прижала к груди.
  — Он говорил вам что-нибудь об этом?
  — Рассказывал, что тут была замешана какая-то птичка со свернутой шеей…
  — Он рассказал вам об этом? — В ее голосе прозвучало неприкрытое удивление. — Так он признался? Это невероятно!
  — Расскажите мне поподробней, пожалуйста.
  — Хорошо. Но только умоляю вас, никогда не говорите об этом… Гордону! Это все в прошлом… все давно кончено… мне не хотелось бы ворошить старое. — Она посмотрела на него умоляюще.
  Люк кивнул:
  — Это только лично для меня. Я никому не скажу ни слова.
  — Спасибо. — Ее голос снова стал спокойным. Она продолжила: — Вот как все случилось. У меня была маленькая канарейка… Я ее очень любила… возможно, даже слишком. Знаете, девушки часто носятся со своими домашними питомцами… и, должно быть, это раздражает мужчин. Теперь-то я это понимаю.
  — Да, пожалуй, — кивнул Люк, когда она замолчала.
  — Гордон ревновал меня к этой канарейке. Однажды он раздраженно сказал мне: «Я уверен, что ты предпочитаешь мне птичку». Я, со свойственной девушкам глупостью, рассмеялась в ответ, посадила канарейку на палец и принялась приговаривать: «Ну конечно же, я люблю тебя, моя милая пташка, люблю сильнее, чем этого глупого мальчишку! Ну конечно же!» А потом… О, это было ужасно… Гордон выхватил из моих рук канарейку и свернул ей шею. Я была в шоке… И до сих пор не могу забыть этот страшный момент!
  Она сильно побледнела.
  — И тогда вы расторгли помолвку? — спросил Люк.
  — Да, я не могла относиться к Гордону по-прежнему. Видите ли, мистер Фицвильям… — Она помедлила. — Он сделал это не просто в порыве гнева и ревности. Я почувствовала, что Гордон свернул шею птичке с наслаждением. Вот что так сильно испугало меня!
  — Даже тогда… — пробормотал Люк.
  Она накрыла его руку своей:
  — Мистер Фицвильям…
  Он спокойно и мрачно встретил ее взгляд, в котором угадывался страх.
  — Лорд Уитфилд убийца! — произнес он. — И вам это было известно, не так ли?
  Она энергично покачала головой:
  — Нет, я ничего не знала наверняка! Если бы знала, разумеется, заявила бы об этом… Нет, я просто опасалась, что это так.
  — И вы даже не намекнули мне об этом?
  Она неожиданно всплеснула руками:
  — Как я могла? Как я могла? Ведь я когда-то его любила…
  — Да, — мягко кивнул Люк. — Понимаю.
  Она отвернулась, достала из кармашка маленький платочек и приложила к глазам. Когда она снова взглянула на Люка, глаза ее были сухими и решительными.
  — Я так рада, — сказала она, — что Бриджит расторгла свою помолвку. Кажется, она собирается выйти замуж за вас, не так ли?
  — Да.
  — Это куда более подходящая партия, — довольно прямолинейно заметила мисс Уэйнфлит.
  Люк не сумел даже улыбнуться в ответ.
  Теперь лицо мисс Уэйнфлит приняло мрачное, обеспокоенное выражение. Она наклонилась вперед и снова дотронулась пальцами до его руки.
  — Но будьте предельно осторожны, — сказала она. — Вы оба должны быть очень осторожны.
  — Вы имеете в виду… с лордом Уитфилдом?
  — Да. Лучше ему ничего не говорить.
  Люк нахмурился:
  — Не думаю, что кому-нибудь из нас подобная мысль может понравиться.
  — О! Это ничего не значит! Вы просто не понимаете, что он настоящий сумасшедший… сумасшедший! Он не остановится ни перед чем! И если с ней что-то случится…
  — С ней ничего не случится!
  — Да, я надеюсь. Но вы не отдаете себе отчета, что вам не по силам тягаться с ним! Он невероятно хитер и коварен! Заберите ее отсюда — это единственное, что может спасти ее! Заставьте Бриджит уехать за границу! Вам лучше сделать это обоим.
  Люк медленно произнес:
  — Действительно. Но лучше бы она уехала, а я остался здесь.
  — Я так и знала, что вы это скажете. Но в любом случае уговорите ее уехать! И немедленно, понимаете!
  Люк кивнул.
  — Думаю, — сказал он, — что вы правы.
  — Я знаю, что права! Увезите ее отсюда… пока еще не поздно!
  Глава 19
  Расторгнутая помолвка
  Бриджит слышала, как подъехал Люк. Она выбежала на улицу встретить его и без всякого вступления выложила:
  — Я ему все сказала.
  — Что? — Люк даже отшатнулся.
  Его смятение было столь очевидным, что Бриджит удивленно спросила:
  — Люк, что с тобой? Ты, кажется, расстроен?
  — Ведь мы договорились подождать, пока я вернусь.
  — Да, но я подумала: чем раньше покончить с этим, тем лучше. К тому же он начал строить планы… насчет нашей женитьбы, свадебного путешествия и тому подобного! Я просто была вынуждена сказать ему правду! — потом добавила немного укоризненно: — Я решила, что этого требуют правила приличия.
  Люк не мог не согласиться с ней.
  — С этой точки зрения — да.
  — Я бы сказала, с любой точки зрения!
  — Бывают ситуации, когда не до правил приличия, — медленно проговорил Люк.
  — Люк, что ты имеешь в виду?
  Он сделал нетерпеливый жест:
  — Я сейчас не могу объяснить тебе это. Как Уитфилд воспринял твой отказ?
  — Ты не поверишь, но совершенно спокойно, — ответила Бриджит. — Невероятно спокойно. Я чувствую себя даже пристыженной. Знаешь, Люк, я недооценивала Гордона… считала его помпезным, порой несносным пустозвоном. Теперь я начинаю думать, что он… одним словом, он потрясающий маленький человек!
  Люк кивнул:
  — Да, возможно, и потрясающий… в том смысле, о котором мы даже не подозревали. Послушай, Бриджит, ты должна уехать из этого дома, и как можно скорее.
  — Ну, разумеется, я уже упаковала свои вещи и сегодня же уезжаю. Ты можешь подвезти меня до Вичвуда. Как ты считаешь, мы можем с тобой остановиться в гостинице, если только гости Эллсворти покинули ее?
  Люк покачал головой:
  — Нет, тебе лучше уехать в Лондон. Я позже все объясню. А пока, я думаю, мне следует объясниться с Уитфилдом.
  — Ты прав. Хотя все это ужасно неприятно, да? Я чувствую себя пригретой на груди змеей.
  Люк улыбнулся ей:
  — Это была честная сделка. И ты играла по правилам. В любом случае все уже в прошлом, так что не стоит терзать себя. А я пойду к Уитфилду.
  Он нашел лорда расхаживающим по библиотеке. Внешне тот выглядел спокойным и даже слегка улыбался. Но при виде Люка на его виске нервно забилась голубая жилка.
  — О! Это вы, Фицвильям!
  — Нет смысла говорить о том, как мне жаль, что все так вышло, — это выглядело бы лицемерным! Должен признать, что, с вашей точки зрения, я совершил скверный поступок, и мне нечего сказать в свое оправдание. Но что случилось, то случилось.
  Лорд Уитфилд продолжал ходить.
  — Да уж!.. — Он махнул рукой.
  Люк продолжил:
  — Бриджит и я очень виноваты перед вами. Но все произошло, можно сказать, помимо нашей воли. Мы любим друг друга. И с этим ничего не поделаешь. Нам остается лишь сказать вам правду.
  Лорд Уитфилд остановился. Он уставился на Люка своими бесцветными, выпуклыми глазками.
  — Да, — сказал он, — с этим и в самом деле ничего не поделаешь!
  В его голосе прозвучали странные нотки. Он стоял, глядя на Люка, и медленно качал головой, словно выражал соболезнование.
  — Что вы имеете в виду? — резко спросил Люк.
  — Вы уже ничего не можете сделать! — повторил лорд Уитфилд. — Слишком поздно!
  — Что вы имеете в виду?
  Люк шагнул к нему.
  — Спросите Гонорию Уэйнфлит, — неожиданно произнес лорд Уитфилд. — Она все поймет. Она знает, что должно произойти. Как-то раз она сказала мне об этом!
  — Что она поймет?
  — Зло не остается безнаказанным, — произнес лорд Уитфилд. — Справедливость должна восторжествовать! Мне очень жаль, потому что мне дорога Бриджит. Если хотите знать, жаль вас обоих.
  — Вы нам угрожаете? — спросил Люк.
  — Нет-нет, мой дорогой. Ничего подобного! Когда я оказал Бриджит честь, предложив стать моей женой, и она согласилась, это означало, что она приняла на себя определенные обязательства. Теперь она отказывается от них, и ничего нельзя в жизни вернуть обратно! Если вы нарушаете свои обязательства, то должны платить за это сполна…
  Люк сжал в негодовании кулаки.
  — Вы намекаете, что с Бриджит может что-то случиться? Послушайте меня, лорд Уитфилд, с Бриджит ничего не должно случиться и со мной тоже! Берегитесь! Я знаю о вас предостаточно!
  — Я тут ни при чем, — пожал плечами лорд. — Я лишь инструмент в руках Высших Сил! Этим силам никто указывать не может: как они решат, так и будет!
  — И вы в это верите?
  — Да. Потому что это правда! Всех, кто шел против меня, настигло возмездие. И вы с Бриджит не будете исключением!
  — Вот тут вы ошибаетесь, — возразил Люк. — Сколько веревочке ни виться, а конца все равно не миновать. Вы близки к своему печальному концу!
  — Мой дорогой юноша, — мягко произнес лорд Уитфилд, — вы не отдаете себе отчета, с кем говорите. Меня ничто не может коснуться!
  — Неужели? Мы это еще посмотрим! Советую вам быть поосторожней, Уитфилд!
  По лицу лорда пробежала легкая тень.
  — Вы долго испытывали мое терпение, — сказал он изменившимся голосом. — Не стоит заходить слишком далеко. Убирайтесь отсюда!
  — Именно это я и собираюсь сделать, — заявил Люк. — И чем скорее — тем лучше. Но помните — я вас предупреждал!
  И, развернувшись на каблуках, он вышел из комнаты и сбежал вниз по лестнице. Бриджит в своей комнате вместе с горничной заканчивала паковать вещи.
  — Ты скоро?
  — Минут через десять.
  В ее глазах читался вопрос, но она не стала задавать его в присутствии посторонней.
  Люк слегка кивнул. Он пошел к себе в комнату и наспех побросал вещи в чемодан.
  Вернувшись через десять минут, Люк нашел Бриджит готовой к отъезду.
  — Ну что, едем?
  — Я готова.
  Когда они спускались по лестнице, навстречу им попался дворецкий:
  — Мисс Уэйнфлит послала за вами…
  — Уэйнфлит? Где она?
  — В гостиной с их светлостью.
  Бриджит направилась прямо в гостиную, Люк последовал за ней.
  Лорд Уитфилд стоял у окна, разговаривая с мисс Уэйнфлит. В руках он держал нож с длинным острым лезвием.
  — Прекрасная работа, — говорил он. — Один из моих сотрудников привез его мне из Марокко, где был специальным корреспондентом. Нож, несомненно, мавританский. — Он любовно провел пальцем по острию. — Острый как бритва!
  Мисс Уэйнфлит сказала:
  — Уберите его на место, Гордон, ради всего святого!
  Он улыбнулся и положил нож на стол, рядом с другим оружием из своей коллекции.
  — Мне нравится ощущать его острие, — негромко сказал он.
  Мисс Уэйнфлит утратила свойственное ей спокойствие. Она выглядела бледной и встревоженной.
  — А, это вы, Бриджит, моя дорогая, — сказала она.
  Лорд Уитфилд кашлянул.
  — А вот и Бриджит, — сказал он. — Воспользуйтесь случаем, если хотите ей что-то сказать. Ее скоро с нами не будет.
  — Что вы имеете в виду? — спросила мисс Уэйнфлит.
  — Я? Только то, что она уезжает в Лондон. Ведь я прав, не так ли? — Он окинул всех взглядом. — У меня для вас небольшая новость, Гонория, — начал он. — Бриджит не собирается выходить за меня замуж. Она предпочла мне Фицвильяма. Странная штука — жизнь. Ну что ж, я вас покину, не хочу мешать вам.
  И он вышел из комнаты, бренча монетками в кармане сюртука.
  — О боже… — прошептала мисс Уэйнфлит. — О боже…
  В ее голосе прозвучало такое глубокое отчаяние, что Бриджит удивилась.
  — Мне очень жаль, — сказала она. — Мне действительно очень жаль, что все так вышло.
  — Он разгневан… — выдохнула мисс Уэйнфлит. — Ужасно разгневан… О господи, это ужасно. Что вы собираетесь делать?
  Бриджит внимательно посмотрела на нее:
  — Что вы имеете в виду?
  Мисс Уэйнфлит глянула на них обоих с упреком.
  — Вам не следовало говорить Гордону о своем отказе!
  — Чепуха. Что еще нам оставалось делать? — сказала Бриджит.
  — Вам не следовало говорить об этом сейчас. Нужно было подождать более удобного момента.
  — Смотря как на это посмотреть. Я всегда считала, что с неприятными вещами следует разделаться как можно скорее.
  — О, моя дорогая, если бы дело было только в этом…
  Она запнулась и вопросительно взглянула на Люка.
  Тот покачал головой. Его губы сложились во фразу: «Еще нет».
  — Понятно, — пробормотала мисс Уэйнфлит.
  — Вы хотели меня видеть по какому-то делу, мисс Уэйнфлит? — немного раздраженно напомнила Бриджит.
  — Ах да. На самом деле я пришла сюда пригласить вас к себе погостить. Я подумала… э… что вы можете счесть свое пребывание здесь неудобным и могли бы пожить у меня несколько дней. Во всяком случае, пока не определитесь со своими планами.
  — Благодарю вас, мисс Уэйнфлит, вы очень добры, — сказала Бриджит.
  — Со мной вы будете в полной безопасности и…
  Бриджит прервала ее:
  — В безопасности?
  Мисс Уэйнфлит, немного смутившись, торопливо поправилась:
  — Я хотела сказать, что вам у меня будет удобно… Конечно, в моем доме нет таких роскошных условий, как здесь. Но горячая вода у меня действительно горячая, и моя служанка Эмили очень недурно готовит.
  — О, я уверена, что у вас мне было бы чудесно, мисс Уэйнфлит! — машинально воскликнула Бриджит.
  — Но разумеется, если вы собирались ехать в Лондон, то это гораздо лучше…
  — Тут возникает небольшое неудобство, — медленно произнесла Бриджит. — Моя тетя сегодня с утра уехала на цветочную выставку. Так что у меня не было возможности рассказать ей о том, что случилось. Но я оставлю ей записку и сообщу, что возвращаюсь в ее лондонскую квартиру.
  — Вы хотите вернуться к тете в Лондон?
  — Да. Но там никто не живет. Пообедать я смогу и где-нибудь в городе.
  — Вы хотите жить в квартире одна? О, дорогая, на вашем месте я не стала бы этого делать. Ни в коем случае!
  — Никто меня там не съест, — немного раздраженно сказала Бриджит. — К тому же тетя завтра уже вернется.
  Мисс Уэйнфлит обеспокоенно покачала головой.
  — Лучше остановиться в гостинице, — предложил Люк.
  Бриджит резко повернулась к нему:
  — Что все это значит? Что с вами такое? Почему вы обращаетесь со мной как с неразумным ребенком?
  — Нет-нет, дорогая, — запротестовала мисс Уэйнфлит. — Мы просто хотим, чтобы вы вели себя осторожнее… вот и все!
  — Но почему, почему? Что вы скрываете от меня?
  — Послушай, Бриджит, — сказал Люк. — Я хочу переговорить с тобой. Но только не здесь. Пойдем со мной в машину и давай поедем куда-нибудь, где нам никто не сможет помешать.
  Он взглянул на мисс Уэйнфлит:
  — Вы позволите заехать к вам домой где-то через час? Мне нужно кое-что рассказать.
  — Пожалуйста. Я буду ждать.
  Люк взял Бриджит за руку и с благодарностью кивнул мисс Уэйнфлит:
  — Мы заберем вещи позже. Пошли.
  Он вывел ее из комнаты, провел через холл к выходу и усадил в машину. Потом завел мотор и поехал по гравиевой дорожке. Миновав железные ворота, Люк почувствовал в душе огромное облегчение.
  — Слава богу, я вывез тебя отсюда живой и невредимой! — сказал он.
  — Ты что, совсем сошел с ума, Люк? Что это у вас за шу-шу-шу? Тебе сказать, что я думаю по этому поводу? — возмутилась Бриджит.
  — Понимаешь, очень трудно говорить об убийце, когда находишься под одной с ним крышей, — мрачно изрек Люк.
  Глава 20
  Это касается нас с тобой
  На минуту Бриджит застыла рядом с ним.
  — Гордон?
  Люк кивнул.
  — Гордон? Этот серийный убийца — Гордон? В жизни не слышала большей нелепицы!
  — Ни за что бы не подумала, да?
  — Вот уж нет. Да ты что, Гордон не обидит и мухи.
  — Может, и так, — мрачно сказал Люк. — Но на самом деле он свернул шею канарейке. И я совершенно уверен, что погубил здесь не одну человеческую жизнь.
  — Мой дорогой Люк, я ни за что не поверю в это!
  — Я знаю, — сказал Люк. — Это звучит совершенно невероятно. До самого последнего момента мне и в голову не приходило подозревать его!
  — Но я знаю Гордона как свои пять пальцев! — запротестовала Бриджит. — Если хочешь знать, он очень славный маленький человек, довольно помпезный, да, и невероятно тщеславный… но не более того!
  Люк покачал головой:
  — Тебе придется изменить свое мнение о нем, Бриджит.
  — Ты несешь чушь, Люк. Я ни за что в это не поверю! Откуда у тебя взялась такая абсурдная мысль? Два дня назад ты с такой же горячностью утверждал, будто убийца — Эллсворти.
  Люк немного смутился:
  — Знаю. Знаю. Ты, вероятно, думаешь, что завтра я начну подозревать Томаса, а послезавтра — майора Хортона! Но я не настолько наивен! Я признаю, что сначала эта мысль выглядит дикой, но если присмотреться ко всему повнимательней — ты увидишь, что все сходится как нельзя лучше. Неудивительно, что мисс Пинкертон не осмелилась обратиться с этим к местным властям. Она знала, что ее просто поднимут на смех! Ее единственной надеждой был Скотленд-Ярд.
  — Но какие мотивы могли быть у Гордона, чтобы убить стольких людей? О, это все невероятная глупость!
  — Я знаю. Но разве ты не видишь, что Гордон Уитфилд возомнил себя едва ли не самим Господом Богом?
  — Он делает вид, будто он страшно важная персона. Но у бедняги обыкновенный комплекс величия!
  — Возможно, в этом и кроется причина всех бед. Я точно не знаю. Но подумай, Бриджит… ты только подумай, вспомни все слова, которые ты в шутку говорила о нем… Lиse-magestй и все такое. Разве ты не понимаешь, что его самомнение раздуто свыше всяких мер! К тому же связано с религией. Моя дорогая девочка, он же сумасшедший!
  Бриджит на минуту задумалась, потом сказала:
  — Я все еще не могу в это поверить. Но какие у тебя доказательства, Люк?
  — О, хотя бы его собственные слова. Он сам недавно прямо сказал мне: всякий, кто оскорбит его, неумолимо погибает.
  — Продолжай.
  — Я не все могу тебе объяснить, что имею в виду… но видела бы ты, как он это говорил! Совершенно спокойно, с полным удовлетворением, как бы получше выразиться — как нечто само собой разумеющееся! Он сидел и улыбался своим мыслям… Это выглядело так ужасно, Бриджит!
  — Дальше…
  — А потом он перечислил людей, которые поплатились за то, что осмелились оскорбить его и вызвать его монаршую немилость! И ты только послушай, Бриджит, это были миссис Хортон, Эми Гиббс, Томми Пирс, Гарри Картер, Хамблби и, наконец, бедолага шофер Риверс!
  Кажется, теперь смысл его слов дошел до Бриджит. Она смертельно побледнела.
  — Он упоминал именно этих людей?
  — Этих самых! Ну, теперь ты поверила?
  — О господи! Наверное, должна… Но по каким причинам?
  — Ужасно тривиальным. Вот что больше всего и пугает меня! Миссис Хортон обращалась с ним пренебрежительно; Томми Пирс передразнивал его манеры, чем вызвал смех у садовников лорда; Эми Гиббс повела себя дерзко; Хамблби осмелился публично возразить ему; Риверс угрожал в присутствии мисс Уэйнфлит и меня…
  Бриджит закрыла лицо руками.
  — Ужасно… Как это все ужасно… — пробормотала она.
  — Да. Кроме того, существует еще одно доказательство. Автомобиль, сбивший мисс Пинкертон в Лондоне, был «Роллс-Ройсом», и его номер совпал с номером машины, принадлежащей лорду Уитфилду!
  — Это доказательства, — медленно проговорила Бриджит.
  — Да, однако полиция решила, что женщина, указавшая номер машины, просто ошиблась. Ошиблась!
  — Вполне понятно, — сказала Бриджит. — Когда дело касается таких богатых и влиятельных людей, как лорд Уитфилд, полиция склонна верить только тому, что говорят они!
  — Да. Это лишь подчеркивает, в каком затруднительном положении находилась мисс Пинкертон!
  — Пару раз она говорила мне очень странные вещи, — задумчиво произнесла Бриджит. — Как если бы хотела предупредить о чем-то… Тогда я ничего не поняла. Но теперь вижу!
  — Все сходится, — заявил Люк. — Это единственно правильный ответ. Хотя он и кажется невероятным, но если хорошенько поразмыслить, то все концы сходятся! Он посылал виноград миссис Хортон, а бедняжка думала, будто ее травят сиделки! А его визит в лабораторию микробиологии Веллермана — должно быть, там он украл культуру каких-то бактерий и заразил Хамблби.
  — Но мне непонятно, как ему это удалось?
  — И мне тоже, но ниточка ведет сюда. Это несомненно!
  — Но… Как ты сказал, все сходится. И разумеется, ему удалось то, что у других бы не вышло! Я хочу сказать, что его никто не стал бы подозревать!
  — Мне кажется, мисс Уэйнфлит подозревала именно его. Она упомянула о его посещении института словно невзначай… но я уверен, сделала это нарочно, чтобы я обратил внимание на этот факт.
  — Тогда она обо всем знала?
  — У нее возникли сильные подозрения. Думаю, она давно бы разоблачила его, если бы не любила когда-то.
  Бриджит кивнула:
  — Да, этим многое объясняется. Гордон говорил мне, что они были помолвлены.
  — Видишь ли, она не хотела поверить, что он убийца. Но постепенно все больше и больше в этом убеждалась. Она пыталась намекнуть мне, но решиться открыто идти против лорда она не могла! Женщины — существа непонятные! Мне кажется, она до сих пор по-своему любит его…
  — Даже после того, как он расторг с ней помолвку?
  — Это она расторгла помолвку с ним. Вышла довольно неприглядная история, скажу я тебе.
  И он вкратце передал все, что поведала ему мисс Уэйнфлит. Бриджит удивленно уставилась на него:
  — И это сделал Гордон?
  — Да, как видишь, даже в те годы он, должно быть, был уже ненормальным!
  Бриджит поежилась и пробормотала:
  — Все эти годы… все эти годы…
  — Может быть, на счету лорда Уитфилда гораздо больше жертв, чем нам известно. И только целая цепочка смертей за последнее время привлекла к нему внимание! Неизменный успех явно ослабил его осторожность!
  Бриджит кивнула. Она немного помолчала, размышляя, потом произнесла:
  — Что именно сказала тебе мисс Пинкертон тогда, в поезде? С чего она начала свой рассказ?
  — Она сказала, что собирается в Скотленд-Ярд. Упоминала местного констебля. Объяснила, что он очень славный малый, но ему не справиться с расследованием всех этих убийств.
  — Она с этого начала?
  — Да.
  — Продолжай.
  — Потом сказала: «Вы, я вижу, поражены. Я сначала тоже не могла в это поверить. Я подумала, что у меня просто разыгралось воображение».
  — А потом?
  — Потом я спросил ее, уверена ли она, что это не просто ее разыгравшееся воображение, на что она ответила совершенно спокойно: «Я могла ошибиться в первый раз, но никак не во второй и тем более не в третий. Тогда я убедилась, что это не случайности, а убийства».
  — Потрясающе, — промолвила Бриджит.
  — Разумеется, я подбодрил ее — сказал, уверен, что она поступает правильно. Но тогда я ей не поверил, как и тот Фома неверующий.
  — Понятно. Нетрудно чувствовать свое превосходство, когда слышишь такое. Я ощущала примерно то же самое, когда бедная овечка предупреждала меня! О чем она говорила потом?
  — Дай подумать… О! Она упомянула случай с Аберкромби. Ну, знаешь, с тем уэльсским преступником. Сказала, что не верила, будто преступник смотрит на жертву как-то по-особенному. Но теперь верит, поскольку видела этот самый взгляд сама.
  — Повтори, как она это говорила?
  Люк задумался, сдвинув брови.
  — О, очень приятным голосом: «Я тогда не поверила, когда читала об этом, но так оно и было, это правда!» Я спросил: «В чем правда?» Она ответила: «Насчет особого взгляда». И боже мой, Бриджит, то, как она это сказала, совершенно поразило меня. Ее тихий голос и лицо — словно она видела нечто настолько ужасное, что невозможно передать словами.
  — Расскажи мне обо всем подробно!
  — А потом она назвала жертвы: Эми Гиббс, Картера и Томми Пирса, еще сказала, что Томми был несносным мальчишкой, а Картер — пьяницей. И добавила: «Но теперь… вчера… это был доктор Хамблби… такой замечательный человек… такой хороший человек». Но если бы она пошла к Хамблби и все ему выложила, он бы не поверил ни одному ее слову и поднял на смех.
  Бриджит глубоко вздохнула.
  — Теперь понятно… — сказала она.
  Люк посмотрел на нее.
  — В чем дело, Бриджит? О чем ты думаешь?
  — О том, что однажды сказала мне миссис Хамблби. Интересно… нет, неважно… продолжай. Что именно она сказала тебе под конец?
  Люк почти точно повторил слова пожилой леди — они произвели на него сильное впечатление, и он хорошо их запомнил.
  — Я заметил, что не просто совершить столько преступлений и остаться вне подозрений, а она возразила: «Нет-нет, мой дорогой мальчик, тут вы ошибаетесь. Убивать легко — до тех пор, пока вас никто не заподозрит. И, видите ли, тот человек, который совершил эти убийства, заслуживает подозрений меньше всего…»
  Он замолчал. Бриджит поежилась и произнесла:
  — Легко убивать? Ужасно легко… вот уж точно! Неудивительно, что эти слова застряли у тебя в голове. Я их тоже буду помнить… всю свою жизнь! Человек вроде лорда Уитфилда… О! Ну конечно же, легко!
  — Но уличить его будет сложно, — сказал Люк.
  — Ты так считаешь? У меня есть одна идея, как помочь тебе.
  — Бриджит. Я тебе запрещаю…
  — Ты не можешь. Нельзя оставаться в стороне и ничего не делать. Это касается и меня, Люк. Возможно, это опасно. Да, я это признаю, но должна сыграть свою роль до конца.
  — Бриджит…
  — Это касается и меня, Люк! Я приму предложение мисс Уэйнфлит и остановлюсь в ее доме!
  — Моя любимая, я заклинаю тебя…
  — Это опасно для нас обоих. Я знаю. Но это касается нас с тобой, Люк, — нас двоих!
  Глава 21
  О, почему вы гуляете в поле в перчатках?
  После нескольких минут напряженного разговора в машине умиротворяющая обстановка дома мисс Уэйнфлит подействовала на Бриджит расслабляюще.
  Хозяйка встретила ее с некоторым беспокойством, поспешив, однако, заверить, что рада приютить гостью, и дала понять, что сомнения ее вызваны совсем иными обстоятельствами.
  — Я думаю, это будет самым разумным решением, — сказал Люк. — Мы воспользуемся вашей добротой и гостеприимством, мисс Уэйнфлит. А я остановлюсь в «Беллс и Мотли». Будет лучше, если Бриджит останется под моим наблюдением, а не уедет в Лондон. В конце концов, не стоит забывать, что там случилось.
  — Вы имеете в виду Лавинию Пинкертон?
  — Да. Впрочем, вы, наверное, думаете, что в большом городе любому человеку намного безопасней, верно?
  Мисс Уэйнфлит кивнула, но потом заметила:
  — Вы думаете, что безопасность человека зависит от того, есть ли у кого-то намерение убить его?
  — Совершенно верно, но мы все под Богом ходим.
  Мисс Уэйнфлит задумчиво кивнула.
  — Как давно вы поняли, что… что Гордон — убийца, мисс Уэйнфлит? — спросила Бриджит.
  Мисс Уэйнфлит вздохнула:
  — Трудно сказать, моя дорогая. Где-то в глубине души я давно уже была уверена… Но делала все возможное, чтобы прогнать эти ужасные мысли! Поймите, я не хотела верить этому и внушала себе, что мои подозрения всего лишь плод больного воображения!
  — А вам когда-нибудь приходило в голову опасаться за свою жизнь? — спросил Люк прямо.
  Мисс Уэйнфлит задумалась:
  — Вы хотите сказать, что, знай Гордон о моих подозрениях, он нашел бы способ избавиться от меня?
  — Да.
  — О, конечно, я этого не исключала… Но старалась вести себя осторожно. Однако не думаю, что Гордон мог опасаться меня всерьез.
  — Почему?
  Мисс Уэйнфлит слегка покраснела.
  — Гордон просто не мог подумать, что я могу… причинить ему зло и выдать его.
  — Вы даже зашли столь далеко, что предупредили его? — спросил Люк.
  — Да, это правда. Я намекнула ему на то, что происходят странные вещи: со всяким, кто с ним повздорит, через короткое время происходит несчастный случай.
  — И что он вам на это сказал? — требовательно спросила Бриджит.
  По лицу мисс Уэйнфлит пробежала тень.
  — О, совсем не то, что я ожидала. Мне показалось, будто он… это невероятно!.. но будто бы он остался этим доволен… Он сказал: «Вы это тоже заметили?» И… распустил хвост, точно павлин…
  — Он явно не в своем уме, — заметил Люк.
  Мисс Уэйнфлит горячо согласилась с ним:
  — Да, в самом деле. Нельзя дать другого объяснения. Гордон не отвечает за свои поступки. — Она взяла Люка за руку. — Ведь его… его не повесят, правда?
  — Нет-нет. Скорее отправят в психиатрическую лечебницу.
  Мисс Уэйнфлит вздохнула и откинулась на спинку кресла.
  — Я так рада…
  Ее глаза остановились на Бриджит, которая, нахмурив брови, разглядывала ковер.
  — Но до этого еще далеко, — сказал Люк. — Судя по тому, что я слышал, полицейские, которые прибудут в Вичвуд, намерены отнестись к делу самым серьезным образом. Но не стоит забывать, что пока у нас нет улик.
  — Мы их получим, — заявила Бриджит.
  Мисс Уэйнфлит посмотрела на нее. Ее взгляд выражал нечто такое, что напомнило Люку о другом, уже виденном им ранее, к тому же не так давно. Он попытался напрячь память и вспомнить, где и когда он с ним столкнулся, но не смог.
  — Не стоит быть такой уверенной, моя дорогая, — с сомнением произнесла мисс Уэйнфлит. — Хотя не исключено, что вы правы.
  — Я съезжу в поместье на машине и привезу твои вещи, дорогая, — сказал Люк.
  — Я поеду с тобой, — встрепенулась Бриджит.
  — Лучше не надо.
  — И все же я поеду с тобой.
  — Не стоит опекать меня, словно ребенка, Бриджит, — сказал Люк раздраженно. — Я не нуждаюсь в твоем присмотре.
  — Я тоже считаю, Бриджит, что все обойдется. На машине… да еще средь бела дня… — вмешалась мисс Уэйнфлит.
  Бриджит сконфуженно рассмеялась:
  — Я становлюсь полной идиоткой. Вся эта история начинает действовать мне на нервы.
  — Мисс Уэйнфлит уже однажды служила мне ангелом-хранителем, провожая вечером домой, — улыбнулся Люк. — Сознайтесь, что это так, мисс! Я прав?
  Она с улыбкой призналась:
  — Видите ли, мистер Фицвильям, вы совершенно ни о чем не подозревали! Но если бы Гордон узнал, что на самом деле вы явились расследовать преступления, а не по какой-то другой причине, то вам бы несдобровать. Дорожка совсем безлюдная — так что всякое могло случиться!
  — Я готов ко всему, — мрачно изрек Люк. — Меня врасплох не застать, уверяю вас.
  — Но не забывайте, он очень хитер! — встревоженно напомнила мисс Уэйнфлит. — И намного умнее, чем вы себе представляете! Можно сказать, гениальный ум!
  — Я буду готов.
  — Мужчины храбры и бесстрашны, это так. Но их обмануть гораздо проще, чем женщину.
  — Это правда, — подтвердила Бриджит.
  — Серьезно, мисс Уэйнфлит, — сказал Люк, — вы действительно думаете, будто мне угрожает опасность? Считаете, что лорд Уитфилд постарается меня устранить?
  Мисс Уэйнфлит заколебалась.
  — Думаю, — сказала она наконец, — что главная опасность угрожает Бриджит. Она порвала помолвку с Гордоном, чем нанесла ему страшное оскорбление! Я считаю, что, покончив с Бриджит, он переключится на вас. Но несомненно, сначала возьмется за нее.
  Люк застонал:
  — Боже, как бы мне хотелось, чтобы ты покинула Англию… прямо сейчас… и немедленно, Бриджит.
  Девушка плотно сжала губы:
  — Я не собираюсь никуда уезжать.
  Мисс Уэйнфлит вздохнула:
  — Вы храброе создание, Бриджит. Я просто восхищаюсь вами.
  — На моем месте вы поступили бы точно так же.
  — Возможно.
  — Это касается нас обоих — Люка и меня! — с вызовом заявила Бриджит, провожая Люка до двери.
  — Я позвоню тебе из гостиницы, когда вырвусь живым из львиного логова, — сказал Люк.
  — Да, пожалуйста.
  — Моя милая, не волнуйся так за меня. Даже самый матерый убийца нуждается во времени, чтобы подготовиться! Заверяю тебя, нам ничто не угрожает в течение двух-трех ближайших дней. Сам суперинтендант Баттл прибывает сегодня из Лондона. И тогда Вичвуд окажется под неусыпным наблюдением.
  — Ну, тогда все в порядке, и нам не нужно разыгрывать трагедию!
  Люк положил руку на плечо Бриджит и, нахмурившись, сказал:
  — Мой ангел, ты должна пообещать не делать ничего опрометчивого!
  — Я прошу тебя о том же, Люк!
  Он сжал ее плечо, потом сел в машину и уехал.
  Бриджит вернулась в гостиную. Мисс Уэйнфлит несколько суетливо, в свойственной старым девам манере, принялась хлопотать вокруг гостьи.
  — Дорогая, ваша комната еще не совсем готова. Эмили сейчас там прибирается. Вы знаете, что я хочу вам предложить? Чашечку чудесного, душистого чая! Это именно то, что вам нужно после стольких тревог и волнений.
  — Вы так добры, мисс Уэйнфлит, но мне правда ничего не хочется.
  Бриджит не отказалась бы от чего-нибудь покрепче, например коктейля с джином, но такой способ восстановления сил — как она справедливо полагала — здесь вряд ли мог быть предложен. Чай же она вообще не любила. От него ее начинало мутить. Мисс Уэйнфлит, напротив, была уверена, что крепкий чай именно то, что нужно молодой особе. Она поспешила из комнаты и возвратилась минут пять спустя. Ее лицо сияло — на подносе стояли две изящные чашки саксонского фарфора, наполненные дымящимся, ароматным чаем.
  — Настоящий «Лапсанг сушонг»,199 — с гордостью объявила мисс Уэйнфлит.
  Бриджит, которая не любила китайский чай еще больше индийского, слабо улыбнулась.
  В следующий момент в дверях появилась Эмили, низенькая, неуклюжего вида девица.
  — Простите, мисс… вы сказали, кружевные наволочки?
  Мисс Уэйнфлит поспешно покинула комнату, и Бриджит, воспользовавшись этим, вылила свой чай в окно, едва не обварив бедного Пуха, который сидел на клумбе под окном.
  Приняв извинения Бриджит, Пух прыгнул на подоконник, потом в комнату прямо на плечи Бриджит и замурлыкал.
  — Какой красивый котик, — восхитилась Бриджит, погладив его по спинке.
  Пух выгнул хвост и еще громче запел свою песню от удовольствия.
  — Очаровательный, — повторила Бриджит, почесав его за ушком.
  В следующий момент в комнату вошла мисс Уэйнфлит.
  — О боже! — воскликнула она. — Пух сразу же проникся к вам любовью, надо же. Он всегда такой сдержанный! Осторожней с его ушком, дорогая, в последнее время оно у него постоянно болит.
  Но ее предупреждение опоздало. Рука Бриджит задела больное ухо, Пух зашипел на нее и с обиженным видом отпрыгнул в сторону.
  — О боже, он вас поцарапал? — воскликнула мисс Уэйнфлит.
  — Да нет, не успел, — сказала Бриджит.
  Мисс Уэйнфлит, казалось, была слегка разочарована. Бриджит торопливо спросила:
  — Интересно, сколько времени пробудет там Люк?
  — Не волнуйтесь, моя дорогая. Я уверена, мистер Фицвильям способен постоять за себя.
  — О, Люк очень храбрый.
  В этот момент зазвонил телефон. Бриджит бросилась к аппарату.
  — Алло? Это ты, Бриджит? — послышался в трубке голос Люка. — Я уже в гостинице. Ты сможешь обойтись без своих вещей до ленча? Я немного задержусь, только что приехал Баттл, ты понимаешь, о ком я говорю…
  — Суперинтендант из Скотленд-Ярда?
  — Да. И он хочет сразу же поговорить со мной.
  — У меня все в порядке. Привезешь вещи после ленча и расскажешь, что он обо всем этом думает.
  — Хорошо. Пока, моя милая.
  — Пока.
  Бриджит положила трубку на место и вернулась к разговору с мисс Уэйнфлит.
  Потом она несколько раз зевнула. Усталость брала верх над возбуждением.
  Мисс Уэйнфлит заметила это:
  — Вы устали, моя дорогая. Вам лучше прилечь, хотя нет, возможно, не стоить делать этого перед ленчем. Я как раз собиралась отнести кое-какие старые платья одной женщине — она живет отсюда неподалеку. Мы могли бы совершить с вами очаровательную прогулку по полям, вы не против? У нас еще есть время до ленча.
  Бриджит охотно согласилась.
  Они вышли через заднюю калитку. Мисс Уэйнфлит надела соломенную шляпку и, к большому изумлению Бриджит, перчатки.
  «Можно подумать, мы собираемся прогуляться по Бонд-стрит!»200 — подумала она.
  Мисс Уэйнфлит весело болтала о местных новостях. Они миновали два поля, пересекли утоптанную тропинку и направились по дорожке, ведущей через небольшую рощицу. День выдался жарким, и Бриджит обрадовалась, оказавшись в тени деревьев.
  Мисс Уэйнфлит предложила присесть и немного отдохнуть.
  — Слишком душно, вы не находите, дорогая? — спросила она. — Наверное, будет гроза.
  Бриджит полусонно согласилась с ней. Откинулась на траву — ее глаза почти сомкнулись, — и в ее памяти неожиданно всплыли строчки полузабытых стихов:
  
  О, почему вы гуляете в поле в перчатках,
  Толстая, белокурая женщина, которую не любит никто?
  
  Однако это не совсем так. Мисс Уэйнфлит не толстая. Она попыталась изменить слова, чтобы они подходили к случаю:
  
  О, почему вы гуляете в поле в перчатках,
  Худая, седая женщина, которую не любит никто?
  
  Мисс Уэйнфлит прервала ее размышления:
  — Вы совсем засыпаете, моя дорогая?
  Эти слова были сказана будничным, заботливым тоном, но что-то в голосе мисс Уэйнфлит заставило Бриджит разомкнуть ресницы.
  Спутница склонилась над ней. В ее глазах угадывалось какое-то странное нетерпение. Она облизала губы и повторила:
  — Вы почти спите, не правда ли?
  Теперь не могло быть ошибки в многозначительности ее тона. И тут в мозгу Бриджит мелькнула молния — страшная догадка обожгла ее сознание, одновременно вызвав досаду на собственную глупость!
  Она уже начала догадываться, в чем дело, но это были одни только смутные подозрения. Бриджит пыталась убедиться в их правоте, однако ни на минуту не задумывалась, что опасность может угрожать и ей самой. Она старалась подавить свои тяжелые мысли. К тому же никак не могла подумать, что это случится так скоро. «Дура, трижды круглая дура!» В ее голове пронеслось: «Чай… в чае что-то было. Но она не знает, что я его не пила. Это мой шанс! Интересно, что она туда подсыпала? Яд? Или просто сонный порошок? Она ждет, чтобы я уснула, — это несомненно!»
  Бриджит позволила векам снова сомкнуться. И, стараясь говорить как можно естественней, пробормотала:
  — Да, ужасно хочется спать… Просто смешно! Никогда в жизни так не хотелось…
  Мисс Уэйнфлит ласково кивнула в ответ.
  Бриджит следила за ней через смеженные ресницы.
  «По крайней мере, я всегда смогу с ней сладить, — подумала она. — У меня крепкие руки, а она просто костлявая старая кошка… но прежде я должна заставить ее говорить…»
  Мисс Уэйнфлит улыбалась. Но теперь эта улыбка казалась зловещей, почти дьявольской.
  «Как она похожа на козу, — подумала Бриджит. — Господи! Настоящая коза! Символ зла! Теперь мне понятно почему! Я была права, совершенно права в своих невероятных подозрениях! «У ада нет страшнее фурии, чем женщины отвергнутой…» Вот с чего все началось… и куда зашло».
  — Я не знаю, что со мной такое… — пробормотала Бриджит. На этот раз в ее голосе звучало явное беспокойство. — Я чувствую себя как-то странно… очень странно!
  Мисс Уэйнфлит быстро огляделась по сторонам. Место выглядело совершенно пустынным. Слишком далеко от городка, чтобы можно было услышать крики, — и никаких жилых домов поблизости. Она принялась разворачивать пакет, который несла с собой. В нем, как полагала Бриджит, была завернута старая одежда. Так и есть. Бумага была отброшена в сторону, и показалась мягкая, шерстяная ткань.
  Руки в перчатках продолжали теребить сверток.
  
  О, почему ты гуляешь в поле в перчатках?
  
  Действительно — почему? Почему в перчатках?
  Ну конечно же! Конечно же! Все прекрасно спланировано заранее!
  Обертка упала на землю. Мисс Уэйнфлит осторожно извлекла из ткани нож, стараясь держать его так, чтобы не стереть с него прежних отпечатков пальцев — лорда Уитфилда, оставленных им на рукоятке в гостиной его поместья.
  «У мавританского ножа острое как бритва лезвие», — вспомнила Бриджит слова лорда. И почувствовала легкую тошноту. Она должна притворяться. Да, должна заставить эту женщину говорить, эту худую, седую женщину, которую никто не любил. Это будет нетрудно… совсем нетрудно. Потому что она наверняка сгорает от желания поговорить о себе… И единственный человек, которому она может все выложить, — это Бриджит, которая все равно замолчит навсегда.
  — Зачем вам… этот… нож? — слабым голосом пролепетала Бриджит.
  И тогда мисс Уэйнфлит рассмеялась.
  Это был ужасный смех, мягкий, проникновенный и вместе с тем совершенно нечеловеческий.
  — Это для вас, Бриджит. Для вас! Я ненавижу вас уже давно.
  — Потому что я хотела выйти замуж за Гордона Уитфилда?
  Мисс Уэйнфлит кивнула:
  — Вы умны! Вы чертовски умны! Видите ли, ваша смерть будет решающей уликой против него. Вас обнаружат здесь с перерезанным его ножом горлом, с отпечатками его пальцев на рукоятке! Как здорово я все придумала, попросив Гордона показать мне этот нож сегодня утром! Потом я выкрала его и положила к себе в сумочку, завернув в носовой платок, пока вы были наверху. Это же так просто! Все всегда выходило так же просто! Я с трудом могла в это поверить!
  — Это потому… — с трудом пробормотала Бриджит, продолжая притворяться обессиленной, — что вы… вы дьявольски умны…
  Мисс Уэйнфлит снова рассмеялась своим жутким смехом.
  — Да, у меня всегда была голова на плечах, даже в молодости! — с гордостью заявила она. — Но мне ничего не позволяли… Я была вынуждена оставаться дома… и ничего не делать. Потом появился Гордон — сын простого торговца обувью, но я знала — его ждет большое будущее! Я знала — он пойдет далеко. Но он бросил меня! Из-за дурацкой истории с канарейкой…
  Она сделала руками странный жест, словно скручивала что-то.
  И снова волна тошноты подступила к горлу Бриджит.
  — Гордон посмел бросить меня — дочь полковника Уэйнфлита! Я поклялась отомстить ему за это сполна! Я все ночи думала о своей мести… А потом моя семья разорилась. Дом наш пришлось продать. И это он купил его! Как я ненавидела его тогда! Но я никогда не выказывала своих чувств, девушек из хороших семей учили сдерживать чувства и держаться достойно — это очень ценное качество. Я всегда считала, что происхождение неизбежно сказывается.
  Она на минуту замолчала. Бриджит следила за ней, затаив дыхание и боясь пропустить хотя бы слово.
  — Я очень долго думала, как отомстить Гордону, — продолжила мисс Уэйнфлит. — Вначале решила просто убить его. Вот тогда и начала читать книги по криминалистике — втайне от всех — в библиотеке. И должна вам заметить, обнаружила в них массу полезного для себя. Например, дверь в комнату Эми я закрыла снаружи, а ключ вставила изнутри с помощью пинцета, после того как поменяла бутылки. Как она храпела, эта несносная девчонка, точно пьяный матрос!
  Она помолчала.
  — Так о чем это я?
  Талант Бриджит, с помощью которого она сумела очаровать лорда Уитфилда и который заключался в ее исключительном умении слушать, пришелся сейчас как нельзя кстати. Хотя Гонория Уэйнфлит и была сумасшедшей, убийцей-маньяком, но ничто человеческое не было ей чуждо — ей страстно хотелось поговорить о себе. И ее желание Бриджит могла удовлетворить вполне.
  — Поначалу вы хотели убить его… — подсказала она, как бы приглашая продолжить беседу.
  — Ах да, но меня эта мысль не удовлетворила… слишком просто, тут нужно было придумать что-нибудь более изощренное. И тогда у меня возникла идея: он должен пострадать за множество преступлений, которых не совершал. Он должен стать серийным убийцей! Его должны повесить за мои преступления! Или на худой конец упрятать в сумасшедший дом… Что даже еще лучше!
  Она засмеялась своим леденящим душу смехом. Ее глаза блестели, зрачки расширились, когда она перевела взгляд на свою жертву.
  — Как я уже сказала, я прочла много книг о преступлениях, тщательно отбирала своих жертв — поначалу Гордона не должны были заподозрить. Вы понимаете, — ее голос стал глубже, — убивая, я чувствовала наслаждение… Препротивная, вечно спорившая женщина Лидия Хортон. Она смела покровительственно относиться ко мне. А однажды повела себя со мной как со старой служанкой! Я так обрадовалась, когда Гордон поссорился с ней. Одним ударом убить двух зайцев, подумала я тогда. Я развлекалась, когда сидела рядом с постелью Лидии и подсыпала ей мышьяк в чай, а потом говорила сиделке, будто мисс Хортон жалуется на горечь винограда, посланного ей лордом Уитфилдом! Жаль, что эта глупая женщина ни разу не повторила мои слова.
  А потом последовали другие! Как только я узнавала, что кто-то обижал Гордона или смеялся над ним, тут же подстраивала несчастный случай! Это было так просто! А он был невероятным дураком! Я сумела внушить Гордону, что он представляет собой нечто особенное! Что любой, кто осмеливается идти против него, будет наказан. И он с такой легкостью в это поверил. Бедняга Гордон, он готов поверить во что угодно! Святая простота!
  Бриджит вспомнила, как сама не раз говорила Люку: «Гордон! Да он легко поверит во что угодно!»
  Легко? И в самом деле, как легко! Бедный, самовлюбленный, доверчивый Гордон!
  Но она должна узнать все до конца! Легко? Это тоже легко. Ведь она столько лет работала секретарем и умела, осторожно подбадривая клиентов, заставлять их выкладывать о себе все. А этой женщине, как никому другому, необходимо выговориться, похвастаться собственной хитростью и умом!
  — Но как вам удалось все это? Я даже представить себе не могу, — пробормотала Бриджит.
  — О, это довольно легко! Просто нужно все хорошенько организовать! Когда Эми выставили из поместья, я сразу же взяла ее к себе в служанки. Я подумала, что идея с краской для шляпок подходит как нельзя лучше, а запертая изнутри дверь оставляла меня вне всяких подозрений. Разумеется, я всегда оставалась вне подозрений, поскольку у меня не имелось никаких мотивов. Как можно кого-то подозревать в преступлении, если у него нет мотива! С Картером тоже все вышло до смешного просто — он брел домой в густом тумане, пьяный, а я подкараулила его на мостике и лишь слегка подтолкнула. Вы знаете, я очень сильная. Правда, правда.
  Она немного помолчала и снова хохотнула своим ужасным смешком.
  — Меня это так забавляло! Никогда не забуду лица Томми, когда я столкнула его с подоконника. Он ни сном ни духом ничего не подозревал…
  Наклонившись к Бриджит, она доверительным тоном сказала:
  — Знаете, люди на самом деле страшно глупы! Я раньше этого как-то не осознавала.
  — Просто вы… вы необычайно умны, — еле слышным голосом отозвалась Бриджит.
  — Да-да… возможно, вы правы.
  — А доктор Хамблби? Наверное, с ним было труднее всего?
  — Да. Просто удивительно, что у меня все получилось! Хотя могла выйти промашка. Но Гордон всем похвалялся о своем визите в лабораторию Института Веллермана, и я подумала, что, если мне все удастся, люди потом об этом вспомнят. А ушки у Пуха и в самом деле гноились от какой-то инфекции. Мне удалось поранить руку доктора ножницами, а потом я настояла, чтобы самой смазать ранку йодом и перевязать бинтом. Откуда ему было знать, что бинт заражен бактериями из уха Пуха. Разумеется, могло ничего не выйти — я действовала наугад! Как я обрадовалась, когда все получилось! Особенно если вспомнить, что Пух — кот Лавинии.
  Ее лицо омрачилось.
  — Лавиния Пинкертон! Она догадывалась… Это она нашла тогда Томми. А потом, когда доктор Хамблби и Гордон повздорили, она уловила мой взгляд, когда я смотрела на доктора… За мной стали следить… И я не знала, что же мне делать… Она обо всем догадалась! Я видела, как она следила за мной. Конечно, она ничего не смогла бы доказать. Я это знала. Но я боялась, что кто-то мог ей поверить. И в первую очередь в Скотленд-Ярде. Я чувствовала, что она туда собирается. Я последовала за ней в том же самом поезде, когда она отправилась в Лондон.
  Все вышло так просто. Она намеревалась переходить Уайтхолл. Я стояла за ней, совсем близко. Но она меня не заметила. Приблизилась большая машина, и я с силой толкнула ее. Я очень сильная! Лавиния упала прямо под колеса. Я назвала женщине, что стояла рядом со мной, номер «Роллс-Ройса» Гордона. Я надеялась, что она повторит его полиции.
  К счастью, машина не остановилась. Подозреваю, что шофер взял ее без ведома хозяина. Да, мне и тут повезло. Мне всегда везло! Повезло и с этим глупым Риверсом, когда мы с Фицвильямом оказались свидетелями его ссоры с Гордоном! Странно, как много усилий пришлось мне потратить, чтобы Фицвильям заподозрил Гордона! Но после смерти Риверса он должен был в это поверить!
  А теперь… теперь остается лишь закончить начатое.
  Она поднялась на ноги и приблизилась к Бриджит.
  — Гордон бросил меня! Он собирался жениться на вас. Вся моя жизнь — сплошное разочарование. У меня ничего не осталось… ничего…
  «Худая, седая женщина, которую не любит никто…»
  Она наклонилась над девушкой, улыбаясь и безумно блестя глазами… Сверкнул нож…
  Со свойственной юности силой и проворством Бриджит вскочила на ноги. С гибкостью тигрицы она набросилась на обезумевшую женщину, опрокидывая ее на спину и хватая за запястье.
  Захваченная врасплох, Гонория Уэйнфлит упала на траву, не успев ничего сообразить. Но, опомнившись, отчаянно принялась сопротивляться. Их силы были неравны. Молодая, здоровая Бриджит с крепкими, натренированными спортом мышцами и Гонория Уэйнфлит — хрупкого сложения женщина, уже далеко не молодая.
  Но Бриджит не учла одного. Гонория Уэйнфлит была сумасшедшей! Безумие придавало ей сил. Она дралась как настоящая дьяволица, и ее безумная ярость оказалась сильнее крепких мускулов юной Бриджит. Ни одна из них не могла взять верх. И все же Бриджит удалось отвести в сторону руку с ножом. Но Гонория Уэйнфлит не сдавалась.
  Однако постепенно силы Бриджит стали сдавать под натиском сумасшедшей женщины, и она закричала:
  — Люк… На помощь… на помощь…
  Не было никакой надежды, что он ее услышит. Она и Гонория Уэйнфлит были совсем одни. Одни — в этом мертвом мире. Собрав все силы, Бриджит вывернула запястье противницы, и нож наконец-то со стуком упал на землю.
  Но в следующее мгновение пальцы сумасшедшей с нечеловеческой силой сомкнулись на горле девушки, перекрывая ей дыхание. И Бриджит издала сдавленный крик…
  Глава 22
  О чем поведала миссис Хамблби
  Люк был приятно удивлен внешностью суперинтенданта Баттла. Им оказался плотный, приятной наружности мужчина с широким красным лицом и роскошными усами. На первый взгляд он мог показаться простоватым, но, присмотревшись к нему ближе, внимательный наблюдатель не мог не заметить необычайно проницательных глаз.
  Люк не мог ошибиться на его счет. Людей вроде Баттла ему доводилось встречать и раньше. Он знал, что им можно доверять. Они всегда добиваются хорошего результата. Люк не мог бы желать лучшего полицейского для расследования дела.
  Оставшись с ним наедине, Люк сказал:
  — Не слишком ли вы крупная фигура, чтобы посылать вас по такому делу, как это?
  Баттл улыбнулся:
  — Дело может оказаться куда как серьезным, мистер Фицвильям. А когда встает вопрос о причастности к преступлению таких людей, как лорд Уитфилд, нам нельзя допускать ошибок.
  — Согласен с вами. Вы приехали один?
  — О нет. Со мной полицейский сержант. Он сейчас в кабачке, в «Семи звездах». Его задача — присматривать за их светлостью.
  — Понятно.
  — Значит, по-вашему, мистер Фицвильям, — спросил Баттл, — не может быть никаких сомнений? Вы уверены, что лорд Уитфилд и есть убийца?
  — На самом деле я не вижу никакой альтернативы. Хотите, чтобы я изложил вам все обстоятельства дела?
  — Я уже знаю их от сэра Уильяма, спасибо.
  — И что вы думаете? Наверное, вам кажется невероятным, чтобы человек в положении лорда Уитфилда мог быть убийцей?
  — Мало что может казаться мне невероятным, — ответил суперинтендант. — В преступлениях ничего невероятного не бывает. Вот что я говорю всегда. Если бы вы заявили мне, что добропорядочная старая дева, или архиепископ, или даже школьница — опасные преступники, то я не стал бы утверждать, что такого не может быть. Я бы принялся изучать обстоятельства дела.
  — Если вы уже знаете от сэра Уильяма главные факты, то я расскажу вам о том, что случилось сегодня утром, — сказал Люк.
  И он коротко передал суперинтенданту свой разговор с лордом Уитфилдом. Тот слушал его с нескрываемым интересом.
  — Вы сказали, он вертел в руках нож? — спросил Баттл. — Обратил ли он ваше внимание на этот нож, мистер Фицвильям? Может, он угрожал им?
  — В открытую — нет. Только провел пальцем по лезвию — с каким-то неприятным наслаждением. Уверен, мисс Уэйнфлит тоже это заметила.
  — Это та леди, что знает лорда Уитфилда едва ли не всю свою жизнь и когда-то была с ним помолвлена?
  — Совершенно верно.
  — Думаю, мистер Фицвильям, вам не стоит волноваться по поводу молодой леди. Я позабочусь, чтобы кто-нибудь из моих людей держал ее под присмотром. Так что, учитывая, что Джонсон приглядывает за лордом Уитфилдом, мисс Конвей будет в полной безопасности.
  — Я вам очень признателен, — сказал Люк. — Вы меня успокоили.
  Суперинтендант сочувственно кивнул:
  — У вас незавидное положение, мистер Фицвильям. Вы обеспокоены из-за мисс Конвей. Имейте в виду, дело будет не из легких. Лорд Уитфилд слишком долго водил всех за нос. Возможно, теперь он на время притаится — если только не дойдет до последней стадии.
  — Что вы называете последней стадией?
  — Когда самомнение раздувается до предела и преступник начинает считать, что его никто не поймает! Он невероятно умен, а все остальные — полные тупицы! И тогда, разумеется, мы его и возьмем!
  Люк кивнул и попрощался.
  — Ну что ж, — произнес он, — желаю удачи. Позвольте мне помочь вам в меру своих сил.
  — Ну, разумеется.
  — Может, найдете мне какое-нибудь задание?
  Баттл подумал:
  — Вряд ли. На данный момент — нет. Пока что я хочу осмотреться на месте и разобраться, что к чему. Возможно, мы еще побеседуем с вами сегодня вечером.
  — Буду ждать.
  — К тому времени я лучше со всем разберусь.
  Люк почувствовал себя несколько успокоенным. Подобное чувство испытывали многие после беседы с суперинтендантом.
  Он взглянул на часы. Пойти к мисс Уэйнфлит и повидаться с Бриджит до ленча?
  Лучше не надо. Не то мисс Уэйнфлит почувствует себя обязанной пригласить его к столу, а это для нее лишние хлопоты. Пожилые женщины, Люк знал это по своим теткам, склонны излишне беспокоиться в подобных случаях. Интересно, мисс Уэйнфлит тоже чья-нибудь тетка? Вполне возможно.
  Люк вышел из гостиницы на улицу. Он увидел спешащую по дороге фигуру в черном, которая, завидев его, сразу же остановилась.
  — Мистер Фицвильям.
  — Миссис Хамблби, рад вас видеть.
  Он подошел к ней и пожал протянутую руку.
  — А я думала, что вы уже уехали, — сказала она.
  — Да нет, всего лишь переехал. Живу пока здесь, в гостинице.
  — А Бриджит? Я слышала, она тоже покинула поместье?
  — Да, верно.
  Миссис Хамблби вздохнула:
  — Я так рада, что она сразу уехала из Вичвуда.
  — О, она еще не уехала. Она пока остановилась у мисс Уэйнфлит.
  Миссис Хамблби отшатнулась от него. Ее лицо, как с удивлением заметил Люк, исказилось в болезненной гримасе.
  — Остановилась у Гонории Уэйнфлит? Но зачем она это сделала?
  — Мисс Уэйнфлит была так любезна, что пригласила Бриджит погостить у себя на несколько дней.
  Миссис Хамблби слегка поежилась. Приблизившись к Люку, она взяла его за руку.
  — Мистер Фицвильям, я знаю, что не имею права ничего говорить… В последнее время мне пришлось пережить много горя и… возможно, из-за этого я кажусь вам странной. Возможно, мои ощущения — лишь болезненная фантазия.
  — Какие ощущения? — мягко спросил Люк.
  — Возникшее убеждение… насчет зла!
  Она робко посмотрела на Люка. Видя, что он слушает нахмурившись и не собирается задавать вопросов, миссис Хамблби продолжила:
  — Так много злобы… эта мысль постоянно преследует меня… злобы у нас в Вичвуде. И эта женщина, я уверена, — причина всего этого зла.
  Люк был заинтригован.
  — Какая женщина?
  — Гонория Уэйнфлит. Я уверена — она очень злая женщина! — горячо произнесла миссис Хамблби. — О, я вижу, вы мне не верите! Лавинии Пинкертон тоже никто не верил. Но мы обе это чувствовали. Она, как мне кажется, знала гораздо больше моего… И запомните, мистер Фицвильям, если женщина несчастна, то она способна на самые ужасные вещи.
  — Может, вы и правы… — сказал Люк с сомнением.
  — Вы мне не верите? — быстро повторила миссис Хамблби. — Да и с какой стати? Но я не могу забыть того дня, когда Джон вернулся от нее домой с перевязанной рукой… как он отмахнулся от меня и сказал, что это всего лишь царапина.
  Она повернулась, чтобы идти.
  — До свидания. Пожалуйста, забудьте все, что я вам тут наговорила. В последнее время я сама не своя.
  Люк стоял и смотрел ей вслед. Почему миссис Хамблби назвала Гонорию Уэйнфлит злой женщиной? Не был ли доктор дружен с мисс Уэйнфлит, а его жене это не нравилось и она его ревновала?
  Как она сказала? «Лавинии Пинкертон тоже никто не верил». Значит, мисс Пинкертон поделилась своими подозрениями с миссис Хамблби.
  В памяти Люка всплыла та поездка в поезде и обеспокоенное милое лицо старой леди. Люк словно услышал ее голос: «Взгляд этого человека». И как при этом изменилось ее собственное лицо — словно она отчетливо представила себе того, о ком говорила. На какое-то мгновение лицо пожилой леди преобразилось, губы растянулись, слегка обнажив зубы, а в глазах появилось странное, почти зловещее выражение.
  Неожиданно он подумал: «Где я встречал такой взгляд… точно такой взгляд… Совсем недавно — когда? Этим утром!.. Ну конечно! У мисс Уэйнфлит, когда она смотрела на Бриджит в гостиной…»
  И совершенно неожиданно ему вспомнилось совсем другое. Давно, много лет назад, его тетушка Милдред рассказывала: «Мой дорогой, она выглядела точно полоумная!» И на мгновение лицо его тетки — такое здравое и покойное — приобрело такое же бессмысленное, отрешенное выражение…
  Лавиния Пинкертон говорила о взгляде, который она заметила у мужчины… нет, у человека! Возможно ли представить себе хоть на секунду, что ее живое воображение воспроизвело виденный ею взгляд — взгляд смотрящего на очередную жертву убийцы…
  Не вполне отдавая себе отчет, Люк бросился к дому мисс Уэйнфлит.
  В его мозгу звучало снова и снова:
  «Не у мужчины, она ни разу не упоминала, что это был мужчина, ты сам подумал о мужчине… но она ничего такого не говорила… О господи, я, верно, сошел с ума? То, о чем я думаю, просто невозможно… нет, конечно же, невозможно — это просто бессмысленно… Но я все равно должен видеть Бриджит. Я должен знать, что с ней все в порядке… Эти глаза… эти странные глаза янтарного цвета. О, я точно сошел с ума! Преступник — Уитфилд! Должен быть! Он почти в этом признался!»
  И опять, словно в ночном кошмаре, в его памяти всплыло лицо мисс Пинкертон, на мгновение преобразившееся в нечто страшное и почти безумное.
  Двери ему открыла тщедушного вида маленькая служанка. Слегка напуганная его вторжением, она сказала:
  — Леди ушла. Так мне сказала мисс Уэйнфлит. Я посмотрю, дома ли она сама.
  Люк протиснулся мимо нее в гостиную, Эмили взбежала вверх по лестнице и тут же вернулась, запыхавшись:
  — Хозяйки тоже нет.
  Люк схватил ее за плечи:
  — Куда? Куда они ушли?
  Служанка уставилась на него в изумлении:
  — Должно быть, вышли через заднюю дверь. Если бы они уходили через переднюю, то я бы их видела. Кухня выходит окнами как раз туда.
  Служанка последовала за Люком, когда он бросился к двери, потом, миновав маленький сад, выбежал на улицу. Садовник подстригал живую изгородь. Люк подошел к нему и, стараясь говорить как можно спокойнее, задал ему тот же самый вопрос.
  — Две леди? Да, не так давно. Я как раз решил пообедать под изгородью. Пожалуй, они меня не заметили, — ответил тот.
  — Какой дорогой они пошли?
  Люк отчаянно пытался скрыть волнение в голосе, но ему это не удалось.
  — Через те поля… Вон в ту сторону, — ответил ему садовник, глядя на Люка с удивлением. — А куда дальше — не знаю.
  Люк поблагодарил его и бросился бежать, подгоняемый возрастающим чувством тревоги. Он должен догнать их… непременно должен! Видимо, он сошел с ума. Наверное, они просто пошли прогуляться. Однако что-то заставляло Люка торопиться. Быстрей! Быстрей!
  Он пересек два поля и в замешательстве остановился на проселочной дороге перед рощицей. Куда теперь?
  И вдруг Люк услышал крик — едва слышный, далекий, но различимый…
  — Люк, помоги!.. Люк!
  Не разбирая дороги, он бросился в рощу, в том направлении, откуда доносился крик. Теперь стали слышны и звуки борьбы, тяжелого дыхания и хриплые, булькающие вскрики.
  Он пробрался сквозь рощицу как раз вовремя, чтобы успеть оторвать руки безумной женщины от горла слабеющей жертвы, чтобы удержать ее — вырывающуюся, брызжущую слюной и бранящуюся, — пока она наконец не забилась в конвульсиях и не повисла на его руках.
  Глава 23
  Начать сначала
  — Но я ничего не понимаю, — произнес лорд Уитфилд. — Решительно не понимаю.
  Он делал все усилия, чтобы сохранять достоинство, однако под его напыщенностью явно просматривалось замешательство. Лорд с трудом мог воспринимать то, что ему говорили.
  — Однако это так, лорд Уитфилд, — терпеливо отвечал ему Баттл. — Начнем с того, что в ее семье были люди с психическими отклонениями. Мы только недавно об этом узнали. Такое довольно часто случается в старинных семьях, где нередки родственные браки. Можно сказать, у нее имелась к этому предрасположенность. И потом, она была леди с амбициями, а им не суждено было осуществиться. Сначала не удалась карьера, потом и личная жизнь. — Он прокашлялся. — Как я понимаю, вы ее бросили.
  — Мне не нравится слово «бросил», — чопорно заявил лорд Уитфилд.
  Суперинтендант поспешил исправиться:
  — Ну, скажем, расторгли помолвку?
  — Да.
  — Расскажите, Гордон, почему, — попросила Бриджит.
  Лорд Уитфилд густо покраснел:
  — Ну хорошо, если вы настаиваете… У Гонории была канарейка, которую она просто обожала. Она брала сахар прямо с ее губ. А однажды вместо этого взяла да и сильно клюнула. Гонория пришла в ярость, схватила канарейку и… свернула ей шею! После этого я больше не мог испытывать к ней прежних чувств. Я сказал, что мы оба ошиблись.
  Баттл понимающе кивнул:
  — С этого все и началось! Как она сказала мисс Конвей, все свои помыслы и незаурядные способности она обратила на одну-единственную цель.
  — Подстроить все так, чтобы меня объявили убийцей? — недоверчиво спросил лорд Уитфилд. — Не могу в это поверить.
  — Но это правда, Гордон, — вмешалась Бриджит. — Вы же сами удивлялись невероятности того, что все, кто перечил вам, неизбежно погибали.
  — Но для этого имелись причины.
  — Причиной была Гонория Уэйнфлит, — сказала Бриджит. — Поймите же, наконец, Гордон, что Томми Пирса вытолкнула из окна не рука Провидения и все остальные жертвы тоже погибли от рук Гонории.
  Лорд Уитфилд покачал головой.
  — Мне это кажется совершенно невероятным! — упорно повторил он.
  — Вы говорили, будто не далее как сегодня утром вам звонили по телефону? — спросил Баттл.
  — Да, около двенадцати. Якобы по поручению Бриджит. Меня просили срочно прийти в Шо-Вуд, потому что вы, Бриджит, хотите мне что-то сказать. К тому же пешком, а не на машине.
  Баттл кивнул:
  — Именно так. Это был бы финал. Мисс Конвей обнаружили бы с перерезанным горлом, а рядом с ней нож — ваш нож, с вашими же отпечатками пальцев! А вас самого наверняка кто-нибудь заметил бы поблизости в это время дня! И тогда вам из этого ни за что бы не выпутаться. Любой суд признал бы вас виновным.
  — Меня? — воскликнул лорд Уитфилд, пораженный. — Неужели кто-то мог бы поверить в то, что я совершил такое?
  — Я никогда бы не поверила, Гордон, — мягко сказала Бриджит. — Никогда.
  Лорд Уитфилд холодно посмотрел на нее и напыщенно произнес:
  — Учитывая мои заслуги перед страной и мое положение в обществе, я не поверю, чтобы кто-то хоть на минуту мог поверить столь чудовищным обвинениям!
  И он с гордым видом покинул комнату.
  — Он так никогда и не поймет, что и в самом деле подвергался опасности! — заметил Люк. — Расскажи нам, Бриджит, с чего ты начала подозревать мисс Уэйнфлит? — обратился он к девушке.
  — С того момента, как ты сказал, что убийца — Гордон, — пояснила Бриджит. — Я не могла в это поверить! Я знала его как свои пять пальцев! Знала, что он напыщенный, глуповатый и самодовольный, но, кроме того, была уверена, что он добр и до смешного мягкосердечен. Он не мог убить бы даже осу. Так что история про то, как он свернул шею канарейке, — чистая ложь! Он просто не в состоянии был это сделать. Я слышала, будто он бросил Гонорию Уэйнфлит. А ты сказал мне, что все было наоборот. Такое вполне возможно! Гордость могла бы не позволить Гордону сознаться в том, что его отвергли. Но только не история с канарейкой! Только не Гордон! Он даже не охотится, потому что при виде смерти — любой — ему становится дурно!
  Так что я точно знала: эта история — ложь. А если так, то мисс Уэйнфлит солгала. Причем это была весьма экстраординарная ложь! Тогда у меня возник вопрос: а не лжет ли она и в другом? Она женщина гордая — это сразу видно. Разрыв помолвки лордом Уитфилдом должен был больно ранить ее самолюбие. У нее могли возникнуть злобные и мстительные чувства к нему — особенно после того, как он вернулся в Вичвуд богатым и знатным. Да, подумала я, она могла бы упиваться местью, пытаясь выставить его преступником. И тогда меня осенила внезапная мысль: а что, если Уэйнфлит лжет во всем остальном? И я вдруг поняла, как такая умная женщина могла бы с легкостью одурачить мужчину! И я подумала: «Хоть это и кажется невероятным, но предположим, что это она убила всех этих людей и внушила Гордону мысль о небесном возмездии!» Ей ничего не стоило убедить его в этом. Как я уже говорила тебе, Гордон способен поверить во что угодно! Значит, она могла совершить все эти убийства. Очень даже могла! Ей ничего не стоило столкнуть с мостика пьяного Картера и выпихнуть парнишку из окна, а Эми Гиббс вообще умерла в ее доме. С мисс Хортон тоже все просто. Гонория Уэйнфлит не раз навещала ее, когда та была больна. А вот с доктором Хамблби ничего не выходило. Тогда я не знала про гноящиеся ушки Пуха и про то, что она перевязала руку доктора зараженным бинтом. С мисс Пинкертон — еще хуже, потому что я не могла представить себе мисс Уэйнфлит переодетой шофером за рулем «Роллс-Ройса».
  Но потом, внезапно, я поняла, что это как раз проще всего! Резкий толчок в спину — что легко сделать в толпе. Машина не остановилась, и тогда она назвала одной из свидетельниц номер «Роллс-Ройса» лорда Уитфилда.
  Разумеется, я лишь сумбурно представляла себе все это. Но если Гордон точно не убийца — а я знала наверняка, что это так, — то кто тогда? Ответ был очевиден. «Тот, кто ненавидит Гордона!» А кто его ненавидел? Гонория Уэйнфлит!
  Но потом я вспомнила, что мисс Пинкертон говорила об убийце-мужчине. Это разрушило всю мою теорию, потому что мисс Пинкертон не стали бы убивать, будь она не права… Поэтому я заставила тебя повторить слово в слово все, что говорила тебе мисс Пинкертон, и обнаружила: она ни разу не сказала слово «мужчина». Тут-то я и поняла, что напала на верный след! И тогда решила принять приглашение мисс Уэйнфлит, остановиться у нее и попытаться докопаться до истины.
  — Не сказав мне ни слова? — возмутился Люк.
  — Но, дорогой мой, ты был так уверен в своей правоте, а у меня имелись одни лишь домыслы! Впрочем, у меня и в мыслях не было, что я подвергаюсь опасности. Я думала, у меня еще достаточно времени… — Она поежилась. — О, Люк! Это было ужасно… Ее глаза… И этот жуткий, проникновенный, нечеловеческий смех…
  — Слава богу, что мне удалось подоспеть в последнюю минуту… — с легкой дрожью в голосе сказал Люк.
  Он повернулся к Баттлу:
  — Как она сейчас?
  — Дошла до последней стадии, — ответил суперинтендант. — С ними такое бывает. Не могут пережить того, что кто-то оказался умнее их.
  — Да, никудышный я полицейский, — сокрушенно сказал Люк. — Мне и в голову не приходило заподозрить Гонорию Уэйнфлит. Вы бы справились с этим гораздо лучше, Баттл.
  — Может, да, а может, и нет, сэр. Вспомните мои слова, что в преступлении не бывает ничего невероятного. Кажется, я тогда упоминал и старую деву.
  — А также архиепископа и школьницу! Я правильно понял, что вы рассматриваете всех этих людей как потенциальных преступников?
  Улыбка Баттла сменилась усмешкой.
  — Я лишь имел в виду, что преступником может быть кто угодно.
  — За исключением Гордона, — возразила Бриджит. — Пойдем, Люк, поищем его.
  Они отыскали лорда Уитфилда в его кабинете, озабоченно делающего какие-то пометки.
  — Гордон, — ласково произнесла Бриджит. — Теперь, когда вы все знаете, простите ли вы нас?
  Лорд Уитфилд милостиво посмотрел на нее:
  — Конечно, моя дорогая, конечно. Я был занятым человеком и пренебрегал вами. Правильно как-то заметил Киплинг: «Тот путешествует быстрее, кто путешествует один». И путь мой — в одиночестве. — Он расправил плечи. — На мне лежит большая ответственность. И я должен нести ее в одиночку. У меня не может быть спутников или помощников. Я должен пройти по жизни один — пока не рухну где-нибудь на обочине.
  — Дорогой Гордон! — воскликнула Бриджит. — Вы так великодушны!
  Лорд Уитфилд нахмурился:
  — Дело вовсе не в том, великодушен ли я. Давайте оставим все эти глупости. У меня полно дел.
  — Да, я знаю.
  — Я готовлю к печати серию статей о преступлениях, совершенных женщинами на протяжении всей истории Англии.
  Бриджит восхищенно посмотрела на него:
  — Гордон, по-моему, это замечательная мысль.
  Лорд Уитфилд выпятил грудь:
  — Так что, пожалуйста, оставьте меня. Мне не следует отвлекаться. Мне нужно проделать большую работу.
  Люк и Бриджит вышли из кабинета на цыпочках.
  — Но он действительно великодушен! — сказала Бриджит.
  — Мне кажется, что ты и в самом деле была неравнодушна к нему, Бриджит!
  — Знаешь, Люк, мне тоже так кажется.
  Люк выглянул в окно.
  — Буду счастлив уехать из Вичвуда. Не нравится мне это место. Как говорит мисс Хамблби, здесь слишком много зла. Этот гребень Эш так грозно нависает над городом.
  — Кстати, о гребне Эш. Что там с Эллсворти?
  Люк несколько сконфуженно засмеялся:
  — Ты имеешь в виду кровь на его руках?
  — Да.
  — Они принесли в жертву белого петуха!
  — Боже, как отвратительно!
  — Кажется, нашего мистера Эллсворти ждут неприятности. Баттл готовит ему небольшой сюрприз.
  — А бедный майор Хортон и не думал убивать свою жену; а мистер Эббот, полагаю, всего лишь получил компрометирующее его письмо от какой-то дамы; а доктор Томас — просто замечательный врач и скромный молодой человек.
  — Да он просто надменный осел!
  — Ты так говоришь только потому, что ревнуешь его к женитьбе на Рози Хамблби.
  — Слишком уж она хороша для него.
  — Я всегда подозревала, что она нравилась тебе больше, чем я!
  — Дорогая, что за глупости?
  — Прости.
  Она с минуту помолчала, потом спросила:
  — Люк, я тебе сейчас нравлюсь?
  Он шагнул было к ней, но она отстранилась от него.
  — Я спросила, «нравлюсь», а не «любишь».
  — А! Да… очень нравишься, Бриджит… и к тому же я люблю тебя.
  — И ты мне нравишься, Люк…
  Они улыбнулись друг другу — немного застенчиво, словно только что подружившиеся на празднике дети.
  — Нравиться, на мой взгляд, гораздо важнее, чем любить. Это надолго. А я хочу, чтобы то, что есть между нами, длилось очень долго. Я не хочу, чтобы мы просто любили друг друга и поженились, а потом надоели бы друг другу и захотели связать свою жизнь с кем-то другим.
  — Да, любовь моя, я понимаю. Ты хочешь настоящего. И я тоже. И то, что есть между нами, будет длиться вечно, потому что это и есть настоящее!
  — Правда, Люк?
  — Правда, милая. Вот почему я боялся любить тебя.
  — И я тоже боялась.
  — А сейчас?
  — Нет.
  — Мы были рядом со смертью долгое время. Но теперь — все позади! И теперь мы начинаем жить…
  
  1939 г.
  Перевод: О. Лапикова
  
  По направлению к нулю
  
  
  Пролог
  19 ноября
  Собравшуюся у камина компанию отличала одна особенность — все были правоведами, вернее, все в той или иной степени были служителями правосудия. Сию братию представляли здесь адвокат Мартиндейл, Руфус Лорд, заслуживший высшее звание королевского адвоката, и молодой Дениелс, сделавший себе имя на деле Карстайрза, а также судья Кливер Льюис из «Льюис и Тренч» и старый мистер Тревис. Мистеру Тревису было около восьмидесяти, но ему удалось сохранить к столь почтенному возрасту острый, живой ум и превосходную профессиональную память. Прежде он служил в известной конторе адвокатов и был одним из наиболее уважаемых представителей этой конторы. На его счету было множество полюбовных решений щекотливых судебных дел; он был криминалист высшего класса, а кроме того, знаток закулисных историй, и в этом отношении ему не было равных во всей Англии.
  Легкомысленные люди поговаривали, что ему следовало бы написать мемуары. Но мистер Тревис был значительно мудрее. Он понимал, что знает слишком много.
  Давно отойдя от дел, он уже не занимался частной практикой, но не было в Англии другого такого человека, чье мнение столь же уважали все члены его же братии. Где бы ни раздавался его отчетливый, высокий и тихий голос, там всегда наступала почтительная тишина.
  В этот вечер разговор в клубе шел об одном нашумевшем деле, слушание которого как раз сегодня закончилось в Бейли. В результате этого процесса подсудимого, обвинявшегося в убийстве, признали невиновным. И собравшаяся у камина компания занималась тщательным критическим разбором данного прецедента.
  Обвинение сделало ошибку, слишком положившись на одного из свидетелей — служанку, тогда как старине Депличу следовало учесть, что ее показания открывают прекрасные возможности для защиты. Молодой Артур ловко этим воспользовался. А Бентмор в своей заключительной речи постарался дать объективную оценку и представить дело в истинном свете, но тем самым он только окончательно все испортил — присяжные поверили молоденькой служанке. Надо сказать, что восприятие присяжных зачастую бывает исключительно странным — никогда не угадаешь заранее, на чью сторону они встанут, кому поверят. Но если уж у них сложилось определенное мнение, то убедить их в обратном практически невозможно. Итак, они поверили рассказу этой девушки, из коего следовало, что ломик не мог быть орудием убийства, и после этого дело можно было считать решенным. Заключение медицинской экспертизы оказалось выше их понимания. Все эти ученые молокососы с их заумными латинскими терминами и прочей научной тарабарщиной — чертовски плохие свидетели. Вечно мямлят да бормочут нечто неопределенное и никогда не могут ответить ни «да» ни «нет» на, казалось бы, элементарный вопрос. Они вечно твердят одно и то же: «При определенных обстоятельствах это, возможно, могло иметь место…» — и так далее в том же духе.
  Когда все участники разговора так или иначе высказались и их замечания уже переходили в свободную беседу, всем показалось, что недостает некоего компетентного завершения. И лица собравшихся у камина, одно за другим, обратились в сторону мистера Тревиса, поскольку тот еще не внес свою лепту в данное обсуждение.
  Мистер Тревис сидел, удобно откинувшись на спинку кресла, и с рассеянным видом протирал свои очки. Наступившее молчание, видимо, насторожило его, и он, подняв голову, окинул присутствующих пристальным взглядом.
  — Извините, я задумался, — сказал он. — Вы спросили меня о чем-то?
  — Сэр, мы обсуждали дело Ламорна, — сказал молодой Льюис и выжидательно умолк.
  — Да-да, — сказал Тревис. — Я как раз размышлял об этом.
  В комнате воцарилась почтительная тишина.
  — Но боюсь, — заканчивая полировку стекол, сказал мистер Тревис, — я слишком увлекся собственными фантазиями. Да, я позволил себе погрузиться в мир фантазии. Видимо, начинают сказываться годы. В моем возрасте человек обладает известными привилегиями и при желании может позволить себе пофантазировать.
  — Да, сэр, конечно, — сказал молодой Льюис, но вид у него был несколько недоумевающий.
  — Я размышлял не столько о процессуальных особенностях дела, — продолжал мистер Тревис, — хотя они были интересными, исключительно интересными… И даже если бы суд вынес иной приговор, все равно остались бы серьезные основания для обжалования. Но, как я уже отметил, меня больше привлекал не сам процесс, а, скажем так, люди, причастные к этому делу.
  Все собравшиеся смотрели на него с некоторым удивлением. Они привыкли рассматривать людей, имевших отношение к судебному расследованию, только с точки зрения правдоподобия их показаний, то есть как свидетелей. Никто из них не отваживался задаться вопросом, был ли обвиняемый на самом деле виновен или же суд, оправдав его, вынес верный приговор.
  — Я задумался, знаете ли, о человеческой природе, — медленно сказал мистер Тревис, — о человеческой сущности во всем многообразии ее видов, родов и форм. Отдельные индивидуумы обладают изрядными умственными способностями, но преобладающее большинство обходится без оных. Итак, они спокойно живут в разных уголках нашей планеты — в Ланкашире, Шотландии или иных землях, — как небезызвестные вам владелец ресторанчика из Италии и школьная учительница из маленького городка на Среднем Западе. Все они попали в расставленные сети, стали участниками или свидетелями некоего преступного замысла, и в итоге в один из серых ноябрьских дней судьба свела их вместе в зале лондонского суда. Каждый внес свой вклад, сыграл свою маленькую роль в этом деле. И кульминацией стал суд над убийцей.
  Он немного помолчал, пальцы его беззвучной барабанной дробью прошлись по колену.
  — Мне нравятся ловко закрученные детективные истории, — сказал он. — Однако, знаете, на мой взгляд, все они имеют один недостаток. Они начинаются с убийства! Но убийство — это, в сущности, конец… Ведь история преступления начинается намного раньше — порой подготовка к нему длится многие годы, и в итоге определенные причины и события сводят известных людей вместе в известном месте в известное время и в известный час. Возьмем, к примеру, показания юной служанки — если бы эта судомойка не поссорилась со своим кавалером, то она не отменила бы свидание и не отправилась бы к Ламорну, а следовательно, и не могла бы стать главным свидетелем защиты. Далее идет Джузеппе Антонелли, приехавший на месяц из Италии, чтобы пообщаться со своим братом. Этот брат слеп, как летучая мышь, и он не смог бы увидеть того, что увидели зоркие глаза Джузеппе. Наконец, если бы констебль не любезничал с той кухаркой из сорок восьмого номера, то не опоздал бы на свой участок…
  Мистер Тревис слегка кивнул головой, словно соглашался с собственными мыслями.
  — Все сходится в некоем данном месте… И затем, когда наступает нужный момент, — наносится завершающий удар. Это и есть час атаки. Черный час. История приобретает иную точку отсчета. Как перед запуском: три, два, один, ноль — старт. И в нулевой точке все участники драмы сходятся вместе… Да, именно в нулевой точке… — повторил он и умолк, слегка вздрогнув.
  — Вы замерзли, сэр, подвигайтесь ближе к огню.
  — Нет, нет, — сказал мистер Тревис. — Просто, как говорится, дрожь пробирает. Пожалуй, пора мне отправляться домой.
  Он слегка склонил голову в знак прощания и с осторожной, старческой неторопливостью вышел из комнаты.
  После его ухода в маленькой гостиной ненадолго установилось смущенное молчание, и затем королевский адвокат Руфус Лорд заметил, что старина Тревис начал сдавать.
  Сэр Уильям Кливер сказал:
  — Острый ум… исключительно острый ум… Но, увы, возраст уже сказывается.
  — К тому же сердце давно пошаливает, — сказал Лорд. — Может остановиться в любую минуту, насколько мне известно.
  — Он очень трепетно относится к своему здоровью, — сказал молодой Льюис.
  В это самое время мистер Тревис осторожно садился в свой старенький «Даймлер», имевший необычайно мягкий ход. Шофер доставил его к дому, окна которого выходили на тихий сквер. Заботливый камердинер помог ему снять пальто, и мистер Тревис прошел в библиотеку, где в камине на углях уже плясали синеватые языки пламени. Его спальня находилась в соседней комнате, поскольку, заботясь о своем сердце, он давно не поднимался выше первого этажа.
  Опустившись в кресло перед камином, мистер Тревис подвинул к себе поднос с письмами.
  Мысленно он все еще продолжал развивать тему, кратко обрисованную им в клубе.
  «Возможно, именно сейчас, — думал мистер Тревис, — некая драма… некое убийство находится в стадии приготовления. Если бы я решился написать одну из тех развлекательных историй о кровавом преступлении, то непременно начал бы с того, что некий пожилой джентльмен сидел перед камином и распечатывал свою почту… приближаясь, без ведома для себя, к той самой нулевой точке…»
  Разрезав конверт, он извлек письмо и рассеянно смотрел на исписанный лист бумаги.
  Внезапно выражение его лица изменилось. Он словно вернулся из мира фантазии в реальный мир.
  — О боже, — сказал мистер Тревис. — Какая досада! Какое исключительно неприятное известие! После стольких лет!.. Да, придется менять все мои планы.
  «ДВЕРЬ ОТКРОЙ! — ПОЛНО ЛЮДЕЙ»201
  11 января
  Мужчина, лежавший на больничной койке, слегка пошевелился и издал болезненный стон.
  Дежурившая в палате сестра встала из-за стола и подошла. Она поправила подушки и устроила его поудобнее.
  Ангус Мак-Виртер ворчливо пробормотал что-то в знак благодарности.
  Все его существо переполняли чувства возмущения и горькой досады.
  К этому времени все должно было уже кончиться. Он уже должен был избавиться от всего этого! Будь проклято чертово дерево, которому вздумалось вырасти на склоне скалы! Черт побери тех услужливо-назойливых влюбленных, которые не побоялись назначить свидание на скале холодной зимней ночью…
  Если бы не они (и не дерево!), то все уже закончилось бы, — ледяная глубина воды, возможно, краткое бессознательное сопротивление и, наконец, забвение… конец некой бесполезной, никчемной и неудавшейся жизни.
  И где же он оказался вместо этого? Какая нелепость! Почему он должен лежать на больничной койке со сломанным плечом и с перспективой предстать перед городским судом за преступную попытку самоубийства?
  Проклятие! Разве он не имеет права распоряжаться собственной жизнью?
  Если бы ему удалось осуществить задуманное, то, возможно, его похоронили бы надлежащим образом по христианскому обряду как умалишенного.
  Разумеется, умалишенного, как же иначе! Хотя он никогда не поступал более здраво. И это самоубийство было самым логичным и разумным поступком, который мог сделать человек, оказавшийся в его положении.
  Он скатился на дно жизни, тело его постоянно мучили какие-то болезни, жена бросила его ради другого. Без работы, без семьи, без денег, лишенный здоровья, лишенный даже надежды… Разумеется, из такого ахового положения есть единственный возможный выход…
  А вместо этого он лежит в этой смехотворной позе в больничной палате. И возможно, вскоре явится некий лицемерный чиновник с набожными увещеваниями и будет настраивать его на благоразумное отношение к некоему предмету потребления, который принадлежит только ему и никому другому, поскольку это его собственная жизнь.
  Он раздраженно фыркнул. Его захлестнула волна гнева.
  Сиделка вновь подошла к нему. Это была молодая рыжеволосая девушка с добрым и довольно безучастным лицом.
  — Вам очень больно?
  — Нет, не очень.
  — Может, дать вам снотворное?
  — Спасибо, обойдусь.
  — Но…
  — Неужели вы думаете, что меня мучает боль в плече или бессонница?
  На лице девушки появилась мягкая, немного снисходительная улыбка.
  — Доктор сказал, что снотворное вам не помешает.
  — Мне плевать, что сказал ваш доктор.
  Она расправила салфетку на тумбочке и подвинула стакан лимонада к нему поближе. Мак-Виртер сказал слегка пристыженно:
  — Извините меня, похоже, я излишне груб.
  — Не беспокойтесь, все в порядке.
  Его раздосадовало, что девушку совсем не задела его вспышка. Ничто не могло пробить броню ее снисходительного равнодушия. Она не воспринимала его как человека, в данном случае он был всего лишь пациентом.
  — Проклятие, — сказал он. — Во всем виноваты эти проклятые спасатели…
  — Успокойтесь, не надо так говорить, — с упреком сказала она. — Вот это уже действительно не слишком любезно с вашей стороны.
  — Не слишком любезно? — с горькой насмешкой воскликнул он. — Черт побери! Может, мне еще поблагодарить их?!
  Она спокойно сказала:
  — Утром вы почувствуете себя гораздо лучше.
  — Вы, сиделки… — с тихим раздражением буркнул он. — Вы не люди, вы всего-навсего сиделки! Вот вы кто!
  — Поймите же, мы знаем, что лучше для вас.
  — Да, именно это и доводит человека до бешенства. Все всё знают — и вы, и доктора, все в этом мире! И все постоянно вмешиваются! Словно они действительно знают, что лучше для других людей. Я пытался покончить с собой. Вам ведь это известно, не так ли?
  Она кивнула.
  — Мне захотелось спрыгнуть с этой чертовой скалы, и это мое личное дело, оно никого не касается. Я покончил счеты с жизнью. Я потерял все и желал только смерти.
  Тихо прищелкнув языком, она посмотрела на него рассеянно-сочувствующим взглядом. Это был всего-навсего очередной пациент. И ее умиротворяющая миссия состояла в том, чтобы дать ему выговорить, выплеснуть накопившееся раздражение.
  — Почему я не вправе покончить с собой, если я сам хочу этого? — требовательно спросил Мак-Виртер.
  — Потому что это плохо, — совершенно серьезно сказала сиделка и с сомнением посмотрела на него. Ее собственные убеждения остались непоколебимыми, но ей явно не хватало слов, чтобы объяснить свой ответ. — Э-э… я имею в виду, — неуверенно продолжила девушка, — самоубийство — большой грех. Бог дал вам жизнь, и вы должны жить, независимо от того, хотите вы этого или нет.
  — Почему вы так решили?
  — Ну, ведь у вас, наверное, есть близкие и родные, которые нуждаются в вас.
  — Ошибаетесь. О моей смерти в этом мире не заплакала бы ни одна живая душа.
  — У вас нет родственников? Ни матери, ни сестер — никого?
  — Никого. У меня была жена, но и она ушла к другому. И поступила, как я считаю, исключительно благоразумно! Она поняла, что я полный неудачник.
  — А друзья? Неужели у вас нет друзей?
  — Нет, никого у меня нет. Я стал замкнутым и необщительным типом. Послушайте, я кое-что расскажу. Когда-то я был веселым и открытым парнем. У меня была хорошая работа и симпатичная жена. Потом произошла одна дорожная авария. Машину вел мой шеф, а я ехал вместе с ним. Он попросил меня подтвердить, что на момент аварии скорость машины не превышала тридцати миль. Но это было не так. Мы шли примерно на пятидесяти. В сущности, никто особо не пострадал, и мое свидетельство только помогло бы ему получить страховку. Короче говоря, я отказался подтвердить его слова. Это была бы ложь. А я не хотел лгать.
  — Что ж, вы были совершенно правы, — сказала сиделка. — Вы поступили очень хорошо.
  — Вы так полагаете? Однако это глупое упрямство стоило мне работы. Мой шеф страшно разозлился и позаботился о том, чтобы я больше никуда не смог устроиться. Потом моей жене надоело смотреть, как я бездельничаю и безрезультатно слоняюсь в поисках заработка, и она ушла от меня к человеку, которого я считал своим другом. Он-то, разумеется, все делал правильно и отлично продвинулся по службе. А я был уже не в состоянии сопротивляться и постепенно скатывался все ниже. Пристрастился к выпивке, и это, конечно, только усугубило мое положение. В итоге я опустился до грузчика, надорвался и попал в больницу. Доктор сказал, что теперь я не смогу поднимать тяжести. В общем, я понял, что в этой жизни мне уже ничего не светит. Из такой ситуации был единственный, ясный и самый легкий, выход. Лучше всего было покончить с собой. Моя никчемная жизнь не нужна ни мне, ни кому-нибудь другому.
  — Вы не можете этого знать, — тихо проронила его молоденькая собеседница.
  Мак-Виртер рассмеялся. Он заметно повеселел. Развеселило его ее простодушное упрямство.
  — Милая девочка, кому я нужен?
  Она смущенно сказала:
  — Кто знает!.. Возможно, придет время…
  — Придет время? У меня не осталось времени. Я надеюсь, вторая попытка будет более удачной.
  Сиделка решительно тряхнула головой.
  — Нет-нет! — возразила она. — Теперь вы уже не сможете покончить с собой.
  — Как интересно! Почему не смогу?
  — Обычно… они так не делают…
  Он удивленно посмотрел на нее. «Они так не делают…» Похоже, он принадлежал к некоему общему типу потенциальных самоубийц. Мак-Виртер открыл было рот, чтобы высказать резкий протест, но его вдруг остановила природная честность.
  А будет ли вторая попытка? Действительно ли он намерен это сделать?
  Внезапно он осознал, что не испытывает никакого желания покончить с собой. Неожиданный подъем настроения был ему совершенно непонятен.
  Возможно, истинная причина крылась в том профессиональном знании, которым поделилась с ним эта медсестра. У самоубийц не бывает вторых попыток…
  И все-таки у него возникло желание переубедить ее, коснувшись этической стороны данного вопроса.
  — В любом случае я вправе как угодно распоряжаться собственной жизнью.
  — Нет-нет. У вас нет такого права.
  — Но почему же нет, моя милая девочка, почему?
  Она смущенно вспыхнула и сказала, теребя пальцами золотой крестик, висевший у нее на шее:
  — Разве вы не понимаете? Вы можете понадобиться Богу!
  Мак-Виртер пораженно посмотрел на нее. Ему не хотелось разрушать ее наивную, детскую веру.
  — Видимо, вы полагаете, — насмешливо сказал он, — что в один прекрасный день мне удастся остановить взбесившуюся лошадь и спасти от смерти золотоволосого малыша? Ведь вы именно это имели в виду?
  Она отрицательно покачала головой и заговорила с пылкой убежденностью, неловко пытаясь объяснить ему то, что так ясно и четко чувствовала в глубине души:
  — Возможно, вам совсем не обязательно что-то делать… Может, вы просто должны быть где-то, в каком-то определенном месте, в определенное время, которое вам пока неизвестно… Ох, я не могу этого объяснить, я не знаю, как сказать… Ну, к примеру, вы можете просто… просто идти по улице и совершенно случайно сделать что-то ужасно важное… И возможно, вы даже сами не заметите, что сделали…
  Эта рыжеволосая юная сиделка была родом с западного побережья Шотландии, и, вероятно, кто-то из ее предков обладал даром предвидения.
  Возможно, смутно и неосознанно она видела перед своим мысленным взором какого-то человека, поднимавшегося в гору сентябрьским вечером, чтобы спасти от смерти некое человеческое существо…
  14 февраля
  Единственным звуком, который нарушал тишину комнаты, был скрип пера, одинокая человеческая фигура склонилась над столом, покрывая лист бумаги четкими, аккуратными строчками.
  Никому больше не суждено будет прочесть слова, написанные сейчас на этих листах. А если бы это все же случилось, люди, вероятно, не поверили бы собственным глазам. Ибо это было обстоятельное и подробное описание убийства, некий ужасный план, разработанный до мельчайших деталей.
  Бывают моменты, когда человек осознает свои желания, контролирует их, когда он смиренно отказывается от всего злонамеренного и способен управлять своими действиями. Бывают другие, когда некая страсть полностью завладевает его душой и телом, и тогда он становится просто слепым орудием, покорно осуществляющим самые ужасные цели.
  Склонившаяся над листом бумаги личность пребывала во втором из описанных выше состояний. Это было мыслящее, вполне разумное, хладнокровное существо. Но его умом завладели единственное желание и единственная цель — уничтожить другого человека. В итоге для осуществления этой цели был тщательно разработан и последовательно описан данный план. В нем учитывалось множество возможных случайностей и осложнений. В таком деле все должно быть основательно взвешено. Этот план, подобно любому добротному сценарию, не был сухой и строго ограниченной схемой. В определенных местах предусматривались возможные изменения и варианты. Более того, поскольку ум, вынашивавший этот замысел, был достаточно острый, то он понимал, что должна быть предусмотрена известная свобода действий на случай непредвиденных обстоятельств. Однако в общем и целом все было четко намечено и скрупулезно продумано. Означены время, место, способ и жертва!..
  Наконец склоненная голова поднялась. Собрав исписанные листы, человек откинулся на спинку кресла и внимательно перечитал. Да, сценарий был просто идеальный.
  Улыбка озарила серьезное, сосредоточенное лицо, хотя его выражение вряд ли можно было назвать приятным. Человек издал глубокий удовлетворенный вздох.
  Если Господь возрадовался, сотворив человека по образу своему, то на этот раз это была некая ужасная пародия творческой радости.
  Да, сценарий был очень хорош, он учитывал свойства характеров и реакцию каждого участника — их достоинства и недостатки должны были сыграть свою роль, помогая порочному уму осуществить свой замысел.
  Не хватало только последнего штриха…
  С легкой усмешкой драматург поставил дату… Последний акт должен быть сыгран в сентябре.
  Затем послышался злорадный смех, и исписанные листы были разорваны на кусочки. Человек поднялся с кресла и, пройдя по комнате, бросил их прямо в пылающий камин. Все обрывки бумаги сгорели дотла. Теперь этот план существовал только в мозгу своего создателя.
  8 марта
  Суперинтендант Баттл, покончив с завтраком, сидел за столом и с суровым видом медленно и сосредоточенно читал письмо, которое ему только что передала огорченная жена. Выражение его лица практически не изменилось, ему вообще было несвойственно проявление каких-либо эмоций. Его лицо обычно напоминало деревянную маску. Оно было жестким и непроницаемым, но иногда очень впечатляющим. Суперинтенданта Баттла едва ли можно было назвать яркой личностью. Он явно не блистал остроумием, однако его медлительной натуре был присущ некий особый дар, трудный для определения, но тем не менее очень действенный и мощный.
  — Не могу поверить, — всхлипнув, сказала жена. — Сильвия не могла так поступить!
  В семье суперинтенданта Баттла было пятеро детей, и Сильвии, младшей дочери, уже исполнилось шестнадцать лет. Ее школа находилась неподалеку от Мейдстоуна.
  Это послание пришло от мисс Амфри, директрисы вышеупомянутого заведения. Письмо было, несомненно, дружелюбным и исключительно вежливым. В нем черным по белому излагалось, что в школе с некоторых пор начали происходить разные мелкие кражи и перед педагогическим составом школы встали известные проблемы. Однако сейчас все уже благополучно разрешилось, так как Сильвия Баттл признала свою вину, и в связи с этим мисс Амфри хотела бы видеть мистера и миссис Баттл в ближайшее время, «дабы обсудить создавшееся положение».
  Суперинтендант Баттл сложил письмо и, сунув его в карман, сказал:
  — Предоставь это мне, Мери. — Он встал из-за стола, подошел к жене и, погладив ее по щеке, добавил: — Не волнуйся, милая, все будет в порядке.
  Он вышел из комнаты, оставив за собой атмосферу некой бодрой и спокойной уверенности.
  В полдень суперинтендант Баттл уже находился в современной и очень оригинальной гостиной мисс Амфри; он сидел в кресле напротив директрисы, напряженно расправив плечи и положив на колени большие крепкие руки; сейчас ему более чем когда-либо хотелось выглядеть стопроцентным полицейским, и, надо сказать, это ему вполне удалось.
  Мисс Амфри слыла весьма преуспевающей директрисой. Это была деятельная особа, широко и хорошо известная своими просвещенными и современными методами обучения и умело сочетавшая дисциплину с новыми идеями о личностном самоопределении.
  Ее гостиная являла собой дух и сущность этой Мидвейской школы. Цветовая гамма была выдержана в желтовато-соломенных тонах — повсюду были расставлены большие кувшины с нарциссами, вазы с тюльпанами и гиацинтами, интерьер украшали пара отличных копий с античных греков, несколько новомодных статуэток и на стенах две картины итальянских примитивистов. А в центре этого великолепия восседала сама мисс Амфри, облаченная в темно-синее платье. Лицом напряженным и энергичным она чем-то напоминала добросовестную английскую борзую, выслеживающую дичь, ее ясные голубые глаза с глубокой серьезностью смотрели на собеседника сквозь толстые линзы очков.
  — Главное, — говорила она своим чистым, хорошо поставленным голосом, — найти верный путь к решению этой проблемы. Прежде всего мы должны подумать о самой девочке, мистер Баттл. О состоянии самой Сильвии! Это очень важно, крайне важно — нельзя нанести даже малейший вред молодой жизни! Ни в коем случае нельзя возложить на нее всю тяжесть этого греха — порицание должно быть очень, очень умеренным, если таковое вообще необходимо. Нам нужно выяснить скрытые причины, побудившие ее к этим мелким, незначительным кражам. Возможно, это чувство неполноценности? Знаете, она не слишком сильна в спортивных играх, и у нее могло возникнуть смутное, неосознанное желание отличиться в какой-то иной сфере, желание утвердить свое эго. Мы должны быть очень, очень тактичны. Вот почему мне хотелось сначала поговорить с вами наедине и убедить вас быть крайне, крайне осторожным в разговоре с Сильвией. И я повторяю еще раз: главное — узнать скрытые мотивы ее поведения.
  — Именно ради этого, мисс Амфри, — сказал суперинтендант Баттл, — я и приехал сюда.
  Голос его был совершенно спокойным, лицо бесстрастным, и его оценивающий взгляд внимательно изучал школьную даму.
  — Я поговорила с ней в дружелюбной, мягкой манере, — сказала мисс Амфри.
  — О, это очень мило с вашей стороны, мадам, — коротко отозвался Баттл.
  — Вы знаете, я действительно люблю и понимаю все сложности детской и юношеской натуры.
  Баттл уклонился от прямого ответа на это заявление и сказал:
  — Если вы не возражаете, мисс Амфри, сейчас мне хотелось бы увидеть мою дочь.
  С новым пылом мисс Амфри принялась увещевать его проявить тактичность, дабы не вызвать сопротивления, не давить на ребенка, едва вступившего на путь зрелости. Суперинтендант Баттл не выказал никаких признаков нетерпения. Он просто казался несколько озадаченным и смущенным.
  Наконец она повела его в свой рабочий кабинет. В коридоре они прошли мимо пары воспитанниц. На лицах девочек отразилось лишь вежливое внимание, но глаза были полны любопытства. Препроводив суперинтенданта Баттла в маленькую комнату, не столь отмеченную оригинальным вкусом директрисы по сравнению с гостиной на первом этаже, мисс Амфри отступила к двери, сказав, что пришлет к нему Сильвию.
  Она была уже на пороге, когда Баттл вдруг остановил ее:
  — Одну минутку, мадам. Каким образом вы пришли к заключению, что Сильвия ответственна за эти… э-э… пропажи?
  — Мои методы, мистер Баттл, основаны на психологии, — с достоинством произнесла мисс Амфри.
  — На психологии? Гм… Ну а как насчет доказательств, мисс Амфри?
  — Д-да, да, конечно, я вас понимаю, мистер Баттл. Вы предпочитаете иной путь… Ваши, так сказать, профессиональные методы… Но психологические методы уже начали признавать в криминалистике. Я могу заверить вас, что они действуют безошибочно. Сильвия сама во всем призналась.
  Баттл кивнул:
  — Да-да, я знаю. Я просто хотел спросить: что именно изначально навело вас на мысль о ее виновности?
  — Я поняла вас, мистер Баттл. В общем, из шкафчиков девочек начали пропадать вещи, и, когда кражи участились, я собрала всю школу на общее собрание и сообщила об этих печальных случаях. И одновременно я ненавязчиво изучала их лица. Выражение лица Сильвии сразу поразило меня. Оно было виноватым и смущенным. И я тотчас поняла, кто виноват. Мне не хотелось самой обвинять ее, и я дала ей возможность признать свою вину. Я устроила ей маленькое испытание… Мы просто поиграли немного в ассоциации…
  Баттл кивнул, показывая, что ему понятно, о чем идет речь.
  — И в итоге ваша дочь сама во всем призналась, — заключила мисс Амфри.
  — Да, понимаю, — сказал озадаченный отец.
  Не зная, что добавить, мисс Амфри нерешительно помолчала и затем вышла из комнаты.
  Когда дверь кабинета вновь открылась, Баттл стоял у окна, разглядывая окрестный пейзаж.
  Он медленно повернулся и взглянул на свою дочь.
  Закрыв за собой дверь, Сильвия смущенно стояла у порога. Девочка была высокой, смуглой и немного угловатой, как все подростки. На печальном лице видны были следы слез. Она сказала скорее робко, чем вызывающе:
  — Ну вот и я.
  Баттл задумчиво посмотрел на нее пару минут и вздохнул.
  — Мне не следовало отдавать тебя в эту школу, — сказал он. — Ваша директриса просто глупа.
  Сильвия в полнейшем изумлении взглянула на него, забыв о всех своих горестях.
  — Мисс Амфри? О нет, она — замечательная женщина. У нас все так считают.
  — М-да… — с сомнением проронил Баттл. — Ну, может, она и не безнадежная дура, если смогла произвести на вас такое впечатление. И все-таки эта Мидвейская школа явно не для тебя… Хотя, кто знает, такое могло случиться где угодно.
  Сильвия стояла, сцепив руки и потупив глаза.
  — Мне очень жаль, папа, — тихо сказала она. — Мне правда очень жаль, что так случилось.
  — Да уж, иначе и быть не может, — отрывисто сказал Баттл. — Подойди ко мне.
  Она медленно и неохотно прошла по комнате и встала перед ним. Приподняв своей широкой, большой ладонью ее опущенный подбородок, Баттл внимательно посмотрел на смущенное лицо дочери.
  — Это было для тебя тяжким испытанием, да? — сказал он мягким голосом.
  Ее глаза наполнились слезами.
  — Понимаешь, Сильвия, — словно размышляя, продолжал Баттл, — я всегда знал, что с тобой может произойти нечто подобное. Большинство людей имеют разного рода слабости и недостатки. Как правило, они достаточно хорошо заметны. Ну, скажем, мы замечаем, что ребенок жадный, капризный или любит похулиганить. Ты всегда была доброй девочкой, очень спокойной… с уступчивым, мягким характером. В общем, с тобой не было никаких проблем, и все же я иногда беспокоился. Потому что если есть некая трещина или слабина, которую ты не замечаешь, то в определенный момент, когда наступит час испытания, она может испортить общее впечатление.
  — Как у меня! — сказала Сильвия.
  — Да, как у тебя. Ты сломалась под давлением, и к тому же эта слабина проявилась чертовски странным образом. Да, это на редкость необычная черта, я никогда не встречался с таким поведением прежде.
  Девочка вдруг пренебрежительно сказала:
  — Мне следовало помнить, что ты довольно много общался с ворами!
  — О да! Я прекрасно изучил этот тип людей. И именно поэтому, моя милая, — не потому, что я твой отец, отцы многого не знают о своих детях, а потому, что я полицейский, — я отлично знаю, что ты не воришка! Ты совершенно непричастна к тому, что здесь произошло. Воры бывают двух видов. Одни поддаются внезапному и непреодолимому искушению. Надо сказать, такое случается крайне редко — просто поразительно, каким искушениям может противостоять вполне нормальное, честное человеческое существо. А другие не считают зазорным присваивать то, что им не принадлежит, — такие воруют почти машинально. Ты не принадлежишь ни к одному из этих типов. Ты вообще не воришка! Я бы сказал, что ты являешь собой на редкость необычный тип лжеца…
  — Но… — начала было Сильвия.
  — Ты во всем призналась! — закончил он вместо нее. — Ну да, мне известно об этом. Знаешь, жила когда-то одна святая, которая раздавала хлеб нищим. Ее мужу была не по душе такая щедрость, и, встретив ее, он спросил, что у нее в корзинке. Она оробела и сказала, что там… розы. Когда муж сорвал крышку, то в корзине действительно оказались розы — чудеса, да и только! Так вот, если бы ты была святой Елизаветой и вышла, к примеру, с корзинкой роз, а твой муж, встретив тебя, спросил, что ты несешь, то ты, точно так же оробев, ответила бы ему: «Хлеб». — Он сделал паузу и мягко добавил: — Разве не так все случилось, милая?
  В комнате повисла тишина; так ничего и не ответив, Сильвия вдруг опустила голову.
  — Расскажи-ка мне, девочка, по порядку, как все произошло на самом деле.
  — Нас собрали всех вместе и рассказали об этих кражах. И я, увидев, как мисс Амфри смотрит на меня, поняла, что она меня подозревает! Я почувствовала, что краснею… и заметила, что некоторые девочки тоже стали смотреть на меня. Это было ужасно. А потом и остальные начали подозрительно поглядывать и шептаться по углам. Я догадалась, что все они подозревают меня. И вот как-то вечером наша Амфа позвала сюда нескольких девочек, и меня, конечно, в том числе, и предложила поиграть в слова… Она произносила слова, а мы должны были не задумываясь давать ассоциации…
  Баттл недовольно хмыкнул.
  — И я догадалась, что это своеобразное испытание… Меня точно парализовало. Я изо всех сил старалась не сказать какое-нибудь неверное слово… Пыталась думать о совершенно посторонних вещах… о белках или цветах… А наша Амфа так и следила за мной своими глазами-буравчиками… Знаешь, мне казалось, что ее взгляд просверливает меня насквозь. После этого начался настоящий кошмар, мне показалось, что я попала в какую-то ловушку. И однажды днем Амфа поговорила со мной вполне дружелюбно и, так сказать, понимающе… И наконец, не выдержав, я сказала, что взяла все эти вещи. О, ты не представляешь, папа, какое это было облегчение!
  — Да нет, вполне представляю, — сказал Баттл, поглаживая свой подбородок.
  — Ты правда понимаешь?
  — Нет, Сильвия, я не совсем понимаю тебя, поскольку сам никогда не поступил бы так. Если бы кто-то попытался заставить меня признаться в том, чего я не делал, то мне бы, скорее всего, пришло в голову дать ему в челюсть. Но я хорошо представляю, как все произошло. И понимаю, что своими глазами-буравчиками ваша Амфа видит не дальше собственного носа. Перед ней был чудесный экземпляр необычной психологии, и, как любой полуиспеченный истолкователь, она не смогла его правильно объяснить. Настало время внести ясность в эту неразбериху. Где мисс Амфри?
  Мисс Амфри тактично помедлила, прежде чем войти. Сочувственная улыбка застыла на ее лице, когда суперинтендант Баттл заявил с грубоватой откровенностью:
  — Мисс Амфри, я должен просить вас обратиться за помощью в местный полицейский участок, чтобы восстановить справедливость в отношении моей дочери.
  — Но, мистер Баттл, Сильвия сама…
  — Сильвия совершенно непричастна к вашей истории, она даже пальцем не касалась этих вещей.
  — Конечно, сэр, вы ее отец, и я могу понять…
  — В данном случае я говорю не как отец, а как полицейский. Пусть полиция поможет вам разобраться в этом деле. Они проведут небольшое тактичное расследование. Пропавшие вещи, скорее всего, спрятаны где-то поблизости, и я полагаю, на них сохранились отличные отпечатки пальцев. Мелкие воришки обычно не заботятся о перчатках… А сейчас я забираю мою дочь домой. Если полиция найдет доказательства — настоящие доказательства, подтверждающие ее связь с этими кражами, то я позабочусь о том, чтобы она явилась в суд и ответила по закону. Но я уверен, что этого не произойдет.
  Минут через пять отец и дочь уже выехали из школьных ворот.
  — Сильвия, — сказал Баттл, — я хотел спросить тебя об одной девочке. Она встретилась мне в коридоре. Знаешь, у нее такие белокурые, довольно курчавые волосы, розовощекое личико, родинка на подбородке и голубые, широко расставленные глаза.
  — Судя по описанию, похоже на Оливию Парсонс.
  — Угу, понятно. Видишь ли, я не удивлюсь, если это ее рук дело.
  — Разве она выглядела испуганной?
  — Как раз наоборот, она выглядела очень самоуверенной. Такой спокойный, самоуверенный взгляд я много раз видел во время наших полицейских расследований. Готов поставить кругленькую сумму на то, что именно она воровка… Но вот ее ты не заставишь признаться… Никогда!
  Сильвия сказала со вздохом:
  — Все это было похоже на дурной сон. Ох, папа, мне так стыдно. Прости меня, пожалуйста. Как я могла быть такой дурой, такой полной идиоткой? Я понимаю, что вела себя просто ужасно.
  — Все в порядке. — Оторвав одну руку от руля, суперинтендант Баттл похлопал дочь по плечу и сказал одно из своих излюбленных и банальных утешительных изречений: — Не переживай. Напасти нам посланы для испытания. Да-да, именно для испытания. По крайней мере я так полагаю. Не знаю, конечно, может, в них скрыт еще какой-то смысл…
  19 апреля
  Солнце щедро изливало лучи на дом Невиля Стренджа в Хинд-Хеде.
  Такой чудесный денек — жарче июньских дней — случается в апреле разок-другой.
  Невиль Стрендж спускался по лестнице. Он был одет в белый спортивный костюм из тонкой шерсти и под мышкой держал четыре теннисные ракетки.
  Если бы некий избирательный комитет задумал отыскать среди англичан идеально счастливого человека, у которого есть все, что душе угодно, то Невиль Стрендж, несомненно, мог быть взят за образец. Всесторонне одаренный спортсмен и первоклассный теннисист, он был хорошо известен в британском обществе. Хотя ему никогда не удавалось выйти в финал Уимблдонского турнира, он нередко выигрывал несколько первых кругов в смешанных парах и дважды выходил в полуфинал. Возможно, если бы он не уделял слишком много времени другим видам спорта, то смог бы стать чемпионом в теннисе. Невиль прекрасно играл в гольф, был сильным пловцом и участвовал в нескольких сложных восхождениях в Альпах. В свои тридцать три года он имел отменное здоровье, приятную внешность, хороший достаток и исключительно красивую молодую жену, на которой женился недавно… В общем, жизнь его была прекрасной во всех отношениях — ни забот, ни тревог.
  Тем не менее когда этим чудесным утром он спустился на первый этаж, на лице его блуждала тень мрачноватой озабоченности. Эта легкая тень едва ли была заметна для посторонних глаз. Но сам он осознавал ее существование, некие грустные мысли заложили складки на его челе, придавая лицу беспокойное и нерешительное выражение.
  Проходя по холлу, он решительно расправил плечи, словно сбросил с себя какую-то тяжкую ношу, миновал гостиную и вышел на застекленную террасу, где на мягких подушках нежилась его жена, попивая апельсиновый сок.
  Двадцатитрехлетняя Кей Стрендж была необыкновенно красива. Она была обладательницей стройной, точеной фигурки, темно-рыжих волос и такого прекрасного цвета лица, что доведение его до совершенства обычно требовало минимального количества времени и косметики. Помимо того у нее были неотразимые темные глаза и брови, что так редко соседствуют с рыжими волосами.
  — Привет, красотка, — беспечно сказал ее муж. — Что у нас на завтрак?
  — У вас, а не у нас! — сморщила носик Кей. — Ужасные кроваво-красные почки, грибы и ветчинный рулет.
  — Звучит довольно заманчиво, — заметил Невиль.
  Он положил себе всех вышеперечисленных яств и налил чашку кофе. На несколько минут на террасе установилось приветливое молчание.
  — А-ах… — томно сказала Кей, покачивая голой ножкой с аккуратными ноготками, покрытыми алым лаком. — Какое прелестное утро! В конце концов, Англия не так уж и плоха, правда?
  Они совсем недавно вернулись с юга Франции.
  Невиль, бегло просмотрев газетные заголовки, уже заинтересованно читал спортивную страничку, поэтому просто хмыкнул в ответ, выражая некоторую неуверенность.
  Вскоре он отложил газету и, намазав тост мармеладом, занялся письмами.
  Пачка писем была довольно объемистая, но большую часть он порвал и выбросил. Рекламные проспекты, извещения и прочая печатная галиматья.
  — Мне не нравится сочетание цветов в нашей гостиной, — сказала Кей. — Можно, я ее переделаю, Невиль?
  — Как тебе заблагорассудится, моя красавица!
  — По-моему, общий тон надо сделать переливчато-синим, — мечтательно проговорила Кей, — и множество атласных подушек цвета слоновой кости.
  — Чтобы ты кувыркалась в них, как обезьянка, — пошутил Невиль.
  — Ты сам вполне можешь последовать моему примеру, — сказала Кей.
  Невиль распечатал очередное письмо.
  — Да, кстати, — сказала Кей, — Шерти приглашает нас отправиться в Норвегию на его яхте в конце июня. Какая жалость, что мы не можем. — Она незаметно посмотрела в сторону Невиля и с тоскливым вздохом добавила: — Как я люблю морские путешествия.
  По лицу Невиля пробежало легкое облачко какой-то задумчивой нерешительности.
  — Неужели мы обязательно должны ехать к этой старой зануде Камилле? — мятежно спросила Кей.
  Невиль нахмурился:
  — Конечно, должны. Послушай, Кей, мне казалось, мы давно покончили с этим вопросом. Сэр Метью был моим опекуном. Они с Камиллой вырастили меня. Если и существует на земле место, которое я мог бы назвать своим родным домом, так это именно Галлс-Пойнт.
  — Ну ладно, ладно, — сказала Кей. — Раз уж это наш долг, то ничего не поделаешь. В конце концов, ведь мы получим все ее деньги, когда она умрет, и я понимаю, что нам стоит немного подлизаться к ней.
  — Что значит — подлизаться?.. — сердито сказал Невиль. — Дело вовсе не в этом. Кстати, она не распоряжается нашими будущими деньгами. Ей назначено пожизненное годовое содержание, но впоследствии по завещанию сэра Метью все его состояние перейдет ко мне и моей жене. Так что, моя милая, все дело в привязанности. Как ты не можешь понять этого?
  Она немного помедлила с ответом и потом сказала:
  — Конечно же, я все понимаю. Я просто притворяюсь, потому что… ну, в общем, я знаю, что я в данном случае — нежеланный гость, меня там только терпят. Они ненавидят меня! Да, да, именно так! Леди Трессильян воротит свой аристократический нос и смотрит на меня с презрением, а Мери Олдин вообще, разговаривая со мной, глядит куда-то в сторону. К тебе-то они прекрасно относятся. Вот ты и не замечаешь, что происходит.
  — Мне казалось, они всегда были очень вежливы с тобой. Дорогая, ты же отлично знаешь, что, если бы они вели себя иначе, я не стал бы настаивать на нашей поездке.
  Кей бросила на него странный взгляд из-под своих полуопущенных темных ресниц.
  — О да, они достаточно вежливы. Но у них есть множество других способов для того, чтобы вывести меня из себя. Они считают меня захватчицей, посягнувшей на чужие владения.
  — Что ж, — сказал Невиль, — в конце концов, вероятно, у них есть для этого некоторые основания. Разве нет?
  Его голос слегка изменился. Он вышел из-за стола и стоял спиной к Кей, окидывая взглядом открывавшийся из окон вид.
  — О да, я полагаю, это вполне объяснимо. Они любили Одри, не правда ли? — Ее голос немного дрожал. — Милая, благовоспитанная, хладнокровная и бесцветная Одри! Камилла не может простить мне того, что я заняла ее место.
  — Не забывай о возрасте Камиллы, — не оборачиваясь, сказал Невиль, его голос был глухим и безжизненным. — Ведь ей уже за семьдесят. Ее поколение, как ты знаешь, не слишком одобряет разводы. Мне кажется, что в целом она смирилась с нашей женитьбой и принимает нас очень радушно, учитывая то, как она была привязана к… к Одри.
  Его голос едва уловимо изменился, когда он произносил имя своей бывшей жены.
  — Они считают, что ты плохо обошелся с ней.
  — Да, вероятно, — тихо сказал Невиль, но жена услышала его.
  — Ах, дорогой, не будь таким глупым. Она подняла весь этот ужасный шум, просто чтобы привлечь к себе внимание.
  — Одри не поднимала никакого шума. Она не устраивала никаких сцен ревности.
  — Не притворяйся, ты же понимаешь, что я имею в виду. Она уехала от тебя в жутком расстройстве и повсюду изображала несчастную страдалицу с разбитым сердцем. Вот что я называю шумом! Есть люди, которые умеют проигрывать достойно, но Одри, по-моему, не из их числа. Мне вообще кажется, что если женщина не может удержать собственного мужа, то ей следует отпустить его с миром и с достоинством удалиться со сцены. У вас с ней не было ничего общего. Она никогда не увлекалась спортом, была такой малокровной, выцветшей, как… как кухонное полотенце. Безжизненное, анемичное создание. В ней нет даже духа соперничества! Если бы она действительно любила тебя, то ей следовало в первую очередь подумать о твоем счастье и порадоваться, что тебе посчастливилось найти в этой жизни более подходящую пару.
  Невиль повернулся к жене. Легкая сардоническая улыбка играла на его губах.
  — Ах ты, моя маленькая спортсменка! Похоже, ты считаешь, что любовь и супружество — это всего лишь игра!
  Кей рассмеялась и покраснела:
  — Ну, возможно, я немного увлеклась и сгустила краски. Но, во всяком случае, что было, то прошло, и надо принимать жизнь такой, как она есть!
  — Одри так и поступила, — спокойно сказал Невиль. — Она дала мне развод, чтобы я мог жениться на тебе.
  — Да, я знаю… — с задумчивой нерешительностью согласилась Кей.
  Невиль сказал:
  — Ты никогда не понимала Одри.
  — Пожалуй, ты прав. Я даже побаиваюсь ее. Порой один ее взгляд приводит меня в содрогание. Я совершенно не понимаю ее. Никогда не знаешь, о чем она думает… В ней есть… нечто пугающее.
  — Брось городить чепуху, Кей!
  — Нет, правда, она пугает меня. Может, потому, что она слишком умна.
  — Ах ты, моя очаровательная глупышка.
  Кей рассмеялась:
  — Почему ты всегда называешь меня так?
  — А что, разве я не прав?
  Они улыбнулись друг другу. Подойдя к жене, Невиль склонился и поцеловал ее тонкую шейку.
  — Очаровательная, милая Кей, — пробормотал он.
  — Очень добрая и хорошая Кей, — сказала она. — Отказывается от чудесного путешествия на яхте ради поездки к чопорным викторианским родственникам своего мужа, которые будут ее всячески унижать.
  Невиль отошел от дивана и вновь сел за стол.
  — А знаешь, — вдруг оживленно сказал он, — мне кажется, у нас есть возможность покататься на яхте с Шерти, если уж ты действительно так мечтаешь об этом.
  Кей приподнялась с подушек и изумленно взглянула на него:
  — А как же Солткрик и Галлс-Пойнт?
  — Я не вижу причин, почему бы нам не поехать туда в сентябре, — сказал Невиль немного напряженным голосом.
  — Но, Невиль, я была уверена… — начала было она, но умолкла.
  — В июле и августе мы будем на соревнованиях, — сказал он. — Они заканчиваются в Сент-Лу в конце августа, и прямо оттуда мы можем поехать в Солткрик. По-моему, это прекрасная мысль.
  — Ну, в принципе Сент-Лу, конечно, довольно близко… И мысль сама по себе неплоха. Но я думала… мне казалось, что в сентябре обычно приезжает туда она. Разве не так?
  — Ты имеешь в виду Одри?
  — Да. Вероятно, они могли бы попросить ее отложить приезд, но…
  — А, собственно, стоит ли откладывать?
  Кей с сомнением посмотрела на него:
  — Ты считаешь, что мы могли бы жить там все вместе? Что за странная идея!
  — Не думаю, что это такая уж странная идея, — раздраженно сказал Невиль. — В наше время такие случаи не редкость. Неужели мы не можем общаться по-дружески? Такие отношения сделали бы нашу жизнь гораздо приятнее и проще. Кстати, ты сама на днях говорила об этом.
  — Я говорила?
  — Да, разве ты не помнишь? Мы разговаривали о Хоувзах, и ты сказала, что они живут как нормальные, цивилизованные люди и что новая жена Леонарда и его бывшая жена стали лучшими подругами.
  — О, конечно, я не имею ничего против. И даже считаю, что подобные отношения вполне приемлемы. Однако… я совсем не уверена, что Одри понравится эта идея.
  — Какие глупости!
  — Нет, не глупости. Знаешь, Невиль, Одри действительно очень любила тебя… По-моему, она даже в мыслях не допускает такой возможности.
  — Тут ты совершенно не права, Кей. Одри относится к этой идее достаточно благосклонно.
  — Одри?.. Что ты имеешь в виду, говоря о ее благосклонности? Откуда тебе знать, что думает Одри по этому поводу?
  На лице Невиля отразилось легкое замешательство. Он смущенно закашлялся, прочищая горло.
  — По правде говоря, я случайно встретил ее вчера, когда ездил в Лондон.
  — Ты ничего не говорил мне об этом.
  — Зато сейчас говорю, — раздраженно сказал он. — Это была чистая случайность. Я проходил по Гайд-парку, а она шла мне навстречу. Неужели ты считаешь, что я должен был броситься наутек, завидев ее?
  — Нет, разумеется, нет, — сказала Кей, пристально глядя на него. — Продолжай.
  — Я… Ну мы, конечно, остановились, и я решил пройтись с ней немного. Мне казалось, что… это самое малое, что я мог сделать.
  — И что же было дальше? — спросила Кей.
  — Потом мы увидели пару свободных стульев и сели поболтать. Она была очень мила… правда, очень мила.
  — В общем, совершенно очаровала тебя… — вставила Кей.
  — И как водится, мы поговорили о том о сем. Словом, ее поведение было вполне нормальным. Она была спокойна и доброжелательна.
  — Как трогательно! — воскликнула Кей.
  — Кстати, она спрашивала о тебе…
  — Очень мило с ее стороны!
  — Да, я рассказал ей немного о нашей жизни, и она передала тебе привет. Правда, Кей, она была сама любезность.
  — Ах, моя дорогая Одри!
  — И тогда-то эта идея и пришла мне в голову, понимаешь? Как было бы здорово, если бы вы стали друзьями. Если бы мы могли по-приятельски общаться друг с другом. И мне подумалось, почему бы не попробовать осуществить эту идею летом в Галлс-Пойнте. В таком месте это могло бы произойти вполне легко и непринужденно.
  — Неужели именно ты подумал об этом?
  — Да… Конечно же, я. Это была моя идея.
  — Странно, по-моему, ты никогда не высказывал подобных желаний.
  — Ты права. Эта мысль осенила меня только вчера.
  — Все понятно. Короче говоря, ты высказал ее Одри, и она сочла, что это блестящая идея?
  В первый раз Невиль уловил какие-то опасные нотки в голосе жены.
  — Разве я сделал что-то не так, моя красавица?
  — О нет, пустяки! Полагаю, ни ты, ни Одри даже не подумали, понравится ли эта блестящая идея мне.
  Невиль удивленно взглянул на нее:
  — Но, Кей, я решительно не понимаю, что ты можешь иметь против этого?
  Кей закусила губу.
  — Ты же сама совсем недавно говорила…
  — Ах нет, пожалуйста, — перебила его Кей, — не начинай все сначала! Я говорила о других людях. И вовсе не имела в виду нас.
  — Однако именно ты отчасти навела меня на эту мысль.
  — Довольно дурачить меня. Не надейся, что я поверю тебе.
  Невиль в смятении посмотрел на жену:
  — Но, Кей, что тебе не нравится? Я полагаю, тебе совершенно не о чем беспокоиться!
  — Неужели?
  — Ну, я имею в виду, что ни о какой ревности не может идти и речи. — Он помолчал немного и сказал изменившимся голосом: — Понимаешь, дорогая, мы поступили с Одри чертовски плохо. Нет, я не так выразился. К тебе это не относится. Я обошелся с ней чертовски плохо. Бессмысленно говорить о том, что я просто не мог поступить иначе. Но мне показалось, что, если мы наладим хорошие отношения, у меня станет легче на душе. Это сделало бы меня гораздо счастливее.
  — Значит, ты несчастлив? — с расстановкой произнесла Кей.
  — Милая, не строй из себя дурочку! О чем тут говорить. Конечно, я счастлив, совершенно счастлив. Но…
  — Вот именно, «но»!.. — подхватила Кей. — Я постоянно чувствую это «но» в нашем доме. Точно какая-то мрачная тень слоняется по комнатам. Тень Одри.
  Невиль недоумевающе уставился на нее.
  — Ты хочешь сказать, что ревнуешь меня к Одри? — спросил он.
  — Нет, я не ревную тебя к ней. Я боюсь ее… Невиль, ты не знаешь, что представляет собой Одри.
  — Это я-то не знаю… Мы прожили с ней восемь лет.
  — Нет, ты не знаешь, — повторила Кей. — Не знаешь, что у нее на уме.
  30 апреля
  — Просто абсурд какой-то! — сказала леди Трессильян. Подложив под спину пару подушек, она поудобнее устроилась на кровати и обвела комнату возмущенным сверкающим взглядом. — Чистый абсурд! Невиль, должно быть, сошел с ума.
  — Да, это кажется довольно странным, — сказала Мери Олдин.
  У леди Трессильян был чеканный профиль и тонкий прямой нос, благодаря которому в минуты волнения она выглядела поразительно эффектно. В свои семьдесят лет она, несмотря на хрупкое здоровье, сохранила в целости силу и живость ума, которыми щедро одарила ее природа. Правда, она быстро уставала и порой подолгу лежала с полузакрытыми глазами, не проявляя никаких эмоций, однако после такого забытья она вдруг пробуждалась совершенно бодрой, все ее способности резко обострялись и язычок приобретал былую остроту и язвительность. Обложенная подушками, она гордо восседала в своей широкой кровати, стоявшей в углу спальни, и принимала гостей, как некая французская королева. Мери Олдин, дальняя родственница, давно жила в доме леди Трессильян, заправляя хозяйством и скрашивая досуг старой дамы. Эти две женщины отлично ладили друг с другом. Мери уже исполнилось тридцать шесть лет, однако по ее гладкому, спокойному лицу трудно было судить о возрасте. Такие лица обычно мало меняются с годами. Ей можно было дать как тридцать, так и сорок пять. У нее была хорошая фигура, благообразный вид, а в густых черных волосах белела серебряная прядь, которая придавала ей некую индивидуальность. Одно время это было модно, но у Мери эта светлая прядь была естественной и появилась лет двадцать назад.
  Мери задумчиво читала письмо Невиля Стренджа, которое передала ей леди Трессильян.
  — Да, — сказала она. — Все это кажется довольно странным.
  — И тебе не удастся убедить меня, — сказала леди Трессильян, — что эта идея пришла в голову самому Невилю! Кто-то явно надоумил его. Вероятно, его новая супруга!
  — Кей?.. Вы думаете, идея принадлежала Кей?
  — Что ж, это может быть вполне в ее духе. Современно и вульгарно. Если уж супруги не в состоянии договориться полюбовно и афишируют свои проблемы, доводя дело до развода, то они могли бы по крайней мере расстаться благопристойно. А вместо этого бывшая жена начинает налаживать дружеские отношения со своей преемницей — на мой взгляд, это просто отвратительно. Молодежь ныне не имеет никаких моральных устоев!
  — Я полагаю, это просто новое веяние, — сказала Мери.
  — Пусть так, но я не желаю, чтобы это случилось в моем доме, — сказала леди Трессильян. — По-моему, я и так уже сделала все, что в моих силах, пригласив сюда это дурно воспитанное создание с кроваво-красными ногтями.
  — Но она ведь жена Невиля.
  — Вот именно. Поэтому я полагаю, что Метью одобрил бы меня. Он любил этого мальчика и всегда хотел, чтобы Невиль считал это место своим родным домом. И поскольку отказ принимать его жену мог привести к серьезной размолвке, я смирилась и пригласила ее сюда. А вот уж любить ее я совершенно не обязана… Невиль сделал плохой выбор… Ни образования, ни корней!
  — Но она все-таки из приличной семьи, — успокаивающе заметила Мери.
  — Гнилая ветвь! — резко сказала леди Трессильян. — Ее отца — помнишь, я рассказывала тебе? — выставили из всех клубов из-за карточных дел. Его счастье, что он вскоре после этого умер. А ее мать снискала дурную славу на Ривьере. Какое воспитание могла получить эта девочка! С такой матерью, с ее беспутной, отельной жизнью! Там на курорте она и встретила Невиля на одном из теннисных кортов. Эта девица вцепилась в него мертвой хваткой и не успокоилась, пока не заставила уйти от жены, — а ведь он очень любил Одри… Да-да, Кей окрутила его и женила на себе! Я считаю, что во всем виновата только она!
  На губах Мери Олдин заиграла легкая усмешка. В данном случае леди Трессильян была особенно старомодна, во всем обвиняя женщин и оправдывая мужчин.
  — Мне кажется, строго говоря, Невиль виноват ничуть не меньше, — мягко предположила она.
  — Разумеется, и Невиль далеко не безгрешен, — согласилась леди Трессильян. — У него была очаровательная, любящая жена, которая, возможно, любила его даже слишком сильно. И тем не менее я убеждена, что он никогда не потерял бы голову, если бы не настойчивость этой девицы. Это она вознамерилась выйти за него замуж! Безусловно, мои симпатии всецело на стороне Одри. Я очень люблю ее.
  Мери вздохнула.
  — Да, все это обернулось массой проблем, — сказала она.
  — Ты права. Я просто в растерянности. Одному богу ведомо, как поступить в подобных обстоятельствах. Метью любил Одри, так же как и я, и никто не станет отрицать, что она была для Невиля прекрасной женой, хотя, возможно, жаль, что она не могла в полной мере делить с ним досуг и развлечения. Одри никогда не была сильна в спорте, да и не стремилась к этому. Сколько неприятностей доставляют разводы. Во времена моей молодости они были большой редкостью. Мужчины, разумеется, заводили романы на стороне, но это никак не отражалось на семейной жизни.
  — Зато теперь такое случается довольно часто, — резковато сказала Мери.
  — Да уж, сплошь и рядом. Ты рассуждаешь вполне здраво, моя милочка. Что толку вспоминать былые дни. Все изменилось, и девицы, подобные Кей Мортимер, без зазрения совести крадут чужих мужей, и никто даже не скажет о них дурного слова!
  — За исключением людей вашего склада, дорогая Камилла!
  — Я не в счет. Красотку Кей совершенно не волнует, одобряю я ее поведение или нет. Все ее мысли сводятся к поискам развлечений — она порхает по жизни беспечно, как мотылек. И Невиль привезет ее сюда когда пожелает, а я должна буду радушно принимать даже ее друзей… Хотя мне нет никакого дела до того манерного хлыща, который вечно вьется вокруг нее… Как бишь его имя?
  — Тед Латимер?
  — Да, да, мистер Латимер. Приятель ее веселых дней на Ривьере… Кстати, мне бы очень хотелось узнать, как он умудряется вести такой образ жизни.
  — Вероятно, изворачивается всеми правдами и неправдами, — предположила Мери.
  — Это было бы еще вполне прилично. Но боюсь, он живет за счет своей смазливой внешности. Не слишком подходящая компания для жены Невиля! Меня раздражает его назойливость. Помнишь, как он приехал сюда прошлым летом и жил в отеле «Истерхед-Бей» все время, пока они гостили у нас.
  Мери подошла к открытому окну. Дом леди Трессильян был расположен на вершине крутой скалы, возвышающейся над рекой Терн. На другом берегу реки недавно появился модный курорт Истерхед-Бей, включавший в себя полосу прекрасного песчаного пляжа, несколько современных коттеджей и громоздкий отель на мысу, фасад которого был обращен в сторону моря. А сам Солткрик был просто маленьким рыболовецким селением, живописно раскинувшимся на склоне холма. Его жители были старомодны, консервативны и с глубоким презрением поглядывали на Истерхед-Бей и его летних обитателей.
  Отель «Истерхед-Бей» располагался почти напротив дома леди Трессильян, и Мери, пробежав взглядом по узкой полосе речной воды, прищурившись, смотрела сейчас прямо на это высокое здание, сверкающее своей крикливой новизной.
  — Я рада, — сказала леди Трессильян, прикрывая глаза, — что Метью не увидел этого вульгарного сооружения. Пока он был жив, линию побережья еще не успели испортить.
  Сэр Метью и леди Трессильян приехали в Галлс-Пойнт тридцать лет назад. Сэр Метью был страстным любителем морских прогулок; прошло уже девять лет с тех пор, как его лодка перевернулась и он утонул едва ли не на глазах у жены.
  Все ожидали, что она продаст Галлс-Пойнт и уедет из Солткрика, но леди Трессильян обманула их ожидания. Она продолжала жить в своем доме, и единственной видимой реакцией на случившуюся трагедию было то, что она приказала убрать все лодки и разобрать эллинг. С тех пор в Галлс-Пойнте так и не появилось ни одной лодки, и гости при желании нанимали их на переправе, у одного из конкурирующих лодочников. — Может быть, мне написать Невилю, — предложила Мери с легкой нерешительностью, — и объяснить, что его намерения не совпадают с нашими планами?
  — Я решительно не расположена мешать приезду Одри. Она всегда приезжает к нам в сентябре, и я не собираюсь просить ее менять свои планы.
  — Вы заметили, Невиль пишет, что Одри… э-э… что она одобряет его идею. Что она будет рада встретиться здесь с Кей.
  — Просто не могу в это поверить, — сказала леди Трессильян. — Невиль, как все мужчины, верит в то, во что хочет верить!
  — Но он пишет, что сам разговаривал с ней об этом, — настаивала Мери.
  — Господи, до чего же странные вещи происходят теперь на этом свете! Хотя, впрочем, если вспомнить историю…
  Мери заинтригованно посмотрела на нее.
  — …и поведение Генриха Восьмого, — задумчиво продолжала леди Трессильян.
  Вид у Мери был озадаченный.
  Леди Трессильян помолчала, обдумывая свое последнее замечание.
  — Видишь ли, дорогая, есть такое понятие, как совесть! И Генрих в свое время всячески старался внушить Екатерине, что их развод был благоразумным решением. Невиль сознает, что поступил далеко не лучшим образом, и хочет как-то загладить свою вину и успокоить душу. Поэтому он старался убедить Одри в том, что у них могут быть самые хорошие отношения, что она может спокойно приехать сюда, встретиться с Кей, и тогда все будут довольны и счастливы.
  — Не знаю, — задумчиво сказала Мери, — что-то меня смущает…
  Леди Трессильян пристально взглянула на нее:
  — О чем ты задумалась, дорогая?
  — Меня удивляет сам стиль… — Она помолчала немного и затем продолжила: — Это письмо… Мне кажется, оно как-то не похоже на Невиля! Вы не думали, что по каким-то причинам Одри сама стремится к… к этой встрече?
  — Чего ради? — резко сказала леди Трессильян. — После того как Невиль оставил ее, она переехала в Ректори к своей тетушке миссис Ройд. Ты же помнишь, она была совершенно подавлена. Одри и в обычные времена не отличалась особой живостью, а уж тогда стала просто как тень. Очевидно, это было для нее очень сильным потрясением. Она из породы тех спокойных, сдержанных людей, которые глубоко переживают и глубоко чувствуют.
  Мери нервно сжала руки:
  — Да, у нее глубокая и страстная натура. Она очень необычный человек во многих отношениях…
  — Она много страдала… Сначала бракоразводный процесс. Потом женитьба Невиля на этой девице… Но мало-помалу Одри все же начала приходить в себя. Сейчас боль воспоминаний уже почти утихла, она стала прежней Одри. И ты хочешь убедить меня, будто она стремится разбередить старые раны?
  — Невиль пишет, что она согласна, — с мягкой настойчивостью сказала Мери.
  Старая дама с любопытством взглянула на нее:
  — Что это ты так привязалась к словам Невиля? Может, ты сама хочешь, чтобы они встретились здесь?
  Мери Олдин вспыхнула:
  — Нет, конечно, нет.
  — А уж не ты ли, милочка, — с легкой язвительностью сказала леди Трессильян, — подкинула Невилю эту идею?
  — Какие глупости. И как вам только могла прийти в голову такая нелепая мысль?
  — Ладно-ладно, не кипятись. И все-таки я ни за что не поверю, что это была действительно его собственная идея. Подобные эксперименты совершенно не в его духе. — Она задумчиво помолчала, затем лицо ее вдруг прояснилось. — Что у нас завтра — первое мая, не так ли? Отлично, а третьего числа Одри приезжает к Дарлингтонам в Эсбенк. Оттуда до нас всего лишь двадцать миль. Напиши-ка ей письмецо и пригласи заехать к нам на ленч.
  5 мая
  — Миссис Стрендж, миледи.
  Войдя в просторную спальню, Одри Стрендж пересекла комнату и остановилась возле массивной старинной кровати. Склонившись, она поцеловала старую даму и села в кресло, поставленное рядом с кроватью специально для нее.
  — Как хорошо, что ты заехала навестить нас, моя дорогая, — сказала леди Трессильян.
  — Я тоже рада вас видеть, — сказала Одри.
  Облику Одри Стрендж была присуща некая бестелесность, неосязаемость. Она была среднего роста, с очень маленькими изящными руками и ногами. Белокурые, светло-пепельные волосы обрамляли бледное, почти бескровное лицо, которое лишь изредка окрашивалось легким румянцем. Широко расставленные ясные глаза были светло-серого цвета. Ее овальное личико с прямым аккуратным носиком имело правильные мелкие черты. Конечно, ее лицу недоставало красок, и поэтому при всей миловидности Одри нельзя было назвать красивой, однако, бесспорно и несомненно, в ее облике было нечто исключительно привлекательное, нечто такое, что невольно притягивало взгляды окружающих. Она казалась чуть ли не бесплотным духом и в то же время внушала уверенность, что этот дух может быть более живым и реальным, чем живой человек.
  У нее был необычайно приятный, мелодичный голос, нежный и чистый, как звон серебряного колокольчика.
  Одри поведала старой даме о текущих событиях, потом они немного поговорили, вспоминая общих знакомых, и наконец леди Трессильян перевела разговор в другое русло:
  — Кроме удовольствия видеть тебя, моя милая, я пригласила тебя приехать еще и потому, что получила довольно странное письмо от Невиля.
  Одри внимательно посмотрела на нее. Ее распахнутые глаза были спокойны и безмятежны.
  — Что же в нем странного? — спросила она.
  — Он предлагает… В общем, я бы сказала, что его предложения совершенно абсурдны. Ему вдруг взбрело в голову приехать сюда вместе с Кей в сентябре. Он пишет, что ему было бы приятно, если бы между тобой и Кей завязались дружеские отношения, и что ты якобы одобрила его идею.
  Она умолкла, вопросительно глядя на Одри.
  — Почему его желание кажется вам столь абсурдным? — немного помедлив, спросила Одри мягким, спокойным голосом.
  — Но, дорогая моя… неужели ты действительно хочешь этого?
  Одри вновь нерешительно помолчала и затем тихо сказала:
  — Понимаете, я думаю, что в конечном счете такие отношения вполне приемлемы.
  — И ты действительно хочешь встретиться с Кей?
  — В сущности, Камилла, мне просто кажется, это могло бы в какой-то мере… упростить нашу жизнь.
  — «Упростить нашу жизнь»?! — недоуменно повторила леди Трессильян.
  — Дорогая Камилла, — с особой мягкостью сказала Одри, — вы всегда были так добры. Уж если Невиль так хочет, чтобы…
  — Мне безразлично, что хочет Невиль! — резко отрезала леди Трессильян. — Меня волнует, что хочешь ты?
  На щеках Одри появился слабый румянец, напоминавший еле уловимую розоватость перламутровой морской раковины.
  — Да, — сказала она. — Я… тоже хочу этого.
  — Вот как… — с удивлением произнесла леди Трессильян. — Ну право, не знаю… — начала было она, но умолкла.
  — Безусловно, дорогая, выбор остается за вами, — сказала Одри. — Это ваш дом и…
  Леди Трессильян закрыла глаза.
  — Я уже старуха, — сказала она. — И похоже, уже ничего не понимаю.
  — Возможно, вы считаете, что мне лучше при-ехать в другое время. Если хотите, я вполне могу отложить свой приезд.
  — Ты приедешь в сентябре, как всегда, — отрезала леди Трессильян. — И Невиль с Кей пусть тоже приезжают. Конечно, я стара, но полагаю, что, как любой живой человек, я еще смогу приспособиться к изменениям современной жизни. Все решено, и довольно об этом.
  Она снова закрыла глаза. Через пару минут она приоткрыла веки и, пристально глянув на молодую женщину, сидевшую рядом с ней, сказала:
  — Ты довольна?
  Одри вздрогнула:
  — О да, да. Благодарю вас.
  — Милая моя, — сказала леди Трессильян, ее голос стал сердечным и взволнованным, — ты уверена, что это пойдет тебе на пользу? Ведь ты была так привязана к Невилю… Зачем бередить старые раны?..
  Одри сидела, опустив глаза, и задумчиво смотрела на свои маленькие руки в лайковых перчатках. Одна из них, как заметила леди Трессильян, судорожно сжала край кровати.
  Наконец Одри подняла голову. Ее глаза были спокойны и безмятежны.
  — Все это давно прошло, — сказала она. — Совсем прошло.
  Леди Трессильян тяжело откинулась на подушки и вздохнула.
  — Ладно, покончим с этим. Тебе лучше знать. Однако я устала, мне пора отдохнуть, дорогая. Ступай вниз. Мери ждет тебя. Передай там, чтобы прислали ко мне Баррет.
  Баррет была старой верной служанкой леди Трессильян. Она вошла в спальню своей госпожи и обнаружила, что та обессиленно лежит на спине с закрытыми глазами.
  — Видно, пора мне покидать этот мир, Баррет, и чем скорее, тем лучше, — тихо проговорила леди Трессильян. — Я уже ничего и никого не понимаю.
  — Ах, не говорите так, миледи, вы просто устали.
  — Да… устала. Убери-ка этот пуховик с ног и накапай тонизирующей микстуры.
  — Неужели приезд миссис Стрендж так расстроил вас? Такая милая леди, но должна сказать, что ей тоже не помешало бы принять ваших капель. Она выглядит не слишком здоровой. Мне всегда кажется, что она видит то, чего другие не видят. Но у нее сильный характер. Она — как вы сказали бы — умеет подать себя.
  — Ты совершенно права, Баррет, — согласилась леди Трессильян. — Да, да, это истинная правда.
  — И она также не из тех, кого легко забывают. Я не удивилась бы, узнав, что мистер Невиль все еще думает о ней. Нынешняя миссис Стрендж, конечно, с виду очень красива, ничего не скажешь, но мисс Одри производит куда более глубокое впечатление, такие люди, как она, надолго остаются в памяти.
  — Невиль просто дурак, — неожиданно усмехнувшись, сказала леди Трессильян, — если хочет свести вместе этих двух женщин. Он же первый пожалеет об этом!
  29 мая
  Томас Ройд с трубкой во рту рассеянно следил за процессом сборов; ловкие руки его первоклассного малайского слуги аккуратно и быстро заполняли его дорожные чемоданы. Изредка он окидывал задумчивым взглядом раскинувшиеся за окном плантации. Целых шесть месяцев он не увидит эту землю, с которой за прошедшие семь лет почти сроднился.
  Как странно будет вновь оказаться в Англии.
  В дверь комнаты заглянул его партнер, Аллен Дрейк:
  — Привет, Томас, как идут сборы?
  — Уже все уложено.
  — Пойдем-ка выпьем на дорожку. Счастливый ты, черт! Я просто сгораю от зависти.
  Томас Ройд медленно вышел из спальни, молча присоединившись к своему, другу; надо отметить, что он был исключительно немногословным человеком. Друзья научились угадывать, что он думает, по тому, как он молчал.
  Томас был довольно плотный мужчина с бесстрастным, серьезным лицом и внимательными, задумчивыми глазами. Ходил он немного боком, как краб. Такая походка была следствием травмы — во время одного из землетрясений его придавило дверью, — поэтому друзья, подшучивая, называли его крабом-отшельником. Его поврежденные правое плечо и рука были несколько ограничены в движениях, добавляя его виду некую искусственную напряженность, отчего у людей часто возникала мысль, что Томас постоянно испытывает то ли стеснительность, то ли неловкость, хотя в действительности подобные чувства были почти ему несвойственны.
  Аллен Дрейк смешал напитки.
  — Итак, — сказал он. — Доброй охоты!
  Ройд ответил нечто неопределенное, что звучало примерно как:
  — М-да… Гм…
  Дрейк с любопытством взглянул на него.
  — Флегматичен, как всегда, — заметил он. — Не представляю, как ты решился на это. Сколько лет ты не был дома?
  — Семь… около восьми.
  — Долгий срок. Удивляюсь, как ты не растерял все родственные связи.
  — Может, и растерял.
  — По твоей немногословности, друг мой, тебя всегда следовало бы относить скорее к братьям нашим меньшим, нежели к человеческому роду! Ты как-нибудь спланировал свой отпуск?
  — Ну… да, частично.
  Его побронзовевшее под малайским солнцем невозмутимое лицо вдруг приобрело глубокий красновато-кирпичный оттенок.
  — Видно, здесь замешана женщина! — оживляясь, удивленно воскликнул Аллен Дрейк. — Черт возьми, старина, да ты покраснел!
  — Брось городить чепуху! — хрипловато сказал Томас Ройд и глубоко затянулся, зажав зубами свою старенькую трубку.
  Он побил все свои предыдущие рекорды, сам продолжив разговор.
  — Вероятно, — сказал он, — там многое изменилось.
  — Я до сих пор не пойму, почему ты все откладывал поездку домой, — заинтересованно сказал Дрейк. — А сейчас вдруг в одночасье решился.
  Ройд пожал плечами:
  — Просто считал, что такое, неожиданное, путешествие может оказаться более интересным. К тому же, сам знаешь, плохие новости из дому.
  — Да, конечно, я забыл. Ведь твой брат погиб в автомобильной катастрофе.
  Томас Ройд кивнул.
  Дрейк подумал, что это все-таки очень странная причина для отмены поездки домой. Там, насколько ему известно, мать и вроде бы еще сестра. Несомненно, в такое время… И тут вдруг ему припомнилось, что Томас тогда отменил путешествие прежде, чем пришло известие о смерти его брата.
  Аллен с любопытством взглянул на своего друга. Однако темная лошадка старина Томас!
  — Ты хорошо ладил с братом? — спросил он, решив, что сейчас, по прошествии трех лет, он уже может задать такой вопрос.
  — С Адрианом? Да нет, не особенно. У нас с ним было мало общего. Каждый шел своей дорогой. Он был адвокатом.
  «Да, совсем другая жизнь, — размышлял Дрейк. — Адвокатская контора в Лондоне, деловые приемы, клубы… Зарабатывание денег посредством словесных поединков…» Он подумал, что Адриан Ройд, вероятно, был полной противоположностью молчуну Томасу.
  — Твоя матушка ведь еще жива?
  — Что? Да, родительница наша в добром здравии.
  — Но, по-моему, у тебя есть еще сестра?
  Томас отрицательно мотнул головой.
  — Нет?.. А я думал, есть. Но кто же тогда на той фотографии…
  — Не сестра, — пробубнил Томас, — дальняя родственница в некотором роде. Она осталась сиротой и росла вместе с нами.
  И вновь легкий красноватый оттенок проступил сквозь бронзовую кожу.
  «О-о! — подумал Дрейк. — Кажется, мы попали в точку!..»
  — Она замужем? — спросил он.
  — Была… Ее мужем был тот самый парень, Невиль Стрендж.
  — А-а… Да, известная личность, он вроде бы изрядно преуспел в теннисе.
  — Да, она развелась с ним.
  «Все ясно, — сказал себе Дрейк. — Значит, ты спешишь домой к ней, чтобы попытать счастья».
  Смилостивившись, он сменил тему разговора:
  — А что ты думаешь насчет рыбалки или охоты?
  — Сначала надо добраться до дома. Вообще-то я рассчитывал немного пожить в Солткрике, возможно, найму там лодку.
  — Я знаю эти места. Очень живописная природа. Помню, там еще был милый старомодный отель.
  — Да, «Балморал-Корт». Может, я там и остановлюсь или погощу у друзей. У них дом в Солткрике.
  — Звучит заманчиво.
  — М-да… Гм… Солткрик — приятное, тихое местечко. Ни сутолоки, ни шума.
  — Да, да, — поддержал его Дрейк. — В таких местах никогда ничего не происходит.
  29 мая
  — И все-таки это крайне досадно, — сказал старый мистер Тревис. — Уже двадцать пять лет я ежегодно отдыхаю в Лихеде в отеле «Морской». А в нынешнем году, можете себе представить, там собрались все перестроить. Расширить набережную или еще что-то в этом роде. Просто абсурд! Почему им так не терпится испортить такое прекрасное место на побережье?! В Лихеде всегда было свое особое очарование… Регентство — настоящее регентство.
  Руфус Лорд утешающе сказал:
  — Не стоит, однако, так переживать, я полагаю, можно подыскать еще что-нибудь в этом роде.
  — Я даже не могу представить себе, что больше никогда не поеду в Лихед. Миссис Маккей, владелица «Морского», так чутко относилась ко всем моим требованиям. Из года в год я снимал одни и те же комнаты, и обслуживание там было неизменно безупречным. А уж кухня — выше всяческих похвал.
  — А что, если вам попытать счастья в Солткрике? Там есть довольно милый старомодный отель. «Балморал-Корт». И знаете, кто его содержит? Чета Роджерсов. Она раньше была кухаркой у старого лорда Маунтхеда… у него были лучшие обеды в Лондоне. Потом она вышла замуж за дворецкого, и теперь они стали владельцами этого отеля. Мне думается, это местечко придется вам по нраву. Тишина… Никаких джаз-бандов… и первоклассная стряпня и обслуживание.
  — А это идея… Это решительно неплохая идея. Там есть застекленные балконы?
  — Да. И застекленные террасы, и балконы. Можете выбрать солнце или тень по собственному усмотрению. Кстати, я мог бы вам дать кое-какие рекомендации относительно соседей, если желаете. Там живет старая леди Трессильян, ее дом буквально в двух шагах от отеля. Прелестный сад и дом, и сама она — замечательная женщина, несмотря на то что почти прикована к постели.
  — Вы говорите о вдове судьи?..
  — Именно так.
  — Я знавал Метью Трессильяна и, кажется, встречался и с ней. Обаятельная женщина… Хотя, конечно, с тех пор много воды утекло. Ведь Солткрик неподалеку от Сент-Лу? Я бывал у своих друзей в тех краях. Вы знаете, я все больше склоняюсь к тому, что Солткрик именно то, что мне нужно! Надо будет написать в этот отель и оговорить все детали. Мне хотелось бы поехать туда на месяц, примерно с середины августа до середины сентября. Да, мне придется взять с собой шофера. Надеюсь, там есть гаражи для машин?
  — Можете не сомневаться. «Балморал-Корт» вполне соответствует современным требованиям.
  — Как вы знаете, мне противопоказаны прогулки в горы, и я предпочитаю жить не выше первого этажа. Хотя, вероятно, там есть и лифт.
  — Конечно, там есть все удобства подобного рода.
  — У меня складывается впечатление, — сказал мистер Тревис, — что ваше предложение разрешит все мои проблемы. К тому же я надеюсь иметь удовольствие возобновить знакомство с леди Трессильян.
  28 июня
  Кей Стрендж, одетая в шорты и канареечного цвета свитерок, сидела подавшись вперед и наблюдала за игроками. Шел полуфинал теннисного турнира в Сент-Лу, одиночные игры между мужчинами, и Невиль играл против молодого Меррика, которого считали восходящей звездой теннисного небосклона. Меррик, бесспорно, обладал блестящими способностями, но играл не слишком обдуманно и, случалось, бил наугад. Поэтому на сегодняшний день более опытные и расчетливые игроки могли еще его победить.
  Сейчас шел как раз финальный сет игры, и счет пока был три — три.
  Присев на скамью рядом с Кей, Тед Латимер прокомментировал небрежным, ироничным голосом:
  — Любящая жена следит за продвижением своего мужа к победе!
  Кей вздрогнула от неожиданности:
  — О, как ты меня напугал! Я не заметила, когда ты появился.
  — Я всегда с тобой. Пора тебе уже осознать это.
  Тед Латимер, двадцатипятилетний молодой человек, обладал на редкость приятной внешностью, хотя чопорные старые полковники обыкновенно называли его «типичный даго».202
  У него была смуглая кожа, великолепный шоколадный загар, и, кроме всего прочего, он был замечательным танцором.
  Его темные глаза могли быть очень выразительными, и он прекрасно владел своим голосом, как хороший актер. Кей познакомилась с ним, когда ей было пятнадцать лет.
  Они вместе жарились под солнцем на пляжах Жан-ле-Пинса, танцевали и играли в теннис. Они стали больше чем приятелями, скорее их можно было назвать родственными душами.
  Молодой Меррик подавал из левого угла. Ответный мяч Невиля — точный и сильный удар в противоположный угол — отбить было почти невозможно.
  — У Невиля отличный удар слева, — заметил Тед. — Даже лучше, чем справа. А у Меррика удар слева слабоват, и Невиль понял это. Да, он знает, как прижать Меррика, и, думаю, сделает игру.
  Этот гейм закончился со счетом четыре — три в пользу Стренджа.
  Следующий гейм начинался с его подачи. Юный Меррик слишком разгорячился и бил как попало.
  Пять — три.
  — Молодец Невиль, — сказал Латимер.
  Наконец юный спортсмен овладел собой. Его игра стала более расчетливой и осторожной. Он начал варьировать стиль и силу ударов.
  — А парень-то с головой, — сказал Тед. — И скорость у него первоклассная. Должно быть, борьба будет интересной.
  Меррику удалось сравнять счет: пять — пять. Потом каждый отыграл по два очка, и в итоге Невиль проиграл партию со счетом семь — девять.
  Невиль, усмехаясь, подошел к сетке, сокрушенно покачивая головой. Соперники обменялись рукопожатиями.
  — Юность говорит сама за себя, — бросил Тед. — Девятнадцать лет против тридцати трех. Но причина все же не в этом. Знаешь, Кей, я могу сказать тебе, почему Невиль никогда не станет чемпионом. Он слишком легко проигрывает.
  — Чепуха!
  — Нет, не чепуха! Невиль, черт его возьми, всегда в прекрасной форме. Но я никогда не видел, чтобы он расстроился, проиграв партию.
  — Разумеется, — сказала Кей. — Таким людям это не свойственно.
  — Нет, свойственно! Мы же видим их на соревнованиях. Теннисные звезды еще как переживают и еще как чертыхаются, загубив хоть один мяч. Но старина Невиль всегда готов с улыбочкой принять поражение. Пусть победит сильнейший, игра есть игра и так далее. Боже, как же я ненавижу это традиционное благообразное воспитание. Слава богу, что я никогда не посещал этих закрытых привилегированных школ.
  Кей повернулась к нему:
  — Тебе не кажется, что ты не слишком доброжелателен?
  — Да, я просто злорадствую!
  — Мне бы не хотелось, чтобы ты так ясно показывал свое отношение к Невилю. Я знаю, что ты его недолюбливаешь.
  — А с какой радости мне его любить? Он увел мою девушку, — сказал Тед, взглянув на Кей многозначительным взглядом.
  — Я не могла быть твоей девушкой. Обстоятельства были против нас.
  — Безусловно. Не было даже и года взаимного интереса между нами… даже легкого романчика.
  — Заткнись. Я полюбила Невиля и вышла за него замуж…
  — О да, чертовски выгодная партия! Это всем известно!
  — Ты что, пытаешься разозлить меня?
  Задавая этот вопрос, Кей повернула к нему голову. Он улыбнулся, и она, помедлив, улыбнулась в ответ.
  — Как проходит лето, Кей?
  — В общем, неплохо. Мы чудесно попутешествовали на яхте. Но я уже устала от всех этих теннисных дел.
  — И как долго они будут продолжаться? Еще месяц?
  — Около того. А потом, в сентябре, мы поедем на две недели в Галлс-Пойнт.
  — Я остановлюсь в отеле «Истерхед-Бей», — сказал Тед. — Я уже зарезервировал номер.
  — Да уж, там соберется премиленькая компания! — сказала Кей. — Мы с Невилем, его бывшая жена да еще какой-то малайский колонист, решивший навестить родные пенаты.
  — Что ж, похоже, скучать не придется!
  — Кроме того, встречать нас, естественно, будет та безвкусная бедная родственница. Как же она суетится вокруг этой противной старухи… А не получит ни пенни, ведь все денежки достанутся нам с Невилем.
  — Возможно, — предположил Тед, — она не знает об этом?
  — Вот было бы забавно! Тогда ее ждет хорошенький сюрприз, — ответила Кей.
  Но вид у нее был рассеянный, она уже явно думала о другом. Опустив глаза, Кей вертела в руках теннисную ракетку.
  — Ох, Тед! — вдруг сказала она, затаив дыхание.
  — В чем дело, моя дорогая?
  — Даже не знаю… Просто порой… мне делается страшно! Я вдруг начинаю чего-то бояться… Просто поджилки трясутся.
  — Это не похоже на тебя, Кей.
  — Да, правда, и все же… Ладно, — она взглянула на него с какой-то задумчивой, неопределенной улыбкой, — в любом случае ты ведь будешь рядом в отеле «Истерхед-Бей».
  — Да, милая, все согласно плану.
  Они расстались, и Кей отправилась к раздевалке встречать Невиля.
  — Я заметил, что прибыл твой дружок, — сказал он.
  — Тед?
  — Да, твой верный пес… Хотя он больше напоминает кого-то из пресмыкающихся, возможно, ручную ящерицу.
  — Тебе он не нравится, да?
  — О, я ничего не имею против него. Если он развлекает тебя, то можешь таскать его с собой на поводке, — небрежно произнес он, пожав плечами.
  — Мне кажется, ты ревнуешь.
  — К Латимеру? — Его удивление было искренним.
  — Тед может быть очень привлекательным.
  — Я не сомневаюсь в его способностях. У него гибкая натура и южноамериканский шарм.
  — Ты и вправду ревнуешь.
  Невиль слегка сжал ее руку и добродушно улыбнулся:
  — Нет, моя королева, ничего подобного. Ты можешь иметь сколько угодно прирученных воздыхателей, заводи хоть целую свиту, если пожелаешь. Я вступил во владение неким имуществом, а такое владение, как говорится, почти равносильно праву на него.
  — Ты слишком самоуверен, — слегка надув губки, сказала Кей.
  — Ничуть. От судьбы не уйдешь. Нам суждено было встретиться. Ее величество Судьба сама свела нас с тобой. Ты помнишь нашу встречу в Каннах, а потом я отправился в Эсторил и вновь увидел там очаровательную Кей. Ты была первым человеком, вышедшим мне навстречу! Тогда-то я и понял, что это судьба, — а от нее не уйдешь!
  — Ну, возможно, не совсем судьба… — сказала Кей. — Надо признаться, я немного помогла ей!
  — Что значит помогла?
  — То и значит! Видишь ли, дорогой, я слышала, как ты сказал в Каннах, будто собираешься в Эсторил, поэтому я провела соответствующую работу с мамулей и заставила ее все организовать… Вот почему первым человеком, которого ты увидел, приехав туда, была Кей!
  На лице Невиля появилось какое-то странное выражение.
  — Ты никогда не говорила мне об этом прежде, — задумчиво сказал он.
  — Да, незачем тебе было знать о моем участии. Это могло бы сыграть на руку твоему тщеславию! Однако я всегда умело планировала свою жизнь. Под лежачий камень вода не течет! Человек должен сам устраивать свою судьбу! Ты иногда называешь меня глупышкой… Но в определенном смысле я очень даже не глупа. Я всегда добиваюсь того, чего хочу. Иногда мои планы заходят довольно далеко, и я вполне целенаправленно их осуществляю.
  — Да, должно быть, в твоей очаровательной головке идет напряженная работа ума.
  — Тебе бы только насмехаться.
  — Похоже, я совершенно не знал женщину, на которой женился… — вдруг сказал Невиль с острой горечью в голосе. — Но картина начинает проясняться. Судьбу зачеркиваем — пишем Кей!
  — Надеюсь, ты не расстроился, Невиль?
  — Нет… конечно, нет, — довольно рассеянно сказал Невиль. — Я только думаю…
  10 августа
  Лорд Корнелли, известный своими чудачествами и богатством, сидел за громадным письменным столом, который был его особой гордостью и удовольствием. Это удовольствие обошлось ему в кругленькую сумму, и вся обстановка его приемной была под стать этому мастодонту. Комната производила потрясающее впечатление, слегка подпорченное, правда, неизбежным добавлением самого лорда Корнелли — бесцветного пухленького человечка почти карликового роста, который крайне смехотворно смотрелся за этим великанским столом.
  Неожиданно и тихо на фоне этого делового великолепия лондонского Сити появилась белокурая секретарша, вполне гармонировавшая с роскошной обстановкой приемной.
  Мягко ступая по паркету, она проплыла к столу и положила визитную карточку перед великим деятелем.
  Лорд Корнелли вперил в нее свой взгляд:
  — Мак-Виртер?.. Мак-Виртер? Кто это такой? Никогда не слышал о нем. Ему было назначено?
  Белокурая секретарша напомнила ему, по какому поводу пришел посетитель.
  — Ах да, Мак-Виртер! Я вспомнил этого бедолагу! Отлично! Зовите. Немедленно пригласите его ко мне.
  Лорд Корнелли радостно хихикнул. Он был в прекрасном настроении.
  Откинувшись на спинку кресла, он внимательно взглянул на угрюмого, неулыбчивого человека, которого пригласил для делового разговора:
  — Итак, вы — мистер Мак-Виртер? Ангус Мак-Виртер?
  — Да, сэр, — неохотно выдавил Мак-Виртер. Он стоял в напряженной позе, расправив плечи, без тени улыбки на лице.
  — Вы ведь работали у Герберта Клея? Я прав, не так ли?
  — Да.
  Лорд Корнелли опять хихикнул:
  — Я знаю вашу историю. Клею пришлось восстанавливать водительские права только из-за того, что вы отказались подтвердить, что он не превысил скорость! Ох и сердит же он был! — Пофыркивающие смешки стали громче. — Он поведал нам обо всем в ресторане «Саввой». «Проклятый тупоголовый шотландец!» — так он вас окрестил. И так далее и тому подобное. И знаете, о чем я подумал тогда?
  — Не имею ни малейшего представления.
  Тон Мак-Виртера был крайне сдержанным. Но лорд Корнелли не обратил на это никакого внимания. Он наслаждался собственными воспоминаниями.
  — Тогда я сказал себе: «Вот с таким парнем можно иметь дело! Этот человек честен и неподкупен!» Вам не придется идти против совести, работая со мной. Я деловой человек, но играю в открытую. И я пытаюсь найти в этом мире честных людей… И надо вам сказать, их чертовски мало!
  Маленький пэр залился кудахтающим резким смехом, его проницательное обезьяноподобное личико сморщилось в веселой причудливой гримасе. Мак-Виртер стоял с бесстрастным видом, на лице его не отразилось и тени удовольствия.
  Лорд Корнелли закончил смеяться. Его лицо стало серьезным и настороженным.
  — Если вы хотите получить работу, Мак-Виртер, то я могу предоставить ее вам.
  — Да, я бы хотел найти работу, — сказал Мак-Виртер.
  — Это ответственное дело. Для него требуется работник высокой квалификации… И вы как раз подходите. Я искал именно такого специалиста. И кроме того, человека, которому мог бы доверять… полностью доверять.
  Лорд Корнелли молчал, ожидая ответа. Мак-Виртер не проронил ни слова.
  — Так как же, молодой человек, мне необходимо знать, могу ли я полностью положиться на вас?
  — Если я отвечу, что, разумеется, можете, — сухо заметил Мак-Виртер, — то это ничего не прибавит к вашим знаниям.
  Лорд Корнелли рассмеялся:
  — Да, действительно. Вы именно тот человек, которого я искал. У вас есть хоть какое-нибудь представление о Южной Америке?
  Он углубился в детали. Полчаса спустя Мак-Виртер стоял на тротуаре, пытаясь поверить в то, что неожиданно получил интересную и исключительно хорошо оплачиваемую работу… работу, которая, ко всему прочему, открывала перед ним большие перспективы.
  Судьба, похоже, сменила гнев на милость и решила ему улыбнуться. Однако у него пока не было желания улыбнуться ей в ответ. Мак-Виртер не испытывал никакого ликования, хотя когда он начал перебирать в уме только что закончившийся разговор, то его природное чувство юмора пробудилось и позволило ему изрядно позабавиться. Была некая непреклонная божественная справедливость в том, что резкая обличительная речь его бывшего шефа предоставила ему возможность получить гораздо более интересную работу.
  Похоже, что он просто счастливчик. Удача сама приплыла к нему в руки! Ему не пришлось даже пальцем пошевелить. Конечно, он понимал, что надо будет подыскать какую-то работу, чтобы прокормить себя, но не испытывал никакой радости, а тем более вдохновения, представляя себе эти методичные, каждодневные поиски. Семь месяцев назад он пытался уйти из жизни; ему помешала случайность, чистая случайность, однако он не испытывал особой благодарности к своим спасителям. По правде говоря, сейчас он уже не имел желания покончить с собой. То был, слава богу, пройденный этап. Он сознавал, что человек не может хладнокровно пойти на самоубийство. Для этого нужно особое внутреннее состояние — отчаяние, горе, безысходная тоска или страсть. Человек не может покончить с собой только потому, что жизнь представляется ему замкнутым кругом скучных и безрадостных событий.
  В общем и целом он был даже рад тому, что ему предстояло уехать из Англии. В конце сентября он отправится в Южную Америку. А пока в течение нескольких недель он должен будет заниматься сборами багажа и досконально изучить все тонкости предстоящей сложной работы.
  Но перед отъездом у него, возможно, будет неделя отдыха. И Мак-Виртер пока не решил, как ему распорядиться этой неделей. Остаться ли в Лондоне? Или куда-нибудь съездить?
  Он вяло размышлял на эту тему, и неожиданно на ум ему пришла одна интересная мысль. Солткрик?!
  «Пожалуй, мне явно хочется туда съездить», — сказал сам себе Мак-Виртер.
  Ему подумалось, что это может быть на редкость интересная поездка.
  19 августа
  — И мой отпуск летит к чертям, — с отвращением сказал суперинтендант Баттл.
  Миссис Баттл была разочарована, но, как жена офицера полиции, она давно научилась философски относиться к подобным разочарованиям.
  — Ну что ж, — сказала она, — ничего не поделаешь. По крайней мере я надеюсь, это будет интересный случай?
  — Не особенно, как ты могла заметить, — сказал суперинтендант Баттл. — Им заинтересовалось министерство иностранных дел. Вокруг нас будет вечно крутиться стайка лощеных молодцов. Мы и слова не сможем сказать без их ведома. Думаю, это дело будет замято и ничье доброе имя не пострадает. Однако подобные преступления я не храню в копилке моей памяти. Было бы глупо даже рассказывать о них.
  — Мы можем отложить наш отпуск. Мне кажется… — задумчиво начала было миссис Баттл, но муж решительно прервал ее:
  — Ни в коем случае. Ты вместе с девочками, как и было запланировано, поедешь в Бритлингтон — комнаты были заказаны еще в марте, — жаль упускать такую возможность. А я тоже как-нибудь устроюсь. Знаешь, я подумал, что, когда эта шумиха утихнет, мы с Джимом прекрасно отдохнем недельку у моря.
  Инспектор Джеймс Лич, а попросту Джим, был племянником суперинтенданта Баттла.
  — Солткрик и отель «Истерхед-Бей» находятся совсем близко от Солтингтона, — продолжал он. — Там прекрасный морской воздух, и мы еще успеем немного поплавать.
  — Скорее всего, — усмехнувшись, сказала миссис Баттл, — он втянет тебя в какую-нибудь историю!
  — Какие могут быть истории в этом славном местечке в такое время года? Разве только какая-нибудь женщина стащит пару монет на рынке. И в любом случае мы с Джимом отлично поладим, он сам вполне сможет разобраться в любой ситуации.
  — Ну ладно, — сказала миссис Баттл, — возможно, все кончится хорошо, однако мне от этого мало радости.
  — Господь посылает напасти, чтобы испытать нас, — утешил ее суперинтендант Баттл.
  Беляночка и Розочка
  1
  Выйдя из поезда, Томас Ройд заметил на перроне Мери Олдин, которая приехала в Солтингтон его встретить.
  Он лишь смутно помнил ее и сейчас, увидев вновь, был приятно удивлен, отметив уверенную и доброжелательную манеру общения.
  — Как я рада видеть вас, Томас, — сказала она, с ходу называя его просто по имени. — Давненько вы не бывали в наших краях.
  — Я очень благодарен вам за то, что вы пригласили меня погостить. Надеюсь, я не слишком обременю вас.
  — Совсем нет. Напротив. Мы с нетерпением ждали вашего приезда. Это ваш носильщик? Скажите ему, чтобы отнес вещи к машине. Она стоит прямо в конце перрона.
  Все чемоданы были уложены в «Форд». Мери села за руль, и Ройд устроился рядом с ней на переднем сиденье. Они отъехали от станции, и Томас отметил, что она опытный водитель. Мери ловко и осторожно вела машину по улицам, уверенно меняя скорость и обгоняя излишне медлительных водителей.
  Солткрик находился в семи милях от Солтингтона. Когда они выехали из этого маленького ярмарочного городка на проселочную дорогу, Мери Олдин вновь вернулась к разговору о важности его визита:
  — Знаете, Томас, я действительно расцениваю ваш приезд как подарок судьбы. Вы появились очень своевременно. У нас там создалась довольно напряженная ситуация, и посторонний человек… или, вернее, новый гость как раз то, что нужно.
  — Какие-то неприятности?
  Его тон, как обычно, был достаточно равнодушным, почти небрежным. Казалось, он задал этот вопрос скорее из вежливости, чем из интереса. Такое отношение еще больше расположило к нему Мери Олдин. Ей ужасно хотелось поговорить с кем-нибудь, но лучше всего с тем, кто не проявлял излишней заинтересованности.
  — Да, — сказала она, — у нас создалась довольно сложная обстановка. Вы, вероятно, знаете, что Одри сейчас здесь?
  Она помедлила, ожидая подтверждения, и Томас Ройд кивнул в ответ.
  — Но кроме того, приехал и Невиль со своей новой женой.
  Брови Томаса поползли вверх. Через минуту-другую он сказал:
  — Какая неловкость, однако!
  — Вот именно. Это была идея Невиля.
  Она сделала паузу. Ройд не произнес ни слова, но Мери, словно почувствовав ток молчаливого недоверия, исходивший от него, повторила более решительно:
  — Да, все это затеял Невиль.
  — Но зачем?
  Она на мгновение оторвала руки от руля и воскликнула:
  — О, вероятно, всему виной современные веяния! Полное взаимопонимание и доброжелательность. Приятельские отношения в любовном треугольнике. Нечто в этом роде. Но вы знаете, я не думаю, что подобные планы легко осуществимы.
  — Вы правы, — задумчиво сказал он и спросил: — Что собой представляет его новая жена?
  — Кей? С виду, конечно, очень симпатичная. Просто красотка. И, разумеется, совсем юная.
  — И Невиль сильно увлечен ею?
  — О да. Они ведь женаты пока всего лишь год.
  Томас Ройд, медленно повернув голову, взглянул на нее, на губах его заиграла легкая улыбка. Мери поспешно добавила:
  — Нет, я не хотела сказать, что все это ненадолго…
  — Продолжайте дальше, Мери. По-моему, у вас уже сложилось определенное мнение.
  — Естественно. Нельзя не заметить, что они, в сущности, имеют очень мало общего. Взять, к примеру, их друзей… — Она нерешительно умолкла.
  — Насколько мне известно, он познакомился с ней на Ривьере? Я не особенно в курсе. Знаю только несколько фактов из письма моей матери.
  — Да, в первый раз они встретились в Каннах. Невиль, конечно, увлекся ею, но мне кажется, что у него и прежде бывали увлечения. Возможно, какие-то легкие романы. Я по-прежнему считаю, что если бы это зависело только от него, то до развода дело не дошло бы. Он очень любил Одри, вы ведь и сами знаете.
  Томас кивнул.
  — Не думаю, — продолжала Мери, — что он хотел разрушить свой брак… Я уверена, что это не так. Но эта девица была настроена крайне решительно. Она не успокоилась, пока не заставила его оставить свою жену… Какой мужчина устоит против юной красотки? И разумеется, это льстило его самолюбию…
  — Она что, по уши влюбилась в него?
  — Да, полагаю, это вполне подходящее определение.
  В голосе Мери слышались нотки сомнения. Она покраснела, заметив вопросительный взгляд Томаса.
  — Что-то я разошлась! Знаете, вокруг нее постоянно крутится один молодой человек довольно приятной наружности… Но я бы сказала, что в нем есть что-то от жиголо… Порой я просто поражаюсь, почему Невиль его терпит, ведь он отлично видит, что стоит за такой дружбой. Кстати, эта девица, как я подозреваю, и гроша за душой не имеет.
  Мери умолкла, лицо ее было довольно смущенным. Томас Ройд с философским видом пробурчал в ответ свое обычное:
  — Гм… М-да…
  — Однако, — заметила Мери, — возможно, я слишком пристрастна. Эта девушка из тех красоток, которых называют обольстительницами… И, вероятно, она невольно пробуждает злобные инстинкты в незамужних женщинах среднего возраста.
  Ройд задумчиво взглянул на нее, но на его бесстрастном лице не отразилось никакой видимой реакции на ее слова. Помедлив пару минут, он сказал:
  — Но что именно беспокоит вас в сложившейся ситуации?
  — В сущности, я абсолютно не знаю, что именно! Понимаете, я просто чувствую, что происходит нечто очень странное. Разумеется, мы прежде всего посоветовались с Одри. И она, казалось, не имела ничего против встречи с Кей и в целом всячески приветствовала эту идею. Она была даже рада. Никто не мог бы вести себя более любезно и доброжелательно. Конечно, Одри всегда отличалась прекрасными манерами. И сейчас ее поведение по отношению к ним обоим просто безукоризненно. Уж вам-то должно быть известно, какая она сдержанная и скрытная. Никогда не поймешь, о чем она думает, что чувствует на самом деле. Но, честно говоря, я не верю, будто вся эта ситуация ей по нраву.
  — Я не вижу причин для беспокойства, — сказал Ройд и добавил с некоторой задержкой: — В конце концов, прошло уже три года.
  — Разве такие люди, как Одри, могут забыть?.. Ведь она очень любила Невиля.
  Томас Ройд беспокойно поерзал на сиденье.
  — Ей всего лишь тридцать два. Вся жизнь впереди.
  — Да, да, это я понимаю. Но она очень переживала. Ее нервы были совершенно расстроены, вы же знаете.
  — Знаю, мать писала.
  — О, ваша матушка, как мне кажется, очень добрая женщина, она позаботилась об Одри. И кроме того, это помогло ей отвлечься от собственного горя. Я имею в виду смерть вашего брата. Мы все были очень огорчены.
  — Да. Бедняга Адриан. Он слишком любил лихачить.
  На какое-то время разговор оборвался. Мери вытянула руку, показывая, что она собирается свернуть на дорогу, спускавшуюся с холма к Солткрику.
  Вскоре, когда они уже мягко ехали вниз по извилистой проселочной дороге, она сказала:
  — Томас, вы ведь очень хорошо знаете Одри?
  — Не уверен. Последние десять лет мы почти не виделись.
  — Да, конечно, но вы ведь знаете ее с детства. Она была вам с Адрианом почти как сестра?
  Он кивнул.
  — Замечали вы в ней… скажем, какую-то психическую неуравновешенность? Возможно, это слишком сильно сказано, в общем, я имею в виду повышенную нервозность в определенных случаях. Понимаете, у меня создалось такое впечатление, что сейчас с ней творится что-то неладное. С одной стороны, она совершенно бесстрастна и ее поведение подчеркнуто и как-то неестественно безукоризненно… Но я порой со страхом думаю о том, что скрывается за этим внешним спокойствием. Мне кажется, она живет в постоянном внутреннем напряжении, словно чем-то очень сильно подавлена. И я совершенно не представляю, что это может быть. Однако я почти уверена, это очень болезненно для нее. Какое-то чувство терзает ее душу! Я беспокоюсь за нее. Конечно, я понимаю, обстановка в нашем доме сложилась крайне нездоровая, просто взрывоопасная. Мы все нервничаем и вздрагиваем на каждом шагу. Но я не знаю, с чем это связано. И иногда, Томас, мне делается просто страшно.
  — Страшно? — Его спокойный, удивленный голос подействовал на нее немного успокаивающе.
  — Возможно, мои слова прозвучат нелепо, — с нервным смешком продолжала она. — Но именно поэтому я так рада вашему приезду. То есть, возможно, ваше появление поможет как-то разрядить обстановку. Ну вот мы и прибыли.
  Машина сделала последний поворот. Галлс-Пойнт был построен на вершине скалы, возвышающейся над рекой. С двух сторон отвесные склоны уходили прямо в воду. Слева от дома располагались сад и теннисный корт. Гараж был современным и поэтому находился чуть дальше за домом на другой стороне дороги.
  — Я поставлю машину в гараж и присоединюсь к вам, — сказала Мери. — А пока Харстолл позаботится о вас.
  Харстолл, пожилой дворецкий, уже спустился с крыльца и с радостью приветствовал Томаса как старого друга:
  — Очень рад видеть вас вновь, мистер Ройд, после стольких лет. И ее милость также с нетерпением ждет вас. Сэр, мы приготовили для вас комнату в восточном крыле. Думаю, вы найдете всех в саду. Или, возможно, вы хотите освежиться с дороги?
  Томас отрицательно покачал головой. Он прошел через гостиную к застекленной двери, выходившей прямо на балкон.
  На балконе было не слишком людно, Томас заметил лишь две одинокие женские фигуры. Одна сидела на перилах каменной балюстрады и смотрела на реку. А вторая наблюдала за первой.
  Первая была Одри, а вторая, подумал он, должно быть, Кей Стрендж. Она не знала, что за ней наблюдают, и поэтому даже не пыталась скрывать свои чувства. Томаса Ройда, возможно, нельзя было назвать слишком проницательным в отношении женщин, но он не мог не заметить, что Кей Стрендж взирает на Одри с откровенной неприязнью.
  А Одри равнодушно смотрела на реку и, казалось, вообще не замечала присутствия другой женщины.
  Томас не видел Одри последние семь лет, и сейчас он с особым вниманием вглядывался в ее черты. Изменилась ли она и если да, то что нового появилось в ее облике?
  В итоге он решил, что изменения определенно есть. Она стала тоньше, бледнее и выглядела еще более воздушной и бесплотной… Но в ней появилось и нечто новое… Нечто такое, что Томас пока не мог точно определить. Она держалась очень напряженно, словно сдерживала какие-то сильные чувства, и поэтому следила за каждым своим движением. Но при этом с тем же напряженным вниманием осознавала все, что происходит вокруг нее. Такое впечатление, подумал Томас, что она хранит какую-то тайну и изо всех сил старается не выдать ее. Однако какие у нее могут быть тайны? У него были довольно скудные сведения о том, что происходило с ней в последние несколько лет. Но, зная некоторые факты, Томас был готов увидеть на ее лице признаки печали и утраты… Однако лицо ее явно скрывало нечто большее. Одри напоминала ребенка, который изо всех сил старается скрыть что-то от взрослых, но его напряженно сжатый кулачок выдает, что там спрятано какое-то сокровище.
  Затем внимание Томаса переключилось на другую женщину — новую жену Невиля Стренджа. Да, Мери Олдин была права, Кей действительно красавица. Однако, похоже, она довольно опасная особа. Томас Ройд подумал: «Не хотел бы я увидеть ее возле Одри с ножом в руке…» Одно непонятно, почему она так ненавидит бывшую жену Невиля? Ведь между ними давно все кончено и в настоящее время Одри никоим образом не мешает их супружескому счастью.
  Невиль Стрендж вышел из-за угла дома и поднялся на балкон. Он выглядел разгоряченным и держал в руке какой-то журнал.
  — Я принес вам «Иллюстрированное обозрение», — сказал он. — Больше ничего не привезли…
  Реакция двух женщин была практически одновременной. Кей сказала:
  — О, чудесно, дай мне посмотреть его. — А Одри, поглощенная своими мыслями, не поворачивая головы, почти машинально протянула руку.
  Невиль остановился посередине между двумя дамами, не зная, как ему поступить. На лице его отразилось легкое замешательство. Он хотел что-то сказать, но Кей опередила его.
  — Невиль, я хочу посмотреть журнал! — воскликнула она с истерической ноткой в голосе. — Дай мне! Дай же, Невиль.
  Одри Стрендж, вздрогнув, повернула голову в ее сторону.
  — О, извини, — тихо проговорила она с едва заметным смущением. — Я думала, ты обращаешься ко мне, Невиль.
  Томас Ройд заметил, что шея Невиля Стренджа приобрела кирпично-красный оттенок. Сделав три быстрых шага в сторону Одри, он протянул ей журнал. Ее смущение заметно возросло, и она нерешительно сказала:
  — О нет…
  Внезапно оттолкнувшись, Кей отъехала от балюстрады вместе со стулом и, резко поднявшись, стремительно направилась к дому. Ройд не успел отойти в сторону, и она слепо столкнулась с ним в дверях гостиной.
  От неожиданности она отступила назад и удивленно посмотрела на него. Томас пробормотал извинения, он понял, почему она не увидела его, — ее глаза блестели от слез… гневных слез, как ему показалось.
  — Привет, — сказала она. — Вы кто? А-а… Наверное, вы малайский гость!
  — Да-да, — сказал Томас. — Я ваш малайский гость.
  — Боже, как бы мне хотелось оказаться сейчас в Малайе! — воскликнула Кей. — Где угодно, только не здесь! Как же я ненавижу этот противный, мерзкий дом! Я ненавижу всех его обитателей!
  Эмоциональные сцены всегда вызывали у Томаса чувство неловкости. Он настороженно приглядывался к Кей и нервно выдавил свое обычное:
  — М-да… Гм…
  — Им следует быть поосторожнее, — продолжала Кей, — иначе я могу убить кого-нибудь! Или Невиля, или эту кисломолочную мадам!
  Она проскользнула мимо него в гостиную и вышла в холл, сильно хлопнув дверью.
  Томас Ройд неподвижно стоял на месте, размышляя, как ему поступить, но был рад, что юная миссис Стрендж удалилась. Он стоял и смотрел на дверь, которой она хлопнула с такой яростью. В этой новоявленной миссис явно было что-то от тигрицы.
  Невиль Стрендж остановился в проеме балконной двери, загородив собой свет. Дыхание его было слегка учащенным.
  — О-о!.. Ройд, приветствую тебя. Не знал, что ты уже приехал. Скажи, ты не видел мою жену?
  — Она прошла здесь минуту назад, — ответил Томас. Невиль, в свою очередь, проследовал через гостиную и скрылся за дверью. Вид у него был определенно рассерженный.
  Томас Ройд медленно вышел на балкон. Походка его была легкой. Ему оставалось сделать несколько шагов, когда Одри повернула голову.
  Он увидел, как удивленно распахнулись ее глаза, как дрогнули и раскрылись губы. Она соскользнула с перил и шагнула ему навстречу, протягивая руки.
  — О Томас! — сказала она. — Милый Томас! Как я рада, что ты приехал!
  Мери Олдин появилась возле балконной двери как раз в тот момент, когда маленькие белые руки Одри исчезли в загорелых руках Томаса и он склонился перед ней в приветственном полупоклоне. Заметив на балконе эту парочку, Мери остановилась, немного понаблюдала за ними. Затем она тихо развернулась и ушла обратно в дом.
  2
  Поднявшись на второй этаж, Невиль нашел Кей в ее спальне. Единственная большая спальня в этом доме с широкой двухспальной кроватью принадлежала леди Трессильян. Заезжавшим в гости супружеским парам обычно предоставлялись две смежные спальни с маленькой общей ванной комнатой. Такие небольшие изолированные апартаменты находились в западном крыле дома.
  Невиль Стрендж не стал задерживаться в своей комнате, а прошел прямо к жене. Кей лежала на кровати, уткнувшись головой в подушку. Подняв заплаканное лицо, она гневно выкрикнула:
  — Явился все-таки? Какое счастье! Решил проявить внимание.
  — Из-за чего, собственно, весь этот шум, Кей? По-моему, ты совсем помешалась.
  Голос у Невиля был тихий и спокойный, но крылья его носа напряженно расширились, выдавая сильное внутреннее раздражение.
  — Почему ты отдал журнал ей, а не мне?
  — О господи, Кей, ты ведешь себя как ребенок. Устроить скандал из-за несчастного маленького еженедельника.
  — Да, потому что ты отдал его ей, а не мне, — упрямо повторила Кей.
  — Ну и что особенного? Неужели это так важно?
  — Да, очень важно.
  — Я не понимаю, что с тобой случилось. Мы ведь не у себя дома, и ты не должна закатывать истерики по любому поводу. Неужели ты не знаешь, как надо вести себя в обществе?
  — Почему ты отдал его Одри?
  — Потому, что она хотела его посмотреть.
  — Так же как и я, а я, между прочим, твоя жена.
  — Вот именно. Элементарная вежливость побудила меня отдать этот журнал старшей женщине, с которой я не связан супружескими узами.
  — Она намеренно обидела меня. Она хотела показать свое превосходство, и ей это с твоей помощью удалось.
  — Ты говоришь как глупый, ревнивый ребенок. Ради бога, постарайся сдерживать свои эмоции и вести себя на людях прилично!
  — Кажется, ты хочешь поставить ее мне в пример?
  — Уж во всяком случае, — холодно сказал Невиль, — Одри умеет вести себя. И никогда не выставляет напоказ свое дурное настроение.
  — Она настраивает тебя против меня! Она ненавидит меня и стремится отомстить.
  — Послушай, Кей, может, ты прекратишь разыгрывать мелодраму? Не будь идиоткой! Я по горло сыт твоими выходками.
  — Тогда давай уедем отсюда! Уедем завтра же! Я ненавижу это место!
  — Но мы прожили здесь только четыре дня.
  — Более чем достаточно! О Невиль, давай уедем, прошу тебя.
  — Послушай хорошенько, дорогая, что я скажу тебе. Больше я не буду возвращаться к этому разговору. Мы приехали в Галлс-Пойнт на две недели, и я не намерен уехать отсюда ни на день раньше.
  — Ах так? — сказала Кей. — Тогда ты сильно пожалеешь об этом. И ты, и твоя драгоценная Одри, которой ты так восхищаешься!
  — При чем тут восхищение? Я просто считаю, что Одри исключительно приятный и доброжелательный человек, с которым я обошелся по-свински. А она была настолько великодушна, что простила мне все грехи.
  — Вот тут ты как раз ошибаешься, — сказала Кей, поднимаясь с кровати. Ее ярость уже утихла. Она говорила спокойно, почти хладнокровно. — Одри не простила тебя, Невиль. Пару раз я видела, как она смотрит на тебя… Взгляд был отнюдь не доброжелательным, хотя, конечно, я не знаю, что у нее на уме… По ее лицу никогда не скажешь, о чем она думает.
  — Мне очень жаль, — сказал Невиль, — что такие люди встречаются довольно редко.
  — Это камешек в мой огород? — В ее голосе опять послышались угрожающие нотки.
  — Ну ведь ты не слишком сдержанна в проявлении своих чувств! Все твои капризы или вздорные мысли, приходящие тебе в голову, тут же выплескиваются наружу. Ты ведешь себя просто глупо и ставишь меня в неловкое положение!
  — Отлично! Ты еще не закончил свои нравоучения? — ледяным тоном спросила она.
  — Мне очень жаль, — спокойно и холодно сказал он, — если ты думаешь, что я несправедлив к тебе. Но все, что сказал, — чистая правда. Самообладания у тебя не больше, чем у ребенка.
  — А ты никогда не выходишь из себя, не так ли? Всегда такой сдержанный и благовоспитанный — истинный джентльмен! Похоже, у тебя вообще нет никаких чувств. Ты просто рыба, хладнокровная, скользкая рыба! Ты не способен даже разозлиться по-настоящему! Почему ты не наорал на меня, не отругал и не послал меня к дьяволу?
  Невиль вздохнул. Его плечи устало поникли.
  — О боже! — сказал он и, развернувшись, вышел из комнаты.
  3
  — Время не изменило тебя, Томас Ройд, — сказала леди Трессильян. — Ты выглядишь так же, как в семнадцать лет. Тот же совиный взгляд. И вероятно, не более разговорчив, чем в прежние времена. Я права?
  — В общем, да, — рассеянно сказал Томас. — Дара красноречия у меня нет.
  — Не то что Адриан. Твой брат был очень остроумным и приятным собеседником.
  — Может, поэтому я и вырос молчуном. Всегда предоставлял возможность поговорить ему.
  — Да, бедный Адриан. Он мог бы далеко пойти.
  Томас кивнул.
  Леди Трессильян сменила тему. Томас был приглашен к ней на аудиенцию. Обычно она предпочитала беседовать с гостями тет-а-тет. Это меньше утомляло ее и позволяло лучше сосредоточить внимание.
  — Ты провел в нашем доме уже двадцать четыре часа, — сказала она. — Как тебе понравилась сложившаяся ситуация?
  — Ситуация?
  — Не прикидывайся идиотом! У тебя плохо получается. Ты все отлично понимаешь. Я говорю о нашем любовном треугольнике, об этой троице, собравшейся под моей крышей.
  — Похоже, у них не все гладко, — осторожно сказал Томас.
  — Признаюсь тебе, мой дорогой, мне это даже нравится, — с усмешкой сказала леди Трессильян. — Я была против этой встречи. И разумеется, сделала все возможное, чтобы предотвратить ее. Но Невиль был упрям как черт. Он упорно хотел свести своих дам вместе. И как говорится, что посеешь, то и пожнешь.
  Томас Ройд, стараясь скрыть легкое замешательство, откинулся на спинку кресла.
  — Как-то все это странно, — задумчиво произнес он.
  — Что именно? — резко сказала леди Трессильян.
  — Никогда бы не подумал, что Стрендж пойдет на такое, мне казалось, что он человек совершенно иного склада.
  — Неужели тебе тоже так показалось? Ты просто высказал мои мысли. Это совершенно нехарактерно для Невиля. Невиль, как большинство мужчин, обычно старался избегать любых сложностей и возможных неприятностей. У меня возникло подозрение, что сам Невиль не мог бы придумать подобное… Но с другой стороны, мне совершенно непонятно, кто мог подкинуть ему эту идею. — Она немного помедлила и спросила чуть более напряженным голосом: — Может быть, Одри?
  — Нет-нет, только не Одри, — немедленно откликнулся Томас.
  — И я едва ли поверю, будто это была идея нашей злополучной красотки Кей. Если только она не обладает гениальными актерскими способностями. Ты знаешь, Томас, в последнее время я начала даже сочувствовать ей.
  — Вы ведь не слишком любите ее?
  — Ты прав, она кажется мне пустоголовой и совершенно невоспитанной девицей. Но как я сказала, мне стало жаль ее. Она мечется, как долгоножка, попавшая в круг света. Похоже, она почувствовала опасность, но не знает, какое оружие надо пустить в ход. Она злится, выходит из себя, грубит и капризничает, но подобные выходки менее всего могут тронуть такого человека, как Невиль.
  — Мне кажется, в данной ситуации Одри находится в самом сложном положении.
  Леди Трессильян бросила на него проницательный взгляд:
  — Ты всегда любил Одри, да, Томас?
  — Видимо, да, — ответил он совершенно невозмутимо.
  — С детства?
  Он кивнул.
  — А потом явился Невиль и увел ее у тебя из-под носа?
  Томас беспокойно поерзал в кресле.
  — Вполне естественно, — ответил он. — Я всегда знал, что у меня нет шансов.
  — Значит, капитулировал без боя, — сказала леди Трессильян.
  — Я был всего лишь верным псом.
  — Послушной, объезженной лошадкой.
  — Одри относится ко мне только как к доброму старому другу!
  — Верный Томас — ведь это было твое прозвище, не так ли?
  Он улыбнулся, словно ее замечание вызвало в памяти времена детства.
  — Даже смешно, — сказал он. — Как давно я не слышал этих слов.
  — Сейчас это может сослужить тебе хорошую службу, — сказала леди Трессильян.
  Томас внимательно посмотрел на нее, и она ответила ему очень выразительным и вполне определенным взглядом.
  — Одри пришлось много пережить, — сказала она. — И я полагаю, что теперь она сможет по достоинству оценить такое качество, как верность. Твоя бескорыстная любовь и преданность, Томас, возможно, будут вознаграждены.
  Томас Ройд сидел, опустив глаза, и вертел в руках свою трубку.
  — В надежде на это, — сказал он, — я и приехал домой.
  4
  — Наконец-то мы все собрались, — сказала Мери Олдин.
  Харстолл, старый дворецкий, вышел из столовой и вытер пот со лба. Когда он появился в кухне, миссис Спайзер, кухарка, обратила внимание на странное выражение его лица.
  — По-моему, со мной действительно творится что-то неладное, — сказал Харстолл. — Я не знаю, чем это объяснить. Словом, все, что говорят и делают в этом доме в последние дни, как мне кажется, имеет какой-то совершенно иной внутренний смысл, отличный от прямого значения. Вы понимаете, что я имею в виду?
  Миссис Спайзер, похоже, была несколько озадачена его словами, поэтому Харстолл продолжал:
  — Вот, например, сейчас, когда все они сели ужинать, мисс Олдин сказала: «Наконец-то мы все собрались». А у меня перед глазами возникла странная картина. Я представил себе дрессировщика, который загнал в клетку диких животных и запер их на замок. У меня вдруг возникло тревожное ощущение, словно все мы пойманы в какую-то ловушку.
  — Да бог с вами, мистер Харстолл! — воскликнула миссис Спайзер. — Должно быть, у вас несварение желудка, просто съели что-нибудь не то.
  — Мое пищеварение тут ни при чем. Мне кажется, у всех в этом доме уже начинают сдавать нервы. Вот недавно хлопнула входная дверь, и миссис Стрендж, наша миссис Стрендж, мисс Одри, вздрогнула, как будто ее подстрелили. И кроме того, это постоянное напряженное молчание. Все они очень странно ведут себя. Сначала все долго молчат, словно почему-то боятся заговорить, а потом вдруг заговорят все разом, причем нормальной беседой это не назовешь — просто каждый высказывает первое, что пришло ему в голову.
  — Да, это любого приведет в недоумение, — сказала миссис Спайзер.
  — Две миссис Стрендж в одном доме. Я подозреваю, что вся нервотрепка именно из-за этого.
  В гостиной повисла та напряженная тишина, которую описывал Харстолл.
  Явно через силу Мери Олдин сказала, взглянув на Кей:
  — Я пригласила вашего друга, мистера Латимера, прийти к нам на ужин завтра вечером.
  — О, отлично, — сказала Кей.
  — Латимер? Значит, он уже прибыл в наши края? — спросил Невиль.
  — Да, он остановился в отеле «Истерхед-Бей», — сказала Кей.
  — Кстати, можно выбрать вечерок и отужинать в ресторане отеля. До скольких работает переправа? — спросил Невиль.
  — До половины второго, — ответила Мери.
  — Полагаю, там принято устраивать танцевальные вечера?
  — Да, и они пользуются большой популярностью среди отдыхающих, в зале обычно собирается человек сто, если не больше, — заметила Кей.
  — Думаю, твоего друга такое столпотворение не слишком обрадует, — сказал Невиль, обращаясь к Кей.
  Мери быстро сказала:
  — Кстати, на той стороне чудесные пляжи. И погода стоит такая теплая, что мы вполне можем в один из дней переправиться на тот берег и позагорать в Истерхеде.
  — Я собираюсь завтра нанять лодку и выйти в море, — тихим голосом сказал Томас Ройд, обращаясь к Одри. — Не хочешь ли ты составить мне компанию?
  — С удовольствием.
  — Отличная идея, — сказал Невиль, — мы все можем отправиться на морскую прогулку.
  — Мне казалось, ты говорил, что хочешь завтра поиграть в гольф, — заметила Кей.
  — По такому случаю я готов отложить игру. Помахать клюшкой можно в любой другой день.
  — Крайне прискорбно! — сказала Кей.
  Невиль подхватил с доброй усмешкой:
  — О да, гольф — прискорбная игра.
  Мери поинтересовалась, играет ли Кей в гольф.
  — Да, но не особенно хорошо, — ответила Кей.
  — О, она была бы отличным игроком, — заметил Невиль, — если бы немного потренировалась. У нее от природы хороший мах.
  — А вы играете во что-нибудь? — спросила Кей, взглянув на Одри.
  — Почти нет. Я немного играла в теннис. Но честно говоря, игрок из меня никудышный.
  — Одри, а ты по-прежнему любишь играть на фортепиано? — спросил Томас.
  — Сто лет не садилась, — сказала она, отрицательно покачав головой.
  — Помню, раньше ты играла довольно хорошо, — заметил Невиль.
  — Мне казалось, Невиль, что ты не любишь музыку, — вставила Кей.
  — Я просто мало что в ней понимаю, — рассеянно сказал Невиль. — Но меня всегда поражало, как Одри умудряется взять октаву. Ведь у нее такие маленькие ручки.
  Он проследил взглядом за ее руками. Как раз в этот момент Одри положила на стол нож и вилку, закончив с десертом.
  — Наверное, благодаря тому, что у меня очень длинные мизинцы, — слегка покраснев, быстро сказала она.
  — Тогда у вас, должно быть, эгоистичная и корыстная натура, — заявила Кей. — У бескорыстных людей обычно короткие мизинцы.
  — Неужели правда? — спросила Мери Олдин. — Тогда, значит, я не эгоистична. Посмотрите, мои мизинцы совсем крохотные.
  — Думаю, в отношении вас это чистая правда, — заметил Томас Ройд, задумчиво посмотрев на нее.
  Она покраснела и быстро предложила:
  — Давайте сравним наши пальцы. Интересно, кто из нас самый бескорыстный? Мои короче, чем твои, Кей. Но Томас, по-моему, победит меня.
  — Вероятно, я окажусь самым бескорыстным из вас, — сказал Невиль. — Посмотрите. — Он поднял руку, расставив пальцы.
  — Да, конечно, на левой руке у тебя очень короткий мизинец, — заметила Кей, — зато на правой — гораздо длиннее. По левой руке можно судить, что тебе было дано от рождения, а правая показывает, что с тобой сделала жизнь. То есть по природе своей ты был бескорыстным, однако с годами, дорогой, приобрел противоположные качества.
  — Так ты умеешь предсказывать судьбу, Кей? — спросила Мери Олдин. Она протянула ей свою руку ладонью вверх. — Гадалки говорили мне, что я дважды выйду замуж и у меня будет трое детей. Похоже, мне следует поторопиться!
  — Нет, — уверенно сказала Кей, — эти маленькие линии означают путешествия, дети тут ни при чем. То есть у вас впереди три морских круиза.
  — Ну это тоже не слишком правдоподобно, — сказала Мери Олдин.
  — Вы мало путешествовали? — спросил Томас Ройд.
  — О да, мои редкие вылазки из дома вряд ли можно назвать путешествиями.
  Он услышал скрытое сожаление в ее голосе.
  — А вы бы хотели этого?
  — Больше всего на свете.
  Томас в своей обычной медлительной манере подумал о том, что представляет собой ее жизнь. Изо дня в день она ухаживает за старухой. Всегда спокойная, тактичная и при этом еще и отличная домоправительница.
  — Вы давно живете у леди Трессильян? — с интересом спросил он.
  — Около пятнадцати лет. Я переехала к ней после того, как умер мой отец. В последние годы перед смертью он стал совсем беспомощным и был прикован к постели, — сказала она. И затем, предчувствуя его следующий вопрос, добавила: — Мне тридцать шесть лет. Ведь вы об этом хотели спросить, не так ли?
  — Честно говоря, я удивлен, — признался он. — Знаете, по вашему виду очень трудно судить о возрасте.
  — Однако ваши слова звучат двусмысленно!
  — Возможно. Но я хотел сделать вам комплимент.
  Унылый, задумчивый взгляд Томаса рассеянно блуждал по ее лицу. Мери не испытывала никакого смущения. Он определенно не старался как-то оценить ее — в его взгляде был просто искренний и задумчивый интерес. Заметив, что Томас смотрит на ее волосы, Мери коснулась рукой белой пряди.
  — Эта прядь появилась у меня лет двадцать назад, — пояснила она.
  — Мне она нравится, — коротко сказал Томас. Он продолжал рассматривать ее.
  Наконец она сказала с легкой усмешкой в голосе:
  — Ну и каков же вердикт?
  Бронзово-загорелое лицо Томаса покрылось едва заметной краской смущения.
  — О, простите, я проявил бестактность, так пристально разглядывая вас. Я просто размышлял о том… какая вы есть на самом деле. Извините меня.
  — Ради бога, — поспешно сказала Мери и встала из-за стола. Направляясь в гостиную, она взяла под руку Одри и сообщила, обращаясь ко всем присутствующим: — Кстати, завтра к нам на ужин придет также мистер Тревис.
  — Кто это? — спросил Невиль.
  — Он привез рекомендательное письмо от Руфуса Лорда. На редкость интересный старый джентльмен. Он остановился в «Балморал-Корте». Насколько я поняла, у него слабое сердце, и на вид он, конечно, слаб и немощен. Но его умственные способности великолепны, и он был знаком со множеством интересных людей. По-моему, он был адвокатом или барристером, точно не помню.
  — Какая скучища, — с досадой бросила Кей, — сюда едут одни старики.
  Она стояла посреди комнаты, освещенная ярким светом люстры. Взгляд Томаса медленно скользил по комнате, и, когда Кей попала в поле его зрения, он начал разглядывать ее с тем же задумчивым интересом, с которым относился к любому предмету, случайно попавшемуся ему на глаза.
  Томаса вдруг поразила ее дерзкая и вызывающая красота. Буйство цвета, полнокровная и торжествующая жизненная сила. Он перевел взгляд на Одри, бледную, как мотылек, в своем серебристо-сером платье.
  Он улыбнулся собственным мыслям и пробормотал:
  — Беляночка и Розочка.
  — Что вы сказали? — спросила стоявшая рядом с ним Мери Олдин.
  Томас повторил сказанное и добавил:
  — Помните эту старую сказку?..
  Мери Олдин сказала:
  — О да, вы подыскали меткое сравнение.
  5
  Мистер Тревис, смакуя, потягивал портвейн. На редкость приятное вино. Очень тонкий вкус. И ужин, надо отдать должное, был отлично приготовлен и сервирован. Очевидно, у леди Трессильян нет никаких проблем с прислугой.
  Дом также содержится в прекрасном порядке, несмотря на то что хозяйка практически прикована к постели.
  Жаль только, что дамы, как в былые времена, не удаляются в гостиную, когда выносят портвейн. Однако, возможно, он излишне привязан к старомодным традициям… Наверное, у этих молодых людей уже сложились свои собственные обычаи.
  Его задумчивый, спокойный взгляд остановился на ослепительно прекрасной молодой женщине, которая была женой Невиля Стренджа. Сегодня она выглядела просто великолепно. Это был явно ее вечер. Яркая, сияющая красота Кей подчеркивалась живым светом свечей. Тед Латимер сидел рядом, склонив к ней свою прилизанную темноволосую голову. Он отлично подыгрывал ей. Сегодня она чувствовала себя совершенно неотразимой и счастливой.
  Один вид такой неукротимой жизненной силы согрел старые кости мистера Тревиса.
  Молодость… В сущности, это была всего лишь молодость!
  Неудивительно, что мужчина потерял голову и оставил свою первую жену. Одри сидела рядом. Очаровательное создание, настоящая леди… Но именно таких женщин зачастую и оставляют мужья, подумал мистер Тревис, вспоминая свою многолетнюю адвокатскую практику.
  Он мельком взглянул на Одри. Склоненная головка, взгляд устремлен в тарелку. Что-то в этой полной неподвижности позе вдруг поразило мистера Тревиса. Он пригляделся к ней более внимательно. Интересно, подумал он, где витают ее мысли? Красиво уложенные, поднятые наверх волосы позволяли видеть ее маленькую и изящную ушную раковину.
  Слегка вздрогнув, мистер Тревис вышел из состояния задумчивости, заметив, что почти все уже перешли в гостиную. Он поспешно поднялся из-за стола.
  В гостиной Кей Стрендж направилась прямо к граммофону и поставила запись с танцевальной музыкой.
  — Я уверена, мистер Тревис, что вы не любите джаз, — извиняющимся тоном сказала Мери Олдин.
  — Отчего же, порой я с удовольствием слушаю его, — неискренне, но вежливо ответил мистер Тревис.
  — Позже, если пожелаете, мы можем сыграть в бридж, — предложила она. — Но сейчас нет смысла начинать роббер. Я знаю, что леди Трессильян скоро пригласит вас к себе, она с нетерпением ждет часа, когда сможет поболтать с вами.
  — Я полагаю, мы с ней взаимно порадуем друг друга. А что, леди Трессильян никогда не присоединяется к вам за ужином?
  — Нет, иногда мы спускаем ее вниз в инвалидной коляске. У нас даже есть специальный лифт для такого случая. Но сегодня она предпочла свою собственную комнату. Там она может поговорить с избранными людьми, призывая их к себе на аудиенцию, как королева.
  — Очень тонко сказано, мисс Олдин. Я всегда замечал эти королевские черты в облике и манерах леди Трессильян.
  Кей медленным ритмичным шагом вышла на середину комнаты.
  — Невиль, отставь к стене этот столик, — сказала она.
  Ее голос был властным и уверенным. Глаза сияли, и на раскрывшихся губах блуждала легкая улыбка.
  Невиль послушно переставил стол. Затем он повернулся и сделал шаг в сторону жены, но Кей, намеренно не обратив на него внимания, протянула руку Теду Латимеру:
  — Тед, давай потанцуем.
  Рука Теда незамедлительно обвилась вокруг ее талии. Они танцевали, легко и изящно кружась по комнате, их движения были точны и слаженны. Зрелище было просто замечательное.
  — Э-э… вполне профессионально, — пробормотал мистер Тревис.
  Мери Олдин слегка скривилась от этих слов, хотя, безусловно, мистер Тревис просто высказал свое восхищение танцем, не имея никакой задней мысли. Она взглянула на его маленькое мудрое лицо с несколько скошенным подбородком. Вид у него был явно отсутствующий, — казалось, он следил лишь за полетом собственных мыслей, которые витали где-то далеко.
  Невиль нерешительно постоял на месте и направился к Одри, которая стояла у окна:
  — Потанцуем, Одри?
  Его тон был спокойным, немного суховатым. Казалось, его побудила сделать это предложение обычная вежливость. Одри задумалась на мгновение и затем, кивнув, шагнула навстречу.
  Мери Олдин сделала несколько общих замечаний, на которые мистер Тревис не ответил. Он обладал острым слухом и в том, что касается вежливости, был просто педантом. И Мери поняла, что поглощенность собственными мыслями на время сделала его глухим. Она не могла толком понять, то ли он следит за танцорами, то ли смотрит в другой конец комнаты, где в одиночестве сидел Томас Ройд.
  Слегка тряхнув головой, мистер Тревис сказал:
  — Извините меня, моя милая леди, вы что-то сказали?
  — Пустяки, просто что стоит необычайно теплый сентябрь.
  — Да, вы правы. Народ здесь, как мне сказали в отеле, уже молит о дожде.
  — Я надеюсь, вы хорошо устроились?
  — О да, хотя должен заметить, что вначале я немного расстроился, когда выяснилось…
  Не договорив фразу, мистер Тревис оглянулся на танцующие пары.
  Одри остановилась и сняла руку с плеча Невиля.
  — О, извини, пожалуй, сейчас слишком жарко для танцев, — сказала она с тихим смехом.
  Она направилась к открытой балконной двери и вышла из гостиной на воздух.
  — Ну иди же скорей за ней, недотепа, — пробормотала Мери. Она не рассчитывала, что кто-то может услышать ее тихий шепот, но мистер Тревис явно понял, что она сказала, поскольку повернулся и с удивлением взглянул на нее.
  Она залилась краской и смущенно рассмеялась.
  — Я нечаянно высказала свои мысли вслух, — огорченно сказала она. — Но право, его медлительность раздражает меня. Он такой несообразительный.
  — Мистер Стрендж?
  — О нет, не Невиль, Томас Ройд.
  Томас Ройд успел только повернуться в сторону балкона, но быстрый Невиль, после легкого колебания, первым последовал за Одри.
  В глазах мистера Тревиса загорелся огонек интереса; он, очевидно, сосредоточенно размышлял о чем-то, поглядывая на распахнутую балконную дверь. Затем его внимание вновь привлекли танцующие.
  — Превосходно танцует этот молодой мистер… Латимер, так, вы сказали, его имя?
  — Да, Эдвард Латимер.
  — Ах да, Эдвард Латимер. Как я подозреваю, он старый друг миссис Стрендж?
  — Вы правы.
  — И чем же занимается в жизни этот исключительно… э-э… живописный молодой джентльмен?
  — Честно говоря, я совершенно не представляю себе рода его занятий.
  — Разумеется, — сказал мистер Тревис, умудрившись сделать это безобидное слово на редкость выразительным и ироничным.
  — Он остановился в отеле «Истерхед-Бей», — добавила Мери.
  — Славно, славно, — сказал мистер Тревис и, немного помолчав, продолжил с какой-то мечтательной задумчивостью: — Довольно интересная форма головы — редкий угол наклона от макушки к шее, — конечно, волосы не позволяют оценить этого в полной мере, но все-таки череп определенно необычный. — Сделав очередную паузу, он добавил еще более мечтательно: — Знаете, последнего мужчину, которого я видел с таким черепом, приговорили к десяти годам каторжных работ за жестокое нападение на одного пожилого ювелира.
  — О боже! — воскликнула Мери. — Я надеюсь, вы не имеете в виду…
  — Ну что вы, как можно, — мягко сказал мистер Тревис. — Вы совершенно неверно меня поняли. У меня и в мыслях не было обидеть вашего гостя. Я просто хотел подчеркнуть, что жестокие и беспощадные преступники порой бывают исключительно обаятельными и представительными молодыми людьми. Странно, но факт. — Он ласково улыбнулся ей.
  Мери сказала:
  — Вы знаете, мистер Тревис, мне кажется, я немного боюсь вас.
  — Какие глупости, милая леди.
  — Однако так оно и есть. По-моему, у вас такое острое зрение, что вы… видите человека насквозь.
  — О, мои глаза, — самодовольно сказал мистер Тревис, — остры, как в молодости. — Он помолчал и добавил: — Правда, в данный момент я не могу решить, радоваться мне этому или печалиться.
  — Отчего же тут печалиться?
  Мистер Тревис с сомнением покачал головой:
  — Порой это возлагает на нас дополнительную ответственность. Можно оказаться в довольно щекотливом положении, из которого не так легко выбраться. Да, трудно бывает найти верный путь.
  Харстолл вошел в гостиную, неся кофейный поднос.
  Предложив кофе Мери и старому адвокату, он прошел по комнате к Томасу Ройду. Затем, по указанию Мери, поставил поднос на низенький столик и удалился.
  Кей, продолжая танцевать с Тедом, воскликнула:
  — Мы должны закончить танец!
  — Я отнесу кофе Одри, — сказала Мери.
  Она взяла чашку и направилась к балконной двери. Мистер Тревис сопровождал ее. Она задержалась на пороге, и он, остановившись за ее спиной, окинул взглядом балкон.
  Одри сидела на перилах в углу балюстрады. В ясном лунном сиянии ее красота проявилась в истинном свете. Возможно, ей недоставало цвета, но красота линий была безупречной. Изящный овал лица, мягкая линия подбородка и губ, поистине очаровательная форма головы и маленького прямого носа. Эта красота останется с ней, даже когда Одри Стрендж превратится в старуху. Плоть в данном случае не имела значения, вся прелесть заключалась в изящном и гармоничном строении костей. Ее серебристое, поблескивающее платье подчеркивало эту утонченную красоту. Она сидела совершенно неподвижно, и Невиль стоял неподалеку, глядя на нее.
  — Одри… — сказал Невиль, приближаясь к ней.
  Она резко повернула голову и, коснувшись рукой уха, легко спрыгнула на каменный пол.
  — О, моя сережка! — воскликнула она. — Должно быть, я потеряла ее здесь.
  — Где? Давай я поищу.
  Они оба в замешательстве склонились к перилам, неловко столкнувшись во время поисков. Одри хотела выпрямиться, но не смогла.
  — Осторожно, подожди секунду, — сказал Невиль, — твои волосы зацепились за пуговицу моего обшлага. Стой спокойно.
  Она стояла совершенно неподвижно, пока он теребил свою пуговицу.
  — О-о-о!.. Ты вырвешь мне все волосы… Какой же ты неуклюжий, Невиль. Давай побыстрее.
  — Извини, я… я оказался таким неловким.
  Лунный свет был достаточно ярок, и двое наблюдателей у балконной двери отлично видели, как дрожали руки Невиля, когда он пытался высвободить запутавшуюся прядь этих серебристо-пепельных волос.
  Но и Одри тоже дрожала, словно вдруг холод пробрал ее до костей.
  Мери Олдин нервно оглянулась, услышав за своей спиной тихий голос:
  — Извините…
  Томас Ройд проскользнул мимо них на балкон.
  — Может, тебе помочь, Невиль? — спросил он.
  Невиль наконец справился со своей задачей, и Одри смогла выпрямиться.
  — Все в порядке, я отцепил.
  Лицо Невиля было довольно бледным.
  — Ты замерзла, Одри, — сказал Томас. — Пойдем выпьем кофе.
  Она пошла в гостиную, взяв его под руку, а Невиль, оставшись на балконе, устремил взгляд в морскую даль.
  — Я хотела вынести тебе кофе, — сказала Мери, — но, наверное, лучше выпить его в доме.
  — Да, — согласилась Одри, — по-моему, ты права.
  Все вернулись в гостиную. Тед и Кей уже закончили танец.
  Дверь из холла открылась, и в комнату вошла высокая сухопарая женщина, одетая в черное.
  — Леди Трессильян передает всем наилучшие пожелания, — почтительно сказала она. — Ее милость была бы рада принять у себя мистера Тревиса.
  6
  Леди Трессильян встретила мистера Тревиса с очевидным удовольствием.
  Обменявшись приветствиями, они погрузились в поток приятных воспоминаний, возвращая из небытия имена общих друзей и знакомых.
  Получасовая беседа пролетела как один миг.
  — Ах, — сказала леди Трессильян с глубоким удовлетворенным вздохом. — Я испытала истинное наслаждение! Сколько неизъяснимой прелести таится в обмене сплетнями и в обсуждении старых скандалов!
  — Да, — согласился мистер Тревис, — капля злой иронии добавляет особый вкус к жизни.
  — Кстати, — сказала леди Трессильян, — что вы думаете о нашем варианте извечного треугольника?
  Благоразумный мистер Тревис выглядел озадаченным:
  — Э-э… какого треугольника?
  — Только не говорите мне, что вы ничего не заметили! Невиль и две его жены.
  — А, вы об этом! Что ж, нынешняя миссис Стрендж — исключительно привлекательная молодая особа.
  — Так же как и Одри, — заметила леди Трессильян.
  — Несомненно, и у нее есть свой шарм, — согласился мистер Тревис.
  Леди Трессильян воскликнула:
  — Неужели вы хотите сказать, что можете понять мужчину, оставившего Одри — обаятельную, умную женщину с редкостными достоинствами — ради этой пустышки Кей?
  — Прекрасно могу понять, — спокойно отвечал мистер Тревис. — Это случается сплошь и рядом.
  — Отвратительно. Если бы я была мужчиной, то уже через неделю мне бы захотелось сбежать от этой Кей, она ужасно утомительна. Да уж, я никогда не пожелала бы себе совершить подобную глупость.
  — И это также случается довольно часто. Такие внезапные безрассудные и страстные увлечения, — с абсолютно бесстрастным лицом констатировал мистер Тревис, — редко бывают долговечны.
  — И что же случается потом? — тревожно спросила леди Трессильян.
  — Обычно, — сказал мистер Тревис, — э-э… партнеры мирно расходятся. Очень часто за первым следует второй развод. И затем мужчина, если находит родственную душу, вступает в третий брак.
  — Абсурд! Возможно, некоторые из ваших клиентов были мормонами, но Невиль не таков!
  — Кстати, бывают случаи, когда происходит воссоединение бывших супругов.
  Леди Трессильян вскинула голову:
  — О нет, только не это! Одри слишком горда.
  — Вы так полагаете?
  — Я уверена. И не качайте своей головой с таким глубокомысленно подозрительным видом!
  — Насколько подсказывает мне жизненный опыт, — мягко возразил мистер Тревис, — там, где дело касается любви, гордость у женщин стоит на последнем месте. Она проявляется обычно на словах, но не в действиях.
  — Вам не понять Одри. Она очень любила Невиля. Возможно, даже чересчур сильно любила. После того как он оставил ее ради этой девицы… Хотя я не могу возложить всю вину только на него, — эта девица вцепилась в него мертвой хваткой, а вы знаете, каковы мужчины! Так вот, после этого Одри никогда больше не захочет связываться с ним…
  Мистер Тревис мягко кашлянул.
  — И однако, — сказал он, — она здесь.
  — Это совсем другое дело, — раздосадованно сказала леди Трессильян. — Я не претендую на понимание подобных современных веяний. Мне кажется, что она приехала только для того, чтобы показать, что прошлое больше не властно над ней и что былая любовь давно забыта.
  — Вполне вероятно, — согласился мистер Тревис, поглаживая подбородок. — Она определенно могла до некоторой степени убедить себя в этом.
  — Вы подразумеваете, — сказала леди Трессильян, — что она, возможно, еще тоскует по Невилю и мечтает восстановить отношения? О нет! Мне даже в голову не пришло бы такое.
  — Однако все возможно, — заметил мистер Тревис.
  — Я не потерплю, — резко сказала леди Трессильян. — Я не потерплю подобного в моем доме.
  — Но ведь вам неспокойно, не так ли? — проницательно спросил мистер Тревис. — Атмосфера явно напряжена. Я сразу это почувствовал, она просто взрывоопасна.
  — Значит, вы заметили? — отрывисто спросила леди Трессильян.
  — Да, и должен признаться, был немного озадачен. Все в доме стараются скрывать свои истинные чувства, но у меня создалось впечатление, будто кто-то сидит на бочке с порохом и взрыв может произойти в любую минуту.
  — Перестаньте говорить, как Гай Фокс,203 и объясните, что вы имеете в виду, — потребовала леди Трессильян.
  — В сущности, я сам пребываю в некоторой растерянности и могу строить лишь туманные предположения. Но поверьте моему чутью, волны напряжения исходят из одного источника! Если бы его можно было изолировать… Но пока слишком многое остается неясным.
  — У меня нет никакого желания просить Одри уехать, — задумчиво сказала леди Трессильян. — Насколько я могла заметить, она прекрасно вела себя в самых щекотливых ситуациях. Она исключительно вежлива, но отчужденна. Я считаю ее поведение безупречным.
  — О, бесспорно, — сказал мистер Тревис. — Бесспорно, и все же как раз это, по-моему, оказывает наиболее ощутимое влияние на молодого Невиля Стренджа.
  — Вы правы, Невиль ведет себя не слишком достойно, — сказала леди Трессильян. — Надо будет поговорить с ним. Однако не могу же я выгнать его из дома. Метью относился к нему чуть ли не как к родному сыну.
  — Я знаю.
  Леди Трессильян вздохнула.
  — Вы знаете, что Метью утонул здесь? — спросила она, понижая голос.
  — Да.
  — Все мои знакомые удивлялись, почему я осталась в этом доме. Глупо с их стороны. Ведь здесь я всегда ощущаю, что Метью где-то рядом со мной. Этот дом наполнен воспоминаниями. В любом другом месте я чувствовала бы себя одинокой и чужой. — Она немного помедлила и продолжала: — Первое время я надеялась, что недолго задержусь в этом мире и присоединюсь к нему. Особенно когда мое здоровье начало сдавать. Но похоже, мне суждено жить, превращаясь в старую развалину… Я точно ветхие ворота, которые скрипят, скрипят, да никак не рухнут. — Она сердито взбила подушку. — И признаюсь вам, это совсем меня не радует! Я всегда надеялась, что, когда пробьет мой час, я смогу уйти быстро и тихо, что встречусь со смертью лицом к лицу, а не буду ждать, как она постепенно и неумолимо подкрадывается ко мне и дышит в спину. Эта ужасная болезнь заставляет меня терять одно достоинство за другим. Я становлюсь все более беспомощной… все более зависимой от людей!
  — Но очень преданных людей, я уверен. Мне показалось, что у вас очень преданная и почтительная служанка.
  — Баррет? Та, что пригласила вас ко мне? О да, она — утешение моей жизни! Она, как старая стальная алебарда, будет вечно предана мне. Мы прожили вместе целую жизнь.
  — И кроме того, должен заметить, вам повезло, что с вами живет такой человек, как Мери Олдин.
  — Ваша правда. С Мери мне тоже очень повезло.
  — Она ваша родственница?
  — Да, дальняя родственница. Одно из тех бескорыстных созданий, которым суждено приносить свою жизнь в жертву ради благополучия других. Сначала она ухаживала за больным отцом… Умный был человек, но чертовски требовательный. Когда он умер, я упросила ее переехать ко мне, и я благословляю тот день, когда она появилась в моем доме. Вы не представляете, какими ужасными особами зачастую бывают компаньонки. Бесполезные, нудные создания. Можно сойти с ума только от их тупости. Они и становятся-то компаньонками, потому что больше ни на что не способны. А Мери просто чудо, интеллигентная, начитанная женщина. У нее исключительные способности и, знаете, такой цепкий мужской ум. Познания ее достаточно обширны и глубоки. С ней можно поговорить на любую тему. Но ее достоинства не ограничиваются умными разговорами, она к тому же прекрасно управляется с домашними делами. Ей удается содержать дом в полном порядке, и слуги вполне довольны ее правлением. Она разрешает все ссоры, не любит интриг. Уж не знаю, как она всех усмиряет, но полагаю, очень тактично.
  — Давно она живет с вами?
  — Лет двенадцать… или даже больше. Тринадцать-четырнадцать, что-то около этого. Она стала моим главным утешением на старости лет. Настоящий подарок судьбы.
  Мистер Тревис рассеянно кивнул.
  Леди Трессильян, следя за ним сквозь полузакрытые веки, вдруг сказала:
  — В чем дело? Вы чем-то сильно обеспокоены?
  — Пустяки, — ответил мистер Тревис. — Чистые пустяки. А у вас острый взгляд.
  — Мне всегда нравилось изучать людей, — сказала леди Трессильян. — У Метью довольно часто случались проблемы, но мне не надо было дважды смотреть на него, чтобы понять, что он чем-то расстроен или обеспокоен. — Она вздохнула и откинулась на подушки. — А сейчас, мой друг, я должна с вами проститься. — Это был исключительно царственный жест, словно королева-мать отпускала своих придворных. — Я очень устала. Но вы подарили мне прекрасный, удивительный вечер. Заходите поболтать со мной. Я буду ждать вас.
  — Благодарю за эти добрые слова и с радостью воспользуюсь дарованной привилегией. Простите великодушно, если я был слишком болтлив и утомил вас.
  — О, ничего подобного. Просто последнее время усталость наваливается на меня совершенно неожиданно. Прошу вас, прежде чем уйти, позвоните в этот колокольчик.
  Мистер Тревис осторожно дернул за шнур колокольчика, заканчивавшийся большой пушистой кистью.
  — Историческая ценность, — заметил он, — однако прекрасно сохранилась.
  — Мой колокольчик? Да. Новомодные звонки не для меня. Они то и дело выходят из строя, а ты продолжаешь давить на кнопку, напрасно ожидая отклика! А уж эта вещь никогда не подведет. Он звонит наверху в комнате Баррет, колокольчик висит у нее над кроватью, поэтому она является ко мне незамедлительно. А если почему-то задерживается, то я вскоре повторяю свой вызов.
  Выйдя в коридор, мистер Тревис услышал тихий звон, доносившийся откуда-то сверху, и понял, что леди Трессильян позвонила еще раз. Он поднял голову и заметил проволоку, протянутую по потолку. Баррет поспешно спускалась с верхнего этажа и, пройдя мимо него, скрылась в спальне своей госпожи.
  Мистер Тревис медленно сходил по ступеням, решив не пользоваться маленьким лифтом, а совершить нисхождение самостоятельно. Его задумчивое лицо приобрело выражение хмурой нерешительности.
  Вся компания по-прежнему была в гостиной, и, когда мистер Тревис вошел в комнату, Мери Олдин сразу же предложила сыграть в бридж, однако мистер Тревис вежливо отказался, сославшись на то, что скоро он собирается покинуть сей гостеприимный дом.
  — Видите ли, — сказал он, — мой отель одно из тех старомодных заведений, в которых принято возвращаться до полуночи.
  — Ну, до полуночи еще далеко. Пока только половина одиннадцатого, — заметил Невиль. — У вас ведь не запирают двери, я надеюсь?
  — О нет. На самом деле я сомневаюсь, что они вообще запирают дверь на ночь. Ее закрывают в девять часов, но для того чтобы войти, надо просто повернуть ручку. Мне кажется, что люди в этом местечке поступают крайне беспечно, хотя, вероятно, они полагаются на честность местного населения.
  — Да, в дневное время здесь уж точно никто не запирает двери, — сказала Мери. — Наши открыты нараспашку весь день, но на ночь мы их запираем.
  — Что представляет собой «Балморал-Корт»? — спросил Тед Латимер. — С виду это малопривлекательное массивное здание напоминает только о строгой викторианской чопорности.
  — Да, действительно, — сказал мистер Тревис. — Внутри оно соответствует всем требованиям викторианского комфорта. Превосходная кухня, отличная мебель, вместительные викторианские платяные шкафы, великолепные ванные комнаты, облицованные красным деревом.
  — Мне показалось, вы сказали, что в первый момент вам что-то там не понравилось, — припомнив недавний разговор, заметила Мери.
  — Ах да. Я предусмотрительно послал письмо и зарезервировал для себя две комнаты на нижнем этаже. Знаете ли, у меня слабое сердце, и лестницы мне решительно противопоказаны. Но когда я приехал, то, к своей досаде, обнаружил, что мои комнаты заняты. Вместо них мне предложили двухкомнатные апартаменты на верхнем этаже. Я высказал свое огорчение по этому поводу, но оказалось, что один из почтенных постояльцев этого отеля, который должен был уехать в Шотландию, заболел и не смог освободить мои комнаты.
  — Наверное, это мистер Лукан, — предположила Мери.
  — Да, по-моему, они говорили именно о нем. В силу сложившихся обстоятельств я предпочел согласиться с их предложением. К счастью, в нашем отеле есть отличный автоматический лифт, поэтому я, в сущности, не испытываю никаких неудобств.
  — Тед, почему ты не захотел остановиться в «Балморал-Корте»? — спросила Кей. — Ведь он расположен гораздо ближе к нашему дому.
  — О, я не думаю, что мне подошел бы отель такого типа.
  — Вы совершенно правы, мистер Латимер, — заметил мистер Тревис. — Вряд ли он соответствует вашему стилю жизни.
  Почему-то Тед Латимер вдруг вспыхнул.
  — Не понимаю, что вы хотели этим сказать, — резким голосом произнес он.
  Мери Олдин, осознав некоторую неловкость, поспешила перевести разговор на свежие газетные сообщения:
  — Вы помните статью о чемоданных кражах в одном из кентских городков? Насколько я поняла, — сказала она, — полиция задержала виновного.
  — Это уже второй человек, которого они задерживают, — заметил Невиль. — Надеюсь, на сей раз они не ошиблись.
  — Они ничего не смогут доказать, даже если он виновен, — сказал мистер Тревис.
  — Недостаточно улик? — спросил Ройд.
  — Да.
  — Однако я думала, — вставила Кей, — что полиция всегда находит улики в конце концов.
  — Далеко не всегда, миссис Стрендж. Вы были бы удивлены, узнав, как много преступников, избежав наказания, разгуливает на свободе.
  — Вы хотите сказать, их не смогли разоблачить?
  — Такое тоже бывает, но я говорю о другом. Возьмем, к примеру, один случай… — Он упомянул о знаменитом процессе двухлетней давности. — Полиция знает, кто убил тех детей, — знает без тени сомнения, — но она бессильна. У преступника были два свидетеля, подтвердившие его алиби, и хотя всем известно, что алиби фальшивое, никто не может доказать обратного. Поэтому убийца разгуливает на свободе.
  — Какой ужас! — воскликнула Мери.
  Томас Ройд выбил свою трубку и сказал, как обычно, спокойным и задумчивым голосом:
  — Это подтверждает мои выводы. Я много размышлял об этом и считаю, что в определенных случаях — когда закон бессилен — человек имеет право сам вершить правосудие.
  — Что вы имеете в виду, мистер Ройд?
  Томас с сосредоточенным видом набивал новую порцию табака в трубку и, не отвлекаясь от своего занятия, изрек несколько отрывистых и несвязных сентенций:
  — Допустим, известен преступник… Да, есть такие темные дела… И человек, совершивший преступление, не ответил за него по закону… В общем, избежал наказания. Тогда я допускаю, что любое заинтересованное лицо может взять на себя право исполнить приговор.
  — Крайне вредная теория, мистер Ройд! — дружелюбно сказал мистер Тревис. — Подобные действия совершенно не могут быть оправданы.
  — Не уверен. Как вы понимаете, я говорю о тех случаях, когда вина практически доказана, а закон бессилен!
  — И все же самосуд в любом случае недопустим.
  Лицо Томаса озарилось доброй, почти нежной улыбкой.
  — Не могу с вами согласиться, — сказал он. — Если какому-нибудь подлецу следует свернуть шею, то я не вижу причин, почему бы мне не взять на себя ответственность и не позаботиться об этом самостоятельно.
  — И в свой черед подвергнуться законному наказанию!
  — Безусловно, я постараюсь сделать это без шума… — по-прежнему улыбаясь, сказал Томас. — В сущности, каждый может продумать свои действия и прибегнуть к известным маленьким хитростям…
  — Тебя сразу выведут на чистую воду, Томас, — сказала Одри своим ясным, звонким голоском.
  — По правде говоря, — возразил Томас, — не думаю, что это будет так уж легко сделать.
  — Я помню один случай, — начал было мистер Тревис и нерешительно замолчал. — Вы знаете, — сказал он извиняющимся тоном, — криминология в некотором роде — мое давнее хобби.
  — Пожалуйста, продолжайте, — сказала Кей.
  — В свое время я был весьма сведущим специалистом в криминальных делах и накопил обширный опыт, — сказал мистер Тревис. — Но только несколько дел я мог бы назвать действительно интересными. Большинство убийц были прискорбно безынтересны и крайне недальновидны. Однако я могу рассказать вам об одном поистине интересном экземпляре.
  — О да, — сказала Кей, — я обожаю рассказы об убийствах.
  Мистер Тревис говорил медленно и задумчиво, очевидно, с особой тщательностью выбирая слова и выражения.
  — Этот случай произошел с одним ребенком. Не стоит, наверное, вдаваться в подробности и уточнять пол и возраст. Факты, в сущности, таковы: два ребенка играли на лесной поляне с луками и стрелами. Один из детей выстрелил, и его стрела попала в другого ребенка, нанеся смертельную рану, в результате этот ребенок умер. Было проведено деликатное расследование. Оставшийся в живых ребенок был ужасно испуган и подавлен, и в итоге все могли лишь выразить сожаление и посочувствовать несчастному автору этого выстрела. — Он сделал паузу.
  — И это все? — спросил Тед Латимер.
  — Да, на этом дело было закрыто. Прискорбная случайность. Но однако, знаете ли, у этого случая была своя предыстория. Несколькими днями раньше некий фермер проходил по лесной тропе неподалеку от известной поляны. И заметил на этой полянке ребенка, старательно упражнявшегося в стрельбе из лука.
  Он помолчал, чтобы смысл его слов дошел до всех присутствующих.
  — Вы хотите сказать, — недоверчиво проговорила Мери Олдин, — что это было не случайно… что выстрел был сделан намеренно?
  — Сие мне не известно, — ответил мистер Тревис. — И вряд ли я когда-нибудь смогу сказать об этом с определенностью. Но в ходе расследования было установлено, что дети едва ли не в первый раз взяли в руки лук и стрелы и вследствие этого стреляли совершенно неумело, практически наугад.
  — То есть была допущена ошибка?
  — Да, хотя в отношении одного ребенка такое утверждение было явно ошибочным!
  — И что сделал фермер? — затаив дыхание, спросила Одри.
  — Ничего не сделал. Правильно он поступил или нет, я до сих пор не уверен. На карту было поставлено будущее ребенка. И он полагал, что ребенка следует оправдать, поскольку имелись большие сомнения в его виновности.
  — А вы сами, — спросила Одри, — можете определенно сказать, что произошло на самом деле?
  — Лично я, — серьезно ответил мистер Тревис, — придерживаюсь того мнения, что это было исключительно изобретательное убийство — убийство, совершенное и до мельчайших деталей спланированное ребенком.
  — Но какой у него мог быть мотив? — спросил Тед Латимер.
  — О, мотивов могло быть сколько угодно. Детские ссоры, обиды… вполне достаточно, чтобы разжечь ненависть. Дети так непосредственны в своих чувствах, как в любви, так и в ненависти…
  — Но задумать такое! — воскликнула Мери Олдин.
  Мистер Тревис понимающе кивнул:
  — Да, замысел был ужасный. Ребенок, затаив в сердце смертельную злобу, спокойно день за днем практиковался, готовился к финальному действию… Затем этот якобы неловкий выстрел — несчастье, притворное горе и отчаяние. Все это невероятно — настолько невероятно, что этому не поверил бы ни один суд.
  — А что случилось потом… с этим ребенком? — с любопытством спросила Кей.
  — Я полагаю, его имя было изменено, — сказал мистер Тревис. — После публичного расследования это было вполне целесообразно. На данный момент ребенок уже стал взрослым человеком и спокойно живет в этом мире. Весь вопрос в том, что творится в его душе, по-прежнему ли он способен на убийство? — Мистер Тревис помолчал и задумчиво добавил: — Много лет прошло с тех пор, но я мог бы узнать моего маленького убийцу когда угодно.
  — Ну это уж вряд ли, — усомнился Ройд.
  — О, даже не сомневайтесь, этот ребенок имел определенную физическую особенность… Однако я не хочу больше вдаваться в подробности. Не самые, знаете ли, приятные воспоминания. И к тому же мне действительно пора отправляться в отель.
  Он поднялся с кресла.
  — Может быть, выпьете что-нибудь на дорожку? — предложила Мери.
  Графины с напитками стояли на столе в другом конце комнаты. Томас Ройд — он находился поблизости — шагнул к этому столу и, взяв графин с виски, вынул тугую пробку.
  — Виски с содовой, мистер Тревис? Латимер, вам налить?
  Невиль сказал Одри тихим голосом:
  — Какой чудесный вечер. Выйдем прогуляться ненадолго?
  Она стояла у окна, глядя на залитый лунным светом балкон. Он прошел мимо нее и, выйдя за порог, остановился в ожидании. Одри отвернулась от окна, отрицательно качнув головой:
  — Нет, Невиль, я устала, наверное, мне пора подняться к себе. Пора спать.
  Она пересекла гостиную и вышла.
  Кей широко зевнула:
  — Да, думаю, мне тоже хочется отдохнуть. Доброй ночи, мистер Тревис. Томас, поухаживай, пожалуйста, за мистером Тревисом.
  — Доброй ночи, мисс Олдин. Доброй ночи, миссис Стрендж.
  — Тед, завтра мы приедем к вам в гости на ленч, — сказала Кей. — Если погода не изменится, мы сможем искупаться и позагорать!
  — Отлично, я буду ждать вас. Доброй ночи, мисс Олдин.
  Обе женщины покинули комнату.
  — Я могу проводить вас, сэр, — любезно предложил Тед Латимер мистеру Тревису. — Все равно я иду к переправе мимо вашего отеля.
  — Благодарю вас, мистер Латимер. И с удовольствием принимаю ваше предложение.
  Хотя мистер Тревис заявил о своем намерении покинуть сей гостеприимный дом, однако он явно не спешил осуществлять его на деле. Пребывая в состоянии легкой задумчивости, он с довольным видом потягивал виски с содовой, посвятив себя довольно трудной задаче — выудить из Томаса Ройда хоть какую-то информацию о жизни в Малайе.
  Ройд был на редкость односложен в своих ответах. Да и эти ответы удавалось вытянуть из него с таким трудом, что создавалось впечатление, будто детали повседневного малайского быта являлись секретом национальной важности. Погруженный в собственные мысли, он, похоже, совсем не мог сосредоточиться на том, чтобы нормально отвечать своему собеседнику.
  Теду Латимеру уже давно не сиделось на месте. Он выглядел утомленным и с видимым нетерпением ждал возможности уйти.
  — О, едва не забыл! — вдруг воскликнул он, вмешиваясь в разговор. — Я принес для Кей несколько граммофонных записей, о которых она просила. Они в холле. Пойду принесу их сюда. Ройд, вы напомните ей о них завтра?
  Томас кивнул, и Тед поспешно покинул гостиную.
  — У этого молодого человека беспокойная натура, — пробормотал мистер Тревис.
  Ройд хмыкнул вместо ответа.
  — Я полагаю, он приятель миссис Стрендж? — продолжал старый адвокат.
  — Кей Стрендж, — уточнил Томас.
  Мистер Тревис улыбнулся.
  — Да, да, — сказал он. — Я именно так и подумал. Вряд ли он мог бы быть другом бывшей миссис Стрендж.
  — Ни в коем случае, — выразительно произнес Ройд. Затем, встретив насмешливый взгляд своего собеседника, сказал, немного покраснев: — Нет, я просто имел в виду…
  — Не затрудняйтесь, мистер Ройд, — прервал его мистер Тревис, — я прекрасно понял, что вы имели в виду. Ведь сами вы, как я подозреваю, являетесь старинным другом миссис Одри Стрендж?
  Томас Ройд медленно набивал в трубку очередную порцию табака из кисета. Не отрывая глаз от своего занятия, он сказал довольно невнятно:
  — М-да… В каком-то смысле… Мы выросли вместе.
  — Вероятно, она была необычайно милой девушкой?
  Томас Ройд произнес нечто нечленораздельное, что звучало примерно как: «Гм… Угу…»
  — Должен сказать, что присутствие в этом доме двух миссис Стрендж создает несколько неловкую ситуацию.
  — О да… более чем.
  — Бывшая миссис Стрендж оказалась в довольно трудном положении.
  Лицо Томаса Ройда вспыхнуло.
  — Исключительно трудном.
  Мистер Тревис подался вперед. Его вопрос прозвучал резко и неожиданно:
  — Зачем она приехала, мистер Ройд?
  — Ну… я полагаю, — голос Томаса был неуверенным, — она просто не могла отказать.
  — Отказать кому?
  Ройд беспокойно поерзал в кресле.
  — Ну, собственно говоря, она всегда приезжает сюда в это время года — в начале сентября.
  — И леди Трессильян пригласила одновременно Невиля Стренджа с новой женой? — В голосе старого джентльмена была изрядная доля вежливого недоверия.
  — Нет, насколько мне известно, он сам напросился.
  — То есть он стремился к такому воссоединению?
  Ройд нервно сменил позу, явно испытывая легкую неловкость.
  — Думаю, да, — ответил он, избегая взгляда пытливого собеседника.
  — Любопытно, — сказал мистер Тревис.
  — Идея была достаточно бредовой, — сказал Томас Ройд, невольно спровоцированный на столь многословное замечание.
  — Да, по меньшей мере можно сказать, что ее осуществление достаточно затруднительно, — согласился мистер Тревис.
  — Вы правы, хотя в наши дни, по-моему, такие отношения завязываются довольно часто, — неуверенно сказал Томас.
  — А не могло ли так случиться, — предположил мистер Тревис, — что исходно эта идея принадлежала кому-то другому?
  Ройд недоуменно посмотрел на него:
  — Кому же еще это могло прийти в голову?
  Мистер Тревис вздохнул:
  — Наш мир полон доброжелателей, которые вечно стараются устроить жизнь других людей, пытаются примирить их, решая за них проблемы… — Он не договорил фразу, заметив, что через балконную дверь в гостиную вошел Невиль Стрендж. В тот же момент Тед Латимер вернулся из холла.
  — Постой-ка, Тед, что ты там принес? — спросил Невиль.
  — Это граммофонные записи для Кей. Она просила меня их привезти.
  — Правда? Она не говорила мне…
  По лицам обоих пробежала легкая волна смущения, затем Невиль развернулся и, подойдя к столу с напитками, налил себе виски с содовой. Он глубоко и часто дышал, точно пытался успокоить себя, вид у него был взволнованный и несчастный.
  Мистеру Тревису вспомнилось вдруг, что он слышал как-то раз одно высказывание относительно Невиля Стренджа: «Этот Невиль Стрендж просто баловень судьбы. У него есть все, чего только можно пожелать в этом мире». Однако в данный момент он отнюдь не выглядел счастливым человеком.
  Томас Ройд, похоже, счел, что раз Невиль уже вернулся, то он вполне может сложить с себя обязанности гостеприимного хозяина, которые ему пришлось временно исполнять по отношению к старому адвокату. Ни с кем не простившись, он покинул комнату, его походка была более торопливой, чем обычно. Это было почти бегство.
  — Восхитительный вечер, — вежливо произнес мистер Тревис, поставив бокал на стол. — Исключительно… э-э… познавательный.
  — Познавательный? — Невиль Стрендж удивленно приподнял брови.
  — Интересные сведения о малайской жизни? — широко улыбаясь, предположил Тед. — Тяжелая работа — выуживать информацию у молчуна Томаса.
  — Да, чудной парень этот Ройд, — сказал Невиль. — Мне кажется, он совершенно не меняется. Знай покуривает свою ужасную старую трубку, слушает, смотрит, как мудрый филин, да изредка буркнет нечто вроде «гм…» или «м-да…».
  — Возможно, он привык больше думать, чем говорить, — сказал мистер Тревис. — Что ж, господа, теперь мне действительно пора откланяться.
  — Надеюсь, вы вновь навестите на днях леди Трессильян, — сказал Невиль, провожая гостей в холл. — Общение с вами необычайно взбодрило ее. К сожалению, сейчас у нее так мало связей с внешним миром. Но ей удалось сохранить массу замечательных достоинств, не правда ли?
  — Да, бесспорно. Она крайне интересный собеседник, располагающий к доверительным разговорам.
  Накинув на шею кашне, мистер Тревис тщательно застегнул пальто на все пуговицы и, пожелав Невилю доброй ночи, вышел на улицу вместе с Тедом Латимером.
  До «Балморал-Корта» было, в сущности, не более сотни ярдов. Отель располагался за первым же поворотом. Его мрачная громада, словно грозный страж, охраняющий рубежи извилистой сельской улицы, смутно вырисовывалась на фоне ночного неба.
  А до переправы, к которой направлялся Тед Латимер, надо было пройти еще две-три сотни ярдов вниз по дороге к тому месту, где река была самой узкой.
  Мистер Тревис остановился у дверей «Балморал-Корта» и протянул руку своему попутчику:
  — Доброй ночи, мистер Латимер. Как долго вы намерены пробыть в Солткрике?
  Тед усмехнулся, сверкнув белозубой улыбкой:
  — Поживем — увидим, мистер Тревис. Пока это место мне еще не успело наскучить.
  — Конечно, конечно. Я вас понимаю. По-моему, большая часть современных молодых людей считают скуку самой ужасной вещью в этом мире. И однако я могу заверить вас, что есть вещи и похуже.
  — Такие, как, например?..
  Голос у Теда Латимера был мягкий и любезный, и все же в нем присутствовал странный оттенок, выдававший какие-то иные чувства, природу которых трудно было определить.
  — О, мистер Латимер, я предоставляю это на волю вашего воображения. Понимаете, я не могу взять на себя смелость давать вам советы. Молодые люди с неизменным презрением относятся к советам таких старомодных чудаков, как я. Возможно, это и правильно, кто знает. Однако мы, старые хрычи, предпочитаем думать, что жизнь нас чему-то научила. И мы в ходе нашего долгого бытия успели подметить, знаете ли, множество занятных вещей.
  Проплывающее облако закрыло лунный лик. Улица погрузилась во мрак. Из темноты появилась мужская фигура, кто-то шел вверх по дороге, быстро приближаясь к ним.
  Это был Томас Ройд.
  — Решил немного прогуляться и дошел до переправы, — неразборчиво сказал он, не вынимая трубки изо рта. — Значит, это ваша обитель? — спросил он мистера Тревиса. — Такое впечатление, что они уже заперли двери.
  — О нет, не думаю, — сказал мистер Тревис. Он повернул большую медную ручку, и дверь подалась внутрь.
  — Пожалуй, надо убедиться, что вы спокойно сможете подняться к себе, — сказал Ройд.
  Они все втроем вошли в гостиницу. Одна-единственная лампочка тускло освещала холл. Там не было ни души, и их встретили только запахи былого ужина, немного пыльного бархата и хорошей мебели.
  Вдруг мистер Тревис издал огорченный возглас.
  Прямо перед ними на лифте висела табличка:
  «ЛИФТ НЕ РАБОТАЕТ».
  — О боже! — сказал мистер Тревис. — Какая досада! Мне придется подниматься наверх по всем этим ступеням.
  — Да, это очень плохо, — заметил Ройд. — А неужели здесь нет служебного или багажного лифта?
  — Боюсь, что нет. По-моему, это общий лифт. Пожалуй, единственное, что мне остается, — это начать медленное восхождение. Доброй ночи, господа.
  Он начал осторожно подниматься по широкому лестничному маршу. Ройд и Латимер, в свою очередь пожелав ему доброй ночи, вышли на темную улицу.
  После минутной паузы Ройд сказал:
  — Что ж, я тоже пойду к дому… Доброй ночи.
  — Доброй ночи. Увидимся завтра.
  — Да.
  Тед Латимер быстрыми легкими шагами направился в сторону переправы. Томас Ройд постоял немного, глядя ему вслед, и затем медленно побрел в противоположном направлении, к Галлс-Пойнту. Луна вышла из-за облака, и Солткрик вновь озарился серебристым сиянием.
  7
  — Совсем как летом, — тихо пробормотала Мери Олдин.
  Она и Одри сидели на пляже прямо перед внушительным зданием отеля «Истерхед-Бей». Одри была в белоснежном купальном костюме и выглядела как изящная статуэтка из слоновой кости. Мери не купалась. Поблизости от них лежала Кей, подставив солнцу свои точеные бронзовые конечности и спину.
  — Уф! — сказала она, садясь на топчан. — Вода ужасно холодная, — добавила она обвинительным тоном.
  — Все-таки уже сентябрь, — заметила Мери.
  — В Англии всегда холодно, — недовольно сказала Кей. — Как бы мне хотелось оказаться сейчас где-нибудь на юге Франции! Вот там действительно тепло.
  — Да и солнце здесь какое-то ненастоящее, — пробормотал Тед Латимер, лежавший рядом с ней.
  — А вы не собираетесь окунуться, мистер Латимер? — поинтересовалась Мери.
  Кей рассмеялась:
  — Теда ни за что не затащишь в такую воду. Он может только греться на солнышке, точно ящерица.
  Она вытянула ногу и слегка пощекотала его пальцами. Он резко вскочил на ноги:
  — Пойдем прогуляемся, Кей. Я замерз.
  Они вместе пошли вдоль берега.
  — Точно ящерица?.. Довольно неудачное сравнение, — тихо проговорила Мери Олдин, глядя им вслед.
  — Разве тебе не кажется, что они чем-то похожи? — спросила Одри.
  Мери сосредоточенно нахмурилась:
  — Отчасти, возможно, да. Но ящерица подразумевает нечто совсем пассивное и кроткое. Не думаю, что он пассивен.
  — Да, — в раздумье сказала Одри, — пожалуй, я согласна с тобой.
  — Как хорошо они смотрятся вместе! — заметила Мери, наблюдая за удаляющейся парой. — По-моему, они во многом подходят друг другу. Как ты считаешь?
  — Думаю, вполне.
  — У них схожие вкусы, — продолжала Мери, — и взгляды на мир, они говорят на одном языке… Ужасно жаль, что… — Она не договорила.
  Одри резко спросила:
  — Чего тебе жаль?
  Мери медленно сказала:
  — Видимо, я хотела сказать, какая жалость, что она вообще встретилась с Невилем.
  Резко поднявшись с топчана, Одри застыла в напряженной позе. В ее глазах появилось то выражение, которое Мери называла для себя «ледяной взгляд Одри».
  — Извини, Одри. Мне не следовало говорить об этом.
  — Я была бы тебе признательна, если бы мы не касались больше этой темы, если не возражаешь.
  — Конечно, конечно. Это было просто глупо с моей стороны. Мне казалось… я надеялась, что ты уже все давно пережила и забыла.
  Одри медленно повернула к ней голову.
  — Уверяю тебя, — сказала она со спокойным, бесстрастным лицом, — переживать мне совершенно не о чем. Меня абсолютно не волнуют их отношения. Я надеюсь только… Всем сердцем надеюсь, что Кей и Невиль будут всегда счастливы вместе.
  — Это очень благородно с твоей стороны, Одри.
  — Это не просто красивые слова. Это истинная правда. Понимаешь, я уверена, что совершенно ни к чему… Ну, в общем, бесполезно лелеять воспоминания о прошлом. «Ах, как жаль, что все так случилось!» Ведь все это уже прошло. Зачем ворошить былое? Мы должны жить настоящим и будущим.
  — Я понимаю, — искренне сказала Мери. — Но знаешь, видимо, мне просто интересно наблюдать за Кей и Тедом… Скорей всего, потому, что я практически никогда не сталкивалась с такими людьми, они очень сильно отличаются от тех, к кому я привыкла.
  — Да, полагаю, ты права.
  — Даже ты, — сказала Мери с неожиданной горечью в голосе, — имеешь куда более значительный опыт общения, которого мне, вероятно, не суждено иметь. Я понимаю, ты была несчастна… очень несчастна… Но я чувствую, я уверена, что это все же лучше, чем… чем ничего. Пустота!
  Последнее слово она произнесла резко повышенным тоном.
  Широко раскрыв глаза, Одри смотрела на нее с легким испугом.
  — Я никогда не предполагала, что в тебе бушуют такие страсти.
  — Да какие уж тут страсти. — Мери смущенно усмехнулась. — Так, всего лишь минутная хандра, моя дорогая. На самом деле все не так уж плохо.
  — Конечно, тебе не слишком-то весело живется здесь с Камиллой, — медленно сказала Одри. — Несмотря на то что она очень славная старушка. Но без конца читать ей, управлять всем этим хозяйством, не имея возможности другого общения…
  — Зато у меня есть кров и еда, — сказала Мери. — Тысячи женщин не имеют даже этого. Нет, правда, Одри, я вполне довольна своим существованием. У меня есть, — по губам ее скользнула загадочная улыбка, — одно тайное развлечение…
  — Тайный порок? — тоже улыбаясь, спросила Одри.
  — О нет, понимаешь, я люблю предсказывать события и поступки окружающих, — задумчиво произнесла Мери. — Просто мысленно представляю себе, что могло бы произойти в том или ином случае. И потом иногда проверяю свои заключения… на людях. Просто чтобы узнать, таковы ли будут их действия, как я рассчитывала.
  — Тебе не кажется, что это довольно садистское занятие, Мери? Как же мало я, в сущности, знаю тебя!
  — Нет-нет. Мои опыты совершенно безвредны. Так, невинные детские развлечения.
  — А на мне ты экспериментировала? — с интересом спросила Одри.
  — Нет. Ты единственный человек, которого я никогда не могла вычислить. Ты совершенно непредсказуема. Я никогда не могла понять, о чем ты думаешь.
  — Возможно, — с печальной серьезностью сказала Одри, — это даже хорошо.
  Она поежилась, и Мери воскликнула:
  — Ты замерзла?
  — Да, наверное, пора пойти переодеться. Все-таки уже не лето.
  Мери осталась одна. Она повернулась к морю и, прищурив глаза, смотрела на сверкающие водные блики. Начинался отлив. Она легла на теплый песок и закрыла глаза.
  «В этом ресторане прилично готовят, — размышляла она. — Ленч был вполне съедобный. Удивительно, пик сезона давно позади, а отель все еще полон отдыхающих. Странная, пестрая публика. Слава богу, день прошел довольно весело. Все-таки хорошо иногда нарушить скучную монотонность повседневной жизни. И к тому же сегодня чувствовалось явное ослабление той напряженности, которая царила последнее время в Галлс-Пойнте. Конечно, Одри в этом не виновата, но Невиль…»
  Ход ее мыслей был прерван внезапным появлением Теда Латимера, который плюхнулся на песок рядом с ней.
  — Где вы потеряли Кей? — спросила Мери.
  — На нее предъявил права официальный собственник, — коротко ответил Тед.
  Это было сказано таким тоном, что Мери удивленно приподнялась и, окинув взглядом посверкивающий золотой пляж, посмотрела в сторону Невиля и Кей, которые медленно брели по кромке воды. Затем она быстро взглянула на человека, растянувшегося рядом с ней.
  Она считала его бесчувственным, странным и даже опасным типом. Сейчас впервые перед ней вдруг промелькнуло лицо молодого обиженного человека.
  «Наверное, он любил Кей… Действительно любил ее, — подумала Мери. — И вдруг появляется Невиль и уводит ее…»
  — Надеюсь, вы здесь не скучаете, — мягко сказала она. — В Истерхеде, по-моему, созданы все условия для приятного времяпрепровождения.
  Это была общепринятая светская фраза; Мери Олдин редко использовала иные выражения — это был привычный стиль ее общения, ее язык. Но впервые в ее тоне появились дружелюбные нотки, и Тед Латимер ответил ей тем же:
  — Да, вероятно. Если иметь в виду мои скудные представления о приятном времяпрепровождении, то это местечко вполне может разогнать скуку.
  — Мне очень жаль, — сказала Мери.
  — О чем вам жалеть? Ведь, в сущности, моя жизнь вас совершенно не волнует! Я не принадлежу к вашему кругу, и какое вам дело до того, что думают и чувствуют чужаки?
  Она оглянулась и внимательно посмотрела на этого печального молодого красавца.
  Он ответил ей вызывающим взглядом.
  — Я поняла… Вы не любите нас, — медленно, словно делая для себя некое открытие, произнесла Мери.
  Он усмехнулся:
  — А разве вы ожидали от меня другого?
  — Вы знаете, похоже, я действительно ожидала другого. Кто-то, возможно, бывает излишне требовательным, а кто-то чересчур скромным. Однако мне не приходило в голову, что вы можете не любить нас. Мы старались принять вас как можно лучше, как друга Кей…
  — Вот именно, как друга Кей! — язвительно подхватил он.
  — Я бы хотела, чтобы вы объяснили мне, — вдруг с обезоруживающей искренностью сказала Мери. — Мне правда хочется понять вас… Почему вы невзлюбили нас? Что мы сделали? Что именно вам не нравится в нас?
  — Самодовольство! — с оскорбительной резкостью воскликнул Тед Латимер.
  — Самодовольство?.. — с сомнением, без оттенка раздражения произнесла Мери, пытаясь разумно и здраво оценить это обвинение. — Да, — согласилась она. — Я понимаю, возможно, мы производим именно такое впечатление.
  — Именно такое. Вы пользуетесь всеми благами жизни и воспринимаете их как должное. Вы счастливы и высокомерны в вашем маленьком, замкнутом мирке, недоступном для простых людей. Вы смотрите на нас с презрением, как на стадо диких животных!
  — Мне жаль, что вы так считаете, — сказала Мери.
  — А разве я сказал неправду?
  — Нет, не совсем. Возможно, мы излишне самонадеянны, глупы и прозаичны, но в том нет злого умысла. Признаюсь, я сама привыкла ко всем этим светским условностям и внешне, должно быть, произвожу впечатление чопорной, самодовольной дамы, выражаясь вашим языком. Но вы знаете, на самом деле под этой маской скрывается вполне живое лицо. В данную минуту, например, мне очень жаль вас, потому что я чувствую, что вы несчастны. И мне хотелось бы как-то помочь вам.
  — Ну, если вы говорите правду, то это очень мило с вашей стороны.
  — Вы давно любите Кей? — немного помолчав, спросила Мери.
  — Довольно давно.
  — А она?
  — Я полагал, что да… пока не появился Стрендж.
  — И вы никак не можете забыть ее? — мягко спросила Мери.
  — Я думал, это очевидно.
  — Возможно, вам лучше уехать отсюда? — после минутной паузы нерешительно и тихо сказала Мери.
  — А что это изменит?
  — Мне кажется, здесь вы будете чувствовать себя еще более несчастным.
  Он взглянул на нее и рассмеялся.
  — Вы удивительное существо, — сказал он. — Но вам слишком мало известно о повадках животных, обитающих вне вашего замкнутого мирка. Они живут надеждой. Скоро могут произойти самые невероятные события.
  — Какие события? — резко спросила Мери.
  Он рассмеялся:
  — Поживем — увидим.
  8
  Переодевшись, Одри пошла прогуляться по пляжу в сторону скалистой гряды, прямо напротив которой на другом берегу реки стоял Галлс-Пойнт в своем белоснежном спокойствии; на одной из этих уходящих в воду скал сидел Томас Ройд и попыхивал своей трубкой.
  Когда Одри была уже совсем близко, Томас повернул голову, но не сдвинулся с места. Она, не сказав ни слова, опустилась на скалу рядом с ним. Они молча сидели рядом — это было уютное, понимающее молчание двух людей, которые давно и хорошо знают друг друга.
  — Каким близким кажется наш дом! — наконец сказала Одри, нарушая тишину.
  Томас глянул за реку на Галлс-Пойнт.
  — Да, мы могли бы вернуться туда вплавь.
  — Только не сейчас, не во время отлива. У Камиллы когда-то служила одна девушка. Она очень любила поплавать и легко переплывала на этот берег и обратно, когда течение было нормальным. Например, если уровень воды очень высок или, наоборот, очень низок, то все в порядке, но когда начинается отлив, то течение со страшной силой сносит тебя прямо в море. Так с ней и случилось однажды. Слава богу, она не потеряла голову от страха и сумела нормально выбраться на берег у Галлс-Пойнта, хотя, конечно, совершенно обессиленная.
  — Не знаю, по-моему, сейчас течение довольно слабое.
  — Да, возле этого берега. Но на той стороне оно гораздо сильнее. Особенно под теми скалами. В прошлом году один бедняга пытался там покончить счеты с жизнью. Он бросился вниз со Старк-Хеда, но, не долетев до воды, повис на дереве, и его спасла береговая охрана.
  — Вот бедолага, — сказал Томас. — Держу пари, что он не поблагодарил их. Должно быть, жизнь ему изрядно осточертела, раз он решился на самоубийство. Так нет же, его безжалостно возвращают обратно. Наверное, он в очередной раз почувствовал себя одураченным.
  — А может, сейчас он одумался и даже рад, что все случилось именно так, — мечтательно сказала Одри.
  Она рассеянно размышляла о том, где может быть сейчас этот человек, чем он занимается.
  Томас запыхтел своей трубкой и, чуть повернув голову, скосил глаза на Одри. Он отметил серьезное, отстраненное выражение ее лица и взгляд, устремленный за реку. Скользнул взглядом по темно-русым ресницам, отбрасывавшим легкую тень на ее щеки, по ее маленькой изящной ушной раковинке с большой сережкой.
  Это вдруг напомнило ему о ее вчерашней потере.
  — Да, кстати, — сказал он, — я нашел сережку, которую ты вчера потеряла.
  Он порылся в кармане и, выудив сережку, положил ее на протянутую ладонь Одри.
  — О, какой ты молодец, где ты отыскал ее? На балконе?
  — Нет. Она валялась возле лестницы. Должно быть, ты потеряла ее, когда спускалась на ужин. Я заметил, что за столом ты была уже без нее.
  — Я рада, что она нашлась, — сказала Одри, покачивая на ладони металлическое кольцо.
  Томас подумал, что эта серьга слишком уж большая и грубая для такого ушка. И те, что были на ней сегодня, тоже казались довольно массивными.
  — Ты не снимаешь свои украшения, даже когда плаваешь. Не боишься потерять их окончательно?
  — Но ведь это дешевые безделушки. Я не люблю появляться без сережек из-за шрама.
  Она коснулась пальцами левого уха.
  — Ах да, я помню эту историю, — сказал Томас. — Тебя укусил старина Бонсер, нахал и громадина.
  Одри кивнула.
  Они помолчали, оживляя детские воспоминания. Одри Стендиш — это была ее девичья фамилия, — высокая, длинноногая девочка, зарылась лицом в пушистой шерсти бедняги Бонсера, который умудрился где-то поранить лапу. И пес, скуля от боли, довольно сильно ее укусил. Тогда ей даже зашивали ухо. Но сейчас от шрама остались одни воспоминания — только крошечный тонкий рубчик.
  — Моя милая девочка, — сказал Томас, — этот след едва заметен. Почему ты так переживаешь?
  Одри помедлила и потом ответила с очевидной искренностью:
  — Потому что… потому что я просто терпеть не могу любые недостатки.
  Томас понимающе кивнул. Такое объяснение вполне соответствовало его представлению об Одри. Ей всегда было свойственно стремление к совершенству. В сущности, она действительно достигла совершенства как внешне, так и внутренне.
  — Ты гораздо красивее Кей, — вдруг сказал он.
  — О нет, Томас, — быстро возразила Одри, взглянув на него. — Кей… Кей — настоящая красавица.
  — Внешне — да, но не внутренне.
  — Ты говоришь, — сказала Одри с легкой задумчивой улыбкой, — о моей прекрасной душе.
  Томас выбил пепел из трубки.
  — Нет, — сказал он, — я говорю о твоих костях.
  Одри рассмеялась.
  Томас набил в трубку новую порцию табака. Минут пять они сидели молча, и Томас искоса поглядывал на нее, хотя его взгляды были так ненавязчивы, что Одри даже не догадывалась, что за ней наблюдают.
  — Что с тобой случилось, Одри?
  — Случилось? Я не понимаю, о чем ты спрашиваешь?
  — С тобой происходит что-то неладное. Что тебя тревожит?
  — Нет-нет, ничего особенного. Совсем ничего.
  — И все-таки?
  Она отрицательно мотнула головой.
  — Ты не хочешь мне рассказать?..
  — Мне просто нечего рассказывать.
  — Возможно, я бесчувственный чурбан, Одри… Но мне все же хочется спросить… — Он помедлил. — Неужели ты не можешь забыть об этом?.. Неужели ты до сих пор не можешь расстаться с прошлым?
  Ее тонкие пальчики судорожно схватились за острый край скалы.
  — Ты не понимаешь… Ты даже не можешь представить себе…
  — Нет, Одри, милая, я понимаю. Дело просто в том, что я все знаю.
  Она с сомнением взглянула на него.
  — Да, я отлично знаю, что тебе пришлось пережить. И… и как тяжела была твоя утрата.
  Лицо ее вдруг стало совершенно белым, побелели даже губы.
  — Значит, тебе все известно… — сказала она. — Я не предполагала, что кто-нибудь может знать об этом.
  — Да, я все знаю… И я… В общем-то, я не собирался говорить об этом. Мне просто хотелось бы убедить тебя в бесполезности твоих переживаний. Ведь былое не вернешь, все несчастья уже закончились.
  — Далеко не все.
  — Послушай, Одри, грустные размышления и воспоминания совершенно бесполезны. Я полагаю, ты прошла через ад. Но бесполезно терзать ум и душу, возвращаясь в него вновь и вновь. Старайся смотреть вперед, а не назад. Ведь ты так молода. Пока мы живы, надо жить, и большая часть жизни у тебя еще впереди. Думай о завтрашнем дне, а не о вчерашнем.
  Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, и в ее застывшем взгляде нельзя было прочесть ни ее истинных мыслей, ни чувств.
  — Предположим, — задумчиво сказала Одри, — что я не в состоянии сделать этого.
  — Но ты должна постараться.
  — Мне кажется, ты все же не понимаешь меня, — мягко сказала она. — Я думаю, что со мной действительно творится что-то неладное… Возможно, я не совсем здорова.
  Он грубовато оборвал ее.
  — Вздор, ты… — начал было Томас и умолк.
  — Что я?..
  — Я все вспоминаю, какой ты была во времена нашей юности, до замужества… Скажи, Одри, почему ты вышла за Невиля?
  Одри улыбнулась:
  — Потому что я влюбилась в него.
  — Нет, это я, конечно, понимаю. Но почему ты влюбилась в него? Что именно привлекло тебя?
  Она прищурила глаза, словно пыталась разглядеть сквозь завесу времени давно забытый образ юной Одри.
  — Я думаю, меня привлекло то, — сказала она, — что он был таким уверенным в себе, таким всезнающим. В этом смысле я была его полной противоположностью. Я вечно блуждала как в тумане… А Невиль был реалистом. И таким счастливым, уверенным в себе, таким… Словом, он обладал всеми качествами, которых мне так не хватало. — Одри улыбнулась и добавила: — И к тому же он был очень красивым и приятным парнем.
  — Да, идеальный англичанин, — с горечью сказал Томас. — Отличный спортсмен, скромный, обаятельный, всегда исключительно галантен — истинный джентльмен, у которого есть все, что только можно пожелать.
  Напряженно выпрямив спину, Одри пристально взглянула на него.
  — Ты явно недолюбливаешь Невиля, — медленно сказала она. — Может быть, ты ненавидишь его… Я права?
  Чтобы избежать ее пытливого взгляда, Томас отвернулся и чиркнул спичкой, заслонив огонек ладонью, он пытался оживить потухшую трубку.
  — Даже если и так, то что в этом удивительного? — сказал он. — Невиль имеет все, чего лишен я. Он настоящий атлет, отлично плавает, танцует, умеет поддержать остроумный разговор. А я — косноязычный, неуклюжий неудачник с покалеченной рукой. Он всегда был яркой личностью, чертовски удачливым парнем, а я всегда был на вторых ролях… Просто надежным старым другом. И кроме всего прочего, он женился на единственной девушке, которая смогла пробудить мои чувства.
  Одри издала какое-то неопределенное восклицание.
  — Ты ведь всегда знала об этом, разве не так? — грубовато сказал он. — Ты знала, что я был влюблен в тебя с пятнадцати лет. И ты знаешь, что я все еще…
  — Нет, не сейчас… — прервала его Одри.
  — Что значит — не сейчас?
  Одри поднялась со скалы.
  — Сейчас, — сказала она спокойным, задумчивым голосом, — я стала совсем другой.
  — В каком смысле другой?
  Он тоже поднялся на ноги и стоял, глядя прямо ей в глаза.
  — Если ты этого не понимаешь, — быстрым задыхающимся голосом произнесла Одри, — то я не смогу объяснить тебе… Я сама не вполне понимаю себя… Единственное, в чем я уверена… — Она резко оборвала фразу и, развернувшись, быстро пошла по каменистой тропе обратно в сторону отеля.
  Выйдя из-за скалы, она заметила Невиля. Он лежал на животе, растянувшись во весь рост перед неглубокой скальной расщелиной, и внимательно смотрел в воду. Услышав шаги, он поднял голову и усмехнулся:
  — Привет, Одри!
  — Привет, Невиль!
  — Я наблюдаю за крабом. На редкость деятельный маленький плут. Смотри, вон он ползает.
  Она опустилась на колени рядом с ним и взглянула, куда он показывал.
  — Видишь его?
  — Да.
  — Хочешь закурить?
  Она взяла сигарету, и Невиль дал ей прикурить. Одри была рядом с ним, но взгляд ее был устремлен куда-то вдаль. Вдруг он нервно сказал:
  — Я хотел спросить, Одри…
  — О чем?
  — Все в порядке, не так ли? Я имею в виду — между нами.
  — Да-да, конечно.
  — Я хочу сказать — мы с тобой остались друзьями, правда?
  — О да… Да, разумеется.
  — Мне бы очень хотелось сохранить дружеские отношения.
  Он с тревогой посмотрел на нее. Одри нервно улыбнулась.
  — По-моему, сегодня был славный денек, да? — сказал он, чтобы поддержать разговор. — Отличная погода, и вообще все прекрасно…
  — О да, да…
  — Совсем не похоже на сентябрь, — добавил он и немного погодя сказал напряженным голосом: — Одри…
  Она поднялась с колен.
  — Тебя зовет твоя жена. Она машет тебе рукой.
  — Кто?.. Ах, Кей?
  — Я же сказала — твоя жена.
  Невиль медленно встал и многозначительно посмотрел на нее.
  — Ты моя жена, Одри, — еле слышно сказал он.
  Она резко отвернулась. Невиль, быстро пробежав по берегу, взобрался по пологому песчаному склону к отелю, где ждала его Кей.
  9
  Когда они вернулись в Галлс-Пойнт, Харстолл вышел в холл и отозвал Мери:
  — Вы не могли бы сразу подняться к ее милости, мисс Мери? Она очень расстроена и хотела, чтобы вы зашли к ней, как только вернетесь.
  Мери поспешно поднялась на второй этаж. Она нашла леди Трессильян в крайне плачевном состоянии. Лицо ее было бледным и очень печальным.
  — Милая Мери, как я рада, что ты пришла. Я чувствую себя просто ужасно. Бедный мистер Тревис умер.
  — Умер?
  — Да, это какой-то кошмар, правда, милая? Совершенно неожиданно. Похоже, он вчера даже не успел снять пальто. Упал прямо на пороге своей комнаты.
  — О, дорогая, мне так жаль.
  — Конечно, мы знали, что здоровье у него было неважное, слабое сердце. Я надеюсь, Мери, что вчера он не слишком переутомился? Вечер закончился спокойно? Или ужин был несколько тяжеловат?
  — Я не думаю… Нет, определенно нет. Я уверена, что он чувствовал себя вполне нормально. Он казался очень довольным и бодрым.
  — Я действительно ужасно огорчена. Мне бы хотелось, Мери, чтобы ты сходила в «Балморал-Корт» и переговорила с миссис Роджерс. Спроси, не можем ли мы чем-нибудь помочь. И насчет похорон. Он был хорошо знаком с Метью, и ради него я хотела бы сделать все, что в наших силах. Подобные случаи в отеле создают массу проблем.
  — Милая Камилла, не стоит так волноваться, — решительно, но мягко сказала Мери. — Конечно, я понимаю, какое это потрясение для вас.
  — Да, ты права.
  — Я немедленно отправлюсь в «Балморал-Корт» и, вернувшись, расскажу вам обо всем.
  — Спасибо, Мери, дорогая. Ты всегда так разумна и добра.
  — Пожалуйста, постарайтесь немного успокоиться и отдохнуть. Такие потрясения очень опасны для вашего здоровья.
  Мери Олдин вышла из спальни и спустилась в холл. Войдя в гостиную, она громко сказала:
  — Умер мистер Тревис. Он скончался вчера ночью, вернувшись в отель.
  — Бедный старик! — воскликнул Невиль. — Что с ним случилось?
  — Сердце, по всей видимости. Он упал на пороге своего номера.
  Томас Ройд задумчиво сказал:
  — Я полагаю, это лестница доконала его.
  — Лестница? — Мери недоуменно посмотрела на него.
  — Да, когда мы с Латимером расстались с ним, он как раз начал подниматься вверх. Мы говорили ему, чтобы он не спешил и почаще отдыхал.
  — Но чего ради он поднимался сам, когда есть лифт?
  — Лифт был неисправен.
  — О, все понятно. Какое несчастье! Бедный старик, — сказала она и добавила: — Я должна сходить туда сейчас же. Камилла просила узнать, не можем ли мы чем-то помочь.
  — Я пойду с вами, — сказал Томас.
  Они шли вдвоем вниз по дороге и за поворотом свернули к «Балморал-Корту».
  — Интересно, есть ли у него родственники? — сказала Мери. — Возможно, надо кого-то известить?
  — Он ни о ком не упоминал.
  — Да. А обычно это как-то всплывает в разговоре. Люди часто ссылаются на своих племянников или кузенов.
  — Он был женат?
  — Думаю, не был.
  Они вошли в открытую дверь «Балморал-Корта».
  Миссис Роджерс, владелица отеля, разговаривала с высоким мужчиной средних лет. Обернувшись к ним, он приветливо улыбнулся и поднял руку, приветствуя Мери:
  — Добрый день, мисс Олдин.
  — Добрый день, доктор Лазенби. Это мистер Ройд. Мы зашли по просьбе леди Трессильян узнать, не можем ли мы чем-нибудь помочь.
  — Очень любезно с вашей стороны, мисс Олдин, — сказала хозяйка отеля. — Не хотите ли пройти в мою приемную?
  Когда они вошли в небольшую уютную комнату, доктор Лазенби обратился к Мери:
  — Мистер Тревис вчера ужинал у вас, не так ли?
  — Да.
  — Как он вам показался? Возможно, он излишне понервничал или перевозбудился?
  — Нет, он был вполне бодрым и выглядел очень хорошо.
  Доктор кивнул:
  — Самое плохое в этих сердечных болезнях то, что конец почти всегда наступает неожиданно. Я заходил к нему наверх и просмотрел все его рецепты. Очевидно, здоровье его было крайне хрупким. Конечно, я еще свяжусь с его доктором в Лондоне.
  — Он всегда очень заботился о своем здоровье, — заметила миссис Роджерс. — И я уверена, что здесь у нас он имел все необходимое.
  — Я убежден в этом, миссис Роджерс, — тактично сказал доктор. — Несомненно, его сердце могло отказать при малейшем добавочном напряжении.
  — Таком, как подъем по лестнице? — предположила Мери.
  — Да, вполне возможно. Фактически это было бы вероятнее всего, если бы он прошел эти три пролета… Но надеюсь, он никогда не поднимался наверх самостоятельно.
  — О нет, никогда, — сказала миссис Роджерс. — Он поднимался только на лифте. И вообще он был очень осторожен.
  — Я имела в виду, — сказала Мери, — что вчера вечером лифт не работал.
  Миссис Роджерс в изумлении посмотрела на нее:
  — Но, мисс Олдин, лифт прекрасно работал вчера весь день.
  — Извините, — сказал Ройд. — Я провожал вчера мистера Тревиса до отеля. И на лифте висела табличка с надписью: «Лифт не работает».
  — Что вы говорите?! Это очень странно, — недоумевая, сказала миссис Роджерс, внимательно взглянув на него. — Я почти уверена, что с лифтом было все в порядке… Я убеждена в этом. Мне обязательно сообщили бы о любой неисправности. У нас не было никаких проблем с этим лифтом (постучим по дереву) уже целый год… Нет, больше — года полтора. Очень надежная машина.
  — Может быть, — предположил доктор, — швейцар или лифтер повесили эту табличку, заканчивая дежурство?
  — Это автоматический лифт, доктор, и не требует дополнительного обслуживания.
  — Ах да, верно. Я просто запамятовал.
  — Конечно, я поговорю с Джо, — сказала миссис Роджерс и, выйдя из комнаты, крикнула: — Джо!.. Джо!
  Доктор Лазенби с любопытством взглянул на Томаса:
  — Извините меня, а вы совершенно уверены, мистер… э-э…
  — Ройд, — помогла ему Мери.
  — Совершенно уверен, — сказал Томас.
  Миссис Роджерс вернулась, ведя за собой лифтера. Джо заверил их, что прошедшим вечером лифт был исправен. Там действительно висела эта табличка, но совершенно непонятно, кто и зачем вытащил ее из-за пульта, где она пылилась уже больше года.
  Все переглянулись и согласились, что все это кажется очень непонятным. Просто загадка какая-то. Доктор предположил, что это была неудачная шутка одного из постояльцев отеля, и волей-неволей им пришлось остановиться на этом.
  В ответ на расспросы Мери доктор Лазенби рассказал, что шофер мистера Тревиса дал ему адрес и телефон поверенных мистера Тревиса и ему уже удалось связаться с ними. В заключение он добавил, что хочет зайти повидать леди Трессильян и расскажет ей обо всем, что касается похорон.
  После этого вечно занятой, энергичный доктор заторопился по своим делам, а Мери и Томас медленно пошли в сторону Галлс-Пойнта.
  — Вы совершенно уверены, что видели эту табличку, Томас?
  — И я, и Латимер тоже видел ее.
  — Что за странные шутки! — воскликнула Мери.
  10
  Наступило двенадцатое сентября.
  — Осталось пережить еще два дня, — тихо сказала Мери Олдин и покраснела, закусив губу.
  Томас Ройд задумчиво взглянул на нее:
  — Так вот какие чувства обуревают вас?..
  — Я сама не понимаю, что происходит со мной, — сказала Мери. — Никогда в жизни я не ждала с таким нетерпением разъезда гостей. Обычно мы очень радовались, когда Невиль или Одри приезжали сюда, и прекрасно проводили время.
  Томас кивнул.
  — Но этот визит, — продолжала Мери, — какой-то особенный. Такое чувство, будто мы сидим на ящике с динамитом и взрыв может произойти в любую минуту. Вот почему первое, что я сказала себе сегодня утром: «Осталось только два дня». Одри уезжает во вторник, а Невиль и Кей — в среду.
  — А я отбываю в пятницу, — сказал Томас.
  — О, вас я не беру в расчет. Вы были моей единственной надежной опорой. Не представляю, что бы я делала без вас.
  — Человек-буфер?
  — Даже больше. Вы были так доброжелательны, так спокойны. Возможно, это звучит несколько странновато, но зато точно выражает то, что я чувствую.
  Томаса явно порадовали ее слова, хотя он выглядел немного смущенно.
  — Не знаю, почему все мы были так взвинчены, — задумчиво произнесла Мери. — Ведь, в сущности, если бы даже вспыхнул, скажем, какой-то конфликт, то это была бы всего лишь неловкая и досадная ситуация, не более того.
  — Однако, по-моему, чувство тревоги было у вас гораздо более сильным.
  — О да. Это было настоящее предчувствие опасности. И оно, как мне кажется, распространилось даже на слуг. Судомойка вчера разрыдалась и собралась увольняться — без всякой видимой причины. Кухарка издергана, Харстолл — на пределе. Даже Баррет, которая обычно спокойна, как броненосец, слегка нервничает. И все оттого, что Невиль загорелся этой нелепой идеей подружить обеих своих жен и тем самым успокоить свою душу.
  — Должно быть, он испытал сильное разочарование, поскольку его оригинальный замысел провалился, — заметил Томас.
  — Вероятно, так. Кей не умеет скрывать свои чувства, и у нее действительно были причины для раздражения. Но как ни странно, знаете, Томас, я даже посочувствовала ей. — Мери нерешительно помедлила и спросила: — Вы не заметили, как Невиль смотрел на Одри, когда она поднималась по лестнице вчера вечером? Он по-прежнему любит ее, Томас. Этот развод был просто трагической ошибкой.
  Томас начал набивать свою трубку.
  — Ему следовало подумать об этом раньше, — произнес он резким голосом.
  — Да, я понимаю. Теперь поздно говорить. Но факт остается фактом, вся эта ситуация достаточно трагична. И знаете, мне жаль Невиля.
  — Люди, подобные Невилю… — начал было Томас, но замолчал.
  — Продолжайте, — мягко сказала Мери.
  — Люди, подобные Невилю, избирают чертовски странные пути для решения своих проблем и считают также, что могут заполучить все, что только пожелает их душа. Я полагаю, что до сих пор Невилю во всем сопутствовала удача и случай с Одри — его первое поражение. Она теперь недостижима для него. Напрасно он устроил всю эту свистопляску. Ему не удастся исправить положение.
  — Думаю, вы совершенно правы. Но возможно, излишне суровы. Одри очень любила Невиля, когда выходила за него замуж… И они прекрасно прожили вместе долгие годы.
  — Ну, сейчас-то она уже не любит его.
  — Сомневаюсь, — прошептала Мери.
  — И я скажу вам еще кое-что, — продолжал Томас. — Невилю следует быть гораздо более осмотрительным с Кей. Она исключительно опасная юная особа — действительно опасная. Если ее сильно разозлить, она ни перед чем не остановится.
  — О господи, — вздохнув, сказала Мери и, вспомнив свою исходную фразу, с надеждой добавила: — Хорошо, что осталось только два дня.
  Последние четыре или пять дней обстановка в доме была крайне тяжелой. Смерть мистера Тревиса потрясла леди Трессильян, что не замедлило сказаться на ее здоровье. Похороны состоялись в Лондоне, и Мери была даже рада этому, поскольку леди Трессильян лишилась возможности участвовать в этом печальном событии и смогла быстрее оправиться от потрясения. Прислуга постоянно нервничала, и в ведении домашних дел то и дело возникали проблемы, поэтому Мери недаром чувствовала себя этим утром усталой и подавленной.
  — Может, отчасти виновата погода, — громко сказала она. — Просто какая-то противоестественная жара.
  И действительно, такая жаркая, безветренная и сухая погода, которая держалась уже почти две недели, была на редкость необычной для сентября. Последние несколько дней термометр показывал 70 по Фаренгейту в тени.
  Невиль появился на балконе в тот момент, когда Мери обвиняла погоду. Он подошел к ним.
  — Что, обвиняем жару? — сказал он, глядя в безоблачное синее небо. — Да, с трудом верится в такую благодать. А нынче еще жарче. И ни ветерка. Возникает какое-то томительное чувство. Никогда не думал, что мы будем с таким нетерпением ждать дождя. Сегодня просто настоящие тропики.
  Томас Ройд вяло и бесцельно побрел по дорожке и вскоре скрылся за углом дома.
  — Бегство угрюмого Томаса, — пошутил Невиль. — Никто не посмел бы утверждать, что он испытывает радость от общения со мной.
  — Он очень славный, — сказала Мери.
  — Я не согласен. Ограниченный, предубежденный тип.
  — Мне кажется, он надеялся жениться на Одри. Но тут появился ты и разрушил все его надежды.
  — Он семь лет вынашивал в своем неповоротливом мозгу эту идею, но так и не сделал ей предложения. Неужели он ожидал, что бедняжка будет ждать, пока он наконец созреет?
  — Может быть, — предположила Мери, — на этот раз ему все же повезет и все решится к общей радости.
  Невиль взглянул на нее, недоумевающе подняв брови:
  — Вознаграждение верной любви? Ты думаешь, Одри выйдет замуж за этого несуразного, глупого краба? Она слишком хороша для него. Нет, я даже представить себе не могу, чтобы Одри согласилась выйти замуж за этого угрюмца Томаса.
  — Насколько я понимаю, она действительно очень привязана к нему.
  — Вас, женщин, хлебом не корми, дай только побыть в роли свахи! Неужели тебе не приходит в голову, что Одри, возможно, хочет немного понаслаждаться своей свободой?
  — Ради бога, если она и правда этого хочет.
  — Ты полагаешь, она несчастна?
  — Честно сказать, не имею ни малейшего представления.
  — И я знаю не больше, — медленно сказал Невиль. — Одному богу известно, что у Одри на душе. — Он помолчал немного и добавил: — Но Одри — удивительное создание. Никогда не встречал более воспитанного и во всех отношениях порядочного человека. — Затем он произнес тихим, взволнованным голосом, обращаясь, казалось, больше к самому себе, чем к Мери: — Боже мой, какую же ужасную глупость я совершил.
  Мери, немного встревоженная, пошла в дом. В третий раз за это утро она повторила для себя утешительные слова: «Осталось только два дня».
  Невиль бесцельно бродил по саду, террасами спускавшемуся к реке.
  В конце аллеи он обнаружил Одри, она сидела на низкой каменной стене, глядя на плещущие внизу волны. Во время такого прилива вода поднималась довольно высоко.
  Заметив Невиля, она сразу встала и направилась к нему навстречу.
  — Я как раз собиралась к дому. Должно быть, скоро подадут чай.
  Одри говорила быстро и нервно, не глядя на него. Он повернулся и пошел рядом с ней, не сказав ни слова.
  Только когда они наконец подошли к балкону, Невиль вдруг сказал:
  — Могу я поговорить с тобой, Одри?
  — Думаю, лучше не стоит, — быстро ответила она, положив руку на перила балюстрады, ее пальцы напряженно сжались.
  — То есть ты хочешь сказать, что тебе известно, о чем пойдет речь?
  Она не ответила.
  — Как ты думаешь, Одри, не можем ли мы с тобой начать все сначала? Забыть все, что случилось, и…
  — Включая Кей?
  — Я надеюсь, — сказал Невиль, — Кей проявит благоразумие и сможет понять меня.
  — Что ты имеешь в виду? Что, собственно, ей надо понять?
  — Все предельно просто. Я пойду к ней и скажу правду. Отдам себя на волю ее великодушия. Объясню ей, что истина заключается в том, что ты — единственная женщина, которую я когда-либо любил.
  — Но ты же любил Кей, когда женился на ней.
  — Женитьба на Кей была самой большой ошибкой в моей жизни. Я…
  Он умолк. Кей вышла из гостиной на балкон и быстро направилась к ним; глаза ее пылали такой яростью, что Невиль даже слегка вздрогнул.
  — Извините, что прервала столь трогательную сцену, — сказала Кей, — но полагаю, мое вмешательство окажется весьма своевременным.
  Одри пошла в сторону дома.
  — Я оставлю вас одних, — сказала она.
  Ее лицо и голос были совершенно равнодушными.
  — Да уж, будь любезна, — сказала Кей. — Ты ведь уже сделала все, что могла, не так ли? Твой коварный замысел вполне удался. С тобой я разберусь позже. Но сейчас мне необходимо выяснить кое-что с Невилем.
  — Послушай, Кей, — сказал Невиль, — Одри здесь совершенно ни при чем. Она ни в чем не виновата. Обвиняй меня, если хочешь, но…
  — Еще бы, конечно, хочу, — сказала Кей. Она окинула Невиля пылающим взором. — Интересно, как высоко ты оцениваешь свою персону?
  — Совсем невысоко. Я просто обычный слабый человек, — с горечью произнес Невиль.
  — Ты бросил жену, упорно обхаживал меня, в конце концов вынудил твою жену согласиться на развод. И вот безумная страсть бесследно прошла, и ты уже устал от меня! Сейчас, я полагаю, ты жаждешь вернуться к этой кисломолочной тихоне, к этой хитрющей маленькой ведьме.
  — Не надо горячиться, подожди, Кей.
  — Ну и что же ты можешь сказать мне?
  Лицо Невиля побелело.
  — Возможно, я последний негодяй и ты вправе презирать меня. Но все бесполезно, Кей. Я не могу так больше… Я думаю… Я просто уверен, что все время любил только Одри. Моя любовь к тебе была… была своего рода безумием. Да, это печальная ошибка, дорогая. Мы с тобой совершенно не подходим друг другу. В конечном счете я все равно не смог бы сделать тебя счастливой. Поверь мне, Кей, нам лучше признать наше поражение. Давай постараемся расстаться друзьями. Будь великодушна.
  — Что же конкретно ты предлагаешь? — спросила Кей обманчиво спокойным голосом.
  Невиль не смотрел на нее, его лицо приобрело решительное выражение.
  — Мы можем развестись. Ты можешь подать на развод, обвинив меня в измене.
  — Какой ты быстрый! Тебе придется подождать этого.
  — Я подожду, — сказал Невиль.
  — И затем, года через три или около того, ты вновь попросишь Одри выйти за тебя замуж?
  — Если она согласится.
  — Она-то согласится, будь уверен! — со злостью воскликнула Кей. — И что же останется мне?
  — Ты сможешь найти более достойного человека, чем я. Разумеется, я позабочусь о твоем обеспечении…
  — Ты хочешь откупиться от меня! — закричала Кей, теряя контроль над собой. — Послушай-ка, дорогой мой, мне придется огорчить тебя! Ты не получишь развода. Я вышла за тебя замуж потому, что полюбила тебя. И я знаю, когда твое отношение ко мне начало меняться. Это началось после того, как я призналась, что специально последовала за тобой в Эсторил. Тебе хотелось думать, что нас свела сама судьба. И твое тщеславие было сильно задето, когда ты понял, что роль судьбы сыграла я. Но должна сказать, что я ничуть не стыжусь того, что сделала. Ты влюбился в меня, и мы поженились, и я не намерена отпускать тебя обратно к этой хитрой маленькой кошке, которая вновь вцепилась в тебя своими коготками. Она думает, что победила меня, но ей придется сильно разочароваться! Я убью тебя, ты слышишь?! А потом убью и ее тоже. Вы оба умрете. Я…
  Невиль сделал шаг вперед и схватил ее за плечи:
  — Немедленно замолчи, Кей. Замолчи, ради всего святого. Ты не можешь устраивать здесь подобные сцены.
  — Не могу? Это мы еще посмотрим. Сейчас ты убедишься…
  На балконе появился Харстолл. Лицо его было абсолютно бесстрастным.
  — Господа, чай подан в гостиную, — объявил он.
  Кей и Невиль медленно направились к дому.
  Харстолл отступил в сторону, пропуская их.
  На небе собирались тучи.
  11
  Дождь начался около четверти шестого. Невиль стоял у окна в своей спальне, глядя, как стекают по стеклу первые редкие капли. Их разговор с Кей так и не возобновился. После чая они разошлись по своим комнатам, избегая встречи друг с другом.
  Ужин в тот вечер напоминал некий церемонный тяжкий ритуал. Невиль был погружен в собственные мысли; слой косметики на лице Кей был значительно толще обычного; Одри сидела словно застывшее привидение. Мери делала все возможное, чтобы поддержать хотя бы видимость разговора, и слегка досадовала на Томаса Ройда за то, что он плохо ей подыгрывал.
  Харстолл заметно нервничал, его руки дрожали, когда он обносил всех овощными закусками.
  Наконец, когда впереди забрезжило окончание этой тягостной трапезы, Невиль сказал с напускной небрежностью:
  — Пожалуй, я отправлюсь после ужина в Истерхед. Навещу Латимера. Возможно, мы сыграем на бильярде.
  — Не забудь взять ключ от входной двери, — сказала Мери, — на случай, если задержишься допоздна.
  — Спасибо, постараюсь не забыть.
  Они перешли в гостиную, где уже был сервирован кофейный стол.
  Кто-то включил приемник; передаваемые новости слегка разрядили обстановку.
  Кей, которая нарочито зевала в течение всего ужина, сказала, что хочет пораньше лечь спать, сославшись на сильную головную боль.
  — Может быть, дать тебе таблетку аспирина? — спросила Мери.
  — Да, спасибо.
  Кей вышла из комнаты.
  Невиль настроил приемник на музыкальную волну. Какое-то время он молча сидел на диване. Его взгляд ни разу не обратился в сторону Одри, он сидел с поникшим, несколько напряженным видом, напоминая несчастного маленького ребенка. Мери, видя его состояние, невольно испытала острую жалость.
  — Пожалуй, мне пора отправляться, пока еще не слишком поздно, — поднявшись с дивана, сказал он наконец.
  — Ты возьмешь машину или пойдешь к переправе?
  — Наверное, к переправе. Нет смысла делать пятнадцатимильный круг. И к тому же мне хочется немного прогуляться.
  — На улице дождь, ты заметил?
  — Заметил. Я накину плащ. — Он направился к двери.
  — Доброй ночи.
  В холле к нему подошла Баррет:
  — Сэр, не могли бы вы подняться к леди Трессильян? У нее есть к вам неотложный разговор.
  Невиль глянул на часы. Было уже около десяти.
  Пожав плечами, он поднялся на второй этаж, прошел по коридору и постучал в дверь спальни леди Трессильян. Ожидая разрешения войти, он услышал голоса в холле. Похоже, сегодня вечером все решили пораньше лечь спать.
  — Входи, — раздался из-за двери ясный голос леди Трессильян.
  Невиль вошел, прикрыв за собой дверь.
  Леди Трессильян уже готовилась отойти ко сну. Большой свет был погашен, горела лишь маленькая настольная лампа возле ее кровати. Она читала, но сейчас отложила книгу в сторону. Лицо ее было суровым, она бросила на Невиля многозначительный взгляд поверх очков.
  — Я хотела поговорить с тобой, Невиль, — сказала она.
  Невиль не смог сдержать легкой усмешки.
  — Слушаю, госпожа учительница, — сказал он.
  Леди Трессильян не ответила на его улыбку.
  — Как тебе известно, Невиль, существуют определенные правила приличия. И я не позволю, чтобы их нарушали в моем доме. У меня не было ни малейшего желания подслушивать чьи-либо разговоры, но поскольку ты со своей женой решил устроить сцену прямо у меня под окнами, то, к сожалению, я невольно услышала все, о чем вы говорили. Насколько я могла понять, ты загорелся идеей развестись с Кей, дабы вновь жениться на Одри. Я считаю, Невиль, что это совершенно недопустимо, и не желаю даже слышать об этом.
  На лице Невиля отразилась внутренняя борьба, словно он пытался обуздать свои чувства.
  — Я должен принести извинения за эту сцену, — коротко сказал он. — Но не могу согласиться с вашими последними словами. Это мои личные дела, и я вправе решать их, как мне угодно!
  — Ошибаешься, мой дорогой. Ты воспользовался моим гостеприимством, чтобы встретиться с Одри… или, возможно, Одри сама подсказала тебе эту идею…
  — Нет-нет, Одри здесь абсолютно ни при чем. Она…
  Леди Трессильян остановила его повелительным взмахом руки:
  — В любом случае ты не должен так поступать, Невиль. Кей — твоя жена. И ты не можешь лишить ее того, что принадлежит ей по праву. В данной ситуации я всецело на стороне Кей. Как говорится, что посеешь, то и пожнешь. И ты должен вести себя подобающим образом по отношению к Кей. У тебя есть обязанности, Невиль. Я говорю с тобой со всей откровенностью…
  Невиль порывисто шагнул вперед.
  — Но вы не сможете запретить мне… — начал он повышенным тоном.
  — И вот еще что, — продолжала леди Трессильян, не обращая внимания на его протесты. — Одри завтра же уедет отсюда…
  — Вы не можете так поступить! Все равно это не остановит меня.
  — Не ори на меня, Невиль.
  — Я просто говорю, что не допущу…
  Где-то в коридоре хлопнула дверь.
  12
  Алиса Бентам, молодая служанка, выглядела явно озадаченной. Она вошла на кухню и, взглянув на кухарку своими выпуклыми желтоватыми, точно крыжовник, глазами, сказала:
  — О миссис Спайзер, я просто не знаю, что мне делать.
  — Что с тобой случилось, Алиса?
  — Да не со мной, а с мисс Баррет… Около часу назад я отнесла ей чай. Но она так крепко спала, что даже не проснулась. Правда, я не стала тогда сильно тормошить ее. И затем, минут пять назад, я опять заглянула к ней, потому что она все еще не спустилась вниз, а уже настало время нести чай ее милости. В общем, сейчас мисс Баррет по-прежнему спит… Я не смогла ее разбудить.
  — Ты ее хорошенько потрясла?
  — Да, миссис Спайзер. Я долго тормошила ее… Но она лежит неподвижно, и лицо у нее какого-то ужасного синеватого цвета.
  — Господи, уж не померла ли она?
  — О нет, миссис Спайзер, я слышала, как она дышит. Хотя дыхание какое-то неровное и хриплое. Мне кажется, она заболела.
  — Ладно, я сама поднимусь к ней и выясню, в чем дело. А ты отнеси чай ее милости. Она, наверное, уже беспокоится. Да налей лучше свежую чашку.
  Алиса послушно сделала все, что ей сказали, а миссис Спайзер отправилась на третий этаж навестить Баррет.
  Подойдя с чайным подносом к спальне леди Трессильян, Алиса тихонько постучала в дверь. Помедлив немного, она постучала погромче и, не дождавшись ответа, вошла в комнату. Почти в то же мгновение послышались дикие крики и звон разбивающейся посуды; Алиса выбежала из комнаты и, слетев вниз по лестнице, едва не сбила с ног проходившего в столовую Харстолла.
  — О мистер Харстолл… Там… там побывали грабители… Ее милость мертва… ее убили… У нее проломлена голова… и повсюду кровь…
  Рука ловкого итальянца
  1
  Суперинтендант Баттл наслаждался своим отпуском. Впереди было еще три дня, и он немного расстроился, что погода изменилась и зарядил дождь. Что же еще можно ожидать от Англии? Хотя, надо признать, ему удалось все-таки погреться на солнышке; до сегодняшнего дня погода была просто великолепной.
  Он спокойно завтракал со своим племянником, инспектором Джеймсом Личем, когда вдруг зазвонил телефон.
  — Я приеду прямо сейчас, сэр, — сказал Джим и повесил трубку.
  — Что-то серьезное? — спросил суперинтендант Баттл, подметив, как изменилось лицо его племянника.
  — Нам предлагают расследовать убийство леди Трессильян. Это некая старая больная дама, хорошо известная в этих краях. Ей принадлежит тот большой дом в Солткрике, что стоит на краю скалы.
  Баттл кивнул.
  — Надо, пожалуй, переговорить со стариком… — Так неуважительно Лич назвал шефа местной полиции. — Он был ее другом. Может быть, мы съездим вместе?
  Он направился к двери.
  — Я надеюсь, дядя, вы поможете мне разобраться в этом деле? — с мольбой в голосе сказал Лич. — Я впервые сталкиваюсь с преступлением такого рода.
  — Ладно, раз уж я все равно здесь. Ограбление со взломом, не так ли?
  — Пока не знаю.
  2
  Спустя полчаса майор Роберт Митчел, начальник полиции, уже сообщал все печальные подробности дяде и племяннику.
  — Разумеется, рано пока делать окончательные выводы, — сказал он. — Но одна вещь кажется очевидной. Виновных надо искать в доме. Это не ограбление. Мы не обнаружили никаких следов взлома. Сегодня утром все окна и двери были заперты.
  Он взглянул прямо на Баттла.
  — Как вы смотрите на то, чтобы я попросил Скотленд-Ярд поручить вам это расследование? Раз уж вы так удачно оказались здесь… К тому же, учитывая ваши родственные отношения с инспектором Личем, я надеюсь, вы не откажетесь посодействовать ему. Хотя, конечно, вам придется прервать отпуск.
  — Об этом не беспокойтесь, — сказал Баттл. — Вам достаточно только получить разрешение от сэра Эдгара (сэр Эдгар Коттон был комиссаром Скотленд-Ярда), но, насколько я знаю, он ведь ваш друг?
  Митчел кивнул:
  — Да, думаю, мне удастся уговорить его. Значит, решено! Я поговорю с ним прямо сейчас. Соедините меня со Скотленд-Ярдом, — сказал он, сняв телефонную трубку.
  — Вы считаете, сэр, что это очень сложное дело? — поинтересовался Баттл.
  — Да, дело, возможно, непростое, — серьезно сказал Митчел. — Но главное, мы должны исключить возможность ошибки. Мы должны быть совершенно уверены в нашем преступнике, будь то мужчина или женщина.
  Баттл кивнул. Он очень хорошо понимал, что кроется за этими словами.
  «Похоже, он догадывается, кто сделал это, — подумал Баттл. — И его не радуют собственные предположения. Даю голову на отсечение, что это какая-то известная личность!»
  3
  Баттл и Лич вошли в просторную, хорошо обставленную спальню. Поблизости от двери на коленях стоял один из полицейских офицеров, тщательно снимавший отпечатки пальцев с клюшки для гольфа — довольно увесистого ниблика. Головка этого ниблика была испачкана в крови, и к ней прилипло несколько седых волосков.
  Возле кровати, склонившись над телом леди Трессильян, стоял доктор Лазенби, которого местная полиция обычно приглашала в качестве эксперта для установления времени и причины смерти.
  Он выпрямился, печально вздохнув.
  — На редкость точное попадание. Ее ударили спереди со страшной силой. Первый же удар раздробил кость и убил ее, но убийца ударил еще раз для уверенности. Это настолько очевидно, что не вызывает даже тени сомнения.
  — Как давно она была убита? — спросил инспектор Лич.
  — Я считаю, смерть наступила между десятью часами и полуночью.
  — Вы не могли бы назвать более точное время?
  — Полагаю, что нет. Необходимо учитывать все известные науке факторы. Сегодня мы не можем опираться лишь на трупное окоченение. Итак, судя по всему — не раньше десяти и не позже полуночи.
  — И она была убита этой клюшкой?
  Доктор глянул на металлическую головку ниблика:
  — Возможно. Как славно, однако, что убийца оставил его на месте преступления. Но я могу лишь допустить, что рана нанесена этим нибликом. И если так оно и было на самом деле, то удар был нанесен не острым концом, а выпуклой задней частью головки.
  — Вы не считаете, что это было довольно трудно сделать? — спросил Лич.
  — Пожалуй, да, учитывая, что удар был прицельным, — согласился доктор. — Однако это область предположений, и, честно говоря, я с трудом представляю себе, как был нанесен этот удар.
  Лич, повинуясь безотчетному импульсу, поднял руки, пытаясь воспроизвести подобный удар.
  — Странно, это очень неудобное положение, — заметил он.
  — Вот именно, — задумчиво поддержал его доктор. — Да и положение в целом кажется довольно странным. Вы видите, что ее ударили в правый висок… И убийца мог стоять только справа от кровати, глядя ей в лицо… Слева — слишком маленькое расстояние до стены.
  Инспектор Лич навострил уши.
  — Левша? — предположил он.
  — Я не стал бы утверждать это со всей ответственностью, — сказал Лазенби. — Слишком много неясностей. Я могу сказать, если хотите, что самым легким объяснением является то, что убийца был левшой. Но существуют и иные пути рассуждения. Предположим, например, что бедная женщина повернула голову налево во время удара. Или убийца мог отодвинуть кровать от стены, зайти с левой стороны и затем поставить кровать на место.
  — Последнее маловероятно.
  — Возможно, однако такое тоже допустимо. Я не раз встречался с подобными случаями и могу заверить вас, молодой человек, версия о том, что смертельный удар был нанесен левшой, имеет много проколов.
  Сержант уголовной полиции Джонс, не отрываясь от своей работы, заметил:
  — Это обычная клюшка для игры правой рукой.
  Лич кивнул.
  — И все-таки ею мог воспользоваться мужчина, которому она не принадлежала. Ведь, я полагаю, это был мужчина? Как вы думаете, доктор?
  — Не обязательно. Если этот массивный ниблик действительно был орудием убийства, то и женщина вполне могла нанести такой удар.
  Суперинтендант Баттл сказал своим тихим, спокойным голосом:
  — Но вы не можете поклясться, доктор, что именно клюшка является орудием убийства?
  Лазенби бросил на него внимательный взгляд:
  — Вы правы. Я могу поклясться только в том, что она могла быть использована как орудие убийства. Я могу сделать анализ крови и определить группу… Также я могу определить принадлежность волос, прилипших к этой клюшке.
  — Да, хорошо, — одобрительно сказал Баттл. — Никогда не мешает проверить все досконально.
  — А у вас, суперинтендант, есть какие-то сомнения относительно этого ниблика? — с любопытством спросил Лазенби.
  Баттл отрицательно покачал головой:
  — О нет, нет. Я — простой человек и привык верить тому, что видят мои глаза. Ее ударили чем-то массивным и тяжелым — этот предмет достаточно массивный, на нем кровь и волосы, и, вероятнее всего, это ее кровь и волосы. Ergo, клюшку использовали в качестве орудия убийства.
  — Интересно, — сказал Лич, — бодрствовала она или спала, когда ее ударили?
  — По-моему, бодрствовала. На лице ее сохранилось удивленное выражение. И смею сказать… правда, это только субъективное, частное мнение, — она не ожидала того, что случится. Нет никаких признаков борьбы… ни следа ужаса или страха. Я мог бы представить себе лишь два варианта — либо она только что проснулась и смутно осознавала происходящее, либо она знала своего убийцу и совершенно не предполагала, что он может причинить ей вред.
  — Настольная лампа была включена, а верхний свет погашен, — задумчиво сказал Лич.
  — Да, это возможно в обоих случаях. Она могла включить лампу, внезапно проснувшись, когда некто вошел в ее комнату. Или же она просто не выключала ее.
  Сержант Джонс поднялся с колен.
  — Прекрасный набор отпечатков, — сказал он, удовлетворенно улыбаясь. — Просто идеальная четкость.
  — Это должно упростить нашу работу, — с глубоким вздохом произнес Лич.
  — Услужливый малый, — заметил доктор Лазенби. — Оставил орудие убийства, отпечатки пальцев… Удивительно, почему он не оставил еще и свою визитную карточку!
  — Возможно, — предположил суперинтендант Баттл, — он просто потерял голову. Такое бывает.
  Доктор кивнул:
  — Весьма правдоподобно. Ну что ж, я должен идти, меня ждет здесь еще один пациент.
  — Какой пациент? — вдруг оживившись, поинтересовался Баттл.
  — За мной послал здешний дворецкий еще до того, как обнаружили это преступление. Сегодня утром они не смогли разбудить служанку леди Трессильян, сейчас она находится в коматозном состоянии.
  — Что с ней случилось?
  — Сильно одурманена одним из барбитуратов. Состояние ее весьма тяжелое, но, думаю, она выкарабкается.
  — Служанка?.. — сказал Баттл. Взгляд его немного выпуклых глаз медленно поднялся по длинному шнуру колокольчика, большая кисть которого покоилась на подушке рядом с головой убитой.
  Лазенби понимающе кивнул, проследив за его взглядом:
  — Точно так. Это первое, что должна была сделать леди Трессильян в случае тревоги, — потянуть за кисть и призвать свою служанку. Однако она могла бы дергать ее до посинения. Этой ночью Баррет не могла бы услышать ее.
  — Об этом определенно позаботились, не так ли? — сказал Баттл. — Каково ваше мнение, доктор? Она обычно принимала снотворное?
  — Убежден, что нет. В ее комнате нет даже пакета с подобными снадобьями. И я понял, каким именно способом ее усыпили. Снотворное было подсыпано в настой сенны. Она заваривает сенну и пьет эту настойку ежевечерне.
  Суперинтендант Баттл потер рукой подбородок.
  — Гм… — произнес он. — Кому-то были хорошо известны порядки, заведенные в этом доме. Вы знаете, доктор, пожалуй, это крайне необычное убийство.
  — Ну, — сказал Лазенби, — вам решать.
  — Какой приятный человек этот доктор, — сказал Лич, когда доктор покинул спальню.
  В комнате леди Трессильян остались только Лич и Баттл. Фотографии были сделаны, все измерения записаны. Теперь оба полицейских досконально знали комнату, где было совершено преступление.
  Баттл рассеянно кивнул, отвечая на замечание своего племянника. Казалось, он был чем-то сильно озадачен.
  — Как ты думаешь, мог кто-то взять эту клюшку, скажем, в перчатках, после того как были сделаны отпечатки пальцев?
  Лич отрицательно мотнул головой:
  — Нет, пожалуй. Да вы и сами так не думаете. Никто другой не мог воспользоваться этой клюшкой… Я имею в виду, что если бы такое случилось, то отпечатки пальцев оказались бы смазанными. А они не смазаны. Они идеально четкие. Вы сами знаете.
  Баттл согласился:
  — Да, сейчас нам предстоит очень любезно и вежливо попросить всех домочадцев позволить нам снять отпечатки их пальцев. Конечно, никакого принуждения, исключительно по желанию. Скорее всего, никто не откажется, и тогда нас могут ждать только два варианта. Либо ни один из отпечатков не совпадет с исходными, либо…
  — Либо мы узнаем искомого мужчину?
  — Я полагаю, так. Или, возможно, искомую женщину.
  Лич отрицательно покачал головой:
  — Нет, женщина тут ни при чем. Отпечатки на клюшке были оставлены мужской рукой. Слишком велики для женщины. И кроме того, это не женское преступление.
  — Ты прав, — согласился Баттл. — Чисто мужское преступление — жестокость, сила, некоторая спортивность и глуповатость. Подходит ли кто-то в этом доме под такое описание?
  — Пока я никого не видел. Все они должны были собраться в столовой.
  — Что ж, пойдем поглядим на них. — Он обернулся, бросив через плечо взгляд на кровать, и заметил: — Не нравится мне этот колокольчик…
  — С чего бы это?
  — Он как-то не укладывается в общую картину, — ответил Баттл и, открыв дверь, добавил: — Я не понимаю, кому могло понадобиться убивать ее? Конечно, множество вздорных старых дам сами напрашиваются на то, чтобы их треснули по черепу. Но эта производит совершенно иное впечатление. Мне кажется, что ее любили. — Он помолчал немного и затем спросил: — А ведь она, наверное, была богата? Кому достанутся ее деньги?
  Лич понял, что скрывается за этими словами.
  — Похоже, вы попали в точку! Возможно, здесь и кроется ответ. В первую очередь надо будет выяснить денежный вопрос.
  Пока они спускались на первый этаж, Баттл просматривал список домочадцев.
  — Мисс Олдин, мистер Ройд, — вслух читал он, — мистер Стрендж, миссис Стрендж, миссис Одри Стрендж. Гм… семейство Стренджей явно преобладает.
  — Это две его жены, насколько я понимаю.
  — Уж не предстоит ли нам встретиться с Синей Бородой? — приподняв брови, пробурчал суперинтендант Баттл.
  Все семейство собралось в столовой за накрытым столом, хотя трапеза, похоже, была явно безрадостной.
  Суперинтендант Баттл окинул проницательным взглядом повернувшиеся к нему лица. Он оценивал их по своему, особому, методу. Его мнение удивило бы их, если бы они смогли прочесть его мысли. Данный метод предполагал крайне суровую и пристрастную оценку. Конечно, закон предписывал считать любого человека невиновным, пока не доказана его виновность. Но суперинтендант Баттл обычно рассматривал каждого, кто связан с убийством, как некоего потенциального убийцу.
  Он последовательно обвел глазами всех присутствующих: во главе стола, бледная и напряженная, сидела Мери Олдин, рядом с ней Томас Ройд набивал очередную порцию табака в свою трубку; далее, откинувшись на спинку стула, сидела Одри, держа в правой руке кофейную чашку с блюдцем, а в левой — сигарету; следующим был Невиль, выглядевший совершенно ошеломленным и растерянным, он дрожащими руками пытался прикурить сигарету; и наконец, Кей, она сидела, облокотившись на стол, бледность ее лица была заметна даже сквозь слой пудры. Суперинтендант Баттл бегло оценивал каждого, и вот каковы были его мысли: «Предположим, это мисс Олдин. Хладнокровная особа и, надо отметить, определенно очень неглупая женщина… Не так-то легко будет пробить ее броню. Мужчина за ней — темная лошадка, — покалеченная рука, непроницаемое лицо, возможно, страдает комплексом неполноценности. Далее, я полагаю, первая жена — напугана до смерти, — да, да, очень сильно напугана. Как-то странно она держит чашку с кофе. Следующий сам мистер Стрендж; где-то я видел его прежде. Он весь трясется — нервишки пошаливают. Рыжеволосая яркая девица — чертовски темпераментна. В голове ее, возможно, тоже черти водятся».
  Пока Баттл делал свои критические умозаключения, инспектор Лич произносил маленькую официальную речь. Мери Олдин представила всех присутствующих поименно.
  В заключение она сказала:
  — Конечно, это было для нас ужасным потрясением, но мы постараемся помочь вам, чем только сможем.
  — Для начала нам необходимо выяснить, — сказал Лич, поднимая руку с клюшкой, — кому принадлежит эта клюшка. Кто-нибудь может ответить?
  Тихо вскрикнув, Кей сказала:
  — Какой ужас! Неужели этой… — Она не договорила.
  Невиль встал и, обойдя вокруг стола, подошел к Личу:
  — Похожа на мою. Могу ли я поближе рассмотреть ее?
  — Да, теперь можете, — сказал инспектор Лич. — Пожалуйста, возьмите ее.
  Его многозначительно сказанное «теперь», казалось, не произвело никакого впечатления на присутствующих. Невиль осмотрел клюшку.
  — Мне кажется, ниблик из моего набора, — сказал он. — Я могу уточнить это через пару минут. Пойдемте со мной, если желаете.
  Полицейские последовали за ним к вместительному чулану под лестницей. Он открыл дверь, и в глазах Баттла буквально зарябило от хаотического изобилия теннисных ракеток. Его былое недоумение тут же прошло — он вспомнил, где видел раньше Невиля Стренджа.
  — Сэр, — быстро сказал он, — я не раз видел вашу игру в Уимблдоне.
  — Да? Вполне возможно, — сказал Невиль, слегка повернув голову.
  Он отбросил в сторону несколько ракеток. Под ними, привалившись к рыболовным снастям, стояли два мешка с клюшками для гольфа.
  — В гольф играем только моя жена да я, — пояснил Невиль. — Вот это, по-моему, мужские клюшки. Да, точно — это мой набор.
  Он вытащил мешок, вмещавший по меньшей мере четырнадцать клюшек.
  «Такие спортивные парни, — подумал Лич, — обычно крайне высокого мнения о собственной персоне. Ох и достается же, наверное, от него мальчикам, прислуживающим при игре в гольф».
  — Это набор нибликов от Уолтера Хадсона из Сент-Эсберта, — сказал Невиль.
  — Благодарю вас, мистер Стрендж. Это может помочь нам решить один вопрос.
  — Чего я не могу понять, так это почему ничего не украли. И замки, похоже, никто не взламывал. — Его голос звучал недоумевающе и в то же время испуганно.
  Баттл сказал себе: «Они все уже подумали об этом, несомненно».
  — Слуги, — сказал Невиль, — исключительно порядочные люди.
  — Насчет слуг я поговорю с мисс Олдин, — уклончиво сказал инспектор Лич. — А между тем я хотел спросить, не могли бы вы подсказать нам, кто являлся поверенным леди Трессильян?
  — Асквит и Трелони, — не задумываясь ответил Невиль, — из Сент-Лу.
  — Благодарю вас, мистер Стрендж. Нам необходимо выяснить у них все, что касается состояния леди Трессильян.
  — Вы хотите узнать, кто наследует деньги? — спросил Невиль.
  — Совершенно верно, сэр. Ее последняя воля, завещание, в общем, все распоряжения.
  — Насчет ее личного завещания мне ничего не известно, — сказал Невиль. — Насколько я знаю, у нее было не так много собственных средств. Но я могу вам сказать об основной части состояния Трессильянов.
  — Да, мистер Стрендж?
  — Оно переходит ко мне и моей жене по завещанию умершего сэра Метью Трессильяна. Леди Трессильян имела только определенное пожизненное содержание.
  — Ах вот оно что! — Инспектор Лич взглянул на Невиля с повышенным вниманием человека, который обнаружил в антикварной лавке ценное добавление к своей домашней коллекции. Этот взгляд заставил Невиля нервно передернуться. Инспектор Лич задал следующий вопрос, в его голосе появилась приторная сладость: — А вы случайно не знаете, какова сумма наследства, мистер Стрендж?
  — Точно не могу сказать. Около ста тысяч фунтов, я полагаю.
  — Ах вот как! Значит, каждый из вас получит по сто тысяч?
  — Нет, они должны быть поделены между нами.
  — Понятно. Весьма солидная сумма.
  Невиль улыбнулся и спокойно сказал:
  — Знаете, у меня вполне приличный годовой доход, и я совершенно не жаждал получить это наследство.
  После предложенного объяснения инспектор Лич выглядел несколько огорошенным.
  Они вернулись в столовую, и Лич выступил с очередной маленькой речью. На сей раз по поводу отпечатков пальцев — обычная процедура, позволяющая исключить всех домочадцев, которые бывали в спальне убитой леди. Каждый выразил готовность помочь следствию, оставив свои отпечатки. Для этой цели всех препроводили в библиотеку, где сержант Джонс поджидал их с набором своих специальных принадлежностей. Баттл и Лич начали опрос слуг.
  Полученная от них информация была не особенно важной. Харстолл объяснил, как он обычно запирает дверь в дом, и клялся, что утром обнаружил все в неприкосновенности. Не было никаких следов взлома. Входная дверь, пояснил он, была заперта на ключ. Хотя надо сказать, что на засов ее не закрыли, чтобы можно было открыть снаружи. Это было сделано специально, так как мистер Невиль отправился вчера вечером в «Истерхед-Бей» и мог вернуться поздно.
  — Вам известно, когда вернулся мистер Стрендж?
  — Да, сэр. Я думаю, было около половины третьего ночи. И мне кажется, он вернулся не один. Я слышал голоса, затем от дома отъехала машина, и мистер Стрендж запер дверь и поднялся к себе.
  — А в какое время он отправился вчера в «Истерхед-Бей»?
  — Около двадцати минут одиннадцатого. Я слышал, как хлопнула входная дверь.
  Лич кивнул. Похоже, в данный момент спрашивать Харстолла было больше не о чем. Инспектор побеседовал с другими слугами. Все они пребывали в возбужденном и испуганном состоянии, что было, однако, вполне объяснимо в таких обстоятельствах.
  Завершала вереницу слуг слегка истеричная судомойка, и, когда дверь за ней закрылась, Лич вопросительно взглянул на дядю.
  — Надо вернуть одну из служанок, — сказал Баттл. — Не ту пучеглазую, а высокую и худосочную, с кислой миной. Она что-то знает.
  Эмма Уэльс явно нервничала. Ее встревожило, что вопросы на сей раз начал задавать этот рослый и широкоплечий пожилой мужчина.
  — Я просто хотел дать вам один маленький совет, мисс Уэльс, — любезно сказал он. — Как вы знаете, не следует ничего утаивать от полиции. Иначе это может вызвать определенные подозрения… Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду…
  Эмма Уэльс негодующе, но встревожено запротестовала:
  — Я уверена, что ничего…
  — Ну-ну, не стоит так переживать. — Баттл поднял свою квадратную ладонь. — Вы кое-что видели или, может быть, слышали… Так что же это было?
  — Я не слишком хорошо слышала… А с другой стороны, не могла не слышать… И мистер Харстолл тоже наверняка слышал. Но я никак не думала, что это может иметь какое-то отношение к убийству.
  — Возможно, и нет, возможно, и нет. Просто расскажите нам, что это было.
  — Ну, я уже собиралась идти спать. Это было в самом начале одиннадцатого. И прежде чем направиться к себе, зашла в комнату мисс Олдин, чтобы, как обычно, положить ей в кровать грелку с горячей водой. Летом или зимой, она вечно мерзнет. И конечно, мне пришлось пройти мимо дверей ее милости.
  — Продолжайте, — сказал Баттл.
  — Ну и я услышала, что она и мистер Невиль говорят на повышенных тонах. Явно ссорятся. Он что-то кричал. Но это была вполне пристойная, обычная ссора!
  — Припомните, пожалуйста, о чем они говорили?
  — Да я специально не подслушивала, знаете ли.
  — Я понимаю. Вы просто случайно разобрали некоторые слова.
  — Ее милость говорила, что будто бы не потерпит чего-то в своем доме, а мистер Невиль сказал: «Не смейте ничего говорить ей!» Он был сильно возбужден.
  Баттл с совершенно бесстрастным видом попытался выведать у нее еще какие-нибудь подробности, но толком ничего не добился и в итоге отпустил женщину.
  Переглянувшись друг с другом, Баттл и Лич немного помолчали.
  — Должно быть, Джонс сейчас уже может сказать нам что-нибудь о тех отпечатках, — сказал наконец Лич.
  — А кто у нас осматривает комнаты? — спросил Баттл.
  — Уильямс. Он старательный парень, ничего не упустит.
  — Ты предупредил всех домочадцев, чтобы не совали пока туда носа?
  — Да, до тех пор, пока Уильямс не закончит.
  В эту минуту открылась дверь, и в комнату просунулась голова молодого Уильямса.
  — Я хотел показать вам кое-что. В комнате мистера Невиля Стренджа.
  Они встали и последовали за ним в апартаменты, находившиеся в западном крыле дома.
  Уильямс показал им на смятый костюм, лежавший на полу. Темно-синий пиджак, жилет и брюки.
  — Где ты нашел их? — резко спросил Лич.
  — Они лежали, связанные в узел, на дне гардероба. Вот, посмотрите сюда, сэр. — Он поднял пиджак и повернул к свету край темно-синего рукава. — Видите эти темные пятна? Провалиться мне на этом месте, если это не кровь, сэр. И вот здесь еще, смотрите, — забрызган весь рукав.
  — Гм… — Баттл избежал жадных взоров своих помощников. — Должен сказать, плохи дела мистера Невиля. Есть еще костюмы в его комнате?
  — Темно-серый в полоску — висит на стуле. И целая лужа воды на полу возле раковины.
  — Похоже на то, что он в дьявольской спешке смывал с себя кровь. Кстати, вот еще лужа, возле окна, хотя, впрочем, вчера был довольно сильный дождь.
  — Ну не такой уж сильный, сэр, чтобы оставить такие лужи на полу. Они до сих пор еще не высохли.
  Баттл молчал. Некая картина сформировалась перед его мысленным взором. Мужчина с окровавленными руками срывает с себя запачканную кровью одежду и, засунув ее в стенной шкаф, в ярости смывает с себя следы преступления.
  Он взглянул на дверь, ведущую в соседнюю комнату.
  Уильямс понял его взгляд:
  — Там спальня миссис Стрендж, сэр. Дверь заперта.
  — Заперта? С этой стороны?
  — Нет. С той.
  — Выходит, она сама заперла ее, да?
  Баттл задумчиво помолчал пару минут.
  — Пожалуй, — наконец сказал он, — надо еще разок поговорить с дворецким.
  Харстолл заметно нервничал.
  — Почему вы не рассказали нам, — решительно начал Лич, — что вчера вечером слышали ссору между мистером Стренджем и леди Трессильян?
  — Да я и думать забыл об этом, сэр, — сказал старик, недоумевающе хлопая глазами. — На самом деле я даже не назвал бы это ссорой. Обычный мирный разговор, просто они не сошлись во мнениях.
  Подавив искушение сказать: «Черта с два, обычный мирный разговор!» — Лич продолжил:
  — Какой костюм был вчера за ужином на мистере Стрендже?
  Харстолл озадаченно молчал.
  — Темно-синий или серый в полоску? — спокойно уточнил Баттл. — Осмелюсь напомнить вам, что если вы не заметили, то мы можем узнать это у других.
  — Сейчас я вспомнил, сэр. Он был в темно-синем костюме. В этой семье, — добавил он, — беспокоясь о престиже, не принято менять костюм к ужину во время летних месяцев. После ужина они зачастую выходят прогуляться в сад или к причалу.
  Баттл удовлетворенно кивнул. Харстолл направился к двери и вышел, пропустив в комнату сержанта Джонса. Глаза сержанта горели ликующим огнем.
  — Верное дело, сэр. Я снял все их отпечатки, и только одни совпадают с искомыми. Конечно, я провел пока лишь приблизительное сравнение, но могу поклясться, что ошибки не будет.
  — Итак? — сказал Баттл.
  — Отпечатки пальцев на ручке ниблика, сэр, принадлежат мистеру Невилю Стренджу.
  Баттл откинулся на спинку стула.
  — Что ж, — сказал он, — похоже, дело решенное, не так ли?
  4
  Они сидели в кабинете шефа полиции — трое мужчин с серьезными, озабоченными лицами.
  Майор Митчел сказал со вздохом:
  — Итак, я полагаю, нам не остается ничего другого, как арестовать его?
  — Похоже на то, сэр, — спокойно ответил инспектор Лич.
  Митчел взглянул на суперинтенданта Баттла.
  — Веселей, Баттл, — дружелюбно сказал он. — Можно подумать, что ты хоронишь лучшего друга.
  Суперинтендант Баттл тяжело вздохнул.
  — Не нравится мне все это, — сказал он.
  — Думаю, это не нравится никому из нас, — согласился Митчел. — Но насколько я понимаю, мы имеем более чем достаточно улик, чтобы выдвинуть обвинение.
  — Вот именно, более чем достаточно, — подчеркнул Баттл.
  — Фактически, если мы не арестуем его, то любой может спросить, какого лешего мы медлим?
  Баттл уныло кивнул.
  — Давайте подведем итоги, — сказал шеф полиции. — Мы имеем мотив: Стрендж и его жена получают значительную сумму денег после смерти старой леди. Далее, он, как известно, последним видел ее живой, при этом слышали, как он ссорился с ней. Костюм, в котором он был в тот вечер, испачкан в крови; и, конечно, самое главное — его отпечатки пальцев обнаружены на орудии убийства… Только его, и ничьи другие.
  — И однако, сэр, — сказал Баттл, — вам все это тоже не нравится.
  — Будь я проклят, если это не так.
  — А почему, в сущности, вам не нравится это дело, сэр?
  Майор Митчел нахмурился и потер нос.
  — Возможно, потому, что этот парень выглядит тут уж совсем идиотом? — предположил он.
  — Однако, сэр, порой убийцы действительно ведут себя достаточно глупо.
  — О да, я знаю, знаю. Что бы мы делали, если бы это было не так?
  — А что ты, Джим, думаешь по этому поводу? — спросил Баттл.
  Лич беспомощно пожал плечами:
  — Я всегда с симпатией относился к мистеру Стренджу. Мне не раз приходилось встречать его здесь раньше. Он очень приятный джентльмен, отличный спортсмен.
  — Ну, скажем, я вполне допускаю, — медленно начал Баттл, — что отличный теннисист может быть также способен на убийство. В этом нет ничего странного. — Он сделал паузу и добавил: — Мне лично не нравится этот злосчастный ниблик.
  — Ниблик? — слегка озадаченно переспросил Митчел.
  — Да, сэр, или, возможно, колокольчик. Колокольчик или ниблик — одно из двух. — Голос у Баттла стал тихий и сосредоточенный. — Давайте подумаем, как все это произошло на самом деле. Допустим, мистер Стрендж пришел к ней в комнату, разгорячился во время ссоры и в ярости хватил ее клюшкой по голове. Если так и это было непреднамеренное убийство, то с какой стати он притащил с собой эту клюшку? Кто будет на ночь глядя разгуливать с клюшкой для гольфа?
  — Он мог отрабатывать мах или еще что-нибудь в этом роде.
  — Мог, разумеется, но никто не видел его за этим занятием. Последний раз его видели с клюшкой в руке неделю назад где-то на пляже, когда он практиковался в ударах на песке. Понимаете, насколько я себе представляю, такая ситуация в целом выглядит довольно странно. Я имею в виду то, что он во время ссоры вышел из себя. Уверяю вас, я видел его на корте, на одном из тех турниров, где теннисные звезды зачастую впадают в настоящее бешенство. Их нервы напряжены до предела. В таких партиях отлично видно, кто умеет сдерживать себя, а кто — нет. И я никогда не видел, чтобы мистер Стрендж неистовствовал. Должен вам сказать, он отлично владеет собой — лучше многих… И однако мы предположили, что он обезумел от пары острых фраз и ударил бедную, слабую старушку по голове.
  — Мы можем рассмотреть и другой вариант, Баттл, — сказал майор Митчел.
  — Я понимаю, сэр. Поговорим теперь о преднамеренном убийстве. Допустим, он хотел прибрать к рукам ее деньги. В данном случае понятно, почему под рукой оказался колокольчик, который тянется к одурманенной служанке, но тогда становятся непонятными клюшка и ссора. Если он задумал убить ее, то должен был воздержаться от каких-либо ссор. Конечно, он мог усыпить служанку, затем ночью прокрасться в комнату старой леди, треснуть ее по голове, инсценировать маленькое ограбление, а потом вымыть клюшку и спокойно положить ее обратно в мешок! Что-то здесь не так, сэр. На редкость странная смесь холодного расчета и непреднамеренной ярости… Эти две вещи несовместимы!
  — Да, Баттл, ваши рассуждения вполне логичны… Но… какой еще вариант у нас остается?
  — Эта клюшка не дает мне покоя, сэр.
  — Никто другой не мог ударить ее по голове этой клюшкой, не смазав отпечатки пальцев Невиля, — это совершенно очевидно.
  — В таком случае, — сказал Баттл, — ее могли ударить чем-нибудь другим.
  Майор Митчел сделал глубокий вдох:
  — Довольно странное предположение, вам не кажется?
  — Нет, я полагаю, это здравая мысль, сэр. Или Стрендж ударил ее тем нибликом, или же никто не ударял. Я голосую за второй вариант. В таком случае этот ниблик положили туда намеренно, испачкав в крови и прилепив пару волосков. Доктор Лазенби, кстати, тоже не вполне уверен, что удар нанесен нибликом. Он признал это лишь из-за очевидности улик. Но он не мог сказать точно, каким именно предметом воспользовался убийца.
  Майор Митчел откинулся на спинку стула.
  — Продолжайте, Баттл, — сказал он. — Предоставляю вам свободу действий. Какой следующий шаг?
  — Давайте исключим эту клюшку, — сказал Баттл. — Что останется? Первое — мотив. Имел ли в действительности Невиль Стрендж мотив лишить жизни леди Трессильян? Конечно, он наследует деньги. Но мне кажется, здесь многое зависит от того, действительно ли он нуждался в этих деньгах. Он говорит, что нет. Я полагаю, мы сможем проверить это. Выясним состояние его финансов. Если он кругом в долгах, то подозрение вполне может оказаться обоснованным. Но с другой стороны, если он сказал правду и его финансовые дела в хорошем положении, то зачем тогда…
  — Ну и что же дальше?
  — А дальше мы сможем выяснить, нет ли у других обитателей этого дома известных мотивов…
  — То есть вы считаете, что Невиля Стренджа подставили?
  Суперинтендант Баттл крепко зажмурил глаза.
  — Мне все время лезет в голову одна фраза, не помню только, где я читал ее. Там говорится что-то о руке ловкого итальянца. Именно так мне представляется наше дело. С виду — тупое, жестокое, прямое преступление, но мне кажется, здесь кроется нечто большее… Рука ловкого итальянца, которая скрыта за занавесом…
  В комнате повисла задумчивая тишина, наконец шеф полиции взглянул на Баттла и сказал:
  — Возможно, вы и правы. Черт возьми! В этом деле действительно что-то неладно. И что вы думаете делать сейчас? Каков план операции?
  Баттл погладил подбородок.
  — Видите ли, сэр, — сказал он. — Я всегда предпочитаю действовать самым очевидным способом. Все было организовано так, чтобы подозрение пало на Невиля Стренджа. Отлично, давайте будем подозревать его. Конечно, нет необходимости доводить дело до ареста, но намекнуть надо. Поспрашивать, нагнать страху — и понаблюдать, какова будет реакция каждого в этой компании. Проверить его слова и с особой тщательностью выяснить все его передвижения той ночью. Фактически мы будем играть в открытую.
  — Просто Макиавелли, — усмехнувшись, сказал майор Митчел. — Гениальный актер Баттл в роли неуклюжего, глуповатого полицейского.
  Суперинтендант улыбнулся:
  — Я всегда предпочитаю делать то, что от меня ожидают, сэр. На сей раз я намерен немного потянуть время. Надо ненавязчиво выведать кое-какие детали. А раз мы подозреваем мистера Невиля Стренджа, то у нас есть отличный повод сунуть нос туда и сюда, возможно, что-то и разнюхаем. Знаете, у меня создалось впечатление, что обстановочка в этом доме довольно странная.
  — Ищите женщину?..
  — Можно и так сказать, сэр.
  — Что ж, Баттл, идите вашим собственным путем. Думаю, вы с инспектором Личем сможете решить это дело.
  — Благодарю вас, сэр, — сказал Баттл, вставая. — Вам не удалось выяснить ничего стоящего у поверенных?
  — Нет, я звонил им. Мистер Трелони мне хорошо знаком. Он послал мне копии завещаний сэра Метью и леди Трессильян. У нее было пять сотен годового дохода — это ее личное состояние, вложенное в надежные ценные бумаги. Она оставила определенное наследство Баррет, небольшую сумму Харстоллу и все остальное — мисс Олдин.
  — Этих троих надо взять на заметку, — сказал Баттл.
  Митчел выглядел довольным.
  — До чего ж вы подозрительны! Неужели вы готовы подозревать всех и каждого?
  — Конечно, пятьдесят тысяч фунтов — завораживающая сумма, но есть смысл выяснить и остальное, — твердо сказал Баттл. — Сколько убийств было совершено из-за каких-нибудь пятидесяти или даже двадцати фунтов. Все зависит от того, знаете ли, насколько сильно человек нуждается в деньгах. Баррет должна была получить наследство… возможно, она предусмотрительно одурманила себя, чтобы отвести подозрение.
  — Она еще слишком часто теряет сознание. Доктор Лазенби пока не позволил нам расспросить ее.
  — Ну ведь она могла переусердствовать со снотворным по неведению. Кроме того, и Харстолл, судя по всему, может сильно нуждаться в наличных деньгах, да и мисс Олдин, если у нее нет собственного состояния. Возможно, она хотела скорее получить кругленькую сумму и пожить полной жизнью, пока еще молода.
  Шеф полиции с сомнением посмотрел на него.
  — Ладно, — сказал он, — все это вам предстоит выяснить. Принимайтесь за работу.
  5
  Вернувшись в Галлс-Пойнт, Баттл и Лич выслушали отчеты Уильямса и Джонса.
  Ничего подозрительного или наводящего на размышления в спальнях домочадцев обнаружено не было. Слуги шумно требовали, чтобы им разрешили приступить к работе по дому. Вроде можно было уже и снять запрет.
  — Наверное, и впрямь уже можно, — сказал Баттл. — Только я сначала пройдусь по комнатам двух верхних этажей. Неубранные комнаты зачастую позволяют узнать об их хозяевах много полезного.
  Сержант Джонс положил на стол маленькую картонную коробку.
  — Здесь несколько волосков, которые я обнаружил на темно-синем костюме мистера Невиля Стренджа, — с гордостью заявил он. — Рыжие волосы были на обшлаге рукава, а светлые — на внутренней стороне воротника и правом плече.
  Баттл вынул из коробочки пару длинных рыжих и полдюжины светлых волосин. Он внимательно посмотрел на них, и в его глазах появилась веселая усмешка.
  — Очень удобно, — заметил он. — В этом доме всего одна блондинка, одна рыжая и один брюнет. Поэтому мы сразу видим, что сие может означать. Рыжий волос на обшлаге, белокурый на воротнике… Похоже, мистер Невиль Стрендж отчасти все-таки унаследовал качества Синей Бороды. Обнимает вторую жену и в то же время подставляет плечо первой.
  — Сэр, кровь с рукава взяли на анализ. Они позвонят нам, как только получат результаты.
  Лич кивнул.
  — Как насчет слуг?
  — Я следовал вашим инструкциям, сэр. Никому из них не грозило увольнение, и, похоже, никто не мог затаить злобу на хозяйку. Она была строга, но ее очень любили. В любом случае слугами заправляла мисс Олдин. Она пользуется среди них большим уважением.
  — Да, едва взглянув на нее, я подумал, что она очень сведущая и умная женщина, — сказал Баттл. — Если она — наша убийца, то ее будет не так легко поймать.
  Джонс встревоженно посмотрел на него:
  — Но, сэр, ведь отпечатки пальцев на ниблике…
  — Знаю, знаю, — подхватил Баттл, — исключительно любезно оставлены мистером Стренджем. Бытует мнение, что спортсмены не слишком обременены мозгами (кстати, нередко весьма справедливое), но я не могу поверить в то, что Невиль Стрендж — полный идиот. А что вы узнали насчет сенны, которой пользовалась служанка?
  — Пакет всегда стоял на полочке в ванной комнате для прислуги на третьем этаже. Обычно днем Баррет заливала траву водой и настаивала до вечера, пока не отправлялась спать.
  — То есть кто угодно мог отравить настойку! Любой из домашних, я хотел сказать.
  — Совершенно очевидно, — с убежденностью сказал Лич, — это работа кого-то из домашних.
  — Да, я тоже так считаю. Конечно, это не одно из тех преступлений, когда внешний мир может остаться вне подозрений. Вовсе нет. Кто-то мог раздобыть ключ и попросту, открыв дверь, проникнуть в дом. У Невиля Стренджа был ключ вчера ночью, но ведь совсем несложно сделать копию, а возможно, чья-то опытная рука орудовала отмычкой. Но я сомневаюсь, что посторонний человек знал о колокольчике и о том, что Баррет принимает на ночь сенну! Такими знаниями могли обладать только домашние! Пойдем, Джим, мой мальчик. Поднимемся наверх и посмотрим эту ванную и все остальные комнаты.
  Они начали с третьего этажа. Первой комнатой оказался чулан, набитый сломанной мебелью и всяким ненужным старьем.
  — Я заглядывал сюда, сэр, — сказал Джонс. — Но не знал, что…
  — Что тебе искать? Вполне понятно. Пустая трата времени. Судя по пыли на полу, сюда никто не заглядывал по меньшей мере полгода.
  На верхнем этаже располагались комнаты слуг и еще две свободные спальни с ванными комнатами; Баттл заглядывал в каждую комнату и окидывал ее беглым взглядом, замечая, например, то, что Алиса, пучеглазая служанка, спит с закрытым окном; что худосочная высокая Эмма имеет великое множество родственников, фотографии которых толпились на ее комоде, и что Харстолл бережно хранит пару изделий дорогого, хотя и треснувшего дрезденского фарфора и статуэтки, изображавшие любящих пастушков.
  Комната кухарки содержалась в идеальном порядке, а у судомойки, напротив, царил полный хаос. Баттл прошел в ванную комнату, находившуюся возле лестницы. Уильямс показал на длинную полочку над раковиной, где расположились стаканчики с зубными щетками, массажные щетки, различные мази, бутылочки с солями и шампунями. Пакет с сенной стоял открытый почти на краю полки.
  — Никаких отпечатков на стакане или пакете?
  — Только самой служанки. Я снял их у нее в комнате.
  — Вовсе не обязательно было дотрагиваться до стакана, — сказал Лич. — Должно быть, порошок просто высыпали в настой.
  Баттл спускался по лестнице вслед за Личем. Между третьим и вторым этажом поблескивало стеклами высокое, довольно неудобно расположенное окно. В углу стоял длинный шест с крюком на конце.
  — С помощью этого шеста открывают фрамугу, — объяснил Лич. — Но окно хитро устроено, открыть его можно только отсюда, снизу. А пространство наверху слишком узкое, через него никакой грабитель не сможет залезть в дом.
  — Я и не думал, что кто-то пытался проникнуть внутрь, — сказал Баттл. Его глаза были серьезны и задумчивы.
  Спустившись на второй этаж, он заглянул в первую спальню, принадлежавшую Одри Стрендж. Хозяйка этой комнаты явно была приучена к порядку и любила свежий воздух, на туалетном столике лежала массажная щетка из слоновой кости, вся одежда была аккуратно убрана в шкаф. Баттл заглянул в гардероб. Два простых костюма, пара вечерних туалетов, одно или два летних платья. Одежда в основном была дешевой; сшитые на заказ изящные туалеты были дорогие, но не новые.
  Баттл удовлетворенно покачал головой. Он постоял пару минут возле письменного стола, поигрывая перьями, подносик с которыми располагался слева от промокашки.
  Уильямс сказал:
  — В бумагах на столе и в корзине для мусора не обнаружено ничего мало-мальски интересного.
  — Вашего слова мне вполне достаточно, — заверил его Баттл. — Пожалуй, не стоит больше здесь задерживаться.
  Они проследовали дальше.
  Томас Ройд аккуратностью определенно не отличался, одежда была разбросана где попало. Трубки и табачный пепел — на столе и возле кровати, на которой лежал раскрытый посередине томик Киплингова «Кима».
  — Привык, что за ним убирают туземцы, — сказал Баттл. — Почитывает старых любимцев. Консервативный, похоже, тип.
  Комната Мери Олдин была маленькой, но уютной. Баттл скользнул взглядом по книгам о путешествиях, расставленным на полке, и старинным массажным щеткам в слегка помятой серебряной оправе. Обстановка и цветовая гамма этой комнаты были более современными по сравнению с остальными комнатами в доме.
  — А вот она не так уж консервативна, — заметил Баттл. — Фотографий тоже не держит. Видно, она не из тех, кто живет прошлым.
  Далее шли три или четыре свободные комнаты, в которых, однако, поддерживались чистота и порядок, на случай неожиданных гостей, и пара ванных комнат. Следующей была большая сдвоенная спальня леди Трессильян. Затем, спустившись по трем узким ступенькам, полицейские оказались перед апартаментами, занимаемыми четой Стрендж.
  Баттл не стал тратить много времени на комнату Невиля. Он выглянул из раскрытого настежь окна; стена дома переходила в отвесную скалу, ныряющую в темную речную гладь. Окно выходило на запад, из него открывался вид на скалистый мыс Старк-Хед, его пустынная и малопривлекательная громада грозно поднималась из воды.
  — Солнце приходит сюда после полудня, — пробормотал Баттл. — Но утром, должно быть, довольно уныло. К тому же скверный запах морских водорослей во время отлива. Этот пустынный мыс производит мрачное впечатление. Неудивительно, что он привлекает самоубийц!
  Он прошел в смежную просторную комнату, дверь в которую оказалась незапертой.
  Там царил настоящий разгром. Снятая одежда была разбросана повсюду — тонкие, как паутинка, чулки, прозрачное нижнее белье, примеренные и отвергнутые джемперы; модельное летнее платье небрежно свисало со спинки кресла. Баттл заглянул в стенной шкаф. Он был набит мехами, роскошными вечерними туалетами, шортами, свитерами и спортивными костюмами.
  Баттл почти уважительно закрыл дверцы шкафа и усмехнулся.
  — Дорогостоящие вкусы, — заметил он. — По всей видимости, ее туалеты обходятся супругу в кругленькую сумму.
  — Может быть, поэтому… — загадочно начал Лич и умолк, не закончив фразы.
  — Поэтому он нуждался в сотне или хотя бы в пятидесяти тысячах фунтов? Возможно. Думаю, мы легко сможем узнать это, спросив его самого.
  Они спустились в библиотеку. Уильямсу поручили сообщить слугам о том, что они могут приниматься за обычные повседневные дела. Всем обитателям дома было разрешено вернуться в свои комнаты, когда они того пожелают. Также их предупредили, что инспектор Лич хотел бы побеседовать в библиотеке с каждым в отдельности, начиная с мистера Невиля Стренджа.
  Уильямс отправился исполнять поручения, а Баттл и Лич удобно расположились в креслах за массивным викторианским столом. Молодой полицейский с блокнотом сидел в углу комнаты, держа наготове карандаш.
  — Для начала допрос поведешь ты, Джим, — сказал Баттл. — Постарайся быть повнушительнее, надо слегка на них надавить. — Джим понимающе кивнул, а Баттл, задумчиво нахмурившись, потер пальцами подбородок. — Хотел бы я знать, — сказал он, — почему у меня из головы не выходит Эркюль Пуаро.
  — Вы говорите о том старом чудаке-бельгийце? Комичный малый!
  — Комичный? Черта с два! — воскликнул Баттл. — Он почти так же хитер и опасен, как черная мамба204 и пантера, вместе взятые. Да, да, как раз когда Пуаро начинал строить из себя этакого фигляра или шута, он и был наиболее опасен! Хотелось бы мне, чтобы он оказался здесь, — это дело явно пришлось бы ему по нраву. Он отлично распутывал такие клубки.
  — Какие клубки?
  — Психологические, — сказал Баттл. — Тонкий психолог — не то что эти полуиспеченные, скороспелые умники, которые ни черта не смыслят в нашем деле. — Он с возмущением вспомнил о мисс Амфри и своей дочери Сильвии. — Да, настоящий подлинный знаток точно знает, как заставить шарики крутиться. Заставить убийцу разговориться — это один из его методов. Рано или поздно правда невольно выплывет наружу, — в сущности, лгать гораздо труднее. Поэтому, не придавая значения некоторым мелочам, преступник делает маленький промах — и тогда ты припираешь его к стенке.
  — То есть вы собираетесь поставить под удар Невиля Стренджа?
  Баттл с рассеянным видом выразил согласие и затем с некоторым раздражением и озадаченностью добавил:
  — Но что же все-таки беспокоит меня? Что именно пытается подсказать мне Эркюль Пуаро? Я вспомнил о нем где-то наверху. Да, несомненно, я увидел там нечто такое, что навеяло мне воспоминания об этом маленьком чудаке…
  Эти размышления были прерваны появлением Невиля Стренджа.
  Он выглядел бледным и встревоженным, но нервничал гораздо меньше, чем за завтраком. Баттл проницательно посмотрел на него. Невероятно, что человек в данной ситуации не проявляет ни повышенной нервозности, ни вызывающей агрессивности, ведь он понимает — вернее, должен понимать, если в его голове есть хоть пара извилин, — что чьи-то отпечатки пальцев обнаружены на орудии преступления и что полиция уже сличила их с его собственными отпечатками и готова предъявить ему обвинение.
  Однако Невиль Стрендж выглядел вполне естественно — потрясенный, обеспокоенный, печальный — немного робости и настороженности, но все в разумных пределах.
  Джим Лич наконец нарушил молчание.
  — Мы хотели бы услышать от вас, мистер Стрендж, ответы на некоторые вопросы, — сказал он своим благозвучным голосом с мягким западным выговором. — С одной стороны, речь пойдет о ваших вчерашних ночных передвижениях, а с другой — о важных уликах, обнаруженных нами. В то же время я должен предупредить вас, что вы не обязаны отвечать на вопросы. Возможно, вы предпочитаете вызвать своего адвоката? Тогда мы продолжим допрос в его присутствии.
  Лич откинулся назад, наблюдая, какое впечатление произвела его речь.
  Невиль Стрендж пребывал, очевидно, в полном недоумении.
  «Либо он не имеет ни малейшего представления о том, что мы обнаружили, либо он чертовски хороший актер», — отметил для себя Лич.
  — Так как же, мистер Стрендж? — с нажимом произнес он, не дождавшись ответа Невиля.
  Невиль сказал:
  — О да, конечно. Спрашивайте меня о чем угодно.
  — Вы понимаете, — вежливо сказал Баттл, — что все ваши слова будут записаны и впоследствии могут быть использованы в суде в качестве официальных показаний?
  — Вы что, угрожаете мне? — раздраженно вспыхнув, резко бросил Стрендж.
  — О нет, мистер Стрендж, как можно?! Мы предостерегаем вас.
  Невиль пожал плечами:
  — Я полагаю, все это ваша обычная формальная процедура. Начинайте.
  — Вы готовы дать показания?
  — Да, если вам угодно считать таковыми мои ответы.
  — Тогда, будьте добры, расскажите нам подробно, как вы провели вчерашний вечер. Скажем, начиная со времени ужина и до возвращения домой.
  — Пожалуйста. После ужина мы все вышли в гостиную. Пили кофе и слушали приемник — новости, музыку и так далее. Затем я решил прогуляться и навестить одного парня в отеле «Истерхед-Бей» — моего друга.
  — Как имя вашего друга?
  — Латимер. Эдвард Латимер.
  — Близкий друг?
  — Нет, скорее просто приятель. Мы довольно часто встречались с ним в последнее время, с тех пор как он приехал сюда. Он заезжал к нам на ленч и ужин, а мы навещали его в отеле.
  — А не поздновато ли вы собрались в «Истерхед-Бей»? — спросил Баттл.
  — О нет, подобные увеселительные заведения работают всю ночь.
  — Но в этом доме, по-моему, принято рано ложиться спать, не так ли?
  — В принципе да. Однако я взял с собой ключ от входной двери. Мое возвращение никому не причинило хлопот.
  — А ваша жена не выразила желания составить вам компанию?
  — Нет, у нее разболелась голова. — Голос Невиля слегка изменился, в его тоне появилась непонятная напряженность. — К тому времени она уже поднялась к себе.
  — Продолжайте, прошу вас, мистер Стрендж.
  — Я решил зайти в свою комнату и переодеться…
  — Извините, мистер Стрендж, — прервал его Лич, — переодеться во что? В вечерний костюм? Или, напротив, снять его?
  — Ни то ни другое. Я был в своем лучшем синем костюме — так уж случилось. Но начался дождь… А я намеревался дойти до переправы и на том берегу прогуляться до отеля, а это, как вам известно, составляет около полумили. Поэтому я переоделся в один из своих старых костюмов — серый в полоску, если уж вы хотите знать все подробности.
  — Мы хотим иметь полную картину, — скромно сказал Лич. — Пожалуйста, продолжайте.
  — Итак, как я уже сказал, я поднимался по лестнице, когда Баррет вышла мне навстречу и сказала, что леди Трессильян желает поговорить со мной. Поэтому мне пришлось зайти к ней и… выслушать несколько нравоучений.
  — Вы были последним, кто видел ее живой, — мягко сказал Баттл. — Не так ли, мистер Стрендж?
  Невиль вспыхнул:
  — Да… да, вероятно, так. Тогда с ней еще было все в порядке.
  — Как долго вы пробыли у нее?
  — Думаю, минут двадцать, может, полчаса, потом я прошел в свою комнату, переоделся и поспешил вниз. Я захватил ключи и вышел из дома.
  — Вы не запомнили точное время?
  — Ну, я полагаю, было около половины одиннадцатого. Лодка должна была отойти через несколько минут, и я быстро спустился к причалу, чтобы переправиться на берег Истерхеда. В отеле я нашел Латимера. Мы с ним выпили, поиграли в бильярд. Время пролетело как-то незаметно, и в результате я обнаружил, что опоздал на последнюю ночную переправу. Она бывает в половине второго. Поэтому Латимер любезно предложил свои услуги и отвез меня домой на своей машине. Мы ехали по окружной дороге через Солтингтон, а это около шестнадцати миль, как вы знаете. Мы выехали часа в два ночи и примерно через полчаса были уже здесь. Я поблагодарил Теда Латимера, пригласил его выпить, но он сказал, что предпочитает сразу вернуться в отель. После этого я вошел в дом и прямиком отправился спать. Должен сказать, что я не заметил ничего необычного. Казалось, весь дом погружен в мирный, спокойный сон. Затем сегодня утром я услышал крики девушки и…
  Лич остановил его:
  — Достаточно, достаточно, мистер Стрендж. А сейчас вернемся немного назад — к вашему разговору с леди Трессильян. Вы не заметили в ее поведении ничего необычного?
  — Нет, совершенно ничего.
  — О чем же вы беседовали?
  — Да так, о том о сем.
  — Дружелюбно?
  Невиль вспыхнул:
  — Разумеется.
  — А к примеру, не произошло ли между вами, — плавно продолжал Лич, — какой-либо серьезной размолвки?
  Невиль медлил с ответом.
  — Поймите, вам лучше рассказать правду, — предупредил Лич. — Скажу откровенно, ваш разговор был достаточно хорошо слышен в коридоре.
  — Да, мы слегка разошлись во мнениях по определенному вопросу. Ничего особенного.
  — И какова же была суть этого вопроса?
  Невиль с трудом подавил в себе раздражение. Он овладел собой и улыбнулся.
  — Если честно, — сказал он, — она меня отругала. Такое случалось довольно часто. Если она не одобряла чье-то поведение, то давала понять это совершенно ясно, словом — рубила сплеча. Знаете, она придерживалась старомодных традиций и резко отрицательно относилась ко всем новым веяниям, к современным взглядам на брак, развод и так далее. Мы немного поспорили, и, возможно, я слегка погорячился, но расстались мы вполне по-дружески… Хотя каждый остался при своем мнении. — Он помолчал и порывисто добавил: — Неужели вы думаете, что у нас был такой бурный спор, что я обезумел и разбил ей голову?! Это абсолютно невозможно!
  Лич вопросительно взглянул на Баттла. Суперинтендант подался вперед и грузно облокотился на стол.
  — Сегодня утром вы признали, что обнаруженная нами клюшка для гольфа принадлежит вам. Можете вы объяснить нам тот факт, что на ней обнаружены отпечатки ваших пальцев?
  Невиль удивленно посмотрел на него.
  — Я… Но почему, собственно, их не должно быть там, — резко сказал он. — Это же моя клюшка, я часто играл ею.
  — Вы не совсем поняли мой вопрос. Как вы можете объяснить то, что именно сегодня утром на ней были найдены ваши отпечатки… То есть вы были последним человеком, державшим ее в руках…
  Невиль сидел совершенно неподвижно. Краска отхлынула от его лица.
  — Это неправда, — сказал он наконец. — Не может такого быть. Кто-то мог взять ее после меня… предположим, в перчатках…
  — Нет, мистер Стрендж, ваше предположение ошибочно, никто не мог взяться за ручку ниблика, не повредив ваших собственных отпечатков.
  В комнате наступила тишина. Пауза была очень долгой.
  — О господи! — с судорожным вздохом сказал наконец Невиль и весь передернулся. Он закрыл глаза руками.
  Двое полицейских пристально наблюдали за ним. Затем он резко опустил руки и напряженно выпрямился.
  — Это неправда, — спокойно сказал он. — Это просто не может быть правдой. Вы полагаете, что я убил ее, но я не делал этого. Клянусь, я не убивал ее. Это какая-то ужасная ошибка.
  — Значит, вы не можете предложить нам никаких разумных объяснений по поводу ваших отпечатков?
  — Но что я могу сказать? Я в полнейшем недоумении.
  — А как вы объясните нам тот факт, что рукава вашего темно-синего костюма испачканы в крови?
  — В крови? — сдавленным шепотом с ужасом произнес он. — Не может быть!
  — Не могли ли вы, скажем, порезаться где-то?..
  — Нет. Точно нет.
  Они выжидательно помолчали.
  На лбу Невиля Стренджа появилась резкая складка, казалось, он погрузился в размышления. Наконец он взглянул на них испуганными, полными ужаса глазами.
  — Это невозможно! — воскликнул он. — Просто невероятно. Все это какой-то бред.
  — Факты достаточно убедительны, — сказал суперинтендант Баттл.
  — Да я просто не мог это сделать! Зачем?.. Это невообразимо… Невероятно! Я знал Камиллу с детства.
  Лич сдержанно кашлянул:
  — Насколько я понимаю, мистер Стрендж, вы сами сказали, что после смерти леди Трессильян вам достанется изрядная сумма денег…
  — И вы считаете, что из-за… Но я не нуждаюсь в деньгах! У меня достаточно своих средств!
  — Возможно, — опять слегка кашлянув, предположил Лич, — это всего лишь слова, мистер Стрендж.
  Невиль вскочил со стула:
  — Послушайте, как раз это я могу доказать. Мне действительно не нужны деньги. Позвольте мне позвонить в банк, и вы сами сможете выяснить все у моего управляющего.
  Он подошел к телефону. Линия оказалась свободной, и через несколько минут его соединили с Лондоном.
  — Это вы, Рональдсон? — спросил Невиль. — Говорит Невиль Стрендж. Вы узнаете мой голос? Послушайте, можете вы предоставить полиции — я сейчас передам трубку инспектору — всю информацию о состоянии моих денежных дел?.. Да, да, пожалуйста.
  Лич взял трубку. Он говорил спокойно, последовательно задавая вопросы и выслушивая ответы.
  Наконец он повесил трубку.
  — Ну что? — порывисто спросил Невиль.
  — Да, у вас и правда крепкое финансовое положение, банк следит за вашими вложениями и считает, что ваши денежные дела в прекрасном состоянии.
  — Вот именно, теперь вы видите, что я сказал правду!
  — Похоже на то… И тем не менее, мистер Стрендж, вы можете иметь, скажем, долговые обязательства или необходимость заплатить какому-нибудь шантажисту. Возможно также, что у вас есть те или иные потребности, требующие больших денег, о которых нам пока не известно.
  — Какие потребности? Я уверяю вас, мне вполне хватает моего состояния. Вам не удастся обнаружить никаких долгов и прочих обязательств.
  Суперинтендант Баттл расправил свои широкие плечи.
  — Я уверен, что вы согласитесь с моими словами, — произнес он доброжелательным, почти отечески нежным голосом, — если я скажу вам, что мы имеем достаточно улик, чтобы потребовать ордер на ваш арест. Однако мы не сделали этого… пока… Как вы понимаете, мы склонны верить вам и предоставить возможность оправдаться.
  — Значит, вы уже решили для себя, что это сделал я, не так ли? — с горечью в голосе сказал Невиль. — Но вам не хватает мотива преступления, чтобы выдвинуть против меня обвинение.
  Баттл хранил молчание. Лич разглядывал потолок.
  — Это словно какой-то ужасный сон! — в отчаянии воскликнул Невиль. — И я даже не могу ничего сказать, не знаю, как выпутаться из этой ситуации. Словно я попал в какую-то ловчую яму, из которой невозможно выбраться.
  Суперинтендант Баттл слегка откинул назад голову. В его умных, полуприкрытых веками глазах промелькнула искра одобрения.
  — Очень точно подмечено, — сказал он. — На редкость точно. Вы подсказали мне одну идею…
  6
  Сержанту Джонсу удалось ловко спровадить Невиля в холл и затем провести Кей с балкона так, что муж и жена не встретились.
  — Тем лучше, — сказал Баттл. — Именно с ней мне хотелось бы побеседовать, пока она еще пребывает в полном неведении.
  День стоял мрачный, с резким ветром, и все небо было затянуто облаками. На Кей была твидовая юбка и фиолетовый свитер; волосы, обрамлявшие ее лицо, блестели, как начищенный медный шар. Она выглядела испуганной и взволнованной. Ее яркая, живая красота производила особо сильное впечатление на фоне темного викторианского интерьера, книжных шкафов и массивных кресел. Лич довольно бегло расспросил ее о вчерашнем вечере.
  У нее болела голова, и она рано пошла спать — вероятно, в начале десятого. Спала она крепко и ничего не слышала до следующего утра, когда проснулась, услышав чьи-то крики.
  Баттл взял инициативу в свои руки:
  — Ваш муж не зашел справиться о вашем здоровье вчера вечером, прежде чем уйти из дома?
  — Нет.
  — Вы не видели его с того момента, как покинули гостиную, и до самого утра? Правильно?
  Кей кивнула.
  Баттл потер пальцами подбородок.
  — Миссис Стрендж, сегодня утром дверь между вашей комнатой и комнатой вашего мужа была заперта на ключ. Кто запер ее?
  — Я, — коротко ответила Кей.
  Баттл ничего не сказал, но он ждал — как мудрый, опытный кот, он следил за норкой и ждал, когда мышка высунется.
  Его молчание подразумевало, что ответ далеко не полный. Наконец Кей запальчиво воскликнула:
  — Ах да! Я полагаю, вы хотите знать всю предысторию! Этот на ладан дышащий, трясущийся Харстолл наверняка слышал, как мы ссорились перед чаем. Уж он-то, конечно, расскажет вам все на случай, если я сама этого не сделаю. Возможно даже, он уже рассказал… Мы с Невилем серьезно поссорились… В общем, у нас была бурная сцена! Я ужасно рассердилась! Не могла успокоиться до самого вечера, я просто вся кипела от ярости! Ну и, поднявшись к себе, я, естественно, заперла дверь.
  — Да, да, я понимаю вас, — самым что ни на есть сочувственным тоном сказал Баттл. — И какова же была причина вашей ссоры?
  — Разве это важно? Что ж, мне нечего скрывать. Невиль вел себя как настоящий идиот. Хотя во всем виновата эта мадам.
  — Какая мадам?
  — Его бывшая жена. Во-первых, она заманила нас сюда.
  — Вы хотите сказать, что она хотела встретиться с вами?
  — Да, Невиль считает, что это была его собственная идея, — святая наивность! Как бы не так! Он даже не думал о таком до тех пор, пока однажды не встретил ее в Гайд-парке. И она ловко заронила эту мысль в его голову… Да-да, он совершенно искренне верит в то, что это была его собственная идея, но я с самого начала чувствовала, что за всем этим скрывается ловкая ручка Одри.
  — Но что могло побудить ее к этому? — спросил Баттл.
  — Как что?! Разумеется, она стремится заполучить его обратно! — сказала Кей. Она говорила очень быстро, почти задыхаясь. — Она никак не может простить ему, что он ушел ко мне. Это ее месть. Она заставила его организовать нашу встречу в Галлс-Пойнте и сразу же начала его обхаживать. Сразу, как только мы приехали. Знаете, она очень умна. Отлично прикидывается эдаким трогательным и слабым созданием… И знает, как заставить других подыграть ей. Одновременно с нами она заманила сюда Томаса Ройда. Этот бедняга предан ей как собака, он всегда обожал ее. В общем, она стала просто сводить Невиля с ума, притворяясь, что собирается выйти замуж за Томаса.
  Кей умолкла, задохнувшись от ярости.
  — Мне казалось, — мягко сказал Баттл, — ваш муж мог бы только порадоваться тому… э-э… что она найдет свое счастье со старым другом.
  — Порадоваться? Вот уж нет, он стал чертовски ее ревновать.
  — Тогда, должно быть, он очень любит ее.
  — Да, вы правы, — с горечью сказала Кей. — И ей это отлично известно!
  Баттл все еще с сомнением теребил подбородок.
  — Но ведь вы могли отказаться от этой затеи и не приезжать сюда. Разве не так?
  — Как я могла? Он подумал бы, что я ревную!
  — Однако, в конце концов, — заметил Баттл, — так оно и есть на самом деле. Ведь вы ревнуете?
  Кей вспыхнула:
  — Да, я ревновала его к Одри с самого начала нашего знакомства — или почти с самого начала. Я постоянно ощущала ее присутствие в нашем доме. Словно это был ее дом, а не мой. Я переставила всю мебель, сменила обивку, но ничего не помогало! Я чувствовала, что она, как серая тень, вползает в каждую комнату, в каждый уголок. А Невиль очень переживал, считая, что плохо обошелся с ней, — я видела это, — и он никак не мог выбросить ее из головы… Она словно немой укор повсюду следовала за ним, и он в глубине души постоянно испытывал чувство вины. Знаете, есть такие странные люди… Они кажутся довольно бесцветными и неприметными, но ты постоянно ощущаешь их присутствие.
  Баттл задумчиво кивнул:
  — Хорошо, благодарим вас, миссис Стрендж. Наверное, на сегодня все. Мы должны прояснить еще… э-э… множество вопросов… в частности, относительно наследства вашего мужа… Ведь после смерти леди Трессильян он получит большие деньги — пятьдесят тысяч фунтов…
  — Неужели так много! Мы должны получить их по завещанию умершего сэра Метью, правда?
  — Вы тоже знали об этом?
  — Да. Он распорядился, чтобы после смерти леди Трессильян его деньги были поделены между Невилем и его женой. Но не думайте, что я обрадовалась, узнав о ее смерти. Это не так. Конечно, я не особенно любила ее, вероятно, потому, что она не любила меня… Но мне даже страшно представить, что какой-то грабитель проник в дом и проломил ей голову.
  С этими словами Кей вышла из библиотеки. Баттл взглянул на Лича:
  — Ну и какого ты мнения о ней? Лакомый кусочек, должен признать. Мужчины с легкостью теряют голову из-за таких красоток.
  Лич согласился.
  — Хотя мне кажется, — с сомнением добавил он, — ей далеко до настоящей леди.
  — Да, но таких вообще вряд ли сыщешь в наше время, — заметил Баттл. — Может, посмотрим теперь на ее предшественницу? Или нет, я думаю, следующей мы пригласим мисс Олдин, чтобы образовать, если можно так выразиться, внешний угол зрения к этому матримониальному треугольнику.
  Мери Олдин спокойно вошла в библиотеку и села. Внешне она выглядела спокойно, только в глазах стояла тревога.
  Она достаточно четко отвечала на вопросы Лича, подтвердив рассказ Невиля о предыдущем вечере. Спать она пошла около десяти часов.
  — Мистер Стрендж находился у леди Трессильян?
  — Да, я слышала, как они разговаривают.
  — Разговаривают, мисс Олдин, или ссорятся?
  Она вспыхнула, но ответила спокойно:
  — Видите ли, леди Трессильян была любительницей дискуссий. Ее слова зачастую бывали довольно язвительными, хотя по натуре она была совсем не такая. Также ей была свойственна известная авторитарность, она подавляла людей, навязывая собственное мнение… А мужчина воспринимает подобную манеру общения не так легко, как женщина.
  «Как вы, например», — подумал Баттл. Он смотрел на ее умное, бесстрастное лицо.
  Мери Олдин первой нарушила молчание:
  — Я не хотела бы показаться глупой… Но мне кажется невероятным — совершенно невероятным — то, что вы можете подозревать кого-то из людей, живущих в этом доме. Почему преступником не мог быть посторонний человек?
  — По нескольким причинам, мисс Олдин. Во-первых, ничего не украдено и все замки целы. Мне нет нужды напоминать вам географическое расположение вашего дома и сада — просто представьте его себе мысленно. С запада к реке ведут отвесные скалы; с юга — пара террас, ограниченных стеной, и спад к реке; с востока — садовые склоны тянутся вниз почти до самого берега, но и они окружены высокой стеной. Существуют только две возможности проникновения в ваш дом извне — через маленькую дверь в садовой ограде, которая сегодня утром, как обычно, была закрытой, и через парадную входную дверь в дом — также со стороны дороги. Я не говорю, что никто не мог, например, перелезть через стену или воспользоваться запасным ключом от входной двери, — в сущности, она легко открывается и с помощью отмычки… Но скажу вам, что, насколько я могу судить, никто не предпринимал подобных попыток. Тот, кто совершил это преступление, знал, что Баррет каждый вечер принимает настойку сенны, и подсыпал в нее снотворное… А это приводит нас к одному из домашних. Небезызвестный вам ниблик опять-таки взяли из чулана под лестницей. Нет, мисс Олдин, это был не посторонний человек!
  — Но это не Невиль! Я уверена, это не Невиль!
  — Почему вы так уверены?
  Она беспомощно развела руками:
  — Он совершенно не такой человек… Вот почему. Он не мог убить немощную, старую женщину, прикованную к постели… Нет, это не Невиль!
  — Звучит не слишком убедительно, — резонно заметил Баттл. — Вы удивились бы, узнав, какие ужасные поступки совершают люди, когда их вынуждают к этому какие-либо особые причины или обстоятельства. Возможно, мистер Стрендж крайне нуждался в деньгах.
  — Я уверена, что это не так. Он далеко не расточителен. И у него никогда не было дорогостоящих вкусов и привычек.
  — А как насчет его жены?
  — Кей? Да, она, возможно, увеличила его расходы… Но все равно эта причина просто смехотворна. Я убеждена, что последнее время Невиль вообще не думал о деньгах.
  Суперинтендант Баттл осторожно кашлянул.
  — Кей, должно быть, рассказала вам обо всем, как я полагаю, — продолжала Мери. — Да, сложившаяся ситуация и правда достаточно сложная. Однако она не имеет ничего общего с этим ужасным делом.
  — Может быть, и нет, но все же, мисс Олдин, я хотел бы услышать ваше мнение об этом щекотливом положении.
  Мери Олдин задумчиво произнесла:
  — Ну, как я уже сказала, ситуация сложилась достаточно сложная… Не знаю, кто именно был виновником…
  — Я так понял, — проворно вставил Баттл, — что это была идея мистера Невиля Стренджа.
  — Да, так он говорит.
  — Но сами вы не верите ему?
  — Не знаю… Как-то это не похоже на Невиля. У меня всегда было такое чувство, будто кто-то подсказал ему эту идею.
  — Возможно, мисс Одри Стрендж?
  — Нет, мне кажется маловероятным, что у Одри могло возникнуть подобное желание.
  — Но кто же еще мог быть причастен к этому?
  Мери беспомощно пожала плечами:
  — Не имею представления. Все это очень странно…
  — Странно… — в раздумье протянул Баттл. — Именно такая мысль возникает у меня, когда я размышляю об этом деле. Очень странная складывается картина.
  — Такое же чувство преследует меня последние две недели. Очень странное ощущение, я даже затрудняюсь определить его. Как будто что-то витает в воздухе… Некая угроза…
  — Все были взвинчены до предела?
  — Да-да, именно так. Мы все просто измучились. Даже мистер Латимер… — Она умолкла.
  — Я как раз собирался перейти к мистеру Латимеру. Что вы можете рассказать нам о нем, мисс Олдин? Кто такой мистер Латимер?
  — Ну, честно говоря, я не слишком хорошо его знаю. Он друг Кей.
  — Вот как, он друг миссис Стрендж? И давно они знакомы?
  — Да, она знала его еще до замужества.
  — Мистер Стрендж хорошо к нему относится?
  — Вполне сносно, я полагаю.
  — То есть между ними нет никаких проблем? — тактично спросил Баттл.
  — Абсолютно никаких! — не задумываясь воскликнула Мери.
  — А леди Трессильян дружелюбно относилась к мистеру Латимеру?
  — Не особенно.
  Баттл уловил отчужденные нотки в ее голосе и сменил тему:
  — Давайте поговорим о вашей больной служанке, Джейн Баррет. Давно она служит у леди Трессильян? Вы считаете, что она заслуживает доверия?
  — О, несомненно. Она была бесконечно предана леди Трессильян.
  Баттл откинулся на спинку кресла:
  — То есть вы и в мыслях не допускаете того, что Баррет могла ударить леди Трессильян по голове, а затем принять снотворное, чтобы отвести от себя подозрение.
  — Разумеется, нет. Зачем, скажите на милость, ей это делать?
  — А вы знаете, что она должна была получить определенное наследство?
  — Так же как и я, — сказала Мери Олдин. Она решительно и прямо взглянула на Баттла.
  — Да, так же как и вы, — согласился Баттл. — И вам известно, какую сумму?..
  — Только что приехал мистер Трелони. Он сказал мне.
  — А прежде вы не знали?
  — Нет. Конечно, по случайным намекам леди Трессильян нетрудно было догадаться, что она собирается что-то оставить мне. Видите ли, у меня очень мало собственных средств. То есть недостаточно для того, чтобы жить, не работая. Я думала, что леди Трессильян могла бы оставить мне как минимум сотню в год… Но у нее есть еще какие-то родственники, и я понятия не имела, как она распределит свои деньги. Я знала, разумеется, что состояние сэра Метью перейдет к Невилю и Одри.
  — Значит, она не знала, какую сумму завещала ей леди Трессильян, — сказал Лич, когда Мери Олдин покинула библиотеку. — По крайней мере по ее словам.
  — Да, по ее словам, — согласился Баттл. — А сейчас давай займемся первой женой Синей Бороды.
  7
  Одри была одета в светло-серый фланелевый костюм. В нем она выглядела такой бледной и бесплотной, что Баттлу сразу вспомнились слова Кей о серой тени, вползающей в каждую комнату.
  На все вопросы она отвечала просто, без каких-либо признаков эмоций.
  Да, она пошла спать в десять часов, одновременно с Мери Олдин, и ночью не слышала никакого шума.
  — Извините, миссис Стрендж, за вмешательство в ваши личные дела, — сказал Баттл, — но не могли бы вы объяснить нам, почему вы решили приехать сюда в это время.
  — Я всегда гостила здесь в сентябре. А в этом году мой… мой бывший муж захотел приехать в это же время и спросил, нет ли у меня возражений относительно его идеи.
  — Значит, это было его желание?
  — О да!
  — Не ваше?
  — О нет!
  — Но вы согласились.
  — Да, я согласилась… Мне казалось… Мне было как-то неловко отказывать ему.
  — Почему, миссис Стрендж?
  Она неуверенно помолчала.
  — Людям приходится считаться с чужими желаниями.
  — Вы были пострадавшей стороной?
  — Простите, не поняла?
  — Вы сами захотели развестись с вашим мужем?
  — Да.
  — А вы — извините меня за навязчивость — не таите никакой обиды на него? Вам не хотелось как-нибудь отомстить ему?
  — Нет, у меня никогда не возникало такого желания.
  — У вас очень великодушная натура, миссис Стрендж.
  Она не ответила. Баттл выжидательно молчал… Но Одри, в отличие от Кей, было трудно поймать на такой крючок. Она молчала без какого-либо намека на беспокойство. Баттл признал себя побежденным.
  — Значит, вы уверены, что идея этой встречи принадлежала не вам?
  — Конечно, уверена.
  — У вас сложились дружеские отношения с нынешней миссис Стрендж?
  — Не думаю, что ей очень нравится мое общество.
  — А вам она нравится?
  — Да. Я считаю, что она очень красива.
  — Хорошо. Благодарю вас. Полагаю, на этом мы можем закончить.
  Одри встала и направилась к двери. Но, нерешительно помедлив у порога, она вдруг вернулась к столу.
  — Мне только хотелось бы сказать вам… — быстро и взволнованно проговорила она. — Вы ведь думаете, что Невиль это сделал?.. Что он убил ее из-за денег. Я совершенно уверена, что вы ошибаетесь. Невиль всегда был равнодушен к деньгам. Я это знаю. Понимаете, мы прожили вместе восемь лет. Я просто не представляю себе, чтобы он мог пойти на такое убийство ради денег… Невиль не мог так поступить. Я понимаю, что мои слова не являются ценным доказательством. Но мне бы очень хотелось, чтобы вы поверили им.
  Она повернулась и быстро вышла из комнаты.
  — И что вы думаете о ней? — спросил Лич. — Я еще не встречал человека, настолько лишенного эмоций. Почти полная бесчувственность.
  — Она их просто не показывает, — сказал Баттл. — Но они есть. Ею владеет какое-то очень сильное чувство. И я понятия не имею, какое именно…
  8
  Последним вошел Томас Ройд. Он уселся в кресло, угрюмый и напряженный, помаргивая глазами, как филин.
  Полицейские выяснили, что он впервые за восемь лет приехал домой из Малайи. Раньше он часто гостил в Галлс-Пойнте. Его привозили сюда еще ребенком. Миссис Одри Стрендж приходилась ему дальней родственницей, она росла и воспитывалась в его семье с девяти лет. В предыдущий вечер он поднялся к себе около одиннадцати. Да, он слышал, что мистер Стрендж вышел из дома, но не видел этого. Возможно, он ушел минут в двадцать одиннадцатого или чуть позже. Ночью, как и остальные, он тоже ничего не слышал. Когда обнаружили труп леди Трессильян, он уже проснулся и гулял по саду. По натуре он был «жаворонком».
  После этой партии традиционных вопросов и ответов все немного помолчали, затем Баттл спросил:
  — Мисс Олдин рассказывала, что в доме сложилась довольно напряженная обстановка. Вы также заметили это?
  — Нет, я так не считаю. Не заметил ничего особенного.
  «Лжешь, мой милый, — подумал Баттл, — ты отлично все заметил… Я бы сказал, более чем кто-либо в этой компании».
  Нет, он не думает, что Невиль Стрендж мог нуждаться в деньгах — по нему этого решительно не скажешь. Но ему лично мало что известно о состоянии дел Невиля Стренджа.
  — Хорошо ли вы знаете нынешнюю миссис Стрендж?
  — Нет, я впервые встретился с ней здесь.
  Баттл решил выложить свой последний козырь:
  — Возможно, вы знаете, мистер Ройд, что мы обнаружили отпечатки пальцев Невиля Стренджа на орудии убийства. И также мы обнаружили кровь на рукаве его пиджака, в котором он был вчера вечером.
  Баттл сделал паузу. Ройд кивнул.
  — Он рассказал нам, — пробурчал он.
  — Я спрошу вас откровенно: вы думаете, он сделал это?
  Томас Ройд очень не любил, когда его заставляли делать поспешные выводы. Он молчал — пауза была очень долгой — и наконец неохотно сказал:
  — Не понимаю, почему вы спрашиваете об этом меня. Не я должен ответить на этот вопрос, а вы. Уж если вам так хочется узнать мое мнение, то могу сказать, что его причастность к этому делу кажется мне маловероятной.
  — Возможно, вы знаете человека, чья причастность может быть более вероятной?
  Томас отрицательно мотнул головой:
  — Единственный человек, о котором я мог бы подумать такое, был явно не в состоянии сделать это. Вот все, что я могу сказать.
  — И кто же он?
  Но Ройд решительно покачал головой:
  — Это лишь мое субъективное мнение, и я не могу сообщать его вам.
  — Ваш долг помогать полиции.
  — Да, сообщать вам все факты. А это не факт. Всего лишь смутные догадки. Да и это невозможно в любом случае.
  — Не многого мы добились от него, — сказал Лич после ухода Ройда.
  — Да уж, совсем мало, — признал Баттл. — У него определенно есть какие-то соображения по этому поводу, причем совершенно четкие. Хотел бы я знать какие… Да, Джим, мой мальчик, это исключительно необычный тип преступления…
  Лич не успел ответить, потому что зазвонил телефон. Он ответил на звонок и, молча выслушав небольшую информацию, сказал: «Отлично» — и бросил трубку.
  — Кровь с рукава пиджака оказалась человеческой, — сообщил он. — Той же группы, что у леди Трессильян. Опять же все указывает на то, что Невиль Стрендж…
  Баттл подошел к окну и выглянул в сад, его прищуренный взгляд выдавал сильную заинтересованность.
  — На балконе появился очень красивый молодой человек, — заметил он. — Исключительно красивый и определенно небезгрешный, должен сказать. Какая жалость, что Латимер — насколько я понимаю, это именно он — был в «Истерхед-Бей» прошлым вечером. Как раз такой тип мог бы пришить собственную бабушку, если бы был уверен, что никто его не заподозрит и что ему перепадет пара золотых побрякушек.
  — Ну, в данном случае ему ничего не перепадает, — сказал Лич. — Смерть леди Трессильян не сулит ему никакой выгоды. — Телефон затрещал вновь. — Чертовы звонки! Что там еще случилось?
  Он подошел к телефону:
  — Алло. О, это вы, доктор. Что? Пошла на поправку, правда? Что? Что?.. — Он повернулся к окну: — Дядя, вы только послушайте, что он говорит.
  Баттл быстро подошел к столу и взял трубку. Он молча выслушал доктора; лицо его, как обычно, оставалось бесстрастным.
  — Разыщи-ка Невиля Стренджа, Джим, — сказал он Личу, продолжая слушать доктора.
  Невиль Стрендж вошел в библиотеку в тот самый момент, когда Баттл положил трубку.
  Побледневший и измученный, Невиль с настороженным интересом смотрел на суперинтенданта Скотленд-Ярда, пытаясь прочесть хоть что-то на этом лице, подобном деревянной маске.
  — Мистер Стрендж, — сказал Баттл, — не знаете ли вы человека, который очень сильно не любит вас?
  Невиль удивленно расширил глаза и отрицательно покачал головой.
  — Уверены? — выразительно спросил Баттл. — Я имею в виду, сэр, такого человека, который мало того что не любит вас, а, скажем прямо, просто до смерти ненавидит.
  Невиль напряженно выпрямился и точно окаменел.
  — Нет, решительно нет. Я понятия не имею, кто это может быть.
  — Подумайте, мистер Стрендж. Может, вы кого-то обидели или оскорбили. Неужели нет таких людей?
  Невиль вспыхнул:
  — Есть только один человек, которого я, возможно, обидел, но она не из тех людей, кто таит злобу. Это моя бывшая жена, которую я оставил ради другой женщины. Но я могу заверить вас, что она вполне дружелюбно относится ко мне. Она… она просто ангел.
  Суперинтендант подался вперед и, слегка нависая над столом, сказал:
  — Позвольте сообщить вам, мистер Стрендж, что вы счастливый человек. Я говорил, что мне не нравились улики против вас, ведь так? Но это были серьезные улики! Они были просто неопровержимы, и если бы суд присяжных не вспыхнул вдруг к вам особой любовью, то вас непременно повесили бы.
  — Вы так говорите, — сказал Невиль, — как будто все это уже в прошлом.
  — Так и есть, — подтвердил Баттл. — Вы спасены, мистер Стрендж. Да-да, вас спасла чистая случайность.
  Невиль по-прежнему непонимающе смотрел на него.
  — Вчера, после вашего ухода, — объяснил суперинтендант, — леди Трессильян позвонила в колокольчик и вызвала служанку.
  Он подождал, пока его слова дойдут до сознания Невиля.
  — После моего ухода… Значит, Баррет видела ее…
  — Да-да, целой и невредимой. И Баррет также видела, как вы уходили из дома, прежде чем заглянула к своей хозяйке.
  — Но эта клюшка… и мои отпечатки…
  — Ее ударили не клюшкой… Доктору Лазенби с самого начала не нравилась эта версия. Я видел это. Она была убита каким-то другим предметом. А этот ниблик положили туда намеренно, чтобы навести подозрение на вас. Возможно, кто-то услышал вашу ссору и избрал вас подходящей жертвой или, возможно, также… — Он задумчиво помолчал, а затем повторил свой вопрос: — Так кто же в этом доме может ненавидеть вас, мистер Стрендж?
  9
  — У меня есть к вам пара вопросов, доктор, — сказал Баттл.
  Они были в доме доктора Лазенби, куда зашли после посещения частной лечебницы, в которой лежала Баррет. Доктор наконец дал разрешение на короткий разговор.
  Баррет была слабой и измученной, но с полной убежденностью поведала им о событиях злосчастного вечера.
  Она уже выпила свою сенную настойку и собиралась ложиться в постель, когда вдруг задергался колокольчик леди Трессильян. Она взглянула на часы и заметила время — двадцать пять минут одиннадцатого.
  Накинув халат, она спустилась на второй этаж. Из холла доносились какие-то звуки, и, задержавшись у перил, она глянула вниз.
  — Мистер Невиль как раз собирался уходить. Он снял свой плащ с вешалки…
  — Какой костюм был на нем?
  — Знаете, такой серый в полоску. Лицо у него было очень расстроенное, почти несчастное. Он не глядя сунул руки в рукава и, даже не застегнувшись, вышел из дома, хлопнув дверью. Затем я пошла в комнату ее милости. Она была очень сонной, бедняжка, не могла вспомнить, зачем вызвала меня… Так и не вспомнила, бедная. Но я взбила подушки, принесла ей стакан свежей воды и устроила ее поудобнее.
  — А она не выглядела расстроенной или испуганной?..
  — Нет, просто у нее был очень утомленный вид и больше ничего. Я сама устала. Постоянно зевала. И, выйдя из ее комнаты, я поднялась к себе и сразу легла спать.
  Вот что рассказала им Баррет; когда ей сообщили о смерти леди Трессильян, то ее ужас и горе были настолько очевидными, что, казалось, просто невозможно усомниться в подлинности ее чувств.
  Итак, полицейские вернулись в дом доктора Лазенби, поскольку Баттл, как уже упоминалось, хотел задать пару вопросов.
  — Так не тяните, спрашивайте, — сказал Лазенби.
  — Как вы полагаете, в какое время умерла леди Трессильян?
  — Я уже говорил вам. Между десятью часами вечера и полуночью.
  — Я знаю, что вы говорили. Но я спрашиваю о другом. Что вы лично думаете по этому поводу?
  — Без протокола, да?
  — Да.
  — Хорошо. По моим представлениям, это произошло около одиннадцати часов.
  — Именно это я и хотел услышать от вас, — сказал Баттл.
  — Рад служить. Но почему вас это так волнует?
  — Понимаете, размышляя об этом деле, я пришел к выводу, что ее вряд ли могли убить до половины одиннадцатого. Возьмем, к примеру, снотворное, подсыпанное Баррет. К этому времени оно еще не должно было сработать. Это снотворное наводит на мысль о том, что убийство должно было произойти гораздо позже, ближе к ночи. Сам я предпочел бы полночь.
  — Возможно, и так. Одиннадцать часов — это только мое предположение.
  — Но оно точно не могло произойти после полуночи?
  — Не могло.
  — Например, после двух тридцати?
  — Боже упаси, это исключено.
  — Очень хорошо. Похоже, это снимает все подозрения с Невиля Стренджа. Остается только проверить его передвижения после ухода из дома. Если его рассказ подтвердится, то он совершенно чист… И нам придется продолжить поиски других подозреваемых.
  — Из тех людей, кто наследует деньги? — спросил Лич.
  — Возможно, — сказал Баттл. — Но почему-то я в этом далеко не уверен. Я бы поискал кого-то со странностями, с какими-то причудами…
  — С причудами?
  — Да, с отвратительными причудами.
  
  Покинув дом доктора, они отправились к переправе. Так называемой переправой являлась обычная, покачивающаяся на прибрежных волнах лодка, которая принадлежала двум братьям — Биллу и Джорджу Барнезам. Братья Барнез знали в лицо всех обитателей Солткрика и тех людей, что переправлялись на эту сторону из «Истерхед-Бея». Джордж не задумываясь сказал, что мистер Стрендж из Галлс-Пойнта переправился прошлым вечером на ту сторону в 22.30. А вот обратно они его не перевозили. Последняя переправа со стороны Истерхеда бывает в 1.30, и мистера Стренджа на ней не было.
  Баттл поинтересовался, не знают ли они Теда Латимера.
  — Латимер… Латимер? Такой высокий красивый молодой джентльмен? Переезжает обычно из отеля в Галлс-Пойнт? Да, знаю. Хотя вчера я его не видел. Вот сегодня утром — да, перевозил его. А недавно он вернулся обратно в Истерхед.
  Переехав на другой берег, Баттл и Лич направились к отелю «Истерхед-Бей».
  Там они и нашли мистера Латимера, переправившегося с другого берега Терна незадолго до них.
  Мистер Латимер был очень словоохотлив и проявил страстное желание помочь следствию.
  — Да, старина Невиль заходил сюда вчера вечером. Он выглядел сильно огорченным. Сказал мне, что поспорил с этой старой леди. Правда, сегодня я узнал, что он поругался и с Кей тоже, но об этом он, конечно, мне не сообщил. В общем, он пребывал в полном унынии. Мне показалось, что на сей раз он был даже до известной степени рад моему обществу.
  — Ему не сразу удалось найти вас, насколько я понял?
  — Да, не знаю почему, — резко сказал Латимер. — Я сидел в гостиной. Стрендж сказал, что заглядывал туда и меня не заметил, но он был слишком рассеянным. Или, возможно, я вышел прогуляться в сад минут на пять или около того. У меня довольно часто возникает желание вдохнуть свежего воздуха. Отвратительный запах в этом отеле, мы заметили его прошлым вечером в баре. Какие-то отбросы, наверное! Стрендж тоже упоминал об этом! Мы оба почувствовали этот отвратительный, гнилостный запах. Возможно, под полом в бильярдной сдохла крыса…
  — Вы сыграли на бильярде, и что было потом?
  — Ну, мы немного поболтали, выпили. Потом Невиль вдруг воскликнул: «Ну и ну! Я пропустил последнюю переправу!» А я сказал, что выведу свою машину и отвезу его домой. Что я и сделал. Мы были в Галлс-Пойнте примерно в два тридцать.
  — Значит, мистер Стрендж был с вами весь вечер?
  — Да, конечно. Спросите кого угодно. Они подтвердят.
  — Благодарю вас, мистер Латимер. Мы должны очень тщательно все проверить.
  Когда они распрощались с этим улыбающимся и хладнокровным молодым человеком, Лич спросил:
  — Что за странная идея о необходимости столь тщательной проверки Невиля Стренджа?
  Баттл улыбнулся, и Лича вдруг осенило:
  — А, черт! Ведь вы небось решили проверить самого Латимера. Значит, у вас появилась идея?
  — Слишком рано говорить об идеях, — сказал Баттл. — Я просто хочу точно выяснить, как провел мистер Тед Латимер вчерашний вечер. Мы знаем, что с четверти одиннадцатого и, скажем, до полуночи он был с Невилем Стренджем. Но интересно, где он был до этого, когда Стрендж не смог его найти?
  Они скрупулезно опрашивали весь персонал — барменов, официантов, лифтеров. Латимера видели в гостиной между девятью и десятью часами вечера. В четверть двенадцатого он еще сидел в баре… Но им никак не удавалось выяснить, как он провел следующий час. Затем они все-таки отыскали горничную, которая поведала им, что в это время мистер Латимер находился в одной из маленьких, уютных почтовых комнат вместе с мисс Беддоуз — толстой леди из какой-то северной страны.
  — И здесь ничего не выгорело, — уныло сказал Баттл. — Он был в отеле, все в порядке. Просто не хотел привлекать наше внимание к своей пухленькой (и, несомненно, богатой) подружке. Таким образом, нам придется вернуться к обитателям Галлс-Пойнта — слугам, Кей Стрендж, Одри Стрендж, Мери Олдин и Томасу Ройду. Один из них убил старую леди, но кто именно? Если бы нам удалось найти настоящее орудие убийства… — Не договорив фразу, он вдруг хлопнул себя ладонью по бедру: — Послушай-ка, Джим, мой мальчик! Кажется, я понял, что именно заставило меня вспомнить об Эркюле Пуаро. Давай пойдем перекусим где-нибудь, а потом вернемся в Галлс-Пойнт, и я покажу тебе кое-что.
  10
  Мери Олдин не находила себе места. Она беспокойно бродила по дому и по саду, обрывая увядшие георгины; затем, вновь зайдя в гостиную, рассеянно и бесцельно переставляла вазы с цветами.
  Из библиотеки доносился неясный гул голосов. Там о чем-то беседовали Невиль и недавно приехавший мистер Трелони. Кей и Одри нигде не было видно.
  Мери вновь вышла в сад. Внизу у стены она заметила Томаса Ройда, спокойно попыхивающего своей трубкой. Она подошла и села рядом с ним.
  — О милый Томас, — сказала она с глубоким озабоченным вздохом.
  — Что-то случилось? — спросил Томас.
  Мери рассмеялась, но в ее смехе явно присутствовали истерические нотки.
  — Никто, кроме вас, не мог бы задать подобный вопрос. В доме — убийство, а вы спокойно спрашиваете: «Что-то случилось?»
  — Я имел в виду что-нибудь новенькое, — сказал Томас, немного удивленно взглянув на нее.
  — Да, да, я поняла, что вы имеете в виду. Вы ведете себя на редкость спокойно, словно ничего не произошло, и, глядя на вас, я испытываю настоящее облегчение.
  — Я не вижу большого смысла в том, чтобы впадать в истерику по любому поводу. Или, возможно, вы считаете иначе?
  — Нет-нет. Ваши слова совершенно справедливы. Меня поражает лишь то, как вам удается сохранять спокойствие.
  — Ну, вероятно, мне легче, поскольку я, в общем-то, посторонний человек.
  — Это верно, конечно. Вы не могли испытывать того облегчения, которое почувствовали все мы, узнав, что с Невиля сняты все эти жуткие подозрения.
  — О, поверьте, я очень рад за него, — сказал Ройд.
  Мери нервно поежилась.
  — А ведь это было почти доказано. Если бы Камилле не взбрело в голову вызвать Баррет после ухода Невиля…
  — Тогда старина Невиль был бы вполне подходящей кандидатурой на роль злодея. — Томас произнес последние слова с каким-то мрачным удовлетворением, но, встретив упрекающий взгляд Мери, тряхнул головой и слегка улыбнулся: — Не считайте меня таким уж бессердечным. Просто сейчас, когда Невиль оправдан, я невольно испытываю определенное удовлетворение от того, что ему пришлось изрядно понервничать. Мне порядком надоело его непробиваемое самодовольство.
  — Нет, Томас, тут вы не правы.
  — Возможно. Но по крайней мере внешне он обычно ведет себя именно так. Как бы то ни было, сегодня утром он выглядел чертовски испуганно!
  — Однако вы можете быть довольно жестоким!
  — В любом случае все уже позади. Вы знаете, Мери, все-таки Невилю действительно сопутствует какое-то дьявольское везение. Любой другой бедолага, против которого имелось такое множество серьезных улик, вряд ли смог бы выйти сухим из воды.
  Мери опять поежилась:
  — Не надо так говорить. Я предпочитаю думать, что Невиль находится под покровительством Бога.
  — И вы правда уверены в этом, моя дорогая? — Голос его звучал почти тепло.
  Мери вдруг вспыхнула:
  — О Томас, я так нервничаю. Я ужасно обеспокоена.
  — Чем же?
  — Я все вспоминаю о мистере Тревисе.
  Томас уронил свою трубку на каменные плиты. Он наклонился, чтобы поднять ее, и сказал слегка изменившимся голосом:
  — Значит, вас беспокоят воспоминания о мистере Тревисе?
  — Да, помните, в тот вечер, когда он был у нас, он рассказал историю о… о маленьком убийце! У меня родилась очень странная мысль, Томас… Была ли это просто интересная история? Или же он рассказал ее намеренно?
  — Вы подразумеваете, — задумчиво произнес Ройд, — не касалась ли она одного из присутствующих?
  — Да, — прошептала Мери.
  — Мне тоже это показалось странным, — спокойно сказал Томас. — Собственно говоря, как раз об этом я и размышлял, когда вы сейчас подошли ко мне.
  — Я все пытаюсь вспомнить… — сказала Мери, прикрыв глаза веками. — Понимаете, он с такой тщательностью выбирал слова и выражения… И вообще, эта история как-то выпадала из общего разговора. И еще он добавил, что мог бы узнать этого человека когда угодно. Он подчеркнул это, как будто уже узнал его.
  — М-м, — произнес Томас. — Мне тоже все это приходило в голову.
  — Но зачем он решил поделиться с нами? Чего он добивался?
  — Я полагаю, — сказал Ройд, — это было своего рода предупреждение. Он пытался предотвратить новое несчастье.
  — Вы имеете в виду, что мистер Тревис понял, что кто-то собирается убить Камиллу?
  — Н-нет… Мне кажется, это маловероятно. Скорее всего, он не имел в виду ничего конкретного. Это было просто некое общее предупреждение.
  — Да, возможно. Но мне не дает покоя еще одна мысль, Томас. Как вы считаете, не должны ли мы рассказать обо всем этом полиции?
  Томас с задумчивым видом моргал глазами, вновь погрузившись в размышления.
  — Пожалуй, не стоит, — сказал он наконец. — Не думаю, что эта давняя история имеет какое-либо отношение к нашему делу. Разумеется, если бы мистер Тревис был жив, возможно, он и рассказал бы им что-то.
  — Да, — сказала Мери. — Но он мертв! — Она слегка вздрогнула. — И его смерть, Томас, мне тоже кажется очень странной.
  — Сердечный приступ. У него было слабое сердце.
  — Да нет, я говорю о неисправном лифте. Если это и была шутка, то очень странная. Что-то здесь не так.
  — Мне самому это кажется очень подозрительным, — сказал Томас Ройд.
  11
  Суперинтендант Баттл окинул взглядом спальню. Кровать была заправлена, а в остальном комната осталась без изменений. Когда он первый раз заглядывал сюда утром, порядок был почти безупречным, безупречным он был и сейчас.
  — Вот о чем я вспомнил, — сказал суперинтендант Баттл, касаясь рукой старинной стальной решетки. — Ты не замечаешь ничего странного в этой каминной решетке?
  — Должно быть, ее немного почистили, — предположил Джим Лич. — Она хорошо сохранилась. Не вижу ничего странного, разве что… Да, вот этот левый набалдашник блестит ярче, чем правый.
  — Да, именно это и заставило меня вспомнить Эркюля Пуаро, — сказал Баттл. — Ты ведь знаешь его пунктик — он крайне серьезно относился к симметрии вещей, его всегда интересовало даже малейшее несоответствие. Мне кажется, я невольно подумал: «Это могло бы встревожить старину Пуаро» — и поэтому позже заговорил о нем. Джонс, раскрывай свой чемоданчик и проверь отпечатки на этих двух набалдашниках.
  Вскоре Джонс доложил:
  — На правой головке есть отпечатки, а на левой ничего нет.
  — Значит, именно левая нам и нужна. А отпечатки на правой головке, должно быть, принадлежат служанке, которая обычно протирает решетку. Но вот этот левый набалдашник почистили, видимо, совсем недавно.
  — Кстати, в корзине для бумаг был кусочек скомканной наждачной бумаги, — сразу вспомнил Джонс. — Я не подумал, что он может иметь отношение к делу.
  — Все понятно. Ведь тогда ты еще не знал, что именно нужно искать. Сейчас нам гораздо легче. Могу поспорить на что угодно, что этот шар отвинчивается. Да, я не сомневаюсь в этом.
  Джонс быстро вывернул шарообразный набалдашник.
  — Довольно увесистый, — сказал Джонс, покачивая его на руке.
  — Здесь есть какое-то пятно, — заметил Лич, склонившись и внимательно осматривая резьбу на ножке.
  — Может, это кровь, а может, и нет, — сказал Баттл. — Допустим, некто вымыл шар и почистил его, но не заметил маленького пятнышка, оставшегося на резьбе. Держу пари, что это и есть предмет, которым проломили голову старой леди. Но теперь нам надо найти еще кое-что. Джонс, вам придется вновь обыскать дом. И на сей раз мы знаем, что надо искать.
  Он дал сержанту несколько кратких и точных инструкций. Пройдя по комнате, Баттл выглянул из окна и посмотрел вниз:
  — Там что-то виднеется, что-то светлое, что-то зацепилось за плющ. Возможно, это очередная деталь нашей головоломки. Я почти уверен.
  12
  Суперинтендант Баттл спустился в холл, где его поджидала Мери Олдин.
  — Могу я поговорить с вами, суперинтендант?
  — Безусловно, мисс Олдин. Может быть, мы пройдем в эту комнату? — Он распахнул дверь, пропуская ее в столовую. Харстолл уже закончил убирать здесь после ленча.
  — Я хочу спросить вас, суперинтендант Баттл. Неужели вы думаете… неужели вы по-прежнему считаете, что это… это ужасное преступление было совершено одним из нас? По-моему, это мог сделать только посторонний человек! Какой-то маньяк!
  — Возможно, вы не так далеки от истины, мисс Олдин. Если я не ошибаюсь, то этого преступника вполне можно назвать маньяком, однако этот человек живет в вашем доме.
  Она изумленно расширила глаза:
  — Вы хотите сказать, что в нашем доме живет сумасшедший?
  — О, вы, наверное, представляете себе человека, который брызгает слюной и дико вращает глазами, — сказал суперинтендант. — Нет, мания зачастую бывает иного рода. Некоторые из наиболее опасных невменяемых преступников выглядят такими же здоровыми, как вы и я. Единственное отличие в том, что он одержим какой-то навязчивой идеей, которая разъедает мозг, постепенно его разрушая. Часто бывает, что несчастные и вроде бы здраво рассуждающие люди приходят к вам и рассказывают о том, что их кто-то преследует, что кто-то следит за ними. И их рассказ выглядит так правдоподобно, что вы готовы поверить.
  — Но я уверена, что среди нас никто не одержим манией преследования.
  — Я привел вам этот конкретный случай только в качестве примера. Существует множество видов умопомешательства. И я полагаю, что тот, кто совершил это преступление, находится под влиянием некой навязчивой идеи. Он лелеял и пестовал эту идею в своем больном мозгу до тех пор, пока она не захватила его полностью. Такой человек способен на все.
  Мери поежилась и сказала:
  — Тогда, я думаю, мне следует рассказать вам один случай.
  Кратко и точно она рассказала ему о вечернем визите мистера Тревиса и о его загадочной истории. Суперинтендант Баттл слушал ее с крайне заинтересованным видом.
  — Значит, он сказал, что мог бы узнать этого человека? Кстати, мужчину или женщину?
  — Насколько я поняла, героем этой истории был мальчик. Хотя, по правде говоря, мистер Тревис не уточнял. Да, сейчас я точно вспомнила его слова относительно пола и возраста. Он сказал, что не хочет вдаваться в такие подробности.
  — Вот как? Возможно, это весьма важная деталь… И он сказал, что у ребенка была определенная физическая особенность, по которой он мог бы всегда безошибочно узнать его?
  — Да.
  — Может быть, шрам… Нет ли у кого-либо из ваших гостей шрама?
  Он заметил, что Мери Олдин нерешительно помедлила, прежде чем ответить:
  — Нет, я не замечала.
  — Подумайте хорошенько, мисс Олдин, — улыбнулся он. — Похоже, вы что-то заметили. А если так, то неужели вы полагаете, что я буду менее внимательным и сам не замечу данной особенности?
  Она отрицательно покачала головой:
  — Я… я не заметила никаких особенностей.
  Но Баттл видел, как она испугана и расстроена. Его слова, очевидно, навели ее на крайне неприятные размышления. Хотел бы он знать, о чем она подумала, но опыт подсказывал ему, что давить на нее сейчас бесполезно.
  Баттл вновь перевел разговор на мистера Тревиса.
  Мери рассказала ему о трагическом продолжении того вечера.
  Баттл довольно подробно расспрашивал ее обо всем. И в итоге спокойно сказал:
  — Да, это нечто новенькое. Никогда прежде мне не приходилось сталкиваться с подобным случаем.
  — Что вы имеете в виду?
  — Я никогда прежде не сталкивался с убийством, совершенным столь ловким способом. Преступнику достаточно было только повесить табличку на лифт.
  Мери с ужасом взглянула на него:
  — Неужели вы действительно думаете?..
  — Что это было убийство? Несомненно! Убийца очень ловок и изобретателен. Конечно, его план мог и не сработать, однако, как видите, сработал.
  — И только потому, что мистер Тревис знал…
  — Да, именно потому, что он мог привлечь наше внимание к конкретному человеку в доме. И поэтому мы пока блуждали в темноте. Но сейчас уже появились первые проблески света, и с каждой минутой дело становится все яснее. Должен сказать, мисс Олдин, что это убийство было тщательно спланировано и разработано до мельчайших деталей. И я хочу предостеречь вас… Пожалуйста, никому не говорите о нашем разговоре. Это очень важно. Запомните, никому ни слова!
  Мери кивнула. Вид у нее был все еще потрясенный.
  Суперинтендант Баттл покинул столовую и пошел в библиотеку, куда и направлялся, когда его перехватила Мери Олдин. Он был методичным человеком. Ему необходимо было получить определенные сведения, и даже новый и многообещающий след не мог отвлечь его от осуществления ранее принятого решения, каким бы важным и интересным этот новый след ни казался.
  Он постучал в дверь библиотеки и вошел, услышав приглашение Невиля Стренджа.
  Стрендж представил суперинтенданта мистеру Трелони, высокому мужчине аристократической наружности, с проницательными темными глазами.
  — Извините за бесцеремонное вторжение, — сказал суперинтендант Баттл. — Но мне необходимо уточнить одну вещь. Вы, мистер Стрендж, наследуете половину состояния покойного сэра Метью, но кто наследует вторую половину?
  Невиль выглядел удивленным.
  — Я же говорил вам. Моя жена.
  — Да, но только… — Баттл неодобрительно кашлянул. — Которая из ваших жен, мистер Стрендж?
  — О, я понял. Да, я неточно выразился. Эти деньги получит Одри, которая была моей женой в то время, когда завещание было написано. Я прав, мистер Трелони?
  Адвокат подтвердил его слова:
  — В данном документе совершенно точно оговорено, что состояние должно быть поделено между подопечным сэра Метью — Невилем Генри Стренджем и его женой Одри Элизабет Стрендж, урожденной Стендиш. То есть последовавший затем развод не имеет никакого значения.
  — Теперь все ясно, — сказал Баттл. — Насколько я понимаю, миссис Одри Стрендж хорошо известно содержание данного завещания?
  — Несомненно, — сказал мистер Трелони.
  — А новой миссис Стрендж?
  — Кей? — Вид у Невиля был слегка озадаченным. — О, я полагаю, да. Хотя… мы с ней почти не говорили об этом.
  — Мне кажется, вы обнаружите, что она заблуждается на сей счет, — сказал Баттл. — Она считает, что деньги после смерти леди Трессильян достанутся вам и вашей нынешней жене. По крайней мере так я понял сегодня утром из разговора с ней. Вот почему я решил точно выяснить, каково реальное положение дел.
  — Просто удивительно! — сказал Невиль. — Однако такое вполне могло произойти. Сейчас, когда я подумал об этом, то вспомнил, что она пару раз действительно говорила: «Мы унаследуем эти деньги после смерти Камиллы». Но я считал, что она имеет в виду наши общие деньги, то есть мою половину.
  — Действительно, просто удивительно, — сказал Баттл, — какие недоразумения могут возникнуть между двумя людьми, которые довольно часто обсуждают определенный вопрос, — они могут соглашаться друг с другом, говоря о разных вещах, и в итоге оба пребывают в заблуждении.
  — Вероятно, вы правы, — сказал Невиль, не проявляя особой заинтересованности. — В любом случае это не имеет значения. Конечно, я не хочу сказать, что нам совсем не нужны эти деньги. Но я очень рад за Одри. Она и правда стеснена в средствах, и это завещание значительно улучшит ее положение.
  — Но неужели, сэр, — грубовато сказал Баттл, — вы не назначили ей приличного содержания после развода?
  Невиль вспыхнул.
  — Существует такое понятие, как… как гордость, суперинтендант, — произнес он натянутым голосом. — Одри наотрез отказалась принять содержание, которое я ей предложил.
  — Исключительно щедрое содержание, — вставил мистер Трелони. — Но миссис Стрендж отказалась принять его и вернула все до последнего пенни.
  — Очень интересно, — бросил Баттл и вышел из библиотеки прежде, чем его собеседники успели спросить, что же особенно интересного находит он в такой ситуации.
  Вскоре суперинтендант присоединился к своему племяннику.
  — Если рассматривать это дело с точки зрения звонкой монеты, — сказал он, — то едва ли не каждый в этом доме имел свой корыстный интерес. Невиль Стрендж и Одри Стрендж одним махом получают по полусотне тысяч фунтов. Кей Стрендж полагает, что вторую половину наследует она. Мери Олдин получает доход, который позволит ей жить вполне беззаботно. Правда, надо отметить, что Томас Ройд не выигрывает ничего. Зато можно включить в наш список Харстолла и даже Баррет, предположив, что она готова была покончить с собой, лишь бы избежать подозрения. Да, как я сказал, у нас нет недостатка в денежных мотивах. И все же, если я прав, деньги здесь совсем ни при чем. Похоже, мотивом этого убийства была только ненависть. И я надеюсь найти этого тайного ненавистника, если никто не будет вставлять мне палки в колеса!
  13
  Ангус Мак-Виртер сидел на балконе отеля «Истерхед-Бей» и смотрел за реку, прямо на мрачную серую громадину Старк-Хеда.
  В данный момент он был поглощен глубоким критическим анализом собственных мыслей и чувств.
  Он смутно осознавал, что именно побудило его провести в этих местах последние несколько дней перед началом новой работы. Однако что-то тянуло его сюда. Возможно, желание испытать себя, проверить, не осталось ли в его сердце искры былого отчаяния.
  Мона?.. Он почти забыл о ней! Она вышла замуж за другого. Как-то раз он встретился с ней на улице и не испытал никакого волнения. В его воспоминаниях остались боль и горечь, которые он испытал, когда она ушла от него, но теперь все это уже принадлежало прошлому. Его размышления были прерваны толчком мокрой собачьей морды, уткнувшейся в его руки, и яростным призывом его новой приятельницы, тринадцатилетней мисс Дианы Бринтон.
  — О Дон! Уходи прочь!.. Отойди отсюда. Это просто ужасно! Он вывалялся на берегу в какой-то грязи. Может, нашел какую-то вонючую рыбу. Чувствуете, какой от него запах — невозможно рядом стоять. Наверное, рыба давно протухла.
  Нос Мак-Виртера подтвердил это предположение.
  — Он залез в расщелину между скал, — продолжала мисс Бринтон, — а потом я затащила его в воду и попыталась отмыть, но, похоже, зря старалась.
  Мак-Виртер согласился с девочкой. Дон, жесткошерстный терьер дружелюбного и игривого нрава, выглядел обиженно, поскольку его друзья предпочитали держать его на расстоянии вытянутой руки.
  — Да, от морской воды толку мало, — сказал Мак-Виртер. — Ему может помочь только мыло и горячая вода.
  — Но это весьма трудно сделать в отеле. У нас в номере нет ванной.
  В итоге Мак-Виртер и Диана, стараясь не привлекать внимания, вошли в боковую дверь и тайно провели Дона в ванную комнату Мак-Виртера, где и произвели тщательный помыв бедного пса. Когда они закончили, то сами были насквозь мокрыми, а Дон выглядел очень печальным. Опять этот отвратительный запах мыла… А ведь совсем недавно он наткнулся на такой поистине чудесный аромат… которому позавидовала бы любая собака. Ох уж эти люди, вечно они вмешиваются, а сами ничего не смыслят в хороших запахах…
  Этот маленький инцидент привел Мак-Виртера в более жизнерадостное и бодрое настроение. Он сел в автобус и отправился в Солтингтон, чтобы забрать костюм из химчистки.
  Молоденькая приемщица, дежурившая в этой «Срочной химчистке», рассеянно взглянула на него:
  — Как вы сказали? Мак-Виртер? Боюсь, ваш костюм еще не готов.
  — Не может быть. — Его костюм должны были почистить еще вчера, и даже тогда время чистки составило бы уже сорок восемь часов, а не двадцать четыре — как гласила реклама. Любая женщина, возможно, высказала бы все это. Но Мак-Виртер просто нахмурился.
  — Наверное, вы пришли слишком рано, — сказала приемщица, равнодушно улыбаясь.
  — Чепуха.
  Улыбка сошла с лица девушки.
  — В любом случае он еще не готов! — отрезала она.
  — Тогда я просто заберу его, — сказал Мак-Виртер.
  — Но он еще не почищен, — предупредила приемщица.
  — Все равно я забираю его.
  — Я думаю, мы могли бы почистить его к завтрашнему утру в виде особого одолжения.
  — Нет, не в моих правилах просить об одолжении. Просто, пожалуйста, отдайте мне костюм.
  Смерив его возмущенным взглядом, девушка удалилась в заднюю комнату. Вскоре она вернулась с кое-как завернутым пакетом, который она сердито плюхнула перед ним на прилавок.
  Мак-Виртер забрал его и вышел на улицу. У него вдруг возникло совершенно смехотворное ощущение, будто он одержал победу. Хотя в действительности данная ситуация просто означала, что ему придется почистить костюм в другом месте!
  Вернувшись в отель, он бросил пакет на кровать и с досадой посмотрел на него. Может, костюм смогут вычистить и отутюжить прямо в отеле? А в сущности все не так уж плохо… Может, и вовсе не стоит его чистить?
  Он развернул сверток и издал громкий раздраженный возглас. У него просто не хватало слов, чтобы высказать, насколько дурно работает так называемая «Срочная химчистка». Перед ним лежал не его костюм. Он был даже другого цвета! Мак-Виртер оставлял у них темно-синий костюм. Наглые, неумелые путаники!
  Он возмущенно взглянул на пришитую к карману метку. На ней, черным по белому, было написано его имя — Мак-Виртер. Странно, неужели еще один Мак-Виртер?.. Или они умудрились перепутать метки?
  Молча взирая на смятую кучу одежды, он вдруг сморщил нос и фыркнул.
  Несомненно, он узнал этот запах — исключительно неприятный запах… как-то связанный с собакой. Да, все понятно. Диана и ее пес! Чистейшая, натуральная вонь тухлой рыбы!
  Он наклонился и внимательно рассмотрел костюм. На плече пиджака было белесое, обесцвеченное пятно. На плече…
  «Однако, — подумал Мак-Виртер, — это становится очень интересным…»
  Все равно, так или иначе, но завтра он скажет несколько суровых слов этой приемщице в «Срочной химчистке». Грубейшее нарушение!
  14
  После ужина он вышел из отеля и направился вниз по дороге к переправе. Вечер был ясный, но холодный, казалось, воздух был уже пронизан острым привкусом надвигающейся зимы. Лето закончилось.
  Мак-Виртер переправился на лодке на сторону Солткрика. Второй раз он решил прогуляться по Старк-Хеду. Это место обладало для него особой притягательной силой. Медленно поднимаясь по склону холма, он прошел мимо отеля «Балморал-Корт» и затем мимо большого особняка, примостившегося на краю скалистого мыса. «Галлс-Пойнт» — прочел он название, написанное над входом в дом. Кажется, именно здесь была убита старая леди. Да, точно, об этом убийстве ходило много слухов в отеле; его горничная упорно возвращалась к этой теме и не успокоилась, пока не поведала ему все, что знала; и в газетах этому преступлению было уделено много внимания, что раздражало Мак-Виртера, поскольку он предпочитал читать новости о важных мировых делах и событиях и его мало интересовали случаи подобного рода. Вновь спустившись с холма, он прошел по кромке узкого берега, где расположилось несколько старых рыболовецких хозяйств, которые были слегка перестроены на современный лад. Затем дорога снова пошла вверх и, постепенно суживаясь, превратилась в каменистую тропу, ведущую к вершине Старк-Хеда.
  Скалы Старк-Хеда были мрачными и грозными. Мак-Виртер стоял на краю, глядя на плещущие внизу темные волны. Так же он стоял здесь и в тот, другой вечер. Он пытался оживить в себе чувства, которые испытывал тогда, — отчаяние, гнев, усталость, желание покончить со всем этим раз и навсегда. Но те чувства умерли. Все прошло. Вместо этого он испытывал лишь холодную злость и раздражение. Вспоминал, как он беспомощно висел на этом одиноком дереве, как его спасла береговая охрана и как все суетились вокруг него в больнице, точно он был непослушным ребенком, — целая серия неудач и унижений. И почему ему не дали спокойно умереть? Было бы лучше, в тысячу раз лучше, если бы он избавился от этой жизни. Он по-прежнему так думал. Но вот необходимого толчка на этот раз не было, пожалуй, это было единственное, но существенное отличие.
  Как же он терзался тогда, думая о Моне! Сейчас он мог думать о ней совершенно спокойно. Она всегда была довольно глупой. Легко покупалась на лесть и не замечала, что мужчины просто подыгрывают ей. Очень миловидная. Да, весьма мила, но далеко не умна; не тот тип женщины, о которой он мечтал когда-то.
  Да, в нем еще жил образ прекрасной дамы… Некий смутный, воображаемый образ женщины в белых струящихся одеждах, летящий в ночи… Нечто подобное женской фигуре на носу корабля… только почти бесплотное…
  И вдруг с драматической внезапностью случилось невероятное! Из вечернего полумрака появилась летящая фигура. Мгновение назад ничего не было, она появилась совершенно неожиданно — белая фигура, бегущая… бегущая… к этому скалистому обрыву. Прекрасная и отчаявшаяся незнакомка, преследуемая фуриями! Они незримо летели за ней, увлекая ее к пропасти. Она бежала, охваченная ужасным отчаянием. Ему было знакомо такое отчаяние. Он понял, что сейчас должно произойти…
  Мак-Виртер стремительно вышел из тени и схватил ее за руку в тот самый момент, когда она готова была броситься вниз…
  — Нет! Остановитесь! — порывисто воскликнул он.
  Ему показалось, что он держит в руках птицу. Она сопротивлялась, молча боролась, пытаясь вырваться на свободу, и затем, опять-таки как птица, вдруг утихла.
  — Не стоит бросаться своей жизнью, — страстно сказал он. — Ничто не стоит этого. Ничто! Даже если вы отчаянно несчастны…
  Она издала звук, отдаленно напоминавший отрывистый смешок.
  — Разве вы так несчастны? — резко спросил он. — Что с вами случилось?
  Она ответила ему сразу, мягко выдохнув всего два слова:
  — Мне страшно!
  — Страшно? — Он был так поражен, что опустил руки и отступил на шаг, чтобы получше разглядеть ее.
  Мак-Виртер увидел, что она сказала правду. Именно страх стремительно гнал ее к пропасти. Именно страх сделал это маленькое, бледное и умное лицо таким опустошенным и глупым. Страх заполнил ее большие, широко расставленные глаза.
  — Чего вы так боитесь? — недоверчиво спросил он.
  — Я боюсь, что меня повесят, — ответила она так тихо, что он едва расслышал ее голос.
  Да, она именно так и сказала. Точно завороженный, он смотрел на нее. Затем перевел взгляд на край обрыва.
  — Поэтому вы решили?..
  — Да. Мгновенная смерть вместо…
  Она закрыла глаза и задрожала. Дрожь охватила все ее тело.
  Мак-Виртер быстро выстроил в уме цепочку логических умозаключений.
  Наконец он сказал:
  — Леди Трессильян? Та старая леди, которую убили? — Затем резко добавил, пораженный собственным открытием: — Должно быть, вы миссис Стрендж… первая миссис Стрендж.
  По-прежнему дрожа, она кивнула. Мак-Виртер продолжал размышлять вслух, медленно и задумчиво роняя слова. Слухи были перемешаны с фактами, и он старался припомнить все, что слышал.
  — Они подозревали вашего мужа… Это правда, не так ли? Все улики указывали на него… И затем обнаружилось, что эти улики были кем-то сфабрикованы…
  Он умолк и пристально посмотрел на нее. Она перестала дрожать и просто стояла, глядя на него, как послушный ребенок. Мак-Виртер нашел ее нестерпимо трогательной и волнующей.
  — Я понимаю… — продолжал он. — Да, я понимаю, как это случилось… Ведь он оставил вас ради другой женщины? А вы любили его… Вот почему… — Он помолчал немного и добавил: — Я понимаю вас, моя жена тоже бросила меня ради другого мужчины…
  Она взмахнула руками и начала бормотать исступленно и беспомощно:
  — О нет… Нет… Все не так… Все совсем не так…
  Мак-Виртер резко оборвал ее. Его голос был непреклонным и повелительным:
  — Идите домой. И больше ничего не бойтесь! Вы слышите? Ничего! Я позабочусь о том, чтобы вас не повесили.
  15
  Мери Олдин лежала на диване в гостиной. У нее болела голова, и все тело было каким-то разбитым.
  Вчерашнее расследование, закончившееся официальным выяснением всех обстоятельств дела и снятием показаний, было отложено примерно на неделю.
  Завтра должны были состояться похороны леди Трессильян. Одри и Кей поехали на машине в город, чтобы купить черные платья. Тед Латимер отправился вместе с ними. Невиль и Томас Ройд ушли прогуляться, поэтому, не считая слуг, Мери была одна в доме.
  Суперинтендант Баттл и инспектор Лич сегодня отсутствовали, и это тоже позволяло вздохнуть свободнее. Мери казалось, что после их ухода дом стал немного светлее, словно рассеялась какая-то мрачная темнота. На самом деле полицейские были очень вежливы и исключительно доброжелательны, но их бесконечные вопросы и спокойная, методичная, тщательная проверка каждого факта создавали в доме крайне нервную и напряженную обстановку. Должно быть, в данный момент этот суперинтендант с непроницаемым лицом изучает свои записи, обдумывая события последних десяти дней, вспоминая каждое слово и, возможно, даже каждый жест.
  Сейчас, после их ухода, в доме воцарился покой. Мери позволила себе расслабиться. Ей хотелось забыть обо всем… обо всем. Просто лежать на спине и отдыхать.
  — Извините, мадам.
  В дверях с виноватым видом стоял Харстолл.
  — Там один джентльмен желает видеть вас. Я провел его в кабинет.
  Мери удивленно, с оттенком досады взглянула на него:
  — Кто он?
  — Он представился как мистер Мак-Виртер, мисс Мери.
  — Никогда не слышала о таком.
  — Я тоже, мисс.
  — Должно быть, какой-нибудь репортер. Тебе не следовало впускать его, Харстолл.
  Харстолл смущенно кашлянул:
  — Нет, мисс Мери, я не думаю, что это репортер. Мне показалось, он друг миссис Одри.
  — А, тогда другое дело.
  Пригладив волосы, Мери устало прошла по холлу и открыла дверь кабинета. С некоторым удивлением смотрела она на высокого человека у окна, который повернулся к ней, услышав звук ее шагов. Он определенно не походил ни на одного из друзей Одри.
  Однако она вежливо сказала:
  — Я сожалею, но миссис Стрендж нет дома. Вы хотели повидать ее?
  Мак-Виртер с задумчивым и сосредоточенным видом смотрел на нее.
  — Вы, должно быть, мисс Олдин? — сказал он.
  — Да.
  — Я предполагаю, что как раз вы и сможете помочь мне. Я хочу найти одну веревку.
  — Веревку? — с оживленным недоумением переспросила Мери.
  — Да, веревку. Где вы обычно храните мотки веревок?
  Впоследствии, размышляя об этом посещении, Мери сочла, что она была в каком-то полугипнотическом состоянии. Если бы этот странный незнакомец пустился в какие-то объяснения, то, возможно, она воспротивилась бы его требованиям. Но Эндрю Ангус Мак-Виртер, неспособный придумать никакого правдоподобного объяснения, поступил очень мудро, решив обойтись без оного. Он просто, ничего не объясняя, сказал о том, что хочет найти. Чувствуя себя слегка ошеломленной, Мери повела Мак-Виртера на поиски веревки.
  — Какого типа веревка? — спросила она.
  — Возможно, подойдет любая… — ответил он.
  — Может быть, посмотрим в садовом домике? — с сомнением сказала Мери.
  — Давайте посмотрим!
  Она пошла вперед, показывая дорогу. В этой небольшой летней кухне оказалось множество разных бечевок и моточков тонких веревок, но Мак-Виртер отрицательно покачал головой.
  Ему нужно было что-то типа каната, большой моток толстой веревки.
  — Тогда, наверное, надо посмотреть в чулане, — нерешительно сказала Мери.
  — Да, да, это самое подходящее место.
  Они вернулись в дом и поднялись по лестнице на верхний этаж. Мери распахнула дверь чулана. Мак-Виртер стоял на пороге, заглядывая внутрь. Он удовлетворенно вздохнул.
  — Вот то, что нужно, — сказал он.
  На полке, почти сразу у двери, в компании со старыми рыболовными снастями и изъеденными молью подушками, лежала толстая, свернутая кольцами веревка. Мак-Виртер положил руку на плечо Мери и мягко подталкивал ее вперед, пока она не оказалась прямо перед этой веревкой. Он коснулся верхнего кольца и сказал:
  — Я бы попросил вас, мисс Олдин, запомнить эту веревку. Заметьте также, что все вокруг покрыто пылью. И только на ней нет ни пылинки. Потрогайте ее.
  — Она, похоже, немного влажная, — удивленным тоном сказала Мери.
  — Именно так.
  Он повернулся к двери и вышел.
  — Но как же веревка? Я думала, она нужна вам? — недоуменно спросила Мери.
  Мак-Виртер усмехнулся:
  — Я просто хотел убедиться в том, что она существует. Вот и все. Возможно, будет лучше, если вы запрете эту дверь, мисс Олдин, а ключ возьмете с собой. Да. Я был бы вам очень признателен, если бы вы отдали этот ключ суперинтенданту Баттлу или инспектору Личу. Пусть он пока хранится у них.
  Спускаясь вниз по лестнице, Мери сделала попытку сосредоточиться.
  Когда они достигли главного холла, она все же попробовала прояснить ситуацию:
  — Но подождите. Я совершенно ничего не понимаю.
  — В этом нет никакой необходимости, — твердо сказал Мак-Виртер. Он взял Мери за руку и сердечно пожал ее. — Крайне признателен вам за содействие.
  После этого он, не задерживаясь, покинул дом. Мери подумала, что вся эта история похожа на странный сон.
  Вскоре с прогулки пришли Невиль и Томас, а немного погодя вернулась машина из Солтингтона, и Мери с легкой завистью поглядывала на Кей и Теда, которые казались такими оживленными и бодрыми. Они весело смеялись и шутили.
  «В конце концов, почему бы и нет? — подумала она. — Смерть Камиллы ничего не значит для Кей. Подобные трагедии с трудом воспринимаются юными, полными жизни созданиями».
  * * *
  Полицейские появились в Галлс-Пойнте сразу после ленча. Харстолл вошел в столовую и немного испуганным голосом объявил, что суперинтендант Баттл и инспектор Лич ожидают всех в гостиной.
  Суперинтендант Баттл приветствовал всех собравшихся, лицо его излучало полнейшее добродушие.
  — Надеюсь, я не помешал вашей трапезе, — сказал он извиняющимся тоном. — Но у меня есть пара вопросов, которые необходимо срочно выяснить. Например, я хотел бы узнать, кому принадлежит эта перчатка, — сказал он, вынимая из кармана маленькую светло-желтую замшевую перчатку. — Может быть, это ваша вещица, миссис Стрендж? — сказал он, обращаясь к Одри.
  Она отрицательно покачала головой:
  — Нет, нет, не моя.
  — Мисс Олдин?
  — Думаю, нет. У меня нет ничего такого цвета.
  — Можно мне взглянуть? — спросила Кей, протягивая руку. — Нет…
  Кей попыталась померить ее, но перчатка оказалась ей явно мала.
  — Мисс Олдин?
  Мери в свою очередь примерила ее.
  — Вам она тоже маловата, — заметил Баттл. Он вновь повернулся к Одри: — Я полагаю, вам она придется как раз впору. Ваша рука меньше, чем у этих леди.
  Одри взяла перчатку и легко натянула ее на правую руку.
  — Она же уже говорила вам, мистер Баттл, — резко сказал Невиль Стрендж, — что это не ее вещь.
  — И все-таки, возможно, она ошиблась, — предположил Баттл, — или забыла.
  — Может быть, она и моя, — сказала Одри. — Ведь перчатки так похожи друг на друга.
  — Во всяком случае, — сказал Баттл, — мы обнаружили ее под вашим окном, миссис Стрендж. Она зацепилась за плющ, там же была и парная…
  Невиль порывисто шагнул вперед:
  — Но послушайте, суперинтендант!..
  — Не могли бы мы переговорить с вами наедине, мистер Стрендж? — серьезно произнес Баттл.
  — Конечно, суперинтендант. Пойдемте в библиотеку. — Он пошел первым, и двое полицейских последовали за ним.
  Как только дверь библиотеки закрылась, Невиль отрывисто сказал:
  — Что это за смехотворная история с перчатками под окнами моей жены?
  — Не горячитесь, мистер Стрендж, — спокойно сказал Баттл. — Мы обнаружили в вашем доме несколько исключительно любопытных вещей.
  Невиль нахмурился:
  — Любопытных? Чем же они так заинтересовали вас?
  — Я объясню.
  Баттл кивнул, взглянув на Лича, и тот, поняв молчаливый приказ, вышел из комнаты и быстро вернулся, держа в руках очень странное приспособление.
  — Как видите, сэр, этот металлический набалдашник, отвинченный с викторианской каминной решетки, очень увесистый предмет. Затем у теннисной ракетки отпилили верхнюю часть и этот набалдашник надели на ручку ракетки. — Он сделал паузу. — Насколько я понимаю, не может быть никаких сомнений в том, что сие приспособление было использовано для убийства леди Трессильян.
  — Какой ужас! — с содроганием сказал Невиль. — Но где вы обнаружили этот… эту кошмарную вещь?
  — Набалдашник был вычищен и поставлен на свое место в решетке. Убийца, однако, проявил некоторую небрежность, когда мыл его. На резьбе мы обнаружили следы крови. Части ракетки были также воссоединены посредством клейкого хирургического пластыря. И затем ее беспечно бросили обратно в кладовку под лестницей, где она, вероятно, и лежала среди других вещей совершенно незамеченной, пока нам не пришло в голову поискать что-нибудь в этом роде.
  — Вам не откажешь в находчивости, суперинтендант.
  — Обычная методика поисков.
  — И никаких отпечатков, я полагаю?
  — Эта ракетка, как мне кажется, судя по весу, принадлежит миссис Кей Стрендж. И на ручке мы обнаружили отпечатки ее и также ваших пальцев. Но мы также можем утверждать, что после вас двоих ее держала рука в перчатках. И кроме того, на этой ракетке мы обнаружили еще один отпечаток, оставленный, вероятно, по небрежности. Он был на полоске хирургического пластыря, которым соединили вместе распиленные части ракетки. Я не хочу предварять события и сразу объявить вам, чьи это были отпечатки. Сначала мы поговорим на другую тему. — Баттл немного помолчал и затем сказал: — Я хочу подготовить вас к некоему потрясению, мистер Стрендж. Прежде всего я хотел бы спросить следующее: вы уверены, что именно вам пришла в голову идея этой сентябрьской встречи, или же такое предложение в действительности поступило от миссис Одри Стрендж?
  — Одри никогда ничего подобного не предлагала. Нет, Одри…
  Дверь открылась, и на пороге появился Томас Ройд.
  — Извините за вмешательство, — сказал он, — но я подумал, что мне следует присутствовать при вашем разговоре.
  Невиль встревоженно посмотрел на него:
  — Ты так считаешь, старина? Вообще-то он касается личных отношений.
  — Боюсь, меня это не волнует. Видите ли, я услышал, как вы произносили одно имя… — Он помедлил. — Имя Одри.
  — Тебя это не касается, черт возьми. Почему тебя так волнует наш разговор об Одри? — возмущенно спросил Невиль.
  — Ну если уж на то пошло, то с тем же успехом я могу адресовать эти слова тебе. Я пока не переговорил с Одри, но приехал сюда с намерением попросить ее выйти за меня замуж. И думаю, она догадывается об этом. Итак, мне кажется, что причина моего вмешательства достаточно серьезная, поскольку я хочу жениться на ней.
  Суперинтендант Баттл тихо кашлянул. Невиль, вздрогнув, повернулся к нему:
  — Простите, суперинтендант. Это неожиданное вмешательство…
  — Мне оно не помешает, мистер Стрендж. У меня остался к вам только один вопрос. В вечер убийства за ужином вы были в темно-синем костюме, на котором мы обнаружили светлые волосы на внутренней стороне воротника и на спине. Вы знаете, как они попали туда?
  — Ну, вероятно, это мои волосы.
  — О нет, сэр, это исключено. На спине были женские волосы… и еще рыжие, на рукаве.
  — Я думаю, рыжая у нас только моя жена, Кей. А другие, как вы предполагаете, принадлежат Одри? Вполне вероятно. Я вспомнил. Как-то вечером пуговица моего обшлага запуталась в ее волосах.
  — В таком случае, — пробормотал Лич, — эти волосы должны были оказаться на рукаве.
  — Черт побери, я ничего не понимаю, что же тогда вы предполагаете? — воскликнул Невиль.
  — Также на внутренней стороне воротника остались следы пудры, — сказал Баттл. — «Примавера натурель № 1» — очень дорогая пудра с изысканным запахом. Не пытайтесь убедить меня, мистер Стрендж, что это вы пользуетесь ею. Я все равно не поверю. А миссис Кей Стрендж пользуется пудрой «Поцелуй солнечной орхидеи». Так что «Примавера № 1» может принадлежать только миссис Одри Стрендж.
  — Что вы предполагаете? — повторил Невиль.
  Баттл слегка наклонился вперед:
  — Я предполагаю, что… у миссис Одри Стрендж был повод надеть ваш пиджак. Это единственно разумное объяснение того, как ее волосы и пудра могли попасть на воротник. Далее, вы видели перчатку, которую я только что показывал в гостиной. Это определенно ее перчатка. Та была с правой руки, а вот — с левой. — Он вытащил вторую перчатку из кармана и положил на стол. Она была смятой и испачканной ржаво-коричневыми пятнами.
  — Что это за пятна? — спросил Невиль с ноткой страха в голосе.
  — Кровь, мистер Стрендж, — убежденно сказал Баттл. — И заметьте, именно на левой перчатке. А ведь миссис Одри Стрендж, насколько мне известно, — левша. Я сразу подметил это, когда впервые увидел вас всех за завтраком. Она держала кофейную чашку в правой руке, а сигарету — в левой. И подносик с перьями на ее столе располагается с левой стороны. Все совпадает. Этот набалдашник с каминной решетки в ее комнате, перчатки под ее окнами, ее волосы и пудра на вашем пиджаке… Леди Трессильян ударили в правый висок… Но расположение кровати не позволяет нанести такой удар обычному человеку. В данном случае ударить правой рукой было бы крайне неудобно… И только левша мог сделать это совершенно естественно…
  — Неужели вы предполагаете, что Одри… что Одри могла с такой тщательностью все подготовить и убить Камиллу, которую она знала долгие годы, ради того, чтобы прибрать к рукам ее деньги?
  Баттл отрицательно качнул головой:
  — Ничего подобного я не предполагаю. Мне жаль, мистер Стрендж, что вы именно так поняли все это дело. Данное преступление, бесспорно и несомненно, было направлено против вас и только против вас. С тех самых пор, как вы оставили Одри Стрендж, она вынашивала план мести. В итоге ее психическое состояние стало крайне неуравновешенным. Может быть, она никогда не была особенно сильной натурой в этом смысле. Возможно, сначала она думала убить вас, но этого ей показалось недостаточно. И наконец она придумала, как сделать так, чтобы вас повесили за убийство. Выбрав тот вечер, когда все слышали вашу ссору с леди Трессильян, она проникла в вашу комнату, надела темно-синий пиджак и, пройдя в спальню старой леди, ударила ее по голове. Вполне понятно, почему на пиджаке остались пятна крови. Именно она подложила в спальню вашу клюшку для гольфа, испачкав ее кровью и прилепив пару седых волосков, поскольку отлично понимала, что мы найдем на ручке клюшки ваши отпечатки пальцев. И именно она заронила в вашу голову идею общей встречи в Галлс-Пойнте. Она не смогла учесть единственной случайности, которая спасла вас. На ваше счастье, леди Трессильян вызвала Баррет, позвонив в колокольчик, и служанка видела, как вы уходили из дома.
  Невиль опустил голову и, закрыв лицо ладонями, быстро сказал:
  — Нет, все это ложь. Неправда! Одри никогда не держала на меня зла. Здесь какая-то ошибка. Я не знаю более прямого и искреннего человека, чем Одри. У нее доброе сердце и ангельская душа.
  — Не стану спорить с вами, мистер Стрендж. В сущности, это не мое дело. Я просто хотел подготовить вас… Сейчас я должен буду предъявить обвинение миссис Стрендж и предложить ей проехать со мной в участок. У нас есть ордер на ее арест. А вам лучше побеспокоиться об адвокате, если вы желаете помочь ей.
  — Но это невероятно… Полный абсурд!..
  — Любовь превращается в ненависть гораздо чаще, чем вы думаете, мистер Стрендж.
  — Я говорю вам, что вы ошибаетесь. Это просто абсурдное обвинение.
  Томас Ройд решил вмешаться в разговор. Его голос был спокойным и любезным:
  — Перестань твердить об абсурдности, Невиль. Лучше пораскинь мозгами. Неужели ты не понимаешь, как можно помочь Одри? Пора отбросить твои рыцарские идеи и рассказать правду.
  — Правду?.. Что ты имеешь в виду?
  — Я имею в виду правду об Одри и Адриане. — Ройд повернулся к полицейским: — Видите ли, суперинтендант, у вас создалось ошибочное представление о возможных мотивах преступления. Невиль не оставлял Одри. На самом деле Одри оставила его. Она сбежала от Невиля к моему брату Адриану. Потом Адриан погиб в автомобильной катастрофе. А Невиль повел себя по-рыцарски по отношению к Одри. Она собиралась развестись с ним, и он организовал все так, чтобы у нее был повод обвинить его в супружеской неверности. Он взял всю вину на себя.
  — Просто не хотел, чтобы ее имя вываляли в грязи, — с угрюмым видом пробормотал Невиль. — Я не предполагал, что кто-то может знать об этом.
  — Адриан написал мне обо всем незадолго до аварии, — коротко пояснил Томас. — Теперь вы понимаете, суперинтендант, что исходный мотив начисто отпадает! У Одри не было причин ненавидеть Невиля. Напротив, у нее были все основания быть благодарной ему. Невиль пытался уговорить ее принять назначенное при разводе содержание, но она считала, что не заслуживает этого. И поэтому, естественно, Одри было неловко отказаться, когда Невиль попросил ее приехать сюда и встретиться с Кей.
  — Да, вы видите, — пылко сказал Невиль, — у нее не было никаких мотивов. Томас прав.
  На непроницаемом лице Баттла не дрогнул ни единый мускул.
  — Мотив — это лишь одна сторона дела, — сказал он. — Я мог заблуждаться на сей счет, но есть факты. И факты говорят, что она виновна.
  — Всего лишь пару дней назад, — многозначительно сказал Невиль, — все факты говорили, что виновен я.
  Его слова, казалось, немного смутили Баттла.
  — Довольно справедливо замечено. Но подумайте, мистер Стрендж, в чем вы хотите убедить меня. Вы хотите убедить меня в том, что существует не-кто неизвестный, который ненавидит вас обоих. И этот некто прикинул, что улик против вас, мистер Стрендж, может оказаться недостаточно, и решил пустить следствие по второму ложному следу, ведущему к Одри Стрендж. Итак, мистер Стрендж, знаете ли вы такого человека, который ненавидит как вас, так и вашу бывшую жену?
  Невиль беспомощно опустил голову, вновь закрыв лицо руками.
  — Вы так изобразили эту ситуацию, что она кажется мне просто нереальной!
  — Потому что она и есть нереальная. Я привык верить фактам. И если миссис Стрендж сможет как-то объяснить, что…
  — А разве я смог объяснить вам хоть что-то?.. — спросил Невиль.
  — Не стоит попусту тратить время, мистер Стрендж. Я должен исполнить свои обязанности.
  Суперинтендант Баттл резко поднялся с кресла. Он и инспектор Лич первыми покинули библиотеку. Невиль и Ройд немедленно последовали за ними.
  Они пересекли холл и, войдя в гостиную, остановились в некоторой нерешительности.
  Одри Стрендж встала и первая пошла к ним навстречу. Она смотрела прямо на Баттла. Лицо ее было приветливым, и на губах играла странная полуулыбка.
  — Вы ведь пришли за мной, не правда ли? — очень мягко сказала она.
  Баттл принял официальный вид:
  — Миссис Стрендж, у меня имеется ордер на ваш арест. Вы обвиняетесь в убийстве Камиллы Трессильян, которое произошло в понедельник, двенадцатого сентября. Я обязан предупредить вас, что все ваши слова будут записываться и могут быть использованы против вас в суде.
  Одри вздохнула. Ее маленькое, четко очерченное лицо было безмятежным и спокойным, как камея.
  — Наконец-то я могу вздохнуть с облегчением, — сказала она. — Знаете, я почти рада, что все закончилось!
  Невиль резко вышел вперед:
  — Одри, не признавайся ни в чем. Лучше просто молчи.
  Она улыбнулась ему:
  — Но почему, Невиль? Я говорю правду… И я так устала…
  Лич глубоко вздохнул. «Ну, похоже, дело сделано! Конечно, она совсем спятила, но это может избавить нас от многих неприятностей!» Он удивился, что это вдруг случилось с его дядей. Старина выглядел так, точно увидел привидение. Он задумчиво таращился на это бедное слабоумное создание, словно не мог поверить собственным глазам. «А впрочем, возможно, он размышляет о том, с каким интересным случаем нам пришлось столкнуться», — успокаивая себя, подумал Лич.
  В гостиной царила трагическая, почти гробовая тишина, и внезапное появление Харстолла было подобно звонкому смеху, нелепо прозвучавшему в конце трагедии.
  Он открыл дверь и громко возвестил:
  — Мистер Мак-Виртер.
  Мак-Виртер целеустремленно вошел в комнату и направился прямо к Баттлу.
  — Вы суперинтендант, который занимается делом леди Трессильян? — спросил он.
  — Да, я.
  — Тогда я должен сделать вам важное заявление. Сожалею, что не смог прийти раньше. Но важность того, что я видел в понедельник вечером, открылась мне только сегодня. — Он обвел комнату быстрым взглядом. — Не могли бы мы переговорить где-нибудь?
  Баттл обратился к Личу:
  — По-моему, инспектор, вам лучше остаться здесь с миссис Стрендж.
  — Да, сэр, — официально ответил Лич.
  Он слегка наклонился вперед и прошептал что-то на ухо своему дяде. Затем Баттл повернулся к Мак-Виртеру и сказал:
  — Пойдемте со мной.
  Суперинтендант провел его в библиотеку.
  — Итак, что вы хотели рассказать? Мой коллега сообщил мне, что видел вас здесь прежде — прошедшей зимой.
  — Совершенно верно, — сказал Мак-Виртер. — Попытка самоубийства. Это только часть моей истории.
  — Я слушаю вас, мистер Мак-Виртер.
  — В январе я пытался покончить с собой, бросившись со Старк-Хеда. И сейчас мне пришла в голову мысль вновь посетить это место. Я поднялся туда в понедельник вечером… Просто бродил по краю скалы, рассеянно поглядывая вниз на реку, на «Истерхед-Бей», а потом перевел взгляд на этот мыс. То есть в поле моего зрения попал этот дом… Светила луна, и я мог видеть его совершенно отчетливо.
  — Да…
  — До сегодняшнего дня я не осознавал, что именно в этот вечер было совершено убийство…
  Он подался вперед.
  — Я расскажу, что я видел.
  16
  На самом деле Баттл отсутствовал около десяти минут, но всем, кто оставался в гостиной, показалось, что они тянутся невероятно долго.
  Кей вдруг потеряла контроль над собой и запальчиво выкрикнула, повернувшись к Одри:
  — Я так и знала! Я всегда знала, что ты задумала что-то плохое…
  — Пожалуйста, Кей, помолчи, — быстро вставила Мери Олдин.
  — Успокойся, Кей, ради бога, — отрывисто бросил Невиль.
  Тед Латимер подошел к Кей, которая начала судорожно всхлипывать.
  — Постарайся успокоиться, дорогая, — мягко попросил он и со злостью сказал, повернувшись к Невилю: — Вы, похоже, не понимаете, что ее нервы напряжены до предела! Почему вы не можете быть немного повежливее с ней, Стрендж?
  — Все в порядке, — сказала Кей.
  — Не волнуйся, — успокоил ее Тед. — Только скажи, и я в два счета увезу тебя подальше от этого дома.
  Инспектор Лич кашлянул, прочищая горло. Он хорошо знал, что в такие минуты говорится множество необдуманных слов и, к несчастью, обидев кого-то сгоряча, люди потом чувствуют себя крайне неловко.
  Баттл вернулся в гостиную. Его лицо было непроницаемо и бесстрастно.
  Он сказал:
  — Миссис Стрендж, наверное, вам стоит захватить с собой немного вещей первой необходимости. Вы можете подняться к себе, но, боюсь, инспектор Лич должен будет сопровождать вас.
  Мери Олдин сказала:
  — Я помогу тебе собраться, Одри.
  Когда обе женщины и инспектор Лич покинули гостиную, Невиль встревоженно спросил:
  — Так чего же хотел от вас этот парень, мистер Баттл?
  — Мистер Мак-Виртер, — медленно сказал Баттл, — рассказал мне исключительно странную историю.
  — Она как-то поможет Одри? Или вы по-прежнему намерены арестовать ее?
  — Я уже говорил вам, мистер Стрендж. Я вынужден исполнять свои обязанности.
  Невиль отвернулся, его горящий взор потух, и лицо побледнело.
  Он сказал:
  — Полагаю, мне лучше пойти позвонить мистеру Трелони.
  — С этим можно повременить, мистер Стрендж. Сейчас мне хотелось бы провести один эксперимент, чтобы проверить утверждение мистера Мак-Виртера. Однако вначале я должен убедиться, что миссис Стрендж благополучно увезли в полицию.
  Одри в сопровождении инспектора Лича спустилась в холл. Лицо ее по-прежнему хранило выражение отстраненного, бесстрастного спокойствия.
  Невиль протянул к ней руки:
  — Одри…
  Одри скользнула по нему равнодушным взглядом.
  — Все в порядке, Невиль, — сказала она. — Я совершенно спокойна. Теперь мне не о чем волноваться.
  Томас Ройд стоял в дверях, словно хотел воспрепятствовать ее уходу.
  Едва заметная улыбка тронула ее губы.
  — Верный Томас, — прошептала она.
  — Если я могу хоть что-то сделать… чем-то помочь… — пробубнил он.
  — Никто не может помочь мне, — сказала Одри. Она вышла из дома с высоко поднятой головой.
  Полицейский автомобиль стоял у крыльца, за рулем сидел сержант Джонс. Одри и Лич расположились на заднем сиденье.
  — Красивый выход! — одобрительно пробормотал Тед Латимер.
  Невиль в ярости повернулся к нему. Массивная фигура суперинтенданта Баттла проворно вклинилась между ними.
  — Как я уже сказал, — успокаивающим тоном произнес Баттл, — мы должны провести один эксперимент. Мистер Мак-Виртер ожидает нас у переправы. Мы присоединимся к нему через десять минут. Нам предстоит совершить маленькое путешествие на моторной лодке. Поэтому, я полагаю, леди должны одеться потеплее. Но, пожалуйста, не задерживайтесь, в вашем распоряжении не больше десяти минут.
  Он отлично справился бы с ролью режиссера, руководящего труппой актеров. Казалось, он вовсе не замечал их озадаченных лиц и недоумевающих взглядов.
  Нулевая точка
  1
  На воде было довольно холодно, и Кей зябко куталась в свой короткий меховой жакет. Лодка с пыхтением двигалась вниз по течению мимо Галлс-Пойнта и завернула в маленькую бухту, отделявшую его от массива Старк-Хеда. Несколько раз кто-то порывался задавать вопросы, но суперинтендант Баттл сидел с непроницаемым лицом, напоминая деревянную куклу-марионетку, лишь его большая широкая ладонь неизменно взмывала вверх, пресекая эти вопросы и показывая, что время еще не пришло. Поэтому в лодке царила напряженная тишина, нарушаемая только пыхтением мотора да шумом бурлящей воды за кормой. Кей и Тед стояли рядом, глядя на расходящиеся от лодки волны. Невиль тяжело плюхнулся на скамью и сидел, широко расставив ноги. Мери Олдин и Томас Ройд устроились на носу. И все как один они время от времени поглядывали на высокую отстраненную фигуру Мак-Виртера, стоявшего к ним спиной на корме. Он стоял, ссутулив плечи, и не видел никого из них.
  Наконец, когда лодка оказалась под мрачной тенью Старк-Хеда, Баттл приглушил мотор и начал свою небольшую речь. Он говорил без самоуверенности, скорее всего его тон можно было назвать задумчивым, словно он просто хотел поделиться с ними своими размышлениями.
  — Должен вам сказать, что это преступление исключительно необычного типа… Да, в моей практике, пожалуй, не было более странного случая… Сейчас мне хотелось бы сказать вам пару общих замечаний по поводу убийства как такового. В сущности, эти идеи принадлежат не мне. Я случайно подслушал, как молодой Дениелс, королевский адвокат, говорил нечто в этом роде, и я не удивлюсь, если на самом деле он услышал их от кого-то еще… Этот ловкач вполне мог выдать чужие мысли за свои!
  Так вот! Когда вы читаете сообщение о каком-то убийстве или, скажем, детективную историю, основанную на убийстве, то дело обычно начинается с самого убийства. Но такое начало совершенно нелогично. Ведь подготовка убийства начинается значительно раньше. Собственно убийство есть кульминация множества различных обстоятельств, которые, как лучи, неотвратимо сходятся в некий данный момент в данной точке. Люди сходятся в одном месте, казалось бы, совершенно непредсказуемые причины влекут их туда из разных частей земного шара. Так, мистер Ройд прибыл сюда из Малайи. Мистер Мак-Виртер оказался здесь, поскольку решил вновь навестить место, где когда-то пытался свести счеты с жизнью. Таким образом, собственно убийство есть конец истории — некий условный миг, нулевая точка, конец отсчета. — Он сделал паузу и выразительно добавил: — И сейчас этот черный час настал.
  Пять напряженных лиц были обращены к Баттлу — только пять, поскольку Мак-Виртер не повернул головы. Пять озадаченных лиц.
  Мери Олдин сказала:
  — Вы имеете в виду, что смерть леди Трессильян была кульминацией длинной цепи обстоятельств?
  — Нет, мисс Олдин. Не смерть леди Трессильян… Смерть леди Трессильян была лишь вспомогательным, случайным событием по отношению к главной жертве этого убийцы. Я говорю о другом убийстве… Об убийстве Одри Стрендж.
  Он прислушался к резким сдержанным вздохам. Его интересовало, не произвело ли его заявление пугающего воздействия на одного из слушателей.
  — Это преступление было спланировано довольно давно… Вероятно, в начале прошедшей зимы. План разработали до мельчайших деталей. И его единственной и главной целью являлась мучительная и долгая смерть Одри Стрендж… Ее должны были судить и повесить за убийство. Итак, некто, считавший себя очень умным, спланировал все очень хитро. Убийцы зачастую тщеславны. Во-первых, были предусмотрены видимые, но несерьезные улики против Невиля Стренджа, которые мы просто не могли не заметить. Однако убийца счел маловероятным то, что, отбросив первый ряд фальшивых улик, мы заметим повторение такого же трюка. И тем не менее если вы дадите себе труд подумать об этом, то поймете, что улики против Одри Стрендж также вполне могли быть сфабрикованы. Орудие убийства взято в ее комнате с каминной решетки, ее перчатки — левая испачкана в крови — спрятаны в плюще под ее окном. Пудрой, которой она пользуется, посыпается воротник известного вам пиджака, и там же располагается несколько ее волосков. Клейкий пластырь, которым замотана ракетка, берется из ее комнаты, и, естественно, на этом рулончике должны быть ее отпечатки. Предусматривается даже то, что она — левша.
  И еще одно финальное и чертовски убедительное свидетельство, которое предоставила сама миссис Стрендж… Я не поверю, что хоть один из вас (за исключением того, кто знает) считает ее невиновной, учитывая то, как она повела себя, когда мы ее арестовали. Ведь, по сути дела, она признала свою вину, не так ли? Я и сам с трудом поверил бы в ее невиновность, если бы не имел личного опыта на этот счет… Когда она с виноватым видом подошла ко мне, то меня точно громом поразило… И знаете, почему? Я вспомнил другую девушку, которая поступила точно так же, которая признала свою вину, вовсе не будучи виновной… И Одри Стрендж смотрела на меня глазами той, другой, девушки…
  Я вынужден был исполнить свои обязанности. Я понимал это. Мы, полицейские, должны основываться на реальных фактах, а не на собственных чувствах и умозаключениях. Однако могу признаться вам, что в ту минуту я молил о чуде… Потому что я понимал: ничто, кроме чуда, не сможет помочь этой несчастной леди…
  И чудо действительно случилось. Оно подоспело как раз вовремя!
  Этим чудом оказался мистер Мак-Виртер с его историей. — Баттл помолчал. — Мистер Мак-Виртер, не откажетесь ли вы повторить то, что рассказали мне в библиотеке?
  Мак-Виртер повернулся. Он говорил короткими, отрывистыми фразами, которые звучали очень убедительно благодаря их лаконичной выразительности.
  Он упомянул о том, что в прошедшем январе на этой скале его вернули к жизни, о вдруг возникшем желании вновь увидеть это место.
  — Я поднялся туда в понедельник вечером, — продолжал он. — И стоял на вершине, погруженный в собственные мысли. Точное время мне неизвестно, но, вероятно, было около одиннадцати часов. Я взглянул на этот светлый дом на мысу… Теперь я знаю, что его называют Галлс-Пойнт. — Он помедлил немного и затем продолжил: — Из одного окна к воде спускалась веревка. И я увидел, что по этой веревке карабкается человек…
  Последние слова все восприняли и осознали почти мгновенно. Мери Олдин воскликнула:
  — Так, значит, все-таки это был посторонний?! И мы не имеем к этому никакого отношения! Это был просто ночной грабитель!
  — Не спешите с выводами, — сказал Баттл. — Очевидно лишь то, что некто приплыл с другого берега реки и проник в дом извне. Но ведь кто-то же приготовил для него веревку, то есть кто-то из домашних был соучастником преступления. — Он продолжал говорить медленно, с расстановкой: — И мы знаем такого человека, который находился в тот вечер на другом берегу реки, — он пропадал неизвестно где с десяти тридцати и до четверти двенадцатого и вполне мог за это время переплыть реку туда и обратно. Этот человек явно имел сообщника в вашем доме. — После небольшой паузы он многозначительно спросил: — Вы согласны со мной, мистер Латимер?
  Тед испуганно отступил назад.
  — Но я же не умею плавать! — пронзительно выкрикнул он. — Все знают, что я не умею плавать. Кей, скажи им, что это правда.
  — Конечно, Тед не умеет плавать! — воскликнула Кей.
  — Неужели?.. — с шутливой недоверчивостью спросил Баттл.
  Он сделал пару шагов в сторону Теда, который инстинктивно пятился назад. Лодка накренилась, и Тед, прижатый к борту, неуклюже взмахнув руками, плюхнулся в воду.
  — О боже! — с глубокой озабоченностью воскликнул суперинтендант Баттл. — Мистер Латимер упал за борт.
  Его рука как тиски сжала плечо Невиля, когда тот собирался прыгнуть следом.
  — Не волнуйтесь, мистер Стрендж. К чему мокнуть понапрасну! Здесь поблизости двое моих людей — вон они рыбачат на ялике. — Он стоял у борта, пристально глядя на барахтавшегося в воде Теда. — Надо же! — удивленно заметил Баттл. — Он и правда не умеет плавать. Отлично, сейчас они вытащат его. Я, разумеется, принесу ему мои извинения, но, в сущности, как еще можно было убедиться, что человек не умеет плавать? Самый верный способ, знаете ли, просто бросить его в воду и понаблюдать за ним. Вы понимаете, мистер Стрендж, я хотел убедиться в этом воочию. Таким образом, мы можем снять подозрения с мистера Латимера. Далее рассмотрим кандидатуру мистера Ройда — у него повреждена рука, и он явно не смог бы влезть в дом по веревке. — Голос Баттла стал необычайно мягким и вкрадчивым. — Таким образом, у нас остаетесь только вы, не так ли, мистер Стрендж? Отличный спортсмен, скалолаз, пловец и все такое прочее. Да, действительно, вы переправились на берег Истерхеда в десять тридцать, но никто из служащих отеля не смог с уверенностью сказать, что видел вас до четверти двенадцатого, несмотря на ваш рассказ о том, как в это время вы разыскивали мистера Латимера.
  Невиль передернул плечами, сбросив с себя руку Баттла. Он откинул назад голову и рассмеялся:
  — Вы предполагаете, что это я, переплыв реку, залез в окно по веревке…
  — Которую сами же и спустили из своего окна, — проворно вставил суперинтендант.
  — Убил леди Трессильян и переплыл обратно? — закончил Стрендж. — Но чего ради я стал бы делать все это? Просто бред какой-то! И кто разложил все улики против меня? Вероятно, вы считаете, что я сам же и разложил их?
  — Именно так, — подтвердил Баттл. — И должен заметить, это вовсе не плохая идея.
  — Значит, вы считаете, что я мог желать смерти Камиллы Трессильян?
  — Нет, это был лишь второстепенный пункт вашего плана, — сказал Баттл. — Но в действительности вы желали смерти женщине, которая бросила вас ради другого мужчины. У вас крайне неуравновешенная психика. Вы страдали этим с самого детства… Кстати, я проверил то давнее дело с луком и стрелами. Любой человек, нанесший вам обиду, должен поплатиться за это… И смерть не кажется вам слишком дорогой ценой… Вы сочли, что для Одри обычной смерти будет недостаточно, для вашей Одри, которую вы любили… О да, вы очень сильно любили ее, пока любовь не превратилась в ненависть. И вы хотели придумать особый, изощренный вид убийства. Этакий новый вид затяжной смерти. И когда вы изобрели его, то вас уже абсолютно не волновало то, что осуществление этого плана повлечет за собой убийство женщины, заменившей вам мать.
  — Ложь! Чистая ложь! — произнес Невиль совершенно кротким голосом. — Я не сумасшедший. Не сумасшедший.
  Баттл сказал с презрением:
  — Да-да, она больно ранила вас, сбежав к другому! Разве не так? Она ранила ваше тщеславие! Страшно подумать — жена бросила вас! Вы спасли свою гордость, представ перед всем миром в роли неверного супруга. Люди должны были поверить, что именно вы бросили ее, и для пущей убедительности вы даже женились на другой девушке. Но в то же время вы уже планировали, как отомстить Одри. И ваше изощренное воображение подсказало, что самым худшим наказанием для нее будет повешение. Великолепная идея — жаль только, что у вас не хватило мозгов получше осуществить задуманное.
  Спина Невиля под твидовым пиджаком судорожно передернулась и застыла. Баттл продолжал:
  — До чего же наивной была затея с клюшкой! И все эти грубые следы, указывающие на вас! Одри, должно быть, прекрасно знала, чьих рук это дело, и только посмеивалась в рукав! Думаете, я не подозревал вас?! Вы, убийцы, просто до смешного глупы! И самонадеянны. Всегда считаете себя самыми умными и изобретательными, а по сути дела, до жалости наивны…
  Невиль издал какой-то странный, хрипловатый вскрик.
  — Нет… Мой план был просто гениальным! Вы никогда не догадались бы! Никогда!.. Если бы не вмешался этот выскочка, этот надутый слабонервный шотландец. Я продумал каждую деталь… Каждую деталь! И я не виноват, что все пошло насмарку! Откуда мне было знать, что Ройду известна правда об Одри и Адриане… Проклятая Одри… Ее надо повесить… Вы должны повесить ее!.. Я хочу, чтобы она боялась смерти… Она должна умереть… умереть… Я ненавижу ее. Да, да, я хочу, чтобы она умерла…
  Его высокий визгливый крик внезапно оборвался. Невиль рухнул на колени и начал тихо плакать.
  — О господи, — бледнея, сказала Мери. От ужаса у нее побелели даже губы.
  — Мне очень жаль, — мягко сказал Баттл, понизив голос. — Но я должен был раздразнить его… У нас, знаете ли, было очень мало доказательств.
  Невиль все еще хныкал. Голос у него был по-детски жалобный.
  — Я хочу, чтобы ее повесили, пусть ее повесят.
  Мери Олдин вздрогнула и повернулась к Томасу Ройду.
  Он успокаивающе взял ее за руку.
  2
  — Я жила в постоянном страхе, — сказала Одри.
  Суперинтендант Баттл и Одри беседовали на балконе, они сидели на легких плетеных стульях напротив друг друга. Баттл догуливал свой отпуск и заехал в Галлс-Пойнт просто по-приятельски.
  — Все это время я чего-то боялась, — добавила она.
  Баттл понимающе кивнул и сказал:
  — Как только я увидел вас, то сразу понял, что вы ужасно напуганы. С виду вы производили впечатление совершенно бесстрастного, неэмоционального человека, но зачастую такие люди бывают просто очень сдержанны, а в душе у них бушуют настоящие страсти. Это может быть любовь или ненависть, но в вашем случае это был страх…
  Она кивнула:
  — Я начала бояться Невиля почти сразу после нашей свадьбы. Но знаете, что было самое ужасное? Я не понимала, чего боюсь. Мне стало казаться, что я медленно схожу с ума.
  — Но сумасшедшей были не вы, — сказал Баттл.
  — Когда я выходила замуж, Невиль производил впечатление исключительно здорового и нормального человека… Он неизменно пребывал в прекрасном расположении духа, был удивительно тактичен и любезен со всеми.
  — Любопытно, — заметил Баттл. — Вы знаете, он играл роль идеального спортсмена. Вот почему ему удавалось сдерживать свой темперамент во время теннисных турниров. Избранная им роль — роль идеального спортсмена — была более важной для него, чем роль победителя турнира. Однако, безусловно, это стоило ему огромного нервного напряжения. Такое неестественное поведение сильно изматывает. Он не давал выхода своим эмоциям, и они постепенно подтачивали его изнутри.
  — Да, изнутри… — с содроганием произнесла Одри. — Он все держал в себе. Никто ни о чем не догадывался. Только иногда вдруг — случайно брошенное слово или взгляд… Но потом мне казалось, что я просто что-то не так восприняла… Очень странное ощущение. И тогда, как я уже сказала, я подумала, что, должно быть, во мне самой есть нечто странное… И постепенно стала бояться. Знаете, у меня был такой беспричинный страх, какой бывает только у душевнобольных людей! Я говорила себе, что схожу с ума, что я совершенно бессильна… Я чувствовала, что готова пойти на все, что угодно, лишь бы избавиться от этого страха. А однажды пришел Адриан и признался, что любит меня. И я подумала, что это может стать для меня чудесным избавлением… Я решила уйти к нему, и он сказал…
  Она запнулась.
  — Вы знаете, что произошло? Мы договорились встретиться… но он так и не пришел… Он погиб… У меня такое чувство, будто Невиль как-то организовал эту аварию.
  — Может быть, так оно и было, — сказал Баттл.
  Одри изумленно взглянула на него:
  — О, вы так думаете?
  — Мы этого никогда не узнаем. Автомобильную аварию организовать довольно легко. Хотя не стоит предаваться грустным размышлениям на этот счет, миссис Стрендж. С той же вероятностью она могла случиться без чьей-либо помощи.
  — Да… Я была совершенно разбита. Я вернулась в Ректори, в дом Адриана. Мы с ним еще только собирались написать его матери, но поскольку она пока не знала о наших планах, то я подумала, что не стоит ей ничего рассказывать. Это могло бы еще больше расстроить ее. А Невиль пришел в тот же вечер. Он был очень милым… и добрым… Но все время, пока мы говорили с ним, я испытывала какой-то панический страх! Он сказал, что лучше никому не знать о наших отношениях с Адрианом, что я смогу развестись с ним, он сам предоставит мне основание для развода, поскольку собирается жениться на другой женщине. Я была искренне ему благодарна. Он действительно считал Кей очень привлекательной, и я надеялась, что все может устроиться самым наилучшим образом и что я смогу справиться со своей странной одержимостью. Мне по-прежнему казалось, будто все дело во мне.
  Но я так и не смогла до конца избавиться от своего страха. Никогда я не чувствовала себя полностью свободной… А потом как-то раз мы встретились с Невилем в Гайд-парке; он сказал, что мечтает о том, чтобы мы с Кей стали друзьями, и спросил, не буду ли я возражать, если они тоже приедут сюда в сентябре. Могла ли я отказать?! Ведь он был так добр ко мне.
  — «Залетайте, не стесняйтесь, — мухе говорил паук»,205 — вставил суперинтендант Баттл.
  Одри поежилась:
  — Да-да, именно так…
  — Эта хитрость ему вполне удалась, — заметил Баттл. — Как он яростно протестовал, подчеркивая, что это была его собственная идея! Думаю, у всех сразу создавалось впечатление, что он кого-то выгораживает.
  Одри сказала:
  — И вот я приехала сюда… Все было как в кошмарном сне. Я чувствовала, что должно произойти нечто ужасное… Я знала, что Невиль что-то задумал… Что надо мной нависла угроза. Но я не знала, какая именно… Понимаете, мне казалось, что я живу как в бреду! Меня охватил просто какой-то парализующий страх… Так бывает во сне, когда ты видишь все происходящее и не можешь пошевелиться…
  — Мне всегда хотелось посмотреть, — сказал Баттл, — как змея завораживает птицу так, что бедняга теряет способность летать… Но сейчас я уже не уверен в этом…
  Одри продолжала:
  — Даже когда убили леди Трессильян, я еще не понимала, что это означает. Я была просто ошеломлена и даже не подозревала Невиля. Ведь его совершенно не волновали деньги… Глупо было думать, что он может убить ее из-за пятидесяти тысяч фунтов. Знаете, мистер Баттл, мне все время вспоминалась история мистера Тревиса, которую он рассказал нам в свой последний вечер. Но я никак не связывала ее с Невилем. Тревис упомянул о какой-то физической особенности, по которой он мог бы узнать этого ребенка через много лет. У меня на ухе есть шрам, но мне казалось, что все остальные не имеют никаких заметных особенностей.
  — Нет, вы просто невнимательны, — сказал Баттл. — У мисс Олдин — прядь белых волос, у Томаса Ройда повреждена правая рука, и этот недостаток мог возникнуть не только в результате землетрясения. У мистера Латимера очень необычная форма черепа. А Невиль Стрендж… — Он сделал паузу.
  — Неужели у Невиля нет никаких физических особенностей?
  — Безусловно, есть. Его мизинец на левой руке короче, чем на правой. Это очень интересная особенность и чрезвычайно редкая.
  — Так, значит, это был он?
  — Да, именно он.
  — И Невиль повесил ту табличку на лифт?
  — Конечно, он сбегал в отель и успел вернуться обратно, пока Ройд и Латимер угощали старика напитками. Гениально и просто… Сомневаюсь, чтобы мы смогли доказать, что это было убийство.
  Одри вновь нервно поежилась.
  — Ну-ну, не переживайте так, дорогая, — сказал Баттл. — Все уже позади. Продолжайте ваш рассказ.
  — Вы очень приятный собеседник… Я, наверное, за год столько не наговорила бы!
  — Нет, вы мне льстите. Когда же вас впервые осенило, что весь этот замысел родился в голове гениального мистера Невиля?
  — Не могу сказать точно. Все соединилось вместе как-то внезапно. Он сам был совершенно чист, и подозрение падало на всех остальных. И потом, случайно я заметила, как он посмотрел на меня… Знаете, таким злорадным взглядом. И тогда я все поняла! А после этого… — Она резко оборвала фразу.
  — Что же было после этого?
  Одри медленно сказала:
  — Я подумала, что есть один самый быстрый способ избавления…
  Суперинтендант укоризненно покачал головой:
  — Никогда не сдаваться! Вот мой девиз.
  — О, вы совершенно правы. Но вы не знаете, каково так долго жить в страхе. Он парализует вас… вы не можете думать… не можете ничего предпринять… Вы просто ждете, когда произойдет нечто ужасное. И тогда, когда это наконец случается, — она неожиданно усмехнулась, — вы не представляете, какое это облегчение!.. Не надо больше ждать и бояться… Все свершилось. Мне кажется, вы решите, что я совсем помешалась, если признаюсь вам, что, когда вы пришли арестовать меня за убийство, я совершенно не расстроилась. Невиль добился своего, и все худшее было уже позади. Уехав с инспектором Личем, я чувствовала себя в полной безопасности.
  — Отчасти поэтому мы и решили увезти вас, — сказал Баттл. — Я хотел, чтобы вы оказались вне досягаемости для этого безумца. И кроме того, я хотел заставить его признаться, а для этого мне надо было пробить броню его спокойствия, но только очень сильное потрясение могло вывести его из себя. Он видел, что вас увезли… Значит, решил он, его план сработал, поэтому мой неожиданный удар оказался гораздо сильнее.
  — А если бы он не признался, вы смогли бы доказать его вину?
  — Улик было маловато. Во-первых, история Мак-Виртера, который в лунном свете видел человека, влезавшего в дом по веревке. И подтверждением его слов является сама веревка — она лежала аккуратно свернутая кольцами в чулане и была еще немного влажной. Ведь это был дождливый вечер, как вы помните.
  Он помедлил, пристально поглядывая на Одри, как будто ожидал, что она скажет что-то.
  Но она просто заинтересованно смотрела на него, и поэтому он продолжил:
  — И наконец, есть еще его полосатый костюм. Он разделся, конечно, в темноте на скалистом берегу Истерхеда и сунул костюм в первую попавшуюся расщелину в скалах. Так уж случилось, что он положил его на останки тухлой рыбы, оставшейся на берегу после отлива. Благодаря этому на пиджаке осталось пятно… и от него исходил отвратительный запах. Я выяснил, что в отеле шел разговор об этом мерзком запахе. Невиль сам завел его. Поверх костюма у него был надет плащ, но вонь распространялась повсюду. Потом он сдрейфил и при первой же возможности отвез костюм в чистку. Однако он поступил глупо, скрыв свое настоящее имя. Он назвал наугад одно из имен, которое видел в регистрационном журнале отеля. Поэтому ваш друг случайно забрал его костюм из химчистки и, имея на плечах умную голову, быстро связал его с человеком, влезавшим по веревке. Можно наступить на тухлую рыбу, но если испачкано плечо пиджака, то, вероятнее всего, некто положил на нее свою одежду, решив искупаться ночью. Однако невелико удовольствие купаться в дождливую сентябрьскую ночь. Мак-Виртер связал все эти события вместе. Исключительно сообразительный молодой человек.
  — Более чем сообразительный, — обронила Одри.
  — М-мда… Да, весьма возможно. Хотите, я расскажу вам о нем? Я немного знаком с его историей.
  Одри с интересом следила за его рассказом. И Баттл счел ее внимательной и приятной слушательницей.
  Она сказала:
  — Я стольким обязана ему… и вам.
  — Мне вы обязаны не слишком многим, — заметил суперинтендант Баттл. — Если бы я не был идиотом, то сразу понял бы роль колокольчика.
  — Роль чего? Колокольчика?
  — Да-да, колокольчика в комнате леди Трессильян. У меня с самого начала было ощущение, что в этом колокольчике есть нечто подозрительное. И я почти уловил, что именно, когда спускался по лестнице с верхнего этажа и увидел один из тех длинных шестов, которыми вы открываете окна. Так вот, у этого колокольчика было особое назначение в этой истории — он обеспечивал алиби Невилю Стренджу. Леди Трессильян так и не вспомнила, зачем она позвонила… Разумеется, она просто не могла вспомнить, потому что вовсе не звонила! Невиль сам позвонил из коридора при помощи этого длинного шеста; проволока была протянута под потолком. Поэтому Баррет спустилась вниз и увидела, как мистер Невиль Стрендж уходит из дома. Затем она отправилась к своей госпоже и нашла леди Трессильян целой и невредимой. Вся история с этой бедной служанкой была сомнительной. Зачем усыплять ее, если убийство должно было произойти ближе к полуночи? Десять к одному, что она и так не проснулась бы в этот час. Но снотворное означало, что убийство было совершено одним из домочадцев, и позволяло Невилю Стренджу некоторое время играть роль первого подозреваемого… Но затем Баррет приходит в себя и рассказывает свою историю, в результате чего Невиль так триумфально оправдан, что никому и в голову не может прийти тщательно проверить время, в которое он появился в отеле. Мы знаем, что он не возвращался к переправе и не нанимал лодку. Остается единственная возможность — переплыть реку. Он — отличный пловец, и все-таки у него было очень мало времени. Он заранее спустил веревку из своего окна и, когда влез по ней, оставил на полу изрядную лужу речной воды, как мы заметили (но, к сожалению, должен признать, что вначале мы не поняли ее происхождения). Затем он быстро переодевается в свой темно-синий костюм, идет к комнате леди Трессильян… Ну, пожалуй, подробности мы опустим… В общей сложности все это заняло у него не больше пары минут. Конечно, он предусмотрительно заготовил ракетку со стальным набалдашником… В итоге он возвращается в свою комнату, раздевается, спускается по веревке и переплывает обратно на берег Истерхеда.
  — Как вы думаете, Кей что-нибудь знала?
  — Могу поклясться, что она тоже была слегка одурманена. Она зевала еще за ужином, как мне сказали. Кроме того, он специально поссорился с ней, чтобы она заперла дверь и не путалась у него под ногами.
  — Я пытаюсь вспомнить, заметила ли я, что с решетки исчезал один из шаров. Нет, кажется, не заметила. Когда он вернул его на место?
  — На следующее утро, когда поднялся переполох. После того как Тед Латимер привез его домой, он всю ночь заметал следы, чинил ракетку, раскладывал улики и так далее. Кстати, как вам известно, он нанес старой леди удар слева. Вот почему создалось впечатление, что преступление совершил левша. Но вспомните, в теннисе у Стренджа всегда были отличные удары слева!
  — О нет! Не надо… — Одри умоляюще сложила руки. — Я больше не могу.
  Баттл с улыбкой посмотрел на нее:
  — И все же вам полезно поговорить об этом. Не сочтите за дерзость, миссис Стрендж, но мне хотелось бы дать вам один совет…
  — Да, пожалуйста.
  — Вы прожили восемь лет с сумасшедшим. От этого у любой женщины могут сдать нервы. Но сейчас вам удалось вырваться из этого ада, миссис Стрендж. Вам больше нечего бояться — и это вы должны постараться глубоко осознать.
  Одри улыбнулась ему. Ее ледяной взгляд уже оттаял; сейчас у нее было застенчивое, но не испуганное, а доверчивое лицо с широко расставленными, полными благодарности глазами.
  Немного поколебавшись, она спросила:
  — Вы рассказывали, что была еще одна девушка… девушка, которая поступила так же, как я?
  Баттл медленно кивнул.
  — Моя собственная дочь, — сказал он. — Поэтому вы видите, дорогая, чудеса все-таки случаются. Господь посылает напасти, чтобы научить нас!
  3
  Эндрю Мак-Виртер собирался в дорогу.
  Он аккуратно сложил в небольшой плоский чемодан три рубашки и пресловутый темно-синий костюм, который не забыл забрать из химчистки. Два костюма, оставленные двумя разными Мак-Виртерами, привели в полное недоумение молоденькую приемщицу. Раздался стук в дверь.
  — Войдите, — рассеянно отозвался он.
  На пороге появилась Одри Стрендж, она закрыла за собой дверь и сказала:
  — Я пришла поблагодарить вас… Вы собираетесь в дорогу?
  — Да. Я уезжаю отсюда сегодня вечером. А послезавтра отправляюсь в большое плавание.
  — В Южную Америку?
  — В Чили.
  — Давайте я помогу вам уложить вещи, — предложила она.
  Он пытался протестовать, но Одри настояла на своем. Он стоял рядом, наблюдая за ее спокойными, уверенными движениями.
  — Вот и все, — сказала Одри, опустив крышку чемодана.
  — Вы ловко справились с этой сложной задачей, — признал Мак-Виртер.
  Они помолчали немного, и затем Одри сказала:
  — Вы спасли мне жизнь. Если бы вы не оказались в понедельник вечером на Старк-Хеде и не увидели… — Она оборвала фразу и спросила: — Помните тот вечер, когда вы остановили меня на краю скалы? Вы сказали тогда: «Идите домой, я позабочусь о том, чтобы вас не повесили». Неужели вы сразу поняли, что вы важный свидетель?
  — Не совсем, — признался Мак-Виртер. — Пришлось поразмышлять.
  — Тогда почему же вы сказали это с такой уверенностью?
  Мак-Виртер всегда испытывал легкое раздражение, когда его просили объяснить сложную простоту умственных процессов.
  — Я сказал так только потому, что действительно намеревался спасти вас от такой участи.
  На щеках Одри появился легкий румянец.
  — Даже допуская, что я совершила преступление?
  — Это не имело значения.
  — Но в тот вечер вы подумали, что я виновата?
  — Я не слишком задумывался. Мне просто захотелось поверить, что вы невиновны. Однако даже если бы дело обстояло не так, то это никоим образом не повлияло бы на ход моих действий.
  — А когда же вы вспомнили о человеке, влезавшем в наше окно?
  Мак-Виртер нерешительно помолчал и потом сказал, прочистив горло:
  — Я полагаю, вы вправе знать, что в действительности я не видел ни человека, ни веревки… По правде говоря, я никак не мог увидеть этого, поскольку поднимался на Старк-Хед не в понедельник, а в воскресенье. Я просто предположил такую возможность, поразмышляв над испачканным костюмом, — но мои предположения подтвердились, когда мы обнаружили влажную веревку в чулане.
  Румянец мгновенно сошел с лица Одри. Сильно побледнев, она недоверчиво спросила:
  — Значит, вы выдумали всю эту историю?
  — Умозаключения не имеют особой ценности для полиции. И поэтому мне пришлось сказать, что я все видел.
  — Но ведь… возможно, вам пришлось бы давать показания в суде!
  — Возможно.
  — И вы подтвердили бы это под присягой?
  — Да, подтвердил бы.
  Одри недоверчиво воскликнула:
  — И это говорите вы?! Разве не вас уволили с работы и довели до такого отчаяния, что вы решили броситься со скалы? Разве все это произошло не из-за того, что вы не хотели погрешить против истины?
  — Я крайне уважительно отношусь к истине. Но я понял, что в этом мире существует нечто куда более важное.
  — Что же, например?
  — Вы, — сказал Мак-Виртер.
  Одри опустила глаза. Мак-Виртер смущенно закашлялся.
  — Прошу вас, не считайте себя излишне обязанной мне или еще что-нибудь в этом роде. Сегодня я уеду, и вы больше никогда не услышите обо мне. У полицейских есть признание Стренджа, и они не нуждаются в моих показаниях. В любом случае, как я слышал, он так плох, что вряд ли доживет до суда.
  — Я рада этому, — сказала Одри.
  — Вы любили его когда-то?
  — Да, но в моем воображении это был совсем иной человек.
  Мак-Виртер кивнул.
  — Возможно, все мы впадаем в подобные заблуждения, — заметил он. — Однако все закончилось благополучно. Суперинтендант Баттл смог воспользоваться моей историей и заставил этого человека признаться…
  Одри вдруг прервала его:
  — Да, он использовал вашу историю. Но я ни за что не поверю, что вам удалось его обмануть. Он намеренно закрыл глаза на то…
  — Почему вы так считаете?
  — Когда мы беседовали с ним, он порадовался тому, что лунный свет позволил вам разглядеть и наш дом, и веревку… А через пару фраз упомянул о хмуром, дождливом вечере.
  Мак-Виртер был поражен:
  — А ведь правда! Вечером в понедельник я вряд ли смог бы что-нибудь увидеть.
  — Это не имело значения, — сказала Одри. — Баттл знал, что придуманная вами история на самом деле была правдой. Поэтому он воспользовался ею, чтобы заставить Невиля признаться. Он начал подозревать Невиля с того момента, как Томас рассказал ему обо мне и Адриане. Тогда он понял, что не ошибся в мотиве преступления, но только этот мотив был у другого человека… К сожалению, ему недоставало доказательств вины Невиля. Он сказал, что надеялся только на чудо… И вы оказались чудом, о котором молил суперинтендант Баттл.
  — Странно, что он мог сказать такое, — сухо заметил Мак-Виртер.
  — Почему же странно? — спросила Одри. — Вы действительно оказались чудом. Моим личным чудом.
  — Я не хотел бы, — серьезно сказал Мак-Виртер, — чтобы вы чувствовали себя мне обязанной. Я должен уйти из вашей жизни…
  — Вы уверены? — сказала Одри.
  Он внимательно посмотрел на нее. Краска смущения залила лицо Одри, покраснели даже ее маленькие ушки.
  Она сказала:
  — Вы не хотите взять меня с собой?
  — Вы не понимаете, что говорите!
  — Нет, понимаю. Мне трудно было решиться на такое… Но я понимаю, что для меня это вопрос жизни и смерти. Я знаю, времени очень мало… Кстати, я получила старомодное воспитание, и мне хотелось бы выйти за вас замуж, прежде чем мы отправимся в Америку!
  — Разумеется, конечно… — сказал Мак-Виртер, потрясенный до глубины души. — Неужели вы могли вообразить, что я предложил бы вам иные отношения?
  — Уверена, что нет, — сказала Одри.
  Мак-Виртер нерешительно заметил:
  — Но ведь я не принадлежу к вашему кругу. Мне казалось, вы собирались выйти замуж за того тихого парня, который так давно любит вас.
  — За Томаса?.. Милый, верный Томас. Его верность даже излишня. Он все так же предан образу той маленькой девочки, которую любил много лет назад. Но в действительности ему нужен совершенно другой человек, и этот человек — Мери Олдин, хотя он пока не понимает этого.
  Мак-Виртер порывисто шагнул к ней.
  — Вы отдаете себе отчет в своих словах? — строго спросил он.
  — Да… Я хочу, чтобы мы прожили вместе всю жизнь, не расставаясь ни на минуту. Вы тот единственный человек, с которым я могла бы связать свою судьбу, и если вы уйдете, то я останусь одинокой до конца моих дней.
  Мак-Виртер вздохнул. Он вытащил бумажник и тщательно исследовал его содержимое.
  — Венчание без оглашения обойдется недешево, — пробормотал он. — Завтра первым делом надо будет зайти в банк.
  — Я могу одолжить вам денег, — пробормотала Одри.
  — Нет уж, глупости. Если я предлагаю женщине выйти за меня замуж, то должен сам оплатить венчание. Надеюсь, вы понимаете меня?
  — Совсем необязательно, — кротко сказала Одри, — смотреть на меня так сурово.
  Он обнял ее за плечи и мягко сказал:
  — В прошлый раз, когда я обнимал вас, вы бились в моих руках, как птица, рвущаяся в полет. Теперь вам никогда не вырваться…
  — У меня нет такого желания, — сказала она, — ведь дальше мы полетим вместе.
  
  1944 г.
  Перевод: М. Юркан
  
  Полковник Рейс
  (цикл)
  
  Человек в коричневом костюме
  
  
  Пролог
  Надина, русская танцовщица, в одночасье завоевавшая Париж, выходила под гром аплодисментов и кланялась, кланялась… В знак одобрения французы продолжали хлопать и после того, как занавес с шелестом опустился, скрыв причудливые красно-синие декорации.
  Танцовщица в развевающихся оранжево-голубых одеждах прошла за кулису. Бородатый джентльмен в восторге обнял ее. Это был импресарио.
  — Прекрасно, крошка, прекрасно! — вскричал он. — Сегодня ты превзошла себя.
  И импресарио с привычной галантностью поцеловал ее в обе щеки.
  Мадам Надина, давно привыкшая к похвалам, непринужденно приняла очередную порцию комплиментов и прошла в уборную, заваленную цветами и завешанную прелестными футуристическими костюмами, в воздухе витал запах лилий, изысканных духов и разгоряченного тела. Костюмерша Жанна, переодевая Надину, тараторила без умолку, обрушивая на нее потоки неприкрытой лести.
  Ее словоизлияния прервал стук в дверь. Жанна пошла открывать и вернулась с чьей-то визитной карточкой.
  — Мадам примет?
  — Дай-ка взглянуть…
  Танцовщица рассеянно протянула руку, но, увидев надпись «граф Сергей Павлович», неожиданно встрепенулась, в ее глазах промелькнул интерес.
  — Я приму его. Принеси мой желтый пеньюар, и поживее. Впустишь графа и можешь быть свободна.
  — Хорошо, мадам.
  Жанна принесла пеньюар из роскошного золотистого шифона, отделанного мехом горностая. Надина накинула его, улыбнулась каким-то своим мыслям и села за туалетный столик. Ее длинные белые пальцы легли на черную мраморную столешницу…
  Граф не замедлил воспользоваться оказанной ему честью. Роста он был среднего, очень стройный, элегантный, бледный и чрезвычайно усталый. Внешне он ничем особенно не выделялся, такие лица обычно не запоминаются. Граф с преувеличенной учтивостью склонился над рукой танцовщицы.
  — Мадам, вы доставили мне истинное наслаждение.
  Это было все, что смогла услышать Жанна, закрывая за собой дверь. Когда Надина осталась наедине со своим гостем, улыбка ее чуть-чуть изменилась.
  — Хотя мы с вами и «соотечественники», думаю, нам не обязательно говорить по-русски, — сказала она.
  — Думаю — да, — усмехнулся визитер.
  Едва они по обоюдному согласию перешли на английский, стало понятно, что это родной язык графа. Павлович удобно расположился в кресле напротив Надины и чуть расслабился.
  — Вы правда были сегодня в ударе, — заметил граф. — Поздравляю.
  — И все же, — вздохнула женщина, — мне как-то не по себе. Мое положение уже совсем не то, что раньше. Подозрения, вспыхнувшие во время войны, так до конца и не рассеялись.
  — Но ведь обвинение в шпионаже вам так и не было предъявлено?
  — Нет, конечно, наш шеф слишком осторожен.
  — Да здравствует Полковник! — улыбнувшись, провозгласил граф. — Удивительно, что он решил уйти на покой, правда? На покой, как врач, мясник, водопроводчик…
  — …или какой-нибудь делец, — подхватила Надина. — Впрочем, мы не должны удивляться. Полковник всю жизнь был прекрасным дельцом. Он организовывал преступления, как кто-нибудь другой организовал бы, скажем, работу обувной фабрики. Оставаясь в тени, он задумал и довел до успешного конца целый ряд крупных операций в самых разных областях своей, если можно так выразиться, «профессиональной деятельности». Кража драгоценностей, подделка документов, шпионаж (весьма выгодный бизнес в военное время), саботаж, тайные убийства — чем он только не занимался! Мудрейший из мудрецов, наш Полковник знает, когда нужно остановиться. Дело попахивает керосином? Что ж, он изящно выходит из игры… причем сколотив себе огромное состояние!
  — Гм-м, — задумчиво протянул граф, — все это звучит для нас довольно неутешительно. Похоже, мы окажемся без работы.
  — Но с очень даже приличным выходным пособием, — молвила Надина с какой-то затаенной издевкой в голосе. Мужчина бросил на нее быстрый взгляд. Надина тихонько улыбалась, и что-то в этой улыбке возбудило его любопытство. Однако он не подал виду.
  — Да, Полковник всегда щедро расплачивался с подчиненными, — дипломатично заметил граф. — По-моему, его успех во многом объясняется именно этим… этим и тем, что он всегда заранее подыскивает подходящего козла отпущения. Да, Полковник, несомненно, великий ум, несомненно! Кроме того, он свято придерживается принципа «Залог безопасности — личное неучастие». Так что теперь мы полностью в его власти. У Полковника на нас компромата хоть отбавляй, а у нас на него — полный ноль.
  Граф выдержал паузу; казалось, он ждал, что Надина возразит ему, но она промолчала, все так же улыбаясь своим мыслям.
  — Мы бессильны против него, — задумчиво произнес граф. — И все же, скажу я вам, старик суеверно чего-то боится. Насколько мне известно, много лет назад он ходил к гадалке, и она напророчила ему удачу, но предупредила, что в конце концов ему суждено пасть жертвой некой женщины.
  Последние слова заинтриговали Надину. Она с жадным любопытством взглянула на графа.
  — Странно, очень странно… Вы говорите, женщины?
  Граф улыбнулся и пожал плечами:
  — Так ведь, уйдя на покой, он обязательно женится. Выберет себе какую-нибудь юную светскую красавицу, которая растранжирит его миллионы куда быстрее, чем бедняга их накапливал.
  Надина покачала головой:
  — Нет-нет, так дело не пойдет. Знаете что, мой друг? Я завтра же еду в Лондон…
  — А как же ваш здешний контракт?
  — Я уеду всего на одну ночь. Отправлюсь инкогнито, как какая-нибудь царственная особа. Никто и не узнает, что я покинула Францию. Угадайте, зачем я поеду?
  — Ну, наверно, не для развлечения. В январе там погода прескверная, сплошные туманы. Думаю, поездка деловая, не так ли?
  — Совершенно верно. — Надина поднялась с кресла и повернулась к графу, всем своим видом выражая горделивое высокомерие. — Вы сказали, что ни у кого из нас нет компромата на шефа. Так вот, вы ошиблись. У меня — есть! У меня — у женщины! — хватило ума и мужества, потому что без мужества тут не обойтись. Я перехитрила Полковника. Помните историю с алмазами «Де Бирс»?
  — Помню. Вроде бы она произошла в Кимберли прямо перед войной, да? Я не имел к ней отношения и не знаю подробностей. Почему-то дело замяли, так? Здорово же удалось поживиться грабителям!
  — Да уж, камни тянули на сотни тысяч фунтов. Мы обстряпали все вдвоем… конечно, под руковод-ством Полковника. Тогда я и решила, что вот он, мой шанс… Понимаете, в наши планы входило заменить часть алмазов «Де Бирс» другими, вывезенными из Южной Америки, их добыли два молодых старателя, которые как раз оказались тогда в Кимберли. На них-то и должно было пасть подозрение.
  — Очень умно, — с одобрением в голосе вставил граф.
  — Полковник всегда действует с умом. Так вот, я сделала то, что полагалось… и еще кое-что в придачу. Полковник этого не предусмотрел. Я оставила у себя несколько южноамериканских камешков… парочка из них просто уникальны, можно легко доказать, что они никогда не проходили через фирму «Де Бирс». Пока эти алмазы у меня, наш глубокоуважаемый шеф в моей власти. Как только будет доказана невиновность тех молодых людей, подозрение падет на него. Все эти годы я молчала, довольствуясь тем, что держу, так сказать, камни за пазухой, но теперь обстоятельства переменились. Я хочу получить причитающуюся мне долю, и немалую… Я бы даже сказала: умопомрачительно большую!
  — Потрясающе! — воскликнул граф. — Вы, конечно же, с этими алмазами никогда не расстаетесь?
  Он как бы невзначай окинул взором неприбранную комнату.
  — Ни в коем случае! — тихонько рассмеялась Надина. — Я же не идиотка. Алмазы спрятаны в надежном месте, никому и в голову не придет искать их там.
  — Я никогда не считал вас идиоткой, моя дорогая, но позвольте заметить, что сейчас вы действуете довольно-таки безрассудно. Полковника шантажировать опасно.
  — Я его не боюсь, — усмехнулась танцовщица. — Я вообще боялась в своей жизни только одного человека. Но теперь он мертв.
  Мужчина поглядел на нее с любопытством и небрежно проронил:
  — Будем надеяться, что он не оживет.
  — Что вы имеете в виду? — вскрикнула танцовщица.
  Граф сделал немного удивленное лицо.
  — Я просто хотел сказать, что, воскресни он, вы оказались бы в затруднительном положении, — объяснил он. — Это была всего лишь глупая шутка.
  Надина облегченно вздохнула:
  — О нет, он точно мертв. Его убили на войне. Этот человек когда-то любил меня.
  — Там, в Южной Африке? — небрежно спросил граф.
  — Да, если вас это интересует. В Южной Африке.
  — То есть на вашей родине, не так ли?
  Она кивнула. Граф встал и потянулся за шляпой.
  — Что ж, решайте сами, конечно, но я бы на вашем месте боялся Полковника куда больше, чем обманутых любовников. Таких людей довольно часто… м-м… недооценивают.
  Надина язвительно усмехнулась:
  — Как будто я его не успела изучить за эти годы?!
  — А вдруг? — мягко заметил граф. — Я иногда очень даже в этом сомневаюсь.
  — О, я далеко не глупа! И действую не в одиночку. Завтра в Саутгемптон прибывает почтовый пароход из Южной Африки, и на его борту будет человек, который приедет специально ради меня и готов выполнять мои приказания. Так что Полковнику придется иметь дело с двумя противниками.
  — Вы считаете это умным ходом?
  — Необходимым.
  — А вы уверены в своем напарнике?
  На губах танцовщицы заиграла многозначительная улыбка.
  — Я в нем совершенно уверена. Толку, правда, от него мало, но доверять ему можно целиком и полностью, — сказала Надина и, выдержав паузу, добавила равнодушным тоном: — Видите ли, он вообще-то мой муж…
  1
  Анна начинает рассказ
  Меня со всех сторон осаждали просьбами описать приключившуюся со мной историю: и сильные мира сего (в лице лорда Нэсби), и «маленькие люди» (такие, как наша бывшая служанка Эмили, с которой мы виделись во время моего последнего приезда в Англию. «Ах, боже мой, мисс, что за шикарную книгу вы могли бы написать… Все прямо как в кино!»).
  И действительно, кое-какие основания для этого имеются. Все происходило у меня на глазах, с самого начала и до победного конца я была в гуще событий. Ну а некоторые пробелы, к счастью, можно заполнить дневниковыми записями сэра Юстаса Педлера, которые он любезно предоставил в мое распоряжение.
  А раз так, то — вперед! Анна Беддингфелд начинает повесть о своих приключениях…
  Я всегда мечтала о приключениях. Ведь моя жизнь была такой однообразной, сущий кошмар! Папа, профессор Беддингфелд, считался крупнейшим в Англии специалистом по первобытным людям. Он был просто гений, это все признают. Мысленно он пребывал там, в эпохе палеолита, но тело его, увы, обитало здесь, в современном мире, и это составляло для папы главное жизненное неудобство. Современные люди его совершенно не интересовали. Папа даже человека эпохи неолита презирал, считая его обыкновенным пастухом. Нет, мой отец воодушевлялся только тогда, когда докапывался до мустьерского периода.
  Но, к несчастью, совсем отгородиться от современников невозможно. Хочешь не хочешь, а нужно общаться с мясниками и булочниками, молочниками и зеленщиками. И поскольку папа жил, погрузившись в прошлое, а мама умерла, когда я еще лежала в пеленках, мне пришлось взвалить на себя все бытовые заботы. Честно говоря, я ненавижу людей эпохи палеолита, будь то человек ориньякской, мустьерской, шеллской или какой-нибудь другой культуры. И хотя я перепечатывала и правила почти всю папину рукопись под названием «Неандерталец и его предки», я этих неандертальцев терпеть не могу и очень рада, что они в незапамятные времена вымерли.
  Не знаю, догадывался ли папа о моих чувствах по отношению к предметам его обожания. Наверное, нет. Впрочем, ему это в любом случае было бы безразлично. Он чужое мнение ни в грош не ставил. Пожалуй, такую особенность действительно можно считать признаком гениальности… Так же наплевательски папа относился и к бытовым заботам. Он всегда послушно съедал поднесенный ему обед, отличался безукоризненными манерами, но, похоже, расстраивался всякий раз, когда возникал вопрос об оплате. Мы вечно сидели без денег. Папина известность не приносила дохода. Хотя он являлся членом всех мало-мальски серьезных научных обществ и на его имя приходили пачки писем, широкая публика толком не знала о его существовании, а папины увесистые ученые труды, вносившие важный вклад в копилку человеческих знаний, не имели популярности в массах. Только однажды папа вдруг оказался в центре внимания. Он сделал доклад в каком-то научном обществе, речь шла о детенышах шимпанзе. Суть доклада сводилась к тому, что у маленьких детей обнаруживаются антропоидные черты, а детеныши шимпанзе похожи на людей гораздо больше, чем взрослые особи. Судя по всему, полагал мой отец, это означает, что если наши предки во многом обезьяноподобны, то предки шимпанзе стояли на эволюционной лестнице выше своих нынешних потомков. Иными словами, шимпанзе — выродки. Шустрые газетчики из «Дейли Баджет», охотившейся за сенсациями, тут же тиснули крупный заголовок: «Неужели не мы произошли от обезьян, а обезьяны от нас? Известный профессор утверждает, что шимпанзе — это деградировавшие люди». Вскоре после публикации к папе явился репортер и попытался убедить его написать несколько популярных статей на эту тему. Редко я видела папочку в таком гневе… Он весьма нелюбезно выставил репортера за дверь, чем вызвал мое тайное сожаление — ведь мы в ту пору были совсем на мели! Ей-богу, в какой-то момент я была готова догнать молодого человека и сказать ему, что отец передумал и согласен прислать нужные статьи. Я вполне могла бы написать их сама, и папа никогда не узнал бы о подлоге, поскольку не читал «Дейли Баджет». Однако этот вариант пришлось отвергнуть как слишком рискованный, и, надев свою самую нарядную шляпку, я уныло поплелась на переговоры с зеленщиком, который справедливо точил на нас зуб.
  Репортер из «Дейли Баджет» был единственным молодым человеком, когда-либо переступавшим порог нашего дома. Я подчас остро завидовала Эмили, нашей миниатюрной служанке, которая при каждом удобном случае «ходила прошвырнуться» с верзилой-матросом, сделавшим ей предложение. Ну а в перерывах, чтобы (как она выражалась) «не терять форму», гуляла с подручным зеленщика и с младшим аптекарем. Я же с грустью думала о том, что мне «поддерживать форму» не на ком. Папины друзья были пожилыми профессорами, обычно почему-то длиннобородыми. Однажды, правда, профессор Петерсон нежно обнял меня и, заявив, что у меня «ладненькая фигурка», попытался поцеловать. Но само это заявление говорило о том, что профессор Петерсон безнадежно устарел. Я с колыбели усвоила, что никакая уважающая себя женщина не стремится иметь «ладненькую фигурку».
  Я мечтала о приключениях, о любви и о романтике, а в жизни меня, похоже, ждали только серые будни. Неподалеку от нашего дома имелась библиотека, где было навалом затрепанных бульварных романов, и я упивалась чужими рассказами о любви и об опасностях, а во сне видела суровых, молчаливых родезийцев, сильных мужчин, которые всегда «сражают врага одним ударом». У нас вряд ли кто-нибудь мог «сразить врага», неважно, одним ударом или несколькими.
  Еще у нас крутили кино, каждую неделю шла очередная серия «Приключений Памелы», Памела была потрясающей девушкой. Ничто ее не пугало! Она вываливалась из самолета, плавала на подводной лодке, забиралась на крышу небоскреба и не моргнув глазом опускалась на самое «дно» общества. Умом Памела, правда, не блистала, и главарь преступного мира всякий раз ловил ее. Но, поскольку ему было неинтересно просто стукнуть ее по голове — и все, он либо приговаривал бедняжку к смерти в канализационной трубе, либо изобретал еще какие-нибудь новые удивительные способы, и к началу следующей серии герою обязательно удавалось освободить Памелу. Я выходила из кинотеатра, и голова у меня шла кругом от бредовых фантазий, но, вернувшись домой, я обнаруживала извещение газовой компании: она грозилась отключить нам газ, если мы не погасим задолженность!
  И все же, хоть мне это и было невдомек, приключения приближались…
  Вероятно, мало кто слыхал, что в Северной Родезии, в шахте Броукен-Хилл, обнаружили череп первобытного человека. Однажды утром я застала папу в таком волнении, что его в любую минуту мог хватить удар. Он тут же выложил мне все новости:
  — Понимаешь, Анна? Этот череп, конечно, похож на тот, что нашли на Яве, но сходство поверхностное, чисто внешнее! Нет, здесь мы имеем дело с предшественником неандертальцев, я всегда так считал! Ты думаешь, «гибралтарский череп» самый древний из найденных неандертальских черепов? Но почему? Колыбель человечества находится в Африке. Оттуда неандертальцы пришли в Европу…
  — Папа, не надо намазывать селедку повидлом! — торопливо перебила я, поймав отцовскую руку, рассеянно блуждавшую по столу. — Так о чем ты сейчас говорил?
  — Они явились в Европу на… — Отец отправил в рот костлявый кусок, подавился и закашлялся.
  
  — Мы выезжаем немедленно! — провозгласил папа в конце обеда, поднимаясь из-за стола. — Времени терять нельзя. Нам совершенно необходимо очутиться на месте, я уверен, что мы найдем там массу интересного! Любопытно, фауна там тоже типичная для мустьерского периода? Сдается мне, что мы обнаружим останки примитивных бизонов, а вовсе не шерстистых носорогов. Да, скоро туда отправится небольшая экспедиция. Но мы должны опередить их! Ты сегодня же пошлешь письмо в компанию Кука. Хорошо, Анна?
  — А как насчет денег, папа? — деликатно намекнула я.
  Отец посмотрел на меня с укоризной.
  — Одно расстройство мне с тобой, дитя мое! Ну, что у тебя за взгляды? Мы обязаны быть бессребрениками. Да-да, если занимаешься наукой, надо быть бессребреником!
  — Но, по-моему, компания Кука так не считает, папа.
  На отцовском лице появилась страдальческая гримаса.
  — Моя милая Анна, ты заплатишь им наличными!
  — У меня нет наличности, папа.
  Отец вскипел от негодования.
  — Дитя, я не могу вникать в эти вульгарные денежные вопросы!.. Вчера пришло письмо из банка… управляющий пишет, что у меня есть двадцать семь фунтов.
  — Насколько я понимаю, речь идет о превышении твоего кредита.
  — Ах, но у меня есть деньги, есть! Свяжись с моими издателями!
  Я не стала спорить, хотя меня одолевали сомнения. Папины книги приносили больше славы, чем барышей. Но вообще-то идея поехать в Родезию мне очень даже приглянулась. «Суровые молчаливые мужчины», — в экстазе прошептала я… и заметила, что папа выглядит довольно экзотично.
  — Да ты обулся в разные ботинки, папа! — воскликнула я. — Сними, пожалуйста, коричневый и надень черный. И не забудь кашне, сегодня холодно.
  Через несколько минут папа был уже как следует обут и укутан и отправился на улицу.
  Вернулся он поздно, и я в ужасе увидела, что ни шарфа, ни пальто на нем нет.
  — Послушай, Анна, а ведь и правда! Я снял их перед тем, как залезть в пещеру. Там было так грязно…
  Я с пониманием кивнула, вспомнив, как однажды папа вернулся, перепачкавшись глиной в буквальном смысле слова с головы до пят.
  Кстати сказать, мы и поселились-то в Литтл-Хэмпсли в основном из-за того, что по соседству с поселком располагалась пещера, где было сделано много находок, относящихся к ориньякской культуре. У нас в поселке даже устроили маленький музей, и его хранитель вместе с папой целыми днями торчал под землей, извлекая на свет божий кости шерстистых носорогов и пещерных медведей.
  …Весь тот вечер папа заходился в кашле, а наутро у него поднялась температура. Я послала за доктором.
  Бедный папочка, ему не суждено было поправиться. Он заболел двусторонним воспалением легких и умер через четыре дня.
  2
  Ко мне все были очень добры. Я оценила это, несмотря на свое оглушенное состояние. Нет, я не очень убивалась. Ведь папа никогда меня не любил, и я это прекрасно знала. Если бы он относился ко мне с любовью, я бы платила ему взаимностью… Но невзирая на отсутствие любви, мы были друг к другу привязаны, я заботилась об отце и втайне восхищалась его ученостью и беззаветной преданностью науке. И мне было больно, что папа умер как раз тогда, когда его интерес к жизни достиг своего апогея. Я бы с легкой душой похоронила его в пещере рядом с наскальными рисунками, изображавшими оленя и кремневые орудия, но под давлением общественного мнения мне пришлось согласиться на аккуратненький холмик с мраморным надгробьем на унылом кладбище при нашей церкви. Викарий от чистого сердца пытался меня утешить, но тщетно.
  Я не сразу осознала, что наконец обрела вожделенную свободу. Я осиротела и осталась почти без средств к существованию, но зато стала свободной. В то же время меня глубоко тронула удивительная доброта моих соседей-односельчан. Священник из кожи вон лез, убеждая меня, что его жене срочно нужна компаньонка. Крошечной местной библиотеке неожиданно понадобился дополнительный работник. Ну а в довершение всего ко мне нагрянул доктор, который долго бекал, мекал, забавно оправдывался, говоря, что, конечно, он нарушает правила этикета… а потом предложил мне выйти за него замуж.
  Его предложение меня безумно удивило. Доктору давно перевалило за тридцать, дело уже близилось к сорока. Это был кругленький, бочкообразный толстячок, совсем не похожий на героя из «Приключений Памелы» и уж тем более на сурового и молчаливого родезийца. Немного поразмыслив, я спросила, почему он решил жениться именно на мне. Доктор пришел в еще большее замешательство и пробормотал, что жена — хорошее подспорье для практикующего врача. Это выглядело еще менее романтично, но все же меня почему-то тянуло принять его предложение. Ведь мне предлагалась спокойная жизнь! Спокойная жизнь и уютный дом. Вспоминая теперь ту сцену, я думаю, что поступила несправедливо по отношению к маленькому толстячку. Он был искренне влюблен в меня, однако из-за ошибочных представлений о деликатности не афишировал свою любовь… Но тогда моя алкавшая романтики душа взбунтовалась.
  — Вы удивительно добры ко мне, — сказала я, — но это невозможно. Я выйду замуж только за того, в кого влюблюсь до беспамятства.
  — Значит, вам кажется, что вы…
  — Нет, не влюблена, — жестко отрезала я.
  Доктор вздохнул.
  — Но что вы намерены делать, моя милая девочка?
  — Я мечтаю увидеть мир, хочу приключений! — ответила я без тени колебаний.
  — Мисс Анна, вы еще сущий ребенок! Вы не понимаете…
  — Какие трудности встретятся на моем пути? О нет, я прекрасно все понимаю, доктор. Я не сентиментальная школьница, а очень практичная и, кстати, сварливая особа. Если бы вы на мне женились, я бы вам показала…
  — О, если бы вы передумали…
  — Нет, не могу.
  Он вздохнул еще раз.
  — Тогда у меня к вам другое предложение. Моей тете — она живет в Уэльсе — нужна помощница по хозяйству, молодая леди. Как вы на это смотрите?
  — Отрицательно, доктор. Я поеду в Лондон. За приключениями надо ехать в Лондон! Я буду смотреть в оба, и — помяните мое слово! — что-нибудь да произойдет! В следующий раз я пришлю вам весточку из Китая или из Тимбукту.
  Вслед за доктором меня посетил мистер Флемминг, папин адвокат из Лондона. Он специально приехал, чтобы повидаться со мной. Флемминг обожал антропологию и высоко ценил папины научные труды. Роста он был высокого, худощав, узколиц и седовлас. Когда я вошла в комнату, он встал и, взяв мои руки в свои, ласково пожал их.
  — Бедное дитя! О, мое бедное, бедное дитя!
  Я неосознанно начала входить в роль обездоленной сиротки. Это на меня мистер Флемминг подействовал. Он излучал доброту, теплоту и отеческую заботу… И был совершенно уверен, что я глупенькая маленькая девочка, оставшаяся один на один с жестокосердным миром. Я сразу поняла, что переубеждать его бесполезно. И, судя по всему — как показал дальнейший ход событий, — сделала правильно, что не стала его переубеждать.
  — Мое милое дитя, можете ли вы выслушать меня? Мне бы хотелось вам кое-что разъяснить.
  — А… хорошо.
  — Как известно, ваш отец был выдающийся человек. Потомки его оценят. Но, к сожалению, он не обладал деловыми качествами.
  Я знала это, пожалуй, даже лучше мистера Флемминга, но от комментариев воздержалась.
  Он продолжал:
  — Вряд ли вы разбираетесь в подобных вопросах, так что я постараюсь говорить как можно понятней.
  Мистер Флемминг начал вдаваться в ненужные подробности, из которых в конце концов стало ясно, что мне приходится вступать в жизнь, имея в кармане восемьдесят семь фунтов семнадцать шиллингов и четыре пенса. Сумма была весьма неубедительной. Я ждала продолжения разговора с некоторым трепетом, боясь, что у мистера Флемминга найдется где-нибудь в Шотландии тетушка, которой позарез нужна молоденькая компаньонка. Однако тети у адвоката не оказалось.
  — Вопрос в том, — продолжал мистер Флемминг, — как устроить ваше будущее. У вас ведь нет родственников?
  — Нет, я одна на свете, — сказала я и снова поразилась своему сходству с какой-нибудь киногероиней.
  — А друзья у вас есть?
  — Да, ко мне все были очень добры, — с благодарностью в голосе ответила я.
  — Еще бы! Разве можно вести себя иначе с такой юной и очаровательной девушкой? — галантно заметил мистер Флемминг. — Ладно-ладно, моя дорогая, мы что-нибудь придумаем.
  Мистер Флемминг слегка поколебался, но потом сказал:
  — А что, если вам немного пожить у нас?
  Я даже подпрыгнула — Лондон! Средоточие всяческих приключений!
  — Как вы добры ко мне, — пробормотала я. — Неужели вы серьезно? Я побуду у вас только первое время, пока не осмотрюсь. Нужно же самой зарабатывать на хлеб, не правда ли?
  — Да-да, мое милое дитя. Я вас понимаю. Мы подыщем вам что-нибудь… э-э… подходящее.
  Я инстинктивно почувствовала, что наши с мистером Флеммингом представления о «подходящей работе» существенно различаются. Однако спорить было неуместно.
  — Итак, решено. Кстати, почему бы вам не поехать со мной сегодня?
  — О, благодарю, но как отнесется к моему появлению миссис Флемминг?..
  — Жена будет рада.
  Полагаю, мужья сильно заблуждаются, считая, что знают психологию своих жен. Я бы жутко разозлилась, если бы мой муж без предупреждения привел домой бедную юную сиротку.
  — Мы пошлем миссис Флемминг с вокзала телеграмму, — продолжал адвокат.
  Мои скудные пожитки были упакованы в мгновение ока… Я печально воззрилась на свою шляпу, никак не решаясь ее надеть. Подобные шляпы я называю «кухаркиными». По-моему, в них только прислуге на прогулку выходить… но даже кухарки этого не носят! Черная соломенная шляпа давно потеряла какую бы то ни было форму, поля уныло провисли… Но вдруг мне пришла в голову гениальная идея: я стукнула по шляпе кулаком, потом как следует «намяла ей бока», приплюснула донышко и прицепила нечто схожее с кубистскими фантазиями на тему морковки. Получилось просто шикарно. Затем я отцепила морковку и принялась сглаживать следы своих злодеяний. В результате «кухаркина шляпа» обрела первоначальную форму, но стала еще более потрепанной и жалкой, мне хотелось как можно точнее соответствовать расхожему образу несчастной сиротки. Я побаивалась, что миссис Флемминг окажет мне не очень радушный прием, однако надеялась обезоружить ее своим видом.
  Мистер Флемминг тоже нервничал. Я почувствовала это, когда мы поднимались по лестнице большого дома, стоявшего на тихой Кенсингтонской площади. Миссис Флемминг поздоровалась со мной вполне любезно. Она оказалась симпатичной дородной женщиной, таких обычно считают прекрасными женами и матерями. Проведя меня в спальню, стены которой были обиты чистеньким, без единого пятнышка ситцем, миссис Флемминг выразила надежду, что я ни в чем не буду испытывать нужды, и сообщила, что через пятнадцать минут ждет меня к чаю. А затем оставила меня в одиночестве.
  Я слышала, как она спустилась в гостиную на первом этаже и сказала, слегка повысив голос:
  — Генри, но почему, с какой стати…
  Дальше я не разобрала, но по тону и так все было понятно. Потом, через пару минут, до меня долетело несколько фраз, сказанных еще более кислым голосом:
  — Я с тобой полностью согласна! Она действительно прехорошенькая.
  Ну что за кошмарная жизнь! Мужчины третируют девушку, если она дурнушка, а женщины, наоборот, не выносят хорошеньких.
  Глубоко вздохнув, я принялась сооружать себе прическу. Волосы у меня красивые: не темно-каштановые, а черные-пречерные, я обычно ношу их распущенными, но тут я недрогнувшей рукой собрала их в пучок. Уши у меня вообще-то ничего, не оттопыренные, но сегодня открывать их совсем немодно, тут сомнений быть не может. Когда мой туалет был закончен, я стала невероятно похожа на одну из тех сироток, что гуськом плетутся на прогулку в маленьком капоре и красной пелерине.
  Спустившись в гостиную, я заметила, что миссис Флемминг посмотрела на мои уши, и ее глаза подобрели. Что же касается мистера Флемминга, то он был явно озадачен. Ручаюсь, он сидел и думал: «Что с собой сотворила малышка?»
  Остаток дня прошел хорошо. Мы договорились, что я немедленно примусь за поиски работы.
  Перед сном я придирчиво рассмотрела свое лицо в зеркале. Неужели я действительно прехорошенькая? Честно говоря, мне так не казалось. Природа не наделила меня ни прямым греческим носом, ни алыми, словно роза, губами, ни еще какими-нибудь достоинствами, которыми должна обладать писаная красавица. Правда, однажды викарий сказал, что у меня глаза как «солнечные лучи, заточенные в глухой, непроходимой чаще»… Но священники буквально напичканы цитатами и сыплют ими, не особенно вникая в их смысл. Эх, были бы у меня глаза голубые, как у ирландок, а вовсе не темно-зеленые с желтыми крапинками! Впрочем, зеленый — вполне подходящий цвет для искательницы приключений!
  Я туго замоталась в черный кусок ткани, обнажив руки и плечи. Потом распустила и зачесала назад волосы, вновь прикрыв ими уши. Затем густо напудрила лицо, так что оно стало еще белее, чем раньше. Потом долго искала и наконец нашла какую-то старую губную помаду и жирно-прежирно накрасила губы. После чего подвела жженой пробкой глаза, перекинула через голое плечо алую ленту, воткнула в волосы красное перо, а сигарету сдвинула в угол рта. Выглядело впечатляюще, я осталась довольна.
  — Авантюристка Анна! — громко провозгласила я, кивая своему отражению в зеркале. — Авантюристка Анна. Глава первая. Кенсингтонский особняк.
  Ну и дурехи эти девчонки!
  3
  Несколько недель я умирала от скуки. Подруги миссис Флемминг да и она сама были мне совершенно неинтересны. Они часами болтали о себе и о своих детях, о том, как трудно раздобыть для малышей хорошее молоко, и о том, что они говорят молочнице, если молоко кислое. Затем беседа перекидывалась на слуг; дамы обсуждали, как нелегко в нынешние времена подыскать хорошую прислугу, вспоминали свои переговоры с девушками из бюро по трудоустройству. По-моему, они никогда не читали газет и абсолютно не интересовались тем, что творится в мире. Путешествовать им не нравилось, все везде было не так, как в Англии. Ривьеру они, правда, одобряли, поскольку там можно было встретить уйму старых друзей.
  Я слушала, еле сдерживаясь. Эти дамы в основном были богаты. Прекрасный необъятный мир простирался перед ними: путешествуй, куда хочешь, а они предпочитали торчать в скучном загаженном Лондоне и болтать про молочниц и служанок! Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что, наверное, проявляла по отношению к ним некоторую нетерпимость. Но они были такими дурами!.. Дурами даже в той сфере деятельности, которую сами выбрали. Большинство-то и хозяйство вели плохо и бестолково.
  Дела мои продвигались довольно медленно. Денег, вырученных от продажи дома и обстановки, еле хватило, чтобы расплатиться с долгами. Работу пока найти не удавалось. Впрочем, я особенно и не стремилась устроиться на службу. У меня было твердое убеждение, что если искать приключений, то они обязательно встретятся где-нибудь на полпути. Человек, по-моему, всегда получает то, что хочет.
  И моя теория подтвердилась на практике.
  Произошло это в январе, а точнее, восьмого января. Я возвращалась после неудачных переговоров с дамой, которая уверяла, что ей нужна компаньонка и секретарь, а на самом деле, видимо, мечтала о здоровенной поденщице, которая вкалывала бы двадцать четыре часа в сутки за двадцать пять фунтов в год. Мы расстались, чуть не поругавшись, и я отправилась по Эдгвер-роуд (дом, в котором я встречалась с той дамой, находился в районе Сент-Джонс-Вуд), пересекла Гайд-парк и очутилась возле больницы Св. Георгия. Там я спустилась в подземку и взяла билет до Глочестер-роуд.
  Снедаемая любопытством, я дошла до конца платформы. Мне хотелось узнать, действительно ли два туннеля, которые вели к Даун-стрит, соединяются. Выяснив, что — да, я почему-то глупо обрадовалась. Народу на платформе было мало, в конце же ее вообще стоял только один мужчина. Проходя мимо него, я подозрительно принюхалась. Больше всего на свете я ненавижу запах нафталиновых шариков! А толстое зимнее пальто мужчины пропахло ими до одурения. Обычно люди надевают зимнюю одежду не в январе, а раньше, и к Рождеству запах успевает выветриться… Мужчина стоял чуть поодаль, у самого края платформы. Он глубоко задумался, и я могла спокойно его рассматривать, не боясь показаться невежливой. Щупленький, маленький, очень загорелый, с голубыми глазами и небольшой темной бородкой… Он, видно, только что из-за границы, решила я. Вот почему его пальто так воняет нафталином. Наверно, он приехал из Индии. На офицера не похож, офицеры бород не носят. Скорее всего, это владелец чайных плантаций.
  Тут мужчина обернулся, явно намереваясь отступить подальше от края. Он взглянул на меня, потом перевел глаза на что-то за моей спиной и… его лицо исказилось. Исказилось от страха, панического ужаса! Он сделал невольный шаг назад, словно пытаясь избежать опасности, попятился, совсем позабыв, что стоит на краю платформы, и упал вниз.
  На рельсах что-то ярко вспыхнуло и затрещало. Я взвизгнула. На место происшествия тут же сбежался народ. Откуда ни возьмись появились двое работников подземки и принялись отдавать распоряжения.
  Я застыла, словно пригвожденная к платформе какими-то ужасными колдовскими чарами. Я была перепугана случившимся, но при этом хладнокровно и бесстрастно наблюдала за тем, как рабочие поднимают пострадавшего с рельсов и затаскивают на перрон.
  — Пожалуйста, пропустите меня! Я врач!
  Высокий человек с темной бородой торопливо прошел мимо меня и склонился над неподвижно лежавшим телом.
  Во время осмотра меня вдруг охватило странное чувство нереальности происходящего. Все было как бы не по правде, а понарошку. Наконец доктор выпрямился и покачал головой:
  — Он мертв. Ничего тут уже не поделаешь.
  Толпа стала напирать, и удрученный носильщик повысил голос:
  — Не надо, не надо! Оставайтесь на своих местах. Зачем устраивать свалку?
  Мне стало дурно. Я повернулась и, не разбирая дороги, кинулась к лифту. Случившееся было слишком ужасным. Я чувствовала, что мне нужно выйти на свежий воздух. Врач, осматривавший труп, шел прямо передо мной. Один лифт уже отправился, другой вот-вот должен был подойти, и врач побежал, чтобы успеть в него впрыгнуть. По дороге он обронил какой-то клочок бумаги.
  Я подняла его и кинулась вслед за доктором. Но двери лифта захлопнулись у меня перед носом, и я так и осталась стоять с бумажкой в руке.
  Когда же наконец второй лифт доставил меня на улицу, человека, за которым я гналась, и след простыл. Я подумала, что, может быть, оброненная записка не представляет особой важности, и впервые развернула ее.
  На половинке тетрадного листа были нацарапаны карандашом слова и цифры. Вот как это выглядело: «17.1 22 Замок Килморден».
  На первый взгляд ничего особенного… Но что-то мешало мне выбросить эту бумажку… Я стояла, теребя ее в руках, и вдруг до меня снова донесся неприятный запах. «Опять нафталиновые шарики!» — поморщившись, подумала я и осторожно поднесла бумажку к носу. Да, записка вся пропахла нафталином. Но раз так, то…
  Я аккуратно сложила листочек и спрятала его в сумочку. Потом не спеша отправилась домой, а по дороге упорно размышляла над случившимся.
  Миссис Флемминг я сказала, что на моих глазах произошло ужасное несчастье, поэтому я расстроена и хочу сразу пройти к себе и прилечь. Добрая женщина все-таки уговорила меня выпить чашечку чая. Оставшись одна, я тут же приступила к выполнению плана, выработанного по дороге. Мне хотелось понять, почему, когда доктор осматривал труп, меня охватило такое странное чувство. Перво-наперво я улеглась на полу, изображая покойника, потом положила вместо себя диванный валик, а сама постаралась как можно точнее воспроизвести все движения и жесты врача. Наконец искомое было найдено. Я села на корточки и, нахмурившись, уставилась вдаль…
  В вечерних газетах промелькнуло краткое сообщение о мужчине, погибшем в подземке; журналисты гадали, самоубийство это или несчастный случай. Я сочла своим долгом прояснить ситуацию, поговорила с мистером Флеммингом, и он полностью со мной согласился.
  — Следствие, конечно же, заинтересуется вашими показаниями. Вы говорите, никого, кроме вас, не было?
  — У меня такое чувство, что кто-то подошел сзади, но я в любом случае стояла ближе…
  Провели дознание. Мистер Флемминг обо всем договорился и поехал со мной. Он явно опасался за мои нервы, и мне пришлось изображать волнение, хотя на самом деле я сохраняла полнейшее хладнокровие.
  Пострадавшего звали Л.Б. Картон. В его карманах нашли ордер на осмотр дома, сдававшегося внаем, дом стоял на берегу реки неподалеку от Марлоу. Бумага была выдана на имя Л.Б. Картона, проживавшего в отеле «Рассел». Гостиничный клерк опознал мужчину, заявив, что тот поселился в отеле накануне трагического происшествия и зарегистрировался как Л.Б. Картон, приехавший из Южной Африки, а точнее — из Кимберли. По мнению клерка, мужчина только что сошел с корабля.
  Я оказалась единственной, кто хоть что-то знал о происшествии.
  — Вы думаете, это был несчастный случай? — спросил следователь.
  — Да, конечно. Его что-то напугало, и он инстинктивно попятился, не отдавая себе отчета в том, что делает.
  — Но что могло его напугать?
  — Не знаю. Но он напугался. Его вдруг объял панический ужас.
  Туповатый присяжный сказал, что некоторые люди приходят в ужас при виде кошек. Может, тот человек испугался кошки? Мне сия мысль не показалась особенно замечательной, но остальные за нее ухватились, поскольку им явно не терпелось разойтись по домам и они были рады признать смерть Картона не самоубийством, а несчастным случаем.
  — Удивительно, — сказал следователь, — что доктор — тот, который первым осматривал тело, — так и не появился. Надо было сразу спросить его имя и адрес. Полиция очень неправильно поступила, не сделав этого.
  Я тихонько усмехнулась. У меня имелись свои взгляды на сей счет, и я намеревалась как можно скорее изложить их в Скотленд-Ярде.
  Однако на следующий день меня ждал сюрприз. Флемминги принесли «Дейли Баджет», чьи сотрудники в то утро оседлали своего любимого конька.
  «НЕВЕРОЯТНОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ НЕДАВНЕЙ ИСТОРИИ В ПОДЗЕМКЕ! В ПУСТОМ ДОМЕ ОБНАРУЖЕНА УБИТАЯ ЖЕНЩИНА!»
  Я жадно пробежала глазами сообщение:
  «Сенсационное известие пришло вчера из особняка Милл-Хауз в Марлоу. У мужчины, который, по первоначальным предположениям полиции, совершил самоубийство, бросившись на рельсы подземки на станции Гайд-парк, в кармане был обнаружен ордер на осмотр Милл-Хауза, принадлежащего члену парламента сэру Юстасу Педлеру и сдающегося внаем без обстановки. А в одной из комнат на верхнем этаже вчера нашли тело задушенной молодой красавицы. Она похожа на иностранку, однако опознать ее пока не удалось. Полиция утверждает, что у нее есть какие-то важные улики. Сэр Юстас Педлер, владелец Милл-Хауза, проводит зиму на Ривьере».
  4
  Никто не пришел опознать труп убитой женщины. На дознании вскрылись следующие факты.
  Восьмого января в час дня или чуть позже в контору мистера Батлера и мистера Парка, расположенную в районе Наутсбридж, вошла хорошо одетая женщина, говорившая с легким иностранным акцентом. Она объяснила, что хочет снять или купить дом на Темзе, откуда легко было бы добраться до Лондона. Ей дали координаты нескольких домов, включая и Милл-Хауз. Особа назвалась миссис де Кастина и сказала, что живет в «Рице», однако там такой постоялицы не оказалось, и работники гостиницы не смогли опознать тело.
  Миссис Джеймс, жена садовника, работающего у сэра Юстаса Педлера, присматривает за Милл-Хаузом, а сама живет в маленьком домике у дороги. Она и давала показания. Около трех часов дня к дому подошла женщина. Она показала ордер на осмотр дома, и миссис Джеймс, как было заведено, дала ей ключи. Милл-Хауз расположен неподалеку от ее дома, и она обычно не сопровождает потенциальных нанимателей. Через несколько минут появился молодой человек. Миссис Джеймс описала его как высокого, широкоплечего, с бронзово-загорелым лицом и светло-серыми глазами. Он был гладко выбрит и одет в коричневый костюм. Мужчина сказал миссис Джеймс, что он друг дамы, осматривающей дом, дескать, он просто задержался на почте, отправляя телеграмму. Миссис Джеймс указала ему дорогу и больше о посетителях не думала.
  Через пять минут мужчина вновь появился, отдал ей ключи и заявил, что дом, наверное, им не подойдет. Женщину миссис Джеймс не видела, но решила, что та покинула дом раньше. Однако жена садовника заметила, что молодой человек почему-то очень расстроен.
  — Он был похож на человека, увидевшего призрак, — сказала она. — Я решила, что он заболел.
  На следующий день пришли новые посетители, которые и обнаружили труп, лежавший на полу в одной из комнат на верхнем этаже. Миссис Джеймс опознала в покойнице женщину, приходившую накануне. Служащий конторы по сдаче и найму домов тоже признал в ней «миссис де Кастину». Полицейский хирург высказал мнение, что труп пролежал целые сутки. «Дейли Баджет» сделала смелое предположение, что мужчина из подземки сначала убил эту женщину, а потом покончил с собой. Но поскольку несчастный случай в метро произошел в два часа, а женщина даже в три была еще жива и здорова, то оставалось лишь предположить, что эти два случая никак не связаны между собой и ордер на осмотр дома, найденный в кармане мертвого мужчины, одно из тех совпадений, которые так часто встречаются в нашей жизни.
  Следствие пришло к заключению, что «один неизвестный или даже целый ряд неизвестных совершили преднамеренное убийство», и полиции (а вместе с ней и «Дейли Баджет») осталось лишь разыскивать «человека в коричневом костюме». Поскольку миссис Джеймс твердо заявила, что когда женщина пришла осматривать дом, там никого не было и никто, кроме молодого человека, туда не заходил в течение целых суток, напрашивалось логичное предположение, что именно он убил несчастную де Кастину. Ее задушили обрывком толстого черного шнура, причем напали, очевидно, так стремительно, что она даже вскрикнуть не успела. В шелковой черной сумочке пострадавшей нашли туго набитый бумажник, немного мелочи, тонкий кружевной платочек без вензелей и инициалов и обратный билет до Лондона в вагоне первого класса. Зацепиться было в общем-то не за что.
  Все это поведала широкому читателю «Дейли Баджет» и с тех пор периодически воинственно призывала народ найти «человека в коричневом костюме». Примерно пятьсот человек в день заявляло о том, что они выследили преступника, и рослые молодые люди с загорелыми лицами прокляли тот час, когда портные уговорили их сшить коричневые костюмы. Ну а про несчастье в метро все решили, что оно произошло случайно, и вскоре про него позабыли.
  Неужели это действительно было лишь случайным стечением обстоятельств? Я сильно сомневалась. Конечно, мое отношение грешило некоторой предубежденностью, ведь происшествие в подземке стало в каком-то смысле моей маленькой тайной… Но все же — ей-богу! — между двумя трагедиями существовала какая-то связь. И там и там действовал некий загорелый мужчина, по-видимому англичанин, живущий за границей. Были и еще кое-какие зацепки… Из-за них-то я и отважилась в конце концов на решительный (по моему мнению) шаг. Явившись в Скотленд-Ярд, я потребовала свидания со следователем, который вел дело об убийстве в Милл-Хаузе.
  Меня не сразу, но все-таки поняли — еще бы, ведь по рассеянности я забрела в бюро находок! — и затем провели в маленькую комнатку к инспектору Мидоусу.
  Инспектор Мидоус, рыжеволосый коротышка, обладал, на мой взгляд, удивительно неприятными манерами. Его помощник, тоже в штатском, скромно сидел в уголке.
  — Доброе утро! — нервно сказала я.
  — Доброе утро, — откликнулся инспектор. — Присаживайтесь, пожалуйста. Насколько я понял, вы хотите сообщить какие-то полезные для нас сведения?
  По его тону, однако, чувствовалось, что верит он в это крайне слабо. Я так и вскипела.
  — Вы, конечно, слышали о мужчине, которого убили в метро? — спросила я. — У него в кармане нашли направление на осмотр дома в Марлоу.
  — А-а, — протянул инспектор, — значит, вы и есть мисс Беддингфелд, что участвовала в дознании?! Мало ли что у мужчины лежало в кармане!.. Ордера на осмотр домов дают очень многим, только других не убивают, как того мужчину.
  Я предприняла еще одну попытку:
  — И вы не считаете странным, что у мужчины не было билета?
  — Билет потерять легче легкого. Со мной лично это не раз случалось.
  — И денег у него не нашли!
  — Не совсем так, в кармане брюк было немного мелочи.
  — Но бумажника-то не было!
  — Не все люди носят бумажники или кошельки, — возразил инспектор.
  Тогда я решила поискать другой подход:
  — А вас не удивляет, что доктор так и не объявился после того происшествия?
  — Врачи — занятые люди и часто не читают газет. Вполне возможно, доктор вообще забыл о происшествии.
  — По-моему, инспектор, вас ничто не может удивить, — мягко заметила я.
  — Да нет, вы преувеличиваете, мисс Беддингфелд. Девушки романтичны, я знаю… любят тайны и все такое прочее. Но у меня очень много дел…
  Я поняла намек и встала.
  Мужчина, сидевший в углу, робко возвысил голос:
  — Может быть, юная леди изложит нам вкратце свои соображения по поводу случившегося, инспектор?
  Инспектора не пришлось долго упрашивать.
  — Да-да, пожалуйста, мисс Беддингфелд! Вы уж не обижайтесь на нас. Что ходить вокруг да около? Лучше выскажите прямо, что у вас на уме.
  Я колебалась: с одной стороны, мне хотелось потешить уязвленное самолюбие, а с другой — не терпелось изложить свои соображения. Наконец я решила поступиться самолюбием.
  — На дознании вы утверждали, что случившееся не было самоубийством, — напомнил инспектор.
  — Да, я совершенно в этом уверена. Того человека что-то напугало. Но что? Кто? Во всяком случае, не я. Вполне возможно, что кто-то шел вслед за нами по платформе… кто-то, кого он узнал.
  — Вы видели кого-нибудь?
  — Нет, — призналась я. — Я не оборачивалась. Ну а как только труп подняли с рельсов, к нему кинулся какой-то мужчина, назвавшийся доктором.
  — Не вижу в этом ничего необычного, — сухо проронил инспектор.
  — Да, но он не был доктором!
  — Что-о?
  — Он не был доктором, — повторила я.
  — Откуда вы знаете, мисс Беддингфелд?
  — Трудно сказать… Вообще-то во время войны я работала в госпитале и видела, как врачи обращаются с покойниками. Их движения профессионально ловки и бесстрастны, чего нельзя сказать о том мужчине. Ну, и потом… врачи обычно не слушают сердцебиение, прикладывая ухо к правой стороне тела.
  — А он слушал сердце справа?
  — Да, но в тот момент я не отдала себе в этом отчет, хотя и почувствовала что-то неладное… А вернувшись домой, я стала вспоминать и наконец поняла, откуда у меня возникло ощущение несуразности происходящего.
  — Гм-м, — пробормотал инспектор и медленно потянулся за ручкой и бумагой.
  — Ощупывая грудную клетку пострадавшего, — продолжала я, — так называемый «доктор» мог преспокойно обчистить карманы погибшего.
  — Мне в это не очень-то верится, — протянул инспектор. — Но хорошо… Вы могли бы нам описать того человека?
  — Высокий, широкоплечий, он был в темном пальто, черных ботинках и котелке. Еще я запомнила черную бородку клинышком и солнечные очки в золотой оправе.
  — Если убрать пальто, бороду и очки, то ничего и не останется, — проворчал инспектор. — Ваш «доктор» мог бы в пять минут до неузнаваемости сменить внешность… что он, конечно же, и не преминул сделать, если, как вы утверждаете, это вор-карманник.
  Ничего подобного я не утверждала и с той минуты махнула на инспектора рукой, сочтя его абсолютно безнадежным тупицей.
  — Вам больше нечего сказать? — спросил инспектор, видя, что я собираюсь уходить.
  — Нечего, — сказала я и не преминула нанести ему последний удар: — Кстати, голова того человека была брахицефальной. А это не так-то просто изменить.
  Я с удовольствием отметила, что перо инспектора Мидоуса нерешительно зависло над бумагой. Он совершенно определенно не знал, как писать слово «брахицефальная».
  5
  Клокоча от негодования, я неожиданно легко решилась на следующий шаг. Еще во время посещения Скотленд-Ярда у меня созрел план… Я намеревалась осуществить его, если встреча со следователем не принесет желаемых результатов (а она оказалась в высшей степени неудовлетворительной). Но план требовал немалого мужества…
  Однако в порыве гнева человек нередко с легкостью совершает поступки, на которые в нормальном состоянии никогда бы не отважился. Недолго думая, я отправилась прямо к лорду Нэсби.
  Лорд Нэсби был миллионер, владелец «Дейли Баджет». Вообще-то ему принадлежало еще несколько газет, но «Дейли Баджет» считалась его любимым детищем. Домовладельцы Англии знали его именно как хозяина этого издания. В печати совсем недавно рассказывалось о распорядке дня сего великого мужа, а потому я знала, где его искать. В этот час он работал дома, диктовал что-нибудь своей секретарше.
  Разумеется, я не рассчитывала на то, что любая девица, которой взбредет в голову явиться к лорду Нэсби, удостоится аудиенции. Но я позаботилась об этой стороне дела. В холле у Флеммингов, на подносе для визитных карточек, я заметила карточку маркиза Лоумсли, одного из пэров Англии. Я взяла ее, аккуратно стерла хлебным мякишем все надписи и нацарапала карандашом: «Пожалуйста, уделите мисс Беддингфелд несколько минут». Авантюристки не больно разборчивы в средствах!
  Хитрость удалась. Напудренный лакей взял карточку и куда-то ее отнес. После чего появился бледный секретарь. Наша словесная дуэль окончилась в мою пользу. Сдавшись, секретарь удалился. Потом пришел опять и попросил меня следовать за ним. Я послушалась и вошла в большую комнату. Испуганная стенографистка промелькнула мимо меня, словно призрак. Затем дверь затворилась, и я оказалась лицом к лицу с лордом Нэсби.
  Крупный мужчина… Большеголовый. Большелицый, с большими усами и большим животом… Я осеклась. Ведь я пришла сюда не для того, чтобы разглядывать живот лорда Нэсби. А он уже рычал на меня:
  — Ну, так что же? Что нужно от меня Лоумсли? Вы его секретарша? В чем дело?
  — Начну с того, — сказала я, стараясь говорить как можно хладнокровней, — что я не знаю лорда Лоумсли и он наверняка не слышал о моем существовании. Я взяла его визитную карточку в доме, где сейчас гощу, и сама сделала эту надпись. Мне было важно увидеть вас.
  На какую-то долю секунды мне показалось, что лорда Нэсби хватит удар. Но, судорожно проглотив слюну, он все же взял себя в руки.
  — Я восхищаюсь вашим хладнокровием. И если вам удастся меня заинтересовать, то наша встреча сможет продлиться еще две минуты. Но не больше!
  — Этого достаточно, — ответила я. — А насчет заинтересовать — будьте покойны. Дело касается загадки Милл-Хауза.
  — Если вы нашли «человека в коричневом костюме», свяжитесь с редактором, — торопливо перебил меня лорд Нэсби.
  — Если вы будете меня перебивать, — решительно произнесла я, — мне не хватит двух минут. Я не нашла «человека в коричневом костюме», но вполне могу это сделать.
  Стараясь как можно лаконичней излагать свои мысли, я рассказала Нэсби о несчастном случае в подземке и о том, какие я сделала выводы. Когда рассказ был закончен, лорд Нэсби неожиданно спросил:
  — А откуда вы знаете про брахицефалов?
  Я назвала папино имя.
  — А, «человек — предок обезьяны»? Да? Ну что ж, похоже, у вас есть голова на плечах, милая барышня. Но вообще-то история ваша не ахти. Не за что зацепиться. А значит, нам от нее никакого толку.
  — Нисколько не сомневаюсь.
  — Но тогда что вы хотите?
  — Хочу устроиться к вам репортером, чтобы расследовать это дело.
  — Невозможно. Мы уже отрядили специального корреспондента.
  — Зато у меня специально для вас есть кое-какие соображения…
  — Те, что вы мне поведали?
  — О нет, лорд Нэсби. У меня осталось кое-что про запас.
  — Ах, неужели? Да, вы положительно умны! Я слушаю…
  — Садясь в лифт, так называемый доктор обронил какую-то бумажку. А я ее подняла. Она пахла нафталином. От погибшего тоже пахло нафталином. А от доктора — нет. Поэтому я сразу догадалась, что доктор вытащил записку из кармана покойника. В записке было два слова и несколько цифр.
  — Дайте-ка взглянуть.
  Лорд Нэсби небрежно протянул руку.
  — Пожалуй, не стоит, — улыбаясь, ответила я. — Ведь это моя находка.
  — Хорошо. Ей-богу, вы смышленая девушка. Правильно, не выпускайте записку из рук! А вас не мучает совесть из-за того, что вы не отдали ее полиции?
  — Я собиралась ее отдать сегодня утром, но они упорно старались не замечать связи между историей в подземке и убийством в Милл-Хаузе, так что я сочла себя вправе утаить записку. Да и потом, инспектор меня разозлил.
  — Недальновидный человек… Ладно, моя милая девочка, я сделал для вас все, что мог. Прорабатывайте свою версию. И если раскопаете что-нибудь… что-нибудь пригодное для печати, присылайте нам. Попытайте счастья. В «Дейли Баджет» всегда найдется место истинному таланту. Но сначала надо хорошенько потрудиться. Понятно?
  Я поблагодарила лорда Нэсби и извинилась за методы, которыми мне пришлось действовать.
  — Не страшно. Я люблю нахальство в хорошеньких девушках! Кстати, вы обещали отнять у меня всего две минуты и, даже несмотря на то, что я перебивал вас, уложились в отведенное время. Для женщины это удивительно! Видимо, сказывается ваша научная подготовка.
  Вновь очутившись на улице, я с трудом отдышалась, словно после долгой пробежки. Мое новое знакомство показалось мне весьма утомительным.
  6
  Я вернулась домой, ликуя. Ведь мне удалось добиться куда большего, чем я предполагала! Лорд Нэсби принял меня очень даже доброжелательно. Теперь дело было за мной. «Дерзайте!» — сказал лорд Нэсби. Запершись в своей комнате, я достала драгоценный клочок бумаги и еще раз впилась в него жадным взором. Это был ключ к разгадке тайны.
  Что же все-таки обозначали загадочные цифры? Их было пять, и после первых двух стояла точка.
  — Семнадцать. Сто двадцать два, — шепотом произнесла я.
  Это меня ни к чему не привело.
  Тогда я сложила указанные числа. Так часто делают в приключенческих романах, и результаты бывают поразительными.
  Один и семь будет восемь, плюс еще один — девять, плюс два — одиннадцать, а если прибавить еще два, то получится тринадцать.
  Тринадцать! Роковое число! Может быть, его предупреждение? Может, мне стоит отказаться от своей затеи? Вполне возможно. Во всяком случае, другого смысла я в цифре «тринадцать» не увидела. Мне не верилось, что какому-нибудь заговорщику придет в голову записать ее столь экстравагантным способом. Если он имел в виду число тринадцать, он бы так и написал: «13».
  Между единицей и двойкой был оставлен просвет. Тогда я вычла двадцать два из ста семидесяти одного. Вышло сто сорок девять. Попрактиковаться в устном счете было, конечно, полезно, однако, похоже, к разгадке тайны сии математические экзерсисы никакого отношения не имели. Поэтому я оставила их в покое, даже не дойдя до деления или умножения, и перешла от цифр к словам.
  Замок Килморден… Это уже что-то более определенное. Некое место, вероятно родовое гнездо аристократического семейства. (Наверное, записка имеет отношение к претендентам на наследство? Или на потомственный титул?) А может, замок Килморден — это всего лишь живописные развалины? (И тогда речь идет о кладе?)
  Да, версия насчет клада показалась мне наиболее подходящей.
  Цифры всегда связаны с кладом, шаг направо, семь шагов налево, выкопать яму глубиной в один фут, спуститься на двадцать две ступеньки под землю… «Хорошая идея, — решила я, — но поработать над ней я еще успею. Сейчас важно как можно скорее добраться до замка Килморден». Сделав вылазку из комнаты, я вернулась с добычей: целой кипой книг. Среди них были «Кто есть кто», «История древних шотландских родов» и чьи-то сочинения о жителях Британских островов.
  Время шло, я прилежно рылась в справочниках, но лишь все больше раздражалась и, наконец, в сердцах захлопнула последнюю книгу. Никакого замка Килморден мне обнаружить не удалось. На моем пути выросло неожиданное препятствие. Однако такой замок должен существовать, непременно! С чего бы заговорщику придумывать его и указывать название в записке? Ерунда какая-то!
  Потом мне пришла в голову другая идея. Что, если какой-нибудь человек построил в пригороде Лондона аляповатое сооружение и окрестил его высокопарно «замком»? Но ежели так, то разыскать нужный дом будет неимоверно трудно… Помрачнев, я села на корточки (это моя излюбленная поза, когда мне нужно принять действительно важное решение) и принялась размышлять, как же теперь быть.
  Могу ли я что-нибудь предпринять?
  Я долго думала и наконец весело вскочила на ноги. Ну разумеется! Нужно отправиться на место преступления! Хорошие сыщики всегда так делают. И всегда что-нибудь находят. Что-нибудь упущенное полицией. Даже если преступление совершено несколько дней назад! Мои дальнейшие действия были мне совершенно ясны. Я должна отправиться в Марлоу.
  Но как попасть в дом? Отвергнув несколько авантюрных способов, я предпочла поступить предельно просто. Раз дом сдавался внаем, то, наверно, он и сейчас еще не занят. И я приду туда как потенциальный квартиросъемщик.
  А маклерам я устрою разгон за то, что у них такой скудный набор вариантов!
  Но не тут-то было. Симпатичный клерк разложил передо мной карточки с описанием полудюжины подходящих домов. Мне пришлось серьезно напрячься, выискивая в каждом какие-либо недостатки. Наконец я выразила опасение, что визит мой напрасен.
  — Неужели у вас нет еще чего-нибудь? — патетически вопрошала я, глядя клерку прямо в глаза. — Я хочу, чтобы дом стоял у реки и чтобы там был большой сад и маленький флигель…
  Я постаралась перечислить все основные приметы Милл-Хауза, почерпнутые мной из газет.
  — Ну… остается еще, конечно, дом сэра Юстаса Педлера, — нерешительно молвил клерк. — Милл-Хауз… наверно, вы слышали…
  — Это… это не там, где… — Я запнулась. (Вообще-то в последнее время я здорово навострилась изображать застенчивость.)
  — Да-да! Именно там произошло убийство. Так что, может, вы не захотите…
  — О нет, меня это не останавливает, — энергично возразила я и, чтобы еще больше подтвердить свою решимость, добавила: — Вдруг мне удастся уговорить их сбавить цену? В сложившихся обстоятельствах…
  Это был, по-моему, мастерский ход.
  — Вполне возможно, — откликнулся клерк. — Найти жильцов им теперь, пожалуй, будет нелегко… возникнут трудности с прислугой и много других проблем… Если после осмотра вы решите, что дом вам подходит, мой вам совет: назовите свою цену. Значит, я выписываю направление на осмотр?
  — Да, пожалуйста.
  Через пятнадцать минут я уже стояла перед флигелем на территории Милл-Хауза. На стук открылась дверь, и вылетела высокая немолодая женщина.
  — Я никого не пущу в дом, понятно? Доконали меня журналисты. Сэр Юстас приказал…
  — Насколько я понимаю, особняк сдается внаем, — холодно произнесла я, протягивая ей ордер. — Но, конечно, если вы уже нашли жильцов…
  — О, простите, ради бога, мисс! Эти ребята из газет буквально не дают мне проходу. Ни минуты покоя!.. А дом еще не сдан и, похоже, так и не будет сдан.
  — Что, канализация плохо работает? — обеспокоенно прошептала я.
  — Бог с вами, мисс, канализация у нас в полном порядке! А вы… неужели вы не слышали о том, что тут убили одну иностранку?
  — Да вроде бы в газетах что-то мелькало… — небрежно проронила я.
  Мое безразличие сразило эту славную женщину. Прояви я хоть какой-нибудь интерес, она, скорее всего, спряталась бы как улитка в свою раковину. А тут она просто все готова была мне выложить.
  — Да наверняка вы слышали, мисс! Эта история все газеты обошла. «Дейли Баджет» до сих пор надеется поймать убийцу. Если верить им, то наша полиция вообще ни на что не способна… Надеюсь, его все-таки поймают… хотя он с виду такой милый юноша, что верно, то верно. Немного похож на солдата… думаю, его на войне ранило, а ведь после этого у людей порой появляются странности, вот как у сына моей сестры… Видать, та женщина его мучила, иностранки такие противные. Хотя она была очень даже симпатичной. Вот тут стояла, прямо на вашем месте.
  — Интересно, она была блондинкой или брюнеткой? — спросила я первое, что мне пришло в голову. — На фотографиях, которые публиковались в газетах, этого не разобрать.
  — У нее были темные волосы и очень белая кожа, слишком белая, даже неестественно, подумала я тогда… А губы алые и накрашены слишком ярко. Мне это не нравится, по-моему, женщине достаточно слегка припудрить лицо — и все.
  Мы уже разговаривали, как старые друзья. Я задала следующий вопрос:
  — Наверно, она нервничала или казалась расстроенной?
  — Вовсе нет! Она спокойненько так улыбалась про себя, словно ее что-то забавляло. Поэтому для меня как гром среди ясного неба было, когда на следующий день та парочка примчалась сюда и потребовала вызвать полицию: дескать, совершено убийство. Я, наверное, этого не переживу, а уж после наступления темноты я теперь туда ни ногой, хоть режьте меня! Я и во флигеле больше жить не желала, да вот сэр Юстас буквально на коленях умолял меня остаться.
  — А разве сэр Юстас Педлер не в Каннах?
  — Он там отдыхал, но когда услышал о случившемся, то вернулся в Англию… Ну, конечно, про колени я так сказала, в переносном смысле… Но секретарь сэра Юстаса, мистер Пейджет, предложил нам вдвое увеличить жалованье: только, мол, оставайтесь… А как говорит мой Джон, «деньги в наше время нужны позарез».
  Я охотно согласилась с весьма оригинальным выводом Джона.
  — А вот молодой человек, — внезапно вернулась к предыдущей теме разговора миссис Джеймс, — выглядел расстроенным. Его глаза — они у него светлые, я отчетливо помню — блестели ярко-ярко. Я решила, что он взволнован. Но мне и в голову не пришло заподозрить что-то неладное. Даже когда он вернулся сам не свой.
  — Сколько он пробыл в доме?
  — Да недолго, минут пять, наверное.
  — Какого он был роста? Примерно шесть футов?
  — Пожалуй.
  — Гладко выбрит?
  — Да, мисс, даже тоненьких усов щеточкой и тех не было.
  — А подбородок у него блестел? — повинуясь внезапному порыву, спросила я.
  Миссис Джеймс воззрилась на меня в священном трепете.
  — Да, мисс… Теперь, когда вы сказали, я вспомнила, что — да. Но откуда вам это известно?
  — Забавно, но у убийц часто блестят подбородки, — высказала я совершенно бредовую мысль.
  Но миссис Джеймс охотно мне поверила.
  — Что вы говорите, мисс?! Никогда об этом не слышала.
  — Вы не обратили внимания на форму его головы?
  — А что в ней особенного? Голова как голова, мисс… Так я даю вам ключи?
  Взяв ключи от дома, я отправилась в особняк. Проводимое расследование пока удовлетворяло. Существенных различий между человеком, которого описала миссис Джеймс, и «доктором» из подземки я не заметила. Пальто, борода, очки в золотой оправе… «Доктор» показался мне человеком средних лет, но я вспомнила, что, склоняясь над трупом, он двигался как сравнительно молодой мужчина. В его пластике была гибкость, присущая молодости.
  Жертва несчастного случая (я дала погибшему прозвище Нафталин) и иностранка миссис де Кастина (не знаю уж, как ее звали в действительности) договорились встретиться в Милл-Хаузе. События, по-моему, разворачивались следующим образом: то ли опасаясь слежки, то ли по какой-то другой причине они избрали довольно оригинальный способ встречи, договорившись взять направление на осмотр одного и того же дома. Это давало им возможность встретиться как бы случайно.
  Тот факт, что Нафталин не ожидал увидеть «доктора» и явно встревожился, лишний раз подтверждал мою правоту. Что случилось потом? «Доктор» снял грим и отправился вслед за женщиной в Марлоу. Но поскольку он торопился, то на подбородке вполне могли остаться следы клея. Вот почему я задала миссис Джеймс странный на первый взгляд вопрос.
  Я брела, погрузившись в раздумья, и наконец подошла к невысокой, как делали в старину, двери особняка Милл-Хауз. Открыла ее ключом и зашла внутрь. В холле, под низкими сводами, было тепло, пахло запустением и плесенью. Я невольно содрогнулась. «Неужели женщину, что пришла сюда несколько дней назад, «улыбаясь каким-то своим мыслям», не охватило дурное предчувствие, когда она переступила порог этого дома? — подумала я. — Может, губы ее перестали улыбаться, а сердце сжалось от безотчетного страха? Или же она поднялась наверх, по-прежнему улыбаясь и не подозревая о своей скорой гибели?» Сердце у меня учащенно забилось. А вдруг дом на самом деле не пуст? И меня тоже поджидает смерть? Впервые я по-настоящему поняла, что означают слова «там-то и там-то была особая атмосфера». В этом доме царила особая атмосфера, атмосфера жестокости, опасности, зла…
  7
  Отогнав мрачные мысли, я быстро взбежала по лестнице. Найти комнату, где разыгралась трагедия, оказалось нетрудно. В тот день, когда обнаружили труп, шел проливной дождь, и пол, не застеленный ковром, был весь истоптан грязными ботинками. Интересно, а убийца накануне тоже оставил свои следы? Полиция, конечно, могла об этом умолчать… Однако, поразмыслив, я решила, что мое предположение маловероятно. В тот день стояла хорошая погода и было сухо.
  Ничего интересного я в комнате не заметила. Она была почти квадратная, с двумя большими окнами, гладкими белыми стенами и дощатым полом. Я обшарила его весь, но не нашла ничего, кроме булавки. Похоже, талантливому начинающему детективу не суждено отыскать ключ к разгадке тайны…
  Я принесла с собой блокнот и карандаш. Записывать было особо нечего, но все же я прилежно начертила план комнаты, дабы хоть как-то восполнить свое разочарование. Но когда я хотела положить карандаш обратно в сумочку, он выскользнул у меня из рук и покатился по полу.
  Милл-Хауз был построен давным-давно, и половицы повело. Карандаш катился все быстрее и наконец докатился до окна. Под широким подоконником стоял низенький шкафчик. Он был закрыт, но мне вдруг пришло в голову, что если отворить дверцу, то карандаш закатится вовнутрь. Я так и сделала. Карандаш немедленно закатился и скромненько устроился в самом дальнем углу. Я достала его, отметив про себя, что, поскольку в комнате темно, а низ шкафчика расположен почти вровень с полом, извлекать карандаш приходится вслепую, на ощупь. Кроме карандаша, в шкафчике ничего не оказалось, но, будучи человеком основательным, я решила обследовать и второй шкафчик, стоявший у противоположного окна.
  На первый взгляд он тоже вроде бы был пуст, однако я упорно обшаривала его дно дюйм за дюймом, и мое упорство было вознаграждено: я внезапно нащупала твердый картонный цилиндрик, заброшенный или случайно закатившийся в угол. Вытащив находку на свет божий, я сразу поняла, что это такое. Фотопленка фирмы «Кодак»! Вот так находка!
  Я, конечно, понимала, что пленка вполне может принадлежать сэру Юстасу Педлеру и ее просто могли не найти, опорожняя шкафчик. Но мне в это не верилось. Слишком уж новый вид был у красной обертки. Да и запылилась она ровно настолько, насколько полагалось запылиться вещи, пролежи она в шкафчике два-три дня, то есть с момента убийства. Если бы она провалялась там дольше, слой пыли оказался бы намного толще.
  Кто обронил пленку? Женщина или мужчина? Я вспомнила, что дамская сумочка выглядела нетронутой. Если бы она раскрылась, когда женщина боролась с убийцей, и пленка упала бы на пол, то за ней наверняка выпало бы и несколько монет… Положительно, женщина уронить фотопленку не могла.
  Я вдруг подозрительно принюхалась. Неужели запах нафталина теперь преследует меня повсюду? Клянусь, пленка тоже пахнет нафталином. Я поднесла ее к самому носу. От нее исходил собственный, довольно сильный и специфический запах, однако, несмотря на это, я легко различила столь ненавистное мне «амбре». И вскоре поняла, в чем причина. К пленке прилипла нитка, от которой жутко воняло нафталином. Значит, моя находка некогда лежала в кармане мужчины, погибшего в подземке. Мог ли он выронить ее здесь? Маловероятно. Это не укладывалось в схему.
  Нет, это был другой человек, «доктор». Он взял пленку вместе с запиской. И уронил ее здесь, когда боролся с женщиной.
  Наконец-то найден ключ к разгадке тайны! Я проявлю пленку и решу, что делать дальше.
  Окрыленная, я вышла из дома, вернула ключи миссис Джеймс и со всех ног помчалась на станцию. По пути в город я вынула записку и взглянула на нее еще раз. И вдруг цифры обрели новое значение… Что, если это дата? 17. 1. 22. 17 января 1922 года. Ну конечно! Как глупо, что я не подумала об этом раньше! Но в таком случае мне обязательно нужно узнать, где находится замок Килморден, — ведь сегодня четырнадцатое число. До семнадцатого всего три дня, слишком мало… положение практически безнадежное, потому что я понятия не имею, где искать проклятый замок!
  Сдать фотопленку в тот день я не успела. Мне нужно было торопиться домой в Кенсингтон, чтобы не опоздать к обеду. Однако я подумала, что выяснить, правильные ли я сделала выводы, очень просто. Я поинтересовалась у мистера Флемминга, не обнаружили ли среди пожитков погибшего фотоаппарат. Мне было известно, что мистер Флемминг живо интересовался случившимся и знал мельчайшие подробности.
  К моему удивлению и досаде, он ответил, что никакого фотоаппарата у мужчины не было. Вещи до-смотрели самым тщательным образом, надеясь наткнуться на какую-нибудь мелочь, которая позволила бы понять психологию погибшего. Но мистер Флемминг твердо помнил, что фотоаппарата полиция не обнаружила. Это несколько подрывало мою теорию. Если у мужчины не было фотоаппарата, то зачем он носил с собой фотопленку?
  Рано утром я отправилась проявить мою драгоценную находку. Я так волновалась, что буквально бежала бегом всю дорогу по Риджент-стрит до большого магазина фирмы «Кодак». Зайдя, я протянула продавцу пленку и попросила сделать фотокарточки каждого кадра. Мужчина сложил горку из пленок, упакованных в желтые оловянные цилиндрики и предназначенных для съемок в тропиках, и взял мою добычу.
  Потом поднял на меня глаза.
  — По-моему, вы ошиблись, — улыбаясь, сказал он.
  — О нет! — возразила я. — Все правильно.
  — Вы дали не ту пленку. Эта еще не отснята!
  Стараясь по возможности сохранить чувство собственного достоинства, я вышла из магазина. Смею заметить, что человеку бывает полезно время от времени убедиться в собственной глупости. Хотя удовольствия это еще никому не доставляло.
  Ну а затем… затем я поплелась мимо крупных пароходных контор и вдруг остановилась как вкопанная. В витрине красовалась роскошная модель корабля, на котором явственно читалась надпись «Замок Килморден». У меня моментально созрел бредовый план. Распахнув дверь, я вошла в контору, подошла к стойке и прерывающимся голосом (на сей раз совершенно искренне!) пролепетала:
  — Когда отплывает «Замок Килморден»?
  — Семнадцатого, из Саутгемптона. Конечный пункт — Кейптаун. Вам билет в первом или во втором классе?
  — А сколько стоит?
  — Первый класс — восемьдесят семь фунтов, второй…
  Я не дала клерку договорить — меня сразило неожиданное совпадение. Ведь мое наследство составляло именно восемьдесят семь фунтов! Я решила положить все яйца в одну корзину и произнесла:
  — Первый класс, пожалуйста.
  Теперь я была просто обречена на приключения…
  8
  Выдержки из дневника сэра Юстаса Педлера, члена парламента
  Удивительно, но мне, видно, не суждено обрести покой. А я так люблю мирную жизнь. Люблю клуб, игру в бридж, хорошо приготовленную еду и вкусное вино. Англия мне нравится летом, Ривьера — зимой. У меня нет никакого желания испытывать острые ощущения. Нет, я, конечно, с удовольствием прочту о чем-нибудь эдаком, устроившись с газеткой у камина. Но не больше того. Для меня главное — полный уют и комфорт. Я приложил немало умственных усилий и потратил довольно много денег, чтобы достичь своей цели. Но не могу сказать, что мне всегда это удавалось. Вокруг меня вечно происходят какие-то необыкновенные события, обычно мне удается остаться в стороне, но нередко я, сам того не желая, оказываюсь втянут в какую-то авантюру. А я ненавижу, когда меня во что-нибудь втягивают.
  Пишу это потому, что Гай Пейджет явился сегодня ко мне в спальню с кислой миной. В руке у него была телеграмма.
  Гай Пейджет — мой секретарь, очень прилежный, исполнительный, работящий — в общем, достойный всяческого восхищения. Он бесит меня, как никто другой. Я долгое время ломал голову, придумывая, как бы от него избавиться. Но не очень-то просто уволить секретаря, когда он предпочитает работу, а не развлечения, любит вставать ни свет ни заря и безгрешен, точно ангел. Единственное, что я нахожу в нем забавным, так это его лицо. Он похож на отравителя, жившего в четырнадцатом веке, — таким парням семейка Борджиа поручала обстряпывать свои милые делишки.
  Я бы относился к нему спокойней, если бы Пейджет не заставлял трудиться и меня. По-моему, работать надо легко и радостно, как бы играючи. Сомневаюсь, чтобы Гай Пейджет вообще когда-нибудь в своей жизни играл. Он все воспринимает всерьез. Поэтому с ним очень трудно.
  На прошлой неделе мне пришла в голову блестящая мысль — отправить его во Флоренцию. Он сказал, что мечтает там побывать.
  — Мой дорогой друг! — вскричал я. — Вы поедете завтра же! Я оплачу вам все расходы.
  Январь не очень-то подходящий месяц для прогулок по Флоренции, но я решил, что для Пейджета сойдет. Я уже предвкушал, как он расхаживает по городу с путеводителем в руках, стараясь не пропустить ни одной картинной галереи. Я был готов заплатить любые деньги, лишь бы получить неделю свободы.
  И неделя оказалась действительно чудесной. Я делал то, что мне хотелось, и не делал того, что не хотелось. Но, открыв сегодня в девять утра глаза и увидев Пейджета, стоявшего на фоне окна и застилавшего мне свет, я понял, что свобода кончилась.
  — Мой дорогой друг, — сказал я, — вы с похорон или на похороны?
  Чувство юмора Пейджету неведомо. Поэтому он серьезно воззрился на меня.
  — Как?! Вы уже знаете, сэр Юстас?
  — Да ничего я не знаю! — раздраженно поморщился я. — Просто у вас такое выражение лица, будто сегодня утром должны хоронить вашего близкого и горячо любимого родственника.
  Пейджет старательно игнорировал мою остроту.
  — Я думал, вы уже знаете, — заявил он, теребя телеграмму. — Конечно, вам не по душе, когда вас будят спозаранку, но ведь уже девять!
  (Пейджет считает, что девять часов — это практически полдень.)
  — И я решил, что в сложившихся обстоятельствах… — Пейджет не договорил и опять принялся теребить телеграмму.
  — Что это? — наконец обратил я внимание.
  — Телеграмма из полиции. В вашем доме убили женщину.
  Тут уж я разозлился не на шутку.
  — Ну и наглость! — завопил я. — Почему в моем доме? Кто убил?
  — Они не написали. Наверное, нам следует немедленно вернуться в Англию, сэр Юстас.
  — Не выдумывайте! С какой стати нам возвращаться?
  — Полиция…
  — Ах, что мне за дело до полиции?!
  — Но ведь убийство совершено в ВАШЕМ доме.
  — Это не моя вина, а мое несчастье, — возразил я.
  Гай Пейджет уныло покачал головой и мрачно заметил:
  — Это произведет очень неблагоприятное впечатление на ваших избирателей.
  Я лично не вижу, почему так должно быть… но в подобных вопросах доверяю инстинкту Пейджета. По логике вещей, член парламента вовсе не должен лишаться поддержки избирателей, если в пустой дом, принадлежащий ему, случайно попадает какая-то молодая женщина и ее там убивают… Но английская публика считает иначе.
  — Тем более что убитая — иностранка, — сурово продолжал Пейджет. — Это еще хуже.
  И опять, думаю, он был прав. Если убийство случайного человека в доме, являющемся вашей собственностью, вас позорит, то позор считается еще более несмываемым, когда жертва оказывается иностранкой.
  Тут еще одна мысль поразила меня как гром среди ясного неба.
  — Боже праведный! — воскликнул я. — Надеюсь, Каролина не очень расстроена?!
  Каролина — моя повариха. И кроме того, жена моего садовника. Впрочем, хорошая она жена или нет, я не знаю, но повар — превосходный. А вот ее муж Джеймс — садовник неважный, но я позволяю ему бездельничать и жить во флигеле, лишь бы Каролина готовила мне еду.
  — Не думаю, что она после всего случившегося останется у вас, — заметил Пейджет.
  — Вы всегда отличались оптимизмом, — вздохнул я.
  Очевидно, мне все-таки следует вернуться в Англию. Пейджет недвусмысленно дал понять, что так будет лучше. И потом, я должен успокоить Каролину!..
  Через три дня
  Уму непостижимо, почему люди, которые могли бы уезжать на зиму из Англии, не делают этого?! Климат тут жуткий. Вообще все ужасно. Квартирные маклеры говорят, что после шумихи в газетах сдать Милл-Хауз практически невозможно. Каролину утихомирить удалось: я посулил ей вдвое увеличить жалованье. В принципе, мы прекрасным образом могли бы ограничиться телеграммой из Канн. Короче, как я и говорил, нам совершенно незачем было приезжать. Завтра же отправляюсь обратно.
  Еще через день
  Произошло несколько удивительных происшествий. Начать с того, что я встретил в клубе Огастеса Милрея, классического старого осла; дурнее его в нынешнем парламенте нет. Со страшно заговорщическим видом он отвел меня в сторонку и начал разглагольствовать о Южной Африке и о положении в тамошней промышленности. Якобы бродят упорные слухи о забастовке на шахтах Рэнда. Он рассуждал о тайных причинах этой забастовки, а я терпеливо его слушал… насколько вообще было возможно. Наконец он понизил голос и шепотом сообщил, что располагает документами, которые следует передать генералу Сматсу.
  — Вы, безусловно, правы, — сказал я, подавляя зевоту.
  — Но как передать ему эти документы? Мы оказались в щекотливом положении. В очень щекотливом.
  — А чем вам почта не нравится? — весело спросил я. — Наклейте двухпенсовую марку и бросьте письмо в ближайший почтовый ящик.
  Мое предложение его шокировало.
  — Дорогой Педлер, что вы?! Обычной почтой?!
  Для меня всегда было загадкой, почему правительство посылает письма нарочными, привлекая всеобщее внимание к своей секретной переписке.
  — Если по почте не годится, пошлите кого-нибудь из молодых людей, работающих в департаменте внешних связей. Он будет рад попутешествовать.
  — Нельзя, — возразил Милрей, и голова его старчески затряслась. — У меня есть на то основания, мой дорогой Педлер… уверяю вас, есть!
  — Что ж, — вздохнул я, вставая со стула, — все это очень интересно, но мне пора…
  — Минуточку, дорогой Педлер, одну минуту, умоляю вас! Скажите откровенно, вы ведь намеревались в ближайшее время поехать в Южную Африку? Я знаю, у вас обширные интересы в Родезии, а значит, вам жизненно важно, чтобы она вступила в Союз африканских государств.
  — Вы правы, я рассчитывал отправиться туда примерно через месяц.
  — А вы не могли бы выехать раньше? В этом месяце? Точнее, на этой неделе?
  — Мог бы. — Я поглядел на него с некоторым любопытством. — Но не понимаю зачем.
  — Вы оказали бы правительству большую помощь, просто огромную. И оно… э-э… не осталось бы в долгу.
  — То есть вы хотите, чтобы я сыграл роль почтальона?
  — Именно так. Вы поедете как частное лицо, по своим делам. Все будет чудесно.
  — Хорошо, — медленно молвил я, — не возражаю. Для меня главное — поскорее уехать из Англии.
  — Климат в Южной Африке превосходный, просто восхитительный, вот увидите.
  — Мой дорогой друг, я отлично знаю, какой там климат. Незадолго до войны я ездил в Южную Африку.
  — Я буду вам очень обязан, Педлер. Пакет я пришлю с посыльным. Только отдайте его генералу Сматсу в собственные руки, понятно? «Замок Килморден» отплывает в субботу. Это вполне приличное судно.
  Я немного прошелся с ним по улице Пэлл-Мэлл, и мы расстались. На прощание он горячо пожал мне руку и еще раз рассыпался в благодарностях.
  Я отправился домой, размышляя о любопытных обходных маневрах нашего правительства.
  Вечером следующего дня Джарвис, мой дворецкий, доложил, что меня спрашивает какой-то джентльмен, явившийся по частному делу и отказавшийся назвать свое имя. Я решил, что он страховой агент (которых я терпеть не могу), и велел Джарвису его выпроводить. К сожалению, именно в тот момент, когда от него мог быть прок, Гай Пейджет слег, страдая разлитием желчи. У усердных, трудолюбивых юношей со слабыми желудками часто бывает разлитие желчи.
  Джарвис вернулся.
  — Джентльмен просил передать вам, сэр Юстас, что он от мистера Милрея.
  Это меняло дело. Через пару минут я уже принимал посетителя в своей библиотеке. Передо мной стоял хорошо сложенный молодой человек с очень загорелым лицом. От уголка глаза ко рту тянулся шрам, уродуя лицо, которое в другом случае могло бы показаться красивым, хотя безрассудное выражение его все равно бы портило.
  — Итак, чем обязан? — спросил я.
  — Меня прислал мистер Милрей, сэр Юстас. Я буду сопровождать вас в Южную Африку в качестве вашего секретаря.
  — Мой дорогой, — возразил я, — у меня уже есть секретарь, и другого мне не надо.
  — А по-моему, надо, сэр Юстас. Где сейчас ваш секретарь?
  — Болен. Страдает разлитием желчи, — пояснил я.
  — А вы уверены, что дело именно в этом?
  — Конечно. У него часто бывают приступы.
  Посетитель усмехнулся.
  — Может быть, может быть… Время покажет. Но вот что я скажу, сэр Юстас: мистер Милрей вовсе не будет удивлен, если вдруг окажется, что на вашего секретаря совершено покушение… О нет, вам лично ничего не грозит, — добавил он, очевидно заметив на моем лице тень беспокойства. — А вот убрав секретаря, можно существенно облегчить доступ к вам. Как бы там ни было, мистер Милрей хочет, чтобы я вас сопровождал. Билет, конечно, мы оплатим сами, но вам придется позаботиться о моем паспорте, сделав вид, что вы намерены воспользоваться услугами второго помощника.
  Вид у молодого человека был весьма решительный. Мы долго глядели друг на друга, и он меня «переглядел».
  — Хорошо, — еле слышно пролепетал я.
  — Никому не говорите, что я вас сопровождаю.
  — Хорошо, — повторил я.
  В конце концов, может, оно и к лучшему, что этот парень поедет со мной?.. Однако меня не покидает предчувствие, что я ввязываюсь в серьезную авантюру. И как раз тогда, когда мне казалось, что я обрел покой.
  Незнакомец собрался уходить, но я его остановил:
  — Неплохо было бы узнать, как зовут моего нового секретаря. — В моем голосе звучал сарказм.
  Молодой человек подумал и заявил:
  — Гарри Рейберн… По-моему, вполне подходящее имя.
  Такая манера знакомиться показалась мне довольно своеобразной. Но все же я в третий раз сказал:
  — Хорошо.
  9
  Анна продолжает свой рассказ
  Героине совсем не подобает страдать морской болезнью. В романах чем страшнее качка, тем лучше героиня себя чувствует. Всем вокруг плохо, и лишь она гуляет по палубе, бросая вызов разбушевавшейся стихии и наслаждаясь штормом. С сожалением должна признать, что при первой же волне я побледнела и кинулась вниз, в трюм. Сердобольная горничная отнеслась ко мне очень сочувственно и угостила поджаренным хлебом и имбирным элем.
  Три дня я стонала, не вылезая из каюты. Цель путешествия была забыта. Мне уже не хотелось разгадывать тайны. Я была уже не та Анна, которая в восторге примчалась домой из пароходной конторы.
  Теперь я с улыбкой вспоминаю свое стремительное появление в гостиной. Миссис Флемминг сидела одна. Она повернула голову на звук моих шагов.
  — Это вы, дорогая Анна? Я хочу с вами поговорить.
  — Да-да, миссис Флемминг. — Я постаралась обуздать свое нетерпение.
  — Мисс Эмери меня покидает. — (Речь шла о гувернантке.) — И поскольку вам так и не удалось подыскать себе место, я подумала… может быть, если вы захотите… вот было бы чудесно, если бы вы остались с нами!
  Миссис Флемминг меня очень растрогала. Я прекрасно знала, что не нужна ей. Доброй женщиной двигало чисто христианское милосердие. Мне стало стыдно, что я мысленно критиковала ее. Вскочив со стула, я кинулась к миссис Флемминг и порывисто обняла ее.
  — Вы такая милая! — воскликнула я от души. — Милая, чудная, прекрасная! И я вам так благодарна! Но все в порядке. В субботу я отправляюсь в Южную Африку.
  Моя порывистость испугала добрую женщину. Она не привыкла к столь внезапному проявлению чувств. А мои слова напугали ее еще больше.
  — В Южную Африку?! Анна, дорогая!.. Нам надо серьезно обдумать ваш неожиданный план.
  Этого мне только не хватало!.. Я объяснила, что уже взяла билет и намерена устроиться в Южной Африке горничной. В тот момент мне больше ничего не пришло в голову. В Южной Африке, заявила я, огромный спрос на горничных. Я заверила миссис Флемминг, что вполне могу о себе позаботиться, и в конце концов, довольная тем, что меня удается сбыть с рук, она уступила. Расставаясь со мной, миссис Флемминг всучила мне конверт. Я обнаружила в нем пять новеньких, хрустящих пятифунтовых бумажек и записку: «Надеюсь, Вы не обидитесь и примете это. Любящая Вас миссис Флемминг». Она была очень хорошей, великодушной женщиной. Я не могла бы жить с ней под одной крышей, но это отнюдь не умаляет ее достоинств.
  И вот с двадцатью пятью фунтами в кармане я отправилась по белу свету в погоне за приключениями.
  На четвертый день горничная все же заставила меня выползти на палубу. До того я отказывалась, считая, что внизу, в трюме, мне скорее придет каюк. Но теперь горничная прельстила меня тем, что мы подплываем к Мадейре. Я воспряла духом. Может, мне удастся сойти с корабля и устроиться на берегу прислугой? Я бы все сейчас отдала, лишь бы оказаться на суше.
  Закутавшись в одеяло и плед и едва держась на ногах, словно новорожденный котенок, я с трудом дотащилась с помощью горничной до шезлонга. Легла и закрыла глаза, проклиная свою жизнь. Помощник капитана, светловолосый молодой человек с круглым мальчишеским лицом, подошел и присел возле меня.
  — Привет! Я вижу, мы себя очень жалеем, да?
  — Да, — с ненавистью ответила я.
  — Ничего, через пару дней вы себя не узнаете. В заливе нас порядком помотало, но теперь будет штиль. Давайте завтра поиграем… Знаете такую игру: метание колец в цель?
  Я не ответила.
  — Вам кажется, что вы никогда не поправитесь, правда? Но я видел людей в гораздо худшем состоянии, а через два дня они уже становились душой общества. С вами произойдет то же самое.
  У меня не хватило агрессивности назвать его в глаза лжецом, но я постаралась выразить это взглядом. Он еще любезно поболтал минут пять и великодушно избавил меня от своего присутствия. Мимо взад и вперед ходили люди, парочки бодро совершали променад, детишки прыгали, молодежь смеялась. А рядом со мной возлежало несколько таких же бледных страдальцев, как и я.
  Воздух был чудесный, живительный, не слишком холодный, ярко светило солнце. Я незаметно взбодрилась и начала обращать внимание на людей. Особенно меня заинтересовала дама лет тридцати, среднего роста, яркая блондинка с ямочками на щеках и небесно-голубыми глазами. В ее платьях, с виду совсем обыкновенных, «чувствовалась линия», я сразу поняла, что они выписаны из Парижа. И эта женщина с очаровательным хладнокровием покорила весь корабль!
  Официанты носились как угорелые, выполняя ее распоряжения. У нее был свой шезлонг и бесчисленное множество подушек. По три раза на дню она меняла решение, приказывая поставить шезлонг то туда, то сюда… И несмотря ни на что, оставалась привлекательной и милой! Похоже, она была из той редкой породы людей, которые знают, что им нужно от жизни и как этого добиться, не обижая других. Я подумала, что если поправлюсь — хотя надежды, конечно, почти никакой! — то будет забавно поболтать с очаровательной дамой.
  Примерно в полдень мы добрались до Мадейры. Я была еще не в состоянии двигаться, однако с удовольствием наблюдала за живописными торговцами, поднявшимися на борт и разложившими на палубе свой товар. Кроме всего прочего, они принесли цветы. Я уткнулась носом в большой букет мокрых фиалок, и мне стало значительно легче. Пожалуй, так я дотяну и до конца путешествия, мелькнула мысль. Когда горничная начала расписывать мне достоинства куриного бульона, я запротестовала, но слабо. Когда же бульон все-таки принесли, с удовольствием его выпила.
  Привлекательная женщина побывала на берегу и вернулась в сопровождении высокого темноволосого мужчины с военной выправкой и бронзово-загорелым лицом. Я еще раньше обратила на него внимание, он расхаживал по палубе. Я тут же записала его в сильные, молчаливые родезийцы. Ему было около сорока, волосы на висках чуть тронуты сединой… Положительно, это самый симпатичный мужчина на корабле!
  Горничная принесла еще один плед. Я поинтересовалась, не знает ли она, кто сия очаровательная дама.
  — Это знаменитая аристократка, миссис Кларенс Блер. Вы, наверно, читали про нее в газетах.
  Я кивнула, воззрившись на женщину с удвоенным любопытством. Миссис Блер считалась одной из умнейших женщин современной Англии. Я заметила, что миссис Блер привлекает всеобщее внимание. Несколько человек на моих глазах попытались завязать с ней знакомство, пользуясь тем, что на корабле всегда особая, непринужденная обстановка. И меня восхитило, как вежливо миссис Блер давала им отпор. Похоже, она решила назначить своим кавалером сильного, молчаливого мужчину, и он прекрасно понимал, какая ему выпала честь.
  И вот на следующее утро, к вящему моему удивлению, миссис Блер вместе со своим спутником сделала пару кругов по палубе и вдруг подошла ко мне.
  — Ну, как вам сегодня, получше?
  Я поблагодарила ее и сказала, что сегодня чуть больше похожа на человека.
  — Вчера вы выглядели совсем больной. Мы с полковником Рейсом даже решили, что нам посчастливится присутствовать на похоронах в открытом море… Но вы нас разочаровали.
  Я рассмеялась.
  — Мне помогло то, что я посидела на свежем воздухе.
  — Нет ничего лучше свежего воздуха, — улыбаясь, заметил полковник Рейс.
  — Да, если сидеть взаперти в душной каюте, это кого хочешь доконает, — заявила миссис Блер, садясь рядом со мной и легким кивком прося своего спутника удалиться. — Надеюсь, у вас не крайняя каюта?
  Я покачала головой.
  — Моя дорогая! Почему же вы не смените каюту? Тут полно свободного места! На Мадейре сошла уйма пассажиров, и корабль пуст. Поговорите с помощником капитана. Он милый мальчик, переселил меня в прелестную каюту, потому что мне в моей не понравилось. Поговорите с ним за ленчем, когда спуститесь в трюм.
  Я вздрогнула:
  — Не могу даже пошевелиться.
  — Не глупите. Пойдемте прогуляемся.
  Она ободряюще улыбнулась, продемонстрировав ямочки на щеках. Сперва ноги у меня подкашивались, но, немного походив взад и вперед в бодром темпе, я почувствовала себя значительно лучше.
  Мы сделали пару кругов по палубе, и к нам опять присоединился полковник Рейс.
  — С противоположной стороны видна самая высокая гора на острове Тенерифе, — сообщил он.
  — Неужели? — воскликнула миссис Блер. — Как вы думаете, может, стоит ее сфотографировать?
  — Думаю, нет. Но вас это не остановит.
  Миссис Блер расхохоталась:
  — Какой вы злой! У меня иногда появляются очень даже неплохие снимки.
  — Да, примерно в трех случаях из ста.
  Мы перешли на другую сторону. Гора возвышалась, сверкая снежной вершиной, окутанной нежно-розовой дымкой. У меня вырвалось восторженное восклицание. Миссис Блер побежала за фотоаппаратом.
  Не обращая внимания на насмешки полковника Рейса, она энергично щелкала затвором.
  — Так, вот и последний кадр… Ой! — вдруг с досадой воскликнула она. — Я забыла снять крышку.
  — Люблю смотреть, как ребенок забавляется новой игрушкой, — пробормотал полковник Рейс.
  — Какой вы ужасный!.. А у меня есть еще одна, запасная!
  И миссис Блер торжествующе извлекла из кармана свитера новую фотопленку. Но корабль внезапно качнуло, и, стараясь удержать равновесие, миссис Блер ухватилась за перила. Пленка упала вниз.
  — Ой! — в уморительном страхе воскликнула миссис Блер и перегнулась через перила. — Вы думаете, она упала за борт?
  — Нет, вам повезло, и вы лишь размозжили череп незадачливому юнге с нижней палубы.
  За всеми этими перипетиями мы не заметили парнишку, который подошел к нам на расстояние нескольких шагов и оглушительно затрубил.
  — Ленч! — в экстазе завопила миссис Блер. — У меня после завтрака крошки во рту не было… две чашки бульона не в счет! Как вы относитесь к ленчу, мисс Беддингфелд?
  — М-м, — заколебалась я. — Право же, я проголодалась.
  — Ну и чудесно! Я заметила, что вы сидите за одним столом с помощником капитана. Закиньте удочку насчет другой каюты.
  Я спустилась в трюм, робко поковыряла вилкой еду… и закончила тем, что наелась, как слон. Вчерашний знакомец поздравил меня с выздоровлением. «Да, сегодня все переселяются из одной каюты в другую», — подтвердил он и пообещал, не откладывая, подыскать мне каюту с окном на море.
  Кроме него и меня, за столом сидело еще трое: две пожилые дамы и миссионер, который очень много рассуждал о «наших бедных черных братьях».
  Я поглядела на другие столики. Миссис Блер отвели место рядом с капитаном. Там же я увидела и полковника Рейса. По другую руку от капитана сидел седовласый мужчина с очень значительным лицом. Прохлаждаясь на палубе, я успела разглядеть многих пассажиров, но один мужчина за капитанским столиком первый раз попался мне на глаза. Я его раньше не видела, это точно, иначе обязательно обратила бы внимание. В облике этого высокого темноволосого человека было что-то такое зловещее, что я невольно содрогнулась и спросила у помощника капитана, как зовут мрачного незнакомца.
  — Вон того? А-а, это секретарь сэра Юстаса Педлера. Бедняга ужасно страдал от качки и не выходил из каюты. У сэра Юстаса Педлера два секретаря, и оба плохо переносят качку. Второй парень до сих пор не пришел в себя. А этого зовут Пейджет.
  Значит, сэр Юстас Педлер, владелец Милл-Хауза, находится на борту корабля?..
  Наверное, это совпадение, но…
  — Сэр Юстас, — продолжал мой осведомитель, — сидит рядом с капитаном. Напыщенный старый болван!..
  Чем внимательней я рассматривала лицо секретаря, тем меньше оно мне нравилось. Мертвенная бледность, скрытные глаза под тяжелыми веками, странно сплющенная голова — все вызывало у меня неприязнь, отвращение.
  Из салона мы вышли одновременно, я оказалась чуть позади. Пейджет разговаривал с сэром Юстасом, до меня долетали обрывки фраз.
  — Так я прямо сейчас выясню насчет другой каюты, да? В вашей работать невозможно, она вся заставлена вещами, — сказал Пейджет.
  — Мой дорогой друг, — ответил сэр Юстас, — моя каюта предназначена, во-первых, для отдыха, а во-вторых, для переодевания. И я вовсе не намерен впускать вас туда и терпеть адский стук вашей печатной машинки.
  — Вот и я говорю, сэр Юстас: нам нужно место для работы…
  Здесь я их покинула и отправилась вниз разузнать про свое переселение. Стюард как раз этим и занимался.
  — У меня для вас прекрасная каюта, мисс. На палубе Д. Номер тринадцать.
  — О нет! — вскричала я. — Только не тринадцатая!
  У меня предубеждение против этого числа. И хотя каюта мне понравилась, я не смогла перешагнуть через суеверие. Чуть не плача, я обратилась к стюарду:
  — А другой какой-нибудь нет?
  Стюард подумал.
  — Вообще-то есть семнадцатая, прямо по правому борту. Сегодня утром она пустовала, но, по-моему, ее уже кому-то пообещали. Однако этот джентльмен еще не перенес туда свои вещи, так что, думаю, он будет согласен и на тринадцатую. Джентльмены не так суеверны, как дамы.
  Я с благодарностью восприняла его предложение, и стюард пошел спросить разрешения у помощника капитана. Потом, улыбаясь, вернулся.
  — Все в порядке, мисс. Пойдемте.
  Стюард привел меня в семнадцатую каюту. Она была меньше тринадцатой, но меня все в ней устраивало.
  — Сейчас принесу ваши вещи, мисс, — сказал стюард.
  Но тут в дверях вырос мужчина со зловещим лицом. (Так я его прозвала.)
  — Извините, но эта каюта забронирована для сэра Юстаса Педлера, — заявил он.
  — Мы все уладим, сэр, — поспешил успокоить его стюард. — Сэр Юстас получит взамен тринадцатую каюту.
  — Нет, я заказывал семнадцатую!
  — Но тринадцатая лучше, сэр. Она просторнее.
  — Я специально выбрал семнадцатую, и помощник капитана сказал, что не возражает.
  — Очень жаль, — холодно проронила я, — но семнадцатая каюта обещана мне.
  — Я не согласен!
  В наш спор вмешался стюард:
  — Другая каюта ничуть не хуже… даже лучше!
  — Но я намерен поселиться в семнадцатой! — твердил мужчина.
  — Что тут происходит? — раздался вдруг еще чей-то голос. — Стюард, занесите вещи сюда. Вот моя каюта.
  Как выяснилось, голос принадлежал моему соседу по столу, преподобному Эдварду Чичестеру.
  — Извините, — возразила я, — но каюта моя.
  — Нет, она зарезервирована для сэра Юстаса Педлера! — воскликнул Пейджет.
  Обстановка явно накалялась.
  — Сожалею, но вынужден с вами не согласиться, — заявил Чичестер с кроткой улыбкой, сквозь которую, однако, проглядывала твердая решимость настоять на своем. Кроткие люди часто бывают большими упрямцами, я это заметила.
  Чичестер попытался бочком протиснуться в каюту.
  — Вам отвели двадцать восьмую, по левому борту, — сказал стюард. — Прекрасная каюта, сэр.
  — Увы, не могу с вами согласиться. Меня обещали поселить в семнадцатой.
  Разговор зашел в тупик. Никто не желал уступать. Честно говоря, я могла бы уже не участвовать в споре и облегчить всем жизнь, согласившись на двадцать восьмую каюту. Ведь мне было все равно, в какой поселиться, лишь бы не в тринадцатой. Однако я негодовала и не собиралась уступать. Тем более что Чичестер мне не нравился. За едой он клацал вставными зубами, а это, согласитесь, вполне веская причина для ненависти. Многих людей ненавидели за гораздо меньшие провинности.
  Мы стояли и переливали из пустого в порожнее. Стюард еще настойчивей уверял, что другие каюты лучше, но его никто не слушал.
  Пейджет начал терять терпение. Чичестер, напротив, сохранял полное самообладание. Я тоже, но с трудом. И никто никому не уступал.
  Потом стюард вдруг подмигнул мне и шепнул на ухо пару слов… Я незаметно ретировалась. По счастью, мне удалось почти тотчас же разыскать помощника капитана.
  — О, пожалуйста, — взмолилась я. — Вы ведь разрешили мне занять семнадцатую каюту, правда? Но мне не дают… Там мистер Чичестер и мистер Пейджет. Умоляю, сделайте так, чтобы она досталась мне, хорошо?
  Ей-богу, моряки — самые галантные кавалеры на свете. Крошка, помощник капитана, повел себя просто безупречно. Примчавшись на место сражения, он сообщил спорщикам, что семнадцатая каюта предназначена для меня, а в их распоряжении тринадцатая и двадцать восьмая. Если же им это не по вкусу — пусть остаются в старых, он не возражает.
  Я одарила помощника капитана красноречивым взором, давая понять, что он герой, и вошла в новые апартаменты. Борьба существенно повысила мой жизненный тонус. На море царил штиль, с каждым днем становилось все теплее и теплее, морская болезнь отошла в далекое прошлое.
  Выйдя на палубу, я приобщилась к метанию колец в цель. Потом поучаствовала еще в нескольких спортивных играх. Когда подали чай, я с удовольствием подкрепилась. После чая мы играли с приятными молодыми людьми в кегли. Они были со мной чрезвычайно любезны. Я чувствовала, что жизнь прекрасна и удивительна.
  Сигнал, оповещавший о том, что пора переодеваться к ужину, застал меня врасплох, и я опрометью кинулась к новой каюте. У двери меня поджидала обеспокоенная горничная.
  — В вашей каюте чем-то ужасно пахнет, мисс. Понятия не имею, что это такое, но боюсь, вы не сможете тут спать. На палубе вроде бы есть свободная каюта. Можете перейти туда… хотя бы на одну ночь.
  Пахло действительно ужасно, просто тошнотворно. Я сказала, что подумаю, пока буду переодеваться. И, морщась, торопливо принялась наводить красоту.
  Что же это за запах такой? Дохлой крысы? Нет, еще хуже… да и воняет совсем иначе. Но почему-то мне этот запах знаком… Я уже с ним сталкивалась… как же это… Ах вот! Поняла! Это асафетида. В войну я какое-то время работала в госпитальной аптеке и имела дело с некоторыми жутко вонючими препаратами.
  Значит, асафетида… Но с какой стати?.. И вдруг меня осенило. Я как подкошенная рухнула на диван. Кто-то насыпал щепотку асафетиды в мою каюту. Но зачем? Чтобы я освободила ее? Однако почему им так хотелось меня выдворить? Теперь я совсем по-другому восприняла утренний конфликт. Чем же так притягивала всех семнадцатая каюта? Две другие были лучше. Почему же оба мужчины упорно добивались, чтобы их поселили именно в семнадцатой?
  Семнадцать… Все та же цифра. Семнадцатого я выехала из Саутгемптона. Семнадцать… Я поперхнулась, быстро раскрыла чемодан и вынула драгоценную записку, спрятанную в чулке.
  17.1 22… Я решила, что это дата, дата отплытия «Замка Килморден». Но что, если я ошибалась? Ведь если подумать, разве обязательно, указывая число, писать год и месяц? Что, если «17» обозначает семнадцатую каюту? Тогда цифра «1»… Цифра один — это время. А 22 — число. Я взглянула на маленький календарь.
  Двадцать второе — завтра!
  10
  Я была вне себя от волнения. Сомнений нет, наконец-то я на верном пути! И ясное дело, переселяться мне отсюда нельзя ни в коем случае. Придется терпеть запах асафетиды. Я еще раз проанализировала сложившееся положение.
  Завтра двадцать второе, и в час дня или в час ночи что-то произойдет. Думаю, скорее ночью… Через шесть часов станет понятно.
  Не знаю, как я прожила тот вечер. Только начало смеркаться, а я уже ушла в каюту. Горничной я сказала, что у меня насморк и я не чувствую запахов. Она очень расстраивалась, но я была непреклонна. Вечер никак не кончался. Я вовремя легла в постель, однако на всякий случай надела халат из толстой фланели и улеглась прямо в нем. В таком виде я могла моментально спрыгнуть с кровати и принять активное участие в событиях.
  Но какие события назревали? Я толком не знала. У меня мелькали смутные догадки, однако в основном предположения отличались дикой бредовостью. Я была твердо убеждена лишь в одном: в час ЧТО-ТО произойдет.
  Мои товарищи по плаванию постепенно расходились спать. Время от времени через приоткрытый иллюминатор до меня долетали обрывки разговоров, смех, пожелания: «Спокойной ночи!» Затем наступила тишина. Свет на корабле погас. Лишь в коридоре да в моей каюте горели лампы. Склянки пробили восемь. Весь следующий час время тянулось просто неимоверно долго. Я украдкой поглядывала на часы, чтобы не пропустить роковую минуту.
  Если моя догадка неверна и в час ничего не произойдет, значит, я совершила огромную глупость и швырнула все свои деньги псу под хвост. Сердце бешено стучало в груди.
  Потом послышалось два удара склянок. Час ночи! И — ничего!.. Хотя… постойте-постойте… Что это? Я услышала топот ног, кто-то бежал по коридору.
  Затем дверь в каюту резко распахнулась, и на пороге вырос молодой человек.
  — Спасите! — хрипло вымолвил он. — За мной гонятся.
  Ни спорить, ни объясняться было некогда. В коридоре раздавались шаги. На все про все оставалось примерно сорок секунд. Я вскочила с постели и оказалась лицом к лицу с незнакомцем, стоявшим посреди каюты.
  Спрятать в ней человека ростом в шесть футов было особенно негде. Я выдвинула вперед дорожный сундук. Мужчина залез в образовавшуюся щель. Одной рукой я подняла крышку сундука, а другой достала таз для умывания. Затем ловким движением свернула волосы в маленький узелок на макушке. Выглядело не очень художественно, но если посмотреть на это с другой точки зрения, то картина была — художественней некуда. Леди, собравшую волосы в уродливый пучок и намеревающуюся вынуть из дорожного сундука кусок мыла, чтобы помыть шею, вряд ли можно заподозрить в укрывании беглеца.
  Не знаю, кого я ожидала увидеть. Наверное, мистера Пейджета, размахивающего револьвером. А может, моего «приятеля»-миссионера с тяжелым мешком в руках или каким-нибудь таким же смертоносным орудием. Но кого я точно не ожидала, так это дежурную горничную. Вид у нее был крайне благопристойный, а на лице застыл вопрос.
  — Простите, мисс, но мне показалось, что вы меня позвали.
  — Нет, — покачала я головой.
  — Извините, что помешала вам.
  — Ничего, я еще не спала, все мучилась бессонницей. Дай, думаю, умоюсь: может, полегчает? — Из моих объяснений можно было заключить, что вообще-то мытье для меня — дело непривычное.
  — Ради бога, извините, — еще раз сказала горничная, — но тут бродит один подвыпивший джентльмен, и мы боимся, как бы он не забрался в каюту к какой-нибудь даме и не напугал ее.
  — Какой кошмар! — встревожилась я. — А сюда он не зайдет?
  — О нет, не думаю, мисс. В крайнем случае позвоните в звонок. Доброй ночи!
  — Доброй ночи!
  Я высунулась в дверь и оглядела коридор. Кроме удалявшейся горничной, никого видно не было.
  Подвыпивший джентльмен! Вот, значит, в чем дело. Зря только я проявляла свои актерские таланты. Выдвинув сундук еще на пару дюймов, я сказала кислым голосом:
  — Будьте любезны сейчас же выйти отсюда!
  Ответа не последовало. Я заглянула под койку. Мой незваный гость неподвижно лежал на полу. Похоже, он спал. Я дернула его за рукав. Он не пошевелился.
  «Пьян в стельку, — раздраженно подумала я. — Что же теперь делать?»
  Но тут я увидела нечто такое, от чего у меня перехватило дыхание: небольшое красное пятно на полу.
  Собрав все свои силы, я вытащила парня на середину каюты. Мертвенная бледность, разливавшаяся по его лицу, указывала на то, что он без сознания. Причину обморока я обнаружила без особого труда. Мужчине всадили под левую лопатку нож… причем всадили глубоко. Я сняла с него пиджак и принялась обрабатывать рану.
  От холодной воды незнакомец очнулся и привстал.
  — Пожалуйста, лежите смирно, — попросила я.
  Но этот молодой человек был, видно, из тех, к кому очень быстро возвращаются силы. Он уже поднялся на ноги и стоял, слегка покачиваясь.
  — Мне ничего не нужно.
  Он держался вызывающе, почти агрессивно.
  И ни слова благодарности, даже «спасибо» не сказал!
  — Вы тяжело ранены. Давайте я помогу вам одеться.
  — И не думайте!
  Он разговаривал со мной так, словно я просила у него одолжения. Я и обычно-то не отличаюсь сдержанностью, а тут и вовсе вскипела.
  — Не могу сказать, что вы хорошо воспитаны, — процедила я сквозь зубы.
  — Ничего, зато я избавлю вас от своего присутствия. — Незнакомец направился к двери, но вдруг пошатнулся.
  Резким движением я толкнула его на диван и бесцеремонно заявила:
  — Не валяйте дурака. Или вы хотите залить своей кровью весь корабль?
  Похоже, до него дошло, что я права. Во всяком случае, он не мешал мне, когда я его перевязывала.
  — Готово, — сказала я, завязывая узел. — Надеюсь, ваше настроение улучшилось и вы расскажете мне, что же все-таки произошло?
  — Мне очень жаль, но я не могу удовлетворить ваше любопытство, хотя оно вполне естественно.
  — Почему же не можете? — я не сумела скрыть досады.
  Он ядовито улыбнулся:
  — Если хотите растрезвонить о своей тайне по всему свету, поведайте ее женщине. Если же нет — держите язык за зубами.
  — Вы думаете, я не способна хранить секреты?
  — Я не думаю, а знаю.
  Он поднялся на ноги.
  — Но ведь женщина может растрезвонить и о сегодняшних событиях, — злобно сказала я.
  — Не сомневаюсь, — безразлично кивнул он.
  — Как вы смеете?! — в сердцах вскричала я.
  Мы с яростью глядели друг на друга, словно заклятые враги. Именно теперь я впервые смогла его как следует разглядеть: коротко остриженные темные волосы, узкий рот, шрам на загорелой щеке, живые светло-серые глаза, смотревшие на меня с непередаваемо дерзкой насмешкой. От него исходила какая-то угроза.
  — Вы еще не успели поблагодарить меня за то, что я спасла вам жизнь? — с притворной ласковостью спросила я.
  И попала в точку! Он вздрогнул. Я интуитивно почувствовала: превыше всего на свете ему ненавистно воспоминание о том, что я спасла ему жизнь. Но меня это не волновало. Я хотела сделать ему больно. Я никого в жизни не хотела так обидеть, как его.
  — Бог свидетель, до чего я сейчас жалею, что вы мне помогли! — воскликнул он. — Лучше бы я умер, и дело с концом.
  — Я рада, что вы признали за собой должок. И вам так просто от меня не отделаться. Я спасла вам жизнь и жду, пока вы скажете мне «спасибо».
  Если бы люди умели убивать взглядом, я думаю, он меня с удовольствием порешил бы… Затем, отведя глаза, незнакомец кинулся к двери, но у порога остановился и бросил через плечо:
  — Я не стану благодарить вас… Никогда! Но я перед вами в долгу, признаю это. Когда-нибудь я верну вам долг, будьте покойны.
  Он ушел, а я стояла в растерянности, и сердце у меня в груди билось, как встревоженная птица.
  11
  Оставшаяся часть ночи прошла без волнений. Наутро я позавтракала в постели и встала очень поздно. На палубе меня окликнула миссис Блер:
  — Доброе утро, цыганочка. Иди-ка посиди рядом со мной. У тебя какой-то невыспавшийся вид.
  — А почему вы зовете меня «цыганочкой»? — спросила я, послушно присаживаясь возле нее.
  — Ты возражаешь? Почему-то это имя тебе идет. Я сразу тебя так окрестила. В тебе есть что-то цыганское, вот почему ты так не похожа на окружающих. Я втайне решила, что только с тобой и полковником Рейсом будет интересно болтать на корабле, с другими я умру со скуки.
  — Забавно, но я то же самое думала про вас, — усмехнулась я. — Только это менее удивительно. Вы ведь… вы такая… изысканно-совершенная… штучка.
  — Неплохо сказано, — кивнула миссис Блер. — А теперь поведай мне о своей жизни, цыганочка. Почему ты отправилась в Южную Африку?
  Я наплела ей что-то про папину работу.
  — Значит, ты дочь Чарльза Беддингфелда? Я сразу поняла, что ты не просто какая-то провинциальная барышня. Стало быть, ты собираешься на раскопки в Броукен-Хилл, за новыми черепами?
  — Возможно, — уклончиво отвечала я. — У меня есть и еще кое-какие планы.
  — До чего же ты любишь таинственность! Однако сегодня у тебя ужасно усталый вид. Ты что, не выспалась? А у меня на корабле все время глаза слипаются. Говорят, по десять часов в сутки спят только дураки. Ну а я могла бы проспать и двадцать!
  Она зевнула и стала похожа на сонного котенка.
  — Кретин-стюард разбудил меня среди ночи: ему, видите ли, взбрело в голову отдать пленку, которую я вчера выронила. Причем вел себя, как в мелодраме: просунул руку в иллюминатор и бросил пленку прямо мне на живот. Я даже сначала решила, что это бомба!
  — Смотрите, вон идет ваш полковник, — сказала я, завидев на палубе высокого, по-военному осанистого полковника Рейса.
  — Никакой он не мой! На самом деле ему очень нравишься ты, цыганочка. Так что побудь с нами, не убегай.
  — Я хочу чем-нибудь повязать голову. Это удобнее, чем носить шляпу.
  Я быстро ретировалась. Почему-то мне было неуютно в присутствии полковника Рейса. При нем я робела, а заставить меня смутиться дано далеко не каждому.
  Я спустилась в каюту, чтобы найти ленту или газовый шарфик и завязать непокорные волосы. Вообще-то я аккуратная, всегда кладу вещи в определенные места и люблю поддерживать порядок. Поэтому стоило мне выдвинуть ящик, как я сразу сообразила, что кто-то рылся в моих вещах. Все было перевернуто вверх дном и разбросано. Я заглянула в другие ящики и в маленький настенный шкафчик. Та же картина. Казалось, кто-то торопливо и безуспешно пытался что-то отыскать.
  Посуровев, я присела на край постели. Кто обыскивал мою каюту и что ему тут понадобилось? Может, клочок бумаги, на котором написано несколько цифр и пара слов? Я покачала головой, ответ меня не удовлетворил. История с запиской уже в прошлом. Но тогда в чем же дело?
  Надо собраться с мыслями… Захватывающие события прошлой ночи почти ничего, в сущности, не прояснили. Кто этот молодой человек, столь внезапно ворвавшийся в мою каюту? Я его раньше не видела — ни на палубе, ни в салоне. Он член экипажа или такой же пассажир, как и я? Кто его ранил? Зачем? И почему, скажите на милость, тут было не обойтись без семнадцатой каюты? Все скрывалось во мраке неизвестности, но, без сомнения, на «Замке Килморден» разворачивались очень странные события.
  Я сосчитала по пальцам людей, на которых мне следовало обратить особое внимание.
  Временно отвлекшись от моего ночного гостя (однако пообещав себе за день отыскать его на корабле), я выделила следующих потенциальных преступников:
  1. Сэра Юстаса Педлера. (Он владелец Милл-Хауза, однако на «Килмордене», похоже, оказался совершенно случайно.)
  2. Мистера Пейджета, зловещего секретаря, так рвавшегося заполучить семнадцатую каюту. (Надо будет выяснить, ездил ли он с сэром Юстасом в Канны.)
  3. Преподобного Эдварда Чичестера. (Мои подо-зрения были вызваны тем, что он упорно добивался вселения в семнадцатую каюту. Однако это вполне могло объясняться и его характером. Упрямство порой толкает человека на поразительные поступки.)
  Впрочем, я решила, что мне не повредит немного поболтать с мистером Чичестером. Торопливо повязав непослушные волосы платком, я поднялась на палубу, пылая решимостью исполнить задуманное. Мне повезло. Мой вчерашний соперник стоял, опершись о перила, и пил бульон. Я подошла к нему, мило улыбаясь, и проворковала:
  — Надеюсь, вы не сердитесь на меня из-за семнадцатой каюты?
  — Я считаю, что затаивать злобу не по-христиански, — холодно ответил мистер Чичестер. — Однако помощник капитана твердо пообещал мне тогда эту каюту.
  — Ах, у помощника капитана всегда столько хлопот! — рассеянно заметила я. — Он мог закрутиться и забыть, с ними такое часто бывает.
  Мистер Чичестер не ответил.
  — Вы впервые едете в Африку? — небрежно спросила я.
  — В Южную — да. Но последние два года я работал с племенами каннибалов в Восточной Африке, в самом ее сердце.
  — Потрясающе! Вы часто, наверное, висели на волосок от смерти?
  — Что вы имеете в виду?
  — Ну, вас, вероятно, чуть было не съели?
  — Негоже высказывать легкомысленные суждения о священных вещах, мисс Беддингфелд.
  — Простите, я не знала, что каннибализм священен, — язвительно заявила я.
  Едва эти слова сорвались у меня с языка, как мне пришла в голову неожиданная мысль. Если мистер Чичестер действительно провел два последних года в Африке, то почему он совсем не загорел? Кожа у него розово-белая, словно у младенца. Нет ли тут какой неувязки? Хотя голос и манеры у него «те»… Может быть, даже слишком… Не похож ли он — слегка — на актера, изображающего священника?
  Я припомнила приходских священников, с которыми мне доводилось сталкиваться в Литтл-Хэмпсли. Некоторые из них мне нравились, некоторые — нет. Однако никто не вызывал у меня таких эмоций, как мистер Чичестер. В тех викариях было что-то человеческое, Чичестеру же только нимба не хватало.
  Пока я над этим размышляла, на палубе появился сэр Юстас Педлер. Проходя мимо Чичестера, он вдруг нагнулся и, подняв листок бумаги, протянул его священнику со словами:
  — Вы что-то обронили.
  Сэр Юстас тут же двинулся дальше и, наверное, не заметил, как взволновался мистер Чичестер. Но я заметила. Не знаю, что это была за бумажка, однако с Чичестером стало твориться нечто невообразимое. Он позеленел и скомкал листочек. Мои подозрения увеличились во сто крат.
  Чичестер перехватил мой взгляд и начал торопливо оправдываться.
  — Видите ли… э-э… я… это отрывок из проповеди, которую я готовлю, — натянуто улыбаясь, пролепетал он.
  Отрывок из проповеди, держи карман шире! Нет, мистер Чичестер, вы не очень-то изобретательно врете!
  Чичестер скоро оставил меня, пробормотав какую-то отговорку. Ох, как я жалела, что не мне, а сэру Юстасу Педлеру посчастливилось поднять тот листочек! Ясно было одно: мистера Чичестера ни в коем случае нельзя исключать из списка подозреваемых. Я даже склонялась к тому, чтобы поставить его первым номером.
  После ленча, когда настало время пить кофе, я заметила, что сэр Юстас и Пейджет сидят в компании миссис Блер и полковника Рейса. Миссис Блер с улыбкой кивнула мне, и я решила, что можно к ним присоединиться. Они разговаривали об Италии.
  — Но это нелогично! — настаивала миссис Блер. — Aqua calada206 должно означать холодную воду, а не горячую.
  — Я вижу, вы не сильны в латыни, — улыбаясь, заметил сэр Юстас.
  — Ах, мужчины так кичатся своим знанием латыни! — поморщилась миссис Блер. — Однако я заметила, что когда их просишь перевести какую-нибудь надпись в старинном храме, они не в состоянии этого сделать! Мямлят, мнутся и под тем или иным предлогом увиливают.
  — Совершенно правильное наблюдение, — сказал полковник Рейс. — Я всегда именно так и поступаю.
  — Но я обожаю итальянцев, — продолжала миссис Блер. — Они такие услужливые!.. Хотя это имеет и обратную сторону. Вы спрашиваете, как вам куда-то пройти, а они, вместо того чтобы сказать «сперва направо, потом налево» или еще что-нибудь такое же понятное, вдаются в длиннющие объяснения, а когда вы уже совершенно сбиты с толку, ласково берут вас за руку и ведут прямо до нужного места.
  — У вас от Флоренции такое же впечатление, Пейджет? — спросил сэр Юстас, с улыбкой поворачиваясь к секретарю.
  Однако его вопрос почему-то смутил мистера Пейджета. Он покраснел и сказал, запинаясь:
  — О да, к-конечно… совершенно такое же…
  Затем быстро извинился и встал из-за стола.
  — Я начинаю подозревать, что во Флоренции у Гая были какие-то темные делишки, — заметил сэр Юстас, глядя вслед удаляющемуся секретарю. — Стоит при нем упомянуть этот город или вообще Италию, как он старается переменить тему или обращается в бегство.
  — Может, он там кого-нибудь пристукнул? — с надеждой предположила миссис Блер. — У него… только бы мне не оскорбить ваших чувств, сэр Юстас… но у него такой вид, будто он вполне способен кого-нибудь убить.
  — Чинквеченто, да и только! — рассмеялся сэр Юстас. — Ужасно забавно, особенно если знаешь, до чего же на самом деле бедняга законопослушен и респектабелен.
  — Он давно у вас служит, сэр Юстас? — спросил полковник Рейс.
  — Шесть лет, — глубоко вздохнул сэр Юстас.
  — Бесценный работник, наверное, — сказала миссис Блер.
  — О да, бесценный. Совершенно бесценный. — Несчастный сэр Юстас еще больше приуныл, словно неоценимые достоинства мистера Пейджета причиняли ему тайные страдания. Потом добавил немного жизнерадостней: — Но вообще-то его лицо должно было бы внушать вам доверие, моя дорогая леди. Никакой уважающий себя убийца не похож на убийцу. Криппен, например, был само очарование.
  — Его поймали на корабле, не так ли? — негромко спросила миссис Блер.
  Сзади раздался звон. Я быстро обернулась. Мистер Чичестер уронил кофейную чашку.
  Вскоре наша компания расстроилась: миссис Блер спустилась в свою каюту отдохнуть, а я осталась на палубе. Ко мне подошел полковник Рейс.
  — Вы неуловимы, мисс Беддингфелд. Вчера я вас повсюду разыскивал, хотел пригласить потанцевать.
  — Я рано легла спать.
  — А сегодня вечером вы тоже убежите? Или все-таки потанцуете со мной?
  — С удовольствием, — робко пролепетала я. — Но миссис Блер…
  — Наша подруга, миссис Блер, не любит танцевать.
  — А вы?
  — Мне хочется потанцевать с вами.
  — О! — нервно воскликнула я.
  Я робела перед полковником Рейсом, и в то же время мне было приятно его внимание. Это куда лучше, чем рассуждать про доисторические черепа со строгими старыми профессорами! Полковник Рейс полностью соответствовал моему идеалу сурового, молчаливого родезийца. Может, я выйду за него замуж? Он, правда, не просил моей руки, но, как говорят бой-скауты: «Будь готов!» Любая женщина невольно рассматривает всех мужчин на свете как потенциальных мужей. Либо для себя, либо для своей лучшей подруги.
  Я танцевала с ним в тот вечер несколько раз. Он был хорошим танцором. Когда музыка умолкла и я подумала, что пора спать, Рейс предложил мне прогуляться по палубе. Мы сделали три круга и уселись в шезлонги. Вокруг не было ни души. Мы поболтали о том о сем…
  — А знаете, мисс Беддингфелд, по-моему, я когда-то встречался с вашим отцом, — вдруг сказал полковник. — Очень интересный человек, много знает в своей области… а она меня очень интересует. Я по мере сил старался кое-что постичь… Например, когда я служил на реке Дордонь…
  Разговор наш вошел в сугубо профессиональное русло. Полковник Рейс не преувеличивал. Он действительно много знал. И в то же время сделал несколько курьезных ошибок… Один раз, рассуждая о мустьерском периоде, он назвал его следующим после ориньякского, а это дикая нелепость в устах того, кто хоть что-нибудь знает о данном предмете.
  Я попала в каюту часов в двенадцать. И никак не могла отделаться от странного впечатления… Неужели полковник специально «подработал этот вопрос», готовясь к разговору со мной, а на самом деле ничего не смыслит в археологии? Я покачала головой: вряд ли…
  И вот когда я уже начала засыпать, меня вдруг осенило. Я даже села в кровати. А если он прощупывал меня? И его мелкие ошибки — специально, для проверки?.. Может, ему хотелось выяснить, действительно ли я владею предметом? Иными словами, что, если он подозревал во мне самозванку? Но почему?
  12
  Выдержки из дневника сэра Педлера
  Надо сказать хоть пару слов о моей жизни на корабле. Она протекает мирно. Слава богу, я уже не в том возрасте, чтобы участвовать во всяких конкурсах и увеселениях, и меня не заставляют ловить губами подвешенные на нитках яблоки, бегать по палубе с картошкой или яйцом в ложке и проделывать массу других глупостей. Что за удовольствие находят люди во всех этих идиотских занятиях, для меня всегда было загадкой. Впрочем, дураков в мире хватает. Умному остается лишь поблагодарить бога за их существование и держаться от них подальше.
  К счастью, я прекрасно переношу качку. А вот бедняга Пейджет — нет. Едва мы вышли в открытое море, как он позеленел. Полагаю, что мой так называемый второй секретарь тоже страдает морской болезнью. Во всяком случае, он носу не кажет из каюты. Хотя, возможно, это не морская болезнь, а высокая дипломатия. Однако здорово, что он меня до сих пор еще ни разу не беспокоил.
  В целом публика на корабле паршивая. Только два приличных игрока в бридж и одна прилично выглядящая женщина — миссис Кларенс Блер. Я, конечно, встречался с ней в Лондоне. Она из редких дам, имеющих чувство юмора. Мне нравится болтать с ней, и я был бы совсем доволен, если бы не длинноногий молчун, который ходит за ней хвостом. Не думаю, чтобы полковник Рейс на самом деле забавлял ее. Он по-своему привлекателен, но скучен нестерпимо. Этакий сильный, молчаливый парень, какими бредят писательницы и юные барышни.
  Когда мы покинули Мадейру, Гай Пейджет вылез на палубу и начал что-то лепетать своим тусклым голосом насчет работы. Какого черта вообще думать о работе, когда путешествуешь на корабле? Конечно, я пообещал издателям сдать «Мемуары» в начале лета, но что с того? Кому охота читать воспоминания? Только старушкам из пригорода. И какую ценность может представлять моя писанина? Да, я сталкивался в своей жизни с так называемыми знаменитостями. И с помощью Пейджета поведал о них несколько банальных историй. Откровенно говоря, Пейджет слишком честен для подобной работы. Он не позволяет мне сочинять байки про людей, с которыми я вообще-то мог бы встретиться, но не встретился.
  Я попробовал взять его лаской:
  — Дружище, у вас еще совершенно разбитый вид. Вы должны позагорать. Нет-нет, ни слова больше! Работа подождет.
  Потом он начал хлопотать о дополнительной каюте.
  — У вас нет места для работы, сэр Юстас, — твердил Пейджет. — Ваша каюта вся заставлена чемоданами.
  Судя по его тону, чемоданам в каюте не место, прямо как тараканам!
  Я объяснил, что, может быть, он не в курсе, но обычно люди берут с собой в поездку не одну смену одежды. Он вяло улыбнулся (он всегда так реагирует на мои шутки) и опять взялся за свое:
  — В моей клетушке работать тоже невозможно.
  Знаю, какие у него «клетушки»! Обычно Пейджету достается самая лучшая каюта.
  — Как жаль, что на этот раз капитан к вам не благоволит, — саркастически заметил я. — Может, вы перетащите часть вещей ко мне?
  Опасно проявлять сарказм по отношению к такому человеку, как Пейджет. Он просиял:
  — Да-да, пожалуй, я бы избавился от пишущей машинки и чемодана с канцелярскими принадлежностями…
  Этот чемодан весит, по-моему, несколько тонн. Носильщики всегда ворчат, а у Пейджета просто цель жизни сплавить его ко мне. Мы вечно из-за него сражаемся. Пейджет почему-то считает чемодан моей личной собственностью. А по-моему, наоборот, секретарь только на то и годен, чтобы таскать чемодан с канцелярским барахлом.
  — Ладно, мы попросим, чтобы нам предоставили еще одну каюту, — поспешно согласился я.
  Казалось бы, дело не стоит выеденного яйца, но Пейджет все окружает ореолом таинственности. Наутро он явился с видом заговорщика эпохи Возрождения.
  — Помните, вы велели мне попросить семнадцатую каюту под рабочий кабинет?
  — Да, и что? Чемодан с канцелярскими принадлежностями застрял в дверях?
  — Двери во всех каютах одинаковы, — на полном серьезе ответил Пейджет. — Но понимаете, сэр Юстас, с той каютой произошла какая-то странная история.
  Я сразу представил себе страшные картины из романа о призраках.
  — Если вы боитесь привидений, — утешил я Пейджета, — то не волнуйтесь, мы там спать не будем.
  Пейджет сказал, что призраки тут ни при чем. Тем более что семнадцатая каюта ему не досталась. И поведал мне длинную, запутанную историю. По его словам выходило, что он, мистер Чичестер и девушка по фамилии Беддингфелд чуть не подрались из-за вожделенной каюты. Стоит ли говорить, что девушка победила и Пейджет никак не мог этого пережить?!
  — Тринадцатая и двадцать восьмая каюты куда лучше, — твердил он. — Но они даже взглянуть на них не пожелали.
  — Ладно, — сказал я, сдерживая зевоту, — чего уж так убиваться, дорогой Пейджет?
  Он бросил на меня укоризненный взгляд.
  — Но вы же сами просили меня занять семнадцатую каюту!
  Пейджет иногда бывает несносен, как ребенок. Я вспылил:
  — Мой дорогой друг! Я упомянул семнадцатую каюту только потому, что она, по моим наблюдениям, оставалась незанятой. Однако я не приказывал вам сражаться за нее до последней капли крови. Тринадцатая или двадцать восьмая тоже вполне подойдут.
  Пейджет надулся и упрямо проворчал:
  — Это еще не все. Каюту заняла мисс Беддингфелд, но сегодня утром я видел, как оттуда, озираясь, выскользнул Чичестер.
  — Если вы решили оклеветать Чичестера, который хоть и противный человек, но все-таки священник, и милую маленькую Анну Беддингфелд, то знайте: я не поверю ни единому вашему слову. Анна Беддингфелд прелестна, ножки у нее — загляденье. Я думаю, она всем остальным дамам на корабле даст сто очков вперед.
  Пейджету не понравилось мое замечание относительно ножек Анны. Сам он никогда не обращает внимания на подобные детали, а если обращает, то скорее умрет, чем в этом признается. И потому он счел такие комментарии непристойными. Я люблю дразнить Пейджета и потому ехидно добавил:
  — Поскольку вы ей представлены, то, пожалуйста, пригласите ее поужинать сегодня с нами. Будет костюмированный бал. Вам, кстати, следовало бы отправиться к помощнику капитана и подобрать мне маскарадный костюм.
  — Неужели вы наденете маскарадный костюм? — с ужасом спросил Пейджет.
  Я видел, что это несовместимо с его представлениями о моем достоинстве. Вид у него был шокированный и страдальческий. На самом деле я и в мыслях не держал как-то по-особенному наряжаться сегодня вечером, но Пейджет так смутился…
  — А в чем дело? — невинно поинтересовался я. — Конечно, я надену маскарадный костюм. И вы тоже!
  Пейджет содрогнулся.
  — Так что отправляйтесь-ка за ними, — велел я.
  — Вряд ли на корабле найдется костюм такого большого размера, — пробормотал Пейджет, смеривая меня взглядом.
  Сам того не желая, он иногда может нанести смертельную обиду.
  — И закажите столик на шестерых, — добавил я. — Пригласим капитана, девицу с красивенькими ножками, миссис Блер.
  — Вам не удастся пригласить миссис Блер без полковника Рейса, — вставил Пейджет. — Он предложил ей поужинать вместе, я точно знаю.
  — Но кто такой этот Рейс, черт побери? — раздраженно воскликнул я.
  Как я уже говорил, Пейджет всегда все знает… или думает, что знает. Он опять напустил на себя таинственный вид.
  — Вроде бы это агент секретной службы, сэр Юстас. И очень меткий стрелок. Но я, конечно, не уверен.
  — Ну, вот вам наше правительство во всей своей красе! — воскликнул я. — На корабле есть человек, в непосредственные обязанности которого входит переправлять секретные документы, а они дают их постороннему лицу, мирному гражданину, который только и мечтает, чтобы его оставили в покое!
  Пейджет сделал еще более таинственное лицо, подошел поближе и сказал, понизив голос:
  — Если вас интересует мое мнение, сэр Юстас, так вся эта история кажется мне очень странной, взять хотя бы мою болезнь перед отъездом!
  — Мой милый, — резко оборвал его я, — вы страдали разлитием желчи. Вы часто этим мучаетесь.
  Пейджет моргнул.
  — То была не обычная болезнь. Я тогда…
  — Ради бога, Пейджет, не вдавайтесь в подробности! Я не желаю слушать!
  — Хорошо, сэр Юстас. Но я думаю, что меня специально отравили!
  — А, — протянул я, — вы пообщались с Рейберном?
  Пейджет не отрицал.
  — Во всяком случае, сэр Юстас, он так считает, а ему виднее.
  — Кстати, где он? — поинтересовался я. — Рейберн ни разу не попался мне на глаза с тех пор, как мы поднялись на борт.
  — Он сказался больным и безвылазно сидит в каюте, сэр Юстас, — Пейджет опять перешел на шепот. — Но это камуфляж, я уверен. Чтобы удобнее было вести наблюдение.
  — За кем?
  — Он же отвечает за вашу безопасность, сэр Юстас, вдруг на вас нападут?
  — До чего вы оптимистичны, Пейджет! — хмыкнул я. — У вас богатое воображение. Я бы на вашем месте явился на сегодняшний бал в костюме скелета или палача. Траурный вид вам очень идет.
  Он заткнулся и больше не раскрывал рта. Я вышел на палубу. Девчушка Беддингфелд увлеченно беседовала с миссионером, преподобным Чичестером. Женщины обожают болтать со священниками.
  Человеку моего телосложения трудно нагибаться, но я из вежливости поднял листочек бумаги, валявшийся у ног пастора. И не получил за свои труды ни слова благодарности. По правде говоря, я не удержался и прочел то, что было написано на листке. А записка состояла всего из одного предложения: «Не пытайся играть в одиночку, будет хуже».
  Премиленькая записочка для преподобного отца! Кто же такой наш друг Чичестер? С виду он сама кротость. Но внешность обманчива. Надо расспросить Пейджета. Он всегда все знает.
  Я изящно плюхнулся в шезлонг подле миссис Блер и, прервав ее беседу с Рейсом (тет-а-тет), заметил, что священники нынче пошли — сущий кошмар.
  Затем я попросил ее отужинать со мной вечером. Рейс каким-то образом тоже напросился.
  После ленча девчушка Беддингфелд подошла к нам с чашечкой кофе в руках. Я правильно похвалил ее ножки. Это действительно лучшие ноги на корабле. Непременно приглашу ее поужинать вместе с нами.
  Я бы много отдал, лишь бы узнать, что шалунишка Пейджет вытворял во Флоренции. Едва заходит речь об Италии, как он становится сам не свой. Не будь я уверен в его добропорядочности, я бы заподозрил, что он завел там себе интрижку…
  Ах, как бы я желал знать!.. Неужели даже самые добропорядочные мужчины — и те?.. Я был бы счастлив, если бы мои догадки подтвердились…
  Пейджет — и какой-то тайный грешок! Очаровательно!
  13
  Вечер выдался презабавный, из всех маскарадных костюмов, имеющихся на корабле, мне подошел лишь костюм медвежонка. Я не против того, чтобы изображать медвежонка перед миленькими девчушками морозным вечерком в нашей доброй Англии… Но для тропического климата это далеко не идеальный наряд. Но все же я повеселил общество и получил первый приз за костюм, «принесенный с суши» (нелепое название для наряда, который берешь напрокат всего на один вечер. Однако поскольку никто не знал, где сделаны костюмы: на суше или нет, название роли не играло).
  Миссис Блер наряжаться отказалась. Видимо, их взгляды с Пейджетом на сей раз совпали. Полковник Рейс последовал ее примеру. Анна Беддингфелд соорудила себе костюм цыганки и была в нем ослепительно хороша. Пейджет отсутствовал, сославшись на головную боль. На освободившееся место за столом я посадил странного маленького человечка по фамилии Ривс. Он видный деятель южноафриканской лейбористской партии. Жуткий тип, но мне нужно поддерживать с ним хорошие отношения, он снабжает меня необходимой информацией. Я хочу все досконально знать о том, что творится на шахтах Рэнда.
  Во время танцев мне пришлось изрядно попотеть. Я дважды танцевал с Анной Беддингфелд, и она притворилась, что ей нравится. Еще один танец я танцевал с миссис Блер, которой не нужно было притворяться. Ну и, кроме того, я помучил еще нескольких дамочек, чей вид произвел на меня благоприятное впечатление.
  Затем мы отправились ужинать. Я заказал шампанское, стюард предложил «Вдову Клико» 1911 года, сказав, что ничего лучше на корабле нет. Я согласился. Похоже, мне удалось попасть в «яблочко». Вино развязало язык полковнику. Он неожиданно разговорился, стал даже чересчур болтлив. Сперва это меня забавляло, но потом я подумал, что полковник Рейс потихоньку оттесняет меня, становясь душой общества. Он начал подтрунивать надо мной, узнав, что я веду дневник.
  — Когда-нибудь мир узнает о всех ваших сумасбродствах, Педлер.
  — Мой дорогой Рейс, — сказал я, — позволю себе заметить, что я вовсе не такой осел, как вы думаете. Я могу совершать сумасбродства, но в дневнике о них не пишу. После моей смерти душеприказчики узнают много интересного о массе народу, но вряд ли выяснят что-нибудь новое обо мне. Дневник нужен для того, чтобы писать в нем о чужих слабостях, а вовсе не о своих.
  — Однако человек все равно невольно раскрывается, — возразил Рейс. — Чисто подсознательно.
  — Если послушать психоаналитиков, то вся человеческая жизнь состоит из низменных побуждений, — нравоучительно произнес я.
  — У вас, наверное, была такая интересная жизнь, полковник! — воскликнула мисс Беддингфелд, широко распахнув лучистые глазки.
  Так они и подцепляют нашего брата на крючок, эти девчонки! Отелло покорил Дездемону своими россказнями, а она его прельстила умением слушать.
  Но как бы там ни было, девчонка нашла правильный подход к Рейсу. Он принялся рассказывать байки про львов. Мужчина, застреливший в своей жизни такое огромное количество этих зверюг, находится в гораздо более выигрышном положении по сравнению со всеми остальными. Мне показалось, я тоже должен поведать историю про льва. Что-нибудь смешное.
  — Между прочим, — начал я, — вы напомнили мне об одной захватывающей истории. Однажды мой приятель охотился в Восточной Африке. И вот как-то ночью, выйдя из палатки, он услышал тихое рычание. Вздрогнув, приятель обернулся и увидел льва, приготовившегося к прыжку. А ружье парня осталось в палатке. Он молниеносно пригнулся, и лев пронесся у него над головой. Разозлившись, что упустил добычу, хищник зарычал и опять приготовился к прыжку. Мой приятель снова нагнулся, и животное еще раз пронеслось у него над макушкой. Та же сцена повторилась и в третий раз, однако парню тогда удалось подобраться к входу в палатку и схватить ружье. Но когда он обернулся, держа оружие наготове, лев уже исчез. Приятель мой был поражен. Он ползком обогнул палатку и оказался на маленькой прогалине. И там — вы не поверите! — увидел льва, который сосредоточенно тренировался, учась прыгать как можно ниже, над самой землей.
  Рассказ был встречен громом оваций. Я отхлебнул шампанского.
  — С тем же моим приятелем, — продолжал я, — случилась еще одна презабавная история. Он куда-то ехал, хотел добраться до места засветло, а потому велел слугам запрягать лошадей, не дожидаясь рассвета. Они с трудом справились, ибо мулы попались очень своенравные. Однако наконец повозка тронулась в путь. Мулы мчались быстрее ветра, и когда рассвело, мой приятель понял, в чем было дело. В темноте слуги умудрились впрячь в качестве тягловой силы ЛЬВА!
  Вторая байка тоже вызвала взрыв хохота у сидевших за столом, но лучше всех отреагировал мой друг, член лейбористской партии.
  — Боже мой! — побледнев, воскликнул он без тени улыбки. — Кто же выпрягал это животное?
  — Я непременно должна побывать в Родезии, — заявила миссис Блер. — После того, что вы, полковник, рассказали нам, я просто обязана туда съездить! Хотя пять дней в поезде — сущий кошмар.
  — Поедемте в вагоне, который я забронировал, — галантно предложил я.
  — О, сэр Юстас, как вы любезны! Вы серьезно меня приглашаете?
  — Ну разумеется! — укоризненно сказал я и выпил еще один бокал шампанского.
  — Через неделю мы будем в Южной Африке, — вздохнула миссис Блер.
  — Ах, Южная Африка! — прочувствованно произнес я и принялся цитировать свою недавнюю речь, произнесенную в колониальном Институте: — Что может предложить миру Южная Африка? Что, скажите на милость? Фрукты и овощи, шерсть и плетеные корзины, тучные стада и меха разных животных, золото и алмазы…
  Я торопился, зная, что стоит мне сделать паузу, как Ривс встрянет и сообщит всей честной компании, что тамошние меха никуда не годятся или еще какую-нибудь глупость, и испортит мне удовольствие, сведя разговор к тяготам жизни шахтеров Рэнда. А мне вовсе не хотелось, чтобы меня обличали как эксплуататора-капиталиста. Однако прервали меня совсем на другом.
  — Алмазы! — в экстазе воскликнула миссис Блер.
  — Алмазы! — ахнула мисс Беддингфелд.
  И они обе обратились к полковнику Рейсу:
  — Вы, наверно, бывали в Кимберли?
  Я тоже бывал в Кимберли, но не успел этого сказать. Рейса забросали вопросами. Как выглядят рудники? Правда ли, что местных жителей держат там под замком? И все в том же духе.
  Рейс отвечал, и чувствовалось, что он хорошо знает, о чем говорит. Он описал условия содержания туземцев, рассказал, как ищут алмазы, какие меры предосторожности принимает «Де Бирс».
  — Значит, украсть алмаз практически невозможно? — спросила миссис Блер с таким явным разочарованием, словно она специально за этим направлялась в Африку.
  — Ничего невозможного нет, миссис Блер. Кражи тоже бывают… помните, я рассказывал вам, как кафр спрятал камень в собственной ране?
  — Да, но я говорю о больших алмазах…
  — Однажды, не очень давно, случилось и такое. Прямо перед войной. Вы должны помнить, Педлер. Вы ведь как раз тогда были в Южной Африке, не правда ли?
  Я кивнул.
  — Расскажите! — вскричала мисс Беддингфелд. — О, расскажите же!
  Рейс улыбнулся.
  — Хорошо, я полагаю, большинство из вас слышало о сэре Лоренсе Эрдсли, крупнейшем южноафриканском золотопромышленнике? История, однако, произошла не с ним, а с его сыном. Вы, наверное, помните, что перед войной поползли слухи о новом Кимберли, которое якобы спрятано в скалистой местности Южной Америки, в дебрях джунглей Британской Гвианы? Сообщалось, будто бы два юных старателя вернулись оттуда с богатейшим уловом алмазов, причем некоторые были довольно приличных размеров. Мелкие алмазы и раньше находили в районе рек Эссеквибо и Мазаруни, но эти молодые люди, Джон Эрдсли и его друг Лукас, уверяли, что обнаружили в месте слияния двух рек огромные алмазные россыпи. Алмазы были разных цветов: розовые, голубые, желтые, зеленые, черные и чисто-белые. Явившись в Кимберли, Эрдсли и Лукас отдали их на экспертизу. В то же время стало известно о сенсационном ограблении «Де Бирс». Эта фирма посылает алмазы в Англию в специальных пакетах. Они хранятся в большом сейфе; два разных человека имеют по одному ключу, а шифр знает третий. Пакеты сдаются в банк, и банк посылает драгоценности в Англию. Каждый пакет оценивается примерно в сто тысяч фунтов.
  В тот раз в банке заподозрили неладное. Им показалось, что пакет как-то не так выглядит. Его вскрыли и обнаружили там кусковой сахар!
  Почему подозрение пало на Джона Эрдсли, я точно не знаю. Однако ему припомнили, что в Кембридже он вел себя безобразно и отцу приходилось не раз расплачиваться с его кредиторами. Как бы там ни было, вскоре выплыло, что история о южноамериканских алмазах — выдумка. Джона Эрдсли арестовали. Среди его вещей при обыске нашли несколько дебирсовских алмазов.
  До суда, однако же, не дошло. Сэр Лоренс возместил «Де Бирс» убытки, и возбуждать уголовное дело не стали. Как именно было совершено преступление, полиция так и не выяснила. Но сознание того, что его сын вор, разбило сердце старика. Вскоре его хватил удар. Что же касается Джона, то судьба обошлась с ним в общем-то благосклонно. Он пошел добровольцем на войну, храбро сражался и погиб, смыв таким образом с себя позорное пятно. Сэра Лоренса же хватил еще один удар, и через месяц он тоже умер. Завещания сэр Лоренс не написал, и его огромное наследство перешло к самому близкому из оставшихся в живых родственников, человеку, с которым сэр Лоренс был едва знаком.
  Полковник умолк. Все загалдели, начали забрасывать Рейса вопросами. Сидевшая на стуле мисс Беддингфелд вдруг вздрогнула и обернулась. Услышав ее изумленный возглас, я тоже посмотрел назад.
  В дверях стоял мой новый секретарь Рейберн. Сквозь его загар пробивалась такая мертвенная бледность, как будто он увидел призрака. Видимо, его глубоко потряс рассказ Рейса.
  Поймав наши пристальные взгляды, он резко отпрянул и исчез.
  — Вы знаете, кто это? — пролепетала Анна Беддингфелд.
  — Мой секретарь, — откликнулся я, — мистер Рейберн. Бедняге все время нездоровилось.
  Анна принялась скатывать на тарелке хлебные шарики.
  — Он давно у вас служит?
  — Не очень, — осторожно сказал я.
  Однако с женщинами бесполезно принимать меры предосторожности. Чем больше ты отступаешь, тем яростней они на тебя наскакивают. Анна Беддингфелд не стала церемониться и прямо спросила:
  — А сколько это «не очень»?
  — Я… ну, я взял его на работу прямо перед поездкой. По рекомендации одного старинного приятеля.
  Она ничего не ответила и погрузилась в раздумья. Я же повернулся к Рейсу, чувствуя, что пора и мне проявить интерес к его истории.
  — А кто стал наследником сэра Лоренса, Рейс? Вы не знаете?
  — Отчего же, знаю, — усмехнулся Рейс. — Наследником сэра Лоренса стал я.
  14
  Анна продолжает свой рассказ
  В ту ночь, когда на корабле был устроен костюмированный бал, я решила, что пора мне доверить кому-нибудь свою тайну. До сих пор я играла в одиночку, и мне это даже нравилось. Но теперь все переменилось. Я вдруг перестала доверять своему нюху, и меня впервые охватило чувство одиночества и отчаяние.
  Все в том же наряде цыганки я присела на краешек кровати и принялась обдумывать создавшееся положение. Перво-наперво я подумала о полковнике Рейсе. Вроде бы я ему нравилась. Наверняка он отнесется ко мне по-доброму. И он далеко не глуп. И все же я колебалась. Очень уж он властный. Полковник возьмет инициативу в свои руки. А ведь это МОЯ тайна! Ну, и по некоторым другим причинам (в которых я сама себе неохотно признавалась) мне не следовало доверять Рейсу.
  Так что я перешла от него к миссис Блер. Она тоже хорошо ко мне относилась. Хотя ее хорошее отношение еще ничего не значит, не надо обольщаться. Скорее всего, она так ведет себя, повинуясь минутной прихоти. Но, с другой стороны, я могла ее заинтересовать. Такая женщина, как она, знала обычную жизнь вдоль и поперек. А я предложу ей что-то необычное! Вдобавок она мне нравилась; нравились ее непринужденные манеры, отсутствие сентиментальности, какой бы то ни было аффектированности.
  Короче, я приняла решение. Я сейчас же ей все расскажу! Вряд ли она уже спит.
  Однако я ведь не знаю номера ее каюты! Но ничего, наверно, моя знакомая горничная, что дежурит по ночам, в курсе! Я позвонила в звонок. Через некоторое время появился мужчина и сообщил мне все, что меня интересовало. Миссис Блер жила в семьдесят первой каюте. Мужчина извинился за задержку, сославшись на то, что он один на всех пассажиров.
  — А где же горничная? — спросила я.
  — Они все прекращают работу в десять часов.
  — Нет, я имею в виду дежурную.
  — Ночью горничные не дежурят, мисс.
  — Но… но вчера, примерно в час ночи, ко мне заходила горничная.
  — Наверно, вам приснилось, мисс. После десяти никого, кроме меня, не остается.
  Мужчина ушел, а я никак не могла переварить полученные известия. Кто же тогда заходил ко мне в каюту двадцать второго числа? Чем отчетливей я понимала, насколько хитры и дерзки мои таинственные противники, тем мрачнее становилось у меня на душе. Но все же я взяла себя в руки и, выйдя из каюты, направилась к миссис Блер. Я постучалась.
  — Кто там? — раздался голос.
  — Это я, Анна Беддингфелд.
  — О, милости прошу, цыганочка.
  Я вошла. Повсюду валялась разбросанная одежда, а на миссис Блер было кимоно. Красивее я в жизни не видела: черно-золотое с оранжевым, загляденье!
  — Миссис Блер, — запинаясь, начала я. — Мне хотелось бы рассказать вам про мою жизнь… если, конечно, еще не очень поздно и вы не хотите спать.
  — Ничуть, терпеть не могу рано ложиться, — сказала миссис Блер, улыбаясь своей очаровательной улыбкой. — И я с удовольствием узнаю про твою жизнь. Ты такое необычное создание, цыганочка! Кому еще придет в голову врываться ко мне в час ночи, чтобы поведать историю своей жизни? Особенно после того, как ты меня несколько недель томила, видя, что я изнываю от любопытства! Ладно, садись на диван и облегчи свою душу.
  Я рассказала ей все. Рассказ получился довольно длинный, потому что я припоминала подробности. Когда я закончила, миссис Блер глубоко вздохнула и сказала совсем не то, что я ожидала услышать. Она взглянула на меня и, рассмеявшись, воскликнула:
  — А знаешь, Анна, ты действительно потрясающая девушка! Тебе что, вообще никогда не бывает страшно?
  — Страшно? — удивленно переспросила я.
  — Да-да, страшно! Страшно! Взять и отправиться куда глаза глядят практически без гроша в кармане! А что ты будешь делать в чужой стране, когда кончатся деньги?
  — Да зачем заранее беспокоиться? Пока что у меня денег полно. Я практически ничего не потратила из тех двадцати пяти фунтов, что мне дала миссис Флемминг, и вдобавок вчера выиграла в карты. Это еще пятнадцать фунтов. Так что у меня денег хоть отбавляй. Сорок фунтов!
  — «Хоть отбавляй»! Боже мой! — пробормотала миссис Блер. — Я бы, например, так не смогла, Анна, а я, между прочим, не робкого десятка. Но весело отправиться в путь, имея в кармане всего несколько фунтов и не зная, что будешь делать, где очутишься?!
  — Так ведь в этом-то вся и прелесть! — вскричала я с горящим взором. — Это и есть дух авантюризма!
  Миссис Блер взглянула на меня, кивнула и улыбнулась.
  — Счастливая ты, Анна. Мало кто способен на такое.
  — Ладно, — нетерпеливо перевела я разговор. — А что вы обо всем этом думаете, миссис Блер?
  — Я думаю, что ничего более захватывающего я в жизни не слыхала. Но знаешь что? Перестань, пожалуйста, называть меня миссис Блер. Гораздо лучше звучит Сюзанна. И говори мне «ты».
  — С превеликим удовольствием, Сюзанна.
  — Молодец. Теперь — к делу. Ты говоришь, что узнала в секретаре сэра Юстаса — не в этом длинномордом Пейджете, а в другом — раненого, который искал убежища в твоей каюте?
  Я подтвердила.
  — Получается, что сэр Юстас вдвойне связан с этой историей. Сначала в его доме убивают женщину, а теперь его секретаря ранят в час ночи, в таинственный, мистический час… Сам сэр Юстас, по-моему, вне подозрений, но на чистую случайность тут все списывать нельзя. Существует какая-то связь, хотя он вполне может ни о чем и не догадываться. Теперь это странное происшествие с дежурной горничной, — задумчиво продолжала Сюзанна. — Опиши ее внешность.
  — Да я толком не запомнила. Я была так взволнована, взвинчена… а горничная свалилась как снег на голову… Но… да, по-моему, ее лицо мне знакомо. Так что, конечно, я ее видела раньше.
  — Знакомое лицо, — протянула Сюзанна. — А ты уверена, что это не мужчина?
  — Ну… она была высокая, — признала я.
  — Гм-м… На сэра Юстаса не похоже, Пейджет не подходит… Погоди-ка!
  Сюзанна схватила листок бумаги и принялась лихорадочно рисовать. Потом склонила голову набок и оценивающе уставилась на свою работу.
  — Очень смахивает на преподобного отца, Эдварда Чичестера. Добавим еще пару деталей…
  Она протянула мне рисунок:
  — Ну что, такая была твоя горничная?
  — Да, да! — вскричала я. — Сюзанна, до чего же ты умная!
  — Я никогда не доверяла этому Чичестеру. Помнишь, как он уронил кофейную чашку и позеленел, когда мы упомянули про Криппена?
  — И он пытался занять семнадцатую каюту! — подхватила я.
  — Да, все одно к одному. Но что бы это могло значить? Что должно было случиться в семнадцатой каюте? Вряд ли там собирались зарезать секретаря. Для этого не нужно уславливаться о дне и месте. Нет, намечалась какая-то встреча, он помешал, и его пырнули ножом. Но с кем должны были встретиться? Уж наверняка не с тобой. Может, с Чичестером? Или с Пейджетом?
  — Вряд ли, — возразила я, — они в любой момент могут друг с другом увидеться.
  На пару минут воцарилось молчание. Потом Сюзанне пришла в голову другая мысль:
  — А может, в каюте что-то спрятано?
  — Да, это более вероятно, — согласилась я. — Тогда можно понять, почему наутро обыскали мои вещи. Но ведь там ничего не было спрятано! Я в этом совершенно уверена.
  — А тот молодой человек не мог накануне вечером украдкой положить что-нибудь в шкаф?
  Я покачала головой:
  — Я бы его увидела.
  — А что, если они искали твою драгоценную бумажку?
  — Может быть, но зачем? Там только время и дата… намеченный срок прошел.
  — Это, конечно, так, — кивнула Сюзанна. — Бумажка тут ни при чем. Кстати, она у тебя с собой? Хотелось бы взглянуть.
  Я протянула ей записку, которую принесла в качестве вещдока номер 1. Сюзанна, сосредоточенно нахмурившись, принялась изучать написанное.
  — После «17» — точка. А почему после «1» точки нет?
  — Зато там просвет.
  — Да, но…
  Внезапно Сюзанна вскочила и, поднеся бумажку как можно ближе к лампе, вгляделась в нее. Она едва справлялась со своим волнением.
  — Анна, это не точка! Это просто крапинка! Крапинка на бумаге, видишь? Значит, ее не надо брать в расчет. Тут главное — просветы! Просветы, понимаешь?
  Я тоже спрыгнула с дивана и встала возле нее. Теперь я по-другому прочла написанные цифры: «1 71 22».
  — Видишь, — сказала Сюзанна, — смысл немного изменился. Час ночи и двадцать второе число по-прежнему остаются, а номер каюты другой: семьдесят первая. То есть моя каюта, Анна!
  Мы воззрились друг на друга в таком восторге от нашего открытия и в столь сильном возбуждении, как если бы нам уже удалось раскрыть тайну. Но потом я резко спустилась с облаков на землю.
  — Однако, Сюзанна, в час ночи двадцать второго с тобой ничего не случилось.
  Сюзанна тоже помрачнела.
  — Ничего.
  И вдруг мне пришла в голову новая мысль…
  — Слушай, Сюзанна, а ведь это не твоя каюта, да? Я хочу сказать — не та, которую ты заказывала?
  — Нет, меня сюда переселил помощник капитана.
  — Наверное, она была для кого-то зарезервирована. Но человек так и не появился. Надо бы выяснить, кто он.
  — Ничего нам выяснять не нужно, цыганочка! — воскликнула Сюзанна. — Я и так знаю. Мне помощник капитана рассказал. Каюта была заказана на имя миссис Грей, но, похоже, миссис Грей — это псевдоним знаменитой мадам Надины. Она талантливая русская балерина, ты, наверное, слышала… В Лондоне она не выступала, но в Париже публика сходила по ней с ума. В войну она там пользовалась сногсшибательным успехом. Думаю, эта миссис Грей — препротивная особа, но очень привлекательная. Помощник капитана ужасно сожалел, что ее нет с нами на корабле. Потом мне еще про нее говорил полковник Рейс. По Парижу вдруг поползли странные слухи. Надину начали подозревать в шпионаже, но доказать ничего не смогли. Сдается мне, полковник сел на корабль именно из-за мадам Надины. Он поведал мне безумно интересные вещи. Оказывается, в Европе действует организованная банда, причем не немецкая. Про главаря — его кличка Полковник — думают, что он англичанин, но установить его личность пока не удалось. Он организовывал ограбления, покушения, засылал шпионов и всегда делал козлом отпущения какую-нибудь мелкую сошку. Дьявольски умен этот тип! Мадам Надину подозревали в том, что она агент Полковника, но никаких улик найти не удалось. Да, Анна, мы с тобой на правильном пути. Надина явно замешана в этой истории. Именно с ней кто-то должен был встретиться двадцать второго числа в моей каюте. Но где же она? Почему не поплыла на корабле?
  И вдруг меня озарило…
  — Она собиралась… — медленно произнесла я.
  — И почему не собралась?
  — Потому что она умерла, Сюзанна. Надина — это женщина, убитая в Марлоу!
  Я вспомнила полупустую комнату в заброшенном доме и вновь почувствовала, как в каждом углу меня подстерегают зло и опасность. Вместе с этим пришло и воспоминание об упавшем карандаше и обнаруженной фотопленке. Фотопленка… но ведь я недавно о ней тоже слышала!.. Где?.. И почему это как-то связано с миссис Блер?
  Я стремительно подлетела к ней и от волнения настолько забылась, что чуть не начала трясти ее за плечи.
  — Твоя пленка! Та, которую тебе передали в иллюминатор… Это было случайно не двадцать второго?
  — Ты имеешь в виду пленку, которую я тогда уронила?
  — А с чего ты взяла, что она та же самая? Почему ее вернули тебе столь экстравагантным образом, посреди ночи? Это нелепо. Нет… там что-то другое, пленку вынули из коробочки и заменили чем-то другим. Она все еще у тебя?
  — Наверно, я уже ее отсняла… Хотя нет, погоди… Помнится, я положила ее тут, сбоку…
  И Сюзанна протянула мне коробочку.
  Это был обычный медный цилиндрик, в который кладут фотопленку, чтобы сохранить ее в тропиках. Я взяла его дрожащей рукой, и сердце мое тут же забилось, как сумасшедшее. Коробочка была гораздо тяжелей, чем…
  Непослушными пальцами я оторвала кусочек герметизирующего лейкопластыря… Потом сняла крышечку, и какие-то прозрачные мелкие камни высыпались на кровать.
  — Галька, — с непередаваемым разочарованием в голосе протянула я.
  — Галька?! — вскричала Сюзанна.
  Голос ее так звенел, что я встрепенулась.
  — Галька?! Ну, нет, Анна, это не галька! Это алмазы!
  15
  Алмазы! Я завороженно смотрела на стекляшки, рассыпанные на кровати. Потом взяла один в руки: совсем как бутылочное стекло, только вес другой.
  — Ты уверена, Сюзанна?
  — О да, моя дорогая. Я очень часто видела необработанные алмазы, так что не сомневайся. Какие они красивые, Анна… Пожалуй, среди них есть просто уникальные камни, со своей историей…
  — Ага, которую мы слышали вчера вечером! — вскричала я.
  — Ты про…
  — Да, про историю полковника Рейса. Это не может быть просто совпадением. Он ее рассказал нарочно.
  — Чтобы понаблюдать, какое это произведет впечатление?
  Я кивнула.
  — На кого? На сэра Юстаса?
  — Да.
  Но я вдруг засомневалась. Что, если полковник проверял вовсе не сэра Юстаса? Я вспомнила, как накануне вечером он явно меня «прощупывал»… Что-то в этом полковнике подозрительное… Откуда он вообще взялся? И какое отношение имеет к тому, что происходит?
  — Кто такой полковник Рейс? — спросила я.
  — Сложный вопрос, — откликнулась Сюзанна. — Известно, что он заядлый охотник… ну и, как ты вчера слышала, дальний родственник сэра Лоренса Эрдсли. До путешествия я его не встречала… Он часто ездит в Африку. Все считают Рейса сотрудником секретной службы. Я, правда, не знаю, так это или нет. Он довольно загадочная личность.
  — Ему, видно, перепало приличное наследство после смерти сэра Лоренса Эрдсли?
  — Милая Анна, да он должен купаться в золоте! Какая это была бы для тебя чудесная партия!
  — Твое присутствие на корабле не дает нам сблизиться, — рассмеялась я. — Ох, эти замужние женщины!
  — Да мы просто симпатизируем друг другу, — довольно усмехнувшись, пробормотала Сюзанна. — Все знают, что я абсолютно верна Кларенсу, моему мужу. А ухаживать за чужой верной женой и приятно, и безопасно.
  — Кларенсу, наверное, повезло, что он на тебе женился.
  — Как сказать… Со мной жить трудно. Впрочем, он всегда может улизнуть на работу, в Министерство иностранных дел, нацепить очки и отоспаться в большом кресле. Надо ему будет послать телеграмму, пусть сообщит все, что ему известно о Рейсе. Я обожаю телеграммы! Тем более что Кларенс их терпеть не может. Он говорит, что письма ничуть не хуже. Хотя вряд ли он нам что-нибудь расскажет. Он ужасно щепетильный. Поэтому с ним тяжело долго находиться бок о бок… Да, но я же тебя сватала!.. Так вот, уверена, что ты полковнику очень нравишься. Сострой ему глазки, как ты умеешь, чертовка, и дело в шляпе! На корабле все всегда обручаются. Тут больше нечего делать.
  — Я не хочу замуж.
  — Неужели? — усмехнулась Сюзанна. — А почему? Мне кажется, замуж выйти хорошо… даже за Кларенса!
  Я пропустила мимо ушей ее легкомысленное замечание и сказала:
  — Меня сейчас интересует, как полковник Рейс связан с этим делом. Я чувствую, что есть какая-то связь…
  — А ты не думаешь, что он просто так рассказал ту историю?
  — Нет, — решительно ответила я. — Он пристально следил за каждым из нас. Ты ведь помнишь, только часть алмазов вернули, не все. Может, эти алмазы, — я указала на камни, лежавшие на кровати, — как раз недостающие… или…
  — Или что?
  Я уклонилась от прямого ответа и сказала:
  — Хотелось бы мне знать, что cталось с другим юношей. Не с Эрдсли, а с этим… Как его звали?.. Лукасом.
  — Однако кое-что уже проясняется. Эти люди охотятся за алмазами. Именно из-за них «человек в коричневом костюме» убил Надину.
  — Он не убивал, — резко возразила я.
  — Да что ты, конечно, убил! Кто, кроме него?
  — Не знаю. Но он не убивал, я уверена.
  — Он зашел в дом через три минуты после Надины, а когда вернулся, был бледный как полотно.
  — Потому что увидел ее труп!
  — Но больше-то в дом никто не входил!
  — Значит, убийца уже находился внутри… или проник в дом каким-то иным способом. Не обязательно же идти мимо флигеля, можно и перелезть через забор.
  Сюзанна бросила на меня пронзительный взгляд и задумчиво произнесла:
  — Человек в коричневом костюме… Интересно, кто он? Во всяком случае, он и «доктор» в метро — это одно лицо. У него было время, чтобы смыть грим и отправиться за женщиной в Марлоу. Она договорилась встретиться там с Картоном, им обоим выписали ордера на осмотр Милл-Хауза… Раз они принимали такие меры предосторожности, значит, боялись слежки… В то же время Картон не подозревал, что за ним следит «человек в коричневом костюме». Когда Картон узнал его, он испытал такое потрясение, что совсем потерял голову и, оступившись, упал на рельсы. Все вроде бы ясно. Да, Анна?
  Я не ответила.
  — Да, так все и было, — продолжала Сюзанна. — «Человек в коричневом костюме» вытащил из кармана Картона записку, но так спешил, что по дороге обронил ее. Затем он последовал за женщиной в Марлоу. Ну а что же он сделал после ухода оттуда… после того, как убил ее или — по твоему утверждению — обнаружил ее труп? Куда он отправился?
  Я по-прежнему не произносила ни слова.
  — Любопытно, — протянула Сюзанна, — а вдруг он убедил сэра Юстаса Педлера взять его с собой на борт в качестве личного секретаря? Это единственный шанс подобру-поздорову убраться из Англии, обманув полицию. Но как он уломал сэра Юстаса? Похоже, он имеет на него какое-то влияние.
  — Или на Пейджета, — сама того не желая, подхватила я.
  — Тебе явно не нравится Пейджет, Анна. А сэр Юстас говорит, что он очень способный и трудолюбивый юноша. И действительно, это единственное, что мы против него имеем… Ладно, вернемся к моим предположениям. Значит, Рейберн — «человек в коричневом костюме». Он успел прочитать записку, которую потом потерял. Его, как и тебя, точка ввела в заблуждение, и в час ночи двадцать второго числа он попытался проникнуть в семнадцатую каюту… А еще раньше пробовал завладеть ею при помощи Пейджета. По пути к тебе кто-то пырнул его ножом.
  — Да, но кто? — перебила я.
  — Чичестер. Пожалуй, все сходится. Пора отправлять лорду Нэсби телеграмму. Сообщи, что нашла «человека в коричневом костюме», и ты разбогатеешь, Анна!
  — Однако ты кое-что упустила.
  — Что? Да, я знаю, у Рейберна шрам… но он вполне может оказаться фальшивым. Рост, телосложение подходят. Каким, кстати, словечком ты потрясла Скотленд-Ярд? Ну, когда описывала его голову?
  Я затрепетала. Сюзанна — очень образованная, начитанная женщина, но, может… Господи, только бы она не знала антропологических терминов…
  — Долицефальная, — небрежно ответила я.
  Сюзанна недоверчиво посмотрела на меня.
  — Точно?
  — Да. Это такая вытянутая голова, — затараторила я. — Когда ее ширина составляет меньше семидесяти пяти процентов от длины.
  Последовала пауза. И только я вздохнула свободно, как Сюзанна сказала:
  — А наоборот как?
  — Что значит «наоборот»?
  — Ну, антоним. Как называются головы, ширина которых превышает семьдесят пять процентов от длины?
  — Брахицефальная, — помимо воли пробормотала я.
  — Ага! Вот так ты им и сказала.
  — Неужели? Знаешь, я просто оговорилась. Я хотела сказать «долицефальная».
  Я старалась, чтобы мои слова звучали как можно убедительней.
  Сюзанна испытующе поглядела на меня и расхохоталась.
  — Ты здорово умеешь лгать, цыганочка. Но лучше не теряй времени и скажи мне правду.
  — Мне нечего рассказывать, — неохотно откликнулась я.
  — Неужели? — ласково спросила Сюзанна.
  — Ладно, наверно, действительно надо сказать, — медленно проговорила я. — Мне нечего стыдиться. Нельзя стыдиться того… того, что суждено… Да, так оно и есть. Он вел себя отвратительно, грубо, неблагодарно… Но мне кажется, я понимаю… Если собаку посадить на цепь или жестоко с ней обращаться, она будет на всех набрасываться. Так и он… он озлоблен и недоверчив. Я не знаю, почему он мне нужен, но это так. Он мне ужасно нужен. Стоило мне его увидеть, и он перевернул мою жизнь. Я люблю его. Хочу его. Я босиком пройду по всей Африке, но отыщу его и стану ему нужна. Я способна умереть ради него. Готова на него работать, стать его рабыней, воровать, просить милостыню, влезть в долги — все ради него! Вот… теперь ты знаешь.
  Сюзанна долго смотрела на меня, а потом сказала:
  — Ты совсем не похожа на англичанку, цыганочка. В тебе нет ни капли сентиментальности. Я никогда раньше не встречала таких практичных и страстных людей. И никого так не любила… к счастью… И все же… и все же я тебе завидую. Любить — здорово! Большинство людей этого не умеет… Однако какое счастье, что коротышка-доктор на тебе не женился! Думаю, он вовсе не мечтал завести в своем доме пороховую бочку!.. Итак, телеграмма лорду Нэсби отменяется?
  Я кивнула.
  — Но ты же веришь, что он невиновен!
  — Да, но и невиновного могут повесить.
  — Гм-м… Однако, Анна, детка, ты ведь обычно смотришь фактам в лицо?! Так посмотри и сейчас! Что бы ты ни говорила, он вполне мог убить ту женщину.
  — Нет, — сказала я. — Не мог.
  — Это сантименты.
  — Отнюдь. Он, конечно, мог ее убить. И даже мог преследовать ее именно с этой целью. Но он не стал бы душить ее черным шнуром. Если бы он решил ее убить, то задушил бы голыми руками.
  Сюзанна содрогнулась и одобрительно прищурилась.
  — Гм… Знаешь, Анна, я начинаю понимать, почему ты находишь этого юношу таким привлекательным!
  16
  Наутро мне удалось пообщаться с полковником Рейсом. Мы закончили кидать кольца и прохаживались вдвоем по палубе.
  — Ну, как вы себя сегодня чувствуете, цыганочка? — шутливо спросил полковник. — Тоскуете по земле и по своему табору?
  Я помотала головой.
  — Теперь, когда море спокойно, мне хотелось бы плыть на корабле вечно.
  — Надо же, какой энтузиазм!
  Мы перегнулись через перила. Штиль царил полный. Вода была гладкой, как масло, и вся в пятнах, голубых, бледно-зеленых, пурпурных, багряных и темно-оранжевых — прямо картина художника-кубиста. Иногда посверкивали серебром летучие рыбы. Влажный жаркий воздух лип к телу. Дуновение благоуханного ветерка воспринималось как ласка.
  — Вчера вечером вы рассказали нам очень интересную историю, — сказала я, нарушив молчание.
  — Какую?
  — Об алмазах.
  — По-моему, женщинам это всегда интересно.
  — Еще бы! Кстати, что случилось со вторым молодым человеком? Вы же говорили, их было двое.
  — С юным Лукасом? Видите ли, его не могли засудить, не засудив его приятеля, так что он тоже вышел сухим из воды.
  — А что с ним случилось… ну, вообще… Кто-нибудь знает?
  Полковник Рейс глядел прямо перед собой. Его лицо было бесстрастно, как маска, но я чувствовала, что мои расспросы ему не нравятся. Однако он ответил, не подавая виду:
  — Лукас ушел на войну и храбро сражался. Он попал в списки пропавших без вести… считается, что погиб.
  Полковник сообщил мне вполне исчерпывающие сведения, больше я не стала его терзать. Однако любопытство мое только разгорелось: насколько все-таки осведомлен полковник Рейс? Его роль в этой игре была мне непонятна.
  Я сделала еще одну вещь: побеседовала с ночным стюардом. Я слегка простимулировала его материально, и он разговорился:
  — Надеюсь, леди из семьдесят первой каюты не испугалась? А, мисс? По-моему, это вполне безобидная шутка. Пари, я так понял.
  Потихоньку я из него все вытянула. По пути из Кейптауна в Англию один из пассажиров передал ему фотопленку, велев на обратном пути в час ночи двадцать второго января кинуть ее в иллюминатор семьдесят первой каюты. Пассажир сказал, что в каюте будет женщина. Он представил все как пари. Думаю, стюарду щедро заплатили. Имя дамы не упоминалось. Ну, и поскольку миссис Блер прямиком отправилась в семьдесят первую каюту (она договорилась с помощником капитана о переселении сразу, едва взойдя на борт корабля), стюарду и в голову не пришло, что Сюзанна не та женщина, которой предназначалась пленка. Пассажира, попросившего стюарда об услуге, звали Картон, и описание его внешности полностью совпадало с внешностью человека, погибшего в подземке.
  Так что хотя бы одну тайну раскрыть удалось, и стало понятно, что алмазы — ключ к разгадке всей этой истории.
  Последние дни на «Килмордене» промчались очень быстро. Чем ближе мы подплывали к Кейптауну, тем серьезнее я задумывалась над тем, что делать дальше. Скольких людей мне не хотелось упускать из поля зрения! Мистера Чичестера, сэра Юстаса, его секретаря и, конечно, полковника Рейса! Но как это совместить? Прежде всего меня интересовал Чичестер. По правде говоря, я склонялась к тому, чтобы вычеркнуть сэра Юстаса и Пейджета из списка подо-зреваемых лиц, но случайный разговор вновь пробудил в моей душе сомнения.
  Я не забыла странного волнения Пейджета при упоминании о Флоренции. В последний вечер мы все сидели на палубе, и сэр Юстас задал секретарю совершенно безобидный вопрос, точно не помню какой… Кажется, об итальянских поездах, которые всегда опаздывают. Однако, помнится, я заметила, что мистер Пейджет точно так же, как и в первый раз, смутился. Когда сэр Юстас пригласил миссис Блер потанцевать, я подсела к секретарю, решив во что бы то ни стало докопаться до сути.
  — Мне всегда хотелось побывать в Италии, — сказала я. — И особенно во Флоренции. Вам там понравилось?
  — Да, конечно, мисс Беддингфелд. Простите… если вы позволите… мне надо разобрать почту сэра Юстаса и…
  Я цепко схватила его за рукав.
  — О, ради бога, не убегайте! — В моем голосе внезапно зазвучали жеманные интонации пожилой вдовы. — Сэру Юстасу наверняка не понравится, что вы оставили меня одну, ведь мне не с кем даже словом перемолвиться! Вы почему-то никогда не хотите говорить о Флоренции. О, мистер Пейджет, я думаю, вы там согрешили!
  Я по-прежнему держала его за рукав и почувствовала, как он вздрогнул.
  — Что вы, мисс Беддингфелд, что вы?! — серьезно произнес Пейджет. — Я с удовольствием рассказал бы вам о Флоренции, но, честное слово, там пришли телеграммы…
  — Ах, мистер Пейджет, какая неубедительная отговорка! Я скажу сэру Юстасу…
  Продолжения не потребовалось. Пейджет опять вздрогнул как ужаленный. Похоже, его нервы были на пределе.
  — Что вас интересует?
  Он сказал это таким смиренным, мученическим тоном, что я мысленно улыбнулась.
  — О, все! Картины, оливковые деревья… — Я запнулась, потому что больше мне ничего в голову не пришло. Но тут же нашлась: — Полагаю, вы говорите по-итальянски?
  — Ни слова, увы… Но, конечно, с портье в гостинице и… м-м… с гидами…
  — Вот-вот! — торопливо подхватила я. — А какая ваша любимая картина?
  — О… м-м… мадонна… м-м… Рафаэля… да…
  — Добрая старая Флоренция! — сентиментально прошептала я. — Ах, как живописны берега Арно. Чудесная река! А Дуомо… вы помните Дуомо?
  — Конечно, разумеется.
  — Еще одна чудесная река, да?207 — решила рискнуть я. — Чуть ли не прекрасней Арно, да?
  — Разумеется. Совершенно верно.
  Воодушевленная тем, что он угодил в западню, я двинулась дальше. Но сомнений у меня уже почти не оставалось. Мистер Пейджет выдавал себя буквально каждым словом. Этот тип никогда не бывал во Флоренции!
  Но если не во Флоренции, то где же он был? В Англии? Неужели он находился в Англии, когда в Милл-Хаузе было совершено убийство? Я отважилась на очень дерзкий шаг.
  — Забавно… мне кажется, будто я вас видела раньше… Но, наверно, я ошибаюсь: вы же тогда были во Флоренции… И все же…
  Я взглянула на него в упор. В лице Пейджета по-явилось затравленное выражение. Он облизал пересохшие губы:
  — Где… м-м… где…
  — Где я вас видела? — подхватила я. — В Марлоу. Вы… вы бывали в Марлоу? Хотя, конечно, какая я глупая!.. Ведь у сэра Юстаса там дом!
  Но моя жертва уже испарилась, пробормотав какую-то невнятную отговорку.
  Ночью я ворвалась к Сюзанне в каюту, вся пылая от нервного возбуждения.
  — Так что видишь, Сюзанна, — закончила я свой рассказ, — в момент убийства Пейджет находился в Англии, в Марлоу. Ты по-прежнему непоколебимо уверена в виновности «человека в коричневом костюме»?
  — Я уверена в одном. — В глазах Сюзанны сверкнул огонек.
  — В чем?
  — В том, что «человек в коричневом костюме» гораздо импозантней бедного мистера Пейджета. Нет-нет, Анна, не сердись. Я шучу. Сядь-ка сюда. Если серьезно, я думаю, что ты сделала одно важное открытие. До сих пор мы считали, что у Пейджета есть алиби. Теперь выяснилось, что нет.
  — Ага, — кивнула я. — Мы не должны сводить с него глаз.
  — Как, впрочем, со всех остальных, — уныло сказала Сюзанна. — Я именно это и хотела с тобой обсудить. Это и финансовую сторону вопроса. Только, пожалуйста, не задирай кос. Я знаю, ты безумно горда и независима, но тебе придется прислушаться к здравому смыслу. Мы компаньоны… Я предлагаю тебе деньги не потому, что ты мне симпатична или у тебя нет друзей… Видишь ли, я хочу острых ощущений и намерена щедро заплатить за них. Мы будем действовать вдвоем, во сколько бы это нам ни обошлось. Для начала ты поселишься со мной в отеле «Гора Нельсона», и мы разработаем план действий. За гостиницу я заплачу.
  Мы начали спорить. В конце концов я уступила. Но замысел Сюзанны мне не нравился. Я хотела все сделать сама.
  — Ладно, решено! — сказала Сюзанна, вставая с дивана. Она широко зевнула и потянулась. — Меня утомило мое собственное красноречие. Давай-ка теперь поговорим о наших жертвах. Мистер Чичестер направляется в Дурбан. Сэр Юстас намерен пожить в Кейптауне, в отеле «Гора Нельсона», а потом съездить в Родезию. Он забронировал себе отдельный вагон и в приливе щедрости, после четвертого бокала шампанского предложил мне поехать с ним. Думаю, на самом деле ему этого не хочется, но тем не менее, если я на него насяду, ему уже неловко будет отступать.
  — Хорошо, — одобрила я. — Значит, ты проследишь за сэром Юстасом и Пейджетом, а я займусь Чичестером. Но что нам делать с полковником Рейсом?
  Сюзанна как-то странно на меня посмотрела.
  — Анна, неужели ты действительно подозреваешь…
  — Да. Я подозреваю всех. Надо обращать внимание на самых вроде бы непричастных людей.
  — Полковник Рейс собирался в Родезию, — задумчиво проговорила Сюзанна. — Если бы устроить так, чтобы сэр Юстас пригласил и его…
  — Так устрой! Ты все можешь устроить!
  — Ну, ты скажешь, — хмыкнула Сюзанна.
  Мы расстались на том, что Сюзанна должна использовать все свои таланты на пользу нашему делу.
  Я была слишком возбуждена, чтобы сразу лечь спать. Это моя последняя ночь на корабле… Завтра рано утром мы уже будем в Столовой бухте…
  Я вышла на палубу. Дул прохладный, свежий ветерок, корабль слегка покачивало на волнах. На палубе было темно и пусто. Уже перевалило за полночь.
  Перегнувшись через перила, я глядела на фосфоресцирующий пенистый след, который оставлял за собой корабль. Впереди маячила Африка, мы мчались к ней по темным водам океана. Я была одна в этом чудесном мире. Охваченная удивительным умиротворением, я стояла, не замечая времени, погрузившись в мечты…
  И вдруг у меня возникло чувство надвигающейся опасности. Ничего не было слышно, но, повинуясь какому-то инстинкту, я обернулась. Ко мне подкрадывалась тень. Едва я шевельнулась, как эта тень на меня набросилась. Чья-то рука стиснула мое горло, так что я даже вскрикнуть не могла. Я отчаянно боролась, но шансов на спасение не было. Задыхаясь, я пыталась отбиваться, кусалась и царапалась, что называется, «в лучших женских традициях». Мужчина был в капюшоне — нарочно, чтобы остаться неузнанным. Если бы ему удалось подкрасться ко мне незамеченным, он без особого труда резким толчком сбросил бы меня за борт. А об остальном позаботились бы акулы.
  Я боролась, но силы меня покидали. Мой противник это тоже почувствовал и с удвоенной энергией набросился на меня. Но тут к нему бесшумно подскочила еще одна тень. Ударом в челюсть неожиданный избавитель свалил моего врага наземь. Освободившись, я обессиленно откинулась на перила, меня била мелкая дрожь.
  Мой избавитель метнулся ко мне.
  — Вы ранены?
  В его тоне было что-то страшное… страшная угроза тому, кто осмелился причинить мне боль… Я узнала его еще до того, как он вымолвил слово. Это был мой избранник… человек со шрамом.
  Однако поверженный противник воспользовался тем, что Рейберн на минуту отвлекся от него. Молниеносно вскочив, он кинулся бежать. Чертыхнувшись, Рейберн бросился за ним.
  Я терпеть не могу плестись в хвосте у событий. Поэтому я поковыляла вслед за ними. Мой враг бесформенной тушей валялся у двери в салон, на правом борту корабля, Рейберн склонился над ним.
  — Вы его еще разок стукнули? — спросила я, с трудом переводя дух.
  — Нет, нужды не было, — мрачно ответил Рейберн. — Он, наверное, ударился о дверь… или просто ломает комедию. Сейчас узнаем. И заодно выясним, кто он такой.
  Я подошла поближе, сердце у меня бешено колотилось. Я уже видела, что мой противник гораздо крупнее Чичестера. Тот не отличался физической силой и не стал бы сражаться голыми руками, а скорее пустил бы в ход нож.
  Рейберн чиркнул спичкой, и мы оба ахнули. Перед нами лежал Гай Пейджет.
  Рейберн просто-таки остолбенел.
  — Пейджет! — пробормотал он. — Боже мой, Пейджет!
  — Вы, похоже, удивлены, — сказала я с чувством легкого превосходства.
  — Удивлен, — сурово молвил Рейберн. — Я не подозревал… — Он вдруг резко осекся и повернулся ко мне. — А вы? Вы не удивлены? Вы, должно быть, узнали его, когда он напал на вас?
  — Нет, но я все равно не очень удивлена.
  Рейберн подозрительно покосился на меня.
  — Интересно, откуда вы взялись? И что вам известно?
  Я усмехнулась:
  — Довольно много, мистер… мистер Лукас!
  Он схватил меня за руку и невольно так ее стиснул, что я вздрогнула.
  — Где вы слышали это имя? — Голос Рейберна вдруг стал хриплым.
  — А разве вы не Лукас? — ласково спросила я. — Или вы предпочитаете, чтобы вас называли «человек в коричневом костюме»?
  Это его сразило. Он отпустил мою руку и попятился.
  — Вы что, ведьма?
  — Я ваш друг. — Я шагнула к нему. — Я уже предлагала вам помощь. Предлагаю и сейчас. Вы согласны?
  Его яростный взор отбросил меня назад.
  — Нет. Я не имею дел с женщинами. Подите ко всем чертям.
  И опять, как в прошлый раз, я вскипела.
  — Наверно, вам непонятно, что вы сейчас целиком и полностью в моей власти? Стоит мне шепнуть хоть словечко капитану…
  — Ну и шепните! — усмехнулся он и, быстро подойдя ко мне, спросил: — А вы, милая девушка, вы разве не понимаете, что пока что вы в моей власти? И я могу взять вас за горло. — Он подтвердил слова быстрым жестом, сомкнув руки на моем горле и слегка сжав его. — Вот так. И задушу вас, как цыпленка! А потом, подобно нашему бездыханному другу, — он указал на Пейджета, — однако с большим успехом, я кину ваш труп акулам на съеденье. Что вы на это скажете?
  Я ничего не сказала, а лишь расхохоталась. Хотя понимала, что опасность вполне реальна. В тот момент он меня ненавидел. А я… я была в восторге от опасности, мне нравилось чувствовать его руки у себя на горле. И я не променяла бы это ни на что на свете…
  С коротким смешком он отпустил меня и резко спросил:
  — Как ваше имя?
  — Анна Беддингфелд.
  — Вы что, ничего не боитесь, Анна Беддингфелд?
  — Ну почему же! — с притворным хладнокровием сказала я. — На меня наводят ужас тараканы, язвительные женщины, зеленые юнцы, осы и высокомерные продавцы в магазинах.
  Он еще раз хмыкнул. Потом перевернул ногой Пейджета, по-прежнему лежавшего без сознания, и небрежно спросил:
  — А с этой дрянью что делать? Может, выбросить за борт?
  — Давайте, если хотите, — так же спокойно откликнулась я.
  — Я восхищен вашей кровожадностью, мисс Беддингфелд. Но лучше оставим его здесь, пусть приходит в себя. Ничего страшного, оклемается.
  — Вы чудом избежали второго убийства, — мягко заметила я.
  — Второго убийства?
  Рейберн был искренне удивлен.
  — А женщина в Марлоу? — напомнила я, пристально следя за тем, какое впечатление произведут на него мои слова.
  Его лицо вдруг омрачила какая-то печальная дума. Он, похоже, забыл о моем присутствии.
  — Да, я мог ее убить, — пробормотал Рейберн. — Иногда мне кажется, что я даже хотел ее убить…
  Меня вдруг охватила дикая, пронзительная ненависть к мертвой женщине. В тот момент я сама могла бы ее убить, потому что он ее когда-то любил… да-да… наверняка… наверняка это было так!
  Я взяла себя в руки и произнесла нормальным, спокойным тоном:
  — Мы, по-моему, сказали друг другу все, кроме «спокойной ночи».
  — Спокойной ночи и прощайте, мисс Беддингфелд.
  — До свидания, мистер Лукас.
  Он опять вздрогнул при звуке своего имени. Вздрогнул — и шагнул ко мне.
  — Почему вы это говорите?.. Я имею в виду… почему «до свидания»?
  — Мне кажется, мы еще встретимся.
  — Я постараюсь не допустить новой встречи.
  Он сказал это очень выразительно, но я не обиделась. Даже наоборот, я внутренне обрадовалась: я же кое-что все-таки понимаю!..
  — Все равно, — постаралась я сохранить спокойный тон, — мы еще встретимся.
  — Почему вы так думаете?
  Я пожала плечами, не умея объяснять свои чувства.
  — Я не хочу больше встречать вас! — внезапно выпалил он с яростью.
  Это, конечно, было настоящее хамство, но я лишь ласково рассмеялась и ускользнула в темноту.
  Он кинулся за мной, но остановился и что-то пробормотал мне вслед. По-моему, он сказал:
  — Ведьма!
  17
  Из дневника сэра Юстаса Педлера
  Отель «Гора Нельсона», Кейптаун
  Ей-богу, для меня большое облегчение, что плавание на «Килмордене» закончилось. Мне все время казалось, что вокруг плетутся интриги. И в довершение всего Гай Пейджет вчера, видно, затеял пьяную драку. Он, конечно, оправдывается, но это лишь усугубляет мои подозрения. А что еще можно вообразить, когда человек заявляется к вам с огромной, величиной с яйцо, шишкой на лбу и фонарем под глазом?
  Разумеется, Пейджет постарался напустить туману. По его словам, ему подбили глаз, когда он верой и правдой отстаивал мои интересы. Рассказывал Пейджет о случившемся чрезвычайно путано и бессвязно, и я не сразу смог уловить, что к чему.
  Вчера ночью Пейджет якобы заметил человека, который вел себя подозрительно. Пейджет прямо так и сказал. Наверное, вычитал в каком-нибудь романе про германских шпионов. Что подразумевается под подозрительным поведением, он, думаю, и сам не знает (я не преминул ему это сообщить).
  — Сэр Юстас, тот человек осторожно крался по палубе, а дело-то было в полночь!
  — А чем, интересно, вы занимались в столь поздний час? Почему не спали в своей постели мирным сном, как добрый христианин? — раздраженно спросил я.
  — Ну… я шифровал ваши телеграммы, сэр Юстас, и перепечатывал записи в дневнике.
  Послушать Пейджета, так он просто великомученик и всегда прав!
  — Так… и что?
  — Я подумал, что надо прогуляться перед сном, сэр Юстас. Тот человек шел по коридору от вашей каюты. Мне сразу показалось, что дело нечисто, какой-то у него был подозрительный вид. Он двинулся вверх по лестнице, ведущей в салон. Я пошел за ним.
  — Мой дорогой Пейджет, — сказал я, — неужели бедняга не имеет права спокойно разгуливать по палубе? Многие даже спят на ней… хотя, по-моему, это ужасно неудобно. Тебя сгоняют ни свет ни заря, ведь палубу начинают драить в пять утра…
  Я даже содрогнулся при мысли о подобной перспективе.
  — Вы, вероятно, потревожили какого-нибудь бедолагу, мучившегося бессонницей, и он вам врезал. Ничего удивительного.
  Пейджет терпеливо ждал.
  — Пожалуйста, выслушайте меня, сэр Юстас. Я считал, что незнакомцу нечего ходить кругами возле вашей каюты. В том конце коридора только две каюты: ваша и полковника Рейса.
  — Рейс, — сказал я, осторожно раскуривая сигару, — вполне может обойтись и без вашей помощи. — И добавил, как бы между прочим: — Я тоже.
  Пейджет подошел поближе и засопел, как он обычно делает прежде, чем рассказать секрет.
  — Видите ли, сэр Юстас, я решил… а теперь я знаю наверняка… понимаете, то был Рейберн…
  — Рейберн?
  — Да, сэр Юстас.
  Я покачал головой.
  У Рейберна хватит мозгов, чтобы не будить меня среди ночи.
  — Разумеется, сэр Юстас. Я думаю, он встречался с полковником Рейсом. Втайне. Пришел к нему за инструкциями.
  — Не шипите на меня, Пейджет, — я слегка отпрянул, — и не сопите так ужасно. Ваша идея абсурдна. С какой стати им устраивать тайные встречи посреди ночи? Если им охота пообщаться, они непринужденно побеседуют за чашкой бульона.
  Мои слова Пейджета не убедили.
  — Что-то прошлой ночью затевалось, сэр Юстас, — упрямо повторил он. — Иначе зачем бы Рейберн на меня напал?
  — А вы уверены, что на вас напал именно Рейберн?
  Пейджет нисколько не сомневался. Пожалуй, это было единственным, в чем он не сомневался.
  — Очень странная история, — сказал он. — Кстати, где сейчас Рейберн?
  Мы его действительно ни разу не видели с тех пор, как сошли на берег. В отель он с нами не поехал. Так что, сдается мне, он действительно побаивался Пейджета.
  В общем, пренеприятная история… Один из моих секретарей куда-то испаряется, второй выглядит как нокаутированный боксер… В таком виде я его с собой взять не могу. Меня весь Кейптаун засмеет. Сегодня попозже у нас назначена встреча, я должен передать послание Милрея, но Пейджета я с собой не возьму. Черт его побери, все карты мне спутал!
  Я ужасно рассержен. Мне пришлось завтракать в отвратительной компании. В ресторане голландка с толстыми лодыжками целых полчаса морила меня голодом и наконец принесла кусок невкусной рыбы. И весь этот фарс, вставание ни свет ни заря, в пять часов утра, только для того, чтобы разыграть комедию счастливой встречи… Боже, какая скука!
  Позднее
  Очень серьезная неприятность. Я пошел на встречу с премьер-министром, захватив с собой запечатанное письмо Милрея. Вроде бы его никто не вскрывал, однако внутри оказался лишь листок чистой бумаги.
  М-да, в гадкую я попал историю… Зачем старый осел втянул меня в нее? Понятия не имею.
  Пейджет ведет себя как те друзья, что утешали Иова: он проявляет такое угрюмое удовлетворение, что я впадаю в бешенство. Вдобавок, воспользовавшись моим замешательством, он всучил мне чемодан с канцелярскими принадлежностями. Если Пейджет не утихомирится, ему придется поплакать на собственных похоронах!
  Однако в конце концов он меня убедил.
  — Допустим, сэр Юстас, что Рейберн случайно подслушал ваш разговор с мистером Милреем. Вспомните, он же не представил вам никакого письма от него. Вы поверили Рейберну на слово.
  — Значит, вы считаете Рейберна мошенником? — задумчиво спросил я.
  Пейджет считал именно так. Не знаю, насколько на его мнение повлиял синяк под глазом, но он здорово ополчился против Рейберна. Исчезновение бедолаги тоже наводит на подозрение. Хотя я полагал, что ничего предпринимать не нужно. Если человек позволил провести себя, то, по крайней мере, не надо трезвонить об этом на всех углах.
  Однако Пейджет, который отнюдь не утратил энергию в результате пережитых несчастий, стоял за решительные действия. И, естественно, победил. Он помчался в полицейский участок, отстукал безумное количество телеграмм, привел целый табун английских и голландских офицеров и за мой счет основательно накачал их виски.
  Ответ от Милрея пришел в тот же вечер. Он понятия не имел о моем новом секретаре! Во всей этой истории было только одно светлое пятно…
  — Ладно, но по крайней мере, — сказал я Пейджету, — вас никто не травил. Это был один из обычных ваших приступов.
  Пейджет растерянно заморгал, и я почувствовал себя хоть чуточку отмщенным.
  Еще позже
  Пейджет в своем репертуаре. Его мозги так и брызжут гениальными идеями. Теперь он настаивает на том, что Рейберн и есть «человек в коричневом костюме». Сдается мне, что он прав. Пейджет всегда прав. Однако ситуация становится неприятной. Чем скорее я уеду в Родезию, тем лучше. Я сказал Пейджету, что он со мной не поедет.
  — Вы, мой дорогой, останетесь здесь, — заявил я. — Вас в любую минуту могут попросить опознать Рейберна. И кроме того, я должен заботиться о своей репутации, ведь я как-никак член английского парламента. Я не могу появляться с секретарем, которого разукрасили в вульгарной уличной драке.
  Пейджет заморгал. Он безумно добропорядочный субъект, и лицезреть себя сейчас в зеркале для него безмерная мука.
  — Но кто позаботится о вашей переписке и составлении речей, сэр Юстас?
  — Сам разберусь, — беспечно отмахнулся я.
  — Ваш вагон прицепят к поезду в среду, в одиннадцать утра, — продолжал Пейджет. — Я обо всем договорился. Вы не знаете, миссис Блер берет с собой служанку?
  — Миссис Блер? — Я разинул рот.
  — Она сказала, что вы предложили ей поехать вместе с вами.
  Да, действительно, сейчас я припоминаю. В тот вечер, когда на корабле устроили костюмированный бал… Я даже уговаривал ее поехать со мной. Но мне и в голову не приходило, что она примет приглашение! Конечно, миссис Блер очаровательна, однако, боюсь, я не выдержу ее общества на протяжении всей дороги. Женщины требуют очень много внимания. И порой ужасно мешают.
  — А еще кого-нибудь я приглашал? — в моем голосе появилась нервозность. Ой, каких же дров можно наломать в приливе щедрости!
  — Миссис Блер считает, что вы пригласили полковника Рейса.
  Я застонал.
  — Наверно, я был пьян в стельку, если позвал Рейса. Да, пьян как сапожник. Послушайтесь моего совета, и пусть фонарь под глазом послужит вам предупреждением: никогда больше не напивайтесь.
  — Вы же знаете, я трезвенник, сэр Юстас.
  — Гораздо мудрее будет дать зарок не пить, если уж у вас слабость к выпивке, Пейджет. А еще я кого-нибудь зазывал?
  — Насколько мне известно, нет, сэр Юстас.
  Я облегченно вздохнул. Потом задумчиво произнес:
  — Остается еще мисс Беддингфелд. Она хотела поехать в Родезию на раскопки. Хорошая мысль! Надо предложить ей временно поработать у меня секретаршей. Она умеет печатать на машинке, я точно знаю: она мне сама говорила.
  Удивительно, но Пейджет яростно воспротивился. Ему Анна Беддингфелд не нравится. С той ночи, как Пейджету подбили глаз, он просто звереет при упоминании об Анне. Пейджет стал какой-то совершенно загадочной личностью.
  Я нарочно, чтобы позлить его, приглашу девчонку. Как я уже говорил, у нее действительно отличные ножки.
  18
  Анна продолжает свой рассказ
  Наверное, я никогда в жизни не забуду свое первое впечатление от Столовой горы. Я встала очень рано и вышла на палубу, причем отправилась прямиком на шлюпочную палубу. В нашем кругу это считалось неприличным, но мне хотелось побыть одной. Мы как раз входили в залив, кудрявые белые облака парили над Столовой горой, а внизу, у подножья, спал город, омытый каким-то колдовским светом.
  У меня перехватило дыхание и, словно от голода, подвело живот. Так бывает, когда видишь что-то немыслимо прекрасное. Наверное, я невразумительно объясняю, но тогда я ощутила — может, всего лишь на миг, — что наконец нашла нечто, о чем мечтала, покидая Литтл-Хэмпсли. Нечто новое, а посему невиданное, способное утолить мою страстную жажду романтики.
  В полной тишине (или мне только казалось?) «Килморден» подплывал ближе и ближе к берегу. Это все еще было похоже на сон. И, как любой человек, который видит прекрасный сон, я не хотела с ним расставаться. Смешное людское племя всегда хочет быть в гуще событий.
  «Это Южная Африка, — мысленно твердила я. — Южная Африка, Южная Африка… Вот ты и видишь мир, Анна. Вот он. Ты его видишь. Только подумай, Анна Беддингфелд, глупая ты голова! ТЫ ВИДИШЬ МИР!»
  Я думала, что стою на шлюпочной палубе одна, но вдруг заметила человека, облокотившегося о перила и поглощенного — как и я минуту назад — зрелищем быстро приближавшегося города. Он и головы не успел повернуть, а я уже знала, кто передо мной. Сцена, произошедшая прошлой ночью, казалась мне нереальной и мелодраматичной этим мирным солнечным утром. Что он мог обо мне подумать? Меня бросало в жар, когда я вспоминала свои слова. А ведь я совсем так не думала… или думала?
  Я решительно отвернулась и сосредоточенно впилась взглядом в Столовую гору. Если Рейберн пришел сюда, чтобы побыть в одиночестве, я не буду ему мешать и навязываться.
  Но, к вящему моему удивлению, я услышала звук приближавшихся шагов и вслед за шагами — голос. Тон был нормальным, даже любезным.
  — Мисс Беддингфелд?
  — Да.
  Я обернулась.
  — Я хочу перед вами извиниться. Вчера ночью я вел себя как круглый дурак.
  — Это… это была необычная ночь, — поспешно вставила я.
  Замечание не из особо умных, но мне ничего больше в голову не пришло.
  — Вы прощаете меня?
  Я молча протянула ему руку. Он пожал ее.
  — Я хочу вам сказать еще одну вещь, — Рейберн посуровел. — Мисс Беддингфелд, может, вам неизвестно, но вы втянулись в очень опасную авантюру.
  — Догадываюсь, — сказала я.
  — Нет, вы не догадываетесь. Вы и не подозреваете, насколько все серьезно. Я хочу предупредить вас. Оставьте это. Не идите на поводу у своего любопытства, не лезьте в чужие дела. Нет, пожалуйста, не надо опять сердиться. Вы не представляете, с кем воюете… эти люди ни перед чем не остановятся. Они абсолютно безжалостны. Вы уже в опасности… Видите, что случилось прошлой ночью? Они подозревают, что вам известна какая-то тайна. У вас есть единственная возможность убедить их, что они ошибаются. Будьте осторожны, всегда начеку… И еще… если вы когда-нибудь попадетесь к ним в лапы, не пытайтесь их перехитрить и расскажите всю правду. Это ваш единственный шанс.
  — У меня прямо мурашки по коже забегали, мистер Рейберн, — довольно искренне произнесла я. — Но почему вы меня предупреждаете?
  Он помолчал несколько минут и ответил, понизив голос:
  — Может, это единственное, что я могу для вас сделать. Если мне удастся сойти на берег, тогда другое дело… но я могу и не сойти.
  — Что? — вскричала я.
  — Видите ли, боюсь, что не только вы на корабле знаете, что я «человек в коричневом костюме».
  — Неужели вы думаете, что я рассказала…
  Он ободряюще улыбнулся.
  — Нет, я не сомневаюсь в вас, мисс Беддингфелд, я лгал, когда утверждал противоположное. Однако на борту есть человек, который знал все с самого начала. Стоит ему заговорить, и моя песенка спета. Но я смею думать, что он меня не выдаст.
  — Почему?
  — Потому что ему нравится орудовать в одиночку. А если я буду арестован, то ему от меня уже ничего не добиться. Нет, я должен гулять на свободе! Ладно, время покажет.
  Он саркастически рассмеялся, но лицо его посуровело. Он, может быть, играл, но играл достойно: улыбался, когда проигрывал.
  — В любом случае, — небрежно проронил Рейберн, — не думаю, что мы снова встретимся.
  — Да, — с расстановкой произнесла я. — Вряд ли.
  — Значит, прощайте?!
  — Прощайте.
  Он крепко сжал мою руку, обжег меня взглядом своих удивительных глаз, потом резко повернулся и ушел. Я слышала звук его удалявшихся шагов, их эхо звучало у меня в сердце. Я чувствовала, что буду слышать их всегда. Он уходил из моей жизни навечно.
  Честно сознаюсь, следующие два часа были не самыми приятными для меня. Только оказавшись на пристани и покончив почти со всеми смешными бюрократическими формальностями, я вздохнула свободно. Никого не арестовали, и я вдруг осознала, какой же сегодня чудесный день и до чего я голодна. Я присоединилась к Сюзанне. По крайней мере одну ночь я должна была переночевать с ней в гостинице. Корабль отправлялся в Порт-Элизабет и Дурбан лишь завтра утром. Мы сели в такси и отправились в отель «Гора Нельсона».
  Все было божественно: солнце, воздух, цветы! Едва лишь подумав о Литтл-Хэмпсли в январе, о грязище по колено и неизбежно надвигающемся дожде, я замирала от восторга. Сюзанна не так ликовала. Конечно, она ведь много путешествовала. Ну, и потом, она не из тех, кто испытывает энтузиазм на голодный желудок. Она сурово осадила меня, когда я в восторге взвизгнула, увидев гигантский голубой вьюнок.
  Кстати, сразу скажу, что это не история о Южной Африке. Гарантирую, что тут не будет местного колорита… Вы знаете, как это бывает: на каждой странице встречается дюжина слов, выделенных курсивом. Я восхищаюсь подобным стилем, но сама так не умею. На островах Южного моря вы, конечно, тут же услышите о bкche-de-mee.208 Я не знаю, что это такое, не знала и, наверное, никогда не узнаю. Пару раз я пыталась угадать, но ошибалась. В Южной Африке вы сразу услышите слово «ступ». Это я знаю, что такое, в других краях это называется «веранда», «пьяцца» или «га-га». Еще там есть «пау-пау». Я часто читала о них. И весьма скоро обнаружила, что они собой представляют. Произошло сие за завтраком. Я грешным делом подумала, что мне подали протухшую дыню. Но официантка меня просветила и убедила попробовать еще раз, правда, предварительно полив кушанье лимонным соком и посыпав сахаром. У меня пау-пау почему-то всегда смутно ассоциировались с хула-хула… по-моему (хотя, может, я и ошибаюсь), это такие соломенные юбочки, в которых танцуют девушки на Гаити. Впрочем, нет, кажется, их называют «лава-лава».
  Во всяком случае, подобные мелочи очень радуют, особенно по сравнению с Англией. Я не могу отделаться от мысли о том, насколько лучезарнее стал бы наш холодный остров, если бы на завтрак люди там ели «бекон-бекон», а потом, надев «джемпер-джемпер», отправлялись бы погулять.
  После еды Сюзанна несколько умиротворилась. Мне отвели соседнюю с ней комнату с очаровательным видом на залив. Я любовалась им, а Сюзанна рылась в чемоданах, ища какой-то особый крем для лица. Только найдя его и намазавшись, она стала способна меня выслушать.
  — Ты видела сэра Юстаса? — спросила я. — Он как раз выходил из ресторана, когда мы шли завтракать. Его, кажется, накормили тухлой рыбой или еще какой-то гадостью, и он высказал метрдотелю все, что он о них думает, а потом швырнул о пол персик, чтобы продемонстрировать, какой он твердый… только персик оказался мягче, чем думал сэр Юстас, и превратился в кашу.
  Сюзанна улыбнулась.
  — Сэр Юстас еще меньше, чем я, любит просыпаться ни свет ни заря. Кстати, Анна, ты видела мистера Пейджета? Я столкнулась с ним в коридоре. У него подбит глаз. Что он мог натворить?
  — Ничего, просто пытался столкнуть меня за борт, — бесстрастно отвечала я.
  Картина тут же изменилась. Сюзанна перестала мазать лицо кремом и принялась выпытывать у меня подробности. Я охотно рассказала.
  — Дело становится все более и более таинственным! — вскричала моя подруга. — Я думала, что следить за сэром Юстасом чепуха, а основные приключения ждут тебя, потому что ты будешь следить за Эдвардом Чичестером, но теперь я не уверена. Надеюсь, Пейджет не сбросит меня с поезда глухой темной ночью.
  — Я думаю, ты все еще вне подозрений, Сюзанна. Но в случае летального исхода я дам Кларенсу телеграмму.
  — Хорошо, что ты мне напомнила насчет телеграммы. Как бы получше сказать… Вот! «ВВЯЗАЛАСЬ В ПОТРЯСАЮЩЕ ТАИНСТВЕННУЮ ИСТОРИЮ ТЧК ПОЖАЛУЙСТА НЕМЕДЛЕННО ВЫШЛИ МНЕ ТЫСЯЧУ ФУНТОВ ТЧК СЮЗАННА».
  Я изучила текст и сказала, что надо вычеркнуть предлоги, знаки препинания и, если не обязательно соблюдать этикет, слово «пожалуйста». Сюзанна, однако, повела себя как жуткая мотовка. Вместо того чтобы сэкономить, она добавила еще четыре слова: «Я В ПОЛНОМ ВОСТОРГЕ».
  Друзья Сюзанны пригласили ее на ленч и в одиннадцать часов зашли за ней в гостиницу. Я была предоставлена сама себе. Пройдя по территории отеля, я перешла через трамвайные рельсы и двинулась по прохладной, тенистой улочке, которая привела меня на главную улицу города. Я бродила, любуясь окрестностями, наслаждаясь солнцем и глазея на темнолицых торговцев цветами и фруктами. Вдобавок я обнаружила место, где продавали ледяную содовую воду. Потом купила шестипенсовую корзиночку с персиками и вернулась в отель.
  К моему удивлению и радости, мне передали записку. Писал хранитель музея. Он прочитал о моем прибытии на «Замке Килморден» и узнал, что я дочь профессора Беддингфелда. Он был шапочно знаком с моим отцом и искренне восхищался им. Хранитель музея писал, что его жена будет счастлива, если я приеду к ним в Мюзенберг на чай. И объяснял, как туда добраться.
  Мне было приятно, что бедного папочку еще помнят и ценят. Я подозревала, что хранитель не даст мне уехать из Кейптауна, не посетив музея, куда будет сопровождать меня собственной персоной, но решила смириться. Всем остальным подобное обхождение пришлось бы по душе, но когда с утра до вечера ешь одно и то же лакомство, оно приедается.
  Надев свою лучшую шляпу (она перешла мне по наследству от Сюзанны) и наименее мятое платье из белого полотна, я отправилась после ленча в гости. Скорый поезд доехал до Мюзенберга за полчаса. Путешествие было чудесным. Мы двигались вокруг подножья Столовой горы, в траве порой мелькали прелестные цветы. Я не сильна в географии и понятия не имела, что Кейптаун расположен на полуострове, поэтому очень удивилась, когда, выйдя из поезда, опять оказалась на берегу моря. На волнах покачивались короткие изогнутые доски, на которых стояли люди. Пить чай было еще слишком рано. Я направилась в купальню и на вопрос: «Хотите ли вы взять напрокат доску для виндсерфинга?» — ответила: «Да, пожалуйста». С виду кажется, что заниматься виндсерфингом чрезвычайно просто. Это вовсе не так. Больше мне сказать нечего. Я рассвирепела и чуть не выбросила доску. Однако решила при первой же возможности вернуться и попробовать еще. Терпеть не могу проигрывать. А затем совершенно случайно мне удалось-таки прокатиться на доске, и я чуть с ума не сошла от счастья. В виндсерфинге всегда так: вы либо чертыхаетесь, либо по-идиотски радуетесь своим успехам.
  Виллу «Меджи» я нашла не без труда. Она стояла на горе, в стороне от других домов. Я постучалась, и мне открыл улыбающийся маленький кафр.
  — Миссис Раффини дома? — спросила я.
  Кафр пригласил меня войти, повел за собой по коридору и распахнул дверь. На пороге я замерла, неожиданно заколебавшись. Что-то было не так… Однако я все-таки шагнула вперед, и дверь за моей спиной резко захлопнулась.
  Мужчина, сидевший за столом, пошел мне навстречу, протягивая руки.
  — Мы так рады, что нам удалось уговорить вас явиться сюда, мисс Беддингфелд.
  Он был высокого роста, с ярко-рыжей бородой, похож на голландца и совсем не похож на хранителя музея. И я моментально поняла, что совершила огромную глупость.
  Врагу удалось заманить меня в свое логово.
  19
  Происходящее волей-неволей напомнило мне третью серию «Приключений Памелы». Сколько раз, купив билет за шесть пенсов, я сидела в кино и, лакомясь молочным шоколадом за два пенса, мечтала пережить нечто подобное. Что ж, мечты мои, как назло, осуществились. И почему-то это оказалось не так забавно, как я воображала. На экране все выглядит отлично, и вы не волнуетесь, зная, что за третьей серией последует четвертая. Однако в реальности вовсе не было гарантии, что авантюристка Анна дотянет до конца хоть какой-нибудь серии.
  Да, я попала в переделку. Слова предостережения, которые я слышала сегодня утром от Рейберна, вдруг отчетливо зазвучали у меня в ушах. «Расскажите всю правду», — учил он. Ну хорошо, я расскажу… Но разве это поможет? Начнем с того, что моей истории вряд ли кто-то поверит. Кому покажется правдоподобным, что я затеяла все это безумное предприятие из-за клочка бумаги, пропахшего нафталином? Маловероятно… В тот момент холодного отрезвления я прокляла свою идиотскую любовь к мелодраме и страстно затосковала о мирной, скучной жизни в Литтл-Хэмпсли.
  Все эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове, рассказывать о них гораздо дольше. Первым инстинктивным желанием было попятиться и дернуть за дверную ручку. Мой тюремщик только усмехнулся и насмешливо заявил:
  — Никуда тебе отсюда не деться!
  Я постаралась не подавать виду, что перепугана.
  — Меня пригласил сюда хранитель Кейптаунского музея. Если это ошибка…
  — Ошибка? О да, это большая ошибка.
  Мужчина хрипло рассмеялся.
  — Какое вы имеете право задерживать меня? Я сообщу в полицию.
  — Гав-гав-гав, маленькая болонка, — захохотал мерзавец.
  Я села на стул и холодно заявила:
  — Остается предположить, что вы опасный маньяк.
  — Неужели?
  — Хочу предупредить вас, что мои друзья знают, куда я пошла, и, если я вечером не вернусь, отправятся на поиски. Ясно?
  — Ага, значит, друзьям известно о твоем местонахождении. А кому именно?
  Получив столь откровенный вызов, я быстро прикинула свои шансы. Надо ли упоминать сэра Юстаса? Он человек известный, и его имя может иметь вес. Однако если они связаны с Пейджетом, то узнают, что я лгу. Лучше не рисковать.
  — Например, миссис Блер, — небрежно бросила я. — Подруга, с которой мы поселились в отеле.
  — Неправда, — сказал мой тюремщик и с хитрым видом почесал рыжую бороду. — После одиннадцати вы с ней не виделись. А записку с приглашением сюда тебе передали во время ленча.
  Из его слов стало понятно, что враги следили за каждым моим шагом, однако я не собиралась сдаваться без боя.
  — Вы очень умны, — сказала я, — но, вероятно, все же слышали о таком полезном изобретении, как телефон? Когда я отдыхала в номере после ленча, миссис Блер позвонила мне по телефону. И я сказала, куда собираюсь поехать.
  К моему великому удовлетворению, я заметила на лице рыжебородого голландца тень беспокойства. Он явно не учел такой возможности. Эх, если бы Сюзанна действительно позвонила мне по телефону!
  — Хватит! — резко оборвал разговор мой тюремщик и поднялся со стула.
  — Что вы собираетесь со мной сделать? — спросила я, все еще стараясь сохранять самообладание.
  — Поместить тебя туда, где ты не причинишь нам неприятностей, если вдруг друзья явятся за тобой.
  На мгновение у меня кровь застыла в жилах, но, услышав следующую фразу, я воспряла духом.
  — Завтра тебе придется ответить на несколько вопросов, и тогда мы решим, как с тобой поступить. И учти, малышка, мы умеем развязывать языки глупым маленьким дурочкам.
  Это звучало не особенно ободряюще, но, во всяком случае, я получала передышку. Хотя бы до завтра. Мой тюремщик явно выполнял приказ какого-то начальника. Интересно, может ли им оказаться Пейджет?
  Рыжебородый позвал двух кафров. Меня потащили вверх по лестнице. Я отбивалась, но они все равно засунули мне в рот кляп, а потом связали по рукам и ногам. Меня притащили на чердак. Там было пыльно, непохоже, чтобы тут кто-нибудь жил. Голландец шутовски поклонился и вышел, закрыв за собой дверь.
  Я была совершенно беспомощна. Извиваясь изо всех сил, я даже на миллиметр не могла ослабить путы, а кляп не позволял мне кричать. Если кто-нибудь случайно забредет в этот дом, я даже не смогу подать знак. Внизу хлопнула дверь. Очевидно, голландец куда-то ушел.
  Бездействие сводило меня с ума. Я опять попыталась освободиться, но веревки не ослабевали. Наконец я сдалась и даже потеряла сознание или, может, заснула. Когда же пришла в себя, тело болело. За окном было темно, я решила, что уже ночь, ведь луна, чей тусклый свет пробивался сквозь облака, стояла уже высоко. Кляп почти не давал мне дышать, а боль от тугих веревок стала просто невыносимой.
  И тут я заметила в углу осколок стекла. Он поблескивал в лунном свете и неожиданно попался мне на глаза. Я смотрела на него, и в голове постепенно созревал план…
  Ноги и руки меня не слушались, однако я могла перекатываться по полу. Медленно, неуклюже я «двинулась в путь». Это оказалось нелегко: во-первых, невероятно больно, а во-вторых, не опираясь на руки, я никак не могла удержать направление и катилась в любую сторону, кроме той, в которую нужно. Но в конце концов мне удалось доползти до цели. Теперь стекло почти касалось моих связанных рук.
  Однако и теперь все оказалось не так-то просто. Прошла целая вечность, прежде чем я смогла прижать осколок к стене и начала потихоньку перерезать веревки. Длилось это душераздирающе долго, я почти отчаялась, но наконец мне все-таки удалось высвободить запястья. Остальное было делом времени. Я принялась энергично растирать запястья и, восстановив кровообращение, смогла вытащить кляп изо рта. Пара глотков воздуха — и мне стало существенно лучше.
  Очень скоро я развязала последний узел, но далеко не сразу смогла встать на ноги, наконец поднялась, помахала затекшими руками и подумала, что все на свете отдала бы сейчас за возможность поесть.
  Я решила выждать еще минут пятнадцать, чтобы силы окончательно вернулись ко мне. Затем на цыпочках бесшумно подкралась к двери. Как я и ожидала, дверь оказалась незаперта. Я приоткрыла ее и осторожно выглянула.
  Все было спокойно. Луна, заглядывавшая в окно, освещала пыльную, голую лестницу. Я принялась тихонько спускаться и, добравшись до следующей площадки, услышала в тишине приглушенные голоса. Я замерла. Часы на стене начали бить; действительно, было уже за полночь.
  Я прекрасно сознавала, как рискованно спускаться еще ниже, но не смогла преодолеть любопытство. Приняв бесчисленные меры предосторожности, я двинулась дальше, мягко спустилась до самого низа и оказалась в квадратном холле. Оглядевшись, я чуть не задохнулась от ужаса. У дверей сидел маленький кафр. Однако он не отреагировал, по его мерному дыханию я поняла, что мальчишка спит как сурок.
  Бежать обратно или нет? Голоса доносились из комнаты, куда меня отвели днем. Один голос принадлежал голландцу, другой я не смогла узнать, хотя он показался мне отдаленно знакомым.
  В конце концов я решила, что мой долг постараться услышать как можно больше. Надо рискнуть, вдруг мальчишка-кафр не проснется? Я прокралась, как мышка, по холлу и опустилась на колени перед дверью, ведущей в кабинет. Минуты две ничего было не разобрать. Звук голосов стал громче, но я не могла расслышать ни слова.
  Тогда я решила подглядеть в замочную скважину, мои предположения оправдались: одним из собеседников и вправду оказался здоровяк-голландец. Другой же сидел вне моего поля зрения.
  Внезапно он встал, чтобы налить себе спиртного. Показалась его спина в черной сутане. Он еще не успел повернуться, а я уже догадалась, кто передо мной: мистер Чичестер!
  Теперь я начала различать и слова.
  — Все равно опасность велика. Вдруг за ней явятся друзья?
  Это говорил здоровяк. Чичестер ему возражал. На сей раз он не пытался изображать священника и говорил совсем другим голосом. Неудивительно, что я его не узнала.
  — Да блеф все это! Они понятия не имеют, где она.
  — Девчонка говорила очень уверенно.
  — Ну и что? Я следил за ней, так что беспокоиться не о чем. И вообще, нам же приказал Полковник… Надеюсь, ты не собираешься его ослушаться?
  Голландец издал восклицание на своем языке. Я его расценила как поспешное «нет-нет».
  — Но почему не стукнуть ее по башке? — проворчал он вслед за тем. — Нет же ничего проще! Лодка готова. Мы бы вывезли ее в море.
  — Да, — подумав немного, кивнул Чичестер. — Я бы тоже так поступил. Она слишком много знает, что верно, то верно. Но Полковник любит играть по своим правилам, хотя другим этого не позволяет. — Чичестер явно припомнил что-то неприятное. — Ему нужно вытянуть из девчонки информацию.
  На последней фразе Чичестер запнулся, и голландец тут же это подметил:
  — Что вытянуть?
  — Информацию.
  «Ага, об алмазах», — подумала я.
  — А теперь, — сказал Чичестер, — дай-ка мне список.
  Долгое время я опять не могла понять ни слова. Вроде бы речь шла о крупных партиях овощей. Упоминались даты, цены и названия незнакомых мне мест. Целых полчаса голландец с Чичестером занимались проверкой и подсчетами.
  — Ладно, — вздохнул наконец Чичестер и, судя по звуку, отодвинулся на стуле. — Я отнесу список Полковнику.
  — Когда ты уезжаешь?
  — Завтра в десять утра.
  — Хочешь до отъезда посмотреть на девчонку?
  — Нет. Полковник строго-настрого запретил входить к ней до своего появления. Надеюсь, она в порядке?
  — Я наведывался к ней перед обедом. Девчонка вроде бы спала. Как насчет того, чтобы ее покормить?
  — Нечего, пусть немножко поголодает. Полковник явится сюда завтра. Она будет охотнее отвечать на голодный желудок. А пока что никого к ней не подпускай. Ты ее хорошо связал?
  Голландец усмехнулся:
  — А тебе как кажется?
  Оба расхохотались. Я — тоже, про себя. Потом мне показалось, что они собираются выйти из комнаты, и я поспешно ретировалась. И вовремя. Взлетев по лестнице, я услышала, как дверь в кабинет распахнулась. Кафр зашевелился. О том, чтобы спуститься еще раз в холл, не могло быть и речи. Я благоразумно вернулась на чердак, положила на руки и на ноги веревки и сама улеглась на полу: на случай, если им вздумается заглянуть и проверить, как я поживаю.
  Однако они не заглянули. Через час я опять крадучись спустилась по лестнице, но мальчишка-кафр уже не спал, а тихонько мурлыкал себе под нос какую-то песенку. Мне не терпелось выбраться из вражеского логова, но я плохо понимала, как это сделать.
  Пришлось опять вернуться на чердак. Кафр явно намеревался дежурить всю ночь напролет.
  Я упорно ждала, когда голландец с Чичестером закончат утренние приготовления. Они завтракали в холле, их голоса слышались отчетливо. Я ужасно нервничала. Как, скажите на милость, выбраться из этого дома?!
  Я старалась взять себя в руки. Одно резкое движение — и все пойдет насмарку. После завтрака Чичестер ушел. К моему великому облегчению, вместе с голландцем.
  Я ждала, затаив дыхание. Вот убрали со стола, вот прибираются в доме… Наконец все стихло. Я снова выскользнула из каморки и тихонечко спустилась по лестнице. В холле было пусто. Пулей пролетев через него, я открыла дверь, выскочила на свежий воздух и сломя голову помчалась по дорожке.
  Добежав до улицы, я пошла спокойно. Прохожие глазели на меня с любопытством. Я не понимала почему. Наверно, я вся перепачкалась, валяясь на пыльном чердаке. Наконец мне посчастливилось добраться до какого-то гаража. Я вошла и сказала:
  — Я попала в аварию. Мне срочно нужно в Кейптаун, чтобы успеть на корабль, отплывающий в Дурбан.
  Долго ждать не пришлось. Через десять минут машина уже мчала меня по направлению к Кейптауну. Мне необходимо было выяснить, поплывет ли Чичестер на корабле. Я размышляла и в конце концов решила, что мне тоже нужно поехать в Дурбан. Чичестер не знал, что я видела его на вилле в Мюзенберге. Он, разумеется, и дальше будет строить мне козни, но я уже предупреждена. А следить за ним необходимо, потому что он и есть тот самый человек, которого я пыталась вычислить: именно ему поручил отыскать алмазы таинственный Полковник.
  Увы, планы мои потерпели крах. Когда я появилась на пристани, «Замок Килморден» уже отчаливал. И никак мне было не узнать, с Чичестером на борту или нет!
  20
  Я поехала в гостиницу. В холле никого из знакомых не оказалось. Я взбежала по лестнице и постучалась к Сюзанне. Она крикнула:
  — Войдите! — а увидев меня, бросилась ко мне на шею. — Анна, дорогая, где ты пропадаешь? Я безумно волновалась. Что ты делала?
  — Искала приключений, — откликнулась я. — Это была третья серия «Приключений Памелы».
  Я рассказала ей все от начала и до конца. Дослушав меня, Сюзанна глубоко вздохнула.
  — Почему интересные вещи случаются только с тобой? — жалобно спросила моя подруга. — Почему мне не суют в рот кляп и не связывают по рукам и ногам?
  — Уверяю, тебе бы это не понравилось! По правде говоря, я теперь уже не так жажду приключений, как раньше. Хорошенького понемножку.
  Однако мне не удалось убедить Сюзанну. Вот полежи она пару часов с затычкой во рту и со связанными руками, это другое дело. Тогда бы ее взгляды быстренько переменились. Сюзанна любит острые ощущения, но не может жить без комфорта.
  — А теперь что нам делать? — спросила она.
  — Толком не знаю, — задумчиво отозвалась я. — Тебе, конечно, по-прежнему надо ехать в Родезию и следить за Пейджетом…
  — А тебе?
  Вопрос оказался не из легких. Интересно, уплыл все-таки Чичестер на корабле или нет? Сделал ли то, что намеревался, уехал ли в Дурбан? Судя по тому, когда он покинул Мюзенберг, — вроде бы да. Но в таком случае я поеду в Дурбан на поезде! И, очевидно, окажусь там раньше Чичестера. Однако, если ему сообщат телеграммой о моем побеге и о том, что я отправилась в Дурбан, он сойдет в Порт-Элизабет или в Ист-Лондоне, и тогда его ищи-свищи.
  Да, задача попалась не из легких…
  — В любом случае надо разузнать про поезда до Дурбана, — сказала я.
  — Мы еще не опоздали к утреннему чаю, — обрадовалась Сюзанна. — Попьем его в холле.
  Поезд до Дурбана отходил в восемь пятнадцать вечера, сообщили мне в агентстве. Я временно отложила решение и присоединилась к Сюзанне, мы отправились, хоть и с существенным опозданием, на одиннадцатичасовой чай.
  — Как ты думаешь, на сей раз тебе удастся узнать Чичестера… ну, в его новом обличье? — спросила Сюзанна.
  Я уныло покачала головой.
  — Я же не узнала его в роли горничной. Если б не твой рисунок, я бы никогда не додумалась, что это был он.
  — Парень — профессиональный актер, я уверена, — задумчиво проговорила Сюзанна. — Гримируется он просто великолепно. Да он сойдет с корабля, выдав себя за моряка, и ты его не узнаешь.
  — Очень воодушевляющая перспектива, — хмыкнула я.
  Тут к нам присоединился полковник Рейс.
  — А что поделывает сэр Юстас? — поинтересовалась Сюзанна. — Я его сегодня еще не видела.
  На лице полковника промелькнуло какое-то странное выражение.
  — У него… некоторые трудности… так что он пока занят.
  — Расскажите, в чем дело!
  — Не могу раскрывать чужие секреты.
  — Ну, скажите хоть что-нибудь… придумайте, наконец!.. Ради нашей услады.
  — Ладно. Как вы отреагируете на то, что с нами путешествовал «человек в коричневом костюме»?
  — Что-о??
  Я побледнела, потом покраснела. К счастью, полковник Рейс на меня не смотрел.
  — Думаю, это правда. Его поджидали во всех портах мира, а он напросился к Педлеру в секретари.
  — Кто — он? Мистер Пейджет?
  — О нет! Какой Пейджет?! Это другой, тот, что назвался Рейберном.
  — Его арестовали? — спросила Сюзанна и ободряюще сжала мне руку под столом. Я ждала ответа, затаив дыхание.
  — Он исчез, словно испарился.
  — Как отнесся к произошедшему сэр Юстас?
  — Как к личному оскорблению со стороны судьбы.
  Возможность выслушать самого сэра Юстаса представилась нам чуть погодя. Мы легли вздремнуть, потом нас разбудил мальчик — он принес записку. В трогательных выражениях сэр Юстас просил Сюзанну и меня составить ему компанию и попить чаю в гостиной.
  Бедняга действительно выглядел удрученным. Ободренный сочувственным поддакиванием Сюзанны (у нее это здорово получается), он долго плакался нам в жилетку.
  — Сперва какую-то совершенно незнакомую дамочку убивают в моем доме… Нарочно, чтобы насолить мне, я уверен! Ну почему именно в моем? Почему изо всех домов Великобритании надо было выбрать именно мой? Что я такого ей сделал? Зачем ей помирать именно там?
  Сюзанна опять сочувственно кивнула, и сэр Юстас продолжал еще более обиженно:
  — Мало того, тип, убивший эту дамочку, имел наглость… колоссальную наглость напроситься ко мне в секретари! Представляете, в секретари! Да я устал от секретарей, никого больше не возьму! Они все или тайные убийцы, или драчуны и пьяницы. Вы видели, какой у Пейджета синяк под глазом? Ах, что это я… конечно, видели. Ну, как можно иметь дело с таким секретарем? Вдобавок у него лицо такого противного желтоватого оттенка… это совсем не гармонирует с цветом синяка! Нет, я больше не беру секретарей… только секретарш! Милых ясноглазых девушек, которые, когда я разгневаюсь, будут держать меня за руку. Как насчет вас, мисс Анна? Вы пойдете ко мне на службу?
  — А как часто нужно будет держать вас за руку? — смеясь, спросила я.
  — Целый божий день, — с видом сердцееда ответил сэр Юстас.
  — Но тогда я не смогу печатать на машинке, — возразила я.
  — И неважно! Вообще вся эта работа нужна только Пейджету. Он меня замучает до смерти. Я собираюсь оставить его здесь, в Кейптауне.
  — Разве он с вами не поедет?
  — Нет, он с удовольствием будет выслеживать Рейберна. Пейджета хлебом не корми, только дай за кем-нибудь пошпионить. Он обожает интриги… Однако я совершенно серьезно предлагаю вам место. Может, согласитесь? Миссис Блер составит нам компанию, работать вы будете неполный рабочий день, а потом сможете заниматься раскопками.
  — Большое спасибо, сэр Юстас, — осторожно сказала я, — но вечером я уезжаю в Дурбан.
  — Не упрямьтесь, девочка моя! Вспомните, в Родезии столько львов. Вы же любите львов? Все юные особы любят.
  — И львы там отрабатывают низкий прыжок? — рассмеялась я. — Нет, благодарю, но мне нужно в Дурбан.
  Сэр Юстас поглядел на меня, тяжело вздохнул, открыл дверь в соседнюю комнату и позвал Пейджета.
  — Дорогой друг, если вы уже отдохнули после обеда, то я вас немного загружу.
  Гай Пейджет появился на пороге. При виде меня он слегка вздрогнул, но вежливо поклонился и меланхолично произнес:
  — Все это время я печатал меморандум, сэр Юстас.
  — Оставьте его пока что. Пойдите в какое-нибудь министерство: торговли, сельского хозяйства, горнодобывающей промышленности — в общем, куда хотите, и попросите прислать мне секретаршу для поездки в Родезию. Только она должна быть ясноглазой и не против, чтобы я держал ее за руку.
  — Да, сэр Юстас. Я подыщу вам компетентную стенографистку.
  — Пейджет — недоброжелательный тип, — посетовал сэр Юстас, когда секретарь ушел. — Готов поспорить, что он найдет уродину… нарочно, чтобы мне досадить! Да! Совсем забыл упомянуть, что у секретарши должны быть красивые ноги…
  Я взволнованно схватила Сюзанну за руку и чуть ли не силой потащила ее в номер.
  — Слушай, Сюзанна! Нам надо решать, что делать, причем решать немедленно. Ты же слышала, Пейджет остается в Кейптауне!
  — Ага. И мне, наверное, тоже нельзя будет поехать в Родезию… Очень обидно, потому что я хочу в Родезию. Ах, какая печаль!
  — Не вешай нос, — ободрила я Сюзанну. — Ты все равно поедешь. Я не представляю, как можно отказаться в последний момент, не вызвав подозрений. И потом, если сэру Юстасу срочно понадобится вызвать Пейджета, тебе будет неизмеримо труднее присоединиться к ним во время путешествия.
  — Да, это меня бы скомпрометировало, — улыбнулась Сюзанна, и у нее на щеках появились ямочки. — Мне бы пришлось изображать роковую страсть, другого оправдания я не нахожу.
  — А если ты будешь путешествовать вместе с сэром Юстасом, то в случае приезда Пейджета у тебя не возникнет затруднений, все будет выглядеть естественно. Кроме того, и двух других мужчин мы не должны упускать из виду.
  — О, Анна! Но ты ведь не можешь подозревать полковника Рейса или сэра Юстаса?!
  — Я лично подозреваю всех. — Тон у меня был мрачный. — Если ты, Сюзанна, читала детективы, то должна знать, что злодеем всегда оказывается тот, кто меньше всего похож на злодея. Множество жизнерадостных толстячков — таких, как сэр Юстас, — на поверку оказывались преступниками.
  — Но полковник Рейс и не особенно толстый, и не очень-то жизнерадостный.
  — Преступники бывают также сухопарые и угрюмые, — возразила я. — Нет, серьезных подозрений у меня на их счет нет, но ведь, если уж на то пошло, женщину убили в доме сэра Юстаса!..
  — Да-да, не будем вдаваться в подробности. Я буду шпионить за ним ради тебя, Анна, и если он еще потолстеет или развеселится, тут же шлю тебе телеграмму! «Сэр Ю. пухнет. Крайне подозрительно. Немедленно приезжай!»
  — Ей-богу, Сюзанна! — вскричала я. — Ты думаешь, все это игра?!
  — Пожалуй, — невозмутимо кивнула Сюзанна. — Очень может быть. И это твоя вина. Ты меня заразила своей страстью к приключениям. А поэтому мне все кажется каким-то нереальным. Господи, если бы Кларенс узнал, что я гоняюсь по Африке за опасными преступниками, его бы хватил удар.
  — Может, дашь ему телеграмму? — в шутку спросила я.
  Однако всякий раз, когда речь заходит о телеграммах, Сюзанну покидает чувство юмора. Она отнеслась к моему вопросу совершенно серьезно.
  — Пожалуй! Телеграмма получится длинная-предлинная. — У Сюзанны загорелись глаза. — Но все-таки лучше, наверно, не надо. Мужья всегда вмешиваются в безобидные забавы своих жен.
  — Ладно, — подытожила я, — значит, ты следишь за сэром Юстасом и полковником Рейсом…
  — Насчет сэра Юстаса все понятно, — перебила меня Сюзанна, — за ним надо следить, потому что он толстый и любит пошутить. Но полковника Рейса за что подозревать? Он ведь сотрудник секретной службы! Знаешь, Анна, я думаю, лучше всего довериться ему и рассказать все как есть.
  Я яростно воспротивилась столь неспортивному предложению. В нем явственно чувствовалось дурное влияние замужества. Как часто даже умные женщины в качестве самого веского довода заявляют: «А мой Эдгар говорит, что…» Но вы же прекрасно знаете, что ее Эдгар — отпетый дурак. Сюзанна, как замужняя женщина, подсознательно искала психологическую опору в мужчине, неважно в каком.
  Однако она поклялась, что ни словечка не скажет полковнику Рейсу, и мы стали разрабатывать план действий дальше. Я заявила:
  — Совершенно понятно, что мне надо остаться здесь и наблюдать за Пейджетом. Лучше всего это сделать так: я притворюсь, что вечером уезжаю в Дурбан, соберу чемодан и все такое прочее, но в действительности лишь перееду в другую гостиницу, поменьше. Слегка изменив внешность, в светлом парике и под плотной белой вуалью я смогу спокойно следить за ним, а Пейджет будет думать, что я далеко, и почувствует себя в безопасности.
  Сюзанна горячо одобрила мои предложения. Мы все подготовили, еще раз справились о времени отхода поезда и уложили мой чемодан.
  Потом пообедали в ресторане. Полковник Рейс на обед не явился, а сэр Юстас и Пейджет сидели за столиком у окна. Пейджет ушел, не дождавшись конца обеда. Я слегка расстроилась, потому что собиралась с ним попрощаться. А впрочем, ничего, попрощаюсь с сэром Юстасом, это тоже сойдет! Я приблизилась к нему.
  — До свидания, сэр Юстас! Сегодня вечером я уезжаю в Дурбан.
  Сэр Юстас тяжело вздохнул:
  — Я слышал. Значит, вы не захотели сопровождать меня.
  — Что вы, я с удовольствием…
  — Хорошая девочка. Вы уверены, что не передумаете и не отправитесь в Родезию поглазеть на львов?
  — Абсолютно уверена.
  — Он, должно быть, неотразим, этот парень, — огорченно заявил сэр Юстас, — какой-нибудь молокосос, перед которым мое очарование бледнеет и меркнет. Кстати, Пейджет через пару минут выезжает на машине и может подбросить вас до станции.
  — О нет, спасибо, — поспешно отказалась я. — Мы с миссис Блер заказали такси.
  Меньше всего мне хотелось оказаться в одной машине с Пейджетом! Сэр Юстас внимательно посмотрел на меня:
  — По-моему, вы недолюбливаете Пейджета. Я вас не виню. Этот болван везде лезет, всюду сует свой нос, строит из себя мученика и вообще всячески старается насолить мне, испортить настроение!
  — А что он наделал на сей раз? — с любопытством спросила я.
  — Подыскал мне секретаршу. Вы такой в жизни не видели! Лет сорока, на носу пенсне, на ногах какие-то немыслимые башмаки и вдобавок суперделовой вид… помереть можно! Самая обыкновенная уродина.
  — Она не будет держать вас за руку?
  — Боже упаси! — воскликнул сэр Юстас. — Этого еще не хватало. Ладно, прощайте, ясные глазки! Если я убью на охоте льва, не надейтесь, я не отдам вам шкуру… как-никак вы меня предали!
  Он тепло пожал мне руку, и мы расстались. Сюзанна ждала в холле. Она хотела меня проводить.
  — Давай-давай, пошли! — поторопила я ее и попросила служащую гостиницы остановить такси.
  И тут сзади раздался голос, от которого я вздрогнула:
  — Простите, мисс Беддингфелд, но я еду на машине и мог бы подвезти вас с миссис Блер на вокзал.
  — О нет, спасибо! — торопливо сказала я. — Не стоит беспокоиться. Я…
  — Уверяю вас, мне совсем нетрудно. Носильщик, положите чемодан в багажник.
  Я чувствовала себя абсолютно беспомощной. И готова была отнекиваться и дальше, но Сюзанна легонько толкнула меня локтем, призывая к осторожности.
  — Благодарю вас, мистер Пейджет, — процедила я сквозь зубы.
  Мы сели в машину. По дороге я мучительно соображала, о чем бы поговорить. Наконец Пейджет сам нарушил молчание:
  — Я нашел сэру Юстасу очень толковую секретаршу. Мисс Петтигрю.
  — Вообще-то он от нее не в восторге, — заметила я.
  Пейджет холодно поглядел на меня и жестко сказал:
  — Она очень опытная стенографистка.
  Мы остановились у входа в вокзал. Тут бы Пейджету с нами распрощаться… Я протянула руку, но увы…
  — Пойду провожу вас, — заявил Пейджет. — Сейчас восемь, ваш поезд отходит через пятнадцать минут.
  Он деловито объяснил носильщику, что нести и куда. Я стояла, не зная, как быть, и не осмеливалась даже взглянуть на Сюзанну. Пейджет меня явно подозревал и твердо решил убедиться, что я уеду. Что я могла предпринять? Ничего. Я уже видела, как через четверть часа отъеду от станции, а Пейджет, стоя на платформе, будет махать мне на прощанье рукой. Как он ловко все подстроил! И главное, совсем по-другому стал себя вести: с какой-то неискренней сердечностью. Это было так неестественно — смотреть тошно! До чего же лицемерный тип! Сперва пытается меня убить, а теперь рассыпается в комплиментах! Неужели он думает, что я не узнала его той ночью на корабле? Нет, это просто поза, новая роль. Он хочет, чтобы я попалась на удочку, а сам держит камень за пазухой.
  Беспомощная, как младенец, я послушно следовала его мудрым указаниям. Мои вещи занесли в купе, оно было двухместным, но я ехала там одна. Без двадцати восемь. Через три минуты поезд тронется.
  Однако Пейджет недооценил Сюзанну.
  — В дороге тебе будет ужасно жарко, Анна, — неожиданно сказала моя подруга. — Особенно завтра, когда поезд будет проезжать через Кару. Надеюсь, ты взяла с собой одеколон или лавандовую воду?
  Я поняла намек и воскликнула:
  — Ах, боже мой! Я забыла одеколон на тумбочке в отеле.
  Командирские замашки Сюзанны сослужили на сей раз хорошую службу. Она повелительно обратилась к секретарю сэра Юстаса:
  — Мистер Пейджет! Быстро! У вас еще есть время. Вон, почти напротив платформы, аптека. Анне обязательно нужно взять в дорогу одеколон.
  Пейджет заколебался, но не смог отказать Сюзанне. Она прирожденная тиранша. Бедняга вышел из вагона. Сюзанна пристально глядела ему вслед, пока он не скрылся из виду.
  — Живо, Анна, перебирайся на другую сторону: на случай, если он не ушел и следит за нами с края платформы. Плюнь на багаж. Завтра пошлешь телеграмму. Ох, только бы поезд отошел вовремя!
  Я открыла дверь, выходившую на другую платформу, и спрыгнула. Никого. Я видела, что Сюзанна стоит на прежнем месте и, задрав голову, делает вид, что переговаривается со мной через окно. Раздался свисток, поезд тронулся. Послышался топот: Пейджет, как угорелый, мчался по платформе. Я спряталась за книжным киоском и оттуда наблюдала за происходящим.
  Сюзанна, махавшая платком вслед уходящему поезду, обернулась.
  — Слишком поздно, мистер Пейджет, — послышался ее жизнерадостный голос. — Она уехала. Вот этот одеколон вы купили, да? Ах, как жалко, что нам раньше не пришло в голову позаботиться…
  Они прошествовали буквально в нескольких шагах от меня. Гай Пейджет весь взмок. Он, видно, бежал всю дорогу до аптеки и обратно.
  — Поймать вам такси, миссис Блер?
  Сюзанна и тут не вышла из роли.
  — Да, пожалуйста! Не буду же я вас утруждать. Сэр Юстас, наверное, надавал вам поручений. О господи, как бы я хотела, чтобы Анна Беддингфелд поехала завтра с нами! Мне не по душе, что она, такая юная, отправилась одна в Дурбан. Я ее уговаривала — ни в какую!.. Это явно неспроста.
  Больше было уже не расслышать. Умница Сюзанна! Она меня спасла.
  Подождав пару минут, я тоже направилась к выходу и уже на улице чуть не столкнулась с мужчиной… Мне сразу бросилась в глаза его неприятная физиономия и непропорционально большой нос…
  21
  Все остальное оказалось выполнить очень легко. Я нашла маленькую гостиницу, стоявшую на узенькой улочке, попросила комнату, внесла залог (у меня ведь не было с собой багажа) и спокойно отправилась спать.
  На следующее утро я встала рано и пошла в город, намереваясь купить какие-нибудь скромные обновки. В мои планы входило побездельничать до одиннадцати, пока не отойдет поезд в Родезию, на котором ехала почти вся честная компания. Наверняка Пейджет сначала сплавит их подальше, а потом примется за свои грязные делишки. Поэтому я села в трамвай, выехала за город и с удовольствием там погуляла. Погода стояла сравнительно прохладная, и я радовалась возможности размять ноги после столь долгого путешествия и заключения в Мюзенберге.
  Большое складывается из малого. У меня развязался шнурок, и я нагнулась, чтобы его завязать. Произошло это как раз на повороте, и на меня едва не налетел какой-то мужчина. Приподняв шляпу, он пробормотал извинения и двинулся дальше. Лицо его показалось мне знакомым, но я тут же про него забыла и взглянула на часы. Пора было возвращаться в Кейптаун.
  Трамвай уже отходил, я побежала, чтобы успеть на него. Сзади раздался еще чей-то топот. Я нырнула в трамвай, незнакомец юркнул вслед за мной. Тут уж я его узнала сразу. Это он толкнул меня, когда я завязывала шнурок на ботинке. Меня вдруг осенило. Я поняла, почему его лицо так мне знакомо. Это был маленький большеносый человечек, на которого я налетела, выходя из здания вокзала накануне вечером.
  Удивительное совпадение. А может, он меня специально преследует? Я решила это проверить как можно скорее; нажала на кнопку и вышла на следующей станции. Мужчина за мной не пошел. Я притаилась в дверях магазина и стала ждать. Он вылез на следующей остановке и двинулся в мою сторону.
  Все было предельно ясно. За мной следят. Рано я радовалась. Теперь моя победа над Пейджетом не казалась мне столь уж бесспорной. Я села в другой трамвай, мой «хвост», как и ожидалось, — тоже. Я принялась серьезно размышлять, что же делать.
  Совершенно очевидно, что я вляпалась в нечто более серьезное, нежели мне казалось поначалу. Убийство в Марлоу — не единичное преступление, совершенное каким-то отдельным человеком. Нет, тут орудует целая банда… Благодаря полковнику Рейсу, разоткровенничавшемуся с Сюзанной, и тому, что мне удалось подслушать в Мюзенберге, я примерно представляла себе диапазон деятельности этих преступников. Они систематически совершали преступления, а организовывал их так называемый Полковник! Я вспомнила разговор о забастовке в Рэнде и о причинах, ее породивших… Тогда на корабле говорили, что беспорядки поддерживает некая тайная организация. Это тоже дело рук Полковника, его люди действуют по заранее намеченному плану. Сам он участия в подобных операциях не принимал. Насколько я слышала, он всегда ограничивался идейным руководством. Выполнял мыслительную, не опасную работу. И все же очень может быть, что он где-то неподалеку и, оставаясь вне подозрений, дирижирует оркестром.
  Вот, значит, чем объясняется присутствие полковника Рейса на «Замке Килмордене»! Он охотится за этим боссом преступного мира. Да, все сходится. Рейс, видно, крупный чин в секретной службе, и ему поручено выследить Полковника.
  Я кивнула: ситуация прояснялась. Но какова же моя роль? При чем тут я? Неужели они охотятся только за алмазами? Я покачала головой. Какова бы ни была ценность алмазов, только этим нельзя объяснить отчаянные попытки убрать меня с дороги. Нет, тут есть еще что-то. По неведомой мне причине я представляю для них угрозу, опасность. Мне известно (по крайней мере, по их мнению) нечто такое, из-за чего им не терпится меня убрать, убрать любыми средствами… И секрет этот связан с алмазами! Конечно, есть человек, который мог бы меня просветить, если бы захотел. «Человек в коричневом костюме», Гарри Рейберн. Он знал вторую часть этой истории. Но Гарри исчез во мраке, за ним охотились, он убегал от погони. Скорее всего, мы с ним больше никогда не встретимся…
  Я резко оборвала себя и вернулась мыслями к сиюминутным заботам. Что толку сентиментально вздыхать о Гарри Рейберне? Он с самого начала вел себя по отношению ко мне страшно враждебно. Или так мне казалось… Ну вот, опять глупые мечты! А нужно думать о том, что делать сейчас!
  Я так гордилась ролью ищейки, а теперь за мной самой следят. И мне страшно! Впервые за все время я начала нервничать. Я ощутила себя маленьким камешком, попавшим в огромную стальную махину и мешавшим ей работать… И подумала, что махина легко перемелет маленький камешек. Один раз меня спас Гарри Рейберн, в другой я спаслась сама, но тут мне вдруг стало ясно, что силы противника значительно превосходят мои. Враги таились везде и постепенно сужали круг. Если я буду по-прежнему действовать в одиночку, я обречена.
  Я сделала над собой усилие и встряхнулась. В конце концов, что они могут? Я в цивилизованном месте, тут на каждом шагу полиция. Впредь я буду осторожней. Им не удастся, как в тот раз, заманить меня в западню.
  Тут трамвай как раз доехал до Эддерли-стрит. Я вышла и, не зная, куда податься, медленно побрела по левой стороне улицы. Мне незачем было оглядываться, выясняя, есть ли за мной «хвост». Я знала, что есть. Я зашла в кафе и заказала две ледяные кофейные шипучки, чтобы укрепить нервы. Мужчине, наверное, захотелось бы чего-нибудь покрепче, но девушкам кофейная шипучка очень даже по вкусу. Я смаковала ее через соломинку. Холодная жидкость приятно освежала горло. Я осушила первый стакан и отодвинула его.
  Сидя на высоком узеньком стульчике у стойки, я краем глаза видела, как мой преследователь незаметно вошел и присел за маленький столик у самой двери. Я расправилась со вторым стаканом и заказала другую шипучку, мятную. Я могу выпить практически неограниченное количество содовой воды.
  Внезапно человек, сидевший у двери, встал и вышел на улицу. Это меня удивило. Если он собирался ждать меня снаружи, то зачем было заходить? Я слезла со стула и осторожно подкралась к дверям. И тут же отпрянула. Мужчина разговаривал с Гаем Пейджетом.
  Если до того у меня еще оставались сомнения, теперь они рассеялись. Пейджет вынул часы и посмотрел на циферблат. Они обменялись короткими репликами, и секретарь двинулся по направлению к вокзалу. Очевидно, он отдал приказания. Но какие?
  Сердце у меня ушло в пятки. Мой преследователь пересек улицу и заговорил с полицейским. Он что-то объяснял, указывая на кафе. Я мгновенно догадалась, в чем состоит его план, меня арестуют… например, за карманную кражу. Шайке это подстроить — пара пустяков. Что толку тогда кричать о моей невиновности? Они продумают все до мельчайших деталей. Когда-то они обвинили Гарри Рейберна в том, что он обокрал «Де Бирс», и Гарри не смог оправдаться, хотя я почти не сомневалась в его непричастности к краже. Разве есть у меня шансы расстроить козни Полковника?
  Я почти автоматически взглянула на часы, и вдруг мне пришла в голову еще одна мысль. Я поняла, почему смотрел на часы Гай Пейджет. Дело близилось к одиннадцати, а в одиннадцать в Родезию отправлялся поезд, на котором уезжали мои влиятельные друзья, способные прийти мне на помощь. Вот почему до сих пор меня не трогали! Со вчерашнего вечера до одиннадцати утра я была в безопасности, но теперь опасность подобралась ко мне вплотную.
  Я торопливо раскрыла сумочку, чтобы заплатить за напитки, и сердце у меня оборвалось: в сумочке лежал мужской бумажник, набитый банкнотами! Его, видно, тайком подбросили, когда я выходила из трамвая.
  Я совсем потеряла голову и выскочила из заведения. Большеносый коротышка пересекал улицу вместе с полисменом. Завидев меня, коротышка начал взволнованно жестикулировать и что-то говорить полицейскому. Я взяла ноги в руки и кинулась бежать. Полицейский показался мне увальнем. Главное было оторваться на старте, решила я. Но у меня еще не было определенного плана. Я просто неслась по Эддерли-стрит, спасая свою жизнь, чувствовала, что еще минута — и кто-нибудь попытается задержать подозрительную бегунью.
  И тут мне пришла в голову идея!
  — Где вокзал? — спросила я, задыхаясь.
  — Там, прямо.
  Я ринулась дальше. Когда человек бежит, опаздывая на поезд, это не вызывает подозрений. Я влетела в здание вокзала и… услышала сзади шаги. Большеносый коротышка оказался настоящим спринтером. Я понимала, что меня могут задержать, не дав достичь нужной платформы. Я взглянула на часы: без одной минуты одиннадцать. Если удастся, надо сделать вот как…
  Я ворвалась в здание вокзала через главный вход на Эддерли-стрит и тут же выбежала через боковой. Прямо напротив меня располагался вход (тоже боковой) в почтовое отделение, парадная дверь которого выходила на Эддерли-стрит.
  Как я и ожидала, мой преследователь кинулся не за мной, а на улицу, чтобы либо самому перехватить меня у главного входа, либо перепоручить это полицейскому.
  В мгновение ока я метнулась назад, на вокзал. Я мчалась как оглашенная. Было ровно одиннадцать часов. Когда я появилась на платформе, поезд уже тронулся. Носильщик попытался меня задержать, но я вырвалась и вскочила на подножку. Потом поднялась по ступенькам и открыла дверь. Я была спасена! Поезд набирал скорость.
  Мы проехали мимо человека, стоявшего на дальнем конце платформы. Я помахала ему рукой.
  — До свидания, мистер Пейджет!
  Никогда не видела, чтобы человек был так потрясен. Казалось, Пейджет увидел призрака.
  Мне пришлось немного попререкаться с кондуктором. Я решила держаться высокомерно.
  — Вы имеете дело с секретаршей сэра Юстаса Педлера, — надменно заявила я. — Будьте любезны, отведите меня в его личный вагон.
  Сюзанна с полковником Рейсом стояли на задней площадке. Когда они меня увидели, у обоих вырвалось удивленное восклицание.
  — Привет, мисс Анна! — вскричал полковник Рейс. — Откуда вы взялись? Я думал, вы ехали в Дурбан. Никогда не знаешь, что вы выкинете в следующий момент.
  Сюзанна ничего не сказала, но в ее глазах я прочла сотню вопросов одновременно.
  — Мне нужно доложиться шефу, — серьезно произнесла я. — Где он?
  — В своем кабинете, — они указали на среднее купе. — Шеф что-то диктует со скоростью пулемета незадачливой мисс Петтигрю.
  — Раньше сэр Юстас не проявлял такого усердия, — заметила я.
  — Гм, — хмыкнул полковник Рейс. — Я думаю, он решил так загрузить ее работой, чтобы все остальное время она сидела в своем купе, словно на привязи.
  Я рассмеялась, и мы втроем отправились к сэру Юстасу. Он расхаживал по крошечному «пятачку», обрушивая водопад слов на несчастную секретаршу, которую я никогда раньше не видела. Высокая, квадратная женщина в темном одеянии, с пенсне на носу и ужасно деловым видом… Мне показалось, что ей очень трудно угнаться за сэром Юстасом. Насупившись, она быстро что-то записывала.
  Я вошла в купе и сказала шутливым тоном:
  — Юнга прибыл на борт, сэр.
  Юстас Педлер застыл как вкопанный, не договорив запутанной фразы, и уставился на меня. Несмотря на свой суперделовой вид, мисс Петтигрю была, судя по всему, женщиной слабонервной, потому что она подпрыгнула, словно в нее разрядили пистолет.
  — Боже праведный! — воскликнул сэр Юстас. — А как же ваш поклонник в Дурбане?
  — Я предпочла вас, — нежно проворковала я.
  — Милая! — сказал сэр Юстас. — Вы можете хоть сейчас взять меня за руку.
  Мисс Петтигрю кашлянула, и сэр Юстас шустро отпрянул.
  — Ах да!.. Так где мы остановились? Тильман Рус в своей речи на… В чем дело? Почему вы не записываете? — Он повернулся к секретарше.
  — По-моему, — вкрадчиво заметил полковник Рейс, — мисс Петтигрю сломала карандаш.
  Рейс взял у секретарши сломанный карандаш и заточил его. Мы с сэром Юстасом смотрели на него в недоумении. В тоне полковника Рейса было что-то такое, чего я не смогла уловить.
  22
  Выдержки из дневника сэра Юстаса Педлера
  Похоже, мне пора прекратить вести дневник. Вместо этого надо написать короткую статью под названием «Мои секретари». Да, с секретарями у меня вечно незадача… Как говорится, то густо, то пусто. В данный момент я еду в Родезию в окружении женщин. Рейс, конечно, узурпировал двух красоток, а мне оставил уродину. Со мной всегда так… а между прочим, это мой вагон, а не Рейса!
  Анна Беддингфелд тоже сопровождает меня в Родезию, я ее временно взял на работу. Но сегодня она весь день проторчала на задней площадке, любуясь вместе с Рейсом красивым ущельем реки Гекс. Да, конечно, я говорил, что ее основная обязанность — держать меня за руку. Но она и этого не делает! Может, Анна боится мисс Петтигрю? Коли так, то я ее не виню. В мисс Петтигрю нет ничего привлекательного: мерзкая дама с большущими ногами, больше похожая на мужчину, чем на женщину.
  Анна Беддингфелд вообще ведет себя очень таинственно. В последнюю минуту вскочила в поезд, запыхалась так, словно за ней гнались… А между тем Пейджет уверял, что вчера ночью проводил ее в Дурбан! Или Пейджет опять перепил, или девица обладает даром волшебных перемещений во времени и пространстве. И главное, она никогда ничего не объясняет! Никто мне ничего не объясняет. М-да, но вернемся к статье «Мои секретари». Номер один: убийца, спасающийся от правосудия. Номер два: подпольный алкоголик, у которого какие-то темные делишки в Италии. Третьим номером идет прелестная девица, обладающая очень полезным свойством находиться в двух местах сразу, и четвертым — мисс Петтигрю. Голову даю на отсечение, это отпетый мошенник в костюме секретарши! Может, Пейджет натравил на меня одного из своих итальянских друзей? Я не удивлюсь, если в один прекрасный день станет ясно, что Пейджет вообще всех обвел вокруг пальца. Сдается мне, что из всех зол Рейберн был наименьшим. Он мне, по крайней мере, не мешал и не вставал у меня на пути. А Гай Пейджет имел наглость поставить в мое купе чемодан с канцелярскими принадлежностями. Шагу ступить нельзя, все об него спотыкаются.
  Только что я выходил на заднюю площадку. Я ждал, что мое появление будет воспринято с восторгом. Но женщины разинув рот слушали Рейса, который рассказывал им всякие байки про путешествия. Надо назвать наш вагон не «Сэр Юстас Педлер и K®, а «Полковник Рейс с гаремом».
  Затем миссис Блер понадобилось — вынь да положь! — фотографировать. На каждом опасном повороте — а мы взбирались все круче и круче — она щелкала фотоаппаратом и восторженно вопила:
  — Понимаете, надо снимать на повороте: вид головных вагонов поезда на фоне гор выглядит устрашающе.
  Я заметил, что по фотографии нельзя сказать, что она сделана из хвостовых вагонов того же поезда. Миссис Блер посмотрела на меня с жалостью.
  — Но я же напишу внизу: «Снято из окна поезда на повороте».
  — Это можно написать на любой фотографии, — возразил я.
  Женщина до такой простой вещи додуматься не в состоянии.
  — Как я рада, что мы проезжаем здесь днем! — закричала Анна Беддингфелд. — Если бы я уехала в Дурбан, я бы этого не увидела, правда?
  — Конечно, — улыбнулся полковник Рейс. — Вы проснулись бы утром в Кару, в жаркой, пыльной и каменистой пустыне.
  — Как хорошо, что я передумала, — сказала Анна, довольно вздыхая и глядя по сторонам.
  Вид открывался действительно чудесный. Громадные горы становились еще выше.
  — Это самый удобный из сегодняшних поездов? — спросила Анна Беддингфелд.
  — Какие сегодняшние? — рассмеялся Рейс. — Милая мисс Анна, поезда в Родезию ходят всего три раза в неделю: по понедельникам, средам и субботам. Так что в Фолзе вы будете только в следующую субботу.
  — За это время мы успеем прекрасно узнать друг друга, — сказала миссис Блер. — Сколько вы намерены пробыть в Фолзе, сэр Юстас?
  — Смотря по обстоятельствам, — осторожно ответил я.
  — От чего они зависят?
  — От того, сколько дел будет в Йоханнесбурге. Сперва я намеревался пробыть примерно пару дней в Фолзе: я там еще не бывал, хотя уже в третий раз в Африке; затем поехать в Йоханнесбург и хорошенько изучить обстановку на Рэндских рудниках. Дома, как вы знаете, я считаюсь экспертом в области южноафриканской политики. Но я слышал, в Йоханнесбурге через неделю будет не очень весело. Как-то не тянет изучать обстановку на шахтах в вихре разбушевавшейся революции.
  Рейс улыбнулся с видом собственного превосходства.
  — Мне кажется, ваши страхи преувеличены, сэр Юстас. Ничего ужасного в Йоханнесбурге не произойдет.
  Женщины тут же одарили его красноречивыми взглядами: мол, какой ты герой! Меня это безумно разозлило. Я ничуть не трусливее Рейса… но вид не тот. Да, высоким, стройным и загорелым мужчинам — все карты в руки…
  — Я надеюсь, вы побываете в тех местах, — заметил я ледяным тоном.
  — Вполне возможно. Мы поедем вместе.
  — Я не уверен. Боюсь, мне придется задержаться в Фолзе, — небрежно заметил я. «Почему Рейсу так хочется отправить меня в Йоханнесбург? Наверное, он положил глаз на Анну», — подумал я и спросил: — А каковы ваши планы, мисс Анна?
  — Они зависят от обстоятельств, — уклончиво ответила она, подражая мне.
  — Но я думал, вы моя секретарша!
  — О да, но мной пренебрегли. Вы сегодня все утро держали за руку мисс Петтигрю.
  — Что бы я ни делал, могу поклясться, что этого я не делал, — заверил я Анну.
  В четверг вечером
  Только что мы покинули Кимберли. Дамы заставили Рейса еще раз рассказать про похищение алмазов. Почему женщин всегда так волнуют алмазы?
  Анна Беддингфелд наконец раскрыла свою тайну. Оказывается, она работает в газете. Сегодня утром она отправила из Де-Ара длиннющую телеграмму. Судя по тому, что они с миссис Блер проболтали всю ночь напролет, Анна заготовила статьи на десять лет вперед и все их прочла своей подруге.
  Выходит, она выслеживала «человека в коричневом костюме»… Похоже, ей не удалось вычислить его на «Килмордене»: такой возможности просто не представилось. Но теперь она с очень деловым видом сочиняет сказки на тему «Как я путешествовала с убийцей» и придумывает невероятные истории о том, что он ей поведал и так далее и тому подобное. Я знаю, как состряпываются такие материалы. Я сам грешил, поступая аналогичным образом в своих мемуарах… когда Пейджет разрешал. Ну, конечно, компетентные сотрудники в Нэсби еще больше все приукрасят, и, когда сенсация появится в «Дейли Баджет», Рейберн сам себя не узнает.
  Однако девчонка умна! Судя по всему, она самостоятельно установила личность женщины, убитой в моем доме. Оказывается, это русская танцовщица Надина! Я спросил Анну Беддингфелд, уверена ли она. Анна ответила, что пришла к такому выводу методом дедукции — совсем в духе Шерлока Холмса. Однако Нэсби она подала свою догадку как проверенный факт. У женщин развита интуиция — я не сомневаюсь, что Анна Беддингфелд совершенно права, — но называть это дедукцией абсурдно.
  Как ей удалось попасть в штат «Дейли Баджет», ума не приложу. Впрочем, она из тех юных особ, которые горы могут свернуть. Ей невозможно противостоять. Она будет тебя улещивать, уламывать, а на деле за всем этим скрывается непоколебимая решимость настоять на своем. Взять хотя бы то, как она пробралась в мой личный вагон!
  Да, я начинаю догадываться, в чем причина ее упорства. Рейс говорил, что, по мнению полиции, Рейберн направился в Родезию. Значит, он мог уехать в понедельник. Думаю, полицейские разослали телеграммы по всем станциям, но толку никакого, наверняка его не нашли. Он хитер и знает Африку. Скорее всего, Рейберн прикинулся кафрской старухой, а простодушные полисмены продолжали искать красивого молодого человека со шрамом, одетого по европейской моде. Мне его шрам всегда казался подозрительным.
  Так или иначе, Анна Беддингфелд гонится за Рейберном. Она хочет сама его обнаружить, дабы снискать славу себе в «Дейли Баджет». Нынешние молодые особы ужасно хладнокровны. Я ей намекнул, что это не женское занятие. Она надо мной посмеялась и сказала, что если выследит Рейберна, то разбогатеет. Насколько я вижу, Рейсу это тоже не нравится. Вдруг Рейберн едет с нами в одном поезде? Тогда нас всех могут зарезать в собственных постелях! Я высказал свои опасения миссис Блер, но, похоже, ей моя идея не пришлась по душе. Она заявила, что, если меня убьют, Анна сообщит газете еще одну сенсационную новость. Это кому сказать!
  Завтра мы проедем Бечуаналенд. Пылища начнется страшная. А на каждой станции кафрские ребятишки будут притаскивать на продажу диковинных деревянных жирафов своего собственного изготовления, корзинки и плошки из листьев маиса. Боюсь, миссис Блер обезумеет. В безделушках есть первобытное очарование, которое — я чувствую — будет ей мило.
  В пятницу вечером
  Опасения подтвердились. Миссис Блер и Анна купили сорок девять деревянных зверушек!
  23
  Анна продолжает свой рассказ
  Мне очень понравилось путешествие на поезде в Родезию. Каждый день мы видели что-то новое и потрясающее. Сперва это была чудесная долина реки Гекс, затем пустынные просторы Кару и, наконец, удивительный, вытянутый в нитку горный хребет Бечуаналенд и прелестные статуэтки, которые продавали в тех краях туземцы. Мы с Сюзанной на каждой, с позволения сказать, станции рисковали отстать от поезда. Мне казалось, что он останавливался где ему заблагорассудится, и тут же, словно из-под земли, вырастали орды туземцев с какими-то чашами из маисовых листьев, изделиями из сахарного тростника, перьев и очаровательными деревянными зверюшками, которых Сюзанна тут же решила коллекционировать. Я последовала ее примеру, стоят они, как правило, три пенса и при этом все разные! Обычно продают деревянных жирафов, тигров, змей, меланхоличных антилоп и смешных маленьких негритянских воинов. Мы с Сюзанной пришли в полный восторг.
  Сэр Юстас пытался нас урезонить, но тщетно. Я до сих пор считаю, что мы лишь чудом не остались на каком-нибудь из полустанков. Поезда в Южной Африке трогаются тихо, без свистков. Просто уезжают — и все, а вам остается, бросив торговлю, опрометью мчаться за ними.
  Невозможно описать удивление Сюзанны, когда я вдруг появилась в поезде. В первый вечер мы досконально обсудили ситуацию, проболтали полночи.
  Мне уже стало ясно, что оборонительная тактика в моем случае не хуже наступательной. Путешествуя с сэром Юстасом и компанией, я чувствовала себя в полной безопасности. Они с полковником Рейсом были серьезным заслоном, и я рассчитывала, что враги не отважатся чересчур откровенно дразнить гусей. С другой стороны, общаясь с сэром Юстасом, я имела хоть какие-то сведения о Пейджете, а Гай Пейджет являлся ключевой фигурой в данной истории. Я спросила Сюзанну, не кажется ли ей, что Пейджет и есть таинственный Полковник. Конечно, его подчиненное положение — существенный минус, однако я пару раз замечала, что, несмотря на свои властные замашки, сэр Юстас находится под явным влиянием своего секретаря. Сэр Юстас — человек добродушный, и ловкач-секретарь вполне способен обвести его вокруг пальца. А сравнительно незаметное положение на самом деле выгодно, ведь Пейджету лучше оставаться в тени.
  Сюзанна, однако, приняла мою идею в штыки. Она отказывалась верить, что Гай Пейджет — мозг тайной организации. Истинный глава, Полковник, остается за кадром; вполне вероятно, что к моменту нашего приезда он уже находился в Африке.
  Я признала, что в ее словах есть доля правды, однако меня это не удовлетворило. Во всех подозрительных историях Пейджет выступал как идейный руководитель. Да, конечно, вид у него не такой уверенный и решительный, как полагается боссу преступного мира, но, в конце концов, если верить полковнику Рейсу, таинственный шеф осуществлял лишь мыслительную работу, а творческий гений нередко поселяется в тщедушном теле труса.
  — Ты заговорила, как профессорская дочь, — перебила меня Сюзанна.
  — Но это так! С другой стороны, Пейджет может оказаться и великим визирем, то есть правой рукой шефа. — Я помолчала пару минут, а затем пробормотала: — Эх, узнать бы, как разбогател сэр Юстас!
  — Ты опять его подозреваешь?
  — Сюзанна, я подозреваю всех! Нет, конечно, я не думаю, что это он, но все же сэр Юстас — хозяин Пейджета и владелец Милл-Хауза!
  — Я слышала, он не особенно любит рассказывать, как именно ему удалось сколотить состояние, — задумчиво молвила Сюзанна. — Но это необязательно означает, что он преступник… Может, сэр Юстас продавал медные гвозди или восстановитель для волос.
  Я угрюмо кивнула.
  — А вдруг, — столь же задумчиво продолжила Сюзанна, — мы пошли по неверному пути? Я хочу сказать: зря мы поверили в виновность Пейджета. Что, если он все-таки кристально честный человек?
  Я подумала и покачала головой:
  — Не верю.
  — Но у него на все есть свои объяснения.
  — Д-да, однако не очень убедительные. Например, рассказывая про ту ночь, когда он пытался выкинуть меня за борт, Пейджет заявил, что крался за Рейберном по палубе, а Рейберн на него напал. Мы же знаем, это неправда!
  — Знаем, — неохотно согласилась Сюзанна. — Но только со слов сэра Юстаса. Может, Пейджет преподнес бы все иначе. Для тебя же не секрет: люди всегда немножко перевирают, передавая чужую историю.
  Я еще раз обдумала ее мысль.
  — Нет. Я не вижу другого варианта. Пейджет виновен. Ведь ты не будешь отрицать, что он пытался скинуть меня за борт? И все остальное с этим прекрасно увязывается. Почему ты так настаиваешь на его непричастности?
  — Из-за его физиономии.
  — Из-за физиономии? Но…
  — Да понимаю, что ты скажешь. У него лицо злодея. Совершенно верно. Но человек с таким лицом не может быть настоящим злодеем! Природа так не шутит.
  Меня Сюзаннины доводы не убедили. Я многое могу рассказать о проказах природы. Если у нее и есть чувство юмора, то она его проявлять не любит. Сюзанна приписывает ей свои собственные качества.
  Потом мы обсудили наши ближайшие планы. Мне, разумеется, пора было придумать какую-то «легенду», объясняющую мои действия. Нельзя же вечно уклоняться от объяснений. Решение, как оказалось, лежало на поверхности, хотя я на время позабыла об этой возможности. «Дейли Баджет»! Мои признания не могли уже повредить Гарри Рейберну. Его и без меня отождествили с «человеком в коричневом костюме». Теперь, если я хотела ему помочь, мне нужно было прикинуться его врагом. Полковник с друзьями вряд ли подозревали, что между мной и человеком, которого они избрали козлом отпущения после убийства в Марлоу, существовала взаимная приязнь. Насколько я слышала, личность женщины еще не установили. Значит, надо телеграфировать лорду Нэсби и сообщить, что убитая женщина, очевидно, и есть знаменитая русская танцовщица Надина, столько времени восхищавшая парижан своим искусством. Вообще-то мне не верилось, что ее до сих пор не опознали, но, когда я много позже узнала подробности расследования, я поняла, что ничего удивительного тут нет.
  Надина блистала в Париже, но никогда не выступала в Англии. Лондонская публика ее не знала. Что касается фотографий женщины, убитой в Марлоу, то они получились размытыми, и Надина была совсем на себя непохожа. Вдобавок она ни одной живой душе не сказала о своем намерении поехать в Англию. На следующий день после ее гибели импресарио получил письмо, в котором Надина сообщала, что отправляется в Россию по личным делам, и предоставляла ему возможность самому утихомирить бучу, которая наверняка должна была подняться из-за нарушения контракта.
  Все это я выяснила, естественно, много позже. А в тот момент, заручившись полной поддержкой Сюзанны, я послала лорду Нэсби из Де-Ара пространную телеграмму. Она пришла в очень подходящий момент (о чем я тоже узнала потом). «Дейли Баджет» ощущала нехватку сенсационных материалов. Мои предположения срочно проверили, и они подтвердились. Для «Дейли Баджет» наступил звездный час. «Наш специальный корреспондент установил личность несчастной жертвы, найденной в Милл-Хаузе». «Репортер путешествует с убийцей». «Человек в коричневом костюме. Каков он на самом деле». И так далее и тому подобное.
  Южноафриканская пресса, конечно, давала выжимки из этих новостей, но сами статьи я прочитала спустя несколько недель. В Булавайо меня ждала телеграмма с подробными инструкциями. Я была зачислена в штат «Дейли Баджет», и лорд Нэсби собственнолично поздравил меня с этим событием. Они поручили мне выследить убийцу, а я — увы, только я одна! — знала, что убийца не Гарри Рейберн. Однако я решила, что пусть лучше остальные по-прежнему считают его преступником… пока.
  24
  В Булавайо мы приехали рано утром в субботу. Мне там не понравилось. Стояла кошмарная жара, отель попался прескверный. Сэр Юстас стал какой-то угрюмый, другого слова и не подберешь. Во-первых, его раздражали наши многочисленные деревянные зверюшки, особенно большой жираф. Он был просто колоссальных размеров, с невероятно длинной шеей, кроткими глазами и уныло опущенным хвостом. В нем сразу чувствовался характер. И обаяние. Мы с Сюзанной никак не могли его поделить. Покупка была сделана в складчину: три пенса я, три — Сюзанна. Она требовала себе жирафа по праву старшинства, я же твердила, что первой оценила его красоту.
  Надо признать, деревянные звери серьезно усложняли нам жизнь. Перетаскивать с места на место сорок девять статуэток затейливой формы, причем сделанных из очень хрупкого дерева, довольно-таки непросто. Мы наняли двух носильщиков, и один благополучно грохнул оземь стайку восхитительных страусов, отбив им головы. Наученные горьким опытом, мы с Сюзанной с той поры сами тащили все, что могли унести. Полковник Рейс нам помогал, а большого жирафа я давала сэру Юстасу. Даже безупречной мисс Петтигрю не удавалось улизнуть, на ее долю выпадали большой бегемот и два черных воина. По-моему, мисс Петтигрю меня недолюбливала. Может, я казалась ей слишком дерзкой? Во всяком случае, она явно избегала моего общества. И что интересно: ее лицо мне смутно кого-то напоминало, однако я не могла понять кого.
  Почти все утро мы отдыхали, а после полудня отправились на экскурсию в Матоппос: нам хотелось посмотреть на могилу Родса. Вернее, некоторые из нас только собирались пойти, но не пошли. Например, сэр Юстас. В последний момент он отказался. Вообще он пребывал в столь же мрачном расположении духа, как и в то утро, когда мы приехали в Кейптаун. Тогда он швырнул об пол персики, и от них осталось мокрое место. Видимо, ранние приезды в незнакомые города плохо отражаются на его здоровье. Сэр Юстас ругал носильщиков, официантов, весь обслуживающий персонал гостиницы… Он, конечно, с удовольствием обругал бы и мисс Петтигрю, которая таскалась за ним с блокнотом и карандашом, но не отваживался. Даже он! Слишком уж она была похожа на хрестоматийную, классическую секретаршу. Слава богу, что мне удалось спасти нашего жирафа! А то сэр Юстас и его бы грохнул оземь.
  Так вот, возвращаясь к экскурсии… Сэр Юстас отказался, мисс Петтигрю заявила, что тоже останется дома: вдруг она ему понадобится?! А Сюзанна в последний момент передала, что у нее разболелась голова. Так что мы с полковником Рейсом поехали вдвоем.
  Он странный человек. В компании это незаметно, но когда остаешься с ним один на один, то явственно ощущаешь, насколько это большая личность. В нем есть что-то подавляющее. Полковник вдруг становится молчаливым, однако его молчание гораздо красноречивее слов.
  Именно так он себя вел, когда мы ехали в Матоппос по мягкой желто-бурой траве. Вокруг стояла удивительная тишина… если, конечно, не обращать внимания на дребезжание нашей колымаги. Я думаю, она самой первой сошла с фордовского конвейера. Ее обивка вся истрепалась, а мотор… в механике я ни бельмеса не смыслю, но даже мне было понятно, что с ним не все в порядке.
  Постепенно ландшафт менялся. Появились громадные валуны каких-то причудливых, фантастических очертаний. Я вдруг почувствовала, что попала в доисторическую эру. Неандертальцы показались мне на мгновение столь же реальными, какими они казались отцу. Я повернулась к полковнику Рейсу и мечтательно проговорила:
  — Наверно, здесь когда-нибудь жили великаны. А их дети очень напоминали сегодняшних ребятишек: играли камешками, строили из них башни, потом ломали и старались положить один на другой как можно больше камней. Я бы назвала это место Страна великанских детей!
  — Очень может статься, что вы, сами того не подозревая, недалеки от истины, — серьезно сказал полковник Рейс. — Африка вся такая: простая, примитивная и необъятная.
  Я кивнула, спросив:
  — Вы ее любите, да?
  — Да. Но если человек тут живет долго, он ожесточается. Перестает уважать чужую жизнь и бояться смерти.
  — Вы правы, — согласилась я, думая о Гарри Рейберне. Именно таким он и был! — А слабый человек, живущий в Африке, тоже бывает жесток?
  — Сперва нужно уточнить, кого вы считаете слабым, мисс Анна.
  Рейс говорил таким серьезным тоном, что я удивилась. И ощутила, что очень плохо его знаю.
  — Ну, допустим, детей и собак.
  — Детей и собак я никогда не обижал, честное слово. А женщин вы не относите к разряду слабых существ?
  Я подумала.
  — Пожалуй, нет. Хотя вообще-то они действительно слабый пол… Если иметь в виду современных женщин. Но папа говорил, что когда-то, давным-давно, мужчины и женщины были на равных… как львы и тигры…
  — И жирафы? — лукаво прищурился полковник Рейс.
  Я рассмеялась. Все издеваются над нашим жирафом!
  — Да, и жирафы. Тогда люди были кочевниками. Разделение труда началось только, когда они стали вести оседлый образ жизни. Тогда-то женщины и превратились в слабый пол. Но в глубине души, на самом деле, они остались по-прежнему сильными… Я хочу сказать, чувства их по-прежнему сильны. Женщина обожает могучих мужчин, потому что некогда она тоже была сильной, а потом это качество утратила.
  — Что-то вроде родового культа?
  — Примерно так.
  — Вы действительно в это верите? В то, что женщина обожает физическую силу?
  — Думаю, да… если говорить начистоту. Люди считают, что главное — это моральные качества, но, когда они влюбляются, в них возрождается первобытное начало, и они ценят только физические данные. Впрочем, так долго продолжаться не может. Если бы вы жили в примитивном обществе, тогда другое дело, но сейчас жизнь совсем другая, и в результате, несмотря ни на что, перевешивают моральные соображения. Поверженные, побежденные в конечном счете всегда выигрывают, вы не замечали? И их победа единственно настоящая. Помните, в Священном Писании говорится об утрате и обретении души?
  — То есть, — задумчиво произнес полковник Рейс, — человек сперва теряет от любви разум, а потом его обретает, так?
  — Не совсем, но вообще-то можно сказать и так.
  — Однако вы, мисс Анна, еще никого не разлюбили?
  — Нет, — честно призналась я.
  — А полюбить — полюбили?
  Я не ответила.
  Тут машина доехала до места, и разговор прервался. Мы вышли и начали медленно взбираться на гору. Мне уже не в первый раз стало не по себе в присутствии полковника Рейса. Он отлично умел скрывать свои мысли, по его непроницаемо черным глазам ничего нельзя было понять. Полковник слегка напугал меня. Он вообще меня всегда пугал. Общаясь с ним, я не знала, чего ждать в следующую минуту.
  Мы молча карабкались вверх, пока не достигли площадки, где под гигантскими валунами покоится тело Родса. Странное, жутковатое место вдали от людского жилья… оно казалось бесконечным гимном первобытной красоте природы.
  Все так же молча мы посидели у могилы. Потом двинулись вниз, слегка отклонившись от первоначального пути. Порой приходилось карабкаться чуть ли не на четвереньках, а один раз на нашей дороге выросла почти отвесная скала.
  Полковник Рейс шел впереди.
  — Давайте я вас перенесу, — внезапно предложил он и быстро подхватил меня на руки.
  Я вдруг почувствовала, до чего же он силен. Словно из железа отлит, со стальными мускулами. И опять мне стало страшно, особенно потому, что он, поставив меня на землю и разжав объятья, не отступил назад, а стоял вплотную, глядя мне прямо в глаза.
  — Скажите честно, что вы тут делаете, Анна Беддингфелд? — резко спросил полковник Рейс.
  — Я цыганка, решившая увидеть мир.
  — Да, отчасти это так. Но статьи в газете — всего лишь благовидный предлог. У вас не журналистский склад души. Вы сама по себе, вы пытаетесь схватить судьбу за хвост. Но и это еще не все.
  Что он хотел сказать? Мне было страшно, страшно… Я в упор посмотрела на Рейса. Мои глаза не умеют так хорошо хранить тайны, как его, но они могут бросить врагу вызов.
  — А что вы здесь делаете, полковник Рейс? — решительно спросила я.
  На мгновение мне показалось, что он не ответит. Рейс явно был ошеломлен. Когда же наконец он заговорил, его слова явно доставляли ему какое-то мрачное удовольствие.
  — Я тешу свое честолюбие, — сказал Рейс. — Да-да, верно! Тешу свое честолюбие. Помните, мисс Беддингфелд: гордыня — смертный грех!
  — Ходят слухи, — с расстановкой произнесла я, — что вы связаны с правительством… якобы вы сотрудник секретной службы. Это правда?
  Мне почудилось, что на какую-то долю секунды он заколебался.
  — Смею уверить вас, мисс Беддингфелд, что я здесь сугубо частное лицо и путешествую исключительно для собственного удовольствия.
  Когда я потом вспоминала наш разговор, эти слова показались мне несколько двусмысленными. Но, может, полковник и добивался такого впечатления?!
  Мы молча сели обратно в машину. На полпути в Булавайо нам пришло в голову остановиться и выпить чаю в примитивной хижине у дороги. Владелец заведения возился в саду и, похоже, был недоволен, что его побеспокоили. Мы прождали целую вечность; наконец он принес черствые, прямо-таки каменные кексы и тепловатый чай. И тут же опять скрылся в саду.
  Едва хозяин ушел, нас окружило шесть кошек. Они жалобно мяукали. Поднялся оглушительный шум. Я дала им кусочек кекса. Они жадно набросились на него и моментально съели. Я вылила в блюдце все молоко, что подал нам к чаю хозяин, и у кошек завязалась целая баталия.
  — Ой! Они умирают с голоду! — возмущенно воскликнула я. — Это ужасно. Пожалуйста, ради бога, закажите еще молока и кекс!
  Полковник Рейс молча отправился выполнять мою просьбу. Кошки опять замяукали. Он вернулся с большим кувшином молока, бедняги вылакали все до капли.
  Я решительно встала.
  — Надо взять кисок с собой. Я их тут не оставлю.
  — Девочка моя, не делайте глупостей. Вам мало пятидесяти деревянных статуэток?
  — При чем здесь статуэтки?! Кошки живые, живые! Я возьму их с собой.
  — И не вздумайте!
  Я хотела было возмутиться, но полковник продолжал:
  — Вы считаете меня жестоким, но поверьте, сентиментальность до добра не доводит. Слезами горю не поможешь… Я не разрешу вам взять кошек. Если уж на то пошло, мы с вами в дикой стране с простыми нравами, и я сильнее вас.
  Я умею признавать свое поражение. Но когда мы шли к машине, в моих глазах стояли слезы.
  — Может, у хозяев только сегодня мало еды, — попытался утешить меня Рейс. — Жена хозяина уехала в Булавайо за продуктами. Все будет нормально. Да и вообще, мало ли на свете котов, подыхающих с голоду?
  — Не смейте, не смейте! — яростно вскричала я.
  — Ну, что вы! Я просто учу вас воспринимать жизнь как она есть. Человек должен быть жесток и безжалостен… как я. В этом секрет силы и успеха!
  — Я лучше умру, чем ожесточусь! — горячо воскликнула я.
  Мы сели в машину и поехали. Я постепенно успокоилась. Внезапно, к моему великому удивлению, полковник Рейс взял меня за руку.
  — Анна, — ласково сказал он, — я не могу без вас жить. Вы согласны выйти за меня замуж?
  Я была потрясена.
  — Н-нет. — Я даже заикаться начала. — Н-не могу.
  — Почему?
  — Я не люблю вас. И никогда о вас не думала… в этом смысле.
  — Понятно. Это единственная причина?
  Я чувствовала, что должна быть с ним откровенной. Почему-то я ощущала себя в долгу перед Рейсом.
  — Нет. Не единственная. Видите ли, я люблю другого.
  — Понятно, — еще раз сказал он. — Это началось тогда, на «Килмордене»? Когда я вас впервые увидел?
  — Нет, — прошептала я. — Раньше.
  — Понятно, — в третий раз произнес полковник, но теперь в голосе его прозвучала такая решимость, что я невольно подняла на него глаза. Столь непреклонного выражения на его лице я еще не видела.
  — О чем вы? — пролепетала я.
  Рейс взглянул на меня властно и загадочно.
  — Лишь о том, что теперь я знаю, как мне поступить.
  У меня мороз по коже прошел. В его словах чувствовалось какое-то твердое намерение. Я не могла уловить, какое именно, и это меня пугало.
  Всю оставшуюся дорогу мы молчали. Приехав, я прямиком направилась к Сюзанне. Она лежала в постели с книжкой и совсем не походила на даму, страдающую мигренью.
  — Надо прибить к кровати табличку, — усмехнулась Сюзанна. — «Здесь покоится третий лишний», а иначе говоря, тактичная старая дуэнья… Боже мой! Анна, дорогая, в чем дело?
  Я разрыдалась и рассказала ей про кошек… А про полковника Рейса говорить не стала. Я чувствовала, что это должно остаться между нами. Но Сюзанна ужасно проницательная. По-моему, она поняла, что я о чем-то умалчиваю.
  — Ты не простудилась, Анна? — спросила моя подруга. — В адскую жару и предположить такое нелепо, но ты вся дрожишь.
  — Пустяки! — откликнулась я. — Это нервы… А может, зловещие предчувствия. Мне кажется, произойдет нечто страшное.
  — Не мели чепухи! — резко оборвала меня Сюзанна. — Лучше поговорим о чем-нибудь более интересном. Знаешь, Анна, я тут думала про алмазы…
  — И что?
  — Я не уверена, что держать их у меня безопасно. Раньше — да, никому и в голову бы не пришло искать их среди моих вещей, но теперь… Теперь все знают, что мы с тобой не разлей вода, и я тоже наверняка попала под подозрение.
  — Но никому не известно, что они спрятаны в коробочку из-под фотопленки, — возразила я. — Это прекрасный тайник, зачем искать еще что-то?
  Сюзанна после некоторого колебания согласилась, но сказала, что мы вернемся к этому разговору, когда поедем в Фолз.
  Наш поезд выехал в девять часов утра. Настроение сэра Юстаса оставляло желать лучшего, а мисс Петтигрю выглядела подавленной. Полковник же вел себя совершенно обыкновенно, и мне показалось, что наш разговор по пути домой — только сон.
  В ту ночь я плохо спала, ворочалась с боку на бок на жесткой полке, борясь с какими-то смутными кошмарами. Утром проснулась с головной болью и пошла на заднюю площадку, желая полюбоваться видами. Было свежо, чудесно, и повсюду, насколько хватало глаз, зеленели холмы, покрытые лесом. Мне так нравилось тут… ничего красивее я в жизни не видела. «Ах, поселиться бы где-нибудь в зарослях, в маленькой хижине и остаться там навсегда, навсегда!» — мечтала я.
  Примерно в полвторого полковник Рейс вызвал меня из «офиса» и указал на клочья тумана, которые, будто цветы, украшали какой-то куст.
  — Это водяная пыль, попадающая сюда с водопада, — пояснил он. — Мы почти на месте.
  Мной все еще владело то странное чувство экзальтации, что охватило меня после тревожной ночи. Я всеми фибрами своей души ощущала, что приехала домой… Домой! Но ведь я никогда здесь не была… Или была во сне?
  Мы высадились из поезда и двинулись к гостинице, большому белому зданию, на окнах которого белела противомоскитная сетка. Вокруг ни дорог, ни домов — ничего. Когда мы вышли на «ступ» (а попросту говоря, на веранду), я ахнула. Впереди, примерно в полумиле от нас, красовался водопад. Я никогда не видела ничего более величественного и прекрасного… И не увижу!
  — Анна, ты сейчас заговоришь стихами, — усмехнулась Сюзанна, когда мы сели за обеденный стол. — Впервые замечаю тебя в таком настроении. — И она с любопытством заглянула мне в глаза.
  — Правда? — рассмеялась я, но сама ощутила, что мой смех звучит неестественно. — Просто мне здесь безумно нравится.
  — Нет, тут еще что-то, больше…
  На лбу у Сюзанны появилась маленькая мрачная морщинка…
  Да, я была счастлива и при этом чего-то смутно ждала… чего-то, что произойдет очень скоро. Я была возбуждена, не находила себе места.
  После чая мы вышли из гостиницы, сели в вагонетку, и улыбающиеся негры покатили нас по узкоколейке к мосту.
  Оттуда открывался потрясающий вид: внизу простиралось громадное ущелье, по которому несся быстрый речной поток, а туманная завеса перед нами, состоявшая из мириад мелких водяных брызг, на мгновение приподнималась, обнажая водопад, и тут же снова набрасывала на него непроницаемый покров тайны. По-моему, главное очарование Фолза именно в неуловимости. Думаешь, что вот-вот он покажется весь… но это «вот-вот» никогда не наступает.
  Мы перешли через мост и медленно побрели по тропинке, с двух сторон обложенной белыми камнями. Тропинка вела нас вдоль обрыва, почти у самого края. Наконец мы добрались до большой площадки, узкая тропка слева спускалась вниз.
  — Это Пальмовое ущелье, — пояснил полковник Рейс. — Ну как? Сейчас пойдем или оставим на завтра? Спускаться довольно долго, а подниматься и того трудней.
  — Лучше оставим на завтра, — решительно произнес сэр Юстас.
  Я заметила, что он не поклонник серьезных физических упражнений.
  На обратном пути сэр Юстас пошел впереди. Мы обогнали симпатичного туземца, гордо шествовавшего по дороге. Женщина, шагавшая позади него, несла на голове, наверное, весь их домашний скарб, даже сковородку!
  — Ну вот, в нужный момент никогда нет под рукой фотоаппарата! — проворчала Сюзанна.
  — Не расстраивайтесь, вы такие сцены еще не раз увидите, миссис Блер, — утешил ее полковник Рейс.
  Мы приблизились к мосту.
  — Хотите взглянуть на Радужный лес? — спросил полковник. — Или вы боитесь промокнуть?
  Мы с Сюзанной решили составить ему компанию, а сэр Юстас вернулся в гостиницу. Меня лес немного разочаровал. Радуг было мало, а промокли мы насквозь. Однако порой вдали поблескивал водопад, и становилось понятно, до чего же он гигантский. О, милый, милый Фолз, как я люблю, как боготворю тебя!.. И не разлюблю никогда!..
  Когда мы появились в гостинице, пора было переодеваться к обеду. Сэр Юстас вдруг за что-то взъелся на полковника Рейса. Мы с Сюзанной мягко подтрунивали над стариком, но без особого удовольствия.
  После обеда он ретировался в свою комнату, прихватив с собой мисс Петтигрю. Мы посидели втроем с полковником Рейсом, поболтали, потом Сюзанна, широко зевнув, заявила, что пойдет спать. Мне не хотелось оставаться с Рейсом наедине, поэтому я тоже встала и отправилась к себе.
  Но я была слишком взбудоражена, чтобы заснуть. Я даже раздеваться не стала, а разлеглась в кресле и предалась мечтам. Меня не покидало чувство, что неведомое событие приближается, приближается…
  Внезапно раздался стук. Я вздрогнула, вскочила и подбежала к двери. Маленький негритенок протянул мне записку. Мое имя было написано чьим-то незнакомым почерком. Я взяла послание и вернулась в комнату. Немного постояла, держа ее в руке… Потом развернула… Записка оказалась очень короткой:
  «Мне надо Вас увидеть. Я не отважился зайти в гостиницу. Не согласитесь ли Вы прийти на площадку рядом со спуском в Пальмовую долину? Пожалуйста, в память о семнадцатой каюте!
  Сердце мое заколотилось, выпрыгивая из груди. Выходит, он здесь! О, я знала, я все это время знала!.. Я чувствовала, что он близко. Мне невольно удалось набрести на его убежище.
  Повязав голову шарфом, я ринулась к двери. И замерла. Я должна соблюдать осторожность. За ним охотятся. Надо, чтобы о нашей встрече никто не догадался. Я тихонько прошмыгнула мимо комнаты Сюзанны. Моя подруга крепко спала, слышалось ее спокойное, мерное дыхание.
  А что сэр Юстас? Я на секунду замерла у дверей его комнаты. Он диктовал мисс Петтигрю монотонным голосом: «Посему осмелюсь предположить, что, затрагивая проблему труда цветных рабочих…» Секретарша попросила его подождать, и он сердито заворчал.
  Я крадучись двинулась дальше. Комната Рейса была пуста. В холле его тоже не оказалось. А ведь я боялась его больше всех остальных! Однако мешкать было нельзя. Я выскочила из гостиницы и быстро пошла по тропинке, ведущей к мосту.
  Перейдя через него, я немного постояла в тени деревьев. Если кто-нибудь идет за мной следом, я его обязательно увижу! Но минуты шли, а никто не появлялся. Значит, «хвоста» за мной нет! Я повернулась и направилась к площадке. Однако, сделав примерно шесть шагов, опять остановилась. Сзади послышался шорох. Но человек, прятавшийся в темноте, не мог идти за мной из гостиницы! Выходит, он уже стоял тут и ждал…
  И мгновенно, безо всяких на то причин, повинуясь слепому инстинкту, я почуяла, что попала в беду. То же самое чувство охватило меня и той злополучной ночью на «Килмордене»…
  Я бросила быстрый взгляд через плечо. Тишина. Я сделала еще пару шагов. Снова шорох. Не сбавляя ходу, я вновь обернулась. Из темноты выступил какой-то мужчина. Он понял, что я его заметила, и кинулся ко мне.
  Тьма царила кромешная, я не могла его узнать. Мне удалось лишь разглядеть, что он высокого роста и не местный, а европеец. Я побежала. Сзади раздался топот. Я припустила быстрее. Ночь была безлунной, и я ориентировалась по белым камням, они указывали мне, куда бежать.
  И вдруг у меня под ногами оказалась пустота! Мужчина рассмеялся злорадным, зловещим смехом, и этот смех отдавался эхом в моих ушах все время, пока я падала вниз… вниз… навстречу смерти.
  25
  Сознание возвращалось ко мне медленно и мучительно. Едва я пыталась пошевелиться, у меня начинала болеть голова, стреляло под левой лопаткой, и все казалось нереальным, будто во сне. Меня терзали кошмары. Я чувствовала, что падаю… снова, снова падаю. Однажды из тумана выплыло лицо Гарри Рейберна. Я даже подумала, что это реальность, но потом оно исчезло, лишь подразнив меня. Помнится, один раз кто-то поднес к моим губам чашку, и я попила. Потом увидела совсем близко ухмыляющуюся черную физиономию и громко закричала, решив, что это рожа дьявола. И опять ко мне подступили сновидения, в которых я тщетно искала Гарри Рейберна, чтобы предупредить его… Предупредить о чем? Этого я не знала. Однако он был в опасности, в страшной опасности, и только я могла его выручить. Затем все вновь погрузилось во мрак, в беспросветную, безжалостную тьму и беспробудный сон.
  Наконец я все-таки проснулась. Затяжной кошмар кончился. Я отчетливо вспомнила, что произошло, как я спешила на свидание к Гарри, вспомнила человека в тени деревьев и тот жуткий момент, когда я понеслась в пропасть…
  Мне каким-то чудом удалось избежать гибели. Я была вся изранена, в синяках и кровоподтеках, я очень ослабела, но осталась жива! Однако где я? С трудом поворачивая голову, я огляделась. Маленькая комнатка со стенами из грубо оструганных деревянных досок… На них кое-где шкуры животных и поделки из слоновой кости. Постель подо мной жесткая и тоже устлана шкурами, а левая рука моя забинтована и плохо меня слушается… Сперва я решила, что нахожусь в комнате одна, но потом заметила мужчину. Он сидел против света, повернув голову к окну. Мужчина совершенно не двигался и казался выструганным из дерева. Его коротко стриженная голова вроде бы была мне знакома, но я отогнала прочь нелепые фантазии. Внезапно мужчина обернулся, и у меня перехватило дыхание. Гарри Рейберн! Гарри Рейберн собственной персоной!
  Он встал и подошел ко мне.
  — Ну как? Вам лучше? — В его голосе звучало смущение.
  Я не могла произнести в ответ ни слова. По моему лицу катились слезы. Я еле шевелилась, но все равно взяла его за руку. Мне хотелось умереть вот так: чтобы он стоял рядом и смотрел на меня с каким-то новым, необычным выражением.
  — Не плачьте, Анна. Пожалуйста, не плачьте. Вы в безопасности. Здесь вас никто не тронет. — Гарри взял чашку и протянул мне: — Попейте молока.
  Я послушно выпила. Он продолжал уговаривать меня тихим голосом, каким обычно утешают ребенка:
  — Не спрашивайте меня сейчас ни о чем. Лучше поспите. К вам постепенно возвращаются силы. Если хотите, я уйду.
  — Нет! — торопливо прошептала я. — Нет-нет!
  — Хорошо, я останусь.
  Он придвинул к кровати маленький стульчик, сел и прикрыл своей ладонью мою руку. Мне стало покойно, уютно, и я снова заснула.
  Когда я опять пробудилась, наступил вечер. Солнце уже скрылось. Я лежала в хижине одна, но едва пошевелилась, как в дверь вбежала пожилая туземка. Страшна она была как смертный грех, но улыбалась очень добродушно и ободряюще. Туземка принесла таз с водой и помогла мне умыться. Затем предложила большую миску супа, который я съела до капли. Я попыталась ее расспросить, но они лишь ухмылялась, кивала и что-то гортанно говорила. Я поняла, что она не знает английского.
  Внезапно женщина вскочила и почтительно попятилась. Вошел Гарри Рейберн. Он кивнул ей, и она удалилась. Гарри посмотрел на меня с улыбкой.
  — Я вижу, сегодня вам действительно лучше.
  — Да, но в голове у меня еще полнейший сумбур. Где я?
  — На маленьком острове посреди реки Замбези, примерно в четырех милях от Фолза.
  — А мои друзья… они знают, что я здесь?
  Гарри покачал головой.
  — Надо послать им весточку.
  — Решать, конечно, вам, но я бы советовал подождать, пока вы окрепнете.
  — Почему?
  Он медлил с ответом, и я задала следующий вопрос:
  — Сколько времени я здесь?
  — Около месяца.
  — О! — вскричала я. — Я обязательно должна связаться с Сюзанной. Она, наверно, с ума сходит от беспокойства.
  — Кто такая Сюзанна?
  — Миссис Блер. Мы с ней, сэром Юстасом и полковником Рейсом поселились в гостинице… Впрочем, вы же знали об этом?!
  Он отрицательно покачал головой.
  — Нет, я ничего не знал. Я просто обнаружил вас… Вы висели на дереве… без сознания… у вас была сильно поранена рука.
  — А где растет это дерево?
  — Над ущельем. Вы зацепились платьем за ветки, а не то бы разбились вдребезги.
  Я содрогнулась. Потом мне пришла в голову неожиданная мысль.
  — Вы говорите, что не знали, где я. А как же тогда записка?
  — Какая записка?
  — Та, что вы мне прислали… с просьбой прийти на площадку.
  Гарри удивленно воззрился на меня.
  — Я не посылал никакой записки.
  Я зарделась до корней волос. К счастью, он вроде бы не заметил.
  — Ну а как же вы там тогда оказались? — спросила я небрежным тоном. — Что вы делаете в этих краях?
  — Я тут живу, — просто ответил Гарри.
  — На этом острове?
  — Да, я приехал сюда после войны. Иногда я катаю на лодке постояльцев гостиницы, но в общем-то деньги мне не очень нужны, так что я делаю это скорее ради собственного удовольствия.
  — Вы живете здесь один?
  — Я не стремлюсь к обществу, поверьте, — холодно ответил он.
  — Тогда извините, что я навязала вам свое, — обиделась я. — Впрочем, у меня не было выбора.
  К моему удивлению, глаза его заискрились.
  — Совершенно верно. Я перекинул вас через плечо, словно мешок с углем, и отнес в лодку. Совсем как первобытный человек в каменном веке.
  — Но по другой причине, — вставила я.
  Тут уж ОН зарделся, причем ярко-ярко. Даже загорелая кожа не спасла.
  — Однако вы не сказали, почему вдруг, на мое счастье, очутились неподалеку, — поспешно спросила я, стараясь сгладить неловкость.
  — Я не мог уснуть… почему-то не находил себе места… волновался… у меня было предчувствие, что случится беда. В конце концов я сел в лодку, доплыл до берега и пошел к водопаду. Когда вы закричали, я как раз добрался до Пальмовой долины.
  — Почему вы не двинулись за подмогой в отель, а принесли меня сюда?
  Он снова покраснел.
  — Наверно, вы сочтете меня дерзким… Но, по-моему, вам до сих пор непонятно, в какой вы опасности. Думаете, надо было сообщить вашим друзьям? А я решил, что лучше меня о вас никто не позаботится. Сюда на остров чужие не заглядывают. Вот я и попросил старушку Батани — я ее однажды вылечил от лихорадки — присмотреть за вами. Она преданный друг и никому не скажет ни слова. Я мог бы держать вас здесь месяцы, годы, и никто бы не узнал.
  «Я мог бы держать вас здесь месяцы, годы, и никто бы не узнал!» Какое счастье порой доставляют человеку всего несколько слов!
  — Вы поступили абсолютно правильно, — спокойно сказала я. — И, пожалуй, мне не стоит извещать друзей. Они все равно уже так долго беспокоятся, что лишние пара дней ничего не изменят. Тем более это не близкие люди, а просто знакомые… Даже Сюзанна. И вдобавок человек, написавший записку, прекрасно информирован о моей жизни… просто великолепно! Ее не мог написать кто-то чужой.
  На сей раз мне удалось упомянуть про записку, не покраснев.
  — Если бы вы меня послушались… — нерешительно начал Гарри.
  — Этого не обещаю, — чистосердечно призналась я. — Но послушать не повредит.
  — Вы всегда делаете то, что вам заблагорассудится, мисс Беддингфелд?
  — Обычно, — уклончиво ответила я. Любому другому я, кроме Гарри, сказала бы «всегда».
  — Мне жалко вашего мужа, — неожиданно выпалил Гарри.
  — И совершенно зря, — возразила я. — Ведь я выйду замуж только за человека, в которого влюблена без памяти. А ради любимого женщина с превеликим удовольствием делает то, что ей не нравится. И чем более она своевольна, тем больше ей это нравится.
  — Боюсь, что вынужден с вами не согласиться. Как правило, муж такой женщины оказывается под башмаком у супруги, — Гарри говорил с легкой усмешкой.
  — Вот именно! — радостно вскричала я. — Потому-то так много несчастливых браков. И виноваты во всем мужчины! Они либо потакают женам, и те начинают их презирать, либо ведут себя как законченные эгоисты, всегда настаивают на своем и ни разу в жизни не скажут «спасибо»! Умный муж заставит жену поступить так, как ему нужно, а за это будет ее превозносить до небес. Женщины обожают подчиняться, но любят, чтобы их жертвы были оценены по достоинству. С другой стороны, мужчины обычно не ценят женщин, которые всегда ведут себя идеально. Я лично, выйдя замуж, буду в основном жуткой ведьмой, но иногда, в самый неожиданный для мужа момент, проявлю свою ангельскую сущность.
  Гарри рассмеялся.
  — Да, вы будете жить с муженьком как кошка с собакой.
  — Влюбленные всегда ссорятся, — возразила я. — Ссорятся, потому что не понимают друг друга. Если же к ним это взаимопонимание вдруг приходит, то — прощай, любовь!
  — А обратное тоже верно? Если люди ссорятся, значит, они влюблены друг в друга, да?
  — Я… не знаю, — смутилась я.
  Гарри отвернулся к очагу и небрежно спросил:
  — Хотите еще супа?
  — Да, спасибо. Я так проголодалась, что съем целого бегемота.
  — Прекрасно.
  Гарри принялся колдовать над огнем, я внимательно за ним наблюдала.
  — Когда мне можно будет встать с постели, я буду готовить еду сама, — пообещала я.
  — Что-то я сомневаюсь в ваших кулинарных способностях.
  — Разогреть консервы — дело нехитрое, — передернула плечами я, указав на груду консервных банок возле очага.
  — Один — ноль! — сказал Гарри и рассмеялся.
  Когда он смеялся, его лицо преображалось. В нем появлялось что-то мальчишеское, счастливое… Гарри становился другим человеком.
  С удовольствием доедая суп, я напомнила ему, что он собирался дать мне совет.
  — Ах да! — спохватился он. — Я вот что хотел сказать. На вашем месте я бы залег на дно и лежал бы тихо, как мышка, пока бы не поправился. Отсутствие тела их не удивит. Вы вполне могли разбиться о скалы, а останки унесло бы течением.
  Я содрогнулась.
  — А когда вы полностью поправитесь, поезжайте тихо-мирно в Бейру, садитесь там на корабль и возвращайтесь в Англию.
  — Ага, и будьте паинькой, — презрительно фыркнула я.
  — Вы говорите как глупая девчонка.
  — Никакая я не глупая девчонка! Я вполне взрослая женщина!
  — Что верно, то верно, разрази меня гром, — пробормотал Гарри и бросился вон из хижины.
  Я поправлялась очень быстро. Больше всего у меня болели голова и рука. Руку я повредила довольно серьезно; вначале Гарри даже думал, что она сломана. Он, к счастью, ошибся, и скоро я, превозмогая боль, начала ею двигать.
  Странное мы переживали время. Мы были отрезаны от мира, совсем одни, как Адам и Ева… но совсем по-другому! Старая Батани нам не мешала, мы замечали ее присутствие не больше, чем обращали бы внимание на кошку или собаку. Еду я готовила сама (по возможности, ведь у меня была только одна рабочая рука). Гарри часто отлучался, но все равно мы успевали проводить долгие часы в тени пальм, болтая и ссорясь, страстно споря и опять мирясь. Ссорились мы то и дело, однако постепенно между нами завязывалась настоящая, крепкая дружба, о которой я раньше и мечтать-то не смела. Дружба и еще кое-что.
  Я понимала, что скоро мне придется покинуть остров, и на сердце у меня было тяжело. Неужели Гарри меня отпустит вот так, без единого слова? Не выдав себя даже взглядом? Гарри периодически становился очень молчаливым, мрачнел, мог вдруг вскочить и куда-то уйти. Критический момент наступил однажды вечером. Покончив с незатейливым ужином, мы сидели на пороге хижины. Солнце закатывалось.
  Гарри мог обеспечить меня едой и кровом, но шпилек для волос он достать был не в состоянии, и я ходила с распущенными волосами. Они у меня прямые, черные и длинные, до колен. Я сидела, подперев подбородок ладонями и глубоко задумавшись. Но в какой-то момент почувствовала на себе пристальный взгляд Гарри.
  — Вы похожи на колдунью, Анна, — произнес он, нарушив молчание, и в его голосе зазвучали какие-то новые нотки.
  Гарри протянул руку и дотронулся до моих волос. Я вздрогнула. Он, чертыхнувшись, отскочил и воскликнул:
  — Вы должны уехать завтра же!.. Я больше не могу! В конце концов, я ведь мужчина! Вам надо уехать, Анна. Обязательно. Вы умная девушка и сами знаете, что так больше продолжаться не может.
  — Да, пожалуй, — медленно произнесла я. — Но… мы были счастливы, да?
  — Счастливы? Какое там счастье?! Это ад!
  — Ну уж и ад…
  — Почему вы меня мучаете? Зачем издеваетесь надо мной? Говорите, а сами украдкой улыбаетесь.
  — Я не улыбаюсь. И вовсе не думаю над вами издеваться. Если вам хочется, чтобы я уехала, то я уеду. А захотите, чтобы осталась, — останусь.
  — Не надо! — взволнованно вскричал Гарри. — Не надо! Не искушайте меня, Анна. Вы отдаете себе отчет в том, с кем имеете дело? Я дважды преступник. Человек, за которым гонится полиция. Здесь меня знают как Гарри Паркера и считают, что я уходил в поход, но в любой момент местные власти сопоставят одни факты с другими, и не миновать беды. Вы так молоды, Анна, и так красивы… Мужчины будут сходить от вас с ума. Перед вами весь мир, любовь, счастливая жизнь, все-все! А моя жизнь уже прожита, испорчена, исковеркана, в моей душе одна горечь.
  — Если я не нужна вам…
  — Вы знаете, что нужны. Знаете, что я бы все отдал, лишь бы не выпускать вас из объятий, навеки спрятать вас здесь, вдали от мира. И вы искушаете меня, Анна. Завораживаете своими длинными, как у колдуньи, волосами и глазами… они бывают то золотисто-карие, то зеленые и всегда смеются… даже когда ваши губы не улыбаются. Но я уберегу вас и от меня, и от себя самой. Завтра вы уедете. В Бейру!
  — Ни в какую Бейру я не поеду, — перебила я Гарри.
  — Нет, поедете. Не захотите добровольно, я отвезу вас и силой посажу на корабль. Вы думаете, у меня нет нервов? Думаете, мне легко просыпаться каждую ночь в страхе, что за вами вот-вот явятся ваши враги? Нельзя надеяться на чудеса. Анна, вы должны уехать в Англию и выйти замуж… Выйти замуж и жить счастливо.
  — С надежным человеком, за которым я буду как за каменной стеной.
  — Это лучше, чем… чем тридцать три несчастья.
  — А что станется с вами?
  Он помрачнел, в лице его появилась непоколебимая твердость.
  — У меня есть цель. Какая — не спрашивайте. Думаю, вы догадываетесь. Знайте только, что я смою с себя позор или погибну… Но перед этим вытряхну душу из мерзавца, который пытался убить вас в ту ночь!
  — Справедливости ради надо сказать, — заметила я, — что он не сталкивал меня в пропасть.
  — А ему это и не понадобилось! Он рассчитал все гораздо умнее. Я потом ходил туда. Все было в порядке, но по следам, оставшимся на земле, я понял, что негодяй слегка передвинул камни, отгораживающие тропинку. На самом краю обрыва растут высокие кусты. Негодяй положил в них несколько камней, и вы считали, что бежите по тропинке, а на самом деле мчались в пропасть. Да, если мне удастся до него добраться, я ему не завидую! — Гарри немного помолчал и добавил совсем другим тоном: — Мы никогда не говорили на эти темы, Анна, но теперь пора. Я хочу рассказать вам все с самого начала.
  — Если вам горько ворошить прошлое, то не надо, — тихо сказала я.
  — Нет, я хочу, чтобы вы знали. Я не думал, что смогу поведать кому-нибудь эту историю. Забавные шутки играет с нами судьба, не так ли?
  Гарри опять помолчал пару минут. Солнце уже зашло, и африканская ночь накрыла нас своим бархатным покрывалом.
  — Кое-что мне известно, — мягко заметила я.
  — Что именно?
  — Ну, например, что ваше настоящее имя — Гарри Лукас.
  Гарри все еще колебался… Он избегал моего взгляда и смотрел прямо перед собой. Я не понимала, что творится в его душе, но вот наконец он кивнул, как бы приняв какое-то неведомое мне решение, и начал рассказывать.
  26
  — Вы правы. Мое настоящее имя — Гарри Лукас. Папа был отставным военным, который уехал в Родезию и стал фермером. Он умер, когда я учился в Кембридже на втором курсе.
  — Вы его любили? — внезапно вырвалось у меня.
  — Я?.. Не знаю…
  Гарри зарделся и продолжал с неожиданной страстностью:
  — Хотя почему я так говорю? Конечно, я любил моего отца! В последнюю нашу встречу мы сказали друг другу немало горьких слов, да и до этого часто ссорились из-за моих диких выходок и долгов, но я был привязан к бедному старику. Теперь-то я понимаю — насколько… Но уже слишком поздно.
  Совладав с собой, Гарри продолжал более спокойно:
  — В Кембридже я встретил одного парня…
  — Эрдсли-младшего?
  — Да, Эрдсли-младшего. Его отец, как вы знаете, был очень известным человеком в Южной Африке. Мы сразу подружились. Нас связывала общая любовь к этим краям и тяга к нехоженым тропам. Покинув Кембридж, Эрдсли окончательно разругался с отцом. Старик дважды оплачивал его долги, но на третий раз отказался. Разыгралась ужасная сцена. Сэр Лоренс заявил, что терпение его лопнуло и он больше пальцем о палец не ударит ради сына. Пусть тот сам становится на ноги. В результате мы отправились вдвоем в Южную Америку на поиски алмазов. Я не буду вдаваться в подробности, скажу только, что там оказалось чудесно. Мы, разумеется, столкнулись с массой трудностей, но то была отличная жизнь, суровая борьба за существование вдали от цивилизации… Да, именно в таких условиях познаются настоящие друзья. Мы так сроднились с Эрдсли, что нас могла разлучить только смерть. Ну вот… как вы помните, полковник Рейс рассказывал вам, что наши усилия увенчались успехом. В непроходимых джунглях Британской Гвианы мы обнаружили второй Кимберли. Я не могу вам передать нашего ликования! Дело было даже не в деньгах… Эрдсли привык к богатству и знал, что после смерти отца будет миллионером, а Лукасы всегда жили в бедности, и я привык к этому. Нет, нами владел восторг первооткрывателей. Торжествуя, мы приехали в Кимберли и привезли великолепные образцы алмазов, чтобы показать их экспертам. И там, в гостинице, встретили ее…
  Я замерла, а моя спокойно лежавшая рука невольно сжалась в кулак.
  — Ее звали Анита Грюнберг. Она была актрисой. Совсем юной и очень красивой. Она родилась в Южной Африке, но от матери-румынки. Ее окружал ореол таинственности, что делало эту девушку еще более привлекательной для парней, вернувшихся домой из дикой сельвы. Так что охмурить нас оказалось проще простого. Мы оба влюбились в Аниту, и не на шутку. Впервые что-то омрачило нашу дружбу, но разрушить ее не смогло. Я искренне верю, что любой из нас ради счастья друга готов был отойти в сторону. Однако Анита играла в другую игру. Впоследствии я иногда задавался вопросом: почему она не вышла за Эрдсли, ведь сын сэра Лоренса был заманчивой партией? Впрочем, как выяснилось, у нее уже был муж, сортировщик алмазов, работавший в «Де Бирс». Но о том, что она замужем, никто не знал. Анита притворилась, будто ее безумно интересует наше открытие, и мы рассказали ей все и даже показали алмазы. Наша Далила — это имя ей подходит больше всего! — прекрасно справилась со своей ролью.
  Когда стало известно про ограбление «Де Бирс», нас вдруг арестовали, конфисковав алмазы. Вначале мы лишь посмеивались, случившееся казалось нам полнейшим абсурдом. Но когда потом на суде предъявили алмазы, выяснилось, что они те самые, похищенные у «Де Бирс»… Анита Грюнберг же исчезла, как сквозь землю провалилась. Она виртуозно подменила камни, и все наши заявления о том, что мы привезли совсем другие алмазы, вызывали только презрительную улыбку.
  Сэр Лоренс Эрдсли обладал огромным влиянием. Ему удалось добиться прекращения дела… Однако наша жизнь была исковеркана, доброе имя опорочено. Все считали нас ворами, и сердце старика не выдержало. Он имел суровый разговор с сыном, во время которого обрушил на его голову целый град упреков. Старик сделал все, дабы спасти честь семьи, но с того дня перестал считать юного Эрдсли своим сыном. Он яростно ругал сына, а тот, мальчишка, глупый гордец, проглотил все молча и не пожелал убеждать отца в своей невиновности. Сын ушел с последней встречи, клокоча от гнева… Через неделю началась война. Мы записались добровольцами. Вы знаете, что произошло дальше. Мой друг, равного которому не было, нет и не будет, погиб… отчасти по своей вине… он все время лез под пули. Он умер, так и не смыв с себя позор…
  Клянусь вам, Анна, я ненавидел ту женщину, в основном из-за Эрдсли. Его эта история ранила куда сильнее, чем меня. Я был безумно влюблен в Аниту — думаю, пару раз она даже не на шутку перепугалась, — но чувство Эрдсли было гораздо серьезней и глубже. Для него она стала центром Вселенной, и ее предательство подорвало в нем желание жить. Удар судьбы оглушил его, буквально парализовал.
  Гарри помолчал пару минут. Потом заговорил снова:
  — Как вы помните, в списках обо мне говорилось: «Пропал без вести. Предположительно погиб». Я не стал восстанавливать истину, а взял имя Паркера и приехал на этот остров. В начале войны я лелеял надежду доказать свою невиновность, но теперь она испарилась. «Чего ради?» — спрашивал я себя. Мой товарищ мертв, ни у него, ни у меня нет близких, которых бы это волновало. Меня считают погибшим — пусть будет так. Я мирно существовал здесь, в глуши, не помышляя ни о счастье, ни о несчастье… Все чувства у меня атрофировались. Тогда я не понимал, но сейчас думаю, что не последнюю роль сыграла в этом война.
  Затем случилось нечто такое, что заставило меня пробудиться от спячки. Однажды я собрался покатать туристов, и на причале, когда я помогал им забраться в лодку, какой-то мужчина удивленно и испуганно вскрикнул. Я обратил на него внимание. Мужчина был маленький, щуплый, с бородкой и смотрел на меня, как на призрака. Он казался таким потрясенным, что меня это заинтриговало. Я навел о нем справки в гостинице и выяснил, что его зовут Картон, он приехал из Кимберли и работает сортировщиком алмазов в «Де Бирс». Тут же нахлынули тяжелые воспоминания.
  Покинув остров, я отправился в Кимберли. Однако никаких особых сведений о Картоне мне собрать не удалось. В конце концов я понял, что необходимо вырвать у него признание. У меня был с собой пистолет. Едва лишь взглянув на Картона, я догадался, что он патологический трус. И когда мы столкнулись лицом к лицу, убедился, что он панически меня боится. Мне не составило труда добиться у него ответа. Он участвовал в ограблении, а Анита Грюнберг была его женой. Картон однажды видел Эрдсли, меня и Аниту в ресторане отеля. Он знал из газет, что я погиб, и когда понял, что я цел и невредим, это его потрясло до глубины души. Они с Анитой поженились давно, совсем юными, но она его скоро бросила. Картон сказал, что Анита связалась с дурной компанией… Именно тогда я впервые услышал про Полковника. Сам Картон всего лишь раз участвовал в его аферах… он торжественно поклялся мне, и я склонен ему верить. Картон не из тех, кто становится удачливым преступником.
  И все же мне показалось, будто он что-то скрывает. Я решил проверить свою догадку и пригрозил, что застрелю его на месте. Дескать, меня моя дальнейшая судьба совершенно не волнует. Он пришел в ужас и, не помня себя, выложил карты на стол. Похоже, Анита Грюнберг не очень-то доверяла Полковнику. Притворившись, что отдает ему все украденные у нас драгоценности, она в действительности оставила кое-что у себя. Картон как профессионал посоветовал ей, какие именно камни лучше оставить. Если бы когда-нибудь они выплыли на свет божий, эксперты «Де Бирс» неминуемо установили бы, что эти алмазы не проходили через их руки. Таким образом, моя версия о подмене драгоценностей получила бы подтверждение, и подозрение пало бы на истинных виновников. Я сообразил, что в случае с алмазами Полковник изменил своим принципам и собственной персоной участвовал в ограблении; вот почему Анита считала, что держит его на крючке. Картон предложил мне вступить в сговор с Анитой Грюнберг, которая теперь величалась Надиной. Он думал, что за приличное вознаграждение она согласится вернуть алмазы и выдать бывшего босса. Картон предложил немедленно послать ей телеграмму.
  У меня все же оставались на его счет некоторые сомнения. Его легко было напугать, но в страхе он мог наплести много небылиц, и отделить правду от лжи оказалось бы очень затруднительно. Я вернулся в отель и принялся ждать. По моим расчетам, на следующий вечер могла прийти ответная телеграмма. Я зашел к Картону домой, и мне сообщили, что он уехал. Вернется только завтра. Я тут же заподозрил неладное. Мне удалось вовремя узнать, что на самом деле Картон отплывает в Англию на «Замке Килморден», который покидал Кейптаун через два дня. Ровно столько мне понадобилось, чтобы добраться до города и сесть на тот же корабль!
  Я не хотел, чтобы Картон догадался о моем присутствии и впал в панику. В Кембридже я часто участвовал в театральных постановках и без особого труда загримировался под пожилого и степенного бородача. Картона я тщательно избегал и в основном сидел в своей каюте, прикинувшись больным.
  Следить за Картоном в Лондоне оказалось просто. Он сразу отправился в отель, из которого не выходил до следующего утра… вернее, до часу дня. Когда он наконец вышел, я двинулся за ним. Картон поехал в найтбриджскую маклерскую контору и попросил подыскать ему дом у реки.
  Я стоял у соседнего столика и тоже интересовался арендой квартиры. Внезапно в дверь вошла Анита Грюнберг, или Надина, как вам больше нравится. Надменная, дерзкая и почти такая же красивая, как прежде. Боже, до чего я ее ненавидел! Она стояла передо мной, женщина, разрушившая мою жизнь… и не только мою! Она погубила гораздо более достойного человека, чем я! В ту минуту я готов был схватить ее за горло и медленно душить, чтобы жизнь из нее выходила по капле. На несколько минут у меня потемнело в глазах. Я с трудом воспринимал слова маклера, слышал только ее голос, высокий и звонкий, с заметный иностранным акцентом. «Милл-Хауз, Марлоу, — читала Анита. — Собственность сэра Юстаса Педлера. Это вполне может меня устроить! Во всяком случае, надо посмотреть».
  Клерк выписал ей ордер, и она вышла, держась, как всегда, уверенно и вызывающе. Надина не подала виду, что узнала Картона, но я не сомневался, что их встреча была запланирована. Я начал размышлять. Я не знал, что сэр Юстас в Каннах, и решил, что поиск дома внаем всего лишь предлог для встречи с Педлером в Милл-Хаузе. Мне было известно, что в момент ограбления сэр Юстас находился в Северной Африке. Я никогда его раньше не видел и немедленно сделал вывод, что сэр Юстас и есть таинственный Полковник, о котором мне столько всего порассказали.
  Я пошел за Надиной и Картоном. Надина вошла в гостиницу «Гайд-Парк». Я прибавил шагу и последовал за ней. Она направилась в ресторан, а я подумал, что лучше не рисковать: вдруг она меня узнает? И предпочел следить за Картоном. Я очень надеялся, что он идет за алмазами, и рассчитывал своим неожиданным появлением заставить его расколоться и сказать всю правду. Я двинулся вслед за ним в метро. Картон стоял в конце платформы. Неподалеку находилась какая-то девушка, больше никого не было. Я решил приступить к делу не медля. Вы знаете, что произошло. Увидев человека, который, по его расчетам, должен находиться далеко в Южной Африке, Картон испытал такое потрясение, что совершенно потерял голову и, оступившись, упал на рельсы. Он всегда был трусом. Прикинувшись врачом, я ощупал его карманы и обнаружил там бумажник с парой банкнот, несколько писем, не имевших отношения к делу, фотопленку — позже я, наверное, обронил ее — и клочок бумаги, в котором Картону назначили свидание двадцать второго числа на корабле «Замок Килморден». Торопясь убраться с места происшествия, пока меня не задержали, я обронил и записку, но, к счастью, запомнил цифры.
  Я забежал в ближайший туалет и смыл грим. Мне не хотелось попасть в полицию из-за того, что я рылся в карманах покойного. Затем я вернулся в гостиницу «Гайд-Парк». Надина все еще обедала. Я не буду описывать, как крался за ней по дороге в Марлоу. Она зашла в дом, а я перекинулся парой слов с женщиной из флигеля, притворившись спутником Надины.
  Гарри умолк. Наступила напряженная тишина.
  — Вы верите мне, правда, Анна? Клянусь, все, что я сейчас скажу, — истинная правда. Я зашел вслед за ней в дом, лелея смутные мечты об убийстве… Но она уже была мертва! Я обнаружил ее в комнате на втором этаже. Господи! Это был ужас! А ведь создавалось впечатление, что дом пуст! Конечно, я сразу понял, что попал в кошмарную ситуацию. Всего одним мастерским ударом злодей избавился от шантажистки и нашел кандидата на роль убийцы. Во всем этом явно чувствовалась рука Полковника. Во второй раз я оказывался его жертвой. Какой же я был дурак, что дал заманить себя в ловушку!
  Я плохо помню, что делал потом. Каким-то чудом мне удалось выбраться из дома, сохраняя нормальный, спокойный вид, но я понимал, что преступление вскоре будет обнаружено и описание моей внешности разошлют по стране.
  Я затаился и несколько дней боялся даже пошевелиться. Потом меня выручил случай. Я услышал на улице разговор двух пожилых джентльменов, один из которых оказался сэром Юстасом Педлером. У меня тут же возникла мысль наняться к нему секретарем. Я вспомнил обрывок разговора и придумал план… У меня уже не было такой твердой уверенности, что сэр Юстас Педлер — Полковник. Вполне возможно, что его дом случайно выбран в качестве места встречи, а может, существовали еще какие-то тайные мотивы, о которых я и не догадывался.
  — Вы знаете, что Гай Пейджет в день убийства находился в Марлоу? — перебила я Гарри.
  — Тогда все ясно. Я-то думал, что он в Каннах вместе с сэром Юстасом.
  — Нет, он должен был поехать во Флоренцию, но не поехал! Я совершенно уверена, что он находился в Марлоу, но, разумеется, доказать этого не могу.
  — Надо же, а мне и в голову не приходило подозревать Пейджета, пока он не попытался сбросить вас за борт. Этот тип — прекрасный актер.
  — Да, вы тоже заметили?
  — Что ж, тогда понятно, почему убийца выбрал Милл-Хауз. Видимо, Пейджет знает, как незаметно пробраться в дом. Он, естественно, не возражал, когда сэр Юстас решил взять меня на корабль. Пейджету не хотелось, чтобы я сразу напал на его след. Дело в том, что Надина, вопреки ожиданиям своего врага, не взяла на свидание алмазы. Я предполагаю, что они хранились у Картона, который спрятал их на «Килмордене» по дороге в Лондон. Полковник и его шайка надеялись, что мне известно, где они спрятаны. Пока драгоценности не вернулись к Полковнику, он не мог чувствовать себя в безопасности — вот почему он стремился всеми силами заполучить их. Но куда Картон упрятал камни, — если, конечно, их спрятал он, — я не знаю.
  — Да, это уже другая история, — кивнула я. — Моя история. И сейчас я ее расскажу.
  27
  Гарри внимательно выслушал то, о чем я поведала читателям в предыдущих главах. Больше всего его поразило то, что алмазы почти с самого начала путешествия хранились у меня, вернее, у Сюзанны. Этого он никак не подозревал. Рассказ Гарри навел меня на мысль о том, в чем состояла главная хитрость Картона… хотя нет, скорее Надины — наверняка план родился у нее. Полковник не мог застать их с мужем врасплох и отобрать алмазы. Секрет их местонахождения хранился у нее в голове, Полковник в жизни бы не догадался искать драгоценности у стюарда на корабле!
  В результате Гарри мог твердо рассчитывать на то, что подозрение в краже будет с него снято. Но другое, гораздо более тяжкое обвинение парализовывало все наши действия. Гарри ни при каких условиях не мог выйти из укрытия и попытаться доказать свою правоту.
  Все наши разговоры постоянно сводились к одному: кто же такой Полковник? Может ли им оказаться Гай Пейджет?
  — Я бы сказал «да», если бы не одно обстоятельство, — задумчиво произнес Гарри. — Вроде бы совершенно ясно, что Аниту Грюнберг убил именно он, а значит, он и есть Полковник, поскольку такие дела подчиненным не поручаются. Но один факт не вписывается в эту гипотезу — попытка убрать вас, покушение в ущелье. Вы видели, что Пейджет остался в Кейптауне… и до следующей среды он не мог добраться сюда никакими силами. Вряд ли у него есть здесь эмиссары. Нет, он хотел расправиться с вами в Кейптауне. Безусловно, Пейджет мог послать телеграмму какому-нибудь своему подручному в Йоханнесбурге, и тот сел бы на поезд в Мейфкинге; но такую записку, как вам прислал убийца, невозможно написать без очень подробных инструкций.
  Мы немного посидели молча, потом Гарри медленно продолжал:
  — Вы говорите, что миссис Блер спала, когда вы уходили из отеля… Сэр Юстас что-то диктовал мисс Петтигрю… А где был полковник Рейс?
  — Я его не видела.
  — Он мог догадаться, что… что мы с вами относимся друг к другу с симпатией?
  — Вполне, — задумчиво откликнулась я, вспомнив наш разговор на обратном пути из Матоппоса. — Хотя… он очень сильный человек, но, по моим представлениям, Полковник должен быть другим. Да и вообще эта идея абсурдна! Рейс — сотрудник секретной службы.
  — Откуда вы знаете? Пустить такой слух — пара пустяков. Спорить никто не будет, и пошло-поехало, пока все не решат, что это чистейшая правда. А тогда все странности поведения можно списать на особенности работы. Да, секретный агент — прекрасная легенда! Анна, вам лично Рейс нравится?
  — И да, и нет. В нем есть что-то отталкивающее и что-то притягательное. Но одно я знаю наверняка: я его побаиваюсь.
  — В момент ограбления «Де Бирс» Рейс находился в Южной Африке, — с расстановкой произнес Гарри.
  — Да, но ведь именно он рассказал Сюзанне о Полковнике и о своей попытке выследить его в Париже.
  — О, это камуфляж! Очень ловкий камуфляж.
  — Но какую роль играет тогда Пейджет? Он что, работает на Рейса?
  — Вполне может статься, — раздумчиво сказал Гарри, — что Пейджет тут вовсе ни при чем.
  — Как?
  — А вы вспомните, Анна. Пейджет рассказывал вам свою версию того, что произошло ночью на «Килмордене»?
  — Да… Вернее, не он, а сэр Юстас.
  Я повторила рассказ сэра Юстаса. Гарри слушал очень внимательно.
  — Он увидел мужчину, который шел от каюты сэра Юстаса. Увидел и проследовал за ним на палубу. Так он говорит? Ну а теперь вспомните, чья каюта располагалась напротив каюты сэра Юстаса? Каюта полковника Рейса! Вот и представьте, что полковник Рейс крадется по палубе, потом, после неудачного нападения на вас, кидается прочь и в дверях салона налетает на Пейджета. Он сбивает его с ног и впрыгивает в салон, прикрыв дверь за собой. Мы же, бросившись за ним, находим Пейджета, лежащего на полу. Как вам такая версия?
  — Вы забываете, что он твердо уверен, будто бы сбили его с ног именно вы.
  — Неудивительно! Что, если, придя в сознание, он увидел мой удаляющийся силуэт? Естественно, ему пришло в голову, что это я на него напал! Особенно если он считал, что крадется за мной!
  — Да, вполне вероятно, — сказала я. — Но это меняет все наши представления. И потом… были же и другие случаи!
  — Которым можно подобрать разные объяснения. Мужчина, преследовавший вас в Кейптауне, заговорил с Пейджетом, и тот посмотрел на часы. А что, если мужчина действительно поинтересовался, который час?
  — Вы хотите сказать, то было простое совпадение?
  — Не совсем. По-моему, Пейджета методично пытались связать с происходящим. Зачем, например, было выбирать для убийства Милл-Хауз? Не потому ли, что во время кражи алмазов Пейджет находился в Кимберли? Может, не появись я так удачно на сцене, козлом отпущения стал бы он?
  — Так вы думаете, он совершенно чист?
  — Похоже на то, но надо выяснить, что он делал в Марлоу. Если у него есть вразумительное объяснение, значит, мы на верном пути.
  Гарри встал.
  — Уже за полночь. Идите в дом, Анна, и постарайтесь уснуть. Еще до рассвета я отвезу вас на лодке в Ливингстон. Там вы сядете в поезд. У меня в Ливингстоне есть друг. Он спрячет вас до отхода поезда у себя. Поедете в Булавайо, а там пересядете на поезд до Бейры. Мой ливингстонский друг разузнает тем временем, что творится в гостинице и где сейчас ваши друзья.
  — Бейра… — задумчиво протянула я.
  — Да, Анна! Бейра — вполне подходящее место. То, что теперь предстоит, дело мужчины. Разрешите это выполнить мне.
  Обсуждая наши дела, мы немного успокоились, но теперь прежние чувства нахлынули вновь. Мы даже не смотрели друг на друга.
  — Очень хорошо, — сказала я и ушла в хижину.
  Я легла на кровать, застеленную шкурами, но заснуть не смогла. Гарри Рейберн тоже не спал. Я слышала, как он, словно маятник, ходил взад и вперед перед дверью в хижину. Так продолжалось несколько часов подряд. Наконец Гарри позвал меня:
  — Анна! Нам пора ехать.
  Я встала и послушно вышла. Сумерки еще не рассеялись, но было понятно, что рассвет не за горами.
  — Мы возьмем не моторную лодку, а каноэ, — начал Гарри, но вдруг осекся. — Тсс, что это?
  Я прислушалась, но ничего не уловила. Однако я знала, что у Гарри слух острее, чем у меня, ведь он долго жил на природе… Затем и до меня донесся легкий плеск весел. Кто-то быстро приближался к нам справа.
  Напряженно вглядываясь в темноту, мы различили на поверхности воды расплывчатое темное пятно. Это была лодка. На мгновение вспыхнул огонек: кто-то чиркнул спичкой. В свете пламени мелькнула знакомая фигура рыжебородого голландца с виллы в Мюзенберге. С ним плыло несколько туземцев.
  — Быстро возвращаемся в хижину!
  Гарри потащил меня за собой, достал два ружья и снял со стены пистолет.
  — Вы умеете заряжать ружье?
  — Никогда не пробовала. Покажите, как надо.
  Я довольно хорошо усвоила его объяснения. Мы закрыли дверь, и Гарри встал у окна, выходившего на маленькую пристань. Лодка уже причаливала.
  — Кто здесь? — громко спросил Рейберн.
  Если у нас и оставались сомнения относительно намерений незваных гостей, то они живо рассеялись. Вместо приветствия на хижину обрушился град пуль. К счастью, ни одна нас не задела. Гарри поднял ружье, и оно кровожадно огрызнулось: раз, другой, третий… Послышалась пара стонов и всплеск воды.
  — Пусть призадумаются, — мрачно изрек Гарри, потянувшись за вторым ружьем. — Ради бога, Анна, отойди в сторону. И заряжай, быстро!
  Снова засвистели пули. Одна из них задела щеку Гарри. Он отвечал более успешно. Когда он повернулся ко мне, я уже успела перезарядить ружье. Гарри привлек меня к себе левой рукой и порывисто поцеловал. Потом опять повернулся к окну.
  — Они уходят! — внезапно воскликнул он. — С них достаточно. Еще бы! Лодка на воде — прекрасная мишень, а им оттуда не видно, сколько нас. Да, пока мы одержали верх, но они обязательно вернутся. Надо приготовить им достойную встречу. — Гарри опустил ружье и повернулся ко мне. — Анна! Красавица моя! Чудо! Моя маленькая королева. До чего же ты храбрая, прямо как лев. Ах ты, моя черноволосая колдунья!
  Обняв меня, он осыпал поцелуями мои волосы, глаза, губы…
  Потом резко разжал объятья.
  — А теперь к делу! Достань-ка, пожалуйста, канистру с керосином!
  Я выполнила его просьбу. Он ушел в хижину. Потом я увидела, что он ползет по крыше, держа что-то в руках.
  Через пару минут Гарри опять присоединился ко мне.
  — Пойдем в лодку. Надо перевезти подарочек для них на другой конец острова.
  Когда я отошла на несколько шагов, он поднял с земли канистру.
  — Они возвращаются! — тихонько воскликнула я, увидев на воде темное пятно, двигавшееся к острову.
  Гарри подбежал ко мне.
  — Вовремя они… Что за черт?! Где лодка?
  И моторку, и каноэ унесло течением. Гарри тихо присвистнул.
  — Похоже, мы попали в переделку, милая. Тебе страшно?
  — С тобой — нет.
  — Да, но даже вместе умирать не очень-то радужная перспектива. Поищем что-нибудь поинтересней. Гляди, они подплывают на двух лодках, с двух разных концов. Пожалуй, пора использовать маленький сценический эффект.
  Не успел Гарри договорить, как из хижины вырвалось громадное пламя. Его языки высветили две фигурки, скорчившиеся на крыше.
  — Я набил тряпками свою старую одежду. Но наши друзья поймут это не сразу. Вперед, Анна, вам предстоит отчаянная авантюра!
  Держась за руки, мы побежали на берег.
  — Надо будет переплыть. Ты умеешь плавать, Анна? Хотя неважно… Я справлюсь и сам. На лодке тут переправляться плохо, слишком много подводных камней, а вплавь — нормально. Кстати, Ливингстон в той стороне.
  — Я неплохо держусь на воде, плавала и на более длинные дистанции… Но… что ты так встревожился, Гарри? — Я заметила, что он резко помрачнел. — Тут водятся акулы, да?
  — Нет, глупышка. Акулы водятся в море. Но тут все равно опасно. Из-за крокодилов.
  — Ой, крокодилы!..
  — Ну… ты не думай о них… или молись, чтобы они нас не сцапали… Это уж как тебе больше нравится.
  Мы бросились в воду. Очевидно, мои молитвы были услышаны, потому что мы добрались до берега без приключений.
  — А теперь — в Ливингстон. Путь, увы, нелегкий, и мокрая одежда не прибавит нам удовольствия, но придется потерпеть.
  Наш переход я вспоминаю как кошмарный сон. Мокрая юбка исхлестала мне все ноги, чулки тут же порвались о колючки. Наконец я совсем обессилела и остановилась. Шедший впереди Гарри обернулся.
  — Погоди, милая! Давай я тебя немного понесу на руках.
  В таком виде я и появилась в Ливингстоне — свисая с плеча Гарри, словно мешок с углем. Как он умудрился столько времени тащить меня на себе, ума не приложу! Заря еще только-только разгоралась. Другом Гарри оказался двадцатилетний юноша, державший антикварную лавчонку. Его звали Нед… может, у него было еще какое-нибудь имя, но я не слыхала. Похоже, Нед совсем не удивился, когда насквозь мокрый Гарри, держа за руку такую же вымокшую до нитки девицу, вошел к нему в дом. Мужчины все-таки потрясающие существа!
  Нед накормил нас, напоил кофе. Он укутал нас цветастыми одеялами и пошел просушивать нашу одежду. В маленькой дальней комнате мы были надежно скрыты от чужих взоров. Нед же тем временем навел справки о компании сэра Юстаса, пытаясь выспросить, не остался ли кто-нибудь в отеле.
  Именно тогда я заявила Гарри, что не отправлюсь в Бейру ни при какой погоде. Мне и раньше-то ехать не хотелось, а сейчас это вообще было ни к чему. Наш план строился на том, что мои враги считали меня мертвой. Теперь, когда они выяснили, что я не погибла, ехать в Бейру стало даже опасно. Они легко могли обнаружить меня и спокойно убить. И никто бы меня не защитил… В конце концов мы с Гарри договорились, что я разыщу Сюзанну, присоединюсь к ней и постараюсь вести себя очень осторожно. Никаких приключений я искать больше не буду и пытаться победить Полковника — тоже. Мое дело — спокойно сидеть и ждать весточки от Гарри. Алмазы он велел поместить в банк Кимберли на имя Паркера.
  — Да, вот еще, насчет переписки! — вспомнила я. — Мы должны придумать какой-то условный знак, чтобы снова не попасться в ловушку.
  — Ну, это нетрудно! В любом моем, действительно моем письме будет вычеркнуто слово «и».
  — Без фирменного клейма недействительно, — пробормотала я. — А что насчет телеграмм?
  — Телеграммы я буду подписывать «Энди».
  — Поезд вот-вот отойдет, Гарри! — сообщил Нед, просунув голову в дверь, и тут же скрылся обратно.
  Я встала.
  — Так мне выходить замуж за надежного человека, если вдруг он попадется на моем пути? — серьезно спросила я Гарри.
  Он подошел ко мне вплотную.
  — Господи! Анна, если ты когда-нибудь выйдешь за кого-то другого, я сверну ему шею. А тебя…
  — Да, — прошептала я в восторге.
  — Тебя я уволоку на остров и хорошенько выпорю!
  — До чего ж прекрасного муженька я себе выбрала! — фыркнула я. — Вчера ты говорил совсем другое.
  28
  Выдержки из дневника сэра Юстаса Педлера
  Как я уже писал, я в душе очень мирный человек. Мне хочется спокойной жизни, но думаю, это так и останется несбыточной мечтой. Я всегда оказываюсь в эпицентре бурь и треволнений. Расставание с вечно интригующим Пейджетом принесло мне огромное облегчение, а мисс Петтигрю проявила себя как весьма ценный помощник. На гурию она, правда, совсем непохожа, однако у нее есть другие достоинства. В Булавайо у меня разболелась печень, и я жутко разбушевался, но надо войти в мое положение: накануне мне устроили веселенькую ночь. В три часа в мое купе вломился франтоватый парень, похожий на героев музыкальной комедии о Диком Западе, и спросил, куда я еду. Он пропустил мимо ушей мое бормотание: «Чаю… чаю… Только, ради бога, без сахара!» И повторил свой вопрос, подчеркнув, что он не официант, а представитель иммиграционных властей. Наконец я удовлетворил его любопытство, сообщив, что моя болезнь не инфекционная и что посещаю я Родезию по вполне понятной причине. Еще я назвал ему имя, фамилию и место рождения. После чего намеревался поспать, но какой-то осел разбудил меня в полшестого, притащив под видом чая отвратительную сладкую бурду. Но все-таки я не выплеснул ее этому ослу в морду, а только собирался… хотя точно не помню. В шесть часов он принес чай без сахара (совершенно холодный)… Короче, я совсем выбился из сил и заснул, а когда проснулся, мне всучили препротивного деревянного жирафа: одна шея да ноги… Тьфу!
  Впрочем, несмотря на мелкие неприятности, все шло хорошо. Но потом грянула беда.
  Это случилось в ту ночь, когда мы приехали в Фолз. Я сидел в гостиной, мисс Петтигрю писала под мою диктовку. Внезапно к нам без разрешения ворвалась мисс Блер в полном неглиже.
  — Где Анна? — завопила она.
  Нашла, что спрашивать! Как будто я отвечаю за эту девчонку! Что, скажите на милость, могла подумать мисс Петтигрю? Наверно, что я имею обыкновение извлекать Анну Беддингфелд из своего кармана в любое время суток. Согласитесь, для мужчины моего ранга ситуация весьма щекотливая.
  — Надо полагать, — холодно промолвил я, — что мисс Беддингфелд спит.
  Я откашлялся и взглянул на мисс Петтигрю, давая ей понять, что готов возобновить диктовку. У меня теплилась надежда, что миссис Блер поймет намек. Но не тут-то было! Она упала в кресло и взволнованно задрыгала ногами в домашних тапках.
  — Ее нет в комнате! Я туда заходила! Я видела сон, кошмарный сон… как будто Анна в смертельной опасности… Я вскочила и побежала к ней в комнату… Мне хотелось успокоиться… Но ее там не оказалось, постель нетронута!
  Миссис Блер с мольбой поглядела на меня.
  — Что же теперь делать, сэр Юстас?
  Я подавил в себе желание сказать: «Идите спать и не беспокойтесь. Ловкая девушка типа Анны Беддингфелд прекрасно может позаботиться о себе». Вместо этого я обеспокоенно нахмурился.
  — А что говорит Рейс?
  Действительно, пусть Рейс все расхлебывает! А то, как приятно проводить время в женском обществе, он тут как тут… Любишь кататься — люби и саночки возить!
  — Я не могу его найти.
  Миссис Блер явно намеревалась устроить себе развлечение на всю ночь. Я вздохнул и, сев в кресло, спокойно произнес:
  — Мне, однако же, непонятно, почему вы так волнуетесь…
  — Мой сон…
  — А по-моему, вы просто переели за ужином.
  — О, сэр Юстас!
  Женщина прямо-таки зашлась от негодования. Что я такого сказал? Все знают, что ночные кошмары бывают от невоздержанности в еде.
  — В конце концов, — попытался я урезонить дамочку, — почему Анна и Рейс не могут отправиться на прогулку? Зачем надо из-за этого будоражить всю гостиницу?
  — Вы думаете, они просто пошли погулять? Но уже за полночь.
  — Мало ли на какие безумства способна молодежь, — пробормотал я. — Хотя, конечно, Рейс — человек взрослый и мог бы соображать.
  — Вы действительно думаете, что все в порядке?
  — По-моему, они удрали, чтобы пожениться, — утешил я миссис Блер, прекрасно сознавая, что говорю глупость. Ну куда, скажите на милость, можно тут убежать?
  Я, наверно, еще долго молол бы чепуху, но тут в комнату вошел Рейс. Отчасти я оказался прав: он и в самом деле ходил прогуляться, но без Анны. Однако я совершенно неверно отнесся к происходящему, и скоро мне это продемонстрировали: Рейс за три минуты перевернул вверх дном всю гостиницу. В жизни не видел, чтобы человек так расстраивался.
  Вообще случилось что-то очень странное. Куда могла подеваться девчонка? Она ушла из отеля примерно в десять минут одиннадцатого, и больше ее никто не видел. Версию самоубийства я отметаю. Анна Беддингфелд была из тех энергичных молодых особ, что обожают жизнь и не имеют ни малейшего желания с ней расставаться. Ближайший поезд отходил только в следующий полдень, так что уехать она не уехала. Но тогда, черт побери, куда же запропастилась эта девчонка?
  Рейс вне себя. Бедняга! Он обыскал каждый закуток. Полицейские даже за сто миль отсюда были поставлены на ноги. Местные проводники обшарили окрестности. Были предприняты все надлежащие действия, но Анна Беддингфелд исчезла бесследно. Наконец полиция остановилась на «лунатической» версии. Следы у тропинки возле моста наводят на мысль о том, что девушка разбилась, упав на скалы внизу. К сожалению, большая часть следов оказалась затоптанной туристами, которые обычно проходят тут в понедельник утром.
  Однако общепризнанная версия меня не удовлетворяет. Помнится, в молодости я слышал, что с лунатиками во время их ночных прогулок никогда ничего не случается. Их якобы оберегает какое-то шестое чувство. По-моему, миссис Блер тоже недовольна ходом расследования.
  Не понимаю я эту женщину. Ее отношение к Рейсу в корне изменилось. Теперь она следит за ним, как кошка за мышью, и с трудом сдерживается, чтобы ему не нагрубить. А ведь они так дружили! Вообще она стала сама не своя: нервная, истеричная, вздрагивает и подпрыгивает при малейшем шорохе. Да, пожалуй, мне пора отправляться в Йоханнесбург.
  Вчера разнесся слух о каком-то таинственном острове на реке, где вроде бы обитают мужчина и девушка. Рейс страшно заволновался. Однако это оказалось «уткой». Мужчина живет там давным-давно, управляющий отеля его прекрасно знает. В туристический сезон он возит группы приезжих по реке, показывает им крокодилов и бегемотов. Наверно, у него есть ручной крокодил, которого он научил набрасываться на лодку. Он отгоняет зубастого багром, и туристы считают, что попали на край света. Как давно поселилась на острове девушка, неизвестно, но думаю, Анна тут ни при чем, а вмешиваться в чужую личную жизнь неловко. Я на месте молодого человека просто вышвырнул бы Рейса вон, если бы он лез в мои амурные дела.
  Позже
  Уже окончательно решено, что я еду в Йоханнесбург завтра. На этом настаивает Рейс. Дела в Йоханнесбурге идут, как я слышал, неважно, и надо поспеть туда, пока все не полетело в тартарары. Хотя боюсь, забастовщики меня пристрелят. Миссис Блер собиралась со мной, но в последний момент передумала и решила остаться в Фолзе. Похоже, она глаз не спускает с Рейса. Вчера вечером она явилась ко мне и, замявшись, попросила об одолжении. Не могу ли я взять с собой ее сувениры?
  — Надеюсь, не зверюг? — с неподдельной тревогой спросил я. У меня всегда было предчувствие, что рано или поздно мне навяжут этих мерзких тварей.
  Но все же мы нашли компромисс. Я взял два небольших ящика с хрупкими вещами. Деревянных зверей в местном магазине упаковали в большие корзины. Мы пошлем их почтовым поездом, а Пейджет встретит.
  Упаковщики заявили, что зверюги совершенно «неудобоваримой формы» (!) и для них необходима специальная тара. Я сказал миссис Блер, что, пока она довезет их до дому, они влетят ей в добрую сотню фунтов!
  Пейджет рвется приехать ко мне в Йоханнесбург, но я попытаюсь удержать его в Кейптауне. Сошлюсь на то, что надо получить багаж миссис Блер. Я уже написал ему, велев хранить их как зеницу ока, потому что там редкие антикварные вещи огромной ценности.
  Итак, все улажено. Мы с мисс Петтигрю поедем в вагоне одни. Но любой, кто хоть раз видел мисс Петтигрю, согласится, что в этом нет ничего неприличного.
  29
  Йоханнесбург 6 марта
  Обстановка здесь нездоровая. Цитируя известное выражение, столько раз попадавшееся мне в книгах, можно сказать, что мы живем на вулкане. Шайки забастовщиков… вернее, так называемых забастовщиков патрулируют улицы и очень косо на всех посматривают. Наверно, они выслеживают жирных буржуев, чтобы расправиться с ними, когда наступит черед массовых убийств. В такси ездить невозможно, забастовщики выволакивают пассажиров из машин. А в гостиницах вам любезно намекают, что, когда кончится провизия, вас вышвырнут на улицу.
  Вчера вечером я повстречал Ривса, моего друга-лейбориста с корабля «Килморден». Он жуткий трус, я таких в жизни не видывал. Впрочем, Ривс похож на всех остальных: сперва они произносят неимоверно длинные зажигательные речи, преследуя чисто политические цели, а потом горько раскаиваются. Сейчас он кричит, что этого не хотел. Когда мы встретились, он уезжал в Кейптаун, где намеревался произнести трехдневный спич на голландском языке, дабы вдоволь позаниматься самобичеванием, а заодно и за-явить, что, говоря одно, он на самом деле имел в виду совсем-совсем другое. Я благодарен судьбе за то, что мне не надо присутствовать в Южноафриканской законодательной ассамблее! Палата общин — малоприятное место, но там мы хотя бы говорим на одном языке и существуют хоть какие-то временные ограничения! Перед отъездом из Кейптауна я заглянул в ассамблею и слышал выступление седовласого джентльмена с висящими усами, ни дать ни взять черепаха из «Алисы в Стране чудес». Он меланхолично ронял слова, время от времени взбадривая себя восклицанием типа «Плэт Скит», которое звучало fortissimo и резко контрастировало с общей тональностью выступления. В такие моменты ползала вопило: «Вуф, вуф!» (Думаю, это по-голландски «правильно».) А вторая половина, вздрогнув, пробуждалась от сладкой дремы. Мне дали понять, что джентльмен говорит по крайней мере три дня подряд. У жителей Южной Африки, видно, неистощимый запас терпения.
  Я без конца изобретал для Пейджета ловушки, лишь бы удержать его в Кейптауне, но затем мое воображение истощилось, и завтра он притащится сюда, подобно верному псу, которой готов приползти и умереть подле хозяина. А у меня так хорошо писались мемуары! Я как раз придумал несколько остроумных замечаний, которыми мы якобы обменялись с лидерами забастовщиков.
  Сегодня утром со мной беседовал один государственный чиновник. Он был предупредительно вежлив, настойчив и таинственен. В начале разговора он намекнул на мое высокое положение и предложил мне перебраться (пусть с его помощью) в Преторию.
  — Значит, вы ожидаете неприятностей? — спросил я.
  Он отвечал так велеречиво, что за словами смысла было не разобрать, но как раз из этого я заключил, что они ждут чего-то серьезного. И заметил ему, что правительство, очевидно, выпустило из рук вожжи.
  — Видите ли, сэр Юстас, можно выпустить вожжи из рук, но при этом надо дать их негодяям, чтобы они на них повесились.
  — О да, конечно!
  — Забастовщики сами по себе не страшны, но за ними стоит какая-то организация. В страну ввозится оружие и взрывчатка, нам удалось заполучить ряд документов, из которых многое стало понятно о методах, применяющихся преступниками. Они объясняются с помощью шифра. Слово «картошка» обозначает «детонатор», «цветная капуста» — ружья, другие овощи — прочее оружие.
  — Очень интересно, — откликнулся я.
  — Более того, сэр Юстас, у нас есть основания полагать, что человек, стоящий во главе банды, так сказать идейный вдохновитель, в данный момент находится в Йоханнесбурге.
  Чиновник так пристально на меня посмотрел, что я испугался: неужели он меня записал в главари? При мысли об этом меня прошиб холодный пот, и я даже пожалел, что когда-то мечтал воочию увидеть хоть один, пусть маленький, но настоящий бунт.
  — Из Йоханнесбурга в Преторию поезда сейчас не ходят, — продолжал чиновник. — Однако я могу договориться, чтобы вас отправили в отдельном вагоне. А на всякий случай, если вдруг вагон в пути остановят, я дам вам два разных пропуска. Один будет выдан союзным правительством, а в другом мы напишем, что вы английский турист, не имеющий к правительству никакого отношения.
  — Первый пропуск для ваших людей, а второй для бунтовщиков, да?
  — Так точно.
  Его предложение мне не понравилось. Я знаю, что бывает в подобных случаях. Человек теряется и путает все на свете. Я обязательно подам не тот пропуск, и меня благополучно пристрелит либо кровожадный бунтовщик, либо страж законности и правопорядка. Я видел этих болванов в штатском, военные презрительно называют таких «штафирками». Они патрулируют улицу, попыхивая сигарами и небрежно держа под мышкой ружья. Да и вообще, что мне делать в Претории? Любоваться местной архитектурой и прислушиваться к отголоскам выстрелов, доносящимся из Йоханнесбурга? Бог знает, сколько мне придется проторчать там в мышеловке. Бунтовщики вроде бы уже взорвали железную дорогу. А в Претории, по-моему, и выпивки достать нельзя. Два дня назад там ввели военное положение.
  — Мой дорогой друг, — сказал я, — по-моему, вы не совсем понимаете: я приехал разобраться в том, что происходит в Рэнде. Какого дьявола мне уезжать в Преторию? Я ценю вашу заботу, но, пожалуйста, не беспокойтесь. Со мной будет все в порядке.
  — Предупреждаю вас, сэр Юстас, в городе уже серьезные осложнения с продовольствием.
  — Немножко похудеть мне не повредит, — вздохнул я.
  Тут наш разговор прервался, потому что мне принесли телеграмму. Я с изумлением прочитал: «Анна жива и здорова. Она со мной в Кимберли. Сюзанна Блер».
  На самом деле я до конца так и не верил в гибель Анны. Похоже, эту юную особу ничто не берет, она как кукла-неваляшка. Анна обладает удивительным умением выходить целой и невредимой из любых передряг и вдобавок улыбаться. Я до сих пор не понимаю, зачем ей понадобилось выходить ночью из отеля. Чтобы добраться до Кимберли? Но поезда там по ночам не ездят. Должно быть, у нее выросли крылья, как у ангелочка. На Аннины объяснения надеяться нечего. Мне никто ничего не объясняет! Я всегда теряюсь в догадках. Мне это надоело! Думаю, ее ночное приключение каким-то образом связано с журналистикой. Наверно, она готовит материал под названием «Как я боролась со стремниной» (за подписью специального корреспондента).
  Я сложил телеграмму и поспешно распрощался с чиновником. Перспектива голода меня, конечно, не воодушевляет, но, по-моему, лично мне ничто не грозит. Сматс в состоянии обуздать бунтовщиков. Однако я заплатил бы сейчас любые деньги за возможность выпить! Интересно, хватит у Пейджета ума привезти завтра бутылку виски?
  Я надел шляпу и отправился купить пару сувениров. В Йоханнесбурге довольно симпатичные сувенирные лавчонки. Я остановился, рассматривая витрину, и вдруг на меня налетел какой-то человек, выходивший из магазина. К моему удивлению, это оказался Рейс.
  Не буду себе льстить: он не пришел в восторг, увидев меня. Даже напротив, Рейс был страшно раздосадован, но я все же упросил его дойти со мной до гостиницы. Мне надоело общаться с одной лишь мисс Петтигрю.
  — А я и не знал, что вы в Йоханнесбурге, — радостно воскликнул я. — Когда вы приехали?
  — Вчера ночью.
  — И где остановились?
  — У друзей.
  Рейс был странно молчалив, похоже, мои вопросы приводили его в замешательство.
  — Надеюсь, ваши друзья разводят кур, — сказал я. — Насколько мне известно, скоро придется сесть на диету: свежие яйца и по праздникам какой-нибудь старенький петушок.
  А когда мы уже подходили к отелю, я вдруг вспомнил про телеграмму:
  — Кстати, вы слышали? Мисс Беддингфелд, оказывается, в добром здравии и полна энергии.
  Рейс кивнул.
  — Она здорово нас напугала, — беспечно заметил я. — Куда, к дьяволу, она подевалась в ту ночь — ума не приложу.
  — Она все это время была на острове.
  — На каком таком острове? Уж не там ли, где обитает молодой человек?
  — Именно там.
  — Как неприлично! — ахнул я. — Пейджет будет ужасно шокирован. Он всегда неодобрительно смотрел на Анну Беддингфелд. Очевидно, это тот молодой человек, с которым она когда-то намеревалась встретиться в Дурбане?
  — Не думаю.
  — Если не хотите — не говорите, — сказал я, надеясь, что после этого он станет разговорчивей.
  — Я подозреваю, что молодой человек на острове тот самый, кого мы с удовольствием упекли бы куда следует, — молвил Рейс.
  — Что вы говорите? Неужели?..
  Рейс кивнул.
  — Да, Гарри Рейберн… настоящее его имя — Гарри Лукас. Однажды он улизнул от нас, но мы его скоро заарканим.
  — Боже мой, боже! — пробормотал я.
  — Но девушка вне подозрений, мы не думаем, что она его сообщница. Скорее всего, у них роман.
  Мне всегда казалось, что Рейс влюблен в Анну. То, как он произнес последнюю фразу, подтвердило мои догадки.
  — Анна уехала в Бейру, — торопливо добавил Рейс.
  — Да? — удивленно воззрился я на него. — А вы откуда знаете?
  — Она написала мне из Булавайо, сообщила, что поедет из Бейру в Англию. Это лучшее, что она может сделать, бедняжка.
  — А мне почему-то не верится, что она в Бейру, — задумчиво протянул я.
  — Она написала прямо перед отъездом.
  Я удивился. Кто-то из них явно лгал. И хотя Анна, конечно, вполне могла пытаться нас дезинформировать, я не отказал себе в удовольствии подколоть Рейса. Он такой самоуверенный! Я вынул из кармана телеграмму и протянул ее Рейсу.
  — А это вы как объясните? — вопрос мой прозвучал бесстрастно.
  Рейс, похоже, был ошарашен.
  — Она написала, что с минуты на минуту выезжает в Бейру, — растерянно пробормотал он.
  Я знаю, что Рейса считают умным человеком. Но, по-моему, он глуп. Ему и в голову не приходило, что девушки не всегда говорят правду.
  — Значит, она тоже в Кимберли!.. Но что они там делают? — недоумевал он.
  — Я тоже удивился. Мне кажется, мисс Анна должна была бы мчаться сюда, чтобы оказаться в гуще событий и собирать материал для «Дейли Баджет».
  — Кимберли, — повторил Рейс и, похоже, расстроился. — Там нечего смотреть, все закрыто.
  — Вы же знаете женщин, — неопределенно произнес я.
  Рейс покачал головой и ушел. Я, судя по всему, дал ему обильную пищу для размышлений.
  Едва он удалился, как ко мне опять пришел чиновник, тот же самый.
  — Я надеюсь, вы меня извините за беспокойство, сэр Юстас? Мне хочется задать вам еще пару вопросов.
  — Ну, конечно, мой дорогой друг! — радостно воскликнул я. — Пожалуйста, спрашивайте!
  — Это касается вашего секретаря…
  — Я о нем ничего не знаю, — поспешно перебил я. — Он навязался мне в секретари еще в Лондоне, а потом украл ценные бумагу, за что меня должны распять! Украл и исчез, как сквозь землю провалился. Это случилось еще в Кейптауне… Да, действительно, я находился в Фолзе тогда же, когда и он, но я был в отеле, а он на острове. И уверяю вас, за все время моего пребывания там я его не видел!
  Я остановился, переводя дыхание.
  — Вы меня не поняли, — сказал чиновник. — Я спрашиваю о другом секретаре.
  — О ком? О Пейджете? — воскликнул я, страшно изумившись. — Он служит у меня вот уже восемь лет… Это крайне порядочный человек.
  Мой собеседник улыбнулся.
  — Мы все еще не понимаем друг друга. Я имею в виду женщину.
  — Мисс Петтигрю? — ахнул я.
  — Да. Наши люди только что видели, как она выходила из сувенирной лавки Аграсато.
  — Боже мой! — перебил я чиновника. — Я сам туда заглядывал сегодня днем. Может, это вы меня видели?
  Но, похоже, самые невинные фразы могут вызвать подозрения у йоханнесбургских чиновников.
  — А… но она-то заходила туда не раз и при довольно-таки скользких обстоятельствах. Скажу вам по секрету, сэр Юстас, мы предполагаем, что тайная организация, стоящая за бунтовщиками, устроила в этом магазинчике свою явку. А посему я очень хотел бы расспросить вас о секретарше. Где и как вы ее наняли?
  — Мне порекомендовало ее ваше правительство, — холодно ответил я.
  Он чуть не упал.
  30
  Анна продолжает свой рассказ
  Едва добравшись до Кимберли, я послала телеграмму Сюзанне. Она тут же примчалась, забросав меня по дороге телеграммами. Я была потрясена: оказывается, Сюзанна действительно ко мне привязана… а я-то думала, что это так, минутный каприз… Но она совершенно искренне бросилась мне на шею и разрыдалась.
  Когда мы немножко успокоились, я присела на кровать и рассказала ей, что со мной случилось, от первого и до последнего момента.
  — Ты всегда подозревала полковника Рейса, — задумчиво произнесла Сюзанна после того, как я умолкла. — А я — нет, вплоть до той ночи, когда ты исчезла. Он мне ужасно нравился, и я думала, он станет тебе прекрасным мужем. Ах, милая Анна… только не сердись, но с чего ты взяла, что твой молодой человек говорит правду? Ты веришь каждому его слову.
  — Разумеется! — возмущенно воскликнула я.
  — Но чем он тебя так притягивает? По мне — так в нем ничего нет, кроме этакой дерзкой красоты и замашек героя-любовника каменного века.
  В течение нескольких минут я изливала на Сюзанну свой гнев. А закончила вот как:
  — Только потому, что ты спокойно живешь со своим мужем, потихоньку толстеешь, тебе плевать на настоящую любовь!
  — Ой, и вовсе я не толстею, Анна! Я так беспокоилась о тебе, что от меня остались кожа да кости.
  — Ничего, вид у тебя вполне откормленный, — холодно заметила я. — Ты, по-моему, поправилась на несколько килограммов.
  — И не так уж я спокойно живу со своим мужем, — печально продолжала Сюзанна. — Я получала жуткие телеграммы от Кларенса, он приказывал мне немедленно отправляться домой. На последнюю «молнию» я решила не отвечать и теперь уже две недели не имею от него известий.
  Боюсь, я не восприняла всерьез семейные неурядицы подруги. Когда ей приспичит, она сумеет подкатиться к Кларенсу. Поэтому я перевела разговор на алмазы.
  Сюзанна посмотрела на меня с опаской.
  — Понимаешь, Анна, как только я заподозрила полковника Рейса, мне стало очень боязно за камни. Я хотела остаться в Фолзе, думала: вдруг он держит тебя где-то неподалеку, но не знала, как поступить с алмазами. Хранить их у себя я боялась…
  Сюзанна с тревогой оглянулась, словно опасаясь, что у стен есть уши, а потом горячо зашептала, склонившись ко мне.
  — Превосходная мысль, — одобрила я. — Вернее, тогда была превосходной. Теперь-то это довольно неудобно. А что сделал с коробками сэр Юстас?
  — Большие отправили в Кейптаун. Пейджет связался со мной, пока я еще была в Фолзе, и прислал расписку о том, что получил их на хранение. Он уезжает из Кейптауна сегодня, с минуты на минуту, поедет к сэру Юстасу в Йоханнесбург.
  — Так, — задумчиво протянула я, — а где маленькие коробки?
  — У сэра Юстаса.
  Я обмозговала последнее сообщение.
  — Ладно, это не очень удобно, но вполне надежно. Пока лучше оставить все как есть.
  Сюзанна взглянула на меня с легкой усмешкой.
  — Ты не любишь сидеть сложа руки, да, Анна?
  — Не очень, — честно призналась я.
  Но единственное, чем я могла теперь заняться, это достать расписание поездов и посмотреть, когда Гай Пейджет будет проезжать через Кимберли. Выяснилось, что его поезд прибывает завтра к вечеру, в семнадцать сорок, а отбывает в шесть. Мне хотелось увидеть Пейджета как можно скорее, и я решила, что надо это сделать не откладывая.
  Положение в Рэнде становилось угрожающим, вполне возможно, второй такой случай не представится.
  Скрасила мне тот день только телеграмма из Йоханнесбурга, с виду вполне невинная.
  «Добрался благополучно тчк все нормально тчк Эрик здесь Юстас тоже Гая нет тчк Энди Оставайся прежнем месте тчк Энди».
  Эриком мы решили называть Рейса. Я выбрала это имя, потому что терпеть его не могу. До встречи с Пейджетом мне было абсолютно нечего делать. Сюзанна отправила своему далекому Кларенсу длинную ласковую телеграмму. Думая о нем, она разнежничалась. По-моему (хотя, конечно, не так, как мы с Гарри), она любит Кларенса.
  — Как бы мне хотелось, чтобы он сейчас очутился здесь! — всхлипнула Сюзанна. — Я так долго его не видела!
  — Намажься кремом, — посоветовала я.
  Сюзанна слегка намазала кончик своего очаровательного носика.
  — И крем у меня тоже скоро кончится! Такой только в Париже можно купить! — вздохнула она. — Ах, Париж!
  — Да, Сюзанна, — усмехнулась я. — Скоро же тебе надоели приключения и Южная Африка!
  — И от какой-нибудь миленькой шляпки я бы не отказалась! — томно сообщила Сюзанна. — Можно я пойду с тобой на встречу с Пейджетом?
  — Нет, лучше я одна. Ему труднее будет говорить, если мы явимся вдвоем.
  И вот на следующий день я, стоя в дверях гостиницы, долго боролась с упрямым зонтиком от солнца: он ни за что не хотел раскрываться. А Сюзанна спокойненько валялась в номере с книжкой в руках и корзиной с фруктами возле постели.
  Если верить гостиничному портье, то поезда вели себя хорошо и могли прийти почти вовремя. Однако портье очень сомневался, что поезду удастся прорваться в Йоханнесбург. «Железная дорога взорвана», — торжественно заверил он меня. Очень радужная перспектива!
  Поезд опоздал на десять минут. Пассажиры высыпали на платформу и засновали туда-сюда… Я легко отыскала Пейджета и радостно с ним поздоровалась. Как обычно, он нервно вздрогнул при виде меня… на сей раз даже слишком заметно.
  — Боже правый, мисс Беддингфелд! Я думал, вы исчезли…
  — Исчезла, но опять появилась, — ликующе сообщила я. — А как вы поживаете, мистер Пейджет?
  — Очень хорошо, спасибо… С нетерпеньем жду, когда мы с сэром Юстасом снова приступим к работе.
  — Мистер Пейджет, — сказала я, — мне хотелось бы вас кое о чем расспросить. Надеюсь, вы не обидитесь. Понимаете, от вашего ответа зависит очень многое. Вы даже не подозреваете сколько. Я хочу знать, что вы делали восьмого января этого года в Марлоу.
  Он дернулся.
  — Право же, мисс Беддингфелд! Я… честное слово…
  — Вы ведь были там, не так ли?
  — Я… да… у меня были свои причины.
  — Позвольте поинтересоваться: какие?
  — Неужели сэр Юстас вам еще не рассказал?
  — Сэр Юстас? Он разве в курсе?
  — Я почти уверен. Я надеялся, что он меня не узнал, но по его намекам я думаю, что надежды нет. Как бы там ни было, я намерен рассказать ему все начистоту и повиниться. Он своеобразный человек, мисс Беддингфелд. Человек с каким-то ненормальным чувством юмора. Похоже, ему нравится играть со мной в кошки-мышки. Я думаю, он давно все знает. Может быть, даже много лет.
  Мне хотелось верить, что рано или поздно я пойму, о чем говорит Пейджет. А он торопливо продолжал:
  — Джентльмену, занимающему такое положение, как сэр Юстас, трудно влезть в мою шкуру. Я признаю свою вину, но ведь это такой безобидный обман! Лучше бы он сразу вывел меня на чистую воду, а не потешался бы исподтишка…
  Раздался паровозный гудок, народ поспешил обратно в вагоны.
  — Да-да, мистер Пейджет, — я вклинилась в его монолог, — вы совершенно правильно все говорите про сэра Юстаса. Но зачем вы поехали в Марлоу?
  — Я был не прав, но в тех обстоятельствах… в тех обстоятельствах мне казалось, это естественно…
  — В каких обстоятельствах? — отчаянно возопила я.
  Похоже, тут до Пейджета впервые дошло, что я задаю ему вопрос. Он с трудом оторвался от самооправданий вкупе с рассуждениями о странностях сэра Юстаса и переключился на меня.
  — Извините, мисс Беддингфелд, но я не вижу, какое вы к этому имеете отношение.
  Он уже поднялся в вагон и говорил, склонившись ко мне, глядя на меня сверху вниз. Я была в отчаянии. Что ты будешь делать с таким типом?
  — Ну, конечно, если это так ужасно, что вы стыдитесь мне сказать… — язвительно начала я.
  И тут вдруг попала в точку! Пейджет напрягся и покраснел.
  — Ужасно? Стыжусь? Я вас не понимаю.
  — Тогда скажите!
  В трех коротких фразах он поведал мне все. Наконец-то я узнала секрет Пейджета! Но это оказалось совсем не то, что я ожидала услышать.
  Я медленно побрела назад в гостиницу. Там мне передали телеграмму. Я вскрыла конверт. В телеграмме мне были даны четкие, исчерпывающие инструкции ехать в Йоханнесбург. Вернее, выйти, не доезжая одной остановки до Йоханнесбурга, где меня встретит машина. Внизу стояла подпись Гарри.
  Я села в кресло и предалась серьезным раздумьям.
  31
  Из дневника сэра Юстаса Педлера
  Йоханнесбург 7 марта
  Приехал Пейджет. Он, конечно, насмерть перепуган. Тут же предложил мне отправиться в Преторию. Когда я ласково, но твердо заявил, что мы останемся здесь, бедняга кинулся в другую крайность, начал сетовать, что у него нет ружья, и вспоминать о каком-то мосте, который он якобы охранял во время Второй мировой войны. Наверное, он имел в виду железнодорожный мост в каком-нибудь захолустье типа Литтл-Паддекомба.
  Я не стал его долго слушать и велел распаковать большую печатную машинку. У меня теплилась надежда, что он на какое-то время от меня отстанет, потому что машинка наверняка сломана (она то и дело ломается) и Пейджету придется искать, где бы ее починить. Но я забыл о привычке Пейджета бежать впереди паровоза.
  — Все ящики уже распакованы, сэр Юстас. Печатная машинка в превосходном состоянии.
  — Что значит «все ящики»?
  — Два маленьких я тоже распаковал.
  — Зачем же вы так усердствуете, Пейджет? Маленькие ящики совершенно ни при чем. Они принадлежат миссис Блер.
  Пейджет пригорюнился. Он терпеть не может ошибаться.
  — Будьте любезны аккуратно упаковать их еще раз, — продолжал я. — Потом пойдите прогуляться. Вполне вероятно, что завтра Йоханнесбург будет лежать в руинах. Так что это, быть может, ваш последний шанс.
  Я подумал, что таким образом избавлюсь от него хотя бы на утро.
  — Мне хотелось бы поговорить с вами на досуге, сэр Юстас.
  — У меня сейчас нет досуга, — торопливо возразил я. — У меня каждая минута на счету!
  Пейджет собрался ретироваться.
  — Кстати, — спросил я, когда он уже подходил к дверям, — что там у миссис Блер в ящиках?
  — Меховые накидки и вроде бы шляпы, тоже из меха.
  — Понятно, — кивнул я. — Она их еще в поезде купила. Это действительно шляпы, хотя неудивительно, что вы их не узнали. По-моему, одну из них она собирается носить в Эскоте. А что там еще было?
  — Фотопленки и корзинки… очень много корзинок.
  — Еще бы! — ободряюще кивнул я. — Миссис Блер ничего не покупает в малых количествах, всегда минимум дюжину.
  — Больше, кажется, ничего не было, сэр Юстас, только немного безделушек, вуаль и старые перчатки.
  — Если бы вы не уродились идиотом, Пейджет, вы бы сразу сообразили, что это не мои вещи.
  — Да, но я подумал, что, может, частично они принадлежат мисс Петтигрю.
  — Ах, хорошо, что вы напомнили. С какой стати вы подобрали мне в секретари столь подозрительную личность?
  Я рассказал ему о допросе, который мне учинил чиновник. И тут же раскаялся, заметив в глазах Пейджета знакомый блеск. Я поспешно попытался перевести разговор в другое русло, но было поздно. Пейджет вышел на тропу войны.
  Он принялся терзать меня бессмысленной историей, произошедшей на «Килмордене». В ней шла речь о каком-то пари и фотопленке. Некий стюард, дескать, бросил ее глухой полночью в иллюминатор. Я терпеть не могу дурацких развлечений и прямо за-явил об этом Пейджету. Тогда он начал все сначала. Рассказывает он просто отвратительно. Я долго вообще не мог понять, что к чему.
  Затем мы увиделись во время ленча. Пейджет явился, дрожа от возбуждения, как ищейка, взявшая след. Ненавижу ищеек! А волновался Пейджет потому, что видел Рейберна.
  — Что-что? — удивленно воскликнул я.
  Да, он видел, как Рейберн переходил улицу. Пейджет двинулся за ним.
  — Как вы думаете, с кем Рейберн заговорил, остановившись? — спросил меня Пейджет. — С мисс Петтигрю!
  — Что?
  — Да, сэр Юстас. И это не все! Я навел о ней справки.
  — Погодите немного. Вы еще не досказали про Рейберна.
  — Он и мисс Петтигрю зашли в сувенирную лавку на углу…
  У меня вырвалось непроизвольное восклицание. Пейджет замер и вопросительно поднял брови.
  — Ничего, — сказал я. — Продолжайте.
  — Я очень долго ждал на улице, но они не появились. Тогда я сам вошел и… сэр Юстас, там никого не было! Наверно, в лавке есть запасной выход.
  Я внимательно поглядел на своего секретаря.
  — Как я уже говорил, вернувшись в отель, я навел справки о мисс Петтигрю. — Пейджет понизил голос и тяжело задышал, как он обычно делает, желая открыть секрет. — Сэр Юстас, вчера ночью из ее комнаты выходил мужчина!
  Я усмехнулся и пробормотал:
  — Надо же, а мне она казалась такой респектабельной дамой!
  Пейджет не обратил внимания на мои слова и принялся рассказывать дальше:
  — Я вошел в ее комнату и произвел там обыск. И знаете, что обнаружил?
  Я покачал головой.
  — Вот что!
  Пейджет показал безопасную бритву и крем для бритья.
  — Спрашивается: зачем это женщине?
  Думаю, Пейджет никогда не читал рекламных объявлений в дамских журналах. Но я-то читал! Не желая вдаваться с ним в спор, я все же не счел наличие бритвы неопровержимым доказательством мужского пола мисс Петтигрю. У Пейджета безнадежно устаревшие взгляды. Я бы не удивился, если бы он в подтверждение своей гипотезы продемонстрировал мне сигаретницу. Однако даже Пейджет не на все способен.
  — Я вижу, что не убедил вас, сэр Юстас. Ну а как вы к ЭТОМУ отнесетесь?
  Я внимательно посмотрел на предмет, которым он торжествующе махал перед моим носом.
  — Похоже на волосы, — брезгливо пробормотал я.
  — А это и есть волосы! По-моему, их называют «шиньон».
  — Действительно, — кивнул я.
  — Теперь вы согласны, что Петтигрю — это мужчина, прикидывающийся женщиной?
  — Пожалуй, мой дорогой Пейджет, вы правы. Я мог бы и сам сообразить, посмотрев на ее ноги.
  — Значит, с этим все ясно. А теперь, сэр Юстас, я хочу поговорить с вами по личному вопросу. Ваши намеки и постоянные напоминания о моей поездке во Флоренцию, безусловно, свидетельствуют о том, что вы меня вывели на чистую воду.
  Боже мой, наконец-то я узнаю тайну, выясню, что делал Пейджет во Флоренции!
  — Расскажите мне правду, друг мой, — ласково молвил я. — Так будет лучше, поверьте.
  — Спасибо, сэр Юстас.
  — История связана с ее мужем, да? До чего же противные типы эти мужья! Всегда являются в самый неподходящий момент.
  — Я… не понимаю вас, сэр Юстас. О каком муже вы говорите?
  — О муже той дамы.
  — Какой дамы?
  — Господи боже мой, Пейджет!.. Той дамы, которую вы повстречали во Флоренции. Должна же быть какая-то дама! Только, пожалуйста, не говорите, что вы просто ограбили церковь или воткнули нож в спину итальяшке, потому что вам не понравилась его физиономия.
  — Я положительно отказываюсь вас понимать, сэр Юстас. Вы, наверное, шутите?
  — Порой, когда у меня возникает такое желание, я могу проявить остроумие, но, право же, сейчас я вовсе не шучу.
  — Поскольку вы считали, что я далеко, я надеялся, вы меня не узнали, сэр Юстас.
  — Не узнал вас? Где?
  — В Марлоу, сэр Юстас.
  — В Марлоу? Но какого черта вы там делали?
  — Я думал, вы уже поняли, что…
  — Я понимаю все меньше и меньше. Пожалуйста, расскажите все по порядку. Значит, вы поехали во Флоренцию…
  — Что ж, выходит, вам ничего не известно? И вы меня не узнали?
  — Насколько я могу судить, вы сейчас очень глупо себя выдали. Выдали, струсив, потому что вас мучила совесть. Но если я услышу всю вашу историю, то, вероятно, смогу сказать больше. Давайте, наберите в грудь воздуха и начните сначала. Вы поехали во Флоренцию…
  — Но я не ездил во Флоренцию! Вот в чем дело!
  — Так, а куда вы тогда ездили?
  — Домой, в Марлоу.
  — Но зачем, какого дьявола вы потащились в Марлоу?
  — Я хотел повидаться с женой. Она была в интересном положении, ждала…
  — Ваша жена? Но я не знал, что вы женаты!
  — Да, сэр Юстас, как раз об этом я вам и говорю. Я вас обманывал.
  — А как долго вы женаты?
  — Почти восемь лет. Я женился через полгода после того, как поступил к вам секретарем. Но мне не хотелось терять работу. Личный секретарь вообще-то не должен быть женат, вот я и скрыл это от вас.
  — Вы меня поражаете, — сказал я. — А где она жила все эти годы?
  — У нас небольшой домик на берегу реки в Марлоу, совсем неподалеку от Милл-Хауза. Мы живем там уже пять лет.
  — Боже правый! — пробормотал я. — И дети есть?
  — Четверо, сэр Юстас.
  Я глядел на него в каком-то ступоре. Эх, дурак, ведь с самого начала было явно, что за таким человеком, как Пейджет, не может водиться тайных грешков! Его добропорядочность вечно мне как нож острый… Жена и четверо детей — вот он, тайный грешок Пейджета!
  Я завороженно глядел на него, а потом спросил:
  — Вы кому-нибудь еще рассказывали?
  — Только мисс Беддингфелд. Она пришла на вокзал в Кимберли.
  Я смотрел на него не отрываясь. Пейджет заелозил на стуле.
  — Надеюсь, сэр Юстас, вы не слишком разгневаны?
  — Мой дорогой друг, — сказал я, — должен вам заявить прямо и нелицеприятно, что вы натворили черт-те что!
  Не на шутку разволновавшись, я вышел из гостиницы. И вдруг мной овладел непреодолимый соблазн: мне страшно захотелось войти в сувенирную лавку на углу улицы. Владелец лавчонки услужливо метнулся навстречу, потирая руки.
  — Что желаем посмотреть? Меха, сувениры?
  — Мне нужно что-нибудь необычное, — сказал я. — Особенное. Вы не покажете мне, что у вас есть?
  — Может, пройдем в заднюю комнату? У нас там богатый ассортимент товаров.
  И тут я совершил ошибку. Эх, а ведь я-то думал, что поступаю очень, очень умно, когда прошел вслед за хозяином лавки за колыхавшиеся портьеры!
  32
  Анна продолжает свой рассказ
  Мне пришлось долго уламывать Сюзанну. Она спорила, умоляла, даже рыдала, пытаясь меня отговорить. Но в конце концов я настояла на своем. Она обещала четко выполнить все мои инструкции и со слезами на глазах посадила меня в поезд.
  На следующее утро спозаранку я уже была на месте. Меня встретил коротышка-голландец с черной бородой. Я его никогда раньше не видела. Мы сели в ждавшую нас машину и поехали. Вдалеке что-то странно погромыхивало, я спросила, в чем дело.
  — Ружья, — лаконично ответил он.
  Ах вот как! Значит, в Йоханнесбурге мятеж?!
  Я догадывалась, что мы пробираемся на окраину города. Машина петляла по закоулкам, несколько раз пускалась в объезд… перестрелка с каждой минутой становилась сильнее. Это было восхитительно! Наконец мы остановились перед какой-то развалюхой. Мальчишка-кафр открыл дверь. Мой провожатый жестами пригласил меня внутрь. Я вошла в темный квадратный холл и нерешительно замерла. Провожатый распахнул передо мной дверь.
  — Тут к Гарри Рейберну явилась юная леди, — сказал он и расхохотался.
  После столь галантного объявления я вошла в комнату. Мебели в ней было кот наплакал, а в воздухе стоял запах дешевых сигар. За столом сидел человек и что-то писал. Взглянув на меня, он удивленно поднял брови.
  — Боже мой, кого я вижу… Мисс Беддингфелд?
  — Простите, но у меня что-то со зрением, — сказала я. — Никак не пойму, кто передо мной: мистер Чичестер или мисс Петтигрю? Какое поразительное сходство!..
  — Оба персонажа объявлены временно несуществующими. Сутана и женское платье пока что хранятся в шкафу. Может быть, вы присядете?
  Я села и спокойно заметила:
  — Сдается мне, что я пришла не по адресу.
  — Боюсь, что да, мисс Беддингфелд. Ай-ай-ай, как же вас угораздило во второй раз попасться в одну и ту же ловушку?
  — Да, это не очень умно с моей стороны, — вяло признала я.
  Видимо, мое поведение его удивило.
  — Похоже, вы не больно-то расстроены, — сухо заметил он.
  — А разве мой героизм что-нибудь изменил бы? — спросила я.
  — Ну, разумеется, нет.
  — Моя прабабушка Джейн всегда говорила, что настоящая леди ничему не удивляется и не расстраивается, — томно пробормотала я. — А я стараюсь жить по ее заветам.
  На лице мистера Чичестера-Петтигрю явственно читалось, что он обо мне думает. Ознакомившись с его мнением, я поспешила великодушно добавить:
  — Вы потрясающе гримируетесь. В вашу бытность мисс Петтигрю у меня ни разу не закралось подозрения… даже когда вы в шоке сломали карандаш, увидев, как я вхожу в купе.
  Он забарабанил по столу карандашом, который держал в руке.
  — Все это прекрасно, мисс Беддингфелд, но давайте перейдем к делу. Надеюсь, вы догадываетесь, зачем понадобились нам?
  — Извините, — сказала я, — но я привыкла обсуждать деловые вопросы исключительно с высшим начальством.
  Не помню, где я вычитала эту фразу, и она мне понравилась. На мистера Чичестера-Петтигрю мое заявление произвело ошеломляющее впечатление. Он разинул рот, а когда собрался его закрыть, я беднягу добила:
  — Так считал мой прадедушка Джордж, муж прабабушки Джейн. Он еще делал шишечки для металлических кроватей…
  Я думаю, Чичестер-Петтигрю никогда в жизни не терял самообладания. Но тут он взорвался:
  — По-моему, будет разумнее, если вы сбавите тон, милая девушка!
  Я оставила его восклицание без ответа и… зевнула… Вежливо так, деликатно, давая понять, что мне чертовски скучно.
  — Какого дьявола?! — завопил Чичестер-Петтигрю.
  — Уверяю вас, кричать на меня бессмысленно. Мы только потеряем время. Я не намерена вести переговоры с мелкой сошкой. Так что лучше поберегите нервы и отведите меня прямо к сэру Юстасу Педлеру.
  — К кому?..
  От изумления он потерял дар речи.
  — Да, — кивнула я, — к сэру Юстасу Педлеру.
  — Я… я… простите, пожалуйста…
  Чичестер-Петтигрю выскочил из комнаты, словно кролик. Воспользовавшись его уходом, я раскрыла сумочку и тщательно напудрила нос. Затем поправила шляпку и стала терпеливо дожидаться возвращения моего врага.
  Когда он вернулся, вид у него был более корректный.
  — Будьте любезны, пройдите сюда, мисс Беддингфелд.
  Я пошла за ним по лестнице. Он постучался, в ответ раздалось поспешное: «Да-да!» Чичестер-Петтигрю открыл дверь и пригласил меня пройти в комнату.
  Сэр Юстас Педлер вскочил на ноги с радушной улыбкой.
  — Чудесно, чудесно, мисс Анна! — Он тепло пожал мне руку. — Счастлив увидеть вас. Проходите, садитесь. Вы не устали с дороги? Хорошо, что не устали.
  Он сел напротив, все так же сияя. Я была ошарашена. Он держался так естественно!
  — Вы совершенно правильно поступили, потребовав свидания со мной, — продолжал сэр Юстас. — Минкс — идиот. Он хороший актер, но дурак. Минкс — это человек, который встретил вас внизу.
  — Ах вот как… — пробормотала я.
  — Ну а теперь, — радостно предложил сэр Юстас, — перейдем к делу! Вы давно знаете, что я — Полковник?
  — С той самой минуты, когда Пейджет сказал, что видел вас в Марлоу, а вы должны были быть в Каннах.
  Сэр Юстас огорченно кивнул.
  — Да, я сказал болвану, что он испортил мне все на свете. Он, конечно, не понял. Еще бы! Он зациклился на том, что я его узнал. И ему ни разу не пришло в голову спросить: а сам-то я что там делал? Да, не повезло мне, крупно не повезло. Я так все тщательно рассчитал, отправил Пейджета во Флоренцию, сказал в отеле, что на пару дней съезжу в Ниццу. Когда преступление обнаружили, я уже вернулся в Канны, и никто понятия не имел, что я покидал Ривьеру.
  Все это сэр Юстас сообщил мне совершенно спокойно и непринужденно. Я даже ущипнула себя, желая убедиться в реальности происходящего, в том, что человек, сидящий напротив, закоренелый преступник по кличке Полковник. Я задумалась, пытаясь восстановить истинный ход событий.
  — Значит, это вы пытались сбросить меня в ту ночь с «Килмордена»? Вы, а не Пейджет, крались за мной по палубе?
  Он пожал плечами:
  — Прошу прошения, милое дитя, но то действительно был я. Вы мне всегда нравились, но вы все время лезли не в свое дело. Я не мог позволить девчонке нарушить мои планы!
  — Да, ваш план в Фолзе был очень умен, — сказала я, стараясь говорить бесстрастно. — Я была готова чем угодно поклясться, что вы сидели в тот вечер в своем номере. Впредь буду знать, что верить можно только своим глазам.
  — Да, Минксу потрясающе удалась роль мисс Петтигрю. Кроме того, он неплохо умеет копировать мой голос.
  — Мне хотелось бы вас кое о чем спросить…
  — Пожалуйста!
  — Как вы заставили Пейджета порекомендовать вам мисс Петтигрю?
  — Очень просто! Столкнувшись с Пейджетом в дверях какой-то конторы… не помню какой… она сказала, что я звонил… якобы мне спешно нужна секретарша и правительство командировало ее. Пейджет проглотил все это за милую душу.
  — Вы очень откровенны, — сказала я, пристально глядя на него.
  — А у меня нет абсолютно никакого резона лукавить.
  Его тон мне не понравился. Поэтому я поторопилась истолковать слова сэра Юстаса по-своему:
  — Вы верите в успех восстания? Ваши корабли сожжены.
  — Ай-ай-ай, такой умной девушке не пристало говорить глупости. Дитя мое, я не верю в успех восстания. Думаю, через пару деньков все с позором закончится.
  — Неужели вы потерпите поражение? — ехидно спросила я.
  — Вы, как все женщины, понятия не имеете о бизнесе. Я поставляю оружие и взрывчатку. Разумеется, за солидное вознаграждение. Мне хотелось еще больше накалить обстановку и замазать кое-кого окончательно и бесповоротно. Я в этом полностью преуспел, а деньги предусмотрительно получил авансом. Я вообще разрабатывал данную операцию с особой тщательностью, потому что хотел после ее завершения уйти на покой. Что же до сожженных кораблей, о которых вы упоминали, то я, ей-богу, не понимаю, о чем речь. Я не вождь повстанцев или какой-нибудь другой проходимец, а известный политический деятель, прибывший сюда из Англии и имевший несчастье сунуть нос в подозрительную лавчонку, торгующую сувенирами, и увидеть кое-какие секреты… В результате бедняга был похищен! Завтра или послезавтра, смотря по обстоятельствам, меня найдут где-нибудь в плачевном состоянии, связанного, смертельно напуганного, умирающего с голоду.
  — Так, — протянула я. — А что будет со мной?
  — Вот именно, — мягко произнес сэр Юстас. — Что будет с вами? Я заманил вас сюда… не хочу вас расстраивать, но вы целиком в моей власти. Спрашивается: что же с вами делать? Проще всего и, добавлю, приятнее для меня было бы на вас жениться. Жены не могут обвинить мужей в суде, и я с удовольствием заведу себе молоденькую женушку, которая будет нежно сжимать мою руку и смотреть на меня ясными глазками… Ах, пожалуйста, не испепеляйте меня взглядом! Я вас боюсь. Очевидно, вам мой план не по вкусу, да?
  — Да.
  Сэр Юстас вздохнул.
  — Жаль! Но я не варвар. Думаю, причина тривиальная. Вы любите другого? Так обычно пишут в романах.
  — Да, я люблю другого.
  — Я так и думал… Сперва мне казалось, что ваш избранник — длинноногий, напыщенный осел Рейс, но теперь я склоняюсь к мысли, что это юный герой, выудивший вас в ту ночь из ущелья. У женщин совсем нет вкуса. Разве эти двое могут со мной сравниться? Я гораздо умнее этих болванов. Но меня очень часто недооценивают.
  Думаю, на сей счет он был прав. Я прекрасно понимала, что он за человек и на какие подлости способен, но прочувствовать это до конца не могла. Он убил женщину, не раз покушался и на мою жизнь, он был виновен во множестве других, неизвестных мне преступлений, и все же я не могла проникнуться праведным гневом. Он по-прежнему был для меня забавным, милым спутником. Я даже не очень его боялась, хотя прекрасно знала, что в случае необходимости он убьет меня не моргнув глазом. Я могу сравнить сэра Юстаса только с Джоном Сильвером у Стивенсона. Думаю, он сделан из того же теста.
  — Ну, что поделаешь?! — сказал мой необыкновенный собеседник, откидываясь в кресле. — Жаль, что вам не по душе идея стать леди Педлер. В остальных вариантах приятного мало.
  По спине у меня забегали противные мурашки. Конечно, я знала, что серьезно рискую, но игра стоила свеч. Однако получится ли все так, как я рассчитываю?
  — Видите ли, — продолжал сэр Юстас, — я питаю к вам слабость. Поверьте, мне не хочется крайностей. Давайте так: вы расскажете мне все без утайки, с самого начала, и мы подумаем, как быть. Только учтите, без выдумок! Мне нужна чистая правда!
  Высоко ценя его проницательность, я не собиралась совершать ошибок. Настало время говорить правду, истинную правду и ничего, кроме правды. Я чистосердечно рассказала ему все, вплоть до того момента, как Гарри спас меня в Фолзе. Когда мой рассказ был закончен, сэр Юстас одобрительно кивнул:
  — Умница! Вы все честно рассказали. Впрочем, позвольте заметить, что в противном случае я быстренько вывел бы вас на чистую воду. Многие не поверили бы вашей истории, особенно ее началу, но я верю. Вы вполне способны были ввязаться в это практически без всяких оснований, по мгновенному наитию. Разумеется, вам чертовски повезло, но рано или поздно любитель напарывается на профессионала, и результат предрешен. Я профессионал. Я начал заниматься подобными вещами на заре своей юности. По моему убеждению, все средства были хороши, лишь бы побыстрее разбогатеть. У меня всегда хорошо работали мозги, я умел придумывать хитроумные планы и никогда не принимал непосредственного участи в их исполнении. Обязательно нанимать экспертов — таково было мое кредо. Всего один раз отступил я от своего правила, и это принесло мне массу неприятностей, но я не мог перепоручить ту работу кому-то другому. Надина слишком много знала. Я вообще-то человек легкий, добродушный и веселый, если мне не становятся поперек дороги. А Надина встала и вдобавок пыталась угрожать. Причем, как назло, в конце моей блистательной карьеры! Только убив ее и возвратив себе алмазы, я мог быть уверен в своей безопасности! И вдруг этот кретин Пейджет со своей женой и детьми! Хотя я сам виноват: мне показалось забавным нанять на работу человека с лицом отравителя эпохи Возрождения и абсолютно викторианскими взглядами. Вот вам мой наказ, дорогая Анна; никогда не идите на поводу у своего чувства юмора. У меня давным-давно появилось предчувствие, что от Пейджета надо избавляться, но бедняга вел себя так старательно и добросовестно, что, честное слово, я не мог найти предлога! Так что я решил: пусть будет как будет.
  Однако мы отвлеклись от темы нашего разговора, — продолжал сэр Юстас. — Итак, вопрос состоит в следующем: что делать с вами? Вы рассказали все удивительно честно, но один момент остался в тени. Где сейчас алмазы?
  — У Гарри Рейберна, — сказала я, пристально наблюдая за сэром Юстасом.
  Ни один мускул на его лице не дрогнул, оно по-прежнему хранило выражение несколько ироничного добродушия.
  — Гм-м… Я хочу заполучить эти алмазы.
  — По-моему, у вас нет особых шансов, — сказала я.
  — Вы думаете? А по-моему, есть. Мне неловко вас расстраивать, но если на днях где-нибудь в городе обнаружат ваш труп, это никого не удивит. Там, внизу, у меня есть человек, мастер своего дела. Так вот, вы — сообразительная девочка. Я предлагаю вам следующее: вы садитесь и пишете письмо Гарри Рейберну, приказывая явиться сюда с алмазами.
  — Ни за что!
  — Не перебивайте старших. Я хочу заключить с вами сделку: алмазы в обмен на вашу жизнь. И не вздумайте мудрить, вы полностью в моей власти.
  — А Гарри?
  — Я слишком мягкосердечен, чтобы разлучать двух юных голубков. Он тоже обретет свободу… разумеется, при условии, что вы не будете больше соваться в мои дела.
  — А где гарантия, что вы выполните свое обещание?
  — Гарантии никакой, моя милая девочка. Вам придется довериться мне и надеяться на лучшее. Но, конечно, если у вас сегодня героическое настроение и вы предпочтете аннигиляцию — тогда другое дело!
  Именно этого я и добивалась. Я специально сдерживалась, торговалась и наконец якобы под давлением уступила. Сэр Юстас продиктовал мне письмо:
  «Дорогой Гарри!
  Мне кажется, у нас появился шанс доказать твою полную невиновность. Пожалуйста, точно выполни все мои указания. Пойди в сувенирную лавку Аграсато. Спроси что-нибудь «необычное», «для особого случая». Хозяин пригласит тебя пройти в дальнюю комнату. Иди с ним. Там ты увидишь человека, который приведет тебя ко мне. Сделай все так, как он скажет. Не волнуйся и принеси с собой алмазы. Никому ничего не рассказывай».
  Сэр Юстас выдержал паузу.
  — Остальное я доверяю вашему воображению. Но учтите, без глупостей!
  — Вполне хватит слов «Твоя навеки. Анна», — заметила я и написала последнюю фразу.
  Сэр Юстас протянул руку и пробежал глазами письмо.
  — Вроде бы все нормально. Теперь адрес.
  Я продиктовала адрес маленького магазинчика, куда приходили письма и телеграммы до востребования.
  Сэр Юстас позвонил в колокольчик, лежавший на столе. На звонок явился Чичестер, он же Петтигрю, он же Минкс.
  — Отправьте это письмо немедленно нашим обычным способом.
  — Хорошо, Полковник.
  Минкс взглянул на имя адресата. Сэр Юстас следил за ним пронзительным взором.
  — По-моему, это ваш дружок, да?
  — Мой?
  Бедняга был потрясен.
  — Вчера вы имели с ним в Йоханнесбурге весьма продолжительную беседу.
  — Он подошел и начал расспрашивать о вас и о полковнике Рейсе. Я ему наплел с три короба.
  — Прекрасно, мой дорогой, прекрасно! — добродушно кивнул сэр Юстас. — Значит, я ошибался.
  Когда Чичестер-Петтигрю выходил из комнаты, я обратила внимание на его лицо. Оно было мертвенно-бледным, как от смертельного ужаса. Едва он удалился, сэр Юстас взял переговорную трубку, лежавшую у его локтя, и сказал:
  — Это ты, Шварц? Не спускай глаз с Минкса. Он не смеет покидать дом без моего разрешения.
  Положив трубку, сэр Юстас нахмурился и легонько забарабанил пальцами по столу.
  — Можно мне вас кое о чем спросить? — сказала я через пару минут.
  — Разумеется! Какие у вас крепкие нервы, Анна! Другая девушка на вашем месте хлюпала бы носом и заламывала руки, а вы еще чем-то интересуетесь.
  — Почему вы взяли Гарри на работу, а не выдали его полиции?
  — Да все из-за проклятых алмазов! Надина, маленькая чертовка, шантажировала меня вашим Гарри, угрожала, что, если я не заплачу ей сполна, она отошлет камни Гарри. Тогда я совершил еще одну ошибку — подумал, что она принесла драгоценности с собой в Марлоу. Но Надина оказалась умнее. Картон, ее муж, был к тому времени уже мертв, и я понятия не имел, где спрятаны алмазы. Потом мне удалось раздобыть копию телеграммы, которую Надина послала кому-то из пассажиров «Килмордена»: то ли Картону, то ли Рейберну (кому именно — я не знал). Оригинал ее попал к вам в руки, Анна. «Семнадцать — один — двадцать два», — гласила телеграмма. Я решил, что Надина договаривалась о свидании с Рейберном; его упорное стремление попасть на «Килморден» утвердило мои подозрения. Поэтому я притворился, что верю его вранью, и взял Рейберна с собой. На корабле я не спускал с него глаз и надеялся что-нибудь выяснить. Минкс тем временем попытался играть в одиночку и обскакать меня. Я быстро положил этому конец. Минкс образумился. Мне было немного неприятно, что не удалось заполучить семнадцатую каюту, и еще я беспокоился, потому что не мог раскусить вас. Действительно ли вы такая наивная девочка, какой кажетесь? Когда Рейберн отправился в ту ночь на свидание, Минксу было велено его перехватить. Но кретин, конечно же, не справился.
  — А почему в телеграмме говорилось «семнадцать», а не «семьдесят один»?
  — Я долго ломал над этим голову. Думаю, Картон дал текст телеграфисту, чтобы тот его переписал, и не потрудился перепечатать копию. Телеграфист совершил ту же ошибку, что и все мы, и решил, что правильно будет «17.1.22», а не «1.71.22». Я, правда, понятия не имею, как Минкс разнюхал про семнадцатую каюту. Наверно, его привел инстинкт.
  — А фальшивая депеша генералу Сматсу каким образом появилась?
  — Милая Анна, неужели, по-вашему, я мог спокойно примириться с тем, что мои планы будут расстроены, и не попытался бы их спасти? Когда мой секретарь, а в прошлом убийца, удрал, я без малейшего колебания подменил бланки. Никому и в голову не пришло подозревать бедного старика Педлера.
  — Хм… А как насчет полковника Рейса?
  — Да, с Рейсом вышла неприятность. Когда Пейджет сказал, что Рейс — сотрудник секретной службы, я занервничал. Мне вдруг вспомнилось, что во время войны он вертелся возле Надины, которая была тогда в Париже… и у меня возникло страшное подозрение, что на сей раз он выслеживает меня! Он все время лез ко мне, это настораживало. Рейс из тех сильных, молчаливых мужчин, что всегда держат камень за пазухой.
  Раздался свист. Сэр Юстас поднял трубку, минуты две молча слушал, а потом произнес:
  — Хорошо, я сейчас его приму. Дела, дела! — обратился он ко мне. — Мисс Анна, позвольте, я покажу вам ваши апартаменты.
  Сэр Юстас отвел меня в убогую комнатушку, маленький кафр принес мой чемодан, и сэр Юстас удалился, не забыв на прощанье, как гостеприимный хозяин, сказать:
  — Если вам что-нибудь понадобится — не стесняйтесь, просите!
  На умывальнике стояло ведро с горячей водой. Я открыла чемодан, чтобы достать умывальные принадлежности, и с изумлением обнаружила в мешочке, где у меня хранилась губка, что-то твердое и очень знакомое. Развязав тесемку, я заглянула в мешочек.
  К моему величайшему удивлению, там лежал маленький пистолет с перламутровой ручкой. Когда я выезжала из Кимберли, его там не было. Я осторожно осмотрела свою находку. Пистолет оказался заряжен.
  Я держала его с приятным чувством. В таком доме, как этот, полезно иметь под рукой подобную вещь. Но современная одежда совсем не приспособлена для того, чтобы носить огнестрельное оружие. В конце концов я осторожно засунула пистолет за чулок. На ноге у меня образовалась как бы огромная опухоль, и я боялась, что в любой момент пистолет разрядится и прострелит мне ляжку, но больше его положить было некуда.
  33
  Сэр Юстас избавил меня от своего присутствия почти до вечера. Чай и ленч мне подали в комнату, и, подкрепившись, я чувствовала себя готовой к дальнейшей борьбе.
  Сэр Юстас находился в комнате один. Он расхаживал взад и вперед, и я заметила в его глазах лихорадочный блеск. Сэр Юстас отчего-то ликовал. В его разговоре со мной появились новые интонации.
  — У меня для вас новости. Ваш кавалер едет сюда. Он явится буквально через несколько минут. Однако умерьте свой пыл… Я хочу вам кое-что сказать. Сегодня утром вы попытались меня обмануть. Я предупреждал, что умнее будет не кривить душой, и до определенного момента вы меня слушались. Но потом уклонились от правды. Вы заставили меня поверить, что алмазы у Гарри Рейберна. Я не стал вас выводить на чистую воду сразу, потому что это соответствовало моим планам. Мне хотелось с вашей помощью заманить сюда Гарри Рейберна. Однако, моя дорогая Анна, с того момента, как я уехал из Фолза, алмазы находились у меня… Правда, обнаружилось это только вчера вечером.
  — Так вы знаете? — ахнула я.
  — Вероятно, вам небезынтересно будет услышать, что навел меня на эту мысль не кто иной, как Пейджет. Он битый час докучал мне, рассказывая бессмысленную и бесконечную историю про иллюминатор и фотопленку. Я живо вспомнил про недоверие, которое миссис Блер испытывала к полковнику Рейсу, про ее волнение и настойчивые просьбы позаботиться о ее сувенирах. Мой чудесный ревностный Пейджет раскрыл все ящики, так что перед уходом из отеля я просто переложил фотопленки к себе в карман. Они тут, в уголке. Скажу честно, я их не успел осмотреть, однако заметил, что один цилиндрик существенно отличается от остальных по весу, издает характерный звук, словно погремушка, и кроме того, его явно вскрывали. По-моему, все ясно, не правда ли? Так что вы оба в ловушке… Жаль, жаль, что вам пришлась не по вкусу идея стать леди Педлер.
  Я не ответила, а лишь стояла и молча смотрела на него.
  Внезапно на лестнице раздался топот ног, дверь распахнулась, и два человека ввели в комнату Гарри Рейберна. Сэр Юстас бросил на меня торжествующий взгляд.
  — Все идет по плану, — ласково произнес он, — Любители, то есть вы, против профессионалов бессильны.
  — Что все это значит? — хрипло вскричал Гарри.
  — Это значит, что ты в моих сетях: так однажды сказал паук мухе, — весело отозвался сэр Юстас. — Мой дорогой Рейберн, вам необыкновенно повезло!
  — Но ты же писала, что мне ничто не угрожает, Анна?!
  — Не укоряйте ее, дружище. Она писала под мою диктовку, так что текст зависел не от нее. Конечно, разумнее было бы отказаться, но я вовремя ей этого не посоветовал. Вы выполнили инструкции, прошли через тайный ход, ведущий из задней комнаты, и оказались во вражеском логове!
  Гарри посмотрел на меня. Я поняла его взгляд и пододвинулась поближе к сэру Юстасу.
  — Да, — пробормотал сэр Юстас, — вам решительно не повезло. Это… дай бог памяти… наша третья встреча, так?
  — Так, — сказал Гарри. — Третья. Оба предыдущих раза вы побеждали, но фортуна переменчива… или вы об этом никогда не слышали? Теперь настал мой черед… Анна, давай!
  Я не заставила себя задать и, мгновенно вытащив пистолет, приставила его к виску сэра Юстаса. Мужчины, караулившие Гарри, кинулись было к боссу, но голос моего возлюбленного остановил их:
  — Еще один шаг — и ваш хозяин умрет. Если они попытаются приблизиться, Анна, спускай курок не колеблясь.
  — Будь уверен! — радостно ответила я. — Хотя боюсь, что эта штука выстрелит раньше.
  Сэр Юстас, похоже, разделял мои страхи. Он дрожал, как желе на тарелке.
  — Ни с места! — приказал он своим подручным, и они послушно замерли.
  — Отправьте их в коридор, — сказал Гарри.
  Сэр Юстас подчинился.
  Громилы вышли, и Гарри закрыл дверь на задвижку.
  — Теперь мы можем поговорить, — мрачно заявил он и, подойдя ко мне, взял пистолет.
  Сэр Юстас облегченно вздохнул и отер лоб платком.
  — До чего же вы меня напугали, — сказал он. — Боюсь, сердце не выдержит. Но, слава богу, теперь пистолет в надежных руках. Мисс Анна, по-моему, не специалист в этой области. Ну что ж, мой юный друг, теперь мы можем поговорить… Так вы, кажется, изволили выразиться? Должен признаться, что вы меня обскакали. Откуда, скажите на милость, взялся пистолет? Я обыскал чемодан сей юной особы, когда она прибыла в дом. Каким образом он попал к вам, Анна? Ведь минуту назад никакого оружия у вас не было!
  — Было, — сказала я, — в чулке.
  — Да, я все-таки мало знаю о женщинах. Следовало бы изучить их побольше, — грустно пробормотал сэр Юстас. — Интересно, Пейджет предусмотрел бы такой поворот событий?
  Гарри ударил кулаком по столу.
  — Не валяйте дурака! Если бы не ваши седины, я бы вышвырнул вас из окна. У-у, чертов мерзавец! Да какие там седины?! Я…
  Он шагнул к сэру Юстасу, тот ловко юркнул за стол.
  — Вы, юноши, теперь такие необузданные! — укоризненно произнес сэр Юстас. — Совсем не шевелите мозгами, надеетесь только на свои мускулы. Давайте поговорим спокойно. В данный момент вы взяли надо мной верх. Но долго это продолжаться не может. В доме полно моих людей. Вас же всего двое. Ваша победа — просто случайное везенье.
  — Вы думаете?
  В голосе Гарри прозвучала какая-то мрачная насмешка. Сэр Юстас насторожился.
  — Вы так думаете? — повторил Гарри. — Присядьте-ка, сэр Юстас, и послушайте, что я вам скажу. На сей раз фортуна обернулась против вас. Для начала обратите внимание на это.
  Гарри имел в виду шум внизу. До нас донеслись крики, проклятья, а затем звуки выстрелов. Сэр Юстас побледнел:
  — Что это?
  — Рейс со своими людьми. Ах да, вы, наверно, еще не знаете, сэр Юстас, о нашем с Анной уговоре насчет писем и телеграмм. В телеграммах я должен был подписываться «Энди», а в письмах перечеркивать союз «и». Анна знала, что ваша телеграмма ложная. Она пришла сюда по собственному почину, надеясь, что вы сами попадете в свою западню. Перед отъездом из Кимберли она послала две телеграммы: мне и Рейсу. После этого миссис Блер поддерживала с нами постоянную связь. Я получил письмо Анны, написанное под диктовку; именно этого я и ждал. Мы с Рейсом уже побеседовали о тайном ходе, ведущем из сувенирной лавки, и Рейсу удалось обнаружить его местонахождение.
  Послышался вскрик, треск и громкий взрыв, от которого затряслись стены.
  — Они обстреливают наш район. Я сейчас помогу тебе отсюда выбраться, Анна! — воскликнул Гарри.
  Внезапно заполыхало пламя. Это загорелся дом напротив. Сэр Юстас вскочил с места и начал расхаживать взад и вперед по комнате. Гарри следил за врагом, наставив на него пистолет.
  — Так что игра окончена, сэр Юстас. Вы сами любезно сообщили нам, где вас искать. Люди Рейса следили за тайным выходом из лавки, и, несмотря на все ваши предосторожности, им удалось проследовать за мной сюда.
  Сэр Юстас резко обернулся.
  — Очень умно. И очень правдоподобно. Но я вам еще не все сказал. Ладно, пусть моя игра проиграна. Но и ваша тоже! Вы никогда не сможете доказать, что я убил Надину. Да, я был в тот день в Марлоу, но больше никаких фактов у вас нет. Никто не в силах доказать, что я знал ту женщину, ваши же показания сработают против вас. Вы вор, не забывайте об этом. Вор! И есть еще кое-что, о чем вы, вероятно, не ведаете. Алмазы у меня! Вот они… фьють!
  Сэр Юстас на удивление проворно нагнулся, вскинул руку и швырнул что-то в окно. Звякнуло разбитое стекло, и предмет, который выбросил сэр Юстас, исчез в языках огня, объявшего дом напротив.
  — Пропала ваша последняя надежда доказать, что вы непричастны к преступлению в Кимберли. А теперь давайте поговорим. Я предлагаю вам сделку. Вы загнали меня в угол. Рейс найдет в этом доме все, что ему нужно. У меня один шанс спастись — убежать. Если я останусь тут, моя песенка спета. Но и вам, молодой человек, ничего хорошего не светит! В соседней комнате есть люк, ведущий на крышку. Всего пара минут — и я на свободе. У меня кое-что припасено на случай побега. Вы меня выпустите, дадите мне убежать, а я в обмен дам вам письменное признание в том, что я убил Надину.
  — Да, Гарри! — воскликнула я. — Да, да, да!
  Гарри сурово посмотрел на меня.
  — Нет, Анна! Тысячу раз нет. Ты не знаешь, что говоришь.
  — Нет, знаю! Это все решает.
  — Да я не смогу посмотреть Рейсу в глаза! Конечно, глупо упускать свой шанс, но будь я проклят, если позволю верткой старой лисе убежать. Не упрашивай меня, Анна. Я так не поступлю.
  Сэр Юстас усмехнулся. Он принял свое поражение абсолютно хладнокровно.
  — Ну что ж, — заметил он. — Похоже, вы обрели хозяина, Анна. Но уверяю вас, честность и нравственность не всегда вознаграждаются.
  Раздался треск разбиваемого в щепки дерева и топот ног, бегущих вверх по лестнице. Гарри отодвинул засов. Первым в комнату ворвался Рейс. Увидев меня, он просиял.
  — Вы целы, Анна! А я боялся… — Он повернулся к сэру Юстасу: — Долго же я за вами гонялся, Педлер… Но наконец поймал!
  — По-моему, вы все с ума посходили, — беззаботно улыбнулся Педлер. — Эти молодые люди угрожали мне пистолетом и обвиняли в каких-то жутких преступлениях. Я отказываюсь понимать, что происходит.
  — Неужели? А происходит вот что: во-первых, мы обнаружили Полковника. Во-вторых, восьмого января этого года вы были не в Каннах, а в Марлоу. Когда ваше покорное орудие, мадам Надина, повернулось против вас, вы замыслили ее убрать… Наконец-то мы сможем привлечь вас к суду!
  — Правда? А от кого вы получили все эти интересные сведения? От человека, которого разыскивает полиция? Да, его показания представляют огромную ценность…
  — У нас есть и другие свидетели. Еще один человек знал, что Надина собиралась встретиться с вами в Милл-Хаузе.
  Сэр Юстас удивленно поднял брови. Полковник Рейс взмахнул рукой. Артур Минкс, он же преподобный Эдвард Чичестер, он же мисс Петтигрю, выступил вперед. Он был бледен и нервничал, но говорил внятно:
  — Я видел Надину в Париже вечером накануне ее отъезда в Англию. В то время я прикидывался русским князем. Она рассказала мне о цели своей поездки. Я ее предупредил, прекрасно сознавая, с кем она имеет дело, но Надина не послушалась моего совета. На столе у Надины лежала телеграмма. Я ее прочитал. А потом подумал: почему бы не попробовать самому заполучить эти алмазы? В Йоханнесбурге ко мне подошел мистер Рейберн. Он убедил меня перейти на его сторону.
  Сэр Юстас посмотрел на Минкса и ничего не сказал, но Минкс заметно приуныл.
  — Крысы всегда покидают тонущий корабль, — изрек сэр Юстас. — Но мне на крыс наплевать. Рано или поздно я уничтожу этих вредителей.
  — А мне хотелось бы сказать вам еще вот что, сэр Юстас, — молвила я. — В баночке, которую вы швырнули в окно, не было никаких алмазов. Там лежала обыкновенная галька. А алмазы хранятся в совершенно безопасном месте. Между прочим, они в животе у большого жирафа. Сюзанна сделала в нем дырку, положила в нее камни, завернутые в шерстяную тряпочку, чтобы они не стучали, и заделала отверстие.
  Сэр Юстас довольно долго смотрел на меня в упор. А потом ответил совсем в своем духе.
  — Я всегда ненавидел эту зверюгу, — сказал он. — Чисто инстинктивно, наверное.
  34
  В ту ночь мы так и не смогли вернуться в Йоханнесбург. Обстрел был очень сильным, и я догадывалась, что мы отрезаны от центра. Видимо, окраинными районами завладели повстанцы.
  Мы нашли себе прибежище на ферме, милях в двенадцати от Йоханнесбурга, прямо в саванне. Я падала от усталости. Все волнения и беспокойство последних двух дней навалились на меня, словно оползень. Я твердила себе, что тревоги позади, но сама в это не верила. Мы с Гарри вместе, и нас никто уже больше не разлучит. И все же я чувствовала, что между нами существует барьер… Воздвиг его Гарри, но почему — я не могла понять.
  Сэра Юстаса увезли в противоположном направлении под надежной охраной. Уезжая, он беспечно помахал нам рукой.
  Наутро я вышла на веранду и стала вглядываться в саванну, в ту сторону, где располагался Йоханнесбург. В бледных лучах утреннего солнца виднелись груды мусора, вдалеке громыхали ружья. Восстание еще не закончилось.
  Жена фермера выглянула из двери и позвала меня завтракать. Я сразу полюбила эту добрую женщину, от которой веяло материнской заботой. «Гарри ушел на рассвете и еще не вернулся», — сообщила она. Мне опять стало не по себе. Что же за тень пролегла между нами?
  После завтрака я уселась на веранде с книгой в руках, но читать не читала. Я была так поглощена своими мыслями, что даже не заметила, как полковник Рейс подъехал на лошади к дому и спешился. Я обратила на него внимание, лишь когда он сказал:
  — Доброе утро, Анна!
  — О! — зарделась я. — Это вы…
  — Да. Можно присесть?
  Он придвинул стул ко мне. С того дня в Матоппосе мы первый раз оказались наедине. Как всегда, Рейс меня завораживал и пугал.
  — Какие новости? — спросила я.
  — Сматс будет в Йоханнесбурге завтра. Я думаю, бунтовщики продержатся еще три дня, а потом восстание захлебнется. Но пока что борьба продолжается.
  — Как бы мне хотелось, — сказала я, — чтобы убили только тех, кого нужно! Я хочу сказать, тех, кто заварил эту кашу, а не бедняг, которые имели несчастье жить там, где идет сражение.
  Рейс кивнул.
  — Я вас понимаю, Анна. Война несправедлива. Но у меня есть для вас известия.
  — Да?
  — Должен расписаться в своей некомпетентности. Педлеру удалось улизнуть.
  — Что-о??
  — Да. Никто не знает как. Его надежно заперли на ночь в комнате на верхнем этаже, на ферме, которую заняли войска, но к утру птичка улетела, и комната оказалась пуста.
  Я втайне была довольна. Даже по сей день не могу избавиться от невольной симпатии к сэру Юстасу. Наверно, это нехорошо, но факт остается фактом. Я восхищаюсь Педлером. Он был, конечно, закоренелым преступником, но… очень милым! В жизни не встречала такого забавного собеседника.
  Однако я, разумеется, скрывала свои эмоции. Полковник Рейс чувствовал себя виноватым. Ему хотелось, чтобы сэр Юстас предстал перед судом. А впрочем, если подумать, то в побеге сэра Юстаса не было ничего удивительного. В окрестностях Йоханнесбурга у него бесчисленное множество шпионов и агентов. Не знаю уж, что думал полковник Рейс, но я сильно сомневалась, что они отыщут Педлера. Он, наверно, прекрасно продумал путь к отступлению. Да он нам так прямо и сказал!
  Я отреагировала, как полагается в подобной ситуации, но довольно вяло, и разговор иссяк. Потом полковник Рейс спросил про Гарри. Я сказала, что он ушел на рассвете и я его с утра не видела.
  — Надеюсь, вы понимаете, Анна, что он полностью оправдан, остались лишь пустые формальности? Конечно, существует техническая сторона дела, но вина сэра Юстаса доказана. И вам теперь незачем скрываться.
  Он сказал это отрывисто, не глядя в мою сторону.
  — Я понимаю, — благодарно откликнулась я.
  — И теперь Гарри незачем утаивать свое настоящее имя.
  — Ну, конечно, незачем.
  — А вы знаете его настоящее имя?
  Вопрос меня удивил.
  — Разумеется! Гарри Лукас.
  Рейс не ответил, но почему-то его молчание показалось мне странным.
  — Анна, вы помните, как тогда, по дороге из Матоппоса, я сказал, что теперь знаю, как поступить?
  — Естественно, помню.
  — Думаю, я с полным правом могу заявить, что я это сделал. С человека, которого вы любите, сняты подозрения.
  — А вы это имели в виду?
  — Разумеется.
  Я опустила голову, стыдясь своей подозрительности. Рейс задумчиво продолжал:
  — Когда я был совсем молодым, я влюбился в девушку, которая меня обманула. После этого я думал только о своей работе. Карьера значила для меня все… Потом я встретил вас, Анна… и остальное потеряло смысл. Но молодые тянутся к молодым… А у меня по-прежнему есть работа.
  Я молчала. Наверно, нельзя по-настоящему любить двух мужчин одновременно, но так может порой казаться. Этот человек обладал огромным магнетизмом. Внезапно я подняла на Рейса глаза и мечтательно произнесла:
  — Я думаю, вы очень далеко пойдете. Вас ждет головокружительная карьера. И станете великим человеком.
  — Да, но я останусь одинок.
  — Все, кто творят великие дела, одиноки.
  — Вы так считаете?
  — Я уверена.
  Рейс взял меня за руку и тихо произнес:
  — Я бы предпочел другое.
  Тут из-за угла выехал на лошади Гарри. Полковник Рейс встал.
  — Доброе утро… Лукас, — сказал он.
  Гарри отчего-то покраснел до корней волос.
  — Да! — радостно воскликнула я. — Теперь люди должны знать твое настоящее имя.
  Но Гарри по-прежнему смотрел на полковника Рейса.
  — Так вы знаете, сэр?! — наконец выдохнул он.
  — Я никогда не забываю лиц. Я видел вас однажды… когда вы были мальчиком.
  — О чем вы говорите? — удивленно переспросила я, попеременно глядя то на одного, то на другого.
  Между ними шла молчаливая борьба. Наконец Рейс победил. Гарри отвернулся.
  — Наверно, вы правы, сэр. Скажите ей мое настоящее имя.
  — Анна, это не Гарри Лукас. Гарри Лукаса убили на войне. Перед вами Джон Гарольд Эрдсли.
  35
  С этими словами полковник Рейс повернулся и покинул нас. Я долго стояла, глядя ему вслед, и очнулась только, когда Гарри меня окликнул:
  — Анна! Прости меня! Скажи, что ты меня прощаешь.
  Он взял меня за руку, я как-то машинально вырвалась.
  — Почему ты солгал?
  — Я не знаю, как объяснить… Понимаешь, я боялся всего этого… Ну, магии богатства, его власти над людьми. Я хотел, чтобы ты любила меня таким, какой я есть… без прикрас и приманок.
  — Значит, ты не доверял мне?
  — Да, хотя это и не совсем так. Я озлобился, стал подозрительным, всегда искал в чужих поступках какой-то скрытый смысл… А твое отношение ко мне… оно было таким чудесным!
  — Понимаю, — медленно произнесла я, припоминая историю, которую однажды рассказал мне Гарри. Теперь мне бросились в глаза кое-какие детали, которых я раньше не заметила: то, что Гарри не нуждался в деньгах, его желание ВЫКУПИТЬ у Надины алмазы, манера рассказывать о прошлом так, словно он был просто сторонним наблюдателем. Выходит, когда Гарри говорил «мой друг», он имел в виду Лукаса, а не Эрдсли? И значит, это Лукас, тихий, спокойный парень, так беззаветно любил Надину.
  — Но как же тогда получилось, что ты взял имя Лукаса? — спросила я.
  — Мы оба вели себя безрассудно, оба хотели умереть. Однажды ночью мы обменялись личными знаками — на счастье! На следующий день Лукаса убили… Снаряд разнес его в клочья.
  Я содрогнулась.
  — Но почему ты и сейчас мне ничего не сказал? Этим утром? Ты ведь уже не сомневался в моей любви!
  — Анна, я боялся все испортить. Мне хотелось увезти тебя обратно на остров. Что хорошего в деньгах? Мы были счастливы на острове. Признаюсь тебе: я боюсь другой жизни… она меня однажды чуть было не сломила.
  — А сэр Юстас знал, кто ты на самом деле?
  — О да!
  — А Картон?
  — Нет. Как-то вечером, еще в Кимберли, он видел нас с Лукасом в компании Надины, но не знал, кто есть кто. Я назвался Лукасом, и он мне поверил, а Надину ввела в заблуждение его телеграмма. Она не боялась Лукаса. Он был тихим парнем, очень серьезным. Зато у меня характер дай боже. Узнай она, что я вдруг воскрес на мертвых, она бы сама умерла со страху.
  — Гарри, а если бы полковник Рейс не открыл мне правды, что бы ты делал?
  — Ничего. Ты бы по-прежнему считала меня Лукасом.
  — А как же отцовские миллионы?
  — Рейс мог взять их себе. Он в любом случае распорядился бы деньгами лучше меня… Но о чем ты задумалась, Анна? Ты так хмуришься…
  — Знаешь, — медленно сказала я, — мне даже жалко, что полковник Рейс открыл твою тайну. Лучше бы он этого не знал.
  — Нет. Он поступил правильно. Тебе все должно быть известно. — Гарри помолчал и вдруг выпалил: — Знаешь, Анна, я тебя ревную к Рейсу. Он тоже тебя любит, а ведь Рейс — человек гораздо более выдающийся, чем я.
  Я засмеялась:
  — Ну и дурачок же ты, Гарри! Ведь мне нужен ты, а все остальное не имеет значения.
  
  Как только обстоятельства нам позволили, мы поспешили в Кейптаун. Там меня ждала Сюзанна, с которой мы опорожнили брюхо большого жирафа. После окончательного разгрома повстанцев полковник Рейс тоже приехал в Кейптаун. Он предложил нам переселиться в Мюзенберг, на большую виллу, некогда принадлежавшую сэру Лоренсу, и мы согласились.
  Мы строили планы. Гарри и я вернемся в Англию вместе с Сюзанной и сыграем свадьбу в ее лондонском особняке. Подвенечное платье я выпишу из Парижа! Сюзанна предавалась этим мечтам с упоением. Я тоже. И все-таки будущее почему-то казалось мне немножко нереальным. Порой, сама не знаю отчего, у меня перехватывало горло, так что невозможно было дышать.
  Это случилось в ночь перед отъездом. Я не могла уснуть. На душе было тяжело. Мне ужасно не хотелось покидать Африку. Будет ли все по-прежнему, когда я сюда вернусь? Повторится ли это когда-нибудь?
  Тут я вздрогнула, потому что кто-то властно постучал в ставни. Я вскочила на ноги. На веранде стоял Гарри.
  — Оденься и выйди, Анна. Я хочу с тобой поговорить.
  Я набросила на себя первое, что попалось под руку, вышла на порог, и меня объяла ночная прохлада, бархатистая, ароматная, дышащая покоем. Гарри поманил меня, и мы отошли подальше от дома. Его лицо было бледным и решительным, глаза горели.
  — Анна, помнишь, ты когда-то уверяла меня, будто бы женщины с удовольствием делают для своих любимых даже то, что им не нравится?
  — Да, — кивнула я, не понимая, к чему он клонит.
  Гарри сжал меня в объятиях.
  — Анна, поехали со мной… сейчас… сегодня же ночью. Уедем в Родезию, обратно на остров. Я не могу вынести всего этого шутовства. Я не могу больше тебя ждать!
  Я на секунду высвободилась из его объятий и шутливо прохныкала:
  — А как же мой французский туалет?
  Гарри и сегодня частенько не понимает, когда я говорю серьезно, а когда дразню его.
  — К черту парижские тряпки! Какое мне до них дело? Мне гораздо интересней увидеть тебя без них. И я никуда не отпущу тебя, слышишь? Ты моя. Если ты уедешь, я могу тебя потерять. Я в тебе не уверен. Ты уйдешь со мной сегодня же ночью… И к черту всех остальных!
  Гарри привлек меня к себе и поцеловал так, что я едва не задохнулась.
  — Я больше не могу без тебя, Анна. Ей-богу! Ненавижу эти деньги. Пусть их забирает Рейс. Пойдем! Ну!
  — А моя зубная щетка? — еще поупиралась я.
  — Купишь новую. Я, конечно, сумасшедший, но, ради всего святого, пошли!
  Он сорвался с места и как одержимый кинулся прочь.
  Я двинулась за ним с покорностью женщины из племени баротси, которую я видела тогда в Фолзе. Только на голове у меня не было сковородки. Гарри шел так быстро, что я едва за ним поспевала.
  Наконец я не выдержала и мягко спросила:
  — Гарри, мы пойдем пешком до самой Родезии?
  Гарри резко обернулся и, громко расхохотавшись, сгреб меня своими ручищами.
  — Я безумен, любовь моя. И сам это знаю. Но я так люблю тебя, милая!
  — Мы оба безумны. И вот что, Гарри… Ты меня не спросил, но я, честное слово, не приношу себя в жертву. Мне хотелось пойти с тобой, хотелось уехать!
  36
  С тех пор минуло два года. Мы и по сей день живем на острове. Передо мной на грубом деревянном столе лежит письмо от Сюзанны:
  «Дорогие дети природы! Милые влюбленные лунатики!
  Я вовсе не удивлена, отнюдь. Болтая с вами о Париже, я постоянно чувствовала, что это нереально, что в один прекрасный день вы вдруг растаете в голубой дали и поженитесь так, как полагается в старых добрых цыганских традициях. Но все-таки вы безумцы! Ваше решение отказаться от такого огромного состояния — полнейший абсурд. Полковник Рейс хотел вас переубедить, но я сказала, что время все расставит по местам. Полковник может выступать в качестве душеприказчика Гарри, но не более того. Ведь как бы там ни было, медовый месяц не может длиться вечно… Слава богу, ты сейчас далеко, Анна, и я могу спокойно высказать тебе свое мнение, не боясь, что ты набросишься на меня, словно дикая кошка. Рай в шалаше может продолжаться очень долго, но однажды ты вдруг начнешь мечтать о домах на Парк-Лейн, о роскошных мехах, парижских нарядах, самых больших автомобилях и детских колясках последней модели, о служанках-француженках и боннах-северянках. Начнешь-начнешь, поверь мне!
  Однако пусть ваш медовый месяц длится как можно дольше, дорогие лунатики! И думайте иногда обо мне, а я буду мирно толстеть в уюте и комфорте.
  P.S. Посылаю вам свадебный презент: набор сковородок и паштет из гусиной печени, чтобы вы почаще вспоминали обо мне».
  Есть и еще одно письмо, которое я изредка перечитываю. Оно пришло спустя довольно долгое время после первого вместе с увесистым пакетом. Прислали его откуда-то из Боливии.
  «Моя дорогая Анна Беддингфелд!
  Не могу устоять перед искушением написать Вам. Причем в основном потому, что уверен: Вы будете несказанно рады получить от меня весточку. Наш друг Рейс оказался глупее, чем он думал, не правда ли?
  Я решил назначить Вас моим литературным душеприказчиком. А посему посылаю Вам мой дневник. Для Рейса и его шавок там нет ничего интересного, но Вас, полагаю, кое-что позабавит. Распоряжайтесь дневником по своему усмотрению. Я лично посоветовал бы Вам написать статью в «Дейли Баджет». У меня только одно условие: я должен выступать там в качестве главного героя.
  К тому времени, как мое письмо дойдет до Вас, Вы уже будете не Анна Беддингфелд, а леди Эрдсли, королева Парк-Лейн. Должен признаться, я не таю на Вас зла. Конечно, в мои года начинать жизнь сначала нелегко, но, между нами, я предусмотрительно отложил кое-что на черный день. Теперь мои сбережения очень пригодились, и я потихоньку обрастаю новыми знакомствами. Кстати, если Вы когда-нибудь встретите нашего забавного приятеля Артура Минкса, скажите, что я его не забыл, хорошо? Его это неприятно поразит.
  А в целом я веду себя как истинный христианин, прощающий все обиды. Я простил даже Пейджета. До меня дошел слух, что он или, вернее, миссис Пейджет недавно родила на свет шестого ребенка. Скоро Англия будет кишеть его отпрысками. Я послал малышу серебряную чашечку в подарок и написал открытку, в которой вызвался стать его крестным отцом. Так и вижу, как Пейджет без тени улыбки хватает чашку и письмецо и тащит их прямиком в Скотленд-Ярд!
  Благословляю Вас, ясные глазки. Когда-нибудь Вы поймете, что совершили ошибку, отказавшись выйти за меня замуж.
  Гарри клокотал от ярости. Тут мы с ним никогда не договоримся. Для него сэр Юстас — человек, который пытался убить меня и которого он винит в смерти своего друга. То, что сэр Юстас покушался на мою жизнь, всегда меня удивляло. Как-то не вписывается это в образ, если можно так выразиться. Я ведь уверена, что он относился ко мне очень хорошо.
  Но тогда почему же сэр Юстас дважды пытался меня убрать? Гарри говорит, что он отъявленный негодяй, и считает это исчерпывающим объяснением. Сюзанна оказалась более проницательной. Она считает, что у сэра Юстаса проявился «комплекс страха». Сюзанна увлекается психоанализом. Она заявила, что вся жизнь сэра Юстаса подчинена стремлению жить спокойно и уютно. У него был очень развит инстинкт самосохранения. А после смерти Надины у сэра Юстаса в некотором смысле отказали тормоза. Его поступки не отражали реальных чувств по отношению ко мне. Просто он панически боялся за свою жизнь и безопасность. Думаю, Сюзанна права. Что же касается Надины, то она заслужила смерти. Мужчины способны на все, лишь бы разбогатеть, однако женщина не должна прикидываться влюбленной ради выгоды.
  Я довольно легко могу простить сэра Юстаса, но никогда не прощу Надину! Никогда, никогда, никогда!
  Недавно я распаковывала какие-то банки, завернутые в старые номера «Дейли Баджет», и натолкнулась на заголовок: «Человек в коричневом костюме». Каким это кажется теперь далеким! Я, конечно, давно расторгла контракт с «Дейли Баджет», раньше, чем они порвали со мной. Моя романтическая свадьба получила большую огласку.
  А мой сынишка лежит на солнце и кусает себя за ногу. Вот уж кто воистину «человек в коричневом костюме»! Одежды на нем — минимум, что считается самым лучшим костюмом в Африке, а кожа словно шоколадка. Он все время копается в земле. Наверно, это у него от его отца. Он также обожает глину плейстоценового периода.
  Когда малыш родился, Сюзанна прислала мне телеграмму:
  «Поздравляю и люблю новоявленного жителя острова Лунатиков. Он долицефал или брахицефал?»
  Этой выходки я Сюзанне спустить не могла и тоже послала ей телеграмму. Всего из одного слова. Мой ответ был четок и экономен:
  «Брахицефал!»
  
  1924 г.209
  Перевод: Т. Шишова
  
  Сверкающий цианид
  
  
  Действующие лица:
  Ирис Марло — после смерти сестры наследует долгожданное состояние и терзающие душу воспоминания.
  Розмари Барток — красавица, выпившая смертельный напиток, настоенный на цианиде коктейль.
  Антони Браун — загадочная личность с темным прошлым и подозрительным настоящим. Розмари полагает, что разгадала окружающую его тайну.
  Джордж Бартон — удобный и выгодный муж Розмари, желающий отомстить за ее смерть, но не знающий, как это сделать.
  Люцилла Дрейк — много и долго говорит на разные темы, самая любимая тема — ее сын Виктор, не упускающий возможности воспользоваться слабостью матери.
  Леди Александра Фаррадей — ее холодное, как у сфинкса, лицо скрывает бушующие в ней страсти, видимые всеми, кроме ее собственного мужа.
  Руфь Лессинг — многоопытный секретарь, не желает выходить замуж за своего босса и не одобряет девушек, которые к этому стремятся.
  Виктор Дрейк — дурная овца в семейном стаде, умеющая вырвать клок шерсти у своих родственников.
  Стефан Фаррадей — общественный деятель с безупречной репутацией, делающий карьеру член парламента… до тех пор, пока на его пути не повстречалась Розмари Бартон.
  Полковник Рейс — выслеживает мужчин… и женщин… от Лондона до Аллахабада и не подозревает, что на сей раз он будет поставлен в тупик.
  Главный инспектор Кемп — не отрицает того очевидного факта, что ему поручаются лишь дела чрезвычайно деликатные, получившие широкую огласку и имеющие огромное общественное значение.
  Педро Моралес — имеет весьма смутные представления о происшедшем на его глазах убийстве.
  Кристина Шеннон — крашеная блондинка с кукольным личиком, скучает в компании своего смуглого Ромео и становится ценной свидетельницей.
  Бетти Арчдейл — должность горничной позволяет ей упражнять свою незаурядную наблюдательность у замочных скважин и плохо прикрытых дверей.
  Книга I
  «Розмари»
  1. Ирис Марло
  I
  Ирис Марло вспомнилась Розмари, ее сестра. Почти год Ирис подавляла в себе эти видения. Терзающие душу — чудовищные!
  Синеющее в предсмертной агонии лицо, скрюченные судорогой пальцы…
  Такой стала Розмари, еще накануне сверкавшая ослепительной красотой. Впрочем, слово «сверкавшая», может быть, и не правильное. Она болела инфлюэнцей — была подавлена, угнетена… Расследование это подтвердило. И сама Ирис все засвидетельствовала. Не поэтому ли было вынесено заключение о самоубийстве?
  После завершения следствия Ирис что есть сил пыталась рассеять кошмарные воспоминания. Стоит ли отягощать душу? Все позабыть! Весь этот ужас.
  И вот сейчас необходимость снова пробуждает воспоминания. Окинуть взглядом прошлое… вспомнить все до незначительнейших подробностей.
  Этот странный разговор с Джорджем прошедшей ночью подстегнул воспоминания.
  Все оказалось настолько неожиданным, страшным. Впрочем, стоп — столь ли уж неожиданным? Разве не было устрашающих предзнаменований? Джордж начал сторониться людей, делался все более и более рассеянным, чудаковатым — другого слова и не подберешь! И вот настала минута, когда он позвал ее в кабинет и вынул из своего стола письма.
  Теперь уже ничему не поможешь. Лишь думы о Розмари — дань ее памяти.
  Розмари — сестра…
  Неожиданная мысль поразила Ирис: только сейчас впервые за свою жизнь подумала она о Розмари не вообще, а конкретно, подумала о том, каким же она была человеком.
  Она всегда воспринимала Розмари без отягощающих рассудок раздумий. Ведь вы никогда не задумываетесь о ваших матери, отце или тетушке. Они просто существуют подле вас, составляя часть окружающего бытия.
  Вы не анализируете их человеческих качеств. Не задаете вопроса, что они из себя представляют.
  Так кем же была Розмари?
  Сейчас это могло иметь особое значение. Многое от этого зависит.
  Мысль Ирис устремилась в прошлое. Детство…
  Розмари была старше ее на шесть лет.
  Теснящиеся видения… Мелькающие подробности… обрывки воспоминаний. Вот она, крошечный ребенок, ест хлеб с молоком, а Розмари, полная достоинства, делает за столом уроки.
  Взморье, лето — Ирис завидует Розмари, которой, как «большой девочке», позволяют купаться!
  Розмари учится в пансионате и приезжает домой на каникулы. Теперь Ирис уже сама школьница, а Розмари в Париже «заканчивает образование». Розмари — подросток — неуклюжая, кожа да кости. «Закончившая образование» Розмари возвращается из Парижа до невозможности изящная, с голосом, звучащим, как музыка, красивая, покачивающая бедрами, с каштановыми, отливающими золотом волосами и огромными подкрашенными темно-голубыми глазами. Взрослая, томящая душу красавица, появившаяся из другого мира!
  С тех пор они мало видели друг друга, шестилетняя пропасть становилась все заметней.
  Ирис все еще учится в школе, а Розмари уже, что называется, на выданье. Даже когда Ирис приезжала домой, пропасть не исчезала. Розмари полдня проводила в постели, завтракала в ресторане и почти все вечера пропадала на танцах. Ирис, сопровождаемая мадемуазель, ходила в школу, гуляла в парке, в девять часов ужинала и в десять отправлялась в постель.
  Общение между сестрами ограничивалось фразами: «Хэллоу, Ирис, закажи мне по телефону такси, собирается компания, вернусь бог знает когда». Или: «Мне не нравится твое новое платье, Розмари. Сшито не по фигуре. Складки кругом топорщатся».
  И вот наконец помолвка с Джорджем Бартоном. Волнение, беготня по магазинам, поток поздравлений, подвенечное платье.
  Свадьба. Ирис вышагивает вдоль узкого прохода позади Розмари, слышится шепот:
  — Что за красавица, просто…
  Почему Розмари вышла за Джорджа? Ирис, помнится, была этим немного удивлена. Ведь столько молодых людей увивались вокруг Розмари, и все наперебой добивались ее внимания. А она выбрала Джорджа, доброго, обходительного, но непереносимо скучного, который к тому же был на пятнадцать лет старше ее.
  Правда, Джордж богат, но не деньги явились тому причиной. Розмари сама располагала деньгами, и немалыми. Деньгами дядюшки Пауля…
  Ирис напрягла память, стараясь вспомнить все, что ей тогда было известно про дядюшку Пауля и что она узнала потом.
  На самом деле он не доводился им дядюшкой, это она давно уже поняла. Не то чтобы ей кто-то об этом сказал, просто иногда некоторые факты бывают красноречивее слов. Пауль Бенетт был влюблен в ее мать. Но та предпочла другого, хотя и более бедного человека. Пауль отнесся к своему поражению с рыцарской стойкостью. Он остался другом семьи, по-рыцарски преданным и бескорыстным. Он сделался дядюшкой Паулем и вскоре стал крестным отцом Розмари. После его смерти выяснилось, что все свое состояние он оставил маленькой крестнице, которой тогда исполнилось тринадцать лет.
  Розмари, таким образом, унаследовала не только красивую внешность, но и довольно порядочный капитал.
  И она вышла замуж за этого на редкость нудного Джорджа!
  Почему? Ирис тогда терялась в догадках. Терялась она в догадках и теперь.
  Трудно поверить, что Розмари была влюблена в него. Но она, казалось, была с ним счастлива и нежна — да, безусловно, нежна. Ирис смогла в этом сама убедиться, когда после смерти матери — красивой и нежной, как лепесток, Виолы Марло — она, семнадцатилетняя девушка, вынуждена была жить в доме у Розмари и ее супруга.
  Семнадцатилетняя девушка… Ирис припомнилось ее отрочество. Какой же она была? Что чувствовала, воспринимала, переживала?
  Своенравная, порывистая — она не была легкой поклажей. Вызывало ли в ней озлобление чувство, питаемое матерью к Розмари? Об этом она и не задумывалась. И молчаливо уступала Розмари первое место. Та шла «вне конкурса», внимание матери было отдано старшей. Так и должно было быть. А она, Ирис, терпеливо дожидалась своей очереди.
  Вообще-то Виола Марло принадлежала к той разновидности матерей, которые выполняют свои обязанности на расстоянии. Она главным образом занималась собственным здоровьем, поручив дочек нянюшкам, гувернанткам, учителям, а свою материнскую нежность проявляла в те редкие минуты, когда дети случайно попадались ей на глаза. Гектор Марло умер, когда Ирис было пять лет. Ей почему-то казалось, что он в неумеренных количествах потреблял алкоголь. Откуда взялись эти мысли — она и сама не знала, но они столь прочно овладели ее сознанием, что превратились в уверенность.
  Семнадцатилетняя Ирис безропотно принимала все, что посылала ей жизнь, и вот наступил день, когда, облачившись в траур и отдав дань памяти матери, она переехала жить к сестре и ее мужу в дом на Эльвестон Сквер. Временами безысходная тоска охватывала ее. Предстояло вытерпеть целый год, прежде чем ей позволят появляться в обществе. Тем временем она три дня в неделю брала уроки немецкого и французского языков и, кроме того, посещала курсы домоводства. Но наступали минуты, когда нечего было делать и не с кем поговорить. Джордж был добр, приветлив и доброжелателен. Настроение его не менялось. Он всегда был одинаков.
  А Розмари? Ирис очень мало видела ее. Та почти и дома не бывала. Портнихи, коктейли, бридж…
  Она задумалась о Розмари. А что, в сущности, она знала о ней? О ее вкусах, запросах, сомнениях? Страшно подумать, как мало ты иногда знаешь о человеке, с которым столько лет прожил под одной крышей. Большой близости между сестрами не было.
  И все-таки надо подумать. Надо вспомнить. Сейчас это может пригодиться.
  Итак, казалось, Розмари была счастлива…
  До того самого дня — за неделю до свершившегося несчастья.
  Ей, Ирис, никогда этого не забыть. Все всплывает с кристальной отчетливостью — каждая подробность и каждое слово. Сверкающий полированный стол, опрокинутый стул, знакомый торопливый почерк…
  Ирис, закрывает глаза, и память возвращает ушедшее…
  Она входит в комнату Розмари, неожиданно останавливается. Увиденное поражает ее! Розмари сидит подле стола, уронив голову на распростертые руки, и исступленно, неудержимо рыдает. Ирис никогда не видела плачущую Розмари — и эти горькие, неистовые рыдания напугали ее. Да, Розмари только что оправилась от инфлюэнции. Всего лишь день-два, как ей разрешили вставать. А кто не знает, как расшатывает нервы эта болезнь. И все-таки…
  Ирис закричала по-детски, испуганно:
  — Розмари, что с тобой?
  Розмари выпрямилась, откинула с искаженного лица волосы. Не без труда ей удалось с собой справиться. Быстро сказала:
  — Ничего… ничего… не гляди на меня так!
  Встала и, не взглянув на сестру, выбежала из комнаты.
  Ошеломленная, растерянная Ирис подошла к столу. Она увидела собственное имя, написанное рукой Розмари. Ей писали письмо?
  Ирис наклонилась, перед ней синел лист писчей бумаги, исписанный крупным знакомым размашистым почерком, волнение и поспешность сделали почерк еще более размашистым.
  
  «Дорогая Ирис!
  Нет нужды писать завещание, в любом случае мои деньги переходят к тебе, хотелось бы лишь распорядиться кое-какими вещами.
  Джорджу отдай приобретенные им драгоценности и эмалированную шкатулку, купленную в день нашей помолвки.
  Глории Кинг — мой платиновый портсигар.
  Мейси — лошадку китайского фарфора, которой она всегда восхищалась…»
  
  Письмо прерывалось какой-то немыслимой закорючкой, душившие Розмари рыдания заставили ее бросить перо.
  Ирис окаменела.
  Что это значит? С какой стати Розмари заговорила о смерти? Она тяжело болела инфлюэнцей, но теперь ведь она поправилась. Да люди и не умирают от инфлюэнции — по крайней мере, это не часто случается, а о Розмари и говорить нечего. Она уже совсем выздоровела, только чересчур ослабла и осунулась.
  Ирис снова пробежала глазами письмо, на этот раз ее ошеломили слова: «в любом случае мои деньги переходят к тебе…»
  Итак, впервые речь зашла об условиях, поставленных Паулем Бенеттом в его завещании. Еще будучи ребенком, Ирис знала, что Розмари завещаны деньги дядюшки Пауля, что Розмари будет богатой, а она сама почти бедной. Но до этой минуты Ирис никогда не задавалась вопросом, что произойдет с этими деньгами в случае смерти Розмари.
  Если бы ее об этом спросили, она бы ответила, что деньги перейдут к Джорджу — мужу Розмари, и тут же бы добавила, что лишь безумец может думать, будто Розмари умрет прежде, чем Джордж.
  Но вот перед ней написанное черным по белому, рукой Розмари. После смерти Розмари она, Ирис, становится наследницей. Законно ли это? Ведь муж и жена получают оставленные деньги, но не сестра. Если, конечно, Пауль Бенетт не оговорил это в своем завещании. Да, видимо, так. Дядюшка Пауль распорядился, чтобы деньги, если умрет Розмари, перешли к ней. Не так уж это несправедливо…
  Несправедливо? Слово поразило ее, как мгновенная вспышка. А справедливо ли, что все деньги дядюшки Пауля достались Розмари? Эта мысль давно таилась в глубине души. Несправедливо. Они же были сестрами, она и Розмари. Дети одной матери. Так почему же дядюшка Пауль все завещал Розмари?
  Всегда все доставалось Розмари!
  Вечеринки и платья, любвеобильные юноши и потерявший голову муж. Единственная за всю жизнь напасть — поразившая ее инфлюэнца. Да и та продолжалась не более недели!
  Ирис стояла возле стола и не знала, как поступить. Злосчастный листочек бумаги — может, Розмари специально оставила, чтобы слуги увидели его?
  Поколебавшись, Ирис взяла листок, сложила пополам и засунула в один из ящиков письменного стола.
  После рокового дня рождения он был там обнаружен и послужил еще одним доказательством (если нужны были какие-то доказательства) удрученности Розмари, вызванного болезнью душевного смятения, которое и натолкнуло ее на мысль о самоубийстве.
  Нервное истощение в результате инфлюэнции. К такому выводу пришло расследование, и установлено это было с помощью Ирис. Мотив, может быть, и недостаточно убедительный, но вполне вероятный и потому допустимый. В тот год свирепствовала какая-то особо страшная инфлюэнца.
  Ни Ирис, ни Джордж и подумать не могли о существовании какой-либо другой причины.
  А сейчас, при воспоминании о сделанном в мансарде открытии, Ирис не находит объяснения своей близорукости.
  Все происходило у нее на глазах! А она ничего не видела, ни на что не обращала внимания!
  Внезапный скачок мысли, и в глазах поразившая всех в день рождения трагедия. Не надо думать об этом. Все кончено — хватит. Забыть этот кошмар, и это расследование, и искаженное ужасом лицо Джорджа, и его налитые кровью глаза. Лучше вспомнить о том, что случилось в мансарде.
  
  II
  Со смерти Розмари миновало около шести месяцев.
  Ирис по-прежнему жила в доме на Эльвестон Сквер. После похорон поверенный семейства Марло, слащавый старикашка со сверкающей лысиной и бегающими злобными глазками, побеседовал с Ирис. В выражениях, лишенных какой бы то ни было двусмысленности, он растолковал, что по завещанию Пауля Бенетта все его состояние наследуется Розмари, а в случае смерти последней переходит к ее детям. Если Розмари умрет бездетной, состояние полностью переходит к Ирис. Состояние, как разъяснил поверенный, очень крупное и полностью поступит в ее распоряжение, когда ей исполнится двадцать один год или после замужества.
  Тем временем прежде всего ей надо было найти пристанище. Джордж и слышать не хотел об ее отъезде, и, по его предложению, миссис Дрейк — сестра ее отца, материальное положение которой было вконец подорвано собственным сыном (паршивой овцой в семейном стаде), должна была скрасить одиночество Ирис и сопровождать ее в обществе.
  Ирис, довольная таким поворотом событий, охотно с этим согласилась. Она хорошо помнила тетушку Люциллу — милую, застенчивую старушку, всегда державшуюся особняком.
  Итак, все было улажено. Решение Ирис остаться на Эльвестон Сквер растрогало Джорджа до глубины души, он заботился о ней, как о младшей сестренке. Миссис Дрейк не докучала Ирис своим обществом и потакала всем ее желаниям. В доме воцарилось спокойствие.
  Минуло почти полгода, прежде чем Ирис обнаружила в мансарде это письмо.
  В доме на Эльвестон Сквер мансарду превратили в кладовку, куда складывали отслужившую свою жизнь мебель, сундуки и различные чемоданы.
  Однажды Ирис поднялась туда после бесплодных попыток отыскать милый ее душе старый красный пуловер. Она не носила траур по Розмари — так просил Джордж. Розмари всегда была против уныния. Ирис это помнила, поэтому не противилась и продолжала носить обычные платья, вызывая осуждение тетушки Люциллы. Та была старомодна и настаивала на соблюдении «благопристойности». Сама миссис Дрейк не снимала траура по мужу, скончавшемуся двадцать с чем-то лет назад.
  Всякие ненужные платья, как знала Ирис, складывались в сундуке наверху Отыскивая пуловер, она начала перебирать разное барахло — юбки, ворох чулок, лыжные костюмы, пару купальных…
  Вдруг ей попался старый халат Розмари, который каким-то образом уцелел и не был отдан знакомым вместе с остальными вещами покойной. Это был мужского покроя халат, отделанный шелком, с большими карманами. Ирис встряхнула его — халат был как новенький. Она аккуратно сложила его и снова положила в сундук. В этот момент в одном из карманов под рукой что-то зашуршало. Она сунула туда руку и извлекла смятый листочек бумаги. Увидела почерк Розмари, разгладила листок, прочитала.
  «Леопард, дорогой, ты не сможешь понять… Не сможешь, не сможешь… Мы любим друг друга! Мы принадлежим один другому! Ты знаешь это так же, как я. Мы не можем расстаться и продолжать жить. Ты знаешь, что это невозможно, дорогой, — совсем невозможно. Ты и я принадлежим друг другу — отныне и навсегда. Я необычная женщина — что люди скажут, мне все равно. Главное — это любовь. Мы вместе уедем — и будем счастливы. Ты однажды мне сказал, что без меня жизнь покроется пылью и пеплом. Помнишь, Леопард, дорогой? А сейчас ты спокойно пишешь, что все это лучше закончить — во имя меня же. Во имя меня? Но я не могу без тебя жить! Мне жаль Джорджа — он всегда был нежен со мной, — но он поймет. Он возвратит мне свободу. Нехорошо жить вместе, если ты больше не любишь другого. Господь предназначил нас друг для друга, дорогой, — такова воля его. Мы будем удивительно счастливы — но требуется смелость. Я сама все расскажу Джорджу — я хочу быть честной, — расскажу после моего дня рождения.
  Я знаю, что поступаю правильно. Леопард, дорогой, я не могу без тебя жить — не могу — не могу — НЕ МОГУ.
  Как глупо, что я все это пишу. Достаточно двух строк. Только: «Я люблю тебя. Никогда не позволю тебе уйти». О, дорогой…»
  Письмо обрывалось.
  Ирис застыла, не в силах отвести от него глаз. Как мало она знала собственную сестру.
  Итак, Розмари имела любовника, писала ему страстные письма, хотела с ним уехать?
  Что же произошло? Розмари не отправила этого письма. Какое же тогда письмо она послала? Что же в конце концов произошло между Розмари и этим неизвестным мужчиной? («Леопард!» Какие странные фантазии приходят в голову влюбленным. Глупо. Подумаешь, Леопард!)
  Кто был этот человек? Любил ли он Розмари так же сильно, как она любила его? Наверное, любил. Розмари совсем потеряла голову. Да, вот, как пишет Розмари, он предложил «все закончить». Зачем? Из осторожности? Он, очевидно, говорил, что поступает так ради Розмари. Во имя ее интересов. Да, но не говорят ли мужчины подобные вещи, когда спасают собственную шкуру? А может, этому человеку, кем бы он ни был, просто все надоело? Поразвлекся — и хватит. Может быть, он и не любил ее по-настоящему. Почему-то создалось впечатление, что этот незнакомец во что бы то ни стало хотел окончательно порвать с Розмари.
  Но Розмари думала иначе. Она не собиралась подводить черту. И тоже была настроена решительно. А она, Ирис, ничего об этом не знала! Даже не догадывалась! Считалось само собой разумеющимся, что Розмари счастлива, удовлетворена, что она и Джордж довольны друг другом. Слепота! Нужно было быть слепым, чтобы не видеть, что творилось с ее сестрой.
  Но кто же этот человек?
  Мысль устремилась в прошлое. Столько мужчин окружало Розмари, угождавших, приглашавших, звонивших. Некого выделить. Но был же такой, а остальные — лишь прикрытие тому единственному, главному.
  Ирис запуталась, пытаясь разобраться в своих воспоминаниях.
  Всплыли два имени… Возможно, да, вполне вероятно, либо один, либо другой. Стефан Фаррадей? Может быть, Стефан. Что нашла в нем Розмари? Надменный, напыщенный — и совсем не такой уж молодой. Хотя его признают выдающимся. Восходящая политическая звезда, в ближайшем будущем, поговаривают, заместитель министра, к тому же имеющий поддержку влиятельного министра-координатора. Возможно, будущий премьер-министр! Не ослепило ли Розмари это сверкание? Вне сомнения, она не полюбила бы столь неистово его самого — это холодное и непроницаемое существо. Но, говорят, его собственная жена безумно в него влюблена и вышла за него вопреки желаниям своей могущественной семьи — дело тут не в политическом тщеславии! А если он возбуждает такую страсть в одной женщине, то и в другой может ее возбудить. Да, это, должно быть, Стефан Фаррадей.
  Потому что если не Стефан, тогда остается Антони Браун.
  А Ирис не хотела видеть в этой роли Антони Брауна. Он, чего скрывать, находился в рабской зависимости у Розмари, постоянно был у нее на побегушках, и его смуглое, красивое лицо выражало забавную безнадежность. Но, разумеется, преданность не демонстрируется столь открыто и свободно, когда отношения пересекают границы дозволенного.
  Странно, после смерти Розмари он куда-то пропал. Никто с тех пор его больше не видел.
  Впрочем, не так уж это и странно — ведь он много путешествовал. Рассказывал про Аргентину, Канаду, Уганду и США. Говорил он с едва заметным акцентом, и Ирис могла лишь догадываться, был ли он американцем или канадцем. В его исчезновении не было ничего непонятного.
  Розмари была ему другом. С какой стати ему продолжать встречаться с ее домочадцами? Он друг Розмари. Но не ее любовник! Ирис не хотела, чтобы он был любовником Розмари. Это было бы ужасно — нет, чудовищно.
  Она бросила взгляд на письмо, которое держала в руках. Смяла его. Надо его уничтожить, сжечь…
  Но какое-то внутреннее чутье не позволило ей это сделать.
  Когда-нибудь это письмо приобретет особую ценность…
  Она разгладила его, сложила и замкнула в коробку для драгоценностей.
  Когда-нибудь оно сделается особенно ценным, ведь в нем скрыта тайна, приведшая Розмари к роковому решению.
  
  III
  «Что вам еще угодно?»
  Эта странная фраза, крутившаяся в голове Ирис, заставила ее улыбнуться. Бойкий вопрос, с которым владельцы магазинов обращаются к своим покупателям, как нельзя точно выражал ее душевное состояние.
  Не то же ли самое ощущала она, всякий раз обращаясь к прошлому? Сперва удивительное открытие в мансарде. А теперь — «Что вам еще угодно?» Каков будет следующий сюрприз?
  Поведение Джорджа делалось все более и более странным. Началось это давно. После неожиданного разговора прошлой ночью она стала по-другому воспринимать те мелочи, которые прежде приводили ее в замешательство. Отдельные слова и поступки заняли свои места в общем потоке событий.
  И, наконец, появление Антони Брауна. Впрочем, может быть, этого и следовало ожидать, он появился спустя неделю после того, как ей попалось письмо. Прошлое видится как на ладони… Розмари умерла в ноябре. На следующий год, в мае, Ирис под крылышком Люциллы Дрейк начала выезжать в общество. Она посещала ленчи, чаепития, танцы, впрочем, все это не приносило ей большого удовольствия. Хандра и апатия не покидали ее. На каких-то скучнейших танцах, кажется, на исходе июня она услышала позади себя голос:
  — Неужели это Ирис Марло?
  Она повернулась, вспыхнула, увидев лицо Антони — загорелое, улыбающееся лицо.
  Он сказал:
  — Я не уверен, помните ли вы меня, но…
  Она перебила:
  — Очень хорошо помню. Разумеется!
  — Чудесно. А я боялся, что вы позабыли меня. Мы так давно не встречались.
  — Да. После дня рождения Розмари…
  Она осеклась. Слова слетели с языка с беззаботной непринужденностью. Румянец исчез с ее лица, щеки побледнели, словно обескровились. Губы затряслись. В расширившихся глазах отразился испуг.
  Антони Браун поспешно сказал:
  — Простите мне мою грубость. Мне не следовало вам напоминать.
  Ирис овладела собой. Сказала:
  — Ничего.
  (Не после дня рождения Розмари, а после ее самоубийства. Она об этом не подумала. Можно ли было об этом не подумать!)
  Антони повторил:
  — Тысячу извинений. Пожалуйста, простите меня. Не хотите потанцевать?
  Она кивнула. И хотя танец, который только что начался, она обещала другому партнеру, подала ему руку, и они поплыли по зале. От нее не скрылось смущение неопытного юнца, не сводившего с нее глаз, а воротничок у него казался слишком большим.
  Такой партнер, презрительно подумала она, устроил бы желторотых пташек, впервые сюда залетевших. Нет, такой мужчина не мог быть любовником Розмари.
  Острая боль пронзила ее. Розмари. Письмо. Может быть, оно было написано человеку, с которым она сейчас танцевала? Его движения напоминали кошачьи, им вполне могло соответствовать прозвище «Леопард». Он и Розмари…
  Она сказала неприязненно:
  — Где вы были все это время?
  Он чуть отстранился от нее, глянул ей в лицо. Не улыбнулся, холодно произнес:
  — Ездил — по делам.
  — Ясно. — Недружелюбно спросила:
  — А зачем вернулись?
  Он улыбнулся. Добродушно сказал:
  — Допустим, увидеться с вами, Ирис.
  И вдруг притянул ее к себе, весело оглядел танцующих, в движениях появилась неожиданная ловкость.
  Страх и наслаждение овладели Ирис:
  С тех пор Антони стал частью ее жизни. Она видела его каждую неделю.
  Они встречались в парке, различных дансингах, за обедом он оказывался возле нее.
  Единственным местом, куда он никогда не приходил, был дом на Эльвестон Сквер. Прошло некоторое время, пока она это заметила. Да, искусно удавалось ему отклонять ее предложения. Когда она наконец это поняла, то нимало удивилась. Значит, он и Розмари…
  Затем, к ее изумлению, Джордж — беспечный, ничего не замечающий Джордж — вдруг заговорил с ней про него.
  — Что это за парень, Антони Браун, с которым ты встречаешься? Что ты про него знаешь?
  Ирис удивленно на него посмотрела.
  — Про него? Ну, он был другом Розмари!
  Лицо Джорджа свело судорогой. Он прикрыл глаза. Мрачно, с трудом проговорил:
  — Да, конечно. Так это он был?
  Ирис воскликнула голосом, полным раскаяния:
  — Прости. Мне не следовало тебе напоминать. Джордж покачал головой. Спокойно произнес:
  — Нет, нет. Я не хочу ее забывать. Всегда буду помнить. Ведь прежде всего, — он запнулся, покосился в сторону, — у ее имени особый смысл. Розмари — это воспоминание. — Он внимательно посмотрел на нее. — Я не хочу, чтобы ты забыла свою сестру, Ирис.
  У нее перехватило дыхание.
  — Не забуду. Джордж продолжал:
  — Но поговорим про этого парня, Антони Брауна. Возможно, он нравился Розмари, но не верю, что она хорошо знала его. Будь с ним осторожней, Ирис. Ты теперь очень богатая девушка.
  Ирис вспыхнула.
  — Тони… Антони — у него самого куча денег. Иначе зачем бы ему жить в «Клеридже», когда у него в Лондоне дом.
  Джордж улыбнулся. Пробормотал:
  — Респектабельность требует затрат. Кстати, дорогая, никто о нем ничего не знает.
  — Он американец.
  — Может быть. Если так, странно, почему за него не поручится посольство. И к нам он не заходит, так ведь?
  — Ну, это понятно, он чувствует твою недоброжелательность!
  Джордж покачал головой.
  — Кажется, мне следует вмешаться… Хочу тебя заранее предупредить: я поговорю с Люциллой.
  — С Люциллой! — возмутилась Ирис. Джорджу стало не по себе.
  — А что? Я имел в виду, не тяжело ли Люцилле проводить с тобой время? Ездить по гостям — и все такое прочее?
  — Да, действительно, она трудится, как бобер.
  — Словом, если что не так, ты, крошка, об этом скажи. Присмотрим кого-нибудь еще. Помоложе и получше. Я не хочу, чтобы ты скучала.
  — Я не скучаю, Джордж. Совсем не скучаю. Джордж пробубнил:
  — Значит, договорились. Я не охотник до увеселений — и никогда им не был. А ты себе ни в чем не отказывай. Скупиться не надо.
  Вот такой он всегда — добрый, неловкий, неумелый.
  Правда, его обещанию или угрозе «поговорить» с миссис Дрейк насчет Антони Брауна не суждено было осуществиться; благосклонная судьба распорядилась иначе, и тетушке Люцилле стало не до того.
  Пришла телеграмма от ее сына. Этот лоботряс, надоедливый, как бельмо на глазу, умел поиграть на струнах чувствительной материнской души, извлекая из этого дела неплохой гонорар.
  «Можешь ли выслать двести фунтов? Положение отчаянное. Жизнь или смерть. Виктор».
  Люцилла заплакала.
  — Виктор — благороднейшая душа. Он знает, как тяжело его матери, и никогда не стал бы ко мне обращаться, значит, положение у него безвыходное. Не иначе. Я живу в постоянном страхе, что он застрелится.
  — Не застрелится, — равнодушно проговорил Джордж.
  — Вы его не знаете. Я мать и лучше знаю своего сына. Не прощу себе, если не выполню его просьбу. У меня найдутся для этого деньги.
  Джордж вздохнул.
  — Послушайте, Люцилла. Я пошлю телеграмму одному из моих корреспондентов, и мы тотчас же выясним, что за беда с ним приключилась. Вот вам мой совет: пусть узнает, почем фунт лиха. Ведь вы только губите его.
  — Вы бессердечны, Джордж. Бедному мальчику никогда не везло…
  Джордж воздержался от пререканий. Какой прок спорить с женщиной. Он лишь заметил:
  — Я немедленно поручу это дело Руфи. Через день мы получим ответ.
  Люцилла немного успокоилась. Двести фунтов, в конце концов, урезали до пятидесяти, а чтобы и эту сумму сократить, Люцилла и слушать не хотела.
  Ирис знала, Джордж расплатился собственными деньгами, он только притворился, что продал акции Люциллы. Его щедрость восхитила ее, и она не стала этого скрывать.
  Он ответил без обиняков:
  — Я так на это дело смотрю: в стаде всегда есть поганая овца. А значит, кто-то должен нести это бремя. Не мне, так кому-нибудь еще придется отстегивать деньги Виктору, пока бог не приберет его.
  — Но ты-то при чем? Он же не твой родственник.
  — Родственники Розмари — мои родственники.
  — Джордж, ты прелесть. Но не мне ли нести эту обузу? Ведь ты же называешь меня денежным мешком.
  Он ухмыльнулся.
  — Ну, пока тебе не исполнился двадцать один год, и говорить не о чем. А будь ты поумнее, ты бы и заикаться об этом не стала. Давай вот о чем договоримся: когда этот бездельник сообщит, что покончит с собой, если срочно не получит пару сотен, ты ненароком заметь, что хватит ему и двадцати фунтов… А я наберусь смелости упомянуть о десятке. Силенок у нас не хватит, чтобы бороться с материнскими чувствами, но сократить требуемую сумму мы сможем. Договорились? А о том, что Виктор с собой не покончит, и говорить нечего, не такой он! Кто грозится самоубийством, никогда этого не сделает.
  Никогда? Ирис вспомнилась Розмари. Она отогнала эту мысль. А Джордж про Розмари не подумал. Его мысли занимал обнаглевший обворожительный мошенник из далекого Рио-де-Жанейро.
  Все это было на руку Ирис, поскольку материнские заботы отвлекли внимание Люциллы от ее отношений с Антони Брауном.
  Итак — «Что вам еще угодно, мадам?» Джордж на себя не похож! Ирис не могла больше этого выносить. Когда все началось? Что послужило тому причиной?
  Теперь, вспоминая прошлое, Ирис затруднялась точно определить эту минуту. Едва умерла Розмари, Джордж сделался очень рассеянным, временами почти что погружаясь в забытье, он, казалось, не замечал окружающего. Он постарел, обрюзг. Впрочем, всего этого и следовало ожидать. Но когда именно его оцепенение перешагнуло всякие границы?
  Кажется, она впервые заметила это после их стычки из-за Антони Брауна, когда он посмотрел на нее блуждающим бессмысленным взглядом. Потом у него появилась привычка возвращаться рано домой и закрываться у себя в кабинете. Не похоже было, чтобы он чем-нибудь там занимался. Однажды она вошла к нему и увидела, что он сидит за столом, тупо уставившись в пространство. Когда она появилась, он окинул ее усталым безжизненным взглядом. Он походил на помешанного, но на ее вопрос, что случилось, коротко ответил:
  — Ничего.
  В течение нескольких дней он слонялся по комнатам с потухшими глазами, словно человек, опасающийся за свой рассудок.
  Никто не обращал на него особого внимания. И Ирис тоже не обращала. Мало ли неприятностей бывает у деловых людей.
  Затем вдруг ни с того ни с сего он начал время от времени задавать вопросы. Тогда ей показалось, что он попросту спятил.
  — Послушай, Ирис, Розмари когда-нибудь говорила с тобой?
  Ирис внимательно посмотрела на него.
  — Разумеется, Джордж. Говорила — а о чем?
  — О себе… своих друзьях… что с ней происходит. Счастлива она или нет. Вот об этом.
  Ей показалось, что она читает его мысли. Видимо, он узнал о неудачной любви Розмари. Ирис робко произнесла:
  — Она много об этом не говорила. Ведь она всегда была занята — дела всякие…
  — Разумеется, а ты в то время была ребенком. Да. И все-таки, мне казалось, она могла тебе о чем-нибудь рассказать.
  В глазах его светилось нетерпение — он глядел на нее взглядом ожидающей поощрения собаки. Ирис не хотела причинять ему боль. Во всяком случае, Розмари сама ей ни о чем не рассказывала. Она покачала головой. Джордж вздохнул. Выдавил:
  — Впрочем, какое это имеет значение.
  В другой раз он неожиданно спросил, кто были ближайшие подруги у Розмари. Ирис задумалась.
  — Глория Кинг. Миссис Атвелл — Мейси Атвелл. Джин Реймонд.
  — Она им доверяла? — Хм, не знаю.
  — Я хотел спросить: как ты думаешь, не могла ли она им что-нибудь рассказать?
  — Просто не знаю… Думаю, вряд ли… А что она должна была им рассказать?
  Тут же она пожалела, что задала этот вопрос. Ответ Джорджа поразил ее.
  — Розмари никогда не говорила, что она кого-то боится?
  — Боится? — удивилась Ирис.
  — Мне хотелось бы знать, были ли у Розмари какие-нибудь враги?
  — Женщины?
  — Нет, нет, совсем другое. Настоящие враги. Кто-то… ну как тебе объяснить… кто-то… кто имел что-то против нее?
  Откровенная растерянность Ирис смутила его. Он покраснел, пробормотал:
  — Глупо, я знаю. Но просто не представляю, что и подумать.
  После этого прошло два или три дня, потом он начал расспрашивать ее о Фаррадеях.
  — Часто ли встречалась с ними Розмари? Ирис мало что могла ему рассказать.
  — Не знаю, Джордж.
  — Она про них что-нибудь говорила?
  — Нет.
  — Что их сближало?
  — Розмари интересовалась политикой.
  — Да. Заинтересовалась, когда познакомилась с ними в Швейцарии. Прежде политика занимала ее, как прошлогодний снег.
  — Думаю, Стефан Фаррадей приохотил ее. Он обычно давал ей памфлеты и всякую всячину.
  Джордж спросил:
  — А что Сандра Фаррадей думала об этом?
  — О чем?
  — О том, что ее муж снабжал Розмари памфлетами? Ирис почувствовала себя неловко:
  — Не знаю. Джордж промолвил:
  — Она очень сдержанная женщина. Холодна как лед. Но, говорят, без ума от Фаррадея. Такая женщина не потерпит соперницу.
  — Вероятно.
  — С Розмари у нее были хорошие отношения?
  Ирис медленно сказала:
  — Не думаю. Розмари подшучивала над Сандрой. Говорила, что женщина, напичканная политикой, похожа на чучело, вроде детской лошадки. И знаешь, Сандра действительно смахивает на лошадь. Розмари часто повторяла: «Ей бы следовало поубавить спеси».
  Джордж хмыкнул. Спросил:
  — По-прежнему встречаешься с Антони Брауном?
  — Довольно часто, — холодно ответила Ирис, но Джордж не стал повторять своих предостережений. Напротив, он, казалось, этим заинтересовался.
  — Он ведь немало побродил по свету? Веселая жизнь. Он тебе об этом рассказывал?
  — Нет. Он действительно много путешествовал.
  — Полагаю, не бесцельно. — Видимо, так.
  — Чем он занимается? — Не знаю.
  — Вроде бы связан с фирмами, изготовляющими оружие?
  — Он никогда об этом не рассказывал.
  — Ну что ж, не говори ему, что я спрашивал. Просто полюбопытствовал. Прошлой осенью он частенько захаживал к Дьюсбери — к председателю Юнайтед Армз Компани… Розмари довольно часто виделась с Антони, не так ли?
  — Да… да, виделась.
  — Но она не очень хорошо знала его — обычное мимолетное знакомство. Он часто приглашал ее в дансинги, да?
  — Да.
  — Знаешь, я был изрядно удивлен, что она пригласила его на день рождения. Я не понимал: неужели она так хорошо знает его?
  Ирис тихо заметила:
  — Он очень хорошо танцует.
  — Да… да, разумеется.
  В голове Ирис замелькали непрошенные видения. Круглый стол в «Люксембурге», притушенные огни, цветы. Непрекращающееся дребезжание джаза. Вокруг стола семеро — она сама, Антони Браун, Розмари, Стефан Фаррадей, Руфь Лессинг, Джордж и справа от него жена Стефана Фаррадея — леди Александра Фаррадей, с бесцветными прямыми волосами, глубоко очерченными ноздрями, надменным, хорошо поставленным голосом. Такая веселая компания подобралась — или нет?
  И посреди вечера Розмари… нет, нет, лучше не думать об этом. Лучше припомнить, как она сама сидит подле Тони — в этот вечер она впервые увидела его во плоти. До этого существовало лишь имя, тень, маячившая в холле или помогающая Розмари спуститься к поджидающему у подъезда такси.
  Тони…
  Ирис очнулась. Джордж повторил вопрос.
  — Странно, что он вскоре после этого куда-то исчез. Куда он уехал, ты не знаешь?
  Она неопределенно ответила:
  — На Цейлон, думаю, или в Индию…
  — И он больше не вспоминал о том вечере?
  Ирис вспылила:
  — С чего бы? Зачем нам об этом разговаривать?
  Джордж покраснел.
  — Нет, нет, разумеется. Извини. Кстати, пригласи Брауна с нами пообедать. Мне бы хотелось с ним встретиться.
  Ирис обрадовалась. Джордж явно исправлялся.
  Приглашение было подобающим образом вручено и принято, но в последний момент дела заставили Антони уехать на север, и он не смог прийти.
  Как-то в конце июля Джордж поверг в изумление Ирис и Люциллу, сообщив им, что он купил загородный дом.
  — Купил дом? — не поверила Ирис. — А я думала, мы снимем на два месяца дом в Горинге.
  — Не лучше ли иметь свой собственный, а? Круглый год можем проводить там уик-энды.
  — Где это? У реки?
  — Не совсем. Но не в этом дело. Суссекс. Мерлингхем. Литтл Прайерз называется. Двенадцать акров — маленький домик в стиле Георга.
  — Как же ты купил, а мы даже не видели?
  — Представилась возможность. Его только что пустили в продажу. И я цап-царап.
  Миссис Дрейк сказала:
  — Видимо, предстоит колоссальная работа, надо будет все отремонтировать.
  Джордж ответил не задумываясь:
  — О, не стоит беспокоиться. Этим займется Руфь. Упоминание о Руфи Лессинг, многоопытном секретаре Джорджа, было воспринято торжественным молчанием. Руфь пользовалась большим влиянием — практически она была членом семьи. Привлекательная, пунктуальная во всем, она сочетала колоссальную работоспособность с врожденной тактичностью… Розмари постоянно твердила:
  — Пусть этим займется Руфь. На нее можно полностью положиться. Поручим это Руфи.
  Любое затруднение всякий раз улаживалось многоопытными руками мисс Лессинг. Улыбающаяся, ненавязчивая, она преодолевала любые препятствия. Поговаривали, что конторой управляет не столько Джордж, сколько она. Он полностью ей доверял и каждый раз полагался на ее суждение. Казалось, у нее не было ни собственных нужд, ни собственных желаний.
  И тем не менее замечание Джорджа вызвало раздражение Люциллы.
  — Дорогой Джордж, я нисколько не сомневаюсь в способности мисс Лессинг, но лишь хотела бы заметить, что женщины нашей семьи могли бы по своему вкусу подобрать расцветку собственной гостиной! Следовало бы спросить совета у Ирис. О себе я не говорю. Я не в счет. Но Ирис может обидеться.
  Это замечание озадачило Джорджа.
  — Я хотел преподнести вам сюрприз.
  Люцилла улыбнулась.
  — Какой вы еще ребенок, Джордж.
  Вмешалась Ирис:
  — Расцветка меня нисколько не волнует. Руфь великолепно все сделает. Вкус у нее отменный. А что мы будем там делать? Полагаю, там есть корт.
  — Да, а в шести милях площадка для гольфа, и всего лишь около четырнадцати миль от моря. Более того, у нас там будут соседи. Думаю, знакомые никогда не помешают.
  — Какие соседи? — неприязненно спросила Ирис. Джордж не смог посмотреть ей в глаза.
  — Фаррадеи, — сказал он. — Они живут примерно в полутора милях сразу за парком.
  Ирис опешила. Но тут же ей пришло в голову, что вся эта тщательно продуманная операция по приобретению и оборудованию загородного дома служила прикрытием одной-единственной цели — установить со Стефаном и Сандрой более близкие отношения. Когда дачные усадьбы примыкают друг к другу, между соседями волей-неволей завязываются контакты. Как он точно все предусмотрел! Для чего? Какая мысль терзает его? Стоит ли выбрасывать столько денег ради достижения какой-то необъяснимой цели?
  Подозрение, что Розмари и Стефан имели более чем дружеские отношения? Странное проявление посмертной ревности? Она не находила объяснений.
  Чего Джордж добивается от Фаррадеев? К чему эти непонятные вопросы, которыми он донимает ее? Что за чудачество?
  Этот странный, затуманенный взгляд по вечерам! Люцилла объясняла его слишком большим количеством портвейна. Ох уж эта Люцилла!
  Нет, это не чудачество. Когда он сидел, погруженный в забытье, казалось, непреодолимое волнение, сдобренное изрядной порцией апатии, отнимает у него последние силы.
  Большую часть августа они провели за городом в Литтл Прайерз. Ужасный дом! Ирис вздрогнула. Она ненавидела его. Внешне симпатичный, добротный дом, тщательно отделанный и меблированный. (Руфь Лессинг знала свое дело!) И странная, пугающая пустота. Они не жили там. Они его занимали. Как солдаты в войну занимают наблюдательный пост.
  Ужаснее всего была давящая обыденность летнего существования. Уик-энды, теннис, дружеские обеды с Фар-радеями. Сандра была очаровательна — как и подобает любезной соседке, встретившейся на даче со старыми друзьями. Она познакомила Джорджа и Ирис с местными достопримечательностями, разговаривала с ними о лошадях и относилась к возрасту Люциллы с достаточным почтением.
  И никому было неведомо, что скрывается за этим бледным, улыбающимся, словно маска, лицом. Женщина-сфинкс.
  Что касается Стефана, то они мало видели его. Он был очень занят, дела не оставляли ему времени. Ирис казалось, что они могли бы встречаться и почаще, но он сознательно этого избегает.
  Так прошли август и сентябрь, и в октябре было решено возвращаться в Лондон.
  Ирис облегченно вздохнула. Может быть, после возвращения Джордж придет в себя?
  И вот вдруг прошлой ночью ее разбудил осторожный стук в дверь. Ирис включила свет, посмотрел время — всего лишь час.
  Она натянула халат и подошла к двери. Подумала, так будет приличнее, чем просто крикнуть «Войдите».
  За дверью стоял Джордж. Он еще не ложился, на нем был вечерний костюм. Дышал он прерывисто, лицо было странного голубого оттенка.
  Он сказал:
  — Ирис, спустись в кабинет. Мне надо с тобой поговорить. Мне надо с кем-нибудь поговорить.
  Полусонная, теряясь в догадках, она безропотно повиновалась ему.
  В кабинете он прикрыл дверь и указал ей на кресло, стоящее подле стола, сам расположился напротив. Он пододвинул ей коробку с сигаретами, вынул одну, закурил, это далось ему не сразу, руки дрожали.
  Она спросила:
  — Что случилось, Джордж?
  Страх охватил ее. Он был бледен, словно мертвец, и говорил, задыхаясь, как человек, пробежавший большое расстояние.
  — Я больше не могу. Я этого не вынесу. Ты должна мне сказать… Правда ли это… возможно ли…
  — О чем ты, Джордж?
  — Ты не могла не заметить. Ведь она должна была что-нибудь сказать. Была какая-то причина…
  Ирис удивленно смотрела на него. Он потер лоб.
  — Ты не понимаешь, о чем я говорю. Я вижу. Не пугайся, крошка. Ты должна мне помочь. Припомни что сможешь. Постой, постой, никак не соберусь с мыслями, но ты сейчас все поймешь… Посмотри-ка эти письма.
  Он отпер один из ящиков письменного стола и достал оттуда два листка бумаги.
  — Прочти, — сказал Джордж, подавая листки.
  Ирис внимательно посмотрела на оказавшуюся в ее руке бумагу. Там черным по белому значилось: «Ты думаешь, что твоя жена совершила самоубийство. Нет. Ее убили». Вторая записка: «Твоя жена, Розмари, не покончила с собой. Ее убили».
  Ошеломленная, Ирис не могла отвести взгляда от писем.
  Джордж продолжал:
  — Я получил их три месяца назад. Сначала решил, что шутка — жестокая, подлая шутка. Потом подумал: с чего бы Розмари стала себя убивать?
  Ирис повторила заученным голосом:
  — Нервное истощение в результате инфлюэнцы.
  — Да, но ты подумай, это же сущий вздор, не так ли? Сколько людей болеет инфлюэнцей, а потом испытывают нервное истощение — и что?
  Ирис с усилием произнесла:
  — Может быть, она была несчастна?
  — Да, допустим, — спокойно ответил Джордж. — Но что ни говори, не понимаю, как это Розмари покончила с собой только из-за того, что она была несчастна. Она могла этим пугать, но не думаю, чтобы она действительно осуществила свою угрозу.
  — Но ведь она все-таки это сделала, Джордж! Какое тут может быть другое объяснение? Да и вся эта дрянь, которую нашли у нее в сумочке, доказывает правильность сделанного вывода.
  — Знаю. Все подтверждается. Но как только я это получил, — он дотронулся пальцем до анонимок, — у меня в голове все перевернулось. И чем больше я об этом думаю, тем сильнее чувство: что-то тут не так. Вот почему я задавал тебе эти бесконечные вопросы — про врагов Розмари. А также — не обмолвилась ли она когда ненароком, будто кто-то внушает ей страх. Неизвестный, убивший ее, должен был иметь на то основание…
  — Джордж, ты сходишь с ума.
  — Иногда и мне тоже так кажется. А потом вдруг меня охватывает уверенность, что я прав. Нужно все узнать. Выяснить. Помоги мне, Ирис. Подумай. Вспомни. Главное — вспомни. Все до мельчайших подробностей. Ведь если ее убили, значит, убийца в тот вечер сидел с нами за одним столом. Согласна?
  Разумеется, она была с этим согласна. Следовательно, не следует противиться воспоминаниям. Нужно все вспомнить. Музыка, барабанная дробь, притушенные огни кабаре, снова яркий свет и распростертая на столе Розмари с посиневшим, сведенным судорогой лицом.
  Ирис задрожала. Ее охватил страх — панический страх. Нужно подумать… все воскресить… вспомнить. Во имя Розмари.
  Прочь забвение.
  2. Руфь Лессинг
  Руфь Лессинг не покидали, лишь временами притуплялись в суматохе заполненного делами дня воспоминания о жене ее хозяина Розмари Бартон.
  Розмари ей не нравилась, на то были причины. Но до того ноябрьского утра, когда она впервые встретилась с Виктором Дрейком, она и не осознавала, сколь велика ее неприязнь.
  Та беседа с Виктором положила начало всему, привела поезд в движение. До этого все ее чувства и мысли были настолько скрыты в глубинах сознания, что не имели реального значения.
  Она была предана Джорджу. С самого начала. Когда она впервые пришла к нему, холодная, уверенная в себе двадцатитрехлетняя женщина, то сразу же поняла, насколько ему необходима опека. Она подбирала ему приятелей, направляла увлечения. Она удерживала его от различных сомнительных авантюр и благословляла тогда, когда необходимо было рискнуть. И ни разу в течение их продолжительного сотрудничества она не дала Джорджу повода усомниться в ее работоспособности, внимательности и исполнительности. Ее внешность радовала глаз, особое удовольствие Джорджу доставляли аккуратные темные блестящие волосы, великолепно сшитые свеженакрахмаленные блузки, маленькие жемчужины в мочках красиво очерченных ушей, бледное, чуть припудренное лицо, слегка подкрашенные розовой помадой губы.
  В ней не было недостатков.
  Ему нравилась независимая, уверенная манера ее поведения, деловитость, полное отсутствие фамильярности. Когда он рассказывал ей о своих личных делах, она сочувственно выслушивала и всегда давала полезные советы.
  Кроме, однако, его супружества. Она не одобряла его. Тем не менее примирилась с этим событием и оказала бесценную помощь в свадебных приготовлениях, сняв с плеч миссис Марло добрую долю забот.
  После свадьбы отношения Руфи с ее шефом сделались менее доверительными. Она продолжала заниматься делами, и Джордж в этом отношении мог полностью на нее положиться.
  Опыта ей было не занимать, и Розмари вскоре поняла, какую бесценную помощь в самых разных делах может оказать ей секретарь ее мужа.
  Джордж, Розмари, Ирис-все называли ее Руфь, и она часто приходила позавтракать на Эльвестон Сквер. Теперь ей было уже двадцать девять, но выглядела она точно так же, как и в двадцать три.
  С Джорджем ей не было нужды ни о чем разговаривать, она великолепно чувствовала все оттенки его душевного состояния. Она точно могла сказать, когда послесвадебная восторженность сменилась любовным экстазом, знала, когда этот экстаз уступил место иному чувству, которому нелегко было подобрать определение. В то время ей нередко приходилось подправлять его мелкие ошибки.
  Однако как бы ни был рассеян Джордж, Руфь Лессинг никогда не заостряла на этом внимания. И он ей был за это благодарен.
  В то ноябрьское утро он впервые сказал ей про Виктора Дрейка.
  — Руфь, у меня есть для вас одно довольно неприятное поручение.
  Она вопросительно посмотрела на него. Говорить, что она его выполнит, не стоило. Это и так было понятно.
  — В каждой семье есть паршивая овца, — сказал Джордж.
  Она понимающе кивнула.
  — Это кузен моей жены — боюсь, совершеннейший оболтус. Он разорил свою мать — глупая простофиля распродала свои жалкие акции, которые она для него собирала. Он начал с подделки чека в Оксфорде, дело замяли, с тех пор он мотается по свету — и везде гадит.
  Руфь слушала без особого интереса. Подобные типы были ей известны. Они выращивали апельсины, разводили цыплят, бродяжничали по дорогам Австралии, подзарабатывали на бойнях в Новой Зеландии. Они везде пакостничали, нигде не останавливались надолго и проматывали деньги, едва успев их заработать. Такие люди не интересовали ее. Она предпочитала людей с положением.
  — Сейчас он снова объявился в Лондоне и, как мне стало известно, надоедает моей жене. Последний раз она видела его, когда еще была школьницей, и вот этот негодяй с великосветскими манерами вымогает у нее деньги. Этого я не допущу. Мы договорились встретиться в двенадцать часов в гостинице. Я хочу поручить это дело вам. Не хочется иметь с ним ничего общего. Я его никогда не видел, видеть не желаю и не хочу, чтобы Розмари с ним встречалась. Я думаю, встреча приобретет официальный характер, если появится незаинтересованное лицо.
  — Да, это хороший план. Каковы условия?
  — Сто фунтов наличными и билет в Рио-де-Жанейро. Деньги вручаются только на палубе.
  Руфь улыбнулась.
  — Прекрасно. Хотите быть уверены, что он действительно отчалит.
  — Вижу, вы все поняли.
  — Обычное дело, — бросила она.
  — От него буквально не знаешь, чего ждать. — Он помолчал. — Вы действительно не возражаете?
  — Разумеется. — Она улыбнулась. — Уверяю вас, мне это не составит труда.
  — Для вас не составит труда и более сложное поручение.
  — Билет уже заказан? Кстати, как его зовут?
  — Виктор Дрейк. Вот его билет. Я вчера звонил в пароходство. «Сан Кристобаль» отплывает завтра из Тилбури.
  Руфь взяла билет, проверила его для порядка и опустила в сумочку.
  — Договорились. Все сделаю. Двенадцать часов Адрес?
  — Отель «Рупперт», Рассел Сквер.
  Она записала.
  — Руфь, дорогая, не знаю, что бы я делал без вас. — В избытке чувств он положил ей на плечо руку Такого раньше он себе никогда не позволял. — Вы моя правая рука, вы часть меня самого.
  Она покраснела от удовольствия.
  — Я не умею говорить… Ваша работа воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Но, поверьте, это совсем не так. Вы не представляете, насколько я вам доверяю во всем… — Слово «во всем» он повторил — Вы самая добрая, самая милая, самая надежная девушка на свете.
  Руфь засмеялась и, чтобы скрыть удовольствие и смущение, проговорила:
  — Вы испортите меня своей похвалой.
  — Но это действительно так. Руфь, вы часть фирмы. Жизнь без вас была бы немыслима.
  Она вышла, согретая теплотой его слов. И это чувство все еще жило в ней, когда она прибыла в отель «Рупперт».
  Возложенное поручение ничуть ее не смущало. Она верила, что сумеет найти выход из любого положения. Случайные приключения никогда не привлекали ее. А Виктора Дрейка она воспринимала как часть своих повседневных обязанностей.
  Он оказался точно таким, каким она его себе представляла, может быть, только немного красивее. А что касается его характера — тут она не ошиблась. Добродетелями природа обделила Виктора Дрейка. Такого бессердечного, расчетливого типа еще надо было поискать. Дьявол под маской добродушия. Чего она не учла, так это его способности читать мысли других людей и той легкости, с какой он умел воздействовать на их эмоции. Очевидно, она также переоценила свои возможности противиться его обаянию. А он был обаятелен.
  Он с радостным изумлением приветствовал ее.
  — Полномочный представитель самого Джорджа. Великолепно. Какая неожиданность!
  Сухо, спокойно она изложила ему условия. Виктор воспринял их самым дружелюбным образом.
  — Сотня фунтов? Совсем не плохо. Бедняга Джордж. Я бы согласился на шестьдесят — но об этом ему не сказал! Условия: «Не беспокоить дражайшую кузину Розмари — не совращать девственную кузину Ирис — не обременять достопочтенного кузена Джорджа». Согласен! Кто проводит меня на «Сан Кристобаль»? Вы, дорогая мисс Лессинг? Превосходно. — Он сморщил нос, темные глаза сверкнули сочувствием. Загорелым худым лицом и фигурой он напоминал тореадора самого романтического пошиба! Он был способен произвести на женщину впечатление и знал это!
  — Вы уже порядочно работаете у Бартона, не так ли, мисс Лессинг?
  — Шесть лет.
  — И он не знает, что бы он без вас делал! Да, да, мне все известно. И про вас я тоже все знаю, мисс Лессинг.
  — Каким образом? — насторожилась Руфь.
  Виктор усмехнулся.
  — Розмари рассказала.
  — Розмари? Но…
  — Не волнуйтесь. Я не собираюсь больше надоедать ей. Она уже обласкала меня — такая лапочка. Признаюсь, я выудил у нее сотню.
  — Вы…
  Руфь осеклась, а Виктор рассмеялся. У него был заразительный смех. Она не понимала, почему смеется с ним вместе.
  — Это недостойно вас, мистер Дрейк.
  — Я законченный паразит. Обладаю отточенной техникой паразитирования. Кошелек, например, откроется, если послать телеграмму с намеком на предполагаемое самоубийство.
  — Вы должны стыдиться самого себя.
  — Я глубоко раскаиваюсь. Я скопище пороков, мисс Лессинг. Мне хотелось бы обнажить перед вами свою суть.
  — Зачем? — Она заинтересовалась.
  — Не знаю. Вы не такая, как все. Моей техникой вас не проймешь. Какие у вас ясные глаза — глаза праведницы. Нет, кающийся грешник ничего от вас не добьется. В вас нет ни капли жалости.
  Ее лицо сделалось жестким.
  — Ненавижу жалость.
  — Несмотря на ваше имя? Ведь вас, кажется, зовут Руфь? Довольно пикантно. Руфь — безжалостная!.
  — Не люблю слабых.
  — Кто назвал меня слабым? Нет, нет, дорогая моя, вы ошибаетесь. Может быть, я просто мерзавец, но мне хочется сказать вам одну вещь.
  Губы ее слегка искривились. Сейчас начнутся оправдания.
  — Да?
  — Я себе нравлюсь. Да, — он кивнул, — нравлюсь, и все тут. Я повидал жизнь, Руфь. Почти все испробовал, был и актером, и кладовщиком, и швейцаров, и поденщиком, и носильщиком, и бутафором в цирке! Плавал матросом на сухогрузе. Выставлял свою кандидатуру в президенты в одной южноамериканской республике. Сидел в тюрьме! И только двух вещей я никогда не делал — не занимался честным трудом и не расплачивался с долгами.
  Он засмеялся и взглянул на нее. Неужели ее не возмутит эта чушь? Нет, Виктор Дрейк обладал дьявольской силой. В его устах злокозненная мерзость выглядела невинной шалостью. Жуткий взгляд пронизывал ее до костей.
  — Не воображайте, Руфь! Не суйте мне в нос вашу добропорядочность! Благополучие — вот ваш фетиш. Вы из тех девушек, которые спят и видят себя женой своего хозяина. Поэтому-то вы и работаете у Джорджа. И не следовало ему жениться на этой дурочке Розмари. На вас ему следовало жениться. И вот бы, черт побери, не прогадал.
  — Вы забываетесь.
  — Розмари чертовски глупа, это у нее врожденное. Опьяняющая красавица с мозгами кролика. Такие женщины волнуют мужчин, но не могут их удержать. Ну а вы — это совсем другое. Боже, если мужчина в вас влюбится — то уж навсегда.
  Это был меткий удар. Не успев опомниться, она выдала себя с головой:
  — Если! Но он не любит меня!
  — Джордж, вы хотите сказать? Руфь, не глупите. Случись что-нибудь с Розмари, и он тут же на вас женится.
  (Вот оно начало всего,)
  Виктор продолжал, не сводя с нее глаз:
  — И вы это знаете так же хорошо, как и я. (Рука Джорджа у нее на плече, ласковый голос, тепло… Да, правильно… Она волнует его, он к ней тянется…)
  Виктор тихо сказал:
  — Побольше уверенности, дорогая. Вы обведете Джорджа вокруг мизинца. А Розмари всего-навсего дурочка.
  «Правильно, — подумала Руфь. — Если б не Розмари, я бы заставила Джорджа сделать мне предложение; И он бы не прогадал. Как бы я о нем заботилась…»
  Гнев ослепил ее, злость заклокотала в сердце. Виктор Дрейк с интересом за ней наблюдал. Он любил подбрасывать идейки в головы людей. Или, как в этом случае, помочь им разобраться в тех мыслях, которые уже до него проникли в их сознание.
  Да, вот с этого все и началось — со случайной встречи с человеком, уезжавшим на следующий день черт знает куда. Руфь, вернувшаяся в контору, уже не была той самой Руфью, которая эту контору покинула, впрочем, в ее поведении и внешности никто бы не уловил ни малейших перемен.
  Вскоре после ее возвращения позвонила Розмари.
  — Мистер Бартон только что ушел завтракать. Могу чем-то помочь?
  — О, Руфь, в самом деле? Этот несносный полковник Рейс прислал телеграмму, что не успеет вернуться к моему дню рождения. Спросите Джорджа, кем бы он хотел его заменить. Нужно другого мужчину. Будут четыре женщины — Ирис, Сандра Фаррадей и кто-то еще? Не помню.
  — Думаю, четвертая — это я. Вы очень добры, что меня позвали.
  — О, разумеется. Я совсем про вас позабыла!
  Послышался игривый смех Розмари, звякнула трубка.
  Если бы Розмари видела, как вспыхнула Руфь, как сжала она губы.
  Позвала из милости — сделала Джорджу одолжение! «О, да, пусть придет твоя Руфь. Ей будет приятно, что ее позвали, к тому же она всегда нам помогает-. И выглядит довольно прилично».
  В эту минуту Руфь осознала, как она ненавидит Розмари.
  Ненавидит за ее богатство и красоту, беспечность — И глупость. За то, что ей не нужно работать в конторе — ей все преподносится на золотой тарелочке. Любовники, обеспеченный муж — ни трудов, ни забот…
  Ненавистная, снисходительная, самодовольная, легкомысленная, красивая…
  — Чтоб ты сдохла, — процедила Руфь умолкнувшему телефону.
  Слова напугали ее. Это так было на нее не похоже. Она умела сдерживать страсти, никогда не горячилась, владела собой.
  «Что происходит со мной?» — подумала она.
  В этот день она возненавидела Розмари. Спустя год она с той же силой продолжала ее ненавидеть.
  Когда-нибудь, возможно, она сможет позабыть Розмари, но не сейчас.
  Ей захотелось воскресить в памяти те ноябрьские дни.
  Она неподвижно сидела у телефона — сердце разрывалось от ярости.
  Спокойно, владея собой, передала Джорджу просьбу Розмари. Сослалась на дела и сказала, что сама она, наверное, не придет. Но Джордж и слушать не хотел об этом.
  Следующим утром она вошла и сообщила об отплытии «Сан Кристобаля». Облегчение и благодарность Джорджа.
  — Итак, он отчалил?
  — Да. Я вручила ему деньги в самый последний момент. — Нерешительно добавила:
  — Когда пароход разворачивался, он помахал рукой и крикнул: «Поцелуйте Джорджа, скажите ему, вечером я выпью за его здоровье».
  — Какая наглость! — сказал Джордж. Потом полюбопытствовал:
  — Что вы о нем думаете, Руфь?
  Она подавила эмоции.
  — О, таким я его и представляла! Ничтожество.
  И Джордж ничего не заметил, ничего не заподозрил! Ей хотелось кричать: «Зачем ты послал меня к нему? Разве ты не знал, что он со мной сделает? Разве ты не понимаешь, что я уже не та? Не видишь, насколько я опасна? Кто знает, что я могу натворить?»
  Вместо этого деловито сказала:
  — По поводу письма из Сан-Пауло… Она была опытным, умелым секретарем. Минуло пять дней.
  День рождения Розмари.
  Мало работы… посещение парикмахера… новый черный костюм, искусно наложенная косметика. В зеркале совсем чужое лицо. Бледное, решительно, злобное.
  Значит, не ошибся Виктор Дрейк. В ней нет ни капли жалости.
  Позже, когда она глядела на посиневшее, застывшее лицо Розмари, жалости по-прежнему не было.
  А теперь, спустя одиннадцать месяцев, воспоминание о Розмари неожиданно напугало ее…
  3. Антони Браун
  Антони Браун нахмурился, едва лишь подумал о Розмари Бартон.
  Нужно было быть идиотом, чтобы с ней связаться. Впрочем, мужчину за это не осуждают! А она, что ни говори, обладала способностью приковывать к себе взоры людей. В тот вечер в Дорчестере он ни на что не мог больше смотреть. Красива, как гурия, и, вероятно, столь же умна!
  Он влюбился в нее без памяти. А сколько усилий он затратил, отыскивая кого-то, кто мог бы представить его. Совершенно непростительное легкомыслие, когда дел у тебя по горло. Не развлекаться же он сюда приехал.
  Но Розмари была так неотразима, что он мгновенно позабыл обо всех своих служебных обязанностях. Теперь он сам высмеивал себя за это и недоумевал, как смог оказаться таким идиотом. По счастью, сожалеть было не о чем. Как только он с ней заговорил, ее очарование сразу же потускнело. Все встало на свои места. Любви не было — не было и страсти. Просто приятное времяпрепровождение — всего-навсего.
  Ну что ж, он хорошо провел время. И Розмари тоже повеселилась. Они танцевали, словно два ангела, и куда бы он ни приводил ее, мужчины всегда оборачивались в ее сторону. Он благодарил судьбу, что не женился на ней. За каким чертом нужна ему эта красотка? Она даже не умела внимательно слушать. Из той породы девушек, которые ежедневно за завтраком ожидают от вас признания в страстной любви!
  Вот сейчас самое время обо всем подумать.
  Он изрядно влюбился в нее, так?
  Был у нее вроде бесплатного кавалера. Звонил, приглашал, танцевал с ней, целовался в такси. Дурачился до того невероятного, потрясающего воображение дня.
  Вспоминается все до мелочей: прядка растрепанных над ухом каштановых волос, опущенные ресницы, за которыми сверкают темно-голубые глаза. Мягкие, нежные, алые губы.
  — Антони Браун. Какое славное имя! Он сказал добродушно:
  — Имя у меня знаменитое. У Генриха Восьмого был камергер Антони Браун.
  — Ваш предок, надеюсь?
  — Ну, этого я не стану утверждать.
  — Лучше не надо!
  Он вскинул брови.
  — Я — потомок колонизаторов.
  — Не итальянских ли?
  — А! — засмеялся он. — Мой оливковый цвет лица. У меня мать — испанка.
  — Тогда ясно.
  — Что ясно?
  — Все ясно, мистер Антони Браун.
  — Вам нравится мое имя.
  — Я уже сказала. Хорошее имя.
  И вдруг неожиданно, словно обухом по голове:
  — Лучше, чем Тони Морелли.
  Он остолбенел, отказываясь верить собственным ушам. Невероятно! Чудовищно!
  Он схватил ее за руку. Неистово сжал, она вскрикнула:
  — О, мне больно!
  Голос его сделался злым и грубым. Она засмеялась, радуясь произведенному эффекту. Чудовищная дура!
  — Кто вам сказал?
  — Один неизвестный, кто вас знает.
  — Кто он? Я не шучу, Розмари. Я должен знать.
  Игривый взгляд метнула она в его сторону.
  — Мой беспутный кузен Виктор Дрейк.
  — Я никогда не встречал человека с таким именем.
  — Полагаю, в то время, когда вы знали его, он пользовался другим именем. Берег фамильную честь.
  Антони медленно произнес:
  — Понимаю. Это было в тюрьме?
  — Да. Я говорила с Виктором про его беспутную жизнь — сказала, что он позорит всех нас. Разумеется, у него в одно ухо вошло, а в другое вышло. Потом он усмехнулся и сказал: «Да и вы не безгрешны, моя прелесть. Прошлым вечером я видел, как вы танцевали с одним парнем — эта пташка уже побывала в клетке, а теперь он один из ваших лучших друзей. Слышал, называет себя Антони Брауном, в тюрьме-то он был Тони Морелли».
  Антони непринужденно сказал:
  — Мне хотелось бы возобновить знакомство с этим другом моей юности. Старые тюремные связи прочные.
  Розмари мотнула головой.
  — Вы опоздали. Сейчас он плывет в Южную Америку. Вчера отправился.
  — Ясно. — Антони глубоко вздохнул. — Значит, вы единственный человек, которому известны мои тайны.
  Она кивнула.
  — Я вас не выдам.
  — Так будет лучше. — Голос его сделался строгим и мрачным. — Послушайте, Розмари, не играйте с огнем. Вы ведь не хотите…
  — Вы угрожаете мне, Тони?
  — Предупреждаю.
  Вняла ли она этому предупреждению? Почувствовала ли таящуюся в нем угрозу? Безмозглая дурочка. Ни крупицы здравого смысла в ее красивой пустой голове. Она надоела ему. Захотелось уйти, но кто за нее поручится? В любой момент проболтается.
  Она улыбнулась очаровательной улыбкой, которая оставила его равнодушным.
  — Не будьте столь жестоки. Возьмите меня на танцы к Джарроу на следующей неделе.
  — Меня здесь не будет. Я уеду.
  — Но не раньше моего дня рождения. Вы не можете покинуть меня. Я рассчитываю на вас. Не говорите нет. Я так тяжело болела этой ужасной флю и до сих пор отвратительно чувствую себя. Не спорьте со мной. Вы обязаны прийти.
  Он должен был устоять перед ней. Должен был послать к черту и уйти не оглядываясь.
  Но в эту минуту сквозь открытую дверь он увидел спускающуюся по лестнице — Ирис — стройную, изящную, черноволосую, с серыми глазами на бледном лице. Ирис не блистала красотой Розмари, но обладала такой внутренней силой, которой Розмари явно не хватало.
  В эту минуту он почувствовал то же, что чувствовал Ромео, пытавшийся думать о Розалинде, когда он впервые увидел Джульетту.
  Антони Браун изменил свое решение. В мгновение ока он наметил совершенно иной план действий.
  4. Стефан Фаррадей
  Стефан Фаррадей думал о Розмари — думал с тем боязливым изумлением, которое в нем всегда пробуждал ее образ Обычно он подавлял все мысли о ней, как только они появлялись, но бывали минуты, когда и после своей смерти с такой же настойчивостью, что и при жизни, она неотвязно преследовала его.
  И так только вспоминалось происшедшее в ресторане — его пронизывал панический ужас. Не надо думать об этом. Надо думать о живой Розмари, улыбающейся, взволнованной, погружающейся в его глаза… Каким дураком — каким несусветным дураком он был!
  И недоумение охватывало его, неподдельное, вызывающее раскаяние недоумение. Как все это произошло? Непостижимо. Жизнь его раскололась на две части: одна, большая часть, где все продумано, уравновешено, подчинено строгому порядку, и другая — сверкающая каким-то непонятным безумием. Две части, которые невозможно было между собой совместить.
  При всех его способностях, уме, проницательности Стефан не имел того внутреннего чутья, которое позволило бы ему осознать, что обе эти части на самом деле как нельзя лучше дополняли друг друга.
  Временами он оглядывал прожитую жизнь, оценивал ее спокойно, без излишних эмоций, но и не без самолюбования. С ранних лет он поставил себе цель добиться в жизни положения и, несмотря на встретившиеся ему на первых порах затруднения, значительно преуспел.
  Его мировоззрение было простым: он верил в Настойчивость. Чего человек пожелает, того он и добьется!
  Маленький Стефан упорно тренировал свою настойчивость. Надеяться, кроме как на свои силы, ему было не на что. Невысокий, бледный, скуластый, большелобый семилетний мальчик, он вознамерился достигнуть высот — и довольно значительных. Родители, он уже это понял, ничем ему не помогут. Его мать вышла замуж за человека, который был значительно ниже ее по положению, — и горько в этом раскаивалась. Отец — убогий подрядчик, злобный, хитрый, скупой, в открытую презирался женой, а также и сыном… К своей матери — болезненной, безвольной, с часто меняющимся настроением, Стефан относился с недоумением, пока не нашел ее повалившейся на угол стола. Тут же валялась порожняя бутылка из-под eau de cologne. Ему не приходило в голову объяснять пьянством неуравновешенность своей матери. Она никогда не пила ни вина, ни пива, а он не понимал, что ее пристрастие к eau de cologne имеет совсем иное основание, чем туманные ссылки на головные боли.
  В эту минуту до него дошло, насколько мало он любит своих родителей. Он и раньше догадывался, что на них надеяться нечего. Для своего возраста он был мал, тих, к тому же немного заикался. Отец называл его маменькиным сынком. Смирный ребенок, в доме от него не было особого беспокойства. Отец предпочитал бы иметь более отчаянного сына. «В его годы со мной сладу, не было», — говорил он.
  Всякий раз, поглядывая на Стефана, он чувствовал свою социальную неполноценность по сравнению с женой. Стефан унаследовал от матери ее воспитанность.
  Не торопясь, основательно Стефан наметил курс своей жизни. Он должен завоевать положение. В качестве первого испытания воли он решил избавиться от заикания. Говорил он медленно, запинаясь на каждом слове. Через некоторое время его усилия увенчались успехом. Он больше не заикался. В школе он учился усердно. Необходимо было получить образование. Вскоре учителя, заметив его прилежание, начали его поощрять. Ему назначили стипендию. Школьное начальство обратило внимание родителей — мальчик подает надежды. И убедило мистера Фаррадея, успевшего к тому времени прикарманить значительные суммы, потратить деньги на образование сына.
  В двадцать два года Стефан заканчивает Оксфорд, где он приобрел диплом, репутацию остроумного оратора и сноровку писать статьи. Он также приобрел несколько полезных друзей. Политика — вот что привлекало его. Он научился преодолевать свою природную застенчивость и воспитал в себе качества, вызывающие в обществе восхищение: скромность, доброжелательность, лоск-все то, что заставляет людей говорить: «Этот парень далеко пойдет». Несмотря на свои симпатии к либералам, Стефан понял, что в настоящий момент, что ни говори, а либеральная партия умерла. Он вступил в ряды лейбористов. И вскоре приобрел известность благодаря прозвищу «юного дезертира». Но и лейбористская партия не удовлетворяла Стефана. Он считал ее не столь открытой новым идеям, более догматичной, чем ее могущественная соперница. Консерваторы, в свою очередь, приметили многообещающее юное дарование.
  Они оценили Стефана Фаррадея — такой человек как раз и был им нужен. Ему удалось склонить на свою сторону также часть лейбористских избирателей и, благодаря им, получить незначительное большинство. Он почувствовал себя триумфатором, когда занял свое кресло в палате общин. Начало его карьере было положено, желания стали осуществляться. На этом поприще найдут себе применение все его способности, осуществятся честолюбивые замыслы. Силы его бурлили, он чувствовал, что может управлять, и управлять хорошо. Он обладал талантом руководителя, знал, когда надо людям польстить, а когда приказать. В один прекрасный день — он в этом поклялся — он станет членом Кабинета.
  Мало-помалу возбуждение от выборов в палату прошло и сменилось быстрым разочарованием. Во время ожесточенной предвыборной борьбы он был у всех на виду, теперь же стал всего лишь незначительным винтиком огромного механизма, способствующего преуспеванию партийной верхушки. Выбиться в люди здесь было нелегко. Старики с опаской поглядывали на молодежь. Требовалось нечто большее, чем способности. Требовалось влияние.
  Здесь владычествовали определенные интересы. Определенные семейства. Нужно было иметь покровителя.
  Он задумал жениться. До сих пор он мало размышлял на сей счет. Где-то на задворках сознания маячило, как смутное видение, какое-то очаровательное создание, которое рядом с ним, рука об руку разделит его жизнь и стремления; которое родит ему детей и поможет нести тяжелую ношу мыслей и затруднений. Женщина, чувствующая его, с нетерпением ждущая его успеха, гордящаяся им, когда он достигнет задуманного.
  Однажды он оказался на большом приеме в доме министра-координатора. Министр-координатор был самым могущественным человеком в Англии. Это семейство издавна обладало значительным политическим влиянием. Всем были знакомы крохотная бородка и высокая ладная фигура министра-координатора. Крупное лошадиное лицо его супруги также примелькалось на различных трибунах в разбросанных по всей Англии комитетах. Они имели пятерых дочерей, три из них были красавицами, все очень серьезные, и одного сына, обучающегося в Итоне.
  Министр-координатор захотел немного подбодрить подающих надежды членов партии. И, таким образом, Фаррадей получил приглашение.
  Он мало кого знал из присутствующих и, придя туда, почти двадцать минут одиноко простоял у окна. Когда толпа возле чайного стола поредела и разбрелась по комнатам, Стефан заметил стоящую у стола высокую девушку в черном, в глазах которой промелькнуло легкое недоумение.
  Стефан Фаррадей обладал способностью запоминать лица. А как раз он в то самое утро подобрал в метро брошенную какой-то женщиной «Семейную хронику» и от нечего делать ее просмотрел. В ней была помещена плохо отпечатанная фотография леди Александры Хейли, третьей дочери министра-координатора, и под ней приводилась краткая информация: «…застенчива и необщительна… любит животных… леди Александра посещает курсы домоводства, поскольку супруга министра считает необходимым дать своим дочерям основательную подготовку по этим вопросам».
  Так, значит, стоящая там, в отдалении, девушка — леди Александра Хейли? И с присущим робким натурам безошибочным восприятием Стефан почувствовал ее неуверенность. Самая некрасивая из всех пятерых дочерей, Александра всю жизнь страдала от ощущения собственной неполноценности. Получив, как и сестры, прекрасное образование и воспитание, она никогда не достигла их savoir-faire, что чрезвычайно раздражало ее мать. Сандре стоило неимоверных усилий преодолевать свою неловкость.
  Всего этого Стефан не знал, но интуитивно почувствовал застенчивость и нерешительность девушки. И неожиданное решение осенило его. Это был его шанс! Хватай его, глупец, хватай! Сейчас или никогда!
  Он пересек комнату и подошел к буфету. Остановившись рядом с девушкой, взял сэндвич. Затем повернулся и нервно, с усилием заговорил (он не изображал волнение — он действительно нервничал!).
  — Вы позволите поговорить с вами? Я здесь никого не знаю и вижу, вы тоже не знаете. Выслушайте меня.
  Признаюсь, я ужасно з…… застенчив. — Заикание, от которого он давно избавился, появилось в самый подходящий момент. — И… и думаю, вы тоже з……застенчивы, не так ли?.
  Девушка вспыхнула, рот ее приоткрылся. Он понял, она не находит слов. Ведь не так просто сказать: «Я дочь хозяина дома». Вместо этого она скромно промолвила:
  — Признаюсь, я… я застенчива. Всегда была застенчивой.
  Стефан быстро проговорил:
  — Ужасное чувство, не знаю, можно ли от него избавиться. Иногда кажется, у тебя привязан язык.
  — И у меня то же самое.
  Он заговорил — довольно бойко, слегка заикаясь, — в его поведении было что-то мальчишеское, располагающее к себе. В прошлом это была естественная манера его поведения, теперь он ее сознательно сохранил и отшлифовал. Поведение было юношеским, наивным, обезоруживающим.
  Он заговорил о театре, упомянул о пьесе, вызвавшей изрядный интерес. Сандра уже видела ее. Они обменялись впечатлениями. Затронули ряд общественных проблем и погрузились в их обсуждение.
  При этом Стефан проявил известную сдержанность. Он заметил, как в комнату вошла супруга министра, поискала глазами дочь. И он второпях попрощался.
  — Очень был рад побеседовать с вами. Я бы этот вечер возненавидел, если бы с вами не встретился. Благодарю вас.
  Он покинул дом министра-координатора в превосходном расположении духа. Шанс схвачен. Теперь надо развить достигнутое.
  В течение нескольких дней он околачивался возле дома министра-координатора. Как-то Сандра вышла с одной из своих сестер. Другой раз она вышла одна, но очень торопилась. Он посмотрел ей вслед. Момент был явно неподходящий; она, очевидно, направлялась по какому-то неотложному делу. И вот, спустя почти неделю после званого вечера, его терпение было вознаграждено. Однажды утром она вышла с маленькой черной шотландской собачкой и не спеша направилась в сторону парка.
  Через пять минут молодой человек, быстро шедший в противоположном направлении, неожиданно замедлил шаги и остановился перед Сандрой. Он жизнерадостно воскликнул:
  — Вот это удача! Я думал, увижу ли я вас когда-нибудь еще.
  Он был настолько возбужден, что она слегка покраснела.
  Он наклонился к собачке.
  — Какой веселый малыш. Как его зовут?
  — Мак-Тевиш.
  — О, вылитый шотландец.
  Они какое-то время разговаривали о собачке. Затем Стефан с некоторым смущением произнес:
  — Прошлый раз я вам не представился. Фаррадей. Стефан Фаррадей. Ничем не примечательный член парламента.
  Он вопросительно взглянул на нее и увидел, что щеки ее опять порозовели, когда она сказала:
  — Александра Хейли.
  Его реакция была великолепной. Как на заседании палаты общин. Удивление, восхищение, растерянность, смущение.
  — О, вы… вы леди Александра Хейли… вы… боже!
  «Какой же он дурак», — наверное, вы тогда так обо мне подумали!
  Ее ответ себя ждать не заставил. Ей захотелось успокоить и приободрить его, и в этом ей помогли ее воспитание и природная доброта.
  — Я должна была сказать вам об этом.
  — Я должен был сам догадаться.
  — Как же вы могли догадаться? И какое это имеет значение? Пожалуйста, не огорчайтесь, мистер Фаррадей. Пойдемте лучше на Серпантин. Смотрите, Мак-Тевиш не может усидеть на месте.
  После этого он встречал ее несколько раз в парке. Рассказал ей о своих планах. Они спорили о политике. Он считал ее умной, сведущей, симпатичной. У нее была хорошая голова, своеобразное непредвзятое мышление. Они подружились.
  Затем последовало приглашение пообедать и потанцевать в доме министра-координатора. Заурядный человек потерпел бы здесь в самый последний момент неудачу. Когда Сандра увидела, что ее мать обратила внимание на молодого человека, она спокойно спросила:
  — Каково ваше мнение о Стефане Фаррадее?
  — О Стефане Фаррадее?
  — Да, он у нас тогда был на званом вечере, и я с ним виделась раз или два.
  Министр-координатор собрал нужную информацию, и все говорило в пользу молодого, подающего надежды политика.
  — Блестящий молодой человек — просто блестящий. Неизвестно, кто его родители, но в ближайшем будущем он сделает себе имя.
  — Неплохо бы получше раскусить этого молодого человека, — высокомерно заметила супруга министра.
  Спустя два месяца Стефан осмелился испытать судьбу. Они были на Серпантине, и Мак-Тевиш забрался к нему на колени.
  — Сандра, вы знаете — не можете не знать, что я люблю вас. Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж. Не стану спрашивать, верите, ли вы, что вскоре я добьюсь своего. Я в это верю. Вам не придется стыдиться своего выбора. Клянусь.
  Она ответила:
  — Я не стыжусь.
  — Так вы согласны?
  — А вы не знаете?
  — Я надеялся, но не мог этому поверить. Признаюсь, я полюбил вас сразу же, как только увидел там, в комнате; вы стояли напротив, мне потребовалось обеими руками взять все свое мужество, чтобы подойти и заговорить с вами. Никогда в жизни я так не волновался.
  Она сказала:
  — Наверное, и я полюбила вас тогда…
  Но до победы было еще не близко, ветер не всегда дул в нужную сторону. Когда Сандра спокойно объявила, что собирается за Стефана Фаррадея замуж, это вызвало решительные протесты семьи. Кто он такой? Что они о нем знают?
  С министром-координатором Стефан был откровенен насчет своей семьи и происхождения.
  Своей жене министр-координатор сказал:
  — Хм, не к добру все это.
  Но он слишком хорошо знал свою дочь, знал, какая непреклонная решимость скрывается за ее внешним спокойствием. Если она чего-то захотела, то своего добьется. Ее не переубедишь!
  — У этого парня большое будущее. Если его немножечко подтолкнуть, он далеко пойдет. Бог знает, на что способно юное поколение. А он производит вполне приличное впечатление.
  Супруга вынуждена была согласиться. Она и не надеялась подыскать подходящую пару для своей дочери. Как ни говори, а с Сандрой у нее всегда было хлопот хоть отбавляй. Сюзанна — та красавица, у Эстер в голове мозги, Диана, умная девочка, окрутила юного герцога Хартвига — это был брак сезона. А Сандра — почти дурнушка… к тому же застенчива… и если у этого парня есть будущее, то стоит подумать…
  Она капитулировала, бормоча:
  — Разумеется, каждый хочет выбиться в люди… Итак, Александра Кэтрин Хейли взяла себе в мужья, на горе или на радость, Стефана Леонардо Фаррадея. Тут были и белое атласное платье, и брюссельские кружева, и шесть девушек, сопровождавших невесту с двумя маленькими пажами, и все прочие аксессуары великолепного празднества. Медовый месяц молодые провели в Италии и вернулись в свой очаровательный домик в Вестминстере, а вскоре умерла Сандрина крестная мать и оставила ей великолепный загородный дом в стиле времен королевы Анны. Все устраивалось как нельзя лучше. Стефан с новой энергией погрузился в парламентскую жизнь, Сандра помогала ему и во всем поддерживала, подчинив свою душу и тело его желаниям. Судьба настолько благоволила ему, что иногда он даже отказывался этому поверить! Союз с могущественной фракцией министра-координатора сулил быстрое продвижение. Его способности и человеческое обаяние еще более укрепили его положение и открывали перед ним блестящие перспективы. Он искренне верил в свои возможности и был полон желания беззаветно трудиться на благо своей страны.
  Зачастую, поглядывая на жену, сидящую напротив него за столом, он испытывал необыкновенную радость при мысли, какой надежной соратницей она оказалась — как раз такой образ всю жизнь рисовало его воображение. Ему нравились мягкие линии ее головы и шеи, ясные карие глаза, брови, чуть надменный орлиный нос. Она выглядит, думал он, словно скаковая кобыла — такая же холеная, такая же породистая и гордая. Он считал ее идеальной подругой; их мысли двигались в одном направлении и с одинаковой скоростью. Да, думалось ему, Стефан Фаррадей, этот бедный малыш, весьма преуспел. Жизнь принимала те самые формы, которые он заранее предначертал. Ему едва перевалило за тридцать, и уже такая удача далась ему в руки.
  И вот в этом состоянии полнейшей удовлетворенности он приехал с женой на две недели в Сан-Мориц и, оглядев вестибюль гостиницы, увидел Розмари Бартон.
  Что с ним произошло в ту минуту, он не мог понять никогда. Какое-то наваждение, лавина невысказанных мыслей обрушилась на него. Он влюбился в стоящую поодаль женщину. Глубоко, неистово, безумно влюбился. Отчаянная, непреодолимая страсть, некогда его томившая и угасшая с годами, снова охватила его.
  Он не считал себя пылким человеком. Одно — два непродолжительных увлечения, легкий флирт — вот только так и выглядело для него значение слова «любовь». Чувственные удовольствия не привлекали его. Он внушил себе мысль о недостойности подобных вещей.
  Если бы его спросили, любит ли он свою жену, он бы ответил: «Конечно». Но при этом он ясно понимал, что не помышлял бы о женитьбе на ней, будь она, скажем, дочерью нищего деревенского мужлана. Она нравилась ему, он ей восхищался, чувствовал к ней привязанность и глубокую благодарность за то положение, которое она ему обеспечивала.
  То, что он способен влюбиться с безрассудством и отчаянием безусого мальчика, было для него открытием. Он не мог ни о чем думать, только о Розмари. Об ее задорном, смеющемся лице, пышных каштановых волосах, манящем, возбуждающем желания теле. Он не мог есть, не мог спать. Они вместе катались на лыжах. Танцевали. И малейшее прикосновение рождало желание, которое он никогда не испытывал. Значит, вот это страдание, томление, страсть и было любовью!
  Даже потеряв голову, он благословлял судьбу за то, что она наделила его способностью сохранять естественность и невозмутимость поведения. Никто не должен догадываться, никто не должен знать, что он чувствует, кроме самой Розмари.
  Бартоны уезжали на неделю раньше, чем Фаррадеи. Стефан пожаловался Сандре, что Сан-Мориц довольно уныл. Не сократить ли им отпуск и не вернуться ли в Лондон? Она охотно согласилась. И через две недели после их возвращения он сделался любовником Розмари.
  Странное, возбуждающее, опустошающее время — беспокойное, фантастическое. Как долго оно продолжалось? Почти полгода. Полгода, в течение которых Стефан, как обычно, занимался делами, встречался с избирателями, поднимал в палате общин вопросы, выступал на различных собраниях, разговаривал с Сандрой о политике, и думал только лишь об одном — о Розмари.
  Тайные встречи в маленькой квартире, ее красота, страстные ласки, объятия. Сон. Волнующий, одурманивающий сон.
  А после сна — пробуждение.
  Совершенно неожиданное пробуждение.
  Подобно дневному свету, обрывающему мрак тоннеля.
  Еще сегодня он был страстным любовником, а завтра снова стал Стефаном Фаррадеем, подумывающим, что, наверное, не следовало бы столь часто видеться с Розмари. К черту все это. Они и так ужасно рискуют. Если Сандра что-нибудь заподозрит… Он воровато посмотрел ей за завтраком в лицо. Слава богу, она ни о чем не догадывается. Ничего не подозревает. Хотя его объяснения по поводу запоздалых возвращений были на редкость худосочными. Другие бы женщины начали вынюхивать крысу. К счастью, Сандра не такова.
  Он глубоко вздохнул. Нет, действительно, он с Розмари поступает очень опрометчиво. Удивительно, что ее муж ни о чем не догадывается. Образец глупенького, доверчивого супруга, который намного старше ее.
  А все-таки какое удивительное создание…
  Неожиданно вспомнился гольф. Свежий ветер, разгуливающий над песчаными дюнами, размеренные шаги… взмах клюшкой… отменный первый удар… мяч, взмывающий в синеву. И мужчины. Мужчины с четырьмя дымящимися трубками. Женщины на площадку не допускаются.
  Он неожиданно обратился к Сандре:
  — Не поехать ли нам в Файрхевен?
  Та подняла глаза, удивилась.
  — Тебе хочется? А как со временем?
  — Может быть, посреди недели. Хочу немного поиграть в гольф. Устал.
  — Смогли бы завтра, если не возражаешь. Надо будет договориться с Астлеями, я перенесу встречу на вторник. А что делать с Ловатцами?
  — О, давай тоже отложим. Придумаем какое-нибудь извинение. Хочется уехать.
  Его манили тишина Файрхевена с Сандрой и собаками на террасе, и старый разросшийся сад, и гольф в Сандли Хиф, и коротание вечеров на ферме с усевшимся на колени Мак-Тевишем.
  Стефан испытывал те же ощущения, которые испытывал больной, поправляющийся после тяжелой болезни.
  Он нахмурился, когда увидел письмо от Розмари. Ведь он же просил ее не писать. Это слишком опасно. Сандра, конечно, не спросит, от кого приходят письма, но все равно, это неразумно. И слугам не всегда можно доверять.
  Он прошел в кабинет и с раздражением разорвал конверт. Страницы. Уйма страниц.
  При чтении прежнее волнение охватило его. Она его обожала, любила как никогда прежде, терзалась, не видя его целых пять дней. А он тоже соскучился? Не стосковался ли Леопард по своей Эфиопке?
  Он улыбнулся, вздохнул. Забавная шутка — она родилась, когда он купил ей мужской пятнистый халат, приведший ее в восхищение.
  Пятна на шкуре у леопарда меняются, и он сказал:
  — А ты, дорогая, должна оставаться по-прежнему красивой.
  И после этого она прозвала его Леопард, а он называл ее Чернокожей красавицей.
  Глупо, нечего сказать. Чертовски глупо. И сколько же страниц она исписала? Но этого-то как раз и не следует делать. К черту, им обоим надо проявлять благоразумие! Не такая Сандра женщина, чтобы прощать подобные оскорбления. Если она только что-нибудь заподозрит… Слишком опасно. Он уже говорил это Розмари. Что это ей приспичило, что она не может дождаться его возвращения? Черт побери, они увидятся через два или три дня.
  На следующее утро за завтраком ему подали новое письмо. На этот раз Стефан про себя выругался. Кстати, Сандра взглянула на письмо. Но ничего не сказала. Слава богу, она не из тех женщин, которые интересуются корреспонденцией мужа.
  После завтрака он сел в машину и проехал восемь миль до ближайшего города. Из деревни звонить не рискнул. Оттуда он позвонил Розмари.
  — Алло — это ты, Розмари? Не пиши больше писем.
  — Стефан, дорогой, как я рада слышать твой голос!
  — Будь осторожна. Никто не подслушивает?
  — Нет, конечно. Мой ангел, я о тебе соскучилась. А ты обо мне скучаешь?
  — Разумеется… Только не пиши. Это слишком рискованно.
  — Тебе понравилось мое письмо? Оно меня к тебе приблизило? Дорогой, каждую минуту я хочу быть возле тебя. А ты?
  — Да… Но, старушка, это не для телефона.
  — Ты до смешного осторожен. В чем дело?
  — Я беспокоюсь о тебе, Розмари. Не хочу навлечь на тебя неприятности.
  — Мне все равно. Ты это знаешь.
  — Но мне не все равно, дорогая.
  — Когда ты вернешься?
  — Во вторник.
  — И в среду увидимся?
  — Да… Хм, да.
  — Дорогой, я не могу ждать. Может, что-нибудь придумаешь и приедешь сегодня? Придумай, Стефан! Деловое свидание или что-нибудь в этом духе.
  — Боюсь, это невозможно.
  — Не верю, что ты скучаешь обо мне хотя бы в половину того, как я о тебе скучаю.
  — Глупости, конечно, скучаю.
  Положив трубку, он почувствовал неимоверную усталость. Почему это женщины столь неистовы и чертовски безрассудны? В будущем они с Розмари должны быть более осмотрительны. Не следует так часто встречаться.
  После этого их отношения осложнились. Он был занят — весьма занят. Просто был не в состоянии много времени уделять Розмари и пытался ей это растолковать. Но она даже не слушала его объяснений.
  — О, эти твои глупые старые политиканы — возомнили о себе.
  — Но они…
  Она ничего не понимала. И не желала понимать. Ее не интересовали ни его работа, ни его стремления, ни его карьера. Она хотела одного: чтобы он беспрестанно повторял, что любит ее. «Как прежде? Скажи мне, ты любишь меня?»
  И он должен был ее убеждать, клясться. А она постоянно припоминала все, что он ей когда-нибудь говорил.
  — Помнишь, ты сказал, что было бы великолепно умереть вместе? Навек уснуть в объятиях друг друга? А помнишь, ты говорил, что мы снарядим караван и отправимся в пустыню? Кругом звезды, верблюды — и мы позабудем весь мир?
  Какие глупости говорят люди, когда они влюблены! Тогда они не замечали всей этой бессмысленности, а сейчас настало время взять себя в руки, все выбросить из головы. Почему женщины не могут не ворошить старое? Мужчины не любят, чтобы им постоянно напоминали о тех минутах, когда они выглядели круглыми идиотами.
  Неожиданно она потребовала невероятного. Не сумеет ли он поехать в Южную Францию и там с ней встретиться? А может, на Сицилию или на Корсику — куда-нибудь, где тебя не увидят знакомые? Стефан угрюмо заметил, что такого места на земном шаре не существует. В самых невероятных местах ты всегда встретишь старого школьного приятеля, которого бог знает сколько лет не видел.
  И тут она напугала его, сказав:
  — Ну, подумаешь, какое это имеет значение?
  Он напрягся, насторожился, похолодел нутром.
  — Что ты имеешь в виду?
  Она улыбнулась той самой обворожительной улыбкой, которая когда-то перевернула его душу и наполнила тело любовной истомой. Сейчас эта улыбка вызвала беспокойство.
  — Леопард, дорогой, я иногда думаю, не глупо ли с нашей стороны прятаться по углам и таиться? Хватит притворяться. Джордж со мной разведется, а твоя жена разведется с тобой, и тогда мы сможем пожениться.
  Вот этого-то ему и не хватало! Катастрофа! Крушение! И она ничего не понимает.
  — Я не могу этого допустить.
  — Но, дорогой, меня это ничуть не тревожит. Я не признаю условностей.
  — «Но я-то их признаю», — подумал Стефан.
  — Любовь — это самое главное. Не важно, что люди о нас подумают.
  — Но мне это важно, дорогая. Подобный скандал похоронит мою карьеру.
  — Ну и что? Для тебя найдется тысяча других дел.
  — Не глупи.
  — А зачем тебе вообще работать? У меня есть деньги, ты знаешь, мои собственные, я имею в виду не Джорджа. Мы объездим весь мир, побываем в наиболее живописных и уединенных местах — где, возможно, еще никто никогда не был. Или поедем на какой-нибудь остров в Тихом океане. Подумай: жаркое солнце, голубое небо и коралловые рифы.
  Об этом стоило подумать. Об острове в Южном море! Обо всей этой идиотской галиматье. Она что, принимает его за туземца?
  Он посмотрел на нее глазами, уже не туманившимися любовью. Красивая тварь с мозгами курицы! А он дурак — полнейший, круглый дурак. Но сейчас он уже, слава богу, в своем уме. И должен выпутаться из этой заварухи. Дай ей волю, и она исковеркает всю его жизнь.
  Он сказал ей все, что тысячу раз до него повторяли другие мужчины. Все надо закончить. Это в ее же интересах. Он не может рисковать ее счастьем — и так далее и так далее.
  Все кончено — неужели не ясно?
  Но она решительно отказывалась понимать. Попробуй переубеди ее. Она обожает его, любит как никогда, она жить без него не может! Долг повелевает ей все рассказать мужу, и Стефан пусть расскажет жене всю правду! Вспомнилось, как он похолодел, когда ему подали ее письмо. Набитая дура! Навязчивая идиотка! Она пойдет и проболтается Джорджу, а Джордж Бартон начнет бракоразводный процесс и привлечет его в качестве соответчика. Сандра тогда тоже с ним разведется. Он в этом нисколько не сомневался. Она как-то по-дружески сказала ему: «Разумеется, когда я узнаю, что ты завел шашни с другой женщиной, — что еще останется мне делать, как нe развестись с тобой?» Такова Сандра. Она горда. Она не станет делиться мужчиной.
  И тогда всему конец, он потеряет все, чего достиг. Неудачник! Мразь!
  Он потеряет Сандру…
  И вдруг, словно обухом по голове, он понял: это самое важное. Он потеряет Сандру. Сандру с ее квадратным белым лбом и ясными карими глазами. Сандру, его дорогого друга и соратника, его высокомерную, гордую, верную Сандру. Нет, он не может ее потерять… Не может… Что угодно, но только не это.
  На лбу выступил пот.
  Как выбраться из этого идиотского положения?
  Как заставить Розмари внять голосу разума? Предположим, он скажет ей, что, как бы то ни было, а он все-таки любит жену? Нет. Она просто этому не поверит… Она все еще любит его — вот в чем беда.
  Слепая ярость охватила его. Как, черт побери, заставить ее замолчать? Закрыть ей рот? Яд — самое надежное средство, подумал он с горечью.
  Возле руки прожужжала оса. Он рассеянно посмотрел на нее. Забралась в банку с вареньем и пытается вылезти.
  И я так же, подумал он, попался в ловушку сладострастия и теперь не могу выбраться.
  Но нет, он, Стефан Фаррадей, как-нибудь выкарабкается. Время, нужно выиграть время.
  Как раз в этот момент Розмари слегла с инфлюэнцей. Он сделал надлежащий ход — послал огромный букет цветов. Это дало ему некоторую передышку. На следующий день они с Сандрой обедают у Бартонов — день рождения Розмари. Розмари сказала: «Я ничего не предприму до моего дня рождения — это было бы слишком жестоко по отношению к Джорджу. Он столько хлопотал. Он такой славный. А когда все закончится, мы с ним договоримся».
  Допустим, он ей скажет без обиняков, что все в прошлом, что он больше ее не любит? Он вздрогнул. Нет, он этого не посмеет. Она может побежать к Джорджу и устроить истерику. Она может даже прийти к Сандре. Ему слышится ее полный слез и сомнений голос.
  «Он говорит, что больше меня не любит, но я знаю, это не правда. Он пытается быть верным — продолжать с вами игру, но вы согласитесь со мной, когда люди честно любят друг друга, у них не остается выбора. Поэтому-то я и прошу вас, — освободите его».
  И Сандра с выражением, полным презрения и гордости, скажет: «Он может воспользоваться своей свободой!»
  Она бы не поверила — разве может она поверить? Но Розмари покажет ей письма — те самые письма, которые он, надо же было быть таким ослом, написал ей. Бог знает, чего он там наворотил. Достаточно, более чем достаточно, чтобы убедить Сандру, — таких писем он никогда ей не писал…
  Нужно что-то предпринять — как-то заставить Розмари замолчать. «Жаль, — подумалось ему, — что мы не живем во времена Борджиа…».
  Бокал отравленного шампанского заставил бы ее замолчать.
  Да, надо признаться, он так подумал.
  Цианистый калий у нее в бокале шампанского, цианистый калий у нее в вечерней сумочке… Депрессия вследствие инфлюэнции.
  И через стол глаза Сандры, глядящие ему прямо в глаза…
  Почти год прошел — а он еще не может это забыть.
  5. Александра Фаррадей
  Сандра Фаррадей не позабыла Розмари Бартон. Едва ли не каждую минуту она вспоминала ее — повалившуюся в этот вечер на ресторанный стол.
  Ей помнилось ее судорожное дыхание и как потом, подняв глаза, она увидела следящего за ее взглядом Стефана…
  Прочел ли он в ее глазах истину? Увидел ли он ее ненависть и ужас, смешавшиеся с торжеством?
  Вот уже почти год миновал, а все так свежо, словно это было вчера! Розмари не выходит из памяти. Как это страшно! Ужасно, если человек после смерти продолжает жить в вашем сознании. А Розмари продолжает жить. В сознании Сандры — и в сознании Стефана? Последнего она не знала, но вполне допускала подобную возможность.
  «Люксембург» — ненавистное заведение с превосходной кухней, вышколенными проворными официантами, роскошным убранством. И нет возможности освободиться от тягостных раздумий, постоянные расспросы докучают донельзя.
  Хочется забыть прошлое, но, как назло, все пробуждает воспоминания. Даже Файрхевен потерял свою прелесть, когда Джордж Бартон поселился в Литтл Прайерз.
  Кто бы мог предположить такое? Джордж Бартон всегда отличался причудами. Не такого соседа хотелось ей иметь. Его присутствие в Литтл Прайерз нарушило все очарование и спокойствие Файрхевена. Каждое лето они здесь отдыхали, набирались сил и были счастливы со Стефаном — если они когда-нибудь были счастливы.
  Губы ее сжались, вытянулись ниточкой. Да, тысячу раз да! Если бы не Розмари. Ведь это она разрушила хрупкую постройку взаимного доверия и нежности, которую они со Стефаном начали возводить.
  Непонятная вещь, какой-то инстинкт, заставлял ее таить от Стефана собственную страсть, ее безраздельную преданность. Она полюбила его с той минуты, как он подошел к ней в резиденции министра-координатора, прикинувшись смущенным, притворившись, что не знает, кто она такая.
  Но он-то все знал. Она и сама не понимала, когда это дошло до нее. Как-то, вскоре после свадьбы, он объяснил ей суть тонких политических манипуляций, необходимых для того, чтобы протащить какой-то закон.
  И тогда сверкнуло в сознании: «Это мне что-то напоминает. Что?» Потом она поняла: это, в сущности, и есть та самая тактика, которую он применил тогда в резиденции министра-координатора. Она без удивления восприняла это открытие, словно оно долгое время таилось в глубине сознания и вот наконец всплыло на поверхность.
  С самого начала их совместной жизни она поняла: он не любит ее так же сильно, как она любит его. Но она объясняла это тем, что он просто не способен на такую любовь. Сила собственной страсти удручала ее. Столь безрассудное, неистовое влечение, она знала, нечасто встречается среди женщин! Она бы охотно умерла ради него; ради него она готова была пойти на ложь, преступление, страдания! И вот, смирив свою гордость, она довольствовалась тем положением, которое он отвел для нее. Он нуждался в ее содействии, симпатии, интеллектуальной поддержке. Ему был нужен ее ум, но не ее душа, и те материальные выгоды, которые давало ей происхождение.
  При этом она не позволяла себе выражать свою преданность, чтобы не поставить его в неловкое положение, зная, что он не может заплатить ей той же монетой.
  И она искренне верила, что нравится ему и что он получает в ее обществе удовольствие. Она надеялась, что с годами, когда окрепнут их нежность и дружба, ее ноша значительно облегчится.
  Как бы то ни было, думала она, он любит ее.
  И вот появилась Розмари.
  Временами, до боли закусывая губы, Сандра недоумевала, как может он воображать, будто она ничего не замечает. Она знала все с самой первой минуты — там, в Сан-Морице, — когда заметила взгляд, брошенный им на эту женщину.
  Она точно знала, в какой день эта женщина сделалась его любовницей.
  Она знала, какие духи эта тварь использует.
  Умное лицо Стефана, его рассеянный взгляд ясно говорил ей все, о чем он вспоминает, о чем думает, — об этой женщине, у которой он только что был!
  Сколько же надо иметь сил, думала она, чтобы хладнокровно измерять выпавшие на ее долю страдания? Лишь мужество и врожденная гордость помогали ей вынести эти бесконечные ежедневные мучения, на которые обрекла ее жизнь. Она не показывала, ни на секунду не показывала своих переживаний. Она худела, в лице не оставалось ни кровинки, она сделалась похожей на скелет, обтянутый кожей. Она заставляла себя есть, но не могла заставить себя спать. Долгими ночами лежала она, вглядываясь во тьму. Лекарства она ненавидела, принимать их считала признаком слабости. Собственные силы помогут ей вытерпеть. Жаловаться, умолять, настаивать — подобные вещи вызывали у нее отвращение.
  Крошечным утешением, до чрезвычайности слабым, было то, что Стефан не оставлял ее. Допустить, что не любовь, а карьеристские соображения определяют его поведение, она все еще не могла. Он просто не хотел оставить ее.
  Когда-нибудь, возможно, эта страсть пройдет…
  Чем эта девчонка привлекла его?
  Она обворожительна, красива — но не одна же она такая. Что же вскружило ему голову?
  Она безмозгла, глупа и даже — это Сандру особенно утешало — не очень забавна. Ум — а не смазливость и не возбуждающие желание манеры удерживают мужчин. Сандра не сомневалась, все скоро закончится — Стефан порвет с той…
  Она была убеждена, главный интерес в его жизни представляла работа. Он был рожден для крупных свершений и знал это. Наделенный государственным умом, он наслаждался своей деятельностью. Труд был целью всей его жизни. Неужели он этого не поймет, едва ослабеет страсть?
  Ни разу Сандре не приходила в голову мысль оставить его. Она составляла часть его тела и его души, независимо от того, примет он ее или отбросит. Он был ее жизнью, ее существованием. Любовь полыхала в ней словно костер, на котором сжигали еретиков.
  И вот наступил момент, когда занялась надежда. Они уехали в Файрхевен. Стефан, казалось, пришел в себя. Снова в них пробуждалось прежнее влечение. В сердце разрасталась надежда. Он по-прежнему желал ее, радовался ее обществу, доверялся советам. На какой-то момент он вырвался из объятий этой женщины.
  Он успокоился, стал походить на себя.
  Ничего непоправимого не произошло. С прошлым покончено. Если бы он только смог заставить себя окончательно порвать с ней…
  Потом они возвратились в Лондон, и опять начались мучения. Стефан выглядел измученным, обеспокоенным, больным. Он лишился способности работать.
  Ей казалось, она знает причину. Розмари хотела, чтобы он с ней уехал. Он раздумывал, не сделать ли ему этот шаг — бросить все самое главное в жизни. Глупость! Безумие! Работа для таких людей важнее всего — он настоящий англичанин. И он это сам прекрасно понимает. Да, но Розмари очень красива — и очень глупа. Стефан был бы не первым человеком, который пожертвовал бы карьерой ради женщины и потом в этом раскаивался!
  Однажды в обществе за коктейлем Сандра поймала несколько слов — какую-то фразу: «…рассказать Джорджу — надо решиться…»
  Незадолго перед тем Розмари слегла с инфлюэнцей.
  В душе Сандры затлела надежда. Допустим, она получит пневмонию — такое случается. Один ее приятель прошлой зимой умер от этого. Если бы Розмари умерла…
  Подобно средневековым женщинам, она могла ненавидеть упорно, решительно, настойчиво. И она ненавидела Розмари Бартон. Если бы мысли могли убивать, Розмари уже бы не было в живых.
  Но мысли не убивают…
  Нет у них такой силы…
  В тот вечер в «Люксембурге» Розмари с ниспадающим по ее плечам мехом серебристой лисицы была неотразима. Похудевшая, бледная после болезни, она стала более хрупкой, и это придавало ее красоте неземное очарование. Она стояла, прихорашиваясь, перед зеркалом в дамской комнате.
  Сандра, позади нее, разглядывала в зеркале их отражения. Ее собственное лицо — словно изваянное, холодное, безжизненное. Оно не выражало никаких чувств, кроме хладнокровной безжалостности.
  Вдруг Розмари сказала:
  — О, Сандра, я загородила все зеркало? Заканчиваю. Эта ужасная флю меня совершенно измотала. Еще секундочку… Чувствую слабость, и голова болит.
  Сандра осведомилась с вежливой озабоченностью:
  — У тебя весь вечер болит голова?
  — Немножечко. Не найдется ли у тебя аспирина?
  — У меня есть карманная аптечка.
  Она открыла сумочку и достала аптечку.
  Розмари ее охотно взяла.
  Все это видела та темноволосая девушка, секретарь Бартона. Она подошла к зеркалу, чтобы слегка припудриться. Симпатичная девушка, даже красивая. И совсем не похожа на Розмари.
  Потом они вышли из туалетной комнаты, сперва Сандра, за ней Розмари, за ней мисс Лессинг — да, и еще Ирис, сестра Розмари, она там тоже была. Очень взволнованная, с большими серыми глазами, в белом школьном платьице.
  Они все вышли и присоединились к ожидающим в холле мужчинам.
  Подскочил главный официант и провел их к столу. Они миновали величественный куполообразный свод, и ничто не предвещало приближающейся трагедии…
  6. Джордж Бартон
  Розмари…
  Джордж поставил бокал и осоловело уставился на огонь.
  Он уже достаточно выпил и немного расчувствовался.
  Какая же прелестная девушка! Он от нее был без ума. Она это знала, а ему всегда чудилось, будто она над ним подсмеивается.
  Когда он впервые попросил ее руки, она не ответила ему ничего определенного. Скорчила гримасу и что-то пробормотала.
  — Понимаешь, старушка, в любое время — ты только скажи. Верно, это нехорошо. Ты на меня не глядишь. Я всегда был ужасным глупцом. Но мы могли бы образовать маленькую корпорацию. Ты ведь знаешь, что я переживаю, не так ли, а? То есть не только сейчас, а всегда. Понимаешь, не хочется упускать даже маленький шанс, но это так, к слову.
  А Розмари смеялась и целовала ему затылок.
  — Ты прелесть, Джордж, я не забуду про твое доброе предложение, но пока что я не собираюсь замуж.
  И он серьезно отвечал:
  — Правильно, не нужно торопиться. Следует подумать.
  Он не питал никакой надежды — ни малейшей. Вот почему он так изумился, даже не поверил, когда она сказала, что выйдет за него замуж.
  Конечно, она не любила его. Он это хорошо понимал. Просто она устала.
  — Ты ведь понимаешь меня? Хочется спокойствия, и счастья, и уверенности. Я буду с тобой… Ты мне нравишься, Джордж. Ты милый, забавный, нежный и, думаю, замечательный. Поэтому я и хочу быть с тобой.
  Он пробормотал:
  — Договорились. Заживем по-королевски.
  Ну что ж, и это совсем не было не правдой. Они были счастливы. Он довольствовался малым. И всегда говорил себе, что не следует жену слишком ограничивать. Розмари не удовлетворится его нудным обществом. Случались и отдельные истории! Он приучил себя быть терпимым к ним — к этим историям. Он твердо верил в их мимолетность: Розмари всегда возвращалась к нему. Он был терпелив, и все заканчивалось по-хорошему.
  Что-то в нем нравилось ей. Ее привязанность к нему была постоянной и неизменной. И существовала она независимо от ее кокетничанья и увлечений.
  Он приучился смотреть на это сквозь пальцы. И говорил себе, что при необычной красоте и влюбчивом характере Розмари от этого никуда не уйдешь. И не стоило тут волноваться.
  Пофлиртовала с этим мальчиком, и все. Но когда он почувствовал нечто серьезное… Он сразу ощутил происшедшую в ней перемену. Она стала какой-то возбужденной, похорошела, словно вся засветилась. И вскоре голос инстинкта подтвердил весьма неприятные события.
  Однажды, когда он зашел к ней в гостиную, она инстинктивно прикрыла рукой исписанную страницу. Он все понял. Она писала любовнику.
  Тотчас же, как только она вышла из комнаты, он вошел туда и взял пресс-папье. Письмо она забрала с собой, но промокательная бумага была почти что свежей Он поднес ее к зеркалу и увидел слова, написанные размашистым почерком Розмари: «Мой дорогой, горячо любимый…»
  Кровь застучала в ушах. Чувства Отелло сразу стали понятны ему. Спокойствие, рассудительность? Фу! Только дурак сохранил бы здесь спокойствие. Ему захотелось задушить ее! Захотелось хладнокровно убить этого парня. Кто он? Прощелыга Браун? Или этот навязчивый Стефан Фаррадей? Они оба пялятся на нее, как два одуревших от страсти барана.
  Он увидел в зеркале свое лицо. Налившиеся кровью глаза. Вид помешанного.
  При этом воспоминании бокал выпал из рук Бартона. Снова безумные желания охватили его, снова кровь застучала в ушах. Даже сейчас…
  С трудом подавил он воспоминания. Не следует ворошить старое. Он не должен больше страдать.
  Розмари умерла. Умерла и успокоилась. И ему пора успокоиться. Не следует терзаться.
  Странно повлияла на него ее смерть.
  Успокоение…
  С Руфью он никогда об этом не говорил. Хорошая девушка Руфь. Светлая голова. В самом деле, что бы он делал без нее? Без ее помощи. Без ее сочувствия. И никакого намека на сальности. Нет в ней безумия Розмари…
  Розмари, Розмари, сидящая за круглым столом в ресторане. Слегка осунувшаяся после флю… слегка похудевшая… но красивая, очень красивая. И всего через час…
  Нет, он не станет об этом думать. По крайней мере сейчас. Его план… Этот план нужно обдумать.
  Сперва надо поговорить с Рейсом. Показать ему письма. Что-то Рейс из них выудит? Ирис — та просто была ошарашена. И, очевидно, не имеет ни малейшего представления.
  Ну что ж, в этой ситуации вся ответственность ложится на него. Все надо обмозговать.
  План. Детали продуманы. Дата. Место.
  Первого ноября. День Всех Святых. Подходящий предлог. Конечно, в «Люксембурге». Он постарается получить тот самый стол.
  И те же самые гости — Антони Браун, Стефан Фаррадей, Сандра Фаррадей. Потом, разумеется, Руфь, Ирис и он сам. Седьмым гостем будет Рейс, который и тогда должен был присутствовать на банкете.
  А одно место будет свободным.
  Великолепно!
  Потрясающе!
  Повторение преступления.
  Впрочем, не совсем точное повторение.
  Мысли убегают в прошедшее.
  День рождения Розмари.
  И Розмари, распростертая на столе… мертвая…
  Книга II
  «День всех святых»
  1
  Люцилла Дрейк раскудахталась. Это слово часто употреблялось в их семье и давало самое точное представление о тех звуках, которые слетали с добрых Люциллиных губ.
  В это утро она была особенно занята, столько дел нужно было переделать, что и не знала, за что ей приняться. Приближалось возвращение в город, и появлялись связанные с переездом проблемы. Слуги, домашнее хозяйство, запасы на зиму, тысяча различных мелочей — и при всем этом, будьте любезны, опекайте Ирис.
  — Дорогая моя, ты меня очень беспокоишь… ты такая бледная и измученная… будто ты не спала… ты спала? Если нет, у доктора Вилли есть прекрасное снотворное… или у доктора Гаскелла?. Что-то я сегодня должна сделать… Нужно пойти самой поговорить с бакалейщиком… Или прислуга опять что-нибудь напутала, или он сам мошенничает. Коробки, коробки с мыльным порошком — я никогда не беру больше трех на неделю. А может, принять что-нибудь успокаивающее? Истонский сироп, мне его давали, когда я была девочкой. И шпинат, разумеется. Велю сегодня к ленчу приготовить шпинат.
  Ирис была слишком утомлена, чтобы следить за всеми поворотами мысли миссис Дрейк и выяснить, почему имя доктора Гаскелла напомнило тетушке о существовании местного бакалейщика, а если бы она об этом и спросила, то получила бы немедленный ответ: «Потому что бакалейщика зовут Кренфорд, моя дорогая». Тетя Люцилла всегда ясно понимала свою мысль.
  Ирис просто, но убедительно сказала:
  — Я совершенно здорова, тетя Люцилла.
  — Чернота под глазами. Много трудишься.
  — Я давно уже ничего не делала.
  — Это тебе так кажется, дорогая. Теннис в больших дозах изнуряет молодых девушек. Мне кажется, воздух здесь очень нездоровый. Слишком низкое место. Если бы Джордж посоветовался со мной, а не с этой девчонкой…
  — Девчонкой?
  — С мисс Лессинг, с которой он так носится. Она, может, незаменима в конторе, и смею заметить — пусть и сидит на своем месте. Величайшая ошибка внушить ей мысль, что она вроде как член нашей семьи. Впрочем, она и без всяких поощрений сама это знает.
  — Но, позвольте, тетя Люцилла, Руфь на самом деле член нашей семьи.
  Миссис Дрейк презрительно фыркнула.
  — Хотела бы им стать — разве не ясно. Бедный Джордж — сущий ребенок, когда дело касается женщин. Но ничего не получится, Ирис. Джорджа нужно защищать от него самого, и на твоем месте я бы прямо ему заявила, что и думать не стоит жениться на такой красавице, как мисс Лессинг.
  Ирис удивилась:
  — Никогда не думала, что Джордж женится на Руфи.
  — Дитя, ты не видишь, что делается у тебя под носом. Конечно, тебе не хватает моего жизненного опыта.
  Ирис не сдержала улыбки. Тетя Люцилла временами очень забавляла ее.
  — Эта юная штучка не для женитьбы.
  — В самом деле? — спросила Ирис.
  — В самом деле? Разумеется, в самом деле.
  — Разве она недостаточно мила? — (Тетушка ответила выразительным взглядом). — Мила для Джорджа, я имела в виду. Думаю, вы насчет нее ошибаетесь. Она, кажется, любит его. И была бы ему прекрасной женой, заботилась бы о нем.
  Миссис Дрейк засопела, и самое что ни на есть возмущенное выражение появилось на ее добром, словно у овечки, лице.
  — О Джордже есть кому позаботиться. Чего ему не хватает, хотелось бы знать? Прекрасное питание, уход. Ему должно быть приятно, что за домом следит такая умная девушка, как ты, а когда ты выйдешь замуж, надеюсь, я еще буду способна создать ему уют и беспокоиться о его здоровье. Не хуже этой юной конторщицы — что она понимает в хозяйстве? Цифры, гроссбухи, стенография, печатание — много ли от этого проку в семье?
  Ирис улыбнулась, покачала головой, но спорить не стала. Ей вспомнились гладкая, как темный атлас, головка Руфи, нежный цвет лица и фигура, которую так ладно облегали любимые Руфью строгого покроя костюмы. Бедная тетя Люцилла, все ее представления об уюте, домашнем хозяйстве, как и о любви, совершенно обветшали — да и раньше, подумала Ирис, припомнив рассказы о ее замужестве, немного она в этих делах понимала.
  Люцилла Дрейк, сводная сестра Гектора Марло, была ребенком от предыдущего брака. Она играла роль маленькой мамы для младшего братишки, когда умерла его мать. Занимаясь хозяйством в доме отца, она превратилась в типичную старую деву. Ей было под сорок, когда она встретила Калеба Дрейка, которому тогда уже перевалило за пятьдесят. Ее супружеская жизнь была непродолжительной, всего лишь два года, после чего она осталась вдовой с малюткой-сыном на руках. Запоздалое и столь неожиданное материнство сделалось высшей целью ее существования. Сын доставлял ей немало хлопот, огорчений, материальных лишений, но ни разу она не упрекнула его. Миссис Дрейк не желала видеть в своем сыне Викторе ничего плохого, разве что трогательное безволие. Виктор слишком доверчив и из-за своего простодушия легко сбивается с пути дурными приятелями. Виктор неудачник. Виктора обманывают. Он словно послушный котенок в руках скверных людей, которые эксплуатируют его доверчивость. Ее доброе, как у овечки, лицо делалось упрямым при малейшем порицании по адресу Виктора. Она знала своего собственного сына. Он был славным мальчиком, полным высоких желаний, а так называемые товарищи использовали его в своих целях. Она знала, лучше всех знала, как ему ненавистно просить у нее денег. Но когда бедный мальчик попадает в безвыходное положение, что еще остается ему делать? К кому, как не к ней, станет он обращаться?
  Приглашение Джорджа жить у него в доме и присматривать за Ирис просто с неба свалилось в тот самый момент, когда она была в отчаянном положении, находясь на грани нищеты. Весь этот год она прожила в счастии и довольстве, а кого обрадует необходимость уступить свое место молодой напористой пройдохе, которая, вне всякого сомнения, только и мечтает, как бы ей захомутать Джорджа со всем его состоянием… Вкралась в доверие, наставляет Джорджа, как меблировать дом, сделалась незаменимой — но есть, слава богу, человек, который ее видит насквозь!
  Люцилла решительно закачала головой, так что затряслись мягонькие двойные щечки, с гордым и независимым видом вскинула брови и приступила к не менее интересному и более неотложному вопросу.
  — Дорогая, ума не приложу, что делать с этими одеялами. Не знаю, как их укладывать, вернемся-то мы только будущей весной. Или все-таки Джордж предполагает наезжать сюда на выходные? Он ничего не сказал?
  — Полагаю, он и сам этого не знает. — Ирис считала, что о таких пустяках и думать не стоит. — Если будет хорошая погода, было бы неплохо изредка сюда приезжать. Впрочем, мне все равно. Пускай здесь что-нибудь останется на всякий случай, вдруг мы все-таки приедем.
  — Да, дорогая, но следовало бы знать. Потому что, видишь ли, если мы не вернемся до следующего года, тогда одеяла надо пересыпать нафталином. А если мы приедем, тогда этого делать не нужно, потому что будем одеялами пользоваться, а запах нафталина столь неприятен.
  — Не беда, мы ими не пользуемся.
  — В самом деле, лето было очень жаркое, везде развелось столько моли. Все говорят, много в этом году моли. И ос, разумеется. Хоукинс сказал мне вчера, этим летом он нашел тридцать осиных гнезд… тридцать… только подумай…
  Ирис подумала про Хоукинса… крадущегося в полумгле… рука с цианидом… цианид… Розмари… Отчего все возвращается к этому?
  Слабым ручейком журчал голос Люциллы. Она уже говорила о чем-то другом.
  — …и надо ли закладывать серебро? Леди Александра говорит, так много грабителей… хотя, конечно, у нас надежные ставни… Не нравится мне ее прическа… лицо становится таким неприступным… но я думаю, она и есть неприступная женщина. И нервная какая. Теперь все нервные. Когда я была девочкой, люди не знали, что такое нервы. Мне что-то последнее время не нравится вид Джорджа — уж не собирается ли он заболеть инфлюэнцей? Я спрашивала раз или два, нет ли у него жара. Но, может, из-за дела переживает. И знаешь, он так на меня посмотрел, как будто что-то задумал.
  Ирис вздрогнула, а Люцилла торжественно провозгласила:
  — Я так и сказала: простуда это у вас.
  2
  Как бы я хотела, чтобы они никогда не приезжали сюда.
  Сандра Фаррадей произнесла эти слова с такой неподдельной горечью, что ее муж обернулся и удивленно посмотрел на нее. Ему показалось, будто его собственные мысли превратились в слова — те самые мысли, которые он так упорно скрывал. Значит, Сандра чувствует то же, что и он? И ей кажется, что Файрхевен утратил свою прелесть, что его покой был нарушен их новыми соседями, живущими за парком в миле от них.
  Он сказал, не в силах скрыть свое удивление:
  — Я не знал, что ты тоже их недолюбливаешь. Мгновенно, или это так показалось ему, она овладела собой.
  — Соседи на даче — это все. Они либо друзья, либо враги; в Лондоне другое дело, там ты можешь поддерживать с людьми просто приятельские отношения.
  — Нет, — сказал Стефан, — здесь что-то не то.
  — А теперь еще это несуразное приглашение.
  Оба замолчали, вспоминая происшедшее во время ленча. Джордж Бартон был очень мил, оживлен, но за всем этим угадывалось умение скрывать волнение. Все эти дни Бартон вел себя очень странно. До смерти Розмари Стефан не обращал на него особого внимания. Джордж всегда был в тени, как добрый и скучный муж у молодой и красивой жены. Обманывая Джорджа, Стефан не чувствовал ни малейших уколов раскаяния. Джордж принадлежал к тем мужьям, которые созданы для того, чтобы их обманывали. Много старше ее, не обладающий внешностью, способной удержать красивую и капризную женщину. Не заблуждался ли сам Джордж? Стефан так не думал. Джордж, полагал он, очень хорошо знал Розмари. Он любил ее и имел весьма скромное представление о своих возможностях ублажить жену. И в то же время Джордж, должно быть, страдал.
  После трагедии они с Сандрой мало видели его. Пока он неожиданно не ворвался в их жизнь, объявившись по соседству в Литтл Прайерз, и притом, как думалось Стефану, очень переменится.
  Стал более живым, более уверенным. И — да, весьма странным.
  Он и сегодня был вроде не в себе. Это неожиданное приглашение. Вечер по случаю восемнадцатилетия Ирис. Он очень надеется, что Стефан с Сандрой придут обязательно… Они так хорошо к нему относились.
  Сандра торопливо проговорила:
  — Разумеется, это было бы великолепно. — Естественно, в Лондоне Стефан очень утомляется, да и у нее самой великое множество всяких скучнейших обязанностей, но она надеется, что им удастся выкроить время.
  — Тогда назначим день, а?
  Запомнилось лицо Джорджа — порозовевшее, улыбающееся, настойчивое.
  — Я думаю, через неделю — в среду или четверг? Четверг, первое ноября. Договорились? Но можно выбрать любой день, который вас устроит.
  Это радушное приглашение связывало их по рукам и ногам — в нем крылся какой-то подвох. Стефан заметил, что Ирис покраснела и выглядела смущенной. Сандра держалась великолепно. Она была спокойна, улыбалась и сказала, что четверг, первое ноября, вполне их устраивает…
  Вдруг мысли, терзавшие его, прорвались решительным восклицанием:
  — Нам не следует идти!
  Сандра чуть обернулась к нему. Глубокая задумчивость печалила ее лицо. — Думаешь, не следует?
  — Легко можно придумать какое-то объяснение.
  — Он потребует, чтобы мы пришли в другой раз — переменит день. Кажется, он очень рассчитывает на наше присутствие.
  — Не могу понять почему. Празднуется день рождения Ирис, и мне не верится, что она особенно нуждается в нашей компании.
  — Нет… нет… — задумчиво проговорила Сандра. Потом спросила:
  — А тебе известно, где намечается встреча?
  — Нет.
  — В «Люксембурге».
  Он чуть не лишился дара речи. Почувствовал, как побледнело лицо. Взял себя в руки и посмотрел ей прямо в глаза. Это причуда или здесь кроется какой-то умысел?
  — Но это же чушь! — вскричал он, пытаясь за нарочитым возмущением скрыть охватившее его смятение. — «Люксембург», где… Воскресить прошлое? Он, должно быть, спятил.
  — Я об этом подумала, — сказала Сандра.
  — Но в таком случае мы, безусловно, откажемся прийти. Эта… эта история ужасно неприятна. Ты помнишь, какую огласку она получила — во всех газетах фотографии…
  — Да, приятного мало.
  — Неужели он не понимает, насколько нам это нежелательно?
  — Знаешь, Стефан, у него есть на это своя причина. Причина, в которую он меня посвятил.
  — И что же это за причина?
  Он благодарил бога, что в эту минуту она не глядит на него.
  — После ленча он отвел меня в сторону, сказал, что хочет мне объяснить кое-что. И сказал, что Ирис… никак не оправится от потрясения после смерти сестры.
  Она замолчала, Стефан выдавил из себя:
  — Что ж, должен заметить, это соответствует истине — она выглядит далеко не лучшим образом. За ленчем я подумал, что она, наверное, больна.
  — Да, мне сначала тоже так показалось — впрочем, потом она немного оправилась. Но я передаю лишь то, что сказал Джордж. Он объяснил, что Ирис с тех пор избегает посещать «Люксембург».
  — Ну и что?
  — И он полагает, что это ненормально. Будто бы он советовался со специалистом по нервным болезням — одним из современных светил, — и тот считает, что после нервного потрясения не следует избегать обстоятельств, при которых оно произошло, а, наоборот, нужно их снова пережить. По принципу: летчика после аварии снова посылают в полет.
  — Этот специалист рекомендует устроить еще одно самоубийство?
  — Он советует преодолеть связанные с этим рестораном ассоциации, — спокойно ответила Сандра. — Как бы то ни было, это всего-навсего ресторан. Он предлагает обычную вечеринку, по возможности с теми же самыми людьми.
  — Очень приятное развлечение.
  — Ты решительно возражаешь, Стефан?
  Острая, как боль, тревога пронзила его. Он моментально ответил.
  — Разумеется, не возражаю. Я лишь подумал, насколько безумна эта мысль. Меньше всего я беспокоюсь за себя… Я думаю главным образом о тебе. Но если ты не возражаешь…
  Она перебила его:
  — Возражаю. И решительно. Но Джордж так все обставил, что отказываться довольно затруднительно. Кроме того, в этом сезоне я часто бывала в «Люксембурге» — как и ты. Наше отсутствие будет заметным.
  — Да, в такую странную ситуацию мы еще не попадали.
  — Согласна. Стефан проговорил:
  — Как ты выразилась, отказаться будет довольно затруднительно — если мы отклоним одно приглашение, последует новое. Но, Сандра, я не вижу причин, из-за которых ты должна подвергать себя мучениям. Я пойду, а ты в последнюю минуту откажешься — головная боль, простуда — мало ли что можно придумать.
  Он увидел, как напряглись ее скулы.
  — Это трусость. Нет, Стефан, если пойдешь ты, пойду и я. Кроме того, — она накрыла ладонью его руку, — как бы мало ни значил наш союз, все-таки все наши трудности мы должны делить пополам.
  Он пристально посмотрел на нее, оглушенный глубоким сарказмом, высказанным столь непринужденно, словно речь шла о банальном, не имеющем значения пустяке.
  Придя в себя, он сказал:
  — Почему ты так говоришь? «Как бы мало ни значил наш союз»?
  Она смерила его продолжительным взглядом:
  — Разве это не так?
  — Нет, тысячу раз нет. Наши отношения для меня все.
  Она улыбнулась.
  — Надеюсь, мы отличная пара, Стефан. Тянем в одну сторону.
  — Я не это имею в виду. — Дыхание его сделалось прерывистым. Он схватил ее за руку, притянул к себе. — Сандра, неужели ты не понимаешь, что весь мир для меня — это ты?
  Произошло невероятное, непредвиденное. Она очутилась в его объятиях, он прижимал ее к себе, целовал, бормотал бессвязные слова.
  — Сандра… Сандра… дорогая. Я люблю тебя… Я так боялся тебя потерять.
  Она спросила чужим голосом:
  — Из-за Розмари?
  — Да. — Он выпустил ее, отшатнулся назад, лицо сделалось испуганным до не правдоподобия.
  — Ты знала про Розмари?
  — Разумеется — все это время.
  — И ты все раскусила?
  Она покачала головой.
  — Нет, не раскусила. Я думаю, никогда не раскушу. Ты любил ее?
  — Ни капельки. Я любил только тебя.
  Злоба охватила ее. Она ответила его же собственными словами:
  — Сразу же, как только ты увидел меня? Не повторяй этой лжи — ведь это же ложь.
  Неожиданное нападение не ошеломило его. Он задумался на мгновение.
  — Да, это ложь — и, как это ни странно, нет. Я начинаю верить, что это правда. Сандра, постарайся понять… Ты та женщина, которая была мне нужна. Вот это, по крайней мере, правда. И теперь, оглядываясь в прошлое, я могу честно сказать: не будь это правдой, я бы никогда не отважился подойти к тебе.
  Она сказала с обидой:
  — Но ведь ты не любил меня!
  — Нет, никого и никогда я не любил. Я был измученным, не способным любить существом, любующимся — да, именно так — утонченной неприступностью собственной натуры! И вдруг я влюбился, «там, в комнате», — влюбился глупо, неистово, как дурак. Это словно гроза посреди лета — могучая, не правдоподобная, мгновенная. — Он добавил с упреком:
  — Вот тебе сказка, рассказанная глупцом, полная крика и ярости и совершенно бессмысленная! — Он помолчал, потом опять заговорил. — Именно здесь, в Файрхевене, я очнулся и понял истину.
  — Истину?
  — Что ты и твоя любовь — единственный смысл всей моей жизни.
  Она прошептала:
  — Если бы я только знала…
  — О чем ты думала?
  — Я думала, ты собираешься с ней уехать.
  — С Розмари? — Он хмыкнул. — Это была бы настоящая пожизненная каторга!
  — Она не хотела, чтобы ты с ней уехал?
  — Хотела.
  — Что же произошло?
  Стефан глубоко вздохнул. Снова повеяло прошлым. Возникла неясная угроза. Он сказал:
  — Ужин в «Люксембурге».
  Оба замолчали, пораженные одним и тем же видением: посиневшее, застывшее лицо красавицы… Наступило молчание. Затем Сандра спросила:
  — Что будем делать?
  — То, что ты сама сейчас предложила. Будем действовать вместе. Сходим на это ужасное сборище, по какой бы причине оно ни собиралось.
  — Ты не веришь тому, что сказал Джордж насчет Ирис?
  — Нет, а ты?
  — Возможно, это и правда. Но даже если это и так, причина совершенно в другом.
  — А в чем, ты думаешь?
  — Не знаю, Стефан, но я боюсь.
  — Джорджа Бартона?
  — Да, я думаю, он…знает.
  — Что знает? — резко спросил Стефан.
  Она слегка повернула голову, глаза их встретились Сандра прошептала:
  — Не нужно бояться. Нам потребуется мужество — предельное мужество. Ты будешь великим человеком, Стефан, — человеком, решающим мировые проблемы… и ничто не помешает этому. Я твоя жена, и я люблю тебя.
  — Что ты думаешь об этом вечере, Сандра?
  — Думаю, это ловушка.
  — И мы полезем в нее? — медленно проговорил он.
  — Мы не можем раскрыть своих карт.
  — Разумеется.
  Вдруг Сандра отбросила голову назад и засмеялась.
  — Горе тебе, Розмари. Ты все равно проиграешь, — сказала она.
  Стефан сжал ее плечо.
  — Успокойся, Сандра. Розмари умерла.
  — Да? А мне иногда кажется, будто она жива.
  3
  Посреди парка Ирис сказала.
  — Позволишь мне не возвращаться с тобой, Джордж? Хочется пройтись. Поднимусь на Монастырский холм и спущусь лесом. Весь день ужасно болит голова.
  — Бедняжка. Ступай. Я не пойду с тобой, сегодня я жду одного человека, но точно не знаю, когда он появится.
  — Хорошо. Встретимся за чаем.
  Она решительно повернулась и направилась в сторону леса, опоясывавшего склоны холма.
  Очутившись у подножия холма, она глубоко вздохнула. Был обычный для октября душный волглый день. Нудная сырость покрывала листья деревьев, серые тучи нависли над головой, грозясь близким дождем. На холме воздуха было не намного больше, чем в долине, но тем не менее Ирис показалось, что дышится здесь более свободно.
  Она села на ствол упавшего дерева и начала разглядывать поросшую лесом лощину, в которой приютился Литтл Прайерз. Дальше, слева, сверкало белизной поместье Файрхевен.
  Ирис угрюмо созерцала ландшафт, подперев щеку рукой.
  Позади нее раздался легкий шорох, едва ли более громкий, чем шум падающей листвы. Она резко обернулась как раз в ту минуту, когда раздвинулись ветви и из-за них появился Антони Браун.
  Она вскрикнула, притворно сердясь:
  — Тони! Почему ты всегда появляешься как… как демон в пантомиме?
  Антони бросился на землю возле нее. Он достал портсигар, предложил ей сигарету и, когда она покачала головой, взял себе и закурил. Затянувшись дымом, ответил:
  — Потому что я тот, кого газеты называют Таинственным незнакомцем. Люблю возникать из ничего.
  — Как ты узнал, где я?
  — С помощью превосходного бинокля. Я знал, что ты завтракала с Фаррадеями, и когда ты ушла, следил за тобой с холма.
  — Почему ты не приходишь к нам в дом, как всякий обычный человек?
  — Я не обычный человек, — с вызовом сказал Антони. — Совсем не обычный.
  — Я думаю, обычный.
  Он метнул в нее взгляд, спросил:
  — Что-нибудь случилось?
  — Нет, ничего. По крайней мере…
  Она замолчала.
  — По крайней мере? — спросил Антони. Ирис вздохнула.
  — Надоело все здесь. Ненавижу. Хочу в Лондон. — Ты скоро уезжаешь, да?
  — На следующей неделе.
  — Значит, у Фаррадеев был прощальный банкет?
  — Никакой не банкет. У них был всего лишь их старый кузен.
  — Ирис, тебе нравятся Фаррадеи?
  — Не знаю. Не особенно — впрочем, они были с нами весьма приветливы… они были приятелями Розмари.
  — Да, — сказал Антони, — они были приятелями Розмари, но как-то не представляется, что Сандра Фаррадеи могла иметь с Розмари дружеские отношения, а?
  — Не представляется, — ответила Ирис. Она бросила подозрительный взгляд, но Антони продолжал невозмутимо курить.
  Вдруг он сказал:
  — Знаешь, что больше всего меня поражает в Фаррадеях? Именно то, что они Фаррадеи. Я их всегда так и воспринимаю — не как Стефана с Сандрой, двух людей, объединенных государственными и церковными установлениями, но как определенную двуединую общность — Фаррадеи. И это более интересно, чем ты можешь себе представить. Два человека с общей целью, общим жизненным укладом, одинаковыми надеждами, страхами, верованиями. И при этом полная несхожесть характеров. Стефан Фаррадеи, должен сказать, человек широкого кругозора, исключительно чуткий к окружающему мнению, ужасно неуверенный в себе и недостаточно смелый. Сандра, напротив, отличается средневековой узостью воззрений, фанатичной преданностью и храбростью, граничащей с безрассудством.
  — Он всегда казался мне, — сказала Ирис, — довольно напыщенным и глупым.
  — Он совсем не глуп. Обыкновенный несчастный карьерист.
  — Несчастный?
  — Большинство карьеристов несчастны. Поэтому-то они и добиваются успеха — они стараются сами себе что-то доказать и ради этого из кожи лезут вон, добиваясь признания окружающих.
  — Какие у тебя странные идеи, Антони.
  — Ты найдешь их совершенно справедливыми, если только в них вдумаешься. Счастливые люди — обычно неудачники, потому что они настолько довольны собой, что ни черта не добиваются. Как я. Впрочем, и они не откажутся от лакомого кусочка — опять-таки, как я.
  — Ты очень о себе высокого мнения.
  — Просто я дорожу моими мыслями, в то время как ты ими пренебрегаешь.
  Ирис засмеялась. Настроение ее улучшилось. Исчезли тупая апатия и страх. Она посмотрела на часы.
  — Пойдем к нам на чай, порадуй моих домочадцев своим милым обществом.
  Антони покачал головой.
  — Не сегодня. Мне пора возвращаться. Ирис резко повернулась к нему.
  — Почему ты никогда не заходишь к нам? Видимо, есть какая-то причина.
  Антони пожал плечами.
  — Я не нравлюсь твоему шурину — он это ясно дал почувствовать.
  — О, не обращай на Джорджа внимания. Зато тетушка Люцилла и я тебя приглашаем… она милая старушка… тебе понравится.
  — Не сомневаюсь — и тем не менее…
  — Ты приходил к нам при Розмари.
  — Это, — сказал Антони, — совсем другое дело. Ирис почувствовала, будто какая-то холодная рука чуть сжала ей сердце. Она сказала:
  — Почему ты оказался здесь сегодня? У тебя тут дела?
  — Очень важные — это ты. Я пришел сюда, чтобы задать тебе один вопрос, Ирис.
  Холодная рука исчезла. Ее сменил волнующий трепет, знакомый всем женщинам со дня сотворения мира. На лице Ирис появилось то же самое выражение наигранного недоумения, с которым ее прабабушка в свое время восклицала: «О, мистер такой-то, это так неожиданно!»
  — Да? — Она обратила на Антони свой простодушный взгляд.
  Он посмотрел на нее, взгляд был мрачен, почти суров.
  — Ответь мне искренне, Ирис. Вот мой вопрос: ты мне веришь?
  Она отшатнулась. Не такого вопроса ожидала она. Он это заметил.
  — Ты ведь не думаешь, что это единственный вопрос, который я хотел тебе задать! Но это очень важно, Ирис. Для меня это важнее всего на свете. Повторяю; ты мне веришь?
  Долю секунды продолжались колебания, затем она ответила, потупив глаза:
  — Да.
  — Тогда я пойду дальше и спрошу тебе еще кое о чем. Поедешь в Лондон и выйдешь за меня замуж, никому не рассказывая об этом?
  Она обомлела.
  — Но я не могу! Просто не могу.
  — Не можешь выйти за меня замуж?
  — Нет, не то.
  — А ты любишь меня. Ведь любишь? В ушах прозвучал собственный голос:
  — Да, я люблю тебя, Антони.
  — Но ты не поедешь и не обвенчаешься со мной в церкви святой Эльфриды в Блумсбери, в приходе, в котором я уже несколько недель проживаю и где я, следовательно, в любое время могу получить разрешение на брак?
  — Как могу я сделать подобное? Джордж будет страшно обижен, и тетя Люцилла некогда мне этого не простит. Кроме того, я еще не достигла нужного возраста. Мне только восемнадцать.
  — Ты должна будешь скрыть свой возраст. Не знаю, какое наказание ожидает меня за женитьбу на несовершеннолетней без согласия ее опекуна… Кстати, кто твой опекун?
  — Джордж.
  — Ну что же, какому бы наказанию я ни подвергся, развести нас не смогут, и это главное.
  Ирис покачала головой.
  — Не могу я так поступить. Не могу быть настолько легкомысленной. Зачем? Для чего?
  Антони ответил:
  — Поэтому-то я и спросил тебя сперва, веришь ли ты мне. Ты можешь на меня положиться. Так будет лучше. И ни о чем не волнуйся.
  Ирис несмело произнесла:
  — Если бы только Джордж узнал тебя чуточку получше. Пойдем со мной. Никого не будет. Только он и тетя Люцилла.
  — Ты уверена? Я думал… — Он осекся. — Когда я поднимался по холму, я увидел человека, шедшего к вам… И, забавно, я узнал его. Мне уже приходилось с ним встречаться.
  — Да, разумеется… я забыла… Джордж говорил, что ожидает кого-то.
  — Человека, которого я увидел, зовут Рейс, полковник Рейс.
  — Весьма возможно, — согласилась Ирис. — Джордж знает некоего полковника Рейса. Он должен был с нами обедать в тот вечер, когда Розмари…
  Она замолчала, голос задрожал. Антони сжал ее руку.
  — Не вспоминай, дорогая. Я знаю, это чудовищно. Она покачала головой.
  — Не могу забыть. Антони…
  — Да?
  — Тебе не приходило в голову… ты не задумывался… — Она с трудом подбирала слова. — Тебя никогда не мучила мысль… что Розмари не покончила с собой? Что, возможно, она была… убита?
  — Боже, с чего это ты взяла, Ирис?
  Она не ответила. Снова спросила:
  — Такая мысль не приходила тебе в голову?
  — Разумеется, нет. Вне сомнения, Розмари покончила с собой.
  Ирис промолчала.
  — Кто тебе это внушил?
  Мелькнуло искушение рассказать ему поведанную Джорджем чудовищную историю, но она сдержалась. Негромко произнесла:
  — Просто подумалось.
  — Глупышка, выбрось все это из головы. — Он помог ей подняться, чмокнул в щеку. — Милая психопатка. Забудь Розмари. Думай только обо мне.
  4
  Попыхивая трубкой, полковник Рейс внимательно посмотрел на Джорджа Бартона.
  Он знал Джорджа с незапамятных времен, когда тот был еще мальчиком. Дядя Бартона имел по соседству с Рейсами дачу. Между ними было почти двадцать лет разницы Рейсу — за шестьдесят. Высокий, подтянутый, с военной выправкой, загорелым лицом, густой серебристой шевелюрой и внимательными темными глазами.
  Между этими двумя людьми никогда не существовало особой близости. Просто Бартон напоминал Рейсу «юного Джорджа» — был одной из тех многочисленных смутных примет, которые связывали его с молодостью.
  В эту минуту Рейсу подумалось, что он не имеет ни малейшего представления, для чего же он понадобился «юному Джорджу». Во время их нечастых свиданий у них не находилось о чем поговорить. Рейс вечно сидел на чемоданах, он принадлежал к тому типу людей, которым империя обязана своим появлением, — большую часть жизни он провел за границей. Джордж был типичный горожанин. Их интересы так различались, что при встречах, обменявшись банальными замечаниями о «старых днях», оба попадали в объятия молчания, благоприятствующего долгим и тягостным размышлениям. Полковник Рейс не был хорошим собеседником и мог бы служить превосходной моделью сильного, но не словоохотливого человека, столь любимого романистами предшествующих поколений.
  Молчал он и сейчас, недоумевая, с чего это «юный Джордж» так настаивал на их свидании. Подумал он и о том, что за год, прошедший после их последней встречи, Джордж как-то переменился. Рейс всегда поражался Бартону как весьма нудному существу — осторожному, практичному, лишенному воображения.
  С ним, подумал он, что-то стряслось. Суетится как кошка. Уже в третий раз закуривает сигару — совсем на него непохоже.
  Рейс вынул изо рта трубку.
  — Итак, Джордж, что с вами стряслось?
  — Вы правы, Рейс, — стряслось. Мне необходимы ваш совет и ваша помощь.
  Полковник выжидающе кивнул.
  — Почти год назад вы были приглашены к нам на обед в Лондоне — в «Люксембурге». В последнюю минуту вам пришлось уехать за границу.
  Рейс снова кивнул.
  — В Южную Африку.
  — На этом обеде умерла моя жена.
  Рейсу стало не по себе.
  — Знаю. Читал. Не стал говорить об этом и выражать вам сочувствие, поскольку не хотел ворошить прошлое. Но я скорблю, старина, вы это знаете.
  — Да, да. Однако дело не в этом. Полагают, моя жена совершила самоубийство.
  Одно слово привлекло внимание Рейса. Брови его взметнулись.
  — Полагают?
  — Прочтите.
  Бартон сунул ему два письма. Брови Рейса еще более изогнулись.
  — Анонимные письма?
  — Да. И я им верю.
  Рейс в раздумье покачал головой.
  — А это уже опасно. Вы удивитесь, узнав, какое множество лживых писем вызывает всякое событие, получившее огласку в печати.
  — Я это знаю. Но они написаны не сразу же — они написаны спустя шесть месяцев.
  Рейс кивнул.
  — Это другое дело. Кто, вы думаете, их написал?
  — Не знаю. Не представляю. Дело в том, что я им верю. Моя жена была убита.
  Рейс положил трубку. Слегка выпрямился.
  — С чего это вы взяли? Раньше что-нибудь подозревали? А полиция?
  — Когда все это случилось, я был ошеломлен — просто обескуражен. Выводы следствия сомнений не вызывали. Моя жена перенесла инфлюэнцу, была истощена. Никаких подозрений не возникало: самоубийство, и все. Понимаете, у нее в сумочке нашли яд.
  — Какой яд?
  — Цианид.
  — Понимаю. Она отравила им шампанское.
  — Да. В то время это казалось вполне правдоподобным.
  — Она когда-нибудь угрожала самоубийством?
  — Никогда. Розмари любила жизнь.
  Рейс кивнул. Он лишь однажды видел жену Джорджа. Она показалась ему милой дурочкой, но, вне всякого сомнения, совсем не расположенной к меланхолии.
  — Каково медицинское заключение о состоянии рассудка и все такое прочее?
  — Доктор Розмари — пожилой человек, он лечил их семью, когда они еще были детьми. Так он в это время путешествовал по морю. Его молодой партнер посещал Розмари во время болезни. Я запомнил все, что он сказал: по его мнению, подобная разновидность инфлюэнцы может дать очень серьезные нервные осложнения. Джордж помолчал, а затем продолжил:
  — Пока я не получил эти письма, я не разговаривал с постоянным врачом Розмари. Разумеется, о письмах я ничего не сказал — просто обсудили случившееся. Он сказал мне, что происшедшее очень его удивило. Он бы никогда этому не поверил. Розмари не имела ни малейшей склонности к самоубийству. Случившееся, по его мнению, свидетельствует о том, что поведение пациента предсказать невозможно.
  Джордж опять замолчал, потом снова заговорил.
  — После разговора с ним я понял, насколько сомнительно предположение о самоубийстве. Кроме того, я хорошо знал мою собственную жену. Она была очень неуравновешенной. Могла рассердиться из-за пустяка, могла совершить опрометчивый и необдуманный поступок, но у меня не было никаких оснований предполагать, что ей взбредет мысль «разом покончить со всем».
  Рейс смущенно пробормотал:
  — Может быть, у нее были какие-то иные причины для самоубийства, не зависящие от нервного истощения? Не была ли она чем-то расстроена?
  — Я… нет… она, возможно, была немного нервной. Стараясь не глядеть на своего друга, Рейс сказал:
  — Не любила ли она позировать? Вы знаете, я лишь однажды видел ее. Но есть люди, которые… хм… могут выкинуть такое коленце… обычно, если они с кем-нибудь поссорятся. Действуют по-ребяческому принципу: «вот я тебе покажу».
  — Розмари со мной не ссорилась.
  — Нет. Должен сказать, факт употребления цианида, как правило, исключает подобное предположение. Не такое это средство, с которым можно безопасно по-обезьянничать — и всем это известно.
  — Разумеется. Кстати, если бы Розмари решилась что-то с собой поделать, отважилась бы она на такое? Болезненно и… и отвратительно. Более подошла бы солидная доза снотворного.
  — Согласен. Известно, где она купила или достала цианид?
  — Нет, но она была с друзьями за городом, и там они травили осиные гнезда. Возможно, тогда она и взяла щепотку цианистого калия?
  — Да… его нетрудно достать. У всех садовников он имеется в избытке.
  Рейс сказал после непродолжительного молчания:
  — Давайте подведем итог. Отсутствуют доказательства, подтверждающие самоубийство или какие бы то ни было приготовления к нему. Эта возможность, по-видимому, полностью исключается. Но в равной мере нет доказательств, указывающих на убийство, иначе полиция их непременно бы нащупала. У них, знаете, нюх на такие дела.
  — Просто мысль об убийстве казалась совершенно не правдоподобной.
  — Но не показалась таковой вам спустя шесть месяцев?
  Джордж медленно произнес:
  — Наверное, я чувствовал все время некоторую неудовлетворенность. И душу одолевали сомнения, поэтому, когда новая версия предстала передо мной, написанная черным по белому, я воспринял ее без колебаний.
  — Да, — кивнул Рейс. — Ну что ж, попробуем разобраться. Кого вы подозреваете?
  Джордж подался вперед — лицо свела судорога.
  — Все это так чудовищно. Если Розмари была убита, значит, один из сидящих за столом людей, один из наших друзей, является ее убийцей. Никто больше не приближался к столу.
  — А официанты? Кто разливал вино?
  — Чарлз, главный официант «Люксембурга». Вы ведь знаете Чарлза.
  Рейс не отрицал сказанного. Чарлза знали все. Мысль, будто бы Чарлз мог сознательно отравить клиента, казалась совершенно нелепой.
  — А обслуживал нас Джузеппе. Мы хорошо знаем Джузеппе… Я знаю его много лет. Он всегда меня обслуживает. Очаровательный маленький весельчак.
  — Итак, мы прибыли на банкет. Кто там присутствовал?
  — Стефан Фаррадей, член парламента. Его жена леди Александра Фаррадей. Мой секретарь Руфь Лессинг. Один парень по имени Антони Браун. Ирис — сестра Розмари и я. Всего семь человек. С вами должно было быть восемь. Когда вы отказались, мы в последнюю минуту не смогли подыскать подходящего человека.
  — Ясно. Ну что ж, Бартон, кто, как вы предполагаете мог это сделать?
  — Не знаю! — закричал Джордж. — Я сказал вам, не знаю. Если бы я мог только предположить…
  — Прекрасно… прекрасно… Мне подумалось, что у вас могли быть определенные подозрения. Впрочем, в подозрениях недостатка не будет. Как вы сидели — начиная с вас?
  — Справа от меня — Сандра Фаррадей. С ней рядом — Антони Браун. Потом Розмари. Потом Стефан Фаррадей, Ирис и слева от меня Руфь Лессинг.
  — Ясно. А ваша жена в тот вечер, до того, уже пила шампанское?
  — Да. Бокалы наполнялись несколько раз. Все случилось во время кабаре. Стоял страшный шум — выступал один из негритянских ансамблей, и мы все были увлечены представлением. Она упала на стол, и вслед за этим загорелся свет. Может быть, она вскрикнула… или забилась в конвульсиях… но никто ничего не слышал. Врач сказал, что смерть наступила практически мгновенно. Бог милостив.
  — Да, именно так. Ну что ж, Бартон, при поверхностном рассмотрении все совершенно очевидно.
  — Вы имеете в виду…
  — Разумеется, Стефана Фаррадея. Он сидел по правую руку от нее. Ее бокал с шампанским находился возле его левой руки. Легче всего положить яд, когда погасили огни, а внимание присутствующих было устремлено на сцену. Ни у кого другого не было такой благоприятной возможности. Я хорошо знаю, какие в «Люксембурге» столы. Они круглые и занимают значительную площадь — сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог бы дотянуться через стол, не будучи замеченным даже в темноте. То же самое можно сказать про парня слева от Розмари. Чтобы положить что-то в ее бокал, он должен был перегнуться через нее. Существует и другая возможность, но давайте сначала займемся первой. По какой причине Стефану Фаррадею, члену парламента, хотелось разделаться с вашей женой?
  Сдавленным голосом Джордж сказал:
  — Они… они были довольно близкими друзьями. Если… если Розмари, например, отвергла его, у него могло появиться желание ей отомстить.
  — Весьма театрально. Это единственный мотив, который вы можете предположить?
  Рейс внимательно на него посмотрел.
  — Давайте разберем возможность номер два: одна из женщин.
  — Почему женщин?
  — Дорогой Джордж, не упустили ли вы, что в компании было семь человек. Четыре женщины и трое мужчин, и, вероятно, раз или два в течение вечера, когда танцевали три пары, одна женщина сидела у стола в одиночестве? Вы все время танцевали?
  — Да.
  — Хорошо. Не припомните ли, кому до кабаре приходилось одной оставаться у стола?
  Джордж на минуту задумался.
  — Кажется, помню, последней оставалась Ирис, а до нее Руфь.
  — Вы помните, когда ваша жена выпила последний бокал шампанского?
  — Дайте сообразить… она танцевала с Брауном. Помню, она вернулась к столу и сказала, что немного утомилась — он отменный танцор. Тогда же она выпила вина. Минуту спустя заиграли вальс — она танцевала со мной. Вальс — единственный танец, который доставляет мне удовольствие. Фаррадей танцевал с Руфью, а леди Александра с Брауном. Ирис сидела одна. Сразу же вслед за этим началось кабаре.
  — Тогда давайте ей и займемся. Ирис полагалось какое-то наследство в случае смерти вашей жены?
  Джордж раскрыл рот от изумления.
  — Дорогой Рейс… не ерундите. Ирис всего-навсего ребенок, школьница.
  — Я знал двух школьниц, совершивших убийство.
  — Но Ирис! Она так любила Розмари.
  — Не кипятитесь, Бартон. Она имела возможность убить Розмари. Я хочу знать, имела ли она для этого причину. Кажется, ваша жена была довольно богатой женщиной. К кому перешли ее деньги — к вам?
  — Нет, они перешли к Ирис — на правах опеки. Он дал необходимые разъяснения, которые Рейс внимательно выслушал.
  — Забавная ситуация. Богатая сестра и бедная сестра. Тут многие девушки посчитали бы себя ущемленными.
  — Но только не Ирис.
  — Возможно — но у нее был совершенно определенный мотив. Намотаем это себе на ус. У кого еще могли быть мотивы?
  — Ни у кого — абсолютно ни у кого. Уверен, у Розмари не было ни единого врага. Я этим специально занимался… спрашивал… пытался выяснить. Я даже снял дом рядом с Фаррадеями, чтобы…
  Он замолчал. Рейс взял свою трубку и начал ее вычищать.
  — Мой юный Джордж, не лучше ли будет, если вы мне все подробно расскажете?
  — Что вы имеете в виду?
  — Вы что-то утаиваете — это и за версту видно. Ваше право охранять репутацию жены… Вы пытаетесь выяснить, была она убита или нет, и если это имеет для вас значение — тогда выкладывайте все начистоту.
  Наступило молчание.
  — Хорошо, — сдавленным голосом сказал Джордж. — Вы правы.
  — У вас есть основания считать, что ваша жена имела любовника, да?
  — Да.
  — Стефан Фаррадей?
  — Не знаю! Клянусь вам, не знаю! Может быть, он, а может быть, и Браун. Поди разберись. Черт побери.
  — Скажите, а что вам известно об этом Антони Брауне? Забавно, кажется, я слышал это имя.
  — Не знаю о нем ничего. И никто ничего о нем не знает. Симпатичный весельчак — вот и все, что о нем известно. Полагаю, что он американец, но говорит он без акцента.
  — Хм, может быть, посольство что-нибудь выяснит? Не предполагаете — какое?
  — Нет… нет. Рейс, я должен вам рассказать. Она написала письмо… я… я потом осмотрел промокательную бумагу. Это… Это, бесспорно, любовное письмо. Но там не было имени.
  Рейс старательно отвел в сторону глаза.
  — Ну что ж, это уже кое о чем говорит. Леди Александра, например, — она бы не потерпела, если бы ее муж завел интригу с вашей женой. У нее нюх на такие дела. Такая женщина при случае и убить может. Подведем итог. Таинственный Браун, Фаррадей и его жена, юная Ирис Марло. А что скажете о другой женщине, о Руфь Лессинг?
  — Руфь к этому совсем не имеет отношения. По крайней мере, у нее-то не было никаких оснований.
  — Что это за девушка?
  — Превосходная девушка, — с энтузиазмом проговорил Джордж. — Практически член семьи. Моя правая рука — никого так высоко не ценю, как ее, и абсолютно ей доверяю.
  — Вы любите ее, — произнес Рейс, задумчиво посмотрев на него.
  — Я к ней очень хорошо отношусь. Эта девушка, Рейс, сущее золото. Я всецело полагаюсь на нее. Преданнейшее и милейшее на свете создание.
  Рейс пробормотал что-то вроде «хм-гм» и оставил этот вопрос. Джордж не уловил в его поведении никаких признаков, показывавших, что он мысленно приписал неизвестной ему Руфи Лессинг вполне определенные мотивы. Не составляло труда предположить, что это «милейшее на свете создание> имело весьма веские основания желать, чтобы миссис Бартон поскорее убрались на тот свет.
  Обо всем этом он умолчал и любезно спросил:
  — Полагаю, Джордж, вам приходило в голову, что и вы сами имели для этого весьма основательные мотивы.
  — Я? — изумился Джордж.
  — А что, припомните Отелло и Дездемону.
  — Ах так… Но у меня с Розмари все было иначе. Я боготворил ее, разумеется, знал, что всякое может произойти, — я был обречен на страдание. Не скажу, что она меня не любила — любила. Она очень любила меня, всегда была нежна. Но, ясное дело, я достаточно скучен, от этого никуда не денешься. В наших отношениях, знаете, не было ничего романтического. Во всяком случае, женившись, я отдавал себе отчет, что жизнь моя будет не сахарная. И она, добрая душа, предупреждала меня. Разумеется, когда это случилось, я был взбешен, но предположить, чтобы по моей воле хоть волосок упал с ее головы. — Он замолчал, а потом продолжал уже иным тоном:
  — Во всяком случае, если бы я что и натворил — к чему бы мне ворошить старое? Заключение о самоубийстве вынесено, все утряслось и закончилось. Это было бы безумием.
  — Полнейшим. Вот почему мои подозрения в отношении вас, дружище, недостаточно серьезные. Будь вы убийца и получив парочку таких писем, вы преспокойно уничтожили бы их и никому ничего не сказали. И потому я прихожу к мысли, что это самая интересная деталь во всем деле. Кто написал эти письма?
  — А? — Джордж выглядел совершенно растерянным. — Не имею ни малейшего представления.
  — Этот момент, кажется, вас не интересует. Зато он интересует меня. И поэтому я прежде всего задам вам этот вопрос. Следует предположить, я в этом не сомневаюсь, что они не были написаны убийцей. Зачем ему портить собственную игру, когда, как вы выразились, все утряслось и самоубийство всеми признано? Тогда кто же их написал? Кто он, заинтересованный в разжигании затухающего огня?
  — Слуги? — нерешительно предположил Джордж.
  — Возможно. Если так, то какие слуги и что они знают? У Розмари была горничная, которой она доверяла?
  Джордж покачал головой.
  — Нет. Тогда мы имели кухарку — миссис Паунд, она и сейчас у нас, и двух горничных. Обе уволились. Они долго у нас не жили.
  — Ну что ж, Бартон, если вам требуется мой совет, то я бы все тщательно обдумал. С одной стороны, Розмари нет, это факт. Ее не вернешь, что бы вы ни делали. Если самоубийство не особенно подтверждается, то менее того подтверждена очевидность убийства. Предположим, Розмари была убита. Вы в самом деле хотите все переворошить? С этим связана весьма неприятная огласка, публичная стирка грязного белья, любовные интриги вашей жены станут достоянием общественности…
  Джордж вздохнул. Злобно сказал:
  — И вы советуете, чтобы я позволил какой-то свинье выпутаться из этой истории? Этот вонючий Фаррадей с его напыщенными речами и головокружительной карьерой, возможно, всего-навсего трусливый убийца.
  — Я только хочу, чтобы вы ясно представили себе все возможные последствия.
  — Я хочу знать правду.
  — Очень хорошо. В таком случае я пошел бы с этими письмами в полицию. Возможно, им без труда удастся выяснить, кто их написал и что этому автору известно. Только помните, раз вы с ними свяжетесь, легко от них не отделаетесь.
  — Я не пойду в полицию. Поэтому-то я и пригласил вас. Я собираюсь подстроить убийце ловушку.
  — Боже, что вы затеяли?
  — Слушайте, Рейс. Я собираюсь пригласить в «Люксембург» гостей. Хочу, чтобы вы были. Все те же самые — Фаррадей, Антони Браун, Руфь, Ирис, я. Я все продумал.
  — Что вы собираетесь делать?
  Джордж ухмыльнулся.
  — Это мой секрет. Если бы я заранее разболтал кому бы то ни было — даже вам, все было бы испорчено. Я хочу, чтобы вы пришли в полном неведении — увидите, что произойдет.
  Рейс подался вперед. Голос стал неожиданно резким.
  — Не нравится мне это, Джордж. Театральщина, взятая из книг, пользы не приносит. Идите в полицию. Они знают в таких делах толк. Не стоит заниматься самодеятельностью.
  — Поэтому-то я и хочу, чтобы вы там были. Вы — не любитель.
  — Мой дорогой! Только потому, что я когда-то работал на MI—5? И тем не менее вы предпочитаете держать меня в неведении.
  — Это необходимо. Рейс покачал головой.
  — Жаль. Я отказываюсь. Я не одобряю ваш план и не хочу принимать в нем участия. Брось все, Джордж.
  — Не брошу. Я все продумал.
  — Не упрямьтесь, черт побери. Я смыслю чуточку больше в таких спектаклях, чем вы. Не нравится мне эта затея. Не будет от нее проку. Более того — она опасна. Вы об этом подумали?
  — Для кого-то она, безусловно, будет опасной. Рейс вздохнул.
  — Вы сами не ведаете, что творите. Только потом не говорите, что я вас не предостерегал. И последний раз умоляю вас, откажитесь от этой сумасбродной мысли.
  Джордж лишь покачал головой.
  5
  Утро первого ноября было сырым и мрачным. В столовой в доме на Эльвестон Сквер было так темно, что во время завтрака потребовалось зажечь свет.
  Ирис, вопреки своей привычке, спустилась вниз. Она сидела бледная как приведение, бесцельно перекладывая на тарелке кусок. Джордж нервно шелестел «Тайме», а на противоположном конце стола Люцилла Дрейк орошала слезами платок.
  — Чую, мой дорогой мальчик совершит что-то непоправимое. Он такой чуткий — он никогда бы не сказал, что дело идет о жизни и смерти, если бы это было не так.
  Прошелестев газетой, Джордж бросил.
  — Не беспокойтесь, Люцилла. Я уже сказал, я все выясню.
  — Знаю, дорогой Джордж, вы всегда так добры. Но сердце мое неспокойно, маленькая задержка — и произойдет непоправимое. Ведь все эти справки, которые вы наводите, — они же требуют времени.
  — Ничего, мы их поторопим.
  — Он просит: «Не откладывай ни на секунду». А до завтрашнего дня пройдет не секунда, а целые сутки. Я себе не прощу, если с ребенком что-нибудь случится.
  — Не случится. — Джордж отхлебнул кофе.
  — И еще эти мои конвертируемые облигации…
  — Послушайте, Люцилла, предоставьте все это мне.
  — Не волнуйтесь, тетушка Люцилла, — вставила Ирис. — Джордж все уладит. К тому же не впервые это случается.
  — Давно уже такого не бывало. («Три месяца», — уточнил Джордж.) С тех пор, когда бедного ребенка надули оказавшиеся мошенниками приятели с этой ужасной фермой.
  Джордж вытер салфеткой усы, поднялся и, перед тем как — выйти из комнаты, добродушно потрепал миссис Дрейк по спине.
  — Выше голову, дорогая. Я попрошу Руфь немедленно послать телеграмму.
  Едва он вышел в коридор, как к нему присоединилась Ирис.
  — Джордж, не лучше ли отложить сегодняшнюю вечеринку? Тетушка Люцилла так расстроена. Может быть, останемся с ней дома?
  — Разумеется, нет! — Розовое лицо Джорджа побагровело. — Что, позволить этому наглому вымогателю, черт бы его взял, портить нам жизнь? Это шантаж — самый настоящий шантаж, вот что это такое. Будь моя воля, не дал бы ему ни гроша.
  — Если бы тетушка Люцилла позволила.
  — Люцилла — дура от рождения. Эти бабы, рожающие детей, когда им перевалило за сорок, теряют последние остатки разума. С пеленок портят собственных выродков, угождая всем их прихотям. Если бы юному Виктору когда-нибудь предоставили самому выпутываться из разных неурядиц, может быть, это и сделало бы из него человека. Не спорь, Ирис. До вечера что-нибудь изобрету, чтобы Люцилла могла спокойно уснуть В крайнем случае, возьмем ее с собой.
  — O, нет, рестораны она не переносит — она там клюет носом. Духота и прокуренный воздух вызывают у нее астму.
  — Знаю. Я пошутил. Пойди и подбодри ее. Скажи ей, что все утрясется.
  Он повернулся и направился к выходу. Ирис медленно побрела обратно в столовую. Зазвонил телефон, она подошла к нему.
  — Алло — кто? — Бледное, безжизненное лицо расцвело от удовольствия. — Антони!
  — Антони собственной персоной. Звонил тебе вчера и не мог дозвониться. Признайся, это ты обработала Джорджа?
  — О чем ты?
  — Видишь ли, Джордж очень настойчиво, приглашал меня сегодня на какую-то вечеринку. Совершенно непохоже на его обычное «руки долой от моей дражайшей подопечной!» Он так настаивал, что не прийти нельзя. Я подумал, не результат ли это каких-то твоих тактических уловок.
  — Нет… нет… я к этому не имею никакого отношения — Значит, он сам переменил гнев на милость?
  — Не совсем. Это…
  — Алло… куда ты подевалась?
  — Нет, я слушаю.
  — Ты что-то сказала. В чем дело, дорогая? Слышу в телефоне, как ты вздыхаешь. Что-то случилось?
  — Нет… ничего. Завтра я воспряну. Завтра все будет хорошо.
  — Какая трогательная вера. Разве не говорится «Завтра не наступает»?
  — Не наступает.
  — Ирис… в чем же все-таки дело?
  — Нет, ничего. Я не могу тебе сказать. Я обещала, понимаешь?
  — Скажи мне, моя радость.
  — Нет… я действительно не могу. Антони, может, ты мне что-нибудь скажешь?
  — Если бы я знал что.
  — Ты… когда-нибудь любил Розмари?
  Мгновенная пауза, затем смех.
  — Ах, вот в чем дело. Да, Ирис, чуточку был влюблен. Ты же знаешь, она была неотразима. И вот однажды и беседовал с ней и увидел тебя, спускающуюся по лестнице, — и в ту же минуту все закончилось, как ветром сдуло. Ты одна на всем свете осталась. Вот тебе вся правда… Не принимай это близко к сердцу. Ведь даже у Ромео была Розалинда, прежде чем его покорила Джульетта.
  — Спасибо, Антони. Я рада.
  — Увидимся вечером. Твой день рождения, да?
  — На самом деле день рождения через неделю, но собираемся по этому поводу.
  — Ты не очень радуешься.
  — Нет.
  — Полагаю, Джордж знает, что делает, но мне кажется сумасбродной мысль собраться в том самом месте, где…
  — О, с тех пор я уже несколько раз была в «Люксембурге»… Я хотела сказать, после Розмари… ничего страшного.
  — Пусть так. Я приготовил тебе подарок. Ирис. Надеюсь, понравится. Au revoir.
  Он повесил трубку.
  Ирис вернулась к Люцилле спорить, уверять, убеждать.
  Джордж же, по прибытии в свой офис, сразу же вызвал Руфь Лессинг.
  При появлении ее, спокойной, улыбающейся, в элегантном черном костюме, его озабоченность немного прошла.
  — Доброе утро.
  — Доброе утро, Руфь. Опять неприятности. Взгляните.
  Она взяла протянутую им телеграмму. — Снова Виктор Дрейк! — Да, будь он проклят.
  Она задумалась, вертела телеграмму в руках. «Вы из тех девушек, которые спят и видят себя женой своего хозяина…» — как отчетливо все это вспомнилось ей. «Словно вчера…» — подумала Руфь. Голос Джорджа вывел ее из оцепенения. — Примерно год назад мы спровадили его? Она задумалась.
  — Да. Действительно, это было двадцать девятого октября.
  — Вы удивительная девушка. Какая память!
  Ей подумалось, что у нее были более веские причины запомнить этот день, чем он предполагает. Вспомнились беззаботный голос Розмари в телефоне и мысль, что она ненавидит жену своего шефа.
  — Полагаю, нам повезло, — сказал Джордж, — что он столь продолжительное время не показывается нам на глаза. Хотя на прошлой неделе пришлось все же выбросить пятьдесят фунтов.
  — Триста фунтов в наши дни не маленькие деньги.
  — Да. Но он их и не получит. Нужно, как обычно, все разузнать.
  — Я свяжусь с мистером Огилви.
  Александр Огилви, их агент в Буэнос-Айресе, был рассудительным, практичным шотландцем.
  — Да. Немедленно телеграфируйте. Мать Виктора в своем обычном репертуаре. Типичная истерия. С сегодняшним вечером могут возникнуть осложнения.
  — Вы хотите, чтобы я с ней посидела?
  — Нет, — он решительно запротестовал. — Нет, разумеется. Вы должны быть там. Без вас я не обойдусь, Руфь. — Он взял ее за руку. — Добрая вы душа.
  — Я совсем не такая уж добрая.
  Она улыбнулась и затем предложила:
  — Не лучше ли связаться по телефону с мистером Огилви? К вечеру мы могли бы все выяснить.
  — Хорошая мысль. Расходы себя оправдают.
  — Я займусь этим немедленно.
  Мягким движением она высвободила свою руку и вышла.
  Джордж занялся делами, ожидающими его внимания.
  В половине первого он вышел и взял такси до «Люксембурга».
  Чарлз, известный всем метрдотель, вышел навстречу ему, важно наклонив голову и приветливо улыбаясь.
  — Доброе, утро, мистер Бартон.
  — Доброе утро, Чарлз. Все готово к вечеру?
  — Я думаю, вы останетесь довольны, сэр.
  — Тот же самый стол?
  — В сводчатом зале, посередине. Правильно?
  — Да. И, вы поняли, я хочу, чтобы столы не очень тесно стояли?
  — Все сделано.
  — Вы принесли… розмарин?
  — Да, мистер Бартон. Боюсь, он не очень декоративен. Не желали бы добавить немного красных ягод… или, скажем, несколько хризантем?
  — Нет, нет, только розмарин.
  — Хорошо, сэр. Вы хотели бы посмотреть меню? Джузеппе!
  Чарлз щелкнул пальцами, и перед ним предстал улыбающийся маленький пожилой итальянец.
  — Меню для мистера Бартона. Появилось меню.
  Устрицы, бульон, рыба по-люксембургски, шотландская куропатка, печень цыпленка в беконе.
  Джордж равнодушным взглядом пробежал по этому перечню.
  — Да, да, превосходно.
  Он возвратил меню, Чарлз проводил его до дверей. Слегка понизив голос, он пробормотал:
  — Можно мне выразить нашу признательность, мистер Бартон, за то, что… хм… вы снова оказали нам честь?
  Улыбка, страшная, как оскал покойника, появилась на лице Джорджа. Он ответил:
  — Прошлое следует забыть — ведь мы живем настоящим.
  — Справедливо, мистер Бартон. Если б вы знали, как тогда мы были все потрясены и опечалены… Я уверен, я надеюсь, что мадемуазель останется довольна своим днем рождения, все будет на высшем уровне.
  Изящно поклонившись, Чарлз отошел в сторону и тут же с проворностью стрекозы набросился на одного из официантов, который, сервируя стол у окна, допустил незначительную оплошность.
  Джордж с застывшей на губах улыбкой вышел на улицу. Он не был столь уж чувствительным человеком, чтобы питать к «Люксембургу» особую симпатию. Помимо всего, «Люксембург» не виноват, что Розмари захотела там покончить с собой или какой-то неизвестный решил ее там убить. «Люксембургу» решительно не повезло. Но как и многие одержимые люди, Джордж не мог расстаться с мыслью, которая преследовала его.
  Он позавтракал в клубе, а потом направился на собрание директоров.
  По пути в офис он зашел в телефонную будку и набрал номер Мейды Вейле. Вышел, облегченно вздохнув. Все Шло по плану.
  Он возвратился в офис. Сразу же появилась Руфь.
  — По поводу Виктора Дрейка.
  — Да?
  — Боюсь, дело скверное. Возможен уголовный процесс. Он в течение значительного времени прикарманивал деньги одной фирмы.
  — Это сказал Огилви?
  — Да. Я утром связалась с ним, и он позвонил нам десять минут назад. Сообщил, что Виктор ведет себя весьма нагло.
  — Так и должно было быть!
  — Он утверждает, что дело замнут, если деньги будут возвращены. Мистер Огилви встретился с главным партнером фирмы и, кажется, все уладил. Сумма, из-за которой идет спор, сто шестьдесят пять фунтов.
  — Итак, маэстро Виктор надеется прикарманить на этой афере сто тридцать пять фунтов наличными.
  — Именно так.
  — Ну что ж, во всяком случае, и эту сумму мы урежем, — проговорил Джордж с довольной ухмылкой.
  — Я попросила мистера Огилви действовать и уладить вопрос. Правильно?
  — Лично я был бы рад увидеть этого мошенника в тюрьме — но об его матери тоже следует подумать. Глупа — а все-таки родная душа. Итак, маэстро Виктор, как всегда, выигрывает.
  — Какой вы хороший, — сказала Руфь.
  — Я?
  — Я думаю, вы — самый лучший человек на свете. Он был тронут. Польщен и смущен одновременно.
  В каком-то порыве взял и поцеловал ее руку.
  — Дорогая Руфь! Мой дорогой и самый лучший товарищ. Что бы я делал без вас?
  Они стояли очень близко друг подле друга.
  Она подумала: «Я могла бы быть с ним счастлива. Я могла бы осчастливить его. Если бы только…»
  Он подумал: «Не последовать ли совету Рейса? Не бросить ли всю эту затею? Не будет ли это разумнее всего?»
  Нерешительность попорхала над ним и улетела. Он сказал:
  — Девять тридцать в «Люксембурге».
  6
  Собрались все.
  Джордж вздохнул с облегчением. Он боялся, что в самый последний момент кто-нибудь юркнет в кусты — но все были на месте.
  Стефан Фаррадей — высокий, чопорный, со слегка напыщенными манерами. Сандра Фаррадей — в строгом черном бархатном платье, на шее изумруды. Вне всякого сомнения, эта женщина получила отменное воспитание. Она держалась совершенно естественно, может быть, была немного более слащава, чем обычно. Руфь — также в черном, но без всяких украшений, если не считать дорогих сережек. Черные гладкие волосы аккуратно причесаны, руки и шея белые, как снег, — белее, чем у всех остальных женщин. Руфь вынуждена работать, ей некогда нежиться на солнышке. Его и ее глаза встретились, она увидела в них озабоченность и ободряюще улыбнулась. Сердце его подпрыгнуло. Преданная Руфь. Рядом с ним — Ирис, необычайно молчаливая. Единственная из всех, она выказывала беспокойство по поводу этого необычного сборища. Она была бледна, в какой-то мере ей это шло, придавая мрачному лицу несколько возвышенную красоту. На ней было длинное простое платье цвета зеленой листвы. Последним появился Антони Браун. Джорджу показалось, что он вошел проворной крадущейся походкой дикого зверя — может быть, пантеры или леопарда. Этот парень не был в полном смысле слова цивилизованным.
  Все собрались — и оказались в расставленной Джорджем ловушке. Можно начинать игру…
  Выпили коктейли. Потом поднялись и, минуя арку, прошли в зал. Танцующие пары, негромкая негритянская музыка, снующие официанты.
  Подошел Чарлз и, улыбаясь, провел их к столу. Он находился в самом конце ресторана. В уютном сводчатом зале помещались три стола — посредине большой и с обеих сторон два маленьких, на двоих. За одним сидел желтолицый пожилой иностранец с роскошной блондинкой, за другим худенький мальчик с девушкой. Средний стол был оставлен для Бартона.
  Джордж на правах хозяина рассаживал гостей.
  — Сандра, не сядете ли вы здесь справа от меня? Рядом с вами — Браун. Ирис, дорогая, это твой праздник.
  Ты должна сидеть возле меня, далее вы, Фаррадей. Потом вы, Руфь.
  Он замолчал — между Руфью и Антони оказалось свободное кресло, стол был сервирован на семерых.
  — Мой друг Рейс, возможно, немного задержится. Сказал, чтобы мы не ждали его. Он присоединится позднее. Мне бы хотелось познакомить вас всех с ним — замечательный парень, исколесил чуть ли не весь свет и может рассказать много интересного.
  Ирис, усаживаясь, почувствовала досаду. Джордж специально посадил ее отдельно от Антони. Руфь должна была сидеть на ее месте, возле хозяина. Значит, Джордж по-прежнему не любит Антони и не доверяет ему.
  Она украдкой взглянула на него. Антони нахмурился. На нее не смотрел. Искоса бросил взгляд на пустое кресло возле себя, сказал:
  — Рад, что будет еще один мужчина, Бартон. Возможно, мне придется пораньше уйти. Дело не терпит отлагательств. Случайно встретил здесь одного знакомого.
  Джордж улыбнулся:
  — Деловые свидания в свободное время? Вы слишком молоды для этого, Браун. А чем вы все-таки занимаетесь?
  Последовала томительная пауза. После продолжительного раздумья Антони холодно ответил:
  — Организую преступления, Бартон. Обычно я всегда так отвечаю, когда меня об этом спрашивают. Устраиваю грабежи. Разрабатываю воровские операции. Приходится со многими встречаться, договариваться.
  Сандра рассмеялась.
  — Вы имеете какое-то отношение к производству оружия, не так ли, мистер Браун? В наше время фабриканты оружия самые страшные преступники.
  Ирис заметила промелькнувшую во взгляде Антони растерянность. Он шутливо сказал:
  — Не выдавайте меня, леди Александра, дело совершенно секретное. Повсюду иностранные шпионы. Не будем столь легкомысленны.
  Он с нарочитой серьезностью покачал головой.
  Официант забрал блюда с устрицами. Стефан спросил Ирис, не хочет ли она потанцевать.
  Вскоре все уже танцевали. Напряженность рассеялась.
  Наступила очередь Ирис танцевать с Антони.
  Она сказала:
  — Джордж поступил отвратительно, не позволив нам сидеть вместе.
  — Он поступил замечательно. Когда ты сидишь по другую сторону стола, я могу все время тобой любоваться.
  — Ты в самом деле должен будешь уйти?
  — Должен. — Вдруг он спросил:
  — Ты знала, что придет полковник Рейс?
  — Не имела ни малейшего представления.
  — Тогда это довольно странно.
  — Ты его знаешь? О, да, ты на днях это говорил. Что он за человек?
  — Никто толком не знает.
  Они возвратились к столу. Празднество продолжалось. Рассеявшаяся было напряженность постепенно снова сгустилась. За столом царило напряженное ожидание. Лишь хозяин казался веселым и беспечным.
  Ирис заметила, как он украдкой посмотрел на часы.
  Раздалась барабанная дробь — погас свет. В зале образовалась сцена. Кресла сдвинули немного назад и в стороны. На площадке, пританцовывая, появились трое мужчин и три девушки. Их сопровождал человек, обладающий талантом издавать различные звуки: поезда, парового двигателя, самолета, швейной машины, мычания коров. Он имел успех. Его сменили Ленни и Фло с показательным танцем, больше напоминавшим гимнастическое выступление. Снова аплодисменты. Затем появился ансамбль «Люксембург-6». Загорелся свет.
  Все замигали.
  Над столом, казалось, пронеслась волна неожиданного облегчения. Было такое состояние, будто миновало нечто ужасное, чего все подсознательно ожидали и боялись. Подавленные воспоминаниями, они опасались, когда загорится свет, обнаружить распростертое на столе мертвое тело. Прошлое, не сделавшись настоящим, растворилось в воспоминаниях. Исчезла тень близкой трагедии.
  Сандра с облегчением повернулась к Антони. Стефан наблюдал, как подались друг к другу Ирис с Руфью. Лишь Джордж неподвижно сидел в своем кресле, не отводя глаз от стоящего напротив него пустого стула.
  Ирис легким толчком вывела его из оцепенения.
  — Очнись, Джордж. Пойдем потанцуем. Ты еще не танцевал со мной.
  Он встал. Улыбнувшись ей, поднял бокал.
  — Сначала выпьем за юную леди, чей день рождения мы сегодня празднуем. Ирис, пусть ничто никогда не омрачит твою жизнь!
  Смеясь, выпили, пошли танцевать. Джордж и Ирис, Стефан и Руфь, Антони и Сандра.
  Звучала веселая джазовая музыка.
  Вернулись все вместе, смеясь и разговаривая. Сели.
  Неожиданно Джордж подался вперед.
  — Я хочу вас кое о чем попросить. Год назад, так примерно, мы присутствовали здесь на вечере, который завершился трагедией. Не стану печалить вас воспоминаниями, но мне не хочется, чтобы Розмари предали забвению. В честь ее — в память о ней я прошу вас выпить.
  Он поднял бокал. За ним послушно подняли бокалы остальные. На лицах застыло выражение вежливой покорности.
  Джордж сказал:
  — За Розмари, в память о ней. Бокалы приблизились к губам. Выпили.
  Прошло мгновение — и Джордж, подавшись вперед, рухнул в кресло, в неистовстве, задыхаясь, вскинул руки к горлу, лицо посинело.
  Агония длилась полторы минуты.
  Книга III
  «Ирис»
  1
  Полковник Рейс отворил дверь Нью Скотланд Ярда. Он заполнил поданные ему бумаги и спустя несколько минут пожимал руку главного инспектора Кемпа в кабинете последнего.
  Они хорошо знали друг друга. Кемп теперь уже мало чем напоминал закаленного в боях ветерана старой закваски. В самом деле, с тех пор как они служили под Батлом, минуло много лет, и в его поведении, может, вопреки его желаниям, появилось множество свойственных пожилым людям причуд. Он давно питал страсть к резному дереву, но если под Батлом он предпочитал тик или дуб, то ныне главный инспектор Кемп явно симпатизировал более фешенебельным породам — скажем, красному дереву или добротному старомодному розовому дереву.
  — Хорошо, что вы позвонили нам, полковник, — сказал Кемп. — В данном деле мы можем оказать вам существенную помощь.
  — Кажется, дело попало в весьма надежные руки, — ответил Рейс.
  Кемп не стал возражать. Он охотно согласился, что к нему попадают лишь дела чрезвычайно деликатные, получившие широкую огласку и имеющие огромное общественное значение. Нахмурившись, он произнес:
  — Здесь затронуты интересы министра-координатора. Можете представить, какая требуется осторожность?
  Рейс кивнул. Он несколько раз встречался с леди Александрой Фаррадей. Способная, полная достоинства женщина, казалось невероятным, что она может быть вовлечена в какую-то скандальную историю. Ему приходилось слышать ее публичные выступления — они не блистали, но были ясными, обоснованными, отличались хорошим знанием вопроса и великолепной четкостью изложения.
  Она была одной из тех женщин, чья общественная жизнь полностью отражалась на страницах газет, а личная жизнь как бы не существовала, теряясь в недоступной постороннему глазу тиши семейного бытия.
  И все-таки, думал Рейс, у таких женщин есть своя, личная жизнь. Им знакомы отчаяние, любовь, приступы ревности. В порыве страсти они теряют самообладание и рискуют собой.
  Он задумчиво спросил:
  — Полагаете, она замешана, Кемп?
  — Леди Александра? А вы, сэр?
  — Не знаю. Но полагаю, что да. Или ее муж — притаившийся под крылышком министра-координатора.
  Спокойные зеленые, как морская вода, глаза главного инспектора пристально посмотрели в темные глаза Рейса.
  — Если кто-то из них совершил убийство, мы сделаем все возможное, чтобы привлечь его или ее к ответственности. Вам это известно. В нашей стране не существует ни страха перед убийцами, ни снисхождения к ним. Но мы должны располагать неопровержимыми доказательствами — таково требование закона.
  Рейс кивнул. Помолчав, он сказал:
  — Давайте попробуем разобраться.
  — Джордж Бартон умер от отравления цианидом — как и его жена год тому назад. Вы сказали, что присутствовали в ресторане?
  — Да. Бартон попросил меня прийти. Я отказался. Не нравилась мне эта затея. Я был против и старался его переубедить, говорил, что если у него есть какие-то сомнения по поводу смерти жены, пусть он обратится к сведущим людям, то есть к вам.
  Кемп кивнул:
  — Именно это и стоило ему сделать.
  — Он был поглощен какой-то сумасбродной идеей — расставить для убийц ловушку. Что это за ловушка, он мне не объяснил. Его разговоры настолько встревожили меня, что прошлым вечером я направился в «Люксембург» с единственной целью стать очевидцем события. Мой стол, насколько это возможно, стоял от них чуть поодаль-я не хотел, чтобы меня заметили. К сожалению, сказать вам мне нечего. Я не увидел ничего подозрительного. Кроме официантов и гостей, никто не подходил к их столу.
  — Да, — произнес Кемп, — арена поисков сужается. Согласны? Подозрение падает на кого-то из гостей или на официанта Джузеппе Бальцано. Сегодня утром я вызвал его — думаю, вам захочется побеседовать с ним, но не могу поверить, что он имеет какое-то отношение к делу. Двенадцать лет работает в «Люксембурге» — хорошая репутация, женат, трое детей, никаких замечаний.
  — Ну что ж, поговорим о приглашенных.
  — Да, присутствовали те же люди, что и в день смерти миссис Бартон.
  — Что вы хотите сказать, Кемп?
  — Думаю, эти два события бесспорно связаны между собой. Тогда этим делом занимался Адаме. Нельзя назвать этот случай типичным самоубийством, просто самоубийство явилось наиболее вероятным объяснением, к тому же отсутствовали непосредственные доказательства убийства. В результате было вынесено решение о самоубийстве. Для иных выводов у нас не было оснований. Как вы знаете, в нашей картотеке довольно много подобных случаев. Самоубийство под вопросом. Этот вопрос не для широкой публики, но мы-то о нем не забываем. И продолжаем потихоньку копаться. Иногда удается что-то выкопать — иногда нет. В этом деле не удалось.
  — Пока что.
  — Пока что. Кто-то известил мистера Бартона о том, что его жена была убита. Расчет был прост и, как известно, сработал. Не знаю, кто написал это письмо, вероятнее всего — убийца. Он рассчитывал напугать мистера Бартона и избавиться от него. Насколько я понимаю, дело обстояло именно так — вы согласны, надеюсь?
  — Да, в этой части ваши доводы вполне убедительны. Бог знает, что это была за ловушка — я обратил внимание, возле стола находился незанятый стул. Возможно, он был приготовлен для какого-то неожиданного свидетеля.
  Во всяком случае, стул стоял не случайно. Он должен был настолько встревожить убийцу, что он или она не стали бы дожидаться, пока ловушка захлопнется.
  — Итак, — проговорил Кемп, — у нас пять подозреваемых. Начнем с первой трагедии — со смерти миссис Бартон.
  — Сейчас вы твердо убеждены, что это было не самоубийство?
  — Последнее убийство об этом свидетельствует. Впрочем, думаю, вы не станете обвинять нас в том, что сравнительно недавно мы поддержали версию о самоубийстве как наиболее приемлемую. Для этого было достаточно оснований.
  — Вызванное инфлюэнцей депрессивное состояние? По не проницаемому лицу Кемпа пробежало подобие улыбки.
  — Эту версию выдвинуло следствие. Согласно медицинскому заключению, да и чувства родственников следовало пощадить. Обычная практика. Кроме того, нашлось неоконченное письмо к сестре с распоряжениями насчет ее личных вещей — значит, мысль покончить с собой вертелась у нее в голове. Депрессия налицо, я в этом не сомневаюсь, жаль ее, но в девяти случаях из десяти у женщин это связано с любовными неурядицами. У мужчин чаще всего с денежными затруднениями.
  — Значит, вам известно, что миссис Бартон имела любовника?
  — Да, мы это выяснили без затруднений. Все было тщательно замаскировано, но узнать правду не составило большого труда.
  — Стефан Фаррадей?
  — Да. Они обычно встречались в маленькой квартире на Ирлз Коурт Уэй. Это продолжалось более полугода. Допустим, они поссорились или, возможно, она надоела ему. Как бы то ни было, она не первая женщина, решившая покончить с собой в припадке отчаяния.
  — В ресторане с помощью цианистого калия?
  — Да — если бы ей хотелось поразить его неожиданным ударом, пусть, дескать, полюбуется. Некоторые люди любят театральные эффекты. По моим сведениям, она не очень-то дорожила их тайной — главным образом боялся разоблачения он.
  — Располагаете данными, будто его жене все было известно?
  — Насколько удалось выяснить, она ничего не знала.
  — Но она могла знать все, Кемп. Не такая она женщина, чтобы обнажать свою душу.
  — Возможно, обоих следует взять на заметку. Она могла совершить преступление из-за ревности. Он — ради своей карьеры. Развод все обнажил бы. Это был бы необычный процесс, противоречия в клане министра-координатора всплыли бы наружу.
  — А что вы думаете о девице-секретаре?
  — Не исключена эта возможность. Вероятно, она питала к Джорджу Бартону нежные чувства. Большую часть дня они проводили вместе, и есть предположение, что он был ей не безразличен. В самом деле, вчера одна из телефонисток показала нам, как Бартон держал Руфь Лессинг за руку и при этом говорил, что не представляет, как бы он жил без нее, а когда мисс Лессинг вышла из комнаты и застала ее врасплох, то она немедленно уволила эту девушку — дала ей денег на месяц вперед и велела убираться. Похоже, она приняла все это слишком близко к сердцу. Кроме того, сестре миссис Бартон также причиталась солидная сумма — этого тоже не следует забывать. Ребенок ребенком, но кто за нее поручится. И, наконец, миссис Бартон имела еще одного приятеля.
  — Так вам и это известно?
  Кемп медленно произнес:
  — До обидного мало, но и то, что известно, вызывает некоторые подозрения. Паспорт у него в порядке, Американское подданство, ничего предосудительного не установлено. Приехал сюда, остановился в «Клеридже», умудрился завести знакомство с лордом Дьюсбери.
  — Мошенник?
  — Вероятно. Дьюсбери, кажется, клюнул на удочку — попросил его остаться. И тут началось.
  — Производство оружия, — сказал Рейс. — На заводах Дьюсбери начались какие-то неполадки при испытаниях нового танка.
  — Да. Этот самый Браун отрекомендовался в качестве представителя фирм, производящих вооружение. И как только он там появился, вскоре начался саботаж — как раз в то самое время. Браун сшивался среди закадычных дружков Дьюсбери — Казалось, он искал связей со всеми, кто так или иначе имел отношение к фирмам, изготавливающим вооружение. И в результате началась всякая неразбериха, в которой он, по моему разумению, приложил руки. Раз или два на заводах произошли серьезные беспорядки, и это вскоре после того, как он там появился.
  — Интересная личность — мистер Антони Браун.
  — Да. Он щедро наделен обаянием и, очевидно, умеет извлекать из этого пользу.
  — А зачем ему понадобилась миссис Бартон? Ведь Джордж Бартон не имел никакого отношения к производству оружия?
  — Не имел. Но Браун, кажется, был в довольно близких отношениях с его женой и мог из этого кое-что извлечь. Ведь вам известно, полковник, милая женщина способна выведать у мужчины все, что угодно.
  Рейс кивнул, он понял: слова главного инспектора относились к Управлению контрразведки, которое он когда-то контролировал, и не были им восприняты как намек на его собственные упущения.
  После минутного раздумья он произнес:
  — Вы читали письма, которые получил Джордж Бар-тон?
  — Да. Их нашли прошлым вечером у него в доме в столе. Мисс Марло отыскала их для меня.
  — Знаете, Кемп, эти письма очень меня заинтересовали. Каково мнение эксперта?
  — Бумага дешевая, чернила обычные — отпечатки пальцев Джорджа Бартона и Ирис Марло. На конверте куча всяких неопознанных следов, видимо, почтовых работников и т. д. Письма написаны, как подтвердили эксперты, человеком довольно образованным и находящимся, в здравом уме.
  — Довольно образованным. Значит, не слугой?
  — Видимо, нет.
  — Тогда это становится еще более интересным.
  — Напрашивается вывод: кто-то что-то подозревал.
  — Неизвестный не обратился в полицию. Он хотел пробудить в Джордже подозрения и остаться при этом в тени. Все это весьма странно, Кемп. Возможно, он даже не сам это писал, да?
  — Мог и сам написать. Но зачем?
  — Кому-то захотелось представить самоубийство в виде убийства.
  — И выставить в качестве палача Стефана Фаррадея? Неплохая мысль. Немало потрудились для этого. Но дело в том, что у нас абсолютно нет против него никаких улик.
  — Ну, а по поводу цианида что скажете? Была найдена какая-нибудь упаковка?
  — Да. Внутри следы кристаллов цианида. Никаких отпечатков пальцев. Ясное дело, в детективных рассказах упаковка содержала бы все нужные улики. Заняться бы авторам этих детективных историй нашей повседневной работой. Тут бы они и убедились, что чаще всего никаких следов не остается и приходится отыскивать несуществующее.
  Рейс улыбнулся.
  — Метко подмечено, А вчера вечером тоже никаких видимых следов не осталось?
  — Именно этим я сегодня и продолжаю заниматься. Вчера я опросил всех присутствующих, затем с мисс Марло возвратился на Эльвестон Сквер и просмотрел стол и бумаги Бартона. Сегодня я опрошу очевидцев более обстоятельно. Допрошу и людей, находившихся за двумя другими столами в алькове… — Он перелистал какие-то бумаги. — Да, вот они. Джеральд Толлингтон — гренадер гвардейцев и достопочтенная Патриция Брайс-Вудворт. Юные жених и невеста. Бьюсь об заклад, они друг с друга глаз не сводили и до остального им дела не было. Мистер Педро Моралес, омерзительный коммивояжеришко из Мексики. У него даже белки глаз желтые. И мисс Кристина Шеннон — если речь не о деньгах, у нее язык прилипает к гортани Но сто к одному, что-нибудь они все-таки заметили. На всякий случай я запасся их именами и адресами. Начнем с этого бедняги, официанта Джузеппе. Он уже здесь. Сейчас я его приглашу.
  2
  Джузеппе Бальцано был человеком среднего возраста, с умным обезьяньим лицом. Он нервничал, и, по-видимому, не зря. Его английская речь отличалась достаточной резвостью, поскольку, как он объяснил, с шестнадцати лет проживал в этой стране и был женат на англичанке.
  Кемп относился к нему с ясной симпатией.
  — Итак, Джузеппе, давай послушаем, что ты об этом думаешь.
  — Скверная история, для меня особенно. Ведь я обслуживал этот стол. Я, а не кто иной, разливал вино. Люди скажут, что я обезумел и положил отраву в бокал с вином. Это не так, но люди так и скажут. Уже мистер Голдстейн говорит, что будет лучше, если я возьму на неделю отпуск, — чтобы люди ни о чем не спрашивали меня и не тыкали пальцами. Он справедливый человек, он знает, я не виновен, я проработал там много лет, он не уволит меня, как сделали бы другие хозяева. Мистер Чарлз тоже всегда был добрым, но для меня это огромное несчастье — я боюсь. Я спрашиваю себя: значит, у меня есть враг?
  — И как же, — деревянным голосом спросил Кемп, — есть?
  Печальное обезьянье лицо исказила улыбка. Джузеппе протянул руки.
  — У меня? На всем свете у меня нет никакого врага. Хороших друзей много, но врагов нет.
  Кемп хмыкнул.
  — Теперь насчет прошлого вечера. Расскажи мне про шампанское.
  — Пили Клико 1928 года очень хорошее и дорогое вино. Мистер Бартон любил такое, он любил добрую пищу и вина — все самое отменное.
  — Он заказал это вино заранее?
  — Да. Обо всем договорился с Чарлзом.
  — А что тебе известно насчет свободного места за столом?
  — Он об этом тоже договорился. Сказал Чарлзу и мне. Его должна была занять попозже одна молодая леди.
  — Молодая леди? — Рейс и Кемп переглянулись. — Ты ее знаешь?
  Джузеппе показал головой.
  — Нет, об этом мне ничего не известно. Она должна была прийти позже, вот и все, что я слышал.
  — Поговорим о вине. Много было бутылок?
  — Две бутылки и третья стояла наготове. Первую бутылку закончили довольно быстро. Вторую я открыл незадолго до кабаре. Я наполнил бокалы и поставил бутылку в ведерко со льдом.
  — Когда ты последний раз видел, как мистер Бартон пил из своего бокала?
  — Позвольте припомнить… Когда закончилось кабаре, пили за здоровье молодой леди. Был ее день рождения, насколько я понял. Потом они пошли танцевать. После этого, когда они возвратились, мистер Бартон выпивает, и через мгновение все произошло! Он умер.
  — Ты наполнял бокалы, пока они танцевали?
  — Нет, монсеньор. Они были наполнены, когда пили за мадемуазель, выпили немного, лишь несколько глотков. В бокалах оставалось еще достаточно вина.
  — Когда-нибудь кто-нибудь — безразлично кто — приближался к столу, пока они танцевали?
  — Ни одна душа, сэр. Я в этом уверен.
  — Все пошли танцевать одновременно?
  — Да.
  — И одновременно возвратились?
  Джузеппе закатил глаза, силясь припомнить.
  — Первым возвратился мистер Бартон с молодой леди. Он был полнее других и, как понимаете, много не танцевал. Потом подошел белокурый джентльмен, мистер Фаррадей, и молодая леди в черном. Леди Александра Фаррадей и смуглый джентльмен подошли последними.
  — Ты знаешь мистера Фаррадея и леди Александру?
  — Да, сэр. Я часто встречал их в «Люксембурге». Они очень приметные.
  — Теперь, Джузеппе, увидел бы ты, если б кто-то из них положил что-нибудь в бокал мистера Бартона?
  — Не скажу этого, сэр. Я обслуживаю два других стола в алькове и еще два в большом зале. Блюд много. Я не наблюдал за столом мистера Бартона. После кабаре почти все поднялись и начали танцевать, так что я в это время отдыхал — поэтому-то я и уверен, что никто не приближался к столу. Как только люди расселись, я сразу же занялся своим делом.
  Кемп кивнул.
  — Но, думаю, — продолжал Джузеппе, — было бы трудно сделать такое и остаться незамеченным. Мне кажется, что только сам мистер Бартон мог это сделать. А вы так не считаете, нет?
  Он вопросительно взглянул на полицейского.
  — Ты это сам придумал, а?
  — Разумеется, я ничего не знаю, но догадываюсь. Ровно год назад эта красивая леди, миссис Бартон, покончила с собой. Может быть, и мистер Бартон так убивался, что решил покончить с собой? Это было бы поэтично. Конечно, проку ресторану тут никакого, но джентльмен, который собирается с собой покончить, об этом не думает.
  Он нетерпеливо оглядел сидевших перед ним мужчин. Кемп покачал головой.
  — Все не так просто, — проговорил он.
  Он задал еще несколько вопросов и отпустил Джузеппе.
  Как только дверь затворилась, Рейс сказал:
  — Может быть, об этом-то как раз и стоило подумать?
  — Безутешный муж убивает себя в годовщину смерти жены! Правда, была не совсем годовщина, но это детали.
  — Это был День Всех Святых.
  — Именно. Да, может быть, эта мысль и заслуживала бы внимания, но как в таком случае объяснить происхождение писем и то обстоятельство, что мистер Бартон советовался с вами и показывал их Ирис Марло? Он взглянул на часы.
  — В двенадцать тридцать я должен быть в доме министра-координатора. Еще есть время, чтобы встретиться с людьми, сидевшими за соседними столиками. По крайней мере, с некоторыми из них. Полковник, вы пойдете со мной?
  3
  Мистер Моралес остановился в «Рице». В этот утренний час он выглядел весьма непривлекательно: небритый, налитые кровью глаза и прочие признаки тяжкого похмелья.
  Мистер Моралес был американцем и изъяснялся на каком-то немыслимом жаргоне. Несмотря на цепкую профессиональную память, его воспоминания о проведенном накануне вечере были весьма туманны.
  — Пошли с Крисси — эта крошка прошла огонь и воды! Она говорит, что хороший кабак. «Золотко мое, — говорю, — пойдем, куда скажешь». Кабак классный, спору нет — и знают, как тебя выпотрошить! Мне это обошлось почти в тридцать долларов. Джаз вот только паршивый — похоже, они играть не умеют.
  Воспоминания о прошедшем вечере настолько увлекли мистера Моралеса, что пришлось ему напомнить про стол, находившийся в середине алькова. И тут память ему изменила.
  — Там был стол и какие-то люди сидели. Не помню, как они выглядели. Я их и не разглядывал, пока этот парень не преставился. Сперва подумал, ему ликер не в то горло попал… Хотя одна из женщин запомнилась. Темная и, прямо скажу, обращает внимание.
  — Вы говорите о девушке в зеленом бархатном платье?
  — Нет, не о ней. Та дохлятина. А эта крошка была в черном и вся из себя такая…
  Ненасытный взор мистера Моралеса привлекла Руфь Лессинг.
  Он сморщил нос в знак своего восхищения.
  — Я наблюдал, как она танцует, и скажу вам, умеет танцевать, эта крошка. Я раз или два ей подмигнул, но она окинула меня ледяным взглядом — такими невидящими глазами умеют смотреть только у вас в Британии.
  Ничего более ценного из мистера Моралеса выжать не удалось, кроме откровенного признания, что к тому времени, как началось кабаре, он уже дошел до соответствующего уровня.
  Кемп его поблагодарил и приготовился распрощаться.
  — Завтра я отплываю в Нью-Йорк, — тоскливо проговорил Моралес. — Не угодно ли будет вам мое присутствие?
  — Благодарю вас, но не думаю, что ваши показания помогут следствию.
  — Понимаете, мне здесь нравится, и если дело связано с полицией, наша фирма возражать не станет. Когда полиция говорит вам останьтесь, вы должны остаться. Может быть, я что-нибудь вспомню, если пораскину мозгами.
  Но Кемп не клюнул на эту хитроумную приманку и вместе с Рейсом отправился на Брук Стрит, где их встретил раздраженный джентльмен, отец достопочтенной Патриции Брайс-Вудворт.
  Генерал лорд Вудворт принял их с нескрываемой неприязнью.
  Что за сумасшедшая мысль предполагать, будто бы его дочь — его дочь! — замешана в подобной истории? Если девочка не может пообедать со своим нареченным в ресторане, чтобы не сделаться объектом нападок со стороны детективов из Скотланд Ярда, то куда катится Англия? Она даже не знала этих людей… как их звали… Хаббард… Бартон? Какой-то парень из Сити или что-то в этом роде! Нужно быть более осмотрительным, когда выбираешь место для развлечений — «Люксембург» всегда пользовался хорошей репутацией, — но подобная история происходит там уже не впервые. Джеральд просто сглупил, приглашая туда Пат… В любом случае он не позволит травмировать и терроризировать свою дочь, подвергать ее перекрестному допросу, пока не переговорит с адвокатом. Он уже позвонил старому Андерсону из Линкольн Инн и попросил его…
  Здесь генерал неожиданно замолк и воззрился на Рейса.
  — Где-то я вас видел. Позвольте?
  Рейс ответил незамедлительно, его лицо озарилось улыбкой.
  — Баддарапур, двадцать третий год.
  — Боже! — воскликнул генерал. — Неужели это Джонни Рейс! Какое вы имеете отношение к этому спектаклю?
  Рейс улыбнулся.
  — Я пришел сюда, чтобы присутствовать при беседе главного инспектора Кемпа с вашей дочерью. Полагаю, для нее будет приятнее видеть его здесь, нежели быть вызванной в Скотланд Ярд. Думаю, мое присутствие не помешает.
  — О… хм… ну что ж, вы очень любезны, Рейс.
  В эту минуту отворилась дверь, вошла мисс Патриция Брайс-Вудворт и с присущими очень юному существу хладнокровием и независимостью вступила в разговор.
  — Хэллоу, — сказала она. — Вы из Скотланд Ярда, не так ли? Насчет вчерашнего происшествия? Ждала вас с нетерпением. Мой папа зануда. Не надо, папочка, тебе известно, что доктор сказал о твоем давлении. Не могу понять, зачем ты во все лезешь. Я приглашу этих инспекторов в свою комнату, а к тебе пошлю Уолтерса с виски и содовой.
  Генералом овладело неистовое желание выплеснуть все, что накопилось у него на душе, но он лишь промямлил:
  — Мой старый друг майор Рейс.
  После такого представления Патриция утратила к Рейсу всякий интерес, а лицо главного инспектора Кемпа озарила блаженная улыбка.
  С достоинством генеральской дочери она выпроводила их из комнаты и провела в свою гостиную. Когда они выходили, ее отец решительно закрыл двери своего кабинета.
  — Бедный папочка, — заметила она. — Он будет расстроен. Но он это переживет.
  Разговор отличался самым что ни на есть дружеским тоном и абсолютной безрезультатностью.
  — С ума можно сойти, — сказала Патриция. — Вероятно, мне больше уж никогда не придется стать свидетельницей убийства — ведь это же убийство? Газеты очень осторожны и неясны, но я сказала Джерри по телефону, что это, должно быть, убийство, а я даже не заметила!
  В ее голосе звучало неподдельное сожаление.
  Делалось очевидным, как мрачно и предсказал главный инспектор, что двое молодых, неделю назад помолвленных людей весь вечер не спускали друг с друга глаз и больше ничего вокруг себя не замечали.
  Патриция Брайс-Вудворт упорно говорила о каких-то несущественных подробностях и больше ничего сообщить не могла.
  — Сандра Фаррадей, как всегда, была очень нарядной. На ней было платье от Шипарелли.
  — Вы ее знаете? — спросил Рейс. Патриция покачала головой.
  — Несколько раз видела. Она кажется довольно нудной. Слишком напыщена, как и большинство политических деятелей.
  — А больше никого из них вы до этого не встречали?
  — Нет, никого — по крайней мере, не припомню. Думаю, я бы не обратила на Сандру Фаррадей внимания, не будь у нее платья от Шипарелли.
  — Увидите, — мрачно проговорил главный инспектор, когда они выходили из дома генерала Вудворта, — такой же подарок преподнесет нам и маэстро Толлингтон… Ну что ж, давайте попытаем счастья у Кристины Шеннон. Это будет наша, так сказать, последняя возможность.
  Мисс Шеннон, в полном соответствии с описаниями главного инспектора, оказалась белокурой красавицей. Красивые, тщательно причесанные волосы открывали нежное, наивное, как у ребенка, лицо.
  С мисс Шеннон, по утверждению инспектора Кемпа, трудно было о чем-нибудь поговорить, но живость ее взгляда и хитрость, притаившаяся в глубине больших голубых глаз, свидетельствовали, что ее бессловесность простирается лишь в интеллектуальных направлениях, а где речь касается грубой житейской прозы и особенно денег, там Кристина Шеннон маху не даст.
  Мужчин она приняла с исключительным радушием, предложила выпить, а когда те отказались, стала настойчиво угощать их сигаретами. Квартира у нее была маленькой и обставлена дешевой современной мебелью.
  — Я была бы очень рада, если б смогла вам помочь, инспектор. Спрашивайте меня, что пожелаете.
  Кемп начал с обычных вопросов, касающихся обстановки и поведения людей, сидевших за столом в центре зала.
  Кристина сразу же показала себя тонким и проницательным наблюдателем.
  — Нетрудно было увидеть — компания не слишком веселилась. Они словно все оцепенели. Мне искренне было жаль старичка — хозяина сборища. Он из себя выходил, стараясь их развлечь, бесился, как кошка на привязи, но льда растопить ему не удалось. Высокая женщина справа от него надулась, словно аршин проглотила, а девочка слева заметно была не в себе из-за того, что смуглого красавца посадили не с ней рядом, а напротив. Возле нее сидел блондин, похоже, он страдал расстройством желудка, ел — словно у него кусок в горле застревал. Его соседка без конца хлопотала и возилась с ним так, будто хотела через голову перепрыгнуть.
  — Мисс Шеннон, вы, кажется, заметили все до мельчайших подробностей, — сказал полковник Рейс.
  — Открою вам секрет. Мне самой было не слишком весело. Я провела с одним джентльменом три ночи подряд, и он мне порядочно надоел. Ему хотелось осмотреть весь Лондон — особенно места, имеющие репутацию, и, нужно сказать, он не скупился. Везде шампанское. Мы обошли «Компрадор», «Миль Флейерс» и наконец добрались до «Люксембурга». Замечу вам, он порезвился. Мне даже его как-то жаль стало. Но разговор с ним интересным не назовешь. Бесконечные истории про махинации, которые он обделывал где-то там в Мексике, и большинство из них я выслушала по три раза. И еще он без конца рассказывал о всех дамах, которых он познал и как они были от него без ума. Выслушивать подобное, согласитесь, утомительно, но Педро на это внимания не обращал, поэтому я только и делала, что ела и озиралась по сторонам.
  — Ну что ж, вы для нас просто находка, мисс Шеннон, — сказал главный инспектор. — Могу надеяться, что вам удалась заметить какие-то детали, которые помогут нам справиться с нашей задачей.
  Кристина покачала белокурой головкой.
  — Не представляю, кто укокошил старикашку, решительно не представляю. Он выпил шампанского, лицо его вдруг посинело, и он свалился.
  — Вы не помните, когда он последний раз до этого пил из своего бокала?
  Девушка задумалась.
  — Когда… да… сразу же после кабаре. Вспыхнул свет, он поднял бокал, что-то сказал, остальные тоже подняли бокалы. Наверное, он произнес тост.
  Инспектор кивнул.
  — А потом?
  — Потом заиграла музыка, они все поднялись и пошли танцевать, шумно двигали стульями, смеялись. Кажется, впервые за их столом повеселело. Удивительно, как шампанское сближает людей.
  — Они все пошли — у стола никто не остался? — Да.
  — И никто не дотрагивался до бокала мистера Бартона?
  — Абсолютно никто. — Она ответила без раздумий. — Я в этом совершенно уверена.
  — И никто — совершенно никто — не приближался к столу, пока их не было?
  — Никто — за исключением, разумеется, официанта. — Официанта? Какого официанта?
  — Один из этих юнцов с фартуком, лет шестнадцати. Не настоящий официант. Он помогал замухрышке, похожему на обезьяну — итальянцу, по-моему.
  Инспектор Кемп кивком головы подтвердил, что эта характеристика полностью соответствует внешности Джузеппе Бальцано.
  — И что он делал, этот юный официант? Наполнял бокалы?
  Кристина покачала головой.
  — О, нет. Он ни к чему на столе не прикасался. Просто подобрал вечернюю сумочку, которую одна из девушек обронила, когда они поднимались.
  — Чья это сумочка?
  На минуту-другую Кристина задумалась. Затем сказала:
  — Правильно. Сумочка девчонки — зеленая с золотом. У двух других женщин были черные сумочка.
  — И что официант сделал с этой сумочкой? Кристина удивилась.
  — Просто положил ее обратно на стол, вот и все.
  — Вы совершенно уверены, что он не притрагивался ни к одному из бокалов?
  Конечно. Он второпях сунул ее на стол и побежал, потому что один из официантов свистнул ему, чтобы он куда-то пошел и что-то принес, и тому надо было пошевеливаться.
  — И это был единственный случай, когда кто-то приближался к этому столу?
  — Именно так.
  — Но, разумеется, кто-то мог подойти к столу, и вы могли этого не заметить.
  Кристина решительно покачала головой.
  — Нет, совершенно уверена, что нет. Понимаете, Педро вызвали к телефону, и пока он не вернулся, я ничем не занималась, я только глядела по сторонам и скучала.
  Я все замечала, а с места, на котором я сидела, лучше всего был виден соседний стол. Рейс спросил:
  — Кто первым вернулся к столу?
  — Девушка в зеленом со стариком. Они уселись, затем подошли блондин и девушка в черном, за ними остальные важные особы и смуглый красавец. Отменный он был танцор. Когда все возвратились и официант начал подогревать на спиртовке блюдо, старик наклонился вперед, произнес свою речь, все снова подняли бокалы. И тут все произошло. — Кристина замолчала и весело добавила:
  — Ужасно, не правда ли? Я думала, это был удар. Моя тетя так же упала, когда с ней случился удар. Тут же возвратился Педро, и я сказала: «Смотри, Педро, у этого человека удар». А Педро спокойно ответил: «Он уже умер — уже умер, — все кончено» — и это было так ужасно. Я не могла отвести от него глаз. Страшно, когда в таком месте, как «Люксембург», кто-нибудь умирает. Не нравятся мне эти мексиканцы. Когда они напьются, они теряют человеческий облик, — не знаешь, какую гадость они могут выкинуть. — Она на мгновение задумалась и, посмотрев на нарядный браслет у себя на запястье, добавила:
  — А все-таки, должна сказать, они довольно великодушны.
  Кемп незаметно отвлек ее от рассуждений о невзгодах и доходах одинокой девушки и заставил еще раз повторить эту историю.
  — Вот мы и использовали свой последний шанс, — сказал он Рейсу, когда они покидали квартиру мисс Шеннон. — И это мог бы быть неплохой шанс. Из всех свидетелей эта девушка самая стоящая. Она все точно видит и запоминает. Если бы там можно было бы что-то увидеть, она бы увидела. Стало быть, ответ таков: видеть там было нечего. Невероятно. Колдовство, да и только! Джордж Бартон пьет шампанское и отправляется танцевать. Он возвращается, пьет из того же самого бокала, к которому никто не притрагивался, и — вот чудеса — бокал полон цианида. Безумие! Это никогда не могло бы произойти, если бы не произошло.
  На минуту он остановился.
  — Официант. Мальчик. Джузеппе ни разу о нем не упоминал. Об этом стоит подумать. Как бы то ни было, он единственный человек, находившийся во время танцев возле стола. Здесь может что-то быть. Рейс покачал головой.
  — Если бы он положил отраву в бокал Бартона, эта девушка заметила бы. У нее врожденная способность подмечать детали. Пустота в голове компенсируется ее наблюдательностью. Нет, Кемп, здесь должно быть какое-то очень простое объяснение, только бы смогли мы его разгадать.
  — Да, возможно. Он сам бросил в бокал отраву!
  — Я начинаю верить, что именно так все и произошло, ничего иного и быть не могло. Но если это так, то, я убежден, он не знал, что это был цианид.
  — Вы предполагаете, что кто-то ему его подсунул? Сказал, что это средство улучшает пищеварение или снижает давление — что-нибудь в таком духе?
  — Возможно.
  — Тогда кто этот неизвестный? Супруги Фаррадей?
  — Совершенно невероятно.
  — Столь же невероятно предполагать и мистера Антони Брауна. Значит, остаются двое — нежная невестка…
  — …и преданный секретарь.
  Кемп взглянул на полковника.
  — Да… она могла бы ему что-нибудь подстроить… Мне надо идти к министру-коодинатору. А вы? Встретитесь с мисс Марло?
  — Думаю отправиться в контору — повидаться с милой секретаршей. Соболезнование старого друга. Мог бы пригласить ее позавтракать… Значит, вы ее подозреваете?
  Пока что я никого не подозреваю. Просто обнюхиваю следы.
  — С Ирис Марло вам все равно придется встретиться.
  — Встречусь, но хотелось бы побывать у нее в доме в ее отсутствие. И знаете почему, Кемп?
  — Разумеется, нет.
  — Потому что там кто-то чирикает — чирикает, как маленькая птичка… «Маленькая птичка, расскажи мне», — пел я, когда был ребенком. Вот в чем суть, Кемп, эти пичужки многое могут рассказать, только позволь им пощебетать.
  4
  Мужчины простились. Рейс нанял такси и отправился в Сити, в контору Джорджа Бартона. Главный инспектор Кемп, озабоченный растущими расходами, сел в автобус. Дом министра-координатора находился неподалеку.
  Лицо инспектора, когда он поднимался по ступеням и дернул звонок, было довольно мрачным. Положение его, он знал это, было трудным. Фракция министра-координатора обладала огромным политическим влиянием и, словно сетью, покрыла всю страну своими объединениями. Главный инспектор Кемп верил в беспристрастность британской юстиции. Если Стефан или Александра Фаррадей причастны к смерти Розмари Бартон или Джорджа Бар-тона, никакие «связи» или «влияния» не помогут им избежать ответственности. Но если они невиновны или доказательства их вины недостаточно определены, тогда должностному лицу следует быть очень осторожным в своих действиях, иначе начальство хорошенько даст ему по рукам. Понятно, при такой ситуации предстоящее объяснение не очень радовало главного инспектора.
  Поглощенный тягостными размышлениями, главный инспектор Кемп был препровожден похожим на епископа привратником в затененную, уставленную книгами комнату в задней части дома, где его ожидал министр-координатор со своей дочерью и зятем.
  Поднявшись навстречу инспектору, министр-координатор пожал ему руку и учтиво произнес:
  — Вы пришли точно в назначенное время, главный инспектор. Позвольте сказать, я по достоинству оценил вашу любезность — вы сами пришли сюда, вместо того чтобы вызвать мою дочь и ее мужа в Скотланд Ярд. Разумеется, в случае необходимости они с готовностью явились бы туда — об этом и речи быть не может. Они так же ценят вашу доброту.
  Сандра произнесла:
  — Безусловно, инспектор.
  На ней было платье из мягкого черного материала, свет длинного узкого окна струился ей на спину, и она напоминала Кемпу статую из раскрашенного стекла, которую он однажды видел в заграничном соборе. Продолговатый овал лица и слегка угловатые плечи усиливали иллюзию. Как святая, подумалось ему. Но леди Александра Фаррадей не была святой — совсем не была. И, кроме того, все эти древние святые, по его разумению, были не добрыми, скромными, незаметными христианами, а нетерпимыми, фанатичными, жестокими к себе и другим.
  Стефан Фаррадей стоял возле жены. Его лицо не выражало совершенно никаких эмоций. Он держался строго официально, как и подобает пользующемуся уважением политическому деятелю. Мужское естество было тщательно погребено. Но ведь оно существовало, это мужское естество, подумалось Кемпу.
  Министр-координатор заговорил так, словно давал одно из своих многочисленных интервью.
  — Не скрою от вас, инспектор, эта история произвела на нас чрезвычайно тяжелое и неприятное впечатление. Уже второй раз моя дочь и зять оказываются свидетелями чудовищной смерти в общественном месте — в том же самом ресторане, двух членов одной и той же семьи. Подобного рода популярность всегда опасна для человека, занимающего видное общественное положение. Огласки, разумеется, не избежать. Мы это хорошо понимаем, и моя дочь, и мистер Фаррадей полны желания оказать вам посильную помощь в надежде, что дело будет быстро закончено и потому заглохнет вызванная им нездоровая заинтересованность.
  — Благодарю вас, министр-координатор. Я исключительно ценю проявленную вами заинтересованность. Она, безусловно, облегчит нам нашу работу.
  Сандра Фаррадей сказала:
  — Спрашивайте у нас все, что найдете нужным, инспектор.
  — Благодарю вас, леди Александра.
  — Позвольте, главный инспектор, — сказал министр-координатор, — вы, конечно, располагаете собственными источниками информации, но, как сообщил мне мой друг, комиссар внутренних дел, смерть Бартона расценивается не столько как самоубийство, сколько как убийство, хотя по всем внешним признакам, с точки зрения обывателей, самоубийство выглядело бы более правдоподобным объяснением. Ты считаешь, что произошло самоубийство, дорогая Сандра? Католическое изваяние чуть склонило голову. Сандра в раздумье произнесла:
  — Мне кажется, вчерашние события это подтверждают. Мы находились в том же ресторане и сидели за тем же столом, где в прошлом году отравилась бедная Розмари Бартон. Мы часто встречались с мистером Бартоном этим летом на даче, и он производил довольно странное впечатление — просто на себя не походил. Мы все думали, что смерть жены повлияла на его рассудок. Знаете, он обожал ее, и не думаю, чтобы он когда-либо примирился с ее смертью. Поэтому мысль о самоубийстве кажется если не естественной, то, по крайней мере, возможной — лично я не могу представить, чтобы кому-то понадобилось убивать Джорджа Бартона.
  Стефан Фаррадей быстро проговорил:
  — Бартон был великолепным парнем. Уверен, на всем свете у него не было ни одного врага. Инспектор Кем оглядел лица, обращенные к нему в немом ожидании, и собрался с мыслями. «Лучше им все рассказать», — подумал он.
  — Леди Александра, не сомневаюсь в основательности ваших рассуждений. Но, понимаете, есть обстоятельства, которые, возможно, вам еще неизвестны.
  Министр-координатор незамедлительно вмешался:
  — Мы не вправе держать за руки главного инспектора. Он волен сам решать, какие факты следует предавать гласности.
  — Благодарю, милорд, нет причин, которые бы помешали мне быть откровенным. Суть дела в следующем: Джордж Бартон незадолго перед смертью высказал двум людям свое убеждение, что его жена не совершила, как предполагалось, самоубийства, а, напротив, была отравлена. Он думал, что напал на след этого человека, обед и празднество, устроенные вчера вечером якобы в честь дня рождения мисс Марло, на самом деле являлись частью разработанного им плана с целью установить личность убийцы его жены.
  Последовало молчание, и в наступившей тишине главному инспектору Кемпу, имевшему внешность деревянного истукана, но, несмотря на это обладавшему поразительной восприимчивостью, показалось, будто бы в комнате появился страх. Он не отразился ни на одном лице, но инспектор мог бы под присягой подтвердить его присутствие.
  Первым пришел в себя министр-координатор. Он сказал:
  — Безусловно, подобные мысли подтверждают, что бедняга Бартон был немного… хм…не в себе. Потрясенный смертью жены, он, возможно, слегка тронулся рассудком.
  — Возможно, милорд, но все говорит за то, что состояние его рассудка не заставляло опасаться самоубийства.
  Снова наступило молчание. Неожиданно Стефан Фаррадей резко произнес:
  — Но как могла подобная мысль прийти в голову Бартона? Что ни говори, а миссис Бартон все-таки покончила с собой.
  Инспектор Кемп невозмутимо посмотрел на него.
  — Мистер Бартон так не думал.
  Вмешался министр-координатор:
  — Но полиция подтвердила факт самоубийства. Иных предположений даже не возникло. Инспектор спокойно произнес:
  — Факты свидетельствовали в пользу самоубийства. Доказательств, что ее смерть произошла по каким-то иным причинам, тогда не существовало.
  Он знал, что человек, занимающий положение министра-координатора, сможет оценить смысл этого замечания. Сделавшись чуть более официальным, Кемп сказал:
  — Теперь вы позволите задать вам несколько вопросов, леди Александра?
  — Разумеется. — Она слегка повернула к нему голову.
  — У вас не возникало подозрений, когда умерла миссис Бартон, что это могло быть не самоубийство, а убийство?
  — Разумеется, нет. Я была совершенно уверена, что произошло самоубийство. Я и по-прежнему в этом уверена.
  Кемп принял подачу. Он спросил:
  — Леди Александра, вы не получали никаких анонимных писем в прошлом году?
  Ее спокойствие уступило место неподдельному изумлению.
  — Анонимных писем? Нет.
  — Вы уверены? Подобные письма весьма неприятны, и люди обычно предпочитают о них не вспоминать, но в данном случае они могут быть исключительно важны, поэтому хочу подчеркнуть, если вы все-таки получали какие-то письма, мне было бы необходимо об этом узнать.
  — Понимаю. Но уверяю вас, инспектор, ничего подобного я не получала.
  — Прекрасно. Вы сейчас сказали, что поведение мистера Бартона летом выглядело странным. Почему?
  Она на минуту задумалась.
  — Хм, он был какой-то издерганный, нервный. Казалось, с трудом понимает, что ему говорят. — Она посмотрела на мужа. — Тебя это не поражало, Стефан?
  — Да, все было именно так. Этот человек выглядел больным. Он похудел.
  — Вы не заметили, не изменилось ли его отношение к вам и вашему мужу? Может быть, оно стало менее сердечным?
  — Нет. Наоборот. Знаете, он купил дом рядом с нами и вроде бы был очень нам благодарен за то, что мы для него делали — я имею в виду знакомство с местными достопримечательностями и все такое прочее. Разумеется, мы были очень довольны, что могли в этом отношении оказаться полезными ему и Ирис Марло, этой очаровательной девочке.
  — Леди Александра, миссис Бартон была вашей подругой?
  — Нет, мы были не очень близки. — Она слегка улыбнулась. — В основном она дружила со Стефаном. Она интересовалась политикой, и он помогал… как бы сказать, расшить ее политический кругозор…Это доставляло ему удовольствие. Вам известно, она была очаровательной, привлекательной женщиной.
  «А ты, однако, очень умна, — подумал главный инспектор Кемп, по достоинству оценив ее сообразительность. — Интересно, много ли ей известно об этой парочке — чертовски хотелось бы знать». Он продолжал.
  — Мистер Бартон никогда не высказывал вам лично соображения, что его жена не покончила с собой? Никогда. Поэтому-то я и была сейчас так удивлена. А мисс Марло? Она тоже никогда не говорила о смерти своей сестры?
  — Нет.
  — А что заставило Джорджа Бартона купить загородный дом? Не вы ли или ваш муж подали ему эту идею?
  — Нет. Для нас это было совершенно неожиданным.
  — И его отношение к вам всегда оставалось дружеским?
  — Весьма.
  — Теперь, леди Александра, что вы знаете про мистера Антони Брауна?
  — Совершенно ничего. Я случайно с ним встретилась, вот и все.
  — А вы, мистер Фаррадей?
  — Знаю о Брауне еще меньше, чем моя жена. Она, по крайней мере, с ним танцевала. Довольно милый парень — американец, по-моему.
  — Вы не замечали, не имел ли он интимных отношений с миссис Бартон?
  — На этот счет мне абсолютно ничего не известно, инспектор.
  — Я просто интересуюсь вашими впечатлениями, мистер Фаррадей.
  Стефан нахмурился.
  — Они были довольно дружны — вот и все, что я могу сказать.
  — А вы, леди Александра?
  — Вы хотите знать мое мнение, инспектор?
  — Да, ваше мнение.
  — Ну что ж, раз это так важно. У меня сложилось впечатление, что они хорошо знали друг друга. И имели интимные отношения. Понимаете, это было видно по тому, как они глядели друг на друга. Но конкретных доказательств у меня нет.
  — Дамы часто имеют на этот счет правильные суждения, сказал Кемп. — Теперь, леди Александра, что вы скажете о мисс Лессинг?
  — Мисс Лессинг, насколько я понимаю, была секретарем мистера Брауна. Впервые я увидела ее в тот вечер, когда умерла миссис Бартон. Затем я однажды встречалась с ней во время ее приезда на дачу и, наконец, прошлым вечером.
  — Позвольте задать вам еще один неофициальный вопрос: у вас не сложилось впечатления, что она влюблена в Джорджа Бартона?
  — Не имею на этот счет ни малейшего представления.
  — Тогда перейдем к событиям прошлого вечера. Он скрупулезно, шаг за шагом, допросил Стефана и его жену о том, как проходил столь трагически закончившийся ужин. На многое он не рассчитывал, и все, что ему удалось узнать, подтвердило его предположения. Все показания сходились в главном — Бартон предложил тост в честь Ирис, выпил и сразу же после этого отправился танцевать. Все гурьбой за ним последовали. Первыми к столу возвратились Джордж и Ирис. Ни один из супругов не мог дать никакого объяснения по поводу пустого стула, кроме того, что Джордж Бартон во всеуслышанье заявил, будто ожидает своего друга, полковника Рейса, который немного запоздает. Это утверждение, как было известно инспектору, не соответствовало истине. Сандра Фаррадей сказала, а муж с ней согласился, что когда загорелся свет после кабаре, Джордж смотрел на пустой стул каким-то странным, загадочным взглядом, несколько минут находился в страшной растерянности и не слышал, что ему говорили, затем он пришел в себя и предложил выпить за здоровье Ирис.
  Единственная новость, которую инспектор смог приплюсовать к имеющейся у него информации, было сообщение Сандры о ее беседе с Джорджем в Файрхевене — когда он умолял ее прийти с мужем на вечер, устраиваемый им в честь дня рождения Ирис.
  «Это был весьма благовидный, хотя и не соответствующий истине предлог», — подумал главный инспектор. Закрыв записную книжку, в которой он начертил пару каких-то иероглифов, инспектор поднялся со стула.
  — Я вам очень признателен, милорд, и вам, мистер Фаррадей, и вам, леди Александра, за помощь и участие.
  — В ходе дальнейшего расследования потребуется помощь моей дочери?
  — Вся процедура — чистая формальность. Сбор свидетельских показаний, подпись медицинского заключения, и в течение недели расследование закончится. Надеюсь, — сказал инспектор, тон его едва изменился, — к этому времени мы управимся.
  Он обернулся к Стефану Фаррадею.
  — Кстати, мистер Фаррадей, есть тут одна — две небольшие каверзы, которые, я думаю, вы могли бы помочь мне разобрать. Нет нужды беспокоить леди Александру. Если вы позвоните мне в Ярд, мы сумеем договориться об удобном для вас времени. Вы, я знаю, занятой человек.
  Сказано это было непринужденно, даже, пожалуй, беспечно, но три пары ушей уловили в словах инспектора затаенный смысл. Стефану удалось сохранить дружескую невозмутимость, когда он сказал:
  — Разумеется, инспектор. — Затем он взглянул на часы и пробормотал:
  — Мне нужно отправляться в Палату.
  Когда Стефан второпях удалился и столь же поспешно уехал главный инспектор, министр-координатор обернулся к дочери и спросил, словно саданул наотмашь:
  — Стефан имел шашни с этой женщиной?
  Пауза длилась долю секунды, не более, потом последовал ответ:
  — Нет, конечно. Иначе бы я все знала. Во всяком случае, Стефан не таков.
  — Ну что ж, смотри, дорогая, как бы локти кусать ее пришлось. Молва на месте не застаивается.
  — Розмари Бартон дружила с этим самым, с Антони Брауном. Они везде вместе появлялись.
  — Хорошо, — протянул министр-координатор, — ты-то уж, наверное, знаешь.
  Он не поверил дочери. Его лицо, когда он медленно выходил из комнаты, было серым и взволнованным. Он поднялся по лестнице в гостиную жены. Ей было запрещено находиться в библиотеке. Он по опыту знал, ее необузданный нрав способен причинить неприятности, а при сложившейся ситуации с полицией ссориться не следовало.
  — Ну что? — спросила супруга. — Как все закончилось?
  — Вроде бы неплохо, — медленно проговорил министр-координатор. — Кемп — вежливый парень… обходительный… дело ведет с так-том… даже, по-моему, немного в этом отношении перебарщивает.
  — Дело серьезное?
  — Да, серьезное. Зря мы позволили Сандре выходить за него замуж, Вики.
  — А что я говорила?
  — Да… да… — Он не возражал. — Ты была права — а я ошибался. Но, посуди, она бы все равно за него вышла. Сандру с места не сдвинешь, когда она заупрямится. Знакомство с Фаррадеем подобно стихийному бедствию — человек, чье происхождение и прошлое никому не известны. Разве знаешь, как он себя поведет в трудную минуту?
  — Ты думаешь, в нашей семье объявился убийца?
  — Не знаю. Не хочу его голословно обвинять… Ну а полиция… они до всего докапываются. Он снюхался с женой этого самого Бартона — дело ясное. Или она из-за него отравилась, или же он… Как бы то ни было, Бартон не дурак, пахло разоблачением и скандалом, Полагаю, Стефан попросту не мог этого допустить… и…
  — Отравил его?
  — Да. Госпожа министерша покачала головой.
  — Я с тобой не согласна.
  — Надеюсь, ты права. Но кто-то отравил его.
  — Нервы у Стефана слабые, чтобы совершить подобное.
  — Для него самое важное — карьера, при его огромных способностях и задатках подлинного государственного деятеля. Никто не знает, что сделает человек, когда его загонят в угол.
  Супруга снова покачала головой.
  — Повторяю: нервы у него слабые. Здесь требуются азарт игрока и умение потерять голову. Боюсь, Вильям, я ужасно боюсь.
  Он в упор посмотрел на нее:
  — Полагаешь, что Сандра… Сандра…
  — Мне претит даже подумать об этом, но что проку трусливо отворачивать голову и не смотреть в глаза реальности. Она совсем одурела от него — с первого взгляда. Я ее никогда, не понимала и всегда боялась. Ради Стефана она пожертвует все… всем… Чего бы это ни стоило. И если она была достаточно безумна и достаточно жестока, чтобы пойти на такое, ее необходимо спасать.
  — Спасать? Что значит — спасать?
  — Ты обязан спасать. Разве мы не должны заботиться о дочери? Сострадание заставит тебя использовать твои связи.
  Министр-координатор пристально посмотрел на свою жену. Он долго с ней прожил и, думалось ему, хорошо изучил ее характер, тем не менее мощь и бесстрашие ее реализма, а также ее полнейшая беспринципность напугали его.
  — Если моя дочь убийца, неужели я обязан использовать свое положение, чтобы избавить ее от ответственности за ее поступки?
  — Разумеется.
  — Дорогая Вики! Ты не понимаешь. Это невозможно. Я не могу поступиться своим достоинством.
  — Ерунда.
  Они оглядели друг друга — между ними стояла стена. Наверное, так же друг на друга смотрели Агамемнон и Клитемнестра, когда у них на губах трепетало слово Ифигения.
  — Как член правительства, ты мог бы нажать на полицию, чтобы они прекратили расследование и вынесли вердикт о самоубийстве. Подобное случалось — не притворяйся.
  — Тогда это было вопросом политики — этого требовали интересы государства. Сейчас дело имеет личный, частный характер. Очень сомневаюсь, что я смогу чем-то помочь.
  — Сможешь, если тебе хвост прищемят. Министр-координатор побагровел.
  — Даже если бы мог — не стал бы! Это было бы оскорблением моего достоинства.
  — Если бы Сандру арестовали и осудили, не нанял ли бы ты самого лучшего адвоката и не сделал бы все возможное, чтобы ее освободить, сколь ни была бы она виновна?
  — Разумеется, разумеется. Но это совсем другое дело. Вам, женщинам, этого не понять.
  Супруга министра замолчала, ее убежденность не могли поколебать никакие доводы. Из всех своих детей она меньше всего любила Сандру, тем не менее материнское естество возобладало — всеми средствами, честными или бесчестными, станет она защищать свое дитя. Зубами и когтями будет она драться за Сандру.
  — Во всяком случае, — сказал министр-координатор, — Сандру не осудят, пока не соберут достаточно убедительных доказательств ее виновности. А я, например, отказываюсь верить, что моя дочь является убийцей. Удивляюсь тебе, Вики, как могло тебе в голову прийти такое.
  Его жена промолчала, и министр-координатор тяжелой походкой вышел из комнаты. Подумать только, Вики… его Вики… с которой он много лет прожил бок о бок, обнаружила в своей душе такую спирающую дыхание бездну, о которой он даже и не подозревал.
  5
  Рейс застал Руфь Лессинг за разборкой бумаг, лежавших на большом столе. На ней был черный пиджак с юбкой и белая блузочка, ее облик олицетворял собой спокойную, неторопливую деловитость. У нее под глазами он заметил темные круги, у рта пролегла горестная складка, но свое горе, если это было горем, она, как и все другие эмоции, накрепко зажала в кулак.
  Рейс объяснил цель своего визита, и она живо откликнулась ему.
  — Очень хорошо, что вы пришли. Разумеется, я вас знаю. Мистер Бартон ждал, что вы присоединитесь к нам прошлым вечером, не так ли? Я помню, он говорил об этом.
  — А он не упоминал об этом раньше?
  Она немного задумалась.
  — Нет. Он это сказал, когда мы расселись вокруг стола. Помню, я была немного удивлена… — Она замолчала и чуть зарумянилась. — Не тем, что вы приглашены, разумеется. Я знаю, вы его старый друг. И должны были присутствовать на вечере год назад. Я хотела сказать, что удивилась бы, если бы пришли… Как удивилась тому, что мистер Бартон не пригласил другую женщину, чтобы уравновесить компанию… Но, разумеется, если вы собирались опоздать или, возможно, не пришли бы совсем… — Она осеклась. — Какая я бестолковая. Почему вся эта не имеющая значения дрянь лезет в голову? Все утро мне не по себе.
  — Но вы, как обычно, пришли на работу?
  — Разумеется. — Она удивилась, немного возмутилась. — Это же моя работа. Многое надо сделать и разобрать.
  — Джордж мне всегда говорил, что он всецело на вас полагается, — мягко проговорил Рейс.
  Руфь отвернулась. Он увидел, она быстро проглотила рыдание, глаза у нее заблестели. Она не выставляла напоказ своих переживаний, и это почти убедило его в ее совершеннейшей невиновности. Почти, но не совсем. Ему приходилось встречать женщин, обладавших незаурядными актерскими способностями, женщин, у которых красные веки и черные круги под глазами появлялись в силу разных искусственных ухищрений, а не естественных чувств. Отложив эту мысль про запас, он подумал: «Во всяком случае, держаться она умеет».
  Руфь повернулась к столу и в ответ на его последнее замечание спокойно произнесла:
  — Я много лет с ним проработала… в апреле будет семь лет… знала его привычки; я думаю, он… доверял мне.
  — Не сомневаюсь… Подходит время ленча. Я надеюсь, вы не откажетесь пойти где-нибудь мирно со мной позавтракать. Мне бы хотелось с вами поговорить.
  — Спасибо. Мне тоже хочется.
  Он повел ее в маленький ресторан, где, как ему было известно, столы стояли довольно просторно и можно было спокойно побеседовать. Он сделал заказ и, когда официант удалился, взглянул на свою спутницу.
  Красивая девушка, подумал он, гладко причесанные темные волосы, решительно сжатый рот, волевой подбородок.
  Пока не подали еду, он немного поболтал о том о сем, она поддерживала беседу, выказав себя умным и понимающим собеседником.
  Наконец, после некоторой паузы, она сказала:
  — Вы хотите со мной поговорить о вчерашнем? Пожалуйста, начинайте. Все это настолько невероятно, что хотелось бы об этом поговорить. Не произойди это перед моими глазами, я бы никогда не поверила.
  — Вы, разумеется, уже видели главного инспектора Кемпа?
  — Да, вчера вечером. Он кажется умным и опытным. — Она помолчала. — Это было действительно убийство, полковник?
  — Вам так сказал Кемп?
  — Сам он ничего не сказал, но по его вопросам было достаточно ясно, что у него на уме.
  — Ваше мнение, было ли это самоубийство или нет, будет особенно ценно, мисс Лессинг. Вы хорошо знали Бартона и, как я себе представляю, провели с ним большую часть вчерашнего дня. Как он выглядел? Обычно? Или был расстроен… удручен… взволнован?
  Она задумалась.
  — Трудно сказать. Он был удручен и расстроен — на то была причина.
  Она объяснила, какая ситуация возникла по милости Виктора Дрейка, и вкратце обрисовала жизненный путь этого юноши.
  — Гм, — проговорил Рейс. — Злополучная паршивая овца. И Бартон из-за него переживал? Руфь сказала не торопясь:
  — Это трудно объяснить Понимаете, я очень хорошо знала мистера Бартона. Он злился, волновался из-за этого, да и миссис Дрейк, как всегда в таких случаях, очень переживала, ему хотелось всё уладить. Но у меня сложилось впечатление…
  — Да, мисс Лессинг? Уверен, ваше впечатление будет весьма интересным.
  — Мне казалось, что его раздражение, если можно так выразиться, было не совсем обычным. Дело в том, что с подобными неурядицами в той или иной форме мы уже встречались и раньше. В прошлом году Виктор Дрейк был здесь, у него были неприятности, мы отправили его в Южную Америку и только вот в июне он телеграфировал домой насчет денег. Как отнесся к этому мистер Бартон, мне было хорошо известно. Мне показалось, его раздражение вызвало главным образом то обстоятельство, что телеграмма пришла в тот момент, когда он полностью был занят приготовлениями к предстоящему банкету. Словно новые заботы помешали бы ему подготовиться к ужину.
  — Вам не приходила мысль, что в этом банкете было нечто необычное, мисс Лессинг?
  — Приходила. Мистер Бартон из-за него стал в высшей степени странным. Он так волновался — словно ребенок.
  — Не думали ли вы, что этому банкету, возможно, придавалась какая-то особая цель?
  — Вы хотите сказать, что он был копией банкета, состоявшегося год назад, когда миссис Бартон покончила с собой?
  — Да.
  — Откровенно скажу, мысль повторить банкет показалась мне весьма сумасбродной.
  — Джордж не делился с вами никакими соображениями, не посвящал вас в свои планы?
  Она покачала головой.
  — Скажите, мисс Лессинг, у вас никогда не возникали сомнения насчет того, что миссис Бартон совершила самоубийство?
  Она изумилась.
  — Нет.
  — Джордж Бартон не говорил вам, что, по его мнению, его жена была убита?
  Она глядела на него в немом изумлении.
  — Джордж так считал?
  — Вижу, для вас это новость. Да, мисс Лессинг. Джордж получил анонимные письма, в которых утверждалось, что его жена не совершила самоубийство, но была убита.
  — Так вот почему он сделался этим летом таким странным. Я не могла понять, что с ним творится.
  — Вы ничего не знали про эти анонимные письма?
  — Ничего. Их было много?
  — Он показывал мне два.
  — И я ничего не знала о них!
  В голосе послышалась обида.
  Он пристально посмотрел на нее и спросил:
  — Итак, мисс Лессинг, что вы скажете? По-вашему, возможно, чтобы Джордж покончил с собой?
  Она покачала головой.
  — Нет, никогда.
  — Но вы же сказали, что он был взволнован, расстроен?
  — Да, но он уже некоторое время был таким. Теперь я понимаю почему. И понятно теперь, почему он так волновался из-за вчерашнего банкета. Должно быть, у него были какие-то свои соображения — он, видимо, надеялся воссоздать прежнюю обстановку и таким образом узнать что-нибудь новое. Бедный Джордж, это-то его и погубило.
  — А что вы скажете о Розмари Бартон, мисс Лессинг? Вы по-прежнему думаете, что причиной ее смерти было самоубийство?
  Она нахмурилась.
  — Я никогда не помышляла ни о чем другом. Оно казалось таким естественным.
  — Депрессия в результате инфлюэнцы?
  — Может быть, что-нибудь и еще. Она была такая несчастная. Сразу было видно.
  — И догадываетесь о причине?
  — Хм… да. По крайней мере, думаю, что догадываюсь. Конечно, я могу ошибиться. Такие женщины, как миссис Бартон, видны насквозь — они не умеют скрывать своих чувств. Слава богу, мне кажется, мистер Бартон ничего не подозревал. О, да, она была очень несчастна. А в тот вечер, я знаю, у нее, помимо инфлюэнцы, ужасно болела голова.
  — Откуда вы знаете, что у нее болела голова?
  — Я слышала, она говорила об этом леди Александре в туалете, где мы раздевались. Она жалела, что у нее не было таблеток Фейвра, и, по счастью, у леди Александры оказалась одна, которую она ей и дала. Рука полковника Рейса застыла в воздухе.
  — И она взяла ее?
  — Да.
  Он поставил бокал, не попробовав вина, и взглянул на свою собеседницу. Девушка выглядела спокойной и не осознавала смысла сказанного. Но ее слова имели особое значение. Они означали, что Сандра, которой с ее места за столом было весьма трудно положить незаметно что-нибудь в бокал Розмари, изобрела иную возможность всучить ей отраву. Она могла подсунуть ее Розмари в виде таблетки. Обычно, чтобы таблетка растворилась, требуется несколько минут, но, возможно, на этот раз была какая-то особая упаковка; она могла быть обернута в желатин или другое подобное вещество. И Розмари могла проглотить ее не с разу, а спустя некоторое время.
  Он резко спросил:
  — Вы видели, как она приняла ее?
  — Простите?
  По ее растерянному лицу он понял, до нее начинает доходить смысл ее слов.
  — Вы видели, как Розмари Бартон проглотила эту таблетку?
  Руфь немного испугалась.
  — Я… нет, не видела. Она просто поблагодарила леди Александру.
  Разумеется, Розмари могла сунуть таблетку в сумочку, а потом, во время кабаре, когда головная боль стала сильнее, бросить ее в бокал с шампанским. Гипотеза… чистая гипотеза… но вполне вероятная. Руфь прошептала:
  — Почему вы спрашиваете меня об этом?
  Полные вопросов глаза испуганно забегали. Он внимательно посмотрел на нее, и ему показалось, что мысль ее заработала.
  — О, я понимаю. Я понимаю, почему Джордж купил этот загородный дом по соседству с Фаррадеями. Понимаю, почему он не рассказал мне об этих письмах. Мне казалось совершенно невероятным, что он не рассказал. Но, безусловно, если он им поверил, значит, один из нас, один из сидевших за столом пяти людей, должен быть убийцей его жены. Возможно… возможно, он и меня считал убийцей.
  Самым что ни на есть дружелюбным тоном Рейс спросил:
  — У вас были причины убивать Розмари Бартон? Сперва он думал, что она не расслышала вопроса. Она сидела неподвижно опустив глаза. Неожиданно она вздохнула, вскинула глаза и посмотрела прямо на него.
  — О таких вещах никому говорить не захочется, — сказала она, — но я думаю, вам лучше узнать. Я была влюблена в Джорджа. Я была влюблена в него задолго до того, как он встретил Розмари. Не думаю, чтобы он это знал, — безусловно, не знал. Он ценил меня, очень ценил, но это было совсем другое дело. Я часто думала, что могла бы быть ему хорошей женой, могла бы сделать его счастливым. Он любил Розмари, но не был с ней счастлив.
  Рейс вежливо поинтересовался:
  — А вы не любили Розмари?
  — Да, не любила. О, она была очень красивой, очень привлекательной, легко нравилась. Но ей никогда не хотелось понравиться мне! Я всей душой не любила ее. Когда она умерла, я была потрясена, даже напугана, но ничуть не переживала. Боюсь, даже была этому рада.
  Она помолчала.
  — Будьте добры, поговорим о чем-нибудь другом.
  Рейс ответил незамедлительно.
  — Мне бы хотелось, чтобы вы подробно рассказали все, что вспомните про вчерашний день, начиная с утра, особенно — что Джордж делал или говорил.
  Руфь начала быстро перечислять все происшедшие в тот день, начиная с раннего утра, события — раздражение Джорджа, вызванное домогательствами Виктора, ее телефонный разговор с Южной Америкой, достигнутую договоренность, удовольствие Джорджа по поводу того, что дело уладилось. Затем — «Люксембург» суета и волнения Джорджа. Она изложила шаг за шагом все события, вплоть до трагической развязки. Ее показания совпадали с уже слышанными им ранее. Со смутным беспокойством Руфь поведала о терзавших ее душу сомнениях.
  — Это не самоубийство — уверена, это не самоубийство, но откуда же взяться убийству? Я хочу сказать — как оно могло произойти? Ясно, никто из нас не мог бы этого сделать! Значит, какой-то неизвестный подсыпал яд в бокал Джорджа, пока мы танцевали? Но если это так, то кто же мог это сделать? Все кажется совершенно бессмысленным.
  — Установлено, что во время танцев никто не приближался к столу, — заметил Рейс.
  — Тогда дело становится еще более запутанным. Цианид сам по себе не мог оказаться в бокале!
  — У вас нет никаких соображений — подозрений, что ли, — кто мог бы положить в бокал цианид? Вспомните весь прошлый вечер. Ничего не припоминаете? Какой-нибудь незначительный конфликт, который в какой-то степени пробудил бы ваши подозрения, какой-нибудь пустячок?
  Лицо ее переменилось, в глазах промелькнула растерянность. Последовала крошечная, почти не воспринимаемая чувствами пауза, прежде чем она ответила:
  — Ничего.
  Но что-то все-таки произошло. Он в этом не сомневался. Она что-то видела, слышала или заметила, но по той или иной причине решила не говорить.
  Он не настаивал. Знал, с такими девушками, как Руфь, это бесполезно. Если по какой-то причине она решила молчать, значит, от своего не отступится.
  Но что-то все-таки произошло. Эта мысль подбадривала его и вселяла уверенность. Она свидетельствовала о том, что в возвышавшейся перед ним совершенно ровной стене можно было отыскать крохотную трещину.
  После ленча он распрощался с Руфью и отправился на Эльвестон Сквер. Мысли о женщине, с которой он только что расстался, не выходили у него из головы. Виновна ли Руфь? В общем, она произвела на него благоприятное впечатление. Она, кажется, была совершенно откровенной и прямодушной.
  Могла ли она совершить убийство? Большинство людей могут, если их к тому принуждают. Могут совершить не убийство вообще, но одно особое, имеющее для них личное значение убийство. В этой молодой женщине чувствовалась некоторая жестокость. И мотив налицо — мотив, о котором стоило подумать. Устранив Розмари, она получила хорошую возможность сделаться миссис Бар-тон. Не имело значения, выходила ли она за человека по любви или по расчету — в том и другом случаях требовалось прежде всего устранить Розмари.
  Рейс склонялся к мысли, что для брака по расчету не было достаточных оснований. У Руфи Лессинг слишком холодная голова, и не стала бы она рисковать своей шеей ради красивой жизни, которую получила бы, сделавшись женой богача. Любовь? Возможно. Он подозревал, что при всей ее холодной сдержанности она способна на неразделенную страсть.
  Любя Джорджа и ненавидя Розмари, она могла бы хладнокровно задумать и привести в исполнение свои дьявольские планы. То, что задуманное осуществилось без всяких помех и было единодушно, без каких-либо сомнений признано самоубийством, свидетельствовало об ее врожденных способностях.
  А затем Джордж получил анонимные письма (От кого? Зачем? Эти вопросы непрерывно сверлили сознание, дразнили, вызывали раздражение и злость), и у него зародились подозрения. Он подстроил ловушку. И Руфь его прикончила.
  Нет, совершенно не то. Концы с концами не сходятся. Так мог действовать лишь охваченный паникой человек, я Руфь Лессинг не из тех, кто способен паниковать. Она умнее Джорджа и смогла бы играючи увильнуть от любой расставленной им ловушки. Получалось, что Руфь ничего нового и не добавила.
  6
  Люцилла Дрейк очень обрадовалась, когда увидела полковника Рейса. Шторы были опущены, Люцилла, вся в черном, с прижатым к лицу платком, появилась в комнате и, подойдя к Рейсу, протянула ему дрожащую руку; разумеется, она не хочет никого видеть — решительно никого — кроме него, старого друга дорогого и любимого Джорджа. Как ужасно, когда в доме нету мужчины! Поистине, без хозяина дом сирота. Она сама — бедная одинокая вдова, Ирис — беспомощная девчонка, а Джордж всегда обо всем заботился. Дорогой полковник Рейс такой добрый, она так ему благодарна — не представляет, что бы они без него делали. Разумеется, всеми вопросами займется мисс Лессинг — в смысле похорон и тому подобного. Ну а как подвигается следствие! Не приведи господь иметь дело с полицией — полон дом. Правда, все в штатском и весьма вежливые. Но она сама не своя, ведь такой кошмар и во сне не приснится, и пусть полковник Рейс не думает, что это у нее на нервной почве — ведь, кажется, врачи все объясняют нервами? Бедняга Джордж в этом жутком заведении, в этом «Люксембурге», и гости те же самые, вспомнилось, как бедняжка Розмари умерла там — ну, должно быть, на него и накатило… если бы он только прислушивался к ее, Люциллиным, советам и принимал это замечательное средство доктора Гаскелла… иссушил себя, круглое лето — да, как пить дать, иссушил…
  Наконец Люцилла выдохлась, и Рейс получил возможность говорить.
  Он выразил свое глубокое соболезнование и добавил, что миссис Дрейк может полностью на него рассчитывать.
  И снова Люцилла запричитала: дескать, как он добр и как это ужасно — все, что здесь сегодня творится и что еще завтра предстоит вынести… как это сказано в Библии, лишь распрямится трава, и вечером ее срежут — может, не совсем так, но полковник Рейс знает, что она имеет в виду… как это чудесно ощущать присутствие надежного человека. Мисс Лессинг, разумеется, вполне заслуживает доверия и очень она деловая, но уж больно много иногда себе позволяет, и по ее, Люциллиному, разумению, Джордж слишком ее разбаловал. Одно время она не на шутку боялась, не сделал бы он какой-нибудь гадости, чтобы потом не раскаиваться, а уж та бы ему показала, где раки зимуют, когда бы они поженились. Разумеется, она, Люцилла, понимала, куда ветер дует. Милая Ирис, она такая славная, совсем не от мира сего. Ведь полковник Рейс не станет отрицать, что девушка должна быть простой и неиспорченной? Ирис всегда выглядела моложе своих лет и тихоня она большая — никто не знает, о чем она думает. Розмари — та была хорошенькая и шумная сверх меры, а Ирис, как сонная, слоняется по дому… Разве такими должны быть девушки? Они должны учиться, как готовить еду, и еще неплохо бы шитью. Вот о чем им следует думать, это всегда пригодится. Слава богу, что она, Люцилла, смогла приехать и жить здесь после смерти бедняжки Розмари — такая ужасная у нее была инфлюэнца, совершенно необычная инфлюэнца, сам доктор Гаскелл это подтвердил. Удивительно умный и обаятельный человек.
  Она хотела показать ему этим летом Ирис. Девочка выглядела такой бледной и осунувшейся. Нет, вы только послушайте, полковник, этот дом у меня из головы не выходит. Низкий, сырой, дышать нечем. Бедняга Джордж поехал и купил его, ни с кем не посоветовавшись — жалость какая. Сказал, что хотел нас удивить, но было бы лучше, если бы он посоветовался с опытной и практичной женщиной. Мужчины в домах ничего не понимают. А до Джорджа вообще не доходило, что она, Люцилла, могла бы его избавить от множества неприятностей. Что говорить, зачем ей теперь жить? Ее дорогой муж давно умер, а Виктор, ее любимый мальчик, далеко, где-то в Аргентине — а может, в Бразилии, нет, все-таки в Аргентине… Такой нежный и славный ребенок…
  Полковник Рейс заметил: да, он знает, что у нее за границей есть сын.
  Минуло еще четверть часа, в течение которых полковника до отвала накормили подробнейшим описанием многосторонней деятельности Виктора. Такой одаренный ребенок, чем он только ни занимался — последовал список его разнообразных профессий. Всегда добр, зла он никому не желал. Но ему всю жизнь не везло. Сперва в колледже его ошельмовали, и она считает, оксфордское начальство запятнало себя позором. Не поняли люди, какую великолепную шутку придумал этот способный, имеющий склонность к рисованию мальчик, когда подделал чей-то почерк. Не ради же денег он это сделал, а просто решил позабавиться. Он всегда любил и жалел свою маму, никогда не сообщал ей о своих неприятностях, и разве уже одно это не характеризует его доброту? И совсем странно, что люди, от которых многое зависит, так часто подыскивали ему работу где-то за пределами Англии. Она не может понять: здесь, что ли, нет приличной работы, в Английском банке, допустим, это ему бы больше подошло. Он мог бы жить неподалеку от Лондона и иметь малолитражку.
  Прошло добрых двадцать пять минут, прежде чем полковник Рейс, утомленный длинным рассказом обо всех достоинствах Виктора и его злоключениях, получил наконец возможность перевести разговор на другую тему и заговорить о прислуге.
  Да, истинная правда, прежних добрых старых слуг больше не существует. Отсюда все нынешние несчастья! Но ей грех жаловаться, их семье, по крайней мере, везло. Миссис Паунд, несмотря на свою глухоту, была великолепной женщиной. Тесто у нее не всегда получалось воздушным, и суп она зачастую переперчивала, но в общем на нее вполне можно положиться — и экономная, да. Она здесь живет с тех пор, как только Джордж женился, и когда в этом году переезжали на дачу, с ней никаких беспокойств не было, не то что с другими. С одной горничной даже пришлось расстаться, но это и к лучшему — дерзкая девчонка, всегда перечила, к тому же разбила шесть самых лучших бокалов, не по одиночке, в разное время, что с каждым могло бы случиться, а все разом, в высшей степени небрежная, не так ли, полковник?
  — Действительно, потрясающая небрежность.
  — Вот это именно я ей и объявила. И еще я ей сказала, что вынуждена об этом написать в ее рекомендации — ведь это моя обязанность, полковник. Кто не ошибается! Но на ошибки, а в равной степени и на успехи следует постоянно указывать. И вот эта нахалка — подумать только — заявила, что в любом случае надеется подыскать себе место в таком доме, где не «пришивают» людей — ужасный жаргон… Этим ужасным выражением, я-то знаю, щеголяют гангстеры, убивающие друг друга из автоматов. Слава богу, у нас в Англии подобного не случается. Итак, как я сказала, я отметила в рекомендации, что Бетти Арчдейл — опытная горничная, благонравная и честная, но обладает способностью ломать вещи и не всегда с подобающим почтением относится к хозяевам. Лично я на месте миссис Рис-Телбот прочитала бы между строк и не наняла бы ее. Но в наши дни люди хватают все, что попадается под руку, и даже нанимают девчонку, которая за один только месяц сменила три места.
  Миссис Дрейк замолчала, чтобы немного отдышаться, и полковник Рейс поспешно спросил, кто такая миссис Рис-Телбот. Не ее ли он знал еще по Индии?
  — Не могу определенно сказать. Она живет в Кадоган Сквер.
  — Значит, это моя знакомая.
  Люцилла заметила, что мир тесен, не так ли? И что теперь нет таких друзей, какие бывали прежде. Дружба — удивительная вещь. Она всегда думает, какие романтические отношения были у Виолы и Пауля. Милая Виола, красавица, сколько мужчин было от нее без ума, но, бог мой, ведь полковник Рейс даже не представляет, о чем она говорит. Всегда хочется помянуть прошлое.
  Полковник Рейс попросил ее продолжать и в награду за свою деликатность выслушал жизнеописание Гектора Марло, подробный рассказ о том, как он воспитывался своей сестрой, перечисление его заскоков и слабостей и в довершение всего, когда полковник уже начал терять нить повествования, историю его брака с красавицей Виолой.
  — Знаете, она была сиротой, и суд установил над ней опеку…
  Ему пришлось выслушать длиннейшее повествование о том, как Пауль Бенетт пережил измену Виолы и превратился из любовника в друга дома, а потом повествование о его любви к маленькой крестнице Розмари, а потом повествование о его кончине и условиях его завещания.
  — Меня всегда удивляли их крайне романтические отношения — такое несметное состояние. Нет, разумеется, не в деньгах счастье. Трагическая смерть бедняжки Розмари тому подтверждение. И даже судьба милой Ирис меня не совсем радует!
  Рейс вопросительно на нее посмотрел.
  — Из-за богатства хлопот не оберешься. Разумеется, всем известно, что она получила огромное состояние. Я глаз не спускаю с этого юного проходимца, но что я могу поделать, полковник? Теперь девушки не любят, чтобы их опекали, как прежде. Я почти ничего не знаю о приятелях Ирис. «Приведи их в дом, дорогая», — вот что я всегда говорила, но сдается мне, многих из этих парней просто нельзя привести в порядочное общество. Бедный Джордж тоже переживал. Из-за какого-то парня по имени Браун. Лично я никогда его не видела, но, кажется, он и Ирис друг от друга оторваться не могут. Всякий скажет, она могла бы найти себе приятеля получше. Джордж не любил его — я совершенно в этом уверена. А я всегда говорила, полковник, никто не оценит мужчину лучше другого мужчины. Мне припоминается полковник Пуси, один из наших церковных старост, очаровательный человек, но мой муж всегда держался от него подальше и мне советовал поступать так же — и не напрасно, однажды в воскресенье, собирая пожертвования, он вдруг рухнул — совершенно пьяный. И, разумеется, впоследствии — подобные вещи всегда выясняются впоследствии, было бы значительно лучше, если бы о них узнавали заблаговременно, — нам стало известно, что каждую неделю он сдает дюжину пустых коньячных бутылок! Довольно печально, ведь он был глубоко верующим человеком, хотя и склонялся к евангелизму. Мой муж до хрипоты с ним спорил по поводу отдельных обрядовых подробностей службы в День Всех Святых. О, боже, а ведь сегодня второе ноября — День поминовения. Боже, боже, только подумать, вчера был День Всех Святых…
  Негромкий звук заставил Рейса взглянуть через голову Люциллы в сторону открывающейся двери. Ему уже приходилось и прежде встречаться с Ирис — в Литтл Прайерз. Но, странное дело, ему показалось, что сейчас он видит ее впервые. Необычайное напряжение, прикрытое внешним спокойствием, поразило его, в огромных глазах застыло какое-то непонятное выражение.
  В свою очередь Люцилла также повернула голову.
  — Ирис, дорогая, я не слышала, как ты вошла. Ты знакома с полковником Рейсом? Он такой добрый.
  Ирис подошла и угрюмо с ним поздоровалась; в черном платье она выглядела более худой и бледной, чем раньше.
  — Я пришел узнать, не могу ли я быть вам чем-то полезен, — сказал Рейс.
  — Благодарю вас, вы очень любезны.
  Она говорила как заведенная, без всякого выражения. Было ясно, она перенесла тяжелый удар и до сих пор не могла прийти в себя. Неужели она настолько любила Джорджа, что его смерть так сильно на нее подействовала?
  Она посмотрела на тетю, и в ее глазах Рейс заметил пристальное внимание.
  — О чем вы говорили — только что, когда я пришла? — спросила она.
  Люцилла сделалась пунцовой и засуетилась.
  Рейс догадался: ей во что бы то ни стало хочется избежать всякого упоминания об Антони Брауне. Она воскликнула:
  — Только что, дай вспомнить, — а, да, День поминовения, а вчера был День Всех Святых. Всех Святых — одно из тех совпадений, в которые невозможно поверить…
  — Вы хотите сказать, — спросила Ирис, — что Розмари вернулась вчера, чтобы увести с собой Джорджа?
  Люцилла вскрикнула.
  — Нет, дорогая Ирис! Какая ужасная мысль — недостойная христианки.
  — Почему недостойная? День умерших. В Париже в этот день люди возлагают на могилы цветы.
  — Я знаю, дорогая, но они же католики, не так ли?
  Едва заметная усмешка искривила губы Ирис. Она сказала напрямик:
  — Я думаю, что вы, наверное, говорили про Антони, — Антони Брауна.
  — Ну что ж, — пронзительно, как наседка, закудахтала Люцилла, — мы действительно о нем упомянули. Признаюсь, я, кажется, сказала, что мы ничего про него не знаем…
  Ирис решительно перебила ее:
  — А зачем вам вообще о нем что-нибудь знать?
  — Нет, дорогая, разумеется, нет. Я лишь хотела сказать, что было бы неплохо, если бы мы знали. Разве нет?
  — Вам в будущем такая возможность предоставится, — сказала Ирис, — потому что я выйду за него замуж.
  — О, Ирис! — не то завопила, не то замычала Люцилла. — Второпях такие вещи не делаются — пока еще ничего не решено.
  — Все уже решено, тетя.
  — Нет, дорогая, не следует говорить о подобных вещах накануне похорон. Это неприлично. А это ужасное следствие и все прочее… В самом деле, Ирис, не думаю, чтобы дорогой Джордж одобрил это. Мистер Браун ему не нравился.
  — Да, — сказала Ирис, — Джорджу бы это не понравилось, и он не любил Антони, но какое это имеет значение. Мне жить, а не Джорджу — тем более Джордж умер…
  Миссис Дрейк снова запричитала:
  — Ирис, Ирис! Что на тебя накатило? Так говорить бессердечно.
  — Простите, тетя Люцилла. — Девушка держалась непреклонно. — Вы правы, может быть, это действительно так выглядит, но я не хотела сказать ничего плохого. Я лишь имела в виду, что душа Джорджа успокоилась, и я и мое будущее больше не тревожит его. Я сама должна это решать.
  — Глупости, дорогая, ничего ты не можешь решать в такое время — не до того сейчас. Этой проблеме и взяться-то неоткуда.
  — Но она уже взялась. Антони сделал мне предложение перед отъездом из Литтл Прайерз. Он хотел, чтобы мы поехали в Лондон и на следующий день тайно поженились. Жаль, что я так не сделала.
  — Он, наверное, пошутил, — добродушно произнес полковник Рейс.
  Она устремила к нему пылающий взгляд.
  — Нет, не пошутил. Это избавило бы нас от множества хлопот. Почему я не должна ему доверять? Он просил меня ему довериться, а я не решилась. Во всяком случае, мы поженимся, как только он пожелает.
  Люцилла разразилась потоком бессвязной брани. Ее пухлые щечки задрожали, глаза заблестели.
  Полковник Рейс моментально оценил ситуацию.
  — Мисс Марло, перед тем как уйти, могу я переброситься с вами парой слов? Строго по секрету.
  Изрядно удивившись, девушка пробормотала «да» и направилась к двери. Едва она вышла, Рейс шагнул к миссис Дрейк.
  — Не расстраивайтесь, миссис Дрейк. Меньше слов, больше проку. Посмотрим, что можно сделать.
  Немного ее успокоив, он последовал за Ирис, которая провела его через прихожую в маленькую комнату с видом во двор, где печальный платан осыпал последние листья.
  Рейс заговорил деловым тоном.
  — Мисс Марло, должен сказать, что главный инспектор Кемп — это мой личный друг, и я уверен, вы убедитесь в его надежности и добропорядочности. У него довольно неприятные обязанности, но, уверяю вас, он выполнит их с предельной деликатностью.
  Она молча смотрела на него минуту, две, затем неожиданно спросила:
  — Почему вы не пришли к нам вчера вечером, когда Джордж ожидал вас.
  Рейс покачал головой.
  — Джордж не ждал меня.
  — Но он так сказал.
  — Сказать он мог, но это не правда. Джордж определенно знал, что я не приду.
  — Но лишний стул… Для кого?
  — Не для меня.
  Она полуприкрыла глаза, лицо мертвенно побледнело. Прошептала:
  — Для Розмари… Ясно… Для Розмари…
  Ему показалось, она упадет. Он подоспел и поддержал ее, потом заставил сесть.
  — Успокойтесь…
  Она беззвучно произнесла:
  — Я спокойна… Но я не знаю, что делать… Я не знаю, что делать.
  — Я могу вам помочь?
  Она вскинула на него глаза. Они были задумчивы и печальны.
  Спустя некоторое время сказала:
  — Я должна разобраться, — она сделала рукой неопределенный жест, — по порядку. Прежде всего Джордж думал, что Розмари не покончила особой, но была убита. Он поверил тем письмам. Кто эти письма написал, полковник?
  — Не знаю, никто не знает. У вас есть какие-нибудь соображения?
  — Даже не представляю. Во всяком случае, Джордж им поверил, собрал вчера вечером компанию, поставил лишний стул, а это ведь был День Всех Святых… День умерших… день, когда может возвратиться дух Розмари… и сказать ему правду.
  — Вы слишком впечатлительны.
  — Но я сама чувствую… иногда ощущаю ее рядом с собой… я ее сестра… и мне кажется, она хочет мне что-то сказать.
  — Успокойтесь, Ирис.
  — Мне нужно сказать. Джордж выпил в память Розмари и… умер. Наверное… она пришла и забрала его.
  — Дорогая моя, духи умерших не бросают цианистый калий в бокалы шампанского.
  Эти слова, кажется, немного отрезвили ее. Она сказала, слегка успокоившись:
  — Но это чудовищно. Джорджа убили… да, убили. Полиция так думает, и, видимо, так оно и есть, поскольку ничего другого представить нельзя. Но это же бессмысленно.
  — Думаете, бессмысленно? Если Розмари была убита и Джордж начинает кого-то подозревать…
  Она перебила его.
  — Да, но Розмари не была убита. Вот почему это бессмысленно. Джордж поверил этим глупейшим письмам отчасти потому, что депрессия на почве инфлюэнцы не ахти какая причина для самоубийства. Но у Розмари была другая причина. Смотрите, я покажу вам.
  Она выбежала из комнаты и вскоре вернулась с зажатым в руке письмом и протянула его полковнику.
  — Прочтите. Сами увидите.
  Он развернул слегка помятый листок. «Леопард, дорогой…»
  Прежде чем возвратить, он дважды прочел его. Девушка нетерпеливо произнесла:
  — Видите? Она была несчастной — душа исстрадалась. Жить больше не хотела.
  — Вам известно, кому предназначалось это письмо? Ирис кивнула.
  — Стефану Фаррадею. Но не Антони. Она любила Стефана, а он был с ней очень жесток. Вот она и принесла в ресторан какую-то дрянь и выпила там, чтобы он мог увидеть ее агонию. Наверное, надеялась, что он раскается.
  Рейс задумчиво кивнул, но ничего не сказал. После непродолжительного раздумья он спросил:
  — Когда вы это нашли?
  — Примерно полгода назад. В кармане старого халата.
  — Вы не показывали его Джорджу?
  В неистовстве Ирис закричала:
  — Могла ли я? Могла ли? Розмари — моя сестра. Могла ли я выдать ее? Джордж не сомневался, что она любит его. Могла ли я после смерти ее опорочить? Он бы озлился, не могла я ему это сказать. Но что мне теперь делать? Я показала вам это письмо, потому что вы были другом Джорджа. Следует ли показать его инспектору Кемпу?
  — Да. Кемп должен с ним ознакомиться. Понимаете, это вещественное доказательство.
  — Но его же… могут прочитать в суде?
  — Не обязательно. До этого не дойдет. Сейчас расследуется смерть Джорджа. Документы, не имеющие к делу прямого отношения, разглашению не подлежат. Будет лучше, если вы позволите мне его забрать.
  — Хорошо.
  Она проводила его до выхода. И когда он открывал дверь, неожиданно сказала:
  — Выходит, Розмари покончила с собой, верно?
  Рейс ответил:
  — Выходит лишь, что у нее был для этого мотив.
  Она вздохнула. Он направился по ступеням вниз. Обернувшись, увидел ее, стоящую в проеме двери и наблюдавшую, как он пересекает Эльвестон Сквер.
  7
  Мэри Рис-Телбот приветствовала полковника Рейса радостным, взволнованным от неожиданности возгласом.
  — Дорогой мой, я не видела вас с тех пор, когда вы в свое время столь таинственно исчезли из Аллахабада. А почему вы здесь? Не затем, чтобы увидеть меня, я в этом уверена. Вы никогда не соблюдали приличий. Ну что ж, давайте выкладывайте, обойдемся без дипломатии.
  — Заниматься с вами дипломатией, Мэри, значит, попусту терять время. Я всегда преклонялся перед вашим талантом видеть все насквозь, вы как рентгеновский луч.
  — Раскудахтался, пупсик, поговорим лучше о деле.
  Рейс заулыбался.
  — Вы разрешите мне побыть наедине с девушкой по имени Бетти Арчдейл? — спросил он.
  — Так вот оно что! Только не говорите мне, что эта девица, чистейших кровей простолюдинка, знаменитая европейская шпионка, потому что этому я все равно не поверю.
  — Нет, нет, ничего подобного.
  — И не говорите мне также, будто она одна на наших контрразведчиц, потому что я не поверю и этому.
  — И правильно сделаете. Эта девушка — простая горничная.
  — С каких это пор вы заинтересовались простыми горничными? Впрочем, Бетти не столь уж проста — она редкостная пройдоха.
  — Полагаю, — сказал полковник Рейс, — она могла бы мне что-нибудь рассказать.
  — Если вы ее хорошо попросите! Не удивлюсь, если вы окажетесь правы. Она обладает высоко развитой техникой подслушивания под дверьми пикантных подробностей. Как должна вести себя М.?
  — М. любезно предлагает мне выпить, звонит Бетти и отдает распоряжения.
  — А когда Бетти доставляет просимое?
  — К тому времени М. любезно удаляется.
  — Чтобы самой подслушать возле двери?
  — Если пожелает.
  — И в результате я переполнюсь секретной информацией о последнем европейском кризисе?
  — Боюсь, нет. Политикой тут не пахнет.
  — Какая жалость! Ну хорошо. Сыграю!
  Когда Бетти Арчдейл внесла поднос с вином, миссис Рис-Телбот стояла у самой дальней двери, ведущей в гостиную.
  — Полковник Рейс хочет задать тебе несколько вопросов, — сказала она и удалялась.
  Бетти окинула наглым взором высокого седого человека с солдатской выправкой, в глубине ее глаз притаилась тревога. Тот взял с подноса бокал и улыбнулся.
  — Видели сегодняшние газеты? — спросил он.
  — Да, сэр. — Бетти с опаской посмотрела на него.
  — Знаете, что мистер Джордж Бартон умер вчера вечером в ресторане «Люксембург»?
  — О, да, сэр. — При упоминании о несчастье глаза Бетти оживились и засверкали. — Разве это не ужасно?
  — Вы у них служили, не так ли?
  — Да, сэр. Ушла прошлой зимой, вскоре после смерти миссис Бартон.
  — Она тоже умерла в «Люксембурге».
  Бетти кивнула.
  — Чудно это, правда, сэр?
  Рейс не думал, что это чудно, но знал, какие слова следует произнести.
  — Вижу, у вас есть мозги. Можете сложить два и два. Бетти сжала руки и немного осмелела.
  — Его тоже прихлопнули? В газетах ничего толком не пишут.
  Она быстро уголками глаз посмотрела на него. Довольно старый, подумала она, но ничего, смотрится. Спокойный, добрый. Настоящий джентльмен. Такой джентльмен, когда он в силе, не пожалеет золотого соверена. Чудно, я даже не знаю, как этот соверен выглядит! Чего ему, в самом деле, от меня понадобилось?
  — Да, сэр, — ответила она с напускной застенчивостью.
  — Возможно, вы никогда не думали, что это было самоубийство?
  — Хм, нет, сэр. Не думала, совсем не думала.
  — Это интересно — очень интересно. А почему вы так не думали?
  Она замешкалась, пальцы начали перебирать складки передника.
  — Скажите, пожалуйста. Это может иметь большое значение.
  Он произнес эти слова с подкупающей добротой и очень требовательно, чтобы заставить почувствовать важность этого дела и вызвать желание помочь. Во всяком случае, она что-нибудь да знает о смерти Розмари Бар-тон. Не может не знать!
  — Ее прихлопнули, сэр, да?
  — Весьма возможно. Но как вы к этой мысли пришли?
  — Хм. — Бетти замялась. — Я однажды кое-что услышала.
  — Да?
  Голос у него был спокойный, подбадривающий.
  — Дверь не была прикрыта. Я хочу сказать, что никогда под дверью не подслушиваю. Не люблю этого, — с нарочитой благопристойностью произнесла Бетти. — Я шла через переднюю в столовую и несла на подносе серебро, а они говорили довольно громко. Она, миссис Бартон, то есть, будто бы сказала, что Антони Браун — это не его имя. И он вдруг ужасно разозлился, мистер Браун-то. Никогда не подумала бы, что он таким может стать — всегда такой симпатичный и такой обходительный. Сказал что-то вроде того… дескать, если она не сделает, что он ей велит, то он ее «уроет и цветочек поставит». Так и сказал! Я больше не слушала, потому что мисс Ирис спускалась по лестнице, и понятно, я тогда об этом много и не раздумывала, но когда вся эта кутерьма началась из-за самоубийства в ресторане, а я прослышала, что и он там находился, то, не поверите, аж мурашки по спине забегали — вот так!
  — Но вы об этом никому не рассказывали?
  Девушка покачала головой.
  — Не хотела связываться с полицией — и, как ни крути, я ведь ничего и не знала — ни вот на столечко. А скажи я что-нибудь, так со мной бы тоже разделались. Или бы, как говорится пришили.
  — Понимаю. — Рейс немного помолчал, а затем спросил самым что ни на есть вкрадчивым голосом:
  — Так это вы тогда написали анонимное письмо мистеру Бартону?
  Она обомлела. Он отметил: ни малейшей нервозности, свойственной уличенному в проступке человеку, — одно лишь неподдельное изумление.
  — Я? Писала мистеру Бартону? Никогда.
  — Признайтесь, теперь этого не следует бояться. Это была удачная мысль. Вы, не называя себя, предупредили его об опасности. Вы разумно поступили.
  — Но я этого не делала, сэр. Даже не думала. Вы разумеете, будто я написала мистеру Бартону и сказала, что его жену прихлопнули? Да мне и в голову это не приходило!
  Она с такой убежденностью отрицала свою причастность к этому письму, что, вопреки собственному желанию, Рейс заколебался. Все сразу стало бы на свои места и получило бы естественное объяснение, если бы только эта девушка написала письмо. Но она настойчиво говорила нет, без излишней запальчивости, без чрезмерной настойчивости, но спокойно и уверенно. Волей-неволей он начинал ей верить.
  Тогда он подошел к вопросу с другой стороны.
  — Кому вы об этом рассказывали?
  Она покачала головой.
  — Никому не рассказывала. Честно признаюсь, сэр, я была напугана. Посчитала лучше держать язык за зубами. Старалась позабыть об этом. Только однажды все выложила — это когда предупредила миссис Дрейк о своем увольнении. Ну и разбушевалась же она тогда, словами не передашь, пожелала мне зачахнуть в какой-нибудь глуши, куда и на автобусе не доберешься! Я тогда еще так разозлилась из-за ее рекомендации, она сказала, что я все ломаю, ну я и ответила, чтобы ее позлить, что, во всяком случае, найду место, где не убивают людей. Я сама испугалась, когда это сказала, но она не обратила особого внимания. Может быть, нужно было в свое время сказать, но я не решилась. Подумала: а вдруг это все шутка. Мало ли что люди говорят, а мистер Браун всегда такой славный и пошутить не прочь, так что я не решилась, сэр. Правильно?
  Рейс согласился с ее доводами. Затем он спросил:
  — Миссис Бартон сказала, что Браун — это не его подлинное имя. А какое у него имя, она не упомянула?
  — Упомянула, потому что он сказал: «Позабудьте о Тони…» Дай бог память… Тони что-то вроде… Напоминает черешневое варенье.
  — Тони Черитон? Черебл?
  Она покачала головой.
  — Какое-то диковинное имя. Начинается на М. и звучит по-иностранному.
  — Не беспокойтесь. Возможно, вы еще и вспомните.
  Если да — сообщите мне. Вот моя карточка с адресом. Если припомните имя — напишите по этому адресу. Он вручил ей карточку и деньги.
  — Напишу, сэр, спасибо, сэр.
  Вот это джентльмен, подумала она, спускаясь по лестнице. Целый фунт, не какие-то десять шиллингов. А вот было бы здорово, если бы он дал золотой соверен…
  Мэри Рис-Телбот возвратилась в комнату.
  — Ну как, успешно?
  — Да, но появилось новое затруднение. Нельзя ли воспользоваться вашей сообразительностью? Не можете ли вы назвать имя, напоминающее черешеневое варенье?
  — Какая неожиданная просьба.
  — Подумайте, Мэри. Я хозяйством не занимаюсь. Вспомните, как делается варенье, особенно черешневое варенье.
  — Но из черешни не делают варенье.
  — Почему?
  — Видите ли, оно быстро засахаривается, черешню лучше мариновать.
  Рейс от радости запрыгал.
  — Именно, именно, черт меня побери. Прощайте, Мэри, бесконечно вам признателен. Разрешите мне позвонить в этот колокольчик, пусть девушка проводит меня.
  Он поспешил к двери, миссис Рис-Телбот прокричала ему вдогонку:
  — Вы из той же породы неблагодарных негодяев! Неужели вы не объясните мне, что все это значит?
  Он бросил на ходу:
  — Когда-нибудь я приду и расскажу вам всю эту историю.
  — Прощайте, — пробормотала миссис Рис-Телбот. Внизу его поджидала Бетти с тростью и шляпой в руках.
  Рейс поблагодарил ее и прошел мимо. В дверях он остановился.
  — Кстати, — сказал он, — его зовут Морелли? Лицо Бетти просияло.
  — Совершенно верно, сэр. Именно так. Тони Морелли, вот это-то имя он и велел ей позабыть. А еще он сказал, что сидел в тюрьме.
  Рейс, улыбаясь, вышел на улицу. Из ближайшей телефонной будки он позвонил Кемпу. Разговор был кратким, но обнадеживающим. Кемп сказал:
  — Я немедленно пошлю телеграмму. И подождем ответа. Должен сказать, если вы правы, все значительно упрощается.
  — Думаю, я не ошибаюсь. Дело проясняется.
  8
  Инспектор Кемп был не в очень хорошем настроении.
  Вот уже полчаса он беседует с неким шестнадцатилетним, испуганным, как кролик, подростком, который благодаря заслугам своего дядюшки Чарлза домогается должности официанта в ресторане «Люксембург». А пока он один из шести занюханных, снующих повсюду подручных с повязанным вокруг талии фартуком, по которому их можно отличить от главных официантов. Они обязаны быть козлами отпущения, подносить, уносить, разрезать масло на кусочки и изготавливать из них розочки, беспрерывно и постоянно угождать французам, итальянцам, а изредка и англичанам. Чарлз, как и подобает крупной персоне, отнюдь не выказывая расположения своему родственнику, понукал, ругал и унижал его значительно больше других. И, все-таки Пьер лелеял в своем сердце надежду сделаться в один прекрасный день по меньшей мере метрдотелем шикарного ресторана.
  Однако в настоящий момент его карьере угрожала серьезная опасность, поскольку он уразумел, что подозревается ни много ни мало, в убийстве.
  Кемп вытряс из парня душу и, к своему великому неудовольствию, вынужден был прийти к выводу, что мальчишка совершил лишь то, в чем он и признается: подобрал с пола дамскую сумочку и положил ее на стол возле тарелки.
  — Я как раз торопился подать соус мистеру Роберту, он уже нервничал, а молодая леди смахнула сумочку со стола, ну я ее второпях поднял. Мистер Роберт ужасно меня подгонял. Вот и все, монсеньор.
  И это действительно было все. Кемп неохотно отпустил его, превозмогая сильное искушение сказать: «Только попадись ты мне еще раз!»
  Его унылое раздумье нарушил сержант Поллок, объявивший, что только что сообщили из бюро пропусков, будто какая-то молодая леди спрашивает офицера, занимающегося делом ресторана «Люксембург».
  — Кто такая?
  — Ее зовут мисс Хло Вест.
  — Пусть зайдет, — уныло разрешил Кемп. — Могу уделить ей десять минут. До прихода мистера Фаррадея. И, умоляю, не заставляй его ждать ни минуты. Эти господа такие нервные.
  Когда мисс Хло Вест вошла в комнату, Кемп был ошеломлен: ему почудилось, будто бы он узнал эту девушку. Минутой спустя это впечатление исчезло. Нет, он раньше никогда не видел ее — на этот счет не было ни малейших сомнений. И тем не менее он был не в силах преодолеть смутное, неотвязное чувство, что знает ее.
  Мисс Вест было примерно лет двадцать пять. Высокая, каштановые волосы, весьма миловидная. Она с трудом подыскивала слова и, казалось, нервничала.
  — Итак, мисс Вест, что я могу для вас сделать? — поспешно проговорил Кемп.
  — Я прочла в газете про «Люксембург — о человеке, который там умер.
  — Мистер Джордж Бартон? Да? Вы знали его?
  — Хм, нет, не совсем. То есть я хочу сказать, что не знала его.
  Кемп внимательно посмотрел на нее. Хло Вест казалась весьма добропорядочной и благородной — именно так. Он добродушно спросил:
  — Могу я для начала узнать ваше точное имя и адрес? Итак, где мы проживаем?
  — Хло Элизабет Вест, Меривейл Корт, пятнадцать, Мейд Вейл. Я актриса.
  Кемп снова искоса взглянул на нее, он начинал понимать, что она собой представляет. Забавно, подумалось ему, — несмотря на ее внешность, она вполне заслуживает доверия.
  — Итак, мисс Вест?
  — Когда я прочла о смерти мистера Бартона и о следствии, которое ведет полиция, я подумала, что, видимо, мне следует прийти и кое-что рассказать. Я посоветовалась с подругой, и та со мной согласилась. Не думаю, что этот имеет большое значение, но… — Мисс Вест замолчала.
  — Мы сами это решим, — благодушно сказал Кемп. — Рассказывайте.
  — В настоящий момент я не работаю, — объяснила мисс Вест. — Мое имя имеется в театральных каталогах, а фотография — в «Юпитере»… Так что я поняла, где мистер Бартон увидел ее. Он связался со мной и объяснил, что ему от меня требуется.
  — Да?
  — Он сказал мне, что собирает в «Люксембурге» компанию и хочет поразить своих гостей неожиданным сюрпризом. Он показал мне одну фотографию и велел под нее загримироваться. Сказал, что у меня такие же волосы.
  Ярчайшим сполохом осветилось сознание Кемпа. Эту фотографию Розмари он видел на столе в комнате Джорджа на Эльвестон Сквер. Так вот кого напоминала ему сидевшая перед ним девушка! Она походила на Розмари Бартон. Сходство было не особенно поразительным, но тип был тот же самый.
  — Он еще принес мне одежду — я ее захватила с собой. Из серовато-зеленого шелка. Я должна была сделать прическу такую, как на фотографии, и подчеркнуть сходство при помощи грима. Затем я должна была прийти в «Люксембург», во время кабаре войти в ресторан и сесть у стола мистера Бартона на свободное место. Он сводил меня туда позавтракать и показал этот стол.
  — А почему вы не выполнили обещание, мисс Вест?
  — Потому что в тот вечер около восьми часов… некто… позвонил и сказал, что вечер откладывается. Обещал мне сообщить на следующий день, когда он состоится. А утром я увидела в газете сообщение о смерти мистера Бартона.
  — И вы правильно поступили, придя к нам, — похвалил ее Кемп. — Ну что ж, большое вам спасибо, мисс
  Вест. Вы раскрыли одну тайну — тайну лишнего стула. Кстати, вы только что сказали… «некто»… а потом «мистер Бартон». Почему?
  — Потому что сперва мне почудилось, что это не мистер Бартон. У него был другой голое.
  — Голос был мужским?
  — Да. Мне так показалось… по крайней мере… он был довольно хриплый, словно простуженный.
  — И он больше ничего не сказал?
  — Нет.
  Кемп задал ей еще несколько малозначительных вопросов.
  Когда она ушла, он заметил сержанту:
  — Так вот каков знаменитый план Джорджа Бартона. Теперь понятно, почему, по общему свидетельству, он после кабаре не мог отвести взгляда от пустого стула и был таким странным и растерянным. Фокус не удался.
  — Вы не думаете, что это он отменил свое распоряжение?
  — Все что угодно, но только не это. И я совсем не уверен, что это был мужской голос. Охрипший голос в телефоне делается неузнаваемым. Ну что ж, продолжим. Пригласи мистера Фаррадея, если он здесь.
  9
  Внешне холодный и невозмутимый, но полный душевного смятения, Стефан Фаррадей переступил порог Скот-ланд Ярда. Невыносимая тяжесть сдавливала сознание. Утром, казалось, все встало на свои места. Для чего инспектору Кемпу понадобилось, да еще так многозначительно, приглашать его сюда? Он что-нибудь знает или подозревает? Если да, то это самые неопределенные подозрения. Голову терять не следует, чтобы не проболтаться.
  Без Сандры он чувствовал странную пустоту и одиночество. Казалось, когда они вдвоем встречались с опасностью, угроза становилась вполовину меньше. Вместе они становились сильными, храбрыми, могущественными. Один он ничто, меньше чем ничто. А Сандра — чувствует ли она то же самое? Сидит сейчас дома молчаливая, сдержанная, гордая, полная внутреннего смятения.
  Инспектор Кемп принял его доброжелательно, но мрачно. За столом сидел человек в полицейской форме с карандашом и блокнотом. Попросив Стефана присесть, Кемп заговорил строгим, деловым голосом:
  — Мистер Фаррадей, я намереваюсь взять у вас показание. Это показание будет записано, и прежде чем уйти, вы его прочтете и подпишете. В то же время должен вам сказать, что вы вольны отказаться давать показания и можете, если желаете, потребовать присутствия вашего адвоката.
  У Стефана душа ушла в пятки, но он не выдал своего смущения. Заставил себя холодно улыбнуться.
  — Вы меня пугаете, главный инспектор.
  — Мы хотим, чтобы вы все ясно поняли, мистер Фар радей.
  — Любое мое слово может быть обращено против меня, не так ли?
  — Мы не придираемся к словам. Но ваши показания окажут нам существенную помощь.
  Стефан тихо сказал:
  — Понятно, инспектор, только в толк не возьму, зачем вам потребовались от меня какие-то дополнительные показания. Вы слышали все, что я сегодня утром сказал.
  — Это была неофициальная беседа, необходимая, чтобы наметить исходную позицию. И кроме того, мистер Фаррадей, есть некоторые факты, о которых, как я себе представляю, вы предпочли бы поговорить со мной здесь. Вы можете не сомневаться в нашей порядочности и квалификации суда, вопросы, не имеющие к делу прямого отношения, не подлежат разглашению. Надеюсь, вы понимаете, куда я клоню?
  — Боюсь, что нет.
  Главный инспектор вздохнул.
  — Ну что ж. У вас были весьма интимные отношения с покойной миссис Розмари Бартон…
  Стефан перебил его:
  — Кто это сказал?
  Кемп подался вперед и взял со стола отпечатанный на машинке документ.
  — Вот копия письма, найденная среди вещей покойной миссис Бартон. Оригинал находится в деле и был нам вручен мисс Ирис Марло, которая опознала почерк сестры.
  Стефан прочел:
  «Леопард, дорогой…»
  Волна слабости охватила его. Он услышал голос Розмари… просящий… умоляющий… Неужели прошлое не умирает и может восстать из могилы?
  Он взял себя в руки и взглянул на Кемпа.
  — Вы, вероятно, правы, полагая, что миссис Бартон написала это письмо — но здесь нет никаких указаний, что оно адресовано мне.
  — Значит, вы отрицаете, что арендовали квартиру в доме двадцать один на Мелланд Меншенс Ирл Корт?
  Так им это известно? Интересно, когда они об этом пронюхали? Он пожал плечами.
  — Вы, кажется, очень хорошо осведомлены. Можно спросить, с какой стати мои личные дела выставляются на всеобщее обозрение?
  — О них никто не узнает, если не будет подтверждено, что они имеют отношение к смерти Джорджа Бартона.
  — Понятно. Вы предполагаете, что я сперва обесчестил его жену, а потом убил и его?
  — Послушайте, мистер Фаррадей, буду с вами откровенен. Вы и миссис Бартон были очень близкими друзьями, вы расстались по вашему, но не ее желанию. Она угрожала, как видно из письма, различными неприятностями. И умерла весьма своевременно.
  — Она покончила с собой. Замечу, вероятно, в какой-то мере я виноват. Я могу терзаться угрызениями совести, но преступления я не совершал.
  — Возможно, это было самоубийство, возможно, и нет. Джордж Бартон думал, что нет. Он начал расследование — и он умер. Последовательность событий довольно красноречива.
  — Не понимаю, почему вы стараетесь очернить меня.
  — Вы согласны, что смерть миссис Бартон произошла в очень подходящий для вас момент? Скандал, мистер Фаррадей, положил бы конец вашей карьере.
  — Не было бы никакого скандала. Миссис Бартон была достаточно для этого разумна.
  — Интересно! Вашей жене известна эта история, мистер Фаррадей?
  — Разумеется, нет.
  — Вы совершенно в этом уверены?
  — Да. Моя жена не представляла, что между мной и миссис Бартон может быть нечто иное, чем дружеские отношения. Надеюсь, она никогда в этом не разуверится.
  — Ваша жена ревнивая женщина, мистер Фаррадей?
  — Нисколько. Она никогда не выказывала по отношению ко мне никакой ревности. Она слишком умна.
  Инспектор ничего не сказал по этому поводу. Вместо этого он спросил:
  — В прошлом году вам приходилось иметь дело с цианидом, мистер Фаррадей?
  — Нет.
  — Но разве у вас на даче нет запаса цианида?
  — Спросите садовника. Я об этом ничего не знаю.
  — А вы сами никогда не покупали его в магазине реактивов или для фотографии?
  — Понятия не имею о фотографии. Повторяю, что я никогда не покупал цианид.
  Кемп попытался еще кое-что из него выжать, прежде чем разрешил ему уйти.
  Потом задумчиво обратился к своему помощнику:
  — Он что-то слишком поспешно начал отрицать, что жене известно об его любовных похождениях. Почему бы это, интересно?
  — Смею сказать, трусит, что до нее это дойдет, сэр.
  — Возможно, но я-то думаю, у него хватило бы ума понять, если его жена находилась в неведении и он опасался разоблачения, то, значит, у него имелось еще одно основание желать, чтобы Розмари умолкла. Для спасения собственной шкуры ему следовало бы выдвинуть версию, что жена более или менее знала об его проделках, но смотрела на них сквозь пальцы.
  — Смею сказать, он об этом не подумал, сэр. Кемп покачал головой. Стефан Фаррадей не дурак.
  У него ясный и проницательный ум. А он настойчиво старался внушить инспектору мысль, что Сандре, дескать, ничего не известно.
  — Ну что ж, — сказал Кемп, — думается, мы сможем обрадовать полковника Рейса, и если он окажется прав, Фаррадей — они оба — выходят из игры. Я буду доволен. Мне нравится этот парень. И лично я не думаю, чтобы он мог сделаться убийцей.
  Отворив дверь гостиной, Стефан позвал:
  — Сандра?
  Она приблизилась к нему в потемках, обняла его за плечи.
  — Стефан!
  — Почему ты в темноте?
  — Я не могла вынести света. Расскажи мне.
  Он сказал:
  — Они знают.
  — Про Розмари?
  — Да.
  — И что они думают?
  — Разумеется, что у меня было основание… О, дорогая, куда я тебя втянул? Я виновен во всем. Если бы можно было после смерти Розмари все разорвать… убрать прочь… освободить тебя… чтобы ты не была замешана в эту поганую историю.
  — Нет, только не это… Не оставляй меня… не оставляй.
  Она прильнула к нему — заплакала, слезы струились по щекам. Он чувствовал, она содрогалась всем телом.
  — Ты моя жизнь, Стефан, вся моя жизнь — не оставляй меня.
  — Неужели в тебе столько любви, Сандра? Я никогда не знал.
  — Я не хотела, чтобы ты знал. Но сейчас…
  — Да, сейчас… Мы будем вместе. Сандра… вместе встретим лишения… что бы ни случилось, вместе!
  Стоя в темноте, тесно прижавшись друг к другу, они чувствовали, как их тела наливаются силой. Сандра решительно произнесла:
  — Ничто не поломает нашу жизнь! Ничто! Ничто!
  10
  Антони Браун взглянул на маленькую поданную ему карточку.
  Он нахмурился, пожал плечами. Сказал мальчику:
  — Хорошо, проводи его.
  Когда в комнате появился полковник Рейс, Антони стоял возле окна, плечи его освещались косыми лучами яркого солнца.
  Перед ним появился высокий человек с солдатской выправкой, худым загорелым лицом и волосами, отливавшими сталью — человек, с которым — он уже встречался, но не видел несколько лет и о котором знал много хорошего.
  Рейс увидел смуглую изящную фигуру, профиль красиво очерченной головы. Послышался приятный ленивый голос:
  — Полковник Рейс? Я знаю, вы были другом Джорджа Бартона. В тот последний вечер он говорил о вас. Хотите сигарету?
  — Спасибо. Хочу.
  Антони сказал, поднося спичку:
  — Мы ожидали вас в тот вечер: но, к счастью для вас, вы не появились.
  — Вы ошибаетесь. Пустое кресло предназначалось не для меня.
  Антони вскинул брови.
  — Действительно? Бартон сказал…
  Рейс оборвал его:
  — Джордж мог это сказать. Но у него были совершенно другие намерения. Этот стул, мистер Браун, должен был быть занят, когда погаснет свет, некой актрисой по имени Хло Вест.
  Антони удивился до крайности.
  — Хло Вест? Никогда о ней не слышал. Кто она?
  — Молодая актриса, не очень известная, но обладает некоторым сходством с Розмари Бартон.
  Антони присвистнул.
  — Начинаю понимать.
  — У нее была фотография Розмари, чтобы она могла скопировать ее прическу, а также одежда, которая была на Розмари в тот роковой вечер.
  — Так вот, значит, что выдумал Джордж. Вспыхивает свет — и эй, чудеса, сверхъестественный ужас! Розмари возвратилась. Виновный задыхается: «Это правда… это правда… я ни при чем». — Он помолчал и добавил:
  — Скверно — даже для такого осла, как старина Джордж.
  — Я не уверен, что понимаю вас. Антони усмехнулся.
  — Подумайте, сэр: закоренелый преступник не станет вести себя, как истеричная школьница. Если кто-то хладнокровно отравил Розмари Бартон и приготовился подсыпать ту же самую роковую порцию цианида Джорджу Бартону, то такой человек обладает достаточно крепкими нервами. Тут требуется нечто большее, чем переодетая актриса, чтобы заставить его или ее разоблачиться.
  — Вспомните Макбета, вот уж закоренелый преступник, а кается в грехах, увидев во время праздника дух Банко.
  — Ах, но то, что увидел Макбет, действительно было привидением, а не бездарным актером, натянувшим на себя лохмотья Банко. Согласен, настоящее привидение создает вокруг себя атмосферу потустороннего мира. И, признаюсь, я действительно верю в существование духов — поверил в них за последние полгода — в существование одного духа особенно.
  — В самом деле, и чей же это дух?
  — Розмари Бартон. Смейтесь, если хотите. Я не вижу ее, но ощущаю ее присутствие. По той или иной причине Розмари, бедная душа, не может найти успокоения.
  — Могу предположить, почему.
  — Потому что ее убили?
  — Или, говоря другими словами, «урыли и цветочек поставили». Что вы на это скажете, мистер Тони Морелли?
  Наступило молчание. Антони, не поднимаясь со стула, швырнул сигарету в камин и закурил другую. Затем он спросил:
  — Как вы это узнали?
  — Признаете, что вы Тони Морелли?
  — Отрицать это — значит, попусту терять время. Вне всякого сомнения, вы телеграфировали в Америку и получили оттуда информацию.
  — И признаете, что когда Розмари Бартон разоблачила вас, вы грозились ее «урыть», если она не будет держать язык за зубами?
  — Я просто думал ее попугать, чтобы она язык не распускала, — охотно согласился Тони.
  Непонятное чувство охватило полковника. Беседа не шла так, как ей следовало бы идти. Он внимательно посмотрел на развалившуюся перед ним в кресле фигуру, и ему показалось, будто этот человек был его старым и хорошим приятелем.
  — Перечислить все, что я знаю о вас, Морелли?
  — Это было бы забавно.
  — Вас осудил» в Штатах за попытку саботажа на авиационных заводах Эриксона и приговорили к тюремному заключению. После отбытия наказания вас выпускают, и власти теряют ваш след. Потом вы появляетесь в Лондоне, останавливаетесь в «Клеридже» и называете себя Антони Браун. Здесь вы заводите знакомство с лордом Дьюсбери и через него встречаетесь с рядом других крупных фабрикантов оружия. Вы останавливаетесь в доме лорда Дьюсбери и, пользуясь положением гостя, выведываете то, чего вам знать ни при каких условиях не полагается! Странное совпадение, Морелли, бесконечная вереница несчастных случаев, из которых некоторые едва не закончились страшными катастрофами, сопровождали ваши посещения различных крупных заводов и фабрик.
  — Совпадение, — сказал Антони, — самое что ни на есть совпадение.
  — Наконец некоторое время спустя вы появляетесь в Лондоне и возобновляете знакомство с Ирис Марло, отказываясь под благовидным предлогом прийти к ней в дом. До ее близких не доходит, насколько интимными сделались ваши отношения. Наконец, вы пытаетесь заставить ее тайно выйти за вас замуж.
  — Знаете, — сказал Антони, — совершенно не понимаю, как вы это все выяснили, — я имею в виду не оружие, я говорю про угрозы Розмари и про те нежные пустячки, которые я нашептывал Ирис. Не иначе, как вы пользовались услугами «М-полтора»!
  Рейс сердито на него посмотрел.
  — Я могу вам все это объяснить, Морелли.
  — Не трудитесь. Признаю, ваши данные верны, но и что из этого? Я уже отбыл свой срок. Я завел интересных друзей. Влюбился в очаровательную девушку и, естественно, страстно желаю на ней жениться.
  — Настолько страстно, что предпочли устроить свадьбу прежде, чем ее родственники получат возможность узнать ваше прошлое. Ирис Марло очень богата…
  Антони кивнул в знак согласия.
  — Понятно. Когда появляются деньги, родственники начинают всюду совать свой нос. А Ирис, видите ли, ничего не знает про мою темную жизнь. И буду откровенен: не хотел бы, чтобы знала.
  — Боюсь, что она все об этом узнает.
  — Жаль, — сказал Антони.
  — Возможно, вы не понимаете… Антони со смехом перебил его:
  — О, я помогу вам расставить точки над i и перечеркнуть t. Розмари Бартон знала про мое преступное прошлое, поэтому я и убил ее. Джордж Бартон начал подозревать меня, поэтому я убил и его. Наконец, я погнался за деньгами Ирис! Все очень правдоподобно, главное, концы с концами сходятся, но у вас нет ни малейшего доказательства.
  Некоторое время Рейс не спускал с него внимательных глаз. Потом он поднялся.
  — Все, что здесь говорилось, правда, — сказал он. — И все это не соответствует истине.
  Антони пристально на него посмотрел.
  — Что не соответствует истине?
  — Вы не соответствуете. — Рейс медленно прохаживался взад и вперед по комнате. — Прекрасно сходились концы с концами, пока я вас не видел, а теперь вижу — не сходятся. Вы не преступник. А раз вы не преступник, значит, вы нашего поля ягода. Я ведь прав?
  Антони молча посмотрел на полковника и во все лицо улыбнулся.
  — Да, занятно вы меня распробовали. Поэтому-то я и избегал с вами встречаться. Боялся, что вы меня раскусите. А мне это вплоть до вчерашнего дня было не с руки. Сейчас, слава богу, это уже не имеет значения. Наша банда международных диверсантов накрылась. Я три года выполнял ее поручения. Бесконечные свидания, вербовка рабочих, я добился видного положения. Наконец попался на одном деле я заработал срок. Узнай они, кто я такой, дело приняло бы более серьезный оборот.
  Когда я вышел, машина закрутилась. Мало-помалу я оказался в центре организации — разветвленной международной сети, охватывающей всю центральную Европу. В качестве их агента я приехал в Лондон и направился в «Клеридж». У меня было задание установить дружеские отношения с лордом Дьюсбери — вот такую бабочку предстояло поймать. Я познакомился с Розмари Бартон, чтобы получить в городе известность покорителя женщин. Неожиданно, к своему ужасу, я выяснил, что она знает о моем пребывании в американской тюрьме под именем Тони Морелли. Мне сделалось страшно. Если бы люди, с которыми я работал, узнали об этом, они бы, недолго думая, убили ее. Я сделал, что мог, пытаясь ее запугать, чтобы она не проболталась. Я подумал, что лучше всего будет обо всем позабыть, и тут я увидел Ирис, спускающуюся по лестнице, и я поклялся, что, закончив работу, я возвращусь и женюсь на ней.
  Когда работа была в основном закончена, я снова здесь появился и стал встречаться с Ирис, но избегал ее родственников, так как знал, что они начнут копаться в моем прошлом, а мне следовало остерегаться разоблачений. Я переживал из-за нее. Она выглядела больной и напуганной, а поведение Джорджа казалось нелепым. Я уговаривал ее уехать и выйти за меня замуж. Она отказалась. Возможно, она была права. Потом я увязался в их компанию. Мы уже сидели за столом, когда Джордж упомянул о вашем возможном приходе. Я, почти не задумываясь, сказал, что встретил одного знакомого, мы знались в Америке — Мартышка Колеман… На самом же деле я хотел избежать встречи с вами. Я все еще выполнял свои обязанности… Вам известно дальнейшее — Джордж умер. Но к смерти его и Розмари я не причастен. И не знаю, кто их убил.
  — И даже не догадываетесь?
  — Это может быть или официант, или один из пяти находившихся за столом людей. Не думаю, чтобы это был официант. А также не я и не Ирис. Может быть, Сандра Фаррадей, может быть, Стефан Фаррадей; может быть, оба они вместе. Но готов спорить, это была Руфь Лессинг.
  — Ваша уверенность основывается на фактах?
  — Нет. Мне кажется, это наиболее возможный вариант, но я не понимаю, как она это сделала! В обоих случаях она сидела на таком месте, что практически не имела возможности отравить шампанское. Чем больше я думаю о случившемся, тем больше убеждаюсь: Джорджа не могли отравить — и все-таки его отравили! — Антони замолчал. — И еще одна мысль меня беспокоит: вы выяснили, кто написал эти анонимные письма, с которых все началось?
  Рейс покачал головой.
  — Нет. Думал, что выяснил, а теперь вижу, что ошибся.
  — Дело вот в чем: кому-то известно об убийстве Розмари, поэтому, если вы не поторопитесь, следующей жертвой станет эта загадочная для нас личность.
  11
  По телефону Антони выяснил, что к пяти часам Люцилла Дрейк собирается на чашечку чая к своей старой подруге. Приняв в расчет все возможные проволочки (возвращение за сумочкой, запоздалое желание прихватить на всякий случай зонт, несколько минут болтовни под дверью), Антони решил приехать на Эльвестон Сквер ровно в двадцать пять минут шестого. Ему хотелось увидеть Ирис, а не ее тетушку. И кроме того, как гласила молва, присутствие Люциллы оставило бы ему весьма незначительную возможность поговорить с Ирис.
  Горничная (девушка не обладала завораживающей наглостью Бетти Арчдейл) сказала, что мисс Ирис только что пришла и находится в кабинете.
  Антони улыбнулся:
  — Не беспокойтесь. Я найду дорогу. — И, миновав горничную, направился к дверям кабинета.
  Ирис вздрогнула при его появлении.
  — О, это ты?
  Он быстро подошел к ней.
  — Что случилось, дорогая?
  — Ничего. — Она замолчала, потом торопливо сказала:
  — Ничего. Только меня едва не задавили. О, я сама виновата. Я о чем-то задумалась и, не посмотрев, пошла через дорогу, из-за угла вылетела машина и чуть меня не сбила.
  Он ласково ее потрепал.
  — Этого не следует делать, Ирис. Я очень обеспокоен — и не только потому, что ты чудом выскочила из-под колес, а тем, что ты бесцельно слоняешься среди машин по улице. Что с тобой, дорогая? Тебя что-то волнует, не так ли?
  Она кивнула. В больших черных глазах появился страх. Антони понял их выражение, прежде чем она тихо и торопливо сказала:
  — Я боюсь.
  К Антони вернулось благодушное спокойствие. Он присел на широкой тахте подле Ирис.
  — Ну что ж, — сказал он, — рассказывай.
  — Не думаю, чтобы я хотела выложить тебе душу, Антони.
  — Не смеши меня, ты похожа на героинь скучных, душещипательных романов. Те в самом начале первой главы объявляют о страшной тайне, а потом разражаются нужной историей в пятьдесят тысяч слов.
  Она улыбнулась бледной, вымученной улыбкой.
  — Я хочу рассказать тебе, Антони, но не знаю, что ты подумаешь… не знаю, поверишь ли ты…
  Антони поднял руку и начал загибать пальцы.
  — Раз — незаконный ребенок. Два — шантажирующий любовник. Три…
  Она сердито его оборвала:
  — Не мели чепухи. Ничего подобного.
  — Ты облегчила мою душу, — сказал Антони. — Продолжай, дурочка.
  Лицо Ирис опять затуманилось.
  — Нечего смеяться. Это… это касается того самого вечера.
  — Да? — его голос напрягся. Ирис сказала:
  — Ты присутствовал утром при расследовании, слышал…
  Она замолчала.
  — Очень мало, — сказал Антони. — Полицейский хирург распространялся о всяких технических подробностях, в основном насчет цианида и о действии цианистого калия на Джорджа, а также про вещественные доказательства, которые представил тот первый инспектор, не Кемп, а другой, с пышными усами, который первым приехал в «Люксембург» и начал расследование. Главный клерк из конторы Джорджа опознал труп. Весьма покладистый следователь отложил расследование на неделю.
  — Я имею в виду этого инспектора, — сказала Ирис. — Как он объяснил, под столом отыскался маленький бумажный пакетик со следами цианистого калия.
  Антони заинтересовался.
  — Да? Очевидно, некто, подсыпавший эту дрянь Джорджу в бокал, просто выбросил под стол упаковку. Простейшая вещь. Он не хотел рисковать, сохраняя ее при себе, или, может быть, это была она…
  К его удивлению, неистовая дрожь охватила Ирис.
  — О, нет, Антони. Нет, совсем не то.
  — О чем ты, дорогая? Что тебе известно?
  — Я бросила этот пакетик под стол, — сказала Ирис. Он с удивлением на нее посмотрел.
  — Послушай, Антони. Ты помнишь, Джордж выпил шампанское, а потом все и произошло?
  Он кивнул.
  — Ужасно — подобно дурному сну. Как гром посреди ясного неба. Я хочу сказать: после концерта, когда зажегся свет, я почувствовала облегчение. Понимаешь, в тот раз мы увидели мертвую Розмари, и почему-то, не знаю почему, я снова этого ожидала… Я чувствовала, она была там: мертвая, возле стола…
  — Дорогая…
  — Знаю. Просто нервы. Но как бы то ни было, мы все остались живы, ничего страшного не произошло, и вдруг, когда, казалось, что и ждать больше нечего, — все снова началось. Я танцевала с Джорджем, и мне было так хорошо. Мы вернулись к столу. И тут Джордж вдруг вспомнил про Розмари и попросил нас выпить в память о ней… Потом он умер, и снова повторился этот кошмар. Я остолбенела. Тряслась, как в лихорадке. Ты приблизился к нему, я отодвинулась немного назад, подбежали официанты, кого-то послали за доктором. Я словно застыла и стояла не шелохнувшись. Вдруг комок подступил к горлу, по щекам покатились слезы: я впопыхах открыла сумочку, чтобы вынуть платок. Не глядя нащупала платок, вынула его — в нем находился плотный кусок белой бумаги, вроде тех, в какие в аптеках заворачивают порошки. Понимаешь, Антони, его не было у меня в сумочке, когда я собиралась в ресторан. Ничего похожего не было! Сумка была совсем пустая. Я сама в нее все сложила: пудреницу, губную помаду, платок, вечерние заколки в футляре, шиллинг и пару шестипенсовиков. Кто-то подложил этот пакет в мою сумку. И тут я вспомнила, что такой же пакет нашли в сумке у Розмари после ее смерти, и в нем оставалось еще немного цианида. Я испугалась, Антони, ужасно испугалась. Пальцы ослабли, и пакет выскользнул из платка под стол. Я не подняла его. И ничего не сказала. Я была слишком напугана. Если бы кто-нибудь это увидел, мог подумать, что я убила Джорджа, а я не убивала его.
  Давая выход своим чувствам, Антони протяжно засвистел.
  — И никто не видел тебя? — спросил он. Ирис замялась.
  — Не уверена, — тихо сказала она. — Кажется, Руфь заметила. Но она выглядела настолько ошеломленной, что я не знаю — или она действительно заметила, или просто рассеянно на меня смотрела.
  Антони снова присвистнул.
  — В общем, весело, — проговорил он.
  — Куда уж веселее. Я так боюсь, что они до всего докопаются.
  — Интересно, почему там не было твоих отпечатков? Прежде всего они бы занялись отпечатками.
  — Думаю, потому что я держала пакет через платок.
  Антони кивнул.
  — Да, в этом тебе повезло.
  — Но кто же все-таки мог положить его в мою сумку? Сумка была при мне весь вечер.
  — Это не так трудно сделать, как ты думаешь. Когда ты пошла танцевать после кабаре, ты оставила сумку на столе. Кто-то мог подсунуть пакет. Там были женщины. Соберись-ка с мыслями и расскажи мне, что творит женщина в туалетной комнате? О таких вещах следует знать. Вы все стояли вместе и болтали или разбрелись каждая к своему зеркалу?
  Ирис задумалась.
  — Мы все прошли к одному столу — очень длинному, со стеклянным верхом. Положили сумочки и оглядели себя.
  — Продолжай.
  — Руфь напудрила нос, а Сандра поправила прическу и воткнула в нее шпильку, я сняла мой лисий капюшон и отдала его женщине, потом увидела на руке какую-то грязь и подошла к умывальнику.
  — Оставив сумку на стеклянном столе?
  — Да. И вымыла руки. Кажется, Руфь все еще прихорашивалась, Сандра сбросила плащ и снова подошла к зеркалу, Руфь отошла и вымыла руки, а я возвратилась к столу и немного поправила прическу.
  — Значит, кто-то из них двоих мог незаметно что-то положить тебе в сумку?
  — Да, но пакет был пуст. Выходит, его положили после того, как было отравлено у Джорджа шампанское. Во всяком случае, я не могу поверить, что Руфь или Сандра способны это сделать.
  — Не переоценивай людей. Сандра из числа тех фанатиков, которые в средние века заживо сжигали своих противников, а такой безжалостной отравительницы, как Руфь, еще свет не видывал.
  — В таком случае, почему Руфь не заявила, что она видела, как я уронила пакет?
  — Постой. Если бы Руфь умышленно подсунула тебе цианид, она бы из кожи вылезла, чтобы ты от него не избавилась. Похоже, что это не Руфь. Значит, больше всего подходит официант. Официант, официант! Если бы только у нас был незнакомый, неизвестный нам официант, официант, нанятый на один вечер. Но нет, нас обслуживали Джузеппе с Пьером, а они совсем не подходят.
  Ирис вздохнула.
  — Я рада, что рассказала тебе. Об этом никто больше не узнает, правда? Только ты и я?
  Антони как-то смущенно на нее посмотрел.
  — Вот тут-то ты и ошибаешься, Ирис. Наоборот, ты сейчас поедешь со мной на такси к старине Кемпу. Мы не можем хранить такие вещи у себя под шляпой.
  — О нет, Антони! Они подумают, будто я убила Джорджа.
  — Они определенно так подумают, если потом узнают, что ты затаилась и ничего об этом не рассказала! Тогда твои отговорки прозвучат до чрезвычайности неубедительно. А если ты сейчас откроешься, вероятно, они тебе поверят.
  — Пожалуйста, Антони…
  — Послушай, Ирис, ты в трудном положении. Но помимо всего прочего, существует такая вещь, как правда, ты не можешь поступать нечестно и думать о собственной шкуре, когда речь идет о справедливости.
  — О Антони, к чему такое благородство?
  — Тебе, — сказал Антони, — нанесли жестокий удар. Но что бы ни случилось, мы отправимся к Кемпу! Немедленно!
  Нехотя она вышла с ним в прихожую. Ее пальто было брошено на стул, он взял его и помог ей одеться. Страх и протест застыли в ее глазах, но Антони был непреклонен. Он сказал:
  — Возьмем такси в конце улицы.
  Когда они направились к выходу, внизу послышался звонок.
  Ирис воскликнула с облегчением:
  — Совсем позабыла — это Руфь. Она пришла после работы, чтобы договориться о похоронах. Они состоятся послезавтра. Я думаю, без тети Люциллы мы лучше договоримся.
  Антони быстро подошел к двери и отворил ее, прежде чем успела подбежать горничная.
  Руфь выглядела усталой и довольно растрепанной. В руках она держала увесистый портфель.
  — Извините, я опоздала, в метро вечером ужасная давка, вынуждена была пропустить три автобуса, а такси не было.
  «Никогда не видел, — подумал Антони, — чтобы Руфь вынуждена была оправдываться. Еще одно свидетельство, что смерть Джорджа подорвала эту почти нечеловеческую энергию».
  — Я не могу пойти с тобой, Антони. Мне нужно с Руфью обо всем договориться, — сказала Ирис.
  Антони возразил непререкаемым голосом:
  — Боюсь, наше дело более важное… Ужасно сожалею, мисс Лессинг, что разлучаю вас с Ирис, но дело у нас неотложное.
  Руфь сказала не мешкая:
  — Не беспокойтесь, мистер Браун, я обо всем договорюсь с миссис Дрейк, когда она возвратится. — Едва заметная улыбка появилась у нее на губах. — Знаете, мне удается с ней ладить.
  — Уверен, вы можете поладить с кем угодно, мисс Лессинг, — польстил ей Антони.
  — Вероятно. Не поделитесь ли вы со мной своими соображениями, Ирис?
  — Да у меня их нет. Я хотела просто обсудить все с вами, потому что тетя Люцилла поминутно меняет свои решения, думаю, вам будет довольно трудно с ней договориться. Придется попотеть. Мне все равно, какие будут похороны! Тетя Люцилла обожает похороны, а мне это не по душе. Прах необходимо предать земле, но стоит ли создавать вокруг этого шумиху. Для самих умерших это не имеет ни малейшего значения. Они навсегда покинули нас. Мертвые не возвращаются.
  Руфь не ответила, и Ирис повторила с какой-то непонятной настойчивостью:
  — Мертвые не возвращаются:
  — Пойдем, — сказал Антони и потянул ее к двери. По площади медленно тащились такси. Антони остановил одно и помог Ирис усесться.
  — Скажи мне, моя прелесть, — обратился он к ней после того, как велел шоферу ехать в направлении Скотланд Ярда, — чье присутствие в холле ты ощутила, когда сочла уместным заявить, что мертвые не возвращаются? Джорджа или Розмари?
  — Ничего такого я не ощутила! Совершенно не ощутила. Просто я хотела сказать, что ненавижу похороны.
  Антони вздохнул.
  — Разумеется, — сказал он, — я, должно быть, схожу с ума.
  12
  Трое мужчин сидели за маленьким круглым мраморным столиком.
  Полковник Рейс и главный инспектор Кемп пили темный, насыщенный ароматом чай. Антони потягивал из изящной чашечки сваренный на английский манер кофе. Подобная мысль принадлежала не Антони, но он вынужден был ее принять, чтобы его допустили к совещанию в качестве полноправного партнера.
  Главный инспектор Кемп, скрупулезно проверив документы Антони, согласился говорить с ним на равных.
  — Если бы вы спросили меня, — сказал главный инспектор, бросая несколько кусочков сахара в темную жидкость и тщательно их размешивая, — я бы ответил: этому делу не суждено стать предметом судебного разбирательства. Мы не сможем докопаться до истины.
  — Думаете, нет? — спросил Рейс.
  Кемп покачал головой и задумчиво отхлебнул.
  — Преступление было бы раскрыто, если б мы выяснили, кто из этой пятерки покупал или хранил цианид. Но мне этого сделать не удалось. Типичный случай, когда преступник известен, а доказательства отсутствуют.
  — Так вам известен преступник? — с интересом спросил Антони.
  — Гм, совершенно в этом убежден. Это леди Александра Фаррадей.
  — Вы в этом убеждены, — сказал Рейс. — Почему?
  — Извольте. Я бы назвал ее безумно ревнивой. И к тому же сумасбродной. Как эта самая королева Элеонора какая-то, которая проникла в опочивальню прекрасной Роземунды и предложила ей на выбор: кинжал или чашу, наполненную ядом.
  — Но в нашем случае, — заметил Антони, — у прекрасной Розмари не было выбора.
  Главный инспектор Кемп продолжал.
  — Какой-то неизвестный выводит мистера Бартона из равновесия. Тот становится подозрительным и, надо сказать, у него для этого достаточно оснований. Не пожелай он следить за Фаррадеями, он никогда бы не стал покупать загородный дом. Она его быстро раскусила — ей помогли в этом бесконечные разговоры о банкете и настойчивые просьбы, чтобы они там присутствовали. Она не из тех людей, которые ждут и наблюдают. Ее сумасбродная натура проявляет себя, она с ним расправляется! Вы можете сказать, что все эти рассуждения построены на особенностях ее человеческих качеств. Но я скажу, что единственным лицом, у которого была возможность подбросить что-то в бокал мистера Бартона как раз перед тем, как тот его выпил, была дама, сидящая справа от него.
  — И никто не заметил, как она это сделала? — спросил Антони.
  — Именно. Они могли бы заметить — но не заметили. Допустим, если вам угодно, она довольно ловка.
  — Форменный фокусник.
  Рейс кашлянул. Он достал трубку и начал ее набивать.
  — Только одно возражение. Предположим, леди Александра сумасбродна, ревнива и страстно влюблена в своего мужа, предположим, она не остановится перед убийством, но считаете ли вы ее способной подложить порочащие улики в сумочку девушки? Девушки совершенно невинной, доброй, не причинившей ей ни малейшего вреда?
  Инспектор Кемп смущенно заерзал на стуле и тупо уставился в чашечку с чаем.
  — Женщины не играют в крикет, — сказал он, — это вы имеете в виду.
  — В действительности многие из них играют, — улыбнулся Рейс. — Но мне приятно видеть ваше смущение.
  Кемп не стал вдаваться в полемику и с покровительственным видом повернулся к Антони.
  — Кстати, мистер Браун (я по-прежнему буду вас так называть, если вы не возражаете), мне хочется от души поблагодарить вас за то, что вы, не откладывая в долгий ящик, привели к нам Ирис Марло и заставили рассказать эту самую ее историю… Думаю, мы сняли с ее души камень — она ушла домой совершенно счастливая.
  — После похорон, — сказал Антони, — надеюсь, она ненадолго уедет за город. Мирная и тихая жизнь и при этом отсутствие тетушки Люциллы с ее непрекращающейся болтовней помогут ей восстановить силы.
  — Язык у тети Люциллы работает с полной нагрузкой, — сказал, усмехнувшись, Рейс.
  — Могу это подтвердить, — отозвался Кемп. — К счастью, не было необходимости записывать ее показания. Не то бедного секретаря отправили бы в больницу с вывихнутой рукой.
  — Ну что ж, — сказал Антони, — смею заметить, инспектор, вы правы, заявив, что данное дело никогда не появится в суде, но это крайне неудовлетворительный итог… И еще одна вещь нам неизвестна: кто же написал Джорджу Бартону письма, сообщавшие об убийстве жены? У нас на этот счет нет ни малейших предположений.
  — А вы по-прежнему настаиваете на ваших подозрениях, Браун? — спросил Рейс.
  — Руфь Лессинг? Да-, склонен считать ее наиболее вероятным кандидатом. По вашему утверждению, она призналась в любви к Джорджу. Что ни говорите, Розмари была ей ненавистна. И вдруг она увидела благоприятную возможность избавиться от Розмари, при этом она была полностью убеждена, что, устранив с дороги Розмари, она без помех сможет выйти замуж за Джорджа.
  — Согласен, — сказал Рейс. — Допускаю, спокойствие и деловитость Руфи Лессинг — качества, необходимые для того, чтобы задумать и осуществить убийство, к тому же она лишена жалости — продукта чересчур развитого воображения. Да, в отношении первого убийства я с вами согласен. Но совершенно не понимаю, зачем она осуществила второе. Не могу понять, с какой стати ей отравлять человека, которого она любит и за которого хочет выйти замуж! И еще одно возражение: почему она держала язык за зубами, когда увидела, что Ирис бросила пакет из-под цианида под стол?
  — Возможно, она этого не видела, — нерешительно предположил Антони.
  — Полностью уверен, что видела, — сказал Рейс. — Когда я ее допрашивал, у меня сложилось впечатление, что она чего-то недоговаривает. Да и сама Ирис Марло думала, что Руфь все видела.
  — Продолжайте, полковник, — сказал Кемп. — Выкладывайте ваши мысли. Я полагаю, вам есть что рассказать?
  — К сожалению, нет. Дело яснее ясного. Всякое соображение порождает новые возражения.
  Рейс задумчиво перевел взгляд с лица Кемпа на лицо Антони и на нем задержался. Брови Антони поползли вверх.
  — Не хотите ли вы сказать, что считаете меня главным преступником?
  Рейс медленно покачал головой.
  — Не вижу оснований, с чего бы вам убивать Джорджа Бартона. Мне кажется, я знаю, кто убил его, а также и Розмари Бартон.
  — Кто же это?
  Рейс неторопливо, будто подбирая слова, проговорил:
  — Забавно, все подозрения у нас падают на женщин. Я тоже подозреваю женщину. — Он помолчал и негромко произнес:
  — Я считаю, что преступницей является Ирис Марло.
  Антони с грохотом отодвинул стул. Его лицо мгновенно стало темно-малиновым, а затем он с усилием овладел собой. Он заговорил с наигранной игривостью и по-обычному насмешливо, но голос его дрожал.
  — Ради бога, давайте обсудим подобную возможность, — сказал он. — Почему Ирис Марло? И если это так, с чего бы ей, скажите мне, по ее собственному признанию, выкидывать пакет из-под цианида под стол?
  — Потому что, — сказал Рейс, — ей было известно, что Руфь Лессинг все видела.
  Антони тщательно, склонив голову набок, обдумывал ответ. Наконец кивнул.
  — Принято, — сказал он. — Продолжим. Почему вы в первую голову подозреваете ее?
  — Мотивы, — ответил Рейс. — Розмари было оставлено огромное состояние, а про Ирис позабыли. Мы знаем, она считала себя обделенной и долгие годы пыталась подавить жившую в ее сердце обиду. Она знала, если Розмари умрет бездетной, деньги целиком достанутся ей. При этом Розмари была угнетена, несчастна, подавлена в результате инфлюэнцы, при таком настроении заключение о самоубийстве могло быть принято не задумываясь.
  — Что ж, все правильно, превращайте девушку в чудовище! — сказал Антони.
  — Не в чудовище, — ответил Рейс. — Существует еще иная причина, по которой я подозреваю ее, — причина довольно отдаленная, как может вам показаться. Я говорю о Викторе Дрейке.
  — Викторе Дрейке? — удивился Антони.
  — Дурная кровь. Видите ли, мне не было нужды выслушивать болтовню Люциллы. Мне все известно о семействе Марло. Виктор Дрейк — не столько слаб, сколько злобен. Его мать — слабоумное ничтожество. Гектор Марло — безвольный и злобный пьяница. Розмари эмоционально неустойчива. Вся семья — воплощение слабостей, пороков, шатаний. Налицо предрасположение к преступлению.
  Антони закурил. Руки его дрожали.
  — Значит, вы не верите, что на скверной почве может вырасти здоровый цветок?
  — Разумеется, может. Но я не уверен, что таким здоровым цветком является Ирис Марло.
  — Мои доводы не имеют значения, — не спеша проговорил Антони, — поскольку я в нее влюблен. Джордж показал ей эти злосчастные письма, она пугается и убивает его? Так это выглядит?
  — Да. В этом случае главное значение приобретает испуг.
  — И как ей удается подложить эту дрянь Джорджу в шампанское?
  — Этого, признаюсь, я не знаю.
  — Спасибо, что хоть этого вы не знаете. — Антони начал взад и вперед раскачивать свой стул. Его глаза наполнились угрозой и злостью. — У вас крепкие нервы, коль скоро вы все это мне высказали.
  Рейс спокойно ответил:
  — Я знаю. Но полагаю, это необходимо сказать. Кемп молча, с интересом за ними наблюдал. При этом он машинально помешивал свой чай.
  — Прекрасно, — Антони выпрямился. — Пора действовать. Что толку сидеть за столом, пить тошнотворную жидкость и с умным видом заниматься пустопорожним теоретизированием. Загадка должна быть решена. Мы должны разрешить все трудности и выяснить истину. Я возьму это на себя — и я своего добьюсь. Я все переворошу, и когда мы узнаем истину, мы поразимся простоте решения. Я еще раз сформулировал проблему. Кто знал об убийстве Розмари? Кто написал об этом Джорджу? Почему ему написали? А теперь поговорим о самих убийствах. Первое уже потускнело. Оно случилось давно, и мы в точности не знаем, что тогда произошло. Но второе убийство случилось у меня на глазах. Я его видел. Следовательно, я должен знать, как все было. Легче всего насыпать цианид Джорджу в бокал было во время кабаре, но его не насыпали, ведь он выпил из своего бокала сразу же по окончании концерта. Я сам видел, как он выпил. После этого никто ничего к нему в бокал не клал. Никто не дотрагивался до его бокала, совершенно никто, и когда он снова выпил, там было полно цианида. Он не мог быть отравлен — но его отравили! В его бокале оказался цианид — но никто не мог его туда положить! Мы приблизились к истине?
  — Нет, — сказал главный инспектор Кемп.
  — Да, — продолжал Антони. — Мы попали в царство волшебных мистификаций. Или деятельность духов. Сейчас я набросаю вам свою теорию привидений. Пока мы танцуем, дух Розмари витает над бокалом у Джорджа и бросает туда цианид в совершенно материализованном виде — духи умеют извлекать цианид из эктоплазмы. Джордж возвращается, пьет за ее память и… О, господи благословенный!
  Двое мужчин с изумлением взирали на него. Он обхватил руками голову. Раскачивался из стороны в сторону, находясь в состоянии явного душевного потрясения. При этом он бормотал:
  — Это… это… сумочка… официант.
  — Официант? — встревожился Кемп. Антони покачал головой.
  — Нет, нет. Не то, что вы думаете. Мне как-то пришла в голову мысль, что интересы следствия требовали официанта, который раньше не был официантом. Вместо этого нас обслуживал официант, который всегда был официантом… и маленький официант, из династии потомственных официантов… официант нежный, как ангелочек… официант вне подозрений. И он продолжает оставаться вне подозрений — но он сыграл свою роль! О господи, да, он сыграл свою роль.
  Антони пристально на них посмотрел.
  — Не понимаете? Официант мог бы отравить шампанское, но официант этого не сделал. Никто не притрагивался к бокалу Джорджа, но Джорджа отравили. А — это А. Б — это Б. Бокал Джорджа! Джордж! Две разные вещи. И деньги — кучи, кучи денег! И кто знает — может быть, вместе с ними и любовь? Не глядите на меня, как на безумного. Пойдемте, я вам кое-что покажу.
  Отбросив назад стул, он вскочил и схватил Кемпа за руку.
  — Пойдемте со мной.
  Кемп с сожалением взглянул на недопитый чай.
  — Следует расплатиться, — пробормотал он.
  — Нет, нет, мы сейчас вернемся. Пойдемте. Я должен вам там кое-что показать. Пойдемте, Рейс.
  Сдвинув в сторону стол, он увлек их за собой в вестибюль.
  — Видите там телефонную будку?
  — Да.
  Антони порылся в карманах.
  — Черт у меня нету двух пенсов. Не беда. Я передумал звонить. Вернемся.
  Они возвратились в кафе, впереди Кемп, за ним Рейс с Антони.
  Кемп был мрачен, он сел, взял трубку. Тщательно ее продул и начал прочищать вынутой из кармана булавкой.
  Рейс хмуро поглядел на озабоченное лицо Антони. Потом откинулся на спинку стула, взял свою чашку и выпил оставшуюся в ней жидкость.
  — Проклятье, — прорычал он. — Тут сахар!
  Он посмотрел через стол на Антони и увидел, как его лицо медленно озаряется улыбкой.
  — Ну что же, — пробормотал Кемп, отпивая из своей чашки глоток. — Что это, черт побери?
  — Кофе, — сказал Антони. — И не думаю, что он вам понравится. Мне не понравился.
  13
  Антони с удовольствием созерцал, как глаза его спутников озарились молниеносной догадкой. Но блаженство его было недолговечным; новая мысль, словно обухом по голове, оглушила его.
  — Боже… та машина! — закричал он. Он вскочил.
  — Какой же я дурак… идиот! Она рассказала мне, что какая-то машина едва не сбила ее, а я пропустил это мимо ушей. Пойдемте, живо!
  Кемп заметил:
  — Она сказала, что пойдет прямо домой, когда покинула Ярд.
  — Да. Почему я не пошел с ней?
  — Дома кто-нибудь есть?
  — Там Руфь Лессинг, она поджидала миссис Дрейк. Возможно, они все еще обсуждают подробности предстоящих похорон!
  — И еще долго будут обсуждать, если я хорошо знаю миссис Дрейк, — сказал Рейс. Неожиданно он спросил:
  — У Ирис Марло есть еще какие-нибудь родственники?
  — По-моему, нет.
  — Кажется, я понял ваши соображения. Возможно ли подобное?
  — Думаю, да. Сами посудите, как много принималось на веру, на честное слово.
  Кемп расплатился по счету. Мужчины поспешили к выходу, на ходу Кемп спросил:
  — Думаете, опасность серьезная? Для мисс Марло?
  — Думаю, да.
  Чертыхнувшись вполголоса, Антони остановил такси. Все трое уселись и велели шоферу ехать на Эльвестон Сквер так быстро, как только возможно.
  Кемп медленно проговорил:
  — Мне только что пришла в голову интересная мысль: значит, чета Фаррадей полностью реабилитируется.
  — Да.
  — И за это слава богу. Но вряд ли они снова попытаются — так скоро.
  — Чем скорее, тем лучше, — сказал Рейс. — Не то мы чего-нибудь заподозрим. Два раза сорвалось, на третий удастся — так они думают. — Помолчав, он добавил:
  — Ирис Марло сказала мне в присутствии миссис Дрейк, что выйдет за вас замуж, как только вы сделаете ей предложение.
  Разговор прерывался резкими толчками, шофер в буквальном смысле слова прокладывал себе путь, срезал углы, с чудовищной настойчивостью продирался сквозь поток запрудивших улицу машин.
  Сделав последний рывок, он резко затормозил возле особняка.
  Никогда еще дом на Эльвестон Сквер не выглядел столь мирным и спокойным.
  Антони, с трудом сохраняя присущее ему хладнокровие, пробормотал:
  — Прямо как в кино. Поневоле почувствуешь себя дураком.
  Он уже поднялся на верхнюю ступеньку и дергал звонок, тем временем Рейс расплачивался за такси, а Кемп взбегал по лестнице.
  Дверь отворила горничная.
  Антони выкрикнул:
  — Вернулась мисс Ирис?
  Эванс немного удивилась:
  — О да, сэр. Она пришла полчаса назад.
  Антони вздохнул с облегчением. Все вокруг было таким спокойным и обыденным, что его недавние страхи показались ему надуманными, и он их устыдился.
  — Где же она?
  — Я думаю, в гостиной с миссис Дрейк.
  Антони кивнул и большими прыжками вбежал по лестнице. Рейс и Кемп — за ним.
  В гостиной, мирно устроившись под торшером, Люцилла Дрейк рылась в разделенном на множество ячеек ящике письменного стола и вслух бормотала:
  — Милый, мой милый, куда же я сунула письмо миссис Маршам? Дай-ка припомню… — Маленький терьер не сводил с нее глаз.
  — Где Ирис? — неожиданно выкрикнул Антони. Люцилла обернулась и внимательно на него посмотрела.
  — Ирис? Она… прошу прощения! — Старуха приподнялась. — Могу я спросить, кто вы такой?
  Позади него появился Рейс, и лицо Люциллы прояснилось. Она еще не видела главного инспектора Кемпа, который не успел войти в комнату.
  — О дорогой полковник Рейс? Как хорошо, что вы пришли! Жаль, что вы не смогли быть здесь чуточку пораньше — мне так хотелось проконсультироваться с вами по поводу предстоящих похорон… Мужской совет, он так необходим… Я совершенно ничего не соображаю, так и сказала мисс Лессинг. Просто в голову ничего не идет… и признаюсь, мисс Лессинг была очень мила, обещала, что она сама все устроит и снимет с моих плеч заботу… Она-то управится, но, естественно, хотелось бы у кого-нибудь наверняка узнать, какой псалом Джордж любил больше всего, — я-то не знаю, поскольку боюсь, Джордж не очень часто посещал церковь. Но, естественно, как жена священника… я хотела сказать вдова… думаю, что подходит…
  Рейс воспользовался минутной заминкой и спросил:
  — Где мисс Марло?
  — Ирис? Она недавно вернулась. Пожаловалась на головную боль и прямо поднялась в свою комнату. Знаете, мне кажется, нынешние девушки не очень выносливые… Шпинат они не едят в достаточном количестве… А она, мне кажется, решительно не желала говорить о приготовлениях к похоронам, но, как ни вертись, кто-то должен этим заниматься. Хочется, чтобы все было как нужно, и покойнику оказаны подобающие почести… автомобильные катафалки, думается, недостаточно торжественны… Вы понимаете, о чем я говорю… Не то что лошади с их длинными черными хвостами… Конечно, я сразу же на этом стояла, и Руфь — я зову ее Руфь, а не мисс Лессинг — со мной полностью согласилась и не возражала.
  — Мисс Лессинг уже ушла? — спросил Кемп. Опять зажурчала словесная канитель, и Антони осторожно выскользнул за дверь. Уже после его ухода — Люцилла, вдруг прервав свое повествование, сказала:
  — Кто этот юноша, что с вами пришел? Я сперва не поняла, что это вы его привели… Я подумала, наверное, он один из этих ужасных репортеров. С ними столько хлопот…
  Антони легко взбежал по лестнице. Услышав сзади шаги, он обернулся и усмехнулся при виде главного инспектора Кемпа.
  — Вы тоже сбежали? Бедный Рейс!
  Кемп проворчал:
  — Ему все это кажется забавным. А мне здесь что-то не нравится.
  Они были на втором этаже и уже хотели подняться на третий, как Антони услышал: кто-то осторожно спускался по лестнице. Он потянул Кемпа в оказавшуюся рядом ванную комнату.
  Шаги удалялись вниз по лестнице.
  Антони покинул укрытие и взбежал на следующий этаж. Он знал, что Ирис занимала комнату с видом во двор. Он осторожно постучал в дверь.
  — Эй… Ирис. — Ответа не последовало. Он постучал сильнее и снова позвал ее. — Попробовал нажать на ручку — дверь была заперта.
  Он что есть силы забарабанил по ней.
  — Ирис… Ирис…
  Секунду-две он стучал, потом перестал и глянул вниз. У него под ногами оказался мохнатый старомодный коврик, который обычно кладут возле дверей, чтобы избежать сквозняков. Коврик был плотно прижат к двери. Антони отшвырнул его прочь. Пространство между дверью и полом было довольно широким: наверное, решил он, его сделали таким, чтобы можно было свободно постелить ковер и не царапать пол.
  Он приник к замочной скважине, но ничего не увидел. Вдруг он поднял голову и принюхался. Потом распростерся на полу и прижал нос к щели под дверью.
  Вскочив на ноги, он закричал:
  — Кемп!
  Молчание. Антони закричал снова.
  Однако не Кемп, а полковник Рейс приближался к нему по лестнице. Тот и рта открыть не успел, как Антони крикнул:
  — Газ в комнате! Нужно выломать дверь.
  Рейс обладал недюжинной силой. Выломать дверь не составляло труда. Она затрещала, поддалась и открылась.
  От неожиданности они сперва растерялись, потом Рейс крикнул:
  — Вон она у камина. Я сейчас разобью окно. А вы — к ней.
  Ирис лежала возле газовой горелки — в ее рот и нос била сильная струя газа.
  Минутой спустя, задыхаясь и отплевываясь, Антони и Рейс положили бесчувственную девушку в коридоре на сквозняке у окна.
  Рейс сказал:
  — Я с нею займусь. А вы быстро приведите доктора. Антони помчался вниз по лестнице. Рейс крикнул ему вдогонку:
  — Не волнуйтесь. Я думаю, она оправится. Мы успели вовремя.
  В холле Антони набрал нужный номер и тихо говорил в трубку, повернувшись к Люцилле спиной.
  Наконец он отошел от телефона и сказал со вздохом облегчения:
  — Дозвонился. Он живет через площадь напротив. Через пару минут будет здесь.
  — …но я должна знать, что произошло. Ирис больна? Это были те последние слова, которые донеслись до сознания Антони. Он ответил:
  — Она у себя в комнате. Дверь заперта. Голова в камине и полно газа.
  — Ирис? — пронзительно взвизгнула миссис Дрейк. — Ирис покончила с собой? Невероятно! Я не могу этому поверить.
  Не обычная бесшабашная улыбка, а лишь ее слабое подобие появилось на лице Антоны.
  — А вам и не нужно верить этому, — сказал он. — Это не правда.
  14
  — А теперь, Антони, пожалуйста, расскажи мне все по порядку.
  Ирис лежала на диване, расхрабрившееся ноябрьское солнце ликовало за окнами Литтл Прайерз.
  Антони посмотрел на полковника Рейса, который сидел на подоконнике и очаровательно улыбался.
  — Признаюсь тебе, Ирис, в своих желаниях. Меня разорвет на части, если я немедленно не поведаю кому-либо о своих умственных способностях. Пусть это будет нескромно, пусть я покажусь тебе хвастуном, но не могу больше сдерживаться. Время от времени я буду делать паузы, давая тебе возможность воскликнуть: «Антони, какой ты умный!», или «Вот здорово. Тони!», или что-нибудь в том же духе. Гм! Представление начинается. Итак…
  Дело в целом выглядит весьма простым. Я хочу сказать, связь причины с ее результатом довольно ясна. Смерть Розмари, которую в свое время приняли за самоубийство, на самом деле самоубийством не была. Джордж подозревает неладное, начинает докапываться и, вероятно, уже был недалек от истины, но прежде чем ему удалось разоблачить убийцу, он был сам в свою очередь убит Полный порядок, если можно так выразиться.
  Но тут же мы натыкаемся на ряд очевидных противоречий. Как-то: А. Джордж не мог быть отравлен. Б. Джордж был отравлен. И: А. Никто не прикасался к бокалу Джорджа. Б. В бокале Джорджа оказался цианид.
  Все дело в том, что мы не обратили внимания на весьма любопытное явление… Когда речь заходит о бокале Джорджа или его чашке, сразу же чувствуется какая-то неясность и неопределенность. В самом деле, бокал или чашку, из которых Джордж только что пил, совершенно не отличишь от других таких чашек и бокалов.
  Для иллюстрации этого я проделал эксперимент. Рейс пил чай без сахара. Кемп пил чай с сахаром, а я пил кофе. Все три жидкости были примерно одного и того же цвета. Мы сидели за круглым мраморным столом, который стоял среди круглых мраморных столов. Осененный счастливой идеей, я предложил моим спутникам подняться и пройти в вестибюль, при этом, когда мы выходили, я отодвинул стулья в сторону и ухитрился положить трубку Кемпа, находившуюся возле его тарелки, рядом со своей тарелкой так, что он этого и не заметил. Едва мы вышли, я тут же извинился перед ними, и мы возвратились. Кемп шел немного впереди нас. Он придвинул к столу стул и уселся у той тарелки, которая была отмечена трубкой. Рейс, как и прежде, сел справа от него, а я слева. Что же произошло? Снова возникло противоречие между А. и Б.! А. В чашке Кемпа находился чай с сахаром. Б. В чашке Кемпа находился кофе. Два взаимоисключающих друг друга утверждения, но при этом оба оказались справедливыми. Путаница проистекала из-за чашки Кемпа. Когда он выходил из-за стола и когда он возвращался к столу, перед ним стояли две разные чашки.
  То же самое произошло в тот вечер и в «Люксембурге». После кабаре, когда мы все пошли танцевать, ты обронила сумочку. Официант поднял ее — не официант, который нас обслуживал, тот знал точно, где ты сидела, а другой официант, мальчик на побегушках, он пробегал мимо с соусом, впопыхах наклонился, поднял сумочку и положил ее рядом с тарелкой. Как оказалось, эта тарелка находилась слева от твоего места. Вы с Джорджем первыми вернулись к столу, и, не раздумывая, ты прямо направилась к месту, отмеченному твоей сумочкой, так же, как Кемп занял место, отмеченное его трубкой. Джордж думал, что место справа от тебя было его. И когда он провозгласил тост в память Розмари, он выпил, как полагал, из своего бокала, в действительности же этот бокал был твоим — насыпать в него отраву было чрезвычайно легко, фокуса здесь никакого не было, ведь ты была единственным человеком, который не выпил свой бокал после кабаре, потому что пили тогда за твое здоровье!
  Дело принимает совершенно иной оборот! Жертвой должна была стать ты, а не Джордж! А кажется, будто хотели убить Джорджа. Если бы задуманное осуществилось, как бы расценили эту историю? Повторение прошлогоднего банкета — и повторение… самоубийства! Очевидно, подумали бы все, на эту семью обрушился поток самоубийств! В твоей сумке найден пакетик из-под цианида. Ясное дело! Бедняжка очень тосковала после смерти сестры. Печально, но эти состоятельные девушки такие взбалмошные!
  Ирис перебила его. Она закричала:
  — Но почему меня хотели убить? Почему? Почему?
  — Ангел мой, а всеми нами любимые деньги? Деньги, деньги, деньги. После смерти Розмари ее деньги переходили к тебе. Предположим теперь, ты умираешь незамужняя. Что бы произошло с деньгами? Ответ единственный — они бы достались твоей ближайшей родственнице тетушке Люцилле Дрейк. Но теперь, взвесив все обстоятельства, я вряд ли назову Люциллу Дрейк убийцей номер один. Кто-то еще намеревался извлечь из твоей смерти выгоду? Да, намеревался. Им был не кто иной, как Виктор Дрейк. Если бы деньги получила Люцилла, это значило бы, что их получил Виктор, — и он это понимал! Он всегда вил из своей матери веревки. И нам будет нетрудно увидеть в нем убийцу номер один. Не случайно мы с самого начала слышим бесконечные упоминания о Викторе. Эта мрачная фигура все время маячит в туманной дали.
  — Но ведь Виктор в Аргентине! Он весь год находился в Южной Америке.
  — Да? И тут же мы переходим, как говорится, к главному сюжету всякого повествования: «Девушка встречает возлюбленного». Банальная история начинается встречей Виктора с Руфью. Он приобретает над ней власть. Я думаю, она потеряла из-за него голову. Эти спокойные, уравновешенные, добропорядочные женщины часто теряют голову.
  Задумайся на минуту, и ты поймешь, что вся наша уверенность о пребывании Виктора в Южной Америке основывалась на словах Руфи Лессинг. Ее утверждения не вызывали сомнений, и никто их не проверял! Руфь сказала, что она видела, как Виктор отплыл на «Сан-Кристобале» в день смерти Розмари! И именно Руфь предложила позвонить в Буэнос-Айрес в день смерти Джорджа, а потом уволила телефонистку, которая могла проболтаться, что она этого не сделала.
  Разумеется, сейчас это легко установить! Виктор Дрейк прибыл в Рио на пароходе, покинувшем Англию на следующий день после смерти Розмари. Огилви в Буэнос-Айресе в день смерти Джорджа не разговаривал по телефону с Руфью насчет Виктора Дрейка. А сам Виктор Дрейк несколько недель тому назад уехал из Буэнос-Айреса в Нью-Йорк. Для него не составляло большого труда отправить в нужный момент от своего имени телеграмму — одну из тех всем известных телеграмм, в которых он требовал денег, и это, казалось, полностью подтверждало представление, что он находится где-то за тысячу земель. А между тем…
  — Да, Антони?
  — А между тем, — по всему было видно, что Антони с огромным удовольствием приближается к кульминационной точке своего повествования, — он сидел в «Люксембурге» за соседним с нами столиком со смышленой блондиночкой.
  — Мужчина с отталкивающей внешностью?
  — Ничего нет легче, чем сделать желтое, испещренное крапинками лицо, налитые кровью глаза, и человек становится совершенно другим. К тому же из всей нашей компании никто, кроме меня (за исключением, конечно, Руфи Лессинг), его никогда не видел — да и мне он был известен под другим именем! Во всяком случае, я сидел к нему спиной. Когда мы зашли в коктейль-бар, мне показалось, что я узнал человека, с которым знался в тюрьме и которого мы звали Мартышка Колеман. Но поскольку я теперь сделался в высшей степени респектабельным джентльменом, мне бы очень не хотелось, чтобы он меня узнал. К тому же у меня не было ни малейших подозрений, что Мартышка Колеман имеет какое-то отношение к этому преступлению, и меньше всего я предполагал, что он и Виктор Дрейк — это одно и то же лицо.
  — Но я не понимаю, как он это все сделал. Это полковник Рейс вступил в разговор.
  — Ничего нет легче. Во время кабаре он вышел позвонить и прошел мимо нашего стола. Дрейк работал актером и, что еще более важно, официантом. Наложить грим и сыграть роль Педро Моралеса для актера — детская забава, но чтобы ловко, изящно, походкой официанта, обойти стол, наполняя бокала шампанским, для этого нужны определенные знания и техника, которые могут быть только у человека, на самом деле работавшего официантом. Одно неловкое движение или шаг привлекли бы к нему наше внимание, но, приняв его за официанта, никто из нас не стал его разглядывать. Мы смотрели кабаре и не уделили внимания официанту, который был частью окружающей нас ресторанной обстановки.
  — А Руфь? — после некоторого раздумья спросила Ирис.
  Антони ответил:
  — Без сомнения, не кто иной, как Руфь, положила пакет из-под цианида в твою сумочку — возможно, в туалете, в начале вечера. Эту технику она освоила еще в прошлом году, когда была убита Розмари.
  — Мне всегда казалось странным, — сказала Ирис, — что Джордж не рассказал Руфи об этих письмах. Ведь он с ней обо всем советовался.
  — Разумеется, он ей сказал — это уж прежде всего. Она знала, что он скажет. Потому и написала. План был тщательно разработан и сразу же оказал свое действие. Как опытный постановщик Руфь исключительно умело подготовила самоубийство номер два, и если бы Джорджу заблагорассудилось поверить, что ты убила Розмари, а потом, терзаемая страхом или угрызениями совести, покончила с собой, — но что ж, какое бы это имело для нее значение!
  — И только подумать, я любила ее, очень любила! И на самом деле хотела, чтобы она вышла за Джорджа.
  — Возможно, она была бы ему очень хорошей женой, не попадись на ее пути Виктор, — сказал Антони. — Мораль: милая девушка может обернуться страшной убийцей.
  Ирис вздрогнула.
  — И все это ради денег!
  — Ты наивна, деньги многих толкают на преступления. Виктор, безусловно, действовал из-за денег. Руфь — отчасти из-за денег, отчасти ради Виктора и отчасти, я думаю, потому что она ненавидела Розмари. Да, она преодолела долгий путь к тому моменту, когда хладнокровно пыталась сбить тебя машиной, и пошла еще дальше, когда оставила Люциллу в гостиной, хлопнула входной дверью, а потом побежала к тебе в спальню. Как она выглядела? Нервничала?
  Ирис задумалась.
  — По-моему, нет. Она осторожно постучала, вошла, сказала, что обо всем договорилась, и спросила, как я себя чувствую. Я ответила «хорошо». Я была немного уставшей. Потом она взяла мой большой обтянутый резиной фонарь и сказала: «Какой славный фонарь», и после этого я ничего больше не помню.
  — Конечно, не помнишь, дорогая, — сказал Антони, — потому что она слегка почесала тебе затылок твоим славным фонариком. Потом она с комфортом положила тебя у газовой горелки, плотно закрыла окна, включила газ, замкнула дверь, засунула под нее ключ, прикрыла половиком щель, чтобы не просачивался воздух, и спокойно спустилась по лестнице. Мы с Кемпом едва успели спрятаться в ванной комнате. Потом я побежал к тебе, а Кемп незаметно последовал за Руфью, она направилась к машине — знаешь, я сразу почувствовал подвох, когда она пыталась нам доказать, что приехала на автобусе и в метро.
  Ирис содрогнулась.
  — Это чудовищно — знать, что тебя хотели зверски убить. Значит, она всей душой меня ненавидела?
  — О, я бы этого не сказал. Мисс Руфь Лессинг — очень деловая молодая женщина. Она уже пыталась совершить два убийства, и ей в голову бы не пришло просто так рисковать своей шеей. Не сомневаюсь, Люцилла Дрейк проболталась о твоем решении выйти за меня замуж, как только будет сделано предложение, в таком случае нельзя было терять ни минуты. После свадьбы я, а не Люцилла, стал бы твоим ближайшим родственником.
  — Бедная Люцилла. Мне ее ужасно жаль.
  — И мне тоже. Она безвредная, добрая женщина.
  — А он уже арестован?
  Антони посмотрел на Рейса, тот кивнул.
  — Сегодня утром при посадке в Нью-Йорке.
  — А он бы потом женился на Руфи?
  — Она носилась с этой мыслью. Думаю, она бы обкрутила его.
  — А ты знаешь, Антони, деньги не привлекают меня.
  — Великолепно, дорогая, мы сумеем найти им достойное применение. У меня достаточно денег, чтобы прожить и обеспечить своей жене необходимый комфорт. А твои деньги, если не возражаешь, мы пожертвуем детским домам, или будем бесплатно раздавать старикам табак, или… А как ты думаешь, не развернуть ли нам кампанию за обеспечение Англии более качественным кофе?
  — Я немного оставлю себе, — сказала Ирис. — На случай, если мне в будущем захочется от тебя уйти.
  — С хорошими мыслями ты вступаешь в супружескую жизнь. А кстати, ты так ни разу и не сказала: «Великолепно, Тони» или «Антони, какой же ты умный».
  Полковник Рейс улыбнулся и встал.
  — Собираюсь на чай к Фаррадеям, — объяснил он. В его глазах забегали едва заметные огоньки, когда он обратился к Антони:
  — А вы не желаете?
  Антони покачал головой, и Рейс направился к выходу. В дверях он задержался и бросил через плечо:
  — Всего доброго.
  — Вот она, — сказал Антони, когда закрылась за полковником дверь, — наивысшая британская похвала.
  Ирис спокойно спросила:
  — Он думал, что я это сделала?
  — Не сердись на него, — сказал Антони. — Понимаешь, он видел столько красивых шпионок, воровавших секретные формулы, обольщавших генералов и выведывавших военные тайны, что душа у него огрубела и сделалась подозрительной. Он решил, что и ты, должно быть, такого же рода красавица.
  — А почему ты так не подумал, Тони?
  — Думаю, потому, что я люблю тебя, — весело проговорил Антони.
  Вдруг лицо его изменилось, стало серьезным. Он указал на стоявшую подле Ирис вазу с одиноко торчавшей серовато-зеленой веткой с лиловым цветком.
  — Откуда взялся в такое время этот цветок?
  — Появился откуда-то… странный цветок… наверное, осень теплая.
  Антони достал его из вазы и прижал на мгновенье к щеке. В его полуприкрытых глазах мелькнули пышные каштановые волосы, веселые голубые глаза и алые страстные губы…
  Он тихо произнес:
  — Значит, ее больше нет с нами, да?
  — О ком ты?
  — Ты знаешь. Розмари… Наверное, она чувствовала, что тебе угрожает опасность, Ирис.
  Он прикоснулся губами к благоухающей ветке.
  — Прощай, Розмари, спасибо тебе…
  Ирис нежно сказала:
  — Это на память… — И еще более нежно добавила:
  — Молюсь, помню, люблю…
  
  1944 г.210
  
  Мистер Кин
  (цикл)
  
  Явление мистера Кина
  В канун Нового года в Ройстон съехались гости.
  Ближе к полуночи в большой зале остались только взрослые; молодежь, к облегчению мистера Саттертуэйта, отправилась спать.
  Мистер Саттертуэйт недолюбливал нынешних молодых людей: ему претила их грубоватость и постоянное стремление сбиться в кучу. Им всем явно недоставало утонченности, а с годами в жизни он все более ценил утонченность и изящество.
  Мистер Саттертуэйт был маленький, сухонький шестидесятидвухлетний господин. В его внимательном и странно-шаловливом лице, навевающем смутные воспоминания о сказочных эльфах, светилось жадное и неизбывное любопытство делами ближних. Всю свою жизнь мистер Саттертуэйт как бы просидел в первом ряду партера, покуда на сцене перед ним одна за другой разыгрывались людские драмы. Он всегда довольствовался ролью зрителя, но теперь, уже чувствуя на себе мертвую хватку старости, стал несколько требовательнее к проходящим перед ним действам: ему все более хотелось чего-то необычного, из ряда вон выходящего.
  У него несомненно был нюх на такие вещи. Он, как боевой конь, словно чуял, где назревает драма. Так и сегодня весь день, от самого приезда в Ройстон, его не оставляло беспокойство: чудилось, что в доме то ли происходит, то ли вот-вот должно произойти что-то интересное.
  Общество собралось немногочисленное: сам радушный хозяин, Том Ившем, и его серьезная, помешанная на политике супруга — в девичестве леди Лора Кин, сэр Ричард Конуэй, солдат, путешественник и охотник; шестеро или семеро молодых людей — мистер Саттертуэйт так и не запомнил их по именам — и Порталы.
  Вот Порталы-то и занимали сейчас мистера Саттертуэйта.
  Самого Алекса Портала он прежде никогда не встречал, но знал о нем все. Он помнил его отца, помнил деда — Алекс же оказался образцовым продолжателем рода. Белокурый и голубоглазый, как все Порталы, он в свои сорок без малого лет был в отличной форме, знал толк в играх и был начисто лишен воображения. Типичный отпрыск почтенного английского семейства.
  Иное дело его жена — австралийка, насколько мистеру Саттертуэйту было известно. Два года назад Портал путешествовал по Австралии — там и встретил ее, женился и привез домой. До замужества в Англии ей бывать не приходилось, и однако же, она совершенно не походила ни на одну из известных мистеру Саттертуэйту австралиек.
  Сейчас он украдкой наблюдал за ней. Ах, какая интересная женщина! Такая спокойная, но сколько жизни! Да, именно жизни! Она привлекает, даже приковывает к себе внимание, но не красотой — нет, красавицей ее, пожалуй, не назовешь, — а каким-то трагическим обаянием, чарующим всякого — всякого мужчину.
  Пока мистер Саттертуэйт-мужчина предавался этим наблюдениям, женское его начало (ибо в натуре мистера Саттертуэйта было немало и женственного) билось над вполне конкретным вопросом: зачем миссис Портал красит волосы?
  Другой мужчина на его месте, вероятно, вовсе не заметил бы этого. А мистер Саттертуэйт подобные мелочи всегда замечал. Он был озадачен: за свою жизнь он встречал немало брюнеток, высветлявших волосы, однако что-то не мог припомнить ни одной блондинки, которая бы надумала перекраситься в черный цвет.
  Все в ней казалось ему загадочным. Он почему-то был уверен, что она либо очень счастлива, либо очень несчастна, — но, к своей досаде, не мог решить, как у нее все обстоит на самом деле. А эта странная напряженность в отношениях с мужем?
  «Он ее обожает, — решил про себя мистер Саттертуэйт. — Но, пожалуй что, и немного побаивается… Да, любопытно! Чрезвычайно любопытно».
  Портал определенно уже выпил лишнего. Теперь он как-то странно поглядывал на свою жену, когда та смотрела в другую сторону.
  «Это нервное, — подумал мистер Саттертуэйт. — Нервишки у нее шалят, и она это прекрасно видит, но притворяется, будто все в порядке».
  Да, супруги Порталы занимали его все больше. С ними творилось что-то неладное, но он никак не мог понять, что именно.
  Его размышления прервал торжественный бой больших часов.
  — Двенадцать, — объявил Ившем. — Новый год наступил. С Новым годом вас всех! Хотя эти часы на пять минут спешат… Не понимаю, почему дети не захотели остаться встретить Новый год?
  — Что-то не верится, чтобы они действительно пошли спать, — спокойно отозвалась его жена. — Скорее всего, подкладывают нам в постель щетки для волос или что-нибудь в этом духе. И отчего это доставляет им такое удовольствие? Не знаю! Нам в детстве ничего подобного и в голову не приходило.
  — Autore temps, autre moeurs211, — с улыбкой заметил Конуэй. Высокий, с солдатской выправкой, Конуэй имел много общего с хозяином дома: оба — добрые и прямодушные, и оба без особых претензий на интеллект.
  — В детстве, — продолжала леди Лора, — мы обычно становились в кружок, брались за руки и хором пели старинную песню про прежние дни: «Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней»212 — какие все-таки трогательные слова!
  Ившем занервничал.
  — Не надо сейчас об этом, Лора, — пробормотал он и, поспешно отвернувшись, направился в дальний конец залы, чтобы зажечь еще одну лампу.
  — Опять я невпопад! — sotto voce213 произнесла леди Лора. — Конечно же он вспомнил несчастного мистера Кейпела! Вам не жарко у огня, милая?
  Элинор Портал вздрогнула.
  — Да, спасибо. Пожалуй, я немного отодвинусь.
  «Славный у нее голос, — подумал мистер Саттертуэйт. — Низкий, приглушенный — такой долго будет звучать в памяти. Жаль только, что лица ее теперь почти не видно».
  — Мистера… Кейпела? — отодвинувшись в тень, снова заговорила она.
  — Ну да — бывшего владельца этого дома. Он ведь застрелился… Хорошо, хорошо, дорогой! Не буду, раз ты не хочешь. Разумеется, для моего мужа это был большой удар — он как раз находился здесь, в доме, когда все произошло. Сэр Ричард, вы, кажется, тоже тут были?
  — Да, леди Лора.
  И тут другие, старинные дедовские часы в углу застонали, засопели, хрипло кашлянули и наконец пробили полночь.
  — Счастливого Нового года, Том! — буркнул себе под нос Том Ившем.
  Леди Лора решительно свернула вязание.
  — Ну, Новый год встретили! — объявила она и, обернувшись к миссис Портал, добавила: — Что думаете делать, милая?
  Элинор Портал торопливо встала.
  — Спать, разумеется, — беззаботно ответила она, «Как бледна, — подумал мистер Саттертуэйт, тоже поднявшись и подходя к столику со свечами. — Днем она выглядела лучше».
  Он зажег свечу и со старомодным галантным поклоном подал ее миссис Портал. Поблагодарив, она медленно направилась к лестнице.
  Тут мистера Саттертуэйта охватил странный порыв: ему вдруг захотелось пойти следом за нею, поддержать ее; непонятно откуда появилось чувство, что этой женщине что-то угрожает. Но порыв прошел, и мистер Саттертуэйт устыдился. Кажется, у него самого нервы пошаливают.
  Поднимаясь по лестнице, она ни разу не взглянула на мужа, но уже наверху повернула голову и посмотрела на него долгим испытующим взглядом так пристально, что мистеру Саттертуэйту стало не по себе.
  Он отметил, что прощается с хозяйкой дома как-то смущенно.
  — Будем надеяться, что новый год и в самом деле будет счастливым, — бодро проговорила леди Лора. — Хотя политическая ситуация, как мне кажется, чревата неопределенностью.
  — Вы совершенно правы, — серьезно кивал мистер Саттертуэйт. — Совершенно правы.
  — Остается пожелать, — не меняя тона, продолжала леди Лора, — чтобы у того, кто первым переступит порог нашего дома, были темные волосы. Вы ведь знаете примету, мистер Саттертуэйт? Нет? Вы меня удивляете! В Новом году первым в дом должен войти темноволосый — это приносит удачу. Господи, только бы дети не подсунули мне в постель какую-нибудь гадость! От них всего можно ожидать. Такие сорванцы!
  И, с сомнением покачав головой, леди Лора величественно двинулась вверх по лестнице.
  После ухода женщин кресла пододвинули поближе к пылающим поленьям.
  — Ну, говорите, кому сколько! — радушно объявил хозяин, поднимая графин с виски.
  Выяснили, «кому сколько», и разговор вновь вернулся к запретной ранее теме.
  — Саттертуэйт, вы ведь знали Дерека Кейпела? — спросил Конуэй.
  — Да, немного.
  — А вы. Портал?
  — Нет! Никогда не встречал.
  Ответ Алекса Портала прозвучал так неожиданно резко, что мистер Саттертуэйт с удивлением на него посмотрел.
  — Не выношу, когда Лора заводит этот разговор, — неторопливо начал Ившем. — Тогда, после случившегося, дом ведь продали какому-то крупному заводчику. А через год он вдруг съехал — что-то ему тут не понравилось. Люди, разумеется, тотчас принялись сочинять всякую чушь насчет привидений и тому подобного, и про дом пошла дурная слава. Вскоре как раз Лора уговорила меня баллотироваться от Западного Кидлби — нам, понятно, пришлось перебираться в эти края. Надо сказать, подыскать здесь что-нибудь подходящее оказалось не так-то просто. А Роистой продавался недорого, вот, в конце концов, я его и купил. Все эти сказки о привидениях, конечно, чушь несусветная — но, однако, мало радости без конца выслушивать напоминания о том, что в этом самом доме — в твоем доме — застрелился твой собственный друг. Бедняга Дерек!.. Так мы и не узнаем, почему он это сделал.
  — Не он первый, не он последний, — сумрачно заметил Алекс Портал. — И до него многие стрелялись, не объяснившись.
  С этими словами он поднялся, чтобы щедрою рукой плеснуть себе еще виски.
  «Да, с ним явно творится что-то неладное, — сказал себе мистер Саттертуэйт. — Знать бы, в чем тут дело».
  — Боже правый, ну и ночка! — заметил Конвей. — Слышите, как воет?
  — Отменная погодка для привидений! — с беспечным смешком отозвался Портал. — Вот уж, наверное, все бесы из преисподней повылезали.
  — Послушать леди Лору, так самый чернявый из них должен принести нам удачу, — рассмеялся Конуэй. — Но тихо!.. Что это?
  Ветер еще раз жутко взвыл, и, когда все стихло, со стороны запертого парадного явственно послышались три глухих удара: кто-то стучал в дверь.
  Все замерли.
  — Кого это принесло среди ночи? — воскликнул Ившем.
  Гости переглянулись.
  — Слуги уже спят, — сказал Ившем. — Пойду отопру.
  Он решительно направился к выходу, немного повозился с тяжелыми засовами и наконец открыл дверь. С улицы ворвался порыв ледяного ветра.
  В дверном проеме вырисовывался силуэт высокого стройного мужчины. Из-за причудливой игры света, падающего через витраж над дверью, мистеру Саттертуэйту в первую секунду показалось, что на пришельце костюм всех цветов радуги. Но незнакомец уже шагнул в холл — он оказался худощавым брюнетом в обычной дорожной куртке.
  — Прошу простить меня за вторжение, — ровным благозвучным голосом заговорил он. — У меня сломалась машина. Собственно, неисправность пустяковая — шофер сам справится, и все же ему придется с ней повозиться как минимум полчаса, а на дворе чертовский холод…
  Едва он умолк. Ившем поспешил перехватить инициативу.
  — Холод, да еще какой! Заходите, выпьете с нами. С машиной помощь не требуется?
  — Нет-нет, спасибо. Шофер знает свое дело. Кстати, моя фамилия Кин — Арли Кин.
  — Садитесь, мистер Кин, — пригласил Ившем. — Сэр Ричард Конуэй, мистер Саттертуэйт. Ившем, к вашим услугам.
  Мистер Кин раскланялся с присутствующими и сел в кресло, придвинутое гостеприимным хозяином. Теперь блики от огня не попадали на его лицо, и, вероятно, от этого оно казалось неподвижным как маска.
  Ившем подбросил в камин несколько поленьев.
  — Выпьете?
  — Благодарю.
  Поднимая бокал, Ившем спросил:
  — Приходилось вам раньше бывать в наших краях, мистер Кин?
  — Да, я проезжал здесь несколько лет назад.
  — Вот как?
  — Тогда еще этот дом принадлежал человеку по фамилии Кейпел.
  — Верно, — кивнул Ившем. — Бедный Дерек Кейпел. Вы были знакомы?
  — Да, я знал его.
  Тут характер общения Ившема с гостем претерпел неуловимое изменение, заметное разве что для истинного знатока английского менталитета. Если до сего момента в тоне хозяина присутствовала некоторая сдержанность, то теперь от нее не осталось и следа. Мистер Кин знал Дерека Кейпела! Он был другом друга — и как таковой заслуживал полного и безусловного доверия.
  — Поразительное дело, — признался Ившем. — Мы как раз об этом говорили. Сказать по чести, так не хотелось покупать этот дом! Отыщись тогда хоть что-нибудь подходящее… Но ничего не нашлось. Когда он застрелился, я ведь был здесь — Конуэй, кстати, тоже — и ей-богу, я теперь все время боюсь, что его призрак разгуливает по дому.
  — Да, необъяснимый случай, — как-то особенно медленно сказал мистер Кин и умолк — точно актер, произнесший важную реплику.
  — Необъяснимый — это мягко сказано! — вмешался Конуэй. — Тайна покрытая мраком — вот как это называется. Как тайной была, так тайной и останется.
  — Кто знает! — уклончиво заметил мистер Кин. — Простите, что вы оказали, сэр Ричард?
  — Я говорю — поразительно! Представьте: мужчина в расцвете сил — счастливый, жизнерадостный, абсолютно беззаботный — ужинает с пятью-шестью приятелями; за ужином весел, полон планов на будущее. И вдруг встает из-за стола, идет в свою комнату, вынимает из ящика револьвер и стреляется. Зачем? Почему? Никто не знает — и не узнает уже никогда.
  — Ну, сэр Ричард! — с улыбкой возразил мистер Кин. — Так уж и никогда!
  Конуэй недоуменно уставился на него.
  — Простите, не понял! Что вы хотите этим сказать?
  — Если объяснение пока не найдено — разве это значит, что его никогда не будет?
  — Ах, да полно вам! Вовремя не разобрались — а через десять лет и подавно уже концов не найдешь!
  Мистер Кин покачал головой.
  — Не могу с вами согласиться. В истории, например, происходит как раз обратное: любой историк гораздо точнее опишет вам век минувший, чем тот, в котором живет. Вопрос тут в том, чтобы взглянуть на события с известного расстояния, оценить их истинные масштабы — вопрос относительности, если угодно.
  Лицо Алекса Портала болезненно дернулось.
  — Вот именно, мистер Кин! — подавшись вперед, выкрикнул он. — Именно так! Время не снимает проблемы, только они предстают в другом свете, под иным углом.
  Ившем снисходительно улыбнулся.
  — Так вы что же, мистер Кин, хотите сказать, что, займись мы сейчас расследованием, так сказать, причин смерти Дерека Кейпела, мы могли бы с таким же успехом докопаться до истины, как и десять лет назад?
  — С гораздо большим успехом, мистер Ившем! Отпадает поправка на эмоции, и теперь вы уже способны вспомнить события и факты как таковые, вне их субъективной интерпретации.
  Ившем недоверчиво хмурился.
  — Конечно, понадобится какой-то исходный пункт, — тем же негромким и ровным голосом продолжал мистер Кин. — Как правило, это версия. У вас ведь наверняка есть какая-нибудь версия? Например, у вас, сэр Ричард?
  Конуэй задумчиво сдвинул брови.
  — Вообще-то есть, конечно, — неуверенно начал он. — Мы думали… да, мы все думали, что в этом деле должна быть замешана… женщина. Обычно ведь как бывает — или женщина, или деньги, так ведь? Ну, с деньгами никаких осложнений быть не могло, с этим у Дерека было все в порядке. Вот и выходит — что же тогда?
  Мистер Саттертуэйт вздрогнул. Он немного подался вперед, чтобы вставить в разговор и собственную реплику, но вдруг разглядел наверху, на галерее, неподвижную женскую фигуру. Женщина застыла в неудобной позе, стоя на коленях и прижавшись к перилам, так что заметить ее можно было лишь с того места, где сидел мистер Саттертуэйт. Она явно прислушивалась к их разговору и была так неподвижна, что мистер Саттертуэйт подумал: а не мерещится ли ему все это?
  Однако старинный узор на парче ее платья не оставлял сомнений: то была Элинор Портал.
  И тут все события этой ночи как бы встали на свои места: мистер Кин был здесь отнюдь не случайным гостем — скорее актером, чей выход на сцену неминуемо должен был последовать за известной репликой… Да, в большой ройстонской зале разыгрывалась драма, ничуть не менее животрепещущая оттого, что одного из актеров уже нет в живых. А в том, что Дерек Кейпел играл в этой пьесе далеко не последнюю роль, мистер Саттертуэйт был глубоко убежден.
  И — опять-таки внезапно — на него сошло озарение. Мистер Кин — вот кто все это устроил! Это он ставит пьесу, он раздает актерам текст. Он, находясь в самой сердцевине тайны, дергает за веревочки и приводит марионеток в движение. Он знает все — даже о той несчастной, что застыла сейчас наверху, прижавшись к перилам галереи. Да, он знает все!
  Мистер Саттертуэйт из своего уютного кресла с интересом следил за развитием сюжета. Мистер Кин водил кукол, спокойно и умело дергая за нужные веревочки.
  — Женщина? — задумчиво проговорил он. — Что ж, это возможно. А за ужином не было разговора о какой-нибудь женщине?
  — В том-то и дело, что был! — воскликнул Ившем. — Он ведь объявил нам о своей помолвке, вот в чем весь ужас! Такой был окрыленный… Сказал, правда, что официальное объявление делать еще рано, но вполне определенно намекнул, что намерен вскоре сбросить шкуру старого холостяка.
  — Мы, конечно, сразу догадались, кто она, — сказал Конуэй. — Марджори Дилк. Славная была девушка.
  Настал, по-видимому, черед мистера Кина высказаться, но он молчал, и его молчание казалось отчего-то многозначительным, будто он подвергал сомнению услышанное. В конце концов Конуэй не выдержал затянувшейся паузы.
  — Тогда кто же это мог быть? А, Ившем?
  — Не знаю, — медленно заговорил Ившем. — Так… Как же он тогда выразился? Вроде бы хочет сбросить холостяцкую шкуру… но не имеет права назвать имя невесты без ее позволения… а позволить она пока не может. Еще, помню, говорил, что ему невероятно повезло. И что пусть его лучшие друзья знают, что через год в это же самое время он уже будет счастливым супругом. Мы, конечно, решили, что это Марджори. Они ведь дружили, часто встречались.
  — Вот только… — начал Конуэй и осекся.
  — Что «только», Дик?
  — Я хочу сказать, странно все-таки: ведь будь это Марджори, тогда почему сразу не объявить о помолвке? С чего бы это им скрываться? Нет, скорее уж его избранница была женщина замужняя — скажем, разводилась в тот момент с супругом или только что овдовела.
  — Да, верно, — кивнул Ившем. — В таком случае о помолвке напрямик не объявишь. И еще, я вот сейчас начинаю припоминать, и выходит, что в последнее время они с Марджори особенно и не виделись. За год до этого — да. А тогда я, помню, еще удивлялся: с чего это они друг к другу охладели?
  — Любопытно, — заметил мистер Кин.
  — Да-да! Можно было подумать, что кто-то встал между ними.
  — Другая женщина, — задумчиво произнес Конуэй.
  — Нет, ей-богу, — продолжал Ившем. — Дерек в тот вечер разошелся прямо-таки до неприличия — шумел, веселился. Будто пьян был от счастья. И в то же время — мне трудно это выразить, но — держался он как-то… вызывающе, что ли.
  — Как человек, бросивший вызов судьбе, — угрюмо закончил Алекс Портал.
  О ком это он — о Дереке Кейпеле? Или о себе? Поглядывая на Портала, мистер Саттертуэйт все больше склонялся к последнему.
  Да, вот кого ему с самого начала напоминал Алекс Портал — человека, бросившего вызов судьбе.
  От этих соображений его затуманенная изрядным количеством выпитого виски мысль неожиданно метнулась к предмету его тайных наблюдений.
  Мистер Саттертуэйт поднял глаза. Она все еще была там — смотрела, слушала, такая же неподвижная, застывшая — словно неживая.
  — Вот именно, — отозвался Конуэй. — Кейпел и правда был что-то уж чересчур возбужден — я бы сказал, как игрок, который поставил на карту все, — и неожиданно выиграл, хотя шансы имел почти нулевые.
  — Может, набирался мужества перед последним решительным шагом? — предположил Портал и, словно повинуясь некой ассоциации, немедленно поднялся за новой порцией виски.
  — Ну уж нет, — резко возразил Ившем. — Я поклясться готов, что у него на уме не было ничего подобного. Конуэй прав: Дерек смахивал на игрока, который рискнул, выиграл и никак не мог поверить в свою удачу.
  — Да, но через десять минут… — Конуэй обескураженно развел руками.
  Помолчали. Наконец Ившем хлопнул ладонью по столу.
  — Что-то должно же было произойти за эти десять минут! — воскликнул он. — Должно! Но что? Давайте по порядку. Вот мы сидим, разговариваем. Вдруг посреди разговора Кейпел встает и выходит из комнаты…
  — Зачем? — спросил мистер Юш.
  Вопрос, казалось, привел Ившема в замешательство.
  — Простите, что вы сказали?
  — Я просто спросил зачем, — ответил мистер Кин. Ившем нахмурился, припоминая.
  — Вроде бы ничего существенного — так нам казалось в тот момент. Ах да! Принесли почту. Помните, зазвонил колокольчик, и мы еще все так радовались? Мы ведь три дня сидели без новостей. Тогда как раз бушевала пурга, самая снежная за последние несколько лет. Из-за заносов ни газеты, ни письма не доставлялись. Кейпел пошел узнать, нет ли наконец чего-нибудь, — и вернулся с целым ворохом писем и газет. Развернул газету, просмотрел новости, потом взял письма и поднялся наверх. А минуты через три мы услышали выстрел. Необъяснимо! Совершенно необъяснимо.
  — Что ж тут необъяснимого, — пожал плечами Портал. — Просто в каком-то письме содержалось неожиданное известие, вот и все. По-моему, вполне очевидно.
  — Ну, не думаете же вы, что такая простая мысль не Пришла нам в голову. Следователь, кстати, тоже с этого начал. Но все дело в том, что Кейпел не вскрыл ни единого письма! Все они остались лежать нераспечатанными на туалетном столике.
  Портал был явно обескуражен.
  — Но может быть, он все-таки какое-то письмо вскрыл? Прочитал, а потом уничтожил?
  — Нет, это исключено. Конечно, это было бы самое удобное объяснение, но письма, все до единого, остались нераспечатанными. Он ни одно не разорвал, не сжег… Да в комнате и огня не было.
  Портал покачал головой.
  — Как странно!
  — Вообще все это было жутко, — тихо сказал Ившем. — Мы с Конуэем услышали выстрел, побежали наверх, а там… Ужас!
  — Полагаю, вам ничего не оставалось, как позвонить в полицию? — спросил мистер Кин.
  — В Ройстоне тогда еще не было телефона, его провели сюда уже после того, как мы купили дом. А в тот вечер здесь совершенно случайно оказался местный констебль. Накануне заблудился любимый пес Кейпела — помните, Конуэй, его вроде бы звали Бродяга? — его чуть пургой не замело. На улице на него наткнулся извозчик, вытащил из сугроба и отвез в полицейский участок. Там Бродягу узнали, и констебль по пути заглянул в Ройстон сообщить об этом. Он вошел на кухню как раз за минуту до того, как раздался выстрел, — так что полицию вызывать не пришлось.
  — Боже, какая была метель! — снова заговорил Конуэй. — Ведь тогда, кажется, тоже было начало января?
  — Скорее, уже февраль. Да, мы как раз собирались ехать за границу.
  — Да нет, я точно помню, что январь! Мой скакун, Нед — помните моего Неда? — захромал в конце января, так это уже после всех этих событий!
  — Тогда, значит, самый конец января. Надо же, как все забывается! Прошло каких-то несколько лет, и так трудно вспомнить, когда что было.
  — Да, трудное дело, — согласился мистер Кин. — Разве что отыщется какое-нибудь заметное событие — для ориентира — скажем, покушение на монарха или какое-нибудь шумное дело об убийстве.
  — Ну конечно! — вскричал Конуэй. — Все же случилось как раз перед делом Эпплтона!
  — А не после?
  — Нет-нет! Вспомните: Кейпел бывал у Эпплтонов и, кстати, гостил у них и той весной, за неделю до смерти старика. Однажды зашел о них разговор, и Дерек все удивлялся, как только его жена — такая молодая, красивая — выносит этого старого скрягу. Тогда еще не было подозрений, что она же сама его и прикончила.
  — Черт, а ведь верно! Я сейчас припоминаю, как читал в газете: «Получено разрешение на эксгумацию214 трупа», — как раз в тот злополучный день. Помню еще, голова у меня была занята этим — но только наполовину, а вторая половина все не могла опомниться от изумления: как это так — несчастный Дерек лежит там наверху совсем один, мертвый…
  — Любопытная вещь, — заметил мистер Кин. — В самые критические минуты наше сознание непременно выхватывает из происходящего какую-нибудь незначительную деталь, а потом упрямо возвращается к ней снова и снова, словно она неотделима от переживаний того момента. Какой-нибудь пустяк, рисунок на обоях — а ни за что потом не выкинешь из головы.
  — Интересно, что вы именно сейчас об этом заговорили, мистер Кин, — сказал Конуэй. — Мне как раз в этот момент вдруг показалось, что я снова в комнате Дерека Кейпела. Он лежит мертвый у моих ног, а за окном передо мной огромное дерево и тень от него на снегу. Вот так все и стоит перед глазами — лунный свет, снег и на снегу — тень от дерева. Ей-богу, мог бы все это нарисовать по памяти, а ведь в ту минуту я и думать не думал, что смотрю на какое-то дерево.
  — Он, кажется, занимал большую комнату над парадным? — уточнил мистер Кин.
  — Ну да. А дерево — это тот огромный бук, что растет у дороги на повороте к Ройстону.
  Мистер Кин удовлетворенно кивнул. Мистер Саттертуэйт испытывал странное волнение. Он нисколько не сомневался, что каждое слово, каждая нотка в голосе мистера Кина исполнена тайного смысла, что он к чему-то клонит — мистер Саттертуэйт не мог еще точно определить, к чему, но ведущая роль ночного гостя в этом спектакле не вызывала сомнений.
  После недолгого молчания Ившем вернулся к разговору об Эпплтонах.
  — Припоминаю теперь, какой был шум вокруг этого дела. Ее ведь, кажется, оправдали? Надо же, такая интересная блондинка…
  Глаза мистера Саттертуэйта, почти против его воли, обратились туда, где у перил застыла коленопреклоненная фигура. Действительно ли она сжалась, как от удара, или ему почудилось? Как почудилось, что чья-то рука плавно, как дирижерская палочка, скользнула вверх и замерла у края стола.
  Послышался звон разбитого стекла. Это Алекс Портал опять собирался наполнить свою рюмку — но выронил графин.
  — Ах… простите! И как это я…
  — Ничего, дружище, — прервал, его Ившем. — Пустяки. Однако любопытно: миссис Эпплтон — она ведь, помнится, тоже тогда разбила графин? Тот самый, из-под портвейна.
  — Да. Старик имел обыкновение каждый вечер за ужином пить портвейн — одну рюмку, ни больше ни меньше. А на другой день после его смерти кто-то из слуг видел, как она вынесла графин на улицу и грохнула его оземь. Ясное дело, поползли слухи. Все ведь знали, что ей за ним несладко жилось. Молва об этом распространялась все дальше и дальше — и в конце концов его родственники потребовали произвести эксгумацию. И точно, выяснилось, что старик таки был отравлен. Мышьяком, кажется?
  — Нет, вроде бы стрихнином. Впрочем, мышьяком, стрихнином — не все ли равно: яд есть яд! И кроме нее, подсыпать его было некому. Миссис Эпплтон, правда, выиграла процесс. Но оправдали ее не потому, что она смогла представить убедительные доказательства своей невиновности, а скорее от недостатка улик. Повезло, одним словом. Да, тут уж не приходилось сомневаться, чьих рук это дело. А что с ней было после?
  — Кажется, уехала в Канаду. А может, в Австралию? Там у нее нашелся то ли дядя, то ли еще какой родственник, предложил поселиться у него. А что ей еще оставалось делать?
  Мистер Саттертуэйт никак не мог отвести взгляд от правой руки Алекса Портала, сжимающей бокал. Как он в него вцепился!
  «Господи, еще немного — и он его раздавит, — подумал мистер Саттертуэйт. — Однако все это ужасно любопытно!»
  Ившем поднялся налить себе виски.
  — Увы, не очень-то мы подвинулись в выяснении причин самоубийства, — заметил он. — Что ж, мистер Кин, расследование можно считать неудавшимся?
  Мистер Кин рассмеялся Странный это был смех, высокомерный — и вместе с тем печальный. Всем стало не по себе.
  — Прошу прощения, мистер Ившем, — заговорил он, — но вы все еще живете прошлым. Вам по-прежнему мешает ваше предвзятое мнение. Я же здесь человек посторонний, почти случайный. Я вижу одни только голые факты.
  — Факты? — недоумевающе переспросил Ившем.
  — Ну да, факты.
  — Что значит — вы видите факты?
  — Это значит, что я вижу ряд последовательных событий, которые вы же мне и обрисовали, но сами не вполне уяснили себе их значение. Вернемся еще раз на десять лет назад и попробуем взглянуть на происшедшее непредвзято и без эмоций. Что же мы видим?
  Мистер Кин встал и вмиг оказался где-то очень высоко, гораздо выше сидящих. Огонь взметнулся за его спиной.
  — Вы ужинаете, — завораживающе-тихим голосом продолжал он. — Дерек Кейпел сообщает вам о помолвке — с Марджори Дилк, как вы подумали в тот момент, хотя сейчас уже не очень в этом уверены. Все замечают, что он необычайно возбужден — как человек, сыгравший ва-банк, который, по вашим же словам, выиграл при шансах почти нулевых. Раздается звонок в дверь. Он выходит и тут же возвращается с накопившейся за три дня почтой. Писем он не трогает, но газету, как вы сами сказали, просматривает. Прошло уже десять лет, и мы не можем теперь знать, о чем в ней говорилось — о землетрясениях ли на другом конце света или о местных политических кризисах. Нам достоверно известно содержание лишь одной маленькой заметки — а именно той, в которой сообщалось, что три дня назад Министерство внутренних дел санкционировало эксгумацию трупа мистера Эпплтона…
  — Что?!
  — Дерек Кейпел поднимается к себе и видно что-то из окна своей комнаты, — продолжал мистер Кин. — Со слов Ричарда Конуэя нам известно, что окно не было задернуто и что оно выходит на подъездную дорогу. Что же он увидел? Что он мог увидеть такого, что заставило его расстаться с жизнью?
  — Да говорите же яснее! Что такого он мог там увидеть?
  — Думаю, — отвечал мистер Кин, — что он увидел там полицейского. Того самого, который зашел сообщить насчет собаки — но Кейпел-то об этом не знал! Он просто увидел полицейского — и все.
  Над залой повисла долгая пауза — словно всем требовалось время, чтобы переварить услышанное.
  — Боже мой! — наконец прошептал Ившем. — Не хотите же вы сказать, что Дерек?.. Но его же не было там в день смерти старика! Эпплтон находился дома вдвоем с женой…
  — Но он мог гостить у них, например, за неделю до этого. Соединения стрихнина, за исключением гидрохлорида, плохо растворимы, следовательно, если подсыпать яд в графин с портвейном, то он почти весь опустится на дно и попадет в самую последнюю рюмку — а свою последнюю рюмку портвейна старик мог выпить и через неделю после отъезда Дерека Кейпела.
  Глаза Портала налились кровью.
  — Но зачем она разбила графин? — рванувшись вперед, прохрипел он. — Зачем, а? Скажите, зачем?
  Тут мистер Кин в первый раз обратился непосредственно к мистеру Саттертуэйту:
  — Мистер Саттертуэйт! У вас, мне думается, богатый жизненный опыт. Возможно, вы объясните нам, зачем она это сделала?
  Голос мистера Саттертуэйта слегка дрогнул. Наконец-то настал его черед: теперь он тоже был актером, а не зрителем, и ему предстояло произнести одну из ключевых реплик в этой пьесе.
  — Насколько я понимаю, — скромно начал он, — Дерек Кейпел был ей… небезразличен. Поэтому — как женщина, я полагаю, порядочная — она попросила его уехать. Когда неожиданно скончался ее супруг, она кое-что заподозрила и, дабы спасти любимого человека, уничтожила возможную улику. Позднее он, вероятно, убедил ее, что все ее подозрения безосновательны, и она даже согласилась выйти за него замуж. Но и тогда она все еще сомневалась — женщины, как мне кажется, многое чувствуют инстинктивно.
  Мистер Саттертуэйт сыграл отведенную ему роль. Внезапно тишину нарушил долгий сдавленный вздох.
  — Господи! — подскочил Ившем. — Что это?
  Мистер Саттертуэйт мог бы, конечно, ответить, что это Элинор Портал на галерее, но природный артистизм не позволил ему испортить такую эффектную сцену. Мистер Кин улыбался.
  — Моя машина, наверное, уже готова. Благодарю за гостеприимство, мистер Ившем. Думаю, мне удалось кое-что сделать для нашего покойного друга.
  Все смотрели на него в немом изумлении.
  — А вы не задумывались об этой стороне вопроса? Он ведь любил эту женщину — любил настолько, что ради нее пошел даже на убийство. Когда его настигло, как он полагал, возмездие, он покончил с собой. Только вот не предусмотрел, что ей придется за все расплачиваться.
  — Но ее оправдали, — пробормотал Ившем.
  — Оправдали за недостатком улик? Сдается мне — хотя, возможно, я и ошибаюсь — что она и сейчас еще… расплачивается.
  Портал бессильно откинулся в кресле, закрыв лицо руками.
  Кин обернулся к Саттертуэйту.
  — До свидания, мистер Саттертуэйт. Вы, кажется, большой поклонник драматического искусства?
  Мистер Саттертуэйт удивленно кивнул.
  — Позволю себе порекомендовать вам Арлекинаду215. В наше время этот жанр тихо умирает — но, уверяю вас, он вполне заслуживает внимания. Его символика, пожалуй, несколько сложновата, и все же — бессмертные творения всегда бессмертны. Доброй вам ночи, господа! — Он шагнул за дверь, и разноцветные блики от витража снова превратили его костюм в пестрые шутовские лоскутья…
  Мистер Саттертуэйт поднялся в свою комнату. Здесь было довольно светло, он пошел прикрыть окно. На дороге за окном маячил удаляющийся силуэт мистера Кина. Но вот из боковой двери выскользнула женская фигурка и устремилась вслед за ним. С минуту они о чем-то говорили, затем женщина повернулась и направилась к дому. Она прошла под самым окном, и мистер Саттертуэйт снова поразился, сколько жизни в ее лице. Она шла, как в счастливом, волшебном сне.
  — Элинор! — раздался чей-то голос. То был Алекс Портал.
  — Элинор, прости меня! Прости, ты говорила правду, но я — о Боже! — я так до конца и не поверил тебе…
  Мистер Саттертуэйт, конечно, интересовался делами своих ближних, однако при этом он все же был джентльменом, что обязывало его закрыть окно. Так он и сделал.
  Но пока он его закрывал — без лишней спешки, разумеется, — он слышал голос восхитительный и неповторимый:
  — Знаю, Алекс, все знаю. Ты вынес адские муки — как я когда-то. Знаю, что значит любить — и при этом то верить, то не верить… А эти бесконечные сомнения — ты их отметаешь, а они снова и снова окружают тебя и глумятся над тобой… Все это мне знакомо. Но муки, которые я пережила с тобой, стократ сильнее. Ведь твое недоверие, твой страх отравляли нашу любовь. Этот человек — случайный прохожий — он спас меня. Пойми, я уже не могла этого вынести. Сегодня — сегодня ночью — я собиралась покончить с жизнью… Алекс… Алекс…
  
  1930 г.
  
  Тень на стекле
  — Вот послушайте!
  Отставив руку с газетой в сторону, леди Синтия Дрейдж зачитала:
  «На этой неделе мистер и миссис Анкертон устраивают прием гостей. В Гринуэйз съедутся: леди Синтия Дрейдж, мистер и миссис Ричард Скотт, кавалер ордена „За боевые заслуги“ майор Портер, миссис Стэйвертон, капитан Алленсон и мистер Саттертуэйт».
  — Будем хоть знать, кого они наприглашали, — небрежно отбросив газету, заметила леди Синтия. — Да уж, в хорошенькой мы оказались компании!
  Ответом ей был вопросительный взгляд собеседника — того самого мистера Саттертуэйта, чье имя фигурировало последним в списке гостей. О нем говорили, что если уж он появляется в доме новоиспеченных нуворишей, то, значит, либо там отменное угощение, либо же события вот-вот примут драматический оборот. Мистера Саттертуэйта несказанно занимали комедии и трагедии из жизни его ближних.
  Леди Синтия, особа средних лет с грубоватыми чертами и изрядным слоем грима на лице, кокетливо ударила его своим наимоднейшим зонтиком, изящно покоившимся у нее на коленях.
  — Ну полно, не притворяйтесь! Вы прекрасно меня понимаете. Подозреваю, вы и явились сюда только затем, чтобы получить удовольствие от скандала.
  Мистер Саттертуэйт энергично запротестовал. Он и понятия не имеет, о чем это она!
  — Не о чем, а о ком! О Ричарде Скотте. Или, может, вы о нем впервые слышите?
  — Нет, конечно, не впервые. Он ведь, кажется, охотник на крупного зверя?
  — Вот-вот! «На медведя, на тигра и прочее» — как в песенке. Сейчас, правда, за ним самим все охотятся — каждый норовит затащить его в свою гостиную. Анкертоны небось из кожи лезли, чтобы заманить его к себе, да еще с молодой женой. Она прелестное дитя, просто прелестное! Но такая наивная, ей же всего двадцать — а ему должно быть не меньше сорока пяти.
  — Миссис Скотт действительно очень мила, — согласился мистер Саттертуэйт.
  — Да, бедняжка!
  — Почему — бедняжка?
  Леди Синтия бросила на него укоризненный взгляд и продолжала, словно не слыша вопроса.
  — Ну, Портер тут вообще ни при чем; он типичный африканский охотник — этакий суровый, солнцем опаленный — как положено. Они с Ричардом Скоттом, говорят, друзья до гроба и всякое такое — хотя Скотт, конечно, всегда и во всем был первым. Да, кстати, они ведь как будто и в тот раз охотились вместе…
  — В какой — тот?
  — В тот самый! Когда с ними ездила миссис Стэйвертон. Нет, сейчас вы мне скажете, что и о миссис Стэйвертон никогда не слышали!
  — О миссис Стэйвертон слышал, — с некоторой неохотой признался мистер Саттертуэйт, и они с леди Синтией переглянулись.
  — Как это похоже на Анкертонов! — снова запричитала последняя. — Они никогда не станут приличными людьми — светскими то есть. И надо же было умудриться пригласить этих двоих одновременно! Слышать-то они, конечно, слышали и о том, что миссис Стэйвертон тоже много ездила, охотилась, и про книгу ее слышали — и прочая, и прочая. Но разве наши хозяева способны сообразить, чем чреваты такие встречи? Я сама с ними возилась весь прошлый год. Вы не представляете, как я намучилась! Их постоянно надо было одергивать, втолковывать, что-де «это нельзя! То нельзя!». Слава Богу, теперь все уже позади. Да нет, мы не ссорились — упаси Бог, я вообще ни с кем не ссорюсь! — но пусть теперь ими займется кто-нибудь другой. Я всегда говорила, что вульгарность я еще могу стерпеть, но скаредность — никогда.
  После этого довольно загадочного высказывания леди Синтия некоторое время помолчала, словно заново переживая скаредность Анкертонов, проявленную, вероятно, по отношению к ней самой.
  — Если бы я до сих пор их наставляла, — продолжила она наконец, — я заявила бы им ясно и определенно: нельзя приглашать миссис Стэйвертон вместе со Скоттами! У нее с мистером Скоттом был однажды… — И она многозначительно умолкла.
  — А был ли он у них? — спросил мистер Саттертуэйт.
  — В Центральной Африке-то, во время их так называемой «охоты»? Ну-у, милый вы мой! Это же всем известно. Меня только поражает, как это у нее хватило наглости принять приглашение Анкертонов.
  — Может, она не знала, что Скотты тоже будут? — предположил мистер Саттертуэйт.
  — Да нет, боюсь, что знала!
  — Вы полагаете?..
  — Я полагаю, что она опасная женщина — такая ни перед чем не остановится. Не хотела бы я сейчас оказаться на месте Ричарда Скотта!
  — А думаете, его жена ни о чем не знает?
  — Совершенно в этом уверена. Но рано или поздно ее просветят, найдется доброжелатель. А-а, вот и Джимми Алленсон! Милый молодой человек! Он спас меня прошлой зимой в Египте — я там чуть не умерла от скуки. Эй, Джимми, идите-ка скорее к нам!
  Капитан Алленсон тут же подошел и уселся на газоне подле нее. Это был тридцатилетний красавец с располагающей белозубой улыбкой.
  — Хорошо, хоть вы меня позвали, — заметил он. — Скотты воркуют как голубки — я при них — третий лишний, Портер пожирает «Филд»216. Мне уже грозила смерть от тоски в обществе нашей милейшей хозяйки.
  Джимми Алленсон и леди Синтия рассмеялись. Мистер Саттертуэйт хранил серьезность: в некоторых отношениях он был до того старомоден, что обычно позволял себе потешаться над хозяевами только уехав домой.
  — Бедный Джимми! — посочувствовала леди Синтия.
  — Где уж тут приличия блюсти, лишь бы ноги унести! Чуть не пришлось выслушать предлинную историю о фамильном призраке.
  — Призрак Анкертонов! — воскликнула леди Синтия. — Какая прелесть!
  — Призрак не Анкертонов, а призрак Гринуэйзов, — поправил ее мистер Саттертуэйт. — Они купили его вместе с домом.
  — Ах да, — сказала леди Синтия. — Теперь припоминаю. Но он ведь как будто цепями не звенит? Просто маячит в окне, и все.
  — Как это — в окне? — заинтересовался Джимми Алленсон.
  Но мистер Саттертуэйт не ответил. Через голову Джимми он смотрел на дорожку. Со стороны дома к ним приближались трое: двое мужчин и между ними стройная молодая женщина. Мужчины на первый взгляд были очень похожи друг на друга: оба высокие, темноволосые с бронзовыми лицами и живыми глазами — однако при ближайшем рассмотрении выяснялось, что сходство их кажущееся. Во всем поведении Ричарда Скотта, знаменитого охотника и путешественника, проявлялась яркая индивидуальность; он просто лучился обаянием. Джон Портер, его друг и товарищ по охоте, держался гораздо скромнее, к тому же был покрепче сложен, имел бесстрастное, маловыразительное лицо с почти неподвижными чертами и серые задумчивые глаза. Он, видимо, вполне довольствовался ролью второй скрипки при своем друге.
  А между мужчинами шла Мойра Скотт, которая всего три месяца назад звалась Мойрой О'Кеннел: легкая девичья фигурка, мечтательный взгляд больших карих глаз и нимб золотисто-рыжих волос.
  «Совсем еще ребенок, — отметил про себя мистер Саттертуэйт. — Кто же посмеет причинить ей боль? Как бы это было гнусно!»
  Леди Синтия приветствовала подошедших взмахом своего бесподобного зонтика.
  — Садитесь и не мешайте слушать, — приказала она. — Мистер Саттертуэйт рассказывает о призраке.
  — Обожаю истории о призраках! — сказала Мойра Скотт и опустилась на траву.
  — Призрак дома Гринуэйзов? — спросил Ричард Скотт.
  — Да. Вы тоже о нем слышали?
  Скотт кивнул.
  — Я бывал здесь прежде — до того, как Эллиотам пришлось продать дом, — пояснил он. — «Следящий Кавалер»217, — так он у них, по-моему, зовется?
  — Следящий Кавалер, — завороженно повторила его жена. — Как интересно! Пожалуйста, продолжайте!
  Но продолжать мистеру Саттертуэйту, по-видимому, расхотелось. Он уверил миссис Скотт, что во всей этой истории нет решительно ничего интересного.
  — Ну вот, Саттертуэйт, вы и попались! — усмехнулся Ричард Скотт. — Своим нежеланием говорить вы вконец ее заинтриговали.
  По общему требованию мистеру Саттертуэйту пришлось продолжить.
  — Право же, ничего интересного, — оправдывался он. — Насколько я понимаю, это история кавалера — какого-то дальнего предка Эллиотов. Его жена завела себе любовника из «круглоголовых»218. Любовник убил мужа, и преступная парочка бежала. Но, покидая эти места, беглецы в последний раз обернулись и увидели наверху, в окне той комнаты, где произошло убийство, лицо убитого мужа: он неотрывно следил за ними. Вот такова легенда, ну, а сам призрак — это всего-навсего расплывчатое пятно на оконном стекле в той самой комнате: с близкого расстояния оно почти неразличимо, но издали создается полное впечатление, что из-за стекла на вас глядит мужское лицо.
  — Это которое окно? — оборачиваясь на дом, спросила миссис Скотт.
  — Оно с противоположной стороны, — сказал мистер Саттертуэйт. — И уже много лет — точнее говоря, лет сорок — как забито изнутри досками.
  — Зачем же было забивать? Вы ведь вроде бы говорили, что призрак по дому не бродит?
  — Он и не бродит, — заверил ее мистер Саттертуэйт. — А забили… ну, вероятно, просто из суеверия.
  Затем он довольно искусно свернул разговор на другие темы. Джимми Алленсон, к примеру, оказался не прочь порассуждать о египетских прорицателях, гадающих на песке.
  — Мошенники они все! Напустят туману, наговорят с три короба о прошлом, а спросишь о будущем — ни гуту!
  — Мне почему-то казалось — наоборот, — заметил Джон Портер.
  — По-моему, у них там вообще запрещено предсказывать будущее, — вмешался в разговор Ричард Скотт. — Мойра как-то упросила цыганку ей погадать, так та взглянула на ее руку, вернула шиллинг и сказала, что ничего не разберет — или что-то в этом духе.
  — Может, она увидела там что-нибудь страшное и не хотела мне говорить, — сказала Мойра.
  — Не сгущайте краски, миссис Скотт, — беспечно отозвался Алленсон. — Лично я отказываюсь верить в вашу несчастливую звезду.
  «Как знать, как знать…» — подумал про себя мистер Саттертуэйт — и поднял глаза.
  Со стороны дома приближались еще две женщины: маленькая черноволосая толстушка в неудачно выбранном наряде грязновато-зеленого цвета и ее спутница — высокая, стройная, в сливочно-белом платье. В первой мистер Саттертуэйт узнал хозяйку дома, миссис Анкертон, о второй он очень много слышал, но до сих пор ни разу еще не встречал.
  — А вот и миссис Стэйвертон! — весьма довольным тоном провозгласила миссис Анкертон. — Ну, думаю, представлять никого не нужно — все и так друг друга прекрасно знают!
  — Поразительная способность каждый раз сморозить самую чудовищную бестактность, — прошипела леди Синтия, но мистер Саттертуэйт ее не услышал: он смотрел на миссис Стэйвертон.
  Гостья держалась легко и непринужденно. Небрежное:
  — Привет, Ричард, сто лет с тобой не виделись. Прости, что не смогла приехать на свадьбу. Это твоя жена? Вы, наверное, уже устали знакомиться со старинными друзьями вашего мужа?
  Ответ Мойры — сдержанный, несколько смущенный — и вот уже взгляд миссис Стейвертон обращен на другого старинного друга.
  — Привет, Дюн! — В словах, произнесенных с той же легкостью, слышится и неуловимое отличие — теплота, которой не было прежде.
  И наконец, внезапная улыбка, которая совершенно ее преобразила. Да, права леди Синтия: это опасная женщина! У нее светлые волосы, синие глаза — такие чистые краски нечасто встретишь среди сирен-обольстительнйц, — безмятежное, почти равнодушное лицо, медленная тягучая речь и ослепительная улыбка.
  Айрис Стэйвертон села — и тут же оказалась в центре всеобщего внимания. Ясно было, что та же участь ожидала бы ее и в любой другой компании.
  На этом месте мистера Саттертуэйта отвлекли от размышлений: майор Портер предложил прогуляться. Мистер Саттертуэйт — вообще-то не большой любитель прогулок — не стал возражать, и оба неторопливо двинулись по лужайке.
  — Любопытную историю вы нам рассказали, — заметил майор.
  — Пойдемте, покажу вам окно, — предложил мистер Саттертуэйт и повел своего спутника вокруг дома.
  Вдоль западной стены Гринуэйза располагался аккуратный английский садик — его называли «Укромный», и не без основания: со всех сторон он был надежно укрыт густыми высокими зарослями остролиста219, и даже ведущая в сад дорожка петляла между изгибами этой колючей зеленой изгороди.
  Внутри, впрочем, было очень мило и веяло забытым очарованием строгих цветочных клумб, вымощенных плиткой дорожек и низких каменных скамеечек с искусной резьбой. Дойдя до середины сада, мистер Саттертуэйт обернулся и указал на дом. Почти все окна Гринуэйза выходили либо на север, либо на юг, здесь же, на узкой западной стене, виднелось только одно окно на втором этаже. Сквозь пыльные стекла, к тому же почти сплошь увитые плющом, можно было разглядеть лишь доски, которыми оно было забито изнутри.
  — Вот, — сказал мистер Саттертуэйт. Запрокинув голову, Портер посмотрел наверх.
  — Гм-м, вижу только какое-то белесоватое пятно на одном из стекол, больше ничего.
  — Мы сейчас слишком близко от него, — заметил мистер Саттертуэйт. — На соседнем холме есть одна поляна, вот с нее все и можно увидеть.
  Покинув вместе с майором «Укромный» сад, мистер Саттертуэйт резко свернул влево и углубился в лес. На него нашло вдохновение рассказчика, и он уже не замечал, что спутник его рассеян и почти не слушает.
  — Когда это окно забили, пришлось, конечно, вместо него проделать другое, — объяснял он. — Новое окно выходит на юг, как раз на ту самую лужайку, где мы с вами только что были. Вот эту-то комнату, по-моему, и отвели Скоттам. Мне потому и не хотелось говорить при всех на эту тему. Ведь миссис Скотт могла разволноваться, узнав, что именно им досталась «комната с привидением».
  — Да, понимаю, — сказал Портер. Мистер Саттертуэйт внимательно взглянул на него и понял, что из его рассказа майор не уловил ни слова.
  — Очень любопытно, — сказал Портер и нахмурился. Наконец, хлестнув тростью по зеленым верхушкам наперстянки220, он пробормотал: — Нельзя было ей приезжать. Нельзя!
  Люди часто начинали говорить с мистером Саттертуэйтом в подобной манере. Он казался столь незначительным, что совершенно не воспринимался собеседником. Но слушать он умел как никто другой.
  — Да, — повторил Портер. — Нельзя было ей приезжать!
  Шестое чувство подсказывало мистеру Саттертуэйту, что речь идет отнюдь не о миссис Скотт.
  — Полагаете, нельзя? — спросил он.
  Портер медленно и зловеще покачал головой.
  — В тот раз я ведь тоже был с ними, — глухо заговорил он, — со Скоттом и Айрис. Она удивительная женщина — и чертовски меткий стрелок. — Портер помолчал. — И как только Анкертонам пришло в голову пригласить их обоих? — неожиданно закончил он.
  — По неведению, — пожал плечами мистер Саттертуэйт.
  — Это плохо кончится, — сказал Портер. — Нам с вами нужно все время быть начеку и держаться к ним поближе.
  — Но ведь не станет же миссис Стейвертон… — начал было мистер Саттертуэйт.
  — Я говорю о Скотте, — прервал его майор Портер и, помолчав, добавил: — К тому же нельзя забывать и о миссис Скотт.
  Мистер Саттертуэйт в общем-то и не забывал о миссис Скотт, но пока его собеседник о ней не упомянул, счел разумным промолчать, не говорить на эту тему.
  — Когда Скотт познакомился со своей женой? — спросил он.
  — Прошлой зимой в Каире. Все вышло так быстро: через три недели они объявили о помолвке, через шесть обвенчались.
  — По-моему, она очень мила.
  — Да, безусловно. И он ее просто обожает — но это ничего не меняет.
  И снова он бормотал про себя: «Черт побери, зачем же она приехала…» — и было ясно, что под этим «она» майор Портер подразумевает вполне определенную женщину.
  Тут как раз они выбрались на поляну, с которой открывался вид на Гринуэйз. Мистер Саттертуэйт остановился и с присущей всем гидам долей гордости протянул руку в направлении дома:
  — Взгляните.
  Сумерки быстро сгущались, но окно на втором этаже было еще вполне различимо, и там, за стеклом, совершенно отчетливо вырисовывался силуэт мужчины в рыцарской шляпе с плюмажем221, эпохи Кавалеров.
  — Любопытно, — усмехнулся Портер. — Действительно любопытно. А что, если стекло вдруг разобьется?
  Мистер Саттертуэйт улыбнулся.
  — А вот это и есть самое интересное. На моей памяти его меняли по меньшей мере раз одиннадцать, если не больше. Последний раз двенадцать лет назад. Тогдашний владелец дома решил «положить конец россказням». Но всякий раз результат был один и тот же: пятно появлялось снова. Не сразу: постепенно, мало-помалу — но, как правило, через месяц-другой оно было уже на месте.
  Портер невольно вздрогнул. Только сейчас он действительно почувствовал интерес к рассказу своего спутника.
  — Ну и дела! Чертовщина какая-то. А для чего доски изнутри?
  — Видите ли, постепенно эту комнату стали считать проклятой, что ли. Сначала ее занимали Ившемы — и, как нарочно, перед самым их разводом. Потом какое-то время в ней жил Стэнли с женой — как раз тогда он и сбежал со своей певичкой.
  Портер поднял брови.
  — Вот как! Стало быть, опасно не для жизни, а для моральных устоев?
  «А вот теперь Скотты, — подумал про себя мистер Саттертуэйт. — Не знаю, не знаю!»
  Они молча повернули к дому. По дороге каждый думал о своем. Шли тихо, почти бесшумно ступая по траве, — и вот когда они уже подходили к дому — огибали зеленую стену остролиста — из глубины «Укромного» сада до них донесся звенящий, гневный голос Айрис Стэйвертон:
  — Ты об этом еще пожалеешь! Да, пожалеешь!
  Ей отвечал Ричард Скотт, но слишком тихо и невнятно, чтобы можно было что-то разобрать. Потом снова послышался голос женщины. Позже невольным свидетелям разговора пришлось вспомнить ее слова:
  — Ревность! Она доводит человека до безумия! Да она и есть безумие! Она ведь и на убийство толкнуть может. Берегись же, Ричард, заклинаю тебя, берегись!
  В следующее мгновение она появилась на дорожке перед майором и мистером Саттертуэйтом и, ничего не видя перед собой, словно невменяемая, кинулась к дому.
  Мистер Саттертуэйт снова вспомнил, что сказала о ней леди Синтия. Опасная женщина! Впервые он почувствовал неумолимое приближение трагедии, которую невозможно ни предотвратить, ни избежать.
  Впрочем, уже к вечеру он устыдился собственных страхов. Чего, собственно, беспокоиться? Миссис Стейвертон небрежно-равнодушная, как прежде, не проявляла никаких признаков волнения. Мойра Скотт держалась все так же мило и непосредственно. Кстати, обе женщины прекрасно ладили между собой. Сам Ричард Скотт разговаривал громко и оживленно. Словом, все было очень мило.
  Озабоченной выглядела одна лишь хозяйка, дородная миссис Анкертон. Она долго поверяла свои горести мистеру Саттертуэйту.
  — Вы как хотите, но меня просто дрожь берет. И, скажу вам по секрету, я уже потихоньку от Неда послала за стекольщиком.
  — За стекольщиком?
  — Ну да — чтобы заменил стекло в этом проклятом окне. Все бы хорошо, Нед им даже гордится — оно, дескать, «придает дому особый шарм». Но я вам прямо скажу: не нравится мне это! Пусть лучше вместо него будет обычное стекло — без всяких там кавалеров в шляпах.
  — Но вы забываете… — начал мистер Саттертуэйт. — Впрочем, вам, может быть, и неизвестно: пятно ведь возвращается!
  — Ну, не знаю, — пожала плечами миссис Анкертон. — Если оно возвращается, это уж, знаете ли, и вовсе ни на что не похоже!
  Брови мистера Саттертуэйта поползли вверх, но он промолчал.
  — А хотя бы и так, — вызывающе продолжала миссис Анкертон. — Нам с Недом вполне по карману, чтобы раз в месяц — да даже раз в неделю, если надо, — менять стекло.
  Мистер Саттертуэйт не нашелся, что возразить. Слишком часто ему приходилось видеть, как все сущее теряется и меркнет перед властью денег, так что, пожалуй, и призрак кавалера вполне мог не выдержать неравной борьбы. Однако явное беспокойство миссис Анкертон показалось ему любопытным. Даже она почувствовала сгущавшееся напряжение в воздухе — только усмотрела в нем отголоски все той же злополучной истории с призраком, а не реальный конфликт между живыми людьми, своими гостями.
  Позже в тот же вечер мистеру Саттертуэйту пришлось услышать обрывок еще одного разговора, несколько прояснившего ситуацию. Он уже поднимался в свою комнату по широкой парадной лестнице, когда снизу до него донеслись голоса Джона Портера и миссис Стэйвертон, сидевших в алькове большой залы» В неподражаемом голосе миссис Стэйвертон звенела легкая досада:
  — Да я понятия не имела, что Скотты будут здесь! Знай я об этом, я бы, конечно, не приехала. Но Джон, милый, раз уж я здесь — не уезжать же!..
  Поднявшись еще на несколько ступенек, мистер Саттертуэйт уже не мог ничего услышать. «Интересно, правда ли это? — подумал он. — Знала она или нет? И чем все это закончится?»
  Он покачал головой.
  Однако утром, на свежую голову, ему уже показалось, что вчера он, пожалуй, уж слишком нафантазировал. Некоторое напряжение, конечно, ощущалось — ну и что, это ведь неизбежно при подобных обстоятельствах — но больше-то ничего не было! Все уладилось, и его страхи насчет якобы нависшей угрозы — чисто нервное. Да-да, всему виной нервы — или, может, печень? Точно, печень! Кстати, через пару недель ему ведь уже ехать на воды в Карлсбад222.
  И вечером, когда начало смеркаться, он по собственному почину предложил майору Портеру прогуляться на соседний холм, проверить, как-то миссис Анкертон держит свое слово: сменили уже стекло или нет. Себе же он сказал: «Моцион и еще раз моцион — вот что мне сейчас нужно!»
  Пока они поднимались по лесной тропинке, Портер, как всегда, был молчалив, беседу поддерживал в основном мистер Саттертуэйт.
  — Сдается мне, мы с вами вчера перестарались, — говорил он. — Навоображали бог весть каких ужасов. В конце концов, надо ведь как-то обуздывать свои чувства, да и, вообще, вести себя соответственно!
  — Возможно, — отозвался Портер и через минуту добавил:
  — Как подобает цивилизованным людям.
  — То есть?..
  — Те, кому долгое время приходилось жить вдали от общества, иногда забывают о приличиях — деградируют, если угодно.
  Добрались наконец до поляны. Мистера Саттертуэйта мучила одышка, он очень не любил подниматься в гору.
  Обернувшись к окну, он убедился, что лицо кавалера все еще на месте и проступает даже явственней, чем прежде.
  — Да, видно, наша хозяйка передумала! Портер лишь мельком взглянул на окно — Скорее, хозяин заартачился, — равнодушно отозвался он. — Такие господа дорожат фамильными призраками, хотя бы и чужими, и так просто с ними не расстанутся — все ж таки денежки уплачены!
  Он немного помолчал, уставившись в одну точку, — но не на дом, а куда-то в гущу обступившего их подлеска — и вдруг спросил:
  — А вам не приходило в голову, что цивилизация чертовски опасна?
  — Опасна? — Такая неожиданная постановка вопроса поразила мистера Саттертуэйта до глубины души.
  — Ну да. В ней ведь нет предохранительного клапана.
  Портер резко повернулся, и они начали спускаться вниз той же тропинкой, по которой только что поднялись.
  — Я, право, не могу уразуметь, — начал мистер Саттертуэйт, с трудом поспевая за размашистыми шагами спутника. — Разве благоразумным людям… — Но неожиданный смех майора окончательно сбил его с толку, и он умолк.
  Оборвав смех. Портер окинул взглядом своего маленького, благоразумного спутника.
  — По-вашему, мистер Саттертуэйт, я говорю ерунду? Однако есть люди, которые способны предсказывать бурю — просто чувствуют ее заранее. И точно так же есть люди, которые могут предсказывать беду. Так вот, мистер Саттертуэйт, беда уже близко. Большая беда! Она может случиться в любой момент. Она…
  Он вдруг застыл на месте, вцепившись в локоть мистера Саттертуэйта. И в эту самую минуту, пока они напряженно вслушивались в тишину, до них донеслись два выстрела и вслед за ними крик — женский крик.
  — Боже мой! — воскликнул Портер. — Вот оно!
  Он бросился вниз по тропинке, мистер Саттертуэйт, борясь с одышкой, поспешил за ним. Через минуту они уже выбежали на лужайку близ живой изгороди «Укромного» сада. Навстречу им из-за противоположного угла дома торопились Ричард Скотт и мистер Анкертон. Все четверо одновременно добежали до «Укромного» сада и остановились по обе стороны от входа.
  — Это… оттуда, — слабо взмахнул рукой Анкертон.
  — Пойдем, посмотрим, — сказал Портер и первый свернул в зеленый лабиринт.
  Миновав последний изгиб петляющей в зарослях остролиста дорожки, он остановился как вкопанный. Мистер Саттертуэйт заглянул ему через плечо. Ричард Скотт испустил громкий крик.
  В «Укромном» саду находились три человека. Двое из них — мужчина и женщина — лежали на траве возле каменной скамейки, третья — миссис Стейвертон — стояла тут же, неподалеку от входа, и расширенными глазами глядела на лежащих. В правой руке она держала какой-то предмет.
  — Айрис! — крикнул Портер. — Ради Бога, Айрис, что это у тебя?!
  Она недоуменно и как-то равнодушно взглянула на предмет в своей руке и, словно удивившись, произнесла:
  — Пистолет.
  И через несколько секунд — хотя казалось, что прошла целая вечность:
  — Я подняла его… с земли.
  Мистер Саттертуэйт подошел поближе, туда, где Анкертон и Скотт склонились над лежащими.
  — Врача, — бормотал Скотт. — Вызовите скорее врача.
  Но врач уже был не нужен. Джимми Алленсон, навсегда оставшийся при мнении, что египетские прорицатели не умеют предсказывать будущее, и Мойра Скотт, которой цыганка вернула шиллинг, уже погрузились в свой последний — глубокий и вечный — сон.
  Осмотром тел занялся Ричард Скотт. Вот у кого были поистине стальные нервы: после вопля отчаяния, вырвавшегося у него в первое мгновение, он уже вполне овладел собой.
  — Убита выстрелом сзади, навылет, — кратко резюмировал он, опуская на землю тело жены.
  Затем он приподнял Джимми Алленсона: пуля вошла в грудь и застряла в теле.
  Подошел Джон Портер.
  — Не надо ничего трогать, — угрюмо сказал он. — Пусть до полиции все останется как есть.
  — Ах, до полиции! — сказал Ричард Скотт и перевел взгляд на женщину, застывшую у зеленой ограды.
  В глазах его вспыхнул недобрый огонь, он шагнул к ней. Но, преграждая путь, наперерез ему двинулся Джон Портер. На миг взгляды друзей скрестились как две шпаги.
  Портер медленно покачал головой.
  — Ты ошибаешься, Ричард, это не она, — сказал он. — Да, все против нее — но это не она.
  — Тогда откуда, — облизнув пересохшие губы, прохрипел Ричард Скотт, — откуда у нее это?
  И снова Айрис Стейвертон тем же безучастным тоном произнесла:
  — Пистолет лежал на земле.
  — Нужно вызвать полицию, — засуетился Анкертон. — Немедленно! Скотт, может быть, вы позвоните? Да, а кто останется здесь? Кто-то ведь обязательно должен остаться.
  Мистер Саттертуэйт, как истый джентльмен, предложил свои услуги. Хозяин принял предложение с явным облегчением и тут же заторопился.
  — Пойду сообщу новость дамам — леди Синтии и моей дорогой супруге, — пояснил он.
  И мистер Саттертуэйт остался в «Укромном» саду.
  «Бедная девочка, — говорил он себе, разглядывая такое юное и — увы! — такое безжизненное тело Мойры Скотт. — Бедная, бедная девочка…»
  Ему вспомнилась избитая истина: грехи никогда не проходят даром, рано или поздно за них приходится платить. Ах, так ли уж Ричард Скотт неповинен в смерти своей супруги? Повесят-то, конечно, не его, а Айрис Стейвертон — мистеру Саттертуэйту совсем не хотелось об этом думать, — но разве нет во всем происшедшем доли и его вины? Грехи никогда не проходят даром…
  А платить пришлось ей, невинной девочке. Мистер Саттертуэйт взирал на нее с глубокой жалостью. Маленькое личико, такое бледное и мечтательное, еще не погасшая полуулыбка на губах; золото кудрявых волос, нежное ушко. Откуда-то капелька крови на мочке. Чувствуя себя едва ли не детективом, он представлял, как во время падения сережка зацепилась за что-то и оторвалась. Наклонившись и вытянув шею, он заглянул из-под низу. Да, так и есть, во втором ушке маленькая жемчужная капелька.
  Бедная, бедная девочка.
  
  
  — Итак, господа, — сказал инспектор Уинкфилд. Они сидели в библиотеке. Инспектор — мужчина лет сорока с небольшим, в котором с первого взгляда угадывалась недюжинная сила воли и проницательность, — завершал расследование. Он успел опросить почти всех свидетелей и уже сделал для себя соответствующие выводы. В данный момент он выслушивал показания майора Портера и мистера Саттертуэйта. Тут же, вперив неподвижный взор выпученных глаз в противоположную стену, сидел мистер Анкертон.
  — Итак, господа, если я вас правильно понял, вы возвращались с прогулки, — продолжал инспектор. — Вы шли в направлении дома по тропинке, огибающей так называемый «Укромный» сад слева. Верно я говорю?
  — Да, инспектор, совершенно верно.
  — Затем вы услышали два выстрела и женский крик.
  — Да.
  — Вы прибавили ходу и, выбежав из леса, сразу же повернули в сторону «Укромного» сада. Выход из сада один, — по дорожке через живую изгородь перебраться невозможно. Попытайся кто-то выбежать из сада и свернуть налево — он столкнулся бы с вами, направо — его бы непременно увидели мистер Анкертон и мистер Скотт. Так?
  — Так, — отозвался майор Портер. Он был смертельно бледен.
  — Стало быть, все ясно, — сказал инспектор. — Мистер и миссис Анкертон, вместе с леди Синтией Дрейдж, сидели на лужайке перед домом, мистер Скотт находился в бильярдной, что выходит на упомянутую лужайку. В десять минут седьмого на крыльце появилась миссис Стейвертон. Она перекинулась несколькими фразами с сидящими на лужайке и, завернув за угол дома, направилась в сторону «Укромного» сада. Через пару минут оттуда послышались выстрелы. Мистер Скотт выбежал из бильярдной и вместе с мистером Анкертоном поспешил к саду. Одновременно с противоположной стороны прибыли вы с мистером… мистером Саттертуэйтом. В «Укромном» саду, неподалеку от входа, стояла миссис Стейвертон и держала в руке пистолет — тот самый, из которого и были произведены выстрелы. По всей вероятности, она сначала выстрелила сзади в сидевшую на скамейке женщину. Затем капитан Алленсон вскочил и бросился к ней, и, когда он приблизился, она выстрелила ему в грудь. Насколько я понимаю, ранее у нее была — гм-м… — связь с мистером Ричардом Скоттом…
  — Гнусная ложь! — сказал Портер.
  Инспектор ничего не ответил, только покачал головой.
  — А что она сама говорит? — спросил мистер Саттертуэйт.
  — Говорит, что направлялась в сад, чтобы посидеть там в одиночестве. Когда уже подходила к концу обсаженной остролистом дорожки, услышала выстрелы и, миновав последний поворот, увидела под ногами пистолет и подняла его. Мимо нее никто не проходил, и в саду, кроме убитых, тоже никого не было. — Последовала многозначительная пауза. — Вот что она говорит, причем настаивает на своих показаниях, хотя я и предупреждал ее об ответственности.
  — Если она так говорит — значит, так оно и есть. Я знаю Айрис Стэйвертон! — упрямо заявил майор Портер. Лицо его было все так же бледно.
  — С вашего позволения, сэр, — сказал инспектор, — детали мы обсудим позже. А сейчас я обязан исполнять свой долг.
  Портер резко обернулся к мистеру Саттертуэйту:
  — Ну, а вы? Что же вы-то молчите? Неужели ничем не можете помочь?
  Надо сказать, мистер Саттертуэйт был несказанно польщен. К нему, такому незначительному, взывали о помощи — и кто! — сам Джон Портер.
  Он уже готов был пробормотать в ответ что-то неутешительное, когда в библиотеку вошел дворецкий Томпсон и, смущенно покашливая, подал хозяину карточку на подносе. Анкертон все так же мешком сидел на стуле, не принимая участия в разговоре.
  — Сэр, я говорил этому господину, что вы вряд ли сможете его сейчас принять, — сказал Томпсон. — Но он мне ответил, что ему назначено и что у него неотложное дело.
  Анкертон взял карточку.
  — Мистер Арли Кин, — прочитал он. — Ах да, это насчет какой-то картины. Мы с ним действительно договаривались на сегодня, но боюсь, что…
  — Как вы сказали? — встрепенулся вдруг мистер Саттертуэйт. — Арли Кин? Поразительно, просто поразительно! Майор Портер, вы спрашивали, могу ли я вам чем-нибудь помочь? Думаю, что могу! Этот мистер Кин мой друг — точнее говоря, хороший знакомый. Он необыкновенный человек!
  — Детектив-любитель, вероятно, — пренебрежительно заметил инспектор.
  — Нет-нет, совсем не то! — возразил мистер Саттертуэйт. — Но у него есть одна прямо-таки сверхъестественная способность: он помогает по-новому взглянуть на то, что вы видели собственными глазами и слышали собственными ушами. Во всяком случае, стоит, по-моему, ввести его в курс дела и послушать, что он нам скажет.
  Мистер Анкертон вопросительно взглянул на инспектора, но тот лишь фыркнул и возвел глаза к потолку. Наконец хозяин кивнул дворецкому, дворецкий вышел и тут же вернулся вместе с высоким худощавым незнакомцем.
  — Мистер Анкертон? — Гость протянул хозяину руку. — Простите, что навязываюсь вам в такую минуту. Придется нам, видно, отложить наш разговор до лучших времен. А-а, дорогой мистер Саттертуэйт! Вы, я вижу, все такой же любитель драм? — Еще несколько секунд после этого вопроса легкая улыбка играла на губах гостя.
  — Мистер Кин, — внушительно начал мистер Саттертуэйт. — Именно сейчас в этом доме разыгрывается самая настоящая драма, и мы с моим другом майором Портером хотели бы выслушать ваше мнение.
  Мистер Кин сел, и сноп света от лампы с красным абажуром причудливо раскрасил его клетчатое пальто. Однако лицо оказалось в тени — словно гость надел маску.
  Кратко изложив обстоятельства дела, мистер Саттертуэйт умолк и, затаив дыхание, ждал авторитетного решения.
  Но мистер Кин лишь покачал головой.
  — Грустная история, — сказал он. — Настоящая трагедия. И отсутствие мотива преступления делает ее еще загадочнее.
  Анкертон удивленно воззрился на него.
  — Но как же, — начал он. — Ведь миссис Стейвертон угрожала мистеру Скотту. Она страшно ревновала его к жене. А ревность…
  — Согласен, — сказал мистер Кин. — Ревность есть одержимость демонами. Однако вы не поняли меня. Я говорю не об убийстве миссис Скотт, а об убийстве капитана Алленсона.
  — Вы правы! — вскочил Портер. — Вот где слабое место! Да задумай Айрис разделаться с миссис Скотт, что же, она, по-вашему, не нашла бы как подкараулить ее без свидетелей? Нет, мы на ложном пути. Но ведь возможно и другое решение! Хорошо, кроме этих троих в «Укромном» саду действительно никого не было — с этим все ясно, не спорю. Ну, а если все произошло совсем иначе? Представьте: Джимми Алленсон стреляет сначала в миссис Скотт, потом в себя! Падая, он отбрасывает пистолет, а миссис Стейвертон, как она и объяснила, поднимает его с земли. Так ведь могло быть? А?
  Инспектор сурово покачал головой.
  — Не пойдет, майор Портер. Если бы капитан Алленсон стрелял в себя, он должен был приставить пистолет к своей груди, и тогда ткань на его одежде была бы опалена.
  — Он мог держать пистолет в вытянутой руке!
  — А зачем? Это совершенно бессмысленно! К тому же какой у него мог быть мотив?
  — Да мало ли какой? Может, он просто свихнулся, — пробормотал Портер, впрочем, без особой убежденности. Потом он снова замолчал и наконец решительно обернулся к гостю: — Так как же, мистер Кин?
  Тот развел руками.
  — Я ведь не волшебник и даже не криминалист. Но мне кажется, что иногда бывает очень полезно вспомнить свои первые впечатления. Даже если дело зашло в тупик, всегда найдется какая-то зацепка, какое-то мгновение, стоящее перед глазами, когда все остальное уже забылось. Думаю, что из всех присутствующих самым непредвзятым наблюдателем можно считать мистера Саттертуэйта. Итак, мистер Саттертуэйт, постарайтесь сейчас вернуться на несколько часов назад и сказать нам, какой момент вам запомнился больше всего. Что вас больше всего поразило? Выстрелы? Или вид лежащих на земле тел? Или пистолет в руке миссис Стейвертон? Не думайте о том, важно это или не важно — просто вспомните.
  Мистер Саттертуэйт неотрывно глядел в лицо мистера Кина — как школьник, не совсем уверенно знающий урок.
  — Нет, — медленно начал он. — Ни то, ни другое и ни третье. Лучше всего мне запомнилось, как я уже потом стоял над их телами и смотрел сверху на миссис Скотт. Она лежала на боку. Волосы у нее были растрепаны, а на мочке уха капелька крови.
  И, едва договорив, он вдруг осознал всю важность сказанного.
  — Кровь на мочке? Да, помню, — пробормотал Анкер-тон.
  — Вероятно, сережка за что-то зацепилась во время падения, — добавил мистер Саттертуэйт.
  Но объяснение прозвучало как-то не очень убедительно.
  — Она лежала на левом боку, — сказал Портер. — Значит, и кровь была на левом ухе?
  — Нет, на правом, — поспешил возразить мистер Саттертуэйт.
  Инспектор кашлянул и тоже снизошел до участия в разговоре.
  — Я нашел это в траве, — сказал он, показывая помятую золотую петельку.
  — Бог ты мой! — вскричал Портер. — И отчего же, по-вашему, серьга разлетелась вдребезги? От падения, что ли?! Нет уж, скорее в нее угодила пуля!
  — Ну конечно же! — воскликнул мистер Саттертуэйт. — Конечно, пуля!
  — Но было всего два выстрела, — возразил инспектор. — Согласитесь, одной и той же пулей невозможно задеть человеку ухо и прострелить спину. А если допустить, что первая пуля вышибла ей из уха серьгу, а вторая убила, то как же тогда капитан Алленсон? Ведь не могло же их обоих уложить одним выстрелом? Разве что они стояли близко — совсем близко, лицом друг к другу. Да, но это невозможно! Разве что…
  — Вы хотите сказать — разве что они стояли, крепко обнявшись? — загадочно улыбаясь, подсказал мистер Кин. — А почему бы и нет?
  Присутствующие удивленно уставились друг на друга.
  Алленсон и миссис Скотт? Сама мысль об этом казалась дикой.
  — Но они же почти не знали друг друга! — выразил общее недоумение мистер Анкертрн.
  — Не уверен, — задумчиво проговорил мистер Саттертуэйт. — Они могли знать друг друга гораздо лучше, чем мы полагали. Леди Синтия как-то обмолвилась, что прошлой зимой в Египте Алленсон спасал ее от скуки. А вы, — он обернулся к Портеру, — вы ведь сами говорили мне, что Ричард Скотт познакомился со своей женой прошлой зимой в Каире. Возможно, эти двое прекрасно знали друг Друга…
  — Но они же даже почти не разговаривали, — возразил Анкертон.
  — Верно, скорее даже избегали друг друга. Если подумать, это выглядело довольно странно…
  И все посмотрели на мистера Кина, словно бы напуганные неожиданностью собственных выводов.
  Мистер Кин встал.
  — Вот видите, как нам помогло первое впечатление мистера Саттертуэйта! — Он обернулся к Анкертону. — Теперь ваша очередь.
  — Простите, не понял.
  — Когда я вошел, вы были очень задумчивы. Так вот, мне хотелось бы знать, какая именно мысль вас так угнетала. Возможно, она никак не связана с трагедией — или даже кажется вам несерьезной… — Тут мистер Анкертон едва заметно вздрогнул. — Все равно скажите.
  — Отчего же, могу и сказать, — пожал плечами Анкертон. — Хотя это действительно не имеет никакого отношения к делу, да вы же еще, пожалуй, и посмеетесь надо мной. Я думал, что лучше бы моя дражайшая супруга не вмешивалась не в свои дела и не трогала бы это проклятое стекло. У меня такое чувство, будто именно суета с заменой стекол и навлекла на нас беду!
  «Интересно, почему эти двое напротив так уставились на него?» — подумал Анкертон.
  — А разве стекло уже заменили? — спросил наконец мистер Саттертуэйт.
  — Как же, чуть свет стекольщик приходил.
  — О Боже! — прошептал Портер. — Кажется, начинаю понимать. В той комнате, вероятно, не обои, а панельная обшивка?
  — Да, но какое это имеет…
  Но Портер уже сорвался с места и выбежал из библиотеки, успев лишь заметить, что кто-то следует за ним. Он направился прямиком в спальню Скоттов. Как оказалось, это была довольно уютная комната, обшитая светлыми деревянными панелями, с двумя окнами на юг. Портер принялся ощупывать обшивку вдоль западной стены.
  — Здесь должна быть пружина. Где-то здесь… Ага, вот она! — Раздался щелчок, и одна из панелей, словно тяжелая дверь, отошла от стены. За нею находилось злополучное окно. Все стекла были запыленные, кроме одного — того, что только сегодня вставили. Портер быстро нагнулся и подобрал что-то с пола. Когда он разжал пальцы, на ладони у него лежал кончик страусового перышка. Он перевел взгляд на мистера Кина. Тот кивнул.
  Портер прошел к стенному шкафу и открыл дверцу. На полке лежало несколько шляп, принадлежавших убитой. Он взял в руки одну из них — широкополую Аскотскую шляпу, украшенную причудливыми перьями.
  Тихо и задумчиво мистер Кин заговорил:
  — Представьте себе человека, который по натуре чудовищно ревнив. Этот человек бывал в доме раньше и знает скрытую в обшивке пружину. Однажды, от нечего делать, он отодвигает панель и выглядывает в «Укромный» сад. Там он видит свою жену с другим мужчиной — уединившихся, как им казалось, от посторонних взглядов. Он сразу понял характер их отношений. Он в бешенстве. Что делать? Он вспоминает рассказы о Кавалере — и в голову ему приходит довольно оригинальная мысль: он идет к стенному шкафу и надевает широкополую шляпу с пером. Уже смеркается, и любой, кто случайно взглянет в сторону окна, наверняка примет его за легендарного Кавалера. Обезопасив себя таким образом, он продолжает наблюдать за ними, и в момент, когда те двое сливаются в объятиях, стреляет. Пуля попадает точно в цель — он ведь прекрасный стрелок. Когда они падают, он стреляет еще раз — на сей раз не так удачно, вторая пуля попадает в мочку ее уха. Затем он швыряет пистолет в окно и, спустившись по лестнице, выбегает через бильярдную из дома.
  Портер шагнул к нему.
  — Но ведь он знал, что она невиновна! — воскликнул он. — Знал — и ни слова не сказал! Почему? Почему?!
  — Думаю, что могу ответить почему, — сказал мистер Кин. — Можно предположить — хотя, повторяю, это всего лишь мое предположение, — что Ричард Скотт был когда-то безумно влюблен в Айрис Стэйвертон — настолько, что и годы спустя при виде ее в нем снова вспыхнуло угасшее пламя любви. Не исключено, что и Айрис Стейвертон полагала когда-то, что была влюблена в него, и однажды даже ездила с ним на охоту… но был там еще один человек — и она его полюбила…
  — Еще один? — ошеломленно пробормотал Портер. — То есть…
  — То есть вас, — с едва заметной усмешкой подтвердил мистер Кин. Он немного помолчал и затем добавил: — Я бы на вашем месте пошел сейчас к ней.
  — Иду, — сказал Портер.
  Он круто повернулся и вышел из комнаты.
  
  1930 г.
  
  В гостинице «Наряд Арлекина»
  Мистер Саттертуэйт был недоволен. С утра все шло из рук вон плохо. Выехали поздно, по дороге успели дважды проколоть шину, после чего ошиблись поворотом и долго плутали по безлюдной равнине Солсбери223. Было уже около восьми, до конечного пункта — замка Марсуик — оставалось еще не менее сорока миль, а тут, как назло, третий прокол!
  Пока мистер Саттертуэйт, нахохлившись по-воробьиному, семенил взад-вперед перед деревенским гаражом, его шофер вполголоса консультировался с местным экспертом.
  — Возни как минимум на полчаса, — высказал свое компетентное мнение последний.
  — Хорошо, если так, — с сомнением покачал головой Мастере, шофер мистера Саттертуэйта. — Я бы сказал, дай Бог минут за сорок пять управиться.
  — Что это за… место, в конце концов? — наконец возмутился мистер Саттертуэйт. Будучи человеком воспитанным и от природы тактичным, он в последний момент сдержался и произнес «место», хотя на языке у него вертелось «чертова дыра».
  — Кертлингтон-Мэллит.
  Название мало что говорило мистеру Саттертуэйту, однако в нем чудилось что-то смутно знакомое. Весь Кертлингтон-Мэллит, по-видимому, состоял из единственной улочки с беспорядочно разбросанными домами: по одну сторону располагались почта и гараж, по другую, для равновесия, три магазинчика неизвестного назначения. Впрочем, чуть дальше по дороге мистер Саттертуэйт разглядел еще какую-то вывеску, со скрипом раскачивающуюся на ветру, и настроение его несколько улучшилось.
  — Вижу, у вас тут есть гостиница, — заметил он.
  — А как же, «Наряд Арлекина», — отозвался местный механик. — Да вон она!
  — Если позволите, сэр, — начал Мастере, — я бы посоветовал вам в нее заглянуть. Там наверняка можно поужинать — ну, не так, конечно, как вы привыкли… — Тут он виновато умолк, ибо мистер Саттертуэйт привык к самой изысканной французской кухне и держал у себя первоклассного повара, которому платил неслыханное жалованье. — Сами посудите, сэр, раньше, чем через три четверти часа мы не тронемся — это точно. Сейчас уже девятый час. А из гостиницы, сэр, вы бы могли позвонить сэру Джорджу Фостеру, объяснить причину задержки.
  — Мастере, вы, верно, думаете, что можете уладить все на свете! — язвительно заметил мистер Саттертуэйт.
  Мастере, который и правда так думал, почтительно промолчал.
  В данный момент мистер Саттертуэйт склонен был встретить в штыки любое предложение, однако на скрипучую вывеску гостиницы он все же посматривал с некоторым интересом. Вообще-то он ел мало как птичка, и был к тому же привередлив — но даже и такой человек может в конце концов проголодаться.
  — «Наряд Арлекина», — задумчиво произнес он. — Странное название для гостиницы, не припомню ничего похожего.
  — Во всяком случае, гости там точно бывают странные, — буркнул механик.
  Он возился в этот момент с колесом, и голос его прозвучал снизу глухо и невнятно.
  — Странные гости? Что это значит? — осведомился мистер Саттертуэйт.
  Но механик сам, видимо, не очень хорошо представлял, что это значит.
  — Ну, такие… придут — уйдут… — уклончиво ответил он. Мистер Саттертуэйт подумал, что все, кому приходится останавливаться в гостиницах, почти неизбежно «придут и уйдут», так что определение механика он счел, пожалуй, слишком туманным. Однако любопытство его было все же подстегнуто, да и надо ведь как-то скоротать эти три четверти часа — так почему не провести их, скажем, в «Наряде Арлекина»?
  И мистер Саттертуэйт — мелкими шажками, как обычно, — направился в сторону гостиницы. Вдали загромыхало. Взглянув на небо, механик обернулся к Мастерсу.
  — Так я и думал — будет гроза.
  — Ну-ну! — отозвался Мастере. — А мне еще сорок миль пилить.
  — Да, с ремонтом, пожалуй, можно не торопиться, — усмехнулся механик. — Все равно грозу пережидать. Навряд ли ваш почтенный босс пожелает выезжать под раскаты грома.
  — Надеюсь, его там прилично примут, — пробормотал шофер. — Я, пожалуй, и сам бы не прочь зайти перекусить.
  — Все будет в порядке, — успокоил механик. — У Билли Джонса стол что надо.
  В эту минуту мистер Уильям Джонс, пятидесятилетний богатырь и хозяин «Наряда Арлекина», уже лучезарно улыбался с высоты своего роста маленькому мистеру Саттертуэйту.
  — Сейчас приготовим вам славный кусочек мяса, сэр! Да с картошечкой! А сыр у нас — просто объеденье! Пожалуйте в столовую, сэр, — вот сюда. Народу нынче немного — рыбалка кончилась, господа рыболовы только-только поразъехались. Но ничего, скоро начнется охота — вот тогда опять будет людно. А сейчас пока всего один гость — мистер Кин…
  Мистер Саттертуэйт замер на месте.
  — Кин? — взволнованно переспросил он. — Вы сказали — Кин?
  — Ну да, сэр. Он что, ваш друг?
  — Что?.. Ах да! Друг, разумеется! — Мистер Саттертуэйт трепетал от волнения. Ему даже в голову не приходило, что это может оказаться какой-нибудь другой мистер Кин, просто однофамилец. О нет, это он, тот самый! И туманная фраза механика насчет гостей, которые «придут и уйдут», сразу же наполнилась каким-то новым смыслом: она как нельзя лучше подходила к старому знакомцу мистера Саттертуэйта. Да и само название гостиницы казалось уже не таким бессмысленным, а, наоборот, вполне подходящим.
  — Надо же, — повторял мистер Саттертуэйт. — Какая поразительная встреча! И где!.. Ведь это мистер Арли Кин, верно?
  — Совершенно верно, сэр. Сюда пожалуйте, сэр. Да вот и он сам!
  Высокий темноволосый человек с улыбкой поднялся из-за стола, и знакомый незабываемый голос произнес:
  — А-а, мистер Саттертуэйт! Вот так неожиданность!
  Мистер Саттертуэйт горячо тряс его руку.
  — Рад. Очень рад! Какая удача — машина, знаете ли, сломалась! А вы здесь остановились? Надолго?
  — Нет, только переночевать.
  — Значит, мне вдвойне повезло! — удовлетворенно объявил мистер Саттертуэйт и, усевшись напротив, обратил на своего друга полный радостного ожидания взор.
  Мистер Кин с улыбкой качнул головой.
  — Вы так на меня смотрите, — сказал он, — словно ждете, что из моего рукава сейчас начнут выпрыгивать живые кролики. Уверяю вас, ничего такого не произойдет!
  — Ах, простите, ради Бога! — несколько смутившись, воскликнул мистер Саттертуэйт. — Гм-м! Должен признаться, я действительно привык относиться к вам как к волшебнику и все время жду от вас чудес!
  — Ну, чудеса-то всякий раз демонстрируете вы, а не я! — возразил мистер Кин.
  — Да, только без вас у меня ничего не получается. Вероятно, недостает вашего вдохновения!
  — Вдохновение — это слишком сильно сказано, — улыбнулся мистер Кин. — Я лишь стараюсь вовремя подать реплику, только и всего.
  В эту минуту вошел хозяин с хлебницей и желтым деревенским маслом. Пока он составлял все с подноса на стол, где-то совсем рядом ударила молния и раздался оглушительный раскат грома.
  — Ну и погодка, джентльмены!
  — Да, в такую грозу… — начал мистер Саттертуэйт и замолчал, недоговорив.
  — Как странно, — оживился хозяин. — И я ровно то же самое собирался сказать. Да, вот в такую же грозу, и тоже на ночь глядя, капитан Харуэлл привез домой свою молодую жену — а на другое утро исчез навсегда.
  — Ах! — воскликнул мистер Саттертуэйт. — Ну конечно! Так вот в чем дело! Теперь понятно, почему название Кертлингтон-Мэллит сразу показалось ему знакомым! Ведь не далее как три месяца назад все английские газеты печатали подробности удивительного исчезновения капитана Ричарда Харуэлла. Мистер Саттертуэйт тоже ломал голову над неразрешимой загадкой и, наравне со всеми своими соотечественниками, строил собственные предположения по этому поводу.
  — Конечно, — повторил он. — Это же случилось в Кертлингтон-Мэллите!
  — А ведь еще прошлой зимой он приезжал сюда охотиться и останавливался в моей гостинице, — продолжал хозяин. — Прекрасно помню его! Такой видный был молодой господин и, знать, забот-хлопот в жизни не имел. Какой-то негодяй с ним расправился — вот что я вам скажу! А как они с мисс Лекуто гарцевали рядышком, когда с охоты возвращались… Вся деревня говорила: быть свадьбе — и пожалуйста, так оно и вышло! Барышня-то какая красавица была! Ее тут все как родную принимали, хоть она и не здешняя — приехала откуда-то из Канады. Да, дело это темное, а теперь уже и не прояснится… Как она тогда убивалась — не передать! Слыхали, поди: продала все гуртом да и уехала за границу. Не стерпела, бедняжка, что все на нее глазели и пальцем показывали: получалось она вроде как без вины виноватая. Эх, темное это дело, ну его к шуту!
  Он тряхнул головой и, неожиданно вспомнив о своих хозяйских обязанностях, поспешил вон из комнаты.
  — Темное дело, — негромко повторил мистер Кин, и в его тоне мистеру Саттертуэйту послышалась явная насмешка.
  — Не предлагаете ли вы нам с вами сейчас разгадать тайну, с которой не справился Скотленд-Ярд? — вызывающе спросил он.
  — А почему бы и нет? — пожал плечами его собеседник. — Как-никак прошло три месяца — это в корне меняет дело.
  — Все-таки интересно, — медленно произнес мистер Саттертуэйт. — Откуда в вас такая уверенность, что по прошествии времени все должно становиться понятнее?
  — Чем больше проходит времени, тем яснее видны истинные масштабы отдельных событий и связь между ними. Все как бы встает на свои места.
  Несколько минут оба молчали.
  — Не знаю, — наконец нерешительно произнес мистер Саттертуэйт, — смогу ли я теперь точно припомнить факты.
  — Думаю, что сможете, — негромко отозвался мистер Кин.
  Больше никаких уговоров мистеру Саттертуэйту не потребовалось. Ведь в жизни ему, как правило, приходилось быть зрителем или же слушателем. И лишь в обществе мистера Кина роли менялись — благодарным слушателем становился мистер Кин, а мистер Саттертуэйт как бы выступал на середину сцены.
  — Чуть больше года назад, — начал он, — Эшли-Грейндж перешел во владение мисс Элинор Лекуто. Дом старый, красивый, но совершенно запущенный — в нем уже много лет никто не жил. Лучшей хозяйки для дома было не сыскать. Предки ее — французы, эмигрировавшие в Канаду во время революции224, — прихватили с собой из Франции бесценную коллекцию произведений искусства, из которых многие можно смело считать национальными реликвиями. Вот эта-то коллекция и перешла впоследствии к мисс Лекуто. К тому же она и сама кое-что понимала в искусстве и имела склонность к коллекционированию. Так что когда, после всего случившегося, она решила продать Эшли-Грейндж вместе со всем содержимым, некий мистер Сайрес Дж. Бредбери, миллионер из Америки, не колеблясь, выложил за дом баснословную сумму в шестьдесят тысяч фунтов.
  Мистер Саттертуэйт немного помолчал и, словно оправдываясь, добавил:
  — Правда, эту часть рассказа можно бы и опустить, она вообще не имеет отношения к последующей трагедии. Мне просто хотелось передать атмосферу, в которой жила молодая миссис Харуэлл.
  — Атмосфера — это немаловажная деталь, — серьезно кивнул мистер Кин.
  — Итак, представим себе юную леди, которой только что исполнилось двадцать три, — продолжал рассказчик. — Она смугла, красива, безупречно воспитана и — не будем забывать! — богата. Она — сирота. В качестве компаньонки с ней проживает некая миссис Сент-Клер — добропорядочная англичанка с безукоризненной репутацией, однако собственными деньгами Элинор Лекуто распоряжается вполне самостоятельно. В охотниках за приданым недостатка нет. Где бы она ни появилась — на балу ли, на охоте — всюду за нею увивается не менее десятка незадачливых женихов. Сватался, говорят, и молодой лорд Лекан — самая завидная партия в округе, однако сердце красавицы не дрогнуло ни перед кем — во всяком случае, до того момента, пока на горизонте не появился капитан Ричард Харуэлл.
  Капитан Харуэлл приехал в эти края поохотиться и остановился в местной гостинице. Вот уж лихой был наездник! Красавец, и удали ему не занимать. Помните, мистер Кин, старую пословицу: «Недолго рядиться — счастливо жениться»? Вот так у них и получилось — во всяком случае, это справедливо для первой части этой пословицы. Не прошло и двух месяцев, как Ричард Хэруэлл и Элинор Лекуто обручились.
  — Еще через три месяца сыграли свадьбу. После венчания молодожены уехали в свадебное путешествие за границу, а по возвращении готовились обосноваться в Эшли-Грейндже. Домой они приехали, как уже говорил наш хозяин, поздно вечером, когда на дворе бушевала такая же гроза, как сейчас. Может, в том и впрямь был дурной знак? Не берусь судить. Но, так или иначе, на другой день рано утром — около половины восьмого — один из садовников, Джон Матиас, видел капитана Харуэлла в саду. Капитан, с непокрытой головой, шел по садовой дорожке и при этом что-то насвистывал — как видите, полная картина ничем не омраченного счастья. И однако, с этой самой минуты, насколько нам известно, капитана Ричарда Харуэлла больше никто и никогда не видел.
  Выдержав эффектную паузу и получив в виде поощрения одобрительный взгляд мистера Кина, мистер Саттертуэйт продолжал:
  — Его исчезновение поразило всех. Встревоженная жена лишь на следующий день обратилась в полицию — но, как вам известно, полиции так и не удалось разрешить загадку.
  — Зато, наверное, выдвигалось немало версий?
  — О, чего-чего, а версий было предостаточно! Большинство склонялось к тому, что капитан Харуэлл был злодейски убит. Хорошо, допустим, — но где же тогда труп? Не мог же он испариться! И каковы мотивы убийства? Капитан Харуэлл, насколько было известно, вообще не имел врагов…
  Тут он замялся, словно его беспокоило еще какое-то соображение, и он не знал, стоит ли высказывать его вслух. Мистер Кин склонился вперед.
  — Стивен Грант, — вполголоса подсказал он.
  — Да, как раз о нем я и подумал, — признался мистер Саттертуэйт. — Если я правильно помню, этот юноша служил у капитана Харуэлла конюхом и незадолго до того был уволен с работы за какую-то ничтожную провинность. На другое утро после возвращения молодоженов Стивена Гранта видели в окрестностях Эшли-Грейнджа. Никаких объяснений по этому поводу так от него и не добились. Подозревая, что он может быть причастен к исчезновению капитана Харуэлла, полиция задержала его. Но серьезных улик против Гранта не нашлось, и в конце концов его отпустили. Разумеется, капитан Харуэлл обошелся с ним круто, и он мог иметь на бывшего хозяина зуб — но разве это мотив для убийства? Думаю, полиция просто сочла своим долгом хоть что-нибудь предпринять… Ведь, как я уже говорил, капитан Харуэлл вообще не имел врагов.
  — Насколько было известно, — напомнил мистер Кин. Мистер Саттертуэйт одобрительно кивнул.
  — Мы как раз к этому подходим. А что, собственно, было известно о капитане Харуэлле? Когда следователи из Скотленд-Ярда попытались навести справки, они наткнулись на поразительное отсутствие каких бы то ни было сведений. Кто такой Ричард Харуэлл? Откуда он взялся? Словно свалился с неба. Все видели, что он прекрасный наездник, видели, что не беден, — но это и все! Никто в Кертлингтон-Мэллите не удосужился разузнать о нем побольше. У самой мисс Лекуто ни родителей, ни опекунов — никого, кто взялся бы проверить состояние дел ее жениха. Так что сама себе хозяйка! У полиции даже сомнений не возникло. Известное дело: богатая невеста и самый обыкновенный проходимец. Все ясно!
  — Все, да не все. Родителей и опекунов у нее действительно не было, но зато в Лондоне ее интересы представляла весьма уважаемая адвокатская контора. Показания адвокатов еще больше обескуражили следствие. Оказывается, Элинор Лекуто сразу же пожелала перевести на своего будущего супруга довольно крупную сумму, но тот отказался, заявив, что и сам вполне обеспечен. И действительно, как потом выяснилось, из жениных денег он не взял ни гроша: все ее состояние осталось в целости и сохранности.
  — Стало быть, обычное мошенничество отпадает. Но, может, тут кроется какое-то коварство? Вдруг он, к примеру, задумал шантажировать Элинор Лекуто в будущем, когда она пожелает выйти замуж за другого, или что-нибудь в этом духе? Признаться, такое решение казалось мне наиболее вероятным — вплоть до сегодняшнего дня.
  Мистер Кин подался вперед, как суфлер, подсказывающий реплику.
  — До сегодняшнего дня?
  — Да. Сегодня это объяснение кажется мне уже недостаточным. Неясно, как ему удалось столь бесследно исчезнуть, и именно в такой час — в начале рабочего дня, как раз когда вся прислуга расходится по местам? Да еще и без головного убора?
  — Но ведь его видел садовник…
  — Да, садовник, Джон Матиас. Я вот думаю, может, тут что не так?
  — Будь что не так, полиция наверняка бы за это ухватилась, — заметил мистер Кин.
  — Да, его неоднократно допрашивали — но он с самого начала до конца повторял одно и то же, да и жена его все подтвердила: вышел в сад в семь часов, обошел теплицы, сделал там, что нужно, и вернулся в свой коттедж без двадцати восемь. А в четверть восьмого слуги слышали, как хлопнула входная дверь — стало быть, в этот момент из дома вышел капитан Харуэлл. Я, конечно, понимаю, о чем вы сейчас подумали…
  — Вы уверены? — сказал мистер Кин.
  — Ну, почти уверен. Да, за это время Матиас вполне успел бы разделаться со своим хозяином. Но, позвольте, зачем? И куда, в таком случае, он спрятал труп?
  Вошел хозяин с подносом.
  — Джентльмены, извините, что заставил вас так долго ждать!
  Он водрузил на стол блюдо с огромным куском мяса и целой горой хрустящей жареной картошки. Запах мяса и картошки приятно защекотал ноздри мистера Саттертуэйта, он заметно повеселел.
  — Выглядит недурно, — сказал он. — Весьма! А мы тут как раз обсуждаем исчезновение капитана Харуэлла. Что стало потом с садовником, Матиасом?
  — С Матиасом? Кажется, нашел себе место где-то в Эссексе Тут оставаться не захотел: кое-кто стал на него косо поглядывать. Хотя лично я думаю, что он вообще ни при чем.
  Принялись за мясо: сперва мистер Саттертуэйт, а за ним и мистер Кин. Хозяин, которому, видимо, хотелось поболтать, все не уходил. Мистер Саттертуэйт не преминул этим воспользоваться.
  — Скажите-ка, а что за человек этот Матиас? — спросил он.
  — Ну, средних лет. Раньше, видать, был здоровяк, да совсем его скрутил ревматизм. Вот ведь хворь! Сколько раз он из-за нее отлеживался, ничего в саду делать не мог. Если рассудить, так мисс Элинор только из милости его и держала, как садовник он уже никуда не годился. От его жены и то больше проку было — та хоть стряпать могла и все старалась помочь по хозяйству.
  — А она что из себя представляла? — тут же заинтересовался мистер Саттертуэйт.
  Ответ хозяина разочаровал его.
  — Ничего особенного. Тоже уже в годах, мрачноватая такая, вдобавок еще и глухая. Да я их почти не знал! До того, как все это случилось, они ведь тут пробыли не больше месяца. Хотя раньше он, говорят, был просто чудесным садовником — привез мисс Элинор прекрасные рекомендации.
  — А что, она интересовалась садоводством? — негромко осведомился мистер Кин.
  — Да нет, сэр, не сказал бы. У нас ведь тут как: иные хозяйки садовникам платят немалые деньги, да еще и сами целыми днями ползают на коленках, в земле ковыряются. Это уж, по-моему, ни к чему! Да мисс Лекуто и бывала-то здесь только зимой, в охотничий сезон, а все остальное время проводила то в Лондоне, то на этих заграничных курортах — там, говорят, французские барыни лишнего шага не ступят, боятся платье замарать.
  Мистер Саттертуэйт улыбнулся.
  — А у капитана Харуэлла не было никакой — гм-м… — дамы? — спросил он.
  Даже признав свою первоначальную версию негодной, он все же никак не мог от нее отступиться.
  — Да нет, вроде ничего такого за ним не водилось. Вообще, темное это дело!
  — Ну, а вы? Вы-то сами что думаете?
  — Что думаю?
  — Да, что?
  — Прямо не знаю, что и думать. Похоже, как будто прикончили его, но кто — ума не приложу. Лучше я вам, джентльмены, сыру принесу.
  И он удалился тяжелыми шагами, прихватив с собой пустую посуду. Гроза, начавшая было утихать, вдруг разразилась с новой силой. Слепящая молния прорезала небо, и немедленно раздался оглушительный гром. Мистер Саттертуэйт так и подскочил на стуле. Еще не стихли последние раскаты, а в комнату уже входила рослая девушка с обещанным сыром на подносе.
  Она была высокая, темноволосая и привлекала внимание некой печальной красотой. Явное сходство с хозяином гостиницы выдавало в ней его дочь.
  — Добрый вечер, Мэри, — сказал мистер Кин. — Ну и гроза сегодня!
  Девушка кивнула.
  — Терпеть не могу эти грозы, особенно под вечер, — пробормотала она.
  — Что, грома боитесь? — сочувственно улыбнулся мистер Саттертуэйт.
  — Грома? Вот еще! Ничего я не боюсь! Но сколько же можно: чуть только где загромыхает — опять все кругом раскудахтались! Надоели, ей богу. Первый, конечно, папа: «А помните, вот в такую же грозу капитан Харуэлл…» — и пошло-поехало, да вы сами слышали, — Она обернулась к мистеру Кину. — Ну скажите, что толку без конца все это пережевывать? Что, нельзя оставить прошлое в покое?
  — Прошлое только тогда прошлое, когда оно уже прошло, — сказал мистер Кин.
  — А эта история что же, по-вашему, не прошла, что ли? Может, ему попросту исчезнуть захотелось — с господами такое бывает иногда!
  — Так вы считаете, он исчез по собственной воле?
  — А почему бы и нет? Все умней, чем винить невинного человека! Ведь Стивен Грант славный, добрый парень — разве он мог кого-нибудь убить? Да и с чего бы ему убивать господина капитана, скажите на милость? Ну, выпил чуток лишнего, заговорил с хозяином, видите ли, без должного почтения — так за то и получил расчет. Ну и что? Устроился в другом месте, не хуже, чем в Эшли-Грейндже. Неужто из-за такой ерунды человека убивать?
  — Но ведь полиция признала его невиновным, — возразил мистер Саттертуэйт.
  — Полиция! Да кому дело до вашей полиции? Вот он вечером входит в пивную, а все на него как глянут… Вообще-то они, конечно, не верят, чтобы Стивен на самом деле Харуэлла порешил, но все-таки сомневаются, вот и косятся, и этак бочком, бочком от него… Каково-то ему каждый раз видеть, как бывшие приятели его чураются — будто он не такой, как все! А уж о том, чтобы нам с ним пожениться, и не заикайся. Папа тут же: «Ищи-ка ты себе, доченька, другого женишка. Я лично против Стивена ничего не имею, но мало ли что…»
  Задохнувшись от возмущения, девушка умолкла.
  — Ну разве ж так можно? — немного погодя снова взорвалась она. — Стивен ведь мухи не обидит — а его теперь до конца жизни будут убийцей считать. Он, понятно, мучается, злится — и чем больше злится, тем люди больше задумываются: а вдруг там правда что было?
  Мэри снова замолчала. Глаза ее были прикованы к лицу мистера Кина, словно это он вытягивал из нее мучительные признания.
  — Может, можно ему чем-нибудь помочь? — забеспокоился мистер Саттертуэйт.
  Он искренне огорчился. Действительно, положение у парня незавидное. Выдвинутые против Стивена Гранта обвинения выглядели столь туманно и бездоказательно, что опровергнуть их было бы довольно сложно.
  — Помочь? — живо обернулась девушка. — Нет уж, кроме правды, ему теперь ничего не поможет! Вот нашелся бы капитан Харуэлл, вернулся бы домой — все бы узнали, в чем было дело…
  Тут она умолкла, видимо, сдерживая слезы, — и быстро вышла из комнаты.
  — Хорошая девушка, — сказал мистер Саттертуэйт. — А случай весьма печальный. Ах, как бы мне хотелось хоть что-нибудь для нее сделать!
  Он сочувствовал ей всей душой.
  — Мы и делаем, что возможно, — заметил мистер Кин. — У нас есть еще, по крайней мере, полчаса, пока ремонтируется ваша машина.
  Мистер Саттертуэйт в изумлении посмотрел на него.
  — Думаете, мы вот так поговорим-поговорим, да и докопаемся до истины? Разве так бывает?
  — Вы немало повидали на своем веку, — мрачно изрек мистер Кин. — Гораздо больше многих.
  — Да, только жизнь прошла мимо меня, — с горечью отозвался мистер Саттертуэйт.
  — Но это обострило ваше зрение. Вы многое видите там, где другие слепы.
  — Что ж, это правда, — согласился мистер Саттертуэйт. — Я умею смотреть и видеть!
  Он оживился — горечи словно не бывало.
  — Я понимаю так, — продолжал он через несколько секунд. — Чтобы добраться до причины, нужно обратиться к следствию.
  — Вполне разумно, — одобрительно кивнул мистер Кин.
  — Следствие в нашем случае состоит в том, что мисс Лекуто, то бишь миссис Харуэлл, оказывается как бы жена и в то же время не жена. Несмотря на отсутствие мужа она несвободна и выйти замуж во второй раз уже не может. А Ричард Харуэлл при ближайшем рассмотрении оказывается фигурой довольно зловещей: человек ниоткуда, чье прошлое покрыто мраком.
  — Согласен, — сказал мистер Кин. — Вы видите то, что видят все, что просто невозможно не увидеть: все крутится вокруг капитана Харуэлла, личности явно подозрительной.
  Мистер Саттертуэйт взглянул на собеседника с некоторым недоумением: последняя его реплика как будто представляла происшедшее в несколько ином свете.
  — Итак, — продолжал он, — мы рассмотрели следствия или, если угодно, результат случившегося. Теперь можно перейти…
  Но мистер Кин прервал его:
  — Вы не остановились на сугубо материальном аспекте проблемы.
  — Вы правы, — помедлив, согласился мистер Саттертуэйт. — О нем тоже нужно сказать, хотя бы в общих чертах. В таком случае отметим, что в результате всего этого миссис Харуэлл оказалась как бы соломенной вдовой и не вольна уже вступать в брак; мистер Сайрес Бредбери получил возможность приобрести Эшли-Грейндж со всем содержимым за шестьдесят, кажется, тысяч фунтов; и, наконец, некий господин из Эссекса смог воспользоваться услугами садовника Джона Матиаса. К слову, это вовсе не означает, что исчезновение капитана Харуэлла было подстроено усилиями эссекского господина или же мистера Сайреса Бредбери.
  — Иронизируете, — усмехнулся мистер Кин.
  Мистер Саттертуэйт подозрительно взглянул на него.
  — Но вы же не станете спорить…
  — Нет-нет, разумеется, не стану, — заверил его мистер Кин. — Это было бы глупо. Итак, что дальше?
  — Попробуем на некоторое время вернуться к тому роковому дню. Представим, что все это случилось, скажем, сегодня утром…
  — О нет, — улыбаясь, перебил мистер Кин. — Если уж воображать, что нам подвластно само время, то лучше будет направить его течение еще дальше. Положим, исчезновение капитана Харуэлла произошло сто лет назад и что мы с вами оглядываемся на минувшее из две тысячи двадцать пятого года.
  — Странный вы человек, — удивленно произнес мистер Саттертуэйт. — В прошлое верите, а в настоящее нет. Почему?
  — Недавно вы употребили одно замечательное слово — атмосфера. Так вот, в настоящем атмосфера не ощущается.
  — Что ж, может, и так, — задумчиво проговорил мистер Саттертуэйт. — Да, пожалуй, так оно и есть. Настоящее, как правило, воспринимается слишком конкретно.
  — Хорошо сказано, — сказал мистер Кин.
  Мистер Саттертуэйт кокетливо раскланялся:
  — Вы мне льстите.
  — Окинем же взором из будущего весь год, но не текущий — это, пожалуй, было бы пока сложновато — а, скажем, прошлый, — продолжал мистер Кин. — Как бы вы, с вашим умением найти точное слово, определили прошлый год?
  Мистер Саттертуэйт на некоторое время задумался: все-таки он дорожил своей репутацией.
  — Если девятнадцатый век был наречен впоследствии веком мушек и пудры, — сказал он, — то, думаю, тысяча девятьсот двадцать четвертый справедливо было бы назвать годом кроссвордов и воров-домушников.
  — Неплохо, — одобрил мистер Кин. — Но вы, вероятно, имеете в виду Англию, а не всю Европу?
  — Насчет кроссвордов я, честно говоря, не в курсе, — отвечал мистер Саттертуэйт, — но вот домушники неплохо потрудились и на континенте. Помните серию знаменитых краж из французских шато225? Вор-одиночка со всем этим ни за что бы не справился. Чтобы попасть внутрь, преступникам приходилось выполнять головокружительные трюки. Поговаривали, что тут орудовала целая труппа акробатов — мать, сын и дочь Клондини. Кстати, однажды я видел их на сцене — поразительное зрелище! Потом они загадочным образом куда-то исчезли… Однако мы удалились от предмета нашего разговора.
  — Не очень, — возразил мистер Кин. — Всего лишь перебрались через Ла-Манш.
  — Где, по словам нашего хозяина, французские барыни лишний шаг боятся ступить, — засмеявшись, добавил мистер Саттертуэйт.
  Повисшая вслед за его словами пауза показалась странно многозначительной.
  — Но почему, почему он исчез? — воскликнул наконец мистер Саттертуэйт. — И как? Каким-то непостижимым образом! Фокус какой-то!
  — Вот именно, фокус, — сказал мистер Кин. — Точно подмечено — и вполне в духе времени — помните: атмосфера! А в чем конкретно заключается суть фокуса?
  — «Проворство рук обманывает зренье», — без запинки продекламировал мистер Саттертуэйт.
  — Вот и ответ! Обман зрения! А уж чем он достигается — проворством ли рук или иными средствами — вопрос второй. Тут все сгодится: пистолетный выстрел, взмах ярко-красного платка — любая деталь, которая с виду может показаться важной. И вот — взгляд уже отвлекся от действительных событий и прикован к некоему театральному эффекту, который на самом деле ровно ничего не значит.
  Мистер Саттертуэйт подался вперед, глаза его загорелись.
  — Верно, верно! Это мысль!..
  Помолчав, он продолжал размышлять вслух.
  — Пистолетный выстрел… Что в нашем случае могло сыграть роль пистолетного выстрела? Что больше всего захватывает воображение?
  От волнения у мистера Саттертуэйта даже дыхание перехватило.
  — Исчезновение капитана Харуэлла! — выдохнул он наконец. — Убрать его — и от всей этой истории ничего не останется.
  — Так уж и ничего? А если бы все шло своим чередом, но без такого вот эффектного жеста?
  — Вы хотите сказать — если бы мисс Лекуто просто так, без всякой причины, продала Эшли-Грейндж и уехала?
  — Вот-вот! Что бы было?
  — Ну, полагаю, поползли бы слухи, люди стали бы проявлять повышенный интерес к коллекциям, находящимся… Но стоп! Минутку!
  Помолчав, он взволнованно продолжал:
  — Вы правы, огни рампы освещают только капитана Харуэлла! А вот мисс Лекуто оказывается из-за этого как бы в тени. Все выясняют: «Кто такой капитан Харуэлл? Откуда он взялся?» Но о ней — коль скоро она потерпевшая сторона — никто не спрашивает. Да полно, верно ли, что она из Канады? И что все эти бесчисленные фамильные ценности достались ей по наследству? Вы были правы, заметив, что мы не слишком удалились от предмета нашего обсуждения — всего лишь перебрались через Ла-Манш. Все эти так называемые «фамильные реликвии», возможно, на самом деле украдены из французских шато и, по большей части являются бесценными произведениями искусства — стало быть, избавиться от них было не так-то просто. Она покупает дом — скорее всего, за бесценок, — переезжает в него и выплачивает кругленькую сумму англичанке с безупречной репутацией, которая согласилась пойти к ней в компаньонки. Затем появляется он. Сценарий расписан заранее. Венчание, таинственное исчезновение мужа, девять дней томительного ожидания. Сердце молодой жены разбито, она готова продать все, что напоминает ей о былом счастье, — что может быть естественнее? Богатый американец разбирается в искусстве. Он видит перед собой прекрасные произведения, несомненно подлинники, среди которых есть поистине бесценные шедевры. Он называет свою цену, она согласна и, печальная и страдающая, навек покидает здешние места. Цель достигнута: ловкость рук — плюс драматический эффект с исчезновением — обман зрения!
  Мистер Саттертуэйт, сияя, умолк, но тут же, несколько стушевавшись, добавил:
  — Но если б не вы, мне никогда до этого не додуматься. Удивительно действует на меня ваше присутствие! Бывает ведь, рассказываешь о чем то, а истинный смысл событий до тебя не доходит. Вот его-то вы каждый раз и помогаете осознать. И все-таки мне непонятно: как же это Харуоллу удалось вот так взять и исчезнуть. В конце концов, его же разыскивала вся английская полиция!
  — Наверняка, — согласился мистер Кин.
  — Проще всего было бы спрятаться в Эшли-Грейндже, — рассуждал мистер Саттертуэйт. — Только вряд ли это возможно…
  — Думаю, он был где-то очень близко от Грейнджа, — сказал мистер Кин.
  Намек не ускользнул от внимания мистера Саттертуэйта.
  — В домике Матиаса? — воскликнул он. — Но полиция же наверняка его обыскала!
  — И не раз, вероятно, — подтвердил мистер Кин.
  — Матиас, — хмурясь, произнес мистер Саттертуэйт.
  — И миссис Матиас, — напомнил мистер Кин. Мистер Саттертуэйт пристально глядел на собеседника.
  — Если орудовавшая тут шайка и впрямь Клондини, — медленно начал ой, — то их как раз было трое. Брат с сестрой могли сыграть роли Харуолла и Элинор Лекуто. А мать, стало быть, превратилась в миссис Матиас? Но тогда…
  — Матиас, кажется, мучился ревматизмом, не так ли? — с невинным видом спросил мистер Кин.
  — А-а! — вскричал мистер Саттертуэйт. — Все понятно! Но возможно ли это? Пожалуй, возможно. Слушайте! Матиас пробыл здесь месяц. Из этого месяца последние две недели Харуэлл и Элинор провели в свадебном путешествии и еще две недели накануне венчания предположительно находились в Лондоне. Хороший актер вполне мог осилить одновременно две роли — Харуэлла и Матиаса. В те дни, когда Харуэлл бывал в Кертлингтон-Мэллите, Матиаса весьма кстати скручивал ревматизм, и на подхвате оказывалась миссис Матиас. Ей была отведена очень важная роль — ведь если б не она, могли возникнуть подозрения. Харуэлл, как вы верно заметили, скрывался в домике Матиаса. Он сам и был Матиас! Когда же наконец план удался и Эшли-Грейндж был продан, садовник с женой объявили, что получили работу в Эссексе. С этого момента Джон Матиас и его супруга навсегда сошли со сцены.
  Послышался стук в дверь, и в столовую вошел Мастере.
  — Машина у крыльца, сэр, — доложил он.
  Мистер Саттертуэйт поднялся. Мистер Кин также встал и, подойдя к окну, раздвинул шторы — в комнату хлынул лунный свет.
  — Гроза кончилась, — сообщил он. Мистер Саттертуэйт натягивал перчатки.
  — На следующей неделе я ужинаю с комиссаром, — многозначительно произнес он. — Я изложу ему свою — гм-м! — нашу версию.
  — Ее нетрудно будет проверить, — сказал мистер Кин. — Стоит только сравнить коллекции из Эшли-Грейнджа со списком, полученным от французской полиции, — и…
  — Да, — согласился мистер Саттертуэйт. — Не повезло, конечно, мистеру Бредберну — но что поделаешь!
  — Будем надеяться, что он переживет утрату, — заметил мистер Кин.
  Мистер Саттертуэйт протянул на прощание руку.
  — До свидания, — сердечно сказал он. — Не могу передать, как я рад нашей неожиданной встрече. Вы, кажется, завтра уезжаете?
  — Возможно, даже сегодня. Я уже закончил здесь все свои дела. Что ж, ходить туда-сюда — таков мой удел.
  Мистер Саттертуэйт вспомнил, что уже слышал сегодня эти слова. Очень странно.
  Он возвращался к своей машине и своему шоферу. Из открытой двери закусочной доносился густой, уверенный басок хозяина.
  — Да, темное дело, — говорил он, — ну его к шуту!
  Правда, на сей раз вместо «темное» он употребил другое, более выразительное слово. Мистер Уильям Джонс неплохо разбирался в людях и всегда примеривал фигуры речи к характеру слушателей. На этот раз собравшиеся а закусочной явно предпочитали более сочные выражения.
  Мистер Саттертуэйт с наслаждением откинулся на сиденье роскошного лимузина. От сознания одержанной победы его просто распирало. Взгляд скользнул по дочери хозяина — девушка вышла на крыльцо и стояла под скрипучей вывеской гостиницы.
  «Она и не догадывается, — усмехнулся про себя мистер Саттертуэйт. — Впрочем, откуда ей знать, что я намерен для нее сделать!»
  Над дверью скрипела и раскачивалась на ветру вывеска: «Наряд Арлекина».
  
  1930 г.
  
  Небесное знамение
  Судья завершал обращение к присяжным.
  — Итак, господа, моя речь подходит к концу. Подсудимому было предъявлено обвинение в убийстве Вивьен Барнаби, и вам, на основании имеющихся фактов, предстоит решить, справедливо ли это обвинение. Вы ознакомились с показаниями слуг и убедились, что между ними нет расхождений в определении момента выстрела. Вы ознакомились с письмом, которое Вивьен Барнаби отправила подсудимому утром в ту самую пятницу, тринадцатого сентября. Серьезность этой улики признается даже защитой. Вы видели, что подсудимый поначалу вообще отрицал, что был в тот день в Диринг-Хилле, и лишь после того, как полиция представила неопровержимые доказательства, был вынужден признать этот факт. Думаю, что причины подобной непоследовательности достаточно понятны. Прямых очевидцев преступления нет. Вам предстоит сделать собственное заключение относительно мотива, средств и возможности его совершения. Версия защитника состоит в том, что некто проник в музыкальную комнату уже после ухода подсудимого и выстрелил в Вивьен Барнаби из ружья, которое подсудимый, по странной забывчивости, оставил у входа. Вы также выслушали рассказ самого подсудимого, из коего явствует, что дорога домой заняла у него в этот вечер целых полчаса. Если вы не удовлетворены объяснениями подсудимого и пришли к твердому убеждению, что в пятницу тринадцатого сентября именно он произвел ружейный выстрел с близкого расстояния в голову Вивьен Барнаби с целью убийства, — тогда, господа присяжные, вы должны вынести приговор «Виновен». Если же, напротив, вы имеете какие-либо основания в этом сомневаться, то ваш долг — вынести оправдательный приговор. Теперь я попрошу вас удалиться в комнату присяжных для совещания. Я жду вашего решения, господа.
  Присяжные отсутствовали не более получаса. Вынесенный ими приговор был принят всеми как неизбежное: «Виновен».
  Мистер Саттертуэйт выслушал приговор и, задумчиво сдвинув брови, удалился из зала суда.
  Вообще-то процессы подобного рода его, как правило, не привлекали. Он был слишком брезглив по натуре и не находил интереса в омерзительных подробностях заурядного убийства. Однако дело Мартина Уайлда показалось ему не совеем заурядным. Молодой человек, осужденный за убийство, был, что называется, джентльменом, что же касается жертвы — молодой супруги сэра Джорджа Барнаби — мистер Саттертуэйт знал ее лично.
  Размышляя о превратностях судьбы, он дошел до конца улицы Холборн и углубился в лабиринты узких улочек и переулков, ведущих к Сохо. В одном из этих переулков находился маленький ресторанчик, известный лишь немногим посвященным, и в их числе почтенному мистеру Саттертуэйту. Ресторанчик был не из дешевых — скорее наоборот, из самых дорогих — и предназначался для трапез законченных gourmet226. Внутри было тихо, презренные звуки джаза никогда не оскорбляли слуха посетителей. Официанты с серебряными подносами неслышно возникали из полутьмы, словно участвуя в некоем таинственном священном обряде. Ресторанчик назывался «Арлекино».
  Все еще погруженный в задумчивость, мистер Саттертуэйт свернул в «Арлекино» и направился к уютному месту в дальнем углу, где находился его любимый столик. Благодаря упомянутой уже полутьме он, лишь дойдя до самого угла, разглядел, что его столик уже занят высоким темноволосым человеком. Лицо посетителя было скрыто тенью, зато фигура была освещена мягкими лучами, струящимися сквозь витражные стекла, и от этого его костюм, сам по себе ничем не примечательный, казался вызывающе-пестрым.
  Мистер Саттертуэйт хотел было уже отойти, но в этот момент незнакомец случайно повернулся — и мистер Саттертуэйт узнал его.
  — Боже милостивый! — воскликнул он, ибо имел приверженность к устарелым словам и выражениям. — Неужто мистер Кин?!
  Мистера Кина он встречал в своей жизни трижды, и каждый раз при этом случалось что-то необычное. И каждый раз мистер Кин каким-то непостижимым образом умел показать в совершенно ином свете то, что до этого было и без него известно.
  Мистер Саттертуэйт ощутил приятное волнение. В жизни ему обыкновенно отводилась роль зрителя, и он давно уже к этому привык, но иногда — в обществе мистера Кина — ему вдруг начинало казаться, что он вышел на сцену, чтобы сыграть одну из ведущих ролей в некоем спектакле.
  — Я так рад вас видеть, — повторял он, сияя всем своим сухоньким личиком. — Очень, очень рад! Не возражаете, если я подсяду к вам?
  — Что вы! Напротив, — отвечал мистер Кин. — Как видите, я тоже еще не приступал к обеду.
  Выплывший из темноты метрдотель почтительно завис над ними в ожидании заказа. Мистер Саттертуэйт, как и подобает человеку с утонченным вкусом, целиком отдался ответственейшему делу — выбору блюд. Через несколько минут метрдотель, с легкой улыбкой одобрения на устах, уплыл обратно в темноту, и один из его подручных приступил к священнодействию. Мистер Саттертуэйт обернулся к мистеру Кину.
  — Я только что из Олд-Бейли227, — сообщил он. — Очень печальная история!
  — Его признали виновным? — спросил мистер Кин.
  — Да. Присяжные совещались всего полчаса.
  Мистер Кин понимающе кивнул.
  — Что ж, это неизбежно, раз факты были против него.
  — И все же… — начал было мистер Саттертуэйт и осекся.
  — Ваши симпатии на его стороне, — закончил за него мистер Кин. — Это вы собирались сказать?
  — Да, пожалуй. Мартин Уайлд — такой с виду славный молодой человек — просто не верится, что он мог… Хотя, конечно, за последнее время так много славных с виду молодых людей оказалось на деле хладнокровными и жестокими убийцами…
  — Даже слишком много, — заметил мистер Кин.
  — То есть?
  — Слишком много — для самого Мартина Уайлда. Его дело с самого начала рассматривалось как очередное в ряду сходных преступлений: муж стремится избавиться от жены, чтобы жениться на другой.
  — Что ж, — с сомнением произнес мистер Саттертуэйт, — факты — вещь упрямая.
  — Кстати, — перебил его мистер Кин, — я не очень хорошо знаком с фактами.
  Сомнения мистера Саттертуэйта тотчас же улетучились. Он вдруг ощутил необычайный прилив сил, ему захотелось покрасоваться перед собеседником.
  — Так позвольте, я попытаюсь их изложить. Я ведь знаком с семьей Барнаби и знаю кое-какие подробности этого дела… Вы с моей помощью сможете взглянуть на всю историю изнутри, как бы из-за кулис.
  Ободряюще улыбнувшись, мистер Кин подался вперед.
  — Думаю, мистер Саттертуэйт, лучше вас никто мне этого не расскажет, — доверительно шепнул он.
  Ухватившись обеими руками за край стола, мистер Саттертуэйт начал свой рассказ. Он прямо-таки воспарил и чувствовал себя в этот момент настоящим художником — художником, в палитре которого не краски, но слова.
  Несколькими быстрыми и точными мазками он обрисовал жизнь в Диринг-Хилле. Сэр Джордж Барнаби — самодовольный старый богач, страдающий ожирением, — вечно занят пустяками: по пятницам днем заводит часы во всем доме, по вторникам с утра оплачивает свои хозяйственные счета и каждый вечер самолично проверяет, заперто ли парадное. Рачительный хозяин, одним словом.
  От сэра Джорджа он перешел к леди Барнаби. «Здесь мазки его стали чуть менее размашистыми, но от этого не менее точными. Он видел ее всего лишь раз, но у него сложилось о ней вполне определенное впечатление, как о создании живом, трогательно-юном и дерзком. Попавший в западню зверек — вот кого она ему напомнила.
  — Она ненавидела его, понимаете? Выходя замуж, она просто не представляла, на что идет. А потом…
  По словам мистера Саттертуэйта, она была в отчаянии, металась из одной крайности в другую. Не имея собственных денег, она полностью зависела от своего престарелого супруга. Да, она походила на загнанного зверька, не осознавая еще своей силы, ее красота еще только обещала раскрыться. Однако несомненно, что в душе этого зверька таилась и звериная алчность, заявил мистер Саттертуэйт. Дерзость и алчность, жадное стремление вцепиться в жизнь и вырвать у нее все, что только возможно.
  — С Мартином Уайлдом сам я не был знаком, — продолжал он, но слышать о нем слышал. От его дома до Диринг-Хилла не больше мили. Он занимался фермерством — и леди Барнаби тоже то ли интересовалась, то ли притворялась, что интересуется тем же предметом. По-моему, скорее притворялась. Думаю, она просто усмотрела в Map-тине свой единственный шанс и уцепилась за него, как ребенок. Что ж, конец у этой истории мог быть только один, и мы уже знаем какой — письма ведь зачитывались в суде. У леди Барнаби, правда, никаких писем не сохранилось, зато сохранились у него. Из ее писем достаточно ясно, что он к ней охладел, — да он и не отрицает этого. К тому же есть другая девушка, тоже из Диринг-Вейла: Сильвия Дейл, дочь местного врача. Видели ее в суде? Ах да, вы не могли ее видеть, вас же там не было… Тогда что вам о ней сказать? Такая милая девушка — хотя, кажется, недалекая. Но зато очень кроткая и какая-то спокойная, что ли. И главное, видно, что у нее доброе, преданное сердце.
  Рассказчик взглянул на мистера Кина, ища одобрения, и тот поощрил его улыбкой.
  — Последнее ее письмо вы, скорее всего, читали, — продолжал мистер Саттертуэйт. — Оно целиком приводилось в газетах. Написано оно было утром, в ту самую пятницу, тринадцатого сентября. В нем полно отчаянных упреков, каких-то неясных угроз, а в конце она умоляет Мартина Уайлда явиться в Диринг-Хилл вечером, в шесть часов. «Войди в дом через боковую дверь, — пишет она, — я оставлю ее открытой. Никто не должен знать, что ты был у меня. Я буду ждать тебя в музыкальной комнате». Это письмо она передала со слугой.
  Мистер Саттертуэйт немного помолчал.
  — Как вы помните, сразу после ареста Мартин Уайлд вообще отрицал, что был в тот вечер в Диринг-Хилле. Заявил, что просто ходил с ружьем в лес поохотиться. Но когда полиция предъявила улики, запираться дальше уже не имело смысла: ведь отпечатки его пальцев обнаружились и на входной двери, и на одном из двух бокалов из-под коктейля, что остались на столике в музыкальной комнате. Тогда он признался, что да, он был у леди Барнаби и между ними состоялся весьма бурный разговор, но в конце концов ему удалось ее успокоить. Он клялся, что оставил ружье у двери на улице и что, когда он уходил, леди Барнаби была жива и здорова. Он вышел от нее в четверть седьмого или, может быть, чуть позже и направился прямо домой. Однако свидетели показали, что, когда он вернулся на ферму — а от Диринг-Хилла это, как я уже говорил, не более мили, — было уже без четверти семь. Понятно, что дорога не могла занять у него полчаса. Что касается ружья, он уверяет, что начисто о нем забыл. Маловероятно, конечно, — и все же…
  — Все же? — повторил мистер Кин.
  — Все же возможно, — закончил свою мысль мистер Саттертуэйт. — Обвинитель, правда, высмеял это заявление, но думаю, что тут он не прав. Я, например, неоднократно наблюдал, как многих молодых людей — особенно таких вот угрюмых, нервных по природе, как Мартин Уайлд, — подобные эмоциональные встряски совершенно выбивают из колеи. Иное дело женщины — те спокойно перенесут любую сцену, причем выглядят и чувствуют себя после этого даже лучше, чем прежде. Они дали выход своим страстям — глядишь, им и полегчало. Но могу представить, каким разбитым, жалким и несчастным чувствовал себя Мартин Уайлд после такого «выяснения отношений»! Наверняка он уходил в полном расстройстве и даже думать забыл об оставленном у порога ружье.
  Помолчав еще некоторое время, он снова заговорил:
  — Хотя это в общем-то не важно, потому что дальнейшее развитие событий, к сожалению, не вызывает сомнений. Выстрел раздался ровно в двадцать минут седьмого. Его слышала вся прислуга — и повар, и судомойка, и дворецкий, и горничная, и служанка самой леди Барнаби. Когда они все вместе влетели в музыкальную комнату, она лежала, свесившись с подлокотника своего кресла.
  Выстрел был произведен в затылок, видимо, с очень близкого расстояния: рассеяние оказалось невелико, и, по крайней мере, несколько дробин попало в голову.
  Он опять умолк.
  — Полагаю, все домашние давали свидетельские показания на суде? — как бы между прочим спросил мистер Кин.
  Мистер Саттертуэйт кивнул.
  — Да. Дворецкий, правда, вбежал в комнату на несколько секунд раньше остальных, но все показания сводятся практически к одному и тому же.
  — Стало быть, показания давали все, — задумчиво повторил мистер Кин. — Все без исключений…
  — Ах да! — вспомнил мистер Саттертуэйт. — Горничная присутствовала только на предварительном дознании. Потом она уехала, кажется, в Канаду.
  — Понятно, — сказал мистер Кин. Пауза затянулась. В воздухе словно повисла легкая тревога, и стало как-то неуютно.
  — А почему бы ей, собственно, не уехать? — резко, словно защищаясь, спросил он.
  — А почему ей вдруг вздумалось уехать? — слегка пожав плечами, в свою очередь спросил мистер Кин.
  Вопрос был неприятный. И мистер Саттертуэйт предпочел уклониться от ответа и вернуться к вещам более понятным.
  — Насчет того, кто стрелял, сомнений не возникало. Да, по правде говоря, слуги поначалу все были в растерянности. Ни один человек толком не знал, что делать Лишь через несколько минут кто-то сообразил, что нужно позвонить в полицию, — но тут выяснилось, что телефон неисправен.
  — Вот как, — сказал мистер Кин. — Неисправен телефон?
  — Да, — подтвердил мистер Саттертуэйт и внезапно осознал всю значимость сказанного. — Конечно, — задумчиво проговорил он, это могло быть и подстроено… Но какой смысл? Ведь она умерла почти мгновенно.
  Мистер Кин ничего не ответил, и мистер Саттертуэйт ощутил некоторую неудовлетворенность от собственного объяснения.
  — Кроме молодого Уайлда, подозревать решительно некого, — продолжал он. — Он и сам признает, что вышел из дома всего за три минуты до того момента, когда, по свидетельству слуг, раздался выстрел. А кто еще мог стрелять? Сэр Джордж находился в компании за несколько домов от Диринг-Хилла, доигрывал партию в бридж. Последний роббер228 закончился в половине седьмого — это абсолютно точно. Итак, он вышел после Игры в половине седьмого, а когда вернулся домой, у ворот его уже встретил слуга с новостью… Есть еще секретарь сэра Джорджа, Генри Томпсон. Но он в тот день был в Лондоне и как раз в момент выстрела присутствовал на деловой встрече. Далее, есть Сильвия Дейл, у которой, между прочим, имелся достаточно веский мотив для убийства, — как ни трудно представить ее убийцей. Однако она находилась на станции, провожала подругу на поезд восемнадцать двадцать восемь — так что она тоже исключается. И, наконец, слуги. Но зачем было кому-то из них ни с того ни с сего убивать хозяйку? Нет, остается только Мартин Уайлд.
  Однако в голосе его не прозвучало особой убежденности.
  Обед продолжался в молчании. Мистер Кин был сегодня не слишком разговорчив, а мистер Саттертуэйт сказал уже все, что мог. Но и в самом молчании ощущался какой-то скрытый смысл. Оно было заполнено растущей удовлетворенностью мистера Саттертуэйта, которая странным образом подкреплялась и усиливалась неразговорчивостью собеседника.
  Внезапно мистер Саттертуэйт громко положил вилку и нож.
  — Ну, а что, если этот молодой человек на самом деле невиновен? — воскликнул он. — Ведь его же повесят!
  Эта мысль, по всей видимости, ужаснула его. Однако мистер Кин и теперь не отозвался.
  — Но ведь все это не… — начал мистер Саттертуэйт и умолк. — В конце концов, почему бы ей было не уехать в Канаду? — довольно непоследовательно закончил он.
  Мистер Кин покачал головой.
  — Я ведь даже не знаю, куда именно она уехала, — капризно добавил мистер Саттертуэйт.
  — Разве нельзя это выяснить? — осведомился мистер Кин.
  — Полагаю, что можно. Дворецкий, должно быть, в курсе. Или, возможно, Томпсон, секретарь.
  Он снова помолчал. А когда опять заговорил, голос его звучал почти умоляюще:
  — Но ведь я тут совершенно ни при чем.
  — Ни при чем? А то, что молодого человека через три недели с небольшим собираются повесить?
  — Ну… Ежели так ставить вопрос, то, пожалуй… Да, я вынужден с вами согласиться. Это вопрос жизни и смерти!.. К тому же несчастная девушка… И все-таки… Не подумайте, что у меня нет сердца, — но что тут можно сделать? Положим, я даже разузнаю канадский адрес этой горничной — что ж, мне самому туда ехать?
  Мистер Саттертуэйт совсем расстроился.
  — А я на следующей неделе как раз собирался на Ривьеру229, — сказал он жалобно.
  Устремленный на мистера Кина взгляд яснее ясного говорил: «Пожалуйста, отпустите меня!»
  — Вы никогда не были в Канаде?
  — Никогда.
  — Очень интересная страна.
  Мистер Саттертуэйт нерешительно взглянул на собеседника.
  — По-вашему, я должен поехать?
  Откинувшись на стуле, мистер Кин прикурил сигарету и, время от времени затягиваясь, неторопливо заговорил:
  — Мистер Саттертуэйт, вы ведь, кажется, человек состоятельный… ну, во всяком случае, можете себе позволить иметь увлечение, не считаясь с расходами. Ваше увлечение — драмы из жизни знакомых вам людей. Разве вам никогда не хотелось при этом выйти на сцену и самому сыграть роль? Не хотелось — хоть ненадолго — сделаться властителем судеб, стоять в центре сцены и держать в руках нити жизни и смерти?
  Мистер Саттертуэйт подался вперед, снова охваченный давней страстью.
  — Вы хотите сказать, что эта сумасбродная поездка в Канаду могла бы… — взволнованно начал он.
  — Ну, поездка в Канаду — целиком ваша идея, а не моя! — улыбнулся мистер Кин.
  — Вы не должны оставлять меня в такой момент, — проговорил мистер Саттертуэйт. — Каждый раз, как я вас встречаю…
  — Да?
  — В вас есть что-то такое, что мне непонятно. Возможно, я никогда этого не пойму. Когда мы в последний раз виделись…
  — Накануне дня летнего солнцестояния.
  Мистер Саттертуэйт смешался, словно угадывая в словах собеседника какую-то не вполне внятную подсказку.
  — Так это было накануне дня летнего солнцестояния? — смущенно спросил он.
  — Да. Впрочем, не так уж это важно, не будем придавать этому значения!
  — Ну, раз вы так считаете… — пробормотал мистер Саттертуэйт. Он смутно чувствовал, что какая-то важная мысль безнадежно ускользает от него. — Когда я вернусь из Канады… — Он запнулся, потом неуверенно продолжил: — Мне бы очень хотелось опять с вами увидеться.
  — К несчастью, я не имею в данный момент постоянного местожительства, — с сожалением сообщил мистер Кин. — Зато я часто бываю в этом ресторанчике, и, если вы будете сюда наведываться, мы непременно снова здесь повстречаемся.
  Они расстались как старые друзья.
  Мистер Саттертуэйт был очень взволнован. Он поспешил в Бюро Кука узнать расписание судов. Затем позвонил в Диринг-Хилл. Ему ответил вышколенно-почтительный голос дворецкого.
  — Моя фамилия Саттертуэйт. Я представитель — гм-м… — одной адвокатской конторы. Мы хотели бы навести справки о молодой особе, которая недавно работала у вас горничной.
  — Вы, вероятно, говорите о Луизе, сэр? О Луизе Буллард?
  — Вот-вот, именно о ней, — подтвердил мистер Саттертуэйт, радуясь, что так удачно выяснил имя интересующей его особы.
  — К сожалению, сэр, ее сейчас нет в Англии. Полгода назад она уехала в Канаду.
  — А вы можете сообщить мне ее нынешний адрес?
  — Увы, к сожалению мы не знаем ее адреса. Но это где-то в горах, какое-то местечко с шотландским названием. Банф, кажется… Да, точно, Банф! Ее бывшие подружки — девушки, с которыми она работала здесь, — ждали от нее письма, но она так никому и не написала.
  Мистер Саттертуэйт поблагодарил и повесил трубку. Он был по-прежнему исполнен энтузиазма, жажда приключений пылала в его груди. Да, он поедет в Банф, и, если Луиза Буллард действительно там, он обязательно, всеми правдами и не правдами, ее разыщет!
  На корабле он, к своему удивлению, чувствовал себя прекрасно. Вот уже много лет ему не приходилось путешествовать морем на большие расстояния. Его обычные маршруты ограничивались Ривьерой, Ле Туке с Довилем да Шотландией. Сознание, что ему предстоит совершить невозможное, придавало его поездке особую прелесть. Как бы посмеялись над ним благоразумные попутчики, узнай об истинной цели его путешествия!.. Впрочем — вольно им смеяться, они ведь незнакомы с мистером Кином.
  В Банфе выяснилось, что разыскать Луизу Буллард не представляет труда. Она работала в большом отеле, и спустя двенадцать часов после прибытия парохода мистер Саттертуэйт уже был у нее.
  Перед ним стояла несколько бледная, но весьма крепко сбитая женщина лет тридцати пяти. У нее были светло-русые вьющиеся волосы, честные карие глаза. «Да, умом Луиза, кажется, не блещет, — подумал он, — зато как будто заслуживает доверия».
  Она с легкостью поверила, что его прислали уточнить некоторые подробности дирингхилльской трагедии.
  — Да, сэр, я прочитала в газете, что мистера Мартина Уайлда осудили. Жаль его, конечно, очень жаль!
  Однако никаких сомнений относительно его виновности у нее не было.
  — Жаль, такой славный молодой господин! Но грех совершил тяжкий. И хоть о мертвых плохо не говорят — но это во всем ее милость виновата. Сама к нему льнула, никак не хотела оставить в покое! Ну что ж, теперь они оба наказаны. В детстве, помню, у меня над кроватью висела строка из Библии: «Не искушай Господа своего!»230 Вот уж воистину так!.. А уже в тот вечер я точно знала: что-нибудь непременно случится — и, пожалуйста вам, так оно и вышло!
  — Знали — откуда? — насторожился мистер Саттертуэйт.
  — А я, сэр, переодевалась в своей комнате и случайно глянула в окно. Мимо как раз проходил поезд, у него из трубы валил дым. И вдруг, представляете, я вижу, что этот дым напоминает огромную-преогромную руку… Такая страшная белая рука на темно-красном небе. Пальцы такие скрюченные и как будто тянутся за чем-то. Меня аж в дрожь бросило. «И надо ж, — думаю, — такому привидеться! Не иначе, как что-то случится!..» И в ту же минуту — бах! — выстрел. «Вот, — думаю, — и случилось!» Лечу вниз, вбегаю вместе с Керри и со всеми остальными в музыкальную комнату — а она уж там лежит с простреленной головой, и кровь кругом… Ужас! Я потом говорила сэру Джорджу про этот знак на небе — да он только отмахнулся. Да, несчастливый выдался денек, я это еще с утра нутром чуяла. А чего ж вы хотите — пятница, тринадцатое число!..
  И так далее в том же духе. Мистер Саттертуэйт был само терпение. Он снова и снова возвращал ее к обстоятельствам убийства, задавал наводящие вопросы и в конце концов был вынужден признать свое поражение. Луиза Буллард выложила все, что знала, и рассказ ее был прост и незатейлив.
  Одна интересная, однако, выяснилась подробность. Нынешнее место ей предложил мистер Томпсон, секретарь сэра Джорджа.
  Соблазнившись высоким жалованьем, она тут же дала согласие, хотя из-за этого ей пришлось спешно покинуть Англию. На месте ее обустройством занимался некий мистер Денмен, который, кстати, и посоветовал ей не писать своим прежним товаркам в Англию: якобы у нее от этого «могут возникнуть проблемы с иммиграционными службами» — предостережение, в которое она в силу своей непосредственности поверила.
  Жалованье у нее действительно было немалое. Упомянутая ею вскользь цифра так поразила мистера Саттертуэйта, что, поколебавшись, он все же решил встретиться с этим мистером Денменом.
  У мистера Денмена он без труда выведал все, что тому было известно. Как оказалось, мистер Денмен когда-то встречался с Томпсоном в Лондоне, и Томпсон оказал ему некую услугу. В сентябре секретарь прислал ему письмо, в котором говорилось, что сэр Джордж, по причинам личного характера, желает удалить из Англии одну девицу, и не может ли мистер Денмен подыскать ей работу? Была также переведена изрядная сумма, предназначенная для выплаты надбавки к ее жалованью.
  — Обычное дело, с кем не бывает! — сказал мистер Денмен, вальяжно откинувшись в кресле. — Но в общем-то она девушка скромная.
  Мистер Саттертуэйт подумал, что дело, пожалуй, не такое уж и обычное. Очень сомнительно, чтобы Луиза Буллард оказалась мимолетной прихотью сэра Джорджа Бэрнаби. Однако зачем-то все же понадобилось выдворить ее из Англии. Зачем, интересно? И кто за этим стоит? Сэр Джордж, поручивший свои дела Томпсону? А может, Томпсон действовал по собственному почину, лишь прикрываясь именем хозяина?
  На обратном пути мистер Саттертуэйт все еще размышлял над этими вопросами. Он был мрачен и подавлен: его поездка ничего не дала.
  На другой день после приезда, остро переживая неудачу, он направился в «Арлекино». Он почти не надеялся, что ему сразу же удастся увидеться со своим приятелем, однако, к своему удовольствию, за столиком в углу он увидел знакомую фигуру, и смуглое лицо мистера Арли Кина осветилось приветственной улыбкой.
  — Да, — промолвил мистер Саттертуэйт, перекладывая себе в тарелку ломтик масла, — задали вы мне задачку! Послали искать ветра в поле.
  Мистер Кин удивленно приподнял бровь.
  — Я вас послал? По-моему, это была целиком ваша идея.
  — Чья бы она ни была, из нее ровным счетом ничего не вышло. Луизе Буллард рассказать нечего.
  Засим мистер Саттертуэйт подробно изложил свой разговор с горничной, а также с мистером Денменом. Мистер Кин слушал молча.
  — Лишь в одном наши подозрения подтвердились, — продолжал мистер Саттертуэйт. — Кому-то действительно понадобилось, чтобы она уехала из страны. Но зачем? Не могу понять.
  — Не можете? — словно поддразнивая, по своему обыкновению, спросил мистер Кин. Мистер Саттертуэйт вспыхнул.
  — Вы, верно, считаете, мне надо было быть настойчивее? Уверяю же вас, я не раз выслушал ее от начала до конца. И не моя вина, что ее рассказ абсолютно ничего нам не дал.
  — А вы уверены, что так уж ничего и не дал? — спросил мистер Кин.
  Удивленно воззрившись на собеседника, мистер Саттертуэйт встретил все тот же знакомый взгляд, насмешливый и печальный.
  И, слегка смутившись, неуверенно покачал головой.
  Последовала пауза, затем мистер Кин, уже совсем другим тоном, произнес:
  — В нашей прошлой беседе вы прекрасно описали всех действующих лиц. Вы, всего в нескольких словах, сумели так мастерски их изобразить, что теперь я почти зримо представляю себе каждого из них. Хотелось бы вот так же представить и место события — прошлый раз оно как-то осталось в тени.
  Мистер Саттертуэйт был польщен.
  — Место события? То есть Диринг-Хилл? Что ж, это нетрудно. Таких теперь немало понастроено вокруг больших городов. Знаете, такие краснокирпичные домики, с «фонарями»231. Они довольно уродливы снаружи, но вполне комфортны. Типичные дома богачей. И Диринг-Хилл такой же, как все. Не очень большой — акра два в основании. Внутри все как в гостинице, спальни смахивают на гостиничные номера. При каждой спальне ванна с горячей и холодной водой, кругом золоченые электрические светильники. Все замечательно, но мало похоже на деревенский дом. Чувствуется, что до Лондона всего девятнадцать миль.
  Мистер Кин внимательно слушал.
  — Поезда, наверное, ходят нерегулярно, — заметил он.
  — Да нет, не сказал бы, — оживился мистер Саттертуэйт. — Прошлым летом я несколько раз наезжал туда из Лондона. Ездить было очень удобно. Правда, интервал между поездами целый час, но зато каждый час, ровно в сорок восемь минут, отправление от вокзала Ватерлоо — вплоть до десяти сорока восьми вечера.
  — Долго ехать до Диринг-Вейла?
  — Минут сорок. Остановка в Диринг-Вейле в двадцать восемь минут.
  — Ну конечно, — поморщился мистер Кин. — Как же это я запамятовал? Ведь мисс Дейл провожала кого-то в тот вечер как раз на восемнадцать двадцать восемь, верно?
  Какое-то время мистер Саттертуэйт ничего не отвечал. Мысль его опять метнулась к нерешенной задаче. Наконец он сказал:
  — Вы не могли бы пояснить, что именно вы имели в виду, когда спросили, уверен ли я, что он нам так уж ничего не дал?
  Вопрос прозвучал довольно запутанно, но мистер Кин не стал делать вид, что не понял, о чем речь.
  — Я просто подумал, что вы, возможно, чересчур многого хотели. В конце концов, вы ведь выяснили, что Луизу Буллард намеренно выслали из Англии? Значит, тому были свои причины. И причины эти, скорее всего, надо искать в том, что она вам рассказала.
  — А что, собственно, она рассказала? — возразил мистер Саттертуэйт. — И что такого она могла бы рассказать, доведись ей выступить на суде?
  — То, что видела.
  — И что же она видела?
  — Знамение в небе.
  Мистер Саттертуэйт остолбенело уставился на собеседника.
  — Так вы об этой чепухе?! О небесном знамении, что привиделось этой женщине?
  — Что ж, — усмехнулся мистер Кин. — Исходя из того, что нам известно, возможно, это и было небесное знамение.
  Последние слова прозвучали несколько торжественно, чем мистер Саттертуэйт был явно озадачен.
  — Что за вздор, — сказал он. — Она же сама подтвердила, что это был дым от поезда.
  — Интересно, от какого поезда — в город или из города? — задумчиво проговорил мистер Кин.
  — Ну, в город вряд ли — он останавливается в Диринг-Вейл без десяти. Скорее всего, из города — этот как раз прибывает в восемнадцать двадцать восемь. Хотя нет! Она же сказала, что выстрел раздался в ту же минуту, а нам известно, что это произошло в двадцать минут седьмого. Не мог же поезд прибыть на десять минут раньше!
  — Да, на пригородной линии это маловероятно, — согласился мистер Кин.
  Мистер Саттертуэйт уставился в пространство.
  — Может, товарный? — пробормотал он. — Но в таком случае…
  — Согласен. Но в таком случае, зачем было выдворять ее из Англии? — отозвался мистер Кин.
  Мистер Саттертуэйт глядел на него как завороженный.
  — Восемнадцать двадцать восемь, — медленно произнес он. — Но если так, если выстрел прозвучал в восемнадцать двадцать восемь, тогда почему все показали, что это случилось раньше?
  — Ничего удивительного, — сказал мистер Кин. — Вероятно, часы в доме отставали.
  — Как — все сразу? — с сомнением покачал головой мистер Саттертуэйт. — Ничего себе совпадение!
  — Не думаю, чтобы это было совпадение, — отозвался мистер Кин. — Скорее — дело в том, что была пятница.
  — Пятница? — бессмысленно повторил мистер Саттертуэйт.
  — Ну да, вы же сами говорили, что сэр Джордж всегда заводит часы по пятницам, — чуть ли не извиняющимся тоном пояснил мистер Кин.
  — Он перевел их… Он отвел их на десять минут назад, — страшась собственного открытия, прошептал мистер Саттертуэйт. — А сам пошел играть в бридж. Наверное, он в то утро вскрыл письмо, что написала его жена Мартину Уайлду. — Да, наверняка вскрыл! В восемнадцать тридцать он закончил игру и отправился домой. У порога взял прислоненное к стене ружье Мартина, вошел в дом и застрелил свою жену. Затем снова вышел, швырнул ружье в кусты, где оно впоследствии и было обнаружено, а когда посланный за ним слуга выбежал из ворот, он как бы только-только выходил от соседа. Да, а что же с телефоном? Ах, все понятно! Он оборвал провод, чтобы сообщение о случившемся не попало сейчас же в полицию — ведь там могли зафиксировать точное время звонка! В таком случае, на суде Уайлд говорил чистую правду. На самом деле он вышел от леди Барнаби в двадцать пять минут седьмого и умеренным шагом вполне мог дойти до фермы, за двадцать минут. Да, все ясно! Единственную опасность представляла Луиза, с ее бесконечной болтовней про знамение. В конце концов кто-то мог уловить смысл в ее словах, и тогда — прости-прощай алиби!
  — Превосходно! — прокомментировал мистер Кин. Мистер Саттертуэйт, окрыленный успехом, повернулся к нему.
  — Вот только не знаю, что теперь лучше всего предпринять?
  — Я бы посоветовал зайти к Сильвии Дейл, — сказал мистер Кин.
  — Но, — с сомнением произнес мистер Саттертуэйт, — я ведь уже говорил! мне показалось, что она девушка… гм-м!., весьма недалекая.
  — У нее наверняка есть отец и братья — они сделают все, что нужно.
  — Верно, — с облегчением согласился мистер Саттертуэйт.
  Вскоре он уже сидел перед Сильвией Дейл и подробно излагал все, что ему удалось узнать. Она слушала очень внимательно, не задавая никаких вопросов, но, едва он закончил, тут же поднялась.
  — Я должна срочно поймать такси.
  — Но, дитя мое!.. Что вы собираетесь делать?
  — Я еду к сэру Джорджу Барнаби.
  — Но это невозможно! Абсолютно немыслимо! Позвольте мне…
  Он распинался перед ней довольно долго, однако безуспешно. Сильвия Дейл была тверда в своем решении.
  Она позволила ему себя сопровождать, однако осталась глуха ко всем его увещеваниям. Входя в городскую контору сэра Джорджа, она оставила своего спутника дожидаться в такси.
  Из конторы она вышла только через полчаса. Она выглядела усталой и измученной, милая белокурая головка поникла как цветок без воды. Мистер Саттертуэйт заботливо усадил ее рядом с собой.
  — Я победила, — прошептала она и откинулась на сиденье с полузакрытыми глазами.
  — Что? — подскочил он. — Но что вы сделали? Что вы ему сказали?
  Она выпрямилась.
  — Я сказала ему, что Луиза Буллард рассказала все в полиции. Что полиция возобновила расследование и что кто-то видел, как он вошел, а затем вышел из своих ворот вскоре после половины седьмого. Я сказала ему, что игра проиграна… На него жалко было глядеть. Я сказала, что еще есть время исчезнуть, потому что полиция явится за ним не раньше чем через час. Сказала, что, если он подпишет признание, что это он убил Вивьен, я ничего не стану делать, в противном случае я сейчас же начну кричать и вопить, чтобы все кругом узнали правду… Со страху он совсем потерял голову. И подписал эту бумагу не думая.
  Она сунула листок в руки мистеру Саттертуэйту.
  — Вот, возьмите. Вы знаете, что с этим нужно сделать, чтобы Мартина освободили.
  — И правда — подписал! — воскликнул изумленный мистер Саттертуэйт.
  — Видите ли, он ведь от природы не слишком умен, — сказала Сильвия Дейл и, поразмыслив, добавила: — Я тоже. Поэтому я знаю, как сама бы повела в подобной ситуации. Меня ничего не стоит запутать, со страху я могу сделать не то, что надо, — а потом жалею.
  Девушка зябко поежилась, и мистер Саттертуэйт погладил ее по руке.
  — Вам нужно выпить что-нибудь, чтобы прийти в себя. Кстати, здесь неподалеку есть неплохой ресторанчик, называется «Арлекино». Не бывали там?
  Она покачала головой.
  Мистер Саттертуэйт остановил такси, перед дверью ресторана. Пока они шли к дальнему столику в углу, его сердце колотилось в ожидании. Однако столик оказался пуст.
  Сильвия Дейл заметила его разочарование. В чем дело? — спросила она.
  — Ничего, ничего, все в порядке, — поспешил ответить мистер Саттертуэйт. — Просто я надеялся увидеть тут одного моего приятеля… Ну да ничего! В другой раз. Надеюсь, мы с ним еще встретимся…
  
  1930 г.
  
  Душа крупье
  Мистер Саттертуэйт нежился под лучами солнца на открытой террасе в Монте-Карло.
  Каждый год во второе воскресенье января мистер Саттертуэйт, словно ласточка, отбывал из Англии на Ривьеру. В апреле месяце он возвращался в Англию, май и июнь проводил в Лондоне — и ни разу еще не пропустил Королевского Аскота232. После матча Итона с Хэрроу он наносил несколько деревенских визитов, чтобы затем вновь устремиться в Довиль или Ле Туке. Сентябрь и октябрь почти целиком занимала охота, и завершался год мистера Саттертуэйта в столице. Он знал всех, и не будет преувеличением сказать, что все знали его.
  Сегодня утром он хмурился. Море было восхитительно синее, сады, как всегда, сказочно-красивы, но вот публика его разочаровывала — какая-то бесцветная, дурно одетая… Встречались, конечно, игроки — пропащие души, коих уже не спасти. С этими мистер Саттертуэйт готов был смириться: все же они составляли неотъемлемую часть местного колорита. Но ему определенно недоставало людей собственного круга, что называется закваски общества, elite233.
  — Ax, как все переменилось, — ворчал мистер Саттертуэйт. — Теперь сюда едут все, кому раньше было не по карману. Да и сам я уж, видно, старею… А молодежь — молодежь нынче норовит податься в Швейцарию.
  Недоставало ему и безукоризненно одетых иноземных послов с графскими и баронскими титулами, и великих князей, и наследных принцев. Единственный наследный принц, которого он пока что здесь встретил, служил лифтером в одном из второсортных отелей. Недоставало роскошных дам: они еще встречались, но гораздо реже, чем прежде.
  Мистер Саттертуэйт всегда прилежно изучал драму под названием Жизнь, но предпочитал костюмы и декорации поярче. Теперь он загрустил. Ценности изменились — а он уже слишком стар, чтобы меняться…
  Тут он заметил, что к нему приближается графиня Царнова.
  Мистер Саттертуэйт уже много сезонов встречал графиню в Монте-Карло. Сначала она появлялась в обществе великого князя, затем австрийского барона, в последующие несколько лет рядом с нею мелькали какие-то бледные крючконосые евреи с огромными перстнями на пальцах, и вот уже года два, как ее можно было увидеть с мужчинами — преимущественно очень молодыми, почти мальчиками.
  Сейчас она тоже прогуливалась в сопровождении очень молодого человека. Мистер Саттертуэйт случайно его знал и огорчился, увидев в обществе графини. Франклин Рудж был американец, типичный выходец из какого-то западного штата: чрезвычайно любознательный, чрезвычайно невежественный, но вполне симпатичный. В нем забавно сочетались свойственные всем его соотечественникам практичность и идеализм. В Монте-Карло он приехал в компании молодых американцев обоего пола, весьма похожих друг на друга. Это был их первый выезд в Старый Свет, и они хвалили и критиковали все кругом без стеснения и без разбора.
  Проживающие в отеле англичане им по большей части не нравились — как, впрочем, и они англичанам. Однако мистер Саттертуэйт — с гордостью называвший себя космополитом — отнесся к ним вполне благожелательно. Ему импонировала их напористость и прямота, хотя некоторые их выходки иногда просто приводили его в ужас.
  «Стало быть, Франклин Рудж и графиня Царнова, — усмехнулся он про себя. — Да, пожалуй менее подходящую компанию для юноши придумать трудно».
  Когда парочка поравнялась с ним, мистер Саттертуэйт вежливо приподнял шляпу, а графиня кивнула, одарив его обворожительной улыбкой.
  Графиня была высокая, ухоженная женщина. Волосы и глаза у нее были черны от природы, а брови с ресницами — такой невиданной черноты, какая природе и не снилась.
  Мистер Саттертуэйт, знавший о женских уловках много больше, чем пристало знать мужчине, тут же воздал должное ее искусству макияжа: матовая сливочно-белая кожа не имела, казалось, ни единого изъяна.
  Особенно эффектно выглядели едва заметные коричневые тени под глазами. Губы — не вульгарно-алые или малиновые, а изысканного цвета красного вина. На ней было нечто черно-белое, весьма смелого фасона, а в руках розовый зонтик того оттенка, какой считается наиболее выигрышным для цвета лица.
  Франклин Рудж чуть не лопался от важности.
  «Вот идет молодой глупец, — сказал себе мистер Саттертуэйт. — Впрочем, не мое дело давать ему советы, да он и не станет их слушать. Что ж, и мне в свое время приходилось платить за жизненный опыт».
  И все-таки он испытал беспокойство, так как был уверен, что одной милой юной американке, приехавшей вместе со всей компанией, дружба Франклина Руджа с графиней вряд ли по душе.
  Он уже собирался удалиться в противоположном направлении, когда заметил, что снизу по тропинке к нему поднимается упомянутая уже американка. На ней был хорошо сшитый строгий костюм с белой муслиновой234 блузкой и удобные туфли на низком каблуке. В руке она держала путеводитель. Иные ее соотечественницы, побывав в Париже, выезжают из него разодетые в пух и прах. Но не Элизабет Мартин: эта девушка «производила осмотр Европы» самым серьезным и добросовестным образом. Чувствуя в себе тягу к культуре и искусству, она твердо вознамерилась за те деньги, которыми располагала, узнать и увидеть как можно больше.
  Впрочем, для мистера Саттертуэйта ее образ вряд ли ассоциировался с культурой или же искусством. Скорее всего, она казалась ему просто очень юной.
  — Доброе утро, мистер Саттертуэйт, — сказала Элизабет. — Вы случайно не видели Франклина?.. То есть мистера Руджа?
  — Видел, всего несколько минут назад.
  — Вероятно, с его другом — графиней, — язвительно заметила девушка.
  — М-м-м… Да, с графиней, — вынужден был признать мистер Саттертуэйт.
  — Решительно ничего в ней не нахожу, — сердито объявила Элизабет. — А Франклин от нее просто без ума. И чем она его прельстила?
  — Она, мне кажется, держится очень мило, — уклончиво ответил мистер Саттертуэйт.
  — Вы ее знаете?
  — Немного.
  — Я прямо беспокоюсь за Франклина, — пожаловалась мисс Мартин. — Обычно он ведет себя вполне разумно. Ни за что бы не подумала, что он способен увлечься этой сиреной. И главное, слова ему не скажи! Никого не слушает, тотчас лезет в бутылку… Скажите, правда хоть, что она графиня?
  — Не могу утверждать наверняка, — ответил мистер Саттертуэйт. — Вполне возможно.
  — Вот истинно английский ответ! — поморщилась Элизабет. — Знаете, что я вам скажу, мистер Саттертуэйт? В Саргон-Спрингсе, где мы живем, эта графиня смотрелась бы очень странна!
  Мистер Саттертуэйт вполне это допускал и потому не стал говорить вслух, что здесь, в княжестве Монако, в отличие от Саргон-Спрингса, графиня вписывается в окружающую обстановку гораздо лучше, нежели мисс Мартин.
  Так как он ничего не ответил, Элизабет направилась дальше, в сторону казино, а мистер Саттертуэйт присел на освещенную солнцем скамью. Вскоре к нему присоединился и Франклин Рудж.
  Рудж был полон энтузиазма.
  — Мне здесь ужасно нравится, — с восторгом наивности объявил он. — Да, сэр! Вот это настоящая жизнь — не то, что у нас в Штатах!
  Пожилой собеседник обратил к нему задумчивое лицо.
  — Жизнь в общем-то везде одинакова, — возразил он, впрочем, без особого воодушевления. — Она лишь рядится в разные одежды.
  Франклин Рудж удивленно заморгал.
  — Что-то я вас не пойму.
  — И не поймете, — сказал мистер Саттертуэйт. — Для этого вам еще надо пройти долгий-долгий путь… Но, ради Бога, извините! Старикам не следует впадать в нравоучительный тон.
  — А-а, пустяки! — Рудж рассмеялся, обнажив два ряда прекрасных зубов. — Зато казино почти не произвело на меня впечатления. Я думал, рулетка — это что-то совсем другое, что-то лихорадочное, волнующее… А оказалось — все довольно скучно и противно.
  — Казино — жизнь и смерть для игрока, но зрителю смотреть там не на что, — сказал мистер Саттертуэйт. — Об азартных играх интереснее читать, чем наблюдать за ними.
  Молодой человек кивнул.
  — Вы, говорят, важная птица, да? — спросил он с такой наивной робостью, что сердиться на него было решительно невозможно. — Вращаетесь в обществе и знаете всех герцогинь, графов, графинь?
  — Да, довольно многих, — сказал мистер Саттертуэйт. — А также евреев, португальцев, греков и аргентинцев.
  — И аргентинцев? — растерялся мистер Рудж.
  — Я просто хотел сказать, что я вращаюсь в английском обществе.
  Франклин Рудж задумался.
  — Вы, наверное, и графиню Царнову знаете? — спросил он после недолгого молчания.
  — Немного, — ответил мистер Саттертуэйт, в точности как отвечал недавно Элизабет.
  — Интереснейшая женщина!.. Сейчас все говорят, что аристократия в Европе вырождается. Не знаю, мужчины, может, и вырождаются, но женщины — никоим образом! Ну разве не счастье повстречать такое изысканное создание, как графиня? Умна, очаровательна, аристократка до кончиков ногтей. Ведь за нею поколения и поколения носителей культуры!
  — Вот как? — сказал мистер Саттертуэйт.
  — А разве нет? Знаете, из какой она семьи?
  — Нет, — признался мистер Саттертуэйт. — Должен признаться, я очень мало о ней знаю.
  — Она из Радзинских — это один из старейших родов Венгрии, — пояснил Франклин Рудж. — Она прожила такую необычную жизнь! Помните на ней длинную нитку жемчуга?
  Мистер Саттертуэйт кивнул.
  — Это ей подарил король Боснии за то, что она помогла ему вывезти какие-то секретные документы.
  — Я слышал, что ее жемчуга — подарок от короля Боснии, — сказал мистер Саттертуэйт.
  Он действительно не раз об этом слышал, так как давнишняя любовная связь этой дамы с Его Королевским Величеством до сих пор была у всех на устах.
  — Так я вам еще кое-что расскажу.
  Мистер Саттертуэйт слушал, и чем дольше слушал, тем больше восхищался богатым воображением графини Царновой. Это вам не какая-нибудь сирена, как выразилась Элизабет Мартин: на сей счет идеалист был достаточно проницателен. Нет, пройдя сквозь лабиринт дипломатических интриг, графиня осталась, как прежде, холодной и неприступной. Разумеется, враги не раз пытались ее оклеветать!.. Молодой человек трепетал при мысли о том, что ему удалось заглянуть в самое сердце старого режима, где в центре, в окружении принцев и советников, высилась загадочная фигура графини — гордой аристократки, вдохновительницы возвышенных романтических страстей.
  — Но сколько же всего ей пришлось вынести от людей! — взволнованно продолжал молодой американец. — Поразительно, но ей ни разу в жизни не встретилась женщина, которая стала бы ей настоящим другом, женщины всю жизнь были настроены против нее.
  — Очень возможно, — согласился мистер Саттертуэйт.
  — Ну, не подло ли с их стороны? — возмущался Рудж.
  — Н-нет, — задумчиво произнес мистер Саттертуэйт. — Не думаю, чтобы это было очень подло. У женщин, знаете ли, обо всем свои понятия, нам не стоит вмешиваться в их дела. Пусть сами между собой разбираются.
  — Не могу с вами согласиться, — живо возразил Рудж. — Ведь их недоброжелательность друг к другу есть величайшее из зол! Знаете Элизабет Мартин? Так вот, в принципе она со мной совершенно согласна — мы с нею часто говорили на эти темы. Она, конечно, еще девчонка, зато все понимает как надо. Но чуть доходит до дела — тут же выясняется, что она в точности такая же, как все. Прямо-таки взъелась на графиню, о которой знать ничего не знает, и слушать ничего не хочет, как я ни пытаюсь ей что-то втолковать. Разве так можно, мистер Саттертуэйт? Я верю в торжество демократии — а в чем она, демократия, если не в том, чтобы мужчины относились друг к другу как братья, а женщины — как сестры?..
  Он взволнованно умолк. Мистер Саттертуэйт попробовал представить себе ситуацию, в которой между графиней и Элизабет Мартин могли бы возникнуть сестринские чувства, — но у него ничего не вышло.
  — Графиня же, — продолжал Рудж, — в полном восторге от Элизабет и уверяет, что она совершенно очаровательная девушка во всех отношениях. Ну, скажите, о чем это говорит?
  — Это говорит о том, — суховато ответил мистер Саттертуэйт, что она живет на свете гораздо дольше, нежели мисс Мартин.
  Тут Франклина Руджа словно прорвало.
  — А знаете, сколько ей лет? Так вот, она мне сама сказала. Представьте, не побоялась! Я ведь думал, что ей лет двадцать девять, а она призналась, что тридцать пять, хотя я у нее даже не спрашивал. Она не выглядит на свои года, правда?
  Мистер Саттертуэйт, определявший для себя возраст графини где-то между сорока пятью и сорока девятью, лишь удивленно приподнял бровь.
  — Не советую верить всему тому, что вы услышите в Монте-Карло, — пробормотал он.
  Он достаточно повидал на своем веку, чтобы убедиться, что с юношами спорить бесполезно. Ведь если Франклину покажется, что его собеседник в чем-то не прав, он тут же набросится на него с отвагой молодого рыцаря — разве что собеседник сможет немедленно представить ему неопровержимые доказательства.
  — А вот и графиня, — поднимаясь, сказал Рудж.
  Графиня приближалась к ним с ленивой грацией, которая ей так шла, и вскоре они сидели на скамейке уже втроем. С мистером Саттертуэйтом она держалась мило, но несколько отчужденно. Она очень изящно подчеркивала разницу между ним и собой, обращаясь к нему как к несравненно более компетентному старожилу Ривьеры и испрашивая его мнение по всем вопросам.
  Она вела разговор тонко и умно. Уже через несколько минут Франклин Рудж почувствовал, что его ласково, но совершенно определенно просят удалиться, и графиня с мистером Саттертуэйтом остались tete-a-tete235.
  Она сложила зонтик и принялась чертить им на земле какой-то узор.
  — Мистер Саттертуэйт, вам, кажется, симпатичен этот мальчик?
  Она проговорила это тихо, чуть ли не с нежностью в голосе.
  — Славный юноша, — уклончиво ответил мистер Саттертуэйт.
  — Да, очень, — задумчиво произнесла графиня. — Я успела многое рассказать ему о своей жизни.
  — Вот как, — сказал мистер Саттертуэйт.
  — Такие подробности я мало кому раскрывала, — мечтательно продолжала она. — Я ведь прожила очень, очень необычную жизнь, мистер Саттертуэйт. Со мною случались такие удивительные вещи, что кое-кто может» пожалуй, и не поверить.
  Будучи достаточно догадливым, мистер Саттертуэйт без труда понял, к чему она клонит. В конце концов, все, что она наговорила Франклину Руджу, могло быть и правдой… Конечно, это маловероятно и в высшей степени не правдоподобно, но ведь возможно же… И ни один человек не может с полной определенностью сказать: «Это не так!»
  Он промолчал, и графиня снова устремила мечтательный взор мимо бухты куда-то вдаль.
  Внезапно мистер Саттертуэйт увидел ее в каком-то новом, странном свете. Он вдруг ясно осознал, что перед ним не хищница, а всего лишь жалкое, затравленное существо, отчаянно борющееся за место под солнцем. Он украдкой покосился на нее: зонтик был сложен, и в ярком свете солнца в уголках глаз видны усталые морщинки, на виске пульсирует тоненькая жилка.
  Он все больше укреплялся в своем убеждении: эта женщина доведена до крайности и будет беспощадна к нему или к любому, кто посмеет встать между нею и Франклином Руджем. Но чего-то он все же не понимал. Ведь денег у нее должно быть достаточно: она всегда роскошно одета, у нее великолепные драгоценности. Значит, дело не в финансовых затруднениях… Может, любовь? Мистеру Саттертуэйту было доподлинно известно, что женщины ее возраста иной раз без памяти влюбляются в юношей… Что ж, возможно. И все-таки — что-то тут не так.
  Он догадывался, что этим разговором tete-a-tete она бросает ему перчатку. В нем она усмотрела своего главного противника. Она, видимо, ждала, что он начнет нашептывать Франклину Руджу какие-нибудь гадости о ней. Нет уж, увольте, улыбнулся про себя мистер Саттертуэйт. Он стреляный воробей, он знает, в каких случаях лучше держать язык за зубами.
  А вечером он снова повстречал ее в Серкль-Приве, за рулеткой.
  Графиня делала ставку за ставкой, однако счастье ей не улыбалось. Она, впрочем, переносила неудачи с завидным sang froid236 старого игрока. Пару раз она ставила en plein237, потом на красное, потом на вторую дюжину, где немного выиграла, но тут же проиграла опять, потом шесть раз подряд на manque238, но ей решительно не везло. Наконец, равнодушно пожав плечами, она отвернулась.
  Выглядела она очень элегантно: длинное золотистое платье с зеленым отливом, на шее знаменитые боснийские жемчуга, в ушах длинные, жемчужные же, серьги.
  Мистер Саттертуэйт нечаянно подслушал разговор о ней двух мужчин.
  — Вон идет та самая Царнова, — сказал один. — Отлично сохранилась, а? И, надо сказать, королевский подарок неплохо на ней смотрится!
  Второй, маленький человечек с явно иудейскими чертами лица, с любопытством уставился ей вслед.
  — Так это и есть боснийские жемчуга? — спросил он. — En verite!239 Как странно! — И тихонько хихикнул про себя.
  Дальше мистер Саттертуэйт слушать не мог, потому что в этот момент случайно повернув голову, к своему удовольствию, узнал в одном из посетителей казино своего старого приятеля.
  — Мистер Кин, дорогой вы мой! — Он принялся горячо трясти его руку. — Я и мечтать не мог вас здесь встретить!
  Смуглое лицо мистера Кина осветилось улыбкой.
  — Не удивляйтесь, — сказал он. — Сейчас ведь карнавал240, а в это время я бываю здесь довольно часто.
  — Правда? Как замечательно!.. Послушайте, стоит ли нам здесь оставаться? По-моему, тут душновато.
  — Да, пожалуй, приятнее будет пройтись, — согласился мистер Кин. — Спустимся в сад.
  Выйдя на улицу, оба с жадностью вдохнули свежий воздух.
  — Видите, как хорошо, — сказал мистер Саттертуэйт.
  — Гораздо лучше, — подтвердил мистер Кин. — И можно спокойно поговорить. У вас ведь найдется, что мне рассказать?
  — Да, кое-что есть.
  И мистер Саттертуэйт с наслаждением погрузился в тонкости собственного повествования. Как всегда, он немного щеголял своим умением передать атмосферу. Графиня, юный Франклин, непреклонная Элизабет — все вскоре ожили под его быстрыми и точными штрихами.
  — Вы несколько изменились с тех пор, как я увидел вас впервые, — выслушав отчет, с улыбкой сказал мистер Кин.
  — В какую сторону?
  — Прежде вам довольно было того, что вы просто наблюдали за развитием сюжета, а теперь… Теперь вы сами хотите быть участником драмы, играть роль.
  — Да, — признался мистер Саттертуэйт. — Но, честно сказать, сейчас я просто не знаю, что тут можно сделать. Может быть, — он запнулся, — вы мне поможете?
  — С удовольствием, — сказал мистер Кин. — Подумаем, что можно сделать.
  И мистер Саттертуэйт вдруг ощутил странное чувство покоя и надежности.
  На следующий день он представил своему другу мистеру Арли Кину Франклина Руджа и Элизабет Мартин. Он был рад видеть молодых людей снова вместе. О графине речь не заходила, но за обедом он услышал новость, которая его очень заинтересовала.
  — Сегодня вечером в Монте приезжает Мирабель, — взволнованно сообщил он мистеру Кину.
  — Та самая парижская актриса?
  — Да. Последняя фаворитка короля Боснии — о чем вы, впрочем, без меня наверняка знаете, это ведь ни для кого не секрет. Он просто осыпал ее драгоценностями! И вообще, говорят, что она самая дорогостоящая и самая экстравагантная женщина в Париже.
  — Интересно будет понаблюдать, как они встретятся сегодня с графиней Царновой.
  — Вот именно.
  Мирабель оказалась высокой, стройной, прелестной крашеной блондинкой, с нежнейшей кожей бледно-розового оттенка и ярко-оранжевыми губами. Она выглядела чрезвычайно эффектно: наряд ее напоминал оперенье райской птицы, на голой спине болтались драгоценные ожерелья, а левую лодыжку обхватывал тяжелый браслет с огромными сверкающими бриллиантами.
  В казино она произвела настоящий фурор.
  — Вряд ли вашей графине удастся ее перещеголять, — шепнул мистер Кин на ухо мистеру Саттертуэйту.
  Тот кивнул. Ему было любопытно посмотреть, как поведет себя графиня.
  Она явилась поздно. Пока она равнодушно шествовала к одному из центральных столов, по залу пробежал шепот.
  Она была вся в белом — такие белые марокеновые241 платья строгого покроя шьют обычно девицам на первый выход в свет. На восхитительно белой шее и руках не было ни единого украшения.
  — Что ж, неглупо, — с невольным уважением произнес мистер Саттертуэйт. — Она отказывается от соперничества — и тем самым как бы поднимается над своей соперницей.
  Вскоре он и сам подошел к тому же столу в центре зала. Время от времени он развлечения ради делал ставки — иногда выигрывал, но чаще все же проигрывал.
  Без конца выпадала третья дюжина — то 31, то 34. Все лихорадочно принялись ставить на последние номера.
  Улыбаясь, мистер Саттертуэйт сделал последнюю на сегодня ставку — максимум на 5.
  Графиня, в свою очередь, наклонилась над столом и поставила максимум на 6.
  — Faites vos jeux! — хрипло выкрикивал крупье. — Rien ne va plus. Plus rien.242
  Весело подпрыгивая, шарик побежал по кругу. «Каждый из нас играет сейчас в свою игру, — мелькнуло у мистера Саттертуэйта. — Для одних это муки надежды и отчаяния, для других — пустое развлечение. Одних одолевает скука, другие замерли между жизнью и смертью».
  — Стоп!
  Крупье склонился над рулеткой.
  — Numero cinque, rouge, impair et manque.243
  Мистер Саттертуэйт выиграл!
  Крупье сгреб лопаточкой ставки и пододвинул их к мистеру Саттертуэйту. Мистер Саттертуэйт протянул руку за выигрышем. Графиня тоже. Крупье перевел взгляд с одного на другую.
  — A Madame244, — объявил он.
  Графиня забрала деньги — мистер Саттертуэйт как джентльмен отступил. Графиня пристально посмотрела на него, он ответил тем же. Двое-трое из стоящих рядом пытались указать крупье на ошибку, но тот лишь нетерпеливо отмахнулся: решение принято, разговор окончен. И хриплый голос опять пронзительно выкрикивал:
  — Fakes vos jeux, Messieurs et Mesdames.245
  Мистер Саттертуэйт разыскал мистера Кина. Несмотря на проявленную выдержку, в душе он кипел от возмущения.
  Мистер Кин выслушал его сочувственно.
  — Да, неприятно, — сказал он. — Но такое случается иногда… Кстати, попозже мы договорились встретиться с вашим другом Франклином Руджем. Я решил дать сегодня небольшой ужин.
  Все трое встретились в полночь, и мистер Кин изложил свой план.
  — Организуем так называемый «ужин-сюрприз», — объяснил он. — Мы договариваемся о месте встречи, потом расходимся в разные стороны, и каждый должен пригласить на ужин первого, кто ему встретится.
  Франклин Рудж был в восторге.
  — А если он не согласится?
  — Призовите на помощь все свое красноречие.
  — Ясно. Где встречаемся?
  — Тут неподалеку есть одно кафе, называется «Le Caveau»246. Обстановка там непринужденная, так что можно приглашать кого угодно.
  Он объяснил, как туда пройти, и все трое направились в разные стороны. Мистеру Саттертуэйту повезло: он наткнулся на Элизабет Мартин и тотчас же ее ангажировал. Вскоре они разыскали кафе под названием «Le Caveau» и спустились в небольшой подвальчик, где уже стоял накрытый на шестерых стол и горели свечи в старомодных подсвечниках.
  — Мы первые, — объявил мистер Саттертуэйт. — А вот и Франклин… — и осекся.
  Франклин вел графиню. Создалась несколько щекотливая ситуация. Элизабет явно не мешало быть полюбезнее. Графиня, однако, как дама светская, держалась безупречно.
  Последним прибыл мистер Кин, в сопровождении низенького темноволосого человечка в приличном костюме, лицо которого показалось мистеру Саттертуэйту знакомым. Через минуту он узнал: это был тот самый крупье, что допустил сегодня вечером такую непростительную оплошность.
  — Позвольте познакомить вас, мосье Пьер Воше, — обратился мистер Кин к компании.
  Человечек как будто смутился, но мистер Кин совершил церемонию представления легко и спокойно. Ужин оказался отменным, к нему подали превосходное вино, и атмосфера за столом постепенно становилась менее натянутой. Графиня в основном молчала, Элизабет тоже, зато не умолкая говорил Франклин Рудж. Он рассказал уже множество историй — правда, скорее поучительных, чем забавных. Мистер Кин прилежно наполнял бокалы.
  — Вот я вам сейчас расскажу совершенно правдивую историю о человеке, который сумел добиться в жизни успеха, — важно произнес Франклин Рудж.
  Для выходца из страны, в которой действовал сухой закон247, он был не так уж слаб по части шампанского.
  Правдивая история изобиловала множеством ненужных подробностей и оказалась, как и большинство правдивых историй, гораздо скучнее любого вымысла.
  Едва он закончил, дремавший напротив Пьер Воше, который также успел воздать должное шампанскому, встрепенулся и придвинулся ближе к столу.
  — Я тоже хочу рассказать вам одну историю, — заплетающимся языком проговорил он. — Но только это будет история о человеке, который не добился в жизни успеха. Наоборот, он катился вниз. И это тоже — совершенно правдивая история.
  — Так расскажите ее, мосье, — вежливо попросил мистер Саттертуэйт.
  Пьер Воше откинулся в кресле и возвел глаза к потолку.
  — История эта начинается в Париже. Там проживал один человек, ювелир. Был он тогда молод, беззаботен и трудолюбив. Ему прочили неплохое будущее. Уже готовилась для него подходящая партия: и невеста как будто не уродина, и приданое за ней приличное. И что вы думаете? Однажды утром он встречает девушку — этакое жалкое, несчастное создание. Уж не знаю, чем она его взяла. Может, конечно, красотой — трудно сказать: слишком ее шатало от голода. Но, как бы то ни было, наш герой был не в силах противостоять ее чарам. О, не подумайте, она была вполне добродетельна, вот только никак не могла найти работу! Во всяком случае, так она ему сказала, а уж правда это или ложь — никому не известно.
  Неожиданно из полутьмы раздался голос графини:
  — Почему это должно быть ложью? Таких несчастных везде сколько угодно.
  — Так вот, молодой человек, как я уже сказал, ей поверил — и женился на ней. Уж поистине, глупее ничего нельзя было придумать! Его родные не пожелали с ним после этого знаться, так как этим поступком он выказал свое к ним неуважение. Однако, женившись на… Жанне — назовем ее так, — он совершил акт милосердия. Он так ей и сказал. Ему казалось, что она должна быть ему благодарна — ведь он стольким для нее пожертвовал!
  — Прекрасное начало для семейной жизни бедной девушки, — язвительно заметила графиня.
  — Да, он любил ее, но иногда она доводила его просто до бешенства. У нее бывали приступы дурного настроения. И тогда она была с ним холодна, а на другой день вдруг загоралась страстью. Наконец он все понял. Она никогда не любила его! Она вышла за него, просто чтобы выжить… Ему было горько, очень горько, но он изо всех сил старался заглушить в себе обиду. И он все еще думал, что заслуживает ее благодарности и послушания… Последовала размолвка. Она засыпала его упреками — Mon Dieu248, в чем только она его не упрекала!..
  Ну, а дальше вы уже, наверное, догадались. Случилось то, что и должно было случиться. Она ушла от него. Два года он прожил в полном одиночестве, ничего о ней не зная. У него остался единственный друг — абсент249. Он работал, конечно, но дела в его маленькой мастерской шли кое-как.
  И вот однажды он вошел в свою мастерскую и увидел ее. Она сидела и ждала его. Она была одета как на картинке, на пальцах сверкали перстни с драгоценными камнями. Он застыл. О, как колотилось его сердце! Он не знал, как ему быть. Он готов был и убить ее на месте, и заключить в объятья, и швырнуть на пол и топтать ногами, готов был сам броситься к ее ногам… Но ничего этого он не сделал. Вместо этого он взял пинцет и сел за работу. «Что угодно мадам?» — сухо спросил он.
  Для нее это было как пощечина. Она ведь не этого от него ждала. «Пьер, — сказала она. — Я вернулась». Он отложил пинцет и взглянул на нее. «Ты хочешь, чтобы я простил тебя? — спросил он. — Чтобы снова взял тебя к себе? Ты искренне раскаиваешься?» — «А ты хочешь, чтобы я вернулась?» — тихо-тихо, еле слышно спросила она.
  Он чувствовал, что она готовит ему ловушку. Ему хотелось схватить ее, прижать к себе — но он был уже научен горьким опытом. Он притворился равнодушным.
  «Я христианин, — сказал он, — и стараюсь поступать так, как велит мне Церковь». «О, — подумал он, — я унижу ее, я поставлю ее на колени!..»
  Но Жанна — будем звать ее так — откинула голову и рассмеялась. Поверьте, это был сатанинский смех! «Ах ты, глупенький мой Пьерушка! — сказала она. — Я же просто хотела тебя подразнить! Взгляни на мое богатое платье, взгляни на эти перстни и браслеты. Мне захотелось немного перед тобой покрасоваться. Я ждала, что ты кинешься меня обнимать, и вот тогда я плюнула в твою рожу и сказала бы, как я тебя ненавижу!»
  И она быстро вышла из мастерской. Вот, господа, поверите ли вы, что женщина может быть так порочна? Что она вернулась лишь за тем, чтобы оскорбить меня?
  — Нет, — сказала графиня. — Я не поверю. Поверит только слепой дурак. Впрочем, все мужчины слепые дураки.
  Пьер Воше продолжал, не обращая на нее внимания.
  — И вот молодой человек, о котором я рассказываю, стал опускаться все ниже и ниже. Он все больше пил. Мастерскую его продали за долги. Он превратился в настоящего оборванца. А потом началась война.250 Только война и спасла его! Она выудила его из трущоб и отучила быть скотом, она вымуштровала и отрезвила его. Он вынес все: холод, боль, смертный страх — и все же не умер, и, когда война кончилась, он снова был человеком.
  И тогда, господа, он направился на юг. Его легкие были отравлены газом, и ему сказали, что на юге ему будет лучше. Он перепробовал много занятий — но не стану докучать вам подробностями. Достаточно сказать, что в конце концов он стал крупье, и вот однажды вечером в казино он снова встретил ее — женщину, разрушившую его жизнь. Она не узнала его, зато он узнал. Казалось, что она богата, что у нее есть все, — но, господа, у крупье глаз наметанный!.. И наступил вечер, когда она сделала последнюю в своей жизни ставку. Не спрашивайте меня, откуда я это знаю. Просто знаю, и все. Чувствую. Мне могут возразить: у нее, мол, столько платьев, их можно заложить… Но заложить платья — нет! Это же конец репутации, полный крах! Драгоценности? Опять-таки нет. Разве не был я в свое время ювелиром? Настоящие драгоценности давным-давно уплыли. Королевские жемчуга распроданы по одному и заменены поддельными. Кушать-то надо, и по счетам в отеле извольте платить! Есть, конечно, богатые мужчины — так они видят ее здесь уже много лет. Фи, говорят они, ей же за пятьдесят! За деньги можно присмотреть что-нибудь помоложе…
  От окна, где сидела графиня, донесся сдавленный вздох.
  — Да, это был роковой момент в ее жизни. Я следил за ней два вечера. Она все проигрывала и проигрывала. И вот конец. Она ставит все, что у нее есть, на один номер. Рядом с нею английский милорд тоже ставит максимум, на соседний номер. Шарик бежит, бежит… Все, она проиграла… Но наши взгляды встречаются. И что же я делаю? Я рискую своим местом в казино и обманываю английского милорда. «A Madame», — говорю я и отдаю деньги ей.
  — Ax! — Послышался звон стекла: графиня вскочила на ноги и, наклонившись над столом, нечаянно смахнула свой бокал.
  — Но зачем? — вскричала она. — Зачем ты это сделал, вот что я хотела бы знать?
  Повисла долгая пауза, которая, казалось, не кончится никогда, а они все смотрели и смотрели друг на друга через стол… Это было похоже на дуэль.
  Наконец недобрая улыбочка исказила лицо Пьера Воше.
  — Мадам, — воздев руки к потолку, сказал он. — Существует такое понятие, как жалость…
  — Ах, вот как!..
  И графиня снова откинулась в кресле.
  — Понятно.
  Она уже спокойно улыбалась и была опять сама собою.
  — Действительно занятная история, правда, мосье Воше? Позвольте, я помогу вам прикурить.
  Она ловко скрутила бумажный жгутик, зажгла его от свечи и протянула ему. Он нагнулся к ней через стол, и пламя коснулось кончика его сигареты.
  Неожиданно она поднялась.
  — А теперь мне нужно уйти. Пожалуйста, не провожайте меня.
  Никто и опомниться не успел — а ее уже не было. Мистер Саттертуэйт поспешил было за ней, но его остановило испуганное восклицание француза:
  — Разрази меня гром!
  Он не сводил глаз с полуобгоревшего жгутика, который графиня бросила на стол. Наконец он его развернул.
  — Mon Dieu! — пробормотал он. — Банкнота в пятьдесят тысяч франков! Понимаете? Это же ее сегодняшний выигрыш, это все, что у нее было! И она предложила мне от нее прикурить!.. Потому что она была слишком горда и не хотела ничьей жалости. О, она всегда была дьявольски горда… Прекрасна… Неподражаема!..
  Он вскочил на ноги и бросился вслед за нею. Мистер Саттертуэйт с мистером Кином тоже поднялись. Официант невозмутимо приблизился к Франклину Руджу.
  — La note, monsieur251, — невозмутимо пропел он. Но мистер Кин вовремя подоспел на выручку и выхватил у официанта листок.
  — Элизабет, что-то мне тут тоскливо, — пожаловался Франклин Рудж. — Бред какой-то!.. От этих иностранцев у меня голова идет кругом. Не понимаю я их.
  Он обернулся к ней.
  — Ха, до чего же приятно видеть перед собой хоть одно нормальное, родное, американское лицо. — Голос его стал по-детски жалобным. — Эти иностранцы все такие… чудные.
  Молодые люди поблагодарили мистера Кина и скрылись в темноте. Мистер Кин принял у официанта сдачу и улыбнулся мистеру Саттертуэйту. Последний довольно и несколько свысока глядел по сторонам, как сокол после удачной охоты.
  — Что ж, — сказал он. — Вечер прошел прекрасно. Думаю, с нашей парочкой теперь все будет в порядке.
  — С которой? — спросил мистер Кии.
  — То есть как? — Мистер Саттертуэйт несколько опешил. — Хотя… Хотя, возможно, вы и правы — учитывая заразительность примера, и вообще…
  Он окончательно смутился.
  Мистер Кин улыбнулся, и витраж за его спиной на миг облачил его фигуру в пестрое одеяние, сотканное из разноцветных бликов.
  
  1930 г.
  
  Конец света
  На Корсике мистер Саттертуэйт оказался по милости герцогини. Признаться, здесь он чувствовал себя не в своей стихии. На Ривьере он, во всяком случае, имел все удобства — которые для почтенного джентльмена всегда значили немало. Но, как ни дорожил он своими удобствами, он также дорожил и дружбою герцогинь. Да, у мистера Саттертуэйта, человека достойного, вполне безобидного и в целом положительного, была эта слабость: он любил цвет общества. Герцогиня Лит как раз и представляла самый что ни на есть цвет. Родословная у нее была идеальна: отец герцог, супруг герцог — и ни одного чикагского мясника.
  В остальном же она была вполне заурядная и неприметная с виду старушка, более всего любившая украшать свои платья черным стеклярусом252. У нее было множество бриллиантов в старомодной оправе, которые она носила точно так же, как в свое время ее мать — то есть цепляла их на себя без разбору, куда попало. Кто-то однажды предположил, что герцогиня становится посреди комнаты, а ее служанка ходит вокруг нее и пригоршнями швыряет в нее брошки.
  Она щедро жертвовала деньги на всяческие благотворительные нужды и искренне заботилась о своих иждивенцах и различного рода попрошайках, однако в мелочах бывала очень прижимиста. Она, например, любила прокатиться за чужой счет и, делая покупки, всегда яростно торговалась.
  Теперь герцогине приспичило ехать на Корсику. Канны наскучили ей, к тому же она рассорилась с Мануэлем — владельцем отеля из-за цен на комнаты.
  — Вы, Саттертуэйт, едете со мной, — не терпящим возражения тоном объявила она. — В наши годы нам с вами можно уже не бояться сплетен.
  Мистер Саттертуэйт был втайне польщен. Прежде ему вообще не приходилось бояться сплетен — для этого он был фигурой слишком незначительной. Сплетни о них с герцогиней? Недурно!
  — Там очень живописные места, — сказала герцогиня. — И корсиканцы — сущие бандиты! К тому же, говорят, все так дешево… Наш Мануэль совсем обнаглел! Таких надо сразу ставить на место. Пусть не думают, что порядочные люди согласятся терпеть этот грабеж — я ему так прямо и сказала!..
  — По-моему, туда лучше всего долететь самолетом, — сказал мистер Саттертуэйт. — Из Антибского аэропорта.
  — Однако, это может встать нам в копеечку, — осадила его герцогиня. — Выясните это, ладно?
  — Непременно, герцогиня.
  Мистер Саттертуэйт все еще пребывал в радостном возбуждении, невзирая на то, что в путешествии ему явно отводилась роль престарелого мальчика на побегушках.
  Узнав стоимость авиабилета, герцогиня наотрез отказалась лететь.
  — И они надеются, что я выложу такие деньги за опасный перелет на каком-то дурацком самолете?
  И мистеру Саттертуэйту пришлось целых десять часов терпеть неудобства морского путешествия. Во-первых, он решил, что, коль скоро отплытие назначено на семь вечера, то на борту пассажирам будет предложен ужин. Однако никакого ужина не было. Во-вторых, ночью начался шторм, и маленький пароходик болтало из стороны в сторону. В итоге, высаживаясь рано утром в Аяччо, мистер Саттертуэйт был ни жив ни мертв.
  Герцогиня, напротив, выглядела свежей и отдохнувшей. Ее никогда не смущали некоторые неудобства, если они позволяли ей что-нибудь сэкономить. Вид набережной с пальмами в лучах восходящего солнца вызвал в ней новый прилив энтузиазма. Местные жители, кажется, высыпали встречать пароходик в полном составе. Пока спускали сходни, с берега доносились взволнованные выкрики и советы.
  — On dirait, que jamais avant on n'a fait cetto manoeuvre la!253 — с видом знатока заявил толстый француз, стоявший неподалеку.
  — Мою служанку, дуреху, всю ночь тошнило, — сообщила герцогиня.
  Мистер Саттертуэйт улыбнулся побледневшими губами.
  — По мне, это просто перевод продуктов, — бодро продолжала герцогиня.
  — А что, были какие-то продукты? — ревниво поинтересовался мистер Саттертуэйт.
  — У меня с собой случайно оказалось печенье и плитка шоколада, — пояснила герцогиня. — Когда стало понятно, что ужина не будет, я все отдала ей. Простолюдины всегда бывают недовольны, когда их вовремя не покормить!
  Победные возгласы зевак возвестили о том, что сходни наконец спущены, бандитского вида корсиканцы дружно, как кордебалет из театра музыкальной комедии, бросились на палубу и начали силой вырывать у пассажиров багаж.
  — Пойдемте, Саттертуэйт, — сказала герцогиня. — Мне нужна горячая ванна и кофе!
  Мистеру Саттертуэйту было нужно to же самое, однако и тут ему не совсем повезло. В дверях отеля путешественников с поклоном встретил управляющий, и их тут же провели в комнаты. Герцогине достался номер с ванной, а вот в номере мистера Саттертуэйта таковой не оказалось, и ему было предложено воспользоваться ванной в чьем-нибудь номере. Рассчитывать на то, что вода в столь ранний час окажется горячей, не приходилось. Ему принесли кофейник, и он выпил чашечку крепкого черного кофе. Через открытое окно в комнату лился наполненный благоуханием свежий утренний воздух. День сверкал ослепительной зеленью и синевой.
  Гарсон, принесший кофе, торжественно взмахнул рукой, обращая внимание постояльца на вид из окна.
  — Ajaccio, — с пафосом произнес он. — Le plus beau port du monde! 254
  — И тотчас удалился.
  Глядя на снежные вершины, белеющие над синевой бухты, мистер Саттертуэйт склонен был с ним согласиться. Он допил кофе, лег на кровать и вскоре уснул.
  За обедом герцогиня пребывала в прекрасном настроении.
  — Саттертуэйт, это как раз то, что вам нужно, — объявила она. — А то вы держитесь за свои драгоценные привычки, как старая дева! — Она обвела лорнетом столовую. — Надо же, — воскликнула она, — тут, оказывается, Наоми Карлтон-Смит!
  Она указала на ссутуленную спину девушки, одиноко сидящей за столиком у окна. У девушки были черные, неровно подстриженные волосы и платье, сшитое, похоже, из мешковины.
  — Художница? — спросил мистер Саттертуэйт. Он был мастер угадывать, кто есть кто.
  — Художница, — кивнула герцогиня. — Во всяком случае, так себя именует. Я думала, она все еще слоняется неизвестно где. У девицы ни гроша за душой — зато такая гордячка! И к тому же с причудами, как все Карлтон-Смиты. Дочь моей покойной кузины.
  — Она, стало быть, из Ноултонов?
  Герцогиня кивнула.
  — Родственники ее терпеть не могут, — добавила она уже по собственной инициативе. — Девушка-то она неглупая, но повадилась проводить время в Челси и там спуталась с каким-то прохвостом — он писал то ли стихи, то ли пьесы, то ли еще бог знает какую ерунду — в том же духе. Конечно, его писанину никто не покупал — и тогда он додумался у кого-то украсть драгоценности… На том и попался. Не помню точно, сколько ему дали. Кажется, лет пять. Да вы, наверное, слышали: это же было прошлой зимой.
  — Прошлой зимой я был в Египте, — пояснил мистер Саттертуэйт. — Весь январь я проболел гриппом, и врачи настояли, чтобы я ехал поправить здоровье в Египет… Так что — увы! — я многое пропустил.
  В его голосе звучало неподдельное сожаление.
  — По-моему, она хандрит, — сказала герцогиня, снова наведя на девушку лорнет. — Ну уж нет, этого я не потерплю!
  На пути к выходу она остановилась у столика мисс Карлтон-Смит и легонько похлопала девушку по плечу.
  — Эй, Найоми, ты меня как будто не узнаешь?
  Найоми без особого энтузиазма поднялась.
  — Ну что вы, герцогиня, я вас узнала, как только вы вошли! Просто я подумала, что вы меня можете не узнать.
  Она лениво растягивала слова, ничуть не утруждая себя хорошим тоном.
  — Как закончишь обедать, выйди на террасу. Мне нужно с тобой поговорить, — сказала герцогиня.
  — Хорошо, — сказала Найоми и зевнула.
  — Чудовищные манеры, — обронила герцогиня, направляясь к двери. — Как у всех Карлтон-Смитов.
  Выбрав место на солнышке, они заказали себе кофе. Минут через пять из отеля неторопливо вышла Найоми Карлтон-Смит. Она небрежно уселась на стул рядом с ними, не слишком элегантно вытянув ноги.
  У нее был торчащий подбородок и глубоко посаженные серые глаза. «Какое странное лицо, — подумал мистер Саттертуэйт. — Умное и несчастливое. Лицо, которому недостает лишь самой малости, чтобы быть красивым».
  — Ну, Найоми, — бодро начала герцогиня. — Чем ты все это время занималась?
  — Да так, ничем. Убивала время.
  — Писала что-нибудь?
  — Немного.
  — Покажи-ка.
  Найоми усмехнулась. Властный тон герцогини ее нимало не задел — скорее, позабавил. Она вернулась в отель и вскоре появилась снова с весьма увесистой папкой.
  — Но предупреждаю вас, герцогиня, — сказала она, — они вам не понравятся. Впрочем, можете говорить что угодно — меня это не слишком огорчит.
  Заинтересовавшись, мистер Саттертуэйт подсел поближе, а подсев, проявил еще больший интерес. Герцогиня качала головой с нескрываемым осуждением.
  — Не могу разобрать, где тут что, — жаловалась она. — Боже милостивый, Найоми, разве бывает море — или небо — такого цвета?
  — Я их так вижу, — лаконично ответила девушка.
  — Фу! — рассматривая следующую работу, поморщилась герцогиня. — Аж мурашки по коже!
  — Так и должно быть, — сказала Найоми. — Вы, сами того не желая, сделали мне комплимент.
  Это был странный, вихреобразный набросок опунции, которую здесь можно было узнать с большим трудом. Кое-где на грязно-зеленых пледах алмазами на солнце вспыхивали яркие разноцветные искры. То был стремительный водоворот порочной, мясистой, загнивающей плоти.
  Невольно поежившись, мистер Саттертуэйт отвел взгляд и обнаружил, что Найоми следит за его реакцией.
  — Вы правы, — понимающе кивнула она. — Действительно страшная гадость.
  Герцогиня откашлялась.
  — Нынче, кажется, стало очень легко писать картины, — уничтожающе заметила она. — Не нужно мучиться, добиваться сходства. Знай швыряй себе краску на холст — уж не знаю чем, но, во всяком случае, не кистью…
  — Мастихином… — с довольной улыбкой вставила Найоми.
  — Главное — не жалеть красок, — продолжала герцогиня, — Тяп-ляп — и пожалуйста вам, картина готова! И все говорят: «Ах, как замечательно!» Нет уж, меня этим не проймешь! Я предпочитаю…
  — Эдвина Ландсира, — подсказала Найоми. — И чтобы на холсте всякие там лошадки, собачки…
  — А почему бы и нет? — вскинулась герцогиня. — Чем тебе не нравится Ландсир?
  — Да нет, он мне нравится, — сказала Найоми. — И вы мне нравитесь, герцогиня. И вообще, как поверху глянешь, все в жизни выглядит мило, гладко и лучезарно. Вас, герцогиня, я очень уважаю: вы сильная женщина. В вашей жизни чего только не было — и всякий раз вы выходили победительницей. Зато те, кому довелось быть побежденными, видят жизнь с другой стороны — и это тоже по-своему интересно.
  Герцогиня не сводила с девушки озадаченного взгляда.
  — Не могу взять в толк, что ты такое говоришь! — объявила она наконец.
  Мистер Саттертуэйт все еще рассматривал наброски. В отличие от герцогини, он мог оценить технику и был приятно удивлен.
  — Мисс Карлтон-Смит, нельзя ли купить у вас что-нибудь? — подняв глаза, спросил он.
  — Берите любую за пять гиней, — равнодушно ответила девушка.
  С минуту поколебавшись, он выбрал набросок опунции с цветами алоэ. На переднем плане желтело яркое пятно мимозы, кругом по всему листу были беспорядочно разбросаны алые цветки алоэ, а позади с безжалостной точностью чередовались продолговатые лепестки опунции и зазубренные листья алоэ.
  Мистер Саттертуэйт поклонился.
  — Мисс Карлтон-Смит, я с огромным удовольствием — и, вероятно, с немалой выгодой для себя — покупаю у вас эту вещь, — сказал он. — Думаю, когда-нибудь я выручу за этот эскиз гораздо больше — если, конечно, надумаю его продать.
  Девушка наклонилась посмотреть, что он выбрал, после чего взглянула на него уже с некоторым уважением. Кажется, она вообще впервые заметила его присутствие.
  — Это лучший из моих набросков, — сказала она. — Ну что ж, я рада.
  — Не знаю, — пожала плечами герцогиня. — Может, вы и правы — вам виднее. Я слышала, что вы разбираетесь в живописи… Только не говорите мне, что вот эта мазня — искусство, я все равно вам не поверю!.. Впрочем, довольно об этом. Я приехала сюда на несколько дней и хочу еще осмотреть остров. Найоми, у тебя ведь есть машина?
  Девушка кивнула.
  — Прекрасно! — сказала герцогиня. — Вот завтра куда-нибудь и съездим.
  — Но в ней только два места. — Ничего страшного! Я думаю, сзади найдется откидное сиденье и для мистера Саттертуэйта.
  Мистер Саттертуэйт вздохнул. Сегодня утром он успел испытать на себе, что такое дорога по-корсикански.
  — Боюсь, что моя машина вам не подойдет, — задумчиво взглянув на него, сказала Найоми. — Она просто развалюха, я купила ее за бесценок. Меня одну она еще кое-как тащит в горку — да и то со скрипом, — а вот пассажиров уж точно не потянет… Впрочем, здесь можно взять машину напрокат.
  — Напрокат? — презрительно переспросила герцогиня. — Вот еще! А кто этот господин с желтоватым лицом, который подъехал перед самым обедом на четырехместной машине?
  — По-моему, вы имеете в виду мистера Томлинсона.
  Это отставной судья из Индии.
  — Тогда понятно, откуда такая желтизна, — кивнула герцогиня. — А я уж забеспокоилась, не желтуха ли. С виду он вроде человек порядочный. Надо с ним поговорить.
  Когда мистер Саттертуэйт вечером спустился к ужину, герцогиня в черном бархатном платье и в полном блеске своих бриллиантов уже о чем-то увлеченно беседовала в холле с господином из Индии. Властным кивком она подозвала его к себе.
  — Идите сюда, мистер Саттертуэйт. Мистер Томлинсон рассказывает такие интересные вещи! И главное — представьте себе — он собирается свозить нас завтра в своей машине на экскурсию!
  Мистер Саттертуэйт посмотрел на нее с искренним восхищением.
  — Нам пора на ужин, — сказала герцогиня. — Подсаживайтесь к нашему столику, мистер Томлинсон, и мы с удовольствием дослушаем ваш рассказ!
  — Вполне приличный господин, — высказалась она некоторое время спустя.
  — У которого к тому же вполне приличная машина, — парировал мистер Саттертуэйт.
  — Фу, какой грубиян! — сказала герцогиня и весьма ощутимо щелкнула его по пальцам черным выцветшим веером, который всегда носила с собой.
  Мистер Саттертуэйт даже поморщился от боли.
  — Найоми тоже едет с нами, — сообщила герцогиня, — на своей машине. Девочка вся словно в скорлупе! Не то чтобы эгоистка, нет, но — вся в себе! Ее как будто никто и ничто не интересует. Вы ведь тоже такого мнения?
  — Не уверен, — медленно сказал мистер Саттертуэйт. — То есть, я хочу сказать, интересы людей всегда на что-то направлены. Бывают, конечно, отдельные личности, которые живут только собой, — но, тут я с вами согласен, она не из их числа. Собой она как раз совсем и не интересуется. Однако у нее, кажется, сильный характер — а значит, скорее всего, она натура целеустремленная. Я сначала подумал, что ее цель — живопись, но, по-видимому, нет. И еще у нее такой отрешенный взгляд. Я никогда не встречал людей с таким взглядом. Это весьма опасно.
  — Опасно? Что вы хотите этим сказать?
  — Дело в том, что она, вероятно, одержима какой-то навязчивой идеей — а это всегда опасно.
  — Саттертуэйт, — сказала герцогиня, — перестаньте молоть чепуху — и слушайте меня. Завтра мы с вами…
  И мистер Саттертуэйт вернулся к наиболее привычной для себя роли — роли слушателя.
  На следующее утро они выехали довольно рано. Все, что было нужно для обеда, прихватили с собой. Найоми — поскольку она прожила на острове уже полгода и все здесь знала — было поручено прокладывать путь. Когда девушка уже находилась в машине, к ней подошел мистер Саттертуэйт.
  — Может быть, мне все-таки можно с вами? — с надеждой спросил он.
  Она покачала головой.
  — Там мягкие сиденья, и вам будет гораздо удобнее. А в моем драндулете придется подскакивать на каждой кочке.
  — Да-да, конечно, и на подъеме тяжеловато…
  — Да нет, — усмехнулась Найоми. — Подъем тут ни при чем. Просто я не хотела, чтобы вы тряслись на откидном сиденье. Вполне можно было бы нанять машину — герцогиня в состоянии себе это позволить. Но куда там, наверное, скаредней ее никого не сыщешь в Европе!.. Впрочем, она все равно что надо, и я ее очень люблю.
  — Значит, мне все-таки можно с вами? — оживился мистер Саттертуэйт.
  Она окинула его чуть удивленным взглядом.
  — Но почему непременно со мной?
  — Ах, нужно ли спрашивать? — Мистер Саттертуэйт отвесил старомодный поклон.
  Она улыбнулась, но покачала головой.
  — Конечно, я польщена, — сказала она задумчиво. — Но будет все же лучше, если вы поедете с герцогиней. Так что сегодня — нет.
  — Что ж, тогда как-нибудь в другой раз, — вежливо согласился мистер Саттертуэйт.
  — В другой раз? — Она неожиданно рассмеялась — как ему показалось, довольно странным смехом. — Ну что ж, в другой так в другой! Там будет видно.
  Вскоре все расселись по местам и тронулись в путь. Ехали сначала по городу, потом долго огибали бухту, затем петляли по острову, переправились через речку, снова выехали на морское побережье, испещренное мелкими песчаными бухточками. Наконец начался подъем. Дорога вилась серпантином все выше и выше, от крутых поворотов захватывало дух. Голубая бухта осталась далеко внизу, а еще дальше, по другую ее сторону, сверкал на солнце сказочно-белый Аяччо.
  Поворот, опять поворот. Пропасть оказывалась то справа, то слева. Постепенно у мистера Саттертуэйта начала кружиться голова, потом его стало подташнивать. Машины ползли все выше и выше по узкой горной дороге.
  Похолодало. Ветер дул теперь прямо с заснеженных вершин. Мистер Саттертуэйт поднял воротник пальто и застегнулся до подбородка.
  Вскоре стало совсем холодно. Внизу, за гладью голубой бухты, в теплых солнечных лучах нежился Аяччо, но здесь, наверху, все было в серых облаках. Мистеру Саттертуэйту уже расхотелось куда бы то ни было ехать, он затосковал по гостинице с паровым отоплением и уютными креслами.
  Впереди упрямо карабкался по серпантину маленький автомобильчик Найоми. Все выше, выше. Весь мир остался далеко внизу: склоны гор, долины между ними. Здесь же — лишь снежные вершины да резкие, как удар хлыста, порывы ветра. Наконец Найоми остановила свою машину и обернулась.
  — Все, — сказала она. — Приехали! Конец Света. Кажется, сегодня не лучший день для такой прогулки.
  Все выбрались из машин. Перед ними раскинулась маленькая деревушка — в пять-шесть домов — с внушительным названием, запечатленном внушительными буквами на придорожном столбе: «КОТИ ЧЬЯВЕРИ».
  Найоми пожала плечами.
  — Гораздо лучше подходит: Конец Света. Она шла немного впереди, мистер Саттертуэйт догнал ее и пошел рядом. Вскоре дома кончились, и дорога оборвалась. Как Найоми и говорила, здесь был конец, край земли, за которым начиналась Великая Пустота. Позади вилась белая лента дороги, впереди не было ничего, лишь далеко-далеко внизу синело море…
  Мистер Саттертуэйт перевел дыхание.
  — Какое странное место. Такое ощущение, что здесь можно увидеть что угодно или… или кого угодно…
  Тут он умолк, потому что на большом валуне прямо перед собой заметил сидящего к ним спиной человека. Человек смотрел на море. До этого момента они его не видели, поэтому его появление показалось им чуть ли не волшебством, будто он возник просто из ничего.
  — Не могу понять… — начал мистер Саттертуэйт. Но в этот момент незнакомец обернулся и мистер Саттертуэйт увидел его лицо. — Мистер Кин, вы? Ну и чудеса! Мисс Карлтон-Смит, позвольте представить вам моего друга мистера Кина. Поистине замечательный человек!.. Не спорьте, мистер Кин, замечательный! Вы всегда появляетесь в самый критический момент…
  Он замолчал, смутно чувствуя, что высказал какую-то страшно важную мысль, но, хоть убей, не мог понять какую.
  Найоми чуть снисходительно, как всегда, протянула мистеру Кину руку.
  — Мы приехали сюда на пикник, — сообщила она, — но, боюсь, скоро промерзнем здесь до костей.
  Мистер Саттертуэйт поежился:
  — Хорошо бы где-нибудь укрыться от ветра.
  — Боюсь, от него тут нигде не укроешься, — возразила Найоми. — Впрочем, надо поискать.
  — Да, думаю, стоит. — Мистер Саттертуэйт обернулся к мистеру Кину. — Знаете, как мисс Карлтон-Смит окрестила это местечко? Конец Света. По-моему, вполне подходяще, да?
  Мистер Кин несколько раз медленно кивнул.
  — Да, и наводит на размышления. Думаю, каждый человек хоть раз в жизни попадает в такое место, из которого пути нет.
  — О чем вы? — резко спросила Найоми.
  Он обернулся к ней.
  — Обычно ведь у нас всегда есть какой-то выбор, не так ли? Вправо-влево, вперед-назад… Здесь же позади дорога, а впереди — пустота.
  Несколько секунд девушка пристально смотрела на него, потом поежилась, как от холода, отвернулась и зашагала обратно по дороге. Мужчины вскоре догнали ее. На ходу мистер Кин продолжал говорить тоном обычной светской беседы:
  — Ваша машина та, что поменьше, мисс Карлтон-Смит?
  — Да.
  — Вы сами ее ведете? Наверное, нужно немало хладнокровия, чтобы быть за рулем на такой дороге. Здесь ужасные повороты. Мгновенье замешательства, неполадка в тормозах — и с обрыва вниз, вниз, вниз… Ведь это так просто!..
  Они наконец присоединились к остальным, и мистер Саттертуэйт представил своего друга. Неожиданно кто-то дернул его за руку. Это оказалась Найоми.
  — Кто он такой? — требовательно вопрошала она, оттащив его в сторону.
  Мистер Саттертуэйт несколько опешил.
  — Да я и сам не знаю. То есть знаю-то я его уже давно, несколько лет, и время от времени мы с ним встречаемся, но сказать, чтобы я действительно его знал…
  Он замолчал, вконец запутавшись, впрочем, девушка и не слушала его. Она стояла опустив голову, сжав кулаки.
  — Он все знает, — сказала она. — Все. Откуда он все знает?
  Мистеру Саттертуэйту нечего было ответить. Он лишь безмолвно смотрел на нее, не в силах понять, что с ней такое творится.
  — Я боюсь, — прошептала она.
  — Боитесь мистера Кина?
  — Боюсь его глаз. Он все видит…
  На щеку мистера Саттертуэйта упало что-то влажное и холодное. Он поднял глаза.
  — Надо же! — удивленно воскликнул он. — Снег!
  — Да, славный мы выбрали денек для пикника, — сказала Найоми.
  Ей все-таки удалось взять себя в руки. Однако, что же делать? С неба повалил густой снег, который, по-видимому, и не думал прекращаться. Все заволновались, и каждый начал предлагать, что делать дальше. Наконец мистер Кин предложил то, что как будто бы всем понравилось. За домами виднелась небольшая закусочная, сложенная из грубых камней. Туда все и потянулись.
  — Провизия у вас с собой, — сказал мистер Кин. — А там, если повезет, нам заварят по чашечке кофе.
  Помещение было маленькое и темное — в единственное окошко свет почти не пробивался, — зато от очага разливалось приятное тепло. Пожилая корсиканка как раз подбросила хворосту, огонь вспыхнул, на миг осветив помещение, и вошедшие увидели, что, оказывается, их успела опередить еще одна компания.
  В конце длинного дощатого стола сидели три человека. Вся обстановка показалась мистеру Саттертуэйту какой-то нереальной, а эти трое — в особенности.
  Женщина, сидевшая за столом, походила на герцогиню, точнее говоря, на классический образ герцогини. Это была просто-таки идеальная светская дама, каких, принято изображать на сцене. С гордо поднятой аристократической головой, благородными сединами. Мягкая ткань серого платья красивыми складками ниспадала на пол. Одна рука, белая и узкая, подпирала подбородок, в другой она держала круассан255, намазанный паштетом из гусиной печенки. Справа от седовласой дамы сидел человек, изысканно одетый. У него было очень бледное лицо, очень черные волосы и очки в роговой оправе. В данный момент он сидел, откинув голову и воздев левую руку к потолку, словно намереваясь что-то продекламировать.
  Слева от дамы располагался лысый улыбчивый человечек, на которого, раз взглянув, никто больше уже не обращал внимания.
  Последовала короткая заминка, после чего герцогиня — настоящая герцогиня — взяла инициативу в свои руки.
  — Какая ужасная буря, не правда ли? — выступая вперед, благожелательно произнесла она и улыбнулась особой проникновенной улыбкой, которая очень помогала ей при работе в комитете по борьбе с беспризорностью и тому подобных благотворительных организациях. — Кажется, она и вас застигла в пути? Но все равно, Корсика — чудесный уголок! Я приехала только вчера утром.
  Черноволосый встал, и герцогиня тотчас милостиво опустилась на его место.
  — А мы здесь уже неделю, — заговорила дама, сидевшая за столом.
  Мистер Саттертуэйт вздрогнул. Однажды услышав такой голос, уже невозможно его забыть. Пронизанный волнением и легкой грустью, он шел как будто из самого сердца и тут же заполнил собою все помещение. Мистеру Саттертуэйту показалось, что она произнесла что-то значительное, незабываемое, исполненное тайного смысла.
  — Знаете человека в роговых очках? — торопливо шепнул он мистеру Томлинсону. — Это мистер Вайз, продюсер.
  Отставной судья взглянул на мистера Вайза с явной неприязнью.
  — Продюсер — это значит производитель? — уточнил он. — Он, стало быть, производит детишек?
  — О, Господи, каких детишек? — отшатнулся мистер Саттертуэйт, шокированный упоминанием знаменитого имени в столь вульгарном контексте. — Пьесы!
  — Я, пожалуй, пойду подышу, — сказала Найоми. — Здесь слишком жарко.
  Мистер Саттертуэйт даже вздрогнул от ее резкого хрипловатого голоса. Она пошла к двери, смотря перед собой каким-то невидящим взглядом. По дороге она отодвинула мистера Томлинсона, но на самом пороге путь ей преградил мистер Кин.
  — Вернитесь и сядьте, — властно приказал он. К удивлению мистера Саттертуэйта, девушка, немного поколебавшись, подчинилась. Она вернулась к столу и села в противоположном конце, подальше от остальных.
  Мистер Саттертуэйт добрался наконец до мистера Вайза.
  — Возможно, вы не помните меня, — начал он. — Моя фамилия Саттертуэйт…
  — Ну, конечно же! Дорогой вы мой! — Выбросив вперед длинную костлявую руку, продюсер до боли сжал ладошку мистера Саттертуэйта.
  — Надо же, где довелось встретиться!.. Да, мисс Нанн вы, разумеется, знаете?..
  Мистер Саттертуэйт чуть не подпрыгнул на месте. Неудивительно, что голос показался ему знакомым. Тысячи зрителей по всей Англии трепетали при звуке этого удивительного, божественного голоса. Розина Нанн! Самая эмоциональная актриса Англии! Мистер Саттертуэйт тоже находился под ее неотразимым обаянием. Никто не умел так играть, как она, раскрывать все тончайшие нюансы. Он всегда считал ее интеллектуальной актрисой, способной понять и глубоко прочувствовать каждую роль.
  То, что он не узнал ее с первого взгляда, было вполне простительно. Розина Нанн отличалась непостоянством вкусов. Свои первые двадцать пять лет она прожила блондинкой. Из поездки по Штатам вернулась с локонами цвета воронова крыла и серьезно занялась трагедией. По всей вероятности, амплуа «великосветской дамы» было ее последним капризом.
  — А вот, знакомьтесь, мистер Джадд, супруг мисс Нанн, — сказал Вайз, небрежно указывая на лысого.
  Насколько мистер Саттертуэйт припоминал, супругов у Розины Нанн перебывало несколько. Этот, стало быть, последний.
  Мистер Джадд деловито извлекал какие-то пакеты из продуктовой корзины.
  — Намазать еще, дорогая? — обратился он к жене. — Тот паштет был, пожалуй, жидковат, этот как будто погуще — как раз такой, как тебе нравится.
  Розина Нанн протянула ему свой круассан, пробормотав:
  — По части съестного Генри у меня просто чудодей! Все продовольственные вопросы я предоставляю ему.
  — Всякую тварь надо кормить! — засмеялся мистер Джадд и похлопал жену по плечу.
  — Обращается с ней, как с собакой, — сокрушенно шепнул продюсер на ухо мистеру Саттертуэйту. — Кормит чуть ли не с рук. Все-таки странные существа, женщины!..
  Мистер Саттертуэйт с мистером Кином принялись распаковывать свои припасы. На столе появились яйца вкрутую, холодная ветчина и швейцарский сыр. Герцогиня и мисс Нанн негромко вели беседу. Можно было расслышать отдельные фразы, произносимые глубоким контральто актрисы.
  — Нужно взять круассан, развернуть его, чуть-чуть поджарить, понимаете? Потом тонюсенький слой мармелада!.. Потом свернуть — и в духовку. На минутку, не больше. Получается просто восхитительно!
  — Эта женщина живет, чтобы есть, — шепнул мистер Вайз. — Исключительно ради этого! Ни о чем другом думать она не способна. Помню, когда репетировали «Поездку к морю»256 — знаете: «И мне там будет так хорошо и спокойно…», — я никак не мог добиться от нее нужного эффекта. Наконец я велел ей думать о мятных сливках — она обожает мятные сливки, — и что же? Представьте себе, все вышло как надо! Появился этот ее нездешний мечтательный взгляд, который так берет за душу.
  Мистер Саттертуэйт молчал, припоминая. Сидящий напротив Томлинсон откашлялся, решив поучаствовать в разговоре.
  — Вы, говорят, производите пьесы, да? Я, признаться, сам люблю иногда подремать на какой-нибудь пьеске. Вот хотя бы «Писака Джим» — помните? Вот то была вещь!
  Мистера Вайза передернуло.
  — О, Господи! — застонал он.
  — …И маленький зубчик чеснока, — внушала мисс Нанн герцогине. — Расскажите своей кухарке. Прелесть!.. Она счастливо вздохнула и обернулась к мужу.
  — Где же, в конце концов, икра, Генри? — спросила она капризно. — Я ее так и не видела!
  — Да ты чуть не сидишь на ней, — весело отозвался мистер Джадд. — Ты же сама поставила ее на стул позади себя.
  Розина Нанн торопливо водворила икру на стол и лучезарно улыбнулась всей компании.
  — Генри у меня просто сокровище! Я такая рассеянная, никогда не помню, куда что кладу.
  — Помнишь, как ты однажды засунула свои любимые груши в мешок с банными принадлежностями? — подмигнул Генри. — А потом забыла его в отеле. Да, мне в тот день пришлось попотеть: звонки, телеграммы…
  — И, в конце концов, мои груши ко мне вернулись, — мечтательно произнесла мисс Нанн. — А вот мой опал…
  По лицу ее пронеслась тень невыразимой печали. Уже не раз в присутствии мистера Кина у мистера Саттертуэйта возникало ощущение, что он словно бы играет роль в какой-то пьесе. И сейчас это ощущение появилось вновь. Все происходящее казалось ему какой-то фантасмагорией257, реальным было лишь одно: каждому здесь была отведена определенная роль, а после слов «мой опал» должна последовать его собственная реплика. Он наклонился вперед:
  — Ваш опал, мисс Нанн?
  — Генри, у нас есть масло?.. Спасибо. Да, мой опал. Его ведь у меня украли, да так и не нашли.
  — Расскажите, пожалуйста, — попросил мистер Саттертуэйт.
  — Понимаете, я родилась в октябре, и опал должен приносить мне счастье. Но мне хотелось, чтобы это был не просто опал, а что-нибудь необыкновенное! Я долго искала — и наконец мне встретился этот камень. Мне сказали, что это один из самых красивых опалов в мире. Возможно, не самый крупный — примерно с двухшиллинговую монетку — но цвет, но блеск!..
  Она вздохнула. Мистер Саттертуэйт заметил, что герцогиня почему-то беспокойно ерзает на стуле, но мисс Нанн уже было не остановить. Она продолжала, и благодаря неподражаемому богатству ее интонаций рассказ ее звучал как старинная печальная сага.
  — Его украл у меня молодой человек, которого звали Алек Джерард. Он писал пьесы.
  — Кстати, весьма недурные, — авторитетно заметил Вайз. — Да что говорить, я сам однажды полгода держал у себя какую-то его пьесу.
  — Вы ее произвели? — осведомился мистер Томлинсон.
  — Произвел? — удивился мистер Вайз. — Нет, разумеется! Но, представьте, одно время серьезно об этом подумывал.
  — Там была прекрасная роль для меня, — вздохнула мисс Нанн. — Пьеса называлась «Дети Рахили» — хотя собственно героини по имени Рахиль в ней не было. Как-то он зашел в театр, чтобы переговорить со мной о роли. Он мне даже понравился — такой приятный, скромный с виду молодой — человек. Помню, — ее прекрасные глаза подернулись мечтательной дымкой, — он купил мне в буфете мятные сливки… Опал лежал на столике в моей уборной. Молодой человек сказал, что бывал прежде в Австралии и немного разбирается в опалах. Он еще поднес его к свету, чтобы получше рассмотреть. Вот тогда-то он, верно, и сунул его в карман. Вскоре после его ухода я заметила, что опал исчез. Тут началась такая шумиха, помните?
  Она обернулась к мистеру Вайзу.
  — Еще бы не помнить, — буркнул мистер Вайз.
  — У него дома нашли пустой футляр, — продолжала актриса. — И потом, он как раз тогда был на мели — и вдруг на следующий день у него, откуда ни возьмись, появилась приличная сумма, которую он внес в свой банк. Он объяснил это тем, что якобы его друг удачно поставил за него на скачках — но друга этого так и не нашли. Насчет футляра он сказал, что, вероятно, прихватил его по рассеянности. Вот уж, по-моему, совершенно бездарное объяснение — можно было бы придумать что-нибудь похитроумнее… Мне пришлось давать показания на суде, мои портреты печатались во всех газетах. Рекламный агент уверял меня, что все прекрасно, что лучшей рекламы вообще не придумаешь — но я бы предпочла свой опал!
  И она грустно покачала головой.
  — Может, попробуешь консервированных ананасов? — спросил мистер Джадд.
  Мисс Нанн просияла.
  — Где они?
  — Я их только что тебе передал.
  Мисс Нанн посмотрела на столе, пошарила у себя за спиной, но нашла лишь серую шелковую сумочку. Тогда она нетерпеливо подняла с пола большую лиловую сумку, тоже из шелка, и, к удовольствию любознательного мистера Саттертуэйта, начала методично выкладывать на стол ее содержимое.
  На свет появились: пудреница, губная помада, футлярчик для драгоценностей, моток шерсти, еще одна пудреница, два носовых платка, баночка шоколадного крема, нож с эмалевой ручкой для разрезания бумаги, маленькая темно-коричневая деревянная шкатулочка, пять писем, грецкий орех, лоскуток розового крепдешина, обрывок ленты и недоеденный круассан. Последними явились консервированные ананасы.
  — Эврика, — тихонько пробормотал мистер Саттертуэйт.
  — Что вы сказали?
  — Ничего, — торопливо ответил мистер Саттертуэйт. — Какой красивый нож!
  — Да, мне он тоже нравится. Мне его кто-то подарил — не помню кто.
  — А это индийская шкатулка, — заметил мистер Томлинсон. — Хитроумная штучка, да?
  — Тоже чей-то подарок, — сказала мисс Нанн. — Она у меня уже давно. Она все время стояла на туалетном столике в моей уборной… Впрочем, что в ней красивого?
  Шкатулка, выточенная из темного дерева, открывалась сбоку. А сверху помещались две деревянные пластинки, свободно вращающиеся в обе стороны.
  — Красивого, может, и мало, — усмехнулся мистер Томлинсон. — Зато, ей-богу, вы ничего подобного не видывали!
  Заволновавшись, мистер Саттертуэйт подался вперед.
  — Скажите, а почему вы назвали ее хитроумной? — спросил он.
  — А что, разве не так? — Судья обернулся к мисс Нанн. Та непонимающе смотрела на него.
  — Полагаю, не стоит всем демонстрировать этот фокус, да?
  Мисс Нанн все еще не понимала.
  — Какой фокус? — спросил мистер Джадд.
  — Боже правый, неужто не знаете?
  Судья обвел глазами озадаченные лица.
  — Подумать только! Ну-ка дайте мне ее на минутку!.. Спасибо.
  Он открыл шкатулку.
  — Так. Теперь мне нужно что-нибудь не очень большое, что можно в нее положить. Вот, кусочек сыру подойдет. Прекрасно! Кладем его внутрь, закрываем…
  Он немного повертел шкатулку в руках.
  — Теперь смотрим…
  Он снова открыл шкатулку. Она была пуста.
  — Вот эта да! — ахнул мистер Джадд. — Как вы это сделали?
  — Очень просто. Надо перевернуть шкатулку вверх днем, левую пластину развернуть на сто восемьдесят градусов, а правую установить по центру. А теперь, чтобы сыр появился снова, надо вращать в противоположную сторону — правую пластину на сто восемьдесят градусов, левую по центру, и все это, держа шкатулку вверх дном. И тогда — оп ля!..
  Шкатулка открылась — и над столом пролетел вздох изумления. С сыром было все в порядке, он лежал в шкатулке — но рядом с ним лежало что-то еще — что-то круглое, переливающееся всеми цветами радуги.
  Послышался волнующий звук чистейшего контральто:
  — Мой опал!
  Розина Нанн поднялась во весь рост, прижав руки к груди.
  — Мой опал! Но как он там оказался?
  Генри Джадд смущенно закашлялся.
  — Гм-м, Рози, девочка моя, я, честно говоря, думаю, что ты сама его туда положила!
  В этот момент кто-то встал в темноте из-за стола и ощупью вышел на улицу. Это была Найоми Карлтон-Смит. За ней вышел мистер Кин.
  — Но… Когда я могла?.. Неужели…
  Мистер Саттертуэйт наблюдал, как мучительно до нее доходила истина. На это потребовалось минуты две, не меньше.
  — Неужели в прошлом году, в театре?
  — Ну, Рози, милая, — виноватым тоном говорил Генри. — У тебя ведь действительно есть привычка всегда что-то вертеть в руках! Вспомни хотя бы сегодняшнюю икру…
  Мыслительный процесс мисс Нанн продолжался.
  — Значит, я машинально сунула его в шкатулку?.. А потом случайно ее перевернула, и тогда… тогда… — До нее дошло наконец. — Но ведь тогда выходит, что Алек Джерард ни в чем не виноват… О! — Душераздирающий возглас разнесся по всей зале. — Какой ужас!
  — Ну что ж, — сказал мистер Вайз. — Можно еще все исправить.
  — Да, но ведь он уже год как в тюрьме!..
  Неожиданно она резко повернулась к герцогине и спросила:
  — Кто эта девушка, которая только что вышла отсюда?
  — Мисс Карлтон-Смит, она была помолвлена с мистером Джерардом, — сказала герцогиня. — Она очень тяжело пережила эту историю.
  Мистер Саттертуэйт незаметно выскользнул за дверь.
  Снег перестал. Найоми сидела на низкой каменной оградке. В руке она держала альбом для зарисовок, рядом лежали цветные мелки. Тут же стоял мистер Кин.
  Она протянула альбом мистеру Саттертуэйту — и он увидел незаконченный, но, несомненно, талантливый рисунок: в вихре кружащихся снежинок — фигура человека.
  — Как хорошо, — сказал мистер Саттертуэйт.
  Мистер Кин взглянул на небо.
  — Буря кончилась, — сказал он. — Дорога, наверное, все еще скользкая, но, думаю ничего неожиданного быть не должно?
  — Ничего неожиданного не будет, — сказала Найоми. В ее тоне чудился какой-то не вполне понятный для мистера Саттертуэйта смысл. Она обернулась — и вдруг одарила его ослепительной улыбкой. — Мистер Саттертуэйт, если захочет, может ехать обратно в моей машине!
  Только сейчас он понял, до какой крайности простиралось ее отчаяние.
  — Что ж, мне пора, — засуетился мистер Кин.
  — Куда же он? — пробормотал мистер Саттертуэйт, растерянно глядя ему вслед.
  — Вероятно, туда, откуда пришел, — каким-то странным тоном ответила Найоми.
  — Но… Но там же ничего нет, — сказал мистер Саттертуэйт, ибо мистер Кин направлялся к тому самому месту у обрыва, где они недавно его увидели. — Вы же сами говорили, что это Конец Света!..
  Он вернул ей альбом.
  — Это очень здорово, — сказал он. — Вам удалось ухватить самую суть. Только — гм-м… Только почему вы изобразили его в маскарадном костюме?
  Их глаза на секунду встретились.
  — Я так его вижу, — сказала Найоми Карлтон-Смит.
  
  1930 г.
  
  Голос из темноты
  — Меня немного беспокоит Марджери, — сказала леди Стренли. — Это моя девочка, — пояснила она и печально вздохнула. — Имея взрослую дочь, поневоле начинаешь чувствовать себя старухой.
  Мистер Саттертуэйт, на которого изливались эти признания, галантно запротестовал.
  — Невозможно поверить! — с поклоном сказал он.
  — Вы льстец, — обронила леди Стренли, впрочем, несколько рассеянно, словно голова ее была занята чем-то другим.
  Мистер Саттертуэйт окинул одобрительным взглядом стройную фигуру собеседницы. Даже предательское каннское солнце не высвечивало в ее облике ни единого изъяна. С некоторого расстояния она казалась совсем юной, можно было даже усомниться, взрослая ли это женщина или девочка-подросток. Мистер Саттертуэйт, которому вообще очень многое было известно, прекрасно знал, что по возрасту леди Стренли вполне могла бы уже иметь взрослых внуков. Она как бы олицетворяла собою торжество искусства над природой: благодаря труду над ее восхитительной фигурой и цветом лица обогатилось немало салонов красоты.
  Леди Стренли закинула ногу на ногу — поза, изящество которой выгодно подчеркивали тончайшие шелковые чулки телесного цвета, — и, закурив сигарету, пробормотала:
  — Нет, все-таки меня очень беспокоит Марджери!
  — А в чем дело? — спросил мистер Саттертуэйт. — Что случилось?
  Леди Стренли обратила на него свои дивные голубые глаза.
  — Вы видели ее когда-нибудь? Нет? Ну, дочка Чарльза! — подсказала она.
  Если бы в справочниках писалась одна только чистая правда, то статья о леди Стренли в книге «Кто есть кто?»258 могла бы завершаться такими, например, словами: «Хобби: выходить замуж». Эта женщина шествовала по жизни, теряя мужей одного за другим. С тремя она развелась, четвертый умер сам.
  — Будь она дочкой Рудольфа, я бы еще поняла, — размышляла леди Стренли. — Помните Рудольфа? Он всегда был неуравновешенным. Через полгода после нашей свадьбы я уже была вынуждена обратиться в контору брачного чего-то там такого — ну, вы меня понимаете. Слава Богу, теперь все это значительно упростилось… Помню, мне пришлось писать ему глупейшее письмо, которое почти от начала до конца продиктовал мой адвокат. Якобы я прошу его вернуться и сделаю все, что в моих силах, и прочая, и прочая. Но Рудольф был все-таки ненормальный, от него того и жди чего-то непредсказуемого. Он тут же примчался домой — и все испортил, потому что это было совсем не то, что от него требовалось…
  Она вздохнула.
  — Так что же Марджери? — напомнил мистер Саттертуэйт, тактично возвращая ее к предмету разговора.
  — Ах да, я ведь собиралась вам рассказать… Марджери теперь мерещатся какие-то призраки: то ли видятся, то ли слышатся. Никогда бы не подумала, что у нее окажется такое богатое воображение. Она, конечно, хорошая девочка, но — как бы это сказать — немножко скучная.
  — Ну что вы, как можно? — невнятно пробормотал мистер Саттертуэйт, вероятно, подразумевая под этим некий расплывчатый комплимент.
  — Да, ужасно скучная, — продолжала леди Стренли. — Ей, видите ли, не нужны ни танцы, ни коктейли — ничего из того, чем интересуются приличные молодые девушки, и, вместо того чтобы ездить всюду со мной, она сидит дома и выбирается разве что на охоту.
  — Ай-ай-ай! — покачал головой мистер Саттертуэйт. — Значит, с вами она ездить отказывается?
  — Ну, я ее, конечно, не заставляю. Честно говоря, не так уж весело разъезжать везде под ручку с дочерью.
  Мистер Саттертуэйт попытался представить себе леди Стренли в сопровождении серьезной, вдумчивой дочери, но у него ничего не вышло.
  — Я уж не знаю, — оживленно рассуждала леди Стренли, — может, у нее что-то с головой? Мне говорили, что, когда мерещатся голоса, это очень плохой признак… Никаких привидений в Эбботс-Миде сроду не водилось. Старый дом в тысяча восемьсот тридцать шестом году сгорел дотла, и на его месте возвели этакий викторианский259 особняк. В нем и не может быть никаких привидений — для этого он слишком аляповат и вульгарен!..
  Мистер Саттертуэйт кашлянул. Он никак не мог взять в толк, для чего ему все это рассказывают.
  — Вот я и подумала, — лучезарно улыбаясь ему, продолжала леди Стренли. — Может быть, вы мне поможете?
  — Я?
  — Да. Вы ведь, кажется, завтра возвращаетесь в Англию?
  — Да, — осторожно подтвердил мистер Саттертуэйт.
  — Вы наверняка знакомы с какими-нибудь учеными мужами по этой части? Вы же всех знаете!
  Мистер Саттертуэйт улыбнулся. Знать всех было его слабостью.
  — Вот и прекрасно! — воскликнула леди Стренли. — Я лично никогда не умела найти общий язык с людьми такого сорта — ну, знаете — серьезные бородатые господа в очках. Они наводят на меня смертельную скуку. В их обществе я и сама выгляжу не лучшим образом.
  Мистер Саттертуэйт все больше настораживался. Леди Стренли продолжала лучезарно ему улыбаться.
  — Стало быть, решено! — радостно заключила она. — Вы заедете в Эбботс-Мид, встретитесь там с Марджери и все устроите. Я вам буду бесконечно благодарна! Конечно, если окажется, что Марджери действительно помешалась, я сразу же приеду… А вот и Бимбо!
  Ее улыбка из лучезарной превратилась в ослепительную. К ним приближался молодой человек лет двадцати пяти, в белом теннисном костюме. Он был очень хорош собою.
  — А я везде тебя ищу, Бэбз, — объявил он.
  — Как сыграли?
  — А!.. Паршиво.
  Леди Стренли поднялась и, обернувшись на прощание к мистеру Саттертуэйту, проговорила нежнейшей скороговоркой через плечо:
  — Это так великодушно с вашей стороны! Никогда не забуду.
  Мистер Саттертуэйт проводил глазами удаляющуюся парочку.
  «Интересно, — подумал он, — не собирается ли Бимбо стать номером пятым?»
  
  
  Проводник вагона люкс показывал мистеру Саттертуэйту место, где несколько лет назад произошла железнодорожная катастрофа. Дослушав его вдохновенный рассказ, мистер Саттертуэйт поднял глаза и увидел над плечом проводника знакомую улыбку.
  — Мистер Кин, дорогой вы мой! — воскликнул мистер Саттертуэйт, просияв всеми своими морщинками. — Надо же, как совпало — мы оба с вами возвращаемся в Англию, и одним поездом! Вы ведь в Англию, правда?
  — Да, — подтвердил мистер Кин. — Там меня ждет довольно важное дело. Когда вы собираетесь ужинать — с первой очередью или позднее?
  — Только с первой! Половина седьмого — время, конечно, для ужина нелепое, зато меньше риска для желудка.
  Мистер Кин понимающе кивнул.
  — Я тоже с первой, — сказал он. — Мы могли бы сесть вместе.
  В половине седьмого мистер Кин и мистер Саттертуэйт сидели друг против друга за столиком вагона-ресторана. Изучив с должным вниманием карту вин, мистер Саттертуэйт наконец обратился к собеседнику:
  — Последний раз мы с вами виделись… Где же мы с вами виделись? Ах да, на Корсике! Вы тогда исчезли довольно неожиданно.
  Мистер Кин пожал плечами.
  — Как всегда. Мое дело, знаете ли, прийти и уйти. Да, прийти и уйти…
  Последние слова пробудили в душе мистера Саттертуэйта какие-то смутные воспоминания. По спине пробежали мурашки — нельзя сказать, чтобы неприятные, скорее наоборот: такое бывает иногда в предвкушении чего-то необычного.
  Мистер Кин поднес к глазам бутылку с красным вином, рассматривая этикетку. С минуту, пока бутылка находилась между ним и светом, красноватый отблеск плясал на его лице.
  Мистер Саттертуэйт снова почувствовал знакомую дрожь предвкушения.
  — Я тоже должен выполнить в Англии одно поручение, — вспомнил он и широко улыбнулся. — Вы случайно не знакомы с леди Стренли?
  Мистер Кин покачал головой.
  — Она из очень старинного рода, — сказал мистер Саттертуэйт. — Стренли — одно из немногих семейств, где титул может наследоваться по женской линии, так что она с полным правом именует себя баронессой. С этим титулом связана довольно романтическая история.
  Мистер Кин сел поудобнее. В проходе раскачивающегося вагона появился официант с подносом, и на столике, как по волшебству, возникли чашки с бульоном. Мистер Кин осторожно отпил глоточек.
  — По-моему, вы собираетесь одарить меня одной из ваших превосходных зарисовок, — заметил он. — Верно?
  Лицо мистера Саттертуэйта засветилось от удовольствия.
  — О, леди Стренли действительно замечательная женщина! — сказал он. — Ей, должно быть, уже лет шестьдесят… Да, никак не меньше шестидесяти! Я знал их с сестрой еще девочками. Старшую звали Беатрисой. В те годы они жили в весьма стесненных обстоятельствах — сестры Баррон — Беатриса и Барбара. Господи, как же давно это было! Я и сам был еще юноша!.. — Мистер Саттертуэйт вздохнул. — От титула сестер тогда еще отделяло несколько здравствующих родственников. Сам старый лорд Стренли доводился им, если не ошибаюсь, двоюродным братом. Все складывалось как нельзя более романтично. Сначала один за другим поумирали два брата и племянник старика Стренли. Потом была гибель «Уралии» — помните кораблекрушение неподалеку от Новой Зеландии? Сестры Баррон находились на борту. Беатриса утонула, а младшая, Барбара, оказалась в числе немногих спасенных. Через полгода, когда скончался старый лорд Стренли, титул и все состояние перешли к ней. С той поры она стала жить исключительно для себя, ничем, кроме собственной персоны, не занимаясь. Надо сказать, с годами она ничуть не изменилась, и сейчас я узнаю в ней все то же прекрасное, необязательное и бессердечное создание, что и много лет назад. У нее уже было четыре мужа, и в любой момент может появиться пятый.
  Далее он перешел к описанию миссии, которую леди Стренли так ловко на него возложила.
  — Думаю, надо все-таки заехать в Эбботс-Мид и познакомиться с девицей, — заключил он. — Придется что-нибудь предпринять, поскольку саму леди Стренли образцовой матерью никак не назовешь. — Он задумчиво посмотрел на мистера Кина. — Вот если бы вы могли поехать со мной… Никак не получится?
  — Боюсь, что нет, — ответил мистер Кин. — Хотя… Эбботс-Мид ведь, кажется, где-то в Уилтшире?
  Мистер Саттертуэйт кивнул.
  — Я так и думал. Значит, все это время я буду неподалеку от Эбботс-Мида, и знаете, где? — Он загадочно улыбнулся. — Помните, там есть одна небольшая гостиница «Наряд Арлекина»?
  — Еще бы не помнить! — вскричал мистер Саттертуэйт. — Так вы будете в ней?
  — Да, поживу недельку-полторы или, может быть, чуть подольше. Наведаетесь ко мне — буду очень рад.
  И от этого самого обычного приглашения на душе у мистера Саттертуэйта почему-то сделалось легко и спокойно.
  
  
  — Дорогая мисс… мисс Марджери, — говорил мистер Саттертуэйт. — Поверьте, я и не думаю над вами смеяться.
  Марджери Гейл слегка нахмурилась. Они сидели в просторном холле Эбботс-Мида. Марджери Гейл, крупная, коренастая девушка, ничем не напоминала свою мать. По всей видимости, она пошла в отца: казалось, в ее родне были одни только сельские сквайры, привычные к верховой езде. Вид у нее был здоровый, цветущий и в общем-то абсолютно нормальный. Однако, размышлял мистер Саттертуэйт, семейству Барронов свойственна некоторая душевная неуравновешенность. Марджери могла унаследовать внешность от своего отца и, вполне возможно, некоторые фамильные заскоки — от матери.
  — От миссис Кэйсон не знаю уже, куда деваться, — пожаловалась Марджери. — Я вообще ни в каких духов не верю, но эта миссис Кэйсон — есть тут у нас одна такая ярая спиритка — просто проходу мне не дает: хочет непременно привести сюда медиума.
  Мистер Саттертуэйт кашлянул, немного поерзал на стуле и изрек голосом председательствующего на суде:
  — Итак, проверим еще раз, все ли вы мне сообщили. Первые — как бы это сказать? — странности начали происходить, как я понимаю, месяца два назад, так?
  — Около того, — кивнула девушка. — Я стала слышать иногда шепот, а иногда совершенно отчетливый голос, который повторял одно и то же.
  — А именно?
  — «Верни чужое! Верни то, что ты украла!» Я каждый раз включала свет и убеждалась, что в комнате никого нет. В конце концов я так издергалась, что даже попросила Клейтон, мамину служанку, переночевать в моей комнате на диванчике.
  — Но голос все равно услышали?
  — Да, и что меня больше всего смутило — Клейтон его не слышала.
  Мистер Саттертуэйт задумался.
  — А как он звучал в тот раз — громко или тихо?
  — Совсем тихо, еле слышно, — сказала Марджери. — Если Клейтон спала, она, конечно, могла его и не услышать. Она посоветовала мне обратиться к врачу.
  Девушка горько усмехнулась.
  — Но со вчерашнего вечера даже Клейтон мне верит, — продолжала она.
  — А что случилось вчера вечером?
  — Я как раз и собираюсь рассказать — об этом я еще никому не говорила. Вчера мы ездили с друзьями на охоту, пришлось много передвигаться верхом. Я страшно устала и очень плохо спала. Мне снился кошмарный сон, будто я падаю на какую-то железную ограду, и острие этой ограды вонзается мне в горло… Проснувшись, я поняла, что так и есть — в шею мне сбоку упирается что-то острое, и кто-то шепчет: «Верни, верни, что украла! Или смерть!..»
  — Я закричала и попыталась схватить того, кто шептал, — продолжала Марджери, — но нашарила около себя только пустоту. На крик из соседней комнаты прибежала Клейтон. Так вот, она сказала, что в темноте что-то метнулось мимо нее из комнаты. Она не поняла, что это было, но уверяет, что, во всяком случае, не человек.
  Мистер Саттертуэйт в задумчивости глядел на девушку. Да, она несомненно пережила сильное потрясение. На шее с левой стороны он заметил маленький квадратик пластыря. Поймав его взгляд, она кивнула:
  — Как видите, это не игра воображения.
  — Скажите… Нет ли у вас… скажем, тайного недоброжелателя? — произнес мистер Саттертуэйт.
  — Что вы, какие недоброжелатели! — поморщилась Марджери.
  — Кто гостил у вас в последние два месяца?
  — Вас, вероятно, интересуют постоянные гости, а не те, кто заезжал в Эбботс-Мид только на выходные? В таком случае могу сказать, что все это время у меня жила Марсия Кин — она моя лучшая подруга и, кстати, отличная наездница. И еще частенько наведывался мой кузен Роли Вэйсаур.
  Мистер Саттертуэйт кивнул и изъявил желание встретиться с Клейтон, служанкой леди Стренли.
  — Наверное, она у вас давно? — предположил он.
  — С незапамятных времен, — подтвердила Марджери. — Она прислуживала маме и тете Беатрисе, еще когда они были девочками. Наверное, поэтому мама ее и держит, хотя для себя она давно уже завела другую служанку, француженку. Клейтон только шьет и периодически выполняет кое-какую пустячную работу по дому.
  Она отвела его наверх, и вскоре служанка Клейтон предстала перед ними. Это была худая высокая старуха, с аккуратным пробором в седых волосах — воплощение добропорядочности.
  — Нет, сэр, — заявила она в ответ на расспросы мистера Саттертуэйта. — Ни разу до сих пор не слышала, чтобы в доме водились привидения. По правде сказать, до вчерашнего дня я вообще думала, что все это фантазии мисс Марджери. Но вчера в темноте мимо меня действительно что-то проскользнуло. И знаете, сэр, это было что угодно. Но не человек!.. И потом — эта рана на шее… Не сама же она ее себе нанесла!
  «Действительно, — подумал про себя мистер Саттертуэйт, не сама ли она ее себе нанесла?» Ему вспомнилось, что девушки, с виду не менее нормальные и уравновешенные, чем Марджери Гейл, вытворяют порой самые невообразимые вещи.
  — Бедняжка! — сказала Клейтон. — Но ничего, скоро заживет!.. Это не то, что у меня.
  Она показала шрам у себя на лбу.
  — Уж сорок лет минуло, а до сих пор не проходит.
  — Это у нее после гибели «Уралии», — пояснила Марджери. — Ее тогда балка ударила по голове — так, Клейтон?
  — Да, мисс.
  — А что вы сами об этом думаете, Клейтон? — спросил мистер Саттертуэйт. — Почему, по-вашему, мисс Марджери вдруг подверглась нападению?
  — Мне не хотелось бы говорить, сэр.
  Такой ответ для вышколенной служанки был вполне естественным, однако мистер Саттертуэйт не отступал.
  — Так что же вы все-таки думаете, Клейтон? — настойчиво повторил он.
  — Я думаю, сэр, что когда-то в этом доме было совершено какое-то страшное злодеяние, и, пока с ним не будет покончено, покоя не жди.
  Все это она произнесла на полном серьезе, строго, почти сурово глядя на мистера Саттертуэйта выцветшими голубыми глазами.
  Разочарованный мистер Саттертуэйт спустился вниз. Клейтон, как и все кругом, явно считала, что в результате совершенного некогда зла в доме завелось привидение. Такое объяснение мистера Саттертуэйта никоим образом не устраивало. Ведь все странности начали происходить лишь в последние два месяца — кстати, с того самого времени, как в доме обосновались Марсия Кин и Роли Вэйсаур… Хорошо бы узнать об этих двоих поподробнее. Может, все это просто розыгрыш, шутка? Он с сомнением покачал головой. Это была бы слишком уж недобрая шутка.
  Принесли почту, и Марджери занялась письмами.
  — Нет! — воскликнула она вдруг. — Моя мать просто невозможная женщина! Вот, почитайте! — И она протянула мистеру Саттертуэйту листок.
  Послание оказалось вполне в духе леди Стренли.
  
  «Дорогая Марджери! — писала она. — Я ужасно рада, что рядом с тобой оказался милейший мистер Саттертуэйт. Он такой умница, он знаком с лучшими специалистами по всяким там привидениям. Вот пусть они теперь как следует во всем разберутся! Не сомневаюсь, что в их обществе ты чудесно проведешь время, жаль, что я не смогу приехать: я больна. В этих отелях так скверно готовят! Врачи говорят, что у меня пищевое отравление. И правда, несколько дней я чувствовала себя совсем плохо. Спасибо тебе, милая, за шоколадные конфеты — хотя, по моему разумению, присылать в Канны конфеты — затея довольно-таки нелепая. Право, здесь прекрасный выбор кондитерских изделий!
  Пока, милая! Сражайся там с нашими фамильными призраками и не скучай! Бимбо говорит, что я уже играю в теннис гораздо лучше. Море любви!
  Целую, Барбара».
  
  — Хочет, чтобы я непременно называла ее Барбарой, — вздохнула Марджери. — По-моему, это просто глупо. Мистер Саттертуэйт улыбнулся: неудивительно, что консервативные взгляды Марджери Гейл иногда очень докучают ее матери. Однако в письме его заинтересовала одна деталь, на которую девушка явно не обратила внимания.
  — Вы что, посылали ей коробку конфет? — спросил он.
  — Ничего я ей не посылала! — Марджери пожала плечами. — Это, наверное, кто-то другой.
  Мистер Саттертуэйт посерьезнел. Странное совпадение: кто-то присылает леди Стренли коробку конфет, и у нее тут же случается пищевое отравление. Сама она, по-видимому, никакой связи между первым и вторым не усматривает. А существует ли она, эта связь? Мистер Саттертуэйт склонен был считать, что существует.
  Из гостиной вышла высокая темноволосая девушка — Марсия Кин, как ее представили мистеру Саттертуэйту. Она непринужденно улыбнулась маленькому человечку.
  — Вы, говорят, приехали ловить новое эбботс-мидское привидение? — нарочито растягивая слова, спросила она. — Бедная Марджери! Мы все тут над нею немного подтруниваем… О, вот и Роли приехал!
  К крыльцу подкатил автомобиль, из него чуть не на ходу выскочил высокий белокурый юноша с порывистой мальчишеской повадкою.
  — Привет, Марджери! — с порога крикнул он. — Привет, Марсия! Принимайте пополнение! — В залу вместе с ним входили две женщины. В одной из них мистер Саттертуэйт узнал миссис Кэйсон, о которой только что шла речь.
  — Марджери, дорогая, умоляю вас меня простить! — с милейшей улыбкой пропела гостья. — Мистер Вэйсаур обещал, что вы не будете сердиться. И вообще, это он надоумил меня прихватить с собой миссис Ллойд. Знакомьтесь — миссис Ллойд! — провозгласила она, махнув рукой в сторону спутницы. — Миссис Ллойд — самый сильный медиум на свете!
  Миссис Ллойд без ложной скромности поклонилась и сцепила перед собой пальцы. Это была ярко накрашенная молодая особа довольно заурядной наружности, одетая немодно, зато с претензией. На шее у нее были бусы из лунного камня, на пальцах сверкали кольца и перстни.
  Марджери Гейл, насколько мог судить мистер Саттертуэйт, была явно не в восторге от неожиданного вторжения. Она сердито поглядывала на Роли Вэйсаура, но тот, как видно, и не думал смущаться.
  — Наверное, ленч уже готов, — сказала Марджери.
  — Вот и прекрасно! — воскликнула миссис Кэйсон. — Сразу же после ленча начнем сеанс! Да, у нас найдутся фрукты для миссис Ллойд? Перед сеансом она предпочитает легкую пищу.
  Все перешли в столовую. За ленчем миссис Ллойд съела яблоко и два банана, на редкие замечания хозяйки отвечала вежливо, но несколько односложно, а под конец ленча вдруг откинула голову и принялась принюхиваться.
  — В доме что-то неладно. Я это чувствую!
  — Она совершенно неподражаема, правда? — с умилением проворковала миссис Кэйсон.
  — Да, пожалуй, — суховато подтвердил мистер Саттертуэйт.
  Для проведения сеанса выбрали библиотеку. Хозяйка согласилась с явной неохотой, по-видимому, только ради гостей, не скрывавших предвкушения удовольствия.
  Подготовительную часть взяла на себя миссис Кэйсон, которая, по-видимому, знала это дело до тонкости и чувствовала себя как рыба в воде. Стулья были сдвинуты в кружок, окна занавешены, и, наконец, миссис Ллойд объявила, что готова.
  — Нас шестеро, — оглядевшись, сообщила она. — Это никуда не годится! Должно быть нечетное число, лучше всего семь. Мои самые удачные сеансы проходили в кругу из семи участников.
  — Можно позвать кого-нибудь из слуг, — поднимаясь, предложил Роли. — Попробую откопать дворецкого.
  — Лучше Клейтон, — сказала Марджери. Мистер Саттертуэйт заметил, что по красивому лицу юноши пробежала тень раздражения.
  — Почему обязательно Клейтон? — проворчал он.
  — Не любишь ты Клейтон, — упрекнула его Марджери. Роли пожал плечами.
  — Это она меня не любит. Просто на дух не переносит. — Он выдержал паузу, но Марджери осталась непреклонна. — Ну хорошо, зовите Клейтон, — сдался он.
  Вскоре все уселись в кружок.
  Некоторое время тишину нарушало лишь обычное покашливание да поскрипывание стульев. Потом раздался какой-то стук и, наконец, голос индейца чероки, через которого миссис Ллойд сообщалась с миром духов.
  — Краснокожий брат хочет говорить дамы и господа добрый вечер. Кто-то здесь очень должен передать сообщение для молодая леди. Дальше краснокожий брат молчать. Говорить дух.
  Последовала пауза, потом другой, женский голос тихо спросил:
  — Марджери здесь?
  Отвечать взялся Роли Вэйсаур.
  — Да, здесь.
  — Это Беатриса.
  — Беатриса? Какая Беатриса?
  В ответ, к досаде собравшихся, снова раздался голос индейца чероки:
  — Краснокожий брат хочет говорить. Наша жизнь здесь светлый и прекрасный. Мы все много работать. Нужен помогать всем, который еще не здесь.
  Снова молчание, и опять тихий женский голос:
  — Говорит Беатриса.
  — Какая Беатриса?
  — Беатриса Баррон.
  Мистер Саттертуэйт, волнуясь, подался вперед.
  — Беатриса Баррон? Та, что погибла во время крушения «Уралии»?
  — Да, я помню «Уралию». Я должна что-то сообщить вам, всему вашему дому. Верните то, что вам не принадлежит!
  — Но я не понимаю, — беспомощно сказала Марджери. — Тетя Беатриса, это правда вы?
  — Да, это я, твоя тетя.
  — Разумеется, это она, — набросилась на Марджери миссис Кэйсон. — Что за неуместная подозрительность? Духи этого не любят.
  А мистеру Саттертуэйту вдруг пришло на ум, что это очень легко проверить. Дрожащим от волнения голосом он спросил:
  — А вы помните мистера Пербенутти?
  В ответ незамедлительно раздался смех.
  — Конечно, помню! Бедный Перевернутти!
  Мистер Саттертуэйт ошарашенно молчал. Все сходится! Однажды, больше сорока лет назад, он случайно повстречал сестер Баррон на морском курорте. И один их общий знакомый, молодой итальянец, по фамилии Пербенутти, как-то вышел на лодке в море, но не справился с веслами и перевернулся. Беатриса Баррон в шутку окрестила его «мистером Перевернутти». Этот эпизод вряд ли мог быть известен кому-либо из присутствующих, кроме мистера Саттертуэйта.
  Миссис Ллойд застонала и беспокойно задвигалась.
  — Выходит из транса, — сообщила миссис Кэйсон. — Вряд ли нам сегодня удастся что-нибудь еще из нее вытянуть.
  Шторы на окнах были раздвинуты, на участников сеанса снова пролился дневной свет, и стало видно, что по меньшей мере двое из них не на шутку напуганы.
  Марджери даже побледнела. Когда наконец удалось спровадить миссис Кэйсон вместе с медиумом, мистер Саттертуэйт попросил разрешения поговорить с хозяйкой наедине.
  — Мисс Марджери, хочу задать вам пару вопросов. Скажите, кто должен унаследовать титул и состояние в случае вашей смерти и смерти вашей матери?
  — Вероятно, Роли Вэйсаур. Его мать была маминой двоюродной сестрой.
  Мистер Саттертуэйт кивнул.
  — Он, кажется, часто гостил у вас этой зимой, — мягко сказал он. — Простите, что я спрашиваю, но… он не влюблен в вас?
  — Три недели назад он сделал мне предложение, — тихо ответила Марджери. — Я ему отказала.
  — Еще раз простите: а вы ни с кем другим не помолвлены?
  Девушка зарделась.
  — Да, помолвлена! — вызывающе сказала она. — Я собираюсь выйти замуж за Ноэля Бартона. Мама, правда, считает это блажью: ей, видите ли, кажется, что муж-священник — это смешно! А что тут смешного? Священники бывают разные. Посмотрели бы вы на Ноэля, когда он скачет верхом!
  — Да-да, — сказал мистер Саттертуэйт. — Да, конечно.
  Дворецкий подал телеграмму на подносе. Марджери ее вскрыла.
  — О Господи, — вздохнула она. — Завтра приезжает мама. Только ее тут не хватало!..
  Мистер Саттертуэйт оставил это излияние дочерних чувств без комментария. Возможно, оно показалось ему вполне естественным.
  — Ну что ж, — пробормотал он. — В таком случае я возвращаюсь в Лондон.
  
  
  Мистер Саттертуэйт был не совсем доволен собой. Загадка-то так и осталась неразрешенной. Конечно, по возвращении леди Стренли он вправе был считать свою миссию законченной, но ведь тайна Эбботс-Мида этим не исчерпывалась! В последнем он нисколько не сомневался.
  Однако далее дела неожиданно приняли такой серьезный оборот, к какому мистер Саттертуэйт отнюдь не был готов. О развитии событий он узнал из утренних газет. «Баронесса утонула в собственной ванне!» — извещала «Дейли Мегафон». Остальные газеты, хотя и в несколько более деликатной и сдержанной форме, писали о том же: леди Стренли нашли мертвой в ванне. Доктора полагают, что она неожиданно потеряла сознание, в результате чего ее голова соскользнула под воду и она захлебнулась.
  Мистера Саттертуэйта такое объяснение не удовлетворило. Вызвав слугу, он совершил свой туалет с непривычной для себя торопливостью, и уже через десять минут его шикарный «роллс-ройс» увозил его из Лондона.
  Однако, как ни странно, направлялся он не в Эбботс-Мид, а в находящуюся милях в пятнадцати от него маленькую гостиницу с несколько непривычным названием «Наряд Арлекина». По прибытии мистер Саттертуэйт с огромным облегчением узнал, что мистер Арли Кин еще здесь, и через минуту он уже стоял перед своим другом.
  Схватив мистера Кина за руку, он взволнованно заговорил:
  — Я в отчаянии. Вы должны мне помочь! Я боюсь, что уже слишком поздно и что следующей жертвой может оказаться эта славная девушка… Поверьте, она действительно очень славная!
  — Может, объясните сперва, в чем дело? — улыбаясь, спросил мистер Кин.
  Мистер Саттертуэйт укоризненно взглянул на него.
  — Как будто вы сами не знаете, в чем дело! Я абсолютно уверен, что знаете!.. Ну что ж, извольте.
  Он подробно описал свею поездку в Эбботс-Мид и, как всегда в присутствии мистера Кина, получил немалое удовольствие от собственного красноречия. Живописал он ярко и выразительно, в деталях был точен до педантичности.
  — Вы же видите, этому надо найти какое-то объяснение, — закончил он и устремил на мистера Кина взгляд, исполненный собачьей преданности.
  — Эту задачу все равно придется решать вам, а не мне, — сказал мистер Кин. — Потому что я этих людей не знаю, а вы знаете.
  — Да, сестер Баррон я знал еще сорок лет назад. — с гордостью сообщил мистер Саттертуэйт.
  Собеседник кивал так участливо, что он совсем расчувствовался и мечтательно продолжал:
  — Помню, как мы смеялись в Брайтоне над этой глупой шуткой: «Пербенутти-Перевернутти». Боже мой, как же я был тогда молод! Столько делал глупостей! Помню, с ними приехала девушка-служанка. Ее звали Элис, такая была милая наивная малышка… Как-то я поцеловал ее в гостиничном коридоре, и одна из сестер чуть меня не застала за этим. Да, как же давно это было!..
  Он снова покачал головой, вздохнул и перевел взгляд на мистера Кина.
  — Так вы мне не поможете? — жалобно спросил он. — До сих пор…
  — До сих пор вам все удавалось только благодаря вашим же собственным усилиям, — возразил мистер Кин. — Думаю, так будет и на этот раз. На вашем месте я бы немедля отправлялся в Эбботс-Мид.
  — Да, конечно, — сказал мистер Саттертуэйт. — Честно говоря, я так и собирался сделать. Вижу, мне не удастся уговорить вас поехать со мной?
  Мистер Кин покачал головой.
  — Нет, — сказал он. — Я уже закончил здесь все свои дела и вот-вот уезжаю.
  В Эбботс-Мид мистера Саттертуэйта сразу же провели к Марджери Гейл. Марджери, с сухими глазами, сидела в утренней гостиной за столом, заваленным бумагами. По тому, как она с ним поздоровалась, мистер Саттертуэйт понял, что она ему рада, и очень растрогался.
  — Только что уехали Роли с Марсией. Мистер Саттертуэйт, все было совсем не так, как думают врачи! Я совершенно, абсолютно убеждена, что ее насильно держали под водой. Ее убили! И тот, кто убил ее, хочет расправиться и со мной. Я нисколько в этом не сомневаюсь. Поэтому… — Она кивнула на лежащую перед ней бумагу. — Я составила завещание, — пояснила она, — Значительные суммы и кое-какая недвижимость не наследуется вместе с титулом, к тому же у меня есть еще и отцовский капитал. Все, что возможно, я завещаю Ноэлю. Я уверена, что он распорядится деньгами как надо. Роли же я не доверяю: он живет только ради удовольствий. Вы подпишетесь в качестве свидетеля?
  — Но, видите ли, — начал мистер Саттертуэйт, — такой документ следует подписывать в присутствии двух свидетелей, причем они должны ставить свои подписи одновременно с вами…
  Однако Марджери эти мелочи показались не стоящими внимания.
  — Какая разница! — сказала она. — Клейтон видела, как я подписывала бумагу, а после меня подписалась сама. Я как раз собиралась звонить, чтобы ко мне прислали дворецкого, но тут явились вы.
  Мистер Саттертуэйт не нашелся, что возразить. Он отвинтил колпачок своей авторучки и уже собирался начертать внизу свей автограф, как вдруг замер, не донеся пера до бумаги. Имя, написанное строкой выше, вызвало в нем какое-то смутное беспокойство: Элис Клейтон.
  Он силился вспомнить: Элис Клейтон — с этим именем что-то связано… Что-то, имеющее отношение к мистеру Кину… Вернее, к тому, что он сам недавно рассказывал мистеру Кину.
  Вспомнил! Элис Клейтон — так звали ту малышку, служанку сестер Баррон. Малышку?.. Люди с годами меняются, но не до такой же степени! К тому же у той Элис были карие глаза… Комната как-то странно покачнулась, закружилась, мистер Саттертуэйт нащупал стул, и откуда-то, словно издалека, раздался взволнованный голос Марджери: «Что с вами? Вам дурно? Ах, Господи, вы больны!..»
  Но он уже пришел в себя и, взяв ее за руку, заговорил:
  — Милая, теперь мне все ясно. Приготовьтесь услышать поразительную весть. Та, кого вы называете Клейтон, вовсе не Клейтон. Настоящая Элис Клейтон утонула вместе с «Уралией».
  Марджери в оцепенении глядела на мистера Саттертуэйта.
  — Но… кто же она тогда?
  — Думаю, ошибки быть не может. Женщина, которую вы называете Клейтон, — сестра вашей матери, Беатриса Баррон. Помните, вы как-то упомянули, что балка ударила ее по голове? Вероятно, в результате сотрясения она потеряла память, и вот ваша матушка, усмотрев в этом удобную возможность…
  — То есть возможность присвоить себе титул? — с горечью переспросила Марджери. — Да, она бы не упустила такого случая. Наверное, нехорошо так говорить о покойной, но такой уж она была человек.
  — Из двух сестер Беатриса была старшая, — продолжал мистер Саттертуэйт. — После кончины вашего дяди она должна была унаследовать все, а Барбара ничего. И тогда ваша мать решила объявить раненую девушку своей служанкой, а не сестрой. Позже девушка поправилась и, естественно, поверила, что она Элис Клейтон, служанка. Лишь недавно ее память, вероятно, начала восстанавливаться, но тот удар по голове и проведенные в беспамятстве годы все же не прошли даром: рассудок ее поврежден.
  Марджери смотрела на него полными ужаса глазами.
  — Она убила маму… И хочет убить меня!.. — еле слышно выдохнула она.
  — По всей вероятности, это так, — сказал мистер Саттертуэйт. — В ее помраченном сознании живет лишь одна мысль — что у нее украли наследство, что вы и ваша мать отняли у нее то, что по праву принадлежит ей.
  — Но… Но Клейтон же старуха!
  С минуту мистер Саттертуэйт ничего не отвечал. Перед ним проплывали видения. Седая бесцветная старуха… Сияющая златовласая красавица в лучах каннского солнца… И это — сестры? Возможно ли? Он вспомнил сестер Баррон: они были так похожи друг на друга! И вот, только из-за того, что судьба их сложилась по-разному…
  Он тряхнул головой, вновь поражаясь тому, как удивительна и непостижима бывает порой жизнь.
  Обернувшись к Марджери, он тихо проговорил:
  — Нам, вероятно, следует подняться к ней.
  Они нашли Элис Клейтон в ее маленькой швейной мастерской. Она не повернула к вошедшим головы — и скоро стало понятно почему.
  — Сердце сдало, — пробормотал мистер Саттертуэйт, трогая окоченевшее плечо. — Что ж, наверное, это к лучшему.
  
  1930 г.
  
  Лицо Елены
  Мистер Саттертуэйт приехал в оперу. Он сидел один в просторной ложе первого яруса, на двери которой помещалась табличка с его фамилией. Мистер Саттертуэйт, знаток и почитатель искусств, превыше всего ценил музыку и имел обыкновение ежегодно на весь сезон — по вторникам и пятницам — арендовать ложу в Ковент-Гардене.
  Ему, однако, редко приходилось сидеть в ней одному. Будучи человеком общительным, он любил окружать себя людьми из высшего общества, к которому принадлежал, или же аристократами от мира искусства, в котором тоже чувствовал себя как рыба в воде. Сегодня он остался в одиночестве «по милости одной знакомой графини. Графиня эта была не только достойная женщина и признанная красавица, но и заботливая мать. Ее дети подхватили всем известную, но от этого не менее неприятную хворь — свинку, и графиня осталась дома, чтобы вздыхать и переживать в обществе накрахмаленных нянек. Супруг же, одаривший ее упомянутыми уже детьми и графским титулом, но в остальном полное ничтожество, воспользовался случаем и почел за счастье улизнуть: музыка всегда наводила на него смертную тоску.
  Итак, мистер Саттертуэйт был один. Давали «Cavalleria Rusticana» и «Pagliacci» но поскольку «Cavalleria Rusticana» его никогда, не прельщала, он явился к самому занавесу, опустившемуся над смертными муками Сантуццы.260 И прежде чем публика растеклась по ложам знакомых или отправилась в буфет — оспаривать свои права на лимонад и кофе, он успел навести бинокль на партер, окинуть его опытным взглядом и наметить себе подходящую жертву на ближайший антракт. Вставая с места, он уже имел перед собой четкий план действий. Однако этому плану так и не суждено было осуществиться, так как у выхода из ложи мистер Саттертуэйт натолкнулся на высокого темноволосого человека и, узнав его, издал радостный вопль:
  — Мистер Кин!
  Он вцепился в руку своего знакомого, словно боясь, что иначе тот запросто растворится в воздухе.
  — Вы должны перейти в мою ложу! — категорически заявил мистер Саттертуэйт. — Вы один или с друзьями?
  — Я один и сижу в партере, — улыбнулся мистер Кин.
  — Стало быть, решено! — облегченно вздохнул мистер Саттертуэйт.
  Стороннего наблюдателя, если бы таковой случился, его поведение, пожалуй, могло бы позабавить.
  — Благодарю, — сказал мистер Кин.
  — Ах, да за что же?! Я так рад встрече с вами! Я и не знал, что вы любите музыку.
  — Признаться, у меня есть резон питать особое пристрастие к «Pagliacci».
  — Ну конечно, — понимающе закивал мистер Саттертуэйт. — Еще бы вам не питать пристрастия к «Pagliacci»! — Хотя, спроси его, почему, собственно, его друг должен питать пристрастие к «Pagliacci», он вряд ли бы дал вразумительный ответ.
  После первого звонка они вернулись в ложу и, наклонившись над барьером, смотрели, как зал постепенно заполняется.
  — Взгляните, какая прекрасная головка, — заметил вдруг мистер Саттертуэйт.
  Девушка, на которую указывал его бинокль, сидела в партере почти под ними. Лица ее не было видно — только золото гладко зачесанных волос да изгиб шеи.
  — Греческая головка! — благоговейно произнес мистер Саттертуэйт. — Классические линии! — Он счастливо вздохнул. — Поразительно, как мало женщин, которых волосы по-настоящему украшают. Сейчас, когда в моду вошли короткие стрижки, это стало еще заметнее.
  — Вы наблюдательны, — сказал мистер Кин.
  — Да, — согласился мистер Саттертуэйт. — Я умею смотреть и видеть. Эту головку, например, я сразу приметил. Интересно было бы взглянуть на лицо! Впрочем, оно наверняка нас разочарует. Ну, разве что один шанс из тысячи…
  Не успел он договорить, как свет стал гаснуть, послышался властный стук палочки о дирижерский пульт, и опера началась. Сегодня пел новый тенор, которого называли «вторым Карузо261». Газеты с завидной последовательностью объявляли его то югославом, то чехом, то албанцем, то венгром, то болгарином. В Альберт-Холле262 прошел его концерт, на котором он исполнял песни своих родных гор. Музыкальный лад этих диковинных песен содержал необычно много полутонов — перед концертом пришлось даже специально перестраивать инструменты — и кто-то из критиков уже окрестил их «чересчур загадочными». Настоящие музыканты, однако, воздерживались от оценок, резонно полагая, что сначала слух должен привыкнуть к новому необычному звучанию. Так или иначе, для многих сегодня было огромным облегчением убедиться, что Йоашбим, как и все, умеет петь на обычном итальянском языке, со всеми положенными чувствительными тремоло263.
  Первый акт закончился, занавес упал, грянули аплодисменты. Мистер Саттертуэйт обернулся к своему другу. Он сознавал, что от него ждут авторитетного суждения, и немного рисовался. В конце концов, как критик он не ошибался почти никогда.
  — Несомненный талант, — тихонько кивнув, проговорил он.
  — Вы так думаете?
  — Голос не хуже, чем у Карузо. Публика не сразу это поймет, поскольку у него пока еще не совсем совершенная техника: иногда он неуверенно начинает, кое-где слишком резко обрывает, но голос — голос потрясающий!
  — Я был на его концерте в Альберт-Холле, — заметил мистер Кин.
  — Правда? А я вот не выбрался.
  — Его «Пастушья песня» произвела настоящий фурор.
  — Да, я читал; — сказал мистер Саттертуэйт. — Это та, в которой рефрен264 всякий раз обрывается на высочайшей ноте — где-то между ля и си-бемоль? Любопытно!
  Йоашбим еще трижды выходил на аплодисменты и с улыбкой раскланивался. Наконец зажегся свет, и зрители потянулись из зала. Мистер Саттертуэйт придвинулся поближе к барьеру, чтобы еще раз взглянуть на девушку с золотыми волосами. Девушка встала, поправила шарфик и обернулась…
  У мистера Саттертуэйта вдруг перехватило дыхание. Он знал, что на свете бывают лица, удел которых — вершить историю… Пока она со своим спутником пробиралась между креслами, мужчины оглядывались и уже не могли отвести от нее глаз.
  «Вот она, истинная красота, — сказал себе мистер Саттертуэйт. — Не шарм, не обаяние, не притягательность, не все то, о чем мы так любим порассуждать, — а красота! Вот она, чистота линий. Овал лица, изгиб бровей…»
  — «Так вот краса, что в путь суда подвигла»265, — тихонько пробормотал он. Впервые он почувствовал эту строку по-настоящему.
  Мистер Саттертуэйт оглянулся на гостя. Тот следил за ним с выражением такого понимания и сочувствия, что слова, казалось, были излишни.
  — Мне всегда хотелось узнать, каковы эти женщины на самом деле, — только и сказал мистер Саттертуэйт.
  — Какие женщины?
  — Елены, Клеопатры, Марии Стюарт…
  Мистер Кин задумчиво кивнул.
  — Пойдемте прогуляемся, — предложил он. — Может, что-нибудь и прояснится.
  Выйдя из ложи, они вскоре увидели тех, кого искали, в фойе между двумя лестничными пролетами. Только сейчас мистер Саттертуэйт обратил внимание на темноволосого молодого человека, спутника девушки. Его лицо, хотя и некрасивое, было по-своему замечательно. Заостренные черты, широкие скулы, несколько выдающийся вперед подбородок. В глубоко посаженных, неожиданно светлых глазах под темными нависающими бровями горело страстное нетерпение.
  «Какое необычное лицо, — сказал себе мистер Саттертуэйт. — Интересно!..»
  Молодой человек сидел наклонясь вперед и что-то оживленно говорил, девушка слушала. Оба явно не принадлежали к тому кругу, в котором мистер Саттертуэйт привык вращаться: скорее их можно было отнести к лондонской богеме. На девушке был какой-то бесформенный балахон из дешевого зеленого шелка, на ногах белые атласные туфельки, уже довольно стоптанные. Молодой человек держался так, словно вечерний костюм его стеснял.
  Мистер Саттертуэйт с мистером Кином успели несколько раз продефилировать мимо сидящих. Когда они возвращались к ним по четвертому заходу, к тем двоим присоединился еще один собеседник — тоже молодой, но блондин, по виду обыкновенный клерк. Его появление, по-видимому, вызвало некоторую неловкость. Сам он без конца поправлял галстук и явно чувствовал себя не в своей тарелке, прекрасное лицо девушки сделалось вдруг чрезмерно серьезным, а ее спутник бросал на непрошеного гостя свирепые взгляды.
  — Обычная история, — вполголоса заметил мистер Кин, когда они снова прошли мимо.
  — Да, — со вздохом согласился мистер Саттертуэйт. — Готовы сцепиться, словно собаки за кость. Что ж, вероятно, это неизбежно! Так было во все времена, и так будет. А жаль! Ведь красота…
  Он умолк. Красота для мистера Саттертуэйта всегда была непостижимым чудом, но говорить сейчас об этом чуде он не мог. Он поднял глаза на мистера Кина, и тот без тени иронии кивнул в ответ.
  И они отправились на свои места. Начался второй акт. Когда занавес упал в последний раз, мистер Саттертуэйт оживленно повернулся к своему другу.
  — Сегодня сыровато, правда? Я на машине. Позвольте вас, гм-м… куда-нибудь подвезти.
  В этом трогательном «куда-нибудь» проявилась природная деликатность мистера Саттертуэйта. Предложи он подвезти мистера Кина «домой», тот, пожалуй, мог бы заподозрить в нем излишнее любопытство: ведь сам он ни о себе, ни о своем доме никогда ничего не рассказывал. Просто поразительно, как мало мистер Саттертуэйт о нем знал!
  — Но, — может быть, вы тоже на машине? — тактично предположил он.
  — Нет, — сказал мистер Кин. — Я не на машине.
  — Ну, тогда…
  Но мистер Кин покачал головой.
  — Благодарю вас, — сказал он, — но я предпочитаю добираться самостоятельно. К тому же, — добавил он, загадочно улыбнувшись, — случись что, действовать ведь придется вам, а не мне. Еще раз спасибо — и доброй ночи! Как видите, опять нам с вами пришлось вместе смотреть драму.
  Он так быстро ушел, что мистер Саттертуэйт не успел ничего возразить, но в душе почтенного джентльмена зародилось смутное беспокойство. Что за драму имел в виду мистер Кин? «Pagliacci»? Или… другую?
  Мастере, шофер мистера Саттертуэйта, обычно поджидал хозяина на одной из близлежайших улиц: мистер Саттертуэйт не любил ждать, пока рассосется толпа перед театром. И сегодня он, как всегда, свернул за угол и быстро пошел в ту сторону, где должна была стоять его машина. Впереди него шли мужчина с девушкой — мистер Саттертуэйт узнал их без труда… Неожиданно рядом с ними появился третий.
  Все произошло в одну минуту. Разгневанный мужской голос. Другой голос — оскорбленный, протестующий. И — драка. Удары, тяжелое прерывистое дыхание, опять удары, величественная фигура полицейского, возникшего невесть откуда… Мистер Саттертуэйт быстро догнал девушку, в испуге прижавшуюся к стене.
  — Разрешите, — сказал он. — Вам не следует здесь оставаться.
  Взяв девушку под руку, он быстро повел ее по улице. Уходя, она оглянулась.
  — Может, мне лучше… — неуверенно начала она. Мистер Саттертуэйт покачал головой.
  — Не нужно вмешиваться, это может оказаться для вас весьма неприятным испытанием. Вас, вероятно, попросят проследовать вместе с ними в полицейский участок. Думаю, ни один из ваших… друзей не хотел бы этого.
  Он остановился:
  — Вот моя машина. Если позволите, я с удовольствием отвезу вас домой.
  Какое-то время девушка колебалась, испытующе глядя на мистера Саттертуэйта, но несомненная респектабельность немолодого джентльмена ее убедила.
  — Благодарю вас, — сказала она, садясь в машину. Мастере придержал перед нею дверцу. Выяснив, куда ехать, — девушка назвала адрес в Челси, — мистер Саттертуэйт сел рядом с нею на заднем сиденье.
  Видя, что девушка погружена в себя и не очень расположена к беседе, он тактично молчал — он вообще не любил навязываться. Вскоре, однако, она повернулась к нему и заговорила сама.
  — И зачем люди делают столько глупостей! — произнесла она в сердцах.
  — Да, бывает, — согласился мистер Саттертуэйт. Его невозмутимость помогла девушке прийти в себя. Ей, видимо, очень нужно было выговориться, и она продолжала:
  — Я ведь совсем этого не хотела… Ну вот, послушайте, как получилось. Мы с мистером Истни давно уже дружим — с самого моего приезда в Лондон. Он ужасно много времени и сил посвятил моему голосу, кое с кем меня познакомил и вообще столько для меня сделал, что, ей-богу, всего и не перечесть. Музыку он просто обожает! Я так ему благодарна за то, что он пригласил меня сегодня в оперу, — я ведь понимаю, что для него это весьма ощутимые расходы. А потом к нам подошел мистер Берне и заговорил. Ей-богу же, он ничего такого не сказал, но Фил — ну, то есть мистер Истни — вдруг весь как будто ощетинился. И что он так на него взъелся — ума не приложу! В конце концов, у нас же тут свободная страна! А мистер Берне вообще всегда со всеми вежлив!.. А после, когда мы уже шли к подземке, он опять нас догнал и хотел пойти с нами, но не успел и двух слов сказать, как Филип вдруг ни с того ни с сего набросился на него с кулаками… Ах, как мне все это неприятно!
  — Правда? — с невинным видом спросил мистер Саттертуэйт.
  Девушка смутилась, но не сильно. По всей видимости, она не была закоренелой кокеткой. Некое приятное волнение оттого, что из-за нее дерутся мужчины, ей, конечно, не чуждо, размышлял мистер Саттертуэйт, и это вполне естественно — однако досада и беспокойство, кажется, тоже несомненно имеют место. Ситуация прояснилась в следующую минуту, когда, без видимой связи с предыдущим, она вдруг сказала:
  — Надеюсь, он не сделал ему слишком больно. «Интересно, — улыбаясь в темноте, подумал мистер Саттертуэйт, — кто „он“ и кому „ему“?»
  Желая проверить собственные догадки, он уточнил:
  — Простите, вы надеетесь, что мистер… Истни не сделал слишком больно мистеру Бернсу?
  Она кивнула.
  — Ну да. Господи, какой кошмар! Хоть бы узнать, чем там у них кончилось!..
  Машина подъехала к ее дому.
  — У вас есть телефон? — спросил он.
  — Да.
  — Если хотите, я могу все выяснить, а потом вам позвоню.
  Лицо девушки прояснилось.
  — Ах, как хорошо! Вы так добры!.. Если только это вас не очень затруднит…
  — О, нисколько!
  Еще раз его поблагодарив, девушка назвала свой номер.
  — Меня зовут Джиллиан Уэст, — чуть стесняясь, добавила она.
  Пока мистер Саттертуэйт, облеченный новым поручением, ехал по ночному Лондону, на губах его играла загадочная улыбка.
  «Да, вот вам и „овал лица, изгиб бровей“, — думал он про себя.
  Однако обещание свое он выполнил.
  
  
  В следующее воскресенье после обеда мистер Саттертуэйт отправился в Кью-Гарденс «на рододендроны266». Однажды, давным-давно (бесконечно давно, как казалась ему самому), он с одной молодой особой приехал в Кью-Гарденс «на колокольчики» Накануне он очень тщательно продумал, как, какими словами он будет просить означенную молодую особу стать его женой. Но в тот самый момент, когда он в сотый раз мысленно повторял эти самые слова и, вследствие этого, несколько рассеянно отвечал на восклицания спутницы по поведу цветущих колокольчиков, случилось нечто непредвиденное. Молодая особа вдруг прервала свои ботанические восторги и призналась мистеру Саттертуэйту — как истинному другу — в своей любви к другому! Мистеру Саттертуэйту пришлось спешно отложить отрепетированную речь и выудить из глубин собственной души самое искреннее и бескорыстное участие.
  Так и закончился роман мистера Саттертуэйта — маленький скромный роман начала викторианской эпохи. Однако в душе мистера Саттертуэйта навсегда осталась сентиментальная привязанность к Кью-Гарденс, и он часто наведывался сюда взглянуть на колокольчики или — если задерживался за границей дольше обычного — на рододендроны, и грустил, и вздыхал про себя, и, несмотря на старомодность всех своих переживаний, бывал по-настоящему счастлив.
  Сегодня он уже возвращался к воротам сада, когда за одним из столиков, расставленных на лужайке возле закусочной, увидел Джиллиан Уэст в компании уже знакомого блондина. Они тоже его узнали. Девушка вспыхнула и, обернувшись к своему спутнику, оживленно о чем-то заговорила. Через минуту мистер Саттертуэйт, сдержанно здороваясь с молодыми людьми за руку, уже принимал скромное приглашение посидеть с ними за чашкой чаю.
  — Не могу передать, сэр, как я вам благодарен за то, что вы в тот вечер позаботились о Джиллиан, — говорил мистер Берне. — Она мне все рассказала.
  — Да-да, это правда, — кивала девушка. — Вы были так добры!
  Мистер Саттертуэйт слушал их с удовольствием. Ему нравилась наивная искренность молодых людей. К тому же, общаясь с ними, он мог как бы заглянуть в новый для себя мир: ведь эти двое открывали ему прежде малознакомый слой общества.
  Мистер Саттертуэйт, несмотря на присущую ему сдержанность, умел расположить людей к себе — и вскоре он уже выслушивал историю своих новых друзей. Он заметил, что мистер Берне по ходу разговора превратился в Чарли, и не очень удивился, узнав, что Чарли с Джиллиан помолвлены.
  — Вообще-то, — в новом порыве откровенности признался мистер Берне, — мы помолвлены только с сегодняшнего дня. Да, Джил?
  Берне работал клерком в какой-то судоходной компании. Он получал приличное жалованье, плюс кое-какие собственные сбережения — так что тянуть со свадьбой не было необходимости.
  Мистер Саттертуэйт, кивая, все выслушал и поздравил жениха и невесту.
  «Вполне заурядный молодой человек, — подумал он про себя. — Ничего выдающегося. Хороший, честный парень, и в нем много положительных качеств: знает себе цену, но не задается, хорош собою, но не чрезмерно… Конечно, ничего из ряду вон выходящего он никогда не совершит — однако она его, кажется, любит…»
  Вслух он произнес:
  — А мистер Истни?
  Он умолк, но и сказанного оказалось достаточно, чтобы последовала реакция, в целом его не удивившая. Чарли Берне заметно потемнел лицом, Джиллиан казалась обеспокоенной. Не просто обеспокоенной, подумал он. Пожалуй, даже напуганной.
  — Не нравится мне все это, — тихо произнесла девушка.
  Говоря, она обращалась к мистеру Саттертуэйту, словно чувствуя инстинктивно, что он способен понять переживания, недоступные ее возлюбленному. — Знаете, он ведь так много для меня сделал. Уговорил меня заняться пением, во всем помогал… Я, правда, с самого начала понимала, что голос у меня не бог весть какой. Нет, конечно, кое-какие предложения у меня были…
  Она замолчала.
  — А также кое-какие неприятности! — закончил за нее Берне. — Всякой девушке нужно, чтобы о ней кто-то заботился — иначе ее ждут неприятности! У Джиллиан, мистер Саттертуэйт, их было уже много, я бы сказал, даже слишком много! Вы же видите, какая она красавица, — а для девушки это всегда чревато неприятностями…
  Постепенно мистер Саттертуэйт уяснил, какого рода «неприятности» имелись при этом в виду. Самоубийство некоего молодого человека (который застрелился из пистолета), необычное поведение управляющего банком (женатого, к слову сказать, человека!), неистовые страсти какого-то незнакомца (этот, по-видимому, просто спятил), безумства старого художника… — Бесстрастным, будничным тоном Чарльз Берне повествовал о том, какой яркий трагический след оставляла за собою Джиллиан Уэст.
  — По-моему, — закончил он, — этот Истни тоже немножко ненормальный. Кто знает, может, не появись я вовремя, у Джиллиан и с ним бы возникли проблемы?
  Он рассмеялся, но смех этот показался мистеру Саттертуэйту несколько натянутым и не вызвал ответной улыбки на лице девушки. Она серьезно смотрела на мистера Саттертуэйта.
  — Нет, Фил совсем не такой, — раздумчиво сказала она. — Я знаю, он меня любит, я и сама его люблю — но как друга, не более. Просто не могу представить, что с ним будет, когда он узнает про нас с Чарли! Он… Я боюсь, что он…
  Она умолкла, так и не сумев выразить своих опасений.
  — Если вам понадобится моя помощь, — сказал мистер Саттертуэйт, — можете на меня рассчитывать.
  Ему показалось, что Чарли Бернсу его предложение пришлось не по вкусу, но Джиллиан, не задумываясь, ответила: «Спасибо».
  И, пообещав в следующий четверг зайти к девушке на чай, мистер Саттертуэйт распрощался со своими новыми друзьями.
  
  
  Когда четверг наступил, мистер Саттертуэйт еще с утра почувствовал легкий трепет от предвкушения приятной встречи. «Я стар, — думал он, — но не настолько, чтобы не трепетать при виде такой красоты. Да, такой красоты…» И он тряхнул головой, отгоняя дурные предчувствия.
  Джиллиан оказалась одна: Чарли Берне должен был подойти позже. «Она выглядит счастливее, — подумал мистер Саттертуэйт, — будто камень с души сбросила». Да она и сама в этом призналась.
  — Знаете, я так боялась сообщить Филу о нашей помолвке — и совершенно напрасно! Фил оказался гораздо лучше, чем я о нем думала. Он, конечно, был огорчен, услышав новость, но все равно повел себя как настоящий друг. Да, друг! Посмотрите, что он прислал мне сегодня утром! Это к свадьбе. Роскошный подарок, правда?
  Да, для молодого человека, находящегося в стесненных обстоятельствах, подарок был действительно роскошный — четырехламповый радиоприемник самого последнего образца.
  — Мы оба любим музыку, — объяснила девушка, — и Фил сказал, что теперь, слушая музыкальные передачи, я буду о нем вспоминать. Ну конечно же, буду! Мы ведь так с ним дружили…
  — Вы можете гордиться своим другом, — мягко сказал мистер Саттертуэйт. — По-моему, он принял удар как настоящий мужчина.
  Джиллиан кивнула, и на глаза ее, кажется, навернулись слезы.
  — Он кое о чем меня попросил. Сегодня годовщина нашей с ним первой встречи, и он хочет, чтобы я вечером никуда не ходила с Чарли, а просто осталась бы дома и послушала музыку. Я была так тронута — и сказала, что, конечно, останусь и буду думать о нем с любовью и благодарностью.
  Мистер Саттертуэйт кивнул, хотя и несколько озадачено. Он редко ошибался в людях — а глядя на Филипа Истни, он ни за что бы не подумал, что тот окажется способным на подобные сантименты. Однако девушку эта просьба отверженного возлюбленного, видимо, ничуть не удивила. Мистер Саттертуэйт почувствовал некоторое разочарование. Он, правда, и сам был отчасти сентиментален, но от остального мира ждал большего прагматизма. К тому же сентиментальность была атрибутом его века, теперь же, по его мнению, время ее прошло.
  Он попросил Джиллиан спеть, и она не стала отказываться. Дослушав, он сказал, что у нее прекрасный голос — хотя, честно говоря, ему сразу стало ясно, что голос у нее самый что ни на есть заурядный. Возможно, она и добилась бы каких-нибудь успехов на избранной стезе, но только не благодаря своему голосу.
  Мистер Саттертуэйт не особенно жаждал видеть мистера Бернса, а потому вскоре захотел уйти. Тут его внимание привлек кубок на камине, который выделялся среди прочих дешевых безделушек, как бриллиант в мусорной куче.
  Это был витой кубок тонкого зеленого стекла на длинной изящной ножке, на самом краешке которого повис как бы огромный мыльный пузырь — радужный переливающийся стеклянный шар.
  — Это тоже свадебный подарок от Фила, — заметив интерес гостя, пояснила Джиллиан. — По-моему, очень милая вещица… Он работает на какой-то стеклодувной фабрике.
  — Превосходная вещь, — с уважением сказал мистер Саттертуэйт. — Такой работой могли бы гордиться даже муранские стеклодувы.
  Он ушел, чувствуя, как в нем вновь пробуждается интерес к Филипу Истни. Очень, очень необычный молодой человек! И тем не менее, девушка с прекрасным лицом предпочла ему Чарли Бернса. Как все-таки странен и непостижим этот мир!
  По дороге мистеру Саттертуэйту пришло в голову, что, вероятно, благодаря удивительной красоте Джиллиан Уэст последняя встреча с мистером Кином обошлась, как ни странно, без последствий. До сих пор каждое появление этого загадочного господина неизменно влекло за собой что-нибудь странное и неожиданное. И, быть может, в надежде разыскать своего неуловимого друга мистер Саттертуэйт свернул в сторону «Арлекино» — небольшого ресторанчика, в котором он однажды встретил мистера Кина и куда мистер Кин, по его собственным словам, часто заглядывал.
  В «Арлекино» мистер Саттертуэйт, озираясь, переходил из зала в зал, но ни в одном из них не заметил смуглого улыбающегося лица мистера Кина. Зато он встретил здесь другое знакомое ему лицо — в одном из залов за маленьким столиком сидел Филип Истни.
  В ресторанчике было довольно людно, и мистер Саттертуэйт решил подсесть к молодому человеку. Он вдруг почувствовал странное возбуждение, словно его захватило как нитку и он втягивается в пестрый узор событий. И вот он уже вплетен в эту пока неведомую ткань. Теперь понятно, что за драму имел тогда в виду мистер Кин!.. Да, драма уже началась, и не последняя роль в ней отведена ему, мистеру Саттертуэйту. Надо только не прозевать свой выход и не перепутать реплики.
  Он садился за столик едва ли не с сознанием, что исполняет свой долг. Разговорить Истни оказалось делом нетрудным — тот, видимо, и сам был рад случайному собеседнику. А мистер Саттертуэйт, как всегда, выступал в роли благодарного и внимательного слушателя. Разговор зашел о войне, о взрывчатых веществах и ядах — в последних, как выяснилось, Истни неплохо разбирался, поскольку большую часть войны был занят в производстве отравляющих газов.
  Мистер Саттертуэйт слушал с интересом.
  Кстати, сообщил Истни, один газ во время войны так и не успели испытать — слишком скоро наступило Перемирие. А на него как раз возлагались самые большие надежды: один-единственный вдох его уже смертелен!.. Молодой человек все больше увлекался собственным рассказом.
  Дальше мистер Саттертуэйт свернул разговор к музыке. Худощавое лицо Истни оживилось. Он заговорил свободно и взволнованно, как истинный ценитель. Об исполнении Йоашбима молодой человек отзывался с восторгом, и оба они с мистерам Саттертуэйтом сошлись на том, что нет и не может быть ничего прекраснее настоящего тенора. Истни еще мальчиком слышал Карузо, и это детское впечатление осталось на всю жизнь.
  — А вы знаете, что от его голоса лопались бокалы? — спросил он.
  — Я всегда полагал, что это выдумки, — улыбнулся мистер Саттертуэйт.
  — О нет, я уверен, что это чистая правда! Тут нет ничего невозможного. Все дело в резонансе.
  И он принялся разъяснять техническую сторону вопроса. Глаза и щеки его загорелись. Вероятно, предмет разговора волновал его и, насколько мистер Саттертуэйт мог судить, был ему хорошо знаком. Постепенно почтенный джентльмен начал осознавать, что говорит с человеком выдающегося интеллекта, человеком исключительным — возможно, гением. Он пока еще колеблется, решает, по какому руслу пустить свои блестящие способности, — но то, что это гений, сомнению не подлежит.
  Мистер Саттертуэйт вспомнил Чарли Бернса и снова поразился выбору Джиллиан Уэст. К своему удивлению, он вдруг обнаружил, что уже очень поздно, и потребовал счет. Истни поглядывал на него немного виновато.
  — Простите, совсем вас заболтал, — сказал он. — Я так рад, что мы случайно оказались за одним столиком. Знаете, мне очень нужно было с кем-нибудь поговорить, — сказал он с каким-то странным смешком.
  В нем еще не погасло оживление от разговора, но во всем его облике проглядывало что-то трагическое.
  — Было чрезвычайно интересно с вами побеседовать, — сказал мистер Саттертуэйт. — Я узнал много нового для себя.
  И, церемонно раскланявшись, он вышел из ресторанчика. Ночь была темная, и он шел не спеша. Но постепенно у него возникло странное ощущение: ему казалось, что он не один, что кто-то идет с ним рядом. Напрасно он внушал себе, что это самообман, что такого не может быть — наваждение не проходило. Кто-то шел рядом с ним по темной тихой улочке, кто-то, кого видеть он не мог… Почему, почему образ мистера Кина снова маячит перед ним? Зачем его молчаливый друг идет рядом, не отставая ни на шаг, — хотя стоит лишь скосить глаза, чтобы убедиться, что там никого нет?
  К этому назойливому ощущению примешивалось еще одно — тягостное предчувствие беды. Что-то необходимо сделать, и немедленно! Случилось что-то неладное, но мистер Саттертуэйт пока еще властен все исправить…
  Ощущение было настолько сильно, что мистер Саттертуэйт даже не пытался ему противостоять. Вместе этого он закрыл глаза и попробовал приблизить к себе образ мистера Кина. Ах, если бы он только мог задать мистеру Кину хоть один вопрос! Но, едва подумав, он уже знал, что это бессмысленно. Что толку задавать мистеру Кину вопросы? «Все нити в ваших руках», — вот что ответил бы ему мистер Кин.
  Нити… А какие, собственно, нити? Он принялся распутывать клубок собственных ощущений. Вот, к примеру, предчувствие опасности. Кому грозит эта опасность?
  Тут же перед его глазами всплыла четкая картина: Джиллиан Уэст, одна, сидит у радиоприемника в своей комнате.
  Сунув монетку проходящему торговцу газетами, мистер Саттертуэйт выхватил свежий номер и отыскал в нем программу Лондонского радио. Ага, стало быть, сегодня по радио концерт Йоашбима: сначала «Salve Dimora»267 из «Фауста», потом подборка народных песен — «Пастушья песня», «Рыбка», «Олененок» и так далее.
  Мистер Саттертуэйт скомкал газету. Теперь, зная, что именно слушает Джиллиан, он как будто яснее представлял себе всю картину. У радиоприемника, одна…
  Какая странная просьба! И как она не вяжется с образом Филипа Истни! Ведь в нем нет ни капли сентиментальности. Он человек страстный, горячий, быть может, даже опасный…
  Стоп! Опасный — для кого? «Все нити в ваших руках…» Как странно, что именно сегодня он встретил Филипа Истни. Случайно, сказал Истни. Случайно ли? Или же их встреча — лишь часть общего замысла, который уже приоткрывался сегодня мистеру Саттертуэйту?
  Он начал продумывать все сначала. Должна быть какая-то зацепка в том, что говорил Истни. Должна быть — иначе откуда это неотвязное чувство, что нужно срочно что-то предпринять? О чем они говорили? О пении, о войне, о Карузо.
  «Карузо. — Мысль мистера Саттертуэйта неожиданно устремилась в другом направлении. — Голос у Йоашбима почти как у Карузо. И Джиллиан сидит сейчас у радиоприемника и слушает, как этот мощный голос разносится по комнате, заставляя дребезжать бокалы…»
  У него перехватило дыхание. Да-да, бокалы! Когда Карузо пел, от его голоса лопались бокалы! Он вдруг явственно представил себе, как Йоашбим поет в Лондонской студии, а в небольшой комнатке в миле от нее лопается — нет, не бокал, а тончайший кубок из зеленого стекла… От него отделяется и падает на пол хрупкий радужный шар, похожий на мыльный пузырь — возможно, не пустой…
  И тут мистер Саттертуэйт, по разумению нескольких случайных прохожих, вдруг лишился рассудка. Он рывком расправил скомканную газету и, едва взглянув на программу передач, сломя голову помчался по тихой улочке. Добежав до угла, он поравнялся с тащившимся вдоль обочины такси, с разбегу прыгнул в машину и выкрикнул адрес, по которому водитель должен доставить его — вопрос жизни и смерти — немедленно!.. Водитель, рассудив, что пассажир хоть и не в своем уме, но, видно, при деньгах, нажал на газ.
  Мистер Саттертуэйт откинулся на сиденье. В голове его перепутались обрывки каких-то мыслей, забытые сведения из школьной физики, фразы из сегодняшнего разговора с Истни. Резонанс… Периоды собственных колебаний… Если период вынужденных колебаний совпадает с собственным периодом… Что-то насчет подвесного моста, по которому маршируют солдаты, и вызванные их шагами колебания совпадают с колебаниями моста… Истни всем этим занимался. Истни знает. Истни гений.
  Концерт Йоашбима должен начаться в 22.45 — то есть сейчас. Но в программе значится сначала «Фауст», а потом уже «Пастушья песня» с мощной трелью в конце рефрена, от которого… От которого что?
  Тон, полутон, оберто268. У него снова закружилась голова. Он ничего в этом не смыслит — зато смыслит Истни. Господи, только бы успеть!..
  Такси остановилось. Мистер Саттертуэйт выскочил из машины и с прытью молодого атлета взлетел по каменной лестнице на третий этаж. Квартира оказалась незаперта, и мистер Саттертуэйт толчком распахнул дверь. Его приветствовал голос великого тенора. Текст мистер Саттертуэйт помнил, он слышал «Пастушью песню» раньше — правда, в более традиционном исполнении.
  
  «Эй, пастух, что конь твой шибко так идет?..»
  
  Значит, успел! Он ворвался в гостиную. Джиллиан сидела в высоком кресле у камина.
  
  «Байра Миша дочку замуж отдает
  — Я скачу на свадьбу поскорей…»
  
  Кажется, она приняла его за сумасшедшего. Он схватил ее за руку и, крикнув что-то нечленораздельное, вытащил, точнее сказать, выволок ее из квартиры на лестничную площадку.
  
  «Я скачу на свадьбу поскорей,
  Э-гей!..»
  
  Роскошная верхняя нота прозвучала чисто, сильно, в полный голос — любой исполнитель о таком мог только мечтать. И одновременно с нею раздался еще один звук — нежный звон разбившегося стекла.
  В приоткрытую дверь квартиры прошмыгнула бездомная кошка. Джиллиан двинулась было за ней, но мистер Саттертуэйт удержал ее за руку, бормоча при этом что-то не очень вразумительное.
  — Нет-нет — это смертельно! Никакого запаха — вы даже ничего не почувствуете. Один вдох — и все кончено… До сих пор точно не изучено, насколько смертоносно его воздействие. Ничего подобного в практике еще не было…
  Он повторял слева, слышанные сегодня за ужином от Филипа Истни.
  Ничего не понимая, Джиллиан уставилась на него.
  
  
  Филип Истни проверил время по карманным часам. Половина двенадцатого. Вот уже три четверти часа он выхаживал взад-вперед по набережной. Он взглянул на Темзу и, снова обернувшись, увидел перед собою лицо своего давешнего соседа по ресторанному столику.
  — Надо же, — рассмеялся он. — Судьба прямо-таки сталкивает нас сегодня!
  — Можете считать это судьбой, если угодно, — сказал мистер Саттертуэйт.
  Филип Истни взглянул на него повнимательней, и выражение лица его изменилось.
  — Что такое? — тихо спросил он.
  — Я только что от мисс Уэст, — прямо сказал мистер Саттертуэйт.
  — Что такое? — тихо, смертельно тихо повторил тот же голос.
  — Мы с ней вынесли из квартиры дохлую кошку.
  Некоторое время оба молчали, потом Истни спросил:
  — Кто вы?
  Настала очередь мистера Саттертуэйта говорить, и он рассказал все от начала до конца.
  — Как видите, я успел, — закончил он. Потом, помолчав немного, мягко спросил: — Хотите что-нибудь сказать?
  Он ожидал, что сейчас последует взрыв чувств, что начнутся страстные оправдания. Но он ошибся.
  — Нет, — тихо сказал Филип Истни и, развернувшись, ушел прочь.
  Мистер Саттертуэйт смотрел ему вслед, пока его фигура не скрылась во мраке. Он испытывал невольное уважение к Истни, как художник к художнику, как вечный воздыхатель к истинному влюбленному, как простой смертный к гению.
  Наконец, выйдя из оцепенения, он двинулся в ту же сторону, что и Истни. От реки начал подниматься туман. Встретившийся на набережной полицейский оглядел мистера Саттертуэйта весьма подозрительно.
  — Вы тут только что всплеска не слыхали? — спросил полицейский.
  — Нет, — сказал мистер Саттертуэйт.
  Полицейский внимательно вглядывался в речную гладь.
  — Видно, опять кто-то в воду сиганул, — мрачно буркнул он. — Ну, народ! Топятся и топятся.
  — Возможно, у них есть на то свои причины, — предположил мистер Саттертуэйт.
  — Да какие причины? В основном деньги, — сказал полицейский. — Иногда, правда, женщины, — добавил он, поворачиваясь. — Они, может, сами и не виноваты — просто от некоторых женщин кругом одни неприятности.
  — Да, бывают такие женщины, — согласился мистер Саттертуэйт.
  Когда полицейский ушел, он присел на окутанную туманом скамью и задумался: может, и Троянская Елена была самая обыкновенная женщина, которой — на счастье или на беду — боги даровали прекрасное лицо?
  
  1930 г.
  
  Мертвый Арлекин
  Мистер Саттервейт не спеша шел по Бонд-стрит, наслаждаясь ясной солнечной погодой. Одет этот старый джентльмен был со свойственной ему аккуратностью и со вкусом. Он направлялся в Харчестерскую галерею, где проходила выставка работ некого Френка Бристоу, нового неизвестного художника, неожиданно ставшего чрезвычайно популярным. А мистер Саттервейт был меценатом.
  В галерее его встретили с доброй улыбкой, как старого знакомого.
  — Доброе утро, мистер Саттервейт. Мы знали, что вас не придется долго ждать. Вы еще не знакомы с картинами Бристоу? Замечательные, просто замечательные работы. Очень своеобразный художник.
  Мистер Саттервейт купил каталог и, миновав сводчатый проход, вошел в длинный зал, где висели картины Бристоу. Это были акварели, выполненные с таким необычайным изяществом, что напоминали цветные гравюры. Старый джентльмен шел медленно, разглядывая работы. В целом они пришлись по вкусу мистеру Саттервейту. Он решил, что успех художника вполне заслужен: тот действительно обладал оригинальным взглядом на вещи и поистине филигранной техникой исполнения. Не обошлось, конечно, без не совсем удачных картин и, тем не менее, этот Бристоу был едва ли не гениален. Мистер Саттервейт задержался перед небольшой акварелью, на которой был изображен Вестминстерский мост. По нему спешили автобусы, трамваи, толпы людей. Работа называлась «Муравейник». Затем старый джентльмен проследовал дальше и, шумно вздохнув от изумления и неожиданности, застыл на месте.
  Его внимание привлекла акварель «Мертвый Арлекин». На полу, выложенном квадратами черного и белого мрамора, лежал, раскинув руки, человек в пестром костюме. На заднем плане картины было изображено окно, и через него на распростертую фигуру смотрел, вроде бы тот же самый, человек. Его силуэт четко выделялся на фоне ярко-красного заката.
  Эта работа взволновала мистера Саттервейта по двум причинам. Во-первых, он узнал, или ему показалось, что он узнал, — человека, заглядывавшего в окно. Тот был очень похож на мистера Квина, знакомого Саттервейту по одной — двум встречам в довольно необычных обстоятельствах.
  — Несомненно, он, — пробормотал старый джентльмен. — А если так — что все это значит?
  Мистер Саттервейт знал, что появление мистера Квина всегда сопровождается драматическими событиями. Вторая причина волнения пожилого джентльмена объяснялась тем, что он узнал на картине место действия.
  — Это терраса в поместье Чарнли, — произнес он. — Любопытно, очень любопытно.
  Саттервейт уже более внимательно взглянул на акварель и задумался: что же хотел сказать своей картиной автор? Один Арлекин лежит мертвый на полу, а другой смотрит на него через окно. Или это один и тот же Арлекин? Мистер Саттервейт пошел дальше, рассеянно осматривая работы, однако его мысли были заняты той, поразившей его, акварелью. Старый джентльмен разволновался. Жизнь, которая только сегодня утром казалась ему серой и однообразной, серой и однообразной уже не была. Саттервейт подошел к столу, где сидел мистер Кобб, сотрудник Харчестерской галереи. Они были знакомы много лет.
  — Я хочу приобрести картину, — заявил мистер Саттервейт. Она в каталоге под номером 39. Разумеется, если она не продана.
  — Мистер Кобб заглянул в свой журнал.
  — Самая лучшая из его работ, — пробормотал он. — Настоящий шедевр, не так ли? Нет, она не продана. — Мистер Кобб назвал цену и добавил: — Ценное приобретение, мистер Саттервейт. Через год она будет стоить в три раза дороже.
  — Вы всегда так говорите, — улыбнулся пожилой джентльмен.
  — И что, я хоть раз был не прав? — спросил мистер Кобб. — Если вам когда-нибудь и придется продавать свою коллекцию, мистер Саттервейт, я не верю, что хоть одна из ваших картин будет стоить дешевле той суммы, которую вы заплатили за нее сами.
  — Итак, я беру эту акварель, — заявил Саттервейт. — Я выпишу вам чек прямо сейчас.
  — Вы не пожалеете, что приобрели ее. Мы верим в талант Бристоу.
  — Он молод?
  — Лет двадцать семь — двадцать восемь.
  — Я хотел бы с ним познакомиться, — сказал мистер Саттервейт. — Может, мы могли бы поужинать с ним как-нибудь вечером?
  — Я вам дам его адрес. Думаю, он с удовольствием примет приглашение. Вас хорошо знают в артистических кругах.
  — Вы мне льстите… — начал Саттервейт, но мистер Кобб перебил его:
  — А вот и сам Бристоу. Я познакомлю вас прямо сейчас.
  Он встал из-за кресла, и оба подошли к высокому неуклюжему молодому человеку, который, прислонившись к стене, хмуро, почти свирепо разглядывал окружающий мир. Мистер Кобб представил художнику Саттервейта, и старый джентльмен произнес соответствующую случаю короткую хвалебную речь.
  — Я только что имел удовольствие приобрести одну из ваших картин. Она называется «Мертвый Арлекин».
  — А! Ну что ж, думаю, что вы не прогадали, — грубовато заметил Бристоу. — Чертовски хорошая работа, хотя я и не должен хвалить сам себя.
  — Я сразу увидел руку мастера, — продолжал мистер Саттервейт. — Ваши работы чрезвычайно меня заинтересовали, мистер Бристоу. Они необычайно зрелы для такого молодого человека. Может вы поужинаете со мной сегодня? Доставите мне такое удовольствие, если не заняты вечером?
  — Нет, не занят, — ответил художник. В его голосе не слышалось ни чуточки благодарности.
  — Тогда давайте встретимся часов в восемь? — предложил старый джентльмен. — Вот моя визитная карточка.
  — Ладно, — сказал Бристоу, и с явным опозданием добавил: — Благодарю.
  «Молодой человек очень невысокого мнения о себе и боится, что такое же мнение о нем имеют все окружающие», — подумал Саттервейт, выходя на залитую солнцем Бонд-стрит. Он редко ошибался в своих оценках.
  Френк Бристоу прибыл в пять минут девятого, и ужин начался. Мистер Саттервейт был не один. Рядом с ним сидел полковник Монктон. Четвертое место за овальным столом красного дерева было свободным.
  — Я думаю, что, может быть, подойдет мой друг, мистер Квин, — пояснил Саттервейт. — Вы с ним не знакомы?
  — Я никогда ни с кем не знакомлюсь, — проворчал Бристоу.
  Полковник Монктон посмотрел на художника с отрешенным интересом, как будто разглядывал редкий вид медузы. Мистер Саттервейт решил приложить все усилия, чтобы беседа протекала в дружеской атмосфере.
  — Знаете, мистер Боистоу, я особенно заинтересовался вашей картиной, потому что кажется узнал место, изображенное на ней. Это терраса дома в поместье Чарнли. Я прав? — молодой человек кивнул, и Саттервейт продолжал:
  — Очень интересно, Я останавливался там несколько раз. Вы знакомы с кем-нибудь из этой семьи?
  — Нет, не знаком! — отрезал Бристоу. — Таким семейкам люди нашего сорта не подходят. Я ездил туда на экскурсию в автобусе.
  — Боже мой! — сказал полковник только для того, чтобы что-то сказать. — В автобусе!
  Френк Бристоу хмуро посмотрел на него.
  — А почему бы и нет? — сердито спросил он.
  Бедный Монктон не знал, что ответить. Он с упреком посмотрел на мистера Саттервейта, как бы желая сказать: «Эти примитивные формы жизни могут быть интересны вам, как натуралисту, ну а причем здесь я?»
  — Ужасный вид транспорта эти автобусы! — заявил Монктон. — В них всегда так трясет.
  — «Роллс-ройсы» нам не по карману, — огрызнулся молодой человек.
  Полковник уставился на него во все глаза. Мистер Саттервейт подумал: «Если я не смогу заставить этого молодого человека расслабиться, то вечер у нас будет испорчен».
  — Поместье Чарнли всегда вызывает у меня какое-то особое чувство, — сказал он. — Со времени трагедии я был там только один раз. Мрачный дом, как будто населенный призраками.
  — Верно, — согласился Бристоу.
  — Там и в самом деле обитают два привидения, — заметил Монктон. — Говорят, что на террасу иногда выходит призрак Чарльза I, и что он держит под мышкой собственную голову, только я забыл, почему. И еще там есть Плачущая Леди с Серебряным Кувшином, которая всегда появляется после смерти кого-нибудь из рода Чарнли.
  — Чушь, — презрительно фыркнул Бристоу.
  — Эту семью преследует злой рок, — торопливо вставил мистер Саттервейт. — Четверо владельцев титула умерли насильственной смертью, а последний лорд Чарнли совершил самоубийство.
  — Исключительно неприятное происшествие, — мрачно произнес Монктон. — Когда это случилось, я был там.
  — Дайте вспомнить… Это было четырнадцать лет назад, — сказал Саттервейт. — С тех пор в этом доме никто не живет.
  — Не удивительно, — отозвался полковник. — Для молодой женщины это, конечно, был ужасный удар. Они были женаты только месяц и как раз вернулись из свадебного путешествия. Решили устроить большой маскарад, чтобы отпраздновать возвращение. Как раз, когда начали собираться гости, Чарнли закрылся в Дубовой Комнате и застрелился. Исключительно странный поступок. Простите… — Монктон резко повернул голову налево и посмотрел на мистера Саттервейта с виноватой улыбкой. — Знаете, Саттервейт, у меня почему-то пошли мурашки по коже. Мне на миг показалось, что в этом кресле сидел какой-то человек и что он что-то мне сказал.
  — Да, — продолжал Монктон через пару минут, — это было ужасное потрясение для Аликс Чарнли. Она была одной из самых красивых девушек, которых мне приходилось когда-либо видеть. В ней было много того, что люди называют радостью жизни, а теперь все говорят, что она и сама стала похожей на привидение. Правда, я ее уже много лет не видел. Кажется, она проводит большую часть времени за границей.
  — А сын?
  — Мальчик учится в Итоне269. Не знаю, что он будет делать, когда достигнет совершеннолетия. Не думаю, что он вернется в поместье Чарнли.
  — А что, из этого местечка получился бы неплохой парк для отдыха, — насмешливо заметил Бристоу.
  Полковник посмотрел на молодого человека с отвращением.
  — Нет, нет, вы не должны так говорить, — вмешался мистер Саттервейт. — Если бы вы действительно так считали, то никогда не смогли бы нарисовать вашу картину. Традиции и атмосфера — это тонкие, непостижимые вещи. Они создаются не одну сотню лет и если их разрушить, то восстановить за двадцать четыре часа их невозможно. — Он встал. — Давайте пройдем в комнату для курения. Я хочу показать вам кое-какие фотографии поместья Чарнли.
  Одним из хобби Саттервейта была любительская фотография. Старый джентльмен очень гордился своей книгой «Дома моих друзей». Все его друзья были людьми благородного происхождения, и сама книга выставляла Саттервейта большим снобом, чем он был на самом деле.
  — Вот снимок террасы, — пояснил мистер Саттервейт и подал фотографию художнику. — Видите, он сделан почти с той же точки, с какой вы рисовали свою акварель. А вот этот чудесный ковер. Жаль, что снимок не передает цветов.
  — Я помню его, — отозвался Бристоу. — Красивая вещь, ярко-красная, как пламя. Но все равно там этот ковер был немного не к месту. Он чересчур большой и совсем не смотрится на полу, состоящем из черных и белых квадратов. На террасе только один этот ковер, и он похож на огромное кровавое пятно.
  — Наверно, он и подсказал тему этой картины? — поинтересовался мистер Саттервейт.
  — Наверное, — задумчиво ответил Бристоу. — Лично мне кажется, что местом трагедии лучше было бы избрать маленькую комнату с панелями, смежную с террасой.
  — Она называется Дубовая Комната, — заметил Монктон. — Совершенно верно, о ней ходят нехорошие слухи. Там в стене, за панелью, возле камина есть тайник. Легенда гласит, что в нем когда-то прятался Чарльз I. Еще в этой комнате состоялись две дуэли. И именно в ней застрелился Регги Чарнли.
  Полковник взял фотографию из рук художника.
  — Да, это бухарский ковер, — продолжал он. — Стоит, я думаю, не менее двух тысяч фунтов. Когда я был в поместье, он лежал в Дубовой Комнате. Там он был как раз на своем месте. А здесь, на террасе, на этих мраморных клетках, он выглядит совсем нелепо.
  Мистер Саттервейт посмотрел на пустое кресло и задумчиво произнес:
  — Интересно, когда этот ковер перенесли из Дубовой Комнаты?
  — Наверное, уже потом. Я помню, беседовал с Чарнли в день трагедии и он сказал, что такие вещи надо вообще держать под стеклом.
  Старый джентльмен покачал головой.
  — Дом закрыли сразу же после самоубийства, оставив все так, как было.
  В их разговор вмешался художник:
  — А почему застрелился лорд Чарнди? — осведомился он, оставив свою агрессивную манеру.
  Полковник Монктон неловко пошевелился в кресле:
  — Никто об этом никогда не узнает, — рассеянно произнес он.
  — Я полагаю, — медленно начал мистер Саттервейт, — что это все-таки было самоубийство.
  Полковник посмотрел на него с откровенным недоумением.
  — Разумеется, это было самоубийство. Мой дорогой друг, я же сам находился тогда в этом доме.
  Саттервейт вновь посмотрел на пустое кресло, улыбнулся, как будто вспомнил какую-то шутку, которая была неизвестна его собеседникам, и спокойно сказал:
  — Иногда человек по прошествии ряда лет видит события более ясно, чем он видел их в то время.
  — Вздор, — фыркнул Монктон. — Сущий вздор! Как это может быть, если со временем события становятся все более туманными?
  Но Бристоу неожиданно пришел на помощь мистеру Саттервейту:
  — Я знаю, что вы имеете в виду, — сказал художник. — И, по-видимому, правы. Это вопрос пропорций, правда? Даже, наверное, больше, чем пропорций. Теория относительности и все такое.
  — Если хотите знать мое мнение, — произнес полковник, — то все эти теории Эйнштейна — настоящая чепуха. И спириты, и привидения — тоже! — он свирепо оглядел собеседников. — Разумеется, это было самоубийство. Практически я своими собственными глазами видел, как все произошло.
  — Так расскажите и нам, — попросил мистер Саттервейт, — чтобы мы тоже увидели все собственными глазами.
  Удовлетворенно хмыкнув, полковник устроился в кресле поудобней и начал:
  — Случившееся было для всех огромной неожиданностью. Чарнли вел себя, как обычно. На маскарад должно было приехать много людей. Никто и представить себе не мог, что хозяин пойдет и застрелится как раз тогда, когда начнут прибывать гости.
  — Более тактично было бы, если бы он подождал до отъезда гостей, — заметил Саттервейт.
  — Конечно. Чертовски неделикатный поступок.
  — Нетипично, — добавил старый джентльмен.
  — Да, — согласился полковник. — Совсем нехарактерно для Чарнли.
  — И все же это было самоубийство?
  — Разумеется. Я и еще двое или трое стояли на втором этаже: служанка Острандеров, Элджи Дарси, ну и еще пара человек. Внизу Чарнли пересек холл и вошел в Дубовую Комнату. Служанка сказала, что выражение его лица было ужасным, глаза выпучены, но это, конечно, чепуха, потому что с того места, где мы стояли, она не могла видеть его лицо. Но Чарнли действительно шел как-то сгорбившись, как будто нес на плечах тяжелую ношу. Одна из девушек позвала его. Кажется, это была чья-то гувернантка, которую леди Чарнли включила в число гостей по доброте душевной. Эта девушка сказала: «Лорд Чарнли, леди Чарнли желает знать…» Он ничего не ответил ей, зашел в Дубовую Комнату, захлопнул дверь. Мы слышали, как в замочной скважине повернулся ключ. Буквально минуту спустя раздался выстрел.
  Мы бросились вниз по лестнице. В Дубовой Комнате есть еще одна дверь. Она выходит на террасу. Та дверь тоже была закрыта на ключ. В конце концов мы взломали ее. Чарнли лежал на полу — мертвый — возле его правой руки был пистолет. И что же это, если не самоубийство? Несчастный случай? И не говорите. Другим объяснением может быть убийство, но убийства не бывает без убийцы. Надеюсь, вы согласны с этим?
  — Убийца мог скрыться, — предположил мистер Саттервейт.
  — Это невозможно. Если у вас найдется листок бумаги и карандаш, я нарисую вам план этой части дома. В Дубовую Комнату ведут две двери: одна выходит в холл, другая — на террасу. Но обе они были закрыты изнутри, и ключи находились в замках.
  — А окно?
  — Тоже было закрыто и жалюзи опущены.
  Воцарилось молчание.
  — Вот и все, — торжественно произнес Монктон.
  — Похоже на это, — печально согласился Саттервейт.
  — Учтите, — продолжал полковник, — хотя я только что смеялся над всеми этими спиритами, должен вам сказать, что в поместье Чарнли была действительно какая-то жутковатая атмосфера, особенно в Дубовой Комнате. В панелях стен имеется несколько дырок от пуль — там состоялось несколько дуэлей. На полу какое-то странное пятно, которое всегда проступает на досках, хотя их меняли несколько раз. А после этого случая, наверное, появилось и второе пятно — кровь бедного Чарнли.
  — И много было крови, когда он застрелился? — поинтересовался мистер Саттервейт.
  — Очень мало. На удивление мало, как сказал доктор.
  — Чарнли выстрелил себе в голову?
  — Нет, в сердце.
  — Это не так-то просто сделать, — заметил Бристоу. — Попробуй найди точно, где у тебя сердце. Я бы никогда не стрелял в сердце.
  Мистер Саттервейт покачал головой. Он был не совсем доволен. Рассказ Монктона должен был, как надеялся старый джентльмен, натолкнуть его… на что? Он и сам не знал.
  — Да, мрачноватое это место, — повторил полковник.
  — Хотя лично я не видел там ничего особенного.
  — А вы случайно не видели там Плачущей Леди с Серебряным Кувшином?
  — Нет, сэр, не видел, — с чувством ответил Монктон. — Но все слуги в доме Чарнли клялись, что видели.
  — Суеверие было проклятьем средних веков, — заявил художник. — И сейчас его отголоски еще встречаются то там, то здесь, хотя, слава богу, мы постепенно избавляемся от этого.
  — Суеверие, — задумчиво повторил мистер Саттервейт, и опять посмотрел на пустое кресло. — Иногда… Как вы думаете, суеверие может оказаться полезным?
  Бристоу удивленно уставился на старого джентльмена.
  — Полезным — совсем неподходящее слово.
  — Ну, теперь-то, я надеюсь, у вас не осталось сомнений, Саттервейт? — спросил полковник.
  — Не осталось, — согласился старый джентльмен. — И все равно кажется странным, что недавно женившийся человек, молодой, богатый, счастливый, готовящийся отпраздновать свое возвращение после свадебного путешествия, и вдруг совершает такой бессмысленный поступок. Чрезвычайно странно, но я согласен: от фактов никуда не денешься. Истина — в фактах, — тихо произнес Саттервейт и нахмурился.
  — И никто никогда не узнает, что же стояло за этим поступком, — заметил Монктон. — Конечно, ходили слухи, всевозможные слухи. О чем только не судачат люди.
  — Но достоверно никто ничего не знал, — задумчиво продолжил Саттервейт.
  — На детективный роман совсем не похоже, да? — сказал художник. — Никому не было никакой выгоды от смерти этого человека.
  — Никому, кроме неродившегося ребенка, — возразил мистер Саттервейт.
  Монктон хмыкнул.
  — Какой удар для бедного Хьюго Чарнли, — заметил он. — Как только стало известно, что леди Чарнли ждет ребенка, на его долю выпало чрезвычайно приятное занятие сидеть и ждать, затаив дыхание, мальчик это будет или девочка. Да и его кредиторы тоже поволновались. Когда родился мальчик, разочарование было всеобщим.
  — А вдова очень переживала смерть Чарнли? — поинтересовался Бристоу.
  — Бедняжка, — произнес полковник. — Никогда этого не забуду. Она не плакала, не впадала в истерику, ничего такого. Она как будто… окаменела. Как я уже сказал, вскоре после этого леди Чарнли закрыла поместье и, насколько я знаю, никогда больше не возвращалась туда.
  — Итак, мотив самоубийства окутан мраком, — констатировал художник, слегка улыбнувшись. — Или здесь замешан другой мужчина, или другая женщина — одно из двух, да?
  — Похоже, — согласился Саттервейт.
  — Скорее всего другая женщина, — продолжал художник, — поскольку вдова так больше и не вышла замуж. Лично я ненавижу женщин, — добавил он хладнокровно.
  Мистер Саттервейт слегка улыбнулся. Заметив это, Бристоу набросился на старого джентльмена, как ястреб.
  — Можете смеяться, но я действительно ненавижу женщин. Они все только портят. Всюду вмешиваются. Не дают работать. Они… Только один раз я встретил женщину, которая… Ну, в общем, интересного человека.
  — Я тоже считаю, что хоть одну можно найти, — заметил Саттервейт.
  — Нет, я совсем не в том смысле. Я… Я встретил ее случайно. Это было в поезде. В конце концов, — добавил молодой человек с вызовом, — почему это нельзя знакомиться в поездах?
  — Можно, можно, — успокоил его старый джентльмен. — Поезд нисколько не хуже любого другого места.
  — Он шел с севера. В купе нас было только двое. Не знаю почему, но мы разговорились. Я даже не спросил, как ее зовут, и, наверное, никогда больше ее не встречу. Не знаю, хотелось бы мне этого. Конечно, я могу… и пожалеть об этом, — художник замолчал, потом вновь заговорил, пытаясь яснее выразить свою мысль: — Эта женщина, знаете, она какая-то нереальная. Призрачная, как будто пришла из кельтских сказок.
  Саттервейт понимающе кивнул. Он легко представил себе ситуацию: практичный и рассудительный Бристоу и его спутница, воздушная, почти бесплотная. Призрачная, как сказал он сам.
  — Наверное, таким может стать человек, переживший что-то ужасное, почти невыносимое, — продолжал художник. — Такой человек, вероятно, попытается убежать от действительности, укрыться в своем собственном мирке, и через какое-то время он будет уже не в состоянии вернуться к реальной жизни.
  — С ней это и случилось? — с любопытством спросил мистер Саттервейт.
  — Не знаю, — произнес Бристоу. — Она мне ничего не сказала, и я только предполагаю. Если хочешь прийти к какому-то выводу, надо шевелить мозгами.
  — Да, медленно произнес Саттервейт. — Надо шевелить мозгами.
  Дверь открылась и старый джентльмен поднял голову. Он с надеждой посмотрел на лакея, но, услышав его слова, был разочарован.
  — Леди, сэр. Желает видеть вас по весьма срочному делу. Мисс Аспасия Глен.
  Саттервейт в изумлении поднялся из-за стола. Он уже слышал это имя. Да и кто в Лондоне не знал об Аспасии Глен? Моноспектакли Женщины с Шарфом (как рекламировали ее в афишах) захватили столицу буквально врасплох. С помощью обыкновенного шарфа эта актриса пародировала различных людей. Ее шарф становился то чепцом монашки, то платком мельника, то головным убором крестьянки, то еще чем-нибудь, причем все образы, созданные мисс Глеи, были непохожи один на другой. Мистер Саттервейт очень уважал эту женщину как актрису, но — так уж получилось — не имел до сих пор возможности познакомиться с ней. Визит Аспасии Глен в столь неожиданный час заинтриговал старого джентльмена.
  Мисс Глен сидела на середине покрытого золотой парчой дивана. Она выглядела хозяйкой комнаты. Мистер Саттервейт сразу понял, что эта женщина хочет стать и хозяйкой ситуации. К своему удивлению он почему-то почувствовал к гостье антипатию, хотя прежде искренне восхищался талантом Аспасии Глен. В свете огней рампы она казалась ему трогательным созданием, вызывала симпатию. На сцене она производила впечатление женщины тоскующей, заставляющей задуматься. Но теперь, когда мистер Саттервейт оказался с ней лицом к лицу, им овладели совершенно иные чувства. В Аспасии Глен было что-то жестокое, вызывающее и упрямое. Это была высокая темноволосая женщина лет тридцати пяти, очень симпатичная. Несомненно, она делала ставку на свою красоту.
  — Вы должны простить меня за столь неожиданный визит, мистер Саттервейт, — произнесла она сочным соблазнительным голосом. — Не хочу сказать, что я всегда желала познакомиться с вами, но сейчас я рада такой возможности. Что касается моего визита, — женщина засмеялась, — э-э-э… Мне нужна одна вещь, Я ничего не могу с собой поделать. Когда мне хочется иметь какую-нибудь вещь, она просто должна у меня быть.
  — Я приветствую любой повод, который свел меня с такой очаровательной женщиной, — по-старомодному галантно произнес старый джентльмен.
  — Вы очень любезны, — сказала Аспасия Глен.
  — Моя дорогая леди, — продолжал мистер Саттервейт. — Разрешите мне поблагодарить вас за то удовольствие, которое я получаю каждый раз, когда смотрю ваши спектакли.
  Мисс Глен обворожительно улыбнулась.
  — Я перейду прямо к делу. Сегодня я была в Харчестерской галерее и увидела там картину, без которой просто не смогу жить. Я хотела купить ее, но оказалось, что она уже куплена вами. Поэтому… — женщина сделала паузу, — в общем, мне очень нужна эта картина. Дорогой мистер Саттервейт, я просто должна иметь ее. Я принесла чековую книжку, — мисс Глен с надеждой взглянула на него. — Говорят, что вы исключительна добрый человек. Знаете, все люди добры ко мне. Меня это портит, но факт остается фактом.
  Таковы были методы Аспасии Глен. Мистер Саттервейт внутренне возмутился ее чрезмерным старанием обольстить его своими женскими чарами и этой игрой в испорченного ребенка. Ее манеры вроде должны были вызвать в нем положительный отклик, но этого не произошло. Аспасия Глен сделала ошибку: она посчитала его старым дилетантом, которого может легко обольстить хорошенькая женщина. Но за галантным поведением мистера Саттервейта скрывался проницательный и критичный наблюдатель. Старый джентльмен видел людей такими, какими они были, а не такими, какими казались. И на этот раз он увидел перед собой не очаровательную особу, желающую удовлетворить свой каприз, а безжалостную эгоистку, пытающуюся во что бы то ни стало добиться своего. Причины этого мистер Саттервейт пока не знал. И он решил не уступать: картина «Мертвый Арлекин» останется у него. Старый джентльмен быстро прикинул, как можно ответить отказом и не показаться излишне резким.
  — Я уверен, — начал он, — что все вокруг готовы выполнять ваши желания и испытывают при этом огромное.
  — То есть, вы уступите мне эту картину?
  Мистер Саттервейт медленно и с сожалением покачал головой.
  — Боюсь, это невозможно. Видите ли, — он сделал паузу, — я купил эту картину для одной женщины. Это подарок.
  — О! Но ведь…
  В это время резко зазвонил телефон. Пробормотав извинения, старый джентльмен снял трубку.
  — Могу я поговорить с мистером Саттервейтом? — услышал он чей-то слабый, безжизненный голос, доносившийся как будто очень издалека.
  — Да, я вас слушаю.
  — Я леди Чарнли, Аликс Чарнли. Вы, наверное, не помните меня, мистер Саттервейт. Мы встречались с вами много лет назад.
  — Моя дорогая Аликс, ну конечно же я вас помню.
  — Я хочу просить вас об одном одолжении. Сегодня я ходила на выставку в Харчестерскую галерею. Там была одна картина, «Мертвый Арлекин». На ней изображена терраса в нашем поместье, Чарнли. Вы, наверное, узнали ее. Я… я бы хотела иметь эту картину, но она была продана вам, — женщина помолчала. — Мистер Саттервейт, по некоторым причинам мне очень нужна эта картина. Может, вы уступите ее мне?
  «Вот так чудеса», — подумал мистер Саттервейт и заговорил, радуясь тому, что Аспасия Глен может слышать только половину его беседы с леди Чарнли.
  — Я буду счастлив, если, вы примете этот подарок, — старый джентльмен услышал за спиной отрывистое восклицание мисс Глен и поспешил продолжить:
  — Я купил эту картину для вас. Именно так. Но послушайте, моя дорогая Аликс, я хочу, чтобы вы выполнили одну мою просьбу.
  — Ну, конечно, мистер Саттервейт. Я вам так благодарна.
  — Я хочу, чтобы вы прямо сейчас приехали ко мне домой.
  Последовала небольшая пауза, затем леди Чарнли ответила:
  — Хорошо, я приеду.
  Саттервейт положил трубку и повернулся к мисс Глен.
  — Так вы об этой картине говорили с ней? — быстро и сердито спросила она.
  — Да, — подтвердил старый джентльмен. — Леди, которой я дарю эту картину, приедет сюда через несколько минут.
  Неожиданно лицо Аспасии Глен вновь расплылось в улыбке.
  — Но вы дадите мне возможность убедить ее уступить картину мне?
  — Я даю вам такую возможность.
  Странное волнение овладело мистером Саттервейтом. Перед ним разворачивалась человеческая драма, и конец ее был предопределен. Он, Саттервейт, сторонний наблюдатель жизни, играл сейчас в этой драме заглавную роль.
  — Давайте пройдем в другую комнату, — обратился он к женщине. — Я хочу познакомить вас с моими друзьями.
  Он открыл дверь и пропустил мисс Глен. Они пересекли холл и вошли в комнату для курения.
  — Мисс Глен, — произнес Саттервейт, — позвольте представить вам моего старого друга полковника Монктона. А это мистер Бристоу, художник, картина которого так восхитила вас.
  Старый джентльмен вздрогнул: из кресла, которое было пустым, когда он уходил, поднялась третья фигура.
  — Мне кажется, вы ожидали меня сегодня вечером, — заявил мистер Квин. — Пока вы отсутствовали, я познакомился с вашими друзьями. Я очень рад, что мне удалось навестить вас.
  — Мой дорогой друг, — начал Саттервейт. — Я… Я старался продолжать без вас, насколько это в моих силах, но… — и он запнулся под чуть насмешливым взглядом темных глаз мистера Квина. — Позвольте представить. Мистер Харли Квин270, мисс Аспасия Глен.
  Мисс Глен — или это только показалось Саттервейту? — слегка отпрянула. Странное выражение появилось на ее лице и тут же пропало.
  — Я понял, — неожиданно громко заявил Бристоу.
  — Что поняли?
  — Понял, что привело меня в такое замешательство, — художник с любопытством уставился на мистера Квина, затем повернулся к Саттервейту. — Видите? Вы видите, как мистер Квин похож на Арлекина на моей картине — на того человека, который смотрит через окно?
  На этот раз старому джентльмену никак не могло почудиться: мисс Глен шумно вздохнула и отступила на один шаг назад.
  — Я же говорил вам, что жду еще одного гостя — торжественно заявил мистер Саттервейт. — Должен сказать, что мистер Квин — человек необычных способностей: он раскрывает любые тайны. Он заставляет вас видеть все совершенно в другом свете.
  — Вы медиум, сэр? — поинтересовался полковник Монктон, с сомнением оглядывая мистера Квина.
  Тот улыбнулся и медленно покачал головой.
  — Мистер Саттервейт преувеличивает, — спокойно произнес он. — Пару раз я был свидетелем того, как он провел изумительную дедуктивную работу. Почему он относит свои успехи на мой счет, я сказать не могу. Вероятно, по причине скромности.
  — Нет, нет, — взволнованно продолжал пожилой джентльмен. — Все не так. Вы помогли мне увидеть факты. — которые я и сам должен был видеть… Нет, я их видел, но не сознавал этого.
  — Должен признаться, чертовски путано вы говорите, — заметил полковник Монктон.
  — Нет, все очень просто, — возразил мистер Квин. — Беда в том, что мы просто спешим дать фактам неправильное истолкование.
  Аспасия Глен повернулась к Френку Бристоу.
  — Я хочу знать, — нервно начала она, — что натолкнуло вас на мысль нарисовать эту картину?
  Художник пожал плечами.
  — Я и сам это не совсем понимаю, — признался он. — Что-то в этом доме, в поместье Чарнли я имею в виду, захватило мое воображение. Большая пустая комната. Терраса. Наверное, мне пришли в голову всякие сказки о привидениях и прочих подобных вещах. Еще я услышал историю о последнем лорде Чарнли, его самоубийстве. А если человек мертв, но его душа продолжает существовать? Знаете, это была такая странная мысль. И вот душа взирает снаружи на свое мертвое тело и все понимает.
  — Что вы имеете в виду «все понимает»? — спросила мисс Глен.
  — Ну, понимает, как это произошло. Понимает…
  Дверь открылась и лакей объявил, что приехала леди Чарнли.
  Мистер Саттервейт отправился встретить ее. Он не видел Аликс Чарнли лет четырнадцать. В его памяти она осталась цветущей и жизнерадостной женщиной. А сейчас… Перед ним стояла Окаменевшая Леди. Бледная, очень красивая, она, казалось, не шла по земле, а плыла, как снежинка, подхваченная ледяным ветром. Такая холодная, такая отрешенная она казалась нереальной.
  — Как хорошо, что вы пришли, — сказал мистер Саттервейт.
  Он провел гостью в комнату. Увидев Аспасию Глен, леди Чарнли сделала жест, как будто узнав ее, и остановилась, так как актриса никак не отреагировала.
  — Извините, — пробормотала Аликс, — мы с вами уже где-то встречались, правда?
  — Вероятно, вы видели мисс Глен в театре, — подсказал мистер Саттервейт. — Леди, Чарнли, это мисс Аспасия Глен.
  — Очень рада познакомиться с вами, леди Чарнли, — произнесла Аспасия Глен. Ее голос неожиданно приобрел этакий заморский акцент, и старый джентльмен сразу же вспомнил один из ее многочисленных сценических образов.
  — Полковника Монктона вы знаете, — продолжал Саттервейт, — а это мистер Бристоу.
  Щеки леди Чарнли слегка порозовели.
  — С мистером Бристоу я тоже однажды встречалась, — чуть улыбнувшись, заявила она. — В поезде.
  — А это мистер Харли Квин.
  Старый джентльмен внимательно наблюдал за Аликс, но на этот раз он не увидел в ее глазах ни малейшего признака того, что женщина знала мистера Квина. Мистер Саттервейт пододвинул ей кресло, сел сам. Прочистив горло и немного волнуясь, он начал:
  — Я… Это не совсем обычная встреча. Все дело в картине, которую я сегодня купил. Мне кажется, что если бы мы захотели, то могли бы… кое-что прояснить.
  — Саттервейт, вы собираетесь устроить спиритический сеанс? — поинтересовался Монктон. — Вы сегодня какой-то странный.
  — Нет, не совсем сеанс, — возразил тот. — Но мой друг, мистер Квин верит, и я с ним согласен, что мысленно обратив взор в прошлое, можно увидеть факты такими, какими они были на самом деле, а не такими, какими они всем казались.
  — В прошлое? — переспросила леди Чарнли.
  — Я имею в виду самоубийство вашего супруга, Аликс. Я понимаю, вам больно вспоминать все это…
  — Нет, — сказала Аликс Чарнли, — не больно. Теперь мне уже ничего не страшно.
  Мистер Саттервейт вспомнил слова Френка Бристоу: «Эта женщина, знаете, она какая-то нереальная. Призрачная. Как будто пришла из кельтских сказок». Призрачная, — назвал он ее. Именно так. Призрак когда-то жизнерадостной женщины. Так где же та, настоящая Аликс? И старый джентльмен сам ответил на свой вопрос: «В прошлом. Отделенном четырнадцатью годами».
  — Моя дорогая, — произнес он, — вы меня пугаете. Вы как та Плачущая Леди с Серебряным Кувшином.
  Дзынь! Аспасия зацепила локтем кофейную чашку, она упала на под и разбилась вдребезги. Мистер Саттервейт только махнул рукой в ответ на извинения мисс Глен. Он подумал: «Мы все ближе и ближе — но к чему?»
  — Давайте поговорим о событиях четырнадцатилетней давности, — начал Саттервейт. — Лорд Чарнли застрелился. По какой причине? Никто не знает.
  Аликс слегка пошевелилась в кресле.
  — Леди Чарнли знает, — неожиданно заявил Френк Бристоу.
  — Чепуха… — начал Монктон и замолчал. Нахмурившись, он с любопытством взглянул на женщину.
  Та посмотрела на актрису. Полковник своим взглядом как будто вынудил говорить леди Чарнли. Она медленно кивнула.
  — Да, совершенно верно. Я знаю. — Ее голос был, как снег, холодный и мягкий. — Вот почему я никогда не смогу вернуться в наше поместье. Вот почему, когда мой сын Дик хочет, чтобы мы вернулись в Чарнли, я отвечаю ему, что это невозможно.
  — Вы объясните нам причину, леди Чарнли? — спросил мистер Квин.
  Аликс взглянула на него. Потом, будто загипнотизированная, заговорила спокойно и естественно, как ребенок:
  — Объясню, если хотите. Теперь уже все равно. Среди бумаг моего мужа я нашла письмо. Потом я уничтожила его.
  — Какое письмо? — поинтересовался мистер Квин.
  — Письмо от девушки, от одной бедной девушки. Она была воспитательницей у Мериамов. Мой супруг… Он был с ней в близких отношениях… Это случилось перед самой нашей свадьбой, мы были уже помолвлены. Та девушка… Она забеременела. Написала ему письмо, грозила, что все расскажет мне. Поэтому он и застрелился.
  Аликс устало и рассеянно посмотрела на собравшихся. Она напоминала ребенка, который только что ответил хорошо заученный урок. Полковник Монктон высморкался.
  — Боже мой, — произнес он. — Значит, вот в чем дело. Ну что ж, этот факт прекрасно объясняет его поступок.
  — Да? — спросил мистер Саттервейт. — Но он не объясняет одну вещь. Он не объясняет, почему мистер Бристоу нарисовал эту картину.
  — Что вы хотите этим сказать?
  Старый джентльмен взглянул на мистера Квина, как бы ожидая его поддержки. Очевидно, он ее получал, поскольку решил продолжить:
  — Да, я знаю, что это покажется всем вам сущей бессмыслицей, но разгадка этой тайны заключена в картине. Мы все собрались здесь из-за этой картины. Эта акварель должна была быть нарисована — вот что я хочу сказать.
  — Вы имеете в виду, что Дубовая Комната оказывает на людей какое-то сверхъестественное влияние? — спросил полковник.
  — Нет, — возразил мистер Саттервейт. — Не Дубовая Комната. Терраса. Именно она! Душа мертвого человека видит через окно свою собственную оболочку на полу.
  — Чего быть не может, — добавил Монктон, — поскольку тело лежало в Дубовой Комнате.
  — А если нет? — продолжал старый джентльмен. — А если оно действительно лежало там, где увидел его в своем воображении мистер Бристоу? Я имею в виду на черно-белых клетках террасы, напротив окна.
  — Вы говорите чепуху, — заметил полковник. — Если бы труп лежал на террасе, мы бы не нашли его в Дубовой Комнате.
  — Его могли туда перенести, — возразил Саттервейт.
  — В таком случае, как мы могли видеть, что лорд Чарнли входил в Дубовую Комнату? — спросил полковник.
  — Но вы же не видели лица этого человека, правда? — ответил старый джентльмен. — Вы только, видели, что какой-то человек в маскарадном наряде прошел в Дубовую Комнату.
  — Да, в парике и парчовом костюме, — согласился Монктон.
  — Вот именно. И вы подумали, что это был лорд Чарнли, поскольку та девушка обратилась к нему, как к лорду Чарнли.
  — Но когда несколько минут спустя мы вбежали в комнату, там находился только мертвый Регги Чарнли. Уж это вам объяснить не удастся.
  — Да, — обескураженно произнес Саттервейт. — Да… Вот если бы там было какое-то потайное убежище.
  — Вы вроде бы говорили о каком-то «тайнике монаха»271 в этой комнате? — обратился к полковнику Френк Бристоу.
  — О! — воскликнул мистер Саттервейт. — А если… — он махнул рукой, требуя тишины, затем, прикрыв лоб ладонью, заговорил медленно и нерешительно. — У меня появилась одна идея. Это только предположение, но оно кажется мне вполне логичным. Допустим, что лорда Чарнли застрелили. Убийство произошло на террасе. Затем преступник и его сообщник перенесли тело в Дубовую Комнату и положили рядом с правой рукой пистолет. Далее. «Самоубийство» лорда Чарнли ни у кого не должно вызывать сомнений, мне кажется, это очень легко сделать. Преступник в парчовом наряде и парике пересекает холл и направляется к Дубовой Комнате, а его сообщник, стоя на лестнице, обращается к нему, как к лорду Чарнли для того, чтобы у присутствующих создалось впечатление, что это и есть Регги Чарнли. Затем мнимый хозяин поместья входит в Дубовую Комнату, закрывает изнутри обе двери и стреляет в стену. Не забывайте, что в панели комнаты уже есть следы пуль от дуэлей, так что никто не обратит внимания на еще одну дырку. Затем убийца прячется в «тайнике монаха». Когда двери взломали и в комнату вбежали люди, все они были уверены, что лорд Чарнли совершил самоубийство. Других предположений ни у кого не возникло.
  — Мне кажется, все это ерунда, — заявил полковник. — Не забывайте, что у Чарнли был повод лишить себя жизни.
  — Да, письмо, которое нашли после его смерти, — продолжал старый джентльмен. — Лживое, жестокое письмо, которое сочинила очень умная, но бессовестная женщина, желавшая сама стать леди Чарнли.
  — Кого вы имеете в виду?
  — Я имею в виду сообщницу Хьюго Чарнли, — заявил мистер Саттервейт. Знаете, Монктон, всем было известно, что этот человек мерзавец. Он был уверен, что унаследует титул, — резко повернувшись к леди Чарнли, старый джентльмен спросил:
  — Как звали девушку, написавшую это письмо?
  — Моника Форд, — ответила та.
  — Скажите, Монктон, это Моника Форд обратилась к лорду Чарнли, когда он направлялся в Дубовую Комнату?
  — Да, теперь, когда вы спросили об этом, я припоминаю, что это была она.
  — О, это невозможно, — заявила Аликс. — Я… Я ходила к ней потом по поводу этого письма. Она сказала, что все это правда. После этого я ходила к Монике Форд только один раз, но она же не могла притворяться все это время.
  Мистер Саттервейт посмотрел на Аспасию Глен.
  — Могла, — спокойно заявил он. — Вероятно, у нее были задатки талантливой актрисы.
  — Но вы не объяснили еще одного, — заметил Френк Бристоу. — На террасе должны были остаться следы крови. Обязательно. Преступники не успели бы вытереть их в спешке.
  — Не успели бы, — согласился старый джентльмен. — Зато они могли сделать другое, и это заняло бы у них пару секунд: они могли бросить на окровавленный пол бухарский ковер. До этого вечера никто не видел ковра на террасе.
  — Думаю, что вы правы, — заявил Монктон. — Но все равно, рано или поздно, кровь надо было вытереть?
  — Да, — ответил Саттервейт. — Глубокой ночью. Женщина с кувшином или тазиком могла легко сделать это.
  — А если бы ее кто-нибудь заметил?
  — Это не имело бы значения, — заявил старый джентльмен. — Я же говорю о том, что произошло на самом деле. Я сказал: женщина с кувшином или тазиком. Если бы я сказал «Плачущая Леди с Серебряным Кувшином», вы бы сразу поняли, за кого ее могли принять в ту ночь. — Саттервейт встал и подошел к Аспасии Глен. — Вы же так и сделали, правда? Теперь вас называют Женщиной с Шарфом, но тогда вы сыграли свою первую роль — роль Плачущей Леди о Серебряным Кувшином. Вот почему вы нечаянно опрокинули сейчас кофейную чашку. Когда вы увидели эту картину, вы испугались. Вы думали, что кто-то обо всем знает.
  Леди Чарнли вытянула вперед бледную руку.
  — Моника Форд, — прошептала она. — Теперь я узнала тебя.
  Аспасия Глен с криком вскочила с кресла. Она оттолкнула тщедушного Саттервейта и приблизилась к мистеру Квину. Сотрясаясь всем телом, актриса начала:
  — Значит, я была права: кто-то действительно знал! Вы здесь ломаете комедию, притворяясь, что только сейчас додумались до всего этого. Но меня не обмануть, — она показала на мистера Квина. — Это вы были там. Вы стояли за окном и смотрели в комнату. Вы видели, что мы сделали, Хьюго и я. Я знала, что кто-то смотрит на нас, чувствовала это все время. Но когда я поднимала голову, за окном никого не было. И все же я понимала, что за нами кто-то наблюдает. Один раз мне показалось, что в окне мелькнуло чье-то лицо. Все эти годы я жила в страхе. А потом увидела эту картину и узнала вас. Вы с самого начала знали, что произошло в поместье Чарнли на самом деле. Но почему вы решили заговорить именно сейчас — вот что я хочу знать!
  — Наверное, для того, чтобы мертвые спали спокойно, — произнес мистер Квин.
  Неожиданно Аспасия Глен метнулась к двери и, остановившись на пороге, с вызовом бросила:
  — Делайте, что хотите. Что из того, что вы все слышали мое признание? Мне наплевать. Наплевать! Я любила Хьюго и помогла ему совершить это ужасное преступление, а он потом бросил меня. В прошлом году он умер. Можете сообщать в полицию, если вам угодно. Но, как сказал этот маленький сморщенный джентльмен, я замечательная актриса, так что меня будет не так-то просто найти! — и мисс Глен с силой хлопнула дверью.
  Несколько минут спустя все услышали, как стукнула дверь парадного входа.
  — Регги, — заплакала леди Чарнли, — Регги! — слезы ручьями катились по ее щекам. — О, мой дорогой, мой дорогой! Теперь я могу вернуться в свое поместье и жить там с Дики. Я могу рассказать ему правду об отце — о самом замечательном, самом прекрасном человеке в мире.
  — Надо серьезно подумать о том, что мы можем предпринять в данной ситуации, — заявил полковник Монктон. — Аликс, моя дорогая, если вы разрешите мне проводить вас домой, я буду рад поговорить с вами на эту тему.
  Леди Чарнли встала. Она подошла к мистеру Саттервейту, положила руки ему на плечи и очень нежно поцеловала его.
  — После того, как я была мертва столько лет, как чудесно снова начать жить, — произнесла она. — Да, все эти годы я была как будто мертвой. Спасибо вам, дорогой мистер Саттервейт!
  Женщина вышла из комнаты вместе с полковником. Старый джентльмен пристально смотрел им вслед. Френк Бристоу, о существовании которого Саттервейт и позабыл, проворчал что-то.
  — Прекрасное создание, — угрюмо заявил художник и печально добавил:
  — Но теперь она не так загадочна, как была тогда.
  — В вас заговорил художник, — заметил Саттервейт.
  — Да, не так загадочна, — повторил тот. — Наверное, если я когда-нибудь и захотел бы приехать в поместье Чарнли, меня бы ожидал там холодный прием. Так что не стоит ехать туда, где тебя не ждут.
  — Мой дорогой, — начал мистер Саттервейт, — я считаю, что вам надо поменьше думать о том, какое впечатление вы производите на окружающих. Это будет мудрее, и вы почувствуете себя значительно лучше. Вам также стоит освободиться от всяких старомодных представлений насчет того, что происхождение человека имеет в наше время какое-то значение. Вы прекрасно сложены, а женщин всегда привлекают такие молодые люди. К тому же вы почти — если не наверняка — гений. Повторяйте себе это по десять раз каждый день перед сном, а через три месяца навестите леди Чарнли в ее поместье. Таков мой совет, а уж я-то пожил в этом мире немало лет.
  Неожиданно лицо художника озарилось очень доброй улыбкой.
  — Вы чертовски хорошо отнеслись ко мне, — вдруг произнес он и, схватив руку старого джентльмена, сильно сжал ее. — Бесконечно вам благодарен. А сейчас я должен идти. Большое спасибо за этот самый необычный в моей жизни вечер.
  Он оглядел комнату, как будто хотел поблагодарить еще кого-то и, вздрогнув, сказал:
  — Послушайте, сэр, а ваш-то друг исчез. Я не видел, как он уходил. Странный человек, правда?
  — Он всегда приходит и уходит очень неожиданно, — пояснил мистер Саттервейт. — Такая уж у него особенность. Никто никогда не видит, как он появляется и исчезает.
  — Невидимый, как Арлекин, — сказал Френк Бристоу, и от души рассмеялся собственной шутке.
  
  1930 г.
  
  Птица со сломанным крылом
  Мистер Саттертуэйт выглянул в окно и поежился. Дождь все лил и лил. Как плохо, что в деревенских домах нет приличного отопления, подумал он. Слава Богу, уже через несколько часов поезд увезет его отсюда в Лондон. Да, только после шестидесяти начинаешь в полной мере оценивать все достоинства столичной жизни.
  Сегодня мистер Саттертуэйт особенно остро ощущал свой возраст. Все остальные гости в доме были гораздо моложе его. Четверо из них только что отправились в библиотеку проводить «сеанс столоверчения». Его тоже звали, но он отказался: ему доставляло мало удовольствия мучительно долго высчитывать буквы алфавита, а потом разбираться в их бессмысленных сочетаниях.
  Да, в Лондоне все-таки намного приятнее! Хорошо, что он не принял приглашения Мейдж Кили — она звонила с полчаса назад, звала его в Лейделл. Она, конечно, славная девушка, но Лондон лучше.
  Мистер Саттертуэйт снова поежился и вспомнил, что в библиотеке почти всегда тепло. Приоткрыв дверь, он тихонько пробрался в затемненную комнату.
  — Не помешаю?
  — Что это, Н или М? Придется пересчитывать!.. Ну что вы, мистер Саттертуэйт, конечно нет. Знаете, тут такое! Дух, по имени Ада Спайерс, говорит, что наш Джон вот-вот должен жениться на какой-то Глэдис Бан.
  Мистер Саттертуэйт устроился в глубоком кресле у камина. Вскоре веки его смежились, и он задремал. Время от времени он сквозь сон слышал обрывки разговора.
  — Что значит ПАБЗЛ? Это невозможно — разве что он русский… Джон, ты толкаешь столик — нет, я видела!.. Ага, кажется, явился новый дух.
  Он снова задремал, но вскоре проснулся как от толчка, когда до его слуха донеслось новое имя.
  — К-И-Н. Правильно?
  — Да. Стукнуло один раз — значит, «да». Кин, вы хотите кому-нибудь из присутствующих что-то передать? Да. Мне? Джону? Саре? Ивлину? Нет? Странно, ведь здесь больше никого нет… А-а, может быть, мистеру Саттертуэйту? Отвечает «да». Мистер Саттертуэйт, это вам!
  — Что он говорит?
  Теперь мистер Саттертуэйт сидел в своем кресле, напряженно выпрямившись. Сна не, было ни в одном глазу. Столик затрясся, и одна из девушек принялась считать.
  — ЛЕЙД… Нет, не может быть, чепуха какая-то! Ни одно слово не начинается с ЛЕЙД!
  — Продолжайте, — приказал мистер Саттертуэйт так властно и уверенно, что сидящие за столиком беспрекословно подчинились.
  — ЛЕЙДЕЛ… И еще одно Л. Так… Кажется, все.
  — Продолжайте!
  — Скажите, пожалуйста, еще что-нибудь. Молчание.
  — По-моему, это все. Столик даже не шелохнется. Какая бессмыслица!
  — Да нет, — задумчиво проговорил мистер Саттертуэйт. — Не думаю, чтобы это была бессмыслица.
  Он встал и, выйдя из библиотеки, направился прямо к телефону. Соединили довольно быстро.
  — Я могу поговорить с мисс Кили? Мейдж, милая, это вы? Я передумал. Если позволите, я приму ваше любезное приглашение. Оказывается, мое присутствие в Лондоне не так срочно, как я полагал… Да-да, к ужину успею.
  Он повесил трубку. На его морщинистых щеках вспыхнул румянец. Мистер Кин — загадочный мистер Кин!.. Мистер Саттертуэйт мог по пальцам пересчитать все свои встречи с ним, и каждый раз, когда появлялся этот таинственный господин, случалось что-нибудь неожиданное. Интересно, что же произошло — или вот-вот произойдет — в Лейделле?
  Но, что бы это ни было, ему, мистеру Саттертуэйту, работа найдется. Он нисколько не сомневался, что в любом случае в развитии сюжета ему отведена не последняя роль.
  Лейделл — большой старый дом — был собственностью Дэвида Кили, человека тихого и неприметного. К таким, как он, ближние нередко склонны относиться как к предметам обстановки. Однако их незаметность для окружающих ни в коем случае не означает отсутствия интеллекта — Дэвид Кили был блестящим математиком и автором книги, абсолютно недоступной для девяносто девяти процентов читателей. Как и большинство интеллектуалов, он не отличался особой живостью характера или личным обаянием. Его даже окрестили в шутку «человеком-невидимкой»: за столом лакеи с подносом могли запросто обойти хозяина, гости частенько забывали поздороваться и попрощаться с ним.
  Иное дело его дочь Мейдж — натура открытая, полная жизни и кипучей энергии. Любому, кто с ней сталкивался, тут же становилось ясно, что перед ним очень даже нормальная, здоровая девушка, к тому же весьма хорошенькая.
  Она-то и встретила мистера Саттертуэйта у дверей.
  — Как замечательно, что вы все-таки приехали!
  — Замечательно, что вы позволили мне приехать, хоть я и поторопился с отказом. Мейдж, деточка, судя по вашему виду, у вас все в полном порядке!
  — Ах, у меня всегда все в порядке!
  — Я знаю, но сегодня у вас вид просто исключительный — я бы сказал, цветущий. Что-нибудь случилась? Что-нибудь… особенное?
  Она рассмеялась и чуть-чуть покраснела.
  — Нет, мистер Саттертуэйт, так нельзя! Вы сразу всегда обо всем догадываетесь.
  Он взял ее за руку.
  — Ага, значит, вы все-таки нашли своего суженого?
  Слово было несовременное, но Мейдж не возражала. Ей даже нравилась несовременность мистера Саттертуэйта.
  — Честно сказать, да. Этого никто еще не знает — это тайна! Но вам, мистер Саттертуэйт, я не боюсь ее доверить. Вы всегда все умеете понять правильно.
  Мистер Саттертуэйт питал особое пристрастие к чужим романам. Он был по-викториански сентиментален.
  — Кто этот-счастливец, полагаю, лучше не спрашивать? Ну, в таком случае мне остается лишь выразить надежду, что он вполне заслуживает чести, которой вы его удостаиваете.
  «Старичок просто прелесть!» — подумала Мейдж.
  — Знаете, я думаю, мы с ним прекрасно поладим, — сказала она. — У нас одинаковые вкусы, взгляды — это же очень важно, да? Нет, правда, у нас с ним много общего, мы давно уже все-все друг о друге знаем… И от этого на душе делается так спокойно, понимаете?
  — Понимаю, — сказал мистер Саттертуэйт. — Хотя лично мне еще не приходилось видеть, чтобы кто-то о ком-то знал абсолютно все — и именно присутствие некоторой тайны, как мне кажется, и помогает супругам сохранить взаимный интерес…
  — Ничего, попробую все-таки рискнуть! — рассмеялась Мейдж, и оба отправились переодеваться к ужину.
  Вниз мистер Саттертуэйт спустился последним. Он приехал сюда один, и его вещи распаковывал не его слуга, а это всегда его несколько раздражало. Когда он появился, все уже были в сборе, и Мейдж без лишних церемоний, как стало принято в последнее время, объявила:
  — А вот и мистер Саттертуэйт. Все, я умираю от голода! Идемте.
  Впереди рядом с Мейдж шла высокая седая женщина довольно яркой наружности. У нее был звучный ровный голос и красивое лицо с правильными чертами.
  — Здравствуйте, Саттертуэйт, — сказал мистер Кили. Мистер Саттертуэйт чуть не подскочил от неожиданности.
  — Здравствуйте, — сказал он. — Простите, я вас не заметил.
  — Меня никто не замечает, — печально вздохнул мистер Кили.
  В столовой все расселись за невысоким столом красного дерева. Мистера Саттертуэйта поместили между молодой хозяйкой и приземистой темноволосой девушкой, громкий смех которой выражал скорее непреклонную решимость быть веселой, чем искреннее веселье. Кажется, ее звали Дорис. Женщины такого типа меньше всего нравились мистеру Саттертуэйту: на его взгляд, их существование с художественной точки зрения ничем не оправдывалось.
  По другую руку от Мейдж сидел молодой человек лет тридцати, в котором с первого взгляда можно было угадать сына красивой седовласой женщины.
  А рядом с ним…
  Мистер Саттертуэйт затаил дыхание.
  Трудно было сразу определить, чем она его так поразила. Не красотой — нет, чем-то иным, неуловимым, ускользающим.
  Склонив голову набок, она слушала скучноватые застольные разглагольствования мистера Кили. Она была здесь за овальным столом — и в то же время, как показалось мистеру Саттертуэйту, где-то очень далеко отсюда. По сравнению с остальными она выглядела словно бы бесплотной. Она сидела, чуть отклонясь в сторону, и в позе ее была завораживающая красота — нет, больше чем красота… Она подняла глаза, на секунду встретилась взглядом с мистером Саттертуэйтом — и он вдруг нашел слово: волшебство.
  Да, в ней сквозило нечто волшебное — словно у обитателей Полых Холмов272, лишь отчасти схожих с людьми. Рядом с ней все сидящие за столом казались слишком материальными.
  Вместе с тем она возбуждала в нем жалость и умиление — похоже, ее необычайность угнетала ее самое. Мистер Саттертуэйт поискал подходящее определение — и нашел. «Птица со сломанным крылом», — мысленно произнес он. Довольный собой, он вернулся к вопросу участия девочек в скаутском движении, надеясь, что Дорис не заметила его рассеянности. Как только она обратилась к своему соседу справа, в котором мистер Саттертуэйт ничего интересного для себя не нашел, он повернулся к Мейдж.
  — Что это за женщина рядом с вашим отцом? — тихонько спросил он.
  — Миссис Грэм? Хотя нет, вы, вероятно, имеете в виду Мэйбл! Разве вы не знакомы? Это Мэйбл Эннсли. Ее девичья фамилия Клайдсли — она из того самого злополучного семейства.
  Мистер Саттертуэйт замер. Да, он был наслышан об этом семействе. Брат застрелился, одна сестра утонула, другая погибла во время землетрясения — как будто всех их преследовал какой-то злой рок. Это, вероятно, младшая из сестер.
  Неожиданно его отвлекли от размышлений — это Мейдж дотронулась под столом до его руки. Пока остальные были заняты беседой, она незаметно кивнула на своего соседа слева.
  — Это я вам про него, — не очень заботясь о правильности построения фразы, шепнула она.
  Мистер Саттертуэйт понимающе кивнул в ответ. Стало быть, молодой Грэм и есть избранник Мейдж. Что ж, судя по тому, что мистер Саттертуэйт успел увидеть — а смотреть он умел, — вряд ли она могла бы найти лучшую партию. Вполне приятный, располагающий и здравомыслящий молодой человек. Оба они молодые, здоровые, что называется, нормальные — и вообще, прекрасно подходят друг к другу.
  В Лейделле заведено было по-старинному: дамы выходили из столовой первыми. Мистер Саттертуэйт подсел поближе к Грэму и заговорил с ним. В целом он утвердился в своем первом впечатлении, однако что-то в поведении молодого человека как бы выпадало из общей картины. Роджер Грэм был рассеян, мысли его, казалось, блуждали, рука, ставившая на стол бокал, заметно дрожала.
  «Чем-то он сильно обеспокоен, хотя причина для беспокойства не так серьезна, как он воображает, — сказал себе мистер Саттертуэйт. — И все же — что бы это могло быть?»
  После еды мистер Саттертуэйт обыкновенно принимал пару пилюль для улучшения пищеварения. На этот раз он забыл прихватить их с собой, поэтому ему пришлось подняться за ними в комнату.
  Возвращаясь обратно, он спустился по лестнице и прошел уже полдороги по длинному коридору первого этажа, когда взгляд его случайно упал в открытую дверь застекленной террасы. Мистер Саттертуэйт застыл на месте.
  Комната была залита лунным светом, на полу темнел странный узор от оконного переплета. На низком подоконнике, откинувшись в сторону, сидела женщина. Она тихонько перебирала струны гавайской гитары, но не в ритме современных песенок, а ритме старинном, давно забытом, похожем на перестук копыт волшебных коней по каменистым тропам зачарованных холмов.
  Мистер Саттертуэйт смотрел как завороженный. На ней было платье из темно-синего шифона со множеством складок, оборок и рюшей, что создавало впечатление оперения птицы. Склонившись над гитарой, она что-то тихонько напевала.
  Он вошел в комнату и стал медленно, шаг за шагом, приближаться к ней. Он был уже совсем рядом, когда она подняла глаза. Увидев его, она, как он заметил, ничуть не испугалась и не удивилась.
  — Простите, если помешал… — начал он.
  — Пожалуйста, садитесь.
  Он присел на полированный дубовый стул возле нее. Она продолжала что-то еле слышно напевать.
  — Какая колдовская ночь, — сказала она. — Вы не находите?
  — Да, я тоже заметил что-то… колдовское.
  — Меня послали за гитарой, — сказала она. — Но когда я проходила мимо террасы, мне вдруг захотелось посидеть здесь в одиночестве, при луне.
  — Тогда, может быть, мне лучше… — приподнялся было мистер Саттертуэйт, но она остановила его.
  — Останьтесь, не уходите… Вы почему-то не нарушаете общей гармонии.
  Он снова сел.
  — Сегодня очень необычный вечер, — сказала она. — После обеда я долго бродила по лесу и повстречала там одного человека. Он был такой странный: высокий и темный — как заблудшая душа…
  Солнце уже садилось, красные лучи, пробиваясь меж ветвей, падали на него, и от этого он стал похож на Арлекина.
  — Да? — Мистер Саттертуэйт наклонился к ней, сердце его забилось.
  — Я хотела с ним заговорить — он напомнил мне кого-то из моих знакомых, — но так и не смогла найти его между деревьями.
  — Мне кажется, я знаю, кто это был, — сказал мистер Саттертуэйт.
  — Вот как? Скажите, он… действительно интересный человек?
  — Да, он интересный человек.
  Оба замолчали. Мистер Саттертуэйт был недоволен собой. Он чувствовал, что должен что-то предпринять, но не знал что. Он только знал, что это что-то должно иметь отношение к его собеседнице.
  — Временами, когда мы чувствуем себя несчастными, нам хочется убежать от окружающих, — заметил он несколько невпопад.
  — Да, верно, — начала она, но тут же оборвала себя и усмехнулась. — А, понятно, о чем вы. Но вы ошиблись! Все совсем не так. Мне захотелось сегодня одиночества как раз потому, что я — счастлива!
  — Вы… счастливы?
  — Да. Страшно счастлива.
  Она произнесла это совсем тихо, но мистер Саттертуэйт невольно содрогнулся. Под словом «счастье» это странное создание понимало явно не то, что, например, Мейдж Кили. «Счастье» Мэйбл Эннсли могло, вероятно, означать величайший восторг, порыв, исступление — словом, нечто, лежащее вне понимания обычного человека. Мистер Саттертуэйт смутился.
  — Я… не знал, — неловко пробормотал он.
  — Разумеется — откуда бы вам это знать? Впрочем, мое счастье пока еще не наступило. Его еще нет — но скоро будет. — Она чуть подалась вперед. — Представьте себе такую картину: вы стоите в густом-прегустом лесу, со всех сторон к вам подступают деревья, от них темно, вам уже начинает казаться, что вы никогда не сможете выбраться отсюда — и вдруг совсем рядом, за деревьями, вам видится страна вашей мечты, сверкающая и прекрасная. Она рядом, надо только выбраться из чащи — и все…
  — Многое кажется прекрасным, пока с ним не соприкоснешься вплотную, — сказал мистер Саттертуэйт. — Вещи самые отвратительные могут издали показаться прекраснее всего на свете.
  Послышались шаги, мистер Саттертуэйт обернулся. В дверях стоял блондин с туповатым, невыразительным лицом. Это был Джерард Эннсли — за столом мистер Саттертуэйт толком его не разглядел.
  — Мэйбл, тебя ждут, — сказал он.
  Вся ее одухотворенность мигом погасла.
  — Иду, Джерард, — равнодушно отозвалась она, поднимаясь. — Мы немного заболтались с мистером Саттертуэйтом.
  Из двери первой вышла Мэйбл Эннсли, за ней мистер Саттертуэйт. В коридоре он покосился через плечо и успел поймать на лице ее мужа выражение безысходной тоски.
  «А ведь он все чувствует, — подумал мистер Саттертуэйт. — Он чувствует власть над нею неведомых сил. Бедняга!»
  Гостиная была ярко освещена. Мейдж и Дорис Коулз шумно набросились на Мэйбл Эннсли:
  — Куда это ты запропастилась, негодница?!
  «Негодница» опустилась на низенький табурет, настроила гитару и запела. Все хором подхватили.
  «Возможно ли, — размышлял мистер Саттертуэйт, — чтобы „Моей крошке“273 посвящалось так много идиотских песен?»
  Впрочем, он признавал, что их мелодии, изобилующие синкопами274 и подвываниями, были довольно трогательны, хотя и не шли ни в какое сравнение с любым старомодным вальсом.
  В комнате было уже очень накурено, похожие мелодии сменяли одна другую…
  «Нет беседы, — подумал мистер Саттертуэйт. — Нет хорошей музыки. Нет покоя». Ему захотелось, чтобы в мире стало поменьше шума и суеты.
  Внезапно Мэйбл Эннсли, оборвав какую-то песенку, улыбнулась ему и запела Грига:
  «Мой лебедь прекрасный…»
  Это была любимая песня мистера Саттертуэйта. Ему нравилось бесхитростное удивление, звучавшее в конце:
  «Ужель ты и впрямь был лишь лебедь?..»
  После Грига все начали расходиться. Мейдж предлагала гостям напитки, ее отец, подобрав брошенную гитару, рассеянно пощипывал струны. Гости желали друг другу спокойной ночи и постепенно пододвигались к двери. Говорили все одновременно. Джерард Эннсли уже незаметно ретировался.
  Выйдя из гостиной, мистер Саттертуэйт церемонно простился с миссис Грэм. Наверх вели две лестницы: одна была рядом с дверью гостиной, другая — в противоположном конце коридора. Мистер Саттертуэйт направился к дальней лестнице, миссис Грэм с сыном к ближней. Сбежавший раньше всех Джерард Эннсли тоже поднялся к себе по ближней лестнице.
  — Мэйбл, прихвати сразу гитару, — посоветовала Мейдж, — не то утром непременно забудешь. Вам ведь в такую рань вставать!
  — Идемте, идемте, мистер Саттертуэйт! — затараторила Дорис, хватая его под руку и увлекая за собой. — Рано в кровать, рано вставать… — ну, и так далее!
  Мейдж подхватила его под другую руку, и они втроем дружно побежали по коридору под звонкий смех Дорис. Возле лестницы они остановились подождать Дэвида Кили, который следовал за ними более степенно, выключая по пути свет. Все четверо поднялись наверх.
  На другое утро мистер Саттертуэйт уже готовился спуститься к завтраку, когда в дверь тихонько постучали и вошла Мейдж Кили. Лицо ее было смертельно бледно, она вся дрожала.
  — Ах, мистер Саттертуэйт, мистер Саттертуэйт!..
  — Деточка, что случилось? — Он взял ее за руку.
  — Мэйбл… Мэйбл Эннсли…
  — Да?
  Что-то случилось. Но что? Что-то страшное, понял он. Мейдж едва могла говорить.
  — Сегодня ночью она повесилась… У себя в комнате на притолоке. Это такой ужас! — И она разрыдалась.
  — Повесилась?.. Невозможно! Непостижимо!
  Он постарался как-то утешить ее в своей старомодной манере, после чего поспешил вниз. Внизу он нашел расстроенного и вконец растерявшегося Дэвида Кили.
  — Саттертуэйт, в полицию я уже позвонил — доктор сказал, что это обязательно. Он только что закончил осмотр… осмотр… О Господи, как это все неприятно! Наверное, она была страшно несчастлива, раз так с собой… И эта ее вчерашняя песня — вот уж право, лебединая! Да и сама она была похожа на лебедя. На черного лебедя…
  — Да.
  — «Лебединая песня», — повторил Кили. — Видно, у нее уже тогда было что-то на уме, да?
  — По всей видимости, да. Во всяком случае, очень на это похоже.
  Замявшись, он спросил, нельзя ли ему… Если, конечно…
  Хозяин угадал, о чем он так сбивчиво просит.
  — Да, разумеется, если хотите. Я и забыл, что людские трагедии — ваша penchant275.
  Он повел мистера Саттертуэйта наверх по широкой лестнице. Наверху сразу же возле лестничной площадки с одной стороны находилась комната Роджера Грэма, с другой — комната его матери. Дверь последней была приоткрыта, и из щели выплывала тоненькая струйка дыма.
  Мистер Саттертуэйт слегка удивился. Глядя на миссис Грэм, он ни за что бы не подумал, что эта почтенная дама может курить в столь ранний час. Точнее говоря, он вообще до сих пор не подозревал, что она курит.
  Они прошли по коридору до предпоследней двери и остановились. Дэвид Кили вошел в комнату первым, мистер Саттертуэйт за ним.
  За дверью располагалась небольшая спальня, по видимости, мужская. Боковая дверь вела из нее в смежную комнату. Войдя в эту вторую комнату, они тут же увидели конец веревки, которая все еще болталась на крюке, вбитом в притолоку. А на кровати…
  Мистер Саттертуэйт некоторое время глядел на постель, на ворох синего шифона с рюшами и оборками, которые так напоминали птичьи перья. Глянув на лицо, он старался уже ни на что больше не смотреть.
  Он перевел взгляд на входную дверь, на которой висел обрывок веревки, а с нее — на боковую дверь.
  — Дверь между комнатами была заперта?
  — Нет. Во всяком случае, служанка сказала, что нет.
  — Эннсли спал? Он что-нибудь слышал?
  — Говорит, ничего.
  — Трудно представить, — пробормотал мистер Саттертуэйт и еще раз взглянул на лежащее на кровати тело.
  — Где он?
  — Кто — Эннсли? Внизу, с доктором.
  Спустившись вниз, они обнаружили, что прибыл инспектор полиции. Мистер Саттертуэйт был приятно удивлен, узнав в нем своего старого знакомого — инспектора Уинкфилда. Инспектор вместе с врачом поднялся наверх и оттуда через несколько минут передал, что просит всех собраться в гостиной.
  Шторы уже были задернуты, и вся комната имела траурный вид. Заплаканная Дорис Коулз-то и дело промокала глаза носовым платком. Мейдж выглядела теперь решительно и настороженно — кажется, она уже вполне овладела собой. Миссис Грэм была спокойна, как всегда, и сидела с лицом серьезным и бесстрастным. Больше всех, по-видимому, трагедия поразила ее сына: он был просто сам не свой. Дэвид Кили, как обычно, маячил где-то на заднем плане.
  Овдовевший супруг сидел один, несколько в стороне от остальных. Он пребывал в странном оцепенении и, кажется, не совсем понимал, что произошло.
  Мистер Саттертуэйт, внешне спокойный, на самом деле был переполнен чувством ответственности и сознанием долга, который ему вскоре предстояло выполнить.
  Инспектор Уинкфилд, в сопровождении доктора Морриса, вошел в гостиную и закрыл за собою дверь. Откашлявшись, он заговорил:
  — Произошло печальное событие. Да, очень печальное событие. Поэтому я обязан задать всем вам несколько вопросов. Думаю, возражений не будет. Начну с мистера Эннсли. Простите мой вопрос, сэр, но я хочу знать, не высказывала ли ваша супруга намерения покончить с собой?
  Мистер Саттертуэйт открыл уже было рот, но, поразмыслив, закрыл его опять. Время еще есть, решил он. Не стоит спешить.
  — Покончить с собой?.. Н-нет, по-моему, нет.
  Ответ прозвучал до такой степени нерешительно, что все собравшиеся в гостиной украдкой бросили на Эннсли удивленные взгляды.
  — Вы что, не совсем уверены, сэр?
  — Нет… То есть уверен… Не высказывала.
  — Понятно. А вы знали о каких-либо ее переживаниях?
  — Нет. Нет, я… не знал.
  — И она вам ничего такого не говорила? Например, что что-то ее угнетает?
  — Н-нет… Ничего такого не говорила.
  Что бы там инспектор ни подумал, вслух он не сказал ничего. Вместо этого он перешел к следующему вопросу:
  — Опишите вкратце события вчерашнего вечера.
  — Вечером мы все разошлись по своим комнатам. Я сразу уснул и ничего не слышал. Сегодня утром меня разбудил визг служанки. Я бросился в смежную комнату и увидел, что моя жена… что она…
  Голос его совсем замер. Инспектор кивнул.
  — Ну-ну, довольно, можете не продолжать. Где и когда вы в последний раз видели свою жену вчера вечером?
  — В последний раз… внизу.
  — Внизу?
  — Да. Мы выходили из гостиной все вместе, но я поднялся к себе, когда остальные еще прощались внизу.
  — И вы больше ее не видели? Разве она не пожелала вам спокойной ночи, поднявшись в свою комнату?
  — Когда она пришла, я уже спал.
  — Но она направилась наверх лишь на несколько минут позже вас, так ведь, сэр? — Инспектор взглянул на Дэвида Кили.
  Тот кивнул.
  — Ее не было еще, по крайней мере, полчаса, — упрямо заявил Эннсли.
  Взгляд инспектора скользнул к миссис Грэм.
  — А к вам она не заходила, мадам?
  То ли мистеру Саттертуэйту показалось, то ли действительно миссис Грэм на мгновенно замялась и лишь через секунду ответила с обычной уверенностью:
  — Нет. Я прошла прямо в свою комнату и заперла за собой дверь. Я ничего не слышала.
  — Так вы говорите, сэр, — инспектор снова принялся за Эннсли, — что спали и не слышали никаких звуков. Но ведь дверь между вашими комнатами как будто оставалась открытой?
  — Да… кажется, так. Но ей незачем было проходить через мою комнату — в ее спальню из коридора ведет своя дверь.
  — Но даже и в этом случае, сэр, вы должны были что-то услышать! Она, вероятно, хрипела, билась об дверь…
  — Нет!
  Тут уж мистер Саттертуэйт не выдержал. Лица собравшихся удивленно обернулись к нему. Он покраснел и стал даже заикаться от волнения.
  — Прошу меня извинить, инспектор… Но… я должен сказать. Вы идете по ложному пути! По совершенно ложному пути. Миссис Эннсли не покончила с собой — я абсолютно в этом уверен. Ее убили!
  Воцарилась мертвая тишина, потом инспектор Уинкфилд тихо спросил:
  — Что привело вас к такому выводу, сэр?
  — Я просто в этом уверен. У меня такое ощущение.
  — Но, сэр, чтобы с уверенностью такое утверждать, одних ощущений мало — должны быть и основания.
  Надо сказать, что для самого мистера Саттертуэйта вполне достаточным основанием было вчерашнее таинственное послание от мистера Кина. Однако, понимая, что полицейского инспектора этим не убедишь, он принялся торопливо подыскивать подходящее объяснение.
  — Видите ли, вчера вечером я беседовал с ней… И она сказала, что очень счастлива. Да, именно так — что она очень и очень счастлива! Разве стала бы она такое говорить перед тем, как покончить с собой?
  И, уже чувствуя себя победителем, добавил:
  — К тому же она возвращалась в гостиную за гитарой, чтобы не забыть ее утром. Самоубийцы, как правило, о таких вещах не беспокоятся.
  — Да, пожалуй, вы правы, — признал инспектор и обернулся к Дэвиду Кили: — Она забрала с собой гитару?
  Математик пытался вспомнить.
  — Да, кажется, забрала. Наверх она поднималась с гитарой в руке. Точно, она как раз заворачивала по лестнице, когда я выключил внизу свет.
  — Как?! — воскликнула Мейдж. — Но вот же она! И в подтверждение своих слов указала на стол, где мирно покоилась гавайская гитара.
  — Любопытно, — заметил инспектор и, круто повернувшись, прошагал к звонку.
  Дворецкому приказано было разыскать служанку, убиравшую комнаты утром. Служанка вскоре явилась и ответила совершенно однозначно: придя утром в гостиную, она первым делом вытерла пыль с гитары.
  Отпустив ее, инспектор сурово сказал:
  — Я бы хотел поговорить с мистером Саттертуэйтом наедине. Остальные могут идти, однако прошу всех оставаться в Лейделле.
  Едва за вышедшими закрылась дверь, мистер Саттертуэйт торопливо заговорил:
  — Инспектор, я… Я уверен, что вы прекрасно владеете ситуацией. Да, прекрасно владеете! Просто мне показалось, что раз у меня, как я уже говорил, возникло такое сильное ощущение…
  Инспектор поднял руку, видимо, желая прекратить дальнейшие оправдания.
  — Мистер Саттертуэйт, вы совершенно правы. Ее убили.
  — Так вы знали?.. — разочарованно произнес мистер Саттертуэйт.
  — Есть кое-какие детали, которые насторожили доктора Морриса. — Он взглянул на доктора, присутствующего тут же. Тот кивнул. — На шее оказалась не та веревка, которой она на самом деле была удушена. Та была гораздо тоньше — что-то вроде проволоки, вероятно. Эта проволока прямо-таки врезалась в кожу, а сверху уже наложился след от веревки. Ее попросту удушили, а уже потом повесили, чтобы представить как самоубийство.
  — Но кто же мог?..
  — Вот именно, кто? — сказал инспектор. — В этом весь вопрос. А что вы скажете о муже, который уснул, даже не пожелав жене спокойной ночи, и ничего не слышал — хотя находился тут же, за стеной? По-моему, нам далеко ходить не придется. Надо только выяснить, как они между собою ладили. Вот в этом-то, мистер Саттертуэйт, вы и должны нам помочь. Вы тут человек свой и можете то, чего не могу я. Так вот, выясните, какие между супругами были отношения.
  — Но я не намерен… — гордо выпрямившись, начал мистер Саттертуэйт.
  — Это уже будет не первое убийство, которое вы поможете нам раскрыть. Помните дело миссис Стренджуэйз? Поистине, сэр, у вас нюх на такие вещи!
  Верно, нюх у него был.
  — Постараюсь сделать все возможное, — тихо сказал он.
  Неужели действительно Ричард Эннсли убил свою жену? Мистеру Саттертуэйту припомнился его вчерашний жалкий взгляд — взгляд человека, который любил и страдал. А мало ли на что может толкнуть человека страдание?..
  Впрочем, у этого дела ведь должна быть и другая сторона. Мэйбл говорила ему, что только-только выбирается из темного леса. Она была переполнена ожиданием счастья — притом не тихого и благопристойного счастья, а счастья самозабвенного, счастья-экстаза…
  Если Джерард Эннсли говорил правду, то вечером после его возвращения Мэйбл еще, по крайней мере, полчаса не входила в свою комнату. Однако Дэвид Кили видел, как она поднималась по лестнице. В этом крыле всего две комнаты, мимо которых она должна была пройти: комната миссис Грэм и комната ее сына.
  Ее сына? Но ведь они с Мейдж…
  Если бы между ними что-то было, Мейдж наверняка бы догадалась. Хотя нет, она не из тех, кто догадывается. В общем нет дыма без огня. Дыма…
  Вспомнил! Запах дыма из двери спальни миссис Грэм…
  Дальше он действовал не раздумывая. Вверх по лестнице, вот комната миссис Грэм… В комнате никого. Мистер Саттертуэйт запер дверь изнутри.
  Он направился прямо к камину. В золе чернел целый ворох истлевших бумажек. Осторожно разглаживая их пальцем, он наконец обнаружил в самом низу несколько уцелевших обрывков, по-видимому, писем.
  Несмотря на то, что обрывки были обгоревшие и разрозненные, кое-что можно было прочитать.
  
  «Роджер, милый мой, жизнь может быть так прекрасна… Я и не знала…»
  «…думаю, что Джерард знает… конечно, очень жаль, но что я могу поделать? Для меня не существует никого, кроме тебя, Роджер… Скоро мы будем вместе».
  «О чем ты собираешься рассказать ему в Лейделле, Роджер? В письме ты выразился как-то странно — но я все равно не боюсь…»
  
  Мистер Саттертуэйт достал конверт из ящика стола и осторожно сложил в него все обрывки. После этого он отпер дверь — и, распахнув ее, столкнулся лицом к лицу с миссис Грэм.
  Момент был неприятный, и в первую секунду мистер Саттертуэйт несколько растерялся. Однако он тут же взял себя в руки и принял, вероятно, самое правильное решение, объяснив все как есть.
  — Миссис Грэм, я произвел у вас обыск и кое-что нашел. В камине уцелело несколько обрывков писем…
  В лице ее мелькнуло тревожное выражение. Мгновение — и все прошло, однако мистер Саттертуэйт успел это заметить.
  — …писем миссис Эннсли, адресованных вашему сыну…
  Она немного помедлила и ответила довольно спокойно:
  — Верно. Я решила, что их лучше всего сжечь.
  — Почему?
  — Мой сын в ближайшее время собирается жениться. Эти письма — а после самоубийства несчастной их могли предать гласности — принесли бы ему только страдания и неприятности.
  — Но ваш сын мог сжечь их и сам.
  Она не нашлась, сразу, что ответить, и мистер Саттертуэйт воспользовался моментом, чтобы продолжить наступление:
  — Вы увидели их у него в комнате, принесли к себе и сожгли. Почему? Да потому что вы боялись, миссис Грэм!
  — Я не имею привычки бояться чего бы то ни было!
  — Возможно, но ведь в данном случае положение было безвыходное.
  — Я вас не понимаю.
  — Вашего сына могли арестовать. За убийство.
  — Убийство?!
  Она смертельно побледнела. Мистер Саттертуэйт торопливо продолжал:
  — Вы слышали, как вчера вечером миссис Эннсли зашла в комнату вашего сына. Он говорил ей раньше о своей помолвке? Насколько я понимаю, нет. Значит, сказал вчера! Они поссорились, и тогда…
  — Это ложь!
  Оба они так увлеклись словесной перепалкой, что не заметили и не услышали, как сзади подошел Роджер Грэм.
  — Мама, все в порядке. Не беспокойся. Мистер Саттертуэйт, зайдите, пожалуйста, ко мне.
  И мистер Саттертуэйт, вслед за молодым человеком, шагнул к нему в комнату. Миссис Грэм, даже не делая попыток последовать за ними, ушла к себе. Роджер Грэм закрыл дверь.
  — Послушайте, мистер Саттертуэйт, насколько я понимаю, вы думаете, что я убил Мэйбл — что я задушил ее здесь, в моей комнате, а потом, когда все спали, тихонько отнес тело наверх и инсценировал самоубийство?
  Мистер Саттертуэйт долго не сводил с него взгляда и ответил несколько неожиданно:
  — Нет, я так не думаю.
  — Что ж, спасибо и на этом. Я… я не мог бы ее убить. Я любил ее. А может, и нет — не знаю. Все так запутано, что я и сам не могу разобраться. Мейдж… Мейдж мне очень дорога… давно люблю ее. Она такая славная! Мы очень друг к другу подходим. С Мэйбл все было иначе… Она была для меня… как наваждение. По-моему, я даже ее боялся.
  Мистер Саттертуэйт кивнул.
  — Это было как экстаз, как какое-то безумие… Все равно из этого ничего бы не вышло. Такие порывы — они быстро проходят. Теперь я понимаю, что значит быть в плену у наваждения…
  — Да, — задумчиво сказал мистер Саттертуэйт. — Вероятно, так оно и было.
  — Я хотел наконец от всего этого избавиться… И вчера вечером собирался сказать об этом Мэйбл.
  — Но не сказали?
  — Нет, не сказал, — помедлив, ответил Грэм. — Клянусь, мистер Саттертуэйт, что после того, как все мы разошлись из гостиной, я больше ее не видел.
  — Я верю, — сказал мистер Саттертуэйт. Он встал. Роджер Грэм не убивал Мэйбл Эннсли. Он мог предать ее, но не убить. Он ее боялся, боялся этого призрачного, загадочного наваждения. Он познал неутолимую страсть — и отвернулся от нее. Неясной мечте, способной завести его бог весть куда, он предпочел надежную, благоразумную Мейдж, с которой, он был уверен, у него все «выйдет».
  Он был благоразумный молодой человек и как таковой мало интересовал мистера Саттертуэйта — ибо сей джентльмен воспринимал жизнь как художник и тонкий ценитель.
  Оставив Роджера Грэма в его комнате, он спустился вниз. В гостиной никого не было. Гитара Мэйбл лежала на табурете возле окна. Мистер Саттертуэйт взял ее в руки и рассеянно провел по струнам. Он был почти не знаком с гавайской гитарой, но по звуку догадался, что инструмент безбожно расстроен. Он попробовал подкрутить колки.
  В этот самый момент в гостиную вошла Дорис Коулз. Она поглядела на мистера Саттертуэйта с нескрываемым осуждением.
  — Бедная гитара! — сказала она.
  Уловив упрек, пожилой джентльмен почувствовал, как в нем взыграло упрямство.
  — Настройте ее, пожалуйста, — попросил он и добавил: — Если, конечно, вы умеете.
  — Разумеется, умею! — сказала Дорис, возмущенная предположением, что она чего-то не умеет.
  Взяв у него гитару, она проворно провела рукой по струнам, но только повернула колок, как струна с жалобным звуком лопнула!
  — Ой, как же так!.. Ах… Странно, это не та струна! Это «ля» — она должна быть следующей. Почему она здесь? Она же не должна стоять здесь! Кто мог поставить ее сюда?! Ну и ну!.. Кто же мог сделать такую глупость?
  — Наверное, тот, — сказал мистер Саттертуэйт, — кто считает себя самым умным.
  Он произнес это таким тоном, что Дорис недоуменно уставилась на него. Мистер Саттертуэйт забрал у девушки гитару, снял лопнувшую струну и, зажав ее в кулаке, вышел из гостиной.
  Дэвида Кили он нашел в библиотеке.
  — Вот, — сказал мистер Саттертуэйт и протянул ему струну.
  Кили взял ее в руку.
  — Что это?
  — Струна. — Он помолчал немного, затем спросил: — А что вы сделали с той, другой?
  — С какой — другой?
  — С той, которой ее задушили! Ловко придумано, ничего не скажешь. Все произошло очень быстро — пока мы все разговаривали у дверей, Мэйбл вернулась в гостиную за своей гитарой. Струну вы сняли еще раньше — пока вертели гитару в руках. Вы набросили петлю ей на шею и задушили. Потом вышли, заперли дверь и догнали нас в коридоре. Позже, ночью, вы еще раз спустились вниз и избавились от трупа, инсценировав самоубийство. Тогда же вы натянули новую струну — да только струна оказалась не той! Вот в чем ваша ошибка.
  Кили молчал.
  — Почему вы это сделали? — спросил мистер Саттертуэйт. — Ради Бога, скажите мне, почему?!
  Мистер Кили рассмеялся, и от его мерзкого хихиканья мистеру Саттертуэйту сделалось не по себе.
  — Потому, — сказал он, — что это же было так просто! И еще потому, что на меня никто никогда не обращает внимания. Им нет до меня дела — вот я и решил над ними посмеяться!..
  Он опять тихонько захихикал и посмотрел на мистера Саттертуэйта безумным взором.
  Мистер Саттертуэйт почувствовал огромное облегчение от того, что в этот момент в комнату вошел инспектор Уинкфилд.
  Спустя двадцать четыре часа мистер Саттертуэйт уже сонно покачивался в вагоне лондонского поезда. Очнувшись от дремоты, он обнаружил, что напротив сидит высокий темноволосый человек, но почти не удивился неожиданной встрече.
  — Мистер Кин, дорогой, это вы?!
  — Да, я.
  — Мне стыдно смотреть вам в глаза, — сказал мистер Саттертуэйт. — Я потерпел фиаско.
  — Вы думаете?
  — Я не смог ее спасти.
  — Но вы же разгадали загадку?
  — Да, это верно. Конечно, не будь меня, кого-то из этих молодых людей могли бы заподозрить в убийстве или даже осудить… Во всяком случае, возможно, я кого-то спас. Но ее — это странное, волшебное существо… — Голос его дрогнул.
  Мистер Кин взглянул на него в упор.
  — По-вашему, смерть есть величайшее зло, которое грозит человеку?
  — Величайшее зло?.. Нет, не…
  Мистеру Саттертуэйту припомнились Мейдж и Роджер Грэм… Лицо Мэйбл в лунном свете, безоблачное, неземное счастье…
  — Нет, — согласился он. — Наверное, смерть не есть самое большое зло.
  Он снова вспомнил смятые складки синего шифона, похожие на перья.
  Птица со сломанным крылом.
  Когда он поднял глаза, напротив уже никого не было. Мистер Кин исчез.
  Однако кое-что от него осталось.
  На сиденье лежала грубо выточенная фигурка птицы из непрозрачного синего камня. Пожалуй, она не представляла большой художественной ценности, и все же…
  В ней было что-то магическое.
  Так сказал мистер Саттертуэйт — а он кое-что понимает.
  
  1930 г.
  
  Вышедший из моря
  Мистер Саттертуэйт чувствовал, что стареет. И не мудрено, ибо в глазах многих он уже давно был стар. Юноши при его упоминании небрежно переспрашивали: «Кто, Саттертуэйт? Да ему уже должно быть, лет сто. Во всяком случае, никак не меньше восьмидесяти». Даже добрейшая из девушек могла снисходительно обронить: «Бедный мистер Саттертуэйт! Он такой старенький… Думаю, ему уже под шестьдесят!» А обиднее всего, что на самом-то деле ему было шестьдесят девять.
  Сам он, впрочем, стариком себя не считал. Шестьдесят девять лет — не старость, а, напротив, прекрасная пора, когда перед человеком еще открыты широчайшие возможности и только-только начинает сказываться приобретенный за годы жизни опыт… Однако ощущение старости — это совсем иное. Это усталость, которая постепенно овладевает сердцем, так что хочется с тоскою спросить себя: да кто же я, в конце концов? Ссохшийся старичок, не наживший за свой век ни жены, ни детей — ничего, кроме коллекции, которая в этот момент кажется почему-то не такой уж и ценной? И никому нет дела, жив я или умер…
  Тут мистер Саттертуэйт счел за лучшее прервать свои размышления как бесплодные и никуда не ведущие. Уж кому-кому, а ему было лучше всех известно, что, будь у него жена, он ее давным-давно уже мог возненавидеть, что дети явились бы постоянным источником тревог и волнений и что любые посягательства на его время и внимание были бы ему крайне неприятны.
  «Комфорт и покой, — твердо сказал себе мистер Саттертуэйт. — Только комфорт и покой!.. Вот все, что мне нужно».
  Эта мысль напомнила ему о полученном утром письме. Он вынул его из кармана и перечитал еще раз, смакуя каждое слово. Во-первых, письмо было от герцогини, а мистер Саттертуэйт очень любил получать письма от герцогинь. Данное послание, правда, начиналось с просьбы об изрядном денежном пожертвовании в чью-то пользу и без этой надобности вообще вряд ли было бы написано, не сама просьба облекалась в выражения столь изысканные, что мистер Саттертуэйт готов был забыть, что послужило поводом для обращения к нему.
  
  «Итак, Вы покинули нашу Ривьеру, — писала герцогиня. — Как-то Вам живется на этом Вашем загадочном острове? Надеюсь, все не так дорого, как здесь? У нас тут цены подскочили просто до неприличия — Коннотти совсем совесть потерял. Так что, видно, с того года и я на Ривьеру больше не ездок. Не исключено, что если Вы представите благосклонный отзыв, то я тоже проведу следующий сезон на Вашем островке. Конечно, пять дней на корабле — не шутка, но зато я буду абсолютно спокойна: раз уж Вы что-то рекомендуете, значит, это действительно здорово! Ах, Саттертуэйт, Саттертуэйт, этак Вы скоро превратитесь в изнеженного господина, который печется лишь о соответственных удобствах!.. Спасти Вас от этой участи может разве только одно — Ваш безмерный интерес к делам ближних…»
  
  Мистер Саттертуэйт сложил письмо и живо представил себе герцогиню с ее обычной скупостью и внезапными приступами неуемной щедрости, с ее колким языком и всплесками бьющей через край энергии…
  Энергия — вот чего всем нынче так недостает! Он вынул из кармана еще один конверт, из Германии, — от молодой певицы, которой он кое-чем помог.
  Письмо ее было полно изъявлений самой искренней признательности.
  
  «Дорогой мистер Саттертуэйт, как мне Вас благодарить? Я просто боюсь поверить, что уже через несколько дней мне предстоит петь Изольду».
  
  Как жаль, что Ольге придется дебютировать в «Тристане и Изольде»! Она славная, старательная девочка, и голос у нее прекрасный, но у нее совсем нет темперамента, нет страсти. «Оставьте нас! Все ступайте прочь! Так желаю я! Я — Изольда!..» Нет, в ней этого нет! Той силы, несгибаемой воли, которая слышится в мощном финальном «Ich Isolde!».276
  Что ж, во всяком случае, хоть кому-то он помог! Жизнь на острове нагоняла на него тоску. Ах, зачем он покинул Ривьеру — такую знакомую и родную, где он и сам был всем как родной! Здесь же до него никому нет дела… Им даже невдомек, что перед ними тот самый мистер Саттертуэйт — друг графинь и герцогинь, покровитель писателей и певиц. На острове ему не встретилось ни одной мало-мальски значительной фигуры ни из высшего общества, ни из мира искусства. Все здесь расценивали друг друга исключительно по тому, кто какой сезон проводит на острове — седьмой, четырнадцатый или двадцать первый.
  Глубоко вздохнув, мистер Саттертуэйт вышел из отеля и свернул в сторону голубеющей внизу бесформенной бухточки. Из-за заборов на дорогу с обеих сторон лезли алые ветки цветущей бугенвиллеи277, и мистер Саттертуэйт шел между ними, как сквозь строй. Рядом с этим нахальным великолепием сам он казался себе бесконечно старым и седым как лунь.
  — Я стар, — бормотал он. — Я стар, и я устал…
  Наконец, к облегчению мистера Саттертуэйта, бугенвиллеи кончились. До моря было уже недалеко. Уличный пес, остановившись на солнышке посреди проезжей части, сладко зевнул, потянулся, сел и начал сосредоточенно чесаться. Вдоволь начесавшись, он встал и обозрел окрестность в надежде увидеть что-нибудь интересненькое.
  Под забором была свалена куча мусора — к ней, в радостном предвкушении, он и направился. Так и есть, собачий нюх не подвел: вонь от свалки превосходила все ожидания. Он еще раз с вожделением принюхался — после чего, подчиняясь непреодолимому порыву, повалился на спину и стал остервенело кататься по зловонной куче. Да, решительно нынче утром он попал в собачий рай!.. В конце концов, это занятие его утомило, он встал и снова лениво побрел на середину дороги. Вдруг из-за угла без всякого предупреждения на полной скорости вырулил обшарпанный автомобиль, сбил собаку и, не замедляя хода, промчался мимо.
  Пес поднялся на ноги, постоял так с минуту, с немым укором глядя на мистера Саттертуэйта, — и упал. Мистер Саттертуэйт подошел, нагнулся: пес был мертв. Размышляя о том, как жестока и печальна бывает жизнь, мистер Саттертуэйт проследовал дальше. Как странно — в собачьих глазах застыл немой упрек! «О мир! — читалось в них. — О добрый прекрасный мир, в который я так верил! За что ты меня так?..»
  Мистер Саттертуэйт прошел мимо пальм и беспорядочно разбросанных белых домиков, мимо пляжа из застывшей черной лавы — отсюда когда-то унесло в море знаменитого английского пловца, да и сейчас тут ревел прибой, — мимо естественных каменных ванночек с морской водой, в которых старательно приседали дети и пожилые дамы, воображая при этом, что купаются, мимо всех них, по извилистой дороге, ведущей на вершину утеса. Там, над самым обрывом, одиноко стоял большой белый дом, очень удачно прозванный «La Paz»278. Его зеленые выцветшие ставни всегда были наглухо заперты. Кипарисовая аллейка вела через заросший сад к открытой площадке на краю утеса, откуда так хорошо глядеть и глядеть вниз, в синюю морскую пучину…
  Сюда и направлялся мистер Саттертуэйт. За время своего пребывания на острове он успел полюбить виллу «La Paz». В самом доме он не бывал — да там, по всей видимости, никто и не жил. Мануэль, садовник-испанец, торжественно приветствовал каждого входящего, поднося дамам букетик, мужчинам цветок в петлицу, и темное морщинистое лицо его освещалось улыбкой.
  Иногда, глядя на дом, мистер Саттертуэйт размышлял о том, кому бы он мог принадлежать. Чаще всего он рисовал в своем воображении испанскую танцовщицу, которая некогда очаровывала мир своей красотой, а теперь уединилась здесь, чтобы никто не мог видеть ее увядания.
  Он почти зримо представлял, как в сумерках она выходит из дома и спускается в сад. Несколько раз он даже порывался расспросить Мануэля, но сдерживался, предпочитая остаться при собственных фантазиях.
  Перекинувшись с Мануэлем несколькими фразами, мистер Саттертуэйт милостиво принял от него оранжевый бутон розы и по кипарисовой аллее направился к морю. Странные ощущения возникали у него здесь — над обрывом, на самом краю бездны. Вспоминались сцены из «Тристана и Изольды»: томительное ожидание Тристана и Курвенала279 из начала третьего акта, потом Изольда, спешащая с корабля, и Тристан, умирающий у нее на руках. Нет-нет! Ольга славная девочка, но из нее никогда не получится настоящая Изольда — Изольда из Корнуолла, умевшая по-королевски любить — и ненавидеть. Мистер Саттертуэйт поежился. Ему было зябко, он чувствовал себя старым и одиноким. Что дала ему жизнь? Да ничего! Меньше, чем тому безродному псу…
  Неожиданно его размышления были прерваны. Шагов он не слышал, но краткое «А, черт!» — донесшееся со стороны кипарисовой аллеи, недвусмысленно указывало на присутствие постороннего.
  Обернувшись, он увидел перед собой молодого человека, глядевшего на него с явной досадой. Мистер Саттертуэйт узнал в нем англичанина, который вчера поселился в отеле и сразу чем-то привлек его внимание. Мистер Саттертуэйт мысленно назвал его молодым человеком — поскольку тот был моложе большинства проживающих в отеле стариков, — однако на самом деле ему, вероятно, давно уже перевалило за сорок и где-то не слишком далеко маячил полувековой рубеж. И все же определение «молодой человек» очень ему шло — мистер Саттертуэйт ревниво относился к таким тонкостям. Как у иных собак до самой собачьей старости проглядывает щенячья повадка, так и в незнакомце до сих пор сквозило что-то юношеское, незрелое.
  «Вот человек, который так и не повзрослел по-настоящему», — подумал мистер Саттертуэйт.
  Впрочем, внешне незнакомец ничуть не напоминал сказочного Питера Пэна280. Напротив, это был холеный, раздобревший мужчина, который, по всей видимости, знал толк в удовольствиях и ни в чем себе не отказывал. У него были круглые карие глаза, светлые седеющие волосы, небольшие усики и красноватое лицо.
  Чего мистер Саттертуэйт решительно не мог понять, так это что привело его сюда, на остров. Глядя на этого человека, легко было представить, как он, к примеру, скачет верхом на лошади, охотится, или играет в поло, гольф или теннис, или волочится за хорошенькими женщинами. Но охотиться на острове негде, играть, кроме «гольф-крокета», не во что, а единственная женщина, к которой хоть в какой-то мере применим эпитет «хорошенькая», — стареющая мисс Бэба Киндерсли. Будь он художником, можно бы еще заподозрить, что его привлекли местные красоты, однако мистеру Саттертуэйту с первого взгляда было понятно, что перед ним никакой не художник, а самый заурядный обыватель.
  Пока мистер Саттертуэйт таким образом недоумевал, до незнакомца, видимо, дошло, что его краткое восклицание с точки зрения хорошего тона не совсем безупречно, и он поспешил загладить неловкость.
  — Прошу прощения!.. Это я от неожиданности. Не думал тут кого-нибудь встретить! — И обезоруживающе улыбнулся.
  Улыбка у него была хорошая, открытая и дружелюбная.
  — Да, место здесь уединенное, — согласился мистер Саттертуэйт и вежливо подвинулся на край скамьи. Молодой человек принял молчаливое приглашение и сел.
  — Уединенное? Вот уж не сказал бы! — возразил он. — Все время такое чувство, что тут кто-то есть.
  В голосе незнакомца слышалось скрытая досада. «Интересно, с чего бы? — подумал мистер Саттертуэйт. — Он ведь явно человек дружелюбный, зачем же ищет уединения? Может, у него тут свидание? Не похоже!..» Мистер Саттертуэйт еще раз незаметно окинул собеседника проницательным взглядом. Совсем недавно он уже где-то видел точно такое же выражение, такое же немое и горькое изумление в глазах…
  — Вы, стало быть, уже поднимались сюда? — сказал мистер Саттертуэйт, просто чтобы что-нибудь сказать.
  — Да. Вчера после ужина.
  — Вот как? А я думал, что по вечерам ворота заперты.
  Молодой человек ответил не сразу и довольно, угрюмо:
  — Я перелез через забор.
  На этот раз мистер Саттертуэйт взглянул на своего собеседника очень внимательно. Будучи по натуре человеком дотошным, он прекрасно помнил, что тот приехал лишь вчера во второй половине дня, а значит, до темноты не имел времени даже разглядеть виллу на дальнем утесе, в отеле же он ни с кем не разговаривал. И однако, как только стемнело, он направился прямо в «La Paz». Почему? Мистер Саттертуэйт невольно покосился на дом с зелеными ставнями, но дом, как всегда, был нем, а ставни закрыты. Нет, разгадка, видно, не там.
  — И что, тут действительно кто-то был?
  Молодой человек кивнул.
  — Да, был один человек, вероятно, из другого отеля… На нем был маскарадный костюм.
  — Костюм? Какой костюм?
  — По-моему, это был костюм Арлекина.
  — Что?! — вскинулся вдруг мистер Саттертуэйт. Собеседник устремил на него удивленный взгляд.
  — А что такого? В отелях ведь часто устраивают маскарады.
  — Да, конечно, — сказал мистер Саттертуэйт. — Да, конечно, конечно!..
  Он перевел дыхание и добавил:
  — Простите мне мое волнение. Скажите, вам известно, что такое катализ?
  Молодой человек уставился на него в недоумении.
  — Первый раз слышу. А что это такое?
  — «Химическая реакция, зависящая от присутствия некоего вещества, называемого катализатором, которое само по себе в реакцию не вступает и не изменяется», — без запинки процитировал мистер Саттертуэйт.
  — А-а, — неопределенно протянул молодой человек.
  — У меня есть один друг — его фамилия Кин, мистер Кин. Так вот это самый настоящий катализатор. Где бы он ни появлялся, там непременно что-то начинает происходить, делаются самые неожиданные открытия и разоблачения… Но сам он при этом ни в чем участия не принимает. И я чувствую, что именно его вы встретили здесь вчера вечером.
  — Во всяком случае, он престранный субъект, этот ваш друг. Он меня просто напугал! Представьте: кругом никого, и вдруг, откуда ни возьмись, — человек. Будто из моря вышел.
  Взгляд мистера Саттертуэйта невольно скользнул к обрыву.
  — Да нет, это, конечно, чепуха — просто у меня возникло такое ощущение, — поправился молодой человек. — Я же понимаю, что на самом деле по этой отвесной стене и муха не проползет. — Он заглянул вниз. — Если отсюда нечаянно сорваться — все, конец.
  — Для убийства место самое подходящее, — любезно заметил мистер Саттертуэйт.
  Молодой человек, видимо, не сразу сообразил, о чем речь, а потом взглянул на собеседника и несколько расплывчато пробормотал:
  — Ну конечно, конечно.
  Он сидел, постукивая тростью о землю и хмурясь. Внезапно мистер Саттертуэйт вспомнил, кого он ему напоминает. Это немое изумление во взгляде… Так смотрел пес, которого сбила машина! В собачьих глазах и в глазах молодого человека читался один и тот же жалобный вопрос, один и тот же упрек: «О мир, в который я так верил! За что ты меня так?»
  Впрочем, подумал мистер Саттертуэйт, это не единственное сходство между ними. Оба, кажется, вели одинаково приятное и беспечное существование, оба радостно отдавались жизненным удовольствиям и не обременяли себя лишними вопросами. Оба жили сегодняшним днем, и весь мир для них был источником плотских наслаждений — будь то море, небо, солнце или мусорная куча. И что же? Собаку сбила машина. А что произошло с молодым человеком?
  В этот момент предмет философических раздумий мистера Саттертуэйта заговорил — правда, заговорил скорее сам с собой, нежели с собеседником.
  — Вопрос: для чего все это? — горестно сказал он.
  Знакомые слова. У мистера Саттертуэйта они всегда вызывали улыбку, так как невольно выдавали присущий человечеству эгоизм: люди склонны считать, что всякое жизненное явление задумано специально для того, чтобы либо ублажить, либо огорчить лично их. Он ничего не ответил, и незнакомец, улыбаясь чуть сконфуженно, сказал:
  — Говорят, что каждый мужчина должен в своей жизни построить дом, посадить дерево и вырастить сына. — И, помолчав, добавил: — По-моему, я как-то в детстве закопал в землю желудь.
  Мистер Саттертуэйт слегка насторожился. Молодой человек пробудил его любопытство, тот самый непроходящий интерес к делам ближних, в коем уличила его герцогиня. Это было нетрудно. Надо сказать, что в характере мистера Саттертуэйта имелась одна чисто женская черта: он умел слушать, а также умел в нужный момент вставить нужное слово. А потому не прошло и нескольких минут, как он уже выслушивал историю незнакомца.
  Жизнь Энтони Косдена — так звали молодого человека — складывалась примерно таким образом, как мистер Саттертуэйт и предполагал. Правда, рассказчик из него был неважный, но мистер Саттертуэйт был из тех слушателей, которые легко восполняют пробелы в повествовании. Выходило, что прожил молодой человек жизнь ничем не примечательную: имел небольшой доход, состоял какое-то время на военной службе, переиграл во все игры и перепробовал все развлечения, какие только возможно; было у него множество друзей и немало женщин. Как известно, такого рода жизнь постепенно может вытравить из человека как мысли, так и чувства. Растительное существование, одним словом. «Что ж, — подумал с высоты своего опыта мистер Саттертуэйт. — Хорошего, конечно, мало, но бывает и хуже. Много, много хуже…» Судьба баловала Энтони Косдена. Иногда, правда, он ее поругивал, но скорее для проформы, а не всерьез. И вдруг…
  Наконец-то он добрался до главного и хотя очень сбивчиво и неохотно, но выложил все. Как-то он почувствовал недомогание — так, ничего особенного. Встретился со своим врачом, тот уговорил его сходить на Харли-стрит и вот — гром среди ясного неба. Поначалу от него пытались скрыть правду, советовали вести спокойный, размеренный образ жизни, но уже понятно было, что все это ерунда и что ему попросту морочат голову. Приговор был предельно прост и суров: шесть месяцев. Шесть месяцев — вот сколько ему осталось жить.
  И круглые карие глаза снова растерянно заморгали. Да, это был страшный удар: И главное — совершенно непонятно, что делать дальше.
  Мистер Саттертуэйт понимающе кивал.
  Довольно трудно было сразу собраться с мыслями, продолжал Энтони Косден. Как распорядиться оставшимся временем? Не очень-то весело сидеть и дожидаться, когда тебя придут обмывать. Чувствовал он себя пока вполне сносно — пока! Ухудшение, как ему объяснили, должно наступить позже. Какая бессмыслица — ждать смерти, когда ни капельки не хочется умирать! Естественно, лучше всего было бы продолжать жить как жил. Вот только что-то не получается…
  Тут мистер Саттертуэйт деликатно вмешался: может быть, есть какая-нибудь женщина, которая?..
  Да нет, куда там! Вообще-то женщин у него достаточно, да все не те. Его друзья и подруги — все люди очень жизнерадостные, покойников не любят. У него и у самого не было желания устраивать из последних месяцев своей жизни похоронную процессию. Словом, ситуация складывалась одинаково неприятная для всех, и в конце концов он решил уехать за границу.
  — Но почему сюда, на острова? — Мистер Саттертуэйт никак не мог уловить какую-то деталь, какую-то важную подробность, ускользающую от него, но присутствие которой он ощущал всем своим существом. — Вы, вероятно, бывали здесь прежде?
  — Да, — неохотно признался Энтони Косден. — Я был тут когда-то давным-давно, в молодости.
  Взгляд его, словно против его воли, скользнул через плечо назад — туда, где за деревьями белел дом.
  — Мне вспомнилось это место, — отвернувшись снова в сторону моря, — сказал он. — Один шаг — и вечность!
  — И за этим вы вчера и приходили сюда, — невозмутимо произнес мистер Саттертуэйт.
  Энтони Косден бросил на него полный смятения взгляд.
  — Ну, знаете ли, это уж… — начал было он.
  — Вчера вам помешало присутствие какого-то человека, сегодня — мое. Итак, вам уже дважды спасали жизнь.
  — Можете считать как вам угодно, но — черт побери! — это моя жизнь, и я волен распорядиться ею, как захочу!
  — Расхожая фраза, — констатировал мистер Саттертуэйт.
  — Впрочем, я вас вполне понимаю, — милостиво согласился Энтони Косден. — Естественно, вам хочется меня отговорить. Я и сам на вашем месте попытался бы любого отговорить, любого, будь я хоть тысячу раз уверен, что он прав… А вы ведь понимаете, что я прав! Уйти быстро, без лишней тягомотины, честнее, чем еще полгода мучиться и обременять своим присутствием окружающих. К, тому же у меня нет ни одного близкого мне человека.
  — А если бы был? — перебил мистер Саттертуэйт. Косден глубоко вздохнул.
  — Не знаю. Но и тогда, наверное, так было бы лучше. Хотя что об этом говорить, раз нет ни одной живой души… — И он умолк, недоговорив.
  Мистер Саттертуэйт взглянул на него с любопытством. Неисправимый романтик, он снова и снова пытался выяснить, нет ли у Энтони Косдена любимой женщины. Нет, твердо повторил тот. Впрочем, сетовать не на что. Он, в общем, прожил неплохую жизнь, жаль, конечно, что она так быстро кончилась, — но что поделаешь! Во всяком случае, у него было все, чего только можно пожелать. Кроме сына. А хорошо бы иметь сына! Приятно сознавать, что после тебя останется жить твой сын. И все-таки, повторял он, он прожил неплохую жизнь.
  Тут терпение мистера Саттертуэйта лопнуло. Он заявил, что, пребывая на личиночной стадии развития, человек вообще не вправе судить о жизни. Поскольку выражение «личиночная стадия» его собеседнику явно ничего не говорило, он пояснил:
  — Вы ведь еще даже не начали жить! Вы только в самом начале жизни…
  Косден рассмеялся.
  — Но послушайте, у меня в волосах уже седина. Мне сорок…
  — Это не имеет ровно никакого значения, — оборвал его мистер Саттертуэйт. — Жизнь — это комплекс физического и духовного опыта. Мне, к примеру, шестьдесят девять лет — но за эти свои шестьдесят девять я успел испытать все. Лично ли, понаслышке ли — но я познал все, что только выпадает на долю человека. Вы же похожи на ребенка, который рассуждает о временах года, а сам не видел ничего, кроме снега и льда. Ни весеннего цветения, ни летней истомы, ни листопада — ничего не видел и даже не догадывается, что на свете бывает такое великолепие. И вы хотите лишить себя последней возможности узнать все это!
  — Вы, верно, забыли, что мне осталось всего шесть месяцев, — суховато заметил Энтони Косден.
  — Время, равно как и все прочее, — категория относительная, — возразил мистер Саттертуэйт. — Эти шесть месяцев могли бы стать самыми длинными и наполненными в вашей жизни.
  Но Косден, похоже, остался при своем мнении.
  — На моем месте вы поступили бы так же, — сказал он. Мистер Саттертуэйт покачал головой.
  — Нет, — просто сказал он. — Во-первых, у меня не хватило бы духа. На это нужно мужество, а я не храбрец по натуре. Ну, а во-вторых…
  — Что — во-вторых?
  — Я для этого слишком любопытен. Мне всегда интересно знать, что будет завтра.
  Косден неожиданно рассмеялся и встал.
  — Не знаю, сэр, как это вам удалось меня так разговорить!.. Впрочем, не важно. Я, кажется, наболтал лишнего?.. Забудьте.
  — И завтра, когда разнесется весть о несчастном случае, мне, вероятно, следует молчать? Чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не заподозрил самоубийство?
  — Это как вам будет угодно. Но хорошо уже, что вы понимаете: меня вам не остановить.
  — Милый юноша, — невозмутимо произнес мистер Саттертуэйт. — Не могу же я к вам прилипнуть, как пресловутый банный лист. Рано или поздно вы все равно от меня отлипнете и выполните свое намерение. Надеюсь, что сегодня вы этого не сделаете… Вы же не захотите, чтобы меня обвинили в том, что я столкнул вас с обрыва?
  — Разумеется, — усмехнулся Косден. — Если вы непременно желаете здесь остаться…
  — Да, я остаюсь, — твердо сказал мистер Саттертуэйт. Косден добродушно рассмеялся.
  — Ничего не поделаешь, видно, на сегодня мне придется свой план отменить. В таком случае, я возвращаюсь в отель. Всего хорошего! Возможно, еще увидимся.
  И мистер Саттертуэйт остался сидеть на скамейке.
  — Та-ак, — задумчиво пробормотал он. — Что же дальше? А ведь что-то будет дальше…
  Он встал со скамейки и подошел к самому обрыву, глядя на волны, танцующие далеко внизу. Но сегодня это зрелище его почему-то не вдохновляло, он отвернулся и не спеша вошел в кипарисовую аллею. Оказавшись снова в саду, перед молчаливым, словно уснувшим домом с запертыми ставнями, он в который уже раз принялся гадать, кто же в нем жил и что происходило за этими безмолвными стенами. Поддавшись внезапному порыву, он поднялся по стертым ступенькам крыльца и потянул на себя одну из высоких, от пола до потолка, ставен с облупившейся зеленой краской.
  Ставня, к его удивлению, подалась. Тогда, секунду поколебавшись, он рывком отворил ее — и отступил, смущенно ахнув. Сквозь стеклянную дверь на него смотрела женщина. Она была вся в черном, и на голове — черная кружевная мантилья281.
  Отчаянно путаясь в словах, мистер Саттертуэйт заговорил по-итальянски вперемежку с немецким — второпях ему показалось, что это будет ближе всего к испанскому. Ему невыносимо стыдно, сбивчиво объяснил он. Он просит у синьоры прощения. Затем, поскольку женщина не произнесла ни слова, он спешно ретировался.
  Он просеменил уже полпути до ворот, когда сзади послышалось резкое, как выстрел:
  — Вернитесь!
  Окрик прозвучал по-английски и был похож на команду собаке — столько в нем было властности. Мистер Саттертуэйт тотчас же послушно развернулся и засеменил обратно, причем ему даже в голову не пришло оскорбиться или обидеться: он подчинился чисто по-собачьи. Женщина все так же неподвижно стояла в дверном проеме и невозмутимо оглядывала его с головы до ног.
  — Англичанин, — сказала она. — Так я и думала.
  Мистер Саттертуэйт снова пустился извиняться.
  — Знай я, что вы тоже англичанка, я объяснился бы более членораздельно, — сказал он. — Приношу искренние извинения за мою непростительную выходку. Мне нечем ее оправдать, кроме как излишним любопытством. Просто очень захотелось хоть краем глаза увидеть, каков этот замечательный дом изнутри.
  Она вдруг рассмеялась низким грудным смехом и сказала:
  — Что ж, раз так захотелось — входите!
  Женщина отступила в сторону, и мистер Саттертуэйт, ощущая приятное волнение, шагнул в комнату. Внутри было темно, поскольку ставни были закрыты, но гость успел рассмотреть довольно скудную обстановку и на всем толстый слой пыли.
  — Не сюда, — сказала она. — Эта комната нежилая.
  Она вышла в коридор и отвела его в комнату на противоположной стороне дома. Отсюда был вид на море, в окна светило солнце. Мебель, как и в первой комнате, была простенькая, зато кругом лежали ковры, некогда, видимо, очень дорогие, стояла огромная ширма из испанской кожи и в вазах — живые цветы.
  — Выпьете со мной чаю? — спросила хозяйка. — Не беспокойтесь, — тут же добавила она, — чай у меня хороший, и заварят его как следует.
  Выглянув в коридор, она крикнула что-то по-испански, потом вернулась и седа на диван лицом к гостю. Мистеру Саттертуэйту впервые представилась возможность ее рассмотреть.
  Прежде всего, рядом с нею он опять почувствовал себя сухоньким и седеньким старичком, еще старее, чем на самом деле. Хозяйка была женщина высокая, черноволосая, очень смуглая и красивая — хотя, вероятно, уже не первой молодости. Казалось, солнце в ее присутствии светило вдвое ярче. Постепенно по всему телу мистера Саттертуэйта разлилось приятное тепло, будто он грел свои морщинистые руки над огнем. «Видно, в ней столько жизни, что хватает и на тех, кто рядом», — подумал он.
  Он вспомнил ее давешний властный окрик и пожалел, что Ольга, его протеже, не обладает хоть малой толикой этой внутренней силы. «Вот из кого получилась бы великолепная Изольда, — подумал он. — Впрочем, у нее, может статься, ни голоса, ни слуха. Какая все-таки несправедливая штука — жизнь!» Пожалуй, мистер Саттертуэйт все-таки побаивался хозяйки. Он вообще недолюбливал сильных и властных женщин.
  В свою очередь, она, подперев руками подбородок, тоже изучала гостя. По завершении осмотра она кивнула, словно сделала на его счет все необходимые выводы.
  — Хорошо, что вы зашли, — заключила она. — Мне как раз хотелось с кем-нибудь поговорить. Вам, ведь, кажется, не привыкать?
  — К чему — не привыкать?
  — Не притворяйтесь, вы отлично поняли, к чему. К тому, что все изливают перед вами душу.
  — Что ж, пожалуй… — сказал мистер Саттертуэйт.
  — Вам можно сказать все, — не обращая на его слова никакого внимания, продолжала она. — Вы ведь и сами в душе чуть-чуть женщина и понимаете, как мы думаем, как чувствуем и почему ведем себя порой так нелепо.
  Она помолчала. Рослая молодая испанка с улыбкой подала чай — действительно очень хороший, китайский, как с удовольствием отметил мистер Саттертуэйт.
  — Так вы здесь живете? — отпив глоточек, поинтересовался он.
  — Да.
  — Но, видимо, не всегда? Дом ведь по большей части пустует — во всяком случае, так мне объяснили.
  — Да нет, я почти все время здесь, просто об этом мало кто догадывается. Я живу только в задних комнатах.
  — И давно вы здесь хозяйка?
  — Хозяйка уже двадцать два года, а до этого жила здесь еще год.
  — Срок немалый, — изрек мистер Саттертуэйт (довольно банальное, как ему самому показалось, замечание).
  — Какой срок? Год — или двадцать два года?
  — Смотря как их прожить, — чувствуя, что разговор может стать интересным, отвечал мистер Саттертуэйт.
  — Вот именно, смотря как, — кивнула она. — Это оказались два совершенно разных времени, никак между собой не связанных. Я даже сейчас не могу сказать, который из них длиннее, а который короче.
  С минуту она молча размышляла, потом улыбнулась:
  — Я уже очень, очень давно ни с кем не разговаривала. Не стану перед вами извиняться: вы сами сюда пришли, сами захотели приподнять покров… Вы ведь всегда так поступаете, верно? Приоткрываете ставни, заглядываете внутрь и видите людей такими, каковы они есть, без прикрас — если, конечно, они не возражают… А впрочем, хотя бы и возражали! От вас им все равно не скрыться: вы тогда начнете строить догадки — и наверняка доберетесь до сути.
  Мистера Саттертуэйта вдруг потянуло на откровенность.
  — Мне шестьдесят девять лет, — сказал он. — Но все, что я знаю о жизни, я узнал из вторых рук. Иногда очень горько это сознавать. Но зато мне известно очень многое.
  Она задумчиво кивнула.
  — Понимаю. Странная штука жизнь! Не представляю, как это — быть всегда только зрителем.
  В ее тоне сквозило искреннее недоумение. Мистер Саттертуэйт улыбнулся.
  — Вам трудно это представить, потому что ваше место — в самом центре сцены. Вы созданы, чтобы быть примадонной!
  — Ах, полно, что вы такое говорите?!
  — Но ведь это так! С вами всегда что-то случалось — и всегда будет случаться. Думаю, что в вашей жизни была самая что ни на есть настоящая трагедия… Или я ошибаюсь?
  Она сощурилась и пристально посмотрела на него.
  — Поживете несколько дней на острове — вам непременно расскажут об одном англичанине, который утонул у подножия этого самого утеса. Расскажут, как он был молод, красив и силен и как его молодая жена смотрела со скалы вниз и видела его гибель.
  — Да, мне уже говорили.
  — Это был мой муж. Вилла принадлежала ему. Он привез меня сюда восемнадцатилетней девчонкой, а через год волны оттащили его на черные скалы, проволокли по острым камням и изувечили до смерти!..
  Мистер Саттертуэйт ахнул. Женщина подалась вперед, не сводя горящих глаз с его лица.
  — Трагедия, вы говорите? Попробуйте-ка придумать трагедию ужаснее: молодая жена — всего год как замужем — стоит и беспомощно наблюдает за тем, как ее муж борется за свою жизнь, — и гибнет так… чудовищно.
  — Да, это страшно. — Мистер Саттертуэйт был поражен до глубины души. — Я согласен, страшнее действительно ничего не придумаешь.
  Запрокинув голову, хозяйка внезапно расхохоталась.
  — Ошибаетесь, — сказала она. — Бывает и пострашнее. Это когда молодая жена стоит и смотрит вниз с надеждой — хоть бы он утонул!
  — Боже правый! — воскликнул мистер Саттертуэйт. — Не может быть, чтобы вы…
  — Не может быть? Может! Именно так и было. Я стояла на коленях на самом краю утеса и молилась, молилась… Слуги-испанцы думали, что я молюсь за его спасение. Как бы не так! Я молила Бога, чтобы он избавил меня от греховных мыслей. Я повторяла без конца: «Господи, помоги мне не желать ему смерти! Господи, помоги мне не желать ему смерти!..» Но Он не помог… Все равно во мне горела одна-единственная надежда… И она сбылась.
  Она немного помолчала, потом тихо, уже совсем другим голосом, продолжала:
  — Ужасно, да? Всю жизнь буду это помнить. Я была так счастлива, когда узнала, что он мертв и не сможет больше издеваться надо мной!
  — Бедная девочка, — вымолвил мистер Саттертуэйт, глубоко потрясенный.
  — Наверное, я была еще слишком молода. Будь я постарше, возможно, вся та… мерзость, которую мне пришлось испытать с ним, не была бы для меня таким ужасным испытанием. Понимаете, ведь ни один человек не знал, каков он на самом деле. При первом знакомстве он настолько покорил меня своим обаянием, что, когда предложил мне выйти за него замуж, я была счастлива и горда. Все, однако, вышло не так, как я мечтала. С самого начала он принялся надо мной издеваться. Все ему было не так — хотя, поверьте мне, я из кожи лезла, стараясь ему угодить. А потом он пристрастился меня мучить… запугивать — это он любил больше всего. Каких только гадостей он не выдумывал — не хочу даже вспоминать! В его жестокости было что-то патологическое… Наверное, он все-таки был не совсем нормальный. Да, скорее всего именно так! А я была целиком в его власти. Мучить меня сделалось его любимым занятием. — Ее глаза расширились и потемнели. — Но страшнее всего для меня была смерть моего ребенка. Я ждала ребенка, а он издевался и издевался надо мной… Это из-за него мой малыш родился мертвым!.. Я тогда и сама чуть не умерла — и все же не умерла… А жаль!..
  Мистер Саттертуэйт выдавил из себя что-то невнятное.
  — А потом — я уже говорила — пришло избавление. Знаете, как это вышло? Приезжие девицы из отеля стали его подначивать. Местные, правда, пытались отговорить, говорили, что нырять в таком месте — чистое безумие, но он разве станет кого слушать? Ему так хотелось покрасоваться!.. И вот — я смотрела, как он тонул, — и ликовала… Господи, как мог ты такое допустить?
  Мистер Саттертуэйт протянул свою сухонькую ладошку, чтобы взять ее за руку, — и она вцепилась в его руку, словно ребенок. Печать прожитых лет словно бы спала с ее лица — и теперь он видел ее милой девятнадцатилетней девушкой.
  — Первое время я не могла поверить в свое счастье: дом мой, я могу в нем жить, и никто уже не посмеет надо мной издеваться. Я ведь была сирота, близких у меня не осталось. Как я, где я — никого не интересовало. Что ж, тем меньше проблем! Я осталась жить в этом доме и впервые почувствовала себя здесь как в раю. Поверьте, никогда с тех пор я не была так счастлива и никогда уже не буду. Какое блаженство — проснуться утром и знать, что жизнь прекрасна! Ни боли, ни отчаяния, ни ужаса перед тем, что он еще может сделать. Да, это был настоящий рай…
  И она надолго умолкла.
  — А потом? — напомнил наконец мистер Саттертуэйт.
  — Наверное, человек никогда не бывает счастлив тем, что имеет. Поначалу мне довольно было одной моей свободы. Но постепенно я начала чувствовать себя как-то… одиноко. Меня не оставляла мысль о моем умершем ребенке. Ах, если бы он был жив! В своих грезах я видела в нем то ребенка, то… игрушку. Мне постоянно не хватало чего-то или кого-то, с кем можно было бы поиграть. Я знаю, это звучит глупо и по-детски, но это было так.
  — Понимаю, — без тени усмешки произнес мистер Саттертуэйт.
  — Как все случилось дальше, трудно объяснить. Просто случилось — и все. В отеле тогда остановился один молодой англичанин. Как-то по ошибке он забрел в мой сад. На мне в тот момент была мантилья, и он принял меня за испанку. Мне это показалось забавным, и я решила его разыграть. Испанского он почти не знал, едва мог объясниться. Я сказала ему, что хозяйка виллы, английская леди, сейчас в отъезде и что она немного научила говорить меня по-английски. В подтверждение я заговорила на ломаном английском. Это было так забавно и так весело, что даже и сейчас смешно вспоминать. Он принялся со мною заигрывать. Мы решили притвориться, что вилла — это наш с ним дом, мы только что поженились и собираемся здесь жить. Я предложила ему приоткрыть одну из дверных ставен — как раз ту, через которую вы вошли.
  Ставня оказалась незаперта, и мы прокрались внутрь. В комнате было пыльно и не убрано, но нам было очень хорошо. Мы делали вид, что мы у себя дома…
  Внезапно она прервала рассказ и умоляюще посмотрела на мистера Саттертуэйта.
  — Все это было так чудесно — как в сказке. И чудеснее всего знаете что? Что это была как бы игра.
  Мистер Саттертуэйт кивнул. Он понимал ее, быть может, лучше, чем она понимала сама себя — одинокую испуганную девочку, твердившую себе, что все это просто игра, и ничего, — о чем бы пришлось жалеть, с ней случиться не может.
  — Наверное, в нем не было ничего выдающегося. Парень как парень, искал приключений, как все, — но все равно с ним было легко и приятно. И мы продолжали нашу игру.
  Она умолкла, снова посмотрела на мистера Саттертуэйта и повторила:
  — Мы играли. Понимаете?
  Немного помолчав, она продолжила:
  — На следующее утро он опять пришел. Я была у себя в спальне и смотрела на него в щель между ставнями. Ему и в голову не пришло, что я в доме. Ведь он думал, что я служанка и живу в деревне. Он стоял в саду и озирался. Накануне он уговаривал меня встретиться с ним еще раз, и я обещала, но на самом деле я и не думала к нему выходить. У него был очень встревоженный вид. Наверное, он волновался, не случилось ли чего со мной. Мне было приятно, что он из-за меня волнуется. Вообще приятно было его видеть…
  Она опять помолчала.
  — На следующий день он уехал. Больше я его не встречала… А через девять месяцев у меня родился ребенок. Я была на седьмом небе от счастья: оказывается, можно иметь ребенка — и при этом над тобой никто не издевается и не унижает. Я даже жалела, что не спросила имя того молодого англичанина. Я бы назвала сына в его честь. А то ведь несправедливо, думала я: он подарил мне то, чего я желала больше всего на свете, а сам об этом даже не узнает… Хотя, конечно, я понимала, что, скорее всего, он отнесся бы к этому иначе — не так, как я — и что мысль о ребенке вряд ли бы его обрадовала. Я ведь для него была лишь мимолетным развлечением, не более.
  — А что ребенок?
  — О, это был чудный малыш! Я назвала его Джон… Жаль, что я не могу вам его показать. Ему сейчас двадцать, он учится на инженера. Я люблю его больше всего на свете! Я ему сказала, что его отец умер еще до его рождения.
  Мистер Саттертуэйт пристально следил за хозяйкой. Любопытная история, но какая-то словно недосказанная. Всем существом он чувствовал, что должно быть продолжение.
  — Двадцать лет — это много, — осторожно сказал он. — Вам не хотелось снова выйти замуж?
  Она покачала головой. По загорелым щекам разлился медленный румянец.
  — Вам что, хватало ребенка?
  Она подняла глаза, и мистер Саттертуэйт с удивлением увидел, что взгляд ее полон нежности.
  — Странные вещи происходят на свете, — задумчиво произнесла она. — Очень странные. Наверное, вы даже не поверите… Хотя нет, вы как раз можете поверить. Отца Джона я не любила — во всяком случае, двадцать лет назад. Думаю, я вообще тогда не понимала, что такое любовь. Я, конечно, рассчитывала, что ребенок будет похож на меня. Увы! Ничего от меня в нем не было. Он оказался вылитый отец. И вот — через ребенка — я узнала этого человека, через ребенка полюбила его. И теперь я люблю его и буду любить всегда. Вы скажете, что я просто фантазерка, — но нет! Я его на самом деле люблю. Появись он тут завтра — я сразу узнаю его, хоть мы и не виделись больше двадцати лет. Любовь к нему превратила меня в женщину. Я люблю его, как женщина любит мужчину. С этой любовью я прожила уже двадцать лет, с ней я и умру.
  Внезапно она спросила, и в голосе ее слышался вызов:
  — По-вашему, я сумасшедшая, что такое говорю?
  — Ах, милая вы моя! — сказал мистер Саттертуэйт и снова взял ее за руку.
  — Значит, вы меня понимаете?
  — Думаю, что да. Но, мне кажется, вы чего-то недоговариваете. Ведь это еще не все? Она нахмурилась.
  — Да, не все. А вы мастер угадывать! Я сразу поняла, что от вас ничего не скроешь. Но остального я вам рассказывать не стану — просто потому, что вам лучше этого не знать.
  Он внимательно посмотрел ей в глаза, и она не отвела взгляда.
  «Сейчас проверим, — сказал он себе. — Все нити в моих руках. Я в этом обязательно должен разобраться! Надо только все расставить по своим местам».
  Помолчав, он медленно заговорил:
  — Думаю, случилось непредвиденное. Ее веки чуть заметно дрогнули, и он понял, что находится на верном пути.
  — Да, после стольких лет случилось что-то непредвиденное, — повторил он. Ему казалось, что он осторожно, ощупью пробирается по темным закоулкам ее души, где она пытается скрыть от него свою тайну. — Сын… Это связано с сыном! Ничто другое не взволновало бы вас так.
  По тому, как она затаила дыхание, мистер Саттертуэйт догадался, что нащупал больное место. Он сознавал, что выполняет важную, хотя и не очень приятную миссию. Сидящая напротив женщина сопротивляется, противопоставляя ему свою непреклонную волю. — Ну что ж! Мистеру Саттертуэйту, при всей его кажущейся кротости, тоже упрямства не занимать. К тому же ему помогает святая уверенность человека, делающего нужное, важное дело. В его сознании промелькнула презрительная жалость к тем, кому по долгу службы приходится заниматься раскрытием преступлений. Как они выстраивают версии, как собирают улики, докапываясь до истины, как потом радостно потирают руки в предвкушении скорой разгадки… Ему же единственной подсказкой служит страстное стремление его хозяйки утаить истину: чем ближе он к этой истине подбирается, тем заметнее она нервничает.
  — Вы говорите, мне лучше этого не знать? Мне — лучше? И вас это заботит? Надо сказать, вы довольно непоследовательны. Признайтесь, вас ведь не очень смущает, когда посторонний человек испытывает из-за вас некоторую неловкость? Стало быть, дело не только в этом. Может, узнав что-то лишнее, я стану невольным соучастником? Чего — не преступления ли? Но это абсурд! Мысль о преступлении с вами никоим образом не совместима… Разве что речь идет о преступлении особого рода — о преступлении против собственной жизни.
  Веки ее дрогнули и опустились. Наклонясь к собеседнице, мистер Саттертуэйт поймал ее запястье.
  — Так, значит, вы действительно задумали себя убить?
  Она тихонько вскрикнула.
  — Господи! Как вы догадались?
  — Но почему?! Разве вы устали от жизни? Чушь! Да какая усталость! Вы полны жизни, как никто другой!
  Она встала и, отбросив непослушную темную прядь, подошла к окну.
  — Хорошо, раз уж вы сами догадались, расскажу остальное. Не надо было вас впускать! Я сразу почувствовала, что вы необыкновенный человек… Да, вы правы, все дело в сыне. Он, конечно, ни о чем не догадывается, но в прошлый приезд он рассказывал мне историю одного своего приятеля, и вот что я поняла. Если он вдруг узнает, что он незаконнорожденный — это его убьет. Ведь он такой гордый! У него есть девушка. Не буду вдаваться в подробности, но скоро он приедет домой и захочет узнать все об отце — согласитесь, родители девушки имеют право знать, с кем хочет связать свою судьбу их дочь. Когда он услышит правду, они с ней наверняка расстанутся, он порвет со своими прежними друзьями, замкнется в одиночестве и в конце концов разрушит свою жизнь. О, я знаю, вы сейчас скажете, что нечего делать из этого такую трагедию и что он еще несмышленый юнец и мало что в жизни понимает. Но стоит ли разбираться во всем этом? Люди таковы, каковы они есть. Да, это убьет его… Но если, незадолго до его приезда, со мною произойдет несчастный случай, горе все спишет. Он, конечно, пересмотрит мои письма, ничего там не найдет и посетует, что я так мало успела ему рассказать. Зато он не узнает правды!.. Так будет лучше всего. За счастье надо платить, а мне в жизни выпало так много счастья! Да и цена, в общем-то, невелика — немного мужества, чтобы сделать последний шаг, потом, возможно, еще минута-другая страданий…
  — Но, дитя мое!..
  — Не спорьте со мной! — вскинулась она. — Мне не нужны ваши доводы. Моя жизнь — это моя жизнь. До сих пор она была важна для моего сына. Но теперь я ему уже не так нужна. У него будет жена… И его еще сильнее потянет к ней, если меня не будет. Жизнь моя бесполезна — зато смерть может принести пользу. Я имею право распорядиться своей жизнью как мне заблагорассудится.
  — Вы уверены?
  Суровость его тона несколько озадачила ее.
  — Раз моя жизнь никому не нужна, — произнесла она, запнувшись, — а я точно знаю, что это так…
  Он снова ее перебил:
  — Вы не можете этого знать!
  — То есть?
  — Слушайте. Приведу вам один пример. Человек приходит в некое место, решив покончить с собой. Но, по случайности, в этот же самый момент в этом самом месте находится другой человек. Самоубийца отказывается от своего плана и, таким образом, остается в живых. И вот один человек спас жизнь другому не потому, что был ему очень нужен или много для него значил, а просто потому, что физически присутствовал в нужный момент в нужном месте. И если вы сегодня решите свести счеты с жизнью, то, возможно, когда-нибудь, лет через пять или семь, кто-то другой погибнет или попадет в беду, потому что в тот момент вас не окажется на месте. Скажем, понесет чья-то лошадь — но, увидев вас на пути, свернет в сторону и не затопчет ребенка, играющего на обочине. Ребенок вырастет и станет великим музыкантом или найдет лекарство от рака… Впрочем, последнее не обязательно: он может просто прожить счастливую жизнь.
  Женщина в изумлении смотрела на него.
  — Странный вы человек. Говорите такие вещи… мне это и в голову не приходило.
  — Вы говорите, что ваша жизнь принадлежит только вам, — продолжал мистер Саттертуэйт. — Но разве вы можете с уверенностью утверждать, что вам не отведена некая роль в самой великой пьесе самого великого драматурга? Возможно, вам предстоит появиться лишь под занавес в маленьком незначительном эпизоде, но от вашего выхода в конечном итоге может зависеть исход пьесы, потому что другой актер, не услышав вашей реплики, тоже не выйдет на сцену — и весь стройный замысел творца рухнет!.. Я допускаю, что вы — лично вы — и впрямь не интересны ни одному человеку на свете, но как лицо, появляющееся в нужный момент в нужном месте, вы можете сыграть очень важную роль.
  Все еще не сводя с него глаз, она опустилась на свое прежнее место.
  — Чего вы от меня хотите? — просто спросила она. Это была победа мистера Саттертуэйта. Теперь слово было за ним.
  — Я хочу, чтобы вы пообещали мне хотя бы одно: не совершать ничего безрассудного в ближайшие двадцать четыре часа.
  Некоторое время она ничего не говорила, потом ответила:
  — Обещаю.
  — Хочу попросить вас еще… кое о чем.
  — Да?
  — Не запирайте окно и будьте сегодня вечером в той комнате.
  Она посмотрела на него озадаченно, но все же кивнула.
  — Ну вот, а теперь мне пора! — Чувствуя, что напряжение спадает, мистер Саттертуэйт заторопился. — Благослови вас Господь, милая!
  Он вышел из комнаты. Рослая испанка, подававшая им чай, проводила его по коридору до боковой двери и некоторое время с любопытством смотрела вслед.
  Когда он вернулся в отель, уже начало темнеть. На террасе перед входом сидел лишь один человек — к нему-то и направился мистер Саттертуэйт. Он очень волновался, сердце его колотилось. Он сознавал, как много от него сейчас зависит. Один неверный шаг…
  Однако он постарался как мог скрыть свое волнение и заговорил с Энтони Косденом тоном естественным и небрежным.
  — Тепло сегодня, — заметил он. — Я, пока был на утесе, совсем забыл о времени.
  — Так вы все это время были там?
  Мистер Саттертуэйт кивнул. В эту минуту кто-то вошел в отель, и луч света, отразившись от вращающейся двери, на миг осветил лицо Косдена, полное страдания и бесконечного недоумения.
  «Ему совсем плохо, — подумал мистер Саттертуэйт. — Мне на его месте было бы легче. Все-таки работа ума и воображения немало значит — она хоть отчасти смягчает боль. Но тупое, беспросветное, животное страдание — что может быть хуже!»
  — После ужина я собираюсь на прогулку, — вдруг хрипло проговорил Косден. — Вы… поняли? В третий раз должно повезти. Только, ради Бога, не вмешивайтесь! Я знаю, что вы желаете добра и всякое такое, но уж увольте! Все равно так будет лучше.
  Мистер Саттертуэйт выпрямился.
  — Я никогда не вмешиваюсь, — отчеканил он, сформулировав таким образом основной принцип и смысл своего существования.
  — Я знаю, что вы думаете… — продолжал Косден, но мистер Саттертуэйт перебил его.
  — Прошу меня извинить, но я имею основания в этом сомневаться, — сказал он. — Никто не может знать, что думает другой человек. Некоторые, правда, полагают, что знают, — но они почти всегда ошибаются.
  — Ну, возможно, не берусь утверждать, — несколько стушевавшись, пробормотал Косден.
  — Содержание наших мыслей принадлежит только нам, — продолжал его собеседник. — И никому не дано указывать, как и о чем нам думать… Но давайте поговорим о чем-нибудь более приятном. Например, о той старой вилле, что стоит на отшибе, вдали от всего света. Бог весть какие тайны кроются за ее сонным очарованием. Сегодня я даже не удержался и подергал одну из ставен…
  — Да? — Косден поднял голову. — И она, конечно, оказалась заперта?
  — Нет, открыта, — сказал мистер Саттертуэйт и добавил вполголоса: — Третья с краю.
  — Что? — воскликнул Косден. — Это же та самая…
  Он умолк, но мистер Саттертуэйт успел заметить вспыхнувший в его глазах огонек. Вполне удовлетворенный, он встал и распрощался с собеседником.
  Он все-таки немного волновался. Выражаясь театральным языком, он беспокоился, не переврал ли он текст — ведь в этой пьесе ему достались ключевые реплики.
  Однако, мысленно проиграв все еще раз, он остался доволен. По дороге на утес Косден непременно захочет проверить, заперта ли ставня. Пройти мимо было бы выше человеческих сил. Раз уж воспоминания двадцатилетней давности привели его сюда, на далекий остров, то эти же воспоминания подтолкнут его к заветной ставне, и тогда… Что тогда?
  «Завтра узнаю», — решил мистер Саттертуэйт и пошел переодеваться к ужину.
  На другое утро около десяти часов мистер Саттертуэйт снова входил в ворота сада «La Paz». Улыбчивый Мануэль, пожелав ему доброго утра, вручил положенный бутон. Мистер Саттертуэйт заботливо вставил его в петлицу, после чего повернул к дому. Несколько минут он стоял, разглядывая белые стены, увитые лианой с оранжевыми цветами, зеленые облупившиеся ставни. Какая тишина!.. Может, ему все это просто померещилось?
  Но в этот момент одна из ставен распахнулась, и в проеме появилась та, чья судьба занимала сейчас мистера Саттертуэйта больше всего, и направилась прямо к нему. Она шла легкой стремительной походкой, чуть покачивая бедрами, — казалось даже, не шла, а летела, подхваченная радостной волной. Да она и сама была похожа на аллегорическую282 фигуру радости, какие встречаются на фризах283 старинных домов, — глаза ее сияли, щеки горели. Ни тени колебаний или сомнений. Она подошла к мистеру Саттертуэйту, положила руки ему на плечи и поцеловала, потом еще раз, и еще, и еще, и еще. Позже, при воспоминании об этом, ему представлялись крупные темно-красные розы с нежными бархатистыми лепестками. Горячий вихрь из лета, солнца и пения птиц. Жаркая радость и неведомое прежде ощущение силы.
  — Я так счастлива! — сказала она. — Вы чудо! Откуда вы узнали? Как вы могли догадаться? Вы просто добрый волшебник из сказки!
  От захлестнувшего ее счастья она какое-то время не могла говорить.
  — Мы договорились сходить сегодня в консульство и зарегистрировать наш брак, — сказала она после недолгого молчания. — Когда Джон приедет, его отец будет здесь. Мы скажем, что много лет назад произошло недоразумение. Он не станет задавать лишних вопросов! О, я так счастлива, так счастлива, так счастлива!..
  Действительно, счастье вздымалось в ней мощным приливом. Его горячая опьяняющая волна подхватила и мистера Саттертуэйта.
  — Энтони узнал, что у него есть сын! Оказывается, это для него такое чудо! А ведь я думала, что ему будет все равно. — Она доверчиво заглянула мистеру Саттертуэйту в глаза. — Удивительно, как все прекрасно и счастливо закончилось, правда?
  В эту минуту он ясно видел ее — маленькую девочку, верящую в сказки со счастливым концом, где «двое с тех пор жили долго и счастливо».
  Он тихо сказал:
  — Если вы наполните счастьем последние месяцы его жизни — это действительно будет прекрасно.
  Ее глаза расширились от удивления.
  — Послушайте, — сказала она. — Вы что же, думаете, что я дам ему умереть? Теперь, когда он вернулся ко мне через столько лет? Да мало разве людей, от которых доктора давно отказались, а они до сих пор живы? Умереть?.. Ну нет, он не умрет!
  Он взглянул на женщину, лучившуюся красотой, силой, энергией и неукротимым мужеством. Да, он тоже слышал, что доктора иногда ошибаются… Кто знает, какую роль в жизни Энтони Косдена может сыграть так называемый субъективный фактор?
  — Так вы и правда думаете, что я дам ему умереть? — повторила она, снисходительно усмехнувшись.
  — Нет, милая, — очень тихо сказал наконец мистер Саттертуэйт. — Нет, я почему-то так не думаю.
  И он пошел по кипарисовой аллее к скамейке над обрывом и увидел там того, кого ожидал увидеть. Мистер Кин, улыбающийся, печальный и непостижимый, как всегда, поднялся ему навстречу.
  — Ожидали меня? — поздоровавшись, спросил он.
  — Ожидал, — ответил мистер Саттертуэйт. Они сели на скамейку.
  — Судя по вашему виду, вам, кажется, опять выпала роль Провидения? — произнес наконец мистер Кин. Мистер Саттертуэйт укоризненно взглянул на него.
  — Как будто вам не было известно все с самого начала!
  — Ну вот, опять вы обвиняете меня во всеведении, — с улыбкой сказал мистер Кин.
  — А если вы ничего не ведали, тогда почему были здесь позавчера вечером — подкарауливали? — парировал мистер Саттертуэйт.
  — Ах, вы об этом…
  — Да, об этом.
  — Я должен был выполнить одну… миссию.
  — Что за миссию?
  — Помните, вы как-то сами окрестили меня «заступником мертвых»?
  — Мертвых? — несколько озадаченно повторил мистер Саттертуэйт. — Я не совсем вас понимаю.
  Мистер Кин ткнул длинным тонким пальцем вниз — туда, где у подножия утеса бурлило море.
  — Двадцать два года назад здесь утонул мужчина.
  — Я знаю. Но я не вижу…
  — А что, если этот мужчина все-таки любил свою молодую жену? Любовь способна превратить человека в ангела — или в дьявола… Она по-детски обожала его, но он никак не мог разбудить в ней женщину — и сходил из-за этого с ума. Он терзал ее, потому что любил. Так бывает — и вы не хуже меня это знаете.
  — Да, — признал мистер Саттертуэйт, — я сталкивался с чем-то подобным, хотя очень, очень редко.
  — Зато вы, наверное, сталкивались с таким явлением, как раскаяние, непреодолимое желание загладить свою вину, чего бы это ни стоило.
  — Да, но смерть наступила слишком быстро…
  — Смерть! — В голосе мистера Кина послышались явственные нотки презрения. — Но ведь вы верите в жизнь после смерти? Так можете ли поручиться, что те же самые страсти и желания, которые управляют людьми здесь, не движут ими и в той, другой жизни? И если желание очень, очень сильно — найдется и посредник, который поможет его осуществить.
  Голос его стал постепенно затихать, словно удаляясь.
  Мистер Саттертуэйт поежился и встал.
  — Мне пора возвращаться в отель, — сказал он. — Если нам по пути.
  Но мистер Кин покачал головой.
  — Нет, — ответил он. — Я вернусь той же дорогой, какой пришел.
  Взглянув через плечо, мистер Саттертуэйт успел увидеть, как его друг подходит к обрыву.
  
  1930 г.
  
  Улица Арлекина
  Мистер Саттертуэйт так до конца и не понимал, что заставляет его ездить к Денменам. То были люди не его круга. Они не принадлежали ни к высшему свету, ни к артистической элите — словом, самые заурядные обыватели. Мистер Саттертуэйт познакомился с ними в Биарицце и принял их приглашение. Приехав в гости, он тут же смертельно заскучал, однако вскоре почему-то приехал опять и вот теперь едет снова.
  Почему? — спрашивал он себя двадцать первого июня, выезжая из Лондона на своем «роллс-ройсе».
  Джону Денмену, человеку солидному и в деловом мире весьма уважаемому, было около сорока. Ничто не сближало его с мистером Саттертуэйтом — ни общество, в котором они общались, ни, тем более, взгляды на жизнь. В сфере своей деятельности он, пожалуй, был весьма неординарным человеком, однако вне ее был малоинтересен и начисто лишен воображения.
  «Зачем я туда еду?» — опять спросил себя мистер Саттертуэйт, и единственный пришедший на ум ответ показался ему столь туманным и незначительным, что он почти не удостоил его вниманием. Ответ этот заключался всего-навсего в следующем: его заинтересовала одна из комнат большого добротного дома Денменов, а именно гостиная миссис Денмен.
  Нельзя сказать, чтобы она выражала индивидуальность своей хозяйки. Точнее, насколько мистер Саттертуэйт мог судить, — у этой женщины не было индивидуальности. Ему вообще до сих пор не встречались лица, до такой степени лишенные какого бы то ни было выражения. Он знал, что по происхождению она русская. В начале Первой мировой Джон Денмен оказался в России, воевал вместе с русскими, после революции едва успел унести ноги, привез с собой в Англию русскую беженку, оставшуюся без гроша, и, невзирая на недовольство родни, таки женился на ней.
  Комната миссис Денмен сама по себе была ничем не примечательна. Она была обставлена крепкой, добротной мебелью стиля «хепплуайт»284 и подошла бы скорее мужчине, чем женщине. Лишь один предмет в ней решительно не соответствовал остальной обстановке: китайская лаковая ширма с росписью, выполненной в кремовых и розоватых тонах. Таким экспонатом мог бы гордиться любой музей. То была поистине редкостная вещь, мечта коллекционера.
  Здесь, на сугубо английском фоне, она казалась совершенно неуместной. Ей бы служить главным украшением комнаты, в которой все прочие детали дополняли бы ее и перекликались бы с ней. И, однако же, мистер Саттертуэйт не мог упрекнуть Денменов в отсутствии вкуса: все остальное в доме было продумано до мелочей, все прекрасно сочеталось между собой.
  Мистер Саттертуэйт тряхнул головой. Этот, казалось бы, пустяк почему-то не давал ему покоя. Именно он, и ничто другое, по-видимому, и заставлял мистера Саттертуэйта снова и снова возвращаться в этот дом. Может, эта китайская ширма в английской гостиной — всего лишь женская прихоть? Однако, вспоминая миссис Денмен, флегматичную женщину с несколько резковатыми чертами лица, правильно и без малейшего акцента говорящую по-английски, мистер Саттертуэйт никак не мог связать ее образ с подобными капризами.
  Машина наконец подкатила к дому, и мистер Саттертуэйт выбрался из нее, все еще размышляя о загадке китайской ширмы. Дом Денменов назывался «Эшмид» и занимал около пяти акров Мелтонской пустоши, что милях в тридцати от Лондона, на высоте около пятисот футов над уровнем моря. В этих краях оседают люди преимущественно солидные и респектабельные.
  Дворецкий встретил мистера Саттертуэйта с надлежащим почтением. Мистер и миссис Денмен в настоящий момент отсутствуют, сообщил он, они на репетиции, но просят мистера Саттертуэйта до их возвращения чувствовать себя как дома.
  Мистер Саттертуэйт кивнул и, вняв просьбе хозяев, направился в сад. Рассеянно оглядывая цветочные клумбы, он не спеша брел по тенистой дорожке и вскоре оказался возле каменной ограды с калиткой. Калитка была не заперта, мистер Саттертуэйт шагнул на улицу и огляделся.
  Перед ним лежала прелестная улочка — зеленая, тенистая, с высокой живой изгородью по обе стороны — классическая сельская улочка, петляющая то вправо, то влево. Мистер Саттертуэйт припомнил штемпель на конверте: «Эшмид, улица Арлекина» — и местное ее название, когда-то вскользь упомянутое миссис Денмен.
  — Улица Арлекина, — тихонько пробормотал он. — Интересно…
  Он свернул за угол.
  Впоследствии он не раз спрашивал себя, почему, встретив за поворотом своего загадочного друга мистера Арли Кина, он почти не удивился. Они пожали друг другу руки.
  — Стало быть, и вы здесь, — сказал мистер Саттертуэйт.
  — Да, я тоже в гостях у Денменов, — ответил мистер Кин.
  — Вы — в гостях?
  — Да. Вас это удивляет?
  — Н-не то чтобы… — запнувшись, проговорил мистер Саттертуэйт. — Но мне кажется, вы нигде не гостите подолгу.
  — Ровно столько, сколько нужно, — без улыбки сказал мистер Кин.
  — Понимаю, — кивнул мистер Саттертуэйт. Несколько минут оба шли молча.
  — Эта улочка — она… — начал мистер Саттертуэйт и смолк.
  — Она моя.
  — Я почему-то так и подумал, — торопливо сказал мистер Саттертуэйт. — Но здесь называют ее еще и по-другому: улица Влюбленных — слышали?
  Мистер Кин кивнул.
  — Впрочем, — мягко заметил он, — думаю, что улица Влюбленных найдется в каждой деревне.
  — Вероятно, — вздохнул мистер Саттертуэйт. Внезапно он почувствовал, что сам он — старомодный, сморщенный, отживший свое человечек — лишний на этой улице, где с обеих сторон буйно разрастается и зеленеет молодая поросль.
  — Куда же, интересно, она ведет? — неожиданно для себя спросил он.
  — Куда ведет? А вот сюда.
  За последним поворотом открылся обширный пустырь, а почти у самых их ног зияла глубокая мусорная яма. Там, на дне, блестели на солнце консервные банки, под ними виднелись, уже не блестящие, ржавые банки, старые ботинки, грязные обрывки газет и всякий ненужный хлам.
  — Свалка! — негодующе воскликнул мистер Саттертуэйт и от волнения тяжело задышал.
  — Иногда на свалке можно увидеть поистине прекрасные вещи, — усмехнулся мистер Кин.
  — Знаю, знаю, — закивал мистер Саттертуэйт и чуть смущенно процитировал: — «И сказал Господь: принесите мне две вещи, самые прекрасные в этом городе…» Помните продолжение?
  Мистер Кин кивнул.
  Мистер Саттертуэйт перевел взгляд на полуразрушенный домик, прилепившийся над обрывом на самом краю ямы.
  — Надо же было кому-то построить дом в таком месте, — заметил он. — Представляю, какой у них был вид из окна.
  — Думаю, в те годы свалки еще не было, — возразил мистер Кин. — По-моему, здесь как раз жили Денмены, когда они только-только поженились. Они перебрались в большой дом лишь после того, как родители умерли. А бывший их домик разрушился, когда здесь, на пустыре, начали разрабатывать карьер — но, как видите, так ничего и не разработали.
  Они повернулись и пошли в обратную сторону. Мистер Саттертуэйт улыбнулся.
  — Наверное, и правда, теплыми летними вечерами по этой улочке, обнявшись, бродят влюбленные…
  — Вероятно.
  — Влюбленные, — задумчиво повторил мистер Саттертуэйт. В тоне его не было традиционного смущения англичанина, рискнувшего заговорить о любви: очевидно, сказывалось присутствие мистера Кина. — Вы ведь немало сделали для влюбленных, да, мистер Кин?
  Тот молча поклонился в ответ.
  — Вы спасали их от страданий, более того — от смерти. И даже мертвых умели защитить.
  — Все это делали вы — вы, а не я.
  — Какая разница! — сказал мистер Саттертуэйт. — Какая разница! — настойчивее повторил он, ибо собеседник молчал. — Просто, — не знаю уж почему, — но вы предпочитаете действовать через меня, моими руками, и никогда не действуете напрямую.
  — Иногда бывает, — сказал мистер Кин, и в голосе его послышались какие-то новые, незнакомые нотки.
  Мистер Саттертуэйт невольно поежился. «Похолодало, что ли?» — подумал он, однако солнце светило по-прежнему ярко.
  В этот момент из-за поворота показалась девушка в розовом ситцевом платье — светловолосая, голубоглазая и очень миленькая. Мистер Саттертуэйт признал в ней Молли Стэнуэлл, которую встречал здесь и раньше. Она приветственно помахала ему рукой.
  — Джон с Анной только что вернулись, — издали крикнула она. — Они знали, что вы должны вот-вот приехать, но никак не могли пропустить репетицию.
  — А что за репетиция? — спросил мистер Саттертуэйт.
  — Сегодня вечером будет маскарад, или не знаю уж, как его назвать, — но с песнями и танцами, как положено. Мистер Мэнли — вы его, кажется, видели, у него тенор — так вот, он будет петь Пьеро, а я Пьеретту. Приедут двое профессиональных танцоров — на роли Арлекина и Коломбины, как вы понимаете… И еще будет большой хор девочек. Леди Рошеймер занималась с деревенскими девчонками — у нее просто талант по этой части. И музыка неплохая, хотя, по-нынешнему, почти без мелодий… Клод Уикем — знаете такого композитора?
  Мистер Саттертуэйт кивнул, ибо, как уже говорилось, он знал всех. Он многое знал и о Клоде Уикеме — восходящей звезде в мире музыки, и о леди Рошеймер — дородной еврейке, питавшей слабость к молодым людям от искусства. Он также все знал о сэре Леопольде Рошеймере, который хотел, чтобы его жена была счастлива, но, в отличие от большинства мужей, не мешал ей быть счастливой так, как ей самой хочется.
  Клода Уикема они нашли за чаем у Денменов. Он непрерывно что-то говорил, при этом запихивая в рот все без разбору и беспорядочно размахивая длинными белыми руками, которые у него, казалось, сгибались в обе стороны. Глаза композитора близоруко щурились из-за больших очков в роговой оправе.
  Джон Денмен, крепкий цветущий мужчина, разве что чуточку расположенный к полноте, тоскливо выслушивал его рассуждения. С появлением двух друзей музыкант переключился на мистера Саттертуэйта как более благодарного слушателя. Анна Денмен тихо сидела за чайником. Лицо ее, как всегда, ничего не выражало.
  Мистер Саттертуэйт украдкой взглянул на хозяйку. Высокая, худощавая, даже чересчур. У нее были черные волосы с пробором посередине, широкоскулое лицо без тени косметики, обветренная кожа, — видно, что эта женщина не привыкла с утра до вечера заниматься своей наружностью. С виду безжизненная, неподвижная, как манекен, — и все же…
  «У нее совсем не простое лицо, — подумал мистер Саттертуэйт. — В нем что-то есть… Есть — и в то же время нет! Что-то тут не так! Что-то не так».
  — Прошу прощения, что вы сказали? — спросил он у Клода Уикема.
  Клод Уикем, обожавший звук собственного голоса, с удовольствием начал свою тираду сначала.
  — Россия, — заявил он, — вот единственная страна в мире, достойная внимания. Они не побоялись, пошли на эксперимент! Да, пусть это был эксперимент над человеческими жизнями — но ведь эксперимент же! И это прекрасно!.. — Он затолкал в рот бутерброд целиком и тут же закусил его шоколадным эклером, которым только что оживленно размахивал. — Взять хотя бы русский балет, — с набитым ртом продолжал он. Тут, вспомнив о хозяйке, он обернулся к ней. Вот что она, к примеру, думает о русском балете?
  Этот вопрос, очевидно, был всего лишь прелюдией к пункту более важному, а именно к тому, что сам Клод Уикем думает о русском балете, однако ответ ее оказался столь неожиданным, что оратор начисто сбился с мысли.
  — Я его ни разу не видела.
  — Что?! — Он уставился на нее, открыв рот. — Но… Как же…
  — Я сама танцевала до замужества, — тем же монотонным, невыразительным голосом продолжала она. — А теперь…
  — Не вариться же, право, всю жизнь в одном котле! — вставил ее муж.
  — Балет! — Она повела плечом. — Я знаю все его секреты. Он мне неинтересен.
  — О!..
  Клоду Уикему понадобилось некоторое время, чтобы вновь обрести свой апломб, после чего он продолжил прерванные рассуждения.
  — Кстати, о человеческих жизнях, — сказал мистер Саттертуэйт, — и об экспериментировании над ними. Все-таки этот эксперимент дорого обошелся России!
  Клод Уикем круто развернулся в его сторону.
  — Я знаю, кого вы сейчас вспомнили! — вскричал он. — Карсавину! Бессмертную, единственную Карсавину! Вы видели, как она танцевала?
  — Трижды, — сказал мистер Саттертуэйт. — Два раза в Париже и один в Лондоне… Ее невозможно забыть!
  Он произнес это чуть ли не с благоговением.
  — Я тоже видел ее на сцене, — сказал Клод Уикем. — Мне было десять лет, и дядя как-то взял меня с собой в театр. Она была божественна! Я буду помнить ее до конца дней своих!.. — И он в сердцах зашвырнул в клумбу недоеденную булочку.
  — В одном берлинском музее есть ее статуэтка, — сказал мистер Саттертуэйт. — Отличная работа, передает ощущение этой ее необыкновенной хрупкости — будто она может рассыпаться от одного-единственного прикосновения. Я видел, как она танцевала в «Лебедином озере», видел ее Коломбину и умирающую нимфу…285 — Он помолчал, качая головой. — Это была гениальная балерина! Пройдут годы и годы, прежде чем родится другая такая… И ведь она была еще так молода! А погибла нелепо и бессмысленно в первые же дни революции.
  — Безумцы! Дураки! Обезьяны!.. — захлебываясь чаем, рычал Клод Уикем.
  — Я училась вместе с Карсавиной, — сказала миссис Денмен, — и довольно хорошо ее помню.
  — Она была… прекрасна, да? — спросил мистер Саттертуэйт.
  — Да, — тихо сказала миссис Денмен. — Она была прекрасна.
  Когда Клод Уикем наконец отбыл, Джон Денмен вздохнул с таким облегчением, что его жена рассмеялась.
  — Я вас понимаю, — кивнул мистер Саттертуэйт. — Но, несмотря ни на что, этот юноша умеет писать настоящую музыку.
  — Да? — сказал Денмен.
  — Несомненно. Другое дело, надолго ли его хватит.
  — То есть? — не понял Денмен.
  — К нему слишком рано пришел успех — юношам это, как правило, вредит. Я не прав? — Он обернулся к мистеру Кину.
  — Вы всегда правы, — сказал мистер Кин.
  — Пойдемте в мою комнату, — пригласила миссис Денмен. — Там нам будет удобнее.
  Она первая направилась к лестнице, остальные последовали за ней.
  При виде китайской ширмы у мистера Саттертуэйта перехватило дыхание. Он поднял глаза и обнаружил, что миссис Денмен наблюдает за ним.
  — Вы, говорят, всегда правы, — задумчиво кивнув, проговорила она. — Что вы скажете о моей ширме?
  В ее вопросе ему вдруг послышался некий потаенный смысл, и, отвечая, он слегка волновался.
  — Она… — он запнулся, подыскивая слова, — восхитительна. Более того, она бесподобна.
  — Вы правы! — Сзади подошел Денмен. — Мы ее купили вскоре после нашей женитьбы. Она досталась нам за десятую часть настоящей стоимости, и все равно нам пришлось потом год выкарабкиваться из долгов. Помнишь, Анна?
  — Да, — сказала миссис Денмен. — Помню.
  — Собственно говоря, нам вообще не стоило ее покупать — во всяком случае, тогда. Теперь, конечно, другое дело. На днях на аукционе Кристи распродавали прекрасные китайские вещицы, тоже лаковые. Как раз то, что надо для этой комнаты — можно было бы обставить ее всю в китайском стиле, а старую мебель убрать. Так представьте, Саттертуэйт, моя жена даже слышать об этом не захотела!
  — Мне нравится моя комната именно такой, — сказала миссис Денмен и посмотрела на мужа.
  Мистеру Саттертуэйту опять почудилось, что эти слова — и этот взгляд — таят в себе некий скрытый смысл, но он опять не смог его разгадать. Оглядевшись, он впервые обратил внимание на то, что в комнате нет ничего личного — ни фотографий, ни цветов, ни безделушек — вообще никаких признаков того, что она принадлежит живому человеку. И если бы не китайская ширма, так явно ни с чем не вязавшаяся, ее можно было бы принять за образец меблировки гостиной в каком-нибудь мебельном магазине.
  Когда он поднял глаза, хозяйка, чуть наклонясь вперед, смотрела на него с улыбкой.
  — Слушайте, — сказала она. На секунду в ней проступило что-то не английское, чужестранное. — Говорю это вам, потому что вы поймете. Когда мы покупали эту ширму, мы платили за нее не только деньгами — любовью. Мы любили ее за то, что она была такая восхитительная и бесподобная — и ради этой своей любви отказывались от многого другого, в чем мы тогда очень нуждались — и чего у нас не было… А за те китайские вещицы, о которых говорит Мой муж, мы можем заплатить только деньгами — потому, что больше у нас ничего нет.
  Денмен рассмеялся.
  — Ну, как знаешь, — сказал он, однако тон его выдавал легкую досаду. — Все равно среди английской мебели она не смотрится. Мебель, конечно, хорошая, добротная и настоящая — как-никак, «хепплуайт», а не какая-нибудь подделка! — но в общем-то ничего особенного.
  Она кивнула.
  — Особенного ничего. Добротная, настоящая и английская, — тихо произнесла она.
  Мистер Саттертуэйт пристально взглянул на нее. Кажется, он начинает улавливать за ее словами упрямо ускользающий смысл. Английская мебель… Яркая красота китайской ширмы… Ах нет, он снова упустил нить.
  — На улице мне встретилась мисс Стэнуэлл, — заметил он между прочим. — Она сказала, что собирается петь Пьеретту в вашем сегодняшнем представлении.
  — У нее, кстати, отлично получается, — сказал Денмен.
  — У нее смешные ноги, — сказала Анна.
  — Глупости! — оборвал ее муж. — Все женщины одинаковы, Саттертуэйт, — не выносят, чтобы при них хвалили другую. А Молли девушка красивая — так что, понятно, каждая женщина норовит вонзить в нее жало.
  — Я говорила о том, как она танцует, — чуть удивленно сказала Анна Денмен. — Да, она очень хорошенькая, но ужасно смешно перебирает ногами. И не пытайтесь меня переубедить — слава Богу, я кое-что в этом понимаю.
  Мистер Саттертуэйт тактично вмешался.
  — Насколько я понял, к вам приезжают настоящие танцоры?
  — Да, ведь в спектакле есть чисто балетные сцены. Князь Оранов должен привезти их на своей машине.
  — Сергей Оранов?
  Это Анна Денмен удивленно подняла голову.
  — Ты знаешь его? — обернулся к ней муж.
  — Да, знала… В России.
  Джон Денмен, как показалось мистеру Саттертуэйту, забеспокоился.
  — А он тебя узнает?
  — Да. Он меня узнает.
  Она тихо и торжествующе засмеялась. Странно, но теперь в ней не было ничего от безжизненного манекена. Она без смущения смотрела на мужа, затем сказала:
  — Значит, танцоров привезет Сергей. Что ж, он всегда увлекался балетом.
  — Понятно, — резко сказал Джон Денмен и, повернувшись, вышел ит комнаты.
  Мистер Кии последовал за ним. Анна Денмен прошла к телефонному аппарату, сняла трубку и назвала номер. Мистер Саттертуэйт собирался незаметно уйти, но она сделала ему рукой знак остаться.
  — Я могу поговорить с леди Рошеймер? Ах, это вы! Это Анна Денмен. Скажите, князь Оранов еще не приехал?.. Что?.. Что?! О Боже! Какой ужас!..
  Некоторое время она слушала, потом тихо повесила трубку и обернулась к мистеру Саттертуэйту.
  — С ними произошел несчастный случай. Да и неудивительно, раз Сергей был за рулем! Он, видимо, ничуть не изменился за эти годы… Балерина не сильно пострадала, у нее только ушибы, но она слишком взволнована и не сможет сегодня танцевать. А у ее партнера сломана рука. Сам Сергей в порядке — воистину черт бережет своих.
  — А как же сегодняшний спектакль?
  — Да, вы правы, друг мой!.. Придется это решать. Анна села на стул и задумалась. Лишь через некоторое время она подняла глаза на своего гостя.
  — Я плохая хозяйка, мистер Саттертуэйт, — совсем вами не занимаюсь.
  — Уверяю вас, в этом нет необходимости! Хотя… Мне хотелось бы вас кое о чем спросить.
  — Да?
  — Откуда вы знаете мистера Кина?
  — Он часто бывает здесь, — медленно проговорила она. — Кажется, у него тут неподалеку какие-то владения.
  — Да, он мне сегодня говорил…
  — Он… — Она замолчала. Глаза хозяйки и гостя встретились. — Думаю, что вы лучше меня знаете, кто он такой, — закончила Анна Денмен.
  — Я?
  — А разве нет?
  Мистер Саттертуэйт опять ощутил беспокойство. Эта женщина определенно вносила разлад в стройную гармонию его души. Она, казалось, ждала от него каких-то признаний, к которым он еще не был готов.
  — Да, знаете, — повторила она. — Думаю, вы почти все знаете, мистер Саттертуэйт.
  Лесть всегда опьяняла мистера Саттертуэйта, однако на сей раз слова хозяйки его почему-то не тронули. Он смиренно покачал головой.
  — Что может знать человек? — сказал он. — Немного. Почти ничего.
  Она молча кивнула в ответ и вскоре, не глядя на него, заговорила задумчиво, словно сама с собой.
  — Если я вам что-то скажу — вы не будете смеяться? Впрочем, нет, вы не будете… Представьте себе, что вам, для того чтобы заниматься своим… делом, своим ремеслом, пришлось бы вообразить нечто такое, чего на самом деле не существует, — вообразить некоего человека. Вы понимаете, это всего лишь выдумка, полет фантазии, не более. Но однажды…
  — Что — однажды?
  Мистер Саттертуэйт почувствовал живейший интерес.
  — Однажды ваша фантазия оживает! То, что вы раньше себе лишь представляли, чего на самом деле не может быть, оказывается реальностью… Что это, безумие? Скажите мне, мистер Саттертуэйт, безумие это — или вы тоже верите, что такое возможно?
  — Я… — По какой-то непонятной причине он не мог выдавить из себя ни звука. Слова как будто прилипли к гортани.
  — Впрочем, все это глупости, — сказала Анна Денмен и стремительно вышла из комнаты, оставив мистера Саттертуэйта наедине с его невысказанным ответом.
  Когда он спустился к ужину, миссис Денмен беседовала с гостем — высоким темноволосым мужчиной средних лет.
  — Князь Оранов — мистер Саттертуэйт.
  Они поклонились друг другу. У мистера Саттертуэйта мелькнула мысль, что его появление, кажется, прервало какой-то разговор, который уже не возобновится. Однако никакой неловкости из-за этого не возникло. Русский гость легко и естественно рассуждал о близких и понятных мистеру Саттертуэйту вещах. У него был прекрасный художественный вкус, а вскоре к тому же выяснилось, что у них с мистером Саттертуэйтом много общих знакомых. Появился Джон Денмен, и разговор перекинулся на более конкретные вопросы. Оранов выразил свое сожаление по поводу несчастного случая.
  — И все-таки знаете — я не виноват! Я люблю ездить быстро — что верно, то верно, — но я неплохо вожу. Просто так уж вышло. Судьба!.. — Он пожал плечами. — Все под Господом ходим!
  — Это в вас говорит русский характер, Сергей Иванович, — заметила миссис Денмен.
  — А в вас откликается, Анна Михайловна, — парировал гость.
  Мистер Саттертуэйт обвел глазами всех троих. Джон Денмен держится отчужденно. Светлые волосы, бледное лицо — типичный англичанин. Двое других до странности похожи друг на друга — оба худощавые, смуглые, темноволосые… Эта сцена что-то ему напоминает, но что? А, вспомнил! «Валькирия»286, первый акт. Зигмунд и Зиглинда, такие похожие друг на друга — а рядом, словно чужой, Хундинг. В голове мистера Саттертуэйта зашевелилась догадка: так вот почему мистер Кин сегодня здесь?.. Он твердо верил: где появляется мистер Кин, там неизбежно что-то произойдет. Что ж, стало быть, намечается банальный любовный треугольник?..
  Мистер Саттертуэйт почувствовал смутное разочарование. Пожалуй, он ожидал большего.
  — Как вы договорились, Анна? — спросил Денмен. — Спектакль, вероятно, придется отложить? Я слышал, ты звонила Рошеймерам?
  Она покачала головой.
  — Нет. Ничего откладывать не будем.
  — Но как же — без балета?..
  — Ты прав, Джон, Арлекинады без Арлекина с Коломбиной, конечно, не получится, — суховато согласилась Анна Денмен. — Коломбину станцую я.
  — Ты? — Он был явно удивлен и, как показалось мистеру Саттертуэйту, даже раздосадован. Она спокойно кивнула.
  — Не беспокойся, Джон, я тебя не подведу. Ты забываешь — все-таки это была моя профессия.
  «Какая сложная штука человеческий голос, — подумал мистер Саттертуэйт. — Одно говорит, другое недоговаривает. Знать бы что!»
  — Ладно, — нехотя согласился Джон Денмен. — Это решает половину проблемы. Но как насчет второй половины? Где ты найдешь Арлекина?
  — А я его уже нашла. Вот он!
  И она указала рукой на дверь, где как раз в этот момент появился мистер Кин. Он улыбнулся ей в ответ.
  — Боже правый, Кин! — воскликнул Джон Денмен. — И вы туда же! Ни за что бы не подумал, что вы что-нибудь в этом смыслите!..
  — Мистер Кин может представить рекомендации знатока, — сказала Анна. — За него поручится мистер Саттертуэйт.
  Она улыбнулась мистеру Саттертуэйту, и тому волей-неволей пришлось что-то отвечать.
  — Да-да, я ручаюсь за мистера Кина, — растерянно забормотал он.
  Денмен переключился на другие вопросы:
  — После спектакля будет костюмированный бал. Вот еще морока! Придется ведь и вас во что-нибудь нарядить, Саттертуэйт.
  Тут уж мистер Саттертуэйт решительно замотал головой.
  — Думаю, мой почтенный возраст меня извинит. — Но тотчас у него возникла блестящая мысль, и он накинул на руку салфетку. — Перед вами, господа, немолодой лакей, знававший лучшие времена! — И рассмеялся.
  — Что ж, неплохое занятие, — заметил мистер Кин. — Можно многое увидеть.
  — А мне придется напялить какое-нибудь дурацкое тряпье, — обреченно произнес Денмен. — Слава Богу, сегодня хоть не жарко… Ну, а вы? — Он взглянул на Оранова.
  — У меня с собой костюм Арлекина, — сказал князь и на секунду задержал взгляд на лице хозяйки.
  Последовала неловкая пауза — или, возможно, она лишь показалась неловкой мистеру Саттертуэйту.
  — Этак, пожалуй, мы все втроем можем нарядиться Арлекинами! — рассмеялся Денмен. — У меня тоже есть старый костюм Арлекина. Мне сшила его жена вскоре после свадьбы, тоже для какого-то маскарада. — Он оглядел собственную грудную клетку. — Правда, я не очень уверен, что смогу теперь в него влезть.
  — Да, — сказала его жена. — Ты уже не сможешь в него влезть. — И снова тон ее говорил гораздо больше, чем слова. Она взглянула на часы.
  — Если Молли сейчас не появится, не будем больше ждать.
  Но в этот момент дворецкий сообщил, что девушка здесь. Она уже переоделась в свое белое с зеленым платье Пьеретты. «Что ж, оно ей к лицу», — подумал мистер Саттертуэйт.
  Молли была полна энтузиазма по поводу своего предстоящего выступления.
  — Я так волнуюсь! — объявила она, когда после обеда подали кофе. — А вдруг я забуду слова? Или у меня голос задрожит?
  — У вас прелестный голос, — сказала Анна. — Я бы на вашем месте о нем не беспокоилась.
  — А я все равно беспокоюсь! Хорошо, хоть о танцах не нужно переживать: в конце концов, в собственных ногах мудрено запутаться, ведь правда?
  Вопрос был обращен к Анне, но та лишь посоветовала ей:
  — Спойте что-нибудь мистеру Саттертуэйту. Вот увидите, он вас успокоит.
  Молли прошла к пианино и запела старинную ирландскую балладу. В гостиной зазвенел ее свежий мелодичный голосок.
  «Ax, милая Шийла, что смотришь в огонь так уныло, Скажи мне, моя смуглянка, скажи, кого ты там видишь?»
  — «Того, кто меня любит, и того, кто меня разлюбит. И за ними тень еще одного — того, кто меня погубит…»
  Песня продолжалась. Когда Молли кончила петь, мистер Саттертуэйт ободряюще закивал.
  — Миссис Денмен права: у вас прелестный голос, может быть, не хватает техники, зато сколько чувства, непосредственности..
  — Верно! — согласился Джон Денмен. — Так что вперед, Молли, и не трусь! И вообще, пора уже нам отправляться к Рошеймерам.
  Все разошлись по своим комнатам — переодеться. Решили идти пешком, благо вечер был восхитительный, а до дома Рошеймеров не больше двухсот ярдов Мистер Саттертуэйт ненадолго остался в гостиной вдвоем со своим другом.
  — Странная вещь, — начал он, — но ее песня почему-то напомнила мне о вас. «И за ними тень еще одного…» В этом есть какая-то тайна, а сталкиваясь с тайной, я всякий раз думаю о вас.
  — Неужто я такой таинственный? — улыбнулся мистер Кин.
  Мистер Саттертуэйт убежденно закивал.
  — Даже очень. Представьте, до сегодняшнего дня я и не подозревал, что вы профессиональный танцор!
  — Правда? — сказал мистер Кин.
  — Вот послушайте! — сказал мистер Саттертуэйт и тихонько напел любовную тему из «Валькирии». — Вот что крутилось у меня в голове, когда я за обедом наблюдал за этой парочкой!
  — За какой парочкой?
  — Как — за какой? За князем Орановым и миссис Денмен. Вы разве не заметили, как она сегодня преобразилась? В ней… В ней будто ставни внезапно распахнулись, и показался свет…
  — Да, — сказал мистер Кин. — Вполне возможно.
  — Сюжет давно известный, — заметил мистер Саттертуэйт. — Разве не так? Этих двоих слишком многое объединяет. Они из одного и того же мира, к ним приходят одинаковые мысли, одинаковые сны… Нетрудно догадаться, как все получилось. Десять лет назад Денмен был, вероятно, молод, смел, хорош собою — одним словом, фигура вполне романтическая. К тому же он спас ей жизнь — так что, думаю, все произошло само собой. А что теперь? Теперь он сорокалетний мужчина, респектабельный и вполне добропорядочный, но — как бы это сказать?.. Ничего особенного. Примерно как его хваленая хепплуайтовская мебель, «английская и добротная». Он такой же заурядный англичанин, как эта хорошенькая девушка с ее непоставленным, но звонким голоском… Ах, мистер Кин, можете улыбаться, но вы не станете отрицать, что я прав!
  — Я ничего не отрицаю В том, что вы видите, вы всегда правы. И все же…
  — Все же что?
  Мистер Кин склонился к собеседнику, и его темные печальные глаза встретились с глазами мистера Саттертуэйта.
  — Неужели жизнь вас так ничему и не научила? — едва слышно выдохнул он.
  Этот разговор оставил мистера Саттертуэйта в таком смущении и в такой задумчивости, что, когда он наконец выбрал для себя подходящий галстук и спустился вниз, выяснилось, что остальные, не дождавшись его, уже ушли. Он прошел через сад и уже ступил было за знакомую калитку, когда прямо перед собой, на залитой лунным светом улочке, увидел мужчину и женщину, слившихся в объятьях.
  В первую секунду он подумал…
  Но потом он разглядел. Это были Джон Денмен и Молли Стэнуэлл. До его слуха донесся хриплый, страдающий голос Денмена:
  — Я не могу жить без тебя… Что нам делать?
  Мистер Саттертуэйт развернулся, чтобы тихо уйти, но чья-то рука легла ему на плечо. У калитки рядом с ним оказался еще кто-то, кто тоже все видел.
  Ему довольно было раз взглянуть на ее лицо, чтобы понять, как глубоко он заблуждался во всех своих выводах.
  Она крепко вцепилась в его плечо и не разжимала пальцев, пока те двое не ушли и не скрылись за поворотом. Потом он услышал собственный голос как бы со стороны. Он говорил ей что-то утешительное, бормотал какие-то глупости, просто смехотворные рядом с муками, которые он угадывал за ее молчанием. Она произнесла всего несколько слов.
  — Пожалуйста, — сказала она, — не оставляйте меня.
  Мистер Саттертуэйт был очень растроган. Стало быть, и он кому-то нужен. И он продолжал говорить нелепые, ничего не значащие слова, потому что это все же было лучше, чем ничего не говорить. Они вместе дошли до дома Рошеймеров. Пальцы ее то и дело сжимались на его плече, и он видел, что она рада его обществу. Она убрала руку, только когда они уже совсем пришли.
  — А теперь, — сказала она, высоко подняв голову — я буду танцевать. Не бойтесь за меня, друг мой. Я буду танцевать!
  И, круто повернувшись, она ушла. Мистера Саттертуэйта перехватила леди Рошеймер, вся в заботах и в бриллиантах, и передала его Клоду Уикему.
  — Это провал! Полный провал! Проклятье, каждый раз одно и то же! Все эти деревенские клуши воображают, что умеют танцевать… Со мной даже никто не посоветовался!.. — Он наконец нашел слушателя, который кое-что понимает в искусстве, и теперь говорил и говорил не умолкая. Эта необузданная вакханалия жалости к самому себе прервалась лишь с первыми звуками музыки.
  Мистер Саттертуэйт отбросил все посторонние мысли и был теперь только настороженным критиком. Уикем, конечно, невыносимый дурак, но он умеет писать музыку легкую, нежную, таинственную, как сказочная паутина, и при этом без тени слащавости.
  Декорации были прелестные: леди Рошеймер никогда не скупилась для своих протеже. Сцена выглядела как настоящий кусочек Аркадии, световые эффекты придавали действу требуемый оттенок нереальности.
  На сцене, как в незапамятные времена, танцевали два персонажа. Изящный Арлекин в маске взмахивал волшебной палочкой, блестки на его костюме переливались в лунном свете… Белая Коломбина кружилась, как бессмертная, неувядаемая мечта…
  Мистер Саттертуэйт выпрямился в кресле. Однажды он все это уже видел. Да, несомненно…
  И вот он уже далеко от гостиной леди Рошеймер — в берлинском музее, возле статуэтки бессмертной Коломбины…
  Арлекин с Коломбиной продолжали свой танец. Им принадлежал весь мир, и они танцевали в нем.
  Лунный свет. Появляется еще одна фигура. Это Пьеро бредет по лесу и поет, обращаясь к луне. Он видел Коломбину и потерял покой. Двое танцующих исчезают, но Коломбина успевает оглянуться. Она услышала живой голос человеческого сердца.
  Пьеро бредет прочь, его песня стихает вдали.
  Следующую сцену танцуют деревенские девочки: это пьеро и пьеретты. Появляется Молли в роли Пьеретты. Танцевать она не умеет, тут Анна Денмен права, зато голосок ее свеж и звонок. Она поет «Танцуй, Пьеретта, на лугу».
  Хорошая мелодия, одобрительно кивнул мистер Саттертуэйт. Уикем не считал для себя зазорным сочинять время от времени и песенки, коль в них бывала нужда. Искусство деревенских девочек по большей части вызывало у почтенного критика лишь содрогание, однако он по достоинству оценил самоотверженные труды леди Рошеймер.
  …Они пытаются втянуть Пьеро в свой танец. Он отказывается и бредет дальше — влюбленный, вечно жаждущий соединиться с предметом своей любви. Вечереет. Танцующие Арлекин с Коломбиной то появляются, то снова исчезают, но пьеро и пьеретты не замечают их: эти двое невидимы для толпы. Наконец все расходятся, утомленный Пьеро засыпает на зеленом берегу. Арлекин и Коломбина танцуют над Ним. Внезапно он просыпается и видит Коломбину. Он упрашивает, уговаривает, умоляет ее…
  Она замирает в растерянности. Арлекин манит ее за собой — но она его уже не видит. Она слушает Пьеро, его зазвучавшую с новой силой любовную песню… Она падает в его объятья, занавес опускается.
  Второй акт, домик Пьеро. Коломбина сидит у очага. Она кажется бледной и усталой. Она прислушивается — к чему? Пьеро поет ей, он пытается вновь обратить к себе ее сердце и мысли. Сумерки сгущаются. Слышен гром… Коломбина оставляет свою прялку. Она в смятении, она уже не слушает Пьеро. В ней звучит ее собственная музыка — музыка Арлекина и Коломбины… Она очнулась!.. Она все вспомнила.
  Раскат грома. В двери стоит Арлекин. Пьеро не видит его, но Коломбина с радостным смехом вскакивает со своего места. К ней подбегают дети, но она отталкивает их. С новым раскатом грома стены рушатся и Коломбина, кружась, уносится в ночь вместе с Арлекином…
  …Темнота, и в этой темноте слышна мелодия песенки, которую пела когда-то Пьеретта. Медленно светлеет. Снова домик Пьеро. Пьеро и Пьеретта, седые и состарившиеся, сидят в креслах перед очагом. Звучит счастливая, но приглушенная музыка. Пьеретта кивает в такт. Через окно падает сноп лунного света, и вместе с ним появляется мотив давно забытой песенки Пьеро. Пьеро тревожно вздрагивает во сне.
  …Волшебная тихая музыка. Возле домика появляются Арлекин и Коломбина. Дверь распахивается, и Коломбина, танцуя, попадает в дом. Наклонясь над спящим Пьеро, она целует его в губы.
  Снова удар грома… Коломбина уже кружится снаружи. В центре сцены освещенное окно, через которое видно, как танцующие фигуры Арлекина и Коломбины медленно растворяются во тьме. Они все дальше, дальше…
  Падает бревно. Пьеретта в гневе вскакивает со своего места, бросается к окну и задергивает занавеску. Этим неожиданным диссонансом все заканчивается.
  Мистер Саттертуэйт неподвижно сидел среди выкриков и аплодисментов. Наконец он встал и вышел из зала. На пути ему встретилась взволнованная, разгоряченная Молли Стэмуэлл — она принимала комплименты, — потом Джон Денмен, который пробирался сквозь толпу с по-новому горящими глазами. Молли подошла к Джону, но он, едва ли сознавая, что делает, отстранил ее: он искал другую.
  — Моя жена… Где моя жена?
  — Кажется, она вышла в сад.
  Однако отыскал ее в конце концов не он, а мистер Саттертуэйт. Она сидела на каменной скамье под кипарисом. Приблизившись к ней, престарелый джентльмен повел себя по меньшей мере странно. Он встал перед нею на колени и поднес ее руку к губам.
  — Ах, — сказала она. — Вам понравилась, как я танцевала?
  — Вы танцевали так, как вы танцевали всегда, мадам Карсавина.
  Она затаила дыхание.
  — Значит, вы догадались?
  — На свете есть лишь одна Карсавина — и, однажды увидев, ее уже невозможно забыть… Но почему? Скажите, почему?..
  — А что еще я могла сделать?
  — То есть?.. Объясните!
  — Мне кажется, вы должны понять — вы ведь знаете жизнь. — Она говорила очень просто. Теперь все для нее было просто. — Видите ли, великая балерина может, конечно, иметь друзей, возлюбленных — только не мужа. А Джон… Он ни о чем таком даже слышать не хотел. Он хотел, чтобы я принадлежала ему вся целиком, как никогда не могла бы принадлежать Карсавина.
  — Я понимаю вас, — сказал мистер Саттертуэйт. — Я вас понимаю. И вы подчинились?
  Она кивнула.
  — Вы, должно быть, очень сильно любили, — тихо сказал он.
  — Вы так решили, потому что я пошла ради него на такую жертву? — рассмеялась она.
  — Не только поэтому. Еще потому, что вы пошли на нее с таким легким сердцем.
  — Да… Возможно, вы правы.
  — И что же теперь? — спросил мистер Саттертуэйт. Улыбка сошла с ее лица.
  — Теперь? — Она немного помолчала, потом, повысив голос, сказала куда-то в темноту: — Это вы, Сергей?
  Князь Оранов вышел из-под деревьев на освещенную луной лужайку. Он взял ее за руку и без смущения улыбнулся мистеру Саттертуэйту.
  — Десять лет назад я скорбел по Анне Карсавиной, — просто сказал он. — Для меня она была как… мое второе «я». Сегодня я снова ее нашел — и больше уже с ней не расстанусь.
  — Ждите меня через десять минут в конце улицы, — сказала Анна. — Я приду.
  Оранов кивнул и снова отступил в темноту. Балерина обернулась к мистеру Саттертуэйту. На губах ее трепетала улыбка.
  — Друг мой, вы как будто чем-то недовольны?
  — Кстати, — не отвечая на вопрос, сказал он, — вы не видели своего мужа? Он искал вас.
  Легкая тень пробежала по ее челу, однако голос звучал твердо:
  — Что ж… Очень возможно.
  — Я видел его глаза. В них… — Он осекся.
  Но Анна не дрогнула.
  — Ничего удивительного. Волшебная музыка и лунный свет пробудили ушедшие воспоминания… Но это лишь минутная слабость — не более. Скоро пройдет.
  — Стало быть, мне не нужно ничего говорить? — Он почувствовал себя старым и утомленным.
  — Десять лет я жила с тем, кого любила, — сказала Анна Карсавина. — Теперь я ухожу с тем, кто все эти десять лет любил меня.
  Мистер Саттертуэйт ничего не сказал. Ему действительно больше нечего было сказать. К тому же такое решение представлялось ему самым простым… Вот только оно ему почему-то совсем не нравилось… На плечо ему снова легла ее рука.
  — Вы правы, друг мой… Но третьего не дано. Каждый хочет повстречать идеальную, вечную любовь. Но звучит музыка Арлекина… Ни один возлюбленный не идеален, потому что все смертны. А Арлекин — он невидим, он всего лишь миф, фантазия, разве только…
  — Что? — спросил мистер Саттертуэйт. — Разве только что?
  — Разве только имя его — Смерть.
  Мистер Саттертуэйт вздрогнул. Она отступила в сторону и растворилась в темноте.
  Неизвестно, сколько он так просидел, но внезапно до него дошло, что он теряет драгоценные минуты. Он вскочил и засеменил по дорожке. Он не задумывался, куда направиться: его влекло туда помимо воли.
  Выбежав на улицу, он проникся странным ощущением нереальности. Волшебный лунный свет, волшебная ночь… И две фигуры, медленно идущие по улице в его сторону.
  Оранов в костюме Арлекина — так мистер Саттертуэйт подумал в первое мгновение. Но когда они проходили мимо него, он понял, что ошибся. Этот стройный силуэт, эта легкая раскачивающаяся походка могла принадлежать лишь одному человеку — мистеру Кину.
  Легко, словно не касаясь земли, они прошли дальше по улочке. Вскоре мистер Кин оглянулся, и мистер Саттертуэйт, к своему изумлению, увидел не лицо мистера Кина, а чужое, незнакомое… Хотя нет, не совсем незнакомое. Ах да! Таким, вероятно. Могло быть лицо Джона Денмена до того, как он был избалован и обласкан жизнью. Лицо, в котором горит нетерпение и безрассудство и угадываются черты мальчишки — и возлюбленного…
  До него долетел ее счастливый звенящий смех. Он глядел им вслед и видел вдали огни маленького домика над обрывом. Он глядел, глядел и, как во сне, не мог отвести взгляда…
  От сна его пробудила чья-то рука. Кто-то, подошедший сзади, схватил его за плечо и развернул к себе лицом. Это оказался Сергей Оранов. Он был бледен и сильно взволнован.
  — Где она? Где? Она обещала прийти — но ее нет.
  — Мадам только что прошла по этой улице, одна. Это ответила служанка миссис Денмен, стоявшая в тени за калиткой. Она поджидала свою хозяйку с шалью.
  — Я стояла тут и видела, как она прошла мимо, — пояснила она.
  — Одна? — хрипло спросил мистер Саттертуэйт. — Вы сказали — одна?
  Глаза служанки расширились от удивления.
  — Ну да! Разве не вы, сэр, только что говорили с ней?
  Мистер Саттертуэйт вцепился в руку Оранова.
  — Скорее, — прошептал он. — Я… я боюсь. Они вместе поспешили по улочке, князь по дороге торопливо что-то говорил:
  — Она удивительное существо. Ах, как она сегодня танцевала! И этот ваш друг — кто он?.. Впрочем, все равно, но он замечательный, прекрасный танцор. Раньше, когда она танцевала Коломбину Римского-Корсакова, она так и не нашла для себя идеального Арлекина. Ни Моргунов, ни Кваснин — никто ей не подходил. И тогда она знаете что придумала? Она мне как-то призналась… Она стала танцевать не с настоящим партнером, а с неким воображаемым Арлекином, которого на самом деле никогда не было. Она говорила, что это сам Арлекин пришел танцевать с ней. Вот эта ее фантазия и делала ее Коломбину такой прекрасной.
  Мистер Саттертуэйт кивал. В голове его трепетала одна мысль.
  — Скорее, — сказал он. — Мы должны успеть. Обязаны успеть!
  Они миновали последний поворот и остановились у глубокой мусорной ямы. В яме они увидели то, чего там прежде не было, — тело женщины. Поза ее была прекрасна. Она лежала с запрокинутой головой, широко раскинув руки. Мертвое лицо в лунном свете сияло победной красотой.
  Как из тумана выплыли давешние слова мистера Кина: «на свалке можно увидеть поистине прекрасные вещи»… Теперь-то мистер Саттертуэйт их понял.
  Оранов бормотал что-то бессвязное. По его лицу катились слезы.
  — Я любил ее. Я всегда любил ее… — Он почти слово в слово повторял то, о чем сегодня думал мистер Саттертуэйт. — Мы с ней были из одного и того же мира. У нас были одинаковые мысли, одинаковые сны. Я любил бы ее всегда.
  — Откуда вы знаете?
  Князь глядел на него молча, видимо, смущенный резким тоном собеседника.
  — Откуда вы знаете? — повторил мистер Саттертуэйт. — Все влюбленные думают так, и все так говорят! Но лишь один…
  Обернувшись, мистер Саттертуэйт едва не наткнулся на мистера Кина. В величайшем волнении он схватил своего друга за руку и оттащил в сторону.
  — Так это были вы? — сказал он. — Вы только что шли с ней рядом?
  Мистер Кин немного помолчал и тихо ответил:
  — Считайте так, если вам угодно.
  — Но служанка вас не видела!..
  — Да. Служанка меня не видела.
  — Но я же видел! Как это могло быть?
  — Возможно, благодаря цене, которую вы заплатили, вы можете теперь видеть то, чего не видят другие.
  Мистер Саттертуэйт с минуту остолбенело глядел на него, потом вдруг задрожал как осиновый листок.
  — Где мы? — прошептал он. — Что это за место?
  — Я уже говорил вам сегодня: это моя улица.
  — Это улица Влюбленных, — сказал мистер Саттертуэйт. — И по ней проходят люди.
  — Да, рано или поздно большинство людей проходит по ней.
  — И что же они находят в конце?
  Мистер Кин улыбнулся и указал на полуразвалившийся домик на краю ямы.
  — Свалку — или дом своей мечты… Кто знает? — вкрадчиво сказал он.
  Мистер Саттертуэйт внезапно вскинул голову, ему хотелось кричать, протестовать, он чувствовал себя обманутым.
  — Но ведь я… — Голос его дрогнул. — Я так и не прошел по вашей улице…
  — Вы жалеете об этом?
  Мистер Саттертуэйт затрепетал. Его друг вырос, казалось, до неимоверных размеров. Что-то страшное, угрожающее замаячило перед мистером Саттертуэйтом… Удовольствие, скорбь, отчаяние. Его душа, такая маленькая и уютная, в ужасе сжалась.
  — Вы жалеете? — повторил свой вопрос мистер Кин. От него повеяло чем-то пугающим.
  — Нет, — простонал мистер Саттертуэйт, — н-нет.
  И вдруг, овладев наконец собой, крикнул:
  — Но я умею видеть. Может, я и в самом деле только зритель Драмы Жизни — но я вижу то, что невидимо для других. Вы же сами только что это сказали, мистер Кин.
  Но мистер Кин исчез.
  
  1930 г.
  
  Чайный сервиз «Арлекин»
  Мистер Саттертуэйт был вне себя. Сбывались самые его худшие опасения. Самое обидное, он ведь прекрасно знал, что доверять можно только старым машинам: надежным и испытанным. Конечно, у них свои недостатки, но они, по крайней мере, известны, предсказуемы и, как следствие, не фатальны. А эти новые автомобили! Сплошные окошки и куча непонятных приспособлений! Чего стоит одна панель! Блестит, конечно, здорово, но пока разберешься, что там к чему… Руки лихорадочно мечутся между бесчисленными переключателями: противотуманные фары, дворники, глушитель и так далее и тому подобное. При этом все — в самых неожиданных местах. И когда это сверкающее совершенство вдруг выходит из строя, механик флегматично цедит сквозь зубы: «Отличная машина, сэр, просто замечательная! Последнее слово техники. Только еще не обкатана. Я бы сказал, сэр, ха-ха, у нее просто режутся зубки».
  Ха-ха. Очень смешно. Ничего себе младенец! Дожив до преклонного возраста, мистер Саттертуэйт вовсе не собирался нянчиться с новорожденными. Если вы покупаете машину, считал он, это должна быть надежная и проверенная машина, уже обкатанная машина, можно сказать, взрослая машина.
  Мистер Саттертуэйт ехал за город к друзьям, чтобы провести у них выходные, но, едва его новенькая машина выбралась из Лондона, как мотор начал сдавать и пришлось срочно сворачивать в ближайшую авторемонтную мастерскую — выяснять, что с ним такое.
  Пока его шофер неспешно беседовал с механиком, мистер Саттертуэйт, точно тигр, метался поодаль. Вчера он клялся по телефону, что будет ровно в четыре и ни минутой позже: нет ничего хуже, чем откладывать из-за опаздывающего гостя вечерний чай.
  Он мрачно хмыкнул и попытался думать о чем-нибудь приятном. Что толку расхаживать взад и вперед, многозначительно поглядывая на часы, и кудахтать, точно снесшая яйцо наседка?
  О чем-нибудь приятном… Было ведь что-то такое совсем недавно. Что-то, промелькнувшее за окном… Что-то, что очень ему понравилось и наверняка запомнилось бы, не начнись тогда вся эта суета с машиной.
  Что же это было? Слева — нет, кажется, справа. Да, точно справа, они еще ехали тогда по деревне. Как раз проезжали почту. Он еще подумал, что надо бы позвонить Эдисонам предупредить, что опаздывает. Почта как почта. А вот рядом… Соседняя дверь — нет, скорее, через одну. Что-то до боли знакомое. Он еще вспомнил тогда… что же он вспомнил? Господи, вот мучение! Какой-то цвет… даже несколько цветов. Да-да, именно сочетание цветов. И слово. Оно напомнило ему о прошлом. О чем-то очень приятном. Не просто увиденном, а пережитом. Но о чем же, о чем? Где это было? Ответ так и просился на язык. Да повсюду же! На островах, на Корсике; в Монте-Карло, когда он наблюдал, как крупье крутит колесо рулетки; за городом, наконец. В разных-разных местах. С ним еще был кто-то… Да, кто-то еще. Без кого ничего бы и не случилось…
  Наконец-то! Он вспомнил. Если бы можно было… Его мысли прервал появившийся шофер. За ним следовал механик.
  — Это не займет много времени, сэр, — бодро заявил шофер. — Минут десять — двадцать… Около того.
  — Ничего серьезного, — сообщил механик тягучим голосом деревенского жителя. — Просто машина еще не обкатана. Я бы сказал, сэр, ха-ха, у нее режутся зубки.
  Мистер Саттертуэйт даже не хмыкнул. Изданный им звук был самым настоящим скрежетом зубовным. Выражение довольно распространенное, но истинное его значение он понял только с годами — когда разболталась верхняя пластинка. Зубы: молочные, потом постоянные, затем больные, под конец и вовсе искусственные, а теперь — вот — машинные. Поистине, вся жизнь вертится вокруг зубов.
  — Отсюда до Довертон-Кингсбурна рукой подать, — сообщил шофер, — Возьмите такси, сэр, они здесь есть. А я пригоню машину, как только будет готова.
  — Нет! — неожиданно взорвался мистер Саттертуэйт. Его глаза горели, а в голосе звучали такая власть и сила, что механик с шофером невольно попятились.
  — Пойду, — уже спокойнее продолжил мистер Саттертуэйт, — прогуляюсь. Когда сделаете, найдете меня в трактире «Арлекин». Мы его проезжали по дороге. Он ведь так называется? — повернулся он к механику.
  — Да, сэр, только… Только это не очень хорошее место, — пробормотал тот.
  — Тем лучше, — величественно изрек мистер Саттертуэйт и, развернувшись, решительно зашагал прочь.
  Оставшиеся проводили его недоуменными взглядами.
  — Вообще-то он у меня тихий, — извиняющимся тоном проговорил шофер. — Просто не понимаю, что на него нашло, Лучшим в селении Кингсбурн, определенно, было его название. Остальное представляло из себя маленькую деревеньку с одной улицей, несколькими домами и парой магазинов, причем разницы между всеми этими сооружениями, не считая вывесок, не было ни малейшей. Обычная мирная деревенька. Ни красот, ни достопримечательностей. Естественно, любое яркое пятно сразу бросается в глаза и надолго запоминается. Мистер Саттертуэйт подошел к почте. Ничего особенного: ящик для писем, стандартный набор газет и открыток. Но рядом… Рядом было то, что привлекло его внимание раньше и привело сюда теперь. Трактир «Арлекин». Неожиданно мистер Саттертуэйт занервничал и сам себе удивился. Так разволноваться из-за какого-то там названия! Что-то уж больно впечатлительным стал он под старость. «Арлекин». Ну, собственно, и что?
  Механик оказался прав. Внутреннее убранство трактира совершенно не способствовало аппетиту. Пожалуй, там еще можно было перекусить или выпить кофе — но не более того. Мистер Саттертуэйт хотел уже было развернуться и уйти, как что-то привлекло его внимание. Половина помещения была отдана под магазин керамики. Не унылый и серый антикварный магазин с никому не нужными вазочками, пылящимися на стеклянных прилавках, а вполне современный магазин с выходящей на улицу витриной, переливающейся всеми цветами радуги. Среди прочего там красовался чайный сервиз. Большие разноцветные чашки и блюдца: синие, красные, желтые, зеленые, розовые, фиолетовые.
  — Настоящий парад красок, — подумал мистер Саттертуэйт.
  Так вот что отпечаталось в его памяти, когда они проезжали по этой улице! На ценнике значилось: «Чайный сервиз „Арлекин“.
  Ну конечно же: «Арлекин»! Именно это слово он и пытался вспомнить. Веселые цвета, цвета арлекина.
  «Уж не знак ли это?» — подумалось вдруг ему.
  Знак свыше. Глупо, конечно, но как увлекательно! А вдруг здесь и вправду окажется его старый друг, мистер Арли Кин? Сколько же воды утекло с тех пор, как они виделись в последний раз? Ох, много! Тогда мистер Кин исчез, растворился на неприметной сельской тропинке, которую все называли «Дорогой влюбленных». Мистер Саттертуэйт давно уже привык, что судьба дарит ему одну — иногда две — встречи с мистером Кином в год. В этом году надеяться на встречу, похоже, уже не приходилось.
  И тут, в убогом трактире, в глухой деревушке Кингсбурн им вдруг овладело предчувствие, что он может все-таки встретить мистера Арли Кина.
  «Глупость какая, — сказал он себе. — Даже странно. Вот уж действительно: с годами начинаешь потихоньку выживать из ума».
  Он никогда не скрывал от себя, что ему мучительно недостает мистера Кина, олицетворявшего для него чуть не все лучшее и значительное из прожитой жизни. Ему не хватало этого человека, который мог появиться где угодно, когда угодно, и чье появление всегда означало, что с мистером Саттертуэйтом вот-вот произойдет нечто захватывающее. В общем-то не совсем даже с ним, но что без него никогда бы и не случилось. Это-то и было самое интересное.
  Рядом с этим человеком мистер Саттертуэйт чувствовал себя… совсем другим. Благодаря одному только слову, оброненному мистером Кином, ему в голову приходили великолепные идеи. Он начинал замечать, сопоставлять, думать. И, в результате, делать именно то, что единственно и следовало предпринять.
  Мистеру Кину стоило только усесться напротив, ласково улыбнуться, и в голове мистера Саттертуэйта начинали роиться мысли и образы, в которых он сам, Саттертуэйт, представал уже совершенно иным. Это был Саттертуэйт, обладающий множеством друзей, среди которых попадались и герцогини, и епископы — и прочие люди с немалым весом в обществе. Саттертуэйт всегда был немножко снобом, и ему льстило общение со знатными семьями, многие века неофициально властвовавшими в Англии. Впрочем, молодые люди, не обладающие весом в обществе, тоже могли рассчитывать на его участие, но для этого они должны были предварительно попасть в беду или влюбиться — в общем, тем или иным образом нуждаться в его помощи. И он, Саттертуэйт, действительно мог им помочь. Благодаря мистеру Кину.
  Сейчас же, когда того не было рядом, мистер Саттертуэйт был вынужден, как последний обыватель, разглядывать витрину сельского магазинчика, продающего современный фарфор, чайные сервизы и, разумеется, керамические кастрюльки.
  — Ладно, — сказал себе мистер Саттертуэйт, — зайду. Не зря же я тащился в такую даль. Все равно машину будут чинить еще бог знает сколько. Уж наверное, здесь интереснее, чем в мастерской.
  Еще раз взглянув на витрину, он неожиданно для себя решил, что это очень хороший фарфор. Качественный и добротный. Как в старину.
  Его мысли тут же устремились в прошлое. Герцогиня Лейтская. Старая добрая герцогиня! Как добра она была тогда к своей служанке: они плыли на Корсику, и у несчастной разыгралась морская болезнь. Никогда до этого он не представлял, что эта женщина может быть кротка как ангел. Уже на следующий день к ней вернулся ее буйный нрав, который, кстати сказать, ее домочадцы переносили без единого звука протеста. Мария, Мария. Старая добрая Мария Лейтская… Умерла несколько лет тому назад. Ах, вот оно что! У нее тоже был сервиз «Арлекин». Такие же большие разноцветные чашки. Черные, желтые, красные и мрачноватого, на его взгляд, красновато-коричневого оттенка — ее любимого. У нее даже был рокингемский чайный сервиз с золотой росписью по красновато-коричневому фону.
  — Да, — вздохнул мистер Саттертуэйт, — вот это было время! Выпить, что ли, здесь кофе? Разумеется, он на три четверти будет состоять из молока, а остальным окажется сахар, но все лучше, чем ничего.
  Он вошел внутрь. Трактир был почти пустым.
  — Видимо, — решил мистер Саттертуэйт, — для любителей чая еще не пришло время. Впрочем, оно, похоже, и вовсе уже прошло. Кто теперь пьет чай? Разве что старики, да и те у себя дома. В углу шепталась какая-то парочка, за столиком у стены лениво сплетничали две женщины.
  — А я ей говорю, — важно и мрачно изрекла одна из них, — что так не годится. «Я этого не потерплю», — так ей прям и сказала. Вот и Генри со мной согласен.
  — Бедный Генри, — подумал мистер Саттертуэйт. — Попробовал бы он не согласиться. На редкость отталкивающая особа. Подружка, впрочем, не лучше.
  Он отвернулся и подошел к прилавку магазина.
  — Можно взглянуть?
  — Конечно, сэр, — услужливо ответила продавщица. — У нас как раз очень хороший товар.
  Мистер Саттертуэйт принялся рассматривать разноцветные чашки. Повертел в руках одну, вторую, снял с полки молочный кувшин, полюбовался фарфоровой зеброй; провел пальцем по очень даже недурной пепельнице… Услышав звук отодвигаемых стульев и обернувшись, он увидел, что сельские леди, продолжая сплетничать, расплатились и двинулись к выходу. Как только они вышли, в дверь вошел высокий мужчина в темном костюме и уселся за освободившийся столик спиной к мистеру Саттертуэйту. Со спины человек казался стройным и сильным. Впрочем, из-за скудного освещения трудно было сказать с уверенностью. Обычная фигура, возможно, немного мрачная. Мистер Саттертуэйт снова повернулся к прилавку.
  «Надо бы купить что-нибудь, — подумал он, — а то неудобно перед продавщицей».
  И в этот момент солнце наконец вышло из-за туч. До этого мистеру Саттертуэйту как-то не приходило в голову, что магазин кажется мрачным из-за недостатка солнечного света. Он вспомнил, что за все время поездки солнце так ни разу и не выглянуло. Теперь же, когда в разноцветное, похожее на церковный витраж, окно ворвались лучи солнечного света, фарфор заиграл всеми цветами радуги.
  «Сейчас такие уже почти и не встретишь», — подумал мистер Саттертуэйт, разглядывая окно.
  Солнце, залившее трактир, сыграло странную шутку с костюмом сидевшего у стены мужчины, расчертив темную ткань светлыми ромбами красного, синего, зеленого и желтого цвета. И неожиданно для себя мистер Саттертуэйт осознал, что перед ним тот, кого он надеялся найти. Интуиция не подвела его. Теперь он знал, кто сидит за столиком. Знал настолько хорошо, что ему не нужно было даже взглянуть ему в лицо, чтобы убедиться в своей правоте. Он повернулся спиной к прилавку, подошел к столику и, обойдя его, уселся напротив мужчины.
  — Доброе утро, мистер Кин, — сказал он. — А я ведь знал, что это вы.
  — Вы всегда все знаете, — улыбнулся тот.
  — Давненько не виделись, — заметил мистер Саттертуэйт.
  — Разве время имеет значение? — осведомился мистер Кин.
  — Нет, наверное. То есть конечно нет.
  — Позвольте предложить вам что-нибудь прохладительное.
  — А оно, думаете, здесь есть? — с сомнением спросил мистер Саттертуэйт. — И только не говорите мне, что пришли сюда за этим.
  — Откуда человеку знать, зачем он пришел куда-то?
  — Знаете, — улыбнулся мистер Саттертуэйт, — а я уж почти и забыл вашу манеру общаться. Как вы меня вечно подталкиваете и заставляете думать. Или делать.
  — Я? Заставляю? Помилуйте! Вы и сами всегда прекрасно знали и что делать, и почему делать именно это.
  — Да, но только когда вы были рядом.
  — О нет, — небрежно отмахнулся мистер Кин. — Я здесь ни при чем. Вы же знаете: я просто проходил мимо — только и всего. Прохожу и сейчас.
  — Мимо Кингсбурна.
  — Мимо Кингсбурна. А вот вы — нет. У вас есть цель. Верно?
  — Ну да. Собираюсь навестить старого друга — не видел целую вечность. Теперь он уже совсем старик, недавно у него был удар — едва оправился. Так что кто знает…
  — Он живет один?
  — К счастью, уже нет. Его семья вернулась из-за границы. Точнее, то, что от нее осталось. Так что вот уже несколько месяцев они живут вместе. Знаете, я так рад, что наконец их увижу! Я ведь не всех даже знаю.
  — Вы имеете в виду детей?
  — И внуков.
  Мистер Саттертуэйт вздохнул. На мгновение ему стало жаль, что у него самого нет ни детей, ни внуков, ни правнуков. Обычно он об этом не думал.
  — Здесь делают хороший кофе, — сказал мистер Кин. — Действительно хороший. Все остальное, как вы и догадались, лучше не пробовать. Но чашечку хорошего кофе всегда можно выпить, не правда ли? Давайте так и поступим, тем более что вскоре, полагаю, вам придется продолжить свое путешествие.
  В дверях появилась маленькая черная собака. Она подошла, села рядом со столиком и посмотрела на мистера Кина.
  — Ваша? — спросил мистер Саттертуэйт.
  — Да. Это Гермес. Познакомьтесь.
  Он погладил собаку по голове.
  — Скажи Али, пусть сделает кофе, — проговорил он. Собака направилась к двери и скрылась в подсобке. Послышался отрывистый звонкий лай. В дверях тут же показался смуглый молодой человек в зеленом свитере.
  — Кофе, Али, — сказал мистер Кин. — Два.
  — По-турецки, если не ошибаюсь? — улыбнулся Али и исчез.
  Собака вернулась и устроилась рядом с хозяином.
  — Рассказывайте, — начал мистер Саттертуэйт. — Где были, что делали? Что-то давно вас не было видно.
  — Но ведь я уже говорил, что время несущественно. Я запоминаю только обстоятельства. Надеюсь, вы тоже не забыли, при каких обстоятельствах мы встречались в последний раз?
  — Ужасно, — вздохнул мистер Саттертуэйт. — Не хочется даже вспоминать.
  — Вы про смерть? Но она вовсе не обязательно трагедия. Я уже как-то говорил об этом.
  — Да, — согласился мистер Саттертуэйт. — Та смерть, о которой мы говорим, может, и не была трагедией. Но все-таки…
  — Но все-таки жизнь лучше. Здесь вы, разумеется, правы, — согласился мистер Кин. — Абсолютно правы: жизнь лучше. Никто не хочет, чтобы умирал тот, кто молод, счастлив или мог бы таковым стать. Никто не желает этого. Вот почему мы и должны спасать жизнь, когда предоставляется такая возможность.
  — И вы хотите ее мне предоставить?
  — Я? Вам?
  Длинное печальное лицо Арле Кина осветилось улыбкой.
  — Я никогда и ничего не предоставлял вам, друг мой. Вы сами прекрасно знаете, что должны делать, и всегда это делаете. При чем же тут я?
  — Э, нет, — возразил мистер Саттертуэйт. — Меня не проведешь. Но все-таки, где вы пропадали все это… что я называю временем?
  — Можно сказать: везде и нигде в особенности. Какие-то города, страны, приключения. Но я ведь, как обычно, просто проходил мимо… Скорее, рассказывать должны вы. Нет-нет, не о том, что делали, а о том, что собираетесь… Вот, например, сейчас. Куда вы едете? Кого увидите? Кто они, эти ваши друзья?
  — Конечно, я расскажу, и расскажу с удовольствием, поскольку только об этом и думаю. Когда долго кого-то не видишь, всегда волнуешься, как пройдет встреча.
  — Конечно, — кивнул мистер Кин.
  Появился Али, улыбаясь, поставил перед ними кофе в маленьких чашечках с восточным узором и удалился. Мистер Саттертуэйт с удовольствием сделал первый глоток.
  — Сладок как любовь, черен как ночь, горяч как ад. Так, кажется, говорят арабы?
  Мистер Кин улыбнулся и кивнул.
  — Итак, куда я еду… Ну хорошо, хоть и сомневаюсь, что это имеет какое-то значение. Как я уже говорил, намерен повидать старого друга и познакомиться с его новой семьей. Зовут его Том Эдисон. В юности мы были очень дружны, но потом жизнь, как это бывает, разбросала нас в разные стороны. Он пошел по дипломатической линии, уехал за границу, работал в разных странах. Изредка я ездил к нему в гости, иногда мы встречались, когда он приезжал в Англию. В самом начале карьеры он оказался в Испании и женился там на местной девушке. Такая темноволосая красавица. Пилар ее звали. Он безумно ее любил.
  — У них были дети?
  — Двое. Обе — дочки. Светленькую, похожую на отца, назвали Лили. Я был ее крестником. Вторая, Мари, была вылитая мать. Впрочем, с детьми я виделся редко. Два или три раза в год устраивал вечеринки в честь Лили, иногда навещал ее в школе. Это был прелестный, совершенно очаровательный ребенок. Она была очень привязана к отцу, а уж тот от нее и вовсе без ума. Потом началась война (не мне вам о ней рассказывать), и мы встречались все реже. Лили вышла замуж за военного, летчика-истребителя. До недавнего времени я даже не знал его имени. Саймон Джиллиат. Командир эскадрильи Джиллиат.
  — Он погиб?
  — Нет-нет. Жив. Ушел в отставку и вместе с Лили уехал в Кению — как и многие другие. Они обосновались там и жили счастливо. Вскоре у них появился сын, мальчик по имени Роланд. Потом, когда он уже учился в школе в Англии, я видел его пару раз. В последнюю нашу встречу ему было, думаю, лет двенадцать. Славный малыш. Волосы рыжие, как у отца. Безумно хочется посмотреть, что из него получилось. Сейчас ему двадцать три — двадцать четыре. Время летит так быстро…
  — Женат?
  — Нет. Пока нет.
  — Собирается?
  — Кажется, да. Том писал о какой-то девушке, кажется, кузине. Ну, а младшая дочь, Мария, вышла за местного врача. Я с ними, к сожалению, так и не сошелся. Умерла при родах. Бабушка назвала ее малышку Инесс. Испанская кровь… Я вас еще не утомил?
  — Нет-нет, продолжайте. Все это очень интересно.
  — Разве? — удивился мистер Саттертуэйт, с внезапным подозрением всматриваясь в лицо мистера Кина. — Но почему вас так интересует эта семья?
  — Просто хочется составить о ней представление.
  — Ну что ж. Очи живут, как я уже говорил, в Довертон-Кингсбурне. Их особняк называется так же. Такой красивый старый дом. Впрочем, ничего особенного. Туристов, например, туда не заманишь. Ну, вы понимаете. Именно такой дом строит себе англичанин, хорошо послуживший стране и теперь наслаждающийся заслуженным отдыхом. А Том всегда любил деревню. Он же заядлый рыболов и охотник. Ох, и славно же мы с ним проводили время в юности! А в Довертон-Кингсбурне я мальчишкой проводил все школьные каникулы. До сих пор вспоминаю. Другого такого места нет. И дома тоже. Знаете, каждый раз, подъезжая к нему, я нарочно делаю крюк… Там есть такая большая аллея… И в просвет между деревьями вид совершенно незабываемый. Посидишь у речки, вспомнишь былые деньки. Том всегда был заводилой. Таким и остался. А я… Что я? Обычный холостяк.
  — Это совершенно не так, — возразил мистер Кин. — Вы, скорее, друг. Человек, который умеет дружить.
  — Хорошо бы. Но, боюсь, вы мне просто льстите.
  — Отнюдь. Вы на редкость дружелюбный человек. А для этого нужно не так уж мало: и собственный опыт, и способность им поделиться, и многое-многое другое. О вас, кстати, можно было бы написать целую книгу.
  — Только главным героем в ней стали бы вы.
  — Вряд ли, — отозвался мистер Кин. — Я всего лишь тот, кто проходил мимо. Не более. Однако же продолжайте.
  — Это начинает напоминать настоящую семейную хронику. Так вот, я уже говорил, что мы могли годами не видеться, оставаясь при этом друзьями. Иногда я заезжал к Тому с Пилар — до того, как она умерла. К сожалению, это случилось слишком рано. Навешал Лили, свою крестницу, виделся с Инесс. Тихая скромная девушка, живущая вместе с отцом (вы помните, он доктор) в деревне.
  — А ей сейчас сколько?
  — Думаю, девятнадцать — двадцать. Надеюсь, мы с ней подружимся.
  — Итак, в целом, это счастливая хроника?
  — Не совсем. Моя крестница Лили, уехавшая в Кению с мужем, погибла там в автомобильной катастрофе, оставив после себя годовалого Роланда. Саймон, ее муж, был убит горем. Это была по-настоящему счастливая пара. Во второй раз он женился на молодой вдове. Думаю, оно и к лучшему. Она была вдовой командира эскадрильи, его погибшего друга. У нее тоже остался ребенок, примерно того же возраста, что и Роланд, — может, месяца на три постарше. Похоже, второй брак Саймона тоже оказался счастливым. Я, конечно, с ними не виделся, поскольку они продолжали жить в Кении. Мальчиков воспитывали как братьев. В Англии они ходили в одну школу, а каникулы обычно проводили в Кении. Мы много лет не виделись. Потом… Вы же знаете, что произошло в Кении. Некоторым удалось там остаться, многие уехали в Западную Австралию и обосновались там. Некоторые же вернулись домой, в Англию.
  Саймон Джиллиат с женой и двумя детьми тоже вынуждены были, уехать из страны, вдруг ставшей для них чужой. Старый Том Эдисон давно уже звал их к себе, и теперь они решили принять его приглашение. И вот они приехали: зять Тома с новой женой и их двое детей — хотя, какие они теперь дети? Молодые люди! Они вернулись, живут все вместе, и они счастливы. Внучка Тома, Инесс Хортон, как я уже говорил, живет в деревне с отцом-врачом и много времени проводит в Довертон-Кингсбурне с дедом. У них прекрасные отношения. Кажется, они все там счастливы. Том уже много раз приглашал меня приехать повидаться с ними. Ну, и вот я наконец сумел выбраться на выходные. Страшновато, конечно, после стольких лет увидеть старого друга… Все думаешь: а вдруг в последний раз? Однако, как я понимаю, сам он не унывает. И потом, я сильно скучаю по Довертон-Кингсбурну: с этим домом у меня связано столько воспоминаний… Если прожил жизнь зря и остался в итоге ни с чем, как это случилось со мной, только и остается, что старые друзья и воспоминания о счастливой юности… Вот только…
  — Что такое? Вас что-то тревожит?
  — Честно говоря, очень боюсь разочароваться. Вдруг того, что я помню, уже нет? За это время дом мог стать совсем другим: могли пристроить новое крыло, вырубить сад — да мало ли что? Столько лет минуло!
  — Думаю, этого не случится, — сказал мистер Кин. — В любом случае, у вас останутся воспоминания. Думаю, это хорошо, что вы туда едете.
  — А знаете, что я тут придумал? — воскликнул вдруг мистер Саттертуэйт. — Поедемте со мной! Составьте мне компанию. Поверьте: это совершенно удобно. Том Эдисон — самый гостеприимный человек на свете. Мои друзья — его друзья. Поедемте! Вы просто должны поехать. В конце концов, я настаиваю.
  Разволновавшись, он чуть не столкнул со стола чашку и лишь чудом успел ее подхватить.
  Услышать ответ ему помешал звон подвешенного над дверью колокольчика. Вошедшая женщина была уже немолода, но все еще привлекательна: каштановые волосы, тронутые сединой, и та изумительно гладкая кожа цвета слоновой кости, которая часто встречается у рыжеволосых женщин с голубыми глазами. Заметно было, что она тщательно следит за фигурой. Окинув посетителей трактира небрежным взглядом, она стремительно направилась к прилавку.
  — О! — воскликнула она, не совсем еще отдышавшись. — Вы его еще не продали?
  — Сервиз? Да, миссис Джиллиат, вчера как раз привезли новую партию.
  — Как удачно. Я все волновалась, что не успею. Даже мотоцикл у мальчиков взяла. Слава Богу, никого из них не было дома. Представляете: сегодня гости, а утром разбивается несколько чашек. Будьте добры, подберите мне синюю, зеленую, ну и, пожалуй, красную. Думаю, этого будет достаточно.
  — Конечно, миссис Джиллиат. Прямо беда с этими сервизами. Так трудно подобрать нужный цвет…
  Мистер Саттертуэйт с интересом наблюдал за этой сценой. Когда продавщица упомянула имя Джиллиат, он тут же сообразил. Ну конечно! Как он сразу не догадался? Поколебавшись, он поднялся с места и подошел к женщине.
  — Простите, — обратился к ней он, — вы ведь миссис Джиллиат из Довертон-Кингсбурна?
  — Да. Верил Джиллиат. А вы? — спросила она в свою очередь, нахмурившись.
  Мистер Саттертуэйт решил, что она ему нравится. Возможно, лицо слишком уж волевое для женщины, но зато умное. Вот, значит, кто занял место Лили. Не так, конечно, красива, но, бесспорно, хороша. И энергии, ей, кажется, не занимать…
  На лице миссис Джиллиат появилась улыбка.
  — Ах да, конечно. У Тома же есть ваша фотография. Вы, должно быть, тот самый гость, которого мы ждем. Мистер Саттертуэйт?
  — К вашим услугам, — любезно подтвердил тот. — Вы не ошиблись. Кстати, сразу должен извиниться за опоздание. Представляете, сломалась машина, сейчас над ней колдуют в гараже.
  — Сочувствую. Но волноваться совершенно не из-за чего. До ужина еще уйма времени, а, если понадобится, мы его и отложим. Я тут случайно. Может, вы слышали… я тут говорила… у нас разбилось несколько чашек, так что пришлось приехать за новыми. Обычная история: стоит пригласить гостей, и непременно произойдет что-нибудь непредвиденное.
  — Ваша покупка, миссис Джиллиат, — вернулась продавщица. — Упаковать?
  — Да нет, заверните получше в бумагу — и достаточно.
  — Если нам по дороге, я вас подвезу, — предложил мистер Саттертуэйт. — Машину вот-вот починят.
  — Как мило с вашей стороны. Я бы с радостью, но, понимаете, мотоцикл… Мальчики собирались на нем куда-то вечером. Жутко расстроятся, если не пригнать его обратно.
  — О, позвольте представить вам, — спохватился мистер Саттертуэйт. — Мой старый друг, мистер Кин. Случайно встретил его здесь и как раз пытаюсь уговорить поехать со мной. Как вы думаете. Том ведь сможет его устроить?
  — О да, разумеется, — ответила Берил Джиллиат. — Уверена, он будет только рад новому знакомству. Или они уже знакомы?
  — Нет, — впервые подал голос мистер Кин, — не имею счастья быть знакомым с мистером Эдисоном, хотя много о нем слышал.
  — Тогда приезжайте, доставьте нам удовольствие. Мы будем очень рады.
  — К сожалению, — ответил мистер Кин, — у меня назначена встреча.
  И, посмотрев на часы, добавил:
  — На которую, похоже, я уже начинаю опаздывать. Вот так всегда и бывает, когда встречаешь старого друга.
  — Пожалуйста, миссис Джиллиат, — сказала продавщица. — Уверена, довезете их в целости.
  Берил Джиллиат осторожно положила пакет в сумку и повернулась к мистеру Саттертуэйту.
  — Ну, тогда до встречи. Чай подадут не раньше четверти шестого, так что можете не спешить. Очень рада, что наконец-то познакомилась с вами. Столько слышала о вас от Саймона и свекра!
  Она небрежно попрощалась с мистером Кином и быстро вышла из магазина.
  — Спешит, — заметила продавщица. — Как всегда, впрочем. Просто невероятно, сколько она всего успевает за день.
  С улицы донесся треск мотоцикла.
  — Интересная женщина, — проговорил мистер Саттертуэйт. — Правда?
  — Не без того, — отозвался мистер Кин.
  — Так вы едете?
  — Я только прохожу мимо, — напомнил мистер Кин.
  — Но мы еще увидимся?
  — И очень скоро. Вы меня узнаете.
  — И вы больше ничего не хотите мне сказать? Объяснить?
  — Объяснить что?
  — Ну, хотя бы, почему я встретил вас именно сейчас?
  — Вы уже столько знаете, — улыбнулся мистер Кин, — что добавить практически нечего. Впрочем, думаю, одно слово может вам пригодиться.
  — Какое еще слово?
  — Дальтонизм, — ответил мистер Кин, улыбаясь.
  — Что-что? — нахмурился мистер Саттертуэйт. — Да нет, я знаю, только никак не могу вспомнить…
  — Ну что ж, до свидания, — сказал мистер Кин. — Вон ваша машина.
  Обернувшись, мистер Саттертуэйт увидел, что у дверей трактира действительно остановился его автомобиль. Как ни грустно ему было расставаться с мистером Кином, но он не хотел больше заставлять своих друзей ждать.
  — Я могу что-то для вас сделать? — грустно спросил он.
  — Для меня? — удивленно переспросил мистер Кин. — Разумеется, ничего.
  — Возможно, для кого-то другого?
  — Думаю, да. Весьма вероятно.
  — Кажется, я догадываюсь, о чем вы.
  — Очень на это надеюсь. Очень, — сказал мистер Кин. — Помните: я в вас верю. Вы много знаете и способны наблюдать и проникать в суть явлений. И вы нисколько не изменились, уверяю вас.
  Его рука на мгновение задержалась на плече мистера Саттертуэйта. Затем он вышел и быстро зашагал по деревенской улице в направлении, противоположном Довертон-Кингсбурну. Мистер Саттертуэйт в свою очередь вышел и сел в машину.
  — Надеюсь, проблем больше не будет, — сказал он. Шофер пообещал, что нет.
  — Тут уж рукой подать, сэр. Мили три, максимум — четыре. Все идет как по маслу.
  Они проехали до конца улицы и свернули на дорогу.
  — Три, максимум четыре мили, — зачем-то повторил шофер.
  — Дальтонизм, — не слушая его, пробормотал мистер Саттертуэйт.
  Слово совершенно ничего ему не говорило, хоть он и чувствовал, что слышал его раньше.
  — Довертон-Кингсбурн, — тихонько проговорил он, прислушиваясь к своим ощущениям.
  Ничего не изменилось: это название означало для него то же, — что и всегда: место, где тебя ждут и где тебе всегда рады. Куда всегда приятно приехать — даже теперь, когда там нет многих, кого он знал. Но старый Том все еще там. Старина Том. Сразу вспомнились трава, озеро, речка и далекое детство.
  
  
  Чай пили в саду. Между ливанским кедром и красноватым буком, расположившимся у подножия ведущей с веранды лестницы, накрыли два белых резных столика и расставили плетеные стулья с мягкими разноцветными сиденьями и шезлонги для тех, кто любит устроиться поудобней. Зонтики от солнца отбрасывали на них густую тень.
  Солнце начинало уже клониться к закату, смягчая сочную зелень аккуратно подстриженной лужайки и обводя золотой каймой листья старого бука. Огромный кедр величественно раскинул свои ветви на фоне розовеющего неба.
  Том Эдисон ждал своего друга, расположившись в большом плетеном кресле. В глаза мистеру Саттертуэйту бросилось, что на его немного отечных подагрических ногах надеты разноцветные тапочки: один красный, другой зеленый.
  «Старина Том все такой же, — подумал мистер Саттертуэйт. — Совершенно не изменился».
  И тут его осенило. Конечно же, он знал, что означает то слово. Как он мог забыть?
  — А я уж думал, ты так никогда и не явишься, старый хрыч, — проворчал Том Эдисон.
  Это был статный старик с широким лицом и глубоко посаженными серыми живыми глазами. Широкие плечи говорили о все еще недюжинной силе. Его улыбающееся лицо лучилось радушием.
  «Все такой же», — снова подумал мистер Саттертуэйт.
  — Будем здороваться сидя, — заявил Том Эдисон. — Чтобы выбраться из этого кресла, мне нужны трость и двое здоровых парней. Ты ведь уже знаком с нашей компанией, так? Саймона, конечно, тоже помнишь?
  — Да, разумеется. Столько лет прошло, как мы виделись, а вы практически не изменились, — вежливо обратился мистер Саттертуэйт к Саймону Джиллиату — стройному симпатичному мужчине с копной рыжих волос.
  — Жаль, что вы не успели навестить нас в Кении, — сказал тот. — Вам бы понравилось. Там было на что посмотреть. Впрочем, кто знал, что все так обернется? Я-то думал, мои кости останутся в той земле.
  — Да у нас и здесь неплохое кладбище, — вмешался Том Эдисон. — И реставраторы до церкви не добрались, и строители пока тоже. Так что места на всех хватит — это вам не город, соседей подкладывать не станут.
  — Ну что за мрачные разговоры? — укоризненно перебила его Берил Джиллиат. — А вот и наши мальчики. Вы ведь уже знакомы с ними, мистер Саттертуэйт, правда?
  — Боюсь, надо знакомиться заново, — вежливо улыбнулся тот.
  Последний раз он видел их, когда забирал из подготовительной школы. Родства между мальчиками не было, но тогда их часто принимали за братьев. Оба рыжеволосые, почти одного роста… Роланд, вероятно, унаследовал цвет волос отца, Тимоти — матери. Друзья не разлей водой.
  Теперь же, когда им было, по прикидкам мистера Саттертуэйта, лет двадцать — двадцать пять, отчетливо проявились различия. Роланд совершенно не походил на своего дедушку, как, впрочем, не считая рыжих волос, и на отца. Не был он похож и на Лили, свою мать. Если уж на то пошло, на нее куда больше походил Тимоти. Тот же высокий лоб, светлая кожа, тонкая кость…
  — А я Инесс, — раздался приятный глубокий голос. — Вы меня, наверное, уже и не помните. Так давно это было…
  «Красивая девушка, — решил мистер Саттертуэйт. — Смуглая-то какая!»
  Он вспомнил, как много лет назад был шафером на свадьбе Тома Эдисона и Пилар.
  «Испанская кровь заговорила, — подумал он. — Да, тут не ошибешься. Этот горделиво вскинутый подбородок, смуглая кожа, аристократизм».
  Ее отец, доктор Хортон, стоял рядом. Этот сильно сдал со времени их последней встречи.
  «Приятный, доброжелательный человек. И врач хороший. Скромный, надежный. Очень привязан к дочери, — подумал мистер Саттертуэйт. — Сразу видно, как он ею гордится».
  Мистер Саттертуэйт почувствовал, как на него нахлынуло ощущение огромного счастья. Все эти люди, даже те, кого он не знал раньше, казались ему старыми добрыми друзьями. Красивая темноволосая девушка, два рыжих парня, Берил Джиллиат, хлопотавшая над чайным подносом… Сейчас она расставляла чашки с блюдцами и отдавала распоряжения служанке, чтобы та несла из дома печенье и бутерброды. Замечательный стол! Продумано все до мелочей.
  Молодые люди предложили мистеру Саттертуэйту сесть между ними. Тот с готовностью согласился. Ему давно уже хотелось поговорить с ними, посмотреть, есть ли в них что-нибудь от старого Тома Эдисона. Лили… Как бы он хотел, чтобы и Лили была сейчас здесь!
  «Вот я и вернулся в свою молодость, — подумал мистер Саттертуэйт. — В то время, ему, мальчишке, здесь всегда были рады. И родители Тома, и его тетя, и другие родственники, и даже двоюродный дедушка. Сейчас членов семьи поубавилось, но все же это та же семья. Том в своих дурацких домашних тапочках, красном и зеленом. Совсем уже старый, но веселый и совершенно счастливый. Еще бы: с такой-то семьей! И дом — такой же или почти такой же, каким был всегда. Может, не такой ухоженный, однако лужайка превосходна. Деревья разрослись, но сквозь листву вдалеке все так же видна река. Возможно, стоило бы покрасить дом заново. В конце концов, Том далеко не бедняк. Земли у него — дай бог каждому. Вкус у него неприхотливый, тратит он мало… За границу почти не ездит, не путешествует. Иногда устраивает небольшие приемы для приезжающих погостить друзей, как правило, старых — и все. Гостеприимный дом.
  Мистер Саттертуэйт немного развернул стул, чтобы лучше видеть пространство между домом и рекой. Внизу виднелась мельница, на другом берегу реки — поле с традиционным соломенным пугалом. На какое-то мгновение мистеру Саттертуэйту показалось, что оно как две капли воды похоже на его друга мистера Арле Кина.
  «А может быть, — неожиданно подумал мистер Саттертуэйт, — это он и есть?»
  Мысль, конечно, дикая, но все же… Создателю пугала удалось как нельзя лучше передать присущую мистеру Кину элегантность, без которой прекрасно обходилось большинство виденных мистером Саттертуэйтом огородных пугал.
  — Разглядываете наше страшилище? — спросил Тимоти. — У него даже имя есть. Арли. Арли-Барли.
  — Да ну? — переспросил мистер Саттертуэйт. — Как интересно.
  — Что интересно? — заинтересовался Роланд.
  — Больно уж оно похоже на одного моего знакомого. Его, кстати, тоже зовут Арле..
  Молодые люди переглянулись и затянули:
  
  Арли-Барли строг и суров,
  Арли-Барли не любит воров.
  Арли-Барли велик и ужасен
  И для воришек страшно опасен.
  
  — Бутерброд с огурцом, кусочек пирога? — предложила Берил Джиллиат.
  Мистер Саттертуэйт выбрал домашний пирог и положил его рядом со своей чашкой Красновато-коричневого цвета — того самого, которым так восхищался в магазине. Сервиз изумительно смотрелся на столе. Желтый, красный, синий, зеленый…
  «Наверное, у каждого своя любимая чашка», — подумал мистер Саттертуэйт.
  Он уже заметил, что Тимоти пьет из красной, а Роланд — из желтой. Возле чашки Тимоти лежал какой-то предмет, в котором мистер Саттертуэйт не сразу узнал пенковую трубку. Заметив, что гость разглядывает ее, Роланд сказал:
  — Тим привез ее из Германии и курит днями напролет. Помяните мое слово, он наживет себе рак!
  — А ты не куришь, Роланд?
  — Нет уж, спасибо. Ни сигарет, ни травки.
  Инесс подошла к столику и села напротив Роланда. Молодые люди наперебой принялись ее угощать. Завязался веселый разговор.
  Мистер Саттертуэйт чувствовал себя совершенно счастливым среди этой молодежи. Они, правда, не собирались общаться с ним больше, чем того требовала обычная вежливость, но он к этому и не стремился. Ему просто нравилось слушать их и пытаться понять каждого. Вскоре у него появилось подозрение — а потом и уверенность, — что оба молодых человека неравнодушны к Инесс.
  «Ничего удивительного, — подумал он. — Собственно, иначе и быть не могло. Они же соседи. Симпатичные молодые люди, красивая девушка…»
  Он обернулся. На холме за деревьями виднелся дом доктора Хортона. Совершенно такой же, каким он его запомнил в свой последний приезд сюда лет семь или восемь тому назад.
  Он посмотрел на Инесс. Кого же из молодых людей она выбрала? Или есть кто-то третий? Собственно говоря, с чего он взял, что она обязательно должна была влюбиться в одного из них?
  С возрастом мистер Саттертуэйт ел все меньше, и вскоре он уже отодвинул свой стул от стола, чтобы спокойно наблюдать за окружающими.
  Берил Джиллиат все еще хлопотала.
  «Слишком уж она суетится, — подумал он, — Посидела бы хоть минутку спокойно — всем было бы лучше. В конце концов, я и сам не без рук».
  Берил Джиллиат действительно не сиделось на месте. Она то и дело вскакивала, предлагала гостям печенье, уносила и наполняла чашки, обносила всех по кругу пирожными.
  «Что-то уж больно она нервничает», — подумал мистер Саттертуэйт.
  Он взглянул в сторону кресла, на котором устроился Том Эдисон. Тот исподлобья наблюдал за хозяйкой.
  «Недолюбливает, — решил мистер Саттертуэйт. — Точнее, откровенно не любит. Впрочем, чего и ожидать? Ведь она заняла место его дочери. Лили… Моя прекрасная Лили!»
  Неожиданно ему показалось, что она здесь, что она тоже присутствует за столом. Нет, конечно, ее здесь не было, и все же… Все же он чувствовал ее присутствие.
  «Наверное, возраст, — вздохнув, подумал мистер Саттертуэйт. — Хотя, что ж тут такого, если она спустилась посмотреть на сына?»
  Он с нежностью посмотрел на Тимоти и тут же опомнился. Сыном Лили был Роланд. Тимоти — сын Берил.
  «Интересно, а Лили знает, что я здесь? Наверное, ей бы хотелось со мной поговорить, — подумал мистер Саттертуэйт и тут же оборвал себя: — Ну что за глупости лезут мне нынче в голову!»
  Искоса взглянув на пугало, он лишний раз убедился, что оно выглядит в точности как его друг Арле Кин. Закатный свет, игра теней и красок… И маленькая черная собака, что-то очень уж похожая на Гермеса, гоняется за птицами.
  «Все дело в цвете, — подумал мистер Саттертуэйт и снова повернулся к столу. — Но почему я здесь? Зачем? Есть ведь какая-то причина…»
  Он был почти уверен, что ощущает за столом напряжение, источником которого могли быть как все сразу, так и кто-то один. Вот Берил Джиллиат, миссис Джиллиат… Явно нервничает. Чуть не на грани срыва. Том? Ничего такого. Но его ничем и не прошибешь. Счастливчик… Владеть такой красотой, Довертоном. Иметь внука, которому можно будет все это оставить. Интересно, что бы он сказал, женись Роланд на Инесс? Многие считают, что брак столь близких родственников нежелателен. Хотя, если взять историю, братья и сестры веками женились друг на друге без всяких последствий.
  «Да полно! — успокаивал себя мистер Саттертуэйт. — Что может случиться? И потом, я здесь… Лезет же всякое в голову! Более мирной сцены трудно и представить. Чай, цветные чашки. Да, сервиз „Арлекин“. Белая пенковая трубка возле красной чашки».
  Берил что-то сказала Тимоти. Тот кивнул, встал и пошел к дому. Берил убрала несколько стульев, пошепталась с Роландом и предложила доктору Хортону глазированное пирожное.
  Мистер Саттертуэйт наблюдал за ней. Он чувствовал, что должен наблюдать. Проходя мимо стола, она взмахнула рукой, и красная чашка, упав со стола, разбилась о железную ножку стула. Берил огорченно вскрикнула и принялась убирать осколки. Потом направилась к подносу с чаем, вернулась назад и поставила на стол голубую чашку с блюдцем. Передвинула пенковую трубку, положив ее рядом с чашкой. Принесла чайник и налила чай. Ушла.
  Инесс тоже ушла и теперь беседовала с дедушкой. За столом остался один мистер Саттертуэйт.
  «Господи, — терзался он. — Ну что здесь может произойти?»
  Стол с разноцветными чашками… Вернувшийся Тимоти… Волосы в точности такие же рыжие и вьющиеся, как у Саймона Джиллиата, горят на солнце. Недоуменно посмотрел на стол и пошел к месту, где лежала пенковая трубка — возле голубой чашки.
  Подошедшая Инесс рассмеялась.
  — Тим, оставь мою чашку в покое. Твоя — красная.
  — Не мели чепухи, — возмутился тот. — Что я, свою чашку не знаю? Может, скажешь, и трубка не моя?
  Внезапно в мозгу мистера Саттертуэйта что-то вспыхнуло. Разрозненные части сложились в одно целое. Все было предельно ясно. Он надеялся только, что это он сошел с ума, а не мир, позволивший сотворить такое.
  Он стремительно поднялся и, подойдя к столу, резко сказал Тимоти, уже поднесшему чашку к губам:
  — Поставь на место! Поставь, тебе говорят!
  Тимоти недоуменно поднял на него глаза. Тут же подоспел доктор Хортон:
  — Что такое, Саттертуэйт?
  — Чашка. С ней что-то неладно. Из нее нельзя пить.
  Хортон поднял брови:
  — Послушайте…
  — Я знаю, что говорю, — упорствовал мистер Саттертуэйт. — У него была красная чашка. Она разбилась, и ее заменили голубой. Он ведь не различает цветов, так?
  Доктор Хортон слегка замялся.
  — Вы имеете в виду… Ну, как и Том?
  — Да. Вам, надеюсь, известно, что Том не различает цветов?
  — Ну да, естественно. Все это знают. Стоит взглянуть на его тапочки.
  — Вот и парень такой же.
  — Но… Да нет, что вы. Это же наследственное. Если с кем и могло быть то же, так это с Роландом. Но он в порядке.
  — Дальтонизм, — сказал мистер Саттертуэйт. — Так это, кажется, называется?
  — Ну да.
  — Женщины ей не подвержены, но способны передавать по наследству. Лили дальтоником не была, а ее сын мог бы.
  — Но, дорогой мой, ее сын — Роланд. Я понимаю, что они очень похожи. И возраст, и цвет волос… Вы, часом, не перепутали?
  — Нет, — ответил мистер Саттертуэйт. — Не перепутал. И сходство, поверьте, тоже от меня не укрылось. Но теперь я знаю точно: матерью Тима была вовсе не Берил. Ею была Лили. Настоящий сын Берил — это Роланд. Мальчики были совсем маленькими, когда Саймон женился во второй раз, не так ли? Женщине, растящей двух младенцев, очень легко поменять их местами, особенно, если оба они рыжие. Тимоти — сын Лили, а Роланд — сын Берил. Берил и ее первого мужа, Кристофера, и он никак не может быть дальтоником. Поверьте, я знаю, что говорю!
  Он видел, как Хортон переводит взгляд с одного на другого. Тимоти, не понимая, в чем дело, с озадаченным видом смотрел на свою чашку.
  — Я видел, как она ее покупала, — продолжал мистер Саттертуэйт. — Выслушайте меня, дружище. Вы обязаны меня выслушать. Мы давно знакомы. Разве я когда-нибудь ошибался?
  — Ну, нет, в общем. Что-то не припомню.
  — Заберите у него чашку. Отнесите ее в лабораторию и проверьте, что в ней. Я видел, как Берил покупала ее в деревенском магазинчике. Она уже тогда знала, что разобьет красную чашку и заменит ее голубой. А Тимоти никогда не узнает, что они были разного цвета.
  — Полагаю, вы сумасшедший, Саттертуэйт. Но я сделаю то, о чем вы просите. Не знаю уж почему.
  Хортон приблизился к столу и потянулся к чашке.
  — Позволь взглянуть.
  — Пожалуйста, — растерянно ответил Тимоти.
  — Она, кажется, треснула. Ну да, точно.
  По лужайке к ним быстро шла Берил. Подойдя, она резко остановилась.
  — Что… что вы делаете? Что тут происходит?
  — Да ничего, — невозмутимо ответил доктор, глядя ей прямо в глаза. — Хочу вот показать мальчикам небольшой эксперимент с чашкой чаю.
  Ее лицо окаменело. В глазах застыл ужас.
  — Пойдете со мной, Саттертуэйт? — продолжил доктор. — Это быстро. Проверка качества современного фарфора. Недавно было сделано очень интересное открытие.
  Ни на секунду не умолкая, он пошел к дому. Мистер Саттертуэйт последовал за ним. Молодые люди, переговариваясь, потянулись следом.
  — Как думаешь, Ролли, что это док затеял? — спросил Тимоти.
  — Понятия не имею, — отозвался тот. — Вид у него какой-то странный. Ну да ладно. Потом узнаем. Пошли за мотоциклом.
  Берил Джиллиат резко повернулась и быстро пошла к дому. Том Эдисон окликнул ее:
  — Что-то случилось, Берил?
  — Да нет, ничего, — ответила она. — Забыла кое-что.
  Том Эдисон вопросительно посмотрел на Саймона.
  — Что это с твоей женой?
  — С Берил-то? Да ничего, по-моему. Забыла, наверное, что-то к столу.
  — Тебе помочь? — крикнул он ей вслед.
  — Нет-нет. Я скоро.
  Проходя мимо сидящего в кресле старика, она громко и внятно проговорила:
  — Старый идиот. Снова перепутал тапки. Один красный, другой — зеленый. Кошмар какой-то!
  — Опять я провинился, — сокрушенно вздохнул Том Эдисон. — А мне казалось, они одинаковые. Странная штука, правда?
  Берил быстро прошла мимо.
  Подойдя к воротам, мистер Саттертуэйт и доктор Хор-тон услышали звук удаляющегося мотоцикла.
  — Уехала, — сказал доктор Хортон. — Точнее, сбежала. Вам не кажется, что нам следовало ее остановить? Вдруг она вернется?
  — Нет, — ответил мистер Саттертуэйт. — Думаю, не вернется.
  — Может, — задумчиво добавил он, — так оно и лучше.
  — Кому?
  — Это старый дом, — медленно проговорил мистер Сатервей, — и старая семья. Хорошая семья. Вряд ли им захочется огласки и скандала. Я думаю, лучше позволить ей уйти.
  — А ведь Том ее не любил, — заметил доктор Хортон. — Никогда не любил. Всегда был вежлив и добр, но никогда не любил ее.
  — Думайте лучше о парне, — посоветовал мистер Саттертуэйт.
  — О парне? Вы имеете в виду…
  — Да, второго, Роланда. Вряд ли ему нужно знать, кто его настоящая мать и что она пыталась сделать.
  — Но зачем ей это? Чего ради?
  — Значит, вы больше не сомневаетесь?
  — Нет. Теперь нет. Я видел ее глаза. Вы правы, Саттертуэйт. Но в чем же причина?
  — Деньги, полагаю, — ответил мистер Саттертуэйт. — Скорее всего, у нее не было своих денег. Ее первый муж. Кристофер Идеи, был славным парнем, но без гроша за душой. А к сыну Лили, прямому наследнику Тома Эдисона, переходит большое состояние. Действительно большое. Недвижимость сильно выросла в цене. И мало кто сомневается, что большая ее часть перейдет к внуку. Вот Берил Джиллиат и решила, что этим внуком должен быть ее сын. Обычная жадность.
  Мистер Саттертуэйт обернулся.
  — Там что-то горит, — воскликнул он.
  — Бог ты мой, действительно горит! А-а, это просто пугало в поле. Какой-нибудь сорванец поджег. Ничего страшного. Стогов там поблизости нет. Сгорит и погаснет.
  — Да, — протянул мистер Саттертуэйт. — Вы, пожалуй, идите, доктор. Думаю, в лаборатории я вам не помощник.
  — Я и так уже почти уверен, что именно обнаружу. Я не про химическую формулу, я про содержимое. В голубой чашке — смерть.
  Мистер Саттертуэйт вышел за ворота и направился к горящему пугалу. Солнце уже клонилось к горизонту, все вокруг было окрашено в цвета заката.
  — Вы снова проходили мимо, — тихо проговорил он и вздрогнул, заметив рядом с догорающим пугалом стройную женскую фигурку в бледно-жемчужном одеянии. Она двинулась навстречу мистеру Саттертуэйту, и он застыл, не в силах двинуться или оторвать от нее глаз.
  — Лили, — прошептал он. — Лили…
  Он видел ее так ясно… Лили. Правда, слишком далеко, чтобы можно было разглядеть лицо, но он и так знал, что это она. Только, подумал он, окажись сейчас кто-нибудь рядом, вряд ли бы он увидел ее тоже. Тихо, почти шепотом, он произнес:
  — Все хорошо, Лили. Твой сын в безопасности.
  Она остановилась и поднесла к губам руку. Он не видел ее улыбки, но знал, что она улыбается. Она послала ему воздушный поцелуй, медленно повернулась и пошла прочь.
  — Снова уходит, — прошептал мистер Саттертуэйт, — и уходит с ним. Конечно, они ведь принадлежат одному миру. Приходят только, когда дело касается любви или смерти. Или того и другого вместе.
  Он знал, что больше не увидит Лили. Но, возможно, еще повстречает мистера Кина? Он повернулся и пошел по лужайке к чайному столику с оставленными на нем разноцветными чашками, к ждавшему его другу. Он был уверен, что Берил не вернется. Довертон-Кингсбурну больше ничто не угрожало.
  По лужайке пронеслась маленькая черная собачка. Задыхаясь и виляя хвостом, она подбежала к мистеру Саттертуэйту. Из-за ошейника торчал клочок бумаги. Мистер Саттертуэйт наклонился, вытащил его и расправил. Цветным карандашом там от руки было написано:
  «Поздравляю! До следующей встречи.
  А. К.»
  Собака убежала.
  — Спасибо, Гермес, — растроганно проговорил мистер Саттертуэйт, глядя, как она мчится через поле, догоняя тех, кто уже скрылся из виду, но кто, он знал точно, недавно прошел совсем рядом.
  
  1930 г.
  
  Любовные перипетии
  Мистер Саттертуэйт задумчиво поглядывал на своего собеседника. Странная дружба связывала этих двоих. Полковник — как всякий уважающий себя сельский джентльмен — главнейшим делом своей жизни почитал охоту. В Лондоне, куда ему иногда приходилось выбираться по долгу службы, он с трудом выдерживал две-три недели. Мистер Саттертуэйт, напротив, был жителем сугубо городским, знатоком французской кухни, дамских нарядов и всегда был в курсе последних столичных сплетен. Этот господин всегда со страстью предавался изучению человеческой натуры, у него был дар совершенно особого рода, а именно дар наблюдателя жизни.
  Словом, с полковником Мелроузом — которого дела ближних не очень-то занимали, а всяких там эмоций и прочих сантиментов вообще терпеть не мог — их как будто ничто не объединяло. Тем не менее они дружили: в первую очередь потому, что в свое время дружили их отцы. Кроме того, у них было много общих знакомых и одна общая нелюбовь к выскочкам-нуворишам.
  Было уже около половины восьмого, друзья сидели в уютном кабинете полковника Мелроуза. Хозяин увлеченно и обстоятельно рассказывал своему гостю об едином из прошлогодних выездов на верховую охоту. Мистер Саттертуэйт, чьи знания о лошадиных статях черпались в основном из воскресных визитов на конюшню — эта освященная веками традиция еще сохранилась в отдельных сельских домах, — внимал со своей всегдашней вежливостью.
  Резкий телефонный звонок прервал занимательную беседу. Мелроуз подошел к столу и снял трубку.
  — Полковник Мелроуз слушает. — Голос и весь облик хозяина тут же изменился: вместо вдохновенного охотника у аппарата стоял страж закона, взыскательный и суровый. — В чем дело?
  Некоторое время он слушал молча, после чего решительно закончил разговор:
  — Все ясно, Кертис. Сейчас буду. — Он обернулся к своему гостю. — Убит сэр Джеймс Дуайтон. Тело найдено в библиотеке его собственного дома.
  — Что?! — Мистер Саттертуэйт оторопел от неожиданности.
  — Я должен немедленно ехать в Олдеруэй. Не хотите составить мне компанию?
  «Ну да, Мелроуз ведь начальник полиции графства», — вспомнил мистер Саттертуэйт.
  — Боюсь, не помешаю ли… — неуверенно начал он.
  — Никоим образом. Звонил инспектор Кертис. Хороший, честный малый, но дурак. Соглашайтесь — я буду только рад. Дело, судя по всему, прескверное.
  — Убийцу уже задержали?
  — Нет, — лаконично ответил Мелроуз, и за этой лаконичностью чуткое ухо мистера Саттертуэйта уловило что-то недосказанное.
  Мистер Саттертуэйт постарался припомнить все, что когда-либо слышал о Дуайтонах.
  Покойный сэр Джеймс немного не дотянул до шестидесяти. Седые жидкие волосы, красное, в прожилках, лицо. Чванливый старикашка — заносчивый и бесцеремонный. Врагов у такого могло оказаться сколько угодно. Поговаривали, что к тому же он был скуп сверх всякой меры.
  А леди Дуайтон? Образ ее послушно всплыл перед мысленным взором мистера Саттертуэйта: стройная красавица, юная и золотоволосая. В памяти закопошились обрывки каких-то сплетен, намеков… «Ах, вот, значит, отчего полковник Мелроуз так сразу помрачнел. Впрочем, — тут же одернул себя мистер Саттертуэйт, — нечего давать волю воображению».
  Пять минут спустя он уже сидел рядом с Мелроузом, и двухместный автомобиль полковника уносил их в ночную темень.
  Полковник был человек немногословный. Они успели проехать не меньше полутора миль, когда он наконец заговорил.
  — Полагаю, вы их знаете? — без всяких предисловий осведомился он.
  — Дуайтонов? Не очень хорошо. Но, разумеется, кое-что о них слышал. — Впрочем, такого человека, о котором бы мистер Саттертуэйт не слышал, надо было еще поискать. — С сэром Джеймсом я встречался лишь однажды, а вот жену его приходилось видеть не раз.
  — Она недурна собой, — заметил Мелроуз.
  — Красавица! — авторитетно заявил мистер Саттертуэйт.
  — Вы так считаете?
  — Чисто ренесанссный тип! — воодушевляясь, заговорил мистер Саттертуэйт. — Прошлой весной я видел ее в любительских спектаклях — ну, вы знаете, ежегодная благотворительная деятельность, — так вот, я был поражен. Ничего современного — чистый Ренессанс! Так легко представить ее во дворце какого-нибудь дожа — прямо Лукреция Борджиа…
  Тут машину слегка тряхнуло, и мистер Саттертуэйт осекся. «Странно, — подумал он, — отчего это мне вдруг вспомнилась Лукреция Борджиа? И именно сейчас, когда…»
  — А Дуайтона случайно не отравили? — неожиданно для самого себя брякнул он.
  Мелроуз кинул на него искоса несколько удивленный взгляд.
  — С чего вы взяли?
  — Да в общем, сам не знаю, — смешался мистер Саттертуэйт. — Так как-то, подумалось.
  — Нет, его не отравили, — мрачно усмехнулся Мелроуз. — Ему, если вам угодно знать, проломили череп.
  — Вот оно что, — глубокомысленно кивнул мистер Саттертуэйт. — Тупым тяжелым предметом.
  Мелроуз досадливо поморщился.
  — Послушайте, Саттертуэйт, вы прямо как сыщик из дешевого детективчика. Сэра Джеймса просто ударили по голове. Бронзовой статуэткой.
  — А-а, — протянул мистер Саттертуэйт и умолк.
  — А Поля Делангуа вы случайно не знаете? — спросил Мелроуз после паузы, растянувшейся еще на несколько минут.
  — Знаю. Красивый юноша.
  — Да уж, — проворчал полковник. — Красавчик. Дамский любимчик.
  — А вам, я вижу, он не по душе?
  — Не по душе.
  — Странно, что он вам не нравится. Он ведь прекрасный наездник.
  — Трюкач он, а не наездник. Кривляется в седле, будто иностранец какой.
  Мистер Саттертуэйт едва сдержал улыбку. Бедняга Мелроуз! Вот что значит англичанин до мозга костей! Сам мистер Саттертуэйт гордился широтою собственных взглядов и смотрел на британский консерватизм со снисходительностью истинного космополита.
  — Так он сейчас гостит в ваших краях? — спросил он.
  — Гостил, — поправил Мелроуз. — У Дуайтонов. Но неделю назад сэр Джеймс, говорят, выставил его из Олдеруэя.
  — Почему?
  — Вероятно, застал со своей женой… Что за черт?! Резкий поворот — сокрушительный удар.
  — Здешние перекрестки самые опасные во всей Англии, — проговорил Мелроуз, переведя дух. — Но все равно, тот парень должен был просигналить, мы ведь ехали по главной дороге… Впрочем, ему, кажется, пришлось хуже нашего.
  Полковник выбрался из машины, пассажир другой машины тоже вышел. Обрывки их разговора доносились до Саттертуэйта.
  — Да, это, конечно, моя вина, — говорил незнакомец. — Но дело в том, что я не очень хорошо знаю эти места, а тут, как нарочно, кругом ни одного указателя — видите, нигде нет, что впереди выезд на главную дорогу.
  Полковник, явно смягчившись, что-то ответил. Они вместе склонились над пострадавшей машиной, в которой уже копался шофер, и дальше разговор принял сугубо технический характер.
  — Что ж, тут возни на полчаса, не меньше. — заключил наконец незнакомец. — Но не стану вас задерживать. Хорошо хоть, с вашей машиной ничего серьезного.
  — Собственно говоря… — начал было полковник, но ему не дали закончить.
  Мистер Саттертуэйт неожиданно выпорхнул из машины, как птаха из клетки, и в величайшем волнении схватил незнакомца за руку.
  — Так и есть! То-то мне ваш голос сразу показался знакомым! — восклицал он. — Это поразительно! Просто поразительно!..
  — Что поразительно? — спросил полковник Мелроуз.
  — Мелроуз, это же мистер Арли Кин. Вы наверняка о нем слышали — я столько раз рассказывал!
  Полковник Мелроуз явно не мог припомнить никаких рассказов, но любезно решил не уточнять. Мистер Саттертуэйт тем временем продолжал весело щебетать:
  — Сколько же мы с вами не виделись? Позвольте, позвольте…
  — С того вечера в «Наряде Арлекина», — подсказал мистер Кин.
  — В наряде арлекина? — удивился полковник.
  — «Наряд Арлекина» — это такая гостиница, — пояснил мистер Саттертуэйт.
  — Странное название для гостиницы.
  — Скорее старинное, — возразил мистер Кин. — В прежние времена, говорят, этот пестрый наряд гораздо чаще можно было встретить в Англии, чем сегодня.
  — Да, прежде очень может быть, — несколько неопределенно пробормотал Мелроуз. Он растерянно моргнул. Из-за причудливой игры света — белого от фар одной машины и красного от заднего фонаря другой — ему вдруг померещилось, что и сам мистер Кин одет в какие-то пестрые лоскутья. Но это была, конечно, только игра света.
  — Однако не можем же мы бросить вас на дороге, — волновался мистер Саттертуэйт. — Вы поедете с нами! У нас хватит места для троих, — правда, Мелроуз?
  — Гм-м, конечно. — Голос полковника звучал не совсем уверенно. — Вот только, — заметил он, — вы не забыли, Саттертуэйт? Мы же едем по делу.
  Мистер Саттертуэйт замер на месте. Возбуждение его, видимо, достигло апогея, мысли в голове с лихорадочной быстротой сменяли друг друга.
  — О да! — воскликнул он. — Как же я сразу не догадался? Наше столкновение на ночной дороге отнюдь не случайно! Уж поверьте, мистер Кин! Где вы, там нет места случайностям.
  Мелроуз в немом изумлении глядел на своего друга.
  — Помните, — вцепившись в локоть полковника, продолжал мистер Саттертуэйт, — я как-то рассказывал вам историю своего приятеля Дерека Кейпела? Ну, что никто не мог разобраться в мотивах его самоубийства? Это же мистер Кин тогда все распутал — а сколько других дел было с тех пор!.. Он заставляет людей видеть то, что как будто у всех на виду, но без него этого почему-то никто не видит. Удивительнейший человек!
  — Дорогой мистер Саттертуэйт, вы заставляете меня краснеть, — с улыбкой проговорил мистер Кин. — Насколько мне помнится, все эти дела распутали вы, а не я.
  — Только благодаря вам, — с видом непоколебимой убежденности заявил мистер Саттертуэйт.
  — Гм-да. — Полковник Мелроуз, начинавший терять терпение, откашлялся. — Мы не можем больше задерживаться. Пора ехать, — и решительно направился к машине.
  Нельзя сказать, чтобы он был в восторге от того что Саттертуэйт, в своей непонятной лихорадке, навязывал ему совершенно незнакомого человека — но веских возражений в голову как-то не приходило, к тому же им действительно пора было спешить.
  Мистер Саттертуэйт галантно предоставив мистеру Кину место в середине, сам сел возле дверцы. Места и правда оказалось достаточно для всех троих, так что им даже не пришлось особенно тесниться.
  — Так вас, мистер Кин, интересуют преступления? — спросил полковник, стараясь быть любезным.
  — Не совсем.
  — Что же тогда?
  Мистер Кин улыбнулся.
  — Спросим мистера Саттертуэйта. Знаете, он ведь тонкий наблюдатель.
  — Думаю… — медленно проговорил мистер Саттертуэйт, — то есть, возможно, я ошибаюсь, но… думаю, что мистера Кина больше всего интересуют любовники.
  На последнем слове — коего ни один англичанин не произнесет без смущения — мистер Саттертуэйт залился краской, и сакраментальное слово прозвучало у него как-то виновато, словно в кавычках.
  — О-о, — озадаченно сказал полковник и умолк, решив про себя, что этот приятель Саттертуэйта, кажется, подозрительный субъект.
  Он незаметно покосился на мистера Кина. Да нет, с виду вроде человек как человек, довольно молодой. Смугловат, правда, но в целом нисколько не похож на иностранца.
  — А теперь, — торжественно объявил мистер Саттертуэйт, — я должен изложить вам наше сегодняшнее дело.
  Он говорил около десяти минут. Едва различимый в темном углу мчащегося сквозь ночь авто, он наслаждался пьянящим чувством собственного могущества. Что из того, чти в жизни он всего лишь зритель? В его распоряжении слова. Они ему подвластны. Он волен сплести из них узор, причудливый узор, в котором оживет и красота Лоры Дуайтон — белизна обнаженных рук, золото волос, — и темная, загадочная фигура Поля Делангуа, любимца дам. Фоном же пусть послужит древний Олдеруэй, незыблемо стоящий на английской земле со времен Генриха VII, если не раньше; Олдеруэй, обсаженный стрижеными тисами, за которыми тянутся хозяйственные постройки и темнеет пруд — в былые времена по пятницам монахи вытаскивали из него жирных карпов.
  Всего несколько точных, четких штрихов — и готов портрет сэра Джеймса Дуайтона, прямого потомка старинного рода де Уиттонов. Эти де Уиттоны всегда славились своим умением выкачивать деньги из всей округи и складывать их в кованые сундуки, так что, когда наступили черные времена и многим английским семействам пришлось потуже затянуть пояса, богатство Олдеруэя ничуть не оскудело.
  И вот финал! С самого начала и до конца мистер Саттертуэйт был уверен в благосклонности слушателей. Теперь он смиренно ждал заслуженной похвалы, и она не заставила себя ждать.
  — Вы настоящий художник, мистер Саттертуэйт.
  — Я… — Блестящий рассказчик неожиданно стушевался. — Я просто старался быть точным.
  Они уже несколько минут, как миновали главные ворота олдеруэйского парка и теперь подъезжали к парадному крыльцу. По ступенькам навстречу машине спешил констебль.
  — Добрый вечер, сэр. Инспектор Кертис в библиотеке.
  Мелроуз взбежал на крыльцо, его спутники последовали за ним. В просторном вестибюле их встретил насмерть перепуганный старик дворецкий. Мелроуз на ходу кивнул ему:
  — Добрый вечер, Майлз. Печальное событие.
  — Вы правы, сэр, — заметно дрожащим голосом отвечал дворецкий. — Просто не укладывается в голове. Как подумаю, что какой-то злодей…
  — Да-да, конечно, — не дослушал Мелроуз. — После поговорим, — и, не останавливаясь, прошагал дальше.
  В библиотеке его почтительно приветствовал инспектор, огромный детина солдафонского вида.
  — Скверное дельце, сэр. До вашего приезда я ничего не трогал. Отпечатков нет, чисто сработано. Так что убийца, судя по всему, не новичок.
  Мистер Саттертуэйт скользнул взглядом по сгорбленной фигуре за огромным письменным столом и торопливо отвел глаза. Удар был нанесен сзади, со всего размаху, череп раздроблен — в общем, зрелище малопривлекательное.
  Само орудие убийства валялось на полу: бронзовая статуэтка высотой около двух футов, в пятнах невысохшей крови на основании. Мистер Саттертуэйт наклонился, чтобы рассмотреть ее получше.
  — Венера, — вполголоса сообщил он. — Стало быть, Венера явилась виновницей его гибели.
  Образ был не лишен поэзии, есть о чем поразмышлять на досуге.
  — Все окна заперты, — продолжал докладывать инспектор, — изнутри.
  Последовала многозначительная пауза — Значит, все-таки кто-то из своих, — неохотно заключил начальник полиции. — Ну что ж, будем разбираться Убитый был одет в костюм для гольфа, сумка с битами небрежно брошена на широкую кожаную кушетку.
  — Прямо с поля пришел, — пояснил инспектор, проследив за взглядом шефа. — В пять пятнадцать закончил игру — и прямо сюда. Дворецкий подал ему чай, а после чая он позвонил, чтобы лакей принес тапочки. Пока что выходит, что этот самый лакей как раз и видел его последний — живого.
  Мелроуз кивнул и вернулся к изучению письменного стола.
  От сильного сотрясения многие из настольных украшений опрокинулись, некоторые разбились. Заметно выделялись большие часы темной эмали, лежавшие посреди стола.
  Инспектор откашлялся.
  — А вот тут нам, что называется, повезло так повезло. Видите — стоят. Ровно половина седьмого, сэр! Вот вам и время совершения преступления. Редкостная удача, сэр!
  Полковник долго всматривался в лежащие на боку часы.
  — Да уж точно, редкостная, — сказал он наконец и, помолчав немного, добавил: — Даже чересчур редкостная. Не нравится мне это, инспектор.
  Он обернулся к своим спутникам.
  — Нет, черт возьми, больно уж все гладко получается — догадываетесь, о чем я? — Он заглянул в глаза мистера Кина, словно ища поддержки. — В жизни так не бывает.
  — Вы хотите сказать, — уточнил мистер Кин, — что часы так не падают?
  Мелроуз озадаченно уставился на него, потом снова обернулся к часам. Часы, как всякий предмет, неожиданно лишившийся привычного достоинства, имели вид жалкий и виноватый. Полковник бережно поднял их и поставил на ножки, после чего изо всей силы стукнул кулаком по краю стола.
  Часы покачнулись, но устояли. Мелроуз нанес столу еще один сокрушительный удар, и часы — медленно, словно нехотя — завалились назад.
  Мелроуз решительно обернулся к инспектору:
  — В котором часу было обнаружено тело?
  — Около семи, сэр.
  — Кем?
  — Дворецким — Позовите его, — приказал Мелроуз. — Мне нужно с ним поговорить. Кстати, а где леди Дуайтон?
  — У себя в комнате, сэр. Служанка говорит, что она просто убита горем и никого не хочет видеть.
  Мелроуз кивнул, и инспектор Кертис отправился выполнять приказ шефа. В ожидании дворецкого мистер Кин задумчиво глядел в камин, и мистер Саттертуэйт последовал его примеру. Некоторое время он щурился на тлеющие поленья, потом его внимание привлек какой-то блестящий предмет у самого края каминной решетки. Наклонившись, он подобрал узенький осколок изогнутого стекла.
  — Сэр, вы меня звали? — послышался от двери дрожащий голос дворецкого.
  Мистер Саттертуэйт опустил осколок в жилетный карман и обернулся.
  Старик дворецкий неуверенно топтался на пороге.
  — Садитесь, садитесь, — приветливо встретил его Мелроуз. — Э-э, голубчик, да у вас все поджилки трясутся! Вижу, вы еще не оправились от потрясения.
  — Это верно, сэр.
  — Ну ничего, я вас надолго не задержу. Так вы говорите, хозяин вернулся после гольфа в начале шестого?
  — Да, сэр, и сразу приказал подать ему чай в библиотеку. А когда я зашел за подносом, велел прислать Дженнингса — это его лакей, сэр.
  — Не помните, который тогда был час?
  — Минут десять седьмого, сэр.
  — Так, и что потом?
  — Потом я передал, что было ведено, Дженнингсу, сэр, и ушел. А в семь часов захожу сюда, чтобы закрыть окна и задернуть портьеры, а тут уже…
  — Ну-ну, об этом не надо, — поспешно прервал его полковник. — Скажите лучше, вы не касались тела? Ничего в комнате не трогали?
  — Что вы, сэр! Я тут же бросился к телефону, звонить в полицию.
  — Так. А что вы потом делали?
  — Потом я велел Жанетте — это служанка ее милости, сэр, — сообщить ее милости о случившемся.
  — А что, сами вы хозяйку нынче вечером вовсе не видели? — спросил полковник как бы между прочим, но чуткий слух мистера Саттертуэйта уловил в его голосе неприязнь.
  — Во всяком случае, не говорил с ней. После этого страшного известия ее милость не выходила больше из своей комнаты.
  — Это понятно. А до того вы ее видели? Вопрос был задан, что называется, в лоб, и все заметили, что дворецкий замялся, прежде чем ответить.
  — Разве что мельком, сэр… Когда она спускалась по лестнице.
  — Она заходила в библиотеку?
  Мистер Саттертуэйт затаил дыхание.
  — Думаю… кажется, да, сэр.
  — В котором часу?
  Тишина сделалась почти оглушительной. «Интересно, осознает ли старик, как много зависит сейчас от его ответа?» — успел подумать мистер Саттертуэйт.
  — Где-то в половине седьмого, сэр.
  Полковник Мелроуз глубоко вздохнул.
  — Спасибо, достаточно, Майлз. И пожалуйста, пришлите ко мне Дженнингса, лакея.
  Лакей явился по вызову без промедления. Кошачья походка. Узкое длинное лицо. Похоже, хитроватый и скрытный тип.
  «А парень-то, кажется, себе на уме, — подумал мистер Саттертуэйт. — Такой запросто укокошит хозяина — лишь бы все было шито-крыто».
  Пока лакей отвечал на вопросы полковника, мистер Саттертуэйт ловил каждое слово, но все как будто сходилось: Дженнингс принес хозяину мягкие кожаные тапочки, забрал спортивные ботинки и ушел.
  — Куда вы направились потом?
  — Вернулся в комнату для прислуги, сэр.
  — В котором часу вышли от хозяина?
  — Думаю, в четверть седьмого или чуть позже, сэр.
  — Где вы были в половине седьмого?
  — В комнате для прислуги, сэр.
  Кивком отпустив лакея, полковник Мелроуз вопросительно взглянул на Кертиса.
  — Все правильно, сэр. Я проверял. Примерно с шести двадцати до семи он находился в комнате для прислуги.
  — Значит, он отпадает, — не без сожаления произнес Мелроуз. — Да и какой у него может быть мотив?
  Все выжидающе смотрели друг на друга. Молчание было прервано стуком в дверь.
  — Войдите, — отозвался полковник. На пороге стояла обмирающая от страха служанка леди Дуайтон.
  — Прошу прощения, но… Ее милость только что узнала о приезде господина полковника и хочет его видеть.
  — Разумеется, — сказал Мелроуз. — Я немедленно иду к ней. Проводите меня.
  Но тут чья-то рука отодвинула девушку в сторону, и в дверном проеме возникла совершенно иная фигура.
  Всем присутствующим Лора Дуайтон показалась пришелицей из другого мира. На ней было длинное облегающее платье из тускло-голубой парчи, сшитое в средневековом стиле. Длинные золотисто-рыжие волосы расчесаны на прямой пробор и собраны в простой узел на затылке: найдя свой стиль еще в ранней юности, леди Дуайтон никогда не стригла волос.
  Одной рукой она держалась за дверной косяк, чтобы не упасть; я другой у нее была книга. «Как мадонна с полотна какого-нибудь представителя позднего Дученто», — пронеслось в голове у мистера Саттертуэйта.
  Она слегка качнулась, и полковник Мелроуз тут же подскочил к ней.
  — Я пришла, чтобы сообщить вам… Чтобы сообщить… — низким грудным голосом начала она.
  Мистер Саттертуэйт смотрел как завороженный. Сцена была так драматична — он даже забыл, что все это происходит в жизни, а не на театральных подмостках.
  — Не волнуйтесь, мадам, прошу вас! — Заботливо поддерживая леди Дуайтон за талию, Мелроуз увлек ее в маленькую проходную комнатку, смежную с вестибюлем. Кин и Саттертуэйт последовали за ними.
  Стены комнатки были задрапированы старинным выцветшим шелком. Леди Дуайтон опустилась на низкий диванчик терракотового цвета и, закрыв глаза, бессильно откинулась на подушки. Мужчины терпеливо ждали. Наконец она открыла глаза, села прямо и тихо, еле слышно, сказала:
  — Это я убила его. Вот что я пришла вам сообщить. Это я его убила.
  В напряженной тишине мистеру Саттертуэйту на миг почудилось, что сердце у него в груди перестало биться.
  — Леди Дуайтон, — заговорил Мелроуз. — Вы пережили тяжелое испытание и, видимо, еще не вполне владеете собой. Вряд ли вы сейчас понимаете, что говорите.
  «Может, одумается, пока еще не поздно?» — подумал мистер Саттертуэйт.
  — Нет, я прекрасно понимаю, что говорю. Это я застрелила своего мужа!
  У двух из присутствующих в маленькой комнатке мужчин вырвалось невольное «ах», третий не проронил ни звука. Лора Дуайтон упрямо расправила плечи.
  — Надеюсь, все слышали мои слова? Я спустилась в библиотеку и застрелила своего мужа. Я признаю себя виновной.
  Книга, которую она все еще держала в руке, скользнула на пол. Из нее выпал нож для разрезания страниц, в форме старинного кинжала с каменьями на рукоятке. Мистер Саттертуэйт машинально поднял его и положил на столик. «Опасная игрушка, — подумал он про себя, — таким и убить можно».
  — Итак? — В голосе Лоры Дуайтон уже слышалось нетерпение. — Что вы намерены делать? Арестуете меня? Увезете в тюрьму?
  Полковник Мелроуз не сразу обрел дар речи.
  — Ваше заявление, леди Дуайтон, слишком серьезно.
  Я вынужден просить вас побыть некоторое время у себя в комнате, пока я… Гм-м, пока я не отдам необходимых распоряжений.
  Леди Дуайтон кивнула и поднялась с дивана. Она шагнула было к двери, когда послышался голос мистера Кина:
  — Леди Дуайтон, а что вы сделали с револьвером?
  На миг холодная уверенность, кажется, покинула ее, она озадаченно остановилась.
  — Я уронила его на пол. Хотя нет, наверное, я выбросила его в окно… Впрочем, не помню. Да и какая разница? Я вряд ли соображала, что делаю. Теперь ведь это уже не важно, правда?
  — Да, пожалуй, не важно, — не стал настаивать мистер Кин.
  Во взгляде леди Дуайтон как будто промелькнула тревожная тень — но она лишь выше подняла голову и величественно удалилась. Мистер Саттертуэйт, беспокоясь, как бы она не лишилась чувств, поспешил следом. Однако, пока он семенил к двери, леди Дуайтон успела подняться до середины лестницы: от ее неуверенности не осталось и следа. Перепуганная служанка все еще торчала за дверью.
  — Позаботьтесь о своей хозяйке, — строго сказал ей мистер Саттертуэйт.
  — Да, сэр. — Девушка послушно двинулась за златовласой красавицей, но тут же снова обернулась. — Умоляю вас, сэр, скажите: они его подозревают?
  — Кого — его? — не понял мистер Саттертуэйт.
  — Дженнингса, сэр. Поверьте, сэр, он и мухи не обидит!
  — Дженнингса? С чего вы взяли? Нет, конечно. Ну ступайте же, ступайте за ней!
  — Да, сэр. — И девушка резво взбежала вверх по лестнице, а мистер Саттертуэйт возвратился в комнату с шелковыми драпировками.
  — Провалиться мне на этом месте, — мрачно рассуждал полковник Мелроуз. — Что-то здесь не так. Прямо как в романе каком-нибудь!
  — Все как-то ужасно не правдоподобно, — согласился мистер Саттертуэйт. — Похоже на сцену из спектакля.
  Мистер Кин кивнул.
  — Да, вы же большой любитель театра, верно, мистер Саттертуэйт? Вы сумеете оценить хорошую игру.
  Мистер Саттертуэйт посмотрел на него очень внимательно. В комнате повисла тишина. Где-то вдалеке послышался резкий отчетливый звук.
  — Похоже на выстрел. — Полковник Мелроуз поднял голову. — Наверное, сторож. Видно, и она, скорее всего, что-нибудь такое услышала, спустилась вниз посмотреть… Близко к телу подходить не решилась — вот и подумала, что…
  — Мистер Делангуа, сэр!
  Это был голос старого дворецкого.
  — А? — Мелроуз обернулся. — Что такое?
  — Пришел мистер Делангуа, сэр, — виновато повторил дворецкий. — Просит разрешения с вами поговорить.
  Мелроуз откинулся на спинку стула и хмуро сказал:
  — Пригласите.
  Уже через минуту Пол Делангуа стоял в дверях маленькой комнатки. Полковник оказался прав: в нем действительно было что-то от иностранца: слишком изящные жесты, слишком смуглое лицо, слишком близко посаженные глаза. В нем тоже было что-то от Ренессанса — это, видимо, и сближало их с Лорой Дуайтон.
  — Добрый вечер, господа.
  Вошедший картинно поклонился.
  — Не знаю, что за дело вас сюда привело, мистер Делангуа, — не очень любезно начал полковник. — Но, думаю, вряд ли оно имеет отношение к сегодняшнему…
  Делангуа рассмеялся.
  — Ошибаетесь, полковник! Имеет, и самое непосредственное.
  — Что вы хотите этим сказать?
  — Я хочу сказать, — теперь голос Делангуа звучал тихо и серьезно, — что я пришел сдать себя в руки правосудия — это я убил сэра Джеймса Дуайтона.
  — Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? — еще угрюмее спросил Мелроуз.
  — Вполне.
  Взгляд молодого человека задержался на столике возле дивана.
  — Но что… — начал полковник.
  — Что заставило меня явиться с повинной? Раскаяние, угрызения совести — называйте, как хотите! Главное, что я его заколол — можете в этом не сомневаться. — Он кивнул на столик. — Вот и орудие убийства. Леди Дуайтон случайно оставила его в книге, чем я и воспользовался.
  — Минуточку, — вмешался полковник Мелроуз. — Так вы утверждаете, что закололи сэра Джеймса вот этим? — Он поднял кинжал для всеобщего обозрения.
  — Совершенно верно. Как вы понимаете, в библиотеку я проник через окно. Все оказалось очень просто — он как раз сидел ко мне спиной. Удалился я тем же путем.
  — Тоже через окно?
  — Разумеется.
  — В котором часу?
  — В котором часу? — Делангуа поколебался. — Со сторожем я разговаривал в четверть седьмого — да, в этот момент как раз ударил церковный колокол. Значит, из окна я выпрыгнул, по всей видимости, где-то около половины седьмого.
  На губах полковника заиграла мрачноватая усмешка.
  — Вы правы, молодой человек, — сказал он. — Половина седьмого — это как раз то, что надо. Вы ведь уже слышали об этом от прислуги? М-да, тем не менее мы имеем престранное убийство!
  — Почему?
  — Слишком много людей в нем признается…
  Молодой человек явственно затаил дыхание.
  — Кто еще в нем признался? — Он, видимо, старался сдержать дрожь в голосе, но это ему не вполне удалось.
  — Леди Дуайтон.
  Делангуа откинул голову и рассмеялся несколько деланным смехом.
  — Леди Дуайтон просто несколько истерична! — беспечно объявил он. — На вашем месте я бы не придавал значения ее словам.
  — Пожалуй, я так и поступлю, — кивнул Мелроуз. — Но тут есть еще одна загвоздка.
  — Какая же?
  — Видите ли, леди Дуайтон призналась в том, что она застрелила сэра Джеймса, вы — что закололи его кинжалом. Однако, к счастью для вас обоих, его не застрелили и не закололи. Ему попросту раскроили череп.
  — Боже правый! Но ведь это невозможно! Разве женщина… — Он вдруг прикусил губу. Мелроуз удовлетворенно кивнул.
  — Столько раз читал о таком, — заметил он, пряча ухмылку. — Но воочию сталкиваться пока не приходилось.
  — О чем вы?
  — О чем? Да вот о таких полоумных парочках! Он, видите ли, думает на нее, она на него — и ну выгораживать друг друга!.. Однако придется нам с вами начать все сначала.
  — Лакей! — осенило вдруг мистера Саттертуэйта. — Ведь служанка мне только что… А я и внимания не обратил! — Он запнулся, стараясь привести мысли в порядок. — Она волновалась, не подозреваем ли мы лакея. Возможно, у него все-таки был мотив — просто мы о нем не знаем. А она знает.
  Полковник Мелроуз насупился и позвонил в колокольчик.
  — Пожалуйста, — сказал он явившемуся дворецкому, — попросите леди Дуайтон оказать нам любезность и явиться сюда еще раз.
  Все молча дожидались прихода хозяйки.
  При виде Поля Делангуа она покачнулась и словно протянула руку, пытаясь за что-то ухватиться. Полковник Мелроуз тотчас поспешил ей на помощь.
  — Все в порядке, леди Дуайтон. Пожалуйста, не волнуйтесь.
  — Я не понимаю… Зачем здесь мистер Делангуа?
  Делангуа шагнул к ней.
  — Лора, Лора! Зачем ты это сделала?
  — Зачем что?
  — Я все знаю. Ты пошла на это ради меня. Ты ведь думала, что это я… В конце концов, это было бы естественно. И все же… О, мой ангел!
  Полковник Мелроуз многозначительно кашлянул. Он вообще не любил разных там эмоций, а уж подобных представлений тем более терпеть не мог.
  — Если мне будет позволено вмешаться, леди Дуайтон, вы с мистером Делангуа счастливо отделались. Он, видите ли, тоже явился «признаваться» в совершении убийства, — да не волнуйтесь вы так, не совершал он его! А теперь — хватит играть в кошки-мышки, пора наконец выяснить истину. Итак, леди Дуайтон, дворецкий утверждает, что в половине седьмого вы направились в библиотеку, — верно ли это?
  Лора кинула быстрый взгляд на Делангуа, тот кивнул.
  — Говори правду, Лора, — сказал он, — Это единственное, что нам остается.
  — Хорошо, я скажу, — сказала она, глубоко вздохнув, и опустилась на стул, который едва успел пододвинуть мистер Саттертуэйт.
  — В половине седьмого я действительно спустилась вниз. Войдя в библиотеку, я увидела…
  Она судорожно сглотнула.
  — Так, — мистер Саттертуэйт, наклонившись, легонько похлопал ее по руке. — Стало быть, вы увидели?..
  — Мой муж сидел спиной к двери, навалившись всем телом на письменный стол. Его голова… И эта лужа крови… Ах, нет!
  Она закрыла лицо руками. Начальник полиции сочувственно склонился вперед.
  — Простите, леди Дуайтон. Так вы решили, что мистер Делангуа его застрелил?
  Она кивнула.
  — Прости меня, Поль, — проговорила она. — Но ведь ты сам говорил, что… что…
  — Что пристрелю его как собаку, — угрюмо закончил за нее Делангуа. — Помню даже день, когда я это сказал. Тогда я впервые узнал о том, как он над тобой издевается.
  Полковник Мелроуз, однако, упорно гнул свою линию.
  — Если я вас правильно понял, леди Дуайтон, из библиотеки вы поднялись к себе и… гм-м… никому ничего не сказали. Не спрашиваю вас сейчас, почему, — меня интересует другое. Вы подходили к письменному столу? Трогали тело?
  Она содрогнулась.
  — Нет! Нет. Я тут же выбежала из комнаты.
  — Так, понятно. Вы можете точно назвать время, когда это было?
  — К себе в спальню я вернулась ровно в половине седьмого.
  — Ну что ж. — Мелроуз обвел глазами собравшихся. — Значит, где-то в шесть двадцать пять сэр Джеймс был уже мертв. Так что время на часах было совсем другим — как мы и подозревали с самого начала. К тому же убийца допустил одну оплошность — бросил часы совсем не так, как они должны были упасть на самом деле. Стало быть, остаются дворецкий и лакей. Насчет дворецкого у меня лично нет и тени сомнения: это не он. Скажите, леди Дуайтон, а у Дженнингса, лакея, с вашим мужем не было никаких конфликтов?
  Лора Дуайтон отняла руки от лица.
  — Не знаю, можно ли назвать это конфликтом… Но как раз сегодня утром Джеймс сказал мне, что увольняет Дженнингса. Он поймал его на мелком воровстве.
  — Ага! Кажется, подбираемся к сути. Значит, Дженнингсу грозило увольнение без письменной рекомендации? Для прислуги это серьезно.
  — Вы говорили что-то о часах, — сказала Лора Дуайтон. — Может быть… Если вы хотите уточнить время… Не уверена, что это поможет, но все-таки… Джеймс, когда играл, всегда имел при себе карманные часы. Может, они разбились, когда он упал?
  — Это мысль, — медленно проговорил полковник. — Боюсь… Кертис!
  Инспектор кивнул и мигом исчез за дверью. Вернулся он через минуту, держа на ладони серебряные часы: когда играют в гольф, игроки, как правило, носят такие в кармане для мячей, и на крышке у них выгравированы такие же линии, как на мячах.
  — Вот, сэр. — Он предъявил добычу шефу. — Только вряд ли они нам помогут. Видно, что сделаны на совесть, такие еще поди разбей.
  Полковник забрал у него часы и поднес к уху.
  — Гм-м, тем не менее они стоят.
  Он отщелкнул крышку, и все увидели под ней вдребезги разбитое стекло.
  — Вот оно! — торжествующе произнес полковник. Стрелки часов показывали ровно четверть седьмого.
  
  
  — Превосходный портвейн, полковник, — похвалил мистер Кин.
  Было половина десятого, запоздалый обед в доме полковника Мелроуза только что завершился. Мистер Саттертуэйт прямо-таки сиял.
  — Вот видите, мистер Кин, я оказался совершенно прав, — посмеиваясь, сказал он. — Вы сегодня выехали на нашу дорогу отнюдь не случайно! Вы спасли двух безумцев, которые чуть было не влезли головой в петлю.
  — Вы ошибаетесь, — возразил мистер Кин. — Я и не думал их спасать.
  — Так вышло, что это не понадобилось, — согласился мистер Саттертуэйт. — Но все ведь висело на волоске. Никогда не забуду, как леди Дуайтон произнесла: «Я убила его». Того, как они были сказаны, я и на сцене никогда не слышал.
  — Тут, пожалуй, я вынужден с вами согласиться, — заметил мистер Кин.
  — Я думал, такое бывает только в романах, — повторил полковник, кажется, в двадцатый раз за сегодняшний вечер.
  — А разве нет? — спросил мистер Кин.
  Полковник удивленно уставился на него.
  — Но вы же все видели своими глазами…
  — И заметьте, — мистер Саттертуэйт, с бокалом портвейна в руке, откинулся на спинку стула, — леди Дуайтон была великолепна — просто великолепна! — но в одном все же ошиблась: решила с чего-то, что ее супруга не иначе как застрелили. И Делангуа тоже хорош: думает, раз на столе лежит какой-то нож, то им непременно сэра Джеймса и закололи? Но ведь это чистая случайность, что нож вообще выпал из книги леди Дуайтон.
  — Думаете? — сказал мистер Кин.
  — А представьте, — продолжал мистер Саттертуэйт, — если бы каждый из них просто признался в убийстве, не уточняя, чем оно было совершено, — что тогда?
  — Тогда бы им, чего доброго, поверили, — как-то странно улыбнулся мистер Кин.
  — Ну точно как в каком-нибудь романе, — опять изрек полковник.
  — Да, — согласился мистер Кин. — Вероятно, оттуда они и почерпнули свою замечательную идею.
  — Очень возможно, — оживился мистер Саттертуэйт. — Прочитанное возвращается к нам порой самым неожиданным образом. Разумеется, часы с самого начала не внушали нам доверия, — продолжал он, обращаясь к мистеру Кину. — Ведь яснее ясного, что их можно перевести вперед или назад.
  — Вперед, — повторил мистер Кин, и после паузы: — Или назад.
  Его тон словно бы подбадривал мистера Саттертуэйта, как и взгляд его темных блестящих глаз.
  — Но стрелки часов были переведены вперед, — сказал мистер Саттертуэйт. — Это-то мы уже выяснили.
  — Думаете? — снова спросил мистер Кин. Мистер Саттертуэйт все пристальнее вглядывался в смуглое лицо.
  — Вы хотите сказать, — медленно заговорил он, — что кто-то, наоборот, отвел назад стрелки карманных часов? Позвольте, но зачем? Нет, это совершенно невозможно!
  — Отчего же невозможно? — пробормотал мистер Кин.
  — Ну, во всяком случае, бессмысленно. Кому, по-вашему, это было нужно?
  — Полагаю, тому, у кого есть алиби на это время.
  — Черт меня подери! — взревел вдруг полковник. — Ведь Делангуа же нам как раз и показал, что в шесть пятнадцать он разговаривал со сторожем!
  — Да, он назвал именно это время, — подтвердил мистер Саттертуэйт.
  Они с полковником переглянулись, и у обоих одновременно возникло странное чувство, будто твердая почва уходит у них из-под ног. Все факты и события, казавшиеся такими понятными, стремглав понеслись по кругу, при этом оборачиваясь к ним какими-то новыми, неожиданными гранями, — а в самом центре этого калейдоскопа темнело смуглое, улыбающееся лицо мистера Кина.
  — Но в таком случае… — начал Мелроуз, — в таком случае…
  — Все было наоборот, — опередил его мистер Саттертуэйт, отличавшийся большей гибкостью ума. — Все так или иначе оказалось подстроено — против лакея… Да нет, не может быть, — спохватился он. — Ерунда какая-то! Тогда зачем им вообще было брать вину на себя?
  — Вот именно, зачем?.. Однако, пока они этого не сделали, оба были под подозрением, верно? — В голосе мистера Кина появилась некая мечтательная умиротворенность. — Вы точно подметили, полковник, — все как в романе. Именно из романа они и позаимствовали весь этот сюжет. Они ведь поступили так, как всегда поступают невиновные герой и героиня. Неудивительно, что и полковник сразу же счел их невиновными — как-никак, за ними сила литературной традиции. Мистер Саттертуэйт, со своей стороны, без конца сравнивал происходившее с театром. И оба вы, несомненно, были правы. Все это мало правдоподобно и не имеет отношения к реальной жизни — вы оба, сами того не сознавая, повторяли эту мысль снова и снова. Если бы они добивались правдоподобия, им пришлось бы выдумать что-нибудь получше.
  Полковник и мистер Саттертуэйт слушали его с самым безутешным видом.
  — Да, им надо было бы быть поумнее, — проговорил наконец мистер Саттертуэйт. — И кстати, я припоминаю, в семь часов дворецкий ведь спускался в библиотеку, чтобы закрыть окна? Стало быть, им полагалось быть открытыми…
  — Они и были открыты, когда через одно из них проник Делангуа, — кивнул мистер Кин. — Он одним ударом убил сэра Джеймса, а потом — уже вдвоем — они довели дело до конца…
  Он взглянул на мистера Саттертуэйта, как бы приглашая его дорисовать картину убийства, и тот заговорил — поначалу не очень уверенно:
  — Пожалуй, прежде всего они разбили большие часы и уложили их на стол… Да, вероятно, так. Потом перевели стрелки на карманных часах и разбили стекло. Потом он выбрался наружу, а она заперла все окна изнутри. Я только одного не пойму: чего ради они разбили карманные часы? Разве недостаточно было настольных…
  — Такой ход был чересчур очевидным, — возразил мистер Кин. — Его легко можно разгадать.
  — Зато с карманными часами чересчур заумный. Мы ведь и подумали-то о них совершенно случайно…
  — Разве? — сказал мистер Кин. — Помнится, нам очень помогла подсказка ее милости.
  Мистер Саттертуэйт застыл с открытым ртом.
  — Тем не менее, — мечтательно продолжал мистер Кин. — есть один-единственный человек, который ни за что не забыл бы о карманных часах, — лакей. Лакею лучше всех прочих известно, что лежит в карманах у его хозяина. Но он ничего не сказал. Переведи лакей стрелки на больших часах — он бы уж не забыл и про карманные… Нет, эти двое не знатоки человеческой натуры! Им далеко до мистера Саттертуэйта.
  Мистер Саттертуэйт горестно качал головой.
  — Как же я ошибся! — пробормотал он. — Решил, что вы явились спасать влюбленных!..
  — Так оно и есть, — улыбнулся мистер Кин. — Только не этих двоих — других. Вы, возможно, не обратили внимания на служанку ее милости? Она, правда, не шуршала парчой и не разыгрывала трагических сцен — но все же она очень милая девушка и, кажется, по-настоящему любит своего Дженнингса. Думаю, господа, что спасение ее возлюбленного теперь целиком в ваших руках.
  — Но мы не можем представить никаких доказательств, — мрачно буркнул полковник.
  Улыбка озарила лицо мистера Кина.
  — Мистер Саттертуэйт может.
  — Я? — изумленно переспросил мистер Саттертуэйт.
  — Смешно. Вы можете доказать, что часы сэра Джеймса разбились отнюдь не в его кармане. Прежде всего, нельзя вдребезги разбить стекло, не открыв при этом крышку. Не верите — попробуйте сами. Кто-то вытащил их из его кармана, откинул крышку, отвел стрелки назад, ударил по стеклу, а потом уже закрыл часы и вернул их на место. Вот только он не заметил, что один осколок при этом выпал.
  — О Боже! — вскричал мистер Саттертуэйт. Рука его сама дернулась к жилетному карману, в глубине которого он нащупал заостренный осколок изогнутого стекла.
  Наконец-то наступила его минута.
  — Это стеклышко, — провозгласил мистер Саттертуэйт, — поможет мне спасти человека от виселицы.
  
  1930 г.
  
  Паркер Пайн
  (цикл)
  
  Случай с женщиной средних лет
  Четырежды вне себя хрюкнув, издав возмущенный возглас: «Нет человеку покоя!» — и услышав наконец стук захлопнувшейся двери, мистер Пакингтон отбыл на лондонский поезд в восемь сорок пять утра. Миссис Пакингтон осталась одна за столом. Ее лицо пылало, губы дрожали: она не разрыдалась только потому, что в последний момент горестное чувство сменилось в ее душе гневом.
  — Я этого так не оставлю! — бормотала она. — Не оставлю.
  Потом последовала минута задумчивости — и снова:
  — Распутница! Хитрая, грязная кошка!.. А Джордж? Как он может быть таким идиотом?!
  Ею овладело острое чувство одиночества, беспомощности, заброшенности. Взяв утреннюю газету, она заметила на первой странице текст, который уже не раз попадался ей на глаза под рубрикой частных объявлений:
  «Вы счастливы? Если нет, посоветуйтесь с мистером Паркером Пайном. Ричмонд-стрит, 17, Лондон».
  — Вздор, — сказала вслух миссис Пакингтон, — абсолютный вздор! Но в конце концов, я ведь могу просто посмотреть…
  Этим и объясняется появление слегка возбужденной миссис Пакингтон в частной конторе Паркера Пайна в десять тридцать утра.
  Как уже было сказано, миссис Пакингтон немного нервничала, но один вид детектива вернул ей чувство уверенности. У него была крупная, чтобы не сказать тучная, фигура, лысая голова благородных пропорций и маленькие подмигивающие глаза за толстыми стеклами очков.
  — Прошу садиться, — пригласил мистер Паркер Пайн и добавил, приходя на помощь смущенной посетительнице: — Вы пришли по объявлению?
  — Да.
  — Итак, вы несчастливы, — с бодрой деловитостью начал мистер Паркер Пайн. — Но счастливы лишь немногие. Вы удивитесь, если узнаете, как мало на земле счастливых людей.
  — В самом деле? — спросила миссис Пакингтон без интереса к счастью или несчастьям остального мира.
  — Вас это не интересует, я понимаю, — заметил мистер Паркер Пайн, — зато это интересует меня. Видите ли, тридцать лет своей жизни я прослужил статистиком в одном из государственных учреждений. Выйдя в отставку, я решил использовать приобретенный опыт в ином плане, в сфере личных человеческих судеб. Все очень просто. Несчастья можно классифицировать по пяти признакам, не более, уверяю вас. А как только вы установили причину болезни, вы можете найти и лекарство, не так ли? Я, собственно говоря, нахожусь в положении врача. А с чего начинает врач? Он выясняет, каковы нарушения в организме больного, а потом назначает курс лечения. Бывают, однако, случаи, когда никакое лечение не приносит пользы. Если так, я говорю откровенно, что ничем не могу помочь. Но если я берусь за дело — успех гарантирован.
  Возможно ли это? Вздор это или, может быть, правда? Миссис Пакингтон слушала и смотрела на детектива с надеждой.
  Улыбнувшись, мистер Пайн спросил:
  — Займемся диагнозом? — Он откинулся на спинку кресла и соединил по своей привычке кончики пальцев. — В общем ваша супружеская жизнь протекала счастливо. Но теперь вы несчастны, и причина несчастья — ваш муж. Дела у него идут неплохо, и полагаю, что на его горизонте появилась молодая женщина, возможно из служащих его конторы.
  — Машинистка, — быстро сказала миссис Пакингтон. — Помада, шелковые чулки и локоны — вот и все…
  Мистер Паркер Пайн кивнул:
  — «Ничего серьезного, я не придаю этому никакого значения» — так говорит ваш муж, правда?
  — Да, именно так он и говорит.
  — Вы не допускаете, что у него могут быть просто приятельские отношения с молодой женщиной? Почему он не может внести немного света и радости в свое довольно однообразное существование? Бедняжка так мила, так забавна… Полагаю, таково его отношение к ней?
  Миссис Пакингтон кивнула:
  — Все это обман и притворство! Он ездит с ней на прогулки по реке. Я сама обожаю такие прогулки, но уже пять или шесть лет он твердит мне, что это мешает его увлечению гольфом. А для нее он отказывается и от гольфа. Я люблю театр, а он мне говорит, что слишком устает, чтобы выходить вечером из дому. Зато с ней он бежит по вечерам танцевать и возвращается домой в три часа ночи.
  — И без сомнения, его шокирует ваша ревность, ведь вы ревнуете без всяких на то оснований — так он считает.
  Миссис Пакингтон опять кивнула:
  — Именно! А откуда вы знаете?
  — Изучение статистики, — просто ответил мистер Паркер Пайн.
  — Ах, как я несчастна! — грустно проговорила миссис Пакингтон. — Я всегда была хорошей женой Джорджу, работала не покладая рук, помогала ему встать на ноги. Никогда не посмотрела ни на одного постороннего мужчину. Содержала его вещи в образцовом порядке, вкусно кормила, экономно вела хозяйство. И вот теперь, когда он вышел в люди и мы могли бы радоваться жизни, случилось такое…
  Мистер Паркер Пайн мрачно кивнул:
  — Смею вас заверить, что прекрасно понял ваши обстоятельства.
  Она спросила почти шепотом:
  — И вы… вы сможете что-нибудь сделать?
  — Разумеется, дорогая леди. Есть лечение. О да, лечение есть! — повторил он.
  Она устремила на него широко раскрытые, ожидающие глаза.
  Мистер Паркер Пайн спокойно и твердо ответил:
  — Вы мне доверитесь и заплатите двести гиней.
  — Двести гиней!
  — Совершенно верно. Вы вполне можете позволить себе истратить такую сумму. Ведь в случае необходимости вы бы заплатили ее за операцию? А счастье не менее важно, чем физическое здоровье.
  — Но я заплачу потом…
  — Напротив, — сказал мистер Паркер Пайн. — Сейчас. Внесете деньги вперед.
  Миссис Пакингтон поднялась:
  — Боюсь, что я не способна…
  — Покупать кота в мешке? — перебил ее мистер Паркер Пайн. — Ну что ж, возможно, вы и правы. Слишком большие деньги, чтобы рисковать. Но послушайте, все же доверьтесь мне. Попытайте счастья.
  — Двести гиней!..
  — Совершенно верно. Это немалая сумма. Решайтесь! Ну а пока всего хорошего, миссис Пакингтон. Если передумаете, известите меня. — Он пожал ей руку, безмятежно улыбаясь.
  Когда она вышла, он нажал кнопку звонка на столе. Вошла неприятного вида женщина в очках.
  — Мисс Лемон, откройте, пожалуйста, дело. И можете сказать Клайду, что он мне нужен немедленно.
  — Новая клиентка?
  — Новая клиентка. Сейчас она еще колеблется, но обязательно вернется. Пожалуй, сегодня после обеда, часа в четыре.
  — Список номер один?
  — Разумеется, список номер один. Удивительно, но каждый думает, что именно его случай уникальный… Итак, предупредите Клайда. Скажите ему, что никакой экзотики не нужно. Никаких духов. И пусть срежет свои длинные кудри.
  Четверть пятого миссис Пакингтон опять появилась в конторе мистера Паркера Пайна. Она достала из сумки чековую книжку, заполнила и протянула ему чек. И тут же получила расписку.
  — А теперь? — Она посмотрела на него с надеждой.
  — А теперь, — улыбаясь, сказал мистер Паркер Пайн, — возвращайтесь домой. С первой утренней почтой вы получите инструкции, и я буду счастлив, если вы их выполните.
  В тревожном ожидании миссис Пакингтон отправилась домой.
  Мистер Пакингтон появился готовый спорить и защищаться, если бы сцена, начавшаяся за завтраком, имела продолжение. Однако жена была необычайно задумчива, ее воинственное настроение улетучилось, и он отпустил поводья.
  Слушая радио, он размышлял о том, позволит ли дорогая Нэнси преподнести ей меховую шубку. Он знает, она очень горда, и не хотелось бы ее оскорбить. Но ведь она жалуется, что замерзает в своем дешевеньком твидовом пальтишке, и оно действительно не может защитить от холода. Надо сделать все так, чтобы ей не пришлось возражать… Скоро они опять встретятся и проведут вечер вдвоем. Приятно показаться с такой девушкой в хорошем ресторане! Молодые люди смотрят на него с завистью, он это заметил. Она на редкость привлекательна. И он ей нравится и совсем не кажется старым, она сама говорила.
  Оглянувшись, он поймал взгляд жены, почувствовал себя виноватым и тут же разозлился. Эта Мэри… что за подозрительная, ограниченная женщина! Ей жалко, что он наконец-то обрел крупицу счастья!..
  Он выключил радио и пошел спать.
  На следующее утро миссис Пакингтон неожиданно получила сразу три письма. В одном сообщалось, что она записана к косметологу, в другом — что ей предстоит свидание с портнихой. Третье письмо было от самого мистера Пайна, приглашавшего ее в тот же день на ленч в «Рицу».
  За завтраком мистер Пакингтон мимоходом сообщил, что, по всей вероятности, не будет обедать дома и что у него деловое свидание. В ответ она просто кивнула с рассеянным видом. Уходя, мистер Пакингтон поздравил себя: домашняя гроза прошла стороной.
  Вид у косметолога был весьма внушительный. Ах, как вы себя запустили, мадам! Почему это? Надо было уже давно заняться собой. Впрочем, и сейчас еще не поздно. Ею занялись.
  Столь же волнующим было посещение портнихи, после чего она почувствовала себя вполне современной, модной и элегантной.
  В половине второго состоялась ее встреча в «Рице» с мистером Паркером Пайном. Спокойный, безупречно одетый, он уже поджидал ее.
  — Прелестно, — заявил детектив, окинув ее с ног до головы опытным оком. — Я рискнул заказать для нас «Белую леди».
  Не питая пристрастия к коктейлям, миссис Пакингтон не проявила на сей раз излишнего жеманства. Осторожно прихлебывая возбуждающую жидкость, она слушала наставления своего доброжелательного инструктора.
  — Вашему мужу, — начал мистер Паркер Пайн, — нужна хорошая встряска, миссис Пакингтон. Именно встряска. И вот ради этого я познакомлю вас с моим молодым другом. Он будет приглашать вас на ленч. Ежедневно.
  Как по мановению волшебной палочки, вошел молодой человек. Оглянулся по сторонам и, заметив мистера Паркера Пайна, приблизился к столику.
  — Мистер Клайд Латрелл — миссис Пакингтон, — представил их друг другу мистер Паркер Пайн.
  Мистеру Клайду Латреллу, очевидно, не исполнилось и тридцати. Он был элегантен, приветлив, превосходно одет и очень хорош собою.
  — Восхищен встречей, — пробормотал он.
  И через три минуты миссис Пакингтон уже очутилась за столиком на двоих, лицом к лицу со своим новым знакомым. Она была смущена, но мистер Латрелл очень скоро вернул ее в русло спокойного настроения рассказами о Париже и Ривьере, где он часто бывал. Он поинтересовался, любит ли миссис Пакингтон танцевать.
  Да, миссис Пакингтон любила, но теперь, сказала она, ей приходится редко это делать, потому что мистер Пакингтон предпочитает вечером не выходить из дому.
  — Но он не должен вас держать в четырех стенах, это очень дурно с его стороны. — Клайд Латрелл обнажил в улыбке ряд белоснежных зубов. — Современные женщины вовсе не обязаны терпеть мужскую ревность.
  Миссис Пакингтон едва не призналась, что ревность тут ни при чем, но вовремя остановила себя, рассудив, что «ревность» в данном случае вполне подходящее слово.
  Клайд Латрелл легкомысленно обратился к теме ночных клубов, и было решено, что завтра они снизойдут до «Младшего архангела».
  В ожидании минуты, когда ей придется объявить мужу об этом, миссис Пакингтон нервничала. Она подумала, что Джорджу это покажется странным и даже, может быть, смешным. Она так волновалась за завтраком, что решила пока не говорить ничего, а потом счастливое стечение обстоятельств вообще избавило ее от неприятного объяснения: в два часа дня ей сообщили по телефону, что муж остается обедать в городе.
  Вечер стал для нее поистине триумфом. В юности она прекрасно танцевала, поэтому очень быстро усвоила современный стиль благодаря мастерству Клайда Латрелла. Он похвалил ее туалет и чудесную прическу: утром ей было предписано побывать у парикмахера.
  Время в клубе пролетело незаметно, и, когда настал час прощаться, он трепетно поцеловал ее руку. Давно у миссис Пакингтон не было такого восхитительного вечера.
  Засим последовало десять волнующих дней. Она завтракала с Клайдом Латреллом, пила чай, обедала, ужинала, танцевала. Она уже знала все, что касалось его печального детства и прискорбных обстоятельств, при которых его отец лишился состояния, знала и о его трагическом романе, и о том горьком чувстве, с которым он относился к женщинам.
  Вечером одиннадцатого дня они отправились танцевать к «Рыжему адмиралу». Своего супруга миссис Пакингтон увидела прежде, чем он увидел ее: Джордж был со своей молоденькой служащей. Обе пары танцевали. Когда орбита танца сблизила их, миссис Пакингтон беспечно бросила:
  — Привет, Джордж!
  Ее очень позабавило изумленное лицо супруга, сначала просто красное, потом багровое. То было изумление, смешанное с чувством вины, которая теперь стала очевидной.
  Миссис Пакингтон развлекалась, ощущая себя хозяйкой положения. Усевшись за столик, она стала наблюдать. Бедный старый Джордж!.. Какой он толстый, какой лысый, как он ужасно подпрыгивает! Он танцевал, следуя моде двадцатилетней давности. Бедный Джордж, как страшно ему хочется быть молодым! И эта девочка, бедняжка, она притворялась, что получает удовольствие от танца, но лицо ее выдавало, и, чтобы партнер ничего не заметил, она прятала лицо на его плече.
  А самой миссис Пакингтон можно было в тот вечер только позавидовать. Она взглянула на безупречного Клайда, который сохранял тактичное молчание: как он понимал ее! Ни разу ничем не задел ее самолюбия, чем неизбежно грешат иные мужья.
  Она взглянула на Джорджа, потом опять перевела взгляд на Клайда, и их глаза встретились. Взор его прекрасных, черных, романтически печальных глаз был таким нежным, когда он улыбался.
  — Потанцуем еще? — прожурчал он.
  И они танцевали, и это было божественно.
  Джордж следил за ними виноватым взглядом, она это чувствовала. Неплохая это идея — заставить его ревновать. Давно такого не было. Но, честно говоря, ей совсем не хотелось, чтобы он волновался. Зачем ему, бедненькому, волноваться? Пускай всем будет легко и приятно.
  Когда она вернулась, мистер Пакингтон был уже дома по крайней мере целый час. Он держался неуверенно и был очень смущен.
  — Гм… Вот ты и вернулась, — только и нашелся он.
  Миссис Пакингтон сбросила вечернюю накидку, за которую заплатила сорок гиней еще этим утром, и с улыбкой ответила:
  — Да, как видишь, я вернулась.
  Джордж откашлялся:
  — Э-э… Это было довольно странно — встретить тебя…
  — Правда?
  — Я… Ну, я думал, что это будет хорошо — пригласить эту девушку. У нее дома нелегкая жизнь, и я думал… Ну, я думал… что, делая доброе дело…
  Миссис Пакингтон понимающе кивнула. Бедняга Джордж!.. Подпрыгивает на своих ножках, обливается потом и еще упивается самим собой.
  — Кто этот парень, который был с тобой? Кажется, я его не знаю…
  — Фамилия его Латрелл.
  — Где ты с ним познакомилась?
  — О, мне его представил кто-то из знакомых, — неопределенно ответила миссис Пакингтон.
  — Довольно странная затея в твоем возрасте — идти куда-то танцевать… Ты не должна поступать так опрометчиво, моя дорогая.
  Миссис Пакингтон улыбнулась. В эти минуты она слишком любила жизнь, чтобы отвечать на замечания подобного рода, поэтому дружелюбно сказала:
  — Перемены всегда приятны, ты не находишь?
  — Тебе надо быть осторожней, моя дорогая. Молодые бездельники так и шныряют вокруг. Знаешь, как их называют? Ленивые ящерицы! Иной раз женщины среднего возраста, вроде тебя, делают глупости и попадаются на удочку. Я просто предупреждаю. Мне не хотелось бы, чтобы ты вела себя неподобающим образом.
  — Я нахожу, что любые уроки полезны, — заметила миссис Пакингтон.
  — Гм, ну да…
  — Надеюсь, что и ты так думаешь. Самое важное — быть счастливым, не правда ли? Я помню, ты сказал это мне за завтраком дней десять назад.
  Муж посмотрел на нее испытующе, но в выражении ее лица и голосе не было и тени сарказма.
  Она зевнула:
  — Я должна лечь в постель. Кстати, Джордж, в последнее время я стала мотовкой. На днях должны прислать ужасающие счета, это ничего?
  — Счета?
  — Ну да, за платья. И за массаж. И за лечение волос. Я стала бессовестно расточительной, но, знаю, ты не рассердишься.
  Она направилась к лестнице, ведущей в спальню, а мистер Пакингтон остался стоять с открытым ртом. Мэри была на удивление покладистой во всем, что касалось сегодняшнего вечера, просто внимания ни на что не обратила. Но прискорбно, что она начала транжирить деньги, она — образец экономии! О женщины… Джордж Пакингтон покачал головой. И братья его девушки влипли в какую-то историю, конечно, он был рад помочь… А, будь оно все неладно! Не очень-то хороши его дела…
  Вздыхая, мистер Пакингтон начал медленно подниматься по лестнице.
  
  Нередко истинный смысл прозвучавших сию минуту слов доходит до нас позднее. Лишь на следующее утро миссис Пакингтон прислушалась к тому, что сказал ей муж накануне.
  Ленивые ящерицы… Женщины среднего возраста… Попадаются на удочку…
  Миссис Пакингтон обладала храбрым сердцем, и она бесстрашно поставила себя перед лицом фактов. Наемные кавалеры, профессиональные танцоры… Она о них читала в газетах. Читала и о безрассудствах женщин, которым под сорок.
  Принадлежал ли Клайд к типу наемных кавалеров? Ей начинало казаться, что да. С другой стороны, за таких платят, а Клайд всегда платил за нее. Да, но ведь это платил мистер Паркер Пайн, а вероятнее всего — это ее собственные двести гиней.
  Ну а сама она? Может быть, и она — просто гусыня среднего возраста? Может быть, Клайд Латрелл насмехался над ней за спиной? При этой мысли лицо ее запылало.
  Итак, Клайд — профессиональный кавалер, а она — дама пресловутого среднего возраста. Что ж, тогда следует что-нибудь ему преподнести. Золотой портсигар, например, или что-нибудь в этом роде.
  В смятенном настроении вышла она из дому, зашла в ювелирный магазин, выбрала портсигар и отправилась в ресторан «Кларидж», где ее к ленчу поджидал Клайд.
  Когда они приступили к кофе, она вынула из сумки портсигар, пробормотав:
  — Маленький подарок…
  Нахмурившись, он поднял на нее глаза:
  — Это для меня?
  — Да. Я думала… Надеюсь, вам понравится.
  Он накрыл портсигар ладонью и с гневом оттолкнул его от себя.
  — Зачем вы это делаете? Я не желаю! Возьмите обратно! Возьмите, я сказал! — Глаза его сердито сверкали.
  — Простите, — прошептала она, пряча подарок в сумку.
  Былая непринужденность между ними исчезла, они натянуто простились.
  На следующее утро раздался его звонок:
  — Мне необходимо вас увидеть. Могу я зайти сегодня после обеда?
  Она сказала, что в три часа будет его ждать.
  Клайд явился бледный, растерянный. Они поздоровались, сели. Напряжение не пропадало. Внезапно он вскочил и бросился перед ней на колени:
  — Мэри! Что вы обо мне думаете? Я пришел, чтобы спросить вас об этом. Мы стали друзьями. Но все равно вы думаете, что я профессионал… Ну… Профессиональный танцор. Из тех типов, что живут на содержании у женщин. Ленивые ящерицы!.. Разве не так?
  — Нет, нет! Я так не думаю!
  Он будто не слышал ее протеста. Его лицо сделалось еще бледнее.
  — Нет, вы думаете! Ну что ж, это в самом деле так. Правда! Мне приказано вас приглашать, развлекать, влюбиться, заставить забыть о муже. Это моя работа. Презренное занятие, а?
  — Зачем вы мне все это рассказываете?
  — Затем, что я с этим покончил. Больше не могу. Из-за вас. Вы не такая, как другие. Вы вызываете чувство доверия и восхищения. Конечно, вы думаете, что это просто слова, что это тоже входит в мою игру…
  Он встал с колен, подошел к ней ближе:
  — Я докажу, что вы ошибаетесь. Я ухожу — из-за вас. Я хочу стать человеком и перестать быть отвратительным животным.
  Он порывисто обнял ее и нашел ее губы, потом выпустил из объятий и отошел.
  — Прощайте! Всю свою жизнь я был дрянью. Теперь все будет иначе, клянусь. Помните, вы однажды сказали, что любите просматривать частные объявления в утренней газете. Каждый год в этот день вы там найдете мое сообщение о том, что я все помню и что держу свое слово. Тогда вы поймете, что вы для меня значите… Еще одно. Я не хотел ничего брать у вас, но хочу, чтобы вы взяли одну вещь у меня. — Он снял с пальца простое золотое кольцо с печаткой. — Это кольцо моей матери. Мне бы хотелось, чтобы вы его оставили у себя. Прощайте.
  С кольцом на ладони, пораженная, она стояла неподвижно.
  
  Рано приехав домой, Джордж Пакингтон нашел свою жену у камина, она глядела на огонь отсутствующим взглядом.
  — Послушай, Мэри, — отрывисто заговорил он. — Относительно той девушки…
  — Да, милый?
  — Я, видишь ли… я совсем не хотел, чтобы ты расстраивалась из-за нее. Поверь, все это не имеет никакого значения.
  — Я знаю. Я была глупа. Продолжай видеться с ней, сколько душе твоей угодно, если это тебе приносит радость.
  Казалось бы, эти слова должны были обрадовать Джорджа Пакингтона. Но странное дело, он только ощутил неприятный укол. Какое можно получить удовольствие, приглашая девушку, если собственная жена спокойно толкает вас на это?… Провались оно все! Ведь это неприлично, в конце концов. Воображаешь себя этаким жизнерадостным псом, сильным мужчиной, играющим с огнем. Сначала шипишь, потом бесславно угасаешь. Он ощутил внезапную усталость и робко предложил:
  — Мэри, мы могли бы куда-нибудь вместе съездить, если тебе, конечно, хочется.
  — О, не обращай на меня внимания, я абсолютно всем довольна!
  — Но я бы хотел тебя свозить куда-нибудь. Мы могли бы поехать на Ривьеру, например…
  Миссис Пакингтон улыбнулась ему откуда-то издалека. Бедняга Джордж! Ведь она его любила, милого, трогательного своего старикана!
  — Это будет так славно, мой дорогой.
  
  Мистер Паркер Пайн спросил у мисс Лемон:
  — Во что обошлись развлечения?
  — В сто два фунта, сорок шиллингов и шесть пенсов, — ответила мисс Лемон.
  Дверь кабинета отворилась от сильного толчка, и вошел Клайд Латрелл.
  Вид у него был угрюмый.
  — Доброе утро, Клайд, — сказал мистер Паркер Пайн. — Все кончилось хорошо?
  — Полагаю, что так.
  — А кольцо? Кстати, какое имя ты там выгравировал?
  — «Матильда. Год 1899», — хмуро ответил Клайд.
  — Блестяще. А надпись?
  — «Держу слово. Все помню. Клайд».
  — Запишите, пожалуйста, мисс Лемон, ежегодно третьего ноября печатать извещение в течение… минутку, дайте подумать. Израсходовано сто два фунта сорок шиллингов и шесть пенсов. Думаю, в течение десяти лет. Наш доход составит девяносто два фунта, два шиллинга и четыре пенса. Да, совершенно верно.
  Мисс Лемон вышла.
  — Послушайте, — взорвался вдруг Клайд. — Мне это не по душе. Какая-то грязная игра!
  — Мой дорогой мальчик…
  — Да, грязная игра! Это была приличная женщина… Морочить ей голову наглым враньем — я просто заболел от этого.
  Мистер Паркер Пайн поправил очки и уставился на Клайда с определенного рода научным интересом.
  — Так-так! — сухо заметил он. — Что-то не припоминаю, чтобы тебя хоть раз мучила совесть на протяжении твоей… как бы это сказать… деятельности. На Ривьере ты вел себя с отменным нахальством, когда эксплуатировал жену калифорнийского огуречного короля, миссис Кетти Вест.
  — Да ладно, — проворчал Клайд. — Теперь я начинаю думать по-другому.
  Мистер Паркер Пайн переменил тон и принялся увещевать молодого человека:
  — Ты совершил похвальный поступок, мой дорогой Клайд. Любая несчастная женщина жаждет романтической истории — их жаждут все женщины без исключения! Страсть доводит женщину до безумия, и ничего хорошего за этим не следует. А романтическая история сохраняется в памяти долгие годы, если не всю жизнь, перекладывается лавандой, как белье в шкафу. Я знаю, мой мальчик, человеческую природу и уверяю тебя: такой случай будет жить в женской душе на протяжении многих лет. — Он откашлялся. — Я нахожу, что свою миссию в отношении миссис Пакингтон мы выполнили вполне удовлетворительно.
  — А мне все это не нравится, — промямлил Клайд, выходя от шефа.
  А мистер Паркер Пайн вынул из ящика стола девственно-чистую папку и озаглавил новое дело так: «Любопытное выявление признаков совести у ленивой ящерицы. Важно! Проследить в развитии».
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Дело недовольного военного
  Майор Уилбрэхем задержался у двери офиса мистера Паркера Пайна, чтобы в который раз перечитать объявление из утренней газеты, приведшее его сюда. Оно было достаточно лаконично:
  «Вы счастливы? Если нет, посоветуйтесь с мистером Паркером Пайном, Ричмонд-стрит, 17».
  Глубоко вздохнув, майор решительно шагнул через вращающуюся дверь в приемную. Некрасивая молодая женщина оторвалась от пишущей машинки и вопросительно посмотрела на него.
  — Могу я видеть мистера Паркера Пайна? — покраснев, осведомился майор Уилбрэхем.
  — Пожалуйста, пройдите сюда.
  Последовав за женщиной в кабинет, майор предстал перед детективом.
  — Доброе утро, — приветствовал мистер Пайн. — Садитесь, пожалуйста. Чем могу помочь?
  — Моя фамилия Уилбрэхем… — начал посетитель.
  — Майор? Полковник?
  — Майор.
  — И вы недавно вернулись из-за границы? Из Индии? Из Восточной Африки?
  — Из Восточной Африки.
  — Прекрасное место. Итак, вы снова дома — и вам это не по душе. Я прав, не так ли?
  — Абсолютно. Хотя… откуда вы узнали?
  Мистер Паркер Пайн театрально взмахнул рукой:
  — Знать — моя профессия. Понимаете, тридцать лет жизни я прослужил статистиком в учреждении. Теперь я ушел в отставку, и мне пришло в голову использовать приобретенный опыт в иной сфере. Все очень просто. Люди могут быть несчастливы не более чем по пяти основным причинам, уверяю вас. А зная причину недуга, можно найти лекарство. В некотором роде я похож на врача. Доктор сначала ставит диагноз пациенту, потом рекомендует курс лечения. Конечно, бывают неизлечимые заболевания. В этом случае я бессилен — говорю вам прямо. Но если берусь за дело, излечение практически гарантирую. Могу вас заверить, майор Уилбрэхем, что девяносто шесть процентов отставных строителей империи, как я их называю, несчастливы. Они меняют активную жизнь, полную ответственности и чреватую опасностями, — на что? На ограниченные средства существования, скверный климат и ощущение рыбы, вытащенной из воды.
  — Все, что вы сказали, правда, — промолвил майор. — Меня раздражает скука и бесконечные сплетни о мелких деревенских делишках. Но что поделаешь? Помимо пенсии, у меня очень мало денег. Я владею симпатичным коттеджем неподалеку от Кобема, но не могу себе позволить ни охоты, ни рыбной ловли. Я не женат. Мои соседи — приятные люди, но ни разу в жизни носа не высунули за пределы Англии.
  — Короче говоря, вам скучно, — подытожил мистер Паркер Пайн.
  — Чертовски скучно!
  — Вам бы хотелось разнообразия, а может быть, и опасности? — осведомился мистер Пайн.
  Отставной военный пожал плечами:
  — В этой унылой стране не случается ничего подобного.
  — Прошу прощения, но вы не правы, — возразил мистер Пайн. — В Лондоне можно пережить сколько угодно приключений и опасностей, если знаете, где их искать. Вы видели только внешнюю сторону английской жизни — приятную и спокойную. Но есть и другая. Если хотите, я могу показать вам ее.
  Майор Уилбрэхем окинул собеседника задумчивым взглядом. В облике мистера Пайна было нечто убеждающее — высокий, полноватый, с большой лысой головой и маленькими глазками, поблескивающими под сильными очками. Его словно окружала аура надежности.
  — Должен вас предупредить, — продолжал мистер Пайн, — что в этом есть элемент риска.
  Глаза майора блеснули.
  — Вот и отлично! — Помолчав, он спросил: — А каков ваш гонорар?
  — Мой гонорар, — ответил мистер Пайн, — пятьдесят фунтов, выплачиваемых вперед. Если через месяц вы по-прежнему будете скучать, я верну вам ваши деньги.
  Уилбрэхем задумался.
  — Это справедливо, — сказал он наконец. — Я согласен. Сейчас выпишу вам чек.
  Получив чек, мистер Паркер Пайн нажал кнопку на столе.
  — Сейчас ровно час, — промолвил он. — Я намерен просить вас пригласить на ленч молодую леди. — Дверь открылась. — Дорогая Мадлен, позвольте мне представить вам майора Уилбрэхема, который собирается пригласить вас на ленч.
  Майор быстро заморгал, чему едва ли следовало удивляться. Вошедшая в комнату девушка была смуглой красавицей с черными как смоль волосами и длинными ресницами, большими темными глазами, идеальным цветом лица и алым чувственным ртом. Дорогое платье подчеркивало изысканную грацию фигуры. Одним словом, она была совершенством с головы до пят.
  — Э-э… очень рад, — произнес майор Уилбрэхем.
  — Мисс де Сара, — представил девушку мистер Паркер Пайн.
  — Очень любезно с вашей стороны, — отозвалась Мадлен де Сара.
  — У меня есть ваш адрес, — обратился к майору мистер Пайн. — Завтра утром вы получите от меня дальнейшие инструкции.
  Майор Уилбрэхем с прекрасной Мадлен удалились.
  
  В три часа Мадлен вернулась.
  Мистер Паркер Пайн вопросительно поднял на нее взгляд.
  — Ну? — осведомился он.
  Мадлен покачала головой.
  — Он меня боится, — сообщила она. — Думает, что я — женщина-вампир.
  — Это можно было предвидеть, — кивнул детектив. — Вы выполнили мои указания?
  — Да. Мы обсуждали сидящих за другими столиками. Он предпочитает голубоглазых, слегка анемичных и не слишком высоких блондинок.
  — Ну, это не составит труда, — заявил мистер Пайн. — Дайте мне каталог «Б» — посмотрим, чем мы сейчас располагаем. — Он пробежал пальцем по списку, задержавшись на выбранном имени. — Фреда Клегг… Пожалуй, она отлично подойдет. Думаю, мне следует повидать миссис Оливер.
  
  На другой день майор Уилбрэхем получил записку, которая гласила:
  «В следующий понедельник, в одиннадцать утра, отправляйтесь в Иглмонт, на Фрайерс-Лейн в Хэмпстеде, и спросите мистера Джоунса. Представитесь агентом судоходной компании «Гуава».
  В понедельник (который пришелся на праздничный день) майор Уилбрэхем послушно отправился на Фрайерс-Лейн, но до Иглмонта так и не добрался. Ему кое-что помешало.
  Казалось, весь мир устремился в Хэмпстед. Майор Уилбрэхем с трудом пробирался сквозь толпы народу, задыхался в метро и долго не мог отыскать Фрайерс-Лейн.
  Место оказалось грязным, изрытым канавами тупиком, по обеим сторонам которого стояли большие дома, знавшие лучшие дни, но теперь дошедшие до состояния полной разрухи.
  Вглядываясь в полустертые названия на воротах, Уилбрэхем внезапно услышал нечто, заставившее его остановиться. Это был сдавленный вопль.
  Крик повторился — на сей раз можно было разобрать слово «помогите». Он доносился из-за стены дома, мимо которого проходил майор. Без колебаний Уилбрэхем распахнул шаткие ворота и пустился бегом по заросшей сорняками дорожке. В кустах он увидел девушку, отчаянно отбивавшуюся от двух здоровенных негров, один из которых зажимал ей рот.
  Поглощенные борьбой с извивающейся и брыкающейся девушкой, негры не заметили Уилбрэхема, покуда тот, кто зажимал рот своей жертве, не получил могучий удар в челюсть, отбросивший его назад. Второй негр от неожиданности ослабил хватку и повернулся. Кулак майора вновь метнулся вперед, и негодяй рухнул наземь. Уилбрэхем переключил все свое внимание на первого негра, приближавшегося к нему сзади.
  Парочка получила свое. Второй негр откатился в сторону, поднялся и побежал к воротам. Компаньон последовал его примеру. Уилбрэхем рванулся за ними, но передумал и повернулся к девушке, которая, прислонившись к дереву, тяжело дышала.
  — Благодарю вас! — с трудом вымолвила она. — Это было ужасно!
  Майор Уилбрэхем впервые разглядел как следует ту, кого ему удалось спасти. Это была девушка лет двадцати — двадцати двух, светловолосая, голубоглазая и хорошенькая, хотя красота ее была неброской.
  — Если бы не вы… — начала она.
  — Ну-ну, — успокаивающе произнес Уилбрэхем. — Теперь все в порядке. Хотя, думаю, нам лучше отсюда убраться. Возможно, эти парни вернутся.
  На губах девушки мелькнула улыбка.
  — Не думаю — после того, как вы их так отделали. Это было великолепно!
  Майор покраснел под ее восхищенным взглядом.
  — Пустяки, — отмахнулся он. — Если вы обопретесь на мою руку, то сможете идти? Я понимаю, что вы перенесли сильный шок…
  — Уже все прошло, — отозвалась девушка, но тем не менее приняла предложенную руку. Она все еще дрожала и, проходя сквозь калитку, оглянулась на дом. — Не понимаю. Дом явно пустой.
  — В самом деле, — согласился майор, глядя на заброшенное здание с закрытыми ставнями окнами.
  — Но ведь это «Уайтфрайерс». — Девушка указала на полустертое название на воротах. — Именно сюда я и должна была прийти.
  — Не беспокойтесь ни о чем, — сказал Уилбрэхем. — Через пару минут мы найдем такси и поедем куда-нибудь выпить по чашечке кофе.
  Выйдя на более оживленную улицу, они тут же наткнулись на такси, откуда высаживался пассажир. Уилбрэхем махнул рукой водителю, назвал адрес и сел в кабину вместе с девушкой.
  — Откиньтесь на спинку и помолчите, — посоветовал он своей спутнице. — После такого потрясения вам нужно отдохнуть.
  Она с признательностью улыбнулась ему.
  — Между прочим, моя фамилия Уилбрэхем.
  — А моя — Клегг. Фреда Клегг.
  Спустя десять минут Фреда потягивала горячий кофе, с благодарностью глядя через столик на своего спасителя.
  — Это похоже на дурной сон. — Она поежилась. — Еще совсем недавно я мечтала, чтобы со мной хоть что-нибудь случилось. А теперь я не чувствую никакой склонности к приключениям.
  — Расскажите, как это произошло.
  — Боюсь, мне придется слишком много говорить о себе.
  — Превосходная тема! — кивнул Уилбрэхем.
  — Я сирота. Мой отец — он был капитаном дальнего плавания — умер, когда мне исполнилось восемь лет. Мать последовала за ним три года назад. Я работаю клерком в газовой компании. Однажды вечером, на прошлой неделе, я, вернувшись домой, застала там поджидающего меня джентльмена. Он назвался мистером Ридом — адвокатом из Мельбурна.
  Мистер Рид держался очень вежливо и задал мне несколько вопросов о моей семье. Он объяснил, что много лет назад знал моего отца и вел какие-то его дела, а потом сообщил цель своего визита. «У меня есть основания полагать, мисс Клегг, — сказал он, — что вы можете получить немалую выгоду в результате финансовой операции, осуществленной вашим отцом за несколько лет до его смерти». Разумеется, я очень удивилась. «Едва ли вы что-нибудь об этом слышали, — объяснил мистер Рид. — Думаю, Джон Клегг никогда не воспринимал это дело всерьез. Оно неожиданно принесло прибыль, но боюсь, ваши права зависят от наличия у вас определенных документов. Они принадлежали вашему отцу, но могли быть уничтожены как ненужные. Вы сохранили какие-нибудь отцовские бумаги?»
  Я объяснила, что моя мать держала различные вещи отца в старом матросском сундуке. Я просматривала их, но не обнаружила ничего интересного.
  «Полагаю, вы едва ли понимали всю важность этих документов», — улыбнулся мистер Рид.
  Ну, я достала из сундука бумаги и принесла их ему. Адвокат просмотрел, но сказал, что невозможно определить сразу, связаны ли какие-то из этих документов с упомянутым делом. Он возьмет их с собой и сообщит мне, если выяснится что-либо важное.
  В прошлую субботу я получила от него письмо, в котором мистер Рид предлагал мне прийти к нему домой, чтобы обсудить ситуацию. Он дал мне адрес: Хэмпстед, Фрайерс-Лейн, «Уайтфрайерс». Я должна была явиться туда сегодня утром, без четверти одиннадцать.
  Я немного опоздала, так как не сразу нашла место, прошла через ворота и поспешила к дому, когда из-за кустов на меня бросились эти два негодяя. Один зажал мне рот ладонью. Я высвободила голову и стала звать на помощь. К счастью, сэр, вы услышали меня. Если бы не вы… — Она умолкла, но ее взгляд был красноречивее любых слов.
  — Очень рад, что случайно оказался рядом. Хотел бы я добраться до этих двух мерзавцев! Полагаю, вы никогда не видели их раньше?
  Фреда покачала головой:
  — Как вы думаете, что бы все это могло значить?
  — Трудно сказать. Но ясно одно — кому-то понадобились бумаги вашего отца. Этот Рид наплел вам небылиц, чтобы иметь возможность изучить документы. Но, очевидно, того, что ему нужно, там не оказалось.
  — Возможно, вы правы, — задумчиво промолвила Фреда. — Когда я вернулась домой в субботу, то обнаружила, что в моих вещах кто-то рылся. По правде говоря, я подумала, что это дело рук моей чересчур любопытной квартирной хозяйки. Но теперь…
  — Полагаю, кто-то пробрался к вам в комнату и обшарил ее, но не нашел того, что искал. Тогда этот человек заподозрил, что вам известна ценность документа и вы носите его при себе, поэтому и придумал эту засаду. Если бы бумага оказалась при вас, ее бы отняли. Если нет, вас бы держали в плену, пока вы не сказали бы, где она спрятана.
  — Но что это может быть за бумага? — воскликнула Фреда.
  — Не знаю. Очевидно, она представляет немалую ценность для этого человека, если он решился на такое.
  — Это просто невероятно!
  — Кто знает? Ваш отец был моряком, плавал в далеких краях и мог, сам того не подозревая, набрести на что-то ценное.
  — Вы в самом деле так думаете? — Бледные щеки девушки порозовели от волнения.
  — Разумеется. Вопрос в том, что делать дальше? Полагаю, вы не хотите обращаться в полицию?
  — Пожалуйста, нет!
  — Рад это слышать. Да и не вижу, какая польза может быть от полиции. Пожалуй, у вас от этого будут только лишние неприятности. Позвольте мне угостить вас где-нибудь ленчем и проводить домой, дабы убедиться, что вы добрались туда целой и невредимой. А потом мы могли бы поискать бумагу. Должна же она где-то быть.
  — Отец мог ее уничтожить.
  — Мог, но ваш противник, очевидно, так не думает, и это выглядит обнадеживающе.
  — Чем это может оказаться? Спрятанным сокровищем?
  — Вполне возможно! — воскликнул майор Уилбрэхем, в котором это предположение пробудило мальчишеский энтузиазм. — А теперь, мисс Клегг, займемся ленчем.
  Они приятно провели время в кафе. Уилбрэхем рассказал Фреде о своей жизни в Восточной Африке, с увлечением описывая охоту на слонов. Когда они закончили ленч, он настоял на том, что отвезет ее домой в такси.
  Фреда жила около Ноттингхиллских ворот. После краткого разговора с хозяйкой девушка проводила Уилбрэхема на второй этаж, где занимала две крошечные комнаты — спальню и гостиную.
  — Все так, как мы предполагали, — сказала Фреда. — В субботу утром сюда приходил какой-то человек якобы насчет прокладки нового кабеля — он сказал хозяйке, что в моей комнате повреждена проводка, и пробыл здесь некоторое время.
  — Мне хотелось бы взглянуть на сундук вашего отца, — попросил Уилбрэхем.
  Фреда показала ему окованный медью сундук.
  — Видите, — она подняла крышку, — он пуст.
  Майор задумчиво кивнул:
  — А больше здесь нигде не хранятся какие-то бумаги?
  — Уверена, что нет. Мама все держала в сундуке.
  Уилбрэхем еще раз внимательно обследовал внутренность сундука.
  — В обшивке есть щель! — внезапно воскликнул он и осторожно просунул руку в отверстие. Легкий шорох вознаградил его усилия: что-то проскользнуло внутрь.
  В следующую минуту майор извлек сложенный в несколько раз грязный листок бумаги. Он разгладил его на столе — Фреда наблюдала через его плечо.
  — Тут всего лишь какие-то странные значки, — разочарованно промолвила она.
  — Это же суахили! — воскликнул майор Уилбрэхем. — Африканский туземный диалект.
  — Как странно, — заметила Фреда. — А вы можете это прочитать?
  — Попробую. — Он поднес бумагу к окну.
  — Ну, что там? — дрожа от нетерпения, спросила Фреда.
  Уилбрэхем дважды прочитал текст и повернулся к девушке.
  — Вот и ваше обретенное сокровище, — усмехнулся майор.
  — Неужели? Вы имеете в виду испанское золото на затонувшем галеоне или что-нибудь в этом роде?
  — Возможно, все не столь романтично. Но результат один: в бумаге речь идет о местонахождении тайника со слоновой костью.
  — Слоновая кость? — удивленно переспросила девушка.
  — Да. Существует закон, устанавливающий определенное число слонов, разрешенных к отстрелу. Какому-то охотнику удалось во много раз превысить это число. Но на его след напали, и он спрятал добычу. Здесь точно указано, где ее искать. Если вы не возражаете… мы вместе с вами отправимся за ней.
  — Вы имеете в виду, что это стоит больших денег?
  — Да. Для вас это целое состояние.
  — Но как эта бумага оказалась среди вещей моего отца?
  Уилбрэхем пожал плечами:
  — Возможно, какой-то человек, умирая, написал это письмо на суахили, чтобы его труднее было прочесть, и передал бумагу вашему отцу, с которым был дружен. А ваш отец, будучи не в состоянии прочитать текст, не придал ему значения. Конечно, это всего лишь мои догадки, но, думаю, они не слишком далеки от истины.
  — Как интересно! — воскликнула Фреда.
  — Вопрос в том, что нам делать с драгоценным документом, — продолжал Уилбрэхем. — Мне бы не хотелось оставлять его здесь. Эти люди могут вернуться с целью повторить обыск. Полагаю, вам не хочется доверять его мне?
  — Я вполне доверяю вам! Но… — она запнулась, — это не может грозить вам опасностью?
  — Я крепкий орешек, — мрачно произнес Уилбрэхем. — Вам нечего обо мне беспокоиться. — Он сложил бумагу и спрятал ее в записную книжку. — Можно я зайду к вам завтра вечером? К тому времени я продумаю план и отыщу на карте нужные места. Когда вы возвращаетесь с работы?
  — Около половины седьмого.
  — Отлично. Мы с вами посоветуемся, а потом вы, может быть, позволите мне сводить вас куда-нибудь пообедать. Нам есть что отпраздновать. Ну, пока! Встретимся завтра в полседьмого.
  На следующий день майор Уилбрэхем явился в условленное время. Он позвонил в дверь и спросил мисс Клегг.
  — Мисс Клегг? — отозвалась служанка. — Ее нет дома.
  — Вот как? — Майору не хотелось поджидать девушку в доме. — Передайте ей, что я скоро вернусь, — попросил он.
  Уилбрэхем бродил по тротуару на другой стороне улицы, с минуты на минуту ожидая увидеть Фреду. Время шло. Было уже без четверти семь. Семь. Четверть восьмого. Фреды все не было. Майору становилось не по себе. Он снова подошел к дому и позвонил.
  — Послушайте, — сказал Уилбрэхем служанке, — у меня была назначена встреча с мисс Клегг на половину седьмого. Вы уверены, что ее нет или что она не оставляла мне никакого сообщения?
  — Вы майор Уилбрэхем? — спросила женщина.
  — Да.
  — Тогда для вас есть записка. Ее только что доставил посыльный.
  Уилбрэхем взял конверт и вскрыл его. В записке говорилось:
  «Дорогой майор Уилбрэхем! Случилось нечто странное. Больше не стану ничего объяснять, но прошу вас встретиться со мной в «Уайтфрайерс». Отправляйтесь туда, как только получите записку.
  Искренне ваша
  Фреда Клегг».
  Уилбрэхем сдвинул брови, лихорадочно обдумывая то, что прочитал. С рассеянным видом он извлек из кармана письмо к своему портному.
  — У вас не найдется почтовой марки? — спросил он у служанки.
  — Попрошу у миссис Паркинс.
  Вскоре она вернулась с маркой и получила за нее шиллинг. В следующую минуту Уилбрэхем уже шел к станции метро, бросив по дороге конверт в почтовый ящик.
  Письмо Фреды ему не понравилось. Что могло заставить девушку одну вернуться на место вчерашнего неприятного происшествия?
  Уилбрэхем покачал головой. Какая неосторожность! Быть может, Рид появился снова и каким-то образом убедил ее довериться ему? Иначе что снова привело ее в Хэмпстед?
  Майор посмотрел на часы. Почти половина восьмого. Она рассчитывала, что он выйдет в половине седьмого. А прошел целый час. Если бы только у нее хватило ума сделать хоть какой-нибудь намек!..
  Письмо озадачивало. Такой независимый тон не казался характерным для Фреды Клегг.
  Было без десяти восемь, когда майор добрался до Фрайерс-Лейн. Уже темнело. Он быстро огляделся — поблизости никого не было видно. Уилбрэхем осторожно открыл ворота, стараясь, чтобы они не заскрипели. Дорожка была пуста. В доме было темно. Он двинулся по дорожке, глядя по сторонам, чтобы его не застигли врасплох.
  Внезапно майор остановился. В одном из окон за ставнями мелькнул свет. Значит, в доме кто-то был.
  Скользнув в кусты, Уилбрэхем пробрался вокруг дома к задней стене. Наконец он нашел то, что искал: одно из окон первого этажа оказалось незапертым. За ним находилось нечто вроде буфетной. Приподняв раму, он осветил купленным по дороге фонариком пустое помещение и влез внутрь дома.
  Майор осторожно открыл дверь буфетной. Ни звука. Oн осветил фонарем пустую кухню. За ней шли с полдюжины ступенек и дверь, очевидно ведущая в переднюю часть дома.
  Уилбрэхем приоткрыл дверь и прислушался. Ничего. Он проскользнул через дверь в передний холл. Снова ни звука. Справа и слева виднелись двери. Майор выбрал правую, прислушался и повернул ручку. Она поддалась. Медленно, дюйм за дюймом, он открыл дверь, шагнул внутрь и вновь посветил фонариком. Комната была пуста, как и все, — в ней отсутствовала даже мебель.
  Услышав сзади какой-то звук, Уилбрэхем резко обернулся, но было слишком поздно. Что-то ударило его по голове, и все мгновенно погрузилось во мрак…
  Уилбрэхем не знал, сколько времени он пробыл без сознания. Медленно приходя в себя, он почувствовал сильную головную боль, пытался пошевелиться, но не смог, так как был крепко связан.
  Способность мыслить вернулась внезапно. Майор вспомнил, что с ним произошло.
  При свете газового рожка на стене Уилбрэхем увидел, что находится в небольшом подвале. Он огляделся, и его сердце бешено заколотилось: в нескольких футах от него лежала связанная Фреда. Словно ощутив его беспокойный взгляд, та вздохнула и открыла глаза, в которых при виде майора появилось радостное выражение.
  — Вы тоже здесь! — воскликнула Фреда. — Что произошло?
  — Я здорово вас подвел, — сказал Уилбрэхем. — С головой ринулся в западню! Вы посылали мне записку, где просили встретиться с вами здесь?
  Глаза девушки изумленно расширились.
  — Я?! Это вы послали мне записку!
  — Вот как!
  — Да. Я получила ее в конторе. Там говорилось, чтобы я встретилась с вами здесь, а не дома.
  — Один и тот же метод для нас обоих! — простонал майор и объяснил ситуацию.
  — Понятно, — промолвила Фреда. — Значит, цель была в том…
  — Чтобы заполучить бумагу. Должно быть, вчера за нами следили. Таким образом им удалось выйти на меня.
  — И теперь документ у них? — спросила Фреда.
  — К сожалению, я не в состоянии это проверить, — ответил Уилбрэхем, с тоской глядя на свои связанные руки.
  Внезапно оба вздрогнули. Послышался голос, словно донесшийся из пустоты:
  — Благодарю вас, документ у меня. Можете в этом не сомневаться.
  — Мистер Рид!.. — пробормотала Фреда.
  — Мистер Рид — одно из моих имен, дорогая леди, — отозвался голос. — У меня их великое множество. К сожалению, вы двое вмешались в мои планы — а я этого никогда не допускаю. То, что вы раскрыли тайну этого дома, весьма серьезно. Вы еще не сообщили об этом полиции, но можете сделать это в будущем. Боюсь, что не смогу на вас положиться. Конечно, вы можете обещать хранить молчание — но обещания редко выполняются. Этот дом, можно сказать, моя расчетная палата. Возврата отсюда нет. Отсюда один путь — в мир иной. Вам обоим придется туда последовать. Сожалею, но это необходимо. — После небольшой паузы голос добавил: — Разумеется, без кровопролития. Ненавижу кровь. Мой метод куда более прост и менее болезнен. Ну, мне пора. Желаю всего наилучшего.
  — Послушайте! — заговорил Уилбрэхем. — Делайте со мной что хотите, но эта молодая леди ни в чем не виновата. Если вы отпустите ее, это вам ничем не грозит.
  Ответа не последовало.
  Внезапно послышался крик Фреды:
  — Вода!
  Уилбрэхем с трудом повернулся и посмотрел туда, куда был устремлен взгляд девушки. Из дыры в углу потолка текла струйка воды.
  — Они хотят затопить нас! — истерически крикнула Фреда.
  На лбу майора выступил пот.
  — Но мы еще живы, — сказал он. — Мы будем звать на помощь. Нас должны услышать. Ну, давайте кричать вместе!
  Они надрывались изо всех сил, покуда не охрипли.
  — Боюсь, это бесполезно, — печально произнес Уилбрэхем. — Мы слишком глубоко под землей, и, кажется, двери звуконепроницаемы. Если бы нас мог кто-то услышать, не сомневаюсь, эта скотина засунула бы нам кляп в рот.
  — Это я во всем виновата! — простонала Фреда. — Я втянула вас в эту историю.
  — Не волнуйтесь из-за меня, малышка. Мне приходилось выбираться и из более худших переделок. Не теряйте мужества. Я вытащу вас отсюда. У нас достаточно времени. Вода прибывает так медленно, что пройдет несколько часов, прежде чем случится самое худшее.
  — Вы просто чудо! — воскликнула Фреда. — Никогда не встречала никого похожего на вас — разве только в книгах.
  — Чепуха, я всего лишь в состоянии здраво мыслить. Теперь нужно освободиться от этих проклятых веревок.
  Напрягаясь и извиваясь, как только возможно, в течение четверти часа, Уилбрэхем наконец почувствовал, что путы ослабли. Он мог теперь опускать голову и поднимать кисти рук, пока не ухватился зубами за узлы.
  Майор наконец освободился, остальное было вопросом времени. Чувствуя боль в затекших конечностях, он склонился над девушкой. Через минуту и она была свободна…
  Вода пока доходила им только до лодыжек.
  — А теперь, — скомандовал майор, — быстро убираемся отсюда.
  Поднявшись на несколько ступенек, он обследовал дверь:
  — Довольно хлипкая штука — с ней будет нетрудно справиться.
  Уилбрэхем ударил плечом деревянную панель — послышался треск, и дверь сорвалась с петель.
  Лестница снаружи тянулась вверх к другой двери — более крепкой, с железным засовом.
  — Эта задача потруднее, — заметил Уилбрэхем и тут же воскликнул: — Нам повезло — дверь не заперта!
  Он открыл ее, огляделся и поманил за собой девушку. Они вышли в коридор за кухней и в следующую минуту оказались на Фрайерс-Лейн.
  — О! — Фреда всхлипнула. — Как же это было ужасно!
  — Бедняжка! — Майор обнял ее. — Вы вели себя очень смело. Фреда, дорогая, могли бы вы… Я хотел сказать… Я люблю вас, Фреда, и прошу вас стать моей женой.
  После паузы, длившейся достаточно долго и приятной для обоих, майор Уилбрэхем с усмешкой заметил:
  — А ведь мы все еще располагаем секретом тайника со слоновой костью.
  — Но ведь они забрали у тебя бумагу!
  Майор снова усмехнулся:
  — Вот этого им как раз и не удалось сделать! Понимаешь, я просто нарисовал на бумаге похожие знаки, а настоящий документ спрятал в письмо, которое отправил по почте моему портному. Они получили всего лишь подделку! Знаешь, дорогая, как мы поступим? Проведем медовый месяц в Восточной Африке и займемся охотой за слоновой костью.
  Мистер Паркер Пайн вышел из кабинета и поднялся на два пролета по лестнице. Здесь, в комнате наверху, было царство миссис Оливер, автора детективных романов, а ныне члена штата сотрудников мистера Пайна.
  Детектив постучал в дверь и вошел. Миссис Оливер сидела за столом, на котором стояла пишущая машинка, лежало несколько записных книжек, беспорядочной кучей были навалены рукописи, и тут же возвышалась большая сумка с яблоками.
  — Отличная история, миссис Оливер! — добродушно заметил мистер Пайн.
  — Значит, все в порядке? — осведомилась миссис Оливер. — Очень рада.
  — Вот только насчет воды в подвале… — Мистер Пайн немного помедлил. — Вы не думаете, что в будущем может потребоваться нечто более… оригинальное? — Он задал этот вопрос с должной почтительностью.
  Миссис Оливер покачала головой и взяла из сумки яблоко.
  — Не думаю, мистер Пайн. Понимаете, люди привыкли читать про такие вещи. Вода в погребе, ядовитый газ и тому подобное… Зная об этом заранее, испытываешь большее возбуждение, когда такое происходит в действительности и с тобой самим. Публика консервативна, мистер Пайн, ей нравятся затасканные трюки.
  — Ну, вам виднее, — согласился мистер Паркер Пайн, памятуя о сорока шести книгах знаменитой писательницы, ставших бестселлерами в Англии и Америке и переведенных на французский, немецкий, итальянский, венгерский, финский, японский и абиссинский языки. — Так как насчет расходов?
  Миссис Оливер положила перед собой лист бумаги.
  — В целом расходы весьма умеренные. Двое негров, Перси и Джерри, потребовали очень мало. Лорример — молодой актер — согласился сыграть роль мистера Рида за пять гиней. Речь в подвале, разумеется, записана на пластинку.
  — «Уайтфрайерс» приносит мне немалую пользу, — заметил мистер Пайн. — Я купил этот дом по дешевке и уже использовал в качестве сцены для одиннадцати напряженных драм.
  — Совсем забыла! — воскликнула миссис Оливер. — Гонорар Джонни составил пять шиллингов.
  — Джонни?
  — Мальчик, который лил воду из лейки через дырку в стене.
  — Ах да! Между прочим, миссис Оливер, откуда вы знаете язык суахили?
  — Я его не знаю.
  — Понятно. Вам помог Британский музей?
  — Нет. Информационное бюро Делфриджа.
  — Насколько поразительны ресурсы современной информационной технологии! — пробормотал мистер Пайн.
  — Единственное, что меня беспокоит, — сказала миссис Оливер, — это то, что двое молодых людей не найдут клад, за которым они отправятся.
  — В этом мире нельзя получить все, — рассудительно произнес мистер Паркер Пайн. — Зато у них будет прекрасный медовый месяц.
  
  Миссис Уилбрэхем сидела в шезлонге. Ее муж писал письмо.
  — Какое сегодня число, Фреда?
  — Шестнадцатое.
  — Шестнадцатое? О боже!
  — В чем дело, дорогой?
  — Ни в чем. Просто я вспомнил парня по фамилии Джоунс.
  Даже самые счастливые супруги не все рассказывают друг другу.
  «Черт возьми! — думал майор Уилбрэхем. — Мне следовало сходить к этому типу и потребовать деньги назад». Но, будучи справедливым человеком, он взглянул на проблему с иной точки зрения. «В конце концов, это я нарушил условия сделки. Очевидно, если бы я повидал Джоунса, что-нибудь бы произошло. И как бы то ни было, если бы я не отправился на встречу с Джоунсом, то не услышал бы крика Фреды о помощи и мы бы никогда не встретились. Так что косвенно этот парень имеет право на мои пятьдесят фунтов».
  Миссис Уилбрэхем также предавалась размышлениям.
  «Какой же я была дурой, что поверила объявлению и уплатила этим людям три гинеи! Разумеется, они ничего не сделали и ничего не произошло. Если бы я только знала, что меня ожидает, — сначала мистер Рид, потом Чарли, вошедший в мою жизнь таким странным, романтическим образом. И только подумать, что, если бы не чистая случайность, я бы могла никогда его не встретить!»
  Она обернулась и нежно улыбнулась своему мужу.
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Рассказ о взволнованной даме
  На письменном столе знаменитого мистера Паркера Пайна тихо зазвенел телефон.
  — Да? — сказал великий человек.
  — Молодая дама желает поговорить с вами, — доложила секретарша. — Правда, ей не было назначено.
  — Пригласите ее, мисс Лемон.
  Через несколько секунд детектив пожимал руку посетительнице.
  — Доброе утро, — приветствовал он ее. — Присаживайтесь, пожалуйста.
  Дама села, пристально разглядывая мистера Паркера Пайна. Она была очень хорошенькая и еще совсем молодая; темные волосы падали волнистыми завитками на затылок. И прекрасно одета, начиная с белой трикотажной шапочки до прозрачных чулок-паутинок и элегантных туфелек. Чувствовалось, что она очень взволнована.
  — Вы мистер Паркер Пайн? — спросила она.
  — Да, это я.
  — Это вы… поместили объявление?
  — Совершенно верно.
  — Вы писали, что, если люди… несчастны, им следует обратиться к вам.
  — Да.
  Она минуту колебалась.
  — Видите ли… я очень несчастна. И вот решила обратиться к вам, а теперь…
  Мистер Пайн выжидал.
  — Я… я в ужасном затруднении. — Она нервно сжала руки.
  — Я это вижу, — сказал мистер Паркер Пайн. — Может быть, вы скажете мне, в чем дело?
  Но молодая женщина никак не могла начать. Она в нерешительности смотрела на мистера Паркера Пайна. И вдруг порывисто произнесла:
  — Да, я скажу, я отважилась на это. Я с ума сходила от волнения, не знала, что делать, к кому обратиться. И вдруг мне попалось на глаза ваше объявление. Может быть, это чепуха, подумала я, но объявление засело в голове… Оно показалось таким успокоительным… И затем я подумала: зайду, вреда от этого не будет. Я ведь могу просто извиниться и уйти, если… если мне…
  — Совершенно верно, — сказал мистер Пайн.
  — Как хорошо, — произнесла молодая женщина, — если можно было бы довериться кому-нибудь.
  — А как вам кажется, вы могли бы довериться мне? — спросил с улыбкой мистер Пайн.
  — Как это ни странно, — неожиданно резко ответила она, — но я вам верю. Я ничего не знаю о вас, но чувствую, что могу вам открыться.
  — Ваше доверие не будет обмануто, — сказал мистер Пайн.
  — Так вот, — продолжала посетительница, — я все расскажу вам. Меня зовут Дафния Сент-Джон.
  — Хорошо, мисс Сент-Джон.
  — Миссис, — поправила она. — Я замужем.
  — Черт возьми, — пробормотал Пайн, досадуя на себя, что сразу не заметил обручального колечка на левой руке посетительницы. Как глупо!
  — Если бы я не была замужем, — сказала молодая женщина, — я бы так не беспокоилась. То есть это не было бы так важно для меня. Меня волнует мысль о Джордже. Слушайте же, сэр, вот в чем дело!..
  Она сунула руку в сумочку, вытащила какой-то предмет и швырнула его на письменный стол; он, блестя и сверкая, покатился прямо к мистеру Паркеру Пайну: это было платиновое кольцо с большим бриллиантом. Мистер Пайн подхватил его, подошел к окну, тщательно осмотрел камень через лупу и провел им по оконному стеклу.
  — На редкость ценный бриллиант, — заметил детектив, возвращаясь к своему месту. — Полагаю, он стоит не менее двух тысяч фунтов.
  — Да. И этот бриллиант украден. И украла его я. А теперь не знаю, что делать.
  — Боже мой! — воскликнул мистер Паркер Пайн. — Это чрезвычайно любопытно!
  Молодая женщина сразу сникла и, прижав к глазам крошечный платочек, всхлипнула.
  — Ничего, ничего, — стал ее успокаивать мистер Пайн. — Все будет в порядке.
  Она вытерла глаза и глубоко вздохнула.
  — Вы так думаете? — сказала она. — В самом деле?
  — Разумеется. Ну а теперь расскажите мне все по порядку.
  — Началось с того, что я оказалась в крайне тяжелом положении. Видите ли, я очень неэкономна, и это раздражает Джорджа. Джордж — мой муж. Он гораздо старше меня и придерживается весьма суровых взглядов. Он считает, что залезать в долги очень нехорошо. Поэтому я ничего не говорила ему о своих затруднениях. С несколькими друзьями я отправилась в игорный дом, надеясь, что мне повезет и я сразу поправлю свои дела. Вначале я выигрывала. Потом проиграла и решила, что нужно продолжить игру, и… и…
  — Понятно, — сказал мистер Паркер Пайн. — Подробности не нужны, вы оказались в еще худшем положении.
  Дафния Сент-Джон кивнула:
  — И понимаете ли, я просто не в силах была рассказать об этом Джорджу. Он ненавидит азартные игры. О! Я была в ужасном состоянии! Через несколько дней мы поехали погостить к Дортхеймерам около Гобхэма. Хозяин невероятно богат, а его жена Ноэми училась со мной в школе. Она очень хорошенькая и вообще просто прелесть. Пока мы там гостили несколько дней, на кольце хозяйки ослабла оправа камня. И в то утро, когда мы уезжали, она попросила меня взять кольцо с собой и отвезти к ее ювелиру на Бонд-стрит…
  Миссис Сент-Джон перевела дух.
  — Ну а теперь мы подошли к самому трудному, — подбодрил мистер Пайн. — Продолжайте же!
  — Вы никому об этом не расскажете, ведь правда? — произнесла женщина умоляющим голосом.
  — Секреты моих клиентов священны. И кроме того, миссис Сент-Джон, вы уже так много рассказали, что я могу закончить вашу историю.
  — Вы правы. Но мне так трудно говорить об этом! Этого не выскажешь словами… Я отправилась на Бонд-стрит. Там есть и другая ювелирная мастерская — Виро. Они делают копии бриллиантов. Я не выдержала и попросила сделать точную копию камня с кольца Ноэми, объяснив, что еду за границу и не хочу брать с собой настоящий бриллиант. Все, кажется, нашли это совершенно естественным. Ну так вот, спустя несколько дней я получила точный дубликат кольца с бриллиантом. Его невозможно было отличить от настоящего, и я послала дубликат заказным отправлением в адрес леди Дортхеймер. У меня был футляр с маркой ее ювелира, так что все было в порядке. И кроме того, я упаковала кольцо по всем правилам. А затем… настоящее кольцо заложила. — Молодая женщина закрыла лицо руками. — Как я могла сделать это? Как посмела? Ведь я стала воровкой, самой настоящей воровкой!
  Мистер Паркер кашлянул.
  — Думаю, вы еще не закончили своего рассказа, — сказал он.
  — Да. Это случилось шесть недель тому назад. Я расплатилась со всеми долгами и привела в порядок дела. Но конечно, все это время я находилась в подавленном состоянии. Потом умерла моя пожилая двоюродная сестра, и я неожиданно получила наследство. Первое, что я сделала, — выкупила это злосчастное кольцо. Вот оно здесь… Но тут вдруг возникли непредвиденные затруднения.
  — Какие?
  — Мы рассорились с Дортхеймерами. Из-за нескольких паев, которые сэр Рюбен убедил Джорджа купить. Муж потерпел большие убытки и сказал сэру Рюбену все, что о нем думает. Это оказалось так некстати! Поэтому я до сих пор не могу вернуть это кольцо.
  — А не могли бы вы отослать его леди Дортхеймер анонимно?
  — Это раскрыло бы все. Она посмотрит на свое кольцо, обнаружит подделку и сразу поймет, в чем дело.
  — Вы говорили, что она ваша подруга. А что, если рассказать ей всю правду, положиться на ее доброту?
  Миссис Сент-Джон покачала головой:
  — Мы были не так уж близки. Потом, я знаю, когда дело касается денег или драгоценностей, Ноэми становится твердой как сталь. Может быть, она и не подала бы на меня в суд, раз я вернула ей кольцо, но она всем расскажет о моем поступке, и тогда я погибла. Джордж никогда не простит меня. О, как все это ужасно! — Женщина снова заплакала. — Я все думала-думала и не знала, что придумать. О, мистер Пайн, не могли бы вы сделать что-нибудь?
  — Есть много способов, — сказал мистер Паркер Пайн, — чтобы помочь вам.
  — В самом деле?!
  — Конечно. Я предлагал самые простые пути, потому что на основании опыта я считаю их самыми хорошими. Они дают возможность избежать всяких непредвиденных осложнений. И все же не могу не признать основательности ваших возражений. Скажите, кроме вас, никто не знает об этом прискорбном случае?
  — Только вы, — ответила миссис Сент-Джон.
  — Я не в счет. Значит, сейчас ваша тайна никак и никем не может быть раскрыта. Поэтому все дело заключается в том, чтобы обменять кольца, не вызвав при этом никаких подозрений.
  — Да, в том-то и дело, — сказала молодая женщина, — но как?
  — Это не трудно. Потребуется лишь некоторое время, чтобы придумать наилучший способ.
  Миссис Сент-Джон прервала его:
  — Но у меня нет времени! Меня доводит почти до безумия то, что Ноэми, кажется, собирается опять сдать оправу в ремонт.
  — Как вы узнали об этом?
  — Совершенно случайно. Я была в гостях у одной дамы и высказала восхищение ее кольцом: это был крупный изумруд. Она сказала, что недавно купила его и что Ноэми Дортхеймер собирается на днях сдать в ремонт оправу своего бриллианта.
  — А это значит, что нам надо действовать очень быстро, — задумчиво проговорил мистер Пайн.
  — Да, да!
  — Полагаю, надо проникнуть в дом, и, по возможности, не в качестве слуги. Слуги вряд ли имеют дело с драгоценными камнями. Нет ли у вас каких-нибудь соображений по этому поводу?
  — Ноэми устраивает большой званый вечер в среду. И моя подруга сказала, что на вечере выступят несколько знаменитых танцоров. Не знаю, можно ли будет как-то воспользоваться этим.
  — Думаю, это нам поможет, — сказал мистер Паркер Пайн. — Правда, придется немного потратиться. Вот и все. Еще один вопрос: может быть, вы случайно знаете, где находится главный выключатель в квартире?
  — Я действительно случайно знаю это, потому что как-то поздно ночью, когда все слуги уже спали, перегорели пробки и Рюбену самому пришлось их заменять. Этот выключатель — в конце холла в небольшом шкафчике.
  По просьбе мистера Паркера Пайна Дафния начертила ему небольшой план.
  — А теперь, — сказал мистер Паркер Пайн, — все будет в порядке, и вам, миссис Сент-Джон, незачем беспокоиться. Как мы поступим с кольцом? Оставите ли вы мне его сейчас или оно пробудет до среды у вас?
  — Пожалуй, сейчас я лучше возьму его с собой.
  — Итак, прошу вас, не тревожьтесь, — снова повторил мистер Паркер Пайн.
  — А ваш гонорар? — робко спросила она.
  — Отложим этот вопрос на некоторое время. В среду я скажу вам, какие расходы мне пришлось понести. А гонорар будет чисто номинальным, уверяю вас.
  Он проводил ее до дверей, а затем позвонил по телефону:
  — Пришлите ко мне Клайда и Мадлен.
  Клайд Латрелл был одним из самых красивых ленивых ящериц в Англии, а Мадлен де Сара — одной из наиболее соблазнительных дам вамп.
  Мистер Паркер Пайн с одобрением оглядел своих помощников.
  — Дети мои, — сказал он, — у меня есть для вас работа: на сей раз вы будете играть роли знаменитых танцоров. А теперь слушайте и хорошенько запоминайте…
  
  Леди Дортхеймер была довольна тем, как идет подготовка к званому вечеру. Она осмотрела гирлянды цветов, одобрила их подбор, дала несколько последних указаний дворецкому и заявила мужу, что пока все идет хорошо. Немного огорчило ее неожиданное сообщение по телефону, что Майк и Жуанита — танцоры из «Рыжего адмирала» — не могут приехать из-за того, что Жуанита растянула связки лодыжки. Но зато вместо них прибудут другие танцоры, которые недавно произвели сенсацию в Париже.
  Артисты явились в положенное время, и леди Дортхеймер они понравились.
  Вечер прошел великолепно. Жюль и Санча выступили с большим успехом. Сначала был исполнен под бравурную музыку темпераментный танец времен испанской революции; затем танец под названием «Сон сумасшедшего»; и, наконец, в том же замечательном исполнении современные танцы.
  Когда закончились выступления артистов, начались танцы салонные. Красивый Жюль пригласил леди Дортхеймер. Никогда еще у нее не было такого прекрасного партнера.
  А сэр Рюбен повсюду разыскивал очаровательную Санчу: он не нашел ее в танцевальном зале. Она уединилась в отдаленном холле недалеко от маленького шкафчика. Глаза ее были устремлены на украшенные драгоценными камнями часики, которые она носила на запястье.
  — Нет, вы не англичанка, вы не можете быть англичанкой, вы так изумительно танцуете, — шептал Жюль леди Дортхеймер. — Вы сильфида, воздушная сильфида!
  Леди Дортхеймер опустила глаза. Жюль крепче прижал даму к себе.
  Внезапно погас свет. В темноте Жюль склонился и поцеловал лежавшую на его плече руку. Когда леди Дортхеймер попыталась отнять ее, он снова поймал и поднес к губам. При этом кольцо случайно соскользнуло с пальца хозяйки в ладонь Жюля.
  Леди Дортхеймер показалось, что прошло не более секунды, как снова зажглись огни. Улыбающийся Жюль стоял рядом с ней.
  — Вот ваше кольцо, — сказал он. — Оно соскользнуло… Вы позволите?… — Он надел кольцо ей на палец. При этом его глаза говорили так много…
  А сэр Рюбен в это время разглагольствовал о главном выключателе, но леди Дортхеймер почему-то совсем не интересовал этот вопрос: несколько мгновений мрака оказались такими приятными.
  
  Мистер Паркер Пайн прибыл в свою контору в четверг утром. Ему сказали, что миссис Сент-Джон уже ждет его.
  — Пригласите, — сказал мистер Пайн.
  — Ну как? — Она вся горела нетерпением.
  — Вы бледны сегодня, — заметил мистер Пайн.
  — Всю ночь я не спала. И так волновалась!
  — Вот вам счет за услуги: стоимость проезда, костюмы и пятьдесят фунтов Клоду и Мадлен — всего шестьдесят пять фунтов семнадцать шиллингов.
  — Хорошо, хорошо! Но как прошел вчерашний вечер? Все удалось?
  Мистер Паркер Пайн с удивлением взглянул на нее:
  — Дорогая юная леди, конечно, все в порядке. Я считал, что вы не сомневаетесь в этом.
  — Слава богу! Я так боялась!
  Мистер Паркер Пайн укоризненно покачал головой:
  — Слово «неудача» никогда не произносится в этой конторе. Если я не уверен в успехе, то не берусь за дело. Если уж взялся, то успех заранее обеспечен.
  — Ноэми действительно получила обратно свое кольцо и ничего не заподозрила?
  — Абсолютно ничего! Вся операция была осуществлена очень тонко и продуманно.
  Дафния Сент-Джон облегченно вздохнула:
  — Вы не представляете себе, сэр, какая тяжесть спала с моих плеч… Что вы говорили о расходах?
  — Шестьдесят пять фунтов семнадцать шиллингов.
  Миссис Сент-Джон открыла сумочку и отсчитала банкноты. Мистер Паркер поблагодарил и написал расписку.
  — А гонорар? — пробормотала она. — Ведь здесь только ваши расходы.
  — В подобных случаях я не беру гонорара.
  — О, мистер Пайн! Это невозможно!..
  — Дорогая юная леди, настаиваю на своем! Я не возьму с вас ни пенни. Это противоречит моим принципам. Вот вам расписка. А теперь…
  С улыбкой чародея, проделавшего удачный фокус, он вытащил из кармана небольшой футляр и подвинул его через стол. Дафния открыла футляр: в нем лежало бриллиантовое кольцо.
  — Ах, противное! — сказала миссис Сент-Джон, сделав гримаску. — Как я ненавижу тебя! Мне хочется выкинуть тебя за окно!
  — Я на вашем месте не поступил бы так! Это только привлекло бы внимание публики.
  — А вы твердо уверены, что это не подлинник? — спросила Дафния.
  — Нет, нет! То кольцо, которое вы мне показывали в день первого посещения, сейчас на пальце леди Дортхеймер.
  — Ну тогда все в порядке! — Дафния поднялась со счастливой улыбкой на лице.
  — Странно, что вы спросили меня об этом, — сказал мистер Паркер Пайн. — Конечно, бедняга Клайд не блещет умом. Он мог бы все и перепутать. И вот чтобы быть абсолютно уверенным, я сегодня утром попросил одного специалиста осмотреть кольцо.
  Внезапно миссис Сент-Джон снова опустилась в кресло:
  — О! И что он сказал?
  — Что это превосходная подделка, — произнес мистер Паркер Пайн с сияющей улыбкой. — Первоклассная работа! Это наконец успокоит вас?
  Миссис Сент-Джон попыталась сказать что-то, но тут же умолкла. Она не отрываясь смотрела на мистера Паркера Пайна.
  — Таскать каштаны из огня для других — неприятное занятие, — сказал он задумчиво. — Такими делами моя контора не занимается. Виноват, вы что-то хотели сказать?
  — Я?… Нет, ничего…
  — Ну хорошо. Я хочу, миссис Сент-Джон, рассказать вам историю одной белокурой дамы. Она не замужем. Ее фамилия не Сент-Джон, и зовут ее не Дафния. Нет, ее имя — Эрнестина Ричардс, и работает она секретаршей леди Дортхеймер. Так вот, как-то раз, когда оправа бриллианта на кольце леди Дортхеймер ослабла, мисс Ричардс повезла кольцо в город для ремонта. Совсем как в вашем случае, не так ли? И мисс Ричардс пришла в голову та же самая мысль, что и вам: она заказала дубликат кольца. Но Эрнестина была предусмотрительной женщиной. Она предвидела, что рано или поздно леди Дортхеймер обнаружит подделку. Как только это случится, она вспомнит, кто отвозил кольцо в город, и немедленно заподозрит во всем мисс Ричардс. Что же сделала мисс Ричардс? Во-первых, как я полагаю, она приобрела в косметическом салоне темную краску для волос. — Пайн безмятежно разглядывал локоны своей клиентки. — Затем она явилась ко мне, показала кольцо, позволив удостовериться в том, что бриллиант подлинный, и рассеяв таким образом подозрения, которые могли появиться у меня. Проделав все это и тщательно продумав подмену бриллианта, девушка отдала кольцо леди Дортхеймер. А вчера вечером другое, поддельное, кольцо было поспешно, в самую последнюю минуту передано на вокзале Ватерлоо. Конечно, мисс Ричардс не думала, что в поезде окажется мой друг, торговец бриллиантами. Он осмотрел кольцо и сразу заявил: это всего лишь великолепная подделка… Вы понимаете, в чем тут суть, миссис Сент-Джон? Когда леди Дортхеймер обнаружит пропажу, что она вспомнит? Она вспомнит очаровательного юношу, в руку которого соскользнуло ее кольцо в тот момент, когда погас свет. Она наведет справки, узнает, что артистам, которые были наняты, уплачены деньги, чтобы они не приехали на вечер. А если следы приведут к моей конторе, то история с миссис Сент-Джон окажется совершенно несостоятельной: ведь леди Дортхеймер не знает никакой миссис Сент-Джон. Ну, теперь вы сами понимаете, что я не мог допустить этого. Поэтому мой друг Клайд надел на палец леди Дортхеймер то же самое кольцо, которое перед тем снял. — Улыбка мистера Паркера Пайна стала менее благожелательной. — Теперь вам понятно, почему я не взял с вас гонорар? Гарантируя счастье своим клиентам, вас я, конечно, не осчастливил. Позвольте мне сказать еще одно: вы молоды, возможно, это первая ваша попытка на… таком поприще. Я же, наоборот, уже немолод, и у меня богатый жизненный опыт. На основании этого опыта я могу заверить вас, что восемьдесят семь процентов нечестных поступков не приносят выгоды. Восемьдесят семь процентов! Подумайте об этом!
  Мнимая миссис Сент-Джон порывисто поднялась.
  — Ах, мерзкий, противный старикашка! — воскликнула она. — Так обмануть да еще взять с меня деньги!
  Она бросилась к дверям.
  — Ваше кольцо, — остановил ее мистер Паркер Пайн, протягивая руку.
  Она выхватила кольцо и выбросила его в открытое окно. Дверь захлопнулась, и клиентка мистера Пайна исчезла за нею.
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Дело о недовольном муже
  Главным козырем мистера Паркера Пайна во всех его делах, которыми ему приходилось заниматься, бесспорно, был его благожелательный характер и доброе лицо, внушающее доверие. Он всегда понимал, что клиенты, входя в его кабинет, чувствовали себя поначалу как бы парализованными, и он должен был расположить их к себе, вызвать на откровенность.
  В то утро он сидел против нового клиента, некоего Реджинальда Вейда, и стоило ему взглянуть на него, как тут же он пришел к выводу, что это человек необщительный, принадлежащий к тому сорту людей, для которых самое трудное — объяснить, что их мучает и что с ними происходит.
  Он был высок, ладно скроен, с мягким взглядом выразительных голубых глаз, загорелой кожей.
  Печально глядя на Паркера Пайна, он, нервничая, машинально дергал свой тонкий ус.
  — Увидел ваше объявление, — неожиданно сказал он. — Подумал, что надо зайти. Ведь никогда не знаешь заранее…
  — Когда дело плохо, хватаешься и за соломинку, не так ли? — Детектив проникновенно взглянул на клиента.
  — Да, именно так и было… Я решил схватиться за соломинку; все у меня плохо, не знаю, что делать. Все дьявольски трудно, — повторил он.
  — В таком случае, — ободрил Паркер Пайн, — позвольте вмешаться мне, потому что я знаю, что делать, ибо являюсь специалистом по всем моральным затруднениям.
  — Ну и задаетесь же вы!
  — Вовсе нет. Человеческие заботы можно разделить на несколько типов в зависимости от их сущности: плохое здоровье, меланхолия, у женщин — заботы о мужьях, у мужчин — беспокойство за жен… Ну и так далее.
  — Вот-вот! Как раз попали в точку!
  — Ну, так расскажите все подробнее.
  — Ох, это очень просто: моя жена хочет развестись со мной и выйти замуж за другого.
  — В наши дни это часто случается. Насколько я понимаю, вы не хотите, чтобы она уходила?
  — Я ее люблю, — просто ответил Вейд, и этот лаконизм был достаточно красноречивым. Он только добавил в отчаянии: — Что же мне делать?
  Паркер Пайн задумчиво посмотрел на него:
  — Почему вы обратились именно ко мне?
  Собеседник смущенно улыбнулся:
  — Не знаю, сэр. Понимаете, я не интеллигент, я лишен дара воображения. Вот и подумал, что вы подскажете мне… У меня в запасе еще шесть месяцев, потому что она дала мне отсрочку. Если до того времени она не изменит своего решения, я должен буду согласиться на развод. Что бы я ни делал, все ее раздражает! Вы понимаете, я не слишком культурен, люблю и по мячу стучать, играя в гольф или теннис, но меня не привлекают ни музыка, ни искусство; а моя жена интеллектуалка, она обожает живопись, оперу, концерты, и ей со мной скучно. А тот тип, за которого она собралась, длинноволосый позер, он знает толк в искусстве и умеет обо всем судить, не то что я! В какой-то мере я понимаю, что красивой, образованной женщине не подходит дурак, как ваш покорный слуга.
  Паркер Пайн застонал от досады:
  — И давно вы женаты? Говорите, девять лет? И наверное, так повелось с самого начала? Вы сделали в своей жизни величайшую ошибку! Никогда нельзя унижаться перед женщиной! Она станет презирать вас за это и будет права. Не разбирались в музыке и живописи? Что ж, не беда! Должны были брать другим — спортом, ловкостью, силой, наконец! А живопись и музыку считать пустяками, которыми можно позволить увлекаться любимой жене. Вы должны были жалеть, что она неважно играет в теннис, ну и так далее…
  Самоунижение — это катастрофа в любой семье! Никакая жена этого не перенесет, и нет ничего удивительного в том, что ваша собирается оставить вас.
  Вейд тупо смотрел на детектива:
  — Так что же я должен, по-вашему, предпринять?
  — Весьма деликатное дело! Теперь уже слишком поздно действовать так, как следовало бы поступить девять лет назад. Вам придется срочно менять тактику поведения… Послушайте, вы когда-нибудь, будучи уже в браке, ухаживали за другой женщиной?
  — Никогда!
  — В этом и кроется ваша ошибка. Но лучше поздно, чем никогда: немедленно начните!
  Вейд выглядел растерянным:
  — Но я не смогу…
  — Глупости! Для вас не составит труда превозмочь вашу щепетильность. Одна из моих сотрудниц займется вами; она будет подсказывать, как вам в том или ином случае вести себя. Так что в вашей обходительности в данных обстоятельствах просто отпадет надобность.
  — Хорошо! — с облегчением вздохнул Вейд. — Но мне кажется, что Ирис в подобной ситуации будет еще легче освободиться от меня!
  — Вы ничего не понимаете в женской психологии. Вы никому не нужны, и миссис Вейд не обращает никакого внимания на мужчину, которого у нее никто не хочет отбить! Но представьте на минуту: она узнает, будто и вы тоже хотите обрести свободу.
  — Уверяю вас, она будет в восторге.
  — Должна бы, конечно, но не будет. Более того, она поймет, что вы нравитесь обольстительной женщине, у которой, в свою очередь, нет недостатка в выборе. Ваша цена, если можно так выразиться, немедленно возрастет. Все ее подруги станут говорить, что не вы ей, а она вам надоела и вы хотите жениться на еще более очаровательной женщине. Она поймет это, уверяю вас, и разозлится.
  — Вы так думаете?
  — Уверен! Вы превратитесь из «этого бедняги Реджи» в «этого скрытного соблазнителя». А ведь согласитесь, это совсем другое дело! Не отказываясь немедленно от своего намерения, она будет стараться вернуть вас, но вы будете держаться твердо и повторять ее же аргументы: «Мы не созданы для совместной жизни, нам лучше расстаться». Вы еще добавите, что признаете справедливость ее слов насчет того, что вы ее никогда не понимали, но вы также уверены, что и она вас никогда не понимала… Впрочем, зачем сейчас вдаваться в детали? Когда наступит время, вам дадут все необходимые инструкции.
  Бедный муж все еще пребывал в сомнении:
  — Вы уверены, что ваш план удастся?
  — Я ничего не гарантирую, — осторожно ответил Паркер Пайн. — Возможно, что ваша жена так влюблена в вашего соперника, что ее уже ничто не сможет вернуть к вам, но, признаюсь, я этого не думаю. Она устала от вас, от постоянных ваших комплиментов и абсолютной верности, которую вы имели несчастье доказывать ей на каждом шагу. Если вы будете меня слушаться, думаю, у вас появится девяносто семь шансов из ста, что вы победите.
  — Отлично! Принимаю все условия! Кстати, сколько я вам должен?
  — Двести гиней, сэр, и оплата вперед.
  Мистер Вейд достал чековую книжку.
  
  Сады Лоример-Кур были очаровательны, а Ирис Вейд, растянувшись в шезлонге, как бы состязалась с ними в своей изысканности: в костюме пастельно-сиреневого цвета, с умело наложенным макияжем, она казалась намного моложе своих тридцати пяти лет.
  Они с подругой, миссис Мейсингтон, болтали о разных пустяках, приехав сюда в компании на уик-энд, и обе отлично понимали друг друга, ибо и та и другая были недовольны своими мужьями, знающими в жизни только одно: биржу и гольф.
  — Кто эта молодая особа, которая была у вас в гостях на последнем уик-энде? — спросила миссис Мейсингтон.
  Миссис Вейд пожала плечами:
  — Понятия не имею! Вроде бы знакомая Реджи, как это ни странно! Вы же знаете, он никогда не обращает внимания на женщин. Путаясь и смущаясь, он попросил меня пригласить на уик-энд эту мисс де Сара. Я не могла удержаться от смеха! Вы же знаете Реджи! Короче, это она.
  — Где он с ней познакомился, дорогая?
  — Не знаю: он ничего об этом не говорил.
  — Возможно, они знакомы давно.
  — Не думаю. Конечно, я очень рада, так как это облегчает сложившуюся ситуацию. Понимаете, мне жаль Реджи, он такой славный, и я боюсь, что он будет слишком тяжело переживать развод, поэтому все время толкую Синклеру об этом. Он отвечает, что Реджи в конце концов смирится, и, похоже, он прав. Еще два дня назад Реджи был в совершенном отчаянии… а теперь пригласил эту девушку. И, как я уже сказала, мне немного смешно, но я очень рада, что он тоже развлекается. Наверное, бедняга думает, что я стану ревновать! Какая глупость! «Конечно, — ответила я ему, — пусть твоя знакомая приезжает». Бедный Реджи! Разве такая элегантная девушка, как Сара, может заинтересоваться им? Ей, наверное, просто весело водить его за нос…
  — Она весьма привлекательна, — сказала миссис Мейсингтон, — и, на мой взгляд, опасна. Такого рода женщин интересуют только мужчины, и полагаю, что она не из высшего общества.
  — Скорее всего! — ответила миссис Вейд.
  — На ней было изумительное платье, вы не обратили внимания? — снова заговорила подруга Ирис.
  — Чересчур экзотическое, не находите?
  — Во всяком случае, очень дорогое.
  — Даже слишком.
  — А вот и они! — объявила миссис Мейсингтон.
  Мадлен де Сара и Реджинальд Вейд, болтая и смеясь, пересекли лужайку, направляясь к ним. Мадлен опустилась на стул, сняла берет и провела рукой по своим красивым черным локонам; она, бесспорно, была великолепна.
  — Мы замечательно провели время, — сообщила она, — но мне жарко, и я, наверное, выгляжу как последнее страшилище.
  Вейд вздрогнул, вспомнив приказ детектива, и лишь невнятно пробормотал:
  — Вы… вы… — Он хихикнул и, многозначительно поглядев на свою даму, закончил: — Не хочу продолжать…
  Мадлен взглянула на Вейда и, как видно, прекрасно поняла его, что немедленно отметила миссис Мейсингтон.
  — Вы, должно быть, отлично играете в гольф, — сказала мисс де Сара, обращаясь к хозяйке. — Если нет, то много теряете. Моя подруга занимается гольфом и делает большие успехи, а она куда старше вас.
  — Этот вид развлечения меня вовсе не интересует, — холодно ответила миссис Вейд.
  — Вы не умеете играть? Но это непростительно! Как можно не идти в ногу со временем?! Но вы можете брать уроки и научиться прилично играть. Прошлым летом я кое-чего добилась в теннисе, а вот в гольфе — пока еще нет.
  — Ничего подобного! — не согласился Вейд. — Вам нужно только немного потренироваться. Вы только что выполнили отличный посыл, я наблюдал за вами.
  — Это благодаря вашей технике. Вы чудесный учитель! Большинство людей не умеют объяснять, а у вас к этому просто талант, и я вам завидую. Вы все можете!
  — Вовсе нет, я ничего толком не умею! — пробормотал смущенный похвалами хорошенькой женщины Реджи.
  — Вы должны гордиться своим мужем, — продолжала Мадлен, повернувшись к миссис Вейд. — Как вы сумели столько лет держать его около себя, словно на привязи? Это, конечно, очень здорово. Но не под замком же?
  Ирис, ничего не ответив, дрожащей рукой взяла свою книгу. Реджи промямлил что-то насчет того, что ему нужно переодеться, и ушел с глаз долой.
  Мисс де Сара снова заговорила:
  — Вы очень добры, что пригласили меня на этот уик-энд! Обычно женщины не доверяют приятельницам своих мужей. Я, правда, тоже нахожу ревность смешной… а вы?
  — И я! У меня никогда и мысли не было ревновать Реджи.
  — Чудесно! Но ясно одно: ваш муж нравится женщинам. Меня потрясло, когда я узнала, что он женат. Почему это все привлекательные мужчины связывают себя так рано браком?
  — Я в восторге, что вы находите моего мужа привлекательным.
  — Он такой и есть на самом деле. Красивый парень, великолепный спортсмен! А то пренебрежение, с которым он якобы относится к женщинам, конечно, не может не привлекать их.
  — У вас, мисс де Сара, по-видимому, много мужчин-друзей? — спросила Ирис.
  — Признаюсь честно, да. Я предпочитаю водить дружбу с ними, потому что женщины никогда не бывают любезны со мной. Не понимаю только, почему?
  — Может быть, потому, что вы бываете слишком любезны с их мужьями? — смеясь, сказала миссис Мейсингтон.
  — Некоторым мужчинам я, бесспорно, нравлюсь; знаете, встречаются иногда очаровательные парни, у которых такие тусклые жены! Естественно, им хочется поболтать с красивыми и веселыми женщинами. По-моему, новые идеи в обществе насчет развода очень разумны. Начать новую жизнь, пока еще молод, с тем, кто разделяет твои вкусы и мысли… Это лучше для обеих сторон… Интеллектуалки могут наложить руку на длинноволосых индивидуумов, которые им придутся по вкусу. Гораздо лучше признаться самой себе в крахе семейной жизни и поскорее начать все заново. Как вы находите, милые дамы, это разумно?
  — Конечно! — согласились обе.
  Мадлен, видимо, заметила, что атмосфера сильно накалилась после этой вроде бы совсем беспечной болтовни. И, пробормотав, что ей тоже нужно переодеться к чаю, ушла из сада.
  — Эти современные девушки отвратительны, — заявила в сердцах миссис Вейд. — У них в голове ни одной серьезной мысли.
  — У этой они, бесспорно, есть, Ирис, — ответила миссис Мейсингтон. — Она влюблена в Реджи. Это же ясно!
  — Вот еще, придумали!..
  — Да. Я видела, как она на него смотрела. Ей не важно, что он женат, она хочет выйти за него. И это грустно с нравственной точки зрения.
  Миссис Вейд помолчала, потом как-то нервно засмеялась и сказала:
  — Мне, в сущности, все равно!
  
  Она поднялась к себе в комнату. Ее муж что-то напевал в ванной.
  — Тебе весело, дружок? — спросила она.
  — Да, довольно весело!
  — Я очень рада. И хочу, дорогой, чтобы ты был счастлив.
  — Я счастлив.
  Реджи Вейд почти не умел играть комедию, но ему помогало его смущение. Он избегал глядеть на жену и вздрагивал всякий раз, когда она к нему обращалась. Ему было стыдно за всю эту комедию: она казалась ему отвратительной.
  — Ты давно ее знаешь? — внезапно спросила Ирис.
  — Э-э… кого ты имеешь в виду?
  — Мисс де Сара, конечно.
  — Я… не помню… кажется, довольно давно.
  — Да? Ты никогда мне ничего не говорил о ней.
  — Полагаешь? Вероятно, я просто забыл.
  — Ах вот как? Забыл? — сказала миссис Вейд и удалилась, взметнув сиреневой юбкой.
  После чая Вейд пригласил Мадлен в розарий.
  — Послушайте, — сказал Реджи, когда они отошли достаточно далеко от дома, — думаю, надо кончать с этой комедией. Моя жена уже смотрит на меня с ненавистью.
  — Не переживайте так! Все идет как надо.
  — Вы думаете? Я не хочу доводить ее до белого каления! Она уже и так наговорила мне множество неприятных вещей.
  — Все хорошо, — повторила твердо мисс де Сара. — Вы прекрасно играете свою роль.
  — Вы так считаете?
  — Да… — Она понизила голос: — Ваша жена прошла в угол террасы, чтобы лучше видеть нас. Обнимите меня поскорее!
  — М-м-м… — промямлил Вейд, — а это обязательно? То есть…
  — Обнимите меня! — быстро повторила Мадлен.
  Он послушался без всякого желания, но партнерша поправила положение: она обхватила руками его шею, он охнул и замер в ее объятиях.
  — Вам очень неприятно? — прошептала мисс де Сара.
  — Нет, конечно! — галантно ответил Реджи. — Но я… я удивился… Как вы думаете, мы достаточно долго пробыли здесь?
  — Да, смею вас заверить, мы хорошо поработали.
  Они вернулись, и миссис Мейсингтон сообщила, что хозяйка дома ушла отдыхать.
  Чуть позднее Вейд подошел к Мадлен и сказал расстроенно:
  — Она в ужасном состоянии! У нее нервный криз!
  — Вот и хорошо! — безжалостно констатировала мисс де Сара.
  — Она видела, как мы обнимались.
  — Именно на это мы и рассчитывали.
  — Я знаю… но не могу же я сказать ей! Я не понимаю, что надо отвечать… Я сказал, что… это вышло случайно.
  — Очень хорошо!
  — Она заявила, что вы хотите выйти за меня замуж и что вы мало чего стоите! Я расстроился, потому что это несправедливо, ведь вы только делаете свою работу. И ответил, что чрезвычайно уважаю вас, а она настаивает, что вы несете абсолютный вздор, и я в конце концов разозлился.
  — Восхитительно!
  — Она меня выгнала и сказала, что не хочет больше со мной разговаривать, пригрозив, что соберет вещи и уедет.
  Мадлен улыбнулась:
  — Вам надо было ответить, что вы и сами собираетесь в Лондон.
  — Но я не собирался!
  — Вам и не придется этого делать. Ваша жена не захочет, чтобы вы ехали развлекаться в город.
  На следующее утро Вейд сообщил Мадлен последние новости.
  — Она сказала, что все обдумала и что, раз она назначила срок шесть месяцев, было бы нечестно уезжать раньше. Но если я приглашаю на уик-энд своих приятельниц, то и она пригласит друзей… и написала Синклеру Джордану.
  — Это тому самому?
  — Да, и я не хочу его видеть у себя дома.
  — Но это неизбежно! — сказала мисс де Сара. — Не переживайте, я займусь им. Скажите вашей жене, что не видите в этом ничего неудобного и что в таком случае и она не станет возражать относительно моего дальнейшего пребывания здесь!
  — Боже мой! — вздохнул Вейд.
  — Не теряйте мужества! Все идет как нельзя лучше. Еще пяток дней, и все ваши неприятности кончатся.
  — Через пять дней? Вы думаете? — недоверчиво переспросил Вейд.
  — Уверена!
  
  Через неделю Мадлен де Сара вошла в кабинет мистера Паркера Пайна и устало опустилась в кресло.
  — Привет, королева вамп! — с улыбкой приветствовал он свою сотрудницу.
  — Вамп! — печально ответила она. — Ну и работа! Вы представляете, этого человека жена просто приворожила! Это какое-то колдовство!
  — Вероятно, — согласился детектив. — Это облегчило нашу задачу, потому что, дорогая моя детка, я не решился бы подставлять вас в качестве объекта обольщения кому попало!
  Она рассмеялась:
  — Если хотите знать, самое трудное было — заставить его обнимать себя!
  — Вы, наверное, были весьма удивлены этому? Но в конце концов ваша миссия выполнена?
  — Думаю, да… полагаю, что теперь все в порядке. А еще вчера вечером была ужасная сцена. Кстати, вы получили мой рапорт, посланный три дня назад?
  — Получил.
  — Так вот, как я уже писала, мне стоило только взглянуть на этого ужасного Синклера Джордана, чтобы тотчас увидеть его у своих ног… тем более что мои туалеты позволяли думать, что я богата. Ясное дело, миссис Вейд пришла в ярость, увидев обоих своих мужчин увивающимися за мной. Я тут же, конечно, дала понять, кому отдаю предпочтение, и при ней посмеялась над Джорданом: поиздевалась над его безвкусным туалетом, прической и обратила внимание Ирис на то, что он вдобавок еще и кривоногий.
  — Великолепная техника! — восхитился Паркер Пайн.
  — Вечером разразилась гроза: миссис Вейд обвинила меня в разрушении семейного очага. Ее муж намекнул на ее флирт с Джорданом, а она заявила, что ее толкнули на это скорбь и одиночество. С некоторых пор она стала замечать равнодушие Реджи, но не знала, что является тому причиной. Она добавила, что всегда была совершенно счастлива с ним, что обожает мужа и он это знает, а она только и мечтает не расставаться с ним.
  Я возразила, что поздновато она спохватилась. Должна сказать, Вейд отлично сыграл свою роль. Он ответил, что ему на все наплевать, потому что он женится на мне. Пусть жена забирает своего Синклера, и надо возбуждать дело о разводе, глупо ждать еще шесть месяцев. Он добавил, что предоставит ей через несколько дней все необходимые основания и она сможет поторопить своего адвоката. Он кричал, что не может без меня жить! Тогда его жена схватилась за сердце и сказала, что ей плохо, что ей необходимо сделать глоток коньяка, однако Вейд не обратил на это внимания и уехал в Лондон. Думаю, что она незамедлительно последовала за ним.
  — Все к лучшему, — с удовлетворением заметил Паркер Пайн. — Дело можно считать законченным.
  Едва детектив успел произнести эти слова, как распахнулась дверь, и на пороге кабинета появился Реджинальд Вейд.
  — Она здесь? — только и спросил он и, заметив Мадлен, воскликнул: — О, дорогая! — и схватил ее за руки. — Вы знали, что я вчера сказал правду? Не понимаю, как я мог быть таким слепым! В последние три дня я все понял!
  — Что именно? — спросила она как можно более холодно.
  — Что я вас обожаю и что для меня не существует более никакой женщины! Ирис может подать на развод, а когда я буду свободен, надеюсь, дорогая, вы выйдете за меня, не так ли? Обещайте мне, Мадлен! Я так люблю вас!
  Он схватил ее в свои объятия, но в ту же минуту дверь снова распахнулась и пропустила вперед худую, небрежно одетую женщину.
  — Я была уверена! — закричала она. — Я следила за тобой и знала, что ты с ней встретишься!
  — Уверяю вас… — начал детектив, придя в себя после шока.
  Но миссис Вейд — а это была она, — не обращая на детектива никакого внимания, продолжала в том же духе:
  — Ах, Реджи, ты разбиваешь мое сердце! Вернись! Я ни в чем тебя не упрекну! Я научусь играть в гольф… Я не буду принимать дома никого, кто тебе не нравится… Мы столько лет были счастливы с тобой!..
  — Я только начал чувствовать себя счастливым, — сказал Вейд, глядя на Мадлен. — Ты хотела выйти замуж за этого идиота Джордана… вот и выходи! Теперь ты абсолютно свободна.
  — Я презираю его! Он мне противен! — И, повернувшись к Мадлен, Ирис закричала: — Злая баба! Вампир! Ты украла у меня мужа!
  — Мне он не нужен, — спокойно возразила Мадлен.
  — Дорогая! — в отчаянии умолял Вейд, протягивая к ней руки.
  — Уходите! Уходите же!
  — Но я говорю истинную правду! Клянусь!..
  — Убирайтесь! — повторила раздраженно Мадлен.
  Реджи печально повернулся и направился к двери, повторяя:
  — Я вернусь! Вот увидите! — и вышел, хлопнув дверью.
  — Таких, как вы, нужно клеймить и бить кнутом! — тем временем продолжала вопить Ирис. — Реджи был ангелом, пока не встретил вас. Теперь он так изменился, что я его совершенно не узнаю!
  И она, рыдая, бросилась следом за мужем.
  Мисс де Сара и мистер Паркер Пайн переглянулись, и мисс де Сара сказала в отчаянии:
  — Я ничего не могу с этим поделать! Он прекрасный человек, но я не хочу выходить за него замуж! Я не думала… Если бы вы знали, сэр, с каким трудом я заставила его обнимать себя!
  — Ах, — ответил детектив, — простите меня, мисс, мне стыдно признаться, но я ошибся в нем!
  Он покачал головой, взял досье Вейда и написал:
  «Провал… по естественным причинам.
  Мужчин всегда надо предупреждать».
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Случай с клерком
  Мистер Паркер Пайн откинулся на спинку кресла-качалки и сосредоточенно вглядывался в лицо посетителя. Перед ним стоял коренастый мужчина маленького роста, лет сорока пяти, с меланхоличными кроткими глазами, смотревшими на Пайна беспокойно, однако с полным доверием.
  — Я прочитал ваше объявление в газете, — сообщил он прямо с порога. — Вот это: «Вы счастливы? Если нет — обратитесь к мистеру Паркеру Пайну».
  — У вас какие-то неприятности?
  — Нет… не совсем так.
  — Случилось несчастье?
  — Не сказал бы: у меня есть все основания благодарить милостивую ко мне судьбу…
  — Думаю, у нас всех есть основания так сказать, — понимающе кивнул детектив. — Но когда мы заговариваем об этом вслух, признаваясь, полагаю, это дурной признак.
  — Вот-вот, — ответил крепыш. — Вы попали в точку!
  — Не расскажете ли мне обо всем подробнее?
  — Рассказывать-то особенно нечего: у меня весьма сносное материальное положение, я постоянно откладываю немного денег, мои дети здоровы.
  — Тогда чего вы хотите от меня?
  — Я… я не знаю! — Человек покраснел. — Может быть, это покажется вам смешным…
  — Вовсе нет.
  Точно и умно формулируя вопросы, Паркер Пайн через какое-то время добился того, что посетитель более внятно рассказал о цели своего прихода.
  Робертс, клерк известной фирмы, регулярно из года в год повышался в должности.
  Счастливые в браке, они с женой тем не менее порою выбивались из сил, чтобы достойно вести дом, учить детей, прилично одеваться.
  Проявляя чудеса экономии, ежегодно откладывали несколько сотен фунтов; короче говоря, все это можно было назвать подвигом во имя семьи, цепью беспрерывных усилий по сколачиванию хотя бы относительного благополучия.
  — И видите, сэр, что из всего этого получается? — сказал в заключение мистер Робертс. — Моя жена с двумя малышами сейчас живет у своей матери. Она немного отдохнет, да и детям какое-то развлечение. Но теща не может держать у себя еще и меня, а поехать куда-то всем вместе нам не позволяют средства. И вот на днях, забредя в кафе перекусить, я прочел ваше объявление и задумался… Мне сорок восемь лет… Повсюду происходят какие-то события, их водоворот, этих событий…
  — Не продолжайте, я понял вас! — перебил его детектив. — Вы хотели бы не только вырваться из забот и тягот повседневности, но и прилично подработать? Ведь так?
  — Не совсем так… Я был бы счастлив окунуться в иную ауру, хоть день прожить в роскоши, почувствовать ее вкус… а затем охотно бы вернулся к прежнему образу жизни, семье, и этот эпизод превратился бы в приятное воспоминание. Но боюсь, сэр, что это невозможно… Я… я не в состоянии много израсходовать.
  — Какой же суммой вы располагаете?
  — Ну… могу потратить пять фунтов стерлингов, не более, увы…
  — Пять фунтов, — повторил задумчиво Паркер Пайн. — Думаю, сэр, мы сможем кое-что организовать. Скажите, а вас не пугают… опасности?
  Бледное лицо мистера Робертса заливалось краской.
  — Опасности, сэр? О нет, совершенно не пугают!.. Но мне никогда не приходилось с ними сталкиваться.
  — Договоримся так: приходите ко мне завтра, и я вам все скажу — скажу, как смогу вам помочь.
  
  «Добрый путешественник» был маленьким трактирчиком, который посещали те, кто не любил шумных компаний и незнакомых лиц. Когда Паркер Пайн пришел туда, он был принят весьма почтительно.
  — Мистер Боннингтон уже здесь? — справился он.
  — Да, сэр, за своим обычным столиком.
  — С вашего разрешения, я пройду к нему.
  Боннингтон — сразу бросалось в глаза — был человеком военной выправки, со спокойным лицом.
  — А, Паркер! — сердечно приветствовал он. — Что-то я редко вижу вас в последнее время.
  — Я частенько заглядываю сюда, особенно, как, например, сегодня, в надежде встретить старого друга.
  — Это вы обо мне?
  — Конечно! Я поразмыслил, Лукас, над тем, о чем мы говорили с вами последний раз. Помните?
  — Вы имеете в виду дело Петерфилда? Читали последние новости в прессе? Хотя нет, что я такое говорю: они появятся только сегодня вечером.
  — А что случилось, Лукас?
  — Петерфилда убили прошлой ночью, — сообщил Боннингтон, мирно дожевывая салат.
  — Боже мой! — вне себя от удивления вскричал детектив.
  — О, что касается меня, я вовсе не удивлен. Он был слишком упрям, этот деятель науки, и не хотел нас слушать, желая все свои научные разработки и планы держать у себя дома.
  — И что же, их украли?
  — Нет. Кажется, соседка или какая-то другая женщина принесла ему какой-то рецепт, как жарить ветчину. Старый рассеянный профессор, как всегда, по ошибке сунул рецепт в сейф, а свои проекты — в кухонный стол.
  — Удачно! Ничего не скажешь!
  — И не говорите! Почти рука Провидения. Но теперь, увы, профессора не оживишь, а его расчеты необходимо срочно везти в Женеву. Мейтланд в больнице, Карслейк в Берлине, и я не могу отлучиться ни на день! Остается только молодой Купер…
  Боннингтон взглянул на Паркера, который спросил:
  — Вы, Лукас, так и не изменили своего мнения о нем?
  — Нет. Уверен, что он куплен. Конечно, у меня нет никаких доказательств, но я всегда чувствую предательство. Тем не менее считаю, что эти бумаги должны быть доставлены в Женеву. Что ж, ничего не поделаешь: впервые изобретение не будет продано другой стране, его отдадут практически даром! Никогда не делалось более ловкого маневра для обеспечения мира, и он должен быть сделан! Итак, Купер продался. Вроде бы существует договоренность, что его будут там ждать в поезде или, если он полетит самолетом, тот приземлится в условленном месте! Но я не могу от него избавиться! Дисциплина есть дисциплина! Вот почему однажды я и разговаривал с вами.
  — Вы спросили меня, Лукас, нет ли у меня кого-нибудь на примете, кого можно послать в Женеву?
  — Да. Потому что среди ваших клиентов найдется какая-нибудь отчаянная голова, человек смелый и готовый драться. Если я пошлю кого-то своего, у него будет мало шансов добраться до места, а ваш человек, вероятно, не вызовет никаких подозрений, но, конечно, это будет стоить ему нервов!
  — Думаю, у меня есть такой человек, — он именно то, что вам нужно!
  — Слава богу, значит, еще существуют люди, готовые рисковать!.. Итак, решено!
  — Да, — ответил Паркер Пайн. — Решено!
  
  Детектив вскоре встретился с Робертсом и, весьма туманно объяснив цель поездки в Женеву, подвел итог:
  — Вам все ясно? Вы едете в спальном вагоне первого класса через Фолкстоун и Булонь. Из Лондона выезжаете в десять сорок пять вечера. На следующее утро в восемь уже будете в Женеве. Вот адрес, по которому вы должны явиться. Запомните его как следует и бумажку уничтожьте. Вы поедете в указанный в ней же отель, где будете ждать дальнейших инструкций. Я снабжу вас достаточной суммой во французских и швейцарских банкнотах. Понятно?
  — Да, сэр, — ответил Робертс. Глаза его блестели от радостного возбуждения. — Извините, я задам еще один вопрос: могу ли я узнать, что я повезу в Женеву?
  — Это криптограмма, речь в которой идет о тайнике, где спрятаны сокровища русской короны. Большевистские агенты вознамерились отнять этот зашифрованный документ, чтобы заполучить сокровища. Если вами по пути кто-нибудь заинтересуется и будет задавать вопросы, советую сказать, что вы получили небольшое наследство и хотите отдохнуть за границей, посмотреть Швейцарию.
  Мистер Робертс потягивал кофе и разглядывал Женевское озеро. Он был восхищен и одновременно слегка разочарован. Восхищен потому, что впервые оказался в чужой стране, более того, он жил в таком отеле, о котором до сих пор не имел ни малейшего представления, и не беспокоился о расходах. Номер с ванной, отличная еда, быстрое обслуживание — все это не могло не восхищать. А легкое разочарование сводилось к тому, что до сих пор не случилось, как обещал Паркер Пайн, никаких приключений: ни переодетых большевиков, ни таинственных русских. Приятный разговор с французским коммерсантом, отлично говорившим по-английски, — вот, пожалуй, единственное, что его так позабавило в поезде.
  Как ему и посоветовали, он спрятал бумаги в резиновую губку и при встрече по прибытии в Женеву передал тому, кому и полагалось их передать.
  Но именно в тот момент, когда Робертс освободился от них, он вдруг почувствовал себя обманутым, а перед ним тут же вырос незнакомый высокий бородатый человек, пробормотавший извинения по-французски и севший напротив него.
  — Извините, — сказал этот человек, — но мне кажется, вы знакомы с одним из моих друзей, инициалы которого П.П.?
  Робертс не поверил своим ушам. Не русский ли это?
  — Да… Точно, — только и пробормотал он.
  — Значит, мы поняли друг друга, — высказал предположение иностранец.
  Робертс жадно вглядывался в него: человеку было лет пятьдесят, благовоспитанный на вид, но явно не британец. В руках он держал монокль, и в петлице у него красовалась бутоньерка, перевязанная тонкой ленточкой.
  — Вы прекрасно справились со своей миссией! — похвалил человек и, немного помолчав, будто обдумывая что-то, вдруг предложил: — А не расположены ли вы взяться еще за… одно дело?
  — Конечно! С удовольствием!
  — Ну и прекрасно! Возьмите билет в спальный вагон скорого Женева — Париж на завтрашний вечер, попросите девятое место.
  — А если оно уже будет продано?
  — Не будет. Все заранее предусмотрено.
  — Девятое место, — кивнул Робертс. — Хорошо. А дальше?
  — Когда состав тронется, к вам подойдет человек и спросит: «Простите, сэр, вы, кажется, недавно были в Граце?» Вы ответите: «Да, в прошлом месяце». Подошедший задаст еще один вопрос: «Вы занимаетесь производством духов?» — и вы скажете: «Да, я фабрикант синтетического жасминового масла». Далее этот человек скажет, что вам делать… Кстати, сэр, у вас есть с собой оружие?
  — Нет, — вдруг чего-то испугавшись, залепетал взволнованно клерк. — Я не предполагал…
  — Мы поправим это дело. — Незнакомец осторожно огляделся. Кругом не было ни души, и он вложил в руку Робертса тяжелый блестящий предмет, добавив тихо: — Это маленький, но очень мощный пистолет.
  Робертс, никогда не державший в руках оружия, опустил пистолет в карман с величайшей предосторожностью, опасаясь, как бы тот не выстрелил.
  Собеседник заставил его повторить фразы пароля, потом встал и добавил на прощанье:
  — Желаю вам удачи! Желаю выйти из этой ситуации живым и невредимым. Должен заметить, вы очень храбрый человек, сэр!
  «Так ли уж я храбр? — подумал Робертс, оставшись один. — Я просто не хочу быть убитым!»
  В отеле он поднялся к себе в номер, чтобы по-внимательнее осмотреть оружие, с которым вовсе не умел обращаться. Ему так в этот момент захотелось, чтобы и впрямь пистолет ему никогда не понадобился.
  Спустя час Робертс отправился заказывать билет.
  Поезд вышел из Женевы ровно в половине десятого вечера, но и теперь Робертс пришел на вокзал задолго до отправления. Проводник спального вагона мельком взглянул на его билет и паспорт, пропуская вперед носильщика, который положил багаж какого-то англичанина в сетку, где уже лежали чьи-то чемоданчик из свиной кожи и саквояж.
  Проводник объявил:
  — Ваше место девятое, нижнее!
  Когда Робертс выходил из купе, он столкнулся с входящим в вагон толстяком. Извинившись друг перед другом, один по-английски, другой по-французски, они разошлись. Это был дородный тип с бритым черепом, в очках с толстыми стеклами, за которыми его взгляд казался каким-то подозрительным.
  «Какой противный!» — подумал Робертс, которому секунду спустя взгляд этот показался уже зловещим. Может быть, за ним уже следили, когда он заказывал в кассе девятое место? Вполне возможно!
  Он вышел в коридор. Поезд должен был тронуться только через десять минут, и Робертс решил прогуляться по перрону. В середине коридора он посторонился, пропуская пассажирку, которая шла за контролером, держащим в руке ее билет. Проходя мимо Робертса, та уронила вдруг сумочку. Робертс поднял ее и протянул женщине.
  Она пробормотала:
  — Благодарю, сэр.
  Дама говорила по-английски, но ее красивый низкий голос был явно с иностранным акцентом. Она собралась было идти дальше, но почему-то заколебалась, тихо спросила:
  — Простите, сэр, вы, кажется, были недавно в Граце?
  Сердце Робертса бешено забилось при одной мысли о том, что он окажется во власти восхитительного создания, очаровательной женщины, да вдобавок ко всему, по-видимому, богатой аристократки: ее красивое меховое манто, модная шляпа, жемчужное ожерелье красноречиво свидетельствовали об этом. Брюнетка с алыми губами повторила свой вопрос.
  Робертс наконец ответил, как было условлено:
  — Да, в прошлом месяце.
  — Вы занимаетесь производством духов?
  — Да, я изготовитель синтетического жасминового масла.
  Незнакомка наклонила голову и отправилась вперед, прошептав:
  — Встретимся в коридоре, когда поезд отойдет от перрона.
  Следующие десять минут показались Робертсу вечностью. Поезд наконец тронулся, и заговорщик медленно пошел по проходу. Дама, остановившись у окна, пыталась опустить стекло, и он тотчас подбежал помочь.
  — Спасибо, сэр, — поблагодарила она. — Подышим немного свежим воздухом, пока проводники не закрыли… — И, понизив голос, быстро сказала: — Когда переедем границу и ваш сосед уснет — но не раньше! — пройдите в туалет, а уже потом в следующее купе. Вы поняли меня?
  — Да… — Опустив стекло, Робертс спросил громче: — Так хорошо, мисс?
  — Очень вам признательна.
  Он пошел на свое место. Его сосед уже лежал на верхней полке, сняв пиджак и ботинки. Робертс подумал, что тоже не должен раздеваться, — ведь ему еще раз придется выйти к даме. Он достал из чемодана домашние туфли, переодел обувь, погасил свет и вытянулся на нижнем диване. Через минуту его сосед захрапел. Поезд подошел к границе в двадцать два ровно.
  Таможенник открыл дверь, поинтересовавшись: «Что везут господа?» — потом закрыл ее, и поезд опять тронулся.
  Сосед по-прежнему храпел. Робертс подождал минут двадцать, бесшумно поднялся, открыл дверь туалета, скользнул внутрь и задвинул за собой задвижку. Потом чуть потянул дверь напротив, она оказалась незапертой. Постучать? Это выглядело несколько смешным, но не мог же он войти в чужое купе без предупреждения. Однако Робертс тут же нашел простой выход из положения: приоткрыв дверь, он кашлянул.
  Ответ последовал мгновенно: дверь распахнулась, его схватили за руку, и молодая женщина, втащив Робертса, закрыла дверь, заперев на задвижку.
  Робертс затаил дыхание, потому что никогда в жизни не видел вблизи такого очаровательного существа: девушка в мягкой длинной муслиновой тунике с кремовыми кружевами, прислонившись к перегородке, тяжело дышала.
  — Слава богу! — прошептала она.
  Робертс заметил, что она очень молода и фантастически красива. Она быстро сказала на правильном английском языке, но с явным акцентом:
  — Я очень рада вас видеть! Мне было так страшно! Василевич в поезде… Вы понимаете?
  Он ничего не понял, в недоумении пожал плечами, но на всякий случай кивнул.
  — Я думала, что скрылась наконец от них, — продолжала молодая женщина, — ведь должна была бы лучше знать их! Что нам делать? Василевич в соседнем купе! Что бы ни случилось, он не должен овладеть сокровищами, даже если убьет меня…
  — Он вас не убьет и ничего не возьмет! — твердо заверил ее Робертс, не зная, о чем идет речь.
  — Но что мне прикажете делать с этими драгоценностями?
  Он посмотрел на дверь и заметил:
  — Но вы же заперлись на ключ!
  Она засмеялась:
  — Василевичу никогда не могут помешать запертые двери.
  Робертсу показалось, что все, что с ним происходит теперь, является действием какого-то загадочного приключенческого романа. Поэтому он ответил не задумываясь:
  — Можно сделать только одно: доверить их мне!
  Женщина с сомнением посмотрела на него и пробормотала:
  — Они стоят больше десяти миллионов!
  Робертс покраснел, но продолжал настаивать:
  — Главное — вы не бойтесь!
  Незнакомка, с минуту поколебавшись, заявила:
  — Да, я вам верю, сэр! — Тут она наклонилась и протянула ему туго свернутые шелковые чулки, добавив: — Вот! Возьмите!
  Он схватил сверток, оказавшийся очень тяжелым.
  — Унесите все это в свое купе, а завтра утром мне вернете, если… если я к тому времени еще буду жива!
  Робертс невнятно пробормотал:
  — Я… я должен охранять вас… Не здесь, конечно, а там! Я буду сторожить с той стороны. — Он кивнул на дверь в туалет.
  — Если вы хотите остаться… — Женщина молча показала рукой в направлении верхней полки.
  Робертс весь побагровел:
  — Нет, нет, мне будет очень хорошо и там! Поверьте! В случае опасности зовите меня!
  — Спасибо, мой друг.
  Она скользнула на нижнюю полку, до подбородка натянула одеяло и благодарно улыбнулась. Робертс вернулся в туалет.
  Наверное, прошло около двух часов, когда он услышал какой-то шум и замер в ожидании. Но ничего!.. Наверное, он ошибся… Однако вскоре ему показалось, что в соседнем купе раздался крик. Неужели он не углядел?
  Робертс тихонько приоткрыл дверь. Ночник по-прежнему горел на столике. Он взглянул на диван: тот был пуст! Робертс проворно повернул выключатель, но и при свете никого не было видно. Однако ему в ноздри ударил знакомый запах — тяжелый сладковатый запах хлороформа!
  Он заметил, что дверь в коридор не заперта. Выйдя, он огляделся — опять никого! Молодая женщина говорила, что Василевич занимал соседнее купе. Робертс осторожно нажал на ручку. Дверь оказалась запертой изнутри.
  Что делать? Постучать? Этот тип ни за что не откроет… а пассажирка? Может быть, ее уже тоже нет? В противном случае она, вне всякого сомнения, не захочет скандала. Робертс понял, что дело принимает весьма загадочный оборот. Он с беспокойством дошел по коридору до последнего купе. Дверь в него была открыта: там спал проводник. Над ним висели его плащ и фуражка.
  Робертс, не колеблясь ни секунды, надел то и другое и выскочил в коридор. Подойдя к подозрительному купе, он собрал все свое мужество и постучал.
  Не получив ответа, окликнул:
  — Сэр!
  Дверь приоткрылась, и высунулась голова: мужчина, явный иностранец, с черными усами, казался весьма недовольным.
  — Что случилось? — проворчал он.
  — Ваш паспорт, — потребовал Робертс и отступил на шаг.
  Тот почему-то медлил исполнять его просьбу, потом все же вышел в коридор, и, как и ожидал Робертс, он увидел в купе женщину: черноусый явно остерегался впускать проводника в купе. Робертс, не теряя времени, внезапно оттолкнув иностранца, бросился туда, захлопнул за собой дверь и заперся.
  Пассажирка с кляпом во рту и связанными руками лежала поперек нижнего сиденья. Он тотчас освободил ее. Женщина прислонилась к его плечу и застонала.
  — Я еле держусь на ногах! Это, кажется, хлороформ… Он… он отнял у вас драгоценности?
  — Нет, — ответил Робертс, похлопав себя по карману. — Что теперь будем делать?
  Девушка выпрямилась и на глазах ожила; посмотрев на нелепое одеяние своего защитника, воскликнула:
  — А вы оказались гораздо более ловким, чем я полагала! Он пригрозил убить меня, если я не скажу, где драгоценности, и я так испугалась… И тут появились вы! — Она рассмеялась. — Он проиграл и теперь не осмелится что-нибудь предпринять. Вот увидите, даже не попытается вернуться в свое купе! А мы с вами должны оставаться здесь до утра; он, очевидно, сойдет в Дижоне, куда поезд прибудет через полчаса; но, полагаю, он телеграфирует в Париж, где его сообщники будут нас ждать. А пока закиньте куда-нибудь подальше, ну хоть в окно, эти плащ и фуражку, чтобы не иметь в дальнейшем неприятностей.
  Робертс повиновался, а незнакомка продолжала:
  — Мы должны бодрствовать с вами до рассвета.
  Они не спали всю ночь, прислушиваясь к любому постороннему звуку: за каждым из них могла последовать серьезная опасность.
  В шесть утра Робертс открыл дверь и осторожно выглянул в коридор: там никого не было. Женщина быстро проскользнула в свое купе. Робертс последовал за ней, и тут же оба обнаружили следы обыска.
  Робертс добрался до своего собственного ложа, а над ним по-прежнему храпел его попутчик.
  
  Поезд прибыл в Париж в семь утра. Проводник спального вагона во всеуслышание жаловался на исчезновение плаща и фуражки, но, правда, еще не заметил исчезновения одного пассажира.
  Выйдя из вагона и спасаясь от преследования, Робертс с девушкой сменили множество такси, входили в разные отели и рестораны, чтобы тут же выйти оттуда через другие двери… Наконец путешественница облегченно вздохнула:
  — Пожалуй, теперь можно надеяться, что они потеряли наш след…
  Позавтракав, они отправились в Бурже и за три часа долетели до Кройдона самолетом.
  Робертс впервые летел.
  В аэропорту их ждал изысканно одетый джентльмен с седой бородкой, чем-то неуловимо напоминавший того человека, с которым Робертс встречался в Женеве.
  Он с глубочайшим почтением поклонился женщине и сообщил:
  — Машина подана, мадам.
  — Этот джентльмен поедет с нами, Пол, — ответила она и, повернувшись к Робертсу, представила ему встречавшего: — Граф Пол Степни.
  Они уселись в большой лимузин и добирались до места около часа, потом въехали в роскошный парк и остановились перед величественным замком. Робертса проводили в элегантный кабинет, где он передал графу Степни тугой сверток в чулке. Граф вышел, но тут же вернулся обратно.
  — Сэр, — сказал он, обращаясь к Робертсу, — мы вам глубоко признательны. Вы проявили ум и ловкость… Позвольте мне, — добавил он, протягивая Робертсу ларчик из красной кожи, — вручить вам орден Святого Станислава десятой степени с лентой.
  Все происходящее казалось Робертсу волшебным сном. И когда он открыл ларчик и увидел орден, украшенный бриллиантами, старый джентльмен продолжил:
  — Великая княгиня Ольга желает лично поблагодарить вас перед отъездом.
  Он проводил Робертса в гостиную, где, к его великому удивлению, он увидел свою попутчицу: она успела переодеться в очень элегантный костюм и была просто неузнаваема в нем. Она сделала повелительный жест рукой, и граф тотчас удалился.
  — Я обязана вам жизнью! — Княгиня Ольга протянула Робертсу руку, которую тот почтительно поцеловал. Наклонившись к нему, она тихо сказала: — Вы настоящий герой! — и поцеловала его, обдав пленительным запахом духов.
  Как во сне, он услышал ее голос:
  — Автомобиль отвезет вас, сэр, куда прикажете.
  Через час за великой княгиней пришла машина, а старик граф легко избавился от своей белой бороды. Девушку высадили у маленького домика в предместье Лондона. Когда она вошла в него, женщина средних лет, сидящая за чайным столом, воскликнула:
  — Ах, это ты, моя дорогая Мэгги!
  В экспрессе Женева — Париж ее звали великой княгиней Ольгой, Мадлен де Сара — в конторе мистера Паркера Пайна. Но в скромном жилище на Стритгейм она всегда оставалась Мэгги Сайерс, четвертой дочерью в честной рабочей семье.
  
  На следующий день утром в таверне «Добрый путешественник» друг Паркера Пайна Лукас Боннингтон говорил ему за завтраком:
  — Поздравляю! Ваш человек выполнил поручение как нельзя лучше. Банда Тормали, надо думать, в ярости, оттого что их планам не суждено было сбыться. Вы рассказали вашему посланнику, какое задание он выполнял?
  — Нет… я предпочел несколько… приукрасить это дело.
  — Вы слишком осторожны, ничего не скажешь, Пайн!
  — Это не просто осторожность: я стремился, чтобы поручение увлекло Робертса, как он того и хотел, и полагал, что дело с пушкой не даст такого результата, как получился на самом деле, а ведь он пережил настоящее приключение.
  — Так, значит, как вы говорите, пушки было недостаточно? — ошеломленно спросил Боннингтон. — Да эти гангстеры без колебаний убили бы его!
  — Да, — ответил детектив, — но я не хотел подвергать его опасности.
  — Видимо, ваше бюро приносит большой доход? — спросил его друг после долгого молчания, по-прежнему весьма удивленный.
  — Иной раз я и теряю… если клиент того стоит.
  
  Три человека в Париже яростно переругивались.
  — Какой растяпа этот Купер! — кричал один. — Он погубил нас!
  — Однако, — ответил второй, — я уверен, что расчеты профессора не посылались почтой. Значит, вы прозевали посланца!
  — Вовсе нет, — возразил третий. — В поезде не было ни единого англичанина, за исключением какого-то мелкого клерка, с которым я разговаривал и который решительно ничего не знал о профессоре Петерфилде и его изобретении — этой пушке… Его интересовали разве что… большевики, — добавил он с усмешкой.
  
  Робертс сидел дома у камина. Он держал в руках письмо мистера Паркера Пайна, к которому был приложен чек на пятьдесят фунтов стерлингов от имени неких лиц, восхищенных тем, как было выполнено им поручение.
  Перед Робертсом лежал роман, взятый в библиотеке; он открыл наугад страницу и прочитал: «Она прислонилась к двери, словно затравленная жертва».
  «Какое точное описание!» — восхитился Робертс и стал читать дальше: «Он принюхался: слабый, но отвратительный запах хлороформа коснулся его ноздрей».
  О! Как он помнил этот запах, который внезапно возник там, в поезде!..
  «Он обнял ее, и ее алые губы слегка прикоснулись к его губам…»
  Робертс вздохнул. Это была не литература, а самая настоящая реальность! Поездка в Женеву не отличалась особым разнообразием. Но возвращение! Как все было интересно! Теперь он был счастлив, что снова вернулся домой, ибо подозревал, что немыслимо всегда жить в таком напряжении. И великая княгиня Ольга по прошествии времени, пусть и не очень долгого, уже не казалась ему столь реальной.
  Мэри с детьми вернется завтра. Он улыбнулся. Жена скажет: «Мы прекрасно отдохнули, Робертс, только жаль, что ты оставался здесь один, мой бедненький!»
  А он ответит: «Не важно, крошка! Я съездил в Женеву по одному очень важному делу… Вот посмотри, что я получил в награду за это!» — и покажет ей чек на пятьдесят фунтов.
  Потом Робертс подумал об ордене Святого Станислава десятой степени с лентой. Он его спрятал подальше с глаз долой, но как объяснить, если Мэри найдет его? Скорее всего, он скажет, что купил его за границей у антиквара, что это что-то вроде сувенира.
  Робертс снова открыл роман и принялся за чтение. У него теперь был уже не столь меланхоличный вид. Потому что теперь сам он принадлежал к той блестящей когорте людей, которых поджидает на каждом шагу какое-то невероятное событие. Он и не подозревал, что дело, которое поручил ему детектив Паркер Пайн, навсегда поселит в нем страсть к приключениям.
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Случай с богатой дамой
  Мистеру Паркеру Пайну подали визитную карточку миссис Абнер Реймер. Он в удивлении поднял брови: это имя было ему почему-то знакомо. Через минуту посетительницу ввели в кабинет детектива.
  Это была высокая, крепко сбитая женщина с нескладной фигурой. Даже дорогое бархатное платье и роскошное меховое манто не придавали ей никакой элегантности. У нее были слишком большие для женщины руки с узловатыми суставами и широкое грубоватое лицо с ярким румянцем во всю щеку. Зато черные волосы под шляпкой с пером выглядели очень красиво и были причесаны по последней моде.
  Она, очевидно от усталости, буквально упала на стул, слегка склонила голову набок и без предисловий сухо сказала:
  — Здравствуйте, сэр. Если вы хорошо знаете свое ремесло, вы скажете мне, как я должна разумно потратить свои деньги!
  — Весьма оригинально! — пробормотал Паркер Пайн. — Мало кому это кажется трудным… Для вас трудность заключается именно в этом?
  — Да. У меня три меховых манто, куча парижских платьев и всего прочего. У меня прекрасная машина, дом на Парк-Лейн, яхта… но, представьте, я не люблю воду. Я держу множество дорогих слуг, которые открыто смеются надо мной. Я путешествовала, была много раз за границей… и не знаю, что делать дальше.
  — Есть госпитали, больницы… — подсказал детектив.
  — Вы имеете в виду благотворительную деятельность? Нет: эти деньги были заработаны трудом, и если вы думаете, что я брошу их на ветер, то вы глубоко заблуждаетесь, сэр! Я хочу их тратить и получать от этого удовольствие. Если вы подскажете мне, как это лучше сделать, я хорошо заплачу вам.
  — Интересно, мадам, но вы еще ничего не сказали о собственности в деревне…
  — Я забыла! Она у меня тоже есть, но я там умираю от скуки.
  — Расскажите мне еще какие-то подробности вашей жизни: случай далеко не легкий…
  — Охотно. Я не стыжусь своего происхождения. Смолоду работала на ферме, вкалывая без передышки. Потом познакомилась с Абнером, рабочим на заводе. Он ухаживал за мной восемь лет, и я вышла за него замуж.
  — Вы были счастливы в браке?
  — Да. Абнер был очень добр ко мне, но жизнь у нас получилась трудной. Два раза мы пережили безработицу, и пошли дети; их было четверо, три мальчика и девочка, но ни один из них не дожил, увы, до совершеннолетия… Иначе жизнь, возможно, казалась бы мне другой… — Нежность отразилась на ее лице, и оно на глазах помолодело. — У Абнера были слабые легкие, и он не воевал, но в своем деле преуспел: стал старшим мастером и сделал какое-то важное изобретение. Должна сказать, что его шефы были щедры: он получил довольно кругленькую сумму и истратил ее с пользой: взялся за другое изобретение, которое принесло еще больше денег. Он стал хозяином, нанял рабочих, купил два пришедших в упадок предприятия и поднял их буквально из руин. Деньги потекли рекой. Текут и сейчас…
  Сначала я была в восторге: у меня появился собственный дом с удобствами, мне не нужно было больше стряпать, чистить, мыть… Я сидела в гостиной, опершись на шелковые подушки, звонила, чтобы подали чай… Словом — графиня. Потом мы с Абнером переехали в Лондон, побывали в Париже, на Лазурном Берегу… Я одевалась у лучших портных…
  — А затем?
  — Думаю, мы стали к этому привыкать, потому что с некоторых пор все это перестало доставлять нам удовольствие. Бывали дни, когда уже никакое меню нас не соблазняло… А потом… потом здоровье бедного Абнера стало ухудшаться. Мы платили врачам, чтобы они делали все, что было в их силах, но ничто не помогло. Он умер совсем молодым: ему было всего сорок три года.
  Паркер Пайн сделал соболезнующее лицо. А миссис Реймер тем временем продолжала свою исповедь:
  — Это случилось пять лет назад, а деньги все продолжают идти. Очень грустно не пользоваться ими, но, как я уже заметила, у меня отсутствуют всякие желания.
  — Другими словами, вам скучно жить?
  — Да. У меня нет друзей. Мои новые знакомые водят со мной дружбу, потому что я богата, норовят обобрать меня, смеясь за моей спиной; старые же отвернулись, потому что их смущает роскошь, которая меня окружает… Мистер Пайн! Вы можете мне помочь?
  — Возможно, — медленно ответил Паркер Пайн. — Это дело трудное, но надеюсь, что мне удастся вернуть вам радость восприятия жизни.
  — Каким же образом? — сухо поинтересовалась посетительница.
  — Пока это секрет. Я никогда не говорю заранее о своих планах. Хотите попробовать то, что я вам предложу? Но гарантирую успеха, однако уверен, что со временем добьюсь его.
  — Сколько это будет стоить?
  — Я буду вынужден воспользоваться особыми методами, отличными от обычных, поэтому понадобится внушительная сумма. И запрошу с вас тысячу фунтов стерлингов. Причем плата вперед.
  — Здорово! Я согласна, потому что привыкла платить за все гораздо большую цену. Хочу иметь что-то стоящее за свои собственные деньги!
  — Не беспокойтесь, мадам.
  — Я пришлю чек сегодня же вечером, — сказала она, поднимаясь. — Не знаю почему, сэр, но я вам верю! Говорят, дурак легко расстается со своими деньгами… может быть, я и дура! А вы самоуверенно объявляете во всех газетах, что делаете людей счастливыми…
  — Эти объявления стоили мне дорого, и, если они окажутся пустыми обещаниями, плакали мои денежки. Я знаю, откуда проистекают все несчастья, и знаю, следовательно, как от них нужно избавляться.
  Миссис Реймер недоверчиво покачала на прощанье головой и вышла, оставив за собой аромат дорогих духов.
  В кабинет Паркера Пайна вошел красавец Клайд Латрелл.
  — Есть для меня работа? — спросил он.
  Детектив покачал головой:
  — Пока нет. И это все не так просто. Дело сложное, поэтому необходимо все тщательно взвесить и обдумать, чтобы избежать малейшего риска. На сей раз мы пустим в ход необычные средства.
  — С помощью миссис Оливер?
  Детектив улыбнулся при воспоминании о знаменитой романистке.
  — Нет, — ответил он. — Она очень подвержена условностям — гораздо более, чем мы. Я же задумал удар смелый и дерзкий. Вы можете, Клайд, позвонить доктору Антробусу?
  — Антробусу?
  — Да, он мне очень нужен.
  
  Через восемь дней миссис Реймер снова вошла в кабинет мистера Паркера Пайна. Он поднялся с кресла при ее появлении и сказал:
  — Уверяю вас, что подобная задержка вызвана необходимостью. Нужно было провести различные мероприятия, и я добился помощи одного замечательного человека, который исколесил пол-Европы, чтобы приехать сюда к нам.
  — Вот как? — подозрительно сказала миссис Реймер. Она не забыла, что неделю назад подписала чек на тысячу фунтов, и деньги по нему, как ей доложили, уже были выданы.
  Паркер Пайн нажал кнопку. Появилась молодая брюнетка восточного типа в одежде медсестры.
  — Все готово, сестра Сара?
  — Да. Доктор Константин ждет.
  — Что вы такое задумали? — с тревогой спросила миссис Реймер.
  — Познакомить вас с восточной магией, дорогая леди, — спокойно ответил Паркер Пайн.
  Миссис Реймер последовала за сестрой милосердия на верхний этаж. Комната, в которую она вошла, ничем не напоминала другие: стены были затянуты дорогим штофом; на диване лежали яркие, вышитые подушки; паркет покрывали роскошные ковры. Над массивным кофейником склонился мужчина.
  — Доктор Константин, — представила его сестра.
  Доктор был одет по-европейски, однако имел смуглое лицо, черные глаза и пронизывающий насквозь взгляд.
  — А, это больная? — сказал он низким, гортанным голосом.
  — Я не больная! — воскликнула миссис Реймер.
  — Вы больны не телом, а душой, — заметил доктор. — А мы на Востоке умеем лечить душу. Садитесь, пожалуйста, и выпейте кофе.
  Она присела на диван и взяла в руки чашечку ароматного напитка. Пока она медленно пила, врач говорил:
  — Здесь, на Западе, принято обращать внимание только на тело. Это непростительная ошибка. Тело всего лишь инструмент, на котором играют. Мелодия может быть печальной и утомительной или, напротив, веселой и жизнерадостной, и именно эту, последнюю, я и хочу заставить вас услышать. У вас есть деньги, вы будете их тратить с радостью. И жизнь снова покажется вам приятной. Это легко… легко… легко…
  Неясное томление овладело миссис Реймер. Она видела доктора и сестру как в тумане, она была счастлива и… засыпала. Доктор стал вдруг очень высоким, и все окружающее приняло какие-то необычно странные очертания.
  Константин продолжал пристально глядеть в глаза пациентке и повторял:
  — Спите! Спите! Ваши глаза закрываются, сон подступает, овладевает вами, спите… спите…
  Веки миссис Реймер смежились, и она унеслась в чудесный мир…
  
  Когда она проснулась, ей показалось, что прошло очень много времени с того момента, когда она появилась тут, в этой комнате. Она смутно припоминала множество деталей… странные сны… автомобиль и красивую сестру, склонившуюся теперь над ней.
  Но кажется, она наконец проснулась в своей кровати. В своей ли? Что-то не похоже. Ее постель у нее дома, кажется, была гораздо мягче. Смутные воспоминания далекого прошлого проснулись в ее душе… Она чуть пошевелилась, и кровать заскрипела, чего никогда не случалось в ее доме на Парк-Лейн.
  Она огляделась: решительно то был не ее дом. Может быть, ее перевезли в какую-то больницу? Кажется, нет… И это явно не отель. Почти голая комната, стены желто-розовые. Стол, на котором стоял кувшин с водой, комод, самый обычный чемодан, незнакомая одежда на вешалках. На кровати перина…
  — Где я? — спросила она, приходя в себя.
  Дверь открылась, и вошла маленькая полная женщина, румяная и добродушная на вид. В большом фартуке, рукава закатаны до локтей.
  — Ах! — вскричала женщина. — Она проснулась! Войдите, доктор!
  Миссис Реймер открыла было рот с намерением протестовать, но слова будто застряли у нее в горле, когда она увидела незнакомого человека, вошедшего следом за толстушкой, ничуть не походившего на элегантного доктора Константина. Это был сгорбленный старичок в больших очках.
  — Все в порядке, — сказал он, прощупывая пульс миссис Реймер, — вы скоро поправитесь, дитя мое.
  — Что со мной? — спросила она в изумлении.
  — С вами случилось что-то вроде припадка, вы два дня пролежали без сознания. Кажется, ничего серьезного.
  — Вы нас страшно напугали, Анна, — добавила женщина. — Вы ходили по деревне и рассказывали странные вещи…
  — Да, да, миссис Гарднер, именно так все и было, — подтвердил врач, — но не нужно волновать больную. Вы вскоре встанете, малютка.
  — Не беспокойтесь о своей работе, Анна, — снова заговорила миссис Гарднер. — Мистер Робертс пришел мне на помощь, и все прошло благополучно. Будьте спокойны и поправляйтесь, моя дорогая!
  — Почему вы называете меня Анной?
  — Но это же ваше имя, — удивленно ответила женщина.
  — Вовсе нет! Меня зовут Амалия Реймер. Миссис Абнер Реймер! — Она попыталась подняться.
  Миссис Гарднер и врач переглянулись.
  — Нет, нет, лежите, пожалуйста, — сказала женщина.
  — Да, да, — поддержал доктор, — главное — не волнуйтесь!
  Оба вышли из комнаты, а она осталась лежать в одиночестве, страшно заинтригованная всем происшедшим. С какой стати ее называют Анной и почему эти люди обменялись таким взглядом откровенного недоверия, когда она назвала свое настоящее имя? Где она? Что случилось с нею?…
  Миссис Реймер встала с постели; ее немного пошатывало, но она медленно подошла к маленькому окошечку и выглянула в него. В нем она увидела… двор фермы! Совершенно ошеломленная, Амалия вернулась к кровати. Как она попала в этот незнакомый дом? Когда?
  Вошла миссис Гарднер, неся на подносе миску с супом, и миссис Реймер спросила ее:
  — Как я здесь очутилась? Кто меня привез?
  — Никто, милая. Вы живете с нами уже пять лет… и трудно было подозревать, что с вами случаются такие припадки!
  — Я живу здесь пять лет?!
  — Да! Ну, Анна, не станете же вы меня уверять, что совершенно ничего не помните?
  — Я никогда не жила здесь! И вас я совсем не знаю!
  — Вы забыли, потому что были больны.
  — Я никогда в жизни не жила здесь!
  — Ну что вы, дорогая!..
  Миссис Гарднер, несмотря на свою полноту, резво подбежала к комоду и взяла в руки фотографию в рамке, довольно старую и тусклую, и подала больной. На фотографии была запечатлена группа из четырех человек: бородатый мужчина, сама миссис Гарднер, весело улыбающийся высокий худой парень и женщина в цветастом ситцевом платье и фартуке… Миссис Реймер собственной персоной!
  Пока она ошеломленно рассматривала снимок, миссис Гарднер поставила рядом с Амалией миску супа и бесшумно удалилась.
  Больная машинально принялась за еду; суп был вкусный, густой, очень горячий. Но голова, однако, шла кругом. Кто из них спятил? Миссис Гарднер или она? Одна из двух — это уж определенно!.. Во всяком случае, был врач…
  — Я Амалия Реймер! — громко повторяла женщина. — Я уверена, что никто не может это оспорить.
  Доев суп, она поставила миску на поднос. Ее внимание привлекла лежащая рядом сложенная газета. Она взяла ее, взглянула на дату: девятнадцатое октября. Когда же она была в бюро мистера Паркера Пайна? Кажется, пятнадцатого или шестнадцатого… Значит, она проболела три дня… «Проклятый доктор!» — гневно подумала Амалия.
  Однако на этом женщина не успокоилась. Она когда-то слышала о людях, которые годами не могли вспомнить своего имени, и боялась, что с ней приключилось именно такое. Она опять стала просматривать газету и вдруг наткнулась на заметку:
  «Миссис Абнер Реймер, вдова Абнера Реймера, короля запонок, была помещена вчера в частную психиатрическую клинику. В течение двух дней она называла себя деревенской служанкой Анной Мутхауз…»
  — Анна Мутхауз! Вот, значит, как все обернулось! Речь идет о подмене!
  «Мы сможем все уладить!..» — вспомнились ей успокаивающие слова детектива. Если этот лицемер Паркер Пайн задумал эту темную комбинацию…
  В ту же минуту ей бросилось в глаза имя Константин в другом крупном заголовке:
  «ЗАЯВЛЕНИЕ ДОКТОРА КОНСТАНТИНА.
  Во время пресс-конференции, данной вчера доктором Клаудиусом Константином накануне его отъезда в Японию, последний выдвинул захватывающие теории. По его мнению, можно доказать существование души, перенеся ее из одного тела в другое. Он уверял, что в своих экспериментах на Востоке он сумел осуществить двойное перемещение: душа загипнотизированной особы А была перенесена в тело Б и наоборот.
  Для успешного проведения подобного опыта нужно найти двух пациентов, имеющих немалое физическое сходство, так как только в этом случае они будут похожи и в своей психической характеристике. Такие свойства, по наблюдениям врачей, обычно имеют близнецы. Однако, как выяснилось, и два человека, не связанные родственными генами и принадлежащие к разным слоям общества, но имеющие одинаковые черты лица, также могут иметь и одинаковую психику».
  Миссис Реймер отбросила газету и вне себя от гнева закричала:
  — Негодяй! Подлец! Обманщик!
  Теперь она поняла все: он сразу задумал овладеть ее состоянием! И эта Анна Мутхауз — всего лишь игрушка в руках Паркера Пайна…
  Возможно, она и не виновата, но он и Константин совершили грандиозную аферу!
  Но она выведет на чистую воду этих бандитов! Их будут судить! Она добьется этого!
  Негодование миссис Реймер заметно поутихло, когда она вспомнила первую заметку: Анна Мутхауз не стала послушным инструментом в руках Пайна: она протестовала, называла себя… и что из всего этого вышло?…
  «Несчастную заперли в сумасшедший дом, — подумала Амалия Реймер и содрогнулась при мысли об этом. — Сумасшедший дом! Если туда войдешь, никогда оттуда не выйдешь, и чем больше будешь сопротивляться, тем меньше тебя будут слушать!»
  Но она не желает подвергаться подобной опасности!
  Дверь открылась, и вошла миссис Гарднер.
  — Вот и хорошо, — сказала она, — что съели суп. Вы быстро пойдете на поправку.
  — Когда я заболела, скажите?
  — Подождите… три дня назад, в пятницу пятнадцатого, в четыре часа дня.
  — Вот как? — несколько удивленно сказала миссис Реймер: ведь это был день и час, когда она посетила доктора Константина!
  — Вы сидели на стуле и вдруг сказали: «Ах, как я хочу спать!» И тут же уснули! Мы вас уложили и пригласили доктора.
  — Думаю, тем не менее вы все-таки не можете сказать, кто я, — наудачу сказала миссис Реймер.
  — Вы шутите! Как можно узнать человека как-то иначе, чем посмотрев на его лицо? Тем более что у вас есть родинка.
  — Родинка? — живо переспросила Амалия, зная, что у нее никогда не было ни одной родинки.
  — Да, под правым локтем! Взгляните, чтобы убедиться в правдивости моих слов.
  «Вот и доказательство!» — подумала бедная женщина, закатывая рукав ночной сорочки. И когда она и в самом деле увидела родинку, то не смогла сдержать внезапно вырвавшихся рыданий.
  
  Через четыре дня Амалия встала с постели. И пока лежала, придумывала множество планов спасения, однако отвергала их один за другим.
  Она могла бы, конечно, показать газетную статью миссис Гарднер и доктору, объяснить им, но была уверена, что они ей все равно не поверят. Она могла бы обратиться в полицию… Но там уж наверняка не поверят!
  Она, наконец, могла явиться к Паркеру Пайну: эта перспектива прельщала ее более всего: во-первых, потому, что она получит моральное удовлетворение, высказав этому фарисею-добряку все, что она о нем думает. Но ее останавливало непреодолимое препятствие: она находилась в Корнуолле, и у нее не было денег, чтобы поехать в Лондон: два шиллинга и четыре пенса в старом кошельке составляли все ее богатство.
  Итак, через четыре дня миссис Реймер приняла героическое решение: она покорится судьбе, будет продолжать играть роль Анны Мутхауз, а когда заработает достаточно денег, то поедет в Лондон и настигнет мошенника прямо в его логове, то есть конторе!
  Приняв это решение, миссис Реймер безропотно подчинилась распорядку новой жизни. История повторилась — она возвращалась к своей далекой юности!
  Сначала работать было тяжело — после стольких лет бездумной, обеспеченной жизни, но уже к концу недели она обрела прежнюю привычку к работе на ферме.
  Миссис Гарднер оказалась добродушным созданием с ровным характером. Ее сильный молчаливый муж был тоже очень добр к Амалии. Высокого худого парня здесь уже не было, его заменил другой рабочий, сорокапятилетний гигант, не болтливый, бесхитростный, с ласково блестевшими голубыми глазами.
  Бежали дни, летели недели. Наконец миссис Реймер в один прекрасный день поняла, что накопила достаточно денег, чтобы отправиться в Лондон. Однако она не поехала. Время еще было, и Амалия еще побаивалась снова попасть в сумасшедший дом: Паркер Пайн хитер, он запрет ее в нем как умалишенную, с помощью своего сообщника-врача, и никто не узнает, что с ней сталось.
  «Кроме того, — думала она, — перемена жизни пошла мне явно на пользу».
  Она рано вставала и много работала. Джо Уэлш, рабочий, зимой заболел, и Амалия с миссис Гарднер ухаживали за ним.
  Пришла весна, стало тепло, в лугах появились первые цветы. Джо помогал Анне в работе, она чинила его белье. По воскресеньям они ходили вместе гулять. Джо вдовел уже четыре года и признался, что за это время привык иной раз и выпить лишнего. Но теперь он забыл про кабачок и купил себе новый костюм. Миссис Гарднер втихомолку посмеивалась над ним.
  Анна подтрунивала над Джо, однако он не обижался и выглядел смущенным, но довольным.
  За весной пришло урожайное лето. На ферме все работали не покладая рук. Наконец урожай был убран, и листья на деревьях стали краснеть — наступала осень.
  Восьмого октября Анна во дворе рубила на зиму капусту и однажды, подняв голову, увидела вдруг Паркера Пайна, который, облокотившись на забор, молча наблюдал за ней.
  — Это вы! — вскричала она в бешенстве. — Ах вы такой-сякой…
  Ей понадобилось некоторое время, чтобы все высказать ему. И когда она остановилась, чтобы перевести дух, Паркер Пайн любезно улыбнулся ей.
  — Вполне с вами согласен, — сказал он, — и не спорю.
  — Да, да! — Миссис Реймер еще не остыла. — Вы лгун и обманщик вместе с вашим Константином, вашим гипнотизером! А несчастная Анна Мутхауз, запертая с этими чокнутыми…
  — Вот тут вы не правы, мадам! Анна Мутхауз вовсе не в психиатричке… она… она… вообще никогда не существовала!
  — Вот как? Я же видела ее фотографию!
  — Это коллаж! Это делается очень просто!
  — А статьи в газете?
  — Номер был сделан специально, в единственном экземпляре, чтобы вас убедить.
  — А этот… подлый доктор Константин?
  — Его роль сыграл мой лучший друг, у него блестящие актерские способности.
  Миссис Реймер неуверенно пожала плечами:
  — И вы будете мне внушать, что я не была загипнотизирована?
  — Не совсем. В ваш кофе добавили настойку индийской конопли. Потом вам давали другое снотворное, чтобы привезти вас сюда, пока вы не проснулись.
  — Значит, миссис Гарднер была вашей сообщницей?
  Детектив кивнул.
  — Вы ее, вероятно, купили? Или наговорили ей с три короба?!
  — Она очень доверяет мне, потому что когда-то я спас ее единственного сына от каторги.
  — А родинка?
  Пайн улыбнулся:
  — Она со временем побледнеет, а месяцев через пять исчезнет совсем.
  — Но зачем была разыграна эта комедия? Вы посмеялись надо мной, привезли сюда и превратили в работницу фермы, когда у меня столько денег в банке! Но об этом, наверное, бесполезно и говорить, дорогой сэр: вы, конечно, воспользовались ими и ради этого…
  — Точно так! — ответил Паркер Пайн. — Под влиянием наркотика вы дали мне нотариальную доверенность, и за время вашего… отсутствия — назовем это так — я вел все ваши финансовые дела. Но могу заверить, что за исключением данной мне вами тысячи фунтов я из ваших денег не положил в свой карман ни пенса. Больше того, благодаря удачному помещению ваш капитал значительно увеличился за это время.
  — Тогда зачем… — начала было миссис Реймер.
  — Могу теперь я задать вам вопрос? Вы человек искренний, и я уверен, что вы ответите мне откровенно: теперь вы счастливы?
  — Счастлива?! Хорошенькое счастье! Разве женщина, у которой украли деньги, может быть счастливой? Ну и нахал же вы, сэр Пайн!
  — Вы по-прежнему сердитесь, и это понятно! Но забудьте на минутку о моих ошибках: когда вы пришли ко мне год назад, вы были печальны и раздражены. А сейчас, скажите, вы по-прежнему грустите? Если да, то я принесу вам мои извинения и вы вольны покарать меня, как вам будет угодно. Кроме того, я тотчас верну вам тысячу фунтов. Ну как, вы несчастны? Говорите же!
  Миссис Реймер посмотрела ему в лицо, опустила глаза и прошептала:
  — Нет. После смерти Абнера я никогда не была так счастлива, как сейчас. Я… я собираюсь выйти замуж за человека, который работает здесь… за Джо Уэлша. Наша помолвка будет оглашена в воскресенье… вернее, должна быть оглашена.
  — По-видимому, — сказал Паркер Пайн, — все изменилось в вашей жизни?
  Миссис Реймер залилась краской, отступила на шаг и закричала:
  — Что вы хотите этим сказать? Уж не думаете ли вы, что я снова стану важной дамой, даже если я буду обладать всеми деньгами на свете? И не собираюсь! Все они, эти дамы, сплошь лентяйки! Джо достаточно хорошо воспитан для меня, и я для него тоже. Мы любим друг друга и будем счастливы! А вы, интриган эдакий, убирайтесь отсюда и не суйте нос в чужие дела!
  Пайн вынул из кармана какую-то бумагу и протянул Амалии:
  — Вот ваша доверенность, мадам. Разорвать ее? Полагаю, что теперь вы сами в состоянии управлять своим капиталом.
  Странное выражение мелькнуло вдруг на лице миссис Реймер, и она оттолкнула протянутую руку детектива:
  — Сохраните ее у себя! Я много чего тут наговорила вам! Отчасти вы это заслужили. Вы хитрюга, Паркер Пайн, но я вам верю. Положите на мое имя семьсот фунтов в здешний банк. Это даст нам возможность купить ферму, которую мы с Джо уже приглядели. А остальное… отдайте на содержание госпиталей.
  — Вы хотите пожертвовать на благотворительность все свое состояние?
  — Конечно. Джо добрый и честный парень, но он слаб духом. Такие большие деньги его погубят, я уверена! Мне удалось отучить его от выпивки, и я не дам ему пропасть. Ни за что! Слава богу, я знаю, чего хочу. И не позволю, чтобы деньги отняли у меня счастье!
  — Вы замечательная женщина, Амалия Абнер Реймер! — сказал Паркер Пайн. — Не найдется и одной на миллион, которая могла поступить как вы!
  — Значит, только у меня одной и присутствует здравый смысл, — с достоинством ответила миссис Реймер.
  — Низко кланяюсь вам, — совсем расчувствовался детектив.
  Он низко склонил голову перед миссис Реймер и собрался уходить. Но Амалия почти вдогонку крикнула ему:
  — Только чтобы Джо ничего не узнал!
  Она стояла, освещенная лучами заходящего солнца, с большим зеленым кочаном в руках, гордо выпрямившись и откинув голову. Из нее и в самом деле получилась великолепная крестьянка!
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Все ли у вас есть, что вы желаете?
  — Сюда, мадам!
  Высокая дама в норковом манто шла за тяжело нагруженным носильщиком по перрону Лионского вокзала.
  На ней был коричневый вязаный берет, сильно сдвинутый набок и закрывающий одну сторону лица. С другой был виден очаровательный профиль и маленькая золотая серьга в перламутровом ушке. По-видимому, дама была американкой, и весьма обольстительной. Пока она шла мимо состава, все мужчины оборачивались ей вслед.
  Надписи на вагонах говорили о пути следования: «Париж — Афины», «Париж — Бухарест», «Париж — Стамбул».
  У последнего носильщик остановился, отпустил ремень, удерживающий чемоданы, и сказал:
  — Вот, мадам, вам сюда.
  Проводник спального вагона стоял у подножки. Он поклонился, и его слова «Добрый вечер, мадам» прозвучали очень почтительно, может быть благодаря роскошному манто. Женщина протянула ему билет.
  — Номер шесть, — сказал он, — боковое, — и поднялся вместе с нею. Дама следовала за ним. По дороге она чуть не столкнулась с полным мужчиной, выходившим из соседнего купе, и обратила внимание на его добродушное лицо и благожелательный взгляд.
  — Сюда, мадам, — указал проводник, входя в купе, опустил стекло и махнул носильщику, который подал ему багаж; он водрузил его в сетку, и дама села. Сумочку и маленький сафьяновый чемоданчик она положила рядом с собой. В купе было жарко, но пассажирка и не собиралась снимать манто, а лишь задумчиво смотрела в окно. На перроне суетилось множество людей — продавцы газет, фруктов, шоколада, минеральной воды, но она никого не замечала, и ее лицо выражало печаль.
  Поезд отошел от вокзала. У нее над головой раздался голос:
  — Будьте любезны, ваш паспорт, мадам.
  Элси Джеффри не слышала.
  Проводник повторил, она вздрогнула:
  — Что вы сказали?
  — Ваш паспорт, мадам.
  Она открыла сумочку, достала документ и протянула ему.
  — Хорошо, мадам, я все сделаю. — И добавил тихо: — Я буду сопровождать вас до Стамбула.
  Элси достала банкнот и вручила ему. Он почтительно принял, спросил, желает ли она, чтобы постель была готова немедленно, и будет ли она обедать в вагоне-ресторане. Получив ответ, он ушел. Почти тотчас же по коридору прошел официант из ресторана, звоня в колокольчик:
  — Первое блюдо! Первое блюдо!
  Молодая женщина встала, сняла манто, посмотрелась в зеркало, взяла в руки сумочку и чемоданчик с драгоценностями и вышла в коридор. Официант возвращался бегом, и, чтобы не столкнуться с ним, она вошла в пустое соседнее купе. Выходя оттуда, она бросила взгляд на наклейку большого, слегка потрепанного чемодана, стоящего на скамейке. Наклейка сообщала о его владельце: «Дж. Паркер Пайн, Стамбул», а на чемодане выбиты инициалы Д.П.П.
  Лицо Элси выразило смущение; она, поколебавшись, вернулась в свое купе, взяла номер «Таймс», лежавший на столе вместе с другими журналами и книгами, быстро пробежала глазами объявления, но не нашла того, что искала. Нахмурившись, она опять пошла в вагон-ресторан.
  Официант указал ей место за столиком, где уже сидел один пассажир. Это был тот джентльмен, который встретился ей в коридоре, хозяин чемодана.
  Она незаметно рассматривала его спокойное, добродушное, чем-то внушающее доверие лицо. Он был по-британски сдержан и обратился к молодой женщине только за десертом:
  — Здесь чересчур жарко, вы не находите?
  — Да, — ответила она. — Хотелось бы открыть окно.
  — Но это невозможно! Все будут протестовать.
  Она улыбнулась, и оба замолчали. Принесли кофе и счет. Когда оба расплатились, Элси набралась храбрости и сказала:
  — Простите, пожалуйста… Я случайно увидела ваше имя на чемодане. Паркер Пайн… Вы… Это вы?…
  Она замялась, и он пришел ей на помощь:
  — Думаю, что да… — и процитировал текст объявления, которое она часто видела в «Таймс» и которое только что тщетно искала в купе: — «Вы счастливы? Если нет, посоветуйтесь с мистером Паркером Пайном». Это я и есть!
  — Удивительно! — ответила она.
  — По-вашему. А по-моему — нет.
  Он любезно улыбнулся, наклонился к ней и спросил, пока другие пассажиры выходили:
  — Значит, вы несчастливы?
  — Я… — начала она и запнулась.
  — Иначе вы не сказали бы: «Это удивительно».
  Присутствие мистера Паркера Пайна придало Элси уверенности, и она в конце концов призналась:
  — Да, я несчастна… Или, скорее, встревожена. Произошло непонятное…
  — Вы расскажете мне?
  Молодая женщина снова вспомнила текст объявления. Они с мужем не раз смеялись над ним, и она не предполагала, чтобы когда-нибудь… Может, лучше промолчать?… Может, этот человек — обманщик? Однако он не выглядит таким. И она решилась.
  — Так вот, сэр, я должна встретиться с мужем в Стамбуле. У него на Востоке дела, и в этом году он счел необходимым съездить туда. Он отбыл две недели назад и просил меня приехать к нему, чему я была очень рада, так как еще никогда не путешествовала. Мы в Англии уже шесть месяцев.
  — Вы оба американцы?
  — Да.
  — Давно вы женаты?
  — Полтора года.
  — Вы счастливы?
  — О да! Эдуард — ангел! — Она замялась, потом добавила: — Возможно, он не очень веселый… немного суховатый, потому что его предки — пуритане… Но мы любим друг друга! — быстро закончила она.
  Паркер Пайн задумчиво поглядел на нее и сказал:
  — Продолжайте.
  — Дней через восемь после отъезда мужа я писала письмо в его кабинете и заметила на промокашке несколько непонятных строк. Я только что читала полицейский роман, где открыли важную улику именно на промокашке, и я смеха ради поставила эту промокашку перед зеркалом. Поверьте, я не собиралась шпионить за Эдуардом… Он такой спокойный, что мне и мысли такой не могло прийти в голову.
  — Понимаю!
  — Я легко прочитала. Сначала было: «Моя жена…», потом «Семплон-экспресс» и ниже: «Как раз перед Венецией самое подходящее место». — Она замолчала.
  — Любопытно, — сказал Паркер Пайн. — Это был почерк вашего мужа?
  — Да. Но как я ни ломала голову, я так и не поняла, с какой целью он это писал.
  — «Как раз перед Венецией самое подходящее место», — повторил детектив. — Действительно странно!
  Миссис Джеффри наклонилась к нему и с надеждой в голосе спросила:
  — Что вы посоветуете мне делать?
  — Боюсь, вам придется подождать до Венеции… — Он взял со стола расписание, посмотрел в него и сказал: — Наш поезд прибудет в Венецию завтра в 14.27.
  Они обменялись взглядами, и Паркер Пайн сказал:
  — Положитесь на меня, миссис.
  Часы показывали 14.25. «Семплон-экспресс» опаздывал на одиннадцать минут.
  Паркер Пайн и миссис Джеффри сидели в купе молодой женщины. До сих пор путешествие было приятным, но довольно однообразным. Если что-то и должно было произойти, то время для этого, очевидно, наступало. Элси взглядом искала поддержки у своего советчика, и сердце ее сильно стучало.
  — Успокойтесь, — сказал он, — вы ничем не рискуете. Я с вами.
  Вдруг в коридоре раздался крик:
  — Пожар!
  Миссис Джеффри и Паркер Пайн бросились в коридор. Женщина славянского типа, очень взволнованная, показывала в конец вагона. Из одного купе валил дым. Все пассажиры устремились туда, некоторые, кашляя, отступили. Показался проводник и стал успокаивать:
  — Не бойтесь, дамы и господа, купе пустое, и огонь сейчас же будет погашен!
  Вопросы сыпались со всех сторон. Поезд шел по мосту, связывающему Венецию с материком.
  Мистер Паркер Пайн ринулся в купе Элси. Женщина славянского типа стояла в открытой двери и тяжело дышала.
  — Это не ваше купе, — сказал ей детектив.
  — Знаю, знаю! — лепетала она, задыхаясь. — Простите… волнение… у меня сердце… — Она упала на скамейку.
  Паркер Пайн успокоил ее отеческим тоном:
  — Не бойтесь! Уверен, что пожар не страшен!
  — Да? Ну и слава богу! Мне уже лучше, и я сейчас пойду в свое купе.
  — Не спешите. — Паркер Пайн заставил ее снова сесть. — Я вынужден ненадолго вас задержать.
  — Вы оскорбляете меня, сэр!
  — Не двигайтесь!
  Он говорил так властно, что женщина замолчала. Вошла Элси.
  — Это была бомба со слезоточивым газом, — сообщила она. — Чей-то дурацкий фарс! Проводник в ярости и допрашивает всех пассажиров…
  Она вдруг замолчала и с удивлением взглянула на женщину.
  — Что было в вашем маленьком чемоданчике, мэм? — спросил ее Паркер Пайн.
  — Мои драгоценности.
  — Проверьте, пожалуйста, все ли цело.
  Незнакомка по-французски разразилась градом упреков. В это время Элси схватила чемоданчик и, открыв его, закричала:
  — О боже! Он отперт!
  — Я буду жаловаться компании! — заявила славянка.
  — Он пустой! — застонала миссис Джеффри. — Все исчезло: мой бриллиантовый браслет, колье — подарок отца, мои кольца с изумрудами и рубинами, бриллиантовые брошки… К счастью, жемчужное ожерелье на мне. О, сэр, что теперь делать?
  — Сходите за проводником. Я не выпущу отсюда эту особу до его прихода.
  — Негодяй! Подлец! — вопила женщина, в то время как поезд подходил к вокзалу Венеции.
  То, что произошло в следующие полчаса, можно легко изложить в нескольких словах. Паркер Пайн объяснялся с различными чиновниками на разных языках… но безрезультатно. Подозреваемая согласилась на обыск… и была отпущена. Драгоценностей на ней не нашли.
  Между Венецией и Триестом Паркер Пайн и Элси обсудили положение.
  — Когда вы видели свои драгоценности в последний раз?
  — Сегодня утром. Я сняла сапфировые серьги, которые были на мне вчера, и заменила их простыми жемчужными.
  — Все драгоценности были на месте?
  — Я не проверяла, но мне казалось, что все в порядке. Конечно, могло не хватать кольца или еще какой-нибудь безделушки, но и только.
  — А когда убирали утром ваше купе?
  — Я взяла чемоданчик с собой в вагон-ресторан. Я всегда его беру… Только на этот раз оставила, когда выскочила…
  — Следовательно, эта якобы невинная, назвавшая себя госпожой Собейской, явно виновна. Только куда, к дьяволу, она подевала драгоценности? Ведь в купе она оставалась одна не более минуты: только-только хватило бы времени на то, чтобы открыть чемоданчик поддельным ключом и взять содержимое. А дальше?
  — Может быть, она их передала кому-нибудь?
  — Не думаю. Я вернулся и загородил ей дорогу в коридор. Я бы видел, если бы кто-нибудь выходил отсюда.
  — Может быть, она выбросила все в окно своему сообщнику?
  — Такое, конечно, могло произойти, если бы мы не проезжали в этот момент по мосту над морем.
  — Значит, она спрятала мои драгоценности здесь, в купе.
  — Поищем!
  Она энергично принялась за работу. Паркер Пайн рассеянно помогал. Когда она упрекнула его в невнимательности, он извинился:
  — Я думал о том, что мне необходимо в Триесте отправить важную телеграмму.
  Миссис Джеффри была раздосадована. Было заметно, что авторитет Паркера Пайна заметно упал в ее глазах. Он, поняв это, печально проговорил:
  — Боюсь, вы на меня рассердились.
  — Конечно, — согласилась она, — вы почти ничего не сделали.
  — Вспомните, дорогая леди, что я не полицейский. Кражи и преступления — не моя специальность. Я занимаюсь человеческим сердцем.
  — Я была расстроена, когда садилась в поезд, но гораздо меньше, чем сейчас! Я готова оплакивать мой прекрасный браслет… кольцо с изумрудом, которое Эдуард подарил мне, когда был женихом!
  Поезд замедлил ход. Паркер Пайн выглянул в окно и объявил:
  — Триест! Пойду пошлю телеграмму.
  
  — Эдуард!
  Лицо миссис Джеффри просветлело, когда она увидела своего мужа на перроне стамбульского вокзала. Она будто забыла о пропаже драгоценностей, о загадочных обрывках фраз на промокашке — одним словом, обо всем, кроме того, что она снова видит Эдуарда, который мог быть в обращении с нею суховатым и спокойным, но который ей был бесконечно дорог…
  Они вошли в здание вокзала. Элси почувствовала чье-то легкое прикосновение к своему плечу и, обернувшись, увидела сияющего Паркера Пайна.
  — Миссис Джеффри, — попросил он, — соблаговолите приехать через полчаса ко мне в отель «Токатлиан». Надеюсь, что смогу сообщить вам нечто приятное.
  Она оглянулась на Эдуарда и представила их друг другу:
  — Мой муж… мистер Паркер Пайн.
  — Полагаю, миссис Джеффри телеграфировала вам о краже драгоценностей, — сказал детектив. — Я сделал все, что мог, для того, чтобы их найти, и, кажется, через полчаса смогу ее окончательно успокоить.
  Джеффри быстро ответил:
  — Ты хорошо сделаешь, если поедешь в «Токатлиан»… Сэр, моя жена обязательно приедет.
  Ровно через полчаса Элси проводили в номер мистера Паркера Пайна, который встал, чтобы ее встретить, и сказал:
  — Я разочаровал вас, не так ли? Не отрицайте! Я не считаю себя волшебником, но сделал что мог. Откройте это… — И он поставил перед ней картонный ящичек.
  Миссис Джеффри повиновалась. Там оказались все пропавшие драгоценности — кольца, брошки, браслет.
  — Ох! — воскликнула она. — Это чудо!
  Детектив скромно улыбнулся:
  — Я счастлив, что вы сдержали слово, дорогая леди, и что вы здесь.
  — О, я чувствую себя очень неблагодарной, потому что с самого Триеста я была так нелюбезна с вами. Но как вы, сэр, нашли их? Где?
  Он задумчиво покачал головой:
  — Долго рассказывать… Когда-нибудь вы узнаете… Возможно, очень скоро.
  — А почему не сейчас?
  — У меня есть на то причины…
  Женщина распрощалась, не удовлетворив, увы, своего любопытства.
  После ее отъезда Паркер Пайн взял шляпу с тростью и вышел. По дороге он улыбался всему и всем и наконец дошел до маленького кафе, выходящего окнами на Золотой Рог. По другую сторону бухты стамбульские мечети поднимали к небу свои стройные элегантные минареты. Вид был великолепный.
  Детектив, опустившись на стул, заказал две чашки кофе, которые тотчас принесли. Кто-то сел напротив него: это был Эдуард Джеффри.
  — Я заказал чашку кофе и для вас, — сказал Паркер Пайн.
  Джеффри наклонился и удивленно спросил:
  — Как вы узнали, что я приду?
  Паркер Пайн отпил глоток и ответил:
  — Ваша жена говорила вам о том, что она прочитала на промокашке? Нет? Она вам скажет, она просто на время забыла… — Детектив рассказал об этом случае и продолжал: — Это в какой-то мере объясняет странность инцидента, происшедшего перед Венецией. По тем или иным причинам вам нужно было, чтобы драгоценности вашей жены были украдены. Но зачем вы написали: «Как раз перед Венецией будет самое подходящее место»? Это кажется какой-то бессмыслицей! Почему вы не оставили вашей служащей свободы выбора? Внезапно я понял: драгоценности вашей жены были похищены прежде, чем вы уехали из Лондона, и заменены поддельными.
  Во всяком случае, вам, как человеку честному и порядочному, тяжело было думать, что станут подозревать слугу или какого-то другого невинного человека. Значит, надо было так обставить кражу, чтобы никто из домашних не был заподозрен.
  Вы передали вашей доверенной ключ от чемоданчика и дымовую шашку. В нужный момент она поднимет тревогу, войдет в купе вашей жены, достанет драгоценности и выкинет их в море. Ее заподозрят, обыщут, ничего не найдут и отпустят… Выбор места понятен: в любом другом месте железнодорожной линии содержимое чемоданчика могло быть найдено, отсюда необходимость действовать именно в тот момент, когда поезд идет над морем.
  Тем временем вы собирались продать настоящие драгоценности здесь, в Стамбуле. К счастью, моя телеграмма пришла вовремя. Вы послушались меня и принесли их в «Токатлиан» до моего приезда: знали, что иначе я выполню свою угрозу и заявлю в полицию. И вы пришли в это кафе…
  Эдуард Джеффри, красивый блондин с наивными глазами, бросил на собеседника умоляющий взгляд и пробормотал:
  — Как я вам все объясню? Вы принимаете меня за вульгарного вора…
  — Вовсе нет, напротив, я считаю, что вы вполне честный человек. У меня привычка классифицировать людей: вы, дорогой сэр, принадлежите к категории жертв. А теперь объясните-ка мне, пожалуйста, все.
  — Здесь достаточно одного слова: шантаж.
  — В самом деле?
  — Вы видели мою жену и должны понять, до какой степени она искренна, невинна и незнакома со злом…
  — Да.
  — У нее в жизни высокие идеалы. Если она узнает, что я… действовал как последний воришка, она меня бросит!
  — Вы уверены? Но дело не в этом. Что вы сделали, мой молодой друг? Я полагаю, речь идет о женщине?
  Джеффри кивнул.
  — Она появилась после вашего вступления в брак или раньше?
  — Раньше, много раньше!
  — Что же произошло тогда?
  — Абсолютно ничего, и именно это самое печальное: я поселился в мидийском отеле одновременно с очень красивой женщиной, некоей миссис Россетер. Ее муж был очень ревнив, и у него бывали страшные приступы ярости. Однажды ночью он угрожал ей револьвером, она убежала и постучалась ко мне в гостиничный номер. Женщина была вне себя от страха и умоляла позволить ей остаться до утра. Что мне было делать?
  Паркер Пайн поглядел в честные глаза молодого человека, вздохнул и сказал:
  — Откровенно говоря, вас разыграли, как последнего дурака.
  — Как это?
  — А очень просто! Это древняя шутка, ей поддаются молодые, рыцарски настроенные люди. Полагаю, что шантажировать вас начали, когда была объявлена ваша помолвка с вашей теперешней женой?
  — Да. Я получил письмо, в котором меня предупреждали, что, если я не вышлю некоторую сумму, мой будущий тесть узнает, что я отбил жену у мужа, и свидетели могут подтвердить, как она входила ночью в мой номер. Муж подаст на развод… короче, я буду выглядеть подлым соблазнителем… — Эдуард вытер усталым жестом лоб.
  — Понятно. Вы заплатили один раз, а потом время от времени требования возобновлялись?
  — Да, я больше не располагал свободными деньгами и вот разработал этот план… — Джеффри взял свой уже остывший кофе и машинально выпил его, а затем спросил: — Что мне делать?
  — Положиться на меня. Я займусь вашими противниками. А вы вернетесь к жене и расскажете ей всю правду… скорее, часть правды. Единственное, что вам придется изменить, так это трактовку происшествия в Индии: надо скрыть от нее, что вы вели себя как ребенок.
  — Но…
  — Дорогой сэр, вы не знаете женщин: если им придется выбирать между донжуаном и дураком, они непременно выберут первого! Ваша жена — очаровательная девочка, невинная и высоконравственная. Если вы хотите, чтобы она ценила жизнь с вами, дайте ей возможность поверить, что она перевоспитала развратника!
  Эдуард Джеффри разинув рот смотрел на детектива.
  — Поверьте! Сейчас ваша жена влюблена в вас; но может случиться, что это чувство угаснет, если вы по-прежнему будете выглядеть таким добродетельным, и в конце концов ей станет скучно с вами. — Паркер Пайн ласково добавил: — Идите к ней, мой мальчик! Признайтесь ей в том, что вы сделали… а потом скажите, что, как только встретили ее, вы навсегда отказались от той, прежней жизни… и что вы даже пошли на кражу, чтобы она только ничего не узнала! Она вас с радостью простит за все!
  — Но ведь, в сущности, ей не за что меня прощать!
  — Что такое правда, вы когда-нибудь задумывались? Мой жизненный опыт дает мне основание полагать, что правда все портит и что ложь нередко составляет краеугольный камень брака. Идите, вам отпустят грехи, мой друг, и живите счастливо! Отныне, думаю, миссис Джеффри всегда будет наблюдать за вами в присутствии красивых женщин. Некоторых мужей это раздражает, но вас, думаю, это не смутит.
  — Я никогда не посмотрю ни на одну женщину, кроме Элси! — заверил детектива Эдуард.
  — Вот и прекрасно, только не говорите этого ей. Ни одной женщине не нравится слишком сентиментальное существование!
  — Вы всерьез думаете…
  — Я уверен, — твердо ответил Паркер Пайн.
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Двери Багдада
  «У Дамаска четыре великих двери»… Мистер Паркер Пайн вполголоса повторял стихи Фликера:
  
  Тайный ход для судьбы, дверь для пустыни,
  Лаз для несчастья, форт страха,
  Я дверь Багдада, порог Диарбекира…
  
  Он ходил по улицам Дамаска перед отелем «Ориенталь», и вдруг взгляд его упал на один из огромных пульмановских автобусов, который должен был на следующий день везти туристов через пустыню в Багдад.
  И снова пришли на память строки Фликера:
  
  Не проходи здесь, о караван, но если пройдешь — храни молчание,
  Ты ощутил безмолвие, потому что птицы мертвы?
  Однако кто-то щебечет, как птица!..
  Проходи, о караван Судьбы, караван смерти…
  
  Поразительный контраст: некогда дверь Багдада и в самом деле нередко вела к смерти, так как караваны должны были пересечь пустыню длиной восемьсот километров и путешествие длилось месяцами. Ныне чудовища, питающиеся бензином, пробегают ее за тридцать шесть часов.
  — Вы что-то сказали, сэр?
  Этот вопрос задала молодая очаровательная туристка, мисс Нетта Прайс, рядом с которой оказался детектив. Сопровождаемая строгой мужеподобной теткой с намеком на пробивающуюся бородку и неистребимой жаждой услышать как можно больше библейских рассказов, Нетта все же ухитрялась легкомысленно веселиться, чего мисс Прайс-старшая, конечно, не одобряла.
  Паркер Пайн громче повторил стихи Фликера, и девушка восторженно воскликнула:
  — Захватывающе!
  Три молодых английских летчика, один из которых, не скрывая, восхищался Неттой, окружили девушку, и О’Райк сказал:
  — Даже в наши дни во время путешествий не испытываешь недостатка в волнующих инцидентах: то бандиты нападут на поезд, то турист потеряется в пустыне, и нас посылают его искать… Один парень пропадал пять дней; к счастью, у него оказался с собой запас воды… Злую шутку может сыграть и неровность почвы: путешественник уснет за рулем, его ударит о ветровое стекло или крышу машины — и он убит!
  — О крышу пульмана? — переспросила тетка девушки.
  — Да, — сожалеюще ответил летчик.
  — Нам надо бы осмотреть город, — предложила Нетта.
  Мисс Прайс-старшая вытащила из сумочки путеводитель, и ее племянница отошла, бормоча:
  — Она, конечно, захочет увидеть место, где продырявили апостола Павла, а я мечтала бы побывать на базарах.
  О’Райк тотчас же вызвался:
  — Поедемте со мной, мисс. Мы быстро доберемся, по улице Права…
  И они уехали.
  Мистер Паркер Пайн повернулся к спокойному, весьма респектабельному человеку, которого звали Хансли и который имел отношение к ведомству общественных работ Багдада, и сказал:
  — Когда видишь Дамаск впервые, немного разочаровываешься, потому что город слишком цивилизован: трамваи, современные здания, магазины…
  Хансли кивнул, поскольку был немногословен.
  — Вы еще не все видели, сэр.
  Подошел еще один турист, блондин, в галстуке цветов Итона, с приятным, но не очень умным лицом. Это оказался коллега Хансли, и он явно проявлял беспокойство.
  — А, Смитхорст! — сказал Хансли. — Вы что-то потеряли?
  Тот покачал головой и равнодушно ответил:
  — Нет, я смотрю, любуюсь… — И вдруг он как бы очнулся от сна, добавив: — Нам надо бы кутнуть вечером, как полагаете?
  Коллеги удалились, а Паркер Пайн купил местную газету на французском языке, но не нашел в ней ничего интересного: местные новости его не касались, а сведений о каких-то важных событиях в других городах, видимо, не поступало. Но кое-какие заметки из Лондона он все же обнаружил.
  Первая касалась биржи. Во второй рассказывалось о бегстве финансиста Самюэла Лонга, который подозревался в растрате многих миллиардов. Считали, что он сбежал в Южную Америку.
  — Когда человеку тридцать, это может и удаться. — Паркер Пайн повернулся к итальянцу, с которым плыл на пароходе в Бейрут. Он объяснил, что хотел этим сказать. Синьор Поли согласился:
  — Этот тип — настоящий преступник! Он и в Италии уже многих одурачил, так как у него внушающий доверие вид. Говорят, человек образованный.
  — Он выпускник Итона и Оксфорда, — сказал детектив.
  — Как вы думаете, его поймают?
  — Это зависит от темпов его продвижения. Возможно, он еще в Англии или… еще где-нибудь.
  — Например, здесь, с нами? — засмеялся итальянец.
  — Возможно, — ответил Паркер Пайн серьезно. — Вот вы не знаете, а может быть, я — Лонг.
  Синьор Поли с ужасом взглянул на него. Затем его оливково-коричневое лицо выразило восхищение, и он воскликнул:
  — О, это хорошо, очень хорошо, но вы…
  — Никогда ни о ком не следует судить по внешнему виду. Легко сделаться толстым — это старит. Можно перекрасить волосы, изменить цвет лица и даже национальность.
  Итальянец отошел с важным видом. Не поймешь, когда эти англичане шутят, а когда говорят серьезно.
  Вечером Паркер Пайн пошел в кино. Затем ему посоветовали пойти в ночной дворец развлечений, который он не нашел ни красивым, ни веселым. И вдруг там неожиданно увидел Смитхорста, одиноко сидящего за столиком; лицо его было красно, и, похоже, он был пьян. Детектив подошел к нему.
  — Манера этих танцовщиц обращаться с нами неприлична, — грустно заявил молодой человек. — Я оплатил стакан, два стакана, три стакана одной из них… а она ушла с другим!
  Детектив посочувствовал и заказал кофе.
  — А я заказал знаменитый арак! — сказал Смитхорст. — Закажите и вы.
  Паркер Пайн знал свойства арака и дипломатично промолчал. Молодой человек признался:
  — У меня неприятности, и я должен был прийти в себя! Не знаю, что сделали бы вы на моем месте… Не хотелось бы плохо говорить о товарище, но что поделаешь?… — И вдруг он, словно приходя в себя, пристально взглянул на детектива и подозрительно спросил: — Кто вы? И чем занимаетесь?
  Паркер Пайн вынул из кармана газетную вырезку и молча положил перед собеседником.
  «Вы несчастны? В таком случае посоветуйтесь с мистером Паркером Пайном».
  Смитхорст с трудом разобрал написанное и воскликнул в негодовании:
  — А, так вы меня выведете на чистую воду?! Значит, и вам люди тоже рассказывают о своих делах?
  — Да, они доверяют мне.
  — Куча женщин-идиоток?
  — Вы угадали, среди них немало и женщин, — признался детектив, — но и мужчин тоже. Ну, мой юный друг, вы хотите получить совет немедленно?
  — Замолчите! Это касается только меня… Где, наконец, этот проклятый арак?
  Паркер Пайн грустно покачал головой и оставил Смитхорста дожидаться заказа.
  
  В семь часов утра туристы выехали в Багдад. В пульмановском автобусе сидело одиннадцать человек: Паркер Пайн, синьор Поли, мисс Прайс и ее племянница, три летчика, Смитхорст, Хансли и женщина-армянка с ребенком, которого звали Пантемиан. Зеленый убор Дамаска быстро скрылся из виду; небо нахмурилось, и молодой шофер с беспокойством поглядывал на него. Потом сказал Хансли:
  — По ту сторону реки идет сильный дождь. Надеюсь, что мы не увязнем.
  В полдень сделали остановку. Подали коробки со съестным. Водители приготовили чай и разлили его в бумажные стаканчики. Перекусив, снова пустились в путь по бесконечной равнине.
  Паркер Пайн вспомнил о медлительных караванах и долгих неделях путешествия.
  На закате прибыли в бывшую крепость Ритба. Высокие решетчатые ее двери были открыты, и автобус въехал во внутренний двор.
  — Потрясающе! — восхитилась Нетта и немедленно пожелала прогуляться. Летчик, лейтенант О’Райк, и мистер Паркер Пайн вызвались сопровождать ее. Гид умолял не отходить далеко, так как в темноте легко можно было заблудиться.
  — Мы будем поблизости, — обещал летчик.
  Прогулка получилась скучной. Паркер Пайн наклонился и что-то поднял с земли.
  — Вы что-то нашли? — спросила девушка.
  — Доисторический кремневый нож, — ответил он и протянул находку.
  — Люди пользовались им, чтобы убивать?
  — Нет, но, конечно, могли бы и его использовать как орудие убийства. Намерение, знаете ли, иногда важнее, чем оружие, так как оружие всегда можно найти.
  Стало темнеть, и они быстро вернулись в форт. После обеда, состоявшего из консервов, туристы закурили. Автобус должен был двинуться дальше в полночь. Водитель отчего-то нервничал.
  — Здесь плохие места, — говорил он, — мы можем завязнуть.
  — Я хотела взять домашние туфли, — сказала мисс Прайс-старшая.
  — Вам скорее понадобятся резиновые сапоги, — ответил Смитхорст. — По-моему, мы вот-вот влезем в море грязи.
  — А у меня нет даже чулок на смену! — пожаловалась Нетта.
  — Не важно. Вы будете сидеть на месте. В случае надобности мужчины выйдут толкать автобус.
  — Я всегда беру с собой запасные носки, — похвастался Хансли, ощупывая карман своего плаща.
  Свет в автобусе погасили, и машина двинулась. Паркер Пайн устроился впереди. Позади него сидела укутанная в платки армянка; ее ребенок — на сиденье напротив нее. Обе девицы Прайс сидели за детективом. Поли, Смитхорст, Хансли и летчики — где-то дальше.
  Автобус мчался сквозь ночь. Паркер Пайн не мог уснуть: ему было неудобно, его то и дело толкали ноги армянки. Остальные, очевидно, спали. Наконец детектив тоже задремал. Но неожиданно толчок подбросил его к потолку машины. Сзади раздались голоса:
  — Осторожнее! Вы сломаете нам шеи!
  Паркеру Пайну удалось снова заснуть. И опять он проснулся внезапно: машина стояла, часть мужчин вышла. Хансли объявил:
  — Мы застряли.
  Паркер Пайн осторожно вылез. Дождя не было, сияла луна. При ее свете было видно, как оба шофера при помощи камней и рычагов пытались вытянуть из грязи колеса. Большинство туристов помогало им. Женщины смотрели через открытую дверь: обе мисс Прайс — с интересом, армянка — с отвращением на лице.
  — Где мистер Смитхорст? — спросил вдруг Поли.
  — Он еще спит, — ответил О’Райк. — Вон, посмотрите!
  Смитхорст и в самом деле сидел сгорбившись и опустив голову на грудь.
  — Сейчас я его разбужу, — пообещал один из летчиков и влез в автобус.
  Через минуту он вернулся и сказал дрожащим голосом:
  — Похоже, он болен или… Доктор!
  Авиационный врач, спокойный седовласый человек, отделился от группы мужчин и спросил:
  — Что с ним?
  — Не знаю…
  Доктор, сопровождаемый Паркером Пайном и О’Райком, поднялся в автобус, наклонился, коснулся свесившейся в проход руки Смитхорста и тихо сказал:
  — Он мертв.
  — Мертв?! Как это? — посыпались вопросы.
  Нетта пробормотала:
  — Это ужасно!
  Доктор Луфтис в ярости оглянулся по сторонам:
  — Может быть, он разбил голову, когда машину тряхнуло?
  — Ну, это не могло его убить. Тут что-то другое.
  — Не могу ничего сказать, пока не осмотрю его.
  Женщины заторопились выйти, а мужчины вошли в автобус.
  Паркер Пайн посоветовал молодому шоферу, высокому и сильному парню, перенести женщин одну за другой на руках через грязь и поставить их на сухое место.
  Автобус должен был быть свободным, чтобы врач мог произвести осмотр, так что мужчины вернулись к своему занятию — вытаскивать колеса. Взошло солнце, грязь стала подсыхать, но машина все еще крепко сидела. Водители стали готовить первый завтрак.
  Доктор Луфтис объявил:
  — Никакой раны нет. Как я и говорил, он, видимо, сильно ударился о потолок.
  — Вы уверены, что смерть была естественной?
  Тон Паркера Пайна заставил врача быстро взглянуть на него.
  — Может быть и еще одно объяснение, — ответил он, как бы извиняясь.
  — Какое?
  — Что его стукнули сзади мешком с песком.
  — Это маловероятно, — сказал Вильямсон, третий летчик, молодой, с лицом херувима. — Никто не мог этого сделать так, чтобы мы не заметили!
  — А если мы в этот момент спали? — настаивал врач.
  — Убийца не мог быть в этом абсолютно уверен: вставая с места и подходя к Смитхорсту, он мог кого-нибудь разбудить.
  — Значит, — заметил Поли, — он сидел позади своей жертвы: в таком случае он мог выбрать благоприятный момент, даже не вставая.
  — Кто сидел на этом месте? — спросил доктор.
  О’Райк тотчас же возразил:
  — Об этом нечего и думать! Там сидел Хансли, лучший друг Смитхорста!
  Возникло неловкое молчание. Его нарушил Паркер Пайн:
  — Я думаю, у лейтенанта Вильямсона есть что сказать нам.
  — Мне, сэр? Я…
  — Говорите, дружище! — посоветовал О’Райк. — Не стесняйтесь!
  — Это сущие пустяки…
  — Давайте!
  — Просто я слышал обрывок разговора во дворе, в Ритбе… я вошел в автобус, чтобы взять сигареты. По другую сторону автобуса разговаривали двое: один из них был Смитхорст, он сказал… — Молодой офицер замялся.
  — Ну-ну, друг, продолжайте же!
  — Он сказал, что не хотел бы выдавать товарища, и, видимо, был в отчаянии. Потом добавил: «Я буду молчать до Багдада, но ни минутой позже! Тебе нужно скрыться как можно скорее…»
  — Кто был тот другой?
  — Не знаю, сэр, клянусь! Уже стемнело, а он произнес только одно или два слова, которых я не расслышал.
  — Кто из вас хорошо знал Смитхорста?
  — Думаю, — медленно сказал О’Райк, — что слово «товарищ» могло относиться только к Хансли. Я почти не знал Смитхорста; Вильямсон прибыл недавно, доктор Луфтис тоже; вряд ли они когда-либо встречались с несчастным.
  Оба офицера закивали.
  — А вы, Поли?
  — Я впервые увидел его, когда пересекал с ним Ливан, возвращаясь в Бейрут.
  Паркер Пайн сказал:
  — Я могу добавить всего лишь одну деталь.
  И он передал свой разговор со Смитхорстом в Дамаске, добавив:
  — Может быть, кто-нибудь вспомнит какие-то детали?
  Врач кашлянул:
  — Возможно, это не имеет отношения к делу, но… я слышал, как Смитхорст говорил Хансли: «Вы не можете отрицать, что в вашем ведомстве есть утечка информации».
  — Когда это было сказано?
  — Вчера утром, как раз перед тем, как мы уехали из Дамаска; я подумал, что это относится к их работе… я не подозревал…
  — Как интересно! — сказал итальянец. — Мало-помалу собираются доказательства.
  — Вы говорили о мешке с песком, доктор, — сказал Паркер Пайн. — Такое легко сделать?
  — Песку кругом сколько угодно, — сказал Луфтис, набирая горсть.
  — Можно набить им носок… — неуверенно подсказал О’Райк, — и получится что-то вроде дубинки.
  Всем вдруг вспомнились слова Хансли, сказанные недавно: «У меня всегда есть запасные носки…»
  После продолжительного молчания вспомнил Паркер Пайн:
  — Доктор Луфтис, носки мистера Хансли как будто лежат в кармане его плаща, там, в автобусе…
  Все взгляды обратились к человеку, ходившему взад и вперед на некотором расстоянии от автобуса. С того момента, как обнаружили труп, Хансли держался в стороне, и все с пониманием отнеслись к его желанию уединиться: ведь он был дружен со Смитхорстом.
  Паркер Пайн обратился к Луфтису:
  — Не сходите ли вы за ними, доктор?
  Тот нерешительно промямлил:
  — Не хотелось бы… Это будет выглядеть непорядочно.
  — Тут особый случай, — заметил детектив. — Мы здесь застряли, и нам нужно как можно скорее узнать правду. Если вы принесете нам эти носки, мы будем уверены…
  Луфтис пошел, а Паркер Пайн отвел Поли в сторону:
  — Вы сидели напротив Смитхорста через проход?
  — Да.
  — Кто-нибудь проходил по нему?
  — Только старая мисс. Она ходила в туалет.
  — Она твердо держалась на ногах?
  — Не очень, потому что машину трясло.
  — И никого другого вы не видели?
  — Нет. — Итальянец пристально посмотрел на детектива и спросил: — Кто вы такой, сэр, и почему ведете это расследование, вы же не военный?
  — Но у меня большой опыт в таких делах.
  — Вы много путешествовали?
  — Нет, я долго сидел в кабинете.
  Вернулся Луфтис, неся носки. Паркер Пайн взял их и тщательно осмотрел: в одном из них было немного влажного песку. Детектив глубоко вздохнул и объявил:
  — Теперь я знаю виновного.
  Все глаза обратились к одиноко гуляющему человеку.
  — Не могу ли я взглянуть на тело? — спросил Паркер Пайн.
  В сопровождении врача он подошел к тому месту, где лежал покрытый брезентом Смитхорст. Луфтис откинул брезент:
  — Тут нечего смотреть.
  Паркер Пайн взглянул на яркий галстук мертвого.
  — Итак, — сказал детектив, — он учился в Итоне.
  Доктор казался удивленным, и удивление его усилилось, когда Паркер Пайн задал вопрос:
  — Что вы знаете о молодом Вильямсоне?
  — Ничего. Я встретился с ним в Бейруте, приехав из Египта. А почему вы спрашиваете?
  — Из-за его показаний человека могут повесить… Надо быть осторожнее с такими вещами.
  Паркер Пайн продолжал осматривать воротничок и галстук мертвого. Расстегнув воротничок, он воскликнул:
  — Смотрите!
  На задней его части виднелось небольшое кровавое пятно, и детектив склонился ниже, чтобы осмотреть шею.
  — Этого человека не ударили, доктор! Ему прокололи основание черепа… Вот взгляните, тут маленькая ранка!
  — А я ничего не заметил!
  — У вас просто сложилось предвзятое мнение, — ответил Паркер Пайн. — Вы думали об ударе по голове, поэтому не обратили внимания на эту ранку. Точный удар каким-то инструментом с острым концом вызвал мгновенную смерть. Жертва даже не вскрикнула!
  — Вы имеете в виду стилет? Предполагаете, что Поли…
  — В умах граждан итальянцы и стилеты неразлучны… Смотрите! К нам приближается машина!
  На горизонте показался туристический кар. О’Райк подошел к беседующим и сказал:
  — Отлично! Дамы могут пересесть в эту машину.
  — А убийца? — спросил Паркер Пайн.
  — Вы говорите о Хансли?
  — Нет, я знаю, что он не виновен.
  — Вы знаете… Откуда?
  — В его носке был песок.
  Летчик был ошеломлен, а детектив продолжал:
  — По-видимому, мои слова покажутся вам нелогичными, мой мальчик, но это не так: Смитхорста не ударили, а закололи. — Он помолчал немного, а потом продолжил: — Вспомните мой разговор с ним в кафе: меня поразила одна фраза. Когда я сказал, что люди поверяют мне свои тайны, он спросил: «И вам тоже?» Это не кажется вам странным? Скорее всего, речь шла не об утечке информации по их ведомству, а о махинациях Самюэла Лонга.
  Луфтис вздрогнул, а О’Райк пробормотал:
  — Может быть…
  — Я шутя высказал предположение, что бежавший Самюэл Лонг мог оказаться среди нас. Допустим, что так и произошло…
  — Ну, это невозможно!
  — Почему? Что известно о туристах, кроме того, что есть в их паспортах и справках, которые они себе достали? Действительно ли я Паркер Пайн? Синьор Поли настоящий итальянец? А что думать о мужеподобной мисс Прайс, нуждающейся в бритве?
  — Но… Смитхорст не был знаком с Лонгом!
  — Смитхорст — выпускник Итона, Лонг — тоже, они могли знать друг друга в лицо. Может быть, Смитхорст узнал его в одном из нас. Что он сделал в этом случае? Он не слишком хитер, поэтому забеспокоился. Наконец он решил молчать до Багдада, а там все рассказать.
  — Значит, вы думаете, что Лонг где-то здесь? — недоверчиво спросил О’Райк. — В таком случае это итальянец!..
  — Сойти за иностранца, раздобыв паспорт, где была бы указана другая национальность, куда труднее, чем оставаться англичанином, — сказал детектив.
  — Тогда это мисс Прайс? — высказал предположение летчик.
  — Нет. Вот он!
  И Паркер Пайн положил свою железную руку на плечо соседа, добавив:
  — Это доктор Луфтис, джентльмены, а точнее, Самюэл Лонг!
  — Не может быть! — вскричал О’Райк. — Луфтис много лет служит в авиации!
  — Но вы с ним никогда не встречались? Ясно, что этот тип не настоящий Луфтис.
  Человек, выдававший себя за доктора, тихо сказал:
  — Вам не откажешь в уме, Паркер Пайн! Но как вы догадались?
  — Благодаря вашему наивному утверждению, что смерть Смитхорста наступила в результате удара по голове. О’Райк, сам того не ведая, подал вам эту мысль, когда мы разговаривали еще в Дамаске. Будучи единственным врачом здесь, вы могли надеяться, что ваш диагноз примут на веру. У вас была экипировка Луфтиса и его врачебный чемоданчик; вы легко могли подобрать нужный инструмент. Вы склонились над своей жертвой, заговорили с ней и убили… продолжая говорить. В автобусе было темно… Кто мог вас заподозрить?
  Когда же нашли тело, вы высказали свое мнение. Однако оно было принято не так быстро, как вы надеялись. Вы окопались за второй линией защиты: Вильямсон передал ваш разговор со Смитхорстом, вы намекнули, что это был его друг Хансли, и выдумали несуществующую утечку информации по их ведомству. Затем я стал уверять всех, что найду последнее доказательство, имея в виду песок и носки. Песок был у вас в руке. Я послал вас за носками, чтобы узнать правду. Моя фраза имела не тот смысл, который вы в нее вложили, потому что я уже осмотрел носки Хансли! В них не оказалось ни одной песчинки! Но вы в них насыпали песок!..
  Самюэл Лонг закурил.
  — Ну что ж, это конец, — сказал он. — Счастье от меня отвернулось! Однако пока оно было, я пользовался жизнью. Облава началась, когда я приехал в Египет. Там встретился с Луфтисом, который должен был ехать по назначению в Багдад, в свою новую часть, где его никто не знал. Я заплатил ему двадцать тысяч фунтов — пустяк для меня, — чтобы занять его место. Но, к несчастью, напоролся на Смитхорста! Он, конечно, круглый дурак, но был моим однокашником в Итоне и всегда мной восхищался в те времена. И вот, узнав все, он заколебался, выдавать меня или нет. Я сделал что мог и в конце концов упросил его, чтобы он помолчал до Багдада. Но я знал, что не успею убежать далеко, и мог надеяться на спасение, только убрав его. Уверяю вас, что по натуре я не убийца! Я обладаю самыми разными талантами…
  Он замолчал. Лицо исказила гримаса боли, он пошатнулся и упал.
  Летчик наклонился над Лонгом, а Паркер Пайн сказал:
  — У него в сигарете, наверное, была синильная кислота. Игрок лишился последней взятки!
  
  Детектив устремил взгляд на пустыню, освещенную солнцем. Они покинули Дамаск накануне… Через дверь Багдада.
  
  Не проходи через нее, о караван,
  но если пройдешь — молчи,
  Караван смерти!
  
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Дом в Ширазе
  В шесть часов утра мистер Паркер Пайн прибыл в Персию после промежуточной пересадки в Багдаде.
  В маленьком самолете было тесно, и узкие кресла оказались очень неудобны для дородного детектива.
  Кроме него, там сидели еще два пассажира: крупный краснолицый мужчина, похоже не в меру болтливый, потому что не закрывал рта, и худая женщина с поджатыми губами и решительным видом.
  «К счастью, — подумал Паркер, — они, скорее всего, не принадлежат к категории людей, которым понадобится мой совет или услуги».
  Это было и в самом деле так. Женщина — американка-миссионерша, полная рвения и довольная своей судьбой, и мужчина, служащий нефтяной компании, представились своему попутчику еще до отлета самолета, а он ответил: «Я турист, еду в Тегеран, Исфахан и Шираз». Эти названия нравились ему, и он повторял их, чтобы снова и снова услышать их звучание. Потом сквозь иллюминатор стал созерцать пустыню, развернувшуюся под ними, и наслаждался тайной.
  Самолет приземлился в Керманшахе для таможенного досмотра. Один из чемоданов Паркера Пайна открыли и извлекли оттуда маленькую картонную коробочку, которую с беспокойством осмотрели. Туриста допросили, но, так как он не понимал персидского языка, разговор не получился.
  Подошел пилот, красивый немец, блондин с голубыми глазами и загорелым лицом.
  — Что вы хотите? — любезно спросил он.
  Паркер Пайн, безуспешно пытавшийся объясниться с таможенниками жестами, радостно повернулся к нему:
  — Это порошок от насекомых! Можете вы им объяснить?
  Пилот удивился и опять спросил:
  — Что вы хотите?
  Паркер перевел свою просьбу на немецкий. Летчик улыбнулся и повторил его объяснение по-персидски. Чиновники облегченно вздохнули. Их темные лица осветились улыбками, один даже засмеялся.
  Трое путешественников снова заняли свои места и поднялись в воздух. Самолет спикировал над Хамаданом, чтобы сбросить почту, не приземляясь. Паркер Пайн пытался разглядеть скалу Бегистан, романтический город, где Дарий радовался величине своей империи, говорящей на трех языках — вавилонском, индийском и персидском.
  В час дня прибыли в Тегеран. Новые формальности. Летчик-немец подошел и с улыбкой слушал, как его английский пассажир невпопад отвечает на вопросы, смысла которых не понимает.
  — Что я сказал? — спросил Паркер Пайн пилота.
  — Что вашего отца звали Турист, что ваша профессия Чарльз, имя вашей матери — Багдад и при-ехали вы из Гарриэт!
  — Это повлечет за собой какие-то нежелательные последствия?
  — Ничуть, важно, что вы отвечали, больше им ничего и не надо.
  Тегеран детектива разочаровал: он нашел его слишком современным. И сказал об этом Шлейгелю, летчику, которого встретил на следующий вечер у входа в отель, пригласив его пообедать. Пилот согласился.
  Официант засуетился, принял заказ и тут же стал подавать.
  Когда принесли десерт, немец спросил:
  — Значит, едете в Шираз?
  — Да, лечу самолетом. А затем вернусь в Тегеран по пути в Исфахан. Завтра вы повезете меня в Шираз?
  — Нет. Я возвращаюсь в Багдад.
  — Вы давно здесь?
  — Три года, с тех пор как стала функционировать наша служба. Пока что у нас не было ни одного несчастного случая… Чур, чур меня!..
  И он дотронулся до деревянного стола.
  Подали кофе, и оба мужчины закурили.
  — Моими первыми пассажирами были две англичанки, — задумчиво говорил Шлейгель. — Одна была из очень хорошей семьи, дочь какого-то вашего министра. Так, кажется, вы их называете? Ах да, леди Эстер Карр! Она была очень красива, но сумасшедшая.
  — Сумасшедшая?
  — Совершенно! Ну посудите сами! Живет в большом местном доме в Ширазе, одевается по-восточному и не желает видеть европейцев! Разве это жизнь для девушки из знатного рода?
  — Встречаются такие, — ответил Паркер Пайн, — ну, скажем, леди Хистор Стенхоп.
  — Но Эстер Карр определенно сумасшедшая! — перебил летчик. — Сразу видно по ее глазам. Во время войны у командира моей субмарины был такой же взгляд. Теперь он в доме умалишенных.
  Паркер Пайн задумался. Он вспомнил лорда Митчелдейвера, отца леди Эстер Карр, под началом которого он служил, когда этот политик, блондин со смеющимися голубыми глазами, был государственным секретарем. Он хорошо запомнил леди Митчелдейвер, известную голландскую красавицу с черными волосами и голубыми глазами. Оба, судя по всему, были нормальны, но в роду Карров были случаи помешательства и время от времени повторялись у потомков.
  Однако детектив был удивлен, что Шлейгель заговорил об этом.
  — А другая из ваших первых пассажиров тоже англичанка? — спросил он.
  — О, она… она умерла.
  Паркера Пайна поразила грустная интонация молодого летчика.
  — У меня есть сердце, — сказал немец. — На мой взгляд, эта девушка была самым прекрасным созданием на свете! Вы знаете, сэр, как чувство может сразу овладеть человеком. Так случилось и со мной… Она была цветком… настоящим цветком… — Он глубоко вздохнул. — Однажды я поехал к ним в Шираз. Леди Эстер пригласила меня. Но мой маленький цветок чего-то испугался… я в этом уверен. А когда вернулся в Багдад в следующий рейс, то узнал, что она умерла… Умерла! — Он помолчал и задумчиво добавил: — Возможно, та, другая, ее убила… Она была безумна, уверяю вас!
  Он опять вздохнул, и Паркер Пайн заказал две рюмки бенедиктина.
  — Кюрасо хороший, — сказал официант-грузин… и подал два кюрасо.
  
  На следующий день перед полуднем Паркер Пайн увидел Шираз. Самолет летел над цепью гор, разделенных узкими долинами, сухими и унылыми, и вдруг, как изумруд в сердце пустыни, возник Шираз.
  Детективу, наверное, город понравился бы больше, если бы до того он не посетил Тегеран. Захудалый отель, плохо вымощенные улицы…
  Он приехал в разгар персидского Нового года, празднующегося две недели.
  В один из дней Паркер Пайн вышел из города, чтобы посетить гробницу поэта Хафиза, и, возвращаясь, увидел дом, который его очаровал: он был сплошь покрыт голубой, розовой и желтой черепицей и окружен садом, где цвели розы, апельсиновые деревья и били фонтаны. Мечта!
  В этот вечер он обедал у английского консула и рассказал ему об этом доме.
  — Восхитителен, не правда ли? — сказал хозяин. — Он был построен бывшим губернатором Лористана. Теперь принадлежит англичанке, о которой вы, наверное, уже слышали, — леди Эстер Карр. Она буйнопомешанная и окончательно превратилась в туземку: не желает иметь ничего общего с британцами.
  — Она молода?
  — Чересчур, чтобы объяснить ее положение! Лет тридцати.
  — С ней, кажется, жила другая англичанка, которая умерла?
  — Да, около трех лет назад. Это случилось на следующий день после того, как я сюда приехал.
  — Отчего она умерла?
  — Упала с балкона второго этажа на каменные плиты двора. Она была компаньонкой леди Эстер или горничной, не помню уже точно. Вроде бы девушка несла поднос с завтраком и свалилась… Ничего нельзя было сделать, потому что случился перелом позвоночника.
  — Как звали эту девушку?
  — Кинг, кажется… Или Уиллс… Нет, это миссионерша — Уиллс. Красивая была…
  — Леди Эстер, наверное, расстроилась?
  — Да… нет, не знаю! У нее странные манеры, и я не мог даже предположить, о чем она думала тогда. Она очень властная, и сразу видно, что благородного происхождения. Ее надменный вид и горящие черные глаза меня всегда пугали!
  Консул смущенно засмеялся и посмотрел на Паркера Пайна, взгляд которого неопределенно блуждал; потом он чиркнул спичкой и дал ей догореть до самых пальцев… Почувствовав ожог, он слегка вскрикнул, отбросил ее и, увидев изумление консула, извинился:
  — Прошу прощения!
  — Вы витали в облаках?
  — И даже очень высоко…
  Разговор принял другое направление.
  Ночью Паркер Пайн написал при свете керосиновой лампы письмо, долго обдумывая каждое слово, прежде чем получился окончательный вариант. Текст, однако, был очень прост:
  «Мистер Паркер Пайн приветствует леди Эстер Карр и сообщает, что он пробудет в отеле «Фарс» три дня, на тот случай, если она захочет с ним посоветоваться».
  Он вложил в письмо вырезку своего знаменитого объявления:
  «Вы счастливы? Если нет, то посоветуйтесь с мистером Паркером Пайном. Ричмонд-стрит, 17, Лондон».
  — Думаю, этого будет достаточно, — сказал он себе, ложась в постель. — Прошло почти три года… Да, должно сработать.
  На следующий день после обеда слуга-перс, ни слова не знающий по-английски, принес ответ:
  «Леди Эстер Карр будет очень обязана мистеру Паркеру Пайну, если он соблаговолит посетить ее сегодня вечером в девять часов».
  Детектив улыбнулся.
  
  Ему открыл тот же слуга-перс, провел его через темный сад к внутренней лестнице в задней части дома и проводил гостя на балкон. Там на низкой софе лежала женщина.
  Леди Эстер была одета по-восточному, и чувствовалось, что она предпочитает именно эту одежду, так гармонировавшую с ее красотой.
  Консул упомянул о ее высокомерии, и это было правдой: вздернутый подбородок, нахмуренные брови — все соответствовало его рассказу.
  — Вы, полагаю, мистер Паркер Пайн? Садитесь.
  Она жестом указала на груду подушек, и на ее пальце блеснул бесценный старинный изумруд.
  Детектив упал на подушки, поскольку человеку его комплекции было трудно элегантно опуститься на пол.
  Слуга принес кофе. Паркер Пайн взял чашку и с удовольствием отхлебнул.
  Хозяйка дома усвоила бесстрастную манеру общения: она ничего не говорила и, полузакрыв глаза, смаковала напиток. Потом, спустя какое-то время, наконец спросила:
  — Значит, вы помогаете несчастным? По крайней мере, так сказано в вашем объявлении.
  — Именно так.
  — Зачем вы послали его мне? Чтобы подзаработать во время путешествия?
  Ее тон не мог не уязвить самолюбия детектива, однако ее собеседник не обратил на это внимания и ответил:
  — О нет! Когда я путешествую, хотелось бы забыть о делах.
  — Тогда зачем же вы мне написали?
  — Потому что у меня есть основания считать, что вы несчастны.
  Наступило молчание, и детектив спрашивал себя, как женщина отреагирует на его слова.
  Она некоторое время размышляла, а потом рассмеялась:
  — Вы, вероятно, вообразили, что человек, живущий, как я, вдали от родины, от соотечественников, подавлен скорбью и разочарованием? Вам, полагаю, этого не понять. В Англии я была рыбой, вытащенной из воды, а здесь я стала самой собой, потому что у меня от рождения восточная душа. Мне нравится уединение. Вы, конечно, этого не принимаете? И поэтому я кажусь вам… — она замялась, — кажусь вам безумной!
  — Вы не безумны, — ответил Пайн внятно и убежденно.
  Она пристально посмотрела на детектива:
  — Но считают именно так, не правда ли? Считают идиоты! А я совершенно счастлива.
  — Однако вы почему-то пригласили меня.
  — Признаться, мне было интересно посмотреть на вас… Я не хочу возвращаться в Англию, но тем не менее хотела бы знать, что за эти годы произошло в…
  — В вашем бывшем кругу общения?
  Она кивнула, и Паркер Пайн стал рассказывать. Сначала его голос был спокойным, уверенным; потом тембр стал слегка повышаться, когда Паркер Пайн хотел обратить внимание слушательницы на какие-то мелочи.
  Он рассказывал о Лондоне, сплетнях в высшем обществе, вспоминал о фактах из жизни известных людей, говорил о новых ресторанах, ночных клубах, скачках, охоте, светских скандалах, парижских модах, небольших магазинчиках, где можно дешево сделать прелестные покупки. Не забыл о последних театральных премьерах, кино, о строящихся и развивающихся предместьях, перечислил новые парки. Потом перешел к части города, населенной рабочими, о том, как по вечерам спешат они к трамваям и автобусам, возвращаясь в свои дома, набросал картину современной семейной жизни…
  Его рассказ прозвучал весьма эмоционально, тем более что был необычайно правдив и основан на фактах.
  Леди Эстер слушала опустив голову и забыв о своей обычной надменной позе. По ее щекам катились слезы. Когда ее собеседник умолк, она разрыдалась.
  Паркер Пайн молча смотрел на нее с удовлетворением ученого, поставившего эксперимент и констатирующего его успех.
  Наконец она подняла голову и с горечью спросила:
  — Ну вот! Вы довольны?
  — Именно это я и предполагал.
  — Как я смогу вынести такую жизнь здесь? Никогда не выходить, никогда не видеться… ни с кем… — Она выпрямилась и яростно закричала: — Вы не спрашиваете, почему я не вернусь туда, если даже очень захочу этого?
  — Нет, — сказал он, — потому что вам нелегко признаться в содеянном.
  Она испугалась:
  — Вы знаете… почему?
  — Думаю, что знаю.
  — Вы ошибаетесь. Вы не могли этого знать! Не угадали же…
  — Я никогда не угадываю. Я наблюдаю и делаю выводы.
  — Вы ничего не можете знать обо мне.
  — Попробую вас убедить в обратном. Когда вы впервые ехали сюда, то, вероятно, воспользовались новой воздушной линией от Багдада?
  — Да.
  — Ваш пилот, Шлейгель, приходил потом к вам?
  — Да… — Это слово было произнесено более мягко.
  — У вас была подруга или горничная, которая… умерла. — Голос детектива стал сухим, в нем прозвучала обвиняющая нота.
  — Компаньонка.
  — Как ее звали?
  — Мюриэль Кинг.
  — Вы ее любили?
  — К чему эти слова… — Женщина овладела собой и надменно сказала: — Она была мне полезна.
  — Вас огорчила ее смерть?
  — Меня? Да, очевидно… Послушайте, сэр, к чему все эти вопросы? — Она теперь говорила гневно и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Вы были очень любезны, что пришли. Но я немного утомлена. Не соблаговолите ли вы сказать, сколько я вам должна…
  Паркер Пайн, будто не слыша ее слов, без раздражения продолжал допрос:
  — После ее смерти господин Шлейгель больше не был здесь ни разу. Если бы он пришел, вы приняли бы его?
  — Конечно нет.
  — По-видимому, вы не могли бы поступить иначе, — пробормотал, словно про себя, детектив.
  Надменность слетела с нее, и она неуверенно произнесла:
  — Я… я не понимаю…
  — Леди Эстер! Вы знали, что молодой летчик Шлейгель влюблен в Мюриэль Кинг? Он сентиментальный мальчик и до сих пор не забыл ее.
  — Не может быть! — пробормотала она.
  — Какая была Мюриэль Кинг?
  — Что вы хотите этим сказать? Я не могу объяснить…
  — Вы же ее видели изо дня в день…
  — Ах, вы о внешности! Она была недурна собой.
  — Вы с ней одного возраста?
  — Почти… Откуда вы взяли, что Шлейгель любил ее?
  — Он сам мне признался. Как я уже говорил, он очень сентиментален, и эта исповедь явилась для него облегчением; он тяжело пережил смерть этой девушки.
  Леди Эстер вскочила:
  — Уж не думаете ли вы, что я ее убила?
  — Нет, милая девочка! Я убежден в противном; следовательно, чем скорее вы откажетесь от этой комедии и снова станете самой собой, тем будет лучше.
  — От какой комедии?
  — По существу, вы потеряли голову, испугавшись, что вас обвинят в убийстве леди Эстер.
  Девушка вздрогнула.
  — Потому что вы не леди Эстер. Я знал это еще до того, как пришел сюда, но решил провести эксперимент, чтобы окончательно убедиться в этом. — Он улыбнулся и ласково продолжал: — Пока я тут разглагольствовал, на мои слова реагировала не Эстер Карр, а Мюриэль Кинг: вас интересовали маленькие магазинчики, кино, предместья, вечерние газеты, а к болтовне о клубах, скачках, ночных кабаре вы отнеслись равнодушно… Сядьте и расскажите мне все, — мягко добавил он. — Вы не убивали леди Эстер, но боялись быть в этом заподозренной. Почему?
  Она глубоко вздохнула, упала на диван и отрывисто заговорила:
  — Нужно… начать с самого начала. Я… я боялась ее… она была сумасшедшей… не постоянно, но временами теряла разум. Она привезла меня сюда. Я как дура поехала с ней, потому что мне нравилось путешествовать! В Лондоне она пыталась соблазнить своего шофера… потому что имела пристрастие ко всем мужчинам… Он ее оттолкнул, вышел скандал, и все ее знакомые смеялись над ней. Тогда она оставила свою семью, и мы приехали сюда… Она хотела спасти свою репутацию и рассчитывала через некоторое время вернуться. Но с каждым днем становилась все более и более эксцентричной, а когда летчик пришел ко мне вскоре после нашего приезда, она меня возненавидела… Это было ужасно! Она поклялась, что я никогда не вернусь в Англию, потому что я всего-навсего рабыня и только она имеет право решать, жить мне или умереть.
  Паркер Пайн кивнул. Он понял: леди Эстер понемногу сходила с ума, как и другие члены ее рода, а бедная неопытная девушка верила ее угрозам.
  Мюриэль продолжала:
  — Но однажды я восстала, заявив, что гораздо сильнее ее и буду защищаться… Она испугалась, отступила… и упала через низкие перила… балкона…
  Мюриэль закрыла лицо руками.
  — А потом? — настаивал Паркер Пайн.
  — Я испугалась: вдруг обвинят, что я ее толкнула, и заключат в ужасную здешнюю тюрьму.
  Ее губы дрожали, и Паркер Пайн понял, что ее охватила безумная паника.
  — Я знала, что старый английский консул умер и приехал новый, который нас никогда не видел, — продолжала девушка. — У меня появилась идея. В глазах прислуги мы всегда были двумя сумасшедшими англичанками, и никем иным. Я дала им денег и послала их за консулом. Когда он пришел, я надела кольцо леди Эстер и приняла его так, как это сделала бы она сама. Он был чрезвычайно любезен и все устроил. Никто даже не заподозрил.
  Паркер Пайн понимал, что имя леди Эстер было известно многим, как бы ни была неуравновешенна его обладательница.
  Мюриэль добавила:
  — Потом я пожалела о своем поступке, потому что поняла, какое совершила безумие. Я была обречена оставаться здесь. А если бы призналась в том, как все произошло, меня сочли бы убийцей. О, сэр, что мне делать?…
  Паркер Пайн поднялся так быстро, как ему позволяла его полнота.
  — Дорогая моя девочка, вы сейчас поедете со мной к консулу, он очаровательный малый. Конечно, вас подвергнут тягостным формальностям, все это будет нелегко, но вы не будете осуждены за убийство. Скажите, каким образом рядом с телом леди Эстер оказался поднос?
  — Это я его бросила… Подумала, что покажется естественным, что он был у меня в руках. Это глупо?
  — Нет, наоборот. Признаться, я сам решил, пока не пришел сюда, что это вы сбросили с балкона леди Эстер. Но потом понял, что вы не способны лишить жизни и букашки.
  — Из трусости?
  — Нет, потому, что у вас иная природа. Так поехали? Вам придется, как я уже говорил, пережить неприятные минуты, но я вам помогу… А затем вы уедете в Стритгейм-Хилл… ведь именно в этом квартале живут ваши родные? Я предположил это, увидев, какая боль отразилась на вашем лице, когда я заговорил об автобусе, трамвае… Так поедете, моя крошка?
  Она отступила:
  — Мне никто не поверит. Ее семья не допустит и мысли, что она могла так себя повести!
  — Положитесь на меня. Дело в том, что я знаю ее прошлое. Не будьте трусихой и помните, что в Тегеране бывает хороший, но такой отчаявшийся парень… Нужно устроить так, чтобы вы полетели в Багдад на его самолете.
  Девушка покраснела, улыбнулась и сказала:
  — Я готова… — и направилась к двери, но, обернувшись, вдруг спросила: — Вы сказали, сэр, будто догадались, что я не леди Эстер, прежде чем меня увидели. Каким образом?
  — Благодаря… наследственности.
  — Наследственности?
  — Да, у лорда и леди Митчелдейвер голубые глаза. Когда консул говорил мне о горящих черных глазах их дочери, я понял, что тут произошла ошибка. Супруги с карими глазами могут иметь голубоглазого ребенка, но не наоборот. Это научно обоснованный факт.
  — Вы чудо! — вскричала Мюриэль Кинг.
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Ценная жемчужина
  У туристов выдался долгий и утомительный день. Изнуряющая жара заставила их покинуть Амман ранним утром, и к вечеру они прибыли в лагерь, расположенный в гористой местности, в центре небольшого городка Петра.
  Их было семеро: крупный американский магнат Калеб П. Блондел; его красивый темноволосый и молчаливый секретарь Джим Хорст; выглядевший усталым сэр Дональд Марвелл, член английского парламента; доктор Кервер, археолог с мировым именем; красивый французский офицер полковник Дюбо; мистер Паркер Пайн, профессия которого не была уточнена, но который выглядел образцом британской корректности; и, наконец, мисс Кэрол Блондел, хорошенькая девушка, избалованная и самоуверенная.
  Они выбрали место, где должны были ночевать, и сели обедать под большим тентом. Говорили о политике на Ближнем Востоке: английский депутат — осторожно, француз — тактично, американец — с некоторым бахвальством. Археолог, Паркер Пайн и Джим Хорст помалкивали. Потом заговорили о городе, который только что осматривали.
  — Он безумно романтичен! — заявила девушка. — Как подумаешь о тех, кто в нем жил… Но набатцы, наверное, существовали чуть ли не с сотворения мира?
  — Не совсем, — ответил с улыбкой Паркер Пайн. — А вы как считаете, доктор Кервер?
  — Это переносит нас на две тысячи лет назад. Если гангстеров считать романтиками, то их можно сравнить разве что с набатцами. Это были богатые бандиты, заставлявшие путешественников пользоваться только определенными дорогами, превратив все другие в опасные. Петра являлась как бы складом награбленного.
  — Вы считаете, что они были самыми обычными ворами? — спросила Кэрол.
  — Слово «вор» менее романтично. «Бандит» вызывает ассоциацию с человеком более широкого размаха.
  — А современный финансист? — подмигнув, спросил Паркер Пайн.
  — Камешек в твой огород, па!
  — Человек, зарабатывающий деньги, — благодетель человечества, — важно ответил Блондел.
  — Однако человечество так неблагодарно! — пробормотал детектив.
  — Что такое честность? — задался вопросом француз. — Нюанс, условность. В разных странах это слово приобретает разный смысл. Араб не стыдится красть и лгать. Вопрос лишь в том, кому он солгал или кого обокрал.
  — Да, у них такой подход к делу, — сказал Карвер.
  — Это доказывает превосходство Запада над Востоком, — пояснил Блондел. — Когда эти бедолаги получат хоть какое-то воспитание…
  Сэр Дональд устало заметил:
  — Воспитанию придается слишком большое значение. Оно учит массе бесполезных вещей. Полагаю, господа, ничто не может изменить природу человека.
  — То есть?
  — По-моему, вор всегда останется вором.
  Повисло неловкое молчание. Потом Кэрол заговорила о москитах, отец поддержал ее.
  Сэр Дональд, очень удивленный, прошептал на ухо своему соседу, Паркеру Пайну:
  — Похоже, я допустил оплошность?
  — Странно, — ответил детектив.
  Один археолог ничего не заметил: он был молчалив, задумчив и рассеян. Но пауза в разговоре заставила и его заговорить:
  — Я согласен с вами, во всяком случае, смысл однозначен: человек или честен, или нечестен.
  — Вы не думаете, — спросил Паркер Пайн, — что при определенных обстоятельствах искушение может превратить честного человека в вора?
  — Этого не может быть!
  Детектив тихонько покачал головой:
  — Не согласен! Может подействовать множество факторов. Например, пузырек в стали.
  — Что вы хотите этим сказать? — удивился молодой Хорст, до сих пор еще не открывавший рта. У него был низкий голос приятного тембра.
  — Человеческий мозг может выносить определенную нагрузку. То, что вызовет кризис, может иной раз быть просто незначительным событием. Поэтому большинство преступлений абсурдно, так как достаточно пустяка, чтобы заставить человека совершить их.
  — Это что-то из области психологии, — заметил французский офицер.
  — Если бы преступники были психологами, — сказал Паркер Пайн, — они были бы очень сильными. А ведь из десяти человек девять могут находиться под определенным влиянием, ведущим к повиновению.
  — Объясните яснее! — вскричала Кэрол.
  — Во-первых, есть люди, которых легко смутить: если на них кричат, они повинуются. Есть другие — у них силен дух противоречия, они всегда противятся тому, что им советуют. И наконец, наиболее распространенный тип — это человек, поддающийся внушению. Он видит автомобиль, потому что слышит клаксон, или почтальона, если слышит, как звякает почтовый ящик; он видит кинжал в ране, если ему скажут, что кого-то зарезали, и услышит звук выстрела, если речь идет о пистолете.
  — Я уверена, что меня нельзя заставить поверить во все это! — сопротивлялась Кэрол.
  — Ты слишком умна, милая, — сделал ей комплимент отец.
  — Все это совершенно справедливо, — согласился француз, обращаясь к Паркеру Пайну. — Но предвзятое мнение не позволяет сделать объективный вывод.
  Мисс Блондел зевнула:
  — Я устала и пойду в свою нору. Аббас-эфенди предупредил, что завтра мы рано поднимаемся. Он хочет отвезти нас к жертвенникам… Я, правда, не совсем поняла, что это такое.
  — Это место, где убивали молодых и красивых девушек, — объяснил сэр Дональд.
  — Боже мой! Спокойной ночи всем вам. Ах, у меня упала сережка!
  Полковник Дюбо поднял драгоценность, оказавшуюся под столом, и протянул владелице.
  — Это настоящие жемчужины? — резко спросил сэр Дональд, не так вежливо, как обычно. Он смотрел на роскошные серьги, украшавшие уши американки.
  — Конечно, — ответила та.
  — Они мне стоили восемьдесят тысяч долларов, — гордо объявил отец. — Но моя дочь небрежно застегивает их, оттого нередко они падают. Ты меня вконец разоришь, крошка!
  — Не думаю, чтобы ты разорился, даже если тебе придется купить мне еще одну такую пару!
  — Конечно, — снисходительно ответил магнат. — И три пары почти не уменьшат моего банковского счета!
  — Везет же вам! — заметил сэр Дональд.
  — Думаю, нам всем давно пора спать, господа, — заметил Блондел. — Спокойной ночи!
  Он удалился в сопровождении Хорста.
  Четверо оставшихся обменялись улыбками, и сэр Дональд пробормотал:
  — Тем лучше для него, что он в состоянии выбрасывать на ветер такие деньги! Сразу видно нувориша, — добавил он, усмехаясь.
  — У этих американцев чересчур много денег! — заявил Дюбо.
  — Однако бедняки недооценивают миллионеров, — тихо сказал Паркер Пайн.
  Офицер расхохотался:
  — Да они просто завидуют, потому что кому не хочется быть богатыми, чтобы покупать, когда вздумается, такой вот жемчуг! Наверное, приятное исключение представляют в этом отношении ученые…
  И он поклонился в сторону доктора Кервера, который со свойственной ему привычкой играл каким-то мелким предметом.
  — Что? Что? — спросил он, возвращаясь к действительности и выходя из своей обычной задумчивости. — Признаюсь, мне как-то ни к чему крупный жемчуг. Но, по-видимому, деньги всегда иметь полезно… Взгляните-ка, господа. Это куда интереснее, чем все эти серьги и прочие драгоценности.
  — Что это?
  — Печатка из черного гематита, приносимая в дар: на ней изображен один бог, представляющий просителя другому, более могущественному богу, сидящему на троне. Проситель приносит в дар козленка, а слуга отгоняет пальмовой ветвью мух от трона. Едва заметная надпись поясняет, что дело идет о верном слуге Хаммурапи, откуда можно сделать вывод, что эта печатка была сделана четыре тысячи лет назад.
  Вытащив из кармана шарик пластилина, Кервер размял его на столе, смазал вазелином, а потом приложил к нему свою находку, вырезав перочинным ножом кусок пластилина, и сказал:
  — Вот, смотрите!
  На пластилине ясно отпечаталась сцена с Хаммурапи, и все склонились над этим, таким далеким теперь образом прошлого. Но вдруг до них донесся голос Блондела:
  — Эй, туземцы, вытащите-ка мой багаж из этого проклятого погреба и отнесите в палатку! Меня кусают какие-то твари, и я не могу заснуть!
  — Какие твари? — спросил сэр Дональд.
  — Скорее всего, земляные блохи, — ответил Кервер.
  
  Группа вышла на маршрут рано утром и уже вдоволь навосхищалась розовыми рассветными скалами. Идти пришлось медленно, так как ученый шел не отрывая взгляда от земли и время от времени подбирал что-то.
  — Археолога всегда узнаешь, — с улыбкой сказал полковник Дюбо. — Они не видят ни неба, ни гор, ни красоты природы… они только ищут…
  — Но что? — спросила Кэрол. — Что вы собираете здесь, доктор?
  Кервер улыбнулся и протянул ей два грязных глиняных обломка.
  — Мусор! — пренебрежительно отмахнулась девушка.
  — Но этот мусор гораздо интереснее золота!
  На ее лице отразилась недоверчивая гримаса. Туристы достигли крутого поворота и прошли мимо двух или трех гробниц, высеченных в скале.
  Подъем был довольно трудным, но бедуины спокойно шли впереди, не глядя на пропасть рядом с тропинкой, будто это была обычная прогулка.
  Кэрол побледнела. Один из проводников, заметив это, наклонился и протянул ей руку. Хорст встал позади и протянул через пропасть свою трость, изобразив нечто вроде перил. Девушка поблагодарила взглядом и перебралась на более широкую скалистую тропинку. Ее спутники медленно двигались следом. Солнце уже стояло высоко, и жара все ощутимее давала знать о себе.
  Наконец они достигли широкого плато, и небольшой подъем привел их к правильной формы квадратной вершине скалы. Блондел знаком отпустил гидов, и бедуины устроились покурить у скал.
  Туристы, расслабившись, поднялись на вершину: вид на долину открывался восхитительный. Под ногами был прямоугольник, окруженный высеченными в камне бассейнами, в середине возвышалось что-то наподобие алтаря.
  — Какое прекрасное место для жертвоприношений! — восхитилась девушка. — Но полагаю, тащить сюда искупительную жертву было не так-то просто!
  — Когда-то, — объяснил доктор Кервер, — сюда вела зигзагообразная скалистая дорога. Когда мы будем спускаться с другой стороны, то увидим ее остатки.
  Группа некоторое время стояла молча; и вдруг раздался какой-то легкий звук, нарушивший тишину, и археолог сказал:
  — Кажется, мадемуазель, ваша серьга опять упала.
  Кэрол поднесла руку к уху и закричала:
  — Так и есть!
  Дюбо и Хорст начали искать. Полковник сказал:
  — Она не могла отлететь далеко, место плоское и похоже на квадратный ящик.
  — А не упала ли она в расщелину? — растерянно спросила американка.
  — Здесь ее нет, — ответил Паркер Пайн, — почва удивительно ровная. Ну что, полковник, нашли?
  — Просто камешек, — ответил Дюбо и отбросил его в сторону.
  Мало-помалу ищущие начали отчего-то тревожиться, и в этом не было ничего удивительного: кого угодно заворожит сумма восемьдесят тысяч долларов!
  — Сережка была на месте, когда мы сюда поднялись? — спросил Блондел дочь. — Может быть, она выпала раньше?
  — Я очень хорошо помню, она была, когда мы вошли на это плато, потому что доктор Кервер заметил, что она отстегнулась, и поправил ее. Ведь так, доктор?
  Ученый кивнул. Сэр Дональд громко высказал то, что было на уме у каждого:
  — Очень неприятное дело! Вы, сэр, вчера вечером сказали, сколько стоили вам эти жемчужины. Каждая, считайте, — это небольшое состояние, и, если потерянная серьга не найдется, мы все окажемся под подозрением.
  — Я попрошу обыскать меня! — перебил Дюбо. — Просто буду требовать этого!
  — Я тоже! — быстро подхватил Хорст.
  — Таково общее мнение? — спросил сэр Дональд.
  — Что касается меня, я согласен, — ответил мистер Паркер Пайн.
  — Прекрасная мысль! — добавил ученый.
  — Я тоже хочу быть обысканным, — объявил Блондел. — У меня есть к тому основания, только я не желаю о них говорить.
  — Как хотите, — вежливо сказал сэр Дональд.
  — Кэрол, девочка, пойди сходи пока к гидам.
  Девушка молча удалилась. Лицо ее выражало тревогу, оно даже как-то потемнело, и вид ее обратил на себя внимание одного из ее спутников, который спрашивал себя, что бы все это значило.
  Обыск был очень тщательный… но безрезультатный. Очевидно, что ни у кого жемчужины не оказалось.
  Обескураженные происшествием члены маленькой группы угрюмо спустились вниз, вполуха слушая объяснения проводников.
  
  Мистер Паркер Пайн только что закончил переодевание к завтраку, когда кто-то подошел к входу в палатку.
  — Можно к вам?
  — Конечно, дорогая мисс.
  Кэрол вошла и без приглашения села на кровать. С ее лица не сходило выражение тревоги. Она озабоченно произнесла:
  — Ваша профессия — помогать несчастным, не так ли?
  — Я теперь в отпуске и не занимаюсь делами.
  — Мной вы займетесь, — спокойно сказала девушка тоном, не терпящим возражений, — потому что я самая несчастная.
  — Почему? Неужели из-за этой жемчужины?
  — Да, из-за нее. Уверена в одном: Джим Хорст ее не брал.
  — Не совсем понимаю, о чем идет речь. Почему вы думаете, что обвинят именно его?
  — Дело в его прошлом, сэр. Джим Хорст был когда-то вором, и его застали в нашем доме. Я… пожалела его… на месте преступления… Он был так тогда молод, так растерян…
  «И так красив», — подумал про себя Паркер Пайн.
  — Я уговорила па — он для меня что хотите сделает — дать Джиму возможность исправиться, и Джим начал новую жизнь. Мой отец ему теперь безоговорочно верит, он посвящен во все секреты отца… И в конце концов он уступил бы, если бы не эта жемчужина. Сегодня…
  — Что значит «уступил бы»?
  — Я хочу выйти замуж за Джима, он влюблен в меня.
  — Но… сэр Дональд…
  — Это выбор отца. Неужели вы думаете, что я могу выйти за такое… чучело?
  Паркер Пайн удивился такой характеристике молодого аристократа и спросил:
  — А каковы чувства сэра Дональда по отношению к вам?
  — Думаю, он считает меня способной позолотить его герб!
  Детектив, недолго подумав, сказал:
  — Я хочу задать вам два вопроса, мисс: вчера вечером, когда шел разговор о том, что любой вор в принципе неисправим, вы подумали о Джиме?
  — Да.
  — Теперь я понял, почему эти слова произвели такое впечатление.
  — Да… Это было неприятно слушать Джиму, да и мне с отцом. Я так боялась, что лицо Джима его выдаст, поэтому заговорила о первом попавшемся, что пришло на ум.
  Паркер Пайн понимающе кивнул:
  — А почему в таком случае ваш отец потребовал, чтобы его тоже обыскали?
  — Вы не поняли этого? А я поняла. Он не хотел, чтобы я подумала, будто он расставил ловушку для Джима, поскольку мечтает, чтобы я вышла замуж за англичанина. И он решил доказать мне, что не ведет бесчестной игры.
  — Боже мой! — удивился детектив. — Оказывается, все так просто, но ничуть не приближает нас к решению загадки.
  — Вы меня не бросите, сэр, на произвол судьбы? — робко посмотрела на детектива Кэрол.
  — Нет… нет… Но что вы, в сущности, хотите от меня?
  — Докажите, что это не Джим спрятал жемчужину.
  — Но, предположим… Простите меня… А если все-таки он?
  — Если вы так думаете, сэр, то, полагаю, жестоко ошибаетесь.
  — Может быть… однако вы обдумали все аспекты вопроса? Мистер Хорст мог и в самом деле испытать сильнейшее искушение. Продажа такой жемчужины дала бы ему приличную сумму и сделала бы его независимым. Тогда он мог бы жениться без согласия вашего отца.
  — Он не виноват, — твердо настаивала Кэрол.
  На этот раз детектив не спорил и коротко ответил:
  — Я сделаю все, что смогу, мисс.
  Девушка поклонилась и вышла из палатки. Паркер Пайн, в свою очередь, сел на кровать, немного подумал и засмеялся, произнеся вслух:
  — Я становлюсь идиотом!
  Во время завтрака детектив почему-то был особенно весел.
  Послеполуденное время прошло спокойно. Почти все туристы отдыхали. В четверть пятого Паркер Пайн вошел в общую большую палатку и нашел там только доктора Кервера, рассматривающего черепки глиняной посуды.
  — А! — обрадовался Паркер Пайн, садясь. — Я хотел увидеть именно вас. Не дадите ли вы мне кусочек пластилина?
  Ученый порылся в своих карманах, достал палочку пластилина и протянул детективу.
  — Нет, — сказал Пайн, — не этот! Дайте мне, пожалуйста, тот шарик, что был у вас вчера, да и, по правде говоря, не сам шарик, а его содержимое.
  Археолог помолчал и сказал:
  — Не вполне понял вас — что значит «содержимое»?
  — Думаю, вы прекрасно меня поняли. Мне нужна жемчужина мисс Блондел.
  Повисло тягостное молчание. В конце концов ученый нехотя сунул руку в карман и достал шарик пластилина.
  — Ну и ловкач же вы! — пробормотал он.
  — Может быть, вы объясните мне все подробнее? — попросил Паркер Пайн, соскабливая пластилин и доставая слегка запачканную жемчужину. — Я просто из любопытства хотел бы знать, как это случилось.
  — Скажу, — коротко ответил Кервер, — если вы мне объясните, как вы… догадались. Вы что, видели?
  — Нет. Я только поразмыслил над этим происшествием.
  — Поводом послужила простая случайность, — нехотя начал Кервер. — Я шел позади всех и увидел под ногами жемчужину; видимо, она только что упала, но никто ее не заметил. Я поднял ее и положил в карман, решив отдать, как только догоню мисс Блондел.
  Но пока я карабкался вверх, то подумал, что маленькая дурочка не слишком будет страдать от потери драгоценности: ей отец купит другую, не думая о цене… в то время как продажа этой жемчужины позволит мне собрать группу изыскателей… — Бесстрастное лицо археолога оживилось. — Вы не представляете себе, как трудно в наши дни добиться субсидий для раскопок! Эта жемчужина облегчила бы мне исследования района Белуджистана, где можно воскресить целую забытую эпоху… Я вспомнил ваши слова о свидетелях по внушению. Эта девушка, по-видимому, должна относиться к этой категории. Когда мы поднялись на вершину, я сказал ей, что одна из ее сережек плохо держится, и сделал вид, что поправляю ее. А на самом деле я всего лишь прикоснулся острием карандаша к мочке ее уха… и немного погодя бросил камешек на дорогу…
  Она поклялась бы, что ее жемчужина и в самом деле чуть не выпала из уха. А я в это время уже закатал ее в пластилин, лежавший в моем кармане. Вот и все. Не очень-то честно я поступил, признаюсь! Теперь ваша очередь, скажите…
  — Я мало что могу сказать, — ответил Паркер Пайн. — Я обратил внимание, что только вы один все время подбирали что-то с земли, и я разгадал вашу хитрость. А потом… вчера вечером вы чересчур горячо спорили о честности, будто хотели убедить в чем-то самого себя… и чересчур презрительно отзывались о деньгах.
  Лицо ученого выражало усталость.
  — Вот и все! — сказал он. — Для меня все кончено. Вы, конечно, вернете малютке ее игрушку? Варварский инстинкт женщин украшать себя вечен и восходит к эре палеолита…
  — Мне кажется, вы плохо думаете о мисс Блондел: она умна и, более того, сердечна. Думаю, она никому об этом не скажет.
  — Но ее отец не столь великодушен и не последует ее примеру.
  — Напротив. Понимаете, у «па» есть причины молчать: эта жемчужина не стоит сорока тысяч долларов. Ее можно купить всего-навсего за пятьсот франков!
  — Как это так?
  — Да очень просто! Крошка этого не знает. Я заподозрил это еще вчера, когда Блондел слишком расхвастался своим богатством. Когда дела хороши, нечего блефовать! А американец поддался искушению!
  Доктор Кервер расхохотался, как мальчишка, и еле проговорил, не в силах унять этот хохот:
  — Значит… мы… все… бедняки?!
  — Именно! — кивнул Паркер Пайн. — Я вспомнил на этот счет одно мудрое изречение: «Когда чувствуешь себя равным другому, становишься альтруистом».
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Смерть на Ниле
  Леди Гриль нервничала. Она стала жаловаться, едва только ступила ногой на палубу парохода: ей сразу не понравилась ее каюта. Утреннее солнце она еще как-то, с трудом, могла переносить, но полуденное!.. Ее племянница Памела Гриль услужливо предложила поменяться с нею: каюта Памелы была на противоположной стороне парохода. Леди Гриль неохотно согласилась.
  Она злилась на свою сиделку мисс Мак-Найтон, которая подавала ей шарф, когда тот ей вовсе не требовался; зато зачем-то упаковала ее маленькую подушку, без которой она совершенно не могла обходиться. Она без конца ругалась с мужем, сэром Джорджем, который перед отплытием купил ей колье, — она хотела ляпис-лазурь, а не кораллы, поэтому она то и дело называла его дураком.
  Сэр Джордж удрученно отвечал:
  — Мне очень жаль, дорогая. Хочешь, я поеду и обменяю это колье? Время еще есть.
  Она не поносила разве что одного Бэвила Уэста, секретаря мужа, потому что этого никто не мог бы сделать: у него была совершенно обезоруживающая улыбка. Поэтому ярость леди Гриль изливалась исключительно на переводчика, невозмутимого, вальяжного, модно одетого джентльмена. Едва она заметила, что кто-то сидит в кресле на палубе, она тотчас поняла, что это пассажир, и вознегодовала еще более:
  — В конторе компании меня заверяли, что мы будем единственными пассажирами! Что сезон кончается и больше никого на пароходе, кроме нас, не будет!
  — Так и есть! — ответил Мохаммед. — Вы, ваша свита и один этот джентльмен — вот и все пассажиры!
  — Нет! Вы лжете! Что делает здесь этот человек?
  — Он приехал позднее, мэм. После того, как вы купили билеты. Он решился ехать только сегодня утром.
  — Это злоупотребление доверием! Вы не находите?
  — Все будет отлично, мэм. Он очень любезный джентльмен, очень спокойный и обходительный.
  — Вы идиот и ничего не понимаете в людях! Где вы, мисс Мак-Найтон? Ах вот вы где! Сколько раз вам повторять, чтобы вы все время были около меня: мне в любой момент может стать дурно. Отведите меня в мою каюту. Дайте мне аспирин и не позволяйте Мохаммеду приближаться. Он только и знает, что повторять как попугай: «все хорошо», «все хорошо», хоть лопни!
  Мисс Мак-Найтон, женщина лет тридцати пяти, высокая, довольно привлекательная брюнетка, не говоря ни слова, предложила руку леди Гриль. Она проводила свою подопечную в каюту, удобно устроила в постели, обложила подушками, дала таблетку аспирина и терпеливо продолжала выслушивать ее жалобы.
  Леди Гриль было далеко за сорок. С шестнадцати лет она во всей полноте ощутила на своих плечах груз огромного состояния и вышла замуж за благородного сэра Джорджа, разорившегося за десять лет до вступления в этот брак. Это была высокая, с красивыми чертами лица дама. Однако всегда не в меру раздраженная, постоянно пребывающая в дурном настроении. Морщины и неумеренное употребление косметики подчеркивали разрушения, причиненные временем и дурным характером. Волосы ее постоянно меняли цвет: то обесцвечивались, то красились хной разных оттенков, что сделало их сухими и ломкими. Она одевалась нарядно, соблюдая последнюю моду, однако, впадая в крайность, носила чересчур много драгоценностей.
  — Скажите сэру Джорджу, — заключила она, когда приготовления ко сну закончились, а мисс Мак-Найтон выслушивала последние наставления, — что он просто обязан выгнать этого человека. Мне нужен покой после всех этих переживаний…
  — Хорошо, леди Гриль, — покорно ответила сиделка и вышла из каюты.
  Нежеланный пассажир по-прежнему сидел на палубе. Он повернулся спиной к Луксору и рассматривал позолоченные заходящим солнцем холмы, возвышавшиеся над купами деревьев. Мисс Мак-Найтон мимолетно бросила на него испытующий взгляд и прошла в салон.
  Она увидела сэра Джорджа в курительной комнате: он держал в руке колье и как-то очень озабоченно его разглядывал.
  — Как вы думаете, мисс, понравится оно моей жене?
  — Оно восхитительно, — ответила сиделка.
  — По-вашему, мисс, на сей раз мадам будет довольна?
  — Не думаю, сэр Джордж, ведь ей ничего не нравится! Мадам специально послала меня к вам с поручением: сделайте все, чтобы тот посторонний пассажир на палубе сошел как можно скорее!
  Сэр Джордж состроил гримасу недовольства:
  — Как же, вы полагаете, я могу это сделать? Что я ему должен сказать? Какой-то абсурд!
  — Конечно, думаю, это невозможно! — посочувствовала мисс Мак-Найтон сердечно. — Просто скажите мадам, что у вас нет никакой возможности это сделать. Думаю, этого будет вполне достаточно, — ласково заключила она.
  — Вы так думаете, мисс?
  У него был такой подавленный вид, что сиделка сочла нужным добавить еще более нежно:
  — Не принимайте близко к сердцу всего этого, сэр, это все от нездоровья.
  — Вы считаете, леди Гриль и в самом деле больна?
  Лицо сиделки вдруг помрачнело и голос странно изменился.
  — Да, я… я беспокоюсь за нее, сама не знаю почему. Но вы не расстраивайтесь, не надо, все наладится. — Она ласково улыбнулась и ушла к себе.
  Тут же в курительной появилась Памела, свежая, румяная, непринужденно державшаяся, вся в белом.
  — Привет, дядя!
  — Привет, крошка!
  — О чем это вы тут толкуете с Мак? Какая прелесть, дядя, это колье!
  — Я рад, что тебе понравилось. Как по-твоему, твоя тетя разделит твой восторг?
  — Она не способна восхищаться чем бы то ни было! Вы же знаете ее! Не могу понять только, дядя, и зачем вы на ней женились!
  Гриль ничего не ответил. А его память воскресила на миг все его неудачные сделки, настойчивых кредиторов и эту красивую, властную женщину, какой она была в ту пору.
  — Бедняжка! — только и сказала племянница. — Полагаю, вы не могли поступить иначе. Но она устроила вам нелегкую жизнь!
  — С тех пор как жена заболела… — начал было сэр Гриль.
  Памела перебила его:
  — Она не больна, поверьте, раз может так самодурствовать. Пока вы ездили по делам в Асуан, она веселилась, словно зяблик. Я уверена, что и мисс Мак-Найтон знает, что мадам все время лицедействует.
  — Что бы мы делали без нашей мисс Мак-Найтон! — вздохнул баронет.
  — Она очень опытная сиделка, — ответила Памела, — но, во всяком случае, я не восхищаюсь ею так, как делаете это вы, дядя! А вы просто без ума от нее! Не спорьте! Не спорьте! Вы находите ее изумительной? Да, она действительно настоящий профессионал своего дела. Но она неискренна, и никогда не поймешь, что у нее на уме. Однако она отлично ладит с этой… старой кошкой, вашей женой!
  — Послушай, дорогая, ты не должна так говорить о своей тетке, которая, в сущности, всегда очень добра к тебе!
  — Да, конечно, добра, потому что подписывает все наши счета! Но повторяю, дядя, она делает нашу с вами жизнь просто невыносимой!
  Сэр Джордж, воспользовавшись случаем, решил посоветоваться с племянницей и насчет того, как разрешить тягостную проблему с этим незнакомцем, неожиданно появившимся на пароходе.
  — Что делать с этим типом, который едет с нами? Твоя тетка хочет, чтобы мы были на судне совершенно одни.
  — Пусть она откажется от этой затеи! — ответила девушка.
  — Тем более что человек с виду вполне приличный. Я навел справки: его зовут Паркер Пайн. Странно, однако мне кажется, что где-то я уже видел это имя… Бэвил, — прибавил баронет, обращаясь к своему секретарю, который только что вошел, — где я мог читать о Паркере Пайне?
  — На первой странице объявлений в «Таймс», — тотчас ответил молодой человек. — Помните? «Вы счастливы? Если нет, то посоветуйтесь с мистером Паркером Пайном».
  — Да, да, в самом деле, вспоминаю! Как интересно! — вскричала Памела. — Мы успеем рассказать ему обо всех наших неприятностях, прежде чем доедем до Каира.
  — Что касается меня, я отказываюсь от исповеди! — решительно заявил Бэвил Уэст. — Мы будем плыть по волшебному Нилу, посещать старинные храмы… У нас и времени на это не будет! — Он быстро взглянул на сэра Джорджа, развернувшего газету, и тихо добавил: — Посещать вместе с…
  Памела весело перебила его:
  — Правильно! Жизнь прекрасна!
  Дядя Джордж вышел. Лицо девушки затуманилось, и Уэст нежно спросил ее:
  — Что с вами, дорогая?
  — Да… все эта… моя ужасная тетка…
  — Не расстраивайтесь, — живо перебил девушку секретарь. — Ведь не важно, что у нее на уме. Главное — не противоречьте ей… Делайте вид, что со всем соглашаетесь.
  В дверях салона появилось приятное лицо Паркера Пайна, и стоящий сзади него Мохаммед на ломаном английском провозгласил:
  — Дамы и господа! Сейчас мы проходить… Посмотреть направо, перед нам храм Карнака… Я вам рассказать историю один мальчик, который хотел купить жареный козленок для своего папа…
  
  Мистер Паркер Пайн вытер со лба пот: он только что посетил храм Дендера и считал, что прогулка на ослиной спине была не столь уж приятной. Он собирался надеть свежее белье, когда его внимание привлек конверт, лежащий на туалетном столике в его каюте. Он открыл его и прочитал:
  «Дорогой сэр!
  Я буду вам очень признательна, если вы откажетесь от посещения храма Абидос и останетесь на пароходе: я хотела бы посоветоваться с вами.
  Уважающая вас
  Ариадна Гриль».
  Он улыбнулся, взял в руки листок бумаги, снял колпачок с авторучки и написал:
  «Дорогая леди Гриль!
  Сожалею, но должен огорчить вас: я в отпуске и не занимаюсь делами».
  Он подписался и велел стюарду отнести письмо по назначению. И уже заканчивал туалет, когда принесли новое письмо. Он быстро пробежал его глазами:
  «Дорогой мистер Паркер Пайн!
  Я вполне понимаю ваше желание отдохнуть, готова заплатить вам за консультацию сто фунтов стерлингов, если вы ненадолго прервете свой отдых.
  Уважающая вас
  Ариадна Гриль».
  Детектив поднял голову и в раздумье постучал авторучкой по зубам — была у него такая привычка. Он давно мечтал увидеть Абидос, но сто фунтов очень даже неплохая сумма, а это путешествие в Египет обошлось ему дороже, чем он предполагал. Поэтому, уже не колеблясь, он написал ответ:
  «Дорогая леди Гриль!
  Я не поеду на экскурсию в храм Абидос. Поэтому готов встретиться с вами. Преданный вам
  Дж. Паркер Пайн».
  Мохаммед был в отчаянии, когда детектив неожиданно отказался сойти на берег.
  — Такой красивый храм! Все господа путешественники желать его видеть. Я найти вам портшез, матросы вас отнести туда!
  Но Паркер Пайн отклонил и это заманчивое предложение.
  Другие пассажиры сошли в положенном месте, а он остался на палубе. Мадам не заставила себя долго ждать, дверь каюты леди Гриль открылась, и она вышла, любезно сказав:
  — Какая жара! Рада, что вы поступили разумно, сэр, и не сошли на берег. Не выпить ли нам в салоне чаю?
  Паркер Пайн тотчас поднялся с кресла и последовал за нею. Детектив, надо признаться, был весьма заинтригован. Усевшись за столик, они поговорили о том о сем: было видно, что его клиентка не знала, с чего начать и как подступиться к сущности дела. Наконец она глухо произнесла:
  — Я должна, сэр, сделать очень серьезное признание. Надеюсь, вы все понимаете?
  — Конечно! — кивнул детектив в ответ.
  Она замолчала, тяжело задышав. Он терпеливо ждал.
  — Я хочу знать… мне кажется, мой муж, сэр Джордж Гриль, подсыпает мне что-то в еду… регулярно… желая меня отравить.
  Паркер Пайн не ожидал услышать ничего подобного, поэтому не в силах был скрыть удивления:
  — Тяжелое обвинение, мадам!
  — Я не дура и не вчера родилась на свет. С некоторых пор у меня появились подозрения. Каждый раз, когда муж ненадолго уезжает из дому, я чувствую себя прекрасно: еда не причиняет неудобств и у меня не бывает слабости. Должно же быть этому объяснение?!
  — То, что вы сказали, — очень серьезно, леди Гриль. Но я не полицейский; если угодно, я более специалист по сердечным делам.
  Она в нетерпении перебила его:
  — Не думаете ли вы, что я неуравновешенная? Полицейский мне не нужен, потому что я способна защищаться сама. Но я хочу знать. Во мне нет злости, я всегда честно поступаю с теми, кто со мной искренен: после свадьбы я не только заплатила все долги своего мужа, но и не оставила его без средств к существованию.
  Паркер Пайн не мог не посочувствовать баронету.
  — Что касается малютки, — продолжала леди, — его племянницы, то я оплачиваю ее туалеты, развлечения и все, что ей только захочется купить. В ответ я прошу только одного: немного благодарности.
  — О, мадам! Как говорится, насильно мил не будешь! — улыбнулся Пайн.
  — Да бросьте вы! Ладно, это детали! Давайте перейдем к делу: откройте мне всю правду. Когда я буду знать…
  Паркер Пайн взглянул на леди Гриль:
  — И что вы, мадам, сделаете, когда узнаете ее?
  Она сжала губы:
  — Это уж мое дело.
  Ее собеседник недолго помолчал, потом как-то нерешительно произнес:
  — Извините меня, леди Гриль, за то, что я вам сейчас скажу: мне кажется, вы не вполне откровенны со мной.
  — Не смешно ли это, сэр? Я объяснила вам, что хочу знать всю правду…
  — Да, но для чего она вам?
  Их взгляды встретились. Леди Гриль первой опустила голову.
  — Мне кажется, это и без слов ясно, — прошептала она.
  — Нет, потому что вы что-то недоговариваете. Ведь так?
  — Чего же?
  — Давайте, мадам, расставим все точки над i, чего вы, в конце концов, хотите: чтобы ваши подозрения оправдались или оказались ошибочными?
  — Сэр! — Леди Гриль негодующе поднялась.
  — И все же вы мне не ответили, мадам.
  — О-о-о!
  Ей, казалось, не хватало слов, чтобы выразить то, что ее так волнует. Поэтому, ничего не объясняя, она поспешила выйти.
  Оставшись один, Паркер Пайн погрузился в раздумье и даже вздрогнул, когда какое-то время спустя кто-то сел напротив него. Это оказалась мисс Мак-Найтон.
  — Что-то вы рано вернулись с прогулки, — заметил детектив.
  — Я сказала, что у меня мигрень, и вернулась одна… — Она немного поколебалась и нерешительно спросила: — Вы не знаете, сэр, где леди Гриль?
  — Пошла недавно к себе в комнату, думаю. Разве вы вернулись не из-за нее?
  — Нет, сэр, я хотела поговорить с вами.
  Паркер Пайн был очень удивлен таким ответом. Он считал, что сиделка леди Гриль принадлежала к тому типу людей, которые без посторонней помощи разрешают свои жизненные затруднения.
  Однако мисс Мак-Найтон добавила:
  — С тех пор как мы на борту этого парохода, я, с вашего позволения, сэр, приглядываюсь к вам. Мне кажется, что у вас большой жизненный опыт и великолепные способности логически мыслить. Поэтому мне так нужен ваш совет!
  — Однако, думаю, мэм, вы не из тех женщин, которые нуждаются в чьих-либо советах: вы привыкли полагаться только на саму себя.
  — Вообще-то да, вы правы. Но тут особый случай… — Мисс Мак-Найтон снова замялась. — Я никогда не говорю о больных, за которыми ухаживаю, но сейчас считаю себя обязанной это сделать… Видите ли, сэр, когда я уезжала из Англии с леди Гриль, все было очень просто: моя клиентка чувствовала себя превосходно, но, как случается нередко, лишнее свободное время и деньги выбивают ее из колеи. Если бы ей нужно было ежедневно мыть полы или ухаживать за пятерыми ребятишками, она была бы куда здоровее и счастливее.
  Паркер Пайн согласно кивнул.
  — В больницы нередко попадает множество людей, воображающих себя нездоровыми. И леди Гриль находит удовольствие в жалобах на постоянное недомогание. Моя роль сиделки, вы понимаете… не перечить ее причудам, поступать тактично и… радоваться путешествию.
  — Вы рассуждаете, мисс, очень разумно.
  — Да… но в последнее время все очень изменилось: сейчас страдания леди Гриль вполне реальны.
  — Что вы хотите этим сказать?
  — Я начинаю думать, что ее кто-то систематически… травит.
  — И давно вы это заметили?
  — Примерно три недели назад.
  — Вы конкретно кого-нибудь подозреваете?
  Мисс Мак-Найтон опустила глаза, и ее голосу, почувствовал детектив, явно не хватало убедительности, когда она ответила:
  — Нет. Никого.
  — А я, напротив, полагаю, что вы подозреваете сэра Джорджа Гриля.
  — Нет, нет! Я не могу подозревать его! Это такой тихий, безобидный человек. Невозможно и представить его в роли хладнокровного отравителя!
  — Однако вы ведь заметили, что, когда он отсутствует, его жена чувствует себя лучше и ее страдания возобновляются с его возвращением?
  Сиделка ничего не ответила.
  — Как по-вашему, мисс, о каком яде идет речь? Мышьяке?
  — Наверное. Или сурьме.
  — Какие меры предосторожности вы принимаете как человек, ухаживающий за мадам?
  — Я стараюсь, насколько это доступно, проверять пищу и питье леди Гриль.
  Детектив одобрительно кивнул и спросил:
  — Как вы думаете, леди Гриль подозревает что-нибудь?
  — О, конечно нет!
  — Увы, мисс, вы ошибаетесь: леди Гриль подозревает, что с ней происходит что-то неладное.
  Мисс Мак-Найтон была в высшей степени удивлена услышанным, а Паркер Пайн продолжал:
  — Она переживает это все в одиночестве, однако никому не открывает своей тайны, потому что уверена — никому нельзя доверять.
  — Очень удивлена, сэр…
  — Я хочу задать вам последний вопрос, мисс Мак-Найтон: вы нравитесь леди Гриль?
  — Я ее никогда не спрашивала об этом.
  Их беседу прервал улыбающийся капитан Мохаммед:
  — Дама знать, что вы вернуться, и просит вас! Она говорит: «Почему вы не прийти к ней?»
  Элси Мак-Найтон поспешно встала. Паркер Пайн последовал ее примеру и прошептал:
  — Не следует ли нам продолжить наш разговор завтра утром, и пораньше?
  — Да, обязательно, сэр. Леди Гриль встает довольно поздно. Теперь я буду вдвойне внимательна к ней.
  — Думаю, что и она тоже будет осторожнее.
  Паркер Пайн увиделся с леди Гриль только перед обедом. Она сидела в салоне, курила и жгла на спиртовке какое-то письмо. На Паркера Пайна она не обратила никакого внимания, из чего он заключил, что она явно не в духе.
  После обеда детектив составил партию в бридж сэру Джорджу, его секретарю и племяннице. За игрой все казались слегка рассеянными, так что партия быстро закончилась.
  
  Посреди ночи Паркер Пайн был внезапно разбужен голосом Мохаммеда.
  — Старый дама очень больна! Сиделка боится! Я пытаться позвать доктора…
  Детектив поспешно оделся и пошел в каюту леди Гриль вместе с Бэвилом Уэстом, с которым столкнулся около двери в нее. Сэр Джордж и Памела были уже там. Элси Мак-Найтон в отчаянии металась возле постели больной. Едва Паркер Пайн вошел, как у бедной женщины начались сильнейшие конвульсии, ее тело корчилось в муках, голова то поднималась, то падала обратно на подушки.
  Детектив мягко, но решительно вывел Памелу из каюты.
  — Это ужасно! — Девушка задыхалась. — Неужели она уме…
  — Умерла? Да, думаю, что все кончено.
  Он вверил Памелу заботам Бэвила. Сэр Джордж остановился в дверях и с искаженным страданием лицом бормотал:
  — Я никогда не думал, что она и в самом деле больна… Никогда!..
  Паркер Пайн молча отстранил его и вошел в каюту. Элси Мак-Найтон была мертвенно бледна. Она спросила, посмотрев на детектива:
  — Вызвали врача, сэр?
  — Да. Как вы полагаете, это стрихнин?
  — Определенно. Эти конвульсии не оставляют никакого сомнения. Ох, невозможно поверить!
  Сиделка, рыдая, упала на стул. Паркер Пайн похлопал ее по плечу. Внезапно его пронзила острая мысль. Он почти выбежал из каюты и направился в салон. Несгоревший клочок бумаги еще лежал в пепельнице на столе, где еще совсем недавно сидела леди Гриль, и можно было прочесть несколько слов, уцелевших от огня:
  «…тку грез. Сожгите!»
  — Это становится крайне интересным! — пробормотал детектив.
  Паркер Пайн сидел в кабинете высокого полицейского чиновника Каира, и после долгого раздумья он задумчиво спросил:
  — Так у вас есть доказательства?
  — Да, достаточно объективные. Этот человек явный дурак!
  — Я не считаю сэра Джорджа светочем мудрости, однако…
  — Вот именно! Итак, еще раз все по порядку. Леди Гриль попросила чашку бульона, сиделка принесла его, но леди потребовала, чтобы туда добавили еще и бренди. Ее муж, сэр Джордж, пошел за бутылкой, а через два часа леди Гриль скончалась со всеми признаками отравления стрихнином. Один пакетик этого яда находят в каюте сэра Джорджа, другой — в кармане его смокинга.
  — Достаточно доказательные улики! — воскликнул Паркер Пайн. — Откуда же взялся яд?
  — Тут нет сомнения: сиделка держала его у себя на случай, если у леди Гриль случится сердечный приступ… Однако она сама себе противоречит: сначала говорила, что ее запас не тронут, а затем — что из него что-то было взято…
  — Это не в ее характере!
  — По-моему, эти оба, сэр Джордж и она, соучастники преступления, потому что питают друг к другу весьма нежные чувства.
  — Возможно, но если бы мисс Мак-Найтон хотела совершить преступление, она действовала бы более ловко, потому что у нее большой опыт в уходе за больными.
  — Ну, в конце концов, Пайн, это мое личное мнение. Сэру Джорджу в любом случае не отвертеться.
  — Ладно, — махнул рукой детектив, — я посмотрю, что можно еще тут разузнать.
  И он перешел к допросу молодой племянницы сэра Джорджа. Та, однако, сильно побледнела и возмутилась:
  — Дядя не мог сделать ничего подобного!
  — Тогда кто же? Как вы думаете?
  — Знаете… думаю, тетя сама наложила на себя руки. Она была очень странной в последнее время и представляла себе всякие небылицы…
  — Какие же, например?
  — Ну, например, что Бэвил в нее влюблен… тогда как мы с ним помолвлены!
  — Я угадал это с самого начала! — улыбнулся Паркер Пайн.
  — Это являлось плодом ее воображения. Думаю, она рассердилась на моего бедного дядю и выдумала всю эту историю об отравлении, рассказала ее вам, мистер Паркер, потом подложила стрихнин в его каюту и в карман, а сама его приняла! Вполне правдоподобная версия. Не так ли?
  — Да, однако не думаю, что леди Гриль могла это сделать… это не в ее характере!
  — Но ее идея? Она подозревала…
  — А теперь мне хотелось бы поговорить с мистером Уэстом.
  Молодой человек оказался в своей каюте и охотно отвечал на все вопросы Паркера Пайна.
  — Не хочу выглядеть пижоном, но, поверьте, леди Гриль — она была от меня без ума. Поэтому я и не осмеливался признаться ей, что давно люблю Памелу: она тотчас же заставила бы сэра Джорджа выгнать меня вон.
  — Значит, вы полагаете, что леди Гриль узнала правду?
  — Возможно, что и так.
  — Нет… полагаю, существует и другая версия. — Паркер Пайн подумал с минуту: — Исповедь будет предпочтительнее, сэр Уэст! Вы изложите все здесь. — И он протянул секретарю ручку и лист бумаги.
  Бэвил ошеломленно поглядел на него:
  — Что вы этим хотите сказать?
  — Только то, мой бедный мальчик, что я знаю все, — сказал детектив почти отеческим тоном. — Вы ухаживали за старой дамой, а потом влюбились в ее красивую, но бедную племянницу. И вы составили с ней план: медленно отравить пожилую леди, и симптомы отравления примут за приступы гастроэнтерита. Иначе говоря, обвинят мужа, так как вы были достаточно ловки, чтобы совместить совпадение этих болезненных симптомов с его присутствием… Потом вы узнали, что у бедной женщины появились подозрения и что она говорила о них со мной. Необходимо было торопиться! Вы похитили стрихнин из запасов мисс Мак-Найтон, подложили яд в каюту сэра Джорджа и его карман, затем насыпали смертельную дозу в облатку и послали леди Гриль с письмом, в котором предлагали принять ей «таблетку грез»… Весьма романтическая идея! И леди примет эту таблетку, когда сиделка выйдет из ее каюты и не будет свидетелей… Но вы совершили одну ошибку, мой мальчик! Бесполезно просить женщину сжигать некоторые письма: она никогда этого не сделает! Все эти очаровательные письма теперь у меня, включая и то, в котором вы говорите о «таблетке грез»…
  Лицо Бэвила Уэста позеленело, и он стал похож на крысу в ловушке.
  — Проклятье! — процедил он сквозь зубы. — Вы, значит, в курсе всего, проклятая ищейка?!
  Детективу Паркеру Пайну удалось избежать нападения только благодаря свидетелям, которые стояли за неплотно прикрытыми дверями.
  И вот детектив снова совещается со своим другом, высоким чиновником в Каире.
  — У меня не было и малейшего доказательства, кроме полусожженного обрывка письма леди Гриль. Но мне хватило и его, чтобы прийти к определенному выводу и преподнести этому негодяю. И представьте, это сработало! Леди Гриль сожгла все его письма, но он-то этого не знал. Странная была женщина! Когда она впервые заговорила со мной, я был весьма заинтригован. В сущности, леди хотела заставить меня сказать уже тогда, что ее травит муж, потому что собиралась оставить его и уехать с молодым Уэстом! Но она хотела, чтобы все выглядело честь по чести. Любопытная натура, скажу я вам!
  — Бедная девушка, племянница сэра Джорджа, будет страдать, — вздохнул чиновник.
  — Утешится, — холодно успокоил его Паркер Пайн, — она еще очень молода, но мне хочется, чтобы сэр Джордж тоже испытал немного счастья, пока не поздно. Десять лет с ним обращались как с последним нищим! Теперь, надеюсь, Элси Мак-Найтон круто изменит его жизнь. — Детектив улыбнулся и добавил: — Я хочу поехать в Грецию инкогнито. Нужно же мне, в конце концов, по-настоящему несколько дней отдохнуть!
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Дельфийский оракул
  В сущности, миссис Уиллард Дж. Питерс вовсе не привлекала Греция, а Дельфы и того меньше.
  По-настоящему она любила только Париж, Лондон и Лазурный Берег. Конечно, ей нравилась жизнь в отеле, но при условии, что в номере лежит на полу чистошерстяной ковер, стоит роскошная кровать и всюду изобилие электрических ламп, вволю горячей и холодной воды, телефон, чтобы заказывать чай, обед, коктейль или минеральную воду и звонить приятельницам.
  Увы, отель в Дельфах ничего этого не имел. Прекрасный вид из окна, чистая постель, выбеленные известью стены комнаты. Из мебели — стул, туалетный столик, комод. Ванну нужно заказывать заранее, и горячей воды всегда не хватало.
  Миссис Питерс считала, что по возвращении будет приятно рассказывать о пребывании в Дельфах, а потому искренне пыталась заинтересоваться античной Грецией, но это оказалось так трудно! Статуи некомплектны: одна без головы, другая — без руки или ноги… И куда больше ей нравился красивый мраморный ангел с крыльями, которого она водрузила на могилу покойного Уилларда Питерса.
  Но так или иначе, она хранила свое мнение при себе, в противном случае ее сын Уиллард потерял бы к ней всякое уважение. Только ради него она согласилась поселиться в этом неудобном отеле, где всегда была чем-то недовольна горничная с раздраженным лицом и постоянно нервничал шофер.
  Уилларду, которого еще совсем недавно все называли малышом, что его страшно бесило, исполнилось восемнадцать, и мать его обожала.
  Он увлекался античным искусством и потащил свою бедную рабыню-родительницу в Грецию. Он был худ, бледен, и казалось, только что перенес какую-то непонятную изнурительную болезнь.
  Они побывали на Олимпе, который миссис Питерс называла не иначе, как ужасным нагромождением камней. Парфенон ей понравился, но Афины разочаровали. Экскурсии в Коринф и Микены вселили в нее мучительную тревогу неясного происхождения, что, впрочем, разделял и шофер.
  И теперь миссис Питерс находила, что из всех мест, где она побывала с сыном, самое худшее — Дельфы. Тут совершенно нечего делать, кроме как ездить по дорогам и смотреть развалины. Уиллард часами мог стоять на коленях, расшифровывая надписи, и в восторге от этого кричать.
  — Послушай, мама, разве это не великолепно? — Он громко читал вслух текст, который интересовал миссис Питерс как прошлогодний снег.
  В то утро молодой человек уехал из отеля очень рано, чтобы посмотреть византийскую мозаику, а его мать всячески уклонялась от этой поездки.
  — Понятно, — ответил сын на ее сетования. — Ты хочешь остаться одна, чтобы сходить в цирк или на стадион и сохранить об этом самые теплые воспоминания?
  — Ты прав, милый, — не спорила миссис Питерс.
  — Я знаю, что ты не в восторге от этого места, — восхищенно заявил Уиллард.
  Теперь после отъезда сына миссис Питерс, вздыхая, готовилась подняться наконец с постели и позавтракать в свое удовольствие.
  Она спустилась в ресторан и нашла там лишь четверых постояльцев: мать с дочерью, туалеты которых показались американке весьма странными и граничащими с вызывающей экстравагантностью; типа, назвавшегося Томсоном, который помог миссис Питерс вынести чемодан, когда она выходила из вагона поезда, и еще одного человека, которого накануне в отеле не было: вновь прибывший сидел в столовой рядом с миссис Питерс, и она не замедлила вступить с ним в разговор, будучи очень общительной и любившей поболтать. Однако мистер Томсон оказался несловоохотливым, что, решила американка, отчасти объяснялось его британской сдержанностью, а обе женщины выглядели претенциозными, хотя девушке, как ей показалось, понравился ее сын Уиллард.
  Миссис Питерс нашла нового собеседника очень приятным: он оказался человеком эрудированным, но лишенным всякого педантизма, и сообщил сидящим за столом множество интересных сведений о древних греках. Вот почему после его рассказа миссис Питерс стала видеть в греках живых людей, а не каких-то роботов.
  Она, в свою очередь, не могла не похвастаться своим сыном, его умом и образованностью, но ничего так и не узнала о незнакомце, за исключением, пожалуй, того, что он путешествует и отдыхает от дел, сущность которых не уточнил.
  День прошел быстрее, чем она могла надеяться. Мать с дочерью и Томсон не стали более общительными, и даже когда миссис Питерс и ее спутник, появившийся утром, столкнулись с Томсоном, выходящим из музея, тот явно намеренно свернул в противоположную сторону.
  — Кто бы это мог быть? — озадаченно бормотал сопровождавший ее новичок.
  Американка назвала его имя, но не могла сообщить более никаких подробностей.
  — Томсон… Томсон… Не думаю, чтобы я его знал, однако его лицо кого-то мне напоминает… Не знаю, где я мог его видеть прежде…
  После обеда миссис Питерс устроилась на скамейке в тенистом уголке парка. Она взяла с собой книгу, но не великолепную работу о греческом искусстве, которую рекомендовал посмотреть ей сын, а детективный роман «Тайна шлюпки», где банда опасных преступников совершала четыре убийства и три похищения.
  Миссис Питерс чувствовала себя вполне удовлетворенной подобным легким чтением. В четыре часа она вернулась в отель, убежденная, что сын уже там. Ее никогда не мучили никакие предчувствия. К тому же она отличалась временами легкой рассеянностью, поэтому чуть не забыла вскрыть письмо, доставленное в отель, как сказала хозяйка, каким-то незнакомцем. Конверт выглядел очень неопрятно — был помят и засален в нескольких местах. Миссис Питерс вскрыла его, прочла первые строки, тут же побледнела и чуть не упала в обморок. Почерк был неуверенным, писал явно иностранец, с ошибками, однако по-английски:
  «Миссис!
  Извещаем, что мы спрятали вашего сына в тайном месте. Если вы будете повиноваться, ему не причинят никакого вреда. Мы просим за него выкуп десять тысяч фунтов стерлингов. Если вы скажете об этом письме хозяйке отеля или еще кому-либо, ваш сын умрет. Подумайте. Завтра вам укажут, как доставить нам требуемую сумму. Если вы не прислушаетесь к нашим советам, уши уважаемого молодого джентльмена будут отрезаны и посланы вам, а еще через день он будет убит. Это не пустая угроза, поверьте.
  Обдумайте все и, главное, молчите.
  Деметриус Черный».
  Невозможно описать ужас несчастной матери. Послание казалось каким-то абсурдом, стиль был явно наивным, однако миссис Питерс связывала его с ужасной опасностью, грозившей ее ребенку, ее обожаемому хрупкому Уилларду!
  Она хотела было тотчас же известить полицию, служащих отеля… Но если она это сделает…
  Она вздрогнула, вспомнив угрозу, содержавшуюся в письме.
  Взяв себя в руки, миссис Питерс решила расспросить хозяина отеля, говорившего по-английски, и начала издалека.
  — Уже поздно, — сказала она, посмотрев на часы, — а мой сын что-то не возвращается.
  Маленький человек улыбнулся:
  — Не беспокойтесь, мэм! Молодой джентльмен ходил по музеям и, наверное, возвращается пешком. Но он должен, судя по всему, уже быть здесь. Видимо, задержался в пути.
  — Скажите, — резко спросила мисс Питерс, — в окрестностях города последнее время все спокойно?
  Хозяин отеля не понял последних слов, и мисс Питерс должна была пояснить свою мысль. Хозяин заверил, что обитатели Дельф — люди честные, очень спокойные и очень хорошо относятся к иностранцам.
  Несчастная женщина так и не сказала того, что просилось на язык, — мешала страшная угроза. Возможно, это был всего лишь блеф… Но в Америке, вспомнила она, одна из ее подруг при подобных обстоятельствах известила полицию о похищении сына, и ребенок был убит.
  Она сходила с ума. Что делать? Конечно, десять тысяч фунтов ничего не стоят в сравнении с жизнью Уилларда, но как достать такую сумму? У нее с собой был только аккредитив на несколько сотен фунтов… Поймут ли это бандиты? Дадут ли отсрочку?
  Пришла горничная, но миссис Питерс сухо попросила ее уйти, сказав, что ни в чем не нуждается. Ударил гонг к обеду. Она машинально пошла в ресторан, ни на кого не глядя.
  Когда подали фрукты, слуга положил конверт перед миссис Питерс. Она так и подскочила, но почерк был совершенно незнакомый — не тот, что в том письме: писали по-английски и на сей раз очень аккуратно. Миссис Питерс не спеша вскрыла конверт:
  «Вы не можете обратиться к дельфийскому оракулу, но можете посоветоваться с мистером Паркером Пайном».
  К письму было приколото газетное объявление с приклеенной внизу маленькой фотографией — фотографией, как оказалось, того самого любезного туриста, приехавшего накануне в отель.
  Миссис Питерс прочитала объявление:
  «Вы счастливы? Если нет — посоветуйтесь с мистером Паркером Пайном».
  О каком счастье шла речь? Кто в настоящий момент более несчастлив, чем она! Это был спасительный ответ на ее молитвы! Она достала из сумочки клочок бумаги и поспешно нацарапала:
  «Умоляю вас помочь! Пожалуйста, подойдите ко мне через десять минут, только не здесь».
  Она положила бумажку в конверт, подозвала слугу и велела передать джентльмену, приславшему записку. Через десять минут миссис Питерс, надев пальто, так как похолодало, вышла из отеля и направилась по дороге к развалинам. Мистер Паркер Пайн уже поджидал ее.
  — Вас послало само Небо! — задыхаясь от волнения, проговорила она. — Но как вы угадали, что я нуждаюсь в помощи, хотелось бы знать.
  — По выражению вашего лица, дорогая леди, — вежливо ответил ее собеседник. — Я увидел за обедом, что вас что-то мучает, и теперь жду, чтобы вы объяснили, в чем дело.
  Миссис Питерс все рассказала ему и вынула из сумочки угрожающее письмо, которое он прочел при свете карманного фонарика.
  — Гм! — вырвался у него неопределенный звук. — Весьма странный документ, очень странный!.. Есть признаки…
  Но миссис Питерс не в состоянии была обсуждать содержание письма: что она должна сделать для Уилларда, своего дорогого, такого болезненного мальчика?
  Мистер Паркер Пайн старался ее успокоить, рисуя совсем не страшную картину греческого бандитизма: эти люди всегда заботятся о здоровье пленника, особенно когда он представляется им курицей, несущей золотые яйца.
  Понемногу она начала успокаиваться.
  — Но что должна делать я? — стонала миссис Питерс.
  — Подождите до завтра… Конечно, если вы не решили обратиться в полицию.
  Миссис Питерс издала стон ужаса: ведь тогда ее сын будет немедленно убит!
  — Как вы думаете, его вернут в целости и сохранности?
  — Вне всякого сомнения! — Голос Паркера Пайна был уверенным. — Вопрос только в том, вернут ли его вам, если вы не отдадите требуемые десять тысяч фунтов.
  — Я хочу только одного: чтобы он вернулся живым и невредимым.
  — Да, да… — ласково утешал Паркер Пайн. — Кстати, мэм, кто принес вам это письмо?
  — Какой-то незнакомый человек.
  — А! Было бы полезно знать — кто именно. Можно проследить, кто принесет письмо завтра. Вы говорили кому-нибудь в отеле о том, что ваш сын не вернулся?
  — Нет, никому не говорила.
  — Полагаю, вы должны как-то проявить свое беспокойство. Пусть пошлют людей искать парня.
  — А вы не думаете, что эти негодяи…
  — Нет, нет! Никто не будет даже произносить слова о похищении или выкупе: им не за что будет мстить. Естественно, что исчезновение сына вас страшно беспокоит.
  — Могу я просить вас помочь мне в этих поисках?
  — Это моя работа, мэм!
  Они пошли назад к отелю и у входа почти столкнулись с каким-то высоким господином.
  — Кто это, вы не знаете? — живо спросил Паркер Пайн у миссис Питерс.
  — Мне кажется, это был мистер Томсон.
  — Ах, Томсон? Гм… Томсон…
  Ложась в постель, миссис Питерс была убеждена, что идея мистера Паркера Пайна просто великолепна. Посланный передать записку с угрозами, несомненно, связан с бандитами… Женщина успокоилась и уснула крепче, чем могла надеяться.
  Когда на следующее утро она, встав с постели, уже одевалась, то заметила на полу у окна конверт и, подняв его, опять чуть не упала в обморок: тот же грязный конверт, тот же вульгарный почерк. Она поспешно прочла письмо:
  «Здравствуйте, леди!
  Хорошо ли вы подумали? Ваш сын жив, и ему не причинили никакого вреда… Пока. Но нам немедленно нужны деньги. Понимаем, вам нелегко достать такую сумму, но нам сказали, что у вас есть очень красивое бриллиантовое колье. Мы будем довольны, если вы, вместо означенной суммы, передадите его нам. Вот что нужно для этого сделать: вы или тот, кого вы сочтете нужным послать, принесет колье на стадион; дойдет до дерева рядом с большой скалой. За посланцем будут следить, чтобы с ним никого не было. Ваш сын будет тут же обменян на колье завтра утром, в шесть часов, сразу после восхода солнца. Но если вы позже выдадите нас полиции, мы убьем вашего сына, когда вы поедете на вокзал. Это последнее, что мы хотим сказать вам: если колье завтра не будет передано, вы получите уши вашего мальчика, а еще через день он умрет. С приветом
  Деметриус».
  Миссис Питерс побежала разыскивать Паркера Пайна. Найдя, вручила ему письмо, и он внимательно прочитал его.
  — Вы и в самом деле возите с собой столь дорогое колье? — спросил детектив.
  — Да. Мой муж заплатил за него сто тысяч долларов.
  — Эти воры хорошо информированы, мэм.
  — Что вы посоветуете делать?
  — Я обдумал некоторые аспекты данной проблемы.
  — Поймите, у меня нет времени ждать! Я хочу вернуть своего ребенка! И как можно скорее!
  — Бросьте, миссис Питерс! Вы так энергичны! Так решительны! Неужели вам хочется из-за этой пустячной угрозы потерять десять тысяч фунтов? И вы спокойно отдадите ваши бриллианты банде негодяев? Никогда не поверю!
  — Очевидно, раз вопрос поставлен именно так…
  В душе американки боролись два человека: энергичная волевая женщина и мать.
  — О, как бы я хотела отомстить этим скотам! Если только я найду сына, я тотчас пущу по их следу всю полицию, какая здесь есть! И если понадобится, закажу бронированную машину, которая отвезет нас на вокзал!
  Миссис Питерс раскраснелась и была вне себя от гнева.
  — Д-да… — озадаченно проговорил Паркер Пайн. — Боюсь только, что они не станут дожидаться этой минуты. Они знают, что вам ничто не помешает известить всех, как только ваш сын вернется.
  — Так что же вы хотите в таком случае предпринять?
  Детектив улыбнулся:
  — Обдумать один маленький план, который…
  Он огляделся: ресторан был пуст, двери закрыты. И Пайн продолжил:
  — Я знаю в Афинах одного ювелира, который занимается искусственными бриллиантами высшего качества… — Он понизил голос до шепота: — Я позвоню ему, он приедет сюда после обеда с набором камней.
  — А затем?
  — Он вынет ваши настоящие бриллианты и заменит их искусственными.
  — Ох, ну и хитрец же вы! — с энтузиазмом воскликнула миссис Питерс.
  — Тише! Не так громко! Хотите помочь мне?
  — Конечно!
  — Последите, чтобы никто не подслушивал мой телефонный разговор. Это очень важно!
  Она с готовностью согласилась.
  Телефонный аппарат стоял в кабинете хозяина отеля, который тактично вышел после того, как помог мистеру Паркеру Пайну дозвониться до Афин.
  Миссис Питерс стояла перед дверью.
  — Я жду мистера Пайна, — сказала она. — Мы собираемся с ним прогуляться.
  — Хорошо, мисс.
  Мистер Томсон тоже оказался в холле: подойдя к хозяину, он спросил, не сдается ли где-нибудь поблизости вилла.
  — Нет? Не может быть! А та, что находится выше отеля?
  — Она принадлежит джентльмену, который никогда ее не сдает.
  — И нет других? Неужели?
  — Пожалуй, есть. На другом конце городка, это собственность дамы-американки. Но она закрыта. Потом еще на прибрежных скалах вилла английского артиста.
  Миссис Питерс, которую природа одарила весьма сильным голосом, вскричала громче обычного:
  — Как я хотела бы иметь здесь дом! Здесь все так просто, так далеко от цивилизации! Вы, полагаю, разделяете мое мнение, сэр, если стремитесь обосноваться тут? Неужели вы еще никогда не были в этих краях?
  И так она продолжала без передышки до тех пор, пока Паркер Пайн не вышел из кабинета хозяина отеля и не бросил на нее быстрого одобрительного взгляда.
  Мистер Томсон тем временем медленно спустился по ступенькам входа в отель и бросился догонять двух весьма интеллектуального вида туристов.
  
  Ювелир приехал перед самым обедом в набитом туристами автобусе. Миссис Питерс принесла колье. Он выразил свое восхищение, заявив:
  — Леди может быть уверена в успехе!
  Он достал из чемодана инструменты и принялся за работу.
  В одиннадцать вечера мистер Паркер Пайн постучал в номер миссис Питерс и сказал:
  — Вот! — протянув ей замшевый мешочек.
  Она заглянула в него:
  — Мои бриллианты?
  — Тише! Ради бога! А вот колье, где настоящие камни заменены искусственными. Хорошая работа, не правда ли?
  — Изумительно!
  — Аристопулос — мастер своего дела.
  — Вы не боитесь, мистер Пайн, что эти люди заподозрят что-нибудь неладное?
  — С какой стати? Они знают, что у вас есть колье, и вы его им отдаете. Они не заметят обмана! Уверен!
  — По-моему, это изумительно — то, что вы придумали! — повторила миссис Питерс, передавая ему украшение. — Вы не согласитесь отнести его? Или я прошу слишком многого?
  — Охотно! Но дайте мне в руки это последнее письмо, чтобы я следовал инструкциям… Спасибо. Спокойной ночи, миссис! Завтра утром ваш сын будет с вами.
  — О, если бы ваши слова оказались правдой!
  — Не беспокойтесь и рассчитывайте на меня.
  Миссис Питерс провела беспокойную ночь. Едва она уснула, как увидела страшный сон: вооруженные бандиты стреляли в Уилларда, который в пижаме спускался с горы. И как же она была счастлива, когда проснулась! При первых лучах солнца миссис Питерс поднялась, оделась и стала ждать.
  В семь часов в дверь постучали, и у нее так перехватило горло, что она едва могла вымолвить:
  — Войдите!
  В дверях стоял мистер Томсон. Она глядела на него, предчувствуя что-то нехорошее. Однако он сказал самым спокойным и любезным тоном:
  — Здравствуйте, миссис Питерс!
  — Как вы смеете, мистер…
  — Пожалуйста, извините меня за столь ранний визит. Но нужно уладить одно дело.
  Она наклонилась вперед, ее глаза метали громы и молнии.
  — Так, значит, это вы, а не бандиты похитили моего сына?
  — Речь не о бандитах, мэм! Эта часть заговора была организована из рук вон плохо и весьма неизящно.
  Она не пыталась даже вникнуть в то, что он говорил, у нее была одна забота.
  — Где мой ребенок? — кричала она, и глаза ее продолжали метать молнии.
  — За дверью!
  — Уиллард!
  Уиллард, со слегка взъерошенными волосами, бросился в объятия матери. Мистер Томсон с умилением смотрел на них.
  Придя в себя после внезапно обрушившейся на нее радости, миссис Питерс повернулась к Томсону:
  — Я прикажу немедленно арестовать вас!
  — Ты ошибаешься, мама! Подожди! Этот джентльмен освободил меня. Понимаешь?
  — Где ты был, Уиллард?
  — В доме на краю скал, в полутора километрах отсюда.
  — Разрешите мне, миссис Питерс, — улыбаясь, сказал Томсон, — возвратить вам вашу собственность! — и протянул ей сверток в шелковистой бумаге.
  Бумага соскользнула, и на свет появилось бриллиантовое колье.
  — Вы можете выбросить бумагу вместе с содержимым, — заметил Томсон, — потому что настоящие бриллианты не вынимались из вашего колье, а те — только имитация.
  — Я абсолютно ничего не понимаю! — пробормотала вконец обескураженная миссис Питерс.
  — Придется вам сейчас все объяснить! — сказал ей собеседник. — Мое внимание привлекло использование одного имени; я имел нескромность следовать за вами, когда вы прогуливались с этим толстым джентльменом, и, признаюсь, слышал ваш интересный с ним разговор. Затем я поговорил с хозяином отеля; он запомнил номер телефона, который вызывал тот человек в Афинах.
  И тут я все понял: вы стали жертвой двух ловких воров драгоценностей. Они знали о ваших бриллиантах и последовали за вами сюда, в Дельфы. Потом захватили вашего сына, написали вам это дурацкое письмо, а потом сделали так, чтобы вы рассказали обо всем одному из них… Дальше все было просто. Этот тип отдал вам фальшивые бриллианты и удрал со своим сообщником. Сегодня утром если бы вы не увидели своего сына, то впали бы в отчаяние, а отсутствие вашего советчика заставило бы вас подумать, что он попал в ловушку. Думаю, воры позаботились бы, чтобы кто-нибудь завтра отправился на ту виллу. Там они должны были обнаружить вашего сына, и, прежде чем заговор будет раскрыт, оба негодяя окажутся уже далеко!
  — А теперь?
  — Мошенник заключен в тюрьму! Я сделал все, что нужно, мэм, не беспокойтесь!
  — Подлец! Так ему и надо! — вскричала миссис Питерс.
  — Он, конечно, не заслуживает жалости, — согласился Томсон.
  — Удивляюсь, как вам удалось его раскусить, — задумчиво сказал Уиллард. — Вы все-таки необыкновенно проницательный человек!
  — Нет, — ответил лже-Томсон. — Но если путешествуешь инкогнито и вдруг слышишь, что кто-то пользуется твоим собственным именем в непонятных целях…
  — Так кто же вы в таком случае, сэр? — спросила миссис Питерс.
  — Я и есть тот самый Паркер Пайн, — ответил лже-Томсон с улыбкой. — Детектив Паркер Пайн.
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Хлопоты в Польенсе
  Ранним утром мистер Паркер Пайн сошел в Пальме с борта теплохода, доставившего его на Майорку из Барселон. Разочарование последовало незамедлительно.
  Отели были переполнены!
  Лучшее, что ему смогли предложить в центре города, это душная каморка с окнами во внутренний двор. К этому мистер Паркер Пайн не был готов совершенно. Владелец отеля, однако, остался равнодушен к его горю.
  — А что вы хотели? — пожал он плечами.
  Пальма стала модным местом. Курс валюты благоприятствовал. Англичане, американцы — все! — ехали зимой на Майорку и забивали ее до отказа. Сомнительно, чтобы английскому джентльмену удалось пристроиться где-нибудь еще — ну разве на Форментере, который иностранцы обходят стороной по причине безумных цен.
  Мистер Паркер Пайн выпил кофе с булочкой и отправился было осматривать собор, но по дороге обнаружил, что совершенно не в настроении наслаждаться прелестями архитектуры.
  Вместо этого он завязал весьма плодотворную беседу, протекавшую на ужасни смеси французского и испанского языков, с каким-то дружелюбным таксистом, обсудив с ним поочередно достоинства и преимущества Сольера, Алькудии, Польенсы и Форментера, где, оказывается, были приличные, но слишком уж дорогие гостиницы.
  Мистера Паркера Пайна волновал вопрос: насколько дорогие.
  — Нелепо, абсурдно дорогие, — уверял таксист. — Понятно ведь, что англичане и едут-то сюда из-за умеренных цен.
  — Несомненно, — согласился мистер Паркер Пайн, — но, любопытства ради: сколько же стоит проживание на Форментере?
  — Вы не поверите, — сказал таксист.
  — Ничего страшного, — успокоил его мистер Паркер Пайн, — так сколько же?
  Таксист, удивленный его настойчивостью, выдавил точную цифру.
  Закаленного претензиями иерусалимских и египетских гостиниц мистера Паркера Пайна она не испугала.
  Сделка состоялась, багаж мистера Паркера Пайна был погружен — или, скорее, заброшен — в такси, и оно принялось колесить по острову с заездами в отели подешевле, но с Форментером в качестве конечной цели.
  Однако они так и не добрались до этого оплота плутократии287 по той причине, что, выбравшись из путаницы узеньких улочек Польенсы и двигаясь изогнутой линией побережья, обнаружили расположенный у самого моря отель «Пино д'Оро» — небольшое строение, очертания которого расплывались в утренней дымке ясного дня, подобно краскам на загадочных японских акварелях. Едва завидев его, мистер Паркер Пайн понял, что хочет жить здесь — и только здесь. Он остановил такси и проследовал внутрь, надеясь обрести наконец пристанище.
  Пожилая чета, владевшая отелем, не знала ни английского, ни французского. Вопрос тем не менее был улажен. Мистера Паркера Пайна поместили в номере с видом на море, его багаж подняли туда же, и таксист, поздравив своего пассажира с чудесным избавлением от чудовищных поборов «этих новых отелей» и получив плату, отбыл, по-испански жизнерадостно с ним распрощавшись.
  Взглянув на часы и обнаружив, что не было еще и десяти, мистер Паркер Пайн вышел на маленькую террасу, залитую первыми лучами солнца, и — второй раз за это утро — попросил кофе и булочек.
  Кроме его столика на террасе стояли еще три: с одного как раз прибирали, два других были заняты. За соседним расположилось немецкое семейство: отец, мать и две взрослые дочери. Дальше, в самом углу террасы, сидели, без всякого сомнения, англичане: мать и сын.
  Женщине было около пятидесяти пяти: седые волосы приятного оттенка, практичные, не слишком модные твидовые жакет и юбка и та особая невозмутимость, которая вырабатывается у привыкших много путешествовать англичанок.
  Молодому человеку, который сидел против нее, на вид можно было дать лет двадцать — двадцать пять, и он тоже был совершенно типичным представителем своего класса и своего возраста. Особенно хорош собой он не был, но назвать его невзрачным тоже бы никто не решился; он был не высок и не низок и, судя по тому, как заботливо он ухаживал за своей матерью и по веселому смеху, доносившемуся с их стола, находился с ней в самых дружеских отношениях.
  За разговором женщина заметила появление мистера Паркера Пайна. Ее взгляд скользнул по нему с благовоспитанным безразличием. Но он понял, что оценен по достоинству. То есть как англичанин и джентльмен, заслуживающий того, чтобы, при случае, обратиться к нему с вежливой и ни к чему не обязывающей фразой.
  Никаких особенных возражений на этот счет у мистера Паркера Пайна не было. Соотечественники, мужчины и женщины, которых он встречал за границей, слегка утомляли его, но он был отнюдь не прочь какое-то время провести в дружеской беседе. Тем более что попытка уклониться от общения в таком маленьком отеле могла бы вызвать напряженность. Эта же женщина, он был уверен, в совершенстве владела тем, что он называл про себя «гостиничным этикетом».
  Молодой человек сказал что-то, рассмеялся и ушел с террасы. Его мать взяла свою сумочку, газеты и, усевшись лицом к морю — спиной к мистеру Паркеру Пайну, — развернула номер «Дейли мейл».
  Когда, допив кофе, мистер Паркер Пайн снова взглянул в ее направлении, он невольно насторожился: над безмятежным течением его отпуска нависла страшная угроза. Спина женщины говорила об этом с безжалостной выразительностью. В свое время мистер Паркер Пайн немало повидал таких спин. Ее напряженная неподвижность — мистеру Паркеру Пайну не нужно было видеть лица женщины — со всей определенностью говорила, что в ее глазах блестят слезы, удерживаемые лишь огромным усилием воли.
  Мистер Паркер Пайн тихонько поднялся и, точно старый матерый кролик — мечта браконьера, крадучись проскользнул в отель. Менее получаса назад его пригласили расписаться в книге для гостей. И сейчас его аккуратно выведенная роспись значилась там: «К. Паркер Панн, Лондон!» Несколькими строчками выше расписались некие миссис Р. Честер и мистер Бэзил Честер, Холм-парк, Девон.
  Схватив перо, мистер Паркер Пайн поспешно написал прямо на своей прежней подписи: «Кристофер Пайн». Но если в Польенсе на миссис Р. Честер обрушилось несчастье, следовало постараться ограничить ее возможность обратиться за советом к мистеру Паркеру Пайну.
  Количество встреченных за границей соотечественников, заметивших его объявление и знающих его имя постоянно удивляло достойного джентльмена. В Англии тысячи людей, ежедневно читающих «Таймс», совершенно искренне могли бы сказать, что в жизни о нем не слыхали. На чужбине, однако, как он начал подозревать, они читают вести с родины куда более вдумчиво. Ни одна мелочь не ускользала от их внимания — даже колонка объявлений.
  Ему уже неоднократно отравляли отдых, заставляя заниматься чужими проблемами, начиная с убийства и заканчивая попыткой шантажа. И теперь на Майорке мистер Паркер Пайн был полон решимости оградить свой покой. Инстинкт же подсказывал ему, что расстроенная пожилая леди могла серьезно этому помешать.
  Мистер Паркер Пайн премило устроился в «Пино д'Оро». Неподалеку находился отель побольше, «Марипоза», где проживало множество англичан. Все окрестности были буквально заполнены художниками. По берегу моря можно было прогуляться до рыбацкой деревеньки, где располагался уютный бар, обжитый отдыхающими. Все было очень тихо и мирно. Девушки расхаживали в джинсах и цветастых косынках, которыми укрывали верхнюю часть своего тела. Длинноволосые юноши в беретах, толкущиеся «У Мака», распространялись на такие темы, как ложные ценности и абстракционизм288 в искусстве.
  На следующий после прибытия день мистер Паркер Пайн удостоился со стороны миссис Честер нескольких светских фраз, насчет очарования местной природы и надежд на хорошую погоду. Затем миссис Честер немного поболтала с немецкой леди о вязании и перемолвилась парой слов о политической нестабильности с двумя джентльменами из Дании, тратившими весь свой досуг на то, чтобы от рассвета до заката бродить по окрестностям. В лице юного Бэзила Честера мистер Паркер Пайн обнаружил исключительно приятного собеседника. Молодой человек неизменно называл его «сэр» и вежливо выслушивал все, что бы ему ни вздумалось сообщить. Иногда вечерами после ужина они втроем усаживались на террасе, попивая кофе. На третий день Бэзил, просидев с ними минут десять или около того, ушел, оставив старших наедине.
  Они побеседовали о цветах, их выращивании, плачевном состоянии английского фунта, растущей дороговизне отдыха во Франции и трудностях, с которыми в наши дни сталкивается англичанин, желая получить в пять часов прилично заваренный чай.
  И каждый вечер мистер Паркер Пайн замечал, как предательски начинают дрожать губы миссис Честер, когда ее сын покидал их. Однако она быстро справлялась со своими чувствами, и беседа непринужденно и мило текла в обозначенном выше русле.
  Мало-помалу в их разговорах начал появляться образ Бэзила: какой он был — примерный ученик в школе (представляете, он был среди одиннадцати первых!), как все его любили, как гордился бы им отец, будь он жив, и какой он всегда покладистый, за что миссис Честер так ему благодарна.
  — Разумеется, я постоянно твержу ему, что он должен быть с молодежью, но, знаете, ему, кажется, куда больше нравится мое общество, — заметила она с ноткой явного удовлетворения.
  И вот тут-то мистер Паркер Пайн забыл об осторожности и, вместо того чтобы ответить одной из тактичных фраз, которые так легко ему удавались, заметил:
  — Да, конечно, Здесь очень много молодежи. Не в отеле — в окрестностях.
  Миссис Честер тут же помрачнела.
  — Да, здесь столько художнике в, — недовольно отозвалась она. — Я, наверное, страшно старомодна, но, в конце концов, я же не против настоящего искусства; к сожалению, для большинства этих молодых людей живопись всего лишь отличный повод бездельничать и везде слоняться. А видели бы вы, сколько они пьют… И девушки тоже.
  На следующий день Бэзил сказал мистеру Паркеру Пайну:
  — Просто здорово, что вы здесь оказались, сэр. Я имею в виду, для моей матери. Так хорошо, что у нее теперь есть с кем поговорить вечерами…
  — А что же вы делали, когда были здесь раньше?
  — В основном играли в пикет289.
  — Понятно.
  — Только он очень быстро надоедает, этот пикет. Понимаете, у меня здесь появились друзья — страшно веселая компания. Сомневаюсь, чтобы мама одобряла моих новых знакомых.
  Он рассмеялся, считая, видно, что это очень забавно.
  — Она, знаете, ужасно старомодна. Ее шокируют даже девушки в джинсах!
  — Шокируют, — подтвердил мистер Паркер Пайн.
  — Я ей говорю: нужно жить в ногу со временем… А у нас в Девоне девушки такие скучные…
  — Понимаю, — сказал мистер Паркер Пайн. Все это немало его занимало. Перед ним разворачивалась маленькая драма, в которой ему не было нужды участвовать.
  А затем случилось худшее — худшее из того, что, по мнению мистера Паркера Пайна, могло с ним случиться. В местном кафе, в присутствии миссис Честер, он столкнулся с некой экзальтированной особой, остановившейся в Марипозе и — о, ужас! — знакомой с ним.
  — Кого я вижу! Да неужто это сам мистер Паркер Пайн? Единственный и неповторимый? — тут же взвизгнула она. — Да не с кем-нибудь, а с Аделой Честер! Вы знакомы? Правда? Остановились в одном и том же отеле? Адела, это же настоящий волшебник, восьмое чудо света, человек, уничтожающий все твои беды одним мановением руки. Как? Ты не знаешь? Не может быть, уж наверное, ты о нем слышала. Ну, как же? Неужели ты не читала его объявления? «Если у вас проблемы, обращайтесь к мистеру Паркеру Пайну». Для него нет решительно ничего невозможного. Семейную пару, готовую перегрызть друг другу глотки, он мигом превратит в образцовую семью. Если вы разочаровались в жизни, он обеспечит вам незабываемые впечатления! Говорю тебе: этот человек — волшебник!
  Она еще долго пела ему дифирамбы, изредка прерываемые робкими возражениями мистера Паркера Пайна, которому очень не понравилась задумчивость, появившаяся в обращенном на него взгляде миссис Честер. Еще меньше ему понравилось, когда он увидел ее, возвращающуюся вечером с пляжа, оживленно беседуя с неугомонной поклонницей его талантов.
  Развязка наступила скорее, чем он ожидал. Тем же вечером, после кофе, миссис Честер решительно предложила:
  — Давайте пройдемте в маленький салон, мистер Пайн. Я хотела бы поговорить с вами.
  Мистер Паркер Пайн поклонился и покорился неизбежному.
  Самообладание, видимо, уже начало изменять миссис Честер. Как только двери салона закрылись за ними, оно рухнуло. Миссис Честер села в кресло и залилась слезами.
  — Мой мальчик, мистер Паркер Пайн! Вы должны спасти его. Мы должны спасти его! Мое сердце разрывается.
  — Милая моя леди, как человек совершенно посторонний…
  — Нина Уичерли говорит, что вы можете все. Говорит, я должна полностью вам довериться. Советует ничего от вас не скрывать — и тогда вы непременно поможете.
  Прокляв про себя восторженную Нину Уичерли, мистер Паркер Пайн смирился и приступил к делу.
  — Что ж, давайте проясним ситуацию. Женщина, я полагаю?
  — Он говорил вам о ней?
  — Я догадался.
  Слова неудержимым потоком хлынули из миссис Честер. Девица чудовищна. Пьет, сквернословит и носит на себе так мало одежды, что не всякий эту одежду разглядит. Еще у нее есть сестра, которая живет здесь же, а у той — муж художник и датчанин. Общество, в котором они вращаются, не менее ужасно. Половина из них живет друг с другом, не состоя в браке. Бэзил совершенно переменился. Он всегда был таким тихим, спокойным мальчиком… Интересовался серьезными вещами… Думал заняться археологией…
  — Вот! — заметил мистер Паркер Пайн. — А природа этого не терпит.
  — То есть?
  — Для молодого человека противоестественно интересоваться серьезными вещами. Он должен интересоваться девушками. Причем как можно в большем количестве и наиболее ужасными.
  — Умоляю вас, не шутите так, мистер Паркер Пайн.
  — Я абсолютно серьезен. Кстати, не та ли эта девушка, что была с вами вчера за чаем?
  Мистер Паркер Пайн отлично ее помнил: серые фланелевые брюки, алый платок, небрежно завязанный узлом между лопатками, ярко-красная помада… Еще он помнил, что чаю она предпочла коктейль.
  — Так вы ее видели? Чудовище, не правда ли? Раньше Бэзил восхищался совершенно другими девушками.
  — Вам не кажется, что вы оставляли ему не слишком много возможностей восхищаться девушками?
  — Я?
  — Ему слишком нравилось ваше общество! Скверно… Однако, думаю, все обойдется, если только вы не будете торопить события.
  — Вы не понимаете! Он хочет жениться на этой… Бетти Грегг! Они уже помолвлены.
  — Дело зашло так далеко?
  — Да. Мистер Паркер Пайн, вы обязаны что-то сделать. Предотвратить эту ужасную женитьбу. Эта девица разрушит моему мальчику всю жизнь.
  — Жизнь человека может разрушить только он сам — и никто другой.
  — Жизнь Бэзила можно разрушить! — уверенно заявила миссис Честер.
  — Бэзил меня не беспокоит, — заметил мистер Паркер Пайн.
  — Вас что же, беспокоит эта девица?
  — Нет, миссис Честер, вы. Точнее, личность, которую вы в себе губите.
  Миссис Честер взглянула на него с некоторым недоумением.
  — Что есть жизнь между двадцатью и сорока годами? — вопросил мистер Паркер Пайн. — Темница, сотканная из межличностных эмоциональных связей! Так есть и так должно быть. Это жизнь. Но позже… позже она вступает в новое качество. Вы можете размышлять, наблюдать ее со стороны, узнавать кое-что новое о людях и почти всю правду о себе. Жизнь становится настоящей, она обретает смысл. Вы видите ее в целом — не как отдельный эпизод, в котором вы задействованы как актер на сцене. Ни один мужчина и ни одна женщина не может считать себя совершенно самой собой до сорока пяти. Только тогда индивидуальность получает шанс проявиться.
  — Но я была так занята Бэзилом… Он был для меня всем.
  — А не должен был быть. За это вы теперь и расплачиваетесь. Любите его сколько угодно, только не забывайте, что вы — Адела Честер, личность, а не только мать Бэзила.
  — Если его жизнь будет разрушена, это разобьет мне сердце, — возразила мать Бэзила.
  Мистер Паркер Пайн взглянул на ее тонкое лицо, на печально опущенные уголки губ… Она все еще была привлекательной женщиной. Он не хотел, чтобы она страдала.
  — Что ж, я посмотрю, что можно сделать, — сказал он и отправился разыскивать Бэзила.
  Тот, казалось, давно уже мечтал поговорить с Паркером Пайном и принялся с жаром отстаивать свои позиции.
  — Все это чертовски неприятно. С матерью говорить без толку. Предрассудки, ограниченность. Если бы только она от этого избавилась, то увидела бы, какая Бетти замечательная и…
  — А что сама Бетти?
  Бэзил вздохнул.
  — Черт! С ней тоже нелегко. Если бы она хоть чуточку уступила — я имею в виду, хоть день не красила губы… Может, в этом все дело. Но такое чувство, что при матери она просто из кожи вон лезет, чтобы выглядеть еще — ну… современней, что ли…
  Мистер Паркер Пайн улыбнулся.
  — Мать и Бетти — самые дорогие для меня люди! — раздраженно продолжал Бэзил. — Кажется, могли бы и поладить.
  — В жизни не все идет так, как нам того хочется, молодой человек, — заметил мистер Паркер Панн.
  — Вот если бы мы сейчас пошли к Бетти и вы поговорили бы с ней обо всем этом?
  Мистер Паркер Пайн с готовностью принял приглашение.
  Бетти с сестрой и ее мужем жили в небольшом ветхом строении чуть в стороне от моря. Их быт радовал простотой. Обстановка состояла из стола, кроватей и трех стульев. Встроенный в стену буфет, помимо самой необходимой посуды, был пуст.
  Ганс оказался беспокойным молодым человеком с огромной копной непослушных светлых волос. Он изъяснялся на ломаном английском, делал это с невероятной скоростью и при этом неутомимо расхаживал по комнате. Стелла, его жена, была маленькой и милой. У Бетти Грегг оказались рыжие волосы, веснушки и озорные глаза. Мистер Паркер Пайн отметил, что накрашена она куда меньше, чем это было вчера в «Пино д'Оро».
  Она подала ему коктейль и подмигнула.
  — Вас тоже втянули в эту заварушку? Мистер Паркер Пайн кивнул.
  — И на чьей же вы стороне, господин судья? Молодых влюбленных или непримиримой леди?
  — А можно задать вам один вопрос?
  — Конечно.
  — Много ли такта вы проявляете в этой истории?
  — И не думала проявлять, — честно призналась мисс Грегг. — Как только я вижу эту дамочку, мне тут же хочется делать ей все назло.
  Оглянувшись, она убедилась, что Бэзил находится вне пределов слышимости, и продолжила:
  — Она меня просто бесит. Не отпускает Бэзила ни на шаг от своей юбки, а ему сколько лет-то уже! Мужчина, который позволяет так с собой обращаться, должен быть полным идиотом. А Бэзил вовсе не идиот. Просто она злоупотребляет своим положением.
  — Ну, не так уж это и плохо. Не совсем, как говорится, в духе времени, но и только.
  Бетти Грегг неожиданно подмигнула.
  — Что-то вроде того, как прячут на чердак чиппендейловские кресла, когда в моду входят викторианские?290 А потом стаскивают их вниз и говорят: «Ну разве они не прекрасны?»
  — Что-то в таком духе.
  Бетти Грегг задумалась.
  — Может, вы и правы. Буду с вами откровенной. Бэзил сам во всем виноват. Видели бы вы, как он боялся, что я произведу плохое впечатление на его обожаемую матушку. Меня это просто из себя выводило. Подозреваю, надави она на него посильнее, он бы тотчас же меня бросил.
  — Возможно, — согласился мистер Паркер Пайн, — если б она нашла правильный подход.
  — Уж не собираетесь ли вы ей его подсказать? Сама-то она ни за что не додумается. Будет упорно сидеть с осуждающим видом, а этого явно маловато. Но с вашей подсказки…
  Она закусила губу и подняла на мистера Паркера Пайна свои голубые глаза.
  — Знаете, а я ведь о вас слышала. Считается, что вы больше других знаете о человеческой натуре. И что же вы думаете о нас с Бэзилом? Есть у нас шанс или нет?
  — Сначала я хотел бы задать вам несколько вопросов.
  — Тест на совместимость? Отлично, давайте.
  — Вы закрываете окна на ночь?
  — Никогда. Люблю свежий воздух.
  — У вас с Бэзилом одинаковые предпочтения в пище?
  — Да.
  — Вы любите ложиться рано или поздно?
  — Ну, между нами говоря, рано. Если не лягу спать в половине одиннадцатого, то вся измучаюсь, а утром буду чувствовать себя совершенно разбитой. Но, надеюсь, это между нами.
  — Вы должны отлично подойти друг другу, — решил мистер Паркер Пайн.
  — На редкость поверхностный тест.
  — Отнюдь. Я знаю несколько браков, окончательно распавшихся только потому, что муж любил засиживаться до полуночи, а жена засыпала в половине десятого — или наоборот.
  — Какая жалость, — заметила Бетти, — что люди не могут быть счастливы все одновременно. Представить только: я, Бэзил и его мать, благословляющая нас.
  Мистер Паркер Пайн кашлянул.
  — Думаю, — сказал он, — это можно устроить. Бетти недоверчиво посмотрела на него.
  — Вы, часом, меня не дурачите?
  Лицо мистера Паркера Пайна осталось бесстрастным.
  
  
  Отчет, представленный им Аделе Честер, был успокаивающим, но не совсем определенным. В конце концов, помолвка далеко еще не женитьба. Сам он уезжает на неделю в Сольер и на время своего отсутствия рекомендует ей не обострять ситуацию. Пусть думают, что она уступила.
  Он провел очаровательную неделю в Сольере.
  По возвращении же обнаружил, что события приняли совершенно неожиданный оборот.
  Первое, что он увидел, ступив на террасу «Пино д'Оро», были миссис Честер и Бетти Грегг за чаем. Бэзила с ними не было. Миссис Честер выглядела постаревшей. Да и у Бетти вид был неважный. Казалось, она вообще забыла накраситься, а ее веки покраснели, словно она недавно плакала.
  Они тепло его поприветствовали, но о Бэзиле не было сказано ни слова.
  Неожиданно Бетти резко вдохнула, словно от острой боли, и мистер Паркер Пайн оглянулся.
  По ступеням, ведущим на террасу с пляжа, поднимался Бэзил Честер. Рядом с ним шла девушка такой необыкновенной красоты, что просто дух захватывало. Кожа у нее была восхитительно смуглой, а фигура изумительно женственная, что никак нельзя было не заметить, учитывая, что скрывалась она лишь бледно-голубой призрачной хламидой291. Обилие румян цвета охры и ярко-оранжевая губная помада только подчеркивали ее удивительную красоту. Что до юного Бэзила, он, казалось, был совершенно не в силах оторвать от нее глаз.
  — Ты сильно опоздал, Бэзил, — заметила его мать. — Ты же обещал повести Бетти ужинать.
  — Ох, это я виновата, — томно протянула прекрасная незнакомка. — Но нам было так хорошо вместе…
  — Ангел мой, — повернулась она к Бэзилу, — принеси мне что-нибудь покрепче.
  Она скинула босоножки и вытянула восхитительные ноги с ухоженными ногтями изумрудно-зеленого оттенка — под цвет ногтям на руках.
  На женщин она не обратила ни малейшего внимания, зато доверительно наклонилась к мистеру Паркеру Пайну.
  — Ужасный остров, — сообщила она. — Я просто умирала от скуки, пока не повстречала Бэзила. Он такой душка!
  — Мистер Паркер Пайн — мисс Рамона, — представила их друг другу миссис Честер.
  Девушка поблагодарила ее небрежной улыбкой.
  — Я буду звать вас просто Паркер, — решила она. — А вы зовите меня Долорес.
  Вернулся Бэзил с напитками. Теперь мисс Рамона оказывала внимание (выражавшееся большей частью в томных взглядах) не только Бэзилу, но и мистеру Паркеру Пайну. Присутствия за столом других дам она как будто не замечала вовсе. Раз или два Бетти пыталась вступить в беседу, но всякий раз мисс Рамона смотрела на нее с величайшим удивлением и зевала.
  Наконец она поднялась.
  — Думаю, мне пора. Я остановилась в другом отеле. Кто-нибудь меня проводит?
  Бэзил поспешно вскочил.
  — Бэзил, дорогой… — одернула его миссис Честер.
  — Я скоро вернусь, ма.
  — Разве можно огорчать маму? — поинтересовалась мисс Рамона ни у кого в особенности. — Примерные мальчики никогда так не поступают.
  Бэзил покраснел и замялся. Долорес Рамона одарила мистера Паркера Пайна ослепительной улыбкой, кивнула в пространство рядом с миссис Честер и удалилась, сопровождаемая Бэзилом.
  За столом воцарилось гнетущее молчание, и мистер Паркер Пайн совершенно не собирался нарушать его первым. Бетти, стиснув ладони, смотрела на море. Миссис Честер сидела красная, ее переполняло возмущение.
  — Ну, и как вам наше новое знакомство? — прервала наконец тишину Бетти не совсем ровным голосом.
  — Довольно… э… экзотично, — осторожно ответил мистер Паркер Пайн.
  — Экзотично? — У Бетти вырвался нервный смешок.
  — Она чудовищна, чудовищна! — воскликнула миссис Честер. — Бэзил, должно быть, сошел с ума!
  — С Бэзилом все в порядке, — резко возразила Бетти.
  — Ее ногти! — содрогнувшись от отвращения, вспомнила миссис Честер.
  Неожиданно Бетти поднялась.
  — Думаю, миссис Честер, мне лучше пойти домой. Бог с ним, с ужином.
  — Но, дорогая, Бэзил будет так расстроен!
  — Вы думаете? — коротко рассмеялась девушка. — И все же, я лучше пойду. Голова страшно разболелась.
  Она улыбнулась им и ушла. Миссис Честер повернулась к мистеру Паркеру Пайну.
  — Чего бы я только не отдала, чтобы мы никогда сюда не приезжали. Никогда!
  Мистер Паркер Пайн сочувственно покачал головой.
  — И зачем вы только уехали? — простонала миссис Честер. — Останься вы здесь, ничего этого не случилось бы. Отмалчиваться дальше было решительно невозможно.
  — Милая моя леди, — ответил мистер Паркер Пайн. — Уверяю вас: когда дело касается хорошеньких девушек, я не имею на вашего сына ни малейшего влияния. У него, по-видимому, очень… э… впечатлительная натура.
  — Он не был таким раньше, — возразила миссис Честер сквозь слезы.
  — Ну, — заметил мистер Паркер Пайн с наигранной бодростью, — зато это новое увлечение, похоже, не оставило камня на камне от чувств, которые он питал к мисс Грегг. Этим ведь можно утешаться, верно?
  — Не понимаю, о чем вы. Бетти — милое дитя и предана Бэзилу всей душой. Очень достойно переносит выпавшие нам испытания. Мой сын, должно быть, слеп.
  Мистер Паркер Пайн выслушал это не моргнув глазом. Подобную непоследовательность он замечал в лучшей половине человечества и раньше. Поэтому он только мягко сказал:
  — Ну-ну, какое там слеп. Просто увлечен.
  — Эта особа — итальянка. Она решительно невозможна.
  — Зато весьма привлекательна.
  Миссис Честер презрительно фыркнула. В этот момент на террасу взбежал Бэзил.
  — Привет, ма! — бросил он. — Вот и я. А где Бетти?
  — У нее разболелась голова, и она ушла домой. Что неудивительно.
  — Опять, значит, дуется, — заметил Бэзил.
  — Я считаю, твое отношение к Бетти совершенно недопустимо.
  — Бога ради, ма, не начинай снова. Если она собирается устраивать сцены всякий раз, как я перемолвлюсь словечком с другой женщиной, хорошенькая же у нас будет жизнь!
  — Вы обручены.
  — Да помню я, помню. Но это вовсе не значит, что у каждого из нас не может быть каких-то знакомых. В наши дни люди должны жить так, как им хочется, и не мешать жить другим.
  Он помолчал.
  — Слушай, если уж Бетти с нами не ужинает… Я, пожалуй, вернусь в «Марипозу». Меня приглашали…
  — О Бэзил!
  Молодой человек раздраженно передернул плечами и сбежал вниз по лестнице.
  Его мать красноречиво посмотрела на мистера Паркера Пайна.
  — Видите? — сказала она.
  Он видел.
  Развязка наступила парой дней позже. Бетти и Бэзил договорились отправиться на пикник и провести весь день на природе. Однако, зайдя утром в «Пино д'Оро», Бетти обнаружила, что Бэзил начисто забыл об их планах, отправился с компанией Долорес Рамоны на острова и вернется лишь вечером.
  Девушка сжала губы, но промолчала. Вскоре, однако, она поднялась с кресла и решительно подошла к миссис Честер. На террасе, кроме них, не было ни души.
  — Все это в порядке вещей, — заявила она. — Не о чем и беспокоиться. Только… наверное… знаете… пора уже с этим покончить.
  С этими словами она сняла с пальца перстень, который подарил ей Бэзил, — настоящее обручальное кольцо он собирался купить позже.
  — Вы не передадите ему это, миссис Честер? И скажите, что все в порядке и чтобы он не беспокоился…
  — Бетти, дорогая, нет! Он ведь любит тебя, правда, любит.
  — И делает все, чтобы доказать это. — Бетти горько рассмеялась. — Нет, кое-какая гордость у меня еще осталась. Скажите ему, что все в порядке и… и что я желаю ему счастья.
  Когда на закате Бэзил вернулся в отель, его ожидала буря.
  При виде кольца он немного покраснел.
  — Ого! Даже так? Ну, может, оно и лучше.
  — Бэзил!
  — Да ладно тебе, ма, все равно последнее время мы не очень-то и ладили.
  — И чья же это вина?
  — Не думаю, что только моя. Ревность — отвратительная штука, но, честно говоря, я не совсем понимаю, чего ты-то так разволновалась. Сама ведь умоляла меня отказаться от Бетти.
  — Это было до того, как я узнала ее получше. Бэзил, дорогой мой, ты же не думаешь… жениться на этой…
  Бэзил Честер спокойно ответил:
  — Как только она согласится. Только, боюсь, она не согласится.
  Холодные мурашки пробежали по спине миссис Честер, и она незамедлительно отправилась на поиски мистера Паркера Пайна. Тот сидел в укромном уголке и безмятежно читал книгу.
  — Вы должны что-то сделать! — набросилась на него миссис Честер. — Должны что-то сделать! Жизнь моего сына рушится на моих глазах.
  — Да что же я могу? — осведомился мистер Паркер Пайн, порядком утомленный непрестанно рушащейся жизнью Бэзила Честера.
  — Пойти и поговорить с этим ужасным созданием. Если нужно, откупиться от нее.
  — Боюсь, это слишком дорого обойдется.
  — Не важно.
  — Очень трогательно, но, возможно, есть и другие способы…
  Миссис Честер вопросительно посмотрела на него.
  — Я ничего не обещаю, — сказал он, покачав головой, — просто посмотрю, что можно здесь сделать. Мне знаком этот тип женщин. И кстати: ни слова Бэзилу. Это все погубит.
  — Конечно нет.
  Из «Марипозы» мистер Паркер Пайн вернулся только к полуночи. Миссис Честер ждала его на террасе.
  — Ну? — выдохнула она.
  В глазах мистера Паркера Пайна мелькнул огонек.
  — Завтра утром сеньорита Долорес Рамона покинет Польенсу, а к вечеру — и вообще остров.
  — О! Мистер! Паркер! Пайн! Как вам удалось это?
  — Без единого, как говорится, цента. — В его глазах снова вспыхнул огонек. — Я был почти уверен, что смогу убедить ее, и, как видите, убедил!
  — Нина Уичерли была права. Вы просто волшебник! Вы обязаны сказать мне, сколько… э…
  — Ни пенни. Это было для меня развлечением. Надеюсь, все кончится хорошо. Разумеется, когда мальчик узнает, что она внезапно исчезла и даже не оставила адреса, он будет страшно расстроен. Просто будьте с ним поласковей пару недель.
  — Если бы только Бетти смогла простить его…
  — Простит, можете не сомневаться. Они прекрасная пара. Между прочим, я тоже завтра уезжаю.
  — Ох, мистер Паркер Пайн, нам будет так не хватать вас.
  — Нет уж, лучше мне уехать, пока ваш отпрыск не поддался очередному увлечению.
  
  
  Облокотившись о перила, мистер Паркер Пайн смотрел с парохода на огни Пальмы. Рядом стояла Долорес Рамона.
  — Отличная работа, Мадлен, — говорил он ей с искренним восхищением. — Хорошо, что я догадался вызвать вас телеграммой. Вы ведь у нас такая домоседка…
  — Рада была помочь, — просто ответила Маделейн дэ Сара, она же Долорес Рамона, она же Мэгги Сайерс. — И потом, полезно иногда сменить обстановку. Я, пожалуй, пойду вниз и прилягу, пока мы не отплыли. Моряк из меня неважный.
  Несколькими минутами позже на плечо мистера Паркера Пайна опустилась чья-то рука. Обернувшись, он увидел Бэзила Честера.
  — Вот, пришел с вами попрощаться. Бетти просила передать, что вы прелесть. Ну, и огромное вам спасибо от нас обоих. Отличный спектакль. Бетти и ма теперь лучшие подруги. Чуточку стыдно перед ма, что пришлось обманывать ее, но, в конце концов, она сама виновата Ладно, главное, все хорошо закончилось. Теперь бы не забыть, что еще пару дней сердце у меня совершенно разбито, и все. Мы просто ужас как вам благодарны, мистер Паркер Паин, Бетти и я.
  — Желаю вам всяческого счастья, — улыбнулся тот — Спасибо.
  После небольшой паузы Бэзил с каким-то уж чрезмерным равнодушием поинтересовался:
  — А мисс… мисс де Сара… она поблизости? Хотелось бы поблагодарить и ее тоже.
  Мистер Паркер Пайн пристально взглянул на молодого человека.
  — Боюсь, мисс де Сара уже легла, — сообщил он.
  — Жаль… Ну что ж, возможно, мы как-нибудь увидимся в Лондоне.
  — Вообще-то по прибытии она почти тотчас же уезжает по моим делам в Америку.
  — О! — тусклым голосом отозвался Бэзил.
  — Ну мне наверное, пора.
  Мистер Паркер Пайн улыбнулся. По дороге в свою каюту он постучался к Мадлен.
  — Как вы, моя милая? Все в порядке? Наведывался наш юный друг. Обычное обострение мадленита292. Ничего страшного. Через день-другой пройдет. Но до чего же все-таки заразная болезнь!
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Тайна регаты
  Мистер Айзек Пойнтц вынул изо рта сигару и одобрительно произнес:
  — Милое местечко.
  Подтвердив таким образом свое одобрение гавани Дартмут, он вернул сигару на место и огляделся с видом человека, совершенно довольного собой, окружающими и жизнью в целом.
  Что касается довольства самим собой, то оно было вполне обоснованным — в свои пятьдесят восемь мистер Айзек Пойнтц сохранил прекрасное здоровье и отличную форму, возможно, с легким намеком на полноту. Это вовсе не означало, что мистер Пойнтц выглядел тучным — нет, отнюдь. Да и ловко сидящий на нем костюм яхтсмена никак не позволял отнести его к разряду стареющих и толстеющих джентльменов. Костюм этот был безукоризнен до самой последней пуговки и самой крохотной складки, так что у смуглого и слегка восточного типа лица мистера Пойнтца, осененного козырьком спортивной кепки, были все основания излучать уверенность и покой.
  Что до окружающих, то имелись в виду, конечно, спутники мистера Пойнтца: его компаньон Лео Штейн, сэр Джордж и леди Мэрроуэй, мистер Сэмюель Лезерн — чисто деловое знакомство — со своей дочерью Евой, миссис Растингтон и Эван Левеллин.
  Общество только что вернулось с прогулки на принадлежащей мистеру Пойнтцу яхте «Веселушка». Утром они наблюдали за гонками парусников и теперь вернулись на сушу ненадолго отдаться во власть ярмарочных развлечений: поиграть в кокосовый кегельбан, прокатиться на карусели и посмотреть на Человека-паука и Невероятно Толстую Женщину. Можно не сомневаться, что, если кто и был в восторге от подобных развлечений, то это Ева Лезерн; так что, когда мистер Пойнтц предложил наконец обеденный перерыв, чтобы отправиться в «Ройал Джордж», ее голос оказался единственным против.
  — Ой, мистер Пойнтц, а я еще хотела, чтобы Настоящая Цыганка предсказала мне судьбу в этой своей кибитке!
  Несмотря на серьезные сомнения в подлинности вышеупомянутой настоящей цыганки, мистер Пойнтц снисходительно уступил.
  — Ева просто без ума от ярмарки, — извиняющимся тоном проговорил мистер Лезерн. — Не обращайте внимания, если нам действительно пора.
  — Времени предостаточно, — благожелательно ответил мистер Пойнтц.
  — Пусть юная леди развлекается. А я пока выставлю тебя в дартс, Лео.
  — Двадцать пять и больше получают приз! — высоким гнусавым голосом выкрикнул хозяин павильона.
  — Ставлю пятерку, что наберу больше, — заявил Пойнтц.
  — Идет! — с готовностью согласился Штейн. Вскоре мужчины с головой ушли в сражение.
  — Кажется, Ева не единственный ребенок в нашей компании, — шепнула леди Мэрроуэй Эвану Левеллину.
  Тот согласно, но отсутствующе улыбнулся. Подобная рассеянность отмечалась в нем с самого утра. А некоторые из его ответов позволяли предположить, что он вообще не слышит, о чем его спрашивают.
  Оставив его в покое, Памела Мэрроуэй сообщила мужу:
  — У этого молодого человека определенно что-то на уме.
  — А может, кто-то? — пробормотал сэр Джордж, многозначительно показывая глазами на Джанет Растингтон.
  Леди Мэрроуэй слегка нахмурилась. Это была высокая и изящная, исключительно ухоженная женщина. Алый лак ее ногтей прекрасно гармонировал с темно-красными коралловыми серьгами. Глаза у нее были темные и очень зоркие. Взгляд прозрачно-голубых глаз сэра Джорджа, несмотря на его беспечные манеры добросердечного английского джентльмена, был так же зорок и цепок.
  Если Айзек Пойнтц и Лео Штейн большую часть своей жизни проводили на Хаттон-Гарден, торгуя алмазами, сэр Джордж и леди Мэрроуэй принадлежали к другому миру — миру Французской Ривьеры, гольфа на Сен-Жан-де-Люз и зимних ванн на Мадейре.
  С виду это были сущие цветы, что растут, не ведая ни забот, ни хлопот, но, возможно, впечатление это было и не совсем верным. Разные бывают заботы и совсем уж разные хлопоты.
  — Ну вот, ребенок возвращается, — заметил Эван Левеллин, повернувшись к миссис Растингтон.
  В этом смуглом молодом человеке было нечто от голодного волка, что некоторые женщины находят весьма привлекательным. Но вот находила ли его таким миссис Растингтон, оставалось совершенно неясно. Она была не из тех, о ком говорят: «душа нараспашку». Миссис Растингтон рано и неудачно вышла замуж, меньше чем через год брак был расторгнут, и хотя манеры ее были неизменно очаровательны, это наложило на нее некий отпечаток отчуждения и замкнутости.
  Ева Лезерн вприпрыжку вернулась к взрослым, оживленно тряся своими длинными светлыми волосами. Ей было только пятнадцать, и она в полной мере обладала присущей этому возрасту нескладностью и неистощимым запасом энергии.
  — Я выйду замуж в семнадцать, — не успев отдышаться, объявила она, — за жутко богатого человека, и у нас будет шестеро детей, а вторник и четверг — мои счастливые дни, и мне всегда нужно носить что-нибудь зеленое или голубое, и мой камень изумруд и…
  — Ладно, цыпленок, доскажешь по дороге, — остановил ее отец.
  Мистер Лезерн был высоким светловолосым мужчиной с внешностью язвенника и некоторым налетом скорби на лице.
  Мистер Пойнтц и его компаньон оторвались от своего состязания. Первый довольно посмеивался, мистер Штейн выглядел расстроенным.
  — Вопрос удачи, — оправдывался он.
  — Мастерство, мой мальчик, мастерство! — возразил мистер Пойнтц, жизнерадостно хлопая себя по карману. — Пятерку я таки с тебя снял. Мой старикан, вот тот был первоклассным игроком. Ну, господа, пора двигать. Тебе все предсказали, Ева? Предупредили, чтобы остерегалась жгучего брюнета?
  — Брюнетку, — поправила Ева. — Она косоглазая и может наделать кучу неприятностей, если я не уберегусь. И еще я выйду замуж в семнадцать…
  И она весело умчалась вперед, предоставив компании догонять ее по пути в «Ройал Джордж».
  Обед был заранее заказан предусмотрительным мистером Пойнтцем, и официант, кланяясь, провел их на второй этаж в частные апартаменты. Круглый стол оказался уже накрыт. Огромное окно, выходящее на портовую площадь, было распахнуто, пропуская шум ярмарки и хриплый визг трех каруселей, каждая из которых скрипела на свой особый лад.
  — Лучше закрыть его, если мы хотим друг друга слышать, — заметил мистер Пойнтц, подкрепляя свои слова делом.
  Все расселись вокруг стола, и мистер Пойнтц с сияющим видом обвел взглядом своих гостей. Он чувствовал, что им хорошо, а ему нравилось делать людям приятное. И вот они все здесь…
  Леди Мэрроуэй… Очаровательная женщина! Не совершенство, конечно, — он прекрасно отдавал себе отчет, что те, кого он привык именовать «сливками общества», вряд ли пришли бы в восторг, обнаружив чету Мэрроуэй в своем кругу, но, с другой стороны, о существовании Айзека Пойнтца эти самые «сливки» вовсе и не подозревали. В любом случае леди Мэрроуэй — чертовски привлекательная женщина, и он готов был смотреть сквозь пальцы на ее вчерашние передергивания за бриджем. Вот в отношении сэра Джорджа подобная снисходительность давалась ему куда труднее. У парня совершенно рыбьи глаза. Так и смотрит, где чего урвать. Только зря он надеется поживиться за счет старого Пойнтца. Уж об этом он позаботится.
  Сэмюель Лезерн… Парень, в общем, неплохой. Болтливый, конечно, как и большинство американцев, — обожает рассказывать какие-то нудные бесконечные истории. И эта его отвратительная привычка — требовать точных цифр… Каково население Дартмута? В каком году построен Морской колледж? И так без конца. Видимо, думает, что его хозяин что-то вроде ходячего «Бедекера». Вот Ева — милый живой ребенок, подшучивать над ней — одно удовольствие. Голос словно у коростеля, но прекрасно знает, чего ей надо. Сообразительная юная леди.
  Молодой Левеллин… Что-то он подозрительно затих. Похоже, усиленно размышляет. Гол как сокол, по всей вероятности. Обычное дело с этими писателями. Очень может быть, неравнодушен к Джанет Растингтон. Что ж, хороший выбор. Привлекательна и умна к тому же. Не высовывается со своей писаниной. Послушаешь, как говорит, ни в жизнь не поверишь, что сочиняет такую заумь.
  Ну и, конечно, старина Лео! Этот с годами не худеет и не молодеет. И в блаженном неведении, что в эту самую минуту его партнер подумал о нем точно так же. Мистер Пойнтц исправил заблуждение мистера Лезерна о происхождении сардин из Корнуолла, а не Девона и приготовился получить полное удовольствие от обеда.
  — Мистер Пойнтц, — проговорила Ева, когда перед каждым оказалось по дымящейся тарелке с макрелью и официанты покинули комнату.
  — Да, юная леди.
  — А тот большой бриллиант у вас и сейчас с собой? Ну тот, который вы показывали нам вчера вечером и еще говорили, что никогда с ним не расстаетесь?
  Мистер Пойнтц добродушно рассмеялся.
  — Точно. Я называю его своим талисманом. Естественно, он при мне.
  — А мне кажется, это жутко опасно. Кто-нибудь может украсть его. Например, в толпе — на ярмарке.
  — Вряд ли, — возразил мистер Пойнтц. — Я, знаете ли, хорошенько на этот счет позаботился.
  — Но могут же? — настаивала Ева. — У нас вон полно гангстеров. Наверняка ведь в Англии тоже?
  — Ну, «Утренней Звезды» им не видать как своих ушей! — заявил мистер Пойнтц. — Во-первых, она в особом внутреннем кармане. Старый Пойнтц свое дело знает. «Утреннюю Звезду» не сможет украсть никто.
  Ева рассмеялась.
  — Вот еще! Спорим, я смогу?
  — А спорим, не сможете! — подмигнул ей мистер Пойнтц.
  — Да клянусь вам, у меня получится! Я обдумала все вчера вечером, когда легла спать, — после того как вы за ужином всем показывали камень. Я придумала исключительно хитроумный план.
  — И какой же?
  Ева склонила голову набок, и ее светлые волосы в беспорядке рассыпались по плечам.
  — Ну, пока не скажу. На что спорим, что мне это удастся?
  В голове мистера Пойнтца пронеслись воспоминания его юности.
  — Полдюжины пар перчаток, — предложил он.
  — Перчатки! — презрительно протянула Ева. — Да кто ж их теперь носит?
  — Ну, а шелковые чулки?
  — А что! Сегодня утром как раз поползла моя лучшая пара!
  — Ну вот и отлично. Ставлю полдюжины лучших шелковых чулок!
  — Ооо! — благоговейно выдохнула Ева. — А что хотите вы?
  — Ну, а мне нужен новый кисет.
  — Отлично. Вот это сделка! Хотя, конечно, кисета вам не видать. Теперь слушайте, что вы должны сделать. Нужно пустить бриллиант по кругу, как вчера, чтобы каждый мог его посмотреть…
  В комнату вошли официанты, чтобы заменить тарелки, и Ева смолкла. Принимаясь за цыпленка, мистер Пойнтц заметил:
  — Но запомните, юная леди. Чтобы все было по-честному, я вызову полицию и вас обыщут.
  — Да ради бога. Только зачем так уж по-настоящему? Леди Мэрроуэй или миссис Растингтон обыщут нисколько не хуже.
  — Тогда решено, — согласился мистер Пойнтц. — Кем вы, кстати, собираетесь стать, юная леди? Уж не намереваетесь ли специализироваться на краже драгоценностей?
  — Ну, если это окупается…
  — Если вам удастся фокус с «Утренней Звездой», это вполне окупится. Даже если распилить его, камень будет стоить больше тридцати тысяч фунтов.
  — Ничего себе! — ахнула явно потрясенная Ева. — А сколько это будет в долларах?
  Леди Мэрроуэй издала удивленное восклицание.
  — И вы носите при себе такой камень? — с упреком проговорила она. — Тридцать тысяч фунтов!
  Ее темные ресницы вздрогнули.
  — Большие деньги, — мягко заметила миссис Растингтон. — И потом, очарование самого камня… Он прекрасен.
  — Обычный кусок угля, — вставил Эван Левеллин.
  — Мне всегда представлялось, — заметил сэр Джордж, — что в краже драгоценностей самое сложное — продать их. Перекупщик вечно забирает львиную долю… Хм… Так о чем это я?
  — Ну, давайте, — возбужденно перебила его Ева. — Давайте начинать. Доставайте свой бриллиант и повторяйте все, что говорили про него вчера вечером.
  — Прошу прощения за своего отпрыска. Она слишком возбуждена, — вставил мистер Лезерн своим низким печальным голосом.
  — Да ладно тебе, па, — нетерпеливо воскликнула Ева. — Ну, давайте же, мистер Пойнтц!
  Улыбаясь, тот пошарил во внутреннем кармане и вытащил что-то наружу. На его ладони, поблескивая в электрическом свете, лежал крупный камень. Бриллиант…
  Затем мистер Пойнтц не без труда, по мере возможности, восстановил свою вчерашнюю речь на «Веселушке».
  — Не желают ли леди и джентльмены взглянуть поближе? Это необычайно красивый камень. Я называю его «Утренней Звездой», и он для меня что-то вроде талисмана — всегда и всюду со мной. Вот полюбуйтесь.
  Он протянул бриллиант леди Мэрроуэй, которая взяла его, восхищенно ахнула и передала мистеру Лезерну, весьма натянуто молвившему: «Довольно мил. Да, определенно, мил…» и, в свою очередь, передавшему его Левелину.
  На этом месте в процедуре произошла легкая заминка, вызванная появлением официантов. Когда они удалились, Эван, заметив: «Очень крупный камень», передал его Лео Штейну, который не стал утруждать себя комментариями и поскорее отдал бриллиант Еве.
  — Как он прекрасен! — вскричала та высоким театральным голосом, тут же сменившимся испуганным восклицанием, когда бриллиант выскользнул у нее из руки:
  — Ой, я его уронила!
  Она оттолкнула стул и нырнула под стол. Сэр Джордж, сидевший от нее слева, нагнулся тоже. В общей суматохе кто-то смахнул со стола бокал. Штейн, Левеллин и миссис Растингтон приняли участие в поисках. Под конец к ним присоединилась и леди Мэрроуэй.
  Мистер Пойнтц остался в стороне от суматохи. Он невозмутимо сидел за столом, с саркастической улыбкой потягивая вино.
  — О Боже! — вскричала Ева все в той же театральной манере. — Какой ужас! Но куда же он мог закатиться? Его нигде нет!
  Один за другим участники поисков выбрались из-под стола.
  — Исчез, как и не бывало, Пойнтц, — широко улыбаясь, объявил сэр Джордж.
  — Неплохо проделано, — согласился мистер Пойнтц, одобрительно кивая. — Из вас выйдет прекрасная актриса, Ева. Вопрос лишь в том, спрятали вы его в комнате или на себе?
  — Обыскивайте меня, — драматическим тоном предложила Ева.
  Мистер Пойнтц поискал глазами и, обнаружив в углу комнаты большую зеленую ширму, кивнул в ее сторону и вопросительно посмотрел на леди Мэрроуэй и миссис Растингтон.
  — Если кто-нибудь из дам будет столь любезен…
  — Ну, конечно, — улыбаясь, согласилась леди Мэрроуэй.
  Обе женщины поднялись.
  — Не волнуйтесь, мистер Пойнтц, — пообещала леди Мэрроуэй, — сделаем все как надо.
  Они исчезли за ширмой.
  В комнате становилось душно, и Эван Левеллин распахнул окно. Бросив монетку проходившему внизу разносчику газет, он ловко подхватил свежий выпуск.
  — В Венгрии неспокойно, — сообщил он, развернув его.
  — Это местная? — поинтересовался сэр Джордж. — Взгляните, пожалуйста… Меня интересует одна лошадка. Должна была бежать сегодня в Хэлдоне. Ее зовут Шустрый Мальчик.
  — Лео, — заметил мистер Пойнтц, — запри пока дверь. Ни к чему этим чертовым официантам сновать тут взад-вперед, пока мы не закончили.
  — За Шустрого Мальчика выдача три к одному, — объявил Эван.
  — Ерунда! — поморщился сэр Джордж.
  — В основном новости регаты, — сообщил Эван, проглядывая газету.
  Из-за ширмы появилась женская часть общества.
  — Ничего нет. Пусто, — объявила Джанет Растингтон.
  — Можете мне поверить: бриллианта у нее нет, — подтвердила леди Мэрроуэй.
  Мистер Пойнтц подумал, что как раз ей он очень даже может поверить. Нотки разочарования в ее голосе лучше всего подтверждали, что обыск был проведен на совесть.
  — Послушай, Ева, а ты его случайно не проглотила? — забеспокоился мистер Лезерн. — Потому что, если так, это ведь, наверное, вредно.
  — Я бы увидел, — тихо заметил Лео Штейн. — Я все время наблюдал за ней. Она ничего не клала в рот.
  — Да я бы и не проглотила такую огромную штуковину, — заявила Ева и, уперев руки в бока, победно взглянула на мистера Пойнтца. — Ну так что?
  — Стойте там и никуда не двигайтесь, — сказал мистер Пойнтц.
  Мужчины очистили стол и перевернули его. Мистер Пойнтц лично обследовал его до последнего дюйма, после чего перенес свое внимание на стул, за которым сидела Ева, и два соседних.
  Более тщательно вряд ли можно было это проделать. Вскоре к нему присоединились остальные четверо мужчин, а затем и женщины. Ева Лезерн стояла у стены возле ширмы и от души веселилась.
  Через пять минут мистер Пойнтц с тихим стоном поднялся на ноги и принялся мрачно отряхивать брюки. Девственная свежесть его костюма слегка пострадала.
  — Ева, — сказал он, — снимаю шляпу. В области кражи драгоценностей ты лучшая, с кем мне довелось сталкиваться. То, что ты проделала, ставит меня в тупик. Как я понимаю, раз его нет при тебе, он должен быть где-то в комнате. Я побежден.
  — Значит, чулки мои? — осведомилась Ева.
  — Ваши, юная леди.
  — Ева, дитя мое, но куда же ты могла его спрятать? — с любопытством спросила миссис Растингтон. Ева горделиво выпятила грудь.
  — Я лучше покажу. Сейчас вам будет за себя просто стыдно.
  Она подошла к той части стола, где были свалены остатки обеда и столовые приборы. Взяв свою маленькую черную вечернюю сумочку, она объявила:
  — Прямо у вас под носом. Прямо…
  Ее голос, только что радостный и победный, внезапно сорвался.
  — Ох, — произнесла она. — Ох…
  — Что такое, дорогая? — поинтересовался ее отец.
  — Он исчез, — прошептала Ева. — Исчез…
  — Что там такое? — нахмурился мистер Пойнтц, подходя ближе.
  Ева порывисто развернулась.
  — Дело было так… У этой сумочки в застежке был большой стеклянный камень. Он выпал вчера вечером, и, когда вы показывали свой бриллиант, я заметила, что они почти одного размера. И вот ночью я подумала, что можно… прикрепить ваш бриллиант на пустующее место в застежке с помощью пластилина. Я была совершенно уверена, что никто не заметит. Так я и сделала. Выронила бриллиант и бросилась за ним под стол со своей сумочкой. Там быстро прикрепила его пластилином — он заранее был у меня в руке — к застежке, положила сумочку на стол и сделала вид, что продолжаю искать. Я думала, это будет как с Похищенным письмом293 — ну, вы помните. Бриллиант лежит прямо у вас под носом, а вы думаете, что это самая обычная стекляшка. Это был прекрасный план: никто из вас действительно ничего не заметил.
  — Интересно… — проговорил «Лео Штейн.
  — Что вы сказали?
  Мистер Пойнтц взял сумочку, оглядел пустующее гнездо с сохранившимся кусочком пластилина и медленно произнес:
  — Камень мог выпасть. Нужно поискать еще.
  Поиски возобновились, но на этот раз проходили в тягостной тишине. В комнате чувствовалось напряжение.
  Один за другим участники поисков оставили это занятие. Все стояли и молча смотрели друг на друга.
  — Бриллианта в этой комнате нет, — прервал тишину Штейн.
  — И никто из нее не выходил, — многозначительно добавил сэр Джордж.
  Повисла пауза, прерванная расплакавшейся Евой.
  — Ну, ну, — неловко произнес ее отец, похлопывая дочь по плечу.
  Сэр Джордж повернулся к Лео Штейну.
  — Мистер Штейн, — начал он, — вы сейчас произнесли что-то вполголоса, а когда я переспросил, не захотели повторить. Но так уж вышло, что я слышал ваши слова. Это было сразу после того, как Ева заявила, что никто из нас не видел, куда она спрятала настоящий камень. И вы сказали: «Интересно». Думаю, мы должны допустить вероятность, что кто-то все же это заметил, и этот кто-то находится сейчас в комнате. Я полагаю, единственно возможный и справедливый выход — это каждому из присутствующих согласиться на обыск. Бриллиант не мог покинуть комнаты.
  Если уж сэр Джордж входил в роль настоящего английского джентльмена, сравниться с ним не мог никто. Его голос даже зазвенел от благородного негодования.
  — Однако же неприятно все это, — грустно заметил мистер Пойнтц.
  — Это я виновата, — всхлипнула Ева. — Но я ведь не хотела…
  — Выше нос, детеныш! — мягко проговорил мистер Штейн. — Никто тебя и не винит.
  Мистер Лезерн в присущей ему медлительной педантичной манере произнес:
  — Что ж, несомненно… думаю, предложение сэра Джорджа встретит единодушное одобрение. Лично я за.
  — Согласен, — сказал Эван Левеллин.
  Миссис Растингтон взглянула на леди Мэрроуэй и, встретив легкий кивок, встала и скрылась с ней за ширмой. Всхлипывающая Ева отправилась вслед за ними.
  В дверь постучал и получил приказание удалиться официант.
  Еще через пять минут восемь человек недоверчиво смотрели друг на друга.
  «Утренняя Звезда» растворилась в воздухе.
  
  
  Мистер Паркер Пайн задумчиво созерцал смуглое взволнованное лицо сидящего против него молодого человека.
  — Ну, конечно же, — сказал он, — вы валлиец294, мистер Левеллин.
  — Господи, а это-то здесь при чем?
  Мистер Паркер Пайн взмахнул своей крупной и тщательно ухоженной рукой.
  — Совершенно ни при чем, полностью с вами согласен. Просто я увлекаюсь классификацией эмоциональных реакций, проявляемых различными этническими группами, только и всего. Давайте вернемся к вашей проблеме.
  — Собственно говоря, я и сам не знаю, почему пришел к вам, — сказал Эван Левеллин.
  Молодой человек выглядел осунувшимся, и его руки явно не находили себе места. Он не смотрел на мистера Паркера Пайна, пристальное же внимание джентльмена заставило его чувствовать себя крайне неуютно.
  — Не знаю, почему я пришел к вам, — повторил он. — Хотя куда я еще мог пойти? И что я вообще мог сделать? Вот эта-то абсолютная беспомощность меня и добивает. Я увидел ваше объявление и вспомнил, что один парень как-то говорил, что вы здорово ему помогли. Ну… я и пришел! И чувствую себя теперь полным идиотом. В моем положении не поможет уже никто и ничто.
  — Вовсе нет, — возразил мистер Паркер Пайн. — Вы попали точно по адресу. Я специалист по несчастьям, а это дело, несомненно, причинило вам большую неприятность. Вы уверены, что все происходило именно так, как вы рассказали?
  — Вряд ли тут можно что-нибудь упустить. Пойнтц вынул свой бриллиант и пустил его по кругу. Это чертово дитя Америки прикрепило его к своей дурацкой сумке, а когда мы подошли взглянуть на нее, бриллианта там уже не было. Его вообще ни у кого не было! Мы обыскали даже старого Пойнтца — он сам это предложил. И, готов поклясться, в комнате его не было тоже! А ведь из нее никто не выходил.
  — Возможно, официанты? — предположил мистер Паркер Пайн.
  Левеллин отрицательно покачал головой.
  — Они ушли еще до того, как девочка начала всю эту возню, а потом старый Пойнтц запер дверь, чтобы нам не мешали. Нет, это сделал кто-то из нас.
  — Ну, в этом можно и не сомневаться, — задумчиво произнес мистер Паркер Пайн.
  — Эта проклятая газета! — горько воскликнул Эван Левеллин. — Конечно же, они меня подозревают. Это была единственная возможность…
  — Расскажите мне в точности, как это произошло.
  — Да ничего особенного. Я открыл окно, свистнул мальчишке, бросил ему монетку, а он мне — газету. Но это, как вы понимаете, единственно возможный путь, каким бриллиант мог покинуть комнату — чтобы я передал его поджидавшему на улице сообщнику.
  — Возможный, но не единственный, — поправил его мистер Паркер Пайн.
  — Вы можете предложить какой-то еще?
  — Раз это не ваших рук дело, значит, был другой.
  — Ах, вот оно что. Я-то надеялся на что-нибудь более определенное. Что ж, могу только повторить, что я не бросал бриллиант из окна. Впрочем, я не надеюсь, что вы мне поверите — или кто-то еще.
  — Да нет же, я вам верю, — возразил мистер Пайн.
  — Но почему?
  — Вы не криминальный тип, — объяснил мистер Паркер Пайн. — То есть не тот криминальный тип, что крадет драгоценности. Несомненно, есть преступления, которые способны совершить и вы, но сейчас мы не будем в это углубляться. Важно то, что я не вижу вас в роли похитителя «Утренней Звезды».
  — Остальные видят, — горько заметил Левеллин.
  — Понимаю, — сочувственно отозвался мистер Пайн.
  — Они так на меня смотрели… Мэрроуэй, так тот просто поднял газету и взглянул на окно. Он ничего не сказал — зато Пойнтц все прекрасно понял. Я просто читал их мысли. И хуже всего то, что прямо меня так никто и не обвинил.
  Мистер Паркер Пайн понимающе кивнул.
  — Это хуже всего, — подтвердил он.
  — Да. Просто подозрение. Тут ко мне наведывался парень с вопросами — самыми формальными, как он сказал. Я так понимаю, полицейский в штатском. Очень вежливый — никаких намеков. Ему просто было любопытно, что у меня все не было и не было денег, а потом они вдруг взяли и появились.
  — А это так?
  — Ну, в общем, да. Немного повезло на скачках. К сожалению, я ставил не в конторе — так что никаких квитанций, чтобы это подтвердить. Опровергнуть, конечно, тоже нельзя, но уж очень это со стороны выглядит подозрительным.
  — Согласен. И все же им потребуется куда больше фактов, чтобы предпринять официальные шаги.
  — О! Вот как раз официального обвинения я боюсь меньше всего. В каком-то смысле это даже было бы лучше. Хоть знаешь, на каком ты свете. Как же это ужасно чувствовать, что все считают тебя вором.
  — И особенно одна персона?
  — На что вы намекаете?
  — Предполагаю, и ничего больше, — снова отмахнулся своей ухоженной ручкой мистер Паркер Пайн. — Ну так что же, одна из них имеет-таки место? Миссис Растингтон, скажем?
  — Почему сразу она? — осведомился Левеллин, густо краснея.
  — Ну, дорогой мой… Совершенно очевидно, что чье-то мнение вас особенно волнует, и, скорее всего, это мнение женщины. Какие же дамы имеются у нас в наличии? Маленькая американка? Леди Мэрроуэй? В глазах последней вы, скорее всего, только выиграли бы, сумей провернуть такое дельце. Я немного знаю ее. Значит, остается миссис Растингтон…
  Левеллин не без усилия выговорил:
  — Она… у нее… очень печальный опыт. Ее муж был законченным негодяем. Это отбило у нее желание доверять кому бы то ни было. Она… если она думает…
  Эван Левеллин запнулся, не зная, как объяснить.
  — Понятно, — спас его мистер Паркер Пайн. — Я вижу, дело действительно серьезное. В этом следует разобраться.
  Эван Левеллин коротко рассмеялся.
  — Легко сказать.
  — И совсем нетрудно сделать, — добавил мистер Паркер Пайн.
  — Вы думаете?
  — О да. Вопрос поставлен на редкость четко. Большинство возможностей исключено заранее. Следовательно, и ответ должен быть крайне прост. Собственно говоря, передо мной уже брезжит…
  Левеллин недоверчиво уставился на него. Мистер Паркер Пайн пододвинул к нему стопку бумаги и карандаш.
  — Будьте добры коротко описать вашу компанию.
  — Разве я не сделал это раньше?
  — Я имею в виду внешность: цвет волос и так далее.
  — Но, мистер Паркер Пайн, это-то здесь при чем?
  — Еще как при чем, юноша, еще как! Классификация и все прочее…
  Все еще с недоверием Эван описал внешность каждого из участников злополучного обеда.
  Мистер Паркер Пайн изучил листок, сделал на нем пару пометок и отложил в сторону.
  — Отлично, — подытожил он. — А кстати, вы говорили, разбился какой-то бокал?
  Эван снова недоуменно воззрился на детектива.
  — Ну да, его смахнули со стола, а потом еще и наступили.
  — Скверная штука, эти стеклянные осколки, — заметил мистер Паркер Пайн. — А чей это был бокал?
  — Кажется, девочки. Евы то есть.
  — Ага. А кто сидел рядом?
  — С одной стороны Штейн, с другой — сэр Джордж Мэрроуэй.
  — А вы не видели, кто из них смахнул бокал на пол?
  — Боюсь, что нет. А это важно?
  — Да нет, не очень. Может, это и ни при чем. Что ж, — добавил он, поднимаясь, — всего вам доброго, мистер Левеллин. Загляните ко мне денька через три. Думаю, к тому времени дело окончательно прояснится.
  — Вы шутите, мистер Паркер Пайн?
  — Мой дорогой друг, в профессиональных вопросах я не шучу никогда. Это вызвало бы недоверие клиентов. Так, значит, в пятницу. Скажем, в одиннадцать тридцать? Вот и договорились.
  В пятницу утром Эван Левеллин переступил порог офиса мистера Паркера Пайна в сильнейшем смятении. Надежда и скепсис боролись в его душе.
  Мистер Паркер Пайн, сияя улыбкой, поднялся ему навстречу.
  — Доброе утро, мистер Левеллин. Присаживайтесь. Вы курите?
  Левеллин отстранил предложенные сигареты.
  — Ну? — выдавил он.
  — Ну и все, — ответил мистер Паркер Пайн. — Вчера ночью полиция взяла всю шайку.
  — Какую шайку?
  — Амальфи, разумеется. Я подумал о ней сразу, как только услышал ваш рассказ. Знакомый стиль. Ну, а когда вы описали гостей, тут уж не осталось никаких сомнений.
  — Какие еще Амальфи? — тихо выговорил Левеллин.
  — Отец, сын и невестка — это, конечно, если Пьетро и Мария женаты, что весьма сомнительно.
  — Я не понимаю.
  — Все очень просто. Фамилия — итальянская, как, очевидно, и происхождение. Однако родился Амальфи-старший в Америке. Работает обычно в одном стиле. Представляется крупным бизнесменом, знакомится с какой-либо фигурой из мира торговцев драгоценностями, а затем проделывает свой маленький трюк. В нашем случае он определенно охотился за «Утренней Звездой»: чудачества Пойнтца отлично известны в деловом мире. Мария Амальфи сыграла роль его дочери (удивительное существо: ей как минимум двадцать семь, а она почти всегда играет шестнадцатилетних).
  — Только не Ева! — выдохнул Левеллин.
  — Именно она. Третий член шайки устроился в «Ройал Джордж» официантом. Вы понимаете: пора отпусков, отель нуждается в дополнительном персонале… Хотя не исключено, что он просто подкупил кого-то из служащих, чтобы занять его место. Таким образом, все готово к спектаклю. Ева бросает Пойнтцу вызов, тот его принимает. Он пускает бриллиант по рукам, как уже делал это накануне вечером. Когда в комнату заходят официанты, бриллиант находится у Лезерна. Когда они уходят — бриллиант также покидает комнату — аккуратно прикрепленный кусочком жвачки к донышку тарелки, которую несет Пьетро. Все очень просто!
  — Но когда вошли официанты, бриллиант был у меня!
  — Нет-нет, у вас уже была всего лишь подделка, правда, достаточно хорошо исполненная, чтобы обмануть поверхностный взгляд. Штейн, например, вы говорили, почти и не смотрел на него. И вот Ева роняет этот так называемый бриллиант под стол, смахивает туда же стакан и все вместе давит ногой. Бриллиант чудесным образом исчезает! И Ева и Лезерн могут позволить обыскивать себя сколько душе угодно!
  — Ну… я… — Эван потряс головой, не находя слов. — Вы говорили, что узнали шайку по моему описанию. Они что же, проделывали подобное и раньше?
  — Ну не совсем подобное. Но это их профессия, и я сразу обратил внимание на девочку.
  — Но почему? Я не подозревал ее — да и никто не подозревал. Она выглядела… выглядела совсем как ребенок.
  — Такой уж у нее дар. Она больше похожа на ребенка, чем обычный ребенок. И потом — пластилин. Предполагалось, что пари предложено совершенно спонтанно, и, однако, у юной леди оказался под рукой пластилин. Это говорит о расчете. Я тотчас ее и заподозрил.
  Левеллин поднялся.
  — Что ж, мистер Паркер Пайн, я бесконечно вам обязан.
  — Классификация, — пробормотал тот. — Классификация криминальных типов всегда меня интересовала.
  — Вы известите меня, сколько… э…
  — Мой гонорар будет достаточно скромным, — отозвался мистер Паркер Пайн. — Он не проделает слишком уж большую брешь в… э… ваших доходах от скачек. И тем не менее, молодой человек, лично я на будущее оставил бы лошадей в покое. Очень уж непредсказуемые животные, эти лошади.
  — Конечно, — согласился Эван.
  Он пожал руку мистера Паркера Пайна и вышел из его офиса.
  На улице он остановил такси и назвал адрес Джанет Растингтон.
  Он чувствовал, что теперь его ничто не остановит.
  
  1936 г.
  Перевод: П. Рубцов
  
  Романы
  (вне циклов)
  
  Загадка Ситтафорда
  
  
  Глава 1
  Ситтафорд-хаус
  Майор Барнэби натянул сапоги, застегнул поплотнее ворот шинели и взял с полки у выхода штормовой фонарь. Он осторожно отворил дверь своего маленького бунгало295 и выглянул наружу.
  Картина, представшая перед ним, была типичным английским пейзажем, как его изображают на рождественских открытках или в старомодных мелодрамах. Повсюду лежал снег — глубокие сугробы, не просто снежок в дюйм-два толщиной. Снег шел по всей Англии в течение четырех дней, и тут, на краю Дартмура296, покров его достиг нескольких футов. По всей Англии домовладельцы жаловались на лопнувшие трубы, и иметь знакомого водопроводчика — или даже кого-нибудь знакомого с водопроводчиком — было самой завидной привилегией.
  Здесь, в крошечном селении Ситтафорд, и всегда-то далеком от мира, а сейчас почти полностью отрезанном от него, зима стала довольно серьезной проблемой.
  Однако майор Барнэби был невозмутим. Пару раз хмыкнув и разок ругнувшись, он решительно шагнул в снег.
  Путь его был недалек: несколько шагов по извилистой тропке, потом — в ворота и вверх по дорожке, уже частично расчищенной от снега, к внушительных размеров дому из гранита.
  Ему открыла опрятная горничная. Она приняла у майора его шинель, сапоги и почтенного возраста шарф.
  Двери были распахнуты настежь, и он прошел в комнату, которая как-то неуловимо преобразилась.
  Хотя еще едва минуло половина четвертого, занавеси были задернуты, горело электричество, а в камине вовсю пылал огонь. Две нарядно одетые женщины вышли навстречу старому вояке.
  — Майор Барнэби! Как хорошо, что вы к нам зашли, — сказала старшая из них.
  — Да что вы, миссис Уиллет, что вы! Вам спасибо за приглашение. — И он обеим пожал руки.
  — Мистер Гарфилд собирается прийти, — продолжала миссис Уиллет, — и мистер Дюк, и мистер Рикрофт сказал, что придет, но вряд ли мы дождемся его: возраст, да еще такая погода. Она уж слишком отвратительна! Чувствуешь себя просто обязанной предпринять что-либо, чтобы взбодриться. Виолетта, подбрось еще полешко в огонь.
  Майор галантно поднялся выполнить просьбу:
  — Позвольте мне, мисс Виолетта.
  Он со знанием дела подложил дров и снова сел в определенное ему хозяйкой кресло. Стараясь не показать виду, он бросал быстрые взгляды по сторонам. Удивительно, как две женщины могут изменить облик комнаты, даже не совершив ничего такого, на что можно бы указать пальцем.
  Ситтафорд-хаус был построен десять лет назад капитаном в отставке Джозефом Тревильяном по случаю его ухода с флота. Человеком он был состоятельным и сильно привязанным к Дартмуру. Он остановил свой выбор на маленьком местечке Ситтафорд. Расположено оно было не в долине, как большинство деревень и ферм, а на краю болота, недалеко от ситтафордского маяка. Он купил большой участок земли и выстроил дом со всеми удобствами, с собственной электростанцией и электронасосом, чтобы не вручную качать воду. Затем, для извлечения дохода, построил шесть маленьких бунгало вдоль дороги, каждое на четверти акра земли.
  Первое, у самых ворот, было предназначено старому другу и товарищу капитана Джону Барнэби, остальные постепенно были проданы тем, кто по необходимости или по доброй воле хотел жить практически вне мира. Само селение состояло из живописных, но обветшалых коттеджей, кузницы и расположенных в одном здании почты и кондитерской. До ближайшего города Экземптона было шесть миль, и на крутом спуске пришлось установить столь часто встречающийся на дорогах Дартмура знак: «Водитель, будь осторожен, сбавь скорость!»
  Капитан Тревильян, как уже упоминалось, был человеком с достатком. Несмотря на это или, может быть, именно из-за этого, он чрезвычайно любил деньги. В конце октября агент по найму и продаже недвижимости в Экземптоне письменно запросил его, не хочет ли он сдать Ситтафорд-хаус: есть желающие снять дом на зиму.
  Сначала капитан решил было отказать, но, поразмыслив, затребовал более подробную информацию. Оказалось, домом интересуется некая миссис Уиллет, вдова, с дочерью. Они недавно приехали из Южной Африки, и им был нужен на зиму дом в Дартмуре.
  — Черт бы их всех подрал, женщина, должно быть, не в себе! — сказал капитан Тревильян. — Ну, Барнэби, ты-то что думаешь?
  Барнэби думал то же самое и выразился на этот счет с таким же чувством, как и его друг.
  — Ты же все равно не собираешься сдавать, — сказал он. — Пусть эта дура отправляется куда-нибудь в другое место, если ей охота померзнуть. И это после Южной-то Африки!
  Но тут в капитане Тревильяне заговорила любовь к деньгам. И шанса из ста не представляется сдать дом посреди зимы. Он поинтересовался, сколько будут платить.
  Предложение платить двенадцать гиней297 в неделю решило дело. Капитан Тревильян поехал в Экземптон, снял там маленький дом на окраине за две гинеи в неделю и передал Ситтафорд-хаус миссис Уиллет, затребовав вперед половину арендной платы.
  — Дуракам закон не писан, — пробормотал он.
  Однако Барнэби, взглянув сегодня украдкой на миссис Уиллет, подумал, что она не похожа на дуру. Эта высокая женщина с довольно несуразными манерами, судя по лицу, была скорее хитра, чем глупа. Она, по-видимому, любила наряжаться и говорила с колониальным акцентом. Казалось, она совершенно удовлетворена сделкой. Несомненно, дела ее обстояли благополучно, и от этого, как не раз отметил Барнэби, сделка казалась еще более странной. Она не относилась к тем женщинам, которые бы с радостью заплатили за уединение.
  Как соседка она оказалась на удивление приветлива. Приглашения посетить Ситтафорд-хаус раздавались направо и налево. Капитану Тревильяну постоянно говорилось: «Считайте, что мы и не снимали у вас дома». Однако Тревильян слыл женоненавистником. Поговаривали, что в юные годы он был отвергнут. Он упорно не отвечал на приглашения.
  Прошло два месяца, как поселились Уиллеты, и возбуждение, вызванное их появлением, прошло.
  Барнэби, по натуре молчаливый, совершенно забыл о необходимости поддерживать беседу — он продолжал изучать хозяйку. «Прикидывается простушкой, а сама не проста», — таково было его заключение. Взгляд его остановился на Виолетте Уиллет. Хорошенькая, тощая, конечно, да все они теперь такие. Ну что хорошего в женщине, которая не похожа на женщину? Газеты пишут, причуды моды повторяются, как витки спирали, времена тоже… Он заставил себя включиться в беседу.
  — Мы боялись, что вы не сможете прийти, — сказала миссис Уиллет. — Помните, вы говорили, что не сможете? Мы так обрадовались, когда вы сказали, что все-таки придете.
  — Пятница, — доверительно сказал майор Барнэби.
  Миссис Уиллет была озадачена:
  — Пятница?
  — По пятницам я хожу к Тревильяну. По вторникам он приходит ко мне. И так уже много лет.
  — А! Понимаю. Конечно, живя так близко…
  — Своего рода привычка.
  — И до сих пор? Он ведь живет теперь в Экземптоне…
  — Жалко расставаться с привычками, — сказал майор Барнэби. — Нам бы очень не хватало этих вечеров.
  — Вы, кажется, участвуете в конкурсах? — спросила Виолетта. — Акростихи298, кроссворды и прочие штуки.
  Барнэби кивнул:
  — Я занимаюсь кроссвордами. Тревильян — акростихами. Каждому — свое. — И, не удержавшись, добавил: — В прошлом месяце я получил приз за кроссворды — три книжки.
  — О, в самом деле? Вот замечательно. Интересные книжки?
  — Не знаю. Не читал. По виду не скажешь.
  — Главное, что вы их выиграли, не так ли? — рассеянно сказала миссис Уиллет.
  — Как вы добираетесь до Экземптона? — спросила Виолетта. — У вас ведь нет машины.
  — Пешком.
  — Как? Неужели? Шесть миль.
  — Хорошее упражнение. Что такое двенадцать миль? Быть в форме — великая вещь.
  — Представить только! Двенадцать миль! Но вы с капитаном Тревильяном, кажется, были хорошими спортсменами?
  — Бывало, ездили вместе в Швейцарию. Зимой — зимние виды спорта, летом — прогулки. Тревильян был замечателен на льду. Теперь куда нам!
  — Вы ведь были чемпионом армии по теннису? — спросила Виолетта.
  Барнэби покраснел, как девица.
  — Кто это вам сказал? — пробурчал он.
  — Капитан Тревильян.
  — Джо следовало бы помалкивать, — сказал Барнэби. — Слишком много болтает. Как там с погодой?
  Чувствуя, что он смущен, Виолетта подошла за ним к окну. Они отодвинули занавесь. За окном было уныло.
  — Скоро опять пойдет снег, — сказал Барнэби. — И довольно сильный.
  — Ой, как я рада! — воскликнула Виолетта. — Я считаю, что снег — это так романтично. Я его никогда раньше не видела.
  — Какая же это романтика, если замерзают трубы, глупышка! — сказала мать.
  — Вы всю жизнь прожили в Южной Африке, мисс Уиллет? — спросил майор Барнэби.
  Оживление исчезло, девушка ответила, будто смутившись:
  — Да, я в первый раз уехала оттуда. И все это ужасно интересно.
  Интересно быть запертой в деревне среди болот? Смешно. Он никак не мог понять этих людей.
  Дверь отворилась, и горничная объявила:
  — Мистер Рикрофт и мистер Гарфилд.
  Вошел маленький сухой старик, за ним румяный энергичный юноша. Юноша заговорил первым:
  — Я взял его с собой, миссис Уиллет. Сказал, что не дам умереть в сугробе. Ха, ха! Я вижу, тут у вас — как в сказке. Рождественский огонь в камине.
  — Да, мой юный друг был столь любезен, что проводил меня к вам, — сказал мистер Рикрофт, церемонно здороваясь за руку. — Как поживаете, мисс Уиллет? Подходящая погодка. Боюсь, даже слишком.
  Он направился к камину побеседовать с миссис Уиллет. Рональд Гарфилд принялся болтать с Виолеттой.
  — Послушайте, здесь негде покататься на коньках? Нет поблизости прудов?
  — Я думаю, единственным развлечением для вас будет чистка дорожек.
  — Занимался этим все утро.
  — О! Вот это мужчина!
  — Не смейтесь, у меня все руки в мозолях.
  — Как ваша тетушка?
  — А все так же. То лучше, говорит, то хуже. По-моему, все одно. Паршивая жизнь, понимаете. Каждый год удивляюсь, как это я выдерживаю. Так куда денешься! Не заедешь к старой ведьме на Рождество, ну и жди, что оставит деньги кошачьему приюту. У нее их пять штук. Всегда глажу этих тварей, делаю вид, что без ума от них.
  — Я больше люблю собак.
  — Я тоже. Как ни поверни. Я что имею в виду: собака — это… ну, собака есть собака. Понимаете?
  — Ваша тетя всегда любила кошек?
  — Я считаю, что этим увлекаются все старые девы. У-у, гады, терпеть не могу!
  — У вас замечательная тетя, но я ее очень боюсь.
  — Понимаю, как никто другой. Снимает с меня стружку. Считает меня безмозглым.
  — Да что вы?..
  — Ой, да не ужасайтесь вы так сильно. Многие парни выглядят дурачками, а сами в душе только посмеиваются.
  — Мистер Дюк, — объявила горничная.
  Мистер Дюк появился здесь недавно. Он купил последнее из шести бунгало в сентябре. Этот крупный спокойный мужчина увлекался садоводством. Мистер Рикрофт, который жил рядом с ним и был любителем птиц, взял его под свое покровительство. Он был из тех, кто утверждал, что мистер Дюк, несомненно, очень хороший человек, без претензий. А впрочем, так ли это? Почему бы и нет, он был раньше по торговой части, кто знает?..
  Но никто не собирался его расспрашивать. Ведь, зная лишнее, ощущаешь неловкость, и в такой небольшой компании это, конечно же, все хорошо понимали.
  — Не идете в Экземптон по такой погоде? — спросил он майора Барнэби.
  — Нет. Да и Тревильян вряд ли ждет меня сегодня.
  — Ужасно, не правда ли? — с содроганием произнесла миссис Уиллет. — Быть погребенным здесь, и так из года в год — как это страшно!
  Мистер Дюк бросил на нее быстрый взгляд. Майор Барнэби тоже посмотрел с любопытством.
  Но в этот момент подали чай.
  Глава 2
  Известие
  После чая миссис Уиллет предложила партию в бридж.
  — Нас шестеро, двое могут примазаться.
  У Ронни заблестели глаза.
  — Вы вчетвером и начинайте, а мы с мисс Уиллет присоединимся потом.
  Но мистер Дюк сказал, что не играет в бридж.
  Ронни помрачнел.
  — Давайте выберем такую игру, в которой все примут участие, — предложила миссис Уиллет.
  — Или устроим сеанс спиритизма, — сказал Ронни. — Сегодня подходящий вечер. Помните, мы на днях говорили о привидениях? Мы с мистером Рикрофтом вспомнили об этом сегодня по дороге сюда.
  — Я член Общества психических исследований299, — объяснил мистер Рикрофт, который во всем любил точность. — Мне удалось убедить молодого человека по одному или по двум пунктам.
  — Чушь собачья, — отчетливо произнес майор Барнэби.
  — Но это очень забавно, правда? — сказала Виолетта Уиллет. — То есть я хочу сказать, что никто в это или во что-то подобное не верит. Это просто развлечение. А вы что скажете, мистер Дюк?
  — Как вам будет угодно, мисс Уиллет.
  — Свет надо выключить, найти подходящий стол. Нет, нет, не этот, мама. Уверена, этот слишком тяжел.
  Наконец, ко всеобщему удовольствию, все было приготовлено. Маленький круглый полированный стол был принесен из соседней комнаты. Его поставили перед камином, и все расселись. Свет выключили.
  Майор Барнэби оказался между хозяйкой и Виолеттой. С другой стороны рядом с девушкой сидел Ронни Гарфилд. Циничная усмешка тронула губы майора.
  Он подумал: «В юные годы это называлось у нас „Ап Дженкинс“.» И попытался вспомнить имя девушки с мягкими пушистыми волосами, руку которой он долго продержал под столом. Да, хорошая игра была «Ап Дженкинс».
  И вот пошли смешки, перешептывания, посыпались незамысловатые шуточки:
  — Далёко духи.
  — Долго им добираться.
  — Перестаньте. Ничего не получится, если мы не будем серьезными.
  — Ну, пожалуйста, успокойтесь.
  — Конечно же, сразу ничего не получится.
  — Когда вы только угомонитесь?
  Через некоторое время шепот и разговоры смолкли.
  — Никакого результата, — с негодованием заворчал Ронни Гарфилд.
  — Замолчите.
  Крышка стола задрожала. Стол начал качаться.
  — Задавайте ему вопросы. Кто будет говорить? Ронни, давайте.
  — Э-э, послушайте… что же мне его спрашивать?
  — Дух здесь? — подсказала Виолетта.
  — Эй, дух здесь?
  Резкое покачивание.
  — Значит, «да», — прокомментировала Виолетта.
  — Э-э, кто вы?
  Ответа нет.
  — Попросите, чтобы он сказал свое имя по буквам, — подсказала Виолетта.
  — Как это?
  — Мы будем считать качания.
  — Мгм, понятно. Пожалуйста, скажите свое имя по буквам.
  Стол стал сильно качаться.
  — А… Б… В… Г… Д… И… Послушайте, это И или Й?
  — Спросите его: это И?
  Одно качание.
  — Да. Следующую букву, пожалуйста.
  Имя духа было Ида.
  — У вас есть для кого-нибудь из нас сообщение?
  — Да.
  — Для кого? Для мисс Уиллет?
  — Нет.
  — Для миссис Уиллет?
  — Нет.
  — Для мистера Рикрофта?
  — Нет.
  — Для меня?
  — Да.
  — Дух с вами хочет говорить, Ронни. Продолжайте и попросите сказать по буквам.
  Стол сказал по буквам: ДИАНА.
  — Кто такая Диана? Вы знаете кого-нибудь по имени Диана?
  — Не знаю. По крайней мере…
  — Смотрите. Он знает.
  — Спросите ее, это вдова?
  Забава продолжалась. Мистер Рикрофт снисходительно улыбался. Пусть молодежь веселится. В яркой вспышке пламени он увидел лицо хозяйки. Какая-то забота была на нем, отрешенность. И кто знает, где были ее мысли?
  Майор Барнэби размышлял о снеге. К вечеру опять собирается снег. Он еще не помнил такой суровой зимы.
  Мистер Дюк подошел к игре серьезно. Духи, увы, к нему не обращались. Видно, сообщения у них были только для Виолетты и Ронни.
  Виолетте было сказано, что она поедет в Италию. И кто-то поедет с ней. Не женщина. Мужчина. По имени Леонард.
  Опять засмеялись. Стол назвал и город. Русское сочетание букв — ничего похожего на итальянский.
  Пошли обычные обвинения.
  — Виолетта! (Мисс Уиллет вздрогнула.) Это вы толкаете!
  — Нет. Смотрите, я убираю руки со стола, а он продолжает качаться.
  — Я предпочитаю стук. Я хочу попросить его постучать. Громко.
  — Должен быть стук. — Ронни повернулся к мистеру Рикрофту: — Обязательно должен быть стук, не так ли, сэр?
  — В зависимости от обстоятельств. Вряд ли это у нас получится, — сухо заметил мистер Рикрофт.
  Наступила пауза. Стол не двигался. Он не реагировал на вопросы.
  — Ида ушла?
  Один вялый наклон.
  — Вызываем другого духа!
  Ничего…
  И вдруг стол задвигался и стал сильно качаться.
  — Ура! Это новый дух?
  — Да.
  — Вы хотите что-то сказать?
  — Да.
  — Мне?
  — Нет.
  — Виолетте?
  — Нет.
  — Майору Барнэби?
  — Да.
  — Майор Барнэби, к вам обращается. Пожалуйста, по буквам.
  Стол начал медленно качаться.
  — Т… Р… Е… В… Вы уверены, что это В? Не может быть. Трев… — бессмыслица какая-то.
  — Тревильян, наверное, — сказала миссис Уиллет. — Капитан Тревильян.
  — Речь идет о капитане Тревильяне?
  — Да.
  — Известие для капитана Тревильяна?
  — Нет.
  — Тогда что же?
  Стол начал медленно, ритмично качаться. Так медленно, что было очень легко высчитывать буквы.
  — М… (Пауза.) Е… Р… Т… В…
  — Мертв.
  — Кто-то умер?
  Вместо «да» или «нет» стол снова закачался, пока не дошел до буквы Т.
  — Т… — это Тревильян?
  — Да.
  — Это что же? Тревильян умер?
  Очень резкий наклон.
  — Да.
  Кое у кого перехватило дыхание. За столом произошло легкое замешательство. Голос Ронни, когда он повторял свой вопрос, прозвучал на другой ноте — ноте страха и благоговения.
  — Вы хотите сказать… капитан Тревильян умер?..
  — Да.
  Наступило молчание.
  И в тишине стол закачался снова.
  Медленно и ритмично Ронни произносил букву за буквой:
  — У… Б… И… Й… С… Т… В… О…
  Миссис Уиллет вскрикнула и отдернула от стола руки:
  — Это ужасно! Я больше не хочу!
  Раздался голос мистера Дюка. Он задал вопрос:
  — Вы хотите сказать, что капитан Тревильян убит?
  Едва он произнес последнее слово, как тут же последовал ответ. Стол качнулся так сильно, что чуть не опрокинулся. Только один раз.
  — Да.
  — Знаете ли, — сказал Ронни, убирая руки со стола, — по-моему, это глупые шутки. — Голос у него дрожал.
  — Зажгите свет, — попросил мистер Рикрофт.
  Майор Барнэби встал и зажег свет. Все сидели с бледными вытянутыми лицами и недоуменно смотрели друг на друга, не зная, что сказать.
  — Все это, конечно, чушь, — неловко усмехнувшись, произнес Ронни.
  — Глупость, бессмыслица, — сказала миссис Уиллет. — Нельзя устраивать такие шутки.
  — О смерти… — сказала Виолетта. — Нет, нет, это не для меня.
  — Я не толкал, — сказал Ронни, чувствуя немой упрек в свой адрес. — Клянусь.
  — То же самое могу сказать я, — присоединился мистер Дюк. — А вы, мистер Рикрофт?
  — Никоим образом, — вкрадчиво произнес мистер Рикрофт.
  — Ну уж не думаете же вы, что я способен устраивать подобные шутки? — прорычал майор Барнэби. — Возмутительное безобразие.
  — Виолетта, дорогая…
  — Нет, нет, мама. Ни в коем случае. Я бы никогда не могла себе такое позволить.
  Девушка чуть не плакала.
  Все были смущены. Веселье сменилось неожиданным унынием.
  Майор Барнэби резко отодвинул стул, подошел к окну и приоткрыл занавесь. Он стоял ко всем спиной.
  — Двадцать пять минут шестого, — сказал мистер Рикрофт, взглянув на стенные часы. Он сверил их со своими, и все как-то ощутили значительность момента.
  — Ну-с, — произнесла миссис Уиллет с напускной веселостью, — я думаю, нам надо выпить по коктейлю. Нажмите кнопку, мистер Гарфилд.
  Внесли все необходимое для коктейлей. Ронни доверили их смешивать. Атмосфера немного разрядилась.
  — Итак, — сказал Ронни, поднимая стакан, — выпьем!
  Остальные присоединились. Все, за исключением молчаливой фигуры у окна.
  — Майор Барнэби! Ваш коктейль.
  Майор вздрогнул, медленно повернулся.
  — Спасибо, миссис Уиллет. Не буду. — Он еще раз посмотрел в окно, в темноту, затем вернулся к сидящим у камина: — Премного благодарен за приятное времяпрепровождение. Спокойной ночи.
  — Неужели вы собрались уходить?
  — Боюсь, что надо.
  — Так рано, да еще в такой вечер!
  — Простите, миссис Уиллет… но это необходимо. Вот если бы телефон…
  — Телефон?
  — Да… если говорить прямо, я… мне бы хотелось… надо бы удостовериться, что с Джо Тревильяном все в порядке. Естественно, я не верю этой дурацкой чепухе, глупое суеверие и так далее… Но все-таки…
  — Но ведь во всем Ситтафорде нет телефонов, вам неоткуда здесь позвонить.
  — Вот именно. Раз нет телефонов, то и приходится отправляться.
  — Отправляться!.. Да ни одна машина не пройдет по такой дороге! Элмер не поедет в такую погоду.
  Элмер был единственным обладателем автомобиля в округе. У него был старый «Форд». Его нанимали за довольно высокую плату те, кому нужно было добраться до Экземптона.
  — Нет, нет, никаких машин, миссис Уиллет. Я на своих двоих.
  Все зашумели.
  — Майор Барнэби, это же невозможно! Вы сами говорили, что вот-вот пойдет снег.
  — Это через час-полтора. Доберусь, ничего страшного.
  — Да что вы! Мы вас никуда не пустим.
  Миссис Уиллет не на шутку встревожилась и расстроилась.
  Доводы и уговоры не помогли. Майор Барнэби был неколебим, как скала. Он был упрям, и, если уж принимал решение, никакие силы не могли заставить изменить его.
  Он решил пойти пешком в Экземптон и убедиться, что его друг цел и невредим. И он повторил это чуть не десять раз.
  В конце концов им пришлось уступить. Он надел свою шинель, зажег штормовой фонарь и шагнул в ночь.
  — Забегу домой за фляжкой, — бодро сказал он, — а потом прямиком туда. Тревильян оставит меня на ночь. Уверен, напрасно переполошились. Наверняка все в порядке. Не волнуйтесь, миссис Уиллет, снег не снег, я там буду через два часа. Спокойной ночи.
  Он ушел. Остальные вернулись к огню.
  Рикрофт посмотрел на небо.
  — А снег все-таки собирается, — пробурчал он мистеру Дюку. — И пойдет он гораздо раньше, чем майор доберется до Экземптона. Дай бог, чтобы все с ним было в порядке.
  Дюк нахмурился:
  — Да, да. Чувствую, надо было мне пойти с ним. Кому-то надо было с ним пойти.
  — Я так боюсь, Виолетта, — сказала миссис Уиллет. — Чтобы я еще когда-нибудь занялась этой ерундой! Боже мой, а если майор Барнэби провалится в сугроб или замерзнет! В его возрасте неразумно так поступать. А с капитаном Тревильяном наверняка ничего не случилось.
  И словно, эхо все подтвердили:
  — Наверняка.
  Но и теперь они продолжали чувствовать некоторую неловкость. А если все-таки что-то случилось с капитаном Тревильяном?
  Если…
  Глава 3
  Пять — пять двадцать
  Два с половиной часа спустя, почти в восемь часов, майор Барнэби, со штормовым фонарем в руках, наклонив голову навстречу слепящей метели, пробился к дорожке, ведущей к дверям «Орешников», маленького дома, который снимал капитан Тревильян.
  Примерно с час назад огромными белыми хлопьями повалил снег. Майор Барнэби запыхался — это была тяжелая одышка вконец утомленного человека. От холода он окоченел. Потопав ногами и отдышавшись со свистом, он приложил несгибающийся палец к кнопке.
  Раздался пронзительный звонок.
  Барнэби подождал. Прошло несколько минут, никто не ответил. Он снова нажал кнопку.
  Опять никаких признаков жизни.
  Барнэби в третий раз позвонил. На этот раз не отрывая пальца от кнопки.
  Звонок звенел, а в доме все никто не отзывался.
  На двери висело кольцо. Майор забарабанил им, загрохотал.
  В маленьком доме сохранялась гробовая тишина.
  Майор задумался, потоптался в нерешительности, потом медленно отправился за калитку. Он вышел на дорогу, которая привела его в Экземптон. Сотня ярдов — и он у небольшого полицейского участка.
  Минутное колебание, наконец он решился и вошел.
  Констебль Грейвз, прекрасно знавший майора, привстал от изумления.
  — Господи, сэр, в такое время!
  — Вот что, — перебил его Барнэби. — Я стучал и звонил капитану, но в доме никто не отозвался.
  — Ничего удивительного, сегодня пятница. Уж не хотите ли вы сказать, что в такой вечер пришли из Ситтафорда? — спросил Грейвз, хорошо знавший привычки друзей. — Конечно, капитан и не думал вас ждать.
  — Ждал он меня или нет, я пришел, — вспылил Барнэби. — И, как уже сообщил, не мог попасть в дом. Звонил, стучал — никто не отвечает.
  Какая-то тревога, казалось, передалась и полицейскому.
  — Странно, — нахмурился он.
  — Конечно, странно, — подтвердил Барнэби.
  — Я думаю, вряд ли он ушел куда-нибудь в такой вечер.
  — Конечно, вряд ли ушел.
  — Действительно странно, — снова сказал Грейвз.
  Барнэби раздражала его медлительность.
  — Вы собираетесь что-нибудь предпринять? — резко спросил он.
  — Что-нибудь предпринять?
  — Да, что-нибудь предпринять.
  Полицейский задумался:
  — Вы полагаете, с ним что-то стряслось? — Лицо его прояснилось. — Попробую позвонить.
  Телефон был у него под рукой, он снял трубку и назвал номер.
  Но и на телефонный звонок, как и на звонок в дверь, капитан не отвечал.
  — Похоже, с ним все-таки что-то стряслось, — сказал он, положив трубку. — И совершенно один в доме. Надо бы захватить с собой доктора Уоррена.
  Дом доктора Уоррена был в двух шагах от полицейского участка. Доктор с женой только сел обедать и не очень-то обрадовался вызову. Однако, поворчав, согласился отправиться с ними, надел старую шинель, сапоги и замотал шею вязаным шарфом.
  Снегопад продолжался.
  — Чертова погода! — бурчал доктор. — И что это вообще за сумасбродство! Тревильян здоров как бык. Никогда ни на что не жаловался.
  Барнэби молчал.
  Добравшись до «Орешников», они снова звонили, стучали, но ничего не добились.
  Тогда доктор предложил подойти к дому с другой стороны, к одному из окон:
  — Легче взломать, чем дверь.
  Грейвз согласился, и они зашли с тыла. По дороге они попытались открыть боковую дверь, но она тоже была заперта, и они прошли на заснеженную лужайку под окнами. Вдруг Уоррен изумленно вскрикнул:
  — Окно кабинета открыто!
  И верно, окно, французское окно300, было открыто. Свет из комнаты падал тонким желтым лучом. Кому придет в голову открывать окно в такой вечер? Они ускорили шаг.
  Трое мужчин одновременно достигли окна. Барнэби зашел первым, констебль — следом за ним.
  Войдя, они так и замерли, а бывший солдат издал какой-то сдавленный звук. В следующий момент рядом был Уоррен и увидел то, что видели они.
  Капитан Тревильян лежал на полу лицом вниз. Руки широко раскинуты. Комната была в беспорядке: ящики бюро выдвинуты, бумаги разбросаны по полу. Окно было расщеплено в том месте, где его взламывали, у замка. Около капитана Тревильяна лежал рулон зеленого сукна дюйма два толщиной.
  Уоррен бросился вперед. Встал на колени перед распростертым телом.
  Минуты было довольно. Он поднялся, лицо его побледнело.
  — Мертв? — спросил Барнэби.
  Доктор кивнул. Потом он повернулся к Грейвзу:
  — Теперь вам решать, что делать. Мне остается только заняться трупом, да и с этим лучше подождать до прихода инспектора. Причину смерти я могу сообщить и сейчас: перелом основания черепа. Думаю, не ошибусь и в оружии. — Он показал на рулон зеленого сукна.
  — Тревильян всегда подпирал им двери от сквозняков, — сказал Барнэби, голос у него был хриплый.
  — Да… своего рода мешок с песком… и весьма эффективен.
  — Боже мой!
  — Так что же тут?.. — вмешался констебль, суть дела начинала доходить до него. — Вы считаете, убийство?
  Полицейский подошел к столу, где стоял телефон.
  Майор Барнэби приблизился к доктору.
  — У вас есть какие-нибудь предположения? — спросил он, тяжело дыша. — Давно он убит?
  — Часа два назад, а возможно, и три. Это примерно.
  Барнэби провел языком по сухим губам.
  — А можно сказать, — спросил он, — что его убили в пять — пять двадцать?
  Доктор с интересом посмотрел на него.
  — Если уж говорить поточнее, да, что-то, пожалуй, около этого.
  — Господи боже мой! — произнес Барнэби.
  Уоррен уставился на него.
  Майор ощупью, словно слепой, добрался до стула, неловко уселся на него и с застывшим от ужаса лицом забормотал себе под нос:
  — Между пятью и пятью двадцатью… Господи боже мой, ведь все это оказалось прав-дой!..
  Глава 4
  Инспектор Нарракот
  На следующее утро в маленьком кабинете «Орешников» стояли двое.
  Один из них, инспектор Нарракот, осмотрелся, слегка нахмурился.
  — Да-а, — задумчиво произнес он. — Да-а.
  Удача часто сопутствовала инспектору. Он обладал выдержкой, рассуждал логически и уделял особое внимание деталям, что приводило его к успеху там, где другие, может быть, ничего бы и не добились.
  Это был высокий неторопливый человек с задумчивым взглядом серых глаз и медлительным мягким девонширским выговором.
  Его вызвали из Эксетера специально по этому делу, и он прибыл утром на первом поезде. Машины, даже с цепями, не могли преодолеть заносов, а то бы он был здесь уже вчера. И вот он в кабинете Тревильяна. Только что завершил обследование. С ним был полицейский из Экземптона, сержант Поллак.
  — Да-а, — сказал инспектор Нарракот.
  За окном светило бледное зимнее солнце. Лежал снег. В ста ярдах от окна был забор, за ним крутой склон покрытого снегом холма.
  Инспектор Нарракот еще раз наклонился над телом, которое ему оставили для осмотра. Будучи сам не чужд спорта, он отметил атлетическое сложение, широкие плечи, узкие бедра и развитую мускулатуру. Голова небольшая, острая морская бородка аккуратно подстрижена. Он определил, что капитану было шестьдесят лет, хотя на вид больше пятидесяти одного — пятидесяти двух ему было не дать.
  — О-о! — произнес сержант Поллак.
  Инспектор повернулся к нему:
  — Что это вы там увидели?
  — Что? — Сержант Поллак почесал в затылке; он был человеком осторожным и не любил без надобности забегать вперед. — Да вот что… — сказал он, — как я понимаю, сэр, человек подошел к окну, сломал запор и принялся шарить по комнате. Капитан Тревильян, я полагаю, находился наверху. Несомненно, взломщик думал, что дом пуст…
  — Где расположена спальня капитана Тревильяна?
  — Наверху, сэр, над этой комнатой.
  — В это время года в четыре часа уже темно. Если бы капитан Тревильян был наверху в своей спальне, там бы горело электричество, взломщик бы увидел свет, когда подходил к окну.
  — Вы думаете, он бы дожидался…
  — Ни один нормальный человек не станет ломиться в освещенный дом. Если кто-то взломал окно, он сделал это потому, что считал, что дом пуст.
  Сержант Поллак почесал в затылке.
  — Это немного странно, я согласен. Но это так.
  — Что ж, давайте на минуту допустим это. Продолжайте.
  — Итак, предположим, что капитан Тревильян слышит внизу шум. Он спускается, чтобы узнать, в чем дело. Грабитель слышит, как он спускается. Он хватает эту штуковину вроде валика, прячется за дверь и, когда капитан входит в комнату, ударяет его сзади.
  Инспектор Нарракот кивнул:
  — Да, это похоже на правду. Его ударили, когда он был лицом к окну. Но все-таки, Поллак, мне это не нравится.
  — Не нравится, сэр?
  — Нет. Я уже говорил, что не верю во взломы домов, которые происходят в пять часов вечера.
  — Ну а допустим, ему представился удобный случай…
  — Какой же случай — забрался, потому что увидел, что окно не заперто на задвижку? Но мы же имеем дело с преднамеренным взломом. Посмотрите на беспорядок повсюду. Куда бы отправился грабитель в первую очередь? В буфетную, где держат серебро.
  — Что ж, пожалуй, вы правы, — согласился сержант.
  — А беспорядок, этот хаос, — продолжал Нарракот, — выдвинутые ящики, переворошенное содержимое их? Ба-а! Чепуха это все…
  — Чепуха?
  — Посмотрите на окно, сержант. Окно не было закрыто, и, значит, его не взламывали! Оно было просто прикрыто. Тут лишь пытались создать впечатление взлома.
  Поллак тщательно обследовал задвижку, удивленно хмыкая при этом.
  — Вы правы, сэр, — с уважением в голосе заключил он. — Кто бы мог сейчас догадаться!
  — Нам хотели пустить пыль в глаза — не получилось.
  Сержант Поллак был благодарен за это «нам». Подобными мелочами инспектор Нарракот достигал расположения подчиненных.
  — Тогда это не ограбление. Вы считаете, сэр, что это совершил кто-нибудь из своих?
  Нарракот кивнул.
  — Да, — сказал он. — Хотя самое любопытное, что убийца, я полагаю, все-таки проник через окно. Как доложили вы и Грейвз и насколько я могу еще видеть сам, здесь есть влажные пятна — снег был занесен на ботинках убийцы. Следы только в этой комнате. Констебль Грейвз совершенно уверен, что ничего подобного не было в холле, когда он проходил там с доктором Уорреном. В этой комнате он заметил следы сразу. Тогда выходит, что убийцу впустил через окно капитан Тревильян. Следовательно, это был кто-то знакомый ему. Сержант, вы здешний, скажите, капитан Тревильян не из тех людей, что скоро наживают себе врагов?
  — Нет, сэр, я бы сказал, что у него и в целом мире не нашлось бы врага. Пожалуй, был падок на деньги, немного педант, терпеть не мог нерях и невеж, но, боже упаси, его уважали за это.
  — Никаких врагов, — задумчиво произнес Нарракот.
  — То есть никаких здесь.
  — Совершенно верно, мы не знаем, каких врагов он мог нажить во время морской службы. По опыту знаю, сержант, что человек, который имел врагов в одном месте, приобретает их и в другом, и я согласен, что нам не следует совершенно исключать такую возможность. Теперь мы логически подошли к следующему, самому обычному, мотиву любого преступления — нажива. Тревильян был, как я понимаю, богатым человеком?
  — Говорят, очень богатым. Но скупым. У него трудно было раздобыть денег.
  — Так-так, — задумчиво сказал Нарракот.
  — Жаль, что шел снег, — заметил сержант. — Он замел все следы…
  — Больше никого не было в доме? — спросил инспектор.
  — Нет. Последние пять лет у капитана Тревильяна был только один слуга, знакомый ему бывший моряк. Когда он жил в Ситтафорде, уборку у него ежедневно делала приходящая женщина, а этот слуга Эванс готовил для хозяина и обслуживал его. С месяц назад он, к превеликому неудовольствию капитана, женился. Я полагаю, что это одна из причин сдачи Ситтафорд-хауса южноафриканской леди. Капитан не допустил бы, чтобы в доме поселилась какая-нибудь женщина. Эванс с женой живет теперь на Фор-стрит, сразу за углом, и каждый день приходит сюда стряпать. Я вызвал его. Он утверждает, что ушел днем, в половине третьего: капитан в нем больше не нуждался.
  — Да, надо его увидеть. Может быть, от него мы узнаем что-нибудь полезное.
  Сержант Поллак посмотрел на старшего офицера с любопытством: что-то необычное прозвучало в его голосе.
  — Вы думаете?.. — начал он.
  — Я думаю, — медленно проговорил инспектор, — что это дело таит в себе гораздо больше, чем кажется с первого взгляда.
  — В каком смысле, сэр?
  Но инспектор уклонился от ответа.
  — Вы говорите, что Эванс здесь?
  — Он ожидает в столовой.
  — Хорошо, там я с ним и поговорю. Что он собою представляет?
  Сержант Поллак был больше специалистом по отчетам, чем по характеристикам.
  — Бывший моряк. Опасный, я бы сказал, в драке человек.
  — Пьет?
  — Насколько мне известно, такого за ним не замечали.
  — А что вы скажете о его жене? Не приглянулась ли она капитану или что-нибудь в этом роде?
  — Ну что вы, сэр! Такое о капитане Тревильяне! Он не тот человек. Его, пожалуй, считали даже женоненавистником.
  — А Эванс?.. Вы думаете, он был предан своему хозяину?
  — Таково общее мнение, сэр. И если бы не так, было бы известно: Экземптон — небольшой городок.
  Инспектор Нарракот кивнул.
  — М-да… — произнес он. — Здесь делать больше нечего. Я задам несколько вопросов Эвансу, осмотрю остальную часть дома, и мы сходим в «Три короны», повидаемся с этим майором Барнэби. Его замечание о времени очень интересно. Пять двадцать, а? Должно быть, ему известно и еще кое-что. Как бы иначе он так точно определил время совершения преступления?
  Оба направились к двери.
  — Подозрительное дело, — сказал сержант Поллак, оглядываясь на разбросанные вещи. — Похоже, это сработано под кражу со взломом.
  — Меня не это удивляет, — сказал Нарракот. — При определенных обстоятельствах такое возможно. Меня удивляет окно.
  — Окно, сэр?
  — Да. Зачем убийце понадобилось идти к окну? Предположим, что это был какой-то знакомый Тревильяна и тот пустил его без всяких разговоров, но почему бы не идти к парадной двери? Подойти к этому окну с противоположной от дороги стороны в такой вечер, как вчера, нелегкое дело, да еще по такому глубокому снегу. Должна быть на то какая-нибудь причина.
  — Может быть, человек не хотел, чтобы с дороги видели, как он входит в дом, — предположил Поллак.
  — Вчера тут его вряд ли бы кто увидел. Все вчера с полудня сидели по домам. Нет, причина здесь в чем-то другом. Что ж, в свое время она, может быть, обнаружится.
  Глава 5
  Эванс
  Эванс ожидал в столовой. При их появлении он учтиво поднялся.
  Это был коренастый мужчина. Свои очень длинные руки он по привычке держал с наполовину сжатыми кулаками. Чисто выбритый, с маленькими поросячьими глазками, он имел вид жизнерадостного и готового услужить человека, что несколько компенсировало его бульдожью внешность.
  Инспектор Нарракот мысленно сгруппировал свои впечатления: «Умен и практичен. Выглядит взволнованным». Затем он заговорил:
  — Значит, вы Эванс?
  — Да, сэр.
  — Имя?
  — Роберт Генри.
  — Та-ак. Что вам известно по этому делу?
  — Совершенно ничего, сэр. Меня это просто ошарашило. Представить только, кэптена убили!
  — Когда вы в последний раз видели хозяина?
  — В два часа, пожалуй, это было, сэр. Я убрал со стола после ленча и накрыл, как вы видите, для ужина. Кэптен сказал, что тогда мне не надо будет возвращаться.
  — А как вы обычно поступаете?
  — Обычно около семи я возвращаюсь на пару часов. Не всегда, правда. Случалось, кэптен говорил, не надо приходить.
  — Значит, вы не удивились, когда он сказал, что вечером вы больше не понадобитесь?
  — Нет, сэр. Я и позавчера вечером тоже не возвращался. Из-за погоды. Очень деликатный джентльмен был кэптен, конечно, если не увиливаешь от работы. Уж я-то его знал, его характер мне был известен.
  — Что же именно он вчера сказал?
  — Он выглянул в окно и говорит: «На Барнэби сегодня никакой надежды. Нечего и удивляться, — говорит, — если Ситтафорд совсем отрезан. С мальчишеских лет не помню такой зимы». Барнэби — это его друг по Ситтафорду. Всегда приходил по пятницам. В шахматы играли они с кэптеном. Разгадывали акростихи. А по вторникам кэптен ходил к майору Барнэби. Постоянен был в своих привычках кэптен. Потом он сказал мне: «Ты теперь можешь идти, Эванс, и не понадобишься до завтрашнего утра».
  — Он не говорил, что ждет кого-то еще, кроме майора Барнэби?
  — Нет, сэр, ни слова.
  — Не было ничего необычного в его поведении?
  — Нет, сэр, я ничего не заметил.
  — Та-ак. Я слышал, Эванс, вы недавно женились.
  — Да, сэр. На дочери миссис Беллинг из «Трех корон», два месяца назад.
  — И капитан Тревильян не слишком-то радовался этому?
  Еле заметная усмешка скользнула по лицу Эванса.
  — Что верно, то верно. Возмущался капитан. Моя Ребекка — прекрасная девушка, сэр, и хорошо готовит. Я надеялся, что мы сможем у кэптена работать вдвоем, а он… он и слушать не захотел. Сказал, что не бывать в его доме женской прислуге. Так что, сэр, дело зашло в тупик, а тут как раз появилась южноафриканская леди и пожелала снять на зиму Ситтафорд-хаус. Кэптен арендовал этот дом, я приходил сюда каждый день обслуживать его и, не скрою от вас, сэр, надеялся, что к концу зимы кэптен одумается и мы вернемся в Ситтафорд с Ребеккой. Да ведь он даже бы и не заметил, что она в доме. Она торчала бы на своей кухне и постаралась бы никогда не попадаться ему на глаза.
  — Как вы думаете, отчего у капитана Тревильяна такая неприязнь к женщинам?
  — Ерунда это, сэр. Просто причуда, вот и все. Я знавал и раньше подобных джентльменов. Если уж вам угодно, сэр, вроде застенчивости какой-то, что ли. Даст им в молодые годы от ворот поворот какая-нибудь юная леди, вот и появляется у них эта блажь.
  — Капитан Тревильян не был женат?
  — Разумеется, нет, сэр.
  — Кто у него есть из родственников? Вам неизвестно?
  — Мне кажется, сэр, у него есть в Эксетере сестра, и, помнится, он как-то упоминал племянника или племянников.
  — Никто из них не навещал его?
  — Нет, сэр. Я думаю, он в ссоре со своей сестрой.
  — Вам известно ее имя?
  — Кажется, Гарднер, но я не уверен.
  — Адреса ее не знаете?
  — Боюсь, что нет, сэр.
  — Ну, мы, несомненно, обнаружим его, когда будем просматривать бумаги капитана. Теперь, Эванс, скажите, что вы делали вчера после четырех часов дня?
  — Я был дома, сэр.
  — Где ваш дом?
  — Тут за углом, Фор-стрит, восемьдесят пять.
  — Вы совсем не выходили из дома?
  — Что вы, сэр! Снегу-то навалило, попробуй выйди.
  — Да, да. И кто-нибудь может подтвердить ваше заявление?
  — Простите, сэр?
  — Кто-нибудь знает, что вы были дома все это время?
  — Моя жена, сэр.
  — Вы с ней были одни дома?
  — Да, сэр.
  — Ну, хорошо, у меня нет оснований сомневаться. Пока с вами все, Эванс.
  Бывший моряк медлил. Он переминался с ноги на ногу.
  — Не нужно ли что-нибудь, сэр… может быть, прибрать?
  — Нет, пока все должно оставаться на своих местах.
  — Понятно.
  — Впрочем, лучше подождите, пока я все осмотрю, — сказал Нарракот. — Возможно, у меня будут к вам вопросы.
  — Хорошо, сэр.
  Инспектор Нарракот занялся осмотром комнаты. Допрос происходил в столовой. Здесь был накрыт ужин: холодный язык, пикули301, сыр стильтон, печенье, а на газовой горелке у камина — кастрюля с супом. На серванте подставка для графинов с вином, сифон с содовой водой, две бутылки пива. Тут же целый строй серебряных кубков, а рядом с ними, явно не к месту, три с виду совершенно новеньких романа.
  Инспектор Нарракот исследовал один, другой кубок, прочитал надписи на них.
  — Капитан Тревильян был неплохим спортсменом, — заметил он.
  — А как же, — сказал Эванс. — Он всю жизнь занимался спортом.
  Инспектор прочитал вслух названия романов:
  — «Любовь поворачивает ключ», «Веселые люди из Линкольна», «Узник любви». Хм, по-видимому, капитан не обладал особым литературным вкусом, — заключил он.
  — О, сэр! — засмеялся Эванс. — Это не для чтения. Это призы, которые он выиграл на конкурсе подписей к железнодорожным картинкам. Десять решений капитан послал под разными именами, включая и мое. Он считал, что Фор-стрит, восемьдесят пять, — адрес, которому наверняка дадут приз. Чем обычнее имя и адрес, говорил капитан, тем больше вероятность получить приз. И действительно, я получил приз, но не две тысячи фунтов, а всего лишь три новых романа, и, по-моему, из тех, которые никто не покупает в магазинах.
  Нарракот улыбнулся и, еще раз попросив, чтобы Эванс подождал, продолжил осмотр. В одном из углов комнаты находился внушительных размеров шкаф. Он и сам-то походил на маленькую комнату. Здесь были небрежно увязанные две пары лыж, пара весел, с десяток клыков гиппопотама, удочки, лески, различное рыболовное снаряжение, сумка с клюшками для гольфа, теннисная ракетка, высушенная и набитая чем-то ступня слона, шкура тигра. Было ясно, что, позволив занять Ситтафорд-хаус, капитан Тревильян забрал самые дорогие для него вещи, не доверяя их женщинам.
  — Смешно везти все это с собой. Дом ведь был сдан всего на несколько месяцев?
  — Совершенно верно, сэр.
  — Не лучше ли было бы запереть эти вещи в Ситтафорд-хаусе?
  И еще раз ухмыльнулся Эванс.
  — Разумеется, самое верное дело, — согласился он. — И ведь там множество шкафов. Кэптен сам вместе с архитектором проектировал дом, и только женщина в состоянии оценить его гардеробную. Оставить вещи там, сэр, было бы самое разумное. Тащить все это сюда — это, скажу я вам, была работа, и еще какая! Но куда там, кэптен и мысли не мог допустить, что кто-то дотронется до его вещей. А запри их, так женщина, говорил он, обязательно найдет способ до них добраться. Это, говорил он, любопытство. Лучше уж не запирать, если не хотите, чтобы их трогали. Но самое правильное — забрать их с собой, тогда уж будешь уверен, что с ними все в порядке. Ну вот мы их и забрали сюда, да… непросто это все было, да и недешево, но ведь эти штуки для кэптена — они словно его дети.
  На большее Эвансу уже не хватило дыхания, и пришлось сделать паузу.
  Инспектор задумчиво кивнул. Был еще один вопрос, который его интересовал, и он счел момент подходящим, чтобы ненавязчиво перейти к новой теме.
  — Эта миссис Уиллет, — небрежно бросил он, — она что, приятельница или просто знакомая капитана?
  — Ну что вы, сэр, они совсем не были знакомы.
  — Вы уверены в этом? — быстро спросил инспектор.
  — Уверен?.. — Бойкость инспектора сбила с толку бывалого моряка. — Вообще-то, кэптен не говорил об этом… Да нет же, я точно знаю.
  — Я спрашиваю, — пояснил инспектор, — потому что время для найма дома довольно необычное. Но, если эта миссис Уиллет была знакома с капитаном Тревильяном и знала дом, она могла написать ему и договориться об аренде.
  Эванс покачал головой:
  — Это же агенты от «Вильямсона», они написали, сообщили, что у них есть запрос от леди.
  Инспектор Нарракот нахмурился. Сдача Ситтафорд-хауса представлялась ему очень странной.
  — Я полагаю, что капитан Тревильян и миссис Уиллет все-таки встречались? — спросил он.
  — Конечно. Она приезжала посмотреть дом, и он ей все показывал.
  — И вы совершенно уверены, что они до того не встречались?
  — Совершенно, сэр.
  — А они… — Инспектор приостановился, соображая, как бы поделикатнее сформулировать этот щекотливый вопрос: — Они ладили друг с другом? Были дружески настроены?
  — Она — да. — Легкая улыбка скользнула по губам Эванса. — Была, можно сказать, внимательна к нему. Восхищалась домом, интересовалась, не по его ли проекту построен. Можно даже сказать — слишком уж была внимательна.
  — А капитан?
  — До такого еще не дошло, чтобы подобные дамы своими излияниями хотя бы немного растопили лед. Вежливость — и ничего более. И не принимал приглашений.
  — Приглашений?
  — Да, сэр. Она говорила, считайте, что вы и не сдаете дом, и в любое время заглядывайте. Так она и сказала — заглядывайте. А будешь тут заглядывать, когда живешь в шести милях!
  — Она, кажется, была не прочь почаще видеться с капитаном?
  Нарракот заинтересовался. Не связана ли с этим аренда дома? Не предлог ли это просто, чтобы познакомиться с капитаном Тревильяном? Не уловка ли, в самом деле? Она могла рассчитывать, что он переселится в один из маленьких бунгало, например к майору Барнэби.
  Ответ Эванса мало что разъяснил ему.
  — Очень уж она, говорят, гостеприимная леди. Каждый день у нее кто-нибудь то на обеде, то на ужине.
  Нарракот кивнул. Больше тут ничего не добиться. Надо как можно скорее побеседовать с миссис Уиллет. Выяснить все о ее неожиданном приезде.
  — Ну вот, Поллак, теперь наверх, — сказал он, и, оставив Эванса в столовой, они пошли на второй этаж.
  — Думаете, все в порядке? — шепотом спросил сержант и мотнул головой через плечо в сторону закрытой двери в столовую.
  — Кажется, так, — сказал инспектор. — Но кто знает? Он не дурак, этот парень, кто угодно, только не дурак.
  — Да, видать, смышленый малый.
  — То, что он говорит, — продолжал инспектор, — похоже на правду. Все четко, не крутит. И тем не менее кто знает…
  С этими словами, столь соответствующими его осторожному и подозрительному складу характера, инспектор приступил к осмотру верхнего этажа.
  Три спальни и ванная. Две спальни — явно необитаемые, ими, очевидно, не пользовались несколько недель. Третья — спальня капитана Тревильяна — в полном строгом порядке. Инспектор походил по ней, открывая ящики и шкаф. Все находилось на своих местах. Это была комната аккуратного до фанатизма человека. Закончив осмотр, Нарракот заглянул в примыкавшую ванную комнату. И тут все было на месте. Он бросил последний взгляд на аккуратно разобранную кровать с приготовленной, сложенной пижамой.
  — И здесь ничего, — сказал он, покачав головой.
  — Да, все как будто в полном порядке.
  — В кабинете, в столе, есть бумаги. Лучше займитесь ими, Поллак. А Эванса мы отпустим. Я могу потом зайти к нему домой.
  — Хорошо, сэр.
  — Тело можно убрать. Между прочим, надо будет повидаться с Уорреном. Он ведь живет тут неподалеку?
  — Да, сэр.
  — В направлении «Трех корон» или в другую сторону?
  — В другую сторону.
  — Тогда я сначала зайду в гостиницу. Ну давай, сержант.
  Поллак отправился в столовую отпустить Эванса. Инспектор вышел через парадную дверь и быстро зашагал к «Трем коронам».
  Глава 6
  В «Трех коронах»
  Инспектору Нарракоту удалось увидеть майора Барнэби не раньше, чем он завершил длительную беседу с миссис Беллинг, полноправной владелицей гостиницы. Миссис Беллинг была толста и впечатлительна, к тому же весьма многословна: не оставалось ничего другого, как терпеливо слушать ее, пока не будет исчерпана тема.
  — И в такой-то вечер, — говорила она. — Кто бы мог подумать!.. Бедный, милый джентльмен. И все эти грязные бродяги. Сколько раз я говорила и еще раз повторяю: терпеть не могу этих грязных бродяг. А кто их любит? У капитана даже собаки не было, чтобы защитила его. Не выносил собак, бродяги тоже не выносят. А впрочем, никогда не знаешь, что делается у тебя под носом.
  — Да, мистер Нарракот, — продолжала она, отвечая на его вопрос, — майор сейчас завтракает. Вы найдете его в столовой. И что за ночь он провел, без пижамы и прочего… Даже и представить себе не могу. Говорит, все равно, мол, ему… Такой расстроенный, странный… Да и не мудрено, ведь лучшего друга убили, очень уж приятные джентльмены они оба; правда, считают, что капитан денежки сильно любил. Ну и ну, всегда думала, что в Ситтафорде, в глуши, страшновато жить, и вот вам — ухлопали капитана в самом Экземптоне. В жизни случаются такие вещи, каких и не ждешь совсем, правда, мистер Нарракот?
  Инспектор сказал, что, несомненно, так оно и есть, потом спросил:
  — Кто у вас вчера останавливался, миссис Беллинг? Были приезжие?
  — Сейчас, дайте сообразить. Мистер Морсби и мистер Джоунз — это коммерсанты — и еще молодой джентльмен из Лондона. Больше никого. Да в это время года больше и не бывает. Зимой здесь очень спокойно. Да, был еще один молодой джентльмен, приехал последним поездом. Я его назвала «носатый молодой человек». Он еще не поднимался.
  — Последним поездом? — переспросил Нарракот. — Тем, что прибывает в десять часов? Не думаю, что нам стоит из-за него волноваться. А вот по поводу другого, что из Лондона? Вам он знаком?
  — В жизни не видела. Но уж не коммерсант, нет, пожалуй, благороднее. Не припомню сейчас его имени, но можно посмотреть в книге записей. Сегодня утром уехал первым поездом в Эксетер, и все. В шесть десять. Очень интересно. Хотелось бы знать, что ему здесь понадобилось?
  — И он ничего не говорил о своих делах?
  — Ни слова.
  — А из дому он выходил?
  — Приехал в обед, ушел около половины пятого, а вернулся примерно в двадцать минут седьмого.
  — И куда же он выходил?
  — Ни малейшего представления, сэр. Может быть, просто прогуляться. Это было еще до того, как пошел снег, но день для прогулок все равно был не слишком приятный.
  — В четыре тридцать ушел и в шесть двадцать вернулся… — задумчиво произнес инспектор. — Довольно странно. Он не упоминал капитана Тревильяна?
  Миссис Беллинг решительно покачала головой.
  — Нет, мистер Нарракот, никого он не упоминал. Было ему, видно, только до себя. Ничего молодой человек, приятной наружности, но какой-то, можно сказать, озабоченный.
  Инспектор кивнул и отправился познакомиться с книгой записей.
  — Джеймс Пирсон, Лондон, — сказал он. — Это нам ничего не говорит. Придется навести справки о мистере Джеймсе Пирсоне.
  Инспектор двинулся в столовую в поисках майора Барнэби.
  Майор был там один. Он пил смахивающий на бурду кофе, перед ним была развернута «Таймс».
  — Майор Барнэби?
  — Это я.
  — Инспектор Нарракот из Эксетера.
  — Доброе утро, инспектор. Что-нибудь новенькое?
  — Да, сэр. Полагаю, есть кое-что. Даже могу сказать об этом с уверенностью.
  — Рад слышать, — сухо отозвался майор, нисколько ему не веря.
  — Так вот, есть тут некоторые обстоятельства, о которых мне нужна информация, — сказал инспектор. — Надеюсь получить ее от вас.
  — Чем смогу, помогу, — сказал Барнэби.
  — Как по-вашему, были у капитана Тревильяна враги?
  — Ни единого в мире, — не задумываясь, ответил Барнэби.
  — А этот человек, Эванс, вы считаете, он заслуживает доверия?
  — Полагаю, да. Тревильян, я знаю, доверял ему.
  — Не возникло ли между ними неприязни из-за его женитьбы?
  — Неприязни? Нет. Тревильян был раздосадован: он не любил менять привычки. Старый холостяк, понимаете.
  — Кстати, о холостяках. Капитан Тревильян не был женат, вы не знаете, он не оставил завещания? И если нет, как вы думаете, кто унаследует его имущество?
  — Тревильян сделал завещание, — не замедлил ответить Барнэби.
  — Вот как… вам это известно?
  — Да. Он назначил меня душеприказчиком. Так и сказал.
  — А как он распорядился деньгами?
  — Этого я не знаю.
  — По-видимому, он был хорошо обеспечен?
  — Тревильян был богатым человеком, — подтвердил Барнэби. — Я бы сказал, он был обеспечен гораздо лучше, чем это можно предположить.
  — У него есть родственники?
  — Есть сестра, племянники, племянницы. Я никогда не видел никого из них, но, по-моему, в ссоре они не были.
  — А его завещание? Вам известно, где он его хранил?
  — «Уолтерс и Кирквуд», здешняя адвокатская контора. Там оно и составлено.
  — Тогда, может быть, вы, как душеприказчик, сходите со мной сейчас к «Уолтерсу и Кирквуду»? Мне бы хотелось как можно скорее иметь представление об этом завещании.
  Барнэби встревоженно взглянул на инспектора.
  — Что это значит? — спросил он. — При чем тут завещание?
  Но инспектор Нарракот не был расположен раньше времени раскрывать свои карты.
  — Случай не так прост, как мы полагали, — сказал он. — Между прочим, у меня к вам есть еще вопрос. Как я понял, майор Барнэби, вы спросили доктора Уоррена, не наступила ли смерть в пять — пять двадцать?
  — Ну да, — хрипло произнес майор.
  — Почему вы назвали именно это время?
  — А что? — спросил Барнэби.
  — Наверное, что-то вы при этом имели в виду?
  Последовала значительная пауза, прежде чем майор собрался с ответом. Инспектора Нарракота это еще больше насторожило. Значит, Барнэби и в самом деле пытается что-то скрыть. Наблюдать за ним при этом было прямо-таки смешно.
  — Ну а если бы я сказал пять двадцать пять, — вызывающе спросил майор, — или без двадцати шесть, или четыре двадцать? Какое это имеет значение?
  — Да, вы правы, сэр, — миролюбиво сказал Нарракот: сейчас ему не хотелось вступать с майором в спор. Но он дал себе слово, что еще до исхода дня докопается до сути. — Есть еще одна любопытная деталь, — продолжал он.
  — А именно?
  — Это касается сдачи в аренду Ситтафорд-хауса. Не знаю, что об этом думаете вы, но мне все это представляется весьма странным.
  — Если вас интересует мое мнение, — сказал Барнэби, — чертовски странное дело.
  — Вы так считаете?
  — Все так считают.
  — В Ситтафорде?
  — И в Ситтафорде, и в Экземптоне. У этой дамы, должно быть, не все дома.
  — Ну, о вкусах не спорят, — заметил инспектор.
  — Чертовски странный вкус для такой дамочки.
  — Вы с ней знакомы?
  — Знаком, ведь я был у нее в доме, когда…
  — Когда что?.. — спросил Нарракот, потому что майор вдруг замолчал.
  — Ничего, — сказал Барнэби.
  Инспектор Нарракот пристально посмотрел на него. Очевидное смущение, замешательство майора Барнэби не ускользнули от него. Он чуть было не проговорился. А о чем?
  «Всему свое время, — сказал себе Нарракот. — Сейчас не стоит раздражать его».
  — Так вы, сэр, говорите, что были в Ситтафорд-хаусе. Давно эта дама живет там?
  — Около двух месяцев.
  Майору очень хотелось сгладить впечатление от своих неосторожных слов. Это стремление сделало его более разговорчивым, чем обычно.
  — С дочерью?
  — Да.
  — Как она объясняет выбор своей резиденции?
  — Да вот… — Майор задумался и потер нос. — Она из тех женщин, что очень много говорят — красоты природы… вдали от остального мира… что-то вроде этого. Но…
  Наступила неловкая пауза. Инспектор Нарракот пришел ему на помощь:
  — Вас поразила неестественность ее поведения?
  — Да, похоже, что так. Она — светская женщина. Одевается весьма изысканно, дочь — изящная, красивая девица. Естественным для них было бы остановиться в «Ритце», или в «Кларидже», или еще в каком-нибудь большом отеле. Вы представляете себе в каком?
  Нарракот кивнул.
  — В общем, они не из тех, что держатся особняком, так? — спросил он. — Не считаете ли вы, что они, скажем, скрываются?
  Майор Барнэби решительно замотал головой:
  — Нет, нет! Ничего подобного. Они очень общительны, даже, пожалуй, слишком общительны. Я считаю, что в таком маленьком местечке, как Ситтафорд, ни к чему слишком частые встречи, и когда приглашения так и сыплются на вас, то немного неловко. Они чрезвычайно сердечные, гостеприимные люди, но, по английским представлениям, по-моему, чересчур.
  — Колониальная черта, — сказал инспектор.
  — Думаю, да.
  — У вас нет оснований считать, что они раньше были знакомы с капитаном Тревильяном?
  — Решительно никаких.
  — Вы убеждены в этом?
  — Джо бы мне сказал.
  — А вы не думаете, что тут могло иметь место стремление познакомиться с капитаном?
  Это была, несомненно, неожиданная для майора идея. Он размышлял над ней несколько минут.
  — Да-а, такое мне никогда в голову не приходило. Конечно, они были очень приветливы с ним. Но этим они ничего не добились от Джо. Впрочем, это их обычная манера держаться. Чрезмерная приветливость присуща жителям колоний, — добавил этот истый защитник Британии.
  — Ну ладно. Теперь относительно дома. Как я понимаю, его построил капитан Тревильян?
  — Да.
  — И никто в нем никогда больше не жил? Я хочу сказать — он раньше не сдавался?
  — Никогда.
  — Тогда не похоже, чтобы интерес проявили именно к дому. Загадка. Почти наверняка дом не имеет никакого отношения к этому случаю, и справедливо заключить, что это случайное совпадение. А дом, который занял капитан Тревильян, «Орешники», он кому принадлежит?
  — Мисс Ларпент, дама средних лет. Она уехала на зиму в пансион в Челтенхем. Каждый год уезжает. Дом обычно запирает. Или сдает, что удается нечасто.
  Здесь, кажется, ничто не подавало надежды. Инспектор обескураженно покачал головой.
  — Вильямсоны, как я понимаю, были посредниками? — спросил он.
  — Да.
  — Их контора в Экземптоне?
  — Рядом с «Уолтерсом и Кирквудом».
  — А! Тогда, если вы не против, зайдем по пути.
  — Не возражаю. Кирквуда все равно не застанете в конторе раньше десяти. Вы же знаете, что такое адвокаты.
  — Значит, отправляемся.
  Майор, который уже давно покончил со своим завтраком, кивнул в знак согласия и поднялся.
  Глава 7
  Завещание
  В конторе Вильямсонов навстречу им услужливо поднялся молодой человек:
  — Доброе утро, майор Барнэби.
  — Доброе утро.
  — Ужасная история, — бойко заговорил молодой человек. — Подобного в Экземптоне давно не случалось.
  Майор только поморщился.
  — Это инспектор Нарракот, — сказал он.
  — О! — восторженно произнес молодой человек.
  — Мне нужна информация, которой, я думаю, вы располагаете, — сказал инспектор. — Насколько мне известно, вы занимались наймом Ситтафорд-хауса?
  — Для миссис Уиллет? Да, занимались.
  — Пожалуйста, сообщите мне подробности о том, как это происходило. Дама обратилась лично или письменно?
  — Письменно. Она написала… Дайте вспомнить… — Он выдвинул ящик, порылся в картотеке. — Да, из Карлтон-отеля, Лондон.
  — Она упоминала Ситтафорд-хаус?
  — Нет, в письме просто говорилось, что она хочет снять на зиму дом и что он должен находиться в Дартмуре и в нем должно быть по меньшей мере восемь комнат. Близость железнодорожной станции и города не имела значения.
  — Ситтафорд-хаус значился у вас в списках?
  — Нет. Но он оказался единственным домом, который соответствовал этим требованиям. Дама упомянула в письме, что она может платить до двенадцати гиней. Это обстоятельство окончательно убедило меня, что надо написать капитану Тревильяну и спросить, не захочет ли он сдать дом. Капитан ответил утвердительно, и мы порешили дело.
  — И миссис Уиллет даже не смотрела на дом?
  — Нет. Она дала согласие и подписала договор без предварительного осмотра. Позднее она приехала сюда, добралась до Ситтафорда, встретилась с капитаном Тревильяном, договорилась с ним насчет столового серебра, белья и всего прочего и осмотрела дом.
  — Она осталась довольна?
  — Она пришла и сказала, что восхищена.
  — А что думаете по этому поводу вы? — спросил инспектор Нарракот, пристально глядя на него.
  Молодой человек пожал плечами.
  — Бизнес с недвижимостью учит ничему не удивляться, — заметил он.
  На этом философском заключении они и расстались. Инспектор поблагодарил молодого человека за помощь.
  — Не за что, право, одно удовольствие, уверяю вас.
  И он, вежливо улыбаясь, проводил их до дверей.
  Контора «Уолтерс и Кирквуд», как и говорил майор Барнэби, была по соседству. Когда они явились туда, им сказали, что мистер Кирквуд только что прибыл, и провели к нему в кабинет.
  Мистер Кирквуд был человеком почтенного возраста с кротостью во взоре. Уроженец Экземптона, он унаследовал от отца еще дедовскую долю в фирме.
  Он поднялся, изобразил на лице печаль и за руку поздоровался с майором.
  — Доброе утро, майор Барнэби, — сказал он. — Это страшное потрясение. Очень страшное. Бедный Тревильян.
  Он пытливо взглянул на Нарракота, и майор Барнэби в двух словах объяснил его появление.
  — Вы ведете это дело, инспектор Нарракот!
  — Да, мистер Кирквуд. Я пришел к вам, так как по ходу следствия мне потребовались от вас определенные сведения.
  — Я буду счастлив дать их вам, если мне надлежит это сделать, — сказал адвокат.
  — Речь о завещании покойного капитана Тревильяна, — сказал Нарракот. — Я слышал, оно у вас тут, в конторе.
  — Это верно.
  — Оно было сделано давно?
  — Пять или шесть лет назад. Я не ручаюсь сейчас за точность даты.
  — Мне бы очень хотелось, мистер Кирквуд, поскорее ознакомиться с содержанием этого завещания. Возможно, оно имеет важное значение для дела.
  — Вы так думаете? — сказал адвокат. — Ну да, конечно, мне бы надо сообразить, что вам, разумеется, виднее, инспектор. Так вот, — и он взглянул на второго посетителя, — майор Барнэби и я, мы оба, являемся душеприказчиками по завещанию. Если он не имеет возражений…
  — Никаких.
  — Тогда, инспектор, я не вижу причин для отклонения вашей просьбы.
  Взяв трубку телефона, стоявшего на столе, он сказал несколько слов. Через две-три минуты в комнату вошел клерк, положил перед адвокатом запечатанный конверт и тут же удалился. Мистер Кирквуд взял пакет, вскрыл его ножом для разрезания бумаги, достал внушительного вида документ, прокашлялся и принялся читать:
  
  — «Я, Джозеф Артур Тревильян, Ситтафорд-хаус, Ситтафорд, графство Девон, сегодня, августа тринадцатого дня тысяча девятьсот двадцать шестого года, объявляю свою последнюю волю:
  1. Я назначаю Джона Эдварда Барнэби, коттедж № 1, Ситтафорд, и Фредерика Кирквуда, Экземптон, моими душеприказчиками.
  2. Я завещаю Роберту Генри Эвансу, который долго и преданно служил мне, сумму в сто фунтов стерлингов, свободную от налога на наследство, в его собственное распоряжение, при условии, что он будет у меня на службе в момент моей смерти и не получит предупреждения об увольнении.
  3. Я завещаю названному выше Джону Эдварду Барнэби в знак нашей дружбы, а также моего расположения и любви к нему все мои спортивные трофеи, включая коллекцию голов и шкур зверей, кубки первенства и призы, которыми меня наградили за достижения в разных видах спорта, а также прочую принадлежащую мне охотничью добычу.
  4. Я завещаю все мое движимое и недвижимое имущество, по-иному не размещенное этим завещанием или каким-либо дополнением к нему, моим душеприказчикам под опеку, чтобы они истребовали его, продали и обратили в деньги.
  5. Я уполномочиваю моих душеприказчиков оплатить похороны, расходы по завещанию и долги, выплатить соответствующие суммы наследникам по этому моему завещанию или каким-либо дополнениям к нему, все пошлины, связанные со смертью, и иные денежные суммы.
  6. Я уполномочиваю моих душеприказчиков остаток этих денег или средств, обращенных на время в ценные бумаги, переданный им под опеку, разделить на четыре равные части, или доли.
  7. После упомянутого выше раздела я уполномочиваю моих душеприказчиков выплатить одну такую четвертую часть, или долю, опекаемого моей сестре Дженнифер Гарднер в ее полное распоряжение.
  Я уполномочиваю моих душеприказчиков остающиеся три такие равные части, или доли, опекаемого выплатить по одной каждому из троих детей моей покойной сестры Мэри Пирсон, в полное распоряжение каждого из них.
  В удостоверение чего я, вышеназванный Джозеф Артур Тревильян, к сему приложил свою руку в день и год, означенные в начале изложенного.
  Подписано вышеназванным завещателем, как его последняя воля, в присутствии нас обоих; и в это же самое время, в его и наше присутствие, мы учиняем здесь свои подписи как свидетели».
  
  Мистер Кирквуд вручил документ инспектору:
  — Заверено в этой конторе двумя моими клерками.
  Инспектор задумался, пробежал глазами завещание.
  — «Моя покойная сестра Мэри Пирсон», — сказал он. — Вы можете что-нибудь сказать мне о миссис Пирсон, мистер Кирквуд?
  — Очень немного. Она умерла, мне кажется, лет десять назад. Ее муж, биржевой маклер, умер еще раньше. Насколько мне известно, она никогда не приезжала сюда к капитану Тревильяну.
  — Пирсон, — повторил инспектор. — И еще одно: размер состояния капитана Тревильяна не упоминается. Какую сумму, вы полагаете, оно может составить?
  — Это трудно точно сказать, — ответил мистер Кирквуд, испытывая, как и все адвокаты, удовольствие от превращения простого вопроса в сложную проблему. — Это связано с движимым и недвижимым имуществом. Кроме Ситтафорд-хауса, капитан владеет кое-какой собственностью неподалеку от Плимута, а различные капиталовложения, которые он делал время от времени, изменились в стоимости.
  — Я просто хочу получить приблизительное представление, — сказал инспектор Нарракот.
  — Мне бы не хотелось брать на себя…
  — Самую грубую оценку, ориентировочную. Ну, например, двадцать тысяч фунтов. Как вы считаете?
  — Двадцать тысяч фунтов? Почтеннейший сэр, состояние капитана Тревильяна составит, по крайней мере, вчетверо большую сумму. Восемьдесят или даже девяносто тысяч фунтов было бы гораздо вернее.
  — Я вам говорил, что Тревильян богатый человек, — напомнил Барнэби.
  Инспектор Нарракот поднялся.
  — Большое спасибо вам, мистер Кирквуд, за сведения, которые вы мне дали, — сказал он.
  — Вы полагаете, они вам будут полезны?
  Адвокат, несомненно, сгорал от любопытства, но инспектор не был расположен тут же удовлетворить его.
  — В подобных случаях все приходится принимать во внимание, — уклончиво сказал он. — Между прочим, нет ли у вас адреса этой Дженнифер Гарднер да и семейства Пирсон? Кстати, как их по именам?
  — Мне ничего не известно о Пирсонах. Адрес миссис Гарднер — «Лавры», Уолдон-роуд, Эксетер.
  Инспектор записал его к себе в книжку.
  — Этого достаточно, чтобы двигаться дальше, — сказал он. — А вы не знаете, сколько детей оставила покойная миссис Пирсон?
  — Кажется, троих. Две девочки и мальчик. Или два мальчика и девочка. Не могу точно вспомнить.
  Инспектор кивнул, спрятал записную книжку, еще раз поблагодарил адвоката и откланялся.
  Когда они вышли на улицу, он вдруг повернулся к своему спутнику.
  — А теперь, сэр, — сказал он, — выкладывайте мне правду об этой истории с двадцатью пятью минутами шестого.
  Майор Барнэби покраснел от возмущения.
  — Я вам уже говорил, что…
  — Вы меня не проведете. Утаиваете сведения — вот что вы делаете, майор Барнэби. Что-то ведь побудило вас назвать доктору Уоррену именно это время. И я даже представляю себе, что именно.
  — Если вы знаете, зачем же вы меня спрашиваете? — заворчал майор.
  — Надо полагать, вы были осведомлены, что определенное лицо условилось встретиться с капитаном Тревильяном примерно в это время. Разве не так?
  Майор Барнэби вытаращил глаза.
  — Ничего подобного! — огрызнулся он. — Ничего подобного!
  — Поосторожнее, майор Барнэби. А как же насчет мистера Джеймса Пирсона?
  — Джеймса Пирсона? Джеймс Пирсон, кто это? Вы говорите об одном из племянников Тревильяна?
  — Я считаю — вероятный племянник. У него ведь был один по имени Джеймс?
  — Понятия не имею. У Тревильяна были племянники, я знаю. Но как их зовут, не имею ни малейшего представления.
  — Молодой человек, о котором идет речь, вчера вечером был в «Трех коронах». Вы, наверное, узнали его?
  — Я не узнал никого! — заревел майор. — Да и не узнал бы: в жизни не видел никого из племянников Тревильяна.
  — Но вы же знали, что капитан Тревильян ждал вчера днем племянника?
  — Нет! — проорал майор.
  Люди на улице оглядывались и смотрели на него.
  — Черт побери, вы же хотите знать правду! Так я не знаю ничего ни о каких встречах. А племянники Тревильяна, может быть, они где-нибудь в Тимбукту, откуда я знаю о них?
  Инспектор Нарракот был несколько обескуражен. Яростный протест майора был явно непритворным.
  — Тогда что это за история с двадцатью пятью минутами шестого?
  — А-а! Ладно, пожалуй, лучше уж рассказать. — Майор несколько смущенно откашлялся. — Но предупреждаю вас, все это ужасная чушь! Чепуха, сэр. Ни один нормальный человек не поверит в подобный вздор!
  Инспектор Нарракот казался все более и более удивленным. А майор Барнэби с каждой минутой выглядел все более сконфуженным и словно бы стыдился самого себя.
  — Вы знаете, что это такое, инспектор? Приходится участвовать в таких вещах, чтобы доставить удовольствие дамам. Конечно, я никогда не считал, что в этом что-то есть.
  — В чем, майор Барнэби?
  — В столоверчении.
  — В столоверчении?
  Чего только не ждал инспектор Нарракот, но уж такого не ожидал! Майор продолжал оправдываться. Запинаясь и без конца отрекаясь от веры в эту ерунду, он рассказал о событиях предшествующего вечера и об известии, которое избавляло его от неловкого положения.
  — Вы хотите сказать, майор Барнэби, что стол назвал имя Тревильяна и сообщил вам, что он умер, убит?
  Майор Барнэби вытер лоб.
  — Да, именно это и произошло. Я не верил в это. Естественно, не верил. — Он выглядел пристыженным. — Ну вот, а была пятница, и я подумал: надо удостовериться, пойти и убедиться, что все в порядке.
  Размышляя о том, как трудно было пройти шесть миль по глубоким сугробам, инспектор подумал, что только сильное впечатление от сообщения духа могло заставить майора Барнэби проделать этот нелегкий путь, да еще в предвидение сильного снегопада. Странно, очень странно, раздумывал Нарракот. Такого рода штуку никак и не объяснишь. В конце концов, что-то в ней, может быть, и есть. Это был первый вполне достоверный случай, с которым ему пришлось столкнуться.
  В общем, очень странная история, но, насколько он понимал, она, хотя и объясняла позицию майора Барнэби, практически все-таки не имела отношения к делу, которым он занимался. Он исследовал явления материального мира, и телепатия тут была ни при чем.
  Его задача была установить убийцу.
  И чтобы решить ее, он не нуждался в руководстве спиритических сил.
  Глава 8
  Мистер Чарлз Эндерби
  Взглянув на часы, инспектор сообразил, что если поторопится, то как раз успеет к поезду на Эксетер. Он очень хотел как можно скорее побеседовать с сестрой покойного капитана Тревильяна и получить у нее адреса других членов семьи. И вот, поспешно распростившись с майором Барнэби, он помчался на вокзал. Майор Барнэби возвратился в «Три короны». Едва он перешагнул порог, с ним заговорил энергичный молодой человек с лоснящимися от помады волосами и пухлым мальчишеским лицом.
  — Майор Барнэби? — спросил он.
  — Да.
  — Ситтафорд, коттедж номер один?
  — Да, — ответил майор Барнэби.
  — Я представляю «Дейли уайер», — сказал молодой человек. — И я…
  Договорить он не смог. Как военный истинно старой закалки, майор Барнэби взорвался.
  — Ни слова больше! — заревел он. — Знаю я вашего брата. Ни тебе порядочности, ни сдержанности. Стаями слетаетесь на убийства, как коршуны на трупы. Но вот что я вам скажу, молодой человек: от меня вы ничего не услышите. Ни слова. Никаких сенсаций для вашей чертовой газеты! Если вы хотите что-нибудь разузнать, идите и спрашивайте полицию. Имейте хоть немного такта: оставьте в покое друзей умершего!
  Молодого человека это, кажется, ничуть не поколебало. Напротив, он еще больше расцвел в улыбке.
  — Послушайте, сэр, я вижу, вы меня неправильно поняли. Я ничего не знаю об этом убийстве.
  Строго говоря, это была неправда. Никто в Экземптоне не мог заявить, что не знает о событии, потрясшем тихий городок среди вересковых пустошей.
  — «Дейли уайер» уполномочила меня, — продолжал молодой человек, — вручить вам чек на пять тысяч фунтов и поздравить вас. Вы единственный, кто прислал правильное решение нашего футбольного конкурса.
  Майор Барнэби был прямо-таки ошарашен.
  — Я не сомневаюсь, — продолжал молодой человек, — что вы еще вчера утром получили наше письмо с этим приятным известием.
  — Письмо? — сказал майор Барнэби. — Да вы знаете, молодой человек, что Ситтафорд на десять футов завален снегом? Как же можно говорить о регулярной доставке почты за последние дни?
  — Но вы, вероятно, прочитали утром в «Дейли уайер», что объявлены победителем?
  — Нет, — сказал майор Барнэби. — Я не заглядывал сегодня утром в газеты.
  — Ах да. Конечно… Эта трагическая история. Убитый был вашим другом, понимаю…
  — Моим лучшим другом, — сказал майор.
  — Ужасная участь, — сказал молодой человек, тактично отводя взгляд; затем он достал из кармана небольшой сложенный листок розовато-лиловой бумаги и с поклоном вручил его майору Барнэби.
  — Примите поздравления от «Дейли уайер», — сказал он.
  Майор Барнэби ответил единственно возможным в таких обстоятельствах предложением:
  — Выпьем, мистер, э…
  — Эндерби, мое имя Чарлз Эндерби. Я приехал вчера вечером, — пояснил он. — Навожу тут справки, как добраться до Ситтафорда: мы уделяем особое внимание личному вручению чеков победителям, даже публикуем небольшое интервью, ну а мне говорят, что об этом и речи быть не может — такой идет снег, что нечего об этом и думать, и вот, по счастливой случайности, я узнаю, что вы, оказывается, здесь, остановились в «Трех коронах». — Он улыбнулся. — Никаких хлопот с установлением личности. В этой части света все, кажется, знают друг друга.
  — Что будете пить? — спросил майор.
  — Мне пива, — сказал Эндерби.
  Майор заказал два пива.
  — Весь город словно сошел с ума из-за этого убийства, — заметил Эндерби. — Говорят, довольно загадочная история.
  Майор что-то пробурчал. Он был в несколько затруднительном положении. Его мнение в отношении журналистов не изменилось, но человек, только что вручивший вам чек на 5000 фунтов, конечно, требует уважительного отношения. Ему ведь не скажешь, чтобы он отправлялся ко всем чертям.
  — И никаких врагов? — спросил молодой человек.
  — Никаких, — ответил майор.
  — И полиция, я слышал, не считает, что это грабеж? — продолжал Эндерби.
  — Откуда вы это знаете? — спросил майор.
  Мистер Эндерби, однако, не указал источника информации.
  — Я слышал, что именно вы и обнаружили тело, сэр, — сказал молодой человек.
  — Да.
  — Это, должно быть, вас страшно потрясло.
  Разговор продолжался. Майор Барнэби хотя и не был настроен что-либо рассказывать, однако явно уступал предприимчивости мистера Эндерби. Последний изрекал утверждения, с которыми майор вынужден был соглашаться или не соглашаться и таким образом давать информацию, которой добивался молодой человек. Он настолько корректно себя держал, что процесс этот не был мучительным и майор Барнэби даже не обнаружил, что почувствовал расположение к изобретательному молодому человеку.
  Вскоре мистер Эндерби поднялся, заметив, что ему надо сходить на почту.
  — Могу я попросить с вас, сэр, расписку в получении этого чека?
  Майор прошел к письменному столу, написал расписку и вручил ему.
  — Великолепно, — сказал молодой человек и сунул ее себе в карман.
  — Я полагаю, — сказал майор Барнэби, — вы сегодня отправитесь обратно в Лондон?
  — О нет! — ответил Эндерби. — Я хочу сделать несколько фотографий: ваш коттедж в Ситтафорде, как вы кормите свиней, или сражаетесь с одуванчиками, или предаетесь еще какому-нибудь вашему любимому занятию. Вы не представляете себе, как наши читатели любят подобные штуки. Потом мне хотелось бы заполучить от вас несколько слов на тему «Что я собираюсь сделать с пятью тысячами фунтов». Читатели будут разочарованы, если им не поднести что-нибудь в таком роде.
  — Да, но добраться до Ситтафорда в такую погоду невозможно никаким транспортом. Снегопад был исключительной силы. Пройдет не менее трех дней, прежде чем все как следует растает.
  — Знаю, — сказал молодой человек. — Это действительно трудно. Что ж, поневоле придется развлекаться в Экземптоне. Кормят в «Трех коронах» довольно прилично. Итак, сэр, до скорой встречи!
  Он вышел на главную улицу Экземптона, отправился на почту и сообщил в свою газету, что благодаря необыкновенной удаче он сможет дать пикантную, исключительную информацию об убийстве в Экземптоне.
  Потом он обдумал свои дальнейшие действия и решил побеседовать со слугой капитана — Эвансом, имя которого майор Барнэби неосторожно упомянул в разговоре.
  Не нужно было долгих расспросов, чтобы попасть на Фор-стрит, 85: слуга убитого был сегодня важной персоной, и всякий был готов указать, где его дом.
  Эндерби громко забарабанил в дверь. Открыл мужчина, типичный бывший моряк, не оставалось сомнений, что он и есть Эванс.
  — Эванс, не так ли? — бодро спросил Эндерби. — Я только что от майора Барнэби.
  — Заходите, сэр, — после минутного замешательства сказал тот.
  Эндерби принял приглашение. Миловидная молодая женщина, темноволосая и розовощекая, стояла поодаль.
  Эндерби заключил, что это новоявленная миссис Эванс.
  — Скверная история с вашим покойным хозяином, — сказал Эндерби.
  — Ужасная история, сэр, ужасная.
  — И кто, вы думаете, это сделал? — спросил Эндерби с наигранной простодушной любезностью.
  — Кто-то из этих грязных бродяг, больше некому, — сказал Эванс.
  — Ну нет, любезнейший! Это предположение полностью отвергнуто.
  — Как так?
  — Все это фальсификация. Полиция сразу же разгадала.
  — Откуда вам это известно, сэр?
  Эндерби сообщила это горничная из «Трех корон», сестра которой была законной супругой констебля Грейвза, но он ответил:
  — У меня сведения из центра. Версия ограбления была инспирирована.
  — На кого же они думают? — спросила миссис Эванс, выходя вперед: взгляд у нее был испуганный и пытливый.
  — Ну, Ребекка, да не волнуйся же ты так, — сказал ей муж.
  — Полицейские эти совсем сдурели, — сказала миссис Эванс. — Сперва арестовывают, а потом уж начинают рассуждать. — Она быстро взглянула на мистера Эндерби: — Вы, сэр, не имеете отношения к полиции?
  — Я? О нет! Я из газеты «Дейли уайер». Я приехал к майору Барнэби. Он только что выиграл в нашем футбольном конкурсе пять тысяч фунтов.
  — Что? — вскрикнул Эванс. — Черт побери, значит, все это в конце концов правильно?
  — А вы думали, тут что-нибудь не так? — спросил Эндерби.
  — Ну да, сэр, в нашем-то грешном мире. — Эванс немного сконфузился, чувствуя, что его реплика была не слишком тактична. — Я слышал, что много в этих делах надувательства. Еще покойный капитан, бывало, говорил, что приз никогда не отправят в добропорядочный адрес. Вот почему он время от времени пользовался моим.
  И он простодушно рассказал, как капитан выиграл три новых романа.
  Эндерби умело поддерживал разговор. Он видел, что из Эванса можно сделать неплохой рассказ. Преданный слуга, морской волк. Только вот немного странно, что миссис Эванс так нервничает. Впрочем, решил он, подозрительность свойственна невежеству ее класса.
  — Вы найдете негодяя, который это сделал, — сказал Эванс. — Говорят, газеты многое могут.
  — Это был грабитель, — сказала миссис Эванс, — вот кто.
  — Конечно, грабитель, — подтвердил Эванс. — Никто в Экземптоне не поднял бы руку на кэптена.
  Эндерби поднялся.
  — Ладно, — сказал он. — Мне надо идти. Если смогу, как-нибудь забегу поболтать. Раз уж капитан выиграл в конкурсе «Дейли уайер» три романа, то теперь наша газета будет считать преследование убийцы своим кровным делом.
  — Лучше и не скажешь, сэр. Нет, нет, лучше, чем вы, не скажешь.
  Пожелав им всего доброго, Эндерби удалился.
  — Интересно, кто на самом деле убил беднягу? — пробормотал он себе под нос. — Не думаю, что наш друг Эванс. Скорее действительно грабитель. Ничего особенного, если так. Вроде и женщин тут никаких не замешано, а жаль. Нужно какое-то сенсационное обстоятельство, а то история скоро заглохнет, и тогда плакала моя удача… Нет, надо проявить себя, это же впервые я наткнулся на такое дело! Чарлз, дорогуша, у тебя есть шанс! Выжми из него все! Наш вояка, я вижу, скоро станет совсем ручным, если я, конечно, буду к нему достаточно уважительным и не буду забывать говорить ему «сэр». Интересно, не имел ли он отношения к Индийскому мятежу302? Нет, конечно, нет: недостаточно стар для этого. Но вот Южно-Африканская война303 — это подходит. Порасспрошу-ка его о Южно-Африканской войне, это сделает его совсем ручным.
  Размышляя обо всем этом, Эндерби медленно направился назад, в «Три короны».
  Глава 9
  «Лавры»
  От Экземптона до Эксетера поездом ехать примерно полчаса. Без пяти двенадцать инспектор Нарракот звонил в парадную дверь «Лавров».
  Это был несколько обветшавший дом, несомненно нуждавшийся в срочной покраске. Сад вокруг него был запущенный, калитка криво висела на петлях.
  «Не очень-то тут располагают деньгами, — подумал про себя инспектор Нарракот. — Очевидно, в трудном положении».
  Он был довольно беспристрастным человеком, а расследование свидетельствовало: маловероятно, что капитан убит каким-то своим врагом. С другой стороны, как он понял, четыре человека получали значительные суммы благодаря смерти старика. И передвижение каждого из этих четверых должно быть тщательно изучено. Запись в книге регистрации гостиницы наводила на размышления, но, в конце концов, Пирсон — фамилия распространенная. Инспектор Нарракот не собирался делать слишком поспешных выводов и наметил себе как можно быстрее и шире провести предварительное следствие.
  Небрежно одетая горничная открыла дверь.
  — Добрый день, — сказал инспектор Нарракот. — Пожалуйста, мне миссис Гарднер. Это в связи со смертью ее брата, капитана Тревильяна. — Он намеренно не вручил горничной своей официальной карточки, зная по опыту, что человек становится скованным и косноязычным, когда ему известно, что он имеет дело с офицером полиции. — Она получила сообщение о смерти брата? — как бы между прочим спросил он, когда горничная отступила, пропуская его в прихожую.
  — Да, она получила телеграмму. От адвоката, от мистера Кирквуда.
  Горничная провела его в гостиную — комнату, которая, как и наружная часть дома, остро нуждалась в том, чтобы на нее потратили немного денег, но тем не менее обладала какой-то атмосферой очарования, конкретизировать которую инспектор был не в состоянии.
  — Должно быть, удар для вашей хозяйки, — заметил он.
  Девушка, казалось, не слишком внимательно отнеслась к его словам.
  — Она редко с ним виделась, — ответила она.
  — Закройте дверь и подойдите сюда! — Инспектор решил испытать эффект внезапной атаки. — В телеграмме было сказано, что это убийство?
  — Убийство! — Девушка широко раскрыла глаза, в них были и ужас и восхищение. — Он убит?
  — Да, — сказал инспектор Нарракот. — Я так и полагал, что вам это неизвестно. Мистер Кирквуд не стал усугублять неприятность для вашей хозяйки. Вот так, милочка. Как вас зовут, между прочим?
  — Беатрис, сэр.
  — Так вот, Беатрис, сегодня об этом все равно сообщат вечерние газеты.
  — Ну и ну! Убит! Страх-то какой! — сказала Беатрис. — Голову ему проломили, или застрелили, или еще как?..
  Инспектор был удовлетворен ее интересом к деталям и как бы невзначай проронил:
  — Я слышал, что ваша хозяйка ездила вчера днем в Экземптон.
  — Ничего я об этом не знаю, сэр, — сказала Беатрис. — Хозяйка выходила днем за покупками, а потом пошла в кино.
  — Когда она вернулась?
  — Около шести.
  Таким образом, миссис Гарднер исключалась.
  — Я плохо знаком с этой семьей, — продолжал он тем же небрежным тоном. — Что, миссис Гарднер — вдова?
  — Нет, сэр. Есть хозяин.
  — Чем он занимается?
  — Он ничем не занимается, — изумленно взглянув на инспектора, сказала Беатрис. — Он не может, он инвалид.
  — Ах, инвалид, да. Простите, я об этом не знал.
  — Он не может ходить. Он все время лежит в постели. Держим сиделку в доме. А уж не всякая станет работать в доме, где торчит больничная сиделка. Таскай ей тут подносы да заваривай чаи.
  — Да, тяжело, — мягко сказал инспектор. — Теперь, будьте добры, пойдите к хозяйке и доложите ей, что я прибыл от мистера Кирквуда из Экземптона.
  Беатрис удалилась, спустя несколько минут в комнату вошла высокая женщина. Осанка у нее была весьма начальственная, лицо поражало широким разлетом бровей, черные, тронутые у висков сединой волосы зачесаны назад. Она посмотрела на инспектора.
  — Вы от мистера Кирквуда из Экземптона?
  — Не совсем, миссис Гарднер. Так я представился вашей горничной. Ваш брат, капитан Тревильян, вчера был убит, а я — окружной инспектор Нарракот и занимаюсь этим делом.
  Какой бы ни была миссис Гарднер, нервы у нее были, несомненно, железные. Она прищурила глаза и, указав инспектору на стул и усаживаясь сама, сказала:
  — Убит! Как странно! Кому вздумалось убивать Джо?
  — Вот это я и стремлюсь установить, миссис Гарднер.
  — Ах вот оно что! Конечно, я бы, может, и помогла вам, но вряд ли что из этого получится. Последние десять лет мы с братом очень редко виделись. Я не знаю ни друзей его, ни связей.
  — Вы меня простите, миссис Гарднер, а вы не в ссоре с братом?
  — Нет, мы не в ссоре. Я думаю, «разошлись» было бы более подходящим словом для определения отношений между нами. Не хочу вдаваться в семейные тонкости, но брат был очень недоволен моим замужеством. Братья, по-моему, редко одобряют выбор сестер, но, мне кажется, большинство из них проявляют это неодобрение не так заметно. У брата, как вы, вероятно, знаете, было большое состояние, доставшееся ему по наследству от тетки. А мы с сестрой вышли замуж за людей небогатых. Когда муж после контузии на войне стал инвалидом, даже небольшая финансовая помощь была бы очень кстати, дала бы мне возможность заплатить за дорогой курс лечения, которое иначе было нам недоступно. Я обратилась к брату, но он отказался помочь нам. С тех пор мы виделись очень редко и почти не переписывались.
  Все это было изложено четко и сжато.
  Инспектор задумался. Прямо в тупик ставит эта миссис Гарднер. И почему-то никак ее до конца не поймешь. Держится она неестественно спокойно для такого случая, столь же неестественна и ее готовность невозмутимо излагать факты. Отметил он и то, что, несмотря на всю неожиданность для нее драматического события, она не интересовалась никакими его подробностями. Это очень поразило его.
  — А вы не хотите узнать, что, собственно, произошло в Экземптоне? — начал он.
  Она нахмурилась:
  — Нужно ли мне это выслушивать? Мой брат был убит. Безболезненно, я надеюсь?
  — Я бы сказал, совершенно.
  — Тогда, пожалуйста, избавьте меня от отвратительных подробностей.
  «Противоестественно, — подумал инспектор, — явно противоестественно».
  Словно прочитав его мысли, она произнесла слово, которое он твердил про себя:
  — Вы полагаете, инспектор, что это противоестественно, но я уже достаточно наслушалась ужасов. Муж мне наговорил всякого во время одного из своих самых страшных припадков… — Она содрогнулась. — Я думаю, вы бы поняли меня, если бы лучше знали мою жизнь.
  — Да, да, несомненно, миссис Гарднер. Я, собственно, приехал, чтобы узнать от вас некоторые подробности о семье.
  — Да-а.
  — Вам известно, сколько еще у брата родственников помимо вас?
  — Из близких только Пирсоны. Дети моей сестры Мэри.
  — И кто это?
  — Джеймс, Сильвия и Брайан.
  — Джеймс?
  — Он самый старший. Работает в страховой конторе.
  — Сколько ему лет?
  — Двадцать восемь.
  — Он женат?
  — Нет, но обручен, и, по-моему, с очень славной девушкой. Я с ней еще не познакомилась.
  — А его адрес?
  — Юго-Запад, три, Кромвель-стрит, двадцать один.
  Инспектор записал.
  — Я слушаю, миссис Гарднер.
  — Затем идет Сильвия. Она замужем за Мартином Дерингом, возможно, вы читали его книги. Он пользуется некоторым успехом.
  — Спасибо. А их адрес?
  — Уимблдон, Суррей-роуд, «Уголок».
  — Я слушаю.
  — И самый младший — Брайан, но он уехал в Австралию. Боюсь, не отыщу его адреса, но либо брат, либо сестра обязательно его знают.
  — Спасибо вам, миссис Гарднер. И чистая формальность: как вы провели вчерашний день?
  Она выразила удивление.
  — Дайте припомнить. Я купила кое-что… Да, потом пошла в кино. Вернулась домой около шести и прилегла у себя до обеда: картина вызвала у меня головную боль.
  — Благодарю вас, миссис Гарднер.
  — Что-нибудь еще?
  — Нет. По-моему, мне больше не о чем вас спрашивать. Теперь буду связываться с вашим племянником и племянницей. Не знаю, уведомил ли вас мистер Кирквуд, но вы и трое молодых Пирсонов являетесь наследниками капитана Тревильяна.
  Краска проступила на ее лице от сильного волнения.
  — Это замечательно, — спокойно сказала она. — Настолько было тяжело, так тяжело… Все время что-то выкраиваешь, экономишь, а столько всего хочется…
  Она быстро поднялась со стула, когда сверху донесся раздраженный мужской голос:
  — Дженнифер, Дженнифер, иди сюда!..
  — Простите, — сказала она.
  Едва она открыла дверь, как опять, еще громче и нетерпеливее, прозвучало:
  — Дженнифер, где ты? Иди сюда!
  Инспектор прошел за ней к двери. Он остановился в прихожей и смотрел, как она побежала вверх по лестнице.
  — Иду, дорогой, иду! — крикнула она.
  Больничная сиделка, которая спускалась вниз, посторонилась пропустить ее.
  — Пожалуйста, пройдите к мистеру Гарднеру, он очень возбужден. Вам всегда удается его успокоить.
  Инспектор Нарракот поневоле оказался на пути сиделки, когда она спустилась с лестницы.
  — Можно с вами поговорить минутку? — спросил он. — Наша беседа с миссис Гарднер прервалась.
  Сиделка с готовностью направилась в гостиную.
  — Больного расстроило известие об убийстве, — объяснила она, поправляя жесткую крахмальную манжету. — Беатрис, глупая девица, прибежала и тут же все выложила.
  — Сожалею, — сказал инспектор. — Боюсь, это моя вина.
  — Что вы, откуда же вам было знать! — кокетливо сказала сиделка.
  — Мистер Гарднер опасно болен?
  — Печальная история, — сказала сиделка. — Хотя у него, собственно говоря, нет ничего серьезного. Он потерял подвижность конечностей исключительно из-за нервного шока… И никаких внешних признаков инвалидности.
  — А вчера днем у него не было какого-нибудь потрясения? — спросил инспектор.
  — Что-то я не знаю, — с некоторым удивлением ответила сиделка.
  — Вы были с ним весь день?
  — Должна бы весь день, только вот капитану Гарднеру понадобилось поменять книги в библиотеке, а жене сказать он забыл, она ушла. Я и отправилась выполнять его поручение. Потом он попросил меня купить кое-какие пустяки, подарки для жены. Такой заботливый он у нас. И сказал, чтобы я выпила за его счет чаю в «Бутс», вы, говорит, сиделки, не можете без чая. Это у него шуточки такие… Я не выходила до четырех, а ведь магазины, знаете, так переполнены перед Рождеством, то да се, и вернулась я только после шести. Но бедняжка чувствовал себя вполне удовлетворительно. Собственно, он даже сказал мне, что почти все время спал.
  — Миссис Гарднер к этому времени уже возвратилась?
  — Да, кажется, она прилегла.
  — Она очень предана мужу, не так ли?
  — Она обожает его. Клянусь, эта женщина готова сделать для него что угодно. Очень трогательно и не похоже на те случаи, с которыми мне приходилось сталкиваться. Вот только в прошлом месяце…
  Но инспектор Нарракот искусно парировал угрожающую ему сплетню прошлого месяца. Он взглянул на часы и громко воскликнул:
  — Боже милостивый! Опаздываю на поезд. Далеко ли до вокзала?
  — Сент-Дэвис — в трех минутах ходьбы, если нужен Сент-Дэвис. Или вам Квин-стрит?
  — Надо бежать, — сказал инспектор. — Извинитесь за меня перед миссис Гарднер за то, что я не попрощался. Очень признателен вам за беседу.
  Сиделка была весьма польщена.
  «Довольно приятный мужчина, — заметила она про себя, когда за ним захлопнулась дверь. — Довольно приятный. И так хорошо воспитан».
  И, слегка вздохнув, она отправилась наверх к своему пациенту.
  Глава 10
  Пирсоны
  Следующим действием инспектора Нарракота был доклад своему непосредственному начальнику суперинтенданту Максвеллу.
  Тот выслушал его с интересом.
  — Похоже, дело нашумит, — задумчиво сказал он. — Газеты будут писать о нем под крупными заголовками.
  — Согласен с вами, сэр.
  — Наша работа должна быть четкой. Нельзя совершать ошибок. Но я полагаю, вы на верном пути. Нужно как можно быстрее добраться до этого Джеймса Пирсона и выяснить, где он был вчера днем. Вы говорите, что это довольно распространенная фамилия, но ведь есть еще имя. То, что он записался под своим именем, свидетельствует о непреднамеренных действиях. Иначе надо быть идиотом. Мне представляется, что могла произойти ссора, последовал неожиданный удар. Этот Пирсон должен был услышать о смерти Тревильяна в тот же вечер. Ну а если это его дядя, почему же он, не сказав никому ни слова, улизнул утром шестичасовым поездом? Неважно это выглядит. И тут не просто совпадение. Надо уточнить все как можно скорее.
  — Именно об этом я и думаю, сэр. Пожалуй, я отправлюсь в город поездом час сорок пять. И еще я хочу переговорить с женщиной, которая сняла дом у капитана, с этой Уиллет. Там тоже что-то непросто. Но сейчас до Ситтафорда все равно не доберешься: дороги завалило снегом. Да она и не может иметь прямого отношения к убийству. Они с дочерью в момент совершения преступления занимались столоверчением. И между прочим, произошла довольно странная вещь… — И инспектор пересказал историю, которую услышал от майора Барнэби.
  — Подозрительно! — глухо сказал суперинтендант. — Считаете, старина говорил правду? Такие истории скорее сочиняют постфактум те, кто верит в привидения и прочую чертовщину.
  — Я думаю, не сочинил он, — с усмешкой сказал Нарракот. — Мне пришлось немало потрудиться, прежде чем я услышал это от него. Уж он-то не верит, скорее наоборот: старому солдату претит вся эта чепуха.
  Суперинтендант понимающе кивнул.
  — Да, странно, но это нам ничего не дает, — заключил он.
  — Так я еду в час сорок пять в Лондон?
  Максвелл отпустил его.
  По прибытии в город Нарракот сразу же отправился на Кромвель-стрит, 21. Ему сказали там, что мистер Пирсон в конторе и будет около семи часов.
  Нарракот небрежно кивнул, словно эти сведения не представляли для него никакой ценности.
  — Я зайду еще, если смогу, — сказал он. — Ничего особенного. — И ушел, не сообщив своего имени.
  Он не пошел в страховую контору, вместо этого он отправился в Уимблдон побеседовать с миссис Мартин Деринг, в девичестве Сильвией Пирсон.
  «Уголок» не имел признаков запущенности. «Но хотя и новый дом, а дрянной», — отметил Нарракот.
  Миссис Деринг была дома. Развязная горничная в лиловом платье провела его в изрядно заставленную гостиную. Он попросил передать хозяйке свою официальную визитную карточку.
  Миссис Деринг с его карточкой в руке вышла почти сразу.
  — Я полагаю, вы по поводу бедного дяди Джозефа, — приветствовала она его. — Это какой-то ужас! Я сама страшно нервничаю из-за этих бродяг. На прошлой неделе я поставила еще два запора на дверь черного хода, а на окна — новые специальные задвижки.
  От миссис Гарднер инспектору было известно, что Сильвии Деринг двадцать пять лет, но выглядела она далеко за тридцать. Роста она была невысокого, светленькая, анемичная, с озабоченным, беспокойным лицом. В речи ее все время звучала нотка какого-то недовольства, более всего неприятная в человеческом голосе. Все еще не давая инспектору ничего сказать, она продолжала:
  — Я, конечно, с удовольствием помогла бы вам в чем-нибудь, но ведь дядюшку Джозефа мы, собственно, почти не знали. Он был не очень-то приятным человеком, не из тех, к кому понесешь свою беду. Вечно придирался, ворчал. И не из тех, кто бы имел хоть какое-то представление о литературе. Успех, истинный успех, не всегда измеряется деньгами, инспектор.
  Наконец она сделала паузу, и инспектору, у которого ее высказывания вызвали определенные предположения, представилась возможность заговорить.
  — Вы довольно быстро узнали о трагедии, миссис Деринг.
  — Тетушка Дженнифер прислала мне телеграмму.
  — Понятно.
  — Должно быть, об этом напишут в вечерних газетах. Какой ужас!
  — Как я понял, за последние годы вы не видели своего дядю?
  — Я видела его лишь дважды за время замужества. В последний раз он был чрезвычайно груб с Мартином. Конечно же, он во всех отношениях был заурядным обывателем, увлекался спортом. И никакого, как я уже сказала, уважения к литературе.
  «Муж попросил у него в долг денег и получил отказ» — так прокомментировал про себя ситуацию инспектор Нарракот.
  — И чистая формальность, миссис Деринг. Не скажете ли, что вы делали вчера во второй половине дня?
  — Что делала?.. Странно, что вы это спрашиваете, инспектор. Большую часть времени я провела за бриджем, потом зашла подруга, и мы вдвоем провели вечер, потому что муж отсутствовал.
  — Отсутствовал? Его вообще не было дома?
  — Литературный обед, — с достоинством пояснила миссис Деринг. — Ленч у него был с американским издателем, а вечером — этот обед.
  — Понимаю. (Более чем достаточно!) Ваш младший брат, миссис Деринг, кажется, в Австралии? — продолжал инспектор.
  — Да.
  — И у вас есть его адрес?
  — О, я могу его отыскать, если хотите. Такое необычное название, никак сейчас не вспомнишь. Где-то в Новом Южном Уэльсе.
  — А ваш старший брат, миссис Деринг?
  — Джим?
  — Да. Мне нужно связаться с ним.
  Миссис Деринг поспешила снабдить его адресом, тем самым, что ему уже дала миссис Гарднер.
  Чувствуя, что ни той, ни другой стороне сказать уже больше нечего, инспектор перестал задавать вопросы. Он взглянул на часы: пора идти, в город он вернется к семи, когда Пирсон уже будет дома.
  Та же самодовольная средних лет женщина открыла ему дверь дома номер двадцать один. Да, мистер Пирсон сейчас дома. Джентльмен желает пройти к нему?
  Она проводила его, постучала в дверь, вкрадчивым, извиняющимся голосом произнесла:
  — Вас хочет видеть джентльмен, сэр, — и отошла в сторону, уступив дорогу инспектору.
  Посредине комнаты стоял молодой человек в смокинге. Он был приятен на вид, даже красив, если не обращать внимания на безвольное очертание рта и нерешительный взгляд.
  Он взглянул на вошедшего инспектора.
  — Инспектор сыскной полиции Нарракот, — представился тот.
  С глухим стоном молодой человек рухнул на стул, оперся локтями о стол и, обхватив голову руками, пробормотал:
  — Боже мой! Началось…
  Через две-три минуты он поднял голову и сказал:
  — Ну что же вы, продолжайте…
  Вид у инспектора был крайне растерянный.
  — Я расследую дело о смерти вашего дяди, капитана Тревильяна. Разрешите спросить вас, сэр, что вы можете сообщить по этому поводу?
  Молодой человек медленно поднялся из-за стола и сказал неестественно низким голосом:
  — Вы пришли меня арестовать?
  — Нет, сэр, нет. Если бы я пришел вас арестовать, я бы предъявил ордер на арест. Я просто прошу вас рассказать, что вы делали вчера во второй половине дня. Вы можете и не отвечать на мои вопросы, если сочтете нужным.
  — Не отвечать на ваши вопросы не в моих интересах. Да, да, знаю я ваши приемчики. Значит, вам известно, что я был там вчера?
  — Вы записались в книге регистрации гостиницы, мистер Пирсон.
  — Да, отрицать бессмысленно. Я был там. А почему не быть?
  — А почему были? — негромко спросил инспектор.
  — Я приехал повидаться с дядей.
  — Вы договорились?
  — Что вы имеете в виду?
  — Ну, вашему дяде было известно, что вы к нему едете?
  — Я… нет… Он не знал. Это так… неожиданно вышло.
  — И никакой причины?
  — Причины?.. Нет… Почему обязательно причина? Я… я просто хотел увидеть своего дядю.
  — Согласен с вами, сэр. И вы видели его?
  Наступила пауза, очень долгая пауза. Лицо молодого человека свидетельствовало о нерешительности. Инспектор даже пожалел его в душе. Неужели мальчишка не понимает, что с головой выдает себя?
  Наконец Джим Пирсон глубоко вздохнул:
  — Я… я полагаю, что лучше мне чистосердечно признаться. Да. Я виделся с ним. На вокзале я спросил, как добраться до Ситтафорда. Мне сказали, что об этом и речи быть не может. По дорогам невозможно проехать. А я говорю, что мне срочно надо.
  — Срочно? — удивился инспектор.
  — Да, я… я очень хотел повидаться с дядей.
  — Допустим, сэр.
  — А носильщик только качает головой: невозможно, и все. Тут я назвал дядино имя, и лицо его прояснилось. Оказалось, что дядя как раз в Экземптоне.
  — В котором часу это было, сэр?
  — По-моему, около часу. Я пошел в гостиницу, в «Три короны»… Снял там комнату, перекусил немного. А после этого… после этого я пошел повидаться с дядей.
  — Так сразу и пошли?
  — Н-н-нет, не сразу.
  — Который был час?
  — Ну… я, пожалуй, не могу сказать определенно.
  — Половина четвертого? Четыре? Половина пятого?
  — Я… я… — Он стал запинаться еще больше. — Я не думаю, что могло быть так много.
  — Миссис Беллинг, хозяйка, сказала, что вы вышли в половине пятого.
  — Да? Я думаю… думаю… она ошибается…
  — Что произошло дальше?
  — Я отыскал дом дяди, поговорил с ним и вернулся в гостиницу.
  — Как вы попали в дом?
  — Я позвонил, и он открыл мне дверь.
  — Он не удивился, увидев вас?
  — Да, да… очень был удивлен.
  — Как долго вы оставались у него, мистер Пирсон?
  — Минут пятнадцать-двадцать. Но послушайте, он же был, что называется, в полном порядке, когда я уходил! В полном порядке, могу поклясться.
  — И в котором часу вы ушли от него?
  Молодой человек опустил глаза. И снова неуверенность прозвучала в его голосе.
  — Я точно не знаю.
  — Я думаю, знаете, мистер Пирсон.
  Твердый тон оказал свое действие. Пирсон тихо произнес:
  — Было четверть шестого.
  — Вы вернулись в «Три короны» без четверти шесть. От дома вашего дяди до гостиницы не более семи-восьми минут хода.
  — Я не сразу пошел назад, я еще побродил по городу.
  — В такую стужу, в снегопад?
  — Снег тогда не шел. Снег пошел позже.
  — Понятно. И какого же характера у вас был разговор с дядей?
  — Да так… Ничего особенного… Просто захотелось поговорить со стариной… увидеть его. Вот и все, понимаете?
  «Врать не умеет, — подумал инспектор Нарракот. — Я бы, пожалуй, придумал что-нибудь более складное». Вслух он сказал:
  — Очень хорошо, сэр. Могу я теперь поинтересоваться, почему, услышав о смерти вашего дяди, вы покинули Экземптон, не обмолвившись о своем родстве с убитым?
  — Я испугался, — откровенно признался молодой человек. — Я понял, что его убили примерно в то время, когда я ушел от него. Это могло испугать кого угодно, ведь верно? Я перетрусил и удрал на первом попавшемся поезде. Вы знаете, бывает, нервы не выдерживают. И у любого не выдержат нервы в такой ситуации.
  — И это все, что вы можете мне сказать, сэр?
  — Да. Да, конечно.
  — Я надеюсь, вы не откажетесь пройти со мной, чтобы записать ваши показания. Потом вы прочитаете их и подпишете.
  — И все?
  — Очень может быть, мистер Пирсон, что вас придется задержать до выяснения обстоятельств.
  — Боже мой, — взмолился Пирсон, — ну кто мне теперь поможет?
  В этот момент раскрылась дверь и в комнату вошла молодая женщина.
  Это была, как сразу про себя заметил инспектор, совершенно исключительная женщина. И не то чтобы она была необыкновенно красива, но лицо у нее было какое-то особенно привлекательное, такое лицо, которое, увидев однажды, уже нельзя забыть. В нем было и чувство здравого смысла, и то, что французы называют savoir faire, и неукротимая решимость, и подающее напрасные надежды очарование.
  — Джим! — воскликнула она. — Что случилось?
  — Все пропало, Эмили, — сказал молодой человек. — Они думают, что я убил своего дядю.
  — Кто это так думает? — требовательно спросила Эмили.
  Молодой человек указал на своего посетителя.
  — Это инспектор Нарракот, — сказал он и, изображая официальное представление, мрачно добавил: — Мисс Эмили Трефусис.
  — О! — произнесла Эмили Трефусис.
  Она изучала инспектора внимательным взглядом карих глаз.
  — Джим, — сказала она, — ужасный идиот, но он не убивает людей.
  Инспектор промолчал.
  — Я уверена, — сказала Эмили, поворачиваясь к Джиму, — что ты наговорил тут самых невероятных глупостей. Если бы ты, Джим, почаще читал газеты, ты бы знал, что с полицейским нельзя разговаривать, пока рядом с тобой нет порядочного адвоката, который смог бы достойно ему ответить. Что тут происходит? Вы арестовываете его, инспектор?
  Инспектор юридически грамотно и корректно объяснил, что именно он делает.
  — Эмили! — закричал молодой человек. — Ты же не поверишь, что я такое сделал, ведь не поверишь?
  — Нет, дорогой, — кротко произнесла Эмили. — Конечно нет. — И добавила задумчиво: — Духа у тебя на это не хватит.
  — Нет у меня, нет ни единого друга на свете, — захныкал Джим.
  — Как это нет! — сказала Эмили. — У тебя есть я! И не вешай голову, Джим. Посмотри только, как сияют бриллианты в кольце на безымянном пальце моей левой руки! Вот твоя верная подруга. Отправляйся с инспектором, а остальное предоставь мне.
  Джим Пирсон поднялся. С лица его все еще не сходило выражение растерянности. Он взял со спинки стула пальто, надел его. Инспектор Нарракот подал ему шляпу, которая лежала на бюро рядом. Они двинулись к двери. Отдавая дань вежливости, инспектор произнес:
  — Всего доброго, мисс Трефусис.
  — Au revoir, инспектор, — томно произнесла Эмили.
  И если бы он знал мисс Эмили Трефусис лучше, он бы понял, что в этих трех словах — вызов.
  Глава 11
  Эмили принимается за дело
  Коронерское следствие304 проводилось в понедельник утром. Перенесенное почти сразу же на следующую неделю, оно утратило характер сенсации для широкой публики. Однако суббота и воскресенье принесли Экземптону известность. Сообщение о том, что племянник взят под стражу по подозрению в убийстве своего дяди, превратило строки заметки для последней страницы газеты в огромные заголовки. И в понедельник репортеров в Экземптон наехало немало. А мистер Чарлз Эндерби имел основание еще раз поздравить себя с преимущественным положением, которое он получил из-за счастливой случайности с призом в футбольном конкурсе.
  Журналистская интуиция подсказывала ему не отставать от майора Барнэби. Под предлогом фотографирования его коттеджа он рассчитывал получить интересную информацию об обитателях Ситтафорда и их отношениях с покойным.
  От внимания Эндерби не ускользнуло, что во время ленча маленький столик у окна оказался занят весьма привлекательной девушкой. Его заинтересовало, что она делает в Экземптоне. Одета она была добротно: просто и пикантно и не походила на родственницу покойного. Еще менее ее можно было причислить к праздным зевакам.
  «Долго ли она тут пробудет? — задумался Эндерби. — Как жаль, что сегодня в полдень мне отправляться в Ситтафорд. Вот не везет! Что ж, за двумя зайцами не погонишься…»
  Но вскоре после ленча мистер Эндерби был приятно удивлен. Он стоял неподалеку от «Трех корон», наблюдая за быстро тающим снегом и радуясь нежарким лучам зимнего солнца, как вдруг услышал голос, совершенно очаровательный голос, обращенный к нему:
  — Прошу прощения, но не могли бы вы мне посоветовать, что можно осмотреть в Экземптоне?
  Чарлз Эндерби сразу оказался на высоте:
  — Я слышал, тут есть замок, и не слишком далеко. Вы не позволили бы мне проводить вас туда?
  — Это было бы очень любезно с вашей стороны, — сказала девушка. — Если вы, конечно, не слишком заняты…
  Чарлз Эндерби тотчас отогнал мысль, что он занят. Они отправились вместе.
  — Вы ведь мистер Эндерби, не так ли?
  — Да. А как вы это узнали?
  — Миссис Беллинг показала мне вас.
  — А-а, понятно.
  — Меня зовут Эмили Трефусис. Я хочу, чтобы вы помогли мне, мистер Эндерби.
  — Помочь вам?.. — удивился Эндерби. — Что вам сказать на это? Конечно, я… но…
  — Понимаете, я обручена с Джимом Пирсоном.
  — О! — произнес мистер Эндерби, и его журналистское воображение было поражено представившимися возможностями.
  — А полиция собирается его арестовать. Я это точно знаю. И я знаю, мистер Эндерби, что Джим не совершал этого. Я и приехала сюда, чтобы доказать, что он тут ни при чем. Но мне нужна помощь. Невозможно добиться чего-нибудь без мужчины. Мужчины обладают такими познаниями, они умеют столь многочисленными способами получать информацию, что женщины не идут с ними ни в какое сравнение.
  — Что ж, я полагаю, вы правы, — самодовольно произнес Эндерби.
  — Я видела сегодня утром всех этих журналистов, — продолжала Эмили. — И у большинства из них, по-моему, такие тупые лица. Я остановила свой выбор на вас как наиболее достойном.
  — Послушайте, право, я не могу принять этого всерьез, — сказал мистер Эндерби еще более самодовольно.
  — Я хочу предложить вам своего рода сотрудничество, — сказала Эмили Трефусис. — Здесь обе стороны будут в выигрыше. Вы, как журналист, легко можете помочь мне. Я хочу…
  Тут Эмили немного замешкалась. Ведь на самом-то деле мистеру Эндерби в ее планах отводилась роль частного детектива. Ей надо было, чтобы он ходил, куда она скажет, задавал вопросы, которые она захочет задать, — словом, превратился бы в ее раба. Но она понимала, что сформулировать такое предложение надо весьма деликатно, чтобы выглядело оно лестно и заманчиво. Суть же сводилась к одному: она должна была быть хозяйкой положения.
  — Так я хочу, — сказала Эмили, — полностью положиться на вас.
  У нее был такой очаровательный голос, произнесла она эти слова с таким выражением, что в груди у мистера Эндерби сладко защемило. Еще бы, это милое, слабое существо отдается под его покровительство!
  — Вам, должно быть, очень тяжело, — сказал мистер Эндерби и, взяв ее руку, с жаром пожал. — Но, понимаете, — продолжал он с изворотливостью журналиста, — я полностью собой не располагаю — ведь мне приходится отправляться туда, куда посылают, ну и все прочее.
  — Да, да, — сказала Эмили. — Я подумала об этом, и тут, вы увидите, я тоже смогу быть полезной. Без сомнения, и я для вас то, что вы называете сенсацией. Вы можете брать у меня каждый день интервью, можете услышать от меня все, что, по вашему мнению, понравится читателям: «Невеста Джима Пирсона!», «Девушка, которая уверена в его невиновности!», «Воспоминания о детстве Пирсона!» То есть на самом-то деле я ничего не знаю о его детстве, — добавила она, — но какое это имеет значение!
  — Да вы просто чудо! — сказал мистер Эндерби. — Настоящее чудо!
  — А потом, — сказала Эмили, закрепляя свой успех, — у меня, естественно, есть доступ к родственникам Джима. Я могу провести вас к ним в качестве своего друга, а так там перед вашим носом просто захлопнут дверь.
  — Неужели вы думаете, я не понимаю этого! — с чувством произнес мистер Эндерби, вспоминая кое-какие прошлые свои неудачи.
  Перед ним раскрывалась великолепная перспектива. Ему везло тут во всех отношениях. Сначала — счастливая случайность с футбольным конкурсом, а теперь вот Эмили.
  — Что ж, это дело! — горячо заверил он.
  — Вот и хорошо, — сказала Эмили, оживляясь и тут же проявляя деловитость. — Итак, что же мы предпримем для начала?
  — Я сегодня отправляюсь в Ситтафорд.
  Он рассказал о случае, который свел его с майором Барнэби: «Не забудьте, он из тех стариканов, которые смертельно ненавидят газетчиков. Но не мог же он выставить за дверь малого, только что вручившего ему пять тысяч фунтов?»
  — Да, это было бы неудобно, — согласилась Эмили. — Ну а раз вы едете в Ситтафорд, я еду с вами.
  — Прекрасно, — сказал мистер Эндерби. — Правда, я не знаю, найдем ли мы там где остановиться. Насколько мне известно, там есть Ситтафорд-хаус и несколько небольших коттеджей, принадлежащих таким, как Барнэби.
  — Устроимся как-нибудь, — сказала Эмили. — Я уж обязательно что-нибудь найду.
  Мистер Эндерби мог быть уверен, что человек с таким характером успешно преодолеет все препятствия.
  Так они подошли к разрушенному замку, но, не уделив ему нисколько внимания, уселись на обломке стены, на не слишком палящем солнышке, и Эмили продолжала развивать свои идеи:
  — Я отношусь к этому делу без всяких сантиментов, совершенно серьезно. И для начала должна вам заявить, что Джим не совершал убийства. И это не потому, что я люблю его или хочу сказать, что у него замечательный характер или еще что-нибудь в этом роде. Просто жизненный опыт. Видите ли, я с шестнадцати лет жила совершенно самостоятельно. С женщинами я, собственно, не стремилась к дружбе и очень мало знаю их, зато я знаю мужчин. А если девушка не может правильно оценить мужчину и понять, что ее ожидает, она не преуспеет в жизни. Я преуспела. Я работаю манекенщицей у «Люси» и должна вам сказать, мистер Эндерби: чтобы добиться такого места, нужно немалое искусство.
  Так вот, я утверждаю, что знаю мужчин, и могу определенно сказать, что Джим — человек слабохарактерный. Возможно, — сказала Эмили, забыв о своей роли поклонницы сильных мужчин, — поэтому-то он мне и нравится. Я чувствую, что могу расшевелить его, чего-то от него добиться. И я могу себе представить много всякого рода поступков, на которые сумела бы толкнуть его, даже на преступление. Но убийство! Нет! Да он бы просто не смог оглушить человека этим предметом. Он бы наверняка стукнул его не так, если бы даже и стукнул. Не сумел бы. Он слишком нежное создание, мистер Эндерби. Он не переносит даже, когда убивают ос. Он всегда пытается выпустить их из окна, не трогая, и они обычно его жалят. Впрочем, хватит об этом. Вам надо только прислушаться к моим словам и исходить из того, что Джим невиновен.
  — Вы считаете, что кто-то умышленно пытается обвинить его? — спросил Чарлз Эндерби в сугубо журналистской манере.
  — Нет, не думаю. Видите ли, никто не знал, что Джим едет повидаться с дядей. Конечно, с уверенностью сказать нельзя, но я отношу это на счет совпадения и невезения. Что нам надо найти, так это еще кого-то, у кого есть мотив для убийства капитана Тревильяна. Полиция уверена, что это дело рук «своих» и никакой это не бродяга, а окно сломано для отвода глаз. Оно ведь было не закрыто.
  — И это все вы узнали в полиции?
  — По сути дела, да, — ответила Эмили.
  — Что это значит — по сути дела?
  — Горничная в гостинице рассказала мне, а ее сестра замужем за констеблем Грейвзом, так что ей, конечно, известно, что думает полиция.
  — Хорошо, — сказал Эндерби. — Значит, не грабители. Работали «свои».
  — Верно, — подтвердила Эмили. — И полиция, вернее, инспектор Нарракот, а он, по-моему, очень здравомыслящий человек, начал выяснять, кому выгодна смерть капитана Тревильяна, а тут Джим торчит, словно гвоздь, так что они теперь и не подумают как следует разобраться с другими вариантами. Вот ими-то нам и придется заняться.
  — Вот бы была сенсация, если бы мы с вами обнаружили настоящего убийцу! «Криминалист из „Дейли уайер“» — вот бы какой я получил титул. Впрочем, это слишком хорошо, чтобы быть правдой, — уныло добавил он. — Такие вещи происходят только в романах.
  — Глупости, — сказала Эмили. — Такие вещи происходят со мной.
  — Вы восхитительны! — снова не удержался Эндерби.
  Эмили вытащила маленькую записную книжку.
  — Теперь систематизируем информацию. Джим, его брат, сестра и тетя Дженнифер получают равные суммы после смерти капитана Тревильяна. Сильвия — это сестра Джима, — она и мухи не обидит, но я не сказала бы этого о ее муже, это мерзкое животное. Творческая, видите ли, натура. Отвратительный тип, имеет любовниц и все такое прочее. Похоже, что с деньгами у него туго. Деньги, которые им предстоит получить, фактически принадлежат Сильвии, но это не имеет никакого значения. Он сумеет быстро их выманить у нее.
  — Похоже, чрезвычайно неприятная личность, — сказал мистер Эндерби.
  — Да. Но интересен и весьма смел в некотором отношении. Женщины так и липнут к нему. Зато мужчины, настоящие мужчины, его не переносят.
  — Значит, это подозреваемый номер один, — сказал мистер Эндерби, тоже делая пометку в блокноте. — Выяснить, где он побывал в пятницу, легко, под предлогом интервью с популярным романистом в связи с убийством. Как вы находите, а?
  — Замечательно, — сказала Эмили. — Затем идет Брайан, младший брат Джима. Он как будто в Австралии, но ведь мог и вернуться. Людям свойственно иногда совершать поступки без предупреждения.
  — Может быть, ему телеграфировать?
  — Телеграфируем. Ну а тетя Дженнифер, я полагаю, к этому отношения не имеет. Судя по тому, что я о ней слышала, человек она удивительный и с характером. Однако она ведь была все-таки в Эксетере, не так уж и далеко… Она могла приехать навестить брата, а он мог сказать что-нибудь неприятное о ее муже, которого она обожает, и она могла прийти в ярость, схватить эту штуку и ударить его.
  — Вы и в самом деле так думаете? — с недоверием спросил мистер Эндерби.
  — Нет, не думаю. Но, впрочем, кто знает?.. Потом, конечно, идет этот ординарец. Он получает по завещанию только сто фунтов и, кажется, доволен. Но опять же — кто знает?.. Его жена — племянница миссис Беллинг. Вы знаете миссис Беллинг, что содержит «Три короны»? Пожалуй, поплачу-ка я по возвращении у нее на плече. Кажется, это такая добрая, романтическая душа. Она, конечно, пожалеет меня — ведь моему возлюбленному предстоит отправиться в тюрьму, и у нее может сорваться с языка что-нибудь полезное для нас. Ну и потом, есть еще этот Ситтафорд-хаус. И знаете, что меня удивляет?
  — Нет. А что?
  — Эти дамы. Ну те, что сняли дом капитана посреди зимы. Чрезвычайно странное обстоятельство.
  — Да, необычное, — согласился мистер Эндерби. — И в основе его может быть что-то такое, что имеет отношение к прошлому капитана Тревильяна. А история со спиритическим сеансом тоже довольно подозрительна. Я думаю, не написать ли мне о ней в газету? Получу суждения на этот счет сэра Оливера Лоджа и сэра Артура Конан Дойла305, каких-нибудь актрис, других читателей.
  — Что за история со спиритическим сеансом?
  Мистер Эндерби тут же изложил ее во всех подробностях. Ведь все связанное с убийством было ему уже так или иначе известно.
  — Странно, не так ли? — закончил он. — Я позволю себе сказать, наводит на размышления. А может быть, что-то и есть в этом. Я впервые по-настоящему сталкиваюсь с подобным случаем.
  Эмили слегка поежилась.
  — Терпеть не могу всякую чертовщину, — сказала она. — Только, похоже, действительно в этом что-то есть. Но какой ужас!
  — В этом общении с духом я не вижу практического смысла. Если дух сумел сообщить, что капитан мертв, что же он не сказал, кто его убил?..
  — Я чувствую, что именно в Ситтафорде должен быть ключ к разгадке, — задумчиво сказала Эмили.
  — Да, нам нужно там как следует все разузнать, — сказал Эндерби. — Я нанял машину и еду туда примерно через полчаса. Вам лучше отправиться со мной.
  — Обязательно, — сказала Эмили. — А майор Барнэби?
  — Он пошел пешком, — сказал Эндерби. — Сразу после коронерского следствия. Знаете, приглашал и меня составить ему компанию. И охота тащиться по такой грязи!
  — А машина пройдет?
  — Да. Сегодня как раз первый день, когда уже можно проехать на машине.
  — Ну что ж, — сказала Эмили, поднимаясь. — Пора возвращаться в гостиницу. Я уложу чемодан и немного поплачу на плече миссис Беллинг.
  — И пожалуйста, особенно не расстраивайтесь, — довольно глупо напутствовал ее мистер Эндерби. — Полагайтесь во всем на меня.
  — Именно это я и решила сделать, — сказала Эмили, полностью противореча своим намерениям. — Так прекрасно, когда есть на кого положиться!
  Эмили Трефусис в самом деле была весьма искушенной молодой женщиной.
  Глава 12
  Арест
  По возвращении в «Три короны» Эмили посчастливилось наткнуться на миссис Беллинг, которая стояла в коридоре.
  — Ой, миссис Беллинг! — воскликнула она. — А я сегодня днем уезжаю.
  — Понимаю, мисс. Поездом четыре десять в Эксетер?
  — Нет, я еду в Ситтафорд.
  На лице миссис Беллинг отразилось крайнее любопытство.
  — Да, я хотела спросить у вас, не подскажете ли, где бы я могла остановиться?
  — Вы собираетесь там задержаться? — Любопытство возрастало.
  — В том-то и дело. Ой, миссис Беллинг, не могли бы мы где-нибудь здесь с вами поговорить? Уделите минутку.
  Явно обрадованная, миссис Беллинг повела ее в свой кабинет, небольшую уютную комнатку с топящимся камином.
  — Разумеется, вы ведь никому ничего не скажете? — предупредила Эмили, прекрасно зная, что подобное начало только усиливает любопытство. И вызывает сочувствие.
  — Конечно, мисс, ни в коем случае, — заверила миссис Беллинг, и в темных глазах ее загорелось нетерпение.
  — Видите ли, мистер Пирсон, это…
  — Молодой человек, который останавливался у меня в пятницу и которого арестовала полиция?
  — Арестовала? На самом деле арестовала?
  — Да, мисс, полчаса назад.
  Эмили сильно побледнела.
  — А вы не ошибаетесь?
  — Ну нет, мисс. Наша Эми слышала от сержанта.
  — Какой ужас! — сказала Эмили; она, конечно, ждала ареста, но от этого не легче. — Видите ли, миссис Беллинг, я обручена с ним. И он не преступник, нет. О господи, как я боюсь! — И Эмили расплакалась.
  Вот ведь только что она объявляла о своих намерениях Чарлзу Эндерби, а сейчас сама удивилась, с какой легкостью появились на глазах слезы. Плакать по заказу не такая простая задача. Но тут слезы оказались что-то уж чересчур настоящими. Это испугало ее. Нет, нет, ей ни в коем случае нельзя распускаться. Нужно держать себя в руках ради Джима! Решительность, логика, ясная голова — вот какие качества необходимы в этой игре. Разведение сырости еще никому никогда не помогало.
  И в то же время она почувствовала облегчение, дав волю своим чувствам. В конце концов, поплакать входило в ее намерения. Слезы, несомненно, вызовут сочувствие миссис Беллинг, желание помочь. Так почему бы не поплакать от души, раз она все равно собиралась это сделать? Пореветь по-настоящему, так, чтобы пропали в этом реве все ее сомнения, волнения, страхи…
  — Ну-ну, дорогая, успокойтесь, возьмите себя в руки, — сказала миссис Беллинг; она обняла Эмили большой материнской рукой за плечи, похлопала слегка по спине. — Разве я не уверяла с самого начала, что он не мог этого сделать! Такой славный молодой джентльмен. А в этой полиции — сплошные болваны, я всегда это говорила. Скорей всего, тут какой-нибудь бродяга. Ну не расстраивайтесь же, моя хорошая, все обойдется, вот увидите.
  — Я страшно люблю его.
  Дорогой Джим, милый беспомощный мальчишка, витающий в облаках Джим! Оказаться в такой ситуации из-за того, что сделал не то, что надо, и не тогда, когда надо! Какие же у тебя шансы против непоколебимого, решительного инспектора Нарракота?
  — Мы должны его спасти, — всхлипнула она.
  — Обязательно, обязательно, — успокаивала ее миссис Беллинг.
  Эмили решительно вытерла глаза, всхлипнула последний раз и судорожно сглотнула. Подняв голову, она быстро спросила:
  — Где можно остановиться в Ситтафорде?
  Миссис Беллинг задумалась.
  — Есть только одно место остановиться… Там есть большой дом, который построил капитан Тревильян, он сдан теперь даме из Южной Африки, и шесть коттеджей он построил. Так вот, коттедж номер пять занимают Куртис, что был садовником в Ситтафорд-хаусе, и миссис Куртис. Она сдает летом комнаты — капитан разрешал ей. Больше вам негде остановиться, это уж точно. Кузнец — у него жена ждет восьмого, там и угла свободного не найдется. Есть еще почта, так у Мэри Хиберт своих шестеро, да еще золовка живет с ними. Ну а как вы думаете добираться до Ситтафорда, мисс? Вы машину нанимаете?
  — Я еду с мистером Эндерби.
  — Ах так! А где же он остановится?
  — Наверное, ему тоже придется устроиться у миссис Куртис. У нее ведь найдутся комнаты для обоих?
  — Не знаю, не знаю… Прилично ли это для молодой леди, — сказала миссис Беллинг.
  — Он мой двоюродный брат, — сказала Эмили.
  О, она хорошо почувствовала, что затронуть нравственные принципы миссис Беллинг — значит настроить ее против себя.
  Лицо хозяйки прояснилось.
  — Ну тогда ничего, — нехотя согласилась она. — А если не подойдет, если у миссис Куртис вам окажется неудобно, вас устроят в большом доме.
  — Простите меня за то, что я была такой идиоткой, — сказала Эмили, еще раз вытирая глаза.
  — Это так естественно, моя дорогая. И вам от этого легче.
  — Да, — подтвердила Эмили, не покривив душой. — Мне намного лучше.
  — Наплакаться да выпить хорошего чая — нет средства лучше, а чашку чаю, моя дорогая, я вам мигом устрою, пока вы не отправились на этот холод.
  — Ой, спасибо, но мне совсем не хочется.
  — Ничего, что не хочется, — сказала миссис Беллинг, — обязательно надо выпить. — И, решительно поднявшись, она двинулась к двери. — И скажите от меня Амелии Куртис, чтобы присматривала за вами, следила, чтобы вы как следует ели и не расстраивались.
  — Вы так добры, — сказала Эмили.
  — А я уж буду держать ухо востро, — сказала миссис Беллинг, отдаваясь во власть романтического настроения. — Я тут слышу много такого, что и не доходит до полиции… И все, что мне станет известно, я сообщу вам, мисс.
  — Правда?
  — Ну еще бы! Да не волнуйтесь вы, моя дорогая, вызволим мы скоро вашего голубчика.
  — Мне надо пойти уложить вещи, — сказала, поднимаясь, Эмили.
  — Я пришлю вам чай, — сказала миссис Беллинг.
  Эмили пошла наверх, уложила в чемодан свое немногочисленное имущество, умылась холодной водой, слегка попудрилась.
  «Тебе надо выглядеть прилично, — сказала она сама себе, глядя в зеркало; потом добавила пудры, чуть подрумянилась. — Любопытно, — заметила она, — мне и в самом деле стало легче. Стоило немного поступиться и внешностью».
  Она позвонила. Тотчас явилась горничная (сочувствующая, сестра жены констебля Грейвза). Эмили вручила ей фунтовую бумажку и попросила не забывать направлять к ней информацию: любую, какую только ей удастся заполучить от полицейских. Девушка кивнула.
  — К миссис Куртис в Ситтафорд? Обязательно, мисс. Все, что только раздобуду. Мы все вас так жалеем, мисс, я не в состоянии это передать. Я только и твержу: «Ты попробуй представь себе, что это случилось бы с тобой и Фредом!» Я бы с ума сошла, это уж точно. Все, все, что услышу, все передам вам, мисс.
  — Вы ангел, — сказала Эмили.
  — На днях купила у «Вулворта» шестипенсовик306 «Убийство Сиринга» — такая похожая история. И вы знаете, мисс, что помогло найти настоящего убийцу? Просто кусочек обыкновенного сургуча. А ваш джентльмен очень красивый, ведь верно, мисс? Совсем не то, что на фотографии в газетах. Ну, конечно, я сделаю все, что смогу, ради вас, мисс, ради него.
  И вот центр романтического притяжения — Эмили покинула «Три короны», разумеется приняв предписанную миссис Беллинг чашечку чаю.
  — Между прочим, — сказала она Эндерби, когда старенький «Форд» рванулся вперед, — не забудьте, что вы мой двоюродный брат!
  — Как так?
  — Очень просто, — сказала Эмили, — нравы в поселке таковы, что это будет лучше.
  — Замечательно! В таком случае я буду называть вас просто Эмили, — не растерялся Эндерби.
  — Хорошо, кузен. А как тебя зовут?
  — Чарлз.
  — Хорошо, Чарлз.
  Машина катилась в Ситтафорд.
  Глава 13
  Ситтафорд
  Вид Ситтафорда привел Эмили в восторг. Примерно в двух милях от Экземптона они свернули с шоссе и ухабистой дорогой поехали в гору по зарослям вереска, пока не достигли расположенного справа на краю торфяника селения. Они миновали кузницу, почту, совмещенную с кондитерской, и узенькой дорогой проехали к веренице недавно построенных маленьких гранитных бунгало. У второго шофер по собственному почину остановился и объявил, что тут-то и проживает миссис Куртис.
  Миссис Куртис оказалась маленькой, худенькой, седой женщиной, энергичной и говорливой. Она была взбудоражена сообщением об убийстве, которое достигло Ситтафорда только сегодня утром.
  — Да, да, конечно, я приму вас, мисс, и вашего кузена тоже, если только он подождет, пока я приберу комнату. Надеюсь, вы не откажетесь и столоваться у нас? Ну кто бы мог подумать! Капитан Тревильян убит, а теперь расследование и всякое такое! С пятницы, с утра, мы отрезаны от мира. А сегодня утром пришло это известие, и меня просто ошеломило. «Капитана убили, — говорю я Куртису, — вот и доказательство, что зло в мире еще существует». Но что же это я угощаю вас тут разговорами, мисс! Проходите же, проходите. И молодой человек — тоже. Чайник у меня стоит, сейчас выпьете по чашечке чаю: вы, должно быть, замерзли в дороге, хотя сегодня, конечно, уже теплее. А снегу тут у нас было до десяти футов.
  Под эту болтовню Эмили и Чарлзу Эндерби было показано их новое жилье. Эмили досталась маленькая чистая квадратная комнатка с видом на склон холма с ситтафордским маяком наверху. Комната Чарлза оказалась узкой, как щель, зато на фасадной стороне дома, с окном на улицу. В комнатушке этой помещались только кровать, крохотный комод и умывальник.
  «Большое дело, что мы именно здесь! — заметил он себе, когда шофер, положив на кровать его чемодан, получил соответствующую мзду и удалился. — Я готов съесть свою шляпу, если за следующие четверть часа мы не узнаем необходимых подробностей о каждом живущем в Ситтафорде».
  Десять минут спустя они сидели внизу, в уютной кухне, были представлены Куртису, довольно строгому на вид пожилому седому человеку, и угощались крепким чаем, хлебом с маслом, девонширскими сливками и яйцами вкрутую. Они ели, пили и слушали. В течение получаса им стало известно все необходимое о жителях маленького селения.
  Первой была мисс Персехаус, которая жила в коттедже номер четыре: старая дева неопределенных лет и характера, приехавшая сюда лет шесть назад, по словам миссис Куртис — умирать.
  — Но, хотите — верьте, хотите — нет, мисс, воздух Ситтафорда такой целебный, что она стала значительно здоровее, чем когда приехала. Чрезвычайно полезный для легких воздух. У мисс Персехаус есть племянник, который иногда навещает ее, — продолжала она. — Он и сейчас вот приехал, находится у нее. Боится, чтобы деньги не ушли из семьи, вот зачем прикатил. Довольно унылое для молодежи время года. Но есть много способов скоротать время, и его приезд стал прямо спасением для молодой леди из Ситтафорд-хауса. Бедное юное создание, подумать только, привезти ее в этакий домище среди зимы! Вот какие эгоистки бывают матери. А ведь эта молодая леди прехорошенькая. Ну, мистер Рональд Гарфилд и старается бывать там почаще, не забывая при этом и о своей тетушке.
  Чарлз Эндерби и Эмили обменялись взглядами. Чарлз помнил, что Рональд Гарфилд упоминается как один из участников столоверчения.
  — Коттедж с другой стороны от моего, под номером шесть, только что снял джентльмен по имени Дюк, — продолжала миссис Куртис. — Если, конечно, его можно называть джентльменом. Впрочем, какая разница! Народ теперь все равно не очень-то разбирается — не то что раньше. Ему любезно разрешили распоряжаться участком. Застенчивый такой джентльмен. По виду вроде как из военных, только манеры у него не те. Не то что майор Барнэби. На него-то только взглянешь, сразу видно: военный.
  Номер три — это мистера Рикрофта, маленького, почтенных лет джентльмена. Говорят, он ездил раньше в заморские страны за птицами для Британского музея307. Натуралист он. Нисколько не сидит дома, все бродит по болоту, пока погода позволяет. И у него замечательная библиотека. Весь коттедж заставлен книжными шкафами.
  Номер второй — это инвалида, капитана Вайатта, со слугой-индусом. Бедняга, как он мерзнет! Это я о слуге, не о капитане. Еще бы, он же из теплых краев, ничего удивительного. Жару они у себя нагоняют — просто страх. Как в печку попадаешь.
  Номер первый — майора Барнэби. Живет один, сам по себе, я хожу к нему по утрам убираться. Очень он аккуратный, можно даже сказать — дотошный. С капитаном Тревильяном они были неразлучные друзья. И у обоих по стенам понавешены одинаковые заморские головы.
  Что касается миссис и мисс Уиллет, вот уж кого никак не понять. Денег у них полно. Амос Паркер из Экземптона ведет их дела, так тот говорит, что счетов у них за неделю больше чем на восемь-девять фунтов. Вы не поверите, если сказать, откуда доставляют в этот дом яйца! Представьте себе, горничные возят их из Эксетера! И слугам все это не нравится, и я понимаю их и не осуждаю. Миссис Уиллет посылает их в Эксетер по два раза в неделю, да на автомобиле, и вот от такой-то хорошей жизни они хотят избавиться. И не спрашивайте, не спрашивайте меня! Странное это дело — такой интересной леди, как она, прятаться в этакой глуши. Ну ладно уж, ладно, вижу, чаю попили, надо мне убирать.
  Она глубоко вздохнула, вздохнули и Чарлз с Эмили. Поток информации, вылившийся на них с такой стремительностью, прямо переполнил их.
  Чарлз осмелился задать вопрос:
  — Майор Барнэби уже вернулся?
  Миссис Куртис остановилась с подносом в руках:
  — Да, сэр, конечно. Как всегда, пришел пешком примерно за полчаса до вашего приезда. «Вы ли это, сэр? — крикнула ему я. — Неужели пешком из Экземптона?» А он так это невозмутимо в ответ: «Почему бы нет? Если у человека есть две ноги, ему не нужны четыре колеса. Так или иначе я, как вам известно, миссис Куртис, проделываю это раз в неделю». — «Да, сэр, но теперь — другое дело. Такое потрясение: и убийство, и следствие. Удивительно, как вы нашли в себе силы для этого». Он только буркнул что-то и отправился дальше. Тем не менее выглядел он неважно. И это же чудо, что он проделал такой путь в пятницу вечером! Смело, можно сказать, в его-то возрасте. Такая прогулка, да еще мили три уже по снежной буре. Можете говорить что угодно, но нынешняя молодежь и в подметки старикам не годится. Этот мистер Рональд Гарфилд никогда бы такого не сделал, и еще я считаю, и миссис Хиберт, что на почте, — то же и мистер Паунд, кузнец, — все мы считаем, что мистеру Гарфилду не следовало отпускать его одного. Ему надо было идти с ним. Если бы майор Барнэби пропал где-нибудь в сугробах, вина за это пала бы на мистера Гарфилда. Это уж точно. — И она с победоносным видом под звон посуды исчезла в мойке при кухне.
  Мистер Куртис задумчиво переложил старую трубку из правого уголка рта в левый.
  — Женщины, — произнес он, — много болтают. — После некоторой паузы он ворчливо добавил: — А сами и половины того, о чем болтают, по-настоящему не знают.
  Эмили и Чарлз приняли это заявление в молчании. Однако, убедившись, что за этим ничего больше не последует, Чарлз одобрительно пробормотал:
  — Вы совершенно правы, совершенно.
  — А-а, — сказал мистер Куртис и погрузился в приятное созерцательное молчание.
  Чарлз поднялся.
  — Я, пожалуй, пройдусь, навещу старика Барнэби, — вздохнул он. — Скажу ему, что фотографированием мы займемся завтра утром.
  — Я пойду с тобой, — сказала Эмили. — Я хочу знать, что он думает о Джиме и какие у него соображения по поводу преступления.
  — У тебя есть что-нибудь на ноги, резиновые сапоги, например? Ужасная слякоть.
  — Я купила какие-то веллингтоны308, — сказала Эмили.
  — Ну до чего же ты практична, обо всем подумала.
  — Увы, это не очень-то помогает выяснить, кто убийца, — вздохнула Эмили. — Но могло бы помочь совершить убийство, — задумчиво добавила она.
  — Ну, меня не убивай, — сказал Эндерби.
  Они вышли. Миссис Куртис тотчас вернулась в кухню.
  — Они решили прогуляться к майору, — сказал мистер Куртис.
  — А-а, — сказала миссис Куртис. — Ну и что ты об этом думаешь? Чем не парочка? Правда, говорят, для брака плохо двоюродное родство. Глухие потом родятся, немые, слабоумные всякие. Он-то в нее влюблен, сразу видно. А вот она — она тонкая штучка, вроде моей знаменитой тети Сары Белинды. Знает, чего хочет, и знает, что нужно мужчинам. Интересно, чего она сейчас добивается? И знаешь, что я думаю, Куртис?
  Мистер Куртис что-то пробормотал.
  — Этот молодой джентльмен, которого полиция задержала из-за убийства, он-то и есть предмет ее воздыханий, я убеждена в этом. И она явилась сюда поразведать, что-нибудь разузнать. И помяни мое слово, — сказала миссис Куртис, громыхнув посудой, — если уж тут можно что-то узнать, она обязательно узнает.
  Глава 14
  Мать и дочь
  В тот самый момент, когда Чарлз и Эмили отправились навестить майора Барнэби, инспектор Нарракот сидел в гостиной Ситтафорд-хауса и пытался уяснить себе, что такое миссис Уиллет.
  Он не мог встретиться с ней раньше, потому что по дорогам до сегодняшнего утра проехать было нельзя. Он по-разному себе ее рисовал, но такого, во всяком случае, не ожидал. Миссис Уиллет, а не он, оказалась хозяйкой положения.
  Она энергично вошла в комнату: деловитая, подготовленная к встрече. Перед ним предстала высокая женщина, узколицая, с внимательным взглядом. На ней был замысловатый костюм из шелкового трикотажа, тонкие шелковые чулки, лакированные туфли на высоком каблуке. На руках — дорогие кольца, на шее — нити искусственного, но хорошей выделки жемчуга. Все это никак не вязалось с деревенской жизнью.
  — Инспектор Нарракот? — сказала миссис Уиллет. — Мне понятно, что вы пожелали посетить этот дом. Такая трагедия! Просто невозможно поверить. И понимаете, мы узнали об этом только сегодня утром. Мы страшно потрясены. Не присядете ли, инспектор? А это вот моя дочь, Виолетта.
  Он было и не приметил сразу девушку, которая вошла вслед за ней, высокую и довольно симпатичную, белокурую, голубоглазую девушку.
  Миссис Уиллет села.
  — Если бы только я могла вам помочь, инспектор! Я так мало знаю о бедном капитане Тревильяне, но если вам что-нибудь такое придет в голову…
  — Спасибо, мадам… Несомненно, никогда не знаешь, что может пригодиться, а что — нет, — медленно проговорил инспектор.
  — Я вас понимаю. Может быть, в доме и найдется что-нибудь, что сможет пролить свет на это ужасное событие, но я сильно сомневаюсь в этом. Капитан Тревильян увез все свои личные вещи. По-моему, он боялся, что я трону его рыболовные снасти. Славный он был человек. — Она слегка улыбнулась.
  — Вы не были с ним знакомы?
  — До того, как я поселилась в доме? Нет! А потом, потом я приглашала его несколько раз, но он так и не приехал. Ужасно застенчивый был, бедняжка. В этом-то и все дело. Я знала немало таких мужчин. Их называют женоненавистниками, говорят о них всякие глупости, а на самом деле всему виной постоянная застенчивость. О, если бы я только добралась до него, — решительно заявила миссис Уиллет, — я бы преодолела весь этот вздор. Такие мужчины требуют внимания.
  Инспектор Нарракот начинал понимать оборонительную позицию капитана Тревильяна, занятую им по отношению к своим жильцам.
  — Мы обе его приглашали, — продолжала миссис Уиллет. — Ведь правда, Виолетта?
  — Да, да, мама.
  — В сущности, в душе он простой моряк, — сказала миссис Уиллет. — А женщинам нравятся моряки, инспектор.
  Получалось так, что разговор пока всецело вела миссис Уиллет. Инспектор Нарракот убедился, что она чрезвычайно ловкая женщина. «Судя по ее поведению, она тут ни при чем, — подумал инспектор. — С другой стороны, может быть, и виновата?..»
  — Вот о чем бы я желал получить информацию… — сказал он и задумался.
  — Я слушаю вас, инспектор.
  — Майор Барнэби, как вам, несомненно, известно, обнаружил тело. Толчком для его открытия послужил случай, который произошел в этом доме.
  — Вы хотите сказать?..
  — Да, я имею в виду столоверчение. И вы простите меня…
  Девушка слабо вскрикнула.
  Он резко повернулся.
  — Бедная Виолетта, — сказала миссис Уиллет. — Она была так расстроена. Конечно, и все мы были расстроены. Просто непостижимо! Я не суеверна, но тут уж в самом деле что-то совершенно необъяснимое.
  — И это действительно произошло тогда?
  Миссис Уиллет широко раскрыла глаза:
  — Произошло ли? Конечно, произошло. Я подумала, что это шутка, очень жестокая шутка, дурного пошиба. Я подозревала Рональда Гарфилда…
  — Что ты, что ты, мама! Я уверена, что это не он. Он поклялся, что он тут ни при чем.
  — Я говорю, что подумала в тот момент, Виолетта. Чем же это могло быть, как не шуткой?
  — Любопытно, — сказал инспектор. — И вы были очень расстроены, миссис Уиллет?
  — Мы все были расстроены. Мы ведь просто дурачились, без всяких задних мыслей. Вы же знаете, как это бывает. Так приятно повеселиться зимним вечером. И вот неожиданно — это! Я была очень рассержена.
  — Рассержена?
  — Конечно. Я же подумала, что это кто-то нарочно пошутил.
  — А теперь?
  — Что теперь?
  — Что вы думаете теперь?
  Миссис Уиллет растерянно развела руками:
  — Не знаю, что и думать. Это просто что-то сверхъестественное.
  — А вы, мисс Уиллет?
  — Я? — Девушка вздрогнула. — Я… я не знаю. Я никогда этого не забуду. Мне это по ночам снится. Я никогда больше не решусь заниматься столоверчением.
  — Я думаю, мистер Рикрофт станет утверждать, что тут не могло быть никакой фальши, — сказала мать. — Он верит в подобные штуки. Правда, я склонна и сама верить. Чем это еще можно объяснить, как не посланием духа?
  Инспектор Нарракот потряс головой. Разговор о столоверчении он завел, чтобы отвлечь внимание. Его следующим шагом было как бы случайное замечание:
  — И не скучно вам здесь зимой, миссис Уиллет?
  — О, здесь замечательно! Для нас такая перемена. Мы же, знаете, южноафриканцы.
  Ее тон был живым и бесхитростным.
  — Ах вот как? Из какой же вы части Южной Африки?
  — Из Кейпа309. Виолетта никогда еще не была в Англии. Она очарована ею. Снег для нее — романтика. А дом этот и в самом деле очень удобен.
  — И что же заставило вас забраться в такой далекий угол?
  В его голосе прозвучало как бы неназойливое любопытство.
  — Мы много читали о Девоншире, особенно о Дартмуре. Нам и на пароходе попалась одна книга — все о Видекомбской ярмарке. Я так мечтала посмотреть Дартмур!
  — Почему же вы остановились на Экземптоне? Это ведь небольшой, малоизвестный городок.
  — Ну, мы вот читали книжки, как я говорила, а потом на пароходе оказался молодой человек, который много рассказывал об Экземптоне. Город ему так нравился!
  — Как же звали молодого человека? — спросил инспектор. — Он родом из этих мест?
  — Как же его звали? Каллен, по-моему. Нет, Смит. Да что это со мной? И в самом деле не могу вспомнить. Вы же знаете, инспектор, как это бывает: знакомитесь на пароходе с людьми, собираетесь встречаться с ними, а сойдете на берег и неделю спустя уже не можете вспомнить их имен! — Она засмеялась. — Такой был замечательный мальчик! И не особенно красивый — рыжеватый, но премилая улыбка.
  — И под впечатлением всего этого вы решили снять дом в здешних краях? — улыбнулся инспектор.
  — Разве это такое уж сумасбродство с нашей стороны?
  «Разумно, — подумал Нарракот, — весьма разумно». Он начал понимать приемы миссис Уиллет. Она старалась отвечать попреком на попрек.
  — Значит, вы написали в агентство по аренде и навели справки о доме?
  — Да, а они выслали нам сведения о Ситтафорде. Это оказалось как раз то, что мы хотели.
  — Не согласился бы жить здесь в такое время года, — усмехнулся инспектор.
  — Надо сказать, и мы — тоже, если бы жили раньше в Англии, — ответила миссис Уиллет.
  Инспектор поднялся:
  — Как вы узнали имя агента в Экземптоне, его адрес? Это, наверное, было нелегко?
  Наступила пауза. Первая пауза в разговоре. Ему показалось, что он уловил досаду в глазах миссис Уиллет. На этот вопрос у нее не было готового ответа. Она повернулась к дочери:
  — Как, Виолетта? Я что-то не могу припомнить.
  В глазах девушки было иное выражение. Она выглядела испуганной.
  — Ах да! — сказала миссис Уиллет. — Делфридж. Информационное бюро. Оно совершенно необыкновенно. Я всегда там навожу обо всем справки. Я попросила их назвать мне самого надежного агента, и они сообщили.
  «Находчива, — подумал инспектор. — Очень находчива, но одной находчивости недостаточно. Я вас поймал, мадам».
  Он произвел беглый осмотр дома. Не было ни бумаг, ни закрытых ящиков, ни запертых шкафов. Миссис Уиллет сопровождала его и бодро поддерживала беседу. Он поблагодарил ее, откланялся и направился к выходу. И тут, оглянувшись, увидел за ее спиной лицо девушки. Выражение его было вполне определенно — страх! Когда никто не наблюдал за ней, лицо выражало страх!
  Миссис Уиллет продолжала говорить:
  — К сожалению, у нас есть одно досадное обстоятельство. Домашняя проблема, инспектор. Слугам не нравится здесь, все грозятся в скором времени уехать. А весть об убийстве, кажется, их совсем всполошила. Не знаю, что делать. Наверное, придется взять в услужение мужчин. Именно это советует бюро по найму прислуги в Эксетере.
  Инспектор что-то машинально ответил. Он не слушал ее болтовни. У него не выходило из головы выражение лица девушки. Да, миссис Уиллет, конечно, не откажешь в сообразительности. Но одной сообразительности тут мало. Если эти женщины не имеют ничего общего с капитаном Тревильяном, что же так встревожило Виолетту?
  Он уже было переступил порог, продолжая размышлять над этой загадкой. И тут он использовал свой последний патрон.
  — Между прочим, — сказал он, обернувшись, — вы ведь знакомы с молодым Пирсоном?
  Последовала пауза. Потом миссис Уиллет заговорила:
  — Пирсон?.. Что-то не припоминаю…
  — А-ах! — раздалось в комнате позади нее, и послышался звук падения тела.
  Инспектор моментально перешагнул порог и вошел в комнату.
  Виолетта Уиллет лежала в обмороке.
  — Бедная девочка! — расплакалась миссис Уиллет. — Все это напряжение, и еще такой удар… Это дурацкое общение с духами, потом убийство… Она такая слабенькая… Я благодарю вас, инспектор… Да, да, пожалуйста, на диван. И если бы вы еще позвонили прислуге… Нет, думаю, больше вы ничем не сможете помочь. Большое вам спасибо…
  Инспектор шагал по дорожке, угрюмо сжав губы. Он знал, что Джим Пирсон обручен с той очаровательной девушкой, которую он видел в Лондоне. Почему же Виолетта Уиллет падает в обморок при одном лишь упоминании его имени? Какая тут связь?
  Выйдя за ворота, он в нерешительности остановился. Потом он вытащил из кармана маленькую записную книжку. В ней был список обитателей шести бунгало с краткими заметками против каждого имени. Похожий на обрубок указательный палец инспектора Нарракота остановился на записи против коттеджа номер шесть.
  «Да, — сказал он себе. — Надо теперь заглянуть к нему».
  Большими шагами он бодро двинулся вниз по дорожке и, взявшись за дверное кольцо, постучал решительно в дверь бунгало номер шесть, где проживал мистер Дюк.
  Глава 15
  Визит к майору Барнэби
  Подойдя к парадной двери майора Барнэби, мистер Эндерби весело забарабанил в нее. Дверь тотчас распахнулась, и майор Барнэби с раскрасневшимся лицом появился на пороге.
  — Ах, это вы? — сказал он без особого энтузиазма и собрался было сказать еще что-то, но взгляд его остановился на Эмили, и выражение лица его изменилось.
  — Это мисс Трефусис, — представил ее Чарлз таким тоном, словно извлекал козырного туза. — Ей очень хотелось познакомиться с вами.
  — К вам можно? — спросила Эмили с любезнейшей улыбкой.
  — О, несомненно! Конечно, заходите! — запинаясь, сказал хозяин.
  Попятившись в гостиную, он принялся зачем-то передвигать столы и стулья.
  Эмили, по своему обыкновению, сразу приступила к делу:
  — Видите ли, майор Барнэби, я обручена с Джимом, с Джимом Пирсоном. Естественно, я волнуюсь за него.
  Двигая стол, майор так и остановился с открытым ртом.
  — О господи! — сказал он. — Плохо дело. Я даже не в состоянии выразить, как я об этом сожалею.
  — Майор Барнэби, скажите начистоту, сами-то вы верите, что он виновен? Если да, так и скажите. Я предпочитаю, чтобы мне не лгали.
  — Я не считаю, что он виновен, — громко и уверенно произнес майор Барнэби; раз-другой он энергично хлопнул по мягкому сиденью стула и сел лицом к Эмили. — Славный, славный малый. Но не забывайте, он может оказаться и слабовольным. Не обижайтесь, если скажу, что повстречайся на его пути соблазн, и он легко может свернуть в сторону. Но убийство — нет. И поймите, я знаю, что говорю, через мои руки прошло немало подчиненных. Теперь принято подшучивать над отставниками, но кое в чем, мисс Трефусис, мы все-таки разбираемся.
  — Я в этом не сомневаюсь, — сказала Эмили. — Я вам очень благодарна за эти слова.
  — Не выпьете ли виски с содовой? — предложил майор. — Боюсь, что больше ничего нет, — сказал он извиняющимся тоном.
  — Спасибо, майор Барнэби, нет.
  — Может быть, просто содовой?
  — Спасибо, не надо, — сказала Эмили.
  — Мне бы предложить вам чаю, — задумчиво произнес майор.
  — Мы уже пили, — сказал Чарлз. — У миссис Куртис.
  — Майор Барнэби, — сказала Эмили, — и кто же, вы думаете, это сделал? Какие у вас на этот счет предположения?
  — Нет, будь я проклят, если на кого могу подумать! — сказал майор. — Совершенно ясно, что туда вломился какой-то фрукт, ну а полиция теперь уверяет, что такого не могло быть. Впрочем, это их дело, значит, им лучше и знать. Говорят — никто не забирался, так, стало быть, никто и не забирался. Но только это невероятно, мисс Трефусис. Насколько я знаю, у Тревильяна в целом мире не было ни единого врага.
  — И уж вам было бы известно, если бы кто-нибудь такой был? — проговорила Эмили.
  — Ну конечно. Я-то уж знал о Тревильяне, наверное, побольше, чем многие его родственники.
  — А не можете ли вы вспомнить что-нибудь такое… ну такое, чтобы хоть как-нибудь помогло?.. — спросила Эмили.
  Майор потеребил свои коротенькие усы.
  — Догадываюсь, догадываюсь, о чем вы. Это как в книжках. Должно существовать какое-то незначительное обстоятельство, которое мне надлежит вспомнить, и чтобы оно оказалось ключом. Но нет, простите, ничего такого нет. Тревильян вел обычную, нормальную жизнь. Писем получал очень мало, а писал еще меньше. Инцидентов с женщинами у него в жизни не было, я уверен в этом. Нет, я озадачен, мисс Трефусис.
  Все трое смолкли.
  — А как насчет его слуги? — спросил Чарлз.
  — Они вместе много лет. Абсолютно предан.
  — Он недавно женился, — заметил Чарлз.
  — Женился на очень скромной, приличной девушке.
  — Майор Барнэби, — сказала Эмили, — простите, если что не так скажу, но разве вы не испугались, узнав… о нем?
  Майор потер нос, вид у него был смущенный, как и всегда, когда речь заходила о столоверчении.
  — Да, не стану отрицать. Знал, что все это совершенная чушь, и все же…
  — Все же каким-то образом почувствовали, что здесь что-то не так, — помогла закончить Эмили.
  Майор кивнул.
  — Вот это-то меня и удивляет… — сказала Эмили.
  Мужчины выжидающе смотрели на нее.
  — Я, может быть, не сумею точно выразить то, что хочу, — сказала Эмили, — но дело в следующем: вы говорите, что не верите в столоверчение, и все же, несмотря на ужасную погоду, несмотря на кажущуюся вам абсурдность всего происшедшего, вами овладело такое беспокойство, что вы решились отправиться и самолично убедиться, что с капитаном все в порядке. А вы не думаете, что это могло получиться из-за того… из-за того, что в атмосфере присутствовало нечто такое… Ну, я хочу сказать, — отчаянно продолжала она, не обнаруживая признаков понимания на лице майора, — хочу сказать, что у кого-то в голове, как и у вас, тоже было что-то. И это «что-то» вы каким-то образом почувствовали.
  — Ну уж я не знаю, — произнес майор и снова потер нос. — Конечно, — услужливо добавил он, — женщины, вот они действительно воспринимают подобные вещи всерьез.
  — Женщины! — воскликнула Эмили, а себе под нос тихо добавила: — Да, кажется, от этого никуда не денешься. — Она резко повернулась к майору: — А что представляют собой эти дамы Уиллет?
  — О, они… — Майор порылся в памяти. Он был не мастак давать характеристики. — Они, знаете ли, очень любезные… отзывчивые, ну, словом, в таком вот роде…
  — И что это им вдруг потребовался такой дом, как Ситтафорд-хаус, да еще в это время года?
  — Представления не имею, — ответил майор. — Да и никто этого понять не может, — добавил он.
  — И вам не кажется это слишком странным? — не отступалась Эмили.
  — Несомненно, это странно. Однако вкусы бывают всякие. Так и инспектор сказал.
  — Глупости это, — сказала Эмили. — Люди не совершают беспричинных поступков.
  — Ну, не знаю, — осторожно возразил майор Барнэби. — Некоторые не совершают. Вы, мисс Трефусис, не совершите. А некоторые… — Он вздохнул и покачал головой.
  — Вы уверены, что они не были раньше знакомы с капитаном Тревильяном?
  Майор отверг это предположение. Тревильян обязательно сказал бы ему об этом. Нет, нет, он и сам был удивлен, как и всякий другой.
  — Значит, и он находил это странным?
  — Конечно. Я вам только что сказал, что все мы были того же мнения.
  — А как миссис Уиллет относилась к капитану Тревильяну? — спросила Эмили. — Старалась избегать его?
  У майора вырвался легкий смешок.
  — Что вы, ни в коем случае. Прямо проходу ему не давала, все приглашала посетить их.
  — О! — задумчиво протянула Эмили, помолчала немного и снова заговорила: — Так она могла, и это вполне возможно, могла снять Ситтафорд-хаус с целью познакомиться с капитаном Тревильяном.
  — М-да… — задумался и майор. — Полагаю, могла. Пожалуй, дорогой способ осуществлять свои намерения.
  — Не знаю, — сказала Эмили. — С капитаном Тревильяном, наверное, трудно было познакомиться иным способом.
  — Да, пожалуй, трудно, — согласился друг покойного капитана.
  — Любопытно, — сказала Эмили.
  — Инспектор тоже об этом подумал, — заметил Барнэби.
  Эмили вдруг почувствовала, что ее раздражает этот инспектор Нарракот. Все, о чем она думала, казалось, уже было обдумано инспектором. Это уязвляло самолюбие молодой женщины, которая считала себя проницательнее других.
  Она встала и протянула руку.
  — Спасибо вам большое, — сказала она просто.
  — Если бы только я вам побольше сумел помочь, — сказал майор. — Я прямой человек. А если бы был малость посметливее, может, и уловил бы что-нибудь такое, что послужило бы для вас ключом. Во всяком случае, вы можете располагать мною.
  — Спасибо, — сказала Эмили. — Буду иметь в виду.
  — До свидания, сэр, — откланялся Эндерби. — Я приду завтра к вам с камерой, понимаете?
  Барнэби что-то буркнул.
  Эмили и Чарлз возвратились к миссис Куртис.
  — Зайдем ко мне, — обратилась Эмили к Эндерби. — Надо поговорить.
  Она села на единственный стул, а Чарлз — на кровать. Сдернув шляпу, Эмили бросила ее в угол комнаты.
  — Теперь послушай, — сказала она. — Я думаю, что нашла некую отправную точку. Может быть, я права, может быть — нет, но, во всяком случае, есть мысль. Я уж тут всякого передумала по поводу этого столоверчения. Тебе ведь случалось этим заниматься, не так ли?
  — Да, случалось иногда. Но, конечно, не всерьез.
  — Разумеется, не всерьез. Такими вещами занимаются в дождливые дни и всякий раз обвиняют друг друга в подталкивании. Ну, словом, раз ты участвовал, ты знаешь, как это происходит. Стол начинает по буквам выдавать чье-то имя, имя кому-то известное. Очень часто его угадывают уже по начальным буквам, но считают, что все это пустое и на самом-то деле ничего не получится, и в то же время стол, как говорят, подсознательно подталкивают. Я хочу сказать, что угадывание обязательно вызывает непроизвольный толчок, появляется следующая буква, и дело сделано. И бывает, чем меньше вы этого хотите, тем чаще так получается.
  — Да, это верно, — согласился Эндерби.
  — Я ни на миг не поверю в существование духов и тому подобного. Но предположим, что один из тех, кто участвовал в игре, знал, что капитана Тревильяна в эту минуту убивают…
  — Ну, знаешь, — запротестовал Чарлз, — это уж чересчур!
  — Необязательно же на самом деле так. Я думаю, что так могло быть. Мы просто строим гипотезу, вот и все. Мы предполагаем, что кто-то знал, что капитан Тревильян мертв, и не смог скрыть этого. Стол выдал его.
  — Это, конечно, остроумно, — сказал Чарлз, — но я ни на минуту не поверю, что это правда.
  — Мы допустим, что это правда, — решительно сказала Эмили. — Я уверена, что, раскрывая преступления, не надо бояться предположений.
  — Да, да, я согласен, — сказал мистер Эндерби. — Мы допустим, что это правда, раз ты так хочешь.
  — И что нам надо сделать, — сказала Эмили, — так это как следует изучить тех, кто участвовал в игре. Начнем с майора Барнэби и мистера Рикрофта. Да-а, представляется совершенно невероятным, чтобы кто-то из них был соучастником преступления. Затем идет этот мистер Дюк. Хм-м, в настоящий момент мы ничего не знаем о нем. Он совсем недавно приехал сюда, и вполне возможно, что он-то и есть этот зловещий неизвестный, участник какой-нибудь банды. Поставим против его имени букву «икс». И вот, наконец, мать и дочь. В них есть что-то страшно загадочное.
  — Какая же им выгода от смерти капитана Тревильяна?
  — На первый взгляд — никакой. Но если моя теория верна, какая-то связь тут должна быть. Нам надо выяснить, в чем же она состоит.
  — Хорошо, — сказал мистер Эндерби. — Ну а если нет?
  — Что ж, начнем все сначала, — сказала Эмили.
  — Слушайте! — вдруг крикнул Чарлз.
  Он поднял руку. Потом подошел к окну и раскрыл его, и Эмили тоже услышала звук, который привлек его внимание. Это был далекий звон большого колокола.
  Снизу донесся взволнованный голос миссис Куртис:
  — Вы слышите — колокол, мисс, вы слышите?
  Эмили отворила дверь.
  — Что это? — спросила она.
  — Это колокол Принстона, мисс, недалеко, в двенадцати милях. Значит, убежал каторжник. Джордж, Джордж, да где же он? Звонят в колокол! Каторжник на свободе!
  Она прошла в кухню, и ее не стало слышно.
  Чарлз закрыл окно и снова сел на кровать.
  — Жаль, что все происходит не так, — невозмутимо сказал он. — Что бы этому каторжнику сбежать в пятницу! Сразу бы наш убийца оказался вне подозрений. И никаких поисков: голодный, отчаявшийся преступник вламывается в дом, Тревильян обороняет свою крепость310, негодяй наносит ему удар. Все так просто.
  — Было бы… — со вздохом добавила Эмили.
  — А тут, — сказал Чарлз, — он убегает тремя днями позже. Это же ну абсолютно не вписывается в сюжет.
  И он печально покачал головой.
  Глава 16
  Мистер Рикрофт
  На следующее утро Эмили проснулась рано. Будучи здравомыслящей молодой женщиной, она понимала, что сотрудничество с мистером Эндерби, пока утро как следует не наступило, маловероятно. Одолеваемая беспокойством, она не могла больше лежать в постели и решила прогуляться. Она пошла по дороге в сторону, противоположную той, откуда они приехали накануне вечером.
  Эмили миновала ворота Ситтафорд-хауса, оставив их справа, и дорога скоро резко повернула вправо, пошла круто вверх на холм, вывела к широкой вересковой пустоши, превратилась в травянистую тропинку, а вскоре и вовсе пропала. Утро было превосходное — свежее, бодрящее, и вид — замечательный. Эмили поднялась на самую вершину Ситтафорд-Тора — фантастического нагромождения серого камня. Отсюда, с высоты, она посмотрела на заросли вереска, где, насколько хватало взгляда, не было видно ни селений, ни дорог. Под ней, на склоне Тора, — серые громады гранитных скал. Минуты две обозревая открывшийся перед ней пейзаж, она обернулась кинуть взгляд на север, откуда пришла. Прямо под ней был Ситтафорд; чуть сбоку от холма — квадратный серый массив Ситтафорд-хауса, за ним — вереница маленьких коттеджей. Далеко в долине виднелся Экземптон.
  «Всегда лучше рассматривать все с такой высоты, — с восхищением подумала Эмили. — Как будто ты сверху заглядываешь внутрь кукольного дома».
  Если б хоть минутное знакомство с Тревильяном! Но приходилось опираться на мнения других людей, а Эмили пока не знала случая, чтобы чья-нибудь оценка была более точной, чем ее собственная. Нет, впечатления других людей не годились для нее. Они, конечно, могут быть совершенно правильными, но ими нельзя руководствоваться. Нельзя, так сказать, пользоваться углом зрения другого человека.
  С досадой размышляя на эту тему, Эмили вздохнула и отправилась дальше.
  Она была настолько погружена в свои раздумья, что не замечала ничего вокруг. Она вздрогнула от неожиданности, обнаружив в нескольких футах от себя пожилого джентльмена небольшого росточка. Он учтиво держал в руке шляпу и довольно часто дышал.
  — Извините, — сказал он. — Вы, вероятно, мисс Трефусис?
  — Да, — сказала Эмили.
  — Моя фамилия Рикрофт. Простите меня, пожалуйста, что обращаюсь к вам, но в таком небольшом обществе, как наше, всякие новости быстро узнаются, и, естественно, ваш вчерашний приезд стал всем известен. Смею вас уверить, что мы весьма сочувствуем вашему положению, мисс Трефусис. И мы все, как один, желали бы помочь вам.
  — Очень мило с вашей стороны, — сказала Эмили.
  — Ну что вы, что вы! — сказал мистер Рикрофт. — Прекрасная дама попадает в беду, простите мою старомодную манеру выражаться, и я… Одним словом, моя милая юная леди, если только я в силах помочь, вы вполне можете на меня рассчитывать. Прекрасный отсюда вид, не правда ли?
  — Замечательный, — согласилась Эмили. — Вересковые пустоши — замечательное место.
  — Вы слышали, что прошлой ночью заключенный бежал из Принстона?
  — Да. И его поймали?
  — Кажется, еще нет. Впрочем, беднягу, несомненно, скоро изловят. Я думаю, не ошибусь, если скажу, что за последние двадцать лет никому не удалось убежать из Принстона.
  — А в каком направлении Принстон?
  Мистер Рикрофт протянул руку в сторону пустоши, на юг.
  — Во-он там, примерно в двенадцати милях, если по прямой, через пустошь. А по дороге — шестнадцать миль.
  Эмили слегка вздрогнула. Ей представился этот доведенный до отчаяния, преследуемый человек. Мистер Рикрофт наблюдал за ней и слегка кивнул.
  — Да, да, — сказал он. — То же самое ощущаю и я. Любопытно, как инстинкт наш восстает при мысли о преследовании человека, и это несмотря на то, что все эти люди в Принстоне — очень опасные преступники, такие люди, которых, вероятно, и вы, и я как можно скорее бы посадили. — Он извинительно усмехнулся. — И, опять же прошу прощения, мисс Трефусис, меня весьма интересует изучение преступности. Захватывающее занятие. Орнитология и криминология — два моих увлечения. Вот почему, — продолжал он после некоторого раздумья, — с вашего разрешения, мне бы хотелось присоединиться к вам в этом деле. Заняться расследованием преступления — моя давнишняя неосуществленная мечта. Доверьтесь мне, позвольте предоставить в ваше распоряжение мой опыт. Я много читал и глубоко изучил этот предмет.
  Эмили с минуту молчала. Она поздравляла себя с удачей.
  Ей предлагали из первых рук сведения о жизни, о той жизни, которой жили в Ситтафорде. «Угол зрения», — повторила Эмили про себя выражение, совсем недавно пришедшее ей в голову. В ее распоряжении уже был угол зрения майора Барнэби — без тени фантазии, незамысловатый, ясный. Охватывающий только факты и совершенно не улавливающий тонкостей. Теперь ей предлагался еще один, который, как она подозревала, мог открыть перед ней совсем иные горизонты. Этот маленький, сморщенный, высохший джентльмен много читал, глубоко изучил и хорошо знал человеческую натуру. И он горел любопытством, как это присуще человеку созерцающему, в противовес человеку действия.
  — Пожалуйста, помогите мне, — просто сказала она. — Я так подавлена, так несчастна.
  — Верю, дорогая моя, верю. Итак, насколько я понимаю ситуацию, старший племянник Тревильяна арестован и содержится под стражей, улики против него довольно просты и очевидны по сути. Я, разумеется, с вами откровенен. Вы должны мне позволить это.
  — Конечно, — сказала Эмили. — И отчего бы вам не верить в его невиновность, когда вы о нем ничего не знаете.
  — Совершенно справедливо, — сказал мистер Рикрофт. — А вы, мисс Трефусис, вы сами — на-интереснейший предмет для изучения. Между прочим, у вас ведь корнуэльское имя, как у нашего бедного друга Тревильяна?
  — Да, — сказала Эмили. — Отец у меня был корнуэлец, мать — шотландка.
  — Ах вот как! — сказал мистер Рикрофт. — Очень интересно. Обратимся, однако, к нашей небольшой проблеме. Итак, для начала мы допустим, что молодой человек по имени Джим — его ведь зовут Джим, не так ли? — мы допустим, что этот Джим остро нуждался в деньгах, он приехал навестить дядю, он попросил у него денег, а дядя отказал. И тут Джим, вне себя от гнева, хватает это самое орудие убийства, что было у двери, и ударяет дядю по голове. Преступление было непредумышленное — глупая, безрассудная штука, к великому сожалению осуществленная. Значит, все это могло быть так. Но, с другой стороны, он, может быть, и рассердился на дядю, однако ушел. А какой-то человек зашел вскоре после него и совершил преступление. Это то, что предполагаете вы или, несколько иначе говоря, на что надеюсь я. Меня не устраивает, чтобы преступление было совершено вашим женихом, это было бы слишком неинтересно. Поэтому я выбираю второе: преступление совершено кем-то другим. Знал ли этот другой о ссоре, которая только что произошла? Может быть, ссора и на самом деле ускорила убийство? Вы меня понимаете? Кто-то задумал избавиться от капитана Тревильяна и хватается за эту возможность, рассчитывая, что подозрение обязательно падет на молодого человека.
  Эмили посмотрела на события под этим углом зрения.
  — В таком случае… — медленно начала она.
  Мистер Рикрофт закончил за нее фразу.
  — В таком случае, — живо сказал он, — убийца должен быть обязательно тесно связан с капитаном Тревильяном. Он должен проживать в Экземптоне. По всей вероятности, он должен был быть в доме либо во время ссоры, либо сразу после нее. И так как мы не в зале суда и можем свободно называть имена, имя слуги Эванса возникает перед нами как имя человека, отвечающего нашим условиям. Человека, который, вероятно, мог быть в доме, слышать ссору и ухватиться за представившуюся возможность. Наша следующая задача — узнать, выигрывает ли что-либо Эванс от смерти своего хозяина.
  — По-моему, он получает кое-что по завещанию, — сказала Эмили.
  — Это и может и не может быть достаточным мотивом. Нам придется выяснить, была ли у Эванса острая необходимость в деньгах. Нам следует также учесть и миссис Эванс. Я слышал, что недавно появилась миссис Эванс. Если бы вы, мисс Трефусис, изучали криминологию, вам был бы известен странный эффект браков между кровными родственниками, особенно в сельской местности. В Бродмуре311 есть по меньшей мере четыре молодые женщины с приятными манерами, но обладающие одной странностью характера — жизнь человека для них почти ничего не значит. Нет, нам нельзя не учитывать миссис Эванс.
  — А что вы думаете, мистер Рикрофт, по поводу этой истории со столоверчением?
  — Да-а, удивительная история. Чрезвычайно удивительная. Признаюсь, мисс Трефусис, я просто потрясен ею. А ведь я — возможно, вы уже слышали об этом, — я допускаю существование таинственных проявлений психики. До некоторой степени я верю и в спиритизм. Я уже написал подробный отчет и послал его в Общество психических исследований. Вполне достоверный и поразительнейший случай. Присутствует пять человек, и никому из них и в голову не могло прийти, что капитан Тревильян убит.
  — А вы не думаете, что?.. — И Эмили запнулась. Не так-то легко было сказать ему, что, возможно, кто-то из этих пятерых причастен к преступлению, заранее знал о нем: ведь мистер Рикрофт сам был в числе их. И не то чтобы она заподозрила, что мистер Рикрофт каким-либо образом связан с трагедией, нет, просто она почувствовала, что прямо сказать об этом было бы не совсем тактично. И она избрала окольный путь: — Все это меня очень заинтересовало, мистер Рикрофт, это действительно, как вы сказали, поразительное явление. А вы не думаете, что кто-то из присутствовавших, исключая, конечно, вас, был своего рода медиумом?
  — Моя милая юная леди, я-то уж не медиум312. Я не обладаю для этого необходимой силой. Я всего лишь заинтересованный наблюдатель.
  — А как насчет этого мистера Гарфилда?
  — Неплохой малый, — сказал мистер Рикрофт. — Но не представляет собой ничего особенного.
  — Хорошо обеспечен, наверное? — осведомилась Эмили.
  — Мне кажется, полностью разорен, — сказал мистер Рикрофт. — Надеюсь, я правильно применяю это выражение. Приезжает сюда вытанцовывать перед своей тетей, на которую, как я выражаюсь, возлагает большие надежды. Мисс Персехаус — весьма проницательная леди и, видимо, понимает, чему обязана таким вниманием. А поскольку ей присущ особый сардонический юмор, она и заставляет его плясать под свою дудку.
  — Мне бы хотелось познакомиться с ней.
  — Да, вам придется познакомиться с ней. Она, несомненно, пожелает встретиться с вами. Увы, любопытство, дорогая мисс Трефусис, любопытство!
  — Расскажите мне об этих дамах Уиллет, — попросила Эмили.
  — Очарование, — сказал мистер Рикрофт. — Совершенное очарование. Разумеется, колониальное. Нет должной уравновешенности, надеюсь, вы меня понимаете. Несколько чрезмерно и их гостеприимство, всякие потуги на роскошество. Ну а мисс Виолетта — очаровательная девушка.
  — Странно. Поселиться в таком месте на зиму… — сказала Эмили.
  — Да, есть в этом что-то необычное. Но, с другой стороны, это даже логично. Мы, живущие здесь, часто тоскуем по солнцу, жаркому климату, нас манят качающиеся ветви пальм. Так и живущих в Австралии или в Южной Африке влечет наше старомодное Рождество со снегом и морозами.
  «Интересно, — подумала про себя Эмили, — которая же из них сказала ему это?» Она-то считала, что нет никакой необходимости хоронить себя в деревне среди болот, для того чтобы встретить старомодное Рождество со снегом и морозами. Несомненно, мистер Рикрофт не видит ничего подозрительного в выборе дамами такого зимнего курорта. «Однако, — продолжала размышлять она, — это вполне естественно для орнитолога, занимающегося еще к тому же криминологией. По-видимому, Ситтафорд — идеальное место для мистера Рикрофта, и он не может и допустить, что оно для кого-нибудь может быть неподходящим».
  Они медленно спустились по склону холма и шли уже по дороге.
  — Кто живет в этом коттедже? — вдруг спросила Эмили.
  — Капитан Вайатт. Инвалид. Боюсь, не слишком общителен.
  — Он был приятелем капитана Тревильяна?
  — Во всяком случае, не близким другом. Тревильян просто время от времени наносил ему визиты. Да Вайатт и не очень-то привечает посетителей. Угрюмый человек.
  Эмили молчала. Надо было изыскать возможность посетить угрюмого капитана. Она не собиралась оставить без внимания чей-либо угол зрения.
  Тут она вспомнила еще об одном участнике спиритического сеанса.
  — А что вы скажете о мистере Дюке? — спросила она.
  — О мистере Дюке?
  — Ну да. Кто он такой?
  — М-м-м… — замялся мистер Рикрофт. — Этого-то никто и не знает.
  — Вот удивительно, — сказала Эмили.
  — Собственно, в сущности, это не так, — сказал мистер Рикрофт. — Видите ли, Дюк вовсе не какая-нибудь загадочная личность. Я бы сказал, загадка только его социальное происхождение. Не поймите меня превратно. Вообще-то он исключительно хороший человек, — поспешил добавить он.
  Эмили молчала.
  — А вот и мой коттедж, — сказал мистер Рикрофт и после некоторой паузы предложил: — Не окажете ли честь зайти, засвидетельствовать?
  Они поднялись по тропинке и зашли в дом. Интерьер был необыкновенен: все стены заставлены книжными полками. Эмили переходила от одной к другой, с любопытством читая названия книг. Тут были и оккультные науки, и новейшая детективная литература, но более всего трудов по криминологии и описаний всемирно известных судебных процессов. Книги по орнитологии занимали сравнительно небольшое место.
  — Все это восхитительно, — сказала Эмили, — но мне пора возвращаться. Наверное, мистер Эндерби уже поднялся и ждет меня. Собственно, я еще и не завтракала. Мы договорились с миссис Куртис на половину десятого, а сейчас почти десять. Я страшно опаздываю, и все из-за того, что с вами было так интересно и вы проявили такое участие ко мне.
  — Рад помочь… — пробормотал мистер Рикрофт, когда Эмили одарила его своим очаровательным взглядом. — Можете рассчитывать на меня. Мы с вами теперь сотрудники.
  Эмили протянула ему руку, и он ощутил ее теплое пожатие.
  — Так прекрасно, когда есть на кого положиться, — сказала она, повторив фразу, в эффективности которой имела возможность так быстро убедиться.
  Глава 17
  Мисс Персехаус
  Когда Эмили вернулась, яичница с беконом была уже подана и Чарлз ждал ее.
  Миссис Куртис все еще волновалась по поводу беглого каторжника.
  — Два года уже прошло с последнего побега, — сказала она. — Три дня тогда искали. Около Мортонхемпстеда нашли.
  — Вы думаете, и этот пойдет туда? — спросил Чарлз. Местные толки отвергали подобное предположение.
  — Они никогда не идут по этому пути — все сплошная вересковая пустошь, а если выйти из нее — только небольшие городишки. Нет, скорее всего, он направится к Плимуту. Но раньше, чем он доберется туда, его схватят.
  — Можно бы найти хорошее убежище среди скал, по ту сторону Тора, — сказала Эмили.
  — Вы правы, мисс, и убежище есть. Оно называется пещера Пикси. Это расщелина между скал, такая узкая, что даже трудно себе представить. Но внутри она расширяется. Говорят, кто-то из людей короля Карла313 скрывался в ней две недели, а служанка носила ему с фермы еду.
  — Я должен взглянуть на эту пещеру Пикси, — сказал Чарлз.
  — Вы удивитесь, сэр, как трудно ее найти. Многие приезжающие летом на пикники ищут ее целыми днями и не находят. Ну а уж если вы найдете ее, обязательно бросьте булавку на счастье.
  — А что, — сказал Чарлз, когда они с Эмили после завтрака прогуливались в саду, — что, если мне отправиться в Принстон? Поразительно, как удачно все складывается, когда тебе хоть немного везет. Вот я начал с обычного приза за футбольный конкурс и не успел еще разобраться, где я, как натыкаюсь на сбежавшего уголовника и убийцу. Чудеса!
  — А как насчет фотографирования коттеджа майора Барнэби?
  Чарлз посмотрел на небо.
  — Хм, — произнес он. — Пожалуй, скажу, что погода неподходящая. Мне надо крепко держаться за свой raison d’etre и оставаться в Ситтафорде по возможности дольше, а перспективы становятся совершенно неясными. Э-э, я надеюсь, что ты не возражаешь, что я послал в газету интервью с тобой?
  — Что ты, конечно, нет, — машинально ответила Эмили. — И что я тебе наговорила?
  — Да обычные вещи, которые интересны людям, — сказал мистер Эндерби. — «Наш специальный корреспондент встретился с мисс Трефусис, невестой Джеймса Пирсона, который арестован полицией по подозрению в убийстве капитана Тревильяна». Затем мой отзыв о тебе как о красивой, благородной девушке.
  — Спасибо, — сказала Эмили.
  — С короткой стрижкой, — продолжал Чарлз.
  — Что ты этим хотел сказать?
  — То, что у тебя короткая стрижка.
  — Ну, это верно, — сказала Эмили. — Но зачем об этом упоминать?
  — Читательниц такое всегда интересует, — сказал Чарлз Эндерби. — Это было прекрасное интервью. Ты не представляешь себе, как трогательно, чисто по-женски ты говорила, что не перестанешь бороться за своего жениха, хотя бы против него ополчился весь мир.
  — Так и сказала? — спросила Эмили, слегка морщась.
  — А ты против? — озабоченно поинтересовался мистер Эндерби.
  — О нет! — сказала Эмили. — Развлекайся, дорогой.
  Мистер Эндерби с недоумением взглянул на нее.
  — Ничего особенного. Просто эти слова были вышиты у меня на переднике, — сказала Эмили. — Когда я была маленькой. На воскресном переднике. А на повседневном — «Не будь обжорой».
  — А, понятно. Да, я добавил еще изрядно сведений о морской карьере капитана Тревильяна, упомянул о заморских идолах, раздобытых им, и намекнул о вероятности мести неизвестного жреца. Только намекнул, понимаешь.
  — Ну, кажется, у тебя на сегодня уже совершено доброе дело, — сказала Эмили.
  — А ты что успела? Ты поднялась довольно рано, бог знает когда.
  Эмили стала рассказывать о своей встрече с мистером Рикрофтом. И вдруг осеклась. Эндерби, следуя ее взгляду, обернулся и увидел розовощекого, пышущего здоровьем молодого человека. Опершись на калитку, он всякими шумовыми эффектами старался привлечь к себе внимание.
  — Прошу прощения, что помешал, — сказал молодой человек. — Мне страшно неудобно, но это все тетя, она послала меня.
  — О! — в один голос произнесли Чарлз и Эмили, ничего не понимая из этого объяснения.
  — Да, да, — сказал молодой человек. — По правде говоря, моя тетя — настоящая фурия. Умеет получать свое, вы понимаете, что я имею в виду. Конечно, это дурной тон являться в такой момент, но если бы вы знали мою тетю… Впрочем, если исполните мою просьбу, вы с ней сами познакомитесь…
  — Ваша тетя мисс Персехаус? — перебила Эмили.
  — Совершенно верно, — сказал молодой человек с превеликим облегчением. — Значит, вы о ней уже слышали? Старуха Куртис, наверное, наговорила. Уж она-то наболтает, разве не так? Нет, нет, я не хочу сказать, что она плохой человек. Ну да ладно, дело в том, что тетя заявила, что хочет вас повидать, вот я и должен был явиться и передать вам это… А также приветы, поклоны и так далее. И если для вас не слишком затруднительно — она инвалид и совсем не выходит, — то было бы чрезвычайно желательно… Ну вы понимаете… Это все чистое любопытство, так что если сослаться на головную боль или срочное письмо — словом, не мне говорить… И все в порядке, вам уже нечего будет беспокоиться.
  — Однако я не прочь побеспокоиться, — сказала Эмили. — Я прямо с вами и отправлюсь. Мистеру Эндерби надо повидаться с майором Барнэби.
  — Надо? — тихо изумился Эндерби.
  — Да, надо, — решительно подтвердила Эмили, слегка кивнув, отпустила его и присоединилась на дороге к своему новому знакомому.
  — Полагаю, вы мистер Гарфилд? — сказала она.
  — Да, верно. Мне следовало представиться.
  — Ничего, — сказала Эмили. — Не так уж трудно было догадаться.
  — Так чудесно, что вы сразу же и собрались, — сказал мистер Гарфилд. — Многие бы девушки сочли это ниже своего достоинства. Но вы-то понимаете, что такое пожилые леди.
  — А вы ведь живете не здесь, мистер Гарфилд?
  — Конечно, нет, — с жаром ответил Ронни Гарфилд. — Вам приходилось когда-нибудь видеть такое забытое богом место? Не очень-то тут веселое житье. Неудивительно, если кто и совершит здесь убийство… — И он замолк, испугавшись своих слов. — Послушайте, простите меня, такой уж я разнесчастный. Вечно что-нибудь не то брякну. Я совсем не хотел сказать то, что сейчас…
  — Верю, что не хотели, — мягко сказала Эмили.
  — Вот мы и пришли, — сказал мистер Гарфилд.
  Он толкнул калитку, и они подошли по дорожке к небольшому коттеджу, такому же, как и остальные. В гостиной, обращенной в сад, стояла кушетка. На ней лежала почтенная леди с худым морщинистым лицом и с одним из самых острых и самых вопрошающих носов, какие Эмили когда-либо приходилось видеть. С некоторым затруднением леди приподнялась на локте.
  — Итак, ты ее привел, — сказала она. — Очень мило с вашей стороны, дорогая, навестить старую женщину. Но вы понимаете, что значит быть инвалидом. Ведь нужно же быть в курсе всех дел, и если не можешь пойти и выяснить все самолично, то вот приходится ждать, чтобы кто-нибудь пришел и рассказал. И не думайте, пожалуйста, что все это — обыкновенное любопытство, нет, здесь нечто гораздо более важное. Ронни, отправляйся красить садовую мебель. Под навесом, в конце сада. Два плетеных стула и скамейка. Краска и все необходимое там приготовлено.
  — Хорошо, тетя Каролина. — И послушный племянник удалился.
  — Присаживайтесь, — сказала мисс Персехаус.
  Эмили села на указанный стул. Странно сказать, она сразу же почувствовала определенное расположение, симпатию к этой довольно острой на язык, больной женщине. Она, несомненно, ощутила какое-то родство с ней.
  «Вот человек, — подумала Эмили, — который идет прямо к цели, идет своим путем и умеет повелевать людьми. Точно как я, только мне посчастливилось быть довольно привлекательной, а ей во всем приходится полагаться на характер».
  — Я знаю, что вы та самая девушка, которая помолвлена с племянником Тревильяна, — сказала мисс Персехаус. — Я все о вас слышала, а теперь вижу вас, и мне совершенно ясны ваши возможности. Желаю удачи.
  — Спасибо, — сказала Эмили.
  — Терпеть не могу распускающих нюни женщин, — сказала мисс Персехаус. — Я предпочитаю тех, что принимают решения и действуют. — Она сурово взглянула на Эмили. — Вот вам, я думаю, жаль меня — лежит, мол, тут, ни встать, ни прогуляться?
  — Нет, — задумчиво произнесла Эмили. — Не знаю, жалею или нет. Я полагаю, что человек, если у него есть решимость, может чего-то добиться в жизни. Если не тем, так иным путем.
  — Совершенно верно, — сказала мисс Персехаус. — Приходится только смотреть на жизнь под другим углом, чем остальные.
  — Углом зрения, — пробормотала Эмили.
  — Как-как вы сказали?
  И Эмили, насколько это было в ее силах, объяснила в общих чертах свою теорию, которую разработала в это утро, рассказала о том, как она уже успела применить ее на практике.
  — Неплохо, — сказала мисс Персехаус, кивая головой. — Ну а теперь, моя дорогая, перейдем к делу. Будучи не дурой, я полагаю, что вы приехали в деревню подразузнать, что сможете, о людях и посмотреть, не имеет ли то, что вы узнали, какого-нибудь отношения к убийству. Итак, если вы хотите услышать что-нибудь о людях, я могу вам кое-что сказать.
  Эмили не стала терять времени. Немногословно, по-деловому приступила к делу:
  — Майор Барнэби?
  — Типичный отставной офицер, недалек, кругозор ограничен, склонен к ревности. Легковерен в денежных делах. Готов вложить деньги в дутое предприятие на Южном море, а у себя под носом и слона не заметит. Любит быстро разделываться с долгами и не любит тех, кто не вытирает ноги о коврик.
  — Мистер Рикрофт? — спросила Эмили.
  — Занятный маленький человечек, страшно самовлюблен. Капризен. Считает себя замечательной личностью. Думаю, он уже предложил вам свою помощь, чтобы разобраться в деле, опираясь на свои замечательные познания в криминологии.
  Эмили призналась, что так оно и было.
  — Мистер Дюк? — спросила она.
  — Совершенно ничего не знаю об этом человеке, хотя и должна бы знать. Типичный случай: надо бы знать, а все-таки не знаю. Странно. Так вот бывает с именем — вертится у тебя на языке, а вспомнить не можешь.
  — Миссис и мисс Уиллет? — спросила Эмили.
  — Ах, Уиллет! — Мисс Персехаус в некотором возбуждении опять приподнялась на локте. — Ну да, мать и дочь. Сейчас я вам кое-что расскажу о них, моя дорогая. Может быть, это вам пригодится. Пройдите туда, к моему письменному столу, и выдвиньте маленький верхний ящик, тот, что слева. Да, да, правильно. Принесите мне чистый конверт, который там лежит.
  Эмили принесла, как было велено, конверт.
  — Не скажу, что это важно, скорей всего — нет, — сказала мисс Персехаус. — Все так или иначе лгут, и миссис Уиллет имеет полное право поступать как все.
  Она взяла конверт и пошарила в нем рукой.
  — Расскажу все по порядку. Когда эти южноафриканские дамы перебирались сюда со своими распрекрасными нарядами, с горничными и новомодными чемоданами, то мать с дочерью ехали на «Форде», а горничные с чемоданами — на станционном открытом автомобиле. И естественно, это было, как вы понимаете, событием. Я смотрела в окно, когда они проезжали, и заметила, как цветная наклейка оторвалась от чемодана и закружилась на краю моего участка. А я терпеть не могу беспорядка и всяких валяющихся бумажек. Конечно, я отправила Ронни ее подобрать и собиралась выбросить. Но она оказалась такой яркой и красивой, что, пожалуй, пригодится для альбома, в который я наклеиваю вырезки для детской больницы. Больше бы я о ней и не вспомнила, если бы миссис Уиллет не раз и не два не подчеркивала то, что Виолетта никогда не покидала Африки, а сама она бывала только в Англии и на Ривьере.
  — Вот как? — удивилась Эмили.
  — Именно так. А теперь посмотрите сюда. — Мисс Персехаус протянула Эмили ярлык; на нем было написано: «Мендельс-отель, Мельбурн». — Австралия — не Южная Африка, по крайней мере, раньше таковой не считалась. Полагаю, это не имеет особого значения, но за что купила, за то и продаю. И еще вот что я вам скажу. Я слышала, как миссис Уиллет называет свою дочку. Она зовет ее «Ку-у-и-и», а это опять же характерно скорее для Австралии, чем для Южной Африки. Подозрительно это, замечу я вам. Зачем скрывать, что вы приехали из Австралии, если вы на самом деле оттуда?
  — В самом деле странно, — сказала Эмили. — И почему это они явились сюда зимой?
  — Конечно, это ведь бросается в глаза, — согласилась мисс Персехаус. — Вы у них уже побывали?
  — Нет. Собиралась пойти сегодня. Только не представляю себе, что я им скажу.
  — О, я вам сейчас устрою предлог, — бодро сказала мисс Персехаус. — Дайте-ка мне ручку, почтовую бумагу и конверт. Вот так. Теперь минутку. — И после небольшой паузы она вдруг неожиданно разразилась страшным воплем: — Ронни, Ронни, Ронни! Что он — оглох? И что это он не идет, когда его зовут? Ронни! Ронни!
  Ронни тут же примчался с кисточкой в руке.
  — Что случилось, тетя Каролина?
  — Что тут должно случиться? Я тебя зову, и все. Вчера у миссис Уиллет был к чаю какой-нибудь особенный торт?
  — Торт?
  — Торт, сандвичи, еще что-нибудь такое? Ох и туго ты соображаешь, мой мальчик. Ну что у вас там было к чаю?
  — А, к чаю! Кофейный торт, — ответил едва пришедший в себя Ронни. — Сандвичи с паштетом.
  — Кофейный торт, — сказала мисс Персехаус. — Подойдет! — И весело принялась писать. — Можешь идти красить, — обернулась она к Ронни. — И нечего стоять тут с раскрытым ртом! Аденоиды тебе удалили еще в детстве, так что причин нет.
  Она написала:
  «Дорогая миссис Уиллет!
  Я слышала, у вас вчера к чаю подавали необыкновенно вкусный кофейный торт. Не будете ли вы столь добры и не дадите ли мне его рецепт? Знаю, что вы не откажете в моей просьбе, — ведь инвалиду только и разнообразия в жизни, что полакомиться. Мисс Трефусис любезно обещала передать вам эту записку, потому что Ронни сегодня утром занят. А какой ужас с этим беглым каторжником?!
  Она положила записку в конверт, заклеила его, надписала.
  — Вот вам, моя милая. Вы, вероятно, увидите, что у дверей околачиваются репортеры. Много их ехало в фордовском шарабане314. Так вы спросите миссис Уиллет, скажите, что вы от меня, и тогда проберетесь вовнутрь. Мне нет необходимости наставлять вас, чтобы вы там ничего не проморгали и воспользовались визитом наилучшим образом.
  — Вы так добры, — сказала Эмили, — так добры!
  — Я помогаю тем, кто сам способен себе помочь, — сказала мисс Персехаус. — Между прочим, вы не спросили, что я думаю о Ронни. Вероятно, он тоже в вашем списке. По-своему он неплохой молодой человек, но до жалости слаб. С горечью должна признаться, что за деньги он готов на что угодно. Подумать только, что ему приходится терпеть от меня! А мозгов не хватает понять, что он был бы мне в десять раз дороже, если бы время от времени возражал или посылал меня ко всем чертям. Да, остается еще капитан Вайатт. Этот, мне кажется, курит опиум. Его легко вывести из себя, и он становится самым невыносимым в Англии человеком. Ну вот, еще что-нибудь хотите узнать?
  — Вроде бы нет, — сказала Эмили. — Но то, что вы рассказали, по-моему, заслуживает внимания.
  Глава 18
  Эмили посещает Ситтафорд-хаус
  Весело шагая по дороге, Эмили еще раз отметила, как изменчиво утро. Все вокруг уже окутывал туман.
  «Ужасное это место для жизни — Англия, — подумала она. — Если не снег, не дождь, не пронизывающий ветер, так туман. А если и солнышко светит, то все равно такой холод, что зуб на зуб не попадает».
  Ее размышления были нарушены довольно грубым голосом, раздавшимся прямо над ее ухом:
  — Простите, вы случайно не видели бультерьера?
  Эмили вздрогнула и повернулась. Через калитку к ней перегнулся высокий худой мужчина, темнолицый, седой, с налитыми кровью глазами. Одной рукой он опирался на костыль и с интересом разглядывал Эмили. Она без труда догадалась, что перед ней капитан Вайатт. Инвалид, владелец коттеджа номер три.
  — Нет, не видела, — ответила она.
  — Убежала… — сказал капитан Вайатт. — Такое нежное создание — и совершенная дура. А тут эти машины…
  — Я бы не сказала, что на дороге много машин.
  — Летом много шарабанов, — хмуро заметил капитан Вайатт. — Утренняя прогулка из Экземптона за три шиллинга шесть пенсов. Подъем к ситтафордскому маяку, что на полпути от Экземптона, чтобы слегка заправиться.
  — Да, но ведь сейчас не лето, — сказала Эмили.
  — Все одно. Вот только что шарабан проехал. Наверное, репортеры отправились поглазеть на Ситтафорд-хаус.
  — Вы хорошо знали капитана Тревильяна? — спросила Эмили.
  По ее мнению, инцидент с бультерьером был просто предлогом, продиктованным откровенным любопытством капитана Вайатта. Она была совершенно уверена, что ее особа — сейчас главный предмет внимания в Ситтафорде, и не было ничего удивительного, что капитану Вайатту, как и всем, захотелось непременно посмотреть на нее.
  — Откуда мне его хорошо знать? — сказал капитан Вайатт. — Он продал мне этот коттедж.
  — Ну да, — ободряюще сказала Эмили.
  — Скряга он был, вот что, — сказал капитан Вайатт. — По договору он должен был все сделать по вкусу покупателя. Но стоило мне рамы шоколадного цвета оттенить лимонным, и он потребовал с меня половину стоимости. По договору, мол, предусмотрен один цвет для всех коттеджей.
  — Вы не ладили? — спросила Эмили.
  — Да, мы вечно с ним скандалили, — сказал капитан. — Я и со всеми-то вечно скандалю, — добавил он в раздумье. — В таких местах, как здесь, приходится учить людей, чтобы тебя не беспокоили. Постоянно стучатся, заходят, болтают. Я не против принимать гостей, когда я в настроении, но настроение должно быть у меня, а не у них. Чего уж хорошего — ходил тут, как лорд в своем поместье, заявлялся, когда ему вздумается! Теперь-то ко мне уж ни один черт не сунется, — с удовлетворением заключил он.
  Эмили молча кивнула.
  — А слуг лучше всего иметь туземцев, — сказал капитан Вайатт. — Они послушны. Абдулла! — взревел он.
  Высокий индус в чалме вышел из коттеджа и остановился в почтительном ожидании.
  — Заходите, угощу чем-нибудь, — пригласил капитан. — Посмотрите мой коттедж.
  — Простите, — сказала Эмили, — но я тороплюсь.
  — А вы не торопитесь, — сказал капитан Вайатт.
  — Нет, надо, — возразила Эмили. — У меня назначена встреча.
  — Никто теперь не ценит искусства жить, — сказал капитан. — Бегут на поезда, договариваются о встречах, всему определяют время, а все это — чушь. Поднимайтесь с солнцем, ешьте, когда вам захочется, не связывайте себя с днями и часами — вот что я вам посоветую. Я бы уж научил людей жить, если бы они ко мне прислушивались.
  «Результаты подобного достойного образа жизни не очень-то обнадеживающи», — подумала Эмили. Человека, более, чем капитан Вайатт, похожего на развалину, она еще и не встречала. Чувствуя, что в данный момент его любопытство в какой-то степени удовлетворено, она настояла на своем и отправилась дальше.
  Дверь в Ситтафорд-хаусе была массивная, дубовая. Аккуратный шнур звонка, огромный проволочный коврик и до блеска начищенный почтовый ящик из желтой меди… Все, как отметила Эмили, было воплощением комфорта и солидности. Аккуратная традиционная горничная вышла на звонок.
  По тому, как она холодно заявила, что «миссис Уиллет сегодня не принимают», Эмили заключила, что журналисты сделали свое черное дело.
  — У меня записка к ней от мисс Персехаус, — сказала Эмили.
  Это подействовало. На лице горничной отразилось колебание, ее отношение изменилось.
  — Пожалуйста, проходите!
  Эмили вошла в помещение, которое агенты по найму определяют как «хорошо оборудованную прихожую», оттуда ее провели в большую гостиную. Здесь ярко пылал огонь, налицо были следы пребывания женщины: несколько стеклянных тюльпанов, изящная рабочая корзинка, девичья шляпка, кукла Пьеро с необычайно длинными ногами. Она отметила отсутствие фотографий.
  Вобрав в себя все, что можно было увидеть, Эмили принялась греть перед камином руки, когда открылась дверь и вошла девушка примерно ее лет. Эмили обратила внимание, что она прехорошенькая, красиво и дорого одета. Она подумала также, что нечасто встретишь девушку в таком нервозном состоянии. Нет, обнаружить это было не так просто — ведь мисс Уиллет пыталась держаться непринужденно и приветливо.
  — С добрым утром, — сказала она, подходя и протягивая руку. — Мне очень жаль, но мама не могла выйти, она все утро в постели.
  — Ах, какая досада! Боюсь, что я пришла не вовремя.
  — Нет, нет, что вы! Повар сейчас же напишет вам рецепт торта. Нам очень приятно оказать услугу мисс Персехаус. Вы у нее остановились?
  Эмили, внутренне улыбаясь, подумала, что это, наверное, единственный дом в Ситтафорде, обитатели которого не знают определенно, кто она такая и почему здесь. В Ситтафорд-хаусе были свои отношения между хозяевами и прислугой. Прислуга, вероятно, знала о ней, хозяева — нет.
  — Собственно, не совсем у нее, — сказала Эмили. — Поселилась-то я у миссис Куртис.
  — Конечно, коттедж страшно мал, а у нее ведь еще племянник, Ронни, не так ли? Думаю, что для вас и места бы не нашлось. Она замечательный человек, правда? Какой сильный характер, всегда думаю я. Я даже немного ее побаиваюсь.
  — Она ведь, пожалуй, задира, а? — живо откликнулась Эмили. — А как соблазнительно быть задирой, особенно если люди тебе не возражают.
  Мисс Уиллет вздохнула.
  — Как бы я хотела уметь возражать людям! — сказала она. — Нам все утро страшно надоедают репортеры.
  — Ну конечно, — сказала Эмили. — Это ведь дом капитана Тревильяна, того самого, что убили в Экземптоне?
  Эмили пыталась установить истинную причину нервозности Виолетты — ведь девушка была явно взвинчена. Что-то тревожило ее, и тревожило довольно сильно. Эмили намеренно резко произнесла имя капитана. Девушка явно не прореагировала на него.
  — Да. Вы думаете, это не страшно?
  — Ну расскажите, если вам, конечно, не претит говорить об этом.
  — Нет, нет, только с чего бы мне начать?..
  — Ну, хотя бы с того столоверчения, — продолжала Эмили. — Я услышала о нем совершенно случайно, и мне показалось это очень интересно, то есть я хочу сказать, это ужас какой-то.
  «Скорее всего, девичьи страхи, — подумала она про себя. — Девичьи страхи, и ничего больше».
  — Да, это был ужас, — сказала Виолетта. — Я никогда не забуду того вечера. Мы, конечно, подумали, что кто-то просто подурачился, правда, на наш взгляд, это была мерзкая шутка.
  — Да, да…
  — Не забыть мне, как все выглядели, когда включили свет. Вот мистер Дюк и майор Барнэби — они умеют владеть собой и никогда бы не признались, какое это произвело на них впечатление. А посмотрели бы вы, как майор Барнэби был по-настоящему напуган. Мне кажется, он поверил больше, чем кто-нибудь из нас. Ну а бедняга мистер Рикрофт! Я уж подумала, не случилось бы с ним сердечного приступа или еще чего-нибудь. А ведь он занимается исследованием психики, казалось бы, должен спокойно относиться к таким вещам. А Ронни — вы знаете Ронни Гарфилда? — тот выглядел так, будто ему и на самом деле явился какой-то дух. Даже мама ужасно расстроилась, я ее такой никогда не видела.
  — Должно быть, настоящий призрак, — сказала Эмили. — Хотела бы я на него взглянуть.
  — Нет, это в самом деле было ужасно. Мы все делали вид, что это просто шутка, но ведь в самом деле на это было вовсе не похоже. А потом майор Барнэби вдруг решил отправиться в Экземптон. Мы пытались не пустить его, уверяли, что можно погибнуть в такую погоду, но он все равно пошел. Мы еще посидели немного после его ухода, и нам всем было страшно. А потом, вот уже вчера вечером — нет, утром, — мы узнали эту новость.
  — Так вы считаете, что это был дух капитана Тревильяна? — спросила Эмили с невольной дрожью в голосе. — Или, может быть, ясновидение… телепатия?..
  — Я… я не знаю. Но я больше никогда не буду смеяться над такими вещами.
  Вошла горничная со сложенным листком бумаги на подносе, вручила его Виолетте и удалилась.
  Виолетта развернула листок, просмотрела его и передала Эмили.
  — Это вам, — сказала она. — Словом, вы как раз вовремя. История с убийством очень расстроила слуг. Они считают, что жить здесь, на отшибе, опасно. Мама вчера, разговаривая с ними, вышла из себя и велела им складывать вещи. И вот после обеда они уезжают. Мы собираемся взять вместо них двух мужчин. Один будет вести дом, а второй — вроде швейцара и шофера. Думаю, это будет гораздо лучше.
  — Слуги — просто глупцы, не правда ли? — сказала Эмили.
  — Конечно, если бы еще капитана Тревильяна убили в этом доме…
  — Кстати, как это вы решились поселиться здесь? — спросила Эмили, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно непринужденнее, словно простое проявление любопытства.
  — О, нам казалось, что это будет так интересно! — сказала Виолетта.
  — А вы не считаете, что тут довольно скучно?
  — Что вы, совсем нет! Мне нравится в деревне.
  Однако глаза ее избегали встречи со взглядом Эмили. Лишь на миг мелькнуло в них подозрение, даже испуг. Она нетерпеливо заерзала на стуле, и Эмили довольно неохотно поднялась.
  — Мне пора идти, — сказала она. — Я вам очень благодарна, мисс Уиллет. Надеюсь, что ваша мама скоро поправится.
  — О, вообще-то она чувствует себя хорошо, только из-за слуг всякие волнения.
  — Ну разумеется.
  Незаметным ловким движением Эмили положила свои перчатки на маленький столик. Виолетта проводила ее к парадной двери, и они, сказав друг другу обычные приятные слова, распрощались.
  Горничная, впуская Эмили, отворила дверь, когда же Виолетта закрыла ее за уходящей гостьей, не слышно было, чтобы в замке повернулся ключ. Медленно двигаясь к калитке, Эмили так и не услышала щелчка замка.
  Посещение Ситтафорд-хауса подтверждало возникшее у Эмили подозрение, что в доме происходит что-то странное. Нет, она не думала, что Виолетта — прямая соучастница преступления (если, конечно, не притворялась очень умело), но что-то тут было не так. И это «что-то», по всей видимости, имело отношение к трагедии. Это «что-то» должно было как-то связывать Уиллетов и Тревильяна. Это «что-то» могло, наверное, пролить свет на загадку.
  Эмили проворно вернулась, подошла к входной двери, повернув ручку, легко открыла ее и переступила порог. Прихожая была пуста. Эмили остановилась, не зная, что предпринять. Основание у нее было — перчатки, «забытые» в гостиной. Она стояла не шевелясь и прислушивалась. Нигде ни звука, кроме еле доносившихся сверху голосов. Как можно осторожнее Эмили проскользнула к лестнице и остановилась, устремив взгляд наверх. Затем она бесшумно и быстро поднялась на площадку. Это было уже рискованно. Вряд ли можно было уверять, что ее перчатки сами собой отправились на второй этаж, но желание подслушать было очень велико. Нынешние строители, рассудила Эмили, не делают порядочных дверей. Сквозь дверь доносятся звуки голосов. Следовательно, если подойти поближе, можно ясно услышать разговор, происходящий в комнате. Еще шаг… еще один… Голоса двух женщин. Несомненно, Виолетта и ее мать.
  И вдруг разговор прервался. Послышался звук шагов. Эмили моментально ретировалась.
  Когда Виолетта вышла из комнаты матери и спустилась вниз, она удивилась, увидев в прихожей свою недавнюю гостью, блуждающую, как потерянная собака.
  — Перчатки, — объяснила Эмили. — Наверное, я их забыла у вас…
  — Надеюсь, они здесь, — сказала Виолетта.
  Они прошли в гостиную, и действительно, на маленьком столике, рядом с которым сидела Эмили, лежали «забытые» перчатки.
  — Ах, спасибо! — сказала Эмили. — До чего же я безголовая! Все забываю.
  — А сегодня перчатки нужны, — сказала Виолетта. — Такой холод.
  И они снова простились, только на этот раз Эмили слышала, как в замке повернулся ключ.
  Она шла по проезжей дороге, и у нее было над чем подумать. Ведь когда дверь на верхней площадке открылась, она отчетливо услышала фразу, произнесенную женщиной, что постарше, раздраженно и жалобно: «Боже мой! Я уже не могу этого вынести. Наступит ли наконец когда-нибудь вечер?»
  Глава 19
  Теории
  Когда Эмили возвратилась в коттедж, приятеля своего она там не застала. Он ушел, как объяснила миссис Куртис, с какими-то молодыми джентльменами, а для леди есть две телеграммы. Эмили взяла их, вскрыла и сунула в карман свитера; миссис Куртис проводила их жадным взглядом.
  — Надеюсь, ничего плохого? — спросила она.
  — Нет, нет, — ответила Эмили.
  — Телеграммы всегда нагоняют страх, — сказала миссис Куртис.
  — Безусловно, очень беспокоят.
  В этот момент Эмили ничто не интересовало. Ей хотелось побыть одной. Надо было привести в порядок собственные мысли. Она поднялась наверх, к себе в комнату, и, взяв карандаш и бумагу, принялась за работу по ею самой разработанной системе. Она успела минут двадцать поупражняться таким образом, когда ее прервал мистер Эндерби.
  — Привет, привет! Вот ты где! А Флит-стрит315 все утро гоняется за тобой. Ты повсюду от них ускользала. Тут, конечно, не обошлось без моего участия: зачем тебя лишний раз волновать? Уж если дело касается моей Эмили, я постараюсь проявить инициативу. — Он сел на стул (Эмили расположилась на кровати) и довольно усмехнулся. — Зависть и злоба — вот уж верно! — сказал он. — Я распределял между ними товар. Я их всех знаю и знаю, что кому надо. Слишком уж все хорошо, чтобы быть правдой. Я все время щиплю себя и чувствую, что вот-вот проснусь. Ты видела, какой туман?
  — Надеюсь, он не помешает мне поехать в Эксетер, — сказала Эмили.
  — Ты хочешь поехать в Эксетер?
  — Да. Мне надо увидеться с мистером Дакрсом, моим поверенным. Он занимается защитой Джима и хочет со мной встретиться. Ну а раз уж я буду там, я думаю нанести визит и миссис Дженнифер, тетушке Джима. В конце концов, Эксетер — это полчаса езды… Я хочу сказать, она могла бы проскочить поездом, навернуть братцу по голове, и никто бы не заметил ее отсутствия. Понимаю, что это кажется маловероятным, но ведь всякое случается. Нет, нет, я совсем не за то, чтобы это была тетушка Дженнифер. Я бы предпочла, чтобы это был Мартин Деринг. Ненавижу подобных людей: претендует на роль зятя, а сам такие штучки выделывает, что так бы и заехала ему в физиономию.
  — Неужели он такой?
  — Можешь не сомневаться. Подходящий экземпляр для убийцы. Постоянно телеграммы от букмекеров — швыряет деньги на скачках. Досадно только, что у него великолепное алиби. Мистер Дакрс сообщил мне об этом. Издатель, а потом, видите ли, литературный обед. Это же и респектабельно, и как-то неколебимо.
  — Хм… литературный обед… — сказал Эндерби. — Вечером в пятницу. Мартин Деринг… Постой-ка, постой! Ну да, Мартин Деринг, я почти уверен в этом. Черт возьми, я даже совершенно уверен, но можно проверить. Я телеграфирую Карутерсу.
  — О чем? — спросила Эмили.
  — Послушай, тебе известно, что я приехал в Экземптон в пятницу вечером? И я собирался еще получить кое-какую информацию от своего приятеля — газетчика Карутерса. Он обещал заехать ко мне в половине седьмого, перед тем как отправиться на какой-то литературный обед. Сказал, если не успеет, то черкнет строчку-другую. Так он не успел и написал мне.
  — Какое это все имеет отношение к делу? — удивилась Эмили.
  — Не спеши. Сейчас скажу. Так вот, приятель неплохо провел на обеде время и изрядно набрался. Кроме информации, которую я от него ждал, он постарался покрасочнее описать мне это сборище. Какие там произносились спичи, какими дураками выглядели такой-то известный писатель и такой-то драматург. Не преминул он сообщить и о том, что у него было отвратительное место за столом. С одной стороны от него пустовал стул Руби Мак-Эльмот, этой ужасной дамы, фабрикующей бестселлеры, с другой должен был сидеть Мартин Деринг, но он тоже отсутствовал. Карутерс пододвинулся поближе к хорошо известному в Блэкхите поэту и постарался использовать свое положение. Ты поняла, для чего я все это рассказывал?
  — Чарлз! Дорогой! — расчувствовалась Эмили. — Так, значит, этот скот и не был на обеде?
  — Вот именно.
  — Ты уверен, что не ошибаешься?
  — Убежден, что нет. И вот неудача, письмо-то я разорвал. Но можно телеграфировать Карутерсу. Он подтвердит.
  — Есть, конечно, еще издатель, с которым он провел день. Но я склонна думать, что издатель собирался вернуться в Америку. Ну а если так, то в этом кое-что есть. Значит, он подобрал такого свидетеля, которого не так-то легко достать.
  — Ты и в самом деле думаешь, что мы докопались? — спросил Эндерби.
  — Похоже. Пожалуй, самое лучшее — обратиться к этому инспектору Нарракоту. Нам самим не добраться до американского издателя, который сейчас где-нибудь на борту «Мавритании» или «Беренгарии»316. Пусть полиция поработает.
  — Боже мой! Если подтвердится, это будет сенсация! — воскликнул Эндерби. — А раз так, то, я думаю, «Дейли уайер» может предложить мне не менее чем…
  Эмили безжалостно нарушила его честолюбивые мечты:
  — Однако нам не следует терять голову и пускать все остальное на самотек. Я еду в Эксетер. Думаю, что вернусь не ранее чем завтра. А для тебя у меня есть дело.
  — И что это за дело?
  — А вот… — И Эмили описала свой визит к Уиллетам и привела странную подслушанную фразу. — Нам нужно точно знать, что произойдет сегодня вечером. Что-то тут не так.
  — Действительно, странно!
  — Ну вот видишь. И еще одно: конечно, может быть, это совпадение, а может, и нет. Заметь, что слуги все внезапно ушли. Что-то необычное произойдет там сегодня, и тебе надо быть начеку и установить что.
  — Ты хочешь сказать, что мне всю ночь предстоит продрожать под кустом?
  — Ну ты же не против? Настоящий журналист ведь всегда готов пострадать за правое дело.
  — Кто это тебе сказал?
  — Неважно кто, важно, что я это знаю. Так ты займешься этим?
  — Разумеется. Я ведь тоже не хочу что-нибудь прозевать, — сказал Чарлз. — Раз в Ситтафорд-хаусе сегодня должно что-то произойти, я буду там.
  Тут Эмили рассказала ему о багажном ярлыке.
  — Любопытно, — сказал мистер Эндерби. — Ведь в Австралии живет третий Пирсон, а? Самый молодой. Не то чтобы это что-то значило, но ведь, может быть, и существует какая-то связь.
  — Ну вот, пожалуй, и все, — сказала Эмили. — А чем можешь порадовать меня ты?
  — Хм, — сказал Чарлз. — Есть у меня тут одно соображение.
  — Какое?
  — А ты не рассердишься?
  — Думаю, что нет. То есть я постараюсь выслушать тебя терпеливо и внимательно.
  — Ну, дело в том… — начал Чарлз Эндерби, с сомнением поглядывая на нее. — Пойми, я не хочу никого обидеть. Словом, не думаешь ли ты, что судьба твоего молодца зависит от истинной правды?
  — Ты хочешь сказать, что убил все-таки он? Но я уже говорила тебе с самого начала, что это вполне естественная точка зрения, но нам с тобой надо исходить из предположения, что он не убивал.
  — Я не об этом, — ответил Эндерби. — Я тоже исхожу из предположения, что убил не он. Но вот насколько далеко то, что он рассказал, от того, что произошло на самом деле? Он сказал, что пришел к дяде, поговорил с ним и оставил его в добром здравии.
  — Да.
  — А не думаешь ли ты, что он мог прийти и застать дядю уже мертвым? Я допускаю, что он мог испугаться и побоялся говорить об этом.
  Чарлз не без колебаний излагал свою теорию и с облегчением заметил, что Эмили не проявила признаков гнева. Она лишь чуть нахмурилась, задумчиво сдвинула брови.
  — Я не собираюсь возражать, — сказала она. — Все может быть. Мне это раньше не приходило в голову. Я знаю, что Джим не способен убить, но испугаться, глупо соврать, а потом держаться за свое вранье — это он может.
  — Плохо, что нельзя пойти и спросить его об этом. Ведь свидание с ним с глазу на глаз не разрешат.
  — Я могу поручить мистеру Дакрсу сходить к нему, — сказала Эмили. — С адвокатом разговаривают без свидетелей. Сложность в том, что Джим ужасно упрямый: сказав что-либо однажды, он будет придерживаться своей версии.
  — А это моя версия, и я буду придерживаться ее.
  — Я рада, Чарлз, что ты напомнил мне о такой возможности, мне это в голову не приходило. Мы искали того, кто пришел после него, а если это произошло до?..
  Она остановилась, запутавшись в мыслях. Две совершенно различные теории вели в разные стороны. Одна предложена мистером Рикрофтом, и в ней ссора Джима с дядей была определяющим моментом. И вот — другая, по которой выходило, что Джим тут совершенно ни при чем. Эмили чувствовала, что прежде всего надо повидать врача, который первым осматривал тело. Если бы оказалось, что Тревильян мог быть убит, скажем, в четыре часа, это могло бы существенно изменить вопрос об алиби. Во-вторых, надо было потребовать от мистера Дакрса самым решительным образом убедить своего клиента в абсолютной необходимости говорить по этому пункту правду.
  Она поднялась с кровати.
  — Ну, — сказала она, — лучше подумай, как мне добраться до Экземптона. У кого-то в кузнице есть машина. Кажется, прескверная. Но, может быть, сходишь все-таки, договоришься? Сразу после обеда я и тронусь. Есть поезд на Эксетер в три десять. Это позволит мне сначала повидаться с врачом. Который час?
  — Половина первого, — ответил мистер Эндерби, взглянув на часы.
  — Тогда пойдем вместе договариваться насчет машины, — сказала Эмили. — Мне, правда, надо еще кое-что сделать до отъезда из Ситтафорда.
  — Что же?
  — Посетить мистера Дюка. Это единственный участник столоверчения, с которым я не виделась.
  — Мы будем идти мимо его коттеджа по пути в кузницу.
  Коттедж мистера Дюка был последним в ряду. Эмили отодвинула щеколду на калитке, и они пошли по дорожке. А затем произошло нечто удивительное: открылась дверь, и из дома вышел человек. Этим человеком оказался инспектор Нарракот.
  Он был изумлен. И Эмили, сколь высокого мнения о себе она ни была, смутилась. Впрочем, она тут же изменила свои намерения.
  — Я так рада видеть вас, инспектор, — сказала она. — Я бы хотела, если можно, поговорить с вами кое о чем.
  — С удовольствием, мисс Трефусис. — Он вынул часы. — Но, боюсь, вам придется быть очень краткой. Меня ждет машина. Я срочно возвращаюсь в Экземптон.
  — Вот удача-то! — воскликнула Эмили. — Вы, может быть, подвезете меня, инспектор?
  Инспектор довольно сухо ответил, что рад оказать ей услугу.
  — Ты бы сходил за моим чемоданом, Чарлз, — сказала Эмили. — Он у меня уже приготовлен.
  Чарлз немедленно удалился.
  — Совершенно не ожидал встретить вас здесь, мисс Трефусис, — сказал инспектор Нарракот.
  — Я же сказала «au revoir», — напомнила ему Эмили.
  — Я тогда не придал этому значения.
  — Вы слишком долго не придаете мне значения, — прямо сказала ему Эмили. — И знаете, инспектор, ведь вы ошиблись. Джим не тот человек, который вам нужен.
  — Неужели?
  — К тому же, инспектор, я вижу, что в глубине души вы согласны со мной.
  — Почему вы так думаете, мисс Трефусис?
  — Что вы делали у мистера Дюка? — вопросом на вопрос ответила Эмили.
  Нарракот был явно смущен, а Эмили продолжала:
  — Вы сомневаетесь, инспектор, вот в чем дело, сомневаетесь. Вы думали, что схватили того, кого надо, но сами в этом не уверены и поэтому еще что-то выясняете. Ну а у меня есть кое-что, что может вам помочь. Я расскажу вам по пути в Экземптон.
  Послышались шаги, и появился Ронни Гарфилд. Выглядел он как школьник, прогуливающий уроки, — виноватый, затаивший дыхание.
  — Мисс Трефусис, — начал он, — как насчет того, чтобы прогуляться сегодня днем, пока моя тетушка вздремнет?
  — Не получится, — сказала Эмили. — Я уезжаю в Эксетер.
  — Как это? Совсем уезжаете?
  — Нет, — сказала Эмили. — Завтра вернусь.
  — О, тогда все в порядке.
  Эмили вытащила из кармана свитера записку и протянула ему:
  — Отдадите это вашей тете, хорошо? Рецепт кофейного торта. И скажите ей, что она успела вовремя: повар, как и все слуги, сегодня уезжает. Непременно скажите, ее это заинтересует.
  Легкий ветерок донес далекий зов:
  — Ронни, Ронни, Ронни!
  — Это тетушка, — нервно вздрогнув, произнес Ронни. — Мне лучше пойти.
  — Думаю, да, — согласилась Эмили. — У вас левая щека в зеленой краске! — крикнула она вслед.
  Ронни исчез за тетушкиной оградой.
  — А вот и мой приятель с чемоданом, — сказала Эмили. — Идемте, инспектор, я вам обо всем расскажу в машине.
  Глава 20
  Визит к тете Дженнифер
  В половине третьего доктор Уоррен принял Эмили. Ему сразу понравилась эта деловая и привлекательная девушка. Ее вопросы были прямые и по существу.
  — Да, мисс Трефусис, я вас отлично понимаю. Видите ли, в противоположность тому, что пишут в романах, точно установить время смерти чрезвычайно трудно. Я освидетельствовал тело в восемь часов. Могу определенно сказать, что два часа после смерти прошло. Насколько больше, это сказать трудно. Если бы меня спросили, могли ли его убить в четыре часа, я бы сказал: возможно, хотя лично я склонен считать, что это произошло в более позднее время. С другой стороны, тело не могло пролежать долго. Четыре с половиной часа — крайний предел для этого случая.
  — Спасибо, — сказала Эмили. — Это все, что я хотела узнать.
  Она успела на станцию к поезду три десять и отправилась затем прямо в гостиницу, где остановился мистер Дакрс.
  Их беседа носила сугубо деловой характер — никаких эмоций. Мистер Дакрс знал Эмили еще маленькой девочкой, а когда она достигла совершеннолетия, стал заниматься ее делами.
  — Вы должны быть готовы к неожиданностям, Эмили, — сказал он. — Дела Джима Пирсона гораздо хуже, чем мы предполагали.
  — Хуже?
  — Да. К чему ходить вокруг да около! Выплыли факты, которые представляют его в очень неблагоприятном свете. Эти факты, по-видимому, и убедили полицию в его вине. Я бы действовал не в ваших интересах, если бы скрывал их от вас.
  — Пожалуйста, расскажите мне.
  Голос Эмили оставался спокойным. Какой бы удар ни обрушивался на нее, она не желала демонстрировать свои чувства. Совсем не чувствами собиралась она помочь Джиму Пирсону, а делом. И ей надо было сдерживать себя, сохранять присутствие духа.
  — Нет никаких сомнений в том, что ему срочно были нужны деньги, — начал мистер Дакрс. — Я не хочу сейчас вдаваться в этическую сторону вопроса. Ясно, что Пирсон и ранее — скажем, используя эвфемизм, — одалживал деньги у своей фирмы без ведома правления. Он пристрастился к биржевой игре, и однажды, зная, что через неделю ему будут начислены дивиденды, он потратил деньги фирмы, чтобы купить акции, которые, по его мнению, должны были идти на повышение. Сделка оказалась удачной, деньги он возместил, и у него, по-видимому, не было никаких сомнений в честности этой операции. Очевидно, то же самое он проделал примерно неделю назад. Отчетность фирмы проверялась в определенные, установленные сроки, но по какой-то причине в этот раз проверка была передвинута на более ранний срок, и Пирсон оказался перед довольно неприятной дилеммой. Он полностью сознавал, как будут истолкованы его действия, и вместе с тем был совершенно не способен вернуть недостающую сумму. Он испробовал все средства и обратился к последнему — примчался в Девоншир к дяде с просьбой помочь ему. Но капитан Тревильян наотрез отказал в помощи.
  Мы, дорогая Эмили, не можем воспрепятствовать выявлению этих фактов. Полиция уже добралась до сути. И вы ведь понимаете, мотив преступления весьма убедительный. Даже по смерти капитана Тревильяна Пирсон мог легко получить необходимую сумму от мистера Кирквуда в качестве аванса и тем избежать беды, а возможно, и уголовного преследования.
  — О, идиот! — беспомощно произнесла Эмили.
  — Согласен с вами, — сухо заверил мистер Дакрс. — И мне кажется, наш единственный шанс — доказать, что Джим Пирсон не знал об условиях завещания дяди.
  Эмили задумалась. Наступила пауза. Затем она спокойно сказала:
  — Боюсь, это невозможно. Все трое — Сильвия, Джим и Брайан — знали. Они часто говорили о богатом дядюшке из Девоншира, шутили по этому поводу, смеялись.
  — Это печально, — сказал мистер Дакрс. — Печально, дорогая моя.
  — Вы-то ведь не считаете его виновным, мистер Дакрс?
  — Как ни странно, не считаю, — ответил юрист. — В некоторых отношениях для меня Джим Пирсон достаточно ясен. Он, если вы позволите, не может служить эталоном коммерческой честности, но я ни на миг не могу представить себе, чтобы он поднял руку на дядю.
  — Это очень приятно, — сказала Эмили. — Хотела бы я, чтобы и полиция была того же о нем мнения.
  — Совершенно верно. Но наши личные впечатления, наши мнения не имеют практического значения. Доводы против него, к несчастью, сильны. Не собираюсь скрывать от вас, милое дитя, выглядит он плохо. Я бы предложил в качестве защитника Лоримера, королевского адвоката317, — живо добавил он.
  — Мне хотелось бы знать еще одну вещь, — сказала Эмили. — Вы ведь, конечно, видели Джима?
  — Разумеется.
  — Я хочу, чтобы вы мне честно сказали, говорил ли он правду, всю правду. — И она изложила соображения, высказанные Эндерби.
  Юрист задумался:
  — По-моему, передавая свой разговор с дядей, он говорил правду. Можно не сомневаться, что впечатление от разговора у него скверное, и можно допустить, что, если, возвращаясь, он обошел кругом и увидел в окно тело мертвого дяди, то так испугался, что решил не говорить об этом.
  — Вот и я так думаю, — сказала Эмили. — Когда вы его увидите, не сумеете ли вы заставить его говорить правду? Это может очень изменить положение.
  — Я попытаюсь. Тем не менее, — сказал он, помолчав с минуту, — мне все-таки кажется, что вы ошибаетесь. Известие о смерти капитана Тревильяна распространилось по Экземптону примерно в половине девятого, то есть когда последний поезд на Эксетер уже ушел. Джим Пирсон сел на первый утренний. Этот-то не слишком благоразумный шаг и обратил внимание на его действия, а отправься он любым другим дневным поездом, этого бы не случилось. Так вот, если допустить, что он обнаружил тело дяди вскоре после половины пятого, я думаю, он тут же бы и уехал. Ведь есть поезд в шесть с минутами и потом без четверти восемь.
  — Это убедительно, — согласилась Эмили. — Я не думала об этом.
  — Я выяснял у него мельчайшие подробности визита к дяде, — продолжал мистер Дакрс. — Он сказал, что капитан Тревильян заставил его снять ботинки и оставить их на пороге. Поэтому в холле и не обнаружили мокрых следов.
  — А не говорил он о каких-нибудь звуках, ну о чем-нибудь таком, что выдавало бы чье-то присутствие в доме?
  — Нет. Но я его спрошу.
  — Спасибо, — сказала Эмили. — Если я напишу ему записку, вы передадите?
  — Разумеется, подлежит прочтению.
  — Там не будет ничего секретного.
  Она прошла к письменному столу и нацарапала несколько слов:
  «Дражайший Джим!
  Не унывай. Все будет хорошо. Я работаю, как сто тысяч негров, чтобы установить правду. Какой же ты был идиот, мой дорогой!
  — Вот, — сказала она.
  Мистер Дакрс, прочитав, промолчал.
  — Я старалась поразборчивее, — сказала Эмили, — чтобы тюремные власти могли прочесть. А теперь мне надо идти.
  — Позвольте предложить вам чашку чаю.
  — Спасибо, мистер Дакрс. Время не ждет. Я иду к тете Джима — Дженнифер.
  В «Лаврах» Эмили сказали, что миссис Гарднер вышла, но скоро возвратится.
  Эмили мило улыбнулась горничной:
  — Я зайду, подожду ее.
  — Не хотите пока поговорить с сиделкой Дэвис?
  О, Эмили всегда была готова поговорить с кем угодно!
  — Хочу, — немедленно ответила она.
  Несколько минут спустя появилась сиделка Дэвис, накрахмаленная, любопытствующая.
  — Здравствуйте. Я Эмили Трефусис, — представилась Эмили. — В некотором роде племянница миссис Гарднер. То есть собираюсь стать ею, но мой жених Джим Пирсон арестован, что, я думаю, вам известно.
  — Ах, такой страх! — сказала сиделка Дэвис. — Мы прочитали об этом сегодня утром в газетах. Ужасная история! Но вы молодцом, вы, кажется, это хорошо переносите. — В голосе сиделки послышалась нотка неодобрения. Она считала, что больничные сиделки справляются со всякого рода переживаниями благодаря силе характера, что же касается остальных смертных, то они должны давать волю чувствам.
  — Нельзя унывать, — сказала Эмили. — Я надеюсь, вы согласитесь со мной. Я понимаю, как неловко быть связанной с семьей убийцы.
  — Конечно, очень неприятно, — слегка оттаивая от этого знака внимания, сказала сиделка Дэвис. — Но прежде всего — долг перед больным.
  — Великолепно! — сказала Эмили. — Должно быть, тете Дженнифер очень приятно чувствовать, что у нее есть на кого опереться.
  — Ну, конечно, — сказала сиделка, притворно улыбаясь. — Вы так добры. Но, разумеется, у меня были всякого рода любопытные случаи и до этого, ну вот, скажем, в предыдущем случае, когда я ухаживала…
  Эмили пришлось терпеливо выслушать различные подробности сложного процесса развода и установления отцовства. Рассыпавшись в комплиментах по поводу такта, благоразумия и savoir faire сиделки Дэвис, Эмили незаметно вернулась к Гарднерам.
  — Я совершенно не знаю мужа миссис Гарднер. Я не была с ним никогда знакома. Он ведь совсем не выходит из дома?
  — Не выходит, бедный.
  — Что же с ним такое?
  Сиделка Дэвис углубилась в эту тему с профессиональным смаком.
  — Значит, он может поправиться, — задумчиво проговорила Эмили.
  — Он все равно будет очень слаб, — сказала сиделка.
  — Да, но состояние его постепенно улучшается, ведь правда?
  Сиделка с твердым профессиональным унынием покачала головой.
  — Мало что может помочь в таких случаях…
  У Эмили в ее маленькой записной книжке было перечислено то, что она назвала алиби тети Дженнифер. И вот ради проверки она как бы невзначай проронила:
  — Странно подумать, что тетя Дженнифер была в кино, когда убивали ее брата.
  — Да, весьма прискорбно, — сказала сиделка Дэвис. — Конечно, она не могла знать, но все равно остается неприятный осадок.
  Эмили пыталась узнать то, что ей нужно, не спрашивая об этом напрямую.
  — Не было ли у нее какого-нибудь видения или предчувствия? — спросила она. — Не вы, когда она пришла, встретили ее в прихожей и заметили, что у нее какой-то необычный вид?
  — Нет, — сказала сиделка, — не я. Я не видела ее до тех пор, пока мы не сели обедать, и выглядела она как всегда.
  — Может быть, я что-то путаю, — сказала Эмили.
  — Да, возможно, ее встретил кто-то другой, — предположила сиделка. — Я сама вернулась довольно поздно. И я чувствовала себя виноватой за то, что надолго покинула пациента, но он сам меня просил, чтобы я пошла. — Она вдруг глянула на часы. — Ах, он просил у меня еще грелку. Мне надо этим заняться. Извините, мисс Трефусис.
  Эмили милостиво отпустила ее и, подойдя к камину, нажала кнопку звонка.
  Вошла неряшливая горничная с испуганным лицом.
  — Как вас зовут? — спросила Эмили.
  — Беатрис, мисс.
  — Ах, Беатрис, в конце концов, я, может быть, так и не дождусь своей тети — миссис Гарднер. Я хотела спросить ее о покупках, которые она сделала в пятницу. Вы не знаете, она вернулась с большим пакетом?
  — Нет, мисс. Я не видела, как она входила.
  — А это не вы говорили, что она возвратилась в шесть часов?
  — Да, мисс. Она так и пришла. Я не видела, как она входила, но, когда я в семь часов понесла к ней в комнату горячую воду, я испугалась, потому что она лежала в темноте на кровати. «Ой, мадам, — сказала я, — вы меня так напугали». — «Я пришла давно, в шесть часов», — сказала она. И я не видела нигде большого пакета, — повторила Беатрис, усердствуя в своем желании помочь.
  «До чего же все трудно! — подумала Эмили. — Столько надо всякого выдумывать. Сочинила уже и предчувствие, и пакет, но, насколько понимаю, надо еще что-то изобретать, если не хочешь вызывать подозрения».
  — Ничего, Беатрис, это не так важно, — ласково улыбнулась она.
  Беатрис вышла. Эмили вытащила из сумочки местное расписание, посмотрела в него. «Из Эксетера в три десять. Приходит в Экземптон в три сорок две. Дойти до дома брата и совершить убийство — какое дикое, жестокое слово, какая дикость весь этот вздор! — времени требуется, скажем, от половины до трех четвертей часа. Когда идут поезда назад? Есть один в четыре двадцать пять и еще, о котором говорил мистер Дакрс, в шесть десять, что приходит без двадцати трех семь. Годятся и тот и тот. Жаль, что нет причины подозревать сиделку. Она весь день отсутствовала, и никто не знает, где была. Не может же быть убийства без мотива! Конечно, я на самом деле не верю, что кто-то из этого дома убил капитана Тревильяна, но как-то утешительно знать, что могли бы. Ага, входная дверь!»
  В прихожей послышался разговор, дверь открылась, и в комнату вошла Дженнифер Гарднер.
  — Я Эмили Трефусис, — сказала Эмили. — Та самая, что обручена с Джимом Пирсоном.
  — Значит, вы Эмили? — сказала миссис Гарднер, протягивая руку. — Ну и сюрприз!
  И вдруг Эмили почувствовала себя беспомощной и маленькой, совсем маленькой девочкой, которая совершает какую-то глупость. Необыкновенный человек тетя Дженнифер. Характер это, вот что. Характера тети Дженнифер хватило бы на двух и три четверти человека вместо одного.
  — Вы пили чай, дорогая? Нет? Тогда попьем сейчас. Только минутку, я должна сначала пойти наверх, заглянуть к Роберту.
  Странное выражение промелькнуло на ее лице, когда она произнесла имя мужа. Словно луч света скользнул по темной водной зыби. И глубокий красивый голос смягчился.
  «Она боготворит его, — подумала Эмили, оставшись одна в гостиной. — И все равно в ней есть что-то пугающее. И по душе ли дядюшке Роберту такое обожание?»
  Когда Дженнифер Гарднер вернулась и сняла шляпу, Эмили восхитилась ее гладкими, зачесанными от лба назад волосами.
  — Вы пришли поговорить о делах, Эмили? Если нет, я вас очень понимаю.
  — Не слишком-то много проку от их обсуждения, не так ли?
  — Нам остается лишь надеяться, что они найдут настоящего убийцу, — сказала миссис Гарднер. — Будьте добры, Эмили, позвоните. Я пошлю сиделке чаю. Не хочу, чтобы она тут болтала. Терпеть не могу больничных сиделок.
  — Она хоть хорошая?
  — Наверное. Во всяком случае, Роберт считает, что да. Мне она совсем не нравится и всегда не нравилась. Но Роберт говорит — гораздо лучше тех, что были раньше.
  — Она и выглядит неплохо, — сказала Эмили.
  — Глупости. Это с ее-то лапищами?
  Эмили посмотрела, как длинные белые пальцы тети касаются молочника, щипчиков для сахара.
  Вошла Беатрис, взяла чашку чаю, тарелку с печеньем и вышла.
  — Роберт очень расстроен всем этим, — сказала миссис Гарднер. — Он вводит себя в такие странные состояния. Думаю, это все проявление болезни.
  — Он не был близко знаком с капитаном Тревильяном?
  Дженнифер Гарднер покачала головой.
  — Он не знал его и не испытывал к нему интереса. Честно говоря, я и сама не могу особенно глубоко скорбеть по поводу его кончины. Он был жестоким, скупым человеком. Ему было известно, как нам тяжело. Бедность! Он знал, что, ссуди он нас вовремя деньгами, и Роберту стало бы доступно специальное лечение, которое могло поправить дело. Ну вот ему и воздалось.
  Говорила она глухим, мрачным голосом. «До чего странная женщина, — подумала Эмили. — Красивая и жуткая, словно из какой-то греческой трагедии».
  — Может быть, еще и не поздно, — сказала миссис Гарднер. — Я написала сегодня адвокатам в Экземптон, спросила, нельзя ли мне получить определенную сумму в виде аванса. Лечение, о котором я веду речь, иные называют шарлатанством, но в ряде случаев оно давало хороший результат. Как было бы замечательно, если бы Роберт снова смог ходить! — И лицо ее при этих словах словно осветила какая-то лампа.
  Эмили окончательно вымоталась. У нее был трудный день, поесть она все не успевала, она устала все время подавлять свои эмоции. И комната вдруг завертелась у нее перед глазами.
  — Вам плохо, дорогая?
  — Ничего, — с трудом произнесла Эмили и, к своему удивлению и досаде, расплакалась.
  Миссис Гарднер не попыталась подойти и утешить ее, за что Эмили была ей благодарна. Она просто молча сидела, пока Эмили не выплакалась. Тогда она задумчиво проговорила:
  — Бедное дитя! Какое несчастье, что Джима Пирсона пришлось арестовать, какое несчастье! Но что поделаешь?..
  Глава 21
  Разговоры
  Предоставленный самому себе, Чарлз Эндерби не прекратил деятельности. Для продолжения знакомства с жизнью Ситтафорда ему достаточно было только «включить» миссис Куртис, как включают водопроводный кран. Слегка ошеломленный последовавшим потоком историй, воспоминаний, слухов и догадок, он прилагал героические усилия, чтобы отделить зерна от плевел. Стоило ему упомянуть какое-нибудь имя, и поток устремлялся в соответствующем направлении. Так он узнал все о капитане Вайатте, его тропическом темпераменте, грубости и ссорах с соседями, услышал о его неожиданной благосклонности к молодым женщинам приятной наружности, о его образе жизни и слуге-индусе, о своеобразном времени приема пищи, о том, что он придерживается странной диеты. Он узнал о библиотеке мистера Рикрофта, о его средствах для волос, о его чрезвычайной аккуратности и пунктуальности, о его необычайном любопытстве, а также о недавней продаже им нескольких старых дорогих вещей, о его непонятной любви к птицам и о распространившемся слухе, что миссис Уиллет пыталась женить его на себе. Он услышал о мисс Персехаус, о ее остром языке, о том, как она гоняет своего племянника, и о веселой жизни, которую этот самый племянник, по слухам, ведет в Лондоне. Он опять выслушал про дружбу майора Барнэби и капитана Тревильяна, про то, как часто вспоминали они свое прошлое, как любили шахматы. Он узнал все, что было известно об Уиллетах, включая распространившееся мнение о том, что мисс Виолетта Уиллет только завлекает мистера Ронни Гарфилда, но на самом деле не имеет намерения завладеть им. Была речь и о ее таинственных визитах на вересковую пустошь, где ее видели прогуливающейся с молодым человеком. Именно из-за этого, рассуждала миссис Куртис, Уиллеты и избрали такое безлюдное местечко. Мать увезла ее, чтобы «все это прекратилось». Но куда там: «Девушки гораздо изобретательнее, чем леди себе представляют». О мистере Дюке он, на удивление, не услышал почти ничего. Ясно было только, что он тут совсем недавно и занимается исключительно садоводством.
  Было половина четвертого, и с легким головокружением от разговоров с миссис Куртис мистер Эндерби отправился на прогулку. Он намеревался завязать более тесное знакомство с племянником мисс Персехаус. Осторожная разведка близ ее коттеджа не принесла результатов. Но по счастливому стечению обстоятельств он повстречал его выходящим из калитки Ситтафорд-хауса. Вид у него был словно его выгнали.
  — Привет! — сказал Чарлз. — Послушай, это что — дом капитана Тревильяна?
  — Да, — сказал Ронни.
  — Я собирался сфотографировать его сегодня утром для газеты. Но эта погода совершенно безнадежна.
  Ронни с доверием принял это объяснение, не задумываясь над тем, что если бы фотографирование было возможно только в сияющие солнцем дни, то снимков бы в газетах появлялось чрезвычайно мало.
  — У вас работа, должно быть, очень интересная, — сказал он.
  — Собачья жизнь, — сказал Чарлз, верный обычаю никогда не восторгаться своей работой; он посмотрел еще раз через плечо на Ситтафорд-хаус. — Здесь, пожалуй, довольно уныло.
  — Но так все изменилось, когда приехали Уиллеты, — сказал Ронни. — В прошлом году примерно в это время ничего похожего не было. И никак не пойму, что они особенного сделали. Ну привезли немного мебели, достали всяких там подушек, безделушек… В общем, мне их прямо сам бог послал.
  — Все равно, вряд ли здесь так уж весело, — возразил Чарлз.
  — Весело? Да проживи я тут пару недель, и конец бы. Тетушка и та держится лишь потому, что меня поколачивает. Вы не видели ее кошек, а? Так вот мне утром надо было расчесать одну из них, и посмотрите, как эта бестия исцарапала меня. — И он протянул для освидетельствования руку.
  — Да, тяжелый случай, — сказал Чарлз.
  — Вот я и говорю. Послушайте, вы что, ведете розыск? Если да, то можно вам помочь? Быть Ватсоном при Шерлоке Холмсе или кем-то в этом роде?
  — Какие-нибудь улики в Ситтафорд-хаусе? — небрежно спросил Чарлз. — Я хочу сказать, капитан Тревильян оставил там что-нибудь из своих вещей?
  — Не думаю. Тетя говорит, что увез решительно все. Взял свои слоновьи ноги, крючья из зубов гиппопотама и прочие диковины.
  — Будто и не собирался возвращаться, — заметил Чарлз.
  — Послушайте, это идея! Вы не думаете, что это могло быть самоубийство?
  — Ну, чтобы так ловко ударить себя мешком песка по затылку, надо быть виртуозом в этом деле, — сказал Чарлз.
  — Да, пожалуй, не то. Скорее, может быть, предчувствие какое, — просиял Ронни. — А что вы думаете, если так? Его преследуют враги, он знает, что они вот-вот нагрянут, быстренько удирает и, так сказать, оставляет им Уиллетов?
  — Уиллеты и сами-то по себе довольно странны, — сказал Чарлз.
  — Да, ничего не могу понять. Забраться в такую деревню! И Виолетта вроде не против, говорит — нравится. И что такое с ней сегодня? Или какие-то домашние неурядицы? А слуги? И что женщины так переживают из-за слуг? Если они опротивели, возьми да выгони.
  — Это они как раз и сделали, не так ли? — спросил Чарлз.
  — Да, да, я знаю. Но они в таком расстройстве от этого. Мать вообще чуть ли не в истерике, даже слегла, а дочь фыркает, словно черепаха. Буквально выставила меня сейчас из дома.
  — У них не было полиции?
  — Полиции? А что? — уставился Ронни на Чарлза.
  — Я просто поинтересовался. Видел сегодня утром в Ситтафорде инспектора Нарракота.
  Ронни со стуком уронил свою трость и нагнулся поднять ее.
  — Как вы сказали? Инспектор Нарракот был тут сегодня утром?
  — Да.
  — Это он занимается делом Тревильяна?
  — Совершенно верно.
  — Что же он делал в Ситтафорде? Где вы его видели?
  — Наверное, что-то разнюхивал, — сказал Чарлз. — Выяснял, так сказать, прошлое капитана Тревильяна.
  — А не думает ли он, что кто-то из Ситтафорда имеет к этому отношение?
  — Маловероятно.
  — Нет, нет, вы не знаете полиции. Вечно они суются не туда, куда надо. По крайней мере, так пишут в детективных романах.
  — Я считаю, что там служат сведущие люди, — возразил Чарлз. — Конечно, и пресса им во многом помогает, — добавил он. — Но если вы действительно много читали о таких делах, не объясните ли, как они выходят на убийц практически без всяких улик?
  — Да, конечно, это было бы очень интересно узнать. Вот и на Пирсона они вышли довольно быстро. Но тут-то уж совершенно ясный случай.
  — Кристально ясный, — усмехнулся Чарлз. — Хорошо, что это оказались не мы с вами, а? Ну ладно, мне надо отправить телеграммы. В здешних местах не очень-то привычны к телеграммам. Стоит за один раз послать телеграмм больше, чем на полкроны318, и вас считают сбежавшим из сумасшедшего дома.
  Чарлз отправил свои телеграммы, купил пачку сигарет, несколько сомнительного вида булайз319, два каких-то старых романа. Затем он вернулся в коттедж, плюхнулся на кровать и безмятежно заснул в блаженном неведении, что его особа, его дела и в особенности мисс Эмили Трефусис подвергаются усиленному обсуждению.
  Можно с полной уверенностью сказать, что в Ситтафорде в это время было только три темы для разговоров: убийство, бегство уголовника, мисс Трефусис и ее кузен. И вот примерно в одно время, но в разных местах состоялись четыре разговора, главным предметом обсуждения в которых была невеста Пирсона.
  Разговор номер один происходил в Ситтафорд-хаусе. Виолетта и ее мать вследствие учиненного разгона домашней прислуги только что сами помыли посуду.
  — Миссис Куртис говорит, что девица здесь с кузеном или с кем-то в этом роде, — сказала Виолетта; она все еще была бледная, измученная.
  — Слышать не могу эту женщину.
  — Я знаю. Сама-то девица сказала, что остановилась у миссис Куртис, я и подумала, что у мисс Персехаус просто не нашлось места. А оказывается, мисс Персехаус она до сегодняшнего дня и в глаза не видела.
  — До чего же неприятная женщина!
  — Миссис Куртис?
  — Нет, Персехаус. Такие женщины опасны. Только тем и живут, что разнюхивают все о людях. Прислать сюда за рецептом эту особу! Да я с удовольствием отправила бы ей рецепт не кофейного, а отравленного торта, чтобы она раз и навсегда прекратила соваться в чужие дела!
  — Как это я не разобралась… — начала Виолетта, но мать перебила ее:
  — Разве тут разберешься, дорогая! В конце концов, ничего плохого не произошло.
  — Как ты думаешь, зачем она приходила?
  — Вряд ли у нее была какая-то определенная цель. Просто зондировала почву. Миссис Куртис уверена, что она помолвлена с Джимом Пирсоном?
  — Мне кажется, девица так и сказала мистеру Рикрофту. А миссис Куртис говорит, что подозревала это с самого начала.
  — Жаль, я не увидела эту особу, — сказала миссис Уиллет. — Сегодня утром я была комком нервов. Это после вчерашней беседы с полицейским инспектором.
  — Ты, мама, держалась великолепно. Вот если бы я только не была такой дурой — взять и упасть в обморок! Мне стыдно, что я так все испортила. Ну а ты была совершенно спокойна, ни одного неверного движения…
  — У меня хорошая тренировка, — сухо сказала миссис Уиллет. — Если бы ты пережила то, что я… Ну ладно, надеюсь, тебе не придется. Я верю, что у тебя впереди счастливая, спокойная жизнь.
  Виолетта покачала головой:
  — Как знать, как знать…
  — Глупости. А в отношении того, что ты выдала себя, — ничего страшного, не беспокойся. Мало ли от чего девушки падают в обморок!
  — Но ведь инспектор, наверное, подумал…
  — Что имя Джима Пирсона явилось причиной обморока? Да, так он и подумает. Он не дурак, этот инспектор Нарракот. Но, если даже и так, он заподозрит какую-то связь, станет искать ее и не найдет.
  — Ты думаешь, не найдет?
  — Конечно, нет! Поверь мне, Виолетта, это же невозможно. Может быть, твой обморок даже очень кстати. Во всяком случае, будем так думать.
  Разговор номер два состоялся в коттедже майора Барнэби. Он был в некотором роде односторонним: основная его часть велась миссис Куртис, которая зашла взять в стирку белье майора и вот уже полчаса как собиралась уйти.
  — Точь-в-точь моя знаменитая тетя Сара Белинда — вот что я сказала сегодня утром Куртису, — торжествующе произнесла миссис Куртис. — Сердечная и такая, что всякого мужчину заставит плясать под свою дудку.
  Сильное урчание со стороны майора Барнэби.
  — Помолвлена с одним молодым человеком, а флиртует с другим, — сказала миссис Куртис. — Вылитая моя знаменитая тетя Сара Белинда. И не ради забавы, замечу вам. И это не какая-нибудь ветреность — о, она тонкая штучка! Вот молодой мистер Гарфилд, она скрутит его в два счета. Никогда не видела, чтобы молодой человек так походил на овцу. Это уж верный признак. — Она остановилась перевести дух.
  — Да, да, — сказал майор Барнэби. — Но боюсь, я вас так задержал, миссис Куртис.
  — Ну, конечно, мой Куртис, наверное, ждет не дождется своего чая, — продолжала она, не трогаясь, однако, с места. — Никогда я не была сплетницей. Занимайтесь своими делами, вот как я считаю, и говорите о делах. А что вы думаете, сэр, о хорошей перестановке?
  — Нет, — решительно произнес майор Барнэби.
  — Месяц прошел с тех пор…
  — Нет. Я люблю, чтобы все было на своем месте. После этих перестановок ничего не найдешь.
  Миссис Куртис вздохнула. Уборка и перестановки были ее страстью.
  — Вот капитан Вайатт, как он справится с весенней уборкой? — заметила она. — Этот его противный туземец, что он понимает в уборке, хотела бы я знать? Мерзкий черный парень.
  — Нет ничего лучше слуг-туземцев, — сказал майор Барнэби. — Они знают свое дело и не разводят разговоров.
  Но намек, содержавшийся в этой фразе, не был воспринят миссис Куртис. Она вернулась к прежней теме:
  — Две телеграммы она получила. Две — в течение получаса. Я так беспокоилась! Но она прочитала их с таким равнодушием. Потом сказала, что едет в Эксетер и вернется только завтра утром.
  — И взяла с собой молодого человека? — с некоторой надеждой поинтересовался майор Барнэби.
  — Нет, тот остался здесь. Такой он приятный в разговоре. Хорошая бы была пара.
  Ворчание со стороны майора Барнэби.
  — Ну вот, — сказала миссис Куртис, — я пошла.
  Майор Барнэби прямо затаил дыхание, боясь отвлечь ее от цели. Но на этот раз миссис Куртис оказалась верна своему слову. Она закрыла за собой дверь.
  Облегченно вздохнув, майор достал трубку и принялся изучать проспект какой-то шахты, который излагался в таких оптимистических выражениях, что мог вызвать подозрения в любом сердце, кроме сердца вдовы или бывшего солдата.
  — Двенадцать процентов, — пробормотал Барнэби. — Звучит неплохо…
  По соседству капитан Вайатт безапелляционно внушал мистеру Рикрофту:
  — Такие, как вы, ничего не знают о мире. Вы никогда не жили. Вы никогда не испытывали лишений.
  Мистер Рикрофт молчал. Было так легко вызвать гнев капитана Вайатта неверным словом, что безопаснее было молчать.
  Капитан перегнулся через подлокотник своего инвалидного кресла.
  — Куда эта сука девалась? Приятная на вид девица, — добавил он.
  Ход мысли был для него вполне естественный. Но совсем иначе воспринимал это мистер Рикрофт и был несколько шокирован.
  — Только вот что она тут делает? Вот что я хочу знать! — громогласно вопрошал капитан Вайатт. — Абдулла!
  — Да, сагиб.
  — Где Булли? Она опять убежала?
  — Она кухня, сагиб.
  — Смотри не корми ее. — Он снова откинулся на спинку своего кресла и вернулся к другой теме: — Что ей здесь надо? С кем она тут собирается общаться, в таком-то месте? Все вы старомодные чудаки, и она умрет здесь у вас от скуки. Я поговорил с ней сегодня утром. Думаю, она удивилась, что нашла здесь такого человека, как я. — Он покрутил ус.
  — Она невеста Джима Пирсона, — сказал мистер Рикрофт. — Знаете, того человека, которого арестовали за убийство Тревильяна.
  Вайатт уронил на пол стакан виски, который он как раз подносил ко рту. Он немедленно заорал: «Абдулла!» — и обругал слугу за то, что стол установлен не под тем углом к креслу. Затем возобновил разговор:
  — Так вот кто она! Слишком хороша для такого субчика. Такой девушке нужен настоящий мужчина.
  — Молодой Пирсон очень хорош собой, — заметил мистер Рикрофт.
  — Хорош собой! Хорош собой! Девушке не нужна болванка для париков. Что такое человек, который целый день просиживает в офисе? Какой у него жизненный опыт?
  — Возможно, предъявление ему обвинения в убийстве будет для него хорошим жизненным опытом на каком-то этапе, — сухо заметил мистер Рикрофт.
  — И полиция уверена, что это он?
  — Должно быть, они достаточно уверены, иначе бы не арестовали.
  — Мужланы, деревенщина! — презрительно произнес капитан Вайатт.
  — Не скажите, — возразил мистер Рикрофт. — Инспектор Нарракот произвел на меня утром впечатление знающего и энергичного человека.
  — Где же это вы его видели утром?
  — Он заходил ко мне домой.
  — А ко мне он не заходил, — сказал капитан Вайатт с оскорбленным видом.
  — Ну, вы не были близким другом капитана Тревильяна, у вас с ним не было ничего общего.
  — Не знаю, что вы имеете в виду. Тревильян был скряга, и я сказал ему это в лицо. Не вышло у него распоряжаться тут мною. Я не кланялся ему без конца, как другие. И таскался вечно ко мне, и таскался, и таскался. А если уж я кого-нибудь не хочу видеть целую неделю, или месяц, или даже год — это мое дело.
  — И вы можете никого не видеть целую неделю? — удивился мистер Рикрофт.
  — Конечно, могу. Да и зачем мне? — Разгневанный инвалид стукнул по столу: мистер Рикрофт понял, что, как всегда, сказал не то. — На кой черт мне это надо, скажите?
  Мистер Рикрофт благоразумно промолчал. Гнев капитана утих.
  — Все равно, — ворчал он, — если полиция хочет что-то знать о капитане Тревильяне, им надо идти ко мне. Я пошатался по свету, и я умею разбираться в людях. Я могу оценить человека. Что им толку ходить по слабоумным да по старым девам? Им нужен человек, способный разбираться в людях. — Он снова стукнул по столу.
  — Полагаю, они сами знают, что им нужно, — сказал мистер Рикрофт.
  — Они наверняка интересовались мною, — сказал капитан Вайатт. — И в этом нет ничего удивительного.
  — Э-э, что-то я не припоминаю такого, — осторожно возразил мистер Рикрофт.
  — Как это не припоминаете? Вы ведь еще в своем уме.
  — Мне кажется, э-э, я просто был смущен, — умиротворяюще ответил мистер Рикрофт.
  — Смущены! Да ну? Боитесь полиции! Я не боюсь. Пусть приходят, вот что я скажу. Они у меня узнают! Вы знаете, я вчера вечером убил со ста ярдов320 кошку?
  — Неужели? — воскликнул мистер Рикрофт.
  Привычка капитана палить из револьвера в реальных и воображаемых кошек была сущим наказанием для соседей.
  — Ну, я устал, — вдруг сказал капитан. — Выпейте еще на дорожку.
  Правильно понимая этот намек, мистер Рикрофт поднялся. Капитан Вайатт настойчиво продолжал предлагать ему выпить.
  — Вы были бы дважды мужчиной, если бы выпили. Мужчина, который отказывается выпить, — не мужчина!
  Но мистер Рикрофт не поддавался. Он уже выпил сегодня хорошую порцию виски с содовой.
  — Какой вы пьете чай? — спросил капитан Вайатт. — Я вот ничего не понимаю в чаях. Велел Абдулле достать немного. Думаю, девушка как-нибудь, может, зайдет выпить чаю. Чертовски хорошенькая девушка. Ей, должно быть, до смерти надоело в таком месте, где даже не с кем поговорить.
  — Она — с молодым человеком, — заметил мистер Рикрофт.
  — Меня тошнит от нынешних молодых людей, — сказал капитан Вайатт. — Какой с них толк?
  Так как дать подходящий ответ на этот вопрос было трудно, мистер Рикрофт не стал и пытаться, он откланялся.
  Бультерьер, хозяйская сука, проводил его до самой калитки, вызывая у него неприятное беспокойство.
  В коттедже номер четыре мисс Персехаус разговаривала со своим племянником.
  — Если тебе доставляет удовольствие как во сне бродить за девушкой, которой ты совершенно не нужен, это твое дело, Рональд, — говорила она. — Лучше придерживайся Уиллет. Здесь у тебя еще может быть шанс, хотя и это кажется мне маловероятным…
  — Послушайте… — запротестовал было Ронни.
  — Далее я должна тебе сказать, что, если в Ситтафорде появился офицер полиции, я должна быть информирована об этом. Кто знает, может, я была бы ему полезна.
  — Я и сам не знал о нем, пока он не уехал.
  — Это так на тебя похоже, Ронни. Очень типично.
  — Простите, тетя Каролина.
  — И когда красишь садовую мебель, нет нужды раскрашивать свои щеки. Это не украшает, и краска зря расходуется.
  — Простите, тетя Каролина.
  — А теперь, — сказала мисс Персехаус, прикрывая глаза, — больше не спорь со мной, я устала.
  Ронни оставался стоять, переступая с ноги на ногу.
  — Ну? — резко спросила мисс Персехаус.
  — Нет, нет, ничего, только…
  — Что?
  — Я хочу спросить, вы не против, если я завтра слетаю в Эксетер?
  — Зачем?
  — Я хочу повидаться с одним приятелем.
  — Что за приятель?
  — Просто приятель.
  — Если молодому человеку угодно лгать, он должен это делать умеючи, — сказала мисс Персехаус.
  — Но послушайте…
  — Нечего оправдываться.
  — Значит, можно съездить?
  — Не знаю, что ты хочешь сказать этим «можно съездить». Ты не малое дитя. Тебе уже давно минуло двадцать один.321
  — Да, но вот что я имею в виду. Я не хочу…
  Мисс Персехаус снова прикрыла глаза.
  — Я уже тебе сказала — не спорить. Я устала и хочу отдохнуть. Если «приятель», с которым ты хочешь встретиться в Эксетере, носит юбку и его зовут Эмили Трефусис, это еще большая глупость с твоей стороны. Вот и все, что я хотела сказать.
  — Но послушайте…
  — Я устала, Рональд, довольно.
  Глава 22
  Ночные приключения Чарлза
  Чарлза не восхищала перспектива ночного дежурства. Он лично считал, что это пустая затея. Эмили, по его мнению, была наделена слишком живым воображением. Он был убежден, что в те несколько слов, которые ей удалось подслушать, она вложила свой собственный смысл. Вероятно, просто усталость заставила миссис Уиллет с таким нетерпением ждать наступления вечера.
  Чарлз выглянул из окна и съежился. Стоял холодный, сырой и туманный вечер. Меньше всего ему хотелось в такой вечер болтаться на улице и ждать каких-то неопределенных событий. И все же он не осмелился поддаться своему желанию отсидеться дома. Он вспомнил, каким чистым, мелодичным голосом Эмили говорила ему: «Это так прекрасно, когда есть на кого положиться». Она положилась на него, Чарлза, и ее надежды должны оправдаться. Как? Подвести эту милую беспомощную девушку? Никогда!
  «А кроме того, — размышлял он, надевая все свое запасное белье, перед тем как упаковать себя в два пуловера и пальто, — будет чертовски неудобно, если Эмили по возвращении обнаружит, что я не выполнил своего обещания. Она, вероятно, наговорит самых неприятных вещей. Нет, нельзя так рисковать. Относительно же того, что что-то случится… Кто знает, случится ли и, главное, когда и где?» Не может же он быть одновременно во всех местах. Скорее всего, что бы ни произошло в самом Ситтафорд-хаусе, он так ничего и не узнает.
  — Прямо как девчонка, — проворчал он вслух. — Ускакала в Эксетер и свалила на меня грязную работу. — Но тут он снова вспомнил нежный голос Эмили, и ему стало стыдно за свою вспышку.
  Завершив облачение и превратившись в какое-то подобие Твидлди322, он вышел из коттеджа. Вечер оказался даже холоднее и неприятнее, чем ему представлялось. Оценит ли Эмили страдания, на которые он пошел по ее милости? Он надеялся, что да.
  Он дотянулся рукой до кармана и нежно погладил спрятанную там фляжку.
  — Лучший друг, — пробормотал он. — Конечно, для такой ночи, как эта.
  С соответствующими предосторожностями он пробрался в сад Ситтафорд-хауса. Хозяйки не держали собаки, так что опасаться было нечего. Свет в домике садовника свидетельствовал, что в нем живут. Сам Ситтафорд-хаус был весь в темноте, кроме одного освещенного окна на втором этаже.
  «Эти две женщины одни в доме, — подумал Чарлз. — Мне не стоит особенно волноваться. — Однако по спине у него побежали мурашки. — Допустим, что Эмили в самом деле слышала эту фразу: „Наступит ли наконец когда-нибудь этот вечер?“ Что же она означала? Интересно, а вдруг они задумали улизнуть?» Нет, что бы ни случилось, Чарлз будет тут и все увидит.
  Он на благоразумном расстоянии обошел дом. Из-за тумана он не боялся быть замеченным. Все, насколько он мог убедиться, выглядело как всегда. Осторожный обход надворных строений показал, что они заперты.
  «Надеюсь, все-таки что-нибудь произойдет», — сказал себе Чарлз.
  Время шло. Он бережливо отхлебнул из фляжки. «Не помню такого холода. Ну, папочка, это не хуже, чем ты испытал во время Великой войны».323
  Он взглянул на часы и удивился: только без двадцати двенадцать, а он был уверен, что близок рассвет.
  Неожиданный звук заставил его насторожиться. Это скрипнула в доме отодвигаемая щеколда. Чарлз сделал короткую бесшумную перебежку от куста к кусту. Да, совершенно верно, маленькая боковая дверь медленно открылась, и на пороге появилась темная фигура.
  «Миссис или мисс Уиллет, — подумал Чарлз. — Скорее прекрасная Виолетта».
  Постояв одну-две минуты, фигура притворила за собой дверь и направилась мимо парадной двери по тропке через небольшую рощицу за Ситтафорд-хаусом к вересковой пустоши.
  Тропка поворачивала совсем рядом с кустами, за которыми затаился Чарлз. Она была так близко, что он смог рассмотреть женщину, когда та проходила мимо. Да, он оказался прав — Виолетта. На ней было длинное темное пальто, на голове — берет. Чарлз потихоньку двинулся за нею. Он не боялся, что его увидят, но опасался быть услышанным, а спугнуть ее не хотелось. Соблюдая всяческую осторожность, он даже чуть не упустил ее из виду, но, быстро миновав рощицу, снова обнаружил впереди. Она остановилась около стены, окружающей владение. Здесь была калитка. Опершись на нее, Виолетта вглядывалась в ночь.
  Чарлз подобрался сколько смог ближе и притаился. Шло время. У девушки был карманный фонарик, и она то и дело включала его, направляя, как предположил Чарлз, на ручные часы. Она, несомненно, кого-то ждала.
  Вдруг послышался тихий свист. Повторился еще раз.
  Чарлз увидел, как девушка насторожилась, потом ответила таким же негромким свистом.
  Затем в ночи вдруг вырисовалась фигура мужчины. Девушка что-то негромко вскрикнула, отступила на шаг, отворила калитку, и мужчина подошел к ней. Она вполголоса торопливо заговорила с ним. Чарлз не мог ничего разобрать из разговора. Он попытался приблизиться к ним, но под ногой у него хрустнула ветка.
  Мужчина тотчас повернулся.
  — Что это? — воскликнул он и тут же разглядел удаляющегося Чарлза. — Эй вы, стойте! Что вы тут делаете? — И он мигом подскочил к Чарлзу.
  Чарлз обернулся и проворно схватил его. В следующий момент, крепко сцепившись, они катались по земле.
  Схватка была недолгой. Противник Чарлза был намного сильнее и тяжелее его. Он поднялся на ноги и резким рывком поднял своего пленника.
  — Включи фонарик, Виолетта, — сказал он. — Посмотрим, кто это такой.
  Напуганная девушка стояла в нескольких шагах от них. Она послушно включила фонарик:
  — Наверное, приезжий журналист.
  — А, журналист! — воскликнул мужчина. — Не люблю я эту породу. Что ты тут разнюхиваешь в чужом саду среди ночи?
  Фонарик дрогнул в руках Виолетты, и Чарлз увидел своего противника. У него мелькнула дикая мысль, что это беглый каторжник. Но один взгляд рассеял подобное предположение. Это был молодой человек лет двадцати четырех — двадцати пяти. Высокий, симпатичный, решительный — ничего похожего на беглого каторжника.
  — Ну а теперь, — сказал молодой человек, — ваше имя.
  — Чарлз Эндерби, — ответил Чарлз. — Однако вы не сказали своего.
  — Попридержи язык.
  Неожиданная догадка осенила Чарлза. Она была уж слишком невероятная, но ему верилось, что он не ошибается. Его уже не однажды выручало подобное наитие.
  — Мне кажется, я и так догадался, — сказал он спокойно.
  — Догадался? — растерянно произнес незнакомец.
  — Да, — сказал Чарлз. — По-видимому, я имею честь разговаривать с мистером Брайаном Пирсоном из Австралии. Не ошибаюсь?
  Наступила довольно продолжительная тишина. Чарлзу показалось, что они поменялись ролями.
  — Вот дьявол! — сказал наконец пришелец. — Как вам это пришло в голову, я даже не могу себе представить. Но вы правы. Я действительно Брайан Пирсон.
  — В таком случае, — сказал Чарлз, — давайте пройдем в дом и все обсудим.
  Глава 23
  В «Орешниках»
  Майор Барнэби занимался своими расчетами, или, используя выражение в духе Диккенса, просматривал дела. Майор Барнэби был чрезвычайно методичным человеком. В книге, переплетенной в телячью кожу, были записаны купленные им акции, акции проданные и, соответственно, расход или приход по ним. Преимущественно — расход, потому что, как и большинство отставников, майор был азартен, и скромные проценты, без всякого риска, не привлекали его.
  — Эти нефтяные скважины выглядели так надежно, — бормотал он. — Казалось, принесут целое состояние. А вот такая же чепуха, как и алмазные копи. Канадские земли — вот что должно быть теперь верным делом!
  Он прервал свои рассуждения, потому что в открытом окне показалась голова мистера Рональда Гарфилда.
  — Привет! — жизнерадостно произнес Ронни. — Надеюсь, я не помешал?
  — Если вы собираетесь зайти, то через двери, — сказал майор. — И поосторожнее с растениями на горке. Кажется, вы сейчас как раз на них стоите.
  Ронни с извинениями отступил и тут же появился в дверях.
  — Если нетрудно, вытрите ноги о коврик! — крикнул ему майор.
  Он считал, что молодые люди просто невыносимы. И действительно, журналист Чарлз Эндерби был пока единственным молодым человеком, к которому он довольно продолжительное время чувствовал расположение. «Славный малый, — говорил себе майор. — К тому же интересуется моими рассказами о войне с бурами». К Ронни Гарфилду майор не питал такого расположения. Практически, что ни говорил, что ни делал несчастный Ронни, все раздражало майора. Однако гостеприимство есть гостеприимство.
  — Выпьете? — спросил майор, верный традиции.
  — Нет, спасибо. Я, собственно, зашел узнать, не подвезете ли вы меня. Я собираюсь сегодня в Экземптон и узнал, что вы наняли Элмера.
  Барнэби кивнул:
  — Надо съездить по поводу вещей Тревильяна, — объяснил он. — Полиция там свои дела закончила.
  — Видите ли, — робко продолжал Ронни, — я именно сегодня собрался поехать в Экземптон и подумал, что мы могли бы отправиться вместе, а расходы поделить поровну. Как вы?
  — Конечно, — сказал майор. — Я не возражаю. Впрочем, вам лучше бы прогуляться пешком, — добавил он. — Тренировка. Вы, молодежь, совсем теперь не занимаетесь спортом. Хороших шесть миль туда и шесть — обратно. Нет для вас ничего лучше. Если бы не необходимость везти сюда некоторые вещи Тревильяна, я бы и сам пошел пешком. Изнеженность — вот проклятие нашего времени.
  — Я согласен с вами, — сказал Ронни. — Но я не уверен в своих силах и рад, что мы с вами так хорошо договорились. Элмер сказал, что вы отправляетесь в одиннадцать. Ведь верно?
  — Да.
  — Хорошо, буду.
  Ронни не был достаточно точен. Его обещание быть в назначенный час требовало поправки на десять минут, и он застал майора вне себя. Тот вовсе не склонен был так просто удовлетвориться пустыми извинениями.
  «И вечно поднимают шум эти старые хрычи, — подумал про себя Ронни. — Они и понятия не имеют, какое проклятие для всех их пунктуальность, их стремление делать все минута в минуту, их дурацкие упражнения для сохранения бодрости и здоровья». В голове у него приятно затеплилась озорная мысль о бракосочетании майора и его тети. «Кто из них, интересно, окажется хозяином положения? Несомненно, тетя. Забавно представить себе, как она, хлопая в ладоши и пронзительно крича, призывает майора».
  Оставляя эти мысли, он с живостью приступил к разговору:
  — Ситтафорд-то стал веселым местечком, а? Мисс Трефусис, этот Эндерби да еще парень из Австралии. Между прочим, когда он явился? Идет себе утром как ни в чем не бывало, и никто не знает, откуда он взялся. Тетушка взволнована этим до посинения.
  — Он гостит в семействе Уиллет, — ехидно заметил майор.
  — Да, но откуда он взялся? Даже у этих богачек нет собственного аэродрома. И потом, знаете, мне кажется, что в этом парне — Пирсоне — есть какая-то чертовская таинственность. В глазах у него, я бы сказал, неприятный блеск, злобный огонек у него в глазах. У меня такое впечатление, что это тот самый малый, что прикончил беднягу Тревильяна.
  Майор хранил молчание.
  — Я смотрю на это дело так, — продолжал Ронни, — парни, которые удирают в колонии, обычно неважные парни. Родственники не любят их и по этой причине спроваживают. Вот вам и порядок. Потом такой парень возвращается, без денег, конечно. В канун Рождества он отправляется к богатому дяде. Состоятельный родственник не желает потворствовать нищему племяннику, и племянничек наносит своему дяде этот удар. Вот какая у меня теория.
  — Вам надо сказать об этом полиции, — буркнул майор Барнэби.
  — Я думал, что это удобнее сделать вам. Вы ведь с Нарракотом вроде как приятели. Кстати, он, кажется, опять рыскает по Ситтафорду?
  — Откуда мне знать!
  — Не заходил к вам сегодня?
  Краткость ответов майора, видимо, возымела наконец действие. Ронни замолчал.
  В Экземптоне машина остановилась у «Трех корон». Ронни вышел и, договорившись с майором встретиться здесь же в половине пятого, чтобы ехать обратно, зашагал в направлении магазинов, которые предлагал его вниманию город.
  Майор сначала пошел повидаться с мистером Кирквудом. После недолгого разговора с ним он взял ключи и отправился в «Орешники». Эвансу было сказано ждать его там в двенадцать часов, и преданный слуга с мрачным выражением на лице уже ждал у порога. Майор Барнэби вставил ключ в замочную скважину и вошел в дом. Эванс последовал за ним. Майор не был в доме с того самого трагического вечера, и, несмотря на железную решимость не проявлять слабости, он слегка вздрогнул, проходя через гостиную.
  Эванс и майор действовали молча и в полном согласии. Когда один из них делал краткое замечание, оно соответственно оценивалось и понималось другим.
  — Неприятное это дело, но надо, — сказал майор Барнэби.
  Эванс, складывая в аккуратные кипы носки и пересчитывая пижамы, ответил:
  — Вероятно, это даже и противоестественно, но, как вы говорите, необходимо.
  Эванс был ловок и расторопен. Вскоре все было рассортировано, уложено стопками, переписано. В час дня они отправились в «Три короны» перекусить. Когда вернулись в дом и Эванс закрыл за собой дверь, майор вдруг схватил его за руку.
  — Тихо! — сказал он. — Слышите шаги наверху? Это в спальне Джо.
  — Боже мой! Так и есть, сэр.
  Суеверный ужас на минуту охватил обоих. Потом, преодолев его, сердито расправив плечи, майор подошел к лестнице и громоподобным голосом крикнул:
  — Эй, кто там?
  К его сильному удивлению, досаде, признаемся, и к некоторому облегчению, наверху появился Ронни Гарфилд. Выглядел он смущенно и глуповато.
  — Привет, — сказал он. — Я ищу вас.
  — Что вы хотите мне сообщить?
  — Что не приду в половине пятого. Мне надо ехать в Эксетер, так что не ждите.
  — Как вы попали в дом?
  — Дверь была открыта, — воскликнул Ронни, — ну я и подумал, что вы здесь!
  Майор резко повернулся к Эвансу:
  — Вы что, не закрывали дверь, когда мы уходили?
  — Нет, сэр. У меня нет ключа.
  — Вот глупость, — пробормотал майор.
  — Ну и что такого? — заговорил Ронни. — Я не нашел никого внизу и поднялся наверх.
  — Да, ерунда! — огрызнулся майор. — Вы просто меня здорово удивили, вот и все.
  — Ладно, — беззаботно сказал Ронни. — Мне надо двигать. Пока.
  Майор что-то проворчал. Ронни спустился по лестнице.
  — Послушайте, а вы не скажете, где это произошло? — по-мальчишески спросил он.
  Майор ткнул пальцем в направлении гостиной.
  — Можно заглянуть туда?
  — Если вам охота! — прорычал майор.
  Ронни открыл дверь гостиной. Несколько минут он пробыл там, потом повернулся.
  Майор поднялся по лестнице наверх, а Эванс остался в прихожей. Всей своей статью он походил на сторожевого пса, его маленькие, глубоко сидящие глаза следили за Ронни с какой-то злобой.
  — Послушайте, — сказал Ронни. — Я думал, пятна крови никогда не выведешь. Думал, сколько ни отмывай их, они все равно остаются. Ах да, ведь его стукнули этой штукой? — Он схватил длинный валик, прислоненный к одной из дверей, задумчиво взвесил его на руке, покачал. — Ничего игрушечка, а? — И несколько раз махнул им по воздуху.
  Эванс молчал.
  — Ладно, — сказал Ронни, понимая, что молчание не было признаком одобрения. — Лучше я пойду. Боюсь, я был несколько нетактичен, э? — Он кивнул в направлении верхнего этажа. — Да я и забыл, что они были такие приятели. Неразлучные друзья, ведь верно? Ну теперь я уж точно пошел. Простите, если что не так сказал.
  Он прошел через прихожую и вышел. Эванс продолжал неподвижно стоять, пока не услышал, как щелкнула задвижка калитки за Гарфилдом. Тогда он поднялся по лестнице и присоединился к Барнэби. Молча пройдя через комнату, он опустился на колени перед ящиком для обуви и продолжил начатое дело.
  В половине четвертого они закончили. Один сундук с бельем и одеждой был предназначен для Эванса, другой был перевязан и подготовлен к отправке в приют для сирот моряков. Бумаги и счета были уложены в портфель. Эвансу было отдано распоряжение узнать в местной фирме по перевозке мебели о возможности сдать на хранение спортивный инвентарь и охотничьи трофеи, так как в коттедже майора места для них не было. Поскольку «Орешники» сдавались только с мебелью, других проблем не возникло.
  Когда все таким образом было улажено, Эванс кашлянул раз, другой, потом сказал:
  — Прошу прощения, сэр, но мне понадобится работа — ухаживать за джентльменом. Такая же, как я выполнял у кэптена.
  — Да, да. Вы можете всякому сказать, что я готов дать рекомендацию. Это вполне удобно.
  — Прошу прощения, сэр, это не совсем то, что мне нужно. Ребекка и я, сэр, — мы говорили с ней об этом, — мы хотели бы знать, не возьмете ли вы нас на испытательный срок?..
  — Ах вот что! Но ведь я сам себя обслуживаю. А эта — как ее там по имени? — приходит убирать у меня каждый день и кое-что готовит. И это, пожалуй, все, что я могу себе позволить.
  — Тут дело не столько в деньгах, сэр, — быстро проговорил Эванс. — Видите ли, сэр, я очень любил кэптена и… ну, словом, если бы я вам подошел, как подходил для него, ну это было бы как раз то, если вы меня понимаете.
  Майор прокашлялся и отвел взгляд.
  — Очень тронут, честное слово. Я… я подумаю об этом. — И, поспешно удаляясь, он чуть не бегом помчался по улице.
  Эванс стоял и смотрел ему вслед. По лицу его блуждала понимающая улыбка.
  — Как две капли — он и кэптен, — пробормотал он.
  Потом улыбка сменилась озабоченностью.
  — Куда это они подевались? — проговорил он. — Странно, надо спросить Ребекку, что она думает.
  Глава 24
  Инспектор Нарракот обсуждает ситуацию
  — Я не очень-то доволен этим делом, сэр, — сказал инспектор Нарракот.
  Шеф полиции посмотрел на него вопрошающе.
  — Да, — сказал Нарракот. — Не так доволен, как был.
  — Вы полагаете, это не тот человек?
  — Я не удовлетворен. Видите ли, сначала все работало на одну версию, теперь — на другую.
  — Улики против Пирсона остаются ведь те же самые.
  — Да, но появилось и множество других улик. Существует другой Пирсон — Брайан. Считая, что нам некого больше искать, я принял на веру заявление, что он в Австралии. Теперь выяснилось, что все это время он был в Англии. По всей вероятности, он прибыл в Англию два месяца назад, не исключено, что на том же пароходе, что и семейство Уиллет. Похоже, что девушка приглянулась ему во время путешествия. Ни с кем из своей семьи по какой-то причине он не общался. Ни брат, ни сестра и представления не имели, что он в Англии. В четверг на прошлой неделе он покинул гостиницу «Ормсби» на площади Рассела и поехал на Паддингтон324. С тех пор до ночи с понедельника на вторник, когда на него наткнулся Эндерби, был неизвестно где и сообщить о своем местонахождении отказывается.
  — Вы указали ему на всю опасность такого поведения?
  — Ответил, что ему наплевать, что не имеет никакого отношения к убийству и это наше дело — доказывать противоположное. Сказал, что как он распорядился своим временем — его личное дело и никого не касается. В общем, категорически отказался говорить, где был и что делал.
  — Более чем странно, — сказал шеф полиции.
  — Да, сэр. Понимаете, нет смысла скрывать: этот тип гораздо подозрительнее, чем тот, первый. Как-то не верится, чтобы Джимми Пирсон мог ударить старика по голове этим валиком. На Брайана Пирсона, по-моему, такое больше похоже. Он горячий, своенравный молодой человек, и получает он точно такую же долю, помните? Да, он приехал сегодня с мистером Эндерби, очень веселый, живой, такой предупредительный, открытый, но это лишь поза. Она не обманет нас, сэр, не обманет!
  — Хм, вы считаете?..
  — Фактами не подтверждается. Но почему он не откликнулся раньше? О смерти его дяди газеты сообщили в субботу. Брат его был арестован в понедельник. А он не подает никаких признаков жизни. Да он так бы и не объявился, если бы этот газетчик не напоролся на него вчера в полночь в саду Ситтафорда.
  — Что же он там делал? Я имею в виду Эндерби.
  — Вы знаете, что такое газетчики, — сказал Нарракот. — Вечно что-то высматривают, вынюхивают. Просто жуткий народ!
  — Да, они чертовски надоедливы, — согласился шеф. — Хотя, надо сказать, бывают полезны.
  — Я предполагаю, молодая леди подбила его на это.
  — Молодая леди?
  — Да, мисс Эмили Трефусис, — сказал инспектор Нарракот.
  — Как же это она догадалась?..
  — О, она была в Ситтафорде, все там разузнала. А она, как бы это сказать, тонкая особа, ничего не упустит.
  — Как Брайан Пирсон объясняет свое появление там?
  — Говорит, приехал в Ситтафорд-хаус повидать свою девушку, мисс Уиллет. Она вышла встретить его, когда все уже спали. Она не хотела, чтобы об этом знала мать. Вот их рассказ. — Голос инспектора Нарракота свидетельствовал о сомнении. — Я считаю, если бы Эндерби не выследил их, Брайан так бы и не обнаружил себя. Он возвратился бы в Австралию и затребовал бы оттуда свою долю наследства.
  — Как он, должно быть, проклинает этих вездесущих репортеров! — Легкая усмешка тронула губы шефа полиции.
  — Выяснилось и еще кое-что, — продолжал инспектор. — Существует трое Пирсонов. Вы помните: Сильвия Пирсон замужем за Мартином Дерингом — романистом. Он сказал мне, что провел день с американским издателем, а вечером был на так называемом литературном обеде. И вот теперь выясняется, что на обеде-то он не был.
  — Кто это сообщил?
  — Опять же Эндерби.
  — Я думаю, мне следует встретиться с Эндерби, — сказал шеф полиции. — Он, по-видимому, один из активистов этого расследования. Есть в штате «Дейли уайер» способные молодые сотрудники.
  — Это, конечно, не очень существенное обстоятельство, — продолжал инспектор. — Тревильян был убит до шести часов, и где Деринг провел вечер, в общем-то, не имеет значения. Но зачем он солгал? Мне это не нравится, сэр.
  — Да, — согласился шеф. — Кажется, в этом особой необходимости не было.
  — Это заставляет думать, что и другие его сведения ложны. И я допускаю, что Деринг мог выехать с Паддингтона поездом двенадцать десять, приехать в Экземптон где-то после пяти, убить старика, сесть на поезд шесть десять и быть дома около полуночи. Во всяком случае, следует это проверить, сэр. Надо выяснить также и его финансовое положение, узнать, не испытывал ли он денежных затруднений. Ну а деньги, которые получила бы его жена, — он бы завладел ими, я вас уверяю. Стоит только взглянуть на нее, чтобы понять это. Остается одно — установить, достоверны ли его другие показания.
  — Да, дело необычное, — заключил шеф полиции. — Но все же я считаю, что улики против Пирсона достаточно весомы. Вы, я вижу, со мной не согласны. Вам кажется, что вы совершили ошибку, задержав Пирсона.
  — С уликами все в порядке, — согласился инспектор Нарракот, — косвенные там и все прочее. Любой присяжный признает его виновным. И все-таки вы правы, я не вижу в нем убийцы.
  — И его девица активно действует, — заметил шеф.
  — Мисс Трефусис? Да, это верно… И ни единого промаха. Просто замечательная особа. И полна решимости спасти его. Она приспособила этого журналиста — Эндерби и, будьте уверены, использует его как следует. Она, правда, слишком хороша для этого Джеймса Пирсона. Я бы не назвал его мужчиной с характером, разве только внешне привлекателен.
  — Ну если она такая энергичная, то ей это должно импонировать, — сказал шеф полиции.
  — А, ладно, — сказал инспектор Нарракот. — О вкусах не спорят. Вы согласны, сэр, что мне следует незамедлительно проверить алиби этого Деринга?
  — Да, да, займитесь не откладывая. А что четвертая заинтересованная в завещании сторона? Ведь есть четвертая, верно?
  — Да, сестра. С ней все благополучно. Я уже навел справки. Тут полный порядок, она в шесть часов была дома, сэр. Итак, я займусь Дерингом.
  Примерно пять часов спустя инспектор Нарракот снова оказался в маленькой гостиной «Уголка». На этот раз мистер Деринг был дома. «Его нельзя тревожить, он пишет», — сказала горничная, но инспектор предъявил свою карточку и предложил безотлагательно вручить ее хозяину. В ожидании он расхаживал взад и вперед по комнате. Мысль его напряженно работала. Время от времени он что-нибудь брал со стола, рассматривал невидящим взглядом и снова клал на место. Сначала это была сигаретница из австралийского скрипичного шпона325, вероятно подарок Брайана Пирсона, потом — потрепанная книга «Гордость и предубеждение»326. Он раскрыл ее и увидел на форзаце неразборчивую выцветшую надпись: «Марта Рикрофт». Фамилия показалась ему знакомой, но сразу он не мог вспомнить, в какой связи. А потом открылась дверь и вошел Мартин Деринг.
  Романист роста был среднего, тяжелые каштановые волосы его были довольно густы. Выглядел он неплохо, но уже имел склонность к полноте, и губы у него были полные, красные. Он не произвел на инспектора благоприятного впечатления.
  — Добрый день, мистер Деринг. Извините, что снова беспокою вас.
  — Ничего, ничего, инспектор. Только, право, я не смогу вам ничего рассказать, кроме того, что вам уже известно.
  — Ваша жена уверила нас, что ваш шурин Брайан Пирсон в Австралии, в Новом Южном Уэльсе. А мы установили, что он уже два месяца здесь.
  — Брайан в Англии! — Деринг, казалось, был искренне удивлен. — Поверьте, инспектор, я и понятия об этом не имел. Я убежден, что и жена не знала.
  — Он не поддерживал с вами связи?
  — Разумеется, нет. Правда, мне известно, что Сильвия писала ему раза два в Австралию.
  — В таком случае приношу свои извинения, сэр. Естественно, я думал, что он мог дать знать своим родственникам, и я был несколько возмущен, что вы скрыли это от меня.
  — Нет, нет, как я уже сказал, мы не знали об этом. Не хотите ли сигарету, инспектор? Между прочим, вы как будто поймали этого беглого каторжника?
  — Ночью во вторник. Ему не повезло из-за тумана. Он прошел около двадцати миль и все кружил на одном месте. Его задержали в полумиле от Принстона.
  — Надо же, как людей подводит туман! Хорошо, что он сбежал в пятницу. А то ведь, наверное, ему бы приписали это убийство.
  — О, это опасный человек: грабежи, насилие. Фреди Фримантл его звали. Вел совершенно необычную двойную жизнь. Одна — это жизнь вполне респектабельного образованного человека. Я даже не вполне уверен, что Бродмур для него надлежащее место. Время от времени им овладевала своего рода преступная мания. Тогда он исчезал и общался с самыми темными личностями.
  — Наверное, мало кому удается бежать из Принстона?
  — Это почти невозможно, сэр. Но тут побег был очень хорошо подготовлен. Мы еще до конца не выяснили, как его удалось осуществить.
  — Та-ак. — Деринг поднялся, посмотрел на часы. — Если ко мне вопросов больше нет, я бы откланялся. Прошу прощения, инспектор, человек я очень занятой и…
  — Минуточку, мистер Деринг. Мне хотелось бы знать, зачем вам потребовалось говорить мне, что в пятницу вечером вы были на литературном обеде в гостинице «Сесил»?
  — Я… я не понимаю вас, инспектор.
  — Я думаю, понимаете, сэр. Вас не было на обеде.
  Мартин Деринг смутился. Он перевел взгляд с лица инспектора на потолок, потом на дверь, потом на собственные ноги.
  Инспектор невозмутимо ждал.
  — Ну, — наконец произнес Мартин Деринг, — предположим, не был. На черта вам это нужно? Какой интерес представляют для вас мои действия пять часов спустя после убийства?
  — Вы дали нам определенные показания, я стал их проверять. Часть показаний оказалась неверной. Выходит, надо проверять и другие. Вот вы сказали еще, что весь день провели с другом — ленч и так далее.
  — Да, с моим американским издателем.
  — Его имя?
  — Розенкраун. Эдгар Розенкраун.
  — А его адрес?
  — Он уехал из Англии. Уехал в воскресенье.
  — В Нью-Йорк?
  — Да.
  — Значит, он в настоящий момент в море. На каком пароходе?
  — Не помню.
  — Ну вам известна линия. «Кунард» или «Белая звезда»?
  — В самом деле не помню.
  — Что ж, — сказал инспектор. — Дадим радиограмму в адрес фирмы в Нью-Йорк. Они знают.
  — Это был «Гаргантюа», — угрюмо сказал Деринг.
  — Спасибо, мистер Деринг. Я так и думал, что все-таки вспомните. Итак, вы подтверждаете, что провели день с мистером Розенкрауном. В какое время вы расстались?
  — Пожалуй, около пяти.
  — А что потом?
  — Я отказываюсь отвечать. Это уже не ваше дело. То, что вам нужно, я сказал.
  Инспектор Нарракот задумчиво кивнул. Если Розенкраун подтвердит показания Деринга, тогда подозрение с него снимается. Какими бы загадочными ни были его действия вечером, они значения не имеют.
  — Что вы собираетесь делать? — смущенно спросил Деринг.
  — Радировать на «Гаргантюа».
  — Ах, черт возьми! — вскричал Деринг. — Вы так все предадите огласке. Вот смотрите…
  Он прошел к столу и нацарапал на клочке бумаги несколько слов. Передал инспектору. На бумаге было написано:
  
  «Розенкрауну, п/х „Гаргантюа“. Пожалуйста, подтвердите мое заявление, что в пятницу четырнадцатого я был с вами до пяти часов на ленче. Мартин Деринг».
  
  — Ответ пусть шлют лично вам, я не возражаю. Только не в Скотленд-Ярд и не в полицейский участок. Вы знаете американцев: малейший намек, что я замешан в какой-то истории, и контракт, который я обсуждал, пропадет ни за понюх табаку. Пусть это останется частным делом, инспектор.
  — Хорошо, мистер Деринг. Все, что мне нужно, — это правда. Пошлю с оплаченным ответом и дам свой эксетерский адрес.
  — Спасибо. Вы славный малый. Нелегко это, инспектор, зарабатывать на жизнь литературой. Вот увидите, все будет в порядке. Я действительно солгал по поводу обеда, но ведь так я сказал своей жене. Вот и с вами я решил придерживаться того же. Иначе мне не избежать всяческих неприятностей.
  — Если мистер Розенкраун подтвердит ваше заявление, вам нечего будет опасаться.
  «Какой-то все-таки неприятный человек, — подумал инспектор, выходя из дома. — Но, кажется, уверен, что этот американский издатель подтвердит его слова».
  Когда он уже на ходу вскакивал в поезд, ему вдруг вспомнилась фамилия Рикрофт. «Да ведь так зовут пожилого джентльмена, проживающего в одном из коттеджей Ситтафорда! — осенило его. — Любопытное совпадение».
  Глава 25
  В кафе Деллера
  Эмили Трефусис и Чарлз сидели за столиком в кафе Деллера, в Эксетере. Было половина четвертого, время относительно спокойное. Несколько посетителей за чашкой чаю, и все.
  — Ну, — сказал Чарлз, — что ты о нем думаешь?
  Эмили нахмурилась:
  — Это не так просто.
  После разговора в полиции Брайан завтракал с ними. Он был очень любезен с Эмили, по ее мнению, даже слишком. Она сочла это неестественным: молодой человек спешит на свидание с девушкой, а тут вмешивается назойливый незнакомец. Брайан Пирсон безропотно сносит это, соглашается поехать с Чарлзом в полицию. Что за смирение? Оно было явно не в его характере. «Посмотрим, кто кого!» — она считала бы более подходящим для его натуры. Эта овечья покорность была подозрительна.
  Эмили попыталась объяснить свои соображения Эндерби.
  — Я понял тебя, — сказал Эндерби. — Похоже, наш Брайан что-то скрывает и поэтому не может быть самим собой.
  — Вот именно.
  — Ты думаешь, он мог убить Тревильяна?
  — Брайан, — задумчиво произнесла Эмили, — личность, с которой нужно считаться. Он не станет разбираться в средствах, если ему нужно чего-то добиться. И я думаю, он не допустит, чтобы путь ему преградили общепринятые понятия. Он не какой-нибудь ручной англичанин.
  — Отметая детали его характеристики, он скорее способен на непредвиденные действия, чем Джим?
  Эмили кивнула.
  — Несомненно. И он бы проделал все чисто, потому что у него крепкие нервы.
  — Так ты все-таки думаешь — он?
  — Н-не знаю. Но он отвечает всем условиям, он — единственный, кто отвечает.
  — Как это понимать? Что за условия?
  — Очень просто. Первое — мотив. — Она загнула один палец. — Тот же самый. Двадцать тысяч фунтов. Второе — возможность, — загнут еще один палец. — Никто не знает, где он был днем в пятницу, и если бы это было что-то такое, о чем можно было сказать, он бы сказал. Поэтому мы допустим, что в пятницу он был где-то недалеко от «Орешников».
  — Они ведь не нашли никого, кто бы видел его в Экземптоне, — заметил Чарлз. — А он достаточно заметная персона.
  Эмили насмешливо покачала головой:
  — Он не был в Экземптоне. Неужели ты не понимаешь, Чарлз, что если он совершил убийство, то оно было у него запланировано заранее? Только ни в чем не повинный бедняга Джим приехал как простак и остановился здесь. Есть Лидфорд, Чегфорд или, может быть, даже Эксетер. Он мог бы прийти из Лидфорда — здесь главная дорога, и снег, наверное, не был бы помехой.
  — Я думаю, надо навести справки повсюду.
  — Полиция этим занимается, — сказала Эмили. — Они сделают это намного лучше, чем мы. Все публичные акции гораздо лучше совершает полиция. А вот в частных и личных вопросах: выслушать миссис Куртис, уловить намек в словах мисс Персехаус, проследить за обитательницами Ситтафорд-хауса — тут выигрываем мы.
  — Может быть, просто случай, — сказал Чарлз.
  — Вернемся к Брайану, — возразила Эмили. — Мы рассмотрели два условия — мотив и возможность. Есть еще третье, пожалуй, самое важное.
  — Какое же?
  — Я с самого начала чувствовала, что нельзя оставить в стороне это столоверчение. Я пыталась подойти к этому делу как можно логичнее и глубже. Тут может быть только три объяснения. Первое: да, это было что-то сверхъестественное. Заметь только, что я лично такого не признаю. Второе: кто-то сделал это умышленно. Но, поскольку нельзя найти никакой сколько-нибудь весомой причины, это тоже можно исключить. Третье: случайность. Кто-то непреднамеренно выдал себя, таким образом — это случай невольного разоблачения. Если так, то кто-то из этих шести человек знал определенно день и час совершения убийства. Никто из шести не мог быть убийцей, но один из них должен был быть в сговоре с убийцей. Ни майор Барнэби, ни мистер Рикрофт, ни Рональд Гарфилд ни с кем таким вроде не связаны, что же касается женщин — тут другое дело. Виолетта Уиллет и Брайан Пирсон, оказывается, довольно близки. Известно также, что Виолетта была сама не своя после убийства.
  — Думаешь, она знала?
  — Она или ее мать — кто-то из них.
  — Есть еще человек, о котором ты не вспомнила, — мистер Дюк.
  — Да, знаю, — сказала Эмили. — Странно, он единственный, о ком нам ничего не известно. Я дважды пыталась увидеть его, и ничего не вышло. Кажется, он не был связан ни с капитаном Тревильяном, ни с его родственниками, и все же…
  — Ну? — сказал Чарлз, потому что Эмили замялась.
  — И все же мы встретили у него в доме инспектора Нарракота. Что известно о нем инспектору Нарракоту?..
  — Ты думаешь?..
  — Предположим, что Дюк — личность сомнительная и полиция наблюдает за ним. Предположим, что капитан Тревильян узнал что-то о Дюке и собирается донести. И вот Дюк устраивает с чьей-то помощью это убийство… О, я знаю, это кажется страшно мелодраматичным, но, в конце концов, могло же произойти что-то в таком роде!
  — Что ж, это тоже идея, — медленно произнес Чарлз.
  Оба замолчали и задумались.
  Вдруг Эмили сказала:
  — Тебе знакомо такое странное ощущение, когда на тебя кто-то пристально смотрит? Я чувствую, чьи-то глаза так и буравят мне затылок. Это мое воображение или действительно кто-то уставился на меня?
  Чарлз подвинул свой стул и как бы невзначай окинул взглядом кафе.
  — Женщина за столиком у окна, — сообщил он. — Высокая, темноволосая, интересная. Она на тебя и смотрит.
  — Молодая?
  — Нет, не очень. Вот те раз!
  — Что такое?
  — Ронни Гарфилд. Вошел, здоровается с ней за руку, садится за ее столик. Мне кажется, она говорит ему что-то о нас.
  Эмили открыла свою сумочку. Она как бы решила попудрить нос, на самом же деле направила маленькое зеркальце под нужным углом.
  — Это тетя Дженнифер, — негромко сказала она. — Поднимаются.
  — Они идут, — сказал Чарлз. — Садятся за другой столик. Ты хочешь с ней поговорить?
  — Нет, — сказала Эмили. — Я думаю, лучше прикинуться, что я ее не заметила.
  — В конце концов, — сказал Чарлз, — почему бы тете Дженнифер не быть знакомой с Ронни Гарфилдом и не пригласить его на чай?
  — А почему быть знакомой?
  — А почему не быть?
  — Ради бога, перестань, Чарлз. Довольно этого: быть — не быть, быть — не быть. Вообще, все это глупость и не имеет никакого значения. Просто мы говорили, что никто из других участников сеанса не был связан с семьей Пирсонов, а не прошло и пяти минут, как Ронни Гарфилд пьет чай с сестрой капитана Тревильяна.
  — Вот видишь, кто знает?.. — сказал Чарлз.
  — Вот видишь, вечно все приходится начинать сначала, — сказала Эмили.
  — И каждый раз по-разному, — сказал Чарлз.
  Эмили посмотрела на него:
  — Что ты имеешь в виду?
  — Сейчас — ничего, — сказал Чарлз и положил свою руку на ее.
  Она не отняла руки.
  — Надо этим заняться, — сказал Чарлз. — Потом…
  — Потом? — тихо спросила Эмили.
  — Я бы все для тебя сделал, — сказал Чарлз. — Все, что угодно.
  — Сделал бы? — сказала Эмили. — Это очень мило с твоей стороны, Чарлз.
  Глава 26
  Роберт Гарднер
  Не прошло и каких-нибудь двадцати минут, а Эмили уже звонила в парадную дверь «Лавров». Она знала, что тетя Дженнифер еще с Ронни у Деллера. Открывшую ей Беатрис она приветствовала восхитительной улыбкой.
  — Это опять я, — сказала Эмили. — Миссис Гарднер нет дома, я знаю, но можно мне увидеть мистера Гарднера?
  Просьба была слишком необычна. Беатрис явно колебалась.
  — Я даже не знаю. Поднимусь наверх, спрошу. Хорошо?
  — Пожалуйста, — сказала Эмили.
  Беатрис удалилась, оставив Эмили в прихожей. Она скоро вернулась и пригласила ее пройти наверх.
  Роберт Гарднер лежал на кушетке в большой комнате на втором этаже. Этот крупный, голубоглазый белокурый мужчина напомнил ей Тристана в третьем акте «Тристана и Изольды».
  — Добрый день, — сказал он. — Так это вам предстоит стать супругой преступника?
  — Да, дядя Роберт, — сказала Эмили. — Это ничего, что я вас так называю?
  — Ради бога, если только Дженнифер не будет против. Ну на что это похоже, чтобы жених сидел в тюрьме?
  «Жестокий человек, — подумала Эмили. — Ему доставляет радость посыпать солью открытые раны». Но она была не так-то проста и сказала с улыбкой:
  — В самом деле, страшно забавно.
  — Не думаю, чтобы это было так забавно для мистера Джима, а?
  — Увы, это так, — ответила Эмили. — Но ведь зато жизненный опыт, не так ли?
  — Пора ему его набираться, в жизни не только забавы и развлечения, — зло сказал Роберт Гарднер. — Да-а… Чтобы сражаться в Великой войне, он был слишком молод, ну так получай по шее из другого источника! — Он с любопытством посмотрел на Эмили. — А вы по какой причине пожелали меня видеть? — В голосе его прозвучало подозрение. — Впрочем, если собираетесь выходить замуж, то, конечно, следует познакомиться с родственниками мужа. Узнайте, пока не поздно, самое худшее. Так вы действительно собираетесь выйти за Джима?
  — А почему бы нет?
  — Несмотря на обвинение в убийстве?
  — Несмотря на обвинение в убийстве.
  — Прекрасно, — сказал Роберт Гарднер. — Но я что-то не замечаю, что вы унываете. Можно даже подумать, что вы радуетесь.
  — А я и радуюсь. Ужасно увлекательно выслеживать убийцу.
  — Как-как?
  — Я говорю, выслеживать убийцу ужасно увлекательно, — повторила Эмили.
  Роберт Гарднер посмотрел на нее пристально, потом откинулся на подушки.
  — Я устал, — капризно сказал он. — Я не могу больше говорить. Сиделка! Где сиделка? Я устал.
  Сиделка Дэвис поспешно вошла из соседней комнаты.
  — Мистер Гарднер очень быстро устает. Я думаю, мисс Трефусис, вам лучше уйти.
  Эмили поднялась. Она живо кивнула и сказала:
  — Всего хорошего, дядя Роберт. Может быть, я как-нибудь еще загляну.
  — Что вы этим хотите сказать?
  — Au revoir! — сказала Эмили.
  Она уже дошла до входной двери, как вдруг остановилась.
  — Ой, я забыла перчатки, — сказала она Беатрис.
  — Я принесу их, мисс.
  — Нет-нет, я сама. — И она легко взбежала по лестнице и отворила дверь.
  — О-о! — сказала Эмили. — Прошу прощения. Извините. Мои перчатки. — Она демонстративно взяла их и, одарив двух обитателей комнаты, которые сидели рука об руку, очаровательной улыбкой, быстро спустилась по лестнице и вышла из дома.
  «Это забывание перчаток — такой примитив, — сказала себе Эмили, — и вот срабатывает второй раз. Бедная тетя Дженнифер! Интересно, знает ли она? Вероятно, нет. Надо спешить, а то Чарлз уж заждался».
  Эндерби ждал ее в «Форде» Элмера в условленном месте.
  — Есть успехи? — спросил он, подтыкая вокруг нее плед.
  — В некотором смысле — да. Впрочем, я не уверена.
  Эндерби с недоумением взглянул на нее.
  — Нет, — сказала Эмили. — Я не собираюсь тебе об этом рассказывать. Понимаешь, скорее всего, это не имеет к делу никакого отношения. А раз так, не стоит и говорить.
  — Ну и строгости, — вздохнул Чарлз.
  — Прости, — сказала Эмили, — но тут уж ничего не поделаешь.
  — Тебе виднее, — холодно отозвался Чарлз.
  Они ехали молча. Чарлз чувствовал себя оскорбленным. Эмили одолевали новые идеи. И уже показался Экземптон, когда она все-таки нарушила молчание неожиданным вопросом:
  — Чарлз, ты играешь в бридж?
  — Да, играю. А что?
  — Я вот что подумала. Как игроки обычно оценивают свои карты? Если ты отбиваешься — считай выигрывающие, если нападаешь — считай проигрывающие. Мы сейчас нападаем, а поступаем, видимо, не так.
  — Почему это?
  — Ну ведь мы же считаем «выигрывающие карты», верно? Я хочу сказать, проверяем людей, которые могли бы убить капитана Тревильяна. Вероятно, поэтому мы так и застряли.
  — Я не застрял, — возразил Чарлз.
  — Ну, значит, я так застряла, что уже не в состоянии соображать. Давай посмотрим на все это с другой стороны, посчитаем людей, которые, скорее всего, не убивали Тревильяна.
  — Давай… — Эндерби задумался. — Для начала мать и дочь Уиллет, Барнэби, Рикрофт, Ронни и… Дюк.
  — Да, — согласилась Эмили, — мы знаем, что никто из них не мог убить его, потому что во время убийства они находились в Ситтафорд-хаусе и видели друг друга. Не могут же они все врать.
  — Фактически все живущие в Ситтафорде вне подозрений, — сказал Эндерби. — Даже Элмер. — Он понизил голос, чтобы шофер не услышал его. — Ведь дорога в пятницу была непреодолима.
  — Он мог пройти пешком, — сказала Эмили так же тихо. — Если Барнэби смог добраться в тот вечер, Элмер вполне мог, выйдя во время ленча, дойти до Экземптона в пять, убить его и вернуться назад.
  Эндерби покачал головой.
  — Не уверен, что мог вернуться. Вспомни, снег пошел в половине седьмого. Во всяком случае, ты же не обвиняешь Элмера? Или обвиняешь?
  — Нет, — сказала Эмили. — Хотя, конечно, он ведь мог быть одержим мыслью об убийстве…
  — Тсс! — поднял палец Чарлз. — Он обидится, если тебя услышит.
  — Во всяком случае, — сказала Эмили, — ты не можешь с полной уверенностью говорить, что он не мог убить Тревильяна.
  — Но он не мог сходить в Экземптон и вернуться так, чтобы никто в Ситтафорде не заметил и не стал бы говорить, что это странно.
  — Да, тут уж действительно знают обо всем, — согласилась Эмили.
  — Точно, — подтвердил Чарлз. — Потому-то я и говорю, что обитатели Ситтафорда вне подозрений. Сидели дома мисс Персехаус и капитан Вайатт, но оба — инвалиды и не в состоянии идти по колено в снегу. А вот если бы кто-то из Куртисов сделал это, они, конечно, отправились бы в Экземптон заранее и со всеми удобствами, будто на уик-энд, и вернулись бы, когда все уже улеглись спать.
  Эмили рассмеялась:
  — Нельзя незаметно уехать из Ситтафорда на уик-энд.
  — Куртис бы обошел молчанием этот факт, если бы он касался миссис Куртис, — сказал Чарлз.
  — Конечно, наиболее подходящая личность — Абдулла. В книжке бы написали: «Этот индус был матросом, а капитан Тревильян во время мятежа выбросил за борт его любимого брата…»
  — Я отказываюсь верить, что этот несчастный, забитый туземец мог кого-нибудь убить, — сказал Чарлз. — А, знаю, знаю! — вдруг воскликнул он.
  — Что? — неторопливо спросила Эмили.
  — Жена кузнеца. Та, которая ждет восьмого. Отважная женщина, несмотря на свое положение, совершила пешком этот путь и пристукнула капитана.
  — Господи, а зачем?
  — Потому что, хотя кузнец и был отцом предыдущих семи, Тревильян был отцом ее будущего, восьмого ребенка.
  — Чарлз, — сказала Эмили, — нельзя ли поделикатнее? И вообще, тогда уж убивает вовсе не она, а сам кузнец. Вот это история! Ты только представь себе этот рулон в мускулистой руке! А жена могла и не заметить его отсутствия: не так-то просто управляться с семью детьми.
  — Это превращается в какое-то идиотство, — заметил Чарлз.
  — Да, пожалуй, — согласилась Эмили. — Подсчет проигрышей не обещает успеха.
  — А как насчет тебя? — спросил Чарлз.
  — Меня?
  — Да. Где ты была во время убийства?
  — Ну и ну! Такое мне в голову не приходило. Где? В Лондоне, конечно. Но не знаю, сумела ли бы я доказать. Я была одна в квартире.
  — Вот-вот, — сказал Чарлз. — И мотив есть. Твой жених получает двадцать тысяч фунтов. Что тебе еще надо?
  — Ты умница, Чарлз, — сказала Эмили. — Я понимаю, что я и на самом деле самая подозрительная личность. Как я не подумала об этом раньше?
  Глава 27
  Нарракот действует
  Миновало еще утро и еще одно. На третье Эмили сидела в кабинете инспектора Нарракота. Она только что приехала из Ситтафорда.
  Инспектор Нарракот смотрел на нее с восхищением. Ему импонировало мужество Эмили, ее решимость не сдаваться, ее неиссякаемая энергия. Она была борцом, а инспектор восхищался борцами. И он был убежден, что она уж слишком хороша для этого Джима Пирсона, даже если он и невиновен в убийстве.
  — В книжках обычно пишут, — сказал он, — что полиция стремится поскорее найти виноватого и не очень-то заботится о том, действительно виновен этот человек или нет. Лишь бы хватило доказательств для обвинения. Это неправда, мисс Трефусис. Нам нужен именно виновник.
  — Вы искренне верите, что Джим виновен? — спросила Эмили.
  — Я не могу, мисс Трефусис, дать вам официальный ответ на этот вопрос. Однако заверяю вас, что мы очень тщательно изучаем улики не только против него, но и против других людей.
  — Вы имеете в виду его брата Брайана?
  — Неприятный джентльмен Брайан Пирсон. Отказался отвечать на вопросы, дать какую-нибудь информацию о себе, но я думаю… — Инспектор Нарракот слегка улыбнулся и со своей девонширской медлительностью продолжал: — Думаю, нетрудно представить себе некоторые его действия. В ближайшие полчаса я надеюсь получить подтверждение своим догадкам. Затем — мистер Деринг.
  — Вы виделись с ним? — спросила Эмили.
  Инспектор посмотрел в ее ясное лицо и поддался искушению, вышел за официальные рамки. Откинувшись на спинку стула, он передал ей содержание своей беседы с мистером Дерингом. Затем вытащил из-под локтя, из кипы бумаг, копию радиограммы, которую он направил мистеру Розенкрауну.
  — Вот что я послал, — сказал он. — И вот его ответ.
  Эмили прочитала:
  
  «Нарракот, 2, Дрисдейл-роуд, Эксетер. Конечно, подтверждаю заявление мистера Деринга. Он провел со мной в пятницу весь день. Розенкраун».
  
  — Бес бы его взял! — воскликнула Эмили, подбирая выражение помягче, чем ей бы хотелось употребить: ведь полицейские старомодны, и их легко шокировать.
  — Да-а, — задумчиво произнес инспектор Нарракот. — Досадно, правда? — И снова улыбнулся. — Я человек дотошный, мисс Трефусис. Доводы мистера Деринга звучали правдоподобно, но я подумал: не хватит ли подыгрывать ему? И я послал еще радиограмму. — Он подал ей два листочка бумаги.
  В первом стояло:
  
  «Необходима информация для следствия по убийству капитана Тревильяна. Подтверждаете ли вы заявление мистера Деринга, что он был с вами в пятницу днем? Окружной инспектор Нарракот. Эксетер».
  
  Повторный запрос вызвал тревогу и пренебрежение к условностям:
  
  «Ничего не знаю об этом преступлении. Мартина Деринга в пятницу не видел. Согласился подтвердить по-приятельски, поверив, что жена ведет за ним слежку для возбуждения дела о расторжении брака».
  
  — Ого! — сказала Эмили. — Вы на высоте, инспектор!
  И инспектор, несомненно, подумал, какой он умный: улыбка его стала доброй, довольной.
  — И как эти мужчины покрывают друг друга! — сказала Эмили, глядя поверх радиограммы. — Бедная Сильвия! Невольно начинаешь думать, что мужчины в некотором смысле такие животные… Вот почему, — быстро добавила она, — так хорошо, когда находишь мужчину, на которого можно положиться. — И она наградила инспектора восхитительной улыбкой.
  — Только все это совершенно конфиденциально, мисс Трефусис, — предупредил инспектор. — Я пошел дальше, чем следовало, информировав вас об этом.
  — Это премило с вашей стороны, — сказала Эмили. — Я никогда, никогда этого не забуду.
  — Так помните, — еще раз сказал инспектор. — Никому ни слова.
  — Вы хотите сказать, что я не должна говорить Чарлзу… мистеру Эндерби?
  — Репортеры есть репортеры, — сказал инспектор Нарракот. — Как бы вы ни приручили его, мисс Трефусис, но сенсация есть сенсация, так ведь?
  — Тогда не буду говорить и ему, — сказала Эмили. — Надеюсь, я надела на него хороший намордник, но, как вы заметили, газетчик остается газетчиком.
  — Никогда не делиться информацией без необходимости — вот мое правило, — сказал инспектор.
  Эмили, затаив улыбку, взглянула на него: «Да, инспектор, вы изволили нарушить свое правило!» И тут ей пришло в голову задать еще один вопрос, который уже давно мучил ее.
  — Инспектор! — сказала она. — А кто такой мистер Дюк?
  — Мистер Дюк?..
  Казалось, она застигла инспектора врасплох.
  — Вы помните, — сказала Эмили, — мы еще встретили вас в Ситтафорде, когда вы выходили из его дома?
  — А, да-да, помню. Сказать по правде, мне хотелось иметь еще одно, какое-то как бы стороннее мнение об этом столоверчении. Майор Барнэби в этом отношении неважный источник.
  — И все же, — задумчиво сказала Эмили, — будь я на вашем месте, я бы обратилась скорее к кому-то вроде Рикрофта. Почему же мистер Дюк?
  Наступило молчание. Потом инспектор сказал:
  — Ну это дело вкуса.
  — Интересно, очень интересно, знает ли что-нибудь полиция о мистере Дюке?
  Инспектор не ответил. Взгляд его был устремлен на промокательную бумагу.
  — Человек с безупречной репутацией! — сказала Эмили. — Это, кажется, характеризует мистера Дюка достаточно верно. Но, может быть, не всегда у него репутация была безупречна? И, возможно, полиция тоже кое-что знает об этом?
  Она уловила какое-то движение в лице инспектора, словно бы он пытался подавить улыбку.
  — Вы, мисс Трефусис, любите строить догадки, — добродушно сказал он.
  — Когда не хотят говорить, приходится строить догадки, — съязвила Эмили.
  — Если человек, как вы говорите, имеет безупречную репутацию и если ему нежелательно, неприятно, чтобы ворошили его прошлое, то и полиция способна сохранять его тайну. У нас нет охоты предавать человека.
  — Понятно, — сказала Эмили. — Но вы все же пошли с ним повидаться. И это выглядело так, будто вы думали — во всяком случае, вначале, — что он замешан в этом деле. Хотела бы я в самом деле знать, кем же мистер Дюк был в прошлом? — Она умоляюще посмотрела на инспектора Нарракота.
  Инспектор сделал деревянное лицо. Понимая, что уж тут-то он ей не уступит, Эмили вздохнула и распрощалась.
  Она ушла, а инспектор еще сидел некоторое время, уставившись на пачку промокательной бумаги, и улыбка все не сходила с его лица. Потом он позвонил. Вошел один из подчиненных.
  — Ну? — спросил инспектор Нарракот.
  — Совершенно верно, сэр, но это были не дачи в Принстоне, а гостиница в «Двух мостах».
  — А-а. — Инспектор взял принесенные бумаги. — Так, — сказал он. — Хорошо. Это подтверждение. Вы установили, где побывал в пятницу другой молодой человек?
  — Он прибыл в Экземптон последним поездом, но я еще не установил, когда он выехал из Лондона. Справки наводятся.
  Нарракот кивнул.
  — Вот, сэр, выписка из Сомерсет-хауса.327
  Нарракот развернул ее. Это была запись 1894 года о бракосочетании Уильяма Мартина Деринга с Мартой Элизабет Рикрофт.
  — Ага! — сказал инспектор. — Что-нибудь еще?
  — Да, сэр. Мистер Брайан Пирсон приехал из Австралии на пароходе «Блу Фаннел Боут», Филиас. Он заходил в Кейптаун, но пассажиров по фамилии Уиллет на борту не было. И никакой матери с дочерью из Южной Африки. Были миссис и мисс Эванс и миссис и мисс Джонсон из Мельбурна. Последние соответствуют описанию миссис Уиллет с дочерью.
  — Хм, — сказал инспектор, — Джонсон. Вероятно, ни Джонсон, ни Уиллет не являются настоящими фамилиями. Я думаю, надо с ними разобраться как следует. Что-нибудь еще?
  Оказалось, все.
  — Так, — сказал инспектор Нарракот. — Я думаю, у нас есть над чем поработать.
  Глава 28
  Ботинки
  — О, милая моя юная леди, — сказал мистер Кирквуд. — Ну что вы можете найти в «Орешниках»? Все имущество капитана Тревильяна увезено. Полиция произвела тщательный обыск. Я вполне понимаю ваше положение и вашу заинтересованность в оправдании мистера Пирсона. Но что вы тут можете сделать?
  — Я не ожидаю найти что-нибудь, обнаружить что-либо, не замеченное полицией, — ответила Эмили. — Я даже не могу вам как следует объяснить, мистер Кирквуд. Я хочу… хочу ощутить атмосферу места. Пожалуйста, разрешите мне взять ключ. В этом нет ничего плохого.
  — Конечно, в этом нет ничего плохого, — с достоинством подтвердил мистер Кирквуд.
  — Тогда будьте, пожалуйста, так добры… — сказала Эмили.
  И мистер Кирквуд был так добр, что со снисходительной улыбкой выдал ключ. Он, правда, сделал все, что мог, чтобы пойти вместе с ней, и этого удалось избежать лишь благодаря величайшему такту и неколебимости Эмили.
  В то утро Эмили получила письмо. Оно было написано в следующих выражениях:
  «Дорогая мисс Трефусис, вы говорили, что были бы рады услышать, если бы случилось что-то необычное, хотя и неважное, и вот раз это необычное, хотя и неважное, я подумала, мисс, своим долгом дать вам сразу знать, надеясь, что это застанет вас последней почтой или первой завтра. Моя племянница, она зашла и сказала, что это совсем неважно, но необычно, с чем я тоже согласна. Полиция сказала, и все согласились, что из дома капитана ничего не взято и ничего такого не было, что имеет ценность. Но кое-чего недостает, хотя вовремя не заметили, потому что не имеет значения. Но, кажется, мисс, что не хватает пары ботинок, и заметил Эванс, когда ходил за вещами с майором Барнэби. Я и не думаю, мисс, что это важно, но вам-то уж, понятно, интересно это знать. А ботинки, мисс, эти были толстые такие, что смазывают жиром и которые капитан надевал, выходя на снег, но так как он не выходил, то это не имело смысла. Но вот их недостает, и кто их взял, никто не знает, и хотя я хорошо знаю, что это не имеет значения, я сочла своим долгом написать и надеюсь, что это дойдет до вас, когда я отправлю, и надеюсь, вы не волнуетесь уж слишком о своем молодом человеке. Остаюсь искренне ваша миссис Дж. Беллинг».
  Эмили читала и перечитывала это письмо. Она обсудила его с Чарлзом.
  — Ботинки… — задумчиво произнес Чарлз. — Не вижу тут никакого смысла.
  — Должно же это что-то значить, — заметила Эмили. — Почему пара ботинок должна исчезнуть?
  — Ты не думаешь, что Эванс сочиняет?
  — С какой стати? И в конце концов, если уж люди сочиняют, то что-нибудь существенное. Не такую глупость.
  — Ботинки… Тут может быть какая-то связь со следами, — нерешительно сказал Чарлз.
  — Я знаю. Но о следах, кажется, в деле ничего нет. Возможно, если бы снова не пошел снег…
  — Да, возможно, но только в этом случае, — рассуждал Чарлз, — он мог отдать их какому-то бродяге, а бродяга потом прикончил его.
  — Да, возможно, но как-то не похоже на капитана Тревильяна. Он, конечно, мог взять человека для какой-нибудь работы и дать ему несколько шиллингов. Но отдавать ему хорошие зимние ботинки?..
  — Ну, сдаюсь, — сказал Чарлз.
  — А я не собираюсь сдаваться, — сказала Эмили. — Правдами или неправдами, а я доберусь до сути.
  Вот она и приехала в Экземптон и прежде всего навестила «Три короны», где миссис Беллинг приняла ее с большим воодушевлением.
  — А ваш молодой человек все в тюрьме, мисс! Ну это же такая несправедливость, и никто тут у нас не верит, что он убил. Пусть они только попробуют это мне сказать. Так вы получили мое письмо? Хотите повидать Эванса? Он тут живет, недалеко, за углом, Фор-стрит, восемьдесят пять. Я бы проводила вас, да не могу отойти, но вы уж найдете, не ошибетесь.
  Эмили не ошиблась, нашла. Самого хозяина не было, но миссис Эванс пригласила ее зайти. Эмили уселась, пришлось и хозяйке последовать ее примеру. Гостья сразу перешла к делу:
  — Я пришла поговорить о том, что ваш муж рассказал миссис Беллинг. Я имею в виду отсутствие пары ботинок капитана Тревильяна.
  — Да, удивительно, но так оно и есть, — сказала миссис Эванс.
  — Ваш муж совершенно уверен, что ботинки исчезли?
  — О да. Капитан носил эти ботинки большую часть зимы. Такие большие они были, что он надевал под них две пары носков.
  Эмили кивнула.
  — Их не могли отдать в ремонт или еще что-нибудь?
  — Эванс бы знал, без него не могли, — заносчиво ответила его жена.
  — Да, наверное, не могли.
  — Странно, конечно, — сказала миссис Эванс, — но я не думаю, что это имеет какое-то отношение к убийству. А вы, мисс?
  — Как будто нет, — согласилась Эмили.
  — А не нашли они чего-нибудь нового? — Голос молодой женщины звучал заинтересованно.
  — Да так, какие-то мелочи, ничего особенного.
  — То-то, я вижу, инспектор из Эксетера сегодня опять здесь. Ну, думаю, найдут что-нибудь.
  — Инспектор Нарракот?
  — Да, мисс, он.
  — Приехал поездом?
  — Нет, на машине. Пошел сначала в «Три короны», спросил про багаж молодого джентльмена.
  — Какого молодого джентльмена?
  — Джентльмена, с которым вы ходите, мисс.
  Эмили изумленно посмотрела на нее.
  — Спрашивали у Тома, — продолжала миссис Эванс. — Том мне потом и рассказал. Он все замечает, Том. Он помнил, что на багаже молодого человека были две наклейки: одна в Эксетер и одна в Экземптон.
  Невольная улыбка появилась на лице Эмили, когда она представила себе, как Чарлз совершает преступление, чтобы отхватить свой кусок. Можно бы даже, решила она, написать страшный рассказ на эту тему. Вместе с тем она подивилась тщательности, с которой инспектор Нарракот проверяет каждую деталь, к кому бы она ни относилась, как бы далека она ни была от преступления. Инспектор, должно быть, выехал из Эксетера сразу после беседы с ней. Машина, конечно, быстрее поезда, и потом у нее еще был ленч в Эксетере.
  — Куда же отправился инспектор потом? — спросила она.
  — В Ситтафорд, мисс. Том слышал, как он сказал шоферу.
  — В Ситтафорд-хаус? (Брайан Пирсон, она знала это, еще гостил там.)
  — Нет, мисс, к мистеру Дюку.
  Снова Дюк. Эмили чувствовала раздражение и бессилие. Опять Дюк — этот неизвестный фактор. Нет, ей надо попытаться выяснить его прошлое, а так ведь он для всех обычный, заурядный, приятный человек.
  «Я должна увидеть его, — сказала себе Эмили. — Как только вернусь в Ситтафорд, сразу пойду к нему».
  И вот, поблагодарив миссис Эванс и сходив за ключом к мистеру Кирквуду, она стояла теперь в прихожей «Орешников» и соображала, как же это ей почувствовать здесь атмосферу совершения преступления.
  Она медленно поднялась по лестнице и вошла в первую комнату на втором этаже. Это, несомненно, была спальня капитана Тревильяна. Одеяла были сложены в аккуратную кипу, ящики опустошены, в шкафу не оставалось даже такой мелочи, как вешалки. В шкафу для обуви — пустые полки.
  Эмили вздохнула, повернулась и пошла вниз. Тут была гостиная, где лежал покойник, а в открытое окно задувал снег.
  Чья рука поднялась на капитана Тревильяна? Ради чего?
  Убили его, как считают все, в пять — пять двадцать. А если у Джима сдали нервы и он солгал, а на самом деле, не дозвонившись, он заглянул в окно и увидел дядюшку уже мертвым?.. Если бы она знала! Мистер Дакрс говорит, что Джим придерживается своего рассказа. Да, но у него могли сдать нервы. Нельзя быть уверенной.
  Не был ли, как предполагает мистер Рикрофт, в доме еще кто-нибудь, кто услышал ссору и воспользовался случаем?
  Если да, проливает ли это свет на проблему с ботинками? Был ли этот кто-то наверху, может быть, в спальне капитана? Эмили снова прошла через прихожую, заглянула в столовую. Там стояли два сундука, перевязанные и запечатанные. Сервант был пуст: серебряные кубки перекочевали в бунгало майора Барнэби.
  Она отметила, однако, что полученные в качестве приза три новых романа, о которых Чарлз слышал от Эванса, забытые, сиротливо лежат на стуле.
  Она еще раз осмотрелась и покачала головой. Здесь ничего не было.
  Она снова пошла наверх и еще раз зашла в спальню.
  Надо узнать, почему не оказалось ботинок! Пока она не сумеет сочинить какую-нибудь удовлетворяющую ее теорию на этот счет, она не сможет их выкинуть из головы. Ботинки вдруг словно выросли до гигантских размеров и заслонили собой все остальное, относящееся к делу. Неужели ничто уже не может ей помочь?
  Она повытаскивала все ящики, обшарила все позади них. В детективной истории там бы обязательно оказался клочок какой-нибудь важной бумаги. Но, видно, в реальной жизни такого не бывает, или же инспектор Нарракот и его люди оказались очень дотошными. Она обшарила пустые полки, ощупала края ковра, исследовала пружины матраса. Что она ожидала тут найти, она и сама не знала, но с упорством продолжала поиск.
  А потом, когда она поднялась с коленок и разогнулась, взгляд ее остановился на штрихе, несовместимом с образцовым порядком в комнате, — на кучке сажи в камине.
  Не спуская с нее глаз, Эмили подошла поближе. Она не совершала никаких логических умозаключений, не рассуждала о причине и следствии. Тут перед ней не было никаких головоломок — кучка сажи свидетельствовала об определенном действии. И Эмили, закатав рукава, запустила руку вверх по трубе.
  Через минуту она разглядывала небрежно завернутый в газету пакет. Еще мгновение — и газета сброшена. Перед ней недостающая пара ботинок.
  «Но зачем? — спрашивала себя Эмили. — Вот они, тут, но зачем? Зачем? Зачем?»
  Ну, скажем, кто-то забрал ботинки капитана Тревильяна и спрятал их в трубу. Зачем это сделано?
  — О-о! — закричала Эмили. — Я с ума сойду!
  Она осторожно поставила ботинки посреди пола и, подтащив стул, уселась напротив. Она невольно принялась обдумывать все известные ей факты, все детали. Она мысленно перебрала всех имеющих какое-то отношение к драме людей.
  И вдруг странная, неясная еще мысль пришла ей в голову, начала принимать определенные очертания. И мысль эта была продиктована парой ботинок, безмолвно стоящих перед ней на полу.
  — Но если так… — сказала Эмили себе, — если так…
  Она схватила ботинки и поспешила вниз. Она распахнула дверь столовой и подошла к шкафу. Здесь хранились самые разнообразные спортивные трофеи и спортивное снаряжение, все то, что хозяин не решился оставить в доме, где поселились женщины. Лыжи, черепа, слоновья нога, бивни, рыболовные снасти все еще ждали господ «Янга и Пибоди», чтобы те их умело упаковали для хранения.
  Эмили нагнулась с ботинками в руках.
  Через минуту она выпрямилась, раскраснелась, на лице ее появилось скептическое выражение.
  — Так вот оно что! — сказала она. — Вот оно что…
  Она опустилась на стул; многого, еще очень многого она не понимала.
  Через несколько минут она поднялась на ноги и объявила:
  — Я знаю, кто убил капитана Тревильяна. Только не знаю зачем. Я еще не могу сообразить зачем. Но мне нельзя терять времени.
  Она поспешила из «Орешников». Найти машину, чтобы доехать до Ситтафорда, было делом пяти минут.
  Она попросила остановиться у бунгало мистера Дюка. Расплатившись с водителем, она пошла вверх по тропке.
  Дверь ей отворил большой плотный мужчина с невозмутимым лицом. Эмили впервые видела его.
  — Мистер Дюк? — спросила она.
  — Да.
  — Я мисс Трефусис. Вы мне позволите войти?
  Минуту поколебавшись, он отступил в сторону, чтобы пропустить ее. Эмили вошла в комнату. Он закрыл дверь и последовал за ней.
  — Я хочу видеть инспектора Нарракота, — сказала Эмили. — Он здесь?
  Опять наступила пауза. Казалось, мистер Дюк в затруднении. Наконец он, по-видимому, принял решение. Он улыбнулся. Довольно загадочна была эта улыбка.
  — Инспектор Нарракот здесь, — сказал он. — Вы по какому поводу хотите его видеть?
  Эмили взяла сверток, привезенный с собой, развернула, поставила ботинки перед ним на стол.
  — Я хочу видеть его по поводу этих ботинок.
  Глава 29
  Второй спиритический сеанс
  — Привет! Привет! — крикнул Ронни Гарфилд.
  Мистер Рикрофт, медленно поднимавшийся по крутой дороге от почты, остановился, подождал, пока Ронни не догнал его.
  — Побывали у Гарродзов? — спросил Ронни. — У мамы Хибберт?
  — Нет, — сказал мистер Рикрофт. — Я просто прогулялся мимо кузницы. Замечательная сегодня погода.
  Ронни взглянул на голубое небо.
  — Да, совсем не то, что на прошлой неделе. Между прочим, мне кажется, вы направляетесь в Ситтафорд-хаус?
  — Да. Вы тоже?
  — И я — тоже. Наше спасение здесь — эти милые женщины. «Не падать духом!» — вот их девиз! Не распускаться, держаться как ни в чем не бывало. Моя тетя говорит, что с их стороны бесчувственно приглашать людей на чай так скоро после похорон, но все это болтовня, на самом деле тетушка очень расстроена из-за Императора Перу.
  — Императора Перу? — удивился мистер Рикрофт.
  — Ну да. Это одна из ее чертовых кошек. Император-то оказался императрицей, и тете Каролине, естественно, это неприятно. Не любит она эти половые проблемы. Так вот, я и говорю, что она отводит душу, отпуская колкости в адрес Уиллет. Отчего бы им не пригласить людей на чай? Тревильян ведь не был их родственником.
  — Очень верно, — сказал мистер Рикрофт, поворачивая голову и провожая взглядом птицу, как показалось ему, какой-то редкий экземпляр. — Вот досада, — пробормотал он, — не взял с собой очков.
  — Послушайте-ка, а вы не думаете, что миссис Уиллет знала капитана получше, чем говорит?
  — Отчего это вы спрашиваете?
  — Вы же заметили, как она изменилась. За неделю постарела прямо на двадцать лет. Видели вы когда-нибудь что-то подобное? Вот и возьмите. Смерть Тревильяна, наверное, была для нее страшным ударом. Я бы не удивился, если б оказалось, что она — его давно пропавшая жена, скажем, брошенная им в молодости.
  — Вряд ли такое возможно, мистер Гарфилд.
  — Слишком смахивает на кино, да? Но все равно происходят на свете самые необыкновенные вещи. Я читал в «Дейли уайер» о таких вещах, которым бы никогда не поверил, если бы это не было напечатано в газете.
  — Неужели они из-за этого становятся более правдоподобными? — ехидно спросил мистер Рикрофт.
  — Ну, я чувствую, у вас зуб на Эндерби, а?
  — Терпеть не могу, когда суют нос в чужие дела, — сказал мистер Рикрофт.
  — Но ведь они все-таки касаются его. Я хочу сказать, что разнюхивать все — это же работа бедняги. Ему, кажется, удалось приручить старика Барнэби. Забавно. Тот едва переносит меня, я для него словно красная тряпка для быка.
  Мистер Рикрофт промолчал.
  — Ей-богу, — продолжал Ронни, снова поглядывая на небо. — Вы понимаете, что сегодня пятница. Ровно неделю назад примерно в это же время мы с вами сюда же совершали путь. Помните, какая была погода?
  — Да, неделю назад, — сказал мистер Рикрофт. — А кажется, это было так давно.
  — Словно целый год прошел, верно? Привет, Абдулла! — Они проходили калитку капитана Вайатта, на которую облокотился меланхоличный индус.
  — Добрый день, Абдулла! — сказал мистер Рикрофт. — Как ваш хозяин?
  Индус покачал головой.
  — Хозяин плохо сегодня, сагиб. Не смотреть никто. Не смотреть никто долго, долго.
  — Знаете, — сказал Ронни, когда они продолжили путь, — этот малый мог спокойно убить своего хозяина, и никто бы не догадался. Он на протяжении недели покачивал бы так головой и говорил, что хозяин никого не хочет видеть, и никому бы не показалось это странным.
  Мистер Рикрофт согласился с таким утверждением.
  — Но, — заметил он, — осталась бы еще проблема избавления от тела.
  — Да, в этом всегда загвоздка, верно ведь? Неудобная вещь — человеческое тело.
  Они миновали коттедж майора Барнэби. Майор был у себя в саду.
  — Добрый день, майор, — сказал мистер Рикрофт. — Вы тоже идете в Ситтафорд-хаус?
  Барнэби потер нос.
  — Думаю, что нет. Они прислали мне приглашение. Но так… я что-то не склонен. Надеюсь, вы поймете.
  Мистер Рикрофт наклонил в знак понимания голову.
  — Все равно, — сказал он, — мне хотелось бы, чтобы вы пришли. У меня есть основание.
  — Основание? Какого же рода основание?
  Мистер Рикрофт заколебался — присутствие Ронни явно смущало его. Но тот, совершенно не обращая внимания на этот факт, стоял на месте и прислушивался с неподдельным вниманием.
  — Мне бы хотелось провести эксперимент, — наконец медленно проговорил Рикрофт.
  — Что еще за эксперимент? — заинтересовался Барнэби.
  Мистер Рикрофт колебался.
  — Лучше я не буду говорить об этом заранее. Но если вы придете, прошу вас поддержать меня во всем, что бы я ни предложил.
  У Барнэби разгорелось любопытство.
  — Хорошо, — сказал он. — Я иду. Можете на меня рассчитывать. Где моя шляпа?
  Шляпа была найдена, и через минуту он присоединился к ним. Все трое вошли в калитку Ситтафорд-хауса.
  — Вы тоже ждете гостей, мистер Рикрофт? — спросил Барнэби, чтобы поддержать разговор.
  Тень раздражения прошла по лицу старика.
  — Кто вам сказал?
  — Да эта сорока, миссис Куртис. Она опрятна и честна, но уж язык у нее словно помело, и она даже внимания не обращает, слушаете вы ее или нет.
  — Совершенно верно, — признался мистер Рикрофт. — Я жду завтра свою племянницу миссис Деринг с супругом.
  Тем временем они подошли к входной двери и позвонили. Им открыл Брайан Пирсон.
  Пока они снимали в прихожей пальто, мистер Рикрофт успел детально рассмотреть этого высокого молодого человека. «Прекрасный экземпляр, — подумал он. — Очень хороший экземпляр. Сильный темперамент. Весьма примечательный угол челюсти. При определенных обстоятельствах может быть в схватке опасным противником. И вообще, опасный молодой человек».
  Странное чувство нереальности происходящего овладело майором, когда он вошел в гостиную и миссис Уиллет поднялась поприветствовать его.
  — Как хорошо, что вы к нам зашли.
  Те же самые слова, что и неделю назад. Тот же яркий огонь в камине. Ему даже казалось, но он не был вполне уверен, что и те же самые наряды на женщинах.
  Это вызывало странное ощущение, как будто снова та, прошедшая пятница, как будто Джо Тревильян не мертв, как будто ничего не произошло, ничто не изменилось. Стоп! Неправда. Изменилась старшая Уиллет. Развалина — вот, пожалуй, ее самая точная характеристика. Уже не преуспевающая, решительная светская дама, а сломленное нервное существо, делающее отчаянные усилия выглядеть как всегда.
  «Провалиться мне на этом месте, если я понимаю, почему на нее так повлияла смерть Джо», — подумал майор. И еще в сотый раз он заметил себе, что есть в этих дамах что-то чертовски необычное.
  Он почувствовал вдруг, что рядом с ним говорят, а он молчит.
  — Боюсь, в последний раз собирается тут наша компания, — говорила миссис Уиллет.
  — Что-что? — взглянул на нее Ронни Гарфилд.
  — Да, — с натянутой улыбкой покачала головой миссис Уиллет. — Нам приходится отказаться от проведения зимы в Ситтафорде. Мне, конечно, нравятся тут и снег, и скалы, и такая природа вокруг. Но прислуга! С прислугой так трудно, и это меня убивает.
  — А я думал, вы наймете шофера-швейцара и еще какого-нибудь расторопного малого, — сказал майор Барнэби.
  Миссис Уиллет вдруг прямо содрогнулась.
  — Нет, — сказала она. — Мне… мне приходится отказаться от этой мысли.
  — Милая, дорогая миссис Уиллет, — сказал мистер Рикрофт. — Это такой удар для всех нас. Очень жаль. Мы снова вернемся к своим мелким заботам, когда вы покинете нас. А когда вы уезжаете?
  — Я думаю, в понедельник, — сказала миссис Уиллет. — А если смогу, выберусь завтра. Так плохо без слуг. Надо еще уладить дела с мистером Кирквудом. Я снимала дом на четыре месяца.
  — Вы едете в Лондон? — спросил мистер Рикрофт.
  — Да, для начала, вероятно, туда. Потом, я думаю, мы поедем за границу, в Ривьеру.328
  — Большая потеря для нас, — сказал мистер Рикрофт, галантно покачивая головой.
  Миссис Уиллет как-то странно хмыкнула.
  — Вы так добры, — сказал мистер Рикрофт. — Ну так будем пить чай?
  Чай был наготове и подан. Миссис Уиллет разливала, Ронни и Брайан разносили чашки. Странное настроение царило за столом.
  — А вы? — спросил вдруг майор Барнэби Брайана Пирсона. — Вы тоже отправляетесь?
  — В Лондон — да, но, естественно, я не поеду за границу, пока не будет закрыто это дело.
  — Это дело?
  — Да, пока с моего брата не снимут этого нелепого обвинения, — вызывающим тоном заявил он.
  Никто не знал, что и сказать. Майор Барнэби спас положение:
  — Никогда не допускал такого, ни на секунду.
  — И никто из нас не допускает, — сказала Виолетта, с благодарностью взглянув на него.
  Звонок нарушил затянувшуюся паузу.
  — Это мистер Дюк, — сказала миссис Уиллет.
  Пирсон подошел к окну:
  — Нет, не Дюк. Это чертов репортер.
  — Я полагаю, мы все же впустим его, — сказала миссис Уиллет.
  Брайан кивнул и через несколько минут появился с Чарлзом Эндерби.
  Эндерби вошел со своим обычным невозмутимым видом сияющего благополучия. Мысль о том, что, может быть, он тут совсем некстати, казалось, не приходила ему в голову.
  — Я вас приветствую, миссис Уиллет! Думаю, дай-ка забегу, взгляну, как вы тут поживаете. Недоумевал: куда это все подевались в Ситтафорде? Теперь вижу.
  — Чаю, мистер Эндерби?
  — Спасибо. Непременно. Я не вижу тут Эмили. Наверное, она у вашей тети, мистер Гарфилд?
  — Откуда мне знать! — мрачно сказал Ронни. — Я думал, она уехала в Экземптон.
  — Да, но она вернулась. Кто мне сказал? Одна птичка. А точнее — птичка Куртис. Она видела, что машина проезжала мимо почты и поднялась по дороге, а вернулась пустая. Ее нет в пятом коттедже и нет в Ситтафорд-хаусе. Загадка, где же она? Раз ее нет у мисс Персехаус, значит, она попивает чай с неотразимым сердцеедом капитаном Вайаттом.
  — Может быть, она пошла на ситтафордский маяк полюбоваться закатом? — предположил мистер Рикрофт.
  — Я бы увидел ее, — сказал Барнэби. — Я был в саду до последнего момента.
  — Впрочем, я не считаю, что это так уж существенно, — весело сказал Чарлз. — Я не думаю, чтобы ее похитили или убили и вообще что с ней что-нибудь случилось.
  — Вот уж потеря для вашей газеты, а? — усмехнулся Брайан.
  — Даже ради всех восьми полос я бы не пожертвовал Эмили, — сказал Чарлз. — Эмили неповторима, — задумчиво добавил он.
  — Она — очарование, — сказал мистер Рикрофт. — Просто очарование. Мы, э-э, действуем с ней сообща — я и она.
  — Если все закончили, — сказала миссис Уиллет, — не сыграть ли нам в бридж?
  — Э-э, позвольте! Минуточку! — сказал мистер Рикрофт; он многозначительно откашлялся, и взгляды всех устремились на него. — Миссис Уиллет, как вам известно, я серьезно интересуюсь психическими явлениями. Неделю назад в этой самой комнате у нас состоялся поразительный, несомненно вызывающий благоговейный трепет опыт.
  Виолетта Уиллет как-то судорожно вздохнула. Рикрофт повернулся к ней:
  — Я знаю, моя дорогая мисс Уиллет, знаю. Опыт расстроил вас. Но сейчас, после совершенного преступления, полиция разыскивает убийцу капитана Тревильяна. Они уже произвели один арест. Но некоторые, по крайней мере те, что находятся в этой комнате, не верят, что мистер Джеймс Пирсон виновен. То, что я хочу предложить, состоит в следующем: мы повторяем эксперимент прошлой пятницы, только вызываем на этот раз другого духа.
  — Нет! — вскрикнула Виолетта.
  — Ну, — пробурчал Ронни, — это не по мне. Я не собираюсь участвовать ни в коем случае.
  Мистер Рикрофт не обратил на него внимания.
  — Миссис Уиллет, что скажете вы?
  Она помедлила:
  — Откровенно говоря, мистер Рикрофт, мне не нравится это. Очень не нравится. Эта печальная затея на прошлой неделе произвела на меня неприятнейшее впечатление. Потребуется много времени, чтобы забыть ее.
  — Чего же именно вы хотите добиться? — вмешался Эндерби. — Вы что, предполагаете, что духи назовут убийцу капитана Тревильяна? Это уж мудреная задача!
  — А не слишком мудрено, как вы изволили выразиться, на прошлой неделе было получено известие о смерти капитана Тревильяна!
  — Да, правда, — согласился Эндерби. — Но вы понимаете, что эта ваша идея может иметь совершенно неожиданные последствия?
  — Например?
  — Предположим, имя названо. Можете ли вы быть уверены, что кто-нибудь из присутствующих нарочно не…
  Тут он остановился, и Ронни закончил за него:
  — …подтолкнет стол. Вот что он хочет сказать. Предположим, кто-то возьмет и подтолкнет.
  — Это серьезный эксперимент, сэр, — вкрадчиво сказал мистер Рикрофт. — Никто не посмеет этого сделать.
  — Не знаю, — с сомнением произнес Ронни. — Я бы не поручился за всех. Вот я, например, поклянусь, что не буду. А вдруг все нападут на меня и станут говорить, что это я? Хорошенькое дельце!
  — Миссис Уиллет, я вполне серьезно, — сказал маленький джентльмен, не обращая более внимания на Ронни. — Умоляю вас, давайте проведем эксперимент.
  Миссис Уиллет вздрогнула.
  — Мне это не нравится. Правда не нравится. Я… — Она оглянулась вокруг, словно бы ища поддержки. — Майор Барнэби, вот вы были другом капитана Тревильяна, что скажете вы?
  Майор встретился взглядом с мистером Рикрофтом. Это, он понял, и был момент, который предусмотрел последний.
  — А почему бы и нет? — хрипло сказал он.
  Его голос оказался решающим.
  Ронни пошел в соседнюю комнату и принес маленький столик, которым пользовались и в прошлый раз. Он установил его посреди комнаты, вокруг расставили стулья. Никто не разговаривал. Эксперимент был явно непопулярен.
  — По-моему, все правильно, — сказал мистер Рикрофт. — Мы можем повторить то, что было в прошлую пятницу, при совершенно аналогичных условиях.
  — Не совсем, — возразила миссис Уиллет. — Не хватает мистера Дюка.
  — Верно, — сказал мистер Рикрофт. — Жаль, что его нет. Ну что ж, будем считать, что его заменил мистер Пирсон.
  — Брайан, я умоляю тебя, не принимай участия! — закричала Виолетта. — Не надо, прошу тебя!
  — Какое это имеет значение? Все равно все это чушь.
  — Это совсем другой дух, — строго сказал мистер Рикрофт.
  Брайан Пирсон не ответил и занял место рядом с Виолеттой.
  — Мистер Эндерби… — начал было Рикрофт, но Чарлз перебил его:
  — Меня при этом не было. Я журналист, и вы мне не доверяете. Я буду записывать все, что происходит. Согласны?
  На том и порешили. Таким образом, все было согласовано. Шестеро заняли места вокруг стола. Чарлз выключил свет и сел на каминную решетку.
  — Одну минутку, — сказал он. — Сколько сейчас времени? — И посмотрел на часы при свете пламени камина. — Вот странно, — сказал он, — как раз двадцать пять минут шестого.
  Виолетта слегка вскрикнула.
  Мистер Рикрофт строго сказал:
  — Молчание!
  Потянулись минуты. Атмосфера была совершенно иной, чем неделю назад. Ни приглушенного смеха, ни шепота — только тишина, нарушенная наконец негромким стуком стола.
  Раздался голос мистера Рикрофта:
  — Здесь есть кто-нибудь?
  Снова стук, нет, не стук — грохот.
  Виолетта пронзительно закричала, а миссис Уиллет заплакала.
  И успокаивающе прозвучал голос Брайана Пирсона:
  — Ничего страшного. Это стучат в парадную дверь. Я пойду открою. — Он вышел из комнаты.
  Все молчали.
  Вдруг дверь распахнулась, и зажегся свет.
  В дверях стоял инспектор Нарракот. Позади него — Эмили Трефусис и мистер Дюк.
  Нарракот шагнул в комнату и заговорил:
  — Джон Барнэби, я обвиняю вас в убийстве Джозефа Тревильяна в пятницу, четырнадцатого числа текущего месяца, и при этом предупреждаю вас, что все, что вы можете сказать, будет записано и будет использовано в качестве доказательств.
  Глава 30
  Эмили объясняет
  Гости, удивленные до того, что лишились дара речи, обступили Эмили.
  Инспектор Нарракот вывел арестованного из комнаты.
  Первым обрел голос Чарлз Эндерби.
  — Эмили, ради бога, ну хоть слово, — сказал он. — Я сейчас помчусь на телеграф. Каждая минута дорога.
  — Да, майор Барнэби убил капитана Тревильяна.
  — Ну, я видел, как Нарракот арестовывал его, и полагаю, что инспектор в своем уме. Не спятил же он вдруг? Но как такое могло произойти? Я хочу сказать, как Барнэби мог убить Тревильяна в пять — пять двадцать, если?..
  — Не в пять двадцать, а без четверти шесть.
  — Но и в этом случае…
  — Я понимаю. Вы бы никогда не догадались, просто не додумались бы до этого. Лыжи— вот в чем объяснение, лыжи.
  — Лыжи? — изумились все.
  Эмили кивнула.
  — Да. Он ловко устроил с этим столоверчением. Это не было случайным и не было неосознанным действием, как думали мы с тобой, Чарлз. Это была та вторая альтернатива, которую мы с тобой отвергли: сделано намеренно. Он видел, что приближается снегопад, уничтожит все следы и ему можно действовать в совершенной безопасности. Он создал впечатление, что капитан Тревильян умер, и заставил всех волноваться. Он и сам притворился, что очень расстроен, и настоял на том, чтобы пойти в Экземптон.
  Он пошел домой, надел лыжи (они хранились в сарае вместе с другим спортивным инвентарем и снаряжением) и пустился в путь. Он был мастером в этом деле, а дорога — все время вниз по склону — замечательная. Спуск обычно занимает всего десяток минут.
  Барнэби подобрался к окну и постучал. Ничего не подозревая, капитан впустил его. Затем, когда Тревильян повернулся к нему спиной, он воспользовался случаем и ударил его этой штукой. У-фф, мне просто тошно об этом подумать. — Ее прямо передернуло.
  — Все это было совсем не трудно. У него была масса времени. Он, должно быть, вычистил и вытер лыжи, затем поставил их в стенной шкаф в столовой, среди прочих вещей. Затем, я полагаю, он выдвинул ящики, разбросал все и выставил окно, чтобы создать видимость ограбления.
  Потом, уже перед восемью часами, ему оставалось только выйти окольным путем на дорогу и прийти таким запыхавшимся, как будто он пешком проделал весь путь от Ситтафорда. Поскольку никто не подозревал о лыжах, он был в полной безопасности. Врач не ошибся, сказав, что смерть наступила по крайней мере два часа назад. И, как я уже заметила, поскольку никто не догадывался о лыжах, у майора Барнэби было безупречное алиби.
  — Но они же были друзья, Барнэби и Тревильян, — сказал мистер Рикрофт. — Старые друзья. Всю жизнь были друзьями. Это непостижимо.
  — Я не знаю, — сказала Эмили. — Это и для меня загадка. Я не могла понять за что. Я гадала, гадала и решила пойти к инспектору Нарракоту и мистеру Дюку. — Она умолкла и посмотрела на невозмутимого мистера Дюка. — Можно, я скажу им? — спросила она.
  Мистер Дюк улыбнулся:
  — Если вам так хочется, мисс Трефусис.
  — А вы, может быть, предпочли, чтобы я не говорила? Нет? Ну так вот, я пришла к ним, и мы разобрались. Помнишь, Чарлз, ты мне говорил, что Эванс помянул как-то, что капитан Тревильян часто посылал решения конкурсов от его имени. Он считал, что Ситтафорд-хаус — слишком солидный адрес. Так вот, то же самое он сделал и с ответами на футбольный конкурс, за который ты выдал майору Барнэби пять тысяч фунтов. На самом деле это было решение капитана Тревильяна, но отослал он его от имени Барнэби. Коттедж номер один, Ситтафорд — звучало, по его мнению, гораздо лучше. Теперь вы понимаете, что произошло? В пятницу утром майор Барнэби получил письмо, в котором сообщалось, что он выиграл пять тысяч фунтов. Между прочим, нас должно было насторожить то, что он не признался в получении этого письма, сказал, что оно не дошло до него из-за погоды. Это была ложь. В пятницу утром почта еще доходила. На чем я остановилась? А да, майор Барнэби получает письмо. Ему нужны эти пять тысяч. Очень нужны. Он вложил деньги в какие-то дурацкие акции и потерял значительные суммы.
  Мысль эта, по-видимому, пришла ему в голову совершенно неожиданно. Возможно, когда он понял, что вечером собирается снег. «Если бы Тревильян умер, — подумал он, — можно было бы оставить себе эти деньги, и никто бы не узнал об этом».
  — Удивительно, — пробормотал мистер Рикрофт. — Крайне удивительно. Кто бы мог подумать! Но, милая моя юная леди, как вы узнали обо всем этом? Что вас навело на верный путь?
  Эмили рассказала тут о письме миссис Беллинг и о том, как она обнаружила в трубе ботинки.
  — Когда я увидела эти ботинки, а это были лыжные ботинки, мне, естественно, захотелось взглянуть и на лыжи. Я помчалась вниз, открыла шкаф и обнаружила там две пары лыж: одни длинные, другие короче. Ботинки подходили к длинной паре и не подходили к другой. На ней крепления были для ботинок меньшего размера. Значит, короткая пара лыж принадлежала другому человеку.
  — Ему следовало спрятать лыжи куда-нибудь в другое место, — сказал мистер Рикрофт с явным неодобрением.
  — Нет, нет, — сказала Эмили, — куда он еще мог их спрятать? На самом деле это было вполне безопасное место. Через день-другой всю коллекцию взяли бы на хранение, и вряд ли полицию интересовало бы, одна пара лыж была у капитана Тревильяна или две.
  — Но зачем же он спрятал ботинки?
  — Я полагаю, — сказала Эмили, — он боялся, что полиция сделает то, что сделала я. Обнаружение лыжных ботинок могло привести к лыжам. Поэтому он засунул их в трубу. И вот тут-то он действительно совершил ошибку, потому что Эванс заметил, что они исчезли, а я узнала об этом.
  — Значит, он намеренно хотел свалить вину на Джима? — возмутился Брайан Пирсон.
  — О нет! Просто Джиму, как всегда, идиотски везет. Он и вел себя как идиот.
  — Ну теперь-то с ним все в порядке, — сказал Чарлз. — И тебе уже нечего беспокоиться. Ты мне все объяснила, и я мчусь на телеграф. Прошу у присутствующих прощения. — И он бросился из комнаты.
  — Огонь! — сказала Эмили.
  — Вы сами были как огонь, мисс Трефусис, — произнес своим низким голосом мистер Дюк.
  — Да, да! — с восхищением воскликнул Ронни.
  — О господи! — сказала Эмили и, совершенно обессиленная, буквально свалилась на стул.
  — Вам необходимо сейчас что-нибудь тонизирующее, — засуетился Ронни. — Коктейль, а?
  Эмили покачала головой.
  — Немного бренди? — заботливо предложил мистер Рикрофт.
  — Чашку чаю? — предложила Виолетта.
  — Мне бы немножечко попудриться, — тоскливо сказала Эмили. — Я забыла свою пуховку в автомобиле. А я знаю, что я так и горю от волнения.
  Виолетта отвела ее наверх в поисках этого успокаивающего средства.
  — Вот так-то гораздо лучше, — сказала Эмили, решительно покрывая пудрой нос. — Какая хорошая! Теперь мне намного лучше. А помада у тебя есть? Я уже чувствую себя почти человеком.
  — Вы замечательная, — сказала Виолетта. — Такая смелая.
  — Совсем нет, — сказала Эмили. — Под этим камуфляжем я вся дрожу, как желе. И такое внутри противное ощущение тошноты.
  — Знаю, — сказала Виолетта. — Я чувствовала себя почти так же. Так тряслась последние дни за Брайана. Конечно, они не могли его повесить за убийство капитана Тревильяна, но если бы он только сказал им, где он был все это время, они бы быстро разнюхали, что это он устроил папин побег.
  — Что-что? — спросила Эмили, перестав наводить красоту.
  — Папа — тот самый каторжник, который бежал. Вот из-за чего мы приехали сюда, мама и я. Бедный папа, он временами становится очень страшным, и тогда он совершал все эти гадкие вещи. Мы встретили Брайана по пути из Австралии, и он и я… Ну, словом…
  — Понятно, — сказала Эмили, приходя ей на помощь. — Ничего удивительного.
  — Я ему все рассказала, и, между нами, мы-то все и придумали. К счастью, у нас было много денег, а Брайан разработал все детали. Знаете, из Принстона просто невозможно убежать, но Брайан все сообразил. Прямо чудо какое-то! Договорились так, что, когда папа убежит, он по пустоши доберется до деревни и спрячется в пещере Пикси, а потом, позже, он и Брайан должны были изобразить наших слуг. И то, что мы приехали сюда задолго до побега, казалось, освободит нас от всяких подозрений. Именно Брайан подсказал нам это место и предложил побольше заплатить капитану.
  — Мне очень жаль, что ничего не получилось, — сказала Эмили.
  — Это совершенно сломило маму, — сказала Виолетта. — Но Брайан, я считаю, замечательный парень: не всякий согласится жениться на дочери каторжника. Я не считаю, что отец мой — преступник. Лет пятнадцать назад его лягнула лошадь. Удар пришелся в голову. С тех пор у него начались эти странности. Брайан говорит, что, если бы у него был хороший адвокат, он бы не понес такого наказания. Но лучше не будем больше об этом.
  — И ничего нельзя сделать?
  Виолетта покачала головой:
  — Он очень болен, это большой риск. Такой холод. Пневмония. Не могу не понимать, что, если он умрет, это для него самое лучшее. Конечно, нехорошо так говорить, но ведь вы понимаете, что я имею в виду.
  — Бедная Виолетта! — сказала Эмили. — Проклятые напасти!
  Девушка покачала головой.
  — У меня есть Брайан, — сказала она. — А у тебя… — И она смущенно остановилась.
  — Да-а, — задумчиво произнесла Эмили. — Вот именно.
  Глава 31
  Счастливчик
  Спустя десять минут Эмили торопливо шла по дороге. Капитан Вайатт, перегнувшись через калитку, попытался задержать ее.
  — Эй! — крикнул он. — Мисс Трефусис! Что это я такое слышу?
  — Все правда, — сказала Эмили, не останавливаясь.
  — Да, но зайдите же, выпейте стаканчик вина или чашечку кофе. Время есть. Нет нужды торопиться. Это самая скверная привычка у вас, цивилизованных людей.
  — Мы вообще все ужасные, я знаю, — сказала Эмили и поспешила дальше.
  Эмили ворвалась к мисс Персехаус словно ракета.
  — Я пришла вам обо всем рассказать, — сказала она и тут же выплеснула всю историю.
  Мисс Персехаус только изредка прерывала ее возгласами: «Господи помилуй!», «Да что вы говорите!», «Ну и ну!».
  Когда Эмили закончила свое повествование, мисс Персехаус приподнялась на локте и торжествующе подняла палец.
  — А что я вам говорила?! — сказала она. — Я вам говорила, что Барнэби — очень завистливый человек. Настоящие друзья! Но более двадцати лет Тревильян делал все немного лучше, чем Барнэби. Ходил на лыжах — лучше, лазил по горам — лучше, стрелял — лучше, решал кроссворды — лучше. Барнэби не был настолько великодушен, чтобы без конца терпеть все это. Тревильян был богат, а он — беден. И любить человека, который делает все лучше, чем вы, очень трудно. Барнэби — ограниченный, малодушный человек. А превосходство друга действовало ему на нервы.
  — Я так и думала, что вы окажетесь правы, — сказала Эмили. — И я не могла не прийти и не рассказать вам. Было бы несправедливо, если бы вы не узнали обо всем этом. Между прочим, вы знали, что ваш племянник знаком с Дженнифер Гарднер? Они пили вместе чай в среду у Деллера.
  — Она его крестная мать, — сказала мисс Персехаус. — Так вот какого «приятеля» ему захотелось повидать в Эксетере! Деньги занимать! Ну, Ронни, погоди, я поговорю с тобой!
  — Я запрещаю вам нападать на кого-либо в такой радостный день, — сказала Эмили. — Лечу дальше. У меня еще столько дел!
  — Какие теперь у вас дела, моя милая? Я бы сказала, что вы сделали свое дело.
  — Не совсем. Мне надо ехать в Лондон, повидаться с людьми из страховой компании Джима и убедить их не преследовать его судебным порядком за такой пустяк, как позаимствованные на время деньги.
  — Хм, — сказала мисс Персехаус.
  — Ничего, — сказала Эмили. — Джим в дальнейшем будет достаточно честен. Он получил хороший урок.
  — Возможно. А вы думаете, что сумеете их убедить?
  — Да, — решительно сказала Эмили.
  — Ну предположим, — сказала мисс Персехаус. — А потом?
  — Потом? — переспросила Эмили. — Потом я доведу дело до конца. Этим я сделаю для Джима все, что могу.
  — Тогда, может быть, мы скажем: что же последует? — продолжала мисс Персехаус.
  — А именно?
  — Что последует? Или, если хотите, кто же из них?
  — О! — сказала Эмили.
  — Да, да. Именно это я и хочу знать. Кто же из них станет счастливым человеком?
  Эмили засмеялась. Наклонившись, она поцеловала пожилую леди.
  — Не притворяйтесь глупенькой, — сказала она. — Вы прекрасно знаете кто.
  Мисс Персехаус хихикнула.
  Эмили легко выбежала из дома и выходила из калитки, когда по дороге торопливо проходил Чарлз.
  Он схватил ее за руки:
  — Эмили, дорогая!
  — Чарлз, ну разве это не великолепно?
  — Дай я тебя поцелую, — сказал мистер Эндерби и поцеловал. — Эмили, я человек, занимающий прочное положение. Ну что ты на это скажешь, дорогая?
  — Насчет чего?
  — Ну, конечно, это, как бы сказать, неблагородно, когда бедняга Пирсон в тюрьме, а тут это самое… Но он теперь оправдан, и ему, как и всякому человеку, придется покориться неизбежному.
  — Ты о чем? — спросила Эмили.
  — Ты прекрасно знаешь, что я с ума по тебе схожу, — сказал мистер Эндерби. — И я тебе нравлюсь. Пирсон был просто ошибкой. Я что хочу сказать: вот мы, ты и я, мы созданы друг для друга. Все это время мы оба чувствовали это, ведь верно? Тебе что больше нравится — отдел регистрации или церковь?
  — Если ты имеешь в виду бракосочетание, то оно ни при чем, — сказала Эмили.
  — Как так? Послушай…
  — Нет, — сказала Эмили.
  — Но, Эмили…
  — Если хочешь знать, я люблю Джима. Страстно люблю!
  Чарлз прямо опешил и смотрел на нее в каком-то замешательстве.
  — Не может быть!
  — Может! Люблю! Всегда любила! И буду любить!
  — Ты… ты заставила меня думать…
  — Я сказала, — негромко произнесла Эмили, — что это так замечательно, когда есть на кого положиться.
  — Да, но я думал…
  — Ничего не могу поделать с твоими мыслями.
  — Ты бессовестный дьявол, Эмили!
  — Я знаю, Чарлз, дорогой, знаю. Я всё, чем бы ты меня ни назвал. Но не горюй. Подумай только, какую ты приобрел известность! Ты получил свой большой кусок пирога! Сенсационное сообщение для «Дейли уайер». Ты занял прочное положение. Ну а что такое женщина? Не более чем пыль. Ни один по-настоящему сильный мужчина не нуждается в женщине. Она только стесняет его движения, цепляясь, точно плющ. Настоящий мужчина не зависит от женщины. Карьера — нет ничего лучшего, нет ничего дающего наиболее полное удовлетворение настоящему мужчине. Ты, Чарлз, сильный мужчина, ты способен действовать самостоятельно…
  — Да прекратишь ли ты наконец, Эмили? Это прямо как беседа для молодых людей по радио. Ты разбила мне сердце. Ты не представляешь себе, как очаровательно ты выглядела, когда вошла в эту комнату с Нарракотом. Это был блеск!
  На дороге послышались шаги, и появился мистер Дюк.
  — О! Вот вы где, мистер Дюк! — сказала Эмили. — Чарлз, я хочу тебя познакомить. Это экс-шеф полиции инспектор Дюк из Скотленд-Ярда.
  — Что? — воскликнул Чарлз, припоминая известное имя. — Тот самый инспектор Дюк?
  — Да, — сказала Эмили. — Когда он вышел в отставку, он приехал сюда жить и, будучи прекрасным, скромным человеком, не захотел, чтобы тут знали о его славе. Теперь я понимаю, почему у инспектора Нарракота так сверкнули глаза, когда я попросила сказать мне, какие преступления совершил мистер Дюк.
  Мистер Дюк рассмеялся.
  Чарлз дрогнул. Между журналистом и влюбленным произошла недолгая борьба. Журналист победил.
  — Я счастлив, инспектор, познакомиться с вами, — сказал он. — И я хотел бы знать, могу ли надеяться, что вы напишете небольшую статью, ну слов на восемьсот, по поводу дела Тревильяна?
  Эмили быстро отошла в сторону и направилась в коттедж миссис Куртис. Она поднялась наверх, в свою комнату, вытащила чемодан. Миссис Куртис — за ней.
  — Вы уезжаете, мисс?
  — Уезжаю. У меня очень много дел: Лондон, мой жених…
  Миссис Куртис подошла ближе.
  — Только скажите, кто же из них?
  Эмили как попало швыряла вещи.
  — Конечно, тот, который в тюрьме. Другого никогда не было.
  — А вы не думаете, мисс, что совершаете ошибку? Вы уверены, что тот, другой молодой человек, стоит этого?
  — О нет! — сказала Эмили. — Не стоит. Этот… — Она глянула в окно: Чарлз все еще вел с экс-шефом полиции серьезные переговоры. — Этот переживет. Он создан для того, чтобы преуспевать. Но я не знаю, что станет с другим, если не будет меня… Подумайте, что бы с ним было, если бы не я!..
  — И можете мне ничего больше не говорить, — сказала миссис Куртис.
  Она спустилась вниз, где ее законный супруг сидел, уставившись в пустоту.
  — Точь-в-точь моя знаменитая тетя Сара Белинда, — сказала миссис Куртис. — Бросается очертя голову, как та с этим несчастным Джорджем Планкетом из «Трех коров». Выкупила за него закладную, и все тут. А через два года дело стало прибыльным, и она с лихвой вернула свой капитал.
  — А-а, — сказал мистер Куртис и слегка передвинул трубку.
  — Он был красив, этот Джордж Планкет, — сказала миссис Куртис, настроившись на воспоминания.
  — А-а, — сказал мистер Куртис.
  — Но, женившись на Белинде, он больше ни разу не взглянул на другую женщину.
  — А-а, — сказал мистер Куртис.
  — Она уже никогда не дала ему такой возможности, — сказала миссис Куртис.
  — А-а, — сказал мистер Куртис.
  
  1931 г.
  Перевод: Л. Девель
  
  Почему же не Эванс?
  
  
  Кристоферу Мэллоку в память о Хайндз
  Глава 1
  Несчастный случай
  Бобби Джоунз положил мяч на метку для первого удара, нетерпеливо отвел клюшку назад и резко нанес удар.
  И что же, вы думаете — мяч понесся прямо, перелетел через песочную канавку и приземлился так, чтобы его легко было повести клюшкой по четырнадцатой площадке?
  Ничуть не бывало. Он стремительно пронесся по земле и скатился в канавку!
  Тут не было толпы пылких болельщиков, некому было огорченно охнуть. Единственный свидетель этого неудачного удара не выразил ни малейшего удивления. Да это и понятно, ведь бил по мячу не истый мастер-американец, но всего лишь четвертый сын викария из Марчболта — маленького приморского городка в Уэльсе.
  С губ Бобби сорвалось явное богохульство.
  Был он приятный с виду молодой человек лет двадцати восьми. Даже лучший его друг не назвал бы его красивым, но лицо у него было на редкость симпатичное, а открытый взгляд честных карих глаз светился собачьим дружелюбием.
  — Что ни день, то хуже, — удрученно пробормотал он.
  — Слишком сильный мах, — откомментировал его партнер.
  Доктор Томас был мужчина средних лет, с седыми волосами и румяным веселым лицом. Сам он никогда не бил с полного маха, предпочитая короткие прямые удары, и обычно обыгрывал более виртуозных, но не очень собранных игроков.
  Бобби что есть мочи ударил по мячу нибликом329. Этот третий по счету удар оказался удачным. Мяч лег подле площадки, которой доктор Томас достиг двумя делающими ему честь ударами.
  — Лунка ваша, — сказал Бобби.
  Они перешли к следующей мете.
  Первым бил доктор — удар получился хороший, прямой, но мяч ушел недалеко.
  Бобби вздохнул, поставил мяч, потом немного его поправил, широко взмахнул клюшкой, неуклюже отвел ее назад, закрыл глаза, поднял голову, опустил правое плечо — иными словами проделал все то, чего делать не следовало, — и направил мяч по центру.
  Он снова вздохнул. Теперь уже удовлетворенно. Столь хорошо знакомое игроку в гольф уныние сменилось на его живом лице столь же хорошо знакомым торжеством.
  — Теперь я знаю, что нужно делать, — уверенно заявил Бобби, но это было глубочайшим его заблуждением.
  Отличный удар клюшкой с железным наконечником, небольшая подсечка нибликом, и Бобби положил мяч. Теперь у него стало четыре очка, а у доктора Томаса всего на одно больше.
  Воспрянув духом, Бобби перешел к шестнадцатой метке. Опять он проделал все то, что делать не следовало, но на сей раз чуда не произошло. Получился потрясающий, великолепный, почти сверхъестественный срез! Мяч подскочил и исчез из поля зрения.
  — Эх, пошел бы он прямо… — И доктор Томас даже присвистнул.
  — Вот именно, — с горечью отозвался Бобби. — Постойте-ка, постойте, мне кажется, я слышал крик! Только бы мяч ни в кого не угодил.
  Крик донесся справа — Бобби стал всматриваться в ту сторону. Свет был неверный. Солнце собиралось садиться, и, глядя прямо на него, трудно было что бы то ни было толком разглядеть. К тому же с моря поднимался легкий туман. В нескольких сотнях ярдов высился гребень скалы.
  — Там тропинка, — сказал Бобби. — Но так далеко мячу не долететь. И все же я слышал крик. А вы?
  Нет, доктор ничего не слышал.
  Бобби отправился на поиски мяча. Найти его оказалось не так-то просто. Но наконец он его углядел. Мяч лежал так, что поддать его не было никакой возможности — застрял в кусте утесника. Бобби ударил, потом еще — на этот раз не напрасно. Подобрав мяч, он крикнул доктору Томасу, что сдает ему лунку.
  Доктор направился к нему — очередная мета находилась как раз у обрыва.
  Семнадцатая мета особенно страшила Бобби. Там мяч следовало провести так, чтобы он не сорвался с кручи вниз. Расстояние, в сущности, было не так уж велико, но сознание того, что сразу за лункой обрыв, подавляло.
  Они пересекли тропу, которая оказалась теперь слева и шла от моря вглубь, огибая край утеса.
  Доктор взял ниблик, но тут же отложил его в сторону.
  Бобби глубоко вздохнул и ударил по мячу. Тот стремительно понесся вперед и, перемахнув через край, исчез из поля зрения.
  — Опять то же самое, — с горечью сказал Бобби.
  Подойдя к краю расселины, он стал всматриваться. Далеко внизу сверкало море, но мяч мог туда и не долететь, это только поначалу спуск был крутой, а ближе к морю становился пологим.
  Бобби медленно шел вдоль расселины. Он знал, тут есть одно место, где можно довольно легко спуститься.
  Мальчики, подносящие мячи, делали это без особого труда — спрыгивали с крутого края вниз и потом появлялись, запыхавшиеся, но торжествующие, с мячом в руках.
  Вдруг Бобби замер и окликнул своего противника:
  — Послушайте, доктор, идите скорее сюда. Что вы на это скажете?
  Внизу, футах в сорока, виднелось что-то темное, похожее на кучу старой одежды.
  У доктора перехватило дыхание.
  — О, Господи, — выдохнул он. — Кто-то сорвался с утеса. Надо к нему спуститься.
  Бок о бок они стали осторожно спускаться по крутому обрыву. Бобби, более тренированный, помогал доктору. Наконец они добрались до зловеще темневшей бесформенной груды. Оказалось, это мужчина лет сорока, он еще дышал, хотя и был без сознания.
  Доктор Томас осмотрел его — потрогал руки, ноги, пощупал пульс, опустил веки. Потом встал рядом с ним на колени и обследовал его более обстоятельно. После чего посмотрел на Бобби, которому было явно не по себе, и медленно покачал головой.
  — Ему уже ничем не поможешь, — сказал он. — Его песенка спета. У бедняги сломан позвоночник. Да… Видно, тропа была ему незнакома, и, когда поднялся туман, он оступился. Сколько раз я говорил нашему муниципалитету, что здесь необходимо поставить ограждение.
  Доктор встал.
  — Пойду за помощью, — сказал он. — Распоряжусь, чтобы тело подняли наверх. А то не успеем оглянуться, как стемнеет. Вы побудете здесь?
  Бобби кивнул.
  — Значит, ему уже ничем не поможешь? — спросил он.
  Доктор помотал головой.
  — Ничем. Ему недолго осталось — пульс быстро слабеет. Минут двадцать, не больше. Возможно, он еще придет в себя. Но скорее всего нет. И все же…
  — Ну конечно, — тотчас отозвался Бобби. — Я останусь. А вы поспешите. На случай, если он вдруг очнется. У вас нет какого-нибудь снадобья… Или чего-нибудь еще?.. — Он запнулся.
  Доктор опять помотал головой.
  — Ему не будет больно, — сказал он. — Никакой боли.
  Он повернулся и стал быстро карабкаться вверх по скале. Бобби не сводил с доктора глаз, пока тот, махнув рукой, не перевалил через кромку обрыва.
  Бобби сделал шаг-другой по узкому карнизу, уселся на каменный выступ и зажег сигарету. Он был потрясен. Никогда еще не приходилось ему сталкиваться ни с тяжким недугом, ни со смертью.
  Вот ведь как бывает! Один неверный шаг — и жизнь кончена. И все из-за какого-то тумана, невесть откуда взявшегося в такой погожий вечер… Такой красивый и, похоже, крепкого здоровья… Наверно, никогда и не болел. Залившая лицо смертельная бледность не смогла скрыть великолепный загар. Загар человека, проводившего много времени на свежем воздухе, возможно, за границей. Бобби внимательнее к нему пригляделся — вьющиеся каштановые волосы, чуть тронутые на висках сединой, крупный нос, жесткий подбородок, меж полураскрытых губ крепкие белые зубы. Широкие плечи и красивые мускулистые руки. Ноги были как-то неестественно выгнуты. Бобби вздрогнул и опять перевел взгляд на лицо. Привлекательное лицо — живое, решительное, умное. Вероятно, подумал Бобби, глаза у него синие… И только он это подумал, глаза открылись.
  Они и вправду оказались синие — глубокой и чистой синевы. И смотрели на Бобби. Взгляд ясный, незатуманенный… Вполне сознательный взгляд. Внимательный и в то же время как будто вопрошающий.
  Бобби вскочил, кинулся к незнакомцу. Но еще прежде, чем он оказался рядом, тот заговорил. Голос вовсе не был слабым, он звучал отчетливо, звонко.
  — Почему же не Эванс? — произнес он. И вдруг его странно передернуло, веки опустились, челюсть отвисла…
  Незнакомец был мертв.
  Глава 2
  Немного об отцах
  Бобби опустился подле него на колени, но сомневаться не приходилось — человек умер. Последнее просветление, этот неожиданный вопрос — и конец.
  Не без неловкости Бобби сунул руку в его карман и, достав шелковый носовой платок, почтительно накрыл им лицо умершего. Больше он ничего сделать не мог.
  Тут он заметил, что вместе с платком вытащил из кармана что-то еще. Оказалось, это фотография, но, прежде чем засунуть ее обратно, Бобби взглянул на запечатленное на ней лицо.
  Лицо было женским и почему-то сразу приковывало к себе внимание. Красивая женщина с широко расставленными глазами. Казалось, совсем еще молоденькая, ей, конечно, гораздо меньше тридцати, но не сама красота, а скорее ее странная притягательность захватила воображение Бобби. Такое лицо не скоро забудешь. Осторожно, даже с каким-то благоговением он положил фотографию обратно — в карман погибшего, потом опять сел и стал ожидать возвращения доктора.
  Время тянулось очень медленно, во всяком случае, так казалось молодому человеку. К тому же он вдруг вспомнил, что пообещал отцу играть на органе во время вечерней службы. Служба начиналась в шесть, а сейчас было уже без десяти шесть. Отец, конечно, все потом поймет, но лучше было бы предупредить его через доктора. Достопочтенный Томас Джоунз был личностью на редкость нервозной. Он имел обыкновение волноваться по всякому поводу, par excellence330 без повода, а когда волновался, у него сразу нарушалось пищеварение и начинали одолевать мучительные боли. Бобби был очень привязан к отцу, хотя и считал его старым дурнем. Достопочтенный331 Томас Джоунз, в свою очередь, считал своего четвертого сына молодым дурнем и с куда меньшей терпимостью, чем Бобби, пытался его вразумить.
  «Бедный папаша, — думал Бобби. — Он будет рвать и метать. Весь изведется, не зная, то ли ему начинать службу, то ли нет. Так себя взвинтит, что у него разболится живот и тогда он не сможет ужинать. И ведь ни за что не сообразит, что я бы никогда не подвел его без особой причины. Да и вообще, что тут такого? Но у него свой взгляд на эти вещи. Кому уже за пятьдесят, все они одним миром332 мазаны — никакого благоразумия — из-за всякого пустяка, который гроша ломаного не стоит, готовы загнать себя в могилу. Видно, так уж нелепо их воспитали, и теперь они ничего не могут с собой поделать. Бедный старик, у курицы и то больше мозгов».
  Такие мысли одолевали Бобби, преисполненного смешанным чувством любви и досады. Ему казалось, что он без конца приносит себя в жертву весьма странным понятиям отца. А мистер Джоунз полагал, что это он приносит себя в жертву молодому поколению, которое этого толком не понимает и не ценит. Вот ведь как по-разному можно смотреть на одно и то же.
  Доктора нет уже целую вечность. Пора бы ему вернуться…
  Бобби встал и нетерпеливо затоптался на месте. В эту минуту сверху донеслись какие-то звуки, и он поднял голову, радуясь, что наконец подоспела помощь и в его услугах больше нет нужды. Но это был не доктор, а какой-то незнакомый человек в брюках гольф.
  — Послушайте, — сказал незнакомец. — Что-нибудь неладно? Несчастный случай? Я могу чем-нибудь помочь?
  Высокий мужчина, с приятным тенорком. Толком его разглядеть Бобби не мог — с каждой минутой становилось все темнее.
  Бобби рассказал, что произошло, незнакомец что-то невнятно пробормотал. Потом спросил:
  — Что мне сделать? Привести кого-нибудь на помощь или еще что?
  Бобби объяснил, что помощь на подходе, и спросил, не видно ли кого.
  — Нет, пока нет.
  — Понимаете, — продолжал Бобби. — Мне в шесть нужно быть в одном месте.
  — И вы не хотите оставлять…
  — В общем, да, — сказал Бобби. — Бедняга, конечно, уже мертв, и тут уже ничего не поделаешь, и все-таки…
  Он замолчал, ему, как всегда, трудно было облечь в слова свои ощущения и переживания.
  Однако незнакомец, казалось, все понял.
  — Разумеется, — сказал он. — Послушайте, я к вам спущусь… только если сумею… и дождусь приезда этих молодцов из полиции.
  — Ох, правда? — с благодарностью отозвался Бобби. — У меня встреча с отцом. Он у меня славный, но, если его подведешь, огорчается. Вам видно, где спускаться? Чуть левее… теперь вправо… вот так. На самом деле это нетрудно.
  Бобби направлял незнакомца, подсказывал, куда тому лучше ступать, и наконец они оказались лицом к лицу на узкой площадке. Пришедшему было лет тридцать пять. Лицо маловыразительное, к нему так и напрашивались монокль и усики.
  — Я нездешний, — объяснил он. — Кстати, моя фамилия Бассингтон-Ффренч. Приехал приглядеть здесь дом. Скверная, однако, история! Он оступился?
  Бобби кивнул.
  — Туман. А тут поворот… Ну, до свидания. Огромное спасибо. Мне надо спешить. Вы очень добры.
  — Ну что вы, — возразил тот. — На моем месте любой поступил бы так же. Невозможно оставлять беднягу одного… Это было бы как-то не по-божески.
  Бобби взбирался по крутой тропе. Очутившись наверху, он помахал незнакомцу и припустился бегом. Чтобы выиграть время, он не стал обходить кругом, а просто перескочил через церковную ограду.
  Викарий заметил это из окна ризницы и страшно возмутился. Было уже пять минут седьмого, но колокол еще звонил.
  Объяснения и взаимные упреки были отложены до окончания службы.
  Едва отдышавшись, Бобби занял свое место и принялся со знанием дела включать регистры старого органа. В унисон своим мыслям он заиграл шопеновский похоронный марш.
  Позднее не столько разгневанный, сколько огорченный — и он ясно дал понять это сыну — викарий принялся его распекать.
  — Если не можешь сделать что-нибудь как следует, нечего и браться, дорогой мой, — сказал он. — Ты и все твои дружки, похоже, вовсе не имеете понятия о времени, но есть Некто, кого мы не вправе заставлять ждать. Ты сам вызвался играть на органе. Я тебя не принуждал. Но ты человек слабовольный и вместо этого предпочел играть в какую-то там игру…
  Бобби подумал, что отца лучше остановить — пока тот не зашел слишком далеко.
  — Прости, папа, — сказал он легко и непринужденно — в обычной своей манере. — На сей раз моей вины нет. Я оставался с трупом.
  — Оставался с кем?
  — С беднягой, который оступился и упал с утеса. Знаешь, это там, где глубокая расселина, у семнадцатой метки на поле для гольфа. Там как раз поднялся легкий туман, и бедолага, должно быть, сделал неверный шаг и оступился.
  — О, Господи! Какое несчастье! И что же, он так сразу и умер?
  — Нет, не сразу, но он был без сознания. А умер, когда доктор Томас уже ушел. Но я чувствовал, что должен побыть около него… Не мог я дать тягу и бросить его там одного. Но потом появился еще какой-то человек, я оставил его в качестве траурного караула и со всех ног кинулся сюда.
  Викарий вздохнул.
  — Ох, дорогой мой Бобби, неужто ничто не в силах поколебать твою бесчувственность? Не могу передать, как ты меня огорчаешь. Ты только что столкнулся лицом к лицу со смертью… с внезапной смертью. А тебе все шуточки. Полное, полное равнодушие… Для твоего поколения все… все самое печальное, самое святое — лишь повод повеселиться.
  Бобби заерзал на месте.
  Что ж, коль отец не может понять, что шутишь только оттого, что из-за случившегося у тебя так гнусно на душе, ну, значит, не может… Такое ведь не объяснишь. Когда имеешь дело со смертью, с трагедией, приходится проявлять выдержку.
  Впрочем, этого следовало ожидать. Те, кому уже перевалило за пятьдесят, просто не в состоянии ничего понять. У них обо всем самые диковинные представления.
  «Наверно, это из-за войны333, — подумал Бобби, пытаясь оправдать отца. — Она выбила их из колеи, и они так и не смогли оправиться».
  Ему и стыдно было за отца, и жаль его.
  — Прости, папа, — сказал он, ясно понимая, что объяснения бесполезны.
  Викарию и жаль было сына — тот явно был смущен, — и стыдно за него. Мальчик не представляет, сколь серьезна жизнь. Даже его извинение звучит весело — ни следа раскаяния.
  Они направились к дому, и каждый изо всех сил старался найти оправдания для другого.
  «Хотел бы я знать, когда наконец Бобби подыщет себе какое-нибудь занятие…» — думал викарий.
  «Хотел бы я знать, сколько времени еще придется здесь торчать?..» — думал Бобби.
  Но, что бы им там ни думалось, отец и сын обожали друг друга.
  Глава 3
  Путешествие на поезде
  О том, как события развивались дальше, Бобби не знал. Наутро он уехал в Лондон — встретиться с другом, который стал владельцем гаража и полагал, что участие Бобби в этом предприятии может оказаться весьма полезным.
  Они замечательно обо всем договорились, и через два дня Бобби решил возвращаться домой поездом 11.30. Правда, когда он изволил прибыть на Паддингтонский вокзал334, часы показывали 11.28 — он кинулся в туннель, выскочил на платформу, — поезд уже тронулся, и тогда Бобби устремился к ближайшему вагону, презрев возмущенные крики контролеров и носильщиков.
  Рывком отворив дверь, он рухнул на четвереньки, потом кое-как поднялся… Проворный носильщик захлопнул за ним дверь, и Бобби остался наедине с единственным пассажиром этого купе335.
  Это оказалось купе первого класса. В углу, лицом по ходу поезда, сидела смуглая девушка и курила сигарету. В красной юбке, в коротком зеленом жакете и ослепительно ярком голубом берете она, несмотря на некоторое сходство с обезьянкой шарманщика (миндалевидные темные, полные грусти глаза и наморщенный лобик), была, несомненно, привлекательна. Бобби принялся с жаром извиняться и, вдруг запнувшись, воскликнул:
  — Франки! Неужели это ты! Тысячу лет тебя не видел.
  — И я тебя. Садись, рассказывай.
  Бобби усмехнулся.
  — У меня билет в другом классе.
  — Не важно, разницу я оплачу, — любезно сказала Франки.
  — При одной мысли об этом восстает все мое мужское самолюбие, — сказал Бобби. — Как я могу позволить даме платить за меня?
  — Кажется, только на это мы теперь и годимся, — сказала Франки.
  — Я сам оплачу разницу, — героически вымолвил Бобби, когда в дверях возникла дородная фигура в синей униформе.
  — Я все улажу, — сказала Франки.
  Она одарила контролера благосклонной улыбкой. Тот поднес руку к козырьку, взял у нее белый картонный билет и прокомпостировал.
  — Мистер Джоунз как раз только что заглянул ко мне поболтать, — сказала она. — Это ведь не возбраняется?
  — Конечно, ваша милость. Джентльмен, наверно, пробудет тут недолго. — Он тактично кашлянул. — Я приду теперь не раньше Бристоля, — многозначительно прибавил он.
  — Чего не сделает улыбка, — сказал Бобби, когда контролер вышел.
  Леди Деруэнт задумчиво покачала головой.
  — Не уверена, что дело в улыбке, — возразила она. — Скорее в моем отце: когда он куда-нибудь едет, то непременно раздает всем по пять шиллингов на чай.
  — Я думал, ты навсегда распрощалась с Уэльсом, Франки.
  Франсез вздохнула.
  — Дорогой мой, ты же знаешь, как это бывает. Ты же знаешь, какими ветхозаветными бывают родители. А там такая тоска, даже ванну толком нельзя принять и совершенно некуда себя деть, поболтать и то не с кем… ведь никого сюда не заманишь — даже ненадолго! Говорят, мол, экономят и не могут позволить себе ехать в такую даль. Ну и что бедной девушке остается делать?
  Бобби покачал головой, с грустью признавая, что ему все это хорошо знакомо.
  — Но после вчерашнего сборища я поняла, что дома и то лучше.
  — А что там было не так?
  — Да ничего. Сборище как сборище, только еще более занудное, чем всегда. Все были приглашены в «Савой» к половине девятого. Несколько человек, я в том числе, приехали где-то в четверть десятого и конечно же сразу смешались с теми, кто там был, но часам к десяти мы снова собрались своей компанией, пообедали, а чуть погодя поехали в «Марионет»… пронесся слух, что там вот-вот нагрянет облава, но все было тихо — просто мертвое царство, так что мы слегка выпили и рванули в «Балринг», но там было еще тоскливее, и тогда мы поехали попить горячего кофе, попали в забегаловку, где кормят жареной рыбой, а затем отправились завтракать к дядюшке Анджелы — хотели посмотреть, разозлит его наш налет или нет. Но он ни капельки не разозлился, просто вскоре мы ему надоели, и он нас, можно сказать, не солоно хлебавши отправил по домам. Так что сам понимаешь, какое это было веселье. Никому не пожелаю.
  — Ну еще бы, — сказал Бобби, подавив вспыхнувшую в нем зависть.
  Даже в самых сумасбродных мечтах он не мог представить, что вдруг бы оказался членом клуба «Марионет» или «Балринг».
  Странные у него были отношения с Франки.
  В детстве он и его братья играли с детьми из Замка. Теперь, когда все уже выросли, они виделись редко. Но, встречаясь, по-прежнему звали друг друга по именам. В те редкие дни, когда Франки приезжала домой, Бобби и его братьев приглашали в Замок поиграть в теннис. Но к себе они ни саму Франки, ни обоих ее братьев не приглашали. Все вроде как негласно подразумевали, что им это будет неинтересно. Да и Бобби с братьями звали к ним скорее потому, что при игре в теннис всегда недостает мужчин… Однако, хотя все они обращались друг к другу по имени, в их отношениях не было простоты. Деруэнты держались, пожалуй, чуть дружелюбнее, чем следовало бы, — словно боялись, как бы гости не подумали, что их считают неровней. Джоунзы, в свою очередь, — чуть официальное, словно боялись, как бы хозяева не подумали, что они претендуют на отношения более тесные, чем им предлагают. Два этих семейства теперь не связывало ничего, кроме кое-каких детских воспоминаний. Но Бобби Джоунзу Франки очень нравилась, и их редкие случайные встречи страшно его радовали.
  — Мне так все надоело, — сказала Франки усталым голосом. — А тебе?
  Бобби задумался.
  — Нет, не сказал бы.
  — Дорогой мой, это замечательно!
  — Только не думай, что я эдакий бодрячок. — Бобби боялся произвести на Франки дурное впечатление. — Терпеть не могу бодрячков.
  Только при одном упоминании о бодрячках Франки передернуло.
  — Да, конечно, — пробормотала она. — Они несносны.
  Франки и Бобби одобрительно посмотрели друг на друга.
  — Кстати, — вдруг сказала Франки. — Что это за история с человеком, который свалился со скалы?
  — Его обнаружили мы с доктором Томасом, — сказал Бобби. — А как ты про это узнала?
  — Из газеты. Вот, смотри.
  Она ткнула пальцем в небольшую заметку под заголовком «Смерть в тумане».
  «Жертву трагедии в Марчболте опознали вчера поздним вечером благодаря найденной при нем фотографии. На фотографии была снята миссис Лео Кэймен. С миссис Кэймен связались, и она немедленно приехала в Марчболт, где опознала в покойном своего брата Алекса Притчарда. Мистер Притчард недавно вернулся из Сиама. Он не был в Англии десять лет и как раз отправился в пеший поход. Следствие начнется завтра в Марчболте».
  Бобби вновь перенесся мыслями к тому лицу на фотографии, что так странно тревожило его воображение.
  — Мне, должно быть, придется давать показания, — сказал он.
  — Ох, до чего интересно! Приду тебя послушать.
  — Не думаю, чтоб это было так уж интересно, — возразил Бобби. — Видишь ли, мы ведь просто нашли его.
  — Он был мертв?
  — Нет, тогда еще нет. Он умер минут через пятнадцать. При мне, понимаешь. Я был с ним один.
  Бобби замолчал.
  — Да, приятного мало, — сказала Франки с тем чувством понимания, которого так недоставало отцу Бобби.
  — Разумеется, он ничего не чувствовал…
  — Нет?
  — Но все равно… понимаешь… казалось, он полон жизни… такой вот человек… ужасный конец… взял и упал со скалы, оступился из-за какого-то там… тумана.
  — Я знаю, Стив, — сказала Франки, и опять ее реплика свидетельствовала о сочувствии и понимании.
  — Ну а сестру его ты видел? — чуть погодя спросила она.
  — Нет. Я два дня провел в Лондоне. Надо было встретиться с приятелем по делу, мы собираемся открыть гараж. Ты его должна помнить. Бэджер Бидон.
  — Должна помнить?
  — Конечно. Не можешь ты не помнить старину Бэджера. У него глаза косят.
  Франки наморщила лоб.
  — И еще у него такой ужасно глупый смех… хо-хо-хо, вот так, — продолжал Бобби, стараясь ей помочь. Но Франки все морщила лоб.
  — Он упал с пони, когда мы были детьми, — продолжал Бобби. — Голова у него завязла в грязи, и нам пришлось вытаскивать его за ноги.
  — А! — сказала наконец Франки. — Теперь вспомнила. Он еще и заикался.
  — Он и сейчас заикается, — удовлетворенно сказал Бобби.
  — Это у него была ферма, он разводил кур и все пошло прахом? — спросила Франки.
  — Верно.
  — Потом он заделался биржевым маклером, и через месяц его уволили…
  — Вот-вот.
  — А потом его отослали в Австралию, а он вернулся.
  — Да.
  — Бобби, надеюсь, ты не собираешься вкладывать деньги в эту авантюру?
  — Мне нечего вкладывать, денег у меня нет, — ответил Бобби.
  — Тем лучше.
  — Бэджер, конечно, пытался найти кого-нибудь, у кого есть хоть какой-то капиталец, чтобы вложить в дело. Но это не так-то просто.
  — Глядя на то, что вокруг творится, трудно, конечно, поверить, что у людей есть здравый смысл, — сказала Франки. — И однако, он у них есть.
  До Бобби дошло наконец, к чему клонила Франки.
  — Послушай, Франки, — сказал он. — Бэджер отличный парень… лучше не бывает.
  — Они все такие.
  — Ты это о ком?
  — О тех, кто уезжает в Австралию, а потом возвращается. Откуда у него взялись деньги, чтобы начать дело?
  — Умерла его тетушка или кто-то там еще и оставила ему гараж для шести автомобилей и над ним три комнаты, и родители отвалили сотню фунтов на покупку подержанных машин. Ты не представляешь, какие дела можно проворачивать с подержанными машинами.
  — Я однажды купила подержанную машину, — сказала Франки. — Скверная вышла история. Даже неохота об этом говорить. Чего ради ты расстался с флотом? Тебя случаем не списали? Это в твои-то годы.
  Бобби вспыхнул.
  — Отчислили, — угрюмо подтвердил он.
  — Я помню, у тебя всегда были нелады с глазами.
  — Ну да. И все же я сумел попасть на корабль… Потом служба за границе»… понимаешь, яркий свет… в общем, для моих глаз это оказалось вредным. Вот так-то… пришлось уволиться.
  — Невесело, — пробормотала Франки, глядя в окно. Наступило красноречивое молчание.
  — Все равно обидно, — вырвалось у Бобби. — Не так уж, в сущности, у меня худо со зрением. Сказали, больше оно падать не будет. Прекрасно мог бы служить и дальше.
  — А с виду они совершенно нормальные, — сказала Франки, заглянув в самую глубину его прямодушных карих глаз.
  — Так что, понимаешь, я вступаю в дело Бэджера, — сказал Бобби.
  Франки кивнула. Официант отворил дверь купе и объявил:
  — Завтрак, господа.
  — Позавтракаем? — спросила Франки. Они пошли в вагон-ресторан.
  Потом Бобби ненадолго удалился, ибо вскорости должен был нагрянуть контролер.
  — Не стоит слишком полагаться на его совесть, — сказал он.
  Тут же Франки не преминула заметить, что контролер вряд ли вообще знаком с таким понятием.
  В Сайлхем, где надо было сойти, чтобы попасть в Марчболт, они приехали в самом начале шестого.
  — Меня ждет автомобиль, — сказала Франки. — Я тебя подброшу.
  — Благодарю. Не надо будет тащить две мили эту… — И он пренебрежительно пнул ногой свой саквояж.
  — Не две, а три.
  — Если идти тропинкой через дюны, две.
  — Той, где…
  — Да, где свалился тот бедняга.
  — Надеюсь, его не столкнули? — спросила Франки, передавая своей горничной несессер.
  — Столкнули? Боже милостивый, да нет. С чего ты взяла?
  — Это было бы куда увлекательней, верно? — безо всякого воодушевления сказала Франки.
  Глава 4
  Дознание
  Дознание по поводу смерти Алекса Притчарда проводилось на следующий день. Доктор Томас давал показания касательно покойного.
  — Ведь он был еще жив? — спросил коронер336.
  — Ну да, еще дышал. Однако надежды, что он придет в себя, не было. Положение его туловища…
  И доктор принялся излагать сугубо медицинские подробности.
  — Проще говоря, у него был сломан позвоночник? — уточнил коронер, пожалев присяжных.
  — Да. Если вам угодно выразить это таким образом, — со скорбью в голосе подтвердил доктор Томас и стал рассказывать, как отправился за помощью, оставив умирающего на попечении Бобби.
  — Доктор Томас, что, по-вашему, могло послужить причиной несчастья?
  — Принимая во внимание, что у нас нет никаких сведений, так сказать, о душевном состоянии покойного, я рискнул предположить, что он случайно сошел с тропы, оступился и упал с утеса. С моря поднимался туман, а в этом месте тропа как раз круто поворачивает от берега. Из-за тумана покойный мог не заметить опасного поворота — тут достаточно и одного неверного шага, чтобы сорваться.
  — Вы не заметили каких-нибудь признаков насилия? Таких, которые можно было бы объяснить вмешательством другого лица?
  — Могу только сказать, что все имеющиеся повреждения полностью объяснимы тем, что тело ударилось о камни, упав с высоты в пятьдесят — шестьдесят футов.
  — Остается еще один вопрос: не самоубийство ли это?
  — Это, разумеется, не исключается. Оступился покойный, или сам бросился с утеса — тут я не могу сказать ничего определенного.
  Следующим вызвали Роберта Джоунза.
  Бобби рассказал, как он с доктором Томасом играл в гольф и как после его, Бобби, неверного удара мяч срезался и отлетел в сторону моря. А с моря в это время поднимался туман, и ничего нельзя было толком разглядеть. Ему показалось, будто кто-то крикнул, и он было испугался, что угодил в кого-то, кто шел в этот момент по тропе. Но потом решил, что так далеко мяч залететь не мог.
  — Мяч-то вы нашли?
  — Да, ярдах в ста от тропы.
  Потом он рассказал, что они повели мячи от следующей метки и что он сам спустился в расселину, так как его мяч опять улетел, теперь уже вниз.
  Тут коронер прервал Бобби (так как его показания были бы повторением показаний доктора) и стал подробно расспрашивать его о крике, который ему послышался.
  — Это был просто крик.
  — Крик о помощи?
  — Не сказал бы. Просто возглас. В сущности, я толком не понял, действительно ли я его слышал или мне просто показалось.
  — А возглас испуганный?
  — Пожалуй да, — с благодарностью подхватил Бобби. — Примерно так человек мог вскрикнуть, если бы в него неожиданно угодил мяч.
  — Или если бы шагнул в пустоту, будучи уверенным, что идет по тропе?
  — Да.
  Потом Бобби рассказал про то, как незнакомец умер, — минут через пять после ухода доктора. На этом мучениям Бобби пришел конец, его отпустили.
  А коронеру уже не терпелось покончить с расследованием этого простейшего дела.
  Он вызвал миссис Лео Кэймен.
  От жгучего разочарования Бобби чуть не задохнулся. Куда подевалось лицо, которое он видел на фотографии, выпавшей из кармана покойного? Да так обманывать умеют только фотографы, с отвращением подумал он. Конечно, фотография была сделана несколько лет назад, но все равно трудно было поверить, что та обаятельная красавица с широко распахнутыми глазами могла превратиться в эту вульгарную на вид женщину с выщипанными бровями и явно крашеными волосами. «Страшная штука время, — вдруг подумал Бобби. — Как будет выглядеть, скажем, Франки лет через двадцать?» Его невольно передернуло.
  Тем временем Амелия Кэймен, проживающая в Паддингтоне, Лондон, по улице Сент-Леонард-гарденз, 17, давала показания.
  Покойный, Александр Причард, был ее единственным братом. В последний раз она его видела за день до трагедии, и он тогда объявил ей, что намерен поехать в Уэльс и немного там побродить. Брат недавно вернулся с Востока.
  — Как по-вашему, он не был в подавленном состоянии?
  — Еще чего. Алекс был всегда веселый, сроду не маялся хандрой.
  — А не одолевали его какие-нибудь тяжкие мысли?
  — Ой нет! Это уж как пить дать. Наоборот, он радовался предстоящей поездке.
  — Денежных… или каких-нибудь иных затруднений у него в последнее время не было?
  — Ну, сказать по чести, про такие дела я не больно знаю, — ответила миссис Кэймен. — Понимаете, он ведь только воротился, а до того мы не встречались десять лет, а писать он был небольшой охотник. Но он приглашал меня в театры и на обеды в Лондоне и пару раз делал подарки — видать, деньжата у него водились, и такое настроение у него было хорошее, нет, сдается мне, ничего его не точило.
  — Кто был ваш брат по профессии, миссис Кэймен? Казалось, вопрос слегка ее смутил.
  — Да я толком и не знаю. Изыскатель… так он сам это называл. Он в Англии очень редко бывал.
  — Вам не известно ничего такого, что могло бы заставить его наложить на себя руки?
  — Ой нет, и ни в жисть не поверю, будто он такое над собой сотворил. Это был несчастный случай.
  — Как вы объясните, что у вашего брата не было с собой никакого багажа… рюкзака?
  — Не любил он таскать рюкзаки. Он собирался через день отправлять посылки. Накануне отъезда он отправил посылку с ночными принадлежностями и с парой носок, только в адресе вместо Дербишира указал Дербшир, вот посылка и пришла только сегодня.
  — А-а! Это объясняет одно несколько странное обстоятельство.
  Миссис Кэймен принялась рассказывать, как с ней связались через фотографа, чья фамилия была обозначена на фотографии, которая была у ее брата с собой. Она вместе с мужем приехала в Марчболт и тут же признала, что это тело брата.
  При последних словах она громко шмыгнула носом и заплакала.
  Коронер произнес несколько утешительных слов и отпустил ее.
  Потом обратился к присяжным. Их задача состояла в том, чтобы точно определить причину смерти этого человека. По счастью, на его взгляд дело это чрезвычайно простое. Нет оснований полагать, будто мистер Причард был чем-то обеспокоен, или огорчен, или находился в таком душевном состоянии, что был способен наложить на себя руки. Напротив, он был в добром здравии и в хорошем настроении, предвкушая предстоящий ему отдых. К сожалению, в тот день с моря как раз поднялся туман, и тропа, идущая по краю скалы, стала опасной…
  И возможно, присяжные с ним согласятся, давно пора принять какие-то меры, чтобы не подвергать риску жизнь людей.
  Вердикт присяжных не заставил себя ждать.
  «Мы считаем, что причиной смерти покойного является несчастный случай, и полагаем необходимым обязать муниципальный совет немедленно поставить ограждение или перила со стороны моря, там, где тропа огибает расселину».
  Коронер кивком выразил одобрение.
  Следствие было окончено.
  Глава 5
  Мистер и миссис Кэймен
  Когда примерно через полчаса Бобби вернулся домой, оказалось, что он все еще вовлечен в перипетии, связанные со смертью Алекса Причарда, — его хотели видеть мистер и миссис Кэймен, которые сейчас находились в кабинете викария. Бобби направился туда и обнаружил, что отец его храбро, хотя явно без особого удовольствия, ведет с гостями светскую беседу.
  — А, вот и Бобби! — произнес викарий с некоторым облегчением.
  Мистер Кэймен встал и, протянув руку, пошел навстречу молодому человеку. Крупный, лицо в красных прожилках, он держался с напускной сердечностью, которую изобличали его холодные, с хитрецой глаза. Что до миссис Кэймен, то, хотя ей, пожалуй, нельзя было отказать в некой грубой, дерзкой привлекательности, у нее сейчас было весьма мало общего с той ее фотографией, от былого мечтательного выражения не осталось и следа. Бобби подумалось, что, не узнай она сама себя на этой фотографии, вряд ли ее мог бы узнать кто-нибудь другой.
  — Я приехал с женой, — сказал мистер Кэймен, крепко, до боли пожимая руку Бобби. — Сами понимаете, надо было ее поддержать — Амелия, понятное дело, в расстроенных чувствах.
  Миссис Кэймен шмыгнула носом.
  — Мы зашли с вами повидаться, — продолжал мистер Кэймен. — Ведь брат моей бедной жены умер, можно сказать, у вас на руках. Она, ясное дело, хотела бы услышать об его последних минутах.
  — Конечно, — огорченно сказал Бобби. — Ну, конечно.
  Он беспокойно хмыкнул и тотчас уловил вздох отца — то был вздох христианского смирения.
  — Бедный Алекс, — всхлипнула миссис Кэймен, утирая глаза. — Бедный, бедный Алекс.
  — Да, — сказал Бобби. — Просто ужасно.
  Он тревожно поежился.
  — Понимаете, мне бы надо знать, может, он что напоследок сказал или велел передать, — с надеждой глядя на Бобби, проговорила миссис Кэймен.
  — Да, да, конечно, — снова отозвался Бобби. — Только, видите ли, ничего он не сказал и не передал.
  — Ни словечка?
  Миссис Кэймен смотрела на него разочарованно и недоверчиво. Бобби почувствовал себя виноватым.
  — Да… вот какое дело… ни словечка.
  — Оно и к лучшему, — внушительно произнес мистер Кэймен. — Скончаться в бессознательном состоянии… без боли… это по-божески, Амелия.
  — Да, выходит, так. По-вашему, он не чувствовал боли?
  — Наверняка не чувствовал, — сказал Бобби. Миссис Кэймен глубоко вздохнула.
  — Что ж, слава Богу. Я и впрямь надеялась, что он напоследок что-нибудь велел передать, а теперь вижу, так оно лучше. Бедный Алекс. А ведь как он любил попутешествовать.
  — Да уж наверно. — Бобби вспомнил бронзовый загар покойного, его синие глаза. Привлекательным человеком был этот Алекс Причард, даже на пороге смерти таким оставался. Странно, что у него такая сестра, как миссис Кэймен, и… такой зять. Он явно был достоин лучшего.
  — Что ж, мы, ясное дело, очень вам обязаны, — сказала миссис Кэймен.
  — Ох, не надо об этом, — сказал Бобби. — Понимаете… ну, я ничего больше не мог сделать… понимаете… Он, растерявшись, покраснел.
  — Мы никогда этого не забудем, — сказал мистер Кэймен.
  Бобби опять ощутил его до боли крепкое рукопожатие. Потом его пальцы вяло сжала миссис Кэймен. Затем последовало прощание с отцом, и Бобби проводил гостей до парадной двери.
  — А чем вы занимаетесь, молодой человек? — спросил Кэймен. — Приехали домой в отпуск… так я понял?
  — Сейчас я занят поисками работы. — После небольшой паузы Бобби добавил:
  — Я служил на флоте.
  — Тяжелые времена… тяжелые нынче времена. — Кэймен покачал головой. — Ну, ясное дело, желаю удачи.
  — Большое спасибо, — вежливо ответил Бобби и все смотрел им вслед, пока они шли по заросшей сорняками подъездной аллее.
  Он погрузился в мрачное раздумье. Разные мысли беспорядочно мелькали у него в голове… неясные соображения… фотография… лицо той девушки с широко расставленными глазами и пепельными волосами… а через десять — пятнадцать лет эта Кэймен, грубо намазанная, с выщипанными бровями… Широко расставленные глаза утонули в жирных складках и походили теперь на свиные глазки, а эти ее нестерпимо рыжие, крашенные хной волосы! От юной чистоты не осталось и следа. Какая жалость! А все, наверно, оттого, что вышла замуж за напористого прохвоста, за этого Кэймена. Вышла бы за кого-нибудь поприличней, возможно, даже и в свои годы выглядела бы поизящней. Легкая седина, на бледном, без морщин лице, прежние распахнутые глаза. А впрочем, кто знает… Бобби вздохнул и покачал головой.
  — Да, брак у нее — хуже некуда, — хмуро произнес он.
  — Что ты сказал?
  Бобби вынырнул из глубокой задумчивости и увидел рядом Франки, он и не слышал, как она подошла.
  — Привет, — сказал он.
  — Привет. Почему вдруг брак? И чей?
  — Меня занимали общие рассуждения, — ответил Бобби.
  — А именно?..
  — Насчет разрушительных последствий брака.
  — На ком это сказалось?
  Бобби пояснил. Но Франки придерживалась иного мнения.
  — Глупости. Женщина в точности как на фотографии.
  — Где ты ее видела? Ты была на следствии?
  — Разумеется, была. А ты как думал? Здесь решительно некуда себя деть. Это следствие — настоящая находка. Я еще никогда не присутствовала на следствии. Меня пробрало аж до костей. Разумеется, если бы речь шла о загадочном отравлении, было бы гораздо интереснее — огласили бы результаты лабораторных исследований и прочие занимательные подробности. Но, когда подворачивается подобное удовольствие, не надо быть слишком требовательным. Я до самого конца надеялась, что тут все-таки пахнет преступлением, но, увы, об этом, похоже, не может быть и речи.
  — До чего же ты кровожадная, Франки.
  — Знаю. Это, по-видимому, атавизм — или как там это называется?.. Тебе так не кажется? Я наверняка натура атавистическая. В школе меня даже прозвали обезьянкой.
  — Обезьянкам нравится, когда убивают? — вопросил Бобби.
  — Ты будто корреспондент «Санди таймс»337, — фыркнула Франки. — «У нашего корреспондента на сей счет взгляд весьма определенный…»
  — Знаешь, — сказал Бобби, возвращаясь к предмету их беседы, — я с тобой не согласен… я говорю об этой особе, о Кэймен. Та ее фотография была очаровательна.
  — Ее просто-напросто отретушировали, — сказала Франки.
  — Ну, значит, уж так отретушировали, что никогда и в голову не придет, будто это один и тот же человек.
  — Ты слеп, — возразила Франки, — Фотограф сделал все, что мог, но глядеть на нее все равно тошно.
  — Совершенно не согласен, — холодно возразил Бобби. — Но где ты видела фотографию?
  — В «Вечернем эхе». Это местная газетка.
  — Должно быть, она плохо отпечатана.
  — По-моему, ты совершенно спятил из-за какой-то размалеванной, истасканной сучки… да, сучки… из-за этой Кэймен, — выпалила в сердцах Франки.
  — Франки, ты меня удивляешь. Такие речи, да еще у дома священника. Можно сказать, почти на святом месте…
  — Нечего было городить всякую чушь.
  Теперь оба молчали, и скоро ее внезапный гнев улетучился.
  — Что и вправду нелепо, так это пререкаться из-за такой гнусной особы. Я ведь пришла предложить тебе партию в гольф. Что ты на это скажешь?
  — О'кей, босс, мой повелитель, — радостно отозвался Бобби.
  И они зашагали прочь, мирно беседуя уже об иных предметах — о подрезке или отработке «стружащего удара», коим мяч загоняют на лужайку вокруг лунки.
  Недавняя трагедия уже не занимала их мысли, и вдруг, медленным, легким ударом загнав мяч в лунку, Бобби вскрикнул.
  — Что такое?
  — Ничего. Просто кое-что вспомнил.
  — Что же?
  — Понимаешь, эта пара, Кэймены… они пришли, чтобы узнать, не сказал ли тот бедняга что-нибудь перед смертью… и я уверил их, что он ничего не сказал.
  — Ну?
  — А сейчас вдруг вспомнил, что тогда он кое-что все-таки сказал.
  — Да, нынче ты не в самой блестящей форме.
  — Понимаешь, они ни о чем таком не спрашивали. Потому я, видимо, и запамятовал.
  — Ну и что же он сказал? — полюбопытствовала Франки.
  — «Почему же не Эванс?» — вот что.
  — Как странно… И больше ничего?
  — Он просто открыл глаза и сказал это… совершенно неожиданно… и умер, бедняга.
  — Вот что, — сказала Франки, подумав. — По-моему, тебе не из-за чего беспокоиться. Это несущественно.
  — Да, конечно. И все-таки лучше бы я помянул об этом. Понимаешь, я их заверил, что он ничего не сказал.
  — А это все равно что ничего, — сказала Франки. — То есть это ведь не то, что, к примеру… «Передайте Глэдис, я всегда ее любил», или «Завещание в ореховом бюро», или еще какие-нибудь подходящие романтические «последние слова», как, бывает, пишут в книгах.
  — Может быть, стоит им об этом написать, как, по-твоему?
  — Я бы не стала. Не было в его словах ничего существенного.
  — Должно быть, ты права, — сказал Бобби и снова сосредоточился на игре.
  Но окончательно избавиться от этих мыслей ему так и не удалось. Вроде бы пустяк, но он все равно не давал ему покоя… Из-за этого Бобби было слегка не по себе. Франки конечно же рассудила и правильно и разумно. Это в самом деле несущественно, хватит об этом думать. И все же его мучила совесть. Ведь он заверил Кэйменов, что покойный ничего не сказал. Выходит, обманул. Казалось бы, ерунда — но ему было как-то не по себе.
  Наконец вечером, поддавшись неодолимому порыву, он сел-таки за письмо:
  
  «Уважаемый мистер Кэймен, я только теперь вспомнил, что Ваш зять перед смертью все-таки кое-что сказал. Вот, по-моему, его доподлинные слова: „Почему же не Эванс?“ Прошу извинить, что не упомянул об этом утром, но я тогда просто не придал им значения и, вероятно, потому они и вылетели у меня из головы.
  Искренне Ваш
  Роберт Джоунз».
  
  Через день он получил ответ:
  
  «Уважаемый мистер Джоунз, получил Ваше письмо от 6-го срочной почтой. Спасибо Вам огромное, что расстарались в точности повторить слова моего несчастного зятя, хотя они этого и не стоят. Жена надеялась, может, он напоследок велел ей что-нибудь передать. Но все равно спасибо Вам за Вашу добросовестность.
  С совершенным почтением
  Лео Кэймен».
  
  Бобби почувствовал себя униженным.
  Глава 6
  Чем кончился пикник
  Назавтра Бобби получил письмо совсем в ином духе:
  
  «Все в порядке, старик (писал Бэджер такими каракулями, каковые никак не делали чести дорогой привилегированной школе, в которой он получил образование). Вчера уже раздобыл пять автомобилей, заплатил пятнадцать фунтов за всю партию — один „остин“, два „морриса“ и парочку „ровверов“. Не скажу, что они сейчас на ходу, но, я думаю, мы сумеем их как-нибудь наладить, будь они неладны. Ну а автомобиль есть автомобиль. Если он все же довезет клиента до дому, чего ж еще нужно. Я хочу открыть гараж в следующий понедельник и полагаюсь на тебя, так уж ты смотри не подведи, старик, заметано? Тетушка Кэри, скажу тебе, была молодчина. Однажды я разбил окно у одного ее соседа, он вечно ей грубил из-за ее кошек, так она всю жизнь была мне благодарна. К Рождеству всегда посылала пятифунтовый билет… а теперь еще и это.
  Мы просто обречены на успех. Дело это верняк. Что ни говори, а автомобиль есть автомобиль. Купить можно за гроши. Кое-где подмазать краской, а дурачье больше ни на что и не смотрит. Дело наше мигом развернется. Только не забудь. В следующий понедельник. Я на тебя полагаюсь.
  Всегда твой Бэджер».
  
  Бобби сообщил отцу, что в следующий понедельник едет в Лондон и начнет там работать. Род его будущей деятельности отнюдь не привел викария в восторг. Надо заметить, с Бэджером Бидоном ему уже как-то случилось встретиться. После чего он прочел Бобби длинную лекцию о том, как нецелесообразно связывать себя какими-то обязательствами. Он не был особо искушен ни в финансовой, ни в предпринимательской областях, и практически ничего присоветовать не мог, но смысл его слов не вызывал сомнений.
  На этой же неделе в среду Бобби получил еще одно письмо. Адрес был написан почерком с не свойственным англичанину наклоном. Содержание письма несколько удивило молодого человека.
  Письмо было от фирмы «Хенрик и Далло», из Буэнос-Айреса, говоря коротко, они предлагали Бобби работу с окладом тысяча фунтов в год.
  Поначалу молодой человек решил, что грезит наяву. Тысяча в год. Он перечел письмо более внимательно. Там говорилось, что фирме желательно сотрудничать с человеком, служившим на флоте. Из письма явствовало, что кто-то его порекомендовал (имени этого благодетеля названо не было). Ответ от него ожидали немедленно, а отправиться в Буэнос-Айрес он должен не позднее, чем через неделю.
  — Черт возьми! — не сдержался Бобби.
  — Бобби!
  — Прости, папа. Забыл, что ты тут.
  Мистер Джоунз прокашлялся.
  — Позволь заметить…
  Бобби почувствовал, что не вынесет этой, как правило, долгой отповеди.
  Избежать ее удалось благодаря всего одной лишь фразе:
  — Мне предлагают тысячу в год.
  Викарий замер с открытым ртом, не зная, что на это сказать.
  «Сразу забыл про свои нотации», — с удовлетворением подумал Бобби.
  — Дорогой мой Бобби, я правильно тебя понял? Тебе предлагают тысячу в год? Тысячу?
  — Мяч в лунке, па, — подтвердил Бобби.
  — Быть этого не может, — сказал викарий. Откровенное недоверие отца не обидело Бобби. Его собственное представление о стоимости его собственной персоны мало отличалось от отцовского.
  — Похоже, это какие-то болваны, — охотно согласился он.
  — А, собственно… кто они такие!
  Бобби протянул ему письмо. Вытащив пенсне, викарий недоверчиво уставился на листок. Потом дважды его прочел.
  — Поразительно, — сказал он наконец. — В высшей степени поразительно.
  — Ненормальные, — сказал Бобби.
  — Да, мой мальчик. Что ни говори, великое дело быть англичанином, — начал свою речь викарий. — Честность — вот что мы символизируем. Благодаря королевскому флоту наша порядочность стала известна всему свету. Слово англичанина! Южноамериканская фирма знает цену молодому человеку, который в любых обстоятельствах останется неподкупен и в чьей верности и преданности работодатели могут быть уверены. Никто и никогда не усомнится в том, что англичанин будет вести только честную игру…
  — И бить прямо в цель, — подхватил Бобби. Викарий в сомнении посмотрел на сына. С губ уже готова была сорваться сентенция, отличная сентенция, однако что-то в тоне сына показалось ему неискренним. Но молодой человек был совершенно серьезен.
  — И все-таки, папа, почему именно я? — сказал он.
  — То есть как почему именно ты?
  — В Англии полным-полно англичан, — сказал Бобби. — Жизнерадостных и честных парней.
  — Возможно, тебя рекомендовал твой последний командир.
  — Да, похоже, — не очень уверенно сказал Бобби. — Но это, в сущности, не важно. Я не могу принять их предложение.
  — Не можешь принять их предложение? Дорогой мой, что это значит?
  — Ну, видишь ли, я уже связан обязательствами. С Бэджером.
  — С Бэджером Бидоном? Глупости, мой мальчик. Речь идет о серьезном деле.
  — Признаться, случай нелегкий, — со вздохом сказал Бобби.
  — Все твои ребяческие договоренности с молодым Бэджером никак нельзя принимать в расчет.
  — А я принимаю.
  — Молодой Бидон — личность совершенно безответственная. Насколько мне известно, для своих родителей он уже был источником значительных неприятностей и расходов.
  — Ему здорово не везло. Бэджер катастрофически доверчив.
  — Не везло… не везло! Просто сей молодой человек никогда в жизни палец о палец не ударил.
  — Глупости, папа. Да он каждый день вставал в пять утра кормить этих мерзких кур. Он ведь не виноват, что они заболели этим рупом или крупом338, или как там это еще называется.
  — Мне всегда была не по вкусу эта затея с гаражом. Чистое безрассудство. Тебе следует от нее отказаться.
  — Не могу, сэр. Я обещал. Я не могу подвести старину Бэджера. Он на меня рассчитывает.
  Они продолжали спорить. Руководствуясь исключительно своим взглядом на Бэджера, викарий не в силах был согласиться, что обещание, данное этому молодому человеку, непременно следует выполнять. Он полагал, что Бобби упрямец, который вознамерился любой ценой вести праздную жизнь в обществе едва ли не самого неподходящего из всех возможных компаньонов. Бобби же упорно твердил свое: он не может «подвести старину Бэджера».
  Кончилось тем, что викарий в гневе вышел из комнаты, а Бобби тотчас сел писать фирме «Хенрик и Далло», что не может принять их предложения.
  Писал он с тяжелым сердцем, ибо упускал случай, который едва ли еще подвернется. Но иначе он поступить не мог.
  Позднее на площадке для гольфа он рассказал о письме Франки. Она слушала его очень внимательно.
  — Тебе пришлось бы поехать в Южную Америку?
  — Да.
  — Ты был бы рад?
  — Да, почему бы и не съездить?
  Франки вздохнула.
  — Как бы там ни было, по-моему, ты поступил правильно, — твердо сказала она.
  — Ты это насчет Бэджера?
  — Да.
  — Не мог же я подвести горемыку, верно?
  — Верно, только смотри, чтобы этот, как ты его называешь, «горемыка», не пустил тебя по миру.
  — О, постараюсь быть осмотрительным. А вообще, чего мне бояться? У меня же ничего нет.
  — В этом есть даже некая прелесть, — сказала Франки.
  — И какая же?
  — Сама не знаю. Во всяком случае, звучит довольно мило и бесшабашно. Хотя, знаешь, если честно, у меня, пожалуй, тоже мало что есть. То есть отец дает мне деньги на карманные расходы. У меня есть дома, где я могу жить, и наряды, и горничные, и какие-то жуткие семейные драгоценности… и предостаточный кредит в магазинах, но ведь это все принадлежит моему семейству, а не мне.
  — Да, но… — Бобби замолчал.
  — Ну, конечно, я не сравниваю.
  — Да, у меня ситуация несколько иная, — сказал Бобби.
  Он вдруг ощутил страшную подавленность. Они в молчании дошли до следующей метки.
  — А я завтра еду в Лондон, — сказала Франки, когда Бобби установил мяч для первого удара.
  — Завтра? Жаль… а я хотел пригласить тебя на пикник.
  — Я бы с удовольствием. Но, увы, не могу. Понимаешь, у отца опять разыгралась подагра.
  — Тебе надо бы остаться дома и ухаживать за ним, — сказал Бобби.
  — Он не любит, чтобы за ним ухаживали. Его это ужасно раздражает. Предпочитает, чтобы с ним оставался лакей. Тот ему сочувствует и безропотно терпит, когда в него кидают чем попало и обзывают болваном.
  Бобби зацепил мяч поверху, и тот тихонько скатился в канавку.
  — Не повезло! — сказала Франки и тут же послала мяч отличным прямым ударом. — Кстати, — заметила она, — в Лондоне мы могли бы видеться. Ты скоро приедешь?
  — В понедельник. Но… понимаешь… ни к чему это.
  — Что значит ни к чему?
  — Ну, видишь ли, большую часть времени я буду работать механиком. Понимаешь…
  — Я думаю, это не помешает тебе, как всем прочим моим друзьям, прийти ко мне на коктейль и расслабиться, — сказала Франки.
  Бобби только покачал головой.
  — Если тебе не нравится коктейль, можем устроить вечеринку с пивом и сосисками, — сказала Франки, желая его ободрить.
  — Послушай, Франки, к чему это? Мы люди разного круга. Боюсь, мне будет не совсем комфортно в компании твоих друзей.
  — Поверь, у меня бывает очень разношерстная публика.
  — Не делай вида, будто не понимаешь, о чем я толкую.
  — Ну хочешь, прихвати с собой Бэджера. Раз ты так дорожишь его дружбой.
  — У тебя предубежденье против Бэджера.
  — Наверно, оттого, что он заика. Когда при мне кто-нибудь заикается, я тоже начинаю заикаться.
  — Послушай, Франки, ни к чему это, ты сама знаешь. Когда мы тут, все понятно. Тут особо не развлечешься, и я, вероятно, лучше, чем ничего. Ты всегда была ко мне внимательна, и я страшно тебе благодарен. Но, понимаешь, я отлично знаю, что я — никто… и понимаешь…
  — Когда ты выговоришься относительно своей неполноценности, — холодно произнесла Франки, — будь любезен, выведи мяч из лунки и лучше нибликом, а не короткой клюшкой.
  — Неужели я… о, черт! — Бобби поспешил запихнуть короткую клюшку в мешок и достал ниблик.
  Франки не без злорадства наблюдала, как он пять раз подряд ударил по мячу. Вокруг носились клубы песка.
  — У тебя очко, — сказал Бобби, подбирая мяч.
  — Да уж надо думать, — сказала Франки. — И значит, я выиграла.
  — Сыграем еще одну напоследок?
  — Пожалуй, нет. У меня куча дел.
  — Понял. Иначе и быть не может. Они молча направились к зданию клуба.
  — Что ж, до свиданья, Бобби, — сказала Франки, протягивая ему руку. — Было распрекрасно иметь тебя на подхвате и пользоваться твоими услугами, пока я была здесь. Быть может, мы вновь с тобой свидимся, если не подвернется ничего более интересного.
  — Послушай, Франки…
  — Быть может, ты удостоишь своим присутствием мой прием в саду. Надеюсь, в «Вулвортсе» ты сумеешь по дешевке обзавестись перламутровыми пуговицами.
  — Франки…
  Слова Бобби потонули в шуме мотора, Франки уже завела свой «бентли». Небрежно махнув ему рукой, она отъехала.
  — Черт! — вырвалось у Бобби. Это уж она чересчур. Возможно, он высказался не слишком тактично, но, черт побери, ведь, по существу-то, он прав.
  Хотя, возможно, и не следовало так откровенничать. Оставшиеся до отъезда три дня тянулись бесконечно. У викария разболелось горло, и разговаривал он исключительно шепотом и совсем мало. Присутствие своего четвертого сына он переносил с христианским смирением. Только раз или два не удержался — процитировал строфу из Шекспира о том, что «укуса змей страшнее детей неблагодарность…»339.
  В субботу Бобби понял, что накаленную атмосферу родных пенатов ему больше не вынести. Он попросил миссис Робертс, заправлявшую вместе с мужем хозяйством викария, сделать ему несколько сандвичей и, прихватив еще заранее купленную бутылку пива, в одиночестве отправился на пикник.
  В последние дни ему отчаянно не хватало Франки. Эти старики просто невыносимы… Знай долдонят одно и то же.
  Бобби растянулся на заросшем папоротниками берегу реки, обдумывая важный вопрос: то ли ему сперва закусить, а потом поспать, то ли сперва поспать, а потом закусить.
  Вскоре его сморил сон, и все решилось само собой.
  Проснулся он уже в половине третьего. При мысли о том, как осудил бы подобное времяпрепровождение отец, Бобби усмехнулся. Прошагать пешком миль двенадцать по свежему воздуху — вот как должно проводить досуг здоровому молодому человеку. И только тогда сей молодой человек с полным правом мог бы произнести сакраментальное: «А теперь, полагаю, я заработал право на обед».
  «Чушь какая-то, — подумал Бобби. — Почему право на обед надо зарабатывать, шляясь по округе, когда тебе совсем этого не хочется? И какая в этом заслуга? Если тебе нравится ходить, тогда ты просто потакаешь своим желаниям, а если нет, надо быть полным идиотом, чтобы тащиться в такую даль».
  Придя к такому заключению, он принялся за сандвичи, смакуя каждый кусочек. Потом, удовлетворенно вздохнув, откупорил бутылку пива. Пиво оказалось непривычно горькое, но освежало…
  Бобби забросил пустую бутылку в заросли вереска и опять откинулся на землю.
  Он ощутил себя чуть ли не Господом Богом. Мир лежал у его ног. Слова не новые, но чем они плохи? Все ему подвластно… все, стоит только захотеть! Великолепнейшие планы, смелые замыслы мелькали в голове. Потом опять стало клонить в сон. Все смешалось. Он уснул… Тяжелым, цепенящим сном…
  Глава 7
  Спасение
  В своем большом зеленом «бентли» Франки подъехала к краю тротуара и остановилась перед большим старомодным особняком, над дверью которого было начертано: «Святая Асафа»340.
  Выскочив из автомобиля, она взяла с сиденья большой букет лилий. Потом позвонила в дверной колокольчик. На пороге появилась женщина в форме медицинской сестры.
  — Могу я повидать мистера Джоунза? — спросила Франки.
  Сестра с острым интересом окинула взглядом «бентли», лилии и саму Франки.
  — Как ему передать, кто его спрашивает?
  — Леди Франсез Деруэнт.
  Это имя произвело на сестру впечатление — их пациент сразу возвысился в ее глазах.
  Она провела Франки наверх, в комнату на втором этаже.
  — К вам посетительница, мистер Джоунз. И кто бы вы думали? Это будет вам приятный сюрприз, — заключила она нарочито бодрым тоном, которым обычно разговаривает больничный персонал.
  — Господи! — воскликнул изумленный Бобби. — Франки, ты?!
  — Привет, Бобби. Я, как и полагается, с цветами. В лилиях есть нечто кладбищенское, но выбирать было не из чего.
  — Что вы, леди Франсез, они восхитительны, — сказала сестра. — Пойду поставлю их в вазочку.
  Она вышла из комнаты.
  Франки села на стул, предназначенный для посетителей.
  — Ну, Бобби, — сказала она. — Что все это значит?
  — Случай и вправду презабавный, — сказал Бобби. — Я тут у них произвел настоящий фурор. Восемь гран341 морфия, не меньше. Они хотят написать обо мне в «Лансет»342 или в «Б. М. Ж.».
  — Что это за Б. М. Ж.? — перебила его Франки.
  — Британский медицинский журнал.
  — Чудненько. Валяй дальше, Бобби, выкладывай, в какие еще журналы они о тебе напишут, смотри какой-нибудь не пропусти.
  — А известно ли тебе, моя милая, что полграна — смертельная доза? Я должен был бы быть в шестнадцать раз мертвее мертвого. Правда, был еще один — оклемался после шестнадцати гран, но восемь тоже неплохо, согласна? Я у них герой. Такого случая в их лечебнице еще не было.
  — Им крупно повезло.
  — А то нет. Теперь есть о чем говорить с остальными пациентами.
  Снова появилась сестра, держа в руках две вазочки с лилиями.
  — Ведь правда у вас никогда не было такого случая, как мой? — тут же спросил ее Бобби.
  — Да уж, мистер Джоунз, вы бы не здесь должны были быть, а на кладбище, — сказала сестра. — Но, говорят, молодыми умирают только праведники. — Довольная собственным остроумием, она хихикнула и вышла из комнаты.
  — Ага, что я тебе говорил! — воскликнул Бобби. — Вот увидишь, я еще прославлюсь на всю Англию.
  Он все не мог успокоиться. От комплекса неполноценности, который так явственно проявился при его последней встрече с Франки, не осталось и следа. Он с удовольствием смаковал каждую подробность происшедшего и все, что с ним затем проделывали.
  — Хватит, — попыталась унять его Франки. — Очень мне интересно знать про всякие там желудочные зонды. Можно подумать, до тебя никто никогда не травился.
  — Да, но принять восемь гран морфия и остаться живым — на такое способны только избранные, — заметил Бобби. — Черт подери, я смотрю, на тебя это не произвело никакого впечатления.
  — Твоим отравителям сейчас довольно тошно, — сказала Франки.
  — Надо думать. Столько морфия зря пропало.
  — Он был в пиве, да?
  — Ну да. Понимаешь, кто-то наткнулся на меня, когда я спал мертвецким сном, попытались меня разбудить, и ни в какую. Естественно, всполошились, потащили в дом какого-то фермера, послали за доктором…
  — Все, что было потом, я уже знаю, — поспешно вставила Франки.
  — Поначалу решили, что я сам надумал отравиться. Но когда я рассказал, как было дело, они пошли искать пивную бутылку и, представь, нашли ее там, куда я ее закинул. Ну а после отдали ее на экспертизу — там на донышке были остатки.
  — А как морфий попал в бутылку? Что-нибудь прояснилось?
  — Ничего. Опрашивали посетителей пивной, в которой я купил бутылку, проверили на анализ другие бутылки — в них ничего.
  — Может, кто-то подсыпал, пока ты спал?
  — Возможно. Бумажная полоска на пробке была наклеена не очень крепко.
  Франки задумчиво кивнула.
  — Выходит, что тогда в поезде я была права.
  — В чем права?
  — Что того человека… Причарда… столкнули с утеса.
  — Ты это сказала не в поезде. А на вокзале, — вяло возразил Бобби.
  — Какая разница.
  — Но с чего ты взяла…
  — Дорогой мой… это совершенно очевидно. Иначе зачем кому-то понадобилось убирать тебя с дороги? Ты ведь не богатый наследник или какой-нибудь денежный мешок…
  — Не скажи, а вдруг какая-нибудь двоюродная бабушка, о которой я слыхом не слыхивал, в Новой Зеландии или еще где оставила мне все свои деньги?
  — Глупости. Могла бы оставить, если б знала тебя лично. А если не знала, с какой стати ей оставлять деньги четвертому сыну, а не старшему? Да в нынешнее трудное время даже у священника четвертого сына могло просто и не быть. Нет, это все чепуха. Твоя смерть никому не сулит никакой выгоды, так что это исключается. Тогда остается месть. Ты, случаем, не соблазнил дочь аптекаря?
  — Насколько я помню, нет, — с достоинством ответил Бобби.
  — Понятно. Ты только и делаешь, что соблазняешь девиц, так что потерял счет. Нет, по-моему ты вообще никого никогда не соблазнял. Уж извини за прямоту.
  — Ты вгоняешь меня в краску. Франки. И вообще, почему непременно дочь аптекаря?
  — Свободный доступ к морфию. Заполучить морфий не так-то просто.
  — Так вот, не соблазнял я дочь аптекаря.
  — И врагов, о которых бы ты знал, у тебя нет?
  Бобби покачал головой.
  — Вот видишь, — торжествующе произнесла Франки. — Значит, все упирается в того несчастного, которого столкнули со скалы. А что про морфий думает полиция?
  — Они думают, это проделки какого-то сумасшедшего.
  — Глупости. Сумасшедшие не разгуливают с невероятным количеством морфия в поисках бутылок пива, в которые можно было бы его всыпать. Нет, Причарда столкнули намеренно. А через пару минут там появился ты, и преступник решил, что ты все видел, вот и решил на всякий случай избавиться от тебя.
  — Звучит не слишком убедительно, Франки.
  — Почему?
  — Ну, во-первых, я ничего не видел.
  — Хорошо, но он-то откуда мог это знать.
  — Но если бы я и впрямь его видел, я сказал бы об этом во время следствия.
  — Да, верно, — неохотно согласилась Франки. Она немного подумала и продолжила:
  — Возможно, он решил, что ты видел что-то важное, чему просто не придал значения. Звучит диковато, но ты понял, о чем я?
  Бобби кивнул.
  — Да, понял, но мне почему-то кажется, что дело не в этом.
  — Во всяком случае, твое отравление наверняка связано с падением со скалы. Ты очевидец… ты первый, кто его обнаружил…
  — Томас тоже там был, — напомнил ей Бобби. — И однако, его никто не попытался отравить.
  — Погоди, еще попытаются, — весело сказала Франки. — А возможно, уже пытались, да не вышло.
  — Мне кажется, все это притянуто за уши.
  — А по-моему, тут есть своя логика. Если в таком стоячем болоте, как Марчболт, случаются сразу два престранных события… погоди-ка… было же и третье.
  — Это какое же?
  — Работа, которую тебе предложили. Событие, разумеется, менее значительное, чем первые два, но, согласись, все это странновато. В жизни не слышала, чтобы какая-нибудь иностранная фирма специально подыскивала ничем не отличившихся бывших морских офицеров.
  — Ты, кажется, сказала, ничем не отличившихся?
  — Тогда ведь ты еще не успел попасть в Британский медицинский журнал. Хватит об этом. Ты лучше слушай меня дальше. Ты видел что-то, что не предназначалось для твоих глаз, или, по крайней мере, так думают они (кто бы они ни были). Итак. Сперва они пытаются тебя сплавить и предлагают работу за границей. Но — сорвалось, и они делают попытку окончательно с тобой разделаться.
  — Не слишком ли круто, а? И потом, ведь они рисковали?
  — Безусловно, рисковали, но убийцы всегда отчаянно безрассудны. Чем больше они убивают, тем больше им хочется убивать.
  — Как в «Третьем пятне крови», — подхватил Бобби, вспомнив одну из своих любимых книжек.
  — Да, и как в жизни тоже… Возьми хоть Смита343 и его жен, или Армстронга344, да мало ли еще кого.
  — Но, Франки, что такого, по их мнению, я мог увидеть?
  — Вот в этом-то и загвоздка, — заметила Франки. — Речь, разумеется, не о том, что ты видел, как его толкнули, — об этом ты сказал бы следователю. Что-то кроется в самом покойном. Возможно, у него было родимое пятно, или двойные суставы на пальцах, или еще какая-нибудь особая примета.
  — Как я понимаю, ты мыслишь по доктору Торндайку345. Но ничего такого быть не могло, ведь, если бы я что и увидел, полиция это приметила бы тоже.
  — В самом деле. Что-то не сходится. Трудная задачка, а?
  — Все это, конечно, замечательно, — сказал Бобби. — И я сразу чувствую себя таким важным и значительным, но, боюсь, твоя версия едва ли подтвердится.
  — Погоди, еще как подтвердится, — сказала Франки, вставая. — Ну да ладно, мне пора. Ты не возражаешь, если я навещу тебя и завтра?
  — Еще бы! Шутки сестер чересчур однообразны. Кстати, ты что-то слишком быстро вернулась из Лондона?
  — Дорогой мой, я, как услышала про тебя, сразу кинулась обратно. Это так лестно — когда твоего приятеля травят таким романтическим способом.
  — Не уверен, что морфий — это очень романтично, — сказал Бобби.
  — Значит, до завтра. Поцеловать тебя можно?
  — Я вроде не заразный, — сказал Бобби ободряюще.
  — Ну что ж, тогда завершу свой визит к болящему, как положено.
  Она легонько его чмокнула.
  — До завтра.
  Едва она вышла, явилась сестра с чаем.
  — Я часто видела ее фотографии в газетах. В жизни она совсем другая. И конечно, видела, как она разъезжает в своем автомобиле, но чтобы вот так, лицом к лицу, — ни разу с ней не встречалась. Она нисколечко не заносчивая, правда?
  — О да! — ответил Бобби. — Заносчивой я бы ее никогда не назвал.
  — Я так и сказала старшей: такая, мол, она простая.
  Нисколечко не задирает нос. Совсем, мол, вроде нас с вами, так и сказала.
  В душе Бобби яростно протестовал против последней фразы, но промолчал. Сестра, поняв, что он не расположен к беседе, разочарованная вышла из палаты.
  Бобби остался наедине со своими мыслями.
  Он допил чай. Потом принялся размышлять, насколько вероятна версия Франки, и в конце концов с сожалением решил, что нет — все-таки невероятна. Потом огляделся, раздумывая, чем бы еще заняться.
  Его взгляд приковали вазы с лилиями. Ужасно мило со стороны Франки. Они, разумеется, прелестны, но лучше притащила бы несколько детективов. Он бросил взгляд на столик подле кровати. Там лежал роман Уйды346, «Джон Галифакс, джентльмен»347 и последний «Марчболтский еженедельник». Бобби взял «Джентльмена».
  Его терпения хватило на пять минут. Для ума, вскормленного на «Третьем пятне крови», «Деле убитого эрцгерцога» и «Диковинном приключении Флорентийского кинжала», «Джон Галифакс, джентльмен» был довольно скучен.
  Бобби со вздохом взял «Марчболтский еженедельник».
  А уже через пару минут он с такой силой принялся жать на звонок у себя под подушкой, что сестра влетела как ошпаренная.
  — Что случилось, мистер Джоунз? Вам плохо?
  — Срочно позвоните в Замок! — крикнул Бобби. — Скажите леди Франсез, пусть приедет немедленно.
  — Ну что вы, мистер Джоунз. Разве можно такое требовать?
  — По-вашему, нельзя? Разрешили бы мне подняться с этой проклятой кровати, сами бы увидели, что можно, а что нет. А пока придется вам сделать это за меня.
  — Но она, верно, еще не доехала до дому.
  — Вы не представляете, какая скорость у ее «бентли».
  — Она не успеет выпить чаю.
  — Ну, вот что, милочка, — сказал Бобби. — Хватит пререкаться. Делайте, что вам сказано. И пусть приезжает немедленно, я должен сообщить ей нечто очень важное.
  Сестра подчинилась, но очень неохотно. С поручением Бобби она обошлась довольно своевольно.
  Если леди Франсез это удобно, мистер Джоунз хотел бы знать, не согласится ли она приехать — он хотел бы ей кое-что сообщить… конечно, если это не нарушает никаких планов леди Франсез.
  Леди Франсез лишь коротко ответила, что немедленно выезжает.
  — Будьте уверены, она в него влюблена, — сказала сестра своим коллегам. — Вот в чем тут дело.
  Франки тут же примчалась, сгорая от любопытства.
  — Что означает сей отчаянный призыв?
  На щеках Бобби пылали красные пятна, в руках «Марчболтский еженедельник».
  — Ты только посмотри, Франки.
  Франки посмотрела.
  — Ну и что? — недоуменно спросила она.
  — Когда ты говорила, что фотография подретуширована, но что у Кэймен с ней очевидное сходство, ты имела в виду вот это фото?
  Палец Бобби уперся в несколько нечеткую фотографию, под которой было напечатано: «Портрет миссис Амелии Кэймен, сестры покойного, который был найден при нем и с помощью которого он был опознан».
  — Ну да, эту. А разве я была не права? Я действительно не вижу, чем тут можно было восхищаться.
  — Я тоже.
  — Но ведь ты говорил…
  — Да, говорил. Но, видишь ли, Франки… — Голос Бобби зазвучал крайне выразительно, — это не та фотография, которая была при покойном и которую я вложил ему обратно в карман…
  Они переглянулись.
  — В таком случае… — начала Франки.
  — Либо при нем были две фотографии…
  — Что маловероятно…
  — Либо…
  — …тот человек… как его? — сказала Франки.
  — Бассингтон-Ффренч, — сказал Бобби.
  — Наверняка!
  Глава 8
  Загадка фотографии
  Они продолжали пристально смотреть друг на друга, стараясь осмыслить новые обстоятельства.
  — Больше некому, — сказал Бобби. — Только у него и была такая возможность.
  — Разве что в карманах погибшего было две фотографии, мы уже это обсуждали.
  — И сошлись на том, что такое маловероятно. Будь там две фотографии, его попытались бы опознать с помощью обеих, а не одной.
  — Ну это уточнить не сложно, — сказала Франки. — Можно выяснить в полиции. Пока предположим, что там была всего одна фотография, та, которую ты видел и вложил обратно в его карман. Когда ты уходил, фотография была у него в кармане, а когда приехала полиция, ее там не было. Выходит, взять ее и подложить вместо нее другую мог только этот самый Бассингтон-Ффренч. Как он выглядел, Бобби?
  Бобби сдвинул брови, стараясь припомнить.
  — Неприметный такой человек. Голос приятный. Явно джентльмен. А вообще я как-то не приглядывался. Он сказал, что он нездешний… и вроде подыскивает дом.
  — Это тоже легко проверить, — сказала Франки. — «Уилер и Оуэн» — единственные здесь агенты по аренде и продаже недвижимости. — Она вдруг вздрогнула. — Бобби, тебе не пришло в голову, что, если Причарда столкнули… это наверняка сделал Бассингтон-Ффренч…
  — Очень жаль, — сказал Бобби. — Он мне показался таким славным. Но знаешь, Франки, то, что Причарда действительно столкнули, нужно еще доказать.
  — Да я убеждена.
  — Ты с самого начала была убеждена.
  — С самого начала — нет. Мне просто хотелось, чтобы так было, так ведь гораздо интересней. Но теперь, сам видишь, все действительно сходится. Твое неожиданное появление нарушило планы убийцы. К тому же ты обнаружил фотографию, и в результате возникает необходимость тебя убрать.
  — Нет, тут что-то не так.
  — Почему не так? Бассингтон-Ффренч, как только ты ушел, тут же подменяет фотографию. Ну и получается, что ты единственный, кто ее видел.
  Но Бобби продолжал мотать головой.
  — Нет-нет, что-то здесь не так. Предположим, что та фотография была так важна, что, как ты говоришь, меня решили «убрать». Звучит нелепо, однако готов согласиться, это возможно. Но тогда они должны были сделать это сразу. То, что я уехал в Лондон, и не видел номер «Марчболтского еженедельника» или какой-нибудь другой газеты с этим фото, — чистая случайность, рассчитывать на это никто не стал бы. Значит, они должны были предвидеть, что я сразу заявлю: «У покойного в кармане была совсем другая фотография». Чего ради было «убирать» меня после следствия, когда там все прошло так гладко?
  — В этом что-то есть, — не могла не признать Франки.
  — И еще одно. Я, конечно, не могу утверждать категорически, но тем не менее готов поклясться, что, когда я засовывал фотографию обратно, Бассингтон-Ффренча там еще не было. Он появился минут через пять — десять.
  — Он мог наблюдать за тобой из какого-нибудь укрытия, — возразила Франки.
  — Из какого, — задумчиво произнес Бобби. — Там есть только одно место, откуда нас можно было увидеть — там с одной стороны утес вздымается, отступает, а с другой почти уходит из-под ног, так что увидеть меня было невозможно. Говорю, там всего одно подходящее место, и когда Бассингтон-Ффренч действительно дошел до него, я его тотчас услышал. Его шаги эхо донесло вниз. Он мог быть совсем близко, но, готов поклясться, заглянуть вниз он с другой точки не мог.
  — Значит, по-твоему, он не знал, что ты видел ту фотографию?
  — Ну, откуда бы ему знать.
  — И, значит, он мог не бояться, что ты видел, как он это совершил… я имею в виду убийство… Ну конечно же это было бы нелепо, ты не стал бы молчать. Похоже, тут что-то другое.
  — Только не понимаю что.
  — Видимо, им стало о чем-то известно после следствия. Сама не знаю, почему я сказала «они».
  — А почему бы и не сказать? В конце концов, Кэймены должны быть как-то в этом замешаны. Вероятно, тут действовала целая шайка. По мне, иметь дело с шайкой гораздо приятнее.
  — У тебя вульгарный вкус, — рассеянно сказала Франки. — Убийство, совершенное в одиночку, куда более изысканно. Бобби!
  — Да?
  — А что этот Причард сказал… перед самой смертью? Помнишь, ты говорил мне об этом тогда на площадке для гольфа. Странный такой вопрос?
  — «Почему же не Эванс?»
  — Да. А что, если все дело в этом?
  — Ну уж это совсем смешно.
  — На первый взгляд да, а на самом деле эта фраза может означать что-то очень важное. Бобби, наверняка суть именно в этом. Ох, нет, какая же я дура… ты же не говорил про это Кэйменам.
  — По правде сказать, говорил, — медленно произнес Бобби.
  — Говорил?
  — Да. В тот же вечер я им об этом написал. Добавив, разумеется, что это, вероятно, совсем не важно.
  — И что было дальше?
  — Кэймен ответил, вежливо согласившись, что в этих словах действительно нет никакого смысла, и поблагодарил за то, что я потрудился ему написать. Я почувствовал себя полным идиотом.
  — А через два дня получил письмо от какой-то неизвестной фирмы, которая пыталась заманить тебя в Южную Америку, предлагая высокий заработок.
  — Да.
  — Ну не знаю, какие еще доказательства тебе требуются, — сказала Франки. — Сперва они пробуют тебя отправить подальше отсюда, ты отвечаешь отказом, тогда они принимаются за тобой следить и, улучив момент, подсыпают тебе в бутылку с пивом изрядную дозу морфия.
  — Значит, Кэймены и вправду в этом замешаны?
  — Разумеется, замешаны!
  — Да, если твои домыслы верны, несомненно, замешаны, — задумчиво повторил Бобби. — Тогда значит так: покойного «Икс» намеренно сталкивают со скалы — сталкивает, по-видимому, БФ348 (прошу прощения, но такие уж инициалы). При этом им важно, чтобы «Икс» не был опознан, и тогда ему в карман кладут фотографию миссис К., а фотографию прекрасной незнакомки забирают. Интересно, кто она такая.
  — Не отвлекайся, — сурово сказала Франки.
  — Миссис К, ждет, чтобы фотография появилась в газете, и тогда приезжает, изображая убитую горем сестру, и признает в покойном своего брата, вернувшегося из дальних стран.
  — А ты не допускаешь, что он и вправду мог быть ее братом?
  — Ни в коем случае! Понимаешь, меня это с самого начала озадачивало. Кэймены люди совсем другого круга. А тот человек — как бы это сказать… — в общем, был настоящий сагиб349, хотя, конечно, так обычно называют какого-нибудь дряхлого отставника, вернувшегося наконец из Индии в родные пенаты.
  — И таких родственников, как Кэймены, у сагибов, по-твоему, не бывает?
  — Никоим образом.
  — И как раз в тот момент, когда Кэймены решили, что все обошлось — тело опознано, вердикт о смерти в результате несчастного случая вынесен, в общем, их план целиком удался, — объявляешься ты со своим письмом и портишь всю картину, — вслух размышляла Франки.
  — «Почему же не Эванс?» — задумчиво произнес Бобби. — Просто ума не приложу, что кроется в этих его словах? Что тут могло бы кого-то насторожить?
  — Ты ведь не знаешь, о чем речь. Это все равно как с кроссвордами — придумает какой-нибудь умник эдакое словечко, которое ему самому кажется просто элементарным, а ты потом ломай голову. «Почему же не Эванс?» — для Кэйменов это наверняка означает что-то очень важное, но одного они никак не могут сообразить: для тебя-то эти слова ровным счетом ничего не значат.
  — Ну и дураки.
  — Вот именно. А возможно, они думают, что Причард сказал что-то еще и что со временем ты и это вспомнишь, — так или иначе они хотели бы себя обезопасить, ну а без тебя им гораздо спокойнее.
  — Но ведь они здорово рисковали. Не проще ли было подстроить еще один «несчастный случай»?
  — Нет-нет. Это было бы слишком опрометчиво. Два несчастных случая в течение одной недели? Могли заподозрить, что между ними имеется какая-то связь, и снова принялись бы за расследование первого случая. Нет, по-моему, они действуют мудро, выбирая то, что просто и надежно.
  — Ничего себе просто… ты же сама сказала, что раздобыть морфий задачка не из легких.
  — Да уж. За него надо расписываться в специальных книгах. Ох! Так вот он и ключ: тот, кто это сделал, имеет свободный доступ к морфию.
  — Врач, больничная сестра, аптекарь, — перечислил Бобби.
  — Ну я-то скорее подумала о контрабанде.
  — Ну извини, еще и контрабанда. Это уж ты чересчур. Это совсем другая специализация, — возразил Бобби.
  — Кстати, им на руку было бы отсутствие мотивов. Твоя смерть совершенно никому не выгодна. Что остается думать полиции?
  — Что это проделки какого-то психа, — сказал Бобби. — Впрочем, так они и думают.
  — Вот видишь, как все оказалось просто.
  Бобби вдруг расхохотался.
  — Что тебя так развеселило?
  — Да вот подумал, до чего тошно им должно быть. Столько морфия… хватило бы, чтобы убить пятерых, а то и шестерых… и нате, пожалуйста, жив курилка.
  — Ирония судьбы, такое не предугадаешь, — заметила Франки.
  — Спрашивается, что нам делать дальше? — деловито спросил Бобби.
  — О, много чего, — мигом отозвалась Франки.
  — А именно?..
  — Сперва… выяснить насчет фотографии — была ли только одна фотография или их было две. И проверить, какие такие дома хотел тут купить этот Бассингтон-Ффренч.
  — Ну тут, вероятно, все будет тип-топ.
  — Почему ты так думаешь?
  — А ты поразмысли, Франки. Бассингтон-Ффренч должен быть вне подозрений. С ним скорее всего все чисто — он наверняка не только не связан с покойным, но и имеет вполне достаточные основания здесь у нас околачиваться. Про то, что подыскивает дом, он мог и выдумать, но, готов спорить, какой-то предлог у него наверняка имеется. Так что, думаю, не будет и намека на «таинственного незнакомца, которого видели неподалеку от того места, где произошел несчастный случай». Уверен, что Бассингтон-Ффренч — его настоящее имя и что такие субъекты — всегда вне подозрений.
  — Да, — задумчиво произнесла Франки. — Вполне возможно, что ты прав. Все можно так обставить — не подкопаешься. И ничего, что связывало бы его с Алексом Причардом. Эх, знать бы, кто на самом деле был «этот Причард».
  — Ну, тогда бы другое дело.
  — Итак, было очень важно, чтобы покойного не опознали… отсюда все эти кэйменовские хитрости. И все-таки они здорово рисковали.
  — Ну не скажи. Миссис Кэймен тут же примчалась на опознание, помнишь? А после, даже если бы в газетах появилась его фотография (а ты сам знаешь, какие они всегда нечеткие), все просто скажут: «Ну удивительно, до чего же этот Причард похож на мистера „Икс“.
  — Более того, — проницательно сказала Франки, — «Икс» скорее всего тот человек, которого не скоро хватятся. По-видимому, у него нет ни жены, ни родственников. Иначе те наверняка сразу же сообщили бы в полицию об его исчезновении.
  — Молодец, Франки. Да, должно быть, он как раз собрался за границу или, может быть, только что вернулся (у него был замечательный загар… будто у бывалого охотника…) и, очень вероятно, у него нет близких, которым он сообщал бы о своем местопребывании.
  — Мы с тобой вполне владеем методом дедукции, — сказала Франки. — Надеюсь, он нас не подведет.
  — И я надеюсь, — сказал Бобби. — По-моему, до сих пор наши предположения были вполне разумны… принимая во внимание все чудовищное не правдоподобие случившегося.
  От «чудовищного не правдоподобия» Франки небрежно отмахнулась.
  — Надо решить, что делать дальше, — сказала она. — Мне кажется, нам следует действовать в трех направлениях.
  — Продолжай, Шерлок.
  — Первое — ты. Однажды они уже покушались на твою жизнь и, возможно, попытаются снова. На сей раз мы можем, как говорится, заранее устроить засаду, а тебя использовать в качестве приманки.
  — Ну уж нет, благодарю покорно. Франки, — с чувством сказал Бобби. — В тот раз мне крупно повезло, но будет ли везти в дальнейшем? А если они вместо откровенной атаки станут действовать исподтишка? Я решил теперь быть предельно осторожным. Так что вариант с приманкой отпадает.
  — Я боялась, что ты так и скажешь, — вздохнула Франки. — Как говорит мой отец: не те нынче молодые люди. Их теперь не влекут испытания — нет упоения риском и опасностями. А жаль.
  — Очень жаль, — согласился с ней Бобби, но в голосе его звучала твердость. — Итак, наше второе направление?
  — Искать ключик к последним словам Причарда, — сказала Франки. — Возможно, покойный приехал сюда, чтобы увидеться с каким-то Эвансом. Вот бы нам найти этого Эванса…
  — Как ты думаешь, сколько Эвансов350 в Марчболте? — перебил ее Бобби.
  — Думаю, семьсот точно наберется.
  — Самое меньшее! Что-нибудь предпринять можно, но едва ли мы так выйдем на след.
  — Ну а если составить список всех Эвансов и нанести визит наиболее подходящим?
  — И спросить их… О чем же мы их спросим?
  — В том-то и загвоздка, — сказала Франки.
  — Знали бы мы хоть что-то еще, кроме имени, может, твоя идея и сработала бы. Ну, а что у нас по третьему направлению?
  — Третье — Бассингтон-Ффренч. Здесь уже нечто реальное, за что можно ухватиться. Необычная фамилия. Спрошу отца. Он знает в нашем графстве все фамилии наперечет и кто чей родственник.
  — Да, здесь мы действительно можем что-то предпринять, — сказал Бобби.
  — Значит, мы все-таки начинаем действовать?
  — Разумеется. Неужто ты считаешь, что я просто так позволю подсыпать в мое пиво восемь гран морфия?
  — Наконец-то, Бобби, — сказала Франки.
  — К тому же я должен отомстить за унижение, которое я испытал при промывании желудка.
  — Хватит, — оборвала его Франки. — Опять собрался рассказывать мне про всякие зонды и прочую мерзость?
  — Но где же твое женское сострадание? — с укором спросил Бобби.
  Глава 9
  Немного о мистере Бассиигтон-Ффренче
  Франки не теряла времени даром. В тот же вечер она атаковала отца.
  — Папа, ты знаешь каких-нибудь Бассингтон-Ффренчей351?
  Лорд Марчингтон, увлеченно читавший политическую статью, не сразу вник в вопрос дочери.
  — Французы тут почти ни при чем, а вот американцы, — сурово сказал он, — все это шутовство, и конференции… напрасная трата времени и денег…
  Пока мысли лорда Марчингтона катили по привычным рельсам, Франки совершенно не прислушивалась к его сетованиям.
  — Бассингтон-Ффренчей, — уточнила она при первой же его «остановке».
  — А что, собственно, ты хочешь о них узнать? — спросил лорд Марчингтон.
  Франки не знала, что говорить, и решила сыграть на отцовской привычке всегда и со всеми спорить.
  — Они родом из Йоркшира, верно? — наугад вымолвила она.
  — Глупости… из Гэмпшира. Есть еще, конечно, и шропширская352 ветвь, еще ирландская. С какими ты дружишь?
  — Сама в точности не знаю, — сказала Франки, делая вид, что она и в самом деле приятельствует с совершенно незнакомыми ей людьми.
  — В точности не знаешь? То есть как? А следовало бы знать.
  — Люди нынче все время переезжают с места на место, — сказала Франки.
  — Переезжают… переезжают… все словно помешались… А вот мы интересовались такими вещами. Скажет человек, что он из гэмпширской ветви, и сразу все становилось ясно… значит, ваша бабушка вышла замуж за моего троюродного брата. Сразу устанавливалась связь.
  — Вероятно, устанавливать связь было очень приятно, — сказала Франки. — Но, право же, в наши дни нет времени на генеалогические и географические изыскания.
  — Где уж вам… у вас, нынешних, ни на что нет времени, только на эти коктейли — настоящая отрава.
  Лорд Марчингтон вдруг вскрикнул от боли — он нечаянно пошевелил своей подагрической ногой, которой отнюдь не шло на пользу неограниченное поглощение запасов портвейна из семейных погребов.
  — Они состоятельные? — спросила Франки.
  — Бассингтон-Ффренчи? Не могу сказать. Знаю, что шропширской ветви приходилось тяжело — похороны за похоронами и еще куча неприятностей. Один из гэмпширской ветви женился на какой-то богатой наследнице. На американке.
  — Один из них был здесь позавчера, — сказала Франки. — Кажется, хотел снять или купить дом.
  — Странная затея. Ну кому может понадобиться дом в этих местах?
  «В том-то и вопрос», — подумала Франки.
  На другой день она зашла в контору мистеров Уилера и Оуэна, агентов по сдаче внаем и продаже недвижимости.
  Навстречу ей кинулся сам мистер Оуэн. Франки одарила его любезной улыбкой и опустилась в кресло.
  — Чем могу служить, леди Франсез? Полагаю, вы не собираетесь продавать Замок? Ха-ха-ха! — Мистер Оуэн был в восторге от собственного остроумия.
  — Я бы рада, — поддержала шутку Франки. — Но пока нет. Меня интересует другое: позавчера к вам вроде бы собирался зайти один мой приятель… некий мистер Бассингтон-Ффренч. Он подыскивает дом.
  — А, да, и в самом деле. Отлично помню эту фамилию. У него там после дефиса два строчных «ф».
  — Совершенно верно, — сказала Франки.
  — Он справлялся о небольших коттеджах. Хочет купить. Но осмотрел он не так много — на следующий день ему необходимо было вернуться в город. Впрочем, он не торопится с покупкой. После его отъезда на продажу выставили еще пару подходящих домиков, и я написал ему подробнейшее письмо, но ответа так и не получил.
  — Вы писали в Лондон или… по загородному адресу? — поинтересовалась Франки.
  — Сейчас посмотрим. — Мистер Оуэн позвал своего подчиненного. — Адрес мистера Бассингтон-Ффренча, Фрэнк.
  — Роджер Бассингтон-Ффренч, эсквайр, Мерроуэй-Корт, Стейверли, Хентс, — бойко отчеканил младший конторщик.
  — А-а, — сказала Франки. — Тогда это не мой мистер Бассингтон-Ффренч. Должно быть, его кузен. Я еще удивилась — был здесь и даже не зашел.
  — Как же… как же… — с пониманием отозвался мистер Оуэн.
  — Дайте-ка соображу… он у вас был, вероятно, в среду?
  — Верно. Как раз перед закрытием. А закрываемся мы в половине седьмого. Я хорошо помню его визит. Ведь как раз в тот день произошло это несчастье — человек сорвался со скалы. Так уж вышло, что мистер Бассингтон-Ффренч оставался возле погибшего до прихода полиции. Он был очень подавлен, когда пришел сюда. Весьма печальная история — пора бы что-то делать с этой проклятой тропой. Скажу по правде, леди Франсез, муниципальный совет ругали на чем свет стоит. Крайне опасное место. Можно только удивляться, что такие случаи там весьма редки.
  — Совершенно с вами согласна, — сказала Франки. Выйдя из конторы, она стала обдумывать услышанное. Похоже, Бобби прав — все действия мистера Бассингтон-Ффренча легко объяснимы и не вызывают и тени подозрений. Итак, он один из гэмпширских Бассингтон-Ффренчей, дал свой настоящий адрес, не скрывал своей причастности к трагедии. А может, мистер Бассингтон-Ффренч и в самом деле ни при чем?
  В какой-то момент Франки почти в это поверила. Но потом опять усомнилась.
  «Нет, — сказала она себе. — Если человек задумал купить дом, он не заявится в контору в половине седьмого и не укатит на следующий день в Лондон. Чего ради тогда было приезжать? Почему просто не написать письмо?»
  Нет, решила она, у Бассингтон-Ффренча, безусловно, рыльце в пушку.
  Ее следующий визит был в полицию.
  Инспектор Уильяме был старым ее знакомым: когда-то он сумел разыскать горничную Франки, которая явилась к ней, как оказалось, с фальшивыми рекомендациями, а потом сбежала, прихватив кое-что из драгоценностей.
  — Добрый день, инспектор.
  — Добрый день, миледи. Надеюсь, ничего не случилось?
  — Пока еще нет, но я всерьез подумываю ограбить банк, уж очень мне не хватает денег.
  Инспектор громко захохотал, демонстрируя, что вполне оценил ее остроумие.
  — Сказать по правде, я пришла задать несколько вопросов — из чистого любопытства.
  — Вот как, леди Франсез?
  — Скажите, инспектор, человек, который сорвался с утеса… Причард… или как там его…
  — Причард, именно так.
  — При нем ведь была только одна фотография, правда? А кто-то мне говорил, что их было три!
  — Нет, одна, — сказал инспектор. — Фотография его сестры. Она приехала и опознала его.
  — А ведь наплели, будто их было три!
  — Ничего странного, миледи. Эти газетчики любят все преувеличивать и вообще приврать, где можно и где нельзя.
  — Знаю, — сказала Франки. — Чего только про него не рассказывают, — Она немного помолчала, потом пустилась во все тяжкие. — Кто говорит, что у него в карманах нашли документы, по которым ясно, что он большевистский агент, кто — что у него было полно наркотиков, а еще болтают, будто его карманы были набиты фальшивыми банкнотами.
  Инспектор от души рассмеялся.
  — Вот это неплохо придумано.
  — На самом деле при нем, наверно, были лишь самые обыденные вещи?
  — Да и тех совсем немного. Носовой платок без метки. Несколько монет и мелких купюр, пачка сигарет и парочка казначейских билетов прямо в кармане, не в портмоне. Никаких писем. Не будь фотографии, нам пришлось бы изрядно попотеть, чтобы установить его личность. Можно сказать, повезло.
  — Вот как, — сказала Франки. Сама-то она вовсе не считала, что полиции «повезло». Она сменила тему:
  — Я вчера навещала мистера Джоунза, сына викария. Того самого. Которого отравили. Невероятная история!
  — Да! — сказал инспектор. — История и впрямь, как вы говорите, невероятная. Никогда ни о чем подобном не слыхал. Вполне приятный молодой джентльмен, врагов у него нет, во всяком случае так мне показалось. Знаете, леди Франсез, кое-какие странноватые личности у нас тут, безусловно, имеются. Но чтобы маньяк-убийца, да с такими повадками…
  — И никаких предположений?
  В широко раскрытых глазах Франки светился жадный интерес.
  — Я просто умираю от любопытства, — призналась она.
  Инспектор прямо млел от удовольствия. Приятно дружески побеседовать с графиней. И ведь ни капли высокомерия.
  — Поблизости от дома викария видели автомобиль, — сказал инспектор. — Темно-синий «тальбот». Один человек сообщил нам, что видел на Локскорнер темно-синий «тальбот» под номером ГГ восемьдесят два восемьдесят два, автомобиль направлялся в сторону Святого Ботольфа.
  — И что вы думаете?
  — ГГ восемьдесят два восемьдесят два — номер машины ботольфского епископа.
  Франки тут же прокрутила в голове вариант с епископом-убийцей, который совершает жертвоприношения, лишая жизни сыновей священников, и со вздохом от нее отказалась:
  — Я думаю, епископа вы не подозреваете?
  — Мы выяснили, что всю вторую половину того дня автомобиль епископа из гаража не выезжал.
  — Выходит, номер был поддельный.
  — Да. Этим мы, без сомнения, займемся.
  Скроив восторженную мину. Франки откланялась. Она не стала расхолаживать инспектора, но про себя подумала: «В Англии должно быть немало темно-синих „тальботов“».
  Возвратясь домой, она взяла в библиотеке марчболтскую адресную книгу и унесла к себе в комнату. Она просидела над ней несколько часов.
  Результат ее не обрадовал.
  В Марчболте оказалось четыреста восемьдесят два Эванса.
  — Черт! — вырвалось у Франки.
  И она принялась строить планы на будущее.
  Глава 10
  Подготовка автомобильной катастрофы
  Неделю спустя Бобби приехал в Лондон, к Бэджеру. Он получил от Франки несколько загадочных посланий, написанных таким неразборчивым почерком, что оставалось только догадываться об их содержании. Однако в общем можно было понять, что у нее есть план и что он, Бобби, не должен ничего предпринимать, пока она не подаст знак. В жизни Бобби сие предостережение ничего не меняло. У него все равно ни на что не нашлось бы времени — невезучий Бэджер ухитрился так запутаться и запутать все дела, что Бобби пришлось призвать на помощь всю свою изобретательность, чтобы вытащить приятеля из пренеприятнейшего положения.
  Однако спасая недотепу Бэджера, он и сам постоянно был начеку. История с морфием породила в нем крайнюю мнительность, он стал чрезвычайно подозрительно относиться к еде и питью и, мало того, прихватил с собой в Лондон револьвер, который страшно ему досаждал.
  Но постепенно ему уже начало казаться, будто вся эта история не более как нелепый ночной кошмар. Именно тогда по улице с шумом промчался знакомый «бентли» и резко затормозил у гаража. В своем заляпанном машинным маслом комбинезоне Бобби вышел навстречу. За рулем сидела Франки, а рядом с ней — довольно угрюмый молодой человек.
  — Привет, Бобби, — сказала Франки. — Это Джордж Арбетнот, врач. Он нам понадобится.
  Молодые люди небрежно друг другу кивнули, Бобби при этом чуть заметно прищурился.
  — Ты уверена, что без врача нам не обойтись? Мне кажется, что ты настроена чересчур пессимистично.
  — Да нет, ты меня не так понял — он нам нужен для осуществления моего плана. Послушай, тут есть где поговорить?
  Бобби с сомнением осмотрелся.
  — Ну, разве что в моей комнате, — неуверенно предложил он.
  — Отлично, — сказала Франки, выходя из машины. Она и Джордж Арбетнот поднялись вслед за Бобби по наружной лесенке и вошли в крохотную спальню.
  — Не знаю, можно ли тут где присесть, — смущенно оглядевшись, сказал Бобби.
  Сесть было не на что. Единственный стул был завален, по-видимому, всей имеющейся здесь у Бобби одеждой.
  — Сойдет и кровать, — сказала Франки, усаживаясь. Джордж Арбетнот последовал ее примеру, и кровать протестующе застонала.
  — Я все продумала, — сказала Франки. — Перво-наперво нам нужен автомобиль. Подойдет один из ваших.
  — Иными словами, ты хочешь купить один из наших автомобилей?
  — Да.
  — Очень мило с твоей стороны. Франки. — Голос Бобби потеплел. — Но этого делать не надо. У меня принцип: не вводить в напрасный расход своих друзей.
  — Опять ты не так понял, — сказала Франки. — Думаешь, я хочу купить специально… ну как покупают всякие жуткие платья и шляпы у друзей, которые только-только открыли свой магазин. Не хочешь, да купишь. Нет, тут совсем не то. Мне действительно нужна машина.
  — А чем плох твой «бентли»?
  — «Бентли» не годится.
  — Ты сумасшедшая, — сказал Бобби.
  — Нет, вовсе нет. «Бентли» для моей цели не подходит — мне надо разбить машину.
  Бобби застонал и схватился за голову.
  — Похоже, я сегодня нездоров.
  Тут наконец заговорил Джордж Арбетнот. Голос у него был низкий и унылый.
  — Она хочет сказать, что попадет в автомобильную катастрофу.
  — А откуда ей это известно? — в полном недоумении спросил Бобби.
  У Франки вырвался досадливый вздох.
  — Похоже, мы начали не с того, — сказала она. — Так вот, Бобби, спокойно меня выслушай и постарайся вникнуть в то, что я скажу. Особым умом ты, конечно, не блещешь, но, если поднатужишься, все-таки сумеешь понять. — Франки перевела дух, потом неожиданно выпалила:
  — Я выслеживаю Бассингтон-Ффренча.
  — Ну-ну…
  — Бассингтон-Ффренч… тот самый наш Бассингтон-Ффренч… живет в Мерроуэй-Корт, в деревушке Стейверли в Гэмпшире. Мерроуэй-Корт принадлежит его брату, и наш Бассингтон-Ффренч живет там у него и его жены.
  — У чьей жены?
  — Жены брата, разумеется. Но не в том суть. Вопрос в том, как бы мне или тебе, а лучше обоим сразу проникнуть в эту семью. Я туда ездила и все разведала. Стейверли — очень небольшое селеньице. Любой приезжий там сразу бросается в глаза. Так что туда не очень-то и сунешься. Но я разработала подробный план. Действовать будем так: леди Франсез Деруэнт по пагубной неосторожности врезается на своей машине в ограду — возле самых ворот Мерроуэй-Корта. От автомобиля остаются рожки да ножки, а леди Франсез, которая тоже пострадала, хотя и не так серьезно, как автомобиль, в тяжелом состоянии, испуганную, вносят в дом и настоятельно рекомендуют ей строжайший покой.
  — Кто рекомендует?
  — Джордж. Теперь тебе ясно, зачем он понадобился? Нам нельзя рисковать — местный врач может заподозрить, что со мной все в порядке. А то и того хуже — какое-нибудь официальное лицо подберет меня, бесчувственную, и отвезет в тамошнюю больницу. Нет, произойдет вот что: Джордж проедет мимо (так что потребуется два автомобиля) и, увидев, что стряслось, выскакивает и берет инициативу в свои руки. «Я врач. Освободите, пожалуйста, место (если там еще кто-то окажется). Надо отнести ее в дом… Мерроуэй-Корт? Подойдет. Мне необходимо как следует ее осмотреть». Меня тащат в лучшую свободную комнату, Бассингтон-Ффренчи либо сочувствуют, либо ожесточенно сопротивляются, но так или иначе за Джорджем, само собой, последнее слово. Итак, Джордж осматривает меня и дает заключение: все не так серьезно, как ему показалось. Переломов нет, но он не исключает сотрясения мозга. Два-три дня леди ни в коем случае нельзя трогать, а потом ее можно будет перевезти в Лондон. Джордж уезжает, а мне предстоит втереться к ним в доверие.
  — А когда вступаю я?
  — Ты не вступаешь.
  — Но послушай…
  — Дорогой мой мальчик, не забывай, что Бассингтон-Ффренч тебя знает. А про меня ему ровным счетом ничего не известно. И я в более выгодном положении: я не просто никому не ведомая молодая женщина, которая непонятно с какой целью попросила приюта, я дочь графа и, стало быть, личность достойная. Ну а Джордж и вправду врач — так что никто ничего не заподозрит.
  — Верно, вроде бы все тип-топ, — огорченно согласился Бобби.
  — Мне кажется, план разработан на редкость хорошо, — с гордостью произнесла Франки.
  — А на мою долю вообще ничего не остается? — спросил Бобби.
  Он все еще чувствовал себя обиженным, будто собака, у которой неожиданно отобрали кость. Ведь это не кто-нибудь, а именно он обнаружил жертву преступления, а теперь его пытаются отстранить.
  — Конечно, остается, милый. Ты отращиваешь усы.
  — Усы? Ты это серьезно?
  — Абсолютно. Сколько это займет времени?
  — Недели две-три.
  — Господи! Не представляла, что это такая долгая история. А как-нибудь побыстрей ты не можешь?
  — Нет. А почему нельзя воспользоваться фальшивыми?
  — У них всегда такой неестественный вид… то они закручиваются, то отклеиваются или от них несет театральным клеем. Ох минутку. Ведь существуют такие, которые делают из натуральной щетины и которые нипочем не отличишь от настоящих. Любой театральный парикмахер или тот, кто делает парики, снабдит тебя усами.
  — Да, и тут же подумает, что я скрываюсь от правосудия.
  — Не важно, что он подумает.
  — Ну хорошо, обзаведусь усами, а что дальше?
  — Надеваешь ливрею шофера и на моем «бентли» катишь в Стейверли.
  — А, понятно.
  Лицо Бобби просветлело.
  — Понимаешь, я вот что подумала, — сказала Франки. — На шофера редко кто обращает внимание. Да и вообще Бассингтон-Ффренч видел тебя всего ничего, и при этом был, вероятно, взволнован — боялся, что вдруг ему помешают подменить фотографию. До тебя ли ему было! Кто ты для него? Молодой болван, не умеющий играть в гольф. Это тебе не Кэймены, которые для того только и заявились, чтобы прощупать тебя и выяснить, что ты за фрукт. Я думаю, что в шоферской ливрее Бассингтон-Ффренч не узнает тебя и без усов. Разве что мельком подумает, что ты кого-то ему напоминаешь. А уж с усами тебе и вовсе нечего бояться. Ну, как тебе мой план?
  Бобби быстро все прокрутил в голове.
  — По правде говоря. Франки, мне кажется, он очень неплох, — великодушно признал он.
  — В таком случае пошли покупать автомобили, — оживилась Франки. — Послушай, Джордж, кажется, сломал твою кровать.
  — Не важно, — радушно отозвался Бобби. — Она уже свое отслужила.
  Они спустились в гараж, где неврастенического склада молодой человек, у которого почти отсутствовал подбородок, встретил их приятной улыбкой и невнятным «гм, гм, гм!». Общее впечатление слегка портили глаза, которые определенно не желали смотреть в одном направлении.
  — Привет, Бэджер, — сказал Бобби. — Ты, наверно, помнишь Франки?
  Бэджер явно не помнил, но опять дружелюбно пробубнил свое «гм, гм, гм!».
  — Когда я видела вас в последний раз, вы угодили головой прямо в грязь, и нам пришлось вытаскивать вас оттуда за ноги.
  — Неужели? — сказал Бэджер. — А, это, должно быть, в Уэльсе.
  — Совершенно верно, — подтвердила Франки. — В Уэльсе.
  — Я всегда был никудышный наездник, — сказал Бэджер. — И сейчас такой же, — скорбно прибавил он.
  — Франки хочет купить автомобиль, — сказал Бобби.
  — Два автомобиля, — сказала Франки. — Джорджу тоже нужен автомобиль. Свой он разбил.
  — Мы можем дать ему напрокат, — предложил Бобби.
  — Что ж, пойдем посмотрим, что у нас есть, — сказал Бэджер.
  — Вид у них шикарный, — сказала Франки, едва не щурясь от ярко-красной и кричаще-зеленой расцветки.
  — Вид-то у них что надо, — загадочно произнес Бобби.
  — Для по…по…держанного «крайслера» он в за… за… замечательно хорошем состоянии, — сказал Бэджер.
  — Нет, только не этот, — сказал Бобби. — Ведь автомобиль должен будет продержаться по меньшей мере сорок миль.
  Бэджер с упреком глянул на партнера.
  — У этого «стандарда» лучшие дни далеко позади, — в задумчивости пробормотал Бобби. — Но, по-моему, на нем ты как раз туда доедешь. «Эссекс» для такой цели чересчур хорош. Прежде чем развалиться, он пройдет никак не меньше двухсот миль.
  — Хорошо, — сказала Франки. — Я беру «стандард».
  Бэджер отвел своего партнера в сторону.
  — Что т-т-ты думаешь насчет цены? — негромко спросил он. — Не х. хочу уж слишком надувать твоих друзей. Де-де-десять фунтов?
  — Десять фунтов прекрасно, — сказала Франки, вмешавшись в их разговор. — Я заплачу наличными.
  — Да кто ж она такая? — громким шепотом спросил Бэджер.
  Бобби ответил тоже шепотом.
  — П-п-первый раз вижу ти-ти-тулованную особу, к-к-которая может заплатить наличными, — с уважением произнес Бэджер.
  С Франки и ее спутником Бобби прошел к «бентли».
  — Когда это произойдет? — требовательно спросил он.
  — Чем скорей, тем лучше, — сказала Франки. — Мы хотели бы завтра после полудня.
  — Послушай, а мне нельзя там оказаться? Если пожелаешь, я нацеплю бороду.
  — Ни в коем случае, — сказала Франки. — Борода может все погубить, возьмет да и отклеится в самый неподходящий момент. Но ты вполне можешь стать мотоциклистом… в эдаком шлеме и в защитных очках. Как, по-вашему, Джордж?
  Джордж Арбетнот подал голос во второй раз.
  — Прекрасно, — сказал он. Потом добавил еще более унылым голосом:
  — Чем больше народу, тем веселей.
  Глава 11
  Авария
  Встреча участников пресловутой автомобильной катастрофы была назначена в миле от Стейверли, там, где дорога на Стейверли ответвляется от главного шоссе, ведущего в Эндоуэр.
  Все трое добрались в целости и сохранности, хотя принадлежащий Франки «стандард» на каждом подъеме обнаруживал очевидные признаки старческой немощи.
  Встретиться решено было в час дня.
  — Чтобы никто вдруг нам не помешал, — сказала Франки, когда они договаривались о времени. — Конечно, по этой дороге и так редко кто ездит, а уж в обеденное время мы и подавно будем там одни.
  Они проехали полмили по сельской дороге, и наконец франки показала место, где все должно будет произойти.
  — По-моему, лучше и быть не может, — сказала она. — Вон там, видите, у подножия холма, где дорога круто сворачивает, каменную стену. Это и есть ограда Мерроуэй-Корта. Если мы разгоним автомобиль и пустим его просто вниз с холма, он неизбежно врежется в ограду и произойдет нечто ужасное.
  — Надо думать, — согласился Бобби. — Но кто-то из нас должен встать на углу — не ровен час кто-нибудь выскочит из-за поворота.
  — Верно, — поддержала его Франки. — Совершенно ни к чему вмешивать в эту историю кого-то еще, да к тому же еще и искалечить его на всю жизнь. Мало ли на свете случайностей. Пусть Джордж проедет туда и развернется — будто едет с противоположной стороны. А когда он махнет носовым платком, это будет означать, что дорога свободна.
  — Ты сегодня жутко бледная. Франки, — встревоженно сказал Бобби. — С тобой все в порядке?
  — Это грим, — объяснила Франки. — Я подготовилась к аварии. Ты же не хочешь, чтобы по моему цветущему виду все поняли, что я совершенно здорова.
  — До чего все-таки женщины изобретательны, — с одобрением сказал Бобби. — Ты сейчас точь-в-точь как больная мартышка.
  — А ты… ты просто грубиян, — сказала Франки. — Ладно, я пойду разведаю, что там у ворот Мерроуэй-Корта. Они как раз с нашей стороны выступа. К счастью, там нет сторожки. Значит, когда Джордж махнет платком, а я махну своим — жми на газ.
  — Я буду стоять на подножке и направлять автомобиль, пока он не наберет скорость, тогда и соскочу.
  — Смотри не расшибись, — сказала Франки.
  — Да уж постараюсь. Дело бы весьма осложнилось, если вместо поддельной катастрофы случится настоящая.
  — Ну, отправляйтесь, Джордж, — сказала Франки. Джордж кивнул, вскочил во второй автомобиль и медленно двинулся вниз с холма. Бобби и Франки смотрели ему вслед.
  — Ты… ты будь поосторожней, слышишь, Франки? — неожиданно хриплым голосом проговорил Бобби. — В общем, не наделай глупостей, — За меня не беспокойся. Я буду действовать очень обдуманно. Кстати, по-моему, лучше мне не писать прямо тебе. Я напишу Джорджу, или моей горничной, или еще кому-нибудь, а уж они передадут.
  — Кстати, Джордж едва ли добьется успеха в своей профессии.
  — Это почему же?
  — Похоже, ему недостает общительности и обходительности.
  — Надеюсь, со временем он исправит эти недостатки, — сказала Франки. — Что ж, мне, пожалуй, пора. Когда мне понадобится мой «бентли», я дам тебе знать.
  — А я немедленно займусь усами. Пока, Франки.
  Они глянули друг на друга, потом Франки кивнула и стала спускаться вниз с холма.
  Джордж там внизу тем временем развернул автомобиль и задним ходом обогнул выступ ограды.
  Франки, на миг исчезнув из виду, вновь появилась на дороге и взмахнула носовым платком, почти сразу после того, как замахали платком на повороте.
  Бобби включил третью скорость, потом, стоя на подножке, отпустил тормоз. Сначала автомобиль двинулся как бы нехотя. Однако спуск был достаточно крутой. Мотор заработал. Автомобиль набрал скорость. Бобби крутанул до отказа руль и поспешно спрыгнул…
  Автомобиль понесся вниз и с силой врезался в ограду. Итак, все в порядке — катастрофа удалась.
  Бобби увидел, как Франки стремительно кинулась к груде обломков и плюхнулась в ее середину. Джордж выехал из-за поворота и остановил свой автомобиль.
  Бобби со вздохом вскочил на мотоцикл и поехал в сторону Лондона.
  На месте происшествия атмосфера была напряженная.
  — Может, мне покататься по земле, чтобы одежда запылилась? — спросила Франки.
  — Не помешает, — одобрил Джордж. — Дайте-ка сюда вашу шляпу.
  Он взял шляпу и сделал в ней чудовищную вмятину. Франки огорченно вскрикнула.
  — Это от удара, — объяснил Джордж. — А теперь замрите. Мне кажется, я слышал велосипедный звонок.
  И он не ошибся: в эту самую минуту из-за угла, посвистывая, показался парнишка лет семнадцати. Он тотчас остановился, восторженно глядя на зрелище, открывшееся его взору.
  — Ух ты! — воскликнул он. — Вроде автомобильная катастрофа?
  — Нет, — с насмешкой ответил Джордж. — Молодая леди нарочно наехала на стену.
  Парнишка, естественно, воспринял его слова как иронию, не подозревая, что ему сказали истинную правду.
  — Сдается мне, плохо дело, а? Померла? — с удовольствием предположил он.
  — Нет еще, — сказал Джордж. — Ее надо немедленно куда-нибудь отнести. Я врач. А что за этой стеной?
  — Мерроуэй-Корт. Принадлежит мистеру Бассингтон-Ффренчу, его милости мировому судье353.
  — Надо ее немедленно туда отнести, — решительно сказал Джордж. — Вы вот что, отставьте-ка в сторону велосипед и помогите мне.
  С превеликой охотой парнишка прислонил велосипед к ограде и принялся помогать Джорджу. Они подняли Франки и понесли ее по подъездной аллее к приятному на вид старомодному особняку.
  Их приближение не осталось незамеченным — навстречу вышел пожилой лакей.
  — Произошла автомобильная катастрофа, — отрывисто произнес Джордж. — Есть тут комната, куда можно внести эту леди? Ее необходимо немедленно осмотреть.
  Лакей, заметно взволнованный, повернул обратно в холл. Джордж и парнишка проследовали за ним, неся обмякшее тело Франки. Лакей скрылся в комнате слева, оттуда почти сразу же вышла дама. Она была лет тридцати — высокая, рыжеволосая, с ясными голубыми глазами.
  Она тотчас принялась отдавать распоряжения.
  — На первом этаже есть свободная спальня, — сказала она. — Вам нетрудно ее туда внести? Надо позвонить врачу?
  — Я тоже врач, — объяснил Джордж. — Я как раз ехал мимо — при мне все и случилось.
  — О, какая необыкновенная удача. Пройдите, пожалуйста, сюда.
  Хозяйка дома провела их в милую, довольно уютную спальню с окнами в сад.
  — Она сильно пострадала? — спросила миссис Бассингтон-Ффренч.
  — Пока ничего не могу сказать.
  Миссис Бассингтон-Ффренч поняла намек и вышла из комнаты. Парнишка последовал за ней и принялся описывать автомобильную катастрофу — словно сам при сем присутствовал.
  — Так прямиком и врезалась в каменную ограду. Машина — вдребезги. А она лежит на земле, не шелохнется, а шляпа просто всмятку. Этот джентльмен… он мимо ехал в своем автомобиле…
  Он продолжал разглагольствовать — пока от него не отделались монетой в полкроны.
  Франки, пользуясь моментом, шепталась с Джорджем.
  — Джордж, милый, это не повредит вашей карьере? Вас не лишат диплома или чего-нибудь в этом роде?
  — Возможно, — уныло отозвался Джордж. — То есть если это когда-нибудь выплывет наружу.
  — Не беспокойтесь, Джордж, не выплывет. Я вас не подведу, — сказала Франки. И искренне прибавила:
  — Вы отлично справились. В жизни не видела вас таким разговорчивым.
  Джордж со вздохом посмотрел на часы.
  — На осмотр отведу еще три минуты, — сказал он.
  — А как быть с автомобилем?
  — Договорюсь с каким-нибудь гаражом, чтобы его забрали.
  — Прекрасно.
  Джордж все поглядывал на часы. Наконец с явным облегчением сказал:
  — Пора.
  — Джордж, — сказала Франки. — Вы сущий ангел. Только я не знаю, чего ради вы это делали.
  — Я и сам не знаю, — сказал Джордж. — Очень глупо было ввязываться. — Он кивнул Франки. — Пока. Не скучайте.
  — Там видно будет, — сказала Франки, сразу вспомнив невозмутимый и маловыразительный голос — с едва уловимым американским выговором.
  Джордж отправился на поиски обладательницы этого голоса. Оказалось, она ждет его в гостиной.
  — Что ж, — коротко подытожил он. — К счастью, все не так уж плохо. Легкое сотрясение, и оно уже проходит. Но день-другой ей следует побыть здесь, никуда не трогаться. — И с важным видом прибавил:
  — Это, кажется, леди Франсез Деруэнт.
  — Что вы говорите! — оживилась миссис Бассингтон-Ффренч. — Тогда я хорошо знакома с ее кузенами… Дрейкоттсами.
  — Не знаю, быть может, ее присутствие крайне вас стеснит. Но если бы она могла побыть у вас день-другой… — Джордж замолчал.
  — Ну, разумеется. Все будет в порядке, доктор…?
  — Арбетнот. Кстати, я поеду мимо гаража, так что могу позаботиться об автомобиле.
  — Буду вам очень благодарна, мистер Арбетнот. Какое счастье, что вы как раз ехали мимо. Я полагаю, завтра ее должен посетить местный врач — на всякий случай.
  — Едва ли это необходимо, — сказал Джордж. — Главное сейчас не тревожить ее.
  — Но мне так будет спокойнее. И надо сообщить ее семье.
  — Я сообщу, — сказал Джордж. — А что касается лечения… Э-э-э… видите ли, как я понял, она последовательница «Христианской науки»354 и категорически не желает иметь дело с докторами. Мое присутствие особого удовольствия ей не доставило.
  — О, Господи! — только и сказала миссис Бассингтон-Ффренч.
  — Но с ней все будет в порядке, — успокоил ее Джордж. — Уверяю вас.
  — Вы действительно так полагаете, доктор Арбетнот… — с легким сомнением сказала миссис Бассингтон-Ффренч.
  — Совершенно в этом уверен, — сказал Джордж. — До свиданья. О, Господи, я забыл в спальне один свой прибор.
  Он быстрым шагом прошел в спальню, метнулся к постели.
  — Франки, вы последовательница «Христианской чауки», — торопливо прошептал он. — Не забудьте.
  — Но почему?
  — Пришлось так сказать. Это был единственный выход.
  — Ладно, — сказала Франки, — Не забуду.
  Глава 12
  В стане врага
  «Что ж, вот я и в стане врага, — подумала Франки. — Теперь все зависит от меня самой».
  Послышался стук в дверь, и вошла миссис Бассингтон-Ффренч.
  Франки чуть приподнялась с подушек.
  — Мне страшно неловко, — сказала она слабым голосом. — Столько из-за меня беспокойства…
  — Пустяки, — сказала миссис Бассингтон-Ффренч. Франки вновь услышала этот приятный, невозмутимый голос, едва заметный американский выговор и вспомнила: ведь отец говорил, что один из гэмпширских Бассингтон-Ффренчей женился на богатой американке. — Доктор Арбетнот говорит, что вам нужен абсолютный покой, и через пару дней вы совсем оправитесь.
  Франки понимала, что тут бы ей следовало возразить или ужаснуться пережитому кошмару, но боялась попасть впросак.
  — По-моему, он славный, — сказала она. — Он был очень добр.
  — Да, на редкость толковый молодой человек, — сказала миссис Бассингтон-Ффренч. — Очень удачно, что он как раз тут проезжал.
  — Да, не правда ли? Но на самом деле я, конечно, не нуждалась в его помощи.
  — Вам вредно разговаривать, — продолжала хозяйка дома. — Я пришлю горничную. Она принесет вам все необходимое и уложит вас в постель.
  — Вы так добры.
  — Ну что вы.
  Она вышла, и Франки вдруг сделалось неловко.
  «Славная она, — подумалось ей. — И такая доверчивая». Франки вдруг почувствовала, что ведет себя далеко не лучшим образом по отношению к хозяйке дома. До этой минуты она только и представляла, как безжалостный Бассингтон-Ффренч сталкивает с утеса свою ничего не подозревающую жертву. Второстепенные же участники драмы ее совершенно не интересовали.
  «Что ж, — решила Франки, — придется пройти и через это. Но лучше бы она не была такой славной».
  Всю вторую половину дня и вечер Франки проскучала, лежа в своей затемненной комнате. Миссис Бассингтон-Ффренч заглянула пару раз, чтобы справиться, как она себя чувствует, но тут же уходила.
  Однако наутро Франки уже отдернула шторы и выразила желание побыть в чьем-нибудь обществе. Хозяйка дома немного с ней посидела. Выяснилось, что у них много общих знакомых и друзей, и к концу дня они стали почти подругами. Франки все больше терзали угрызения совести.
  Миссис Бассингтон-Ффренч несколько раз поминала своего мужа и маленького сына Томми. Похоже, она была женщина без затей, глубоко любящая свою семью. Однако Франки почему-то вообразила, что она не очень-то счастлива. Время от времени в ее взгляде сквозила тревога, что никак не вязалось с душой, пребывающей в мире с самой собой.
  На третий день Франки поднялась с постели и была представлена хозяину дома.
  Это был крупный мужчина с тяжелой челюстью и добрый, но каким-то отсутствующим взглядом. Немало времени он, кажется, проводил, запершись у себя в кабинете. И все же Франки подумалось, что он очень любит жену, хотя почти совсем не интересуется домашними делами.
  Семилетний Томми был здоровый, шаловливый малыш. Сильвия Бассингтон-Ффренч явно души в нем не чаяла.
  — У вас здесь так славно, — со вздохом сказала Франки.
  Она лежала в шезлонге в саду.
  — Не знаю, из-за ушиба ли или из-за чего-то еще, но у меня совсем нет желания двигаться. Лежала бы тут и лежала.
  — Ну и лежите себе на здоровье, — сказала Сильвия Бассингтон-Ффренч своим спокойным, отстраненным тоном. — Нет, правда, я говорю это не из вежливости. Не спешите возвращаться в город. Знаете, ваше общество доставляет мне такое удовольствие, — продолжала она. — Вы такая живая. С вами мне гораздо веселей.
  «Значит, ей невесело», — промелькнуло у Франки в голове.
  И ей тут же стало очень стыдно.
  — Я чувствую, мы действительно подружились, — продолжала миссис Бассингтон-Ффренч.
  Франки стало еще неуютней.
  Она поступает подло… подло… подло. Надо с этим кончать! Вот вернется в город…
  Меж тем хозяйка дома продолжала:
  — Вам не будет у нас так уж скучно. Завтра возвращается мой шурин. Он наверняка вам понравится. Роджер всем нравится.
  — Он тут живет?
  — Время от времени. Ему не сидится на месте. Он себя называет паршивой овцой в семье, и, пожалуй, это отчасти верно. Он никогда не задерживается подолгу на одной работе… в сущности, я не думаю, что он когда-нибудь занимался настоящим делом. Но иные люди так уж созданы… особенно отпрыски древних фамилий. Обычно они необыкновенно обаятельны. Роджер удивительно симпатичный человек. Не знаю, что бы я делала без него этим летом, когда хворал Томми.
  — А что такое было с Томми?
  — Он очень неудачно упал с качелей. Их, видно, подвязали к гнилому суку, и он не выдержал. Роджер ходил убитый — он сам раскачивал малыша. И, понимаете, раскачивал сильно — дети это любят. Поначалу мы испугались, что поврежден позвоночник, но все обошлось — оказалось, просто небольшой ушиб, и сейчас Томми совершенно здоров.
  — Это сразу по нему видно, — с улыбкой сказала Франки, до которой издали доносились воинственные кличи.
  — Вы правы. Похоже, он совсем уже оправился. Я так рада. Ему, бедняжке, везет на несчастные случаи. Прошлой зимой он чуть не утонул.
  — В самом деле? — изумилась Франки. Она уже не помышляла о возвращении в Лондон. Чувство вины поутихло.
  Несчастные случаи!
  Уж не специалист ли этот их Роджер по несчастным случаям.
  — Если вы и правда не против, я с удовольствием еще немного у вас погощу. А ваш муж не будет возражать, что я так надолго к вам вторглась?
  — Генри? — Лицо миссис Бассингтон-Ффренч приняло какое-то непонятное выражение. — Нет, Генри возражать не станет. Генри никогда не возражает… теперь.
  Франки с интересом на нее посмотрела.
  «Будь мы лучше знакомы, она бы мне что-то рассказала, — подумала Франки. — В этом семействе наверняка происходит много странного».
  Генри Бассингтон-Ффренч присоединился к ним во время чая, и Франки хорошо его разглядела. В нем, безусловно, была какая-то странность. Вроде бы вполне определенный и очень распространенный типаж — полнокровный, любящий спорт, простодушный сельский джентльмен. Однако человек такого склада не должен бы все время нервно подергиваться… ему явно было не по себе: он сидел с отсутствующим видом, и, казалось, до него невозможно было достучаться… если же к нему обращались, говорил с горечью и сарказмом. Но так было за чаем. Позднее, за обедом, его было просто не узнать — острил, смеялся, рассказывал разные истории — был просто блестящ, по-своему, конечно. Даже чересчур блестящ, решила Франки. Оживление было каким-то неестественным и явно не вязалось с его характером.
  «Какие у него странные глаза, — подумалось ей. — Этот его взгляд даже слегка пугает».
  Но ведь Генри Бассингтон-Ффренча она ни в чем не подозревала? В тот роковой день в Марчболте был не он, а его брат.
  Франки с большим нетерпением ожидала встречи с его братом. Ведь, по их с Бобби мнению, он и есть убийца Причарда. То есть ей предстояло лицом к лицу встретиться с преступником.
  Она вдруг заволновалась.
  Но, полно, как он может догадаться?
  Как ему может прийти в голову, что она интересуется его столь благополучно завершившимся преступлением?
  «У страха глаза велики», — сказала она себе.
  Роджер Бассингтон-Ффренч приехал на другой день, незадолго до чая.
  Франки увиделась с ним уже за столом. Предполагалось, что перед чаем она еще, так сказать, отдыхает.
  Когда она вышла на лужайку, где был сервирован чай, Сильвия сказала с улыбкой:
  — А вот и наша больная. Знакомьтесь. Мой шурин — леди Франсез Деруэнт.
  Франки увидела высокого сухощавого молодого человека лет тридцати с небольшим, у которого были удивительно милые глаза. Она поняла, конечно, что имел в виду Бобби, говоря, будто тому пристало бы носить монокль и усы щеточкой, сама же она прежде всего заметила густую синеву его глаз. Они пожали друг другу руки.
  — Мне уже рассказали, как вы пытались проломить ограду парка, — сказал он.
  — Признаюсь, шофер я никудышный. К тому же я была за рулем жуткой развалины. Мой собственный автомобиль в ремонте, и я купила подержанный.
  — Из-под обломков автомобиля леди Франсез вытащил весьма привлекательный молодой доктор, — сказала Сильвия.
  — Да, довольно приятный, — согласилась Франки. В эту минуту прибежал Томми и с радостными воплями кинулся к дяде.
  — Заводной паровозик привез? Ты сказал, что привезешь. Ты сказал, привезешь.
  — Ох, Томми! Выпрашивать подарки не годится! — сказала Сильвия.
  — Все правильно, Сильвия. Я ведь обещал. Паровозик прибыл, старина, а как же. — Он мимоходом глянул на невестку. — Генри к чаю выйдет?
  — Не думаю. — Голос у нее сразу стал напряженным. — По-моему, он сегодня не слишком хорошо себя чувствует. — И вдруг у нее вырвалось:
  — Ох, Роджер, как я рада, что ты вернулся!
  На миг он положил руку ей на плечо.
  — Все будет в порядке, дружочек.
  После чая Роджер гонял с племянником паровозик. Франки за ними наблюдала, она была в растерянности. Нет, не мог он никого столкнуть… Не мог этот прелестный молодой человек быть хладнокровным убийцей.
  Но тогда… тогда они с Бобби с самого начала ошибались. То есть ошибались в этой части своих рассуждений. Нет, Причарда столкнул с утеса конечно же не Бассингтон-Ффренч.
  Тогда кто же?
  Франки по-прежнему не сомневалась, что Причарда столкнули. Кто же это сделал? И кто подсыпал морфий в пиво?
  При мысли о морфии до нее вдруг дошло, почему у Генри Бассингтон-Ффренча такие странные глаза — зрачки будто булавочные головки.
  Неужели Генри Бассингтон-Ффренч наркоман?
  Глава 13
  Алан Карстейрс
  Как ни странно, она получила подтверждение своей догадки уже на другой день, и не от кого-нибудь, а от Роджера.
  Они сыграли партию в теннис, а потом сидели, потягивая холодное виски с содовой.
  Они болтали обо всем подряд, и Франки все больше понимала, насколько привлекательны люди, повидавшие весь белый свет, подобно Роджеру Бассингтон-Ффренчу. Как тут было не подумать, что «паршивая овца» в их семье весьма выгодно отличается от своего мрачного, премудрого брата. Пока мысли эти мелькали у нее в голове, оба молчали. Нарушил паузу Роджер — на сей раз его тон был очень серьезным:
  — Леди Франсез, с вашего разрешения, я позволю себе своего рода чудачество. Мы с вами знакомы меньше суток, и тем не менее я хочу спросить у вас совета.
  — Совета? — поразилась Франки.
  — Да, никак не могу решить, что делать.
  Он умолк. Потом подался вперед и принялся раскачивать зажатую между колен ракетку, лоб его слегка наморщился. Вид у Роджера был встревоженный и огорченный.
  — Речь пойдет о моем брате, леди Франсез.
  — Да?
  — Он употребляет наркотики. Я уверен.
  — Что заставляет вас так думать? — спросила Франки.
  — Все. Его вид. Эти невероятные смены настроений. А какие у него глаза, вы заметили? Зрачки точно булавочные головки.
  — Заметила, — призналась Франки. — А что он, по-вашему, употребляет?
  — Морфий или какую-нибудь разновидность опиума.
  — И давно это началось?
  — По-моему, с полгода назад. Помню, он очень жаловался на бессонницу. Не знаю, когда он впервые попробовал это зелье, но, должно быть, вскоре после того.
  — А как же он его достает? — спросила практичная Франки.
  — Вероятно, получает по почте. Вы заметили, в иные дни он очень нервозен и особенно во время чаепития?
  — Да, заметила.
  — Подозреваю, что к этому времени, то бишь к пяти, у него кончается весь запас и он ждет новой дозы. Потом, после шести, когда приходит почта, он скрывается в кабинете и к обеду является совсем в другом настроении.
  — Да. — Франки тоже приметила, с какой неестественной живостью он иногда вел беседу за обедом.
  — Но откуда же он получает морфий? — спросила она.
  — А вот этого я не знаю. Ни один достойный уважения врач не дал бы ему этой отравы. Мне кажется, в Лондоне есть немало мест, где за большие деньги это вполне можно достать.
  Франки задумчиво кивнула.
  Она вспоминала, как сказала Бобби что-то насчет контрабанды наркотиков, а он ответил, что нельзя все валить в одну кучу — и убийство и наркотики. И вот вам, пожалуйста, — как бы дико это тогда ни звучало, она и тут оказалась права.
  И что самое поразительное — именно тот, кого они больше всех подозревали, заставил ее снова вспомнить о версии с наркотиком. Франки окончательно уверовала в невиновность Роджера Бассингтон-Ффренча.
  Да, но как быть с фотографией? Ее ведь подменили… Значит, одна улика против Роджера все же имеется. То, что он приятный человек, еще ничего не значит. Говорят, что убийцы подчас бывают очень даже обаятельными!
  Она поспешила выкинуть из головы эти мысли и впрямую его спросила:
  — А почему вы мне все это рассказываете?
  — Потому что не знаю, как быть с Сильвией, — просто ответил он.
  — Вы думаете, она не знает?
  — Конечно, не знает… Я должен ей сказать?
  — Это так трудно…
  — Невероятно трудно. Вот я и подумал, что, может… вы мне поможете… Вы очень полюбились Сильвии, она мне сама сказала. Из ее знакомых ей никто особенно не нравится, а вы сразу пришлись по душе. Как же мне быть, леди Франсез? Сказать — значит взвалить ей на плечи тяжкое бремя.
  — Если бы она знала, она могла бы как-то на него повлиять, — предположила Франки.
  — Едва ли. Если уж человек пристрастился к наркотикам, на него никто не может повлиять, даже самые близкие и дорогие.
  — Не слишком ли вы пессимистичны?
  — Но это правда. Разумеется, выход найти можно. Если бы только Генри согласился полечиться… тут у нас совсем неподалеку есть подходящее место. Там практикует некий доктор Николсон.
  — Но ведь ваш брат, наверно, ни за что не согласится?
  — Как знать. Таких людей иной раз одолевают чудовищные угрызения совести, и когда они в подобном настроении, то готовы согласиться на что угодно, лишь бы вылечиться, и гораздо легче поддаются воздействию. Мне кажется, в этом смысле на Генри проще было бы повлиять, если бы он был уверен, что Сильвия ничего не знает, и опасался бы, что в любой момент она может догадаться. Если бы лечение оказалось успешным (разумеется, в диагнозе было бы указано что-нибудь вроде «нервного истощения»), Сильвии ничего и не надо было бы знать.
  — Для лечения ему пришлось бы уехать из дому?
  — Заведение, которое я имею в виду, находится примерно в трех милях отсюда, на другом краю селения. А доктор Николсон, по-моему, человек весьма умный. И, по счастью, он нравится Генри. Тсс, Сильвия идет.
  — Ну, как игра? Удалась? — подойдя к ним, спросила миссис Бассингтон-Ффренч.
  — Три сета, — ответила Франки. — И все в пользу Роджера.
  — Вы отлично играете, — сказал Роджер.
  — А я никудышная теннисистка — чересчур ленивая, — сказала Сильвия. — Надо как-нибудь пригласить Николсонов. Миссис Николсон обожает теннис. — И, заметив, что Роджер и Франки загадочно переглянулись, спросила:
  — Что-то не так?
  — Да нет… просто я как раз говорил леди Франсез про Николсонов.
  — Лучше зовите ее просто Франки, как я, — сказала Сильвия. — Правда, удивительно? Стоит заговорить о ком-нибудь или о чем-нибудь, и, оказывается, как раз об этом только что говорил кто-то еще.
  — Они англичане? — спросила Франки.
  — Он сам из Канады. А она, мне кажется, англичанка, но я не уверена. Очаровательное создание… просто прелесть, особенно глаза — большие, задумчивые. Почему-то мне кажется, она не очень-то счастлива. Обстановка там, должно быть, гнетущая.
  — У него ведь нечто вроде санатория?
  — Да… для страдающих нервными заболеваниями и для пристрастившихся к наркотикам. Он, по-моему, весьма преуспевает. И… вообще… человек он, конечно, незаурядный.
  — Он вам нравится?
  — Нет, — резко ответила Сильвия, — не нравится. — И, помолчав, горячо прибавила:
  — Совсем не нравится.
  Чуть позже она показала Франки стоящую на фортепиано фотографию обворожительной большеглазой женщины.
  — Это Мойра Николсон. Правда, хороша? Один человек, который как-то приехал сюда с нашими друзьями, был совершенно сражен этой фотографией. По-моему, он просто жаждал, чтобы его представили ей.
  Сильвия рассмеялась.
  — Я приглашу их завтра к нам на обед. Мне интересно, что вы о нем скажете.
  — О нем?
  — Да. Я уже говорила вам, что недолюбливаю его, хотя внешность у него вполне привлекательная.
  Что-то в ее тоне заставило Франки быстро на нее взглянуть, но Сильвия Бассингтон-Ффренч уже отвернулась и вынимала из вазы увядшие цветы.
  «Надо собраться с мыслями, — сказала себе Франки, переодеваясь вечером к обеду. — И пора уже провести кое-какие эксперименты», — прибавила она решительно и принялась расчесывать свои густые темные волосы.
  Так кто же этот Роджер Бассингтон-Ффренч? Негодяй, каким они с Бобби его считали, или нет?
  Они с Бобби решили, что тот, кто пытался убрать его с дороги, должен был иметь доступ к морфию. И Роджер его имел. Ведь если его брат получает морфий по почте, Роджеру ничего не стоило изъять один пакет.
  «Не забыть, — написала Франки на листке. — Первое. Узнать, где был Роджер 16-го — день, когда отравили Бобби».
  Она уже представляла, как это сделать.
  «Второе, — написала она. — Вынуть фотографию покойного и проследить, какова будет реакция каждого, если она вообще будет. Очень важный момент: признается ли Р. Б-Ф., что был тогда в Марчболте».
  Второй пункт был довольно рискован — ведь это значило бы открыть карты. С другой стороны, трагедия произошла рядом с ее домом, и как бы невзначай упомянуть о ней было бы вполне естественно.
  Франки скомкала листок со своими заметками и сожгла.
  За обедом ей удалось легко и естественно справиться с первым пунктом.
  — Знаете, я никак не могу отделаться от ощущения, что мы уже где-то встречались, — призналась она Роджеру. — К тому же совсем недавно. Кстати, а это не могло произойти на приеме у леди Шейн? Прием был шестнадцатого, в отеле «Кларидж»355.
  — Только не шестнадцатого, — тут же вмешалась Сильвия. — В тот день Роджер был здесь. Я хорошо помню. У нас в этот день был детский праздник, не знаю, что бы я без Роджера делала.
  Она бросила на шурина благодарный взгляд, и он в ответ улыбнулся.
  — Нет, по-моему, мы с вами нигде не встречались, — задумчиво ответил он и прибавил:
  — Если бы встречались, я бы наверняка помнил.
  Как мило он сказал…
  С первым пунктом покончено, подумала Франки. В день, когда Бобби отравили, Роджера Бассингтон-Ффренча в Уэльсе не было.
  Со вторым пунктом Франки чуть погодя тоже сумела справиться довольно успешно. Она завела разговор о загородном житье-бытье и соответственно о непременной сельской скуке, когда любая местная новость — это целое событие.
  — А кстати. В прошлом месяце у нас там один человек упал с утеса, — сказала она. — Мы все были просто потрясены. Страшно заинтригованная, я даже пошла на дознание, но, оказалось, это довольно скучно.
  — Это произошло в некоем Марчболте? — вдруг спросила Сильвия. Франки кивнула:
  — Замок Деруэнт всего в десяти милях от Марчболта, — пояснила она.
  — Роджер, это, должно быть, тот самый человек! — воскликнула Сильвия.
  Франки вопросительно на него посмотрела.
  — Представьте, я как раз там был, сразу после его гибели, — сказал Роджер. — Я оставался у его тела, пока не приехала полиция.
  — А я думала, это выпало на долю одного из сыновей викария, — сказала Франки.
  — Ему нужно было уйти, чтобы играть на органе или еще на чем-то… так что я его сменил.
  — Просто поразительно, — сказала Франки. — Я и вправду слышала, что там был кто-то еще, но кто именно, не знала. Так это были вы?
  «Поразительно! До чего же мир тесен», — читалось теперь на всех лицах. Франки поздравила себя с первой удачей.
  — Возможно, там вы меня и видели… в Марчболте? — предположил Роджер.
  — Нет, во время этих печальных событий меня, как назло, там и не было, — сказала Франки. — Я приехала из Лондона только несколько дней спустя. А на дознании вы были?
  — Нет, на следующий же день после этого несчастья я возвратился в Лондон.
  — Роджер ведь надумал купить у вас там дом, — сказала Сильвия. — Вот такая странная прихоть.
  — Не прихоть, а глупая блажь, — сказал Генри Бассингтон-Ффренч.
  — Ну почему же, — добродушно возразил Роджер.
  — Но, Роджер, вы же сами прекрасно знаете — как только вы купите дом, вас снова потянет путешествовать, и вы опять отправитесь за границу.
  — Но рано или поздно я осяду на одном месте, Сильвия.
  — Когда надумаете, лучше осядьте поближе к нам, — сказала Сильвия. — Зачем вам уезжать в Уэльс.
  Роджер рассмеялся. Потом повернулся к Франки:
  — Ничего больше не выяснилось? Не самоубийство ли это или… мало ли что…
  — Ох, нет, все оказалось до обидного просто, ведь потом приехали какие-то отвратные родственники и опознали его. Похоже, он отправился в пеший поход, только и всего. По правде сказать, очень все это грустно. Такой красивый человек. В газетах была его фотография. Вы не видели?
  — Я как будто видела, — неуверенно ответила Сильвия. — Но точно не помню.
  — У меня наверху есть вырезка из нашей местной газеты.
  Франки обуревало нетерпение. Она кинулась наверх и вернулась с газетной вырезкой. Она протянула ее Сильвии. Роджер тут же подошел и заглянул Сильвии через плечо.
  — Правда, красивый? — совсем как школьница, задиристо спросила Франки.
  — Да, несомненно, — ответила Сильвия. — Между прочим, очень похож на того человека… Алана Карстейрса, вам не кажется, Роджер? Ну да, я тогда сразу это сказала.
  — Здесь он действительно вылитый Алан Карстейрс, — согласился Роджер. — На самом же деле сходство гораздо меньшее.
  — По газетной фотографии вообще судить трудно, — сказала Сильвия, возвращая вырезку.
  Франки согласилась, что да, трудно.
  И они заговорили о другом.
  Франки легла спать, полная сомнений. Похоже, все вели себя совершенно естественно. Роджерова затея с поисками дома ни для кого не была тайной.
  Только одно ей и удалось узнать — имя. Алан Карстейрс.
  Глава 14
  Доктор Николсон
  Наутро Франки приступила к Сильвии с расспросами. Начала она с небрежной реплики:
  — Как звали того человека, которого вы упомянули вчера вечером? Алан Карстейрс, так, кажется? Я точно знаю, что слышала это имя.
  — Надо полагать. По-моему, он своего рода знаменитость. Он канадец… естествоиспытатель, заядлый охотник и путешественник — любил ездить по всяким глухим местам. Я, в сущности, его не знаю. Наши друзья Ривингтоны как-то привезли его к нам на званый завтрак. Мне он показался очень привлекательным — крупный, загорелый, с красивыми синими глазами.
  — Теперь понятно, почему я слышала о нем раньше.
  — По-моему, в Англии он прежде не бывал. В прошлом году он отправился в путешествие по Африке с миллионером Джоном Сэвиджем — с тем самым, который думал, что у него рак, и покончил с собой. Карстейрс изъездил весь свет. Был в Восточной Африке, в Южной Америке… по-моему, буквально повсюду.
  — Похоже, очень привлекательный человек, настоящий искатель приключений, — сказала Франки.
  — О да. На редкость привлекательный.
  — Так странно… это его поразительное сходство с тем человеком, — сказала Франки, — который упал со скалы в Марчболте.
  — Может, у каждого есть двойник?
  Они стали вспоминать известные им случаи с двойниками, конечно же поминутно упоминая Адольфа Бека356 и чуть меньше «Лионского почтового»357. Возвращаться к разговору об Алане Карстейрсе Франки себе не позволила. Проявлять к нему слишком большой интерес было бы чересчур опрометчиво.
  Однако она чувствовала, что мало-помалу продвигается в своем расследовании. Жертвой трагедии в Марчболте был конечно же Алан Карстейрс. Он подходил по всем статьям. В Англии у него не было ни друзей, ни родных, и какое-то время его исчезновения никто бы и не заметил. Да и вообще, если человек часто уезжает — то в Восточную Африку, то в Южную Америку, — вряд ли его сразу хватятся. А что толку, что Сильвия Бассингтон-Ффренч заметила его сходство с мужчиной на газетном фото? Она ведь и мысли не допускала, что убили как раз именно его.
  Занятная вещь психология, подумала Франки. Нам как-то не приходит в голову, что те, о ком пишут в газете, вполне могут оказаться нашими знакомыми.
  Итак, Алан Карстейрс. Следующий шаг — побольше о нем узнать. С Бассингтон-Ффренчами он, кажется, был почти незнаком. Его визит был совершенно случайным. Его привезли друзья. Как там их фамилия? Ривингтоны. Надо запомнить — еще пригодится.
  Да, тут, несомненно, можно было кое-что разузнать. Но лучше не торопиться. Расспрашивать об Алане Карстейрсе надо чрезвычайно осторожно.
  «Не хочу, чтобы меня отравили или стукнули по голове, — поморщившись, подумала Франки. — Они же практически ни за что готовы были отправить Бобби на тот свет…»
  Мысли ее вдруг почему-то перенеслись к той загадочной фразе, с которой все и началось.
  Эванс! Кто такой Эванс? Какова его роль в этой истории?
  Шайка торговцев наркотиками, решила Франки. Возможно, кто-то из родных Карстейрса стал их жертвой, и он решил свести с ними счеты. Возможно, для того и приехал в Англию. Быть может, Эванс из этой шайки? Но решил с этим покончить и поселился в Уэльсе? Карстейрс предложил ему деньги, чтобы Эванс выдал ему остальных членов шайки. Эванс согласился, и Карстейрс приехал, чтобы с ним увидеться, а кто-то его выследил и убрал…
  И этот кто-то — Роджер Бассингтон-Ффренч? Нет, очень сомнительно. По мнению Франки, контрабандисты, торгующие наркотиками, выглядели скорее как Кэймены.
  А как же все-таки та фотография? Если бы только было какое-то объяснение относительно той фотографии…
  Вечером к обеду ждали доктора Николсона с женой.
  Когда Франки почти завершила свой туалет, она услышала, что к парадному подъезду подкатил автомобиль. Она глянула в окно.
  Из темно-синего «тальбота» как раз выходил высокий мужчина.
  Франки задумалась…
  Карстейрс был канадец. Доктор Николсон — канадец. И у доктора Николсона темно-синий «тальбот».
  Делать на этом основании какие-то выводы, разумеется, нелепо, но… но не наводят ли эти совпадения на размышления?
  Доктор Николсон был крупный мужчина и, судя по его повадкам, был человеком крайне властным. Речь у него была неспешная, говорил он немного, но как-то так, что каждое слово звучало внушительно. Он носил сильные очки, и за ними задумчиво поблескивали бледно-голубые, почти бесцветные глаза.
  Жена его была тоненьким созданием лет двадцати семи, хорошенькая, даже красивая. Франки показалось, что она слегка нервничает и поэтому, словно стараясь это скрыть, болтает без умолку.
  — Я слышал, вы попали в автомобильную катастрофу, леди Франсез, — сказал доктор Николсон, заняв предназначенное ему рядом с ней место за столом.
  Франки рассказала об аварии. И с удивлением заметила, что почему-то очень нервничает. Доктор держался просто и явно проявлял к ней интерес. Почему же у нее такое чувство, будто она репетирует, как будет защищаться от обвинения, которое на самом деле никто ей не предъявлял? Разве есть хоть малейшее основание опасаться, что доктор может ей не поверить?
  — Скверная история, — сказал он, когда она закончила свой рассказ, пожалуй, куда более подробный, чем требовалось. — Но вы как будто вполне оправились.
  — Мы не находим, что она вполне оправилась. Мы ее пока не отпускаем, — сказала Сильвия.
  Взгляд доктора устремился на Сильвию. Едва заметная улыбка появилась было у него на губах и тотчас исчезла.
  — Я бы не отпускал ее как можно дольше, — серьезно сказал он.
  Франки сидела между хозяином дома и доктором. Генри Бассингтон-Ффренчу было явно не по себе. Руки у него подергивались, он почти ничего не ел и не принимал участия в разговоре. Миссис Николсон, сидящей напротив него, приходилось с ним нелегко, и она с явным облегчением повернулась к Роджеру. Разговаривала она с ним как-то бессвязно: Франки заметила, что ее взгляд то и дело устремлялся на мужа.
  Доктор Николсон говорил о сельской жизни.
  — Вы знаете, что такое культура, леди Франсез?
  — Вы имеете в виду начитанность и эрудицию? — озадаченно спросила Франки.
  — Нет-нет. Я имел в виду бактерии. Они, как известно, развиваются в специально приготовленной сыворотке. Загородная жизнь, леди Франсез, отчасти с ней схожа. Тут много досуга, много пространства и определенная свобода в образе жизни — подходящие, так сказать, условия для развития.
  — Вы хотите сказать, для развития дурных наклонностей? — снова озадаченно спросила Франки.
  — Все зависит от того, какие бактерии культивируются.
  «Нелепый разговор, — подумала Франки, — и совершенно необязательно трястись от страха… только почему-то не получается».
  И она сказала с вызовом:
  — Ну, во мне-то уж точно развиваются всевозможные пороки.
  Доктор Николсон взглянул на нее с прежней невозмутимостью и сказал:
  — О нет, не думаю, леди Франсез. По-моему, вы никогда не будете способны переступить закон и существующие правила.
  Он, кажется, слегка подчеркнул слово «закон»?
  Миссис Николсон вдруг бросила:
  — Мой муж очень гордится тем, что умеет распознавать характер человека.
  Доктор Николсон легонько кивнул.
  — Совершенно верно, Мойра. Меня интересуют мелочи. — Он снова повернулся к Франки:
  — О вашем несчастном случае я, видите ли, уже наслышан. Меня весьма заинтриговала одна подробность.
  — Да? — отозвалась Франки — у нее вдруг отчаянно заколотилось сердце.
  — Проезжий доктор… тот, кто принес вас сюда.
  — Да?
  — Он, должно быть, любопытная личность… ведь прежде, чем прийти вам на помощь, он развернул свой автомобиль.
  — Я вас не понимаю.
  — Разумеется, не понимаете. Вы были без сознания. Но юный Риивз, посыльный, ехал на велосипеде из Стейверли, и его не обгоняла ни одна машина. Однако, когда он завернул за угол, он увидел разбитый автомобиль и автомобиль доктора, направленный в ту же сторону, куда ехал он сам, — в сторону Лондона. Вам понятно? Доктор ехал не со стороны Стейверли, значит, он приехал с другой стороны, спустился с холма. Но в таком случае его автомобиль должен бы быть развернут в сторону Стейверли. А он был развернут в сторону Лондона. Выходит, он где-то там развернулся.
  — Может, он уже приехал из Стейверли — еще до катастрофы, — сказала Франки.
  — В таком случае, когда вы спускались с холма, его автомобиль должен был бы быть там. Он был там?
  Бледно-голубые глаза пристально смотрели на нее из-за толстых стекол.
  — Не помню, — ответила Франки. — Думаю, что нет.
  — Ты прямо как детектив, Джаспер, — сказала миссис Николсон. — И все из-за какого-то пустяка.
  — Говорю же — меня интересуют мелочи, — сказал доктор Николсон.
  Он повернулся к хозяйке дома, и Франки перевела дух.
  Почему он так настойчиво ее расспрашивает? Откуда он узнал все эти подробности автомобильной катастрофы? «Меня интересуют мелочи», — сказал он. И только-то?
  Франки вспомнился темно-синий «тальбот» с закрытым кузовом и еще одно — что Карстейрс был канадец. Похоже, доктор Николсон — зловещая фигура.
  После обеда она его избегала и держалась поближе к мягкой и хрупкой миссис Николсон. Франки заметила, что та по-прежнему не отрывает глаз от мужа. Что же это, недоумевала Франки, любовь или страх?
  Николсон все свое внимание направил на Сильвию, а где-то в половине одиннадцатого он обменялся взглядом с женой, и оба тотчас встали и откланялись.
  — Ну, что скажете о нашем докторе Николсоне? — поинтересовался Роджер, когда они ушли. — Сильная личность, вы не находите?
  — Скажу то же, что и Сильвия, — ответила Франки. — Как-то не очень он мне нравится. Она мне больше понравилась.
  — Хорошенькая, но, пожалуй, дурочка, — сказал Роджер. — То ли боготворит его, то ли до смерти боится… не разберешь.
  — Вот я тоже хотела бы это понять, — согласилась Франки.
  — Я его не люблю, — сказала Сильвия, — но, должна признать, в нем чувствуется огромная… огромная сила. Ему, по-видимому, действительно удается излечивать людей, пристрастившихся к наркотикам. Тех, кого родные уже отчаялись спасти. И они идут к нему в последней надежде и выходят совершенно здоровыми.
  — Да! — воскликнул вдруг Генри Бассингтон-Ффренч. — Но вы знаете, что там происходит? Знаете, какие они испытывают физические страдания и душевные муки? Человек привык к наркотику, а ему его не дают… не дают… и, не получая его, человек беснуется, бьется головой о стену. Вот что он творит, этот ваш доктор, «сильная личность», он мучит… мучит людей… заставляет их терпеть адские муки, сводит с ума…
  Генри весь дрожал. Затем вдруг повернулся и вышел из комнаты.
  У Сильвии Бассингтон-Ффренч было испуганное лицо.
  — Что такое с Генри? — озадаченно спросила она. — Он как будто очень расстроен.
  Франки и Роджер не смели друг на друга взглянуть.
  — Он весь вечер неважно выглядел, — рискнула сказать Франки.
  — Да. Я заметила. Последнее время у него очень неровное настроение. Жаль, что он бросил верховую езду. Ох, кстати, доктор Николсон пригласил на завтра Томми, но я не хочу, чтобы он там часто бывал… среди всех этих нервнобольных и наркоманов.
  — Не думаю, что доктор позволит Томми общаться с ними, — сказал Роджер. — Он, кажется, очень любит детей.
  — Да, по-моему, он очень переживает, что у них их нет. И она, наверно, тоже. Она кажется такой печальной… и такой хрупкой.
  — Она похожа на скорбящую мадонну, — сказала Франки.
  — Да, это очень точно сказано.
  — Раз доктор Николсон так любит детей, он, наверно, был у вас на детском празднике? — как бы вскользь спросила Франки.
  — К сожалению, он тогда как раз уехал на день-два. Ему, кажется, пришлось отправиться в Лондон на какую-то конференцию.
  — Понятно.
  Все пошли спать. Прежде чем лечь. Франки написала Бобби.
  Глава 15
  Открытие
  Бобби все это время томился. Вынужденное бездействие очень его раздражало. Ему противно было тихо отсиживаться в Лондоне.
  Ему позвонил доктор Арбетнот и коротко, в двух-трех фразах, сообщил, что все прошло хорошо. Несколько дней спустя Бобби получил письмо от Франки, доставленное ее горничной, — оно было отправлено на адрес лондонского дома лорда Марчингтона.
  С тех пор вестей от Франки не было.
  — Тебе письмо! — крикнул ему Бэджер. Бобби взволнованно подошел к нему, но, оказалось, конверт надписан рукой его отца и отправлен из Марчболта.
  Однако в тот же миг он заметил складную фигурку в черном — к нему шла горничная Франки. Через пять минут он уже распечатывал врученное ею письмо.
  
  «Дорогой Бобби, думаю, тебе уже пора появиться. Я заранее предупредила домашних, чтобы по первой же твоей просьбе тебе дали „бентли“. Купи ливрею шофера — у наших шоферов она всегда темно-зеленая. Запиши ее на счет отца в „Хэрродсе“. Мелочами лучше не пренебрегать. Постарайся, чтобы усы были в лучшем виде. Они невероятно меняют любое лицо.
  Приезжай и спроси меня. Привези мне какую-нибудь «записочку» от отца. Доложишь мне, что теперь автомобиль опять в полном порядке. Здешний гараж рассчитан всего на две машины, а так как в нем сейчас стоит хозяйский «даймлер» и двухместный автомобиль Роджера Бассингтон-Ффренча, места там, к счастью, нет, и ты остановишься в Стейверли.
  Когда будешь там, разузнай о здешней жизни все, что сможешь… особенно о некоем докторе Николсоне, у которого здесь лечебница для наркоманов. С ним связано несколько подозрительных обстоятельств — у него темно-синий «тальбот» с закрытым кузовом, он уезжал из дому шестнадцатого, когда тебе в пиво подсыпали морфий, и еще же он слишком интересовался подробностями моей автомобильной катастрофы.
  Мне кажется, я установила личность покойного!!!
  Аu revoir, мой коллега-сыщик.
  Привет от сумевшей так удачно получить сотрясение мозга.
  Франки.
  Р.S. Это письмо я отправлю сама».
  
  Настроение у Бобби резко поднялось.
  Сбросив комбинезон и объявив Бэджеру о своем немедленном отъезде, он собрался уже выходить, но тут вспомнил, что не прочел еще письмо отца. Он вскрыл конверт без особой радости, ибо викарий писал не столько по желанию, сколько по обязанности, и все его письма были пропитаны духом христианского долготерпения, что приводило Бобби в глубочайшее уныние. Викарий добросовестно сообщал обо всех марчболтских новостях, рассказывал о своих неприятностях с органистом и сетовал на не подобающую христианину дерзость одного из церковных старост358. Поведал он и о необходимости заново переплести псалтыри. Викарий также очень надеялся, что Бобби упорно трудится и старается преуспеть, и оставался его всегда любящим отцом.
  Был в письме и постскриптум:
  
  Р.S. «Кстати, кто-то заходил и спрашивал твой лондонский адрес. Меня в это время не было дома, а своей карточки он не оставил. По словам миссис Робертс, это был высокий и несколько сутулый джентльмен в пенсне.
  Он, кажется, был очень огорчен, что не застал тебя, и очень хотел бы, снова попытаться с тобою встретиться».
  
  Высокий, сутулый мужчина в пенсне. Бобби порылся в памяти, пытаясь найти среди своих знакомых кого-нибудь, кто подходил бы под это описание, но не нашел.
  Неожиданно в душу его закралось подозрение. Уж не предвестник ли это нового покушения на его жизнь? Уж не пытаются ли его выследить эти таинственные враги… или враг?
  Бобби погрузился в мрачные размышления, видимо, эти типы только теперь узнали, что он уехал из отцовского дома. А миссис Робертс, ни о чем не подозревая, дала им его новый адрес.
  Весьма вероятно, что они уже не спускают глаз с его теперешнего дома. Ясно, что за ним будут следить, а при нынешних обстоятельствах это ему совершенно ни к чему.
  — Бэджер, — позвал Бобби.
  — Я здесь, старина.
  — Поди сюда.
  Следующие пять минут и Бобби, и его другу пришлось очень нелегко. Однако минут через десять Бэджер уже мог повторить инструкции Бобби без запинок.
  Убедившись, что тот все знает назубок, Бобби сел в двухместный «фиат» выпуска 1902 года и стремительно покатил по улице. Он поставил «фиат» на площади Сент-Джеймс и оттуда прямиком направился в свой клуб. Там он позвонил в два-три места, и через несколько часов ему доставили кое-какие пакеты. А около половины третьего на площади Сент-Джеймс появился шофер в темно-зеленой ливрее и быстро прошел к большому «бентли», который полчаса назад поставили там на стоянку. Диспетчер кивнул ему — джентльмен, который оставил «бентли», предупредил, слегка заикаясь, что немного погодя автомобиль заберет его шофер.
  Бобби сел за руль и умело выехал со стоянки. Брошенный «фиат» все стоял, терпеливо дожидаясь владельца. Несмотря на весьма неприятные ощущения в области верхней губы, поездка начинала радовать. Он направился на север, а не на юг, и в скором времени мощный автомобиль уже мчал его по главной северной магистрали.
  То была всего лишь еще одна предосторожность. Бобби почти не сомневался, что никто его не преследует. Немного погодя он свернул налево и окольными путями направился в Гэмпшир.
  «Бентли» заурчал на подъездной аллее Мерроуэй-Корта как раз после чая. За рулем сидел учтивый, чопорный шофер.
  — Привет, — небрежно сказала Франки. — Вот и автомобиль.
  Она вышла из дверей. Рядом с ней были Сильвия и Роджер.
  — Автомобиль в порядке, Хоукинс?
  Шофер поднес руку к фуражке.
  — Да, миледи. Стал как новенький.
  — Что ж, прекрасно.
  Шофер протянул ей записку.
  — От его светлости, миледи.
  Франки взяла ее.
  — Вы остановитесь… в этом… в «Гербе рыболова» в Стейверли, Хоукинс. Если мне понадобится автомобиль, я утром позвоню.
  — Слушаюсь, миледи.
  Бобби подал автомобиль назад, развернулся и поехал по подъездной аллее прочь от дома.
  — Прошу прощения, что у нас тут нет места, — сказала Сильвия. — У вас замечательный автомобиль.
  — Из него можно выжать изрядную скорость, — сказал Роджер.
  — Я выжимаю, — призналась Франки.
  Взглянув на лицо Роджера, она с удовлетворением заметила, что шофер никого ему не напомнил. Впрочем, ничего удивительного. Она бы и сама не узнала Бобби, если бы прежде видела его лишь мельком. Усики выглядели совершенно натурально и в сочетании со столь несвойственной ему сдержанностью сделали его просто неузнаваемым, тем более в этой ливрее.
  Даже голос другой — совсем не походил на его собственный. Похоже, ее приятель куда талантливей, чем она полагала.
  Меж тем Бобби благополучно расположился в «Гербе рыболова».
  Теперь ему предстояло довершить образ Эдварда Хоукинса, шофера леди Франсез Деруэнт.
  Бобби не очень-то представлял, как обычно ведут себя личные шоферы, но чувствовал, что некоторая надменность не повредит. Он постарался ощутить себя человеком, который «почище всяких там», и стал вживаться в роль. Молоденькие гостиничные горничные смотрели на него с восхищением, что заметно его приободряло. Он очень скоро понял, что с тех пор, как произошла автомобильная катастрофа, в Стейверли только о ней и говорят. Бобби улыбнулся хозяину гостиницы, добродушному толстячку по имени Томас Эскью, и милостиво предоставил ему возможность выложить все, что он знал.
  — Молодой Риивз — он как раз проезжал мимо на велосипеде и все, стало быть, видал, — сообщил мистер Эскью.
  Лживость этого юнца обрадовала Бобби. Пресловутая автомобильная катастрофа была теперь подтверждена очевидцем.
  — Он уж решил, ему конец, да, — продолжал мистер Эскью. — Катит вниз с холма автомобиль прямиком на него… а вместо того врезался в ограду. Чудо, что молодая леди осталась жива.
  — Ее светлость у нас живучая.
  — А что, такое с ней уже приключалось?
  — Говорю, везет ей, — сказал Бобби. — Но можете мне поверить, мистер Эскью, когда ее светлость отбирает у меня руль, а иной раз такое случается… да, я уж не сомневаюсь, пришел мой последний час.
  Несколько человек, слушавшие этот разговор, глубокомысленно покачали головами, уверяя, что они, мол, так и подумали.
  — Очень у вас тут мило, мистер Эскью, — со снисходительной любезностью сказал Бобби. — Очень мило и уютно.
  Мистер Эскью рассыпался в благодарностях.
  — Мерроуэй-Корт — единственное в здешних местах большое поместье?
  — Ну, есть еще Грэндж, мистер Хоукинс. Не сказать, конечно, что это настоящее поместье, поскольку никакая семья там не живет. Дом этот много годков стоял пустой, пока его не купил этот американский доктор.
  — Американский доктор?
  — Ну, да… Николсоном зовут. И, сказать по чести, мистер Хоукинс, чудные дела там творятся.
  Тут вмешалась буфетчица, заявив, что, мол, при встрече с мистером Николсоном ее бросает в дрожь, ей-богу.
  — Чудные дела, мистер Эскью? — сказал Бобби. — А что ж за дела-то?
  Мистер Эскью загадочно покачал головой.
  — Он таких там держит, кто не хочет там быть. Родственники их туда упрятали. А уж какие там стоны, да вопли, да крики, вы не поверите, мистер Хоукинс.
  — А полиция куда смотрит?
  — Да там, понимаете, все вроде как положено. У кого нервы больные, у кого голова. В общем, полоумные, которые не совсем еще спятили. Сам джентльмен-то — доктор, а значит, все, так сказать, в порядке…
  Тут хозяин гостиницы припал к оловянной кружке, а потом, оторвавшись от нее, с превеликим недоверием покачал головой.
  — Да что говорить, знали бы мы, какие дела творятся в таких заведениях… — хмуро и многозначительно произнес Бобби.
  И тоже склонился к оловянной кружке. Буфетчице не терпелось сказать свое слово.
  — А я что говорю, мистер Хоукинс. Там что творится? Да однажды ночью одна молоденькая бедняжка сбежала… в ночной рубашке… и доктор и несколько сестер давай ее искать. «Ох, не позволяйте им засадить меня обратно!» Вот что она кричала, сердечная. Жалко-то как ее было. И про то кричала, что богатая она и что ее туда родственники упрятали. Но ее поймали, а как же. И доктор этот объяснил, мол, у нее мания преследования… вот он как это назвал. Вроде ей кажется, будто все против нее. А только я все удивлялась… да уж. Я все удивлялась…
  — А, да что тут говорить, — сказал мистер Эскью.
  Кто-то из присутствующих заметил, что такого рода заведения — дело темное. И кто-то поддакнул — истинно так.
  Наконец все разошлись, и Бобби объявил, что хочет перед сном прогуляться.
  Он знал, что Грэндж находится на противоположной от Мерроуэй-Корта стороне селения, и туда-то и направил свои стопы. Услышанное сегодня вечером заслуживало внимания. Правда, нужно принять в расчет, что в сельской местности обычно предубеждены против чужаков, особенно когда они другого племени. Если Николсон лечит там наркоманов, оттуда конечно же могут доноситься странные звуки — стоны и даже крики. И вызваны они могут быть отнюдь не какими-нибудь зловещими причинами… и все же история сбежавшей девушки оставила в душе Бобби неприятный осадок.
  А что, если Грэндж и вправду такое заведение, где людей держат насильно? А некоторое количество действительно больных служат лишь прикрытием…
  В этот момент Бобби подошел к высокой ограде с железными воротами. Приблизившись, он потянул их на себя. Они оказались заперты. Ну, а почему, собственно, они должны быть открыты?
  И однако, ему стало не по себе. Очень уж этот дом походил на тюрьму.
  Бобби прошел чуть дальше, прикидывая на глаз высоту стены. Смог бы он через нее перелезть? Ограда была гладкая, высокая, без единой выбоины, за которую можно было бы ухватиться. Бобби покачал головой. И вдруг увидел калитку. Без особой надежды толкнул. И, как ни странно, она поддалась. Калитка была не заперта.
  «Малость недоглядели», — с усмешкой подумал Бобби.
  Он проскользнул в калитку и тихонько прикрыл ее.
  Он очутился на обсаженной кустами дорожке. Пошел по ней, она сильно петляла — ему даже вспомнилась дорожка из «Алисы в Стране чудес»359.
  И вдруг совершенно неожиданно дорожка круто повернула и вывела его на открытое пространство прямо перед домом. Светила луна, и все вокруг было хорошо освещено. Не успев остановиться, Бобби оказался на свету.
  В ту же минуту из-за угла дома вышла какая-то женщина. Она ступала совсем неслышно, напряженно оглядываясь по сторонам, точно загнанное животное, — во всяком случае, так показалось Бобби. Вдруг она резко остановилась, покачиваясь, словно вот-вот упадет.
  Бобби кинулся к ней и успел поддержать. Губы у нее были совсем белые — он в жизни не видел, чтобы на лице человека был написан такой отчаянный страх.
  — Все в порядке, — прошептал он, стараясь ее успокоить. — Все в полном порядке.
  Это была совсем молоденькая девушка. Она чуть слышно постанывала, веки ее были полуопущены.
  — Мне так страшно, — пробормотала она. — Мне ужасно страшно.
  — Но в чем дело? — спросил Бобби. В ответ она лишь покачала головой и едва слышно повторила:
  — Мне так страшно. Так безмерно страшно.
  Вдруг до ее ушей словно донесся какой-то звук. Она резко отпрянула от Бобби.
  — Уходите. Немедленно уходите.
  — Я хочу вам помочь, — сказал Бобби.
  — Правда? — Она пристально смотрела на него странным, пронзительным, глубоко взволновавшим его взглядом — будто пыталась заглянуть в самую его душу Потом покачала головой. — Никто не может мне помочь.
  — Я могу, — сказал Бобби. — Я попробую. Но что вас так пугает?
  Девушка помотала головой.
  — Не сейчас. Ох, скорей… они идут! Если вы сейчас не уйдете, вы не сумеете мне помочь. Уходите!
  Бобби подчинился.
  Шепнув ей: «Я в “Гербе рыболова”», — он кинулся назад по дорожке. Напоследок он увидел, как она решительно взмахнула рукой, призывая его поторопиться.
  Впереди на дорожке послышались шаги. Кто-то шел от калитки ему навстречу. Бобби нырнул в кусты, растущие вдоль дорожки.
  Он не ошибся. По дорожке действительно шел мужчина. Он прошел совсем рядом, но было так темно, что Бобби не разглядел его лица.
  Едва тот прошел, Бобби опять двинулся дальше, к калитке. Он чувствовал, что этой ночью уже ничего больше не сможет сделать.
  Но в мыслях у него все равно царил сумбур.
  Ибо девушку он узнал… вне всяких сомнений, узнал.
  Это она была на той, так загадочно исчезнувшей фотографии.
  Глава 16
  Бобби в роли поверенного
  — Мистер Хоукинс?
  — Да, — отозвался Бобби слегка приглушенным голосом, так как во рту у него был большой кусок яичницы с беконом.
  — Вас к телефону.
  Бобби поспешно глотнул кофе, утер губы и встал. Телефон находился в темном коридорчике. Он взял трубку.
  — Алло. — То был голос Франки.
  — Привет, Франки, — неосторожно выпалил Бобби.
  — Говорит леди Франсез Деруэнт. — Голос звучал холодно. — Это Хоукинс?
  — Да, миледи.
  — Автомобиль подадите к десяти утра — отвезете меня в Лондон.
  — Слушаюсь, ваша светлость.
  Бобби положил трубку.
  Когда полагается говорить «миледи», а когда «ваша светлость»? Серьезный вопрос. Не мешало бы это знать. Вот на таких мелочах настоящему шоферу или лакею ничего не стоит меня раскусить.
  На другом конце провода Франки повесила трубку и повернулась к Роджеру Бассингтон-Ффренчу.
  — Такая досада — придется сегодня ехать в Лондон, — небрежно бросила она. — Что поделаешь — отец волнуется.
  — Но вечером вы вернетесь? — спросил Роджер.
  — Да, конечно!
  — Я было подумал попросить вас прихватить и меня, — вдруг добавил он.
  Франки замешкалась лишь на миг.
  — Ну конечно же, — с готовностью сказала она.
  — Но по зрелом размышлении решил, что, пожалуй, ехать, не стоит, — продолжал Роджер. — Генри сегодня странный, как никогда. Как-то не люблю я оставлять с ним Сильвию одну.
  — Знаю, — сказала Франки.
  — Вы сами поведете автомобиль? — мимоходом спросил Роджер, когда они шли от телефона.
  — Да, но возьму с собой Хоукинса. Мне еще нужно сделать кое-какие покупки, а когда сама за рулем, это не очень удобно, автомобиль ведь не везде можно поставить.
  — Да, конечно.
  Больше Роджер ничего не сказал, но, когда подъехал автомобиль, за рулем которого сидел весьма чопорный и необыкновенно почтительный Бобби, он вышел к дверям проводить Франки.
  — До свиданья, — сказала она.
  При данных обстоятельствах она постеснялась протянуть ему руку, но Роджер сам взял ее ладонь и не сразу выпустил.
  — Вы действительно вернетесь? — со странной настойчивостью спросил он. Франки рассмеялась.
  — Разумеется. Прощаемся лишь до сегодняшнего вечера.
  — Постарайтесь обойтись без катастроф.
  — Если хотите, я усажу за руль Хоукинса.
  Она впорхнула на сиденье рядом с Бобби, который поднес руку к фуражке. Автомобиль покатил по подъездной аллее, а Роджер все стоял на пороге, глядя ему вслед.
  — Как по-твоему, Роджер мог бы в меня влюбиться? — спросила Франки.
  — А он влюбился?
  — Да кто ж его знает.
  — Я думаю, эти симптомы тебе отлично известны, — сказал Бобби, но говорил он как-то рассеянно. Франки кинула на него быстрый взгляд.
  — Бобби, что-то случилось? — спросила она.
  — Да, случилось. Франки, я нашел ту девушку с фотографии.
  — С той самой фотографии… о которой ты все время говорил? С той самой, что была в кармане у того человека?
  — Да.
  — Да что ты! Я тоже хотела кое-что тебе рассказать, но по сравнению с твоим открытием это все чепуха. Где ты ее нашел?
  — В лечебнице доктора Николсона.
  — А как?
  Бобби точно и подробно описал события прошлой ночи. Франки слушала затаив дыхание.
  — Значит, мы на верном пути, — сказала она. — И во всем этом замешан доктор Николсон. Я боюсь этого человека.
  — Какой он из себя?
  — Ох, он большой, сильный… и все время за тобой наблюдает. Очень пристально, из-за очков. И такое чувство, будто он все про тебя знает.
  — Когда ты с ним познакомилась?
  — Он был приглашен на обед.
  Франки описала, как все было на этом обеде и как доктор Николсон упорно выспрашивал у нее все подробности «аварии».
  — Она определенно вызвала у него подозрения, — закончила Франки.
  — А действительно: зачем ему понадобились подробности? — удивился Бобби. — Как по-твоему, что за всем этим стоит?
  — Понимаешь, мне начинает казаться, что я зря тогда отвергла твою идею насчет того, что тут орудует целая шайка торговцев наркотиками.
  — Во главе с доктором Николсоном?
  — Да. И эта его лечебница — неплохое прикрытие для подобного рода делишек. При этом какую-то часть наркотиков он может держать у себя на вполне законных основаниях. И делать вид, будто лечит наркоманов, а в действительности снабжать их этим зельем.
  — Вполне вероятно, — согласился Бобби.
  — Я еще не рассказала тебе про Генри Бассингтон-Ффренча.
  Бобби внимательно слушал ее рассказ о странностях в поведении хозяина дома.
  — И его жена ни о чем не подозревает?
  — Безусловно, нет.
  — Что она из себя представляет? Умна?
  — В сущности, я об этом не задумывалась. Да нет, пожалуй, не очень. Однако ей не откажешь в практичности и известной проницательности. Искренний, приятный человек.
  — А наш Бассингтон-Ффренч?
  — Вот в отношении него у меня много сомнений, — задумчиво сказала Франки. — Как ты думаешь, Бобби, возможно ли, что тут мы оказались совершенно не правы?
  — Глупости, — ответил Бобби, — Мы ведь хорошенько все обдумали и вычислили, что он-то и есть главный злодей.
  — Из-за фотографии?
  — Из-за фотографии. Фотографию больше некому было подменить.
  — Знаю, — сказала Франки. — Но это единственное, что против него.
  — Этого вполне достаточно.
  — Конечно. И все-таки…
  — Что и все-таки?
  — Не знаю, но у меня такое странное чувство, что он невиновен… что к этой истории он вообще не имеет отношения.
  Бобби холодно на нее посмотрел.
  — Как ты сказала? Кто в кого влюбился — он в тебя или ты в него? — вежливо осведомился Бобби. Франки вспыхнула.
  — Что за нелепость, Бобби. Я просто подумала, вдруг тут какое-нибудь вполне безобидное объяснение, вот и все.
  — Никаких вдруг. Тем более теперь, когда поблизости мы нашли ту самую девушку. Похоже, это решает дело. Если бы мы имели хотя бы отдаленное представление о том, кто же был покойный…
  — Но я имею представление, и даже не отдаленное. Я написала тебе об этом. Я почти уверена, что убитый был некто по имени Алан Карстейрс.
  И Франки опять принялась рассказывать.
  — Знаешь, мы действительно делаем успехи, — сказал Бобби. — Теперь надо бы хоть приблизительно воссоздать картину преступления. Давай разложим по полочкам все имеющиеся у нас факты и посмотрим, что получится.
  Бобби на миг замолчал, и, словно в полном согласии с ним, автомобиль сбавил скорость. Потом Бобби опять нажал на акселератор и одновременно заговорил:
  — Итак, допустим, что ты права и это действительно Алан Карстейрс. Он в самом деле весьма подходящая личность — в постоянных разъездах по всему миру, в Англии у него почти не было друзей и знакомых, то есть если бы он исчез, вряд ли бы кто-то стал его разыскивать. Пока все так. Алан Карстейрс приезжает в Стейверли с этими… как, ты сказала, их фамилия?..
  — Ривингтоны. Это один из возможных каналов получения информации. Я думаю, нам следует им воспользоваться.
  — Непременно. Итак, Карстейрс приезжает в Стейверли с Ривингтонами. Как по-твоему, нет ли в этом какого-то умысла?
  — Ты хочешь сказать, что он мог специально устроить, чтобы они привезли его сюда?
  — Вот именно. Или все-таки это чистая случайность, что его привезли сюда Ривингтоны. А на ту девушку он потом набрел тоже случайно — как я. Но, я думаю, он уже был с ней знаком, иначе откуда у него ее фотография.
  — Есть и другой вариант: он напал на след Николсона и его сообщников, — задумчиво сказала Франки.
  — И воспользовался Ривингтонами, чтобы его появление в здешних местах выглядело естественным?
  — Вполне вероятно, — сказала Франки. — Он, возможно, разыскивал эту шайку.
  — Или эту девушку?
  — Эту девушку?
  — Ну да. Ее могли увезти насильно. Вот он и приехал в Англию — чтобы ее найти.
  — Но если поиски привели его в Стейверли, зачем тогда он уехал в Уэльс?
  — Ясно, что мы еще очень многого не знаем, — сказал Бобби.
  — Эванс, — задумчиво сказала Франки. — Эванс… вот о ком нам совсем ничего не известно. Эта часть загадки должна иметь отношение к Уэльсу.
  Они помолчали. Франки вдруг решила посмотреть, где они едут.
  — Дорогой мой, мы уже в Пэтни-хилл360. А кажется будто прошло всего пять минут. Куда мы едем и что будем делать?
  — Это тебе решать. Я даже не знаю, зачем мы прикатили в Лондон.
  — Да ни за чем. Поездка лишь предлог, чтобы оттуда убраться. Там не поговоришь. Ведь нельзя же было допустить, чтобы кто-нибудь увидел, как я веду какие-то разговоры со своим шофером. Потому я и просила тебя привезти вроде бы письмо от отца — это предлог для поездки в Лондон. Хотела хоть по дороге с тобой поговорить, да и это чуть не сорвалось. Из-за Бассингтон-Ффренча, он тоже хотел поехать.
  — Тогда бы, конечно, какие уж разговоры.
  — Ничего, что-нибудь придумали бы. Высадили бы его там, где ему нужно, а потом поехали бы к нам на Брук-стрит. По-моему, нам и сейчас следует так поступить. За твоим гаражом могут следить.
  Бобби не возражал и сказал, что его кто-то разыскивал в Марчболте.
  — Значит, действительно нам лучше поехать в наш лондонский дом, — сказала Франки. — Там только моя горничная и несколько сторожей.
  Они поехали на Брук-стрит. Франки позвонила, и ей отворили дверь. Бобби остался в автомобиле. Немного погодя Франки сама открыла дверь и знаком его позвала. Они поднялись по лестнице в большую гостиную, подняли жалюзи на нескольких окнах и сняли чехол с одного из диванов.
  — Ой, я забыла сказать еще одно, — спохватилась Франки. — Шестнадцатого, в день, когда тебя отравили, Бассингтон-Ффренч был в Стейверли, но Николсон уезжал — говорил, что на конференцию в Лондон. И автомобиль у него — темно-синий «тальбот».
  — И у него есть доступ к морфию, — сказал Бобби. Они многозначительно переглянулись.
  — Я полагаю, это еще не улика, но уж очень все одно к одному, — сказал Бобби.
  Франки сняла со столика телефонный справочник.
  — Что ты хочешь делать?
  — Найти фамилию Ривингтон.
  Она быстро листала страницы.
  — Э. Ривингтон и сыновья, строители. Б.Э.С. Ривингтон, хирург-стоматолог. Д. Ривингтон, револьверы. Пожалуй, нет. Мисс Флоренс Ривингтон. Полковник X. Ривингтон, кавалер ордена «За боевые заслуги» — вот этот, пожалуй, может подойти — Тайт-стрит, Челси.
  Франки продолжала:
  — Вот М.Р. Ривингтон, Онслоу-сквер. Этот тоже годится. И вот еще Уильям Ривингтон в Хэмпстеде. Мне кажется, самые вероятные — с Онслоу-сквер и с Тайт-стрит. С Ривингтонами надо увидеться без промедления.
  — Да, наверное. Но что мы им скажем? Придумай что-нибудь правдоподобное. Франки. Я в таких делах пас.
  Франки задумалась.
  — По-моему, пойти нужно тебе, — сказала она. — Рискнешь выступить в роли младшего партнера адвокатской фирмы?
  — Ладно, роль довольно сносная, — сказал Бобби. — Я боялся, ты придумаешь для меня что-нибудь куда похуже. Но все равно это будет не очень убедительно.
  — То есть?
  — Поверенные никогда не приходят сами, верно? Обычно они пишут письма или, тоже в письме, приглашают посетить свою контору.
  — Фирма, которую я имею в виду, необычная, — сказала Франки. — Погоди минутку.
  Она вышла из комнаты и вернулась с визитной карточкой.
  — «Мистер Фредерик Спрэг», — сказала она, протягивая Бобби визитную карточку. — Ты молодой компаньон фирмы «Спрэг, Спрэг, Дженкинсон и Спрэг» с Блумсбери-сквер.
  — Ты эту фирму придумала?
  — Разумеется, нет. Они поверенные отца.
  — А вдруг меня изобличат в присвоении чужого имени?
  — Не волнуйся. Никакого молодого Спрэга на самом деле не существует. Единственному живому Спрэгу чуть не сто лет, да к тому же он пляшет под мою дудку. А если что-нибудь получится не так, я все улажу. Он сноб, каких мало… обожает лордов и герцогов, как бы мало денег они ему ни приносили.
  — А как насчет одежды? Позвонить Бэджеру, чтобы он что-нибудь мне принес?
  Франки явно была смущена.
  — Бобби, я не хочу сказать ничего плохого о твоей одежде или лишний раз напоминать тебе о твоих денежных затруднениях, нет, конечно… Но ты уверен, что твой костюм подойдет? По-моему, лучше нам совершить набег на отцовский гардероб. Его вещи будут тебе впору.
  Четверть часа спустя Бобби, в визитке и чрезвычайно элегантных полосатых брюках, которые сидели на нем, совсем неплохо, стоял перед высоким трюмо и внимательно себя оглядывал.
  — Твой отец знает толк в одежде, — любезно заметил он. — При поддержке всемогущей Савилроу я ощущаю невероятный прилив уверенности.
  — По-моему, усы можно оставить, — сказала Франки.
  — Тем более что они крепко держатся, — сказал Бобби. — Приладить усы — это настоящее искусство, второпях такого не сделаешь.
  — Тогда точно их оставляем. Правда, поверенному больше пристало быть чисто выбритым.
  — Хорошо хоть усы, а не борода, — сказал Бобби. — Да, кстати, Франки, как ты думаешь, твой отец может одолжить мне на время какую-нибудь шляпу?
  Глава 17
  Рассказывает миссис Ривингтон
  — А что, если мистер М.Р. Ривингтон с Онслоу-сквер и сам поверенный? — сказал Бобби, остановившись в дверях. — Вот это был бы удар.
  — Знаешь, тогда лучше сначала попытай счастья у полковника с Тайт-стрит, — сказала Франки. — Он наверняка ничего не знает ни про каких поверенных.
  Послушавшись, Бобби взял такси до Тайт-стрит. Полковника Ривингтона дома не оказалось! Зато была миссис Ривингтон. Через щеголеватую горничную Бобби передал карточку, на которой загодя написал: «От господ „Спрэг, Спрэг, Дженкинсон и Спрэг“. Весьма срочно».
  Эта карточка и костюм лорда Марчингтона произвели должное впечатление на горничную. Ей и в голову не пришло, что Бобби заявился, чтобы продать какие-нибудь миниатюры или навязать страховой полис. Его ввели в роскошно обставленную гостиную, и вскоре туда пришла миссис Ривингтон, роскошно одетая и подкрашенная.
  — Прошу извинить за беспокойство, миссис Ривингтон, — сказал Бобби. — Но дело довольно срочное и мы хотели избежать проволочек, неизбежных при переписке.
  Чтобы какой-нибудь поверенный хотел избежать проволочек… Это было так не правдоподобно, что Бобби вдруг испугался, как бы миссис Ривингтон не заподозрила обмана.
  Но ум миссис Ривингтон определенно уступал ее красоте, и ей можно было наплести все что угодно.
  — Ах, пожалуйста, присаживайтесь! — сказала она. — Мне как раз только что звонили из вашей конторы, что вы сюда едете.
  Бобби мысленно поаплодировал Франки за этот штрих, завершающий их блестящую выдумку.
  Он сел и постарался принять вид истинного правоведа.
  — Я по поводу нашего клиента, мистера Алана Карстейрса, — сказал он.
  — Вот как?
  — Он, возможно, поминал, что мы представляем его интересы.
  — Поминал? Да, как будто поминал, — сказала миссис Ривингтон, широко распахнув огромные голубые глаза. Она была явно из тех женщин, которые легко поддаются внушению. — Ну как же, я о вас знаю. Вы представляли интересы Долли Мэлтрейверс, когда она застрелила этого ужасающего портного, верно? Вам, наверно, известны все подробности?
  Она посмотрела на него с откровенным любопытством. Бобби подумал, что у нее, пожалуй, нетрудно будет все выведать.
  — Нам известно многое, о чем в суде вы никогда не услышите, — улыбнувшись, сказал Бобби.
  — Да уж наверно. — Миссис Ривингтон посмотрела на него с завистью. — Скажите, она правда… я хочу сказать, она была одета, как говорила та женщина?
  — Показания были очень противоречивы, — с серьезным видом ответил Бобби, многозначительно прищурив глаз.
  — А, понятно, — в восторге прошептала миссис Ривингтон.
  — Что до мистера Карстейрса, он уехал из Англии совершенно неожиданно, вы это, вероятно, знаете? — сказал Бобби, чувствуя, что уже добился ее расположения и теперь можно продолжить расспросы. Миссис Ривингтон помотала головой.
  — Он уехал из Англии? Вот не знала. Мы довольно давно не виделись.
  — Он вам не говорил, долго ли он собирался тут пробыть?
  — Сказал, что недели две, а возможно, дольше — полгода-год.
  — А где он жил?
  — В «Савойе».
  — И когда же вы его видели в последний раз?
  — Недели три назад или, может быть, месяц. Точно не помню.
  — Однажды он, кажется, ездил с вами в Стейверли?
  — Совершенно верно! По-моему, тогда я и видела его в последний раз. Он позвонил и спросил, когда можно с нами увидеться. Он только что приехал в Лондон, и Хьюберт очень огорчился — на другой день мы уезжали в Шотландию, и еще нам предстоял обед в Стейверли и ужин в ресторане с ужасно неприятными людьми, от которых мы никак не могли отделаться, а Хьюберту очень хотелось повидать Карстейрса, тот ему очень нравится, и тогда я сказала: «Дорогой, давай возьмем его с собой к Бассингтон-Ффренчам. Они не станут возражать». Так мы и сделали. И они, естественно, не возражали.
  Ей надо было перевести дух, и она замолчала.
  — Он вам не говорил, что привело его в Англию? — спросил Бобби.
  — Нет. А разве у него были на то какие-то причины? Ох, да, знаю. Мы думали, его приезд связан с этим миллионером, с его другом, жизнь которого так трагически оборвалась. Какой-то врач сказал ему, что у него рак, к он покончил с собой. Этот врач поступил жестоко, вы не находите? Такие вещи недопустимы. И ведь доктора так часто ошибаются. Наш доктор на днях сказал, что у моей дочурки корь, а оказалось, у нее что-то вроде потницы361. Я сказала Хьюберту, что придется поменять врача.
  Не задерживаясь мыслью на том, что миссис Ривингтон меняла врачей, будто библиотечные книги, Бобби опять принялся ее расспрашивать.
  — Мистер Карстейрс был знаком с Бассингтон-Ффренчами?
  — Ох, нет! Но, по-моему, они ему понравились. Правда, на обратном пути он был совсем на себя не похож — такой угрюмый. Наверно, что-то из того, что там было сказано, его огорчило. Он, видите ли, канадец, и мне часто кажется, что канадцы так обидчивы.
  — А что именно его огорчило, вы не знаете?
  — Понятия не имею. Бывает, люди огорчаются из-за сущих пустяков, ведь правда?
  — Он там не совершал прогулки по окрестностям? — спросил Бобби.
  — Да нет же! Что за странная идея! — Она посмотрела на Бобби с изумлением.
  Тогда Бобби попробовал выяснить другое.
  — Там были еще гости? Он познакомился с кем-нибудь из соседей?
  — Нет, никого, кроме нас и их. Но как странно, что вы спросили насчет прогулок…
  — Да? — нетерпеливо подхватил Бобби, едва она на миг замолчала.
  — Ведь знаете, он без конца расспрашивал об одном семействе, которое живет там поблизости.
  — Вы не помните их фамилию?
  — Нет, не помню. Не сказать, чтоб это была какая-нибудь особенно интересная личность… какой-то доктор.
  — Доктор Николсон?
  — Мне кажется, именно эта фамилия. Мистер Карстейрс очень интересовался и самим доктором, и его женой, и когда они туда приехали… словом — всем. Это так было странно, ведь он их совсем не знает, и обычно любопытство ему совсем не было свойственно. Но, может, он просто поддерживал беседу и не мог ничего придумать… Иной раз такое случается.
  Бобби согласился, что да, случается, и спросил, как возник разговор о Николсонах, но этого миссис Ривингтон сказать не могла. Она выходила с Генри Бассингтон-Ффренчем в сад, а когда вернулась, остальные уже говорили о Николсонах.
  До сих пор все шло как по маслу, Бобби выспрашивал миссис Ривингтон, не прибегая ни к каким уловкам, но тут она вдруг проявила любопытство.
  — Но что вы, собственно, хотите узнать о мистере Карстейрсе? — спросила она.
  — В сущности, я хотел узнать его адрес, — ответил Бобби. — Как вам известно, мы представляем его интересы, и мы только что получили немаловажную телеграмму из Нью-Йорка… там, знаете ли, как раз сейчас довольно серьезные колебания курса доллара…
  Миссис Ривингтон в знак понимания сокрушенно кивнула.
  — Так что мы хотели с ним связаться, получить от него распоряжения… а он не оставил нам свой адрес, — быстро продолжал Бобби. — А так как он поминал, что дружен с вами, я подумал, что у вас могут быть от него какие-нибудь известия.
  — Да, конечно, — сказала миссис Ривингтон, вполне удовлетворенная объяснением. — Какая жалость. Но о своих поездках и намерениях он обычно говорит довольно неопределенно.
  — Да-да, вы правы, — сказал, вставая, Бобби. — Что ж, прошу прощения, что отнял у вас столько времени.
  — Ну что вы, — сказала миссис Ривингтон. — И к тому же так интересно было узнать, что, как вы сказали, Долли Мэлтрейверс действительно это сделала.
  — Я ничего подобного не говорил, — сказал Бобби.
  — Конечно, — адвокаты ведь так осторожны, разве нет? — сказала миссис Ривингтон и тихонько засмеялась эдаким кудахтающим смехом.
  Итак, все в порядке, думал Бобби, шагая по Тайт-стрит. Похоже, я навсегда лишил Долли как-ее-там доброго имени, но, позволю себе заметить, она того вполне заслуживает, а эта очаровательная дуреха никогда даже не задумается, почему я просто не позвонил и не спросил адрес Карстейрса, раз он был так уж мне нужен.
  Когда Бобби вернулся на Брук-стрит, они с Франки все тщательно обсудили.
  — Похоже, у Бассингтон-Ффренчей он и вправду оказался по чистой случайности, — задумчиво проговорила Франки.
  — Несомненно. Но когда он был там, какое-то мимолетное замечание, очевидно, вызвало его интерес к Николсонам.
  — Стало быть, нити этой загадочной истории ведут к Николсону, а не к Бассингтон-Ффренчам?
  Бобби посмотрел на нее.
  — Все выгораживаешь своего героя? — холодно спросил он.
  — Дорогой мой, я просто обращаю твое внимание на то, что напрашивается само собой. Карстейрс заволновался, когда упомянули о Николсоне и его лечебнице. К Бассингтон-Ффренчам он попал по чистой, случайности. Ты должен с этим согласиться.
  — Как будто так.
  — Почему «как будто»?
  — Да потому, что тут есть и другой вариант. Карстейрс мог каким-то образом узнать, что Ривингтоны собираются на обед к Бассингтон-Ффренчам. Скажем, мог услышать какую-нибудь случайную фразу в ресторане «Савой». Тогда он звонит Ривингтонам и говорит, что непременно хочет с ними увидеться, — и все происходит именно так, как ему нужно. У них все дни строго расписаны, и они предлагают ему поехать с ними — их друзья не станут возражать, а сами они очень хотят его видеть. Такой поворот возможен, Франки.
  — Вероятно, возможен. Но, по-моему, это уж слишком сложный путь.
  — Не более сложный, чем твоя автомобильная катастрофа, — сказал Бобби.
  — Моя автомобильная катастрофа была решительным и прямым путем, — холодно возразила Франки.
  Бобби снял одежду лорда Марчингтона и аккуратно повесил все на прежнее место. Потом вновь облачился в шоферскую ливрею, и скоро они уже ехали назад, в Стейверли.
  — Если Роджер в меня влюбился, он будет рад, что я так быстро вернулась, — с наигранной скромностью сказала Франки. — Он подумает, будто я по нему соскучилась.
  — Сдается мне, ты и вправду по нему соскучилась, — сказал Бобби. — Я слышал, что опасные преступники на редкость привлекательны.
  — Ну и пусть, я все равно не могу поверить, что он преступник.
  — Ты уже это говорила.
  — Но я чувствую.
  — Не забывай о той фотографии.
  — Будь она неладна, эта твоя фотография! — сказала Франки.
  Бобби свернул на подъездную аллею. Франки выскочила и, не оглянувшись, вошла в дом. Бобби поехал прочь.
  Дом, казалось, был погружен в глубокую тишину. Франки взглянула на часы. Была половина третьего.
  «Они ожидают меня не раньше, чем через несколько часов, — подумала она. — Интересно, куда все запропастились?»
  Она отворила дверь библиотеки и… замерла на пороге.
  Доктор Николсон сидел на диване и держал в своих руках руки Сильвии. Сильвия вскочила и направилась к Франки.
  — Он мне рассказал, — с трудом вымолвила она. Голос плохо ее слушался. Она приложила к лицу ладони, словно желая его спрятать.
  — Это так ужасно, — с рыданием вырвалось у нее, и, проскользнув мимо Франки, она выбежала из комнаты.
  Доктор Николсон тоже успел подняться с дивана. Франки сделала шаг-другой в его сторону. И встретила его, как всегда, внимательный взгляд.
  — Бедняжка, — вкрадчиво сказал он. — Для нее это большой удар.
  Уголки губ у него подергивались. На какой-то миг Франки показалось, будто он посмеивается. А потом вдруг осознала, что им владеет совсем иное чувство.
  Он был в ярости. Он пытался скрыть ее за маской вкрадчивой учтивости, но Франки ощущала эту ярость, которую скрыть было невозможно, разве что не дать ей воли.
  Какое-то мгновение оба молчали.
  — Миссис Бассингтон-Ффренч должна была узнать правду, это к лучшему, — сказал доктор. — Я хочу, чтобы она уговорила мужа довериться мне.
  — Боюсь, я вам помешала, — кротко сказала Франки. И смущенно добавила:
  — Я вернулась раньше, чем предполагала.
  Глава 18
  Девушка с фотографии
  По приезде в гостиншу, Бобби сообщили, что кто-то его дожидается.
  — Какая-то леди. Вы ее найдете в маленькой гостиной мистера Эскью.
  Слегка озадаченный, Бобби направился в гостиную. Он просто не мог представить, как Франки ухитрилась оказаться в «Гербе рыболова» раньше него, разве что прилетела на крыльях, а что к нему мог прийти кто-то, кроме Франки, у него и в мыслях не было.
  Он отворил дверь небольшой комнаты, что служила мистеру Эскью его личной гостиной. На стуле вытянулась в струнку тоненькая фигурка в черном — девушка с той самой фотографии.
  Бобби так был поражен, что на несколько мгновений лишился дара речи. Поначалу он даже не заметил, что девушка отчаянно взволнована. Ее маленькие ручки дрожали и судорожно сжимали и разжимали подлокотник кресла. От волнения она не могла никак заговорить, но ее большие глаза о чем-то испуганно молили.
  — Так это вы? — наконец вымолвил Бобби. Он затворил за собой дверь и подошел к столу.
  Девушка все молчала, не сводя с него больших испуганных глаз. Наконец она заговорила… хриплым шепотом:
  — Вы сказали… вы сказали… что можете мне помочь. Наверное, мне не следовало приходить…
  Тут Бобби ее перебил — к нему сразу вернулись и речь, и уверенность в себе.
  — Не следовало приходить? Глупости. Очень хорошо, что пришли Конечно же непременно надо было прийти. И я все сделаю… все возможное… чтобы вам помочь. Не бойтесь. Теперь вы в безопасности.
  Девушка чуть зарделась. И резко спросила:
  — Кто вы? Вы… вы ведь не шофер. То есть вы можете быть я шофером, но нет, в действительности вы не шофер.
  Несмотря на ее сбивчивые слова, Бобби отлично понял, что она имела в виду.
  — В эти дни за какую только работу не возьмешься, — сказал он. — Я прежде служил на флоте. По правде говоря я и в самом деле не совсем шофер, но теперь это уже не важно. Так или иначе, уверяю вас, вы можете мне свериться, и… и расскажите мне все.
  Девушка зарделась еще больше.
  — Вы, наверно, думаете, я сумасшедшая, — пробормотала она. — Да, да, что я совсем сумасшедшая.
  — Ну что вы…
  — Конечно… явиться сюда вот так. Но я была испугана… невероятно испугана… — Голос опять изменил ей. Глаза расширились, словно она увидела что-то ужасное.
  Бобби крепко сжал ее руку.
  — Послушайте, — сказал он. — Все в порядке. Все образуется. Теперь вы в безопасности… рядом с вами… друг. Теперь с вами ничего не случится.
  Он ощутил ответное пожатие ее пальцев.
  — Когда прошлой ночью вы возникли в свете луны, это было… это было, как сон, сулящий спасение. Я не знала, кто вы и откуда взялись, но у меня появилась надежда, и я решила прийти сюда и разыскать вас… и рассказать вам, — понизив голос, торопливо проговорила она.
  — И правильно сделали, — сказал Бобби, стараясь ее ободрить. — Расскажите. Расскажите все.
  Она вдруг выдернула у него руку.
  — Если я расскажу, вы подумаете, что я ненормальная… что от пребывания там, с теми, с другими, я сошла с ума.
  — Нет, не подумаю. Правда, не подумаю.
  — Подумаете. Это звучит словно бред сумасшедшего.
  — Но я же знаю, что это не бред сумасшедшего. Ну рассказывайте, пожалуйста.
  Она чуть отодвинулась от него и напряженно выпрямилась, глядя прямо перед собой.
  — Я боюсь, что меня хотят убить, — сказала она. — Вот и все.
  Голос был бесстрастный, хриплый. Она явно сдерживала себя, но руки у нее дрожали.
  — Убить?
  — Да. Это звучит словно бред сумасшедшего, верно? Словно… как они это называют?.. Мания преследования.
  — Нет, — сказал Бобби. — Ваши слова вовсе не похожи на бред сумасшедшего… вы просто испуганы. Расскажите мне, кто хочет вас убить и почему?
  Она долго молчала, сжимая и разжимая руки. Потом чуть слышно пробормотала:
  — Мой муж.
  — Ваш муж? — В голове у Бобби вихрем закружились мысли. — Кто вы? — отрывисто спросил он. Пришла ее очередь удивиться.
  — Вы разве не знаете?
  — Не имею ни малейшего представления.
  — Я Мойра Николсон, — сказала она. — Мой муж доктор Николсон.
  — Значит, вы не пациентка?
  — Пациентка? О нет! — Ее лицо вдруг омрачилось. — Вам, должно быть, кажется, что я разговариваю как тамошняя пациентка.
  — Нет-нет, я совсем не то имел в виду. — Бобби пытался ее разубедить. — У меня совсем не то было на уме. Я просто удивился, что вы замужем… и… вот. Прошу вас, продолжайте… итак, муж хочет вас убить?
  — Я знаю, это звучит дико. Но это не бред… это не бред! Я читаю это в его взгляде, когда он на меня смотрит. И происходят странные вещи… несчастные случаи.
  — Несчастные случаи? — резко спросил Бобби.
  — Да. Ох, я знаю, вы, наверное, думаете, что я просто мнительная, как какая-то истеричка.
  — Ничего подобного, — заверил ее Бобби. — Не думаю я ничего такого. Продолжайте. Вы остановились на несчастных случаях.
  — Просто несчастные случаи. Он сидел в автомобиле и дал задний ход, не заметив, что я там стою… я успела отскочить в сторону… а в другой раз какое-то зелье, которое оказалось не в той бутылке… ох, да всякие нелепости… всякое такое, что другим показалось бы обыкновенной случайностью, но это не было случайностью, это было специально подстроено. Я-то знаю. И меня это изматывает… я все время настороже… все время стараюсь спасти свою жизнь.
  Она судорожно глотнула.
  — Почему ваш муж хочет от вас избавиться? — спросил Бобби.
  Он, собственно, не ждал от нее определенного ответа, но ответ последовал незамедлительно:
  — Потому что он хочет жениться на Сильвии Бассингтон-Ффренч.
  — Что? Но ведь она уже замужем.
  — Знаю. Но он принимает меры.
  — Что вы хотите этим сказать?
  — В точности не знаю. Но знаю, что он пытается залучить мистера Бассингтон-Ффренча в Грэндж в качестве пациента.
  — И что потом?
  — Не знаю, но, наверно, что-нибудь случится. — Она вздрогнула. — У него есть какая-то власть над мистером Бассингтон-Ффренчем. А с чем это связано, я не знаю.
  — Бассингтон-Ффренч употребляет морфий, — сказал Бобби.
  — Да что вы? Наверно, это ему Джаспер дает.
  — Морфий приходит по почте.
  — Возможно, Джаспер не стал бы передавать его из рук в руки… он очень хитер. Мистер Бассингтон-Ффренч может и не знать, что это от Джаспера… но я уверена, что от него. А потом Джаспер залучит его к себе в Грэндж и будет делать вид, что лечит его… а уж когда мистер Бассингтон-Ффренч там окажется…
  Она замолчала, и ее всю передернуло.
  — В Грэндже много чего случается, — сказала она. — Всякие странности. Люди приезжают туда в надежде, что им станет лучше… а лучше им не становится… им становится хуже.
  Она говорила, а Бобби сознавал, что он соприкоснулся с незнакомым ему порочным миром. Им овладел ужас сродни тому, в котором так давно жила Мойра Николсон.
  — Вы говорите, ваш муж хочет жениться на миссис Бассингтон-Ффренч? — резко сказал он. Мойра кивнула.
  — Он по ней с ума сходит.
  — А она?
  — Я не знаю, — тихо ответила Мойра. — Никак не могу решить. С виду она как будто любит мужа и сынишку, спокойна и удовлетворена жизнью. Она кажется такой бесхитростной. Но иной раз я почти готова поверить, что она вовсе не так бесхитростна, как кажется. Иной раз я даже думаю, что, может быть, она совсем не та, какой нам всем представляется., может быть, она играет некую роль, и играет ее хорошо… Но, право, это, наверно, глупости… все мое дурацкое воображение… Когда живешь в таком месте, как Грэндж, в голове все путается, и тебе начинает казаться невесть что.
  — А что вы скажете о его брате Роджере? — спросил Бобби.
  — Я мало что о нем знаю. По-моему, он милый, но из тех людей, кого ничего не стоит провести. Я знаю, Джаспер вводит его в заблуждение. Джаспер исподволь ему внушает, чтобы он убедил мистера Бассингтон-Ффренча отправиться в Грэндж. А тот наверняка думает, будто это его собственная идея. — Она вдруг наклонилась вперед и ухватила Бобби за рукав. — Не дайте мистеру Бассингтон-Ффренчу лечь в Грэндж, — взмолилась она. — Как только он там окажется, случится что-нибудь ужасное. Наверняка случится.
  Бобби молчал, переваривая поразивший его рассказ.
  — Как давно вы замужем за Николсоном? — наконец спросил он.
  — Год с небольшим… — Она вздрогнула.
  — Вы никогда не думали о том, чтобы уйти от него?
  — Да разве я могу? Мне некуда идти. У меня нет денег. Что бы я рассказала тому, кто вздумал бы меня приютить? Фантастическую историю, что мой муж хотел меня убить? Кто бы мне поверил?
  — Вот я вам верю, — сказал Бобби и снова умолк, обдумывая, как действовать дальше. Потом заговорил снова.
  — Послушайте, — без обиняков начал он, — я хочу спросить вас напрямик. Вы знали человека по имени Алан Карстейрс?
  Он увидел, что она покраснела.
  — Почему вы меня об этом спрашиваете?
  — Потому что мне очень важно это знать. Я полагаю, что вы знали Алана Карстейрса и даже подарили ему свою фотографию.
  Она опустила глаза, не сказав ни слова. Потом подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо.
  — Да, вы совершенно правы, — призналась она.
  — Вы были знакомы с ним еще до замужества?
  — Да.
  — А после, когда вы были уже замужем, он не приезжал, чтобы с вами увидеться?
  — Да, однажды, — чуть поколебавшись, ответила она.
  — Примерно месяц назад, верно?
  — Да. По-моему, это было примерно месяц назад.
  — Он знал, что вы тут живете?
  — Не знаю, откуда он узнал… я ему не говорила. С тех пор, как я вышла замуж, я даже ни разу ему не написала.
  — Но он разузнал, где вы, и приехал, чтобы с вами увидеться. Ваш муж об этом знает?
  — Нет.
  — По-вашему, не знает. Но мог и узнать?
  — Наверное, но он ни разу ничего не сказал.
  — Вы беседовали с Карстейрсом о муже? Говорили ему о ваших страхах, о том, что боитесь за свою жизнь?
  Она покачала головой.
  — Тогда я еще не начала его подозревать.
  — Но вы были несчастливы?
  — Да.
  — И сказали об этом Карстейрсу?
  — Нет. Я старалась и виду не подать, что мой брак оказался неудачным.
  — Но он все равно мог догадаться, — мягко сказал Бобби.
  — Наверно, мог, — еле слышно согласилась она.
  — Вы не думаете… не знаю, как бы это лучше выразить… но вы не думаете, что он что-нибудь знал о вашем муже… что он подозревал, например, что эта лечебница не совсем то, чем кажется?
  Стараясь найти ответ, она нахмурила брови.
  — Вполне возможно, — сказала она наконец. — Он задал мне несколько довольно своеобразных вопросов… но… нет. Не думаю, чтоб он мог действительно что-то об этом знать.
  Бобби опять умолк, потом продолжил расспросы.
  — Как вы думаете, ваш муж ревнивый?
  — Да, очень. — Она была удивлена вопросом.
  — И вас бы стал ревновать?
  — Вы хотите сказать, несмотря на то, что не любит меня? Да, стал бы. Я же его собственность, понимаете? Он странный человек… очень странный.
  Она вздрогнула.
  Потом вдруг спросила:
  — А вы с полицией каким-нибудь образом не связаны?
  — Я? О нет!
  — Я все думала, почему вы в форме. Я хочу сказать…
  Бобби посмотрел на свою ливрею.
  — Это довольно длинная история, — сказал он.
  — Вы ведь шофер леди Деруэнт, да? Мне здешний хозяин сказал. Позавчера я познакомилась с ней на обеде.
  — Знаю. — Бобби помолчал. — Нам надо с ней связаться, — сказал он. — Мне это сделать трудновато. Вы не могли бы ей позвонить и сказать, что хотели бы с ней поговорить и еще попросить ее встретиться с вами — только не в доме Бассингтон-Ффренчей.
  — Наверно, могла бы… — подумав, сказала она.
  — У вас моя просьба, должно быть, вызывает недоумение. Но потом я все объясню. Нам надо связаться с франки как можно скорее. Это очень важно.
  — Хорошо, — сказала Мойра, вставая.
  Уже взявшись за ручку двери, она приостановилась.
  — Алан, Алан Карстейрс, — сказала она. — Вы вроде говорили, что его видели?
  — Я его видел, — медленно произнес Бобби. — Но уже довольно давно.
  И с ужасом подумал:
  «Ну конечно… она не знает, что его нет в живых…»
  — Позвоните леди Франсез. Потом я вам все расскажу.
  Глава 19
  Совет трех
  Мойра вернулась через несколько минут.
  — Я с ней говорила, — сказала она. — Попросила ее встретиться со мной в маленькой беседке у реки. Ей моя просьба, должно быть, показалась странной, но она пообещала прийти.
  — Хорошо, — сказал Бобби. — А где находится эта беседка?
  Мойра подробно объяснила и рассказала, как дойти.
  — Прекрасно, — сказал Бобби. — Вы идите первая, а я следом.
  На том они и порешили. А Бобби решил до ухода перекинуться парой слов с мистером Эскью.
  — Странная она, эта леди, миссис Николсон, — небрежно заметил Бобби. — Я одно время служил у ее дядюшки, он у нее родом из Канады.
  Бобби понимал, что приход Мойры может возбудить сплетни, а это было ему совсем ни к чему, тем более что они могли докатиться и до доктора Николсона.
  — А, вот оно что, — отозвался мистер Эскью. — А я было удивился.
  — Да, она меня узнала и пришла поинтересоваться, чем я нынче занимаюсь. Приятная такая леди и любезная.
  — И впрямь очень любезная. Вряд ли ей сладко живется в этом Грэндже.
  — Я бы себе такого не пожелал, — согласился Бобби.
  Почувствовав, что цели своей он достиг, Бобби вышел и с безразличным видом побрел в сторону беседки.
  Он успешно добрался до условного места и застал там поджидавшую его Мойру. Франки еще не появлялась.
  Мойра посмотрела на него вопрошающе, и Бобби понял, что ему предстоит довольно трудная задача — попытаться ей все объяснить.
  — Мне придется так много вам рассказать, — начал Бобби и смущенно замолчал.
  — Да?
  — Прежде всего я вовсе не шофер, хотя работаю в гараже в Лондоне, — заговорил он. — И мое имя не Хоукинс, а Джоунз… Бобби Джоунз. Я родом из Марчболта, из Уэльса.
  Мойра слушала внимательно, но упоминание Марчболта явно никак в ней не отозвалось. Бобби стиснул зубы и храбро начал с главного.
  — Послушайте, боюсь, я вынужден нанести вам удар. Ваш друг… Алан Карстейрс… он, понимаете… вы должны знать… он мертв.
  Бобби ощутил, как она вздрогнула, и тактично отвел глаза от ее лица. Она, кажется, сильно потрясена? Уж не была ли она… будь оно все неладно… не была ли она влюблена в Карстейрса?
  Она некоторое время молчала, потом задумчиво произнесла:
  — Вот почему он так больше и не появился. А я-то все недоумевала.
  Бобби украдкой на нее посмотрел. И у него отлегло от сердца. Она была печальна, задумчива… но и только.
  — Расскажите мне, — сказала Мойра. Бобби подчинился.
  — Он упал со скалы в Марчболте… там, где я живу. Так случилось, что нашли его мы с доктором… — Бобби чуть помедлил, потом продолжал:
  — У него в кармане была ваша фотография.
  — В самом деле? — По лицу Мойры скользнула нежная, с тенью печали улыбка. — Милый Алан, он был такой преданный.
  Чуть погодя она спросила:
  — Когда все это случилось?
  — С месяц назад, а если точно — третьего октября.
  — Должно быть, как раз после того, как он побывал здесь.
  — Да. Он вам не говорил, что собирается в Уэльс?
  Она покачала головой.
  — Вы, случаем, не знаете кого-нибудь по фамилии Эванс? — спросил Бобби.
  — Эванс? — Мойра наморщила лоб, стараясь вспомнить. — Нет, мне кажется, нет. Фамилия, конечно, распространенная… но нет, никого не припомню. Кто он такой?
  — Как раз этого мы и не знаем. А, привет! Вот и Франки.
  Франки торопливо шагала по дорожке. При виде сидящих рядом и увлеченных беседой Бобби и миссис Николсон на ее лице отразились противоречивые чувства.
  — Привет, Франки, как хорошо, что ты пришла, — сказал Бобби. — Нам предстоит держать великий совет. Начнем с того, что миссис Николсон — оригинал той фотографии.
  — А-а! — безучастно промолвила Франки. Она взглянула на Мойру и вдруг рассмеялась.
  — Дорогой мой, теперь я понимаю, почему тебя так потряс вид миссис Кэймен! — сказала она Бобби.
  — Вот именно.
  Какой же он был дурак. Как можно было хотя бы на минуту представить, чтобы Мойра Николсон могла превратиться в Амелию Кэймен, сколько бы ни минуло лет.
  — Господи, какой же я был дурак! — воскликнул он. У Мойры был очень озадаченный вид.
  — Столько всего придется вам рассказать, я не очень представляю, как это сделать, — начал Бобби.
  Он описал Кэйменов, и как они опознали покойного.
  — Но я не понимаю, — озадаченно сказала Мойра. — Кто же на самом деле был тот человек — ее брат или Алан Карстейрс?
  — Вот тут-то они и сделали свое грязное дело, — объяснил Бобби.
  — А потом Бобби отравили, — продолжала Франки.
  — Восемь гран морфия. — Бобби приготовился пуститься в воспоминания.
  — Не увлекайся, — предостерегла его Франки. — Ты способен говорить об этом часами, а другим, право же, скучно. Позволь, лучше я объясню.
  Она перевела дух.
  — Понимаете, после дознания они пришли к Бобби, чтобы спросить, не сказал ли что-нибудь перед смертью ее брат (якобы брат), а Бобби сказал: «Нет». Но потом он вспомнил, что тот сказал что-то о человеке по фамилии Эванс, и написал им об этом, а несколько дней спустя получил письмо с предложением работы в Перу или где-то там еще, а потом, когда он отказался, кто-то подсыпал ему чудовищную дозу морфия…
  — Восемь гран, — сказал Бобби.
  — …в его пиво, но то ли потому, что у него какой-то особенный организм, то ли еще почему, только он остался жив. И вот после истории с морфием до нас дошло, что Причарда… или, вернее, Карстейрса… видимо, столкнули с утеса.
  — Но почему? — спросила Мойра.
  — Разве непонятно? Но это ведь очевидно. Наверное, я просто не очень вразумительно все объяснила. В общем, мы решили, что Карстейрса столкнули и что это сделал Роджер Бассингтон-Ффренч.
  — Роджер Бассингтон-Ффренч? — спросила Мойра совершенно ошеломленная.
  — Мы пришли к такому выводу. Понимаете, он там был, рядом с покойным, а ваша фотография исчезла, и, получается, кроме него, ее некому было взять.
  — Понимаю, — задумчиво произнесла Мойра.
  — А потом меня как раз здесь угораздило врезаться на автомобиле в ограду, — продолжала Франки. — Поразительное совпадение, правда? — Она кинула на Бобби суровый, предостерегающий взгляд. — А уж отсюда я позвонила Бобби и попросила его приехать под видом моего шофера, чтобы мы вместе могли разобраться, что к чему.
  — Ну вот, теперь вы все знаете, — сказал Бобби, покорно приняв единственное отступление от истины, которое из осторожности позволила себе Франки. — А прошлой ночью я зашел на территорию Грэнджа и встретил девушку с исчезнувшей фотографии, это был завершающий штрих.
  — По-моему, вы сразу меня узнали, — чуть улыбнувшись, сказала Мойра.
  — Еще бы, — согласился Бобби. — Как я мог не узнать ту девушку с фотографии, я бы где угодно ее узнал.
  Безо всякой видимой причины Мойра покраснела. Потом вдруг ее осенило, и она внимательно посмотрела сначала на Бобби, затем на Франки.
  — Вы говорите мне правду? — спросила она. — Это действительно правда, вы попали сюда… случайно? Или вы приехали, потому что… потому что… — голос у нее задрожал, она не смогла с ним совладать, — потому что заподозрили моего мужа?
  Бобби и Франки переглянулись. Потом Бобби сказал:
  — Даю вам честное слово, пока мы сюда не приехали, мы и слыхом не слыхали о вашем муже.
  — Ох, понимаю. — Она обернулась к Франки. — Извините, леди Франсез, но помните, как в тот вечер, когда мы обедали у Бассингтон-Ффренчей, Джаспер донимал вас… все расспрашивал о вашей аварии. Я никак не могла понять, зачем ему это. Но теперь мне кажется, он мог заподозрить, что авария была просто подстроена.
  — Что ж, если вы хотите знать все, так и было, — призналась Франки. — Уф, сразу полегчало! Мы действительно все это подстроили. Но к вашему мужу это не имело никакого отношения. Затеяли же мы это только для того, чтобы… как это обычно говорится?.. Раздобыть сведения о Роджере Бассингтон-Ффренче.
  — О Роджере? — Мойра наморщила лоб и недоуменно улыбнулась. — По-моему, это нелепо, — сказала она.
  — Однако же факты остаются фактами, — сказал Бобби.
  — Роджер… ох, нет. — Она покачала головой. — У него есть свои ела… он большой сумасброд. Он может влезть в долги или оказаться замешанным в скандале… но столкнуть кого-нибудь со скалы… нет, это невозможно.
  — Знаете, мне почему-то тоже так кажется, — сказала Франки.
  — Но фотографию-то, должно быть, взял он, — упрямо стоял на своем Бобби. — Вот послушайте, миссис Николсон, изложу вам факты.
  И он обстоятельно и точно обо всем рассказал. Мойра понимающе кивнула.
  — Мне ясно, что вас настораживает. Действительно, все очень странно. — И немного помедлив, вдруг сказала:
  — А почему бы вам не спросить его самого?
  Глава 20
  Совет двух
  В первое мгновение Бобби и Франки были просто ошеломлены этой простотой и смелостью.
  — Это невозможно… — пробормотал Бобби. И Франки тут же его перебила:
  — Это никуда не годится.
  И тут же оба замолчали — предложение Мойры уже не казалось таким уж дерзким.
  — Видите ли, я вас, конечно, прекрасно понимаю, — с жаром сказала Мойра. — Действительно, получается, что фотографию должен был взять Роджер, но, чтобы он столкнул Алана… в это я не верю. Чего ради? Он, в сущности, и не знал Алана. Только здесь и увидел — один раз на завтраке. Им решительно нечего было делить.
  — Тогда кто же его все-таки столкнул? — спросила Франки.
  По лицу Мойры промелькнула тень.
  — Не знаю, — смущенно призналась она.
  — Послушайте, — сказал Бобби. — Вы не против, если я расскажу Франки то, что вы рассказали мне. О ваших страхах.
  Мойра отвернулась.
  — Как хотите. Но это так отдает мелодрамой и… истерикой. Сейчас мне и самой не верится, что это правда.
  И действительно, сейчас, когда их окружал спокойный английский ландшафт, все ее вроде бы очевидные доказательства зловещих замыслов Николсона казались попросту нелепыми.
  Мойра резко встала.
  — Это и вправду было ужасно глупо с моей стороны, — сказала она, губы у нее дрожали. — Пожалуйста, не придавайте этому всему значения, мистер Джоунз. Это просто нервы. А сейчас мне надо идти. До свидания.
  Она стремительно пошла прочь. Бобби вскочил, кинулся было за ней, но Франки решительно его остановила.
  — Не идиотничай, предоставь это мне.
  Она бросилась догонять Мойру. Минут через пять она вернулась.
  — Ну что? — с тревогой спросил Бобби.
  — Все в порядке. Я ее успокоила. Ей, конечно, было очень неловко слышать, как кому-то рассказывают о ее тайных страхах. Я добилась у нее обещания, что в скором времени мы встретимся все втроем еще раз. Ну а теперь, когда ее здесь нет, расскажи-ка все по порядку.
  Франки внимательно выслушала его рассказ. Потом сказала:
  — Ее опасения подтверждаются двумя фактами. Едва вернувшись, я наткнулась на Николсона, который сжимал обе руки Сильвии… как же он на меня посмотрел… пронзил взглядом! Если бы взглядом можно было убить, он бы наверняка меня прикончил.
  — А какой второй? — спросил Бобби.
  — Ну это просто некое упоминание. Сильвия сказала, что фото Мойры произвело огромное впечатление на знакомого их друзей. Можешь не сомневаться, это был Карстейрс. Он узнал Мойру, миссис Бассингтон-Ффренч сказала ему, что это фотография некой миссис Николсон, — так ему удалось узнать, где она находится. Но чего я не могу понять, так это с какого боку тут Николсон. Зачем бы ему понадобилось избавляться от Алана Карстейрса?
  — По-твоему, это был он, а не Бассингтон-Ффренч? Но вряд ли они могли оба оказаться в Марчболте в один и тот же день.
  — А вдруг? Но если это сделал Николсон, то зачем ему это? Не понимаю… Уж не выслеживал ли его Карстейрс? Как главаря шайки торговцев, наркотиками? Или причина в твоей новой приятельнице — в миссис Николсон?
  — И то и другое, — предположил Бобби. — Николсон мог знать, что Карстейрс разговаривал с его женой, и испугался, что она каким-то образом выдала его.
  — Что ж, может, оно и так, — сказала Франки. — Но прежде всего надо разобраться с Роджером Бассингтон-Ффренчем. Единственная улика против него — пропажа фотографии. Если бы он рассеял наши сомнения…
  — Ты собираешься спросить его впрямую? Разумно ли это. Франки? А если убийца все-таки он, мы же раскроем ему все карты.
  — Ну не совсем… я знаю, что надо сделать. В конце концов пока что он был со мной предельно откровенен и честен. Мы усматриваем в его поведении какую-то сверххитрость, а может, ничего такого и в помине нет, обыкновенное простодушие? Может, он сумеет объяснить историю с фотографией… ну а я уж буду начеку — замечу малейшую заминку, оговорку или жест — короче, все, что может его выдать. Если же он сумеет все объяснить, нам следует взять его в союзники — он был бы весьма полезен.
  — Что ты имеешь в виду, Франки?
  — Дорогой мой, возможно, конечно, что миссис Николсон — просто впечатлительная натура, потому ей и мерещатся всякие ужасы. Но ведь не исключено, что ее опасения не напрасны… что ее муж хочет от нее избавиться и жениться на Сильвии. Неужели ты не понимаешь, что в таком случае Генри Бассингтон-Ффренчу тоже грозит смертельная опасность? Мы никак не можем допустить, чтобы его отправили в Грэндж. А ведь сейчас Роджер Бассингтон-Ффренч полностью доверяет Николсону.
  — Молодец, Франки, — только и сказал Бобби. — Действуй.
  Франки встала, но, прежде чем уйти, сказала:
  — Правда, странно? Такое ощущение, что мы действующие лица какого-то романа. Причем сейчас кульминационный момент. Ощущение потрясающее — оказаться в водовороте чьих-то страстей.
  — Понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал Бобби. — В этом есть что-то жуткое. Я скорее назвал бы это спектаклем, а не романом. Мы будто ворвались на сцену в середине второго акта, причем для нас роли не написаны. Однако приходится делать вид, что мы тоже что-то играем, и это тем более трудно, что мы понятия не имеем, что происходило в первом акте.
  Франки энергично закивала.
  — Я даже не очень уверена, что это второй акт, по-моему, уже третий. Чтобы понять, что было вначале, наверняка надо проделать длинный путь… И лучше бы нам поторопиться. Так как, сдается мне, финал спектакля близок.
  — И занавес опустится над горой трупов, — сказал Зобби, — А ведь подумать только — на эту сцену нас привела самая обыкновенная реплика из четырех слов, лишенная для нас какого бы то ни было смысла.
  — «Почему же не Эванс?» Правда, странно, Бобби, что хотя мы уже до многого докопались и в нашем спектакле все больше и больше действующих лиц, мы ни на шаг не приблизились к таинственному Эвансу.
  — Насчет Эванса у меня есть свои соображенияя. У меня такое ощущение, что Эванс на самом деле никакой роли не играет. И хотя он и явился, так сказать, отправной точкой, сам по себе он, возможно, ничего не значит. Как в том рассказе Уэллса, в котором принц возвел то ли прекраснейший дворец, то ли храм, точно не помню, вокруг усыпальницы своей возлюбленной. А когда дворец был закончен, ему показалось, что одна деталь нарушает гармонию. И принц приказал: «Уберите это отсюда». А деталью была как раз сама усыпальница.
  — Временами мне кажется, что никакого Эванса вообще не существует, — сказала Франки.
  И, простившись кивком со своим «шофером», направилась к дому Бассингтон-Ффренчей.
  Глава 21
  Роджер отвечает на вопрос
  Франки улыбнулась удача — неподалеку от дома она встретила Роджера.
  — Привет, — сказал он. — Что-то вы рано вернулись из Лондона.
  — Не было настроения там торчать, — сказала Франки.
  — В дом уже заходили? — спросил Роджер. Лицо его омрачилось. — Представляете, Николсон рассказал Сильвии о бедолаге Генри. Бедняжка, тяжело ей это далось. Похоже, ничего подобного у нее и в мыслях не было.
  — Я знаю, — сказала Франки. — Они оба были в библиотеке, когда я туда зашла. Она была… очень расстроена.
  — Послушайте, Франки, — сказал Роджер. — Совершенно необходимо убедить Генри лечь в клинику. Все не так уж безнадежно. Морфий он принимает не так давно… И у него есть стимул — Сильвия, Томми, его дом. Необходимо, чтобы он понял — после лечения он будет вполне нормальным человеком. Только Николсон сумеет ему помочь. На днях он со мной беседовал. Он добивается поразительных результатов, даже в тех случаях, когда люди годами находились под властью проклятого зелья. Если бы только Генри согласился лечь в Грэндж…
  Франки не дала ему закончить.
  — Послушайте, я хочу вас кое о чем спросить, — сказала она. — Задать вам один вопрос. Надеюсь, вы не сочтете, будто я сую нос не в свое дело.
  — О чем речь? — заинтересованно спросил Роджер.
  — Скажите, это вы взяли фотографию из кармана того человека… который упал со скалы в Марчболте?
  Франки пристально вглядывалась в лицо Роджера. То, что она увидела, вполне ее удовлетворило.
  Легкая досада, некоторое смущение — ни испуга, ни прочих уличавших бы его чувств.
  — Ну скажите на милость, как это вы догадались? — спросил он. — Вам сказала Мойра?.. Но ведь она не знает.
  — Значит, это все же вы взяли фотографию?
  — Боюсь, что так.
  — А почему?
  Роджер, кажется, опять смутился.
  — Ну представьте мое положение. Меня попросили до приезда полиции побыть с этим несчастным. Смотрю, у него из кармана что-то торчит. И что же, оказывается, это фотография женщины, которую я знаю, — вот такое совпадение… причем замужней женщины… и, как я полагаю, не очень счастливой в браке. Что ей грозит? Дознание. Скандальная известность. Возможно, имя ее будут склонять во всех газетах. Я действовал по наитию. Я вытащил фотографию и порвал. Вероятно, я не должен был этого делать, но Мойра Николсон милейшее существо, и мне не хотелось, чтобы она оказалась в неприятном положении.
  Франки облегченно вздохнула.
  — Значит, вот оно что, — сказала она. — Знали бы вы…
  — Знал что? — озадаченно спросил Роджер.
  — Нет, сейчас я не смогу вам рассказать, — ответила Франки. — Возможно, позднее. Все довольно запутанно. Я понимаю, почему вы взяли фотографию, но что вам помешало сказать, что вы узнали покойного? Разве вам не следовало сказать полиции, кто он?
  — Узнал покойного? — сказал Роджер. Он был явно растерян. — Как я мог его узнать? Я не был с ним знаком.
  — Но вы же познакомились с ним здесь… примерно за неделю до того.
  — Дорогая моя, вы что, с ума сошли?
  — Алан Карстейрс… вас же познакомили с ним.
  — А, конечно. Человек, который приезжал сюда с Ривингтонами. Но покойный был не Алан Карстейрс.
  — Нет, Алан Карстейрс!
  Они уставились друг на друга, потом Франки сказала с вновь вспыхнувшим подозрением:
  — Вы не могли его не узнать.
  — Я не видел его лица, — сказал Роджер.
  — Как так?
  — Не видел. Оно было прикрыто носовым платком.
  Франки уставилась на него. И вдруг вспомнила, что, когда Бобби впервые рассказывал об этой трагедии, он помянул, что прикрыл лицо покойного носовым платком.
  — И вам даже не пришло в голову посмотреть на него? — продолжала Франки.
  — Нет. С какой стати?
  «Если бы я обнаружила в кармане покойного фотографию своего знакомого, я бы непременно посмотрела на его лицо, — подумала Франки. — До чего же мужчины очаровательно нелюбопытны!»
  — Бедняжка, — сказала она. — Мне ужасно ее жаль.
  — Вы о ком… о Мойре Николсон? Почему вам ее так жаль?
  — Потому что она живет в постоянном страхе, — задумчиво проговорила Франки.
  — Действительно, у нее всегда такой вид, будто до смерти кого-то боится. Но кого?
  — Своего мужа.
  — Да, вот уж кого я не пожелал бы иметь своим врагом, — признался Роджер.
  — Она уверена, что он пытается ее убить, — выпалила Франки.
  — О, Господи! — Роджер посмотрел на нее с недоверием.
  — Присядьте, — сказала Франки. — Мне многое надо вам рассказать. Я могу доказать, что доктор Николсон — опасный преступник.
  — Преступник?
  В голосе Роджера слышалось откровенное сомнение.
  — Выслушайте меня, а тогда скажете.
  Франки кратко и точно изложила ему все, что произошло с того дня, когда Бобби и доктор Томас обнаружили тело незнакомца. Она утаила лишь то, что авария не была настоящей, но при этом дала понять, что задержалась в Мерроуэй-Корт только из-за страстного желания докопаться до сути этой загадочной истории.
  Она не могла пожаловаться на отсутствие интереса у своего слушателя. Ее рассказ определенно произвел на Роджера впечатление.
  — Неужели это правда? — спросил он. — Что этого человека, Джоунза, пытались отравить, и все остальное — тоже?
  — Истинная правда.
  — Простите мне мою недоверчивость, но, согласитесь, все это необходимо еще как-то переварить.
  Некоторое время он что-то с хмурым видом обдумывал.
  — А знаете, — сказал он наконец. — Как ни диковинно все это звучит, ваша догадка, по-моему, верна. Этого человека, Алекса Причарда, или Алана Карстейрса, должно быть, и в самом деле убили. Иначе кто бы стал покушаться на жизнь Джоунза? Ну а можно ли считать ключом ко всей истории эту загадочную фразу — «Почему же не Эванс» — вопрос спорный и не столь уж важный. Вы ведь все равно не знаете, кто такой этот Эванс. Будем исходить из того, что убийца или убийцы полагали, будто Джоунз знает что-то — независимо от того, отдает он себе в этом отчет или нет, — что может представлять для них опасность. И соответственно они пытались его устранить и, возможно, попытаются снова, если нападут на его след. Пока, по-моему, все логично… но вот почему вы решили, что преступник Николсон, я так толком не понял.
  — Он прямо-таки зловещая личность, и у него темно-синий «тальбот», и в день, когда Бобби подсыпали морфий, Николсон куда-то отсюда уезжал.
  — Ваши улики не очень-то убедительны.
  — Есть еще многое другое, о чем миссис Николсон рассказала Бобби.
  Франки пересказала все Роджеру, и опять окружавший их мирный английский ландшафт лишил это повествование какой бы то ни было убедительности — все страхи миссис Николсон казались нелепыми и надуманными.
  Роджер пожал плечами.
  — Она считает, что это Николсон снабжает Генри порошком… но ведь это только предположение, у нее нет ни единого доказательства. По ее мнению, он хочет залучить Генри в Грэндж в качестве пациента… что ж, для врача это вполне естественное желание. Любой врач хочет иметь как можно больше пациентов. По ее мнению, он влюблен в Сильвию. Ну, на этот счет я, разумеется, ничего не могу сказать…
  — Раз она говорит, значит, так оно и есть, — перебила его Франки. — Подобные вещи всякая жена обычно сразу чувствует.
  — Однако даже если согласиться, что так оно и есть, сей факт еще не означает, что ее муж опасный преступник. Сплошь и рядом в чужих жен влюбляются вполне законопослушные граждане.
  — А эта ее уверенность в том, что он хочет ее убить, — настаивала Франки.
  Роджер посмотрел на нее насмешливо.
  — Неужто вы принимаете это всерьез?
  — Так или иначе, она в это верит.
  Роджер кивнул и зажег сигарету.
  — Вопрос в том, насколько серьезно следует относиться к ее уверениям, — сказал он. — Жутковатое место этот Грэндж, полон странных субъектов. Жизнь там может довести до нервного срыва любую женщину, тем более если речь идет о натуре робкой и впечатлительной.
  — Значит, вы считаете, что она это придумала?
  — Этого я не говорю. Возможно, она совершенно искренне верит, будто муж пытается ее убить… но вот существуют ли основания для такой уверенности? Мне кажется, вряд ли.
  С удивительной ясностью Франки вспомнились слова Мойры: «Это просто нервы». И почему-то уже одно то, что Мойра так сказала, убеждало Франки, что нервы тут ни при чем. Но она не представляла, как можно было бы объяснить это Роджеру.
  Тем временем Роджер продолжал:
  — Заметьте, если бы вы могли доказать, что в тот роковой день Николсон был в Марчболте, это было бы совсем другое дело, или если бы мы обнаружили что-то связывающее его с Карстейрсом… Но, по-моему, вы упускаете из виду тех, кто действительно вызывает подозрения.
  — Кто же это?
  — Как их… как вы их назвали… Хэймены?
  — Кэймены.
  — Вот-вот. Уж они-то наверняка в этом замешаны. Во-первых, ложное опознание. Потом их настойчивые попытки узнать, не сказал ли бедняга что-нибудь перед смертью. И, я думаю, логично предположить (что вы и сделали), что приглашение на службу в Буэнос-Айрес либо исходит от них, либо ими организовано.
  — Разумеется, не может не раздражать, когда за тобой кто-то так упорно охотится, потому что ты что-то такое знаешь… и при этом понятия не имеешь, что именно ты знаешь, — сказала Франки. — Досадно вляпаться в такую историю из-за какой-то там фразы.
  — Да, здесь они допустили ошибку, — решительно сказал Роджер, — и им потребуется немало времени, чтобы это исправить.
  — Ox! — воскликнула Франки. — Я ведь забыла вам сказать. Понимаете, я всегда думала, что фотография Мойры Николсон была подменена фотографией миссис Кэймен.
  — Смею вас уверить, я никогда не хранил на груди портрет миссис Кэймен, — решительно заявил Роджер. — Судя по вашим словам, она отвратительнейшее создание.
  — Ну почему же, она совсем не лишена привлекательности, — заметила Франки. — Довольно грубой и вызывающей привлекательности, но кому-то она даже покажется соблазнительной. Но дело не в этом — у Карстейрса вполне могла быть ее фотография.
  Роджер кивнул.
  — И по-вашему…
  — По-моему, одна означала любовь, а другую он носил с собой по каким-то особым соображениям! Для чего-то она ему была нужна. Возможно, он хотел, чтобы кто-нибудь ее опознал. Итак, что получается? Кто-то, возможно, сам Кэймен, следует за Карстейрсом и, воспользовавшись туманом, подкрадывается к нему сзади и толкает в спину. Карстейрс, вскрикнув от испуга, летит вниз. Кэймен со всех ног удирает — боясь случайных свидетелей. Вероятно, он не знает, что у Алана Карстейрса с собой эта фотография. Что происходит дальше? Фотография опубликована…
  — Кэймены в ужасе, — приходит на помощь Роджер.
  — Именно. Что делать? Не долго думая, они кидаются в очередную авантюру. Кто знает Карстейрса в лицо? В здешних краях скорее всего никто. Миссис Кэймен является к следователю и, проливая крокодиловы слезы, узнает в покойном брата. К тому же они подготовили небольшой фокус — отправляют посылки с вещами в подтверждение того, что он отправился в поход.
  — Задумано неплохо. — В голосе Роджера послышалось одобрение.
  — Действительно, неплохо, — согласилась Франки. — И вы совершенно правы. Надо нам заняться поисками Кэйменов. Ума не приложу, почему мы не сделали этого раньше.
  По правде сказать. Франки слукавила, причина была ей отлично известна — дело было в том, что они выслеживали самого Роджера. Но она не могла быть столь бестактной, не могла ему в этом признаться. По крайней мере пока.
  — Как нам быть с миссис Николсон? — вдруг спросила она.
  — Что значит — как с ней быть?
  — Да ведь бедняжка отчаянно испугана. Право же, Роджер, вы какой-то бездушный.
  — Да нет же, но меня всегда раздражают люди, которые палец о палец не ударят, чтобы хоть как-то себе помочь.
  — Ох, Роджер, но будьте же справедливы. Что она может? У нее нет ни денег, ни пристанища.
  — Окажись вы на ее месте, Франки, вы нашли бы выход, — неожиданно заявил Роджер.
  — Ox! — Франки даже опешила.
  — Да, я уверен в этом. Если бы вы знали, что кто-то хочет вас убить, вы не стали бы покорно этого дожидаться. Вы бы сбежали и уж как-нибудь заработали бы себе на жизнь, в крайнем случае сами убили бы своего преследователя. Вы бы действовали.
  Франки попыталась представить, как она бы действовала.
  — Да, я попыталась бы что-то предпринять, — задумчиво сказала она.
  — Просто у вас есть сила воли, а у нее нет, — твердо сказал Роджер.
  Франки восприняла это как комплимент. В сущности, Мойра Николсон была не из тех женщин, которыми она восхищалась, к тому же ее слегка раздражало, что Бобби так с нею носится. Он обожает таких вот несчастненьких, подумала она. К тому же она помнила, какие чувства он испытывал от фотографии Мойры в самом начале этой истории.
  Ну, да ладно, подумала Франки, во всяком случае, у Роджера вкус иной, ему уж точно не нравятся подобные рохли. Правда, и сама Мойра явно не слишком высокого мнения о Роджере. Она считает его слабаком. Считает, что он не смог бы кого бы то ни было отправить на тот свет. Может, конечно, он и слабак, но это не мешает ему быть довольно обаятельным. Она сразу это почувствовала — едва оказалась в Мерроуэй-Корт.
  — Стоит вам захотеть, Франки, и вы сможете сделать с мужчиной все что вам угодно… — негромко сказал Роджер.
  Франки от неожиданности отчаянно смутилась и поспешила переменить тему.
  — Вернемся к вашему брату, — сказала она. — Вы все еще думаете, что ему следует отправиться в Грэндж?
  Глава 22
  Еще одна жертва
  — Нет, не думаю, — ответил Роджер. — В конце концов, существует множество других мест, где его могут вылечить. Загвоздка в том, чтобы уговорить Генри.
  — По-вашему, это будет трудно? — спросила Франки.
  — Боюсь, что так. Вы ведь слышали, что он сказал вчера вечером. Правда, можно подождать очередного приступа раскаяния — тогда, глядишь, и получится. Привет… а вот и Сильвия.
  Миссис Бассингтон-Ффренч огляделась по сторонам и, заметив Роджера и Франки, пошла через лужайку прямо к ним.
  Было очевидно, что она ужасно встревожена и что нервы ее на пределе.
  — Роджер, а я вас повсюду ищу, — заговорила она. Заметив, что Франки собралась уходить, чтобы оставить их вдвоем, Сильвия сказала:
  — Нет, дорогая, останьтесь. Что толку скрывать? Да и вообще, я думаю, вам и так все известно. Вы ведь подозревали это почти с самого начала, верно?
  Франки кивнула.
  — А я была слепа… слепа, — с горечью сказала Сильвия. — Вы оба видели то, о чем я даже и не догадывалась. Только удивлялась, почему Генри так ко всем нам переменился. Меня это безмерно огорчало, но об истинной причине этих перемен я и не подозревала.
  Она замолчала, потом опять заговорила, но уже несколько в другом тоне.
  — Как только доктор Николсон открыл мне глаза, я пошла прямо к Генри. Я только что от него. — Она замолчала, стараясь подавить рыдание.
  — Роджер… все будет в порядке. Он согласился. Он завтра же отправится в Грэндж и вверит себя доктору Николсону.
  — Нет… — одновременно вырвалось у Роджера и Франки. Сильвия посмотрела на них с удивлением.
  — Понимаете, Сильвия, я хорошенько все продумал и в конце концов пришел к убеждению, что для Генри Грэндж вряд ли подойдет, — смущенно проговорил Роджер.
  — Вы думаете, он сможет справиться с этим сам? — с сомнением спросила Сильвия.
  — Нет, не думаю. Но есть другие места… места… не так… ну, не в такой близости от дома. Его пребывание здесь, в этих краях, было бы несомненной ошибкой.
  — Я тоже так считаю, — пришла ему на помощь Франки.
  — О нет, я не согласна, — сказала Сильвия. — Я не вынесу, если он куда-то уедет. И доктор Николсон был так добр и чуток. Я буду спокойна за Генри, если он будет у него.
  — Мне казалось, Николсон вам не по душе, Сильвия, — сказал Роджер.
  — Я изменила о нем мнение, — просто сказала Сильвия. — Сегодня днем он был так добр, так полон сочувствия. От моего глупого предубеждения не осталось и следа.
  Воцарилось напряженное молчание — ни Роджер, ни Сильвия толком не знали, о чем еще говорить.
  — Бедный Генри, — наконец сказала Сильвия. — Он просто раздавлен. Он в отчаянии оттого, что я теперь узнала. Но он согласен ради меня и Томми бороться с этим ужасным пристрастием, правда, он говорит, что я даже представить себе не могу, что это такое. Наверно, он знает, что говорит, хотя доктор Николсон очень подробно мне все объяснил. Это становится своего рода манией… человек целиком не подвластен и не отвечает за свои поступки… так он сказал. Ох, Роджер, это так ужасно. Но доктор Николсон был невероятно добр. Я верю ему.
  — Все равно, по-моему, было бы лучше… — начал Роджер.
  — Я вас не понимаю, Роджер, — возмутилась Сильвия. — Всего полчаса назад вы только и говорили о том, чтобы Генри отправился в Грэндж.
  — Понимаете… я… с тех пор у меня было время еще раз все обдумать…
  Сильвия опять не дала ему договорить.
  — Как бы то ни было, я решила. Генри отправится именно в Грэндж.
  Франки и Роджер молчали, выражая таким образом свое несогласие с ней. Потом Роджер нарушил затянувшуюся паузу:
  — Знаете что, я, пожалуй, позвоню Николсону. Он уже должен быть дома… Просто с ним поговорю.
  Не дожидаясь ответа Сильвии, он повернулся и быстро прошел в дом. Обе женщины смотрели ему вслед.
  — Не понимаю я Роджера, — в сердцах сказала Сильвия. — Минут двадцать назад он прямо-таки уговаривал меня убедить Генри отправиться в Грэндж.
  По ее тону было ясно, что она рассержена. — Все равно, — сказала Франки, — я согласна с ним. Я где-то читала, что для эффективного лечения всегда лучше радикально сменить обстановку, уехать подальше от дома.
  — По-моему, это просто чепуха, — сказала Сильвия.
  Франки не знала, что ей делать. Неожиданное упрямство Сильвии все осложняло. К тому же она из ярой противницы вдруг стала горячей сторонницей Николсона. Поди тут разберись, какие доводы на нее подействуют. Может, все ей рассказать? Но поверит ли в это Сильвия? Даже Роджера не очень-то убедили их подозрения относительно Николсона. Что уж тогда говорить о Сильвии, внезапно так к нему подобревшей. Еще пойдет да все ему выложит. Так что же делать?
  В сгущающейся тьме совсем низко пролетел аэроплан, заполонив все пространство громким гулом мотора. Сильвия и Франки тут же на него уставились, радуясь неожиданной передышке, так как ни та, ни другая, в сущности, не знали, что же еще сказать. Франки этот эпизод дал возможность собраться с мыслями, а Сильвии — успокоиться после внезапной вспышки гнева.
  Когда аэроплан скрылся и гул замер в отдалении, Сильвия резко повернулась к Франки.
  — Это было так ужасно… — судорожно произнесла она. — И вы все как сговорились — хотите отослать Генри подальше от меня.
  — Нет-нет, — возразила Франки. — Ничего подобного. — И, помедлив, все-таки сказала:
  — Просто, по моему мнению, ему требуется наилучшее лечение. А доктор Николсон, он, можно сказать, шарлатан.
  — Я этому не верю, — сказала Сильвия. — По-моему, он очень хороший специалист, и как раз в таком человеке нуждается Генри.
  Она с вызовом посмотрела на Франки. Франки поразилась, какую власть приобрел доктор Николсон над Сильвией за столь короткое время. Ни следа от прежнего недоверия.
  Франки опять растерянно молчала, не зная, что ей делать дальше. Наконец на пороге снова показался Роджер, немного вроде бы запыхавшийся.
  — Николсон еще не пришел. Я просил передать, что звонил.
  — Не понимаю, зачем вам так срочно понадобился доктор Николсон, — сказала Сильвия. — Ведь вы сами предложили направить Генри к нему, и уже все договорено, и Генри согласен.
  — По-моему, я вправе выразить свое мнение, — мягко заметил Роджер. — Как-никак я прихожусь Генри братом.
  — Но ведь вы сами это предложили, — упорствовала Сильвия.
  — Просто я не все про Николсона знал.
  — А теперь вдруг узнали? О, да я вам не верю!
  Сильвия прикусила губу и, повернувшись, устремилась к дому.
  Роджер посмотрел на Франки.
  — Неловко получилось, — сказал он.
  — В самом деле, очень неловко.
  — Уж если Сильвия что-то решила, ее не переубедишь — упряма просто дьявольски.
  — Что будем делать?
  Они снова уселись на садовую скамейку и принялись обсуждать создавшееся положение. Роджер тоже считал, что все Сильвии открывать не стоит. По его мнению, лучше попытаться охладить рвение самого доктора.
  — Но что же вы собираетесь ему сказать?
  — А что с ним говорить, надо только хорошенько намекнуть. Во всяком случае, в одном я, безусловно, с вами согласен: в Грэндже Генри делать нечего. Мы должны этому воспрепятствовать, даже если придется откровенно высказать наши опасения.
  — Но тогда мы себя выдадим, — напомнила ему Франки.
  — Понимаю. Поэтому прежде надо попробовать все возможное. Черт подери эту Сильвию, ну почему она уперлась именно сейчас?
  — Это лишнее свидетельство силы Николсона, — сказала Франки.
  — Да. И знаете, мне теперь даже кажется, что ваши подозрения на его счет верны, хотя нет никаких доказательств… Что это?
  Они оба вскочили.
  — Похоже на выстрел, — сказала Франки. — В доме.
  Они переглянулись и кинулись к дому. Через дверь гостиной быстро прошли в холл. Там стояла Сильвия, бледная как полотно.
  — Вы слышали? — спросила она. — Это был выстрел… в кабинете Генри.
  Она покачнулась, и Роджер поддержал ее. Франки подошла к кабинету и повернула дверную ручку.
  — Заперто, — сказала она.
  — С веранды, — сказал Роджер и, опустив Сильвию, которая была в полуобморочном состоянии, на низенькое канапе362, кинулся назад в гостиную. Франки — за ним. Они обежали дом и остановились у стеклянной двери кабинета, выходящей на веранду. Она тоже была закрыта. Тогда они прижались лицами к стеклу и вгляделись внутрь. Солнце садилось, и света было уже мало, однако им все удалось разглядеть… Генри Бассингтон-Ффренч грузно лежал поперек письменного стола. На виске зияла рана, револьвер валялся на полу, прямо под выронившей его рукой.
  — Он застрелился, — сказала Франки. — Ужасно…
  — Немного отодвиньтесь, — попросил Роджер. — Я разобью стекло.
  Он обернул руку курткой и с силой ударил по раме — стекло разлетелось. Он осторожно вытащил из рамы осколки, и они с Франки вступили в комнату. В ту же минуту к ним подбежали миссис Бассингтон-Ффренч и доктор Николсон.
  — Вот доктор, — сказала Сильвия. — Он только что пришел. Что-нибудь… что-нибудь случилось с Генри?
  И тут она увидела его, распростертого на столе, и закричала.
  Роджер быстро вышел из кабинета, и доктор Николсон передал на его попечение Сильвию.
  — Уведите ее, — коротко распорядился он. — И не отходите от нее. Дайте ей бренди, если она сможет выпить. И постарайтесь, чтобы она как можно меньше увидела.
  С этими словами он вошел в кабинет и подошел к Франки.
  — Трагическая история, — сказал он, медленно покачав головой. — Бедняга. Значит, почувствовал, что ему не справиться. Скверно. Очень скверно.
  Он склонился над телом и снова выпрямился.
  — Ничего нельзя сделать. Смерть, видимо, была мгновенной. Интересно, оставил ли он какую-нибудь записку. В таких случаях обычно оставляют.
  Франки подошла поближе к столу. У локтя Бассингтон-Ффренча лежал листок бумаги, на котором было написано несколько слов, которые объясняли все.
  «Я чувствую, это лучший выход, — писал Генри Бассингтон-Ффренч. — Эта роковая привычка слишком мной завладела, мне ее уже не побороть. Решил сделать так, как будет всего лучше для Сильвии… для Сильвии и Томми. Благослови вас Бог, мои дорогие. Простите меня…»
  Франки почувствовала ком в горле.
  — Нам не следует ничего трогать, — сказал доктор Николсон. — Будет, разумеется, следствие. Надо позвонить в полицию.
  Франки послушно направилась к двери, но там остановилась.
  — Тут нет ключа, — сказала она.
  — Нет? Может быть, он в кармане.
  Николсон наклонился, осторожно пошарил рукой. Из кармана покойного он достал ключ и сам вставил его в замок.
  Ключ действительно подошел. Теперь они вместе вышли в холл. Доктор Николсон тотчас направился к телефону.
  У Франки подгибались колени — ей вдруг сделалось дурно.
  Глава 23 Мойра исчезает
  Примерно час спустя Франки позвонила Бобби.
  — Это Хоукинс? Привет, Бобби… Слышал, что случилось? Слышал. Быстро… Нам надо где-то встретиться. Я думаю, лучше всего завтра утром. Вроде бы пойду прогуляться перед завтраком. Скажем, в восемь… на том же месте, где сегодня.
  — Слушаюсь, ваша светлость, — в третий раз почтительно произнес Бобби, на случай если их разговор достигнет чьих-то любопытных ушей, и Франки повесила трубку.
  На место встречи Бобби прибыл первым, но Франки не заставила себя ждать. Она была очень бледной и явно подавленной.
  — Привет, Бобби. Ужасно, правда? Я так и не смогла уснуть.
  — Я не слышал никаких подробностей. Знаю только, что мистер Бассингтон-Ффренч застрелился. Должно быть, так оно и есть?
  — Да. Сильвия с ним разговаривала — убеждала его пройти курс лечения, и он согласился. А потом, наверно, мужество ему изменило. Он заперся у себя в кабинете, написал коротенькую записку… и… застрелился. Бобби, это так ужасно. Это… это безжалостно.
  — Знаю, — тихо отозвался Бобби. Они помолчали. Потом Франки сказала.
  — Мне, разумеется, надо будет сегодня же уехать.
  — Да, я думаю, это необходимо. Как она… я про миссис Бассингтон-Ффренч?
  — Она слегла, бедняжка. Я не видела ее с тех пор, как мы… мы обнаружили его. Она, конечно, в шоке. Такое пережить.
  Бобби кивнул.
  — Подашь автомобиль часам к одиннадцати, хорошо? — спросила Франки.
  Бобби не ответил. Франки бросила на него нетерпеливый взгляд.
  — Что с тобой? У тебя совершенно отсутствующий вид.
  — Извини. Сказать по правде…
  — Да?
  — Понимаешь, я все раздумывал. Я полагаю… ну… полагаю, там все чисто?
  — Что означает твое «все чисто»?
  — Это означает, вполне ли ты уверена, что он действительно покончил с собой?
  — А, понимаю, — сказала Франки и погрузилась в раздумье. — Да нет, это действительно самоубийство.
  — Ты вполне уверена? Вспомни, что говорила Мойра, — что Николсон хотел убрать с дороги двух человек. Так вот, одного из них уже не стало.
  Франки опять задумалась и снова покачала головой.
  — И все же это самоубийство, — сказала она. — Когда раздался выстрел, я была с Роджером в саду. Мы оба сразу вбежали через гостиную в холл. Дверь кабинета была заперта изнутри. Тогда мы решили войти туда через стеклянную дверь со стороны веранды. Но она тоже была заперта, и Роджеру пришлось разбить стекло. И только тогда появился Николсон.
  Бобби задумался.
  — Похоже, тут не к чему придраться, — согласился он. — Но Николсон появился как-то уж слишком неожиданно.
  — Просто он забыл трость и вернулся за ней, а тут такое…
  Нахмурив брови, Бобби что-то прикидывал в уме.
  — Послушай, Франки. Предположим, Бассингтон-Ффренча действительно застрелил Николсон…
  — Заставив его прежде написать прощальное письмо?
  — По-моему, подделать такое письмо ничего не стоит. Любое изменение почерка можно объяснить — скажем, дрожала рука и вообще…
  — Да, это верно. Ну и что же дальше?
  — Николсон стреляет в Бассингтон-Ффренча, оставляет прощальное письмо и, заперев дверь, удирает, а через несколько минут появляется, будто только что пришел.
  Франки с сожалением покачала головой.
  — Идея неплохая, но… не подходит. Начать с того, что ключ был в кармане у Генри Бассингтон-Ффренча…
  — Кто его там обнаружил?
  — Да, по правде сказать, Николсон.
  — Вот видишь. Ему ничего не стоило изобразить, будто он нашел его там.
  — Да, но я не сводила с него глаз. Я уверена, что ключ был в кармане.
  — Тот, кто не сводит глаз с фокусника, тоже уверен, что все видит, например, как сажают в шляпу кролика! Если Николсон преступник экстра-класса, такой трюк для него просто детская забава.
  — Да, возможно, но, право же, Бобби, если анализировать ситуацию в целом — никак не получается. Едва услышав выстрел, Сильвия выбежала в холл, и, если бы Николсон выходил из кабинета, она непременно должна была бы его увидеть. К тому же она нам сказала, что он шел по подъездной аллее. Она его увидела, когда мы огибали дом, пошла ему навстречу… привела к веранде. Нет, Бобби, к сожалению, у него есть алиби. И от этого никуда не денешься.
  — Не доверяю я людям, у которых есть алиби, — сказал Бобби.
  — Я тоже. Но я не вижу, за что тут можно было бы ухватиться.
  — Увы. Мы ведь не можем не верить Сильвии.
  — Не можем.
  — Что ж, — вздохнул Бобби. — Стало быть, будем считать, что это самоубийство. Бедняга. Кем мы займемся теперь, Франки?
  — Кэйменами. Не понимаю, как это мы до сих пор их не навестили. Ты сохранил их письмо с обратным адресом?
  — Да. Адрес тот же, что они назвали на дознании. Семнадцать, Сент-Леонард-гарденс, Паддингтон.
  — Да это наше с тобой упущение — пренебрегли столь важным каналом. Ты со мной согласен?
  — Всецело. Но теперь уже, наверное, поздно. Не сомневаюсь, что птички давно упорхнули. Сдается мне, что эти Кэймены — тертые калачи.
  — Даже если они упорхнули, я попытаюсь что-нибудь о них разузнать.
  — Почему «я»?
  — Потому что тебе и тут не следует лезть на рожон. Надо подстраховаться, как и в случае с Роджером, когда мы думали, будто он и есть главный злодей. Исходим из того же: тебя они знают, а меня нет.
  — И как ты намерена с ними познакомиться? — спросил Бобби.
  — Изображу из себя какую-нибудь даму от политики, — сказала Франки. — Стану агитировать за тори. Прихвачу с собой какие-нибудь листовки.
  — Неплохо, — сказал Бобби. — Но, повторяю, я думаю, они упорхнули. Есть и еще одно, о чем следует подумать… Мойра.
  — Господи, я совсем о ней забыла.
  — Я это заметил, — с холодком отозвался Бобби.
  — Ты прав, — задумчиво сказала Франки. — С ней надо что-то делать.
  Бобби кивнул. Перед его взором возникло своеобразное, западающее в душу личико. В нем было что-то трагическое, он сразу это заметил, как только тогда, у тела погибшего Кастейрса, взглянул на ее фотографию…
  — Видела бы ты ее в ту ночь, в Грэндже. Она обезумела от страха, и я очень ее понимаю. Это не нервы и не игра воображения. Николсон хочет жениться на Сильвии Бассингтон-Ффренч, но существуют две помехи. Вернее, одной уже не существует. У меня такое чувство, что жизнь Мойры тоже висит на волоске и что всякое промедление может оказаться роковым.
  Серьезность его слов отрезвила Франки.
  — Ты прав, дорогой. Надо срочно действовать. Что будем делать?
  — Надо уговорить ее уехать из Грэнджа… немедленно.
  Франки кивнула.
  — Вот что, — сказала она. — Ей надо поехать в Уэльс… в наш замок. Видит Бог, там она будет в полной безопасности.
  — Если ты можешь это устроить. Франки, нет ничего лучше.
  — Что ж, это довольно просто. Отец никогда не знает, кто приехал, кто уехал. Мойра ему понравится… она мало кому из мужчин может не понравиться… ведь она такая женственная. Просто удивительно, как вам, мужчинам, нравятся беспомощные женщины.
  — Не думаю, что Мойра так уж беспомощна.
  — Глупости. Она будто маленькая птичка — сидит и покорно ждет, когда ее проглотит змея.
  — А что ей остается?
  — Да мало ли что, — с сердцем сказала Франки.
  — Ну, мне так не кажется. У нее нет денег, нет друзей…
  — Дорогой мой, не занудству и — ты будто выступаешь перед попечителями «Клуба друзей молодых девиц».
  — Извини, — сказал Бобби. И обиженно замолчал.
  — Ладно, я погорячилась, — сказала Франки, взяв себя в руки. — По-моему, надо провернуть все это как можно скорее.
  — По-моему, тоже. Право, Франки, это ужасно мило с твоей стороны…
  — Ну, хватит, — сказала Франки, не дав ему договорить. — Я готова ей помочь, если только ты не будешь так над ней убиваться. Можно подумать, что у нее нет ни рук, ни ног, ни языка, ни даже собственных мозгов.
  — Я просто не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
  — Ладно, хватит об этом, — сказала Франки. — Так вот, по-моему, коль решено, не стоит медлить. Это цитата?363
  — Не слишком точная. Продолжайте, леди Макбет.
  — Знаешь, я убеждена, что леди Макбет толкала Макбета на все эти убийства исключительно потому, что жизнь у нее была тоскливая… между прочим, жизнь именно с ним, с Макбетом, — сказала вдруг Франки, отвлекшись от предмета разговора. — Он наверняка был вполне кротким, безобидным мужем, у таких-то жены и бесятся от скуки. Но стоило ему впервые совершить убийство, он таким себя почувствовал героем… а чем дальше, тем больше… Как компенсация за былой комплекс неполноценности.
  — Тебе следует написать об этом книгу. Франки.
  — У меня худо с правописанием. Итак, на чем мы остановились? Ах да, на спасении Мойры. Ты лучше подай автомобиль к половине одиннадцатого. Я заеду в Грэндж и попрошу позвать Мойру. А если при нашей встрече будет присутствовать Николсон, я напомню ей о ее обещании у меня погостить. И сразу увезу.
  — Отлично, Франки. Нам, действительно, надо поспешить, а то как бы не грянуло очередное несчастье.
  — Значит, в половине одиннадцатого, — сказала Франки.
  В Мерроуэй-Корт она вернулась в половине девятого. Завтрак только что подали, и Роджер наливал себе кофе. Он осунулся и выглядел больным.
  — Доброе утро, — сказала Франки. — Я почти не спала. В конце концов около семи не выдержала и вышла прогуляться.
  — Мне страшно неудобно, что вы оказались вовлечены во все эти неприятности, — сказал Роджер.
  — Как Сильвия?
  — На ночь ей дали успокоительное. Надеюсь, она еще спит. Бедняжка, мне ужасно ее жаль. Она, можно сказать, им одним и дышала.
  — Я знаю.
  Некоторое время они молчали, затем Франки сказала о своем предстоящем отъезде.
  — Полагаю, вам надо ехать, — угрюмо сказал Роджер. — Дознание в пятницу. Если вы понадобитесь, я вам сообщу. Это как решит коронер.
  Он проглотил чашку кофе, кусок тоста и пошел заниматься делами. А дел было так много. Франки очень ему сочувствовала. Она прекрасно понимала, сколько сплетен и досужего любопытства порождает всякое самоубийство. Пришел Томми, и она принялась его развлекать.
  Бобби подал автомобиль в половине одиннадцатого, тут же принесли багаж Франки. Она попрощалась с Томми и оставила записку Сильвии. «Бентли» покатил прочь от дома.
  До Грэнджа добрались очень быстро. Франки никогда прежде тут не бывала. Большие железные ворота и разросшийся неухоженный кустарник произвели на нее гнетущее впечатление.
  — Жуткое место, — заметила она. — Неудивительно, что Мойру здесь одолевают всякие страхи.
  Они подъехали к парадной двери — Бобби вышел из автомобиля и позвонил. Некоторое время никто не отзывался. Наконец дверь отворила женщина в форме сестры милосердия.
  — К миссис Николсон, — сказал Бобби. Женщина, помешкав, отступила в холл и растворила дверь пошире. Франки выскочила из автомобиля и прошла в дом. Дверь у нее за спиной закрылась с мерзким гулким лязгом. Франки заметила на двери тяжелые щеколды и засовы. Невольно ей стало страшно — словно она узница в этом зловещем доме.
  «Глупости, — сказала она себе. — У дверей в автомобиле Бобби. Я приехала сюда открыто. Ничего со мной не может случиться». — И, отмахнувшись от нелепого ощущения, она прошла следом за сестрой наверх и по коридору. Та отворила дверь, и Франки вошла в маленькую гостиную, со вкусом обставленную мебелью, обитой веселым ситцем — всюду стояли вазы с цветами. Настроение у нее сразу поднялось. Что-то пробормотав, сестра ушла.
  Минут через пять на пороге гостиной появился доктор Николсон.
  Франки никак не смогла сдержать нервную дрожь, но скрыла ее под приветственной улыбкой и протянула Николсону руку.
  — Доброе утро, — сказала она.
  — Доброе утро, леди Франсез. Надеюсь, вы приехали не с дурными вестями о миссис Бассингтон-Ффренч?
  — Когда я уезжала, она еще спала.
  — Бедняжка. Ее врач, разумеется, за ней приглядывает.
  — О да! — воскликнула Франки и через несколько секунд добавила:
  — Вы, наверное, очень заняты. Я не хотела бы злоупотреблять вашим вниманием, доктор Николсон. Я ведь приехала повидать вашу жену.
  — Повидать Мойру? Это очень любезно с вашей стороны.
  Возможно, ей только почудилось, или бледно-голубые глаза за толстыми стеклами очков стали и вправду чуть жестче?
  — Да, это очень любезно, — повторил он.
  — Если она еще не встала, я посижу подожду, — сказала Франки с милой улыбкой.
  — О нет, она уже поднялась, — сказал доктор Николсон.
  — Прекрасно, — сказала Франки. — Хочу уговорить ее погостить у меня. Она ведь обещала мне. — И Франки опять улыбнулась.
  — Вот как… это большая любезность с вашей стороны, леди Франсез… Очень большая. Не сомневаюсь, Мойра была бы очень рада.
  — Была бы? — вырвалось у Франки. Доктор Николсон улыбнулся, обнажив красивые белые зубы.
  — К сожалению, моя жена утром уехала.
  — Уехала? Куда? — решительно спросила Франки.
  — Да просто ей захотелось сменить обстановку. Сами знаете, что такое женские причуды. Здесь место довольно мрачное, тем более для молодой женщины. Время от времени Мойра испытывает потребность немного проветриться и тут же уезжает.
  — А вы знаете, куда она уехала?
  — Скорее всего в Лондон. Магазины, театры, в общем, можете себе представить.
  Франки казалось, она в жизни не видела такой неприятной улыбки.
  — Я сегодня еду в Лондон, — небрежно сказала она. — Вы не дадите мне ее адрес?
  — Обычно она останавливается в «Савойе», — сказал доктор Николсон. — Но в любом случае через день-другой она, думаю, даст о себе знать. Хотя вообще-то она не большая любительница писать, а я сторонник полной свободы в семейных отношениях. И все же смею предположить, что скорее всего вы найдете ее в «Савойе».
  Он растворил дверь, и не успела Франки опомниться, как они обменялись рукопожатием, и он провел ее к парадному входу. Там стояла уже знакомая ей сестра, готовая ее выпроводить. Последнее, что слышала Франки, — был вкрадчивый и, пожалуй, чуть ироничный голос доктора Николсона:
  — Это так любезно с вашей стороны, леди Франсез, пригласить к себе мою жену.
  Глава 24
  По следу Кэйменов
  Бобби нелегко было сохранить приличествующее шоферу равнодушие, когда Франки вышла из здания одна.
  — Обратно в Стейверли, Хоукинс, — сказала она, полагая, что ее слышит сестра.
  Автомобиль устремился по аллее и выехал за ворота. Когда они оказались на безлюдном участке дороги, Бобби затормозил и вопросительно посмотрел на свою спутницу.
  — Так что же? — спросил он.
  — Мне это не нравится, Бобби, — ответила Франки, лицо у нее было непривычно бледное. — По-видимому, она уехала.
  — Уехала? Сегодня утром?
  — Или накануне вечером.
  — Не сказав нам ни слова?
  — Я этому просто не верю, Бобби. Он врал… да, наверняка.
  Бобби сразу тоже побледнел.
  — Слишком поздно! — простонал он. — Какие же мы идиоты! Ни в коем случае нельзя было позволять ей туда возвращаться!
  — Бобби, ты ведь не думаешь, что ее… нет в живых? — нетвердым голосом почти прошептала Франки.
  — Нет, — горячо отозвался Бобби, словно желая убедить в этом самого себя.
  Оба удрученно умолкли, потом, чуть успокоившись, Бобби поделился с Франки своими соображениями.
  — Она, вероятно, все-таки жива, ведь ему пришлось бы избавляться от тела и прочих улик. Ее смерть должна была бы выглядеть естественной и случайной. Нет, либо ее куда-то тайком увезли, либо — и это более вероятно — она все еще здесь.
  — В Грэндже?
  — В Грэндже.
  — И что же нам делать?
  Бобби немного подумал.
  — Едва ли ты можешь что-то сделать, — сказал он наконец. — Лучше возвращайся в Лондон. Ты собиралась выследить Кэйменов. Вот этим и займись.
  — Ох, Бобби!
  — Послушай, дорогая моя, тут от тебя не будет никакого толка. Тебя тут теперь знают… и уже достаточно. Ты объявила, что уезжаешь… что ж ты теперь можешь сделать? Оставаться в Мерроуэйе тебе уже нельзя. Остановиться в «Гербе рыбака» тоже нельзя. Это дало бы всем окрест повод для сплетен. Нет, Франки, уезжай. Николсон, возможно, и подозревает, что тебе что-то известно, но полной уверенности у него нет. Так что возвращайся в Лондон, а вот я останусь.
  — В «Гербе рыболова»?
  — Нет, я думаю, твой шофер должен исчезнуть. Моя штаб-квартира будет теперь в Эмблдевере, это в десяти милях от этого проклятого Грэнджа, и, если Мойра еще там, я ее найду.
  — Но только будь осторожен, слышишь? — взволнованно сказала Франки.
  — Я буду хитер как змей.
  С тяжелым сердцем Франки подчинилась. Бобби, пожалуй, был прав. Здесь от нее уже не будет никакого толка.
  Бобби отвез ее в Лондон, но, когда она вошла в дом на Брук-стрит, ей вдруг стало страшно одиноко.
  Однако она была не из тех, кто теряет время даром. В три часа пополудни неподалеку от Сент-Леонард-гарденз можно было увидеть модно, но скромно одетую молодую женщину в пенсне и очень серьезным выражением на лице, которая держала в руке пачку брошюр и газет.
  Сент-Леонард-гарденз, Паддингтон, оказалась улицей чрезвычайно мрачных, по большей части ветхих домов. Сразу было видно, что лучшие ее времена давно миновали.
  Франки, задрав голову, смотрела на номера домов. Внезапно она остановилась, лицо ее выразило досаду.
  На доме номер 17 висела табличка, уведомляющая, что дом продается либо сдается внаем без мебели.
  Франки немедленно рассталась и с пенсне, и с серьезным выражением лица.
  Похоже, представительнице партии тори, проводящей опрос потенциальных избирателей по тому или иному вопросу, здесь делать было нечего.
  На табличке были фамилии нескольких жилищных агентов. Франки выбрала двух, записала. И, полная решимости продолжить кампанию, тотчас отправилась в путь.
  Сперва она обратилась в контору господ Гордона и Портера на Приид-стрит.
  — Доброе утро, — сказала Франки. — Не можете ли вы мне дать адрес некоего мистера Кэймена? До недавнего времени он жил в доме номер семнадцать на Сент-Леонардс-гарденз.
  — Совершенно верно, — сказал молодой человек, к которому она обратилась. — Однако совсем недолго, не так ли? Мы, видите ли, действуем от лица владельцев. Мистер Кэймен арендовал помещение на три месяца, поскольку он в любой момент мог получить должность за границей. Насколько я понимаю, он ее уже получил.
  — Значит, его адресом вы не располагаете?
  — Боюсь, что нет. Он с нами расплатился, и больше никаких дел у нас с ним нет.
  — Но, когда он заключил с вами договор, какой-то предыдущий адрес у него должен был бы быть.
  — Какая-то гостиница… по-моему, в районе Паддингтона.
  — А банковские реквизиты? — высказала предположение Франки.
  — Он заплатил ренту за квартал вперед и оставил в банке распоряжение оплатить электричество и газ.
  — Ox! — в отчаянии произнесла Франки. Она увидела, что молодой человек смотрит на нее с некоторым любопытством. Жилищные агенты мастера определять, к какому слою общества принадлежит тот или иной клиент. Интерес Франки к Кэймену был для него явно неожидан.
  — Он должен мне изрядную сумму, — нашлась она.
  На лице молодого человека тотчас отразилось возмущение. Горячо сочувствуя попавшей в беду красавице, он принялся рыться в кипах корреспонденции, он сделал все, что было в его силах, но ни нынешнего, ни предыдущего адреса мистера Кэймена найти не удалось.
  Франки поблагодарила его и ушла. На улице она взяла такси и отправилась во вторую контору. Она не стала там повторять все сначала. В той конторе сдавали Кэймену дом. А в этой были заинтересованы сдать его снова, действуя по поручению владельца дома. Поэтому Франки попросила ордер на осмотр.
  На сей раз в ответ на безмолвное удивление агента она объяснила, что ей необходимо дешевое помещение, чтобы устроить жилье для бездомных девушек. Агент тут же ей поверил, и Франки вышла от него с ключами от дома номер 17 по Сент-Леонард-гарденз и еще от двух домов, которые, естественно, осматривать не собиралась, а также с ордером на осмотр еще и четвертого дома.
  «Повезло, — подумала Франки. — Действительно повезло, что агент не потащился ее сопровождать, наверное, они это делают, только когда речь идет о меблированных помещениях».
  Когда она растворила парадную дверь дома номер 17, на нее пахнуло затхлым духом давно не проветривавшегося помещения.
  Дом был малоприятный — дешевая отделка, стены грязные, в пузырях вздувшейся краски. Франки обошла его весь, от чердака до подвала. При отъезде дом не убрали. Повсюду валялись обрывки веревок, старые газеты, гвозди, кое-какие инструменты. И ничего, что могло бы пролить свет на личности его бывших обитателей. Она нашла лишь клочок разорванного письма.
  На одном из диванов у окна лежал раскрытый железнодорожный справочник, однако никаких пометок на его открытой странице не было. Франки все же переписала все названия с этой страницы в маленькую записную книжку, — жалкий пустячок — совсем не на это она рассчитывала.
  Значит, напасть на след Кэйменов ей не удалось.
  Она утешилась мыслью, что этого, разумеется, и следовало ожидать. Если Кэймены и впрямь не в ладах с законом, они конечно же первым делом должны были замести следы.
  Тем не менее, возвращая агентам ключи и заверяя их, будто в ближайшие дни она с ними свяжется, она определенно ощутила разочарование.
  В довольно подавленном настроении она брела в сторону Гайд-парка, пытаясь сообразить, что же следует предпринять дальше. Эти бесплодные размышления прервал внезапно разразившийся ливень. Такси поблизости не оказалось. Желая уберечь от дождя любимую шляпу. Франки поспешно нырнула в оказавшееся рядом метро. Она взяла билет до Пиккадили-серкус и купила в киоске несколько газет.
  Войдя в вагон — в это время дня почти пустой, — она решила отвлечься наконец от этой своей неудачной вылазки. Раскрыла газету и попыталась сосредоточиться. Она пробегала глазами отдельные фразы и абзацы: сколько-то смертей на дорогах, загадочное исчезновение школьницы, прием, устроенный леди Петерхемптон в отеле «Кларидж», выздоровление сэра Милкингтона после того, как он едва не погиб на своей знаменитой яхте «Эстрадора», прежде принадлежавшей миллионеру Джону Сэвиджу. Что за несчастливое судно! Конструктор этой яхты трагически погиб, мистер Сэвидж покончил с собой, сэр Джон Милкингтон чудом избежал смерти.
  Франки опустила газету и, сдвинув брови, пыталась вспомнить.
  Она дважды слышала имя Джона Сэвиджа — впервые от Сильвии Бассингтон-Ффренч, когда та говорила об Алане Карстейрсе, затем от Бобби, когда он пересказывал свой разговор с миссис Ривингтон. Алан Карстейрс был другом Джона Сэвиджа. У миссис Ривингтон было смутное подозрение, что приезд Карстейрса в Англию был каким-то образом связан со смертью Сэвиджа. Сэвидж… что там такое было?.. Он покончил с собой, так как думал, что у него рак.
  Предположим… предположим, что Алана Карстейрса не удовлетворило то, что напечатано о смерти его друга. И он приехал, чтобы самому во всем разобраться. А еще можно предположить, что обстоятельства, предшествующие смерти Сэвиджа, и есть первый акт той драмы, участниками которой невольно стали и они с Бобби.
  «Вполне возможно, — решила Франки, — вполне».
  Она стала обдумывать, как проверить это ее новое предположение. Она понятия не имела, с кем Джон Сэвидж был близок и кто его родственники.
  И вдруг ее осенило — завещание! Если в обстоятельствах смерти Сэвиджа было что-то подозрительное, возможно, какую-то подсказку удастся найти в его завещании.
  Франки знала, что в Лондоне существует некое заведение, куда можно прийти и прочесть любое завещание, достаточно уплатить шиллинг. Но где оно находится, она вспомнить не могла.
  Поезд остановился, и Франки поняла, что это станция «Британский музей». Значит, она проскочила «Оксфорд-серкус», где намеревалась выйти, проехав две лишние станции.
  Франки выскочила из вагона. А как только она вышла на улицу, ей в голову пришла замечательная идея. Через пять минут она уже была у конторы «мистеров Спрэга, Спрэга, Дженкинсона и Спрэга».
  Франки приняли очень почтительно и тотчас провели в личную цитадель главы фирмы, мистера Спрэга.
  Мистер Спрэг встретил ее чрезвычайно радушно. У него был глубокий, густой и звучный, внушающий доверие голос, который клиенты-аристократы, частенько взывающие к мистеру Спрэгу, чтобы он вытащил их из какой-либо неприятности, находили на редкость успокаивающим. Ходили слухи, что он знает уйму постыдных секретов из жизни благородных семейств — как никто другой в Лондоне.
  — Рад вас видеть, леди Франсез, — сказал мистер Спрэг. — Сделайте одолжение, присаживайтесь. Вот сюда. Вам удобно на этом стуле? Погода? Да, да. Дни стоят замечательные, не правда ли? Золотая осень. А как поживает лорд Марчингтон? Надеюсь, все хорошо?
  Франки с подобающей вежливостью и любезностью ответила на все его вопросы.
  Завершив сей ритуал, мистер Спрэг снял с носа пенсне и приобрел еще более официальный вид, располагающий, однако, к доверительной беседе.
  — Итак, леди Франсез, чему я обязан удовольствием видеть вас сегодня в моей… гм… обветшавшей конторе?
  «Шантажу? — вопрошали его поднятые брови. — Бесцеремонным письмам? Стремлением пресечь компрометирующие ухаживания какого-нибудь юнца? Иску, предъявленному вашей портнихой?»
  Однако брови были подняты лишь самую малость — мистер Спрэг задавал свои безмолвные вопросы отнюдь не навязчиво, с той, деликатностью, которая свойственна поверенному с такими, как у мистера Спрэга, опытом и доходом.
  — Я хочу взглянуть на одно завещание, — сказала Франки. — И не знаю, как это сделать. Но где-то это точно можно сделать, верно? Только надо заплатить шиллинг.
  — В Соммерсет-хаусе, — сказал мистер Спрэг. — Но чье завещание вас интересует? Мне кажется, я мог бы сообщить вам все, что вы желаете знать о… э-э… относительно завещаний членов вашей семьи. Смею заметить, что наша фирма имеет честь обслуживать ваше семейство с очень давних пор.
  — Это завещание не члена нашей семьи, — сказала Франки.
  — Нет?! — воскликнул мистер Спрэг.
  Франки совершенно не собиралась вдаваться в подробности. Но его гипнотическая способность вытягивать у собеседника доверительные сведения была настолько сильна, что Франки вдруг невольно произнесла:
  — Я хотела посмотреть завещание мистера Сэвиджа… Джона Сэвиджа.
  — В самом деле? — В голосе мистера Спрэга прозвучало нескрываемое удивление. Он не ожидал ничего подобного. — Но это так необычно… в высшей степени необычно.
  В голосе мистера Спрэга прозвучала какая-то странная нотка. Франки даже изумленно на него посмотрела.
  — Право, леди Франсез, — сказал мистер Спрэг. — Право, я не знаю, как быть. Не можете ли вы мне объяснить, почему вас интересует это завещание?
  — Нет, боюсь, что не могу, — очень тихо, но достаточно твердо сказала Франки.
  Она вдруг поняла, что неизменно благожелательный и всеведущий мистер Спрэг ведет себя совсем не так, как обычно. Он был явно чем-то встревожен.
  — Я совершенно уверен, что мне следует вас предостеречь, — сказал мистер Спрэг.
  — Предостеречь?
  — Да. Признаки неопределенные, весьма неопределенные… но что-то, несомненно, затевается. И я не хотел бы, чтобы вы оказались замешанной в каком-то сомнительном деле.
  В сущности, Франки могла бы ему сказать, что она уже более чем основательно замешана в таком деле, чего он, естественно, никоим образом бы не одобрил:
  Но она просто смотрела на него — внимательно и вопрошающе.
  — Речь идет о довольно необычном совпадении, — сказал мистер Спрэг. И продолжал:
  — Несомненно, что-то затевается… несомненно. Но что именно, я сейчас сказать не вправе.
  Франки смотрела все так же вопрошающе.
  — Мне стало известно, что кто-то выдавал себя за меня, леди Франсез, — продолжал мистер Спрэг. Он едва сдерживал негодование. — Причем без моего ведома. Что вы на это скажете?
  Однако охваченная паникой Франки не могла вымолвить ни слова.
  Глава 25
  Рассказывает мистер Спрэг
  Наконец она, запинаясь, проговорила:
  — Откуда вы узнали?
  Совсем не то хотела она сказать. Через мгновение она уже готова была откусить себе язык, но слова были сказаны, и мистер Спрэг не был бы юристом, не пойми он, что это признание.
  — Значит, вам об этом что-то известно, леди Франсез?
  — Да, — произнесла Франки.
  Некоторое время она собиралась с мыслями, затем, глубоко вздохнув, сказала:
  — Это моя вина, мистер Спрэг.
  — Я в недоумении.
  Судя по голосу, возмущенный юрист боролся в нем с по-отечески снисходительным семейным поверенным.
  — Как это случилось? — спросил он.
  — Это была просто шутка, — едва слышно ответила Франки. — От… от нечего делать.
  — И кому же пришла в голову мысль выдать себя за меня? — требовательно спросил мистер Спрэг.
  Франки глянула на него и, быстро собравшись с мыслями, тотчас нашлась.
  — Это был молодой герцог Нор… — Она не договорила. — Нет, мне не следует называть имена. Это против правил.
  Она сразу почувствовала, что опасность миновала. Спрэг вряд ли простил бы подобную выходку сыну сельского викария, но герцог — это другое дело, титулованной особе он мог простить даже и большую дерзость. К нему вернулась прежняя благожелательность.
  — Ах вы, золотая молодежь… золотая молодежь, — пробормотал мистер Спрэг, погрозив ей пальцем, — Так и норовите угодить в какую-нибудь историю. Ах, леди Франсез. Знали бы вы, какие порой неприятности может повлечь за собой совершенно безобидная шутка, которую вам вдруг вздумалось с кем-то сыграть… м-да… я понимаю, у вас было просто хорошее настроение… Но так ведь можно доиграться и до суда, мало ли какие чисто юридические осложнения могли бы возникнуть… мда.
  — Вы просто чудо, мистер Спрэг, — голосом паиньки сказала Франки. — В самом деле. Никто, кроме вас, не проявил бы такого великодушия. Мне ужасно стыдно.
  — Ну, полно, полно, леди Франсез, — по-отечески мягко отозвался мистер Спрэг.
  — Но мне действительно очень стыдно. Наверно, это миссис Ривингтон… А что именно она вам сказала?
  — Письмо, кажется, при мне. Я распечатал его всего полчаса назад.
  Мистер Спрэг протянул ей письмо, и весь его вид говорил: «Вот, вот полюбуйтесь на результат вашего легкомыслия».
  
  «Дорогой мистер Спрэг (писала миссис Ривингтон), это, конечно, очень глупо с моей стороны, но я только теперь вспомнила то, что могло бы Вам помочь в тот Ваш визит. Алан Карстейрс упомянул, что собирается отправиться в местечко Чиппинг-Сомертон. Не знаю, может ли это Вам пригодиться.
  Вы так порадовали меня своим рассказом о деле Мэлтрейверс.
  С уважением, искренне Ваша,
  Эдит Ривингтон».
  
  — Как видите, эта шутка могла иметь самые серьезные последствия, — строго, но благожелательно сказал мистер Спрэг. — Я рассудил, что затевается что-то весьма сомнительное. Связанное либо с делом Мэлтрейверс, либо с моим клиентом мистером Карстейрсом…
  Франки не дала ему договорить.
  — Мистер Карстейрс был вашим клиентом? — взволнованно спросила она.
  — Был. Когда с месяц назад он в последний раз приезжал в Англию, он со мной советовался. Вы знаете мистера Карстейрса, леди Франсез?
  — Мне кажется, можно сказать, знаю, — ответила Франки.
  — Чрезвычайно привлекательная личность, — сказал мистер Спрэг. — Он поистине принес в нашу контору дыхание… э-э… широких просторов.
  — Он приходил посоветоваться с вами о завещании мистера Сэвиджа? — спросила Франки.
  — А, так это вы порекомендовали ему обратиться ко мне? Он не мог вспомнить, кто именно его сюда направил.
  — И что же вы ему посоветовали? — спросила Франки. — Или профессиональный долг не позволяет вам об этом рассказывать?
  — В данном случае позволяет, — улыбнулся мистер Спрэг. — Я полагал, что сделать ничего нельзя… то есть ничего, если родственники мистера Сэвиджа не готовы потратить кучу денег на то, чтобы защитить дело в суде… а я полагаю, они были не готовы или даже не в состоянии это сделать. Я никогда не посоветую обращаться в суд, если нет ни малейшей надежды на успех. Судебный процесс, леди Франсез, — штука непредсказуемая. У него есть изгибы и повороты, которые человека не искушенного в юриспруденции могут застать врасплох. Не доводите дело до суда — вот мой девиз.
  — История была прелюбопытная, — задумчиво сказала Франки.
  Ощущение у нее было примерно такое, как если бы она ходила босиком по полу, усыпанному канцелярскими кнопками. В любой момент могла наступить на одну из них — и тогда все, игра окончена.
  — Такие случаи не столь редки, как может показаться, — сказал мистер Спрэг.
  — Случаи самоубийства? — спросила Франки.
  — Нет-нет, я имел в виду злоупотребление влиянием. Мистер Сэвидж был прожженный делец, и, однако, в руках этой женщины он был податлив как воск. Уж она-то свое дело знала.
  — Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне все по порядку, — набравшись храбрости, попросила Франки. — Мистер Карстейрс был… был так разгорячен, что я толком ничего не поняла.
  — Случай был наипростейший, — сказал мистер Спрэг. — Могу ознакомить вас с фактами… они преданы гласности… так что на этот счет у меня нет никаких ни перед кем обязательств.
  — Тогда расскажите мне все, — попросила Франки.
  — Случилось так, что в ноябре прошлого года мистер Сэвидж возвращался в Англию из Соединенных Штатов. Человек он был, как вам известно, чрезвычайно богатый и не имел близких родственников. Во время плавания он свел знакомство с некоей дамой… э-э… миссис Темплтон. О миссис Темплтон известно лишь то, что она очень красивая женщина и имела мужа, который удобнейшим образом держался где-то на заднем плане. «Кэймены», — подумала Франки.
  — Эти океанские круизы чреваты опасными сюрпризами, — продолжал мистер Спрэг, улыбаясь и покачивая головой. — Мистер Сэвидж явно увлекся. Он принял приглашение дамы погостить в ее скромном коттедже в Чипинг-Сомертоне. Как часто он там бывал, мне неведомо, но одно несомненно — он все больше и больше подпадал под чары этой миссис Темплтон. А потом произошла трагедия. Какое-то время мистера Сэвиджа беспокоило состояние его здоровья. Он боялся, что у него некая болезнь…
  — Рак? — сказала Франки.
  — Да, по правде сказать, именно этого он и боялся. Это стало у него навязчивой идеей. В ту пору он гостил у Темплтонов. Они убедили его поехать в Лондон и проконсультироваться у специалиста. Он так и сделал. А вот относительно всего дальнейшего у меня есть свое мнение, леди Франсез. Этот специалист — человек очень известный — признанное светило в своей области, — показал под присягой, что мистер Сэвидж не был болен раком и что он так ему и сказал. Однако тот был настолько убежден в обратном, что не смог тому поверить. Но, согласитесь, ведь все могло выглядеть несколько иначе. Не ищите в моих словах некой предубежденности, леди Франсез, просто я хорошо знаю врачей.
  Очень может быть, что симптомы болезни мистера Сэвиджа довольно-таки озадачили доктора, и он с огорченным видом завел речь о каком-то сложном и дорогостоящем лечении. Да, он уверял пациента, что никакого рака нет, но, глядя на его скорбное лицо, мистер Сэвидж решил, что дела совсем плохи. Мистер Сэвидж не мог не знать, что обычно в таких случаях врачи скрывают от пациента истинный диагноз. По мнительности своей он решил, что это тот самый случай.
  В общем, в Чипинг-Сомертон мистер Сэвидж вернулся в крайнем душевном смятении, полагая, что обречен на медленную, мучительную смерть. В его семье, вероятно, уже бывали подобные страдальцы, и он решил избавить себя от грядущих мук, свидетелем коих не раз оказывался. Он послал за поверенным — весьма уважаемым, и из чрезвычайно солидной фирмы, — и тот прямо на месте составил завещание, мистер Сэвидж его подписал и передал поверенному на хранение. В тот же вечер мистер Сэвидж принял очень большую дозу хлорала364, написав перед этим письмо, в котором объяснил, что медленной и мучительной смерти предпочитает быструю и безболезненную.
  Семьсот тысяч фунтов, не облагаемых наследственной пошлиной, он оставил миссис Темплтон, а остальное — перечисленным в завещании благотворительным учреждениям.
  Мистер Спрэг откинулся на спинку кресла. Он явно наслаждался своей нынешней ролью.
  — Присяжные единодушно вынесли обычный в таких случаях вердикт — самоубийство в состоянии крайней депрессии. Но это вовсе не означает, будто он был в таком состоянии в момент написания завещания. Думаю, что с этим согласился бы любой суд присяжных. Завещание было составлено в присутствии поверенного, засвидетельствовавшего, что покойный был в здравом уме и твердой памяти. Не думаю также, что можно доказать, будто на него было оказано давление. Мистер Сэвидж не лишил наследства ни одного близкого или дорогого ему человека — у него были лишь дальние родственники, с которыми он практически никогда не виделся. По-моему, они живут где-то в Австралии.
  Мистер Спрэг выдержал паузу.
  — Мистер Карстейрс, однако, настаивал, что такое завещание совершенно не в духе мистера Сэвиджа. По его словам, мистер Сэвидж всегда был убежден, что деньги должны наследовать кровные родственники, к тому же он никогда особо не жаловал благотворительные общества. Однако никакого документального подтверждения сего заявления у мистера Карстейрса не было, и я не преминул ему заметить, что люди иногда меняют свои убеждения. Кроме того, чтобы оспорить данное завещание, пришлось бы иметь дело не только с миссис Темплтон, но и с благотворительными организациями. А завещание к этому времени уже было утверждено официально.
  — А не было ли по этому поводу какого-нибудь шума? — спросила Франки.
  — Я позволю себе напомнить, что родственники мистера Сэвиджа жили не в Англии и мало что об этом знали. В конце концов этим делом занялся не кто иной, как мистер Карстейрс. Он вернулся из каких-то африканских дебрей и мало-помалу разузнал подробности случившегося. После чего отправился в Англию в надежде что-то предпринять. Мне ничего не оставалось, как сообщить ему, что сделать уже ничего нельзя. Да, таков мой вывод. Владение имуществом, по сути, равносильно праву на него, а миссис Темплтон им владеет. К тому же она уехала из Англии и, видимо, поселилась на юге Франции. Она отказалась обсуждать что бы то ни было связанное с этим делом. Я предложил мистеру Карстейрсу проконсультироваться у адвоката, но он решил, что в этом нет надобности. Он согласился со мной: ничего сделать нельзя, надо было пытаться сразу, а теперь слишком поздно. Но я-то думаю, что и более ранние попытки ни к чему бы не привели.
  — Понятно, — сказала Франки. — И про эту миссис Темплтон никто ничего не знает?
  Мистер Спрэг покачал головой и поджал губы.
  — Казалось бы, такой житейски искушенный человек, как мистер Сэвидж, не должен был так легко попасться… но… — Мистер Спрэг снова печально покачал головой — перед его мысленным взором промелькнули бесчисленные клиенты, которые должны были бы понимать, что творят… Но прозрение наступало слишком поздно — они все шли к нему, чтобы он уладил их дела, избавив их от судебного разбирательства.
  Франки встала.
  — Люди — прелюбопытные создания, — с важным видом заключила она и протянула мистеру Спрэгу руку. — До свидания, мистер Спрэг. Вы замечательный… просто замечательный. Мне очень стыдно.
  — Вы все должны быть осмотрительней. — Он укоризненно покачал головой. — Я имею в виду золотую молодежь.
  — Вы ангел, — сказала Франки. Она с чувством сжала его руку и вышла. Мистер Спрэг снова сел за стол и погрузился в размышления.
  «Молодой герцог Нор…»
  Существовало только два герцога Нор…, подходивших под ее рассказ. Который же из них? Мистер Спрэг принялся листать Книгу пэров365.
  Глава 26
  Ночная вылазка
  Необъяснимое отсутствие Мойры очень тревожило Бобби, хоть он и старался внушить себе, что это его не слишком тревожит. Он снова и снова уговаривал себя не делать поспешных выводов, что это нелепость — вообразить такое… будто с Мойрой покончили, — ведь в доме полно возможных свидетелей. Скорее всего причина ее исчезновения весьма проста. В худшем случае ее держат под замком в этом треклятом Грэндже.
  Бобби твердо знал, что покинуть Стейверли по доброй воле она не могла. Ни за что бы она вот так не уехала — не предупредив его и ничего не объяснив. Кроме того, она сама говорила, что ехать ей некуда.
  Нет, тут явно замешан все тот же доктор Николсон. Этот мерзкий тип, видимо, прознал о попытке Мойры спастись и сделать ответный ход: Мойра томится за зловещими стенами Грэнджа и лишена возможности связаться с внешним миром.
  Но час расправы над ней, вероятно, близок. Бобби безоговорочно поверил всему, что она говорила. Ее страхи отнюдь не порождение чересчур богатого воображения или расстроенных нервов.
  Николсон вознамерился избавиться от своей жены. Однако все его попытки пока не удавались. Теперь, когда Мойра явно поделилась своими переживаниями с другими, Николсон должен непременно что-то предпринять. Либо скорее с ней покончить, либо вообще оставить ее в покое. Рискнет ли он от нее избавиться?
  Бобби не сомневался, что рискнет. Ведь Николсон знает, что, даже если кто-то и поверил его жене, никаких улик против него нет, к тому же он, вероятно, полагает, что ему придется иметь дело только с Франки. Похоже, он с самого начала учуял подвох в этой автомобильной катастрофе — поэтому и выуживал у нее всякие подробности. Но шофера леди Франсез он едва ли заподозрил.
  Да, Николсон готов на крайний шаг. Тело Мойры найдут где-нибудь в отдалении от Стейверли. Быть может, его потом выбросит море… Или найдут у какой-нибудь скалы. Несчастный случай, опять скажут люди. Николсон стал просто специалистом по несчастным случаям.
  Однако на подготовку ему потребуется время — не так много, но все-таки… конечно, теперь он в силу обстоятельств будет вынужден действовать быстрее, чем обычно. Однако сутки у Бобби наверняка есть. Если Мойра находится в Грэндже, необходимо найти ее до того, как они истекут.
  Распрощавшись с Франки на Брук-стрит, он стал действовать. От гаража ему лучше по-прежнему держаться подальше. Вполне возможно, что слежка за ним продолжается. Роль Хоукинса ему явно удалась, но теперь Хоукинс тоже должен исчезнуть.
  Тем же вечером в суетливый городок Эмблдевир приехал молодой человек с усиками и в дешевом темно-синем костюме. Он остановился в привокзальной гостинице, зарегистрировавшись под именем Джордж Паркер. Оставив там саквояж, он пошел договариваться о том, чтобы взять напрокат мотоцикл.
  В десять вечера через селение Стейверли проехал мотоциклист в шлеме и защитных очках и остановился на пустынном участке дороги неподалеку от Грэнджа.
  Поспешно спрятав мотоцикл за растущие поблизости кусты, Бобби огляделся по сторонам. Вроде бы никого.
  Он неторопливым шагом пошел вдоль стены и наконец оказался у знакомой калитки. И на этот раз она оказалась не запертой. Бобби еще раз огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что никто за ним не следит, и тихонько проскользнул внутрь. Он сунул руку в карман пиджака, оттянутого револьвером. Ощутив его холодок, Бобби почувствовал себя увереннее.
  В Грэндже, казалось, царило спокойствие.
  Бобби усмехнулся — ему вспомнились леденящие кровь рассказы про всяких злодеев, которые держали гепардов и прочих хищников, чтобы оградить свои владения от незваных гостей.
  Доктор Николсон, похоже, довольствовался щеколдами и засовами и был даже довольно небрежен. Эту маленькую дверь конечно же не следовало оставлять незапертой. Какая непростительная беспечность!
  Ни прирученных питонов, подумал Бобби, ни гепардов, ни проволоки, через которую пропущен электрический ток, — этот человек непозволительно отстал от жизни.
  Бобби пытался иронизировать, чтобы хоть как-то приободриться. А как только он возвращался мыслями к Мойре, сердце его болезненно сжималось, и он словно наяву представлял ее лицо — дрожащие губы, широко раскрытые испуганные глаза. Где-то тут он тогда впервые ее увидел — живую, а не на фотографии. Он вспомнил, как обхватил ее рукой, когда она чуть не упала, и по его телу прошла дрожь…
  Мойра… где она сейчас? Что сотворил с ней этот зловещий тип? Только бы она была жива…
  — Она должна быть жива, — мрачно, сквозь зубы произнес Бобби. — Ни о чем другом я и думать не хочу.
  Он осторожно обошел дом, тщательно осмотрев его со всех сторон. Часть верхних окон светилась, в одном из окон первого этажа тоже горел свет.
  Бобби подобрался к этому окну. Шторы были задернуты, но между ними оставалась щелка. Бобби оперся коленом о подоконник и бесшумно на него влез. Теперь можно было заглянуть внутрь.
  За стеклом двигались мужская рука и плечо — человек, должно быть, писал. Вот он переменил позу, и стал виден его профиль. Это был доктор Николсон.
  Не зная, что за ним наблюдают, доктор продолжал писать. Бобби испытал странное блаженство. Николсон был так близко — если бы не стекло, можно было бы протянуть руку и коснуться его.
  Бобби чувствовал, что впервые по-настоящему видит этого человека. Волевой профиль: большой, мясистый нос, выдающаяся вперед челюсть, хорошо выбритый, резко очерченный подбородок. Уши маленькие, плотно прилегают к голове, а мочки полностью срослись с щеками. Такие уши вроде бы означают что-то особое в характере.
  Доктор все писал — спокойно, неторопливо. Порою останавливался, подыскивая подходящее слово, и снова принимался писать. Перо двигалось ровно и точно. Вот он снял пенсне, протер и снова надел.
  Бобби со вздохом спустился на землю. Похоже, Николсон еще какое-то время будет писать. Как раз теперь и надо бы пробраться в дом.
  Неплохо бы проникнуть туда через окно верхнего этажа, а ночью не спеша обследовать все помещения.
  Бобби опять обошел дом и выбрал подходящее окно на втором этаже. Фрамуга оказалась открытой, но свет в комнате не горел, по-видимому, сейчас там никого не было. Кроме того, поблизости весьма кстати росло дерево.
  В следующую минуту Бобби уже на него карабкался. Все шло хорошо, но, когда он протягивал руку, чтобы ухватиться за оконный карниз, раздался угрожающий треск ветви — той самой, на которой он находился… А в следующий миг эта подгнившая ветка обломилась — Бобби рухнул вниз, угодив головой в купу гортензий под окном, что, к счастью, смягчило удар.
  Окно Николсона было дальше, но по этой же стороне дома. Бобби услышал, как доктор вскрикнул, и его окно распахнулось. Немного оправившись от потрясения, Бобби вскочил, мигом вырвался из цветочных пут и кинулся сквозь густую тень на дорожку, ведущую к маленькой двери в стене. После короткой пробежки он нырнул в кусты.
  Он слышал голоса и видел, как подле сломанных и потоптанных гортензий двигались огни. Он замер, боясь вздохнуть. Они могут пойти по дорожке. Однако если они увидят, что калитка открыта, то скорее всего решат, что нарушитель спокойствия успел скрыться, и дальше искать не станут.
  Однако минуты летели, а к кустам никто не приближался. Вскоре Бобби услышал голос Николсона, который о чем-то спрашивал. Слов он не разобрал, но услышал ответ, произнесенный грубым голосом простолюдина:
  — Все в полном порядке, сэр. Я все осмотрел.
  Звуки постепенно замерли, огни исчезли. Все как будто вернулись в дом.
  Бобби очень осторожно вышел из своего укрытия на дорожку. Все вроде бы было тихо. Он сделал шаг по направлению к дому, потом еще и еще.
  И вдруг сзади из тьмы на него обрушился мощный удар. Он рухнул и провалился… во мглу.
  Глава 27
  «Мой брат был убит»
  В пятницу утром зеленый «бентли» остановился перед Станционной гостиницей в Эмблдивере.
  Как было заранее договорено. Франки послала Бобби телеграмму на имя Джорджа Паркера. В ней она сообщала, что выезжает из Лондона на дознание, где ей предстоит давать показания по поводу смерти Генри Бассингтон-Ффренча и что по пути она заедет в Эмблдивер.
  Но ответной телеграммы, в которой было бы названо время и место встречи, она не получила, а потому и приехала прямо в гостиницу.
  — Мистер Паркер, мисс? — переспросил коридорный. — По-моему, джентльмен с такой фамилией у нас не останавливался, но я посмотрю.
  Через несколько минут он вернулся.
  — Он приехал в среду вечером, мисс. Оставил саквояж и сказал, что скорее всего вернется поздно. Его вещи здесь, у нас, но сам он так и не возвращался.
  У Франки вдруг закружилась голова — она оперлась о стол, чтобы не упасть. Коридорный смотрел на нее с сочувствием.
  — Вам плохо, мисс?
  Франки покачала головой.
  — Все в порядке, — выдавила она. — Он не оставлял никакой записки?
  Коридорный опять ушел и скоро вернулся.
  — На его имя пришла телеграмма, — сказал он. — А больше ничего нет.
  Он смотрел на Франки с любопытством.
  — Я могу чем-нибудь помочь, мисс?
  Франки покачала головой.
  В эту минуту она хотела только одного — уйти отсюда. Ей нужно собраться с мыслями и решить, как действовать дальше.
  — Не беспокойтесь, — сказала она и, сев в автомобиль, поехала прочь.
  Коридорный смотрел ей вслед и умудренно покачивал головой.
  «Дал тягу, вернее верного, — сказал он про себя. — Не оправдал ее надежд. Улизнул. А девушка — пальчики оближешь, щеголиха. Интересно, он-то какой?»
  Коридорный спросил у молоденькой регистраторши, но она не смогла вспомнить.
  — Вельможная парочка, — со знанием дела заключил коридорный. — Собирались тайком пожениться, а он удрал.
  Тем временем Франки катила по направлению к Стейверли, обуреваемая самыми противоречивыми чувствами.
  Почему Бобби Не вернулся в гостиницу? Тут могут быть только две причины: либо он напал на след, и след куда-то его увел, либо… либо что-то случилось. «Бентли» угрожающе вильнул, но Франки успела его выровнять.
  «Дура она, придумывает невесть что. Да что с ним могло случиться, просто напал на след… вот и все… ну да, напал на след.
  Но почему он не написал ни словечка, чтобы ее успокоить?
  Это объяснить труднее, но все-таки можно. Непредвиденные обстоятельства — не было времени или возможности… Бобби знал, что она. Франки, не переполошится из-за него. Все в порядке… должно быть в порядке».
  Дознание прошло как во сне. Там были и Роджер и Сильвия — в своем вдовьем трауре она была такой трогательной, такой прекрасной. Франки поймала себя на том, что восхищается ею, как восхищалась бы актрисой.
  Судебное разбирательство вели очень тактично. В здешних местах Бассингтон-Ффренчей любили и всячески старались щадить чувства вдовы и брата покойного.
  Франки и Роджер дали свои показания, доктор Николсон — свои, было предъявлено прощальное письмо покойного. Все закончилось очень быстро. Вынесенный вердикт гласил: «Самоубийство в состоянии крайней депрессии».
  «Обычный в таких случаях» вердикт, вспомнила она слова мистера Спрэга.
  Два «таких» случая — Сэвидж и Бассингтон-Ффренч…
  Два самоубийства в состоянии крайней депрессии. Нет ли… не может ли быть между ними какой-то связи?
  Что это безусловное самоубийство. Франки не сомневалась, ведь она была на месте трагедии. Версия Бобби о том, что это убийство, совершенно неприемлема. У доктора Николсона неопровержимое алиби — оно подтверждено самой вдовой.
  Франки и доктор Николсон задержались после того, как другие вышли. Коронер пожал Сильвии руку и выразил соболезнование.
  — Франки, дорогая, по-моему, для вас есть несколько писем, — сказала Сильвия. — Вы не возражаете, если я вас покину и пойду прилягу. Все это было так ужасно, — вздрогнув, добавила она и вышла из комнаты. Николсон пошел с ней, пробормотав что-то насчет успокоительного.
  Франки повернулась к Роджеру.
  — Роджер, Бобби исчез.
  — Исчез?
  — Да!
  — Где и как?
  Франки быстро, в нескольких словах, объяснила.
  — И с тех пор его не видели? — спросил Роджер.
  — Нет. Что вы об этом думаете?
  — Мне это не нравится, — сказал Роджер. У Франки упало сердце.
  — Вы не думаете, что…
  — О, возможно, все не так уж плохо, но… ш-ш, Николсон идет.
  Доктор вступил в комнату своей бесшумной походкой. Он потирал руки и улыбался.
  — Дознание прошло отлично, — сказал он. — В самом деле отлично. Доктор Дэвидсон был чрезвычайно тактичен и внимателен. Нам просто повезло с коронером.
  — Вероятно, — машинально ответила Франки.
  — От него очень многое зависит, леди Франсез. Как повести дознание — это всецело в руках коронера. У него широкие полномочия. Он может все усложнить, а может и облегчить — это как ему будет угодно. В данном случае все прошло превосходно.
  — В сущности, хороший спектакль, — резко сказала Франки.
  Николсон посмотрел на нее удивленно.
  — Я понимаю, что имеет в виду леди Франсез, — сказал Роджер. — Я и сам воспринял все именно так. Мой брат был убит, доктор Николсон.
  Роджер стоял за спиной доктора и не видел в отличие от Франки, что в глазах доктора мелькнул страх.
  — Я знаю, что говорю, — сказал Роджер, опередив Николсона, который собрался ответить. — Какие бы тут ни оглашали вердикты, я считаю произошедшее убийством. Те преступные твари, которые вынудили моего несчастного брата стать рабом страшного зелья, безусловно, убили его, не важно, что стрелял он сам.
  Он сделал шаг вперед, и теперь его пылающие гневом глаза смотрели на доктора.
  — Я намерен с ними расквитаться, — сказал он, и в его словах прозвучала угроза.
  Доктор Николсон, не выдержав его взгляда, опустил глаза. Он печально покачал головой.
  — Не могу с вами не согласиться. О пристрастии к наркотикам я знаю больше, чем вы, мистер Бассингтон-Ффренч. Заставить человека принимать наркотики и вправду страшное преступление.
  В голове у Франки уже роились разные идеи, и одна особенно настойчиво. «Нет, нет, — говорила она себе. — Это было бы слишком чудовищно. И однако… его алиби подтверждено только Сильвией. Но если так, то…»
  Она встряхнулась, услышав, что к ней обращается доктор Николсон:
  — Вы приехали на автомобиле, леди Франсез? На сей раз обошлось без несчастного случая?
  Франки вдруг почувствовала, до чего ненавистна ей его улыбочка.
  — Да, — ответила она. — По-моему, было бы просто обидно расходовать столько сил на несчастные случаи, не правда ли?
  Интересно, ей показалось или он и вправду заморгал глазами?
  — Наверное, на сей раз автомобиль вел ваш шофер?
  — Мой шофер исчез, — сказала Франки, посмотрев доктору прямо в глаза.
  — Что вы говорите…
  — В последний раз его видели, когда он шел к Грэнджу, — продолжала Франки. Николсон поднял брови.
  — В самом деле? Видимо, у меня на кухне имеется некая симпатичная приманка? — В его голосе слышалось приятное удивление. — Вот не знал.
  — Так или иначе, в последний раз его видели у Грэнджа, — сказала Франки.
  — Я смотрю, вы очень расстроены, — сказал Николсон. — Не надо так близко к сердцу принимать здешние слухи. Местным сплетникам доверять нельзя. Я слышал дичайшие истории. — Он сделал паузу и заговорил чуть тише:
  — До моих ушей докатилась даже история о том, что мою жену и вашего шофера видели вместе у реки. — Николсон снова выдержал паузу. — Я полагаю, он был очень способный молодой человек, леди Франсез.
  «Вот, значит, как, — подумала Франки. — Уж не собирается ли он делать вид, будто его жена сбежала с моим шофером? Вот, значит, какую игру он затеял?»
  — Хоукинс умен, чем выгодно отличается от всех прочих шоферов, — сказала она.
  — Я сразу это заметил, — сказал Николсон и обернулся к Роджеру:
  — Мне пора. Поверьте, я искренне сочувствую вам и миссис Бассингтон-Ффренч.
  Роджер пошел его проводить. Франки последовала за ними. На столике в холле лежали два адресованные ей письма. Одно — какой-то счет. Другое…
  У нее екнуло сердце.
  Другое надписано почерком Бобби.
  Николсон и Роджер стояли на пороге.
  Франки вскрыла конверт.
  
  «Дорогая Франки, я наконец-то напал на след. Как можно скорее отправляйся в Чипинг-Сомертон, я уже там. Лучше приезжай поездом, а не на автомобиле. „Бентли“ слишком бросается в глаза. Поездом не очень удобно, но доехать можно. Приезжай в дом под названием „Тюдоровский коттедж“. Я объясню тебе, как туда добраться. Дорогу ни у кого не спрашивай. (Тут следовали подробные указания.) Тебе все ясно? Никому не говори. (Эта фраза была жирно подчеркнута.) Ни единой душе.
  Всегда твой
  Бобби».
  
  Франки в волнении скомкала письмо. Значит, все в порядке. Ничего страшного с Бобби не произошло. Он напал на след — и надо же, какое совпадение, — на тот же след, что и она. Она уже побывала в Сомерсет-хаусе и ознакомилась с завещанием Джона Сэвиджа. Наследницей оказалась Роуз Эмили Темплтон, жена Эдгара Темплтона, проживающего в Тюдоровском коттедже в Чипинг-Сомертоне. И это опять же легко было соотнести с железнодорожным справочником в доме на Сент-Леонард-гарденз. Чипинг-Сомертон — одна из станций на той странице, которая была открыта. Значит, Кэймены уехали в Чипинг-Сомертон.
  Все понемногу становилось на свои места. Они с Бобби все ближе к цели.
  К ней подошел Роджер Бассингтон-Ффренч.
  — Есть что-нибудь интересное? — спросил он мимоходом.
  Франки смутилась. Конечно же, Бобби не имел в виду Роджера, когда заклинал ее никому не говорить?
  Но она вспомнила, как жирно было подчеркнуто это предупреждение, вспомнила и свои недавние чудовищные домыслы. Если ее догадка верна, Роджер, по простоте душевной, может нечаянно выдать их с Бобби. Нет, она ни в коем случае не станет намекать ему о своих подозрениях…
  — Нет. Ничего интересного, — только и сказала она.
  Еще до того, как кончатся эти сутки, ей придется горько пожалеть о своей предосторожности.
  А в следующие несколько часов она не раз каялась, что по настоянию Бобби не воспользовалась автомобилем. По прямой до Чипинг-Сомертона было не так уж и далеко, но ехать пришлось с тремя пересадками и при каждой в томительном ожидании сидеть на очередной провинциальной станции, для Франки с ее нетерпеливым характером все эти проволочки были просто невыносимы.
  И все же Бобби, наверное, в чем-то прав: в этой глухомани ее «бентли» и вправду слишком бросался бы в глаза.
  Объяснить Бассингтон-Ффренчам, почему она оставляет у них свой автомобиль, было не так просто, и она наскоро придумала что-то несусветное.
  Когда поезд Франки дотащился наконец до маленькой станции Чипинг-Сомертон, только-только начинало темнеть. Но Франки казалось, что уже чуть ли не полночь. Ей казалось, что эта поездка никогда не кончится.
  К тому же начинал накрапывать дождь — ей стало еще неуютней.
  Франки застегнула пальто до самого верху, под станционной лампой кинула последний взгляд на письмо Бобби и, осмотревшись, двинулась в путь.
  Благодаря разъяснениям Бобби она совсем не плутала. Впереди были видны огни селения. Франки свернула налево и по дорожке, ведшей на крутой холм, добралась до вершины, где была развилка. Франки пошла по правой тропе и, немного спустившись, увидела перед собой небольшие домики, а перед ними узенькую сосновую рощу — это была та самая деревушка, о которой писал Бобби. Она подошла к щеголеватой калитке и, чиркнув спичкой, увидела на ней надпись — «Тюдоровский коттедж». Вокруг не было ни души. Франки подняла щеколду и вошла внутрь ограды. Перед домом тоже росли сосны. Она притаилась среди деревьев, выбрав место, с которого хорошо был виден фасад. Потом, с чуть сильнее обычного бьющимся сердцем, она попыталась как можно натуральнее воспроизвести уханье совы. Прошло несколько минут — никого. Франки снова заухала.
  Дверь коттеджа отворилась, и на пороге появился человек в шоферской ливрее, он опасливо вглядывался во тьму. Бобби! Он поднял руку, приглашая войти, и скрылся в доме, оставив дверь открытой.
  Франки вышла из своего укрытия и направилась к дому. Ни в одном окошке не было света. Полная тишь и темнота.
  Франки осторожно переступила через порог и очутилась в темном коридоре. Она остановилась, вглядываясь в мрак.
  — Бобби? — прошептала она. И вдруг насторожилась. Почему ей так знаком этот запах — этот тяжелый, приторный запах?
  В тот миг, когда ее осенило — хлороформ! — сильные руки обхватили ее сзади. Она открыла рот, чтобы крикнуть, но на него шлепнули мокрую тряпку. Сладкий, неотвязный запах проник в ноздри. Она отчаянно боролась — изгибалась, выворачивалась, лягалась, но все напрасно — силы ее убывали. В ушах стоял гул, она чувствовала, что задыхается. А потом она потеряла сознание…
  Глава 28
  В последнюю минуту
  Когда Франки пришла в себя, первые ее ощущения были весьма отвратительны. Проснуться после того, как тебя усыпили хлороформом, — никому такого не пожелаешь. Она лежала на очень жестком деревянном полу, руки и ноги у нее были связаны. С трудом перевернувшись, она чуть не ударилась со всего размаху о разбитый ящик для угля. Потом она снова пыталась двигаться, преодолевая дурноту, но не очень-то получалось.
  Несколько минут спустя Франки смогла если не сесть, то хотя бы начать соображать.
  Где-то рядом послышался слабый стон. Она огляделась по сторонам. Судя по всему, она находилась в некой мансарде. Свет проникал только через слуховое окно в крыше, и сейчас его почти не было. Через несколько минут вообще стемнеет. К стене было прислонено несколько картин в сломанных рамках, еще имелась полуразвалившаяся кровать, несколько сломанных стульев и уже упоминавшийся угольный ящик.
  Похоже, стон доносился из угла.
  Веревки были затянуты не слишком крепко, и потому как-то можно было двигаться… Она поползла по пыльному полу.
  — Бобби! — вырвалось у нее.
  Да, это был Бобби, тоже со связанными руками и ногами. А рот его был обвязан тряпкой.
  Узел этой тряпки он как-то сумел ослабить. Франки как могла стала ему помогать, пользуясь тем, что путы на ее руках не были накрепко затянуты. В конце концов она содрала тряпку зубами.
  — Франки! — с трудом разлепив губы, слабо воскликнул Бобби.
  — Я рада, что мы опять вместе, — сказала Франки. — Но нас, похоже, облапошили.
  — Похоже, — угрюмо согласился Бобби, — что называется, «поймали на живца».
  — Как они тебя сцапали? — спросила Франки. — Уже после того, как ты мне написал?
  — Написал? Ничего я тебе не писал.
  — Не писал? — в ужасе воскликнула Франки, широко распахнув глаза. — Какая же я идиотка! И в письме еще весь этот вздор насчет того, чтобы я никому ни слова.
  — Послушай, Франки, давай я расскажу тебе обо всем, что со мной случилось — по порядку, а потом ты мне.
  Бобби описал свои приключения в Грэндже и их зловещий финал.
  — Очнулся я в этой проклятой дыре, — сказал он. — На подносе была кое-какая еда и питье. Я был ужасно голоден и сразу все съел и выпил. Туда, наверно, что-то подмешали, потому что я почти сразу уснул. Какой сегодня день?
  — Пятница.
  — А меня изволтузили в среду вечером. Черт подери, и все это время я был, можно сказать, без сознания. Ну теперь твоя очередь, Франки. Что с тобой-то приключилось?
  Франки подробно поведала обо всем, начав с того, что сумела выведать у почтенного мистера Спрэга, и до той минуты, когда увидела в дверном проеме человека в шоферской ливрее, абсолютно уверенная, что это он, Бобби.
  — А затем мне заткнули рот тряпкой, намоченной в хлороформе, — закончила она. — И… ох, Бобби, меня только что стошнило в угольный ящик!
  — До чего же ты ловкая. Франки, — добродушно сказал Бобби. — Прямо в ящик… И это со связанными руками, не говоря уже о прочем. Ну да ладно, давай думать, что будем делать дальше. Удача нам изменила, и теперь как-то надо выкручиваться.
  — Если б только я сказала Роджеру о твоем письме, — посетовала Франки. — И ведь хотела, да побоялась что-нибудь сделать не так…
  — А значит, никто не знает, где мы, — печально констатировал Бобби. — Милая моя Франки, ну и в скверную я тебя втянул историю.
  — Да, мы себя явно переоценили, — удрученно заметила Франки.
  — Одно я не могу понять: почему они сразу нас не прикончили, — задумчиво пробормотал Бобби. — Ведь для Николсона человека убить, что раз плюнуть.
  — У него свои планы, — сказала Франки, и по ее телу прокатилась легкая дрожь.
  — Нам тоже не мешало бы разработать что-нибудь вроде плана. Надо как-то выпутываться, Франки. Что будем делать?
  — А что, если покричать? — предложила Франки.
  — Можно, — сказал Бобби. — Вдруг кто мимо пойдет и услышит. Хотя на это надежда слабая, иначе Николсон и тебе бы засунул кляп. Погоди, погоди… у тебя руки связаны не так крепко, как у меня. Давай-ка попробую развязать веревки зубами.
  Следующие пять минут Бобби с таким напором вгрызался в узлы, что нельзя не помянуть добрым словом его дантиста.
  — Поразительно, как запросто все это получается в книжках, — сказал он, тяжело дыша от напряжения. — Боюсь, от всех моих стараний никакого толку.
  — Толк есть, — сказала Франки. — Рукам стало свободнее. Осторожно! Кто-то идет.
  Она откатилась от Бобби. Кто-то поднимался по лестнице тяжелыми, внушительными шагами. Под дверью вспыхнула полоска света. Потом послышался поворот ключа в замке, и дверь медленно отворилась.
  — Ну и как тут мои пташки? — донесся до них голос доктора Николсона.
  В одной руке он держал свечу, и хотя шляпа его была надвинута чуть ли не на нос, а фигуру скрывало свободного покроя пальто с поднятым воротником, его сразу выдавал этот ледяной голос… Бесцветные глаза поблескивали за толстыми стеклами очков…
  Он игриво покачал головой.
  — Так глупо попасться — это вас недостойно, дорогая моя леди, — сказал он.
  Оба пленника молчали. Да и что было говорить — все козыри в данный момент были на руках у Николсона.
  Он поставил свечу на стул.
  — Дайте-ка на всякий случай посмотрю, удобно ли вам.
  Он проверил узлы на веревках Бобби, одобрительно кивнул и подошел к Франки. Теперь он покачал головой.
  — Как мне справедливо напоминали в юности, пальцы появились раньше вилок — а зубами начали орудовать еще раньше, чем пальцами, — заметил он. — Я вижу, зубы вашего молодого друга изрядно потрудились.
  В углу стоял тяжелый со сломанной спинкой стул. Николсон поднял Франки, перенес на стул и крепко к нему привязал.
  — Не слишком неудобно, надеюсь? — поинтересовался он. — Ну, да это ненадолго.
  Франки обрела дар речи.
  — Что вы собираетесь с нами делать? — спросила она.
  Николсон прошел к двери и взял свечу.
  — Леди Франсез, вы все язвили по поводу того, что я слишком люблю несчастные случаи. Возможно, вы правы. Так или иначе я собираюсь отважиться на еще один несчастный случай.
  — Что это значит? — спросил Бобби.
  — Что значит? Ну так и быть, скажу. Леди Франсез Деруэнт, сидя за рулем своего автомобиля — ее шофер находится рядом, — ошибается поворотом и едет по заброшенной дороге, которая ведет к открытому карьеру. Автомобиль срывается вниз. Леди Франсез и ее шофер погибают.
  После недолгого молчания Бобби сказал:
  — Но мы можем и не погибнуть. Иной раз случаются осечки. Как тогда, в Уэльсе.
  — М-да, ваша сопротивляемость морфию поистине невероятна и очень, на мой взгляд, огорчительна, — сказал Николсон. — Но на сей раз можете не беспокоиться. Когда ваши тела обнаружат, и вы, и леди Франсез будете наверняка мертвы.
  Бобби невольно пробрала дрожь. Тон Николсона был каким-то странным — так, наверное, говорит художник, обдумывающий свой шедевр.
  «Все эти его фокусы доставляют ему удовольствие, — мелькнуло в голове у Бобби. — Это несомненно».
  Нет уж, он постарается больше не давать Николсону повода для удовольствия.
  — Вы совершаете ошибку, — небрежным тоном заметил он. — Особенно в отношении леди Франсез.
  — Да, — сказала Франки. — В вашей фальшивке вы написали, чтобы я никому ничего не говорила. Что ж, я сделала только одно исключение. Сказала Роджеру Бассингтон-Ффренчу. Ему все известно. И если со мной что-нибудь случится, он будет знать, чьих это рук дело. Лучше бы вам отпустить нас и побыстрее покинуть Англию.
  Николсон заговорил не сразу.
  — Блеф… вот как это называется.
  Он повернулся к двери.
  — А что с вашей женой, мерзавец вы этакий? — крикнул ему вслед Бобби. — Ее вы тоже убили?
  — Пока жива, — сказал Николсон. — Правда, не знаю, сколько ей еще осталось. Все зависит от обстоятельств.
  Он издевательски отвесил им изящный поклон.
  — Au revoir366, — сказал он. — Чтобы закончить необходимые приготовления, мне потребуется несколько часов. Так что успеете все обсудить. Чтобы не лишить вас этого удовольствия, я не стану затыкать вам рот. Ну что, оценили мое великодушие? А если вздумаете звать на помощь, я вернусь и приму соответствующие меры.
  Он ушел и запер за собой дверь.
  — Вранье, — сказал Бобби, — Сплошное вранье. Такого просто не может случиться.
  Однако сердце его говорило другое: «такое» вот-вот случится — с ним и с Франки.
  — В романах спасение приходит в самый последний момент, — сказала Франки, стараясь говорить бодрым голосом, будто на что-то еще надеялась. Но на самом деле она ни на что уже не рассчитывала. А уж если откровенно — она совсем пала духом.
  — Нет, это невозможно, — сказал Бобби, словно молил кого-то. — Это просто какое-то наваждение. Да и Николсон какой-то… ну какой-то ненастоящий. Хоть бы и нам кто-нибудь помог в последнюю минуту… но кто бы это мог сделать? Не представляю.
  — Ну почему я не сказала Роджеру, — всхлипнула Франки.
  — А может, Николсон все-таки поверил твоему, как он говорит, блефу? — осторожно предположил Бобби.
  — Едва ли. Уж слишком этот мерзавец умен.
  — Для нас-то он точно оказался слишком умен, — хмуро заметил Бобби. — Знаешь что мне кажется самым обидным?
  — Нет. Что?
  — Что даже теперь, когда нас вот-вот отправят на тот свет, мы так и не выяснили, кто такой Эванс.
  — Давай спросим Николсона, — предложила Франки. — Знаешь… последняя воля приговоренных к казни… Он не может нам в этом отказать. Мне тоже было бы обидно — умереть, так ничего и не узнав.
  После недолгого молчания Бобби сказал:
  — Как по-твоему, нам стоит звать на помощь… это хоть какой-то шанс. Других, похоже, не предвидится.
  — Пока погоди, — сказала Франки, — Во-первых, едва ли кто-нибудь нас услышит… он не стал бы так рисковать… а во-вторых, когда вот так сидишь и ждешь, что тебя вот-вот прикончат, так хочется с кем-нибудь поговорить… Бобби, иначе я просто не выдержу… Давай не будем кричать до самой последней минуты. Так… так здорово, что ты рядом и я могу… поговорить с тобой. — Ее голос чуть дрогнул.
  — Я втянул тебя в жуткую историю. Франки.
  — О, пожалуйста, не переживай. Попробовал бы ты меня не втянуть… Я сама все это затеяла… Как ты думаешь, Бобби, ему действительно удастся? Ну… с нами расправиться?
  — Весьма вероятно. Он ведь чудовищно умен и изворотлив.
  — Бобби, теперь-то ты веришь, что это он убил Генри Бассингтон-Ффренча?
  — Ну если у него была такая возможность…
  — Была… при одном условии — что Сильвия Бассингтон-Ффренч его сообщница.
  — Франки!
  — Понимаю. Я тоже ужаснулась, когда мне это пришло в голову. Но все сходится. Почему она не замечала столь очевидных вещей, когда дело касалось ее мужа, почему так упрямилась, когда мы ее уговаривали направить Генри не в Грэндж, а в какую-нибудь другую лечебницу. К тому же, когда раздался выстрел, она была в доме…
  — Возможно, она сама и стреляла.
  — Ну что ты, нет!
  — Почему нет! А потом отдала ключ от кабинета Николсону, чтобы тот сунул его в карман Генри.
  — Бред какой-то, — сказала Франки безнадежным тоном. — Будто смотришь в кривое зеркало. Вполне нормальные, приятные люди вдруг оказываются злодеями. Нет, ведь должно быть что-то, что отличало бы преступников от приличных людей — например, форма бровей, или ушей, или что-то еще.
  — Господи! — вдруг воскликнул Бобби.
  — Ты что?
  — Франки, тот тип, который к нам сюда приходил, — не Николсон.
  — Ты что, с ума сошел? Кто же еще?
  — Не знаю… только не Николсон. Я чувствовал… я все время чувствовал, что тут что-то не то, но никак не мог сообразить, и только теперь, когда ты сказала про уши, вспомнил… Когда я в тот вечер наблюдал за Николсоном через окно, то обратил внимание на его уши — мочки у него полностью срослись с щеками. А у этого типа мочки вовсе не такие.
  — Но что это значит? — упавшим голосом спросила франки.
  — То, что это был очень умелый актер, выдававший себя за Николсона.
  — Но почему… и кто это мог быть?
  — Бассингтон-Ффренч, — прошептал Бобби. — Роджер Бассингтон-Ффренч. Мы сразу все точно вычислили, а потом — вот идиоты-то — сами себя запутали, пошли по неверному следу.
  — Бассингтон-Ффренч, — прошептала Франки. — Должно быть, это и правда он. Ведь когда я намекнула Николсону на его причастность ко всем этим несчастным случаям, при этом присутствовал только Роджер.
  — Значит, так оно и есть, — сказал Бобби. — У меня еще была какая-то надежда, что Роджер Бассингтон-Ффренч каким-то чудом разыщет нас, но теперь надеяться не на что. Руки и ноги у нас с тобой накрепко связаны. Мойра — тоже узница. А больше никто не знает, где мы. Стало быть, игра окончена.
  Едва Бобби договорил, над их головами послышался какой-то шум. И тотчас из слухового окошка кто-то с ужасающим треском свалился в комнату.
  В кромешной тьме ничего нельзя было разглядеть.
  — Что за черт… — начал Бобби. Из-под осколков донесся голос:
  — Б-б-б-бобби.
  — Черт меня подери! — воскликнул Бобби. — Да это же Бэджер!
  Глава 29
  Рассказ Бэджера
  Нельзя было терять ни минуты. Этажом ниже уже слышались какие-то звуки.
  — Да скорее же, балбес ты эдакий! — нервничал Бобби. — Стащи с меня башмак! Не спорь и ни о чем не спрашивай! Как-нибудь его сдерни и швырни на середину комнаты, а потом марш под кровать! Да живее, ты!
  По лестнице кто-то поднимался. В замке заскрипел ключ.
  На пороге со свечой в руке появился поддельный Николсон.
  Он увидел Бобби и Франки в прежнем положении, но на полу посреди комнаты появилась куча битого стекла, а посреди нее башмак!
  Николсон перевел удивленный взгляд с башмака на Бобби. Левая нога Бобби была разута.
  — Ловко, мой юный друг, очень ловко, — сухо сказал он. — Вы настоящий акробат.
  Он проверил веревки, которыми Бобби был связан, и сделал еще несколько узлов. Потом с любопытством на него посмотрел.
  — И как это вы исхитрились добросить башмак до окна? Просто невероятно. В вас есть что-то от Гудини367, мой друг.
  Бросив подозрительный взгляд на обоих узников и на разбитое слуховое окно, лже-Николсон, пожав плечами, вышел.
  — Бэджер, давай сюда!
  Бэджер вылез из-под кровати. У него был с собой складной нож, и он очень споро освободил Бобби и Франки от пут.
  — Так-то оно лучше, — сказал Бобби, потягиваясь. — Ух! Я весь задеревенел! Ну, Франки, что ты скажешь насчет нашего дружка Николсона?
  — Да, ты прав, — сказала Франки. — Это Роджер Бассингтон-Ффренч. Теперь я это точно поняла. Но все равно, как он здорово копирует Николсона.
  — Все дело только в голосе и пенсне, — сказал Бобби.
  — В Оксфорде я учился с одним Бассингтон-Ффренчем, — сказал Бэджер. — К-к-классно всех изображал. Однако малый был с дрянцой. Скверная с ним вышла история — п-п-подделал на чеке подпись своего п-п-па-паши. П-п-правда, старик это з-з-замял.
  Бобби и Франки в тот же миг невольно подумали об одном и том же: Бэджер, которого они так боялись посвящать в свои дела, оказывается, мог бы сообщить им весьма немаловажные факты.
  — Подделал подпись, — задумчиво сказала Франки. — То письмо от твоего имени, Бобби, было мастерски подделано. Интересно, откуда у него образец твоего почерка?
  — Если он в сговоре с Кэйменами, то, вероятно, видел мое письмо, ну то, насчет Эванса.
  Тут подал голос Бэджер:
  — Ч-ч-что будем делать д-д-дальше? — жалобно спросил он.
  — Займем удобную позицию за дверью, — сказал Бобби. — И когда наш приятель вернется, а будет это, сдается мне, не так уж скоро, накинемся на него и устроим ему сюрпризец, который он запомнит надолго. Что скажешь на это, Бэджер? Ты готов?
  — О, вполне.
  — А ты, Франки, как услышишь его шаги, сразу садись на стул. Он увидит, что ты на месте, и, ничего не подозревая, войдет.
  — Хорошо, — сказала Франки. — А как только вы с Бэджером его повалите, я сразу к вам на помощь — укушу его за лодыжку или еще что-нибудь придумаю.
  — Как это по-женски, — одобрительно произнес Бобби. — А теперь давайте сядем на пол поближе друг к другу и послушаем Бэджера. Я хочу знать, благодаря какому чуду он свалился нам на головы.
  — В-в-видишь ли, когда ты уехал, я оказался в довольно затруднительном п-п-положении.
  Он замолчал. Мало-помалу они выудили у него все: то была целая повесть о долгах, кредиторах и судебных исполнителях — драма в обычном для Бэджера духе. Бобби не оставил ему никакого адреса, сказал только, что поведет «бентли» в Стейверли. Вот Бэджер и поехал в Стейверли.
  — П-п-подумал, может, у т-т-тебя найдется для меня п-п-пятерка, — объяснил он.
  Бобби ощутил укол совести. Он приехал в Лондон, чтобы помочь другу в его рискованном предприятии, а сам вскоре вероломно его бросил, ринувшись вместе с Франки на поиски преступника. И даже теперь верный Бэджер ни словом его не попрекнул.
  Бэджер никоим образом не хотел подводить Бобби в его таинственных делах, но полагал, что такой автомобиль, как зеленый «бентли», в небольшом Стейверли нетрудно будет отыскать и без чьей-либо помощи.
  По правде сказать, он натолкнулся на него еще до того, как приехал в Стейверли, — «бентли» стоял у какой-то пивной, и в нем никого не было.
  — В-в-вот я и подумал, дай-ка устрою тебе сюрприз, понимаешь? Смотрю, на заднем сиденье валяются какая-то одежка, тряпки, а вокруг никого. Я влез в автомобиль и прикрылся всем этим тряпьем. Сейчас, думаю, Бобби просто обалдеет.
  А на самом деле произошло вот что: из пивной вышел шофер в зеленой ливрее, и Бэджер, вглядевшись в него из своего укрытия, просто обомлел — это был совсем не Бобби. Ему показалось, правда, что он где-то уже видел этого малого, но вспомнить, кто это, он не мог. Тот сел за руль и поехал.
  Бэджер попал в абсолютно дурацкое положение и не знал, как ему теперь выкрутиться. Всякие объяснения да извинения — дело непростое, и особенно, если объясняться предстоит с человеком, который ведет автомобиль со скоростью шестьдесят миль в час. Бэджер решил затаиться, а когда автомобиль остановится, незаметно улизнуть.
  Автомобиль наконец приехал сюда, к Тюдоровскому коттеджу. Шофер завел его в гараж, но, уходя, захлопнул дверь, и Бэджер стал вроде как узником. В стене было небольшое оконце, и примерно полчаса спустя Бэджер увидел в него, как появилась Франки, сначала она пряталась за сосенками, затем как-то странно заухала и… вошла в дом.
  Все это здорово Бэджера озадачило. Он сразу почуял что-то неладное. На всякий случай он решил хорошенько оглядеть все вокруг и попробовать разобраться в том, что тут происходит. Воспользовавшись разбросанными в гараже инструментами, он сумел отпереть дверь и отправился на разведку. На первом этаже все окна были закрыты ставнями, но он подумал, что, если взобраться на крышу, можно заглянуть в кое-какие окна верхнего этажа. Попасть на крышу было несложно: вдоль стены гаража шла вверх очень даже удобная для этого труба, по ней он залез на крышу гаража, а оттуда на крышу коттеджа. Там он осторожненько подполз к слуховому окошку… а далее собственный вес Бэджера довершил остальное и… привел его, так сказать, к искомому объекту…
  Бэджер закончил наконец свое повествование, и Бобби с облегчением вздохнул.
  — И все-таки это чудо… что ты здесь — чудо из чудес! — благоговейно произнес он. — Если бы не ты, дружище, через час, не позже, мы с Франки превратились бы в парочку холодненьких трупиков.
  Он коротко поведал Бэджеру об их с Франки действиях. Однако незадолго до финала ему пришлось прервать свой рассказ.
  — Кто-то идет. Франки, давай быстрее на место. Преподнесем нашему лицедею хорошенький сюрприз.
  Франки с несчастным видом устроилась на сломанном стуле. Бэджер и Бобби спрятались за дверью.
  Шаги раздавались все ближе, ближе — вот под дверью показалась полоска света, в замке повернулся ключ — дверь распахнулась. Свеча высветила удрученно поникшую на стуле Франки. Их тюремщик переступил порог.
  И тут на него с ликованием накинулись Бэджер и Бобби.
  Дальше все было сделано быстро и довольно лихо. Не ожидавший нападения, противник был сбит с ног, выпавшую из его рук свечу подхватила Франки, и через несколько секунд дружная троица уже взирала со злорадством на свою жертву, крепко связанную теми же веревками, которыми совсем недавно были связаны Бобби и Франки.
  — Добрый вечер, мистер Бассингтон-Ффренч, — сказал Бобби. Торжество, звучавшее в его голосе, было несколько жестоким, но кто решился бы его упрекнуть? — Славная ночка для похорон!
  Глава 30
  Спасение
  Человек, лежащий на полу, глядел на них во все глаза. Пенсне его слетело, шляпа тоже. Дальше скрываться было совершенно бесполезно. На бровях его еще виднелись остатки грима, но все остальное было принадлежностью довольно симпатичной и глуповатой физиономии Роджера Бассингтон-Ффренча.
  Он заговорил — теперь уже своим собственным приятным голосом, так, будто бы разговаривал сам с собой:
  — Нет, это просто замечательно. Знал ведь, отлично знал, что, если человек связан, как были связаны вы, не может он кинуть башмак в слуховое окошко. Но башмак валялся среди битого стекла, и я решил, будто он и есть причина погрома. Я подумал еще, что порою происходят-таки на свете совершенно невозможные вещи. Что ж, пришлось еще раз поплатиться за свою умственную ограниченность — и самым необычным образом.
  Никто не отозвался на его сентенции, и он продолжил все тем же глубокомысленным тоном:
  — Выходит, в конце концов победа осталась за вами. Что для меня совершенно неожиданно и весьма прискорбно. Я-то думал, что сумел всех одурачить.
  — Вы и сумели, — сказала Франки. — Это ведь вы подделали письмо от Бобби?
  — Хоть в этом имею талант, — скромно ответил Роджер.
  — А с Бобби вы что сделали?
  Роджер чарующе улыбнулся. Похоже, он получал истинное удовольствие оттого, что раскрывал свои карты.
  — Я знал, что он отправится в Грэндж. Оставалось только подкараулить его в кустах у дорожки. Когда он ретировался после своего злосчастного падения с дерева, я оказался как раз у него за спиной. Конечно, выждал, пока уляжется суматоха, а потом хватил его по затылку мешком с песком. Он и отключился. Оставалось только дотащить бедолагу до моего автомобиля, впихнуть на заднее сиденье и привезти сюда. Еще до рассвета я опять был дома.
  — А с Мойрой что? — строго спросил Бобби. — Куда вам удалось заманить ее?
  Роджер усмехнулся. Похоже, вопрос его позабавил.
  — Умение подделывать почерк — очень полезный дар, дорогой мой Джоунз, — сказал он.
  — Мерзавец, — вырвалось у Бобби.
  Тут вмешалась Франки, которую все еще мучило любопытство, а их узник, кажется, был в настроении и готов отвечать на любые вопросы.
  — Почему вы прикинулись доктором Николсоном? — спросила она.
  — И правда, почему? — спросил Роджер вроде бы самого себя. — Отчасти, наверно, потому, что мне было интересно, сумею ли я обвести вокруг пальца вас обоих. Вы так были уверены, что все это натворил бедняга Николсон. — Роджер рассмеялся, и Франки покраснела. — И только потому, что он со свойственной ему спесивостью устроил вам форменный допрос по поводу вашей автомобильной катастрофы. Это у него пунктик, которым он всех изводит, — докопаться буквально до каждой мелочи.
  — Значит, на самом деле он тут совершенно ни при чем? — медленно проговорила Франки.
  — Чист, как дитя во чреве матери, — сказал Роджер. — Но мне он сослужил добрую службу. Привлек мое внимание к вашей пресловутой катастрофе. Это и еще один эпизод навели меня на мысль, что вы отнюдь не то простодушное существо, каким поначалу мне показались. А потом, когда однажды утром вы звонили, я стоял рядом и услышал, как ваш шофер назвал вас «Франки». У меня завидный слух. Я тут же сказал, что хотел бы поехать с вами в Лондон — вы согласились, но так явно обрадовались, когда я передумал. А потом… — Он замолчал и, как мог, пожал связанными плечами. — Потом было довольно забавно наблюдать, как вы себя накручиваете насчет Николсона. Он безобидный старый осел, но и впрямь выглядит эдаким суперзлодеем от науки — совсем как персонаж фильма ужасов. Я подумал, почему бы мне не поддержать это заблуждение. Однако никому не дано знать, как все обернется. Даже очень тщательно разработанные планы могут рухнуть, о чем свидетельствует мое теперешнее весьма незавидное положение.
  — Одно вы непременно должны мне открыть, — сказала Франки. — Я просто умираю от любопытства. Кто такой Эванс?
  — О! — сказал Бассингтон-Ффренч. — Так вам это неизвестно?
  Он усмехнулся, а потом даже расхохотался.
  — Забавно, — сказал он. — Каким же дураком иногда бываешь.
  — Вы имеете в виду нас? — спросила Франки.
  — Нет, — ответил Роджер. — На сей раз себя. Знаете, пожалуй, я не скажу вам, кто такой Эванс. Пусть это останется моим маленьким секретом.
  Вот ведь как все обернулось. Они одержали верх над Бассингтон-Ффренчем, и тем не менее он не дал им насладиться победой. Их узник даже теперь, будучи связанным по рукам и ногам, оставался хозяином положения.
  — А позвольте полюбопытствовать, каковы ваши дальнейшие планы? — спросил он.
  О планах никто еще не успел подумать. Бобби неуверенно пробормотал что-то насчет полиции.
  — Очень мудрое решение, — весело заметил Роджер. — Скорее им звоните. Надо полагать, мне предъявят обвинение в похищении. Тут уж не отвертишься. — Он глянул на Франки. — Так и заявлю: был ослеплен преступной страстью.
  Франки покраснела.
  — А как насчет покушения на убийство? — спросила она.
  — Дорогая моя, у вас нет улик. Ни единой улики. Сами хорошенько подумайте — ведь ни одной.
  — Бэджер, — сказал Бобби, — ты лучше оставайся здесь и не спускай с него глаз. А я пойду вызову полицию.
  — Ты поосторожнее, Бобби, — сказала Франки. — Мы ведь не знаем, сколько их здесь в доме.
  — Кроме меня, никого, — сказал Роджер. — Предпочитаю все делать сам.
  — Так я вам и поверил, — угрюмо огрызнулся Бобби. Он наклонился и потянул узлы — крепки ли.
  — Все в порядке, надежней некуда. Думаю лучше нам держаться всем вместе. А дверь запрем, — сказал он.
  — А вы очень недоверчивы, приятель, верно? — сказал Роджер. — Кстати, у меня в кармане пистолет. Мне он в моем теперешнем положении вроде бы ни к чему, а вам было бы поспокойнее.
  Не обращая внимания на его издевательский тон, Бобби наклонился и извлек из кармана Роджера пистолет.
  — Очень любезно с вашей стороны, — сказал он. — Признаться, с ним мне и впрямь будет поспокойнее.
  — Вот и славно, — сказал Роджер, — Он, между прочим, заряжен.
  Бобби взял свечу, и все трое гуськом вышли из мансарды, оставив Роджера на полу.
  Бобби запер дверь и сунул ключ в карман. Пистолет он держал в руке.
  — Я пойду впереди, — сказал он. — Сейчас надо действовать наверняка и не испортить все дело.
  — С-с-странный он малый, а? — заметил Бэджер и кивнул в сторону запертой двери.
  — Умеет достойно проигрывать, ничего не скажешь, — отозвалась Франки, которая даже теперь не могла не восхищаться Роджером Бассингтон-Ффренчем, настолько он был обаятелен и незауряден.
  Довольно шаткие ступени привели их на лестничную площадку. Вокруг стояла тишина. Бобби перегнулся через перила. Внизу, в холле, он увидел телефон.
  — Давайте-ка заглянем в эти комнаты, — сказал он. — Как бы нас не захватили врасплох.
  Бэджер одну за другой распахнул все двери. Там оказались четыре спальни, в трех — никого, а в четвертой на кровати они увидели худенькую фигурку.
  — Да это же Мойра! — воскликнула Франки. Они протиснулись в комнату. Мойра лежала, точно мертвая, только грудь чуть приподнималась и опускалась.
  — Она что, спит? — спросил Бобби.
  — Видимо, она под действием наркотика, — предположила Франки.
  Она огляделась. На столике у окна на небольшом эмалированном подносе лежал шприц. Там же стояла небольшая спиртовка, рядом — игла, какими обычно делают инъекции.
  — По-моему, особой опасности нет, — сказала Франки. — Но все же необходимо доставить сюда доктора.
  — Телефон в холле, — сказал Бобби.
  Они побежали вниз — в холл. Франки со страхом подумала, что телефонные провода могут быть перерезаны, но нет — все целы. Они сразу дозвонились до полицейского участка, но вот объяснить, что произошло, оказалось куда сложнее. Местная полиция явно приняла их звонок за обыкновенный розыгрыш.
  Однако в конце концов полицейские поверили, что Бобби совсем не до шуток, и он со вздохом облегчения повесил трубку. В разговоре он объяснил, что к тому же здесь необходима помощь врача, и констебль обещал его доставить.
  Через десять минут у дома остановился автомобиль с инспектором, констеблем и неким пожилым джентльменом, в профессии которого не могло быть ни малейшего сомнения.
  Их встретили Бобби и Франки и, наспех все объяснив, повели в мансарду. Бобби отпер дверь — и, ошеломленный, застыл на пороге. Посреди комнаты на полу он увидел кучу веревочных обрывков. Кровать стояла теперь под разбитым смотровым окном, и на ней высился стул.
  Роджера Бассингтон-Ффренча и след простыл.
  Бобби, Роджер и Франки стояли, точно громом пораженные.
  — Вот уж кто действительно переплюнул самого Гудини, — сказал Бобби. — Как он сумел разрезать веревки, черт побери?
  — Значит, у него в кармане был нож, — сказала Франки.
  — Но все равно, как он смог? У него обе руки были связаны за спиной.
  Инспектор кашлянул. Его прежние сомнения вернулись: теперь он был почти уверен, что молодые люди просто решили развлечься.
  Франки и Бобби пустились в пространные объяснения, но чем дальше, тем их рассказ звучал все менее правдоподобно.
  Выручил их доктор.
  Его повели в комнату, где лежала Мойра, и он тотчас объявил, что ей вкололи морфий или какой-то препарат с опием. Ничего особо опасного в ее состоянии он не находил, полагая, что она проснется сама часов через пять, однако предложил отвезти ее в хорошую частную лечебницу, находившуюся неподалеку.
  Бобби и Франки согласились — что им еще оставалось. Они назвали инспектору свои имена, дали адреса (причем Франки он явно не поверил), и им было дозволено покинуть Тюдоровский коттедж. Что они и сделали с помощью инспектора, который подвез их до сельской гостиницы «Семь звезд».
  Чувствуя на себе настороженные взгляды постояльцев, они поспешили скрыться в своих номерах: Бобби и Бэджер в двухкомнатном, а Франки в совсем крохотном однокомнатном.
  Уже через несколько минут в дверь Бобби постучали. На пороге стояла Франки.
  — Мне кое-что пришло в голову, — сказала она. — Если этот болван инспектор все еще нам не верит, я могу доказать ему хотя бы то, что меня усыпили хлороформом.
  — Вот как? И где же ты добудешь свои доказательства?
  — В корзинке для угля.
  Глава 31
  Франки задает вопрос
  Измученная всеми этими треволнениями, Франки проснулась поздно. В половине одиннадцатого она спустилась в гостиничную кофейню и увидела, что Бобби ее уже ждет.
  — Привет, Франки, ну наконец-то…
  — Ох, Бобби, милый, позволь хоть оглядеться. — Франки опустилась на стул.
  — Что будешь есть? У них треска, яйца, бекон и холодная ветчина.
  — Мне только тост и некрепкий чай, — с нарочитой неспешностью ответила Франки. — С чего это ты стал таким энергичным?
  — Должно быть, он слишком сильно огрел меня по загривку. Это здорово встряхнуло мои ленивые мозги. Я полон сил и блестящих идей и рвусь в бой.
  — Ну, и чего же ты ждешь? — вяло отозвалась Франки.
  — Не жду, а действую. Между прочим, побывал у инспектора Хэммонда. Побеседовали с ним полчасика. Пусть пока думает, что это розыгрыш.
  — Ох, ну что ты, Бобби…
  — Я же сказал «пока». Мы должны докопаться до сути, Франки. Мы на верном пути, и надо двигаться дальше. Нам ведь не нужно, чтобы Роджера Бассингтон-Ффренча обвинили всего лишь в похищении. Нам нужно, чтобы ему предъявили обвинение в убийстве.
  — И мы этого добьемся, — сказала Франки, сразу воспрянув духом.
  — Вот так-то лучше, — добродушно проворчал Бобби. — Выпей еще чаю.
  — А как Мойра?
  — Пришла в себя, но нервы у нее совсем никуда. По-моему, она отчаянно испугана. Она поехала в Лондон, в лечебницу на Куинс Гейт368. Говорит, там ей будет спокойнее. Здесь ей было слишком страшно.
  — Она никогда не отличалась особым мужеством, — сказала Франки.
  — Ну, положим, любой на ее месте был бы испуган, зная, что где-то поблизости разгуливает на свободе убийца, да еще такой затейник, как Бассингтон-Ффренч.
  — Ее он убивать не собирается. Ему нужны мы.
  — Сейчас ему не до нас, он, вероятно, слишком занят собственной персоной, — сказал Бобби. — А нам тем временем непременно надо докопаться до сути. Началось все, наверное, со смерти Сэвиджа и с его завещания. Что-то здесь не так. Либо завещание подделано, либо Сэвиджа убили, в общем — что-нибудь в этом роде.
  — Если к этому причастен Бассингтон-Ффренч, вполне вероятно, что завещание подделано, — задумчиво сказала Франки. — Похоже, он по этой части мастак.
  — Скорее всего тут и подлог и убийство. Надо разобраться.
  Франки кивнула.
  — Когда я читала завещание, то делала для себя кое-какие заметки. Свидетелями были Роуз Чадли, кухарка, и Альберт Миир, садовник. Их легко найти. А составили его поверенные из «Элфорд и Ли» — по словам мистера Спрэгга, фирмы весьма почтенной.
  — Прекрасно, отсюда и начнем. Ты займись поверенными. Ты из них вытянешь больше, чем я. А я поохочусь за Роуз Чадли и Альбертом Мииром.
  — А как же Бэджер?
  — Бэджер никогда не встает раньше двенадцати, так что можешь о нем не беспокоиться.
  — Надо помочь ему навести порядок в его делах, — сказала Франки. — Он ведь как-никак спас мне жизнь.
  — Только они мигом опять запутаются, — сказал Бобби. — Ох, кстати, что скажешь об этом?
  Он протянул ей какую-то грязную картонку. Но оказалось, что это фотография.
  — Мистер Кэймен, — тотчас узнала Франки. — Откуда она у тебя?
  — Нашел вчера вечером — валялась за телефоном.
  — Ну теперь мне совершенно ясно, кто такие мистер и миссис Темплтон. Погоди-ка.
  К ним как раз подошла официантка, принесла тост. Франки выложила фотографию на столик.
  — Вы знаете, кто это? — спросила она. Чуть склонив голову набок, официантка глянула на фотографию.
  — Этого джентльмена я точно видела, да только не вспомню, кто такой. А-а! Сдается мне, это владелец Тюдоровского коттеджа, мистер Темплтон. Сейчас их нету, кажется, уехали куда-то за границу.
  — Что он за человек? — спросила Франки.
  — По правде сказать, не знаю. Они нечасто сюда хаживали. Иной раз в субботу, под вечер. Их мало кто видел. Миссис Темплтон очень приятная леди. Но они владели Тюдоровским коттеджем недолго, с полгода, а потом умер один очень богатый джентльмен и оставил миссис Темплтон все свои деньги, они и уехали жить за границу. А только коттедж они не продали. По-моему, на выходные они его сдают. Но при таких-то деньгах сами, наверно, никогда в нем жить не станут.
  — У них кухарка была, Роуз Чадли, верно? — спросила Франки.
  Но, похоже, кухарки девушку не интересовали. Вот то, что богатый джентльмен оставил в наследство кучу денег, это конечно же будоражило воображение… Нет, про кухарку она не знает, ответила она и ушла, унося пустой поднос.
  — Все очень просто, — сказала Франки, — Кэймены решили сюда не возвращаться, но держат коттедж для своей шайки.
  Бобби предложил распределить, что кому делать дальше — так и договорились. Франки сделала кое-какие покупки, привела себя в порядок и укатила на своем «бентли», а Бобби отправился на розыски садовника Альберта Миира.
  Встретились они в полдень.
  — Ну? — спросил Бобби. Франки покачала головой.
  — О подделке не может быть и речи. — Она была явно огорчена. — Я разговаривала с мистером Элфордом, очень приятный джентльмен. Он уже кое-что прослышал о наших делах прошлой ночью и жаждал узнать подробности. Здешняя жизнь небогата событиями. В общем, я постаралась говорить убедительно, и скоро он уже смотрел на все происшедшее моими глазами. Потом я завела речь о Сэвидже — сказала, будто встретила каких-то его родственников, и они мне намекнули, что завещание поддельное. Тут мой старичок взбеленился — об этом не может быть и речи! Завещание не было прислано по почте, ничего похожего. Он встретился с самим мистером Сэвиджем, и тот настоял, чтобы он составил завещание немедленно. Мистер Элфорд хотел уехать и сделать все по правилам — ну знаешь, у этих поверенных заведено: писанина, писанина, и все неизвестно о чем…
  — Нет, не знаю, — сказал Бобби. — Мне не приходилось писать завещание.
  — А мне приходилось, дважды. Второй раз сегодня утром. Мне нужен был предлог для встречи со своим поверенным.
  — И кому же ты все оставила?
  — Тебе.
  — Не очень-то благородно с твоей стороны… Если Роджеру Бассингтон-Ффренчу все-таки удастся с тобой разделаться, то повесят за это скорее всего меня!
  — Да, мне это в голову не приходило, — улыбнулась Франки. — Ну, короче говоря, мистер Сэвидж так нервничал, так был взвинчен, что мистер Элфорд тотчас составил завещание. Служанку и садовника пригласили в качестве свидетелей. А мистер Элфорд забрал его на хранение.
  — Да, похоже, подделкой тут не пахнет, — согласился Бобби.
  — Конечно. Какая уж тут подделка, если человек при тебе ставит свою подпись. Что же до убийства, теперь об этом будет трудно что-нибудь узнать. Доктор, которого тогда пригласили, уже успел умереть. Тот, которого мы видели вчера, здесь совсем недавно, всего месяца два.
  — Что-то многовато у нас покойников, — сказал Бобби.
  — Как, а кто еще умер?
  — Альберт Миир.
  — По-твоему, их всех убрали?
  — Ну, это уж было бы слишком. Все-таки этому бедняге Альберту Мииру было уже семьдесят два.
  — Ну, хорошо, — сказала Франки. — Будем считать, что он умер своей смертью. А что у тебя с Роуз Чадли?
  — Она, слава Богу, жива. После того, как она рассталась с Темплтонами, она нашла себе место на севере Англии, но потом вернулась и вышла замуж за человека, с которым «гуляла», как принято у них говорить, семнадцать лет. К сожалению, она с придурью. И, похоже, ни о ком ничего не помнит. Может, ты попытаешься выудить у нее что-нибудь еще?
  — Попробую, — сказала Франки. — Я с такими умею общаться. Кстати, а где Бэджер?
  — Боже милостивый! — воскликнул Бобби. — Совсем про него забыл.
  Он встал, вышел из комнаты и через несколько минут вернулся.
  — Он до сих пор спал, — объяснил Бобби. — Теперь встает. Горничная звала его, кажется, раза четыре, но все напрасно.
  — Что ж, пойдем повидаем твою чокнутую, — сказала Франки, вставая. — А заодно куплю зубную щетку, ночную рубашку, губку и прочее — хочется снова почувствовать себя человеком. Ночью мне было не до того. Я сразу сдернула с себя платье и рухнула на постель — до того была измучена.
  — Понятно, — сказал Бобби. — Я тоже.
  — Ну так веди меня к ней, к этой Роуз Чадли. Роуз Чадли, ныне именуемая миссис Прэт, жила в маленьком коттедже, переполненном мебелью и фарфоровыми собачками. У нее было угрюмое туповатое лицо и рыбьи глаза да еще и гнусавый голос.
  — Вот видите, я опять к вам, — игриво сказал Бобби. Миссис Прэт в ответ лишь громко сопела и тупо переводила взгляд с одного на другого.
  — О, вы ведь знали миссис Темплтон? — с жаром начала Франки.
  — Да, мэм…
  — Она ведь теперь живет за границей, — продолжала Франки, делая вид, что она близкая знакомая Темплтонов.
  — Да, говорят, — подтвердила миссис Прэт.
  — Вы у нее служили, верно?
  — Чего-чего, мэм?
  — Я говорю, вы служили у миссис Темплтон, — медленно и очень четко повторила Франки.
  — Да как сказать, мэм. И всего-то два месяца.
  — А-а, я думала куда дольше.
  — Это Глэдис, мэм. Горничная. Она у них с полгода служила.
  — Значит, обе вы там служили?
  — Ну да. Она горничная была, а я кухарка.
  — А когда мистер Сэвидж умер, вы еще служили?
  — Не пойму, мэм. Это вы про что, мэм?
  — Это при вас мистер Сэвидж умер?
  — Мистер Темплтон не помер… Нет, ничего такого я не слыхала. Просто уехал за границу.
  — Мы говорим не о мистере Темплтоне, а о мистере Сэвидже, — не выдержал Бобби.
  Миссис Прэт глянула на него непонимающим взглядом.
  — Тот самый джентльмен, который оставил миссис Темплтон кучу денег, — сказала Франки.
  На лице миссис Прэт мелькнул наконец проблеск понимания.
  — А и впрямь, мэм, джентльмен, про кого дознание было.
  — Вот-вот, — подхватила Франки, обрадованная своим успехом. — Он ведь часто к ним наезжал?
  — Не могу сказать, мэм. Я тогда только поступила. Должно, Глэдис знает.
  — Но ведь вам пришлось засвидетельствовать его завещание, верно?
  Миссис Прэт тупо на нее поглядела.
  — Вас позвали, и он при вас подписал какую-то бумагу, и вам самой тоже пришлось ее подписать.
  — Опять проблеск понимания в глазах.
  — И впрямь, мэм. И меня, и Альберта позвали. Я ничего такого никогда не делала, и не понравилось мне это. Я тогда и Глэдис сказала: не по мне это — какую-то бумагу подписывать, верное слово, не по мне. А Глэдис успокоила: мол, тебе бояться нечего, потому как там мистер Элфорд, а он очень даже приличный джентльмен, потому как поверенный.
  — Так что же все-таки произошло? — спросил Бобби.
  — Это вы о чем, сэр?
  — Кто вас позвал поставить свою подпись? — уточнила Франки.
  — Хозяйка, мэм. Она пришла на кухню и велела мне сходить за Альбертом, и чтоб мы с ним пришли в ту, самую лучшую спальню — сама-то она перед тем, как тому джентльмену приехать, стала в другой спальне спать. Приходим мы, а он в кровати сидит и, ясное дело, хворый. Это я сразу поняла, хоть раньше его не видела. Такой, что краше в гроб кладут. Мистер Элфорд там тоже был и говорил так хорошо, сказал, мол, нечего бояться, а просто надо подписать, где джентльмен подписался, я, как было велено, все сделала и еще приписала: «кухарка» и свой адрес, и Альберт, он то же самое сделал. Ну, я сразу потом к Глэдис — а сама вся дрожу — значит, ей говорю: это что ж такое, тот джентльмен в спальне того и гляди помрет. А Глэдис мне: вчера вечером он в полном порядке был, видать, в Лондоне что приключилось, вот он и расстроился. Он когда в Лондон поехал, еще спали все: тогда я ей и сказала, что не люблю я никакие бумаги подписывать, а Глэдис говорит, нечего, мол, беспокоиться, потому как там мистер Элфорд был.
  — А тот джентльмен… мистер Сэвидж… он когда умер?
  — Да сразу на следующее утро. С вечера он у себя в комнате заперся и никому не велел к нему входить, а утром Глэдис вошла и видит — он уж весь закоченел, и тут же письмо… лежало, а на нем написано: коронеру. Ох, у Глэдис прямо поджилки затряслись. Потом дознание было, и все такое. А через два месяца миссис Темплтон сказала мне, что теперь за границей жить будет. Но она определила меня на очень хорошее место на севере Англии, с большим жалованьем… и подарок хороший подарила, так-то. Уж такая добрая леди — миссис Темплтон.
  Теперь миссис Прэт, можно сказать, блистала, упиваясь собственным красноречием.
  Франки встала.
  — Что ж, мы очень вам благодарны. — Она вытащила из портмоне банкноту. — Позвольте оставить вам, э-э… э-э… небольшой подарок. Я отняла у вас столько времени.
  — Спасибочки, мэм, от всего сердца. Всего вам хорошего, и вашему джентльмену тоже.
  Франки покраснела и поспешно ретировалась. Бобби последовал за ней через несколько минут. Вид у него был озабоченный.
  — Похоже, — сказал он, — мы выудили из нее все, что она знает.
  — Да, — сказала Франки, — И все сходится. Можно не сомневаться, мистер Сэвидж действительно сделал завещание, и похоже, что он и в самом деле перепугался, что у него рак… Доктора с Харли-стрит не так-то легко подкупить. Ну а они, я думаю, просто поспешили воспользоваться ситуацией и решили поскорее разделаться с ним, покуда он не передумал и не составил нового завещания. Но вот как можно это доказать, я просто не представляю.
  — Ну конечно. Мы можем только подозревать, что миссис Темплтон кое-чего дала ему выпить — чтобы он немного поспал… но как это докажешь? Бассингтон-Ффренч, возможно, подделал то письмо к коронеру, но опять же, как это докажешь? Письмо, скорее всего, уничтожили — сразу после того, как оно сыграло свою роль на дознании.
  — Итак, мы опять вернулись к тому же: Бассингтон-Ффренч и его коллеги очень боятся, как бы мы чего-то не узнали… Только вот чего?
  — А тебя не смущает вся эта история с завещанием? Этот срочный вызов свидетелей?
  — Да нет, пожалуй… Разве только одно. Почему миссис Темплтон послала за садовником, ведь в доме была горничная, которая тоже вполне могла поставить свою подпись. Почему же позвали не горничную?
  — Поразительно, что ты именно сейчас об этом заговорила. — Голос Бобби звучал как-то странно.
  — Почему? — спросила Франки, с любопытством на него посмотрев.
  — Я задержался, чтобы спросить у миссис Прэт фамилию и адрес Глэдис.
  — Ну?
  — Фамилия горничной Эванс!
  Глава 32
  Эванс
  Франки ахнула.
  — Понимаешь, ты задала тот же вопрос, что и Карстейрс. «Почему же не позвали горничную», то есть «Почему же не Эванс?» — взволнованно сказал Бобби.
  — Ох, Бобби, наконец-то мы хоть что-то нащупали.
  — Должно быть, Карстейрсу это тоже пришло в голову. Он пытался что-нибудь разузнать, так же, как мы с тобой, пытался найти что-то подозрительное. И это обстоятельство его смутило точно так же, как и нас. Думаю, что в Уэльс он поехал по той же причине. Глэдис — имя валлийское… А значит, велика вероятность, что родом она из Уэльса. Он проследил ее путь до Марчболта. Но кто-то проследил и его путь… В результате он с ней так и не встретился.
  — Почему же не Эванс? — спросила Франки. — Какая-то для этого должна быть причина. Вроде бы пустяк, а получается, что совсем не пустяк. В доме две служанки, почему же она послала за садовником?
  — Возможно, потому, что Чадли и Альберт Миир туго соображают, а Эванс из тех, кого не проведешь.
  — Нет, дело не только в этом. Там ведь был мистер Элфорд, а он человек проницательный. Ох, Бобби, я чувствую, ключ к разгадке здесь. Только бы нам добраться до причины. Эванс. Почему Чадли и Миир, а не Эванс?
  Она вдруг замолчала и прикрыла глаза ладонями, чтобы лучше сосредоточиться.
  — Сейчас, сейчас, — пробормотала она. — Что-то такое крутится в голове… Дай мне немного подумать.
  Думала она довольно долго, потом опустила руки и посмотрела на Бобби: глаза ее как-то особенно блестели.
  — Бобби, если ты гостишь в доме, где две служанки, какой из них ты обычно даешь на чай?
  — Естественно, горничной, — удивленно ответил Бобби. — Не кухарке же. Ее никогда и не видишь.
  — Ну да, и она тебя тоже никогда не видит. Разве что мельком, если ты приехал к кому-то надолго. А горничная прислуживает тебе за обедом и приносит в комнату кофе.
  — К чему ты клонишь, Франки?
  — Позвать в свидетели Эванс они не могли, Эванс поняла бы, что тот, кто делал завещание, вовсе не мистер Сэвидж.
  — Господи, Франки, что ты хочешь этим сказать? Кто же это тогда был?
  — Бассингтон-Ффренч, вот кто! Ты разве не понимаешь, он изобразил из себя Сэвиджа. Держу пари, именно Бассингтон-Ффренч отправился к доктору, потом стал изображать, что он не сомневается, что у него рак. Послали за поверенным — тот, естественно, не знал мистера Сэвиджа, но потом конечно же с чистой совестью мог поклясться, что мистер Сэвидж при нем подписал завещание в присутствии двух свидетелей, вернее, свидетельницы и свидетеля. Но кухарка никогда прежде мистера Сэвиджа не видела, а садовник — старик скорее всего подслеповатый и, надо думать, тоже никогда прежде мистера Сэвиджа не видел… Теперь понимаешь?
  — А куда же подевался настоящий мистер Сэвидж?
  — Он, как и положено, приехал, а потом они, должно быть, подмешали ему в еду какой-нибудь наркотик, затащили в мансарду и продержали там часов двенадцать, пока Бассингтон-Ффренч разыгрывал этот спектакль. Потом его положили в постель и щедро попотчевали хлоралом, а наутро Эванс нашла его мертвым.
  — Господи, Франки, ты попала в самую точку! Но сумеем ли мы это доказать?
  — Сумеем, не сумеем… Кто его знает. А что, если показать Роуз Чадли… то есть Прэт фотографию настоящего Сэвиджа? Способна она сообразить, что завещание подписал другой джентльмен, и подтвердить это?
  — Сомнительно, — сказал Бобби. — Уж очень она тупа.
  — Я думаю, потому ее и выбрали. Но тут есть и другой выход — найти эксперта, который установит, что подпись Сэвиджа поддельная.
  — Но ведь тогда этого не сделали.
  — Потому что никто этого не требовал. Не было причин усомниться в подписи. Теперь все по-другому.
  — Нам необходимо одно, — сказал Бобби. — Найти Эванс. Она много чего сможет нам рассказать. Как-никак она прослужила у Темплтонов с полгода.
  — Значит, ее наверняка постарались отправить в какую-нибудь глухомань, — с тяжким вздохом сказала Франки. — Поди теперь найди ее.
  — А если справиться на почте? — предложил Бобби.
  Они как раз проходили мимо почты, которая по виду скорее напоминала магазин.
  Франки тотчас нырнула в дверь. Там не было никого, кроме начальницы — молодой особы, явно любившей во все сунуть свой остренький носик.
  Франки купила блок марок за два шиллинга, сказала пару фраз о погоде и вроде бы случайно продолжила:
  — Как у вас тут хорошо, не то что в наших краях. Я в Уэльсе живу, в Марчболте. Вы не представляете, как нас замучили дожди.
  Молодая особа тут же заметила, что и у них тут дождей хватает, в последние праздники лило как из ведра.
  — Кстати, у нас в Марчболте есть одна женщина из здешних мест. Вы, наверно, ее знаете. Ее фамилия Эванс, Глэдис Эванс, — сказала Франки.
  Молодая особа явно ни о чем не подозревала.
  — Ну еще бы не знать, — сказала она. — Она тут была в услужении. В Тюдоровском коттедже. Но вообще-то она не здешняя. Она из Уэльса, туда и воротилась. И замуж вышла… Теперь ее фамилия Робертс.
  — Верно, — сказала Франки. — А адреса ее у вас, наверно, нет? Я брала у нее дождевик, да забыла вернуть. Знай я ее адрес, я бы его отослала по почте.
  — Постойте, постойте, вроде бы у меня есть ее адрес, — ответила молодая особа. — Она Нет-нет да и пошлет мне открыточку. Они с мужем в услужении в одном доме. Сейчас погляжу.
  Она встала, порылась в углу и скоро вернулась с листком бумаги.
  — Вот, пожалуйста, — сказала она, протягивая листок франки.
  Бобби и Франки прочли то, что там было написано…
  Уж этого они никак не ожидали:
  
  «Миссис Робертс
  Дом викария,
  Марчболт,
  Уэльс».
  Глава 33
  Сенсация в кафе «Ориент»
  Как им удалось сдержаться, Бобби и Франки и сами потом диву давались.
  И только выйдя на улицу, они наконец переглянулись и — разом расхохотались.
  — В доме викария… А мы-то все это время!.. — едва не рыдал от смеха Бобби.
  — А я… я просмотрела в справочнике четыреста восемьдесят Эвансов, — жалобно простонала Франки.
  — Теперь понятно, почему Бассингтон-Ффренча так развеселило, что мы понятия не имеем, кто такой Эванс, вернее, как выяснилось, такая.
  — Вот тебе и еще одна, с их точки зрения, опасность: ты и Эванс, в сущности, жили под одной крышей.
  — Поехали, Франки. Теперь в Марчболт.
  — С чего начали, тем и кончим, — сказала Франки. — Назад в родные пенаты.
  — Черт возьми! — сказал Бобби. — Первым делом надо выручить Бэджера, у тебя деньги есть?
  Франки открыла сумочку, вытащила пачку банкнот.
  — Отдай ему и скажи, чтобы он как-то договорился с кредиторами. Скажи, что мой отец купит гараж и поставит его управляющим.
  — Хорошо. Самое главное — скорее в путь.
  — Почему такая немыслимая спешка?
  — Сам не знаю… Но чувствую, что-то может случиться.
  — Ужас. Тогда давай скорей.
  — Я переговорю с Бэджером. А ты заводи автомобиль.
  — Так я и не купила зубную щетку, — посетовала Франки.
  Пять минут спустя они уже стремительно удалялись от Чипинг-Сомертона. Бобби никак не мог упрекнуть «бентли» — скорость была приличная.
  Но Франки вдруг сказала:
  — Послушай, Бобби, нам надо быстрей.
  Бобби глянул на стрелку спидометра — она показывала «80», и сухо заметил:
  — Не знаю, что можно еще предпринять.
  — Взять самолет. Мы всего милях в семи от Мидшортского аэродрома.
  — Ну, знаешь… — только и вымолвил Бобби.
  — Зато через несколько часов мы будем дома.
  — Хорошо, — сказал Бобби. — Самолет так самолет. Как все странно… будто во сне. Почему надо так спешить в Марчболт?
  Бобби не понимал и подозревал, что и Франки не понимает. Какая-то подспудная тревога овладела ими обоими.
  В Мидшорте Франки попросила позвать мистера Дональда Кинга, и перед ними предстал неряшливо одетый молодой человек, который, увидев ее, вяло удивился.
  — Привет, Франки, — сказал он. — Сто лет вас не видел. Что угодно?
  — Мне нужен самолет. Это ведь, кажется, по вашей части?
  — О да. А куда лететь?
  — Мне нужно скорее попасть домой.
  Дональд Кинг поднял брови.
  — И только?
  — Ну не совсем. Но это главное.
  — Ну что ж. Мы не заставим вас долго ждать.
  — Я дам вам чек, — сказала Франки. Через пять минут они уже были в пути.
  — Франки, почему мы так спешим? — спросил Бобби.
  — Понятия не имею, — ответила Франки. — Но чувствую, это необходимо. А ты?
  — Как ни странно, я тоже. А почему, не знаю. Ведь не улетит же наша миссис Робертс на метле.
  — А чем черт не шутит. К тому же мы не знаем, что на уме у Бассингтон-Ффренча.
  — Верно, — задумчиво согласился Бобби. Когда они приземлились, уже вечерело. Их высадили, и очень скоро они мчались в Марчболт в «крайслере» лорда Марчингтона.
  Они затормозили у ворот дома викария — на подъездной аллее такому большому автомобилю было не развернуться.
  Бобби и Франки выскочили и кинулись к дому.
  «Скоро я проснусь, — подумал Бобби. — Что мы делаем, зачем?»
  На пороге они увидели тоненькую фигурку и тотчас ее узнали.
  — Мойра! — воскликнула Франки. Мойра обернулась. Ее слегка покачивало.
  — Ох! Я так вам рада. Я не знаю, как быть.
  — Господи! Но что вас сюда привело?
  — Вероятно, то же, что и вас.
  — Вы узнали, кто такая Эванс? — спросил Бобби. Мойра кивнула:
  — Да, это длинная история…
  — Зайдемте в дом, — сказал Бобби. Но Мойра попятилась.
  — Нет, нет, — поспешно ответила она. — Лучше поговорим где-нибудь в другом месте. Мне надо вам кое-что сказать… до того как мы окажемся в доме. Тут у вас нет кафе или чего-нибудь в этом роде? Где можно было бы посидеть.
  — Хорошо, — сказал Бобби, неохотно отходя от двери. — Но почему…
  Мойра топнула ногой.
  — Поймете, когда я вам расскажу. Ну идемте же. Нельзя терять ни минуты.
  Бобби и Франки не стали с нею спорить. На главной улице, примерно в ее серединке, имелось кафе «Ориент», чье пышное название никак не вязалось с его более чем скромным убранством. Когда они вошли, было половина седьмого — час затишья.
  Они сели за столик в углу, и Бобби заказал три кофе.
  — Итак? — сказал он.
  — Подождем, пока принесут кофе, — сказала Мойра. Официантка вернулась и со скучающим видом поставила перед ними три чашки еле теплого кофе.
  — Итак? — сказал Бобби.
  — Просто не знаю, с чего начать, — сказала Мойра. — Это было в поезде, когда я ехала в Лондон. Поистине удивительное совпадение. Я шла по коридору и…
  Она замолчала. Сидела она лицом к двери и сейчас наклонилась вперед, напряженно глядя перед собой.
  — Должно быть, он выследил меня.
  — Кто? — в один голос воскликнули Бобби и Франки.
  — Бассингтон-Ффренч, — прошептала Мойра.
  — Вы его видели?
  — Он за дверью. На улице. И с ним рыжая женщина.
  — Миссис Кэймен! — воскликнула Франки. Они с Бобби тут же кинулись к двери. Мойра хотела было их остановить, но они уже не слушали ее. На улице они глянули в одну сторону, в другую — Бассингтон-Ффренча не было.
  К ним подошла Мойра.
  — Исчез? — спросила она дрожащим голосом. — Ох, пожалуйста, будьте осторожны. Он опасен… Чудовищно опасен.
  — Пока мы все вместе, он ничего не сможет сделать, — успокоил ее Бобби.
  — Возьмите себя в руки, Мойра, — сказала Франки. — Нельзя быть такой трусихой.
  — Ну сейчас нам все равно его не достать, — сказал Бобби и направился к столику. — Так что рассказывайте дальше, Мойра.
  Он взял чашку кофе. Франки, вдруг оступившись нечаянно, его толкнула, и кофе вылился на стол.
  — Извини, — сказала Франки и потянулась к соседнему столику, который был накрыт в ожидании посетителей. Там стояли два графинчика — с маслом и с уксусом.
  Бобби не спускал с Франки ошеломленных глаз, а она тем временем взяла бутылочку с уксусом, вылила уксус в пустую чашку, а в освободившуюся бутылочку стала лить кофе.
  — Франки, ты что, спятила? — спросил Бобби. — Что ты такое вытворяешь?
  — Просто хочу отдать этот чудный кофе Джорджу Арбетноту на анализ, — объяснила Франки и повернулась к Мойре.
  — Игра окончена, Мойра! Пока мы сейчас стояли в дверях, я вдруг поняла… А когда я толкнула Бобби, — нарочно, конечно, чтобы он разлил кофе, — то увидела ваше лицо. Вы ведь что-то всыпали в наши чашки в тот момент, когда мы кинулись к двери, посмотреть на якобы стоявшего на улице Бассингтон-Ффренча. Игра окончена, миссис Николсон, или Темплтон, или как там еще вам заблагорассудится себя назвать.
  — Темплтон? — воскликнул Бобби.
  — Да ты хорошенько на нее посмотри! — воскликнула франки. — А если она вздумает отпираться, пригласи ее к себе домой и увидишь — миссис Робертс сразу ее узнает.
  Бобби внимательно посмотрел на Мойру. Лицо, которое не давало ему покоя, это одухотворенное лицо сейчас исказила гримаса яростной злобы. Прелестные губы раскрылись, изрыгая потоки грязной брани.
  Мойра рылась в сумочке.
  Все еще пораженный, Бобби тем не менее среагировал мгновенно… он ударил Мойру по руке, в которой был зажат пистолет.
  Пуля пролетела над головой Франки и угодила в стену кафе.
  Впервые за всю историю этого заведения официантка проявила расторопность.
  С диким криком она выскочила на улицу:
  — На помощь! Убивают! Полиция!
  Глава 34 Письмо из Южной Америки
  Прошло несколько недель.
  На имя Франки пришло письмо. На нем стоял штемпель одной не очень известной южноамериканской республики.
  Франки прочла письмо и протянула Бобби.
  Вот что там было написано:
  
  «Дорогая Франки! Право же, я вас поздравляю! Вы и ваш морячок сокрушили планы, которые я лелеял чуть не всю свою жизнь. А у меня все было так славно продумано.
  Хотите, я вам расскажу все как есть? Моя дама предала меня по всем статьям (видимо, это она со зла — женщины вообще зловредные создания), и потому даже самые откровенные признания не могут мне более навредить. К тому же я опять начинаю новую жизнь. Роджер Бассингтон-Ффренч умер!
  Видно, я всегда был, что называется, непутевым. Даже в Оксфорде дал маху. Глупый был поступок, — мое мошенничество просто не могло не раскрыться. Папаша от меня не отрекся, но… в Колонии, однако, отослал.
  Там я довольно скоро связался с Мойрой и ее компанией. Она была что надо. К пятнадцати годам стала уже законченной преступницей. Когда мы с ней познакомились, за ней как раз охотилась американская полиция.
  Мы понравились друг другу и решили, что могли бы быть вместе. Но прежде надо было кое-что предпринять.
  Для начала она вышла замуж за Николсона. Благодаря чему оказалась в другой части света, и полиция потеряла ее след. Николсон как раз уезжал в Англию, где хотел основать лечебницу для нервнобольных. Он искал подходящий дом, который можно было бы недорого купить. Мойра привела его в Грэндж.
  Она по-прежнему поддерживала связь со своей шайкой и вместе с ними промышляла наркотиками. Сам того не ведая, Николсон оказался ей очень полезен.
  У меня всегда были две цели: стать владельцем Мерроуэй, а еще ворочать большими деньгами. Когда-то, при Карле Втором, Бассингтон-Ффренчи играли весьма заметную роль в судьбе королевства. Потом наш род захирел. Я же чувствовал, что, как и мои предки, способен на многое. Но чтобы меня заметили, нужны были деньги.
  Мойра несколько раз ездила в Канаду «повидаться с родными». Николсон ее обожал и верил каждому ее слову — мужчины, ведь, как правило, слишком доверчивы. Из-за сложностей в торговле наркотиками она разъезжала под разными именами. С Сэвиджем она познакомилась будучи «миссис Темплтон». Она знала, кто такой Сэвидж, и то, что он чудовищно богат, и лезла вон из кожи, чтобы привлечь его внимание. Он действительно ею увлекся, но не настолько, чтобы потерять голову.
  Однако мы придумали, как добраться до его денег. Как именно мы, действовали, вы отлично знаете. Человек, который вам известен под именем Кэймена, исполнял роль бесчувственного мужа. Разок-другой удалось уговорить Сэвиджа погостить в Тюдоровском коттедже. Когда он приехал в третий раз, мы привели наш план в исполнение. Мне незачем пересказывать вам, как там все было, вы и так это знаете. Все удалось блестяще. Мойра завладела деньгами и якобы уехала за границу. На самом деле она вернулась в Стейверли, в Грэндж.
  Тем временем я занимался своими личными проблемами. Мне необходимо было убрать с дороги Генри и юного Тома. С Томми мне не везло. Все мои отлично продуманные «несчастные случаи» срывались. Ну а для Генри ничего даже и подстраивать не пришлось. После серьезнейшей травмы на охоте его жутко мучили ревматические боли. Я как-то дал ему морфий. Он по простоте душевной стал спасаться им от боли и очень скоро сделался морфинистом. Мы хотели, чтобы он отправился на лечение в Грэндж и там либо «покончил с собой», либо принял слишком большую дозу морфия. Об этом позаботилась бы Мойра. Я бы никак в этом не участвовал.
  И тут вдруг начал путаться под ногами этот дурак Карстейрс. Вероятно, на пароходе Сэвидж черкнул ему письмецо, помянув миссис Темплтон и даже вложив в конверт ее фото. Вскоре после этого Карстейрс отправился в какую-то африканскую глушь на охоту. А когда вернулся, прослышал и о внезапном самоубийстве Сэвиджа, и о его более чем странном завещании, ну и, само собой, рассвирепел. Он сразу учуял, что тут что-то неладно. Все эти россказни о том, что Сэвидж вбил себе в голову, будто у него рак и потому решил с собой покончить, ничуть Карстейрса не убедили. К тому же завещание было, на его взгляд, совсем не в духе Сэвиджа, дельца до мозга костей. Безусловно, он мог затеять интрижку с хорошенькой женщиной, но никогда бы не оставил ей большие деньги и тем более не стал бы ничего жертвовать на благотворительность. С этой благотворительностью я, конечно, перестарался. Это звучало так благородно, так убедительно и, казалось, не вызывало подозрений.
  Карстейрс заявился сюда полный решимости разобраться в этой истории и принялся все разнюхивать.
  Нам сразу не повезло. Какие-то друзья прихватили его с собой на обед — в дом Генри. На пианино он увидел фотографию Мойры и узнал в ней приятельницу Сэвиджа, ведь тот прислал ему ее фотографию. Карстейрс отправился в Чипинг-Сомертон и стал там все разнюхивать.
  Мы с Мойрой изрядно переполошились… Иногда мне кажется, что понапрасну. Но мы поняли, что Карстейрс из тех, кого на мякине не проведешь. Я поехал следом за ним в Чипинг-Сомертон. Напасть на след кухарки Роуз Чадли ему не удалось. В это время она уехала к родственникам на север, зато об Эванс он все-таки кое-что разнюхал: узнал, какая у нее теперь фамилия — по мужу. Ну а потом двинулся в Марчболт.
  Дело принимало серьезный оборот. Если Эванс поймет, что миссис Темплтон и миссис Николсон — одно и то же лицо, нам несдобровать. К тому же она некоторое время прослужила в Тюдоровском коттедже, и мы, не знали, что именно ей известно и насколько это для нас опасно.
  Я решил, что расследованию Карстейрса пора положить конец. Он успел здорово мне надоесть. Помог случай. Когда опустился туман, я тихонько к нему подкрался и резко толкнул — только и всего.
  А вот как быть дальше, я не знал, ведь при нем могло быть что-то такое, что могло нас скомпрометировать. Однако ваш морячок преотлично мне подыграл. Благодаря ему я ненадолго остался с телом один на один — но этого времени мне вполне хватило, чтобы обшарить у Карстейрса карманы. В одном оказалась фотография Мойры — не иначе, раздобыл ее у фотографа — вероятно, хотел выяснить, кто же все-таки на ней изображен. Я забрал фотографию, письма и все остальное, что помогло бы опознать Карстейрса. И сунул ему в карман фотографию одной особы из шайки Мойры.
  Все шло как по маслу. Мнимая сестра и ее муж приехали и опознали его. В общем, все вроде бы кончилось благополучно. И тут ваш дружок смешал нам все карты. Оказалось, что перед смертью Карстейрс пришел в себя и что-то ему сказал. Он назвал имя — Эванс… А Эванс как раз служила у его отца.
  Должен заметить, к этому времени мы с Мойрой уже здорово струхнули и совсем потеряли рассудок. Мойра твердила, что морячка надо убрать. Мы попытались было отправить его в Южную Америку, но он отказался. Тогда Мойра решила заняться этим лично. Она села в автомобиль и поехала в Марчболт. Ей подвернулся удобный случай, и она его, естественно, не упустила: пока ваш Бобби спал, она всыпала ему в пиво морфий. Но этого малого и морфий не взял. Чистое невезение.
  Я уже упоминал, что именно допрос, учиненный вам Николсоном, натолкнул меня на мысль, что вы совсем не такая, какой хотите казаться. Но представьте ужас Мойры, когда, выбравшись из Грэнджа, чтобы, встретиться со мной, она столкнулась нос к носу с вашим Бобби! Она тотчас его узнала — ведь пока подсыпала ему в пиво морфий, успела отлично его разглядеть. Неудивительно, что она так перепугалась — чуть в обморок не упала. Потом она поняла, что подозревает он совсем не ее, тут же оправилась и постаралась как следует заморочить ему голову.
  Она пришла в гостиницу и наплела ему кучу небылиц. Он как миленький все проглотил. Сказала, будто Алан Карстейрс был ее возлюбленным, а уж из Николсона сделала сущего злодея, которого она смертельно боится. А заодно постаралась рассеять и ваши подозрения на мой счет. Я со своей стороны заверил вас, что Мойра — существо слабое и беспомощное. Это Мойра-то, которой ничего не стоит убрать любого, кто посмеет встать на ее пути!
  Мы к тому времени много чего успели. Заполучили деньги Сэвиджа. Генри был, можно сказать, почти в наших руках. С Томми я не спешил, мог себе это позволить. От Николсона можно было легко избавиться в любой момент. А вот вы со своим морячком могли ввергнуть нас в крупные неприятности. Ведь все ваши подозрения упирались в Грэндж.
  Вам, наверно, небезынтересно будет узнать, что Генри не покончил с собой. Это я его убил! Во время нашего с вами разговора в саду я понял, что нельзя терять ни минуты. Я кинулся к нему и сделал то, что потом все восприняли как самоубийство.
  Помог мне аэроплан, который очень кстати пролетал над домом. Когда я вошел в кабинет, Генри что-то писал, сидя за столом. Я подсел к нему и сказал: «Послушай, старина…» — и тут же в него выстрелил. Шум аэроплана заглушил звук выстрела. Потом я написал замечательно трогательное прощальное послание, стер с револьвера отпечатки своих пальцев и вложил его в руку Генри, прижав хорошенько его пальцы к рукоятке, а потом револьвер, естественно, упал на пол. Я положил ключ в карман Генри и вышел, заперев дверь снаружи ключом от столовой, который подходил к замку кабинета. Не стану испытывать ваше терпение, описывая, каким образом я пристроил в камине небольшую петарду, которая через четыре минуты должна была взорваться. Все сработало просто замечательно. Когда прозвучал «выстрел», я был с вами в саду, и мы оба его слышали. Самоубийство получилось весьма убедительное! Под подозрением оказался опять не кто иной, как Николсон. Этот болван вернулся то ли за своей тростью, то ли еще за какой-то ерундой!
  Разумеется, рыцарские порывы и странствия вашего морячка создавали нам дополнительные трудности. Поэтому Мойра спешно уехала в Тюдоровский коттедж. Мы, конечно, предполагали, что, узнав от Николсона об отъезде Мойры, вы заподозрите неладное.
  Вот где Мойра и вправду продемонстрировала свои таланты, так это там, в коттедже. Услышав наверху шум, она поняла, что меня сбили с ног. Она тут же вколола себе большую дозу морфия и легла, в кровать. А когда вы все втроем спустились к телефону, она пробралась в мансарду и перерезала веревки, которыми я был связан. Вскоре морфий стал действовать, и к тому времени, как приехал доктор, она и вправду находилась в наркотическом сне.
  Но в какой-то момент мужество ей изменило. Она боялась, что вы разыщете Эванс и уж конечно докопаетесь до того, каким образом было сработано и завещание Сэвиджа, и вся эта история с самоубийством. К тому же она боялась, что перед тем, как поехать в Марчболт, Карстейрс написал Эванс. Она сделала вид, будто отправляется в Лондон, в лечебницу. А вместо этого поспешила в Марчболт. Она уже была на пороге дома, где служила Эванс, когда туда подъехали вы со своим дружком. Теперь у нее оставался только один выход — избавиться от вас обоих. На сей раз она действовала очень уж грубо, но, я уверен, все сошло бы ей с рук. Едва ли официантка вспомнила бы женщину, которая приходила с вами в кафе. А Мойра вернулась бы в Лондон и затаилась в лечебнице. Если бы она успела убрать с дороги вас и вашего приятеля Бобби, все этим бы и закончилось.
  Но вы ее застукали — и она потеряла голову. А потом на следствии потянула за собой и меня. Она уже начала мне надоедать…
  — И мне было невдомек, что она это понимает.
  Но — деньги были у нее… Мои деньги! Ну а если бы я на ней женился, она наверняка надоела бы мне еще больше. Я люблю разнообразие.
  Итак, здесь я начинаю новую жизнь…
  А все благодаря вам и этому вашему малоприятному дружку, Бобби Джоунзу…
  Но меня, без сомнения, ждет удача!
  А может, наоборот, неудача?
  Пока, однако, никаких перемен…
  Но я убежден: везет тому, кто не сдается и готов снова бороться с судьбой.
  Прощайте, моя дорогая, а может быть, аи revoir. Как знать…
  Ваш преданный враг, неунывающий
  Злодей и главный преступник,
  Роджер Бассингтон-Ффренч».
  Глава 35
  Новости из дома викария
  Бобби протянул письмо Франки, и она, вздохнув, взяла его.
  — Он все же поразительная личность, — сказала она.
  — Ты всегда питала к нему слабость, — холодно заметил Бобби.
  — В нем есть обаяние, — опять вздохнула Франки. — В Мойре тоже, — прибавила она. Бобби покраснел.
  — Но ведь это же надо… с самого начала ключ к разгадке этой истории был в доме моего отца, — сказал он. — И ведь Карстейрс действительно написал Эванс, то есть миссис Робертс, представляешь?
  Франки кивнула.
  — Предупредил, что отправляется к ней, чтобы получше разузнать о миссис Темплтон, что у него есть основания полагать, что она опасная преступница, которую разыскивает полиция многих стран.
  — А потом, когда его столкнули со скалы, ей и в голову не пришло, что это Карстейрс, — с горечью сказал Бобби.
  — Ну да, что же ты от нее хочешь, ведь со скалы упал человек по фамилии Причард, — сказала Франки. — Да, с опознанием они очень ловко все провернули. Если со скалы столкнули какого-то Причарда, то как он может быть Карстейрсом? Такова логика обыкновенного человека.
  — Самое смешное, что Кэймена она узнала, — продолжал Бобби, — Когда Робертс его впустил и она мельком его увидела, то спросила мужа, кто это. Тот ответил, какой-то мистер Кэймен, и она тогда сказала: «Да он как две капли воды похож на джентльмена, у которого я была в услужении».
  — Ну ты представляешь, а? — с сердцем сказала Франки. — Да и Бассингтон пару раз себя выдал. А я, идиотка, не обратила на это внимания.
  — В самом деле выдал?
  — Еще как. Когда Сильвия сказала, что человек с газетной фотографии очень напоминает Карстейрса, он тут же заявил, что особого сходства не видит… из чего следовало, что он все-таки видел лицо покойного.
  — Франки, а как тебе удалось вычислить, кто такая Мойра?
  — Наверно, благодаря тому, как отзывались о миссис Темплтон, — задумчиво сказала Франки. — Все говорили, она «такая приятная дама». Ну, а к этой Кэймен подобные слова совсем не подходят. Ни одна прислуга не скажет о ней «приятная дама». А потом мы приехали в дом твоего отца — и Мойра почему-то тут, мне и пришло в голову: «А что, если Мойра — это и есть миссис Темплтон?»
  — Какая же ты молодчина!
  — Мне очень жаль Сильвию, — сказала Франки, — из-за этой истории ее имя склоняли во всех газетах. Но доктор Николсон так поддерживал ее… я ничуть не удивлюсь, если в конце концов они поженятся.
  — Похоже, все кончается счастливо, — сказал Бобби. — Спасибо твоему отцу, у Бэджера в гараже дела идут хорошо, и опять же спасибо твоему отцу, я получил эту поистине замечательную работу.
  — Она в самом деле замечательная?
  — Управлять кофейной плантацией в Кении, да еще получать за это кучу денег? Еще бы не замечательная. Как раз то, о чем я мечтал.
  Он помолчал. Потом сказал со значением:
  — Очень многие считают, что в Кении есть на что посмотреть… и с охотой туда наезжают.
  — А многие живут там постоянно, — тихо сказала франки.
  — Ох, Франки, а т…ты? — Бобби вдруг запнулся и покраснел, а потом, набравшись духу, спросил:
  — Ты смогла бы?
  — Смогла бы, — ответила Франки. — Вернее, я хочу сказать, смогу.
  — Франки, я всегда был без ума от тебя, — сдавленным голосом произнес Бобби. — И мне так было лихо… я ведь знал, мне надеяться не на что.
  — Ты поэтому мне так грубил тогда — ну когда мы с тобой в гольф играли?
  — Да, у меня на душе кошки скребли.
  — Гм… А как же Мойра?
  Бобби был явно смущен.
  — Меня и вправду чем-то притягивало ее лицо, — признал он.
  — Оно намного красивее моего, — великодушно заметила Франки.
  — Нет… но оно… как бы это сказать… преследовало меня. А потом, когда мы оказались в той мансарде и ты вела себя так отважно… ну, я забыл и думать о ней. Она мне стала безразлична. Для меня существовала только ты. Ты была просто великолепна! Так невероятно отважна.
  — Это была одна видимость, — сказала Франки. — На самом деле я вся дрожала. Но мне хотелось, чтобы ты мной восхищался.
  — Я и восхищался, Франки, милая. Всегда восхищался. И всегда буду восхищаться. Ты уверена, что тебе не будет тошно в этой Кении?
  — Я уверена, что буду ее обожать. Англией я сыта по горло.
  — Франки…
  — Бобби…
  — Пожалуйте сюда, — сказал викарий, отворяя дверь в комнату, где они сидели, и пропуская перед собой даму из Доркасского благотворительного общества369.
  И тотчас с извинениями закрыл дверь.
  — Мой… э-э… один из моих сыновей. Он… э-э… помолвлен.
  — Мы так и поняли, — язвительно отозвалась дама-благотворительница — Хороший мальчик, — сказал викарий. — Прежде он был несколько легкомыслен. Но в последнее время сильно изменился к лучшему. Будет управлять кофейной плантацией в Кении.
  А дама-благотворительница шепотом осведомилась у другой:
  — Вы видели, кого он целовал? Уж не леди ли Франсез Деруэнт?
  Не прошло и часу, как новость облетела весь Марчболт.
  
  1934 г.
  
  Десять негритят
  
  
  Глава первая
  В углу курительного вагона первого класса судья Уоргрейв — он недавно вышел в отставку — попыхивал сигарой и просматривал отдел политики в «Таймс». Вскоре он отложил газету и выглянул из окна. Поезд проезжал через Сомерсет. Судья подсчитал — ему оставалось еще два часа пути.
  Снова и снова он перебрал в уме все, что писалось в газетах о Негритянском острове. Первоначально его приобрел американский миллионер — страстный яхтсмен, который построил на этом островке неподалеку от берегов Девона роскошный дом в современном стиле. Но, увы, третья жена миллионера, его недавнее приобретение, не переносила качки, и это вынудило миллионера расстаться и с домом, и с островом. И вот в газетах замелькали объявления о продаже острова в сопровождении весьма красочных описаний. Затем последовало сообщение: остров купил некий мистер Оним. И тут заработала фантазия светских хроникеров. На самом деле Негритянский остров купила голливудская кинозвезда мисс Габриелла Терл! Она хочет провести там спокойно несколько месяцев — вдали от репортеров и рекламной шумихи! «Бизи Би» деликатно намекала: остров будет летней резиденцией королевской семьи. До мистера Мерриуэдера дошли слухи: остров купил молодой лорд Л. — он, наконец, пал жертвой Купидона и намерен провести на острове медовый месяц. «Джонасу» было доподлинно известно — остров приобрело Адмиралтейство для проведения неких весьма секретных экспериментов!
  Поистине, Негритянский остров не сходил с газетных полос.
  Судья Уоргрейв извлек из кармана письмо. На редкость неразборчивый почерк, но там и сям попадались и четко написанные слова:
  «Милый Лоренс… Сто лет ничего о Вас не слышала… непременно приезжайте на Негритянский остров… Очаровательное место… о стольком надо поговорить… старые времена… общаться с природой… греться на солнышке… 12.40. с Паддингтонского вокзала… встречу Вас в Оукбридже… — и подпись с роскошным росчерком, — всегда Ваша Констанция Калмингтон».
  Судья Уоргрейв унесся мыслями в прошлое, стараясь припомнить, когда он в последний раз видел леди Констанцию Калмингтон. Лет этак семь, если не все восемь тому назад. Тогда она уехала в Италию греться на солнышке, общаться с природой и с «contadini». Он слышал, что вслед за этим она перебралась в Сирию, где собиралась греться под еще более жарким солнцем и общаться с природой и бедуинами.
  «Купить остров, — думал судья, — окружить себя атмосферой таинственности вполне в характере Констанции Калмингтон». И судья кивнул головой: он был доволен собой — его логика как всегда безупречна… Потом голова его упала на грудь — судья заснул…
  Вера Клейторн — она ехала в третьем классе — откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза; кроме нее, в вагоне было еще пять пассажиров. Ужасно жарко сегодня в поезде! Как приятно будет пожить у моря! Нет, ей положительно повезло с этой работой! Когда нанимаешься на лето, вечно приходится возиться с кутай детей — устроиться секретарем почти невозможно. Даже через агентство.
  И вдруг она получает письмо:
  «Мне Вас рекомендовало агентство „Умелые женщины“. Насколько я понимаю, они Вас хорошо знают. Назовите, какое жалованье Вы хотите получить, я заранее на все согласна. Я ожидаю, что Вы приступите к своим обязанностям 8 августа. Поезд отправляется в 12.40 с Паддингтонского вокзала, Вас встретят на станции Оукбридж. Прилагаю пять фунтов на расходы.
  Искренне Ваша Анна Нэнси Оним».
  Наверху значился адрес: «Негритянский остров, Стиклхевн. Девон».
  Негритянский остров! В последнее время газеты только о нем и писали! Репортеры рассыпали многозначительный намеки, сообщали занятные сплетни и слухи. Правды во всем этом было, по-видимому, мало. Но, во всяком случай, дом этот построил миллионер, и, как говорили, роскошь там была умопомрачительная.
  Вера Клейторн, изрядно утомленная недавно закончившимся семестром, думала: «Место учительницы физкультуры в третьеразрядной школе — не Бог весть что… Если б только мне удалось получить работу в какой-нибудь приличной школе…» Тут сердце у нее сжалось, и она одернула себя: «Нет, надо считать, мне повезло. Если ты была под следствием, на тебе пятно, пусть даже тебя в конце концов и оправдали».
  И она вспомнила, что следователь в своем заключении отметил ее присутствие духа и храбрость. Да, следствие прошло хорошо, просто лучше и желать нельзя. И миссий Хамилтон была так добра к ней… если б только не Хьюго. (Нет, нет, она не будет думать о Хьюго!)
  Несмотря на жару, по коже у нее пошли мурашки, она пожалела, что едет к морю. Перед глазами возникла знакомая картина. Сирил плывет к скале, голова его то выныривает на поверхность, то погружается в море… Выныривает и погружается — погружается и выныривает… А она плывет, легко разрезает волны, привычно выбрасывая руки, и знает, слишком хорошо знает, что не успеет доплыть…
  Море — теплые голубые волны — долгие часы на жарком песке — и Хьюго — он говорит, что любит се… Нет, нельзя думать о Хьюго…
  Она открыла глаза и недовольно посмотрела на сидящего напротив мужчину. Высокий, дочерна загорелый, светлые глаза довольно близко посажены, жесткая складка дерзкого рта. И подумала: «Держу пари, он немало путешествовал по свету и немало повидал…»
  Филиппу Ломбард достаточно было одного взгляда, чтобы составить впечатление о девушке напротив: хорошенькая, но что-то в ней от учительши… Хладнокровная и наверняка умеет за себя постоять, — и в любви, и в жизни. А ей, пожалуй, стоило бы заняться…
  Он нахмурился. Нет, нет, сейчас не до этого. Дело есть дело. Сейчас надо сосредоточиться на работе.
  Интересно, что за работа его ждет? Моррис напустил туману:
  — Вам решать, капитан Ломбард, — не хотите, не беритесь.
  Филипп задумчиво сказал:
  — Вы предлагаете сто гиней? — Этак небрежно, будто для него сто гиней — сущие пустяки. Целых сто гиней, когда ему не на что сегодня пообедать. Впрочем, он вряд ли обманул Морриса, насчет денег его не обманешь — не такой он человек: про деньги он знает все.
  — И больше вы ничего мне не можете сообщить? — продолжал он так же небрежно.
  Мистер Айзек Моррис решительно помотал лысой головенкой:
  — Нет, мистер Ломбард, тут я должен поставить точку. Моему клиенту известно, что вы незаменимый человек в опасных переделках. Мне поручили передать вам сто гиней — взамен вы должны приехать в Стиклхевн, тот, что в Девоне. Ближайшая к нему станция — Оукбридж. Там вас встретят и доставят на машине в Стиклхевн, оттуда переправят на моторке на Негритянский остров. А тут уж вы перейдете в распоряжение моего клиента.
  — Надолго? — только и спросил Ломбард.
  — Самое большее — на неделю.
  Пощипывая усики, капитан Ломбард сказал:
  — Вы, надеюсь, понимаете, что за незаконные дела я не берусь?
  Произнеся эту фразу, он подозрительно посмотрел на собеседника. Мистер Моррис, хотя его толстые губы тронула улыбка, ответил совершенно серьезно:
  — Если вам предложат что-нибудь противозаконное, вы, разумеется, в полном праве отказаться.
  И улыбнулся — вот нахал! Улыбнулся так, будто знал, что в прошлом Ломбард вовсе не был таким строгим ревнителем законности.
  Ломбард и сам не сдержал усмешки. Конечно, раз или два он чуть было не попался! Но ему все сходило с рук! Он почти ни перед чем не останавливался. Вот именно, что почти ни перед чем. Пожалуй, на Негритянском острове ему не придется скучать…
  Мисс Брент — она ехала в вагоне для некурящих — сидела прямо, будто палку проглотила: она не привыкла давать себе потачку. Ей было шестьдесят пять, и она не одобряла современной расхлябанности. Ее отец, старый служака полковник, придавал большое значение осанке. Современные молодые люди невероятно распущены — стоит только посмотреть на их манеры, да и вообще по всему видно…
  Сознание своей праведности и непоколебимой твердости помогало мисс Эмили Брент переносить духоту и неудобства поездки в битком набитом вагоне третьего класса.
  Нынче все так себя балуют. Зубы рвут только с обезболиванием, от бессонницы глотают разные снотворные, сидят только на мягких креслах или подсунув под спину подушку, а молодые девушки ходят Бог знает в чем, не носят корсетов, а летом и вовсе валяются на пляжах полуголые… Мисс Брент поджала губы. Своим примером она хотела бы показать, как полагается вести себя людям определенного круга… Ей вспомнилось прошлое лето. Нет, нет, в этом году все будет иначе. Негритянский остров… И она вновь мысленно пробежала письмо, которое столько раз перечитывала:
  «Дорогая мисс Брент, надеюсь. Вы меня еще помните? Несколько лет тому назад в августе мы жили в Беллхевнском пансионе, и, как мне казалось, у нас было много общего.
  Теперь я открываю собственный пансионат на островке близ берегов Девона. По-моему, он как нельзя лучше подходит для пансиона с добротной кухней, без новомодных затей — словом, пансион для людей наших с Вами привычек, людей старой школы. Здесь не будет полуголой молодежи и граммофонов за полночь. Я была бы очень рада, если б Вы сочли возможным отдохнуть летом на Негритянском острове, разумеется, совершенно бесплатно, в качестве моей гостьи. Устроит ли Вас август? Скажем, числа с восьмого?
  Искренне Ваша А. Н…»
  Но как же ее все-таки зовут? Подпись удивительно неразборчивая. Теперь все подписываются так небрежно, возмущалась Эмили Брент.
  Она перебрала в уме людей, с которыми встречалась в Беллхевне. Она провела там два лета подряд. Там жила та симпатичная пожилая женщина — миссис, миссис — как бишь ее фамилия? Ее отец был каноником. И еще там была мисс Олтон или Оден. Нет, нет, ее фамилия была Оньон! Ну конечно же Оньон!
  Негритянский остров! Газеты много писали о Негритянском острове, прежде он будто бы принадлежал не то кинозвезде, не то американскому миллионеру. Конечно, зачастую эти острова продают задешево — остров не всякий захочет купить. Поначалу жизнь на острове кажется романтичной, а стоит там поселиться — и обнаруживается столько неудобств, что не чаешь от него избавиться. «Но как бы там ни было, — думала Эмили Брент, — бесплатный отдых мне обеспечен. Теперь, когда она так стеснена в средствах: ведь дивиденды то и дело не выплачиваются, не приходится пренебрегать возможностью сэкономить. Жаль только, что она почти ничего не может припомнить об этой миссис, а может быть, и мисс Оньон».
  Генерал Макартур выглянул из окна. Поезд шел к Эксетеру — там генералу предстояла пересадка. Эти ветки, с их черепашьей скоростью, кого угодно выведут из терпения. А ведь по прямой до Негритянского острова — рукой подать.
  Он так и не понял, кто же он все-таки, этот Оним, по-видимому, приятель Пройды Леггарда и Джонни Дайера.
  «Приедет пара армейских друзей… хотелось бы поговорить о старых временах».
  «Что ж, он с удовольствием поговорит о старых временах. Последние годы у него было ощущение, будто прежние товарищи стали его сторониться. А все из-за этих гнусных слухов! Подумать только: ведь с тех пор прошло почти тридцать лет! Не иначе, как Армитидж проболтался, — решил он. — Нахальный щенок. Да и что он мог знать? Да ладно, не надо об этом думать. К тому же, скорее всего ему просто мерещится — мерещится, что то один, то другой товарищ поглядывает на него косо.
  Интересно посмотреть, какой он, этот Негритянский остров. О нем ходит столько сплетен. Похоже, слухи о том, что его купило Адмиралтейство, Военное министерство или Военно-воздушные силы, не так уж далеки от истины…
  Дом на острове построил Элмер Робсон, молодой американский миллионер. Говорили, ухлопал на него уйму денег. Так что роскошь там поистине королевская…
  Эксетер! Еще целый час в поезде! Никакого терпения не хватит. Так хочется побыстрее приехать…»
  Доктор Армстронг вел свой «моррис» по Солсберийской равнине. Он совсем вымотался… В успехе есть и своя оборотная сторона. Прошли те времена, когда он сидел в своем роскошном кабинете на Харли-стрит в безупречном костюме, среди самой что ни на есть современной аппаратуры и ждал, ждал дни напролет, не зная, что впереди — успех или провал…
  Он преуспел. Ему повезло! Впрочем, одного везения мало, нужно еще и быть хорошим профессионалом. Он знал свое дело — но и этого недостаточно для успеха. Требовалось еще, чтоб тебе повезло. А ему повезло! Неопределенный диагноз, одна-две благодарные пациентки — состоятельные и с положением в обществе, — и вот уже о нем заговорили: «Вам надо обратиться к Армстронгу, он хотя и молодой, но такой знающий: возьмите Пэм, у кого только она ни лечилась — годами, я вам говорю, годами, а Армстронг только взглянул — и понял, что с ней».
  И пошло-поехало.
  Так доктор Армстронг стал модным врачом. Теперь дни его были расписаны по минутам. У него не оставалось времени на отдых. Вот почему этим августовским утром он радовался, что покидает Лондон и уезжает на несколько дней на остров у берегов Девона. Конечно, это не отдых в полном смысле слова. Письмо было написано в выражениях весьма неопределенных, зато чек, приложенный к письму, был весьма определенным. Гонорар просто неслыханный. У этих Онимов, должно быть, денег куры не клюют. Похоже, мужа беспокоит здоровье жены, и он хочет узнать, как обстоят дела, не потревожив ее. Она ни за что не хочет показаться доктору. А при ее нервах…
  «Ох, уж мне эти нервы! — Брови доктора взлетели вверх. — Ох, уж мне эти женщины и их нервы!» Ничего не скажешь, их капризы шли ему на пользу. Половина женщин, которые к нему обращались, ничем не болели, а просто бесились от скуки, но попробуй только заикнись об этом! И в конце концов, разве трудно отыскать то или иное недомогание: «У вас (какой-нибудь научный термин подлиннее) несколько не в норме, ничего серьезного, но вам следует подлечиться. Лечение самое несложное…» Ведь в медицине чаще всего лечит вера. А доктор Армстронг знал свое дело, что-что, а обнадежить, успокоить он умел.
  «К счастью, после того случая, когда же это было — десять, да нет, уже пятнадцать лет тому назад, он сумел взять себя в руки. Он просто чудом выпутался. Да, тогда он совсем опустился. Но потрясение заставило его собраться с силами. На следующий же день он бросил пить. Ейей, просто чудо, что он тогда выпутался…»
  Его оглушил пронзительный автомобильный гудок — мимо со скоростью километров сто тридцать как минимум промчался огромный «супер спорте далмейн». Доктор Армстронг чуть не врезался в забор. «Наверняка, один из этих молодых остолопов, которые носятся по дорогам сломя голову. До чего они ему надоели. А ведь он чудом спасся — и на этот раз тоже. Черт бы побрал этого остолопа!»
  Тони Марстон, с ревом проносясь через деревушку Мир, думал: «И откуда только берутся эти колымаги? Ползут, как черепахи, и что самое противное — обязательно тащатся посреди дороги — нет чтоб посторониться! На наших английских дорогах класс езды не покажешь. Вот во Франции, там другое дело…
  Остановиться здесь выпить или ехать дальше? Времени у него вагон. Осталось проехать всего какие-нибудь полторы сотни километров. Он, пожалуй, выпьет джину с имбирным лимонадом. Жара просто невыносимая!
  А на этом островке наверняка можно будет недурно провести время, если погода не испортится. Интересно, кто они, эти Онимы? Не иначе, как выскочки, которым денег некуда девать. У Рыжика нюх на таких людей. Да и, по правде говоря, что ему, бедняге, остается: своих-то денег у него нет…
  Надо надеяться, что с выпивкой они не жмутся. Хотя с этими выскочками ничего наперед не известно. А жаль, что слухи, будто остров купила Габриелла Терл, не подтвердились. Он бы не прочь повращаться среди кинозвезд. Что ж, надо полагать, какие-то девушки там все же будут…»
  Он вышел из гостиницы, потянулся, зевнул, посмотрел на безоблачно голубое небо и сел в «далмейн».
  Отличная фигура, высокий рост, вьющиеся волосы, ярко-голубые глаза на загорелом лице приковывали взгляды молодых женщин.
  Он выжал акселератор, мотор взревел, и автомобиль нырнул в узкую улочку. Старики и мальчишки-посыльные поспешно посторонились. Уличная ребятня восхищенно провожала мешину глазами.
  Антони Марстон продолжал свой триумфальный путь.
  Мистер Блор ехал поездом с замедленной скоростью из Плимута. Кроме него, в купе был всего один пассажир — старый моряк с мутными от пьянства глазами. Впрочем, сейчас он клевал носом. Мистер Блор аккуратно вносил какие-то записи в блокнот. «Вот они все, голубчики, — бормотал он себе под нос, — Эмили Брент, Вера Клейторн, доктор Армстронг, Антони Марстон, старый судья Уоргрейв, Филипп Ломбард, генерал Макартур, кавалер ордена святого Михаила и Георгия и ордена „За боевые заслуги“, двое слуг — мистер и миссис Роджерс».
  Он захлопнул блокнот и положил его в карман. Покосился на моряка, прикорнувшего в углу.
  Набрался, будь здоров, с ходу определил мистер Блор.
  И снова методично и основательно перебрал все в уме.
  «Работа вроде несложная, — размышлял он. — Думаю, что осечки тут не будет. Вид у меня, по-моему, подходящий».
  Он встал, придирчиво поглядел на себя в зеркало. В зеркале отражался человек не слишком выразительной наружности. Серые глаза поставлены довольно близко, маленькие усики. В облике что-то военное. «Могу сойти и за майора, — сказал своему отражению мистер Блор. — Ах ты, черт, забыл, там же будет тот генерал. Он меня сразу выведет на чистую воду. Южная Африка — вот что нужно! Никто из этой компании там не был, а я только что прочел рекламный проспект туристского агентства и смогу поддержать разговор. К счастью, жители колоний занимаются чем угодно. Так что я вполне могу сойти за дельца из Южной Африки.
  Негритянский остров. Он как-то был там еще мальчишкой…
  …Вонючая скала, засиженная чайками, километрах в двух от берега. Остров назвали так потому, что его очертания напоминают профиль человека с вывороченными губами.
  Странная затея — построить дом на таком острове! В плохую погоду там и вовсе жить нельзя. Впрочем, каких только причуд не бывает у миллионеров!»
  Старик в углу проснулся и сказал:
  — На море ничего нельзя знать наперед — ни-че-го!
  — Вы совершенно правы, ничего нельзя знать наперед, — поддакнул ему мистер Блор.
  Старик икнул раз-другой и жалобно сказал:
  — Шторм собирается.
  — Да нет, приятель, — сказал Блор. — Погода отличная.
  — А я вам говорю, что скоро будет буря, — рассердился старик, — у меня на это нюх.
  — Может, вы и правы, — миролюбиво согласился мистер Блор.
  Поезд остановился, старик, покачиваясь, поднялся.
  — Мне сходить здесь, — сказал он и дернул дверь, но справиться с ней не смог. Мистер Блор пришел ему на помощь.
  Старик остановился в двери, торжественно поднял руку, мутные глаза его моргали.
  — Блюди себя, молись, — сказал он. — Блюди себя, молись. Судный день грядет
  И вывалился на перрон. Раскинувшись на перроне, он посмотрел на мистера Блора и торжественно возгласил:
  — Я обращаюсь к Вам, молодой человек. Судный день грядет.
  «Для него судный день, наверняка, нагрянет скорее, чем для меня», — подумал мистер Блор, возвращаясь на свое место. И, как оказалось, ошибся.
  Глава вторая
  Перед зданием Оукбриджской станции в нерешительности сгрудилась кучка пассажиров. За ними выстроились носильщики с чемоданами.
  Кто-то из носильщиков крикнул:
  — Джим!
  Из такси вышел шофер.
  — Вы не на Негритянский остров собрались? — спросил он.
  На его вопрос откликнулись сразу четверо, — удивленные пассажиры исподтишка оглядели Друг друга.
  — У нас здесь два такси, сэр, — обратился к судье Уоргрейву, как к старшему в группе, шофер. — Какое-то из них должно ждать поезд из Эксетера — с ним приедет еще один джентльмен. На это уйдет минут пять. Если кто-нибудь из вас согласится подождать, ехать будет удобнее.
  Вера Клейторн, помня о своих секретарских обязанностях, сказала непререкаемым тоном, свойственным людям, привыкшим командовать:
  — Я остаюсь, — и поглядела на остальных членов группы. Точь-в-точь так же она, должно быть, разбивала девочек на команды.
  Мисс Брент чопорно сказала:
  — Благодарю вас, — и села в такси.
  Таксист почтительно придержал перед ней дверь.
  Судья Уоргрейв последовал за ней.
  Капитан Ломбард сказал:
  — Я подожду с мисс…
  — Клейторн, — сказала Вера.
  — А меня зовут Ломбард, Филипп Ломбард.
  Носильщики погрузили багаж. Уже в такси судья Уоргрейв сказал, выбрав тему с осмотрительностью старого законника:
  — Отличная погода стоит.
  — Прекрасная, — отозвалась мисс Брент.
  «В высшей степени достойный старый джентльмен, — думала она. — В приморских пансионах таких обычно не встретишь. По-видимому, у этой миссис или мисс Оньон прекрасные связи…»
  — Вы хорошо знаете эти места? — осведомился судья Уоргрейв.
  — Я бывала в Корноуолле и в Торки, но в этой части Девона я впервые.
  — Я тоже совсем не знаю здешних мест, — сказал судья.
  Такси тронулось. Второй таксист сказал:
  — Может, вам лучше подождать в машине?
  — Нет, спасибо, — решительно отказалась Вера.
  Капитан Ломбард улыбнулся:
  — На мой вкус — освещенные солнцем стены куда привлекательнее, но, может быть, вам хочется пройти в вокзал.
  — Нет, нет. На воздухе очень приятно после вагонной духоты.
  — Да, путешествовать в поезде по такой погоде очень утомительно, — отозвался он.
  — Надо надеяться, что она продержится, я имею в виду погоду, — вежливо поддержала разговор Вера. — Наше английское лето такое неустойчивое.
  — Вы хорошо знаете эти места? — задал капитан Ломбард не отличавшийся особой оригинальностью вопрос.
  — Нет, раньше я никогда здесь не бывала, — и быстро добавила, твердо решив сразу же поставить все точки над «i»: — Я до сих пор не познакомилась с моей хозяйкой.
  — Хозяйкой?
  — Я секретарь миссис Оним.
  — Вот как! — Манеры Ломбарда заметно переменились: он заговорил более уверенно, развязно. — А вам это не кажется странным? — спросил он.
  Вера рассмеялась:
  — Ничего странного тут нет. Секретарь миссис Оним внезапно заболела, она послала телеграмму в агентство с просьбой прислать кого-нибудь взамен — и они рекомендовали меня.
  — Вот оно что. А вдруг вы познакомитесь со своей хозяйкой и она вам не понравится?
  Вера снова рассмеялась:
  — Да ведь я нанимаюсь только на каникулы. Постоянно я работаю в женской школе. К тому же мне не терпится посмотреть на Негритянский остров. О нем столько писали в газетах. Скажите, там действительно так красиво?
  — Не знаю. Я там никогда не был, — сказал Ломбард.
  — Неужели? Онимы, похоже, от него без ума. А какие они? Расскажите, пожалуйста.
  «Дурацкое положение, — думал Ломбард, — интересно, знаком я с ними или нет?»
  — У вас по руке ползет оса, — быстро сказал он. — Нет, нет, не двигайтесь, — и сделал вид, будто сгоняет осу. — Ну, вот! Улетела.
  — Спасибо, мистер Ломбард. Этим летом такое множество ос.
  — А все жара. Кстати, вы не знаете, кого мы ждем?
  — Понятия не имею.
  Послышался гудок приближающегося поезда.
  — А вот и наш поезд, — сказал Ломбард.
  У выхода с перрона появился рослый старик, судя по седому ежику и аккуратно подстриженным седым усикам, военный в отставке. Носильщик, пошатывавшийся под тяжестью большого кожаного чемодана, указал ему на Веру и Ломбарда.
  Вера выступила вперед, деловито представилась.
  — Я секретарь миссис Оним, — сказала она. — Нас ждет машина, — и добавила: — А это мистер Ломбард.
  Выцветшие голубые глаза старика, проницательные, несмотря на возраст, оглядели Ломбарда, и, если бы кто-то заинтересовался его выводами, он мог бы в них прочесть: «Красивый парень. Но что-то в нем есть подозрительное…»
  Трое сели в такси. Проехали по сонным улочкам Оукбриджа, потом еще километра два по Плимутскому шоссе и нырнули в лабиринт деревенских дорог — крутых, узких, поросших травой.
  Генерал Макартур сказал:
  — Я совсем не знаю этих мест. У меня домик в Восточном Девоне, на границе с Дорсетом.
  — А здесь очень красиво, — сказала Вера. — Холмы, рыжая земля, все цветет и трава такая густая.
  — На мой вкус здесь как-то скученно. Я предпочитаю большие равнины. Там к тебе никто не может подкрасться… — возразил ей Филипп Ломбард.
  — Вы, наверное, много путешествовали? — спросил Ломбарда генерал.
  Ломбард дернул плечом.
  — Да, пришлось пошататься по свету.
  И подумал; «Сейчас он меня спросит, успел ли я участвовать в войне. Этих старых вояк больше ничего не интересует».
  Однако генерал Макартур и не заикнулся о войне.
  Преодолев крутой холм, они спустились петляющей проселочной дорогой к Стиклхевну — прибрежной деревушке в несколько домишек, неподалеку от которых виднелись одна-две рыбацкие лодки. Лучи закатного солнца осветили скалу, встававшую на юге из моря.
  И тут они впервые увидели Негритянский остров.
  — А он довольно далеко от берега, — удивилась Вера.
  Она представляла остров совсем иначе — небольшой островок у берега, на нем красивый белый дом. Но никакого дома не было видно, из моря круто вздымалась скала, чьи очертания отдаленно напоминали гигантскую голову негра. В ней было что-то жутковатое. Вера вздрогнула.
  У гостиницы «Семь звезд» их поджидала группа людей. Согбенный старик судья, прямая как палка мисс Эмили Брент и крупный, грубоватый с виду мужчина — он выступил вперед и представился.
  — Мы решили, что лучше будет вас подождать, — сказал он, — и уехать всем разом. Меня зовут Дейвис. Родом из Наталя, прошу не путать с Трансвалем. Ха-ха-ха, — закатился он смехом.
  Судья Уоргрейв посмотрел на него с откровенным недоброжелательством. Видно было, что ему не терпится дать приказ очистить зал суда. Мисс Эмили Брент явно пребывала в нерешительности, не зная, как следует относиться к жителям колоний.
  — Не хотите промочить горло перед отъездом? — любезно предложил Дейвис.
  Никто не откликнулся на его предложение, и мистер Дейвис повернулся на каблуках, поднял палец и сказал:
  — В таком случае, не будем задерживаться. Наши хозяева ждут нас.
  При этих словах на лицах гостей отразилось некоторое замешательство. Казалось, упоминание о хозяевах подействовало на них парализующе.
  Дейвис сделал знак рукой — от стены отделился человек и подошел к ним. Качающаяся походка выдавала моряка.
  Обветренное лицо, уклончивый взгляд темных глаз.
  — Вы готовы, леди и джентльмены? — спросил он. — Лодка вас ждет. Еще два господина прибудут на своих машинах, но мистер Оним распорядился их не ждать: неизвестно, когда они приедут.
  Группа пошла вслед за моряком по короткому каменному молу, у которого была пришвартована моторная лодка.
  — Какая маленькая! — сказала Эмили Брент.
  — Отличная лодка, мэм, лодка что надо, — возразил моряк. — Вы и глазом не успеете моргнуть, как она вас доставит хоть в Плимут.
  — Нас слишком много, — резко оборвал его судья Уоргрейв.
  — Она и вдвое больше возьмет, сэр.
  — Значит, все в порядке, — вмешался Филипп Ломбард. — Погода отличная, море спокойное.
  Мисс Брент, не без некоторого колебания, разрешила усадить себя в лодку. Остальные последовали за ней. Все они пока держались отчужденно. Похоже было, что они недоумевают, почему хозяева пригласили такую разношерстную публику.
  Они собирались отчалить, но тут моряк — он уже держал в руках концы — замер. По дороге, спускающейся с крутого холма, в деревню въезжал автомобиль. Удивительно мощный и красивый, он казался каким-то нездешним видением. За рулем сидел молодой человек, волосы его развевал ветер. В отблесках заходящего солнца он мог сойти за молодого Бога из Северных саг. Молодой человек нажал на гудок, и прибрежные скалы откликнулись эхом мощному реву гудка.
  Антони Марстон показался им тогда не простым смертным, а чуть ли не небожителем. Эта впечатляющая сцена врезалась в память всем.
  Фред Нарракотт, сидя у мотора, думал, что компания подобралась довольно чудная. Он совсем иначе представлял себе гостей мистера Онима. Куда шикарнее. Разодетые дамочки, мужчины в яхтсменских костюмах — словом, важные шишки.
  «Вот у мистера Элмера Робсона были гости так гости. — Фред Нарракотт ухмыльнулся. — Да уж те веселились — аж чертям тошно, а как пили!
  Мистер Оним, видно, совсем другой. Странно, — думал Фред, — что я в глаза не видел ни мистера Онима, ни его хозяйку. Он ведь ни разу сюда не приехал, так и не побывал здесь. Всем распоряжается и за все платит мистер Моррис. Указания он дает точные, деньги платит сразу, а только все равно не дело это. В газетах писали, что с мистером Онимом связана какая-то тайна. Видно, и впрямь так, — думал Фред Нарракотт.
  А может, остров действительно купила мисс Габриелла Терл. — Но, окинув взглядом пассажиров, он тут же отмел это предположение. Ну что они за компания для кинозвезды? — Он пригляделся к своим спутникам. — Старая дева, кислая, как уксус, он таких много повидал. И злющая, это бросается в глаза. Старик — настоящая военная косточка с виду. Хорошенькая молодая барышня, но ничего особенного — никакого тебе голливудского шику-блеску.
  А веселый простоватый джентльмен — вовсе никакой и не джентльмен, а так — торговец на покое, — думал Фред Нарракотт. — Зато в другом джентльмене, поджаром, с быстрым взглядом, и впрямь есть что-то необычное. Вот он, пожалуй что, и имеет какое-то отношение к кино.
  Из всех пассажиров в компанию кинозвезде годится только тот, что приехал на своей машине (и на какой машине! Да таких машин в Стиклхевне сроду не видели. Небось, стоит не одну сотню фунтов). Вот это гость что надо! По всему видать, денег у него куры не клюют. Вот если б все пассажиры были такие, тогда другое дело…
  Да, если вдуматься, что-то здесь не так…»
  Лодка, вспенивая воду, обогнула скалу. И тут они увидели дом. Южная сторона острова, в отличие от северной, отлого спускалась к морю. Дом расположился на южном склоне-низкий, квадратный, построенный в современном стиле, с огромными закругленными окнами. Красивый дом — дом, во всяком случае, не обманул ничьих ожиданий!
  Фред Нарракотт выключил мотор, и лодка проскользнула в естественную бухточку между скалами.
  — В непогоду сюда, должно быть, трудно причалить, — заметил Филипп Ломбард.
  — Когда дует юго-восточный, — бодро ответил Фред Нарракотт, — к Негритянскому острову и вовсе не причалишь. Он бывает отрезан от суши на неделю, а то и больше.
  Вера Клейторн подумала: «С доставкой продуктов наверняка бывают сложности. Чем плохи эти острова — здесь трудно вести хозяйство».
  Борт моторки уперся в скалу — Фред Нарракотт спрыгнул на берег, и они с Ломбардом помогли остальным высадиться. Нарракотт привязал лодку к кольцу и повел пассажиров по вырубленным в скале ступенькам наверх.
  — Недурной вид! — сказал генерал Макартур. Но ему было не по себе. «Странное место, что ни говори», — думал он.
  Но вот, преодолев каменные ступени, компания вышла на площадку, и тут настроение у всех поднялось. В распахнутых дверях стоял представительный дворецкий — его торжественный вид подействовал на всех успокаивающе. Да и сам дом был удивительно красив, и пейзаж с площадки открывался великолепный.
  Седой дворецкий, высокий, худощавый, весьма почтенного вида, пошел навстречу гостям.
  — Извольте сюда, — сказал он.
  В просторном холле гостей ожидали длинные ряды бутылок. Антони Марстон несколько взбодрился.
  «И откуда только выкопали этих типов? — думал он. — Что у меня с ними общего? Интересно, о чем думал Рыжик, когда звал меня сюда? Одно хорошо, на выпивку здесь не скупятся. Да и льду хватает. Что там говорит дворецкий?»
  — К сожалению, мистера Онима задерживают дела — он приедет только завтра. Мне приказано выполнять все пожелания гостей — и не хотят ли гости пройти в свои комнаты? Обед будет подан в восемь…
  Вера поднялась вверх по лестнице следом за миссис Роджерс. Служанка распахнула настежь дверь в конце коридора, и Вера прошла в великолепную спальню с двумя большими окнами — из одного открывался вид на море, другое выходило на восток. Вера даже вскрикнула от восторга — так ей понравилась комната.
  — Я надеюсь, здесь есть все, что вам нужно, мисс? — сказала миссис Роджерс.
  Вера огляделась. Ее чемодан принесли и распаковали. Одна из дверей вела в ванную комнату, облицованную голубым кафелем.
  — Да, да, все.
  — Если вам что-нибудь понадобится, мисс, позвоните.
  Голос у миссис Роджерс был невыразительный, унылый. Вера с любопытством посмотрела на нее. Бледная, бескровная — ни дать ни взять привидение! Волосы собраны в пучок, черное платье. Словом, внешность самая что ни на есть респектабельная. Вот только светлые глаза беспокойно бегают по сторонам.
  «Да она, похоже, и собственной тени боится», — подумала Вера. И, похоже, попала в самую точку. Вид у миссис Роджерс был насмерть перепуганный… У Веры по спине пошли мурашки. «Интересно, чего может бояться эта женщина» — но вслух она любезно сказала:
  — Я новый секретарь миссис Оним. Впрочем, вы наверняка об этом знаете.
  — Нет, мисс, я ничего не знаю, — сказала миссис Роджерс. — Я получила только список с именами гостей и с указаниями, кого в какую комнату поместить.
  — А разве миссис Оним не говорила вам обо мне? — спросила Вера.
  — Я не видела миссис Оним, — сморгнула миссис Роджерс. — Мы приехали всего два дня назад.
  «В жизни не встречала таких людей, как эти Онимы», — думала Вера. Но вслух сказала:
  — Здесь есть еще прислуга?
  — Только мы с Роджерсом, мисс.
  Вера недовольно сдвинула брови: «Восемь человек, с хозяином и хозяйкой — десять, и только двое слуг».
  — Я хорошо готовлю, — сказала миссис Роджерс. — Роджерс все делает по дому. Но я не ожидала, что они пригласят так много гостей.
  — Вы справитесь? — спросила Вера.
  — Не беспокойтесь, мисс, я справлюсь. Ну а если гости будут приезжать часто, надо думать, миссис Оним пригласит кого-нибудь мне в помощь.
  — Надеюсь, — сказала Вера.
  Миссис Роджерс удалилась бесшумно, как тень.
  Вера подошла к окну и села на подоконник. Ею овладело смутное беспокойство. Все здесь казалось странным — и отсутствие Онимов, и бледная, похожая на привидение, миссис Роджерс. А уж гости и подавно: на редкость разношерстная компания. Вера подумала: «Жаль, что я не познакомилась с Онимами заранее… Хотелось бы знать, какие они…»
  Она встала и, не находя себе места, заходила по комнате. Отличная спальня, обставленная в ультрасовременном стиле. На сверкающем паркетном полу кремовые ковры, светлые стены, длинное зеркало в обрамлении лампочек. На каминной полке никаких украшений, лишь скульптура в современном духе — огромный медведь, высеченный из глыбы белого мрамора, в него вделаны часы. Над часами, в блестящей металлической рамке кусок пергамента, на нем стихи. Вера подошла поближе — это была старая детская считалка, которую она помнила еще с детских лет:
  — Десять негритят отправились обедать,
  Один поперхнулся, их осталось девять.
  Девять негритят, поев, клевали носом,
  Один не смог проснуться, их осталось восемь.
  Восемь негритят в Девон ушли потом,
  Один не возвратился, остались всемером.
  Семь негритят дрова рубили вместе,
  Зарубил один себя — и осталось шесть их.
  Шесть негритят пошли на пасеку гулять,
  Одного ужалил шмель, их осталось пять.
  Пять негритят судейство учинили,
  Засудили одного, осталось их четыре.
  Четыре негритенка пошли купаться в море,
  Один попался на приманку, их осталось трое.
  Трое негритят в зверинце оказались,
  Одного схватил медведь, и вдвоем остались.
  Двое негритят легли на солнцепеке,
  Один сгорел — и вот один, несчастный, одинокий.
  Последний негритенок поглядел устало,
  Он пошел повесился, и никого не стало.
  Вера улыбнулась: «Понятное дело: Негритянский остров!» Она подошла к окну, выходящему на море, и села на подоконник. Перед ней простиралось бескрайнее море. Земли не было видно: всюду, куда ни кинь взгляд, — голубая вода, покрытая легкой рябью и освещенная предзакатным солнцем.
  «Море… Сегодня такое тихое, порой бывает беспощадным… Оно утягивает на дно. Утонул… Нашли утопленника… Утонул в море… Утонул, утонул, утонул… Нет, она не станет вспоминать… Не станет думать об этом! Все это в прошлом».
  Доктор Армстронг Прибыл на Негритянский остров к закату. По дороге он поболтал с лодочником — местным жителем. Ему очень хотелось что-нибудь выведать о владельцах Негритянского острова, но Нарракотт, как ни странно, ничего толком не знал, а возможно, и не хотел говорить. Так что доктору Армстронгу пришлось ограничиться обсуждением погоды и видов на рыбную ловлю.
  Он долго просидел за рулем и очень устал. У него болели глаза. Когда едешь на запад, весь день в глаза бьет солнце. «До чего же он устал! Море и полный покой — вот что ему нужно. Конечно, ему бы хотелось отдохнуть подольше, но этого он, увы, не мог себе позволить. То есть он, конечно, мог это себе позволить в смысле финансовом, но надолго отойти от дел он не мог. Так того гляди и клиентуру растеряешь. Теперь, когда он добился успеха, ни о какой передышке не может быть и речи. И все равно, — думал он, — хотя бы на сегодня забуду о Лондоне и о Харлистрит, и обо всем прочем, представлю себе, что я никогда больше туда не вернусь.
  В самом слове «остров» есть какая-то магическая притягательная сила. Живя на острове, теряешь связь с миром; остров-это самостоятельный мир. Мир, из которого можно и не вернуться. Оставлю-ка я на этот раз повседневную жизнь со всеми ее заботами позади», — думал он. Улыбка тронула его губы: он принялся строить планы, фантастические планы на будущее. Поднимаясь по вырубленным в скале ступенькам, он продолжал улыбаться.
  На площадке сидел в кресле старик — лицо его показалось доктору Армстронгу знакомым. «Где он мог видеть это жабье лицо, тонкую черепашью шею, ушедшую в плечи, и главное — эти светлые глаза-буравчики? Ну, как же, это старый судья Уоргрейв. Однажды он проходил свидетелем на его процессе. Вид у судьи был всегда сонный, но его никто не мог обойти. На присяжных он имел колоссальное влияние: говорили, что он может обвести вокруг пальца любой состав. Не раз и не два, когда обвиняемого должны были наверняка оправдать, ему удавалось добиться сурового приговора. Недаром его прозвали вешателем в мантии. Вот уж никак не ожидал встретить его здесь».
  Судья Уоргрейв думал: «Армстронг?»
  Помню, как он давал показания. Весьма осторожно и осмотрительно. Все доктора — олухи. А те, что с Харлистрит, глупее всех». И он со злорадством вспомнил о недавней беседе с одним лощеным типом с этой самой улицы.
  Вслух он проворчал:
  — Спиртное в холле.
  — Должен пойти поздороваться с хозяевами, — сказал доктор Армстронг.
  Судья Уоргрейв закрыл глаза, отчего достиг еще большего сходства с ящером, и сказал:
  — Это невозможно.
  — Почему? — изумился доктор Армстронг.
  — Ни хозяина, ни хозяйки здесь нет, — сказал судья. — Весьма странный дом. Ничего не могу понять.
  Доктор Армстронг вытаращил на него глаза. Чуть погодя, когда ему стало казаться, что старик заснул, Уоргрейв вдруг сказал:
  — Знаете Констанцию Калмингтон?
  — К сожалению, нет.
  — Это не важно, — сказал судья, — в высшей степени рассеянная женщина, да и почерк ее практически невозможно разобрать. Я начинаю думать, может быть, я не туда приехал.
  Доктор Армстронг покачал головой и прошел в дом.
  А судья Уоргрейв еще некоторое время размышлял о Констанции Калмингтон: «Ненадежная женщина, но разве женщины бывают надежными?» И мысли его перескочили на двух женщин, с которыми он приехал: старую деву с поджатыми губами и молодую девушку. Девчонка ему не понравилась, хладнокровная вертушка. «Хотя нет, здесь не две, а три женщины, если считать миссис Роджерс.
  Странная тетка, похоже, она всего боится. А впрочем, Роджерсы вполне почтенная пара и дело свое знают».
  Тут на площадку вышел Роджерс.
  — Вы не знаете, к вашим хозяевам должна приехать леди Констанция Калмингтон?
  Роджерс изумленно посмотрел на него:
  — Мне об этом ничего не известно, сэр.
  Судья поднял было брови, но лишь фыркнул в ответ.
  «Недаром этот остров называют Негритянским, — подумал он, — тут дело и впрямь темное».
  Антони Марстон принимал ванну. Он нежился в горячей воде. Отходил после долгой езды. Мысли не слишком обременяли его. Антони жил ради ощущений и действий.
  «Ну, да ладно — как-нибудь перебьюсь», — решил он и выбросил всякие мысли из головы.
  Он отлежится в горячей ванне, сгонит усталость, побреется, выпьет коктейль, пообедает… А что потом?
  Мистер Блор завязывал галстук. Он всегда с этим плохо справлялся. Поглядел в зеркало: все ли в порядке? Похоже, да.
  С ним здесь не слишком приветливы… Они подозрительно переглядываются, будто им известно… Впрочем, все зависит от него. Он свое дело знает и сумеет его выполнить. Он поглядел на считалку в рамке над камином. Недурной штришок.
  «Помню, я как-то был здесь еще в детстве, — думал он. — Вот уж не предполагал, что мне придется заниматься таким делом на этом острове. Одно хорошо: никогда не знаешь наперед, что с тобой случится…»
  Генерал Макартур пребывал в мрачной задумчивости. «Черт побери, до чего все странно! Совсем не то, на что он рассчитывал… Будь хоть малейшая возможность, он бы под любым предлогом уехал… Ни минуты здесь не остался бы… Но моторка ушла. Так что хочешь не хочешь, а придется остаться. А этот Ломбард подозрительный тип. Проходимец какой-то. Ей-ей, проходимец».
  С первым ударом гонга Филипп вышел из комнаты и направился к лестнице. Он двигался легко и бесшумно, как ягуар. И вообще во всем его облике было что-то от ягуара. Красивого хищника — вот кого он напоминал. «Всего одна неделя, — улыбнулся он. — Ну, что ж, он скучать не будет».
  Эмили Брент, переодевшись к обеду в черные шелка, читала у себя в спальне Библию.
  Губы ее бесшумно двигались:
  «Обрушились народы в яму, которую выкопали; в сети, которую скрыли они, запуталась нога их.
  Познан был Господь по суду, который Он совершил: нечестивый уловлен делами рук своих. Да обратятся нечестивые в ад»
  Она поджала губы. И захлопнула Библию.
  Поднялась, приколола на грудь брошь из дымчатого хрусталя и спустилась к обеду.
  Глава третья
  Обед близился к концу. Еда была отменная, вина великолепные. Роджерс прислуживал безукоризненно.
  Настроение у гостей поднялось, языки развязались. Судья Уоргрейв, умягченный превосходным портвейном, в присущей ему саркастической манере рассказывал какуюто занятную историю; доктор Армстронг и Тони Марстон слушали. Мисс Брент беседовала с генералом Макартуром — у них нашлись общие знакомые. Вера Клейторн задавала мистеру Дейвису дельные вопросы о Южной Африке. Мистер Дейвис бойко отвечал. Ломбард прислушивался к их разговору. Раз-другой он глянул на Дейвиса, и его глаза сощурились. Время от времени он обводил взглядом стол, присматривался к сотрапезникам.
  — Правда, занятные фигурки? — воскликнул вдруг Антони Марстон.
  В центре круглого стола на стеклянной подставке а форме круга стояли маленькие фарфоровые фигурки.
  — Понятно, — добавил Тони, — раз здесь Негритянский остров, как же без негритят.
  Вера наклонилась, чтобы рассмотреть фигурки поближе.
  — Интересно, сколько их здесь? Десять?
  — Да, десять.
  — Какие смешные! — умилилась Вера. — Да это же десять негритят из считалки. У меня в комнате она висит в рамке над камином.
  Ломбард сказал:
  — И у меня.
  — И у меня.
  — И у меня, — подхватил хор голосов.
  — Забавная выдумка, вы не находите? — сказала Вера.
  — Скорее детская, — буркнул судья Уоргрейв и налил себе портвейн.
  Эмили Брент и Вера Клейторн переглянулись и поднялись с мест.
  В распахнутые настежь стеклянные двери столовой доносился шум бившегося о скалы прибоя.
  — Люблю шум моря, — сказала Эмили Брент.
  — А я его ненавижу, — вырвалось у Веры.
  Мисс Брент удивленно посмотрела на нее. Вера покраснела и, овладев собой, добавила:
  — Мне кажется, в шторм здесь довольно неуютно.
  Эмили Брент согласилась.
  — Но я уверена, что на зиму дом закрывают, — сказала она. — Хотя бы потому, что слуг ни за какие деньги не заставишь остаться здесь на зиму.
  Вера пробормотала:
  — Я думаю, найти прислугу, которая согласилась бы жить на острове, и вообще трудно.
  Эмили Брент сказала:
  — Миссис Оним очень повезло с прислугой. Миссис Роджерс отлично готовит.
  Вера подумала: «Интересно, что пожилые люди всегда путают имена».
  — Совершенно с вами согласна, миссис Оним действительно очень повезло.
  Мисс Брент — она только что вынула из сумки вышиванье и теперь вдевала нитку в иголку — так и застыла с иголкой в руке.
  — Оним? Вы сказали Оним? — переспросила она.
  — Да.
  — Никаких Онимов я не знаю, — отрезала Эмили Брент.
  Вера уставилась на нее:
  — Но как же…
  Она не успела закончить предложения. Двери отворились — пришли мужчины. За ними следовал Роджерс — он нес поднос с кофе.
  Судья подсел к мисс Брент. Армстронг подошел к Вере. Тони Марстон направился к открытому окну. Блор в недоумении уставился на медную статуэтку, он никак не мог поверить, что эти странные углы и зигзаги изображают женскую фигуру. Генерал Макартур, прислонившись к каминной полке, пощипывал седые усики. Лучшего обеда и желать нельзя. Настроение у него поднялось. Ломбард взял «Панч», лежавший в кипе журналов на столике у стены, и стал перелистывать его. Роджерс обносил гостей кофе.
  Кофе, крепкий, горячий, был очень хорош. После отличного обеда гости были довольны жизнью и собой.
  Стрелки часов показывали двадцать минут десятого. Наступило молчание — спокойное, блаженное молчание.
  И вдруг молчание нарушил ГОЛОС. Он ворвался в комнату — грозный, нечеловеческий, леденящий душу.
  — Дамы и испода! Прошу тишины!
  Все встрепенулись. Огляделись по сторонам, посмотрели друг на друга, на стены.
  Кто бы это мог говорить?
  А голос продолжал, громкий, отчетливый:
  — Вам предъявляются следующие обвинения:
  Эдуард Джордж Армстронг, вы ответственны за смерть Луизы Мэри Клине, последовавшую 14 марта 1925 года.
  Эмили Каролина Брент, вы виновны в смерти Беатрисы Тейлор, последовавшей 5 ноября 1931 года.
  Уильям Генри Блор, вы были причиной смерти Джеймса Стивена Ландора, последовавшей 10 октября 1928 года.
  Вера Элизабет Клейторн, 11 августа 1935 года вы убили Сирила Огилви Хамилтона.
  Филипп Ломбард, вы в феврале 1932 года обрекли на смерть 20 человек из восточно-африканского племени.
  Джон Гордон Макартур, вы 4 февраля 1917 года намеренно послали на смерть любовника вашей жены Артура Ричмонда.
  Антони Джеймс Марстон, вы убили Джона и Лоси Комбс 14 ноября прошлого года.
  Томас Роджерс и Этель Роджерс, 6 мая 1929 года вы обрекли на смерть Дженнифер Брейди.
  Лоренс Джон Уоргрейв, вы виновник смерти Эдуарда Ситона, последовавшей 10 июня 1930 года.
  Обвиняемые, что вы можете сказать в свое оправдание?
  Голос умолк.
  На какой-то миг воцарилось гробовое молчание, потом раздался оглушительный грохот. Роджерс уронил поднос. И тут же из коридора донесся крик и приглушенный шум падения.
  Первым вскочил на ноги Ломбард. Он бросился к двери, широко распахнул ее. На полу лежала миссис Роджерс.
  — Марстон! — крикнул Ломбард.
  Антони поспешил ему на помощь. Они подняли женщину и перенесли в гостиную. Доктор Армстронг тут же кинулся к ним. Он помог уложить миссис Роджерс на диван, склонился над ней.
  — Ничего страшного, — сказал он, — потеряла сознание, только и всего. Скоро придет в себя.
  — Принесите коньяк, — приказал Роджерсу Ломбард.
  Роджерс был бел как мел, у него тряслись руки.
  — Сейчас, сэр, — пробормотал он и выскользнул из комнаты.
  — Кто это мог говорить? И где скрывается этот человек? — сыпала вопросами Вера. — Этот голос… он похож… похож…
  — Да что же это такое? — бормотал генерал Макартур. — Кто разыграл эту скверную шутку?
  Руки у него дрожали. Он сгорбился. На глазах постарел лет на десять.
  Блор вытирал лицо платком. Только судья Уоргрейв и мисс Брент сохраняли спокойствие. Эмили Брент — прямая, как палка, высоко держала голову. Лишь на щеках ее горели темные пятна румянца. Судья сидел в своей обычной позе — голова его ушла в плечи, рукой он почесывал ухо. Но глаза его, живые и проницательные, настороженно шныряли по комнате.
  И снова первым опомнился Ломбард. Пока Армстронг занимался миссис Роджерс, Ломбард взял инициативу в свои руки:
  — Мне показалось, что голос шел из этой комнаты.
  — Но кто бы это мог быть? — вырвалось у Веры. — Кто? Ясно, что ни один из нас говорить не мог.
  Ломбард, как и судья, медленно обвел глазами комнату. Взгляд его задержался было на открытом окне, но он тут же решительно покачал головой. Внезапно его глаза сверкнули. Он кинулся к двери у камина, ведущей в соседнюю комнату. Стремительно распахнул ее, ворвался туда.
  — Ну, конечно, так оно и есть, — донесся до них его голос.
  Остальные поспешили за ним. Лишь мисс Брент не поддалась общему порыву и осталась на месте.
  К общей с гостиной стене смежной комнаты был придвинут столик. На нем стоял старомодный граммофон — его раструб упирался в стену. Ломбард отодвинул граммофон, и все увидели несколько едва заметных дырочек в стене, очевидно, просверленных тонким сверлом.
  Он завел граммофон, поставил иглу на пластинку, и они снова услышали:
  «Вам предъявляются следующие обвинения».
  — Выключите! Немедленно выключите, — закричала Вера, — Какой ужас!
  Ломбард поспешил выполнить ее просьбу. Доктор Армстронг с облегчением вздохнул.
  — Я полагаю, что это была глупая и злая шутка, — сказал он.
  — Вы думаете, что это шутка? — тихо, но внушительно спросил его судья Уоргрейв.
  — А как по-вашему? — уставился на него доктор.
  — В настоящее время я не берусь высказаться по этому вопросу, — сказал судья, в задумчивости поглаживая верхнюю губу.
  — Послушайте, вы забыли об одном, — прервал их Антони Марстон. — Кто, шут его дери, мог завести граммофон и поставить пластинку?
  — Вы правы, — пробормотал Уоргрейв. — Это следует выяснить.
  Он двинулся обратно в гостиную. Остальные последовали за ним.
  Тут в дверях появился Роджерс со стаканом коньяка в руках. Мисс Брент склонилась над стонущей миссис Роджерс. Роджерс ловко вклинился между женщинами:
  — С вашего разрешения, мэм, я поговорю с женой.
  Этель, послушай, Этель, не бойся. Ничего страшного не случилось. Ты меня слышишь? Соберись с силами.
  Миссис Роджерс дышала тяжело и неровно. Ее глаза, испуганные и настороженные, снова и снова обводили взглядом лица гостей.
  — Ну же, Этель. Соберись с силами! — увещевал жену Роджерс.
  — Вам сейчас станет лучше, — успокаивал миссис Роджерс доктор Армстронг. — Это была шутка.
  — Я потеряла сознание, сэр? — спросила она.
  — Да.
  — Это все из-за голоса — из-за этого ужасного голоса, можно подумать, он приговор зачитывал. — Лицо ее снова побледнело, веки затрепетали.
  — Где же, наконец, коньяк? — раздраженно спросил доктор Армстронг.
  Роджерс поставил стакан на маленький столик. Стакан передали доктору, он поднес его задыхающейся миссис Роджерс.
  — Выпейте, миссис Роджерс.
  Она выпила, поперхнулась, закашлялась. Однако коньяк все же помог — щеки ее порозовели.
  — Мне гораздо лучше, — сказала она. — Все вышло до того неожиданно, что я сомлела.
  — Еще бы, — прервал ее Роджерс. — Я и сам поднос уронил. Подлые выдумки, от начала и до конца. Интересно бы узнать…
  Но тут его прервали. Раздался кашель — деликатный, короткий кашель, однако он мигом остановил бурные излияния дворецкого. Он уставился на судью Уоргрейва — тот снова кашлянул.
  — Кто завел граммофон и поставил пластинку? Это были вы, Роджерс? — спросил судья.
  — Кабы я знал, что это за пластинка, — оправдывался Роджерс. — Христом Богом клянусь, я ничего не знал, сэр. Кабы знать, разве бы я ее поставил?
  — Охотно вам верю, но все же, Роджерс, вам лучше объясниться, — не отступался судья.
  Дворецкий утер лицо платком.
  — Я выполнял указания, сэр, только и всего, — оправдывался он.
  — Чьи указания?
  — Мистера Онима.
  Судья Уоргрейв сказал:
  — Расскажите мне все как можно подробнее. Какие именно указания дал вам мистер Оним?
  — Мне приказали поставить пластинку на граммофон, — сказал Роджерс. — Я должен был взять пластинку в ящике, а моя жена завести граммофон в тот момент, когда я буду обносить гостей кофе.
  — В высшей степени странно, — пробормотал судья.
  — Я вас не обманываю, сэр, — оправдывался Роджерс. — Христом Богом клянусь, это чистая правда. Знал бы я, что это за пластинка, а мне и невдомек. На ней была наклейка, на наклейке название — все честь по чести, ну я и подумал, что это какая-нибудь музыка.
  Уоргрейв перевел взгляд на Ломбарда:
  — На пластинке есть название?
  Ломбард кивнул.
  — Совершенно верно, сэр, — оскалил он в улыбке острые белые зубы. — Пластинка называется «Лебединая песня».
  Генерала Макартура прорвало.
  — Неслыханная наглость! — возопил он. — Ни с того ни с сего бросить чудовищные обвинения. Мы должны чтото предпринять. Пусть этот Оним, кто б он ни был…
  — Вот именно, — прервала его Эмили Брент. — Кто он такой? — сказала она сердито.
  В разговор вмешался судья. Властно — годы, проведенные в суде, прошли недаром — он сказал:
  — Прежде всего мы должны узнать, кто этот мистер Оним. А вас, Роджерс, я попрошу уложить вашу жену, потом возвратиться сюда.
  — Слушаюсь, сэр.
  — Я помогу вам, Роджерс, — сказал доктор Армстронг.
  Миссис Роджерс — ее поддерживали под руки муж и доктор, — шатаясь, вышла из комнаты. Когда за ними захлопнулась дверь, Тони Марстон сказал:
  — Не знаю, как вы, сэр, а я не прочь выпить.
  — Идет, — сказал Ломбард.
  — Пойду на поиски, посмотрю, где тут что, — сказал Тони, вышел и тут же вернулся. — Выпивка стояла на подносе прямо у двери — ждала нас.
  Он бережно поставил поднос на стол и наполнил бокалы. Генерал Макартур и судья пили неразбавленное виски.
  Всем хотелось взбодриться. Одна Эмили Брент попросила принести ей стакан воды.
  Вскоре доктор Армстронг вернулся в гостиную.
  — Оснований для беспокойства нет, — сказал он. — Я дал ей снотворное. Что это вы пьете? Я, пожалуй, последую вашему примеру.
  Мужчины наполнили бокалы по второму разу. Чуть погодя появился Роджерс. Судья Уоргрейв взял на себя расследование. Гостиная на глазах превратилась в импровизированный зал суда.
  — Теперь, Роджерс, — сказал судья, — мы должны добраться до сути. Кто такой мистер Оним?
  — Владелец этого острова, сэр, — уставился на судью Роджерс.
  — Это мне известно. Что знаете вы лично об этом человеке?
  Роджерс покачал головой:
  — Ничего не могу вам сообщить, сэр, я его никогда не видел.
  Гости заволновались.
  — Никогда не видели его? — спросил генерал Макартур. — Что же все это значит?
  — Мы с женой здесь всего неделю. Нас наняли через агентство. Агентство «Регина» в Плимуте прислало нам письмо.
  Блор кивнул.
  — Старая почтенная фирма, — сообщил он.
  — У вас сохранилось это письмо? — спросил Уоргрейв.
  — Письмо, в котором нам предлагали работу? Нет, сэр. Я его не сохранил.
  — Ну, что же, продолжайте. Вы утверждаете, что вас наняли на работу письмом.
  — Да, сэр. Нам сообщили, в какой день мы должны приехать. Так мы и сделали. Дом был в полном порядке. Запасы провизии, налаженное хозяйство. Нам осталось только стереть пыль.
  — А дальше что?
  — Да ничего, сэр. Нам было велено — опять же в письме — приготовить комнаты для гостей, а вчера я получил еще одно письмо от мистера Онима. В нем сообщалось, что они с миссис Оним задерживаются, и мы должны принять гостей как можно лучше. Еще там были распоряжения насчет обеда, а после обеда, когда я буду обносить гостей кофе, мне приказали поставить пластинку.
  — Но хоть это письмо вы сохранили? — раздраженно спросил судья.
  — Да, сэр, оно у меня с собой.
  Он вынул письмо из кармана и протянул судье.
  — Хм, — сказал судья, — отправлено из «Ритца» и напечатано на машинке.
  — Разрешите взглянуть? — кинулся к судье Блор.
  Выдернул письмо из рук судьи и пробежал его.
  — Пишущая машинка «Коронейшн», — пробурчал он. — Новехонькая — никаких дефектов. Бумага обыкновенная, на такой пишут все. Письмо нам ничего не дает. Вряд ли на нем есть отпечатки пальцев.
  Уоргрейв испытующе посмотрел на Блора.
  Антони Марстон — он стоял рядом с Блором — разглядывал письмо через его плечо:
  — Ну и имечко у нашего хозяина. Алек Норман Оним. Язык сломаешь.
  Судья чуть не подскочил.
  — Весьма вам признателен, мистер Марстон, — сказал он. — Вы обратили мое внимание на любопытную и наталкивающую на размышления деталь, — обвел глазами собравшихся и, вытянув шею, как разъяренная черепаха, сказал: — Я думаю, настало время поделиться друг с другом своими сведениями. Каждому из нас следует рассказать все, что он знает о хозяине дома, — сделал паузу и продолжал: — Все мы приехали на остров по его приглашению. Я думаю, для всех нас было бы небесполезно, если бы каждый объяснил, как он очутился здесь.
  Наступило молчание, но его чуть не сразу же нарушила Эмили Брент.
  — Все это очень подозрительно, — сказала она. — Я получила письмо, подписанное очень неразборчиво. Я решила, что его послала одна женщина, с которой познакомилась на курорте летом года два-три тому назад. Мне кажется, ее звали либо миссис Оден, либо Оньон. Я знаю миссис Оньон, знаю также и мисс Оден. Но со всей уверенностью могу утверждать, что у меня нет ни знакомых, ни друзей по фамилии Оним.
  — У вас сохранилось это письмо, мисс Брент? — спросил судья.
  — Да, я сейчас принесу его.
  Мисс Брент ушла и через минуту вернулась с письмом.
  — Кое-что начинает проясняться, — сказал судья, прочтя письмо. — Мисс Клейторн?
  Вера объяснила, как она получила место секретаря.
  — Марстон? — сказал судья.
  — Получил телеграмму от приятеля, — сказал Антони, — Рыжика Беркли. Очень удивился — думал, он в Норвегии. Он просил приехать побыстрее сюда.
  Уоргрейв кивнул.
  — Доктор Армстронг? — сказал он.
  — Меня пригласили в профессиональном качестве.
  — Понятно. Вы не знали эту семью прежде?
  — Нет. В полученном мною письме ссылались на одного моего коллегу.
  — Для пущей достоверности, конечно, — сказал судья. — Ваш коллега, я полагаю, в это время находился гдето вне пределов досягаемости?
  — Да.
  Ломбард — он все это время не сводил глаз с Блора — вдруг сказал: — Послушайте, а мне только что пришло в голову… Судья поднял руку:
  — Минуточку…
  — Но мне…
  — Нам следует придерживаться определенного порядка, мистер Ломбард. Сейчас мы расследуем причины, которые привели нас на этот остров. Генерал Макартур?
  Генерал пробормотал, пощипывая усики:
  — Получил письмо… от этого типа Онима… он упоминал старых армейских друзей, которых я здесь повидаю. Писал: «Надеюсь, Вы не посетуете на то, что я счел возможным без всяких церемоний обратиться к Вам». Письма я не сохранил.
  — Мистер Ломбард? — сказал Уоргрейв.
  Ломбард лихорадочно думал, выложить все начистоту или нет.
  — То же самое, — сказал, наконец, он, — и получил приглашение, где упоминались общие знакомые, попался на удочку. Письмо я порвал.
  Судья Уоргрейв перевел взгляд на мистера Блора. Судья поглаживал пальцем верхнюю губу, в голосе его сквозила подозрительная вежливость.
  — Только что мы пережили весьма неприятные минуты. Некий бестелесный голос, обратившись к нам поименно, предъявил всем определенные обвинения. Ими мы займемся в свое время. Теперь же я хочу выяснить одно обстоятельство: среди перечисленных имен упоминалось имя некоего Уильяма Генри Блора. Насколько нам известно, среди нас нет человека по имени Блор. Имя Дейвис упомянуто не было. Что вы на это скажете, мистер Дейвис?
  — Дальше играть в прятки нет смысла, — помрачнел Блор. — Вы правы, моя фамилия вовсе не Дейвис.
  — Значит, вы и есть Уильям Генри Блор?
  — Так точно.
  — Я могу еще кое-что добавить к этому, — вмешался Ломбард. — То, что вы здесь под чужой фамилией, мистер Блор, это еще полбеды, вы еще и враль, каких мало. Вы утверждаете, что жили в Южной Африке, и в частности в Натале. Я знаю Южную Африку и знаю Наталь, и готов присягнуть, что вы в жизни своей там не были.
  Восемь пар глаз уставились на Блора. Подозрительно, сердито. Антони Марстон, сжав кулаки, двинулся было к нему.
  — Это твои шуточки, подлюга? Отвечай!
  Блор откинул голову, упрямо выдвинул тяжелую челюсть.
  — Вы ошиблись адресом, господа, — сказал он, — у меня есть с собой удостоверение личности — вот оно. Я — бывший чиновник отдела по расследованию уголовных дел Скотланд-Ярда. Теперь я руковожу сыскным агентством в Плимуте. Сюда меня пригласили по делу.
  — Кто вас пригласил? — спросил Уоргрейв.
  — Оним. Вложил в письмо чек — и немалый — на расходы, указал, что я должен делать. Мне было велено втереться в компанию, выдав себя за гостя. Я должен был следить за вами — ваши имена мне сообщили заранее. — Вам объяснили почему?
  — Из-за драгоценностей миссис Оним, — удрученно сказал Блор, — миссис Оним! Чтоб такой стреляный воробей, как я, попался на мякине. Да никакой миссис Оним и в помине нет.
  Судья снова погладил верхнюю губу, на этот раз задумчиво.
  — Ваши заключения представляются мне вполне обоснованными, — сказал он, — Алек Норман Оним! Под письмом мисс Брент вместо фамилии стоит закорючка, но имена написаны вполне ясно — Анна Нэнси — значит, оба раза фигурируют одинаковые инициалы: Алек Норман Оним — Анна Нэнси Оним, то есть каждый раз — А. Н. Оним. И если слегка напрячь воображение, мы получим — аноним!
  — Боже мой, это же безумие! — вырвалось у Веры. Судья согласно кивнул головой.
  — Вы правы, — сказал он. — Я нисколько не сомневаюсь, что нас пригласил на остров человек безумный. И, скорее всего, опасный маньяк.
  Глава четвертая
  Наступила тишина — гости в ужасе застыли на своих местах. Молчание нарушил тонкий въедливый голосок судьи.
  — А теперь приступим к следующей стадии расследования. Но прежде всего я хочу приобщить к делу и свои показания. — Он вынул из кармана письмо, бросил его на стол. — Письмо написано якобы от имени моей старинной приятельницы — леди Констанции Калмингтон. Я давно не видел ее. Несколько лет тому назад она уехала на Восток. Письмо выдержано в ее духе — именно такое несуразное, сумасбродное письмо сочинила бы она. В нем она приглашала меня приехать, о своих хозяевах упоминала в самых туманных выражениях. Как видите, прием тот же самый, а это само собой подводит нас к одному немаловажному выводу. Кто бы ни был человек, который заманил нас сюда, — мужчина или женщина, — он нас знает или, во всяком случае, позаботился навести справки о каждом из нас. Он знает о моих дружеских отношениях с леди Констанцией и знаком с ее эпистолярным стилем. Знает он и коллег доктора Армстронга и то, где они сейчас находятся. Ему известно прозвище друга мистера Марстона. Он в курсе того, где отдыхала два года назад мисс Брент и с какими людьми она там встречалась. Знает он и об армейских друзьях генерала Макартура, — и, помолчав, добавил: — Как видите, наш хозяин знает о нас не так уж мало. И на основании этих сведений он предъявил нам определенные обвинения.
  Его слова вызвали бурю негодования.
  — Ложь!.. — вопил генерал Макартур. — Наглая клевета!
  — Это противозаконно! — вторила Вера. Голос ее пресекался. — Какая низость!
  — Понятия не имею, что имел в виду этот идиот! — буркнул Антони Марстон.
  Судья Уоргрейв поднял руку, призывая к молчанию.
  — Вот что я хочу заявить. Наш неизвестный друг обвиняет меня в убийстве некоего Эдуарда Ситона. Я отлично помню Ситона. Суд над ним состоялся в июне 1930 года. Ему было предъявлено обвинение в убийстве престарелой женщины. У него был ловкий защитник, и он сумел произвести хорошее впечатление на присяжных. Тем не менее свидетельские показания полностью подтвердили его виновность. Я построил обвинительное заключение на этом, и присяжные пришли к выводу, что он виновен. Вынося ему смертный приговор, я действовал в соответствии с их решением. Защита подала на апелляцию, указывая, что на присяжных было оказано давление. Апелляцию отклонили, и приговор привели в исполнение. Я заявляю, что совесть моя в данном случае чиста. Приговорив к смерти убийцу, я выполнил свой долг, и только.
  — …Ну как же, дело Ситона! — вспоминал Армстронг. — Приговор тогда удивил всех. Накануне он встретил в ресторане адвоката Маттьюза. «Оправдательный приговор у нас в кармане — никаких сомнений тут быть не может», — уверил он Армстронга. Потом до Армстронга стали доходить слухи, будто судья был настроен против Ситона, сумел обвести присяжных, и они признали Ситона виновным. Сделано все было по закону: ведь старый Уоргрейв знает закон как свои пять пальцев. Похоже, что у него были личные счеты с этим парнем. Воспоминания молниеносно пронеслись в мозгу доктора.
  — А вы встречались с Ситоном? Я имею в виду-до процесса, — вырвался у него вопрос; если б он дал себе труд подумать, он никогда бы его не задал.
  Прикрытые складчатыми, как у ящера, веками, глаза остановились на его лице.
  — Я никогда не встречал Ситона до процесса, — невозмутимо сказал судья.
  «Как пить дать врет», — подумал Армстронг.
  — Я хочу вам рассказать про этого мальчика — Сирила Хамилтона, — сказала Вера. Голос у нее дрожал. — Я была его гувернанткой. Ему запрещали заплывать далеко. Однажды я отвлеклась, и он уплыл. Я кинулась за ним… Но опоздала… Это был такой ужас… Но моей вины в этом нет. Следователь полностью оправдал меня. И мать Сирила была ко мне очень добра. Если даже она ни в чем меня не упрекала, кому… кому могло понадобиться предъявить мне такое обвинение? Это чудовищная несправедливость… — она зарыдала.
  Генерал Макартур потрепал ее по плечу.
  — Успокойтесь, милочка, успокойтесь, — сказал он. — Мы вам верим. Да он просто ненормальный, этот тип. Ему место в сумасшедшем доме. Мало ли что может прийти в голову сумасшедшему. — Генерал приосанился, расправил плечи. — На подобные обвинения лучше всего просто не обращать внимания. И все же я считаю своим долгом сказать, что в этой истории про молодого Ричмонда нет ни слова правды. Ричмонд был офицером в моем полку. Я послал его в разведку. Он был убит. На войне это случается сплошь и рядом. Больше всего меня огорчает попытка бросить тень на мою жену. Во всех отношениях безупречная женщина. Словом, жена Цезаря…
  Генерал сел. Трясущейся рукой пощипывал усики. Видно, эта речь стоила ему немалых усилий.
  Следующим взял слово Ломбард. В глазах его прыгали чертики.
  — Так вот, насчет этих туземцев… — начал он.
  — Да, так как же с туземцами? — сказал Марстон.
  Ломбард ухмыльнулся.
  — Все — чистая правда! Я их бросил на произвол судьбы. Вопрос самосохранения. Мы заблудились в буше. И тогда я с товарищами смылся, а оставшийся провиант прихватил с собой.
  — Вы покинули ваших людей? — возмутился генерал Макартур. — Обрекли их на голодную смерть?
  — Конечно, поступок не вполне достойный представителя белой расы, но самосохранение — наш первый долг. И потом, туземцы не боятся умереть — не то что мы, европейцы.
  Вера подняла глаза на Ломбарда.
  — И вы оставили их умирать с голоду?
  — Вот именно, — ответил Ломбард, и его смеющиеся глаза прямо посмотрели в испуганные глаза девушки.
  — Я все пытаюсь вспомнить — Джон и Люси Комбс, — протянул Антони Марстон. — Это, наверное, те ребятишки, которых я задавил неподалеку от Кембриджа. Жутко не повезло.
  — Кому не повезло — им или вам? — ехидно спросил судья Уоргрейв.
  — По правде говоря, я думал, что мне, но вы, разумеется, правы, не повезло им. Хотя это был просто несчастный случай. Они выбежали прямо на дорогу. У меня на год отобрали права. Нешуточная неприятность.
  Доктор Армстронг вспылил:
  — Недопустимо ездить с такой скоростью — за это следует наказывать. Молодые люди вроде вас представляют опасность для общества.
  Антони пожал плечами:
  — Но мы живем в век больших скоростей! И потом дело не в скорости, а в наших отвратительных дорогах. На них толком не разгонишься. — Он поискал глазами свой бокал, подошел к столику с напитками, налил себе еще виски с содовой. — Во всяком случае, моей вины тут не было. Это просто несчастный случай, — бросил он через плечо.
  Дворецкий Роджерс, ломая руки, то и дело облизывал пересохшие губы.
  — С вашего позволения, господа, мне бы тоже хотелось кое-что добавить, — сказал он почтительно.
  — Валяйте, — сказал Ломбард.
  Роджерс откашлялся, еще раз провел языком по губам:
  — Тут упоминалось обо мне и миссис Роджерс. Ну и о мисс Брейди. Во всем этом нет ни слова правды. Мы с женой были с мисс Брейди, пока она не отдала Богу душу. Она всегда была хворая, вечно недомогала. В ту ночь, сэр, когда у нее начался приступ, разыгралась настоящая буря. Телефон не работал, и мы не могли позвать доктора. Я пошел за ним пешком. Но врач подоспел слишком поздно. Мы сделали все, чтобы ее спасти, сэр. Мы ее любили, это все кругом знали. Никто о нас худого слова не мог сказать. Святой истинный крест.
  Ломбард задумчиво посмотрел на дворецкого — дергающиеся пересохшие губы, испуганные глаза. Вспомнил, как тот уронил поднос. Подумал: «Верится с трудом», — но вслух ничего не сказал.
  — А после ее смерти вы, конечно, получили маленькое наследство? — спросил Блор нагло, нахраписто, как и подобает бывшему полицейскому.
  — Мисс Брейди оставила нам наследство в награду за верную службу. А почему бы и нет, хотел бы я знать? — вспылил Роджерс.
  — А что вы скажете, мистер Блор? — спросил Ломбард.
  — Я?
  — Ваше имя числилось в списке.
  Блор побагровел.
  — Вы имеете в виду дело Ландора? Это дело об ограблении Лондонского коммерческого банка.
  — Ну как же, помню, помню, хоть я и не участвовал в этом процессе, — зашевелился в кресле судья Уоргрейв. — Ландора осудили на основании ваших показаний, Блор.
  Вы тогда служили в полиции и занимались этим делом.
  — Верно, — согласился Блор.
  — Ландора приговорили к пожизненной каторге, и он умер в Дартмуре через год. Он был слабого здоровья.
  — Ландор был преступник, — сказал Блор. — Ночного сторожа ухлопал он — это доказано.
  — Если я не ошибаюсь, вы получили благодарность за умелое ведение дела, — процедил Уоргрейв.
  — И даже повышение, — огрызнулся Блор. И добавил неожиданно севшим голосом: — Я только выполнил свой долг.
  — Однако какая подобралась компания! — расхохотался Ломбард. — Все, как один, законопослушные, верные своему долгу граждане. За исключением меня, конечно. Ну, а вы, доктор, что нам скажете вы? Нашалили по врачебной части? Запрещенная операция? Не так ли?
  Эмили Брент метнула на Ломбарда презрительный взгляд и отодвинулась подальше от него.
  Доктор Армстронг отлично владел собой — он только добродушно покачал головой.
  — Признаюсь, я в полном замешательстве, — сказал он, — имя моей жертвы ни о чем мне не говорит. Как там ее называли: Клис? Клоуз? Не помню пациентки с такой фамилией, да и вообще не помню, чтобы кто-нибудь из моих пациентов умер по моей вине. Правда, дело давнее. Может быть, речь идет о какой-нибудь операции в больнице? Многие больные обращаются к нам слишком поздно. А когда пациент умирает, их родные обвиняют хирурга.
  Он вздохнул и покачал головой.
  «Я был пьян, — думал он, — мертвецки пьян… Оперировал спьяну. Нервы ни к черту, руки трясутся. Конечно, я убил ее. Бедняге — она была уже на возрасте — ужасно не повезло: сделать эту операцию — пара пустяков. В трезвом виде, конечно. Хорошо еще, что существует такая вещь, как профессиональная тайна. Сестра знала, но держала язык за зубами. Меня тогда сильно тряхануло. И я сразу взял себя в руки. Но кто мог это раскопать — после стольких лет?»
  В комнате опять наступило молчание. Все — кто прямо, кто исподтишка — глядели на мисс Брент. Прошла одна минута, другая, прежде чем она заметила нацеленные на нее взгляды. Брови се взлетели, узкий лобик пошел морщинами.
  — Вы ждете моих признаний? — сказала она. — Но мне нечего сказать. — Решительно нечего? — переспросил судья. — Да, нечего, — поджала губы старая дева. Судья провел рукой по лицу.
  — Вы откладываете свою защиту? — вежливо осведомился он.
  — Ни о какой защите не может быть и речи, — отрезала мисс Брент. — Я всегда следовала велению своей совести. Мне не в чем себя упрекнуть.
  Ее слова были встречены неодобрительно. Однако Эмили Брент была не из тех, кто боится общественного мнения. Ее убеждений никто не мог поколебать.
  Судья откашлялся.
  — Ну что ж, на этом расследование придется прекратить. А теперь, Роджерс, скажите, кто еще находится на острове, кроме вас и вашей жены?
  — Здесь никого больше нет, сэр.
  — Вы в этом уверены?
  — Абсолютно.
  — Мне не вполне ясно, — сказал Уоргрейв, — зачем нашему анонимному хозяину понадобилось собрать нас здесь. По-моему, этот человек, кто бы он ни был, не может считаться нормальным в общепринятом смысле этого слова. Более того, он представляется мне опасным. Помоему, нам лучше всего как можно скорее уехать отсюда. Я предлагаю уехать сегодня же вечером.
  — Прошу прощения, сэр, — прервал его Роджерс, — но на острове нет лодки.
  — Ни одной?
  — Да, сэр.
  — А как же вы сообщаетесь с берегом?
  — Каждое утро, сэр, приезжает Фред Нарракотт. Он привозит хлеб, молоко, почту и передает заказы нашим поставщикам.
  — В таком случае, — сказал судья, — нам следует уехать завтра, едва появится Нарракотт со свой лодкой.
  Все согласились, против был один Марстон.
  — Я не могу удрать, — сказал он. — Как-никак я спортсмен. Я не могу уехать, не разгадав эту тайну. Захватывающая история — не хуже детективного романа.
  — В мои годы, — кисло сказал судья, — такие тайны уже не очень захватывают.
  Антони ухмыльнулся.
  — Вы, юристы, смотрите на преступления с узкопрофессиональной точки зрения. А я люблю преступления и пью за них! — Он опрокинул бокал. Очевидно, виски попало ему не в то горло. Антони поперхнулся. Лицо его исказилось, налилось кровью. Он хватал ртом воздух, потом соскользнул с кресла, рука его разжалась, бокал покатился по ковру.
  Глава пятая
  Все обомлели от неожиданности. Стояли как вкопанные, уставившись на распростертое на ковре тело. Первым опомнился Армстронг. Он кинулся к Марстону. Когда минуту спустя он поднял глаза, в них читалось удивление.
  — Боже мой, он мертв! — пробормотал Армстронг хриплым от ужаса голосом.
  Его слова не сразу дошли до гостей. Умер? Умер вот так, в мгновение ока? Этот пышущий здоровьем юный Бог, словно вышедший из северной саги?
  Доктор Армстронг вглядывался в лицо мертвеца, обнюхивал синие, искривленные в предсмертной гримасе губы. Поднял бокал, из которого пил Марстон.
  — Он мертв? — спросил генерал Макартур. — Вы хотите сказать, что он поперхнулся и от этого помер?
  — Поперхнулся? — переспросил врач. — Что ж, если хотите, называйте это так. Во всяком случае, он умер от удушья. — Армстронг снова понюхал стакан, окунул палец в осадок на дне, осторожно лизнул его кончиком языка и изменился в лице.
  — Никогда не думал, — продолжал генерал Макартур, — что человек может умереть, поперхнувшись виски.
  — Все мы под Богом ходим, — наставительно сказала Эмили Брент.
  Доктор Армстронг поднялся с колен.
  — Нет, человек не может умереть, поперхнувшись глотком виски, — сердито сказал он. — Смерть Марстона нельзя назвать естественной.
  — Значит, в виски… что-то было подмешано, — еле слышно прошептала Вера.
  Армстронг кивнул.
  — Точно сказать не могу, но похоже, что туда подмешали какой-то цианид. Я не почувствовал характерного запаха синильной кислоты. Скорее всего, это цианистый калий. Он действует мгновенно.
  — Яд был в стакане? — спросил судья.
  — Да.
  Доктор подошел к столику с напитками. Откупорил виски, принюхался, отпил глоток. Потом попробовал содовую. И покачал головой. — Там ничего нет.
  — Значит, вы считаете, — спросил Ломбард, — что он сам подсыпал яду в свой стакан?
  Армстронг кивнул, но лицо его выражало неуверенность. — Похоже на то, — сказал он.
  — Вы думаете, это самоубийство? — спросил Блор. — Очень сомнительно.
  Вера задумчиво пробормотала:
  — Никогда бы не подумала, что он мог покончить с собой. Он так радовался жизни. Когда он съезжал с холма в автомобиле, он был похож на… на… не знаю, как и сказать!
  Но все поняли, что она имеет в виду. Антони Марстон, молодой, красивый, показался им чуть ли не небожителем! А теперь его скрюченный труп лежал на полу.
  — У кого есть другая гипотеза? — спросил доктор Армстронг.
  Все покачали головами. Нет, другого объяснения они найти не могли. Никто ничего не сыпал в бутылки. Все видели, что Марстон сам налил себе виски — следовательно, если в его бокале был яд, никто, кроме Марстона, ничего туда подсыпать не мог. И все же, зачем было Марстону кончать жизнь самоубийством?
  — Что-то тут не то, доктор, — сказал задумчиво Блор. — Марстон никак не был похож на самоубийцу.
  — Вполне с вами согласен, — ответил Армстронг.
  На этом обсуждение прекратилось. Да и что тут еще можно сказать? Армстронг и Ломбард перенесли бездыханное тело Марстона в спальню, накрыли его простыней.
  Когда они вернулись в холл, гости, сбившись в кучку, испуганно молчали, а кое-кого била дрожь, хотя вечер стоял теплый.
  — Пора спать. Уже поздно, — сказала, наконец, Эмили Брент.
  Слова ее прозвучали весьма уместно: часы давно пробили полночь, и все же гости не спешили расходиться. Было видно, что они боятся остаться в одиночестве.
  — Мисс Брент права, — поддержал ее судья, — нам пора отдохнуть.
  — Но я еще не убрал в столовой, — сказал Роджерс.
  — Уберете завтра утром, — распорядился Ломбард.
  — Ваша жена чувствует себя лучше? — спросил дворецкого Армстронг.
  — Поднимусь, посмотрю. — Чуть погодя Роджерс вернулся. — Она спит как убитая.
  — Вот и хорошо, — сказал врач. — Не беспокойте ее.
  — Разумеется, сэр. Я приберусь в столовой, закрою двери на ключ и пойду спать, — Роджерс вышел в столовую.
  Гости медленно, неохотно потянулись к лестнице.
  Будь они в старом доме со скрипящими половицами и темными закоулками, доме, где обшитые панелями стены скрывали потайные ходы, их страх был бы вполне объясним. Но здесь — в этом ультрасовременном особняке? Здесь нет ни темных закоулков, ни потайных дверей, а комнаты заливают потоки электрического света и все сверкает новизной! Нет, здесь не скроешься! Ничего таинственного тут нет! И быть не может! Но это-то и вселяло в них ужас…
  На площадке второго этажа гости пожелали друг Другу спокойной ночи и разошлись по комнатам. Войдя к себе, каждый машинально, даже не отдавая себе в этом отчета, запер дверь на ключ.
  В веселой светлой спальне раздевался, готовясь ко сну, судья Уоргрейв. Он думал об Эдуарде Ситоне. Ситон стоял перед ним как живой. Блондин с голубыми глазами, чей искренний взгляд производил прямо-таки неотразимое впечатление на присяжных.
  Государственный обвинитель Ллуэллин не обладал чувством меры. Он выступал крайне неудачно. Пережимал, доказывал то, что не нуждалось в доказательствах. Матгьюз, адвокат, напротив, оказался на высоте. Он умело подал факты в пользу обвиняемого. На перекрестном допросе ловко запугивал и запутывал свидетелей. Мастерски подготовил выступление своего клиента.
  Да и сам Ситон на перекрестном допросе держался великолепно. Не волновался, не оправдывался, сумел расположить к себе присяжных. Маттьюз считал, что оправдательный приговор у него в кармане.
  Судья Уоргрейв старательно завел часы, положил их на ночной столик. Он помнил это судебное заседание так, будто оно происходило вчера, помнил, как он слушал свидетелей, делал заметки, собирал по крохам улики против обвиняемого. Да, такие процессы бывают не часто! Маттьюз произнес блестящую речь. Ллуэллину не удалось рассеять хорошее впечатление от речи адвоката. А перед тем, как присяжным удалиться на совещание, судья произнес заключительное слово…
  Судья осторожно вынул вставную челюсть, положил ее в стакан с водой. Сморщенные губы запали, это придало его лицу жестокое, хищное выражение. Судья опустил складчатые веки и улыбнулся сам себе: «Да, он не дал Ситону убежать от расплаты».
  Ревматически хрустя костями, старый судья залез в постель и выключил свет.
  Внизу, в столовой, Роджерс глядел на фарфоровых негритят.
  — Чудеса в решете! — бормотал он. — Мог бы поспорить, что их было десять.
  Генерал Макартур ворочался с боку на бок. Никак не мог заснуть. Перед ним то и дело возникало лицо Артура Ричмонда. Ему нравился Артур, он даже к нему привязался. Ему было приятно, что и Лесли этот молодой человек нравится. На нее трудно было угодить. Сколько прекрасных молодых людей он приводил в дом, а она не желала их принимать, говорила, что они «нудные». И тут уж ничего не попишешь! Артур Ричмонд не казался ей нудным. Он с самого начала пришелся ей по душе. Они могли без конца разговаривать о литературе, музыке, живописи. Она шутила, смеялась с ним, любила поддразнить Артура. И генерал был в восторге от того, что Лесли принимает поистине материнское участие в юноше.
  Материнское — это ж надо быть таким идиотом, и как он не сообразил, что Ричмонду исполнилось двадцать восемь, а Лесли всего на год его старше. Он обожал Лесли. Она стояла перед ним как живая. Круглое, с острым подбородочком личико, искрящиеся темно-серые глаза, густые каштановые кудри. Он обожал Лесли, беспредельно верил ей.
  И там во Франции, в передышках между боями, он думал о ней, вынимал ее фотографию из нагрудного кармана, подолгу смотрел на нее. Но однажды… он узнал обо всем. Произошло это точь-в-точь как в пошлых романах: Лесли писала им обоим и перепутала конверты. Она вложила письмо к Ричмонду в конверт с адресом мужа. Даже теперь, после стольких лет, ему больно вспоминать об этом… Боже, как он тогда страдал!
  Их связь началась давно. Письмо не оставляло никаких сомнений на этот счет. Уик-энды! Последний отпуск Ричмонда… Лесли, Лесли и Артур… Черт бы его побрал! С его коварными улыбками, его почтительными: «Да, сэр. Слушаюсь, сэр!» Обманщик и лжец! Сказано же: «Не желай жены ближнего твоего!»
  В нем исподволь жила мечта о мести, страшной мести. Но он ничем себя не выдал, держался с Ричмондом, будто ничего не случилось. Удалось ли это ему? Похоже, что удалось. Во всяком случае, Ричмонд ничего не заподозрил. На вспышки гнева на фронте никто не обращал внимания — у всех нервы были порядком издерганы. Правда, Армитидж иногда поглядывал на него как-то странно. Мальчишка, сопляк, но голова у него работала. Да, видно, Армитидж разгадал его замысел. Он хладнокровно послал Ричмонда на смерть. Тот лишь чудом мог вернуться живым из разведки. Но чуда не произошло. Да, он послал Ричмонда на смерть и нисколько об этом не жалеет. Тогда это было проще простого. Ошибки случались сплошь и рядом, офицеров посылали на смерть без всякой необходимости. Всюду царили суматоха, паника. Может быть, потом и говорили: «Старик Макартур потерял голову, наделал глупостей, пожертвовал лучшими своими людьми», но и только.
  А вот этого сопляка Армитиджа провести было не так просто. У него появилась неприятная манера нагло поглядывать на своего командира. Наверное, знал, что я нарочно послал Ричмонда на смерть. (А потом, когда война кончилась, интересно, болтал Армитидж потом или нет?)
  Лесли ничего не знала. Она (как он предполагал) оплакивала своего любовника, но к приезду мужа в Англию горечь утраты притупилась. Он никогда не позволил себе ни малейшего намека на ее отношения с Ричмондом.
  Они зажили по-прежнему, но она стала его чуждаться…
  А через три-четыре года после войны умерла от двустороннего воспаления легких. Все это было так давно. Сколько лет прошло с тех пор — пятнадцать, шестнадцать?
  Он вышел в отставку, поселился в Девоне. Купил маленький домик, ему всегда хотелось иметь именно такой.
  Красивая местность, любезные соседи. Рыбная ловля, охота… По воскресеньям — церковь…
  (Но одно воскресенье он пропускал — то, когда читали, как Давид велел поставить Урию там, где «будет самое сильное сражение». Ничего не мог с собой поделать. Ужасно гадко становилось на душе.)
  Соседи относились к нему как нельзя лучше. Поначалу.
  Потом ему стало казаться, что люди шушукаются о нем, и от этого было не по себе. На него начали смотреть косо. Так, словно до них дошел порочащий его слух… (Армитидж? Что если Армитидж болтал?)
  Он стал сторониться людей, жил отшельником. Уж очень неприятно, когда о тебе сплетничают за твоей спиной.
  Но все это было так давно.
  Лесли осталась в далеком прошлом, Артур Ричмонд тоже. Да и какое значение может иметь теперь эта история? Хоть она и обрекла его на одиночество. Он даже старых армейских друзей теперь избегал. (Если Армитидж проболтался, эта история, несомненно, дошла и до них.)
  А сегодня вечером этот голос обнародовал давно забытую историю. Как он себя вел? Не изменился в лице? Выразил ли подобающие гнев, возмущение? Не выдал ли своего смятения? Кто его знает. Конечно, никто из приглашенных не принял этого обвинения всерьез. Ведь среди прочих обвинений были и самые нелепые, Эту очаровательную девушку, например, обвинили в том, что она утопила ребенка. Вот уж ерунда! Ясно, что они имеют дело с сумасшедшим, которому доставляет удовольствие обвинять каждого встречного и поперечного! Эмили Брент, к примеру, племяннице его старого армейского приятеля Тома Брента, тоже предъявили обвинение в убийстве. А ведь надо быть слепым, чтоб не заметить, какая она набожная: такие шагу не делают без священника.
  «Все это, — думал генерал, — по меньшей мере дико, а попросту говоря, чистое безумие! Едва они приехали на остров… стоп, когда же это было? Сегодня днем, черт побери, ну да, они приехали только сегодня днем. Как долго тянется время! Интересно, когда мы уедем отсюда? — думал генерал. — Конечно же, завтра, едва прибудет моторка. Но странно, сейчас ему совсем не хотелось покидать остров… Снова жить затворником в своем домишке, снова те же самые тревоги, те же страхи». В открытое окно доносился шум прибоя: море грозно шумело, поднимался ветер. Генерал думал: «Убаюкивающий шум моря… спокойное местечко… Хорошо жить на острове — не надо ехать дальше… Ты словно на краю света…
  Внезапно он понял, что ему совсем не хочется отсюда уезжать».
  Вера Клейторн лежала с раскрытыми глазами и глядела в потолок. Она боялась темноты и поэтому не погасила свет.
  «Хьюго, Хьюго, — думала она. — Почему мне кажется, что он сегодня вечером где-то совсем близко. Где он сейчас? Не знаю. И никогда не узнаю. Он исчез из моей жизни, исчез навсегда…
  Зачем гнать от себя мысли о Хьюго? Она будет думать о нем, вспоминать…
  Корнуолл… Черные скалы, мелкий желтый песок… Добродушная толстуха миссис Хамилтон… Маленький Сирил все время тянет ее за руку, канючит: «Я хочу поплыть к скале. Мисс Клейторн, я хочу к скале. Ну можно мне поплыть к скале?» И каждый раз, поднимая глаза, она видит устремленный на нее взгляд Хьюго… Вечером, когда Сирил спал…
  — Вы не выйдете погулять, мисс Клейторн?
  — Что ж, пожалуй, выйду…
  В тот день они, как обычно, гуляли по пляжу. Был теплый, лунный вечер, Хьюго обнял ее за талию.
  — Я люблю вас, Вера. Я люблю вас. Вы знаете, что я вас люблю?
  Да, она знала. (По крайней мере, так ей казалось.)
  — Я не решаюсь просить вашей руки… У меня нет ни гроша. Мне хватает на жизнь, и только. А ведь как-то у меня целых три месяца был шанс разбогатеть. Сирил появился на свет через три месяца после смерти Мориса…
  Если бы родилась девочка, состояние унаследовал бы Хьюго. Он признался, что был тогда очень огорчен:
  — Я, разумеется, не строил никаких расчетов. И все же я тяжело перенес этот удар. Видно, не под счастливой звездой я родился. Но Сирил милый мальчик, и я к нему очень привязался!
  И это была чистая правда. Хьюго и впрямь любил Сирила, готов был целыми днями играть с ним, выполнять все его капризы. Злопамятства в нем не было.
  Сирил рос хилым ребенком. Тщедушным, болезненным. Он вряд ли прожил бы долго…
  А дальше что?
  — Мисс Клейторн, можно мне поплыть к скале? Почему мне нельзя к скале? — без конца канючил Сирил.
  — Это слишком далеко, Сирил.
  — Ну, мисс Клейторн, позвольте, ну, пожалуйста…»
  Вера вскочила с постели, вынула из туалетного столика три таблетки аспирина и разом проглотила.
  «Если бы мне понадобилось покончить с собой, — подумала она, — я приняла бы сильную дозу веронала или какое-нибудь другое снотворное, но уж никак не цианистый калий».
  Она передернулась, вспомнив искаженное, налившееся кровью лицо Антони Марстона.
  Когда она проходила мимо камина, ее взгляд невольно упал на считалку.
  Десять негритят отправились обедать,
  Один поперхнулся, их осталось девять
  «Какой ужас, — подумала она. — Ведь сегодня все именно так и было!
  Почему Антони Марстон хотел умереть? Нет, она умереть не хочет. Сама мысль о смерти ей противна… Смерть — это не для нее…»
  Глава шестая
  Доктор Армстронг видел сон… В операционной дикая жара… Зачем здесь так натопили? С него ручьями льет пот. Руки взмокли, трудно держать скальпель… Как остро наточен скальпель… Таким легко убить. Он только что кого-то убил.
  Тело жертвы кажется ему незнакомым. Та была толстая, нескладная женщина, а эта чахлая, изможденная. Лица ее не видно. Кого же он должен убить? Он не помнит. А ведь он должен знать! Что если спросить у сестры? Сестра следит за ним. Нет, нельзя ее спрашивать. Она и так его подозревает.
  Да что же это за женщина лежит перед ним на операционном столе? Почему у нее закрыто лицо? Если б только он мог взглянуть на нее!.. Наконец-то молодой практикант поднял платок и открыл ее лицо.
  Ну, конечно, это Эмили Брент. Он должен убить Эмили Брент. Глаза ее сверкают злорадством. Она шевелит губами. Что она говорит? «Все мы под Богом ходим».
  А теперь она смеется.
  — Нет, нет, мисс… — говорит он сестре, — не опускайте платок. Я должен видеть ее лицо, когда буду давать ей наркоз. Где эфир? Я должен был принести его с собой.
  Куда вы его дели, мисс? Шато Неф-тю-Пап? Тоже годится. Уберите платок, сестра!
  Ой, так я и знал! Это Антони Марстон! Его налитое кровью лицо искажено. Но он не умер, он скалит зубы.
  Ей-Богу, он хохочет, да так, что трясется операционный стол. Осторожно, приятель, осторожно. Держите, держите стол, сестра!
  Тут доктор Армстронг проснулся. Было уже утро — солнечный свет заливал комнату. Кто-то, склонившись над ним, тряс его за плечо. Роджерс. Роджерс с посеревшим от испуга лицом повторял:
  — Доктор, доктор!
  Армстронг окончательно проснулся, сел.
  — В чем дело? — сердито спросил он.
  — Беда с моей женой, доктор. Бужу ее, бужу и не могу добудиться. Да и вид у нее нехороший.
  Армстронг действовал быстро: вскочил с постели, накинул халат и пошел за Роджерсом.
  Женщина лежала на боку, мирно положив руку под голову. Наклонившись над ней, он взял ее холодную руку, поднял веко.
  — Неужто, неужто она… — пробормотал Роджерс и провел языком по пересохшим губам.
  Армстронг кивнул головой:
  — Увы, все кончено…
  Врач в раздумье окинул взглядом дворецкого, перевел взгляд на столик у изголовья постели, на умывальник, снова посмотрел на неподвижную женщину.
  — Сердце отказало, доктор? — заикаясь спросил Роджерс.
  Доктор Армстронг минуту помолчал, потом спросил:
  — Роджерс, ваша жена ничем не болела?
  — Ревматизм ее донимал, доктор.
  — У кого она в последнее время лечилась?
  — Лечилась? — вытаращил глаза Роджерс. — Да я и не упомню, когда мы были у доктора.
  — Вы не знаете, у вашей жены болело сердце?
  — Не знаю, доктор. Она на сердце не жаловалась.
  — Она обычно хорошо спала? — спросил Армстронг.
  Дворецкий отвел глаза, крутил, ломал, выворачивал пальцы.
  — Да нет, спала она не так уж хорошо, — пробормотал он. Сухое красное вино.
  — Она принимала что-нибудь от бессонницы?
  — От бессонницы? — спросил удивленно Роджерс. — Не знаю. Нет, наверняка не принимала — иначе я знал бы.
  Армстронг подошел к туалетному столику. На нем стояло несколько бутылочек: лосьон для волос, лавандовая вода, слабительное, глицерин, зубная паста, эликсир…
  Роджерс усердно ему помогал — выдвигал ящики стола, отпирал шкафы. Но им не удалось обнаружить никаких следов наркотиков — ни жидких, ни в порошках.
  — Вчера вечером она принимала только то, что вы ей дали, доктор, — сказал Роджерс.
  К девяти часам, когда удар гонга оповестил о завтраке, гости уже давно поднялись и ждали, что же будет дальше. Генерал Макартур и судья прохаживались по площадке, перекидывались соображениями о мировой политике. Вера Клейторн и Филипп Ломбард взобрались на вершину скалы за домом. Там они застали Уильяма Генри Блора — он тоскливо глядел на берег.
  — Я уже давно здесь, — сказал он, — но моторки пока не видно.
  — Девон — край лежебок. Здесь не любят рано вставать, — сказала Вера с усмешкой.
  Филипп Ломбард, отвернувшись от них, смотрел в открытое море.
  — Как вам погодка? — спросил он.
  Блор поглядел на небо.
  — Да вроде ничего.
  Ломбард присвистнул.
  — К вашему сведению, к вечеру поднимется ветер.
  — Неужто шторм? — спросил Блор.
  Снизу донесся гулкий удар гонга.
  — Зовут завтракать, — сказал Ломбард. — Весьма кстати, я уже проголодался.
  Спускаясь по крутому склону, Блор делился с Ломбардом:
  — Знаете, Ломбард, никак не могу взять в толк, с какой стати Марстону вздумалось покончить с собой. Всю ночь ломал над этим голову.
  Вера шла впереди.
  Ломбард замыкал шествие.
  — А у вас есть другая гипотеза? — ответил Ломбард вопросом на вопрос.
  — Мне хотелось бы получить доказательства. Для начала хотя бы узнать, что его подвигло на самоубийство. Судя по всему в деньгах этот парень не нуждался.
  Из гостиной навстречу им кинулась Эмили Брент.
  — Лодка уже вышла? — спросила она.
  — Еще нет, — ответила Вера.
  Они вошли в столовую. На буфете аппетитно дымилось огромное блюдо яичницы с беконом, стояли чайник и кофейник. Роджерс придержал перед ними дверь, пропустил их и закрыл ее за собой.
  — У него сегодня совершенно больной вид, — сказала Эмили Брент.
  Доктор Армстронг — он стоял спиной к окну — откашлялся.
  — Сегодня нам надо относиться снисходительно ко всем недочетам, — сказал он. — Роджерсу пришлось готовить завтрак одному. Миссис Роджерс… э-э… была не в состоянии ему помочь.
  — Что с ней? — недовольно спросила Эмили Брент.
  — Приступим к завтраку, — пропустил мимо ушей ее вопрос Армстронг. — Яичница остынет. А после завтрака я хотел бы кое-что с вами обсудить.
  Все последовали его совету. Наполнили тарелки, налили себе кто чай, кто кофе и приступили к завтраку. По общему согласию никто не касался дел на острове. Беседовали о том о сем: о новостях, международных событиях, спорте, обсуждали последнее появление Лохнесского чудовища.
  Когда тарелки опустели, доктор Армстронг откинулся в кресле, многозначительно откашлялся и сказал:
  — Я решил, что лучше сообщить вам печальные новости после завтрака: миссис Роджерс умерла во сне.
  Раздались крики удивления, ужаса.
  — Боже мой! — сказала Вера. — Вторая смерть на острове!
  — Гм-гм, весьма знаменательно, — сказал судья, как всегда чеканя слова. — А от чего последовала смерть?
  Армстронг пожал плечами.
  — Трудно сказать.
  — Для этого нужно вскрытие?
  — Конечно, выдать свидетельство о ее смерти без вскрытия я бы не мог. Я не лечил эту женщину и ничего не знаю о состоянии ее здоровья.
  — Вид у нее был очень перепуганный, — сказала Вера. — И потом, прошлым вечером она пережила потрясение. Наверное, у нее отказало сердце?
  — Отказать-то оно отказало, — отрезал Армстронг, — но нам важно узнать, что было тому причиной.
  — Совесть, — сказала Эмили Брент, и все оцепенели от ужаса.
  — Что вы хотите сказать, мисс Брент? — обратился к ней Армстронг.
  Старая дева поджала губы.
  — Вы все слышали, — сказала старая дева, — ее обвинили в том, что она вместе с мужем убила свою хозяйку — пожилую женщину.
  — И вы считаете…
  — Я считаю, что это правда, — сказала Эмили Брент. — Вы видели, как она вела себя вчера вечером. Она до смерти перепугалась, потеряла сознание. Ее злодеяние раскрылось, и она этого не перенесла. Она буквально умерла со страху.
  Армстронг недоверчиво покачал головой.
  — Вполне правдоподобная теория, — сказал он, — но принять ее на веру, не зная ничего о состоянии здоровья умершей, я не могу. Если у нее было слабое сердце…
  — Скорее это была кара Господня, — невозмутимо прервала его Эмили Брент.
  Ее слова произвели тяжелое впечатление.
  — Это уж слишком, мисс Брент, — укорил ее Блор.
  Старая дева вскинула голову, глаза у нее горели.
  — Вы не верите, что Господь может покарать грешника, а я верю.
  Судья погладил подбородок.
  — Моя дорогая мисс Брент, — сказал он, и в голосе его сквозила насмешка, — исходя из своего опыта, могу сказать, что Провидение предоставляет карать злодеев нам, смертным, и работу эту часто осложняют тысячи препятствий. Но другого пути нет.
  Эмили Брент пожала плечами.
  — А что она ела и пила вчера вечером, когда ее уложили в постель? — спросил Блор.
  — Ничего, — ответил Армстронг.
  — Так-таки ничего? Ни чашки чаю? Ни стакана воды? Пари держу, что она все же выпила чашку чая. Люди ее круга не могут обойтись без чая.
  — Роджерс уверяет, что она ничего не ела и не пила.
  — Он может говорить, что угодно, — сказал Блор, и сказал это так многозначительно, что доктор покосился на него.
  — Значит, вы его подозреваете? — спросил Ломбард.
  — И не без оснований, — огрызнулся Блор. — Все слышали этот обвинительный акт вчера вечером. Может оказаться, что это бред сивой кобылы — выдумки какого-нибудь психа! А с другой стороны, что если это правда? Предположим, что Роджерс и его хозяйка укокошили старушку. Что же тогда получается? Они чувствовали себя в полной безопасности, радовались, что удачно обтяпали дельце — и тут на тебе…
  Вера прервала его.
  — Мне кажется, миссис Роджерс никогда не чувствовала себя в безопасности, — тихо сказала она.
  Блор с укором посмотрел на Веру: «Вы, женщины, никому не даете слова сказать», — говорил его взгляд.
  — Пусть так, — продолжал он. — Но Роджерсы, во всяком случае, знали, что им ничего не угрожает. А тут вчера вечером этот анонимный псих выдает их тайну. Что происходит? У миссис Роджерс сдают нервы. Помните, как муж хлопотал вокруг нее, пока она приходила в себя. И вовсе не потому, что его так заботило здоровье жены. Вот уж нет! Просто он чувствовал, что у него земля горит под ногами. До смерти боялся, что она проговорится. Вот как обстояли дела! Они безнаказанно совершили убийство. Но если их прошлое начнут раскапывать, что с ними станется? Десять против одного, что женщина расколется. У нее не хватит выдержки все отрицать и врать до победного конца. Она будет вечной опасностью для мужа, вот в чем штука. С ним-то все в порядке. Он будет врать хоть до Страшного Суда, но в ней он не уверен! А если она расколется, значит и ему каюк. И он подсыпает сильную дозу снотворного ей в чай, чтобы она навсегда замолкла.
  — На ночном столике не было чашки, — веско сказал Армстронг. — И вообще там ничего не было — я проверил.
  — Еще бы, — фыркнул Блор. — Едва она выпила это зелье, он первым делом унес чашку с блюдцем и вымыл их.
  Воцарилось молчание. Нарушил его генерал Макартур.
  — Возможно, так оно и было, но я не представляю, чтобы человек мог отравить свою жену.
  — Когда рискуешь головой, — хохотнул Блор, — не до чувств.
  И снова все замолчали. Но тут дверь отворилась и вошел Роджерс.
  — Чем могу быть полезен? — сказал он, обводя глазами присутствующих. — Не обессудьте, что я приготовил так мало тостов: у нас вышел хлеб. Его должна была привезти лодка, а она не пришла.
  — Когда обычно приходит моторка? — заерзал в кресле судья Уоргрейв.
  — От семи до восьми, сэр. Иногда чуть позже восьми. Не понимаю, куда запропастился Нарракотт. Если он заболел, он прислал бы брата.
  — Который теперь час? — спросил Филипп Ломбард.
  — Без десяти десять, сэр.
  Ломбард вскинул брови, покачал головой.
  Роджерс постоял еще минуту-другую.
  — Выражаю вам свое соболезнование, Роджерс, — неожиданно обратился к дворецкому генерал Макартур. — Доктор только что сообщил нам эту прискорбную весть.
  Роджерс склонил голову.
  — Благодарю вас, сэр, — сказал он, взял пустое блюдо и вышел из комнаты.
  В гостиной снова воцарилось молчание. На площадке перед домом Филипп Ломбард говорил:
  — Так вот, что касается моторки…
  Блор поглядел на него и согласно кивнул.
  — Знаю, о чем вы думаете, мистер Ломбард, — сказал он, — я задавал себе тот же вопрос. Моторка должна была прийти добрых два часа назад. Она не пришла. Почему?
  — Нашли ответ? — спросил Ломбард.
  — Это не простая случайность, вот что я вам скажу. Тут все сходится. Одно к одному.
  — Вы думаете, что моторка не придет? — спросил Ломбард.
  — Конечно, не придет, — раздался за его спиной брюзгливый раздраженный голос.
  Блор повернул могучий торс, задумчиво посмотрел на говорившего:
  — Вы тоже так думаете, генерал?
  — Ну, конечно, она не придет, — сердито сказал генерал, — мы рассчитываем, что моторка увезет нас с острова, Но мы отсюда никуда не уедем — так задумано. Никто из нас отсюда не уедет… Наступит конец, вы понимаете, конец… — запнулся и добавил тихим, изменившимся голосом: — Здесь такой покой — настоящий покой. Вот он конец, конец всему… Покой…
  Он резко повернулся и зашагал прочь. Обогнул площадку, спустился по крутому склону к морю и прошел в конец острова, туда, где со скал с грохотом срывались камни и падали в воду. Он шел, слегка покачиваясь, как лунатик.
  — Еще один спятил, — сказал Блор. — Похоже, мы все рано или поздно спятим.
  — Что-то не похоже, — сказал Ломбард, — чтобы вы спятили.
  Отставной инспектор засмеялся.
  — Да, меня свести с ума будет не так легко, — и не слишком любезно добавил: — Но и вам это не угрожает, мистер Ломбард.
  — Правда ваша, я не замечаю в себе никаких признаков сумасшествия, — ответил Ломбард.
  Доктор Армстронг вышел на площадку и остановился в раздумье. Слева были Блор и Ломбард. Справа, низко опустив голову, ходил Уоргрейв. После недолгих колебаний Армстронг решил присоединиться к судье. Но тут послышались торопливые шаги.
  — Мне очень нужно поговорить с вами, сэр, — раздался у него за спиной голос Роджерса.
  Армстронг обернулся и остолбенел: глаза у дворецкого выскочили из орбит. Лицо позеленело. Руки тряслись. Несколько минут назад он казался олицетворением сдержанности. Контраст был настолько велик, что Армстронг оторопел.
  — Пожалуйста, сэр, мне очень нужно поговорить с вами с глазу на глаз. Наедине.
  Доктор прошел в дом, ополоумевший дворецкий следовал за ним по пятам.
  — В чем дело, Роджерс? — спросил Армстронг. — Возьмите себя в руки.
  — Сюда, сэр, пройдите сюда.
  Он открыл дверь столовой, пропустил доктора вперед, вошел сам и притворил за собой дверь.
  — Ну, — сказал Армстронг, — в чем дело?
  Кадык у Роджерса ходил ходуном. Казалось, он что-то глотает и никак не может проглотить.
  — Здесь творится что-то непонятное, сэр, — наконец решился он.
  — Что вы имеете в виду? — спросил Армстронг.
  — Может, вы подумаете, сэр, что я сошел с ума. Скажете, что все это чепуха. Только это никак не объяснишь. Никак. И что это значит?
  — Да скажите же, наконец, в чем дело. Перестаньте говорить загадками.
  Роджерс снова проглотил слюну.
  — Это все фигурки, сэр. Те самые, посреди стола. Фарфоровые негритята. Их было десять. Готов побожиться, что их было десять.
  — Ну, да, десять, — сказал Армстронг, — мы пересчитали их вчера за обедом.
  Роджерс подошел поближе.
  — В этом вся загвоздка, сэр. Прошлой ночью, когда я убирал со стола, их было уже девять, сэр. Я удивился. Но только и всего. Сегодня утром, сэр, когда я накрыл на стол, я на них и не посмотрел — мне было не до них… А тут пришел я убирать со стола и… Поглядите сами, если не верите. Их стало восемь, сэр! Всего восемь. Что это значит?
  Глава седьмая
  После завтрака Эмили Брент предложила Вере подняться на вершину скалы, поглядеть, не идет ли лодка.
  Ветер свежел. На море появились маленькие белые барашки. Рыбачьи лодки не вышли в море — не вышла и моторка. Виден был только высокий холм, нависший над деревушкой Стиклхевн. Самой деревушки видно не было — выдающаяся в море рыжая скала закрывала бухточку.
  — Моряк, который вез нас вчера, произвел на меня самое положительное впечатление. Странно, что он так опаздывает, — сказала мисс Брент.
  Вера не ответила. Она боролась с охватившей ее тревогой. «Сохраняй хладнокровие, — повторяла она про себя. — Возьми себя в руки. Это так не похоже на тебя: у тебя всегда были крепкие нервы».
  — Хорошо бы лодка поскорее пришла, — сказала она чуть погодя. — Мне ужасно хочется уехать отсюда.
  — Не вам одной, — отрезала Эмили Брент.
  — Все это так невероятно, — сказала Вера. — И так бессмысленно.
  — Я очень недовольна собой, — с жаром сказала мисс Брент. — И как я могла так легко попасться на удочку?
  На редкость нелепое письмо, если вдуматься. Но тогда у меня не появилось и тени сомнения.
  — Ну, конечно, — машинально согласилась Вера.
  — Мы обычно склонны принимать все за чистую монету, — продолжала Эмили Брент.
  Вера глубоко вздохнула.
  — А вы и правда верите… в то, что сказали за завтраком? — спросила она.
  — Выражайтесь точнее, милочка. Что вы имеете в виду?
  — Вы и впрямь думаете, что Роджерс и его жена отправили на тот свет эту старушку? — прошептала она.
  — Я лично в этом уверена, — сказала мисс Брент. — А вы?
  — Не знаю, что и думать.
  — Да нет, сомнений тут быть не может, — сказала мисс Брент. — Помните, она сразу упала в обморок, а он уронил поднос с кофе. Да и негодовал он как-то наигранно. Я не сомневаюсь, что они убили эту мисс Брейди.
  — Мне казалось, миссис Роджерс боится собственной тени, — сказала Вера. — В жизни не встречала более перепуганного существа. Видно, ее мучила совесть.
  Мисс Брент пробормотала:
  — У меня в детской висела табличка с изречением: «ИСПЫТАЕТЕ НАКАЗАНИЕ ЗА ГРЕХ ВАШ», здесь именно тот случай.
  — Но, мисс Брент, как же тогда… — вскинулась Вера.
  — Что тогда, милочка?
  — Как же остальные? Остальные обвинения.
  — Я вас не понимаю.
  — Все остальные обвинения — ведь они… они же несправедливые? Но если Роджерсов обвиняют справедливо, значит… — она запнулась, мысли ее метались.
  Чело мисс Брент, собравшееся в недоумении складками, прояснилось.
  — Понимаю… — сказала она. — Но мистер Ломбард, например, сам признался, что обрек на смерть двадцать человек.
  — Да это же туземцы, — сказала Вера.
  — Черные и белые, наши братья равно, — наставительно сказала мисс Брент.
  «Наши черные братья, наши братья во Христе, — думала Вера. — Господи, да я сейчас расхохочусь. У меня начинается истерика. Я сама не своя…»
  А Эмили Брент задумчиво продолжала:
  — Конечно, некоторые обвинения смехотворны и притянуты за уши. Например, в случае с судьей — он только выполнял свой долг перед обществом, и в случае с отставным полицейским. Ну и в моем случае, — продолжала она после небольшой заминки. — Конечно, я не могла сказать об этом вчера. Говорить на подобные темы при мужчинах неприлично.
  — На какие темы? — спросила Вера.
  Мисс Брент безмятежно продолжала:
  — Беатриса Тейлор поступила ко мне в услужение. Я слишком поздно обнаружила, что она собой представляет. Я очень обманулась в ней. Чистоплотная, трудолюбивая, услужливая — поначалу она мне понравилась. Я была ею довольна. Но она просто ловко притворялась. На самом деле это была распущенная девчонка, без стыда и совести. Увы, я далеко не сразу поняла, когда она… что называется, попалась. — Эмили Брент сморщила острый носик. — Меня это потрясло. Родители, порядочные люди, растили ее в строгости. К счастью, они тоже не пожелали потворствовать ей.
  — И что с ней сталось? — Вера смотрела во все глаза на мисс Брент.
  — Разумеется, я не захотела держать ее дальше под своей крышей. Никто не может сказать, что я потворствую разврату.
  — И что же с ней сталось? — повторила Вера совсем тихо.
  — На ее совести уже был один грех, — сказала мисс Брент. — Но мало этого: когда все от нее отвернулись, она совершила грех еще более тяжкий — наложила на себя руки.
  — Покончила жизнь самоубийством? — в ужасе прошептала Вера.
  — Да, она утопилась.
  Вера содрогнулась. Посмотрела на бестрепетный профиль мисс Брент и спросила:
  — Что вы почувствовали, когда узнали о ее самоубийстве? Не жалели, что выгнали ее? Не винили себя?
  — Себя? — взвилась Эмили Брент. — Мне решительно не в чем упрекнуть себя.
  — А если ее вынудила к этому ваша жестокость? — спросила Вера.
  — Ее собственное бесстыдство, ее грех, — вот что подвигло ее на самоубийство. Если бы она вела себя как приличная девушка, ничего подобного не произошло бы.
  Она повернулась к Вере. В глазах ее не было и следа раскаяния: они жестко смотрели на Веру с сознанием своей правоты. Эмили Брент восседала на вершине Негритянского острова, закованная в броню собственной добродетели. Тщедушная старая дева больше не казалась Вере смешной. Она показалась ей страшной.
  Доктор Армстронг вышел из столовой на площадку. Справа от него сидел в кресле судья — он безмятежно смотрел на море. Слева расположились Блор и Ломбард — они молча курили Как и прежде, доктор заколебался. Окинул оценивающим взглядом судью Уоргрейва Ему нужно было с кем-нибудь посоветоваться. Он высоко ценил острую логику судьи, и все же его обуревали сомнения. Конечно, мистер Уоргрейв человек умный, но он уже стар В такой переделке скорее нужен человек действия И он сделал выбор.
  — Ломбард, можно вас на минутку?
  Филипп вскочил.
  — Конечно.
  Они спустились на берег.
  Когда они отошли подальше, Армстронг сказал:
  — Мне нужна ваша консультация.
  Ломбард вскинул брови.
  — Но я ничего не смыслю в медицине.
  — Вы меня неправильно поняли, я хочу посоветоваться о нашем положении.
  — Это другое дело.
  — Скажите откровенно, что вы обо всем этом думаете? — спросил Армстронг.
  Ломбард с минуту подумал.
  — Тут есть над чем поломать голову, — сказал он.
  — Как вы объясните смерть миссис Роджерс? Вы согласны с Блором?
  Филипп выпустил в воздух кольцо дыма.
  — Я вполне мог бы с ним согласиться, — сказал он, — если бы этот случай можно было рассматривать отдельно.
  — Вот именно, — облегченно вздохнул Армстронг: он убедился, что Филипп Ломбард далеко не глуп.
  А Филипп продолжал:
  — То есть если исходить из того, что мистер и миссис Роджерс в свое время безнаказанно совершили убийство и вышли сухими из воды. Они вполне могли так поступить. Что именно они сделали, как вы думаете? Отравили старушку?
  — Наверное, все было гораздо проще, — сказал Армстронг. — Я спросил сегодня утром Роджерса, чем болела мисс Брейди. Ответ пролил свет на многое. Не буду входить в медицинские тонкости, скажу только, что при некоторых сердечных заболеваниях применяется амилнитрит. Когда начинается приступ, разбивают ампулу и дают больному дышать. Если вовремя не дать больному лекарство, это может привести к смерти.
  — Уж чего проще, — сказал задумчиво Ломбард, — а это, должно быть, огромный соблазн.
  Доктор кивнул головой.
  — Да им и не нужно ничего делать — ни ловчить, чтобы раздобыть яд, ни подсыпать его — словом, им нужно было только ничего не делать. К тому же Роджерс помчался ночью за доктором — у них были все основания думать, что никто ничего не узнает.
  — А если и узнает, то не сможет ничего доказать, — добавил Филипп Ломбард и помрачнел. — Да, это многое объясняет.
  — Простите? — удивился Армстронг.
  — Я хочу сказать, это объясняет, почему нас завлекли на Негритянский остров. За некоторые преступления невозможно привлечь к ответственности. Возьмите, к примеру, Роджерсов Другой пример, старый Уоргрейв: он совершил убийство строго в рамках законности.
  — И вы поверили, что он убил человека? — спросил Армстронг.
  Ломбард улыбнулся:
  — Еще бы! Конечно, поверил. Уоргрейв убил Ситона точно так же, как если бы он пырнул его ножом! Но он был достаточно умен, чтобы сделать это с судейского кресла, облачившись в парик и мантию. Так что его никак нельзя привлечь к ответственности обычным путем.
  В мозгу Армстронга молнией пронеслось: «Убийство в госпитале. Убийство на операционном столе. Безопасно и надежно — надежно, как в банке…»
  А Ломбард продолжал:
  — Вот для чего понадобились и мистер Оним, и Негритянский остров.
  Армстронг глубоко вздохнул.
  — Теперь мы подходим к сути дела. Зачем нас собрали здесь?
  — А вы как думайте — зачем? — спросил Ломбард.
  — Возвратимся на минуту к смерти миссис Роджерс, — сказал Армстронг. — Какие здесь могут быть предположения? Предположение первое: ее убил Роджерс — боялся, что она выдаст их. Второе: она потеряла голову и сама решила уйти из жизни.
  — Иначе говоря, покончила жизнь самоубийством? — уточнил Ломбард.
  — Что вы на это скажете?
  — Я согласился бы с вами, если бы не смерть Марстона, — ответил Ломбард. — Два самоубийства за двенадцать часов — это чересчур! А если вы скажете мне, что Антони Марстон, этот молодец, бестрепетный и безмозглый, покончил с собой из-за того, что переехал двух ребятишек, я расхохочусь вам в лицо! Да и потом, как он мог достать яд? Насколько мне известно, цианистый калий не так уж часто носят в жилетных карманах. Впрочем, об этом лучше судить вам.
  — Ни один человек в здравом уме не станет держать при себе цианистый калий, если только он по роду занятий не имеет дело с осами, — сказал Армстронг.
  — Короче говоря, если он не садовник-любитель или фермер? А это занятие не для Марстона. Да, цианистый калий не так-то легко объяснить. Или Антони Марстон решил покончить с собой, прежде чем приехал сюда, и на этот случай захватил с собой яд, или…
  — Или? — поторопил его Армстронг.
  — Зачем вам нужно, чтобы это сказал я, — ухмыльнулся Филипп Ломбард, — если вы не хуже меня знаете, что Антони Марстон был убит.
  — А миссис Роджерс? — выпалил доктор Армстронг.
  — Я мог бы поверить в самоубийство Марстона (не без труда), если б не миссис Роджерс, — сказал Ломбард задумчиво. — И мог бы поверить в самоубийство миссис Роджерс (без всякого труда), если б не Антони Марстон. Я мог бы поверить, что Роджерс пожелал устранить свою жену, если б не необъяснимая смерть Антони Марстона. Нам прежде всего нужна теория, которая бы объяснила обе смерти, так стремительно последовавшие одна за другой.
  — Я, пожалуй, могу кое-чем вам помочь, — сказал Армстронг и передал рассказ Роджерса об исчезновении двух фарфоровых негритят.
  — Да, негритята… — сказал Ломбард. — Вчера вечером их было десять. А теперь, вы говорите, их восемь?
  И Армстронг продекламировал:
  — Десять негритят отправились обедать.
  Один поперхнулся, их осталось девять.
  Девять негритят, поев, клевали носом,
  Один не смог проснуться, их осталось восемь.
  Мужчины посмотрели друг на друга. Филипп Ломбард ухмыльнулся, отбросил сигарету.
  — Слишком все совпадает, так что это никак не простая случайность Антони Марстон умирает после обеда то ли поперхнувшись, то ли от удушья, а мамаша Роджерс ложится спать и не просыпается.
  — И следовательно? — сказал Армстронг.
  — И следовательно, — подхватил Ломбард, — мы перед новой загадкой. Где зарыта собака? Где этот мистер Икс, мистер Оним, мистер А.Н. Оним? Или, короче говоря, этот распоясавшийся псих-аноним.
  — Ага, — облегченно вздохнул Армстронг, — значит, вы со мной согласны. Но вы понимаете, что это значит?
  Роджерс клянется, что на острове нет никого, кроме нас.
  — Роджерс ошибается. А может быть, и врет.
  Армстронг покачал головой:
  — Непохоже. Он перепуган. Перепуган чуть не до потери сознания.
  — И моторка сегодня не пришла, — сказал Ломбард. — Одно к одному. Во всем видна предусмотрительность мистера Онима. Негритянский остров изолируется от суши до тех пор, пока мистер Оним не осуществит свой план.
  Армстронг побледнел.
  — Да вы понимаете, — сказал он, — что этот человек — настоящий маньяк?
  — И все-таки мистер Оним кое-чего не предусмотрел, — сказал. Филипп, и голос его прозвучал угрожающе.
  — Чего именно?
  — Обыскать остров ничего не стоит — здесь нет никакой растительности. Мы в два счета его прочешем и изловим нашего уважаемого А.Н. Онима.
  — Он может быть опасен, — предостерег Армстронг.
  Филипп Ломбард захохотал.
  — Опасен? А нам не страшен серый волк, серый волк, серый волк! Вот кто будет опасен, так это я, когда доберусь до него, — он с минуту помолчал и сказал: — Нам, пожалуй, стоит заручиться помощью Блора. В такой переделке он человек нелишний. Женщинам лучше ничего не говорить. Что касается остальных, то генерал, по-моему, в маразме, а сила Уоргрейва в его логике. Мы втроем вполне справимся с этой работой.
  Глава восьмая
  Помощью Блора они заручились без труда. Он с ходу согласился с их доводами.
  — Эти фарфоровые фигурки, сэр, меняют все дело. Ясно, что здесь орудует маньяк, — двух мнений тут быть не может. А вы не думаете, что мистер Оним решил проделать эту операцию, так сказать, чужими руками?
  — Объяснитесь, приятель.
  — По-моему, дело было так: после вчерашних обвинений Марстон впал в панику и принял яд. Роджерс тоже впал в панику и отправил на тот свет жену — в полном соответствии с планами милейшего А. Н. О.
  Армстронг покачал головой:
  — Не забывайте о цианистом калии.
  — Ах да, я об этом запамятовал, — согласился Блор. — Разумеется, никто не станет носить при себе такой яд. Но каким образом он мог попасть в бокал Марстона?
  — Я уже думал об этом, — сказал Ломбард. — Марстон пил несколько раз в этот вечер. Между его предпоследним и последним бокалом виски был немалый промежуток. Все это время его бокал стоял на столике, у окна. Окно было открыто. Кто-то мог подбросить яд и через окно.
  — Так, чтобы никто из нас не заметил? — недоверчиво спросил Блор.
  — Мы были слишком заняты другим, — отрезал Ломбард.
  — Вы правы, — сказал Армстронг, — обвинений не избежал никто. Все бегали по комнате, суетились, спорили, негодовали. Да, так вполне могло случиться…
  Блор пожал плечами:
  — Видимо, так оно и было. А теперь, джентльмены, примемся за работу. Кто-нибудь, случаем, не захватил с собой револьвер? Впрочем, это было б уж слишком хорошо.
  — Я, — похлопал себя по карману Ломбард.
  Блор вытаращил на него глаза.
  — На всякий случай всегда носите револьвер при себе, сэр? — сказал он нарочито небрежным тоном.
  — Привычка. Мне, знаете ли, пришлось побывать в жарких переделках.
  — Понятно, — протянул Блор и добавил: — Одно могу сказать, нынешняя переделка будет пожарче прошлых! Если здесь и впрямь притаился маньяк, он наверняка позаботился запастись целым арсеналом, не говоря уж о ножах и кинжалах.
  Армстронг хмыкнул.
  — Тут вы попали пальцем в небо, Блор. Такие маньяки в большинстве своем люди мирные. С ними очень приятно иметь дело.
  — Мой опыт мне подсказывает, что наш маньяк будет не из их числа, — сказал Блор.
  Итак, троица отправилась в обход острова. Обыскать его не составляло особого труда. На северо-западе ровный утес отвесно спускался к морю. Деревьев на острове не было, даже трава и та почти не росла. Трое мужчин работали тщательно и методично, начинали с вершины и спускались по склону к морю, по пути обшаривая малейшие трещины в скале — а вдруг они ведут в пещеру. Но никаких пещер не обнаружилось.
  Прочесывая морской берег, они наткнулись на Макартура. Глаза генерала были прикованы к горизонту. Место он выбрал тихое: тишину его нарушал лишь рокот волн, разбивавшихся о скалы. Старик не обратил на них внимания. Он сидел по-прежнему прямо, вперившись в горизонт. И оттого, что он их не замечал, они почувствовали себя неловко.
  Блор подумал: «Что-то тут не так — не впал ли старикан в транс, если не хуже?» — откашлялся и, чтобы завязать разговор, сказал:
  — Отличное — местечко нашли себе, сэр, тихое, покойное.
  Генерал нахмурился, бросил на него взгляд через плечо.
  — Так мало времени, — сказал он. — Так мало времени осталось, и я настоятельно требую, чтобы меня не беспокоили.
  — Мы вас не обеспокоим, сэр, — добродушно сказал Блор. — Мы просто обходим остров. Хотим, знаете ли, проверить, не прячется ли кто здесь.
  Генерал помрачнел.
  — Вы не понимаете, ничего не понимаете, — сказал он. — Пожалуйста, уходите.
  Блор оставил старика. Догнав своих спутников, он сказал:
  — Старик спятил… Порет какую-то чушь…
  — Что он вам сказал? — полюбопытствовал Ломбард.
  Блор пожал плечами.
  — Что у него нет времени. И чтобы его не беспокоили.
  Армстронг наморщил лоб.
  — Интересно, — пробормотал он.
  Обход был, в основном, закончен. Трое мужчин стояли на вершине скалы и глядели на далекий берег. Ветер свежел.
  — Рыбачьи лодки сегодня не вышли, — сказал Ломбард. — Надвигается шторм. Досадно, что деревушку отсюда не видно, а то можно было бы подать сигнал.
  — Надо будет разжечь костер вечером, — предложил Блор.
  — Вся штука в том, — возразил Ломбард, — что это могли предусмотреть.
  — Как, сэр?
  — Откуда мне знать? Сказали, что речь идет о розыгрыше. Мол, нас нарочно высадили на необитаемом острове, поэтому на наши сигналы не надо обращать внимания и тому подобное. А может, — распустили в деревне слухи, что речь идет о пари. Словом, сочинили какую-нибудь ерунду.
  — И по-вашему, этому поверили? — усомнился Блор.
  — Во всяком случае, это куда достовернее, чем то, что здесь происходит, — сказал Ломбард. — Как, по-вашему, если бы жителям Стиклхевна сказали, что остров будет изолирован от суши, пока этот анонимный мистер Оним не поубивает всех своих гостей, они бы поверили?
  — Бывают минуты, когда я и сам в это не верю.
  И все же… — выдавил Армстронг.
  — И все же… — оскалился Ломбард, — как вы сами признали, доктор, это именно так!
  — Никто не мог спрятаться внизу? — сказал Блор, оглядывая берег.
  — Вряд ли, — покачал головой Армстронг, — утес совершенно отвесный. Где тут спрячешься?
  — В утесе может быть расщелина. Будь у нас лодка, мы могли бы объехать вокруг острова, — сказал Блор.
  — Будь у нас лодка, — сказал Ломбард, — мы бы теперь были на полпути к суше.
  — Ваша правда.
  Тут Ломбарда осенило.
  — Давайте убедимся, — предложил он, — есть только одно место, где может быть расщелина, — вон там, направо, почти у самой воды. Если вы достанете канат, я спущусь туда и сам проверю.
  — Отличная мысль, — согласился Блор, — попробую достать какую-нибудь веревку. — И он решительно зашагал к дому.
  Ломбард задрал голову. Небо затягивалось тучами. Ветер крепчал. Он покосился на Армстронга.
  — Что-то вы притихли, доктор. О чем вы думаете?
  — Меня интересует, — не сразу ответил Армстронг, — генерал Макартур — он совсем спятил или нет?
  Все утро Вера не находила себе места. Она избегала Эмили Брент — старая дева внушала ей омерзение. Мисс Брент перенесла свое кресло за угол дома, уселась там в затишке с вязаньем. Стоило Вере подумать о ней, как перед ее глазами вставало бледное лицо утопленницы, водоросли, запутавшиеся в ее волосах… Лицо хорошенькой девушки, может быть, даже чуть нахальное, для которой ни страх, ни жалость уже ничего не значат. А Эмили Брент безмятежно вязала нескончаемое вязанье в сознании своей праведности.
  На площадке в плетеном кресле сидел судья Уоргрейв. Его голова совсем ушла в плечи. Вера глядела на судью и видела юношу на скамье подсудимых — светловолосого, с голубыми глазами, на чьем лице ужас постепенно вытесняло удивление. Эдвард Ситон. Ей виделось, как судья своими сморщенными руками накидывает ему черный мешок на голову и оглашает приговор…
  Чуть погодя Вера спустилась к морю и пошла вдоль берега. Путь ее лежал к той оконечности острова, где сидел старый генерал. Услышав шаги, Макартур зашевелился и повернул голову — глаза его глядели тревожно и одновременно вопросительно. Вера перепугалась. Минуты две генерал, не отрываясь, смотрел на нее. Она подумала: «Как странно. Он смотрит так, будто все знает…»
  — А, это вы, — сказал, наконец, генерал, — вы пришли…
  Вера опустилась на землю рядом с ним.
  — Вам нравится сидеть здесь и смотреть на море?
  — Нравится. Здесь хорошо ждать.
  — Ждать? — переспросила Вера. — Чего же вы ждете?
  — Конца, — тихо сказал генерал. — Но ведь вы это знаете не хуже меня. Верно? Мы все ждем конца.
  — Что вы хотите этим сказать? — дрожащим голосом спросила Вера.
  — Никто из нас не покинет остров. Так задумано. И вы это сами знаете. Вы не можете понять только одного: какое это облегчение.
  — Облегчение? — удивилась Вера.
  — Вот именно, — сказал генерал, — вы еще очень молоды… вам этого не понять. Но потом вы осознаете, какое это облегчение, когда все уже позади, когда нет нужды нести дальше груз своей вины. Когда-нибудь и вы это почувствуете…
  — Я вас не понимаю, — севшим голосом сказала Вера, ломая пальцы. Тихий старик вдруг стал внушать ей страх.
  — Понимаете, я любил Лесли, — сказал генерал задумчиво. — Очень любил…
  — Лесли — это ваша жена? — спросила Вера.
  — Да… Я любил ее и очень ею гордился. Она была такая красивая, такая веселая! — минуту-две он помолчал, потом сказал: — Да, я любил Лесли. Вот почему я это сделал.
  — Вы хотите сказать… — начала было Вера и замялась.
  Генерал кивнул.
  — Что толку отпираться, раз мы все скоро умрем?
  Я послал Ричмонда на смерть. Пожалуй, это было убийство. И вот ведь что удивительно — я всегда чтил закон.
  Но тогда я смотрел на это иначе. У меня не было угрызений совести. «Поделом ему!» — так я тогда думал. Но потом…
  — Что — потом? — зло спросила Вера.
  Генерал с отсутствующим видом покачал головой.
  — Не знаю, — сказал он. — Ничего не знаю, только потом все переменилось. Я не знаю, догадалась Лесли или нет… Думаю, что нет. Понимаете, с тех пор она от меня отдалилась. Стала совсем чужим человеком. А потом она умерла — и я остался один…
  — Один… один, — повторила Вера, эхо подхватило ее слова.
  — Вы тоже обрадуетесь, когда придет конец, — закончил Макартур.
  Вера рывком поднялась на ноги.
  — Я не понимаю, о чем вы говорите, — рассердилась она.
  — А я понимаю, дитя мое, я понимаю…
  — Нет, не понимаете. Вы ничего не понимаете.
  Генерал уставился на горизонт. Он словно перестал ее замечать.
  — Лесли… — позвал он тихо и ласково.
  Когда запыхавшийся Блор вернулся с мотком каната, Армстронг стоял на том же месте и вглядывался в морскую глубь.
  — Где мистер Ломбард? — спросил Блор.
  — Пошел проверить какую-то свою догадку, — сказал Армстронг. — Сейчас он вернется. Слушайте, Блор, я беспокоюсь.
  — Все мы беспокоимся.
  Доктор нетерпеливо махнул рукой:
  — Знаю, знаю. Не об этом речь. Я говорю о старике Макартуре.
  — Ну и что, сэр?
  — Мы ищем сумасшедшего, — мрачно сказал Армстронг. — Так вот, что вы скажете о генерале?
  — Думаете, он маньяк? — вытаращил глаза Блор.
  — Я бы этого не сказал. Вовсе нет, — ответил Армстронг неуверенно, — хотя я, конечно, не психиатр. Кроме того, я с ним не разговаривал и не имел возможности присмотреться к нему.
  — Он, конечно, в маразме, — недоверчиво сказал Блор. — Но я бы никогда не подумал…
  — Пожалуй, вы правы, — прервал его Армстронг, — убийца скорее всего прячется на острове. А вот и Ломбард.
  Они тщательно привязали канат.
  — Думаю, что помощь не понадобится, — сказал Ломбард. — Но на всякий случай будьте начеку. Если я резко дерну, тащите.
  Минуту-другую они следили за Ломбардом.
  — Карабкается, как кошка, — неприязненно сказал Блор.
  — Наверное, немало полазил по горам в свое время, — отозвался Армстронг.
  — Возможно.
  На какое-то время воцарилось молчание, потом отставной инспектор сказал:
  — Любопытный тип. А знаете, что я думаю?
  — Что?
  — Не внушает он мне доверия.
  — Это почему же?
  Блор хмыкнул.
  — Затрудняюсь сказать. Только я бы ему палец в рот не положил.
  — У него, должно быть, бурное прошлое, — сказал Армстронг.
  — Не столько бурное, сколько темное, — возразил Блор, с минуту подумал, потом продолжал: — Вот вы, например, доктор, вы случаем не прихватили с собой револьвер?
  Армстронг вытаращил глаза:
  — Я? Господи Боже, ну, конечно, нет. С какой стати?
  — А с какой такой стати мистер Ломбард прихватил его?
  — В силу привычки, наверное, — неуверенно предположил Армстронг.
  Блор только презрительно хмыкнул.
  Тут канат дернули. Несколько минут они изо всех сил вытягивали Ломбарда.
  Когда тянуть стало легче, Блор сказал:
  — Привычка привычке рознь! Конечно, когда мистер Ломбард отправляется в дикие страны, он берет с собой и револьвер, и примус, и спальный мешок, и запас дуста! Но никакая сила привычки не заставила бы его привезти это снаряжение сюда. Только в приключенческих романах люди никогда не расстаются с револьверами.
  Армстронг озадаченно покачал головой. Наклонившись над краем скалы, они следили за Ломбардом. Искал он тщательно, но и невооруженным глазом было видно, что эти поиски ни к чему не приведут. Вскоре он перевалился через край скалы, утер пот со лба и сказал:
  — Ну что ж, теперь все ясно. Искать надо в доме — больше негде.
  Обыскать дом не составляло труда. Для начала прочесали пристройки, потом перешли в само здание. В кухонном шкафу нашли сантиметр миссис Роджерс и перемерили все простенки. Тайников обнаружить не удалось. Да и где их поместишь в современном здании с его прямыми четкими линиями. Сперва прочесали первый этаж. Поднимаясь наверх, они увидели через окно Роджерса — он выносил подносе коктейлями на лестничную площадку.
  — Поразительное существо — хороший слуга. Что бы ни случилось, он сохраняет поистине олимпийское спокойствие, — заметил Ломбард.
  — Роджерс — первоклассный дворецкий, — согласился Армстронг, — этого у него не отнимешь.
  — Да и его жена, — вставил Блор, — была отличной кухаркой. Судя по вчерашнему обеду…
  Они вошли в первую спальню. Спустя пять минут троица уже стояла на лестничной площадке и смотрела друг на друга. В спальнях никого не обнаружили — там просто негде выло спрятаться.
  — А куда ведет эта лестничка? — спросил Блор.
  — В комнату прислуги, — ответил Армстронг.
  — Но должно же быть какое-то помещение под крышей, — предположил Блор. — Ну хотя бы для баков с водой, цистерн и всякой такой штуки. Это наша последняя и единственная надежда.
  Вдруг сверху донесся звук шагов — тихих, крадущихся.
  Его услышали все. Армстронг схватил Блора за руку.
  Ломбард предостерегающе поднял палец:
  — Тсс! Слушайте!
  И тут они снова услышали: наверху кто-то крался, стараясь ступать как можно тише.
  — Он в спальне, — прошептал Армстронг, — в той, где лежит тело миссис Роджерс.
  — И как мы не догадались! — так же шепотом ответил ему Блор. — Ведь чтобы спрятаться, лучше места не сыскать. А теперь ступайте потише.
  Они поднялись вверх по лестнице, на маленькой площадке перед дверью остановились и прислушались. В комнате, несомненно, кто-то был. Оттуда доносился слабый скрип половиц.
  — Вперед! — прошептал Блор. Распахнул дверь и влетел в комнату, Ломбард и Армстронг ворвались следом за ним, и все трое остановились, как вкопанные. Перед ними стоял Роджерс с охапкой одежды в руках.
  Первым нашелся Блор:
  — Простите, Роджерс. Мы услышали шаги и подумали, ну, словом, вы понимаете, — он замялся.
  — Прошу прощения, джентльмены, — сказал Роджерс. — Я хотел перенести вещи. Думаю, никто не будет против, если я займу одну из пустующих комнат для гостей этажом ниже. Самую маленькую. — Он обращался к Армстронгу.
  — Разумеется, занимайте, — ответил тот, отводя глаза от прикрытого простыней тела.
  — Спасибо, сэр, — сказал Роджерс и, прижимая к груди охапку вещей, спустился по лестнице вниз. Армстронг подошел к постели, приподнял простыню и посмотрел на умиротворенное лицо покойницы. Страх оставил ее. Его сменило равнодушие.
  — Жаль, у меня нет с собой аптечки, — сказал он. — Хотелось бы узнать, чем она отравилась. И давайте кончим розыски, — сказал он. — Инстинкт подсказывает мне, что нам ничего не найти.
  Блор сражался с задвижкой двери, ведущей на чердак.
  — Этот тип ходит совершенно бесшумно, — сказал он. — Минуту или две назад мы видели его на площадке. А ведь никто из нас не слышал, как он поднимался.
  — Потому-то мы и решили, что здесь ходит кто-то чужой, — заметил Ломбард.
  Блор скрылся в темном провале чердака. Ломбард вынул из кармана фонарь и полез за ним. Пять минут спустя трое мужчин стояли на площадке и мрачно смотрели друг на друга. Они перепачкались с ног до головы, паутина свисала с них клочьями. На острове не было никого, кроме них, восьмерых.
  Глава девятая
  — Итак, мы ошиблись, ошиблись буквально во всем, — сказал Ломбард. — Выдумали какойто кошмар — плод суеверий и расходившегося воображения, и все из-за двух случайных смертей.
  — И все же, — Армстронг был настроен серьезно, — вопрос остается открытым. Ведь я как-никак врач и коечто понимаю в самоубийствах. Антони Марстон был не похож на самоубийцу.
  — Ну, а это все-таки не мог быть несчастный случай? — неуверенно спросил Ломбард.
  — Что-то не верится в такой несчастный случай, — хмыкнул скептически настроенный Блор.
  Все помолчали, потом Блор сказал:
  — А вот с женщиной… — и запнулся.
  — С миссис Роджерс?
  — Да, ведь тут мог быть несчастный случай?
  — Несчастный случай? — переспросил Филипп Ломбард. — Как вы это себе представляете?
  Вид у Блора стал озадаченный. Его кирпичное лицо потемнело еще сильнее.
  — Послушайте, доктор, вы ведь давали ей какой-то наркотик? — выпалил он.
  Армстронг вытаращил на него глаза.
  — Наркотик? Что вы имеете в виду?
  — Вы сами сказали, что вчера вечером дали ей какоето снотворное.
  — Ах, это! Простое успокоительное, совершенно безвредное.
  — Но что же все-таки это было?
  — Я дал ей слабую дозу трионала. Абсолютно безвредный препарат.
  Лицо Блора побагровело.
  — Послушайте, будем говорить напрямик: вы дали ей не слишком большую дозу? — спросил он.
  — Понятия не имею, о чем вы говорите, — взвился Армстронг.
  — Разве вы не могли ошибиться? — сказал Блор, — Такие вещи случаются время от времени.
  — Абсолютная чушь, — оборвал его Армстронг, — само это предположение смехотворно. А может быть, — холодным, враждебным тоном спросил он, — вы считаете, что я сделал это нарочно?
  — Послушайте, — вмешался Ломбард, — сохраняйте хладнокровие. Не надо бросаться обвинениями.
  — Я только предположил, что доктор мог ошибиться, — угрюмо оправдывался Блор.
  Армстронг через силу улыбнулся.
  — Доктора не могут позволить себе подобных сшибок, мой друг, — сказал он, но улыбка вышла какой-то вымученной.
  — Это была бы не первая ваша ошибка, — не без яда сказал Блор, — если верить пластинке.
  Армстронг побелел.
  — Что толку оскорблять друг друга? — накинулся на Блора Ломбард. — Все мы в одной лодке. Хотя бы поэтому нам надо держаться заодно, И кстати, что вы можете сказать нам о лжесвидетельстве, в котором обвиняют вас?
  Блор сжал кулаки, шагнул вперед.
  — Оставьте меня в покое, — голос его внезапно сел. — Это гнусная клевета. Вы, наверное, не прочь заткнуть мне рот, мистер Ломбард, но есть вещи, о которых мне хотелось бы узнать, и одна из них касается вас.
  Ломбард поднял брови.
  — Меня?
  — Да, вас. Я хотел бы узнать, почему вы, отправляясь в гости, захватили с собой револьвер?
  — А знаете, Блор, — неожиданно сказал Ломбард, — вы вовсе не такой дурак, каким кажетесь.
  — Может, оно и так. И все же, как вы объясните револьвер?
  Ломбард улыбнулся.
  — Я взял револьвер, так как знал, что попаду в переделку.
  — Вчера вечером вы скрыли это от нас, — сказал Блор подозрительно.
  Ломбард помотал головой.
  — Выходит, вы нас обманули? — не отступался Блор.
  — В известном смысле, да, — согласился Ломбард.
  — А ну, выкладывайте поскорей, в чем дело.
  — Вы предположили, что я приглашен сюда, как и все остальные, в качестве гостя, и я не стал вас разубеждать. Но это не совсем так. На самом деле ко мне обратился странный тип по фамилии Моррис. Он предложил мне сто гиней, за эту сумму я обязался приехать сюда и держать ухо востро. Он сказал, что ему известна моя репутация человека, полезного в опасной переделке.
  — А дальше что? — не мог сдержать нетерпения Блор.
  — А ничего, — ухмыльнулся Ломбард.
  — Но он, конечно же, сообщил вам и кое-что еще? — сказал Армстронг.
  — Нет. Ничего больше мне из него вытянуть не удалось. «Хотите-соглашайтесь, хотите — нет», — сказал он. Я был на мели. И я согласился.
  Блора его рассказ ничуть не убедил.
  — А почему вы не рассказали нам об этом вчера вечером? — спросил он.
  — Видите ли, приятель, — Ломбард пожал плечами, — откуда мне было знать, что вчера вечером не произошло именно то, ради чего я и был сюда приглашен. Так что я затаился и рассказал вам ни к чему не обязывающую историю.
  — А теперь вы изменили свое мнение? — догадался Армстронг.
  — Да, теперь я думаю, что мы все в одной лодке, — сказал Ломбард. — А сто гиней — это тот кусочек сыра, с помощью которого мистер Оним заманил меня в ловушку, так же, как и всех остальных. Потому что все мы, — продолжал он, — в ловушке, в этом я твердо уверен.
  Снизу донесся торжественный гул гонга — их звали на ленч.
  Роджерс стоял в дверях столовой.
  Когда мужчины спустились с лестницы, он сделал два шага вперед.
  — Надеюсь, вы будете довольны ленчем, — сказал он — в голосе его сквозила тревога. — Я подал ветчину, холодный язык и отварил картошку. Есть еще сыр, печенье и консервированные фрукты.
  — Чем плохо? — сказал Ломбард. — Значит, припасы не иссякли?
  — Еды очень много, сэр, но все консервы. Кладовка битком набита. На острове, позволю себе заметить, сэр, это очень важно: ведь остров бывает надолго отрезан от суши.
  Ломбард кивнул. Мужчины направились в столовую, Роджерс — он следовал за ними по пятам — бормотал:
  — Меня очень беспокоит, что Фред Нарракотт не приехал сегодня. Ужасно не повезло.
  — Вот именно — не повезло, — сказал Ломбард. — Это вы очень точно заметили.
  В комнату вошла мисс Брент. Она, видно, уронила клубок шерсти и сейчас старательно сматывала его. Уселась на свое место и заметила:
  — Погода меняется. Поднялся сильный ветер, на море появились белые барашки.
  Медленно, размеренно ступая, вошел судья. Его глаза, еле видные из-под мохнатых бровей, быстро обежали присутствующих.
  — А вы неплохо потрудились сегодня утром, — сказал он, в голосе его сквозило ехидство.
  Запыхавшись, вбежала в столовую Вера Клейторн.
  — Надеюсь, вы меня не ждали? — спросила она. — Я не опоздала?
  — Вы не последняя, — ответила Эмили Брент, — генерал еще не пришел.
  Наконец, все уселись.
  — Прикажете начинать или еще немного подождем? — обратился к мисс Брент Роджерс.
  — Генерал Макартур сидит у самого моря, — сказала Вера. — Думаю, он не слышал гонг, и потом, он сегодня не в себе.
  — Я схожу, сообщу ему, что ленч на столе, — предложил Роджерс.
  — Я схожу за ним, — сказал Армстронг, — а вы приступайте к завтраку.
  Выходя из комнаты, он слышал, как Роджерс говорит Эмили Брент:
  Что прикажете положить — язык или ветчину?
  Как ни старались оставшиеся за столом пятеро, им никак не удавалось поддержать разговор. Резкий ветер бился в окно. Вера вздрогнула.
  — Надвигается шторм, — сказала она.
  — Вчера из Плимута со мной в одном поезде ехал старик, — поддержал разговор Блор. — Он все время твердил, что надвигается шторм. Потрясающе, как они угадывают погоду, эти старые моряки.
  Роджерс обошел гостей, собирая грязные тарелки. Вдруг остановился на полпути со стопкой тарелок в руках.
  — Сюда кто-то бежит, — испуганно сказал он не своим голосом.
  Они услышали топот. И тут же, хотя им никто ничего не говорил, все поняли… Будто по чьему-то знаку, они встали, уставились на дверь.
  В комнату ворвался запыхавшийся доктор Армстронг.
  — Генерал Макартур… — сказал он.
  — Мертв! — вырвалось у Веры.
  — Да, он мертв, — сказал Армстронг.
  Воцарилось молчание — долгое молчание.
  Семь человек смотрели друг на друга, не в силах произнести ни слова.
  Тело генерала вносили в дверь, когда разразился шторм. Гости сгрудились в холле. И тут раздался вой и свист ветра — на крышу дома обрушились потеки воды.
  Блор и Армстронг направлялись со своей ношей к лестнице, как вдруг Вера Клейторн резко повернулась и кинулась в опустевшую столовую. Там все оставалось на своих местах — нетронутый десерт стоял на буфете. Вера подошла к столу. Постояла минуту-две, и тут в комнату неслышными шагами вошел Роджерс.
  Увидев ее, он вздрогнул. Посмотрел на нее вопросительно и сказал:
  — Я… я… пришел только посмотреть, мисс.
  — Вы не ошиблись, Роджерс. Глядите: их всего семь, — сказала Вера неожиданно охрипшим голосом.
  Тело Макартура положили на постель. Осмотрев труп, Армстронг вышел из спальни генерала и спустился вниз. Все сошлись в гостиной — ждали его. Мисс Брент вязала. Вера Клейторн стояла у окна и глядела на потоки ливня, с шумом обрушивавшиеся на остров. Блор сидел в кресле, не касаясь спинки, тяжело опустив руки на колени. Ломбард беспокойно шагал взадвперед по комнате. В дальнем конце комнаты утонул в огромном кресле судья Уоргрейв. Глаза его были полуприкрыты. Когда доктор вошел в комнату, судья поднял на него глаза и спросил:
  — Что скажете, доктор?
  Армстронг был бледен.
  — О разрыве сердца не может быть и речи, — сказал он. — Макартура ударили по затылку дубинкой или чем-то вроде этого. Все зашептались, раздался голос судьи: — Вы нашли орудие убийства? — Нет.
  — И тем не менее вы уверены, что генерал умер от удара тяжелым предметом по затылку?
  — Уверен.
  — Ну что ж, теперь мы знаем, что делать, — невозмутимо сказал судья.
  И сразу стало ясно, кто возьмет бразды правления в свои руки.
  Все утро Уоргрейв сидел в кресле, сонный, безучастный. Но сейчас он с легкостью захватил руководство — сказывалась долгая привычка к власти. Он вел себя так, будто председательствовал в суде. Откашлявшись, он продолжил:
  — Сегодня утром, джентльмены, я сидел на площадке и имел возможность наблюдать за вашей деятельностью. Ваша цель была мне ясна. Вы обыскивали остров, желая найти нашего неизвестного убийцу — мистера А.Н. Онима.
  — Так точно, сэр, — сказал Филипп Ломбард.
  — И, несомненно, наши выводы совпали, — продолжал судья, — мы решили, что Марстон и миссис Роджерс не покончили с собой. И что умерли они не случайно. Вы также догадались, зачем мистер Оним заманил нас на этот остров?
  — Он сумасшедший! Псих! — прохрипел Блор.
  — Вы, наверное, правы, — сказал судья. — Но это вряд ли меняет дело. Наша главная задача сейчас — спасти свою жизнь.
  — Но на острове никого нет! — дрожащим голосом сказал Армстронг. — Уверяю вас, никого!
  Судья почесал подбородок.
  — В известном смысле вы правы, — сказал он мягко. — Я пришел к такому же выводу сегодня утром. Я мог бы заранее сказать вам, что ваши поиски ни к чему не приведут. И тем не менее я придерживаюсь того мнения, что мистер Оним (будем называть его так, как он сам себя именует) — на острове. Никаких сомнений тут быть не может. Если считать, что он задался целью покарать людей, совершивших преступления, за которые нельзя привлечь к ответственности по закону, у него был только один способ осуществить свой план. Мистер Оним должен был найти способ попасть на остров. И способ этот мне совершенно ясен. Мистеру Ониму было необходимо затесаться среди приглашенных. Он — один из нас…
  — Нет, нет, не может быть, — едва сдержала стон Вера.
  Судья подозрительно посмотрел на нее и сказал:
  — Милая барышня, мы должны смотреть фактам в лицо; ведь все мы подвергаемся серьезной опасности. Один из нас — А. Н. Оним. Кто он — мы не знаем. Из десяти человек, приехавших на остров, трое теперь вне подозрения: Антони Марстон, миссис Роджерс и генерал Макартур. Остается семь человек. Из этих семерых один, так сказать, «липовый» негритенок, — он обвел взглядом собравшихся. — Вы согласны со мной?
  — Верится с трудом, но, судя по всему, вы правы, — сказал Армстронг.
  — Ни минуты не сомневаюсь, — подтвердил Блор. — И если хотите знать мое мнение…
  Судья Уоргрейв манием руки остановил его.
  — Мы вернемся к этому в свое время. А теперь мне важно знать, все ли согласны со мной?
  — Ваши доводы кажутся мне вполне логичными, — не переставая вязать, проронила Эмили Брент. — Я тоже считаю, что в одного из нас вселился дьявол.
  — Я не могу в это поверить… — пробормотала Вера, — не могу…
  — Ломбард?
  — Совершенно с вами согласен, сэр.
  Судья с удовлетворением кивнул головой.
  — А теперь, — сказал он, — посмотрим, какими данными мы располагаем. Для начала надо выяснить, есть ли у нас основания подозревать какое-то определенное лицо. Мистер Блор, мне кажется, вы хотели что-то сказать?
  Блор засопел.
  — У Ломбарда есть револьвер, — сказал он. — И потом он вчера вечером нам соврал. Он сам признался.
  Филипп Ломбард презрительно улыбнулся.
  — Ну что ж, значит, придется дать объяснения во второй раз. — И он кратко и сжато повторил свой рассказ.
  — А чем вы докажете, что не врете? — не отступался Блор. — Чем вы можете подтвердить свой рассказ?
  Судья кашлянул.
  — К сожалению, все мы в таком же положении, — сказал он. — И всем нам тоже приходится верить на слово. Никто из вас, — продолжал он, — по-видимому, пока еще не осознал всей необычности происходящего. По-моему, возможен только один путь. Выяснить, есть ли среди нас хоть один человек, которого мы можем очистить от подозрений на основании данных, имеющихся в нашем распоряжении.
  — Я известный специалист, — сказал Армстронг. — Сама мысль о том, что я могу…
  И снова судья манием руки остановил доктора, не дав ему закончить фразы.
  — Я и сам человек довольно известный, — сказал он тихо, но внушительно. — Однако это, мой дорогой, еще ничего не доказывает. Доктора сходили с ума. Судьи сходили с ума. Да и полицейские тоже, — добавил он, глядя на Блора.
  Ломбард сказал:
  — Я надеюсь, ваши подозрения не распространяются на женщин?
  Судья поднял брови и сказал тем ехидным тоном, которого так боялась защита:
  — Значит, если я вас правильно понял, вы считаете, что среди женщин маньяков не бывает?
  — Вовсе нет, — раздраженно ответил Ломбард, — и все же, я не могу поверить… — он запнулся.
  Судья все тем же проницательным злым голосом сказал:
  — Я полагаю, доктор Армстронг, что женщине было бы вполне по силам прикончить беднягу Макартура.
  — Вполне, будь у нее подходящее орудие — резиновая дубинка, например, или палка, — ответил доктор.
  — Значит, она бы справилась с этим легко?
  — Вот именно.
  Судья повертел черепашьей шеей.
  — Две другие смерти произошли в результате отравления, — сказал он. — Я думаю, никто не станет отрицать, что отравителем может быть и слабый человек.
  — Вы с ума сошли! — взвилась Вера.
  Судья медленно перевел взгляд на нее. Это был бесстрастный взгляд человека, привыкшего вершить судьбами людей.
  «Он смотрит на меня, — подумала Вера, — как на любопытный экземпляр, — и вдруг с удивлением поняла: А ведь я ему не очень-то нравлюсь».
  — Моя милая барышня, я бы попросил вас быть сдержанней. Я совсем не обвиняю вас. И надеюсь, мисс Брент, — он поклонился старой деве, — что мое настойчивое требование не считать свободным от подозрений ни одного из нас никого не обидело?
  Мисс Брент не отрывалась от вязанья.
  — Сама мысль, что я могу убить человека, и не одного, а троих, — холодно сказала она, не поднимая глаз, — покажется нелепой всякому, кто меня знает. Но мы не знаем друг друга, и я понимаю, что при подобных обстоятельствах никто не может быть освобожден от подозрений, пока не будет доказана его невиновность. Я считаю, что в одного из нас вселился дьявол.
  — На том и порешим, — заключил судья. — Никто не освобождается от подозрений, ни безупречная репутация, ни положение в обществе в расчет не принимаются.
  — А как же с Роджерсом? — спросил Ломбард. — По-моему, его можно с чистой совестью вычеркнуть из списка.
  — Это на каком же основании? — осведомился судья.
  — Во-первых, у него на такую затею не хватило бы мозгов, а во-вторых, одной из жертв была его жена.
  — За мою бытность судьей, молодой человек, — поднял мохнатую бровь судья, — мне пришлось разбирать несколько дел о женоубийстве — и суд, знаете ли, признал мужей виновными.
  — Что ж, не стану спорить. Женоубийство вещь вполне вероятная, чтобы не сказать естественная. Но не такое. Предположим, Роджерс убил жену из боязни, что она сорвется и выдаст его, или потому, что она ему опостылела, или, наконец, потому, что спутался с какой-нибудь крошкой помоложе, — это я могу себе представить. Но представить его мистером Онимом, этаким безумным вершителем правосудия, укокошившим жену за преступление, которое они совершили совместно, я не могу.
  — Вы принимаете па веру ничем не подтвержденные данные, — сказал судья Уоргрейв. — Ведь нам неизвестно, действительно ли Роджерс и его жена убили свою хозяйку. Не исключено, что Роджерса обвинили в этом убийстве лишь для того, чтобы он оказался в одном с нами положении. Не исключено, что вчера вечером миссис Роджерс перепугалась, поняв, что ее муж сошел с ума.
  — Будь по-вашему, — сказал Ломбард. — А. Н. Оним один из нас. Подозреваются все без исключения.
  А судья Уоргрейв продолжал:
  — Мысль моя такова: ни хорошая репутация, ни положение в обществе, ничто другое не освобождают от подозрений. Сейчас нам необходимо в первую голову выяснить, кого из нас можно освободить от подозрений на основании фактов. Говоря проще, есть ли среди нас один (а вероятно, и не один) человек, который никак не мог подсыпать яду Марстону, дать снотворное миссис Роджерс и прикончить генерала Макартура?
  Грубоватое лицо Блора осветила улыбка.
  — Теперь вы говорите дело, сэр, — сказал он. — Мы подошли к самой сути. Давайте разберемся. Что касается Марстона, то тут уже ничего не выяснишь. Высказывались подозрения, будто кто-то подбросил яд в его стакан через окно перед тем, как он в последний раз налил себе виски. Замечу, что подбросить яд из комнаты было бы куда проще. Не могу припомнить, находился в это время в комнате Роджерс, но все остальные запросто могли это сделать. — Перевел дух и продолжал: — Теперь перейдем к миссис Роджерс. Здесь подозрения прежде всего падаю г на ее мужа и доктора. Любому из них ничего не стоило это сделать.
  Армстронг вскочил. Его трясло от злости.
  — Я протестую… Это неслыханно! Клянусь, я дал ей совершенно обычную…
  — Доктор Армстронг! — злой голосок судьи звучал повелительно. — Ваше негодование вполне естественно. И тем не менее надо изучить все факты. Проще всего было дать снотворное миссис Роджерс вам или Роджерсу. Теперь разберемся с остальными. Какие возможности подсыпать яд были у меня, инспектора Блора, мисс Брент, мисс Клейторн или мистера Ломбарда? Можно ли коголибо из нас полностью освободить от подозрений? — Помолчал и сказал: — По-моему, нет.
  — Да я и близко к ней не подходила, — вскинулась Вера.
  — Если память мне не изменяет, — снова взял слово судья, — дело обстояло так. Прошу поправить меня, если я в чем-нибудь ошибусь: Антони Марстон и мистер Ломбард подняли миссис Роджерс, перенесли ее на диван, и тут к ней подошел доктор Армстронг. Он послал Роджерса за коньяком. Поднялся спор, откуда шел голос. Все удалились в соседнюю комнату за исключением мисс Брент, она осталась наедине с миссис Роджерс, которая, напоминаю, была без сознания.
  На щеках мисс Брент вспыхнули красные пятна. Спицы застыли в ее руках.
  — Это возмутительно! — сказала она.
  Безжалостный тихий голос продолжал:
  — Когда мы вернулись в комнату, вы, мисс Брент, склонились над миссис Роджерс.
  — Неужели обыкновенная жалость — преступление? — спросила Эмили Брент.
  — Я хочу установить факты, и только факты, — продолжал судья. — Затем в комнату вошел Роджерс — он нес коньяк, в который он, конечно, мог подсыпать снотворное до того, как вошел. Миссис Роджерс дали коньяку, и вскоре после этого муж и доктор проводили ее в спальню, где Армстронг дал ей успокоительное.
  — Все так и было. Именно так, — подтвердил Блор. — А значит, от подозрений освобождаются: судья, мистер Ломбард, я и мисс Клейторн, — трубным ликующим голосом сказал он.
  Пригвоздив Блора к месту холодным взглядом, судья пробормотал:
  — Да ну? Ведь мы должны учитывать любую случайность.
  — Я вас не понимаю. — Блор недоуменно уставился на судью.
  — Миссис Роджерс лежит у себя наверху в постели, — сказал Уоргрейв. — Успокоительное начинает действовать. Она в полузабытьи. А что если тут раздается стук в дверь, в комнату входит некто, приносит, ну, скажем, таблетку и говорит: «Доктор велел вам принять это». Неужели вы думаете, что она бы не приняла лекарство?
  Наступило молчание. Блор шаркал ногами, хмурился. Филипп Ломбард сказал:
  — Все это досужие домыслы. Никто из нас еще часа два-три не выходил из столовой. Умер Марстон, поднялась суматоха.
  — К ней могли наведаться позже, — сказал судья, — когда все легли спать.
  — Но тогда в спальне уже наверняка был Роджерс, — возразил Ломбард.
  — Нет, — вмешался Армстронг. — Роджерс был внизу — убирал столовую, кухню. В этот промежуток кто угодно мог подняться в спальню миссис Роджерс совершенно незаметно.
  — Но ведь к тому времени, доктор, — вставила мисс Брент, — она должна была уже давно заснуть — она приняла снотворное.
  — По всей вероятности, да. Но поручиться в этом я не могу. До тех пор, пока не пропишешь пациенту одно и то же лекарство несколько раз, не знаешь, как оно на него подействует. На некоторых успокоительное действует довольно медленно. Все дело в индивидуальной реакции пациента.
  Ломбард сказал:
  — Что еще вам остается говорить, доктор? Вам это на руку, так ведь?
  Армстронг побагровел. Но не успел ничего сказать, снова раздался бесстрастный недобрый голос судьи.
  — Взаимными обвинениями мы ничего не добьемся. Факты — вот с чем мы должны считаться. Мы установили, что нечто подобное могло произойти. Я согласен, процент вероятности здесь невысок, хотя опять же и тут многое зависит от того, кем был этот «некто».
  — Ну и что это нам даст? — спросил Блор.
  Судья Уоргрейв потрогал верхнюю губу, вид у него был до того бесстрастный, что наводил на мысль: а подвластен ли он вообще человеческим чувствам.
  — Расследовав второе убийство, — сказал он, — мы установили, что ни один из нас не может быть полностью освобожден от подозрений. А теперь, — продолжал он, — займемся смертью генерала Макартура. Она произошла сегодня утром. Я прошу всякого, кто уверен, что у него или у нее есть алиби, по возможности кратко изложить обстоятельства дела. Я сам сразу же заявляю, что у меня алиби нет. Я провел все утро на площадке перед домом, размышлял о том невероятном положении, в котором мы очутились. Ушел я оттуда, только когда раздался гонг, но были, очевидно, какие-то периоды, когда меня никто не видел, — и в это время я вполне мог спуститься к морю, убить генерала и вернуться на свое место. Никаких подтверждений, что я не покидал площадку, кроме моего слова, я представить не могу. В подобных обстоятельствах этого недостаточно. Необходимы доказательства.
  Блор сказал:
  — Я все утро провел с мистером Ломбардом и мистером Армстронгом. Они подтвердят.
  — Вы ходили в дом за канатом, — возразил Армстронг.
  — Ну и что? — сказал Блор. — Я тут же вернулся. Вы сами это знаете.
  — Вас долго не было, — сказал Армстронг.
  — На что, черт побери, вы намекаете? — Блор налился кровью.
  — Я сказал только, что вас долго не было, — повторил Армстронг.
  — Его еще надо было найти. Попробуйте сами найти в чужом доме моток каната.
  — Пока мистера Блора не было, вы не отходили друг от друга? — обратился судья к Ломбарду и Армстронгу.
  — Разумеется, — подтвердил Армстронг. — То есть Ломбард отходил на несколько минут. А я оставался на месте.
  Ломбард улыбнулся:
  — Я хотел проверить, можно ли отсюда дать сигналы на сушу при помощи гелиографа. Пошел выбирать место, отсутствовал минуты две.
  — Это правда. — Армстронг кивнул. — Для убийства явно недостаточно.
  — Кто-нибудь из вас смотрел на часы? — спросил судья.
  — Н-нет.
  — Я вышел из дому без часов, — сказал Ломбард.
  — Минуты две — выражение весьма неточное, — ядовито заметил судья и повернул голову к прямой, как палка, старой деве, не отрывавшейся от вязанья.
  — А вы, мисс Брент?
  — Мы с мисс Клейторн взобрались на вершину горы. После этого я сидела на площадке, грелась на солнце.
  — Что-то я вас там не видел, — сказал судья.
  — Вы не могли меня видеть. Я сидела за углом дома, с восточной стороны: там нет ветра.
  — Вплоть до ленча?
  — Мисс Клейторн?
  — Утро я провела с мисс Брент, — последовал четкий ответ. — Потом немного побродила по острову. Потом спустилась к морю, поговорила с генералом Макартуром.
  — В котором часу это было? — прервал ее судья.
  На этот раз Вера ответила не слишком уверенно:
  — Не знаю, — сказала она, — за час до ленча, а может быть, и позже.
  Блор спросил:
  — Это было до того, как мы разговаривали с генералом или позже?
  — Не знаю, — сказала Вера. — Он был какой-то странный, — она передернулась.
  — А в чем заключалась его странность? — осведомился судья.
  — Он сказал, что все мы умрем, потом сказал, что ждет конца. Он меня напугал… — понизив голос, сказала Вера.
  Судья кивнул.
  — А потом что вы делали? — спросил он.
  — Вернулась в дом. Затем, перед ленчем, снова вышла, поднялась на гору. Я весь день не могла найти себе места.
  Судья Уоргрейв потрогал подбородок.
  — Остается еще Роджерс, — сказал он. — Но я не думаю, что его показания что-либо добавят к имеющимся у нас сведениям.
  Роджерс, представ перед судилищем, ничего особенного не сообщил. Все утро он занимался хозяйственными делами, потом готовил ленч. Перед ленчем подал коктейли, затем поднялся наверх — перенести свои вещи с чердака в другую комнату. Он не выглядывал в окно и не видел ничего, что могло бы иметь хоть какое-то отношение к смерти генерала Макартура. Он твердо уверен, что, когда накрывал на стол перед ленчем, там стояло восемь негритят.
  Роджерс замолчал, и в комнате воцарилась тишина. Судья Уоргрейв откашлялся. Ломбард прошептал на ухо Вере: «Теперь он произнесет заключительную речь».
  — Мы постарались как можно лучше расследовать обстоятельства этих трех смертей, — начал судья. — И если в некоторых случаях отдельные лица не могли (по всей вероятности) совершить убийство, все же ни одного человека нельзя считать полностью оправданным и свободным от подозрений. Повторяю, я твердо уверен, что из семи человек, собравшихся в этой комнате, один — опасный преступник, а скорее всего еще и маньяк. Кто этот человек, мы не знаем. Нам надо решить, какие меры предпринять, чтобы связаться с сушей на предмет помощи, а в случае, если помощь задержится (что более чем вероятно при такой погоде), какие меры предпринять, чтобы обеспечить нашу безопасность — сейчас нам больше ничего не остается.
  Я попрошу каждого подумать и сообщить мне, какой выход из создавшегося положения он видит. Предупреждаю, чтобы все были начеку. До сих пор убийце было легко выполнить свою задачу — его жертвы ни о чем не подозревали. Отныне наша задача — подозревать всех и каждого. Осторожность — лучшее оружие. Не рискуйте и будьте бдительны. Вот все, что я вам хотел сказать.
  — Суд удаляется на совещание, — еле слышно пробормотал Ломбард.
  Глава десятая
  — И вы ему поверили? — спросила Вера.
  Вера и Филипп Ломбард сидели на подоконнике в гостиной. За окном хлестал дождь, ветер с ревом бился в стекла. Филипп наклонил голову к плечу и сказал:
  — Вы хотите спросить, верю ли я старику Уоргрейву, что убийца — один из нас?
  — Да.
  — Трудно сказать. Если рассуждать логически, он, конечно, прав, и все же…
  — И все же, — подхватила Вера, — это совершенно невероятно.
  Ломбард скорчил гримасу.
  — Здесь все совершенно невероятно. Однако после смерти Макартура ни о несчастных случаях, ни о самоубийствах не может быть и речи. Несомненно одно: это убийство. Вернее, три убийства.
  Вера вздрогнула:
  — Похоже на кошмарный сон. Мне все кажется, что этого просто не может быть.
  Филипп понимающе кивнул:
  — Ну да, все чудится: вот раздастся стук в дверь и тебе принесут чай в постель.
  — Ох, хорошо бы, все кончилось так! — сказала Вера.
  Филипп Ломбард помрачнел.
  — Нет, на это надеяться не приходится. Мы участвуем в ужасном кошмаре наяву!
  Вера понизила голос:
  — Если… если это один из нас, как вы думаете; кто это?
  Ломбард ухмыльнулся:
  — Из ваших слов я понял, — сказал он, — что нас вы исключаете. Вполне с вами согласен. Я отлично знаю, что Я не убийца, да и в вас, Вера, нет ничего ненормального. Девушки нормальней и хладнокровней я не встречал. Поручусь, чем угодно, что вы не сумасшедшая.
  — Спасибо, — Вера криво улыбнулась.
  Филипп сказал:
  — Ну же, мисс Вера Клейторн, неужели вы не ответите комплиментом на комплимент?
  Вера чуть замялась.
  — Вы сами признали, — сказала она наконец, — что ни во что не ставите жизнь человека, и тем не менее как-то не могу представить, чтобы вы надиктовали эту пластинку.
  — Верно, — сказал Ломбард. — Если б я и затеял убийство, так только ради выгоды. Массовое покарание преступников не по моей части. Пошли дальше. Итак, мы исключаем друг друга и сосредоточиваемся на пяти собратьях по заключению. Который из них А. Н. Оним? Интуитивно — и без всяких на то оснований — выбираю Уоргрейва!
  — Вот как? — удивилась Вера. Подумала минуты две и спросила: — А почему?
  — Трудно сказать. Во-первых, он очень стар, а вовторых, в течение многих лет вершил судьбы людей в суде. А значит, чуть не всю жизнь ощущал себя всемогущим, точно Господь Бог. Это могло вскружить ему голову. Он мог поверить, что властен над жизнью и смертью людей, а от этого можно спятить и пойти еще дальше — решить, например, что ты и Высший судия и палач одновременно.
  — Возможно, вы правы, — чуть помедлив, согласилась Вера.
  — А кого выберете вы? — спросил Ломбард.
  — Доктора Армстронга, — выпалила Вера.
  Ломбард присвистнул:
  — Доктора? Знаете, а я бы его поставил на последнее место.
  Вера покачала головой.
  — Вы не правы. Две смерти произошли в результату отравления. И это прямо указывает на доктора. Потом нельзя забывать, снотворное миссис Роджерс дал он.
  — Верно, — согласился Ломбард.
  — Но если бы сошел с ума доктор, его бы не скоро удалось разоблачить. Потом доктора очень много работают, и помешательство может быть результатом переутомления, — настаивала Вера.
  — И все-таки мне не верится, что он убил Макартура, — сказал Ломбард. — Я уходил ненадолго: он бы просто не успел — если только он не мчался туда и обратно стремглав. Но он не спортсмен и не мог совершить такую пробежку и не запыхаться.
  — Но он мог убить генерала позже, — возразила Вера.
  — Это когда же?
  — Когда он пошел звать генерала к ленчу.
  Ломбард снова присвистнул:
  — Так вы думаете, он убил генерала тогда? Для этого надо обладать железными нервами.
  — Посудите сами, чем он рисковал? — перебила его Вера. — Он — единственный медик среди нас. Что ему стоит сказать, будто генерала убили час назад? Ведь никто из нас не может его опровергнуть.
  Филипп задумчиво поглядел на нее.
  — Умная мысль, — сказал он. — Интересно…
  — Кто это, мистер Блор? Вот что я хочу знать. Кто это может быть? — Лицо Роджерса дергалось. Руки нервно теребили кожаный лоскут — он чистил столовое серебро.
  — Вот в чем вопрос, приятель, — сказал отставной инспектор.
  — Мистер Уоргрейв говорит, что это кто-то из нас. Так вот кто, сэр? Вот что я хочу знать. Кто этот оборотень?
  — Мы все хотим это узнать, — сказал Блор.
  — Но вы о чем-то догадываетесь, мистер Блор. Я не ошибся?
  — Может, я о чем и догадываюсь, — сказал Блор. — Но одно дело догадываться, другое — знать. Что если я попал пальцем в небо? Скажу только: у этого человека должны быть желейные нервы.
  Роджерс утер пот со лба.
  — Кошмар, вот что это такое, — хрипло сказа он.
  — А у вас есть какие-нибудь догадки, Роджерс? — поинтересовался Блор.
  Дворецкий покачал головой:
  — Я ничего не понимаю, сэр, — севшим голосом сказал он. — Совсем ничего. И это-то меня и пугает пуще всего.
  — Нам необходимо выбраться отсюда! Необходимо! — выкрикивал доктор Армстронг. — Во что бы то ни стало!
  Судья Уоргрейв задумчиво выглянул из окна курительной, поиграл шнурочком пенсне и сказал:
  — Я, конечно, не претендую на роль синоптика, и тем не менее рискну предсказать: в ближайшие сутки — а если ветер не утихнет, одними сутками дело не обойдется — даже если бы на материке и знали о нашем положении, лодка не придет.
  Армстронг уронил голову на руки.
  — А тем временем всех нас перебьют прямо в постелях! — простонал он.
  — Надеюсь, нет, — сказал судья. — Я намереваюсь принять все меры предосторожности.
  Армстронг неожиданно подумал, что старики сильнее цепляются за жизнь, чем люди молодые. Он не раз удивлялся этому за свою долгую врачебную практику. Вот он, например, моложе судьи, по меньшей мере, лет на двадцать, а насколько слабее у него воля к жизни.
  А судья Уоргрейв думал: «Перебьют в постелях! Все доктора одинаковы — думают штампами. И этот тоже глуп».
  — Не забывайте, троих уже убили.
  — Все так. Но вы, в свою очередь, не забывайте: они не знали, что их жизнь в опасности. А мы знаем.
  Армстронг с горечью сказал:
  — Что мы можем сделать? Раньше или позже…
  — Я думаю, — сказал судья Уоргрейв, — кое-что мы все же можем.
  — Ведь мы даже не знаем, кто убийца, — возразил Армстронг.
  Судья потрогал подбородок.
  — Я бы этого не сказал, — пробормотал он.
  — Уж не хотите ли вы сказать, что догадались? — уставился на него Армстронг.
  — Я признаю, что у меня нет настоящих доказательств, — уклончиво ответил судья, — таких, которые требуются в суде. Но, когда я вновь перебираю факты, мне кажется, что все нити сходятся к одному человеку.
  Армстронг снова уставился на судью.
  — Ничего не понимаю, — сказал он.
  Мисс Брент — она была в своей спальне наверху — взяла Библию и села у окна. Открыла Библию, но после недолгих колебаний отложила ее и подошла к туалетному столику. Вынула из ящика записную книжку в черной обложке и написала:
  Случилось нечто ужасное. Погиб генерал Макартур. (Его двоюродный брат женат на Элси Макферсон). Нет никаких сомнений в том, что его убили. После ленча судья произнес замечательную речь. Он убежден, что убийца — один из нас. Значит, один из нас одержим диаволом. Я давно это подозревала. Но кто это? Теперь все задаются этим вопросом. И только я знаю, что…
  Несколько секунд она сидела, не двигаясь, глаза ее потускнели, затуманились. Карандаш в ее руке заходил ходуном. Огромными каракулями она вывела: …убийцу зовут Беатриса Тейлор…
  Глаза ее закрылись. Но тут же она вздрогнула и проснулась. Посмотрела на записную книжку и, сердито вскрикнув, пробежала кривые каракули последней фразы.
  «Неужели это я написала? — прошептала она. — Я наверное, схожу с ума».
  Шторм крепчал. Ветер выл, хлестал по стенам дома. Все собрались в гостиной. Сидели, сбившись в кучку, молчали. Исподтишка следили друг за другом. Когда Роджерс вошел с подносом, гости буквально подскочили.
  — Вы позволите задернуть занавески? — спросил Роджерс. — Так здесь будет поуютней.
  Получив разрешение, он задернул занавески и включил свет. В комнате и впрямь стало уютней. Гости повеселели; ну, конечно же, завтра шторм утихнет… придет лодка…
  Вера Клейторн сказала:
  — Вы разольете чай, мисс Брент?
  — Нет, нет, разлейте вы, милочка. Чайник такой тяжелый. И потом я очень огорчена — я потеряла два мотка серой шерсти. Экая досада.
  Вера перешла к столу. Раздалось бодрое позвякиванье ложек, звон фарфора. Безумие прошло.
  Чай! Благословенный привычный ежедневный чай! Филипп Ломбард пошутил. Блор засмеялся. Доктор Армстронг рассказал забавный случай из практики. Судья Уоргрейв — обычно он не пил чая — с удовольствием отхлебывал ароматную жидкость.
  Эту умиротворенную обстановку нарушил приход Роджерса. Лицо у дворецкого было расстроенное.
  — Простите, — сказал он, ни к кому не обращаясь, — но вы не знаете, куда девался занавес из ванной комнаты?
  Ломбард вскинул голову:
  — Занавес? Что это значит, Роджерс?
  — Он исчез, сэр, ну прямо испарился. Я убирал ванные, и в одной убор… то есть ванной, занавеса не оказалось.
  — А сегодня утром он был на месте? — спросил судья.
  — Да, сэр.
  — Какой он из себя? — осведомился Блор.
  — Из прорезиненного шелка, сэр, алого цвета. В тон алому кафелю.
  — И он пропал? — спросил Ломбард.
  — Пропал.
  — Да ладно. Что тут такого? — ляпнул Блор. — Смысла тут нет, но его тут и вообще нет. Убить занавесом нельзя, так что забудем о нем, сир, — сказал Роджерс.
  — Да, сэр. Благодарю вас, и вышел, закрыв за собой дверь.
  В комнату вновь вполз страх. Гости опять стали исподтишка следить друг за другом.
  Наступил час обеда — обед подали, съели, посуду унесли. Нехитрая еда, в основном из консервных банок. После обеда в гостиной наступило напряженное молчание.
  В девять часов Эмили Брент встала.
  — Я пойду спать, — сказала она.
  — И я, — сказала Вера.
  Женщины поднялись наверх, Ломбард и Блор проводили их. Мужчины не ушли с лестничной площадки, пока Женщины не закрыли за собой двери. Залязгали засовы, зазвякали ключи.
  — А их не надо уговаривать запираться, — ухмыльнулся Блор.
  Ломбард сказал:
  — Что ж, по крайней мере, сегодня ночью им ничто не угрожает.
  Он спустился вниз, остальные последовали его примеру.
  Четверо мужчин отправились спать часом позже. По лестнице поднимались все вместе. Роджерс — он накрывал на стол к завтраку — видел, как они гуськом идут вверх. Слышал, как они остановились на площадке. Оттуда донесся голос судьи.
  — Я думаю, господа, вы и без моих советов понимаете, что на ночь необходимо запереть двери.
  — И не только запереть, а еще и просунуть ножку стула в дверную ручку, — добавил Блор. — Замок всегда можно открыть снаружи.
  — Мой дорогой Блор, ваша беда в том, что вы слишком много знаете, — буркнул себе под нос Ломбард…
  — Спокойной ночи, господа, — мрачно сказал судья, — Хотелось бы завтра встретиться в тем же составе.
  Роджерс вышел из столовой, неслышно поднялся по лестнице. Увидел, как четверо мужчин одновременно открыли двери, услышал, как зазвякали ключи, залязгали засовы.
  — Вот и хорошо, — пробормотал он, кивнул головой и вернулся в столовую. Там все было готово к завтраку. Он поглядел на семерых негритят на зеркальной подставке. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
  — Во всяком случае, сегодня у них этот номер не пройдет, я приму меры.
  Пересек столовую, запер дверь в буфетную, вышел через дверь, ведущую в холл, закрыл ее и спрятал ключи в карман. Затем потушил свет и опрометью кинулся наверх в свою новую спальню.
  Спрятаться там можно было разве что в высоком шкафу, и Роджерс первым делом заглянул и шкаф. После чего запер дверь, задвинул засов и разделся.
  — Сегодня этот номер с негритятами не пройдет, — пробурчал он, — я принял меры…
  Глава одиннадцатая
  У Филиппа Ломбарда выработалась привычка просыпаться на рассвете. И сегодня он проснулся, как обычно. Приподнялся на локте, прислушался. Ветер слегка утих. Дождя не было слышно… В восемь снова поднялся сильный ветер, но этого Ломбард уже не заметил. Он снова заснул.
  В девять тридцать он сел на кровати, поглядел на часы, поднес их к уху, хищно по-волчьи оскалился.
  — Настало время действовать, — пробормотал он.
  В девять тридцать пять он уже стучал в дверь Блора. Тот осторожно открыл дверь. Волосы у него были всклокоченные, глаза сонные.
  — Спите уже тринадцатый час, — добродушно сказал Ломбард. — Значит, совесть у вас чиста.
  — В чем дело? — оборвал его Блор.
  — Вас будили? — спросил Ломбард. — Приносили чай?
  Знаете, который час?
  Блор посмотрел через плечо на дорожный будильник, стоявший у изголовья кровати.
  — Тридцать пять десятого, — сказал он. — Никогда б не поверил, что столько просплю. Где Роджерс?
  — «И отзыв скажет: „где“?» — тот самый случай, — ответствовал Ломбард.
  — Что вы хотите этим сказать? — рассердился Блор.
  — Только то, что Роджерс пропал, — ответил Ломбард. — В спальне его нет. Чайник он не поставил и даже плиту не затопил.
  Блор тихо чертыхнулся.
  — Куда, чтоб ему, он мог деваться? По острову, что ли, бродит? Подождите, пока я оденусь. И опросите всех: может быть, они что-нибудь знают.
  Ломбард кивнул. Прошел по коридору, стучась в запертые двери.
  Армстронг уже встал, — он кончал одеваться. Судью Уоргрейва, как и Блора, пришлось будить. Вера Клейторн была одета. Комната Эмили Брент пустовала.
  Поисковая партия обошла дом. Комната Роджерса была по-прежнему пуста. Постель не застелена, бритва и губка еще не просохли.
  — Одно ясно, что ночевал он здесь, — сказал Ломбард.
  — А вы не думаете, что он прячется, поджидает нас? — сказала Вера тихим, дрогнувшим голосом, начисто лишенным былой уверенности.
  — Сейчас, голубушка, я склонен думать, что угодно и о ком угодно, — сказал Ломбард. — И мой вам совет: пока мы его не найдем, держаться скопом.
  — Наверняка он где-то на острове, — сказал Армстронг.
  К ним присоединился аккуратно одетый, хотя и небритый, Блор.
  — Куда девалась мисс Брент? — спросил он. — Вот вам новая загадка.
  Однако спустившись в холл, они встретили мисс Брент. На ней был дождевик.
  — Море очень бурное. Вряд ли лодка выйдет в море.
  — И вы решились одна бродить по острову, мисс Брент? — спросил Блор. — Неужели вы не понимаете, как это опасно?
  — Уверяю вас, мистер Блор, я была очень осторожна, — ответила старая дева.
  Блор хмыкнул.
  — Видели Роджерса? — спросил он.
  — Роджерса? — подняла брови мисс Брент. — Нет, сегодня я его не видела. А в чем дело?
  По лестнице, чисто выбритый, аккуратно одетый — уже при зубах — спускался судья Уоргрейв. Заглянув в распахнутую дверь столовой, он сказал:
  — Смотрите-ка, он не забыл накрыть стол.
  — Он мог это сделать вчера вечером, — сказал Ломбард.
  Они вошли в столовую, оглядели аккуратно расставленные приборы, тарелки. Ряды чашек на буфете, войлочную подставку для кофейника. Первой хватилась Вера. Она вцепилась судье в руку с такой силой — недаром она была спортсменка, — что старик поморщился.
  — Посмотрите на негритят! — крикнула она.
  На зеркальном кругу осталось всего шесть негритят.
  А вскоре нашелся и Роджерс. Его обнаружили в пристройке — флигель этот служил прачечной. В руке он все еще сжимал маленький топорик — очевидно, колол дрова для растопки. Большой колун стоял у двери — на его обухе застыли бурые пятна. В затылке Роджерса зияла глубокая рана…
  — Картина ясна, — сказал Армстронг, — убийца подкрался сзади, занес топор и в тот момент, когда Роджерс наклонился, опустил его.
  Блор водился с топорищем — посыпал его мукой через ситечко, позаимствованное на кухне.
  — Скажите, доктор, нанести такой удар может только очень сильный человек? — спросил судья.
  — Да нет, такой удар могла бы нанести даже женщина, если я правильно понял ваш вопрос, — и он быстро оглянулся по сторонам.
  Вера Клейторн и Эмили Брент ушли на кухню.
  — Девушка и тем более могла это сделать — она спортсменка. Мисс Брент хрупкого сложения, но такие женщины часто оказываются довольно крепкими. Кроме того, вы должны помнить, что люди не вполне нормальные, как правило, наделены недюжинной силой.
  Судья задумчиво кивнул. Блор со вздохом поднялся с колен.
  — Отпечатков пальцев нет, — сказал он, — топорище обтерли.
  Позади раздался громкий смех — они обернулись: посреди двора стояла Вера Клейторн.
  — А может, на этом острове и пчелы есть? Есть или нет? — визгливым голосом выкрикивала она, перемежая слова неудержимыми взрывами хохота. — И где тут мед? Ха-ха-ха!
  Мужчины недоуменно уставились на Веру. Неужели эта выдержанная, уравновешенная девушка сходит с ума у них на глазах?
  — Да не глазейте вы на меня! — не унималась Вера. — Вы что, думаете, я рехнулась? А я вас дело спрашиваю: где тут пчелы, где тут пасека? Ах, вы не понимаете? Вы что, не читали эту дурацкую считалку? Да она в каждой спальне вывешена для всеобщего обозрения! Не будь мы такими идиотами, мы бы сразу сюда пришли.
  — «Семь негритят дрова рубили вместе». Я эту считалку наизусть знаю. И следующий куплет: «Шесть негритят пошли на пасеку гулять», поэтому я и спрашиваю, есть ли на острове насека. Вот смеху-то! Вот смеху!.. — Она дико захохотала. Армстронг подошел к ней, размахнулся, отвесил пощечину. Вера задохнулась, икнула, сглотнула слюну. Постояла тихо.
  — Спасибо… Я пришла в себя… — сказала она чуть погодя прежним спокойным, выдержанным тоном. Повернулась и пошла в кухню. — Мы с мисс Брент приготовим вам завтрак. Принесите, пожалуйста, дрова — надо затотопить камин.
  След пятерни доктора алел на ее щеке.
  Когда она ушла в кухню, Блор сказал:
  — А быстро вы привели ее в чувство, доктор.
  — Что мне оставалось делать? Нам только истерики не хватало вдобавок ко всему, — оправдывался Армстронг.
  — Она вовсе не похожа на истеричку, — возразил Ломбард.
  — Согласен, — сказал Армстронг. — Весьма уравновешенная и здравомыслящая молодая женщина. Результат потрясения. С каждым может случиться.
  Они собрали наколотые Роджерсом дрова, отнесли их в кухню. Там уже хлопотали по хозяйству Вера и Эмили Брент. Мисс Брент выгребала золу из печи. Вера срезала шкурку с бекона.
  — Спасибо, — поблагодарила их Эмили Брент. — Мы постараемся приготовить завтрак как можно быстрее — ну, скажем, минут через тридцать-сорок. Чайник раньше не закипит.
  — Знаете, что я думаю? — шепнул Ломбарду инспектор в отставке Блор.
  — Зачем гадать, если вы мне сами расскажете.
  Инспектор в отставке был человек серьезный. Иронии он не понимал и поэтому невозмутимо продолжал:
  — В Америке был такой случай. Убили двух стариков — мужа и жену, зарубили топором. Среди бела дня. В доме не было никого, кроме их дочери и служанки. Служанка, как доказали, не могла это сделать. Дочь — почтенная старая дева. Немыслимо, чтобы она была способна совершить такое страшное преступление. Настолько немыслимо, что ее признали невиновной. И тем не менее никто другой не мог это сделать, — и добавил, помолчав: — Я вспомнил этот случай, когда увидел топор. А потом зашел на кухню и увидел — она там шурует как ни в чем не бывало. Что с девчонкой приключилась истерика — это в порядке вещей, удивляться тут нечему, а по-вашему?
  — Наверное, — сказал Ломбард.
  — Но эта старуха! — продолжал Блор. — Такая чистюля — и передник не забыла надеть, а передник-то, небось, миссис Роджерс, и еще говорит: «Завтрак будет готов минут через тридцать-сорок». Старуха спятила, ей-ей. Со старыми девами такое случается — я не говорю, что они становятся маньяками и убивают кого ни попадя, просто у них шарики за ролики заходят. Вот и наша мисс Брент помешалась на религиозной почве — думает, что она Орудие Господне. Знаете, у себя в комнате она постоянно читает Библию.
  — Это никак не доказательство ненормальности, Блор.
  — К тому же она брала дождевик, — гнул свою линию Блор, — сказала, что ходила к морю.
  Ломбард покачал головой.
  — Роджерса убили, — сказал он, — когда тот колол дрова, то есть сразу, как он поднялся с постели. Так что Эмили Брент незачем было бродить еще час-другой под дождем. Если хотите знать мое мнение: тот, кто убил Роджерса, не преминул бы залезть в постель и притвориться, что спит беспробудным сном.
  — Вы меня не поняли, мистер Ломбард, — сказал Блор, — Если мисс Брент ни в чем не виновна, ей было бы страшно разгуливать по острову одной. Так поступить мог лишь тот, кому нечего бояться. Значит, ей нечего бояться и, следовательно, она и есть убийца.
  — Дельная мысль, — сказал Ломбард. — Мне это не пришло в голову, — и добавил, ухмыльнувшись: — Рад, что вы перестали подозревать меня.
  Блор сконфузился:
  — Вы угадали, начал я с вас — револьвер, знаете ли, да и историю вы рассказали, вернее не рассказали, весьма странную. Но теперь я понимаю, что вы сумели бы придумать что-нибудь похитрее. Надеюсь, и вы меня не подозреваете.
  Филипп сказал задумчиво:
  — Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, разработать подобный план человеку с настолько слабым воображением, как у вас, не под силу. Могу только сказать, что в таком случае вы замечательный актер, и я вами восхищаюсь. — Он понизил голос. — Может статься, не пройдет и дня, как нас укокошат, так что скажите мне по секрету: вы тогда дали ложные показания, верно?
  Блор смущенно переминался с ноги на ногу.
  — Скрывай, не скрывай, что толку, — сказал он наконец. — Так вот. Ландор был невиновен, это точно. Шайка Перселла дала мне на лапу, и мы упрятали его за решетку. Только имейте в виду, я отрекусь от своих слов…
  — При свидетелях, вы хотите сказать, — улыбнулся Ломбард. — Нет, нет, этот разговор останется между нами. Что ж, надеюсь, вы получили неплохой куш.
  — Не получил и половины того, что обещали. Страшные жмоты эти Перселловские ребята. Но повышение я получил. Что да, то да.
  — А Ландору дали срок, и он помер на каторге?
  — Откуда я знал, что он умрет? — огрызнулся Блор.
  — Конечно, откуда вам знать, просто вам не повезло.
  — Мне? Вы хотите сказать — ему?
  — И вам тоже, Блор. Потому что из-за его смерти и ваша жизнь оборвется раньше времени.
  — Моя? — уставился на него Блор. — Неужели выдумаете, что я позволю с собой расправиться, подобно Роджерсу и прочим? Дудки! Кто-кто, а я сумею за себя постоять! Хотите пари?
  Ломбард сказал:
  — Не люблю держать пари. И потом, если ведь убьют, Кто отдаст мне выигрыш?
  — Послушайте, мистер Ломбард, что вы хотите сказать?
  Ломбард оскалил зубы.
  — Я хочу сказать, мой дорогой Блор, что ваши шансы выжить не слишком велики.
  — Это почему же?
  — А потому, что из-за отсутствия воображения расправиться с вами проще простого. Преступник с воображением А. Н. Онима в два счета обведет вас вокруг пальца.
  — А вас? — окрысился Блор.
  Лицо Ломбарда посуровело.
  — У меня воображение ничуть не хуже, чем у А. Н. Онима, — сказал он. — Я не раз бывал в переделках и всегда выпутывался! Больше ничего не скажу, но думаю, что и из этой переделки я тоже выпутаюсь.
  Стоя у плиты — она жарила яичницу, — Вера думала: «И чего ради я закатила истерику, как последняя дура? Этого не следовало делать. Нельзя распускаться, никак нельзя распускаться. Ведь она всегда гордилась своей выдержкой.
  Мисс Клейторн была на высоте — не растерялась, кинулась вплавь за Сирилом.
  К чему об этом вспоминать? Все позади… далеко позади… Она была еще на полпути к скале, когда Сирил ушел под воду. Ей почудилось, что течение снова уносит ее в море. Она дала течению увлечь себя — плыла тихотихо — качалась на воде, пока не прибыла лодка… Ее хвалили за присутствие духа, хладнокровие… Хвалили все, кроме Хьюго. А Хьюго, он лишь взглянул на нее… Боже, как больно думать о Хьюго, даже теперь… Где он сейчас? Что делает? Помолвлен, женат?»
  — Вера, бекон горит, — сердито сказала мисс Брент.
  — И верно, простите, мисс Брент. Как глупо получилось…
  Эмили Брент сняла с дымящегося бекона последнее яйцо. Вера, выкладывая на раскаленную сковороду куски бекона, сказала:
  — У вас удивительная выдержка, мисс Брент.
  — Меня с детства приучили не терять головы и не поднимать шума по пустякам, — ответила старая дева.
  «Она была забитым ребенком… Это многое объясняет», — подумала Вера. А вслух сказала:
  — Неужели вам не страшно?.. А может, вы хотите умереть?
  «Умереть? — будто острый буравчик вонзился в закосневшие мозги Эмили Брент. — Умереть? Но она не собирается умирать! Остальные умрут, это да, но не она, не Эмили Брент. Эта девчонка, что она понимает? Конечно, Эмили Брент ничего не боится: Брентам неведом страх. Она из военной семьи, и в их роду все умели смотреть смерти в лицо. Вели праведную жизнь, и она, Эмили Брент, тоже жила праведно. Ей нечего стыдиться в своем прошлом… А раз так, она, конечно же, не умрет… „Он печется о вас“. „Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем…“ Теперь был день, и ужасы ушли. Ни один из нас не покинет остров. Кто это сказал? Ну конечно же, генерал Макартур (его родственник женат на Элси Макферсон). Его такая перспектива ничуть не пугала. Напротив, казалось, она даже радует его! А это грех! Некоторые люди не придают значения смерти и сами лишают себя жизни. Всатриса Тейдор… Прошлой ночью ей снялась Беатриса — она стояла за окном, прижав лицо к стеклу, стонала, умоляла впустить ее в дом. Но Эмили Врент не хотела ее впускать. Ведь если ее впустить, случится нечто ужасное».
  Эмили вздрогнула и очнулась. Как смотрит на нее эта девушка.
  — Все готово, не так ли? — спросила она деловито. — Будем подавать завтрак.
  Странно прошла эта трапеза. Все были чрезвычайно предупредительны.
  — Можно предложить вам еще кофе, мисс Брент?
  — Ломтик ветчины, мисс Клейторн?
  — Еще кусочек бекона?
  Все шестеро вели себя как ни в чем не бывало, будто ничего и не случилось. Но в душе каждого бушевала буря.
  Мысли носились как белки в колесе…
  Что же дальше? Что дальше? Кто следующий?
  Кто?
  Интересно, удастся ли? Но попытаться стоит. Только бы успеть. Господи, только бы успеть…
  Помешательство на религиозной почве, не иначе… Посмотреть на нее, и в голову не придет… А что, если я ошибаюсь?
  Это безумие… Я схожу с ума. Куда-то запропастилась шерсть, запропастился алый занавес из ванной — не могу понять, кому они могли понадобиться. Ничего не понимаю…
  Вот дурак, поверил всему, что ему рассказали. С ним обошлось легко… И все равно надо соблюдать осторожность.
  Шесть фарфоровых негритят… только шесть — сколько их останется к вечеру?
  — Кому отдать последнее яйцо?
  — Джему?
  — Спасибо, я лучше возьму еще ветчины.
  Все шестеро, как ни в чем не бывало, завтракали.
  Глава двенадцатая
  Завтрак кончился. Судья Уоргрейв, откашлявшись, внушительно сказал своим тонким голоском:
  — Я думаю, нам стоит собраться и обсудить создавшееся положение — скажем, через полчаса в гостиной.
  Никто не возражал. Вера собрала тарелки.
  — Я уберу со стола и помою посуду, — сказала она.
  — Мы перенесем посуду в буфетную, — предложил Филипп.
  — Спасибо.
  Эмили Брент поднялась было со стула, охнула и снова села.
  — Что с вами, мисс Брент? — спросил судья.
  — Мне очень жаль, — оправдывалась Эмили Брент, — я хотела бы помочь мисс Клейторн, но никак не могу.
  У меня кружится голова.
  — Кружится голова? — доктор Армстронг подошел к ней. — Это вполне естественно. Запоздалая реакция на потрясение. Я, пожалуй, дам вам…
  — Нет! — выпалила она. Все опешили. Доктор Армстронг густо покраснел.
  На лице старой девы был написан ужас.
  — Как вам будет угодно, — сухо сказал Армстронг.
  — Я не хочу ничего принимать, — сказала она. — Просто посижу спокойно, и головокружение пройдет само собой.
  Когда кончили убирать со стола, Блор обратился к Вере:
  — Я привык заниматься хозяйственными делами, так что, если хотите, мисс Клейторн, я вам помогу.
  — Спасибо, — сказала Вера.
  Эмили Брент оставили в гостиной.
  Какое-то время до нее доносился приглушенный гул голосов из буфетной. Головокружение постепенно проходило. Ею овладела сонливость, она чувствовала, что вот-вот заснет. У нее жужжало в ушах… а может быть, в комнате и впрямь что-то жужжит? Она подумала: «Кто это так жужжит — пчела или шмель? — И тут взгляд ее упал на пчелу, ползущую по окну. — Сегодня утром Вера Клейторн что-то говорила о пчелах.
  Пчелы и мед… Она обожает мед. Взять соты, положить в марлевый мешочек. И вот уже мед капает, кап-кап-кап…
  Кто это в комнате… С него капает вода… Это Беатриса Тейлор вышла из реки. Если повернуть голову, она ее увидит…
  Но почему ей так трудно повернуть голову?..
  А что если крикнуть?.. Но она не может крикнуть. В доме нет ни души… Она совершенно одна…» И тут она услышала шаги за спиной… приглушенные шаркающие шаги, нетвердые шаги утопленницы… Резкий запах сырости защекотал ей ноздри… А на окне все жужжала и жужжала пчела. И тут она почувствовала, как ее что-то укололо. Пчела ужалила ее в шею…
  Тем временем в гостиной ждали Эмили Брент.
  — Может быть, мне пойти привести ее? — предложила Вера.
  — Минуточку! — остановил ее Блор.
  Вера села. Все вопрошающе посмотрели на Блора.
  — Послушайте, — начал он, — по-моему, пора прекратить поиски — убийца сидит сейчас в столовой! Пари держу, что во всех убийствах виновата старая дева.
  — Но что ее могло на них толкнуть? — спросил Армстронг.
  — Помешательство на религиозной почве. Что скажете вы, доктор?
  — Возможно, вы правы. Опровергнуть вас я не могу. Но хочу напомнить, что у нас нет доказательств.
  — Она очень странно вела себя, когда мы готовили завтрак, — сказала Вера. — У нее и глаза стали какие-то такие… — она передернулась.
  — Это еще не доказательство, — прервал ее Ломбард — Все мы сейчас немного не в себе.
  — Потом, когда нам были предъявлены обвинения, она одна отказалась дать какие-либо объяснения. Почему, спросите вы меня? Да потому, что ей нечего было объяснить.
  — Ну, дело обстоит, не совсем так, — сказала Вера. — Позже она мне рассказала эту историю.
  — И что она вам поведала, мисс Клейторн? — спросил судья Уоргрейв.
  Вера пересказала историю Беатрисы Тейлор.
  — Вполне достоверная история, — заметил судья. — У меня бы она не вызвала никаких сомнений. Скажите, пожалуйста, мисс Клейторн, мучит ли мисс Брент чувство вины, испытывает ли она раскаяние, как, на ваш взгляд?
  — По-моему, нет, — сказала Вера. — Смерть девушки оставила ее безразличной.
  — Ох уж мне эти праведницы! Вот у кого не сердце, а камень — это у таких вот старых дев. Объясняется все самой обыкновенной завистью, — сказал Блор.
  Судья прервал его:
  — Сейчас без десяти одиннадцать. Пожалуй, лучше всего будет, если мы попросим мисс Брент присоединиться к нам.
  — Вы что же, так и собираетесь сидеть сложа руки? — спросил Блор.
  Судья сказал:
  — Не понимаю, чего вы от нас ждете. Наши подозрения пока ничем не подкреплены. И все же я попрошу доктора Армстронга особенно внимательно следить за мисс Брент. А теперь давайте пройдем в столовую.
  Эмили Брент по-прежнему сидела в кресле, спиной к ним. Правда, она не обратила внимания на их приход, но в остальном ничего подозрительного они не заметили. Лишь обойдя кресло, они увидели ее лицо — распухшее, с синими губами и выпученными глазами.
  — Вот те на, да она мертва! — вырвалось у Блора.
  — Еще один из нас оправдан, увы, слишком поздно, — послышался невозмутимый голос судьи Уоргрейва.
  Армстронг склонился над покойной. Понюхал ее губы, покачал головой и приподнял ей веки.
  — Доктор, отчего она умерла? — нетерпеливо спросил Ломбард. — Ведь когда мы уходили, ее жизни вроде бы ничего не угрожало.
  Армстронг разглядывал крошечную точку на шее Эмили Брент.
  — Это след от шприца, — сказал он.
  Послышалось жужжание.
  — Смотрите-ка, на окне пчела… да нет, это шмель! — закричала Вера. — Вспомните, что я вам говорила сегодня утром!
  — Но это след не от укуса, — помрачнел Армстронг. — Мисс Брент сделали укол.
  — Какой яд ей ввели? — спросил судья.
  — Скорее всего цианистый калий, но это лишь догадка. Наверное, тот же яд, от которого погиб Марстон. Она, должно быть, чуть не сразу же умерла от удушья.
  — А откуда взялась пчела? — возразила Вера. — Может быть, это Простое совпадение?
  — Вот уж нет! — Ломбард в свою очередь помрачнел. — Совпадения здесь нет! Нашему убийце подавай местный колорит. Он шутник, этот парень. Ни на шаг не отступает от своей треклятой считалки! — Обычно спокойный Ломбард чуть ли не визжал. Очевидно, даже его закаленные полной приключений и превратностей жизнью нервы начали сдавать. — Это безумие, безумие! Мы все обезумели! — вопил он.
  — Я надеюсь, — спокойно сказал судья, — мы все же сумеем сохранить здравый смысл. Кто-нибудь привез с собой шприц?
  Армстронг приосанился, однако голос его звучал довольно испуганно:
  — Я, сэр.
  Четыре пары глаз вперились в него. Глубокая, неприкрытая враждебность, читавшаяся в них, раззадорила доктора.
  — Я всегда беру с собой шприц, — сказал он. — Все врачи так делают…
  — Верно, — согласился судья. — А не скажете ли вы, доктор, где сейчас ваш шприц?
  — Наверху, в моем чемодане.
  — Вы разрешите нам в этом убедиться? — спросил судья.
  Процессия во главе с судьей в полном молчании поднялась по лестнице. Содержимое чемодана Вывалили на стол. Шприца в нем не было.
  — Шприц украли! — выкрикнул Армстронг.
  В комнате воцарилась тишина.
  Армстронг прислонился спиной к окну. И снова четыре пары глаз враждебно, подозрительно уставились на доктора. Доктор переводил глаза с Уоргрейва на Веру, беспомощно, неубедительно оправдывался:
  — Клянусь вам, шприц украли!
  Блор и Ломбард переглянулись. Судья взял слово.
  — Здесь, в комнате, нас пять человек, — заявил судья. — Один из нас — убийца. Положение становится все более опасным. Мы должны сделать все возможное, чтобы обеспечить безопасность четырех невинных. Я прошу доктора сказать, какими лекарствами он располагает.
  — Я захватил с собой походную аптечку, — ответил Армстронг. — Посмотрите сами, там только снотворные: трионал, сульфонал, бром, потом сода, аспирин, вот и все. Цианидов у меня нет.
  — Я тоже привез с собой снотворное, — вставил судья. — Сульфонал, по-моему. В больших количествах он, кажется, смертелен. У вас, мистер Ломбард, насколько мне известно, есть револьвер.
  — Ну и что из того? — взвился Ломбард.
  — А то, что я предлагаю собрать и спрятать в надежное место аптечку доктора, мое снотворное, ваш револьвер, а также все лекарства и огнестрельное оружие, если оно у кого есть. Когда мы это сделаем, каждый из нас согласится подвергнуть обыску себя и свои вещи.
  — Чтоб я отдал револьвер — да ни в жизнь! — вскипел Ломбард.
  — Мистер Ломбард, — оборвал его судья, — хотя на вашей стороне преимущества молодости да и в силе вам не откажешь, отставной инспектор, пожалуй, не слабее вас.
  Не берусь предсказать, кто из вас победит в рукопашной, но одно знаю твердо: доктор Армстронг, мисс Клейторн и я станем на сторону Блора и будем помогать ему, как сумеем. Так что, если вы окажете сопротивление, мы вас все равно одолеем.
  Ломбард откинул назад голову. Хищно оскалил зубы.
  — Ну что ж, раз вы все заодно, будь по-вашему.
  Судья Уоргрейв кивнул.
  — Вам, молодой человек, не откажешь в здравом смысле. Где вы храните револьвер?
  — В ящике столика у моей кровати.
  — Понятно.
  — Я схожу за ним.
  — Пожалуй, лучше будет, если мы составим вам компанию.
  Губы Ломбарда снова раздвинула хищная улыбка.
  — Кого-кого, а вас не проведешь.
  Они прошли в спальню Ломбарда. Ломбард направился прямо к ночному столику, выдвинул ящик. И с проклятьем отпрянул — ящик был пуст.
  — Теперь вы довольны? — Ломбард, в чем мать родила, помогал мужчинам обыскивать комнату.
  Вера ждала в коридоре. Обыск продолжался. Одного за другим обыскали доктора Армстронга, судью и Блора.
  Выйдя из комнаты Блора, мужчины направились к Вере.
  — Мисс Клейторн, — обратился к ней судья. — Я надеюсь, вы понимаете, что никакие исключения недопустимы. Нам необходимо во что бы то ни стало найти револьвер. У вас, наверное, есть с собой купальный костюм?
  Вера кивнула.
  — В таком случае прошу вас пройти в спальню, надеть купальник и вернуться сюда.
  Вера затворила за собой дверь. Через несколько минут она появилась в плотно облегавшем фигуру купальнике жатого шелка.
  — Благодарю вас, мисс Клейторн, — сказал судья. — Извольте подождать здесь, пока мы обыщем вашу комнату.
  Вера сидела в коридоре, терпеливо ожидая возвращения мужчин. Затем переоделась и присоединилась к ним.
  — Теперь мы уверены в одном, — сказал судья. — Ни у кого из нас нет ни оружия, ни ядов. Лекарства мы сейчас сложим в надежное место. В кладовой, видимо, есть сейф для столового серебра.
  — Все это очень хорошо, — прервал его Блор. — Но у кого будет храниться ключ? У вас, конечно?
  Судья не удостоил его ответом. Он направился в кладовую, остальные шли за ним по пятам. Там и впрямь обнаружился ящик, где хранили столовое серебро. По указанию судьи все лекарства сложили в ящик, а ящик закрыли на ключ. Затем судья распорядился поставить ящик в буфет, а тот, в свою очередь, запереть на ключ.
  Ключ от ящика судья отдал Филиппу Ломбарду, а от буфета — Блору.
  — Вы самые сильные среди нас, — сказал он. — Так что вам будет нелегко отнять ключ друг у друга, и никто из нас не сможет отнять ключ у любого из вас. А взламывать и буфет и ящик и затруднительно, и бессмысленно, потому что взломщик поднимет на ноги весь дом.
  И помолчав, продолжал:
  — Теперь нам предстоит решить весьма важный вопрос. Куда девался револьвер мистера Ломбарда?
  — По моему мнению, — вставил Блор, — проще всего ответить на этот вопрос хозяину оружия.
  У Филиппа Ломбарда побелели ноздри.
  — Вы болван, Блор. Сколько раз вам повторять, что револьвер у меня украли!
  — Когда вы видели револьвер в последний раз? — спросил судья.
  — Вчера вечером, ложась спать, я на всякий случай сунул его в ящик ночного столика.
  Судья кивнул головой.
  — Значит, сказал он, — его украли утром, воспользовавшись суматохой: то ли когда мы носились в поисках Роджерса, то ли когда нашли его труп…
  — Револьвер спрятан в доме, — сказала Вера. — Надо искать его.
  Судья Уоргрейв привычным жестом погладил подбородок.
  — Не думаю, чтобы поиски к чему-нибудь привели, — сказал он. — Преступник вполне мог успеть припрятать револьвер в надежное место. Я, признаться, отчаялся его найти.
  — Я, конечно, не знаю, где револьвер, зато я знаю, где шприц, — уверенно заявил Блор. — Следуйте за мной.
  Он открыл парадную дверь и повел их вокруг дома. Под окном столовой они нашли шприц. Рядом валялась разбитая фарфоровая статуэтка-пятый негритенок.
  — Больше ему негде быть, — торжествуя объяснял Блор. — Убив мисс Брент, преступник открыл окно, выкинул шприц, а вслед за ним отправил и негритенка.
  На шприце не удалось обнаружить отпечатков пальцев. Очевидно, его тщательно вытерли.
  Вера решительно объявила:
  — Теперь надо заняться револьвером.
  — Ладно, — сказал судья. — Но одно условие — держаться вместе. Помните, тот, кто ходит в одиночку, играет на руку маньяку.
  Они снова обыскали весь дом, пядь за пядью, от подвала до чердака, и ничего не нашли. Револьвер исчез!
  Глава тринадцатая
  «Один из нас… Один из нас… Один из нас…» — без конца, час за часом, крутилось в голове у каждого. Их было пятеро — и все они, без исключения, были напуганы. Все, без исключения, следили друг за другом, все были на грани нервного срыва и даже не пытались это скрывать. Любезность была забыта, они уже не старались поддерживать разговор. Пять врагов, как каторжники цепью, скованные друг с другом инстинктом самосохранения.
  Все они постепенно теряли человеческий облик. Возвращались в первобытное, звериное состояние. В судье проступило сходство с мудрой старой черепахой, он сидел, скрючившись, шея его ушла в плечи, проницательные глаза бдительно поблескивали. Инспектор в отставке Блор еще больше огрубел, отяжелел. Косолапо переваливался, как медведь. Глаза его налились кровью. Выражение тупой злобы не сходило с его лица. Загнанного зверя, готового ринуться на своих преследователей, — вот кого он напоминал. У Филиппа Ломбарда, напротив, все реакции еще больше обострились. Он настораживался при малейшем шорохе. Походка у него стала более легкой и стремительной, движения более гибкими и проворными. Он то и дело улыбался, оскаливая острые, белые зубы.
  Вера притихла, Почти не вставала с кресла. Смотрела в одну точку перед собой. Она напоминала подобранную на земле птичку, которая расшибла голову о стекло. Она так же замерла, боялась шелохнуться, видно, надеясь, что, если она замрет, о ней забудут.
  Армстронг был в плачевном состоянии. У него начался нервный тик, тряслись руки. Он зажигал сигарету за сигаретой и, не успев закурить, тушил. Видно, вынужденное безделье тяготило его больше, чем других Время от времени он разражался бурными речами.
  — Так нельзя, мы должны что-то предпринять. Наверное, да что я говорю, безусловно, можно что-то сделать. Скажем, разжечь костер.
  — В такую-то погоду? — осадил его Блор.
  Дождь лил как из ведра. Порывы ветра сотрясали дом.
  Струи дождя барабанили по стеклам, их унылые звуки сводили с ума. Они выработали общий план действий, причем молча, не обменявшись ни словом. Все собираются в гостиной. Выйти может только один человек. Остальные ожидают его возвращения.
  Ломбард сказал:
  — Это вопрос времени. Шторм утихнет. Тогда мы сможем что-то предпринять — подать сигнал, зажечь костер, построить плот, да мало ли что еще!
  Армстронг неожиданно залился смехом.
  — Вопрос времени, говорите? У нас нет времени. Нас всех перебьют…
  Слово взял судья Уоргрейв, в его тихом голосе звучала решимость:
  — Если мы будем начеку — нас не перебьют. Мы должны быть начеку.
  Днем они, как я положено, поели, но трапезу упростили до крайности. Все пятеро перешли в кухню. В кладовке обнаружился большой запас консервов. Открыли банку говяжьих языков, две банки компоту. Их съели прямо у кухонного стола, даже не присев. Потом гурьбой возвратились в гостиную и снова стали следить друг за другом…
  Мысли — больные, безумные, мрачные мысли — метались у них в головах…
  Это Армстронг… Он глядит на меня исподтишка… У него глава ненормального… А вдруг он вовсе и не врач… Так оно и есть! Он псих, сбежавший из лечебницы, который выдает себя за врача… Да, я не ошибаюсь… Может, сказать им?.. А может, лучше закричать?.. Нет, не надо, он только насторожится… Потом, вид у него самый что ни на есть нормальный… Который час? Четверть четвертого!.. Господи, я тоже того и гляди рехнусь… Да, это Армстронг… Вот он смотрит на меня…
  Нет, до меня им не добраться — руки коротки! Я сумею за себя постоять… Не первый раз в опасной переделке. Но куда, к черту, мог деваться револьвер?.. Кто его взял? Ни у кого его нет, это мы проверили. Нас всех обыскали… Ни у кого его не может быть… Но кто-то знает, где он…
  Они все сходят с ума… Они уже спятили… боятся умереть. Все мы боимся умереть… И я боюсь умереть… но это не помешает нам умереть… «Катафалк подан». Где я это читал? Девчонка… Надо следить за девчонкой. Да, буду следить за ней…
  Без четверти четыре… всего без двадцати четыре. Наверно, часы остановились… Я ничего не понимаю… ничего. Быть такого не могло… И все же было!.. Почему мы не просыпаемся? Проснитесь — день Страшного Суда настал! Я не могу думать, мысли разбегаются… Голова. С головой что-то неладное… голова просто разламывается… чуть не лопается… Быть такого не может… Который час? Господи! Всего без четверти четыре.
  Только не терять головы… Только не терять головы… Главное, не терять головы… Тогда нет ничего проще — ведь все продумано до малейших деталей. Но никто не должен заподозрить. И тогда они поверят. Не могут не поверить. На ком из них остановить выбор? Вот в чем вопрос — на ком? Наверное… да, да, пожалуй, на нем.
  Часы пробили пять, все подскочили.
  — Кто хочет чаю? — спросила Вера.
  Наступило молчание. Его прервал Блор.
  — Я не откажусь, — сказал он.
  Вера поднялась.
  — Пойду приготовлю чай. А вы все можете остаться здесь.
  — Моя дорогая, — вежливо остановил ее Уоргрейв, — мне кажется, я выражу общее мнение, если скажу, что мы предпочтем пойти с вами и поглядеть, как вы будете это делать.
  Вера вскинула на неге глаза, нервно засмеялась.
  — Ну, конечно же, — сказала она. — Этого следовало ожидать.
  На кухню отправились впятером. Вера приготовила чай. Его пила только она с Блором. Остальные предпочли виски… Откупорили новую бутылку, вытащили сифон сельтерской из непочатого, забитого гвоздями ящика.
  — Береженого Бог бережет! — пробормотал судья, и губы его раздвинула змеиная улыбка.
  Потом все вернулись в гостиную. Хотя время стояло летнее, там было темно. Ломбард повернул выключатель, но свет не зажегся.
  — Ничего удивительного, — заметил он, — мотор не работает. Роджерса нет, никто им не занимался. Но мы, пожалуй, смогли бы его завести, — добавил он не слишком уверенно.
  — Я видел в кладовке пачку свечей, — сказал судья, — думаю, так будет проще.
  Ломбард вышел из комнаты. Остальные продолжали следить друг за другом. Вскоре вернулся Филипп с пачкой свечей и стопкой блюдец. Он зажег пять свечей и расставил их по комнате. Часы показывали без четверти шесть.
  В шесть двадцать Вере, стало невмоготу. Она решила подняться к себе, смочить холодной водой виски — уж очень болела голова. Встала, подошла к двери. Тут же спохватилась, вернулась, достала свечу из ящика. Зажгла ее, накапала воску в блюдечко, прилепила свечу и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь. Четверо мужчин остались в гостиной. Вера поднялась наверх, миновала коридор. Открыла дверь и застыла на пороге как вкопанная. Ноздри ее затрепетали. Море… Запах моря в Сент-Треденнике.
  Он самый. Она не могла ошибиться. Ничего удивительного, что на острове все пропахло морем, но это вовсе не тот запах, который обычно приносит с собой морской ветер. Такой запах был в тот день на пляже после прилива, когда солнце начало припекать поросшие водорослями скалы…
  Можно мне поплыть к острову, мисс Клейтон? Почему мне нельзя к острову?
  Паршивый, испорченный мальчишка! Ему бы только канючить! Подумать только: не будь его, Хьюго был бы богат… мог на ней жениться…
  Хьюго!.. Он где-то здесь, совсем рядом. Нет, он, наверное, ждет ее в комнате…
  Она шагнула вперед. Из окна потянуло сквозняком, пламя свечи затрепетало. Дрогнуло и погасло… Наступила темнота, Веру охватил ужас. «Не будь дурой, — сказала она себе, — чего ты так боишься? Вся четверка сейчас там, внизу. В комнате никого нет и быть не может. У тебя разыгралось воображение.
  Но ведь этот запах, запах песчаного пляжа в СентТреденнике, не был игрой воображения.
  Конечно, в комнате кто-то есть… Она слышала шум — сомнений быть не может…» Она прислушалась… И тут холодная, липкая рука коснулась ее горла — мокрая рука, пахнущая морем…
  Вера закричала. Вне себя от ужаса, она кричала что было мочи — звала на помощь. Она не слышала, какой переполох поднялся в гостиной, как упал перевернутый в суматохе стул, распахнулась дверь и, перепрыгивая через ступеньки, мчались к ней мужчины. Страх заглушал все. Но тут в дверном проеме замелькали огоньки: мужчины со свечами в руках ворвались в комнату, и Вера пришла в себя.
  — Какого черта?
  — Что стряслось?
  — Господи, что с вами?
  Вера вздрогнула, сделала шаг вперед и рухнула на пол. Кажется, кто-то склонился над ней, кто-то посадил ее, пригнул ее голову к коленям — она была в полузабытьи.
  Но тут кто-то закричал: «Ну и ну, посмотрите-ка сюда», — и она очнулась. Открыла глаза, подняла голову. Мужчины, сбившись в кучу, смотрели на потолок — оттуда свешивалась длинная лента морских водорослей, тускло поблескивавшая при свете свечей. Вот что коснулось ее горла. Вот что она приняла в темноте за липкую, мокрую РУКУ утопленника, вышедшего с того света, чтобы прикончить ее.
  Вера истерически захохотала.
  — Водоросли… всего-навсего водоросли… Теперь понятно, откуда здесь такой запах. — И снова потеряла сознание — тошнота накатывала волнами. И снова кто-то посадил ее, пригнул ее голову к коленям.
  Казалось, прошла вечность. Ей поднесли стакан — судя по запаху, в нем был коньяк. Она потянулась отхлебнуть, но что-то остановило ее, тревожный сигнал сиреной завыл в мозгу. Она выпрямилась, оттолкнула стакан.
  — Где вы это взяли? — сухо спросила она.
  Блор долго таращился на нее и только потом ответил:
  — Принес из кухни.
  — Не буду пить, — резко отказалась Вера.
  На какой-то миг все оторопели, потом раздался смех Ломбарда.
  — Браво, Веpа! — одобрительно сказал он. — Вижу, здравый смысл вам не изменил, хотя всего минуту назад вы и праздновали труса. Я спущусь, принесу непочатую бутылку, — и он выскочил за дверь.
  — Мне уже лучше, — не слишком убежденно сказала Вера. — Я, пожалуй, выпью воды.
  Армстронг помог ей подняться. Шатаясь и цепляясь за Армстронга, Вера подошла к умывальнику. Пустила холодную воду, наполнила стакан.
  — Зря вы отказались от коньяка, — обиженно сказал Блор.
  — Как знать, — сказал Армстронг.
  — Я туда ничего не подсыпал, — рассердился Блор. — Вы ведь на это намекаете?
  — А я и не утверждаю, что вы туда что-то подсыпали. Но вы вполне могли это сделать, а не вы, так кто-то другой мог на всякий случай подложить в бутылку яду.
  В комнату влетел Ломбард. Он держал непочатую бутылку коньяка и штопор. Ткнул нераскупоренную бутылку Вере под нос и сказал.
  — Держите, голубушка. Пейте смело.
  Сорвал фольгу и вытащил пробку.
  — Хорошо, что в доме большие запасы спиртного. Очень предусмотрительно со стороны А. Н. Онима.
  Веру била мелкая дрожь. Армстронг подержал стакан, Филипп налил коньяку.
  — Выпейте, мисс Клейторн, — сказал врач, — вы только что перенесли тяжелое потрясение.
  Вера отхлебнула коньяку и на щеках ее снова заиграл румянец.
  Ломбард засмеялся.
  — Вот первое убийство, которое сорвалось.
  — Вы думаете, меня хотели убить? — прошептала Вера.
  — Ну да, ожидали, что вы от страха отдадите концы! — ответил Ломбард. — Такое может случиться, верно, доктор?
  Армстронг уклонился от ответа.
  — Гм-гм, не могу вам сказать ничего определенного.
  Крепкий молодой человек со здоровым сердцем вряд ли умрет от испуга. С другой стороны… — Он взял коньяк, принесенный Блором, окунул в него палец, осторожно лизнул. Лицо его хранило бесстрастное выражение.
  — Вкус вроде бы обычный, — неуверенно сказал он.
  Блор, клокоча от ярости, двинулся к нему.
  — Попробуйте только сказать, что я отравитель, и я вам сверну шею!
  Вера, которой коньяк вернул былую предприимчивость, поспешила отвлечь мужчин.
  — А где судья? — спросила она.
  Мужчины переглянулись.
  — Не понимаю, что случилось… Мне казалось, он поднимался с нами…
  — И мне, — сказал Блор. — Что скажете вы, доктор? Вы шли следом за мной.
  — Мне казалось, он был позади меня… Разумеется, он не поспевал за нами. Возраст все же дает о себе знать.
  Они снова переглянулись.
  — Ничего не понимаю, — сказал Ломбард.
  — Отправимся на розыски, — предложил Блор и пошел к двери. Мужчины последовали за ним, Вера замыкала шествие.
  Когда они спускались по лестнице, Армстронг объявил:
  — Наверное, он остался в гостиной.
  Они пересекли холл. Армстронг время от времени громко звал:
  — Уоргрейв! Уоргрейв! Где вы?
  Никакого ответа! Мертвая тишина, нарушаемая лишь тихим шумом дождя. Добравшись до гостиной, Армстронг замер на дороге. Остальные толклись сзади, выглядывали из-за его плеча. Кто-то вскрикнул.
  Судья Уоргрейв сидел в глубине комнаты в кресле с высокой спинкой. По обе стороны кресла горели свечи. Но больше всего их удивило и испугало то, что судья был в судейской мантии и парике…
  Доктор Армстронг знаком остановил их, а сам нетвердой, как у пьяного, походкой направился к застывшему в кресле судье. Наклонясь, вгляделся в неподвижное лицо, Потом резким движением сорвал с судьи парик. Парик упал на пол, обнажился высокий лоб — посреди лба зияло круглое отверстие, из него вытекала густая темно-красная струйка… Доктор Армстронг поднял безжизненно повисшую руку, пощупал пульс. Потом повернулся к остальным и сказал бесстрастным, угасшим, запредельным голосом:
  — Судью застрелили…
  — Вот он, револьвер, — сказал Блор.
  Доктор продолжал тем же тусклым голосом:
  — Его убили выстрелом в голову. Он умер мгновенно.
  Вера нагнулась, посмотрела на парик.
  — Вот она, серая шерсть, которая пропала у мисс Брент.
  — И алый клеенчатый занавес, который пропал из ванной, — сказал Блор.
  — Так вот для чего они понадобились… — прошептала Вера.
  Неожиданно раздался смех Ломбарда — громкий, ненатуральный смех: — Пять негритят судейство учинили, И засудили одного, осталось их четыре.
  Конец кровавому судье Уоргрейву! Больше ему не выносить смертных приговоров! Не надевать ему черной шапочки! В последний раз он председательствует в суде! Больше ему не отправлять невинных на виселицу! Вот бы посмеялся Ситон, будь он здесь. Да он бы живот со смеху надорвал!
  Все были ошеломлены — никто не ожидал, что Ломбард настолько потеряет власть над собой.
  — Ведь только сегодня утром, — прервала его Вера, — вы мне говорили, что он и есть убийца.
  Ломбард тут же опомнился, пришел в себя.
  — Вы правы, — сказал он тихо. — Что ж, значит, я ошибся. Еще один из нас оправдан… слишком поздно!
  Глава четырнадцатая
  Они перенесли судью в его комнату, уложили на постель. Потом спустились по лестнице и постояли с минуту в холле, нерешительно переглядываясь.
  — Что будем делать? — уныло спросил Блор.
  — Сначала подкрепимся. Чтобы выжить, нужны силы, — ответил Ломбард.
  Они снова отправились в кухню. Открыли банку языка. Ели машинально, без аппетита.
  — В жизни больше не притронусь к языку, — сказала Вера.
  Покончив с едой, все остались сидеть на своих местах.
  — Нас всего четверо, — сказал Блор. — Чья очередь теперь?
  Доктор Армстронг удивленно посмотрел на него.
  — Если мы будем начеку, — машинально начал он, запнулся, и его тут же прервал Блор:
  — Так и он говорил… И вот погиб же!
  — Хотел бы я знать, как это случилось? — сказал Армстронг.
  Ломбард чертыхнулся.
  — Задумано хитро. Убийца притащил водоросли в комнату мисс Клейторн, а дальше все было разыграно прямо как по нотам. Мы решили, что мисс Клейторн убивают, кинулись наверх. А убийца воспользовался суматохой и застиг старика врасплох.
  — Как вы объясните, почему никто из нас не услышал выстрела? — спросил Блор.
  Ломбард покачал головой.
  — Что вы хотите: мисс Клейторн вопила, ветер выл, мы бежали к ней на помощь и тоже кричали кто во что горазд. Как тут услышать выстрел? — и помолчав, добавил: — Но больше мы так не попадемся. В следующий раз ему придется придумать что-нибудь другое.
  — Ему это раз плюнуть, — сказал Блор многозначительно. И переглянулся с Ломбардом.
  — Нас здесь четверо, и мы не знаем, кто… — начал Армстронг.
  — Я знаю, — прервал его Блор.
  — Я совершенно уверена… — сказала Вера.
  — Я ничуть не сомневаюсь… — с расстановкой сказал Армстронг.
  — А я, — прервал его Ломбард, — наконец-то догадался…
  Их взгляды скрестились.
  Вера поднялась, ноги у нее подкашивались.
  — Я плохо себя чувствую, — сказала она. — Пойду спать… Я больше не выдержу.
  — Пожалуй, я последую вашему примеру, — сказал Ломбард. — Что толку сидеть и глазеть друг на друга?
  — Лично я не против, — сказал Блор.
  — Ничего лучше не придумаешь, — пробормотал доктор. — Хотя я полагаю, что никто не сомкнет глаз.
  Все одновременно двинулись к двери.
  — Хотелось бы мне знать, где сейчас револьвер? — спросил Блор.
  Четверка молча поднялась по лестнице.
  На площадке разыгралась поистине фарсовая сцена. Каждый остановился перед дверью своей комнаты и взялся за ручку двери. Затем враз, как по команде, все вошли в комнаты и захлопнули за собой двери. И тут же послышался шум задвигаемых засовов, скрежет ключей, грохот перетаскиваемой мебели.
  Насмерть перепуганные люди забаррикадировались на ночь.
  Просунув в ручку двери стул, Ломбард облегченно вздохнул и направился к ночному столику. При неверном свети свечи долго разглядывал свое лицо в зеркале. Потом тихо пробормотал себе под нос: «Эта история и тебе начала действовать на нервы».
  Хищная улыбка промелькнула на его лице. Он быстро разделся. Подошел к кровати, положил часы на ночной столик. Выдвинул ящик — и глаза у него полезли на лоб: в ящике лежал револьвер…
  Вера Клейторн лежала в постели. У ее изголовья горела свеча. Она боялась темноты.
  До утра со мной ничего не случится, — повторяла она как заклинание. — Прошлой ночью ничего не случилось, и сегодня ночью ничего не случится. Ничего не может случиться. Дверь заперта на ключ, засов задвинут. Никто сюда не войдет…
  И вдруг ее осенило: «Да я же могу остаться здесь! Остаться в этой комнате, никуда из нее не выходить! Бог с ней, с едой! Я могу остаться здесь, пока не подоспеет помощь! Надо будет — просижу здесь сутки, а нет, так и двое суток…
  Останусь здесь. Так-то оно так, но сможет ли она столько просидеть взаперти. Час за часом наедине со своими мыслями: ведь ей и поговорить будет не с кем, и заняться нечем…»
  И мысли ее возвратились к Корнуоллу, к Хьюго, к ее последнему разговору с Сирилом: «Паршивый мальчишка, вечно он ныл и канючил… Мисс Клейторн, почему мне нельзя к скале? Я доплыву. Спорим, что я доплыву?..
  Неужели это она ему ответила? Ну, конечно же, Сирил, ты доплывешь! Какие могут быть сомнения».
  «Значит, мне можно поплыть к скале, мисс Клейторн?»
  «Видишь ли, Сирил, твоя мама вряд ли это разрешит. Давай сделаем так. Завтра ты поплывешь к скале. Я в это время отвлеку маму разговором. А когда она тебя хватится, ты уже будешь стоять на скале и махать ей! То-то она обрадуется!»
  «Вы молодец, мисс Клейторн! Ой, как здорово!» «Она обещала — завтра. Завтра Хьюго уезжает в Ньюки. К его возвращению все будет кончено…
  А что, если все сорвется? Что если события примут другой оборот? Что если Сирила успеют спасти и он скажет: «А мисс Клейторн разрешила мне поплыть к скале!»
  Ну и что? Она пойдет на риск. Если худшее и произойдет, она будет нагло все отрицать: «Как вам не стыдно, Сирил! Я не разрешала вам ничего подобного». Никто не усомнится в ее словах. Мальчишка любил приврать. Ему не слишком-то верили. Сирил, конечно, будет знать, что она солгала. Ну да Бог с ним… Но нет, ничего не сорвется. Она поплывет за ним. Конечно же, не успеет его догнать. И никто никогда не догадается…
  Догадался ли Хьюго? Уж не потому ли он так странно, отчужденно глядел на нее?.. Знал ли Хьюго? Уж не потому ли он уехал сразу же после следствия?
  Она написала ему письмо, но он оставил его без ответа.
  Хьюго…
  Вера ворочалась с боку на бок. «Нет, нет, она не должна думать о Хьюго. Это слишком мучительно. Забыть, забыть; забыть о нем навсегда… Поставить на Хьюго крест… Но почему сегодня вечером ей все время кажется, что Хьюго где-то поблизости?»
  Подняв глаза, она увидела посреди потолка большой черный крюк. Раньше она его не замечала. С него свешивались водоросли…
  Она вздрогнула, вспомнив, как липкая лента коснулась ее шеи. «И откуда он взялся, этот мерзкий крюк?» Черный крюк приковывал, зачаровывал ее…
  Инспектор в отставке Блор сидел на краю кровати. На мясистом лице настороженно поблескивали налитые кровью воспаленные глаза. Дикого кабана, готового напасть на противника, вот кого он напоминал.
  Ему не хотелось спать. Опасность была слишком близка. Из десятерых в живых осталось всего четверо. Судья погиб так же, как и остальные, а ведь и умен был, и осторожен, и хитер.
  Блор яростно засопел. «Как это говорил старикашка? „Мы должны быть начеку“.
  Самодовольный лицемер, просидел всю жизнь в суде и привык считать себя чуть ли не Всемогущим. Но пришла и его очередь… Он всегда был начеку, и много это ему помогло!
  Их осталось всего четверо. Девчонка, Ломбард, Армстронг и он сам. Скоро придет черед одного из них… Но кого-кого, только не Уильяма Генри Блора. Он сумеет о себе позаботиться. (Если б не револьвер… Где револьвер — вот что не дает ему покоя.)»
  Лоб Блора избороздили морщины, глаза сузились щелочками — он все не ложился, ломал голову, где может быть револьвер… В тишине было слышно, как внизу бьют часы. Полночь. Напряжение слегка отпустило Блора, он даже прилег. Но раздеваться не стал.
  Лежал, думал. Методически перебирал все события с самого начала так же тщательно, как в свою бытность в Скотланд-Ярде. Дотошность всегда окупается.
  Свеча догорала. Блор проверил, под рукой ли спички, и задул свечу. Однако в темноте ему стало не по себе. Казалось, древние, как мир, страхи пробудились и накинулись на него — стремятся им овладеть. Перед ним маячили лица: лицо судьи, издевательски увенчанное париком из серой шерсти; застывшее, мертвое лицо миссис Роджерс; перекошенное посиневшее лицо Марстона… И еще одно лицо — бледное-пребледное, очки, усики… где-то он его видел, вот только где? Не здесь, не на острове. Гораздо раньше. Странно, почему он никак не может вспомнить имени этого человека. Кстати говоря, довольно глупое лицо… типичное лицо недотепы.
  Ну как же! Его вдруг осенило. Ландор.
  Странно, но он начисто забыл его лицо. Ведь только вчера он пытался вспомнить, как тот выглядел, и не смог. А теперь он видит его так же четко, будто они расстались накануне…
  У Ландора была жена — чахлая замухрышка, с вечно озабоченным лицом. Была и дочка, девчушка лет четырнадцати. Он впервые задумался над тем, что с ними сталось.
  (Револьвер. Где может быть револьвер? Вот о чем надо сейчас думать…) Чем больше он ломал над этим голову, тем меньше понимал, куда мог подеваться револьвер… Не иначе, как им завладел кто-то из тех троих.
  Пробили часы внизу. Час. Блор насторожился. Сел на кровати. До него донесся шум, еле слышный шум за дверью. По темному дому кто-то ходил. Пот выступил у него на лбу. Кто это тихо, втайне от всех, бродит по коридорам? Кто бы это ни был, ничего хорошего от него ждать не приходится!
  Блор сполз с кровати, несмотря на свою грузность, неслышно ступая, подошел к двери, прислушался. И на этот раз ничего не услышал. Тем не менее Блор был уверен, что не ошибся. Кто-то прошел совсем рядом с его дверью. Волосы у него встали дыбом. Страх снова завладел им… Кто-то крался в ночи… Он снова прислушался донять ничего не услышал. Им овладело необоримое желание — выйти из комнаты, посмотреть, что происходит там, в коридоре. Узнать, кто это бродит в темноте. Да нет, ничего глупее и придумать нельзя. Тот, в коридоре, только того и ждет. Наверняка он нарочно бродит под дверью, чтобы вынудить Блора выскочить в коридор.
  Блор замер — прислушался. Со всех сторон ему чудились шорохи, шумы и загадочный шепот, однако упорный трезвый ум Блора сопротивлялся страхам: он понимал, что все это лишь плод его разгоряченного воображения. Вдруг он услышал шум, и на этот раз вполне реальный. Приглушенные, осторожные шаги, однако достаточно громкие, чтоб их уловить, особенно, если слушать очень внимательно. Шаги проследовали мимо его двери (а ведь комнаты Ломбарда и Армстронга дальше по коридору). Решительно, уверенно.
  Блор больше не колебался. Будь что будет, а он узнает, кто это бродит по дому в темноте.
  Сейчас шаги доносились с лестницы. Интересно, куда это они направляются? Если уж Блор решался действовать, он действовал на редкость быстро для такого тяжеловесного и медлительного на вид человека. Он подошел на цыпочках к кровати, сунул в карман коробку спичек, выдернул из розетки шнур, обернул его вокруг хромированной ножки ночника. В случае чего тяжелая лампа с подставкой из эбонита вполне заменит оружие.
  Стараясь не шуметь, выдернул стул из дверной ручки, отодвинул засов, открыл дверь и двинулся по коридору. Из холла доносился легкий шорох. Блор, неслышно ступая — он шел в носках, — добрался до лестничной площадки. Теперь он понял, почему все звуки были слышны так отчетливо. Ветер утих, небо очистилось. При свете луны, проникавшем в окно на лестнице, Блор увидел, как через парадную дверь выходит человек.
  Кинулся было за ним, но тут же спохватился. Опять он чуть не свалял дурака. Наверняка ему расставили ловушку, чтобы выманить его из дому!
  Но этот хитрец не учел одного: теперь он в руках Блора. Ведь одна из трех комнат, несомненно, пустует. Остается только узнать, чья!
  Блор поспешно вернулся в коридор. Для начала он постучал в дверь Армстронгу. Никакого ответа. Подождал минуту и направился к комнате Ломбарда. Тот сразу же откликнулся:
  — Кто там?
  — Это я, Блор. Армстронга нет в комнате. Подождите минуту.
  Он побежал к следующей двери. Постучался.
  — Мисс Клейторн! Мисс Клейторн!
  — Что случилось? Кто там? — раздался перепуганный голос Веры.
  — Не бойтесь, мисс Клейторн. Подождите минуту. Я сейчас.
  Он снова вернулся к комнате Ломбарда.
  Дверь комнаты отворилась. На пороге стоял Ломбард. В левой руке у него была свеча. Он успел натянуть брюки поверх пижамы. Правую руку он держал в кармане пижамной куртки.
  — В чем дело? — спросил он.
  Блор в нескольких словах объяснил ему, что происходит.
  Глаза Ломбарда сверкнули.
  — Так значит это Армстронг. Ну и ну. — Он двинулся к двери доктора. — Извините, Блор, — сказал он, — но сейчас я склонен верить лишь своим глазам.
  Он забарабанил в дверь.
  — Армстронг! Армстронг!
  Никакого ответа. Ломбард встал на колени, заглянул в замочную скважину. Сунул в нее мизинец.
  — Ключ вынут, — заметил он.
  — Должно быть, Армстронг закрыл комнату и ключ унес с собой.
  — Вполне естественная предосторожность, — согласился Филипп. — В погоню, Блор… На этот раз мы его не упустим! Минуточку! — Он подбежал к двери Веры. — Вера!
  — Да?
  — Мы идем искать Армстронга. Он куда-то ушел. Что бы ни случилось, не открывайте дверь. Поняли?
  — Поняла.
  — Если появится Армстронг и скажет вам, что я или Блор убиты, не слушайте его. Ясно? Дверь откроете только, если мы оба, Блор и я, заговорим с вами. Поняли?
  — Поняла. Не такая уж я дура.
  — Вот и хорошо, — сказал Ломбард.
  Он догнал Блора.
  — А теперь в погоню! Охота начинается!
  — Нам надо быть начеку, — сказал Блор. — Не забудьте, у него револьвер!
  — А вот тут вы ошибаетесь — засмеялся Филипп, быстро сбежал по лестнице, открыл входную дверь. — Засов не задвинут, — заметил он, — значит, Армстронг в любую минуту может вернуться… Впрочем, револьвер снова у меня, — добавил он и, наполовину вытащив его из кармана, показал Блору. — Я обнаружил револьвер Сегодня вечером в ящике ночного столика — его подкинули на прежнее место.
  Блор замер на пороге как вкопанный. Изменился в лице.
  Филипп заметил это и сердито сказал:
  — Не валяйте дурака, Блор! Я не собираюсь вас убивать. Если хотите, возвращайтесь в свою комнату, забаррикадируйтесь и сидите там на здоровье, а я побегу за Армстронгом. — И вышел на освещенную ярким светом луны площадку.
  Блор, с минуту поколебавшись, последовал за ним. «А я, похоже, лезу на рожон, — думал он. — Но где наша не пропадала. Мне ведь не впервой иметь дело с вооруженным преступником».
  При всех своих недостатках Блор был не робкого десятка. Он всегда храбро шел навстречу опасности. Опасности, обыкновенные понятные опасности, чем бы они ни грозили, не пугали его, зато все необъяснимое, сверхъестественное преисполняло страхом.
  Вера решила, пока идет погоня, встать и одеться. Время от времени она поглядывала на дверь. Толстые доски, ключ, засов, в ручку просунут дубовый стул. «Такую дверь не взломать и человеку более могучего сложения, чем Армстронг. Будь она на его месте, — подумала Вера, — она бы действовала не силой, а хитростью».
  Вера коротала время, пытаясь представить себе, что предпримет Армстронг. Объявит, как предполагал Ломбард, об их смерти или притворится смертельно раненным и со стонами подползет к ее комнате?
  Представлялись ей и другие варианты. Например, он кричит, что в доме пожар. И что гораздо хуже, он может и впрямь поджечь дом… А что, почему бы и нет? Выманил мужчин из дому, а сам перед этим полил пол бензином, и теперь ему останется всего лишь поднести спичку. А она, как последняя дура, будет сидеть, забаррикадировавшись в своей комнате, до тех пор, пока выскочить будет уже невозможно…
  Она подошла к окну. А вот и выход. В случае чего можно выпрыгнуть. Высоковато, конечно, зато внизу клумба.
  Вера уселась за стол, открыла дневник и принялась заполнять страницы четким размашистым почерком. Надо как-то убить время.
  Вдруг она подскочила. Внизу что-то разбилось. «Уж не стекло ли», — подумала она. Прислушалась, но все опять смолкло.
  Потом послышались — а, может быть, они ей только почудились? — приглушенные звуки крадущихся шагов, скрип ступенек, шорох одежды, но, как и Блор до нее, она решила, что это плод ее разгоряченного воображения.
  Однако вскоре раздались другие, на этот раз вполне явственные звуки, звуки доносились снизу — там ходили, переговаривались. Потом раздались уж и вовсе громкие шаги на лестнице, затем загрохали двери, кто-то заходил взадвперед по чердаку, над ее головой. И вот шаги уже у ее двери.
  — Вера? Вы здесь? — позвал ее Ломбард.
  — Да. Что случилось?
  — Вы нам не откроете? — сказал Блор.
  Вера подошла к двери, вытащила стул, повернула ключ, отодвинула засов и открыла дверь. Мужчины задыхались, с их брюк капала вода.
  — Что случилось? — повторила Вера.
  — Армстронг исчез, — сказал Ломбард.
  — То есть как? — выкрикнула Вера.
  — Исчез, — сказал Ломбард. — На острове его нет.
  — Вот именно что исчез, — подтвердил Блор. — Глазам своим не верю: да он просто фокусник, словом, ловкость рук и никакого мошенства.
  — Ерунда, — прервала его Вера. — Он прячется.
  — Да нет же, — возразил Блор, — здесь негде прятаться. Скала голая, точно коленка. Кроме того, луна вышла из-за туч. Светло как днем. А его нигде нет.
  — Он прокрался обратно в дом, — сказала Вера.
  — Мы и об этом подумали, — сказал Блор, — и обыскали дом от подвала до чердака. Да вы, наверное, слышали, как мы ходили. Так вот, его здесь нет. Он исчез, испарился…
  — Не может быть, — усомнилась Вера.
  — И тем не менее это чистая правда, — сказал Ломбард. — Хочу также сообщить еще одну небольшую деталь: окно в столовой разбито и на столе всего три негритенка.
  Глава пятнадцатая
  Все трое собрались вокруг кухонного стола — завтракали. Светило солнце. Погода стояла великолепная. Ничто не напоминало о вчерашнем шторме. С переменой погоды переменилось и настроение узников. Они чувствовали себя так, словно пробудились от кошмара. Конечно, опасность не миновала, но при свете дня она не казалась такой страшной. Ужас, лишивший их способности действовать, спеленавший их наподобие смирительной рубашки, вчера, когда за стенами дома выл ветер, прошел.
  — А что, если взобраться на самую вершину горы, — предложил Ломбард, — и посигналить зеркалом? Может, по холмам разгуливает какой-нибудь смекалистый парень, который догадается, что это «SOS». А вечером можно будет разжечь костер… Правда, дров у нас мало, к тому же, в деревне еще решат, что мы водим хороводы.
  — Наверняка, кто-нибудь на берегу знает азбуку Морзе, и за нами еще до вечера пришлют лодку, — сказала Вера.
  — Небо прояснилось, — сказал Ломбард. — Но море довольно бурное. Волны большие, так что до завтра ни одна лодка не сможет пристать к острову.
  — Еще ночь провести здесь! — ужаснулась Вера.
  Ломбард пожал плечами.
  — Ничего не попишешь! Я надеюсь, через сутки мы отсюда выберемся. Нам бы только продержаться еще сутки, и мы спасены.
  Блор прочистил горло.
  — Пора внести ясность, — сказал он. — Что случилось с Армстронгом?
  — У нас есть от чего оттолкнуться, — сказал Ломбард. — В столовой осталось всего три негритенка. А раз так, значит, Армстронга укокошили.
  — Тогда почему же вы не нашли его труп? — спросила Вера.
  — Вот именно, — поддержал Веру Блор.
  Ломбард покачал головой.
  — Да, это очень странно, — сказал он. — Тут что-то не так.
  — Его могли сбросить в море, — предположил Блор.
  — Кто? — наскочил на Блора Ломбард. — Вы? Я? Вы видели, как он вышел из дому. Вернулись, позвали меня — я был у себя в комнате. Мы вместе обыскали и дом, и все вокруг. Когда, интересно знать, я мог бы его убить и вдобавок еще перенести труп на другой конец острова?
  — Этого я не знаю, — сказал Блор, — но одно я знаю твердо.
  — Что именно? — переспросил Ломбард.
  — А то, что у вас был револьвер. И теперь он снова у вас. И вы мне не докажете, что его у вас украли.
  — Что вы городите, Блор: нас же всех обыскали.
  — Ну и что: вы его припрятали до обыска. А потом снова вынули из тайника.
  — Экий вы болван, говорю же вам, что его подбросили мне в ящик. Я прямо остолбенел, когда его увидел.
  — Да за кого вы меня принимаете? — сказал Блор. — С какой стати Армстронг, да пусть и не Армстронг, а кто угодно, будет подбрасывать вам револьвер?
  Ломбард в растерянности пожал плечами.
  — Не имею ни малейшего представления. Полный бред.
  Непонятно, кому это могло понадобиться. Не вижу здесь логики.
  — Да, логики здесь нет. Вы и впрямь могли бы придумать что-нибудь половчее, — согласился Блор.
  — Разве это не доказывает, что я не вру?
  — У меня другая точка зрения.
  — Иного я от вас и не ожидал, — сказал Ломбард.
  — Послушайте, Ломбард, если вы не хотите распроститься с репутацией честного человека, на которую претендуете…
  — Вот уж на что никогда не претендовал, — буркнул себе под нос Ломбард. — С чего вы это взяли?
  Блор невозмутимо продолжал:
  — И если вы рассказали нам правду, вам остается лишь одно. Пока револьвер у вас, мы с мисс Клейторн в вашей власти. Если вы хотите поступить по совести — положите револьвер вместе с лекарствами и прочим в сейф, а ключи по-прежнему будут храниться у вас и у меня.
  Филипп Ломбард зажег сигарету, выпустил кольцо дыма.
  — Вы что, рехнулись? — спросил он.
  — Значит, вы отвергаете мое предложение?
  — Самым решительным образом. Револьвер мой, и я никому его не отдам.
  — Раз так, — сказал Блор, — нам ничего не остается, как считать, что вы и есть…
  — А.Н. Оним, верно? Считайте меня кем хотите. Но если это так, почему я вас не прикончил сегодня ночью? Мне представлялась бездна возможностей.
  — Ваша правда, это и впрямь непонятно, — покачал головой Блор. — Наверное, у вас были свои причины.
  До сих пор Вера не принимала участия в споре. Но тут и она не выдержала.
  — Вы оба ведете себя как последние дураки, — сказала она.
  — Это почему же? — уставился на нее Ломбард.
  — Вы что, забыли про считалку? А ведь в ней есть ключ к разгадке.
  И она со значением продекламировала: Четыре негритенка пошли купаться в море, Один попался на приманку, их осталось трое.
  — «Попался на приманку» — вот он, этот ключ, и притом очень существенный. Армстронг жив, — продолжала Вера, — он нарочно выбросил негритенка, чтобы мы поверили в его смерть. Говорите что хотите, но я твердо убеждена: Армстронг здесь, на острове. Его исчезновение — просто-напросто уловка, та самая приманка, на которую мы попались.
  Ломбард опустился на стул.
  — Если вдуматься, вы, конечно, правы, — сказал он.
  — Будь по-вашему, — сказал Блор.
  — И все-таки, где же Армстронг? Мы же прочесали весь остров. Вдоль и поперек.
  — Ну и что из того? — презрительно отмахнулась Вера. — Револьвер мы тоже в свое время искали и не нашли. И тем не менее он был тут, на острове.
  — Знаете, между человеком и револьвером есть кое-какая разница, — буркнул Ломбард. — Хотя бы в размерах.
  — Ну и что из того? — упрямилась Вера. — Я все равно права.
  — А с чего бы наш А.Н. Оним так себя выдал? Упомянул в считалке про приманку. Он ведь мог ее слегка переиначить.
  — Да разве вы не понимаете, что мы имеем дело с сумасшедшим! — напустилась на него Вера. — Ведь только сумасшедший может совершать преступление за преступлением в точном соответствии с детской считалкой! Соорудить судье мантию из клеенки, убить Роджерса, когда он рубит дрова, напичкать миссис Роджерс снотворным так, чтобы она не проснулась, запустить шмеля в комнату, где погибла мисс Брент, — ведь все это проделано с поистине ребячьей жестокостью! Все, буквально все совпадает!
  — Правда ваша, — согласился Блор. — Но уж зверинца тут, во всяком случае, нет. Так что не знаю, как он исхитрится, чтоб не отступить от считалки.
  — А вы еще не поняли? — выпалила Вера. — В нас уже не осталось ничего человеческого — хоть сейчас отправляй в зверинец. Так что вот вам и зверинец.
  Утро они провели на горе, каждый по очереди посылал при помощи маленького зеркальца сигналы на берег. Но, по-видимому, никто их не замечал. И ответных сигналов не посылал. Погода стояла прекрасная, легкая дымка окутывала берега Девона. Внизу море с ревом швыряло о скалы огромные волны. Ни одна лодка не вышла в море. Они снова обыскали остров и никаких следов Армстронга не обнаружили.
  — На открытом воздухе чувствуешь себя гораздо лучше, — сказала Вера, посмотрев на дом, и после небольшой заминки продолжала: — Давайте останемся здесь, я не хочу возвращаться туда.
  — Отличная мысль, — сказал Ломбард. — Пока мы здесь, нам ничто не угрожает: если кто и захочет на нас напасть, мы увидим его издалека.
  — Решено, остаемся здесь, — сказала Вера.
  — Но на ночь-то нам придется вернуться, — возразил Блор, — нельзя же ночевать под открытым небом.
  Веру передернуло.
  — Я и думать об этом не могу. Второй такой ночи мне не вынести.
  — Запритесь в своей комнате — и вы в полной безопасности, — сказал Филипп.
  — Наверное, вы правы, — пробормотала Вера не слишком уверенно. — Как все-таки приятно понежиться на солнышке, — и она потянулась.
  «Самое удивительное, — думала она, — что я, пожалуй, даже счастлива. Меж тем опасность не миновала… Но почему-то она меня перестала тревожить… во всяком случае, днем… Я чувствую себя сильной… Чувствую, что я не умру…»
  Блор посмотрел на часы.
  — Два часа, — объявил он. — Как насчет ленча?
  — Нет, нет, я не пойду в дом. Останусь здесь на открытом воздухе.
  — Да будет вам, мисс Клейторн. Эдак мы ослабнем, а силы нам понадобятся.
  — Меня затошнит от одного вида консервированных языков. Я не хочу есть. Бывает, люди не едят по нескольку дней, когда хотят похудеть, скажем.
  — Что до меня, — заметил Блор, — я не могу обходиться без еды. А как насчет вас, мистер Ломбард?
  — Знаете, меня консервированные языки не соблазняют, — сказал Ломбард. — Я, пожалуй, составлю компанию мисс Клейторн.
  Блор заколебался.
  — Не беспокойтесь обо мне, — сказала Вера. — Ничего со мной не случится. Если вы боитесь, что он меня убьет, стоит вам уйти, то, по-моему, ваши опасения напрасны.
  — Дело ваше, — сказал Блор. — Но мы же договорились держаться заодно.
  — Твердо решили идти к льву в логовище? — спросил Ломбард. — Хотите, я пойду с вами?
  — Решительно не хочу, — отрезал Блор. — Оставайтесь здесь.
  — Ага, значит, вы все-таки меня боитесь? — захохотал Филипп. — Вы что, не понимаете: если б я хотел, я мог бы пристрелить вас обоих, не сходя с места?
  — Да, но тогда вам пришлось бы отступить от плана, — сказал Блор. — По плану мы должны погибнуть один за другим в полном соответствии с треклятой считалкой.
  — Что-то вы слишком уверенно об этом говорите! — сказал Филипп.
  — По правде говоря, как подумаю, что надо идти одному в этот паршивый дом, у меня поджилки трясутся, — сказал Блор.
  — И поэтому, — понизив голос, сказал Филипп, — вы хотите, чтоб я дал вам револьвер? Так вот, нет и нет, не дам! Не такой я дурак!
  Блор пожал плечами и полез по крутому склону к дому.
  — В зверинце начинается обед, — заметил Ломбард. — Звери привыкли получать пищу в определенные часы.
  — Как вы думаете, Блор очень рискует? — забеспокоилась Вера.
  — По-моему, особой опасности здесь нет: у Армстронга нет оружия, Блор раза в два его сильнее, и, кроме того, он начеку. И потом, Армстронг просто не может там быть.
  Более того, я уверен, что его там нет.
  — Но если Армстронга там нет, значит…
  — Значит, это Блор, — сказал Филипп.
  — Вы, и правда, думаете?..
  — Послушайте, голубушка, версия Блора вам известна. Если Блор не врал, я непричастен к исчезновению Армстронга. Его рассказ обеляет меня. Но не его. Он утверждает, что услышал шаги и увидел человека, вышедшего из дому. Но он вполне мог соврать. Предположим, что он укокошил Армстронга часа за два до этого.
  — Каким образом?
  Ломбард пожал плечами.
  — Это нам не известно. Хотите знать мое мнение: если нам кого и следует бояться, так только Блора. Что мы о нем знаем? Практически ничего. Не исключено, что он никогда и не служил в полиции. Он может оказаться кем угодно: свихнувшимся миллионером… сумасшедшим бизнесменом… убежавшим каторжанином. Доподлинно мы знаем про него только одно. Он вполне мог совершить каждое из этих преступлений.
  Вера побледнела.
  — Что если он доберется и до нас? — прошептала она еле слышно.
  Ломбард нащупал в кармане револьвер.
  — Не беспокойтесь, — тихо сказал он, — положитесь на меня. — Потом поглядел с любопытством на девушку и сказал: — Вы относитесь ко мне с Трогательной доверчивостью… Почему вы так уверены, что я вас не убью?
  — Надо же кому-то верить, — сказала Вера. — Я считаю, что вы ошибаетесь насчет Блора. Я по-прежнему думаю, что убийца Армстронг. А у вас нет ощущения, что на острове есть кто-то, кроме нас, — она обернулась к Филиппу, — кто-то, Кто следит за нами и выжидает?
  — Это чисто нервное.
  — Значит, и вы это чувствуете? — наседала на Ломбарда Вера. — Скажите, а вам не приходило в голову… — она запнулась, но тут же начала снова: — Я как-то читала книгу, там рассказывалось о двух судьях, которые приехали в американский городишко как представители Верховного суда. Вершить там суд, абсолютно справедливый суд.
  Так вот, эти судьи, они… ну, словом, они прибыли из другого мира.
  Ломбард поднял бровь.
  — Посланцы неба, не иначе, — засмеялся он. — Нет, я не верю в сверхъестественное. Все, что происходит здесь, это дело рук человеческих.
  — Иногда я в этом сомневаюсь, — еле слышно сказала Вера.
  — Это в вас совесть заговорила, — ответил Ломбард, окинув ее долгим взглядом. И, помолчав немного, как бы между прочим, добавил: — Значит, мальчишку вы все-таки утопили?
  — Нет! Нет! Не смейте так говорить!
  — Да, да, утопили, — Ломбард добродушно засмеялся. — Не знаю, почему. И представить даже не могу, почему. Вот разве что тут был замешан мужчина. Угадал?
  Вера вдруг почувствовала бесконечную усталость, все стало ей безразлично.
  — Да, — тупо повторила она. — Тут был замешан мужчина.
  — Спасибо, — сказал Ломбард, — это все, что я хотел знать.
  Вдруг Вера подскочила.
  — Что случилось? — вскрикнула она. — Уж не землетрясение ли!
  — Да нет, какое там землетрясение. И все-таки не могу понять, в чем дело: земля дрогнула, словно от сильного удара. Потом, мне почудился… а вы слышали крик? Я слышал.
  Оба посмотрели на дом.
  — Грохот донесся оттуда. Пойдем посмотрим, что там происходит? — предложил Ломбард.
  — Нет, нет, ни за что.
  — Как хотите. Я пошел.
  — Ладно. И я пойду с вами, — упавшим голосом сказала Вера.
  Они вскарабкались вверх по склону, подошли к дому. У залитой солнцем площадки перед домом вид был на редкость мирный и приветливый. Они постояли там минуту-другую, потом решили из осторожности сначала обогнуть дом. И чуть не сразу наткнулись на Блора. Он лежал, раскинув руки, на каменной площадке с восточной стороны дома — голова его была разбита: на него свалилась глыба белого мрамора.
  — Чья это комната над нами? — спросил Ломбард.
  — Моя, — дрогнувшим голосом ответила Вера. — А это — часы с моей каминной полки… Ну да, они самые, белые мраморные часы в виде медведя. В виде медведя, — повторила она, и голос ее пресекся.
  Филипп положил руку ей на плечо.
  — Теперь все ясно, — мрачно сказал он, — Армстронг прячется в доме. Но на этот раз он от меня не уйдет.
  Вера вцепилась в него.
  — Не валяйте дурака! Настал наш черед. Мы последуем за Блором. Он только того и ждет, что мы пойдем его искать. Он на это рассчитывает.
  — Вполне возможно, — подумав, сказал Филипп.
  — Во всяком случае, теперь вы должны признать, что мои подозрения оправдались.
  Он кивнул.
  — Да, вы были правы. Конечно же, это Армстронг. Но где же он, чтоб его черт побрал, прячется? Мы с Блором прочесали весь остров.
  — Если вы не нашли его прошлой ночью, значит, вам не найти его и сейчас, — сказала Вера. — Это же ясно как божий день.
  — Так-то оно так, и все же… — упорствовал Ломбард.
  — Он наверняка заранее соорудил себе тайник — как мы только не догадались, это же элементарно. Знаете, наподобие тех тайников в старых усадьбах, где прятали католических священников.
  — Вы забываете, что здесь не старая усадьба, а современный дом.
  — И все равно он мог построить здесь тайник.
  Филипп помотал головой.
  — Мы на следующее же утро после приезда обмерили весь дом, и я ручаюсь, что здесь нет никаких пустот.
  — Вы, наверное, ошиблись, — сказала Вера.
  — Мне хотелось бы проверить…
  — Проверить? Он только этого и ждет. Устроил в доме засаду — поджидает вас.
  — Вы забываете, что я вооружен, — запротестовал Ломбард, наполовину вытянув из кармана револьвер.
  — Вы уже говорили, что Блору нечего бояться — Армстронгу с ним не справиться. Он физически его сильнее, и потом он был начеку. Но вы не учитываете, что Армстронг сумасшедший. А у сумасшедшего уйма преимуществ перед нормальными людьми. Он вдвое хитрее.
  Ломбард сунул револьвер обратно в карман.
  — Будь по-вашему, — сказал он.
  — Ну, а ночью что мы будем делать? — спросил Ломбард чуть спустя.
  Вера не ответила.
  — Об этом вы не подумали? — напустился он на нее.
  — Что мы будем делать? — обескураженно повторила Вера. — Господи, как я боюсь…
  — Впрочем, не беда, погода сегодня сносная, — рассудительно сказал Ломбард. — Ночь будет лунная. Найдем безопасное место, заберемся повыше на скалу. Пересидим там ночь, дождемся утра. Главное — не уснуть… Прокараулим ночь, а если кто попробует к нам подойти, я его пристрелю. А может, вы боитесь холода? — помолчав, спросил он, — На вас такое легкое платье.
  — Холода? Мертвым холоднее. — Вера закатилась пронзительным смехом.
  — Ваша правда, — согласился Ломбард.
  Вера нетерпеливо ерзала на месте.
  — Не могу больше здесь сидеть. Этак я с ума сойду. Давайте немного походим.
  — Я не прочь.
  То опускаясь, то поднимаясь, они медленно побрели вдоль нависшей над морем скалы. Солнце заходило. Его лучи золотили море, окутывали Веру и Ломбарда золотистой дымкой.
  — Жаль, что мы не можем искупаться… — сказала Вера с каким-то нервным смешком.
  Филипп посмотрел на море.
  — Что это там? — прервал он ее. — Вон у того большого камня? Да нет, чуть подальше, правей.
  Вера вгляделась.
  — Похоже, сверток с одеждой, — сказала она.
  — Уж не купальщик ли? — хохотнул Ломбард. — Впрочем, вряд ли. Скорее всего, водоросли.
  — Спустимся, посмотрим, — предложила Вера.
  — Это одежда, — сказал Ломбард, когда они спустились ниже. — Вернее сверток с одеждой. Смотрите, вон башмак. Давайте подойдем поближе.
  Карабкаясь по утесам, они поползли вниз, но вдруг
  Вера остановилась.
  — Это не одежда. Это человек, — сказала она.
  Труп застрял между двумя камнями, — очевидно, его забросил туда прилив.
  Вера и Ломбард, преодолев последний утес, подобрались к утопленнику. Склонились над ним. И увидели посиневшее, разбухшее, страшное лицо.
  — Господи, — воскликнул Ломбард, — да это же Армстронг!
  Глава шестнадцатая
  Казалось, прошла вечность… мир кружился, вращался… Время не двигалось. Оно остановилось — тысяча веков миновало. Да нет, прошла всего минута. Двое стояли, смотрели на утопленника… Наконец медленно, очень медленно Вера и Филипп подняли головы, поглядели друг другу в глаза.
  Ломбард рассмеялся.
  — Ну вот, все выяснилось, — сказал он.
  — Кроме нас двоих, на острове никого — никого — не осталось, — сказала Вера чуть не шепотом.
  — Вот именно, — сказал Ломбард. — Теперь все сомнения рассеялись, не так ли?
  — Как вам удался этот фокус с мраморным медведем? — спросила Вера.
  Он пожал плечами.
  — Ловкость рук и никакого мошенства, голубушка, только и всего…
  Их взгляды снова скрестились.
  «А ведь я его только сейчас разглядела, — подумала Вера. — На волка — вот на кого он похож… У него Совершенно волчий оскал…
  — Это конец, понимаете, конец, — сказал Ломбард, в голосе его сквозила угроза. — Нам открылась правда. И конец близок…
  — Понимаю, — невозмутимо ответила Вера.
  И снова стала смотреть на море. «Генерал Макартур тоже смотрел на море, когда же это было? Всего лишь вчера? Или позавчера? И он точно так же сказал: „Это конец!“ Сказал смиренно, чуть ли не радостно…»
  Но одна лишь мысль о конце вызывала возмущение в душе Веры. «Нет, нет, она не умрет, этого не будете — Вера перевела взгляд на утопленника.
  — Бедный доктор Армстронг! — сказала она.
  — Что я вижу? — с издевкой протянул Ломбард. — Исконное женское сострадание?
  — А почему бы и нет? — сказала Вера. — Разве вы не испытываете сострадание?
  — Во всяком случае, не к вам. Вам я не советую рассчитывать на мое сострадание.
  Вера снова перевела глаза на труп.
  — Нельзя оставлять тело здесь. Надо перенести его в дом.
  — Чтобы собрать все жертвы вместе? Порядок прежде всего? А по мне, пусть лежит здесь — меня это не волнует.
  — Ну, хотя бы поднимем труп повыше, чтобы его не смыл прибой.
  — Валяйте, — засмеялся Ломбард.
  Нагнулся, потянул к себе утопленника. Вера, присев на корточки, помогала ему.
  — Работенка не из легких. — Ломбард тяжело дышал.
  Наконец им удалось вытащить труп из воды.
  Ломбард разогнулся.
  — Ну как, теперь довольны? — спросил он.
  — Вполне, — сказала Вера.
  Ее тон заставил Ломбарда насторожиться. Он повернулся к ней, но, еще не донеся руку до кармана, понял, что револьвера там нет. Вера стояла метрах в двух, нацелив на него револьвер.
  — Вот в чем причина женской заботы о ближнем! — сказал Ломбард. — Вы хотели залезть ко мне в карман.
  Она кивнула. Ее рука с револьвером даже не дрогнула.
  Смерть была близко. Никогда еще она не была ближе. Но Филипп Ломбард не собирался капитулировать.
  — Дайте-ка сюда револьвер, — приказал он.
  Вера рассмеялась.
  — А ну, отдайте его мне, — сказал Ломбард.
  Мозг его работал четко: «Что делать? Как к ней подступиться? Заговорить зубы? Усыпить ее страх? А может, просто вырвать у нее револьвер? Всю свою жизнь Ломбард шел на риск. Поздно меняться».
  — Послушайте, голубушка, вот что вам скажу, — властно, с расстановкой начал он. И не докончив фразы, бросился на нее. Пантера, тигр, и те не бросились бы стремительнее… Вера машинально нажала курок… Пуля прошила Ломбарда, он тяжело грохнулся на скалу.
  Вера, не спуская пальца с курка, осторожно приблизилась к Ломбарду. Напрасная предосторожность. Ломбард был мертв — пуля пронзила ему сердце.
  Облегчение, невероятное, невыразимое облегчение — вот что почувствовала Вера. Конец, наступил конец. Ей некого больше бояться, ни к чему крепиться… Она одна на острове. Одна с девятью трупами. Ну и что с того? Она-то жива!.. Она сидела у моря и чувствовала себя невыразимо счастливой, счастливой и безмятежной… Бояться больше было некого.
  Солнце садилось, когда Вера наконец решилась вернуться в дом. Радость была так сильна, что просто парализовала ее. Подумать только — ей ничего не угрожает, она упивалась этим изумительным ощущением.
  Лишь чуть погодя она поняла, что ей до смерти хочется есть и спать. Но прежде всего — спать. Нырнуть в постель и спать, спать, спать без конца… Может быть, завтра все же придет лодка и ее вызволят, а впрочем, какая ей разница. Никакой — она не прочь остаться и здесь. Особенно сейчас, когда на острове больше никого нет. Здесь такой покой, благословенный покой…
  Она встала, посмотрела на дом. Ей больше нечего бояться! Для страхов нет оснований! Дом как дом, удобный, современный! Вспомнить только, что несколько часов назад один его вид приводил ее в трепет…
  Страх… что за странное чувство… Но все страхи теперь позади. Она победила… одолела самую гибельную опасность. У нее хватило и смекалки, и ловкости, чтобы взять реванш над противником.
  Она стала подниматься к дому. Солнце садилось в море, небо исчертили багровые, огненные полосы. Красота, покой…
  «Уж не привиделись ли мне эти ужасы во сне?» — подумала Вера.
  Она устала… До чего же она устала. Все ее тело ныло, глаза сами собой закрывались. Ей нечего больше бояться… Она будет спать. Спать… спать… спать… Спать спокойно: ведь кроме нее, на острове никого нет. Последний негритенок поглядел устало…
  Вера улыбнулась. Вошла в дом. Здесь тоже царил покой, непривычный покой. Она подумала: «При других обстоятельствах я вряд ли бы решилась спать в доме, где чуть не в каждой комнате по мертвецу. Может, пойти сначала на кухню поесть? Да нет, не стоит. Бог с ней, с едой. Она просто падает от усталости…» Она миновала двери столовой. На столе все еще стояли три фигурки.
  «Вы явно отстаете, мои маленькие друзья», — сказала она со смехом и вышвырнула двух негритят в окно. Осколки разлетелись по каменной площадке. Зажав третьего негритенка в руке, она сказала: — Пойдем со мной! Мы победили, малыш! Победили!
  Холл освещал угасающий свет заходящего солнца. Вера, зажав в руке негритенка, поднималась по лестнице. Медленно-медленно, еле передвигая ноги.
  Последний негритенок поглядел устало…
  «Как же кончается считалка? Ах, да: „Он пошел жениться, и никого не стало“.
  Жениться… Чудно, ей опять показалось, что Хьюго здесь, в доме… Да, это так. Он ждет ее наверху.
  — Не глупи, — сказала себе Вера. — Ты устала и у тебя разыгралось воображение.
  Она медленно тащилась по лестнице. На площадке револьвер выскользнул из ее руки, звук его падения заглушил толстый ковер. Вера не заметила, что потеряла револьвер. Ее внимание занимал фарфоровый негритенок. «До чего тихо в доме! Почему же ей все кажется, что в доме кто-то есть? Это Хьюго, он ждет ее наверху… Последний негритенок поглядел устало…
  О чем же говорилось в последнем куплете? Он пошел жениться, так, что ли? Нет, нет… И вот она уже возле своей двери. Хьюго ждет ее там — она ни минуты в этом не сомневается».
  Она открыла дверь… Вскрикнула от удивления… «Что это висит на крюке? Неужели веревка с готовой петлей. А внизу стул — она должна на него встать, потом оттолкнуть его ногой… Так вот чего хочет от нее Хьюго… Ну да, и в последней строчке считалки так и говорится:
  Он пошел повесился, и никого не стало!
  Фарфоровый негритенок выпал из ее руки, покатился по полу, разбился о каминную решетку. Вера машинально сделала шаг вперед. Вот он, конец — где ему и быть, как не здесь, где холодная мокрая рука Сирила коснулась ее руки.
  Плыви к скале, Сирил, я разрешаю.
  «Нет ничего проще убийства! Но потом… потом воспоминая о нем никогда не покидают тебя…»
  Вера встала на стул, глаза ее были раскрыты широко, как у сомнамбулы… Накинула петлю на шею. «Хьюго следит, чтобы она исполнила свой долг — он ждет».
  Вера оттолкнула стул…
  Эпилог
  — Нет, это невозможно! — взорвался сэр Томас Легг, помощник комиссара Скотланд-Ярда.
  — Совершенно верно, сэр, — почтительно ответствовал инспектор Мейн.
  — На острове нашли десять трупов — и ни единой живой души. Бред какой-то!
  — И тем не менее это так, — невозмутимо сказал инспектор.
  — Но, чтоб мне пусто было, кто-то же их все-таки убил? — сказал сэр Томас Легг.
  — Именно эту загадку мы и пытаемся разгадать, сэр.
  — А медицинская экспертиза вам ничего не дала?
  — Ничего, сэр. Уоргрейва и Ломбарда застрелили.
  Уоргрейва выстрелом в голову, Ломбарда — в сердце.
  Мисс Брент и Марстон умерли от отравления цианистым калием, а миссис Роджерс от сильной дозы снотворного.
  Роджерса хватили топором по голове. У Блора размозжена голова. Армстронг утонул. Генералу Макартуру ударом по затылку раздробили череп. Веру Клейторн нашли в петле.
  Помощник комиссара скривился.
  — Темное дело…
  Помолчал, собираясь с мыслями, и снова напустился на инспектора Мейна:
  — А вам не удалось ничего выведать у жителей Стиклхевна? Не может быть, чтобы они ничего не знали.
  Инспектор Мейн пожал плечами.
  — Здесь живут рыбаки, сэр, люди простые, скромные.
  Они знают, что остров купил некий мистер Оним — только и всего.
  — Но должен же был кто-то доставить на остров продовольствие, приготовить дом к приезду гостей.
  — Этим занимался Моррис. Некий Айзек Моррис.
  — И что же он говорит?
  — Ничего, сэр, его нет в живых.
  Помощник комиссара насупился:
  — Мы что-нибудь знаем об этом Моррисе?
  — Знаем, как не знать, сэр. Весьма малопочтенная личность. Года три назад он был замешан в афере Беннито, помните, они тогда взвинтили цены на акции, но доказать, что он в этом участвовал, мы не могли. Причастен он был и к той афере с наркотиками. И опять же мы ничего не смогли доказать. Моррис умел выходить сухим из воды.
  — Это он вел переговоры о покупке Негритянского острова?
  — Да, сэр, но он не скрывал, что покупает остров для клиента, который желает остаться неизвестным.
  — Почему бы вам не покопаться в его финансовых делах, может быть, вы бы что-нибудь там и выудили?
  Инспектор Мейн улыбнулся.
  — Знай вы Морриса, сэр, вам никогда бы не пришла в голову такая мысль. Он умел оперировать с цифрами, мог запутать и лучших экспертов страны. Мы хлебнули с ним лиха в деле Беннито. Он и здесь тоже запутал все следы, а найти, кто его нанимал, нам пока не удалось.
  Томас Легг вздохнул.
  — Моррис приехал в Стиклхевн, договорился обо всех хозяйственных делах. Сказал, что действует от имени мистера Онима. Он же и разъяснил жителям Стиклхевна, что гости мистера Онима заключили пари, обязались прожить на острове неделю. Поэтому какие бы сигналы они ни подавали, обращать на них внимание не стоит.
  Сэр Томас Легг заерзал в кресле:
  — И вы хотите меня убедить, Мейн, что местные жители и тут ничего не заподозрили?
  Мейн пожал плечами.
  — Сэр, вы забываете, что Негритянский остров раньше принадлежал Элмеру Робсону, молодому американскому миллионеру. Чего он и его гости там только ни выделывали. У жителей Стилкхевна просто глаза на лоб лезли. Но в конце концов ко всему привыкаешь, и они сжились с мыслью, что на этом острове должно твориться черт-те что. Если поразмыслить, их можно понять.
  Сэру Томасу Леггу пришлось согласиться.
  — Фред Нарракотт — это он перевез гостей на остров — обронил одну весьма знаменательную фразу. Он сказал, что вид гостей его удивил. «У мистера Робсона собиралась совсем другая публика». И я думаю, именно потому, что это были такие обычные, ничем не приметные люди, он нарушил приказ Морриса и по сигналу «SOS» отправился им на помощь.
  — Когда именно Нарракотт и его люди попали на остров?
  — Утром 11-го сигналы «SOS» заметила группа скаутов. Однако добраться до острова не было никакой возможности. Пристать к острову Нарракотту удалось лишь 12-го в полдень. Местные жители утверждают, что до этого никто не мог покинуть остров. После шторма море еще долго не успокаивалось.
  — А вплавь никто не мог оттуда улизнуть?
  — От острова до берега не меньше полутора километров, вдобавок, море было бурное, волны со страшной силой обрушивались на берег. И потом на прибрежных скалах стояли скауты, рыбаки — они во все глаза следили за островом.
  У сэра Томаса Легга вырвался вздох.
  — Кстати, как насчет пластинки, которую нашли в доме? Может быть, она нам чем-нибудь поможет?
  — Я изучил этот вопрос, сэр, — сказал инспектор Мейн. — Пластинка изготовлена фирмой, поставляющей реквизит для театра и кино. Отправлена А. Н. Ониму, эсквайру, по просьбе Айзека Морриса, предполагалось, что ее заказали для любительской постановки неопубликованной пьесы. Машинописный текст возвратили вместе с пластинкой.
  — Ну, а сам текст вам ничего не дал? — спросил сэр Томас Легг.
  — Я перехожу к этому пункту, сэр, — инспектор Мейн откашлялся. — Я, насколько это было возможно, провел самое тщательное расследование тех обвинений, которые содержал текст пластинки. Начал я с Роджерсов — они приехали на остров первыми. Чета Роджерс была в услужении у некой мисс Брейди. Мисс Брейди скоропостижно скончалась. Лечивший ее врач ничего определенного сказать не мог. Из его слов я сделал вывод, что нет никаких оснований считать, будто Роджерсы ее отравили, скорее, они просто допустили небрежность в уходе за больной, иначе говоря, кое-какие поводы для подозрений имеются. Но доказать основательность подобных подозрений практически невозможно.
  Далее следует судья Уоргрейв. Его ни в чем не упрекнешь. Он отправил на виселицу Ситона. Но Ситон и в самом деле был виновен, и тут никаких сомнений нет. Исчерпывающие доказательства его вины, правда, обнаружились много лет спустя после казни. Но во время процесса девять из десяти человек считали Ситона невиновным и были убеждены, что судья просто-напросто сводит с ним счеты.
  Вера Клейторн, как я выяснил, служила одно время гувернанткой в семье, где утонул маленький мальчик. Но она, похоже, не имела к этому никакого отношения. Более того, она пыталась спасти ребенка — бросилась в воду, и ее унесло в открытое море, так что она сама едва не погибла.
  — Продолжайте, Мейн, — вздохнул Легг.
  — Перейду к доктору Армстронгу, — сказал Мейн. — Весьма заметная фигура. Кабинет на Харли-стрит. Пользуется репутацией знающего, надежного врача. Ни следа нелегальных операций, ничего, похожего, однако он и в самом, деле оперировал пациентку по фамилии Клине, в 1925 году, в Лейтморе — он тогда работал в тамошней больнице. У нее был перитонит, и она скончалась прямо на операционном столе. Может быть, Армстронг и не очень искусно провел операцию: он ведь только начинал оперировать, но от неумелости до преступления далеко. Ясно одно: никаких причин убивать эту женщину у него не было.
  Далее — Эмили Брент. Беатриса Тейлор была у нее в услужении. Она забеременела, старая Дева вышвырнула ее на улицу, и девушка от отчаяния утопилась. Жестокий поступок, но состава преступления и тут нет.
  — В том-то вся штука, — сказал сэр Томас Легг. — Видно, мистера Онима интересовали преступления, за которые невозможно было привлечь к суду.
  Мейн невозмутимо продолжал перечислять:
  — Молодой Марстон был бесшабашным водителем. У него дважды отнимали водительские права, и, по-моему, ему следовало навсегда запретить водить машину. Больше за ним ничего не числится. Джон и Люси Комбс — это ребятишки, которых он задавил неподалеку от Кембриджа. Приятели Марстона дали показания в его пользу, и он отделался штрафом.
  Относительно генерала Макартура и вовсе ничего разыскать не удалось. Блестящий послужной список, мужественное поведение на фронте… и все прочее, тому подобное. Артур Ричмонд служил под его началом во Франции, был послан в разведку и убит. Никаких трений между ним и генералом не замечали. Более того, они были добрыми друзьями. Досадные промахи в то время допускали многие — командиры напрасно жертвовали людьми. Не исключено, что речь идет о такого рода промахе.
  — Не исключено, — согласился сэр Томас Легг.
  — Перейдем к Филиппу Ломбарду. Он был замешан во многих темных делишках, по преимуществу за границей. Раз или два чуть не угодил за решетку. У него репутация человека отчаянного, который ни перед чем не остановится. Из тех, кто может совершить убийство, и не одно, в каком-нибудь Богом забытом уголке.
  — Теперь перейдем к Блору. — Мейн запнулся. — Должен напомнить, что Блор был нашим коллегой.
  Помощник комиссара заерзал в кресле.
  — Блор был прохвост, — выкрикнул он.
  — Вы в этом уверены, сэр?
  — Он всегда был у меня на подозрении. Но он умел выйти сухим из воды. Я убежден, что Блор дал ложные показания по делу Ландора. Результаты следствия меня не удовлетворили. Но никаких доказательств его вины мне обнаружить не удалось. Я поручил Харрису заняться делом Ландора, но и ему ничего не удалось обнаружить.
  И все равно я остаюсь при своем убеждении: знай мы, как взяться за дело, мы бы доказали вину Блора. Он, безусловно, был мошенником, — сэр Легг помолчал и сказал: — Так вы говорите, Айзек Моррис умер? Когда он умер?
  — Я ожидал этого вопроса, сэр. Моррис скончался в ночь на 8-е августа. Принял, как я понимаю, слишком большую дозу снотворного. Опять-таки нет никаких данных — трудно решить, что имело место: самоубийство или несчастный случай.
  Легг спросил:
  — Хотите знать, что я об этом думаю?
  — Могу догадаться, сэр.
  — Айзек Моррис умер в очень подходящий момент.
  Инспектор кивнул:
  — Я знал, что и вам это придет в голову.
  Сэр Томас Легг ударил кулаком по столу:
  — Все это неправдоподобно, просто невероятно! Десять человек убиты на голой скале посреди океана, а мы не знаем, ни кто их убил, ни почему, ни как.
  Мейн кашлянул.
  — Вы не совсем правы, сэр. Почему этот человек убивал, мы, во всяком случае, знаем. Это, несомненно, маньяк, помешавшийся на идее правосудия. Он приложил немало трудов, чтобы разыскать людей, которые были недосягаемы для закона. И выбрал из них десять человек: виновных или невинных — это для нас значения не имеет…
  Помощник комиссара снова заерзал.
  — Не имеет значения? — прервал он инспектора. — А по-моему… — он запнулся. Инспектор почтительно ждал. Легг вздохнул, покачал головой. — Продолжайте, — сказал он. — Мне показалось, что я ухватил нить. Нить, которая поможет нам распутать тайну этих преступлений. И тут же ее упустил. Так что вы там говорили, Мейн?
  — Так вот, эти десять человек заслуживали, скажем так, смерти. И они умерли. А.Н. Оним выполнил свою задачу. Не могу сказать, как это ему удалось, но сам он непонятным образом скрылся с острова, буквально испарился.
  — Да, любой иллюзионист ему бы позавидовал. Но знаете, Мейн, наверняка эта история имеет и вполне реальное объяснение.
  — Насколько я понимаю, вы думаете, сэр, что, если этого человека на острове не было, значит, он не мог его покинуть, а если верить записям жертв, его и впрямь там не было. Напрашивается единственно возможное объяснение: убийца один из десятерых.
  Сэр Томас Легг кивнул, и Мейн продолжил свой рассказ.
  — Такая догадка возникала и у нас. Мы проверили ее. Должен сказать, нам кое-что известно о том, что творилось на Негритянском острове. Вера Клейторн вела дневник, вела дневник и Эмили Брент. Старик Уоргрейв вел записи, заметки, написанные сухим языком судебных протоколов, но проливающие свет на кое-какие обстоятельства. Делал записи и Блор. Факты, фигурирующие в этих записях, совпадают. Умерли они в таком порядке: Марстон, миссис Роджерс, генерал Макартур, Роджерс, мисс Брент, судья Уоргрейв. После смерти судьи Вера Клейторн записала в дневнике, что Армстронг ушел из дому посреди ночи, а Блор и Ломбард бросились следом за ним.
  В блокноте Блора есть, очевидно, более поздняя запись:
  «Армстронг исчез». Теперь, когда мы рассмотрели все эти обстоятельства, разгадка просто напрашивается. Армстронг, как вы помните, утонул. А раз он был сумасшедший, что мешало ему убить одного за другим девять человек и самому покончить жизнь самоубийством, бросившись со скалы в море, хотя я не исключаю, что он попросту хотел вплавь добраться до берега.
  Отличная разгадка, но она никак не выдерживает проверки. Решительно не выдерживает. Во-первых, нельзя не считаться с показаниями судебного врача. Он прибыл на остров 13-го, рано утром. Он мало чем мог нам помочь.
  Сказал только, что эти люди умерли, по меньшей мере, тридцать шесть часов назад, не исключено, что и гораздо раньше. Насчет Армстронга он высказался куда более определенно. Сказал, что его труп находился в воде часов восемь — десять, после чего его выкинуло на берег. Из этого вытекает, что Армстронг утонул в ночь с 10-го на 11-е, и я сейчас обосную, почему это так. Нам удалось установить, куда прибило труп: он застрял между двумя камнями — на них обнаружились обрывки ткани, волосы и т. д. Очевидно, труп выбросило туда приливом 11-го, часов около 11-ти утра. Потом шторм утих — следующий прилив так высоко не поднимался.
  Вы можете возразить, что Армстронг ухитрился убрать всех троих до того, как утонул. Но имеется одно противоречие, мимо которого мы не можем пройти. Линия прилива не доходила до того места, где мы обнаружили тело Армстронга. Прилив так высоко не поднимался. К тому же он лежал, руки-ноги по швам, честь по чести, чего никогда бы не было, если б его выбросил прилив. Из этого неоспоримо вытекает, что Армстронг умер не последним.
  Мейн перевел дух и продолжал:
  — Отталкиваясь от этих фактов, пойдем дальше.
  Итак, как обстояли дела на острове утром 11-го? Армстронг «исчез» (утонул). Значит, в живых остались трое:
  Ломбард, Блор и Вера Клейторн. Ломбард убит выстрелом из револьвера. Его труп нашли рядом с телом Армстронга.
  Веру Клейторн нашли повешенной в ее же комнате, Блор лежал на площадке перед домом. Голова его была размозжена глыбой мрамора: есть все основания полагать, что она упала на него из окна сверху.
  — Из какого окна? — встрепенулся Легг. — Чьей комнаты?
  — Комнаты Веры Клейторн. А теперь, сэр, я остановлюсь на каждом из этих случаев по отдельности. Начну с Филиппа Ломбарда. Предположим, что он сбросил мраморную глыбу на Блора, затем подмешал девушке в питье наркотик и повесил се, после чего спустился к морю и застрелился там из револьвера. Но кто в таком случае взял его револьвер? Ведь револьвер мы нашли в доме, на пороге комнаты Уоргрейва.
  — Чьи отпечатки пальцев на нем обнаружились?
  — Веры Клейторн.
  — Но раз так, совершенно ясно, что…
  — Понимаю, что вы хотите сказать, сэр. Совершенно ясно, что это Вера Клейторн. Она застрелила Ломбарда, пришла в дом с револьвером, сбросила на голову Блора мраморную глыбу, а затем повесилась. Это было бы вполне возможно. К сиденью одного из стульев в ее комнате прилипли водоросли — точь-в-точь такие же, какие обнаружены на подошвах ее туфель. Похоже, что она встала на стул, накинула петлю на шею и оттолкнула стул.
  Но и здесь есть одна загвоздка: если бы Вера оттолкнула стул, он валялся бы на полу. А стул стоял в ряд с другими стульями у стены. Значит, его поднял и поставил к стене кто-то другой, уже после смерти Веры Клейторн.
  Остается Блор. Но если вы скажете мне, что, убив Ломбарда и заставив повеситься Веру, он вышел из дому и обрушил на себя мраморную глыбу, дернув за предварительно привязанную к ней веревку или каким-либо иным способом, я вам не поверю. Никто не совершает самоубийство подобным образом, да и не такой человек был Блор. Нам ли не знать Блора: кого-кого, а его в стремлении к высшей справедливости никак не заподозришь.
  — Ваша правда, Мейн, — сказал Легг.
  Инспектор продолжал:
  — А раз так, сэр, значит, на острове должен был находиться еще кто-то. Этот «кто-то», когда все было закончено, и навел порядок. Но где он прятался все эти дни и куда скрылся? Жители Стиклхевна абсолютно уверены, что никто не мог покинуть остров до прихода лодки. А в таком случае… — он запнулся.
  — Что в таком случае? — спросил сэр Томас Легг.
  Инспектор вздохнул. Покачал головой. Наклонился к помощнику комиссара:
  — В таком случае, кто же их убил? — спросил он.
  Рукопись, которую переслал в Скотланд-Ярд капитан рыболовецкого судна «Эмма Джейн»
  Еще в юности я понял, сколь противоречива моя натура. Прежде всего скажу, что романтика пленяла меня всю жизнь. Романтический прием приключенческих романов, которыми я зачитывался в детстве: важный документ бросают в море, предварительно запечатав его в бутылку, неизменно сохранял для меня очарование. Сохраняет он его и сейчас — вот почему я и решил написать исповедь, запечатать ее в бутылку и доверить волнам. Один шанс из ста, что мою исповедь найдут и тогда (возможно, я напрасно льщу себя такой надеждой) доселе не разрешенная тайна Негритянского острова будет раскрыта.
  Но не только романтика пленяла меня. Я упивался, наблюдая гибель живых существ, наслаждался, убивая их. Мне нравилось истреблять садовых вредителей…
  Жажда убийств была ведома мне с детских лет. Вместе с ней во мне жило глубоко противоположное, но мощное стремление к справедливости. Одна мысль о том, что по моей вине может погибнуть не только невинный человек, но даже животное, преисполняла меня ужасом. Я всегда жаждал торжества справедливости.
  Я думаю, что это объяснит человеку, разбирающемуся в психологии, во всяком случае, почему я решил стать юристом, — при моем складе характера это был закономерный выбор. Профессия юриста отвечала чуть не всем моим стремлениям.
  Преступление и наказание всегда привлекали меня.
  Я с неизменным интересом читаю всевозможные детективы и криминальные романы. Я нередко изобретал сложнейшие способы убийства — просто, чтобы провести время.
  Когда наконец я стал судьей, развилась и еще одна черта моего характера, до сих пор таившаяся под спудом.
  Мне доставляло неизъяснимое наслаждение наблюдать, как жалкий преступник уже на скамье подсудимых пытается уйти от наказания, но чувствует, что отмщение близится, что оно неотвратимо. Однако учтите: вид невинного на скамье подсудимых не доставлял мне удовольствия.
  Два раза, если не больше, когда мне казалось, что обвиняемый невиновен, я прекращал дело: мне удавалось доказать присяжным, что тут нет состава преступления. Однако благодаря распорядительности полицейских большинство обвиняемых, привлекаемых по делам об убийстве, были действительно виновны.
  Так обстояло дело и в случае с Эдвардом Ситоном.
  Правда, его внешность и манеры производили обманчивое впечатление и ему удалось расположить к себе присяжных. Однако улики, пусть и не слишком впечатляющие, зато несомненные, и мой судейский опыт убедили меня, что он совершил преступление, в котором его обвиняли, а именно, убил пожилую женщину, злоупотребив ее доверием.
  У меня сложилась репутация юриста, с легким сердцем посылающего людей на виселицу, однако это более чем несправедливо. Мои напутствия присяжным всегда отличали справедливость и беспристрастность. Вместе с тем я не мог допустить, чтобы наиболее пылкие из адвокатов своими пылкими речами играли на чувствах присяжных. Я всегда обращал их внимание на имеющиеся в нашем распоряжении улики.
  В последние годы я стал замечать перемены в своем характере: я потерял контроль над собой — мне захотелось не только выносить приговор, но и приводить его в исполнение. Захотелось — я буду откровенен — самому совершить убийство. Я видел в этом жажду самовыражения, неотъемлемую черту каждого художника. А я и был или, вернее, мог стать художником в своей сфере — в сфере преступления! Я потерял власть над своим воображением, которое мне дотоле удавалось держать в узде: ведь в ином случае оно препятствовало бы моей работе.
  Мне было необходимо… просто необходимо совершить убийство! Причем отнюдь не обыкновенное убийство. А небывалое, неслыханное, из ряда вон выходящее убийство! Наверное, мое воображение осталось воображением подростка. Меня манило ко всему театральному, эффектному! Манило к убийству… Да, да, манило к убийству… Однако врожденное чувство справедливости, прошу вас мне поверить, останавливало меня, удерживало от убийства. Я не мог допустить, чтобы пострадал невинный.
  Мысль о возмездии осенила меня совершенно неожиданно — на нее меня натолкнуло одно замечание, которое обронил в случайном разговоре некий врач, рядовой врач-практик. Он заметил, что есть очень много преступлений, недосягаемых для закона. И в качестве примера привел случай со своей пациенткой, старой женщиной, умершей незадолго до нашего разговора. Он убежден, сказал мне врач, что пациентку погубили ее слуги, муж и жена, которые не дали ей вовремя предписанное лекарство и притом умышленно, так как после смерти хозяйки должны были получить по завещанию изрядную сумму денег. Доказать их вину, объяснил мне врач, практически невозможно, и тем не менее он совершенно уверен в правоте своих слов. Он добавил, что подобные случаи преднамеренного убийства отнюдь не редкость, но привлечь за них по закону нельзя.
  Этот разговор послужил отправной точкой. Мне вдруг открылся путь, по которому я должен идти. Одного убийства мне мало, если убивать, так с размахом, решил я.
  Мне припомнилась детская считалка, считалка о десяти негритятах. Когда мне было два года, мое воображение потрясла участь этих негритят, число которых неумолимо, неизбежно сокращалось с каждым куплетом. Я втайне занялся поисками преступников… Не стану подробно описывать, как я осуществлял поиски, — это заняло бы слишком много места. Чуть не каждый разговор, который у меня завязывался, я старался повернуть определенным образом — и получал поразительные результаты. Истерто доктора Армстронга я узнал, когда лежал в больнице, от ходившей за мной сестры; ярая поборница трезвости, она всячески старалась убедить меня в пагубности злоупотребления спиртными напитками и в доказательство рассказала, как при ней пьяный врач зарезал во время операции женщину. Невзначай задав вопрос, в какой больнице она проходила практику, я вскоре выведал все, что мне требовалось. И без всякого труда напал на след этого врача и его пациентки.
  Разговор двух словоохотливых ветеранов в моем клубе навел меня на след генерала Макартура. Путешественник, только что возвратившийся с берегов Амазонки, рассказа мне о том, как бесчинствовал в тех краях некий Филипп Ломбард. Пышущая негодованием жена английского чиновника на Мальорке рассказала мне историю высоконравственной пуританки Эмили Брент и ее несчастной служанки. Антони Марстона я выбрал из большой группы людей, повинных в подобных преступлениях. Неслыханная черствость, полная неспособность к состраданию, на мой взгляд, делали его фигурой, опасной для общества и, следовательно, заслуживающей кары. Чго же касается бывшего инспектора Блора, то о его преступлении я, естественно, узнал от моих коллег, которые горячо и без утайки обсуждали при мне дело Ландора. Не могу передать, какой гнев оно вызвало у меня. Полицейский-слуга закона и уже поэтому должен быть человеком безупречной нравственности. Ведь каждое слово таких людей обладает большим весом хотя бы в силу того, что они являются стражами порядка.
  И наконец, я перейду к Вере Клейторн. Как-то, переплывая Атлантический океан, я засиделся допоздна в салоне для курящих, компанию мне составил красивый молодой человек Хьюго Хамилтон. Вид у него был донельзя несчастный. Чтобы забыться, он усиленно налегал на выпивку. Видно было, что ему просто необходимо излить душу. Не надеясь ничего выведать от него, я чисто машинально завязал с ним привычный разговор. То, что я услышал, бесконечно потрясло меня, я и сейчас помню каждое его слово…
  — Вы совершенно правы, — сказал он. — Чтобы убить ближнего, необязательно подсыпать ему, скажем, мышьяк или столкнуть со скалы, вовсе нет. — Он наклонился и, глядя мне в глаза, сказал: — Я знал одну — преступницу. Очень хорошо знал… Да что там говорить, я даже любил ее. И, кажется, не разлюбил и теперь… Ужас, весь ужас в том, что она пошла на преступление из-за меня… Я, конечно, об этом не догадывался. Женщины — это изверги. Сущие изверги, вы бы никогда не поверили, что девушка, славная, простая, веселая девушка способна на убийство? Что она отпустит ребенка в море, зная, что он утонет, ведь вы бы не поверили, что женщина способна на такое?
  — А вы не ошибаетесь? — спросил я. — Ведь это могла быть чистая случайность.
  — Нет, это не случайность, — сказал он, внезапно протрезвев. — Никому другому это и в голову не пришло. Но мне достаточно было взглянуть на нее, и я все понял сразу, едва вернулся… И она поняла, что я все понял. Но она не учла одного: я любил этого мальчика… — Он замолчал, по он и так сказал достаточна, чтобы я смог разузнать все подробности этой истории и напасть на след убийцы.
  Мне нужен был десятый преступник. И я его нашел: это был неким Айзек Мершие. Подозрительный тип. Помимо прочих грязных делишек, он промышлял и торговлей наркотиками, к которым пристрастил дочь одного из моих друзей. Бедная девочка на двадцать втором году покончила с собой.
  Все время, пока я искал преступников, у меня постепенно вызревал план. Теперь он был закончен, и завершающим штрихом к нему послужил мой визит к одному врачу с Харли-стрит. Я уже упоминал, что перенес операцию. Врач уверил меня, что вторую операцию делать не имеет смысла. Он разговаривал ев мной весьма обтекаемо, но от меня не так-то легко скрыть правду.
  Я понял, меня ждет долгая мучительная смерть, но отнюдь не намеревался покорно ждать конца, что, естественно, утаил от врача Нет, нет, моя смерть пройдет в вихре волнений. Прежде чем умереть, я наслажусь жизнью.
  Теперь раскрою вам механику этого дела.
  Остров, чтобы пустить любопытных по ложному следу, я приобрел через Морриса. Он блестяще справился с этой операцией, да иначе и быть не могло: Моррис собаку съел на таких делах Систематизировав раздобытые мной сведения о моих будущих жертвах, я придумал для каждого соответствующую приманку. Надо сказать, что все без исключения намеченные мной жертвы попались на удочку Приглашенные прибыли на Негритянский остров 8 августа. В их числе был и я.
  С Моррисом я к тому времени уже расправился. Он страдал от несварения желудка. Перед отъездом из Лондона я дал ему таблетку и наказал принять на ночь, заверив, что она мне чудо как помогла. Моррис отличался мнительностью, и я не сомневался, что он с благодарностью последует моему совету. Я ничуть не опасался, что после него останутся компрометирующие бумаги или записи. Не такой это был человек.
  Мои жертвы должны были умирать в порядке строгой очередности — этому я придавал большое значение. Я не мог поставить их на одну доску — степень вины каждого из них была совершенно разная. Я решил, что наименее виновные умрут первыми, дабы не обрекать их на длительные душевные страдания и страх, на которые обрекал хладнокровных преступников. Первыми умерли Антони Марстон и миссис Роджерс; Марстон — мгновенно, миссис Роджерс мирно отошла во сне. Марстону, по моим представлениям, от природы не было дано то нравственное чувство, которое присуще большинству из нас. Нравственность попросту не существовала для него: язычником, вот кем он был. Миссис Роджерс, и в этом я совершенно уверен, действовала в основном под влиянием мужа.
  Нет нужды подробно описывать, как умерли эти двое.
  Полиция и сама без особого труда установила бы, что послужило причиной их смерти. Цианистый калий раздобыть легко — им уничтожают ос. У меня имелся небольшой запас этого яда, и, воспользовавшись общим замешательством, наставшим после предъявленных нам обвинений, я незаметно подсыпал яд в почти опорожненный стакан Марстона.
  Хочу добавить, что я не спускал глаз с лиц моих гостей, пока они слушали предъявленные им обвинения, и пришел к выводу, что они все без исключения виновны: человек с моим опытом просто не может ошибиться.
  От страшных приступов боли, участившихся в последнее время, мне прописали сильное снотворное — хлоралгидрат. Мне не составило труда накопить смертельную дозу этого препарата Роджерс принес своей жене коньяк, поставил его на стол, проходя мимо, я подбросил снотворное в коньяк, И опять все прошло гладко, потому что в ту пору нами еще не овладела страшная подозрительность.
  Генерал Макартур умер без страданий. Он не слышат, как я подкрался к нему. Я тщательно продумал, когда мне уйти с площадки так, чтобы моего отсутствия никто не заметил, и все прошло прекрасно.
  Как я и предвидел, смерть генерала побудила гостей обыскать остров. Они убедились, что, кроме нас семерых, никого на острове нет, и в их души закралось подозрение. Согласно моему плану, на этом этапе мне нужен был сообщник. Я остановил свой выбор на Армстронге. Он произвел на меня впечатление человека легковерного, кроме того, он знал меня в лицо, был обо мне наслышан и ему просто не могло прийти в голову, что человек с моим положением в обществе может быть убийцей. Его подозрения падали на Ломбарда, и я сделал вид, что разделяю их. Я намекнул ему, что у меня есть хитроумный план, благодаря которому мы сможем, заманив преступника в ловушку, изобличить его.
  Хотя к этому времени комнаты всех гостей были подвергнуты обыску, личный обыск еще не производился. Но я знал, что его следует ожидать с минуты на минуту.
  Роджерса я убил утром 10 августа. Он колол дрова и не слышал, как я подобрался к нему. Ключ от столовой, которую он накануне запер, я вытащил из его кармана.
  В разгар суматохи, поднявшейся после этого, для меня не составило труда проникнуть в комнату Ломбарда и изъять его револьвер. Я знал, что у него при себе револьвер: не кто иной, как я, поручил Моррису напомнить Ломбарду, чтобы он не забыл захватить с собой оружие.
  За завтраком, подливая кофе мисс Брент, я подсыпал ей в чашку остатки снотворного. Мы ушли из столовой, оставив ее в одиночестве. Когда я чуть позже проскользнул в комнату, она была уже в полудреме, и я сделал ей укол цианистого калия. Появление шмеля вы можете счесть ребячеством, но мне действительно хотелось позабавиться. Я старался ни в чем не отступать от моей любимой считалки.
  После чего события развернулись так, как я и рассчитывал: если память мне не изменяет, именно я потребовал подвергнуть всех обыску. И всех самым тщательным образом обыскали. Но револьвер я уже спрятал, а яд и снотворное использовал.
  Тогда-то я и предложил Армстронгу привести в действие мой план План мой отличала незамысловатость — следующей жертвой должен был стать я. Убийца переполошится, к тому же, если я буду числиться мертвым, я смогу невозбранно бродить по дому и выслежу, кто этот неведомый убийца. Армстронгу мой план пришелся по душе. В тот же вечер мы провели его в жизнь. Нашлепка из красной глины на лбу, алая клеенка из ванной, серая шерсть — вот и все, что нам понадобилось для этой постановки. Добавьте неверный, мерцающий свет свечей, к тому же приблизился ко мне один Армстронг. Так что и тут все прошло без сучка, без задоринки. Вдобавок, когда мисс Клейторн, едва водоросли коснулись ее шеи, испустила истошный крик, все кинулись к ней на помощь, и у меня с лихвой хватило времени, чтобы как можно натуральнее изобразить мертвеца.
  Эффект превзошел все наши ожидания. Армстронг отлично справился со своей ролью. Меня перенесли в мою комнату и уложили в постель. Больше обо мне не вспоминали: все они были насмерть перепуганы и опасались друг друга.
  У меня было назначено свидание с Армстронгом на без малого два ночи. Я завел его на высокую скалу позади дома. Сказал, что отсюда мы увидим, если кто-нибудь захочет к нам подкрасться, нас же, напротив, никто не увидит, потому что окна выходят на другую сторону.
  Армстронг по-прежнему ничего не подозревал, что было более чем странно: ведь считалка, вспомни он только ее, предупреждала — «один попался на приманку»…
  Армстронг проглотил приманку, ничего не заподозрив.
  И тут опять же все прошло без сучка, без задоринки.
  Я нагнулся, вскрикнул, объяснил, что увидел ниже по склону ход в пещеру и попросил его убедиться, так ли это.
  Он наклонился. Я толкнул его в спину, он покачнулся и рухнул в бушующее море. Я вернулся домой. Наверное, Блор услышал, как я шел по коридору. Чуть выждав, я пробрался в комнату Армстронга, а чуть погодя, нарочно стараясь топать как можно громче, чтобы меня услышали, ушел оттуда. Когда я спустился вниз, наверху открылась дверь. Они, должно быть, видели, как я выходил из дому.
  И спустя минуту двое пошли за мной следом. Я обогнул дом, проник в него через окно столовой, которое предварительно оставил открытым. Окно за собой прикрыл и только тогда разбил стекло. Потом поднялся к себе и лег в постель.
  Я предполагал, что они снова обыщут весь дом, но рассчитывал, что приглядываться к телам не станут, разве заглянут под простыню, чтобы убедиться, не прячется ли там под видом трупа Армстронг. Так оно и вышло.
  Да, забыл упомянуть, что револьвер я подбросил в комнату Ломбарда. Видимо, вам будет любопытно узнать, куда я его спрятал на время обыска. В шкафу хранились запасы консервов, всевозможных коробок с печеньем. Я открыл одну из нижних коробок, кажется, с галетами, сунул туда револьвер и снова заклеил ее скотчем.
  Я рассчитал — и не ошибся, — что никому не придет в голову рыться в запаянных банках и запечатанных коробках, тем более что все верхние жестянки были нетронуты. Алую клеенку я упрятал под ситцевый чехол одного из кресел в гостиной, шерсть в диванную подушку, предварительно ее подпоров.
  И вот наконец настал долгожданный миг: на острове осталось всего три человека, которые до того боялись друг друга, что были готовы на все, притом у одного из них имелся револьвер. Я следил за ними из окна. Когда Блор подошел к дому, я свалил на него мраморные часы из окна Веры.
  Из своего окна я видел, как Вера застрелила Ломбарда. В смелости и находчивости ей не откажешь. Она ничем не уступала Ломбарду, а в чем-то и превосходила его. После этого я сразу кинулся в комнату Веры — подготовить сцену к ее приходу.
  Я ставил увлекательный психологический эксперимент. Понудят ли Веру к самоубийству угрызения совести (ведь она только что застрелила человека) вкупе с навевающей ужас обстановкой, будет ли этого достаточно? Я надеялся, что будет. И не ошибся. Вера Клейторн повесилась у меня на глазах: затаившись за шкафом, я следил за ней.
  Перехожу к последнему этапу. Я вышел из-за шкафа, поднял стул, поставил его у стены. Револьвер я нашел на лестничной площадке — там его обронила Вера. Я постарался не смазать отпечатки ее пальцев.
  Что же дальше? Я завершил мой рассказ. Вложу рукопись в бутылку, запечатаю и брошу ее в море. Почему? Да, почему?.. Я тешил свое самолюбие мыслью изобрести такое преступление, которое никто не сможет разгадать. Но я художник, и мне открылось, что искусства для искусства нет. В каждом художнике живет естественная жажда признания. Вот и мне хочется, как ни стыдно в этом признаться, чтобы мир узнал о моем хитроумии…
  Я написал свою исповедь, исходя из предположения, что тайна Негритянского острова не будет раскрыта. Но не исключено, что полиция окажется умнее, чем я ожидал. Как-никак есть три обстоятельства, которые могут способствовать разгадке моего преступления. Первое: полиции отлично известно, что Эдвард Ситон был виновен. А раз так, они знают, что один из десятерых в прошлом не совершал убийства, а из этого, как ни парадоксально, следует, что не кто иной, как этот человек, виновен в убийствах на Негритянском острове. Второе обстоятельство содержится в седьмом куплете детской считалки Причиной смерти Армстронга послужила «приманка», на которую он попался, а вернее, из-за которой он попал в переплет, приведший его к смерти. Иными словами, в считалке ясно сказано, что смерть Армстронга связана с каким-то обманом. Уже одно это могло бы послужить толчком к разгадке, В живых тогда осталось всего четверо, причем совершенно очевидно, что из всех четверых Армстронг мог довериться безоговорочно лишь мне. И, наконец, третье обстоятельство имеет чисто символический характер. Помета смерти на моем лбу. Что это, как не Каинова печать?
  Мой рассказ подходит к концу. Бросив бутылку с исповедью в море, я поднимусь к себе, лягу в постель. К моему пенсне привязана черная тесемка, но на самом деле это никакая не тесемка, а тонкая резинка. Пенсне я положу под себя. Один конец резинки обмотаю вокруг дверной ручки, другой вокруг револьвера, но не слишком надежно. А дальше по моим предположениям произойдет вот что. Моя рука — я оберну ее платком — спустит курок, и платок упадет на пол. Револьвер, привязанный к резинке, отлетит к двери, стукнется о дверную ручку, резинка отвяжется и повиснет на пенсне, не вызвав ничьих подозрений. Платок на полу и вовсе не вызовет ничьих подозрений. Когда меня найдут, я буду лежать на кровати с простреленной головой — в полном соответствии с дневниковыми записями моих товарищей по несчастью. К тому времени, когда к нашим телам получат доступ судебные медики, время моей смерти установить будет невозможно.
  После шторма на остров приплывут люди, но что они найдут здесь — лишь десять трупов и неразрешимую загадку Негритянского острова.
  
  1939 г.
  Перевод: Л. Беспалова
  
  Смерть приходит в конце
  
  
  Примечания автора
  Описанные в этой книге события происходят за 2000 лет до нашей эры в Египте, а точнее, на западном берегу Нила возле Фив, ныне Луксора. Место и время действия выбраны автором произвольно. С таким же успехом можно было назвать другие место и время, но так уж получилось, что сюжет романа и характеры действующих лиц оказались навеяны содержанием нескольких писем периода XI династии, найденных экспедицией 1920–1921 годов из нью-йоркского музея «Метрополитен» в скальной гробнице на противоположном от Луксора берегу реки и переведенных профессором Баттискоумбом Ганном для выпускаемого музеем бюллетеня.
  Читателю, возможно, будет небезынтересно узнать, что получение должности жреца «ка»370, а следует отметить, что культ «ка» являлся неотъемлемым признаком древнеегипетской цивилизации, — было по сути дела весьма схоже с передачей по завещанию часовни для отправления заупокойной службы в средние века. Жреца «ка» — хранителя гробницы — наделяли земельными владениями, за что он был обязан содержать гробницу того, кто там покоился, в полном порядке и в праздничные дни совершать жертвоприношения, дабы душа усопшего пребывала в мире.
  В Древнем Египте слова «брат» и «сестра», обычно обозначавшие возлюбленных, часто служили синонимами словам «муж» и «жена». Такое значение этих слов сохранено и в этой книге.
  Сельскохозяйственный год Древнего Египта, состоявший из трех сезонов по четыре тридцатидневных месяца в каждом, определял жизнь и труд земледельца и с добавлением в конце пяти дней для согласования с солнечным годом считался официальным календарным годом из 365 дней. Новый год традиционно начинался с подъема воды в Ниле, что обычно случалось в третью неделю июля по нашему календарю. За многие столетия отсутствие високосного года произвело такой сдвиг во времени, что в ту пору, когда происходит действие нашего романа, официальный новый год начинался на шесть месяцев раньше, чем сельскохозяйственный, то есть в январе, а не в июле. Чтобы избавить читателя от необходимости постоянно держать это в уме, даты, указанные в начале каждой главы, соответствуют сельскохозяйственному календарю того времени, то есть Разлив — конец июля — конец ноября. Зима — конец ноября — конец марта и Лето — конец марта — конец июля.
  Действующие лица
  Ренисенб — дочь Имхотепа. Слишком юная и красивая, чтобы долго оставаться вдовой, она стоит перед роковым выбором: жизнь или смерть.
  Яхмос — старший сын Имхотепа. Сварливая жена и властный отец лишили его храбрости отстаивать свои права.
  Себек — второй сын Имхотепа, красавец и хвастун. Он тоже недоволен своим подневольным положением в доме отца.
  Имхотеп — тщеславный и спесивый священнослужитель культа «ка», или, проще говоря, хранитель гробницы, он обеспечивает содержание всех членов своей многочисленной семьи и, взяв в дом наложницу, не подозревает, что навлекает на себя беду.
  Сатипи — рослая, энергичная, громкоголосая жена Яхмоса, она третирует своего мужа и оскорбляет всех вокруг.
  Кайт — жена Себека, ею владеет одна страсть: любовь к детям.
  Хенет — домоправительница Имхотепа; постоянно жалуясь на собственную судьбу, исподтишка вносит разлад в семью и с наслаждением раздувает семейные ссоры.
  Иза — мать Имхотепа, считающая своего сына глупцом; она не побоялась бросить вызов смерти, но и ей довелось узнать, что такое страх.
  Хори — писец и управляющий у Имхотепа, он строит свои расчеты, как уберечь Ренисенб от опасности, исходя из логики и… любви.
  Ипи — младший сын Имхотепа; только отец готов сносить мальчишескую заносчивость своего любимца.
  Нофрет — прекрасная юная наложница стареющего Имхотепа, она разожгла страсти, подспудно тлевшие в семье хранителя гробницы.
  Камени — родственник Имхотепа. Широкий в плечах красавец, он поет любовные песни, которые находят отклик в сердце Ренисенб.
  Глава 1
  Второй месяц Разлива, 20-й день
  
  1
  Ренисенб стояла и смотрела на Нил.
  Откуда-то издалека доносились голоса старших братьев, Яхмоса и Себека. Они спорили, стоит ли укрепить кое в каких местах дамбу. Себек, как обычно, говорил резко и уверенно. Он всегда высказывал свое мнение с завидной определенностью. Голос его собеседника звучал приглушенно и нерешительно. Яхмос постоянно пребывал в сомнениях и тревоге по тому или иному поводу. Он был старшим из сыновей, и, когда отец отправлялся в Северные Земли371, все управление поместьем так или иначе оказывалось в его руках. Плотного сложения, неторопливый в движениях, Яхмос в отличие от жизнерадостного и самоуверенного Себека был осторожен и склонен отыскивать трудности там, где их не существовало.
  С раннего детства помнились Ренисенб точно такие же интонации в спорах ее старших братьев. И от этого почему-то пришло чувство успокоения… Она снова дома. Да, она вернулась домой.
  Но стоило ей увидеть сверкающую под лучами солнца гладь реки, как душу опять захлестнули протест и боль. Хей, ее муж, умер… Хей, широкоплечий и улыбчивый. Он ушел к Осирису372 в Царство мертвых, а она, Ренисенб, его горячо любимая жена, так одинока здесь. Восемь лет они были вместе — она приехала к нему совсем юной — и теперь, уже вдовой, вернулась с малышкой Тети в дом отца.
  На мгновенье ей почудилось, что она никуда и не уезжала…
  И эта мысль была приятна…
  Она забудет восемь лет безоблачного счастья, безжалостно прерванного и разрушенного утратой и горем.
  Да, она их забудет, выкинет из головы. Снова превратится в юную Ренисенб, дочь хранителя гробницы Имхотепа, легкомысленную и ветреную. Любовь мужа и брата жестоко обманула ее своей сладостью. Она увидела широкие бронзовые плечи, смеющийся рот Хея — теперь Хей, набальзамированный, обмотанный полотняными пеленами, охраняемый амулетами, совершает путешествие по Царству мертвых. Здесь, в этом мире, уже не было Хея, который плавал в лодке по Нилу, ловил рыбу и смеялся, глядя на солнце, а она с малышкой Тети на коленях, растянувшись рядом, смеялась ему в ответ…
  «Забудь обо всем, приказала себе Ренисенб. — С этим покончено. Ты у себя дома. И все здесь так, как было прежде. И ты тоже должна быть такой, какой была. Тогда все будет хорошо. Тети уже забыла. Она играет с детьми и смеется».
  Круто повернувшись, Ренисенб направилась к дому. По дороге ей встретились груженные поклажей ослы, которых гнали к реке. Миновав закрома с зерном и амбары, она открыла ворота и очутилась во внутреннем дворе, обнесенном глиняными стенами. До чего же здесь было славно! Под сенью фиговых деревьев в окружении цветущих олеандров и жасмина блестел искусственный водоем. Дети, а среди них и Тети, шумно играли в прятки, укрываясь в небольшой беседке, что стояла на берегу водоема. Их звонкие чистые голоса звенели в воздухе. Тети, заметила Ренисенб, держала в руках деревянного льва, у которого, если дернуть за веревочку, открывалась и закрывалась пасть, это была любимая игрушка ее собственного детства. И снова к ней пришла радостная мысль: «Я дома…» Ничто здесь не изменилось, все оставалось прежним. Здесь не знали страхов, не ведали перемен. Только теперь ребенком была Тети, а она стала одной из матерей, обитающих в стенах этого дома. Но сама жизнь, суть вещей ничуть не преобразилась.
  Мяч, которым играл кто-то из детей, подкатился к ее ногам. Она схватила его и, смеясь, кинула назад ребенку.
  Ренисенб поднялась на галерею, своды которой поддерживали расписанные яркими красками столбы, и вошла в дом, где, миновав главный зал, — его стены наверху были украшены изображением лотоса и мака, — очутилась в задней части дома, на женской половине.
  Громкие голоса заставили ее застыть на месте, чтобы вновь насладиться почти забытыми звуками. Сатипи и Кайт — ссорятся, как всегда! И, как всегда, голос Сатипи резкий, властный, не допускающий возражений. Высокого роста, энергичная, громкоголосая Сатипи, жена Яхмоса, по-своему красивая, деспотичная женщина. Она вечно командовала в доме, то и дело придиралась к слугам и добивалась от них невозможного злобной бранью и неукротимым нравом. Все боялись ее языка и спешили выполнить любое приказание. Сам Яхмос восхищался решительным и напористым характером своей супруги и позволял ей помыкать собою, что приводило Ренисенб в ярость.
  В паузах между пронзительными возгласами Сатипи слышался тихий, но твердый голос Кайт. Кайт, жена красивого, веселого Себека, была широка в кости и непривлекательна лицом. Она обожала своих детей, и все ее помыслы и разговоры были только о детях. В своих ежедневных ссорах со свояченицей она стойко держала оборону одним и тем же незатейливым способом, невозмутимо и упрямо отвечая первой пришедшей ей в голову фразой. Она не проявляла ни горячности, ни пыла, но ее ничто не интересовало, кроме собственных забот. Себек был очень привязан к жене и, не смущаясь, рассказывал ей обо всех своих любовных приключениях в полной уверенности, что она, казалось бы, слушая его и даже с одобрением или неодобрением хмыкая в подходящих местах, на самом деле все пропускает мимо ушей, поскольку мысли ее постоянно заняты только тем, что связано с детьми.
  — Безобразие, вот как это называется, — кричала Сатипи. — Будь у Яхмоса хоть столько храбрости, сколько у мыши, он бы такого не допустил. Кто здесь хозяин, когда нет Имхотепа? Яхмос! И я, как жена Яхмоса, имею право первой выбирать циновки и подушки. Этот толстый, как гиппопотам, черный раб обязан…
  — Нет, нет, малышка, куклины волосы сосать нельзя, — донесся низкий голос Кайт. — Смотри, вот тебе сладости, они куда вкуснее…
  — Что до тебя, Кайт, ты совершенно невоспитанна. Не слушаешь меня и не считаешь нужным отвечать. У тебя ужасные манеры.
  — Синяя подушка всегда была у меня… Ой, посмотрите на крошку Анх: она пытается встать на ножки…
  — Ты, Кайт, такая же глупая, как твои дети, если не сказать больше. Но просто так тебе от меня не отделаться. Знай, я не отступлю от своих прав.
  Ренисенб вздрогнула, заслышав за спиной тихие шаги. Она обернулась и, увидев Хенет, тотчас испытала привычное чувство неприязни.
  На худом лице Хенет, как всегда, играла подобострастная улыбка.
  — Ничего не изменилось, правда, Ренисенб? — пропела она. — Не понимаю, почему мы все терпим от Сатипи. Кайт, конечно, может ей ответить. Но не всем дано такое право. Я, например, знаю свое место и благодарна твоему отцу за то, что он дал мне кров, кормит меня и одевает. Он добрый человек, твой отец. И я всегда стараюсь делать для него все, что в моих силах. Я вечно при деле, помогаю то тут, то там, не надеясь услышать и слова благодарности. Будь жива твоя ненаглядная мать, все было бы по-другому. Она-то уж умела ценить меня. Мы были как родные сестры. А какая она была красавица! Что ж, я выполнила свой долг и сдержала данное ей обещание. «Возьми на себя заботу о детях, Хенет», — умирая, завещала мне она. И я не нарушила своего слова. Была всем вам рабыней и никогда не ждала благодарности. Не просила, но и не получала! «Это всего лишь старая Хенет, — говорят люди. — Что с ней считаться?» Да и с какой стати? Никому нет до меня дела. А я все стараюсь и стараюсь, чтоб от меня была польза в доме.
  И, ужом скользнув у Ренисенб под локтем, она исчезла во внутренних покоях со словами:
  — А про те подушки, ты прости меня, Сатипи, но я краем уха слышала, как Себек сказал…
  Ренисенб отвернулась. Она почувствовала, что ее давнишняя неприязнь к Хенет стала еще острее. Ничего удивительного, что все они дружно не любят Хенет из-за ее вечного нытья, постоянных сетований на судьбу и злорадства, с которым она раздувает любую ссору.
  «Для нее это своего рода развлечение», — подумала Ренисенб. — Но ведь и вправду жизнь Хенет была безрадостной, она действительно трудилась как вол, ни от кого никогда не слыша благодарности. Да к ней и невозможно было испытывать благодарность — она так настаивала на собственных заслугах, что появившийся было в сердце отклик тотчас исчезал.
  Хенет, по мнению Ренисенб, принадлежала к тем людям, которым судьбою уготовано быть преданной другим, ничего не получая взамен. Внешне она была нехороша собой, да к тому же глупа. Однако отлично обо всем осведомлена. При способности появляться почти бесшумно, ничто не могло укрыться от ее зоркого взгляда и острого слуха. Иногда она держала тайну при себе, но чаще спешила нашептать ее каждому на ухо, с наслаждением наблюдая со стороны за произведенным впечатлением.
  Время от времени кто-нибудь из домочадцев начинал уговаривать Имхотепа прогнать Хенет, но Имхотеп даже слышать об этом не желал. Он, пожалуй, единственный относился к ней с симпатией, за что она платила ему такой собачьей преданностью, от которой остальных членов семьи воротило с души.
  Ренисенб постояла еще с секунду, прислушиваясь к ссоре своих невесток, подогретой вмешательством Хенет, а затем не спеша направилась к покоям, где обитала мать Имхотепа Иза, которой прислуживали две чернокожие девочки-рабыни. Сейчас она была занята тем, что разглядывала полотняные одежды, которые они ей показывали, и добродушно ворчала на маленьких прислужниц.
  Да, все было по-прежнему, думала Ренисенб, прислушиваясь к воркотне старухи. Старая Иза чуть усохла, вот и все. Голос у нее тот же, и говорила она то же самое, почти слово в слово, что и тогда, когда восемь лет назад Ренисенб покидала этот дом…
  Ренисенб тихо выскользнула из ее покоев. Ни старуха, ни две маленькие рабыни так ее и не заметили. Секунду-другую Ренисенб постояла возле открытой в кухню двери. Запах жареной утятины, реплики, смех и перебранка — все вместе. И гора ожидающих разделки овощей.
  Ренисенб стояла неподвижно, полузакрыв глаза, Отсюда ей было слышно все, что происходило в доме. Начиненный запахами пряностей шум в кухне, скрипучий голос старой Изы, решительные интонации Сатипи и приглушенное, но настойчивое контральто Кайт. Хаос женских голосов — болтовня, смех, горестные сетования, брань, восклицания…
  И вдруг Ренисенб почувствовала, что задыхается в этом шумном женском обществе. Целый дом крикливых вздорных женщин, никогда не закрывающих рта, вечно ссорящихся, занятых вместо дела пустыми разговорами.
  И Хей, Хей в лодке, собранный, сосредоточенный на одном — вовремя поразить копьем рыбу.
  Никакой зряшной болтовни, никакой бесцельной суетливости.
  Ренисенб выбежала из дому в жаркую безмятежную тишину. Увидела, как возвращается с полей Себек, а вдалеке к гробнице поднимается Яхмос.
  Тогда и она пошла по тропинке к гробнице, вырубленной в известняковых скалах. Это была усыпальница великого и благородного Мериптаха, и ее отец состоял жрецом — хранителем этой гробницы, обязанным содержать ее в порядке, за что и дарованы были ему владения и земли.
  Не спеша поднявшись по крутой тропинке, Ренисенб увидела, что старший брат беседует с Хори, управителем отцовских владений. Укрывшись в небольшом гроте рядом с гробницей, мужчины склонились над папирусом, разложенным на коленях у Хори. При виде Ренисенб оба подняли головы и заулыбались. Она присела рядом с ними в тени. Ренисенб любила Яхмоса. Кроткий и мягкосердечный, он был ласков и приветлив с ней. А Хори когда-то чинил маленькой Ренисенб игрушки. У него были такие искусные руки! Она запомнила его молчаливым и серьезным не по годам юношей. Теперь он стал старше, но почти не изменился. Улыбка его была такой же сдержанной, как прежде.
  Мужчины тихо переговаривались между собой.
  — Семьдесят три меры ячменя у Ипи-младшего…
  — Тогда всего будет двести тридцать мер пшеницы и сто двадцать ячменя.
  — Да, но предстоит еще заплатить за лес, за хлеб в колосьях мы расплачивались в Пераа маслом…
  Разговор продолжался, и Ренисенб чуть не задремала, убаюканная тихими голосами мужчин. Наконец Яхмос встал и удалился, оставив свиток папируса в руках у Хори.
  Ренисенб, помолчав, дотронулась до свитка и спросила:
  — Это от отца? Хори кивнул.
  — А о чем здесь говорится? — с любопытством спросила она, развернув папирус и глядя на непонятные знаки, — ее не научили читать.
  Чуть улыбаясь. Хори заглянул через ее плечо и, водя мизинцем по строчкам, принялся читать. Письмо было написано пышным слогом профессионального писца Гераклеополя373.
  — «Имхотеп, жрец души умершего, верно несущий свою службу, желает вам уподобиться тому, кто возрождается к жизни бессчетное множество раз, и да пребудет на то благоволение бога Херишефа374, повелителя Гераклеополя, и всех других богов. Да ниспошлет бог Птах375 вам радость, коей он вознаграждает вечно оживающего. Сын обращается к своей матери, жрец «ка» вопрошает свою родительницу Изу: пребываешь ли ты во здравии и благополучии? О домочадцы мои, я шлю вам свое приветствие. Сын мой Яхмос, пребываешь ли ты во здравии и благополучии? Преумножай богатства моих земель, не ведая устали в трудах своих. Знай, если ты будешь усерден, я вознесу богам молитвы за тебя…»
  — Бедный Яхмос! — засмеялась Ренисенб. — Он и так старается изо всех сил.
  Слушая это напыщенное послание, она ясно представила себе отца: тщеславного и суетливого, своими бесконечными наставлениями и поучениями он замучил всех в доме. Хори продолжал:
  — «Твой первейший долг проявлять заботу о моем сыне Ипи. До меня дошел слух, что он пребывает в неудовольствии. Позаботься также о том, чтобы Сатипи хорошо обращалась с Хенет. Помни об этом. Не премини сообщить мне о сделках со льном и маслом. Береги зерно, береги все, что мне принадлежит, ибо спрошу я с тебя. Если земли зальет, горе тебе и Себеку».
  — Отец ни капельки не изменился, — с удовольствием заметила Ренисенб. — Как всегда уверен, что без него все будет не так, как следует. — Свиток папируса соскользнул с ее колен, и она тихо добавила:
  — Да, все осталось по-прежнему…
  Хори молча подхватил папирус и принялся писать. Некоторое время Ренисенб лениво следила за ним. На душе было так покойно, что не хотелось даже разговаривать.
  — Хорошо бы научиться писать, — вдруг мечтательно заявила она. — Почему всех не учат?
  — В этом нет нужды.
  — Может, и нет нужды, но было бы приятно.
  — Ты так думаешь, Ренисенб? Но зачем, зачем это тебе?
  Секунду-другую она размышляла.
  — По правде говоря, я не знаю, что тебе ответить, Хори.
  — Сейчас даже в большом владении достаточно иметь несколько писцов, — сказал Хори, — но я верю, придет время, когда в Египте потребуется множество грамотных людей. Мы живем в преддверии великой эпохи.
  — Вот это будет замечательно! — воскликнула Ренисенб.
  — Я не совсем уверен, — тихо отозвался Хори.
  — Почему?
  — Потому что, Ренисенб, записать десять мер ячменя, сто голов скота или десять полей пшеницы не требует большого труда. Но будет казаться, будто самое важное уметь написать это, словно существует лишь то, что написано. И тогда те, кто умеет писать, будут презирать тех, кто пашет землю, растит скот и собирает урожай. Тем не менее, на самом деле существуют не знаки на папирусе, а поля, зерно и скот. И если все записи и все свитки папируса уничтожить, а писцов разогнать, люди, которые трудятся и пашут, все равно останутся, и Египет будет жить.
  Сосредоточенно глядя на него, Ренисенб медленно произнесла:
  — Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Только то, что человек видит, может потрогать или съесть, только оно настоящее… Можно написать: «У меня двести сорок мер ячменя», но если на самом деле у тебя их нет, это ничего не значит. Человек может написать ложь.
  Хори улыбнулся, глядя на ее серьезное лицо.
  — Ты помнишь, как чинил когда-то моего игрушечного льва? — вдруг спросила Ренисенб.
  — Конечно, помню.
  — А сейчас им играет Тети… Это тот же самый лев. — И, помолчав, доверчиво добавила:
  — Когда Хей ушел в царство Осириса, я была безутешна. Но теперь я вернулась домой и снова буду счастлива и забуду о своей печали — потому что здесь все осталось прежним. Ничто не изменилось.
  — Ты уверена в этом?
  Ренисенб насторожилась.
  — Что ты хочешь сказать, Хори?
  — Я хочу сказать, что все меняется. Восемь лет — немалый срок.
  — Все здесь осталось прежним, — уверенно заявила Ренисенб.
  — Тогда, возможно, перемена еще грядет.
  — Нет, нет! — воскликнула Ренисенб. — Я хочу, чтобы все было прежним.
  — Но ты сама не та Ренисенб, которая уехала с Хеем.
  — Нет, та! А если и не та, то скоро буду той.
  — Назад возврата нет, Ренисенб. Это как при подсчетах, которыми я здесь занимаюсь: беру половину меры, добавляю к ней четверть, потом одну десятую, потом одну двадцать четвертую и в конце концов получаю совсем другое число.
  — Я та же Ренисенб.
  — Но к Ренисенб все эти годы что-то добавлялось, и потому она стала совсем другой!
  — Нет, нет! Вот ты, например, ты остался прежним Хори.
  — Думай, как хочешь, но в действительности это не так.
  — Да, да, и Яхмос как всегда чем-то озабочен и встревожен, а Сатипи по-прежнему помыкает им, и они с Кайт все так же ссорятся из-за циновок и бус, а потом, помирившись, как лучшие подруги, сидят вместе и смеются, и Хенет, как и раньше, бесшумно подкрадывается и подслушивает и жалуется на свою судьбу, и бабушка ворчит на рабынь из-за кусков полотна! Все, все как было! А когда отец вернется домой, он поднимет шум, будет кричать: «Зачем вы это сделали?», «Почему не сделали того?», и Яхмос будет оправдываться, а Себек только посмеется и скажет, что он тут ни при чем, и отец будет потакать Ипи, которому уже шестнадцать лет, так же, как потакал ему, когда тому было восемь, и все останется прежним! — выпалила она на одном дыхании и умолкла, обессиленная. Хори вздохнул и тихо возразил:
  — Ты не понимаешь, Ренисенб. Бывает зло, которое приходит в дом извне, оно нападает на виду у всех, но есть зло, которое зреет изнутри, и его никто не замечает. Оно растет медленно, день ото дня, пока не поразит все вокруг, и тогда гибели не избежать.
  Ренисенб смотрел на него, широко раскрыв глаза. Хори говорил как-то странно, словно обращался не к ней, а к самому себе, размышляя вслух.
  — Что ты хочешь сказать. Хори? — воскликнула она. — От твоих слов мне становится страшно.
  — Я и сам боюсь.
  — Но о чем ты говоришь? Какое зло имеешь в виду?
  Он взглянул на нее и вдруг улыбнулся.
  — Не обращай внимания, Ренисенб. Я говорил о болезнях, которые поражают плоды.
  — Как хорошо! — с облегчением вздохнула Ренисенб. — А то уж я подумала… Я сама не знаю, что я подумала.
  Глава 2
  Третий месяц Разлива, 4-й день
  
  1
  Сатипи, по своему обыкновению громогласно, на весь дом наставляла Яхмоса:
  — Ты должен отстаивать свои права. Сколько раз я тебе говорила, с тобой никто не будет считаться, если ты не можешь постоять за себя. Твой отец велит тебе делать то одно, то совершенно другое, а потом спрашивает, почему ты не выполнил его приказаний. Ты же покорно выслушиваешь его и просишь прощения за то, что не выполнил того, что он велел, хотя, богам известно, понять, чего он хочет, невозможно. Твой отец относится к тебе, как к безответственному мальчишке! Словно тебе столько же лет, сколько Ипи.
  — Мой отец никогда не относится ко мне, как к Ипи, — тихо возразил Яхмос.
  — Разумеется, нет, — с удвоенной яростью переключилась на новую тему Сатипи. — Его безрассудная любовь совсем испортила этого баловня. С каждым днем Ипи наглеет все больше и больше. Слоняется без дела, а стоит дать ему поручение, заявляет, что оно ему не по силам. Безобразие! И все потому, что знает — отец ему потворствует и всегда будет на его стороне. Вам с Себеком следует воспрепятствовать этому.
  — Что толку? — пожал плечами Яхмос.
  — От тебя с ума можно сойти, Яхмос, всегда ты так. Никакой твердости характера, словно ты не мужчина. Что бы твой отец ни говорил, ты сразу соглашаешься!
  — Я очень уважаю отца.
  — Правильно, и он этим пользуется. Ты же покорно выслушиваешь его обвинения и просишь прощения за то, в чем вовсе не виноват! Ты должен, когда надо, возражать ему, как это делает Себек. Себек никого не боится.
  — Да, но вспомни, Сатипи, что мне, а не Себеку отец доверяет вести хозяйство. Отец не полагается на Себека. Дела решаю я, а не Себек.
  — Именно поэтому отцу давно пора сделать тебя совладельцем! Когда он уезжает, ты заменяешь его во всем, даже совершаешь жреческие обряды. Все делаешь ты, и тем не менее никто не считает тебя полноправным хозяином. Этому надо положить конец. Тебе уже немало лет, а на тебя до сих пор смотрят как на мальчишку.
  — Отец предпочитает быть единовластным владетелем, — с сомнением в голосе возразил Яхмос.
  — Именно. Ему доставляет удовольствие, что все в этом доме зависят от него и от его прихотей. От этого нам и так нелегко, а будет еще хуже. На сей раз, когда он приедет, ты должен поговорить с ним самым решительным образом. Скажи ему, что требуешь узаконить твое положение и записать это на папирусе.
  — Он не будет слушать.
  — Заставь его слушать. О, если бы я была мужчиной! Будь я на твоем месте, я бы знала, как поступить! Порой мне кажется, что мой муж не человек, а слизняк.
  Яхмос вспыхнул.
  — Ладно, посмотрим, что можно сделать. Быть может, на этот раз мне удастся поговорить с отцом, попросить его…
  — Не попросить, а потребовать! В конце концов, ты его правая рука. Только на тебя он может положиться в свое отсутствие. Себек чересчур необуздан, твой отец ему не доверяет, а Ипи слишком молод.
  — Есть еще Хори.
  — Хори не член семьи. Твой отец ценит его мнение, но правом распоряжаться в своих владениях он облечет только кровного родственника. Вся беда в том, что ты слишком кроток и послушен — у тебя в жилах не кровь течет, а молоко. Ты не думаешь обо мне и наших детях. Пока твой отец не умрет, мы не займем в доме подобающего нам положения.
  — Ты презираешь меня, Сатипи, да? — сокрушенно проговорил Яхмос.
  — Ты выводишь меня из себя.
  — Ладно, обещаю тебе поговорить с отцом, когда он вернется. Даю слово.
  — Верю. Только, — еле слышно пробормотала Сатипи, — как ты будешь говорить? Опять будешь вести себя как мышь?
  
  
  2
  Кайт играла с самой младшей из своих детей, крошкой Анх. Девочка только начала ходить, и Кайт стояла, раскинув руки, на коленях и, ласково подбадривая, подзывала дочку к себе. Малышка, неуверенно ковыляя на нетвердых ножках, наконец добралась до материнских объятий.
  Кайт хотела поделиться с Себеком радостью по поводу успехов крошки Анх, но вдруг заметила, что он, не обращая на нее внимания, сидит задумавшись и нахмурив свой высокий лоб.
  — О Себек, ты не смотришь на нас! Скажи своему отцу, маленькая, какой он нехороший, — даже не смотрит, как ты ходишь!
  — Мне хватает других забот, — раздраженно отозвался Себек.
  Кайт села на корточки и откинула закрывшие лоб до густых темных бровей пряди волос, за которые хваталась пальчиками Анх.
  — А что? Разве что-нибудь случилось? — спросила она, не проявляя особого интереса, просто по привычке.
  — Отец мне не доверяет, — сердито ответил Себек. — Он старый человек, упорно держится нелепых старомодных представлений, будто все должны ему подчиняться, и совсем не считается со мной.
  — Да, да, это плохо, — покачав головой, пробормотала Кайт.
  — Если бы у Яхмоса хватило духа поддержать меня, можно было бы образумить отца. Но Яхмос чересчур робок. Он рабски следует любому отцовскому распоряжению.
  — Да, это правда, — подтвердила Кайт, развлекая ребенка звоном бус.
  — Когда отец вернется, скажу ему, что я принял собственное решение о том, как поступить с лесом. И что лучше рассчитываться льном, чем маслом.
  — Ты совершенно прав, я уверена.
  — Но отец так настаивает на своем, что его не переубедишь. Он станет возмущаться: «Я велел тебе расплачиваться маслом. Все делается не так, когда меня нет. Ты пока еще ничего не смыслишь в делах». Сколько, он думает, мне лет? Он не понимает, что я мужчина в самом расцвете сил, а он уже старик. И когда он отказывается от любой нетрадиционной сделки, мы только проигрываем. Чтобы стать богатым, нужно рисковать. Я смотрю дальше собственного носа и ничего не боюсь, а у моего отца этих качеств нет.
  Не отрывая глаз от ребенка, Кайт ласково проговорила:
  — Ты такой храбрый и умный, Себек.
  — На этот раз, если ему не понравится то, что я сделал, и он опять примется меня ругать, я скажу ему всю правду. И если он не позволит мне поступать по собственному разумению, я уйду. Навсегда.
  Кайт, которая протянула к ребенку руки, резко повернула голову и застыла в этой позе.
  — Уйдешь? Куда?
  — Куда глаза глядят! Мне надоело выслушивать попреки и придирки старика, который чересчур много мнит о себе и не дает мне показать, на что я способен.
  — Нет, — твердо сказала Кайт. — Нет, говорю я, Себек.
  Он уставился на нее во все глаза, словно только сейчас заметив ее присутствие. Он так привык к тому, что она лишь вполголоса поддакивала ему, что воспринимал ее как некий убаюкивающий аккомпанемент к своим речам и часто вообще забывал о ее существовании.
  — Что ты имеешь в виду, Кайт?
  — Я хочу сказать, что не позволю тебе делать глупости. Все имущество — земля, поля, скот, лес, лен — принадлежит твоему отцу, а после его смерти перейдет нам, тебе, Яхмосу и детям. Если ты поссоришься с отцом и уйдешь из дому, он разделит твою долю между Яхмосом и Ипи — он и так чересчур благоволит к нему. Ипи это знает и часто пользуется благосклонностью отца. Ты не должен играть ему на руку. Если ты поссоришься с Имхотепом и уйдешь, Ипи это будет только на пользу. Нам нужно думать о наших детях.
  Себек не сводил с нее глаз. Потом коротко и удивленно рассмеялся.
  — Никогда не знаешь, чего ожидать от женщины. Вот уж не предполагал, Кайт, в тебе столько решительности.
  — Не ссорься с отцом, — настойчиво повторила Кайт. — Промолчи. Веди себя благоразумно, потерпи еще немного.
  — Возможно, ты и права, но ведь могут пройти годы. Пусть отец пока хоть сделает нас совладельцами.
  — Он не пойдет на это, — покачала головой Кайт. — Он слишком любит говорить, что мы все едим его хлеб, что мы зависим от него и что без него мы бы пропали.
  Себек взглянул на нее с любопытством.
  — Ты не очень жалуешь моего отца, Кайт.
  Но Кайт уже снова занялась делающей попытки ходить Анх.
  — Иди сюда, родненькая. Смотри, вот кукла. Иди сюда, иди…
  Себек смотрел на склоненную над ребенком черноволосую голову жены. Потом с тем же озадаченным выражением на лице вышел из дому.
  
  
  3
  Иза послала за своим внуком Ипи.
  Ипи, на красивом лице которого застыла гримаса вечного недовольства, стоял перед ней, пока она скрипучим голосом распекала внука, напряженно вглядываясь в него тусклыми глазами. Хотя зрение у старухи порядком ослабело, взгляд ее по-прежнему оставался проницательным.
  — Что это такое? Что я слышу? Ты не желаешь делать то одно, то другое! Согласен приглядывать за волами, но не хочешь помогать Яхмосу или следить за пахотой? К чему это приведет, если ребенок вроде тебя будет говорить, что он желает и чего не желает делать?
  — Я не ребенок, — угрюмо возразил Ипи. — Я уже взрослый, и пусть ко мне относятся, как к взрослому, а не держат на побегушках, поручая без моего ведома то одно, то другое. И пусть Яхмос мною не командует. Кто он такой, в конце концов?
  — Он твой старший брат и ведает всеми делами во владении моего сына Имхотепа, когда тот в отсутствии.
  — Яхмос дурак, недотепа и дурак. Я куда умнее его. И Себек дурак, хотя и хвастается, как он хорошо соображает. Отец уже велел в письме поручать мне ту работу, которую я сам выберу…
  — Ничего подобного, — перебила его Иза.
  — …кормить и поить меня послаще и еще добавил, что ему очень не понравится, если до него дойдут слухи, что я не доволен и что со мной плохо обращаются.
  Повторив наставления отца, он улыбнулся хитрой, злорадной улыбкой.
  — Ах ты, негодник! — в сердцах бросила Иза. — Так я и скажу Имхотепу.
  — Нет, бабушка, ты этого не скажешь.
  Теперь он улыбался ласково, хотя и чуть нагло.
  — Только мы с тобой, бабушка, из всего нашего семейства умеем соображать.
  — Ну и наглец же ты!
  — Отец всегда поступает, как ты советуешь. Он знает, какая ты мудрая.
  — Возможно… Пусть так, но я не желаю слышать это от тебя.
  Ипи засмеялся.
  — Тебе лучше быть на моей стороне, бабушка.
  — О чем это ты ведешь речь?
  — Старшие братья очень недовольны, разве ты не знаешь? Конечно, знаешь. Хенет тебе обо всем докладывает. Сатипи и днем и ночью, как только остается с Яхмосом наедине, убеждает его поговорить с отцом. А Себек просчитался на сделке с лесом и теперь боится, что отец разгневается, когда узнает. Вот увидишь, бабушка, через год-другой отец сделает меня совладельцем и будет во всем слушаться.
  — Тебя? Младшего из своих детей?
  — Какое значение имеет возраст? Сейчас вся власть в руках отца, а я единственный, кто имеет власть над ним.
  — Я запрещаю тебе так говорить! — рассердилась Иза.
  — Ты у нас умная, бабушка, — тихо продолжал Ипи, — и прекрасно знаешь, что мой отец, несмотря на все его громкие слова, на самом деле человек слабый…
  И сразу умолк, заметив, что Иза перевела взгляд и смотрит куда-то поверх его головы. Он повернулся и увидел Хенет.
  — Значит, Имхотеп человек слабый? — скорбным тоном переспросила Хенет. — Не очень-то ему будет по душе твое мнение о нем.
  Ипи смущенно рассмеялся.
  — Но ведь ты не скажешь ему об этом, Хенет. Пожалуйста, Хенет, дай слово, что не скажешь… Милая Хенет…
  Хенет скользнула мимо него к Изе. И ноющим голосом, правда, громче, чем обычно, проговорила:
  — Конечно, не скажу. Тебе ведь хорошо известно, что я всегда стараюсь никому не причинять неприятностей. Я всей душой служу вам и никогда не передаю чужих слов, кроме тех случаев, когда долг обязывает меня сделать это.
  — Я просто дразнил бабушку, вот и все, — нашелся Ипи. — Так я и объясню отцу. Он знает, что я никогда не скажу такое всерьез.
  И, коротко кивнув Хенет, вышел из комнаты.
  — Красивый мальчик, глядя ему вслед, проронила Хенет. — Красивый и уже совсем взрослый. И какие дерзкие ведет речи!
  — Опасные, а не дерзкие, — недовольно возразила Иза. — Не нравятся мне его мысли. Мой сын чересчур к нему снисходителен.
  — Ничего удивительного. Такой красивый и симпатичный мальчик.
  — Судят не по внешности, а по делам, — снова резко проговорила Иза. И, помолчав секунду-другую, добавила:
  — Хенет, мне страшно.
  — Страшно? Чего тебе бояться, Иза? Скоро вернется господин, и все встанет на свои места.
  — Встанет ли? Не знаю.
  И, опять помолчав, спросила:
  — Мой внук Яхмос дома?
  — Несколько минут назад я видела, как он возвращался домой.
  — Пойди и скажи ему, что я хочу с ним поговорить.
  Хенет вышла и, разыскав Яхмоса на прохладной галерее, украшенной массивными, ярко расписанными столбами, передала ему пожелание Изы. Яхмос тотчас поспешил явиться.
  — Яхмос, Имхотеп со дня на день будет здесь, сразу приступила к делу Иза.
  Добродушное лицо Яхмоса осветилось улыбкой.
  — Я знаю и очень рад этому.
  — Все готово к его приезду? Дела в порядке?
  — Я приложил все усилия, чтобы выполнить распоряжения отца.
  — А как насчет Ипи?
  Яхмос вздохнул.
  — Отец слишком к нему благоволит, что может оказаться пагубным для мальчика.
  — Следует объяснить это Имхотепу.
  Лицо Яхмоса отразило сомнение.
  — Я поддержу тебя, — твердо добавила Иза.
  — Порой мне кажется, — вздохнул Яхмос, — что вокруг одни неразрешимые трудности. Но как только отец вернется домой, все уладится. Он сам будет принимать решения. В его отсутствие действовать так, как ему бы хотелось, нелегко, да еще когда я не наделен законной властью, а лишь выполняю поручения отца.
  — Ты хороший сын, — медленно заговорила Иза, — преданный и любящий. И муж ты тоже хороший: ты следуешь наставлениям Птахотепа376, которые гласят:
  
  …заведи себе дом.
  Как подобает, его госпожу возлюби.
  Чрево ее насыщай, одевай ее тело,
  Кожу ее умащай благовонным бальзамом,
  Сердце ее услаждай, поколе ты жив!
  
  Но я дам тебе совет: не позволяй жене взять над собой верх. На твоем месте, внук мой, я бы всегда об этом помнила.
  Яхмос взглянул на Изу и, покраснев от смущения, вышел из ее покоев.
  Глава 3
  Третий месяц Разлива, 14-й день
  
  1
  Повсюду царили суматоха и приготовления. В кухне уже напекли сотни хлебов, теперь жарились утки, пахло луком, чесноком и разными пряностями. Женщины кричали, отдавая распоряжения, слуги метались, выполняя приказы.
  «Господин… Господин приезжает…» — неслось по Дому.
  Ренисенб помогала плести гирлянды из цветов мака и лотоса, и душа ее исходила радостным волнением. Отец едет домой! За последние несколько месяцев она, сама того не замечая, окончательно втянулась в прежнюю жизнь. Чувство смутной тревоги перед чем-то неведомым и загадочным, возникшее в ней, по ее мнению, после слов Хори, исчезло. Она прежняя Ренисенб, и Яхмос, Сатипи, Себек и Кайт тоже ничуть не изменились, как и всегда, перед приездом Имхотепа в доме шумная суета. Пришло известие, что хранитель гробницы прибудет до наступления темноты. На берег реки послали одного из слуг, который криком должен был возвестить о приближении господина, и вот наконец ясно послышался его громкий предупреждающий клич.
  Бросив цветы, Ренисенб вместе с остальными побежала к причалу на берегу реки. Яхмос и Себек уже были там, окруженные небольшой толпой из рыбаков и землепашцев — они все возбужденно кричали, указывая куда-то пальцем.
  А по реке под большим квадратным парусом, надутым северным ветром, быстро шла ладья. За ее кормой следовала еще одна ладья-кухня, на которой теснились слуги. Наконец, Ренисенб разглядела отца с цветком лотоса в руках, а рядом с ним сидел еще кто-то, кого Ренисенб приняла за певца.
  Приветственные крики на берегу раздались с удвоенной силой. Имхотеп в ответ помахал рукой. Гребцы оставили весла и взялись за фалы. Послышались возгласы: «Добро пожаловать, господин!» — и слова благодарности богам за счастливое возвращение:
  — Слава Себеку377, сыну Нейт378, который покровительствовал твоему благополучному путешествию по воде! Слава Птаху, доставившему тебя из Мемфиса к нам на юг! Слава Ра379, освещающему Северные и Южные Земли!
  И вот уже Имхотеп, сойдя на берег, отвечает, как того требует обычай, на громкие приветствия и вознесенную богам хвалу по случаю его возвращения.
  Ренисенб, зараженная общим радостным волнением, протиснулась вперед. Она увидела отца, который стоял с важным видом, и вдруг подумала: «А ведь он небольшого роста. Я почему-то думала, что он куда выше».
  И чувство, похожее на смятение, овладело ею.
  Усох отец, что ли? Или просто ей изменяет память? Он всегда казался видным, властным, порой, правда, суетливым, поучающим всех вокруг, иногда она в душе посмеивалась над ним, но тем не менее он был личностью. А теперь перед ней стоял маленький пожилой толстяк, который изо всех сил тщетно пытался произвести впечатление значительного человека. Что с ней? Почему такие непочтительные мысли приходят ей в голову?
  Имхотеп, завершив свою напыщенную ответную речь, принялся здороваться с домочадцами. Прежде всего он обнял сыновей.
  — А, дорогой мой Яхмос, ты весь лучишься улыбкой, надеюсь, ты прилежно вел дела в мое отсутствие? И Себек, красивый мой сын, вижу, ты так и остался весельчаком? А вот и Ипи, любимый мой Ипи, дай взглянуть на тебя, отойди, вот так. Вырос, совсем мужчина! Какая радость моему сердцу снова обнять тебя! И Ренисенб, моя дорогая дочь, ты снова дома! Сатипи и Кайт, вы тоже мне родные дочери. И Хенет, преданная Хенет…
  Хенет, стоя на коленях, вцепилась ему в ноги и нарочито, на виду у всех утирала слезы радости.
  — Счастлив видеть тебя, Хенет. Ты здорова? Никто тебя не обижает? Верна мне, как всегда, что не может не радовать душу… И Хори, мой превосходный Хори, столь искусный в своих отчетах и так умело владеющий пером! Все в порядке? Уверен, что да.
  Затем, когда приветствия завершились и шум замер, Имхотеп поднял руку, призывая к тишине, и громко возвестил:
  — Сыновья и дочери мои! Друзья! У меня есть для вас новость. Уже много лет, как вам известно, я жил одиноко. Моя жена, а ваша мать, Яхмос и Себек, и моя сестра — твоя мать, Ипи, — обе ушли к Осирису давным-давно. Поэтому вам, Сатипи и Кайт, я привез новую сестру, которая войдет в наш дом. Вот моя наложница Нофрет, которую из любви ко мне вы все должны любить. Она приехала со мной из Мемфиса в Северных Землях и останется здесь с вами, когда мне снова придется уехать.
  С этими словами он вывел вперед молодую женщину. Она стояла рядом с ним, откинув назад голову и высокомерно сощурив глаза, — юная и красивая.
  «Она совсем еще девочка, — с изумлением смотрела на нее Ренисенб. — Ей, наверное, меньше лет, чем мне».
  На губах Нофрет порхала легкая улыбка, в ней сквозила скорей насмешка, чем желание понравиться.
  Черные брови юной наложницы были безукоризненно прямой формы, кожа на лице цвета бронзы, а ресницы такие длинные и густые, что за ними едва можно было разглядеть глаза.
  Семейство хозяина дома в растерянности молча взирало на нее.
  — Подойдите, дети, поздоровайтесь с Нофрет. — В голосе Имхотепа звучало раздражение. — Разве вам не известно, как следует приветствовать женщину, которую отец избрал своей наложницей?
  Они один за другим приблизились к ней и, запинаясь, произнесли положенные слова приветствия.
  Имхотеп, чтобы скрыть некоторое замешательство, преувеличенно радостным тоном воскликнул:
  — Вот так-то лучше! Сатипи, Кайт и Ренисенб отведут тебя, Нофрет, на женскую половину. А где короба? Короба не забыли снести на берег?
  Дорожные короба с круглыми крышками переносили с ладьи на берег.
  — Твои украшения и одежды доставлены в сохранности. Пригляди, чтобы их аккуратно выложили.
  Затем, когда женщины все вместе направились к дому, он обратился к сыновьям:
  — А как дела в хозяйстве?
  — Нижние поля, которые в аренде у Нехте… — начал было Яхмос, но отец его перебил:
  — Сейчас не до подробностей, дорогой Яхмос, С этим можно повременить. Сегодня будем веселиться. А завтра мы с тобой и Хори займемся делами. Подойди ко мне, Ипи, мой мальчик, я хочу, чтобы ты шел до дома рядом со мной. Как ты вырос! Ты уже выше меня!
  Себек, хмуро шагая вслед за отцом и Ипи, прошептал на ухо Яхмосу:
  — Украшения и одежды, слышал? Вот куда ушли доходы от наших северных владений. Наши доходы.
  — Молчи, — предостерег его Яхмос, — не то отец услышит.
  Как только Имхотеп вошел в свои покои, тотчас появилась Хенет, приготовить ему воду для омовения. Она вся сияла.
  Имхотеп, отбросив показную веселость, озабоченно спросил:
  — Ну, Хенет, что скажешь про мой выбор?
  Хотя он был настроен вести себя самым решительным образом, тем не менее отлично сознавал, что появление Нофрет, вызовет бурю, по крайней мере на женской половине дома. Иное дело Хенет, полагал он. И верная Хенет не обманула его ожиданий.
  — Красавица! Необыкновенная красавица! — восторженно воскликнула она. — Какие волосы, как сложена! Она достойна тебя, Имхотеп, иначе и не скажешь. Твоя покойная жена будет рада, что такая женщина скрасит твое одиночество!
  — Ты так думаешь, Хенет?
  — Я уверена, Имхотеп. Ты столько лет оплакивал жену, пора тебе наконец снова вкусить радости жизни.
  — Да, ты ее хорошо знала… Я тоже чувствую, что заслужил право жить, как подобает настоящему мужчине. Но вряд ли мои снохи и дочь будут довольны этим решением, а?
  — Еще чего! — возмутилась Хенет. В конце концов, разве они не зависят от тебя?
  — Истинная правда, истинная правда, — согласился Имхотеп.
  — Ты их щедро кормишь и одеваешь. Их благополучие — плод твоих усилий.
  — Несомненно, — вздохнул Имхотеп. — Ради них я вечно в труде и заботах. Но порой меня одолевают сомнения: понимают ли они, чем обязаны мне?
  — Ты должен напоминать им об этом. Я, покорная и преданная тебе Хенет, никогда не забываю о твоих благодеяниях. Дети же порой бездумны и себялюбивы, они слишком много мнят о себе, не понимая, что лишь выполняют твои распоряжения.
  — Истинная правда, — подтвердил Имхотеп. — Я всегда знал, что ты умная женщина, Хенет.
  — Если бы и другие так думали, — вздохнула Хенет.
  — А что? Кто-то плохо к тебе относится?
  — Нет, нет, то есть никто этого нарочно не делает… Просто я тружусь не покладая рук, что, по правде сказать, делаю с радостью, но… признательность и благодарность — их так не хватает!
  — В этом ты можешь положиться на меня, — великодушно пообещал Имхотеп. — И твой дом здесь, запомни.
  — Ты слишком добр, господин. — Помолчав, она добавила:
  — Рабы ждут тебя, вода уже согрета. А потом, когда они тебя омоют и оденут, тебе предстоит пойти к своей матери, она зовет тебя.
  — Кто? Моя мать? Да, да, конечно…
  Имхотеп чуть заметно смутился, но тут же поспешил скрыть смущение, воскликнув:
  — Конечно, конечно. Я и сам собирался навестить ее. Скажи Изе, что я тотчас приду.
  
  
  2
  Иза, в праздничном одеянии из полотна, заложенного в мелкую складку, встретила сына язвительной усмешкой:
  — Добро пожаловать, Имхотеп! Итак, ты вернулся домой — и не один, как мне донесли.
  Собравшись с духом, Имхотеп спросил:
  — Ты уже знаешь?
  — Разумеется. Все только об этом и говорят. Я слышала, девушка очень красивая и совсем юная…
  — Ей девятнадцать… И она недурна собой. — Иза рассмеялась — злым коротким смешком.
  — Что ж, седина в бороду, а бес в ребро.
  — Дорогая Иза, я решительно не понимаю, о чем ты.
  — Ты всегда был глуп, Имхотеп, — невозмутимо проговорила Иза.
  Имхотеп вновь собрался с духом и рассердился. При том что он обычно был преисполнен самомнения, матери всякий раз ничего не стоило сбить с него спесь. В ее присутствии ему всегда было не по себе. Ехидная насмешка в ее подслеповатых глазах приводила его в замешательство. Мать, отрицать не приходилось, никогда не была большого мнения о его умственных способностях. И хотя сам он не сомневался в собственной значительности, отношение матери к нему тем не менее каждый раз выводило его из равновесия.
  — Разве мужчина не может привести в дом наложницу?
  — Почему же? Может. Мужчины вообще в большинстве своем дураки.
  — Тогда в чем же дело?
  — Ты что, не понимаешь, что появление этой девушки нарушит покой в доме? Сатипи и Кайт будут вне себя и распалят своих мужей.
  — А какое им до этого дело? Какое у них право быть недовольными?
  — Никакого.
  Имхотеп разгневанно зашагал вдоль покоев.
  — Почему я не могу делать, что хочу, в собственном доме? Разве я не содержу своих сыновей и их жен? Разве не мне они обязаны хлебом, который едят? Разве я не напоминаю им об этом ежедневно?
  — Чересчур часто напоминаешь, Имхотеп.
  — Но это же правда. Они все зависят от меня. Все до одного.
  — И ты уверен, что это хорошо?
  — Разве плохо, когда человек содержит свою семью?
  Иза вздохнула.
  — Не забывай, что они работают на тебя.
  — Ты хочешь, чтобы я позволил им бездельничать? Естественно, они работают.
  — Они взрослые люди. Яхмос и Себек, по крайней мере.
  — Себек мало смыслит в делах и все делает не так, как надо. К тому же он часто ведет себя крайне нагло, чего я не намерен терпеть. Вот Яхмос хороший, послушный мальчик.
  — Он уже далеко не мальчик, — вставила Иза.
  — Однако мне нередко приходится по несколько раз ему объяснять, прежде чем он поймет, что от него требуется. Я и так вынужден думать обо всем, поспевать всюду. Мне приходится, будучи в отъезде, присылать сыновьям подробные наставления… Я не знаю ни отдыха, ни сна! И сейчас, когда я вернулся домой, заслужив право хоть немного пожить в мире и покое, меня снова ждут неприятности. Даже ты, моя мать, отказываешь мне в праве иметь наложницу, как подобает мужчине. Ты сердишься…
  — Нет, я не сержусь, — перебила его Иза. Мне даже интересно посмотреть, что будет твориться в доме. Это меня развлечет. Но я тебя предупреждаю, Имхотеп, когда ты снова задумаешь отправиться в Северные Земли, возьми девушку с собой.
  — Ее место здесь, в моем доме. И горе тому, кто посмеет с ней дурно обращаться.
  — Дело вовсе не в том, посмеют или не посмеют с ней дурно обращаться. Помни, что в иссушенной жарой стерне легче разжечь костер. Когда в доме слишком много женщин, добра, говорят, не жди. — Помолчав, Иза не спеша добавила:
  — Нофрет красива. А мужчины теряют голову, ослепленные женской красотой, и в мгновение ока превращаются в бесцветный сердолик.
  И глухим голосом проговорила строку из гимна:
  — «Начинается с ничтожного, малого, подобного сну, а в конце приходит смерть».
  Глава 4
  Третий месяц Разлива, 15-й день
  
  1
  В зловещем молчании слушал Имхотеп доклад Себека о сделке с лесом. Лицо его стало багровым, на виске билась жилка.
  Вид у Себека был не столь беззаботным, как обычно. Он надеялся, что все обойдется, но, увидев, как отец все больше мрачнел, начал запинаться.
  — Понятно, — наконец раздраженно перебил Имхотеп, — ты решил, что разбираешься в делах лучше меня, а потому поступил вопреки моим распоряжениям. Ты всегда так делаешь, когда меня здесь нет и я не могу за всем проследить. — Он вздохнул. — Не представляю, что стало бы с вами без меня!
  — Появилась возможность заключить более выгодную сделку, — упрямо стоял на своем Себек, — вот я и пошел на риск. Нельзя вечно осторожничать.
  — А когда это ты осторожничал, Себек? Ты всегда стремителен и безрассуден, а потому и принимаешь неверные решения.
  — Разве у меня была когда-нибудь возможность принять решение?
  — На этот раз, например, — сухо отпарировал Имхотеп. — Вопреки моему приказу…
  — Приказу? Почему я должен подчиняться приказам? Я уже взрослый человек.
  Потеряв терпение, Имхотеп перешел на крик:
  — Кто тебя кормит? Кто одевает? Кто заботится о твоем будущем? Кто постоянно думает о твоем благополучии, о твоем и всех остальных? Когда уровень воды в Ниле упал и нам угрожал голод, разве не я присылал вам с севера еду? Тебе повезло, что у тебя такой отец, который печется обо всех вас! И что я требую взамен? Только чтобы вы прилежно трудились и следовали моим наставлениям…
  — Разумеется, — возвысил голос и Себек, мы должны работать на тебя, как рабы, чтобы ты мог дарить своей наложнице золотые украшения!
  Вконец разъяренный, Имхотеп двинулся на Себека.
  — Наглец! Как ты смеешь так разговаривать с отцом? Берегись, не то я выгоню тебя из дому! Пойдешь куда глаза глядят!
  — Берегись и ты, не то я сам уйду! У меня есть мысли… отличные мысли, как можно разбогатеть, если бы я не был связан по рукам и ногам твоими распоряжениями.
  — Все сказал? — угрожающе спросил Имхотеп. Себек, немного поостыв, сердито пробормотал:
  — Да, больше мне нечего сказать… пока.
  — Тогда иди и присмотри за скотом. Нечего бездельничать.
  Себек резко повернулся и зашагал прочь. Когда он проходил мимо Нофрет, оказавшейся неподалеку, она искоса взглянула на него и засмеялась. Кровь бросилась Себеку в лицо, и он рванулся было к ней. Она стояла неподвижно, глядя на него презрительным взглядом из-под полуопущенных век.
  Себек что-то невнятно пробурчал и двинулся в прежнем направлении. Нофрет снова рассмеялась и неспешным шагом приблизилась к Имхотепу, обратившему теперь свое внимание на Яхмоса.
  — Почему ты позволил Себеку делать глупости? — напустился он на Яхмоса. — Ты обязан был помешать ему. Тебе что, неизвестно, что он совсем не сведущ в торговых делах? Он заранее уверен, что все непременно получится так, как он задумал.
  — Ты не представляешь, отец, как мне трудно, — начал оправдываться Яхмос. — Ты сам велел поручить эту сделку Себеку. Мне оставалось предоставить ему возможность решать самостоятельно.
  — Решать самостоятельно? Он этого не умеет. Его дело — следовать моим распоряжениям, а ты обязан смотреть за тем, чтобы он их выполнял.
  — Я? По какому праву?
  — По какому праву? По тому, которым я тебя оделил.
  — Будь я законным совладельцем, у меня было бы право…
  Он умолк, потому что подошла Нофрет. Зевая, она мяла в руках алый цветок мака.
  — Имхотеп, не хочешь ли пройти в беседку на берегу водоема? Там прохладно, и я велела подать туда фрукты и пиво. Ты уже покончил с делами?
  — Повремени, Нофрет, повремени немного.
  — Пойдем сейчас, — тихо произнесла Нофрет. — Я хочу, чтобы ты пошел сейчас…
  На лице Имхотепа появилась смущенная улыбка. Яхмос поспешил сказать:
  — Давай сначала закончим разговор. Это очень важно. Я хочу попросить тебя…
  Нофрет, оставив без внимания слова Яхмоса, произнесла, обращаясь к Имхотепу:
  — Ты не можешь в собственном доме поступать, как тебе хочется?
  — В другой раз, сын мой, — решительно проговорил Имхотеп. — В другой раз.
  И ушел вместе с Нофрет, а Яхмос, глядя им вслед, остался стоять на галерее.
  Из дома появилась Сатипи.
  — Ну, поговорил? — спросила она. — Что он сказал?
  Яхмос вздохнул.
  — Наберись терпения, Сатипи. Время было не совсем… подходящим.
  — Ну, конечно! — воскликнула Сатипи. — Вечно у тебя неподходящее время. Каждый раз ты этим отговариваешься. А если по правде, просто ты боишься отца. Ты, как овца, только блеять умеешь, а не разговаривать, как мужчина! Ты что, не помнишь, что обещал поговорить с отцом в первый же день его приезда? А что получается? Из нас двоих я больше мужчина, чем ты, так оно и есть.
  Сатипи остановилась, но только чтобы перевести дух.
  — Ты не права, Сатипи, — мягко сказал Яхмос. — Я начал было говорить, но нас перебили.
  — Перебили? Кто?
  — Нофрет.
  — Нофрет! Эта женщина! Твой отец не должен позволять наложнице вмешиваться в деловой разговор со своим старшим сыном. Женщинам не положено вмешиваться в дела мужчин.
  Возможно, Яхмосу хотелось посоветовать Сатипи придерживаться того правила, которое она так решительно провозглашала, но он не успел раскрыть и рта.
  — Твой отец должен немедленно дать ей это понять, — продолжала Сатипи.
  — Мой отец, — сухо отрезал Яхмос, — не выказал ни малейшего неудовольствия.
  — Какой позор! — вскричала Сатипи. — Твой отец совсем потерял голову. Он позволяет ей говорить и делать все, что она хочет.
  — Она очень красива… — задумчиво произнес Яхмос.
  — Да, она недурна собой, — фыркнула Сатипи, — но не умеет себя вести. Плохо воспитана. Грубит нам и даже не извиняется.
  — Может, это вы грубы с ней?
  — Я сама вежливость. Мы с Кайт оказываем ей должное почтение. Во всяком случае, у нее нет оснований жаловаться на нас твоему отцу. Мы ждем своего часа.
  Яхмос пристально взглянул на нее.
  — Что значит «своего часа»?
  Сатипи многозначительно рассмеялась.
  — Это чисто женское понятие, тебе его не постичь. У нас есть свои возможности и свое оружие. Нофрет следовало бы держаться поскромнее. В конце концов, жизнь женщины проходит на женской половине, среди других женщин. В ее голосе прозвучала угроза.
  — Твой отец не всегда будет здесь, — добавила она. — Он снова уедет в свои северные владения. Вот тогда посмотрим!
  — Сатипи…
  Сатипи рассмеялась громко и весело и исчезла в глубине дома.
  
  
  2
  У водоема резвились дети: два сына Яхмоса, здоровые, красивые мальчики, больше похожие на мать, чем на отца; трое детишек Себека, включая младшую крошку, едва научившуюся ходить, и четырехлетняя Тети, хорошенькая девочка с печальными глазами.
  Они смеялись, кричали, подбрасывали мячи, порой ссорились, и тогда раздавался пронзительный детский плач.
  Сидя рядом с Нофрет и не спеша отхлебывая пиво, Имхотеп заметил:
  — Как любят дети играть возле воды. Сколько я помню, всегда было так. Но, клянусь Хатор380, какой от них шум!
  — Да, а здесь могло бы быть так покойно, — тотчас подхватила Нофрет. — Почему бы тебе не сказать, чтобы их сюда не пускали, пока ты здесь? В конце концов, следует быть почтительными к хозяину дома и дать возможность ему отдохнуть. Разве не так?
  — Видишь ли… — не сразу нашелся что ответить Имхотеп. Мысль эта была новой для него, но приятной. — По правде говоря, они мне не мешают, — неуверенно закончил он. И добавил с сомнением в голосе: Дети привыкли играть на берегу водоема.
  — Когда ты уезжаешь, разумеется, — быстро согласилась Нофрет. — Но, по-моему, Имхотеп, принимая во внимание все, что ты делаешь для семьи, им полагалось бы проявлять к тебе больше почтительности, больше уважения. Ты слишком снисходителен, слишком терпелив.
  — Я сам во всем виноват, — мирно проговорил Имхотеп со вздохом. — Я никогда не требовал особого почтения.
  — И посему эти женщины, твои снохи, пользуются твоей добротой. Им следует дать понять — когда ты возвращаешься сюда на отдых, в доме должны быть тишина и покой. Я сейчас же пойду к Кайт и скажу ей, чтобы она увела отсюда своих детей, да и остальных тоже. Тогда сразу станет тихо.
  — Ты очень заботлива, Нофрет, и добра. Ты всегда печешься о том, чтобы мне было хорошо.
  — Раз хорошо тебе, значит, хорошо и мне, — отозвалась Нофрет.
  Она поднялась и направилась к Кайт, которая стояла на коленях у воды, помогая своему младшему сыну, капризному, избалованному мальчишке, отправить в плавание игрушечную деревянную ладью.
  — Уведи отсюда детей, Кайт, — требовательно сказала Нофрет.
  Кайт непонимающе уставилась на нее.
  — Увести? О чем ты говоришь? Они всегда здесь играют.
  — Но не сегодня. Имхотепу нужен покой. А дети чересчур шумят.
  Грубоватое, с крупными чертами лицо Кайт залилось краской.
  — Не выдумывай, Нофрет! Имхотеп любит смотреть, как дети его сыновей здесь играют. Он сам говорил.
  — Но не сегодня, — повторила Нофрет. — Он велел передать, чтобы ты увела всю эту свору в дом. Он хочет побыть в тишине… со мной.
  — С тобой… — Кайт не договорила, поднялась с колен и подошла к беседке, где полусидел, полувозлежал Имхотеп. Нофрет последовала за ней.
  Кайт не стала деликатничать.
  — Твоя наложница говорит, что детей надо увести. Почему? Что они делают плохого? За что их прогоняют отсюда?
  — Потому что так желает господин, разве этого не достаточно, — ровным голосом произнесла Нофрет.
  — Вот именно, — раздраженно подхватил Имхотеп, — Почему я должен объяснять? Кому принадлежит этот дом, в конце концов?
  — Потому что она так захотела. — Кайт повернулась к Нофрет и смерила ее взглядом.
  — Нофрет заботится о том, чтобы мне было удобно, хочет сделать мне приятное, — сказал Имхотеп. — Больше никому в доме нет до этого дела, кроме, пожалуй, Хенет.
  — Значит, детям больше нельзя здесь играть?
  — Когда я возвращаюсь домой на отдых, нет.
  — Почему ты позволяешь этой женщине, — вдруг гневно вырвалось у Кейт, — настраивать тебя против твоей собственной плоти и крови? Почему она вмешивается в давно заведенные в доме порядки?
  Имхотеп счел нужным показать свою власть и заорал:
  — Порядки в доме завожу я, а не ты! Вы все тут заодно поступаете, как хотите, устраиваетесь, как вам удобно. И когда я, хозяин этого дома, возвращаюсь из странствий, никто не уделяет должного внимания моим желаниям! Позволь тебе напомнить, что здесь хозяин я! Я постоянно думаю о вас, забочусь о вашем будущем — и где благодарность, где уважение к моим нуждам? Их нет. Сначала Себек ведет себя нагло и непочтительно, а теперь ты, Кайт, пытаешься меня в чем-то упрекать. Почему я обязан вас содержать? Поостерегись так разговаривать со мной, иначе я перестану вас кормить. Себек заявляет, что он уйдет. Вот и скажи ему, пусть уходит и прихватит с собой тебя и детей.
  На мгновенье Кайт застыла. Ее неподвижное лицо совсем окаменело.
  Потом она сказала совершенно бесстрастным голосом:
  — Я уведу детей в дом…
  Сделав шаг-другой, она остановилась около Нофрет.
  — Это дело твоих рук, Нофрет, — еле слышно проронила она. — Я этого не забуду. Я тебе этого не забуду…
  Глава 5
  Четвертый месяц Разлива, 5-й день
  
  1
  Совершив поминальный обряд, который надлежит исполнять жрецу — хранителю гробницы, Имхотеп вздохнул с облегчением. Все до мелочей было сделано, как подобает, ибо Имхотеп был человеком в высшей степени добросовестным. Он излил вино, воскурил благовония, совершил положенные приношения еды и питья душе умершего.
  И вот теперь в примыкающем к гробнице прохладном гроте, где его ждал Хори, снова превратился в землевладельца и занялся делами. Они обсудили положение в хозяйстве, что и по какой обменной цене сейчас идет, какие доходы получены от сделок с зерном, скотом и лесом.
  Спустя полчаса или около того Имхотеп с удовлетворением кивнул головой.
  — У тебя отличная деловая хватка. Хори, — заметил он.
  — Так и должно быть, Имхотеп, — улыбнулся Хори. — Недаром я уже много лет веду твои дела.
  — И преданно мне служишь. Ладно, а сейчас мне хотелось бы с тобой посоветоваться. Речь пойдет об Ипи. Он жалуется, что все им командуют.
  — Он еще очень молод.
  — Но проявляет большие способности. Он считает, что братья не всегда к нему справедливы. Себек, по-видимому, груб и требует беспрекословного повиновения, а Яхмос чересчур робок и осторожен, что не может не раздражать. Ипи по натуре человек горячий. Он не любит, когда ему приказывают. Более того, он говорит, что только я, его отец, имею на это право.
  — Верно, — согласился Хори. — По-моему, это и порождает все недоразумения, которые не идут на пользу твоему хозяйству. Ты позволишь мне говорить откровенно?
  — Разумеется, мой дорогой Хори. Твои слова всегда разумны и хорошо обдуманны.
  — Тогда вот что я скажу тебе, Имхотеп. Когда ты уезжаешь, тебе следует оставлять здесь за себя человека, наделенного законными полномочиями.
  — Я доверяю вести дела тебе и Яхмосу…
  — Я знаю, что в твое отсутствие мы имеем право действовать от твоего имени, но этого недостаточно. Почему бы тебе не взять в совладельцы одного из сыновей, письменно засвидетельствовав его право на ведение твоих дел?
  Имхотеп, нахмурившись, зашагал по залу.
  — И кого же из моих сыновей ты предлагаешь? Себек умеет распоряжаться, но не умеет слушаться. Ему я не доверяю, у него дурной характер.
  — Я имел в виду Яхмоса. Он твой старший сын. Человек он добрый, отзывчивый. И предан тебе.
  — Да, характер у него хороший, но он чересчур уж уступчив. Со всеми соглашается. Конечно, будь Ипи постарше…
  — Давать власть слишком молодому всегда опасно, — перебил его Хори.
  — Верно, верно. Хорошо, Хори, я подумаю о том, что ты сказал… Яхмос, конечно, примерный сын, послушный…
  — Тебе следовало бы всерьез над этим призадуматься, — мягко, но настойчиво сказал Хори.
  — Что ты имеешь в виду. Хори? — внимательно взглянул на него Имхотеп.
  — Только что я сказал, что опасно давать власть слишком молодому, — медленно произнес Хори. — Но столь же опасно слишком долго не давать власти.
  — Ты хочешь сказать, что Яхмос привык выполнять приказания, а не приказывать сам? Пожалуй, в этом что-то есть. — Имхотеп вздохнул. — Да, нелегко править семьей. И особенно трудно управляться с женщинами. У Сатипи неукротимый нрав. Кайт никого вокруг не замечает. Но я им объяснил, что к Нофрет они должны относиться с уважением. По-моему, могу я сказать…
  Он замолчал. По узкой тропинке, задыхаясь, бежал раб.
  — В чем дело?
  — Господин, к берегу пристала фелюга. С сообщением из Мемфиса прибыл писец по имени Камени.
  Имхотеп встревоженно поднялся на ноги.
  — Опять неприятности! — воскликнул он. — Это столь же несомненно, как то, что бог Ра плывет в своей лодке по небесному океану. Нас ждут новые неприятности. Стоит мне дать себе поблажку, обязательно что-нибудь случается.
  Он, стуча сандалиями, поспешил вниз по тропинке, а Хори сидел неподвижно и смотрел ему вслед.
  На лице его была написана обеспокоенность.
  
  
  2
  Ренисенб неведомо зачем бродила по берегу Нила, как вдруг услышала шум и крик и увидела, что к причалу бегут люди. Она последовала за толпой. В приближающейся к берегу фелюге стоял молодой человек, и на мгновенье, когда она увидела в ярком свете солнца его силуэт, сердце ее замерло.
  Безумная, несбыточная надежда овладела ею.
  «Хей! Хей вернулся из Царства мертвых».
  И сама же посмеялась над собой за эту тщетную надежду. В ее воспоминаниях Хей всегда виделся ей в лодке, плывущей по Нилу, а этот молодой человек походил телосложением на Хея — вот ей и пришла в голову такая фантазия. Молодой человек оказался моложе Хея, у него были ловкие, изящные движения и веселое, приветливое лицо.
  Юноша представился писцом по имени Камени из северных владений Имхотепа.
  За хозяином дома послали раба, а Камени отвели в дом и предложили ему еду и питье. Вскоре появился Имхотеп и долго беседовал с писцом.
  О чем они говорили, стало известно на женской половине дома благодаря Хенет, которая всегда приносила все новости первой. Ренисенб порой удивлялась, каким образом Хенет удавалось выведать и разузнать даже то, что хранилось в строжайшей тайне.
  Камени, сын двоюродного брата Имхотепа, как выяснилось, служил у Имхотепа писцом. Он обнаружил подделку счетов, а поскольку дело было сложным и запутанным и в подлоге оказались замешаны управляющие, он счел за лучшее самому явиться сюда и обо всем доложить хозяину. Ренисенб эта история мало интересовала. Однако доставленное Камени известие изменило все планы Имхотепа — он стал срочно готовиться к отъезду. Отец намеревался было еще месяца два пробыть дома, но теперь решил, что чем скорее он отправится на север, тем лучше.
  По этому случаю были созваны все обитатели дома и щедро наделены многочисленными наставлениями и поручениями. Следует делать то и это. Яхмос ни в коем случае не должен делать того-то и того-то. Себеку надлежит проявлять благоразумие в том-то. Все это, думала Ренисенб, ей знакомо. Яхмос был само внимание, Себек мрачен и угрюм. Хори, как всегда, спокоен и деловит. От назойливых требований Ипи отец отмахнулся решительнее обычного.
  — Ты еще слишком молод, чтобы получить право распоряжаться средствами на твое содержание. Слушайся Яхмоса. Ему известны мои желания и воля. — Имхотеп положил руку на плечо старшего сына. — Я доверяю тебе, Яхмос. По возвращении мы продолжим разговор о том, чтобы сделать тебя совладельцем.
  Яхмос расцвел от удовольствия. И даже расправил плечи.
  — Смотри только, чтобы все было в порядке, пока меня здесь нет, — продолжал Имхотеп. — Пригляди, чтобы к моей наложнице относились с должным почтением. Ты за нее в ответе. Следи за порядком на женской половине дома. Заставь Сатипи прикусить язык. Присмотри, чтобы Себек должным образом наставлял Кайт. Ренисенб тоже должна быть вежлива и предупредительна по отношению к Нофрет. Кроме того, я не потерплю, чтобы с дорогой мне Хенет обращались дурно. Я знаю, что наши женщины ее недолюбливают. Но она уже давно живет среди нас, и ей по праву позволено говорить то, что кое-кому может быть не по сердцу. Она, конечно, не блистает ни красотой, ни умом, но нам она предана и, помните, всегда блюдет мои интересы. Я не позволю выказывать ей пренебрежение.
  — Все будет так, как ты велишь, отец, — ответил Яхмос. — Правда, случается, Хенет болтает лишнее.
  — Подумаешь! Все женщины болтают лишнее. И Хенет не больше других. Что касается Камени, то он останется здесь. У нас есть возможность содержать еще одного писца. Он будет помогать Хори. А вот насчет того земельного участка, который мы отдали в аренду женщине по имени Яаи…
  Имхотеп перешел к делам по хозяйству. Когда наконец все было готово к отплытию, Имхотепа вдруг одолели сомнения. Он отвел Нофрет в сторону и тихо спросил:
  — Нофрет, ты довольна, что остаешься здесь? Может, тебе лучше поехать со мной?
  Нофрет покачала головой и улыбнулась.
  — Ты ведь скоро вернешься, — сказала она.
  — Месяца через три, а может, и четыре. Кто знает?
  — Вот видишь, скоро. А мне здесь будет хорошо.
  — Я поручил Яхмосу и двум другим моим сыновьям выполнять каждое твое желание, — самоуверенно проговорил Имхотеп. — В случае малейшего твоего недовольства на их головы падет мой гнев.
  — Они выполнят твой приказ, Имхотеп, не сомневаюсь. — Нофрет помолчала. — Кому, по-твоему, я могу полностью доверять? Кто по-настоящему тебе предан? Я не говорю о членах семьи.
  — Хори. Мой дорогой Хори. Он поистине моя правая рука, человек разумный и выдержанный.
  — Но он и Яхмос как братья, — задумчиво произнесла Нофрет. — Может…
  — Тогда Камени. Он тоже писец. Я приставлю его к тебе в услужение. Если ты будешь чем-то недовольна, продиктуй ему письмо ко мне.
  — Отличная мысль, — кивнула Нофрет. — Камени приехал из Северных Земель. Он знает моего отца. Твои родственники не смогут на него повлиять.
  — И Хенет! — вспомнил Имхотеп. — Есть еще Хенет.
  — Да, — с сомнением в голосе согласилась Нофрет, — еще, есть Хенет. Быть может, ты поговоришь с нею сейчас, в моем присутствии?
  — С удовольствием.
  За Хенет послали, и она тотчас явилась, будто только этого и ждала. Она принялась сетовать по поводу отъезда Имхотепа. Но он прервал ее причитания:
  — Да, да, моя дорогая Хенет, но от этого никуда не денешься. Я из тех людей, кому редко удается отдохнуть в тиши и покое. Я должен день и ночь трудиться на благо моей семьи, хотя это принимается как должное. А сейчас мне нужно всерьез поговорить с тобой. Я знаю, что ты служишь мне верно и преданно. А потому могу полностью тебе доверять. Охраняй Нофрет, она мне очень дорога.
  — Тот, кто дорог тебе, господин, дорог и мне, — твердо заявила Хенет.
  — Очень хорошо. Значит, ты будешь предана Нофрет всей душой?
  Хенет повернулась к Нофрет, которая наблюдала за ней из-под полуопущенных век.
  — Ты чересчур красива, Нофрет, — сказала она, — вот в чем беда. Поэтому все тебе завидуют. Но я присмотрю за тобой и буду передавать тебе все, что они говорят или замышляют. Можешь на меня рассчитывать!
  Наступило молчание. Взгляды обеих женщин встретились.
  — Можешь на меня рассчитывать, — повторила Хенет.
  Улыбка, странная, загадочная улыбка тронула губы Нофрет.
  — Да, — согласилась она, — я верю тебе, Хенет. И думаю, что могу на тебя рассчитывать. Имхотеп громко откашлялся.
  — Значит, мы договорились. Все в порядке. Улаживать дела — это я умею, как никто.
  В ответ послышался сдержанный смешок. Имхотеп резко обернулся и увидел в дверях главного зала свою мать. Она стояла, опираясь на палку, и казалась еще более высохшей и ехидной, нежели обычно.
  — Какой у меня замечательный сын! — обронила она.
  — Я должен спешить… Мне надо еще кое-что сказать Хори… — озабоченно пробормотал Имхотеп и так поспешно вышел из зала, что ему удалось не встретиться с матерью взглядом.
  Иза повелительно кивнула головой Хенет, и та беспрекословно выскользнула из главных покоев.
  Нофрет встала. Они с Изой смотрели друг на друга.
  — Итак, мой сын оставляет тебя здесь? — спросила Иза. — Советую тебе ехать с ним, Нофрет.
  — Он хочет, чтобы я осталась здесь.
  Голос Нофрет был тихим и кротким. Иза коротко рассмеялась.
  — И вправду, какой толк ему брать тебя с собой! Но почему ты не хочешь ехать — вот чего я не понимаю. Что задерживает тебя здесь? Ты жила в городе, много, наверное, путешествовала. Почему ты предпочитаешь остаться в этом скучном доме среди людей, которые, я буду откровенна, тебя не любят, более того, ненавидят?
  — И ты меня ненавидишь?
  — Нет, — покачала головой Иза, — у меня нет к тебе ненависти. Я уже старуха и, хотя плохо вижу, все же способна разглядеть красоту и любоваться ею. Ты красива, Нофрет, и мне приятно на тебя смотреть. Потому что ты красива, я не желаю тебе зла. Но послушай меня: поезжай в Северные Земли вместе с моим сыном.
  — Он хочет, чтобы я осталась здесь, — повторила Нофрет.
  В покорном тоне теперь явно слышалась насмешка.
  — Ты остаешься здесь с какой-то целью, — резко сказала Иза. — Интересно, с какой? Что ж, потом пеняй на себя. А пока будь осмотрительна и благоразумна. И никому не доверяй!
  Она круто повернулась и вышла из зала. Нофрет стояла неподвижно. Медленно, очень медленно ее губы раздвинулись в усмешке, делая ее похожей на разозлившуюся кошку.
  Глава 6
  Первый месяц Зимы, 4-и день
  
  1
  Ренисенб взяла себе в обычай почти каждый день подниматься наверх к гробнице. Иногда она заставала там Яхмоса и Хори, иногда одного Хори, а порой там вовсе никого не было, но всегда, поднявшись, Ренисенб испытывала странное чувство облегчения и покоя, едва ли не избавления от какой-то опасности. Больше всего ей нравилось, когда она находила у гробницы одного Хори. Ей была приятна его сдержанность: не любопытствуя ни о чем, он одобрительно принимал ее появление. Обхватив одно колено руками, она садилась в тени у входа в грот — обитель Хори — и устремляла взор на полосу зеленых полей, туда, где сверкали воды Нила, сначала бледно-голубые, потом в дымке желтовато-коричневые, а дальше кремово-розовые.
  Первый раз она поднялась туда, когда ее вдруг охватило непреодолимое желание избавиться от женского общества. Ей хотелось тишины и дружеского участия, и она обрела их там. Это желание не исчезло и потом, но уже не из-за стремления бежать из дома, где царили суета и раздоры, а из-за ощущения, что грядет нечто более грозное.
  — Я боюсь… — однажды сказала она Хори.
  — Чего ты боишься, Ренисенб? — изучающе посмотрел на нее он.
  — Ты как-то говорил про болезни, которые поражают плоды. И недавно мне пришло в голову, что то же самое происходит с людьми.
  Хори кивнул головой.
  — Значит, ты поняла… Да, Ренисенб, это так.
  Неожиданно для себя самой Ренисенб сказала:
  — Именно это происходит у нас в доме. К нам пришло зло. И я знаю, кто его принес. Нофрет.
  — Ты так считаешь? — спросил Хори.
  — Да, — энергично тряхнула головой Ренисенб, — да. Я знаю, о чем говорю. Послушай, Хори, когда я вернулась сюда к вам и сказала, что все в доме осталось по-прежнему, даже ссоры между Сатипи и Кайт, это была правда. Их ссоры. Хори, были не настоящие. Они были для них развлечением, заполняли досуг, женщины не испытывали друг к другу неприязни. Но теперь все стало по-другому. Теперь они не просто ругаются, теперь они на самом деле стараются оскорбить друг друга и, когда видят, что цель достигнута, искренне радуются! Это страшно, Хори, страшно! Вчера Сатипи так разозлилась, что воткнула Кайт в руку длинную золотую булавку, а два-три дня назад Кайт опрокинула тяжелую медную кастрюлю с кипящим маслом Сатипи на ногу. Сатипи целый вечер бранит Яхмоса — ее слышно во всех покоях. Яхмос выглядит усталым и задерганным. А Себек ходит в деревню, знается там с женщинами и, возвратившись домой пьяным, кричит о том, какой он умный.
  — Да, все это так, я знаю, — нехотя согласился Хори. — Но при чем тут Нофрет?
  — Потому что это дело ее рук. Она шепнет одному одно, другому другое, какую-то мелочь, но не глупость — вот тут-то все и начинается! Она как стрекало, которым подгоняют вола. И ведь знает, что шептать. Иногда мне кажется, что ей подсказывает Хенет…
  — Да, — задумчиво сказал Хори. — Вполне может быть.
  Ренисенб вздрогнула.
  — Не люблю я Хенет. Противно смотреть, как она крадучись ходит по дому. Твердит, что предана нам всей душой, но кому нужна ее преданность? Как могла моя мать привезти ее сюда и так привязаться к ней?
  — Мы знаем об этом только со слов самой Хенет, — сухо отозвался Хори.
  — И с чего это Хенет так полюбила Нофрет, что ходит за ней по пятам, прислуживает ей и что-то нашептывает? О Хори, если бы ты знал, как мне страшно! Я ненавижу Нофрет! Хорошо бы она куда-нибудь уехала! Она красивая, но жестокая и плохая!
  — Какой ты еще ребенок, Ренисенб. — И тихо добавил:
  — Она идет сюда.
  Ренисенб повернула голову и увидела, как по крутой тропинке, что шла вверх к гробнице, поднимается Нофрет. Она чему-то улыбалась про себя и тихо напевала.
  Дойдя до того места, где они сидели, она огляделась вокруг. На лице ее было написано лукавое любопытство.
  — Вот, значит, куда ты бегаешь ежедневно, Ренисенб.
  Ренисенб сердито молчала, как ребенок, тайное убежище которого оказалось раскрытым.
  Нофрет огляделась.
  — А это и есть знаменитая гробница?
  — Совершенно верно, Нофрет, ответил Хори.
  Она взглянула на него и улыбнулась своей хищной улыбкой.
  — Она, верно, приносит тебе недурной доход, а, Хори? Ты ведь человек деловой, я слышала, — со злой насмешкой добавила она, но на Хори это не произвело впечатления. Он по-прежнему улыбался ей своей тихой, степенной улыбкой.
  — Она приносит недурной доход всем нам… Смерть всегда кому-нибудь выгодна…
  Нофрет вздрогнула, обежала взглядом столы для приношений, вход в усыпальницу и ложную дверь.
  — Я ненавижу смерть! — воскликнула она.
  — Напрасно, — тихо проговорил Хори. — Смерть — главный источник богатств у нас в Египте. Смерть оплатила украшения, что на тебе надеты, Нофрет. Смерть тебя кормит и одевает.
  — Что ты имеешь в виду? — не сводила с него глаз Нофрет.
  — Имхотеп — жрец «ка», он совершает заупокойные обряды. Все его земли, весь его скот, лес, лен и ячмень дарованы ему за то, что он служит душе умершего.
  Он помолчал, а потом задумчиво продолжал:
  — Странные люди мы, египтяне. Мы любим жизнь и потому очень рано начинаем готовиться к смерти. Вот куда идет богатство Египта — в пирамиды, в усыпальницы, в земельные наделы, которые придаются гробницам.
  — Перестань говорить о смерти! — крикнула Нофрет. — Я не хочу этого слышать.
  — Потому что ты настоящая египтянка, потому что ты любишь жизнь, потому что… и ты порой чувствуешь, что смерть бродит где-то поблизости…
  — Перестань!
  Она едва не бросилась на него. Потом, пожав плечами, отвернулась и пошла вниз по тропинке. Ренисенб вздохнула с облегчением.
  — Как хорошо, что она ушла, — с наивной откровенностью проговорила она. — Ты ее напугал, Хори.
  — Пожалуй… А ты тоже испугалась, Ренисенб?
  — Нет, — не совсем уверенно произнесла Ренисенб. — Все, что ты сказал, чистая правда, только я почему-то раньше об этом не задумывалась: ведь мой отец священнослужитель души усопшего.
  — Весь Египет одержим мыслями о смерти! — с внезапной горечью воскликнул Хори. — И знаешь почему, Ренисенб? Потому что мы верим только в то, что видим, а думать не умеем и боимся представить себе, что будет с нами после смерти. Вот и воздвигаем пирамиды и гробницы, укрываясь в них от будущего и не надеясь на богов.
  Ренисенб с удивлением смотрела на него.
  — Что ты говоришь. Хори? У нас ведь так много богов, так много, что я не в силах их всех запомнить. Только вчера вечером мы вели разговор о том, кому какой из богов больше нравится. Себеку, оказалось, Сехмет381, а Кайт молится богине Мехит382. Камени всем богам предпочитает Тота383 — ну конечно, ведь он писец. Сатипи верит в коршуноголового Гора384 и нашу здешнюю богиню Меритсегер385. Яхмос сказал, что поклоняется Птаху, потому что он творец всего на земле. Я больше других люблю Исиду386. А Хенет утверждает, что лучше всех наш местный бог Амон387. По ее словам, среди жрецов ходит поверие, что в один прекрасный день Амон станет самым могущественным богом в Египте, поэтому она приносит жертвы ему, хотя пока он совсем не главный бог. И затем есть Ра, бог солнца, и Осирис, перед которым взвешивают на весах сердца умерших.
  Ренисенб с трудом перевела дыхание и умолкла. Хори улыбался.
  — А в чем, Ренисенб, различие между богом и человеком?
  Она опять удивилась.
  — Боги умеют творить чудеса.
  — И это все?
  — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Хори.
  — Я хочу сказать, что тебе бог, по-видимому, представляется только мужчиной или женщиной, которые способны делать то, чего не могут делать обычные люди.
  — Странно ты рассуждаешь! Я не понимаю тебя.
  Она озадаченно смотрела на него, а когда взглянула вниз в долину, ее внимание привлекло нечто иное.
  — Посмотри! — воскликнула она. — Нофрет беседует с Себеком. Она смеется. И вдруг ахнула. — Нет, ничего. Мне показалось, что он хочет ее ударить. Она пошла в дом, а он поднимается сюда.
  Явился Себек, мрачный, как грозовая туча.
  — Пусть крокодил сожрет эту женщину! — выкрикнул он. — Мой отец сделал большую, чем всегда, глупость, взяв ее себе в наложницы.
  — Чем она тебе так досадила? — поинтересовался Хори.
  — Она как всегда оскорбила меня! Спросила, поручил ли мне отец и на этот раз торговать лесом. Я готов был задушить ее.
  Он походил по площадке и, подобрав камень, швырнул его вниз в долину. Потом тронул камень покрупнее, но отскочил, когда свернувшаяся в клубок под камнем змея подняла голову. Она, шипя, вытянулась, и Ренисенб увидела, что это кобра.
  Схватив тяжелую палку, Себек яростно бросился на змею и, хотя первым же удачным ударом переломил ей хребет, все равно продолжал с остервенением бить по ней палкой, откинув голову и что-то злобно бормоча сквозь зубы. Глаза его сверкали.
  — Перестань, Себек! — крикнула Ренисенб. — Перестань! Змея уже мертвая.
  Себек остановился, забросил подальше палку и рассмеялся.
  — Одной ядовитой змеей меньше на свете.
  И снова расхохотался. Он заметно повеселел и зашагал вниз по тропинке.
  — По-моему, Себеку нравится убивать, — тихо заметила Ренисенб.
  — Да, — не выказав удивления, проговорил Хори, по-видимому, лишь подтверждая то, что давно знал. Ренисенб повернулась к нему.
  — Змей надо бояться, — произнесла она. — Но какой красивой была эта кобра…
  Она не могла отвести глаз от растерзанной змеи. Почему-то сердце ее пронзило острое сожаление.
  — Я помню, когда мы все еще были детьми, — не спеша заговорил Хори, — Себек подрался с Яхмосом. Яхмос был на год старше, но Себек крупнее, и сильнее. Он схватил камень и принялся бить Яхмоса по голове. Прибежала ваша мать и разняла их. Я помню, как она кричала: «Нельзя этого делать, Себек, нельзя, это опасно. Говорю тебе, это опасно!» — Он помолчал и добавил:
  — Она была очень красивая… Я понимал это еще в детстве. Ты похожа на нее, Ренисенб.
  — Правда? — обрадовалась Ренисенб. И спросила:
  — А Яхмос сильно пострадал?
  — Нет, хотя поначалу казалось, что сильно. Зато Себек на следующий день заболел. По-видимому, чем-то отравился, но ваша мать сказала, что это из-за его злости и жаркого солнца. Стояла самая середина лета.
  — У Себека горячий нрав, — задумчиво проронила Ренисенб.
  Она снова бросила взгляд на мертвую змею и, вздрогнув, отвернулась.
  
  
  2
  Когда Ренисенб подошла к дому, на галерее сидел Камени со свитком папируса. Он пел. Она остановилась и прислушалась к словам песни.
  
  В Мемфис хочу поспеть и богу Пта взмолиться:
  Любимую дай мне сегодня ночью!
  Река — вино!
  Бог Пта — ее тростник,
  Растений водяных листы — богиня Сехмет,
  Бутоны их — богиня Иарит, бог Нефертум — цветок.
  Блистая красотой, ликует Золотая,
  И на земле светло.
  Вдали Мемфис,
  Как чаша с померанцами, поставлен
  Рукою бога.
  
  Он поднял глаза и улыбнулся.
  — Тебе нравится моя песня, Ренисенб?
  — А что это такое?
  — Это любовная песня, которую поют в Мемфисе. И не спуская с нее глаз, тихо повторил:
  В Мемфис хочу поспеть и богу Пта взмолиться:
  — Любимую дай мне сегодня ночью!
  Лицо Ренисенб залилось краской. Она вбежала в дом, едва не столкнувшись с Нофрет.
  — Почему ты так спешишь, Ренисенб? В голосе Нофрет звучало раздражение. Ренисенб удивленно взглянула на нее. Нофрет не улыбалась. Лицо ее было мрачно-напряженным, руки стиснуты в кулаки.
  — Извини, Нофрет, я тебя не разглядела. Здесь, в доме, темно, когда входишь со света.
  — Да, здесь темно… — Нофрет секунду помолчала. — Куда приятнее побыть на галерее и послушать, как Камени поет. Он ведь хорошо поет, правда?
  — Да. Да, конечно.
  — Но ты не стала слушать. Камени будет огорчен.
  Щеки у Ренисенб снова зарделись. Ей было неуютно под холодным, насмешливым взглядом Нофрет.
  — Тебе не нравятся любовные песни, Ренисенб?
  — А тебя интересует, что мне нравится, а что нет, Нофрет?
  — Ага, значит, у кошечки есть коготки?
  — Что ты хочешь этим сказать?
  Нофрет рассмеялась.
  — Оказывается, ты не такая дурочка, какой кажешься, Ренисенб. Как по-твоему, Камени красивый, да? Что ж, это его обрадует, не сомневаюсь.
  — По-моему, ты ведешь себя гнусно, — разозлилась Ренисенб.
  Она пробежала мимо Нофрет в глубь дома, слыша позади ее язвительный смех. Но он не заглушил в ее памяти голос Камени и звуки песни, которую он пел, не сводя глаз с ее лица…
  
  
  3
  В ту ночь Ренисенб приснился сон.
  Они с Хеем плыли в ладье усопших в Царство мертвых. Хей стоял на носу ладьи — ей был виден только его затылок. Когда забрезжил рассвет, Хей повернул голову, и Ренисенб увидела, что это не Хей, а Камени. И в ту же минуту нос лодки превратился в голову извивающейся змеи. «Ведь это живая змея, кобра, — подумала Ренисенб, — та самая, что выползает из-под гробницы, чтобы пожирать души усопших». Ренисенб окаменела от страха. А потом голова змеи оказалась головой женщины с лицом Нофрет, и Ренисенб проснулась с криком:
  — Нофрет! Нофрет!
  Она вовсе не кричала, все это ей приснилось. Она лежала неподвижно, сердце ее билось, подтверждая, что все увиденное — лишь сон. И Ренисенб вдруг подумала: «Вот что бормотал Себек, когда убивал змею: „Нофрет… Нофрет…“
  Глава 7
  Первый месяц Зимы, 5-й день
  
  1
  Разбуженная страшным сном, Ренисенб никак не могла уснуть, лишь время от времени на мгновение впадая в забытье. Когда под утро она открыла глаза, предчувствие неминуемой беды уже не оставляло ее.
  Она встала рано и вышла из дому. Ноги сами повели ее, как бывало часто, на берег Нила. Там рыбаки снаряжали большую ладью, и вот, влекомая вперед мощными взмахами весел, она устремилась в сторону Фив. На воде качались лодки с парусами, хлопающими от слабых порывов ветра.
  В сердце Ренисенб что-то пробудилось — какое-то смутное желание, которое она не могла определить. Она подумала: «Я чувствую… Я чувствую…» Но что она чувствует, она не знала. То есть не могла подыскать слов, чтобы выразить свое ощущение. Она подумала: «Я хочу… Но что я хочу?»
  Хотела ли она увидеть Хея? Но Хей умер и никогда к ней не вернется. Она сказала себе: «Я больше не буду вспоминать Хея. Зачем? Все кончено, навсегда».
  Затем она заметила, что на берегу стоит еще кто-то, глядя вслед уплывающей к Фивам ладье. Узнав в неподвижной фигуре, от которой веяло горьким одиночеством, Нофрет, Ренисенб была потрясена.
  Нофрет смотрела на Нил. Нофрет одна. Нофрет задумалась — о чем?
  И тут Ренисенб вдруг поняла, как мало они все знают о Нофрет. Сразу приняли ее за врага, за чужую, им не было дела до того, где и как она жила прежде.
  Как должно быть Нофрет тяжко, внезапно осознала Ренисенб, очутиться здесь одной, без друзей, в окружении людей, которым она не по Душе.
  Ренисенб нерешительно направилась к Нофрет, подошла и встала рядом. Нофрет бросила на нее мимолетный взгляд, потом отвернулась и снова стала смотреть на реку. Лицо ее было бесстрастно.
  — Как много лодок на реке, — робко заметила Ренисенб.
  — Да.
  И, подчиняясь какому-то смутному порыву завязать дружбу, Ренисенб продолжала:
  — Там, откуда ты приехала, тоже так? Нофрет коротко рассмеялась — в ее смехе звучала горечь.
  — Отнюдь. Мой отец — купец из Мемфиса. А в Мемфисе весело и много забав. Играет музыка, люди поют и танцуют. Кроме того, отец часто путешествует. Я побывала с ним в Сирии, видела царство Вавилонское. Я плавала на больших судах в открытом море.
  Она говорила с гордостью и воодушевлением. Ренисенб молча слушала, поначалу не очень представляя себе то, о чем рассказывала Нофрет, но постепенно ее интерес и понимание росли.
  — Тебе, должно быть, скучно у нас, — наконец сказала она.
  Нофрет нервно рассмеялась.
  — Здесь сплошная тоска. Только и говорят про пахоту и сев, про жатву и укос, про урожай и цены на лен.
  Ренисенб странно было это слышать, она с удивлением смотрела на Нофрет. И внезапно, почти физически, она ощутила ту волну гнева, горя и отчаяния, которая исходила от Нофрет.
  «Она совсем юная, моложе меня. И ей пришлось стать наложницей старика, спесивого, глупого, хотя и доброго старика, моего отца…»
  Что ей, Ренисенб, известно про Нофрет? Ничего. Что сказал вчера Хори, когда она выкрикнула:
  «Она красивая, но жестокая и плохая»? — «Какой ты еще ребенок, Ренисенб», — вот что он сказал. Теперь Ренисенб поняла, что он имел в виду. Ее слова были наивны — нельзя судить о человеке, ничего о нем не ведая. Какая тоска, какая горечь, какое отчаяние скрывались за жестокой улыбкой на лице Нофрет? Что она, Ренисенб, или кто-нибудь другой из их семьи сделали, чтобы Нофрет чувствовала себя у них как дома?
  Запинаясь, Ренисенб проговорила:
  — Ты ненавидишь нас всех… Теперь мне понятно почему… Мы не были доброжелательны к тебе. Но еще не поздно. Разве не можем мы, ты, Нофрет, и я, стать сестрами? Ты далеко от своих друзей, ты одинока, так не могу ли я помочь тебе?
  Ее сбивчивые слова были встречены молчанием. Наконец Нофрет медленно повернулась.
  Секунду-другую выражение ее лица оставалось прежним — только взгляд, показалось Ренисенб, чуть потеплел. В тиши раннего утра, когда все вокруг дышало ясностью и покоем, Ренисенб почудилось, будто Нофрет чуть оттаяла, будто слова о помощи проникли сквозь неприступную стену.
  Это было мгновение, которое Ренисенб запомнила навсегда…
  Затем постепенно лицо Нофрет исказилось злобой, глаза засверкали, а во взгляде запылали такая ненависть и ожесточение, что Ренисенб даже попятилась.
  — Уходи! — в ярости прохрипела Нофрет. — Мне от вас ничего не нужно. Вы все дураки, вот вы кто, все до единого…
  Помедлив секунду, она круто повернулась и быстро зашагала в сторону дома.
  Ренисенб двинулась вслед за ней. Странно, но слова Нофрет вовсе ее не рассердили. Они открыли ее взору черную бездну ненависти и горя, до сих пор ей самой неведомую, и навели на мысль, пока не совсем четкую, как страшно быть во власти таких чувств.
  
  
  2
  Когда Нофрет, войдя в ворота, шла через двор, дорогу ей заступила, догоняя мяч, одна из дочерей Кайт.
  Нофрет с такой силой толкнула девочку, что та растянулась на земле. Услышав ее вопль, Ренисенб подбежала и подняла ее.
  — Разве так можно, Нофрет! — упрекнула ее Ренисенб. — Смотри, она ушиблась. У нее ссадина на подбородке.
  Нофрет резко рассмеялась.
  — Значит, я все время должна думать о том, чтобы ненароком не задеть одно из этих избалованных отродьев? С какой стати? Разве их матери считаются с моими чувствами?
  Услышав плач ребенка, из дома выскочила Кайт. Она подбежала к девочке, осмотрела ее личико. И повернулась к Нофрет.
  — Ядовитая змея! Злыдня! Подожди, мы еще расправимся с тобой!
  И изо всех сил ударила Нофрет по лицу. Ренисенб вскрикнула и перехватила ее руку, предупреждая второй удар.
  — Кайт! Кайт! Что ты делаешь, так нельзя.
  — Кто сказал, что нельзя? Берегись, Нофрет. В конце концов, нас здесь много, а ты одна.
  Нофрет не двигалась с места. На щеке у нее алел четкий отпечаток руки Кайт. Возле глаза кожа была рассечена браслетом, что был у Кайт на запястье, и по лицу текла струйка крови.
  Но что поразило Ренисенб — это выражение лица Нофрет. Да, поразило и напугало. Нофрет не рассердилась. Наоборот, взгляд у нее был почему-то торжествующим, а рот снова растянулся, как у разозлившейся кошки, в довольной усмешке.
  — Спасибо, Кайт, — сказала она. И вошла в дом.
  
  
  3
  Что-то мурлыча про себя и полузакрыв глаза, Нофрет позвала Хенет.
  Хенет прибежала, остановилась пораженная, заохала… Нофрет велела ей замолчать.
  — Разыщи Камени. Скажи ему, чтобы принес палочку, которой пишут, и папирус. Нужно написать письмо господину.
  Хенет не сводила глаз со щеки Нофрет.
  — Господину?.. Понятно… — И, не выдержав, спросила:
  — Кто это сделал?
  — Кайт, — тихо улыбнулась Нофрет, вспоминая происшедшее.
  Хенет покачала головой, цокая языком.
  — Ах, как дурно, очень дурно… Об этом обязательно надо сообщить господину. — Она искоса поглядела на Нофрет. — Да, Имхотепу следует об этом знать.
  — Мы с тобой, Хенет, мыслим одинаково… — ласково произнесла Нофрет. — По-моему тоже, господину следует об этом знать.
  Она сняла со своего одеяния оправленный в золото аметист и положила его в руку Хенет.
  — Мы с тобой, Хенет, всем сердцем печемся о благополучии Имхотепа.
  — Нет, я этого не заслужила, Нофрет… Ты чересчур великодушна… Такой прекрасной работы вещица!
  — Имхотеп и я, мы оба ценим преданность.
  Нофрет улыбалась, по-кошачьи щуря глаза.
  — Приведи Камени, — сказала она. — И сама приходи вместе с ним. Вы с ним будете свидетелями того, что произошло.
  Камени явился без большой охоты, хмурый и недовольный.
  — Ты не забыл, что тебе велел Имхотеп перед отъездом? — свысока обратилась к нему Нофрет.
  — Нет, не забыл.
  — Сейчас настало время, — продолжала Нофрет. — Садись, бери чернила и палочку и пиши, что я скажу. — И, поскольку Камени все еще медлил, нетерпеливо добавила:
  — То, что ты напишешь, ты видел собственными глазами и слышал собственными ушами, и Хенет тоже подтвердит все, что я скажу. Письмо следует отправить немедленно и никому про него не говорить.
  — Мне не по душе… — медленно возразил Камени.
  — Я не собираюсь жаловаться на Ренисенб, — метнула на него взгляд Нофрет. — Она глупое и жалкое создание, но меня она не пыталась обижать. Тебя это удовлетворяет?
  Бронзовое лицо Камени запылало.
  — Я об этом и не думал…
  — А по-моему, думал, — тихо сказала Нофрет. — Ладно, приступай к выполнению своих обязанностей. Пиши.
  — Пиши, пиши, — вмешалась Хенет. — Я очень огорчена тем, что произошло, очень. Имхотепу непременно следует об этом знать. Пусть справедливость восторжествует. Как ни трудно, но человек обязан выполнять свой долг. Я всегда так считала.
  Нофрет беззвучно рассмеялась.
  — Я в этом не сомневалась, Хенет. Ты неизменно выполняешь свой долг! А Камени будет делать свое дело. Я же… я буду поступать, как мне хочется…
  Но Камени все еще медлил. Лицо у него было мрачное, почти злое.
  — Не нравится мне это, — повторил он. — Нофрет, лучше бы тебе не спешить и сначала подумать.
  — Ты смеешь говорить это мне?
  Ее тон задел самолюбие Камени. Он отвел взгляд, лицо его окаменело.
  — Берегись, Камени, — тихо произнесла Нофрет. — Имхотеп полностью в моей власти. Он слушается меня и… пока тобой доволен… — Она многозначительно умолкла.
  — Ты мне угрожаешь, Нофрет? — спросил Камени.
  — Возможно.
  Мгновение он со злостью смотрел на нее, затем склонил голову.
  — Я сделаю, что ты скажешь, Нофрет, но думаю, тебе придется об этом пожалеть.
  — Ты угрожаешь мне, Камени?
  — Я предупреждаю тебя…
  Глава 8
  Второй месяц Зимы, 10-й день
  
  1
  День шел за днем, и Ренисенб порой казалось, что она живет как во сне.
  Дальнейших робких попыток подружиться с Нофрет она не предпринимала. Теперь она ее боялась. В Нофрет было что-то такое, чего Ренисенб не могла понять.
  С того дня, когда произошла ссора во дворе, Нофрет изменилась. В ней появилась какая-то странная удовлетворенность, ликование, которые были непостижимы для Ренисенб. Иногда ей думалось, что смешно и глупо считать Нофрет глубоко несчастной. Нофрет, казалось, была довольна собой и всем, что ее окружало.
  А в действительности все вокруг Нофрет изменилось, и определенно не в ее пользу. В первые дни после отъезда Имхотепа Нофрет намеренно, по мнению Ренисенб, сеяла вражду между членами их семьи и преуспела в этом.
  Теперь же все в доме объединились против пришелицы. Прекратились ссоры между Сатипи и Кайт. Сатипи перестала ругать вконец растерявшегося Яхмоса. Себек стих и хвастался куда меньше. Ипи стал вести себя более уважительно к старшим братьям. В семье, казалось, воцарилось полное согласие, но оно не принесло Ренисенб душевного спокойствия, ибо породило стойкую скрытую неприязнь к Нофрет.
  Обе женщины, Сатипи и Кайт, больше с ней не ссорились — они ее избегали. Не затевали с Нофрет разговоров и, как только она появлялась во дворе, тотчас подхватывали детей и куда-нибудь удалялись. И в то же время в доме стали случаться мелкие, но странные происшествия. Одно льняное одеяние Нофрет оказалось прожженным чересчур горячим утюгом, а другое запачкано краской. За ее одежды почему-то цеплялись колючки, а возле кровати нашли скорпиона. Еда, которую ей подавали, была то чересчур переперчена, то в нее вовсе забыли положить специи. А однажды в испеченном для нее хлебе очутилась дохлая мышь.
  Это было тихое, мелочное, но безжалостное преследование — ничего очевидного, ничего такого, к чему можно было бы придраться, — одним словом, типичная женская месть.
  Затем, в один прекрасный день, старая Иза призвала к себе Сатипи, Кайт и Ренисенб. За креслом Изы уже стояла Хенет, качая головой и заламывая руки.
  — Чем, мои умные внучки, — спросила Иза, вглядываясь в женщин с присущим ей ироническим выражением на лице, — объяснить, что одежды Нофрет, как я слышала, испорчены, а ее еду нельзя взять в рот?
  Сатипи и Кайт улыбнулись. Улыбка их отнюдь не грела душу.
  — Разве Нофрет тебе жаловалась? — спросила Сатипи.
  — Нет, — ответила Иза и сдвинула набок накладные волосы, которые она носила даже дома. — Нет, Нофрет не жаловалась. Вот это-то меня и беспокоит.
  — А меня нет, — вскинула свою красивую голову Сатипи.
  — Потому что ты дура, — заметила Иза. — У Нофрет вдвое больше ума, чем у каждой из вас…
  — Посмотрим, — усмехнулась Сатипи. Она, по-видимому, пребывала в хорошем настроении и была довольна собой.
  — Зачем вы все это делаете? — спросила Иза. Лицо Сатипи отвердело.
  — Ты старый человек, Иза. Не хотелось бы говорить с тобой непочтительно, но то, чему ты уже не придаешь значения, остается важным для нас, ибо у нас есть мужья и малые дети. Мы решили взять дело в свои руки и наказать женщину, которая пришлась нам не ко двору и не по душе.
  — Отличные слова, — сказала Иза. — Отличные. — Она хихикнула. — Только не все годится, что говорится.
  — Вот это верно и умно, — вздохнула Хенет из-за кресла.
  Иза повернулась к ней.
  — Хенет, что говорит Нофрет по поводу происходящего? Ты ведь знаешь. Все время крутишься при ней.
  — Так приказал Имхотеп. Мне это противно, но я обязана выполнять волю господина. Не думаешь же ты, я надеюсь…
  — Мы все это знаем, Хенет, — прервала ее нытье Иза. — Что ты всем нам предана и что тебя мало благодарят. Я спрашиваю, что говорит по этому поводу Нофрет?
  — Она ничего не говорит, — покачала головой Хенет. — Только улыбается.
  — Вот именно. — Иза взяла с блюда, что стояло у ее локтя, ююбу, внимательно осмотрела и только потом положила себе в рот. А затем вдруг резко и зло сказала:
  — Вы дуры, все трое. Власть на стороне Нофрет, а не на вашей. Все, что вы делаете, ей только на пользу. Могу поклясться, что ваши проделки даже доставляют ей удовольствие.
  — Еще чего, — возразила Сатипи. — Нофрет одна, а нас много. Какая у нее власть?
  — Власть молодой красивой женщины над стареющим мужчиной. Я знаю, о чем говорю. — И, повернув голову, Иза добавила:
  — И Хенет понимает, о чем я говорю.
  Верная себе Хенет принялась вздыхать и заламывать руки.
  — Господин только о ней и думает. Что естественно, вполне естественно в его возрасте.
  — Иди на кухню, — приказала Иза. — И принеси мне фиников и сирийского вина, да еще меду.
  Когда Хенет вышла, старуха сказала:
  — Я чувствую, что замышляется что-то дурное, чую по запаху. И всем этим заправляешь ты, Сатипи. Так будь же благоразумна, коли считаешь себя умной. Не лей воду на чужую мельницу!
  И, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза.
  — Я вас предупредила — теперь уходите.
  — Власть на стороне Нофрет, еще чего! — тряхнула головой Сатипи, когда они очутились возле водоема. — Иза уже такая старая, что в голову ей приходят совсем несуразные мысли. Власть на нашей стороне, а не у Нофрет. Не будем делать ничего такого, что дало бы ей возможность жаловаться на нас с доказательствами в руках. И тогда скоро, очень скоро она пожалеет, что вообще приехала сюда.
  — Какая ты жестокая! — воскликнула Ренисенб. Сатипи язвительно проговорила:
  — Не притворяйся, будто любишь Нофрет, Ренисенб.
  — А я и не притворяюсь. Но в тебе столько злости!
  — Я забочусь о моих детях и о Яхмосе. Я не из тех, кто терпит оскорбления. У меня есть чувство собственного достоинства. И я с удовольствием бы свернула этой женщине шею. К сожалению, это нелегко сделать. Можно навлечь на себя гнев Имхотепа. Но, по-моему, кое-что придумать можно.
  
  
  2
  Копьем, вонзившимся в рыбу, влетело в дом письмо.
  Ошеломленные, в полном молчании, Яхмос, Себек и Ипи слушали, что читал им Хори, разворачивая свиток папируса.
  — «Разве я не говорил Яхмосу, что возлагаю на него вину за всякую обиду, чинимую моей наложнице? Отныне, покуда ты жив, мы друг другу враги. Я буду стоять против тебя, а ты — против меня. Отныне тебе не место в моем доме, ибо ты не выказал должного почтения моей наложнице. Ты мне больше не сын, не плоть моя. Равно как Себек и Ипи не сыновья мне, не плоть моя. Каждый из вас сотворил зло моей наложнице, чему свидетели Камени и Хенет. Я изгоню вас из дому всех, с детьми и женами! Я был вам кормильцем и защитою, отныне не стану кормить и защищать!»
  Хори помолчал, а затем продолжал:
  — «Имхотеп, жрец души умершего, обращается к Хори. О ты, кто верно служит мне, пребываешь ли ты во здравии и благополучии? Передай мои благопожелания моей матери Изе и дочери Ренисенб, передай слова приветствия Хенет. Правь моим хозяйством, пока я не вернусь домой, и тем временем составь грамоту, согласно которой наложница Нофрет отныне, как жена моя, обретает право владеть вместе со мной всем, что я имею. Ни Яхмоса, ни Себека я не возьму в совладельцы и не буду им больше опорою, ибо обвиняю их в том, что они причинили зло моей наложнице! Содержи все в сохранности, пока я не вернусь. Как горько, когда сыновья хозяина дома дурно относятся к его наложнице! Что же до Ипи, то предупреди его, что если он причинит хоть малейший вред моей наложнице, он тоже покинет мой дом».
  Молчание всех словно парализовало. Затем в порыве ярости с места сорвался Себек.
  — В чем дело? Что стало известно отцу? Кто это ему насплетничал? Мы этого не потерпим! Отец не имеет права лишать нас наследства и отдавать все свои владения наложнице!
  — По закону он волен распоряжаться своим имуществом как ему заблагорассудится, — мягко объяснил Хори, — хотя, конечно, пойдут разные разговоры и его будут обвинять в несправедливости.
  — Она околдовала его! Эта вечно улыбающаяся змея заворожила отца! — кричал Себек.
  — Невероятно… Не могу поверить, — бормотал вконец потрясенный Яхмос.
  — Отец сошел с ума! — выкрикнул Или. — Эта женщина настроила его даже против меня!
  — Имхотеп, по его словам, скоро вернется, — спокойно сказал Хори. — К тому времени его гнев, возможно, остынет; не думаю, что он поступит так, как пишет.
  В ответ раздался короткий и неприязненный смех. В дверях, ведущих на женскую половину, стояла Сатипи и, глядя на них, смеялась.
  — Значит, нам остается только ждать и надеяться, о мудрый наш Хори?
  — А что еще? — растерянно произнес Яхмос.
  — Что еще? — возвысила голос Сатипи. И выкрикнула:
  — Что течет в ваших жилах? Кровь или молоко? Яхмос, насколько мне известно, не мужчина. Но ты, Себек, ты тоже не знаешь средства избавиться от этой нечисти? Нож в сердце, и эта женщина навсегда перестанет причинять нам зло.
  — Сатипи, — вскричал Яхмос, — отец нам этого никогда не простит!
  — Это ты так считаешь. А я считаю, что мертвая наложница совсем не то, что живая. Как только она умрет, он снова обратится всем сердцем к своим сыновьям и внукам. И, кроме того, откуда он узнает, что было причиной ее смерти? Можем сказать, что ее ужалил скорпион. Мы ведь все заодно, не так ли?
  — Отец узнает. Хенет ему скажет, — возразил Яхмос.
  Сатипи истерически захохотала.
  — Благоразумный Яхмос! Тихий и осторожный Яхмос! Это тебе следовало бы приглядывать за детьми и выполнять прочие женские обязанности в доме. Помоги мне, о Себек! Я замужем за человеком, в котором нет ничего мужского. А ты, Себек, ты ведь всем рассказываешь, какой ты храбрый и решительный! Клянусь богом Ра, во мне больше мужества, чем в любом из вас.
  Она повернулась и скрылась внутри дома.
  Кайт, которая стояла за ее спиной, сделала шаг вперед.
  — Сатипи верно говорит, — глухим дрожащим голосом сказала она. — Она рассуждает, как настоящий мужчина, а вы, Яхмос, Себек и Ипи, только сидите сложа руки. Что будет с нашими детьми, Себек? Их вышвырнут на улицу умирать с голоду. Обещаю вам, если вы ничего не предпримете, тогда за дело возьмусь я. Вы не мужчины.
  И, повернувшись, тоже скрылась в женской половине дома. Себек вскочил на ноги.
  — Клянусь Девяткой богов Эннеады388, Кайт права. Это дело мужчин, а мы только болтаем и в растерянности пожимаем плечами.
  И он решительно направился к выходу.
  — Себек! Куда ты, Себек? — вдогонку ему крикнул Хори. — Что ты собираешься делать?
  Прекрасный в своей ярости, Себек отозвался:
  — Не знаю, но что-нибудь придумаю. А уж то, что надумаю, сделаю с удовольствием.
  Глава 9
  Второй месяц Зимы, 10-й день
  
  1
  Ренисенб выскочила из дому на галерею и остановилась на мгновенье, прикрыв глаза от слепящих лучей солнца.
  Ее мутило и трясло от какого-то непонятного страха. Она твердила про себя одни и те же слова:
  «Я должна предупредить Нофрет… Я должна предупредить ее…»
  За ее спиной еще слышались мужские голоса:
  Хори и Яхмос убеждали в чем-то друг друга, их слова были почти неразличимы, зато звенел по-мальчишески высокий голос Ипи:
  — Сатипи и Кайт правы; у нас в семье нет мужчин! Но я мужчина. Если не возрастом, то сердцем. Нофрет смеется и глумится надо мной, она обращается со мной, как с ребенком. Я докажу ей, что давно уже не ребенок. Мне нечего опасаться отцовского гнева. Я знаю отца. Он околдован, эта женщина заворожила его. Если ее не будет, его сердце снова обратится ко мне, да, ко мне! Я его любимый сын. Вы все смотрите на меня как на ребенка, но я докажу вам, чего стою. Увидите!
  Выбежав из дому, он столкнулся с Ренисенб и чуть не сбил ее с ног. Она схватила его за рукав.
  — Ипи! Ипи, куда ты!
  — К Нофрет. Она узнает, каково смеяться надо мной!
  — Подожди! Успокойся. Нельзя действовать необдуманно.
  — Необдуманно? — Ипи презрительно расхохотался. — Ты похожа на Яхмоса. Благоразумие! Осторожность! Ничего нельзя делать, не подумав! Яхмос — древняя старуха, а не мужчина. Да и Себек — только на словах молодец. Пусти меня, Ренисенб!
  И выдернул у нее из рук свой рукав.
  — Где Нофрет?
  Хенет, только что появившаяся в дверях дома, промурлыкала:
  — Дурное дело вы затеяли, дурное. Что станется со всеми нами? Что скажет моя любимая госпожа?
  — Где Нофрет, Хенет?
  — Не говори ему, — выкрикнула Ренисенб. Но Хенет уже отвечала:
  — Она пошла задним двором. Туда, на поля, где растет лен.
  Ипи бросился обратно в дом.
  — Зачем ты ему сказала, Хенет? — укорила ее Ренисенб.
  — Ты не доверяешь старой Хенет. Ты всегда отказывала мне в доверии. — Обида явственно зазвучала в ее ноющем голосе. — А бедная старая Хенет знает, что делает. Надо, чтобы мальчишка остыл, Ему не найти Нофрет возле тех полей. — Она усмехнулась. — Нофрет здесь, в беседке… с Камени. — И она кивнула в сторону водоема, повторив с явным удовольствием:
  — С Камени…
  Но Ренисенб уже шла через двор.
  От водоема навстречу матери бежала Тети. Она тянула за веревочку своего деревянного льва. Ренисенб схватила ее на руки и, когда прижала к себе, поняла, какая сила движет поступками Сатипи и Кайт. Эти женщины защищали своих детей.
  — Мне больно, пусти меня, — закапризничала Тети.
  Ренисенб опустила девочку на землю. И медленно двинулась в сторону беседки. У дальней стены ее стояли Нофрет и Камени. Когда Ренисенб приблизилась, они повернулись к ней.
  — Нофрет, я пришла предостеречь тебя, — быстро проговорила Ренисенб. — Будь осмотрительна. Береги себя.
  По лицу Нофрет скользнула презрительная улыбка.
  — Собаки, значит, завыли?
  — Они очень рассердились и могут причинить тебе зло.
  Нофрет покачала головой.
  — Никто из них не способен причинить мне зла, — с уверенностью изрекла она. — А если попытаются, я тотчас же сообщу Имхотепу, и он найдет способ, как их наказать. Что они и сами поймут, если как следует призадумаются. — Она рассмеялась. — Как глупо они себя вели, оскорбляя и обижая меня разными пустяками! Ведь они только играли мне на руку!
  — Значит, ты все это предусмотрела? — спросила Ренисенб. — А я-то жалела тебя — мне казалось, что мы поступаем плохо. Больше мне тебя не жаль… По-моему, ты дурная женщина. Когда в судный час тебе придется каяться в грехах перед сорока двумя богами — Владыками справедливости389, ты не сможешь сказать: «Я не творила дурного», как не сможешь сказать: «Я не вожделела чужого богатства». И когда твое сердце положат на чашу весов, она перетянет другую чашу — кусочек правды, чаша с сердцем резко пойдет вниз.
  — Ты что-то вдруг стала чересчур благочестивой, Ренисенб, — угрюмо отозвалась Нофрет. — А ведь я на тебя не жаловалась. Про тебя я ничего не писала. Спроси у Камени, он подтвердит.
  И она, пройдя через двор, поднялась по ступенькам вверх на галерею. Навстречу ей вышла Хенет, и они обе исчезли в недрах дома.
  Ренисенб повернулась к Камени.
  — Значит, это ты, Камени, помогал ей против нас?
  — Ты очень сердишься на меня, Ренисенб? — с отчаянием в голосе спросил Камени. — Но что мне оставалось делать? Перед отъездом Имхотеп поручил мне по первому же требованию Нофрет написать ему все, что она прикажет. Скажи, что ты не сердишься, Ренисенб. Что я мог сделать?
  — У меня нет права сердиться на тебя, — ответила Ренисенб. — Я понимаю, ты был обязан выполнить волю моего отца.
  — Я не хотел писать, говорил, что мне это не по душе… И, между прочим, Ренисенб, клянусь, в письме не было ни слова против тебя.
  — Мне это безразлично.
  — А мне нет. Невзирая ни на какие приказы Нофрет, я бы никогда не написал ничего такого, что могло бы быть тебе во вред. Прошу тебя, Ренисенб, верь мне.
  Ренисенб с сомнением покачала головой. Попытки Камени оправдаться звучали для нее неубедительно. Она чувствовала себя оскорбленной и сердилась на Камени: ей казалось, что он в какой-то степени предал ее. Хотя что с него спросить? Ведь он ей чужой, хоть и родственник по крови, но чужой человек, приехавший к ее отцу из далеких краев. Он был всего лишь младшим писцом, получившим распоряжение от своего господина и безропотно выполнившим его.
  — Я писал только правду, — настаивал Камени. — В письме не было ни слова лжи, клянусь тебе.
  — Конечно, — согласилась Ренисенб, — лжи там и быть не могло. Нофрет слишком умна для этого.
  Значит, старая Иза оказалась права. Эти мелкие гадости, которым так радовались Сатипи и Кайт, лишь сослужили службу Нофрет. Нечего удивляться, что с ее лица не сходила злорадная ухмылка.
  — Она плохая, — сказала Ренисенб, отвечая своим мыслям. — Очень плохая.
  — Да, — согласился и Камени, — она дурная женщина.
  Ренисенб повернулась и с любопытством посмотрела на него.
  — Ты знал ее и до приезда сюда, верно? Ты был знаком с ней там, в Мемфисе?
  Камени смутился.
  — Я знал ее совсем немного… Но слышал про нее. Говорили, что она гордая, заносчивая и безжалостная, из тех, кто не умеет прощать.
  Ренисенб вдруг сердито вскинула голову.
  — Я не верю тому, что написал отец, заявила она. — Он не выполнит своих угроз. Сейчас он сердится, но по натуре он человек справедливый, и, когда вернется домой, он нас простит.
  — Когда он вернется, — сказал Камени, — Нофрет постарается сделать так, чтобы он не изменил своего решения. Она умна и своего добьется, к тому же, не забудь, она очень красивая.
  — Да, — согласилась Ренисенб, — она красивая. — И двинулась в сторону дома. Почему-то слова Камени о том, что Нофрет очень красивая, показались ей обидными…
  
  
  2
  Всю вторую половину дня Ренисенб провела с детьми. Пока она с ними играла, неясное чувство боли, сжимавшей ее сердце, исчезло. Уже почти село солнце, когда она поднялась на ноги, пригладила волосы и расправила складки на мятой и перепачканной одежде. Интересно, почему это ни Сатипи, ни Кайт ни разу не вышли во двор?
  Камени давно ушел. Ренисенб направилась к дому. В главном зале никого не было, и она прошла вглубь, на женскую половину. В своих покоях дремала Иза, а ее маленькая рабыня ставила метки на куски полотна. В кухне пекли трехугольные караваи хлеба. Дом словно опустел.
  Ренисенб вдруг стало одиноко. Куда все подевались?
  Хори, наверное, поднялся к себе наверх. Может, и Яхмос с ним или он пошел на поля? Себек и Ипи, скорее всего, при стаде или приглядывают за тем, как засыпают в закрома зерно. Но где Сатипи с Кайт, и где, да, где Нофрет?
  В просторных покоях, которые облюбовала для себя Нофрет, терпко пахло ее притираниями. Ренисенб остановилась в дверном проеме и обвела взглядом деревянный подголовник кровати, шкатулку с украшениями, кучку браслетов из бусинок и кольцо с лазуритовым скарабеем. Душистые притирания, масла, одежды, белье, сандалии — все говорило о том, что их владелица Нофрет была чужой в этом доме и даже врагом.
  «Где, интересно, сама Нофрет», — подумала Ренисенб.
  Она пошла к дверям, ведущим на задний двор, и столкнулась с Хенет.
  — Куда все подевались, Хенет? В доме никого нет, кроме бабушки.
  — Откуда мне знать, Ренисенб? Я занята работой, помогаю ткать, приглядываю за тысячью и одним делом. Мне некогда гулять.
  Это означает, решила Ренисенб, что кто-то отправился на прогулку. Может, Сатипи поднялась вслед за Яхмосом к гробнице, чтобы и там досаждать ему упреками? Но где тогда Кайт? Как не похоже на Кайт так надолго оставлять своих детей!
  И снова, словно подводным течением, пронеслась мысль: «А где Нофрет?»
  И Хенет, будто прочитав ее мысль, тотчас откликнулась:
  — Что касается Нофрет, то она уже давно пошла наверх, к Хори. — И Хенет язвительно рассмеялась. — Вот Хори ей ровня. Он тоже человек умный. — Она придвинулась к Ренисенб совсем близко. — Ты даже не представляешь себе, Ренисенб, как я переживаю из-за всей этой истории. В тот день — помнишь? — она явилась ко мне с отпечатком пощечины Кайт, и кровь текла у нее по лицу. Она позвала Камени, чтобы он писал, а меня заставила подтвердить, что я все видела собственными глазами. И разве я могла сказать, что ничего не видела? О, она очень умная. А я, вспоминая все это время твою дорогую мать…
  Но Ренисенб, не дослушав ее, выбежала из дверей в золотой закат вечернего солнца. Скалы уже окутала густая тень — как прекрасен был мир в этот час!
  Дойдя до тропинки, ведущей наверх, к гробнице, Ренисенб ускорила шаг. Она поднимется туда и разыщет Хори. Да, разыщет Хори. Так она всегда поступала в детстве, когда у нее ломались игрушки, когда она чего-либо не понимала или боялась. Хори был сам как скала — несгибаемый, стойкий, твердый духом.
  «Все будет в порядке, как только я доберусь до Хори», — убеждала себя Ренисенб.
  И снова ускорила шаг. Она почти бежала.
  Потом вдруг увидела, что навстречу ей идет Сатипи. Сатипи, должно быть, тоже побывала наверху.
  Как странно идет Сатипи: шатается из стороны в сторону, спотыкается, словно слепая…
  Когда Сатипи увидела Ренисенб, она замерла на месте, прижав руку к груди. Ренисенб подошла к ней и была поражена, увидев ее лицо.
  — Что случилось, Сатипи? Тебе плохо?
  — Нет, нет.
  Голос у Сатипи был хриплым, глаза бегали.
  — Ты что, заболела? Или испугалась? Что произошло?
  — Что могло произойти? Ничего не произошло.
  — Где ты была?
  — Я ходила наверх, искала Яхмоса. Его там нет. Там никого нет.
  Ренисенб смотрела на нее во все глаза. Перед ней была другая Сатипи, словно она разом лишилась твердости характера и решительности.
  — Пойдем, Ренисенб. Пойдем домой. Рука ее чуть приметно дрожала, когда она схватила Ренисенб за плечо, принуждая повернуть назад, и это прикосновение вызвало у Ренисенб внезапный протест.
  — Нет, я поднимусь наверх.
  — Говорю тебе, там никого нет.
  — Я хочу посидеть и посмотреть на реку.
  — Но уже поздно. Солнце почти село.
  Пальцы Сатипи впились ей в плечо. Ренисенб попыталась вырваться.
  — Пусти меня, Сатипи.
  — Нет. Пойдем вместе назад.
  Но Ренисенб уже удалось вырваться, и она бросилась вверх по тропинке.
  Там что-то есть, инстинктивно чувствовала она, что-то есть… Она ускорила шаги…
  И тут она увидела — в тени от скалы что-то лежит… Она подбежала.
  И ничуть не удивилась тому, что увидела. Словно именно это ожидала увидеть.
  Нофрет лежала навзничь в неестественной позе. Ее открытые глаза были безжизненны.
  Наклонившись, Ренисенб дотронулась до холодной, уже застывшей щеки. Потом выпрямилась, не отводя взгляда от Нофрет. Она не слышала, как сзади подошла Сатипи.
  — Наверное, она упала, — сказала Сатипи. — Шла по тропинке наверх и сорвалась…
  Да, подумала Ренисенб, возможно, именно так и случилось. Нофрет сорвалась со скалы и, пока падала, несколько раз ударилась об известняковые глыбы.
  — Возможно, увидела змею, — говорила Сатипи, — и испугалась. На тропинке часто можно встретить спящих на солнце змей.
  Змеи. Да, змеи. Себек и змея. Змея, голова у нее разбита, она лежит на солнце. И Себек с горящими от ярости глазами…
  Себек… Нофрет…
  — Что случилось? — раздался голос Хори. Ренисенб с облегчением вздохнула. К ним подошли Хори и Яхмос. Сатипи принялась с жаром объяснять, что Нофрет, по-видимому, сорвалась со скалы.
  — Она, наверное, поднималась, чтобы разыскать нас, но мы с Хори ходили проверять оросительные каналы. Нас не было здесь около часа. А когда шли обратно, увидели, что вы стоите здесь, — сказал Яхмос.
  — А где Себек? — спросила Ренисенб и сама удивилась тому, как хрипло звучит ее голос.
  Она скорей почувствовала, чем увидела, как, услышав ее вопрос, резко повернул голову Хори. Яхмос же, видно, не очень удивился, потому что ответил:
  — Себек? Во второй половине дня я его не видел. Во всяком случае, с тех пор, как он, рассердившись, убежал из дому.
  Но Хори продолжал смотреть на Ренисенб. Она подняла голову и встретилась с ним взглядом. И когда увидела, что он отвел глаза и задумчиво смотрит на тело Нофрет, поняла, что знает, о чем он думает.
  — Себек? — переспросил он.
  — О нет, — услышала Ренисенб собственный ответ. — Нет… Нет…
  — Она сорвалась с тропинки, — настойчиво повторила Сатипи. — Как раз над нами тропинка становится узкой, и поэтому особенно опасно…
  «Опасно? О чем это говорил Хори? Ах да, он рассказывал ей, как еще ребенком Себек напал на Яхмоса и как ее покойная мать, растащив их, сказала: „Нельзя этого делать, Себек. Это опасно…“
  Себек любит убивать. «А уж то, что надумаю, сделаю с удовольствием…»
  Себек убил змею… Себек встретился с Нофрет на узкой тропинке…
  И опять она услышала собственный шепот:
  — Мы не знаем… Мы не знаем…
  А потом с огромным облегчением, будто с души у нее спала тяжесть, услышала, как Хори твердо и с уверенностью подтвердил предположение Сатипи:
  — Да, наверное, она сорвалась со скалы… Взгляд его снова встретился со взглядом Ренисенб. «Мы оба знаем… — подумала она. — И всегда будем знать…»
  — Да, она сорвалась со скалы, — услышала Ренисенб собственный дрожащий голос.
  И эхом отозвался Яхмос, словно ставя заключительную точку:
  — Скорей всего, она и вправду сорвалась со скалы.
  Глава 10
  Четвертый месяц Зимы, 6-й день
  
  1
  Имхотеп сидел перед Изой.
  — Они все рассказывают одно и то же, — хмуро пожаловался он.
  — Что ж, по крайней мере, хоть это удачно.
  — Удачно? Что значит «удачно»? Странные у тебя выражения!
  Иза издала короткий смешок.
  — Я знаю, что говорю, сын мой.
  — Правда ли то, что они рассказывают, — вот что я должен решить, — с важным видом заявил Имхотеп.
  — Ты не богиня Маат390. И не умеешь, как Анубис391, взвешивать сердца на весах правды.
  — Несчастный ли это случай? — допытывался Имхотеп. — Я не имею права забывать, что мое письмо с угрозой выгнать их всех из дому могло возбудить у них низменные чувства.
  — Да, конечно, — согласилась Иза. — Чувства у них явно были низменные. Они так кричали, что я, не выходя из своей комнаты, могла слышать каждое слово. Между прочим, ты на самом деле был намерен так поступить?
  Имхотеп смущенно заерзал в кресле.
  — Я пребывал в гневе, когда писал, я имел основания сердиться. Моих сыновей следовало проучить.
  — Другими словами, — сказала Иза, — ты просто решил их попугать. Так?
  — Дорогая Иза, какое это имеет значение сейчас?
  — Ясно, — сказала Иза. — Ты, как обычно, сам не знал, что делаешь. И не подумал о том, чем это может кончиться.
  — Я хочу сказать, что сейчас все это не имеет никакого значения, — с трудом подавил раздражение Имхотеп. — Меня интересуют обстоятельства смерти Нофрет. Если мне предстоит заподозрить, что один из членов моей семьи может быть столь безответствен и невоздержан в чувствах, что намеренно совершил убийство, то я… я просто не знаю, как мне поступить.
  — Вот, выходит, и удачно, — заметила Иза, — что все они рассказывают одно и то же. Никто ни на что не намекает?
  — Нет.
  — Тогда почему не считать происшедшее несчастным случаем? Тебе следовало взять девушку с собой в Северные Земли. Я ведь тебе тогда так и советовала.
  — Значит, ты допускаешь…
  — Я допускаю только то, что мне говорят, если это не противоречит тому, что я видела собственными глазами, — а нынче я вижу очень плохо, — или слышала собственными ушами. Ты, наверное, расспрашивал Хенет? Что она тебе сказала?
  — Что она очень огорчена, страшно огорчена. За меня.
  Иза подняла брови.
  — Вот как? Ты меня удивляешь.
  — У Хенет, — продолжал Имхотеп, — очень доброе сердце.
  — Совершенно верно. И чересчур болтливый язык. Но если огорчение за тебя — это единственное, о чем она тебе сообщила, то происшедшее определенно можно считать несчастным случаем. Есть много других дел, которыми тебе предстоит заняться.
  — Разумеется. — Имхотеп встал. Теперь он снова был преисполнен спеси и самоуверенности. — Яхмос ждет меня в зале с делами, которые требуют моего немедленного вмешательства. Кроме того, следует обсудить решения, которые были приняты без меня. Как ты всегда говоришь, горе, посетившее человека, не должно мешать главным в его жизни занятиям.
  И он поспешил к дверям.
  Иза иронически улыбнулась, потом ее лицо снова стало мрачным. Она покачала головой и тяжело вздохнула.
  
  
  2
  Яхмос вместе с Камени ждал отца. Хори, доложил Яхмос отцу, с самого начала неукоснительно следил за подготовкой к погребению — прежде всего за работой бальзамировщиков и изготовителей саркофага.
  После получения известия о смерти Нофрет Имхотепу потребовалось несколько недель, чтобы добраться до дому, и за это время все было готово к погребению. Тело долго пролежало в крепком соляном растворе, затем, высушив его, постарались восстановить прежний внешний облик покойной, натерли труп душистыми маслами и травами, обмотали, как полагалось, полотняными пеленами и поместили в саркофаг.
  Яхмос сказал, что выбрал для погребения небольшую нишу в скале, в которую потом положат и тело Имхотепа. Он подробно доложил о всех своих распоряжениях, и Имхотеп одобрил их.
  — Ты отлично потрудился, Яхмос, — довольно проговорил Имхотеп. — Принял правильное решение и действовал, не теряя присутствия духа.
  Яхмос обрадовался, он никак не ожидал, что отец похвалит его.
  — Или и Монту берут за бальзамирование слишком много, — продолжал Имхотеп. — Эти канопы, например, не стоят того, что за них просят. Подобное расточительство ни к чему. Кое-какие из предъявленных ими счетов представляются мне непомерными. Вся беда в том, что услугами Ипи и Монту пользуется семья нашего правителя, а потому они считают себя вправе требовать самой высокой платы. Было бы куда лучше обратиться к менее известным мастерам.
  — Поскольку ты отсутствовал, — принялся оправдываться Яхмос, — мне пришлось решать эти вопросы самому. А я полагал, что наложнице, которой ты дорожил, должны быть оказаны наивысшие почести.
  Имхотеп кивнул и потрепал Яхмоса по плечу.
  — Вот тут ты ошибся, сын мой, хотя и исходил из самых лучших побуждений. Я знаю, ты обычно очень осторожен в расходах, и понимаю, что в этом случае лишние затраты были допущены только, чтобы порадовать меня. Тем не менее я не так уж богат, а наложница — это… всего лишь наложница. Откажемся, пожалуй, от наиболее дорогих амулетов и… Дай-ка мне посмотреть, не найдется ли возможности сэкономить еще на чем-нибудь… Камени, читай список услуг и называй их стоимость.
  Камени зашелестел папирусом.
  Яхмос с облегчением вздохнул.
  
  
  3
  Кайт вышла из дому и присоединилась к женщинам, которые расположились вместе с детьми возле водоема.
  — Ты была права, Сатипи, — сказала она, — живая наложница совсем не то, что мертвая.
  Сатипи посмотрела на нее затуманенным, невидящим взглядом и промолчала.
  — Что ты имеешь в виду, Кайт? — зато быстро откликнулась Ренисенб.
  — Для живой наложницы Имхотепу ничего не было жаль: нарядов, украшений, даже земель, которые по праву должны были унаследовать его сыновья. А сейчас он только и думает о том, как бы сократить расходы на погребение. И верно, чего зря тратиться на мертвую женщину? Да, Сатипи, ты была права.
  — А что я говорила? Я что-то не помню, — пробормотала Сатипи.
  — И очень хорошо, — отозвалась Кайт. — Я тоже уже не помню. И Ренисенб забыла.
  Ренисенб молча смотрела на Кайт. Что-то в голосе Кайт, какая-то нота угрозы, резанула ей слух. Она привыкла считать Кайт не очень умной, но приветливой и покладистой, хотя слишком незаметной. А сейчас ей показалось, что Кайт и Сатипи поменялись ролями. Обычно властная и задиристая Сатипи стала тихой, даже робкой, а тихоня Кайт вдруг принялась командовать.
  Но людские характеры, рассуждала про себя Ренисенб, в один день не меняются. А может, меняются? Ничего не поймешь. На самом деле Кайт и Сатипи за последние несколько недель стали неузнаваемы или перемена в одной из них вызвала перемену в другой? Сделалась ли Кайт вдруг властной или просто кажется такой, потому что Сатипи пала духом?
  Сатипи явно стала другой. Голоса ее, обычно бранившей всех подряд, не было слышно, ступала она по дому и по двору бесшумной, нетвердой походкой, так не похожей на прежнюю уверенную поступь. Ренисенб объясняла происшедшие в Сатипи перемены потрясением, вызванным смертью Нофрет, но что-то уж подозрительно долго Сатипи не могла прийти в себя. Было бы куда больше похоже на Сатипи, продолжала размышлять Ренисенб, откровенно, ни от кого не утаивая своей радости, ликовать по поводу внезапной и безвременной кончины наложницы. А она всякий раз, когда упоминается имя Нофрет, почему-то испуганно ежится. Даже Яхмос, по-видимому, избавился от ее поучений и попреков и сразу стал держаться куда более уверенно. Во всяком случае, перемены в Сатипи были, пожалуй, всем на пользу — к такому выводу пришла Ренисенб. Но что-то продолжало ее смутно тревожить…
  Внезапно Ренисенб, очнувшись от своих мыслей, поняла, что Кайт, нахмурившись, смотрит на нее. Видно, Кайт что-то сказала и теперь ждет от нее ответа.
  — Ренисенб тоже забыла, — повторила Кайт. В Ренисенб невольно поднялось чувство протеста. Ни Кайт, ни Сатипи, ни кому-либо другому не дано право указывать ей, что она должна или не должна забыть. Она твердо и даже с некоторым вызовом встретила взгляд Кайт.
  — Женщинам в семье, — продолжала Кайт, — следует держаться заодно.
  Ренисенб обрела голос.
  — Почему? — громко и дерзко спросила она.
  — Потому что у них общие интересы. Ренисенб покачала головой. Она думала: «Да, я женщина, но я еще и сама по себе. Я Ренисенб».
  А вслух произнесла:
  — Не так все это просто.
  — Ты ищешь неприятностей, Ренисенб?
  — Нет. А кроме того, что ты имеешь в виду под «неприятностями»?
  — Все, что говорилось в тот день в зале, должно быть забыто.
  Ренисенб рассмеялась.
  — До чего же ты глупая, Кайт. Ведь это слышали слуги, рабы, бабушка — все! Зачем делать вид, что ничего не произошло?
  — Мы были раздражены, — тусклым голосом произнесла Сатипи. — Но и в мыслях не держали делать того, о чем кричали. — И с лихорадочной поспешностью добавила:
  — Хватит говорить об этом, Кайт. Если Ренисенб ищет неприятностей, дело ее.
  — Я не ищу неприятностей, — возмутилась Ренисенб. — Но притворяться глупо.
  — Нет, — возразила Кайт, — это как раз умно. Не забудь, что у тебя есть Тети.
  — А что может с Тети случиться?
  — Теперь, когда Нофрет умерла, ничего, — улыбнулась Кайт.
  Это была безоблачная, довольная, умиротворенная улыбка, и снова все в Ренисенб восстало против.
  Тем не менее к словам Кайт следовало прислушаться. Теперь, когда Нофрет нет в живых, все стало на свои места. Сатипи, Кайт, ей самой, детям — всем им ничто не угрожает, в семье царит мир и согласие, за будущее можно не беспокоиться. Чужая женщина, внесшая в их дом раздор и страх, исчезла навсегда.
  Тогда почему при мысли о Нофрет у нее в душе все переворачивается? Откуда это необъяснимое чувство жалости к умершей, которую она не любила? Нофрет была злой, она умерла. Почему не забыть про нее? Откуда этот внезапный прилив сожаления, а то и больше, чем сожаления, скорей сочувствия, сопереживания ей?
  Ренисенб в недоумении замотала головой. После того как все ушли в дом, она осталась сидеть у воды, стараясь привести свои мысли в порядок.
  Солнце стояло совсем низко, когда Хори, пересекая двор, увидел ее, подошел и сел рядом.
  — Уже поздно, Ренисенб. Солнце заходит. Тебе пора в дом.
  Его уравновешенный тон, как всегда, подействовал на нее успокаивающе. Повернувшись к нему, она спросила:
  — Должны ли женщины в семье держаться заодно?
  — Кто это тебе сказал, Ренисенб?
  — Кайт. Они с Сатипи… — Ренисенб замолчала.
  — А ты… Ты хочешь мыслить самостоятельно?
  — Мыслить? Я не умею мыслить. Хори! У меня в голове все перепуталось. Я перестала понимать людей. Все оказались вовсе не такими, какими я их считала. Сатипи, по моему мнению, всегда была храброй, решительной, властной. А теперь она покорная, неуверенная, даже робкая. Какая же она на самом деле? За один день человек не может так измениться.
  — За один день? Нет, не может.
  — А кроткая, мирная, бессловесная Кайт вдруг принялась нас всех учить! Даже Себек, по-моему, теперь ее боится. Яхмос, и тот сделался другим — он отдает распоряжения и требует, чтобы его слушались!
  — И все это сбивает тебя с толку, Ренисенб?
  — Да. Потому что я не понимаю. Порой мне приходит в голову, что даже Хенет может оказаться на самом деле совсем не той, какой я привыкла ее считать.
  И Ренисенб засмеялась — таким вздором ей представились ее собственные слова. Но Хори даже не улыбнулся. Его лицо было серьезно.
  — Ты раньше мало задумывалась о других людях, верно, Ренисенб? Потому что, если бы задумывалась, ты бы поняла… — Он помолчал, а затем продолжал:
  — Ты замечала, что во всех гробницах всегда есть ложная дверь?
  — Да, конечно. — Ренисенб не сводила с него глаз.
  — Вот так и люди. Они создают о себе ложное представление, чтобы обмануть окружающих. Если человек сознает собственную слабость, неумелость и беспомощность, он прикрывается таким внушительным заслоном самонадеянности, хвастовства и мнимой твердости, что спустя время сам начинает верить в свои силы. Считает себя, а за ним и все считают его человеком значительным и волевым. Но как за поддельной дверью гробницы, за этим заслоном, Ренисенб, ничего нет… Поэтому только когда обстоятельства жизни вынуждают его, он обнаруживает свою истинную сущность. Покорность и кротость Кайт принесли ей все, чего она хотела: мужа и детей. Ей жилось легче, если все считали ее недалекой. Но когда ей стала угрожать действительная опасность, проявился ее настоящий характер. Она не изменилась, Ренисенб. Сила и жестокость всегда были в ней.
  — Но мне это не нравится. Хори, — по-детски пожаловалась Ренисенб. — Мне страшно. Все стали совсем не такими, какими я привыкла их видеть. Почему же я осталась прежней?
  — Разве? — улыбнулся ей Хори. — Тогда почему ты часами сидишь здесь, нахмурив лоб, думаешь, терзаешься сомнениями? Разве прежняя Ренисенб, та, что уехала с Хеем, так поступала?
  — Нет. Ей не было нужды… — Ренисенб умолкла.
  — Вот видишь, ты сама ответила на свой вопрос! Нужда — вот что заставляет человека меняться. Ты перестала быть той счастливой, бездумной девочкой, которая принимала все происходящее на веру и мыслила так же, как все остальные на женской половине дома. Ты Ренисенб, которая хочет жить своим умом, которая размышляет о том, что представляют собой другие люди…
  — Я все время думаю о Нофрет и удивляюсь, — медленно произнесла Ренисенб.
  — Что же тебя удивляет?
  — Почему я никак не могу забыть про нее… Она была плохой, жестокой, старалась обидеть нас, и она умерла. Почему я не могу на этом успокоиться?
  — А ты и вправду не можешь?
  — Не могу. Стараюсь, но… — Ренисенб умолкла и растерянно провела рукой по лицу. — Порой мне кажется, что я хорошо знаю Нофрет, Хори.
  — Знаешь? Что ты хочешь этим сказать?
  — Не могу объяснить. Но время от времени мне представляется, будто она где-то рядом, мне кажется, что я — это она, что я понимаю, какие чувства она испытывала. Она была очень несчастна. Хори, теперь я это знаю. Ей и хотелось причинить всем нам зло только потому, что она была так несчастна.
  — Ты не можешь этого знать, Ренисенб.
  — Знать я, конечно, не могу, но я это чувствую. Страдание, горечь, черную ненависть — все это я однажды прочла на ее лице и не поняла! Она, наверное, кого-то любила, но потом что-то произошло… Быть может, он умер… или уехал, что и сделало ее такой… Породило желание причинять другим боль, ранить. Говори, что хочешь, но я чувствую, что все было именно так. Когда она стала наложницей старика, моего отца, и приехала сюда, а мы ее невзлюбили, она решила сделать и нас такими же несчастными, какой была сама… Да, именно так все это было!
  Хори с любопытством смотрел на нее.
  — Как уверенно ты рассуждаешь, Ренисенб. А ведь ты едва знала Нофрет.
  — Но я чувствую, что это правда. Хори. Я ощущаю себя ею, Нофрет.
  — Понятно.
  Наступило молчание. Уже совсем стемнело.
  — Тебе кажется, что смерть Нофрет не была несчастным случаем? — тихо спросил Хори. — По-твоему, ее сбросили со скалы?
  Ренисенб всю передернуло, когда она услышала собственную мысль из уст Хори.
  — Нет, нет, не говори так!
  — По-моему, Ренисенб, раз эта мысль не выходит у тебя из головы, может, лучше произнести ее вслух? Ты ведь думаешь так, правда?
  — Я?.. Да! Хори помолчал.
  — И ты считаешь, что это сделал Себек? — спросил он.
  — А кто же еще? Помнишь, как он расправился со змеей? И помнишь, что он сказал в тот день, в день ее смерти, перед тем, как бежал из главного зала?
  — Да, я помню, что он сказал. Но не всегда поступки совершают те, у кого длиннее язык.
  — Ты думаешь, что ее убили?
  — Да, Ренисенб… Но это всего лишь предположение. Доказательств у меня нет. И я сомневаюсь, что доказательства найдутся. Поэтому и посоветовал Имхотепу считать ее смерть несчастным случаем. Кто-то столкнул Нофрет со скалы, но кто, нам не узнать.
  — Ты хочешь сказать, что это может быть и не Себек?
  — Возможно, и не он. Но нам, как я уже сказал, скорей всего не узнать этого. Так что лучше об этом не думать.
  — Но, если не Себек, кто же тогда?
  Хори покачал головой.
  — Хоть у меня и есть мысли на этот счет, я могу ошибаться. Поэтому не буду их высказывать…
  — Но в таком случае мы никогда не узнаем?
  В голосе Ренисенб звучало смятение.
  — Может… — Хори помолчал. — Может, это и к лучшему.
  — Не знать?
  — Не знать.
  Ренисенб вздрогнула.
  — Но тогда, о Хори, мне страшно!
  Глава 11
  Первый месяц Лета, 11-й день
  
  1
  Завершились последние церемонии, были прочитаны положенные заклинания. Прежде чем навсегда замуровать вход в погребальный грот, Монту, верховный жрец храма богини Хатор, произнеся нараспев слова заговора, подмел грот пучком священной травы, дабы вымести из него следы злых духов.
  Затем грот замуровали, а все, что осталось после бальзамирования: горшки с окисью натрия, притирания и длинные лоскуты холста, которыми пеленали тело усопшей, — все это поместили в нишу рядом, и ее тоже замуровали.
  Имхотеп, расправив плечи, облегченно вздохнул и согнал с лица подобающее случаю выражение грусти. Все было сделано достойным образом. Нофрет погребли, соблюдая предписанные обряды, не жалея затрат (кое в чем лишних, по мнению Имхотепа).
  Имхотеп поблагодарил жрецов, которые, завершив свои ритуальные обязанности, вновь превратились в обычных, наделенных земными заботами людей. Все спустились в дом, где жрецов ждало обильное угощение. Имхотеп обсудил с верховным жрецом недавние перемены в политике. Фивы превращались в могущественный город. Возможно, скоро снова произойдет объединение Египта под властью одного правителя, и тогда опять наступит золотой век, как во времена строителей пирамид392.
  Монту с уважением и похвалой отзывался о царе Небхепете-Ра. Отважный воин — и вместе с тем человек благочестивый. Вряд ли Северный Египет, где процветают корыстолюбие и трусость, сумеет оказать ему сопротивление. Единый Египет, вот что нам нужно. И в этом, несомненно, великое предназначение Фив…
  Они прогуливались, рассуждая о будущем.
  Ренисенб оглянулась на скалу, в которой навеки была замурована Нофрет.
  — Вот и все, — сказала она себе и почувствовала облегчение. Она, неизвестно почему, все время опасалась, что в последнюю минуту вдруг вспыхнет ссора и начнут искать виноватого! Но погребение Нофрет было совершено с достойным одобрения благолепием. — Все кончилось, — прошептала Ренисенб.
  — Надеюсь, да, — едва слышно откликнулась Хенет.
  Ренисенб повернулась к ней.
  — О чем ты, Хенет?
  Но Хенет отвела взгляд.
  — Я только сказала, что надеюсь, все кончено. Бывает ведь и так: думаешь, все кончилось, а оказывается, это только начало. Чего ни в коем случае нельзя допустить.
  — О чем ты, Хенет? — сердито повторила Ренисенб. — На что ты намекаешь?
  — Я никогда ни на что не намекаю, Ренисенб. Я не могу себе этого позволить. Нофрет погребли, и все довольны. Теперь все стало на свои места.
  — Мой отец интересовался тем, что ты думаешь про смерть Нофрет? — спросила Ренисенб. Голос ее звучал требовательно.
  — Конечно, Ренисенб. И очень настойчиво. Он хотел, чтобы я доложила ему все, что думаю по этому поводу.
  — А что ты ему сказала?
  — Что это был несчастный случай. Что еще я могла сказать? Уж не думаешь ли ты, что я предположила, будто несчастную девушку мог убить кто-нибудь из членов нашей семьи? «Никто бы не осмелился, — уверяла я его, — хотя бы из великого почтения к тебе. Они могли роптать, но не более того, — сказала я. — Можешь мне верить, — сказала я, — что ничего подобного не произошло!» — усмехнулась Хенет и кивнула головой.
  — И мой отец поверил тебе?
  И снова Хенет с удовлетворением кивнула головой.
  — Твой отец знает, как я блюду его интересы. Он всегда верит старой Хенет. Он ценит меня, чего не делают все остальные. Пусть так, моя преданность вам служит мне наградой. Я не ищу благодарности.
  — Ты была предана и Нофрет, — заметила Ренисенб.
  — С чего ты это взяла, Ренисенб, не понимаю. Я обязана, как и все другие, выполнять приказания.
  — Она считала, что ты ей предана.
  Хенет вновь усмехнулась.
  — Нофрет не была так умна, как ей казалось. Она была чересчур гордой и решила, что ей принадлежит весь мир. Что ж, сейчас ей предстоит держать ответ перед судом в Царстве мертвых — там ей вряд ли поможет ее хорошенькое личико. Мы, во всяком случае, от нее избавились. По крайней мере, — еле слышно добавила она, дотронувшись до одного из висящих у нее на шее амулетов, — я на это очень надеюсь.
  
  
  2
  — Ренисенб, я хочу поговорить с тобой о Сатипи.
  — А в чем дело, Яхмос?
  Ренисенб с участием смотрела на встревоженное лицо брата.
  — С Сатипи что-то случилось. Я ничего не могу понять, с трудом выдавил из себя Яхмос.
  Ренисенб согласно кивнула головой, не найдя так сразу слов утешения.
  — Последнее время она очень переменилась, продолжал Яхмос. — При малейшем шорохе вздрагивает. Плохо ест. Ходит так, будто опасается собственной тени. Ты, наверное, тоже заметила это, Ренисенб?
  — Да, конечно, мы все заметили.
  — Я спросил ее, не больна ли она, не послать ли за лекарем, но она ответила, что не нужно, она совершенно здорова.
  — Я знаю.
  — Значит, ты тоже ее спрашивала? И она ничего тебе не сказала? Совсем ничего? — обеспокоенно допытывался он.
  Ренисенб понимала озабоченность брата, но ничем не могла ему помочь.
  — Она упорно твердит, что совершенно здорова.
  — И плохо спит по ночам, — пробормотал Яхмос, — кричит во сне. Может, ее что-то мучает, о чем мы и не догадываемся?
  Ренисенб покачала головой.
  — По-моему, нет. Дети здоровы. В доме ничего не произошло, кроме, конечно, смерти Нофрет, но вряд ли Сатипи будет горевать по этому поводу, — сухо заключила она.
  — Да, конечно, — чуть улыбнулся Яхмос. — Скорее, наоборот. Кроме того, это началось не после смерти Нофрет, а до нее.
  Сказал он это не совсем уверенно, и Ренисенб быстро взглянула на него. Тогда Яхмос тихо, но настойчиво повторил:
  — До смерти Нофрет. Тебе не кажется?
  — Я заметила это только после ее смерти, — задумчиво ответила Ренисенб.
  — И Сатипи тебе ничего не говорила? Ты твердо помнишь?
  Ренисенб опять покачала головой.
  — Знаешь, Яхмос, по-моему, Сатипи и вправду нездорова. Мне кажется, она чего-то боится.
  — Боится? — не сумел сдержать удивления Яхмос. А чего ей бояться? Кого? Сатипи всегда была храброй, как лев.
  — Я знаю, — беспомощно призналась Ренисенб. — Мы все так считали. Но люди, как ни странно, меняются.
  — Как, по-твоему, может, Кайт что-нибудь известно? Не говорила ли Сатипи с ней?
  — Разумеется, Сатипи скорей бы сказала ей, чем мне, но, по-моему, такого разговора между ними не было. Нет, не было, я уверена.
  — А что думает Кайт?
  — Кайт? Кайт никогда ни о чем не думает. Зато Кайт, вспомнила Ренисенб, воспользовавшись необычной кротостью Сатипи, забрала себе и своим детям лучшие из вновь вытканных полотнищ льна, на что никогда бы не решилась, будь Сатипи в себе. Стены дома рухнули бы от ее крика! То, что Сатипи безропотно стерпела это, по правде говоря, просто потрясло Ренисенб.
  — Ты говорил с Изой? — спросила Ренисенб. — Наша бабушка очень хорошо разбирается в женщинах и в их настроении.
  — Иза посоветовала мне вознести хвалу богам за эту перемену, только и всего, — с досадой ответил Яхмос. — Можешь не надеяться, сказала она, что Сатипи долго будет пребывать в таком благодушном настроении.
  — А Хенет ты спрашивал? — не сразу решилась подать ему эту мысль Ренисенб.
  — Хенет? — нахмурился Яхмос. — Нет. Я не рискнул бы говорить с Хенет о таких вещах. Она и так многое себе позволяет. Отец чересчур к ней снисходителен.
  — Я знаю. Она ужасно всем надоела. Тем не менее… — не сразу нашлась Ренисенб, — Хенет обычно все обо всех знает.
  — Может, ты спросишь у нее, Ренисенб? — задумался Яхмос. — А потом передашь мне ее ответ?
  — Пожалуйста.
  Улучив минуту, когда они с Хенет оказались наедине, направляясь к навесу, под которым женщины ткали полотно, Ренисенб попробовала поговорить с ней о Сатипи. И была крайне удивлена, заметив, что этот вопрос встревожил Хенет. От ее обычного желания посплетничать и следа не осталось.
  Она дотронулась до висящего у нее на шее амулета и оглянулась.
  — Меня это не касается… Мне некогда замечать, кто и как себя ведет. Это не мое дело. Я не хочу быть причастной к чужой беде.
  — К беде? К какой беде?
  Хенет бросила на нее быстрый взгляд.
  — Надеюсь, ни к какой. Нас это, во всяком случае, не касается. Нам с тобой, Ренисенб, не в чем себя упрекнуть. Это-то меня и утешает.
  — Ты хочешь сказать, что Сатипи… О чем ты говоришь?
  — Ни о чем. И, пожалуйста, Ренисенб, не пытайся у меня что-то выведать. Я в этом доме почти на положении служанки, и мне не пристало высказывать свое мнение о том, к чему я не имею никакого отношения. Если хочешь знать, то я считаю, что перемена эта нам на благо и, если все так и останется, значит, нам везет. А теперь, Ренисенб, мне некогда, я должна присмотреть, чтобы на полотне была поставлена правильная метка. Эти беспечные служанки только болтают и смеются, вместо того чтобы работать как следует.
  И она стремглав бросилась под навес, а Ренисенб медленно двинулась обратно к дому. Она незамеченной вошла в покои Сатипи, и та с воплем вскочила с места, когда Ренисенб тронула ее за плечо.
  — О, как ты меня напугала! Я думала…
  — Сатипи, — обратилась к ней Ренисенб, — что случилось? Может, ты скажешь мне? Яхмос беспокоится о тебе и…
  Сатипи прижала пальцы к губам. А потом, заикаясь и испуганно расширив глаза, прошептала:
  — Яхмос? А что… Что он сказал?
  — Он обеспокоен. Ты кричишь во сне…
  — Ренисенб! — схватила ее за руку Сатипи. — Я кричала… Что я кричала?
  Ее глаза, казалось, от страха вот-вот вылезут из орбит.
  — Яхмос считает… Что он тебе сказал?
  — Мы оба считаем, что ты либо нездорова, либо чем-то расстроена.
  — Расстроена? — еле слышно повторила Сатипи с какой-то странной интонацией.
  — Ты в самом деле чем-то расстроена, Сатипи?
  — Может быть… Не знаю. Дело не в этом.
  — Я знаю. Ты чего-то боишься, верно?
  Взгляд Сатипи стал холодно-неприязненным.
  — К чему ты это говоришь? Почему я должна чего-то бояться? Что может меня пугать?
  — Не знаю, — ответила Ренисенб. — Но ведь это так, правда?
  Сделав над собой усилие, Сатипи обрела прежнюю заносчивость.
  — Я никого и ничего не боюсь! — вскинув голову, заявила она. — Как ты смеешь строить такие предположения, Ренисенб! И я не потерплю, чтобы вы с Яхмосом вели обо мне разговоры. Яхмос и я, мы хорошо понимаем друг друга. — Она помолчала, а потом резко заключила:
  — Нофрет умерла — и тем лучше, — вот что я тебе скажу. Можешь передать это всем, кто спрашивает, что я думаю по этому поводу!
  — Нофрет? — удивленно переспросила Ренисенб. Сатипи пришла в ярость — такой она часто была прежде.
  — Нофрет, Нофрет, Нофрет! Меня тошнит от этого имени! Слава богам, больше не придется слышать его в нашем доме!
  Ее голос поднялся до самых высоких нот, как бывало раньше, но как только в комнате появился Яхмос, она сразу сникла.
  — Замолчи, Сатипи, — сурово приказал он. — Если тебя услышит отец, опять будут неприятности. Почему ты так глупо ведешь себя?
  Еще больше, чем суровый и недовольный тон Яхмоса, удивило Ренисенб поведение Сатипи.
  — Прости меня, Яхмос… — кротко пролепетала она. — Я не подумала…
  — Впредь будь более осмотрительной! Вы с Кайт и так достаточно натворили глупостей. Чувства меры нет у вас, женщин!
  — Прости… — снова пролепетала Сатипи.
  Решительным шагом, словно удачная попытка хоть раз в жизни утвердить свою власть пошла ему на пользу, Яхмос вышел из покоев.
  Ренисенб решила побывать у старой Изы. Может, бабушка, подумалось ей, посоветует что-нибудь разумное.
  Однако Иза, которая со вкусом расправлялась с огромной кистью винограда, отнеслась к этому вопросу крайне несерьезно.
  — Сатипи? К чему вся эта шумиха вокруг Сатипи? Вам что, так нравилось, когда она вас поносила и всеми помыкала в доме, что вы враз растерялись, как только она стала вести себя примерно? — И, выплюнув виноградные косточки, добавила:
  — Во всяком случае, долго это не протянется, если, конечно, Яхмос не примет мер.
  — Яхмос?
  — Да. Надеюсь, Яхмос наконец пришел в себя и как следует поколотил Сатипи. Ей это и требовалось — она из тех женщин, которым по душе хорошая трепка. Яхмос, кроткий и не помнящий зла, должно быть, был для нее немалым испытанием.
  — У Яхмоса золотое сердце, — возмутилась Ренисенб. — Он добрый и нежный, как женщина, если женщины вообще способны быть нежными, словно сомневаясь, добавила она.
  — Хоть и несколько запоздалая, но верная мысль, внучка, — усмехнулась Иза. — Нет, никакой нежности в женщинах нет, а если есть, то помоги им, Исида! И очень немногие женщины хотели бы иметь доброго и нежного мужа. Им скорее нужен красивый и буйный грубиян, вроде Себека. Такой им больше по душе. Или смышленый молодой человек, вроде Камени, а, Ренисенб? Такой не даст собой командовать. И любовные песни он недурно распевает, а? Хи-хи-хи.
  Щеки у Ренисенб зарделись.
  — Не понимаю, о чем ты, — с достоинством заявила она.
  — Вы думаете, старая Иза ни о чем не догадывается. Догадываюсь! — Она подслеповато всматривалась в Ренисенб. — Догадываюсь раньше тебя, дитя мое. Не сердись. Так устроена жизнь, Ренисенб. Хей был тебе славным братом, но он уплыл в своей лодке к тем, кому приносят жертвы. Сестра найдет себе нового брата, который будет пронзать рыбу копьем в нашей реке Ниле — не берусь утверждать, что Камени для этого очень подходит. Его больше привлекают тростниковая палочка и свиток папируса, хотя он и хорош собой и умеет петь любовные песни. Но при всех его достоинствах я не думаю, что он тебе пара. Мы ничего о нем не знаем, кроме того, что он явился из Северных Земель. Имхотепу он по душе, но это ничего не значит, ибо я всегда считала Имхотепа дураком. Лестью его можно в два счета обвести вокруг пальца. Посмотри на Хенет!
  — Ты неправа, — возмутилась Ренисенб.
  — Ладно, пусть неправа. Твой отец не дурак.
  — Я не про это. Я хотела сказать…
  — Я знаю, что ты хотела сказать, дитя мое, — усмехнулась Иза. — Ты просто шуток не понимаешь. Ты даже представить себе не можешь, до чего приятно, давно покончив со всей этой любовью и ненавистью между братьями и сестрами, есть отлично приготовленную жирную перепелку или куропатку, пирог с медом отменного вкуса, блюдо из порея с сельдереем, запивая все это сирийским вином, и не иметь ни единой на свете заботы. Смотреть, как люди приходят в смятение, испытывают сердечную боль и знать, что тебя это больше не касается. Видеть, как мой сын совершает одну глупость за другой из-за молоденькой красотки и как она восстанавливает против себя всю его семью, и хохотать до упаду. Должна тебе признаться, мне эта девушка была в некотором роде по душе. В ней, конечно, сидел сам дьявол: как она умела нащупать у каждого его больное место! Себек превратился в пузырь, из которого выпустили воздух, Ипи напомнили, что он еще ребенок, а Яхмос устыдился того, что он под каблуком у жены. Она заставила их увидеть себя со стороны, как видят свое отражение в воде. Но почему она ненавидела тебя, Ренисенб? Ответь мне.
  — Разве она меня ненавидела? — удивилась Ренисенб. — Я как-то даже предложила ей дружить.
  — И она отказалась? Правильно. Она тебя ненавидела, Ренисенб. — Иза помолчала, а потом вдруг спросила:
  — Может, из-за Камени?
  Ренисенб покраснела.
  — Из-за Камени? Я не понимаю, о чем ты.
  — Она и Камени оба приехали из Северных Земель, — задумчиво сказала Иза, — но Камени смотрел на тебя, когда ты шла по двору.
  — Мне пора к Тети, — вдруг вспомнила Ренисенб.
  Вслед ей долго слышался довольный смех Изы. Щеки у Ренисенб горели, пока она бежала через двор к водоему. С галереи ее окликнул Камени:
  — Ренисенб, я сочинил новую песню. Иди сюда, послушай.
  Но она только покачала головой и побежала дальше. Сердце ее стучало сердито. Камени и Нофрет. Нофрет и Камени. Зачем старая Иза с ее пристрастием зло подшутить подала ей эту мысль? А, собственно говоря, ей-то, Ренисенб, что до этого?
  И вправду, не все ли равно? Камени ей безразличен, решительно безразличен. Навязчивый молодой человек с улыбчивым лицом и широкими плечами, напоминающий ей Хея.
  Хей… Хей…
  Она настойчиво повторяла его имя, но впервые его образ не предстал перед нею. Хей был в другом мире. У тех, кому приносят жертвы…
  А с галереи доносилось тихое пение Камени:
  
  В Мемфис хочу поспеть и богу Пта взмолиться:
  Любимую дай мне сегодня ночью!
  
  
  3
  — Ренисенб!
  Хори пришлось дважды окликнуть ее, прежде чем она оторвалась от созерцания Нила.
  — Ты о чем-то задумалась, Ренисенб? О чем ты размышляла?
  — Я вспоминала Хея, — с вызовом ответила Ренисенб.
  Хори смотрел на нее несколько мгновений, потом улыбнулся.
  — Понятно, — отозвался он.
  А Ренисенб смущенно призналась себе, что он в самом деле понял, о чем она думала.
  — Что происходит с человеком после смерти? — поспешно спросила она. — Кто-нибудь знает? Все эти тексты, что написаны на саркофагах, так непонятны, что кажутся бессмысленными. Нам известно, что Осириса убили, что его тело было вновь собрано из кусков, что он носит белую корону и что благодаря ему мы не умираем по-настоящему, но иногда. Хори, все это представляется выдумкой и так запутано…
  Хори понимающе кивнул.
  — А мне хочется знать, что на самом деле происходит с нами после смерти.
  — Я не могу ответить на твой вопрос, Ренисенб. Спроси у жрецов.
  — Они ответят так, как отвечают всегда. А я хочу знать.
  — Узнать можно только тогда, когда мы сами умрем, — мягко сказал Хори. Ренисенб задрожала.
  — Не надо так говорить! Замолчи!
  — Ты чем-то взволнована, Ренисенб?
  — Да, меня расстроила Иза. — Помолчав, она спросила:
  — Скажи мне, Хори, Камени и Нофрет знали друг друга до… до приезда сюда?
  На миг Хори приостановился, а потом, продолжив путь к дому, сказал:
  — Значит, вот в чем дело…
  — Почему ты говоришь: «Значит, вот в чем дело»? Я ведь только задала тебе вопрос…
  — …на который я не могу тебе ответить. Нофрет и Камени знали друг друга, но хорошо ли, я понятия не имею.
  И тихо добавил:
  — А это имеет значение?
  — Нет, — ответила Ренисенб. — Это не имеет никакого значения.
  — Нофрет умерла.
  — Умерла, ее набальзамировали, и погребальный грот замуровали. Вот и все.
  — А Камени вроде и не горюет… — спокойно договорил Хори.
  — Верно, — согласилась Ренисенб, удивляясь, что сама этого не заметила. И вдруг повернулась к Хори:
  — О Хори, как ты умеешь утешить!
  — Я ведь чинил игрушки маленькой Ренисенб. А теперь у нее другие забавы.
  Они уже подошли к дому, но Ренисенб решила сделать еще один круг.
  — Не хочется мне входить в дом. По-моему, я их всех ненавижу. Не по-настоящему, конечно. Просто я очень зла на них — они ведут себя так странно. Не подняться ли нам к тебе наверх? Там так хорошо, будто паришь над миром.
  — Очень меткое наблюдение, Ренисенб. Именно такое ощущение появляется и у меня. Дом, поля — все это не заслуживает внимания. Надо смотреть дальше, на реку, а за ней — видеть весь Египет. Очень скоро он снова станет единым, великим и могущественным, как в былые годы.
  — Это так важно? — пробормотала Ренисенб.
  — Для маленькой Ренисенб нет. Ей нужен только ее лев, — улыбнулся Хори.
  — Ты смеешься надо мной. Хори. Значит, это действительно важно?
  — Важно ли? Для меня? Почему? В конце концов, я всего лишь управляющий у хранителя гробницы. Какое мне дело до того, велик Египет или нет? — сам себя спрашивал Хори.
  — Посмотри, — показала Ренисенб на скалу, которая была как раз над ними. — Яхмос и Сатипи ходили наверх. И теперь спускаются.
  — Да, — сказал Хори, — там нужно было кое-что убрать. Бальзамировщики оставили несколько штук полотна. Яхмос сказал, что возьмет с собой Сатипи, посоветоваться, на что их использовать.
  Они остановились и смотрели на спускавшихся по тропинке Яхмоса и Сатипи.
  И вдруг Ренисенб пришло в голову, что они как раз приближаются к тому месту, с которого сорвалась Нофрет.
  Сатипи шла впереди; за ней на расстоянии нескольких шагов — Яхмос.
  Внезапно Сатипи повернула голову, по-видимому, желая что-то сказать Яхмосу. Наверное, подумала Ренисенб, говорит ему, что именно здесь произошло несчастье с Нофрет.
  И тут Сатипи неожиданно застыла на месте. Замерла, глядя назад, через плечо. Руки ее взметнулись вверх, словно она пыталась заслониться от страшного видения или защитить себя от удара. Она вскрикнула, пошатнулась и, когда Яхмос бросился к ней, с воплем ужаса сорвалась с обрыва и рухнула на камни внизу…
  Ренисенб, зажав рот рукой, неверящими глазами следила за ее падением.
  Распростершись, Сатипи лежала на том самом месте, где когда-то лежала Нофрет.
  Ренисенб подбежала, наклонилась над ней. Глаза Сатипи были открыты, веки трепетали. Ее губы шевелились, словно она силилась что-то сказать. Ренисенб наклонилась ниже. Ее потрясло выражение ужаса, застывшее в глазах Сатипи.
  Потом она услышала голос умирающей.
  — Нофрет… — с хрипом выдохнула Сатипи. Голова ее упала. Челюсть отвисла. Хори повернулся навстречу Яхмосу. Они подошли одновременно.
  Ренисенб выпрямилась.
  — Что она крикнула, перед тем как упала? Яхмос тяжело дышал, не в силах вымолвить ни слова.
  — Она посмотрела куда-то… за моей спиной… словно увидела на тропинке кого-то еще… но там никого не было… никого не было…
  — Там никого не было, — подтвердил Хори.
  — И тогда она крикнула… — испуганно прошептал Яхмос.
  — Что она крикнула? — нетерпеливо переспросила Ренисенб.
  — Она крикнула… Она крикнула… — Голос его дрожал. — «Нофрет!»
  Глава 12
  Первый месяц Лета, 12-й день
  
  1
  — Вот, значит, что ты имел в виду. Хори? — Ренисенб скорей утверждала, нежели спрашивала. И, охваченная ужасом, тихо добавила еще более убежденным тоном:
  — Значит, Сатипи убила Нофрет…
  Поддерживая руками свисавшее с шеи ожерелье, она сидела у входа в небольшой грот рядом с гробницей — обитель Хори и смотрела вниз на простиравшуюся перед ней долину, и сквозь дремоту думала, насколько справедливы были слова, сказанные ею накануне. Неужто это было только вчера? Отсюда сверху дом и спешащие куда-то по делам люди казались не более значительными, нежели растревоженное осиное гнездо.
  И только солнце, величественное в своем могуществе, сияет в небе, только узкая полоска серебра — Нил — блестит в утреннем свете, только они вечны и бессмертны. Хей умер, нет уже и Нофрет с Сатипи, когда-нибудь умрут и она, и Хори. Но Ра будет по-прежнему днем править на небесах, а по ночам плыть в своей ладье по Подземному царству, держа путь к рассвету. И Нил будет спокойно нести свои воды далеко с юга, из-за острова Элефантины, мимо Фив и места, где живут они, в Северный Египет, где жила и была счастлива Нофрет, а потом все дальше к большой воде, уходя навсегда из Египта.
  Сатипи и Нофрет…
  Ренисенб решилась высказать свои мысли вслух, поскольку Хори так и не ответил на ее последний вопрос.
  — Видишь ли, я была настолько уверена, что это Себек… — Она не договорила.
  — Ты заранее убедила себя в этом.
  — Совершив очередную глупость, — согласилась Ренисенб. — Ведь Хенет сказала мне, что Сатипи пошла наверх и что Нофрет еще до нее тоже отправилась туда. Я должна была сообразить, что Сатипи намеренно последовала за Нофрет, что они встретились на тропинке и Сатипи столкнула ее вниз. Ведь незадолго до этого она заявила, что в ней больше мужества, чем в моих братьях.
  И, вздрогнув, Ренисенб умолкла.
  — Когда я ее встретила, — продолжала она, — я должна была сразу все понять. Она была сама не своя, выглядела такой испуганной. Пыталась уговорить меня вернуться вместе с ней домой. Не хотела, чтобы я увидела мертвую Нофрет. Я, должно быть, ослепла, иначе сразу бы все поняла. Но я так боялась, что это Себек…
  — Я знаю. Потому что ты видела, как он убил змею.
  — Да, именно поэтому, с жаром подтвердила Ренисенб. И потом… мне приснилось… Бедный Себек — я была несправедлива к нему. Как ты сказал, угрожать — это еще не значит убить. Себек всегда любил пускать пыль в глаза. А на самом деле отважной, безжалостной и готовой к решительным действиям была Сатипи. И потом, после того события… она бродила, как привидение, недаром мы все ей удивлялись. Почему нам даже в голову не пришло такое простое объяснение?
  И, вскинув глаза, спросила:
  — Но тебе-то оно приходило?
  — Последнее время, — ответил Хори, — я был убежден, что ключ к тайне смерти Нофрет лежит в странной перемене характера Сатипи. Эта перемена так бросалась в глаза, что было ясно: за ней что-то крылось.
  — И тем не менее ты ничего не сказал?
  — Как я мог, Ренисенб? У меня ведь нет никаких доказательств.
  — Да, ты прав.
  — Любое утверждение обосновывается доказательствами.
  — Когда-то ты сказал, — вдруг вспомнила Ренисенб, — что люди в один день не меняются. А сейчас ты согласен, что Сатипи сразу переменилась, стала совсем другой.
  Хори улыбнулся.
  — Тебе бы выступать в суде при нашем правителе. Нет, Ренисенб, люди действительно остаются сами собой. Сатипи, как и Себек, тоже любила громкие слова. Она, конечно, могла перейти от слов к действиям, только, думаю, она была из тех людей, которые кричат о том, чего не знают, чего никогда не испытали. Всю ее жизнь до того самого дня она не знала чувства страха. Страх застиг ее врасплох. Тогда она поняла, что отвага — это способность встретиться лицом к лицу с чем-то непредвиденным, а у нее такой отваги не оказалось.
  — Страх застиг ее врасплох… — прошептала про себя Ренисенб. — Да, наверное, с тех пор, как умерла Нофрет, в Сатипи поселился страх. Он был написан у нее на лице, а мы этого не заметили. Он был в ее глазах, когда она умерла… Когда она произнесла: «Нофрет…» Будто увидела…
  Ренисенб умолкла. Она повернулась к Хори, глаза ее расширились от недоумения.
  — Хори, а что она увидела? Там, на тропинке. Мы же ничего не видели. Там ничего не было.
  — Для нас ничего.
  — А для нее? Значит, она увидела Нофрет, Нофрет, которая явилась, чтобы отомстить. Но Нофрет умерла и замурована в своем саркофаге. Что же Сатипи увидела?
  — Видение, которое предстало перед ее мысленным взором.
  — Ты уверен? Потому что если нет…
  — Да, Ренисенб, если нет?
  — Хори, — протянула к нему руку Ренисенб, — как ты думаешь, все кончилось? Со смертью Сатипи? Вправду кончилось?
  Хори взял ее руку в свои, успокаивая.
  — Да, да, Ренисенб, разумеется, кончилось. И тебе, по крайней мере, нечего бояться.
  — Иза говорит, что Нофрет меня ненавидела… — еле слышно произнесла Ренисенб.
  — Нофрет ненавидела тебя?
  — По словам Изы.
  — Нофрет умела ненавидеть, — заметил Хори. — Порой мне кажется, что ее ненависть простиралась на всех до единого в доме. Но ты ведь не сделала ей ничего плохого?
  — Нет, ничего.
  — А поэтому, Ренисенб, у тебя в мыслях не должно быть ничего такого, за что ты могла бы себя осудить.
  — Ты хочешь сказать. Хори, что если мне придется спускаться по тропинке в час заката, то есть тогда, когда умерла Нофрет, и если я поверну голову, то ничего не увижу? Что мне не грозит опасность?
  — Тебе не грозит опасность, Ренисенб, потому что, когда ты будешь спускаться по тропинке, я буду рядом с тобой и никто не осмелится причинить тебе зла.
  Но Ренисенб нахмурилась и покачала головой.
  — Нет, Хори, я пойду одна.
  — Но почему, Ренисенб? Разве ты не боишься?
  — Боюсь, — ответила Ренисенб. — Но все равно это нужно сделать. В доме все дрожат от страха. Они сбегали в храм, купили амулетов, а теперь кричат, что нельзя ходить по тропинке в час заката. Нет, не чудо заставило Сатипи пошатнуться и упасть со скалы, а страх, страх перед злодеянием, которое она совершила. Потому что лишить жизни того, кто молод и силен, кто наслаждается своим существованием — это злодеяние. Я же ничего дурного не совершала, и, даже если Нофрет меня ненавидела, ее ненависть не может причинить мне зла. Я в этом убеждена. И, кроме того, лучше умереть, чем постоянно жить в страхе, поэтому я постараюсь преодолеть свой страх.
  — Слова твои полны отваги, Ренисенб.
  — На словах я, сказать по правде, более бесстрашна, чем на деле, — призналась Ренисенб и улыбнулась. Она встала. — Но произнести их было приятно.
  Хори тоже поднялся на ноги и встал рядом.
  — Я запомню твои слова, Ренисенб. И как ты вскинула голову, когда произносила их. Они свидетельствуют об искренности и храбрости, которые, я всегда чувствовал, живут в твоем сердце.
  Он взял ее за руку.
  — Послушай меня, Ренисенб! Посмотри отсюда на долину, на реку и на тот берег. Это — Египет, наша земля. Разоренная войнами и междоусобицами, разделенная на множество мелких царств, но скоро, очень скоро она станет единой — Верхний и Нижний Египет снова объединятся в одну страну, которая, я верю и надеюсь, обретет былое величие. И в тот час Египту понадобятся мужчины и женщины с сердцем, полным отваги, женщины вроде тебя, Ренисенб. А мужчины не такие, как Имхотеп, которого волнуют только собственные доходы и расходы, и не такие, как Себек, бездельник и хвастун, и не такие, как Ипи, который ищет только, чем поживиться, и даже не такие добросовестные и честные, как Яхмос. Сидя здесь, можно сказать, среди усопших, подытоживая доходы и расходы, выписывая счета, я осознал, что человеку наградой может служить не только богатство и утратой — не только потеря урожая… Я смотрю на Нил и вижу в нем источник жизненной силы Египта, который существовал еще до нашего появления на свет и будет существовать после нашей смерти… Жизнь и смерть, Ренисенб, не имеют такого большого значения. Я всего лишь управляющий у Имхотепа, но, когда я смотрю вдаль, на Египет, я испытываю такие покой и радость, что не поменялся бы своим местом даже с нашим правителем. Понимаешь ли ты, Ренисенб, о чем я говорю?
  — По-моему, да. Хори, но не все. Ты совсем не такой, как те, кто внизу, я это уже давно знаю. И когда я здесь, рядом с тобой, я испытываю те же чувства, что и ты, только смутно, не очень отчетливо. Но я понимаю, о чем ты говоришь. Когда я здесь, все то, что внизу, — показала она, — кажется таким незначительным — все эти ссоры и обиды, шум и суета. Здесь от этого отдыхаешь.
  Нахмурив лоб, она помолчала, а потом, чуть запинаясь, продолжала:
  — Порой я рада, что мне есть куда уйти. И тем не менее… есть что-то такое… не знаю, что именно… что влечет меня обратно.
  Хори отпустил ее руку и сделал шаг назад.
  — Я понимаю, — мягко сказал он. — Песни Камени.
  — Что ты говоришь, Хори? Я вовсе не думаю о Камени.
  — Может, и не думаешь. Но все равно, Ренисенб, ты слышишь его пение здесь, не сознавая этого. Ренисенб смотрела на него, сдвинув брови.
  — Какие удивительные вещи ты говоришь, Хори. Как я могу слышать его пение здесь? Так далеко от дома?
  Но Хори лишь тихо вздохнул и покачал головой. Насмешка в его глазах озадачила ее. Она рассердилась и даже чуть смутилась, потому что не могла понять его.
  Глава 13
  Первый месяц Лета, 23-й день
  
  1
  — Можно мне поговорить с тобою, Иза? Иза напряженно вгляделась в фигуру, появившуюся на пороге. В дверях с подобострастной улыбкой на лице стояла Хенет.
  — В чем дело? — с неприязнью в голосе спросила Иза.
  — Да так, пустяки, по-моему, но я решила, что лучше спросить…
  — Входи, — прервала ее объяснения Иза. — А ты, — постучала она палкой по плечу маленькой черной рабыни, которая нанизывала бусины на нитку, — отправляйся на кухню. Принеси мне оливок и гранатового соку.
  Девчушка убежала, и Иза нетерпеливо кивнула Хенет.
  — Я хотела показать тебе вот это, Иза. Иза уставилась на предмет, который протягивала ей Хенет. Это была небольшая шкатулка для украшений с выдвижной крышкой, которая запиралась на две застежки.
  — Ну и что?
  — Это ее. Я нашла эту шкатулку только что — в ее покоях.
  — О ком ты говоришь? О Сатипи?
  — Нет, нет, Иза. О другой.
  — О Нофрет, хочешь ты сказать? Ну и что?
  — Все ее украшения, горшочки с притираниями и сосуды с благовониями, словом, все было замуровано вместе с ней.
  Иза расстегнула застежки и открыла шкатулку. В ней лежала нитка бус из мелкого сердолика и половинка покрытого зеленой глазурью амулета, который, по-видимому, разломали умышленно.
  — Ничего здесь особенного нет, — сказала Иза. — Наверное, не заметили, когда собирали вещи.
  — Бальзамировщики забрали все.
  — Бальзамировщики заслуживают доверия не больше, чем все остальные. Забыли, и все.
  — Говорю тебе, Иза: этого не было в комнате, когда я туда заходила.
  Иза пристально взглянула на Хенет.
  — Что ты хочешь сказать? Что Нофрет вернулась из Царства мертвых и обитает у нас в доме? Ты ведь не глупа, Хенет, хотя иногда и прикидываешься дурочкой. Зачем тебе надо распространять эти сказки?
  Хенет многозначительно покачала головой.
  — Мы все знаем, что случилось с Сатипи и почему.
  — Возможно, — согласилась Иза. — Не исключено, что кое-кто из нас даже знал об этом раньше. А, Хенет? Я всегда считала, что тебе лучше других известно, как Нофрет повстречалась со своей смертью.
  — О Иза, неужто ты способна подумать…
  — А почему бы и нет? — перебила ее Иза. — Я не боюсь думать, Хенет. Я видела, как последние два месяца Сатипи, крадучись, ходила по дому до смерти перепуганная, и со вчерашнего дня меня мучает мысль, что кто-то, наверное, знал, что Нофрет убила она, и этот кто-то угрожал Сатипи рассказать об этом Яхмосу, а может, и самому Имхотепу…
  Хенет визгливым голосом разразилась клятвами и заверениями своей невиновности. Иза выслушала ее, закрыв глаза и откинувшись на спинку кресла, и произнесла:
  — Я нисколько не сомневалась в том, что ты не признаешься. И сейчас этого не жду.
  — С чего ты взяла, что мне есть в чем признаться? С чего, спрашиваю я тебя?
  — Понятия не имею, — ответила Иза. — Ты совершаешь много поступков, Хенет, которым я никогда не могла найти разумного объяснения.
  — По-твоему, я пыталась заставить ее платить мне за молчание? Клянусь Девяткой богов…
  — Оставь богов в покое… Ты, Хенет, честна настолько, насколько тебе позволяет твоя совесть. Вполне возможно, что тебе ничего неизвестно об обстоятельствах смерти Нофрет. Зато ты знаешь почти все, что происходит в доме. И доведись мне давать клятву, то я готова поклясться, что ты сама подложила эту шкатулку в покои Нофрет — только зачем, я представить себе не могу. Но причина есть… Своими фокусами ты можешь обманывать Имхотепа, но меня тебе не обмануть. И не ной. Я старуха и не выношу нытья. Иди и ной перед Имхотепом. Ему вроде это нравится, хотя почему, знает только Ра.
  — Я отнесу шкатулку Имхотепу и скажу ему…
  — Я сама отдам ему шкатулку. Иди, Хенет, и перестань разносить по дому глупые слухи. Без Сатипи стало гораздо тише. После смерти Нофрет оказала нам куда больше услуг, чем при жизни. А теперь, поскольку долг оплачен, пусть все займутся своими повседневными заботами.
  
  
  2
  — Что случилось? — требовательно спросил Имхотеп, мелкими шажками вбегая в покои Изы мгновение спустя. — Хенет очень расстроена. Она пришла ко мне вся в слезах. Почему никто в доме не желает по-доброму относиться к этой преданной нам всем сердцем женщине?
  Иза только рассмеялась своим кудахтающим смехом.
  — Ты обвинила ее, насколько я понял, — продолжал Имхотеп, — в том, что она украла шкатулку с украшениями.
  — Так она сказала тебе? Ничего подобного. Вот шкатулка. По-видимому, она нашла ее в покоях Нофрет.
  Имхотеп взял шкатулку.
  — Да, та самая, что я ей подарил. — Он открыл шкатулку. — Хм, да тут почти ничего нет. Бальзамировщики поступили крайне небрежно, позабыв положить ее в саркофаг со всеми остальными вещами Нофрет. При том что Или и Монту так дорого запрашивают за свои услуги, можно было, по крайней мере, ожидать, что они не допустят подобной небрежности. Ладно, слишком много шума из-за пустяка — вот чем все это мне представляется.
  — Совершенно справедливо.
  — Я отдам эту шкатулку Кайт — нет, не Кайт, а, Ренисенб. Она всегда относилась к Нофрет с почтением.
  Он вздохнул.
  — Эти женщины с их бесконечными слезами, ссорами и пререканиями — от них никогда нет покоя.
  — Зато теперь, Имхотеп, одной женщиной стало меньше.
  — И вправду. Бедный Яхмос! Тем не менее, Иза, мне кажется, что, быть может, это и к лучшему. Сатипи рожала здоровых детей, что правда, то правда, но женой она была плохой. Конечно, Яхмос сам виноват: он многое ей позволял. Что ж, с этим покончено. Должен сказать, что в последнее время я очень доволен Яхмосом. Он куда больше полагается на собственные силы, стал менее робким, некоторые принятые им решения превосходны, просто превосходны…
  — Он всегда был хорошим, послушным мальчиком.
  — Да, да, но в то же время медлительным и побаивающимся ответственности.
  — Ты сам лишал его ответственности, — сухо заметила Иза.
  — Ничего, зато теперь все будет по-другому. Я сейчас составляю распоряжение, согласно которому все три моих сына станут моими совладельцами. Папирус будет написан через несколько дней.
  — Неужели и Ипи тоже?
  — Откажи я ему, он был бы глубоко оскорблен. Такой добрый, ласковый мальчик!
  — Да, вот в нем медлительности нет, — заметила Иза.
  — Именно. Да и Себек и я часто бывал недоволен им в прошлом, но в последнее время он тоже заметно изменился. Перестал бездельничать и больше прислушивается к нашему с Яхмосом мнению.
  — Хвалебный гимн, да и только, — отозвалась Иза. — Что ж, Имхотеп, должна признаться, по-моему, ты поступаешь правильно. Нехорошо, когда сыновья недовольны своим положением. И все же я считаю, что Ипи слишком молод для того, что ты задумал сделать. Зачем наделять мальчика его возраста такими правами? А что, если он станет ими злоупотреблять?
  — Это разумное предостережение, — задумался Имхотеп.
  Затем он встал.
  — Пора идти. У меня тысяча дел. Пришли бальзамировщики, надо готовиться к погребению Сатипи. Смерть стоит недешево, очень недешево. Одно погребение за другим.
  — Будем надеяться, — поспешила утешить его Иза, — что это в последний раз. Пока, конечно, не наступит мой черед.
  — Надеюсь, ты еще долго проживешь, дорогая Иза!
  — Не сомневаюсь, что ты надеешься, — усмехнулась Иза. — Но только на мне, пожалуйста, не скупись. Дурно это будет выглядеть. В мире ином мне понадобится много вещей. Не только еда и питье, но и фигурки слуг, хорошей работы доска для игр, благовония и притирания, и я требую, чтобы у меня были самые дорогие канопы из алебастра.
  — Конечно, конечно. — Имхотеп нетерпеливо переминался с ноги на ногу. — Когда наступит этот печальный день, все будет сделано, как того требует мой долг. Признаюсь, по отношению к Сатипи я подобного чувства долга не испытываю. Не хотелось бы сплетен, но при столь странных обстоятельствах…
  И, не завершив своих объяснений, Имхотеп поспешил уйти.
  Иза иронически улыбнулась тому, что лишь в этих последних словах Имхотеп позволил себе признаться, что не считает смерть столь любезной его сердцу наложницы несчастным случаем.
  Глава 14
  Первый месяц Лета, 25-й день
  
  1
  Когда мужчины вернулись из судебной палаты правителя, где было должным образом подтверждено распоряжение о введении совладельцев в их права, в доме воцарилось ликование. Только Ипи, которому в последнюю минуту было отказано по причине молодости лет, впал в мрачное состояние духа и куда-то намеренно скрылся.
  Имхотеп, пребывая в отличном настроении, велел принести на галерею сосуд с вином, который поместили в специальную подставку.
  — Пей, сын мой, — распорядился он, хлопнув Яхмоса по плечу. — Забудь на время о смерти жены. Будем думать только о светлых днях, что ждут нас впереди.
  Сыновья выпили с отцом за то, чтобы его слова сбылись. Однако тут им доложили о краже одного из волов, и они поспешили проверить, насколько это известие соответствует истине.
  Когда Яхмос через час снова появился во дворе, он выглядел усталым и возбужденным. Он подошел туда, где по-прежнему стоял сосуд с вином, зачерпнул из него бронзовым ковшом и уселся на галерее, неторопливо прихлебывая вино. Через некоторое время подошел и Себек.
  — Ха! — радостно воскликнул он. — Вот теперь давай выпьем за то, что нас наконец ждет благополучное будущее! Сегодня у нас счастливый день, а, Яхмос?
  — Еще бы. Сразу жизнь станет легче во всех отношениях, — спокойно согласился Яхмос.
  — И почему тебя ничто не волнует, а, Яхмос? — расхохотался Себек и, зачерпнув ковшом вина, выпил его залпом, а потом, облизнув губы, поставил ковш на стол. — Вот теперь посмотрим, по-прежнему ли отец будет вести хозяйство по старинке или мне удастся уговорить его быть более современным.
  — На твоем месте я бы не торопился, — предостерег его Яхмос. — Уж очень ты горяч.
  Себек ласково улыбнулся брату. Он был в приподнятом расположении духа.
  — А ты, как обычно, верен поговорке: медленно, но верно, — усмехнулся он.
  Ничуть не обидевшись, Яхмос ответил с улыбкой:
  — В конце всегда убеждаешься, что так лучше. Кроме того, отец был щедр к нам. Лучше его не раздражать.
  — Ты в самом деле любишь отца? — с любопытством взглянул на него Себек. — До чего же у тебя доброе сердце, брат! Вот мне, например, ни до кого нет дела, кроме себя. А потому, да здравствует Себек!
  И он одним глотком опорожнил еще ковш вина.
  — Остерегись, — посоветовал ему Яхмос. — Ты сегодня почти не ел. Порой, если выпить вина… И замолчал, губы его свело судорогой.
  — Ты что, Яхмос?
  — Ничего… Ни с того ни с сего стало больно… Я… Ничего…
  Однако лоб его покрылся испариной, и он отер его левой рукой.
  — Ты побледнел.
  — Только что я себя чувствовал отлично.
  — Уж не подложил ли кто яда в это вино? — расхохотался Себек и снова потянулся к сосуду с вином. И так и остался с протянутой рукой, согнувшись пополам от внезапного приступа боли.
  — Яхмос, — задохнулся он, — Яхмос, я тоже…
  Яхмос, скрючившись, сполз с сиденья. У него вырвался хриплый стон. Лицо Себека исказилось от муки.
  — Помогите, — закричал он. — Пошлите за лекарем…
  Из дома выскочила Хенет.
  — Ты звал? Что такое? Что случилось?
  Ее крики услышали другие.
  — Вино… отравлено, — еле слышно произнес Яхмос. — Пошлите за лекарем…
  — Опять беда! — завизжала Хенет. — Наш дом и вправду проклят. Скорее! Спешите! Пошлите в храм за жрецом Мерсу, он опытный и знающий лекарь.
  
  
  2
  Имхотеп нервно ходил взад-вперед по главному залу. Его красивые одежды были испачканы и измяты, но он их не менял и не мыл тела. Лицо его осунулось от беспокойства и страха.
  В глубине дома слышались приглушенные причитания и плач — плакали женщины, проклиная злой рок, опустошающий дом. Громче других рыдала Хенет.
  Из бокового покоя доносился громкий голос лекаря и жреца Мерсу, который пытался привести в чувство Яхмоса. Ренисенб, потихоньку проскользнув с женской половины в главный зал, прислушалась, и ноги сами понесли ее к отворенной двери, где она остановилась, уловив нечто успокоительное в звучных словах молитвы, которую нараспев читал жрец от лица Яхмоса.
  — О, Исида, великая в своем могуществе, укрой меня от всего худого, злого и кровожадного, заслони от удара, нанесенного богом или богиней, от жаждущих мести мертвых мужчины или женщины, что задумали погубить меня…
  Еле слышный стон сорвался с губ Яхмоса. Ренисенб тоже присоединилась к молитве жреца:
  — О, Исида, великая Исида, спаси его, спаси моего брата, Яхмоса, ведь ты умеешь творить чудеса… От всего худого, злого и кровожадного, повторила она и в смятении подумала: «Вот в чем причина того, что происходит у нас в доме… В злобных, кровожадных мыслях убитой женщины, жаждущей мести».
  И тогда она мысленно обратилась прямо к той, о ком думала:
  «Ведь не Яхмос убил тебя, Нофрет, и, хотя Сатипи была его женой, почему он должен отвечать за ее поступки? Она никогда не слушалась его, да и других тоже. Сатипи, которая убила тебя, умерла. Разве этого не достаточно? Умер и Себек, который только грозился, но не причинил тебе никакого зла. О, Исида, не дай Яхмосу умереть, спаси его от мести и ненависти Нофрет».
  Имхотеп, который в полной растерянности продолжал метаться по залу, поднял глаза и увидел дочь. Лицо его стало ласковым.
  — Подойди ко мне, Ренисенб, дочь моя.
  Она подбежала к отцу, и он обнял ее.
  — Отец, что они говорят?
  — Что у Яхмоса еще есть надежда, — глухо отозвался он. — А Себек… Тебе известно про Себека?
  — Да, да. Разве ты не слышишь причитаний?
  — Он умер на рассвете, — сказал Имхотеп. — Себек, мой сильный и красивый сын. — Голос его прервался, он умолк.
  — О, какой ужас! И ничего нельзя было сделать?
  — Было сделано все что можно. Ему давали снадобья, чтобы рвотой исторгнуть яд. Поили соком целебных трав. Его обложили священными амулетами и читали над ним всесильные заклинания. И все бесполезно. Мерсу искусный лекарь. Если он не мог спасти моего сына, значит, на то была воля богов.
  Голос жреца-лекаря оборвался на высокой заключительной ноте заклинания, и он появился, отирая пот со лба.
  — Ну? — бросился к нему Имхотеп.
  — Милостью Исиды твой сын остался в живых, — торжественно провозгласил лекарь. — Он еще слаб, но опасность миновала. Власть зла слабеет.
  И продолжал обыденным тоном:
  — К счастью, Яхмос выпил гораздо меньше отравленного вина, чем Себек. Он отпивал по глотку, а Себек, по-видимому, опрокинул в себя не один ковш.
  — Вот и тут сказалась разница между братьями, — печально проговорил Имхотеп. — Яхмос робкий, осторожный, медлительный, он никогда не спешит, даже когда ест и пьет. А Себек, расточительный и щедрый, ни в чем не знал меры и, увы, поступал опрометчиво.
  И настойчиво переспросил:
  — А в вине на самом деле был яд?
  — Нет никаких сомнений, Имхотеп. Мои молодые помощники дали допить остатки вина животным, и те подохли, кто раньше, кто позже.
  — А как же я? Я пил это же вино часом раньше, и ничего не случилось.
  — Значит, тогда в нем еще не было отравы. Яд всыпали позже.
  Имхотеп ударил кулаком одной руки по ладони другой.
  — Здесь у меня в доме, — заявил он, ни одна живая душа не осмелилась бы отравить моих сыновей. Такого не может быть. Ни одна живая душа, говорю я!
  Мерсу чуть наклонил голову. Лицо его было непроницаемо.
  — Об этом судить тебе, Имхотеп.
  Имхотеп стоял, нервно почесывая за ухом.
  — Я хочу, чтобы ты послушал одну историю, — вдруг сказал он.
  Он хлопнул в ладоши и, когда вбежал слуга, приказал:
  — Приведи сюда пастуха.
  И, обратившись к Мерсу, объяснил:
  — Этот мальчишка немного не в себе. Он с трудом понимает, что ему говорят, и порой плетет нечто несуразное. Но глаза у него есть, и видит он хорошо. Он всей душой предан моему сыну Яхмосу, который добр к нему и терпим к его недостаткам.
  Вошел слуга, таща за руку худого темнокожего мальчишку с раскосыми глазами и напуганным, бессмысленным лицом. На пастухе, кроме короткого передника, ничего не было.
  — Говори, — приказал Имхотеп. — Повтори то, что ты мне только что рассказал.
  Мальчишка стоял повесив голову и теребил свой передник.
  — Говори, — крикнул Имхотеп.
  Опираясь на палку и прихрамывая, в зал вошла Иза. Она вгляделась в присутствующих тусклыми глазами.
  — Ты пугаешь ребенка. Ренисенб, возьми-ка у меня сушеную ююбу, дай ее мальчишке. А ты, дитя, расскажи нам, что ты видел.
  Мальчик посмотрел на Изу, потом на Ренисенб.
  — Вчера, когда ты заглянул во двор, ты увидел… — решила помочь ему Иза. — Что ты увидел?
  Но мальчишка отвел глаза в сторону и, покачав головой, пробормотал:
  — Где мой господин Яхмос?
  — Твой господин Яхмос желает, чтобы ты поведал нам свою историю, — произнес жрец ласковым, но властным тоном. — Не бойся. Никто тебя не обидит.
  Лицо мальчика стало осмысленным.
  — Господин Яхмос всегда милостив ко мне, а потому я выполню его желание.
  И снова замолчал. Имхотеп хотел было опять прикрикнуть на него, но, встретив взгляд лекаря, сдержался.
  И вдруг мальчишка затараторил, волнуясь, глотая слова, оглядываясь по сторонам, словно боялся, что его услышит кто-то невидимый.
  — С палкой в руках я гнался за осликом, которому покровительствует Сет393 и который вечно проказничает. Он вбежал в ворота, что ведут во двор, и когда я заглянул туда, то увидел дом. На галерее никого не было, но стоял сосуд с вином. А потом из дома на галерею вышла женщина, одна из хозяек дома. Она подошла к сосуду с вином, подержала над ним руки и потом… потом, наверное, скрылась в доме. Не знаю точно, потому что я услышал шаги, повернулся и увидел, что господин Яхмос возвращается с полей. Я опять начал искать ослика, а господин Яхмос вошел во двор.
  — И ты не предупредил его! — гневно воскликнул Имхотеп. — Ты ничего ему не сказал!
  — Откуда мне было знать, что затевается что-то дурное? — закричал мальчишка. — Я видел только, что госпожа стояла, держала руки над сосудом с вином и улыбалась… Больше я ничего не видел…
  — Мальчик, кто была эта госпожа? — спросил жрец.
  Мальчишка покачал головой, на его лице снова появилось выражение тупой безучастности.
  — Не знаю. Должно быть, кто-то из хозяек этого дома. Я их не знаю. Мое стадо пасется в самом дальнем конце владений. На ней было платье из беленого холста.
  Ренисенб вздрогнула.
  — Может, служанка? — спросил жрец, зорко следя за мальчишкой.
  Мальчишка решительно покачал головой.
  — Нет, не служанка… У нее были накладные волосы и украшения. На служанке украшений не бывает.
  — Украшения? — переспросил Имхотеп. — Какие украшения?
  Мальчишка ответил уверенно и с готовностью, словно наконец преодолел страх и не сомневался в правдивости своих слов.
  — Три нитки бус, а посредине с них свисали золотые львы…
  Палка Изы со стуком упала на пол.
  У Имхотепа вырвался стон.
  — Если ты лжешь, мальчик… — пригрозил Мерсу.
  — Это правда. Клянусь, что правда, — в полный голос закричал мальчишка.
  Из боковых покоев, где лежал Яхмос, чуть слышно донеслось:
  — В чем дело?
  Мальчишка метнулся в открытую дверь и притаился возле ложа, на котором покоился Яхмос.
  — Господин, они хотят меня пытать.
  — Нет, нет. — Яхмос с трудом повернул голову, лежавшую на подголовнике из резного дерева. — Не обижайте ребенка. Он простодушен, но честен. Обещайте мне.
  — Конечно, конечно, — заверил его Имхотеп. — В этом нет нужды. Нам и так ясно, что мальчишка сказал о том, что видел, — вряд ли он все это выдумал. Иди, дитя, только не уходи далеко. Побудь возле усадьбы, чтобы мы могли позвать тебя, если ты еще нам понадобишься.
  Мальчишка поднялся на ноги, бросив жалостливый взгляд на Яхмоса.
  — Ты болен, господин?
  — Не бойся, — чуть улыбнулся Яхмос. — Я не умру. А сейчас иди, делай, как тебе велели.
  Радостно улыбаясь, пастушонок вышел. Жрец оттянул веки глаз Яхмоса, пощупал, как быстро струится кровь под кожей. Потом, посоветовав ему заснуть, снова вышел в главный зал.
  — По описанию мальчишки ты узнаешь, кто это? — спросил он у Имхотепа.
  Имхотеп кивнул. Его отливающие темной бронзой щеки приобрели болезненно-лиловый оттенок.
  — Только у Нофрет было платье из беленого холста. Эту новую моду она привезла из Северных Земель. Но всю ее одежду замуровали вместе с ней, — сказала Ренисенб.
  — И три нитки бус с львиными головами из золота — это мой подарок, — признался Имхотеп. — Такого ожерелья больше ни у кого в доме нет. Оно было дорогим и необычным. Все ее украшения, кроме дешевых бус из сердолика, были погребены вместе с ней и замурованы в гробнице.
  Он воздел руки к небу.
  — За что мне столь жестокая кара? За что преследует меня и мстит мне женщина, к которой я благоволил, которую с почетом ввел в свой дом, а потом, когда она умерла, должным образом, не скупясь, совершил обряд ее погребения? Я делил с ней свою трапезу — свидетели могут поклясться в том. Ей не на что было жаловаться — я делал для нее больше, чем следует и подобает, и готов был пожертвовать ради нее благополучием кровных своих сыновей. Почему же приходит она из Царства мертвых, чтобы карать меня и мою семью?
  — Мне кажется, — задумчиво отозвался Мерсу, — что усопшая не желает зла тебе. В вине, когда ты его пил, яда не было. Кто из твоей семьи нанес покойной тяжкое оскорбление?
  — Женщина, которая сама уже умерла, — ответил Имхотеп.
  — Понятно. Ты говоришь о жене твоего сына Яхмоса?
  — Да. — Имхотеп помолчал, а потом снова воззвал:
  — Что мне делать, достопочтенный Мерсу? Как воспрепятствовать злой воле усопшей, которая жаждет мести? Будь проклят тот день, когда я впервые привел эту женщину к себе в дом!
  — Да, будь проклят тот день! — низким голосом отозвалась Кайт, появившись в дверях, ведущих в женские покои.
  Глаза ее опухли от слез, а на невыразительном лице запечатлелась такая сила и решительность, что оно стало значительным. Низкий и хриплый голос ее дрожал от гнева.
  — Будь проклят тот день, когда ты привел Нофрет в наш дом, Имхотеп, ибо тем самым ты обрек на смерть самого умного и самого красивого из своих сыновей! Она убила Сатипи и Себека, она чуть не отправила на тот свет Яхмоса. Кто следующий? Пощадит ли она детей — она, которая посмела толкнуть мою маленькую Анх? Нужно что-то предпринять, Имхотеп!
  — Да, нужно что-то предпринять, — эхом отозвался Имхотеп, с мольбой глядя на жреца.
  Жрец с полным пониманием кивнул головой.
  — Пути и способы существуют, Имхотеп. Владея доказательствами того, что произошло, мы можем начать действовать. Я имею в виду твою покойную жену Ашайет. Она была родом из влиятельной семьи. Она может воззвать к могущественным силам в Царстве мертвых, которые встанут на твою защиту и над которыми у Нофрет нет власти. Будем держать совет, как приступить к исполнению нашего замысла.
  — Только не советуйтесь чересчур долго, — коротко рассмеялась Кайт. — Мужчины все одинаковы. Да, даже жрецы. Рабски следуют правилам и законам. Торопитесь, говорю я вам, иначе смерть поразит еще кого-нибудь в нашем доме.
  С этими словами она скрылась в женских покоях.
  — Хорошая женщина, — пробормотал Имхотеп. — Преданная мать, послушная жена, но порой она ведет себя неподобающим образом по отношению к главе дома. Конечно, в такую минуту это простительно. Мы все потрясены и не отдаем отчета своим поступкам.
  Он обхватил голову руками.
  — Некоторые из нас слишком часто не дают отчета своим поступкам, — заметила Иза.
  Имхотеп бросил на нее раздраженный взгляд. Лекарь собрался уходить, и Имхотеп проводил его до галереи, выслушивая последние наставления о том, как следует ухаживать за больным Яхмосом.
  Ренисенб вопросительно взглянула на бабушку. Иза сидела неподвижно. Выражение хмурой задумчивости на лице было столь необычно для нее, что Ренисенб робко спросила:
  — О чем ты задумалась, бабушка?
  — Ты нашла точное слово, Ренисенб. В нашем доме происходят такие странные события, что нельзя не задуматься.
  — И правда, события ужасные. Мне так страшно, — вздрогнув, призналась Ренисенб.
  — И мне тоже, — сказала Иза. — Хотя, быть может, совсем по другой причине.
  И привычным движением сдвинула набок накладные волосы.
  — Но Яхмос выжил, — заметила Ренисенб. — Все обошлось.
  — Да, — кивнула Иза. — Главный лекарь успел к нему вовремя. В другой раз ему может не повезти.
  — По-твоему, такое может случиться снова?
  — Я думаю, что Яхмосу, тебе, Ипи, да, пожалуй, и Кайт следует быть очень осторожными в еде и питье. Пусть сначала кто-нибудь из рабов пробует каждое блюдо.
  — А тебе, бабушка?
  Иза улыбнулась своей иронической улыбкой.
  — Я, Ренисенб, старуха и люблю жизнь так, как умеют ее любить старики, наслаждаясь каждым часом, каждым мигом, которые им еще суждено прожить. Изо всех нас больше всего возможности остаться в живых у меня, потому что я куда более осторожна, нежели вы.
  — А мой отец? Не может же Нофрет желать зла моему отцу?
  — Твоему отцу?.. Не знаю… Да, не знаю. Я пока не во всем разобралась. Завтра, когда я как следует все продумаю, я еще раз поговорю с пастухом. В его рассказе есть что-то такое…
  И, нахмурившись, она умолкла. Потом, вздохнув, поднялась и, опираясь на палку, заковыляла к себе, А Ренисенб направилась в покои, где лежал брат. Он спал, и она тихо вышла. Постояв секунду в нерешительности, она пошла к Кайт. И, незамеченная, остановилась на пороге, наблюдая, как Кайт, напевая, укачивает ребенка. Лицо Кайт снова было спокойным и безмятежным — настолько, что на мгновенье все трагические события последних суток показались Ренисенб лишь сном.
  Она вернулась в свои покои. На столике среди коробочек и горшочков с маслами и притираниями лежала принадлежавшая Нофрет маленькая шкатулка для украшений.
  Ренисенб смотрела на нее, держа на ладони, и думала. Этой шкатулки касалась Нофрет, брала ее в руки. Она принадлежала ей.
  И снова жалость к Нофрет охватила Ренисенб. Нофрет была несчастна. И, наверное, держа эту шкатулку в руках и думая о том, как она несчастна, разжигала в себе злобу и ненависть… Даже сейчас эта ненависть не угасла… Нофрет еще жаждет мести… О, нет, нет!
  Почти машинально Ренисенб расстегнула обе застежки и сдвинула крышку. Внутри лежали сердоликовые бусы, половинка разломанного надвое амулета и что-то еще…
  Сердце у Ренисенб отчаянно колотилось, когда она вынула из шкатулки ожерелье из золотых бусинок с золотыми львами, свисающими посередине…
  Глава 15
  Первый месяц Лета, 30-й день
  
  1
  Эта находка очень напугала Ренисенб.
  Она сразу же положила ожерелье обратно в шкатулку, задвинула крышку и застегнула застежки. Ее первым порывом было никому не говорить о своей находке, и она даже боязливо оглянулась по сторонам, желая убедиться, что никто ничего не видел.
  Ренисенб провела бессонную ночь, ворочаясь с боку на бок и никак не находя для головы удобного положения на резном деревянном подголовнике.
  К утру она приняла решение с кем-нибудь поделиться своим открытием. Уж слишком тяжко было хранить его в тайне. Дважды за ночь она приподнималась посмотреть, не стоит ли Нофрет возле ее кровати. Нет, в покоях никого не было.
  Вынув ожерелье с львиными головами из шкатулки, Ренисенб укрыла его в складках своего одеяния. И едва успела это сделать, как в покои к ней ворвалась Хенет с горящими от радостного возбуждения глазами — она могла поведать свежую новость.
  — Только представь, Ренисенб, — ну не ужас ли? — мальчишку, этого пастуха, знаешь, нашли нынче утром крепко спящим возле кукурузного поля, его трясли и кричали ему в ухо, но, видно, он никогда больше не проснется. Словно напился макового настоя, — может, так и было — но если так, кто ему дал этого настоя? Из наших никто, я уверена. И вряд ли он отыскал его сам. Вчера еще следовало бы это предусмотреть. — Хенет схватилась за один из своих многочисленных амулетов. — Да защитит нас Амон от злых духов из Царства мертвых! Мальчишка рассказал нам, что видел. Признался, что видел Ее. Значит, Она вернулась и напоила его маковым настоем, чтобы его глаза закрылись навсегда. О, Она очень могущественна, эта Нофрет! Она ведь, знаешь, побывала и в других странах. И там, наверное, обучилась колдовству. Нам грозит опасность, всем без исключения. Твой отец должен принести в жертву Амону несколько волов, целое стадо, если понадобится, — сейчас не время скупиться. Нам нужно искать защиты. Обратиться к твоей матери — вот что Имхотеп хочет сделать. Так посоветовал жрец Мер-су. Написать послание в Царство мертвых. Хори сейчас составляет его. Поначалу твой отец хотел взывать к Нофрет, просить ее, знаешь, вот так:
  «Превосходнейшая Нофрет, в чем моя вина пред тобою, что ты…», и так далее. Но верховный жрец Мерсу сказал, этим не отделаешься. Твоя мать Ашайет была из знатной семьи. Брат ее матери был правителем, а ее собственный брат главным виночерпием у великого визиря в Фивах. Как только ей станет известно о наших бедах, она уж постарается сделать так, чтобы простой наложнице не было позволено губить ее детей. И тогда справедливость восторжествует. Вот Хори сейчас и составляет послание к ней.
  «Надо разыскать Хори, — подумала Ренисенб, — и рассказать о найденном ожерелье со львами. Но если Хори составляет послание, да еще вместе со жрецами из храма Исиды, то поговорить с ним наедине вряд ли удастся. Пойти к отцу? Без толку», — покачала головой Ренисенб. Она уже давно утратила свою детскую веру во всемогущество отца. Теперь она знала: в минуту трудности он приходит в отчаяние и вместо того, чтобы проявить твердость и решительность, напускает на себя важный вид. Не будь Яхмос болен, она могла бы поговорить с ним, хотя и сомневалась в его способности дать мало-мальски разумный совет. Наверное, стал бы убеждать ее довести все до сведения Имхотепа.
  А этого-то, все отчетливее сознавала Ренисенб, во что бы то ни стало следовало избежать. Первое, что сделал бы Имхотеп, это оповестил о случившемся всех вокруг. А Ренисенб инстинктивно чувствовала необходимость сохранить свое открытие в тайне, хотя и вряд ли была в состоянии объяснить, по какой именно причине.
  Нет, только Хори может дать ей правильный совет. Хори всегда знает, как поступить. Он заберет у нее ожерелье, а вместе с ожерельем исчезнут тревога и страх. Он посмотрит на нее своими добрыми печальными глазами, и у нее сразу станет легко на сердце…
  На миг у Ренисенб родилось искушение довериться Кайт. Нет. Кайт ничем не поможет, она даже слушать как следует не умеет. Конечно, если увести ее подальше от детей… Нет, бесполезно, Кайт славная, но глупая.
  «Остаются еще Камени и бабушка, — пришло на ум Ренисенб. — Камени?..» Было что-то заманчивое в мысли рассказать обо всем Камени. Она отчетливо представила себе его лицо, сначала оживленное и веселое, потом озабоченное… Ему станет тревожно за нее, а может, вовсе не за нее?
  Откуда это закравшееся вдруг подозрение, что Нофрет и Камени были более близкими друзьями, нежели казалось с виду? Из-за того, что Камени помогал Нофрет поссорить Имхотепа с его семьей? Он дал слово, что действовал вопреки собственной воле, но правда ли это? Дать слово ничего не стоит. Все, что Камени говорит, звучит искренне и правдиво. Его смех так заразителен, что хочется смеяться вместе с ним. Походка у него легкая, плечи смуглые и гладкие, и, когда он поворачивает голову, глядя на нее… Когда его глаза смотрят на нее… Ренисенб смутилась от собственных мыслей. Глаза Камени не были похожи на глаза Хори, печальные и добрые. Его взгляд настойчивый, зовущий. Эти размышления заставили Ренисенб покраснеть, в глазах ее появился блеск. Нет, решила она, она не расскажет Камени о том, что нашла ожерелье Нофрет. Она пойдет к Изе. Иза удивила ее вчера. Пусть старая, но соображает она куда лучше остальных членов семьи, да и в практической сметке ей не откажешь.
  «Она старая, но знает, как поступить», — подумала Ренисенб.
  
  
  2
  При первых же словах об ожерелье Иза быстро оглянулась вокруг, приложив палец к губам, и протянула руку. Ренисенб извлекла из складок своего одеяния ожерелье и отдала его Изе. Иза мгновение разглядывала его своими тусклыми глазами, а потом сунула куда-то себе в одежды.
  — Ни слова больше о нем, — низким властным голосом распорядилась она. — Ибо любой разговор в этом доме слушают тысячи ушей. Я полночи не спала, все размышляла и пришла к выводу, что предстоит сделать многое.
  — Отец и Хори пошли в храм Исиды посоветоваться с Мерсу насчет послания моей матери, в котором они хотят попросить ее вступиться за нас.
  — Я знаю. Пусть твой отец занимается усопшими, нам же предстоит подумать о живых. Когда Хори вернется, приведи его ко мне. Нужно кое-что обговорить и обсудить, а Хори я доверяю.
  — Хори скажет, что нам делать, — убежденно произнесла Ренисенб.
  Иза с любопытством посмотрела на нее.
  — Ты часто ходишь к нему наверх, а? О чем вы, Хори и ты, беседуете?
  — О Ниле и о Египте… О том, как день переходит в ночь и как от этого меняется цвет песка и камней… Но очень часто мы вообще не разговариваем. Я просто сижу там в тишине, и мне так покойно, никто не бранится, не ходит попусту взад-вперед, не плачут дети. Я сижу и размышляю, и Хори мне не мешает. Порой я поднимаю глаза и ловлю его на том, что он смотрит на меня, и тогда мы оба улыбаемся… Мне радостно бывать там.
  — Счастливая ты, Ренисенб, — отозвалась Иза. — Ты нашла такое счастье, какое живет у человека в его собственном сердце. Для большинства женщин оно состоит в чем-то малозначительном и будничном: в уходе за собственными детьми, в беседах и ссорах с подругами, в попеременно любви и ненависти к мужчине. Их счастье складывается из повседневных забот, нанизанных одна на другую, словно бусинки на нитку…
  — И твоя жизнь была такой же, бабушка?
  — В основном. Но теперь, когда я стала старой и большую часть времени провожу одна, когда я плохо вижу и с трудом передвигаюсь, я стала понимать, что, кроме жизни вокруг нас, существует жизнь внутри нас. Однако я уже слишком стара, чтобы сделать правильный выбор, и потому по-прежнему ворчу на свою маленькую рабыню, люблю полакомиться только что приготовленным, прямо с плиты, вкусным блюдом и всеми сортами хлеба, что мы печем, отведать спелого винограда и гранатового сока. Только это и осталось мне, когда ушло все остальное. Дети, которых я любила, уже все в Царстве мертвых. Твой отец, да поможет ему Ра, всегда был глуповат. Я любила его, когда он был малышом и только учился ходить, но сейчас он раздражает меня своей спесью и чванством. Из моих внуков я больше всех люблю тебя, Ренисенб… Кстати, а где Ипи? Я ни вчера, ни сегодня его не видела.
  — Он очень занят. Отец поручил ему присматривать за уборкой зерна.
  — Что, вероятно, пришлось по душе заносчивому мальчишке, — усмехнулась Иза. — Теперь будет расхаживать с важным видом. Когда он придет поесть, скажи ему, что я хочу его видеть.
  — Хорошо, бабушка.
  — А про остальное, Ренисенб, молчи…
  
  
  3
  — Ты хотела видеть меня, Иза?
  Ипи стоял с цветком в белоснежных зубах и, чуть склонив голову набок, нагло улыбался. Он, по-видимому, был весьма доволен собой и жизнью в целом.
  — Если ты готов пожертвовать минутой твоего драгоценного времени, — сказала Иза, сощурив глаза, чтобы получше видеть внука, и оглядывая его с головы до ног.
  Ее резкий тон не произвел на Ипи ни малейшего впечатления.
  — Да, я и вправду очень занят нынче. Мне приходится присматривать за всем хозяйством, поскольку отец ушел в храм.
  — Молодой шакал лает громче других, — заметила Иза.
  Но Ипи остался невозмутим.
  — Неужели ты позвала меня только для того, чтобы это сказать?
  — Нет, не только. Для начала позволь тебе напомнить, что у нас в доме траур. Тело твоего брата Себека уже бальзамируют. А у тебя на лице такая радость, будто наступил праздник.
  Ипи усмехнулся.
  — Ты ведь не терпишь лицемерия, Иза. Зачем же принуждаешь меня кривить душой? Тебе известно, что мы с Себеком друг друга недолюбливали. Он изо всех сил старался досадить мне и заставлял делать то, что мне не нравится. Обращался со мной, как с ребенком. В поле поручал самую унизительную работу, которая под силу даже детям. Часто дразнил меня и смеялся надо мной. А когда отец решил наделить меня вместе со старшими братьями правами на владение его имуществом, Себек убедил его этого не делать.
  — Откуда ты знаешь, что именно Себек убедил его?
  — Мне сказал Камени.
  — Камени? — подняла брови Иза и, сдвинув на бок накладные волосы, почесала голову. — Значит, Камени? Очень интересно.
  — Камени сказал, что услышал об этом от Хенет, а Хенет, как известно, все знает.
  — Тем не менее, — сухо заметила Иза, — на этот раз Хенет ошиблась. Оба, и Себек и Яхмос, не сомневаюсь, считали, что ты слишком молод для участия в управлении хозяйством, но твоего отца убедила я, а не они.
  — Ты, бабушка? — Ипи уставился на нее с искренним удивлением. Потом он мрачно насупился, и цветок упал на пол. — Зачем ты это сделала? Какое тебе до всего этого дело?
  — Дела моей семьи — это и мои дела.
  — И отец послушался тебя?
  — Не сразу, — ответила Иза. — Но я преподам тебе урок, внук мой. Женщины идут не проторенным, а окольным путем и способны научиться, если не обладают этим даром от рождения, пользоваться слабостями мужчин. Ты, может, помнишь, что я как-то по вечерней прохладе прислала на галерею Хенет с игральной доской?
  — Помню. Мы с отцом принялись играть. Ну и что с того?
  — А вот что. Вы сыграли трижды. И всякий раз, поскольку ты играешь лучше, ты выигрывал у отца.
  — Верно.
  — Вот и все, — сказала Иза, прикрывая глаза. — Твой отец, как все слабые игроки, не любит проигрывать, да еще такому щенку, как ты. Вот он, припомнив мои слова, и решил, что еще рано брать тебя в совладельцы.
  С минуту Ипи не сводил с нее глаз. Потом расхохотался — не очень, правда, весело.
  — Ты умница, Иза, — сказал он. — Да, ты, может, и старая, но очень умная. В этой семье только у нас с тобой есть мозги. В нашей игре первую партию выиграла ты. Но во второй, увидишь, победу одержу я. Поэтому берегись, бабушка.
  — Так я и намерена поступить, — откликнулась Иза. — А в ответ на твои слова позволь мне в свою очередь посоветовать тебе поберечься. Одного из твоих братьев уже нет в живых, второй чуть не умер. Ты тоже сын своего отца, а поэтому и тебя может ждать та же участь.
  Ипи презрительно рассмеялся.
  — Я этого не боюсь.
  — Почему? Ты тоже угрожал Нофрет и оскорблял ее.
  — Нофрет? — В его голосе явно слышалось пренебрежение.
  — Что у тебя в мыслях? — вдруг спросила Иза.
  — Мои мысли оставь мне, бабушка. Могу заверить тебя, что Нофрет и ее загробные проделки меня мало волнуют. Пусть вытворяет что хочет.
  За его спиной раздался вопль, и в покои ворвалась Хенет.
  — Самонадеянный юнец! — воскликнула она. — Бросить вызов усопшей! После всего, что произошло? И на тебе даже нет амулета, чтобы защитить себя!
  — Защитить? Я сам себя сумею защитить. Прочь с дороги, Хенет! Меня ждут дела. Эти ленивые землепашцы наконец-то почувствуют руку настоящего хозяина.
  И, оттолкнув Хенет, Ипи удалился. Иза не стала слушать жалобы и сетования Хенет.
  — Перестань ныть, Хенет. Может, Ипи и знает, что делает. Во всяком случае, ведет он себя довольно странно. Лучше скажи мне вот что: говорила ли ты Камени, что это Себек убедил Имхотепа не включать Ипи в число совладельцев?
  — Я слишком занята делами по дому, — снова по привычке запричитала Хенет, — чтобы бегать и с кем-то вести беседы, а уж меньше всего с Камени. Я бы с ним и словом не перекинулась, если бы он сам не затеял со мной разговора. Он умеет расположить к себе, ты не можешь не признать этого, Иза, и не я одна думаю так… Если молодая вдова хочет снова выйти замуж, она обычно выбирает себе красивого молодого человека, хотя я не совсем представляю, как отнесется к этому Имхотеп. Камени всего-навсего младший писец.
  — Это не имеет отношения к делу! Говорила ли ты ему, что именно Себек был против того, чтобы Ипи включили в число совладельцев?
  — По правде говоря, Иза, я не помню, было это сказано или нет. Во всяком случае, я не ходила и не искала, с кем бы об этом поговорить. Но слухи всегда найдут себе дорогу, к тому же ты сама знаешь, что Себек кричал, да и Яхмос заявлял, между прочим, тоже, только не так громко и не так часто, что Ипи еще ребенок и что это ни к чему хорошему не приведет, и потому Камени сам мог слышать эти слова, а не выведать их у меня. Я никогда не занимаюсь сплетнями, но язык дан человеку, чтобы говорить, а я, между прочим, не глухонемая.
  — Да, уж в этом я не сомневаюсь, — согласилась Иза. — Но язык, Хенет, порой может стать и оружием. Язык может оказаться причиной смерти, и не одной. Надеюсь, твой язык, Хенет, еще не лишил никого жизни.
  — Как ты можешь такое говорить, Иза! И что у тебя в мыслях? Все, что я когда-либо говорила, я готова поведать целому миру. Я так предана вашей семье, что готова сама умереть за любого из вас. Но никто не ценит мою преданность. Я обещала их дорогой матери…
  — Ха, — перебила ее Иза, — наконец-то мне несут жирную куропатку с приправой из порея и петрушки. Пахнет очень вкусно, значит, сварили на славу. Раз уж ты так нам предана, Хенет, попробуй кусочек — на тот случай, если туда положили отраву.
  — Иза! — издала очередной вопль Хенет. — Отраву! И как у тебя язык поворачивается говорить подобные вещи! Ее же варили у нас на кухне!
  — Все равно кому-нибудь придется попробовать, — сказала Иза. — На всякий случай. Лучше тебе, Хенет, поскольку ты готова умереть за любого из нас. Не думаю, что смерть будет слишком мучительной. Ешь, Хенет. Посмотри, какая куропатка сочная, жирная и вкусная. Нет, спасибо, я не хочу лишиться моей маленькой рабыни. Она еще совсем юная и веселая. У тебя же лучшие годы уже позади, Хенет, и ничего страшного не произойдет, если с тобой что и случится. Ну-ка, открой рот… Вкусно, не правда ли? Что это ты, прямо позеленела от страха? Тебе что, не понравилась моя шутка? Видать, нет. Ха-ха-ха!
  И Иза покатилась от смеха, потом, вдруг сделавшись серьезной, принялась с жадностью за свое любимое блюдо.
  Глава 16
  Второй месяц Лета, 1-й день
  
  1
  После долгих споров, учтя множество исправлений, послание было наконец составлено, и Хори вместе с двумя храмовыми писцами записал его на свитке папируса.
  Первый шаг был сделан.
  Жрец подал знак зачитать послание вслух.
  — «Превосходнейшей Ашайет!
  Это весть от твоего брата и мужа. Не забыла ли сестра своего брата? Не забыла ли мать рожденных ею детей? Разве не знает превосходнейшая Ашайет, что ее детям угрожает злой дух? Уже Себек, ее сын, отравленный ядом, ушел в Царство Осириса.
  В земной жизни я чтил тебя, одаривал украшениями и нарядами, душистыми маслами и благовониями, дабы ты умащивала ими свое тело. Я делил с тобой свою трапезу, и мы сидели в мире и согласии перед столами, уставленными яствами. Когда одолел тебя злой недуг, я не жалел расходов, дабы излечить тебя, и призвал самого искусного лекаря. Тебя погребли с почестями, совершив все положенные обряды, и все необходимое тебе в загробной жизни: фигурки слуг и волов, еду и питье, украшения и одежды — замуровали вместе с тобой. Я скорбел по тебе долгие годы и только много лет спустя взял себе наложницу, чтобы жить, как подобает еще не старому мужчине.
  И вот эта наложница теперь чинит зло твоим детям. Известно ли тебе об этом? Быть может, ты пребываешь в неведении? Нет сомнения, если бы Ашайет знала об этом, она тотчас бы поспешила на помощь сыновьям, рожденным ею.
  Быть может, Ашайет все известно и наложница Нофрет творит зло, потому что владеет искусством колдовства? Ибо сомнения нет, это происходит против твоей воли, превосходнейшая Ашайет. А потому вспомни, что в Царстве мертвых у тебя есть знатные родственники и могущественные помощники — великий и благородный Ипи, главный виночерпий визиря. Взывай к нему о помощи! А также брат твоей матери, великий и могучий Мериптах, бывший правитель нашей провинции. Поведай ему о том, что произошло. И да велит он устроить суд и призвать свидетелей. И они поклянутся, что Нофрет сотворила зло. И тогда судьи порешат наказать Нофрет и повелят ей не чинить больше зла нашей семье.
  О превосходная Ашайет, не гневайся на своего брата Имхотепа за то, что, следуя злым наветам этой женщины, грозился он совершить несправедливость по отношению к твоим родным детям! Будь милостива, ведь не он один страдает, но и твои дети тоже. Прости твоего брата Имхотепа, ибо взывает он к тебе во имя твоих детей».
  Главный писец кончил читать. Мерсу кивнул в знак одобрения.
  — Послание составлено должным образом. Ничего, по-моему, не упущено.
  Имхотеп встал.
  — Благодарю тебя, достославный Мерсу. Мои дары — скот, масло и лен — прибудут к тебе завтра до захода солнца. Может, мы сейчас условимся о дне церемонии возложения урны с посланием в поминальном зале гробницы?
  — Пусть это произойдет через три дня. На урне следует сделать надпись, а также приготовить все необходимое для торжественного обряда.
  — Как сочтешь нужным. Главное, чтобы ничего дурного больше не случилось.
  — Я хорошо понимаю твою озабоченность, Имхотеп. Но, отныне позабудь о страхе. Добрейшая Ашайет наверняка откликнется на это послание, а ее родственники, обладающие властью и могуществом, помогут ей восстановить справедливость там, где она была так грубо попрана.
  — Да поможет нам Исида! Благодарю тебя, Мерсу, и за помощь, и за то, что ты излечил моего сына Яхмоса. Пойдем домой. Хори, нас ждут дела. Это послание сняло тяжесть с моей души. Превосходнейшая Ашайет не оставит в беде своего несчастного брата.
  
  
  2
  Когда Хори со свитками папируса в руках вошел за ограду усадьбы, у водоема его поджидала Ренисенб.
  — Хори! — бросилась она к нему.
  — Да, Ренисенб?
  — Пойдем со мной к Изе. Она зовет тебя.
  — Сейчас. Позволь только я посмотрю, не захочет ли Имхотеп…
  Но Имхотепом уже завладел Ипи, и отец с сыном о чем-то тихо беседовали.
  — Подожди, я положу эти свитки на место, и мы пойдем с тобой к Изе, Ренисенб.
  Иза обрадовалась, увидев пришедших.
  — Вот Хори, бабушка. Я сразу привела его к тебе, как только он появился.
  — Отлично. Как на дворе, тепло?
  — По-моему, да, — удивилась Ренисенб.
  — Тогда подай мне палку. Я пройдусь по двору.
  Ренисенб была в недоумении: Иза крайне редко выходила из дому. Под руку она провела старуху через главные покои на галерею.
  — Сядешь здесь, бабушка?
  — Нет, дитя мое. Я дойду до водоема. Иза шла медленно, но, хотя и хромала, уверенно продвигалась вперед и не жаловалась на усталость. Оглянувшись, она выбрала место, где возле пруда в приветливой тени фигового дерева была разбита небольшая цветочная клумба.
  Усевшись, она с удовлетворением заметила:
  — Наконец-то мы можем поговорить так, чтобы никто не сумел нас подслушать.
  — Ты рассуждаешь мудро, Иза, с одобрением отозвался Хори.
  — То, о чем мы будем говорить, не должен знать никто, кроме нас троих. Я доверяю тебе. Хори. Ты появился у нас в доме еще ребенком. И всегда был преданным, скромным и умным. Из всех моих внуков я больше всех люблю Ренисенб. Пусть зло обойдет ее стороной. Хори.
  — Так и будет, Иза.
  Хори произнес эти слова тихо, но тон, каким они были сказаны, выражение его лица и взгляд, каким он встретил взгляд старухи, ее вполне удовлетворили.
  — Хорошо сказано. Хори, спокойно, без излишней горячности, как и подобает человеку, который своих слов на ветер не бросает. А теперь расскажи мне, что вы делали сегодня.
  Хори объяснил, как было составлено послание, и пересказал его содержание. Иза слушала внимательно.
  — А теперь послушай меня. Хори, и посмотри вот на это. — Она вытащила из складок платья ожерелье со львами. — Скажи ему, Ренисенб, где ты нашла это ожерелье, — добавила она. Ренисенб сказала. Ну, Хори, что ты об этом думаешь? — спросила Иза.
  С минуту Хори молчал.
  — Ты старше и умнее меня, Иза. Что думаешь ты? — спросил он.
  — Я вижу, ты из тех людей. Хори, кто не спешит что-либо утверждать, не имея твердых доказательств. Ты с самого начала знал, как умерла Нофрет?
  — Я подозревал правду, Иза, но это было всего лишь подозрение.
  — Именно. И сейчас мы располагаем только подозрением. Но здесь, вне стен дома, мы трое можем не бояться высказать наши подозрения, о которых потом, разумеется, лучше умолчать. Я думаю, есть три объяснения случившимся событиям. Первое — пастух сказал правду, и он в самом деле видел Нофрет, вернувшуюся из Царства мертвых с жестоким намерением отомстить за себя и причинить новое горе нашей семье. Может, так оно и было — жрецы, и не только они, утверждают, что такое возможно, да и мы все знаем, что болезни, например, насылаются на людей злыми духами. Но я старая женщина и не обязана верить всему, что говорят жрецы, а потому считаю, что есть и другие объяснения.
  — Какие же? — спросил Хори.
  — Предположим, что Сатипи и вправду убила Нофрет, что через какое-то время на том же месте Сатипи привиделась Нофрет и что в ужасе от сознания собственной вины она бросилась со скалы и разбилась насмерть. Все это более-менее ясно. Теперь перейдем к тому, что было дальше: некто по причине, нам пока неизвестной, решил убить двух сыновей Имхотепа. А замыслив это сделать, он надеялся, что его преступление из суеверного страха припишут Нофрет, как и произошло.
  — Но кто вознамерился бы убить Яхмоса и Себека? — вскричала Ренисенб.
  — Не слуги, — сказала Иза, — они бы на это никогда не осмелились. Значит, людей, из которых нам предстоит выбрать, совсем немного.
  — Выходит, это кто-то из нас? Бабушка, такого быть не может!
  — Спроси у Хори, — сухо отозвалась Иза. — Ты видишь, он мне не возразил.
  — Хори, — обратилась к нему Ренисенб, — неужели…
  Хори мрачно кивнул головой.
  — Ренисенб, ты молода и доверчива. Ты считаешь, что все, кого ты знаешь и любишь, такие, какими они тебе представляются. Ты не подозреваешь, сколько жестокости и зла может гнездиться в человеческом сердце.
  — Но кто из нас…
  — Вернемся к истории, поведанной нам пастухом, — вмешалась Иза. — Он видел женщину в полотняном одеянии с ожерельем на шее, которое носила Нофрет. Если это не призрак, значит, он видел именно то, что рассказывал, то есть видел женщину, которая хотела, чтобы в ней узнали Нофрет. Это могла быть Кайт, могла быть Хенет и, наконец, могла быть ты, Ренисенб! С такого расстояния кто угодно может сойти за женщину, если надеть женское платье и накладные волосы. Подожди, дай мне договорить. Возможно, пастух солгал. Он поведал нам историю, которой его научили. Он выполнял волю человека, который имел право ему приказать, даже не понимая по слабости ума, что его подкупили или уговорили так поступить. Этого нам никогда не узнать, потому что мальчишка умер, что само по себе уже кое о чем свидетельствует. Это-то и навело меня на мысль, что мальчишка рассказывал то, чему его научили. Если бы потом его стали выспрашивать поподробнее, он мог бы проговориться — имея немного терпения, нетрудно узнать, сказал ли ребенок правду или солгал.
  — Значит, ты считаешь, что убийца среди нас? — спросил Хори.
  — Да, — ответила Иза. — А ты?
  — Я тоже так считаю, сказал Хори.
  Ренисенб, ошеломленная, переводила взгляд с одной на другого.
  — Но мотив так и остается неясным, — продолжал Хори.
  — Согласна, — отозвалась Иза. — Вот это-то меня и тревожит. Я не знаю, над кем теперь нависла угроза.
  — Убийца среди нас? — недоверчиво переспросила Ренисенб.
  — Да, Ренисенб, среди нас, — сурово ответила Иза. — Хенет или Кайт, Ипи или Камени, а то и сам Имхотеп. Кроме того, Иза, или Хори, или даже, — улыбнулась она, — Ренисенб.
  — Ты права, Иза, — согласился Хори. — В этот список мы должны включить и себя.
  — Но зачем убивать? — В голосе Ренисенб звучали удивление и страх. — Зачем?
  — Знай мы это, мы бы знали все, что нам требуется, — сказала Иза. — Пока же мы можем рассуждать о действиях тех, кто оказался жертвой. Себек, если вы помните, подошел к Яхмосу уже после того, как Яхмос начал пить. Отсюда совершенно ясно, что тот, кто отравил вино, рассчитывал убить Яхмоса, и менее ясно, хотел ли он также убить и Себека.
  — Но кому понадобилось убить Яхмоса? — недоумевала Ренисенб. — Из всех нас он самый спокойный и добрый, а потому вряд ли у него есть враги.
  — Отсюда следует, что преступление совершено не из личной неприязни, — сказал Хори. — Как говорит Ренисенб, Яхмос не из тех, кто наживает себе врагов.
  — Да, — согласилась Иза, — личная неприязнь исключается. Значит, либо это вражда ко всей семье, либо преступником движет алчность, против которой нас предостерегают поучения Птахотепа. Она соединение всех зол и вместилище всех пороков.
  — Я понимаю ход твоих мыслей, Иза, — заметил Хори. — Но чтобы прийти к какому-либо заключению, мы должны рассудить, кому выгодна смерть Яхмоса.
  Иза согласно затрясла головой, от чего ее накладные волосы сползли ей на ухо. Как ни смешно она выглядела, никто даже не улыбнулся.
  — Что ж, попробуй ты, Хори, — сказала она. Минуту-другую Хори молчал, глаза его были задумчивы. Женщины терпеливо ждали. Наконец он заговорил:
  — Если бы Яхмос умер, как кто-то рассчитывал, тогда главными наследниками стали бы два сына Имхотепа: Себек и Ипи. Часть имущества, конечно, отошла бы детям Яхмоса, но управление хозяйством было бы в руках сыновей Имхотепа, прежде всего в руках Себека. Больше всех, несомненно, выгадал бы от этого Себек. Надо думать, что в отсутствие Имхотепа он выполнял бы также обязанности жреца заупокойной службы, а после его смерти унаследовал бы эту должность. Но хотя Себек выгадал бы больше других, преступником он быть не может, ибо сам так жадно пил отравленное вино, что умер. Поэтому, насколько я понимаю, смерть двух братьев могла пойти на пользу только одному человеку, — в данный момент, разумеется, — и этот человек — Ипи.
  — Правильно, — согласилась Иза. — Я вижу. Хори, ты умеешь рассуждать и смотреть на несколько ходов вперед. Теперь давай поговорим про Ипи. Он молод и нетерпелив; у него во многом дурной характер; он в том возрасте, когда исполнение желаний кажется самым важным на свете. Он возмущался и сердился на старших братьев, считая, что его несправедливо обошли, исключив из числа совладельцев. А тут еще Камени подогрел его чувства…
  — Камени? — спросила Ренисенб. И в ту же секунду вспыхнула и закусила губу.
  Хори повернул голову и взглянул на нее. Этот долгий, проницательный, но добрый взгляд необъяснимым образом ранил ее. Иза, вытянув шею, уставилась на Ренисенб.
  — Да, — ответила Иза. — Камени. Под влиянием Хенет или нет — это уже другой вопрос. Ипи честолюбив и самонадеян, он не желает признавать над собой власть старших братьев и явно считает себя, как он уже давно мне сказал, гораздо умнее остальных членов семьи, невозмутимо завершила Иза.
  — Он тебе так сказал? — спросил Хори.
  — Он весьма любезно признал, что только у нас с ним есть мозги, как он выразился.
  — По-твоему, Ипи отравил Яхмоса и Себека? — с сомнением в голосе потребовала ответа Ренисенб.
  — Я полагаю, что это не исключено, не более того. Сейчас мы ведем разговор о подозрениях — доказательств у нас пока нет. Испокон веку алчность и ненависть вдохновляли людей на убийство своих близких, и люди совершали убийство, хотя им было известно, что боги этого не одобряют. И если отраву в вино всыпал Ипи, нам нелегко будет уличить его, ибо Ипи, охотно признаю, очень неглуп. Хори кивнул в знак согласия.
  — Но здесь, под фиговым деревом, мы ведем разговор пока лишь о подозрениях. А потому нам предстоит обсудить поведение всех наших домочадцев. Как я уже сказала, слуг я исключаю, потому что даже на мгновенье не могу поверить, что кто-либо из них осмелится на такой поступок. Но я не исключаю Хенет.
  — Хенет? — воскликнула Ренисенб. — Но Хенет так искренне нам предана. Она то и дело твердит об этом.
  — Лгать не труднее, нежели говорить правду. Я много лет знаю Хенет. Впервые я увидела ее, когда она приехала в наш дом с твоей матерью. Она приходилась ей дальней родственницей, бедной и несчастной. Муж так и не полюбил ее — она была малопривлекательна — и вскоре покинул. Единственный ребенок умер в раннем возрасте. Явившись к нам, она заверяла о своей преданности твоей матери, но я видела ее глаза, когда она следила, как твоя мать ходит по дому и по двору, и я говорю тебе, Ренисенб, в них не было любви. Они горели завистью. А что касается ее преданности всем нам, то я ей не верю.
  — Скажи мне, Ренисенб, — вмешался Хори, — а ты сама испытываешь привязанность к Хенет?
  — Нет, — не сразу ответила Ренисенб. — Хотя часто корю себя за то, что не люблю ее.
  — Не кажется ли тебе, что причиной этому неискренность, которую ты невольно чувствуешь? Подтвердила ли она хоть раз свою любовь к вам на деле? Не она ли постоянно вносит разногласия в семью, наушничая и нашептывая пересуды, которые только ранят душу и вызывают гнев?
  — Да, да, все это верно. — Иза издала сухой смешок.
  — У тебя, оказывается, неплохие глаза и уши, достойнейший Хори.
  — Но отец ей доверяет и благоволит к ней, — не сдавалась Ренисенб.
  — Мой сын всегда был дураком, — сказала Иза. — Мужчины любят, когда им льстят, вот Хенет и расточает лесть, подобно благовонному бальзаму, который щедро раздают, готовясь к пирам. Ему она, может, и в самом деле искренне предана, но к остальным, уверена, никакой любви не испытывает.
  — Но не решится же она… Не решится же она убивать, — сопротивлялась Ренисенб. — Для чего ей сыпать отраву в вино? Какая ей от этого польза?
  — Никакой. Что же касается, для чего, — мы понятия не имеем, какие у Хенет мысли. Не знаем, что она думает, что чувствует. Но за ее подобострастием и раболепством, по-моему, кроется нечто весьма необычное. А если так, то мотивов ее действий нам с тобой и Хори не понять.
  Хори кивнул.
  — Иногда порча кроется глубоко внутри. Я уже однажды говорил Ренисенб об этом.
  — А я не поняла тебя, — отозвалась Ренисенб. — Но теперь мне кое-что стало понятно. Началось это все с появления Нофрет. Еще тогда, заметила я, мы все перестали быть такими, какими казались мне раньше. Я испугалась… А сейчас, — она беспомощно развела руками, — страх царит кругом…
  — Страх вызван неведением, — сказал Хори. — Как только все прояснится, Ренисенб, страх исчезнет.
  — Есть еще и Кайт, — продолжала Иза.
  — При чем тут Кайт? — возмутилась Ренисенб. — Кайт ни за что не стала бы убивать Яхмоса. Это невероятно.
  — Невероятного не существует, — сказала Иза. — Это, по крайней мере, я постигла за свою долгую жизнь. Кайт — удивительно тупая женщина, а я всегда не доверяла тупицам. Они опасны. Они видят только то, что вблизи, что их окружает, и могут сосредоточить свое внимание на чем-то одном. Кайт живет в собственном мире, который состоял из нее самой, ее детей и Себека как отца ее детей. Ей вполне могло прийти в голову, что смерть Яхмоса сделает ее детей богаче. Себеком Имхотеп часто бывал недоволен — он был безрассудным, непослушным, дерзким. Имхотеп мог положиться только на Яхмоса. Но если бы Яхмоса не стало, Имхотепу пришлось бы полагаться на Себека. Вот так примитивно она, по-моему, могла бы рассудить.
  Ренисенб вздрогнула. Сама того не желая, она распознала в словах Изы суть характера поведения Кайт. Ее мягкость и нежность, ее спокойствие и любовь были направлены только на собственных детей. Помимо себя, своих детей и Себека, мира для нее не существовало. Он не вызывал у нее ни любопытства, ни интереса.
  — Но ведь должна же была она сообразить, — начала Ренисенб, — что вернется Себек, захочет пить, как и случилось, и нальет себе вина?
  — Нет, — сказала Иза, — не обязательно. Кайт, как я уже сказала, глупая. Она видела только то, что хотела видеть, — Яхмос пьет вино и умирает, что потом объясняют колдовством жестокой и прекрасной Нофрет. Она представляла себе только одну возможность, исключая всякую иную, и, поскольку вовсе не желала смерти Себеку, то ей и в голову не приходило, что он может неожиданно вернуться.
  — А получилось так, что Себек умер, а Яхмос остался жив! Как ей, должно быть, тяжко, если все произошло так, как ты предполагаешь.
  — Такое часто бывает с глупыми людьми, — заметила Иза. — Затевают они одно, а получается совсем другое. — Она помолчала, а потом продолжала:
  — А теперь переходим к Камени.
  — Камени? — Ренисенб постаралась ничем не выказать своего волнения или протеста. И снова смутилась под взглядом Хори.
  — Да, не принимать в расчет Камени мы не можем. Мы не знаем, есть ли у него причины нанести нам вред, но что нам вообще известно о нем? Он приехал с севера, из тех же земель, что и Нофрет. Он помогал ей — охотно или неохотно, кто может сказать? — настроить Имхотепа против родных детей. Я иногда наблюдала за ним, но должна признаться, не знаю, что он собой представляет. В целом он кажется мне обычным молодым человеком, далеко не простодушным, и, помимо того, что он красив, есть в нем что-то притягательное для, женщин. Да, женщинам Камени всегда будет нравиться, но тем не менее, по-моему, он не из тех, кто способен завладеть их мыслями и сердцем. Он весел и беспечен, и, когда умерла Нофрет, не заметно было, чтобы он горевал. Но так видится со стороны. Кто может сказать, что происходит в человеческом сердце? Человек с твердым характером способен на любую роль… Может, Камени тяжело горюет по погибшей Нофрет и жаждет отомстить за нее? Раз Сатипи убила Нофрет, пусть погибнет Яхмос, ее муж. И Себек, который угрожал ей, а потом, может, и Кайт, докучавшая ей мелкими пакостями, и Или, который тоже ненавидел ее. Все это кажется невероятным, но кто знает?
  Иза умолкла и посмотрела на Хори.
  — Кто знает, Иза?
  Иза уставилась на него хитрыми глазами.
  — Может, ты знаешь, Хори? Тебе думается, ты знаешь, не так ли?
  С минуту Хори молчал, потом ответил:
  — Да, у меня есть свое, хотя пока недостаточно твердое, мнение, кто и зачем положил в вино отраву… И я не совсем понимаю… — Он опять помолчал, потом, нахмурившись, покачал головой. — Нет, неопровержимых доказательств у меня нет.
  — Но ведь мы ведем разговор о подозрениях. Так что можешь говорить, Хори.
  Однако Хори снова покачал головой.
  — Нет, Иза. Это всего лишь догадка, неясная догадка… И если она верна, то тебе лучше ее не знать. Ибо знать опасно. То же самое относится и к Ренисенб.
  — Значит, и тебе грозит опасность, Хори?
  — Да… По-моему, Иза, опасность грозит нам всем — меньше других, пожалуй, Ренисенб.
  Некоторое время Иза смотрела на него молча.
  — Многое я бы дала, — наконец сказала она, — чтобы проникнуть в твои мысли.
  Хори ответил не сразу. Некоторое время он размышлял:
  — Мысли человека можно распознать только по его поведению. Если человек ведет себя странно, непривычно, если он сам не свой…
  — Тогда ты начинаешь его подозревать? — спросила Ренисенб.
  — Как раз нет, — ответил Хори. — Человек, который замышляет злодеяние, понимает, что ему во Что бы то ни стало следует это скрыть. Поэтому он не может позволить себе вести себя необычно…
  — Мужчина? — спросила Иза.
  — Мужчина или женщина — все равно.
  — Ясно, — отозвалась Иза. Потом, окинув его внимательным взглядом, она спросила:
  — А мы? В чем можно заподозрить нас троих?
  — Вот в чем, — сказал Хори. — Мне, например, очень доверяют. Составление сделок и сбыт урожая в моих руках. В качестве писца я имею дело со счетами. Предположим, я кое-что подделал, как случилось в Северных Землях, о чем узнал Камени. Затем Яхмос заметил, что счета не сходятся, у него возникли подозрения, и мне пришлось заставить его замолчать. — И он чуть улыбнулся собственным словам.
  — О Хори, — воскликнула Ренисенб, — зачем ты все это говоришь? Ни один человек, из тех, кто тебя знает, этому не поверит.
  — Позволь напомнить тебе, что ни один человек не знает другого до конца.
  — А я? — спросила Иза. — В чем можно заподозрить меня? Да, я старая. А старые люди порой выживают из ума. И начинают ненавидеть тех, кого раньше любили. Могло случиться так, что я возненавидела своих внуков и решила их изничтожить. Такого рода недуг, внушенный злыми духами, иногда поражает стариков.
  — А я? — задала вопрос Ренисенб. — Зачем мне убивать брата, которого я люблю?
  — Если бы Яхмос, Себек и Ипи умерли, — ответил Хори, — ты одна осталась бы у Имхотепа. Он нашел бы тебе мужа и все свое состояние отдал бы тебе. И ты с твоим мужем были бы опекунами детей Яхмоса и Себека. Но здесь, под фиговым деревом, мы ни в чем не подозреваем тебя, Ренисенб, — улыбнулся он.
  — И под фиговым деревом, и не под фиговым деревом мы любим тебя, — заключила Иза.
  Глава 17
  Второй месяц Лета, 1-й день
  
  1
  — Значит, ты выходила из дома? — спросила Хенет, когда Иза, прихрамывая, вошла в свои покои. — Уже год, как ты этого не делаешь.
  Ее глаза не отрываясь следили за Изой.
  — У старых людей бывают капризы, — сказала Иза.
  — Я видела, как ты сидела у водоема с Хори и Ренисенб.
  — Что ж, мне приятно было с ними посидеть. А бывает когда-нибудь, что ты чего-либо не видишь, Хенет?
  — Не понимаю, о чем ты, Иза. Ты там сидела напоказ всему свету.
  — Но недостаточно близко, чтобы всему свету было слышно? — усмехнулась Иза.
  — И отчего ты так не любишь меня, Иза? — сердито заверещала Хенет. — Вечно ты со своими намеками и подковырками. Я слишком занята наведением порядка в доме, чтобы подслушивать чужие разговоры. И какое мне дело, о чем люди беседуют?
  — И вправду, какое тебе дело?
  — Если бы не Имхотеп, который по-настоящему ценит меня…
  — Что, если бы не Имхотеп? — резко перебила ее Иза. — Ты зависишь от Имхотепа, верно? Случись что-либо с Имхотепом…
  — С Имхотепом ничего не случится! — в свою очередь перебила ее Хенет.
  — Откуда ты знаешь, Хенет? Разве в нашем доме так уж небезопасно? Уже пострадали и Яхмос, и Себек.
  — Это правда. Себек умер, а Яхмос чуть не умер…
  — Хенет! — наклонилась вперед Иза. — Почему ты произнесла эти слова с улыбкой?
  — Я? С улыбкой? — Иза застигла Хенет врасплох. — Тебе это приснилось, Иза! Разве я позволю себе улыбаться в такую минуту… когда мы говорим о смерти!
  — Я вправду вижу очень плохо, — сказала Иза, — но я еще не совсем ослепла. Иногда мне помогает луч света, иногда я прищуриваюсь и вижу вполне сносно. Бывает, люди, убежденные, что я плохо вижу, в разговоре перестают следить за собой и позволяют себе не скрывать своих истинных чувств, чего при иных обстоятельствах ни за что бы не допустили. Поэтому спрашиваю тебя еще раз: почему ты улыбалась такой довольной улыбкой?
  — Твои слова возмутительны, Иза, возмутительны!
  — А теперь ты испугалась!
  — Кто же не ведает страха, когда в доме происходят такие чудовищные события? — завизжала Хенет. — Мы все живем в страхе, потому что из Царства мертвых нам на мучение возвратились злые духи. Но я-то знаю, в чем тут дело: ты наслушалась Хори. Что он сказал тебе про меня?
  — А что Хори известно про тебя, Хенет?
  — Ничего… Лучше спроси, что известно мне про него.
  Взгляд Изы стал напряженным.
  — А что тебе известно?
  — А, вы все презираете бедную Хенет! Вы считаете ее уродливой и глупой. Но я-то знаю, что происходит! Я много чего знаю. Я знаю все, что делается в этом доме. Может, я и глупа, но я соображаю, что к чему. И вижу порой дальше, чем умники вроде Хори. Когда мы с Хори встречаемся, он смотрит куда-то мимо меня, будто я вовсе и не существую, будто он видит не меня, а что-то за моей спиной, а там на самом деле ничего нет. Лучше бы он смотрел на меня, вот что я скажу! Он считает, что я пустое место, что я глупая, но иногда глупые знают больше, чем умные. Сатипи тоже мнила себя умной, а где она сейчас, хотелось бы мне знать?
  И Хенет торжествующе умолкла. Потом почему-то встревожилась и съежилась, пугливо поглядывая на Изу.
  Но Иза, по-видимому, задумалась над собственными мыслями. На лице ее попеременно отражалось то глубокое удивление, то страх, то замешательство.
  — Сатипи… — медленно и задумчиво начала она.
  — Прости меня, Иза, — опять заныла Хенет, — прости, я просто вышла из себя. Не знаю, что на меня нашло. Ничего подобного у меня и в мыслях нет…
  Вскинув глаза, Иза перебила ее:
  — Уходи, Хенет. Есть у тебя в мыслях то, что ты сказала, или нет, не имеет никакого значения. Но ты сказала нечто такое, что вызвало у меня новые раздумья… Иди, Хенет, и предупреждаю тебя, будь осторожна в своих словах и поступках. Хотелось бы, чтобы у нас в доме никто больше не умирал. Надеюсь, тебе это понятно.
  
  
  2
  Вокруг один страх…
  Во время беседы у водоема эти слова сорвались с губ Ренисенб случайно. И только позже она поняла их смысл.
  Она направилась к Кайт и детям, которые играли возле беседки, но заметила, что сначала бессознательно замедлила шаги, а потом и вовсе остановилась.
  Ей было страшно подойти к Кайт, взглянуть на ее некрасивое тупое лицо и вдруг увидеть на нем печать убийцы. Тут на галерею выскочила Хенет, кинувшаяся затем обратно в дом, и возросшее чувство неприязни к ней заставило Ренисенб изменить свое намерение войти в дом. В отчаянии она повернулась к воротам, ведущим со двора, и столкнулась с Ипи, который шагал, высоко держа голову, с веселой улыбкой на дерзком лице.
  Ренисенб поймала себя на том, что не сводит с него глаз. Ипи, балованное дитя в их семье, красивый, но своенравный ребенок — таким она запомнила его, когда уезжала с Хеем…
  — В чем дело, Ренисенб? Чего ты уставилась на Меня?
  — Разве?
  Ипи расхохотался.
  — У тебя такой же придурковатый вид, как у Хенет.
  — Хенет вовсе не придурковатая, — покачала головой Ренисенб. — Она очень себе на уме.
  — Злющая она, вот это мне известно. По правде говоря, она всем давно надоела. Я намерен от нее избавиться.
  — Избавиться? — прошептала она, судорожно глотнув ртом воздух.
  — Дорогая моя сестра, что с тобой? Ты что, тоже видела злых духов, как этот жалкий полоумный пастух?
  — У тебя все полоумные!
  — Мальчишка-то уж определенно был слабоумным. Сказать по правде, я терпеть не могу слабоумных. Чересчур много их развелось. Небольшое, должен признаться, удовольствие, когда тебе сплошь и рядом докучают тугодумы братья, которые дальше своего носа ничего не видят! Теперь, когда их на пути у меня нет и дело придется иметь только с отцом, увидишь, как все изменится! Отец будет делать то, что я скажу.
  Ренисенб подняла на него глаза. Он был красив и самоуверен, больше чем всегда. От него веяло такой жизненной силой и торжеством, что она даже удивилась. Самонадеянность, по-видимому, помогала ему пребывать в самом радужном состоянии духа, не ведать страха и сомнений.
  — Не оба наших брата убраны с пути, как ты изволил выразиться. Яхмос жив.
  Ипи посмотрел на нее презрительным и насмешливым взглядом.
  — Думаешь, он поправится?
  — А почему нет?
  Ипи расхохотался.
  — Почему нет? Хотя бы потому, что я так не думаю. С Яхмосом все кончено — еще какое-то время он, может, и поползает по дому, посидит на солнышке да постонает. Но он уже не мужчина. Он немного оправился, но, сама увидишь, лучше ему не станет.
  — Почему это? — рассердилась Ренисенб. — Лекарь сказал, что через некоторое время он будет здоровым и сильным, как прежде.
  — Лекари не все знают, — пожал плечами Ипи. — Они только умеют рассуждать с умным видом да вставлять в свою речь непонятные слова. Ругай, если угодно, коварную Нофрет, но Яхмос, твой дорогой Яхмос обречен.
  — А ты сам ничего не боишься, Ипи?
  — Боюсь? Я? — Ипи расхохотался, откинув назад красивую голову.
  — Нофрет не очень-то жаловала тебя, Ипи.
  — Мне нечего бояться, Ренисенб, если, конечно, я сам не полезу в пекло! Я еще молод, но я один из тех, кому от рождения предназначено преуспевать. Что касается тебя, Ренисенб, то ты не прогадаешь, если примешь мою сторону, слышишь? Ты часто относилась ко мне как к безответственному мальчишке. Теперь я стал другим. И с каждым днем ты все больше и больше будешь в этом убеждаться. Скоро, очень скоро господином в этом доме буду я. Отец, может, и будет отдавать приказы, звучать будет его голос, но исходить они будут от меня! — Он сделал шаг-другой, остановился и через плечо бросил:
  — Поэтому будь осторожна, Ренисенб, чтобы мне не пришлось разочароваться в тебе.
  Ренисенб смотрела ему вслед, когда за ее спиной раздались шаги. Она повернулась и увидела Кайт.
  — Что сказал Ипи, Ренисенб?
  — Он сказал, что скоро будет господином в этом доме, — проговорила Ренисенб.
  — Вот как? А по-моему, все произойдет как раз наоборот.
  
  
  3
  Ипи легко взбежал по ступенькам на галерею и вошел в дом. При виде Яхмоса, покоившегося на ложе, он, не скрывая радости, весело спросил:
  — Как дела, брат? Неужто нам больше не суждено видеть тебя в поле? Удивительно, как это наше хозяйство без тебя окончательно не развалилось?
  Яхмос еле слышно, но с раздражением в голосе отозвался:
  — Не знаю, в чем дело. Отрава из меня уже вышла. Почему же не возвращаются силы? Сегодня утром я попробовал встать, но ноги совсем меня не держат. Я ослабел… И худо то, что с каждым днем слабею все больше.
  Ипи покачал головой в притворном сочувствии.
  — Да, плохо. И лекари ничего не в силах сделать?
  — Помощник Мерсу приходит каждый день. Не может понять, что со мной. Он возносит богам заклинания, поит меня крепкими настоями из трав. Для меня готовят особую еду, которая восстанавливает силы. Нет причины, уверяет меня лекарь, почему бы мне не поправиться быстро. А я чахну день ото дня.
  — Да, плохо дело, — повторил Ипи.
  И, тихонько напевая, пошел дальше, пока не наткнулся на отца и Хори, которые были заняты проверкой счетов.
  Лицо Имхотепа, осунувшееся и озабоченное, просветлело, когда он увидел своего любимого младшего сына.
  — А вот и мой Ипи. Какие у тебя новости?
  — Все в порядке, отец. Начали уборку ячменя. Урожай хороший.
  — Да, по милости Ра на полях все идет превосходно. Неплохо, если бы и в доме было так. Но я надеюсь на Ашайет — не думаю, что она откажет нам в помощи в трудный час. Вот только Яхмос меня беспокоит. Откуда у него эта слабость, которой не видно конца?
  — Яхмос всегда был хилым, — отозвался Ипи.
  — Ничего подобного, — стараясь говорить мягко, возразил Хори. — Яхмос отличался отменным здоровьем.
  — Здоровье зависит от присутствия духа, — настаивал Ипи. — А Яхмос никогда не был твердым. Он даже боялся отдавать распоряжения.
  — Последнее время это было совсем не так, — сказал Имхотеп. — Последние месяцы Яхмос проявил себя как человек, умеющий действовать на свой страх и риск. Я был просто удивлен. Но вот эта его слабость в ногах меня крайне беспокоит. Мерсу уверял, что как только яд из него выйдет, Яхмос тотчас пойдет на поправку.
  Хори отодвинул от себя какие-то бумаги.
  — Бывают и другие яды, — тихо заметил он.
  — Что ты хочешь этим сказать? — круто повернулся к нему Имхотеп.
  — Есть яды, — спокойно и задумчиво сказал Хори, — которые действуют не сразу и не сильно. В этом их коварство. Такой яд, каждый день попадая в тело человека, накапливается там, и после долгих месяцев угасания наступает смерть… Про такие яды знают женщины; они пользуются ими, когда хотят извести супруга так, чтобы смерть его казалась естественной.
  Имхотеп побледнел.
  — Ты хочешь сказать, что… в этом причина слабости Яхмоса?
  — Я хочу сказать, что такая возможность не исключается. И то, что его еду, когда ее приносят из кухни, всякий раз пробует раб, ничего не значит, ибо количество яда в каждом блюде настолько мало, что сразу не оказывает вредного воздействия.
  — Чепуха! — громко сказал Ипи. — Полная чепуха! Я не верю, что существуют такие яды. Никогда о них не слышал.
  Хори поднял глаза.
  — Ты еще очень молод, Ипи. Тебе пока известно далеко не обо всем.
  — Но что нам делать? — воскликнул Имхотеп. — Мы обратились с посланием к Ашайет. Мы сделали подношения храму, хотя храмовым жрецам я не очень-то доверяю. Это женщины на них надеются. Что еще можно предпринять?
  — Пусть еду Яхмосу всегда готовит один заслуживающий доверия раб, за которым следует постоянно наблюдать.
  — Но это означает… что здесь, в моем доме…
  — Вздор! — закричал Ипи. — Сущий вздор!
  Хори поднял брови.
  — Давайте попробуем, — предложил он. — И очень быстро узнаем, вздор это или нет.
  Ипи в раздражении выбежал из главных покоев. Хори задумчиво смотрел ему вслед. Лицо его было хмурым и озадаченным.
  
  
  4
  Ипи выбежал так стремительно, что чуть не сбил с ног Хенет.
  — Прочь с пути, Хенет! Вечно ты болтаешься по дому и лезешь куда не следует!
  — Какой ты невоспитанный, Ипи. Ушиб мне руку.
  — И очень хорошо. Мне надоели и ты сама, и вечное твое нытье. Чем скорее ты навсегда уберешься из нашего дома, тем лучше. Уж я постараюсь, чтобы это случилось.
  — Значит, ты меня выгоняешь, да? — Глаза Хенет блеснули злобой. — Это при том, какой заботой и любовью я всю жизнь вас окружала? Это при том, что я всегда преданно вам служила? Твоему отцу об этом очень хорошо известно.
  — Он наслышан об этом досыта. И мы тоже. По-моему, ты просто старая сплетница и всегда старалась посеять раздор в нашей семье. Ты помогала Нофрет плести заговор против нас — об этом всем известно. А когда она умерла, ты снова стала подлизываться к нам. Увидишь, скоро отец будет слушать только меня, а не твои лживые басни.
  — Ты не в духе, Ипи. Что тебя так рассердило?
  — Не твое дело.
  — Ты чего-то боишься, а, Ипи? Странные вещи происходят в этом доме.
  — Меня ты не напугаешь, старая ведьма!
  И он бросился мимо нее вон из дома.
  Хенет медленно повернулась, чтобы войти в дом, и услышала стон. Яхмос с трудом приподнялся на своем ложе и сделал попытку встать. Но ноги не держали его, и, если бы не Хенет, кинувшаяся ему на помощь, он упал бы на пол.
  — Не спеши, Яхмос, не спеши. Ложись обратно.
  — Какая ты сильная, Хенет. Вот уж чего не скажешь, глядя на тебя. Он устроился поудобнее, положил голову на деревянный подголовник. — Спасибо. Что со мной? Откуда у меня такое ощущение, будто из тела ушла вся сила?
  — Это все потому, что наш дом заколдован. Это сделала та дьяволица, что явилась к нам с севера. Оттуда, известно, добра не жди.
  — Я умираю, — вдруг упав духом, пробормотал Яхмос. — Да, умираю…
  — Кое-кому суждено умереть до тебя, — мрачно произнесла Хенет.
  — Что? О чем ты говоришь? — Он приподнялся на локте и уставился на нее.
  — Я знаю, что говорю, — закивала головой Хенет. — Следующая очередь не твоя. Подожди, сам увидишь.
  — Почему ты избегаешь меня, Ренисенб? Камени загородил ей дорогу. Ренисенб залилась краской, не зная, что сказать в ответ. Она и вправду старалась свернуть в сторону, когда замечала, что навстречу идет Камени.
  — Почему? Скажи, Ренисенб, почему? Но у нее еще не было ответа, а потому она только безмолвно помотала головой. Затем подняла глаза и посмотрела ему прямо в лицо. Ее пугала мысль, что и лицо Камени тоже изменилось. И она была на удивление самой себе рада, что оно ничуть не изменилось, только глаза его смотрели на нее с грустью, и на этот раз на его губах не было улыбки.
  Встретив его взгляд, она опустила глаза. Камени всегда вызывал в ней какую-то тревогу. Когда он оказывался рядом, она чувствовала волнение. Сердце у нее забилось быстрее.
  — Я знаю, почему ты избегаешь меня, Ренисенб.
  — Я… Я вовсе не избегаю тебя, — наконец обрела она голос. — Я просто тебя не заметила.
  — Ты лжешь, красавица Ренисенб! — Он улыбался. Не видя его лица, по голосу она поняла это и почувствовала его теплую сильную руку на своей руке.
  — Не трогай меня, — отпрянув, сказала она. — Я не люблю, когда до меня дотрагиваются.
  — Почему ты сторонишься меня, Ренисенб? Ты ведь понимаешь, что происходит между нами. Ты молодая, сильная, красивая. Противно воле природы всю жизнь горевать по покойному мужу. Я увезу тебя из этого дома. В нем поселились смерть и злые духи. Ты поедешь со мной и будешь в безопасности.
  — А если я не захочу ехать? — отважилась спросить Ренисенб.
  Камени рассмеялся. Его ровные белые зубы сверкали на солнце.
  — Но ведь ты хочешь поехать, только стыдишься в этом признаться. Жизнь прекрасна, Ренисенб, когда сестра и брат живут вместе. Я буду любить тебя и сделаю счастливой, а ты станешь «плодоносной пашней мне, твоему господину». Я не буду больше взывать к Птаху: «Любимую дай мне сегодня вечером», а пойду к Имхотепу и скажу: «Отдай мне мою сестру Ренисенб». Но здесь тебе оставаться опасно, а потому я увезу тебя на север. Я хороший писец, меня возьмут в любой богатый дом в Фивах, если я захочу, хотя, признаться, мне больше по душе сельская жизнь — поля, скот, песни крестьян во время уборки урожая и небольшая лодка на реке. Мне бы хотелось катать тебя по реке, Ренисенб. И Тети мы возьмем с собой. Она красивая, здоровая девочка, я буду любить ее и постараюсь быть ей хорошим отцом. Ну, Ренисенб, что ты мне скажешь?
  Ренисенб молчала. Она слышала стук своего сердца, ощущала истому во всем теле. Но вместе со стремлением к Камени рождалась странная неприязнь к нему. «Только он дотронулся до моей руки, как слабость завладела мной… — думала она. — Потому что он сильный… У него широкие плечи… На губах всегда улыбка… Но я не знаю, о чем он думает, что у него в душе и на сердце. Нет между нами нежности… Мне тревожно рядом с ним… Что мне нужно? Не знаю… Но не это… Нет, не это…»
  И тут вдруг она услышала свой голос. Но даже ей самой ее собственные слова показались неуверенными и неубедительными.
  — Мне не нужен второй муж… Я хочу быть одна… Сама собой…
  — Нет, Ренисенб, это не так. Ты не должна быть одна. Посмотри, как дрожит твоя рука в моей… Ренисенб вырвала у него свою руку.
  — Я не люблю тебя, Камени. По-моему, я тебя ненавижу.
  Он улыбнулся.
  — Меня это не страшит, Ренисенб. Твоя ненависть так похожа на любовь. Мы еще поговорим об этом.
  И удалился легкой, быстрой поступью — так движется молодая газель.
  А Ренисенб не спеша направилась к пруду, где Кайт играла с детьми.
  Кайт заговорила с ней, но Ренисенб, занятая своими мыслями, отвечала невпопад.
  Кайт, однако, этого не заметила, как обычно, все ее внимание было обращено на детей.
  Внезапно, нарушив воцарившееся молчание, Ренисенб спросила:
  — Как ты думаешь, Кайт, выйти мне снова замуж?
  — По-моему, да, — равнодушно отозвалась Кайт, не выказывая большой заинтересованности. — Ты молодая и здоровая, Ренисенб, и сможешь родить еще много детей.
  — Разве в этом вся жизнь женщины, Кайт? Быть занятой по дому, рожать детей и сидеть с ними на берегу водоема в тени фиговых деревьев?
  — Только в этом для женщины и есть смысл жизни, разве ты не знаешь? Ты ведь не рабыня. В Египте настоящая власть в руках женщин: они рожают детей, которые наследуют владения отцов. Женщины — источник жизненной силы Египта.
  Ренисенб задумчиво, посмотрела на Тети, которая, нахмурившись от усердия, плела своей кукле венок из цветов. Было время, когда Тети, выпячивая нижнюю губу и чуть наклоняя набок голову, так походила на Хея, что у Ренисенб от боли и любви замирало сердце. А теперь и лицо Хея не всплывало в памяти Ренисенб, и Тети больше не выпячивала губу и не наклоняла набок голову. Раньше были минуты, когда Ренисенб, страстно прижимая к себе Тети, чувствовала, что ребенок — это часть ее собственного тела, ее плоть и кровь. «Она моя, моя — и больше ничья», — твердила она про себя.
  Теперь же, наблюдая за Тети, Ренисенб думала:
  «Она — это я и Хей…»
  Тети подняла глаза и, увидев мать, улыбнулась. Серьезная и ласковая улыбка. В ней были доверие и радость.
  «Нет, она это не мы с Хеем, она — это она, — подумала Ренисенб. — Это Тети. Она существует сама по себе, как я, как все мы. Если мы любим друг друга, мы будем друзьями всю жизнь, а если любви нет, то, когда она вырастет, мы станем чужими. Она Тети, а я Ренисенб».
  Кайт смотрела на нее с любопытством.
  — Чего хочешь ты, Ренисенб? Я не понимаю. Ренисенб ничего не ответила. Как облечь в слова то, что она сама едва понимала? Оглядевшись, она как бы заново увидела обнесенный стенами двор, ярко раскрашенные столбы галереи, неподвижную водную гладь водоема, стройную беседку, ухоженные цветочные клумбы и заросли папируса. Кругом мир и покой, доносятся давно ставшие привычными звуки: щебет детей, хриплые пронзительные голоса служанок в доме, отдаленное мычание коров. Бояться нечего.
  — Отсюда не видно реки, — рассеянно произнесла она.
  — А зачем на нее смотреть? — удивилась Кайт.
  — Не знаю, — ответила Ренисенб. — Наверное, я сказала глупость.
  Перед ее мысленным взором отчетливо встала панорама зеленых полей, покрытых густой сочной травой, позади которых раскинулась уходящая за горизонт даль удивительной красоты, сначала бледно-розовая, а потом аметистовая, разграниченная посредине серо-серебристой полосой — Нилом…
  У нее перехватило дыхание от этого богатства красок. Все, что она видела и слышала вокруг, исчезло, сменившись чувством безграничного покоя и безмятежности…
  «Если повернуть голову, — сказала она себе, — то я увижу Хори. Он оторвется от своего папируса и улыбнется мне… Скоро сядет солнце, станет темно, я лягу спать… И придет смерть».
  — Что ты сказала, Ренисенб?
  Ренисенб вздрогнула. Она не знала, что говорит вслух. И теперь, очнувшись, вернулась к действительности. Кайт с любопытством смотрела на нее.
  — Ты сказала «смерть», Ренисенб. О чем ты думала?
  — Не знаю, — покачала головой Ренисенб. — Я вовсе не… — Она снова огляделась вокруг. Как приятна была эта привычная сцена: плещется вода, рядом играют дети. Она глубоко вздохнула.
  — Как здесь спокойно. Нельзя даже представить себе, что может случиться что-то страшное.
  Но именно здесь возле водоема на следующее утро нашли Ипи. Он лежал лицом в воде — чья-то рука, окунув его голову в водоем, держала ее там, пока он не захлебнулся.
  Глава 18
  Второй месяц Лета, 10-й день
  
  1
  Имхотеп сидел, бессильно ссутулившись. Выглядел он гораздо старше своих лет — убитый горем, сморщенный, жалкий старик. На лице застыла растерянность и смятение.
  Хенет принесла ему еду и с трудом уговорила поесть.
  — Тебе нужно поддерживать свои силы, Имхотеп.
  — Зачем? Кому нужны эти силы? Ипи был сильным, сильным и красивым — а теперь он лежит мертвый… Мой сын, мой горячо любимый сын! Последний из моих сыновей.
  — Нет, нет, Имхотеп, у тебя есть еще Яхмос, твой добрый Яхмос.
  — Как долго он проживет? Он тоже обречен. Мы все обречены. Что за несчастье обрушилось на наш дом? Я и представить себе не мог, что ожидает нас, когда привел в свой дом наложницу. Ведь я поступил по обычаю, одобренному людьми и богами. Я почитал эту женщину. За что же мне такая кара? Или это месть Ашайет? Она не хочет даровать мне прощения? Она не вняла моему посланию, ибо беда не покидает наш дом.
  — Нет, нет, Имхотеп, не говори так. Прошло еще совсем немного времени с тех пор, как урну с посланием поставили в поминальном зале. Разве мы не знаем, как долго вершатся у нас дела, требующие правосудия? Как их без конца откладывают в суде при дворе правителя и как еще дольше приходится ждать, пока они попадут в руки визиря? Правосудие вершится медленно и в царстве живых, и в Царстве мертвых, но в конце концов справедливость восторжествует.
  Имхотеп недоверчиво покачал головой. И тогда Хенет продолжала:
  — Кроме того, Имхотеп, ты должен помнить, что Ипи не сын Ашайет, его родила тебе твоя сестра Ипи. Станет ли Ашайет так о нем печься? Вот с Яхмосом все будет по-другому. Яхмос поправится, потому что за него похлопочет Ашайет.
  — Должен признаться, Хенет, твои слова меня утешают… В том, что ты говоришь, есть правда. К Яхмосу и вправду с каждым днем возвращаются силы. Он хороший, надежный сын, но Ипи, такой отважный, такой красивый… — И Имхотеп снова застонал.
  — Увы! Увы! — с участием всхлипнула Хенет.
  — Будь проклята эта Нофрет с ее красотой! И зачем только довелось мне ее увидеть!
  — Сущая правда, господин. Настоящая дочь Сета, я сразу поняла! Обученная колдовству и злым наговорам, нечего и сомневаться.
  Послышался стук палки, и в главные покои, прихрамывая, вошла Иза.
  — Все в этом доме с ума посходили, что ли? — иронически фыркнула она. — Что, вам делать больше нечего, как осыпать проклятьями приглянувшуюся тебе бедняжку, которая развлекалась тем, что пакостила и досаждала глупым женам твоих сыновей, потому что они по своей дурости сами ее на это толкали?
  — Пакостила и досаждала? Вот, значит, как ты это называешь, Иза, когда из трех моих сыновей двое погибли, а один умирает? И ты, моя мать, еще упрекаешь меня!
  — По-видимому, кому-то следует это сделать, ибо ты закрываешь глаза на то, что происходит на самом деле. Выкинь из головы глупую мысль о том, что все это творится по злому умыслу убитой женщины. Рука живого человека держала голову Ипи в воде, пока он не захлебнулся, и та же рука насыпала яд в вино, которое пили Яхмос и Себек. У тебя есть враг, Имхотеп, он здесь, в доме. А доказательством этому то, что с тех пор, как по совету Хори, еду Яхмосу готовит Ренисенб или раб под ее наблюдением, и она сама эту еду ему относит, с тех пор, говорю тебе я, Яхмос с каждым днем обретает здоровье и силу. Перестань быть дураком, Имхотеп, перестань стонать и сетовать, чему в немалой степени поспешествует Хенет…
  — О Иза, ты несправедлива ко мне!
  — Чему, говорю я, поспешествует Хенет, потому что она либо тоже дура, либо у нее на то есть причина…
  — Да простит тебя Ра, Иза, за твою жестокость к бедной одинокой женщине!
  Но Иза, угрожающе потрясая палкой, продолжала:
  — Соберись с силами, Имхотеп, и начни думать, Твоя покойная жена Ашайет, которая была славной и неглупой женщиной, может, и использует свое влияние на том свете, чтобы помочь тебе, но уж едва ли она сумеет за тебя думать. Надо действовать, Имхотеп, ибо если мы этого не сделаем, смерть еще не раз проявит себя.
  — Враг? Враг из плоти и крови в моем доме? Ты вправду этому веришь, Иза?
  — Конечно, верю, потому что здравый смысл подсказывает мне только это.
  — И, значит, нам всем грозит опасность?
  — Конечно. Но не от злых духов или колдовства, а от человека, который сыплет яд в вино или крадется вслед за мальчишкой, возвращающимся из селения поздно вечером, и сует его головой в водоем.
  — Для этого требуется сила, — задумчиво проронил Имхотеп.
  — По-видимому, да, но я не очень в этом убеждена. Ипи напился в селении пива, плохо соображал, зато был самоуверен и бахвалился не в меру. Возможно, он вернулся домой, с трудом держась на ногах, и, когда встретил человека, который заговорил с ним, не испугался и сам наклонился к воде ополоснуть лицо. В таком случае большой силы не требуется.
  — Что ты хочешь сказать, Иза? Что это сделала женщина? Нет, не могу поверить. Все, что ты говоришь, невероятно. В нашем доме не может быть врага, иначе мы бы давно о нем знали. По крайней мере, я бы знал!
  — Вражда, которая таится в сердце, не всегда написана на лице.
  — Ты хочешь сказать, что кто-то из слуг или рабов…
  — Не слуга и не раб, Имхотеп!
  — Кто-то из нас? Или Хори и Камени? Но Хори давно стал членом нашей семьи и заслуживает всяческого доверия. Камени мы почти не знаем, это правда, но он наш кровный родственник и верной службой доказал свою преданность. Более того, сегодня утром он пришел ко мне с просьбой отдать ему в жены Ренисенб.
  — Вот как? — проявила интерес Иза. — И что же ты ответил?
  — Что я мог ответить? — раздраженно спросил Имхотеп. — Сейчас для этого неподходящее время. Так я ему и сказал.
  — А как он к этому отнесся?
  — Он сказал, что, по его мнению, сейчас самое время говорить о замужестве Ренисенб, потому что ей опасно оставаться в этом доме.
  — Интересно, — задумалась Иза. — Очень интересно… А мы-то с Хори считали… Но теперь…
  — Пристало ли устраивать свадебные и погребальные церемонии одновременно? — возмущенным тоном произнес Имхотеп. — Это неприлично. Вся провинция будет об этом судачить.
  — Сейчас можно позабыть о приличиях, — возразила Иза. — Тем более что бальзамировщики, по-видимому, поселились у нас навечно. Боги, видно, благоволят к Ипи и Монту — они прямо разбогатели на нашей беде.
  — Повысив свои цены еще на одну десятую, — тотчас подхватил Имхотеп. — Какая наглость! Они говорят, что их услуги подорожали.
  — Нам бы они могли сделать скидку — мы так часто пользуемся их услугами, — мрачно усмехнулась Иза собственной шутке.
  — Дорогая Иза, — в ужасе глянул на нее Имхотеп, — сейчас не время для веселья.
  — Вся жизнь — сплошное веселье, Имхотеп, и смерть смеется последней. Разве не так говорят на пирах? Ешьте, пейте и веселитесь, ибо завтра вас уже не будет в живых. Это будто для нас сказано. Вопрос только: кому суждено умереть завтра?
  — Даже слушать тебя страшно. Лучше скажи, что делать?
  — Не доверять никому, — ответила Иза. — Это первое и самое главное. — И повторила: — Никому.
  Хенет принялась всхлипывать.
  — Почему ты смотришь на меня?.. Уж если кто достоин доверия, то прежде всего я. Я доказала это долгими годами усердия. Не слушай ее, Имхотеп.
  — Успокойся, дорогая Хенет, естественно, тебе я не могу не доверять. Я хорошо знаю, что у тебя честное, преданное сердце.
  — Ничего ты не знаешь, — возразила Иза. — И никто из нас не знает. В этом-то вся опасность.
  — Ты обвиняешь меня, — ныла Хенет.
  — Никого я не обвиняю. У меня нет ни улик, ни доказательств — одни подозрения.
  Имхотеп бросил на нее пристальный взгляд.
  — Ты подозреваешь — кого?
  — Я уже подозревала раз, потом второй, потом третий, — медленно произнесла Иза. — Я буду откровенна. Сначала я подозревала Ипи, но Ипи умер, значит, я ошиблась. Потом я стала подозревать другого человека, но в тот самый день, когда Ипи умер, мне пришла в голову мысль о третьем…
  Она помолчала.
  — Хори и Камени в доме? Пошли за ними и вызови Ренисенб из кухни. Мне нужно кое-что сказать, и пусть меня слышат все в доме.
  
  
  2
  Иза оглядела собравшихся. Она увидела грустный добрый взгляд Яхмоса, белозубую улыбку Камени, вопрос в глазах Ренисенб, тупое безразличие Кайт, загадочную непроницаемость на задумчивом лице Хори, раздражение и страх Имхотепа, у которого от волнения дергались губы, и жадное любопытство и… злорадство во взоре Хенет.
  «Их лица ни о чем не говорят, — подумала она. — Они выражают только те чувства, что владеют ими сейчас. Но если моя догадка верна, преступник должен чем-то себя выдать».
  А вслух сказала:
  — Я должна сообщить кое-что вам всем. Но прежде здесь, в вашем присутствии, я хочу поговорить с Хенет.
  Лицо Хенет сразу изменилось: с него словно стерли жадное любопытство и злорадство.
  — Ты подозреваешь меня, Иза? — испуганно завизжала она. — Я так и знала! Ты выдвинешь против меня обвинение, и разве я, бедная и обделенная умом женщина, сумею защитить себя? Меня будут судить и приговорят к смерти, не дав раскрыть и рта.
  — Раскрыть рот ты успеешь, не сомневаюсь, — усмехнулась Иза и увидела, как Хори улыбнулся.
  — Я ничего не сделала… Я не виновна… — вопила Хенет, все больше впадая в истерику. — Имхотеп, дорогой мой господин, спаси меня… — Она распростерлась перед ним на полу, обхватив его колени руками.
  Не находя слов от возмущения, Имхотеп гладил ее по голове и лепетал:
  — В самом деле, Иза, я не согласен… Какой позор…
  — Я ни в чем ее еще не обвинила, — оборвала его Иза. — Я не берусь обвинять, когда у меня нет доказательств. Я прошу только, чтобы Хенет объяснила нам смысл сказанных ею слов.
  — Я ничего не говорила…
  — Нет, говорила, — заявила Иза. — Сказанное тобою я слышала собственными ушами, а слух у меня, не в пример зрению, пока еще хороший. Ты сказала, что знаешь кое-что про Хори. Так вот я у тебя спрашиваю: что тебе известно про Хори?
  — Да, Хенет, — сказал Хори, — что тебе про меня известно? Скажи нам.
  Сидя на корточках, Хенет вытирала глаза. Потом мрачно окинула всех вызывающим взглядом.
  — Ничего мне не известно, — ответила она. — Да и что я могу знать?
  — Именно это нам и хотелось бы услышать от тебя, — сказал Хори.
  Хенет пожала плечами.
  — Я просто болтала, ничего не имея в виду.
  — Я повторю тебе твои слова, — снова вмешалась Иза. — Ты сказала, что мы все тебя презираем, но что тебе известно многое из того, что делается в этом доме, и что ты видишь гораздо дальше, чем те, кто считает себя умниками. И еще ты сказала, что когда вы с Хори встречаетесь, он смотрит куда-то мимо тебя, будто ты вовсе и не существуешь, будто он видит не тебя, а что-то за твоей спиной, а там на самом деле ничего нет.
  — Он всегда так смотрит, — угрюмо откликнулась Хенет. — Как на букашку или на пустое место.
  — Эта фраза мне запомнилась: «…что-то за твоей спиной, а там на самом деле ничего нет», — медленно произнесла Иза. — И еще Хенет сказала: «Лучше бы, он смотрел на меня». И продолжала говорить о Сатипи да о Сатипи, о том, что она мнила себя умной, а где она сейчас?..
  Иза оглядела присутствующих.
  — Улавливает ли кто-либо из вас в этом хоть какой-нибудь смысл? — спросила она. — Вспомните Сатипи, Сатипи, которая умерла… И что смотреть нужно на человека, а не на то, чего нет…
  На секунду воцарилось мертвое молчание, и затем Хенет вскрикнула. Это был даже не крик, а вопль ужаса.
  — Я не хотела… Спаси меня, господин… — бессвязно выкрикивала она. — Не позволяй ей… Я ничего не сказала, ничего.
  С трудом сдерживаемый Имхотепом гнев наконец выплеснулся.
  — Я не позволю… — заорал он. — Не позволю запугивать эту женщину. В чем ты ее обвиняешь? По твоим же словам, ни в чем.
  — Отец прав, — без обычной для него робости, твердо произнес Яхмос. — Если ты можешь в чем-то обвинить Хенет, говори.
  — Я ее не обвиняю, — не сразу с трудом проговорила Иза.
  Она оперлась на палку и вся как-то сразу сникла.
  — Иза не обвиняет тебя в тех несчастьях, которые поразили наш дом, — с той же твердостью обратился Яхмос к Хенет, но если я правильно ее понял, она считает, что ты что-то от нас утаиваешь. Поэтому, Хенет, если тебе что-либо известно о Хори или о ком-либо другом, сейчас самое время сказать. Здесь, в нашем присутствии. Говори. Что тебе известно?
  — Ничего, — покачала головой Хенет.
  — Ты уверена, что говоришь правду, Хенет? Потому что знать опасно.
  — Я ничего не знаю. Клянусь великой Девяткой богов, клянусь богиней Маат, клянусь самим Ра.
  Хенет дрожала. Из ее голоса исчезло свойственное ей нытье. В нем слышался неподдельный страх.
  Иза глубоко вздохнула и совсем сгорбилась.
  — Отведите меня в мои покои, — пробормотала она.
  Хори и Ренисенб бросились к ней.
  — Мне поможет Хори, — сказала Иза. — Ты оставайся здесь, Ренисенб.
  Тяжело опираясь на Хори, она вышла из зала и, заметив его серьезный, но растерянный вид, прошептала:
  — Что скажешь. Хори?
  — Ты поступила рискованно, Иза. Очень рискованно.
  — Я хотела знать.
  — Да. Но это неоправданно большой риск.
  — Понятно. Значит, и у тебя такая же мысль?
  — Я уже давно об этом думаю, но у меня нет доказательств — ни малейшей зацепки. И даже сейчас, Иза, доказательств нет. Они только у тебя в мыслях.
  — Достаточно и того, что я знаю.
  — Может, и чересчур достаточно.
  — О чем ты? Ах да, понимаю.
  — Остерегайся, Иза. Отныне тебе грозит опасность.
  — Мы должны действовать немедленно.
  — Да, но что мы можем предпринять? Нужны доказательства.
  — Я понимаю.
  Больше поговорить им не удалось. К Изе подбежала ее маленькая рабыня. Хори оставил ее на попечение девочки, а сам пошел обратно. Лицо его было мрачным и озабоченным.
  Маленькая рабыня, что-то щебеча, суетилась вокруг Изы, но та почти не замечала ее. Она чувствовала себя старой и больной, ей было холодно… Перед ней вставали лица тех, кто напряженно слушал ее, пока она говорила.
  Только в одном взгляде на мгновенье вспыхнули страх и понимание. Может, она ошибается? Уверена ли она в том, что заметила? В конце концов, глаза ее плохо видят…
  Да, уверена. Скорей даже не взгляд, а то, как напряглось все лицо, отвердело, стало суровым. Только один человек понял ее бессвязные намеки, только он один безошибочно определил их истинный смысл…
  Глава 19
  Второй месяц Лета, 15-й день
  
  1
  — Теперь, когда я тебе обо всем сказал, что ты ответишь, Ренисенб?
  Ренисенб перевела нерешительный взгляд с отца на Яхмоса. Мысли ее были в беспорядке, в голове царила сумятица.
  — Не знаю, — безучастно проронила она.
  — В иное время, — продолжал Имхотеп, — это дело можно было бы обсудить не спеша. У меня есть другие родственники, мы могли бы выбрать тебе в мужья самого достойного из них. Но в нашем нынешнем положении мы не знаем, что будет завтра. — Голос его дрогнул, но он справился с собой:
  — Вот как обстоят дела, Ренисенб. Сегодня мы трое, Яхмос, ты и я, стоим перед лицом смерти. Кого из нас первым выберет она? Поэтому мне надлежит привести свои дела в порядок. Случись что-либо с Яхмосом, тебе, дочь моя, нужен рядом мужчина, который мог бы разделить с тобой оставленное мною наследство и выполнять те обязанности по управлению владениями, какие не в силах нести женщина. Ибо кому ведомо, в какую минуту мне суждено покинуть вас? Опеку и попечительство над детьми Себека я в своем завещании возложил на Хори, если Яхмоса к тому времени не будет в живых, то же самое касается и детей Яхмоса, поскольку он сам этого хочет, да, Яхмос?
  Яхмос кивнул головой.
  — Хори всегда был мне близок. Он почти член нашей семьи.
  — Почти, — согласился Имхотеп, — но не совсем. А вот Камени наш кровный родственник. И потому он, исходя из всего вышесказанного, наиболее подходящий в теперешних условиях муж для Ренисенб. Итак, что скажешь, Ренисенб?
  — Не знаю, — повторила Ренисенб. Ей все это было безразлично.
  — Он красивый и приятный молодой человек, ты согласна?
  — О да.
  — Но тебе не хочется выходить за него замуж? — участливо спросил Яхмос.
  Ренисенб, бросила на брата благодарный взгляд. Он не заставлял ее спешить с ответом, не принуждал делать то, что ей не по душе.
  — Я и вправду не знаю, чего хочу. — И быстро продолжала:
  — Глупо, конечно, но я сегодня немного не в себе. Это… Это от напряжения, в котором мы живем.
  — Рядом с Камени ты будешь чувствовать себя защищенной, — настаивал Имхотеп.
  — А тебе не приходило в голову сделать Хори мужем Ренисенб? — спросил у отца Яхмос.
  — Да, пожалуй…
  — Его жена умерла, когда он был совсем молодым. Ренисенб хорошо его знает, и он ей нравится.
  Пока мужчины разговаривали, Ренисенб сидела словно во сне. Это ее замужество они обсуждали, и Яхмос старался помочь ей выбрать того, кого ей хотелось, но она оставалась безучастной, как деревянная кукла Тети.
  И вдруг, не дослушав, что они говорят, она перебила их:
  — Я выйду замуж за Камени, если вы считаете, что так будет лучше.
  Имхотеп с одобрительным восклицанием поспешно вышел из зала. А Яхмос подошел к сестре и положил руку ей на плечо.
  — Ты этого хочешь, Ренисенб? И будешь счастлива?
  — А почему нет? Камени красивый, веселый и добрый.
  — Я знаю. — Но Яхмос все еще сомневался. — Важно, чтобы ты была счастлива, Ренисенб. Ты не должна безвольно следовать настояниям отца и делать то, к чему не лежит душа. Ты ведь знаешь, он всегда стремится настоять на своем.
  — О да. Уж если он вобьет себе что-то в голову, всем нам остается только подчиняться.
  — Совсем не обязательно, твердо возразил Яхмос. — Если ты не согласна, я ему не уступлю.
  — О Яхмос, ты никогда не возражал отцу…
  — А на этот раз возражу. Он не заставит меня согласиться с ним, я не допущу, чтобы ты была несчастлива.
  Ренисенб посмотрела на него. Каким решительным было его обычно растерянное лицо!
  — Спасибо тебе, Яхмос, — ласково сказала она, — но я поступаю так вовсе не по принуждению. Та прежняя жизнь здесь, та жизнь, к которой я была так рада вернуться, кончилась. Мы с Камени заживем новой жизнью и будем друг другу настоящими братом и сестрой.
  — Если ты уверена…
  — Я уверена, — сказала Ренисенб и, приветливо улыбнувшись, вышла из главных покоев. Потом пересекла внутренний двор. На берегу водоема Камени играл с Тети. Ренисенб осторожно подкралась и следила за ними, пользуясь тем, что они ее не заметили. Камени, веселый, как всегда, был увлечен игрой не меньше, чем ребенок. Сердце Ренисенб потянулось к нему. «Он будет Тети хорошим отцом», — подумала она.
  Тут Камени повернул голову и, увидев ее, с улыбкой поднялся с колен.
  — Мы сделали куклу Тети жрецом «ка», — объяснил он. — Он совершает жертвоприношения и поминальные обряды.
  — Его зовут Мериптах, — добавила Тети. Личико ее было очень серьезным. — У него двое детей и писец, как Хори.
  Камени засмеялся.
  — Тети большая умница, — сказал он. — И еще она сильная и красивая.
  Он перевел глаза с ребенка на Ренисенб, и в их ласковом взгляде она прочла его мысли — о детях, которых она ему родит.
  Это вызвало в ней неясное волнение и в то же время — пронзительную печаль. Ей хотелось бы в эту минуту видеть в его глазах только себя. «Почему он не думает обо мне?» — пришло ей в голову. Но чувство это тут же исчезло, и она нежно улыбнулась ему.
  — Отец разговаривал со мной, — сказала она.
  — И ты ответила согласием?
  — Да, — не сразу кивнула она.
  Последнее слово было сказано. Все кончено и решено. Но почему она испытывает такую усталость и безразличие?
  — Ренисенб!
  — Да, Камени…
  — Покатаемся по реке? Я все время мечтал побыть с тобой наедине в лодке.
  Странно, что он заговорил о лодке. Ведь когда она впервые его увидела, перед ее мысленным взором встала река, квадратный парус и смеющееся лицо Хея. А теперь она уже не помнит лица Хея, и вместо него в лодке под парусом будет сидеть и смеяться Камени…
  И все это натворила смерть. Только смерть. «Мне видится это», — говоришь ты, или: «Мне видится то», но все это лишь слова, на самом деле ты ничего не видишь. Мертвые не оживают. Один человек не может заменить другого…
  Зато у нее есть Тети. А Тети — это новая жизнь, как воды ежегодного разлива, которые уносят с собой все старое и готовят землю для нового урожая.
  Что сказала Кайт? «Женщины нашего дома должны быть заодно»? Кто она, Ренисенб, в конце концов? Всего лишь одна из женщин этого дома — Ренисенб или какая-то другая женщина, не все ли равно?
  И тут она услышала голос Камени — настойчивый, чуть обеспокоенный:
  — О чем ты задумалась, Ренисенб? Ты иногда куда-то исчезаешь… Покатаемся в лодке?
  — Да, Камени, покатаемся.
  — Мы возьмем с собой и Тети.
  
  
  2
  Это похоже на сон, думала Ренисенб, — лодка под парусом, Камени, она и Тети. Им удалось уйти от смерти и страха перед смертью. Начиналась новая жизнь.
  Камени что-то сказал, и она ответила, не услышав его…
  «Это моя жизнь, — думала она, — уйти от нее нельзя…»
  Потом растерянно: «Но почему я все время говорю „уйти“? Куда я могу уйти?»
  И снова перед ее глазами предстал грот рядом с гробницей, где, подперев подбородок рукой, сидит она…
  «Но то только в мыслях, а не в жизни. Жизнь здесь, и уйти от нее можно, лишь умерев…»
  Камени причалил к берегу, и она вышла из лодки. Он сам вынес Тети. Девочка прильнула к нему, обхватив его за шею руками, и нитка, на которой висел его амулет, порвалась. Амулет упал к ногам Ренисенб. Это был знак жизни «анх» из сплава золота с серебром.
  — Ах, как жаль! — воскликнула Ренисенб. — Амулет погнулся. Осторожней, — предупредила она Камени, когда он взял его, — он может сломаться.
  Но он своими сильными пальцами согнул его еще больше и сломал пополам.
  — Зачем ты это сделал?
  — Возьми одну половинку, Ренисенб, а я оставлю себе другую. Это будет означать, что мы две половинки единого целого.
  Он протянул ей кусочек амулета, и, не успела она взять его в руку, как что-то пронзило ей память с такой отчетливостью, что она ахнула.
  — В чем дело, Ренисенб?
  — Нофрет!
  — Что Нофрет?
  Уверенная в своей догадке, Ренисенб убежденно заговорила:
  — В шкатулке Нофрет тоже была половинка амулета. Это ты дал ей ту половинку… Ты и Нофрет… Теперь я все понимаю. Почему она была так несчастна. И знаю, кто принес шкатулку ко мне в комнату. Я знаю все… Не лги мне, Камени. Говорю тебе, я знаю.
  Но Камени и не пытался ничего отрицать. Он стоял и смотрел ей прямо в глаза. А когда заговорил, голос у него был глухим, и впервые с его лица исчезла улыбка.
  — Я не собираюсь лгать тебе, Ренисенб. — Он помолчал, сдвинул брови, словно собираясь с мыслями, и продолжал:
  — Я даже рад, Ренисенб, что ты знаешь, хотя все было не совсем так, как ты думаешь.
  — Ты дал ей половинку амулета, как только что хотел дать мне, и сказал, что вы две половинки единого целого. Сейчас ты повторил эти слова.
  — Ты сердишься, Ренисенб, но я доволен: это значит, что ты меня любишь. И тем не менее ты не права, все произошло вовсе не так. Не я, а Нофрет подарила мне половинку амулета… — Он помолчал. — Можешь мне не верить, но это правда. Клянусь, что правда.
  — Я не говорю, что не верю тебе… — призналась Ренисенб. — Вполне возможно, что это правда.
  И опять она увидела перед собой разгневанное лицо Нофрет.
  — Постарайся понять меня, Ренисенб, — настойчиво убеждал ее Камени. — Нофрет была очень красивой. Мне было приятно ее внимание, и я был польщен. А кто бы не был? Но я никогда не любил ее по-настоящему…
  Жалость охватила Ренисенб. Нет, Камени не любил Нофрет, но Нофрет любила Камени, любила отчаянно и мучительно. Именно на этом месте на берегу Нила она, Ренисенб, заговорила с Нофрет, предлагая ей свою дружбу. Она хорошо помнила, какой прилив ненависти и страдания вызвало у Нофрет ее предложение. Теперь причина этого была понятна. Бедняжка Нофрет — наложница старика, она сгорала от любви к веселому, беззаботному, красивому юноше, которому до нее было мало, а то и вовсе не было дела.
  — Разве ты не понимаешь, Ренисенб, — уговаривал ее Камени, — что как только я приехал сюда и мы встретились, я в то же мгновенье тебя полюбил и больше ни о ком и не помышлял? Нофрет сразу это заметила.
  Да, думала Ренисенб, Нофрет это заметила. И с той минуты ее возненавидела. Нет, Ренисенб не могла ее винить.
  — Я даже не хотел писать ее письмо твоему отцу. Я вовсе не хотел быть пособником ее замыслов. Но отказаться было нелегко — постарайся понять, что я не мог этого сделать.
  — Да, да, — перебила его Ренисенб, — только все это не имеет никакого значения. Но несчастная Нофрет, она так страдала! Она, наверное, очень любила тебя.
  — Но я не любил ее, — повысил голос Камени.
  — Ты жестокий, — сказала Ренисенб.
  — Нет, просто я мужчина, вот и все. Если женщина начинает донимать меня своей любовью, меня это раздражает. Мне не нужна была Нофрет. Мне нужна была ты. О Ренисенб, ты не должна сердиться на меня за это!
  Она не смогла сдержать улыбки.
  — Не разрешай мертвой Нофрет вносить раздор между нами — живыми. Я люблю тебя, Ренисенб, ты любишь меня, а все остальное не имеет никакого значения.
  Она посмотрела на Камени — он стоял, чуть склонив голову набок, с выражением мольбы на всегда веселом уверенном лице. Он казался совсем юным.
  «Он прав, — подумала Ренисенб. — Нофрет уже нет, а мы есть. Теперь я понимаю ее ненависть ко мне: как жаль, что она так страдала, — но я ни в чем не виновата. И Камени не виноват в том, что полюбил меня, а не ее».
  Тети, которая играла на берегу, подошла и потянула мать за руку.
  — Мы скоро пойдем домой? Я хочу домой.
  Ренисенб глубоко вздохнула.
  — Сейчас пойдем, — ответила она. Они направились к дому. Тети бежала чуть впереди.
  — Ты не менее великодушна, Ренисенб, чем красива, — удовлетворенно заметил Камени. — Надеюсь, между нами все по-старому?
  — Да, Камени, все по-старому.
  — Там на реке, — понизив голос, сказал он, — я был по-настоящему счастлив. А ты тоже была счастлива, Ренисенб?
  — Да, я была счастлива..
  — Но у тебя был такой вид, будто твои мысли где-то далеко-далеко. А мне бы хотелось, чтобы ты думала обо мне.
  — Я и думала о тебе.
  Он взял ее за руку, и она не отняла ее. Тогда он тихо запел:
  «Моя сестра подобна священному дереву…» Он почувствовал, как задрожала ее рука, услышал, как участилось дыхание, и испытал истинное счастье.
  
  
  3
  Ренисенб позвала к себе Хенет.
  Хенет вбежала в ее покои и тут же остановилась, увидев, что Ренисенб стоит, держа в руках открытую шкатулку и сломанный амулет. Лицо Ренисенб было суровым.
  — Это ты принесла ко мне эту шкатулку для украшений, Хенет? Ты хотела, чтобы я увидела этот амулет. Ты хотела, чтобы в один прекрасный день я…
  — Обнаружила, у кого другая половинка? Я вижу, ты обнаружила. Что ж, тебе это только на пользу, Ренисенб. — И Хенет злорадно рассмеялась.
  — Ты хотела, чтобы, обнаружив, я огорчилась, — сказала Ренисенб, пылая гневом. — Тебе нравится причинять боль людям, не так ли, Хенет? Ты никогда не говоришь откровенно. Ты выжидаешь удобного случая, чтобы нанести удар. Ты ненавидишь нас всех, верно? И всегда ненавидела.
  — Что ты говоришь, Ренисенб? Я уверена, что у тебя и в мыслях нет ничего подобного.
  Но теперь она не ныла, как обычно, теперь в ее голосе слышалось тайное торжество.
  — Ты хотела поссорить нас с Камени. Как видишь, ничего у тебя не получилось.
  — Ты великодушна и умеешь прощать, Ренисенб. Не то что Нофрет, правда?
  — Не будем говорить о Нофрет.
  — Пожалуй, ты права. Камени счастливчик, да и красивый он, а? Ему повезло, хочу я сказать, что, когда потребовалось, Нофрет умерла. Она бы доставила ему кучу неприятностей — настроила бы против него твоего отца. Ей вовсе не по душе было бы, если он взял бы тебя в жены, нет, ей бы это не понравилось. По правде говоря, уж она бы нашла способ помешать вам, не капли не сомневаюсь.
  Ренисенб смотрела на нее с неприязнью.
  — До чего же ядовит твой язык, Хенет! Жалит, как скорпион. Но тебе не удастся меня огорчить.
  — Ну, и прекрасно, чего же еще? Ты, наверное, влюблена по уши в этого красавчика? Ох уж этот Камени, знает, как петь любовные песни. И умеет добиваться чего надо, не беспокойся. Я восхищаюсь им, клянусь богами. А на вид такой простосердечный и прямодушный.
  — Ты о чем, Хенет?
  — Всего лишь о том, какое восхищение у меня вызывает Камени. Я убеждена, что он на самом деле простосердечный и прямодушный, а не прикидывается таким. До чего это все похоже на одну из тех историй, которые рассказывают на торжищах сказочники! Бедный молодой писец женится на дочке своего господина, который оставляет им большое наследство, и с тех пор они живут-поживают припеваючи. Удивительно, до чего же всегда везет молодым красавцам!
  — Я права, — заметила Ренисенб. — Ты нас и вправду ненавидишь.
  — Как ты можешь говорить такое, Ренисенб, когда тебе хорошо известно, что я из последних сил трудилась на вас всех после смерти вашей матери? — Однако тайное торжество продолжало звучать в ее голосе вместо привычного нытья.
  Ренисенб опять посмотрела на шкатулку, и тут ее осенила новая догадка.
  — Это ты положила золотое ожерелье с львиными головами в эту шкатулку. Не отрицай, Хенет. Я знаю.
  Злорадного торжества как не бывало. Хенет испугалась.
  — Я была вынуждена сделать это, Ренисенб. Я боялась.
  — Чего ты боялась?
  Хенет подвинулась на шаг и понизила голос:
  — Мне его дала Нофрет. Подарила, хочу я сказать. За некоторое время до смерти. Она иногда делала мне подарки. Нофрет была не из жадных. Да, она была щедрой.
  — То есть неплохо тебе платила.
  — Не надо так говорить, Ренисенб. Я тебе сейчас все расскажу. Она подарила мне золотое ожерелье со львами, аметистовую застежку и еще две-три вещицы. А потом, когда пастух рассказывал, что видел женщину с ожерельем на шее, я испугалась. Могут подумать, решила я, что это я бросила отраву в вино. Вот я и положила ожерелье в шкатулку.
  — И это правда, Хенет? Ты когда-нибудь говорила правду?
  — Клянусь, что это правда, Ренисенб. Я боялась…
  Ренисенб с любопытством посмотрела на нее.
  — Ты вся дрожишь, Хенет, будто тебе и сейчас страшно.
  — Да, страшно… У меня есть на то причина.
  — Какая? Скажи.
  Хенет облизала свои тонкие губы. И оглянулась. А когда вновь посмотрела на Ренисенб, у нее был взгляд затравленного зверя.
  — Скажи, — повторила Ренисенб. Хенет покачала головой.
  — Мне нечего сказать, — не очень твердо отозвалась она.
  — Ты слишком много знаешь, Хенет. Ты всегда знала чересчур много. Тебе это нравилось, но сейчас знать много опасно — вот в чем беда, верно?
  Хенет опять покачала головой. Потом зло усмехнулась.
  — Подожди, Ренисенб. В один прекрасный день я буду щелкать кнутом в этом доме. Подожди — и увидишь.
  Ренисенб собралась с духом.
  — Мне ты зло причинить не сумеешь, Хенет. Моя мать не даст меня в обиду.
  Лицо Хенет изменилось, глаза засверкали.
  — Я ненавидела твою мать, — выкрикнула она. — Всю жизнь ненавидела… И тебя, у которой ее глаза, ее голос, ее красота и ее высокомерие, тебя я тоже ненавижу, Ренисенб.
  Ренисенб рассмеялась.
  — Наконец-то я заставила тебя признаться.
  Глава 20
  Второй месяц Лета, 15-й день
  
  1
  Старая Иза, тяжело опираясь на палку, вошла в свои покои.
  Она была в смятении и очень устала. Возраст, думала она, наконец-то берет свое. До сих пор ей приходилось испытывать только телесную усталость, духом она была тверда, как в молодости. Но нынче, вынуждена была признать она, душевное напряжение лишало ее последних сил.
  Теперь она без сомнения знала, откуда надвигается угроза, но дать себе послабление не могла. Наоборот, приходилось быть более чем когда-либо начеку, ибо она намеренно привлекла к себе внимание. Доказательства, доказательства, следует раздобыть доказательства. Но каким образом?
  Вот тут она и осознала, что возраст стал для нее помехой. Она слишком устала, чтобы что-то придумать, заставить свой разум напрячься в созидательном усилии. Все, на что она осталась способна, была самозащита, следовало быть настороже, не терять бдительности, оберегать собственную жизнь. Ибо убийца — на этот счет она не заблуждалась — готов нанести очередной удар. А она не испытывала ни малейшего желания стать его жертвой. Оружием он изберет, несомненно, яд. Прибегнуть к насилию убийца не сможет, поскольку она никогда не оставалась одна, а была постоянно окружена слугами. Значит, яд. Что ж, придется искать противодействие. Еду ей будет готовить и приносить Ренисенб. Сосуд с вином и ковшик уже поставили ей в комнату, и, когда рабыня отпивала немного, она ждала еще сутки, чтобы убедиться в его безвредности. Она давно заставила Ренисенб есть и пить вместе с ней, хотя пока за Ренисенб можно было не беспокоиться. А глядишь, и вообще не придется. Но этого никто не знает.
  Она сидела неподвижно, с трудом собираясь с мыслями для доказательства истины, и порой поглядывала, чтобы отвлечься, за маленькой рабыней, которая крахмалила и разглаживала складки на ее льняных одеяниях и перенизывала бусы и браслеты.
  В этот вечер Иза особенно устала. Ей пришлось по просьбе Имхотепа обсудить с ним прежде, чем он поговорит с дочерью, вопрос о замужестве Ренисенб.
  От прежнего Имхотепа осталась лишь тень. Он превратился в ссутулившегося и раздражительного старика. Исчезли спесь и самоуверенность. Теперь он целиком полагался на неукротимую волю и решительность матери.
  Что касается Изы, то она очень боялась сказать что-то не то. Необдуманное замечание могло навлечь на кого-то смерть.
  Да, наконец сказала она, это замужество — мудрое решение. И на поиски мужа среди более влиятельных членов их рода нет времени. В конце концов владения достанутся Ренисенб и ее детям по наследству, а ее муж будет всего лишь управляющим.
  Итак, предстояло только выбрать между Хори — человеком кристальной честности, старым и верным другом, сыном мелкого землевладельца, чей участок граничил с их землей, и молодым Камени, который якобы приходится им родственником.
  Иза долго раздумывала, прежде чем сделать выбор. Не то слово — и грянет беда.
  Наконец заявила с присущей ей властностью, не допуская и мысли о возражении: Камени должен стать мужем Ренисенб, разумеется, если Ренисенб согласна. Объявить об этом решении и устроить свадебные торжества — весьма непродолжительные из-за недавних печальных событий в доме — следует через неделю. Камени превосходный молодой человек, у них будут здоровью дети. Более того, они любят друг друга.
  Что ж, думала Иза, жребий брошен. На игральной доске сделан роковой ход. Теперь от нее ничего не зависит. Она поступила так, как сочла целесообразным. Если в этом есть риск, что ж, Иза любила посидеть за игральной доской не меньше покойного Ипи. Нельзя всю жизнь остерегаться. Хочешь выиграть — рискуй.
  Вернувшись к себе, она настороженно огляделась. Особенно присмотрелась к большому сосуду с вином. Он был закрыт и запечатан точно так, как при ее уходе. Она всегда, уходя, опечатывала его, а печатку для сохранности вешала себе на шею.
  Да, на такой риск она не пойдет, усмехнулась Иза. Не так-то легко убить старуху. Старухи умеют ценить жизнь, и большинство уловок им знакомо.
  Завтра… Она позвала свою маленькую рабыню.
  — Не знаешь, где Хори?
  — Наверное, наверху, в гроте возле гробницы, — ответила девочка.
  Иза была довольна.
  — Поднимись туда к нему. Скажи, что завтра утром, когда Имхотеп и Яхмос уйдут на поля, прихватив с собой Камени, чтобы было кому вести счет, а Кайт будет играть с детьми у водоема, он должен прийти сюда. Поняла? Повтори.
  Маленькая рабыня повторила, и Иза отпустила ее.
  Да, план ее был безупречен. Разговора с Хори никто не подслушает, потому что Хенет она отправит с поручением под навес к ткачихам. Она расскажет Хори, что им предстоит, и они вместе обговорят все подробности.
  Когда черная рабыня вернулась с известием, что Хори обязательно придет, Иза вздохнула с облегчением.
  Только теперь, когда все было сделано, она почувствовала, как усталость разлилась по всему телу. И велела рабыне взять горшочек с душистыми притираниями и помассировать ей руки и ноги. Ритмичные движения навеяли покой, а бальзам снял ломоту в костях. Наконец она вытянулась на своем ложе, положив голову на деревянный подголовник, и заснула — страхи на мгновенье исчезли.
  Когда много позже она проснулась, то почувствовала, что ей почему-то холодно. Руки и ноги окоченели, она не могла шевельнуть ими… Тело словно оцепенело. Она ощущала, как стынет ее мозг, парализуя волю, как все медленнее и медленнее бьется сердце.
  «Это смерть…» — подумала она. Странная смерть — неожиданная, ничем о себе не возвестившая. «Так умирают старики», — подумала она.
  И вдруг пришло убеждение: это неестественная смерть! Это удар, нанесенный из тьмы врагом. Яд… Но каким образом? Когда? Все, что она ела и пила, пробовали другие и остались живы — тут не могло быть ошибки. Тогда как? Когда? Последним проблеском угасающего сознания Иза пыталась проникнуть в тайну. Она должна знать, должна, перед тем как ей суждено умереть.
  Она чувствовала, что тяжесть все сильнее давит ей на грудь, смертельный холод сжимает сердце. Дыхание слабело, стало болезненным.
  Что сделал враг?
  И вдруг из прошлого на помощь ей пришло беглое воспоминание. Кусочек овечьей кожи — отец показывал, как кожа способна впитывать яд. Овечье сало — благовонный бальзам, приготовленный на овечьем сале.
  Вот каким путем добрался до нее враг. Горшочек с притираниями — необходимая принадлежность каждой египтянки. В них был яд…
  А завтра… Хори… Он уже не узнает… Она не сумела ему сказать… Уже поздно.
  Наутро перепуганная маленькая рабыня бежала по дому с криком, что ее госпожа умерла во сне.
  
  
  2
  Имхотеп стоял и смотрел на мертвую Изу. На его лице была боль утраты, но ни тени подозрения. Его мать, сказал он, умерла от старости. — Она была старой, — говорил он. — Да, старой. Вот и пришла ей пора отправляться к Осирису, а все наши беды и горести еще и ускорили ее кончину. Но, по-видимому, смерть ее была легкой. По милости Ра на этот раз обошлось без помощи человека или злых духов. Иза умерла своей смертью. Смотрите, какое у нее спокойное лицо.
  Ренисенб плакала, ее утешал Яхмос. Хенет вздыхала и качала головой, то и дело повторяя, какую утрату они понесли и как она была предана Изе. Камени перестал петь и ходил, как и полагается, со скорбным выражением на лице.
  Пришел Хори и тоже стоял и смотрел на покойную. Именно в этот час она велела ему прийти. Что она хотела ему сказать, думал он. Несомненно, она нашла какие-то доказательства. Но теперь ему никогда не узнать. Впрочем, думал он, может, он и сам догадается…
  Глава 21
  Второй месяц Лета, 16-й день
  
  1
  — Хори, ее убили?
  — Думаю, да, Ренисенб.
  — А как?
  — Не знаю.
  — Но она была так осторожна. — В голосе Ренисенб слышались боль и недоумение. — Она всегда была начеку. Принимала все меры предосторожности. Все, что ела и пила, пробовали рабы.
  — Я знаю, Ренисенб. Но тем не менее я уверен, что ее убили.
  — Она была самая мудрая из всех нас, самая умная! Она была убеждена, что уж с ней-то ничего не случится. Нет, Хори, тут все неспроста. В этом случае действовали злые духи.
  — Ты веришь в это, потому что таким путем легче всего объяснить случившееся. Люди всегда так поступают. Сама Иза этому ни за что бы не поверила. Если перед тем, как уснуть навсегда, она поняла, что умирает, то не сомневалась, что это дело рук человека.
  — А она знала, чьих?
  — Да. Она довольно откровенно намекнула, на кого падает ее подозрение. И стала опасной для убийцы. И то, что она умерла, только подтверждает, что в своих подозрениях она оказалась права.
  — А она тебе сказала, кто это?
  — Нет, не сказала, — ответил Хори. — Она ни разу не назвала имени. Тем не менее наши мысли, я убежден, совпали.
  — В таком случае, Хори, скажи мне, чтобы я тоже его остерегалась.
  — Нет, Ренисенб, мне слишком дорога твоя участь, чтобы я тебе его назвал.
  — А если я не знаю, мне ничто не угрожает?
  Хори потемнел лицом.
  — Нет, Ренисенб, я не могу сказать, что тебе ничто не угрожает. Опасность существует для всех нас. Но опасность возрастет, если ты узнаешь правду, ибо тогда ты станешь для убийцы угрозой, которую, каков бы ни был риск, следует немедленно устранить.
  — А как же ты. Хори? Ты ведь знаешь.
  — Я считаю, что знаю, — поправил ее он. — Но никак этого не проявляю, я не обмолвился и словом. Иза поступила неосторожно. Она высказалась, обнаружила, куда ведут ее мысли. Этого делать не следовало, о чем я ей потом и сказал.
  — Но ты. Хори… Если что-нибудь случится с тобой…
  Она замолкла, почувствовав, что Хори смотрит ей прямо в глаза. Его печальный пристальный взгляд проникал в ее мысли и сердце.
  — Не бойся за меня, Ренисенб, — осторожно взял он ее руки в свои. — Все будет хорошо.
  Если Хори так считает, подумала она, значит, и вправду все будет хорошо. Она испытала удивительное чувство умиротворения, покоя, ликующего счастья, прекрасное, но такое недосягаемое, как те дали, что она видит со скалы, в которой высечена гробница, дали, куда не достигают шумные людские притязания и запреты.
  И вдруг услышала собственный голос, резкий, решительный:
  — Я выхожу замуж за Камени.
  Хори отпустил ее руки — словно ни в чем не бывало.
  — Я знаю, Рениеенб.
  — Они… Мой отец… Они считают, что так надо.
  — Я знаю.
  И пошел прочь.
  Окружающие двор, стены, казалось, приблизились, голоса из дома и из-под навесов, где лущили кукурузу, стали громкими и настойчивыми. «Хори уходит», — мелькнуло у Ренисенб в голове.
  — Хори, куда ты? — окликнула она его.
  — На поля к Яхмосу. Уборка почти закончена, нужно многое подсчитать и записать.
  — А Камени?
  — Камени тоже будет с нами.
  — Я боюсь оставаться здесь, — выкрикнула Ренисенб. — Да, даже в разгар дня, когда кругом слуги и Ра плывет по небесному океану, я боюсь.
  Он тотчас вернулся.
  — Не бойся, Ренисенб. Клянусь, тебе нечего бояться. Сегодня, во всяком случае.
  — А завтра?
  — Живи одним днем. Клянусь тебе, сегодня ты в безопасности.
  Ренисенб посмотрела на него и нахмурилась.
  — Значит, нам все еще грозит опасность? Яхмосу, моему отцу, мне? Ты хочешь сказать, что я не первая в череде тех, кому грозит опасность?
  — Постарайся не думать об этом, Ренисенб. Я сделаю все, что в моих силах, хотя тебе может казаться, что я бездействую.
  — Понятно… — Ренисенб задумчиво посмотрела на него. — Да, я понимаю. Первая очередь за Яхмосом. Убийца уже дважды использовал яд и промахнулся. Он сделает и третью попытку. Вот почему ты хочешь быть рядом с ним — чтобы защитить его. А потом наступит очередь моего отца и моя. Кто это так ненавидит нашу семью, что…
  — Тес. Лучше помолчи, Ренисенб. Доверься мне. И старайся прогнать страх.
  Гордо откинув голову и глядя прямо ему в глаза, Ренисенб произнесла:
  — Я верю тебе. Хори. Ты не дашь мне умереть… Я очень люблю жизнь и не хочу уходить из нее.
  — И не уйдешь, Ренисенб.
  — И ты тоже, Хори.
  — И я тоже.
  Они улыбнулись друг другу, и Хори отправился на розыски Яхмоса.
  
  
  2
  Ренисенб сидела, обхватив руками колени, и следила за Кайт.
  Кайт помогала детям лепить игрушки из глины, поливая ее водой из водоема. Разминая пальцами глину и придавая ей нужную форму, она учила двух насупленных от усердия мальчиков, как и что делать. Ее доброе некрасивое лицо было безмятежно, словно страх смерти, царивший в доме, нисколько ее не коснулся.
  Хори просил Ренисенб ни о чем не думать, но при всем своем желании Ренисенб не могла выполнить его просьбы. Если Хори знает, кто убийца, если Иза знала, кто убийца, то почему и ей не знать? Быть может, не знать менее опасно, но кто в силах с этим согласиться? Ей тоже хотелось знать.
  Выяснить это, наверное, не так уж трудно — скорей даже легко. Отец, совершенно ясно, не мог желать смерти своим собственным детям. Значит, остаются… Кто же остается? Остаются двое, хотя поверить в это невозможно: Кайт и Хенет.
  Женщины…
  И что у них за причина?
  Хенет, правда, ненавидит их всех… Да, она, несомненно, их ненавидит. Сама призналась, что ненавидит Ренисенб. Почему бы ей не пылать такой же ненавистью и к остальным?
  Ренисенб пыталась проникнуть в самые сокровенные мысли Хенет.
  Живет здесь столько лет, ведет в доме хозяйство, без конца твердит о своей преданности, лжет, шпионит, ссоря их друг с другом… Появилась здесь давным-давно в качестве бедной родственницы красивой госпожи из знатного рода. Видела, что эта красивая госпожа счастлива с мужем и детьми. Ее собственный муж покинул ее, единственный ребенок умер… Да, это могло стать причиной. Вроде раны от вонзившегося копья, как Ренисенб раз видела. Снаружи эта рана быстро зажила, но внутри начала нарывать и гноиться, рука распухла и стала твердой. Пришел лекарь и, прочитав нужное заклинание, вонзил в опухшую руку небольшой нож, и оттуда брызнула струя вонючего гноя… Еще похоже бывает, когда прочищают сточную канаву.
  То же самое произошло, по-видимому, и с Хенет. Страдания и обиды, казалось, забылись, но внутрь сознания просочился яд, который, накопившись, прорвался потоком ненависти и злобы.
  Испытывала ли Хенет ненависть и к Имхотепу? Вряд ли. Много лет она увивается возле него, льстит и заискивает… А он полностью ей доверяет. Неужто и с ним она притворяется?
  Если же она искренне предана Имхотепу, то почему решилась причинить ему столько горя?
  А что, если она и его ненавидит? Ненавидела всю жизнь? И льстила, чтобы ловко воспользоваться его слабостями? Что, если она ненавидит Имхотепа больше всех? Тогда что может доставить большую радость человеку со столь извращенными и порочными наклонностями, нежели возможность заставить своего заклятого врага собственными глазами видеть, как один за другим погибают его дети?
  — Что с тобой, Ренисенб?
  На нее смотрела Кайт.
  — У тебя такой странный вид.
  Ренисенб встала.
  — Меня вот-вот вырвет, — сказала она. Отчасти это было правдой. От картины, которую она сама себе нарисовала, ее начало тошнить. Кайт восприняла ее слова буквально.
  — Ты, наверно, съела неспелых фиников либо рыба была несвежей.
  — Нет, нет, это не от еды. Это от того, что у нас происходит.
  — А, вот в чем дело, — откликнулась Кайт так равнодушно, что Ренисенб удивленно уставилась на нее.
  — Разве ты не боишься, Кайт?
  — Нет, не боюсь, — задумчиво ответила Кайт. — Если с Имхотепом что-нибудь случится, о детях позаботится Хори. Хори — человек честный, он будет им хорошим опекуном.
  — Опекуном станет Яхмос.
  — Яхмос тоже умрет.
  — Кайт, как ты можешь говорить об этом так спокойно? Неужели тебе безразлично, умрут отец и Яхмос или нет?
  Минуту-другую Кайт размышляла. Потом пожала плечами.
  — Мы обе женщины, так что давай будем друг с другом откровенны. Имхотепа я всегда считала деспотичным и несправедливым. А как возмутительно он показал себя в истории с наложницей — позволил ей уговорить себя лишить наследства собственных детей. Я никогда не испытывала привязанности к Имхотепу. Что касается Яхмоса, то он пустое место. Сатипи делала с ним что хотела. Потом, когда она умерла, он повел себя более решительно, стал распоряжаться. Но он всегда будет относиться к своим детям лучше, чем к моим, что вполне естественно. Поэтому, если ему суждено умереть, это будет только на благо моим детям — вот какой я делаю вывод. У Хори детей нет, и человек он справедливый. В том, что творится у нас в доме, конечно, ничего хорошего нет, но в последнее время я начала думать, что в конечном итоге оно, может, и к лучшему.
  — Как ты можешь так спокойно, так хладнокровно рассуждать, Кайт, когда твой собственный муж, которого ты, по-моему, любила, погиб первым?
  Что-то странное мелькнуло в глазах Кайт. Она бросила на Ренисенб взгляд, в котором явно сквозила презрительная усмешка.
  — Ты иногда очень похожа на Тети, Ренисенб. Такой же ребенок, клянусь, как она.
  — Ты не оплакиваешь смерть Себека, — медленно произнесла Ренисенб. — Я это заметила.
  — Оставь, Ренисенб, меня не в чем, упрекнуть. Я знаю, как должна вести себя вдова, только что потерявшая мужа.
  — Да, упрекнуть тебя не в чем… Значит, ты не любила Себека?
  — А почему я должна была его любить? — пожала плечами Кайт.
  — Кайт! Он был твоим мужем, отцом твоих детей!
  Лицо Кайт смягчилось. Она посмотрела сначала на двух увлеченных лепкой мальчиков, а потом туда, где барахталась, задрав ножки и что-то лепеча, малышка Анх.
  — Да, он был отцом моих детей, за что я благодарна ему. Но в остальном, что он представлял собой? Красавец, хвастун и развратник. Он не привел в дом новую сестру, приличную скромную женщину, которая была бы всем нам в помощь. Нет, он посещал дома, которые пользуются дурной славой, и тратил медные и золотые украшения на вино и самых дорогих танцовщиц. Еще счастье, что Имхотеп держал сына в узде и тому приходилось до мелочей отчитываться в заключенных им торговых сделках. Почему же я должна была питать любовь и уважение к такому человеку? И вообще, что такое мужчины! Они нужны только для рождения детей, вот и все. Сила народа в женщинах. Мы, Ренисенб, передаем детям все, что есть в нас. Что же касается мужчин, то они должны участвовать в зачатии, а потом дело их — пусть умирают… — Словно заключительным музыкальным аккордом снова прозвучали в голосе Кайт презрение и насмешка. Ее некрасивое лицо преобразилось, стало значительным.
  Ренисенб охватило смятение. «Какая Кайт сильная! Если она и глупая, то это самодовольная глупость. Она ненавидит и презирает мужчин. Мне бы давно следовало это понять. Ведь один раз я уже видела, что она способна на угрозу. Да, Кайт сильная…»
  Взгляд Ренисенб случайно упал на руки Кайт. Они мяли и месили глину — сильные, мускулистые руки, и, глядя на них, Ренисенб подумала об Ипи и о сильных руках, которые безжалостно держали его голову под водой. Да, руки Кайт вполне могли это сделать…
  Малышка Анх, наткнувшись на колючку, громко заплакала. Кайт кинулась к ней, схватила и, прижав к груди, принялась успокаивать. На ее лице были любовь и нежность.
  — Что случилось? — выбежала на галерею Хенет. — Ребенок так громко кричал. Я было решила…
  И разочарованно замолкла. Ее полное злорадного любопытства лицо вытянулось: очередной беды не случилось.
  Ренисенб перевела взгляд с одной женщины на другую.
  Ненависть на одном лице, любовь на другом. Что, интересно, страшнее?
  
  
  3
  — Берегись Кайт, Яхмос.
  — Кайт? — удивился Яхмос. — Дорогая моя Ренисенб…
  — Говорю тебе, она опасна.
  — Наша тихая Кайт? Она всегда была кроткой, покорной женщиной, не очень умной…
  — Она не кроткая и не покорная, — перебила его Ренисенб. — Я ее боюсь, Яхмос. И прошу тебя быть начеку.
  — Боишься Кайт? — еще раз удивился он. — Представить себе не могу, чтобы все наши беды исходили от Кайт. У нее для этого ума не хватит.
  — По-моему, тут не требуется большого ума. Достаточно знать яды. А как тебе известно, в некоторых семьях в ядах отлично разбираются и передают эти знания от матери к дочери. Есть женщины, которые умеют готовить снадобья из ядовитых трав. Может, и Кайт обучена этому. Во всяком случае, когда дети болеют, она сама готовит им лекарства.
  — Да, это верно, — задумался Яхмос.
  — И Хенет тоже злая, — продолжала Ренисенб.
  — Хенет? Да. Недаром мы ее всегда недолюбливали. По правде говоря, если бы отец за нее не заступался…
  — Отец обманывается в ней, — сказала Ренисенб.
  — Вполне возможно. — И сухо добавил:
  — Он любит лесть.
  Ренисенб посмотрела на него с удивлением. Впервые в жизни ей довелось услышать, чтобы Яхмос высказался об Имхотепе в таком непочтительном тоне. Он всегда был преисполнен благоговейного страха перед отцом.
  Яхмос, поняла она, постепенно становится главой в семье. За последние недели Имхотеп заметно сдал. Разучился отдавать приказы, принимать решения. Он очень одряхлел. Часами сидит, уставившись в одну точку, взгляд у него затуманенный и рассеянный. Порой он даже не понимает, о чем ему говорят.
  — Ты думаешь, что она… — Ренисенб умолкла. Оглядевшись, она продолжала:
  — Ты думаешь, что это она…
  — Молчи, Ренисенб, — схватил ее за руку Яхмос. — Об этом не следует не только говорить, но и шептать.
  — Значит, ты думаешь…
  — Молчи. Мы кое-что придумали, — мягко, но настойчиво повторил Яхмос.
  Глава 22
  Второй месяц Лета, 17-й день
  
  1
  На следующий день был праздник новолуния. Имхотепу предстояло подняться наверх, чтобы совершить обряд жертвоприношения. Яхмос уговаривал отца доверить это на сей раз ему, но Имхотеп и слушать не хотел.
  — Откуда мне знать, что все будет сделано, как следует, если я сам обо всем не позабочусь? — тщился он напустить на себя былую важность. — Разве я когда-либо позволял себе уклониться от своих обязанностей? Не я ли добывал вам всем хлеб насущный, не я ли содержал вас всех?.. — Голос его упал. — Всех? Кого всех? Ах да, я забыл, два моих сына — красавец Себек и любимый мною отважный Ипи — ушли навсегда. Яхмос и Ренисенб, дорогие мои дети, вы по-прежнему со мной, но кто знает, надолго ли?
  — Будем надеяться, что надолго, — отозвался Яхмос. Он говорил громче, чем обычно, словно обращался к глухому.
  — А? Что? — Имхотеп, казалось, был не в себе. Потом вдруг ни с того, ни с сего добавил:
  — Это зависит от Хенет, верно? Да, все зависит от Хенет.
  Яхмос и Ренисенб переглянулись.
  — Я не понимаю тебя, отец, — тихо, но отчетливо сказала Ренисенб.
  Имхотеп пробормотал что-то еще, чего они не расслышали. Потом громче, но глядя перед собой пустыми и тусклыми глазами, заявил:
  — Хенет меня понимает. И всегда понимала. Она знает, как велики мои обязанности, как велики… А взамен всегда одна неблагодарность… Отсюда и возмездие. Так и должно быть. Высокомерие заслуживает наказания. Хенет же всегда была скромной, покорной и преданной. Ей причитается награда…
  И, собрав последние остатки сил, спросил властным голосом:
  — Ты понял меня, Яхмос? Хенет вправе требовать всего, что захочет. Ее распоряжения следует выполнять!
  — Но почему, отец?
  — Потому что я так хочу. Потому что, если желания Хенет будут удовлетворены, смерть уйдет из нашего дома.
  И, многозначительно кивнув головой, удалился, оставив Яхмоса и Ренисенб в полном недоумении и тревоге.
  — Что это значит, Яхмос?
  — Не знаю, Ренисенб. Порой мне кажется, что отец не отдает себе отчета в том, что говорит или делает.
  — Возможно. Зато, по-моему, Хенет чересчур хорошо знает, что говорит или делает. Лишь на днях она заявила мне, что в самом скором времени она будет щелкать кнутом у нас в доме.
  Они стояли и смотрели друг на друга. Потом Яхмос положил руку на плечо Ренисенб.
  — Не ссорься с ней, Ренисенб. Ты не умеешь скрывать своих чувств. Ты слышала, что сказал отец? Если желания Хенет будут удовлетворены, смерть уйдет из нашего дома…
  
  
  2
  Сидя на корточках в одной из кладовых, Хенет пересчитывала куски полотна. Это были старые холстины, и, заметив на одной из них метку, она поднесла ее к глазам.
  — Ашайет, — прочитала она. — Значит, это ее холст. Тут вышит и год нашего приезда сюда. Много лет прошло с тех пор. Знаешь ли ты, Ашайет, на что сейчас идут твои холстины? — Она захихикала, но тут же, словно поперхнувшись, умолкла, ибо услышала за спиной чьи-то шаги.
  Она повернулась. Перед ней стоял Яхмос.
  — Чем ты занимаешься, Хенет?
  — Бальзамировщикам не хватило полотна на погребальные пелены. Все им мало. Только за вчерашний день ушло четыре сотни локтей. Ужас сколько полотна они изводят. Придется нам взять это старое. Оно хорошего качества и не совсем ветхое. Это холстины твоей матери, Яхмос.
  — А кто разрешил тебе их брать?
  Хенет засмеялась.
  — Имхотеп сказал, что я могу распоряжаться всем, чем хочу, и ни у кого не спрашивать разрешения. Он доверяет бедной старой Хенет. Знает, что она сделает все как надо. Я уже давно веду хозяйство в этом доме. Пора и мне получить вознаграждение.
  — Может, и так, — согласился Яхмос. — Отец сказал… — он помолчал, — …что все зависит от тебя.
  — Он так сказал? Что ж, приятно слышать. Но ты, Яхмос, я вижу, не согласен с отцом?
  — Почему же? — Яхмос по-прежнему не повышал тона, но не сводил с нее пристального взгляда.
  — По-моему, тебе лучше согласиться с отцом. Зачем нам лишние неприятности, а, Яхмос?
  — Я не совсем понимаю тебя. Ты хочешь сказать, что, если ты станешь хозяйкой у нас в доме, смерть покинет его?
  — Нет, смерть не собирается уходить.
  — И кто же будет ее следующей жертвой, Хенет?
  — Почему ты решил, что я знаю?
  — Потому что, по-моему, тебе многое известно. Несколько дней назад, например, ты знала, что Ипи умрет… Ты очень умная, Хенет.
  — А ты это только сейчас понял? — вскинулась Хенет. — Хватит мне быть бедной глупой Хенет. Я все знаю.
  — И что же ты знаешь, Хенет?
  У Хенет даже голос изменился. Он стал низким и резким.
  — Я знаю, что наконец-то могу делать в этом доме что хочу. И никто не посмеет мне возразить. Имхотеп уже во всем полагается на меня. И ты будешь делать то же самое, Яхмос.
  — А Ренисенб?
  Хенет засмеялась злорадно, с явным удовольствием.
  — Ренисенб здесь скоро не будет.
  — По-твоему, следующей умрет Ренисенб?
  — А по-твоему, Яхмос?
  — Я хочу услышать, что скажешь ты.
  — Может, я только хотела сказать, что Ренисенб выйдет замуж и уедет.
  — А что на самом деле ты хотела сказать?
  — Иза однажды обвинила меня в том, что я много болтаю, — хихикнула Хенет. — Может, и так.
  И опять рассмеялась, покачиваясь на пятках.
  — Итак, Яхмос, как ты думаешь? Имею я наконец право делать в доме что хочу?
  Мгновение Яхмос вглядывался в ее лицо и только потом ответил:
  — Да, Хенет. Раз ты такая умная, можешь делать все, что хочешь.
  И повернулся навстречу Хори, который вышел из главного зала.
  — Вот ты где, Яхмос! Имхотеп ждет тебя. Пора подняться наверх.
  — Иду, — кивнул Яхмос. И, понизив голос, добавил:
  — Хори, Хенет, по-моему, рехнулась. В нее вселился злой дух. Я и вправду начинаю думать, что вина за все случившееся лежит на ней.
  Хори не сразу, но спокойным и ровным тоном откликнулся:
  — Она странная женщина, а главное, злая.
  — Хори, — перешел на шепот Яхмос, — по-моему, Ренисенб грозит опасность.
  — От Хенет?
  — Да. Она только что дала мне понять, что очередной жертвой может стать Ренисенб.
  — Что, мне весь день вас ждать? — послышался капризный голос Имхотепа. — Что это такое? Никто со мной больше не считается. Никого не интересует, какие страдания я испытываю. Где Хенет? Только Хенет меня понимает.
  Из кладовой отчетливо донесся торжествующий смех.
  — Ты слышал, Яхмос? Хенет здесь хозяйка!
  — Да, Хенет, я понимаю, — справился с собой Яхмос. — Власть теперь в твоих руках. Ты, мой отец и я — мы втроем…
  Хори поспешил к Имхотепу, а Яхмос задержался, что-то еще сказал Хенет, и та согласно кивнула головой. Лицо ее расползлось в злобной усмешке.
  Когда Яхмос, извинившись за задержку, догнал отца и Хори, они все вместе двинулись наверх, к гробнице.
  
  
  3
  День почему-то тянулся медленно.
  Ренисенб терзало беспокойство. Она то выходила из дому на галерею, то шла к водоему, то возвращалась обратно в дом.
  В полдень Имхотеп вернулся. Ему подали еду, он поел и уселся на галерее. Ренисенб пристроилась рядом.
  Она сидела, обхватив руками колени, и время от времени поглядывала на отца. На его лице было все то же отсутствующее выражение, смешанное с недоумением. Имхотеп почти не говорил. Только раз-другой тяжело вздохнул.
  Потом встрепенулся и послал за Хенет. Но Хенет не было — она понесла холсты бальзамировщикам.
  Ренисенб спросила у отца, где Хори и Яхмос.
  — Хори ушел на дальние поля льна. Там надо провести подсчет. А Яхмос здесь, на ближних полях. Теперь все на нем… Когда Себека и Ипи не стало. Бедные мои сыновья…
  Ренисенб попыталась отвлечь его.
  — А разве Камени не может присматривать за работами?
  — Камени? А кто такой Камени? У меня нет сына по имени Камени.
  — Писец Камени. Камени, которому надлежит стать моим мужем.
  Он уставился на нее.
  — Твоим мужем, Ренисенб? Но ведь ты выходишь замуж за Хея.
  Она вздохнула и промолчала. Жестоко каждый раз поправлять его.
  Спустя некоторое время он, однако, очнулся, потому что воскликнул:
  — Ты спрашивала про Камени? Он пошел на пивоварню отдать кое-какие распоряжения надсмотрщику. Надо и мне, пожалуй, туда сходить.
  И зашагал прочь, бормоча что-то себе под нос, вид у него был такой самоуверенный, что Ренисенб даже воспряла духом.
  Быть может, подобное затмение разума — явление временное?
  Она огляделась. Что-то зловещее почудилось ей в том безмолвии, что царило в доме и на дворе. Дети играли на дальнем конце водоема. Кайт с ними не было. Интересно, где она, подумала Ренисенб.
  На галерею вышла Хенет. Оглядевшись, робко подошла к Ренисенб. И заговорила-заныла с прежней покорностью:
  — Я все ждала, пока мы останемся наедине, Ренисенб.
  — А зачем я тебе нужна, Хенет?
  Хенет понизила голос:
  — Хори попросил меня передать тебе кое-что.
  — Что именно? — жадно спросила Ренисенб.
  — Он сказал, чтобы ты поднялась к гробнице.
  — Сейчас?
  — Нет. За час до заката, сказал он. Если его не будет, он просил, чтобы ты его подождала. Это очень важно, сказал он. — Хенет помолчала, а потом добавила:
  — Мне велено было дождаться, когда ты останешься одна — чтобы никто не подслушал.
  И скользнула обратно в дом.
  У Ренисенб стало легче на душе. Ее радовала мысль, что она пойдет туда, где правят мир и покой. Радовало, что она увидит Хори и сможет поговорить с ним, о чем захочет. Но и удивило, что он передал свое приглашение через Хенет. Тем не менее Хенет хоть и злая, но просьбу Хори она выполнила добросовестно.
  «И почему я все время боюсь Хенет? — думала Ренисенб. — Ведь я куда сильнее ее».
  И с гордостью выпрямилась. Она чувствовала себя молодой, уверенной в себе и хозяйкой собственной жизни…
  
  
  4
  После разговора с Ренисенб Хенет снова вернулась в кладовую. Тихо смеясь про себя, она склонилась над охапками холстин.
  — Скоро вы опять нам понадобитесь, — радостно проговорила она. — Ты слышишь меня, Ашайет? Теперь я здесь хозяйка и сообщаю тебе, что твое полотно пойдет на пелены для еще одного тела. И чье это будет тело, как ты думаешь? Хи-хи! Ты не очень-то поспешила им на помощь, а? Ты и брат твоей матери, сам правитель! Правосудие? Разве существует правосудие в этом мире? Отвечай!
  Почувствовав у себя за спиной шорох, Хенет чуть повернула голову.
  И тут же кто-то набросил ей на голову огромный холст, и она стала задыхаться, и, пока не иссякли ее силы, не ведающие пощады руки все обкручивали и обкручивали тканью ее тело, туго пеленая его, точно мумию.
  Глава 23
  Второй месяц Лета, 17-й день
  
  1
  Задумавшись, Ренисенб сидела у входа в грот возле гробницы и не сводила глаз с Нила.
  Ей казалось, что это было давным-давно, когда она впервые поднялась сюда после своего возвращения в дом отца. Тогда она весело говорила, что в доме ничего не изменилось, что все осталось точно таким, каким было до ее отъезда восемь лет назад.
  Она вспомнила, как Хори сказал ей, что и она сама вовсе не та Ренисенб, что уехала с Хеем, и как она без тени сомнения ответила, что в самое ближайшее время будет опять той же.
  Потом Хори принялся рассуждать о переменах, которые происходят не снаружи, а внутри, о порче, которая не бывает заметна сразу. Теперь она понимала, о чем он говорил. Он старался подготовить ее. Она была так уверена, так слепа, когда пыталась судить о каждом в доме лишь по его внешнему виду. И только с появлением Нофрет у нее открылись глаза… Да, с появлением Нофрет. Все началось с нее. Вместе с Нофрет в дом пришла смерть… Сама ли Нофрет олицетворяла зло или нет, но она внесла зло в дом… Которое все еще живет среди них.
  В последний раз Ренисенб попыталась убедить себя, что все вершилось по воле духа Нофрет… Зло творила мертвая Нофрет… Или живая Хенет… Хенет, презираемая, угодничающая, расточающая лесть…
  Ренисенб вздрогнула, встрепенулась и медленно поднялась на ноги. Больше ждать Хори она не может. Солнце вот-вот сядет. Почему он не пришел? Она огляделась по сторонам и стала спускаться по тропинке вниз в долину.
  В этот вечерний час вокруг царила полная тишина. Как тихо и красиво, подумала она. Что задержало Хори? Если бы он пришел, они могли бы провести этот час вместе… Таких часов осталось немного. Скоро, очень скоро она станет женой Камени…
  Неужто она в самом деле собирается выйти замуж за Камени? Потрясенная Ренисенб вдруг очнулась от оцепенения, в котором так долго пребывала, будто пробудилась после страшного сна. Страх и неуверенность в себе, по-видимому, настолько овладели ею, что она была готова ответить согласием на любое предложение.
  Но теперь она снова стала прежней Ренисенб, и если она выйдет за Камени, то это случится только потому, что она сама этого пожелает, а не потому, что так решили в семье. Камени с его красивым, вечно улыбающимся лицом! Она любит его, правда? Поэтому и собирается стать его женой.
  В этот вечерний час здесь наверху не было ни лжи, ни неясности. И в мыслях не было смятения. Она — Ренисенб, она идет, глядя на мир со спокойствием и отвагой, став опять сама собой. Разве не сказала она как-то Хори, что должна одна спуститься по тропинке в час смерти Нофрет? Пусть ей будет страшно, все равно она должна это сделать. Вот она и идет. Примерно в это время они с Сатипи склонились над телом Нофрет. И опять же примерно в это время Сатипи тоже спускалась по тропинке, потом вдруг обернулась — чтобы увидеть, как ее догоняет судьба. И на том же самом месте. Что же услышала Сатипи, что заставило ее вдруг обернуться? Шаги? Шаги… Но и сейчас Ренисенб слышала шаги — кто-то шел за ней по тропинке.
  Сердце ее взметнулось от страха. Значит, это правда! Нофрет шла за ней вслед… Ее объял ужас, но шагов она не замедлила. И не бросилась вперед. Она должна преодолеть страх, ибо совесть ее чиста…
  Она выпрямилась, собралась с духом и, не сбавляя шага, обернулась. И сразу ей стало легко. За ней шел Яхмос. Никакой не дух из Царства мертвых, а ее родной брат. Он, наверное, был чем-то занят в поминальном зале гробницы и вышел оттуда сразу следом за ней.
  — О Яхмос, как хорошо, что это ты! — остановившись, радостно воскликнула она.
  Он быстрым шагом приближался к ней. И только она решила поведать ему о своих глупых страхах, как слова замерли у нее на губах. Это был не тот Яхмос, которого она знала — мягкий и добрый. Глаза его горели, он то и дело облизывал пересохшие губы. Пальцы чуть вытянутых вперед рук скрючились как когти.
  Он смотрел на нее, и взгляд его, можно было не сомневаться, был взглядом человека, который уже убивал и был готов на новое убийство. Его лицо дышало торжеством жестокости и зла. Яхмос! Убийцей был Яхмос! Под маской мягкого и доброго человека!
  Она всегда была уверена, что брат любит ее. Но на этом искаженном нечеловеческой злобой, торжествующем лице не было и следа любви. Ренисенб вскрикнула — едва слышно, ни на что не надеясь. Наступила, почувствовала она, ее очередь умереть. Ибо мериться силой с Яхмосом было безрассудно. Здесь, где сорвалась со скалы Нофрет, где тропинка сужалась, предстояло и ей встретить свою смерть.
  — Яхмос! — В этот последний зов она вложила всю нежность, которую всегда испытывала к старшему брату. Но напрасно. Яхмос лишь коротко рассмеялся — тихим злорадным смехом. И бросился вперед — пальцы-когти потянулись к ней, чтобы сомкнуться вокруг ее горла. Ренисенб припала к скале, выставив вперед руки в тщетной попытке оттолкнуть его. К ней приближалась сама смерть!
  И вдруг послышался звук, слабый, похожий на звон натянутой струны… В воздухе что-то просвистело. Яхмос замер, покачнулся и с воплем рухнул ничком у ее ног. А она тупо смотрела, смотрела и не могла отвести глаз от оперенья стрелы.
  
  
  2
  — Яхмос… Яхмос… — ошеломленно повторяла Ренисенб, словно была не в силах поверить…
  Она сидела у входа в грот, обитель Хори, и он все еще поддерживал ее. Она не помнила, как он вел ее наверх. Она только, как завороженная, с удивлением и ужасом повторяла имя брата.
  — Да, Яхмос, — мягко подтвердил Хори. — Всякий раз это был Яхмос.
  — Но как? Зачем? Почему он? Ведь его самого отравили. Он чуть не умер.
  — Он знал, что делает. Знал, сколько выпить вина, чтобы не умереть. И отхлебнул ровно столько, сколько было нужно, а потом прикинулся отравленным. Только так, считал он, можно отвести от себя подозрение.
  — Но не мог же он убить Ипи? Он был тогда еще так слаб, что не держался на ногах.
  — Он притворялся слабым. Помнишь, Мерсу сказал, что как только яд выйдет, к нему тотчас вернутся силы? Вот так и случилось.
  — Но зачем. Хори? Не могу понять, зачем?
  Хори вздохнул.
  — Помнишь, Ренисенб, однажды я говорил тебе о порче, которая возникает внутри?
  — Помню. Я только сегодня думала об этом.
  — Ты как-то сказала, что с приездом Нофрет в доме поселилось зло. Это было не совсем верно. Зло уже давно жило в сердцах членов вашей семьи. Но с появлением Нофрет оно вылезло из укромных уголков на свет. Ее присутствие вынудило его проявить себя. Кайт из нежной матери обратилась в безжалостную волчицу, алчущую преимуществ для себя и своих детей. Веселый, обаятельный Себек предстал хвастливым, распутным и слабовольным. Ипи, которого считали всего лишь избалованным красивым ребенком, оказался интриганом и себялюбцем. Хенет уже не могла скрыть за своей притворной преданностью лютой злобы. Властная Сатипи показала себя трусливой. Имхотеп превратился в суетливого тщеславного деспота.
  — Знаю, — Ренисенб закрыла лицо руками, — можешь мне не объяснять. Я сама мало-помалу это поняла… Но почему, почему этому суждено было случиться? Почему эта порча, как ты говоришь, должна была проявить себя?
  — Кто знает? — пожал плечами Хори. — Быть может, в человеке заложена способность к перерождению, и, если со временем он не становится добрее и мудрее, в нем растет злое начало. А может, это произошло от того, что жизнь обитателей этого дома была слишком замкнутой, обращенной лишь на самих себя, они были лишены широты видения. А может, случилось то, что бывает с растениями: заболевает одно, от него заражается другое, потом третье.
  — Но Яхмос… Яхмос, он, казалось, совсем не изменился.
  — Да, и именно в этом одна из причин, почему я стал его подозревать. Ибо остальные члены семьи порой могли проявить характер, позволить себе не скрывать своего истинного «я». Яхмос же, от природы робкий, легко подчинялся власти других и не осмеливался восставать. Он любил Имхотепа и тяжко трудился, чтобы угодить ему, а Имхотеп, ценя старшего сына за старательность, считал его не достаточно умным и медлительным. И презирал его. Сатипи тоже помыкала им и без конца подначивала. Чувство обиды, затаенное, но глубоко ранившее, постепенно копилось, и чем более покорным он казался, тем больше рос в его сердце протест.
  А затем, как раз тогда, когда Яхмос надеялся получить вознаграждение за свои усердие и прилежание и сделаться совладельцем отца, появилась Нофрет. Нофрет, или скорее ее красота, оказалась той искрой, от которой вспыхнул давно тлеющий костер. При виде ее все три брата вспомнили о том, что они мужчины. Она растравила Себека, выказав презрение к нему как к глупцу, она привела Ипи в ярость, обращаясь с ним, как с ребенком, а Яхмосу ясно дала понять, что он для нее пустое место. После приезда Нофрет Сатипи своими издевками довела Яхмоса до белого каления. Ее насмешки, разговоры о том, что она больше мужчина, нежели он, в конце концов вывели его из себя. Он встретил Нофрет на тропинке и в приступе бешенства сбросил ее со скалы.
  — Но это же сделала Сатипи…
  — Нет, Ренисенб, тут вы все ошиблись. Просто Сатипи видела, как это произошло. Теперь ты понимаешь?
  — Но ведь Яхмос был с тобой на поле.
  — Да, в течение последнего часа. Разве ты не заметила, Ренисенб, что тело Нофрет было застывшим? Ты сама дотрагивалась до ее щеки. Ты решила, что она только что упала, а на самом деле Нофрет была мертвой уже, по крайней мере, два часа. Иначе на таком жарком солнце ее лицо никогда не показалось бы тебе холодным. Сатипи видела, как это случилось. Вот она и бродила вокруг, напуганная, не зная, что предпринять. А когда увидела, что ты идешь, попыталась увести тебя назад.
  — Хори, когда ты все это понял?
  — По скорости, наверное. Меня навело на мысль поведение Сатипи. Она явно кого-то или чего-то боялась, и я довольно быстро убедился, что боится она Яхмоса. Она перестала его подначивать, более того, была готова безоговорочно ему подчиняться. Убийство Нофрет ее потрясло. Яхмос, которого она презирала за слабодушие, оказался убийцей. Это перевернуло ее представление о нем вверх дном. Как большинство крикливых, задиристых женщин, на самом деле Сатипи была труслива. Этот новый Яхмос напугал ее. А от страха она стала разговаривать во сне. И тогда Яхмос почувствовал, что она представляет для него опасность… А теперь, Ренисенб, постарайся понять то, что ты видела собственными глазами. Вовсе не злого духа испугалась Сатипи, а того же человека, которого сегодня на тропинке встретила ты. И на лице своего преследователя — ее собственного мужа — она прочла намерение сбросить ее со скалы, как он уже поступил с Нофрет. В страхе она попятилась назад и сорвалась вниз. И когда, умирая, ей удалось прошептать: «Нофрет», — она пыталась дать тебе понять, что Нофрет убил Яхмос.
  Иза тоже догадалась, как было дело, благодаря сказанным Хенет случайным словам. Хенет пожаловалась, что я смотрю не на нее, а мимо нее, словно вижу за ее спиной что-то, чего там нет. И тотчас заговорила о Сатипи. Тут Иза и поняла, что все гораздо проще, нежели мы думаем. Сатипи не смотрела на что-то позади Яхмоса, она смотрела на самого Яхмоса. Чтобы проверить свою мысль, Иза, собрав всех нас, завела речь о том, что было мало понятно кому-либо, кроме Яхмоса, и только ему, если ее подозрения оправдались. Ее рассказ произвел на него впечатление, всего на миг он выдал себя, но этого было достаточно, чтобы Иза поняла, что знает правду. Но и Яхмос понял, что она его подозревает. А раз подозрение возникло, значит, до истины нетрудно докопаться, припомнив и историю с пастухом, который был так предан своему господину, что готов был беспрекословно выполнить любой его приказ, даже выпить отраву, которая не даст ему проснуться наутро…
  — О Хори, как трудно поверить, что Яхмос был на это способен. Что касается Нофрет, это понятно. Но зачем он убил всех остальных?
  — Это нелегко объяснить, Ренисенб, но если сердце открыто злу, тогда зло расцветает в нем, как маки на хлебном поле. Вполне возможно, Яхмос всегда тяготел к насилию, но не мог решиться совершить его. Он презирал себя за робость и покорность. Убив Нофрет, он, наверное, ощутил всю сладость власти, и первой ему дала это понять Сатипи. Сатипи, которая ни во что его не ставила и постоянно оскорбляла, вдруг стала покорной, она боялась его. Все обиды, которые он так долго таил в себе, обнаружили себя, как та змея, помнишь, которая подняла голову здесь на тропинке. Себек и Ипи были один красивее, другой умнее Яхмоса — вот им и суждено было уйти из жизни. Он, Яхмос, должен стать единственным хозяином в доме, единственной опорой и утешением старика отца! Смерть Сатипи только усилила его жажду убивать и укрепила в сознании собственного могущества. Но одновременно зло помрачило его разум, с того дня овладев им целиком.
  В тебе, Ренисенб, врага он не видел. Пока был способен любить, он тебя любил. Но он даже не допускал мысли о том, что ему придется разделить управление владениями с твоим мужем. По-моему, Иза дала согласие на твой брак с Камени из двух побуждений: во-первых, если Яхмос нанесет новый удар, то скорей жертвой будет Камени, чем ты, а на худой конец она поручила мне оберегать тебя; и во-вторых — Иза была отважной женщиной, — чтобы вынудить действовать Яхмоса, за которым я непрерывно следил, а он и понятия не имел, что я его подозреваю, следовало поймать его с поличным.
  — Что ты и сделал, — сказала Ренисенб. — О Хори, я так испугалась, когда оглянулась и увидела его.
  — Я знаю, Ренисенб. Но через это нужно было пройти. Пока я был рядом с Яхмосом, тебе не грозила опасность, но вечно так продолжаться не могло. Я понимал, что если ему представится возможность сбросить тебя со скалы, в том же самом месте, он ее не упустит. Тогда можно будет снова все свалить на дух убитой Нофрет.
  — Значит, просьба, которую мне передала Хенет, исходила не от тебя?
  Хори покачал головой.
  — Я ничего не просил передать тебе.
  — Но в таком случае, зачем Хенет… — Ренисенб помолчала. — Не понимаю, какую роль во всем этом играла Хенет.
  — По-моему, Хенет знает правду, — задумчиво сказал Хори. — Сегодня утром она ясно дала это понять Яхмосу, что было крайне опасно. Он уговорил ее зазвать тебя сюда, что она и сделала с большой охотой, поскольку ненавидит тебя, Ренисенб…
  — Я знаю.
  — А затем… Трудно сказать… Хенет уверена, что раз она все знает, власть у нее в руках. Вряд ли Яхмос оставил бы ее в живых. Может, сейчас она уже…
  Ренисенб задрожала.
  — Яхмос сошел с ума! — воскликнула она. — Злые духи овладели его разумом, ибо раньше он таким не был.
  — Не был, но тем не менее… Помнишь, Ренисенб, я рассказывал тебе про Себека и Яхмоса, как Себек бил Яхмоса по голове и как ваша мать подбежала, бледная и дрожащая, и сказала: «Это опасно». По-моему, Ренисенб, она хотела сказать, что опасно так поступать с Яхмосом. Вспомни, что на следующий день Себек заболел — считалось, что он чем-то отравился, но мне кажется, Ренисенб, ваша мать знала, какая бешеная злоба глубоко скрыта в груди ее мягкого, робкого сына, и боялась, что в один прекрасный день она вырвется наружу.
  — Неужто никто не бывает таким, каким видится со стороны? — содрогнулась Ренисенб.
  — Почему же? — улыбнулся ей Хори. — Вот мы с Камени, например, такие, какие мы есть. Камени и я, мы оба…
  Последние слова он произнес многозначительно, и Ренисенб вдруг осознала, что стоит перед величайшим в ее жизни выбором.
  — …мы оба любим тебя, Ренисенб, — продолжал Хори. — Ты должна это знать.
  — Однако, — не сразу возразила Ренисенб, — ты не противился приготовлениям к моему замужеству и не сказал ничего, ни единого слова.
  — Для твоей же безопасности. Иза тоже считала, что я должен держаться в стороне, проявлять безразличие, чтобы иметь возможность неотрывно следить за Яхмосом и не возбуждать у него неприязни. — И с жаром Хори добавил:
  — Не забудь, Ренисенб, что Яхмос много лет был мне другом. Я любил его. И уговаривал вашего отца взять его в совладельцы и облечь властью, какой он добивался. Ничего не получилось. Все это пришло слишком поздно. И хотя в глубине души я был уверен, что Нофрет убил Яхмос, я старался этому не верить. Я находил оправдания его поступку, даже если он его совершил. Он был мне очень дорог, Яхмос, мой несчастный, терзаемый уязвленным самолюбием друг. Потом умер Себек, за ним Ипи и, наконец, Иза… Я понял, что в сердце Яхмоса не осталось добра. Поэтому Яхмос и принял смерть от моей руки — он умер быстро и почти безболезненно.
  — Смерть — всегда смерть.
  — Нет, Ренисенб, впереди у тебя не смерть, а жизнь. С кем ты разделишь ее? С Камени или со мной?
  Ренисенб смотрела вниз на долину и на серебристую полосу Нила. Перед ее глазами вдруг возникло смеющееся лицо Камени, такое же, как тогда, когда он сидел напротив нее в лодке. Красивый, сильный, веселый… Она опять почувствовала, как кровь быстрее побежала по ее жилам. Она любила Камени. Он займет место Хея в ее жизни.
  «Мы будем счастливы, да, мы будем счастливы, — думала она. — Будем жить вместе, наслаждаться любовью друг друга, иметь здоровых, красивых детей. Будут дни, занятые работой… и дни радости, когда мы будем плавать по реке… Жизнь станет такой, какой была у меня с Хеем… Чего еще мне ждать? Что еще мне нужно?»
  И медленно, очень медленно она повернула голову к Хори. Словно, не произнося ни слова, задавала ему вопрос.
  И, словно поняв ее, он ответил:
  — Когда ты была ребенком, я любил тебя. Мне нравилось твое серьезное личико и доверчивость, с которой ты являлась ко мне, чтобы я починил твои сломанные игрушки. А потом, восемь лет спустя, ты снова пришла сюда, села и поделилась со мной своими мыслями. А мысли твои, Ренисенб, совсем не похожи на мысли всех других в вашей семье. Они не обращены внутрь себя, не ограничены узкими рамками собственного «я». Как и меня, они побуждают тебя смотреть за реку, видеть меняющийся мир со всеми его новшествами, мир, доступный только тем, кто наделен отвагой и способностью видеть…
  — Я понимаю. Хори, я понимаю тебя. Я испытываю эти чувства, находясь рядом с тобой. Но не всегда. Будут минуты, когда я не смогу следовать за тобой, когда я останусь одна…
  Она умолкла, не в силах найти слова, в которые можно было бы облечь ее бессвязные мысли. Она не могла представить себе, какой будет жизнь с Хори. Несмотря на его мягкость, на его любовь к ней, он в чем-то останется для нее непредсказуемым и непонятным. Их ждут прекрасные минуты радости, но какой будет их повседневная жизнь?
  В безотчетном порыве она протянула к нему руки.
  — О Хори, реши за меня. Скажи мне, как поступить.
  Он улыбнулся ей — в ней говорил ребенок, быть может, в последний раз. Но руки ее в свои он не взял.
  — Я не могу подсказать тебе, что делать с твоей собственной жизнью, Ренисенб, потому что это твоя жизнь — тебе и решать.
  Она поняла, что помощи ждать не приходится — Хори не взовет к ее чувствам, как поступил когда-то Камени. Если бы Хори дотронулся до нее! Нет, он не сделает ни единого движения.
  И вдруг она осознала, что в действительности выбор очень прост. Какой жизни она ищет: легкой или трудной? Ей захотелось встать и спуститься вниз по извилистой тропинке к обычной счастливой жизни, которую она уже знала, которой она жила вместе с Хеем. Эта жизнь не сулила опасностей, в ней ее ждали повседневные радости и горести, в этой жизни нечего было бояться, кроме старости и смерти…
  Смерть… В мыслях о жизни она, сделав круг, снова пришла к мысли о смерти. Хей умер, возможно, умрет и Камени, и его лицо, как и лицо Хея, постепенно сотрется из ее памяти…
  Она посмотрела на Хори, молча стоявшего подле нее. Странно, подумала она, но она до сих пор его толком не разглядела. Ей это было ни к чему…
  Она заговорила таким не терпящим возражения тоном, как тогда, когда заявила, что пойдет одна вниз по тропинке в час заката.
  — Я сделала выбор. Хори. Я разделю жизнь, все радости и горести с тобой, пока смерть не разлучит нас…
  Когда он обнял ее, а лицо его, прильнувшее к ее лицу, стало невиданно ласковым, она испытала восторг перед радостью бытия.
  «Если Хори суждено умереть, — думала она, — его я не забуду! Хори будет вечно жить в моем сердце… А это значит, что смерть ушла навсегда…»
  
  1945 г.
  Перевод: Н. Емельянникова
  
  Скрюченный домишко
  
  
  1
  Я познакомился с Софией Леонидис в Египте в конце войны. Она занимала там довольно высокую административную должность в одном из департаментов Министерства иностранных дел. Мне ее довелось узнать сначала как официальное лицо, и очень скоро я оценил ту необычайную толковость, которая и привела ее на этот пост, несмотря на крайнюю молодость (всего двадцать два года).
  Смотреть на нее было очень приятно, а сверх того она обладала ясным умом и суховатым юмором, который я находил восхитительным. Мы подружились. Разговаривать с нею было удивительно легко, и мы частенько с большим удовольствием вместе обедали и иногда танцевали.
  Все это я ясно сознавал, но лишь в самом конце войны, когда меня решили перевести на Восток, я уразумел и кое-что другое — что я люблю Софию и хочу на ней жениться.
  Я сделал это открытие в то время, как мы обедали в «Шепарде». Я не испытал при этом потрясения, открытие пришло скорее как осознание факта, с которым я давно свыкся. Я взглянул на нее новыми глазами, но увидел то же, что видел раньше и что мне так нравилось: темные курчавые волосы, гордо поднимающиеся надо лбом, яркие голубые глаза, небольшой, воинственно выдвинутый вперед подбородок, прямой нос. Мне нравился ее элегантный светло-серый костюм и сверкающе-белая блузка. В Софии было что-то подкупающе английское, и мне, три года не видавшему родины, это казалось необычайно привлекательным. «Англичанка до мозга костей, — подумал я, и в ту же минуту мне вдруг пришло в голову: — А так ли это, возможно ли такое на самом деле? Может ли реальность обладать совершенством театрального воплощения?»
  Я припомнил, что во время всех наших долгих и непринужденных разговоров, когда мы обменивались мнениями, обсуждали наши симпатии и антипатии, а также будущее, близких друзей и знакомых, София ни словом не обмолвилась о своем доме или семье. Обо мне она знала все (как я уже упоминал, она была хорошей слушательницей), но о ней самой я не знал ничего. Скорее всего, у нее, как и у всех людей, где-то был дом, была семья, и тем не менее она никогда о них не упоминала. И до этой минуты я как-то не осознавал этого.
  София спросила, о чем я думаю.
  — О вас, — сознался я.
  — Понимаю, — сказала она.
  И кажется, она действительно все поняла.
  — Может быть, мы не увидимся ближайшие год или даже два, — продолжал я. — Не знаю, когда я попаду в Англию, но, как только вернусь, я сразу же явлюсь к вам и попрошу вас стать моей женой.
  Она словно и не слыхала — просто продолжала сидеть и курить, не глядя на меня.
  Я испугался, что она меня не поняла.
  — Знаете, София, — сказал я, — для себя я решил твердо — не делать вам предложения сейчас. Во-первых, сейчас вы мне можете отказать, я уеду и с горя свяжусь с какой-нибудь ужасной особой, просто чтобы облегчить себе муки самолюбия. А если и не откажете, то что нам делать? Пожениться и сразу расстаться? Или обручиться и приступить к долгому ожиданию? На это я не пойду из-за вас. Вдруг вы кого-то встретите, но будете считать себя связанной обещанием со мной. Мы живем в странной лихорадочной атмосфере, девиз которой «спеши успеть». Вокруг заключаются и распадаются браки, расстраиваются романы. Мне приятнее, если вы вернетесь домой свободная, независимая, оглядитесь и разберетесь в этом новом послевоенном мире и решите сами, чего вы хотите. То, что существует между нами, София, должно быть прочным. Иного брака я не мыслю.
  — Я тоже, — отозвалась София.
  — И в то же время, — заключил я, — мне думается, я имею право дать вам понять, как… я к вам отношусь.
  — Но без излишних лирических излияний, — тихонько добавила София.
  — Сокровище мое! Неужели вы не понимаете? Я изо всех сил старался не сказать, что люблю вас!..
  Она остановила меня:
  — Понимаю, Чарльз. Мне нравится ваша забавная манера подходить к вещам. Вы можете прийти ко мне, когда вернетесь, — конечно, если вам еще захочется…
  На этот раз прервал ее я:
  — Вот уж тут сомнений быть не может.
  — Сомнения всегда найдутся. Всегда может возникнуть непредвиденное обстоятельство, которое спутает карты. Начать с того, что вы не очень-то много про меня знаете, правда?
  — Я даже не знаю, где вы живете в Англии.
  — В Суинли Дин.
  Я кивнул — это был фешенебельный дальний лондонский пригород, славящийся тремя превосходными площадками для гольфа, предназначенными для лондонских толстосумов из Сити.
  — В скрюченном домишке, — добавила она тихонько с задумчивым видом.
  Должно быть, у меня сделался оторопелый вид, во всяком случае, она улыбнулась и процитировала полнее:
  — «А за скрюченной рекой в скрюченном домишке жили летом и зимой скрюченные мышки». Это про нас. Дом, правда, домишком не назовешь, но весь косой-кривой — это точно. Сплошные фронтоны и кирпич с деревом.
  — У вас большая семья? Братья, сестры?
  — Брат, сестра, мать, отец, дядя, тетка, дед, двоюродная бабушка и вторая жена деда.
  — Ничего себе! — вырвалось у меня.
  Я был несколько ошеломлен.
  Она засмеялась:
  — Вообще-то мы, как правило, не живем все вместе. Нас свела война, бомбежки… Но, мне кажется, — она задумчиво нахмурила брови, — внутренне семья не расставалась и всегда жила под присмотром и под крылом у деда. Мой дедушка — личность. Ему за восемьдесят, ростом он не выше полутора метров, но рядом с ним все остальные как-то тускнеют.
  — По вашему описанию, фигура любопытная.
  — Так оно и есть. Он — грек из Смирны, Аристид Леонидис. — И с лукавым огоньком в глазах она добавила: — Несметно богат.
  — Сохранит ли кто-нибудь свои богатства, когда война окончится?
  — Мой дед, — с уверенностью ответила София. — Никакая политика выкачивания денег из богачей его не проймет. Он сам выкачает деньги из кого угодно. Интересно, — прибавила она, — понравится ли он вам?
  — А вам он нравится?
  — Больше всех на свете, — ответила София.
  2
  Прошло два с лишним года, прежде чем я снова попал в Англию. Прожить их оказалось нелегко. Мы переписывались с Софией довольно часто. Ее письма, как и мои, не были любовными. Скорее переписка двух близких друзей — обмен мыслями и мнениями, соображения по поводу каждодневных событий. И все же, что касается меня, да, по-моему, и Софии тоже, чувство наше друг к другу становилось все глубже и сильнее.
  Я возвратился в Англию пасмурным теплым сентябрьским днем. Листья на деревьях в вечернем свете отсвечивали золотом. Порывами налетал шаловливый ветерок. Прямо из аэропорта я послал телеграмму Софии:
  «Только что прибыл тчк Согласны ли пообедать сегодня вечером Марио девять тчк Чарльз».
  Часа два спустя, когда я просматривал «Таймс», в колонке «Рождения, браки, смерти» мне бросилась в глаза фамилия Леонидис:
  «19 сентября в „Трех фронтонах“, Суинли Дин, в возрасте 87 лет скончался Аристид Леонидис, возлюбленный супруг Бренды Леонидис. Она скорбит о нем».
  Ниже, непосредственно под этим объявлением, стояло:
  «Семья Леонидис. У себя дома в „Трех фронтонах“, Суинли Дин, скоропостижно скончался Аристид Леонидис. Любящие дети и внуки искренне оплакивают его. Цветы посылать в церковь Св. Элдреда, Суинли Дин».
  Два эти объявления меня весьма удивили. По-видимому, произошла какая-то редакционная ошибка, приведшая к повторному сообщению. Я в первую очередь подумал с тревогой о Софии и немедленно отправил вторую телеграмму:
  «Только что прочел известие смерти вашего деда. Глубоко сочувствую. Дайте знать, когда смогу вас увидеть. Чарльз».
  Телеграмма от Софии застала меня в шесть часов в доме моего отца:
  «Буду Марио девять. София».
  Перспектива встречи с Софией привела меня в нервное возбуждение. Время ползло со сводящей с ума медлительностью. В «Марио» я заявился на двадцать минут раньше назначенного часа. София опоздала всего на пять минут.
  Встреча с тем, кого не видел очень давно, но кто все время занимал твои мысли, всегда потрясение. И когда наконец София показалась в вертящихся дверях, все дальнейшее приобрело нереальный характер. Она была в черном, и это меня почему-то неприятно поразило. Многие женщины вокруг были в черном, но я решил, что это траур, а я не ожидал, чтобы София вообще стала надевать траур даже ради близкого родственника.
  Мы стоя выпили по коктейлю, потом отыскали свой столик. Мы говорили быстро и лихорадочно, расспрашивая друг друга о прежних каирских знакомых. Разговор был какой-то ненатуральный, но он помог нам преодолеть первоначальную неловкость. Я выразил свои соболезнования по поводу смерти ее деда, София ответила спокойным тоном, что произошло это несколько неожиданно. Затем мы опять пустились в воспоминания. Меня охватило беспокойство — что-то идет не так, и дело совсем не в неловкости, которая вполне естественна после стольких лет разлуки. Нет, определенно что-то неладное творилось с самой Софией. Быть может, она собирается с духом и сейчас сообщит мне, что встретила другого, кто ближе ей, чем был я? Что ее чувство ко мне «просто ошибка»?
  И все-таки я почему-то сомневался, что причина в этом. Но в чем — я не знал. А между тем наша натянутая беседа продолжалась.
  И только когда официант, поставив на стол кофе, с поклоном отошел в сторону, все вдруг стало на свои места. Вот снова София и я, мы сидим за столиком ресторана, как сиживали много раз. Словно и не было всех этих лет разлуки.
  — София! — сказал я.
  Она сразу же откликнулась:
  — Чарльз!
  Я с облегчением вздохнул:
  — Ну, слава богу. Что на нас нашло?
  — Наверное, это моя вина. Я вела себя глупо.
  — Но теперь все в порядке?
  — Да, все в порядке.
  Мы улыбнулись друг другу.
  — Любовь моя! — сказал я. И сразу же: — Когда ты выйдешь за меня замуж?
  Улыбка ее погасла. Нечто непонятное, не имеющее определения, вернулось назад.
  — Сама не знаю, — ответила она. — Я не уверена, Чарльз, что вообще смогу выйти за тебя.
  — Как, София? Почему? Я кажусь тебе чужим? Тебе нужно время, чтобы опять ко мне привыкнуть? Или же появился кто-то другой? Нет… — оборвал я себя. — Я олух. Причина не в этом.
  — Не в этом. — Она покачала головой.
  Я ждал. Она понизила голос:
  — Причина в дедушкиной смерти.
  — В смерти деда? При чем тут это? Какая разница? Не в том же дело… не думаешь же ты… неужели дело в деньгах? Он тебе ничего не оставил? Уверяю тебя, моя радость…
  — Нет, деньги ни при чем. — Она еле заметно улыбнулась. — Я уверена, что ты охотно взял бы меня замуж и «в одной сорочке», как говорили в старину. Да и дедушка никогда в жизни не понес ни малейшего убытка.
  — Так в чем же дело?
  — Именно в его смерти. Понимаешь, Чарльз, он не просто… умер. Я думаю… его убили.
  Я уставился на нее во все глаза:
  — Что за фантастическая идея! Откуда эта выдумка?
  — Это не выдумка. Во-первых, доктор повел себя очень странно. Отказался выдать свидетельство о смерти. Будет вскрытие. Совершенно ясно, что они подозревают что-то неладное.
  Я не стал спорить. София была умница, и на ее выводы можно было положиться. Но я с горячностью сказал другое:
  — Возможно, их подозрения неоправданны, но, даже если ты права и они оправданны, какое отношение это имеет к нам с тобой?
  — При некоторых обстоятельствах — имеет. Ты на дипломатической службе. К женам там предъявляются немалые требования. Нет, пожалуйста, не произноси слов, которые тебе не терпится сказать. Ты чувствуешь себя обязанным сказать их и, не сомневаюсь, действительно искренне так думаешь, и я теоретически с тобой согласна. Но я горда, дьявольски горда. Я хочу, чтобы наш брак был удачным для обоих, и поэтому не хочу быть половинкой жертвы во имя любви. Но, может, все еще образуется…
  — То есть, может быть, доктор… ошибся?
  — Даже если и не ошибся, неважно. Важно, чтобы убийца был тот, кто и требуется…
  — Что ты такое говоришь, София?
  — Безобразие такое говорить, но, в конце концов, я предпочитаю быть честной. — Она предугадала мой вопрос: — Нет, Чарльз. Больше я ничего не скажу. Я и так уже сказала слишком много. Но я решила непременно повидать тебя и сама все объяснить. Мы ничего не будем решать, пока все не прояснится.
  — Но хотя бы расскажи мне, как и что.
  Она покачала головой:
  — Не хочу.
  — София…
  — Нет, Чарльз, не надо, чтобы ты увидел нас под моим углом зрения. Я хочу, чтобы ты взглянул непредубежденным взглядом со стороны.
  — И каким образом мне это удастся?
  В ее ярких голубых глазах, глядящих на меня, зажегся странный огонек.
  — С помощью твоего отца, — ответила она.
  Тогда, в Каире, я рассказал Софии, что мой отец — помощник комиссара в Скотленд-Ярде. Он и сейчас еще занимал эту должность. При ее словах холод сдавил мне грудь.
  — Значит, дело настолько худо?
  — Думаю, что да. Видишь, за тем столиком у входа сидит одинокий человек, вполне симпатичный, похож на отставного военного?
  — Да.
  — Он стоял на платформе в Суинли Дин, когда я садилась недавно в поезд.
  — Ты хочешь сказать — он следит за тобой?
  — Да. Думаю, вся наша семья находится… — как это называется? — под наблюдением. Нам, в сущности, намекнули, чтобы мы не покидали дом. Но я решила повидать тебя во что бы то ни стало. — Она с воинственным видом выставила твердо очерченный подбородок. — Я вылезла из окна ванной и соскользнула вниз по водосточной трубе.
  — Любовь моя!
  — Но полиция хорошо знает свое дело. Кроме того, я же посылала тебе телеграмму… Словом… неважно, зато мы здесь вместе… Но дальше мы должны действовать в одиночку. — Она помолчала, потом добавила: — К сожалению… нет никаких сомнений в том, что мы любим друг друга.
  — Никаких, — повторил я. — И не говори «к сожалению». Мы с тобой пережили мировую войну, чудом избегли смерти — так почему же смерть очень старого человека… Сколько, кстати, было ему лет?
  — Восемьдесят семь.
  — Да, конечно. Это было написано в «Таймс». Если хочешь знать мое мнение, то он просто умер от старости, и любой уважающий себя терапевт признал бы этот факт.
  — Если бы ты был знаком с дедом, — проговорила София, — ты бы удивился, что он вообще мог умереть.
  3
  Я всегда в какой-то мере питал интерес к полицейской работе отца, но мог ли я предположить, что когда-нибудь мне доведется испытать самую непосредственную, личную заинтересованность.
  Моего старика (как я называл отца) я еще не успел повидать. Когда я приехал из аэропорта, его не было дома, а приняв ванну, побрившись и переодевшись, я поторопился на свидание с Софией. Но теперь, когда я вернулся домой, Гловер доложил, что отец у себя в кабинете.
  Он сидел за письменным столом и хмуро взирал на лежавший перед ним ворох бумаг. Когда я вошел, он вскочил:
  — Чарльз! Давненько мы с тобой не виделись!
  Свидание наше, после пяти лет военной разлуки, разочаровало бы француза. На самом же деле радость встречи была искренней и глубокой. Мы со стариком очень любим и неплохо понимаем друг друга.
  — Есть немного виски, — предложил он. — Скажешь, когда хватит. Прости, что меня не было дома, когда ты приехал. Я по макушку в работе. Тут одно чертовски сложное дело раскручивается.
  Я откинулся на спинку кресла и закурил.
  — Аристид Леонидис? — спросил я.
  Брови его сдвинулись к переносице. Он кинул на меня зоркий взгляд. Голос его прозвучал вежливо, но сурово:
  — Кто тебе сказал, Чарльз?
  — Стало быть, я прав?
  — Откуда у тебя такие сведения?
  — Получена информация.
  Старик выжидательно молчал.
  — Информация, можно сказать, прямо из первых рук.
  — Давай, Чарльз, объяснись.
  — Тебе это может не понравиться, — начал я наконец. — Там, в Каире, я встретил Софию Леонидис. Влюбился в нее. И собираюсь жениться. Я видел ее сегодня. Мы недавно обедали в ресторане.
  — Она с тобой обедала? В Лондоне? Интересно знать, как она ухитрилась туда попасть? Все семейство просили — разумеется, вполне деликатно — не покидать дом.
  — Совершенно верно. Она спустилась по трубе из окна ванной.
  Губы старика дрогнули в усмешке.
  — Судя по всему, — заметил он, — весьма находчивая молодая особа.
  — Ничего, не огорчайся, твои полицейские тоже ребята расторопные, — утешил я его. — За ней до самого ресторана «Марио» следовал симпатичный парень армейского типа. Я буду фигурировать в отчете, который он тебе представит: рост сто семьдесят пять сантиметров, волосы каштановые, глаза карие, костюм темно-синий в узкую полоску и так далее.
  Старик пристально на меня смотрел.
  — Это… серьезно? — спросил он.
  — Да, серьезно, папа.
  Последовало недолгое молчание.
  — Ты против? — спросил я.
  — Я не был бы против еще неделю назад. Семья с хорошим положением, девушка с деньгами… да и я знаю тебя. Ты, как правило, не так легко теряешь голову. Но сейчас…
  — Что, папа?
  — Все, может быть, еще обойдется, если…
  — Что если?
  — Если убийство совершил тот, кто и требуется.
  Вот уже второй раз за вечер я слышал эту фразу. Во мне проснулось любопытство:
  — И кто же это такой?
  Отец бросил на меня острый взгляд:
  — А что тебе вообще известно?
  — Ничего.
  — Ничего? — удивился он. — Разве девушка тебе не рассказала?
  — Нет… Она сказала, что пусть лучше я увижу все со стороны.
  — Интересно, почему так?
  — Разве это не ясно?
  — Нет, Чарльз. По-моему, не ясно.
  Он прошелся взад-вперед по кабинету, хмуря брови. Какое-то время назад он раскурил сигару, но она успела потухнуть — до такой степени старина был встревожен.
  — Что ты вообще знаешь об этой семье? — выпалил он.
  — Пропасть! Знаю, что был старик и куча сыновей, внуков и родня жены. Всех ответвлений я не усвоил. — Я помолчал. — Придется тебе, отец, обрисовать обстановку.
  — Хорошо. — Он уселся на место. — Значит, так, начну с начала — с Аристида Леонидиса. Он приехал в Англию, когда ему было двадцать четыре года.
  — Грек из Смирны.
  — И это тебе известно?
  — Да, но это, в общем, и все.
  Дверь отворилась, Гловер возвестил, что пришел старший инспектор Тавернер.
  — Он ведет это дело, — пояснил отец. — Его полезно повидать. Он изучал их семью вплотную. Знает про них куда больше меня.
  Я спросил, взялся ли Скотленд-Ярд за это дело по просьбе местной полиции.
  — Суинли Дин относится к Большому Лондону, они подпадают под нашу юрисдикцию.
  Я кивнул. В комнату уже входил старший инспектор Тавернер. Я знал его с довоенных времен. Он горячо приветствовал меня и поздравил с благополучным возвращением.
  — Я знакомлю Чарльза с общей картиной дела, — объяснил старик. — Поправьте меня, Тавернер, если я собьюсь. Леонидис приехал в Лондон в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом. Открыл ресторанчик в Сохо. Ресторанчик стал приносить доход. Леонидис открыл второй. Скоро ему принадлежало семь или восемь ресторанов. И все окупались с лихвой.
  — Никогда не сделал ни одной ошибки, за что бы ни брался, — вставил старший инспектор.
  — Он обладал природным чутьем, — продолжал отец. — В результате он стоял почти за всеми модными лондонскими ресторанами. Дальше он занялся ресторанным делом по-крупному.
  — Он стоял и за многими другими предприятиями, — добавил Тавернер. — Торговля подержанной одеждой, магазин дешевых ювелирных изделий и масса всего другого. Разумеется, — добавил он задумчиво, — он всегда был пройдохой.
  — То есть мошенником? — спросил я.
  Тавернер покачал головой:
  — Нет, я не это имею в виду. Бестия — да, но не мошенник. Закона никогда не нарушал. Но ухитрялся придумать тысячи уловок, чтобы закон обойти. Он урвал большой куш даже во время войны, а уж на что был стар. Никогда ничего противозаконного, но уж если он за что-то взялся — значит, сочиняй скорей новый закон. Но пока вы сочиняли новый закон, он успевал затеять следующий бизнес.
  — Не слишком обаятельный субъект, — заметил я.
  — То-то и оно, что очень обаятельный. Понимаете, он обладал индивидуальностью. И смотреть-то, кажется, не на что, прямо гном какой-то — маленький, уродливый, но в нем чувствовался магнетизм. Женщины в него так и влюблялись.
  — Выбор первой жены всех удивил, — вмешался отец. — Он женился на дочери сельского сквайра, главы охотничьего общества.
  Я удивленно поднял брови:
  — Деньги?
  Старик покачал головой:
  — Нет, брак по любви. Она познакомилась с ним, когда заказывала свадебный ужин для своей подруги, и влюбилась в него. Повторяю, он был очень обаятельный. Его экзотичность, энергия — вот что ее, наверное, привлекло. Ей до смерти надоело ее сельское окружение.
  — И брак получился счастливым?
  — Как ни странно, очень. Конечно, ее и его друзья не сочетались — еще не наступили те времена, когда деньги смели все классовые различия, — но это их не смущало. Они стали обходиться без друзей. Аристид построил свой несуразный дом в Суинли Дин, они поселились там и родили восьмерых детей.
  — Вот уж поистине семейная хроника.
  — Старый Леонидис поступил весьма умно, выбрав Суинли Дин. Тогда этот пригород только начинал входить в моду. Вторую и третью площадку для гольфа еще не сделали. Суинли Дин населяли старожилы, страстно привязанные к своим садикам и полюбившие миссис Леонидис, и дельцы из Сити, которые мечтали завязать деловые отношения с самим Леонидисом, так что выбор знакомых у них был богатый. Так они и жили, наслаждаясь счастьем, пока она не умерла от пневмонии в тысяча девятьсот пятом году.
  — Оставив ему восьмерых детей?
  — Один умер в младенчестве. Двоих сыновей убили во время этой войны. Одна дочь вышла замуж, уехала в Австралию и там умерла. Незамужняя дочь погибла в автокатастрофе. Еще одна умерла года два назад. В живых осталось двое — старший сын Роджер, женатый, но бездетный, и Филип, женатый на известной актрисе. У них трое детей — твоя София, Юстас и Жозефина.
  — И все они живут в этих… как там? В «Трех фронтонах»?
  — Да. У Роджера Леонидиса квартиру разбомбило в самом начале войны. Филип с семьей поселился там в тысяча девятьсот тридцать восьмом году. И еще имеется пожилая тетка, мисс де Хевиленд, сестра первой миссис Леонидис. Она всегда терпеть не могла своего зятя, однако, когда сестра умерла, она сочла своим долгом принять его приглашение и остаться воспитывать детей.
  — И она с большим рвением выполняет свой долг, — заметил инспектор Тавернер. — Но она не из тех, кто склонен менять свое мнение о том или ином человеке. Она всегда неодобрительно относилась к Леонидису и его способам ведения дел.
  — Словом, народу полон дом, — сказал я. — И кто же, по-вашему, убил?
  Тавернер покачал головой.
  — Рано, — сказал он, — рано отвечать на этот вопрос.
  — Оставьте, Тавернер, я уверен, вы кого-то подозреваете. Мы ведь с вами не в суде.
  — Это верно, — мрачно отозвался Тавернер. — Но до суда дело и вообще может не дойти.
  — Вы хотите сказать, что это не убийство?
  — Нет, тут сомневаться не приходится. Его отравили. Но, сами знаете, какая морока с этими отравлениями. Доказательства добыть не так-то просто — дело деликатное. Все факты могут указывать в одном направлении.
  — Вот это я и хочу от вас узнать. Вы уже, наверное, составили себе определенное мнение?
  — Да, есть одна очень убедительная версия. Знаете, как бывает: все сходится, улики как нарочно подбираются. Но я почему-то не уверен. Дело мудреное.
  Я обратил умоляющий взор на старика. Он медленно проговорил:
  — Как ты знаешь, Чарльз, когда речь идет об убийстве, очевидное решение обычно и есть правильное. Старый Леонидис женился вторично десять лет назад.
  — В семьдесят семь?
  — Да, на молодой двадцатичетырехлетней женщине.
  Я присвистнул:
  — Что за молодая женщина?
  — Работала в кафе. Вполне приличная особа, красивая, но несколько вялого, анемичного вида.
  — Это и есть ваша убедительная версия?
  — А как бы вы думали, сэр? — проговорил Тавернер. — Сейчас ей всего тридцать четыре, возраст опасный. Она уже привыкла к роскошному образу жизни. К тому же в доме живет молодой человек. Учитель внуков. На войне не был — то ли сердце неважное, то ли еще что. Дружба у них — водой не разольешь.
  Я задумался, глядя на него. Старая знакомая песня. По испытанному образцу. Вторая миссис Леонидис, как подчеркнул отец, особа в высшей степени порядочная. Но сколько убийств совершалось именем порядочности!
  — Чем его отравили? — полюбопытствовал я. — Мышьяком?
  — Нет. Результатов анализа мы еще не получили, но доктор считает, что это эзерин.
  — Несколько необычно, правда? Наверняка нетрудно проследить, кто покупал.
  — Нет, не тот случай. Лекарство-то его собственное. Глазные капли.
  — Леонидис страдал диабетом, — пояснил отец. — Ему делали регулярные уколы инсулина. Инсулин продается в пузырьках с резиновой крышечкой. Игла для подкожных инъекций вводится через крышечку внутрь пузырька, и содержимое набирается в шприц.
  Я догадался, что последует дальше.
  — И в пузырьке оказался не инсулин, а эзерин?
  — Совершенно верно.
  — И кто делал укол? — спросил я.
  — Жена.
  Теперь я понял, что подразумевала София, говоря «убил тот, кто требуется». Я задал еще один вопрос:
  — Семья в хороших отношениях со второй женой?
  — Нет. Кажется, в ссоре.
  Все становилось яснее и яснее. И все-таки инспектор Тавернер был явно неудовлетворен.
  — Что вам тут не нравится? — настаивал я.
  — Если убила она, мистер Чарльз, ей было так просто вернуть потом на место пузырек с инсулином. Вот чего я в толк не возьму: почему она этого не сделала.
  — Да, казалось бы, чего естественнее. И много в доме инсулина?
  — О да, полные пузырьки, пустые пузырьки… Подмени она пузырек, и доктор нипочем не заподозрил бы, что дело нечисто. Ведь очень мало известно о признаках отравления эзерином. И поэтому доктор, думая, что дело в неправильной дозировке, сделал проверку на инсулин и таким образом обнаружил, что это вовсе не инсулин.
  — Стало быть, — задумчиво проговорил я, — миссис Леонидис либо очень глупа, либо очень хитра.
  — То есть…
  — Она, может быть, и рассчитывала на то, что уж за такую дуру вы ее не примете. Какие есть варианты? Есть еще подозреваемые?
  — Фактически любой из домашних мог это сделать, — ответил старик невозмутимо. — В доме всегда был большой запас инсулина, по крайней мере на две недели вперед. С одним из пузырьков можно было произвести нужные манипуляции, а потом незаметно подсунуть обратно, зная, что рано или поздно до него дойдет очередь.
  — Насколько я понимаю, любой имел доступ к инсулину?
  — Его никто не запирал, пузырьки стояли в ванной на половине Леонидиса — на определенной полке в аптечке. Все передвигались по дому свободно, когда и куда хотели.
  — Веский мотив?
  Отец вздохнул:
  — Милый Чарльз, Аристид Леонидис был сказочно богат! Он, правда, перевел изрядную часть денег на своих близких при жизни, но, возможно, кому-то захотелось иметь еще больше.
  — И больше всех захотелось нынешней жене. А у ее молодого дружка есть деньги?
  — Нет. Беден, как церковная мышь.
  И тут меня осенило. Я вспомнил строчку, которую приводила София. Вспомнил почти весь детский стишок:
  
  Жил на свете человек
  Скрюченные ножки,
  И гулял он целый век
  По скрюченной дорожке.
  
  А за скрюченной рекой
  В скрюченном домишке
  Жили летом и зимой
  Скрюченные мышки.394
  
  — А как вам миссис Леонидис? — спросил я Тавернера. — Что вы о ней думаете?
  Он ответил с расстановкой:
  — Трудно сказать… очень трудно. Ее не сразу раскусишь. Тихая такая, молчаливая, не знаешь, что она думает. Но она привыкла жить в роскоши, это точно. Напоминает мне кошку, пушистую, ленивую, мурлыкающую кошку… Я, правда, ничего против кошек не имею. Они животные симпатичные. — Он вздохнул: — Доказательства — вот что нам нужно.
  «Да, — подумал я, — нам всем нужны доказательства того, что миссис Леонидис отравила своего мужа — нужны Софии, нужны мне, нужны старшему инспектору Тавернеру».
  И тогда все будет как нельзя лучше. Но София не была ни в чем уверена, я не был уверен, и, думаю, инспектор Тавернер тоже не был уверен…
  4
  На следующий день я вместе с Тавернером отправился в «Три фронтона».
  Положение мое было довольно щекотливым. Мягко говоря, его нельзя было назвать общепринятым. Но и мой старик никогда не был сторонником общепринятого.
  Кое-какое основание для сотрудничества с полицией у меня имелось. В самом начале войны я работал в Особом подразделении Скотленд-Ярда.
  Конечно, случай здесь был совсем не тот, но все же моя прежняя деятельность давала мне, как бы это сказать, определенный официальный статус.
  Отец объявил:
  — Если хотим так или иначе распутать это дело, нужен источник информации в самом доме. Нам необходимо знать все, что только можно, про людей, живущих в доме. И знать изнутри, а не извне. Вот в этом и будет твоя работа.
  Мне это не понравилось. Я бросил окурок в камин и сказал:
  — Значит, я становлюсь полицейским шпиком? Так? Я должен добывать информацию через Софию, которую люблю и которая тоже, как мне хочется думать, любит меня и доверяет мне.
  Старик просто взбеленился:
  — Ради бога, оставь эту банальную точку зрения. Прежде всего ты, надеюсь, не думаешь, что твоя девушка убила своего деда?
  — Нет, естественно. Какой абсурд!
  — Отлично, мы тоже так не думаем. Она несколько лет отсутствовала, отношения с дедом у нее были всегда самые дружеские. Доход у нее солидный, дед, скорее всего, отнесся бы к вашей помолвке одобрительно, а возможно, сделал бы по поводу свадьбы еще какое-нибудь щедрое распоряжение. Нет, она стоит вне подозрений. Да и с чего бы нам ее подозревать? Но ты можешь быть уверен в одном. Если загадка не прояснится, девушка за тебя не выйдет. Я сужу по тому, что ты мне о ней рассказывал. Причем, заметь, преступление такого типа может остаться нераскрытым. Допустим, мы убедимся, что между женой и молодым человеком существовал сговор, но это еще надо доказать. Пока что даже нет оснований передать дело заместителю прокурора. И если мы не добудем настоящих улик против жены, нехорошие подозрения всегда останутся. Ты это понимаешь?
  Да, я понимал.
  — Почему бы тебе все это не объяснить твоей девушке? — продолжал уже спокойно отец.
  — То есть спросить Софию, могу ли я?… — Я запнулся.
  Старик энергично закивал:
  — Вот-вот. Я же не прошу тебя втираться туда и шпионить без ее ведома. Послушаешь, что она тебе на это скажет.
  Вот как получилось, что на следующий день я покатил со старшим инспектором Тавернером и сержантом Лэмом в Суинли Дин.
  Проехав чуть подальше площадки для гольфа, мы очутились у въезда в поместье, где, как мне казалось, до войны красовались внушительного вида ворота. Патриотизм или безжалостная реквизиция смели их долой. Мы проехали по длинной извилистой аллее, обсаженной рододендронами, и оказались на гравийной площадке перед домом.
  Дом являл собой невероятное зрелище! Почему его назвали «Три фронтона»? «Одиннадцать фронтонов» подошло бы ему гораздо больше! Вид у него был какой-то странный, я бы сказал, перекошенный, и я быстро догадался — почему. Построен он был как загородный коттедж, но коттедж, несоразмерно разбухший и поэтому утративший правильные пропорции. Перед нами был типичный старинный дом, с косыми планками и выступающими фронтонами, но только страшно разросшийся. Мы словно смотрели на загородный домик сквозь гигантское увеличительное стекло — скрюченный домишко, выросший, как гриб за ночь!
  Мне кое-что стало яснее: дом воплощал представление грека-ресторатора о типично английском. Он был задуман как дом англичанина. Но только размером с замок! У меня промелькнула мысль — а как относилась к нему первая миссис Леонидис. С ней, скорее всего, не советовались и чертежей не показывали. Вероятнее всего, это был маленький сюрприз ее экзотического супруга. Интересно, содрогнулась она при виде этого дома или улыбнулась?
  Но жилось ей тут, во всяком случае, счастливо.
  — Немного угнетает, правда? — произнес инспектор Тавернер. — Хозяин достраивал его постепенно и, по существу, сделал из него три самостоятельных дома — с кухнями и со всем прочим. Внутри все на высшем уровне — как в роскошном отеле.
  Из парадной двери вышла София. Без шляпы, в зеленой блузке, в твидовой юбке. Увидев меня, она остановилась как вкопанная.
  — Ты? — воскликнула она.
  — София, мне надо с тобой поговорить. Куда бы нам пойти?
  На миг мне показалось, что она сейчас откажется, но она сказала: «Сюда», и мы пошли с ней через лужайку. С площадки для гольфа номер один открывался дивный вид — поросший соснами склон холма и дальше — сельский ландшафт в неясной дымке.
  София привела меня в садик с альпийскими горками, выглядевший несколько заброшенным, и мы уселись на очень неудобную, грубую деревянную скамью.
  — Ну? — спросила она.
  Тон не обнадеживал. Но я все-таки изложил идею до конца.
  Она слушала внимательно. Лицо ее почти ничего не выражало, но когда я наконец закончил, она вздохнула. Глубоко вздохнула.
  — Твой отец, — сказала она, — очень умный человек.
  — Да, мой старик не лишен достоинств. Идея, конечно, никудышная.
  — Нет, нет, — прервала она меня, — совсем не никудышная. Пожалуй, это единственное, что может сработать. Твой отец, Чарльз, очень точно угадал, о чем думаю я. Он лучше понимает меня, чем ты.
  И с неожиданной, какой-то отчаянной горячностью она ударила кулаком одной руки по ладони другой.
  — Мне нужна правда. Я хочу знать!
  — Из-за нас с тобой? Но, любовь моя, ведь…
  — Не только из-за нас, Чарльз. Речь идет еще о моем душевном спокойствии. Видишь ли, Чарльз, я вчера вечером не сказала главного… Я боюсь.
  — Боишься?
  — Да, боюсь, боюсь, боюсь. Полиция считает, твой отец считает, все считают… что это Бренда.
  — Но вероятность…
  — Да, да, это вполне вероятно. Вполне правдоподобно. Но когда я говорю: «Наверное, его убила Бренда», то сознаю, что я хочу, чтобы это было так. Но, понимаешь, на самом деле я так не думаю.
  — Не думаешь? — медленно переспросил я.
  — Я не знаю, что думать. Ты услышал нашу историю со стороны, как я и хотела. Теперь я покажу тебе все изнутри. Мне просто кажется, что Бренда не тот тип человека, что она не способна на поступок, который может навлечь на нее опасность. Она для этого слишком заботится о себе.
  — А как насчет ее молодого человека? Лоуренса Брауна?
  — Лоуренс настоящая овца. У него не хватило бы пороху.
  — Неизвестно.
  — Вот именно. Мы ведь ничего не знаем наверняка. Я хочу сказать, люди способны на любые неожиданные поступки. Ты составил о ком-то определенное мнение, и вдруг оно оказывается абсолютно неверным. Не всегда — но не так уж и редко. И все-таки Бренда… — София тряхнула головой. — Она всегда вела себя в соответствии со своей натурой, а это было бы так не похоже на нее. Она то, что я называю: женщина гаремного типа. Любит сидеть и ничего не делать, любит сладкое, красивые платья, драгоценности, любит читать дешевые романы и ходить в кино. И, как ни странно это может показаться, если вспомнить, что деду было восемьдесят семь лет, она, по-моему, была от него без ума. В нем ощущалась сила, энергия. Мне кажется, он давал женщине почувствовать себя королевой… фавориткой султана. Я думаю и всегда думала, что благодаря ему Бренда почувствовала себя волнующей романтической особой. Всю свою жизнь он умел обращаться с женщинами, а это своего рода искусство, и с возрастом оно не утрачивается.
  Я оставил на время тему Бренды и вернулся к встревожившей меня фразе Софии:
  — Почему ты сказала, что боишься?
  София слегка передернулась и сжала руки.
  — Потому что так оно и есть, — тихо ответила она. — Очень важно, Чарльз, чтобы ты меня понял. Видишь ли, мы очень странная семья… В каждом из нас сидит жестокость… причем совершенно разного свойства. Вот это и вызывает тревогу: то, что она разная.
  Должно быть, на моем лице она прочла непонимание. Она продолжала более настойчиво:
  — Сейчас я постараюсь выразить свою мысль яснее. Возьмем, например, дедушку. Один раз он рассказывал нам про свое детство в Смирне и мимоходом, как будто так и надо, помянул, что пырнул ножом двоих. Какая-то уличная ссора, кто-то его смертельно оскорбил — точно не знаю, но все, что произошло, для него было совершенно естественно. И он, в сущности, забыл про ту историю. Но, согласись, услышать о таком поступке в Англии и совершенно между прочим — довольно дико.
  Я кивнул.
  — Это один вид жестокости, — продолжала София. — Затем бабушка. Я ее едва помню, но слышала про нее много. У нее жестокость, я думаю, шла от отсутствия воображения. Все ее предки — охотники на лис, генералы, этакие грубые бурбоны, исполненные прямоты и высокомерия. Такие, нимало не сомневаясь, с легкостью распорядятся чужой жизнью и смертью.
  — Не слишком ли это притянуто за уши?
  — Может быть, и притянуто, но меня всегда пугал этот тип людей — жестоких в своей прямоте. Дальше — моя мама, она — актриса и прелесть, но абсолютно лишена чувства меры. Она из тех бессознательных эгоцентриков, которые видят происходящее лишь постольку, поскольку это касается их самих. Иногда, знаешь, это пугает. Затем — Клеменси, жена дяди Роджера. Она — ученая, проводит какие-то важные исследования. Тоже безжалостна в своем безлико-хладнокровном стиле. Дядя Роджер — тот полная ей противоположность, добрейшая и милейшая личность, но вспыльчив до ужаса. Любая мелочь способна вывести его из себя, и тогда он буквально теряет над собой власть. Отец…
  Последовала долгая пауза.
  — Отец, — медленно продолжала она, — слишком хорошо владеет собой. Никогда не угадать, что он думает. Он никогда не проявляет ни малейших эмоций. Возможно, это какая-то бессознательная самозащита против маминого разгула эмоций, но все же… иногда это меня немного тревожит.
  — Дорогая моя, — сказал я, — ты напрасно так себя взвинчиваешь. Дело сводится к тому, что любой человек в принципе способен на убийство.
  — Думаю, что да. Даже я.
  — Только не ты!
  — Нет, Чарльз, я не исключение. Мне кажется, я могла бы убить… — Она умолкла, потом добавила: — Убить из-за чего-то очень важного!
  Я рассмеялся. Просто не мог удержаться. София тоже улыбнулась.
  — Может, все это глупости, но мы обязаны узнать правду о смерти дедушки. Просто обязаны. Если бы только это оказалась Бренда…
  Мне вдруг стало очень жаль Бренду Леонидис.
  5
  По дорожке навстречу нам быстрыми шагами двигалась высокая фигура в старой мятой фетровой шляпе, бесформенной юбке и какой-то громоздкой вязаной кофте.
  — Тетя Эдит, — сказала София.
  Фигура раза два нагнулась над цветочными бордюрами, затем стала приближаться к нам. Я встал со скамьи.
  — Это Чарльз Хейворд, тетя Эдит. Моя тетя, мисс де Хевиленд.
  Эдит де Хевиленд было около семидесяти. Копна седых растрепанных волос, обветренное лицо, острый проницательный взгляд.
  — Здравствуйте, — проговорила она. — Слыхала про вас. Вернулись с Востока? Как поживает ваш отец?
  Я с удивлением ответил, что хорошо.
  — Я его знала еще мальчиком, — пояснила она. — Была знакома с его матерью. Вы на нее похожи. Хотите нам помочь или наоборот?
  — Надеюсь помочь. — Я почувствовал себя не в своей тарелке.
  — Помощь нам не помешает. В доме кишмя кишат полицейские. То и дело на них натыкаешься. Некоторые мне не нравятся. Если мальчик ходил в приличную школу, он не должен служить в полиции. Я тут на днях видела сынка Мойры Киноул — стоит регулировщиком около Мраморной арки. Иногда не знаешь, на каком ты свете. — Она повернулась к Софии: — Няня тебя искала, София. Надо распорядиться насчет рыбы.
  — Ах ты, черт, забыла! — воскликнула София. — Пойду позвоню в лавку.
  Она заторопилась к дому. Мисс де Хевиленд медленно двинулась в том же направлении. Я пошел рядом с ней.
  — Не знаю, что бы мы делали без нянюшек, — проговорила мисс де Хевиленд. — Почти у всех бывают старые няни. Они остаются в доме, стирают, гладят, готовят, прибирают комнаты. Они верные и преданные. Нашу я сама нашла много лет назад.
  Она нагнулась и со злобой выдернула вьющийся перекрученный зеленый стебелек.
  — Мерзкий вьюн. Хуже сорняка нет! Обвивает, душит и добраться-то до него как следует нельзя — идет под землей.
  Она в сердцах раздавила каблуком выдранную кучку зелени.
  — Скверное дело, Чарльз Хейворд, — сказала она, глядя в сторону дома. — А что думает полиция? Нет, наверное, мне не следует задавать вам такой вопрос. В голове не укладывается, что Аристида отравили. Да и вообще чудно думать о нем как о мертвом. Он мне никогда не нравился — никогда! Но привыкнуть к тому, что он умер, не могу… Дом без него какой-то… пустой.
  Я молчал. Несмотря на отрывистость речи, Эдит де Хевиленд, очевидно, погрузилась в воспоминания.
  — Я утром думала: прожила я тут долго. Больше сорока лет. Переехала сюда, когда умерла сестра. Он меня пригласил. Семеро детей, младшему год. Не могла же я предоставить их воспитание какому-то даго.395 Брак, разумеется, немыслимый. Мне всегда казалось, что Марсию околдовали. Уродливый, вульгарный иностранишко! Но, должна сказать, он предоставил мне полную самостоятельность. Няньки, гувернантки, школа — всем распоряжалась я. И настоящая здоровая детская пища. Не всякие там острые блюда из риса, которые он ел сам.
  — И вы так и живете здесь с тех пор?
  — Да. Даже странно… Я ведь могла уехать, когда дети выросли и женились… Но я, видимо, увлеклась цветами, садом. К тому же меня беспокоил Филип. Когда мужчина женится на актрисе, домашнего уюта не жди. Не знаю, к чему актрисам дети? Как только рождается ребенок, они тут же сломя голову мчатся играть в Эдинбург или еще куда-нибудь, лишь бы подальше. Филип правильно сделал, что поселился здесь со всеми своими книжками.
  — А чем занимается Филип Леонидис?
  — Пишет книги. Зачем — не знаю. Никто их не читает. И все о третьестепенных исторических эпизодах. Вы ведь тоже наверняка про его книги слыхом не слыхивали?
  Я подтвердил это.
  — Слишком богат, вот что, — продолжала мисс де Хевиленд. — Когда приходится зарабатывать деньги, чудить некогда.
  — А книги его не окупают себя?
  — Разумеется, нет. Он считается большим авторитетом по определенным периодам. Но ему незачем и стараться, чтобы книги его окупались. Аристид закрепил за ним тысяч сто фунтов — нечто фантастическое! Чтобы избежать налога на наследство, Аристид всех их сделал финансово независимыми. Роджер заведует фирмой ресторанных услуг, София тоже щедро обеспечена. Деньги младших — под солидной опекой.
  — Стало быть, никто в особенности от его смерти не выигрывает?
  Она бросила на меня непонятный взгляд.
  — Почему же? Все получат еще больше денег. Но они могли бы их получить и так, стоило попросить у отца.
  — А у вас есть догадка, кто отравил его, мисс де Хевиленд?
  Ответ был вполне в ее характере:
  — Ни малейшей. И мне это очень не нравится. Не слишком приятно думать, что по дому шатается Борджиа.396 Полагаю, полиция припишет убийство бедной Бренде.
  — А вы считаете, что они будут не правы?
  — Ничего не могу сказать. Мне лично она всегда казалась удивительно глупой заурядной особой и весьма склонной к соблюдению условностей. На отравительницу, с моей точки зрения, не похожа. Но в конце концов, если двадцатичетырехлетняя женщина выходит замуж за старика под восемьдесят, всякому ясно, что вышла она ради денег. В другом случае она могла рассчитывать на то, что очень скоро станет богатой вдовой. Но Аристид был поразительно живуч. Диабет его не усиливался. Он свободно мог прожить до ста. Вероятно, она устала ждать…
  — И в этом случае… — начал я и остановился.
  — В этом случае, — живо подхватила мисс де Хевиленд, — все было бы более или менее спокойно. Огласка, конечно, вещь неприятная… Но, в конце концов, она не из нашей семьи.
  — И других предположений у вас нет?
  — Какие могут быть другие предположения?
  Я задумался. У меня родилось подозрение, что в голове под мятой фетровой шляпой скрываются недоступные мне мысли. И что, несмотря на отрывистую, почти бессвязную манеру говорить, ясно, что там совершается работа весьма проницательного ума. На мгновение мне даже подумалось, не отравила ли Аристида Леонидиса она сама…
  Что ж, ничего невозможного в этом не было. Я никак не мог забыть, с какой мстительностью она вдавила каблуком в землю вьюнок.
  Мне вспомнилось слово, которое употребила София: жестокость.
  Я украдкой бросил взгляд на Эдит де Хевиленд.
  Будь у нее основательная причина… Но какую причину Эдит де Хевиленд могла бы счесть основательной? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен был знать ее лучше.
  6
  Парадная дверь была не заперта. Мы прошли в на редкость просторный холл. Обставлен он был почти строго: полированный темный дуб и сверкающая медь. В дальней части холла, где полагалось быть лестнице, мы вместо этого увидели белую стену, обшитую панелью с дверью посередине.
  — Там часть дома, принадлежащая моему зятю, — пояснила мисс де Хевиленд. — В нижнем этаже живут Филип с Магдой.
  Мы вошли в дверь слева и оказались в большой гостиной. Бледно-голубые стены с панелями, мебель, обитая тяжелой парчой, буквально на каждом столике и по стенам стояли и висели фотографии и рисованные портреты актеров, балерин, сцены из спектаклей и эскизы декораций. Над камином висели «Балерины» Дега. Комната утопала в цветах, повсюду стояли гигантские коричневые хризантемы и громадные вазы с гвоздиками.
  — Вы, вероятно, хотите видеть Филипа? — сказала мисс де Хевиленд.
  Хотел ли я? Не знаю. Когда я ехал сюда, я хотел видеть только Софию, и я ее повидал. Она решительно одобрила план старика, но теперь она пропала из виду и, наверное, звонит по телефону насчет рыбы, не дав мне никаких указаний — как себя вести. В каком качестве предстать перед Филипом Леонидисом? Как молодой человек, ищущий руки его дочери, или просто как знакомый, зашедший в дом случайно (и именно в такой неподходящий момент!), или же как сотрудник полиции?
  Мисс де Хевиленд не дала мне времени на размышление. Да это и не был вопрос, скорее, утверждение. Мисс де Хевиленд, судя по всему, больше была склонна утверждать, а не вопрошать.
  — Пойдем к нему в библиотеку, — распорядилась она.
  Она вывела меня из гостиной, мы прошли коридором еще до одной двери и очутились в большом, сплошь заставленном книгами кабинете. Книги не только заполняли полки, доходившие до потолка, но лежали на стульях и столах и даже на полу. И несмотря на это, впечатления беспорядка не оставалось.
  В комнате царил холод. И отсутствовал какой-то запах — какой, я не мог сразу определить, хотя почему-то ждал его. Здесь пахло книжной пылью и немного воском. Через минуту я понял, чего мне тут не хватало — табачного запаха. Филип Леонидис не курил.
  При нашем появлении он встал из-за стола — высокий, удивительно красивый мужчина лет пятидесяти. До сих пор все так подчеркивали уродливость Аристида Леонидиса, что я почему-то ожидал увидеть уродливого сына. И уж во всяком случае, я никак не был готов к такому совершенству черт: прямой нос, безупречный контур лица, светлые тронутые сединой волосы, откинутые назад с прекрасного лба.
  — Это Чарльз Хейворд, Филип, — сказала Эдит де Хевиленд.
  — Здравствуйте.
  Невозможно было догадаться, слыхал он уже обо мне или нет. Протянутая рука была холодна как лед. На лице читалось полное безразличие. Я занервничал. Он стоял и терпеливо, безучастно ждал.
  — Где эти кошмарные полицейские? — требовательным тоном спросила мисс де Хевиленд. — Заходили они сюда?
  — Старший инспектор… — Филип взглянул на лежавшую перед ним на столе карточку, — Тавернер, очевидно, скоро зайдет побеседовать.
  — Где он сейчас?
  — Не имею представления, тетя Эдит. Наверное, наверху.
  — У Бренды.
  — Право, не знаю.
  Глядя на Филипа Леонидиса, трудно было себе представить, что где-то неподалеку произошло убийство.
  — Магда встала?
  — Не знаю. Обычно она раньше одиннадцати не встает.
  — Очень похоже на нее, — проворчала Эдит де Хевиленд.
  Похоже было также, что именно миссис Магде Леонидис принадлежал высокий голос, который что-то быстро тараторил и по мере приближения становился все громче. Дверь за моей спиной распахнулась, и в кабинет вошла женщина. Не знаю уж, каким образом, но создалось впечатление, будто в комнату вошла не одна, а три женщины.
  Она курила сигарету в длинном мундштуке, другой рукой подбирая длинное атласное неглиже персикового цвета. Золотисто-каштановые волосы каскадом ниспадали ей на спину. Лицо казалось ошеломляюще голым — такое впечатление производят в наши дни лица женщин без косметики. Глаза были голубые, огромные. Она буквально сыпала словами, произнося их с отличной дикцией очень приятным с хрипотцой голосом.
  — Миленький, я этого не вынесу, просто не вынесу, одни извещения чего стоят, в газетах об убийстве еще не объявили, но, конечно, объявят, а я просто ну никак не могу решить, что мне надеть на дознание — что-то очень приглушенное? Не черное, нет, может быть, лиловое? Но у меня не осталось ни одного купона, а я потеряла адрес того ужасного человека, который мне их продает — ну, ты знаешь, гараж где-то около Шафтсбери-авеню. Если я поеду на машине, полиция последует за мной, они способны задать самые бестактные вопросы, верно? И что тут можно ответить? Филип, до чего ты невозмутим! Как ты можешь быть таким спокойным? Неужели ты не понимаешь — теперь у нас есть возможность уехать из этого ужасного дома! Свобода! Свобода! Нет, какая я недобрая… бедный, старенький — мы, конечно, ни за что не покинули бы его, пока он был жив. Он просто обожал нас, правда? Хотя эта женщина там, наверху, изо всех сил старалась нас поссорить. Я уверена — если бы мы уехали и оставили его наедине с ней, он лишил бы нас всего. Отвратительное существо! В конце концов, бедному дусе-дедусе почти уже стукнуло девяносто, никакие семейные чувства не устояли бы против этой ужасной женщины, которая караулила бы его. По-моему, Филип, нам представляется чудесный случай поставить пьесу «Эдит Томпсон». Убийство создало бы нам рекламу. Билденштейн говорит, он мог бы получить для меня главную роль. Та унылая пьеса в стихах про шахтеров вот-вот должна сойти. Роль изумительная, изумительная. Считается, что я должна играть только в комедиях — из-за моего носа, — но, знаешь, из Эдит Томпсон можно извлечь сколько угодно комедийного. Автор, по-моему, сам этого не сознавал. Но комедия всегда усиливает зловещий колорит. Я знаю точно, как надо сыграть эту роль: банальная, глупая, притворщица до последней минуты, и вдруг…
  Она выбросила вперед руку — сигарета вывалилась из мундштука на полированный письменный стол красного дерева и погасла. Филип бесстрастно взял ее и бросил в мусорную корзину.
  — И вдруг, — прошептала Магда Леонидис, глаза ее расширились, лицо окаменело, — страх…
  Выражение отчаянного страха сохранялось на ее лице секунд двадцать, потом лицо разгладилось, но тут же сморщилось, и перед нами появился растерянный ребенок, готовый расплакаться.
  Неожиданно все эмоции исчезли с ее лица, словно стертые губкой, она повернулась ко мне и спросила деловитым тоном:
  — Как вы думаете, так надо играть Эдит Томпсон?
  Я ответил, что именно так. Я весьма смутно представлял себе, кто такая Эдит Томпсон, но мне очень хотелось произвести благоприятное впечатление на мать Софии.
  — Очень похоже на Бренду, не правда ли? — осведомилась Магда. — А знаете, я до этой минуты об этом не думала. Очень интересно. Не указать ли мне на это сходство инспектору?
  Человек за письменным столом едва заметно нахмурился.
  — Право, Магда, тебе вообще незачем встречаться с инспектором. Я могу ответить на все интересующие его вопросы.
  — Незачем? — Голос ее зазвучал пронзительно. — Разумеется, я должна с ним встретиться! Миленький, ты совершенно лишен воображения! Ты не ощущаешь, насколько важны детали. Он захочет знать точно, как и когда все произошло, все мелочи, которые тогда запомнились и не могли не удивить…
  — Мама, — София появилась в дверях, — ты не должна пичкать инспектора выдумками.
  — София… голубка…
  — Ненаглядная, я знаю, у тебя уже все выстроено и ты готова дать прекрасный спектакль. Но поставила ты его неправильно. Абсолютно неправильно.
  — Глупости. Ты просто не знаешь…
  — Знаю. Радость моя, играть надо совсем по-другому. Притушенно, говорить мало, побольше скрывать, быть настороже и оберегать семью.
  На лице Магды Леонидис выразилось откровенное, как у ребенка, замешательство.
  — Голубка, — сказала она, — ты и вправду считаешь…
  — Да, считаю. Играть под сурдинку. Вот в чем смысл. — И София, увидев, как на лице матери появляется довольная улыбка, прибавила: — Я тебе приготовила шоколаду. В гостиной.
  — Дивно! Умираю от голода…
  Она помедлила в дверях.
  — Вы не знаете, — сказала она, обращая свои слова то ли ко мне, то ли к полке за моей головой, — как чудесно иметь дочь.
  И с этой репликой под занавес она покинула сцену.
  — Один бог ведает, что она наговорит полиции, — сказала мисс де Хевиленд.
  — Все будет в порядке, — успокоила ее София.
  — Она может сказать что угодно.
  — Не волнуйся, она сыграет так, как того требует режиссер. А режиссер — это я.
  Она направилась было за нею вслед, но в дверях обернулась:
  — Здесь к тебе инспектор Тавернер, отец. Ты не против, если Чарльз останется?
  Мне почудилось, будто по лицу Филипа Леонидиса скользнуло легкое недоумение. И немудрено. Но привычка соблюдать невозмутимость сослужила мне добрую службу. Он пробормотал: «Да, конечно, конечно» — несколько неуверенным тоном.
  Инспектор Тавернер, солидный, надежный, вошел с той деловитой стремительностью, которая почему-то действовала на людей успокаивающе.
  «Несколько неприятных минут, — словно говорила его манера, — и мы навсегда уберемся из вашего дома, и больше всех доволен буду я. Поверьте, мы не собираемся околачиваться тут вечно».
  Не знаю уж, как ему удалось дать это понять без единого слова, а только придвинув стул к письменному столу, но факт тот, что удалось. Я скромно уселся немного поодаль.
  — Я вас слушаю, инспектор, — проговорил Филип.
  — Я не нужна, инспектор? — отрывисто произнесла мисс де Хевиленд.
  — Пока нет, мисс де Хевиленд. Вот если позволите позднее…
  — Да, конечно. Я буду наверху.
  Она вышла и закрыла за собой дверь.
  — Итак, инспектор? — повторил Филип.
  — Я знаю, вы человек занятой, я вас долго не задержу. Скажу вам только строго конфиденциально, что наши подозрения подтвердились — ваш отец умер не своей смертью, а от чрезмерной дозы физостигмина, чаще известного как эзерин.
  Филип наклонил голову, но никаких признаков волнения не обнаружил.
  — Есть ли у вас какие-нибудь догадки?
  — Какие же могут быть у меня догадки? На мой взгляд, отец принял яд по ошибке.
  — Вы действительно так думаете, мистер Леонидис?
  — Да, по-моему, это вполне допустимое объяснение. Ему, не забывайте, было уже под девяносто, и видел он неважно.
  — И поэтому сумел перелить содержимое пузырька с глазными каплями в пузырек из-под инсулина. Вам действительно это кажется правдоподобным, мистер Леонидис?
  Филип не ответил. Лицо его окончательно превратилось в непроницаемую маску.
  Тавернер продолжал:
  — Пустой пузырек из-под глазных капель мы нашли в мусорном ящике. Никаких отпечатков пальцев, что уже само по себе любопытно. Они должны были быть — вашего отца, либо жены, либо слуги…
  Филип поднял глаза:
  — Слуги? В самом деле, а это не может быть Джонсон?
  — Вы предлагаете Джонсона в качестве преступника? Конечно, у него была благоприятная возможность. Но что касается мотива, то тут дело обстоит совсем не так просто. Отец ваш имел обыкновение выплачивать ему ежегодно премию, и с каждым годом премия возрастала. Ваш отец четко объяснил ему, что делает это взамен суммы, которую иначе оставил бы по завещанию. Сейчас, после семилетней службы, премия достигла уже солидной суммы и возросла бы еще. Так что интересы Джонсона требовали, чтобы ваш отец жил как можно дольше. Более того, они были в прекрасных отношениях, прежний послужной список Джонсона безупречен — квалифицированный преданный камердинер. — Старший инспектор помолчал. — Нет, мы не подозреваем Джонсона.
  Филип ответил невыразительным «понимаю».
  — А теперь, мистер Леонидис, может быть, вы дадите мне подробный отчет о своих передвижениях в день смерти вашего отца?
  — Безусловно, инспектор. Весь тот день я провел в этой комнате, исключая, естественно, время принятия пищи.
  — Виделись ли вы в тот день с отцом?
  — Я зашел к нему, как обычно, поздороваться после завтрака.
  — Вы были с ним наедине?
  — В комнате находилась моя… э-э-э… мачеха.
  — Он вел себя как обычно?
  В тоне Филипа на этот раз просквозила ирония:
  — По-моему, непохоже было, что он предвидел свою смерть от руки убийцы.
  — Часть дома, занимаемая вашим отцом, полностью отделена от этих помещений?
  — Да, попасть туда можно только одним путем — через дверь в холле.
  — Дверь обычно заперта?
  — Нет.
  — И никогда не запирается?
  — Я никогда не видел ее запертой.
  — Любой может передвигаться по дому, переходя из одной части в другую?
  — Конечно. Они были разделены только с точки зрения удобства домашних.
  — Как вы узнали о смерти отца?
  — Мой брат Роджер, занимающий западное крыло верхнего этажа, прибежал с известием, что у отца сердечный приступ, он задыхается, ему явно плохо.
  — И как вы поступили?
  — Я позвонил доктору, чего до меня никто не подумал сделать. Доктора не было, и я попросил передать ему, чтобы он приехал как можно скорее. Затем я поднялся наверх.
  — А дальше?
  — Отец очень плохо себя чувствовал. Он умер до приезда врача.
  В голосе не слышалось волнения. Филип просто констатировал факт.
  — Где находились в то время остальные члены семьи?
  — Жена была в Лондоне. Она вскоре вернулась. София, мне кажется, тоже отсутствовала. Младшие, Юстас и Жозефина, были дома.
  — Надеюсь, вы поймете меня правильно, мистер Леонидис, если я спрошу — каким образом смерть отца повлияет на ваше финансовое положение?
  — Я понимаю ваше желание знать все детали. Отец сделал нас независимыми в финансовом отношении много лет назад. Брата он утвердил председателем и главным пайщиком фирмы ресторанных услуг — своей самой крупной компании. Он поручил управление целиком брату. Мне он дал то, что считал равной долей. Реально, думаю, примерно сто пятьдесят тысяч фунтов в ценных бумагах и займах — с тем чтобы я мог распоряжаться капиталом по своему усмотрению. Он положил также очень щедрые суммы на имя моих двух сестер. Обе они уже умерли.
  — Но сам он оставался так же богат?
  — Нет, за собой он сохранил сравнительно скромный доход. Он говорил, что это будет для него стимулом к жизни, но с тех пор, — впервые слабая улыбка тронула губы Филипа, — в результате различных операций отец сделался еще богаче, чем прежде.
  — Вы с братом поселились в его доме. Это не было следствием каких-либо… финансовых затруднений?
  — Нет, конечно. Просто так было удобнее. Отец не раз говорил, что мы в любой момент можем поселиться вместе с ним. По разным семейным обстоятельствам так было удобнее. Кроме того, — добавил Филип, подумав, — я был очень привязан к отцу. Я переехал сюда с семьей в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Арендной платы я не вношу, но плачу свою долю налогов.
  — А ваш брат?
  — Брат переехал сюда после того, как его дом в Лондоне разбомбило в тысяча девятьсот сорок третьем году.
  — Хорошо, мистер Леонидис, а имеете ли вы представление о том, каковы завещательные распоряжения вашего отца?
  — Совершенно четкое представление. Отец сделал новое завещание в тысяча девятьсот сорок шестом году. Скрытность не была ему свойственна. У него было обостренное чувство семьи. Он собрал семейный совет, на котором также присутствовал его нотариус, по просьбе отца объявивший условия завещания. Вам, вероятно, они известны. А если нет, мистер Гейтскил вас, без сомнения, с ними ознакомит. Приблизительно так: сумма в сто тысяч, не подлежащая налогу, отходила моей мачехе, в дополнение к весьма щедрой сумме в соответствии с брачным договором. Остальное поделено на три части: одна мне, одна брату, третья — под опекой — троим внукам. Состояние огромное, но и налог на наследство, разумеется, будет велик.
  — Завещано ли что-нибудь слугам или на благотворительные цели?
  — Ничего не завещано. Жалованье прислуге увеличивалось ежегодно, пока они оставались в его услужении.
  — А вы… извините мой вопрос… вы сами не нуждаетесь в наличных деньгах, мистер Леонидис?
  — Подоходный налог, как вы знаете, инспектор, весьма внушителен, но моего дохода вполне хватает на наши с женой нужды. Более того, отец часто делал нам всем очень щедрые подарки, и, возникни какая-нибудь экстренная необходимость, он немедленно пришел бы на помощь. Заверяю вас, инспектор, — заключил он холодным тоном, отчеканивая слова, — у меня не было финансовой причины желать смерти моему отцу.
  — Очень сожалею, мистер Леонидис, что я своими расспросами подал вам мысль, что подозреваю вас в чем-то подобном. Нам приходится докапываться до мельчайших деталей. А теперь, боюсь, мне придется задать вам еще кое-какие щекотливые вопросы. Они относятся к взаимоотношениям между вашим отцом и его женой. Были ли их отношения благополучными?
  — Насколько мне известно, да.
  — Никаких ссор?
  — Думаю, нет.
  — Была ведь большая разница в возрасте?
  — Да.
  — А вы — извините меня, — вы с одобрением отнеслись к женитьбе вашего отца?
  — Моего одобрения никто не спрашивал.
  — Это не ответ, мистер Леонидис.
  — Ну, раз вы настаиваете — я считал брак… неблагоразумным.
  — Высказали ли вы свои возражения?
  — Я узнал о женитьбе как о свершившемся факте.
  — Наверное, это для вас был удар?
  Филип не ответил.
  — У вас не возникло обиды?
  — Отец волен был поступать, как ему вздумается.
  — Можно ли считать ваши отношения с миссис Леонидис дружелюбными?
  — Вполне.
  — Вы дружите с ней?
  — Мы очень редко встречаемся.
  Старший инспектор переменил тему:
  — Можете ли вы мне что-нибудь рассказать о мистере Лоуренсе Брауне?
  — Боюсь, что нет. Его нанимал мой отец.
  — Да, но чтобы учить ваших детей, мистер Леонидис.
  — Резонно. Сын мой перенес детский паралич, к счастью, в легкой форме, и мы решили не отдавать его в школу. Отец предложил, чтобы сына и мою младшую дочь Жозефину обучал домашний учитель. Выбор был в то время весьма ограничен, учитель должен был не подлежать военной службе. Рекомендации у этого молодого человека оказались удовлетворительными, отец и моя тетушка, на которой лежала забота о детях, были довольны, и я дал согласие. Хочу добавить, что не могу предъявить никаких претензий к преподаванию — учитель он добросовестный и компетентный.
  — Комната у него в той части дома, которая принадлежит вашему отцу?
  — Да, там больше места.
  — Не замечали ли вы когда-нибудь… мне неприятно об этом спрашивать… каких-либо знаков близости между ним и вашей мачехой?
  — Я не имел случая заметить что-либо подобное.
  — Не доходили ли до вас слухи и сплетни на эту тему?
  — Я не имею обыкновения слушать сплетни, инспектор.
  — Похвально, — отозвался инспектор Тавернер. — Стало быть, вы не видели ничего плохого, не слышали ничего плохого и ничего плохого не скажете.
  — Если угодно, так, инспектор.
  Старший инспектор Тавернер встал.
  — Ну что ж, — сказал он, — благодарю вас, мистер Леонидис.
  Я незаметно вышел из комнаты вслед за ним.
  — Уф, — проговорил Тавернер, — треска мороженая.
  7
  — А теперь, — продолжал он, — пойдем перемолвимся с миссис Филип. Магда Уэст — ее театральный псевдоним.
  — Она хорошая актриса? — поинтересовался я. — Имя знакомое, как будто я видел ее в каких-то представлениях, но когда и где — не помню.
  — Она из этих почти-звезд, — ответил Тавернер. — Выступала пару раз в главных ролях в Вест-энде, составила себе имя в театрах с постоянным репертуаром, много играет в небольших интеллектуальных театриках и воскресных клубах. Мне думается, ей помешало отсутствие необходимости зарабатывать себе на жизнь. Она имеет возможность проявлять разборчивость, переходить с места на место, порой она финансирует спектакли, в которых ее привлекает определенная роль, как правило, самая неподходящая. В результате она очутилась скорее в любительском, чем в профессиональном классе. Не думайте, она играет превосходно, особенно в комедиях, но директора не очень ее жалуют — по их мнению, слишком независима, да и склонна к интригам. Любит раздуть ссору, подлить масла в огонь. Не знаю уж, насколько тут много правды, но, во всяком случае, среди своих коллег-актеров она не пользуется большой симпатией.
  Из гостиной вышла София:
  — Мама вас ждет, инспектор.
  Я последовал за Тавернером в большую гостиную. И не сразу узнал женщину, сидевшую на парчовом диванчике. Золотисто-каштановые волосы башней вздымались вверх в стиле эпохи Эдуарда, элегантного покроя темно-серый костюм, бледно-сиреневая в узкую складочку блузка, застегнутая на горле небольшой камеей. Только сейчас я заметил очарование вздернутого носика. Она слегка напомнила мне Атену Сайлер, и невозможно было поверить, что это то же самое бурное существо в персиковом неглиже.
  — Инспектор Тавернер? — произнесла она. — Входите и, прошу вас, садитесь. Вы курите? Какое ужасное событие. Я пока никак не могу с ним свыкнуться.
  Голос звучал тихо, ровно — голос человека, решившего во что бы то ни стало держать себя в руках.
  — Скажите, пожалуйста, могу я чем-нибудь помочь?
  — Спасибо, миссис Леонидис. Где вы находились во время случившейся трагедии?
  — Я, должно быть, как раз ехала сюда из Лондона. Днем я завтракала с приятельницей в «Иве». Затем мы поехали на показ мод. Выпили с друзьями в Беркли, и я отправилась домой. Тут я застала страшную суматоху. Как оказалось, у моего свекра случился припадок, и он… умер. — Голос слегка дрогнул.
  — Вы были привязаны к вашему свекру?
  — Я его просто обо… — Голос зазвучал громче и пронзительнее. София чуть поправила уголок картины Дега. Голос Магды на несколько тонов упал. — Я очень любила его, — ответила она просто. — Мы все его любили. Он был так… добр к нам.
  — Как вы ладили с миссис Леонидис?
  — Мы редко виделись с Брендой.
  — Отчего?
  — Ну, у нас мало общего. Бедняжка Бренда. Ей, вероятно, иногда приходилось нелегко.
  София опять коснулась Дега.
  — Да? В каком отношении?
  — Ну, не знаю. — Магда с грустной улыбкой покачала головой.
  — Была ли миссис Леонидис счастлива с мужем?
  — О да, я думаю, да.
  — Ссоры бывали?
  Опять улыбка и покачивание головой.
  — Право, не знаю, инспектор. Их часть дома полностью отделена от нашей.
  — Она была очень дружна с мистером Лоуренсом Брауном, не так ли?
  Магда Леонидис приняла холодный вид. Широко раскрытые глаза ее с упреком уставились на Тавернера.
  — Я не думаю, — проговорила она с достоинством, — что вы вправе задавать мне подобные вопросы. Бренда дружески относилась ко всем. Она вообще дружелюбно настроена к людям.
  — Нравится вам мистер Лоуренс Браун?
  — Он очень тихий. Очень милый, но его почти не замечаешь. Я его вообще редко вижу.
  — Он преподает хорошо?
  — По-видимому. Меня это мало касается. Филип, по-моему, вполне доволен.
  Тавернер прибегнул к тактике внезапного нападения:
  — Мне неприятно вас об этом спрашивать, но как по-вашему — существовали между ним и миссис Брендой Леонидис любовные отношения?
  Магда с величественным видом поднялась:
  — Я никогда не замечала ничего подобного. Мне кажется, инспектор, такого рода вопросы вы не должны задавать мне. Все-таки она была женой моего свекра.
  Я чуть не зааплодировал.
  Старший инспектор тоже поднялся.
  — Скорее вопрос к слугам? — заметил он вопросительно.
  Магда промолчала.
  Сказав: «Спасибо, миссис Леонидис», — инспектор удалился.
  — Радость моя, ты была великолепна, — горячо похвалила мать София.
  Магда задумчиво покрутила завиток за правым ухом и посмотрелась в зеркало.
  — Д-да, — согласилась она. — Пожалуй, сыграно верно.
  София перевела взгляд на меня:
  — А вам разве не надо идти с инспектором?
  — Послушай, София, как мне себя…
  Я запнулся. Не мог же я спросить ее прямо так, при ее матери, какая мне отводится роль. Магда Леонидис до сей поры не проявила ни малейшего любопытства к моей персоне — пока что я ей пригодился только как свидетель ее эффектной реплики под занавес о дочерях. Я мог быть репортером, женихом ее дочери, или незаметным сотрудником полиции, или даже гробовщиком — для Магды Леонидис все эти люди составляли публику.
  Поглядев вниз, себе на ноги, миссис Леонидис с неудовольствием сказала:
  — Эти туфли сюда не подходят. Они легкомысленны.
  Повинуясь повелительному кивку Софии, я поспешил вслед за Тавернером. Я нагнал его в большом холле, как раз когда он взялся за ручку двери, ведущей к лестнице.
  — Иду к старшему брату, — пояснил он.
  Я без дальнейших околичностей изложил ему свои проблемы:
  — Послушайте, Тавернер, в конце концов — кто я такой?
  — Что вы имеете в виду? — удивился он.
  — Что я тут делаю? Предположим, меня спросят, и что я отвечу?
  — А-а, понятно. — Он подумал. Потом улыбнулся: — А вас кто-нибудь уже спрашивал?
  — Н-нет.
  — Ну так и оставьте все как есть. «Не объясняй ничего» — отличный девиз. Особенно в доме, где такая неразбериха. У всех полно своих забот и опасений, им не до расспросов. Ваше присутствие будет восприниматься как должное постольку, поскольку вы уверены в себе. Говорить, когда тебя не спрашивают, большая ошибка. Так, а теперь откроем дверь и поднимемся по лестнице. Ничего не заперто. Вы, конечно, понимаете, что вопросы, которые я им задаю, — сплошная чепуха. Да наплевать мне, кто из них был дома, а кого не было и кто где в тот день находился…
  — Так зачем же…
  — Затем, что это мне позволяет взглянуть на них, составить о каждом мнение, послушать, что они скажут, — а вдруг кто-то ненароком даст мне ключ. — Он на секунду замолчал, потом понизил голос: — Голову даю на отсечение, миссис Магда Леонидис могла бы сболтнуть что-нибудь важное.
  — Да, но насколько это было бы надежно?
  — Совсем ненадежно, но могло бы дать толчок к расследованию в новом направлении. У всех в этом проклятом доме было сколько угодно удобных случаев и способов это сделать. Мне не хватает мотива.
  Наверху доступ в правое крыло преградила запертая дверь. На ней висел медный молоток, и инспектор послушно постучал.
  В то же мгновение дверь с силой распахнулась. Мужчина, который открыл ее, очевидно, как раз собирался выйти. Это был неуклюжий широкоплечий гигант, волосы у него были темные, взъерошенные, лицо донельзя уродливое и в то же время приятное. При виде нас он тут же со смущенным видом отвел глаза — привычка, нередко свойственная честным, но застенчивым людям.
  — Ох, боже мой, — пробормотал он, — заходите. Сделайте одолжение. Я как раз уходил… но неважно. Проходите в гостиную. Сейчас приведу Клеменси… ах, ты уже здесь, дорогая. Это старший инспектор Тавернер. Он… Где же сигареты? Погодите минутку. С вашего разрешения… — Он налетел на ширму, нервно пробормотал: «Прошу прощения» — и выскочил из комнаты. Словно вылетел огромный шмель, оставив позади себя тишину.
  Миссис Роджер Леонидис продолжала стоять у окна. Меня сразу же заинтриговала ее личность и атмосфера комнаты. В том, что это была ее комната, у меня не возникло никаких сомнений.
  Стены были выкрашены в белый цвет, настоящий белый, а не тот цвет слоновой кости или бледно-кремовый, какой обычно подразумевается под словом «белый», когда речь идет об отделке дома. Картины отсутствовали, лишь над камином висела одна — геометрическая фантазия из темно-серых и темно-синих треугольников. Минимум мебели, только самое необходимое, три-четыре стула, столик со стеклянным верхом, небольшая книжная полка. Никаких украшений. Свет, простор, воздух. Комната являла собой полную противоположность нижней гостиной, сплошь заставленной парчовой мебелью и цветами. И миссис Роджер Леонидис разительно отличалась от миссис Филип Леонидис. Чувствовалось, что в Магде Леонидис заключается несколько женщин одновременно и в любой момент может проявиться любая из них. Но Клеменси Леонидис, убежден, неизменно оставалась сама собой. Женщина с ярко выраженной индивидуальностью. На вид ей было около пятидесяти. Седые, очень коротко подстриженные на итонский манер волосы так красиво росли на ее изящной голове, что эта стрижка, всегда казавшаяся мне уродливой, не безобразила ее. Умное, тонкое лицо, какой-то особенно пытливый взгляд светло-серых глаз. Простое темно-красное шерстяное платье изящно облегало ее стройную фигуру.
  Вот женщина, внушающая тревогу, мелькнуло у меня… потому что критерии, по которым она живет, явно не те, по которым живут обыкновенные женщины. Я сразу понял, почему София употребила слово «безжалостность» в применении к ней. Комната отдавала холодом, и я даже поежился.
  Клеменси Леонидис произнесла спокойным тоном хорошо воспитанной женщины:
  — Садитесь, пожалуйста, старший инспектор. Есть ли какие-нибудь новости?
  — Причиной смерти был эзерин, миссис Леонидис.
  Она задумчиво проговорила:
  — Значит, это убийство. Несчастный случай, как я понимаю, исключается?
  — Да, миссис Леонидис.
  — Будьте, пожалуйста, помягче с моим мужем, старший инспектор. На него эта новость очень сильно подействует. Он боготворил отца и вообще переживает все очень остро. Он человек эмоциональный.
  — Вы были в хороших отношениях со свекром, миссис Леонидис?
  — Да, вполне хороших. — И спокойно добавила: — Мне он не очень нравился.
  — Почему?
  — Мне не нравились его жизненные установки и его методы.
  — А как вам нравится миссис Бренда Леонидис?
  — Бренда? Я редко ее вижу.
  — Не думаете ли вы, что между нею и мистером Лоуренсом Брауном что-то было?
  — Вы хотите сказать — что-то вроде романа? Не думаю. Да мне, собственно, и неоткуда это знать.
  Голос ее звучал равнодушно.
  В комнату ворвался Роджер Леонидис, и снова возникло впечатление, что влетел огромный шмель.
  — Меня задержали, — выпалил он. — Телефон. Ну что, инспектор, есть новости? Что послужило причиной смерти отца?
  — Смерть вызвана отравлением эзерином.
  — Что вы говорите! Боже мой! Значит, все-таки это она! Не захотела ждать! Он ее подобрал, можно сказать, из грязи, и вот награда. Она его хладнокровно убивает! Боже мой, как подумаю, все во мне закипает.
  — У вас есть конкретные основания так думать? — спросил Тавернер.
  Роджер заходил по комнате, ероша волосы обеими руками.
  — Основания? А кто же еще мог? Я ей никогда не доверял, она всегда мне не нравилась! Никому не нравилась. Мы с Филипом в ужас пришли, когда отец однажды явился домой и сообщил о своей женитьбе. В его возрасте! Безумие, чистое безумие! Отец был человеком поразительным, инспектор. Живой ум, как у сорокалетнего. Всем, что у меня есть, я обязан ему. Он все для меня сделал, ни разу не подвел. Это я его подвел… как подумаю…
  Он тяжело опустился в кресло. Жена спокойно подошла к нему:
  — Хватит, Роджер, хватит. Не взвинчивай себя так.
  — Да, душа моя, знаю. — Он взял ее за руку. — Но как я могу оставаться спокойным… Как могу не испытывать…
  — И все-таки мы все должны сохранять спокойствие. Старший инспектор нуждается в нашей помощи.
  — Это верно, миссис Леонидис.
  — Знаете, чего мне хочется? — закричал Роджер. — Мне хочется задушить эту женщину своими руками. Отнять у бедного старика несколько лет жизни! Будь она сейчас здесь… — он вскочил, его трясло от ярости. Он протянул вперед руки, скрючив пальцы, — …я задушил бы ее, задушил…
  — Роджер! — одернула его Клеменси.
  Он смущенно взглянул на нее:
  — Прости, душа моя. — Он обернулся к нам: — Извините меня. Я не владею собой. Я… Простите…
  И он опять вышел из комнаты.
  Клеменси Леонидис с едва заметной улыбкой проговорила:
  — На самом деле Роджер мухи не обидит.
  Тавернер вежливо улыбнулся. А затем начал задавать свои обычные рутинные вопросы.
  Клеменси Леонидис отвечала кратко и точно. Роджер Леонидис был в день смерти отца в Лондоне, в Боксхаузе, у себя в управлении. Вернулся он засветло и какое-то время, как обычно, провел с отцом. Сама она, как всегда, находилась в Институте Ламберта на Гауэр-стрит, где она работает. Вернулась домой почти в шесть вечера.
  — Видели ли вы свекра?
  — Нет. В последний раз я его видела накануне, мы пили с ним послеобеденный кофе.
  — А в день смерти вы его видели?
  — Нет. Я, правда, ходила на его половину, Роджеру показалось, что он оставил там свою трубку — очень ценную вещь. Но, как выяснилось, он оставил ее на столике в коридоре, так что мне не пришлось беспокоить свекра. Он часто ложился около шести вздремнуть.
  — Когда вы услыхали о том, что он заболел?
  — Бренда прибежала и сказала. Примерно в половине седьмого.
  Вопросы эти, как я знал, ничего не значили, но я видел, с каким пристальным вниманием изучает инспектор Тавернер эту женщину. Он задал ей несколько вопросов о характере ее работы в институте. Она объяснила, что работа связана с радиационным эффектом атомного распада.
  — Значит, вы работаете над атомной бомбой?
  — Нет, в моей работе нет ничего разрушительного. Институт проводит эксперименты по терапевтическому действию.
  Тавернер наконец встал и изъявил желание познакомиться с этой частью дома. Она как будто слегка удивилась, но вполне охотно провела их по всей квартире. Спальня с двумя односпальными кроватями под белыми покрывалами и лишь самые необходимые туалетные принадлежности снова напомнили мне больницу или монашескую келью. Ванная тоже выглядела аскетично — не было тут ни роскошного оборудования, ни общепринятой коллекции косметики. Пустая кухня блистала чистотой и содержала лишь множество полезных приспособлений, экономящих хозяйский труд. Наконец мы подошли к двери, которую Клеменси отворила со словами: «Это личная комната мужа».
  — Входите, — окликнул нас Роджер. — Входите.
  Я с облегчением перевел дух. Что-то в суровой чистоте квартиры действовало на меня угнетающе. Зато эта комната была сугубо индивидуальна. Большое бюро с деревянной шторкой, беспорядочно набросанные на нем бумаги, старые трубки и табачный пепел. Большие вытертые кресла. Персидские ковры на полу. На стенах выцветшие фотографии: школьники, игроки в крикет, военные; акварельные наброски пустынь, минаретов, а также парусники и морская тематика, морские закаты. Словом, приятная комната, принадлежащая славному, дружелюбному, компанейскому человеку.
  Роджер неловкими руками достал из стеклянного шкафчика и разлил по стаканам что-то, при этом скинув мимоходом с одного из стульев книги и бумаги.
  — У меня тут полный ералаш. Я начал разбирать завалы. Уничтожаю старые бумаги. Скажите, когда хватит.
  Инспектор от выпивки отказался.
  — Вы должны меня извинить, — продолжал Роджер. Он принес мне стакан и, наливая, говорил с Тавернером, повернув назад голову: — Я не мог совладать с собой.
  Он с виноватым видом оглянулся на дверь, но Клеменси Леонидис в комнате не было.
  — Редкая женщина, — сказал он. — Я имею в виду мою жену. Все это время она держится великолепно — великолепно! Не могу выразить, как я восхищаюсь ею. Она пережила тяжелый период — ужасающий. Еще до того, как мы поженились. Ее первый муж был прекрасный человек — прекрасной души, я имею в виду. Но очень хрупкого здоровья, туберкулез, сами понимаете. Он занимался важной исследовательской работой по кристаллографии, если не ошибаюсь. Работой, мало оплачиваемой и требующей большой затраты сил. Но он не хотел отступаться. Она работала как вол, фактически содержала его и все это время знала, что он умирает. И ни одной жалобы, ни намека на усталость. Она всегда повторяла, что счастлива. Потом он умер, и она очень тяжело переживала его смерть. В конце концов она согласилась выйти за меня замуж. Я был так рад дать ей немного покоя и счастья. Мне хотелось, чтобы она оставила институт, но она, разумеется, считала своим долгом продолжать работать — еще шла война. Но и сейчас она испытывает потребность в работе. И она чудесная жена, о лучшей и мечтать нельзя. Господи, как мне повезло! Я на все для нее готов.
  Тавернер ответил что-то приличествующее. Затем принялся за свои обычные расспросы: когда он услыхал, что отцу плохо?
  — За мной прибежала Бренда. Отцу стало плохо, она сказала, что у него какой-то приступ. Всего полчаса назад я сидел с моим дорогим отцом. И все было в порядке. Я бросился к нему. Лицо у него посинело, он задыхался. Я кинулся вниз, к Филипу. Филип позвонил доктору. Я… мы ничего не могли поделать. Я, конечно, тогда и думать не думал, что тут какие-то фокусы. Фокусы? Я сказал — фокусы? Господи, ну и слово выбрал.
  С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались наконец из насыщенной эмоциями атмосферы роджеровской комнаты и очутились опять на площадке лестницы.
  — Уф! — с облегчением вздохнул Тавернер. — Какой контраст по сравнению с другим братцем. — И добавил без особой последовательности: — Занятно, как комнаты много говорят об их обитателях.
  Я согласился с ним, и он продолжал:
  — И еще занятно, как люди подбирают себе партнеров.
  Я не совсем понял, кого он имел в виду — Клеменси и Роджера или Филипа и Магду. Его слова были равно применимы к обеим парам. И тем не менее оба брака можно было отнести к разряду счастливых. Во всяком случае, брак Роджера и Клеменси.
  — Я бы не сказал, что он похож на отравителя, а вы как считаете? — сказал Тавернер. — Так сразу на него не подумаешь. А впрочем, никогда не угадаешь. Вот она больше подходит на эту роль. Она безжалостная. Может, даже немного сумасшедшая.
  И опять я согласился с ним.
  — Правда, не думаю, — добавил я, — что она способна убить только из-за того, что не одобряет чьих-то жизненных позиций. Но может быть, если она ненавидела старика… Впрочем, не знаю, совершаются ли убийства просто из одной только ненависти?
  — Крайне редко, — отозвался Тавернер. — Сам я никогда с такими случаями не сталкивался. Нет, думаю, нам надо держаться миссис Бренды. Хотя, бог знает, найдем ли мы когда-нибудь доказательства.
  8
  Горничная отворила нам дверь в противоположное крыло. При виде Тавернера у нее сделалось испуганное и в то же время слегка презрительное выражение лица.
  — Хотите видеть хозяйку?
  — Да, пожалуйста.
  Она провела нас в большую гостиную и оставила одних.
  Размеры комнаты были те же, что и у гостиной под ней. Мебель была обита плотным кретоном веселой расцветки, на окнах висели полосатые шелковые портьеры. Над камином я увидел портрет, который буквально приковал мой взгляд — и не только из-за мастерства художника, но также из-за притягательности изображенного лица. Это был портрет старика в черной бархатной скуфейке, с темными пронзительными глазами и головой, глубоко ушедшей в плечи. Холст, казалось, излучал жизненную силу и энергию, исходившую от старика. Сверкающие глаза глядели прямо в мои.
  — Это он самый и есть, — проговорил инспектор Тавернер. — Писал художник Огастес Джон. Личность, ничего не скажешь.
  — Да, — согласился я, сознавая, что этот односложный ответ не отражает моих впечатлений.
  Теперь я понял, что имела в виду Эдит де Хевиленд, говоря, что в доме без него пусто. Это был тот самый человек, который построил скрюченный домишко, и теперь без него домишко утратил свой смысл.
  — А вон его первая жена, портрет кисти Сарджента.
  Я вгляделся в картину, висевшую в простенке между окнами. Сарджент, как и на многих своих портретах, обошелся с оригиналом довольно жестоко. Удлиненное лицо было, на мой взгляд, чрезмерно вытянутым и даже немного, что называется, лошадиным, хотя и чувствовалось, что художник при этом соблюдал верность натуре. Красивое лицо, но безжизненное. Неподходящая жена для маленького энергичного деспота, ухмыляющегося с портрета над камином.
  Дверь открылась, и вошел сержант Лэм.
  — Слуг я опросил, как мог, сэр, — доложил он. — Но без успеха.
  Тавернер вздохнул.
  Сержант Лэм достал записную книжку и уселся в дальнем конце комнаты, чтобы не мешать.
  Дверь снова отворилась, и появилась вторая жена Аристида Леонидиса.
  Черное, из очень дорогой ткани, просторное платье с закрытым воротом и длинными, до запястий, рукавами окутывало ее всю. Она двигалась с ленивой грацией, и траур ей, безусловно, шел. Лицо было хорошенькое, но пресное. Довольно густые каштановые волосы были уложены чересчур затейливо. Она напудрила и нарумянила лицо и накрасила губы, но видно было, что она недавно плакала. На шее у нее была нитка очень крупного жемчуга, на одной руке — кольцо с большим изумрудом, на другой — кольцо с громадным рубином.
  И еще одно я заметил: она выглядела испуганной.
  — Доброе утро, миссис Леонидис, — непринужденным тоном приветствовал ее Тавернер. — Простите, что опять беспокою вас.
  Она ответила невыразительным голосом:
  — Наверное, этого не избежать.
  — Должен вам сказать, миссис Леонидис, что, если вы хотите пригласить вашего поверенного, это в порядке вещей.
  Не знаю, дошло ли до нее все значение этих слов. По-видимому, нет. Она надулась и сказала капризным тоном:
  — Мне не нравится мистер Гейтскил. Не надо его мне.
  — Вы можете пригласить собственного адвоката, миссис Леонидис.
  — Да? Не люблю я этих адвокатов. Только голову задуривают.
  — Вы вольны решать сами, — Тавернер изобразил механическую улыбку. — В таком случае приступим?
  Сержант Лэм послюнил карандаш. Бренда Леонидис села на диван лицом к Тавернеру.
  — Вы что-нибудь выяснили? — спросила она.
  Я заметил, что пальцы ее нервно скручивают и раскручивают складку шифонового платья.
  — Сейчас мы уже со всей определенностью можем утверждать, что ваш муж умер в результате отравления эзерином.
  — То есть он умер от глазных капель?
  — У нас нет сомнения в том, что, когда вы делали последний раз укол мистеру Леонидису, вы ввели эзерин, а не инсулин.
  — Но я же не знала. Я-то ни при чем. Поверьте мне, инспектор.
  — Значит, кто-то умышленно подменил инсулин глазными каплями.
  — Какая подлость!
  — Да, миссис Леонидис.
  — Как вы думаете — кто-то сделал это нарочно? Или нечаянно? А может, кто-то хотел подшутить?
  Тавернер ответил вкрадчивым голосом:
  — Мы не думаем, что это была шутка, миссис Леонидис.
  — Наверное, это кто-то из слуг.
  Тавернер не ответил.
  — Наверняка. Больше некому.
  — Вы уверены? Подумайте, миссис Леонидис. Больше ничего не приходит вам в голову? Может быть, с кем-то у него возникли дурные отношения? С кем-то он поссорился? Кого-то обидел?
  Она по-прежнему смотрела на него с вызовом в широко раскрытых глазах.
  — Понятия ни о чем таком не имею, — сказала она.
  — Вы говорили, что днем ходили в кино?
  — Да, я вернулась в половине седьмого, как раз пора было делать укол инсулина… Я сделала укол, как всегда, и вдруг он… ему стало нехорошо… Я перепугалась, побежала к Роджеру… Я уже все вам рассказывала. Что ж, мне десять раз рассказывать одно и то же? — В голосе появилась визгливая истерическая нотка.
  — Прошу прощения, миссис Леонидис. А сейчас могу я поговорить с мистером Брауном?
  — С Лоуренсом? Зачем? Ему ничего не известно.
  — И все-таки я хотел бы с ним побеседовать.
  Она бросила на Тавернера недоверчивый взгляд:
  — Он сейчас в классной комнате, занимается латынью с Юстасом. Ему зайти сюда?
  — Нет, мы сами туда зайдем.
  Тавернер быстрыми шагами вышел из комнаты. Мы с сержантом последовали за ним.
  — Вы на нее нагнали страху, сэр, — заметил сержант.
  Тавернер что-то проворчал. Поднявшись еще на несколько ступенек и пройдя коридором, он привел нас в просторную комнату, выходящую окнами в сад. За столом сидели молодой блондин лет тридцати и красивый темноволосый мальчик лет шестнадцати.
  При нашем появлении они подняли головы. Брат Софии Юстас уставился на меня, Лоуренс Браун устремил отчаянный взгляд на старшего инспектора.
  Мне еще не приходилось видеть человека, до такой степени парализованного страхом. Он встал, потом сел. Потом буквально пискнул:
  — Доброе… утро, инспектор.
  — Доброе утро, — резко ответил Тавернер. — Могу я с вами побеседовать?
  — Да, конечно. С удовольствием. Если, конечно…
  Юстас поднялся:
  — Мне уйти, старший инспектор? — Голос был приятный, тон слегка надменный.
  — Мы… мы продолжим занятия позже, — пролепетал учитель.
  Юстас с небрежным видом направился к двери. Я заметил какую-то напряженность в его походке. Выходя, он поймал мой взгляд и, проведя пальцем себе по горлу, ухмыльнулся. Затем закрыл за собой дверь.
  — Итак, мистер Браун, — начал Тавернер, — анализ все расставил на места. Причина смерти мистера Леонидиса — эзерин.
  — Я… Вы хотите сказать… значит, мистера Леонидиса действительно отравили? Я все надеялся…
  — Его отравили, — резко проговорил Тавернер. — Кто-то подменил инсулин глазными каплями.
  — Не могу поверить… Невероятно.
  — Вопрос в том, у кого была причина для этого.
  — Ни у кого. Абсолютно ни у кого! — Молодой человек возбужденно повысил голос.
  — Вы не хотите, чтобы присутствовал ваш адвокат?
  — У меня нет адвоката. Он мне не нужен. Мне нечего скрывать… нечего.
  — Вы отдаете себе отчет в том, что все ваши заявления записываются?
  — Я невиновен… уверяю вас, невиновен.
  — Ничего другого я и не предполагал. — Тавернер помолчал. — Миссис Леонидис как будто много моложе своего мужа?
  — Да… кажется… да, это так.
  — Ей, вероятно, бывало иногда скучновато?
  Лоуренс Браун ничего не ответил, только облизнул пересохшие губы.
  — Должно быть, ей было приятно иметь компаньона своего возраста, живущего тут же?
  — Я… нет, вовсе нет… то есть… не знаю.
  — Мне кажется вполне естественным, чтобы между вами зародилась привязанность…
  Молодой человек бурно запротестовал:
  — Нет, нет, никакой привязанности! Ничего похожего! Я знаю, что у вас на уме, но это не так! Миссис Леонидис всегда была ко мне добра… Я испытываю к ней величайшее… величайшее уважение… но ничего больше, ничего, уверяю вас. Просто чудовищно предполагать такие вещи! Чудовищно! Я бы не мог никого убить… или подменить пузырьки… или сделать еще что-нибудь такое ужасное. Я человек чувствительный, у меня слабые нервы. Меня сама мысль кого-то убить приводит в содрогание… и все это поняли… Я против убийства по религиозным соображениям… Поэтому в войну я работал в госпитале, поддерживал огонь под котлами… Невыносимо тяжелая работа… Долго я там не проработал… и тогда мне разрешили преподавать. Я вкладывал все силы в занятия с Юстасом и Жозефиной — она очень умна, но трудный ребенок. Все ко мне были так добры — и мистер Леонидис, и миссис Леонидис, и мисс де Хевиленд. И вот теперь такой ужас… И вы подозреваете в убийстве меня… меня!
  Инспектор Тавернер наблюдал за ним с медленно возраставшим интересом.
  — Я этого не говорил, — заметил он.
  — Но вы так думаете! Я знаю! Все они так думают! Они так смотрят на меня… Я… я больше не могу с вами разговаривать. Мне нехорошо. — И он бросился вон из комнаты.
  Тавернер медленно обернулся ко мне:
  — Ну, что вы о нем думаете?
  — Он смертельно напуган.
  — Да, я вижу. Но убийца ли он?
  — Если хотите знать мое мнение, — вмешался сержант Лэм, — у него бы пороху не хватило.
  — Да, голову он никому бы не размозжил и из пистолета не выстрелил, — согласился старший инспектор. — Но в данном случае — много ли было нужно? Всего-то переставить две бутылочки… и помочь очень старому джентльмену покинуть этот свет сравнительно безболезненным способом.
  — Можно сказать, легкая смерть, — вставил сержант.
  — А дальше, возможно, через пристойный промежуток времени его ждет женитьба на вдове, которая унаследует сто тысяч не обложенных налогом фунтов, за которой и так уже закреплено примерно столько же, и к тому же она обладательница жемчугов, рубинов и изумрудов величиной чуть не со страусиное яйцо! Ну, ладно. — Тавернер вздохнул. — Все это из области гипотез и предположений. Я его припугнул как следует, но страх еще ничего не доказывает. Он бы испугался, даже если он и невиновен. Да и в любом случае вряд ли он главное действующее лицо. Скорее уж дамочка… Только какого дьявола она в таком случае не выбросила пузырек из-под инсулина или не вымыла его? — Инспектор повернулся к сержанту: — Что говорит прислуга? Были между ними шашни?
  — Горничная говорит, что они влюблены друг в друга.
  — Основания?
  — Взгляд, каким он на нее смотрит, когда она наливает ему кофе.
  — Да, ценное свидетельство, большой от этого прок в суде! А что-нибудь более определенное?
  — Никто ничего не замечал.
  — А уж они бы заметили, будьте уверены! Знаете, я начинаю думать, что между этими двумя действительно ничего нет. — Он взглянул на меня. — Пойдите-ка поболтайте с ней. Меня интересует ваше впечатление.
  Я отправился не очень охотно, но с некоторой долей любопытства.
  9
  Бренда Леонидис сидела в той же позе, в какой мы ее оставили. Она вскинула на меня острый взгляд:
  — А где инспектор Тавернер? Он еще зайдет?
  — Пока нет.
  — Кто вы такой?
  Наконец-то мне задали вопрос, которого я ждал все утро.
  Я ответил с умеренной правдивостью:
  — Я имею некоторое отношение к полиции. Я также друг семьи.
  — Семья! Свиньи они! Ненавижу их всех!
  Она глядела на меня расширенными глазами, губы ее подергивались. Вид у нее был хмурый, испуганный и сердитый.
  — Они всегда ко мне относились по-свински, всегда. С первого дня. Почему это мне нельзя было выйти за их драгоценного отца? Им-то что за дело? У них у всех горы денег. И все это им дал он. У них самих ума бы не хватило их заработать! Почему мужчине и не жениться еще раз? Пусть он даже старый? Да он и не был старый — внутренне. Я очень к нему привязалась. Очень. — Она с вызовом взглянула на меня.
  — Понимаю, — сказал я, — понимаю.
  — Наверное, вы мне не верите, но я говорю правду. Мужчины мне до смерти надоели. Мне хотелось иметь свой дом, хотелось, чтобы обо мне кто-то заботился, говорил приятные вещи. Аристид говорил мне замечательные слова… умел рассмешить… и был очень умный. Он придумывал разные хитрые штуки, чтобы обойти все эти дурацкие правила. Он был очень, очень умный. Я нисколько не рада, что он умер. Мне так его жалко.
  Она откинулась на спинку дивана. Ее довольно большой рот как-то странно кривился на сторону, придавая ее улыбке сонливое выражение.
  — Я была здесь счастлива. Чувствовала себя надежно. Ходила по самым шикарным дамским салонам, про которые только читала. Одевалась ничуть не хуже других. Аристид дарил мне разные красивые вещицы. — Она вытянула руку, любуясь рубином на пальце.
  На миг ее рука представилась мне кошачьей лапой с растопыренными когтями, а голос — кошачьим мурлыканьем. Она все еще улыбалась своим мыслям.
  — Что тут дурного? — спросила она с вызовом. — Я была к нему внимательна. Ему со мной было хорошо. — Она пригнулась вперед. — Знаете, как я с ним познакомилась?
  И она продолжала, не дожидаясь ответа:
  — Это было в «Веселом трилистнике». Он заказал яичницу с гренками, а когда я принесла заказ, я плакала. «Сядьте, — сказал он, — расскажите, что случилось». — «Ой, нет, мне нельзя, — ответила я, — меня за это уволят». — «Не уволят, — сказал он. — Это мой ресторан». Тогда я к нему присмотрелась. «Забавный старикашка», — подумала я сначала. Но он был такой властный, и я ему все рассказала… Вы про это еще услышите от них, они будут говорить, что я была гулящая. Ничего подобного. Меня воспитывали как следует. У родителей была мастерская, классная мастерская художественного рукоделия. Я не из тех девиц, у которых полно дружков и они себя не соблюдают. Но Терри — дело другое. Терри был ирландец и уезжал за море… Он мне ни разу не написал… Словом, я вела себя как дура. Вот почему я плакала — попалась точно какая-то посудомойка.
  В голосе ее послышалось презрение, порожденное сознанием собственного превосходства.
  — Аристид повел себя потрясающе. Сказал, что все будет в порядке. Сказал, что ему одиноко. Что мы сразу поженимся. Все было как сон. Оказалось, что он и есть великий мистер Леонидис. Владелец уймы лавок, и ресторанов, и ночных клубов. Прямо как в сказке, правда?
  — Сказка с плохим концом, — напомнил я сухо.
  — Мы обвенчались в маленькой церкви в Сити — и уехали за границу.
  — А ребенок?
  По ее глазам я видел, что мысли ее возвращаются откуда-то издалека.
  — Ребенка, как выяснилось, не было. Произошла ошибка. — Она улыбнулась своей кривой, на одну сторону, улыбкой. — Я поклялась себе, что буду ему хорошей женой, и сдержала слово. Я заказывала всякие блюда, которые он любил, носила цвета, которые ему нравились, и старалась угодить во всем. И он был счастлив. Только нам никак было не избавиться от его семейства. Приезжали, нахлебничали, жили за его счет. А старая мисс де Хевиленд — уж она-то должна была уехать, когда он женился. Я так и сказала. Но Аристид заявил: «Она тут так давно живет, это теперь ее дом». По правде говоря, ему нравилось, чтобы они все тут жили у него под боком, а он ими распоряжался. Ко мне они относились по-свински, но он будто и не замечал, во всяком случае, не обращал внимания. Роджер — тот меня просто ненавидит. Вы его уже видели? Он всегда меня ненавидел. А Филип вечно такой надутый, он вообще со мной не разговаривает. Они все делают вид, будто это я его убила, но я не убивала, не убивала! — Она наклонилась вперед. — Ну поверьте мне!
  Мне стало ее жаль. Презрение, с каким семья Леонидис говорила о ней, их старание убедить себя, что убийство — дело ее рук, все их поведение показалось мне сейчас просто бесчеловечным. Одинокая, беззащитная, затравленная женщина…
  — А если не я, так они думают на Лоуренса, — продолжала она.
  — Да, а что насчет Лоуренса?
  — Мне ужасно жалко его. Он такой хрупкий. На войну он идти не мог. И не потому, что он трус, а потому, что чувствительный. Я старалась подбадривать его, старалась, чтобы ему у нас было хорошо. Ему приходится учить этих ужасных детей. Юстас вечно над ним насмешничает, а Жозефина… Ну, вы ее видели. Сами знаете, что это такое.
  Я признался, что еще не видел Жозефины.
  — Мне иногда кажется, что у девчонки не все винтики на месте. Вечно подкрадывается, подслушивает, и вид у нее такой странный… У меня от нее мурашки по спине бегают.
  Мне вовсе не хотелось обсуждать Жозефину. Я вернулся к Лоуренсу Брауну.
  — Кто он такой? — спросил я. — Откуда он взялся?
  Вышло это у меня грубовато. Она покраснела.
  — Он, собственно, ничего собой не представляет. Как я… Куда же нам против них всех!
  — Вам не кажется, что вы впадаете в излишнюю панику?
  — Нет, не кажется. Они хотят представить все так, будто это Лоуренс убил или я. И главный полицейский на их стороне. Куда уж мне.
  — Не надо взвинчивать себя, — посоветовал я.
  — А что, если это кто-то из них убил? Или кто-то чужой? Или кто-нибудь из слуг?
  — Пока не находится мотива.
  — Ах, мотива! А у меня какой мотив? Или у Лоуренса?
  Чувствуя себя не очень ловко, я пробормотал:
  — Они могут, как я понимаю, предполагать, что вы и Лоуренс… э-э-э… влюблены друг в друга… и хотите пожениться.
  Она выпрямилась на диване:
  — Как бессовестно предполагать такое! И это неправда! Мы никогда друг другу ни словечка про это не сказали. Мне было его жаль, и я старалась его подбодрить. Мы просто друзья, вот и все. Вы мне верите, скажите, верите?
  Я ей верил. То есть я верил, что они с Лоуренсом действительно, как она говорит, просто друзья. Но я также полагал, что, быть может, сама того не сознавая, она любит молодого человека.
  Обдумывая эту мысль, я спустился вниз с намерением найти Софию. Как раз когда я собрался заглянуть в гостиную, из дверей в конце коридора высунулась ее голова.
  — Привет, — сказала София. — Я помогаю няне готовить ленч.
  Я уже двинулся в ее сторону, но она вышла в коридор, закрыла за собой дверь и, взяв меня за руку, завела в пустую гостиную.
  — Ну, — произнесла она, — ты видел Бренду? Что ты о ней думаешь?
  — Откровенно говоря, мне жаль ее.
  София иронически подняла брови.
  — Понятно, — проронила она. — Значит, ты поймался на ее удочку.
  Я почувствовал досаду.
  — Просто я способен взглянуть на все под ее углом зрения, а ты, очевидно, нет.
  — На что — на все?
  — Положа руку на сердце, София, кто-нибудь в семье вел себя с нею любезно или хотя бы корректно за все ее пребывание здесь?
  — Нет, разумеется. С какой стати?
  — Да хотя бы из обыкновенного христианского человеколюбия.
  — Боже, какой высокоморальный тон! Видно, Бренда неплохо сыграла свою роль.
  — Право, София, ты как-то… не знаю, что на тебя нашло.
  — Просто я веду себя честно и не притворяюсь. Ты, по твоим словам, можешь встать на ее точку зрения. Ну а теперь встань на мою. Мне не нравятся молодые женщины, которые сочиняют историю обманутой любви и, пользуясь этим, выходят замуж за очень богатого старика. Я имею полное право не любить этот тип молодых женщин, и не существует ни малейших причин, почему я должна делать вид, что они мне нравятся. И если бы эту историю изложить объективно на бумаге, то и тебе такая молодая особа не понравилась бы.
  — А она сочинила историю?
  — Какую? О ребенке? Не знаю. Я лично думаю, что да.
  — И тебя возмущает, что деда твоего провели и он попался на эту историю?
  — Ох нет, дед не попался, — засмеялась София. — Дедушку никто не мог провести. Бренда ему была нужна. Ему хотелось изобразить Кофетуа и жениться на нищенке.397 Он отлично знал, что делает, и замысел его удался как нельзя лучше. С точки зрения деда, его брак полностью оправдал себя — как и прочие его деловые операции.
  — А идея нанять в качестве домашнего учителя Лоуренса Брауна тоже оправдала себя? — иронически осведомился я.
  София сосредоточенно свела брови:
  — Ты знаешь, я не уверена, что это не было сделано с умыслом. Ему хотелось, чтобы Бренда была счастлива и не скучала. Возможно, он догадывался, что драгоценности и платья — еще не все. Он подозревал, что ей может не хватать чего-то нежно-романтического. Возможно, по его расчетам, кто-то вроде Лоуренса Брауна, кто-то абсолютно, так сказать, ручной, и есть то, что надо. Нежная дружба двух душ, окрашенная меланхолией, должна была помешать Бренде завести настоящий роман с кем-то на стороне. Да, я не исключаю такого варианта, дед вполне был способен изобрести нечто в таком духе. Он, должна тебе сказать, был дьявольски хитер.
  — Судя по всему, да, — согласился я.
  — Он, очевидно, не мог предвидеть, что это приведет к убийству… И именно поэтому, — София заговорила с неожиданной страстностью, — именно по этой причине я не думаю, как бы мне этого ни хотелось, что она пошла на убийство. Если бы она задумала убить деда — или они замыслили это вместе с Лоуренсом, — дед знал бы об этом. Тебе, наверное, кажется это надуманным…
  — Признаюсь, да.
  — Ты не был с ним знаком. Уж он бы не стал способствовать собственной смерти! Но таким образом — мы наталкиваемся на стену.
  — Она напугана, София, — сказал я, — очень напугана.
  — Старший инспектор Тавернер и его веселые молодцы? Да, эти могут нагнать страху. Лоуренс, я полагаю, в истерике?
  — В самой натуральной. Отвратительное зрелище. Не понимаю, чем такой мужчина может понравиться женщине.
  — Не понимаешь, Чарльз? А между тем у Лоуренса есть свой мужской шарм.
  Я не поверил своим ушам:
  — У этого хилого типа?
  — Почему мужчины считают, что для противоположного пола привлекателен только пещерный человек? У Лоуренса своя привлекательность, только тебе этого не понять. — Она бросила на меня пытливый взгляд. — Я вижу, Бренда глубоко запустила в тебя коготки.
  — Не говори пустяков. Она, в сущности, даже не хороша собой. И вовсе она не…
  — Не обольщала тебя? Нет, но била на жалость. Ее нельзя назвать красивой, она, безусловно, не отличается умом, но у нее есть одно выдающееся свойство: она умеет сеять смуту. Она уже посеяла смуту между нами.
  — София! — Я пришел в ужас.
  София направилась к двери:
  — Забудь, Чарльз. Ленч не ждет.
  — Я пойду с тобой, помогу.
  — Нет, ты останешься здесь. Джентльмен на кухне?! Представляю, что было бы с няней!
  — София! — окликнул я ее, когда она уже выходила.
  — Ну что?
  — Кстати о прислуге. Почему в доме ни внизу, ни наверху никого нет? Какой-нибудь особы в переднике и наколке, которая открывала бы дверь?
  — У дедушки была кухарка, две горничные и камердинер. Он любил, чтобы были слуги. Он, естественно, платил им уйму денег, поэтому находил их всегда с легкостью. Роджер и Клеменси держат только приходящую прислугу для уборки, живущую они не любят, вернее, Клеменси не любит. Если бы Роджер не подкреплялся как следует ежедневно в Сити, он бы умер с голоду. Для Клеменси пища — это салат, помидоры и сырая морковь. У нас время от времени появляются слуги, но потом мама закатывает очередную сцену, и они отказываются от места. После чего начинается период приходящей прислуги, а потом все начинается сначала. Сейчас у нас приходящая. Няня — явление постоянное и выручает в критических ситуациях. Ну вот, теперь ты в курсе.
  София ушла. А я опустился в одно из больших обитых парчой кресел и предался размышлениям.
  Там, наверху, я видел события под углом зрения Бренды. Сейчас, здесь, мне стала ясна позиция Софии. Я всецело признавал справедливость точки зрения Софии, иначе говоря, семьи Леонидис. Их приводило в негодование присутствие в доме чужой, которая проникла туда с помощью нечестных, как они считали, средств. На такое отношение к ней они имели полное право. Как выразилась София, на бумаге история выглядела бы некрасивой…
  Но у нее была еще и чисто человеческая сторона — и мне она была понятна, а семье Леонидис нет. Они и сейчас, и всегда были богаты и хорошо устроены в жизни. Они не имели представления о соблазнах, искушающих обездоленного. Бренда Леонидис мечтала о богатстве, о красивых вещах и защищенности — и о своем доме. Она утверждала, что в обмен на все это она сделала счастливым своего старого мужа. Я сочувствовал ей. Во всяком случае, сочувствовал, пока говорил с ней… А сейчас? Осталась ли мера сочувствия прежней?
  Две стороны проблемы — разные точки зрения, какая из них правильна, какая…
  Предыдущей ночью я спал очень мало. Встал я рано, чтобы сопровождать Тавернера. И теперь в теплой, пропитанной ароматом цветов гостиной Магды Леонидис тело мое расслабилось, утонуло в мягких объятиях большого кресла, глаза закрылись…
  Я размышлял о Бренде, о Софии, о портрете старика, мысли мои подернулись приятной дымкой…
  Я уснул.
  10
  Пробуждение происходило так постепенно, что я не сразу понял, что спал.
  Сперва я ощутил аромат цветов. Перед моими глазами маячило какое-то белесое пятно. Лишь по прошествии нескольких секунд я сообразил, что смотрю на чье-то лицо — лицо висело в воздухе на расстоянии полуметра от меня. По мере того как ко мне возвращалось сознание, зрение тоже прояснялось. Висящее перед моими глазами лицо не утратило своих гоблинских черт — круглое, выпуклый лоб, зачесанные назад волосы, маленькие, как бусинки, черные глазки. Но теперь оно соединялось с телом — маленьким и тощеньким. Бусинки пристально разглядывали меня.
  — Привет, — сказало существо.
  — Привет, — ответил я, моргая.
  — Я — Жозефина.
  Я и сам уже пришел к этому заключению. Сестре Софии, Жозефине, было, как я решил, лет одиннадцать-двенадцать. Невероятно уродливая девочка и очень похожая на своего деда. Не исключено также, что она унаследовала и его умственные способности.
  — Вы — жених Софии.
  Я признал правильность этого утверждения.
  — Но явились вы сюда вместе со старшим инспектором Тавернером. Почему?
  — Он мой знакомый.
  — Да? Мне он не нравится. Я ему ничего не расскажу.
  — Не расскажешь — чего?
  — Того, что знаю. Я много чего знаю. Я люблю разузнавать про людей.
  Она уселась на ручку кресла, продолжая меня разглядывать. Мне стало не по себе.
  — Дедушку ведь убили. Это вам уже известно?
  — Да, — кивнул я. — Известно.
  — Его отравили. Э-зе-рином. — Она старательно выговорила слово. — Интересно, правда?
  — Можно сказать и так.
  — Нам с Юстасом очень интересно. Мы любим детективные истории. Мне всегда хотелось быть сыщиком. Теперь я сыщик. Я собираю улики.
  В этом ребенке было и впрямь что-то дьявольское.
  Она возобновила атаку:
  — Человек, который пришел со старшим инспектором, тоже ведь сыщик? В книгах пишут, что переодетого сыщика всегда можно узнать по сапогам. А этот носит замшевые ботинки.
  — Старые порядки меняются.
  Жозефина истолковала мое замечание по-своему.
  — Да, — сказала она, — теперь нас ждут большие перемены. Мы переедем в Лондон, будем жить на набережной Виктории. Маме давно этого хотелось. Она будет довольна. Папа тоже, я думаю, не будет возражать, раз книги переедут вместе с ним. Раньше он не мог себе этого позволить. Он потерял кучу денег на «Иезавели».
  — На Иезавели? — переспросил я.
  — Да. Вы ее не видели?
  — А-а, это пьеса? Нет, не видел. Я жил за границей.
  — Она недолго шла. Честно говоря, она полностью провалилась. По-моему, маме абсолютно не подходит роль Иезавели, а вы как думаете?
  Я подвел итог своим впечатлениям о Магде. Ни в персикового цвета неглиже, ни в сшитом на заказ дорогом костюме она не вызывала ассоциации с Иезавелью, но я готов был поверить, что существуют и другие Магды, которых я еще не видел.
  — Возможно, и не очень подходит, — осторожно ответил я.
  — Дедушка с самого начала говорил, что пьеса провалится. Он говорил, что не станет вкладывать деньги в постановку всяких исторических религиозных пьес. Он говорил, что кассового успеха она иметь не будет. Но мама ужасно была увлечена. Мне-то пьеса, в общем, не очень понравилась. Совсем не похоже на ту историю, которая в Библии. У мамы Иезавель была совсем не такая скверная. Горячая патриотка и даже симпатичная. Скучища несусветная. В конце, правда, все исправилось — ее выбросили из окна. Но псов не было, и ее не сожрали. Жалко, правда? Мне как раз больше всего нравится место, где ее сжирают псы. Мама говорит, что на сцену собак не выпустишь, а мне все-таки непонятно — почему. Можно ведь взять дрессированных собак. — Жозефина с чувством продекламировала: — «…И не нашли от нее ничего, кроме кистей рук».398 А отчего они не съели кисти рук?
  — Понятия не имею.
  — Кто бы подумал, что собаки так разборчивы. Наши так совсем неразборчивы. Едят все, что попало.
  Жозефина еще несколько минут размышляла над этой библейской загадкой.
  — Жалко, что пьеса провалилась, — заметил я.
  — Да, мама жутко расстроилась. Рецензии в газетах были просто кошмарные. Когда она их прочитала, она стала плакать, плакала весь день и бросила поднос с завтраком в Гледис. Гледис отказалась от места. Очень было весело.
  — Я вижу, ты любишь драму, Жозефина, — заметил я.
  — Вскрытие делали, — продолжала Жозефина, — чтобы узнать, из-за чего дедушка умер. Для полиции это ЧП, но, по-моему, от этих букв только путаница. ЧП еще значит «член парламента», правда? И еще «чистопородный поросенок», — добавила она задумчиво.
  — Тебе жаль дедушку? — спросил я.
  — Не особенно. Я его не очень любила. Он мне не позволил учиться на балерину.
  — А тебе хотелось стать балериной?
  — Да, и мама тоже хотела, чтобы я занималась, и папа был не против, но дедушка сказал, что из меня проку не будет.
  Она соскочила с ручки кресла на пол, скинула туфли и попыталась встать на носки, или, как это говорится на профессиональном языке, — на пуанты.
  — Надевают, конечно, специальные туфли, — объяснила она, — и все равно на концах пальцев иногда бывают жуткие нарывы. — Она снова влезла в туфли и спросила небрежным тоном: — Нравится вам наш дом?
  — Скорее нет.
  — Наверное, его теперь продадут. Если только Бренда не останется в нем жить. Да и дядя Роджер с тетей Клеменси теперь, наверное, не уедут.
  — А они собирались уехать? — Во мне проснулось любопытство.
  — Да, они должны были уехать во вторник. Куда-то за границу. На самолете. Тетя Клеменси купила новый чемодан, знаете — такие легкие, как пух.
  — А я и не слыхал, что они хотели ехать за границу.
  — Да, никто не знал. Это был секрет. Они договорились никому до отъезда не говорить и собирались оставить дедушке записку. Но, конечно, не прикалывать к подушечке для иголок. Так только в старомодных романах делают жены, когда уходят от мужей. Сейчас это выглядело бы глупо, ни у кого теперь нет подушечек для иголок.
  — Да, разумеется. Жозефина, а ты не знаешь, почему дядя Роджер хотел… уехать?
  Девочка бросила на меня искоса хитрый взгляд:
  — Знаю. Это имеет отношение к фирме дяди Роджера в Лондоне. Я не уверена, но думаю, он что-то прикарманил.
  — Откуда ты это взяла?
  Жозефина подошла поближе и засопела мне прямо в лицо:
  — В тот день, когда дедушку отравили, дядя Роджер долго-предолго сидел с ним взаперти. Они говорили, говорили… Дядя Роджер все повторял, что он всегда был никчемный, и подвел дедушку, и что дело не в самих деньгах, а в сознании, что он оказался недостоин дедушкиного доверия. Он был в жутком состоянии.
  Я глядел на Жозефину, и меня обуревали смешанные чувства.
  — Жозефина, — сказал я, — тебе никогда не говорили, что подслушивать под дверью нехорошо?
  Жозефина энергично закивала:
  — Конечно, говорили. Но ведь если хочешь что-то узнать, приходится подслушивать. Спорим, что старший инспектор Тавернер тоже подслушивает. Вы не думаете?
  Я представил себе эту картину. Жозефина запальчиво продолжала:
  — И во всяком случае, тот, который в замшевых ботинках, точно подслушивает. Они роются в чужих столах, читают чужие письма и разузнают чужие секреты. Но только они очень глупые! Они не знают, где искать!
  Жозефина говорила все это с чувством превосходства. А я был так недогадлив, что пропустил намек мимо ушей. Малоприятная девочка продолжала:
  — Мы с Юстасом много чего знаем, но я знаю больше, чем он. И ему не скажу. Он говорит, будто женщина не может стать сыщиком. А я говорю, может. Я все запишу в записную книжку, а потом, когда полиция окончательно станет в тупик, я явлюсь и скажу: «Я вам открою, кто убийца».
  — Ты читаешь много детективов, Жозефина?
  — Горы.
  — Ты, очевидно, думаешь, что знаешь, кто убил дедушку?
  — Да, думаю. Но мне не хватает еще нескольких улик. — Помолчав, она добавила: — Старший инспектор Тавернер считает, что убила дедушку Бренда, верно? Или Бренда с Лоуренсом вместе, потому что они влюблены друг в друга.
  — Ты не должна говорить таких вещей, Жозефина.
  — Почему? Они же влюблены.
  — Не тебе об этом судить.
  — Почему? Они пишут друг другу любовные письма.
  — Жозефина! Откуда ты это знаешь?
  — Я читала. Ужас какие сентиментальные. Но Лоуренс такой и есть. Струсил и на войну не пошел. Сидел в подвалах и топил котлы. Когда над нами пролетали всякие самолеты-снаряды, он весь зеленел, прямо зеленый делался. Нас с Юстасом это очень смешило.
  Не знаю, что бы я на это сказал, но в эту минуту к дому подъехала машина. В мгновение ока Жозефина очутилась у окна и прижала курносый нос к стеклу.
  — Кто там? — спросил я.
  — Мистер Гейтскил, дедушкин адвокат. Наверное, насчет завещания.
  И она в возбуждении выбежала из комнаты, очевидно, чтобы возобновить свою сыщицкую деятельность.
  В гостиную вошла Магда и, к моему великому изумлению, направилась прямо ко мне и взяла обе мои руки в свои.
  — Мой дорогой, — проворковала она, — какое счастье, что вы еще здесь. Присутствие мужчины так успокаивает.
  Она отпустила мои руки, подошла к стулу с высокой спинкой, чуть подвинула его, погляделась в зеркало, взяла со столика маленькую коробочку с эмалью и задумчиво стала открывать и закрывать крышку.
  Поза была красивая.
  В дверь заглянула София и наставительным тоном прошептала:
  — Гейтскил!
  — Знаю, — ответила Магда.
  Через несколько минут София вошла в комнату в сопровождении невысокого пожилого господина. Магда поставила коробочку на место и сделала шаг ему навстречу.
  — Доброе утро, миссис Филип. Я поднимаюсь наверх. Ваш супруг написал мне письмо, будучи в уверенности, что завещание хранится у меня. У меня же из слов покойного мистера Леонидиса создалось впечатление, что оно у него в сейфе. Вам об этом, вероятно, ничего не известно?
  — О завещании бедненького дуси-дедуси? — Глаза Магды удивленно расширились. — Нет, конечно. Не говорите мне, что эта негодная женщина там, наверху, уничтожила его.
  — Ну-ну, миссис Филип, — он погрозил ей пальцем, — никаких необоснованных обвинений. Вопрос лишь в том — где ваш свекор держал свое завещание?
  — Как — где? Он отослал его вам — в этом нет сомнений. После того как подписал его. Он сам так сказал.
  — Полиция, как я понимаю, просматривает сейчас личные бумаги мистера Леонидиса. Я хочу поговорить с инспектором Тавернером.
  Как только адвокат вышел, Магда вскричала:
  — Вот! Значит, она его уничтожила! Я знаю, что я права.
  — Пустяки, мама, она не совершила бы такой глупости.
  — Совсем это не глупость. Если завещания нет, она получит все.
  — Ш-ш, Гейтскил возвращается.
  Появился адвокат, с ним Тавернер, а за ними Филип.
  — Я понял со слов мистера Леонидиса, — Гейтскил говорил на ходу, — что он поместил завещание в сейф Английского банка.
  Тавернер покачал головой:
  — Я связался с банком. У них нет никаких личных документов мистера Леонидиса, за исключением некоторых хранившихся у них ценных бумаг.
  Филип предложил:
  — Но может быть, Роджер… или тетя Эдит… София, будь добра, пригласи их сюда.
  Вызванный на совещание Роджер, однако, не пролил света на эту загадку.
  — Абсурд, полнейший абсурд, — повторял он, — отец подписал завещание и ясно и четко сказал, что пошлет его на следующий день по почте мистеру Гейтскилу.
  — Если память мне не изменяет, — мистер Гейтскил откинулся на спинку стула и прикрыл глаза, — двадцать четвертого ноября прошлого года я представил мистеру Леонидису проект завещания, составленного согласно его указаниям. Он одобрил проект, вернул мне, и я в свое время послал ему завещание на подпись. По истечении недели я отважился напомнить ему, что еще не получил подписанного и заверенного завещания, и спросил, не хочет ли он что-то в нем изменить. Он ответил, что завещание полностью его устраивает, и добавил, что подписал его и отправил в банк.
  — Совершенно верно, — с жаром подхватил Роджер. — Как раз тогда это и было, примерно в конце ноября прошлого года, помнишь, Филип? Как-то вечером отец собрал нас всех и прочитал завещание вслух.
  Тавернер повернулся к Филипу:
  — Это совпадает с вашими впечатлениями, мистер Леонидис?
  — Да, — ответил Филип.
  — Очень похоже на «Наследство Войси»,399 — заметила Магда. Она удовлетворенно вздохнула. — Мне всегда казалось, что в завещании есть что-то драматическое.
  — А вы, мисс София?
  — Все происходило именно так, — отозвалась София. — Я прекрасно помню.
  — И каковы же были условия завещания? — спросил Тавернер.
  Мистер Гейтскил собрался было ответить со всей своей пунктуальностью, но Роджер Леонидис опередил его:
  — Завещание было очень простое. Поскольку Электра и Джойс умерли, их имущественная доля вернулась к отцу. Сын Джойса Уильям еще раньше погиб в бою в Бирме, и его деньги отошли отцу. Из близких родственников остались только Филип, я и внуки. Отец объяснил это в завещании. Он оставил пятьдесят тысяч фунтов, не обложенных налогом, тете Эдит, сто тысяч Бренде, ей же этот дом или же купленный вместо этого по ее желанию дом в Лондоне. Остаток он поделил на три части — одну мне, другую Филипу, третью следовало разделить между Софией, Юстасом и Жозефиной. Доли обоих младших оставались под опекой до их совершеннолетия. Кажется, я все правильно рассказал, мистер Гейтскил?
  — Да, весьма приблизительно таковы условия документа, который я подготовил, — проговорил мистер Гейтскил ядовитым тоном, уязвленный тем, что ему не дали высказаться самому.
  — Отец прочел нам завещание вслух, — продолжал Роджер. — Спросил, нет ли у кого-нибудь замечаний. Ни у кого, конечно, их не было.
  — Бренда сделала замечание, — напомнила мисс де Хевиленд.
  — Ну как же, — с горячностью произнесла Магда. — Сказала, что не может слышать, как ее любименький старенький Аристид говорит о смерти. У нее, видите ли, мороз по коже. Так она выразилась. Мол, если он умрет, ей не нужны эти ужасные деньги.
  — Чистая условность, — заметила мисс де Хевиленд. — Очень типичное высказывание для женщины ее класса.
  Замечание было жесткое, полное яда. Я вдруг ощутил, до какой степени она не любит Бренду.
  — Очень справедливый и разумный раздел состояния, — резюмировал мистер Гейтскил.
  — А что последовало за чтением завещания? — задал следующий вопрос инспектор Тавернер.
  — Отец подписал его, — ответил Роджер.
  Тавернер слегка подался вперед:
  — Как именно и в какой момент подписал?
  Роджер беспомощно оглянулся на жену. Клеменси немедленно пришла на помощь. Остальные члены семьи с видимым облегчением предоставили ей говорить.
  — Вы хотите знать точно, в какой последовательности все происходило?
  — Да, если можно, миссис Роджер.
  — Свекор положил завещание на письменный стол и попросил кого-то из нас — Роджера, по-моему, — нажать кнопку звонка. Роджер позвонил. Явился Джонсон, и свекор велел ему привести горничную, Джанет Вулмер. Когда оба они пришли, свекор подписал завещание и попросил слуг поставить свои фамилии под его подписью.
  — Процедура правильная, — с одобрением произнес мистер Гейтскил. — Завещание должно быть подписано завещателем в присутствии двух свидетелей, которые обязаны поставить свои подписи под документом. В одно и то же время и в одном помещении.
  — А дальше? — не отставал Тавернер.
  — Мой свекор поблагодарил их и отпустил. Затем взял завещание, вложил его в длинный конверт и сказал, что отошлет его на следующий день мистеру Гейтскилу.
  — Все согласны с точностью описания? — Инспектор Тавернер обвел взглядом присутствующих.
  Раздался невнятный гул одобрения.
  — Завещание, как вы сказали, лежало на столе. Насколько близко к столу находились присутствующие?
  — Не очень близко, вероятно, не ближе пяти метров.
  — Когда мистер Леонидис читал вам завещание, он сидел за столом?
  — Да.
  — Вставал ли он, выходил ли из-за стола после того, как окончил чтение, и до того, как подписал бумагу?
  — Нет, не вставал.
  — Могли ли слуги прочесть документ, когда расписывались?
  — Нет, не могли, — ответила Клеменси. — Свекор прикрыл верхнюю часть завещания листом бумаги.
  — Совершенно верно, — подтвердил Филип. — Содержание документа их не касалось.
  — Понятно, — протянул Тавернер. — То есть как раз непонятно.
  Быстрым движением он извлек длинный конверт и протянул его адвокату.
  — Поглядите, — сказал он, — и скажите, что это такое.
  Мистер Гейтскил вытащил из конверта сложенный документ и, развернув, воззрился на него с нескрываемым изумлением, поворачивая его и так и этак.
  — Удивительная вещь, — проговорил он наконец. — Ничего не понимаю. Где это лежало, если позволено спросить?
  — В сейфе, среди других бумаг мистера Леонидиса.
  — Да что же это такое, наконец? — возмутился Роджер. — О чем вообще речь?
  — Это завещание, которое я подготовил вашему отцу на подпись, Роджер, но… не могу понять, каким образом после всего вами рассказанного оно осталось неподписанным.
  — Как? Вероятно, это проект?
  — Нет, — возразил адвокат. — Мистер Леонидис вернул мне первоначальный проект, и я тогда составил завещание — вот это самое, — он постучал по нему пальцем, — и послал ему на подпись. Согласно вашим общим показаниям, он подписал завещание на глазах у всех, и двое свидетелей приложили свои подписи… И тем не менее завещание осталось неподписанным.
  — Но это просто невозможно! — воскликнул вдруг Филип Леонидис с непривычным для него воодушевлением.
  — Как у вашего отца было со зрением? — спросил Тавернер.
  — Он страдал глаукомой. Разумеется, для чтения он надевал очки.
  — В тот вечер он был в очках?
  — Конечно. И не снимал до тех пор, пока не подписал завещания. Я правильно говорю?
  — Абсолютно, — подтвердила Клеменси.
  — И никто — все в этом уверены? — никто не подходил к столу до того, как он подписал бумагу?
  — Я в этом не уверена, — Магда возвела глаза кверху. — Если бы мне удалось сейчас сосредоточиться и представить себе всю картину…
  — Никто не подходил, — твердо сказала София. — Дед сидел за столом и ни разу не вставал.
  — Стол стоял там же, где сейчас? Не ближе к двери, или к окну, или к драпировке?
  — Там же, где стоит сейчас.
  — Я пытаюсь представить себе, каким образом могла произойти подмена, — проговорил Тавернер. — А подмена явно имела место. Мистер Леонидис находился под впечатлением, что подписывает документ, который только что читал вслух.
  — А подписи не могли быть стерты? — подал голос Роджер.
  — Нет, мистер Леонидис. Следы остались бы. Существует, правда, еще одна вероятность: это не тот документ, который мистер Гейтскил послал мистеру Леонидису и который тот подписал в вашем присутствии.
  — Исключено, — запротестовал адвокат. — Я могу поклясться, что это подлинник. Наверху в левом углу имеется маленький изъян — он напоминает, если дать волю воображению, крошечный аэроплан. Я его заметил тогда же.
  Члены семьи обменялись непонимающими взглядами.
  — Чрезвычайно странное стечение обстоятельств, — проговорил мистер Гейтскил. — Совершенно беспрецедентный в моей практике случай.
  — Невероятно, — проговорил Роджер. — Мы все были там. Этого не могло произойти.
  Мисс де Хевиленд сухо кашлянула:
  — Какой смысл твердить «не могло», когда это произошло. Меня интересует теперешнее положение дел.
  Гейтскил немедленно превратился в осторожного стряпчего.
  — Теперешнее положение дел нуждается в самой точной оценке. Этот документ, разумеется, аннулирует все прежние завещания. Налицо многочисленные свидетели, видевшие, как мистер Леонидис подписывал то, что с чистой совестью считал своим завещанием. Гм. Крайне интересно. Настоящий юридический казус.
  Тавернер взглянул на часы:
  — Боюсь, я задержал вас и отвлек от ленча.
  — Не разделите ли вы его с нами, старший инспектор? — предложил Филип.
  — Благодарю вас, мистер Леонидис, у меня свидание с доктором Греем в Суинли Дин.
  Филип повернулся к адвокату:
  — А вы, Гейтскил?
  — Спасибо, Филип.
  Все встали. Я как можно незаметнее подошел к Софии:
  — Уйти мне или остаться?
  Мой вопрос до смешного походил на название викторианской песни.
  — Я думаю — уйти, — отозвалась София.
  Я поспешил выскользнуть из комнаты вдогонку за Тавернером. И тут же наткнулся на Жозефину, которая каталась на обтянутой байкой двери, ведущей в хозяйственную часть дома. Она явно пребывала в отличном расположении духа.
  — Полицейские — дураки, — заявила она.
  Из гостиной вышла София:
  — Что ты тут делаешь, Жозефина?
  — Помогаю няне.
  — Ты, наверное, подслушивала.
  Жозефина скорчила гримасу и исчезла.
  — Горе, а не ребенок, — заметила София.
  11
  Я вошел в кабинет помощника комиссара Скотленд-Ярда в тот момент, когда Тавернер заканчивал свое повествование о постигших его неприятностях.
  — И вот извольте. Я всю эту компанию, можно сказать, наизнанку вывернул и что выяснил? Ровным счетом ничего! Ни у кого никаких мотивов. Никто в деньгах не нуждается. А единственная улика, говорящая против жены и ее молодого человека, — то, что он смотрел на нее влюбленным взглядом, когда она наливала ему кофе.
  — Ну, будет вам, Тавернер, — сказал я. — У меня есть кое-что получше.
  — Ах так? И что же, позвольте спросить, вы такого узнали, мистер Чарльз?
  Я сел, закурил сигарету, откинулся на спинку стула и тогда только выложил свои сведения:
  — Роджер Леонидис и его жена намеревались удрать за границу в следующий вторник. У Роджера произошло бурное объяснение с отцом в день смерти старика. Старший Леонидис обнаружил какие-то его грехи, и Роджер признал свою вину.
  Тавернер побагровел.
  — Откуда вы все это, черт побери, выкопали? — загремел он. — Если это идет от слуг…
  — Нет, не от слуг, а от частного сыскного агента.
  — Кого вы имеете в виду?
  — Должен сказать, что, в соответствии с канонами лучших детективов, он, или, вернее, она, или, еще лучше, — оно положило полицию на обе лопатки. Я также подозреваю, — продолжал я, — что у этого агента имеется и еще кое-что про запас.
  Тавернер раскрыл было рот и тут же закрыл его. Он хотел задать так много вопросов сразу, что не знал, с чего начать.
  — Роджер! — выговорил он наконец. — Так, значит, это Роджер?
  Я с некоторой неохотой поделился с ними новостями. Мне нравился Роджер Леонидис. Я вспомнил его уютную комнату — жилье общительного, компанейского человека, его дружелюбие и обаяние, мне претила необходимость пускать по его следу ищеек правосудия. Имелся, конечно, шанс, что вся полученная от Жозефины информация недостоверна, но, по правде говоря, я так не думал.
  — Значит, все идет от девчушки? — спросил Тавернер. — Это дитятко, кажется, подмечает все, что творится в доме.
  — Обычная история с детьми, — небрежно проронил отец.
  Преподнесенные мною сведения, если считать их верными, изменили наш взгляд на ситуацию. В том случае, если Роджер, как с уверенностью утверждала Жозефина, «прикарманил» средства фирмы, а старик про это прознал, стало жизненно необходимо заставить замолчать старого Леонидиса, а потом покинуть Англию до того, как правда выплывет наружу. Возможно, Роджер какими-то махинациями дал повод к уголовному преследованию.
  С общего согласия было решено безотлагательно навести справки о делах ресторанной фирмы.
  — Если факты подтвердятся, — заметил мой отец, — их ждет мощный крах. Концерн огромный, речь идет о миллионах.
  — И если финансы у них не в порядке, мы получим то, что нужно, — добавил Тавернер. — Скажем так. Отец вызывает к себе Роджера. Роджер не выдерживает и признается. Бренда Леонидис как раз ушла в кино. Роджеру надо только, выйдя из комнаты отца, зайти в ванную, вылить из пузырька инсулин и налить туда крепкий раствор эзерина — больше ничего. А могла и его жена это сделать. Вернувшись в тот день домой, она пошла в другое крыло дома якобы за трубкой, забытой там Роджером. На самом же деле она вполне могла успеть произвести подмену до возвращения Бренды из кино. И сделать это быстро и хладнокровно.
  Я кивнул:
  — Да, именно она мне видится главным действующим лицом. Хладнокровия ей не занимать. Не похоже, чтобы Роджер Леонидис выбрал яд как средство убийства — этот фокус с инсулином наводит на мысль о женщине.
  — Мужчин-отравителей было сколько угодно, — коротко возразил отец.
  — Как же, сэр, — ответил Тавернер. — Уж я-то это знаю, — с жаром добавил он. — И все равно Роджер человек не того типа.
  — Причард, — напомнил отец, — тоже был очень общительный.
  — Ну, скажем так: муж и жена оба замешаны.
  — С леди Макбет в главной роли, — заметил старик. — Как она тебе, Чарльз, похожа?
  Я представил себе тонкую изящную фигуру в аскетически пустой комнате.
  — Не вполне, — ответил я. — Леди Макбет по сути своей хищница. Чего не скажешь о Клеменси Леонидис. Ей не нужны никакие блага мира сего.
  — Но зато ее может серьезно волновать безопасность мужа.
  — Это верно… И она, безусловно, способна… способна на жестокость.
  «Разного типа жестокость», — так сказала София.
  Я заметил, что старик внимательно за мной наблюдает.
  — Что у тебя на уме, Чарльз?
  Но тогда я ему еще ничего не сказал.
  
  Отец вызвал меня на следующий день, и, приехав в Скотленд-Ярд, я застал его беседующим с Тавернером. Вид у Тавернера был явно довольный и слегка возбужденный.
  — Фирма ресторанных услуг на мели, — сообщил мне отец.
  — Вот-вот рухнет, — подтвердил Тавернер.
  — Я видел, что акции вчера вечером резко упали, — сказал я. — Но сегодня утром они, кажется, опять поднялись.
  — Нам пришлось действовать очень деликатно, — пояснил Тавернер. — Никаких прямых расспросов. Ничего, что могло бы вызвать панику или спугнуть нашего затаившегося подопечного. У нас есть свои источники информации, и мы получили вполне определенные сведения. Фирма на грани банкротства. Она не способна справиться со своими обязательствами. И причина в том, что вот уже несколько лет ею управляют из рук вон плохо.
  — А управляет ею Роджер Леонидис?
  — Да, главным образом.
  — И заодно он поживился…
  — Нет, — возразил Тавернер, — мы так не думаем. Говоря без обиняков, он, может, и убийца, но не мошенник. Если сказать честно, он вел себя просто как олух. Здравого смысла у него, судя по всему, ни на грош. Пускался во все тяжкие, когда, наоборот, нужно было попридержать прыть. Колебался и отступал, когда следовало рискнуть. Будучи человеком доверчивым, он доверялся не тем, кому следовало. Каждый раз, в каждом случае он поступал так, как не надо.
  — Бывают такие типы, — согласился отец. — И не то чтобы они действительно были дураки. Просто они плохо разбираются в людях. И энтузиазм на них нападает не ко времени.
  — Таким, как он, вообще нельзя заниматься бизнесом, — заметил Тавернер.
  — Он бы, скорее всего, и не занялся, — сказал отец, — не случись ему быть сыном Аристида Леонидиса.
  — Когда старик передавал дело Роджеру, оно буквально процветало. Казалось бы, золотое дно. Сиди да смотри, как бизнес катится сам собой.
  — Нет, — отец покачал головой, — никакой бизнес не катится сам собой. Всегда нужно принять какие-то решения, кого-то уволить, кого-то куда-то назначить, выполнить мелкие тактические задачи. Но решения Роджера Леонидиса, видимо, всегда оказывались неправильными.
  — Именно, — сказал Тавернер. — Прежде всего он человек верный своему слову. Держал самых никчемных субъектов только потому, что испытывал к ним симпатию, или потому, что они там давно работают. Время от времени ему приходили в голову сумасбродные и непрактичные идеи, и он настаивал на их претворении, невзирая на связанные с этим громадные затраты.
  — Но ничего криминального? — упорствовал отец.
  — Ровно ничего.
  — Тогда к чему убийство? — поинтересовался я.
  — Может, он дурак, а не мошенник, — сказал Тавернер, — но результат все равно один — или почти один. Единственное, что могло спасти фирму от банкротства, это поистине колоссальная сумма не позднее, — он справился с записной книжкой, — следующей среды.
  — То есть сумма, какую он унаследовал бы или рассчитывал унаследовать по отцовскому завещанию?
  — Именно.
  — Но он все равно не получил бы этой суммы наличными.
  — Зато получил бы кредит. Что одно и то же.
  Отец кивнул.
  — А не проще было пойти к старому Леонидису и попросить помощи? — предположил он.
  — Я думаю, он так и сделал, — ответил Тавернер. — Именно эту сцену и подслушала девчонка. Старина, надо полагать, отказался наотрез выбрасывать деньги на ветер. На него это было бы похоже.
  Мне подумалось, что Тавернер прав. Аристид Леонидис отказался финансировать спектакль Магды, заявив, что кассового успеха он иметь не будет. И, как потом оказалось, был прав. Он проявлял щедрость по отношению к семье, но ему было несвойственно вкладывать деньги в невыгодные предприятия. Фирма ресторанных услуг обошлась бы даже не в тысячу, а в сотни тысяч фунтов. Аристид Леонидис отказал наотрез, и спасти Роджера от финансового краха могла только смерть отца. Да, мотив у него был, тут не поспоришь.
  Мой отец посмотрел на часы.
  — Я просил его зайти сюда, — сказал он. — Сейчас явится с минуты на минуту.
  — Роджер?
  — Да.
  — «Заходите, муха, в гости», — сладко вымолвил паук», — пробормотал я.
  Тавернер бросил на меня негодующий взгляд.
  — Мы сделаем все надлежащие предостережения, — ответил он сурово.
  Место действия подготовили, посадили стенографистку. Вскоре раздался звонок в дверь, и несколько секунд спустя появился Роджер Леонидис. Он вошел стремительно и тут же с присущей ему неуклюжестью наткнулся на стул. Он напомнил мне большого дружелюбного пса. И я сразу же с полной определенностью решил — не он переливал эзерин в пузырек из-под инсулина. Он бы разбил его, пролил капли и так или иначе погубил бы операцию. Нет, решил я, подлинным исполнителем была Клеменси, если даже Роджер и причастен к убийству.
  Он разразился потоком слов:
  — Вы хотели меня видеть? Что-то выяснилось? Привет, Чарльз, я вас не заметил. Спасибо, что зашли. Скажите же, сэр Артур…
  Славный человек, очень славный. Но сколько убийц, по свидетельству их изумленных друзей, были славными ребятами. Я улыбнулся ему в ответ, чувствуя себя Иудой.
  Мой отец был осмотрителен, официально холоден. Прозвучали привычные, ничего не значащие слова. «Сделать заявление… будут занесены в протокол… никакого принуждения… адвокат…»
  Роджер Леонидис отмахнулся от них с характерным для него стремительным нетерпением.
  Я заметил на лице старшего инспектора Тавернера саркастическую улыбочку и угадал его мысли: «Как они всегда в себе уверены, эти субчики. Уж они-то никогда не ошибаются! Умнее всех!»
  Я сидел незаметно в углу и слушал.
  — Я пригласил вас сюда, мистер Леонидис, — продолжал отец, — не для того, чтобы делиться с вами новой информацией, а, наоборот, чтобы получить от вас сведения, которые вы утаили прежде.
  Роджер с озадаченным видом уставился на моего отца:
  — Утаил? Нет, я все вам рассказал — абсолютно все!
  — Не думаю. У вас ведь состоялся разговор с покойным незадолго до его смерти, в тот же день?
  — Да, да, мы пили с ним чай, я вам говорил.
  — Да, говорили, но вы скрыли, о чем шел разговор.
  — Мы… мы просто беседовали.
  — О чем?
  — О повседневных событиях, о доме, о Софии…
  — А о фирме ресторанных услуг?
  Видимо, я до этой минуты надеялся, что Жозефина все выдумала. Но теперь надежды мои разлетелись в прах.
  Роджер переменился в лице. Выражение нетерпения мгновенно сменилось чем-то близким к отчаянию.
  — О боже, — пробормотал он.
  Он упал на стул и закрыл лицо руками.
  Тавернер заулыбался, как довольный кот.
  — Вы признаете, мистер Леонидис, что вы не были с нами откровенны?
  — Откуда вы узнали? Я думал, никто не знает, не представляю, каким образом это стало вам известно.
  — У нас есть свои способы выяснять разные вещи.
  Последовала многозначительная пауза.
  — Вы видите теперь, что лучше рассказать нам правду.
  — Да, да, конечно. Я расскажу. Что вы хотите знать?
  — Верно ли, что ваша фирма на грани банкротства?
  — Да. И предотвратить этого нельзя. Катастрофа неминуема. Какое было бы счастье, если бы отец умер в неведении… Мне так стыдно… такой позор…
  — Могут ли вам предъявить уголовное обвинение?
  Роджер резко выпрямился:
  — Нет, нет. Это будет банкротство, но банкротство достойное. Кредиторам будет выплачено по двадцать шиллингов с фунта, даже если мне придется добавить личные сбережения, что я и сделаю. Нет, позор в том, что я не оправдал доверия моего дорогого отца. Он мне верил. Отдал мне свой самый большой концерн, самый любимый. Он ни во что не вмешивался, никогда не спрашивал, что я делаю. Он просто… доверял мне. А я подвел его.
  Отец сухо сказал:
  — Вы говорите, уголовное преследование вам не грозит. Почему же вы тогда с женой собирались улететь за границу втайне от всех?
  — И это вам известно?
  — Да, мистер Леонидис.
  — Как вы не понимаете? — Он нетерпеливо наклонился вперед. — Я не мог открыть отцу правды. Получилось бы, как будто я прошу денег, поймите. Как будто я прошу еще раз поставить меня на ноги. Он… он очень любил меня. Он захотел бы помочь. Но я не мог… Не мог больше. Все равно… это опять кончилось бы провалом… Я неудачник. У меня нет деловой хватки. Я совсем не такой, как мой отец. Я всегда это знал. Я старался. Но у меня ничего не выходило. Как я был несчастен. Господи боже! Вы не знаете, до чего я был несчастен! Все время пытался выкарабкаться, надеялся привести дела в порядок, надеялся, что дорогой мой отец ничего не узнает. И вдруг — конец, катастрофы уже было не избежать. Клеменси, моя жена, она поняла меня, согласилась со мной. Мы разработали план. Ничего никому не говорить. Уехать. А там пусть разразится буря. Я оставлю отцу письмо, все объясню, расскажу, как мне стыдно, попрошу простить меня. Он так был всегда добр ко мне, вы не представляете. Но делать для меня что-нибудь было уже поздно. Вот я и хотел не просить его ни о чем, чтобы даже и намека на просьбу не было. Начать где-то жизнь сначала. Жить просто и смиренно. Выращивать что-нибудь. Кофе… или фрукты. Иметь только самое необходимое. Клеменси придется нелегко, но она поклялась, что не боится. Она замечательная — просто замечательная.
  — Понятно. — Голос отца звучал холодно. — И что же заставило вас передумать?
  — Передумать?
  — Да. Что заставило вас пойти к отцу и все-таки попросить финансовой помощи?
  Роджер непонимающим взглядом уставился на моего отца:
  — Я не ходил!
  — Оставьте, мистер Леонидис.
  — Да нет, вы перепутали. Не я пошел к нему, а он сам вызвал меня. Он что-то услышал в Сити. Очевидно, прошел какой-то слух. Ему всегда становилось все известно. Кто-то ему сказал. Он за меня взялся как следует, и я, конечно, не выдержал… Все ему выложил. Сказал, что мучаюсь не столько из-за денег, сколько от сознания, что подвел его, не оправдал его доверия! — Роджер судорожно сглотнул. — Дорогой отец, — проговорил он. — Вы и представить себе не можете, как он ко мне отнесся. Никаких упреков. Сама доброта. Я сказал ему, что помощь мне не нужна, даже лучше, если он не станет помогать. Я бы предпочел уехать, как и собирался. Но он и слышать ничего не хотел. Настаивал на том, чтобы прийти мне на помощь и снова поставить на ноги нашу фирму.
  — И вы хотите, чтобы мы поверили, будто ваш отец собирался оказать вам финансовую поддержку? — резко сказал Тавернер.
  — Ну разумеется. Он тут же написал своим маклерам и отдал распоряжения.
  Очевидно, он заметил выражение недоверия на лицах обоих инспекторов. Он покраснел.
  — Слушайте, — сказал он, — письмо до сих пор у меня. Я обещал отцу отправить его по почте. Но потом… такое потрясение… суматоха… Я, конечно, забыл про него. Оно, наверно, у меня в кармане.
  Он достал бумажник и долго в нем копался. Но наконец нашел, что искал: мятый конверт с маркой, адресованный, как я, наклонившись, увидел, господам Грейторексу и Ханбери.
  — Прочтите сами, — добавил Роджер, — если мне не верите.
  Отец вскрыл письмо. Тавернер подошел и встал у него за спиной. Я тогда его не читал, но прочел позже. Господам Грейторексу и Ханбери поручалось реализовать какие-то капиталовложения и прислать к нему на следующий день кого-то из членов фирмы за получением инструкций. Деловая часть письма осталась для меня темной, но суть была ясна: Аристид Леонидис готовился еще раз подставить сыну свое плечо.
  Тавернер сказал:
  — Мы дадим вам за него расписку.
  Роджер взял расписку и встал:
  — Это все? Теперь вы поняли, как все происходило?
  Вместо ответа Тавернер спросил:
  — Мистер Леонидис отдал вам письмо, и вы ушли? Что вы делали дальше?
  — Я бросился к себе. Моя жена как раз вернулась домой. Я рассказал ей, как собирается поступить отец. Как он изумительно ведет себя. Я… право, я едва сознавал, что делаю.
  — И как скоро после этого стало плохо вашему отцу?
  — Постойте, дайте подумать… наверное, через полчаса, а может, через час прибежала Бренда. Очень испуганная. Сказала, что с ним неладно. Я бросился с ней туда. Но это я уже вам рассказывал.
  — Когда вы были у отца в первый раз, заходили вы в ванную, примыкающую к комнате отца?
  — Не думаю. Нет… уверен, что не заходил. А в чем дело, неужели вы могли подумать, что я…
  Отец сразу же погасил вспышку негодования — он поднялся и пожал Роджеру руку.
  — Благодарю вас, мистер Леонидис, — сказал он. — Вы нам очень помогли. Но рассказать все вы должны были раньше.
  Когда дверь за Роджером захлопнулась, я встал и подошел к отцовскому столу, чтобы взглянуть на письмо.
  — Оно может быть и подделкой, — с надеждой проговорил Тавернер.
  — Может, — отозвался отец, — но я не думаю. По моему мнению, это соответствует действительности. Старый Леонидис собирался вызволить сына из беды. И ему при жизни удалось бы это гораздо лучше, чем Роджеру после его смерти. Тем более что завещание, как выясняется, отсутствует, и размеры наследства Роджера теперь весьма спорны. Следует ожидать проволочек и разных осложнений. В теперешней ситуации крах неминуем. Нет, Тавернер, у Роджера Леонидиса и его жены не было мотива для устранения старика. Наоборот… — Он вдруг умолк и задумчиво, как будто его осенила внезапная мысль, повторил: — Наоборот…
  — О чем вы подумали, сэр? — осведомился Тавернер.
  Отец медленно проговорил:
  — Проживи Аристид Леонидис еще сутки, и Роджер был бы спасен. Но старик не прожил суток. Он умер внезапно и трагически через каких-то полтора часа.
  — Гм, — отозвался Тавернер. — Думаете, кто-то из домашних хотел, чтобы Роджер разорился? Кто-то, у кого были свои финансовые интересы? Сомнительно.
  — А как там выходит по завещанию? Кто реально получает деньги старого Леонидиса?
  Тавернер досадливо вздохнул:
  — Сами знаете, что за публика эти адвокаты. Прямого ответа из них клещами не вытянешь. Существует старое завещание. Сделанное сразу, как только он женился вторично. По этому завещанию та же сумма отходит миссис Леонидис, гораздо меньшая — мисс де Хевиленд, остальное поделено между Филипом и Роджером. Казалось бы, поскольку новое завещание осталось неподписанным, на поверхность выплывает старое. Но не тут-то было. Во-первых, составление нового завещания аннулирует прежнее. А кроме того, имеются свидетели его подписания и «намерения завещателя». Если выяснится, что старик умер, не оставив завещания, с наследством начнется неразбериха. Очевидно, вдова в этом случае получит все или по крайней мере право на пожизненное владение.
  — Стало быть, если завещание пропало, выигрывает от этого Бренда Леонидис?
  — Да. Если тут проделан какой-то трюк, то, скорее всего, за этим стоит она. А трюк явно проделан. Но, черт меня побери, если я понимаю, каким образом.
  Я тоже не понимал. Мы оказались редкостными тупицами. Но, надо сказать, мы рассматривали это дело не с той точки зрения.
  12
  После ухода Тавернера наступило недолгое молчание. Затем я спросил:
  — Отец, убийцы — какие они?
  Старик задумчиво устремил на меня глаза. Мы так хорошо понимали друг друга, что он сразу угадал, к чему я клоню. И поэтому ответил серьезно:
  — Понимаю. Сейчас для тебя это важно, очень важно… Убийство близко коснулось тебя. Ты больше не можешь оставаться в стороне.
  Меня всегда интересовали — как любителя, конечно, — наиболее эффектные случаи, попадавшие в Отдел уголовного розыска. Но, как сказал отец, я интересовался этим как сторонний наблюдатель, глядя, так сказать, через стекло витрины. Но теперь — о чем гораздо раньше меня догадалась София — убийство стало для меня доминирующим фактором моей жизни.
  Старик продолжал:
  — Не знаю, меня ли надо об этом спрашивать. Я мог бы свести тебя с кем-нибудь из наших придворных психиатров, которые на нас работают. У них все эти проблемы разложены по полочкам. Или же Тавернер мог бы ознакомить тебя с нашей кухней. Но ты ведь, как я понимаю, хочешь услышать, что я, лично я, думаю о преступниках, опираясь на мой опыт?
  — Да, именно этого я хочу, — ответил я.
  Отец обвел пальцем кружок на своем столе.
  — Какими бывают убийцы? Что же, иные из них, — по лицу его скользнула невеселая улыбка, — вполне славные малые.
  Вид у меня, вероятно, был озадаченный.
  — Да, да, вполне, — повторил он. — Обыкновенные славные малые вроде нас с тобой — или вроде Роджера Леонидиса, который только что отсюда вышел. Видишь ли, убийство — преступление любительское. Я, разумеется, говорю об убийстве того типа, какой имеешь в виду ты, а не о гангстерских делах. Очень часто возникает чувство, будто этих славных заурядных малых убийство, так сказать, постигло случайно. Один очутился в трудном положении, другой в чем-то страшно нуждался — в деньгах или в женщине, — и вот они убивают, чтобы завладеть необходимым. Тормоза, действующие у большинства из нас, у них не срабатывают. Ребенок, тот переводит желание в действие без угрызений совести. Ребенок рассердился на котенка и, сказав: «Я тебя убью», — ударяет его по голове молотком, а потом безутешно рыдает из-за того, что котенок больше не прыгает! Как часто дети пытаются вынуть младенца из коляски и утопить его, потому что младенец узурпировал внимание взрослых или мешает им. Они достаточно рано узнают, что убивать «нехорошо», то есть их за это накажут. По мере взросления они уже начинают чувствовать, что это нехорошо. Но некоторые люди на всю жизнь остаются морально незрелыми. Они хотя и знают, что убивать нехорошо, но этого не чувствуют. Мой опыт говорит мне, что убийцы, в сущности, никогда не испытывают раскаяния… Это, возможно, и есть клеймо Каина. Убийцы «не такие, как все». Они особенные, убийство — зло, но их это не касается. Для них оно необходимость, жертва «сама напросилась», это был «единственный выход».
  — А не думаешь ли ты, — сказал я, — что кто-то ненавидел старого Леонидиса, ненавидел, скажем, очень давно — может ли это быть причиной?
  — Ненависть в чистом виде? Сомневаюсь. — Отец с любопытством посмотрел на меня. — Когда ты говоришь «ненависть», ты, очевидно, разумеешь под этим словом неприязнь в крайней степени. Но, скажем, ненависть из-за ревности совсем иное дело. Она проистекает из смеси любви и разочарования. Констанс Кент, говорят, очень любила своего новорожденного братца, которого убила. Но она завидовала тому вниманию, которым он был окружен. Думаю, что люди чаще убивают тех, кого любят, чем тех, кого ненавидят. Возможно, потому, что только тот, кого любишь, способен сделать твою жизнь невыносимой.
  Но ведь тебя не это интересует, правда? Тебе, если не ошибаюсь, нужен какой-то универсальный знак, который помог бы тебе отличить убийцу в семейном кругу среди нормальных и приятных с виду людей?
  — Да, именно так.
  — Существует ли такой общий знаменатель? Надо подумать. Знаешь, — продолжал он после паузы, — если он и есть, то это, скорее всего, тщеславие.
  — Тщеславие?
  — Да, я ни разу не встречал убийцу, который бы не был тщеславен… Именно тщеславие в конце концов губит их в девяти случаях из десяти. Они, конечно, боятся разоблачения, но не могут удержаться от того, чтобы не похвастаться, они начинают зазнаваться, будучи в уверенности, что они намного умнее всех и уж их-то не сумеют вывести на чистую воду. Есть и еще одна общая черта, — добавил он. — Убийца хочет разговаривать.
  — Разговаривать?
  — Да. Видишь ли, если ты совершил убийство, ты оказываешься в полном одиночестве. Тебе очень хотелось бы поделиться с кем-нибудь, но ты не можешь. А от этого желание поговорить становится еще сильнее. Поэтому если уж нельзя рассказать, как ты совершил убийство, то, по крайней мере, можно поговорить об убийствах вообще, можно обсуждать эту тему, выдвигать теории — словом, все время к ней возвращаться.
  На твоем месте, Чарльз, я бы исходил именно из этого. Поезжай снова туда. Побольше с ними общайся, почаще вызывай на разговоры. Конечно, не обязательно у тебя пойдет все гладко. Виновные или невиновные, они будут рады случаю поговорить с посторонним, потому что тебе они могут сказать то, чего не могут сказать друг другу. Но вполне возможно, что тебе удастся заметить отличие. Тот, кому есть что скрывать, не может позволить себе вообще говорить. Парни из разведки во время войны хорошо знали об этом. Если тебя поймали — называй фамилию, чин, номер, но больше ничего. Те же, кто пытался давать ложную информацию, почти всегда на чем-то попадались. Заставь все семейство говорить, Чарльз, и внимательно следи, не совершит ли кто промах, не проговорится ли кто.
  И тогда я ему рассказал, что София говорила про жестокость, которая сидит в каждом члене их семьи. Отец заинтересовался.
  — Твоя девушка, пожалуй, права, тут что-то есть, — заметил он. — В большинстве семей имеется какой-то дефект, слабое место. С одной слабостью человек, как правило, справляется, но с двумя разными — нет. Наследственность — занятная штука. Возьми, к примеру, безжалостность де Хевилендов и беспринципность — назовем так — Леонидисов. В де Хевилендах ничего худого нет, так как они не беспринципные. А в Леонидисах нет, потому что они не злые. Но вообрази себе потомка, который унаследует обе черты — безжалостность и беспринципность. Понимаешь, что я хочу сказать?
  Это был новый для меня ракурс.
  — Насчет наследственности не ломай себе голову, не стоит, — посоветовал отец. — Тема слишком сложная, да и каверзная. Нет, мой мальчик, отправляйся-ка просто туда и дай им всем выговориться. Твоя София абсолютно права в одном: ни ей, ни тебе не годится ничего, кроме правды. Вы должны знать определенно. — И он добавил, когда я уже выходил из комнаты: — Не забывай о девочке.
  — О Жозефине? То есть не дать ей заподозрить, чем я занимаюсь?
  — Нет. Я хотел сказать, присматривай за ней. Не хватает еще, чтобы с ней что-нибудь случилось.
  Я непонимающе взглянул на него.
  — Ну что же тут, Чарльз, непонятного. По дому где-то бродит хладнокровный убийца. А это дитя явно знает почти все, что там происходит.
  — Да, она действительно все знала про Роджера, хоть и сделала неправильный вывод, решив, что Роджер мошенник. Рассказ ее о подслушанном как будто вполне точен.
  — Да-да. Свидетельства детей всегда самые точные. Я бы всегда охотно полагался на их показания. Но для суда они не годятся. Дети не выдерживают прямых вопросов, мямлят, выглядят несмышленышами и твердят «не знаю». Но они на высоте, когда получают возможность порисоваться. Именно это и проделывала перед тобой девчонка — рисовалась. Ты выудишь из нее что-нибудь еще, если будешь продолжать в том же духе. Не задавай ей вопросов. Притворись, будто думаешь, что она ничего не знает. Это ее подстегнет. — Он добавил: — Но присматривай за ней. Она может знать чересчур много, и убийца вдруг почувствует себя в опасности.
  13
  Я ехал в скрюченный домишко — как я про себя его называл — с чувством некоторой вины. Хотя я честно пересказал Тавернеру все откровения Жозефины насчет Роджера, однако умолчал о том, что, по ее словам, Бренда и Лоуренс Браун писали друг другу любовные письма.
  В свое оправдание я убеждал себя, что это всего лишь детские фантазии и верить им нет никаких оснований. На самом-то деле мне не хотелось давать в руки полиции лишние улики против Бренды Леонидис. У меня вызывал острое чувство жалости драматизм ее положения в доме — в окружении враждебно настроенного семейства, которое единым фронтом сплотилось против нее. И если письма существуют, их наверняка отыщет Тавернер с его блюстителями порядка. Мне совсем не улыбалась мысль стать источником новых подозрений насчет женщины, и без того находящейся в трудной ситуации. Кроме того, она клятвенно заверила меня, что между нею и Лоуренсом ничего не было. И я склонен был верить больше ей, чем этому зловредному гному Жозефине. Сама ведь Бренда сказала, что у Жозефины не все «винтики на месте».
  Я, однако, был склонен думать, что с винтиками у Жозефины все в порядке. Уж очень умно поблескивали черные бусинки ее глаз.
  Я заранее позвонил Софии и спросил, могу ли я снова приехать.
  — Ну конечно, приезжай, — ответила она.
  — Как дела?
  — Не знаю. Видимо, все нормально. Они все еще шарят повсюду. Но что они ищут?
  — Понятия не имею.
  — Мы все тут стали очень нервными. Приезжай поскорее. Я должна выговориться, иначе совсем свихнусь.
  Я обещал тотчас же приехать.
  Мое такси остановилось у входа — вокруг не было ни души. Я расплатился с шофером, и он сразу же укатил. Я стоял в нерешительности, не зная, что лучше — позвонить или войти без звонка. Наружная дверь была не заперта.
  Я все еще раздумывал, когда вдруг услышал за спиной легкий шорох и быстро повернул голову. Жозефина… Лицо ее было наполовину скрыто большим яблоком. Она стояла в проходе живой тисовой изгороди и смотрела на меня.
  Как только я повернул голову, она попятилась.
  — Привет, Жозефина!
  Она ничего не ответила и скрылась за изгородью. Я пересек дорожку и пошел за ней. Она сидела на грубо сколоченной неудобной скамье у пруда с золотыми рыбками, болтала ногами и грызла яблоко. Из-за круглого румяного яблока глаза глядели хмуро и даже, как мне показалось, враждебно.
  — Видишь, я снова здесь, — сказал я.
  Это была жалкая попытка завязать разговор, но ее упорное молчание и немигающий взгляд действовали мне на нервы.
  Она это уловила чутьем первоклассного стратега и снова промолчала.
  — Вкусное яблоко? — спросил я.
  На сей раз я удостоился ответа, хотя и крайне немногословного.
  — Как вата, — сказала она.
  — Сочувствую. Терпеть не могу ватных яблок.
  — А кто их любит?
  В голосе ее было презрение.
  — Почему ты не ответила мне, когда я с тобой поздоровался?
  — Не хотела.
  — Почему не хотела?
  Она убрала яблоко от лица, чтобы до меня как можно яснее дошел смысл сказанных ею слов.
  — Вы сюда ходите, чтобы ябедничать полиции.
  Я был застигнут врасплох.
  — Ты… ты имеешь в виду…
  — Дядю Роджера.
  — Но с ним все в порядке, — успокоил я ее. — Все в полном порядке. Они знают, что он ничего дурного не делал… то есть я хочу сказать, он не растратил ничьих денег. И вообще ничего плохого не совершил.
  Жозефина смерила меня уничтожающим взглядом.
  — Какой вы глупый, — сказала она в сердцах.
  — Прошу прощения.
  — Я и не думала беспокоиться о дяде Роджере. Просто в детективах никто так не делает. Разве вы не знаете, что полиции никогда ничего не говорят до самого конца?
  — Теперь дошло. Прости меня, Жозефина. Я виноват.
  — Еще бы не виноват, — сказала она с упреком. — Я ведь вам доверяла.
  Я извинился в третий раз, после чего она как будто смягчилась и снова принялась грызть яблоко.
  Я сказал:
  — Полиция все равно бы дозналась. Ни тебе… ни даже мне не удалось бы долго держать все это в секрете.
  — Потому что он обанкротится?
  Жозефина, как обычно, была в курсе всех дел.
  — Думаю, этим кончится.
  — Они сегодня собираются это обсуждать. Папа, мама, дядя Роджер и тетя Эдит. Тетя Эдит хочет отдать Роджеру свои деньги — только пока их у нее нет. А папа, наверное, не даст. Он говорит, что если Роджер попал впросак, винить в этом он должен только самого себя и бессмысленно бросать деньги на ветер. Мама даже слышать про это не желает. Она хочет, чтобы папа вложил деньги в «Эдит Томпсон». Вы слыхали про Эдит Томпсон? Она была замужем, но не любила мужа. Она была влюблена в одного молодого человека, его звали Байуотерс. Он сошел на берег с корабля и после театра пробрался какой-то улочкой и всадил нож ему в спину.
  Я еще раз подивился необыкновенной осведомленности Жозефины, а также артистизму, с каким она (если не обращать внимания на некоторую неясность в расстановке местоимений) изложила буквально в двух словах основные вехи драмы.
  — Звучит-то это все хорошо, — сказала она, — но в пьесе, мне кажется, все будет совсем не так. Будет опять как в «Иезавели». Как бы мне хотелось узнать, почему собаки не отгрызли Иезавели кисти рук, — сказала она со вздохом.
  — Жозефина, ты говорила мне, что знаешь почти наверняка, кто убийца.
  — Ну и что из этого?
  — Кто же он?
  Она облила меня презрением.
  — Понимаю, — сказал я. — Оставляем все до последней главы? И даже если я пообещаю ничего не говорить инспектору Тавернеру?
  — Мне не хватает нескольких фактов, — заявила она, швырнув в пруд сердцевину яблока, а затем добавила: — Но в любом случае вам я ничего не скажу. Если уж хотите знать, вы — Ватсон.
  Я проглотил оскорбление.
  — Согласен, — сказал я. — Я — Ватсон. Но даже Ватсону сообщали данные.
  — Сообщали что?
  — Факты. И после этого он делал неверные выводы на основании этих фактов. Представляешь, как это смешно, если я буду делать неверные выводы.
  Минуту она боролась с искушением, а затем решительно затрясла головой:
  — Нет, не скажу. И вообще мне не так уже нравится Шерлок Холмс. Ужасно все старомодно. Они еще ездили в двухколесных экипажах.
  — Ну, а как насчет писем?
  — Каких писем?
  — Которые писали друг другу Лоуренс Браун и Бренда.
  — Я это выдумала.
  — Я тебе не верю.
  — Правда, выдумала. Я часто выдумываю разные вещи. Мне так интереснее.
  Я пристально посмотрел на нее. Она не отвела взгляда.
  — Послушай, Жозефина, в Британском музее есть человек, который прекрасно знает Библию. Что, если я спрошу у него, почему собаки не отгрызли кисти рук Иезавели? Тогда ты расскажешь мне про письма?
  На этот раз колебания были долгими.
  Где-то совсем рядом неожиданно хрустнула ветка.
  — Нет, все равно не скажу, — окончательно решила она.
  Мне ничего не оставалось, как признать поражение. Я вспомнил, к сожалению слишком поздно, совет моего отца.
  — Понимаю, это просто такая игра, — сказал я. — На самом деле ты ничего не знаешь.
  Она сверкнула глазами, но не поддалась на мою приманку.
  Я поднялся:
  — А теперь я должен поискать Софию. Пошли!
  — Я останусь здесь, — запротестовала она.
  — Нет, ты пойдешь со мной.
  Я без церемоний дернул ее за руку и заставил встать. Она с удивлением смотрела на меня, видимо намереваясь оказать сопротивление, но потом вдруг сдалась даже с какой-то кротостью, потому, я думаю, что ей не терпелось узнать, как отреагируют домашние на мое присутствие.
  Почему я так стремился увести ее? Я не мог сразу ответить на этот вопрос. Догадка пришла, только когда мы вошли в дом.
  Виной всему была неожиданно хрустнувшая ветка.
  14
  Из большой гостиной доносился шум голосов. Я постоял у двери, но, так и не решившись войти, повернулся и пошел по длинному коридору. Повинуясь какому-то непонятному импульсу, я толкнул обитую сукном дверь. За ней был темный проход, но вдруг в конце его распахнулась еще одна дверь, и я увидел просторную ярко освещенную кухню. На пороге стояла старая женщина — дородная, грузная старуха. Вокруг ее весьма обширной талии был повязан белоснежный крахмальный фартук. Как только я взглянул на нее, я понял, что все в порядке в этом мире. Такое чувство всегда возникает при виде доброй нянюшки. Мне уже тридцать пять, но у меня появилось ощущение, что я четырехлетний мальчуган, которого обласкали и утешили.
  Насколько я знал, няня никогда раньше меня не видела, но это ей, однако, не помешало сразу сказать:
  — Вы ведь мистер Чарльз? Заходите на кухню, я вам чаю налью.
  Кухня была просторная и необыкновенно уютная. Я сел за большой стол в центре, и няня принесла мне чаю и на тарелочке два сладких сухарика. Теперь я окончательно почувствовал себя в детской. Все стало на свои места, и куда-то ушел страх перед чем-то темным и непонятным.
  — Мисс София обрадуется, что вы приехали, — сказала няня. — Она последнее время перевозбуждена. Все они какие-то перевозбужденные, — добавила она с явным осуждением.
  Я обернулся:
  — А где Жозефина? Она пришла вместе со мной.
  Няня прищелкнула языком, выражая свое неодобрение:
  — Подслушивает где-нибудь под дверью и пишет в своей дурацкой книжке. Она с ней не расстается. Давно пора отправить ее в школу, играла бы там с детьми, такими же, как она. Я не раз говорила об этом мисс Эдит, и она соглашалась, но хозяин все доказывал, что ей лучше всего здесь.
  — Он, наверное, души в ней не чает.
  — Да, он ее очень любил. Он их всех любил.
  Я взглянул на нее с удивлением, не понимая, почему привязанность Филипа к своему потомству няня так упорно относит к прошлому. Она увидела мое недоумение и, слегка покраснев, сказала:
  — Когда я говорю «хозяин», я имею в виду старого мистера Леонидиса.
  Прежде чем я успел что-то ответить, дверь распахнулась и в кухню вошла София.
  — Чарльз! — удивленно воскликнула она и тут же добавила: — Няня, как я рада, что он приехал.
  — Я знаю, родная.
  Няня собрала кучу горшков и кастрюль и унесла их в моечную, плотно закрыв за собой дверь.
  Я вышел из-за стола и, подойдя к Софии, крепко прижал ее к себе.
  — Сокровище мое, ты дрожишь. Что случилось?
  — Я боюсь, Чарльз, я боюсь.
  — Я тебя люблю. Если бы я только мог увезти тебя отсюда…
  Она отвернулась и покачала головой:
  — Это невозможно. Через все это мы должны пройти. Но знаешь, Чарльз, есть вещи, которые мне трудно вынести. Мне ужасно думать, что кто-то в этом доме, кто-то, с кем я каждый день встречаюсь и разговариваю, хладнокровный и расчетливый убийца…
  Я не знал, что ей на это ответить. Такого человека, как София, трудно было отвлечь или утешить ничего не значащими словами.
  — Если бы только знать… — сказала она.
  — Да, это главное.
  — Знаешь, Чарльз, что меня больше всего пугает? — Голос ее понизился почти до шепота. — Что мы можем так никогда и не узнать…
  Я легко мог себе представить, что это был бы за кошмар… И в то же время ясно отдавал себе отчет, что мы, вполне может статься, не узнаем, кто убил старика Леонидиса.
  Я вспомнил вопрос, который все время хотел задать Софии.
  — Скажи мне, пожалуйста, сколько человек здесь в доме знали про эти глазные капли? О том, что дед ими пользуется, и о том, что они ядовиты. И какая доза эзерина считается смертельной?
  — Я понимаю, куда ты клонишь, Чарльз, но не старайся. Дело в том, что мы все знали.
  — Знали вообще, насколько я понимаю, но кто мог конкретно…
  — Все мы знали вполне конкретно. Однажды после ленча мы пили у деда кофе — он любил, когда вокруг собиралась вся семья. Его тогда очень беспокоили глаза, и Бренда достала эзерин, чтобы накапать ему в оба глаза, и тут Жозефина — она ведь всегда задает вопросы по всем поводам и без повода — спросила, почему на пузырьке написано: «Капли для глаз. Наружное». Дед улыбнулся и сказал: «Если бы Бренда ошиблась и впрыснула мне эзерин вместо инсулина, я бы глубоко вздохнул, посинел и умер, потому что сердце у меня не очень крепкое». Жозефина даже ахнула от удивления. А дед добавил: «Так что надо следить, чтобы Бренда не вколола мне эзерин вместо инсулина. Так ведь?»
  София сделала небольшую паузу, а затем сказала:
  — И все мы это слышали. Слышали своими ушами. Теперь тебе ясно?
  Да, теперь мне было ясно. У меня давно в голове засела мысль о том, что нам недостает каких-то конкретных доказательств. Теперь, после рассказа Софии, у меня сложилось впечатление, что старый Леонидис своими руками вырыл себе яму. Убийце не пришлось ничего замышлять, планировать, придумывать. Простой и легкий способ прикончить человека был предложен самой жертвой.
  Я перевел дыхание. София, угадав мою мысль, сказала:
  — Да, все это чудовищно, тебе не кажется?
  — Ты знаешь, София, на какие размышления это меня наводит?
  — На какие?
  — Что ты была права и это не Бренда. Она не могла воспользоваться этим способом, зная, что вы все слышали и наверняка бы вспомнили.
  — Не уверена. Она, мне кажется, не слишком сообразительна.
  — Но не настолько, чтобы не сообразить в данном случае, — возразил я. — Нет, это не могла сделать Бренда.
  София отодвинулась от меня.
  — Тебе очень не хочется, чтобы это была Бренда, правда? — сказала она.
  Что должен был я ответить на это? Что я не мог… просто не мог твердо заявить: «Да, надеюсь, что это Бренда».
  Почему не мог? Что мне мешало? Чувство, что Бренда одна противостоит враждебности вооружившегося против нее мощного клана Леонидисов? Рыцарство? Жалость к более слабому и беззащитному? Я вспомнил, как она сидела на диване в дорогом трауре… вспомнил безнадежность в голосе. И страх в глазах. Няня вовремя появилась из моечной. Не знаю, почувствовала ли она напряженность, возникшую между нами.
  — Опять про убийство и всякие страсти, — сказала она неодобрительно. — Послушайтесь меня, выкиньте все это из головы. Грязное это дело, и пусть полиция им занимается — это их забота, не ваша.
  — Няня, неужели ты не понимаешь, что у нас в доме убийца?…
  — Глупости какие, мисс София! Терпения у меня на вас не хватает. Да ведь наружная дверь всегда открыта — все двери настежь, ничего не запирается. Заходите, воры и грабители…
  — Но это не грабитель, ничего ведь не украли. И зачем грабителю понадобилось отравить кого-то?
  — Я не сказала, что это был грабитель, мисс София. Я только сказала, что все двери нараспашку. Любой заходи. Я-то думаю, это коммунисты.
  Няня с довольным видом тряхнула головой.
  — С чего вдруг коммунистам убивать бедного деда?
  — Говорят, они повсюду влезут. Где какая заваруха, ищи их там. А если не коммунисты, так, значит, католики, помяни мое слово. Они как эта вавилонская блудница.
  И с гордым видом человека, за которым осталось последнее слово, няня снова скрылась за дверью моечной.
  Мы с Софией рассмеялись.
  — Узнаю добрую старую протестантку, — сказал я.
  — Да, похожа. Ну а теперь, Чарльз, пойдем. Пойдем в гостиную. Там нечто вроде семейного совета. Он намечался на вечер, но начался стихийно.
  — Наверное, мне лучше не встревать.
  — Ты ведь собираешься войти в нашу семью. Вот и посмотри, какова она без прикрас.
  — А о чем идет речь?
  — О делах Роджера. Ты, по-моему, уже в курсе. Но с твоей стороны безумие думать, что Роджер мог убить деда, Роджер обожал его.
  — Я в общем-то не думаю, что это Роджер. Я считал, что это могла сделать Клеменси.
  — Только потому, что я навела тебя на эту мысль. Но ты и тут ошибаешься. По-моему, Клеменси плевать на то, что Роджер потеряет все деньги. Она, мне кажется, даже обрадуется. У нее довольно своеобразная страсть не иметь никакой собственности. Пойдем.
  Когда мы с Софией вошли в гостиную, голоса стихли и взоры разом обратились к нам.
  Все были в сборе. Филип сидел в высоком кресле, обитом ярко-алой парчой, его красивое лицо как бы застыло — холодная, строгая маска. Роджер оседлал пуф у камина. Он без конца ерошил волосы, и они стояли торчком, левая штанина задралась, галстук съехал набок. Он был красный от возбуждения и, видимо, в боевом настроении. Чуть поодаль сидела Клеменси — большое мягкое кресло было велико для нее, и на его фоне она казалась особенно хрупкой. Она отвернулась от всех и с бесстрастным видом сосредоточенно изучала деревянную обшивку стены. Эдит расположилась в кресле деда. Она сидела несгибаемо прямо и, сжав губы, энергично вязала.
  Самое отрадное для глаз зрелище являли Магда и Юстас. Как будто они сошли с картины Гейнзборо.400 Они сидели рядом на диване — темноволосый красивый мальчик с хмурым лицом и возле него, положив руку на спинку дивана, Магда, герцогиня «Трех фронтонов», в роскошном платье из тафты, из-под которого была выставлена маленькая ножка в парчовой туфельке.
  При виде нас Филип нахмурился.
  — Прости меня, София, — сказал он, — но здесь мы обсуждаем семейные дела сугубо частного характера.
  Спицы мисс де Хевиленд застыли в воздухе, я хотел извиниться и уйти, но София меня опередила. Она объявила твердым, решительным тоном:
  — Мы с Чарльзом надеемся пожениться. И поэтому я хочу, чтобы он присутствовал.
  Роджер соскочил со своего пуфа.
  — А почему бы и нет? — воскликнул он. — Я тебе все время твержу, Филип, что частного тут ничего нет. Завтра или послезавтра об этом узнает весь свет. Ну а вы, мой мальчик, — он подошел ко мне и дружески положил мне на плечо руку, — вы-то уж, во всяком случае, знаете обо всем. Вы ведь были утром в Скотленд-Ярде.
  — Скажите, пожалуйста, как выглядит Скотленд-Ярд? — неожиданно подавшись вперед, громко спросила Магда. — Я так и не знаю. Там что, столы? конторки? стулья? Какие там занавеси? Цветов, конечно, нет? И наверное, диктофон?
  — Мама, умерь любопытство, — сказала София. — Ты сама велела Вавасуру Джоунзу убрать сцену в Скотленд-Ярде. Ты говорила, там происходит спад.
  — Эта сцена делает пьесу похожей на детектив. «Эдит Томпсон», безусловно, психологическая драма… или даже психологический триллер… Как вам кажется, что лучше звучит?
  — Вы были утром в Скотленд-Ярде? — резко спросил меня Филип. — Для чего? Ах да, я забыл… Ваш отец…
  Он снова помрачнел, и я еще сильнее ощутил нежелательность моего присутствия. Однако София крепко сжимала мою руку.
  Клеменси пододвинула мне стул.
  — Садитесь, — сказала она.
  Я поблагодарил и сел.
  — Что бы вы ни говорили, но, мне кажется, мы должны уважать желание Аристида, — сказала мисс де Хевиленд, очевидно продолжая прерванный разговор. — Как только утрясутся дела, связанные с завещанием, я передаю свою долю наследства в твое полное распоряжение, Роджер.
  Роджер начал неистово теребить волосы:
  — Нет, тетя Эдит. Ни за что!
  — Я бы рад был сказать то же самое, — заявил Филип, — но приходится учитывать все обстоятельства…
  — Фил, дорогой, разве ты не понимаешь, я ни одного пенса ни от кого не возьму.
  — Правильно, Роджер, — поддержала его Клеменси.
  — В любом случае, Эдит, он получит свою долю, когда с завещанием все уладится, — сказала Магда.
  — Разве они успеют вовремя все оформить? — спросил Юстас.
  — Это не твоего ума дело, Юстас, — сказал Филип.
  — Мальчик совершенно прав! — воскликнул Роджер. — Он попал в самую точку. Катастрофу уже ничем не отвратить. Ничем.
  В том, как он произнес последнюю фразу, мне послышалось даже какое-то удовлетворение.
  — На самом деле тут и обсуждать нечего, — заметила Клеменси.
  — Да и вообще, какое это все имеет значение? — сказал Роджер.
  Филип поджал губы.
  — Я-то думал, что это имеет большое значение, — сказал он.
  — Нет. Никакого. Все это ничего не значит, когда его больше нет в живых. Нет в живых. А мы здесь сидим и обсуждаем денежные дела.
  Едва заметный румянец окрасил бледные щеки Филипа.
  — Мы только пытаемся тебе помочь, — сказал он сухо.
  — Я знаю, Фил, знаю, милый, но никто ничего сделать не может, так что считай, что разговор окончен.
  — Я полагаю, что мог бы уделить тебе некую сумму. Стоимость ценных бумаг сильно упала, а часть моего капитала вложена таким образом, что я не могу ее трогать. Недвижимость Магды и так далее… Но все же я…
  — О чем ты говоришь, дорогой? Ты не можешь уделить никаких денег, — прервала его тут же Магда. — Смешно даже пытаться. Кроме того, это было бы не очень справедливо по отношению к детям.
  — Я же вам без конца твержу, что ничего ни у кого не собираюсь просить! — закричал Роджер. — Я охрип повторять. Я доволен, что все решится естественным путем.
  — Но это вопрос престижа, — сказал Филип. — Отцовского, нашего…
  — Это не семейный бизнес. Он всегда находился в моем личном ведении.
  Филип пристально посмотрел на брата.
  — Оно и видно, — сказал он.
  Эдит де Хевиленд поднялась с кресла:
  — Мне кажется, мы все обсудили. Хватит!
  Тон был категоричный, исключающий всякое ослушание.
  Филип и Магда тоже встали, Юстас лениво двинулся к двери. В его походке была какая-то скованность. Он едва заметно припадал на ногу, хотя и не хромал.
  Роджер, подойдя к Филипу, взял его за руку:
  — Золотая ты душа, Фил. Спасибо, что подумал обо мне.
  Братья вместе вышли из комнаты.
  Магда последовала за ними, бросив на ходу: «Столько шума из-за ерунды!» — а София заявила, что пойдет поглядеть, готова ли моя комната.
  Эдит де Хевиленд стоя сматывала шерсть. Она посмотрела в мою сторону, и мне показалось, что она хочет что-то сказать, но затем, видно, передумала и, вздохнув, вышла вслед за остальными.
  Клеменси подошла к окну и, повернувшись спиной, стала глядеть в сад. Я подошел и встал рядом. Она слегка повернула голову.
  — Слава богу, кончилось, — сказала она и затем добавила с гримасой отвращения: — Какая безобразная комната!
  — Вам не нравится?
  — Мне нечем дышать. Тут всегда запах полузасохших цветов и пыли.
  Я подумал, что она несправедлива к комнате, хотя и понимал, что она хотела сказать. Она, несомненно, имела в виду интерьер.
  Комната была явно женская, экзотическая, тепличная, укрытая от всех капризов непогоды. Мужчине вряд ли понравилось бы здесь жить долго. В такой комнате трудно расслабиться, почитать газету, а затем, выкурив трубку, растянуться на диване, задрав повыше ноги. И все же я предпочел бы ее той голой абстракции на верхнем этаже, воплощенному идеалу Клеменси. Как, впрочем, предпочел бы будуар операционной.
  Бросив взгляд через плечо, она сказала:
  — Это театральная декорация. Сцена для Магды, где она может разыгрывать свои спектакли. — Она взглянула на меня: — Вы поняли, что здесь сегодня происходило? Акт второй: семейный совет. Режиссура Магды. Все это не стоит выеденного яйца. Тут не о чем говорить и нечего обсуждать. Все уже решено и подписано.
  В голосе не было грусти. Скорее удовлетворение. Она перехватила мой взгляд.
  — Вам этого не понять, — сказала она раздраженно. — Мы наконец свободны. Разве вы не видите, что Роджер был несчастен все эти годы? Просто несчастен. У него никогда не было склонности к бизнесу. Он любит лошадей и коров, любит бродить бесцельно на природе, но он обожал отца — они все его обожали. В этом-то и кроется основной порок этого дома — слишком большая семейственность. Я ни в коем случае не хочу сказать, что старик был тиран, что он их угнетал или запугивал. Совсем напротив. Он дал им деньги и свободу, он был к ним очень привязан. И они всегда платили ему тем же.
  — И что в этом плохого?
  — Мне кажется, хорошего тут мало. По-моему, родители должны оборвать свои связи с детьми, когда те вырастают, стушеваться, отойти в тень, заставить себя забыть.
  — Заставить? Не слишком ли громкое слово? Мне думается, такая насильственность так или иначе вещь скверная.
  — Если бы он не строил из себя такой личности…
  — Строить личность нельзя. Он был личностью.
  — Для Роджера слишком сильной. Роджер боготворил его. Ему хотелось делать все так, как хотел отец, и быть таким, каким хотел его видеть отец. А он не мог. Отец специально для него создал эту фирму ресторанных услуг. Она была предметом особой радости и гордости старика. И Роджер лез из кожи, чтобы вести дела таким же образом, как отец. Но у него к этому нет никаких способностей. В бизнесе Роджер, можно сказать, просто дурак. И это чуть не разбило ему сердце. Он все эти годы чувствовал себя несчастным и пытался бороться, видя, как все катится по наклонной плоскости. У него возникали какие-то неожиданные идеи и планы, которые всегда оказывались несостоятельными и еще сильнее усугубляли ситуацию. Годами чувствовать себя неудачником… Что может быть ужаснее? Вы не знаете, насколько он был несчастен, а я знала. — Она снова повернула голову и посмотрела на меня: — Вы полагали — так, во всяком случае, вы сказали полиции, — что Роджер мог убить отца… из-за денег. Вы представить себе не можете, как смехотворно это ваше предположение.
  — Теперь я понимаю, — сказал я виновато.
  — Когда Роджер осознал, что он уже не властен что-либо предотвратить и что крах неминуем, он почувствовал облегчение. Да, да, именно облегчение. Волновало его только одно — как все это воспримет отец. Сам он уже ни о чем другом не мог думать, кроме как о новой жизни, которую нам с ним предстоит начать.
  Губы ее дрогнули, и голос неожиданно потеплел.
  — И куда вы поедете? — спросил я.
  — На Барбадос. Там недавно умер мой дальний родственник и оставил мне маленькое поместье — сущий пустяк. Но у нас, по крайней мере, есть куда ехать. Мы, очевидно, будем страшно бедны, но прожиточный минимум как-нибудь наскребем — там жизнь недорогая. Мы будем наконец вдвоем, далеко от них всех, без забот. — Она вздохнула. — Роджер смешной. Больше всего он беспокоился из-за меня, из-за того, что я буду бедна. В нем, мне кажется, крепко засело фамильное отношение к деньгам. Когда жив был мой первый муж, мы были ужасно бедны, и Роджер считает, что я необычайно мужественно переносила эту бедность. Он не понимает, что я была счастлива, по-настоящему счастлива. Я никогда больше не была так счастлива. И при всем том — я никогда не любила Ричарда так, как я люблю Роджера.
  Глаза ее были полузакрыты. Я вдруг понял, как глубоко ее чувство.
  Затем она медленно открыла глаза и посмотрела на меня:
  — Я никогда не могла бы убить человека из-за денег. Я не люблю деньги, надеюсь, вы это понимаете.
  Я не сомневался, что она говорит то, что думает. Клеменси Леонидис принадлежала к той редкой категории людей, которых не привлекают деньги. Роскоши они предпочитают аскетическую простоту и с недоверием относятся к собственности.
  Однако есть много людей, для которых деньги сами по себе лишены привлекательности, но их может соблазнить власть, которую эти деньги дают.
  Я сказал:
  — Допустим, вы лично к деньгам равнодушны, но умело вложенные деньги открывают массу интересных перспектив. С помощью денег можно, например, субсидировать научные исследования.
  Я подозревал, что Клеменси фанатично предана своей работе.
  Ответ был неожиданным:
  — Сомневаюсь, что все эти субсидии приносят много пользы. Как правило, деньги тратятся совсем не на то. И все стоящее в науке делается энтузиастами, энергичными и напористыми людьми со своим видением мира. Дорогое оборудование, обучение, эксперименты никогда не дают результатов, которых от них ждешь. Как правило, все попадает не в те руки.
  — И вы готовы бросить вашу работу, если уедете на Барбадос? Вы ведь не отказались от этой мысли, насколько я понимаю?
  — Нет, конечно. Мы уедем, как только нас отпустит полиция. А работу я готова бросить. Почему бы и нет? Я не люблю сидеть без дела, но на Барбадосе мне это не грозит, — сказала она просто и с нетерпением добавила: — Скорее бы только все прояснилось!
  — Клеменси, как по-вашему, кто мог это сделать? — спросил я. — Будем считать, что ни вы, ни Роджер к этому не имели никакого касательства — у меня действительно нет оснований думать иначе. Но неужели вы, такой умный и тонкий наблюдатель, не имеете никакого представления о том, кто мог это сделать?
  Она метнула в мою сторону какой-то странный взгляд. Когда она заговорила, голос ее вдруг стал напряженным, она с трудом подбирала слова.
  — Нельзя заниматься гаданием, — сказала она. — Это ненаучно. Ясно только, что Бренда и Лоуренс первые, на кого падает подозрение.
  — Так вы думаете, что это могли сделать они?
  Клеменси пожала плечами.
  Она постояла, как бы прислушиваясь к чему-то, затем вышла из комнаты, столкнувшись в дверях с Эдит де Хевиленд.
  Эдит направилась прямо ко мне.
  — Я хотела бы с вами поговорить, — сказала она.
  Я сразу вспомнил отцовские слова. Было ли это…
  — Надеюсь, у вас не сложилось неверного представления… я имею в виду Филипа. Филипа не так-то просто понять. Он может показаться замкнутым и холодным, но на самом деле он совсем не такой. Это манера держаться. С этим ничего не поделаешь — он в этом не виноват.
  — Я и не думал… — начал было я, но она не обратила внимания на мои слова и продолжала:
  — Вот и сейчас… в связи с Роджером. И не потому, что ему жалко денег. Он совсем не жадный. В действительности он милейший человек… всегда был милым… Но его надо понять.
  Я взглянул на нее, как мне думалось, глазами человека, который полон желания понять. Она сказала:
  — Частично, мне кажется, это из-за того, что он второй сын в семье. Со вторым ребенком всегда что-то неладно — он с самого начала ощущает свою ущербность. Филип обожал Аристида. Все дети его обожали. Но Роджер пользовался его особой любовью, он был его любимцем, его гордостью. Старший сын, первенец, и мне кажется, Филип всегда это чувствовал и поэтому замкнулся в своей скорлупе. Он пристрастился к чтению и полюбил книги о прошлом, обо всем, что не связано с сегодняшней жизнью. Я думаю, что он страдал — дети ведь тоже страдают… — Помолчав, она продолжала: — Я думаю, он всегда ревновал отца к Роджеру. Может быть, он даже сам об этом не догадывался. Но мне кажется — ужасно так говорить, тем более что я уверена, он этого не осознает, — сам факт, что Роджер потерпел неудачу, затронул Филипа гораздо меньше, чем следовало бы.
  — То есть вы хотите сказать, что он даже обрадовался, видя, в какое глупое положение поставил себя Роджер?
  — Да, именно это я и хочу сказать, — подтвердила Эдит и, слегка нахмурившись, добавила: — Не скрою, меня огорчило, что он тут же не предложил помощь брату.
  — Но почему он должен был это делать? Роджер ведь сам устроил все это безобразие. Он взрослый человек. У него нет детей, о которых он должен заботиться. Если бы он заболел или по-настоящему нуждался, его семья, безусловно, помогла бы ему. Но я не сомневаюсь, что Роджер предпочтет начать жизнь сначала, притом совершенно самостоятельно, без чьей-либо помощи.
  — Скорее всего, да. Он считается только с Клеменси. А Клеменси существо неординарное. Ей и вправду нравится жить без всяких удобств и обходиться одной чайной чашкой, притом третьесортной. Для нее не существует прошлого, у нее нет чувства красоты.
  Ее острый взгляд буравил меня насквозь.
  — Это тяжелое испытание для Софии, — сказала она. — Мне жаль, что омрачены ее юные годы. Я их всех люблю, и Роджера, и Филипа, а теперь вот и Софию, Юстаса, Жозефину. Все они мои дорогие дети. Дети Марсии. Я их всех нежно люблю. — После небольшой паузы она неожиданно сказала: — Но, обратите внимание, люблю, а не делаю из них кумиров.
  Затем, резко повернувшись, она пошла к двери. У меня осталось ощущение, что она вложила в эту брошенную напоследок фразу какой-то особый смысл, который я так и не уловил.
  15
  — Твоя комната готова, — объявила София.
  Она стояла рядом и глядела в сад. Сейчас, в сумерках, он был уныло-серый, и ветер раскачивал деревья, с которых уже наполовину облетела листва.
  Как бы угадывая мои мысли, София сказала:
  — Какой он унылый…
  Мы все еще стояли и смотрели в окно, когда перед нашими глазами вдруг возникла какая-то фигура, за ней вторая — они появились из-за тисовой изгороди со стороны альпийского садика, два серых призрака в меркнущем вечернем свете.
  Сперва появилась Бренда Леонидис. На ней было манто из серых шиншилл. В том, как она крадучись двигалась по саду, было что-то кошачье. Легко, как привидение, она скользнула в сумеречном свете.
  Когда она прокрадывалась под нашим окном, я увидел, что на губах у нее застыла кривая усмешка. Та же усмешка, что и тогда на лестнице. Через несколько минут за ней скользнул и Лоуренс Браун, казавшийся в сумерках хрупким и бестелесным. Я не нахожу других слов. Они не были похожи на гуляющую пару, на людей, вышедших немного пройтись. Что-то в них было от таинственных, бестелесных жителей потустороннего мира.
  Под чьей ногой хрустнула веточка? Бренды или Лоуренса?
  В мозгу возникла невольная ассоциация.
  — Где Жозефина? — спросил я.
  — Наверное, с Юстасом в классной комнате, — София помрачнела. — Знаешь, Чарльз, меня очень беспокоит Юстас, — сказала она.
  — Почему?
  — Последнее время он такой угрюмый и странный. Вообще, он очень изменился после этого проклятого паралича. Я не могу понять, что с ним делается? Иногда мне кажется, что он всех нас ненавидит.
  — Он сейчас в переходном возрасте. Это просто стадия развития.
  — Скорее всего, ты прав, но я не могу не беспокоиться о нем.
  — Почему, мое солнышко?
  — Очевидно, потому, что не беспокоятся отец и мама. Как будто они не родители.
  — Но, может, это и к лучшему. Дети гораздо чаще страдают от излишней заботы, чем от небрежения.
  — Ты прав. Знаешь, раньше, до того как вернулась домой из-за границы, я никогда об этом не думала. Они на самом деле странная пара. Отец с головой погружен в темные глубины истории, а мама развлекается тем, что театрализует жизнь. Сегодняшняя дурацкая комедия — полностью ее постановка. Этот спектакль был никому не нужен. Но ей захотелось сыграть сцену семейного совета. Дело в том, что ей здесь скучно, и поэтому она пытается разыгрывать драмы.
  У меня в голове на мгновение промелькнула фантастическая картина: мать Софии с легким сердцем дает яд своему старому свекру для того, чтобы воочию наблюдать мелодраму с убийством, где она исполняет главную роль.
  Забавная мысль! Я тут же постарался отогнать ее, но тревожное чувство не покидало.
  — За мамой нужен глаз да глаз, — продолжала София. — Никогда нельзя знать, что она еще придумает.
  — Забудь о своем семействе, — сказал я жестко.
  — Я бы с радостью, но сейчас это не так легко. Как я была счастлива в Каире, когда могла о них не думать.
  Я вспомнил, что она никогда не говорила со мной ни о своем доме, ни о родных.
  — Поэтому ты никогда не упоминала про них в наших разговорах? — спросил я. — Тебе хотелось о них забыть?
  — Думаю, что да. Мы всегда, всю жизнь жили в слишком тесном кругу. И мы… мы все слишком друг друга любили. Есть столько семей, где все друг дружку смертельно ненавидят. Это ужасно, но не менее ужасно, когда все полюбовно завязаны в один клубок сложных противоречивых отношений. Я, помнится, имела в виду именно это, когда сказала тебе, что мы живем в скрюченном домишке. Не какую-то бесчестность, а то, что нам трудно было вырасти независимыми, стоять на собственных ногах. Мы все какие-то крученые-верченые, как вьюнки.
  Я вспомнил, как Эдит де Хевиленд вдавила каблуком в землю сорняк.
  Неожиданно в комнате появилась Магда — она распахнула дверь и громко спросила:
  — Дорогие мои, почему вы сидите без света? За окном уже темно.
  Она включила все лампочки, и свет залил стены и столы. Потом мы задернули тяжелые розовые шторы и оказались внутри уютного, пахнущего цветами интерьера.
  Магда бросилась на диван.
  — Какая получилась невероятная сцена! — воскликнула она. — Как вам показалось? Юстас был очень недоволен. Он сказал мне, что это было просто непристойно. Мальчики иногда такие смешные. — Она вздохнула. — Роджер — тот душечка. Я люблю, когда он ерошит себе волосы и начинает крушить предметы. А какова наша Эдит? Предложить ему свою долю наследства! Но с другой стороны, это не очень умно — Филип мог подумать, что он тоже должен так же поступить. Но Эдит, конечно, готова на все ради семьи. Что-то есть необычайно трогательное в любви старой девы к детям покойной сестры. Я когда-нибудь сыграю вот такую же преданную тетушку — старую деву, во все вникающую, настойчивую и преданную.
  — Ей, очевидно, было нелегко после смерти сестры, — сказал я с твердым намерением не дать Магде втянуть нас в обсуждение очередной ее роли. — Особенно если она недолюбливала старого Леонидиса.
  Магда прервала меня:
  — Недолюбливала? Кто вам сказал? Чепуха! Она была в него влюблена.
  — Мама! — сказала с укором София.
  — Пожалуйста, не перечь мне, София. В твоем возрасте естественно думать, что любовь — это юная красивая пара, вздыхающая на луну.
  — Она сама сказала мне, что всегда его терпеть не могла, — продолжал я.
  — Наверное, так и было вначале, когда она впервые приехала в дом. Она, очевидно, не одобряла брак сестры. Мне кажется, какой-то антагонизм был всегда — но она, безусловно, была влюблена в него. Дорогие мои, я знаю, о чем говорю. Понятно, что он не мог на ней жениться — сестра покойной жены и все такое… Вполне могу допустить, что ему это в голову не приходило, впрочем, как и ей. Она была счастлива и так, пеклась о детях, вступала в стычки с ним. Но ей не понравилось, что он женился на Бренде. Ох как не понравилось!
  — Но ведь тебе и папе это тоже не понравилось, — сказала София.
  — Конечно, и даже очень. И это естественно. Но Эдит негодовала больше всех. Дорогая моя девочка, ты бы видела, как она смотрела на Бренду.
  — Мама, ты уж слишком, — упрекнула ее София.
  Магда поглядела на нее виновато, как напроказившая балованная девочка.
  — Я твердо решила отправить Жозефину в школу, — вдруг объявила она без всякой связи с предыдущим.
  — Жозефину? В школу?!
  — Да, в Швейцарию. Завтра срочно этим займусь. Мы должны как можно скорее отослать ее в школу. Ей совсем не полезно тут болтаться и встревать во все эти кошмарные дела. Она сама не своя от этого. Ей необходимо общество детей ее возраста. Нормальная школьная жизнь. Я всегда так считала.
  — Но дед не хотел, чтобы она отсюда уезжала, — возразила София. — Он все время возражал.
  — Наш дуся-дедуся любил, чтобы все были у него на глазах. Старики часто очень эгоистичны в этом отношении. Ребенок должен быть среди сверстников. Кроме того, сама Швейцария — здоровая страна: зимний спорт, свежий воздух, продукты гораздо лучше тех, что мы едим.
  — А не будет сложностей с ее устройством в Швейцарии, учитывая все валютные препоны? — спросил я.
  — Это ерунда! Какой-нибудь рэкет наверняка существует и в школьном образовании. Можно, в конце концов, обменять ее на швейцарского ребенка. Словом, есть тысяча способов… Рудольф Олстер сейчас в Лозанне, но я завтра же телеграфирую ему и попрошу все уладить. Мы сумеем отправить ее уже в конце недели.
  Магда взбила диванную подушку и, подойдя к двери, поглядела на нас с обворожительной улыбкой.
  — Молодость — это всё! — У нее это прозвучало, как стихи. — Думать надо прежде всего о молодых. Дети мои, позаботьтесь о цветах — синие генцианы, нарциссы…
  — В октябре? — переспросила София, но Магда уже ушла.
  София безнадежно вздохнула.
  — Невозможный человек моя мать, — сказала она. — Взбредет ей что-нибудь в голову, и она тут же начинает рассылать сотни телеграмм с требованием устроить все в ту же минуту. Для чего понадобилось в такой дикой спешке отправлять Жозефину в Швейцарию?
  — В этой идее о школе есть что-то здравое. Мне кажется, общество сверстников для Жозефины будет полезно.
  — Дед так не считал, — упрямо повторила София. Я почувствовал легкое раздражение.
  — София, дорогая моя, неужели ты думаешь, что старик, которому за восемьдесят, может лучше судить о том, что требуется для блага маленькой девочки?
  — Дед лучше всех знал, что нужно каждому из нас.
  — Лучше, чем тетушка Эдит?
  — Разве что она. Она всегда была за школу. Я признаю, что у Жозефины появились дурные привычки — хотя бы эта жуткая манера подслушивать. Но, по-моему, она просто играет в сыщиков.
  Что вынудило Магду принять такое неожиданное решение? Только ли забота о благополучии Жозефины? Жозефина была на редкость хорошо осведомлена обо всем, что происходило в доме незадолго до убийства, что, естественно, было не ее дело. Здоровая школьная обстановка, постоянные игры на свежем воздухе — все это, несомненно, должно было пойти ей на пользу. Но меня тем не менее удивила скоропалительность решения Магды и ее настойчивость в этом вопросе. Не потому ли, что Швейцария была далеко отсюда?
  16
  Мой старик сказал: «Пусть побольше с тобой разговаривают…»
  На следующее утро, пока я брился, я думал о том, что это дало.
  Эдит де Хевиленд говорила со мной — более того, она даже искала со мной встречи. Клеменси тоже говорила со мной (или, кажется, это я начал с ней разговор…). Говорила со мной и Магда — для нее я был не более чем зрителем на ее спектаклях. С Софией, естественно, я тоже говорил. И даже няня говорила со мной. Но стал ли я хоть на йоту мудрее от этих бесед? Была ли сказана хоть одна ведущая к разгадке фраза? Или слово? Далее, заметил ли я какие-нибудь признаки непомерного тщеславия, которому придавал такое значение отец? Мне представлялось, что никаких.
  Единственный, кто не выразил ни малейшего желания говорить со мной, был Филип. Мне это показалось неестественным. Особенно теперь, когда он не мог не знать, что я хочу жениться на его дочери. И при этом вел себя так, будто меня в доме нет. Вполне возможно, что он был недоволен моим присутствием. Эдит де Хевиленд извинилась за него, сказала, что это манера поведения. Она явно беспокоится за него. Но почему?
  Я стал думать об отце Софии. Он был человеком с подавленными комплексами. Рос несчастным, ревнивым ребенком, ему ничего не оставалось, как замкнуться в своей скорлупе. Он погрузился в мир книг — в дебри истории. За его напускной холодностью и сдержанностью могут скрываться страстные чувства. Неадекватный мотив — убийство по финансовым соображениям — никого бы не убедил. Мне ни разу не пришла мысль о том, что Филип Леонидис способен был отравить отца из-за того, что у него было денег меньше, чем ему бы хотелось. Но могли быть и глубокие психологические причины, заставляющие его желать смерти отца. Филип в свое время поселился в отцовском доме, а позднее туда перебрался и Роджер, после того как разбомбило его дом во время войны. Филип изо дня в день видел, что не он, а Роджер любимец отца. И не могла ли в его горячечный мозг закрасться мысль о том, что единственный для него выход — смерть отца? А тут еще и благоприятное стечение обстоятельств, когда эта смерть могла быть инкриминирована старшему брату? Роджеру нужны были деньги — он оказался накануне банкротства. Не подозревая о том, что у Роджера состоялся последний разговор с отцом и отец предложил ему помощь, Филип мог воспользоваться моментом — мотив для убийства был настолько очевиден, что подозрение непременно должно было пасть на Роджера. Но неужели душевное равновесие Филипа было до такой степени нарушено, что он решился на убийство?
  Я порезал бритвой подбородок и выругался. Какого черта! Что я, собственно, делаю? Пытаюсь обвинить в убийстве отца Софии? Недурное занятие… София не для этого позвала меня сюда.
  А может быть… Тут явно было что-то недоговоренное, что-то скрывалось за этой просьбой Софии. А вдруг у нее закралось мучительное подозрение, что ее отец убийца? В этом случае она ни за что не согласилась бы выйти за меня замуж, если, конечно, подозрение оправдалось бы. И поскольку это была София, ясноглазая и мужественная, она хотела добиться правды — неясность навсегда создала бы преграду между нами. В сущности, разве она не говорила мне: «Докажи, что все мои мучительные подозрения неверны. Ну, а если они справедливы, докажи мне их правомерность… чтобы я могла поверить в этот ужас и посмотреть правде в глаза».
  Знала ли Эдит де Хевиленд — или, может быть, тоже только подозревала, что Филип виновен? Что она хотела сказать своей фразой: «Люблю, но не делаю из них кумиров»?
  И что означал странный взгляд, брошенный Клеменси, когда я спросил ее, кого она подозревает, и она ответила: «Лоуренс и Бренда первые, на кого падает подозрение»?
  Вся семья хотела, чтобы это были Бренда и Лоуренс, надеялись на это, но никто по-настоящему не верил, что это были они…
  Но вся семья могла ошибаться. И все-таки это могли быть Лоуренс и Бренда.
  Или только Лоуренс, а не Бренда…
  Что ни говори, а это было бы наименее болезненным выходом из сложившейся ситуации.
  Я приложил последний раз ватный тампон к порезу на подбородке и отправился завтракать с твердым намерением как можно скорее поговорить с Лоуренсом Брауном.
  Когда я допивал вторую чашку кофе, мне вдруг пришла мысль, что и на меня начинает действовать скрюченный домишко, я тоже хотел найти не прямое решение, а решение, которое бы устраивало меня.
  Закончив завтрак, я прошел через холл и поднялся по лестнице. София сказала, что я найду Лоуренса в классной комнате, где он занимается с Юстасом и Жозефиной. Я остановился в колебаниях на лестничной площадке перед дверью Бренды. Что лучше — позвонить, постучать или прямо войти, без предупреждения? Я решил вести себя так, будто это был общий дом единой семьи Леонидисов, а не личные покои Бренды.
  Я открыл дверь и прошел внутрь. Все было тихо, и казалось, что никого нет. Дверь налево в большую гостиную была закрыта. Справа две открытые двери вели в спальню и примыкающую к ней ванную комнату. Я знал, что это была та самая ванная по соседству со спальней Аристида Леонидиса, где хранились эзерин и инсулин. Их, очевидно, уже давно изъяла полиция. Я толкнул дверь и проскользнул внутрь.
  Теперь мне стало ясно, как легко было обитателю этого дома (и с неменьшим успехом любому человеку со стороны) подняться сюда и незамеченным проскочить в ванную.
  Она была отделана с большой роскошью: сверкающий кафель, утопленная в полу ванна. У стены целый набор электрических приборов — небольшая плита с грилем, электрический чайник, маленькая электрическая кастрюля, тостер, — словом, все, что может понадобиться камердинеру для обслуживания престарелого хозяина. На стене висела белая эмалированная аптечка. Я открыл дверцу и увидел разные связанные с медициной предметы: две мензурки, рюмочка для промывания глаз, пипетка, несколько пузырьков с этикетками, аспирин, борная кислота, йод, лейкопластырь, бинты. На отдельной полочке запас инсулина, две иглы для шприца и бутылочка хирургического спирта. На третьей полочке стоял пузырек с надписью «Таблетки» — всего одна или две для приема на ночь, как и было предписано. Там же, по всей вероятности, находились прежде и глазные капли. Все было четко, аккуратно расставлено, все под рукой в случае необходимости, в том числе для убийцы.
  Я мог все, что угодно, сделать с пузырьками, а затем неслышно выйти, спуститься вниз, и никто бы не узнал, что я был здесь.
  Никакого открытия я, конечно, не сделал, но это дало мне возможность понять, какая трудная задача стояла перед полицией.
  Только от виновной стороны можно было надеяться получить нужные сведения.
  — Запугайте их, — сказал мне Тавернер. — Выгоняйте их из нор. Пусть думают, что мы что-то знаем. Надо, чтобы мы им все время мозолили глаза. При такой тактике рано или поздно наш преступничек перестанет мирно отсиживаться и поведет себя активно — и вот тут-то мы его и заграбастаем.
  Но пока что преступник никак не реагировал на эту методу.
  Я вышел из ванной. Кругом не было ни души. Я двинулся по коридору — слева от меня была столовая, справа — спальня Бренды и ванная, где возилась горничная. Дверь в столовую была закрыта. Из задней комнаты слышался голос Эдит де Хевиленд — она пыталась дозвониться до пресловутого торговца рыбой.
  Я поднялся по витой лестнице на второй этаж. Здесь, я знал, находились спальня и гостиная Эдит, еще две ванные и комната Лоуренса Брауна, за ней снова лестница — короткий марш вниз, в большую комнату над помещением для прислуги. Эта комната была приспособлена под класс для занятий. Я остановился перед закрытой дверью, из-за которой доносился слегка повышенный голос Лоуренса Брауна.
  Привычка Жозефины подслушивать была, должно быть, заразительна — я беззастенчиво прислонился к дверному косяку и стал слушать.
  Шел урок истории, тема — Франция времен Директории. Чем дальше я слушал, тем сильнее меня охватывало удивление. К большому моему изумлению, Лоуренс Браун оказался великолепным учителем.
  Не знаю даже, почему это меня так поразило. В конце концов, Аристид Леонидис славился своим умением подбирать людей. Лоуренс Браун, несмотря на свою серенькую внешность, был наделен даром будить энтузиазм и воображение своих учеников. Трагедия Термидора, декрет, ставящий вне закона сторонников Робеспьера, блестящий Баррас, хитрый Фуше и, наконец, Наполеон, полуголодный молодой лейтенант артиллерии, — все это оживало и становилось реальным в его изложении.
  Вдруг Лоуренс остановился и стал задавать вопросы Юстасу и Жозефине. Он предложил им поставить себя на место сначала одних, а потом других участников драмы. И если ему мало что удалось извлечь из Жозефины, гундосившей, будто у нее насморк, Юстас не мог не вызвать удивления. Куда девалась его мрачная сдержанность? В ответах чувствовались ум, сообразительность, а также тонкое чутье истории, несомненно унаследованное от отца.
  Затем я услышал звук резко отодвигаемых стульев. Я поднялся на несколько ступенек и сделал вид, что спускаюсь. И тут же дверь распахнулась, и появились Юстас и Жозефина.
  — Хелло! — приветствовал я их.
  Юстас с удивлением поглядел на меня. Он вежливо спросил:
  — Вам что-нибудь надо?
  Жозефина, не проявив ни малейшего интереса к моей особе, прошмыгнула мимо.
  — Мне просто хотелось взглянуть на вашу классную комнату, — соврал я не слишком убедительно.
  — Вы ее, кажется, уже видели на днях? Ничего особенного, типичная комната для маленьких детей. Она и была детская. До сих пор игрушки повсюду.
  Юстас придержал дверь, пока я входил.
  Лоуренс Браун стоял у стола, он поглядел на меня, покраснел и, пробормотав что-то невнятное в ответ на мое приветствие, поспешил из комнаты.
  — Вы напугали его, — сказал Юстас. — Он очень пугливый.
  — Тебе он нравится?
  — В общем, да. Жуткий осел, правда.
  — Он неплохой учитель?
  — Да. В сущности говоря, даже очень интересный. Знает массу всего, учит смотреть на вещи по-новому. Я, например, не знал раньше, что Генрих Восьмой писал стихи. Анне Болейн, естественно. Весьма недурно написано.
  Мы еще немного поговорили о таких высоких материях, как «Старый моряк».401 Чосер,402 политическая подоплека крестовых походов, средневековый взгляд на жизнь и такой поразивший Юстаса факт, как запрет Оливера Кромвеля на празднование Рождества. За высокомерием и частыми проявлениями скверного характера, я почувствовал, скрывались хорошие способности и любознательность. Я очень скоро понял источник его вечно дурного настроения. Болезнь для него была не просто тяжелым испытанием, она стала препятствием, рушившим его надежды как раз в тот период, когда он начал получать удовольствие от жизни.
  — Я в следующем семестре был бы уже в одиннадцатом классе и носил эмблему школы. А теперь вот вынужден торчать дома и учиться вместе с этой дрянной девчонкой. Ведь Жозефине всего-то двенадцать.
  — Но у вас ведь разная программа обучения?
  — Это-то да. Она, конечно, не занимается серьезной математикой или, например, латынью. Но что хорошего, когда у тебя один и тот же учитель с девчонкой?
  Я попытался пролить бальзам на его оскорбленное мужское достоинство и сказал, что Жозефина вполне смышленое существо для ее возраста.
  — Вы так считаете? А мне кажется, она ужасно пустая. Помешана на этой детективной ерундистике. Повсюду сует свой нос, а потом что-то записывает в черной книжечке — хочет показать, будто узнала нечто очень важное. Просто глупая девчонка и больше ничего, — снисходительно заключил Юстас. — Девчонки вообще не могут быть сыщиками. Я говорил ей об этом. Я считаю, что мама совершенно права — чем скорее Джо выкатится в Швейцарию, тем лучше.
  — И ты не будешь скучать без нее?
  — Скучать без двенадцатилетней девчонки? — Юстас смерил меня высокомерным взглядом. — Нет, естественно. Но вообще этот дом у меня сидит в печенках. Мама только и делает, что носится в Лондон и обратно, заставляет послушных драматургов переписывать для нее пьесы и поднимает шум из-за каждого пустяка. А папа как запрется со своими книгами, так иногда даже не слышит, когда с ним заговоришь. Уж не знаю, почему мне достались такие странные родители. А возьмите дядю Роджера… Он всегда такой сердечный, что оторопь берет. Вот тетя Клеменси вполне ничего, она, по крайней мере, не пристает, хотя мне иногда кажется, что она немного того. Тетя Эдит тоже ничего, но она уже старая. Стало чуть повеселее с тех пор, как София приехала, но она тоже бывает злющая-презлющая. У нас очень странный дом, вы не находите? Уж одно то, что жена твоего деда годится тебе в тети или даже в сестры… Чувствуешь себя жутким ослом!
  Я мог понять его чувства. Я вспоминал, хотя и очень смутно, свою сверхуязвимость в возрасте Юстаса, свой страх показаться не таким, как все, страх, что близкие мне люди в чем-то отклоняются от общепринятого стандарта.
  — Ну а что дед? — спросил я. — Ты его любил?
  Загадочное выражение промелькнуло на лице Юстаса.
  — Дед был определенно антисоциален, — сказал он.
  — В каком смысле?
  — Ни о чем, кроме как о выгодных сделках, он думать не мог. Лоуренс говорит, что это в основе своей плохо. Он был большой индивидуалист. И все это неизбежно должно уйти как социальное явление, вам не кажется?
  — Вот он и ушел, — сказал я с жестокой прямотой.
  — Ну и хорошо. Не думайте, что я такой бессердечный, но в таком возрасте уже невозможно получать удовольствие от жизни.
  — По-твоему, он не получал?
  — Я считаю, что нет. В любом случае, ему было пора уйти… Он…
  Юстас умолк, так как в классную комнату вернулся Лоуренс Браун.
  Он стал переставлять книги, но мне показалось, что краешком глаза он следит за мной.
  Поглядев на наручные часы, он сказал:
  — Я жду тебя здесь ровно в одиннадцать, Юстас. Не опаздывай. Мы и так потеряли много времени за последние дни.
  — О’кей, сэр.
  Юстас не спеша направился к двери и, насвистывая, вышел из комнаты.
  Лоуренс Браун снова бросил на меня испытующий взгляд, затем облизнул губы. Я не сомневался, что он вернулся в классную комнату специально для того, чтобы поговорить со мной.
  Он перетасовал еще раз книги явно безо всякой на то надобности, делая вид, что усиленно ищет какое-то нужное ему издание, и только потом заговорил.
  — Как… Как там у них подвигается? — спросил он.
  — У них?
  — У полиции.
  Он нервно дергал носом, совсем как мышь в мышеловке. Именно так я и подумал: мышь в мышеловке.
  — Они меня не посвящают в свои дела.
  — Да? А я думал, что ваш отец помощник комиссара…
  — Он и есть помощник комиссара. Но не станет же он выдавать служебные секреты?
  Я нарочно сказал это многозначительным тоном.
  — Значит, вы не знаете, как… что… если… — Голос его окончательно куда-то исчез. — Они не собираются производить арест, вы не знаете?
  — Нет, насколько мне известно. Но, как я уже говорил, могу и не знать.
  «Выгоняйте их из нор, — сказал инспектор Тавернер, — запугайте их». Лоуренс Браун, судя по всему, был до смерти запуган.
  Он заговорил торопливо, срывающимся голосом:
  — Вы не представляете себе, как это… такое напряжение… И ничего не знать… Они приходят и уходят… задают вопросы. Я хочу сказать… вопросы никакого отношения к делу не имеют.
  Он умолк. Я терпеливо ждал. Если он хочет выговориться, я не буду ему мешать.
  — Вы ведь были здесь на днях, когда старший инспектор высказал свое чудовищное предположение? О миссис Леонидис и обо мне… Это было чудовищно. Чувствуешь свою полную беспомощность. Ты не можешь запретить людям думать что угодно. И все это подлая ложь. Только потому, что она… Она была намного моложе своего мужа. Какие ужасные мысли приходят людям в голову… просто ужасные. Я чувствую… я не могу не видеть, что это заговор.
  — Заговор? Любопытно.
  Это было действительно любопытно, хотя и не в том смысле, как это понимал Лоуренс.
  — Дело в том, что семья… семья миссис Леонидис мне никогда не симпатизировала. Они всегда относились ко мне высокомерно. Я всегда чувствовал, что они меня презирают.
  У него начали дрожать руки.
  — И все только потому, что у них всегда были деньги… и власть. Они смотрят на меня сверху вниз. Кто я для них? Простой учитель, всего лишь жалкий трус, отказывающийся служить в армии. А я отказался по велению совести. Да, именно совести!
  Я ничего не ответил.
  — Ну, хорошо, а что такого, если я боялся? — выкрикнул он. — Боялся, что не справлюсь с собой. Боялся, что не смогу, когда понадобится, заставить себя спустить курок. Разве вы точно знаете, что стреляете в нациста? А может быть, это порядочный человек, какой-нибудь деревенский парень, не имеющий отношения к политике, призванный на военную службу. Я считаю, что война аморальна. Вы можете это понять? Я считаю, что война аморальна!
  Я по-прежнему хранил молчание, полагая, что таким способом добьюсь большего, чем если бы я стал ему возражать или соглашаться с ним. Лоуренс Браун вел спор сам с собой, постепенно все больше раскрываясь.
  — Они всегда надо мной смеялись. — Голос его задрожал. — У меня какой-то особый талант делать из себя посмешище. И это вовсе не оттого, что у меня не хватает мужества, однако я всегда делаю что-то не так. Я однажды бросился в горящий дом, чтобы спасти женщину. Но как только я туда вошел, я сразу же перестал ориентироваться и, задохнувшись от дыма, потерял сознание. Я доставил массу хлопот пожарным, пока они искали меня. Я слышал, как кто-то из них сказал: «Зачем этот болван полез не в свое дело?» Мне не надо ни за что браться — все равно ничего хорошего не выйдет, все против меня. И тот, кто убил мистера Леонидиса, подстроил все так, чтобы подозрение обязательно пало на меня. Его убили для того, чтобы погубить меня.
  — А что вы скажете о миссис Леонидис?
  Он вдруг покраснел и стал больше похож на человека и меньше на мышь.
  — Миссис Леонидис ангел, — пробормотал он. — Настоящий ангел. С какой нежностью и добротой она относилась к своему престарелому мужу. Это совершенно удивительно. Дико, просто дико думать, что она может быть причастна к убийству! Этого не понимает только дуб-инспектор.
  — У него предвзятое отношение. В его архивах немало дел, где пожилые мужья были отравлены прелестными молодыми женами.
  — Невыносимый болван! — сказал сердито Лоуренс Браун.
  Он отошел к стоящему в углу шкафу и начал рыться в книгах.
  Решив, что его пора оставить в покое, я неторопливо вышел из комнаты. Когда я проходил по коридору, дверь слева отворилась и на меня почти упала Жозефина. Она появилась с неожиданностью черта в старинной пантомиме. Лицо и руки ее были в грязи, с уха свисала длинная паутина.
  — Где ты была, Жозефина?
  — На чердаке.
  Я заглянул в полуоткрытую дверь. Несколько ступенек вели наверх, в какое-то квадратное чердачное помещение, в темной глубине которого стояли большие баки для воды.
  — Что ты там делала?
  — Занималась расследованием, — отрезала она сухо.
  — Что можно расследовать в чулане, где одни баки?
  Она, однако, уклонилась от ответа на мой вопрос и только сказала:
  — Пойду умоюсь.
  — И как можно скорее, — посоветовал я.
  Жозефина скрылась за дверью ближайшей ванной, но тут же выглянула снова.
  — По-моему, настало время для второго убийства, вам не кажется? — заявила она.
  — Что ты болтаешь? Какое второе убийство?
  — Но ведь в книгах всегда за первым следует второе убийство, сейчас как раз пора. Если в доме кто-нибудь о чем-то подозревает, его убирают прежде, чем он успевает рассказать о том, что именно он знает.
  — Ты начиталась детективов. В жизни бывает все совсем не так. И если в этом доме кто-нибудь что-то и знает, он уж во всяком случае не собирается об этом рассказывать.
  — Иногда оно и есть то, о чем они не знают, что в действительности знают.
  Донесшийся из ванной ответ Жозефины прозвучал маловразумительно, тем более что он был заглушен шумом льющейся воды.
  Я зажмурился от напряжения, пытаясь понять смысл того, что она сказала. Затем, оставив Жозефину, я спустился этажом ниже.
  Когда я шел от входной двери к лестнице, я услыхал легкий шорох, и из гостиной вышла Бренда Леонидис.
  Она направилась прямо ко мне и, не отрывая взгляда от моего лица, схватила меня за руку.
  — Ну что? — спросила она.
  В ее вопросе я почувствовал то же нетерпеливое желание получить хоть какие-то сведения, что и у Лоуренса Брауна, но только сформулирован вопрос был куда короче и звучал гораздо выразительнее.
  — Ничего, — сказал я, покачав головой.
  Она глубоко вздохнула:
  — Мне очень страшно, Чарльз. Так страшно…
  Страх ее был каким-то щемяще неподдельным. И в этом тесном пространстве он передался мне. У меня возникло желание успокоить ее, помочь… И снова охватила меня острая жалость к ней, такой одинокой среди враждебно настроенного окружения.
  У нее, наверное, мог бы вырваться крик: «А на моей стороне кто?»
  И каков был бы ответ? Лоуренс Браун? Что он вообще такое, Лоуренс Браун? В трудную минуту на него вряд ли можно положиться. Слабое создание. Перед глазами у меня встала картина: эти двое накануне вечером, выскользнувшие из темного сада.
  Мне хотелось ей помочь. Очень хотелось. Но что я мог сделать для нее? Что сказать? В глубине души меня жгло чувство вины, будто за мной следят презирающие глаза Софии. Я вспомнил, как она сказала: «Поймался на удочку».
  София не входила, не желала входить в положение Бренды, такой сейчас одинокой, подозреваемой в убийстве. И без единой близкой души вокруг.
  Бренда сказала:
  — Завтра дознание. А потом… потом что будет?
  Я обрадовался, что могу хоть чем-то ее утешить.
  — Ничего страшного, — успокоил я ее. — Не стоит так волноваться. Дознание отложат, чтобы дать возможность полиции провести необходимые опросы. Правда, отсрочка развяжет руки прессе. До сих пор ведь в газетах не было сообщений о том, что смерть эта не была естественной. Леонидисы люди с положением. Но как только объявят отсрочку, тут-то и начнется цирк. — Какие иногда приходят на ум несуразные слова. Цирк. Почему из всех слов я выбрал именно это?
  — А репортеры — это очень страшно?
  — На вашем месте я не давал бы интервью. Мне кажется, Бренда, вам нужен адвокат.
  Испуганно вскрикнув, она слегка отпрянула от меня.
  — Нет, нет, это совсем не то, о чем вы думаете. Просто нужен кто-то, кто будет защищать ваши интересы, посоветует вам, как вести себя во время дознания, что говорить и делать или чего не говорить и не делать. Вся беда в том, что вы совсем одна.
  Она сильнее сжала мне руку.
  — Вы правы, — сказала она. — Вы все понимаете, Чарльз. Вы очень помогли мне… так помогли…
  Я спускался по лестнице с теплым чувством удовлетворения. Внизу у входной двери я увидел Софию. Голос ее звучал холодно и даже сухо.
  — Долго же ты отсутствовал, — сказала она. — Тебе звонили из Лондона. Тебя ждет твой отец.
  — В Ярде?
  — Да.
  — Интересно, зачем я им понадобился. Что-нибудь просили передать?
  София покачала головой. В глазах была тревога. Я привлек ее к себе:
  — Не волнуйся, родная, я скоро вернусь.
  17
  Какое-то напряжение висело в воздухе, когда я вошел в кабинет отца. Старик сидел за письменным столом, а старший инспектор Тавернер подпирал оконную раму. В кресле для посетителей сидел мистер Гейтскил. Вид у него был сердитый.
  — …поразительное отсутствие доверия, — говорил он ледяным тоном.
  — Да, да, безусловно, — примирительно согласился отец. — Здравствуй, Чарльз. Быстро ты доехал. Тут у нас непредвиденный оборот событий.
  — Беспрецедентный, — подтвердил Гейтскил.
  Было видно, что он чем-то сильно расстроен. Из-за его спины мне улыбался старший инспектор Тавернер.
  — Если вы не возражаете, я изложу суть дела, — сказал отец. — Мистер Гейтскил получил сегодня утром некое сообщение, которое его немало удивило. Оно поступило от мистера Агродопопулуса, хозяина ресторана «Дельфы». Это глубокий старик, грек по происхождению, которому в молодости помог Аристид Леонидис, а потом они подружились. Он всегда испытывал чувство глубокой благодарности к своему другу и благодетелю, и Аристид Леонидис, в свою очередь, очевидно, тоже относился к нему с большим доверием.
  — Я никогда бы не подумал, что Леонидис может быть таким подозрительным и скрытным, — прервал отца мистер Гейтскил. — Он, конечно, был в очень преклонных годах — фактически это уже старческое слабоумие, можно так сказать.
  — Тут, я думаю, заговорили национальные чувства, — начал мягко отец. — Видите ли, мистер Гейтскил, у очень старых людей память все чаще возвращается к молодым годам и друзьям юности.
  — Но все дела Леонидисов в моем ведении вот уже сорок лет. Сорок три года и шесть месяцев, если быть точным.
  Тавернер снова ухмыльнулся.
  — И что же произошло? — спросил я.
  Мистер Гейтскил открыл было рот, но отец опередил его:
  — Мистер Агродопопулус сообщил, что он следует распоряжениям, полученным от его друга Аристида Леонидиса. Короче говоря, около года назад мистером Леонидисом ему был вручен запечатанный конверт, который сразу же после его смерти мистеру Агродопопулусу было велено переслать мистеру Гейтскилу. В случае же если мистер Агродопопулус умер бы раньше, поручение должен был выполнить его сын, крестник мистера Леонидиса. Мистер Агродопопулус просил простить его за задержку, объяснив ее тем, что у него была пневмония и он узнал о смерти старого друга только вечером.
  — Все это сделано очень непрофессионально, — сказал мистер Гейтскил.
  — Когда мистер Гейтскил вскрыл запечатанный конверт и ознакомился с его содержанием, он решил, что его долг…
  — Учитывая обстоятельства, — вставил мистер Гейтскил.
  — …ознакомить нас с вложенными в него документами. Это — завещание, подписанное и заверенное по всем правилам, и сопроводительное письмо.
  — Наконец всплыло завещание? — сказал я.
  Мистер Гейтскил побагровел.
  — Это не то завещание! — возмущенно рявкнул он. — Не тот документ, который я составил по просьбе мистера Леонидиса. Этот им написан от руки, опаснейшая вещь для непрофессионала. Мне кажется, в намерение мистера Леонидиса входило выставить меня круглым идиотом.
  Старший инспектор Тавернер сделал попытку слегка развеять воцарившийся в кабинете мрак.
  — Он был глубокий старик, мистер Гейтскил, — сказал он. — Вы же знаете, в старости у людей появляются причуды — это не значит, что они выжили из ума, но они становятся слегка эксцентричными.
  Мистер Гейтскил презрительно фыркнул.
  — Мистер Гейтскил нам позвонил, — сказал отец, — и в общих чертах ознакомил с завещанием. Я попросил его приехать и привезти оба документа. А также позвонил тебе, Чарльз.
  Я не совсем понял, почему они позвонили мне. Очень уж это было нехарактерно для отца, да и для Тавернера тоже. Я бы и так узнал о завещании в свое время, да и вообще меня мало касалось, кому старик Леонидис оставил деньги.
  — Это что, новое завещание? — спросил я. — Он иначе распорядился своим имуществом?
  — Да, совершенно иначе, — ответил Гейтскил.
  Я почувствовал на себе взгляд отца. Старший инспектор Тавернер, наоборот, прилагал усилия, чтобы не смотреть на меня. Я ощутил какую-то неловкость…
  Оба они что-то скрывали, но что — мне было невдомек.
  Я вопрошающе посмотрел на мистера Гейтскила:
  — Меня это не касается, но…
  Мистер Гейтскил сказал:
  — Завещательное распоряжение мистера Леонидиса, конечно, не секрет. Я счел своим долгом прежде всего изложить факты полицейским властям и руководствоваться их мнением при проведении дальнейших процедур. Насколько я понимаю, существует, скажем так, некая договоренность между вами и мисс Софией Леонидис…
  — Я надеюсь жениться на ней, — сказал я. — Но в данный момент она не соглашается обручиться со мной.
  — Очень разумно, — одобрил мистер Гейтскил.
  Я не мог с ним согласиться, но не время было вступать в спор.
  — По этому завещанию, — продолжал мистер Гейтскил, — датированному двадцатым ноября прошлого года, мистер Леонидис, сделав завещательный отказ недвижимости на сумму в сто тысяч фунтов стерлингов в пользу своей жены, все имущество, движимое и недвижимое, оставляет своей внучке Софии Катерине Леонидис.
  Я ахнул. Я ждал чего угодно, но только не этого.
  — Он оставил все свои сокровища Софии? Удивительная история. А какова подоплека?
  — Подоплека изложена очень четко в сопроводительном письме, — сказал отец.
  Он взял со стола лежащий перед ним листок.
  — Вы не возражаете, мистер Гейтскил, если Чарльз прочтет письмо? — спросил он.
  — Я всецело в ваших руках, — сухо ответил Гейтскил. — Письмо это худо-бедно, но предлагает какое-то объяснение, а возможно, своего рода извинение (хотя в последнем я не уверен) этому невероятному поступку.
  Отец протянул мне письмо. Мелкий неразборчивый почерк, густые черные чернила. Почерк, однако, свидетельствовал о твердом характере и индивидуальности пишущего. Он был не похож на старческий — разве что буквы выведены старательно, как в давно минувшие времена, когда умение грамотно писать с трудом осваивалось и соответственно ценилось.
  Письмо гласило:
  «Дорогой Гейтскил,
  Вы удивитесь, получив это послание, и, очевидно, будете оскорблены, но у меня есть свои причины для такого поведения, которое вам может показаться излишне скрытным. Я очень давно уверовал в личность. В семье (это я сам наблюдал еще мальчиком и никогда об этом не забывал) обязательно имеется кто-то один с сильным характером, и на него падает забота о семье и все связанные с этим тяготы. В моей семье этим человеком был я. Я приехал в Лондон, обосновался там, вскоре стал поддерживать мать и престарелых дедушку с бабушкой в Смирне, вырвал одного из братьев из лап правосудия, добился для сестры освобождения от пут неудачного брака, а так как Богу было угодно даровать мне долгую жизнь, я мог заботиться о моих собственных детях и об их детях. Многих забрала у меня смерть, остальные, я счастлив сказать, живут под моей крышей. Когда я умру, бремя должно лечь на чьи-то другие плечи. Я долго раздумывал, не разделить ли мое имущество поровну, насколько это возможно, между всеми дорогими мне людьми, — но если бы я так поступил, я не добился бы истинного равенства. Люди не рождаются равными, и для того, чтобы исправить естественное неравенство, заложенное в Природе, необходимо восстановить равновесие. Иными словами, кто-то должен стать моим преемником, взвалить на себя бремя ответственности за всех остальных членов семьи. Тщательно поразмыслив, я пришел к выводу, что ответственность эту не может взять на себя ни один из моих сыновей. Мой горячо любимый сын Роджер лишен всякой деловой сметки. Он милейшая душа, но слишком импульсивен для того, чтобы вынести трезвое суждение. Мой сын Филип слишком в себе не уверен — он способен только уйти от жизни. Юстас, мой внук, еще очень молод, но мне кажется, что ему недостает здравого смысла и взвешенности. Он вялый, легко поддается любым влияниям. И только моя внучка София, как мне представляется, обладает всеми требуемыми качествами: у нее есть ум, здравомыслие, смелость, честность, непредвзятость мнений и, как мне кажется, душевная щедрость. Ей я вверяю заботу о благополучии семьи, а также о благополучии добрейшей моей золовки Эдит де Хевиленд, которой я бесконечно благодарен за ее многолетнюю преданность семье.
  Это объясняет происхождение вложенного документа. Но что мне будет трудно вам объяснить — это обман, к которому я прибегнул. Я решил не возбуждать разговоров о том, как я распорядился своими деньгами, и я не намеревался оповещать семью о том, что София будет моей наследницей. Поскольку на имя обоих своих сыновей я отказал значительную часть своего состояния, я не считаю, что мои завещательные вклады поставят их в унизительное положение.
  Для того чтобы не возбуждать любопытства и подозрений, я просил вас составить завещание. Это завещание я и прочел вслух своему семейству, которое я собрал для этой цели. Я положил этот документ на стол, накрыл сверху промокательной бумагой, а затем велел позвать двух слуг. Когда они пришли, я слегка сдвинул промокательную бумагу вверх, оставив открытым низ документа, затем поставил свою подпись и просил их сделать то же самое. Вряд ли мне нужно вам говорить, что подписали мы с ними завещание, которое здесь приложено, а не то, которое составили вы и которое я прочел вслух.
  Я не надеюсь, что вы поймете, что именно заставило меня проделать этот фокус. Я просто прошу простить меня за то, что я держал вас в неведении. Старики иногда любят иметь свои маленькие секреты.
  Спасибо вам, дорогой друг, за усердие, с каким вы всегда вели мои дела. Передайте нежный привет Софии и попросите ее заботиться как можно лучше о нашей семье и защищать ее от бед.
  Остаюсь преданный вам
  Аристид Леонидис».
  Я с великим интересом прочел этот удивительный документ.
  — Поразительно, — только и мог я сказать.
  Гейтскил поднялся с кресла.
  — Более чем поразительно, — отозвался он и добавил: — Я хочу еще раз повторить, что мой друг мистер Леонидис мог бы мне доверять больше.
  — Вы ошибаетесь, — сказал отец. — Он был ловкий фокусник по природе. Ему, как мне кажется, доставляло большое удовольствие обвести человека вокруг пальца.
  — Вы совершенно правы, сэр, — с жаром поддержал отца старший инспектор Тавернер. — Второго такого фокусника не сыскать!
  Несмотря на убежденность, с какой было это сказано, Гейтскил удалился, так и не сменив гнев на милость. Его профессиональная гордость была уязвлена до самой глубины.
  — Крепко его задело, — сказал Тавернер. — Очень почтенная фирма «Гейтскил, Колэм и Гейтскил», репутация безупречная. Когда старый Леонидис затевал какую-нибудь сомнительную сделку, он никогда к ним не обращался, у него было полдюжины разных адвокатских фирм, они и занимались его делами. Он был пройдоха большой руки.
  — И вершина — это завещание, — сказал отец.
  — Какие мы были дураки — не догадаться, что единственный, кто мог проделать этот трюк, был сам старик. Нам в голову не приходило, что он по своей воле мог такое выкинуть, — сказал Тавернер.
  Я вспомнил высокомерную улыбку Жозефины, когда она заявила: «Полицейские такие глупые».
  Но Жозефины не было, когда подписывали завещание. И даже если она подслушивала под дверью (что я охотно допускал), вряд ли она могла догадаться, что делает дед. Но с чего тогда этот высокомерный тон? Что она знала? Что позволило ей назвать полицию глупой? Или это снова желание порисоваться?
  Меня поразила наступившая вдруг тишина. Я взглянул на отца — оба они, и он, и Тавернер, пристально следили за мной. Не знаю, что в их манере раздражило меня и заставило выкрикнуть с вызовом:
  — София ничего об этом не знала! Абсолютно ничего!
  — Нет? — сказал отец.
  Я так и не понял, было ли это согласие или вопрос.
  — Она будет потрясена!
  — Да?
  — Потрясена, не сомневаюсь.
  Мы снова замолчали. И вдруг с какой-то неожиданной резкостью на столе у отца зазвонил телефон.
  Он снял трубку:
  — Слушаю. — И затем, выслушав сообщение телефонистки, сказал: — Соедините меня с ней.
  Он взглянул на меня.
  — Твоя девушка, — сказал он. — Хочет поговорить с нами. Притом срочно.
  Я взял у него трубку:
  — София?
  — Чарльз? Это ты? Теперь Жозефина. — Голос чуть дрогнул.
  — Что с Жозефиной?
  — Ее ударили по голове. Сотрясение… Она… она в плохом состоянии… Говорят, может даже не поправиться…
  Я повернулся к моим собеседникам:
  — Жозефину стукнули по голове.
  Отец взял у меня трубку.
  — Я же говорил, не спускай глаз с этого ребенка! — сказал он гневно.
  18
  Буквально через несколько минут мы с Тавернером в скоростной полицейской машине мчались в направлении Суинли Дин.
  Я вспомнил, как Жозефина появилась из-за баков, ее небрежно брошенную фразу о том, что «настало время для второго убийства». Бедный ребенок! Ей в голову не приходило, что она сама может стать жертвой «второго убийства».
  Я полностью признал справедливость отцовских обвинений. Безусловно, я должен был следить за Жозефиной, хотя ни у Тавернера, ни у меня не было пока никакого реального ключа к разгадке тайны — кто же отравил старого Леонидиса, но вполне возможно, что он был у Жозефины. Все то, что я воспринимал как глупые детские игры и желание порисоваться, на самом деле могло иметь какой-то смысл. Жозефина, с ее склонностью все вынюхивать и выслеживать, могла случайно стать обладательницей каких-то важных сведений, об истинной ценности которых она сама не догадывалась.
  Я вспомнил, как хрустнула в саду ветка.
  Это было как бы предупреждение об опасности. И я тотчас же отреагировал на него, но потом мои подозрения показались мне надуманными и мелодраматичными. А между тем мне следовало бы помнить, что речь идет об убийстве, и тот, кто его совершил, смертельно рисковал и, для того чтобы обезопасить себя, без колебаний пошел бы на преступление второй раз. И вполне возможно, что Магда, поддавшись какому-то смутному материнскому инстинкту, почувствовала, что Жозефине грозит опасность, и именно поэтому с такой лихорадочной спешкой хотела отправить девочку в Швейцарию.
  София вышла встретить нас. Жозефину, сказала она, карета «Скорой помощи» увезла в городскую больницу. Доктор Грей обещал позвонить, как только станут известны результаты рентгена.
  — Как это произошло? — спросил Тавернер.
  София провела нас вокруг дома, и, войдя через калитку, мы очутились на задворках. В углу небольшого дворика я заметил открытую настежь дверь.
  — Там нечто вроде прачечной, — пояснила София. — Внизу в двери дыра, специально вырезанная для кошек. Жозефина любит встать на край ногами и кататься на двери.
  Я вспомнил, как сам в детстве раскачивался на дверях.
  Прачечная внутри была тесная и довольно темная. Там валялись деревянные ящики, старый шланг, несколько каких-то допотопных садовых инструментов, ломаная мебель. Внизу около двери лежала подпорка в виде мраморного льва.
  — Это подпорка от входной двери, — объяснила София. — Она упала сверху — кто-то ее, очевидно, пытался положить на дверь.
  Тавернер дотронулся рукой до верха. Дверь была низкая, его голова не доставала примерно на фут.
  — Ловушка, — сказал он.
  Он качнул дверь, чтобы посмотреть, как она ходит, потом нагнулся и стал разглядывать кусок мрамора, стараясь не касаться его.
  — Кто-нибудь брал его в руки?
  — Нет, — сказала София. — Я никому не дала его трогать.
  — Правильно сделали. Кто ее нашел?
  — Я. Она не пришла обедать к часу. Няня долго звала ее. Приблизительно за четверть часа до обеда она проскочила через кухню во двор. Няня сказала: «Скачет с мячиком или опять качается на двери». Я сказала, что сама приведу ее.
  Воспользовавшись паузой, Тавернер спросил:
  — Вы говорили, она часто там играла. Кто об этом знал?
  — По-моему, все в доме знали.
  — А кто, кроме нее, заходит в эту прачечную? Садовник?
  — Вряд ли кто-то сюда заходит.
  — Дворик из дома не просматривается, — заключил Тавернер. — Кто угодно мог проскользнуть сюда из дома или же обойти здание с фасадной стороны и устроить эту ловушку. Но она ненадежная…
  Не отрывая внимательного взгляда от двери, он еще раз осторожно покачал ее.
  — Никакой гарантии. Или попадет или пролетит мимо. Скорее всего, мимо, но девочке не повезло, на сей раз эта штука попала.
  София поежилась.
  Он поглядел на пол. На нем были какие-то царапины.
  — Похоже, что кто-то предварительно тут экспериментировал… чтобы проверить, куда эта штука упадет… Звук до дома не долетал, конечно.
  — Нет, мы ничего не слышали. Нам, естественно, в голову не пришло беспокоиться о ней, пока я не пришла и не обнаружила ее здесь — она лежала распростертая, вниз лицом. — Голос Софии слегка дрогнул. — Волосы в крови.
  — Это ее шарф? — Тавернер указал на лежащий на полу шерстяной клетчатый шарф.
  — Да.
  Обернув руку шарфом, Тавернер осторожно поднял с полу кусок мрамора.
  — На нем могут быть отпечатки, — сказал он без особой надежды. — Но вероятнее всего, тот, кто это сделал, соблюдал осторожность. Что вы разглядываете? — обратился он ко мне.
  Я смотрел на стул со сломанной спинкой. Он стоял среди старого хлама, и на его сиденье были комочки свежей земли.
  — Любопытно, — пробормотал Тавернер. — Кто-то вставал на стул грязными подошвами. Интересно, для чего.
  Он в раздумье покачал головой:
  — Сколько было времени, когда вы ее нашли, мисс Леонидис?
  — Должно быть, минут пять второго.
  — И ваша няня видела, как она шла из кухни во двор двадцатью минутами раньше. Известно, кто последний до этого заходил в прачечную?
  — Понятия не имею. Может быть, сама Жозефина. Я знаю, что она качалась на двери утром после завтрака.
  Тавернер кивнул:
  — Это означает, что в этот промежуток, после того как она ушла оттуда и до без четверти час, кто-то смастерил ловушку. Вы сказали, что этот кусок мрамора — подпорка от наружной двери. Не помните, когда она оттуда исчезла?
  София покачала головой:
  — Дверь сегодня не открывали весь день. Слишком холодно.
  — Не помните ли вы, кто где был сегодня утром?
  — Я выходила пройтись. У Юстаса и Жозефины до половины первого были уроки с перерывом в половине одиннадцатого. Отец, мне кажется, все утро провел в библиотеке.
  — А ваша мать?
  — Она выходила из спальни, когда я пришла с прогулки, — это было примерно в четверть первого. Раньше она не встает.
  Мы вернулись обратно в дом. Я последовал за Софией в библиотеку. Филип, бледный, осунувшийся, сидел, как обычно, в кресле, а Магда, приткнувшись к его коленям, тихо плакала.
  София спросила:
  — Не звонили из больницы?
  Филип отрицательно покачал головой.
  Магда зарыдала:
  — Почему они не разрешили мне поехать с ней? Моя крошка, моя смешная маленькая уродинка. А я еще называла ее найденышем, она так сердилась. Как я могла быть такой жестокой? И теперь она умрет, я знаю, она умрет…
  — Успокойся, дорогая, — сказал Филип. — Прошу тебя, успокойся.
  Я почувствовал, что я лишний в этой сцене семейных треволнений. Я незаметно вышел и отправился искать няню. Она сидела на кухне и горько плакала.
  — Это бог меня наказал, мистер Чарльз, за все плохое, что я о ней думала. Бог меня наказал, не иначе.
  Я даже не пытался истолковать, что она имела в виду.
  — Порча какая-то в этом доме, вот что я вам скажу. Не хотела я этого видеть, все не верила. Коли увидишь, тотчас и поверишь. Кто-то убил хозяина, и те же самые люди пытались убить Жозефину.
  — Ради чего им было ее убивать?
  Няня отодвинула от глаза край носового платка и выразительно поглядела на меня:
  — Сами знаете, мистер Чарльз, какой это был ребенок. Любила все вызнавать. Всегда такая была, сызмальства. Спрячется под обеденный стол и слушает, что горничные говорят, а потом берет над ними власть. Как бы свое значение хочет показать. Знаете, что я вам скажу? Обойденная она хозяйкой. Она ведь не такой красивый ребенок, как те двое. Всегда была лицом негожая. Хозяйка даже звала ее «найденыш». Я хозяйку за это осуждаю, по моему понятию, это ребенку большая обида. Правда, она, скажу вам, нашла, как по-своему, по-детски себя поставить — стала вызнавать всякие вещи про людей и им давать намек, что она про них все знает. Да разве такое можно делать, когда тут отравитель ходит? Опасно это.
  Да, это было действительно опасно. По ассоциации я вспомнил совсем про другое и спросил:
  — Вы случайно не знаете, где она держит черную книжечку — что-то вроде блокнота, где она делает записи?
  — Я знаю, про что вы говорите, мистер Чарльз. Она так хитро ее прячет. Я сколько раз видела, как она погрызет карандаш, запишет что-то в этой книжке, а потом опять карандаш погрызет. Я ей говорю: «Перестань грызть карандаш, отравишься свинцом», — а она свое: «Не отравлюсь, потому что грифель делается не из свинца, а из графита», — хотя я не понимаю, как такое может быть — если называется свинцовый карандаш, значит, в нем есть свинец, какой может быть спор.
  — Оно и верно, — согласился я, — но на самом-то деле она права (Жозефина всегда была права!). — Так что же с записной книжкой? Как вы думаете, где она могла ее хранить?
  — Понятия не имею, сэр. Она ее всегда так хитро старалась спрятать.
  — Книжки при ней не было, когда ее нашли?
  — Нет, мистер Чарльз, записной книжки не было.
  Кто-то взял эту книжку? А может, она спрятала ее у себя в комнате? Мне пришло в голову пойти и посмотреть. Я не знал точно, какая из комнат принадлежит Жозефине, и, пока стоял в коридоре и раздумывал, услыхал зовущий меня голос Тавернера:
  — Идите сюда, Чарльз. Я в детской. Видели вы что-нибудь подобное?
  Я переступил порог и остолбенел.
  Маленькая комната выглядела так, будто через нее пронесся торнадо. Ящики комода были выдвинуты, и их содержимое разбросано по полу. Матрас, простыни, подушки, одеяло были сдернуты с небольшой кровати. Ковры свалены в кучи, стулья перевернуты вверх ногами, картины сняты со стен, фотографии вынуты из рамок.
  — Боже праведный! — воскликнул я. — В честь чего это?
  — А вы как думаете?
  — Кто-то что-то здесь искал.
  — Несомненно.
  Я поглядел вокруг и свистнул:
  — Что за чертовщина! Разве мыслимо такое сотворить и чтобы никто в доме ничего не слышал и не видел?
  — Почему бы и нет? Миссис Леонидис проводит утро у себя в спальне, полирует ногти, звонит по телефону и примеряет платья. Филип сидит в библиотеке, погруженный в книги. Нянька на кухне чистит картошку и стручки фасоли. В семье, где все знают привычки друг друга, сделать такое очень легко. Поверьте мне, любой в доме мог провести эту несложную операцию — соорудить ловушку для девочки и устроить погром в ее комнате. Но кто-то очень торопился, ему было некогда поискать спокойно.
  — Любой в доме, вы сказали?
  — Да. Я проверил. У всех было какое-то неучтенное время: у Филипа, у Магды, у няни, у вашей девушки. Наверху та же картина. Бренда провела большую часть утра одна, у Лоуренса и Юстаса был получасовой перерыв — с десяти тридцати до одиннадцати. Часть перерыва провели с ними вы, но не целиком. Мисс де Хевиленд была одна в саду, Роджер в своем кабинете.
  — Только Клеменси была в Лондоне на работе.
  — Нет, даже ее нельзя исключить. Она сегодня осталась дома из-за головной боли. И отсиживалась у себя в комнате. Все могли — все до единого. Знать бы только, который из них. Даже отдаленно не могу себе представить. Хотя бы знать, что они здесь искали…
  Он обвел взглядом разоренную комнату…
  Если бы знать, нашли ли они то, что искали…
  Что-то шевельнулось в моем мозгу… какое-то воспоминание.
  Тавернер неожиданно помог мне, задав вопрос:
  — Что делала девочка, когда вы ее в последний раз видели?
  — Постойте!
  Я бросился из комнаты вверх по лестнице. Проскочив по коридору через левую дверь, я взбежал на верхний этаж и распахнул дверь на чердак. Я вынужден был наклонить голову, когда поднимался по ступенькам, чтобы не стукнуться о низкий скошенный потолок. Там я огляделся.
  На мой вопрос, что она делает на чердаке, Жозефина ответила, что «занимается расследованием».
  Я не понимал, что можно расследовать на чердаке, заросшем паутиной, заставленном баками для воды, но такой чердак мог служить хорошим тайником. Не исключено, что Жозефина что-то здесь прятала, прекрасно зная, что ей это не полагалось хранить. И если моя догадка верна, отыскать ее сокровище труда не составляло.
  Поиски заняли ровно три минуты. За самым большим баком, из глубины которого доносилось какое-то шипение, добавлявшее жути и без того мрачной обстановке чердака, я обнаружил связку писем, завернутых в рваную оберточную бумагу.
  Я начал читать:
  «Лоуренс… родной мой, моя любовь… как замечательно было вчера вечером, когда ты прочитал стихотворение.
  Я знала, что оно предназначалось мне, хотя ты и не смотрел на меня. Аристид сказал: «Вы хорошо читаете стихи». Он не догадывался о том, что мы оба чувствуем. Родной мой, я уверена, скоро все устроится. И мы будем рады, что он так ничего и не узнал и умер счастливым. Он всегда был так добр ко мне. Я не хочу доставлять ему страданий, но мне кажется, что жизнь уже не в радость, когда тебе за восемьдесят. Я бы не хотела так долго жить. Скоро мы навсегда будем вместе. Как будет чудесно, когда я смогу сказать тебе: «Мой дорогой, любимый муж…» Родной мой, мы созданы друг для друга. Я тебя люблю, люблю, люблю… И нет конца нашей любви. Я…»
  Там еще было много всего написано, но мне не хотелось читать дальше.
  С мрачным чувством я спустился вниз и сунул пакет в руки Тавернеру:
  — Возможно, что наш незнакомый друг именно это и искал.
  Прочтя несколько абзацев, Тавернер присвистнул и стал листать остальные письма.
  Затем он взглянул на меня с видом кота, которого только что накормили свежайшими сливками.
  — Прекрасно, — сказал он вкрадчиво. — Теперь ясно, что миссис Бренда Леонидис собственными руками вырыла себе яму. Как и мистер Лоуренс Браун. Значит, это все-таки были они…
  19
  Мне кажется странным теперь, когда я оглядываюсь назад, как мгновенно и без остатка улетучились мои сочувствие и жалость к Бренде Леонидис после того, как я нашел ее письма к Лоуренсу Брауну. То ли было задето мое тщеславие, но я не мог примириться с этим открытием — с ее выспренней и слащавой страстью к Лоуренсу Брауну и с тем, что она сознательно лгала мне. Не знаю, я не психолог. И мне естественнее было думать, что сострадание мое окончательно убила только мысль о маленькой Жозефине, которой ради собственного спасения можно было проломить голову.
  — Ловушку, по-моему, подстроил Браун, — сказал Тавернер. — Этим объясняется одно обстоятельство, которое сильно меня озадачило.
  — Какое же?
  — Вся затея какая-то глупая. Вот послушайте. Допустим, девочка завладела этими письмами, надо сказать, совершенно убийственными. И первое, что необходимо сделать, — любой ценой попытаться заполучить их обратно (если даже девочка станет о них говорить, но не сможет их показать, ее разговоры будут восприняты просто как детские фантазии). Но обратно заполучить их нельзя, поскольку их не найти. Остается одно — убрать с дороги ребенка. Совершив одно убийство, можно не церемониться и дальше. Известно, что девочка любит качаться на двери в заброшенном дворе. Казалось бы, чего лучше — подождать немного за дверью и оглушить ее, когда она войдет, кочергой или железным ломом, а на худой конец, и здоровым куском шланга. Благо все там под рукой. Для чего было затевать всю эту историю с мраморным львом, устанавливать его на двери, притом неизвестно, упадет он на девочку или пролетит мимо, а даже если и пристукнет ее, то не до конца (так и случилось в итоге)? Я хочу спросить, с какой целью все это делалось?
  — И каков же ответ?
  — Единственное, что мне сначала пришло в голову, — это чье-то намерение получить алиби. Иметь твердое алиби на то время, когда Жозефину стукнули по голове. Но это не убедительно, во-первых, потому, что все равно ни у кого, по-моему, нет алиби, а во-вторых, вряд ли можно было рассчитывать, что девочки не хватятся за ленчем и не пойдут ее искать — а тогда найдут этого мраморного льва и обнаружат ловушку. Весь этот modus operandi будет тогда нетрудно разгадать. Если бы, конечно, убийца убрал мраморный брусок до того, как девочку нашли, это всех бы поставило в тупик. Но так, как оно есть, концы с концами не сходятся.
  Он развел руками.
  — Ну, а какое объяснение вы предлагаете в данный момент?
  — Особенности личности. В частности, идиосинкразия как отличительная особенность Лоуренса Брауна. Он не любит насилия — он не может себя заставить совершить физическое насилие. Он не мог бы стоять за дверью и шарахнуть ребенка по голове. Но он мог бы соорудить ловушку, уйти и не видеть, как она сработала.
  — Понимаю, — сказал я, — тот же эзерин в бутылочке из-под инсулина.
  — Вот именно.
  — Вы думаете, он сделал это без ведома Бренды?
  — Это объясняет, почему она не выбросила пузырек от инсулина. Они, конечно, могли договориться между собой, а могла и она сама придумать этот трюк с отравлением — приятная легкая смерть для старого, усталого мужа… и все к лучшему в этом лучшем из миров. Но готов поклясться, ловушка не ее рук дело. У женщин нет веры в то, что механическая игрушка сработает так, как надо. И они правы. Думаю, что эзерин — это идея Бренды, но вот осуществить ее она заставила своего преданного раба. Такие, как она, избегают сомнительных поступков. Хотят иметь непотревоженную совесть. Теперь, когда есть письма, заместитель прокурора разрешит возбудить дело. Они потребуют еще кое-каких объяснений. И тогда, если девочка благополучно выкарабкается, все будет обстоять наилучшим образом. — Он искоса бросил на меня взгляд. — Ну как? Какие ощущения от помолвки с миллионом фунтов стерлингов?
  Я невольно вздрогнул, так как в тревогах дня совершенно забыл об этом новом развороте событий вокруг завещания.
  — София еще ничего не знает. Хотите, чтобы я ей сказал?
  — Гейтскил, я понял, сам собирается сообщить им эту печальную (а может, и радостную) новость завтра после дознания.
  Тавернер умолк и в раздумье поглядел на меня.
  — Интересно, как будет реагировать семейство? — сказал он.
  20
  Дознание в основном происходило так, как я предсказывал. По требованию полиции была объявлена отсрочка.
  Мы были в хорошем настроении, так как накануне вечером из больницы сообщили, что травма у Жозефины оказалась не такой серьезной, как того опасались, и что она скоро поправится. В настоящий момент, сказал доктор Грей, к ней велено никого не пускать, даже мать.
  — Мать в первую очередь, — шепнула мне София. — Я дала это понять доктору Грею. Впрочем, он и сам хорошо знает маму.
  У меня на лице, очевидно, отразилось сомнение, так как София резко спросила:
  — Почему ты смотришь на меня с таким неодобрением?
  — Я… я полагал, что мать…
  — Чарльз, я рада, что у тебя еще сохранились прекрасные старомодные взгляды. Но ты, я вижу, плохо представляешь себе, на что способна моя мать. Наша дорогая мамочка не виновата — она ничего поделать с собой не может. Она разыграла бы там грандиозную драматическую сцену, а такие сцены далеко не лучший способ восстановить здоровье человека с головной травмой.
  — Обо всех-то ты печешься, радость моя.
  — Кому-то приходится это делать сейчас, когда нет деда.
  Я внимательно поглядел на нее и решил, что старый Леонидис до конца сохранил проницательность ума — бремя ответственности уже легло на плечи Софии.
  После дознания мистер Гейтскил вместе с нами вернулся в «Три фронтона».
  Откашлявшись, он торжественно, как на богослужении, объявил, что у него есть некое сообщение, которое он должен довести до сведения семьи.
  Все собрались в гостиной у Магды. На этот раз мне было проще — я чувствовал себя как бы за сценой, — я знал заранее все, о чем собирался сказать Гейтскил.
  Я приготовился внимательно следить за реакцией всех действующих лиц. Гейтскил был сух и немногословен. Видно было, что он держит в узде свои личные обиды и раздражение. Сначала он прочел письмо Аристида Леонидиса, а затем само завещание.
  Наблюдать лица было необыкновенно интересно. Я жалел только, что не мог видеть все одновременно.
  Я почти не глядел на Бренду и Лоуренса. Обеспечение Бренды по завещанию оставалось прежним. Меня главным образом занимали Роджер и Филип, а потом уже Магда и Клеменси.
  Поначалу мне казалось, что они все держатся прекрасно.
  Губы Филипа были плотно сжаты, красивая голова откинута назад на спинку высокого кресла. Он не произнес ни слова.
  Магда, напротив, разразилась потоком слов, как только Гейтскил кончил читать. Ее богатый модуляциями голос захлестнул жалкий тенорок, как захлестывает речушку надвигающийся прилив.
  — София, дорогая… это поразительно… И до чего романтично! Кто бы мог подумать, что наш старенький дуся окажется таким коварным и лживым, совсем как малый ребенок. Он что, не доверял нам? Или считал, что мы на него рассердимся? Мне казалось, он никогда особо не выделял Софию. Но если вдуматься, это так драматично.
  Магда вдруг легко вскочила на ноги, танцующей походкой подбежала к Софии и отдала ей глубокий поклон:
  — Мадам София, твоя несчастная, нищая старуха мать просит у тебя подаяния. — В голосе ее появились просительные просторечные интонации: — Подай грошик, милочка. Твоей маме хочется в кино сходить.
  Она протянула Софии руку, как бы для милостыни.
  Филип, не двинувшись с места, процедил сквозь сжатые зубы:
  — Магда, прошу тебя, прекрати это фиглярство.
  — Ну, а как же Роджер? — воскликнула Магда, неожиданно повернувшись к Роджеру. — Бедный наш милый Роджер! Старик собирался прийти ему на помощь и спасти, а тут вот не успел и умер. И теперь Роджер остался ни с чем. Ты слышишь, София? — Она величественно посмотрела на дочь. — Твой долг сделать что-нибудь для Роджера.
  — Нет, — раздался голос Клеменси. Она даже выступила вперед. По лицу было видно, что она готова к бою. — Ничего не надо. Решительно ничего, — заявила она.
  Роджер вразвалку, как большой добродушный медведь, подошел к Софии и с нежностью заграбастал обе ее руки:
  — Девочка моя, мне ничего не нужно, ни единого пенса. Как только мое дело прояснится — или лопнет, что всего верней, — мы с Клеменси уедем в Вест-Индию и там будем вести простую жизнь. А если когда-нибудь я буду сильно нуждаться, я обращусь к главе семьи. — Он широко улыбнулся Софии. — А пока до этого не дошло, я не возьму ни одного пенса. Я ведь на самом деле очень неприхотлив. Не веришь, спроси у Клеменси.
  Неожиданно разговор прервала Эдит де Хевиленд.
  — Все это очень хорошо, — сказала она. — Но ты должен подумать, как это выглядит со стороны. Если ты обанкротишься, Роджер, и тут же потихоньку уедешь на другой конец света, не дав возможности Софии протянуть тебе руку помощи, представляешь, какие начнутся разговоры. Вряд ли это будет приятно Софии.
  — Неужели мы еще должны прислушиваться к общественному мнению? — с презрением бросила Клеменси.
  — Для вас это не обязательно, Клеменси, это мы все знаем, — резко отпарировала Эдит де Хевиленд. — Но София живет в этом мире. Она девушка умная, с добрым сердцем, и у меня нет сомнений, что Аристид поступил правильно, сделав ее хранительницей семейного наследства, хотя по английским понятиям может показаться странным, что он обошел двух родных сыновей при их жизни. Но все же нехорошо, если пойдет толк, что София проявила скупость — позволила Роджеру разориться и не предложила ему помощи.
  Роджер подошел к тетке и крепко обнял ее:
  — Тетя Эдит, вы прелесть… и весьма упорный боец, но вы не даете себе труда понять: мы с Клеменси знаем, чего хотим, и, чего не хотим, тоже знаем.
  Клеменси с вызовом смотрела на них — на худых щеках вспыхнули яркие пятна.
  — Никто из вас не понимает Роджера, — сказала она. — Никогда никто не понимал. И не поймет. Пойдем, Роджер.
  Они вместе вышли из комнаты, когда мистер Гейтскил, откашлявшись, начал собирать свои бумаги. Лицо его выражало глубокое неодобрение разыгравшейся на его глазах сцены. Это было совершенно ясно.
  Мой взгляд наконец добрался до Софии. Она стояла у камина, прямая, прелестная, задрав решительный подбородок, но глаза смотрели спокойно. Только что она стала обладательницей огромного состояния, а я, наблюдая за ней, думал лишь о том, в каком одиночестве она вдруг оказалась. Между нею и ее семьей выросла преграда. Отныне ее не преодолеть. Я чувствовал, что София это знает и, как всегда, не уходит от реальности. Старый Леонидис взвалил тяжкое бремя на ее плечи — сам он это сознавал, и ясно, что это понимает София. Он верил, что у нее достанет крепости в плечах, чтобы вынести ношу, но сейчас мне было ее невыносимо жаль.
  Она до сих пор не произнесла ни слова — впрочем, пока у нее не было для этого возможности. Однако скоро ей все равно придется что-то сказать. Уже сейчас я ощущал скрытую враждебность к Софии, которая всегда пользовалась любовью всей семьи. Даже в сценке, так изящно разыгранной Магдой, я уловил легкую недоброжелательность. А сколько еще подводных течений, которые пока не успели выйти на поверхность.
  В очередной раз прочистив глотку, мистер Гейтскил произнес четкую, хорошо взвешенную речь.
  — Позвольте мне поздравить вас, София, — сказал он. — Вы теперь очень богатая женщина, но я не советовал бы вам делать… кх, кх… никаких опрометчивых шагов. Я могу дать вам столько наличных, сколько требуется для текущих расходов. Если вы захотите обсудить свои дальнейшие планы, я буду рад сделать все от меня зависящее и дать вам компетентный совет. Договоритесь со мной о свидании в Линкольнз Инн,403 после того как на досуге все обдумаете.
  — А Роджер? — не преминула напомнить Эдит де Хевиленд.
  Мистер Гейтскил тут же перебил ее:
  — Роджер пусть сам позаботится о себе. Он взрослый человек, кх… кх… ему пятьдесят четыре, если я не ошибаюсь, и Аристид Леонидис был совершенно прав. Роджер не бизнесмен и никогда им не будет. — Он посмотрел на Софию. — Даже если вы снова поставите на ноги фирму ресторанных услуг, не тешьте себя надеждой, что Роджер будет успешно ею руководить.
  — Мне бы и в голову не пришло снова поставить на ноги фирму, — сказала София.
  Это была первая фраза, которую она произнесла. Тон был деловой и решительный.
  — Это была бы большая глупость, — добавила она.
  Гейтскил бросил на нее взгляд из-под бровей и чуть заметно улыбнулся. Затем он попрощался со всеми и вышел из комнаты.
  Некоторое время все молчали, не сразу осознав, что они остались одни в семейном кругу.
  Филип сказал сухо:
  — Я должен вернуться в библиотеку. Я и так потерял массу времени.
  — Папа. — Голос Софии прозвучал неуверенно, почти умоляюще.
  Филип обернулся.
  Я почувствовал, как она вздрогнула и отшатнулась, когда на ней остановился холодный, враждебный взгляд отца.
  — Ты уж прости меня за то, что я тебя не поздравил, — сказал он. — Но это был для меня своего рода удар. Никогда бы не поверил, что мой отец мог так меня унизить — мог пренебречь моей бесконечной преданностью ему… да, именно преданностью.
  Впервые живой человек прорвался через толстую оболочку ледяной сдержанности.
  — Господи боже мой, как мог он так со мной поступить? — горько выкрикнул он. — Он всегда был несправедлив ко мне… всегда.
  — Нет, Филип, нет! Ты не должен так думать, — испуганно воскликнула Эдит де Хевиленд. — Не считай, что это еще один способ оскорбить тебя. Это не так. Когда люди стареют, они тянутся к молодому поколению, и это естественно. Уверяю тебя, дело только в этом… а кроме того, у Аристида ведь было особое коммерческое чутье. Я не раз слышала, как он говорил, что две доли в налоге на наследство…
  — Он никогда не любил меня. — Голос понизился до хрипа. — Всегда только Роджер и Роджер. — Какая-то странная злоба вдруг исказила красивые черты. — Хорошо, что отец хотя бы понял, что Роджер дурак и ничтожество, и его тоже не включил в завещание.
  — А как же я? — спросил Юстас.
  Я почему-то почти совсем забыл о Юстасе и только сейчас увидел, что он дрожит от переполнявшего его возмущения. Лицо стало багровым, а в глазах, мне показалось, были слезы. Голос дрожал, в нем появились истерические нотки.
  — Это позорище! Настоящее позорище! — закричал он. — Как дед мог так поступить со мной? Как он смел? Я его единственный внук. Как смел он обойти меня ради Софии? Это нечестно. Ненавижу его! Ненавижу! Никогда в жизни не прощу его, гнусный старый тиран. Я хотел, чтобы он умер. Я хотел уйти из этого дома. Хотел сам распоряжаться собой. А теперь я должен терпеть унижения и придирки от Софии, теперь все из меня будут делать дурака. Скорее бы мне умереть…
  Голос его сорвался, и он бросился вон из комнаты.
  Эдит де Хевиленд возмущенно прищелкнула языком.
  — Никаких сдерживающих центров, — сказала она.
  — Я понимаю его чувства, — заявила Магда.
  — Я в этом не сомневаюсь, — ледяным тоном ответила Эдит де Хевиленд.
  — Бедный мой мальчик! Пойду посмотрю, что с ним…
  — Постойте, Магда… — Эдит де Хевиленд поспешила за ней.
  Голоса их вскоре затихли.
  София продолжала смотреть на Филипа. И мне почудилось, что в ее глазах была мольба. Но если и была, то она осталась без ответа. Филип холодно посмотрел на дочь — он уже полностью владел собой.
  — Ты хорошо разыграла свою карту, София, — сказал он и вышел из комнаты.
  — Это жестоко с его стороны, — возмутился я. — София!
  Она протянула мне руки, и я привлек ее к себе:
  — Многовато всего, радость моя.
  — Я понимаю, что они должны чувствовать.
  — Этот старый черт, твой дед, не должен был наваливать это все на тебя.
  Она распрямила плечи:
  — Он считал, что я могу это взять на себя. Я и правда могу. Я хотела бы… хотела бы только, чтобы Юстас не принимал это так близко к сердцу.
  — У него это пройдет.
  — Ты думаешь? А я не уверена. Он из тех, кто любит себя растравлять. Мне невыносимо от того, что страдает отец.
  — А мать, по-моему, ничего.
  — На самом-то деле это ее волнует. Уж очень ей не по нутру просить у дочери деньги на постановку пьес. Но ты и оглянуться не успеешь, как она будет уговаривать меня поставить «Эдит Томпсон».
  — И что ты ей ответишь? Если это доставит ей радость…
  София высвободилась из моих объятий и решительно откинула голову:
  — Я скажу «нет»! Пьеса гнусная, и роль маме не подходит. Это называется швырять деньги на ветер.
  Я невольно рассмеялся. Не мог удержаться.
  — С чего это ты? — с подозрением спросила София.
  — Я начинаю понимать, почему твой дед оставил деньги тебе. Ты внучка своего деда.
  21
  Меня все время не покидало сожаление, что с нами нет Жозефины. Вот уж кто извлек бы максимум удовольствия от всего происходящего.
  Она быстро поправлялась, и ее ждали теперь со дня на день, но все же она пропустила еще одно важное событие.
  Как-то утром, когда я был в альпийском садике с Софией и Брендой, к входной двери подкатила машина, и из нее вышли Тавернер и сержант Лэм. Они поднялись по ступенькам и вошли в дом.
  Бренда вдруг застыла и, не отрываясь, смотрела на машину.
  — Снова эти люди, — сказала она. — Вернулись. А я думала, их уже не будет. Я думала, все уже закончилось.
  Я видел, что она дрожит.
  Она присоединилась к нам минут десять назад. Кутаясь в свое манто из шиншилл, она пожаловалась:
  — Я сойду с ума, если не пройдусь по воздуху. Стоит выйти из ворот, тут же на тебя как коршун налетает репортер. Живешь как в осаде. Неужели это никогда не кончится?
  София сказала, что, по ее предположению, репортерам все это скоро надоест.
  — Но ты можешь ездить на машине, — добавила она.
  — Я же сказала тебе, мне необходимо двигаться, — ответила Бренда и тут же быстро спросила: — Вы решили отказать от места Лоуренсу? Почему?
  — У нас изменились планы насчет Юстаса, а Жозефина едет в Швейцарию, — спокойно ответила София.
  — Но он так этим удручен. Он чувствует, что вы ему не доверяете.
  София промолчала, и в эту минуту подъехала машина Тавернера.
  Бренда стояла возле нас, и от осенней сырости ее явно знобило.
  — Что им тут надо? Зачем они приехали? — прошептала она.
  Мне казалось, я догадался, зачем они здесь. Я ничего не рассказывал Софии про письма, которые нашел за баком, однако мне было известно, что они отправлены прокурору…
  Тавернер вышел из дома, пересек подъездную дорожку и по газону направился к нам. Бренда задрожала еще сильнее.
  — Что ему надо? Что ему надо? — нервно повторяла она.
  Подойдя к нам, Тавернер заговорил, обращаясь к Бренде сухим официальным языком:
  — У меня имеется ордер на ваш арест, — заявил он. — Вы обвиняетесь в том, что ввели дозу эзерина Аристиду Леонидису. Должен предупредить вас, что все сказанное вами может быть использовано как свидетельство против вас на суде.
  И тут Бренда окончательно потеряла контроль над собой. Она истошно закричала и вцепилась в меня:
  — Нет, нет, нет, это неправда! Чарльз, ну скажите им, что это неправда! Я ничего не делала… Я ничего про это не знаю… Это заговор. Не отдавайте меня им, это неправда, ну поверьте мне… Это неправда… Я ничего не делала…
  Это был кошмар, непередаваемый кошмар. Я пытался успокоить ее. Я с трудом оторвал ее пальцы от своей руки. Я говорил ей, что найду адвоката и что она должна держаться — адвокат обо всем позаботится…
  Тавернер мягко взял ее за локоть:
  — Пойдемте, миссис Леонидис. Шляпа вам не нужна? Нет? Тогда мы сразу же двинемся.
  Она отшатнулась, не спуская с него расширившихся от ужаса кошачьих глаз.
  — А Лоуренс? — спросила она. — Что вы сделали с Лоуренсом?
  — Мистер Лоуренс Браун тоже арестован, — сказал Тавернер.
  Она вдруг перестала сопротивляться. Тело ее, казалось, разом сникло и съежилось. По лицу потекли слезы. Она спокойно пошла с Тавернером через газон к машине. Я видел, как из дома вышли Лоуренс Браун и сержант Лэм и тоже сели в машину, которая тотчас же тронулась.
  Я перевел дыхание и посмотрел на Софию. Она была очень бледна, и выражение лица было страдальческое.
  — Какой ужас, Чарльз! Какой это ужас!
  — Да.
  — Ты должен достать для нее по-настоящему первоклассного адвоката — самого лучшего. И надо… Надо ей всячески помочь.
  — Обычно не задумываешься, как происходят такие вещи, — сказал я. — Я никогда раньше не видел, как производят арест.
  — Я тебя понимаю. Это почти невозможно себе представить.
  Мы оба молчали. Я вспоминал лицо Бренды, полное ужаса и отчаяния. Мне казалось, я где-то видел нечто подобное, и вдруг понял где. Такое же выражение было на лице Магды Леонидис в первый день моего приезда в скрюченный домишко, когда она говорила о пьесе «Эдит Томпсон».
  «А потом, — сказала она, — был смертельный страх, не так ли?»
  Да, смертельный страх — вот что было написано на лице Бренды. Бренда не борец. Я усомнился, достаточно ли у нее характера совершить убийство. Но возможно, это не она. Возможно, что Лоуренс Браун, с его манией преследования, психической неустойчивостью, перелил содержимое одного пузырька в другой — что может быть проще? — для того чтобы освободить любимую женщину.
  — Итак, все кончено, — сказала София. Она глубоко вздохнула: — Почему их арестовали именно сейчас? Мне казалось, улик еще недостаточно.
  — Кое-какие недавно вылезли на свет. Например, письма.
  — Ты имеешь в виду их любовную переписку?
  — Да.
  — Какие люди идиоты — хранить такие вещи!
  Ничего не скажешь, полнейший идиотизм. Тот вид глупости, который ничего не заимствует из чужого опыта. Раскроешь любую ежедневную газету и тут же наткнешься на образчики этой глупости — страсть сохранять написанное, письменные заверения в любви.
  Я сказал:
  — Все это, конечно, чудовищно, София, но стоит ли так убиваться из-за этого? В конце концов, мы именно на это рассчитывали. Разве нет? Ты сама мне говорила в первую нашу встречу у Марио. Ты сказала, что все будет хорошо, если окажется, что твоего деда убил тот, кто и требуется. Имелась в виду Бренда, так ведь? Бренда или Лоуренс?
  — Прекрати, Чарльз, я чувствую себя чудовищем.
  — Но мы должны проявить благоразумие. Теперь мы можем пожениться. Не станешь же ты держать меня и дальше на расстоянии — вся семья Леонидисов уже вне игры.
  Она удивленно уставилась на меня. Я никогда раньше не замечал, какой интенсивной синевы у нее глаза.
  — Да, мы и правда теперь вне игры. Благополучно из нее вышли. Ты этому веришь?
  — Сокровище мое, ни у кого из вас не было ни малейшего мотива, даже отдаленно.
  Она вдруг побледнела:
  — Ни у кого, кроме меня, Чарльз. У меня был мотив.
  — Ну да, конечно… — Я осекся. — Какой мотив? Ты ведь не знала про завещание.
  — Я знала, Чарльз, — прошептала она.
  — Что?!
  Я смотрел на нее, чувствуя, как внутри у меня похолодело.
  — Я все это время знала, что дед оставил деньги мне.
  — Каким образом ты узнала?
  — Он сам сказал мне, примерно за две недели до того, как его убили. Сказал довольно неожиданно: «Я оставляю все мои деньги тебе, София. Ты будешь заботиться о семье, когда я умру».
  Я по-прежнему изумленно смотрел на нее.
  — И ты мне ничего не сказала об этом…
  — Нет. Понимаешь, когда все объясняли, как он подписывал завещание, я решила, что он ошибся — что он только вообразил, будто оставил свое состояние мне. А если он оставил завещание в мою пользу, оно пропало и никогда не отыщется. Я не хотела, чтобы оно нашлось, — мне было страшно.
  — Страшно? Почему?
  — Наверное… я боялась, что меня убьют.
  Я вспомнил выражение ужаса на лице Бренды, ее дикую, необъяснимую панику. Вспомнил сцену страха, разыгранную Магдой, когда она репетировала роль убийцы. София вряд ли стала бы впадать в панику, но она была реалисткой и ясно видела, что исчезновение семейного завещания ставит ее под подозрение. Теперь я понял (или считал, что понял) причину ее отказа обручиться со мной и ее настойчивые мольбы выяснить всю правду до конца. Ей, она сказала, нужна только правда. Я вспомнил, с какой горячностью были произнесены эти слова.
  Мы свернули к дому, и в какой-то момент я вдруг вспомнил еще одно ее высказывание.
  Она сказала, что, наверное, могла бы убить, и добавила: но только ради чего-то очень стоящего.
  22
  Из-за поворота вышли Роджер и Клеменси и быстрым шагом двинулись нам навстречу. Свободный спортивный пиджак шел Роджеру гораздо больше, чем деловой костюм бизнесмена из Сити. Вид у Роджера был возбужденный и взъерошенный, Клеменси мрачно хмурилась.
  — Приветствую вас, — сказал Роджер. — Наконец-то. Я уж думал, они так и не соберутся арестовать эту дрянь. Чего они ждали до сих пор? Слава богу, забрали ее вместе с этим ничтожеством, ее дружком. Надеюсь, их обоих повесят.
  Клеменси помрачнела еще больше.
  — Веди себя как цивилизованный человек, Роджер, — сказала она.
  — Цивилизованный! Какая чушь! Заранее все обдумать, а потом хладнокровно отравить беспомощного, доверчивого старика. И когда я радуюсь, что убийцы пойманы и понесут наказание, ты говоришь, что я нецивилизованный. Да я охотно задушил бы эту женщину собственными руками. Она ведь была с вами, когда полиция за ней приехала? Как она все это восприняла? — спросил он.
  — Это было ужасно, — сказала тихо София. — Она от страха едва не лишилась рассудка.
  — Поделом.
  — Не надо быть таким мстительным, — сказала Клеменси.
  — Это я знаю, дорогая, но ты не в состоянии меня понять. Это ведь был не твой отец. А я любил отца. Тебе этого никак не понять. Я его любил.
  — Мне следовало бы уже это понять.
  — У тебя нет воображения, Клеменси, — сказал Роджер шутливо. — Представь себе, что отравили бы меня.
  Я видел, как у нее дрогнули веки и руки нервно сжались в кулаки.
  — Не произноси этого даже в шутку, — резко сказала она.
  — Ничего, дорогая. Скоро мы будем далеко от всего этого.
  Мы пошли к дому, Роджер и София впереди, а мы с Клеменси замыкали шествие. Клеменси сказала:
  — Теперь-то, я надеюсь, нам разрешат уехать?
  — А вам так не терпится?
  — Меня это все измотало, — сказала Клеменси.
  Я с удивлением на нее поглядел. В ответ она улыбнулась какой-то слабой, вымученной улыбкой и тряхнула головой:
  — Вы разве не видите, Чарльз, что я непрерывно сражаюсь? Сражаюсь за свое счастье. И за счастье Роджера. Я так боялась, что семья уговорит его остаться в Англии и мы будем затянуты в этот семейный клубок и задушены семейными узами. Боялась, что София предложит ему определенный доход и он останется в Англии потому, что это обеспечит больший жизненный комфорт и удобства для меня. Все горе в том, что Роджер не хочет слушать, что ему говоришь. У него свои идеи, и почти всегда неверные. Он ничего не понимает. А в то же время он достаточно Леонидис и поэтому считает, что счастье женщины определяется комфортом и деньгами. Но я все равно буду сражаться за свое счастье — и не отступлю. Я увезу Роджера и создам ему жизнь, которая будет ему по душе, и он больше не будет ощущать себя неудачником. Я хочу его для себя — подальше от них всех… там, где мы будем вдвоем…
  Все это было сказано торопливо, с каким-то тихим отчаянием, удивившим и насторожившим меня. Я не замечал прежде, что она на грани срыва, и не представлял себе, каким мучительным и собственническим было ее чувство к Роджеру.
  В памяти невольно возникли слова Эдит де Хевиленд: «Люблю, но не делаю кумиров», произнесенные с какой-то особой интонацией. Я так и не понял, имела ли она в виду Клеменси.
  Думаю, что Роджер любил отца больше всех на свете, больше, чем жену, несмотря на то что он был сильно к ней привязан. Я впервые понял, каким упорным было желание Клеменси полностью завладеть мужем. Любовь к Роджеру, как я сейчас видел, составляла смысл ее жизни. Он был для нее одновременно и мужем, и возлюбленным, и ее ребенком.
  У подъезда остановилась машина.
  — Привет, — сказал я, — вот и Жозефина.
  Жозефина выскочила из машины, за ней вышла Магда.
  У Жозефины была забинтована голова, но выглядела она вполне здоровой.
  — Пойду посмотрю, как там мои золотые рыбки, — заявила она и двинулась по направлению к пруду нам навстречу.
  — Солнышко, тебе необходимо немного полежать и, может быть, выпить крепкого бульона! — закричала Магда.
  — Мама, успокойся, я уже совсем поправилась. И вообще я ненавижу крепкий бульон.
  Магда стояла в нерешительности. Я знал, что Жозефину собирались выписать из больницы уже несколько дней назад и задержали ее там только по просьбе Тавернера. Он не мог поручиться за безопасность Жозефины, пока не упрятали под замок подозреваемых преступников.
  Я сказал Магде:
  — Я думаю, свежий воздух ей будет только полезен. Я присмотрю за ней.
  Я догнал Жозефину по дороге к пруду.
  — Тут столько всякого происходило, пока тебя не было, — сказал я.
  Жозефина не ответила. Близорукими глазами она всматривалась в пруд.
  — Не вижу Фердинанда, — пробормотала она.
  — Какой из них Фердинанд?
  — Такой с четырьмя хвостами.
  — Это забавные созданья. А мне нравятся ярко-золотые рыбки.
  — Самые обыкновенные.
  — А в этих, как молью объеденных, я ничего красивого не вижу.
  Жозефина уничтожила меня взглядом:
  — Это шебункины. Они очень дорого стоят — гораздо дороже золотых рыбок.
  — А тебе неинтересно узнать, что здесь происходило?
  — Я и так знаю.
  — А ты знаешь, что нашли новое завещание и что дедушка оставил все деньги Софии?
  Жозефина кивнула со скучающим видом:
  — Мама мне сказала, но я и раньше знала.
  — В больнице узнала, это ты хочешь сказать?
  — Нет. Я хочу сказать, что знала раньше о том, что дедушка все деньги оставил Софии. Я слышала, как он ей говорил об этом.
  — Снова подслушивала?
  — Да, я люблю подслушивать.
  — Очень стыдно это делать, а кроме того, помни, те, кто подслушивает, могут услышать нелестное о себе.
  Она как-то странно на меня поглядела:
  — Я слыхала, что он сказал ей про меня, если вы это имели в виду. Няня просто бесится, — добавила она, — когда видит, что я подслушиваю под дверью. Она говорит, что так вести себя не должна настоящая леди.
  — Она права.
  — Наплевать, — сказала Жозефина. — Сейчас нет настоящих леди. Так сказали по радио в «Клубе смекалистых». Они считают, что это ар-ха-ично. — Она старательно и с расстановкой выговорила незнакомое слово.
  Я переменил тему:
  — Ты немного опоздала. Самые крупные события произошли только что — инспектор Тавернер арестовал Бренду и Лоуренса.
  Я ожидал, что Жозефина, игравшая роль сыщика, будет поражена этой новостью, но она снова со скучающей миной повторила:
  — Да, я знаю.
  Я пришел в тихое бешенство.
  — Ты не можешь этого знать, — сказал я. — Это случилось только что.
  — Машина встретилась нам на дороге. Там вместе с Брендой и Лоуренсом сидели инспектор Тавернер и сыщик в замшевых туфлях. Я, конечно, сразу поняла, что их арестовали. Интересно, он сделал необходимое предупреждение? Сами знаете, так полагается.
  Я заверил ее, что Тавернер вел себя в строгом соответствии с законом.
  — Я вынужден был рассказать ему о письмах, — добавил я извиняющимся тоном. — Я нашел их за баком. Я хотел, чтобы ты сама ему о них сказала, но ты была уже в больнице.
  Она осторожно потрогала голову.
  — Меня должны были убить, — заявила она удовлетворенно. — Я же вам говорила, что настало время для второго убийства. Баки — негодное место для хранения писем. Я сразу же догадалась, когда увидела, как Лоуренс выходит оттуда. Он ведь не такой человек, чтобы возиться с кранами, трубами, пробками. Поэтому я сразу решила, что он там что-то прячет.
  — А я думал… — начал было я, но замолк, услышав властный голос Эдит де Хевиленд, зовущий Жозефину.
  Жозефина вздохнула:
  — Опять что-то надо. Но я лучше пойду. Никуда не денешься, если зовет тетя Эдит.
  Она бегом помчалась через газон, а я не спеша последовал за ней.
  Обменявшись короткими репликами с тетушкой, стоявшей на террасе, Жозефина ушла в дом, я же присоединился к Эдит де Хевиленд.
  В то утро ей можно было дать все ее годы. Меня поразило ее измученное страдальческое лицо. Видно было, что она устала и ей неможется. Заметив мой озабоченный взгляд, она попыталась улыбнуться.
  — На этом ребенке совсем не отразилось ее приключение, — сказала она. — С нее глаз теперь нельзя спускать. Хотя… мне кажется, сейчас это уже не так важно. — Она вздохнула: — Я рада, что все кончено. Но что за безобразная сцена! Если тебя арестовывают за убийство, можно хотя бы держаться с достоинством. У меня не хватает терпения на таких людей, как Бренда, которые впадают в истерику и поднимают визг. У этих людей нет мужества. Лоуренс Браун вообще был похож на загнанного в угол кролика.
  Смутное чувство жалости зашевелилось в моей душе.
  — Бедняги, — сказал я.
  — Да, бедняги. Надеюсь, у нее достанет здравого смысла позаботиться о себе. Я хочу сказать, заручиться хорошими адвокатами и все прочее.
  Я подумал, что все это выглядит довольно странно — явная неприязнь, которую вся семья питала к Бренде, и в то же время мелочная забота о том, чтобы она была во всеоружии, когда дело дойдет до защиты.
  Эдит де Хевиленд продолжала:
  — Сколько это продлится? Сколько времени займет вся процедура?
  Я сказал, что точно не знаю. Им предъявят обвинение в полицейском суде, а потом начнется следствие.
  — Считайте, три-четыре месяца, а если вынесут обвинительный приговор, тогда еще дадут время для обжалования.
  — А вы думаете, будет вынесен обвинительный приговор?
  — Не знаю. Не знаю точно, насколько серьезные улики в руках у полиции. У них имеются письма.
  — Любовные письма… Значит, все-таки они были любовниками?
  — Они были влюблены друг в друга.
  Она еще больше помрачнела.
  — Мне все это так тяжело, Чарльз. Мне не симпатична Бренда. Прежде я ее очень не любила. Отзывалась о ней достаточно резко. А теперь… теперь я хотела бы, чтобы она получила возможность защитить себя, чтобы она использовала все имеющиеся у нее шансы. И Аристид бы этого хотел. Я чувствую, мне самой придется проследить, чтобы с Брендой поступили по справедливости.
  — А с Лоуренсом?
  — Ах да, Лоуренс! — Она раздраженно пожала плечами. — Мужчины должны сами о себе заботиться. Но Аристид никогда бы нас не простил, если бы… — Она не закончила фразы. Затем сказала: — Время второго завтрака. Пойдемте.
  Я объяснил ей, что еду в Лондон.
  — На своей машине?
  — Да.
  — Хм. А не возьмете ли меня с собой? Насколько я понимаю, разрешено спустить нас с поводка.
  — Конечно, я вас возьму, но мне кажется, Магда и София собираются в город после ленча. С ними вам будет удобнее, чем в моей двухместной машине.
  — Мне не хочется с ними. Возьмите меня с собой и ничего никому не говорите.
  Я был удивлен, но, конечно, выполнил ее просьбу. Мы почти не разговаривали по пути. Я спросил, куда ее отвезти.
  — Харли-стрит.404
  Предчувствие закралось мне в сердце, но я не хотел задавать ей вопросов. Она сказала:
  — Нет. Слишком рано. Высадите меня у «Дебнемз».405 Я там позавтракаю и отправлюсь на Харли-стрит.
  — Я надеюсь… — начал я и остановился.
  — Поэтому я и не хотела ехать с Магдой. Она все так драматизирует, всегда много лишнего шума.
  — Мне очень жаль, — сказал я.
  — Не жалейте меня. Я прожила хорошую жизнь. Очень хорошую. — Она неожиданно улыбнулась: — И пока она еще не кончилась.
  23
  Уже несколько дней я не видел отца. Когда наконец я заглянул к нему, он был занят чем-то не имеющим отношения к Леонидисам. Я пошел искать Тавернера.
  Старший инспектор наслаждался коротким досугом и охотно согласился пропустить со мной стаканчик. Я поздравил его с успешным завершением расследования. Он принял поздравление, но вид у него при этом был далеко не ликующий.
  — Я рад, что все уже позади, — сказал он. — Наконец дело заведено. Этого никто не станет оспаривать.
  — Вы уверены, что добьетесь осуждения?
  — Невозможно сказать заранее. Доказательства только косвенные, как почти всегда в случаях с убийствами. Очень многое будет зависеть от впечатления, которое эта пара произведет на присяжных.
  — Что дают письма?
  — На первый взгляд письма убийственные. Намеки на их совместную жизнь после смерти супруга. Фразы вроде: «Долго это не протянется». Попомните мои слова, защита все повернет по-своему — муж был настолько стар, что они, естественно, могли ожидать, что он скоро умрет. Прямых указаний на отравление нет — черным по белому нигде не написано, — но есть какие-то пассажи, которые при желании можно истолковать как подтверждение. Все зависит от того, кто будет судья. Если старик Карбери, их дело швах. Он большой ригорист по части нарушений супружеской верности. Защищать, мне кажется, будет Иглз или же Хамфри Кер. Хамфри просто великолепен для таких дел, но он любит для подкрепления своих доводов опереться на блестящий послужной список или что-нибудь в таком же роде. Боюсь, что отказ от службы в армии по этическим мотивам помешает ему развернуться. Вопрос сводится к тому, сумеют ли они понравиться присяжным. А кто может поручиться за присяжных? Сами знаете, Чарльз, эти двое не вызывают особой симпатии. Она — красивая женщина, вышла замуж за глубокого старика ради денег, а Браун — неврастеник, отказавшийся служить в армии по религиозно-этическим мотивам. Преступление банальное — оно в такой степени отвечает общепринятому стандарту, что даже и не верится, что они на него пошли. Могут, конечно, решить, что сделал это он, а она ничего не знала, или наоборот, что сделала она, а ничего не знал он. А могут вынести решение, что они сделали это вдвоем.
  — А сами вы что думаете? — спросил я.
  Он поглядел на меня без всякого выражения:
  — Ничего не думаю. Я раскопал факты, факты отправлены к помощнику прокурора, и там пришли к выводу, что можно открыть дело. Вот и все. Я исполнил свой долг и умываю руки. Теперь вы в курсе, Чарльз.
  Я, однако, был неудовлетворен — я видел лишь то, что Тавернера что-то мучает.
  Только через три дня мне удалось поговорить по душам с отцом. О деле сам он ни разу не упоминал в разговорах со мной. Между нами возникло какое-то отчуждение, и мне казалось, я знаю причину. Теперь я задался целью во что бы то ни стало сломать вставшую между нами преграду.
  — Давай поговорим начистоту, — сказал я. — Тавернер не уверен, что это сделали они. И ты тоже не уверен.
  Отец покачал головой и повторил то же, что и Тавернер:
  — Больше от нас ничего не зависит. Поскольку заведено дело, окончательный ответ надо искать исходя из него. А не высказывать сомнения.
  — Но ни ты, ни Тавернер ведь не думаете, что они виновны?
  — Это пусть решают присяжные.
  Я взмолился:
  — Ради всех святых, не затыкай мне рот профессиональными терминами. Вы-то с Тавернером что думаете об этом?
  — Мое личное мнение значит столько же, сколько и твое.
  — Это все так, но у тебя больше опыта.
  — Скажу тебе честно — не знаю.
  — А могут они быть виновны?
  — Безусловно.
  — Но ты в этом не уверен?
  Отец пожал плечами:
  — Как можно быть уверенным?
  — Папа, не уходи от ответа. В других случаях у тебя бывала уверенность, разве нет? Даже твердая уверенность — никаких сомнений.
  — Иногда бывало. Не всегда.
  — Видит бог, как бы мне хотелось, чтобы она была у тебя сейчас.
  — Мне бы тоже хотелось.
  Мы оба замолчали. Перед моим мысленным взором возникли два призрака, выскользнувшие из сумеречного сада. Одинокие, затравленные, запуганные. Запуганные с самого начала. А не было ли это свидетельством нечистой совести?
  Но тут же я сказал себе, что это еще ни о чем не говорит. Оба они, и Бренда и Лоуренс, боялись жизни — у них не было уверенности в себе, в своей способности избежать опасности и поражения: они хорошо понимали, что по всем общепринятым нормам незаконная любовь, когда замешано убийство, непременно навлечет на них подозрение.
  Отец снова заговорил, на сей раз серьезно и по-доброму:
  — Ну хорошо, Чарльз, давай посмотрим правде в глаза. У тебя в голове засела идея, что истинный преступник — один из Леонидисов, не так ли?
  — Не совсем. Я задаю себе…
  — На самом деле ты так думаешь. Ты можешь и ошибаться, но думаешь ты именно так.
  — Вероятно, да.
  — Почему?
  — Потому что… — Я задумался, пытаясь четко представить себе, что я хотел сказать, собраться с мыслями. — Потому что… — Наконец я нашел точные слова: — Потому что они сами так думают.
  — Сами так думают? Это любопытно. Очень даже любопытно. Ты хочешь сказать, что они все подозревают друг друга? Или же знают, кто именно это сделал?
  — Не знаю точно. Все это очень туманно и путано. Думаю, что они стараются закрыть глаза и не видеть того, что им ясно.
  Отец понимающе кивнул.
  — Кроме Роджера, — сказал я. — Роджер искренне верит, что это сделала Бренда, и так же искренне хочет, чтобы ее повесили. Когда ты с Роджером, все кажется так… так легко, оттого что он простой, определенный и у него нет задних мыслей. Остальные же чувствуют себя виноватыми, им все время неловко, они просят меня позаботиться о том, чтобы у Бренды были самые лучшие адвокаты — чтобы ей дали шанс. Почему?
  — Потому что в глубине души они не верят, что она виновата… Да, здравая мысль, — ответил отец, а затем тихо спросил: — Кто мог это сделать? Ты со всеми разговаривал? Кто главный кандидат?
  — Не знаю. И это меня сводит с ума. Никто не подходит под твою схему убийцы, и тем не менее я чувствую… все время чувствую, что один из них убийца.
  — София?
  — Господь с тобой!
  — В глубине сознания ты не исключаешь такую возможность. Нет, Чарльз, ты не отрицай. Ты просто не хочешь себе признаться. А как остальные? Например, Филип?
  — Очень уж фантастическим должен быть в этом случае мотив.
  — Мотивы бывают самыми фантастическими — или же до абсурда простыми. Какой же у него мог быть мотив?
  — Он жестоко ревновал Роджера к отцу, ревновал всю жизнь. То, что отец отдавал предпочтение Роджеру, буквально сводило его с ума. Роджер был накануне краха, и об этом прослышал старик. Он пообещал снова поставить Роджера на ноги. Вполне возможно, что это стало известно Филипу. И если старик в тот вечер отдает концы, Роджер не получает никакой помощи. Но все это чушь, конечно…
  — Не скажи. Такое не очень часто, но случается. Дело житейское. Ну, а Магда?
  — Она довольно инфантильна, у нее неадекватные реакции на окружающее. И я бы никогда не подумал о том, что она может быть причастна к чему бы то ни было, не будь этой неожиданной идеи отправить Жозефину в Швейцарию. Меня не покидает чувство, что Магда опасалась, что Жозефина что-то знает и может сболтнуть…
  — И тут Жозефину кокнули по голове…
  — Но не могла же это сделать ее мать!
  — Почему нет?
  — Папа, что ты говоришь? Не может мать…
  — Ты меня удивляешь, Чарльз. Ты что, никогда не читал полицейских хроник? Там постоянно фигурируют матери, невзлюбившие кого-то из своих детей. Обычно только одного. И это не мешает ей быть привязанной к остальным детям. Нередко на это есть свои причины. И обычно кроются они в прошлом, но не всегда их легко установить. Но коли уж существует такая неприязнь, она необъяснима и, как правило, очень сильна.
  — Она называла Жозефину найденышем, — сказал я, неохотно согласившись с ним.
  — Это обижало девочку?
  — Не уверен.
  — Кто еще там остается? Роджер?
  — Роджер не убивал отца. За это я ручаюсь.
  — Исключим Роджера. Его жена… Как ее зовут? Клеменси?
  — Да. Если она и убила старого Леонидиса, то тут причина весьма необычна.
  Я рассказал о своем разговоре с Клеменси, о том, что ее страстное желание увезти Роджера подальше от Лондона могло, как мне кажется, заставить ее хладнокровно дать яд старику. Она уговорила Роджера уехать, ничего не сказав отцу. Но старик об этом узнал. Он намеревался оказать поддержку фирме ресторанных услуг. Все надежды и планы Клеменси рушились. Она до отчаяния любит Роджера — вот уж воистину, не сотвори себе кумира.
  — Ты повторяешь то, что сказала Эдит де Хевиленд.
  — Да. Сама Эдит де Хевиленд — еще один персонаж, который, по моему убеждению, мог это сделать. Но только не знаю для чего. Будь у нее причина, которую она сочла бы достаточно весомой, я верю, что она способна была бы расправиться без суда. Она такой человек.
  — Она ведь тоже беспокоилась о том, чтобы у Бренды были компетентные адвокаты?
  — Да. Я полагаю, это вопрос совести. Ни минуты не сомневаюсь, что, если бы она это сделала, она не стала бы перекладывать на них свою вину.
  — Скорее всего, нет. Но могла ли она пришибить Жозефину?
  — Нет, — сказал я, подумав. — В это я не могу поверить. Что-то такое, кстати, мне говорила Жозефина… Крутится в голове, но не могу вспомнить. Выскользнуло из памяти. У меня отчетливое ощущение, что что-то с чем-то не совпадало… Только бы вспомнить…
  — Это не страшно, — утешил меня отец. — Постепенно вспомнится. Еще у тебя есть кто-нибудь на подозрении?
  — Да. И даже очень. Что тебе известно о детском параличе? О его воздействии на характер, я хочу сказать.
  — Ты имеешь в виду Юстаса?
  — Да. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что Юстас самый подходящий претендент. Он не любил деда, был на него в обиде. Он мальчик странный и неуравновешенный. То есть явно не в норме. Он единственный в семье, кто мог бы, по моим представлениям, спокойно пристукнуть Жозефину, если она что-то про него знала — а похоже, что знала. Эта девочка знает все про всех. И все записывает себе в записную книжечку…
  Меня вдруг осенило.
  — Боже, какой я осел! — только и оставалось мне воскликнуть.
  — Что случилось?
  — Теперь я знаю, что было не так. Мы решили, Тавернер и я, что этот погром в комнате у Жозефины, эти сумасшедшие поиски были затеяны ради писем. Я думал, что она их заполучила и спрятала на чердаке. Но когда мы с ней разговаривали позавчера, она ясно сказала, что письма спрятал сам Лоуренс. Она видела, как он спустился с чердака, пошла по его следам и обнаружила письма. И конечно же, прочитала. В этом уж можно не сомневаться. А потом оставила там, где они лежали.
  — Ну и что из этого?
  — Разве ты не видишь? Очевидно, кто-то искал в ее комнате не письма, а нечто совсем другое.
  — И это другое…
  — Черная записная книжечка, где она записывает свои «разоблачения». Эту книжечку и искали. Еще мне кажется, что тот, кто искал ее, так ее и не нашел. Значит, книжечка и сейчас у Жозефины. Но если так…
  Я даже привстал.
  — Если это так, — сказал отец, — значит, ей все еще грозит опасность. Ты это хотел сказать?
  — В безопасности она будет только тогда, когда уедет в Швейцарию. Ты ведь знаешь, что ее собираются туда послать?
  — А сама она хочет ехать?
  Я задумался:
  — Не уверен.
  — Тогда она, скорее всего, и не поедет, — заключил отец. — Насчет опасности ты прав. Поэтому поезжай в Суинли Дин как можно скорее.
  Но все-таки кто же это мог быть? Юстас? Клеменси? Я был близок к отчаянию.
  — Факты, по-моему, ясно указывают в одном направлении… — тихо сказал отец. — Меня удивляет, что ты сам этого не видишь.
  Гловер открыл дверь:
  — Прошу прощения, мистер Чарльз, вас к телефону. Мисс Леонидис звонит из Суинли Дин, говорит, что очень срочно.
  Меня охватил ужас — повторялось все точно, как в прошлый раз. Неужели снова Жозефина? А вдруг убийца на этот раз не промахнулся?…
  Я поспешил к телефону:
  — София? Это я, Чарльз.
  В голосе Софии было какое-то глухое отчаяние.
  — Чарльз, ничего не кончилось. Убийца все еще здесь.
  — Что ты хочешь сказать? Что случилось? Опять Жозефина?
  — На этот раз не Жозефина. Няня.
  — Няня?
  — Да. В стакане было какао — это был Жозефинин стакан, она не стала пить и оставила на столе, а няня решила, что жалко выливать, и выпила.
  — Бедная няня! Она в тяжелом состоянии?
  Голос Софии дрогнул:
  — Чарльз, она умерла.
  24
  Снова начался кошмарный сон.
  Я думал об этом, сидя в машине, когда мы с Тавернером ехали из Лондона в Суинли Дин. Это было точное повторение нашего прошлого путешествия.
  Тавернер иногда произносил какие-то бранные слова. Я же время от времени твердил тупо и бессмысленно одну и ту же фразу: «Значит, это не Бренда и не Лоуренс. Значит, не Бренда и не Лоуренс».
  Верил ли я сам в это? Скорее мне хотелось верить, хотелось уйти от других, более зловещих предчувствий…
  Они влюбились друг в друга и писали друг другу глупые, сентиментальные, любовные письма. Они уповали на то, что старый муж Бренды скоро спокойно и тихо отойдет в мир иной, — я даже не был уверен, что они так уж жаждали его смерти. У меня было чувство, что отчаяние и тоска несчастной любви их вполне устраивают, даже больше, чем перспектива будничной супружеской жизни. Бренда вряд ли была страстной женщиной. Для этого она была слишком анемична, слишком пассивна. Она мечтала о романтической любви. Думаю, что и Лоуренс тоже был из тех, для кого несбывшиеся надежды и неясные мечты о будущем блаженстве значат больше, чем утехи плотской любви.
  Они попали в ловушку и, насмерть перепуганные, не могли сообразить, как из нее выбраться. Лоуренс сделал невероятную глупость, не уничтожив письма Бренды. Его письма Бренда, очевидно, все же уничтожила. Иначе бы их нашли. И вовсе не Лоуренс положил мраморного льва на дверь прачечной. Это был кто-то другой, чье лицо по-прежнему было скрыто от нас маской.
  Мы подъехали к двери. Тавернер вышел, я последовал за ним. В холле стоял какой-то незнакомый мне человек в штатском. Он поздоровался с Тавернером, который сразу же отозвал его в сторону.
  Внимание мое привлекла гора чемоданов в холле. На всех чемоданах были бирки с адресом. Пока я смотрел на них, по лестнице спустилась Клеменси. На ней было ее неизменное красное платье, пальто из твида, а на голове красная фетровая шляпа.
  — Вы приехали как раз вовремя, чтобы попрощаться, Чарльз, — сказала она.
  — Вы уезжаете?
  — Да. Мы сегодня вечером едем в Лондон. Самолет завтра рано утром.
  Она была спокойна и улыбалась, но глаза глядели настороженно.
  — Но сейчас вы ведь не можете уехать.
  — Почему не можем? — Голос сразу стал жестким.
  — А смерть…
  — Смерть няни к нам не имеет никакого отношения.
  — Может быть, и нет. Тем не менее…
  — Почему вы говорите «может быть, и нет»? Она действительно к нам не имеет отношения. Мы были у себя наверху, складывали остатки вещей. И ни разу не спускались вниз, пока какао стояло на столе в холле.
  — Вы можете это доказать?
  — Я отвечаю за Роджера, а он за меня.
  — И никаких других свидетелей? Не забывайте, вы муж и жена.
  Гнев ее вылился наружу.
  — Вы невыносимы, Чарльз! Мы с Роджером собираемся уехать — начать новую независимую жизнь. На кой дьявол нам понадобилось на прощание дать яд доброй глупой старухе, не причинившей нам никакого зла?
  — Может быть, вы намеревались дать яд кому-то другому?
  — Еще менее вероятно, что мы хотели отравить ребенка.
  — Но это ведь зависит от того, какой это ребенок. Не согласны?
  — Что вы имеете в виду?
  — Жозефина не совсем обычный ребенок. Она много знает о людях. Она…
  Я запнулся. В дверях, ведущих в гостиную, появилась Жозефина. Она грызла неизменное яблоко, а глаза над его круглым румяным бочком светились каким-то бесовским торжеством.
  — Няню отравили, — объявила она. — Точь-в-точь как и дедушку. Интересно, правда?
  — Тебя что, это совсем не огорчает? — спросил я сурово. — Ты же очень ее любила, мне кажется.
  — Не особенно. Она всегда меня ругала за что-нибудь. Вечно шум поднимала.
  — А ты хоть кого-нибудь любишь, Жозефина? — спросила Клеменси.
  Жозефина остановила свой гоблинский взгляд на Клеменси.
  — Я люблю тетю Эдит, — сказала она. — Я очень даже люблю тетю Эдит. И еще я могла бы любить Юстаса, но только он всегда такой злющий со мной, и ему совсем не интересно разгадывать, кто все это сделал.
  — Я советую тебе прекратить эти разгадывания, — сказал я. — Это небезопасно.
  — Мне больше ничего не надо разгадывать. Я все знаю.
  Воцарилось молчание. Неподвижный торжествующий взгляд Жозефины был устремлен на Клеменси. До моего слуха донесся звук, напоминающий глубокий вздох. Я резко обернулся. На ступеньках, на середине лестницы, стояла Эдит де Хевиленд, но мне казалось, что вздохнула не она. Звук пришел из-за двери, через которую вошла Жозефина.
  Прыжком я пересек комнату и распахнул дверь — за ней никого не было.
  Я тем не менее был сильно обеспокоен. Кто-то только что стоял за дверью и слышал, что сказала Жозефина. Я вернулся и взял Жозефину за руку. Она по-прежнему жевала яблоко и в упор смотрела на Клеменси. Помимо важного высокомерия, в этом взгляде было какое-то злобное торжество.
  Я сказал:
  — Пойдем, Жозефина. Нам надо немного поговорить.
  Я догадывался, что Жозефина воспротивится, но я был настроен решительно. Я почти насильно дотащил ее до той части дома, где она жила. Там была небольшая комната типа гостиной, которой пользовались в дневные часы и где, я надеялся, никто не потревожит нас. Я привел ее туда и, закрыв крепко дверь, усадил на стул. Затем я пододвинул второй стул и сел так, чтобы видеть ее лицо.
  — Ну, а теперь, Жозефина, поговорим откровенно. Итак, что тебе известно?
  — Масса всего.
  — В этом я не сомневаюсь. У тебя голова, наверное, так забита, что туда уже больше не вмещается никаких сведений — ни нужных, ни ненужных. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, не так ли?
  — Конечно, знаю. Я же не глупая.
  Я так и не понял, предназначалась ли эта шпилька мне или полиции, но я, не обратив на нее внимания, продолжал:
  — Ты знаешь, кто положил яд в твое какао?
  Жозефина кивнула.
  — Ты знаешь, кто отравил дедушку?
  Снова кивок.
  — А кто прошиб тебе голову?
  Она снова кивнула.
  — Тогда вспомни то, что ты знаешь, и расскажи все мне прямо сейчас.
  — Не расскажу.
  — Ты должна это сделать. Все добытые тобой или подслушанные сведения необходимо сообщить полиции.
  — Я ничего не расскажу полиции. Они глупые. Они думают, что это Бренда… или Лоуренс. А я не такая глупая. Я-то знаю прекрасно, что это вовсе не они. У меня давно появилась мысль, кто это мог быть, и я произвела проверку — и теперь я знаю, что была права, — заключила она с радостным удовлетворением.
  Я призвал на помощь все свое терпение и начал новую атаку.
  — Я не могу не признать, Жозефина, что ты необыкновенно умна, — сказал я.
  Она была явно польщена.
  — Но скажи сама, какой толк от твоего ума, если тебя не будет в живых и ты не сможешь порадоваться тому, что ты такая умная? Дурочка, разве тебе не понятно, что, пока ты так по-детски все скрываешь, ты находишься в непрерывной опасности?
  Жозефина с довольным видом кивнула:
  — Конечно, понимаю.
  — Ты уже два раза чудом избежала смерти. При первом покушении ты едва не лишилась жизни, а второе стоило жизни другому человеку. И если ты будешь с важным видом расхаживать по дому и объявлять во всеуслышание о том, что тебе известен убийца, будут новые попытки — и погибнешь либо ты, либо кто-то другой. Разве ты этого не понимаешь?
  — В некоторых детективах иногда убивают всех подряд, одного за другим, — сказала Жозефина с явным удовольствием. — А в конце преступника ловят только потому, что он или она единственно и остался в живых.
  — Но это не детектив. Это «Три фронтона», Суинли Дин, а ты — маленькая глупая девочка, начитавшаяся больше чем нужно всякой ерунды. Я заставлю тебя сказать мне, что ты знаешь, даже если мне придется душу из тебя вытрясти.
  — Я всегда могу что-нибудь наврать, — возразила Жозефина.
  — Можешь, но не станешь. Собственно, чего ты ждешь?
  — Вы не понимаете, — сказала Жозефина. — Может, я вообще никогда не скажу. А может, я люблю этого человека?
  Она сделала паузу, как мне показалось, чтобы полюбоваться произведенным эффектом.
  — А если я и скажу когда-нибудь, — продолжала она, — то уж сделаю это как надо. Рассажу всех в круг, разберу все с начала до конца, приведу улики, а потом неожиданно скажу: «Это вы!» — Она театральным жестом выбросила вперед указующий перст как раз в ту минуту, когда вошла Эдит де Хевиленд.
  — Брось огрызок яблока в мусорную корзину, Жозефина, — сказала она строго. — Где твой носовой платок? У тебя липкие пальцы. Я собираюсь взять тебя прокатиться на машине.
  Встретившись со мной взглядом, она многозначительно добавила:
  — Ей полезно отсюда уехать на часок-другой… — Заметив, что Жозефина готова взбунтоваться, она сказала: — Мы поедем в Лонгбридж и будем есть мороженое, крем-брюле.
  Глаза Жозефины радостно заблестели.
  — Две порции, — сказала она.
  — Посмотрим. А теперь пойди надень шапочку и пальто и не забудь темно-синий шарф. Сегодня холодно. Чарльз, сходите вместе с ней и подождите, пока она оденется. Не оставляйте ее одну. Мне надо написать пару записок.
  Она села за письменный столик, а я эскортировал Жозефину. Если даже Эдит меня бы не предупредила, я все равно бы ходил за Жозефиной хвостом. Я был уверен, что этого ребенка за каждым поворотом подстерегает опасность.
  Я только успел критически оглядеть туалет Жозефины, как в комнату вошла София. Она очень удивилась при виде меня:
  — Вот уж не ожидала увидеть тебя в роли горничной, Чарльз. Я и не знала, что ты здесь.
  — А я еду в Лонгбридж с тетей Эдит, — объявила с важным видом Жозефина. — Мы будем есть мороженое.
  — Брр, в такую холодину?
  — Крем-брюле прекрасно в любую погоду, — ответила Жозефина. — Чем на улице холоднее, тем от него теплее.
  София была хмурая. Я видел, что она чем-то обеспокоена. Бледная, круги под глазами.
  Мы вернулись с ней обратно в маленькую гостиную. Эдит промокнула адреса на конвертах и торопливо поднялась.
  — Мы отправляемся, — сказала она. — Я велела Эвансу выкатить «Форд».
  Она прошла в холл, мы следом за ней.
  Мое внимание снова привлекли чемоданы с голубыми бирками. У меня они почему-то вызывали смутную тревогу.
  Эдит де Хевиленд сказала:
  — Какой прекрасный день, — она натянула перчатки и взглянула на небо. «Форд» уже ждал их перед домом. — Холодно, однако воздух бодрящий. Настоящий английский осенний день. А как хороши эти обнаженные деревья на фоне неба — листочки кое-где еще висят, совсем золотые.
  Она помолчала, а потом повернулась и поцеловала Софию.
  — Прощай, дорогая, — сказала она. — Не слишком огорчайся. Есть вещи, которые надо принять и пережить.
  Затем она сказала:
  — Поехали, Жозефина — И села в машину.
  Жозефина примостилась на сиденье рядом с ней. Они обе помахали нам рукой, когда машина тронулась.
  — Я считаю, что это правильно — увезти на время Жозефину отсюда. Но девочку надо заставить рассказать то, что она знает, София.
  — Она, очевидно, ничего не знает. Просто делает вид. Любит напустить на себя важность.
  — Все это на самом деле серьезней. Кстати, они выяснили, что за яд был в какао?
  — Дигиталис. Тетя Эдит принимала дигиталис от сердца. У нее всегда стоит пузырек с маленькими таблеточками, обычно полный. А сейчас пузырек пустой.
  — Но такие вещи надо запирать.
  — Она запирает. Но мне кажется, найти ключ для того, кому это понадобилось, труда не составляет.
  — А кому это могло понадобиться? Кому? — Я снова поглядел на груду багажа и неожиданно для себя произнес вслух: — Им нельзя уезжать. Нельзя их отпускать.
  София смотрела на меня с удивлением:
  — Роджера и Клеменси? Уж не думаешь ли ты?…
  — А что ты думаешь?
  София как-то беспомощно взмахнула руками.
  — Не знаю, Чарльз, — сказала она едва слышно. — Я знаю только одно — снова… снова вернулся этот кошмарный сон…
  — Да, я тебя понимаю. Те же слова пришли мне в голову, когда мы ехали сюда с Тавернером.
  — Потому что это и есть настоящий кошмар. Ходить среди близких людей, смотреть на их лица… и вдруг увидеть, как эти лица меняются… и перед тобой уже совсем другой человек, не тот, кого ты знаешь, незнакомый, жестокий…
  Она вдруг закричала:
  — Давай выйдем на улицу, Чарльз, давай выйдем! На улице не так страшно… Я боюсь оставаться в доме…
  25
  Мы долго пробыли в саду. По молчаливому согласию мы больше ни словом не обмолвились об ужасе, нависшем над нами. Вместо этого София с нежностью и теплотой рассказывала мне об умершей, о бесконечных затеях, об играх, в которые они в детстве играли с няней. Няня знала множество историй про Роджера, про их отца, про других братьев и сестер. Для нее они были все равно что свои дети. Няня снова вернулась к ним помочь во время войны, когда Жозефина была крошкой, а Юстас забавным мальчуганом.
  Воспоминания эти были целебным бальзамом для Софии, и я изо всех сил поддерживал наш разговор.
  Я подумал о Тавернере — интересно, что он делает? Наверное, опрашивает обитателей дома. Отъехала машина с полицейским фотографом и двумя полицейскими, и тут же около дома остановилась санитарная карета. Я почувствовал, как вздрогнула София. Карета вскоре уехала, и мы поняли, что тело няни увезли, чтобы подготовить его для вскрытия.
  А мы все сидели, потом ходили по саду и говорили, говорили без конца — и снова наши слова, чем дальше, тем больше маскировали наши подлинные мысли.
  Поежившись, София сказала:
  — Должно быть, очень поздно — почти совсем темно. Надо идти. Тети Эдит с Жозефиной еще нет… Им давно пора вернуться.
  Меня охватило какое-то смутное беспокойство. Что случилось? Тетя Эдит нарочно держит девочку подальше от скрюченного домишка?
  Мы возвратились в дом.
  София задернула шторы, мы разожгли камин. Казавшаяся неуместной былая роскошь обстановки вдруг гармонично вписалась в интерьер просторной гостиной. На столах стояли большие вазы с желтыми хризантемами.
  София позвонила, и та самая горничная, которую я видел наверху, принесла чай. Глаза у нее были красные, и она непрерывно всхлипывала. Я заметил, что она то и дело испуганно оглядывается назад.
  Магда присоединилась к нам, а Филипу чай отнесли в библиотеку. На сей раз Магда была воплощением застывшей скорби. После каждого сказанного слова она надолго замолкала. Неожиданно она спросила:
  — А где же Эдит и Жозефина? Что-то они запаздывают.
  В голосе ее, как мне показалось, была озабоченность.
  В душе у меня росло беспокойство. Я спросил, здесь ли еще Тавернер, и Магда ответила, что он как будто не уехал.
  Я отправился на его поиски и, как только увидел, сразу же сказал, что меня беспокоит отсутствие мисс де Хевиленд и девочки. Тавернер немедленно позвонил по телефону и отдал какие-то распоряжения.
  — Я сообщу вам, как только получу какие-нибудь сведения.
  Я поблагодарил его и вернулся в гостиную, где застал Софию и Юстаса. Магда уже ушла.
  — Он сообщит нам, как только что-нибудь узнает, — сказал я.
  — Что-то с ними случилось, я уверена, что-то произошло, — тихо ответила София.
  — София, дорогая, еще ведь не очень поздно.
  — Напрасно вы так беспокоитесь. Они, наверное, пошли в кино, — добавил Юстас и своей ленивой походкой вышел из комнаты.
  Я сказал Софии:
  — Она могла поехать с Жозефиной в гостиницу или даже в Лондон. Мне кажется, она одна и понимает, какая опасность грозит Жозефине, — понимает лучше, чем мы.
  София посмотрела на меня хмурым взглядом, значение которого я не знал, как истолковать.
  — Она меня поцеловала на прощание, — промолвила она.
  Я не совсем понял, что выражает эта ни с чем не связанная фраза, что София ею хочет сказать.
  Я спросил, что делается с Магдой — не очень ли она волнуется?
  — Мама? Да нет, с ней все в порядке. У нее ведь отсутствует чувство времени. Она читает новую пьесу Вавасура Джоунза под названием «Женщина располагает». Смешная пьеса об убийстве, там женщина — синяя борода, по-моему, плагиат с пьесы «Мышьяк и старые кружева».406 Но там есть хорошая женская роль — женщина с маниакальным желанием овдоветь.
  Я больше не задавал вопросов, мы оба молча делали вид, что читаем.
  Часы показывали половину седьмого, когда открылась дверь и вошел Тавернер. На лице его можно было прочесть все, что он собирается сказать.
  София встала.
  — Ну что? — спросила она.
  — Мне очень жаль, но у меня для вас плохие вести. Я объявил машину в розыск. Патруль сообщил, что «Форд» с похожим номером свернул с шоссе у Флакспур Хит и проехал через лес.
  — По дороге к Флакспурскому карьеру?
  — Да, мисс Леонидис. — После паузы он продолжал: — Машина обнаружена в карьере. Обе пассажирки погибли. Может, вам будет легче узнать, что смерть была мгновенной.
  — Жозефина! — В дверях стояла Магда. Голос ее перешел в вопль. — Жозефина, крошка моя!
  София подошла к матери и обняла ее. Я бросился к двери, крикнув на ходу:
  — Я сейчас!
  Я вспомнил, как Эдит де Хевиленд села за письменный стол и написала два письма, а потом, взяв их с собой, спустилась в холл.
  Но писем в руках у нее не было, когда она садилась в машину.
  Я кинулся в холл прямо к длинному дубовому комоду. Письма я нашел сразу — они были за медным кипятильником.
  То, что лежало сверху, было адресовано старшему инспектору Тавернеру.
  Тавернер вошел вслед за мной. Я отдал ему письмо, и он тут же вскрыл его. Поскольку я стоял рядом, я прочел это короткое послание:
  «Я надеюсь, что письмо будет прочитано после моей смерти. Я не хочу входить в детали, но я целиком принимаю на себя ответственность за смерть моего шурина Аристида Леонидиса и Джанет Роу (няни). Я таким образом официально заявляю, что Бренда Леонидис и Лоуренс Браун не повинны в убийстве Аристида Леонидиса. Справка, которую вы можете навести у доктора Майкла Шавасса, 783, Харли-стрит, подтвердит вам то, что жизнь мою можно было бы продлить всего на несколько месяцев. Я предпочитаю поступить именно так и спасти двух невинных людей от обвинения в убийстве, коего они не совершали. Я пишу это в здравом уме и в твердой памяти.
  Эдит де Хевиленд».
  Когда я кончил читать письмо, я вдруг осознал, что София тоже его прочитала — не знаю, с согласия Тавернера или без.
  — Тетя Эдит… — прошептала София.
  Я вспомнил безжалостный каблук Эдит де Хевиленд, вдавивший в землю вьюнок. Вспомнил и рано закравшееся подозрение, казавшееся фантастическим. Но почему она…
  София угадала мои мысли, прежде чем я успел их высказать.
  — Но почему Жозефина? Почему она взяла с собой Жозефину? — сказала она.
  — Почему она вообще это сделала? Чем это объяснить?…
  Я еще не докончил фразы, как уже знал ответ. Мне ясно представилась целиком вся картина. Я понял, что все еще держу в руке второе письмо. Взглянув на него, я увидел свое имя.
  Оно было тверже и тяжелее, чем первое. Я знал, что в нем содержится, до того как вскрыл. Я разорвал конверт, и из него выпала черная записная книжечка Жозефины. Я поднял ее с пола — она раскрылась на первой странице.
  Откуда-то издалека до меня донесся голос Софии, ясный и сдержанный:
  — Мы все неправильно понимали… Это не Эдит.
  — Не Эдит, — сказал я.
  София подошла ко мне совсем близко… и прошептала:
  — Это была Жозефина, да?
  Мы вместе прочитали первую строчку в черной записной книжечке, выведенную еще не сформировавшимся детским почерком: «Сегодня я убила дедушку».
  26
  Можно только удивляться, почему я был так слеп. Истина буквально рвалась наружу, и, если вдуматься, одна лишь Жозефина отвечала всем отцовским характеристикам. Ее тщеславие, постоянное важничанье, непомерная любовь к разговорам, бесконечные заявления о том, какая она умная и какая полиция глупая.
  Я никогда не принимал ее всерьез, потому что она была еще ребенком. Но дети ведь не раз совершали убийства, а в данном случае убийство было вполне в пределах ее возможностей. Дед сам указал ей точный способ — он фактически дал ей в руки готовый план. Единственное, что от нее требовалось, — не оставлять отпечатков пальцев, а этой науке легче легкого выучиться даже при самом поверхностном знакомстве с детективной литературой. Все остальное — просто мешанина, почерпнутая из шаблонных романов. Тут и записная книжечка, изыскания сыщика, тут и ее якобы подозрения, многозначительные намеки на то, что она не хочет говорить, пока до конца не уверена…
  И наконец покушение на самое себя. Почти невероятная операция, принимая во внимание то, что Жозефина могла легко погибнуть. Но она чисто по-детски этого не учитывала. Она была героиней, а героинь не убивают. Здесь, однако, появились улики — комочки земли на сиденье старого стула в прачечной. Жозефине и только Жозефине могло понадобиться влезть на стул и пристроить на двери мраморный брусок. Он, очевидно, не один раз пролетал мимо (судя по вмятинам на полу), и она снова терпеливо взбиралась на стул и снова укладывала кусок мрамора на дверь, пользуясь шарфом, чтобы не оставлять отпечатков. А потом, когда брусок упал, она едва избежала смерти.
  Это была великолепная постановка — блестящее воплощение ее замысла: ей грозит опасность, она «что-то знает», на нее совершено покушение.
  Теперь мне было ясно, что она нарочно привлекла мое внимание к чердаку и бакам, когда она там была. Сама же она и устроила артистический беспорядок в своей комнате перед тем, как отправиться в прачечную.
  Однако после возвращения из больницы, когда она узнала, что арестованы Бренда и Лоуренс, у нее появилась неудовлетворенность. Расследование было закончено, и она, Жозефина, оказалась вне огней рампы. Тогда она и выкрала дигиталис из комнаты Эдит и опустила таблетки в свой собственный стакан с какао, оставив его нетронутым на столе в холле.
  Знала ли она, что няня его выпьет? Вполне возможно. Судя по ее словам в то утро, она не одобряла критического отношения к себе няни. А няня, умудренная долголетним опытом общения с детьми, не могла ли она что-то заподозрить?… Мне кажется, няня знала, всегда знала, что Жозефина не совсем нормальная. Раннее умственное развитие сочеталось в ней с отсталостью нравственного чувства. Не исключено также, что в ее генах столкнулись разные наследственные факторы — то, что София назвала «семейной жестокостью».
  Она унаследовала властную безжалостность бабушки с материнской стороны и безжалостный эгоизм Магды, которая видела всегда все только со своей колокольни. Будучи чувствительной, как Филип, Жозефина страдала от клейма некрасивого, «приблудного» ребенка. Несомненно и то, что ей передалась изначальная искривленная сущность старого Леонидиса. Плоть от плоти своего деда, она напоминала его и умом и хитростью, но с той лишь разницей, что любовь его изливалась наружу, на его семью, а у нее лишь на самое себя.
  Я решил, что старый Леонидис понял то, чего не понимал ни один член семьи — а именно, что Жозефина может быть источником опасности для других и в первую очередь для самой себя. Он не пускал ее в школу, потому что опасался, что она может наделать бед. Дома он мог укрыть и уберечь ее, и теперь мне стала понятна его настойчивая просьба к Софии последить за Жозефиной.
  И не было ли продиктовано страхом за девочку неожиданное решение Магды отправить ее за границу? Это мог быть и неосознанный страх, скорее неясный материнский инстинкт.
  А как Эдит де Хевиленд? Она, очевидно, что-то заподозрила… ее охватил страх, и в конце концов она поняла всю правду.
  Я взглянул на письмо, которое все еще держал в руке.
  «Дорогой Чарльз, это конфиденциально — для Вас… и для Софии, если Вы сочтете нужным дать ей это письмо. Необходимо, чтобы кто-нибудь знал правду. Я вкладываю в письмо то, что я нашла в пустой собачьей будке у черного входа. Это подтвердило мои подозрения. Действие, которое я собираюсь предпринять, можно судить двояко — не знаю, правильно я поступаю или нет. Моя жизнь в любом случае близится к концу, и я не хочу, чтобы ребенок пострадал, по моему мнению, она пострадает, если ей придется держать земной ответ за то, что она совершила.
  В помете всегда есть «бракованный» щенок.
  Если я не права, Бог простит меня — я делаю это из любви. Да благословит Господь вас обоих.
  Эдит де Хевиленд».
  Я колебался только одну минуту, а затем вручил письмо Софии. Вместе мы раскрыли Жозефинину черную книжечку.
  «Сегодня я убила дедушку…»
  Мы перевернули страницу. Это было очень любопытное сочинение, особенно, как я себе представляю, интересное для психолога. С поразительной откровенностью оно описывало ярость, которую вызывали любые препоны, чинимые эгоцентрическим желаниям. Мотив преступления был изложен так по-детски и был настолько несоразмерен, что мог вызвать только жалость.
  «Дедушка не позволяет мне брать уроки танцев, и поэтому я решила его убить. Тогда мы поедем жить в Лондон, а мама не будет против танцев…»
  Я привожу только несколько пассажей, но все они очень важны для понимания.
  «Я не хочу ехать в Швейцарию и не поеду. Если мама заставит меня, я ее тоже убью — только мне негде достать яд. Может, я сама его сделаю. Из тисовых ягод. Говорят, они тоже ядовитые.
  Юстас меня сегодня очень разозлил. Он говорит: я девчонка, и пользы от меня никакой, и моя сыщицкая работа дурацкая. Небось он никогда не думал бы, что я дура, если бы знал, что я совершила убийство.
  Мне нравится Чарльз, но он какой-то глупый. Я еще не решила, на кого я свалю вину за преступление. Может, на Бренду и Лоуренса… Бренда противная, говорит, что у меня не все дома, а Лоуренс мне нравится — он рассказал мне о Шарлотте Корде: она убила кого-то там в ванне. Но сделала она это не очень-то умело…»
  Последний абзац был весьма недвусмысленным:
  «Я ненавижу няню… ненавижу… ненавижу. Она говорит, что я еще маленькая. Говорит, что я рисуюсь. Это она подговаривает маму послать меня за границу… Я хочу ее тоже убить — я думаю, на это сгодится лекарство тети Эдит. И если будет еще одно убийство, полиция вернется и снова станет очень интересно.
  Няня умерла. Я рада. Я еще не решила, куда я спрячу пузырек с маленькими таблетками. Может быть, в комнате у тети Клеменси или у Юстаса.
  Когда я буду умирать в старости, я пошлю ее шефу полиции, и тогда все увидят, какая я великая преступница».
  Я закрыл книжечку. У Софии по щекам лились слезы.
  — Чарльз, Чарльз, это ужасно. Она маленький монстр… но при этом… жаль ее до ужаса.
  Я испытывал те же чувства.
  Мне была чем-то симпатична Жозефина… И я все еще не утратил симпатии к ней… Не любишь ведь ты кого-то меньше из-за того, что у него туберкулез или другая смертельная болезнь? Жозефина была, как сказала София, маленьким чудовищем, но чудовищем трогательным. Она родилась с дефектом — выкрученный ребенок из скрюченного домишка.
  — А если бы… она не погибла, что бы с ней сталось? — спросила София.
  — Очевидно, ее бы послали в исправительное заведение или в специальную школу. Потом освободили бы или, на худой конец, признали невменяемой.
  София содрогнулась:
  — Лучше уж так, как есть. Но вот тетя Эдит… Мне невыносимо думать, что она взяла на себя вину.
  — Она сама выбрала этот путь. Не думаю, что это получит огласку. Мне представляется, что против Бренды и Лоуренса, когда начнется суд, не будет выдвинуто никаких обвинений, и их освободят. А ты, София, — я переменил тон и взял обе ее руки в свои, — ты выйдешь за меня замуж. Я получил назначение в Персию — мне только что стало известно об этом. Мы поедем туда вместе, и ты забудешь о скрюченном домишке. Твоя мать будет ставить пьесы, отец сможет покупать больше книг, а Юстас скоро поступит в университет. О них больше не надо беспокоиться. Подумай обо мне.
  София посмотрела мне прямо в глаза:
  — Чарльз, ты не боишься на мне жениться?
  — Чего же мне бояться? В бедной маленькой Жозефине сосредоточилось все самое худшее, что есть в вашей семье, а тебе, София, — в этом меня не переубедить — досталось все самое честное и мужественное. Твой дед был о тебе высокого мнения, а он, судя по всему, редко ошибался. Выше голову, друг мой, у нас впереди будущее.
  — Я постараюсь, Чарльз. Я выйду за тебя замуж и сделаю тебя счастливым. — Она поглядела на записную книжечку. — Бедная Жозефина, — сказала она.
  — Да, бедная Жозефина, — повторил я.
  — И какова же правда? — спросил отец.
  Я не привык обманывать старика.
  — Это не Эдит де Хевиленд, — сказал я. — Это Жозефина.
  Отец понимающе кивнул:
  — Я и сам уже какое-то время думал об этом. Несчастное дитя…
  
  1949 г.
  Перевод: Н. Рахманова, А. Ставиская
  
  Багдадская встреча
  
  
  Посвящается всем моим багдадским друзьям
  Глава 1
  1
  Капитан Кросби вышел из банка с довольным видом — как вкладчик, который снял деньги со счета, а там, оказывается, еще осталось больше, чем он предполагал.
  У капитана Кросби часто бывал довольный вид. Такой характер. Собой он был невысок, коренаст, румян, и усы армейские, щеточкой. Походка тоже отчасти армейская, ать-два. Одевался разве что немного пестровато. Зато обожал слушать чужие рассказы. Однополчане его любили. Эдакий бодрячок, звезд с неба не хватает, но душевный. И холост. В общем, человек ничем не примечательный. Таких на Востоке сколько угодно.
  Улица, на которую вышел капитан Кросби, именовалась Банк-стрит — по той простой причине, что на ней были расположены чуть не все банки города. В помещении банка стояла полутьма и прохлада и немного пахло затхлостью. В тишине раздавался только стрекот пишущих машинок.
  А вот на улице сияло солнце, ветром кружило сор, и воздух дрожал от оглушительной разноголосицы. Настырно гудели автомобили, орали всевозможные разносчики. Люди, сбившись в кучки, отчаянно бранились, казалось, готовые перерезать друг другу глотки, хотя на самом деле были добрыми приятелями; торговцы — мужчины, подростки, детишки — сновали по мостовой, перебегали через улицу, держа подносы, заваленные деревянными поделками, сластями, апельсинами и бананами, банными полотенцами, гребенками, бритвами и прочим товаром. Постоянно кто-нибудь зычно отхаркивался и смачно сплевывал. И, пробираясь среди машин и пешеходов, тонко, жалобно вопили погонщики ослов и лошадей: «Балек-балек!»407
  Было одиннадцать часов утра в городе Багдаде.
  Остановив мальчишку, бегущего с охапкой газет, капитан Кросби купил у него свежий номер. И свернул за угол на улицу Рашид,408 главную городскую магистраль, тянущуюся параллельно берегу Тигра409 на добрых четыре мили.
  Капитан Кросби на ходу скользнул взглядом по газетным заголовкам, скрутил газету трубкой, сунул под мышку и, прошагав ярдов410 двести, очутился на углу узкого переулочка, который привел его на широкое подворье, по-местному — «хан». Он пересек открытый двор и толчком отворил одну из дверей, украшенную медной дощечкой. Внутри оказалась контора.
  Навстречу с приветливой улыбкой поднялся аккуратный молодой клерк, местный уроженец.
  — Доброе утро, капитан Кросби, чем могу быть полезен?
  — Мистер Дэйкин у себя? Хорошо, я пройду к нему.
  Он открыл еще одну дверь, поднялся на несколько ступенек, прошел в конец довольно грязного коридора, постучался. Из-за двери ответили:
  — Войдите.
  Комната с высоким потолком была просторна и почти пуста, — только керосинка, на которой грелась в миске вода, низкая оттоманка,411 перед ней кофейный столик, поодаль — массивный, довольно обшарпанный письменный стол. Горело электричество, а окна были тщательно зашторены. За обшарпанным столом сидел человек, тоже довольно обшарпанный, у него было усталое, равнодушное лицо неудачника, который сам сознает, что ничего в жизни не добился, но давно уже махнул на все рукой.
  Эти двое: бодрый, самоуверенный Кросби и понурый, скучливый Дэйкин — посмотрели друг на друга.
  Дэйкин произнес:
  — Хэлло, Кросби. Прямо из Киркука?412
  Гость кивнул. Тщательно закрыл за собой дверь. Она была тоже обшарпанная, плохо выкрашенная, но обладала одним неожиданным свойством: закрывалась плотно, ни щелки, ни зазора ни снизу, ни с боков.
  Дело в том, что это была звуконепроницаемая дверь.
  Как только она закрылась, в облике обоих действующих лиц произошли некоторые перемены. Капитан Кросби смотрел уже не так вызывающе-самодовольно. Мистер Дэйкин перестал так безнадежно сутулиться, во взгляде его появилась твердость. Присутствуй в комнате кто-то третий, он бы, к своему изумлению, увидел, что главный здесь — Дэйкин.
  — Есть новости, сэр? — спросил Кросби.
  — Да, — со вздохом ответил Дэйкин. Перед ним на столе лежала бумага, которую он только что кончил расшифровывать. Он обвел две последние буквы и сказал: — Местом назначен Багдад.
  Чиркнув спичкой, он поджег листок, выждал, пока бумага вся прогорит, а затем легонько дунул и развеял пепел.
  — Да, — повторил он еще раз, — остановились на Багдаде. Двадцатого числа будущего месяца. Нам предписано «соблюдать полнейшую секретность».
  — Об этом на базарной площади уже три дня идут разговоры, — сухо заметил Кросби.
  Его долговязый собеседник устало усмехнулся.
  — Полнейшая секретность! На Востоке полнейшей секретности не бывает, как мы с вами знаем, Кросби.
  — Совершенно справедливо, сэр. Да ее и нигде не бывает, на мой взгляд. Во время войны я часто замечал, что парикмахер в Лондоне знает больше, чем верховное командование.
  — В данном случае это не так уж и важно. Раз принято решение, что встреча состоится в Багдаде, все равно скоро будет объявлено официально. И вот тут-то начнется наша с вами забава.
  — А вы полагаете, она действительно состоится, сэр? — с сомнением спросил Кросби. — По-вашему, дядя Джо413 (так неуважительно у них именовался глава одной из великих европейских держав) всерьез согласен приехать?
  — По-моему, на этот раз да, Кросби, — посерьезнев, ответил Дэйкин. — Я считаю, что да. И если встреча произойдет — и пройдет без помех, — это может быть спасением для… для всех. Только бы добиться хоть какого-то взаимопонимания… — Он замолчал.
  — Простите, сэр, вы полагаете, что взаимопонимание, хоть в каком-то виде, все же возможно?
  — В том смысле, как вы это понимаете, Кросби, может быть, и нет. Если бы речь шла просто о встрече двух человек, представляющих две совершенно разные идеологии, вполне возможно, что дело бы опять кончилось ничем, только еще усилились бы с обеих сторон отчуждение и подозрительность. Но тут есть еще и третий фактор. Если то, что сообщает Кармайкл, при всей невероятности, правда…
  — Но, сэр, это не может быть правдой! Это фантастика.
  Шеф задумался и молчал. Ему ясно, как вживе, вспомнилось серьезное, встревоженное лицо, тихий невыразительный голос, рассказывающий невероятные, фантастические вещи. И опять, как тогда, он сказал себе: «Одно из двух: либо мой самый лучший, самый надежный агент сошел с ума, либо то, что он говорит, — правда».
  А вслух прежним печальным голосом ответил:
  — Кармайкл поверил. И все данные только подтверждают его гипотезу. Он решил отправиться в те края и привезти доказательства. Не знаю, прав ли я был, что отпустил его. Если он не вернется, в моем распоряжении будет только то, что Кармайкл рассказал мне, а ему — кто-то еще. Убедительно ли это прозвучит? Вряд ли. Фантастика, как вы говорите. А вот если двадцатого числа он сам окажется в Багдаде и выступит как прямой очевидец и предъявит доказательства…
  — Доказательства? — переспросил Кросби.
  Дэйкин кивнул:
  — Да, он раздобыл доказательства.
  — Откуда это известно?
  — Условная фраза. Получена через Салаха Хассана. — Он вдумчиво произнес: — «Белый верблюд с грузом овса прошел через перевал».
  Он помолчал. Потом продолжил:
  — Так что Кармайкл добыл то, за чем отправился, но навлек на себя подозрения. По его следу идут. Какой бы маршрут он ни избрал, за ним будет вестись наблюдение, и, что самое опасное, здесь ему подготовлена встреча. И не одна. Сначала на границе. А если он все же через границу проберется, то в городе все посольства и консульства будут взяты в кольцо, чтобы не дать ему доступа внутрь. Вот смотрите.
  Дэйкин перебрал пачку бумаг на столе и зачитал одну:
  — «Застрелен — по-видимому, бандитами — англичанин, путешествовавший на собственной машине из Персии в Ирак». «Курдский купец, спустившийся с гор, попал в засаду и был убит». «Другой курд, Абдул Хассан, расстрелян в полиции по подозрению в контрабанде сигарет». «На Ровандузской дороге обнаружен труп мужчины, впоследствии опознан: армянин, водитель грузовика». И все жертвы, заметьте, объединяет некоторое приблизительное сходство. Рост, вес, волосы, телосложение примерно соответствуют описанию Кармайкла. Так что там не полагаются на авось. Их действия имеют целью перехватить его во что бы то ни стало. В Ираке же его ждет еще больше опасностей. Садовник в посольстве, прислуга в консульстве, служащий в аэропорту, в таможне, на железнодорожном вокзале… Все гостиницы под наблюдением… плотное, неразрывное кольцо.
  Кросби вздернул брови.
  — Вы думаете, такая широкая организация, сэр?
  — Без сомнения. А утечки происходят даже в нашем ведомстве. И это самое ужасное. Могу ли я быть уверен, что предпринимаемые нами меры для благополучного прохода Кармайкла в Багдад уже не стали известны той стороне? Самый простой шаг в игре, как вы знаете, — перекупить кого-нибудь в чужом лагере.
  — И у вас есть… э-э… подозрения?
  Дэйкин медленно покачал головой.
  Кросби перевел дух.
  — Ну, а пока, — проговорил он, — мы продолжаем выполнять приказ?
  — Да.
  — А как насчет Крофтона Ли?
  — Он согласился приехать в Багдад.
  — Все съезжаются в Багдад, — сказал Кросби. — Даже дядя Джо, как вы сказали, сэр. Но если здесь что-нибудь случится с президентом, аэростат, как говорится, взовьется на недосягаемую высоту.
  — Не должно ничего случиться, — сказал Дэйкин. — На то здесь мы. Чтобы ничего не случилось.
  Кросби ушел, а Дэйкин остался сидеть, горбясь над столом.
  — В Багдад съезжаются гости… — пропел он себе под нос.
  Он нарисовал на промокательной бумаге круг, подписал: «Багдад», вокруг точечками изобразил верблюда, самолет, пароход, паровозик с дымом. А в углу — нечто вроде паутины, в середине паутины — имя: «Анна Шееле». И снизу большой вопросительный знак.
  Затем надел шляпу и вышел из конторы. На улице Рашид один прохожий спросил у другого, кто это.
  — Вон тот? Да это же Дэйкин. Служит тут в одной нефтяной компании. Вообще он ничего. Но размазня. Всегда будто со сна ходит. И пьет, говорят. Безнадежный случай. В здешних краях кто не напорист — ничего не добьется.
  2
  — Данные по имуществу Кругенхорфа у вас готовы, мисс Шееле?
  — Да, мистер Моргенталь.
  Мисс Шееле, невозмутимая и безупречная, положила на стол босса требуемые бумаги.
  Он прочитал и удовлетворенно крякнул.
  — По-моему, неплохо.
  — Я тоже так думаю, мистер Моргенталь.
  — Шварц уже здесь?
  — Дожидается в приемной.
  — Давайте его сюда.
  Мисс Шееле нажала соответствующую кнопку — одну из шести.
  — Я вам не нужна, мистер Моргенталь?
  — Как будто бы нет, мисс Шееле.
  Анна Шееле бесшумно выскользнула из кабинета.
  Она была платиновая блондинка — но совсем невидная из себя. Льняные волосы гладко зачесаны со лба назад и сколоты валиком на затылке. Умные голубые глаза загорожены толстыми стеклами очков. Личико аккуратное, но невыразительное. Нет, положения в жизни она добилась не женским обаянием, а исключительно высокой компетентностью. Она держала в голове все: имена, даты, сроки — и не нуждалась ни в каких записях. Деятельность крупного учреждения она организовала так, что оно у нее работало, как хорошо смазанный механизм. Воплощенная ответственность, она обладала неисчерпаемой энергией, была всегда сдержанна и безукоризненно владела собой.
  Отто Моргенталь, глава международной банкирской фирмы «Моргенталь, Браун и Шипперке», отлично сознавал, что обязан Анне Шееле очень многим, чего ни за какие деньги не купишь. Он доверял ей безоговорочно. Ее память, опыт, ее хладнокровный, четкий ум не имели цены. Он платил ей высокое жалованье и готов был надбавить еще по первому ее намеку.
  Она знала досконально не только его бизнес, но и его личную жизнь. Он советовался с ней, когда возникли сложности со второй миссис Моргенталь, — это она порекомендовала развод, и она же назвала сумму алиментов. И ни соболезнований, ни любопытства. Не в ее характере, так считал мистер Моргенталь. Он вообще не представлял себе, чтобы у нее могли быть какие-то личные чувства, и никогда не задавался вопросом, о чем она думает. По его понятиям, у нее и мыслей никаких быть не могло — то есть, конечно, посторонних мыслей, не связанных с компанией «Моргенталь, Браун и Шипперке» и с его, Отто Моргенталя, личными трудностями.
  Потому не было предела его изумлению, когда, направляясь к двери, она сказала:
  — Я хотела бы, если можно, получить отпуск на три недели, мистер Моргенталь. С будущего вторника.
  Он вылупил глаза и смущенно пробурчал в ответ:
  — Э-э-э, это было бы крайне некстати. Крайне.
  — Не возникнет ни малейших затруднений, мистер Моргенталь. Мисс Уайгет вполне со всем справится. Я оставлю ей свои записи и подробные указания. А слиянием компаний Эшера займется мистер Корнуолл.
  Все так же растерянно мистер Моргенталь осведомился:
  — Вы ведь… это… м-м-м… не по болезни?
  Что мисс Шееле способна заболеть, казалось ему немыслимым. Даже микробы должны из почтения держаться от нее в стороне.
  — О нет, мистер Моргенталь. Я хочу съездить в Лондон повидаться с сестрой.
  — С сестрой? — Он и не знал, что у нее есть сестра. По его понятиям, у мисс Шееле вообще не могло быть родных и близких. И она ни о чем таком до сих пор никогда не заикалась. А вот теперь, пожалуйста, сестра в Лондоне. В прошлом году осенью она сопровождала его в поездке в Лондон, и тогда ни о какой сестре речи не было.
  Со справедливой укоризной в голосе он сказал:
  — Первый раз слышу, что у вас есть сестра в Англии.
  — Есть, мистер Моргенталь, — чуть-чуть улыбнувшись, ответила мисс Шееле. — Замужем за англичанином, сотрудником Британского музея.414 Ей предстоит серьезная операция, и она просит, чтобы я находилась при ней. Я хочу поехать.
  Иными словами, как понял Отто Моргенталь, она уже твердо решила, что поедет.
  — Хорошо, хорошо, — ворчливым тоном сказал он. — Но возвращайтесь по возможности скорее. Рынок еще никогда так не лихорадило. Всё они, коммунисты. Того гляди, война разразится. Мне иногда вообще представляется, что это единственный выход. Здесь от них уже просто житья не стало, совершенно житья не стало. А теперь президент надумал ехать к ним на конференцию в Багдад. На мой взгляд, это обыкновенный обман. Они его заманивают. Багдад, видите ли! Жутче места не нашли!
  — Ничего, я уверена, что его будут очень бдительно охранять, — попыталась успокоить его мисс Шееле.
  — В прошлом году они захватили иранского шаха, помните? В Палестине захватили Бернадотта.415 Безумие, вот что это такое. Чистое безумие. Весь мир сошел с ума, честное слово, — сумрачно заключил мистер Моргенталь.
  Глава 2
  Виктория Джонс грустно сидела на скамейке в сквере Фиц-Джеймс-Гарденс, с головой уйдя в скорбные — даже, пожалуй, покаянные — мысли о том, как нехорошо свои природные таланты пускать в ход где не надо.
  Виктория, как и все мы, обладала и достоинствами и недостатками. Из положительных ее свойств назовем великодушие, добросердечие и храбрость. Некоторый природный авантюризм можно рассматривать и так и эдак — слишком высоко ценятся в наш век стабильность и надежность. Главным же пороком ее была склонность лгать, причем и в подходящие, и в совершенно не подходящие моменты. Вымысел для нее всегда был неизмеримо соблазнительнее правды. Виктория лгала гладко, непринужденно и вдохновенно. Если она опаздывала на работу (что случалось достаточно часто), ей мало было пробормотать в свое оправдание, что у нее, мол, часы остановились (хотя так оно нередко и бывало) или что долго не приходил автобус. Она предпочитала рассказать, что поперек улицы на пути у автобуса лежал сбежавший из зоопарка слон или что в магазин, куда она забежала по дороге, ворвались налетчики, и пришлось помогать полиции в их поимке. Если бы по Стрэнду рыскали тигры, а в Тутинге416 бесчинствовали кровожадные бандиты — вот это была бы жизнь по ней.
  Виктория — тоненькая девушка, у нее неплохая фигурка и красивые, стройные ноги, а личико хоть и аккуратное, но, надо признать, довольно простенькое. Зато она умеет корчить самые невероятные, уморительные гримасы и очень похоже изображать кого угодно. Один поклонник даже прозвал ее «Резиновая мордашка».
  Именно этот талант и довел ее до неприятностей. Она работала машинисткой у мистера Гринхольца в конторе «Гринхольц, Симмонс и Лидербеттер», что на Грейсхолм-стрит, W. С. 2, и однажды утром на досуге развлекала остальных трех машинисток и конторского мальчика, показывая в лицах, как миссис Гринхольц навещает мужа на работе. Уверенная, что опасаться нечего, поскольку мистер Гринхольц отбыл к своему поверенному, Виктория пустилась во все тяжкие.
  — Почему, папочка, нам не купить такое хорошенькое канапе,417 как у миссис Дивтакис? — тонким визгливым голосом вопрошала она. — Знаешь, у нее стоит с голубой атласной обивкой? Ты говоришь, с деньгами туго, да? Зачем же ты тогда водишь свою блондинку в ресторан обедать и танцевать? А-а, думаешь, я не знаю? То-то. Раз ты водишь блондинку, то я покупаю канапе, обивка лиловая и золотые подушечки. И очень даже глупо с твоей стороны, папочка, говорить, что это был деловой обед, да. И являться домой обмазанным губной помадой. Так что я покупаю канапе, и еще я заказываю себе меховую накидку — очень прекрасную, под норку, просто не отличишь, совсем-таки дешево и выгодно…
  Тут странное поведение публики, только что завороженно ей внимавшей и вдруг дружно схватившейся за работу, побудило Викторию оборвать представление и обернуться к дверям — на пороге стоял мистер Гринхольц и взирал на нее.
  Виктория не нашлась что сказать и только произнесла: «О!»
  Мистер Гринхольц крякнул.
  Он сбросил пальто, ринулся к себе в кабинет и хлопнул дверью. И сразу же заработала его жужжалка: два коротких звука и один протяжный. Это он вызывал Викторию.
  — Тебя, Джонси, — без надобности уточнила одна из подружек по работе, и глаза ее вспыхнули злорадством. Две другие разделили это благородное чувство, выразив его одна восклицанием: «Ну и влетит тебе, Джонс», — а другая повторным призывом: «На ковер, Джонси». Конторский мальчик, несимпатичный подросток, ограничился тем, что провел пальцем себе поперек шеи и зловеще прищелкнул языком.
  Виктория прихватила блокнот с карандашом и явилась в кабинет мистера Гринхольца, мобилизовав всю свою самоуверенность.
  — Я вам нужна, мистер Гринхольц? — поинтересовалась она, устремив на него невинный взор.
  Мистер Гринхольц шуршал тремя фунтовыми бумажками и шарил по карманам в поисках мелочи.
  — Ага, пришли, — заметил он. — Так вот, моя милая, с меня довольно. Я намерен немедленно выплатить вам выходное в размере недельного жалованья и прямо сейчас отправить вас отсюда на все четыре стороны. Попробуйте на это что-нибудь возразить, если сможете.
  Виктория, круглая сирота, открыла было рот, чтобы приступить к рассказу о том, что ее бедная мамочка ложится на операцию и она, Виктория, так расстроена, что почти ничего не соображает, а ее маленькое жалованье — единственный для нее и вышеупомянутой мамочки источник существования… Как вдруг, взглянув в квелое лицо мистера Гринхольца, передумала и вместо этого радостно и убежденно произнесла:
  — Совершенно, совершенно с вами согласна, мистер Гринхольц. По-моему, вы абсолютно, ну абсолютно правы.
  Мистер Гринхольц немного опешил. Он не привык, чтобы изгоняемые им служащие так приветствовали и одобряли его решение. Пряча растерянность, он пересчитал монеты у себя на столе и со словами: «Девяти пенсов не хватает» — снова взялся угрюмо шарить по карманам.
  — Ну и бог с ними, — любезно сказала Виктория. — Можете сходить на них в кино или купить шоколадку.
  — И марки тоже, по-видимому, кончились.
  — Не имеет значения. Я все равно писем не пишу.
  — Я мог бы послать вам по почте, — неуверенно предложил мистер Гринхольц.
  — Не беспокойтесь, — ответила Виктория. — А вот как насчет отзыва о работе?
  Мистер Гринхольц снова ощутил прилив негодования.
  — С какой стати я буду писать вам отзыв? — возмущенно спросил он.
  — Принято так, — пожала плечами Виктория.
  Мистер Гринхольц притянул к себе листок бумаги, начертал несколько строк и пододвинул к ней:
  — Устроит вас?
  «Мисс Джонс два месяца работала у меня секретарем-машинисткой. Стенографирует неточно, пишет с ошибками, оставляет службу из-за напрасной траты рабочего времени».
  Виктория поморщилась.
  — Что-то не похоже на рекомендацию, — заметила она.
  — А я и не собирался вас рекомендовать.
  — По-моему, вы должны по крайней мере написать, что я честная, непьющая и порядочная, потому что это чистая правда. И может быть, еще, что не болтаю лишнего.
  — Это вы-то?
  — Именно я, — тихо ответила Виктория, невинно глядя ему в глаза.
  Мистер Гринхольц припомнил кое-какие письма, писанные Викторией под его диктовку, и решил, что осторожность — лучшее оружие мести.
  Он разорвал первый листок и написал на втором: «Мисс Джонс два месяца работала у меня секретарем-машинисткой. Оставляет службу по причине сокращения штата».
  — Так годится?
  — Могло быть и лучше, — сказала Виктория, — но сойдет.
  
  И вот теперь, с недельным жалованьем (минус девять пенсов) в сумочке, Виктория сидела на скамейке в сквере Фиц-Джеймс-Гарденс, представляющем собою обсаженный чахлым кустарником треугольник с церковью в середине и большим магазином сбоку.
  У Виктории была привычка, если только не шел дождь, купив себе в молочном баре один сандвич с сыром и один — с помидором и листиком салата, съедать свой скромный обед здесь, как бы на лоне природы.
  Сегодня, задумчиво жуя, она опять и опять ругала себя — могла бы, кажется, знать, что всему свое место и время и совсем не стоит передразнивать на работе жену начальника. Впредь надо научиться обуздывать свой темперамент и не скрашивать такими шуточками скучную работу. Ну, а пока, освободившись от «Гринхольца, Симмонса и Лидербеттера», Виктория с удовольствием предвкушала, как поступит на новое место. Она всегда обмирала от радости, в первый раз выходя на работу, — мало ли что там тебя ждет.
  Она только что раздала последние хлебные крошки трем бдительным воробьям, которые тут же затеяли из-за них отчаянную драку, когда заметила, что на другом конце скамейки сидит невесть откуда взявшийся молодой человек. Собственно, она видела, что кто-то к ней подсел, но, поглощенная добродетельными намерениями на будущее, не обратила внимания. Зато теперь хоть и краешком глаза, но рассмотрела и восхитилась. Парень был безумно хорош собой, кудри как у херувима, волевой подбородок и ярко-голубые глаза, и, кажется, он тоже украдкой вполне одобрительно поглядывал на нее.
  Виктория вовсе не считала зазорным знакомиться с молодыми людьми в общественных местах. Как большой знаток человеческой природы, она не сомневалась, что легко даст своевременный отпор любой наглости с их стороны.
  Так что она открыто улыбнулась, и херувим сразу отреагировал, словно марионетка, которую дернули за веревочку.
  — Привет, — сказал он. — Славный здесь уголок. Ты часто сюда приходишь?
  — Почти каждый день.
  — А я вот в первый раз, надо же. Это весь твой обед был — два сандвича?
  — Да.
  — По-моему, ты мало ешь. Я бы с такой кормежки умер от голода. Пошли поедим сосисок в закусочной на Тоттенхэм-Корт-роуд?
  — Нет, спасибо. Я уже наелась. Сейчас больше не влезет.
  Она втайне ожидала, что он скажет: «Тогда в другой раз». Но он не сказал. Только вздохнул. А потом представился:
  — Меня Эдвард зовут. А тебя?
  — Виктория.
  — Твои предки назвали тебя в честь железнодорожного вокзала?418
  — Виктория — это не только вокзал, — возразила образованная мисс Джонс. — Есть еще и королева Виктория.419
  — Д-да, верно. А фамилия?
  — Джонс.
  — Виктория Джонс, — повторил Эдвард, как бы пробуя на язык. И покачал головой: — Не сочетается.
  — Правильно, — горячо подхватила Виктория. — Если бы, например, я была Дженни, получилось бы хорошо: Дженни Джонс. А для Виктории фамилия нужна пошикарнее. Скажем, Виктория Сэквилл-Уэст. В таком роде. Чтобы подольше во рту подержать.
  — Можно подставить что-нибудь перед «Джонс», — с пониманием посоветовал Эдвард.
  — Бедфорд-Джонс.
  — Кэрисбрук-Джонс.
  — Сент-Клер-Джонс.
  — Лонсдейл-Джонс.
  Но тут этой приятной игре пришел конец, потому что Эдвард взглянул на часы и ужаснулся:
  — Черт!.. Я должен мчаться к хозяину, чтоб ему!.. А ты?
  — Я безработная. Меня сегодня утром уволили.
  — Вот тебе раз. Очень жаль! — искренне огорчился Эдвард.
  — Можешь меня не жалеть, я, например, нисколько не жалею. Во-первых, я запросто устроюсь на другую работу. А во-вторых, это вышло очень забавно.
  И Виктория, еще дольше задержав опаздывавшего Эдварда, с блеском воспроизвела перед ним всю давешнюю сцену, включая свою пародию на миссис Гринхольц, чем привела его в полнейший восторг.
  — Ну, Виктория, ты просто чудо, — сказал он. — Тебе бы в театре выступать.
  Виктория приняла заслуженную похвалу с улыбкой и напомнила Эдварду, что ему надо бежать со всех ног, иначе он тоже окажется без работы.
  — Точно. А мне-то устроиться снова будет потруднее, чем тебе. Хорошо тому, кто стенографирует и печатает на машинке, — с завистью заключил Эдвард.
  — Ну, честно сказать, я стенографирую и печатаю довольно неважно, — призналась Виктория. — Но сейчас даже самая никудышная машинистка легко найдет работу — на худой конец в сфере образования или общественного призрения, они там много платить не могут, вот и нанимают таких, как я. Мне больше нравится работа научная. Разные там ученые термины и фамилии, они такие заковыристые, их все равно никто не знает, как правильно писать, поэтому не так стыдно, если сделаешь ошибку. А ты где работаешь? Ты демобилизованный? Из авиации, да?
  — Угадала.
  — Военный летчик?
  — Опять угадала. О нас, конечно, заботятся, работу подыскивают, и всякое такое, да только мы ведь не очень башковитая публика, нас не за то в пилоты зачисляли, верно? Определили меня в учреждение, а там бумажки, цифирь разная, ну, я и не выдержал, запросил пардону. Бестолковое какое-то занятие. Но все равно неприятно сознавать, что ты плохой работник.
  Виктория понимающе кивнула. А Эдвард с горечью продолжал:
  — Вот и остался не у дел. Выпал из обоймы. На войне-то хорошо было, там знаешь, чего от тебя требует солдатский долг, — я, например, медаль «За доблесть в авиации» заработал, — а вот теперь… похоже, надо ставить на себе крест.
  — Но должно же быть что-то…
  Виктория не договорила. У нее не нашлось слов, чтобы выразить горячее убеждение в том, что талантам, которые увенчаны медалью «За доблесть в авиации», должно найтись применение и в мирном 1950 году.
  — Сильно мне это поджилки подрезало, что вот я ни на что не гожусь, — со вздохом сказал Эдвард. — Ну, мне все-таки пора. Послушай… можно я… ты не будешь считать меня последним нахалом, если я…
  Виктория, замирая и краснея, посмотрела на него в смятении, а он меж тем извлек на свет миниатюрный фотоаппарат.
  — Я бы очень хотел снять тебя на память. Понимаешь, я завтра улетаю в Багдад.
  — В Багдад! — разочарованно пискнула Виктория.
  — Да. Теперь уж и сам не рад. А еще сегодня утром был на седьмом небе. Я для того и поступил на эту работу, чтобы уехать из страны.
  — А что за работа?
  — Да жуть какая-то. Культура — поэзия там разная, в таком духе. Под началом некоего доктора Ратбоуна. У него после фамилии еще хвостом буквы идут, целая строчка всяких званий, и пенсне на носу. Работает над подъемом духовности и насаждает ее по всему миру. Открывает книжные магазины на краю света, за этим и в Багдад летим. Всегда в продаже переводы Шекспира420 и Мильтона421 на арабский, курдский, персидский, армянский и прочие языки. Глупо, по-моему, ведь этим же вроде занимается за границей Британский совет.422 Но вот так. И мне работка досталась, так что я не в претензии.
  — А какие у тебя обязанности? — спросила Виктория.
  — Да так, в сущности я просто у старика на подхвате, сумку ношу да подлаиваю. Покупка билетов, заказ мест в гостинице, заполнение бланков, присмотр за упаковкой поэтических хрестоматий, вообще беготня туда-сюда. Потом, когда мы прибудем на место, я должен брататься с разной публикой — молодежное движение, знаешь? — нации и народы, объединяйтесь в борьбе за всеобщую духовность! — В голос Эдварда закрались тоскливые нотки. — Гадость, если честно сказать, правда?
  Виктория ничего не смогла на это возразить.
  — Ну, и вот, — сказал Эдвард, — ты… это… если только можно… я щелкну тебя? Один снимок в профиль, и еще один… смотри прямо на меня… Чудно.
  Фотоаппарат дважды цвиркнул. Виктория слегка разомлела от самодовольства, как это свойственно молодым представительницам прекрасного пола, когда они видят, что произвели впечатление на симпатичного мужчину.
  — Досадно, что я должен теперь уезжать, когда познакомился с тобой, — вздохнул Эдвард. — Я даже думаю, может, отказаться? Но, наверно, сейчас уже нельзя, в последнюю минуту, когда все эти чертовы анкеты заполнены, визы получены… Нехорошо. Так не делают, верно?
  — Еще, глядишь, и работа окажется не такая уж плохая, — утешила его Виктория.
  — Кто ее знает, — с сомнением ответил Эдвард. — И что странно, скажу я тебе, у меня такое чувство, что там вроде бы не все ладно.
  — Не все ладно?
  — Ну да. Подозрительное что-то. А почему, не спрашивай. Не могу объяснить. Бывает такое, как бы шестое чувство. У меня один раз было — ну, беспокоит меня левое сопло, и все. Стал разбирать, а там тряпка в насосе застряла.
  Технические подробности в его рассказе были ей недоступны, но идея понятна.
  — Думаешь, он не тот, за кого себя выдает, твой Ратбоун?
  — Да нет, едва ли, с чего бы ему? Человек всеми уважаемый, ученый, член всяких там обществ, с архиепископами и ректорами университетов на короткой ноге. Нет, просто ощущение у меня такое… Ладно… Время покажет. Ну, пока. Жаль, что ты с нами не летишь.
  — Мне тоже, — честно призналась Виктория.
  — А ты что собираешься делать?
  — Поеду в агентство по найму на Гауэр-стрит, поищу какое-нибудь место, — с тоской ответила Виктория.
  — Прощай, Виктория. Партир, сэ мурир он пё,423 — добавил Эдвард с типично британским выговором. — Французы, они знают, что говорят. А наши англичане несут всякую чепуху про сладкую боль расставания,424 олухи.
  — Прощай, Эдвард, удачи тебе.
  — Ты обо мне небось и не вспомнишь никогда.
  — Вспомню, — сказала Виктория.
  — Ты совсем не похожа на других девушек, я таких не видел… Эх, если бы… — Но тут на часах отбило четверть, и Эдвард, пробормотав: «Черт. Надо бежать!» — торопливо зашагал прочь. Его поглотила огромная пасть Лондона. А Виктория осталась сидеть на скамейке, и мысли ее текли сразу по двум направлениям.
  С одной стороны, она думала о Ромео и Джульетте. Она и Эдвард очутились, на ее взгляд, приблизительно в том же положении, что и знаменитая трагическая пара, разве что только те выражали свои чувства поизысканнее. А так — одно к одному. Встретились — с первого взгляда потянулись друг к другу, — но непреодолимые преграды — и два любящих сердца разлучены. Виктории вспомнился стишок, который любила приговаривать ее старая няня:
  
  Говорил Алисе Джумбо: я в тебя влюблен.
  А ему Алиса: ах ты, пустозвон!
  Да если б ты взаправду всерьез меня любил,
  Ты б тогда в Америку без меня не укатил!
  
  Подставить вместо Америки Багдад — и как будто про нее написано!
  Виктория встала со скамейки, отряхнула крошки с подола и, выйдя из сквера, деловито зашагала в сторону Гауэр-стрит. Она пришла к двум очевидным выводам. Во-первых, она (как Джульетта) влюбилась и должна добиться торжества своей любви.
  А во-вторых, поскольку Эдвард уезжает в Багдад, ей ничего не остается, как отправиться туда же. С этим все ясно. Но теперь ее занимал вопрос: как осуществить принятое решение? Что в принципе это возможно, Виктория не сомневалась. Она была оптимистка и девица с характером.
  «Сладкая боль расставания» устраивала ее не больше, чем Эдварда.
  — Мне надо в Багдад, — сказала себе Виктория.
  Глава 3
  1
  В отеле «Савой» мисс Анну Шееле как давнюю и уважаемую клиентку встретили с подобострастием: осведомились о здоровье мистера Моргенталя, выразили готовность немедленно сменить ее номер «люкс» на другой, если этот не вполне устраивает, — ведь Анна Шееле олицетворяла собой доллары.
  Мисс Анна Шееле приняла ванну, привела себя в порядок, позвонила по кенсингтонскому425 номеру телефона и на лифте спустилась в холл. Пройдя через вращающуюся дверь на улицу, она попросила подозвать такси. Шоферу было велено ехать в магазин «Картье»426 на Бонд-стрит.427
  Едва ее такси свернуло за угол на Стрэнд, как тщедушный смуглый господин, упоенно разглядывавший витрину, спохватился, взглянул на часы и поспешно сел в свободное такси, которое как раз тут же и подвернулось, а всего минуту назад проехало, будто сослепу, мимо взывавшей о помощи женщины с покупками.
  Господин поехал по Стрэнду, не упуская из виду первое такси. Когда обе машины задержались у светофора на Трафальгар-сквер,428 он высунулся в оконце с левой стороны и слегка взмахнул рукой. Стоявшая в переулке у арки Адмиралтейства429 частная автомашина сразу тронулась с места, влилась в поток уличного движения и пристроилась в хвост первому такси.
  Дали зеленый свет. Машина Анны Шееле была в крайнем ряду и вместе со всем потоком свернула влево на Пэл-Мэл.430 Такси со смуглым господином поехало направо, продолжая движение вокруг Трафальгар-сквер. А частник в сером «Стандарде» шел почти вплотную за Анной Шееле. В нем сидели двое: слегка рассеянного вида блондин за рулем и подле него нарядная молодая дама. Преследуя такси Анны Шееле, они проехали по Пикадилли,431 свернули на Бонд-стрит. Здесь «Стандард» притормозил, нарядная дама выпорхнула на тротуар. Она любезно бросила через плечо: «Благодарю!» — и блондин в «Стандарде» тронулся дальше. А дама пошла по Бонд-стрит, то и дело заглядывая в витрины. На улице тем временем снова образовалась пробка. Так что, обогнав и «Стандард», и такси Анны Шееле, дама первой дошла до ювелирного магазина фирмы «Картье» и скользнула внутрь.
  Анна Шееле расплатилась с таксистом и тоже вошла в магазин «Картье». Там она провела какое-то время, разглядывая украшения. В конце концов выбрала кольцо с сапфиром и бриллиантами. Выписала чек на один лондонский банк. Прочтя название банка, продавец и вовсе изогнулся от подобострастия.
  — Счастлив видеть вас снова в Лондоне, мисс Шееле. Мистер Моргенталь тоже пожаловал?
  — Нет.
  — Я подумал, у нас есть один превосходный «звездный» сапфир — я знаю, он интересуется крупными сапфирами. Может быть, вы согласитесь взглянуть?
  Мисс Шееле выразила согласие, полюбовалась сапфиром и обещала непременно доложить о нем мистеру Моргенталю. После чего снова вышла из магазина на Бонд-стрит, и тогда нарядная молодая дама, разглядывавшая клипсы, пробормотав, что прямо не знает, на чем остановить выбор, тоже вышла следом за нею.
  Серый «Стандард» к этому моменту сделал круг по Графтон-стрит и по Пикадилли и как раз снова оказался на Бонд-стрит. Но дама его даже не заметила.
  Анна Шееле свернула под Аркаду и вошла в цветочный магазин. Заказала три дюжины роз на длинных стеблях, чашу крупных душистых фиалок, дюжину веток белой сирени и вазу мимозы. И дала адрес, куда доставить.
  — Двенадцать фунтов восемнадцать шиллингов, мадам.
  Анна Шееле расплатилась и ушла. Посетительница, вошедшая следом за ней, только справилась о цене букета примул, но купить ничего не купила.
  Анна Шееле перешла через улицу, свернула сначала на Берлингтон-стрит и еще раз — на Сэвил-роу.432 Здесь она вошла в портняжное ателье, где шили, вообще говоря, на мужчин, но в порядке исключения иногда снисходили до того, чтобы скроить костюм для особо привилегированных представительниц женского пола.
  Мистер Болфорд приветствовал мисс Шееле с сердечностью, причитающейся самым дорогим заказчикам, и на обозрение были представлены разнообразные ткани для костюма.
  — К счастью, я могу гарантировать вам экспортное исполнение. Вы когда едете обратно, мисс Шееле?
  — Двадцать третьего.
  — К этому сроку мы вполне успеем. Морем, надеюсь?
  — Да.
  — А как обстоят дела в Америке? У нас тут очень прискорбно, очень прискорбно. — Мистер Болфорд покачал головой, как врач у постели пациента. — Все, понимаете ли, делается без души. Люди разучились гордиться хорошей работой. Знаете, кто будет кроить ваш костюм, мисс Шееле? Мистер Лэнтвик. Ему семьдесят два года, но он у меня единственный, кому можно доверить раскрой для наших лучших заказчиков. Все же остальные…
  Мистер Болфорд решительно отвел «остальных» своими пухлыми ручками.
  — Качество! — продолжал он. — Вот чем славилась эта страна. Качеством! Никакой дешевки, безвкусицы. Когда мы беремся за массовую продукцию, у нас не получается, что верно, то верно. На этом специализируется ваша страна, мисс Шееле. А наше дело, не устаю повторяться, — качество. Не жалеть времени, не жалеть труда и создавать такие изделия, которым во всем мире не сыскать равных. Так когда назначим первую примерку? Ровно через неделю? В одиннадцать тридцать? Благодарю вас.
  Чуть не ощупью пробравшись в архаичном сумраке между штуками сукна, Анна Шееле снова вышла на свет божий, остановила такси и возвратилась в отель «Савой».433 Другое такси, стоявшее на противоположной стороне улицы, уже занятое смуглым тщедушным пассажиром, двинулось следом, но к парадным дверям «Савоя» не свернуло, а объехало здание по Набережной и здесь подобрало коротконогую толстуху, вышедшую из служебного входа.
  — Ну как, Луиза? Обыскала номер?
  — Да. Ничего нет.
  Анна Шееле пообедала в ресторане. Для нее был резервирован столик у окна. Метрдотель любовно справился о здоровье мистера Моргенталя.
  Пообедав, Анна Шееле взяла у портье ключ и поднялась в свой номер «люкс». Постель была застлана, полотенца в ванной свежие, нигде ни пылинки. Анна подошла к двум легким чемоданам, составлявшим весь ее багаж. Один был заперт, другой нет. Она бросила взгляд на содержимое незапертого чемодана, потом достала ключик и отперла второй. Все аккуратно уложено, все на своих местах, ничего не сдвинуто, не потревожено. Поверх вещей — кожаный портфель. В нем — маленькая «лейка» и две кассеты с пленкой. Обе коробочки запечатанные, не вскрытые. Анна провела ногтем по крышке футляра, открыла фотоаппарат. И слегка усмехнулась. Почти невидимый светлый волос, который она там положила, исчез. Она ловко насыпала на блестящий кожаный бок портфеля белого порошка, сдула — кожа осталась блестящей и чистой. Ни одного отпечатка пальцев. А ведь она сегодня утром, после того как смазала брильянтином свои гладкие льняные волосы, бралась за портфель. На нем должны были остаться отпечатки пальцев, ее собственных.
  Она усмехнулась еще раз.
  «Хорошая работа, — пробормотала она про себя. — Но не слишком…»
  Быстро уложив в сумку вещи для ночевки, она снова спустилась вниз, подозвала такси и дала водителю адрес: Элмсли-Гарденс, 17.
  Это оказался маленький, довольно невзрачный домик в районе Кенсингтона. Анна заплатила таксисту и взбежала по ступенькам к облупленной парадной двери. Нажала кнопку звонка. Прошла минута, другая. Наконец дверь отперла пожилая женщина, у которой было настороженное выражение лица, тут же сменившееся приветливой улыбкой.
  — То-то мисс Элси будет рада вас видеть. Она в кабинете. Только тем и держится, что вас ждет.
  Анна быстро прошла по полутемному коридору в глубь дома и открыла одну из дверей. Комната была тесная, уютная, с большими старыми кожаными креслами. В одном из кресел сидела женщина. При появлении Анны она вскочила.
  — Анна, родная.
  — Элси.
  Они нежно расцеловались.
  — Все уже условлено, — сказала Элси. — Я ложусь сегодня. Будем надеяться, что…
  — Спокойнее, Элси, — ответила ей Анна. — Все будет в полном порядке.
  2
  Тщедушный смуглый господин в макинтоше434 вошел в будку телефона-автомата на станции метро «Кенсингтон — Хай-стрит» и набрал номер.
  — Граммофонная фирма «Валгалла»?
  — Да.
  — Говорит Сэндерс.
  — «Сэндерс, Начальник реки»?435 А какой реки?
  — Реки Тигр. Докладываю про А.Ш. Прибыла из Нью-Йорка сегодня утром. Отправилась к «Картье». Купила кольцо с сапфиром и бриллиантами на сумму сто двадцать фунтов. Посетила цветочный магазин Джейн Кент, покупка на двенадцать фунтов восемнадцать шиллингов, цветы велела доставить в больницу на Портланд-Плейс.436 У «Болфорда и Эйвори» заказала юбку и жакет. Ни одна из названных фирм в подозрительных связях не замечена, но в дальнейшем они будут находиться под пристальным наблюдением. Номер А.Ш. в «Савое» подвергнут тщательному осмотру. Ничего подозрительного не обнаружено. В портфеле, уложенном в чемодан, находятся документы, относящиеся к слиянию с фирмой Вольфенштейнов. Все подлинные. Фотоаппарат и две катушки пленки, по виду не использованной. На случай, если пленки содержали фотостатические материалы, они были заменены другими, но проверка показала, что это действительно неиспользованная фотопленка, и ничего больше. А.Ш. взяла небольшую сумку и поехала к сестре по адресу Элмсли-Гарденс, 17. Сестра сегодня вечером ложится на операцию в больницу на Портланд-Плейс. Подтверждено служащими в больнице, а также записями в книге хирурга. Приезд А.Ш. выглядит вполне естественным. Слежки не заметила, нервозности не выказала. Сегодня, по-видимому, ночует в больнице. Номер в «Савое» оставила за собой. Обратный билет на пароход до Нью-Йорка забронирован на двадцать третье число.
  Человек, назвавшийся «Сэндерсом, Начальником реки», помолчал и добавил как бы в виде постскриптума, от себя:
  — На мой взгляд, ничего тут нет, если хотите знать! Просто швыряется деньгами дамочка. Двенадцать фунтов восемнадцать шиллингов за цветы! Надо же!
  Глава 4
  1
  Жизнерадостный нрав Виктории наглядно сказался в том, что она не допускала даже и мысли о невыполнимости своего намерения. Что это еще за разговоры: «Разошлись, как в море корабли»? Обидно, конечно, что парень, который, честно признаться, ей здорово понравился, что этот парень, оказывается, как раз собрался уезжать за три тысячи миль437 отсюда. Ведь мог же просто в Абердин438 или в Брюссель. Или вообще в Бирмингем.439 Но нет, в Багдад, видите ли. Везет же ей! Однако трудно или легко, а надо и ей ехать в Багдад, это ясно.
  Виктория энергично шагала по Тотнем-Корт-роуд,440 на ходу обдумывая, как это сделать. Что там вообще-то в этом Багдаде? Эдвард сказал — культура. Что, если как-то разыграть эту карту? Юнеско?441 Юнеско постоянно командирует людей во все концы света, иногда в самые изумительные места. Но только не просто так абы кого, вынуждена была признать Виктория, а высокообразованных молодых женщин, которые успели обзавестись университетскими дипломами и вообще примазались к делу заблаговременно.
  В конце концов, решив, что начинать надо с главного, она зашла в транспортное агентство и навела справки. Выяснилось, что доехать до Багдада проще простого. Можно самолетом, можно всю дорогу морем до Басры,442 можно поездом до Марселя, оттуда на пароходе в Бейрут и через пустыню на автомобиле. Можно через Египет. А можно, если кому охота, вообще по железной дороге до самого места — только с визами теперь морока, бывает, пока получишь, ей уже срок истек. С деньгами тоже без проблем, так как Багдад находится в стерлинговой зоне.443 Все просто. С точки зрения агента. Короче говоря, если у тебя есть от шестидесяти до ста фунтов наличными, добраться до Багдада не составит труда.
  Но поскольку у Виктории в настоящее время имелось три фунта десять шиллингов (без девяти пенсов) да плюс пять фунтов двенадцать шиллингов в сберегательном банке, о том, чтобы просто сесть и поехать в Багдад, не могло быть и речи.
  Она на всякий случай поинтересовалась насчет места стюардессы на авиалинии, но оказалось, что на эту работу много желающих, надо записаться и ждать, пока дойдет очередь.
  Затем Виктория посетила Бюро по трудоустройству при Святом Гилдрике, где деловая мисс Спенсер за рабочим столом приветствовала ее уже как старую знакомую:
  — Бог ты мой, мисс Джонс! Опять без работы? Право, я надеялась, что уж последнее-то место…
  — Совершенно неприемлемое, — заверила ее Виктория. — Если б вы только знали, с чем там девушке приходится мириться!..
  Сладострастный румянец разлился по бледным щекам мисс Спенсер.
  — Но не?.. — забормотала она. — Надеюсь от души, что не… Он показался мне совсем не таким мужчиной, но, правда, он немного грубоват… и я надеюсь…
  — Ничего, ничего, — успокоила ее Виктория. И через силу мужественно улыбнулась. — Я умею постоять за себя.
  — Да-да, конечно, но это так неприятно!
  — Приятного мало, — подтвердила Виктория и опять изобразила мужественную улыбку. — И тем не менее…
  Мисс Спенсер заглянула в свой гроссбух.
  — У Святого Леонарда в Обществе поддержки матерей-одиночек нужна машинистка, — сказала она. — Правда, конечно, жалованье небольшое…
  — А нет ли случайно, — деловито осведомилась Виктория, — какого-нибудь места в Багдаде?
  — В Багдаде? — переспросила мисс Спенсер в полном недоумении.
  Для нее это явно было все равно что попроситься на Камчатку или на Южный полюс.
  — Да, я очень хочу в Багдад, — подтвердила Виктория.
  — Право, не знаю… То есть секретарем-машинисткой?
  — Не важно кем. Нянькой, поварихой. Или ухаживать за умалишенным. Все равно.
  Мисс Спенсер покачала головой.
  — Боюсь, что ничего не могу вам обещать. Была вчера дама с двумя девочками, так ей нужна спутница в Австралию.
  Австралию Виктория отвергла. И встала.
  — Вдруг вы что-нибудь услышите… Только проезд туда, больше мне ничего не надо. — И, удовлетворяя любопытство во взоре мисс Спенсер, с ходу выдала объяснение: — У меня там… м-м-м… родные. И я слышала, там легко устроиться на хорошую работу. Надо только как-то доехать.
  «Да, — повторила самой себе Виктория, выйдя из Бюро по трудоустройству при Святом Гилдрике. — Надо как-то доехать».
  А тут еще, к ее досаде, как всегда бывает, когда чем-то заняты мысли, все словно сговорились постоянно напоминать ей о Багдаде.
  В вечерней газете, которую она купила, в маленькой заметке сообщалось, что известный археолог профессор Понсфут Джонс приступил к раскопкам древнего города Мурика, в ста двадцати милях от Багдада. А на другой странице — объявление о пароходной линии на Басру (а оттуда поездом до Багдада, Мосула444 и далее). Когда она доставала чулки из комода, в газете, выстилавшей дно ящика, оказалось что-то напечатано про учащуюся молодежь в Багдаде. В кинотеатре по соседству шел «Багдадский вор». А в витрине дорогого и ученого книжного магазина, на которую она всегда по пути бросала взгляд, была выставлена книга «Новое жизнеописание Харуна-ар-Рашида, Багдадского халифа».
  Весь мир словно только и думал, что о Багдаде. А ведь еще сегодня, примерно до без четверти два, сама Виктория ни о каком Багдаде, можно сказать, знать ничего не знала и, уж конечно, не помышляла.
  Виды на то, чтобы попасть в Багдад, были крайне неблагоприятные, но Виктория, конечно, отступаться не собиралась. Она обладала деятельным умом и придерживалась оптимистического убеждения, что, если чего-то сильно захотеть, всегда найдется способ добиться цели.
  Вечер ушел на составление списка возможных подходов. Он имел такой вид:
  Сунуться в Министерство иностранных дел?
  Опубликовать объявление?
  Обратиться в Иракское представительство?
  А что, если попробовать фирмы, торгующие финиками?
  Или пароходные компании?
  Британский совет?
  Информационное бюро Селфриджа?
  «Гражданские консультации»?
  Ни один вариант, увы, нельзя было признать обнадеживающим. И Виктория приписала еще одну строчку: Как-нибудь исхитриться раздобыть сто фунтов?
  2
  По причине титанического напряжения ума с вечера или из-за подсознательной радости, что не надо торопиться к девяти на работу, но факт таков, что утром Виктория проспала. Проснулась в пять минут одиннадцатого, сразу же выскочила из постели и бросилась одеваться. Когда она раздирала гребешком свои буйные кудри, раздался телефонный звонок.
  Она протянула руку и подняла трубку.
  Послышался безумно взволнованный голос мисс Спенсер:
  — Слава богу, что застала вас, милочка. Потрясающее совпадение.
  — Да-да? — нетерпеливо воскликнула Виктория.
  — Говорю вам, просто удивительное совпадение. Некто миссис Гамильтон Клиппс должна через три дня ехать в Багдад, но сломала руку, ей нужен кто-то, чтобы помогать в дороге, я сразу же позвонила вам. Не знаю, может быть, конечно, она обратилась и в другие агентства…
  — Уже еду, — сказала Виктория. — Куда это?
  — В «Савой».
  — И как, вы сказали, ее дурацкая фамилия? Трипс?
  — Клиппс, милочка. Как клипсы, только через два «п», уж не знаю почему. Правда, она американка, — добавила мисс Спенсер, словно этим все объяснялось.
  — Миссис Клиппс. «Савой».
  — Мистер и миссис Гамильтон Клиппс. Собственно, звонил муж.
  — Вы ангел, — сказала Виктория. — До свидания.
  Она второпях почистила на себе костюм, которому, мелькнула у нее мысль, не грех бы выглядеть хоть чуточку поприличнее, еще раз причесалась, чтобы волосы лежали по возможности гладко в согласии с образом заботливой сиделки и бывалой путешественницы. Потом достала рекомендательное письмо мистера Гринхольца, просмотрела еще раз и покачала головой.
  Нет, тут требуется что-то более убедительное, сказала себе Виктория.
  На автобусе № 19 она доехала до Грин-парка445 и вошла в отель «Ритц».446 Одного взгляда, брошенного через плечо дамы, читавшей в автобусе газету, Виктории оказалось достаточно. Она пересекла вестибюль, прошла в почтовый салон и написала себе на гербовой бумаге «Ритца» весьма похвальную характеристику от имени леди Синтии Брэдбери, которая, как сообщалось в газете, только что отбыла из Великобритании в Восточную Африку. «…Незаменима во время болезни, — не поскупилась на похвалу себе Виктория, — и вообще весьма умелая во всех отношениях…»
  Затем, выйдя из «Ритца», она перешла на другую сторону, прошла по Албермаль-стрит до отеля «Болдертон», где, как известно, останавливаются высшие церковные иерархи и старые провинциальные барыни.
  Здесь почерком помельче, с аккуратными греческими эпсилонами, Виктория написала себе рекомендацию от епископа Ллангоуского.
  Снарядившись таким образом, она села в автобус № 9 и приехала в «Савой». Дежурному за стойкой сообщила, что она из Агентства Святого Гилдрика и ей нужна миссис Гамильтон Клиппс. Тот потянулся было к телефону, но взглянул куда-то за ее спину и сказал:
  — Вон мистер Гамильтон Клиппс.
  Мистер Гамильтон Клиппс оказался необыкновенно долговязым и тощим американцем с седыми волосами, добрым выражением лица и медленной, раздельной манерой речи.
  Виктория назвала ему свое имя и сослалась на Святого Гилдрика.
  — Конечно, конечно, мисс Джонс, пойдемте скорее наверх к миссис Клиппс. Она еще в номере. По-моему, она как раз беседует с одной девушкой, но, возможно, та уже ушла.
  Сердце Виктории охватил холодный ужас. Неужели теперь, когда цель так близка, все сорвется?
  Они поднялись в лифте на четвертый этаж. Когда они шагали по коридору, выстланному мягкой ковровой дорожкой, вдруг открылась дверь одного номера, из нее вышла молодая женщина и двинулась им навстречу. У Виктории возникло фантастическое ощущение, что это идет она сама. Наверно, из-за костюма, сказала она себе, как раз вот в таком отлично сшитом костюме ей сейчас хотелось бы быть. «И размер бы мне подошел. Мы с ней одинаковые. Прямо хоть сдери с нее», — думала Виктория, впав в первобытное женское дикарство.
  Молодая женщина прошла мимо. Бархатная шляпка, сильно сдвинутая набок, почти скрывала ее лицо, но мистер Гамильтон Клиппс все равно обернулся ей вслед и недоуменно пробормотал:
  — Ну и ну! Кто бы мог подумать? Анна Шееле!
  Виктории он объяснил:
  — Простите меня, мисс Джонс. Я очень удивился, так как узнал молодую особу, которую всего неделю назад видел в Нью-Йорке, она секретарь одного из наших крупнейших международных банкиров…
  Говоря это, он остановился перед дверью. Ключ торчал в замке. Мистер Гамильтон Клиппс коротко постучал, открыл дверь и пропустил Викторию вперед.
  Миссис Гамильтон Клиппс сидела у окна в кресле с высокой спинкой. При их появлении она вскочила. Это была востроглазая, маленькая женщина, похожая на птицу. Правая рука у нее была в гипсе.
  Супруг представил ей Викторию.
  — Такая неприятность! — чуть не всхлипывая, залепетала миссис Клиппс. — У нас уже все путешествие спланировано, расписано по дням, и в Лондоне мы так интересно проводили время, и билет мне уже куплен. Я, мисс Джонс, еду в Ирак в гости к замужней дочери. Мы не виделись почти два года. И надо же мне было упасть — понимаете, я оступилась на лестнице в Вестминстерском аббатстве447 — и вот пожалуйста. Меня тут же отвезли в больницу, кость вправили, наложили гипс, и ничего бы страшного. Но понимаете, я совсем беспомощна, и как в таком виде ехать, просто не представляю. А у Джорджа как раз совершенно неотложные дела, ближайшие три недели, самое малое, он не может тронуться с места. Он предложил мне взять с собой медсестру для ухода, но дело в том, что там, когда я приеду на место, мне медсестра не понадобится, все необходимое может сделать моя Сэди, и, значит, пришлось бы оплатить сестре еще и обратную дорогу, вот я и решила, обзвоню агентства, может, кто-то захочет поехать со мной просто за билет в одну сторону.
  — Я не то чтобы специалистка по уходу за больными, — сказала Виктория таким тоном, чтобы быть понятой в противоположном смысле. — Но опыт у меня есть. — Она достала рекомендации. — Я больше года была в услужении у леди Синтии Брэдбери. А если нужно заниматься перепиской и выполнять секретарские обязанности, то я несколько месяцев проработала дядиной секретаршей. Мой дядя — епископ Ллангоуский, — скромно пояснила она.
  — О, так у вас дядя — епископ. Надо же, как интересно.
  Виктория увидела, что произвела на супругов Гамильтон Клиппс большое впечатление. (Еще бы! Зря, что ли, она трудилась?)
  Миссис Гамильтон Клиппс передала обе рекомендации мужу.
  — По-моему, это просто чудо, — набожно произнесла она. — Перст судьбы. Это Господь внял молитвам.
  «Вот именно», — подумала про себя Виктория.
  — Вас там ждет место, мисс Джонс, или вы едете к родным? — спросила миссис Гамильтон Клиппс.
  Обеспечивая себя второпях рекомендательными письмами, Виктория упустила из виду, что нужно еще придумать, зачем ей понадобилось в Багдад. Теперь, застигнутая врасплох, она вынуждена была импровизировать на месте. Ей припомнилась заметка из вчерашней газеты.
  — У меня там дядя, — объявила она. — Профессор Понсфут Джонс.
  — Вот как? Археолог?
  — Да. — У Виктории мелькнула на минуту мысль: мало одного знаменитого дяди, так еще и второй! — Я страшно интересуюсь его работой, но, конечно, у меня нет специального образования, поэтому не может быть и речи, чтобы экспедиция оплатила мне дорогу. Они и так стеснены в средствах. Но если мне удастся доехать своим ходом, то там я смогу к ним присоединиться и принять участие.
  — Как интересно, — сказал мистер Гамильтон Клиппс. — Для археологов Месопотамия448 — золотое дно.
  — Мой дядя-епископ, к сожалению, сейчас в Шотландии, — извинилась Виктория перед миссис Гамильтон Клиппс. — Но я могу вам дать телефон его секретарши. Она в настоящее время находится в Лондоне. Пимлико восемь семьдесят шесть девяносто три, добавочный — Фулемский дворец.449 Она там будет весь день, начиная с… (Виктория покосилась на каминные часы) с одиннадцати тридцати и до вечера, так что вы можете позвонить и справиться обо мне.
  — Конечно, конечно… — начала было миссис Клиппс. Но муж перебил ее:
  — У нас ведь времени в обрез. Твой самолет послезавтра. А у вас есть паспорт, мисс Джонс?
  — Есть. — Слава богу, что в прошлом году она ездила на экскурсию во Францию и срок паспорта еще не вышел. — Я его на всякий случай захватила.
  — Вот это по-деловому! — одобрил мистер Клиппс. Похоже, что другая кандидатка, если она поначалу и имела какие-то шансы, теперь сошла с дорожки. Виктория со своими рекомендациями, с двумя знаменитыми дядями и с паспортом наготове одержала над нею решительную победу.
  — Нужно успеть получить все визы, — сказал мистер Клиппс, беря у нее паспорт. — Я поехал в «Америкен-экспресс»450 к нашему другу мистеру Берджену, он все устроит. Хорошо бы вы заглянули еще раз сегодня после обеда, поставите подписи где понадобится.
  Виктория согласилась заглянуть еще раз.
  Едва только дверь за ней закрылась, как за дверью раздался голос миссис Гамильтон Клиппс:
  — Какая милая, искренняя девушка. Нам необыкновенно повезло.
  У Виктории хватило совести покраснеть.
  Она со всех ног бросилась домой и до вечера просидела у телефона, готовая отвечать изысканным тоном епископской секретарши, если миссис Клиппс все-таки вздумает навести о ней справки. Но, видно, под приятным впечатлением от ее искренности, миссис Клиппс решила не вдаваться в мелочи. В конце концов, Викторию нанимали только в качестве дорожной компаньонки и всего на каких-то несколько дней.
  В свой срок все бумаги были заполнены и подписаны, визы получены, и Виктория последнюю ночь перед вылетом провела в «Савое», чтобы помочь миссис Клиппс к семи часам утра собраться, прибыть вовремя на городскую автостанцию и оттуда — в аэропорт Хитроу.451
  Глава 5
  Лодка, два дня назад вышедшая в плаванье из тростниковых болот, неспешно спускалась по Шат-эль-Арабу.452 Течение было сильное, и старику-лодочнику почти не приходилось трудиться. Движения его были легки и ритмичны, глаза полузакрыты. Он едва слышно, почти шепотом, напевал заунывную арабскую песню.
  Бессчетное множество раз спускался Абдул Сулейман из рода жителей болот по реке до Басры. В лодке с ним был еще один человек, чье обличье представляло собой обычную для нынешних времен грустную смесь черт западных и восточных. Поверх длинного полосатого балахона — старая армейская гимнастерка, грязная и изодранная. Концы линялого красного шарфа заправлены за пазуху. На голове — благородный арабский платок кефийя в черно-белую шашечку, придерживаемый черным шелковым обручем-агалом. Взгляд рассеянный, невидящий, устремлен вдаль поверх береговой дамбы. Временами этот человек подхватывал песню лодочника, принимался тянуть в унисон, не раскрывая рта. Обычная фигура, каких тысячи среди болот Месопотамии. И ничто не говорило о том, что он англичанин и везет с собой секретный груз, который влиятельные деятели чуть не всех стран мира стремятся перехватить и уничтожить, а заодно и его самого.
  Мысль его дремотно перебирала события прошедших недель. Засада в горах. Ледяной холод на заснеженном перевале. Караван верблюдов. Четверо суток пешего хода через пустыню вместе с двумя бродячими кинодемонстраторами, таскающими с собой «волшебный ящик», в котором они показывают увеличенные фотоизображения. Несколько дней в черном шатре. Переходы с кочевниками племени унейза, его старыми друзьями. Трудности. Опасности. Раз за разом удавалось просачиваться сквозь сети, растянутые специально, чтобы выловить и остановить его.
  «Генри Кармайкл. Английский агент. Возраст около тридцати. Волосы каштановые, глаза темные, рост пять футов453 десять дюймов. Владеет арабским, курдским, персидским, армянским, хинди, турецким и многими горскими диалектами. Пользуется расположением кочевых племен. Опасен».
  Кармайкл родился в Кашгаре,454 где его отец был государственным служащим. Ребенком он уже лопотал на нескольких языках и диалектах — его няньки, а позднее слуги принадлежали ко многим различным племенам. У него были друзья во всех диких углах Среднего Востока.
  Но в городах связи иногда подводили его. Теперь, приближаясь к Басре, он понимал, что настал критический этап его миссии. Предстояло снова очутиться в цивилизованной зоне. Конечной его целью был Багдад, но он рассудил, что туда лучше попасть кружным путем. Во всех населенных пунктах Ирака для него были заранее, за много месяцев, тщательно подготовлены явки. Какую из них он изберет, чтобы «вынырнуть», предоставлялось на его усмотрение. Руководящие инстанции не получали от него никаких вестей, даже косвенных. Так оно было вернее. Самый простой план возвращения — на самолете, ожидающем в условленном месте, — провалился, как он лично, впрочем, и ожидал. Условленное место оказалось известно его врагам. Утечка информации! Вечно эта убийственная, эта необъяснимая утечка!
  Ощущение опасности росло. Он чувствовал кожей, что в Басре, в двух шагах от спасения, угроза будет больше, чем в самых отчаянных переплетах в пути. Проиграть теперь, на последнем витке, — он даже и мысли такой не мог допустить.
  Размеренно работая веслами, старый араб пробормотал, не поворачивая головы:
  — Приближается время, сын мой. Пусть Аллах дарует тебе благополучие.
  — Не задерживайся в городе, отец. Возвращайся в болота. Я не хочу, чтобы ты пострадал.
  — Это уж какова будет воля Аллаха. Все в его руках.
  — Ин ша Алла, — повторил младший.
  На мгновенье ему мучительно захотелось тоже быть сыном Востока. Чтобы не беспокоиться об успехе или провале, не просчитывать опять и опять возможности и варианты, не спрашивать себя: все ли продумано и предусмотрено? А положиться на Всеблагого, Всеведущего — авось, ин ша Алла, удастся исполнить задуманное.
  Произнося эти слова, он уже удовлетворенно ощутил, как к нему в душу нисходят покой и покорность року, свойственные жителям здешних краев. Через несколько минут ему предстоит покинуть свое укрытие — лодку и выйти на улицы большого города, бросить вызов стерегущим глазам. Чтобы исполнить задуманное, нужно иметь не только облик, но и жизнеощущение настоящего араба.
  Лодка, скользя, свернула в поперечную протоку. Здесь стояли, причаленные, речные суденышки всевозможных видов, и подходили все новые и новые, с возвышенными, изогнутыми носами, с блеклой, выцветшей краской на бортах, — зрелище прямо венецианское. Сотни таких местных гондол, одна подле другой.
  Старик негромко произнес:
  — Время пришло. Тебя здесь ждут?
  — О да, у меня все подготовлено. Пришел срок нам расстаться.
  — Да сделает Аллах ровными твои пути и да приумножит Он годы твоей жизни!
  Кармайкл подобрал полосатый подол и зашагал вверх по скользким каменным ступеням.
  Вокруг него шла обычная пристаньская жизнь. Сидели на корточках у лотков мальчишки — продавцы апельсинов. Сверкали на солнце липкие квадраты пряников и леденцы, развевались подвязанные к палкам сапожные шнурки, лежали мотки резинки, дешевые гребенки. Мимо задумчиво шествовали покупатели, смачно сплевывая под ноги и машинально пощелкивая четками. По противоположному тротуару, где размещались магазины и банки, торопились деловитые молодые эфенди455 в европейских костюмах с фиолетовым отливом. Были среди них и европейцы, и англичане, и иностранцы. Никто не выказал ни малейшего интереса к тому, что еще один какой-то араб среди полусотни ему подобных вышел из лодки и поднялся на набережную.
  Кармайкл шел не торопясь и осматриваясь вокруг с правдоподобным детским любопытством. По временам он, как все, отхаркивался в меру громко и сплевывал, чтобы не выделяться. И дважды высморкался с помощью пальцев.
  Так под видом прибывшего в большой город жителя дикой глубинки он дошел до моста через канал, перешел на тот берег и спустился на базарную площадь.
  Здесь все было шум и движение. Сын кочевников, бойко расталкивая других, устремился через площадь. В толпе пробирались нагруженные ослы, погонщики зычно орали: «Балек-балек!..» Вездесущие визгливые ребятишки затевали возню или бегали за европейцами и требовательно клянчили милостыню: «Бакшиш, мадам, бакшиш! Мескин-мескин!..»456
  Здесь равно выставлялись на продажу товары и Запада и Востока. Алюминиевые сковороды, кружки, миски и чайники, медная посуда с чеканным узором, серебряные изделия из Амары, дешевые наручные часы, эмалированные бидоны, персидские вышивки и пестрые коврики. Окованные медью сундуки из Кувейта, ношеные пиджаки и брюки и детские вязаные кофточки. Стеганые покрывала местной работы, разрисованные стеклянные лампы, горы глиняных кувшинов и горшков. Дешевая продукция цивилизованного мира вперемешку с изделиями местных промыслов.
  Все нормально, все как обычно. После долгих странствий по диким местам шум и суета города были Кармайклу непривычны, но не было ничего такого, что не соответствовало бы ожиданиям: ни фальшивой ноты в общем хоре, ни подозрительного интереса к его персоне. И тем не менее чутьем человека, за которым уже не один год охотятся, он все сильнее и сильнее ощущал смутную тревогу, улавливал вокруг себя какую-то опасность. Ничего определенного. Никто на него не взглянул. Никто, он был почти на сто процентов уверен, не шел за ним, не держал его под наблюдением. И все-таки он хоть и смутно, но чувствовал угрозу.
  Он свернул в темный проход между рядами, потом еще раз направо, потом налево. Здесь среди ларьков были ворота подворья. Он открыл калитку и очутился на широком дворе. Вокруг, по периметру, теснились лавчонки. Кармайкл направился к одной из них, где висели овчинные полушубки, какие носят на севере. Он стал их придирчиво перебирать и разглядывать. Хозяин в это время угощал кофеем статного бородатого покупателя в зеленой чалме — знак того, что он — хаджи, то есть побывал в Мекке.
  Кармайкл стоял рядом и щупал полушубок.
  — Беш хаза? — спросил он.
  — Семь динаров.457
  — Дорого.
  Хаджи спросил:
  — Так ты доставишь ковры ко мне на подворье?
  — Можешь не сомневаться, — ответил купец. — Ты уезжаешь завтра?
  — Да, в Кербелу.458 Прямо с восходом солнца.
  — Кербела — моя родина, — сказал Кармайкл. — Пятнадцать лет я не видел гробницу Хуссейна.
  — Кербела — священный город, — кивнул хаджи.
  Лавочник бросил Кармайклу через плечо:
  — Там во внутреннем помещении есть полушубки подешевле.
  — Мне нужен белый полушубок, северный.
  — Есть у меня, вон в той комнате.
  Лавочник указал на дверь в задней стене.
  Все прошло по условленному сценарию — обычный разговор, какой можно услышать в любое время на любом базаре, — но в определенной последовательности были произнесены парольные слова: «Кербела» и «белый полушубок».
  Только один раз, по пути в глубь лавки к задней двери, Кармайкл поднял голову и взглянул на лавочника — и сразу убедился, что это не тот человек, которого он ожидал увидеть. Он встречался с тем человеком лишь однажды, но память на лица у него была безошибочная. Сходство имелось, и заметное, но это был не он.
  Кармайкл остановился. И спросил с легким недоумением:
  — А где же Салах Гассан?
  — Салах Гассан — это мой брат. Он умер три дня назад. Все его дела перешли ко мне.
  Да, возможно, что это его брат. Сходство большое. И возможно, что брат тоже состоит на службе в департаменте. Все отзывы были правильные, это бесспорно. Но в полутемное заднее помещение Кармайкл вошел еще настороженнее. Здесь на полках тоже лежали товары — кофейники, сахарные щипцы из меди и бронзы, старинное персидское серебро, вороха вышивок, сложенные бурнусы, эмалированные дамаскские подносы, кофейные сервизы.
  Белый полушубок, аккуратно свернутый, лежал отдельно, на низком столике. Кармайкл подошел, поднял его. Снизу была сложена европейская одежда — слегка поношенный, но модный деловой костюм. В нагрудном кармане пиджака — бумажник с документами и деньгами. В лавку вошел неизвестный араб. А выйдет и отправится на заранее назначенные деловые свидания некий мистер Уолтер Вильямсе, служащий фирмы «Кросс и K®, импортеры и пароходные агенты». Существовал на свете и настоящий мистер Уолтер Вильямсе, тут все надежно, — респектабельный и заслуженный бизнесмен. Со вздохом облегчения Кармайкл начал расстегивать свою драную армейскую гимнастерку. Все в порядке.
  Если бы оружием был избран револьвер, это было бы концом миссии Кармайкла. Но у ножа есть свои преимущества, в первую голову — бесшумность.
  На полке перед глазами Кармайкла стоял большой пузатый медный кофейник, этот кофейник был недавно начищен до блеска по заказу одного американского туриста, который должен был за ним зайти. Сверкнувший нож отразился в его выпуклой блестящей поверхности — отразилась вся картина, искаженная, но достаточно четкая. Человек, выскользнувший из-за занавески у Кармайкла за спиной; длинный кривой нож, который он только что достал из-под полы. Еще миг — и этот нож вонзился бы Кармайклу в спину.
  Кармайкл резко обернулся. Одним молниеносным ударом снизу уложил подкравшегося человека. Нож перелетел через всю комнату. Кармайкл сразу же выпрямился, переступил через лежащего, пробежал через торговое помещение — мелькнуло злобно-изумленное лицо лавочника и недоумевающая физиономия важного хаджи. И вот он уже снова на людной базарной площади, праздно расхаживает взад-вперед, ибо в этой стране спешить — значит выделяться среди толпы.
  Бродя как бы бесцельно по площади, останавливаясь, чтобы рассмотреть какую-нибудь ткань, потеребить, пощупать, он на самом деле лихорадочно, с бешеной быстротой обдумывал ситуацию. Вся постройка рухнула! Он снова один в чужой стране. Но не только в этом дело.
  Мало того, с горечью сознавал он, что опасность грозила от врагов, идущих по его следу. И от врагов, преграждавших выходы в цивилизованный мир. Но враги были и в недрах самой системы. Ведь пароли оказались известны. И отзывы прозвучали точно и своевременно. Нападение было рассчитано на тот самый момент, когда он должен был увериться, что все в порядке, и расслабиться. Впрочем, наверно, ничего удивительного в том, что внутри оказалась измена. Целью противника всегда было внедрить в систему своих людей. Или подкупить нужного человека. Купить человека вообще гораздо проще, чем кажется. Можно ведь покупать не только на деньги.
  Но, как бы то ни было, ситуация ясна. Он снова в бегах — и предоставлен самому себе. Без денег, без новой легенды, и наружность его известна противнику. Возможно, в эту самую минуту за ним ведется наблюдение.
  Он не оглядывался. Какой прок? Те, кто за ним следит, свое дело знают.
  Он продолжал бесцельно прогуливаться по базару, а сам мысленно перебирал имеющиеся возможности. Наконец он оставил базарную площадь, неспешно перешел по мостику через канал и зашагал по улице. Вот показалось высокое крашеное крыльцо. И вывеска: «Британское консульство».
  Кармайкл посмотрел вдоль улицы — вперед, потом назад. Как будто бы никто им не интересуется. Казалось бы, напрашивается самое простое: переступил порог, и ты в Британском консульстве. У него мелькнула мысль о мышеловке, об открытой мышеловке с завлекательной приманкой — кусочком сыра. Тоже, казалось бы, на мышиный взгляд, чего проще…
  И все-таки надо рискнуть. Другого решения, по-видимому, нет.
  И он вошел.
  Глава 6
  Ричард Бейкер сидел под дверью в консульской приемной и ждал, пока консул освободится.
  Он прибыл в Басру утром на «Царице индийской» и успел пройти таможенный досмотр. Багаж его состоял почти исключительно из книг. Рубашки и пижамы были добавлены к ним в последний момент.
  «Царица индийская» пришвартовалась точно по расписанию, и у Ричарда образовался запас времени, так как он рассчитывал на два дня опоздания, эти небольшие торговые пароходы часто задерживаются с прибытием, теперь же в его распоряжении было два свободных дня, прежде чем ехать в Багдад, а оттуда к месту назначения — Тель-Асваду, где велись раскопки древнего города Мурика.
  На что употребить эти два дня, Ричард уже решил. В Кувейте, неподалеку от моря, есть одно городище, говорят, очень любопытное. Оно давно его интересовало, и вот теперь судьба подарила возможность его обследовать.
  Ричард приехал в гостиницу при аэропорте и навел справки, как попасть в Кувейт. Оказалось, что самолет туда летит завтра в десять утра, и на следующий день можно с ним вернуться обратно. Так что все складывалось удачно. Понадобятся, правда, обычные документы — выездная виза, кувейтская въездная виза. За ними надо обратиться в Британское консульство. С генеральным консулом в Басре, мистером Клейтоном, Ричард познакомился несколько лет назад в Персии. Очень даже приятно будет теперь возобновить знакомство.
  Подъездов в консульстве было несколько. Главные ворота для автомобилей. Небольшая калитка, открывающаяся из сада на дорогу, идущую вдоль Шат-эль-Араба. И официальный вход — с главной улицы. Ричард вошел, предъявил свои бумаги дежурному, услышал от него, что генеральный консул в настоящее время занят, но скоро освободится, и был препровожден в комнату ожидания слева по коридору, пронизывающему здание насквозь, от входа до задних дверей в сад.
  В комнате ожидания уже находилось несколько человек. Но Ричард на них даже не посмотрел. Люди его мало интересовали. Древний глиняный черепок — это другое дело. А то просто какой-то человек, рожденный где-то в XX веке от Рождества Христова.
  Он погрузился в приятные думы о письменах Маари459 и о передвижениях племен Вениаминова колена460 в 1750 году до нашей эры.
  Трудно сказать, что именно побудило его вернуться в настоящее и обратить внимание на окружающих его людей. Какое-то ощущение дискомфорта, напряженности. Притом дошедшее до его сознания, кажется, — хотя утверждать он бы не мог, — через нос. Нечто, не поддающееся четкой формулировке, но реальное, и это нечто напомнило ему времена незадолго до окончания войны. В особенности один эпизод, когда он и еще двое были сброшены на парашютах в тыл и ждали рассвета, чтобы приступить к выполнению задания. То была минута, когда падаешь духом, когда отчетливо осознаешь весь риск, и охватывает ужас, что опозоришься, не справишься, — когда мороз по коже. В то утро тоже ощущался в воздухе тот же еле уловимый, едкий запах.
  Запах страха…
  Он не сразу это понял. Одна половина его сознания все еще упорно держалась за то, что происходило до нашей эры. Но воздействие настоящего было слишком ощутимо.
  Кто-то в этой небольшой комнате испытывал смертельный страх…
  Ричард осмотрелся вокруг. Какой-то араб в драной армейской гимнастерке лениво перебирал янтарные шарики четок. Грузный седоусый англичанин, по виду — коммивояжер, с важным и самозабвенным выражением лица, что-то записывал в книжечку. Изможденный, очень смуглый человек устало и равнодушно откинулся на спинку стула. Еще один, вернее всего местный служащий. И пожилой перс в просторных белых одеждах. Сидят спокойно, безучастно.
  В щелканье янтарных четок был какой-то правильный ритм. И даже как будто бы знакомый. Ричард стряхнул сонную одурь, прислушался. Точка, тире — тире — точка. Ну конечно, морзянка! Совершенно точно! Азбуку Морзе он знал — в минувшей войне ему нередко приходилось исполнять обязанности радиста. И теперь он без труда разобрал: Сова Floreat Etona. Что за чертовщина? Да, вот опять: Floreat Etona.461 Латинский девиз выпускников Итонской школы,462 отстукиваемый ободранным арабом! А это еще что? «Сова. Итон. Сова».
  Сова было прозвище Ричарда в Итоне, он уже тогда носил необыкновенно большие и толстые очки.
  Он присмотрелся к арабу. Полосатый балахон — старая армейская гимнастерка, темно-красный вязаный шарф — весь в дырах — спущены петли. Таких на пристаньском базаре встречаются сотни. И взгляд пустой, ничего не выражает. Только четки отстукивают: Я Факир. Приготовься. Нужна помощь.
  Факир? Ах, Факир! Ну, конечно! Факир Кармайкл! Мальчик, который то ли родился, то ли жил где-то на краю света. В Средней Азии, помнится? Или в Афганистане?
  Ричард достал трубку. Попробовал продуть — заглянул в чашечку — и принялся выбивать ее о пепельницу на столике. Принято.
  Все дальнейшее произошло молниеносно. Ричард даже не смог толком сообразить, что и как было.
  Араб в драной гимнастерке встал и пошел к двери.
  Проходя мимо Ричарда, он споткнулся и, выбросив руку, ухватился за него, чтобы не упасть. Устоял, выпрямился, извинился и сделал еще один шаг к двери. Дальше было совсем удивительно, на взгляд Ричарда — скорее как в кино, чем в реальной жизни. Толстый коммивояжер уронил записную книжку и принялся вытаскивать что-то из кармана. Но из-за своей толщины и облегающего покроя пиджака промешкал секунду или две, и Ричард успел выбить у него из руки револьвер. При этом раздался выстрел. Пуля зарылась в пол.
  Араб, очутившись в коридоре, бросился было к консульской двери, но вдруг остановился, повернул, выбежал через административный вход и затесался в уличную толпу.
  К Ричарду, все еще державшему толстого англичанина, подбежал вахтер. Местный чиновник вскочил и прямо запрыгал от возбуждения, смуглый и тощий вытаращил глаза, а перс остался сидеть, бесчувственно уставя взор в пространство.
  Ричард сказал:
  — Какого черта вы вздумали тут бабахать из револьвера?
  Толстяк на минуту замялся, а затем жалобно, некультурно запричитал:
  — Виноват, старина. Случайно вышло. По неловкости.
  — Вздор. Вы хотели подстрелить того араба, что сейчас выбежал.
  — Да нет же, старина. Не подстрелить. А только припугнуть. Вдруг признал в нем плута, который всучил мне поддельный антиквариат. Просто шутка такая.
  Ричард Бейкер, человек тонкой душевной организации, терпеть не мог всякого рода сцены. Он чувствовал, что лучше всего будет удовлетвориться предложенным объяснением. В конце концов, что он может доказать? Да и поблагодарит ли его Факир Кармайкл, если он устроит скандал? Надо полагать, раз он занимается всякими таинственными делами с переодеваниями, шум не в его интересах. Ричард разжал пальцы и выпустил руку толстяка. Он заметил, что тот весь взмок от пота.
  Страж был вне себя от негодования. Ну как же можно проносить в консульство огнестрельное оружие? Это запрещено. Консул будет сердиться.
  — Приношу извинения, — сказал толстяк. — Случайность вышла. Только и всего.
  Он попытался сунуть вахтеру деньги, но тот с негодованием отвел его руку.
  — Я, пожалуй, лучше уйду от греха, — сказал толстяк. — Бог с ним, с консулом. Не буду его дожидаться. — И протянул Ричарду визитную карточку: — Это вот я. Остановился в гостинице аэропорта, если кому понадоблюсь. Только, говорю вам, это все вышло чисто случайно. Пошутить хотел, вы меня понимаете?
  Ричард неохотно посторонился, и тот, натужно хорохорясь, вышел на улицу.
  «Будем надеяться, что я действовал правильно», — сказал себе Ричард. Хотя трудно понять, как правильно, а как неправильно, когда ты ни во что не посвящен.
  — Мистер Клейтон уже освободился! — объявил служитель.
  Ричард пошел вслед за ним по коридору. В дальнем конце коридора стало больше света: дверь в консульский кабинет была открыта.
  Консул сидел за письменным столом. Это был сдержанный седой джентльмен с внимательным выражением лица.
  — Не знаю, вспомните ли вы меня, — сказал Ричард. — Мы встречались в Тегеране два года назад.
  — Как же, как же. Вы у нас были с профессором Понсфутом Джонсом, верно? Теперь опять к нему?
  — Да. Я еду в его экспедицию, но у меня есть несколько дней, и хотелось бы попасть в Кувейт. Это несложно, надеюсь?
  — Нисколько. Завтра утром туда летит самолет. Лёту всего не более полутора часов. Я телеграфирую Арчи Гонту, тамошнему резиденту. Он вас разместит у себя. А на сегодняшнюю ночь вы остановитесь у нас.
  Ричард стал отнекиваться, хотя и не слишком рьяно.
  — Право, не хотелось бы затруднять вас и миссис Клейтон. Я бы мог поехать в гостиницу…
  — Аэропортовская переполнена. А мы вам очень рады. Жена, я знаю, будет счастлива встретиться со старым знакомым. У нас сейчас гостят — дайте сообразить — Кросби из нефтяной компании и один молодой сотрудник доктора Ратбоуна, он здесь хлопочет о получении с таможни ящиков с книгами. Пойдемте поднимемся к Розе.
  Он встал и повел Ричарда по коридору в залитый солнцем сад, откуда по наружной лестнице поднимались в жилое помещение консульства.
  Наверху Джеральд Клейтон открыл металлическую решетчатую дверь и пригласил гостя в широкий полутемный коридор, устланный нарядными ковриками и обставленный красивой мебелью вдоль стен. Прямо с солнца попасть в этот прохладный полумрак было особенно приятно.
  Клейтон позвал: «Роза, Роза!» — и из дальней двери им навстречу вышла миссис Клейтон. Она была такой же, как Ричард ее запомнил: цветущая, энергичная женщина.
  — Помнишь Ричарда Бейкера, дорогая? Он приезжал к нам в Тегеран с профессором Понсфутом Джонсом.
  — Ну как же, — ответствовала миссис Клейтон, обмениваясь с ним рукопожатием. — Мы еще вместе ездили на базар, и вы купили очень милые половички.
  Главное увлечение миссис Клейтон состояло в том, чтобы делать покупки на местных базарах, если не для себя, то хотя бы ассистируя друзьям и знакомым. Она превосходно разбиралась в ценах и как никто умела торговаться.
  — Да, весьма удачное приобретение, — подтвердил Ричард. — И только благодаря вам.
  — Бейкер хочет завтра лететь в Кувейт, — объяснил жене Джеральд Клейтон. — Я сказал, что сегодня он может переночевать у нас.
  — Но если это сложно… — начал было Ричард.
  — Нисколько не сложно, — сказала миссис Клейтон. — Лучшая комната для гостей вам, правда, не достанется, потому что в ней живет капитан Кросби, но вы будете устроены вполне удобно. Не хотите купить прекрасный кувейтский сундук? На базаре сегодня выставлены на продажу отличные сундуки. Джеральд говорит, чтобы я больше не покупала, хотя он нам здесь очень бы пригодился — одеяла хранить.
  — У тебя уже есть три, дорогая, — мягко возразил Клейтон. — А теперь прошу меня извинить, Бейкер. Меня ждут дела службы. Там, в комнате ожидания, произошла сегодня какая-то потасовка, мне докладывали. Чуть ли не со стрельбой.
  — Это, конечно, кто-то из здешних шейхов, — сказала миссис Клейтон. — Они все такие вспыльчивые и обожают стрелять.
  — Напротив, — покачал головой Ричард. — Стрелял англичанин. Хотел, насколько я понял, влепить пулю в одного араба. — И прозаично добавил: — Я толкнул его под руку.
  — Ах, так вы принимали непосредственное участие? Я не знал. — Клейтон достал визитную карточку и прочел: — «Роберт Холл, Энфилдские заводы «Ахиллес». По какому поводу он желал меня видеть, понятия не имею. А он не пьян был?
  — Он сказал, что хотел пошутить, — сухо пояснил Ричард. — А револьвер случайно выстрелил.
  Клейтон вздернул брови.
  — Коммивояжер с заряженным револьвером в кармане? — удивленно произнес он.
  «А он, оказывается, не дурак», — подумал Ричард.
  — Наверно, мне не надо было его отпускать?
  — В таких делах трудно бывает сообразить, как надо, а как не надо. Этот араб, в которого он стрелял, не ранен?
  — Нет.
  — Ну и правильно в таком случае, что вы не стали поднимать шум.
  — Хотелось бы знать, что за этим стояло?
  — Да, да… Мне тоже.
  Вид у Клейтона был слегка растерянный.
  — Ну, мне пора, — сказал он и второпях вышел.
  Миссис Клейтон отвела Ричарда в гостиную, простор— ную комнату с зелеными драпировками и такими же диванными подушками, и предложила на выбор кофе или пиво. Он выбрал пиво, и оно тут же появилось, восхитительно охлажденное.
  Она спросила, зачем ему в Кувейт. Он объяснил. Она спросила, почему он до сих пор не женат. Он ответил, что едва ли принадлежит к тем мужчинам, которые женятся, а миссис Клейтон на это решительно сказала: «Глупости». Из археологов, по ее мнению, получаются превосходные мужья. Она поинтересовалась: будут ли в этом году на раскопках женщины? Да, ответил он, ожидаются одна или две девицы. И конечно, миссис Понсфут Джонс. А что за девицы, воодушевилась миссис Клейтон, приличные? Но Ричард не знал, он же их еще не видел. Совершенно неопытные — вот все, что ему о них известно.
  Миссис Клейтон его ответ почему-то рассмешил.
  Тут вошел бойкий коренастый господин и был представлен Ричарду как капитан Кросби. А мистер Бейкер, сообщила ему миссис Клейтон, археолог, он выкапывает из земли удивительнейшие вещи возрастом в тысячи лет. Капитан Кросби, по его собственному признанию, никогда не мог понять, каким образом археологи так точно определяют возраст своих находок. И про себя считал, что, наверно, они просто-напросто беззастенчиво врут, ха-ха-ха! Ричард посмотрел на капитана Кросби с тоской. Нет, правда, не отступался капитан Кросби, откуда они знают возраст предмета, который нашли? Ричард ответил, что слишком долго объяснять, и миссис Клейтон поспешила увести его смотреть отведенную ему комнату.
  — Он очень славный, — заверила она Ричарда по пути. — Но… вы меня понимаете, о культуре ни малейшего представления.
  Комната оказалась очень приятная, и уважение Ричарда к хозяйке дома еще возросло.
  Он сунул руку в карман и, к своему удивлению, вытащил какой-то грязный сложенный листок бумаги. Он точно знал, что с утра у него в кармане ничего не было. Ему тут же вспомнилось, как араб в приемной споткнулся и схватился за него. Проворные пальцы могли за это мгновение незаметно сунуть ему в карман бумажку.
  Развернул. Бумажка была нечистая и перетертая на сгибах. Видно было, что ее не раз разворачивали и снова складывали.
  В шести строках не слишком аккуратным почерком было написано, что майор Джон Уилберфорс аттестует некоего Ахмеда Мухаммеда как трудолюбивого, старательного работника, умеющего водить грузовик и производить мелкий ремонт и вдобавок безукоризненно честного — обычное письмо-рекомендация, какие дают при расчете на Востоке. Дата — полуторагодовой давности, что тоже обычно для Востока, где такие рекомендации хранят и постоянно носят при себе.
  Нахмурив лоб, Ричард постарался со свойственной ему тщательностью восстановить в памяти утренний эпизод.
  Факиру Кармайклу — в том, что это был он, Ричард не сомневался — грозила жестокая опасность. Он пришел в консульство — зачем? Чтобы спастись от преследования? Но вместо спасения столкнулся с еще большей опасностью. Там его ждал враг или подручный врага. Толстый коммивояжер, по-видимому, имел самые определенные инструкции, иначе как бы он отважился стрелять в Кармайкла прямо в консульстве на глазах у нескольких свидетелей? Значит, толстяк готов был на все. Кармайкл узнал однокашника, просил о помощи и исхитрился незаметно передать ему эту, казалось бы, совершенно невинную бумажку. Отсюда следует, что бумажка эта очень важная, и, если враги все же настигнут Кармайкла и при нем ее не обнаружат, они, безусловно, сопоставят факты и сообразят, кому он мог ее передать. А раз так, то что он, Ричард Бейкер, должен с этой бумагой делать?
  Можно вручить ее Клейтону как представителю правительства его британского величества.
  А можно оставить у себя до того времени, пока Кармайкл не явится за ней лично.
  После нескольких минут размышления он избрал второе.
  Но прежде всего следовало принять меры предосторожности.
  Оторвав неисписанную половинку от старого письма, он начертал на ней те же шесть рекомендательных строчек о достоинствах некоего водителя грузовика — почти в тех же выражениях, но все-таки не совсем, на случай если это был шифр, — хотя могла быть там и надпись симпатическими чернилами.
  Свое сочинение он слегка испачкал о подошвы башмаков, помял в ладонях, сложил, расправил, опять сложил — и так до тех пор, пока бумага не приобрела вид заслуженный и грязный. Тогда он ее скомкал и сунул в карман. Оригинал же, повертев в руках и поразмыслив, тщательно сложил в плотный бумажный кирпичик, обернул уголком клеенки, отрезанным от мешочка для ванных принадлежностей, и, достав из полевой сумки пластилин, обмазал слоем пластилина, размял, ровно обкатал и аккуратно снял на него слепок с цилиндрической печати, которая у него нашлась при себе.
  Он поглядел на результат своих трудов с сумрачным удовлетворением.
  На пластилиновом валике отчетливо отпечаталось изображение солнечного бога Шамаша с Мечом Правосудия в руке.
  — Будем считать, что это добрый знак, — сказал себе Ричард Бейкер.
  Вечером в кармане пиджака, который он сменил к обеду, помятой бумажки уже не было.
  Глава 7
  «Живем! — думала Виктория. — Живем, братцы!» Она сидела на городском аэровокзале, и вот наконец настал волшебный миг, когда по радио объявили: «Пассажиров, направляющихся в Каир, Багдад и Тегеран, просят занять места в автобусе».
  Волшебные слова, волшебные названия. Конечно, для миссис Клиппс, которая, видно, всю жизнь только и делала, что перескакивала с корабля на самолет и с самолета на поезд с краткими привалами в шикарных отелях, они, может, и не представляют ничего особенного, но для Виктории это просто чудо! Что она слышала в жизни? «Диктую, записывайте, мисс Джонс», или: «В этом письме масса ошибок, пожалуйста, перепечатайте, мисс Джонс», или: «Чайник вскипел, милочка, заварите чай», или: «Сказать, где лучше всего делают шестимесячную?». Унылая, набившая оскомину проза. А тут — Каир, Багдад, Тегеран! Романтика Востока! (И Эдвард в конце пути.)
  Виктория опустилась с небес на землю и услышала, как ее нанимательница, которая, оказывается, страдает болезненным словесным недержанием, завершает очередной монолог:
  — …и плохо моют, представляете? Я всегда очень осторожна с тем, что приходится есть. Грязь на улицах и на базарах просто немыслимая. И это тряпье, что они там носят! Нарушение всех норм гигиены. А туалеты!.. Их и туалетами-то не назовешь!
  Виктория исправно выслушивала ее стенания, но у самой у нее на душе было по-прежнему светло и празднично. Какое дело молодым до микробов и грязи? Приехали в Хитроу. Виктория помогла миссис Клиппс выйти из автобуса. Паспорта, билеты, деньги — все это уже было в ее ведении.
  — Ах, — приговаривала миссис Клиппс, — как хорошо, что вы со мной, мисс Джонс! Просто не представляю, что бы я в дороге без вас делала!
  Виктория нашла, что путешествие на самолете мало чем отличается от школьной автобусной экскурсии, где каждым твоим шагом заботливо, но твердо распоряжаются учителя. Самолетные стюардессы в аккуратной униформе, совсем как воспитательницы в классах для умственно отсталых детей, терпеливо и наглядно объясняли пассажирам, что в каких случаях следует делать. Того и гляди, услышишь от них: «А теперь, дети…»
  Утомленные молодые мужчины за стойками скучливо протягивали руки за паспортами, задавали личные вопросы о деньгах и драгоценностях и вообще лезли в душу, будто ты перед ними провинилась. Викторию, от природы легко внушаемую, так и подмывало вписать в декларацию свою единственную бедную брошку как бриллиантовую диадему стоимостью в десять тысяч фунтов, то-то скучливый молодой человек глаза бы на нее вытаращил. Но она вспомнила про Эдварда и сдержалась.
  Пройдя через все барьеры, они опять уселись ждать в зале, на этот раз открывающемся прямо на летное поле. Снаружи, воя, разгонял моторы стоящий наготове самолет. Миссис Клиппс упоенно обсуждала своих будущих спутников:
  — Смотрите на тех двух детишек, ведь правда прелесть? Ну нет слов! Но ехать одной с двумя детьми — это же так хлопотно! Англичане, я думаю. Костюм на матери сидит бесподобно. А лицо утомленное, еще бы! Красивый мужчина, вон тот, на испанца похож, верно? Смотрите, какая пестрая клетка на том господине, безвкусица, по-моему. Бизнесмен, надо полагать. Этот вот, что в углу, голландец, он проходил контроль перед нами. Вон то семейство — либо турки, либо персы. Американцев я не вижу ни одного. Они, должно быть, летают больше на «Панамерикен».463 А вон те трое, что разговаривают, я бы сказала — нефтепромышленники, как по-вашему? Обожаю угадывать по виду, кто есть кто. Мистер Клиппс говорит, что у меня на людей чутье. По-моему, интересоваться людьми — это так естественно. Вон то норковое манто стоит не меньше трех тысяч долларов, вы согласны?
  Миссис Клиппс перевела дух. Дав оценки всем своим будущим попутчикам, она начала испытывать нетерпение:
  — Ну, чего мы дожидаемся, хотела бы я знать? Мотор запускали уже четыре раза. Все в сборе. Что же тянуть? И по расписанию давно пора.
  — Может быть, вы бы выпили чашку кофе, миссис Клиппс? Вон там, я вижу, буфет работает.
  — Да нет, благодарю вас, мисс Джонс. Я пила перед отъездом, и в животе у меня сейчас неспокойно, лучше не добавлять. Чего мы ждем, не понимаю.
  Ответ был получен, не успела она закрыть рот.
  Распахнулась дверь из коридора со стороны таможенных и паспортных служб, и в зал, точно порыв ветра, влетел высокий господин. Вокруг роились служащие аэропорта. Следом несли два запечатанных холщовых мешка.
  Миссис Клиппс оживилась.
  — Явно какая-то важная птица, — высказала она мнение.
  «Да, и не стесняется важничать», — подумала Виктория. Действительно, в облике вновь прибывшего была вызывающая, почти нарочитая броскость. На плечах — темно-серый дорожный плащ с большим откинутым на спину капюшоном, на голове — светлая широкополая шляпа наподобие сомбреро. Седоватые локоны чуть не до плеч. И великолепные серебристые усы концами кверху. Просто оперный бандит. Таких мужчин, которые красуются своей наружностью, Виктория не одобряла. Она оглядела его с осуждением.
  А служащие аэропорта перед ним безобразно лебезили. «Да, сэр Руперт», «Конечно, конечно, сэр Руперт», «Сию же минуту и вылетаем, сэр Руперт».
  Сэр Руперт, взмахнув широким плащом, прошествовал на летное поле. Двери за ним с лязгом захлопнулись.
  — Сэр Руперт, — негромко повторила миссис Клиппс. — Кто бы это мог быть?
  Виктория пожала плечами, хотя у нее было смутное ощущение, что это лицо и общий облик ей откуда-то знакомы.
  — Небось какая-то шишка в вашем правительстве, — высказала предположение миссис Клиппс.
  — Едва ли, — покачала головой Виктория. Немногие члены правительства, которых она видела живьем, были тихони, виновато жмущиеся к стенке, оживали они только на трибуне, где сразу надувались и начинали вещать и поучать.
  — А сейчас, — деловито провозгласила старшая стюардесса, похожая на воспитательницу в детском саду, — просьба всем занять места в самолете. Сюда, пожалуйста. Будьте добры, поторопитесь.
  Говорилось это таким тоном, как будто перед ней малые дети, которые своей медлительностью испытывают терпение взрослых.
  Пассажиры гуськом потянулись на летное поле.
  Огромный самолет глухо гудел, как довольно урчащий лев-великан.
  Виктория вдвоем с помощником пилота втащила миссис Клиппс в самолет и усадила на указанное в билете место. Сама села рядом, у прохода. И вот наконец миссис Клиппс удобно устроена, ремни защелкнуты, и только тут Виктория увидела, что прямо перед ней сидит важный сэр Руперт.
  Двери самолета закрылись. Еще несколько секунд, и самолет медленно стронулся с места.
  «Поехали! — восторженно подумала Виктория. — Ой, как страшно! А вдруг не взлетим? Действительно, такой огромный самолет, разве он может взлететь?»
  Самолет невыносимо долго катил по аэродрому, потом остановился, развернулся. Моторы взвыли еще оглушительнее. Пассажирам разносили жевательную резинку, леденцы и вату для ушей.
  А рев моторов все громче и громче, все пронзительнее и пронзительнее. Вот самолет снова тронулся с места. Сначала неуверенно, потом быстрее, еще быстрее. Они с бешеной скоростью катятся по летному полю.
  «Не взлетим, — в отчаянье думала Виктория. — Разобьемся».
  Все быстрее — все плавнее — без тряски — без запинок — оторвались — летят над землей, повернули, описали полукруг над автомобильной стоянкой, а вот и шоссе видно — все выше, выше — такой смешной игрушечный поезд тащится по рельсам — и домишки кукольные — и автомобильчики… Еще выше, еще… и вдруг оставленная внизу земля разом сделалась неинтересной, неодушевленной, нечеловеческой, просто — большая и плоская географическая карта, испещренная черточками, кружками, точками.
  Люди в самолете расстегивали ремни, закуривали сигареты, листали журналы. Виктория очутилась в незнакомом мире, имеющем столько-то футов в длину и совсем мало в ширину и населенном двумя или тремя десятками людей. А за пределами этого мира не было ничего.
  Она попробовала было снова взглянуть в окошко сбоку. Под ними были одни облака, мостовая из пухлых облаков. А самолет освещало солнце. Весь знакомый ей мир лежал где-то внизу, под облаками.
  Виктория сделала над собой усилие и очнулась. Миссис Гамильтон Клиппс что-то говорила. Виктория вынула вату из ушей и склонилась к ней с вежливым вниманием.
  Сидевший впереди нее сэр Руперт поднялся с кресла, закинул на полку для вещей свою широкополую светлую шляпу, натянул на голову капюшон и снова устроился в кресле.
  «Разважничался как дурак», — мысленно обругала его Виктория с непонятным раздражением.
  Миссис Клиппс присмирела с открытым журналом на коленях. И только по временам толкала Викторию локтем в бок, когда при попытке перевернуть страницу одной рукой роняла его на пол.
  Виктория огляделась по сторонам. Оказывается, лететь на самолете довольно скучно. Раскрыла наугад какой-то журнальчик и наткнулась на рекламу: «Вы хотите усовершенствоваться в искусстве стенографии?» С душевным содроганием захлопнула журнал, откинулась в кресле и стала думать об Эдварде.
  Сели в Кастель Бенито.464 Лил проливной дождь. Викторию уже успело укачать. Чтобы бдительно ухаживать за миссис Клиппс, ей пришлось напрячь всю свою волю. Под хлещущим дождем их повезли в аэродромную гостиницу. А величественного сэра Руперта, Виктория заметила, встречал офицер в мундире с красными петлицами, посадил в казенную машину и увез куда-то, где в Триполитании465 обитают великие мира сего.
  Их распределили по комнатам. Виктория помогла миссис Клиппс с туалетом и оставила ее в халате отдыхать до ужина на кровати поверх покрывала. А сама ушла к себе, тоже легла и закрыла глаза, радуясь, что больше не видит вздымающегося и проваливающегося пола.
  Через час она проснулась совершенно здоровая и бодрая и пошла помогать миссис Клиппс. Вскоре новая
  старшая стюардесса еще более командирским тоном, чем давешняя, объявила пассажирам, что сейчас их на машинах повезут ужинать. Когда ужин кончился, миссис Клиппс разговорилась кое с кем из спутников. А к Виктории прилепился господин в пестро-клетчатом костюме и долго, с подробностями, объяснял ей, как делают карандаши. Потом их доставили на ночевку обратно в гостиницу, строго предупредив, чтобы были готовы к выезду завтра в 5.30 утра.
  — Мы же совсем не видели Триполитанию, — вздохнула Виктория. — Самолетом всегда так?
  — Я бы сказала, что да, как правило. Подымают утром безбожно рано, чистый садизм, а после этого вполне могут продержать на аэродроме час-другой. Помню, в Риме один раз нас подняли в три тридцать. Завтрак в ресторане в четыре ноль-ноль. А потом в аэропорте просидели до восьми. Но главное все-таки, что доставляют прямо до места без пересадок и всяких дурацких проволочек.
  «И очень жалко, что без проволочек», — подумала Виктория. Она ведь хотела повидать мир.
  — Представляете себе, милочка? — оживляясь, продолжала миссис Клиппс. — Этот интересный мужчина, знаете, англичанин? С которым все так носятся. Я ведь выяснила, кто он. Это — сэр Руперт Крофтон Ли, знаменитый путешественник. Вы о нем, конечно, слыхали.
  Да, Виктория вспомнила. Она видела его фотографии в газетах примерно полгода назад. Сэр Руперт — главный специалист по Внутреннему Китаю.466 Один из немногих на Земле людей, которые побывали в Тибете и посетили Лхасу.467 Он пересек неисследованные районы
  Курдистана468 и Малой Азии.469 Его книги расходятся огромными тиражами, потому что они остроумно и живо написаны. Если сэр Руперт и не брезгует некоторой саморекламой, то он имеет на то все основания. Все, что он утверждает, доказывается фактами. И одеяние это своеобразное, плащ с капюшоном и широкополая шляпа, писали, что это он сам себе придумал.
  — Правда ведь, как интересно? — настаивала миссис Клиппс с восторгом заядлой охотницы за знаменитостями.
  Виктория, подтыкавшая одеяло вокруг ее возлежащей фигуры, поддакнула, но про себя подумала, что книги сэра Руперта ей лично нравятся больше, чем он сам. Он, на ее взгляд, типичный воображала, как говорят дети.
  Вылетели, вопреки ожиданиям, точно в назначенное время. Тучи развеялись, солнце сияло. Но все-таки Виктории было обидно, что она почти не повидала Триполитанию. Одно утешение, что в Каир прилетали в полдень, а дальше в Багдад вылет назначен только на следующее утро, так что можно будет хотя бы полдня посвятить осмотру Египта.
  Летели над морем, но облака скоро скрыли от глаз воду, Виктория откинулась на спинку кресла и зевнула. Сэр Руперт в кресле перед нею уже спал. Голова его свесилась на грудь и кивала, капюшон съехал. Виктория не без злорадства заметила, что у него на шее зреет маленький фурункул. Почему это обстоятельство ее обрадовало, трудно сказать, — наверно, потому, что оно словно бы делало великого человека более человечным и ранимым, подверженным, как и прочие смертные, мелким уязвлениям плоти. Приходилось, однако, признать, что сэр Руперт держался с олимпийской недоступностью и на окружающих не обращал внимания.
  «Подумаешь, кто он такой?» — обиженно думала Виктория. Ответ напрашивался. Он — сэр Руперт Крофтон Ли, мировая знаменитость. А она — Виктория Джонс, посредственная стенографистка-машинистка, девушка, не имеющая значения.
  В Каире Виктория и миссис Клиппс пообедали, после чего миссис Клиппс объявила о своем намерении лечь поспать часов до шести и спросила, не хочет ли Виктория тем временем съездить посмотреть пирамиды?
  — Я договорилась насчет автомобиля для вас, мисс Джонс, потому что вы же не можете, я знаю, по правилам вашего казначейства, обменять здесь даже небольшую сумму.
  Виктория, которой так или иначе обменивать было нечего, была растрогана и выразила ей горячую благодарность.
  — Да что вы, пустяки, — сказала миссис Клиппс. — Вы так ко мне внимательны. А с долларами путешествуешь безо всяких проблем. Миссис Китчин — та, что с двумя миленькими деточками, — тоже непременно хочет съездить к пирамидам, и я ей предложила взять вас, если вы не против.
  Виктории было совершенно все равно с кем, лишь бы поехать. Посмотреть мир.
  — Ну и чудесно, тогда ступайте.
  В результате Виктория побывала у пирамид и получила положенное удовольствие, которого, впрочем, могло быть и больше, если бы не деточки миссис Китчин. Вообще-то Виктория к детям относилась хорошо, но в экскурсиях с ними много неудобства. В конце концов младшенькая совсем раскапризничалась, и пришлось возвратиться раньше, чем предполагалось.
  Виктория, зевая, растянулась на кровати. Хорошо бы задержаться в Каире, скажем, на неделю. Покататься бы на пароходе по Нилу. «А деньги где ты на это возьмешь, моя милая?» — язвительно спросила она себя. Уже и то чудо, что она бесплатно летит в Багдад.
  «Ну, прилетишь в Багдад, а там что ты будешь делать, — спросил все тот же ледяной внутренний голос, — имея в кармане всего пару фунтов?»
  Но Виктория только отмахнулась. Эдвард найдет ей работу. А если нет, то она сама себе найдет работу. Стоит ли беспокоиться.
  Глаза ее, обожженные ослепительным солнцем пустыни, блаженно закрылись.
  Разбудил ее стук в дверь. Она позвала: «Войдите!» Но никто не вошел, и тогда она встала с кровати, прошлепала босиком через комнату и открыла.
  Оказалось, что стучали не в ее дверь, а в соседнюю. Очередная стюардесса, яркая брюнетка в синей униформе, стучалась к сэру Руперту Крофтону Ли. Он открыл, как раз когда Виктория высунулась в коридор.
  — Ну, в чем дело? — спросил он раздраженным сонным голосом.
  — Простите, что беспокою вас, сэр Руперт, — заворковала стюардесса, — но не могли бы вы подойти в контору Британских авиалиний? Это через три двери от вас, дальше по коридору. Надо уточнить кое-какие детали в связи с завтрашним рейсом на Багдад.
  — Хорошо. Сейчас иду.
  Виктория втянула голову обратно и закрыла дверь. Спать уже больше не хотелось. Взглянула на часы: только половина пятого. У миссис Клиппс надо быть еще через целых полтора часа. Виктория решила выйти и погулять по Гелиополису. За гулянье денег не берут.
  Попудрила нос, всунула ноги в туфли. Тесновато. Всё эти пирамиды — такая нагрузка на ноги!
  Она вышла и зашагала по коридору по направлению к главному вестибюлю. Вот, через три двери от ее номера, контора Британских авиалиний. И карточка с названием прибита. Как раз когда Виктория проходила мимо, дверь открылась и оттуда выскочил сэр Руперт, быстрыми шагами догнал и перегнал ее и устремился дальше, только плащ за спиной развевается. Как видно, сильно не в духе.
  Когда ровно в шесть Виктория явилась к миссис Клиппс, та была в расстроенных чувствах.
  — Я очень тревожусь насчет моего багажа, мисс Джонс, у меня лишний вес, и я думала, что доплатила за весь рейс, до конечного пункта, но оказалось, что доплачено только до Каира. Дальше мы летим самолетом «Ираки Эйруэйз», билеты транзитные, а доплата за багаж — нет. Не могли бы вы сходить и выяснить, мисс Джонс? Потому что тогда мне надо будет снять деньги с аккредитива.
  Виктория сказала, что сходит и выяснит. Она не сразу сумела найти помещение «Британских заграничных авиалиний», оно оказалось совсем в другом конце здания и представляло собой довольно просторный зал.
  Та, маленькая контора, по-видимому, работала только в часы послеобеденного перерыва, решила Виктория. А опасения миссис Клиппс насчет доплаты за лишний багаж действительно подтвердились, и это ее сильно раздосадовало.
  Глава 8
  В городе Лондоне, в Сити,470 на шестом этаже высотного административного здания находится контора граммофонной фирмы «Валгалла». В ней за конторским столом сидел мужчина и читал книгу по политэкономии. Раздался телефонный звонок. Он поднял трубку и произнес негромким равнодушным голосом:
  — Граммофонная фирма «Валгалла».
  — Говорит Сэндерс.
  — Сэндерс, Начальник реки? Какой реки?
  — Реки Тигр. Докладываю насчет А. Ш. Мы ее потеряли.
  Последовала минута молчания. Затем негромкий равнодушный голос раздался опять, но уже со стальной ноткой:
  — Я не ослышался?
  — Мы потеряли Анну Шееле.
  — Без имен. Это очень серьезная оплошность с вашей стороны. Каким образом?
  — Она вошла в больницу, я вам докладывал. Ее сестра легла туда на операцию.
  — Ну и?
  — Операция прошла удачно. Мы ожидали, что А.Ш. вернется в «Савой». Номер «люкс» она за собой оставила. Но она не вернулась. Наблюдение за больницей мы продолжали, она не выходила. Мы решили, что она находится внутри.
  — А ее там нет?
  — Только сейчас мы это выяснили. Уехала. В машине «Скорой помощи». Назавтра после операции.
  — Сознательно обманула вас?
  — Похоже на то. Я бы голову дал на отсечение, что она не подозревала о слежке. Мы приняли все меры. Работали втроем, и когда…
  — Можете не оправдываться. Куда ее отвезла машина «Скорой помощи»?
  — В Университетскую хирургическую клинику.
  — Что вы там выяснили?
  — Что к ним была доставлена пациентка в сопровождении медицинской сестры. Очевидно, сестра и была Анна Шееле. Куда она делась после того, как доставила больную, там не имеют понятия.
  — А больная?
  — Больная ничего не знает. Ее везли под морфием.471
  — Значит, Анна Шееле в одежде медицинской сестры преспокойно вышла из Университетской клиники и сейчас находится неизвестно где?
  — Да. Если она возвратится в «Савой», то мы…
  — Она не возвратится в «Савой».
  — Проверить другие отели?
  — Да, но я полагаю, это ничего не даст. Она, конечно, предусмотрела такой шаг с вашей стороны.
  — Тогда какие будут инструкции?
  — Проверьте порты — Дувр, Фолкстон472 и прочие. Проверьте авиалинии. Особое внимание обратите на рейсы в Багдад, все заказанные билеты на предстоящие две недели. Билеты, конечно, будут не на ее имя. Проверьте всех, кто летит в Багдад, — если возраст подходит.
  — Ее вещи остались в «Савое». Возможно, она попытается их получить.
  — Она не сделает ничего подобного. Если вы дурак, то уж она-то не дура! Сестра ничего не знает?
  — Мы в контакте с ее личной сиделкой. Сестра считает, что А.Ш. находится в Париже по делам Моргенталя и живет там в отеле «Ритц». Она полагает, что А.Ш. двадцать третьего числа улетает обратно в Штаты.
  — Иными словами, А.Ш. ее ни во что не посвятила. Этого следовало ожидать. Продолжайте держать под контролем авиарейсы. Это единственное, что осталось. Она должна попасть в Багдад, и иначе как по воздуху ей не успеть, и вот еще что, Сэндерс…
  — Что?
  — Чтобы больше никаких проколов. Вам дан последний шанс реабилитироваться.
  Глава 9
  Молодой сотрудник Британского посольства мистер Шривенхем, переминаясь с ноги на ногу, смотрел на небо — над багдадским аэродромом, гудя, кружил самолет. А на земле разыгралась песчаная буря. Пальмы, здания, люди потонули в густом коричневом мареве. Буря началась внезапно.
  Лайонел Шривенхем с отчаянием произнес:
  — Десять к одному, они не смогут приземлиться.
  — Что же они будут делать? — спросил его приятель Хэролд.
  — Наверно, полетят в Басру. Там как будто бы ясно.
  — Встречаешь знатного гостя?
  Молодой мистер Шривенхем застонал в голос:
  — Да уж, мое везение. Новый посол еще не прибыл на место. Советник Лэндаун находится в Англии. Райе, советник по Востоку, болен, у него дизентерия, высоченная температура. Бест в Тегеране. И все хозяйство целиком на мне. Такой переполох из-за этого господина. Уж и не знаю почему. Даже ребята из секретной службы и то забегали. Он знаменитый путешественник, изъездил весь мир, главным образом — на верблюдах по недоступным местам. Что в нем такого особенного, в толк не возьму, но, выходит, важная птица, раз я обязан выполнять его малейшие капризы. Теперь увезут его в Басру, вот он небось обозлится! Прямо не знаю, как распорядиться насчет него: чтобы сегодня вечером посадили его на багдадский поезд или завтра доставили сюда военным самолетом?
  Мистер Шривенхем снова вздохнул, совсем сникнув под бременем обиды и ответственности. Все три месяца, что он работает в Багдаде, его постоянно преследуют неудачи. Если он теперь опять сядет в лужу, то, пожалуй, можно ставить крест на своей карьере, которая так многообещающе начиналась.
  Самолет снова с ревом пронесся над головами.
  — Так и есть, решил не садиться, — с горечью сказал Шривенхем. И вдруг оживился: — Эй, смотрите-ка, по-моему, он идет на посадку.
  А через несколько мгновений авиалайнер солидно подрулил к тому месту, где стоял по стойке «смирно» мистер Шривенхем, приготовившийся к встрече знатного гостя.
  Непрофессиональным взглядом он еще успел заметить на трапе девушку «вполне ничего», но тут же вынужден был по долгу службы ринуться навстречу грозному господину в развевающемся плаще.
  «Маскарадный разбойник», — подумал про себя Шривенхем.
  А вслух произнес:
  — Сэр Руперт Крофтон Ли? Я Шривенхем, из посольства.
  Сэр Руперт поздоровался не слишком приветливо, но это Шривенхема нисколько не удивило: человек только что описывал круги над городом, не зная даже вообще, удастся ли приземлиться.
  — Ужасная погода, — продолжал он исполнять свои обязанности. — У нас в этом году то и дело такие бури… Я вижу, мешки при вас? Тогда идемте со мной, сэр, ваши вещи погрузят в автомобиль.
  А потом, когда отъехали от аэропорта:
  — Я уже думал, что вы полетите на другой аэродром, сэр. Впечатление было такое, что посадка невозможна. Не ждешь — не гадаешь, и вдруг на тебе — песчаная буря.
  И тут сэр Руперт, важно надув щеки, произнес:
  — Это была бы катастрофа, молодой человек, настоящая катастрофа. Нарушение моих планов возымело бы самые бедственные и далеко идущие последствия, имейте в виду.
  «Как бы не так, — неуважительно подумал Шривенхем, — эти шишки воображают, что от их дурацких затей зависят судьбы мира».
  А вслух почтительно ответил:
  — Легко могу себе представить, сэр.
  — У вас есть сведения о том, когда ожидается прибытие посла в Багдад?
  — Точная дата пока неизвестна, сэр.
  — Жаль, если я с ним разминусь. Мы не виделись с… сейчас вам скажу… да, после Индии, с тысяча девятьсот тридцать восьмого года.
  Шривенхем почтительно промолчал.
  — Одну минуту. Здесь ведь служит Райс, я не ошибся?
  — Не ошиблись, сэр. Он советник по Востоку.
  — Толковый работник. Знающий. Рад буду с ним повидаться.
  Шривенхем кашлянул.
  — Видите ли, сэр, Райс сейчас болен. Лежит в больнице на обследовании, с острой формой гастроэнтерита.473 Это посерьезнее, чем обычное багдадское расстройство.
  — Что такое? — резко повернул к нему голову сэр Руперт. — Острый гастроэнтерит? Гм. Заболел внезапно?
  — Да, сэр. Позавчера.
  Сэр Руперт нахмурил брови. Напыщенное самодовольство с него вдруг слетело. Он стал другим человеком, попроще. И озабоченнее.
  — Гм, не знаю, — пробормотал он. — Приходит в голову, что….
  Шривенхем смотрел вежливо-вопросительно.
  — Я думал, может быть, это «зелень Шееле», — загадочно пояснил сэр Руперт.
  Шривенхем, недоумевая, промолчал. На подъезде к мосту Фейсала машина свернула влево к Британскому посольству.
  Неожиданно сэр Руперт наклонился к водителю.
  — Остановитесь-ка на минутку, — распорядился он. — Да-да, вот тут, с правой стороны. Где продают горшки.
  Автомобиль плавно подъехал к тротуару и встал.
  Здесь находилась туземная лавчонка, доверху заваленная грубыми серыми горшками и кувшинами.
  Приземистый европеец, разговаривавший с лавочником, при приближении машины отошел в направлении моста. Шривенхему показалось, что это был Кросби из «И.П», с которым он раза два встречался.
  Сэр Руперт выскочил на тротуар и подошел к прилавку. Здесь, взяв в руку один из серых горшков, он оживленно заговорил с лавочником по-арабски — слишком быстро и слитно для Шривенхема, который до сих пор разбирал арабскую речь с трудом и имел довольно ограниченный словарь.
  Лавочник сиял, жестикулировал, раскидывал руки, что-то объяснял. Сэр Руперт перебирал горшки, задавал какие-то вопросы. Под конец выбрал один кувшин с узким горлышком, бросил лавочнику несколько монет и вернулся в машину.
  — Интересная техника, — сказал он. — Они пользуются ею уже тысячи лет, и точно такая же форма отмечена в одном из горных районов Армении.
  Просунув в горлышко палец, он пошарил внутри.
  — Грубая работа, — равнодушно заметил Шривенхем.
  — О да, художественных достоинств никаких. Но представляет исторический интерес. Видите, тут отбиты ручки? Предметы повседневного обихода дают нам немало исторических подсказок. У меня таких целая коллекция.
  Автомобиль въехал в ворота Британского посольства.
  Сэр Руперт пожелал, чтобы его немедленно проводили в предназначенную ему комнату. Любопытно, однако, что, прочитав Шривенхему целую лекцию на тему о кувшине, он сам этот кувшин преспокойно забыл в автомобиле. Шривенхем заботливо захватил его наверх и поставил на тумбочку у его кровати.
  — Ваш горшок, сэр.
  — А? Да-да. Благодарю вас, милейший, — рассеянно отозвался сэр Руперт.
  Шривенхем напомнил ему, что обед будет готов очень скоро, а пока к услугам сэра Руперта большой выбор напитков. И ушел.
  Когда дверь за молодым человеком закрылась, сэр Руперт подошел к окну и развернул на свету сложенную полоску бумаги, которую он вытащил из горлышка кувшина. Разгладил ее. На ней оказались написаны две строчки. Он прочитал их внимательно, потом чиркнул спичкой и бумажку сжег.
  Затем позвонил слуге.
  — Да, сэр? Распаковать ваши вещи, сэр?
  — Пока еще не надо. Пригласите ко мне мистера Шривенхема. Сюда.
  Встревоженный Шривенхем явился.
  — Чем могу быть полезен, сэр? Что-нибудь не так?
  — Мистер Шривенхем, мои планы подверглись радикальным изменениям. Я могу на вас положиться, надеюсь?
  — Полностью, сэр.
  — Я довольно давно не был в Багдаде, точнее, со времени войны. Большинство гостиниц расположено ведь за рекой, верно?
  — Да, сэр. На улице Рашид.
  — На берегу Тигра?
  — Да. Самый большой отель — «Вавилонский дворец». Так сказать, официальная резиденция.
  — А что вам известно о гостинице, которая называется «Тио»?
  — Туда многие ездят. Неплохой ресторан. И заправляет там один удивительный тип по имени Маркус Тио. В Багдаде он — человек известный.
  — Я хочу, чтобы вы сняли там для меня номер, мистер Шривенхем.
  — Вы хотите… то есть вы не будете жить в посольстве? — испуганно спросил Шривенхем. — Но… но у нас уже тут все для вас устроено, сэр.
  — Что устроено, может быть расстроено, — резко ответил сэр Руперт.
  — Да, конечно, сэр. Я не имел в виду…
  Шривенхем не договорил. Было ясно, что все равно потом виноватым окажется он.
  — Мне нужно провести кое-какие переговоры деликатного свойства. И я выяснил, что в стенах посольства это сделать невозможно. Снимите для меня номер в отеле «Тио», ближе к вечеру я перееду, причем важно, чтобы мой переезд из посольства не афишировался. То есть я поеду в «Тио» не на посольской машине. Кроме того, мне потребуется билет на самолет в Каир на послезавтра.
  Шривенхем совсем расстроился.
  — Вы же предполагали пробыть здесь пять дней…
  — Ситуация изменилась. Необходимо, чтобы я попал в Каир, как только покончу со здешними делами. Затягивать мое пребывание здесь опасно.
  — Опасно?
  Лицо сэра Руперта преобразила мужественная усмешка. Он снова стал другим человеком — не прусским ефрейтором, каким он только что представлялся Шривенхему, а обаятельным и скромным героем.
  — Безопасность, признаюсь, никогда меня особенно не заботила, — сказал он. — Но в данном случае речь идет не только о моей собственной безопасности, но еще и о безопасности многих других людей. Так что, пожалуйста, сделайте все, о чем я вас попросил. Если билетов на самолет уже не продают, воспользуйтесь броней. А я до вечера пробуду в этой комнате. — Шривенхем только открыл было рот, чтобы выразить недоумение, как сэр Руперт пояснил: — Официально я болен. Приступ малярии. — Шривенхем кивнул. — Так что есть я не буду.
  — Но мы могли бы прислать вам сюда…
  — Двадцатичетырехчасовой пост для меня пустяк. Мне случалось в путешествиях голодать гораздо дольше. Делайте, что я вам велел.
  Внизу Шривенхема окружили сотрудники, но он в ответ на расспросы только со стоном ответил:
  — Целая драма плаща и шпаги. Никак не пойму, что это за фигура такая, сэр Руперт Крофтон Ли. То ли он от природы такой, то ли прикидывается. С этим своим широким плащом, бандитской шляпой и прочими причиндалами. У меня один знакомый читал какую-то его книгу и говорит, что, может, он и самохвал, но он действительно побывал во всех этих местах и все это с ним действительно было, — а я как-то не представляю себе… Хоть бы уж Томас Райс выздоровел и взял на себя ответственность! Да, кстати, что такое «зелень Шееле»?
  — «Зелень Шееле»? — переспросил его приятель и прищурился. — Кажется, это клей для обоев? Или нет? Какая-то отрава. Одно из соединений мышьяка.
  — Вот тебе на! — изумился Шривенхем. — Я думал, заболевание. Вроде дизентерии.
  — Да нет же, это что-то химическое. С помощью чего жены отправляют мужей на тот свет, а мужья — жен.
  Шривенхем озадаченно молчал. До его сознания постепенно дошло одно неприятное обстоятельство: Крофтон Ли намекал ему, что у Томаса Райса, советника по Востоку при Британском посольстве, не гастроэнтерит, а мышьяковое отравление. Мало того, сэр Руперт еще сказал, что и его жизнь тоже в опасности. И объявил о своем намерении предстоящие сутки не есть и не пить ничего, что приготовлено в посольстве. Это потрясло Шривенхема до глубины его порядочной британской души. Он не знал, что думать.
  Глава 10
  Виктория, принужденная дышать густой коричневой пылью, в восторг от Багдада не пришла. Всю дорогу от аэропорта до отеля «Тио» ее оглушал невыносимый шум. С одуряющим постоянством гудели автомобили, раздавались свистки, людские вопли и снова упорные, бессмысленные автомобильные гудки. Да еще в шум улицы тоненькой струйкой вливалась беспрерывная болтовня миссис Гамильтон Клиппс.
  Так что в отель «Тио» Виктория приехала немного одуревшая.
  От шумной улицы Рашид к Тигру вел узкий проулок. А там несколько ступеней вверх, и вот уже у входа в отель их встречает толстый молодой мужчина с ослепительной гостеприимной улыбкой от уха до уха и прижимает их — метафорически — к своей жирной груди. Очевидно, это и есть Маркус, или, правильнее сказать, мистер Тио, владелец гостиницы.
  Его приветственная речь то и дело перемежалась громогласными указаниями обслуживающему персоналу:
  — А, вот вы и опять у нас, миссис Клиппс, — но что с вашей рукой? — что это на ней надето? (Куда, дурни, тащите за ручку? Оборвется! Не волочите по полу пальто!) Ах, дорогая миссис Клиппс, какая ужасная погода в день вашего приезда! Я думал, самолет нипочем не сядет — он все кружил над аэродромом, и я сказал себе: «Маркус, уж как кто, а ты не будешь летать на самолетах — к чему вся эта спешка?». Вы, я вижу, привезли с собой молодую леди? — новая симпатичная барышня в Багдаде, это прекрасно! Почему же мистер Харрисон не приехал вас встретить? — я ждал его вчера — но, дорогая миссис Клиппс, вы должны немедленно что-нибудь выпить.
  И вот, все еще чуть сомлевшая, испытывая легкое головокружение от двойной порции виски, которую, отметая возражения, ее заставил выпить Маркус, Виктория очутилась в комнате с высокими выбеленными стенами, где стояла большая кровать с медными спинками, французский туалетный столик по последней моде, старый викторианский платяной шкаф474 и два ярких бархатных кресла. Ее собственный скромный багаж покоился у ее ног. Дряхлый желтолицый старичок с белыми бакенбардами, развешивавший в ванной полотенца, спросил, улыбаясь и кивая, не желает ли она, чтобы ей нагрели воду для ванны.
  — А сколько на это нужно времени?
  — Минут двадцать — полчаса. Я тогда пойду греть.
  И с отеческой улыбкой вышел. Виктория села на кровать, испытующе провела ладонью по волосам. Волосы пропылились и слиплись, лицо, обсыпанное песком, горело. Она посмотрелась в зеркало — из брюнетки она превратилась в шатенку с красноватым отливом. Отвернув край портьеры, Виктория выглянула на широкий балкон, выходивший на реку. Но Тигр за облаком густой желтой пыли был не виден. Охваченная унынием, Виктория сказала себе: «Фу, какое отвратительное место».
  Но потом взяла себя в руки, вышла на лестничную площадку и постучалась в дверь миссис Клиппс. Ей еще сначала надо было хорошенько потрудиться ради ближнего, прежде чем можно будет заняться собственным отмыванием и приведением себя в божеский вид.
  После ванны, обеда и довольно долгого сна Виктория вышла из своей комнаты на балкон и стала смотреть на реку уже совершенно другими глазами. Пыльная буря улеглась. Вместо желтого марева над Тигром разливалось бледное голубое сияние. А на том берегу вырисовывались изысканные силуэты пальм и разновысоких зданий.
  Снизу, из сада, до Виктории донеслись голоса. Она подошла к перилам и выглянула.
  Миссис Гамильтон Клиппс, эта неутомимая болтунья и добрая душа, уже успела завязать знакомство с дамой из соседнего номера, типичной англичанкой-путешественницей неопределенного возраста, без которых не обходится ни один заграничный мало-мальски крупный город.
  — …и что бы я без нее делала, просто не представляю себе, — говорила миссис Клиппс. — Необыкновенно милая девушка! И из такой хорошей семьи. Племянница епископа Ллангоуского.
  — Какого епископа?
  — Ллангоуский, по-моему, он называется.
  — Глупости, такого не существует, — сказала та.
  Виктория нахмурилась. Знает она этих английских старушек, их вымышленными епископами не проведешь.
  — Ну, должно быть, я неправильно запомнила имя, — сказала миссис Клиппс с сомнением. — Но все равно, — тут же воодушевившись, продолжала она, — это очень обаятельная и толковая девушка.
  — Гм, — неопределенно отозвалась ее собеседница.
  Виктория немедленно приняла решение держаться от нее подальше. Интуиция ей подсказывала, что таких морочить слишком уж сложно.
  Она возвратилась в комнату, села на кровать и задумалась над своим положением. В настоящее время она проживает в отеле «Тио» — гостинице, явно не принадлежащей к разряду дешевых. В кармане у нее имеется четыре фунта семнадцать шиллингов. И она уже задолжала за плотный обед, ведь миссис Клиппс больше не обязана ее кормить. Виктория к ней нанималась только за бесплатную дорогу до Багдада. Теперь сделке конец. Виктория в Багдаде. А миссис Клиппс получила квалифицированную помощь епископской племянницы, она же — бывшая больничная сиделка и опытная секретарша. Взаимные обязательства выполнены, к полному удовлетворению сторон. Миссис Клиппс вечерним поездом отбывает в Киркук — и прости-прощай. На миг Виктории подумалось: а вдруг миссис Клиппс непременно пожелает сделать ей на прощанье подарок наличными? Но пришлось с этой мыслью сразу же расстаться ввиду крайней маловероятности. Откуда миссис Клиппс знать, что Виктория находится в бедственном финансовом положении?
  Что же в таком случае делать? Ответ не замедлил объявиться: разумеется, найти Эдварда.
  Тут Виктория с досадой сообразила, что не знает его фамилии. Эдвард — и Багдад. Не так-то много, подумала она. Совсем как та сарацинская дева,475 которая при-ехала в Англию, зная одно лишь имя своего возлюбленного. «Гилберт» и «Англия». Романтично, конечно, — но довольно неудобно. Впрочем, в Англии в эпоху крестовых походов фамилий вообще не было. Зато, с другой стороны, Англия побольше Багдада. Хотя тогда она была не так густо заселена.
  Виктория с усилием оторвалась от этих интересных размышлений и вернулась на твердую землю. Она должна немедленно найти Эдварда, и Эдвард должен найти ей работу. Тоже немедленно.
  Она не знает фамилии Эдварда, зато знает, что он приехал в Багдад в должности секретаря доктора Ратбоуна, и этот доктор Ратбоун, надо полагать, — человек известный.
  Виктория попудрила нос, пригладила рукой волосы и спустилась по лестнице в холл добывать информацию.
  Хозяин гостиницы, любезнейший Маркус, проходя мимо, при виде ее рассиялся еще больше.
  — А-а, это мисс Джонс! Вы пойдете со мной, милая барышня, и чего-нибудь выпьете, хорошо? Английские барышни — это моя слабость. В Багдаде я всем английским барышням и дамам лучший друг. Им у меня в гостинице всегда рады. Идемте, мы с вами посидим в баре.
  Виктория, ничего не имевшая против дарового угощения, охотно последовала за ним.
  В баре, сидя на высоком табурете и потягивая джин, она приступила к добыванию информации:
  — Вы не знаете доктора Ратбоуна? Он недавно приехал в Багдад.
  — Я знаю в Багдаде всех и каждого, — радостно отозвался Маркус Тио. — И все и каждый знают меня. Это чистая правда, можете мне поверить. О! У меня столько друзей!
  — Да, конечно, — сказала Виктория. — А доктора Ратбоуна вы знаете?
  — На той неделе у меня останавливался проездом маршал авиации, самый главный на всем Ближнем Востоке. Он мне говорит: Маркус, мерзавец ты эдакий, я тебя не видел с сорок шестого года. Что-то, я смотрю, ты не похудел. Такой приятный человек. Очень его люблю.
  — А доктор Ратбоун? Он тоже приятный человек?
  — Я люблю людей, которые, знаете, умеют получать удовольствие. Кислые лица — это не по мне. Мне нравятся люди веселые, молодые и прелестные, как вы. Маршал авиации, он мне говорит: женщины, Маркус, ты слишком их любишь. А я ему отвечаю: да нет, моя беда, что я слишком люблю Маркуса… — Он разразился громким хохотом и вдруг закричал: — Иисус! Иисус!
  Виктория страшно изумилась, но оказалось, что так зовут бармена. Удивительный край этот Восток.
  — Еще порцию джина с оранжадом476 и виски, — распорядился Маркус.
  — Я, пожалуй, больше не буду…
  — Да, да, будете, все очень-очень слабое.
  — Так насчет доктора Ратбоуна?.. — попробовала настоять Виктория.
  — Эта миссис Гамильтон Клиппс — странная фамилия, правда? — с которой вы приехали, она американка, да? Я люблю американцев тоже, но главная моя любовь — англичане. Американцы, они постоянно о чем-то беспокоятся. Но они бывают большие молодцы. Мистер Саммерс — знаете его? — как прилетел в Багдад, так столько выпил, что потом трое суток спал без просыпу. Это, я считаю, чересчур. Нехорошо.
  — Помогите мне, прошу вас, — воззвала Виктория.
  Маркус посмотрел на нее с недоумением.
  — Конечно, я вам помогу, о чем разговор. Я всегда помогаю моим друзьям. Вы только скажите — и все немедленно будет сделано. Бифштекс фирменный — индейка, приготовленная с рисом, изюмом и пряностями, изумительно вкусно — или молоденькие цыплята…
  — Не надо мне молоденьких цыплят — пока, — благоразумно добавила Виктория. — Мне нужно разыскать этого доктора Ратбоуна. Фамилия Ратбоун. Приехал в Багдад недавно. И с ним… секретарь.
  — Не знаю, — сказал Маркус. — В отеле «Тио» такого нет.
  Он явно подразумевал при этом, что человек, не останавливающийся в «Тио», все равно что вообще не существует.
  — Но есть ведь и другие гостиницы, — не отступалась Виктория. — А может быть, у него тут дом.
  — О да, есть другие гостиницы. «Вавилонский дворец», «Сеннахериб», отель «Зобейда». Это хорошие гостиницы, не спорю, но не такие, как «Тио».
  — Верю, — успокоила его Виктория. — Но вам неизвестно, может быть, доктор Ратбоун остановился в одной из них? Он заведует тут каким-то обществом, что-то связанное с культурой… и книгами.
  При упоминании о культуре Маркус сделал серьезное лицо.
  — Вот то, что нам надо, — важно проговорил он. — Побольше культуры. Искусство, музыка — это очень хорошо, это прекрасно. Я сам люблю скрипичные сонаты, которые покороче.
  Виктория, хотя и была с ним полностью согласна, особенно в последнем пункте, вынуждена была признать, что ей ничего не удается от него добиться. Конечно, поговорить с Маркусом — одно удовольствие, он такой трогательный в своем чисто детском упоении жизнью, но вся ситуация напоминает попытки Алисы в Стране чудес477 найти тропинку, ведущую на вершину холма. Какую тему ни изберешь, все равно возвращаешься в исходную точку: к Маркусу!
  От третьего стакана она отказалась и печально встала. Голова слегка кружилась. Коктейли были далеко не слабые. Она вышла из бара на террасу и, облокотясь о перила, стала смотреть на реку. Вдруг кто-то у нее за спиной произнес:
  — Извините меня, но вам лучше сходить надеть пальто. Вам, должно быть, после Англии кажется, что здесь сейчас настоящее лето, но с заходом солнца становится очень холодно.
  Виктория узнала пожилую англичанку, с которой разговаривала на балконе миссис Клиппс. У нее был характерный хриплый голос, огрубевший от гиканья на псовой охоте. В меховой шубе, с пледом на коленях, она сидела в кресле и пила виски с содовой.
  — Благодарю вас, — сказала ей Виктория и хотела немедленно ретироваться, но не успела.
  — Позвольте мне назвать себя, — сказала дама. — Я миссис Кардью Тренч. (Подразумевалось: из достопочтенного478семейства Кардью Тренчей.) А вы, если не ошибаюсь, приехали с миссис — как бишь ее? Гамильтон Клиппс?
  — Да, — ответила Виктория.
  — Она мне сказала, что вы — племянница епископа Ллангоуского.
  Тут Виктория мобилизовала все свои таланты.
  — В самом деле? — переспросила она чуть-чуть, в самую меру, иронично.
  — Она, должно быть, что-то перепутала?
  Виктория снисходительно улыбнулась:
  — Американцам бывает трудно разобраться в наших именах. Действительно, звучит немного похоже. Мой дядя, — объяснила Виктория, импровизируя на ходу, — епископ в Лангоа.
  — Лангоа?
  — Да. Это в Тихоокеанском архипелаге. Колониальный епископ, само собой.
  — Ах, колониальный, — сказала миссис Кардью Тренч, беря по меньшей мере тремя полутонами ниже. Как и следовало ожидать, о колониальных епископах она слышала впервые в жизни. — Тогда понятно. Этим все объясняется.
  И объясняется очень даже удачно, поздравила себя Виктория, ведь она ляпнула просто наобум.
  — А вы что здесь делаете? — спросила миссис Кардью Тренч с той светской любезностью, которая часто маскирует обыкновенное природное любопытство.
  Сказать: «Ищу молодого человека, с которым один раз поговорила на скамейке в лондонском сквере» — было бы едва ли уместно. Поэтому, вспомнив заметку из газеты и сведения, которые она сообщила о себе миссис Клиппс, Виктория ответила:
  — Я еду к своему дяде профессору Понсфуту Джонсу.
  — О, так вот вы кто! — Миссис Кардью Тренч была явно счастлива, что теперь с Викторией все ясно. — Обаятельный человек, правда, немного рассеянный, но чего вы хотите от ученого. Слышала в прошлом году в Лондоне его лекцию — он прекрасно говорит, — но не поняла, конечно, ни единого слова. Да, он проезжал через Багдад, недели две, я думаю, прошло с тех пор. Кажется, он упоминал каких-то девушек, которые должны попозже приехать к нему на раскопки.
  Отвоевав утраченные было позиции, Виктория поспешила ввернуть вопрос:
  — А вы не знаете, доктор Ратбоун уже здесь?
  — Только на днях прилетел, — ответила ей миссис Кардью Тренч. — По-моему, его пригласили на будущий четверг прочитать лекцию в институте. Что-то такое о «Мировых связях и всемирном братстве», если не ошибаюсь. Вздор все это, по моему убеждению. Чем больше стараются людей объединить, тем они становятся подозрительнее. Всякая эта поэзия, музыка, переводы Шекспира и Вордсворта479 на арабский, китайский и хинди. «И желтый первоцвет на берегу ручья…»480 Что до этого людям, которые первоцвета в глаза не видели?
  — А где он остановился, вы не знаете?
  — По-моему, в «Вавилонском дворце». Но рабочее помещение в городе, поближе к музею. «Масличная ветвь», дурацкое название. Одни девицы в джинсах, в очках и с немытой шеей.
  — Я немного знакома с его секретарем, — небрежно заметила Виктория.
  — Ах, да, да, как его?.. Эдвард… забыла фамилию, славный юноша, слишком хорош, чтобы возиться с волосатыми культурными деятелями. Отличился на войне, я слышала. Впрочем, работа есть работа. И собой хорош, я думаю, все эти ученые девицы от него без ума.
  Убийственное жало ревности пронзило сердце Виктории.
  — «Масличная ветвь», — повторила она. — Где, вы сказали, это?
  — В городе, за поворотом на второй мост. В одном из переулочков от улицы Рашид. Довольно укромный уголок. Недалеко от базара Медников.481 А как поживает миссис Понсфут Джонс? — не переводя дыхание, снова спросила миссис Кардью Тренч. — Скоро сюда собирается? Говорят, она болела?
  Но Виктория, добыв желаемую информацию, не собиралась рисковать новыми выдумками. Она поглядела на часы и издала возглас:
  — Ах, боже мой! Я обещала разбудить миссис Клиппс в половине седьмого и помочь ей приготовиться к отъезду. Надо бежать!
  Предлог для бегства был не вымышленный, она только передвинула срок на полчаса вперед. И теперь бросилась со всех ног вверх по лестнице, вне себя от радости. Завтра она найдет Эдварда в «Масличной ветви». Подумаешь, ученые девицы с немытыми шеями. Они же противные. Хотя, подумалось Виктории, мужчины не так придирчивы к чистоте шеи, как пожилые, гигиенически воспитанные английские дамы. Особенно если обладательница шеи смотрит на данного мужчину с восторгом и обожанием.
  Вечер пролетел быстро. Виктория спустилась с миссис Гамильтон Клиппс к раннему ужину, во время которого последняя рассуждала без роздыху сразу обо всем на свете. Она пригласила Викторию приехать погостить — и Виктория аккуратно записала адрес, мало ли что… Потом она отвезла миссис Клиппс на багдадский Северный вокзал, усадила в купе и была представлена знакомой, которая тоже ехала в Киркук и должна была помочь миссис Клиппс с утренним туалетом.
  Паровоз завопил дурным, душераздирающим голосом. Миссис Клиппс всунула в руку Виктории толстый конверт и сказала:
  — Это маленький подарок на память о нашем приятном совместном путешествии, мисс Джонс, и я надеюсь, вы не откажетесь его принять вместе с моей самой искренней признательностью.
  Виктория радостно пробормотала в ответ: «Ах, что вы, миссис Клиппс, вы слишком добры», — паровоз напоследок издал самый оглушительный предсмертный вопль, и поезд медленно отошел от перрона.
  С вокзала в гостиницу Виктория вернулась на такси, так как понятия не имела, как добираться иначе, и спросить было не у кого.
  Приехав, взбежала наверх в свою комнату и распечатала конверт. Там оказалось несколько пар нейлоновых чулок.
  В другое время Виктория пришла бы в восторг — нейлоновые чулки были ей, как правило, не по карману. Однако сейчас она мечтала о небольшой денежной сумме. Но, как видно, деликатность не позволила миссис Клиппс вложить в конверт бумажку в пять динаров. Гори она огнем, эта деликатность…
  Ну, да ладно, зато завтра она увидит Эдварда. Виктория разделась, забралась в постель и через пять минут уже спала крепким сном. Ей снилось, что она на аэродроме встречает Эдварда, но его не пускает к ней девица в очках — ухватила за шею и держит, а самолет начинает медленно идти на разбег.
  Глава 11
  Когда Виктория проснулась, было ослепительное солнечное утро. Она оделась и вышла на балкон, тянущийся во всю длину здания. Неподалеку спиной к ней сидел в кресле какой-то господин с седыми локонами, ниспадающими на красный мускулистый затылок. Когда господин повернул голову, Виктория увидела его профиль и с удивлением узнала сэра Руперта Крофтона Ли. Почему, собственно, это ее так удивило, она, пожалуй, затруднилась бы объяснить. Может быть, она в глубине души была уверена, что важные лица, вроде сэра Руперта, останавливаются не в гостиницах, а в посольстве. Но факт таков, что вот он сидит на балконе и не отрываясь смотрит на реку Тигр. У него даже бинокль при себе, висит на подлокотнике кресла. Виктория подумала, что он, наверно, наблюдает за птицами.482
  У нее был когда-то один знакомый, увлекался птицами, она даже находила его сначала привлекательным и несколько раз ездила с ним на выходные по диким местам, где надо было часами не двигаясь стоять в заболоченном лесу или на ледяном ветру ради счастья лицезреть в бинокль какую-нибудь неприглядную пичугу на отдаленном дереве, сильно уступающую красотой, по понятиям Виктории, обыкновенному дрозду или зяблику.
  Виктория спустилась по лестнице и на террасе между корпусами наткнулась на Маркуса Тио.
  — У вас тут, оказывается, живет сэр Руперт Крофтон Ли, — сказала она ему.
  — О да, — сияя, ответил Маркус. — Такой прекрасный человек!
  — Вы с ним хорошо знакомы?
  — Нет, только познакомились. Мистер Шривенхем, что из Британского посольства, привез его к нам вчера вечером. Тоже очень прекрасный человек, мистер Шривенхем. С ним я знаком хорошо.
  Садясь завтракать, Виктория думала о том, что на свете нет, должно быть, человека, которого Маркус не назвал бы «очень прекрасным». Удивительно щедрая натура.
  После завтрака она отправилась на розыски «Масличной ветви». Рожденная и выросшая на улицах Лондона, Виктория не могла себе представить, как трудно отыскать нужный адрес в городе, подобном Багдаду. Поняла она это, только когда приступила к поискам.
  При выходе из гостиницы она снова столкнулась с Маркусом и спросила у него, как добраться до музея.
  — Это очень прекрасный музей, — с широкой улыбкой заверил ее Маркус. — Там много-много замечательных старых вещей. Я, правда, сам в нем не бывал. Но у меня есть друзья, много друзей археологов, они всегда останавливаются здесь, когда проезжают через Багдад на раскопки. Мистер Бейкер — мистер Ричард Бейкер, знаете его? И профессор Колзмен. И профессор Понсфут Джонс. И мистер и миссис Мак-Интайр. Они все останавливаются в отеле «Тио». Мои друзья. И они мне рассказывали про музей. Много-много интересного.
  — А где он находится и как туда добраться?
  — Надо идти по улице Рашид, далеко идти, мимо поворота на мост Фейсала и мимо Банковской улицы — знаете Банковскую улицу?
  — Я ничего тут не знаю, — сказала Виктория.
  — А потом будет еще одна улица, тоже ведет к мосту, и музей как раз на ней, по правой стороне. Спросите там мистера Бетуна Эванса, он дает пояснение по-английски, прекрасный человек. И жена его, она тоже очень прекрасный человек, приехала сюда во время войны как сержант транспортной службы. Очень, очень прекрасная женщина.
  — Мне вообще-то не в музей нужно. Я хочу найти одну организацию вроде клуба, называется «Масличная ветвь».
  — Если вы хотите маслин, у меня есть самые лучшие маслины высшего качества, — сказал Маркус. — Их держат специально для меня, для отеля «Тио». Посмотрите, сегодня же вечером пришлю к вашему столику.
  — Спасибо большое, — ответила Виктория и удрала от него искать улицу Рашид.
  — Пойдете налево! — крикнул ей в спину Маркус. — Не направо, а налево! Но до музея далеко. Лучше взять такси.
  — А таксист будет знать, где «Масличная ветвь»?
  — Нет, они не знают, где что. Им надо говорить: налево, направо, вперед, стоп, — тогда довезут.
  — Раз так, я лучше пойду пешком.
  Виктория вышла на улицу Рашид и повернула влево.
  Багдад оказался совсем не такой, как она представляла. Оживленная главная улица кишела людьми, автомобили яростно гудели, в витринах лежали европейские товары, прохожие то и дело, громко откашлявшись, плевали на землю. Одеты они были не на сказочный восточный лад, а почти все — более или менее по-европейски, в старые, даже драные армейские или летчицкие гимнастерки, в разномастной толпе терялись редкие черные фигуры женщин с завешенными лицами, шаркающие по тротуару в туфлях без задников. Жалобно просили милостыню нищенки — матери с чумазыми младенцами на руках. Асфальт под ногами был неровный, с провалами.
  Виктория шла все дальше и дальше. Она вдруг почувствовала себя чужой, одинокой, затерянной вдали от дома. Такова оборотная сторона путешествий в дальние страны, не чарующая, а отпугивающая.
  Наконец показался мост Фейсала. Виктория, не сворачивая на него, прошла дальше. Хоть и растерянная, она начала понемногу обращать внимание на причудливый подбор товаров в витринах: детские пинетки и вязаные ползунки, зубная паста и косметика, электрические фонарики и фарфоровые чашки с блюдцами — и все вперемешку в одной витрине. Виктория постепенно подпала под очарование этой фантастической смеси товаров со всего света, на любой самый замысловатый вкус разноязыких жителей восточного города.
  В конце концов, музей она разыскала. Но «Масличную ветвь» — нет. В Лондоне она умела найти дорогу куда угодно, однако здесь даже не у кого было справиться. По-арабски она не говорила. А те немногочисленные торговцы, которые зазывали ее на английском языке, бессмысленно хлопали глазами, когда слышали про «Масличную ветвь».
  В таких случаях следовало бы обратиться к полисмену, но по виду стражей порядка, энергично размахивающих руками и свистящих в полицейский свисток, было понятно, что здесь такая попытка тоже ничего не даст.
  Она попробовала зайти в книжный магазин, в окне которого были выставлены английские книжки, но и там название «Масличная ветвь» вызвало только вежливое пожатие плечами. Очень жаль — но ни малейшего представления.
  Виктория пошла дальше и вскоре услышала громкий металлический лязг и стук. Стоя на углу длинного пыльного переулка, она припомнила слова миссис Кардью Тренч, что «Масличная ветвь» расположена неподалеку от базара Медников. Базар Медников, во всяком случае, отыскался.
  Она вошла на его территорию — и на три четверти часа забыла о «Масличной ветви». Базар Медников ее совершенно очаровал. Паяльные лампы, плавящийся металл, сложная, тонкая работа умельцев — это было открытие нового мира для дочери Лондона, которая до сих пор видела вещи только в готовом виде, выставленными на продажу. Она расхаживала туда-сюда по базарной площади, удалилась от медников, рассматривала полосатые попоны, ситцевые стеганые одеяла. Здесь европейские товары воспринимались совсем по-другому. Под прохладными полутемными козырьками лавок они казались экзотическими дарами чужих краев. Штуки пестрого дешевого ситца пленяли взор, как царские одежды. То и дело с криком «Балек, балек!» мимо нее прогоняли груженого осла или мула, пробегали носильщики, сгибаясь под тяжелой ношей. Мальчишки с лотками через плечо осаждали ее, крича:
  — Смотрите, леди, английская резинка, отличная английская резинка! Гребешок, настоящий английский гребешок!
  И назойливо совали ей свои товары прямо под нос. Виктория ходила как в сказочном сне. Все это было до того интересно, до того необыкновенно! За каждым поворотом крытых торговых рядов открывалось новое чудо — то один подле другого сидели, скрестив ноги, портные и орудовали иглой, поглядывая на европейские модные картинки мужской одежды; то целый ряд часов и дешевых украшений. Горой навалены рулоны бархатов и парчи, и тут же повернешь — лавки дешевой поношенной европейской одежды, жалкие вылинявшие свитерки, растянутые старые фуфайки.
  А по бокам, под открытым небом, кое-где виднелись тихие широкие дворы.
  Виктория шла вдоль длинного ряда лавок, торгующих мужскими брюками, — важные продавцы в тюрбанах восседали, скрестив ноги, каждый в глубине своего прилавка.
  — Балек!
  На нее надвигался, захватив всю ширину прохода, тяжело навьюченный осел. Виктория свернула от него в проулок, который тянулся, виляя между высокими домами. Идя этим проулком, она неожиданно наткнулась на то, что искала. Перед ней были открытые ворота, она заглянула во двор и там, в дальнем конце, увидела распахнутую дверь, а над дверью вывеску, на которой значилось: «Масличная ветвь», и рядом — гипсовое подобие какой-то птицы, держащей в клюве нечто вроде прутика.
  Обрадованная Виктория пересекла двор и вошла в дверь. Она очутилась в полутемной комнате, где стояло несколько столов, заваленных книгами и журналами. Книги были также на полках вдоль стены. Похоже на книжный магазин, если бы не стулья, расставленные тут и там по всей комнате.
  Из полумрака к Виктории вышла девушка и старательно спросила по-английски:
  — Чем я могу вам быть полезной, пожалуйста?
  Виктория быстро оглядела ее. Вельветовые брюки, оранжевая фланелевая рубашка, жесткие черные волосы, выстриженные на лбу челкой. Вполне лондонский вид. Но лицо — другое, унылое левантийское483 лицо с темными страдальческими глазами и крупным носом.
  — Это… это… здесь… доктор Ратбоун здесь находится?
  Надо же, какая досада, что она не знает фамилии Эдварда. Даже миссис Кардью Тренч и та назвала его Эдвард как-его-там.
  — Да. Доктор Ратбоун. «Масличная ветвь». Вы желаете вступить? Да? Очень хорошо.
  — Может быть. Я хотела бы… Будьте добры, я хотела бы видеть доктора Ратбоуна.
  Девица устало улыбнулась.
  — Мы его не беспокоим. У меня есть бланк. Я отвечу на все вопросы. А вы поставите свою фамилию. И с вас два динара.
  — Я еще не уверена, что буду вступать, — сказала Виктория, слегка встревоженная упоминанием о двух динарах. — Мне нужно повидать доктора Ратбоуна. Или его секретаря. Можно секретаря.
  — Я объясняю. Я отвечу на все вопросы. Мы здесь все друзья, все вместе, друзья на будущее — читаем прекрасные книги. Просвещаемся. Декламируем стихи.
  — Секретарь доктора Ратбоуна, — громко и внятно произнесла Виктория, — велел, чтобы я, как приеду, непременно спросила его.
  Лицо девицы в вельветовых брюках приняло еще более хмурое, упрямое выражение.
  — Сегодня нельзя, — сказала она. — Я объясняю…
  — Почему сегодня нельзя? Его что, нет здесь? Доктора Ратбоуна нет?
  — Есть. Доктор Ратбоун здесь. Наверху. Но мы не беспокоим.
  Викторию захлестнула жаркая волна англосаксонского возмущения этими иностранцами. Похоже, что «Масличная ветвь», предназначенная пробуждать добрые чувства интернационализма, оказывала, по крайней мере на Викторию, прямо противоположное действие.
  — Я приехала из Англии, — сказала она почти таким же высокомерным тоном, как могла бы сказать миссис Кардью Тренч. — И мне нужно передать доктору Ратбоуну важное известие. Притом лично. Будьте добры немедленно проводить меня к нему. Сожалею, что причиняю ему беспокойство, но я должна его видеть. Немедленно, — повторила она, исключая всякие возражения.
  Когда гордый бритт всерьез намерен добиться своего, преграды, как правило, рушатся. Девица повернулась и пошла, сопровождаемая Викторией, в дальний конец комнаты, потом вверх по лестнице и вдоль по галерее, открывающейся во двор. Остановилась перед дверью, постучалась. Мужской голос ответил:
  — Войдите.
  Проводница распахнула дверь и, жестом пригласив Викторию войти, объявила:
  — К вам дама из Англии.
  Виктория вошла.
  Из-за массивного письменного стола, заваленного бумагами, ей навстречу поднялся пожилой господин.
  Это был видный мужчина лет шестидесяти с высоким оголенным лбом и белоснежными волосами. Из свойств его личности прежде всего бросались в глаза благожелательность, доброта и обаяние. Любой режиссер без колебаний определил бы его на роль большого человеколюбца.
  Викторию он встретил теплой улыбкой и протянутой рукой.
  — Так вы прибыли из Англии? — приветливо справился он. — Первый раз на Востоке?
  — Да.
  — Ну, и какие у вас впечатления, хотелось бы знать?.. Как-нибудь непременно мне расскажете. Но скажите, мы с вами знакомы? Я так близорук, а вы не назвались.
  — Вы меня не знаете, — сказала Виктория. — Я знакомая Эдварда.
  — Знакомая Эдварда? Но это замечательно! А ему известно, что вы в Багдаде?
  — Нет еще.
  — Значит, его ждет приятный сюрприз, когда он вернется.
  — Вернется? — переспросила Виктория упавшим голосом.
  — Да, Эдвард сейчас в Басре. Я вынужден был направить его туда для получения ящиков с книгами, которые прибыли в наш адрес. Таможня чинит бесконечные препятствия, мы не можем ничего получить. Тут нужен личный подход, а это как раз по части Эдварда. Он как никто знает, когда пустить в ход обаяние, а когда угрозы, и уж он-то без книг не вернется. Ему свойственно упорство в делах, очень ценная черта в молодом человеке. Я об Эдварде высокого мнения.
  Он игриво прищурился.
  — Но мне, по-видимому, незачем расхваливать Эдварда перед вами, моя милая.
  — А когда… когда Эдвард должен возвратиться из Басры? — пролепетала Виктория.
  — Н-ну, это трудно сказать. Он оттуда не уедет, пока не добьется своего. А в здешних краях торопить события бесполезно. Сообщите мне, где вы остановились, и я позабочусь, чтобы он связался с вами, как только приедет.
  — Я подумала… — пробормотала Виктория, с ужасом вспомнив о своем затруднительном финансовом положении, — может быть… для меня найдется здесь какая-нибудь работа?
  — Вот за это ценю! — радостно откликнулся доктор Ратбоун. — Ну конечно! Помощники нам всегда нужны, чем больше, тем лучше. Английские девушки в особенности. У нас отлично идут дела, блестяще идут, но работы предстоит еще изрядно. И вызываются многие. У меня уже тридцать добровольцев — тридцать! — и все так и рвутся в дело. Если вы серьезно, ваше участие будет очень полезно.
  Но слух Виктории неприятно резануло слово «добровольцы».
  — Я вообще-то имела в виду платную должность, — сказала она.
  — Ах, боже мой. — У доктора Ратбоуна сразу вытянулось лицо. — Это, к сожалению, не так просто. У нас очень небольшой оплачиваемый штат, и в настоящее время, с участием добровольных помощников, его вполне хватает.
  — Я непременно должна устроиться на работу, — стала объяснять ему Виктория. — Я стенографистка-машинистка высокой квалификации, — добавила она без зазрения совести.
  — Ваши деловые качества не вызывают у меня сомнения, моя милая. Достаточно на вас посмотреть, поверьте. Для нас это вопрос исключительно финансовый. Но даже если вы куда-нибудь устроитесь, я надеюсь, вы будете помогать нам в свободное от работы время. Большинство наших сотрудников где-нибудь работают. Сотрудничество с нами возвышает душу, вы в этом сами убедитесь. Наша задача — положить конец вражде в мире, всем этим войнам, подозрениям, недоразумениям. Для этого нужно общее поле деятельности. Театр, изобразительные искусства, поэзия, великие духовные ценности, они не оставляют места для мелкой зависти и злобы.
  — Д-да, конечно, — неуверенно согласилась Виктория, вспомнив своих знакомых актрис и художниц, жизнь которых переполняла самая пошлая зависть и самая убийственная злоба.
  — Мы тут перевели «Сон в летнюю ночь»484 на сорок языков, — продолжал доктор Ратбоун. — И теперь сорок групп разноязыкой молодежи находятся под воздействием одного и того же прекрасного литературного произведения. И именно молодежи, вот что важно. Другие меня не интересуют, только молодежь. Стоит уму и сердцу заматереть, и тогда уже поздно. Объединяться должны молодые. Вот, например, та девушка, что привела вас снизу, Катерина. Она — сирийка из Дамаска. Вы с ней, по-видимому, ровесницы. В обычной жизни вы никогда бы не встретились, у вас не было бы ничего общего. Но в «Масличной ветви» и вы, и она, и многие-многие другие, русские, еврейки, турчанки, армянки, египтянки, персиянки — все сходятся вместе, общаются, чувствуют друг к другу симпатию, читают одни книги, обсуждают картины, музыку (к нам приезжают первоклассные лекторы), и все открывают для себя новые, неожиданные точки зрения — вот что такое настоящая жизнь.
  Виктория же сокрушенно думала, что, наверно, все-таки доктор Ратбоун не вполне прав, полагая, что разные люди непременно должны испытывать друг к другу симпатию. Она и Катерина, например, с первого взгляда ощутили друг к другу антипатию. И, скорее всего, эта антипатия при дальнейшем общении будет только возрастать.
  — Эдвард справляется со своими обязанностями блестяще, — говорил доктор Ратбоун. — Превосходно со всеми ладит. Особенно хорошо — с девушками. Здешние парни поначалу склонны к подозрительности, даже враждебности, с ними труднее. А вот девушки — те в Эдварде души не чают, готовы ради него на все. С Катериной их водой не разольешь.
  — Вот как, — холодно отозвалась Виктория. И сразу почувствовала, как усилилась ее антипатия к этой особе.
  — Так что вот, — с улыбкой заключил доктор Ратбоун. — Когда сможете, приходите к нам помогать.
  Он тепло пожал ей на прощание руку. Виктория закрыла за собой дверь и спустилась по лестнице. Она увидела, что Катерина стоит у порога и разговаривает с красивой молодой брюнеткой, держащей в руке небольшой чемоданчик. На минуту Виктории показалось, что она ее уже где-то видела. Но та посмотрела на нее, явно не узнавая. Язык, на котором они разговаривали, был Виктории незнаком. При ее появлении обе замолчали и провожали ее глазами, не говоря ни слова. Виктория прошла между ними, заставила себя сказать Катерине: «Пока» — и ступила за порог.
  В конце концов она выбралась на улицу Рашид и медленно зашагала обратно в гостиницу, не видя ничего, что происходило вокруг. Чтобы не думать о своем бедственном положении (в Багдаде без гроша), она старалась сосредоточить мысли на докторе Ратбоуне и на его «Масличной ветви». Эдвард в Лондоне ей сказал, что там, куда он устроился на работу, «не все ладно». Что у них тут может быть неладно? Доктор Ратбоун? Или сама эта «Масличная ветвь»?
  В докторе Ратбоуне, на взгляд Виктории, ничего неладного не было. Типичный упрямец-идеалист, который смотрит на мир сквозь собственные розовые очки и не желает считаться с реальностью.
  Что вообще Эдвард имел в виду? Он выразился так неопределенно. Должно быть, сам толком не знал.
  А вдруг доктор Ратбоун — международный авантюрист? Виктория, под свежим впечатлением от его речей, покачала головой. Нет. Ведь он сразу переменил тон, когда услышал, что ей нужно жалованье. Он явно предпочитает, чтобы на него работали бесплатно. То есть он вполне нормальный, обыкновенный человек.
  Мистер Гринхольц, к примеру, реагировал бы точно так же.
  Глава 12
  В отель «Тио» Виктория возвратилась с натертыми ногами, но, поднимаясь к дверям, услышала радостный оклик Маркуса, который сидел на террасе над рекой в обществе немолодого и довольно непрезентабельного мужчины.
  — Идите к нам и выпейте что-нибудь, мисс Джонс! Мартини… сайдкар?485 Это мистер Дэйкин. А это мисс Джонс из Англии. Ну, так что вы хотите пить, моя дорогая?
  Виктория сказала, что хочет сайдкар «и ваших чудесных орешков», — добавила она вдохновенно, вспомнив, что орехи — продукт высокопитательный.
  — Так вы любите орехи? Иисус! — Он скороговоркой по-арабски отдал распоряжения.
  Мистер Дэйкин печально сказал, что выпьет лимонаду.
  — Ах, это просто смешно! — воскликнул Маркус. — А вот и миссис Кардью Тренч. Вы знакомы с мистером Дэйкином? Что вам можно предложить?
  — Джин с лаймом,486 — ответила миссис Кардью Тренч, кивнув Дэйкину как старому знакомцу. А Виктории она сказала: — У вас распаренный вид.
  — Да, я гуляла, смотрела город.
  Принесли питье. Виктория съела тарелку фисташек, а заодно немного хрустящего картофеля.
  По ступеням к ним поднялся невысокий коренастый господин. Гостеприимный Маркус и его приветствовал с шумным радушием и представил Виктории как капитана Кросби. В том, как вновь прибывший выпучил на нее глаза, Виктория усмотрела признак слабости к женскому полу.
  — Недавно здесь? — поинтересовался он у нее.
  — Да, второй день.
  — То-то я смотрю, я вас раньше не видел.
  — Она очень милая и красивая, не правда ли? — весело сказал Маркус. — О да, нам очень приятно иметь такую гостью, как мисс Виктория. Я устрою угощение в честь нее, замечательное угощение.
  — И молодые цыплята будут? — тайно обрадовалась Виктория.
  — Да, да. И гусиная печенка, гусиная печенка по-страсбургски, и черная икра, я думаю, и потом особое блюдо из рыбы, необыкновенно вкусное, из рыбы, пойманной в Тигре, но в соусе и с грибами. И еще будет индейка, как готовят у меня на родине, нафаршированная рисом с изюмом и специями, и все так обжарено-о! Очень вкусно. Вы, моя милая, должны съесть много, а не просто одну чайную ложечку. Или, если хотите, вам подадут бифштекс — большой бифштекс, розовый, я сам прослежу. Мы устроим длинный-длинный ужин, на несколько часов. Очень прекрасно. Сам я не ем, только пью.
  — Да, замечательно, — слабым голосом проговорила Виктория. После описания всех этих яств у нее от голода закружилась голова. Ей хотелось бы знать только одно: всерьез он говорил, что устроит ужин, или просто так, и если всерьез, то когда?
  — Я думала, что вы уехали в Басру, — сказала миссис Кардью Тренч капитану Кросби.
  — Вчера возвратился, — ответил Кросби.
  Он задрал голову и посмотрел на балкон.
  — Кто этот бандит? — спросил он хозяина. — В маскарадном плаще и большой шляпе?
  — Это, мой милый, сэр Руперт Крофтон Ли, — ответил Маркус. — Его вчера вечером привез мистер Шривенхем, из посольства. Прекрасный человек, знаменитый путешественник. Ездит на верблюдах по Сахаре и взбирается на вершины гор. Это такая неспокойная и опасная жизнь. Я бы совсем не хотел так жить.
  — Ах, вот это, оказывается, кто! — сказал Кросби. — Я читал его книгу.
  — А я летела с ним сюда в одном самолете, — похвасталась Виктория.
  Оба собеседника оглянулись на нее с интересом, так, во всяком случае, ей показалось.
  — Он страшно задается и важничает, — презрительно сказала Виктория.
  — Я знала его тетку в Симле,487 — сообщила миссис Кардью Тренч. — Такая семья. Все большие умники, но не заноситься — это выше их сил.
  — Сидит там с утра и ничего не делает, — выразила неодобрение Виктория.
  — У него живот не в порядке, — пояснил Маркус. — Сегодня он ничего не может есть. Такая жалость.
  — Не понимаю, откуда у вас такие размеры, Маркус, — заметила миссис Кардью Тренч, — вы же ничего не едите.
  — Это напитки, — вздохнув, признался Маркус. — Слишком много пью. Вот сегодня приезжает моя сестра с мужем. И я опять буду пить и пить почти до самого утра. — Он опять вздохнул и сразу же опять заорал: — Иисус! Иисус! Еще по порции того же самого!
  — Мне не надо, — поспешила отказаться Виктория. Мистер Дэйкин тоже отклонил угощение, допил свой лимонад и потихоньку ушел. Поднялся к себе и Кросби. Миссис Кардью Тренч щелкнула ногтем по стакану Дэйкина.
  — Опять лимонад? Ох, плохой знак.
  — Почему? — удивилась Виктория. — Плохо, если человек пьет, только когда он один.
  — Да, дорогая моя, — кивнул Маркус. — Что правда, то правда.
  — Значит, он на самом деле пьяница? — спросила Виктория.
  — Поэтому и повышения по службе не получает, — кивнула миссис Кардью Тренч. — И то хорошо, что место до сих пор не потерял.
  — Но он прекрасный человек, — великодушно заключил Маркус.
  — Да ну, — махнула рукой миссис Кардью Тренч. — Слюнтяй. Топчется на месте, ничего не делает, ни характера, ни хватки. Из тех англичан, что безнадежно разлагаются, попав на Восток.
  Виктория поблагодарила Маркуса и, еще раз подтвердив, что от второго коктейля отказывается, поднялась к себе, а там скинула туфли и прилегла на кровать с намерением серьезно обдумать положение. Оставшиеся у нее три с небольшим фунта на самом деле уже причитаются Маркусу за комнату и стол. Если воспользоваться его щедростью и при этом жить на одних коктейлях, закусывая маслинами, орешками и хрустящим картофелем, можно будет таким образом тут еще немного просуществовать. Но сколько времени может пройти, прежде чем Маркус предъявит ей счет? И сколько он согласится ждать оплаты? Неизвестно. Виктория сказала бы, что он вовсе не так уж спустя рукава ведет дела, как кажется на первый взгляд. Надо бы, конечно, найти себе пристанище дешевле. Только вот где искать, куда обратиться? И работу надо найти, немедленно. А где? Как это здесь делается? У кого бы можно было спросить? И вообще, как тут прикажешь держать фасон, если ты без денег в чужом городе и не имеешь ни знакомств, ни связей? Виктория была уверена (как всегда), что ей бы только немного ознакомиться с местными условиями, и уж она-то нашла бы выход. Когда можно ждать Эдварда из Басры? А вдруг (ужасная мысль!) он о ней и думать забыл? Почему, почему она, как дурочка, бросилась за ним в Багдад? В конце концов, кто он такой, этот Эдвард? Просто парень с обворожительной улыбкой и забавной манерой разговаривать, мало ли таких. А вот как его фамилия? Знать бы, можно было бы телеграмму отправить… хотя нет, ведь неизвестно, где он там, в Басре, остановился. Вообще она ничего не знает, в том-то и беда. Это очень сковывает.
  А посоветоваться не с кем. Не с Маркусом же — он хотя и добрый, но совершенно не слушает, что ему говоришь. С миссис Кардью Тренч — тоже нет, она с самого начала отнеслась к ней подозрительно. И не с миссис Гамильтон Клиппс, которая исчезла в Киркуке. И не с доктором Ратбоуном.
  Необходимо раздобыть денег. Или устроиться на работу. На любую работу — смотреть за детьми, клеить марки на конверты, прислуживать в ресторане… Иначе ее отведут к консулу и отправят обратно в Англию, и она никогда уже больше не увидится с Эдвардом…
  На этом месте, сморенная эмоциональными перегрузками, Виктория заснула.
  
  Проснулась она несколько часов спустя и, решив, что семь бед — один ответ, спустилась в ресторан, где заказала себе чуть не все, что значилось в далеко не скудном меню. После ужина она почувствовала себя немножко эдаким сытым удавом, но безусловно лучше, чем до.
  «Нечего нервничать, — сказала себе Виктория. — Лучше отложить все до завтра. Может, что-нибудь и подвернется, или меня осенит, или вдруг Эдвард объявится».
  Перед сном она вышла подышать на террасу над рекой. Поскольку погода, по представлениям жителей Багдада, была почти арктическая, больше никого на террасе не было, только у перил в отдалении стоял один официант и смотрел на воду. Завидев Викторию, он виновато спохватился и убежал в кухню через заднюю дверь.
  Но для Виктории, только что приехавшей из Англии, это была нормальная летняя ночь, слегка пробирающая холодком, и она, словно зачарованная, смотрела на серебрящиеся под луной воды Тигра и по-восточному таинственный темный противоположный берег.
  — Как бы то ни было, а все-таки я здесь, — вслух сказала она себе, приободрившись. — Ничего, устроюсь. Что-нибудь да обязательно подвернется.
  С этим символом веры мистера Микобера488 на устах Виктория преспокойно отправилась спать, а официант тихонько вышел обратно на террасу и возобновил занятие, которое вынужден был прервать при ее появлении, а именно: снова принялся привязывать к перилам узловатую веревку, достающую до самой воды.
  Немного погодя из темноты к нему подошел еще один человек. Официант тихо спросил голосом мистера Дэйкина:
  — Ну, как? Все в порядке?
  — Да, сэр, ничего подозрительного.
  Сделав свое дело, мистер Дэйкин отошел в тень, снял белую официантскую куртку, снова облачившись в свой синий полосатый пиджачок, прошелся неспешно вдоль террасы и остановился на самом краю, у лестницы, ведущей с улицы.
  — Вечера стали прямо морозные, — обратился к нему Кросби, выйдя из бара и встав с ним рядом. — Хотя вы после Тегерана, наверно, не так чувствительны к холоду.
  Они постояли бок о бок молча. Покурили. Вокруг не было ни души, если говорить вполголоса, услышать их разговор никто не мог. Кросби тихо спросил:
  — Кто эта девушка?
  — Как будто бы племянница археолога Понсфута Джонса.
  — А-а. Тогда еще ладно. Но прилететь на одном самолете с Крофтоном Ли…
  — Разумеется, ничего не следует принимать на веру, — сказал мистер Дэйкин.
  Они опять покурили в молчании. Кросби сказал:
  — Вы действительно считаете, что здесь будет удобнее, чем в посольстве?
  — Да.
  — Несмотря на то, что там все взято под контроль и проработано до мельчайших деталей?
  — В Басре тоже было все детально проработано — и провалилось.
  — Да, я знаю. Кстати сказать, Салаха Гассана отравили.
  — Естественно. В консульстве не было никаких попыток проникновения?
  — Похоже, что были. Какая-то потасовка, кто-то вытащил револьвер. — Он помолчал и добавил: — Ричард Бейкер разоружил этого человека.
  — Ричард Бейкер?
  — Не знаете его? Это…
  — Знаю.
  Дэйкин затянулся. И озабоченно сказал:
  — Импровизация. Вот на что я теперь ставлю. Если, как вы говорите, у нас там все взято под контроль, но наши проработки им известны, они легко могут контроль у нас перехватить и обернуть в свою пользу. Они, я полагаю, Кармайкла даже близко к посольству не подпустят, а если он все же и проберется, то… — Дэйкин покачал головой. — А здесь только вы и я и Крофтон Ли знаем, что происходит.
  — Но им сообщат, что Крофтон Ли переехал из посольства сюда.
  — Да, конечно. Это неизбежно. Однако, Кросби, какие бы шаги они ни предприняли в ответ на нашу импровизацию, их шаги тоже вынужденным образом будут импровизацией. Им придется в спешке принимать решения, в спешке их осуществлять. И это уже будет их собственная игра, не нашими руками, так сказать. Заранее, за полгода, подсадить агента в «Тио» они не могли — об этой гостинице никогда до сих пор не заходила речь. Никому не приходило в голову назначить местом встречи какой-то отель «Тио».
  Он посмотрел на часы.
  — Пойду поднимусь к Крофтону Ли.
  Дэйкин не успел постучаться, как дверь бесшумно открылась и сэр Руперт впустил его к себе.
  В комнате знаменитого путешественника горела только одна настольная лампа. Его кресло стояло рядом. Садясь, он тихонько вытащил револьвер, положил под рукой на стол. И тихо спросил:
  — Ну что, Дэйкин? Думаете, он явится?
  — Я думаю, да, сэр Руперт. — И, помолчав: — Вы ведь с ним никогда не встречались?
  Путешественник отрицательно покачал головой:
  — Нет. Сегодня надеюсь познакомиться. Этот молодой человек, Дэйкин, по-видимому, обладает редкой отвагой.
  — Да, — ровным голосом ответил Дэйкин. — Он отважный человек.
  Тон его подразумевал, что это само собой очевидно, тут и говорить не о чем.
  — Я имею в виду не только храбрость, — продолжал сэр Руперт. — Конечно, личная храбрость на войне — это великолепно. Но тут еще…
  — Воображение? — подсказал Дэйкин.
  — Вот именно. Способность верить в то, что видится совершенно невероятным. Рисковать жизнью, чтобы убедиться, что дурацкая басня — вовсе не басня. Для этого требуется черта характера, как правило, современной молодежи несвойственная. Очень надеюсь, что он явится.
  — Думаю, что явится, — повторил мистер Дэйкин.
  Сэр Руперт бросил на него пристальный взгляд.
  — Вы все предусмотрели?
  — Кросби ждет на балконе, я буду сторожить у лестницы. Как только Кармайкл войдет к вам, постучите в стену, я приду.
  Крофтон Ли кивнул.
  Дэйкин бесшумно вышел из номера, двинулся влево по коридору, через балконную дверь — на балкон, потом в обратном направлении до конца балкона, где к перилам тоже была привязана веревка, достающая концом до земли в кустах под тенью большого эвкалипта.
  Затем Дэйкин снова прошел мимо двери Крофтона Ли — к себе в номер, смежный с номером путешественника. У него в комнате была еще и вторая дверь, открывающаяся на верхнюю площадку парадной лестницы. Тихонько приоткрыв эту дверь, мистер Дэйкин занял свой пост.
  Спустя часа четыре к отелю «Тио» подплыла сверху по течению Тигра небольшая гуфа— немудреная местная лодка — и тихонько пристала к илистой береговой отмели. А еще через несколько мгновений легкая тень взметнулась по веревке на балкон и притаилась в темноте среди кадок с декоративными кустами.
  Глава 13
  Виктория хотела заснуть, отложив все заботы на завтра, но, так как она уже выспалась после обеда, из этого намерения ничего не вышло. Она долго лежала и безнадежно таращилась в темноту. Потом все-таки зажгла лампу, дочитала журнал, начатый еще в самолете; встала, заштопала старые чулки; примерила новые; набросала несколько разных объявлений о том, что ищет работу (завтра надо будет узнать, куда тут с этим обращаться); написала на пробу разные варианты письма миссис Гамильтон Клиппс, в каждом живописуя — одно фантастичнее другого — непредвиденные обстоятельства, из-за которых она «застряла без гроша» в Багдаде; и даже попыталась составить телеграмму с просьбой о помощи, адресованную единственному здравствующему родственнику — малоприятному прижимистому старику, который проживал на севере Англии и сроду никому не помогал за всю свою долгую жизнь; примерила новую прическу и наконец, сладко зевнув, поняла, что, слава богу, умаялась и можно снова ложиться.
  Именно в эту минуту дверь ее номера безо всякого предупреждения приоткрылась, в щель проскользнул какой-то мужчина, повернул за собой ключ в замке и возбужденно попросил:
  — Спрячьте меня куда-нибудь, ради бога, — скорее…
  Виктория всегда отличалась быстротой реакции. Она моментально приметила, что он трудно дышит, и говорит слабеющим голосом, и судорожно прижимает к груди скомканный красный вязаный шарф. И душа ее немедленно откликнулась на зов приключения.
  В комнате и прятаться-то было особенно негде. Имелся шкаф, и комод, и стол посредине, и модный туалетный столик в углу. И еще имелась широкая, почти двуспальная кровать. Воспоминания о детских играх в прятки помогло Виктории сразу же сделать выбор.
  — Быстро, — распорядилась она. Отбросила подушки, отвернула край одеяла. Гость лег поперек в головах кровати, Виктория накрыла его одеялом, взбила сверху подушки и сама уселась с краю.
  Почти тотчас же раздался тихий, настойчивый стук в дверь. Виктория слабым, встревоженным голосом спросила:
  — Кто там?
  — Будьте добры, откройте, пожалуйста, — ответил из-за двери мужской бас. — Полиция.
  Виктория протопала через комнату, на ходу запахивая халатик. В последнюю минуту она заметила на полу оброненный старый красный шарф, подобрала и сунула в ящик комода, а затем отперла дверь и выглянула в коридор с самым испуганным видом.
  За порогом стоял молодой брюнет в лиловом полосатом костюме, из-за его плеча выглядывал полицейский в форме.
  — В чем дело? — осведомилась Виктория, и голос ее натурально дрогнул.
  Брюнет любезно улыбнулся и на вполне сносном английском ответил:
  — Крайне сожалею, мисс, что тревожу вас в такое время. Но сбежал преступник. Люди видели, как он вошел в эту гостиницу. Мы вынуждены осмотреть каждую комнату. Он очень опасен.
  — Боже мой! — испуганно произнесла Виктория и отступила, широко раскрыв дверь. — Входите, пожалуйста, и поищите получше. Какой ужас! В ванной, в ванной посмотрите. Да, и в шкафу. И потом… вас не затруднит заглянуть под кровать? Вдруг он прячется там с вечера?
  Осмотр был произведен в кратчайший срок.
  — Нет, здесь его нет.
  — Вы уверены, что он не прячется под кроватью? Впрочем, какая я глупая. Неоткуда ему здесь взяться, ведь я заперла дверь, когда ложилась.
  — Благодарю вас, мисс, спокойной ночи.
  Молодой брюнет поклонился и вышел вместе со своим напарником в полицейской форме.
  Виктория, провожая его до самой двери, пролепетала:
  — Мне лучше снова запереться на всякий случай, правда же?
  — Да, мисс, так, разумеется, будет лучше всего. Благодарю вас.
  Она заперла за ними дверь и несколько минут еще постояла, прислушиваясь. Было слышно, как они постучали в дверь на другой стороне коридора, им открыли, последовал обмен теми же репликами, раздался возмущенный сиплый голос миссис Кардью Тренч, и дверь захлопнулась. А немного погодя, когда шаги полицейских отдалились, отворилась опять. Стучали уже в конце коридора.
  Виктория подошла к кровати. Ей только теперь стало понятно, как глупо она себя вела. Поддалась своим романтическим склонностям, как только услышала родную английскую речь, бросилась сдуру помогать опасному преступнику. Эта манера всегда становиться на сторону гонимого чревата самыми неприятными последствиями. «Ну, да чего уж, — подумала Виктория, — теперь надо расхлебывать».
  Стоя над кроватью, она строго произнесла:
  — Вылезайте.
  Ни малейшего движения. Виктория повторила, не повышая голоса, но очень решительно:
  — Они ушли. Можете вставать.
  Но чуть всхолмленное изголовье постели оставалось недвижным. Виктория возмущенно отбросила подушки и одеяло.
  Гость ее лежал все в том же положении. Только цвет лица у него стал какой-то странно-сероватый, и глаза закрыты.
  Затем Виктория заметила, к своему ужасу, и еще кое-что: на одеяло просочилось ярко-красное пятно.
  — Нет-нет, — умоляюще проговорила она. — Нет! Ради бога!
  Как будто услышав мольбу, раненый поднял веки и посмотрел на Викторию. Он всматривался с усилием, словно очень издалека, словно плохо различая то, что у него перед глазами. Губы его разлепились — но голос прозвучал слабо-слабо, почти неслышно.
  — Что? — переспросила Виктория, наклонившись.
  На этот раз она услышала. С огромным, величайшим трудом молодой человек выговорил два слова. Правильно ли она их расслышала, это другой вопрос. Для нее они были бессвязны и лишены всякого смысла. Вроде бы он сказал: «Люцифер» и «Басра»…
  Тут его судорожно закатившиеся глаза закрылись, веки затрепетали. Он произнес еще одно слово, похожее на чье-то имя, потом откинул голову — и замер.
  Виктория стояла, не двигаясь, а сердце у нее колотилось как сумасшедшее. Ее переполняла жалость и злость. Но что теперь делать? Позвать кого-то? Надо, чтобы кто-нибудь пришел. Она осталась одна при мертвом человеке, и рано или поздно полиция потребует объяснений.
  Она еще стояла, спешно перебирая в мыслях возможные варианты, когда какой-то шорох заставил ее оглянуться на дверь. Ключ из замочной скважины выпал на коврик, потом тихо щелкнул замок, и у нее на глазах дверь открылась. Вошел мистер Дэйкин и аккуратно закрыл за собой дверь.
  Он подошел к Виктории и тихо сказал:
  — Отличная работа, моя милая. Вы быстро соображаете. Ну, а как он?
  — По-моему, он… по-моему, он умер, — пресекшимся голосом ответила Виктория.
  И увидела, как сразу изменилось выражение его лица: оно полыхнуло яростью — и тут же снова стало таким, каким Виктория увидела его позавчера, только вместо уныния и дряблости ей открылось в нем что-то совсем другое.
  Он наклонился, осторожно расстегнул на мертвом изодранную гимнастерку.
  — Точный удар ножом в сердце, — произнес он, выпрямившись. — Храбрый был парень. И умница.
  — Приходила полиция, — сказала Виктория, когда к ней вернулся голос. — Мне объяснили, что он преступник. Он правда был преступник?
  — Нет. Он был не преступник.
  — А эти, что приходили, они правда были из полиции?
  — Не знаю, — сказал Дэйкин. — Возможно. Это не имеет значения.
  И тут он спросил у нее:
  — Он сказал что-нибудь… перед смертью?
  — Да.
  — Что именно?..
  — Он сказал — «Люцифер», а потом — «Басра». И еще немного погодя назвал какое-то имя… вроде бы французское… но, может быть, мне показалось.
  — Что вы услышали?
  — Как будто бы — Лефарж.
  — Лефарж, — задумчиво повторил Дэйкин.
  — Что все это значит? — спросила Виктория. — И что мне теперь делать? — растерянно задала она второй вопрос.
  — Вас надо как можно скорее вызволить из этой истории, — сказал Дэйкин. — А что все это значит, я объясню позднее. Прежде всего нужно позвать Маркуса. Он здесь хозяин гостиницы, и притом человек очень толковый, хотя из разговора с ним это не всегда очевидно. Я его приведу. Он еще не спит, я думаю. Сейчас полвторого, а он обычно ложится не раньше двух. Вы тут пока приведите себя в надлежащий вид. Красавица в беде, он к таким вещам очень чувствителен.
  Дэйкин вышел. Виктория словно во сне села к туалетному столику, причесалась, подмазалась, придав себе интересную бледность, и как раз успела бессильно упасть в кресло, когда в коридоре раздались шаги. Дэйкин вошел без стука. Позади него топал тучный Маркус Тио.
  На этот раз он держался вполне серьезно, без своей обычной улыбки.
  — Вы должны как-то помочь, Маркус, — сказал ему мистер Дэйкин. — Бедная девушка испытала страшное потрясение. Человек ворвался к ней и потерял сознание, и она по доброте сердечной спрятала его от полиции. А он вот, видите, умер. Возможно, ей не следовало так поступать, но девичье сердце, сами понимаете…
  — Конечно, она не любит полицию. А кто ее любит, — сочувственно отозвался Маркус. — Я тоже не люблю. Но я должен поддерживать с ними хорошие отношения, ведь у меня гостиница. Вы хотите, чтобы я откупился от них деньгами?
  — Мы просто хотим, чтобы отсюда тихо убрали тело.
  — Это хорошо говорить, друг мой. Я тоже. Мне не нужен труп в гостинице. Но как это сделать?
  — Я думаю, это осуществимо, — сказал Дэйкин. — У вас в семье ведь есть врач, верно?
  — Да, Поль, муж моей сестры, он врач. И очень хороший человек. Но я не хочу, чтобы у него были неприятности.
  — И не будет. Слушайте, Маркус, надо перенести тело из комнаты мисс Джонс в мою, это напротив, дверь в дверь. Чтобы мисс Джонс вся эта история больше не касалась. Потом я воспользуюсь вашим телефоном. Через десять минут в гостиницу с улицы вваливается пьяный молодчик, он держится одной рукой за бок. И громким голосом требует меня. Но, едва зайдя ко мне в номер, валится с ног. Я выбегаю в коридор, зову вас, говорю, что срочно нужен врач. Вы приводите вашего зятя. Он вызывает «Скорую помощь» и сопровождает пациента в клинику. Однако по дороге тот умирает. Выясняется, что он получил удар ножом в сердце. Вас это никак не затрагивает. Удар был нанесен на улице.
  — Мой зять заберет отсюда тело, а тот молодой человек, который притворялся пьяным, утром потихоньку скроется, да?
  — Да, что-нибудь в таком духе.
  — И трупа в гостинице не будет? И не будет беспокойства и неприятностей у милой мисс Джонс? Я нахожу, друг мой, что ваш план очень хорош.
  — Прекрасно. Тогда позаботьтесь, чтобы путь был свободен, и я перенесу тело к себе. Ваши слуги имеют обыкновение сновать по коридорам ночи напролет. Ступайте к себе и закатите им страшный разнос. Разгоните всех по неотложному хозяйственному делу.
  Маркус кивнул и вышел.
  — Вы девушка сильная, — сказал Дэйкин Виктории. — Помогите мне перенести его. Справитесь?
  Виктория молча кивнула. Взявшись за плечи и за ноги, они подняли безжизненное тело, перенесли напротив через пустой коридор (из отдаления слышался негодующий голос Маркуса) и положили на кровать Дэйкина.
  Дэйкин сказал:
  — Ножницы у вас есть? Вырежьте окровавленный кусок из одеяла. До матраса, я думаю, не просочилось. Почти все впиталось в гимнастерку. Примерно через час я к вам зайду. Да, погодите минуту, вот, сделайте глоток из моей фляжки.
  Виктория подчинилась.
  — Молодчина, — сказал Дэйкин. — Ступайте теперь к себе. Свет погасите. Я приду, как сказал, через час.
  — И объясните мне, что все это значит?
  Он посмотрел на нее как-то по-особенному и ничего не ответил.
  Глава 14
  Виктория лежала в кровати, погасив свет, и вслушивалась в темноту. До нее донесся шум пьяного препирательства, чей-то голос громко произнес: «Вот, старина, надумал повидаться. А этот тип внизу не пускает». Потом какие-то звонки. Новые голоса, беготня. После этого наступила относительная тишина, только у кого-то в номере играла пластинка арабской музыки. Наконец, когда Виктории уже казалось, что прошло много часов, раздался шорох открывающейся двери. Виктория села в кровати и включила лампу на тумбочке.
  — Правильно, — одобрил ее Дэйкин.
  Он придвинул кресло и сел, внимательно глядя на нее, как врач, обдумывающий диагноз.
  — Расскажите мне все, — потребовала Виктория.
  — Может быть, сначала вы мне расскажете о себе, — предложил Дэйкин. — Что вы здесь делаете? С какой целью приехали в Багдад?
  То ли повлияло недавно пережитое, или же все дело было в Дэйкине (как считала впоследствии сама Виктория), но только, вопреки своему обыкновению, она не стала пускаться во все тяжкие и врать невесть что, а просто и честно рассказала, как было дело. И про знакомство с Эдвардом, и про свое решение во что бы то ни стало попасть в Багдад, и про чудесное явление миссис Гамильтон Клиппс, и про свое теперешнее безденежье.
  — Понятно, — произнес Дэйкин, когда она закончила.
  И, помолчав, сказал:
  — Я бы, наверно, не стал вас втягивать в эти дела. Хотя не знаю. Но вышло так, что вы все равно уже втянуты, независимо от того, хочу я этого или нет. А раз уж так, вы могли бы поработать на меня.
  — У вас есть для меня работа? — Виктория приподнялась, щеки у нее заполыхали от предвкушения чего-то приятного.
  — Возможно. Но в другом роде, чем вы думаете. Эта работа, Виктория, очень серьезная. И опасная.
  — Это ничего, — жизнерадостно отмахнулась Виктория. И тут же в душу к ней закралось сомнение. — Но не бесчестная? Потому что, конечно, я ужасная врунья, это правда, но ничего бесчестного мне делать не хочется.
  Дэйкин слегка усмехнулся.
  — Как ни странно, но вы подходите для этой работы именно из-за своего умения лгать убедительно и без запинки. И не беспокойтесь, она не бесчестная. Наоборот, я приглашаю вас выступить на стороне закона и порядка. Я сейчас попробую вам объяснить в самых общих чертах, в чем тут дело, чтобы вы имели ясное представление о том, в чем вам предстоит участвовать и против чего идет борьба. На мой взгляд, вы девушка вполне толковая, но вряд ли задумывались о мировой политике, и это неважно, ибо, как мудро заметил принц Гамлет, «сами по себе вещи не бывают хорошими или дурными, а только в нашей оценке».489
  — Я знаю, все говорят, что скоро будет еще одна война, — высказалась Виктория.
  — Вот именно, — кивнул мистер Дэйкин. — А почему так говорят, Виктория?
  Она сосредоточилась.
  — Ну, потому что… Россия… коммунисты… Америка…
  — Видите? — сказал Дэйкин. — Вы не знаете. Ведь это не ваши мысли. И слова не ваши. Вы их нахватались из газет, из чужих разговоров, из передач по радио. А правда тут только та, что в двух разных частях земного шара доминируют две разные точки зрения. Одну воплощает в глазах общества Россия, коммунисты. Другую — Америка. Но надежды на будущее, Виктория, связаны с миром, с производством, с созидательной, а не разрушительной деятельностью. И поэтому все зависит от того, согласятся ли представители этих крайних лагерей считаться друг с другом, ограничиваясь каждый своей сферой, а может быть, и найдя почву для согласия или, по крайней мере, для взаимной терпимости. Вместо этого сейчас происходит нечто прямо противоположное. Между обоими лагерями упорно стараются вбить клин взаимного подозрения, развести их как можно дальше. Несколько человек на основании своих наблюдений пришли к выводу, что этим занимается некая третья сила, или группировка, действующая втайне от ничего не подозревающего мира. Всякий раз, как появляется реальный шанс достигнуть какого-то согласия или намечаются признаки ослабления взаимного недоверия, вдруг что-то происходит, и в результате — новый всплеск подозрительности у одной стороны и очередной припадок страха — у другой. Это происходит, Виктория, не случайно, а вызывается кем-то сознательно, с заранее рассчитанной целью.
  — Но почему вы так думаете? И кто это делает?
  — Одна из причин, почему мы так думаем, — деньги. Источники поступления средств. Деньги — это ключ ко многому, что совершается в мире. Врач по пульсу, по обращению крови в жилах, судит о здоровье пациента, так вот деньги — это своего рода кровоток, питающий всевозможные движения и организации. Без денег они не могут функционировать. В данном случае задействованы очень большие суммы, и хотя их прохождение весьма тонко и хитро замаскировано, тем не менее, бесспорно, источник и назначение этих сумм заставляет серьезно задуматься. Например, множество несанкционированных забастовок и манифестаций, ударяющих по европейским правительствам, только-только становящимся на ноги, хоть и организуются коммунистами, которые честно и открыто отстаивают свои позиции, — однако средства на эти мероприятия поступают не из коммунистических источников. Если проследить, оказывается, что они приходят с самой неожиданной стороны. Точно так же вдруг в Америке и в других странах поднимается волна истерической коммунизмобоязни, настоящая паника, — и опять оказывается, что ее финансируют совсем не те силы, для которых это было бы естественно. Деньги поступают не от капиталистов, хотя и проходят через капиталистические руки. И наконец, вот еще что. Из обращения просто изымаются огромные суммы. Представьте себе, что вы тратите свое еженедельное жалованье на покупки — приобретаете, скажем, сережки или столы со стульями, — но эти вещи у вас исчезают, вы не можете ими пользоваться, не можете их никому показать. Сейчас в мире очень поднялся спрос на бриллианты и другие драгоценные камни. Они перепродаются, переходят из рук в руки десятки раз, но в конце концов куда-то уплывают, пропадают бесследно. Все, что я рассказываю, — это, конечно, грубая схема. Вывод же тот, что где-то в мире имеется третий лагерь, люди, которые в целях, нам пока неясных, провоцируют вражду и непонимание между двумя сторонами, для чего предпринимают хитроумно замаскированные операции с деньгами и ценностями. У нас есть основание думать, что их агенты имеются в каждой стране, иногда внедрившиеся много лет назад. Кто-то из них занимает высокие ответственные посты, кто-то играет роли незаметные, но все работают на одну, нам неизвестную цель. В сущности, это та же Пятая колонна,490 какие были во многих странах к началу минувшей войны, только теперь она действует в глобальных масштабах.
  — Но кто же эти люди? — повторила свой вопрос Виктория.
  — По-видимому, они не принадлежат к какой-то одной нации. Цель, которую они преследуют, состоит в том, чтобы усовершенствовать мир. Увы! Иллюзия, будто можно силой загнать человечество в Золотой век,491 одна из самых опасных ошибок на свете. Те, кто хотят просто набить собственный карман, большого вреда причинить не могут — жадность же им и помешает. Но вера в высшую надстройку на человечестве — в сверхчеловеков, призванных управлять загнивающим миром, — это, Виктория, самое зловредное заблуждение. Ибо когда человек говорит: «Я не такой, как все», — он утрачивает сразу два драгоценнейших свойства, которыми мы стремимся обладать: скромность и сознание человеческого братства.
  Он кашлянул.
  — Не буду читать вам проповеди. Только объясню, что нам известно доподлинно. У них есть несколько центров, один в Аргентине, один в Канаде, по крайней мере один в Штатах и один, надо полагать, хотя точных сведений нет, — в России. И тут мы подходим к весьма интересному явлению.
  За последние два года в разных странах исчезли, как в воду канули, двадцать восемь многообещающих молодых ученых-физиков. Та же судьба постигла инженеров-строителей, авиаторов, электронщиков и многих других высококлассных специалистов. Люди разные, но есть свойства, которые их объединяют; все они молоды, честолюбивы, и у них не было близких. Помимо тех, о чьей пропаже нам известно, аналогичных случаев, должно быть, насчитываются еще десятки и сотни, и мы начинаем догадываться, что эти исчезновения означают.
  Виктория слушала, напряженно наморщив лоб.
  — Казалось бы, в наше время в отдельно взятой стране невозможна никакая деятельность, которая не стала бы достоянием широкой гласности во всем мире. Кроме секретной службы, понятно, она ведется повсюду, но ее масштабы очень невелики. Я говорю о крупном современном производстве. Однако на земле еще существуют малоизученные районы, в стороне от торговых путей, за горными хребтами и безводными пустынями, и там обитают племена, не допускающие в свою среду иноземцев, так что, кроме считаных географов-путешественников, у них никто не бывал, никто их не знает. Там могут происходить вещи, о которых мир ничего не будет знать, ну разве что просочатся какие-то смутные, невероятные слухи.
  Что это за места, я не буду уточнять. Туда можно добраться из Китая — но никто не знает, что происходит во внутренних китайских провинциях. Можно проникнуть через Гималаи, но эта дорога — только для опытных альпинистов, да и то далека и трудна. Современные транспортные средства, направляемые из разных стран мира, достигают места назначения только после того, как их экипажи подверглись определенной обработке и уже не способны выполнить задание. Как это делается, не стоит сейчас объяснять.
  Но нашелся один человек, который заинтересовался и предпринял попытку кое-что выяснить по собственным каналам связи. Это был человек необыкновенный, у него есть друзья и знакомства по всему Востоку. Родился в Кашгаре, знает дюжину местных языков и наречий. Он заподозрил неладное и стал выведывать. Однако то, что он узнал, оказалось так невероятно, что, когда он возвратился в цивилизованный мир и представил доклад, ему не поверили. Он сам признался, что переболел в пути лихорадкой, и его сообщения были расценены как бред.
  Только два человека отнеслись к его рассказу с доверием. Одним из них был я. Не в моих правилах отвергать сведения только на том основании, что они невероятны, слишком часто именно они как раз и оказываются верными. А второй… — Он не договорил.
  — Кто второй?
  — Второй — сэр Руперт Крофтон Ли, знаменитый путешественник, который побывал в тех отдаленных краях и хорошо осведомлен о местных возможностях.
  Кончилось тем, что Кармайкл, человек, о котором я говорил, решил отправиться туда сам и удостовериться. Это крайне рискованное, чрезвычайно опасное путешествие, но единственный, кто мог бы его предпринять, был именно он. Он ушел девять месяцев назад. И до недавнего времени о нем не было ни слуху ни духу. Но несколько недель назад пришло известие: он жив и раздобыл то, за чем отправился, — неопровержимые доказательства.
  Но противная сторона напала на его след. Им было жизненно важно, чтобы он со своими доказательствами не возвратился назад. Для нас далеко не тайна, что вся наша система пронизана их агентурой. Утечки имели место даже у меня в департаменте, иногда, как это ни прискорбно, на самом высоком уровне.
  Его сторожили на каждой границе. Вместо него по ошибке отправили на тот свет немало ни в чем не повинных людей — человеческая жизнь там не в особенной цене. Но так или иначе он сумел остаться жив и невредим — до сегодняшней ночи.
  — Значит, это и был — он?
  — Да, мой друг. Бесстрашный и мужественный молодой человек.
  — А доказательства? Они ими завладели?
  Губы Дэйкина дрогнули в усталой усмешке.
  — Не думаю. Зная Кармайкла, я убежден, что им это не удалось. Но он не имел возможности, умирая, сообщить нам, где они находятся и как до них добраться. По моему мнению, он попытался сказать нечто такое, что должно дать нам ключ. — Дэйкин замедленно повторил: — Люцифер; Басра; Лефарж. В Басре он был, попытался обратиться в консульство, и там его чуть не застрелили. Возможно, что он оставил доказательства где-то в Басре. И я хочу, Виктория, чтобы вы поехали в Басру и попытались это разузнать.
  — Я?
  — Да, вы. У вас нет опыта. Вы не знаете, что нужно искать. Но вы слышали последние слова Кармайкла, и, может быть, на месте они вам что-то подскажут. Кто знает? Ведь говорится же, что новичкам счастье.
  — Я с удовольствием поеду в Басру, — с воодушевлением сказала Виктория.
  Дэйкин улыбнулся.
  — Потому что там ваш приятель? И прекрасно. Неплохая маскировка. Лучшей маскировки, чем настоящий сердечный интерес, не придумаешь. Отправляйтесь в Басру, а там держите глаза и уши нараспашку и осмотритесь хорошенько. Никаких инструкций я вам дать не могу, да так оно, по правде сказать, и лучше. По-моему, у вас самой хватит изобретательности. Что означают слова «Люцифер» и «Лефарж», если считать, что вы верно расслышали, я не знаю. Полагаю, вы правы: Лефарж, вероятно, чье-то имя. Может быть, услышите про такого человека.
  — А как мне добраться до Басры? — деловито осведомилась Виктория. — И где взять денег?
  Дэйкин достал бумажник и подал ей пачку банкнот.
  — Деньги — вот. Что же до поездки в Басру, разговоритесь завтра утром с этой старой курицей миссис Кардью Тренч, поделитесь с ней своим горячим желанием посмотреть Басру перед отъездом на раскопки, куда вы якобы едете работать. Попросите ее порекомендовать вам гостиницу. Она обязательно велит вам остановиться в консульстве и телеграфирует миссис Клейтон. У Клейтонов вы, вероятно, встретите вашего Эдварда. Они держат открытый дом — и у них бывают все, кто приезжает в Басру. Сверх этого никаких полезных советов вам дать не могу. Только вот еще один: если случится… э-э… какая-то осечка и если у вас станут допытываться, что вам известно и кто вас послал, не вздумайте геройствовать. Сразу же все выкладывайте.
  — Вот спасибо, — от души поблагодарила его Виктория. — Я ужасная трусиха, жутко боюсь боли, под пытками я, вернее всего, не выдержу и проболтаюсь.
  — Зачем им вас пытать? — успокоил ее мистер Дэйкин. — Разве что из голого садизма. Пытки давно устарели. Один слабый укольчик — и вы правдиво ответите на любой вопрос, сами того даже не сознавая. Мы живем в эпоху прогресса. Так что пусть сохранение тайны вас не заботит. Вы не сообщите им ничего такого, что им без вас неизвестно. После сегодняшнего эпизода они меня, конечно, раскроют, можно не сомневаться. И Руперта Крофтона Ли тоже.
  — А Эдвард? Ему сказать?
  — Это — на ваше усмотрение. Теоретически вы никому не должны рассказывать о своем задании. Но на практике… — Он вздернул брови. — Правда, вы можете этим подвергнуть его опасности. Существует и такая сторона. Но все-таки, я думаю, парень, хорошо зарекомендовавший себя в военно-воздушных частях… Едва ли его испугает опасность. Ум хорошо, а два лучше. Так, значит, он считает, что эта «Масличная ветвь», где он работает, — учреждение подозрительное? Очень интересно. Очень.
  — Почему?
  — Потому что мы тоже так считаем.
  В заключение он сказал:
  — Вот вам еще две маленькие подсказки на прощанье. Во-первых, — только не обижайтесь, — по возможности врите одно и то же. Иначе можно самой перепутать и завраться. Я понимаю, вы в этом деле — маэстро, но мой совет — чем проще, тем лучше.
  — Постараюсь, — кротко и скромно ответила Виктория. — А вторая подсказка?
  — Прислушайтесь, не назовет ли кто-нибудь при вас имя Анна Шееле.
  — А кто это?
  — Мы мало что о ней знаем. Хотели бы узнать побольше.
  Глава 15
  1
  — Как где? Разумеется, в консульстве! — решительно сказала миссис Кардью Тренч. — Глупости, моя милая, в гостинице при аэропорте вам остановиться нельзя. А Клейтоны будут очень рады. Я знакома с ними тысячу лет. Пошлем телеграмму, и можете ехать сегодняшним же вечерним поездом. Они прекрасно знают профессора Понсфута Джонса.
  У Виктории хватило совести покраснеть. Одно дело епископ Ллангоуский, он же епископ Лангоа. И совсем другое — живой и реальный профессор Понсфут Джонс.
  «За это, пожалуй, и посадить могут, — сокрушенно подумала Виктория. — Кажется, это называется самозванство». Но она тут же приободрила себя соображением, что сажают, только если действуешь ради корысти. Так это или нет на самом деле, Виктория не знала, будучи, как и большинство людей, невеждой в юридических вопросах. Однако на сердце у нее полегчало.
  Ехать в поезде по незнакомым местам было очень интересно — тем более что поезд оказался далеко не экспресс, — но под конец ее европейское терпение дошло до предела.
  На вокзале ее встречал консульский автомобиль и повез ее прямо в консульство. Через широкие ворота он въехал в пышный зеленый сад и остановился у подножия лестницы, ведущей на галерею, которая опоясывала все здание. Навстречу гостье, распахнув металлическую сетчатую дверь, вышла энергичная и приветливая миссис Клейтон.
  — Очень рады вас видеть, — сказала она Виктории. — Вы совершенно правы, в это время года в Басре изумительно, нельзя уезжать из Ирака, не побывав у нас. К счастью, сейчас здесь почти никого нет, а то бывает, мы просто не знаем, как всех разместить, но сейчас остался только молодой сотрудник доктора Ратбоуна, обаятельный юноша. Вы, кстати сказать, только-только разминулись с Ричардом Бейкером. Он уехал, и тут же пришла телеграмма миссис Кардью Тренч.
  Кто такой Ричард Бейкер, Виктория понятия не имела, но подумала, что с его стороны очень мило было своевременно уехать.
  — Он отлучался на два дня в Кувейт, — продолжала миссис Клейтон. — Вот где вам надо побывать, пока там все не затоптали. Теперь уже недолго, боюсь, осталось. Все затаптывают рано или поздно. Что вы хотите сначала: ванну или кофе?
  — Ванну, если можно, — обрадованно ответила Виктория.
  — А как поживает миссис Кардью Тренч? Вот ваша комната, а ванная дальше по коридору. Вы давно с ней знакомы?
  — Ах, нет, — правдиво ответила Виктория. — Мы познакомились уже здесь.
  — И она в первые же четверть часа выведала у вас всю подноготную? Она ужасная сплетница, как вы, я думаю, сами убедились. У нее маниакальная потребность все про всех знать. Но дама она приятная и превосходно играет в бридж. Так вы точно не хотите перед ванной выпить кофе или чего-нибудь еще?
  — Нет-нет, точно не хочу.
  — Хорошо. Тогда увидимся позже. У вас все есть, что нужно?
  И она, как хлопотливая пчелка, бодро жужжа, улетела, а Виктория приняла ванну и занялась своим лицом и прической с тем старанием, с каким это проделывает всякая девушка, которой предстоит встреча с понравившимся ей молодым человеком.
  Виктория хотела, если удастся, встретиться с Эдвардом наедине. Не то чтобы она опасалась, что он ляпнет какую-нибудь бестактность, он ведь знал ее под фамилией Джонс и дополнительное Понсфут не должно его особенно поразить. А вот что она очутилась в Ираке, это может его поначалу ошарашить, и именно поэтому она хотела бы сначала повидаться с ним с глазу на глаз, пусть бы хоть на одну секунду.
  Именно в этих целях она, надев летнее платье (ведь по ее меркам нынешняя погода в Басре ближе всего напоминала разгар лета в Лондоне), тихонько вышла через сетчатую дверь на галерею и стала поджидать Эдварда, чтобы перехватить, когда он будет возвращаться, освободившись от того, что он там делал, — сражался с таможенниками, насколько ей было известно.
  Первым приехал долговязый тощий мужчина с серьезным выражением лица. Виктория, пока он поднимался по лестнице, отошла за угол, чтобы не попасться ему на глаза. И вдруг увидела внизу Эдварда! Он входил в сад через заднюю калитку, со стороны реки.
  В лучших традициях Ромео и Джульетты492 Виктория перегнулась через перила и издала сиплое подобие тихого свиста.
  Эдвард (который выглядел, по мнению Виктории, еще симпатичнее, чем в Лондоне) обернулся, стал лихорадочно озираться.
  — Псст! Смотри наверх! — тихо позвала Виктория. Эдвард задрал голову, и на лице его появилось выражение глубочайшего изумления.
  — Бог ты мой! — произнес он. — Провалиться мне! Черинг-Кросс!
  — Тише. Жди там. Я сейчас спущусь.
  Виктория метнулась обратно по галерее, кубарем скатилась с лестницы и побежала за угол дома, где послушно стоял Эдвард все с тем же недоуменным выражением на лице.
  — С утра вроде бы ничего не пил… — пробормотал он. — Неужели это действительно ты?
  — Да я же, я! — радостно отозвалась Виктория, нарушая все каноны хорошего тона.
  — Что ты здесь делаешь? Как сюда попала? Я думал, я никогда больше тебя не увижу.
  — И я тоже так думала.
  — Ну прямо настоящее чудо. Как ты здесь очутилась?
  — Прилетела.
  — Ясно, что прилетела. Иначе бы тебе не поспеть. Но какое дивное диво привело тебя именно в Басру?
  — Поезд.
  — Насмешничаешь? Вот вредная! Черт, как я рад тебя видеть! Нет, серьезно, как ты сюда попала?
  — Я сопровождала одну женщину, которая сломала руку. Миссис Клиппс, американка. Мне предложили это место назавтра после того, как мы с тобой познакомились и ты рассказывал про Багдад. Лондон мне немного поднадоел, ну я и подумала, почему бы не поехать, посмотреть мир.
  — Ну, Виктория, ты и молодчина! А где эта миссис Клиппс твоя, здесь?
  — Нет, уехала к дочери под Киркук. Мне оплатили только билет сюда.
  — А теперь что ты делаешь?
  — Все еще смотрю мир. Но для этого пришлось кое-что приврать. И мне нужно было поговорить с тобой до того, как мы встретимся на людях, понимаешь? Ты не проболтайся, пожалуйста, что я была безработной машинисткой, когда мы последний раз с тобой виделись.
  — Да ради бога! Скажи мне, кто ты, и я подтвержу. Жду руководящих указаний.
  — Ну, в общем, я — мисс Понсфут Джонс, племянница знаменитого археолога, который ведет раскопки в одном малодоступном месте где-то здесь неподалеку, и я еду к нему туда.
  — И все это — враки?
  — Конечно! Но звучит очень убедительно.
  — Да, вполне. Но вот если вы с этим стариком Фунтпопсом столкнетесь нос к носу?
  — Понсфутом. По-моему, это маловероятно. У меня такое впечатление, что археологи, если уж начнут копать, то копают, копают как сумасшедшие, и их уже не оторвешь.
  — Вроде терьеров. А что, возможно. Настоящая-то племянница у него есть?
  — Откуда я знаю.
  — В таком случае ты ни за кого конкретно себя не выдаешь. А это уже проще.
  — Ну да. Мало ли сколько у человека может быть племянниц. А в случае чего я всегда могу объяснить, что мы на самом деле троюродные, но я привыкла называть его дядей.
  — Ай да Виктория! Все предусмотрела, — восхитился Эдвард. — Потрясающе. Я в жизни не встречал таких девушек, как ты. Я ведь думал, что теперь сто лет тебя не увижу, а когда увижу, ты меня не узнаешь.
  И он так на нее посмотрел, так восхищенно и так уважительно, что Виктория почувствовала себя наверху блаженства. Будь она кошкой, она бы сейчас, конечно, замурлыкала.
  — Но тебе, наверно, работа нужна? — сказал Эдвард. — Или ты, может, наследство получила?
  — Какое там! Да, конечно, я ищу место. Я, между прочим, была в этой твоей «Масличной ветви», познакомилась с доктором Ратбоуном, спросила, нет ли у него для меня работы, но он, услышав про жалованье, дал мне от ворот поворот.
  — Да, старикашка прижимист. Он считает, что все должны приходить и работать на него за так.
  — По-твоему, Эдвард, он не тот, за кого себя выдает?
  — Да нет, вряд ли. Сам не знаю. Он же ничего с этого не имеет, разве бывают такие жулики? Нет, я все-таки считаю, этот пламенный энтузиазм у него натуральный. Хотя, с другой стороны, вроде бы он и не дурак.
  — Ну, ладно, пошли в дом, — сказала Виктория. — Еще успеем поговорить.
  
  — А я и не подозревала, что вы с Эдвардом знакомы! — всплеснула руками миссис Клейтон.
  — Мы старые друзья, — со смехом отозвалась Виктория. — Просто потеряли друг друга из виду. Я даже не знала, что Эдвард в этих краях.
  Мистер Клейтон, оказавшийся тем серьезным мужчиной, от которого Виктория пряталась на лестнице, спросил:
  — Ну, как сегодня ваши успехи, Эдвард? Добились чего-нибудь?
  — Дела идут туго, сэр. Картонки с книгами уже прибыли и все на месте, но, чтобы получить их, формальностей не оберешься.
  Клейтон усмехнулся.
  — Вам еще не приходилось сталкиваться с восточной волокитой.
  — Непременно оказывается, что именно тот чиновник, который нужен, как раз отсутствует, — пожаловался Эдвард. — Все очень любезны и доброжелательны, а дело — ни с места.
  Хозяева рассмеялись, и миссис Клейтон поспешила его утешить:
  — Ничего, рано или поздно вы их получите. Доктор Ратбоун правильно придумал прислать сюда кого-то лично. Иначе понадобились бы вообще месяцы.
  — После Палестины тут очень опасаются бомб. И подрывной литературы. Все такие подозрительные.
  — А что, может быть, доктор Ратбоун в самом деле выписывает сюда бомбы под видом книг, — весело сказала миссис Клейтон.
  Виктории показалось, что у Эдварда блеснули глаза, как будто шутка миссис Клейтон вдруг натолкнула его на какую-то мысль.
  Клейтон с укоризной в голосе возразил жене:
  — Доктор Ратбоун — знаменитый и очень крупный ученый, дорогая. Он член многих академий, пользуется известностью и признанием во всех странах Европы.
  — Тем легче ему переправлять бомбы, — не унималась миссис Клейтон.
  Джеральду Клейтону пришлось явно не по вкусу легкомыслие супруги. Он нахмурил брови.
  Поскольку после полудня здесь все дела замирали, Эдвард и Виктория, отобедав, отправились погулять и посмотреть город. Виктории особенно понравилась река Шат-эль-Араб, обсаженная по обоим берегам рощами финиковых пальм. И арабские лодки с высоко задранными носами, как у венецианских гондол. Они с Эдвардом забрели на базар, любовались там окованными медью кувейтскими сундуками для приданого и другими красивыми товарами.
  Только когда они уже повернули обратно к консульству, так как Эдварду пора было снова отправляться на таможню, Виктория вдруг спросила:
  — Эдвард, а как тебя зовут?
  Он вытаращил глаза.
  — Ты что, Виктория? Не понимаю.
  — Полностью как? Я ведь не знаю твоей фамилии, сообразил?
  — Не знаешь? А, ну да, конечно. Фамилия — Горинг.
  — Эдвард Горинг. Ты не представляешь, какой дурой я себя чувствовала, когда явилась в «Масличную ветвь», хочу спросить тебя, а фамилии не знаю, только Эдвард, и все.
  — А там была такая брюнетка, волосы вот так, сзади до плеч?
  — Была.
  — Это Катерина. Очень симпатичная. Ты бы ей сказала, что ищешь Эдварда, она бы сразу поняла.
  — Ну еще бы, — сдержанно отозвалась Виктория.
  — Она ужасно симпатичная девчонка. А тебе разве не понравилась?
  — Нет, отчего же…
  — Не то чтобы хорошенькая, конечно, чего нет, того нет, но добрейшей души.
  — Да? — теперь уже совсем ледяным голосом произнесла Виктория.
  Но Эдвард, по-видимому, ничего не заметил.
  — Я прямо не представляю себе, как бы я без нее справился поначалу. Она ввела меня в курс всех дел и постоянно помогала, не то я бы таких дров наломал. Вот увидишь, вы с ней подружитесь.
  — Едва ли. Случая не будет.
  — Будет случай. Я тебя устрою к нам.
  — Каким это образом?
  — Еще не знаю, что-нибудь придумаю. Наговорю старику Ратбоуну, какая ты высококвалифицированная машинистка, и прочее.
  — И он быстро разберется, что это обман.
  — Ну, все равно. Так или эдак, но я тебя пристрою в «Масличную ветвь». Не могу же я, чтобы ты тут разъезжала в одиночку. Глядишь, еще в Бирму укатишь или в самую черную Африку. Нет, барышня Виктория, я теперь не спущу с тебя глаз. Чтобы ты не вздумала от меня удрать. Я тебе не доверяю. Ты слишком большая любительница смотреть мир.
  «Дурачок, — подумала Виктория. — Да меня теперь из Багдада бешеные кони не увезут». А вслух сказала:
  — Ну что ж. Работа в «Масличной ветви» — это очень занимательно.
  — Ничего занимательного. Там все серьезно до умопомрачения. И глупо невообразимо.
  — Но ты все-таки считаешь, там что-то не так?
  — Да нет, это я просто сболтнул для красного словца. Чушь.
  — Нет, Эдвард, — нахмурив брови, сказала Виктория. — По-моему, это не чушь. Я думаю, что это правда.
  Эдвард резко обернулся.
  — Откуда ты взяла?
  — Слышала кое-что. От одного знакомого.
  — Кто это?
  — Никто. Просто знакомый.
  — У таких девушек, как ты, всегда слишком много знакомых, — проворчал Эдвард. — Ну и вредная же ты, Виктория. Я в тебя влюбился как сумасшедший, а тебе хоть бы хны.
  — Нет, почему же, — возразила Виктория. — Вовсе не хоть бы хны.
  И, сдерживая восторг, она серьезным голосом спросила:
  — Эдвард, ты не знаешь в «Масличной ветви» или где-нибудь еще человека по фамилии Лефарж?
  — Лефарж? — недоуменно повторил Эдвард. — Нет. А кто это?
  Но у Виктории уже был готов следующий вопрос:
  — А женщину по имени Анна Шееле?
  На этот вопрос Эдвард отреагировал иначе. Он резко обернулся, схватил Викторию за локоть и спросил:
  — Что ты знаешь про Анну Шееле?
  — Ой, Эдвард! Больно. Ничего не знаю. Думала, вдруг тебе что-то про нее известно.
  — Но где ты о ней слыхала? От миссис Клиппс?
  — Нет, не от миссис Клиппс… кажется. Но вообще-то она всю дорогу рот не закрывала, о чем и о ком только не говорила, может, и от нее, разве упомнишь.
  — Но почему ты решила, что есть какая-то связь между этой Анной Шееле и «Масличной ветвью»?
  — А есть связь?
  Он задумчиво ответил:
  — Н-не знаю… Все это как-то… неясно.
  Они вели разговор, стоя у ворот консульства. Эдвард взглянул на часы.
  — Пора бежать, выполнять служебный долг, — сказал он. — Жаль, я арабского совсем не знаю. Но мы еще должны поговорить с тобой, Виктория. Мне нужно многое от тебя узнать.
  — А мне нужно многое тебе рассказать, — отозвалась Виктория.
  Более трепетная героиня романа более сентиментальных времен постаралась бы не вовлекать возлюбленного в свои опасные дела. Но не Виктория. Она считала, что мужчинам судьбой предназначено бросаться навстречу опасности, как искрам — взлетать к небесам. Эдвард не поблагодарил бы ее, вздумай она отгораживать его от интересных событий. И потом, ведь мистер Дэйкин и не велел ей его отгораживать.
  2
  В тот же вечер на закате Эдвард и Виктория прогуливались в консульском саду. Из уважения к миссис Клейтон, утверждавшей, что на дворе зима, Виктория надела поверх летнего платья шерстяной жакет. Закат был великолепен, но им обоим было не до него. Обсуждались вещи более серьезные.
  — Началось все очень просто, — рассказывала Виктория. — Ко мне в номер в отеле «Тио» вошел человек, которого зарезали.
  Возможно, что подобное начало не всякому показалось бы таким уж простым. Эдвард выпучил глаза и переспросил:
  — Которого — что?
  — Зарезали, — повторила Виктория. — Во всяком случае, я так думаю. Но, может, и застрелили, только вряд ли, я бы тогда услышала выстрел. Но факт таков, что он был мертвый, — добавила она.
  — Послушай, как он мог войти к тебе в комнату, если он был мертвый?
  — Ну, Эдвард, неужели ты не понимаешь?
  Мало-помалу, то связно, то сбиваясь, Виктория описала ему, как было дело. В силу некоего загадочного свойства своей натуры она не умела убедительно описывать реальные события. Мялась, недоговаривала, теряла нить, так что создавалось полное впечатление, будто она бессовестно врет.
  Дослушав до конца, Эдвард заглянул ей в лицо и спросил:
  — А ты вообще-то как себя чувствуешь, ничего? Не перегрелась на солнце? Или, может, сон страшный тебе приснился?
  — Вовсе нет.
  — Потому что, если здраво посмотреть, ничего такого просто ну никак не могло быть.
  — А вот и было, — обиженно возразила Виктория.
  — И потом эти душещипательные разговоры про мировые силы и про сверхсекретные установки в сердце Тибета или Белуджистана.493 То есть я хочу сказать, не может быть, чтобы это было правдой. Не бывает такого.
  — Так всегда говорят. А потом смотрят: уже сбылось.
  — Признайся по честности, Черинг-Кросс, ты это сочинила?
  — Да нет же! — возмущенно ответила Виктория.
  — И ты приехала сюда на поиски какого-то Лефаржа и какой-то Анны Шееле?
  — Не какой-то, а ты и сам о ней слышал. Ты же слышал о ней, верно?
  — Имя слышал, это правда.
  — Когда? Где? В «Масличной ветви»?
  Эдвард задумался, потом проговорил:
  — Не уверен, что это что-то означает. Просто… странно как-то…
  — Что странно? Расскажи.
  — Понимаешь, Виктория, я же не такой, как ты. Не так быстро соображаю. Я только чувствую иногда, не могу даже сказать почему, что неладно как-то обстоит дело. Ты вот с ходу все замечаешь и тут же делаешь выводы. А я не такой умный. Просто у меня бывает ощущение, что… ну, непорядок какой-то… А в чем дело, сам не знаю.
  — У меня тоже бывает такое ощущение, — сказала Виктория. — Например, сэр Руперт на балконе в «Тио».
  — Что еще за сэр Руперт?
  — Сэр Руперт Крофтон Ли. Мы с ним летели в одном самолете. Спесивый такой, строит из себя. Ну, знаешь — важная персона. Когда я увидела его на балконе в «Тио», на ярком солнце, у меня возникло в точности такое же ощущение, как вот ты говорил: непорядок, а в чем дело, не знаю.
  — Его, кажется, Ратбоун пригласил прочесть лекцию в «Масличной ветви», но потом это дело сорвалось, и вчера утром он улетел куда-то там в Каир или в Дамаск, что ли.
  — Ты расскажи про Анну Шееле.
  — А, про Анну Шееле. Да нечего и рассказывать. Одна девушка про нее говорила.
  — Катерина? — сразу спросила Виктория.
  — Помнится, да. Вроде бы это была Катерина.
  — Не вроде бы, а точно. Потому-то ты так неохотно и рассказываешь.
  — Какая чушь! Скажешь тоже.
  — Ну, так что же она говорила?
  — Катерина сказала еще одной там девушке: «Вот приедет Анна Шееле, у нас дела пойдут веселей. Она все возьмет в свои руки».
  — Эдвард, это страшно важно.
  — Да я даже и не ручаюсь, что имя то самое.
  — А тогда ты ничего странного не почувствовал?
  — Да нет, ничуть. Просто решил, что ждут какую-то даму, которая наведет на всех шороху. Вроде как пчелиная царица. А может, все-таки тебе мерещится, Виктория?
  Он тут же дал задний ход, не стерпев ее убийственного взора.
  — Ну, хорошо, хорошо, — торопливо согласился он с ней. — Но признайся, что все это выглядит довольно неправдоподобно. Как в приключенческом романе: молодой человек врывается в комнату, успевает только произнести одно ничего не значащее слово — и умирает. Будто все это не взаправду.
  — Ты бы видел кровь, — сказала Виктория с легким содроганием.
  — Наверно, ты ужасно перенервничала, — сочувственно проговорил он.
  — Еще бы, — кивнула Виктория. — И после этого ты еще спрашиваешь, не выдумываю ли я.
  — Прости. Но ведь ты большая мастерица на разные выдумки. Вспомни епископа Ллангоуского и кое-что еще.
  — Ну, это просто от избытка юной фантазии. Joie de vivre, — возразила Виктория. — А тут совсем другое. Тут серьезно, Эдвард. Очень серьезно.
  — Этот тип, Дэйкин — так ведь его зовут? — тебе показалось, он знает, о чем говорит?
  — Да, то, что он рассказал, вполне убедительно. Послушай, Эдвард, а откуда ты знаешь…
  В это мгновенье их окликнули с балкона:
  — Подымайтесь скорее! Вас ждут коктейли!
  — Идем! — отозвалась Виктория.
  Глядя на приближающуюся к лестнице парочку, миссис Клейтон сказала мужу:
  — По-моему, тут кое-что намечается. Такие милые дети, должно быть, у обоих ни гроша за душой. Сказать тебе, что я думаю, Джеральд?
  — Конечно, дорогая. Твои мысли меня всегда интересуют.
  — Я думаю, что эта девушка приехала на раскопки к своему дяде исключительно ради этого юноши.
  — Ну нет, Роза, не может быть. Они ведь так удивились, когда встретились.
  — Подумаешь! — сказала миссис Клейтон. — Это абсолютно ничего не значит. Да, он, пожалуй, действительно удивился.
  Джеральд Клейтон с улыбкой покачал головой.
  — Она совсем не похожа на археологическую девицу, — продолжала развивать свою мысль миссис Клейтон. — Они такие серьезные, в очках и, как правило, с потными руками.
  — Дорогая моя, нельзя так обобщать.
  — Интеллектуальные, начитанные, — не отступалась она. — А эта девушка — миленькая дурочка, и у нее уйма здравого смысла. Она совсем не такая, как они. И он славный молодой человек. Жаль, что связался с этой идиотской «Масличной ветвью», по-видимому, не так-то просто молодому найти работу. Таких юношей после армии работой надо обеспечивать.
  — Их стараются обеспечивать, дорогая, что сделать очень непросто. Ведь у них ни образования, ни квалификации, и обычно они совсем не умеют сосредотачиваться.
  
  В ту ночь Виктория легла спать в полном смятении чувств. Цель ее путешествия была достигнута. Эдвард найден! Но наступила неизбежная реакция. На смену азарту пришли апатия и уныние, и Виктория никак не могла с ними сладить.
  Во-первых, угнетало, что Эдвард ей не поверил, из-за этого действительно все происшедшее начинало казаться нарочитым и неправдоподобным. Она, Виктория Джонс, простая лондонская машинисточка, прилетела в Багдад, видела почти своими глазами, как убили человека, заделалась тайной агенткой или чем-то в этом же душещипательном роде и, наконец, встретила своего возлюбленного, да не где-нибудь, а под сенью пальм в тропическом саду, кажется, где-то поблизости от того места, где, по мнению знатоков, размещался подлинный сад Эдемский.494
  В голову ей пришли строки из детской песенки:
  
  Сколько миль до Вавилона?495 —
  Добрых шестьдесят.
  Обернусь ли засветло
  До места и назад?
  
  Но она назад не поспела, она в Вавилоне.
  А может, и никогда не сможет вернуться назад, так в Вавилоне они с Эдвардом и останутся.
  Что-то она хотела у Эдварда спросить — там, в саду. В саду Эдемском — они с Эдвардом — спросить у Эдварда — а миссис Клейтон позвала — и вылетело из головы. — Но надо вспомнить — потому что это важно. — Что-то не вязалось. — Пальмы — сад — Эдвард — Сарацинская дева — Анна Шееле — Руперт Крофтон Ли. — Что-то неладно. — Если бы вспомнить…
  Навстречу ей по гостиничному коридору идет женщина в хорошо сшитом костюме — это она сама, — но когда поравнялись, у нее оказалось лицо Катерины. Эдвард и Катерина. Нет, глупости. «Идем со мной, — говорит она Эдварду. — Разыщем месье Лефаржа…» И вот уже он здесь в лимонно-желтых замшевых перчатках, с заостренной черной бородкой.
  Эдвард пропал, она осталась одна. Надо поспеть назад из Вавилона, пока не стемнело.
  «Близится тьма».496
  Кто это сказал? Насилие, террор, зло — кровь на драной гимнастерке. Виктория бежит — бежит — по гостиничному коридору. А они — за ней.
  Она проснулась и долго не могла отдышаться.
  3
  — Кофе? — предложила ей миссис Клейтон. — Вам как жарить яичницу — яйца взбить?
  — Да-да, очень хорошо.
  — У вас неважный вид. Не заболели?
  — Нет, просто плохо спала, неизвестно почему. Кровать такая удобная.
  — Включи, пожалуйста, приемник, Джеральд. Сейчас будут последние известия.
  Как раз когда пропищало девять, появился Эдвард.
  «Вчера вечером в Палате общин премьер-министр доложил свежие подробности о сокращении долларового импорта.
  По сообщению из Каира, здесь был обнаружен в Ниле труп сэра Руперта Крофтона Ли (Виктория со стуком поставила на блюдце чашку с кофе; миссис Клейтон вскрикнула). Сэр Руперт вышел из гостиницы вскоре по прибытии самолетом из Багдада и ночевать не вернулся. Через двадцать четыре часа был найден его труп. Причиной смерти был удар ножом в сердце. Сэр Руперт был знаменитым путешественником, он пересек Китай и Белуджистан и был автором нескольких книг».
  — Убийство! — воскликнула миссис Клейтон. — По-моему, сейчас нет места хуже, чем Каир. Ты что-нибудь знал об этом, Джерри?
  — Знал об его исчезновении, — ответил мистер Клейтон. — Он получил записку с нарочным и поспешно ушел из гостиницы пешком, никому не сообщив, куда направляется.
  — Вот видишь, — сказала Виктория Эдварду после завтрака, когда они остались вдвоем. — Все оказалось чистая правда. Сначала этот парень Кармайкл, теперь сэр Руперт Крофтон Ли. Мне очень жаль, что я назвала его спесивым. Сейчас это звучит жестоко. Всех, кто хоть что-нибудь знает об этом странном деле, убирают с дороги. Эдвард, как ты думаешь, может, следующая очередь — моя?
  — Кажется, тебя это очень радует? Любишь ты драматизировать, ей-богу. Зачем кому-то тебя убирать, ведь ты же на самом деле ничего не знаешь, — но прошу тебя, пожалуйста, будь как можно осторожнее.
  — Нам обоим надо быть осторожнее. Я ведь и тебя тоже втянула.
  — Ну, это пустяки. Зато не так скучно.
  — Это-то да. Но ты все-таки поостерегись, ладно? — Она поежилась. — Ужасно как-то, был человек такой живой, я про Крофтона Ли, и вот теперь его тоже убили. Можно испугаться, по-настоящему испугаться.
  Глава 16
  1
  — Нашли своего приятеля? — спросил мистер Дэйкин.
  Виктория кивнула.
  — А больше ничего?
  Виктория сокрушенно покачала головой.
  — Ну ничего, не вешайте нос, — сказал мистер Дэйкин. — Помните, в нашей игре определенных результатов добиваешься редко. Вы могли случайно набрести на что-нибудь, всякое бывает, но я не строил на этом никаких расчетов.
  — Можно я еще попробую?
  — А вам хочется?
  — Да. Эдвард собирается меня устроить на работу в «Масличную ветвь». И если я там буду начеку, может, что-нибудь и обнаружу, мало ли, ведь верно? Там знают Анну Шееле.
  — Вот это уже интересно, Виктория. Откуда вы узнали?
  Виктория передала ему рассказ Эдварда про то, как Катерина сказала, что вот приедет Анна Шееле и все возьмет в свои руки.
  — Очень интересно, — повторил мистер Дэйкин.
  — А кто она, эта Анна Шееле? — спросила Виктория. — Что-то же вам о ней должно быть известно? Или это просто вымышленное лицо?
  — Нет, не вымышленное. Она — доверенный секретарь одного американского банкира, главы международной банковской корпорации. Десять дней назад она выехала из Нью-Йорка и прибыла в Лондон. После чего пропала.
  — Пропала? Но она жива?
  — Если и нет, то, во всяком случае, ее тело обнаружено не было.
  — Но возможно, что ее нет в живых?
  — Вполне возможно.
  — А она не собиралась в Багдад?
  — Не имею понятия. Из слов этой девушки по имени Катерина следует, что собиралась. Или, правильнее сказать, собирается, ведь у нас нет оснований считать ее мертвой.
  — Может быть, я в «Масличной ветви» смогу еще что-нибудь узнать.
  — Может быть. Но я опять предостерегаю вас, Виктория, будьте осторожны. Организация, против которой вы хотите работать, действует беспощадно. Было бы крайне нежелательно, чтобы ваш труп выловили из Тигра.
  Виктория поежилась и пробормотала:
  — Как сэра Руперта Крофтона Ли. А знаете, в то утро, когда он сидел в отеле «Тио» на балконе, в нем было что-то странное, что-то меня удивило, но никак не могу вспомнить что…
  — Странное? В каком смысле?
  — В смысле — какое-то не такое. — Отвечая на его вопросительный взгляд, она досадливо покачала головой. — Позже, наверно, вспомню. Да я думаю, это неважно.
  — Тут все может быть важно.
  — Если Эдвард устроит меня на работу, он считает, мне нужно будет снять комнату, как сделали другие девушки, у них там есть что-то вроде пансиона или общежития. Чтобы я не оставалась здесь.
  — Да, так вы привлечете меньше внимания. Багдадские гостиницы очень дорогие. У вашего приятеля, похоже, есть голова на плечах.
  — Хотите с ним познакомиться?
  Дэйкин покачал головой:
  — Нет, нет! Скажите ему, чтобы он держался от меня как можно дальше. Вы, как ни печально, после той ночи, когда погиб Кармайкл, по-видимому, находитесь под подозрением. Но Эдвард с тем событием никак не связан, и со мной тоже. Это ценно.
  — Я все время хотела вас спросить: кто же все-таки ударил Кармайкла ножом? Какой-то человек, который выследил его и пробрался в гостиницу?
  — Нет, — задумчиво проговорил Дэйкин. — Это исключено.
  — Почему же?
  — Он приплыл на гуфа, это местная лодка, и хвоста за ним не было. Мы это знаем, потому что мои люди держали берег под наблюдением.
  — Значит, кто-то в гостинице?
  — Да, Виктория. И даже более того, кто-то именно в этом корпусе, я сам сторожил у лестницы, и никто не поднимался.
  Он бросил взгляд на ее обескураженное лицо и спокойно продолжал:
  — Тем самым у нас очень небольшой выбор. Вы, я, миссис Кардью Тренч, Маркус со своими сестрами. Несколько престарелых слуг, которые работают здесь много лет. Некто Харрисон, прибывший из Киркука и ни в чем подозрительном не замеченный. Медицинская сестра, работающая в Еврейском лазарете… Это может быть любой из перечисленных людей. Может быть, но есть одно очень веское соображение против.
  — Какое?
  — Кармайкл был настороже. Он знал, что приближается решающая минута. Он был очень чуток к опасности. Как же он мог, с его-то чуткостью, так подставиться?
  — Может быть, те полицейские?.. — высказала предположение Виктория.
  — Да нет. Они явились уже потом. С улицы. По-видимому, получили какой-то сигнал. Но сами нанести удар не могли. Нет, удар, вероятно, нанес кто-то из своих, кого Кармайкл хорошо знал и… или же тот, кто, на его взгляд, не мог представлять опасности. Если бы только выяснить…
  2
  Вслед за радостью свершения всегда наступает спад. Добраться до Багдада, разыскать Эдварда, проникнуть в тайны «Масличной ветви» — это были захватывающие задачи. Но теперь, достигнув цели, Виктория в редкие минуты самоанализа стала задаваться вопросом: а что она, собственно, тут делает? Восторг встречи с Эдвардом наступил и прошел. Ну хорошо, она любит Эдварда, и Эдвард любит ее. Они работают в одном учреждении — но, если рассудить на холодную голову, чем они тут, в сущности, занимаются?
  Каким-то образом, то ли хитрыми доводами, то ли простым нахрапом, но Эдварду удалось устроить Викторию на низкооплачиваемую работу в «Масличную ветвь». Все свое рабочее время она должна была просиживать в темной комнатушке и при электрическом свете печатать на неисправной машинке разные объявления, письма, антиалкогольные манифесты и программы «Масличной ветви». У Эдварда было, как он говорил, смутное ощущение, что в «Масличной ветви» что-то не так. И Дэйкин, похоже, был с ним в этом согласен. Она, Виктория, находилась там для того, чтобы выяснить по возможности, в чем дело. Но у нее складывалось такое впечатление, что выяснять просто нечего! «Масличная ветвь» благоухала одним только миром497 во имя всеобщего мира. Устраивались какие-то сборища, на которых подавали вместо спиртного апельсиновый сок и к нему — малоаппетитную закуску; и Виктория на этих «приемах» должна была играть как бы роль хозяйки: всех со всеми знакомить, поддерживать разговор, укреплять чувства взаимного доброжелательства между представителями разных наций, хотя эти представители только и знали, что враждебно пялились друг на друга и жадно пожирали угощение.
  И никаких подводных течений, заговоров, групповщины Виктория там не замечала. Все тихо-мирно, все в открытую, безвредно, безалкогольно и скучно — нет сил. Некоторые смуглокожие парни делали робкие попытки поухаживать за ней, другие давали ей книжки почитать, она их пролистывала и откладывала: тягомотина. Из отеля «Тио» она съехала и сняла комнату в доме на западном берегу реки, где жили также и другие сотрудницы «Масличной ветви», и среди них Катерина, которая, бесспорно, поглядывала на Викторию с подозрением, но почему — подозревала ли она Викторию в шпионстве, или же ее занимали более тонкие материи: чувства Эдварда, — этого Виктория пока еще не могла с определенностью сказать. Скорее всего — второе. Все знали, что место Виктории выхлопотал Эдвард, и несколько пар ревнивых черных глаз провожали ее довольно недружелюбно.
  Все дело в том, считала Виктория, что Эдвард чересчур привлекательный. И все девчонки в него влюбились. Да еще эта манера его с каждой по-дружески поговорить, полюбезничать. От этого, конечно, только хуже. Между собой они с Эдвардом сговорились не показывать виду, что у них особые отношения. Если им удастся обнаружить что-то важное, надо, чтобы никто не подозревал, что они работают заодно. И Эдвард обращался с ней точно так же, как и с остальными, даже чуточку холоднее.
  «Масличная ветвь» представлялась Виктории учреждением совершенно невинным, но зато с его главой и основателем, она чувствовала, дело обстояло иначе.
  Раза два ей случилось перехватить направленный на нее внимательный, загадочный взгляд доктора Ратбоуна, и, хотя она сразу придавала своему лицу самое глупенькое, кокетливое выражение, сердце у нее екало от какого-то чувства, похожего на страх.
  А один раз, когда она была призвана пред его высочайшие очи (в связи с допущенной опечаткой), дело зашло дальше взглядов.
  — Вы, я надеюсь, довольны вашей работой у нас? — спросил он.
  — О да, конечно, сэр, — ответила Виктория. И добавила: — Мне очень жаль, что я делаю столько ошибок, когда печатаю.
  — Ошибки — это пустяк. Бездушные автоматы нам не нужны. Что нам нужно, так это молодой задор, щедрость души и широта взглядов.
  Виктория постаралась придать себе вид задорный и щедрый.
  — Важно, чтобы свою работу вы любили… любили ту цель, к которой мы стремимся… чтобы верили в наше светлое будущее. Вы искренне испытываете эти чувства, дитя мое?
  — Для меня тут столько нового, — пролепетала Виктория. — Я чувствую, что еще не все понимаю.
  — Объединиться! Объединиться молодежи всех стран — вот главная мысль. Вам нравятся наши вечера дружбы и свободных дискуссий?
  — О да! — ответила Виктория, с трудом их переносившая.
  — Единомыслие вместо разногласий — братство вместо вражды! Медленно, но верно растет единство! Вы это чувствуете? Правда?
  Виктории вспомнились постоянная мелкая зависть, вспышки взаимной антипатии, бесконечные дрязги, обиды, равнодушные извинения. Она просто не знала, как надо ответить. И сказала наугад:
  — Иногда бывает трудно с людьми.
  — Знаю… знаю, — вздохнул доктор Ратбоун. Его высокий благородный лоб прорезали недоуменные морщины. — Я слышал, что Майкл Ракуньян ударил Айзека Наума и разбил ему губу в кровь?
  — Это у них была свободная дискуссия, — объяснила Виктория.
  Доктор Ратбоун погрустнел и задумался.
  — Терпение и вера, — тихо пробормотал он. — Терпение и вера.
  Виктория выразила почтительное согласие и пошла к выходу. Но спохватилась, что оставила у него на столе лист машинописи, и вернулась назад. Взгляд, которым встретил ее доктор Ратбоун, поразил ее. В нем было столько хитрости и подозрительности, ей поневоле подумалось, что — кто его знает? — не держит ли он ее под пристальным наблюдением, и вообще, что он на самом деле о ней думает?
  Инструкции от Дэйкина Виктория получила очень четкие. Если ей надо будет что-то сообщить, она должна соблюдать некие строгие правила связи. Он дал ей старый оранжевый платок, и когда у нее будет готово для него сообщение, то надо пойти с этим платком вроде бы на прогулку к реке неподалеку от пансиона, где она жила вместе со всеми. Она часто прогуливалась там на закате. Вдоль берега примерно с четверть мили шла тропинка, и в одном месте к самой воде спускалась широкая лестница. Там постоянно причаливали лодки. Из воды торчали причальные столбы, наверху одного из них торчал большой ржавый гвоздь, и вот на этот гвоздь она должна нацепить лоскутик от оранжевого платка, если ей нужна связь с Дэйкином. Но до сих пор, с горечью думала Виктория, ни в чем этом не было нужды. Она просто сидела в «Масличной ветви» и плохо выполняла плохо оплачиваемую работу. С Эдвардом виделась редко, потому что он все время где-то разъезжал по делам доктора Ратбоуна. Сейчас, например, только что вернулся из Персии. За время его отсутствия у нее состоялась одна краткая и не слишком приятная встреча с Дэйкином. Согласно инструкции она пришла в отель «Тио» и справилась, не оставила ли она там вязаную кофточку. Ей ответили, что нет, но в эту минуту появился Маркус, повел ее на террасу над рекой, усадил за столик, предложил разные напитки. Тем временем с улицы, шаркая подошвами, поднялся Дэйкин, Маркус пригласил его присоединиться, а вскоре был вызван по неотложным делам; и Виктория с Дэйкином, попивающим лимонад, остались за столиком с глазу на глаз.
  Виктория смущенно призналась, что никаких успехов у нее нет. Но Дэйкин благодушно ее успокоил:
  — Моя милая, вы ведь даже не знаете, что ищете и есть ли там вообще что искать. В общих чертах, какое у вас впечатление от «Масличной ветви»?
  — Глупость сплошная, и больше ничего, — подумав, сказала Виктория.
  — Глупость — да. Но не обман?
  — Даже не знаю, — неуверенно ответила Виктория. — Люди так легко покупаются на культуру, если я понятно выражаюсь.
  — Вы хотите сказать, что в культурных организациях с большим доверием относятся к людям, чем в благотворительных или финансовых? Это верно. И в культуре, я убежден, работает немало искренних энтузиастов. Но не используется ли «Масличная ветвь» как прикрытие?
  — Кажется, там идет замаскированная коммунистическая деятельность, — без уверенности ответила Виктория. — И Эдвард тоже так думает. Он заставляет меня читать Карла Маркса, и чтобы все видели. Посмотрим, как они будут реагировать.
  Дэйкин кивнул.
  — Очень интересно. Ну и как? Реагируют?
  — Пока нет.
  — А что вы скажете насчет Ратбоуна? Он-то не замаскированный?
  — Лично я думаю, что нет…
  — Понимаете ли, прежде всего меня заботит именно он, — пояснил Дэйкин. — Видная фигура. Допустим, там у вас и вправду действуют коммунистические заговорщики. Но студентам и молодым революционерам сложно получить доступ к президенту. А против бомбометателей на улице будут приняты полицейские меры. Другое дело — Ратбоун. Он принадлежит к высоким сферам, знаменитость, прославленный борец против пороков. Может запросто общаться с ожидаемыми важными гостями. Его, наверно, будут приглашать. Мне бы хотелось побольше знать о Ратбоуне.
  «Да, — подумала Виктория, — корень зла, конечно, в Ратбоуне». Когда Эдвард при первой их встрече в Лондоне сказал, что с этой фирмой, куда он поступил работать, «не все в порядке», он, конечно, имел в виду своего шефа. Наверно, какой-то эпизод, какая-то обмолвка, впоследствии, задним числом, вызвали у Эдварда ощущение неблагополучия. По понятиям Виктории, именно так работает наше сознание. Всякие смутные предчувствия, неясные сомнения возникают не сами по себе, а имеют реальную причину. Поэтому, если заставить теперь Эдварда хорошенько сосредоточиться, перебрать в памяти все, что и как было, можно будет еще докопаться до того происшествия или обстоятельства, которое возбудило его подозрения. И то же самое — она сама. Ей тоже надо постараться вспомнить, что ее так удивило, когда она вышла на балкон в «Тио» и увидела сидящего на солнышке сэра Руперта Крофтона Ли. Конечно, она не ожидала, что он вместо посольства поселится в отеле «Тио», но это не могло ее так поразить, нет, она что-то увидела, а что?.. Надо будет ей еще и еще повспоминать то утро, и Эдварда надо уговорить, чтобы он припомнил, как начиналось их знакомство с Ратбоуном. При первой же возможности, когда они останутся наедине, она ему это внушит. Но не так-то просто улучить минуту наедине с Эдвардом. Сначала он отпросился в Персию. Теперь, правда, вернулся, но в «Масличной ветви» переговорить по секрету невозможно, там в самую пору было бы повесить на каждой стенке знаменитое предостережение времен минувшей войны: «Les oreilles enemies vous еcoutent».498 В армянском доме, куда ее приняли в качестве платной жилицы, уединиться тоже немыслимо. Ради такого общения, ей-богу, можно было не лететь в Багдад, а оставаться в Лондоне, думала Виктория.
  Впрочем, вскоре ей выпал случай убедиться, что все-таки это не совсем так.
  Эдвард принес ей для перепечатки какие-то бумаги и сказал:
  — Виктория, доктор Ратбоун просит напечатать это немедленно, вне очереди. И обратите особое внимание на вторую страницу, там есть довольно сложные арабские имена.
  Виктория со вздохом вставила лист в машинку и лихо затарахтела всеми пальцами. Почерк у доктора Ратбоуна был довольно разборчивый, и она вскоре уже отложила первую страницу, довольная тем, что сделала даже меньше ошибок, чем обычно. Но, взявшись за следующую страницу, сразу поняла, что подразумевал Эдвард, советуя обратить на вторую страницу особое внимание. К ней была приколота маленькая записочка, написанная его рукой:
  «Завтра утром в одиннадцать пойди гулять по берегу Тигра мимо Бейт-Малик-Али».
  Завтра была пятница, местный выходной день. Настроение у Виктории сразу подскочило, как ртуть в градуснике. Надо будет надеть бутылочно-зеленый свитерок. И не грех сходить в парикмахерскую помыть голову. В доме, где она жила, не было никаких условий.
  — А помыть нужно обязательно, — сказала она себе вслух.
  — Что ты сказала? — подозрительно переспросила Катерина, подняв голову от стопки писем и циркуляров.
  Виктория быстренько смяла в кулаке записку Эдварда и живо отозвалась:
  — Мне нужно голову помыть. А парикмахерские тут ужасно грязные, просто не знаю, куда пойти.
  — Грязные и дорогие. Но у меня есть знакомая девушка, которая очень хорошо моет, и полотенца у нее чистые. Я тебя к ней отведу.
  — Очень мило с твоей стороны, Катерина, — поблагодарила Виктория.
  — Мы пойдем завтра. Завтра выходной.
  — Нет, только не завтра, — сказала Виктория.
  — Почему не завтра?
  Катерина с подозрением вылупила на нее глаза. Виктория снова почувствовала досаду и неприязнь к этой девице.
  — Я хочу пойти погулять. Подышать воздухом. Сидишь тут с утра до ночи в духоте.
  — Куда ты пойдешь? В Багдаде негде гулять.
  — Найду.
  — Лучше пошла бы в кино. Или вот лекция интересная будет.
  — Нет, я хочу на воздух. У нас в Англии принято ходить на прогулки.
  — Подумаешь, у вас в Англии. Чего ты так зазнаешься, что ты англичанка? Ну и что, что англичанка? Мы тут плюем на англичан.
  — Если ты вздумаешь на меня плевать, тебя ждет неприятный сюрприз, — сказала Виктория, только диву даваясь, как легко в «Масличной ветви» всегда вспыхивают злые страсти.
  — А что ты мне сделаешь?
  — Попробуй — увидишь.
  — Зачем ты читаешь Карла Маркса? Ты же его не понимаешь. Где тебе. Неужели ты думаешь, что тебя примут в коммунистическую партию? Ты же политически совершенно несознательная.
  — Хочу и читаю. Это ведь было написано для таких людей, как я, — для трудящихся.
  — Ты буржуйка, а не трудящаяся. Ты даже толком печатать на машинке не умеешь. Посмотри, сколько у тебя ошибок!
  — Бывают люди высокоинтеллектуальные, а не владеют правописанием, — с достоинством ответила Виктория. — И вообще, как мне работать, когда ты все время болтаешь?
  Она со страшной скоростью отбарабанила одну строчку, но спохватилась, что случайно нажала переключатель регистра, и получился ряд восклицательных знаков, цифр, скобок. Пришлось вытянуть лист, вставить новый и взяться за дело всерьез. Допечатав, Виктория встала и понесла свое произведение доктору Ратбоуну.
  Он мельком проглядел странички, проворчал:
  — Шираз в Иране, а не в Ираке, и пишется не Шераз, а Шираз,499 и… да, и не Бабра, а Бадра…500 да, благодарю вас, Виктория.
  Когда она уже повернулась, чтобы уйти, он произнес ей вслед:
  — Виктория, скажите: вы довольны своим местом?
  — Да, конечно, доктор Ратбоун.
  Черные глаза смотрели из-под густых бровей испытующе. Виктории стало немного не по себе.
  — К сожалению, жалованье мы вам платим небольшое.
  — Это пустяки, — сказала Виктория. — Мне работа нравится.
  — В самом деле?
  — О да! Здесь чувствуешь, что приносишь настоящую пользу.
  Она посмотрела прямо в его черные вопрошающие глаза открытым ясным взором.
  — И на жизнь вам хватает?
  — Да, вполне. Я живу в одном армянском доме, удобно и дешево. Так что у меня все в порядке.
  — Сейчас в Багдаде большая нехватка машинисток-стенографисток, — сказал доктор Ратбоун. — Я могу подыскать вам лучше оплачиваемое место.
  — Но мне не надо другого места.
  — Было бы, наверно, разумнее с вашей стороны согласиться.
  — Разумнее? — падая духом, переспросила Виктория.
  — Именно так. Считайте, что я вас предупредил. Дал совет.
  В его голосе послышались даже слегка угрожающие нотки. Широко открытые глаза Виктории выразили недоумение.
  — Мне кажется, я вас не совсем понимаю, доктор Ратбоун.
  — Иногда разумнее не соваться туда, где ничего не понимаешь.
  Угрожающие нотки стали еще слышнее, но Виктория не отводила от него кукольно-наивного взора.
  — Зачем вы к нам поступили, Виктория? Из-за Эдварда?
  Она вспыхнула и сердито ответила:
  — Вовсе нет.
  Ее возмущение было беспредельно. Доктор Ратбоун кивнул.
  — Эдварду еще предстоит пробиться. Пройдет довольно много лет, прежде чем вы сможете всерьез на него рассчитывать. На вашем месте я бы выкинул Эдварда из головы. И, как я уже говорил, вы сейчас легко найдете себе другую работу, с хорошим жалованьем и с перспективами, притом среди людей, близких вам по духу.
  Виктория чувствовала, что он по-прежнему пристально за ней наблюдает. Испытывает, что ли? Она ответила с неискренним энтузиазмом:
  — Но мне действительно очень нравится работать в «Масличной ветви», доктор Ратбоун!
  Тут он пожал плечами, и она ушла. Но, подходя к двери, ощущала, как его взгляд буравит ей спину.
  Этот разговор ее немного встревожил. Что могло возбудить подозрения доктора Ратбоуна? Неужели он догадывается, что она проникла к ним в «Масличную ветвь» со специальным заданием выведать их секреты? От его тона и взгляда на душе у нее было как-то кисло и страшновато. Когда он спросил, не из-за Эдварда ли она здесь, ее разобрало зло, и она решительно ответила, что ничего подобного. Но ведь лучше бы он действительно думал, что причина ее появления в «Масличной ветви» — Эдвард, так гораздо безопаснее, лишь бы не заподозрил, что ее подослал мистер Дэйкин. Впрочем, она так бездарно покраснела, что он тогда, наверно, все-таки ей не поверил, что Эдвард тут ни при чем. Одним словом, все обернулось к лучшему.
  Тем не менее она заснула с неприятным грузиком страха на сердце.
  Глава 17
  1
  Наутро Виктории почти без труда удалось вырваться погулять в одиночку, обошлось только небольшим объяснением. Расспросив сослуживцев, она узнала, что Бейт-Малик-Али — это большое здание, как пойдешь по западному берегу реки, у самой воды.
  До сих пор у нее не было времени осмотреть окрестности, и теперь она приятно удивилась, когда, дойдя до конца узкой улицы, очутилась на берегу реки. Свернув направо, она медленно побрела вдоль высокого обрыва. В некоторых местах наступать было опасно: течением подмыло берег, куски земли обрушились и остались незасыпанные провалы. Один дом стоял ступенями прямо в воде, темной ночью тут опасно: сделаешь лишний шаг — и с головкой в реку. Виктория постояла, вглядываясь в глубину, а потом осторожно обошла дом справа. Дальше вела широкая мощеная дорога. По одну сторону от нее выстроились дома, вид у них был таинственный и самодовольный. В некоторых парадные двери были распахнуты. Виктория заглядывала внутрь и поражалась контрастам. За одной был виден внутренний дворик, бил фонтан, вокруг располагались пуфы и шезлонги, возвышались стройные пальмы, и стеной стоял зеленый сад, точно задник на театральной сцене. И дом рядом, с виду совершенно такой же, а заглянешь внутрь — там все захламлено, набросано, какие-то тесные проходы, темные углы и человек пять грязных и оборванных детишек. После домов пошли густые пальмовые рощи. С левой стороны спускались к реке неровные ступени, внизу в нехитрой туземной лодке сидел лодочник-араб, он что-то крикнул, размахивая руками, — должно быть, предлагал перевезти на тот берег. Виктория прикинула, как далеко она уже зашла. Пожалуй, сейчас где-то напротив находится отель «Тио», хотя вид сзади у всех этих гостиничных зданий одинаковый, не отличишь. Виктория пошла по осененной пальмами дороге, мимо двух высотных башен с балконами. За ними оказалось большое богатое строение с парадным портиком, садом и балюстрадой. Оно стояло вплотную к реке, и дорога вела прямо через сад. Это, по-видимому, и был Бейт-Малик-Али, то есть Дом Али.501
  Виктория продолжала путь. Здесь начинался район победнее. Реку скрыли от глаз частые пальмовые посадки, обнесенные ржавой колючей проволокой. Справа шли облезлые домишки за низкими глинобитными стенами и совсем крохотные хибарки, вокруг них играли в грязи дети и роились над кучами отбросов мухи. Дорога делала поворот от реки. За поворотом Виктория увидела автомобиль, довольно потрепанный и допотопный. Рядом с автомобилем стоял Эдвард.
  — Прекрасно, — сказал Эдвард. — Ты все-таки пришла. Залезай.
  — А куда мы едем? — спросила Виктория, с радостью располагаясь на драном сиденье. Шофер, больше походивший на живую груду тряпья, обернул к ней лицо и жизнерадостно ухмыльнулся.
  — Мы едем в Вавилон, — ответил Эдвард. — Нам с тобой давно пора отдохнуть денек вместе.
  Автомобиль рывком пришел в движение и энергично запрыгал по грубой мостовой.
  — В Вавилон?! — воскликнула Виктория. — Как чудесно звучит: мы едем в Вавилон. Это правда?
  Автомобиль вырулил налево, и они покатили по, можно сказать, широкой и даже хорошо мощенной дороге.
  — Правда, — ответил Эдвард. — Но не ожидай слишком многого, Вавилон уже не тот, что был когда-то, позволь тебе заметить.
  Виктория тихонько пропела:
  
  Сколько миль до Вавилона? —
  Добрых шестьдесят.
  Обернусь ли засветло
  До места и назад?
  
  Я любила эту песенку, когда была совсем маленькая. Так интересно казалось. И надо же, теперь мы на самом деле едем в Вавилон!
  — Да, и обернемся засветло. Должны, во всяком случае, обернуться. В этой стране трудно рассчитывать наверняка.
  — У автомобиля такой вид, как будто вот-вот случится авария.
  — Очень возможно. В этих драндулетах все не слава богу. Но иракцы такой народ, они потрясающе ловко выходят из положения: подвяжут веревочкой, скажут «иншалла» — и поехали дальше.
  — Они во всем полагаются на волю Аллаха, да?
  — А как же, самое милое дело — перекладывать ответственность на Всевышнего.
  — И дорога, по-моему, не очень хорошая? — едва выговорила Виктория, подлетая чуть не до крыши автомобиля. Широкая и, можно сказать, хорошо мощенная дорога не оправдала ее ожиданий. Она осталась широкой, но была вся в рытвинах и ухабах.
  — Дальше будет еще хуже! — прокричал Эдвард.
  Так они и ехали, весело переваливаясь и подпрыгивая в облаках пыли. Мимо, по самой середине дороги, не обращая внимания на их клаксон, проносились тяжелые грузовики, обвешанные арабами. Убегали назад сады за глинобитными оградами, женщины, дети, ослы. Все это было для Виктории ново, все складывалось в одно упоительное переживание: она едет в Вавилон, и рядом с ней — Эдвард!
  Часа через два, встрепанные и в синяках, они добрались до Вавилона.
  Бесформенные груды раскрошенной глины и обгорелых кирпичей поначалу разочаровали Викторию. Она ожидала чего-то наподобие колонн и арок Баальбека,502 которые видела на фотографиях. Но когда они в сопровождении гида побродили по развалинам, перелезая через кучи старой глины и горелого кирпича, разочарование понемногу улеглось. Многословные ученые разъяснения она слушала вполуха, однако, проходя Дорогой процессий503 к воротам богини Иштар,504 где с высоких стен на них смотрели полустертые временем барельефы диковинных зверей, она вдруг живо ощутила величие старины, и ее потянуло побольше узнать об этом огромном гордом городе, который лежит теперь вокруг них мертвый и заброшенный. Потом, отдав дань поклонения Древности, они присели под Вавилонским львом отдохнуть и подкрепиться пищей из корзинки, которую захватил Эдвард. Гид, умильно улыбаясь, оставил их вдвоем, только повторил на прощание, что они обязательно должны еще потом побывать в музее.
  — Обязательно? — усомнилась разморенная Виктория. — По-моему, предметы, снабженные ярлыками и запертые в стеклянные витрины, уже становятся какими-то ненастоящими. Я ходила один раз в Британский музей, и это было ужасно, а ноги так устали, просто жуть!
  — Прошлое вообще скучная штука, — сказал Эдвард. — Гораздо важнее — будущее.
  — Нет, вот это — вовсе не скучное. — Виктория обвела надкусанным сандвичем панораму кирпичных развалин. — Тут чувствуется… величие. Как это в стихотворении? «Когда был ты царь Вавилонский, а я — христианка-раба».505 Может, правда так было. У нас с тобой.
  — По-моему, в Вавилоне уже не было царей при христианах, — сказал Эдвард. — Кажется, Вавилон кончился где-то лет за пятьсот или шестьсот до Рождества Христова. К нам то и дело приезжают археологи с лекциями на эти темы, но у меня их даты в голове не держатся, греческие и римские — другое дело.
  — А ты хотел бы быть царем Вавилона, Эдвард?
  Эдвард набрал полную грудь воздуха и признался:
  — Да. Хотел бы.
  — Тогда будем считать, что так и было. А сейчас ты в другом воплощении.
  — В те времена люди понимали, что это значит: Царь. Потому и умели править миром и наводить порядок.
  — А вот я не уверена, что хотела бы оказаться рабой, — серьезно подумав, сказала Виктория. — Христианкой или нехристианкой, все равно.
  — Прав был Мильтон, — кивнул Эдвард. — Лучше царствовать в Преисподней, чем рабствовать в Раю.506 Я всегда восхищался его Сатаной.
  — А я до Мильтона так и не доучилась, — покаялась Виктория. — Только ходила смотреть «Комус»507 в «Седлерс Уэллс»,508 и это такая красота! Марго Фонтейн509 танцевала, похожая на ледяного ангела.
  — Если бы ты была рабыня, Виктория, — сказал Эдвард, — я бы тебя освободил и взял в свой гарем, вон туда.
  Он показал пальцем в сторону развалин. У Виктории сверкнули глаза.
  — Кстати о гареме… — начала она.
  — Как твои отношения с Катериной? — поспешно перебил ее Эдвард.
  — Откуда ты узнал, что я подумала про Катерину?
  — А что, ведь угадал? Нет, правда, Викки, я хочу, чтобы вы с Катериной дружили.
  — Не называй меня Викки.
  — Хорошо, Черинг-Кросс. Я хочу, чтобы вы с Катериной подружились.
  — Надо же, какие мужчины все безмозглые. Обязательно им, чтобы их знакомые девушки хорошо друг к другу относились.
  Эдвард, который лежал, сцепив ладони под головой, сел.
  — Ты все неправильно поняла, Чериг-Кросс. И разговоры твои про гарем просто дурацкие.
  — Ничуть не дурацкие. Все эти девицы так на тебя пялятся, прямо едят глазами. Меня это бесит.
  — Ну и чудесно, — сказал Эдвард. — Мне нравится, когда ты бесишься. Но вернемся к Катерине: почему я хочу, чтобы ты с ней подружилась? Потому что именно через нее, я убежден, можно будет добраться до всего того, чем мы интересуемся. Она явно что-то знает.
  — Ты вправду так думаешь?
  — Вспомни ее слова про Анну Шееле, которые я случайно услышал.
  — Да, я совсем забыла.
  — А как у тебя с Карлом Марксом? Результаты есть?
  — Да нет, никто ко мне не бросился и не пригласил присоединиться к пастве. А Катерина вчера даже сказала, что меня вообще не примут в партию, потому что я политически совершенно несознательная. Ей-богу, Эдвард, читать это занудство у меня в самом деле мозгов не хватает.
  — Так ты политически несознательная? — рассмеялся Эдвард. — Бедняжка Черинг-Кросс! Ну и ладно, Катерина, может быть, и умная до невозможности, и горит огнем борьбы, и политическое развитие у нее высокое, а мне все равно нравится одна простенькая машинисточка из Лондона, которая не в состоянии напечатать без ошибки и слова, если в нем больше двух слогов.
  Виктория вдруг помрачнела. Шутка Эдварда напомнила ей странный разговор, который у нее произошел с доктором Ратбоуном. Она рассказала о нем Эдварду. И он принял его гораздо ближе к сердцу, чем она ожидала.
  — Дело серьезное, Виктория. Очень серьезное. Постарайся вспомнить дословно, что он говорил.
  Виктория как смогла точно воспроизвела слова Ратбоуна.
  — Но только я не понимаю, чего ты так забеспокоился?
  — Как чего? — немного рассеянно отозвался Эдвард. — Они же… это… выходит, они дознались насчет тебя. И предупреждают, чтобы ты не совалась. Нет, не нравится мне это, Виктория, совсем даже не нравится.
  Он помолчал. А потом с тревогой в голосе объяснил:
  — Коммунисты, моя милая, они совершенно беспощадные люди. У них такая вера, чтобы не останавливаться ни перед чем. Я не хочу, чтобы тебя стукнули по голове и сбросили в воды Тигра, дорогая.
  «Как это странно, — подумалось Виктории, — сидеть на развалинах Вавилона и рассуждать о том, не стукнут ли тебя по голове и не сбросят ли в воды Тигра». Глаза у Виктории начали слипаться. «Вот проснусь, — думала она сквозь дрему, — и окажется, что я в Лондоне и мне снится страшный Вавилон». Веки ее сомкнулись. «Конечно, я в Лондоне… Сейчас зазвенит будильник… Надо будет вставать и ехать в контору мистера Гринхольца, а никакого Эдварда нет…»
  При этой последней мысли Виктория поспешила разлепить веки, надо же было удостовериться, что Эдвард никуда не делся. (А что я собиралась у него спросить тогда в Басре, но нас перебили, и потом я забыла?..) Но все было — явь. Совершенно не по-лондонски сияло ослепительное солнце, над выбеленными зноем развалинами Вавилона слегка дрожал воздух, вокруг высились темные стволы пальм, а рядом, затылком к ней, сидел Эдвард. Как красиво спускаются ему на шею волосы, мыском по ложбинке. И какая красивая шея, бронзовая от загара, чистая — ни пятнышка, ведь у мужчин так часто бывают прыщики на шее, где натирает воротник, например, у сэра Руперта зрел на шее нарыв.
  И вдруг Виктория с глухим возгласом приподнялась. Сонных грез как не бывало. Она чуть не задохнулась от волнения.
  Эдвард обернулся и вопросительно посмотрел на нее.
  — В чем дело, Черинг-Кросс?
  — Я вспомнила! Про сэра Руперта Крофтона Ли!
  Поскольку взгляд Эдварда по-прежнему выражал недоумение, она сделала попытку разъяснить свою мысль, что, по совести сказать, получилось у нее не слишком вразумительно.
  — У него был такой нарывчик, — сказала она. — На затылке.
  — Нарывчик на затылке? — ничего не поняв, повторил Эдвард.
  — Да, в самолете. Понимаешь, он сидел впереди меня, капюшон этот свой дурацкий откинул, и я видела. У него зрел фурункул.
  — Ну и что? Болезненная, конечно, штука, но мало ли у кого они бывают.
  — Да-да, вот именно. Но дело в том, что в то утро на балконе его не было.
  — Чего не было?
  — Да нарыва же. Эдвард, ну пожалуйста, постарайся понять. В самолете у него был нарыв, а на балконе в «Тио» не было. Был совершенно чистый и гладкий затылок, вроде твоего.
  — Прошел, наверно.
  — Нет, Эдвард, не мог он так бесследно пройти на следующий день. Он же только зрел. И вдруг зажил, не осталось даже пятнышка? Так не бывает. А это, ты понимаешь, что значит? Да-да, точно! Выходит, что тот человек в «Тио» был вовсе не сэр Руперт.
  Виктория энергично кивнула в подтверждение собственных слов. Эдвард вытаращил глаза.
  — Ты что, спятила, Виктория? Конечно, это был сэр Руперт. Ты же больше никакой разницы не заметила?
  — Как ты не понимаешь? Я ведь его по-настоящему не разглядела. Только общее впечатление осталось: шляпа, плащ, фанфаронские замашки. Такого типа изобразить ничего не стоит.
  — Все равно в посольстве бы узнали.
  — Но он ведь не в посольстве остановился, верно? Он приехал в отель «Тио». А встречал его какой-то секретарь, мелкая сошка. Посол сейчас в Англии. И потом, он же путешественник, его в Англии почти и не видели.
  — Но зачем…
  — Из-за Кармайкла, вот зачем. Кармайкл должен был встретиться с ним в Багдаде и передать ему то, что удалось разведать. Но они не были лично знакомы. Откуда Кармайклу было знать, что это не тот человек? Он ничего не заподозрил, доверился. И… ну да, конечно, это сэр Руперт Крофтон Ли (фальшивый) вонзил ему нож в грудь! Ах, Эдвард, все сходится одно к одному!
  — Не верю ни единому слову. Ты с ума сошла. Не забывай, что сэр Руперт был потом убит в Каире.
  — Там это все и произошло. Я только теперь поняла. Ой, Эдвард, какой ужас! И главное, произошло прямо у меня на глазах.
  — У тебя на глазах? Виктория, ты совсем умом повредилась?
  — Ничего я не повредилась. Вот послушай. Сначала постучали в мою дверь — это было в гостинице «Гелиополис», — а может, мне показалось, что это ко мне, но я выглянула в коридор. Стучали в дверь к сэру Руперту, следующую по коридору. Стучалась одна из стюардесс, или проводниц, не знаю, как их правильно называют в авиации. Она попросила его зайти по какому-то делу в дирекцию авиалинии, в конце коридора. Я почти сразу после этого вышла из номера, иду мимо двери с дощечкой «Британские заграничные авиалинии», а она распахнулась, и вышел сэр Руперт. Я еще, помню, подумала, что ему сообщили какое-то важное известие, и у него даже походка изменилась. Теперь понимаешь, Эдвард? Там была ловушка, его ждал двойник, уже наготове, он только вошел, его трахнули по голове, а тот вышел и подменил его. Я думаю, они держали его где-то в Каире, может даже, там же в гостинице, изобразили из него инвалида, одурманили наркотиками, а в нужный момент убили, когда двойник возвратился в Каир.
  — Увлекательная история, — сказал Эдвард. — Но признайся честно, Виктория, ты ведь это все сочинила, да? Нет же ни малейших доказательств.
  — А фурункул?
  — К черту фурункул!
  — Но есть и еще кое-что.
  — Например?
  — Например, дощечка «Британские заграничные авиалинии» на двери. Потом она пропала. Я помню, изумилась, когда контора оказалась совсем на другой стороне вестибюля. Это — одно. Но есть и другое. Та стюардесса, что стучалась к нему. Я ее после еще раз видела — здесь, в Багдаде, — и мало того, в «Масличной ветви». В первый день, когда я туда забрела. Она пришла и разговаривала с Катериной. Я тогда подумала, что откуда-то мне ее лицо знакомо.
  И в заключение, выдержав паузу, Виктория сказала:
  — Так что ты должен признать, Эдвард, это вовсе не выдумки.
  Эдвард многозначительно проговорил:
  — Опять «Масличная ветвь», и опять Катерина. Виктория, хватит валять дурака, тебе действительно необходимо сблизиться с Катериной. Подольстись к ней, задобри, поговори как коммунистка с коммунисткой. Любыми способами ты должна с ней подружиться, чтобы разузнать, кто ее друзья, где она бывает и с кем связана вне «Масличной ветви».
  — Мне это будет нелегко, — вздохнула Виктория. — Но постараюсь. А как насчет мистера Дэйкина? Скажем ему?
  — Ну конечно. Но лучше повременить день-другой. К тому времени, возможно, еще кое-что вскроется. Я в ближайший вечер должен сводить Катерину в кабаре «Ле Селект», — жертвенно произнес Эдвард.
  И Виктория на этот раз не ощутила ни малейшего укола ревности. Мрачная решимость в его тоне явно свидетельствовала о том, как тяжела ему эта жертва.
  2
  Обрадованная своими открытиями, Виктория на следующее утро легко заставила себя проявить по отношению к Катерине бездну дружелюбия. Как это мило со стороны Катерины, сказала она, что та предложила отвести ее помыть голову! У нее волосы просто в ужасном состоянии. (Это была истинная правда: из Вавилона она возвратилась не брюнеткой, а до рыжины запудренной липкой красной пылью.)
  — Да, вид действительно безобразный, — подтвердила Катерина, злорадно оглядывая ее голову. — Ты что, вчера во время пыльной бури гулять ходила?
  — Я наняла автомобиль и поехала смотреть Вавилон, — ответила Виктория. — Было очень интересно, но на обратном пути поднялась эта пыльная буря, и я чуть не задохнулась и не ослепла.
  — Вавилон — это интересно, — сказала Катерина. — Но надо было поехать со знающим человеком, чтобы все объяснял. А мыть голову я тебя отведу к знакомой армянке сегодня вечером. Она тебе вымоет с шампунем, самым лучшим.
  — Даже не представляю, как тебе удается всегда ходить с такой красивой прической! — умильно произнесла Виктория, с показным восхищением оглядывая массивную конструкцию из сальных локонов, возведенную на голове у Катерины.
  Та, всегда такая хмурая, довольно заулыбалась, и Виктория подумала о том, как прав был Эдвард, рекомендуя лесть.
  Вечером Виктория и Катерина вышли из «Масличной ветви» закадычными подругами. Катерина долго вела ее по узким, кривым улочкам и переулкам и наконец постучала в неприметную дверь, на которой не было ни надписи, ни таблички. Однако за дверью их встретила деловитая молодая женщина, медленно и правильно говорившая по-английски, она усадила Викторию перед безукоризненно чистой раковиной, оснащенной блестящими кранами и заставленной по краю разнообразными флаконами и бутылками. Катерина ушла, и Виктория вверила свою густую встрепанную шевелюру ловким пальцам мисс Анкумьян. Скоро на голове у нее образовалась пышная шапка мягкой мыльной пены.
  — А теперь будьте любезны…
  Виктория наклонилась над раковиной. Вода потекла по волосам, с журчанием уходя в отверстие слива.
  Вдруг в нос ей ударил сладковатый тошнотворный больничный запах. Кусок мокрой вонючей ткани плотно закрыл ей нос и рот. Виктория стала отбиваться, извиваясь, вертя головой, но железная рука твердо прижимала лоскут к ее лицу. Она почувствовала, что задыхается, в ушах поднялся оглушительный звон…
  А потом — темнота, глубокая и беспросветная.
  Глава 18
  Когда сознание к ней вернулось, у нее было такое чувство, что прошло очень много времени. В голове плавали какие-то обрывки воспоминаний: тряская езда в машине — громкие ссорящиеся арабские голоса — слепящий луч света в глаза — мучительная дурнота, а потом смутно припомнилось, как она лежит на кровати и кто-то поднял ее руку — болезненный укол — и опять ей что-то мерещится — и обступает тьма — и не проходит, растет беспокойство…
  Но теперь она наконец сознает себя… Она — Виктория Джонс… С Викторией Джонс что-то случилось, давным-давно, с тех пор прошли месяцы, может быть, даже годы… хотя возможно, только дни.
  Вавилон — солнце — пыль — волосы — Катерина. Ну конечно, Катерина! Катерина улыбалась и хитро смотрела из-под сальных локонов. Это она отвела Викторию мыть волосы, и потом… Что случилось потом? Кошмарный запах, и теперь тошнит, чуть припомнить. Хлороформ,510 конечно. Ее усыпили и перевезли. Но куда?
  Виктория осторожно попробовала приподняться и сесть на жесткой кровати — голова болит и кружится, наваливается сонливость, смертельно хочется спать… Тот укол, это они ее держали под наркозом… она и сейчас еще одурманена.
  Но, по крайней мере, ее не убили (интересно почему?). Ну и слава богу. И самое лучшее, что она может сейчас сделать, — это заснуть. Что она незамедлительно и сделала.
  В следующий раз Виктория очнулась уже с более ясной головой. Был день, и при свете она смогла получше рассмотреть помещение, в котором находилась.
  Это была тесная комнатушка, но с очень высоким потолком. Стены выкрашены гнетущей голубовато-серой краской. Пол — земляной, плотно убитый. Всей мебели только кровать, на которой она лежала, укрытая грязной ветошью, да хлипкий стол, и на нем щербатый эмалированный таз, а под ним оцинкованное ведро. Единственное окошко забрано снаружи деревянной резной решеткой. Виктория встала с кровати и на нетвердых ногах, пересиливая дурноту, подошла к окошку. Сквозь деревянную резьбу был отлично виден сад и пальмы на заднем плане. Сад, по восточным меркам, очень даже неплохой, хотя, конечно, в пригородах Лондона его бы не оценили — одни ярко-оранжевые ноготки и несколько пыльных эвкалиптов да худосочных тамарисков.511
  По саду гонял мяч ребенок с синей татуировкой на лице и с бесчисленными браслетами на руках и ногах — бегал и напевал что-то тоненько в нос, похоже на отдаленный звук шотландской волынки.
  После окна Виктория приступила к осмотру двери. Дверь была большая, массивная. Виктория подошла и на всякий случай толкнула. Заперто, конечно. Девушка вернулась к кровати и села.
  Где она находится? Не в Багдаде, это уж точно. И что ей теперь делать?
  Последний вопрос, как она тут же сообразила, был неуместен. Правильнее спросить, что сделают с ней? Испытывая неприятный холод внизу живота, Виктория вспомнила совет мистера Дэйкина говорить все, что ей известно. Ну, а если уже все узнали от нее под наркозом?
  Впрочем, возвратилась Виктория к единственной мысли, внушавшей бодрость, она ведь жива. И надо только как-то продержаться в живых, пока Эдвард ее не найдет. Что, интересно, сделает Эдвард, когда обнаружит ее исчезновение? Пойдет к мистеру Дэйкину? Или будет действовать в одиночку? Нагонит страху на Катерину и заставит во всем признаться? А вообще-то заподозрит ли он Катерину? Чем больше старалась Виктория представить себе Эдварда в образе своего деятельного спасителя, тем абстрактнее и бледнее он становился. Хватит ли у него сообразительности, вот в чем вопрос. Он, конечно, прелесть. И душка. Но как у него с умом-то вообще? Ведь сейчас она очутилась в такой ситуации, когда от его ума, бесспорно, зависит очень многое.
  У мистера Дэйкина, у того с умом все в порядке. Зато неясно, будет ли он так уж стараться. Может, просто возьмет да и вычеркнет ее из своего мысленного гроссбуха, проведет черту по всем страницам и аккуратно припишет: RIP.512 В конце концов, кто она для него? Просто одна из многих. Мало ли сколько их, желающих попытать удачи — не вышло, жаль, но что ж поделаешь. Нет, рассчитывать на то, что мистер Дэйкин затеет розыск, не приходится. Он же ее предостерегал.
  И доктор Ратбоун тоже предостерегал. (Или грозил?) А когда она не поддалась на угрозы, они тут же, без задержки, были приведены в исполнение…
  Но я ведь пока еще жива, опять напомнила себе Виктория, предпочитавшая видеть во всем перво-наперво светлые стороны.
  За дверью раздались шаги, заскрежетал ключ в ржавом замке. Взвизгнули петли, дверь распахнулась. На пороге показался незнакомый араб. Он держал старый жестяной поднос, на котором что-то стояло.
  Араб был, похоже, в отличном расположении духа, он широко ухмыльнулся, произнес нечто непонятное по-арабски, а затем поставил поднос, ткнул пальцем в свой разинутый рот и удалился, заперев за собой дверь.
  Виктория с интересом приблизилась к подносу. На нем была глубокая миска риса, что-то похожее на скатанные капустные листы и большой ломоть арабского хлеба. Был также кувшин с водой и стакан.
  Для начала Виктория выпила полный стакан воды, а затем набросилась на рис, хлеб и капустные листы, в которые оказалось завернуто сдобренное пряностями рубленое мясо. К тому времени, когда на подносе больше ничего не осталось, она чувствовала себя уже значительно лучше.
  Теперь она сделала попытку пояснее все осмыслить. Ее усыпили хлороформом и похитили. Как давно это произошло? Трудно сказать. Ей смутно помнились какие-то сны и пробуждения, так что, возможно, прошло несколько дней. Из Багдада ее увезли, но куда? Опять же, откуда ей знать? Не владея арабским, она даже спросить не может. Так что ни места, ни даты, ни имени этих людей не разузнать.
  Потянулись часы беспросветной скуки.
  Вечером ее тюремщик опять принес поднос с едой. Вместе с ним на этот раз появились две женщины в выцветших черных одеждах и с закрытыми лицами. В комнату они не вошли, а остались стоять за порогом. У одной на руках был ребенок. Они разглядывали ее из-за двери и хихикали, посверкивая глазами сквозь тонкие покрывала. По-видимому, им было очень интересно и забавно видеть европейскую узницу.
  Виктория попробовала заговорить с ними по-английски и по-французски, но ответом ей было одно хихиканье. Странно как-то, подумалось ей, женщины, а не могут понять друг друга. Она медленно и с трудом произнесла единственную арабскую фразу, которую знала:
  — Эль хамду лиллах.
  И была сразу же вознаграждена за старания восторженной арабской скороговоркой. Женщины энергично закивали. Виктория шагнула было к ним, но араб-слуга, или кто он там был, поспешно отступил к двери и перегородил ей дорогу. Он жестом отослал женщин прочь и вышел сам, а дверь снова запер. Но перед тем, как скрыться, он несколько раз повторил одно слово:
  — Букра-букра…
  Это слово Виктория слышала и раньше. Оно означало — «завтра».
  Она снова села на кровать, стала думать. Завтра? Завтра должен кто-то приехать или должно произойти какое-то событие. Завтра ее заключению, возможно, придет конец. А может быть, заодно и ей самой? Нет, куда ни кинь, не нравятся ей эти разговоры про завтра. Чует ее сердце, что лучше бы ей завтра здесь не быть.
  Но есть ли возможность отсюда выбраться? Она в первый раз всерьез задумалась на эту тему. Подошла к двери, осмотрела. Нет, тут и думать нечего. Замок не из тех, которые можно открыть шпилькой, — не говоря уж о том, что она вообще вряд ли способна открывать замки шпилькой.
  Оставалось окно. Окно, как она вскоре убедилась, выглядело не так безнадежно. Деревянная резная решетка на нем, оказывается, вся прогнила. Но, ведь пока будешь обламывать гнилые деревяшки, чтобы можно было протиснуться наружу, произведешь много шума, а на шум неизбежно обратят внимание. Кроме того, комнатка, в которой ее заперли, находится на втором этаже, и, значит, надо будет либо соорудить какую-то веревку, либо прыгать, и тогда запросто можно подвернуть ногу или еще как-нибудь покалечиться. В книгах, припомнила Виктория, веревку связывали, изорвав на ленты простыню. Она с сомнением поглядела на толстое стеганое одеяло и на тряпку, которой была прикрыта, когда очнулась. Ни то, ни другое не годилось. Исполосовать на ленты ватное одеяло ей нечем, а тряпку, правда, изорвать можно, но она такая ветхая, что нипочем не выдержит вес человека.
  — Вот черт! — сказала Виктория вслух.
  Мысль о побеге представлялась ей все соблазнительнее. Ее тюремщики, судя по всему, — люди простые, для них, если уж тебя посадили под замок, то это окончательно. Что можно убежать, им и в голову не придет: заперли тебя, значит, сиди. Человека, который сделал ей укол и потом доставил ее сюда, в доме сегодня нет, это почти наверняка: он, или она, или они ожидаются «букра» — завтра. А пока Виктория оставлена на попечение местных немудрящих обитателей, которые честно исполняют, что им велено, однако вряд ли способны потягаться с изобретательностью молодой европеянки, подстегиваемой страхом надвигающейся гибели.
  — Будем отсюда выбираться, — решила Виктория.
  Она подошла к столу и принялась за еду. Надо подкрепить силы. На подносе оказался опять рис, а также апельсины и несколько кусков мяса в ярком оранжевом соусе. Виктория съела все, напилась воды из кувшина. Когда она ставила кувшин обратно, хлипкий стол пошатнулся и вода выплеснулась на пол. На полу сразу же образовалась лужица жидкой грязи. И при виде ее в хитроумном мозгу мисс Виктории Джонс родилась одна мысль.
  Спрашивается только, оставляют ли они ключ в замке или уносят с собой?
  Время близилось к закату. Скоро должно стемнеть. Виктория опустилась перед дверью на колени, заглянула в большущую замочную скважину. Свет через нее не проникал. Нужен какой-то длинный предмет, чтобы засунуть в скважину, очинённый карандаш или кончик вечного пера. Вот досада, что у нее отобрали сумочку. Виктория, сведя брови, оглядела комнату. На подносе лежала только большая ложка. Сейчас она, к сожалению, не годится, но позже, по-видимому, будет кстати. Усевшись на пол, Виктория стала ломать голову над тем, что бы такое сунуть в замочную скважину? В конце концов, издав восклицание, она сняла туфлю, вынула из нее кожаную стельку и туго скатала в трубочку. Трубочка получилась довольно твердая, не согнешь. Виктория вставила ее в скважину и принялась тыкать и поворачивать. Большущий ключ, к счастью, сидел не плотно. На третьей или четвертой минуте он поддался и довольно бесшумно вывалился на земляной пол за дверью.
  Теперь, сказала себе Виктория, надо торопиться, покуда не стемнеет окончательно. Она взяла кувшин с водой и стала понемножку подливать на пол под дверь, как можно ближе к тому месту, куда, по ее расчетам, упал ключ. Нальет, поскребет ногтями и ложкой вычерпывает грязь из лужицы. Мало-помалу под дверью образовался узкий желобок. Виктория легла щекой на пол, но ничего не было видно. Тогда, закатав рукав, она сумела просунуть под дверь руку выше запястья. Пошарила, пока не задела кончиком пальца металлический предмет. Вот он, ключ, но как его ухватить? Виктория отколола английскую булавку, на которой у нее держалась разорванная бретелька, согнула из нее крючок, вставила в край арабской лепешки и лежа приступила к ужению. Сначала ничего не получалось, и она уже была готова расплакаться от досады, когда крючок все-таки зацепился за ключ, ей удалось подтащить его ближе, а затем, прихватив пальцами, по желобку под дверью втянуть в комнату.
  Виктория села на пятки, восторгаясь собственной ловкостью. Она перемазанной рукой вставила ключ в замочную скважину. Выждала, когда поднялся особенно громкий лай окрестных бродячих собак, и тихонько отперла замок. Дверь поддалась нажиму, приоткрылась. Виктория осторожно выглянула. Там оказалась еще комната, с провалившимся в нескольких местах потолком и открытой настежь дверью. Виктория переждала немного, прислушалась и на цыпочках прошла через комнату. Сразу за ее порогом начиналась корявая глинобитная лестница, она огибала дом и вела в сад.
  Это все, что Виктории нужно было знать. Она так же на цыпочках возвратилась в свою тюрьму. Что кто-нибудь еще к ней сегодня явится, можно было не опасаться. Оставалось подождать, пока окончательно стемнеет и деревня — или городок? — погрузится в сон. А тогда уходить. Она еще заметила за порогом наружной двери брошенный кусок черной ткани — наверно, старое женское покрывало, аба, в которое очень кстати можно завернуться, чтобы не видно было европейской одежды.
  Сколько пришлось прождать, у Виктории не было возможности определить. Ей казалось, что вечность. Наконец звуки человеческой деятельности по соседству стихли. Остановился патефон, весь вечер оравший арабские песни. Смолкли гортанные разговоры, кашель; не слышно было больше заливистого женского хохота и детского плача. В ночи раздавалось только отдаленное завыванье, должно быть, шакалье. И то взлаивали, то затихали бездомные собаки, но это, как Виктория убедилась, теперь до утра.
  — Ну, поехали! — сказала она себе и встала.
  Дверь за собой она, немного подумав, заперла и оставила ключ торчать в замке снаружи. Затем вслепую пересекла вторую комнату, подобрала черное покрывало и вышла на лестницу. Недавно взошла луна, так что было достаточно света и видны ступеньки. Виктория оказалась на высоте глиняной стены, ограждающей сад. Если спуститься по лестнице вниз, то надо будет пройти под окнами дома. Оттуда из нижних комнат доносился храп. Может быть, лучше по верху садовой ограды? Стена толстая, можно пройти.
  Виктория так и сделала. Удерживая равновесие, она быстро пошла по стене. Вот угол. Дальше начинаются пальмовые посадки. На углу стена слегка обрушилась. Виктория, съехав по осыпи, спустилась на землю, пробежала между пальмами к пролому в наружной стене. И вылезла на узкую старинную улочку, где не проехать автомобилю и впору только передвигаться на осле. По обе стороны тянулись глинобитные заборы. Виктория припустилась между ними со всех ног.
  Поднялся яростный собачий лай. Из одной подворотни на нее рыча выскочили два бездомных пса. Но она подобрала горсть щебня и бросила в них. Псы поджали хвосты и убрались. Виктория заспешила дальше. Улочка кончилась, влившись под углом в главную деревенскую улицу, изрезанную глубокими колеями и стиснутую с двух сторон глиняными домиками, которые казались белесыми под бледной луной. Тут и там из-за стен выглядывали пальмы. Виктория набрала в грудь воздуху и побежала. Собаки лаяли, но из людей никто не выглянул посмотреть, что за разбойник бежит по деревне. Улица вывела Викторию на широкий пустырь, перерезанный глинистым ручьем, через который был перекинут горбатый мостик. А за мостиком тянулась дорога, уходя в неоглядную пустоту. Виктория бежала, не сбавляя хода, покуда совершенно не задохнулась.
  Деревня осталась позади. С высокого неба смотрела луна. А слева, справа, впереди раскинулась каменистая равнина без каких-либо признаков растительности и человеческого обитания. Широкая равнина казалась совершенно плоской, только по краю шел еле различимый низкий вал. В какую сторону идти дальше, было совершенно непонятно, а по звездам Виктория ориентироваться не умела. Пустое пространство пугало ее, но обратного пути не было, надо было продолжать бегство.
  Виктория отдышалась, посмотрела назад, нет ли погони, и двинулась ровным шагом навстречу неизвестности со скоростью не меньше трех с половиной миль в час.
  Рассвет застал Викторию без сил, с натертыми ногами и почти в истерике. Глядя на посветлевший край неба, она прикинула, что шла все это время примерно на юго-запад, но, поскольку она не знала, где находилась, это ей ничего не дало.
  Впереди, чуть в стороне от дороги, возвышался какой-то крутобокий холм или пригорок. Виктория свернула с дороги к этому пригорку и взобралась на вершину.
  Отсюда открывался вид во все стороны, и Виктория, озираясь, вновь ощутила безотчетную жуть. Куда ни посмотришь — ничего. В раннем утреннем свете равнина была по-своему красива. Расчерченная вдоль и поперек тенями до самого горизонта, она переливалась нежными оттенками желто-оранжево-розового цвета. Красиво, да. Но жутко. «Теперь я знаю, — подумала Виктория, — что значит: человек один-одинешенек на всем белом свете».
  Кое-где темными пятнами росла низкая худосочная травка, торчали сухие колючки. И сверх того — никакой растительности, ни малейших признаков жизни. Одна только Виктория Джонс.
  Деревни, из которой она сбежала, тоже не было видно. Та же дорога уходила и вперед и назад — в пустоту. Даже не верилось, что можно было за ночь прошагать так далеко, чтобы совсем потерять из виду жилище человека. На минуту ее, охваченную страхом, потянуло вернуться назад. Туда, где люди…
  Но Виктория сразу же взяла себя в руки. Она ведь задумала убежать — и вот выполнила, что задумала. Но не все трудности позади, несколько миль, отделяющие ее сейчас от ее тюремщиков, — это, конечно, еще не спасение. Для автомобиля, даже самого старого и дребезжащего, тут рукой подать. Как только побег обнаружат, они выедут на поиски. А где здесь укрыться, спрятаться? Негде. Виктория вдруг вспомнила про старое покрывало, которое прихватила, убегая. Она расправила его и завернулась с головой, натянув край на лицо. Интересно, как она теперь выглядит? Жаль, нет зеркала. Если еще скинуть туфли и чулки и остаться босиком, пожалуй, ее не узнают. Арабская женщина, пусть бедная, но добродетельно закутанная в покрывало, пользуется неприкосновенностью. И ни один мужчина не вправе с ней заговорить, это было бы верхом неприличия. А вот если преследователем окажется европеец, его такой маскировкой, пожалуй, не обманешь. Но, как бы то ни было, выбора у нее нет.
  Виктория до того устала, что сразу двинуться дальше у нее не было сил. Еще ей безумно хотелось пить, но с этим пока ничего не поделаешь. Единственное, что можно, — это немного полежать в тени от пригорка. Приближение автомобиля будет слышно издалека, а вжавшись в неглубокую рытвину на склоне пригорка, она сумеет рассмотреть, кто в нем сидит. И можно остаться незамеченной, если осторожно переползать, так чтобы пригорок все время оставался между нею и автомобилем.
  Но ведь ее цель — вернуться в цивилизованный мир, а для этого есть, похоже, только один способ: остановить автомобиль, в котором едут европейцы, и попросить, чтобы подвезли. Но только европейцы должны быть такие, как нужно. А как узнать?
  Размышляя на эту тему, Виктория совершенно неожиданно заснула, сморенная долгой дорогой и разнообразными переживаниями.
  Когда она проснулась, солнце стояло прямо над головой. Было страшно жарко, болели мышцы, и все плыло перед глазами, а жажда стала настоящей мукой. Виктория застонала. И в то же мгновение, когда стон слетел с ее потрескавшихся губ, вдруг замерла и прислушалась. Потому что отчетливо различила далекий звук приближающегося автомобиля. Виктория осторожно выглянула. Действительно приближался автомобиль, но он ехал не от деревни, а с противоположной стороны. И значит, это не погоня. Виктория, припав к склону пригорка, вглядывалась в увеличивающееся черное пятно. Вот бы сейчас бинокль.
  На минуту автомобиль скрылся из виду за небольшим подъемом рельефа, потом опять появился, уже совсем близко. За рулем сидел араб, а рядом человек в европейской одежде.
  «Ну, — подумала Виктория, — надо решаться. Что делать? Выбежать на дорогу, остановить машину, не упустить шанс?»
  Она уже чуть было не встала в рост, но вдруг ее охватили сомнения. А что, если, допустим на минуту, это Враг?
  Как узнать? Дорога эта не из людных. Появился первый за все время автомобиль. Других, ни легковых, ни грузовиков, не было. И даже ослов не было. А этот едет, кажется, в ту деревню, откуда она сбежала…
  Что же делать? Такое ответственное решение, и надо принять его за какие-то минуты. Если там Враг, тогда конец. А если не Враг, то это, наверно, единственный шанс на спасение. Если она потащится пешком дальше, то, вернее всего, вскоре погибнет от зноя и жажды. Как поступить?
  Пока Виктория ломала голову, замерев на карачках, автомобильный мотор забасил, сбавляя скорость, автомобиль съехал с дороги и направился прямо по камням к пригорку, за которым она притаилась.
  Ее заметили! Ее разыскивают!
  Виктория съехала по откосу вниз и на четвереньках поползла вокруг пригорка, спеша скрыться от подъезжающего автомобиля. Ей было слышно, как он затормозил, встал, хлопнула дверца, один человек вышел. Прозвучали какие-то слова по-арабски. Потом — ничего. И вдруг Виктория увидела у себя над головой мужчину. Он брел поперек склона, глядя себе под ноги, и время от времени, нагибаясь, что-то подбирал. Что уж он там искал, кто его знает, но явно не девушку по имени Виктория Джонс. И более того, он бесспорно был англичанин.
  Виктория с облегчением перевела дух, встала во весь рост и шагнула ему навстречу. Он поднял голову и удивленно вытаращил глаза.
  — Простите, — произнесла Виктория. — Я так рада, что вы приехали.
  Он по-прежнему хлопал глазами.
  — Какого черта, — выговорил он наконец. — Вы что, англичанка? Но…
  Виктория со смехом сбросила черное покрывало.
  — Ну конечно, англичанка, — весело сказала она. — И пожалуйста, будьте добры, подвезите меня до Багдада.
  — Я в Багдад не еду. Я как раз оттуда. И что вы тут, черт возьми, делаете одна посреди пустыни?
  — Меня похитили, — торопясь, объяснила Виктория. — Я пришла голову мыть, а меня усыпили хлороформом. А очнулась в арабском доме вон в той деревне.
  Она указала за горизонт.
  — В Мандали?
  — Не знаю, как она называется. Сегодня ночью я убежала. И все время шла, шла. А от вас спряталась тут за пригорком, потому что, а вдруг вы — Враг.
  Незнакомый избавитель смотрел на Викторию очень странно. Это оказался мужчина лет тридцати пяти, довольно заносчивого вида. Говорил по-ученому, правильно и четко. Теперь он нацепил пенсне и стал разглядывать ее сквозь стекла с крайне неодобрительным выражением на лице. И до Виктории наконец дошло, что он не верит ни единому ее слову.
  Она сразу же страшно возмутилась.
  — И все это истинная правда! — с вызовом сказала она. — Все до последней мелочи!
  Но тот глядел еще недоверчивее.
  — Поразительно, — произнес он ледяным тоном.
  Викторию охватило отчаянье. Надо же, как обидно, ведь она всегда может наврать до того убедительно, что любой поверит, а вот истинная правда у нее получается неправдоподобной! Просто голые факты как есть, без прикрас и без вдохновения.
  — А если у вас не найдется с собой чего-нибудь попить, то я умру от жажды, — добавила она. — И я умру от жажды так и так, если вы уедете и оставите меня здесь.
  — Этого я, разумеется, не сделаю, — сдержанно возразил он. — Англичанке не следует одной разгуливать по пустыне. Господи, да у вас даже губы растрескались… Абдул!
  — Сагиб?513
  Из-за пригорка появился шофер.
  Выслушав распоряжение по-арабски, он сбегал к машине и принес большой термос с пластмассовым стаканом.
  Виктория напилась воды.
  — Ф-фу! — отдуваясь, произнесла она. — Совсем другое дело.
  — Меня зовут Ричард Бейкер, — сказал англичанин.
  Виктория сразу отозвалась:
  — А я Виктория Джонс. — И чтобы он отнесся к ней с подобающим уважением, исключающим недоверие, добавила: — Виктория Понсфут Джонс. Я еду на раскопки к своему дяде профессору Понсфуту Джонсу.
  — Какое удивительное совпадение! — оживился Бейкер. — Я тоже к нему еду. Он копает всего в пятнадцати милях отсюда. Так что очень удачно, что вас нашел здесь именно я.
  Виктория, мало сказать, изумилась. Она была совершенно ошарашена. И, не вымолвив ни слова, молча, кротко последовала за Ричардом к автомобилю и забралась на заднее сиденье.
  — Вы ведь, кажется, антрополог?514 — сказал он, освобождая для нее место от каких-то предметов. — Я слышал краем уха, что вы должны приехать, но не понял, что прямо в начале сезона.
  Он стоял у дверцы и, доставая из карманов, разбирал глиняные черепки. Теперь Виктория поняла, что он подбирал на пригорке.
  — Соблазнительный тель, — кивнул он на пригорок. — Но мне там ничего особенного пока не попалось. Все больше поздняя ассирийская керамика515 — кое-что парфянское516 — и несколько прекрасных круглых донышек Касситского517 периода. Рад видеть, — добавил он с улыбкой, — что, несмотря на неприятное приключение, археологический инстинкт вас не оставил.
  Виктория открыла было рот, но так ничего и не сказала. Шофер включил зажигание, и они поехали.
  Да и что она, в сущности, могла сказать? Конечно, в экспедиционном лагере ее ждет немедленное разоблачение, но все-таки гораздо лучше подвергнуться разоблачению и покаяться там, чем признаваться во лжи перед мистером Ричардом Бейкером на пустынной дороге. Что они ей могут сделать в экспедиции? В худшем случае отправят в Багдад. И потом, может быть, рассуждала неисправимая Виктория, я еще, пока доедем, что-нибудь придумаю в оправдание. Ее богатая фантазия сразу же заработала. Временное выпадение памяти? Или, может, одна попутчица попросила, чтобы?.. Нет, похоже, придется выложить все начистоту. Но в тысячу раз лучше признаться неизвестному профессору Понсфуту Джонсу, каким бы человеком он ни оказался, чем мистеру Ричарду Бейкеру, который так высокомерно поднимал брови и откровенно не верил ее точному и правдивому рассказу.
  — До Мандали мы не доедем, — сказал ей Бейкер, обернувшись назад. — Еще миля по дороге, и свернем прямо в пустыню. Там не так-то просто определить место поворота, нет никаких знаков.
  Вскоре он сказал что-то Абдулу, автомобиль резко повернул и съехал с дороги. По каким-то своим признакам, не заметным глазу Виктории, Ричард Бейкер направлял шофера — чуть правее, немного левее — пока наконец не сказал с облегчением:
  — Ну, все. Теперь по правой колее.
  Виктория никакой колеи не видела. Правда, через некоторое время она стала различать местами на земле еле заметные отпечатки автомобильных шин.
  Немного спустя они переехали более отчетливую поперечную колею. Ричард вдруг издал восклицание и велел Абдулу остановиться.
  — Я покажу вам интересную вещь, — сказал он Виктории. — Вы ведь впервые в здешних краях, так что наверняка ничего подобного еще не видели.
  Наперерез автомобилю двигались два человека. Один нес на спине короткую деревянную скамейку. Другой — какой-то большой короб чуть не с пианино величиной.
  Ричард окликнул их, они приветливо поздоровались. Ричард достал сигареты, и завязалось веселое дружеское общение.
  — Вы любите кино? — спросил Ричард у Виктории. — Сейчас увидите удивительное зрелище.
  Он что-то им сказал, они радостно заулыбались и, поставив на землю скамейку, жестами пригласили Викторию и Ричарда сесть. Потом на подставку установили большой барабан с застекленными отверстиями для глаз. Виктория стала смотреть в них, один из мужчин принялся медленно вращать рукоятку или рычаг, а второй что-то нараспев задекламировал.
  — Что он говорит? — спросила Виктория.
  Ричард стал переводить:
  — «Садитесь ближе и приготовьтесь к великим и восхитительным чудесам. Сейчас вы увидите дивные дива древности».
  Перед глазами Виктории появилась расплывчатая картина: негры жнут хлеб.
  — «Феллахи в Америке!» — провозгласил переводчик Ричард.
  Далее последовали: «Супруга великого Шаха, правителя Западного мира» — это была императрица Евгения, она жеманно улыбалась и теребила локон; «Вид королевского дворца в Черногории»; и еще один вид — Всемирной выставки.
  Разнообразные изображения следовали одно за другим без всякой связи, сопровождаемые самыми немыслимыми пояснениями. Принц-консорт,518 Дизраэли,519 норвежские фьорды и фигуристы на катке в Швейцарии заключали этот парад «дивных див древности».
  Демонстратор под конец произнес:
  — Мы показали вам дивные и восхитительные чудеса древности и чужих, далеких стран. И пусть щедрость ваша будет достойна того, что вы видели, ибо все это — подлинная правда.
  Представление окончилось. Виктория была в восторге.
  — Потрясающе! — высказалась она. — Вот бы никогда не поверила.
  Владельцы передвижного кинематографа гордо улыбались. Виктория вскочила со скамейки, отчего Ричард, сидевший на другом конце, полетел вверх тормашками на землю. Виктория стала горячо извиняться, хотя сама в глубине души подумала, что так ему и надо. Потом Ричард вознаградил странствующих кинодемонстраторов, и после обмена цветистыми пожеланиями удачи и благополучия и взаимных призывов друг на друга божьего благословения они расстались. Ричард и Виктория опять сели в автомобиль, а те, взвалив на спины свои ноши, ушли дальше в пустыню.
  — Куда это они? — спросила Виктория.
  — Они тут путешествуют по всему краю. Первый раз я их встретил в Трансиордании,520 они шли от Мертвого моря521 в сторону Аммана.522 Сейчас они держат путь на Кербелу и выбирают, конечно, места самые дремучие, чтобы в отдаленных деревнях показывать свое кино.
  — Может быть, кто-нибудь бы их подвез?
  Ричард рассмеялся.
  — Им если и предложить, они не согласятся. Я один раз вызвался захватить старика, который шел из Басры в Багдад. Спросил у него, сколько он рассчитывает провести в дороге, оказалось, месяца два. Тогда я говорю, полезайте, дедушка, в машину, к ночи будем на месте. Но он поблагодарил и отказался. Два месяца шагать — это его вполне устраивало. Здесь временем не дорожат. Эта местная особенность, если только о ней постоянно помнить, по-своему отрадна.
  — Да, наверно.
  — Арабам совершенно непонятно наше западное стремление делать все как можно быстрей. А нашу манеру в разговоре сразу переходить к делу они воспринимают как возмутительное хамство. Сначала надо непременно с часок посидеть, потолковать вообще, о том о сем — или, если угодно, просто помолчать.
  — Представляю себе, как бы это выглядело в лондонских учреждениях. Столько пустой траты времени.
  — Да, но тут мы опять возвращаемся к вопросу: что есть время? И что значит — пустая трата?
  Виктория задумалась. А шофер продолжал уверенно вести автомобиль по каменистому бездорожью.
  — Где же это место? — наконец не выдержала Виктория.
  — Тель-Асвад? Там, дальше. Скоро уже покажется зиккурат.523 А пока взгляните налево — вон туда, куда я показываю.
  — Это облака? Не может быть, чтобы горы.
  — Горы. Снежные хребты Курдистана. Их видно только в самые ясные дни.
  Приятное, мечтательное довольство охватило Викторию. Вот так бы ехать и ехать всю жизнь. Ну почему она такая лгунья? При мысли о неотвратимом разоблачении у нее по-детски екнуло сердце. Какой он, интересно, из себя, профессор Понсфут Джонс? Высокий, должно быть, с длинной седой бородой и грозным взглядом. Ладно, не важно, даже если он и разозлится, зато она перехитрила Катерину, и «Масличную ветвь», и доктора Ратбоуна.
  — Приехали, смотрите, — сказал Ричард.
  Виктория пригляделась: впереди, у самого горизонта, виднелся какой-то прыщик.
  — Это еще так далеко.
  — Да нет, всего несколько миль. Сейчас убедитесь.
  И действительно, прыщик с удивительной быстротой вырос, превратился в пригорок, а затем и в огромный, высокий тель. Сбоку к нему примыкало длинное строение из необожженного кирпича.
  — Здание экспедиции, — пояснил Ричард.
  Автомобиль развернулся и под громкий лай собак остановился у дверей. Встречать их выбежали улыбающиеся слуги в белых одеждах. Ричард обменялся с ними многословными приветствиями, а потом сказал Виктории:
  — Они, оказывается, не ждали вас так скоро. Но сейчас приготовят вам постель. И прежде всего принесут горячую воду. Вы ведь, как я понимаю, захотите помыться и отдохнуть? Профессор Понсфут Джонс работает на вершине. Я поднимусь к нему. А вас обслужит Ибрагим.
  Ричард ушел. Виктория, предшествуемая приветливым Ибрагимом, вошла в дом. Вначале, с солнца, ей показалось, что внутри совершенно темно. Они пересекли гостиную, где стояли большие столы, вышли во двор и со двора — в маленькую комнатку об одно оконце. Здесь Виктория увидела кровать, что-то вроде комода, стул, стол, на столе — таз и кувшин. Улыбчивый Ибрагим поклонился и внес большущий кувшин с мутноватой горячей водой и жесткое полотенце. А потом с извиняющейся улыбкой сходил еще куда-то и появился с маленьким зеркальцем, которое повесил на стене на гвоздик.
  Наконец-то можно было помыться! Виктория только теперь почувствовала, до чего она вымоталась, и устала, и просто заросла грязью.
  — Вид у меня, наверно, жуткий, — сказала она себе и подошла к зеркальцу.
  Несколько секунд она смотрела на свое отражение и ничего не понимала.
  Это не она. Не Виктория Джонс.
  Но потом разобралась. Лицо было Виктории, знакомое аккуратное личико. Но теперь она стала платиновой блондинкой!
  Глава 19
  1
  Профессора Понсфута Джонса Ричард нашел в раскопе — тот сидел на корточках рядом с десятником и осторожно простукивал маленькой киркой открытый участок стены. На появление коллеги он отреагировал достаточно спокойно:
  — Привет, Ричард, мой мальчик, вот и вы. Мне почему-то казалось, что вы должны были приехать во вторник.
  — Сегодня и есть вторник.
  — Да? — равнодушно отозвался профессор Понсфут Джонс. — Спускайтесь сюда. Что вы на это скажете? Уже вскрылась совершенно здоровая кирпичная кладка, а мы углубились всего на три фута. По-моему, тут следы краски. Посмотрите сами и выскажите свое мнение. Мне кажется, находка многообещающая.
  Ричард спрыгнул в раскоп, и в продолжение четверти часа оба археолога предавались своим сугубо профессиональным удовольствиям.
  — Кстати, — сказал между прочим Ричард. — Я привез девушку.
  — Да? Какую?
  — По ее словам, она ваша племянница.
  — Моя племянница? — Профессор с усилием оторвался от созерцания сырцовой кирпичной кладки. — По-моему, у меня нет племянницы, — проговорил он неуверенным тоном, как бы допуская, что, возможно, и есть, но он не помнит.
  — Я так понял, что она приехала к вам поработать на раскопках.
  — А, конечно, конечно. — Лицо профессора Понсфута Джонса просветлело. — Кажется, Вероника?
  — Она сказала, Виктория.
  — Ну да, ну да. Виктория. Эмерсон писал мне о ней из Кембриджа. Очень способная девица, по его словам. Антрополог. Только не могу понять, чем она тут собирается заниматься. А вы?
  — Я тоже слышал, что к вам должна приехать молодая девушка, специалист-антрополог.
  — По ее части пока нет ничего интересного. Правда, мы еще только начинаем. Собственно, у меня было впечатление, что она приедет попозже, недели через две, но я не особенно внимательно прочел ее письмо, а потом оно куда-то подевалось, и я теперь не помню, что там было написано. Через неделю приезжает моя жена, — или через две? — интересно, а ее письмо куда я засунул? — и я почему-то думал, что Венеция приедет вместе с ней, — но, конечно, я мог все перепутать. Что ж, прекрасно. Лишний работник будет кстати. Мы каждый день откапываем уйму керамики.
  — А у нее как, все в порядке?
  — В порядке? — недоуменно переспросил профессор Понсфут Джонс. — То есть?
  — Ну, никаких там нервных срывов, ничего такого не было?
  — Эмерсон, помнится, писал, что она сильно переутомилась. Дипломная работа или диссертация, что-то в этом роде, но про нервные срывы, по-моему, речи не было. А что?
  — Понимаете, я подобрал ее на обочине дороги, она там расхаживала, совершенно одна, пешком. Это было, кстати сказать, на том теле, не доезжая мили до поворота…
  — Как же, хорошо помню, — закивал профессор. — Я там подобрал однажды великолепный черепок из Нузу.524 Это поразительно! Так далеко к югу, кто бы мог подумать?
  Но Ричард устоял против археологического соблазна и продолжил свой рассказ:
  — Она мне такого наговорила! Что будто бы она пошла мыть голову, а ее усыпили хлороформом, похитили, привезли в Мандали и заперли, а она среди ночи сбежала. Совершенно невероятная чушь, в жизни ничего подобного не слышал.
  Профессор Понсфут Джонс скорбно покачал головой.
  — Да, сугубо маловероятно. Страна мирная, за порядком смотрят. Безопасность полнейшая.
  — Вот именно. По-видимому, она все это сочинила. Я оттого и спросил, не было ли у нее чего-то с нервами. Знаете, есть такие истерички, которые вечно что-то придумывают: то священник в них влюбился, то врач к ним приставал. Еще не оберемся с ней хлопот.
  — Ничего. Отдохнет — успокоится, — с оптимизмом предрек профессор Понсфут Джонс. — А где она сейчас?
  — Я оставил ее в доме помыться и привести себя в порядок. — Ричард недоуменно добавил: — У нее нет при себе никаких вещей.
  — Да? Вот это неудобно. Как вы думаете, может быть, она рассчитывает, что я одолжу ей пижаму? У меня осталось всего две, из них одна совсем порвалась.
  — Как-нибудь она обойдется, пока не прибудет грузовик с багажом. Честно сказать, я просто не понимаю, что она там делала, одна на пустынной дороге?
  — Теперешние барышни — удивительный народ, — вздохнул профессор. — Где только не появляются. Мешают работать. Уж кажется, здесь такой отдаленный угол, можно не опасаться гостей, — ан нет, автомобили и публика сваливаются на голову, когда совсем не до них. Смотрите-ка, работы остановились, должно быть, время обедать. Нам с вами лучше пойти в здание.
  2
  Трепещущая Виктория увидела совсем не того профессора Понсфута Джонса, каким его себе представляла. Он оказался небольшого роста, с брюшком, голова спереди до макушки лысая, а взгляд живой и веселый. К величайшему изумлению Виктории, он протянул ей навстречу руки.
  — Ну, ну, Венеция, — то есть Виктория, я хочу сказать, — какой сюрприз! Почему-то мне взбрело в голову, что тебя надо ждать в будущем месяце. Но все равно я рад тебя видеть. Очень рад. Как поживает Эмерсон? Как его астма, надеюсь, лучше?
  Виктория успела чуть-чуть опомниться и пролепетала, что с астмой все в порядке.
  — Зря он так кутает горло, — убежденно сказал профессор Понсфут Джонс. — Это большая ошибка. Я ему говорил. Вообще ученые академического склада, которые всю жизнь топчутся при университетах, слишком много внимания уделяют собственному здоровью. Не стоит о нем думать. И будешь всегда здоров. Ну, хорошо, ты пока поживи тут, акклиматизируйся. Моя жена приедет через неделю — или через две? — она неважно себя чувствовала последнее время. Надо будет поискать ее письмо. Ричард мне сказал, что твой багаж еще не прибыл. Придется тебе как-то выходить из положения. Я не смогу отправить грузовик раньше чем через неделю.
  — Ничего не поделаешь, — ответила Виктория. — Значит, как-нибудь обойдусь.
  Профессор Понсфут Джонс весело хихикнул.
  — Мы с Ричардом мало что тебе сможем предложить. Зубную щетку — это пожалуйста. В экспедиционных запасах масса зубных щеток. Есть вата, если тебе нужно, и… да, тальк, и… ну, носки, носовые платки. А так, боюсь, больше ничего.
  — Не беда, устроюсь. — Виктория радостно улыбнулась.
  — Имей в виду, кладбище пока не попалось. Откопали прекрасную стену. И в дальних раскопах массу черепков, можно будет, наверно, подобрать кое-что для склейки. Словом, работа тебе найдется. Я забыл, ты фотографируешь?
  — Немного, — осторожно отозвалась Виктория, радуясь, что зашла речь о предмете, которым она худо-бедно все-таки владеет.
  — Вот прекрасно. И проявлять умеешь? Я на старинный лад еще пользуюсь пластинками. Темный чулан у нас оборудован примитивно. Вы, молодежь, привыкли к современному оборудованию, работать с устаревшей техникой вам не нравится.
  — Мне нравится, — сказала Виктория.
  Из экспедиционных запасов она раздобыла себе зубную щетку, тюбик пасты, губку и тальк.
  В голове у нее был полный сумбур, подошло время все обдумать и внести ясность. Ее тут явно принимают за другую девушку, по имени Венеция, а по фамилии — бог весть, которая должна присоединиться к экспедиции позже, она, говорят они, антрополог. А Виктория даже вообще не знает толком, что это такое — антрополог. Надо будет посмотреть в словаре, если у них тут есть. Эта девушка приедет самое раннее через неделю. И, значит, так: предстоящую неделю, пока не будет машины в Багдад, Виктория сможет прожить здесь в качестве этой самой Венеции, поддерживая профессора Понсфута Джонса в его заблуждении. Профессор ее не беспокоил, он явно представлял себе действительность довольно смутно, его можно было не опасаться. Опасения внушал Ричард Бейкер. Уж очень он внимательно к ней приглядывался, с ним надо все время быть начеку, иначе он ее в два счета разоблачит. По счастью, ей довелось поработать какое-то время секретарем-машинисткой в лондонском Институте археологии, она запомнила некоторые слова и выражения, и они теперь придутся как раз кстати. Только бы, боже упаси, не ляпнуть что-нибудь невпопад. Впрочем, мужчины вообще так свысока относятся к женщинам, что если даже и сделаешь ошибку, это будет воспринято не с подозрением, а скорее со злорадством, как лишнее доказательство женской непроходимой безмозглости.
  Тем самым Виктория получала хоть какую-то передышку, а это как раз то, что ей было нужно. В «Масличной ветви» ее исчезновение должно было вызвать переполох. Ну, выяснится, что она сбежала. А дальше-то куда делась? Пусть попробуют выследить. Автомобиль Ричарда свернул в пустыню, не доехав до Мандали, поэтому, что она в Тель-Асваде, им и в голову прийти не может. Просто пропала, как в воздухе растаяла. Вернее всего, в «Масличной ветви» решат, что она умерла. Заблудилась в пустыне и погибла от зноя и жажды.
  И очень хорошо, что они так решат. Жаль, конечно, что и Эдвард придет к такому выводу. Но ничего не поделаешь. Пусть его мучает совесть, что уговаривал ее подружиться с Катериной — а она вдруг возьмет и объявится — то-то ему будет радость! — словно воскресшая из мертвых, живая и невредимая, только уже не брюнетка, а блондинка.
  Тут она снова задумалась над загадкой: зачем они (кто бы они ни были) покрасили ей волосы? Какая-то причина этому должна быть. Но какая? Виктория, хоть убей, не понимала. Одно ясно: очень скоро волосы отрастут и покажется чернота у корней. Ну и видик у нее будет тогда — крашеная платиновая блондинка, у которой нет ни пудры, ни губной помады! Надо же, какой ужас! Ну, да ничего, сказала себе в утешение Виктория. Зато я жива, верно? И могу пока преспокойно жить в свое удовольствие еще целую неделю. Ведь интересно же поработать в археологической экспедиции, поглядеть, что это за наука такая. Только бы не сплоховать, не выдать себя.
  Легко, конечно, сказать. О чем только они не говорят! Имена, публикации, архитектурные стили, виды керамики. Тут держи ухо востро. По счастью, хорошие слушатели всегда в цене. Виктория слушала обоих ученых археологов во все уши и вскоре уже набралась профессиональных словечек и оборотов.
  Да еще, оставаясь в здании одна, она украдкой, второпях читала книги и справочники. При экспедиции имелась хорошая библиотека, Виктория быстро усвоила кое-какие азы. И, сама того не ожидая, получала от всего этого бездну удовольствия. Утречком рано, выпив принесенного в комнату чаю, она бежала на раскопки. Помогала Ричарду фотографировать. Притирала и склеивала черепки. Смотрела, как идет работа, любовалась искусством и аккуратностью простых землекопов с кирками, восхищенно слушала смех и пение мальчишек, которые бегом относили и вываливали на насыпь корзины с грунтом. Она стала разбираться в периодах, различала слои,525 держала в голове результаты прошлого сезона. Единственное, что ее страшило, это как бы вправду не обнаружились захоронения. Сколько ни читай, а как при этом полагается себя вести специалисту по антропологии, все равно совершенно непонятно. «Если наткнемся на кости или на могилу, надо будет заболеть тяжелой простудой, — сказала себе Виктория. — Нет, лучше острым приступом печени. И лечь в постель».
  Но могилы не появлялись. Зато медленно, но верно обозначались стены дворца. Виктория была страшно увлечена, а никаких специальных знаний и навыков от нее не требовалось.
  Ричард Бейкер все еще иногда поглядывал на нее с легким недоумением, и она чувствовала, что он относится к ней критически, но держался он мило и дружелюбно, а ее увлеченность его явно забавляла.
  — Вам это, конечно, все внове после Англии, — сказал он ей как-то. — Помню, я тоже был в упоении весь мой первый сезон.
  — А давно это было?
  Он улыбнулся.
  — Да порядочно. Пятнадцать, нет, шестнадцать лет назад.
  — Вы, должно быть, знаете здешние края вдоль и поперек?
  — Да я ведь не только здесь работал. И в Сирии еще. И в Персии.
  — И по-арабски вы свободно говорите. Если вас нарядить как надо, вы сойдете за араба?
  Он покачал головой:
  — Э, нет. Это очень непросто. По-моему, всерьез и на продолжительное время прикинуться арабом не удавалось ни одному англичанину.
  — А Лоуренс?526
  — Лоуренс и не делал вид, что он араб. Нет, единственный известный мне европеец, которого при случае не отличить от местных, и в самом деле родился в здешних краях. Его отец служил консулом в Кашгаре527 и в других диких точках. Этот парень с детства говорил на всевозможных местных диалектах и потом, насколько мне известно, использовал это умение в своей работе.
  — А что с ним сталось?
  — Мы не поддерживали связь после школы. Мы с ним вместе в школе учились. У него было прозвище Факир, потому что он умел сидеть совершенно неподвижно, как бы погрузившись в транс. Что он делает теперь, я не знаю — хотя, кажется, могу догадаться.
  — Вы после школы его ни разу не видели?
  — Представьте, я его встретил пару дней назад в Басре. Довольно странный был случай.
  — Странный?
  — Да. Я его не узнал. Он был одет как араб — бурнус, полосатый балахон и драная армейская гимнастерка. В руке держал обычные янтарные четки и перебирал, пощелкивая, как правоверный мусульманин, — только на самом-то деле это была морзянка, армейский код, и он передавал сообщение — мне!
  — И что в нем было?
  — Мое имя, вернее, прозвище — и его прозвище — а потом сигнал: «Осторожно, опасность».
  — И действительно что-то случилось?
  — Да. Когда он встал и пошел к выходу, один посетитель, такой неприметный человечек, с виду вроде коммивояжера, выхватил револьвер. Я его ткнул под руку, и Кармайкл сумел уйти.
  — Кармайкл?!
  Он резко обернулся.
  — Да, это его настоящая фамилия. А вы… вы что, его знаете?
  Виктория подумала: интересно, как это прозвучит, если я скажу, что он умер в моей постели?
  — Да, — тихо сказала она. — Знала.
  — Знали? Значит, он?..
  Виктория кивнула:
  — Он умер.
  — Когда?
  — Он умер в Багдаде. В отеле «Тио». — Она поспешила добавить: — Это тайна. Никто не знает.
  Он задумчиво кивнул:
  — Понятно. Такая была у него работа. Но вы… — Он заглянул ей в лицо. — Вам-то как это стало известно?
  — Я оказалась замешана, случайно.
  Он задержал на ней внимательный взгляд. Виктория вдруг спросила:
  — А ваше прозвище в школе было — не Люцифер?
  — Люцифер? Нет, меня звали Сова, я всегда ходил в больших блестящих очках.
  — Вы никого не знаете в Басре с таким прозвищем — Люцифер?
  Ричард покачал головой.
  — Люцифер, сын зари.528 Падший ангел. Или вот еще в старину так назывались фосфорные спички. Их достоинство, если не ошибаюсь, заключалось в том, что они не гасли на ветру.
  Он говорил это, а сам внимательно наблюдал за Викторией. Но ей было не до него.
  — Пожалуйста, — наморщив лоб, попросила она, — расскажите мне точно, что произошло тогда в Басре.
  — Но я же все рассказал.
  — Нет. Вот, например, где именно это было?
  — Это было в консульской приемной. Я сидел и дожидался приема у консула Клейтона.
  — Да, но кто там еще был? Этот тип, похожий на коммивояжера. Еще кто?
  — Еще было, помнится, двое. Один худощавый смуглый француз — или сириец. А другой — старик, по-моему, перс.
  — Коммивояжер достал револьвер, вы не дали ему выстрелить, и Кармайкл ушел — как?
  — Сначала он повернул к двери консульского кабинета, это в противоположном конце коридора, выходящего в сад…
  — Знаю, — прервала его Виктория. — Я там два дня жила. Вы как раз тогда только уехали, а я приехала.
  — Вот как? — Он опять внимательно посмотрел на нее, но она даже не заметила. У нее перед глазами был длинный коридор в консульстве, в конце коридора — открытая дверь, и за дверью — зелень и солнце.
  — Ну, и вот. Кармайкл сначала направился туда. А потом вдруг резко повернулся, бросился в обратную сторону и выскочил на улицу. Больше я его не видел.
  — А что коммивояжер?
  Ричард пожал плечами.
  — Помнится, нес потом что-то несусветное, якобы накануне ночью был избит и ограблен одним арабом, а потом в консульстве ему померещилось, будто это — тот самый грабитель. Подробностей не знаю, я улетел в Кувейт.
  — А кто при вас жил в консульстве?
  — Один служащий нефтяной компании по фамилии Кросби. И больше никого. Ах нет, был еще кто-то из Багдада, но я его не видел. И фамилии не помню.
  Кросби, вспомнила Виктория. Капитан Кросби. Такой низенький, приземистый человечек. Говорит отрывисто. Заурядный, звезд с неба не хватает, просто добрый старый служака. В ту ночь в Багдаде, когда Кармайкл явился в отель «Тио», Кросби тоже там был. Можно ли предположить, что это его силуэт на фоне залитого солнцем сада заставил Кармайкла вдруг повернуть назад и выбежать на улицу, так и не побывав у консула?
  Виктория вся ушла в свои мысли и даже вздрогнула виновато, когда, подняв глаза, встретила пристальный, внимательный взгляд Ричарда.
  — Зачем вам нужно все это знать? — спросил он.
  — Мне интересно.
  — Больше вопросов нет?
  Виктория спросила:
  — Вы не знаете никого по имени Лефарж?
  — Н-нет как будто бы. Это мужчина или женщина?
  — Не знаю.
  Она снова задумалась о Кросби. Кросби — Люцифер? Можно ли тут поставить знак равенства?
  Вечером, когда Виктория простилась и ушла спать, Ричард сказал профессору Понсфуту Джонсу:
  — Нельзя ли мне взглянуть на письмо Эмерсона? Я хочу знать точно, что именно он пишет об этой девушке.
  — Ну, конечно, мой друг, конечно. Оно тут где-то валяется. Помню, я делал записи на обороте. Он очень хорошо отзывается о Веронике, если я не ошибаюсь, пишет, что она с головой ушла в науку. По-моему, она милая девушка, чрезвычайно милая. И какая мужественная — с полным спокойствием отнеслась к пропаже своего багажа. Любая другая на ее месте стала бы требовать, чтобы ее завтра же отвезли на автомобиле в Багдад для пополнения гардероба. А эта — молодчина. Кстати, при каких обстоятельствах, вы говорили, у нее пропал багаж?
  — Ее усыпили хлороформом, похитили и заперли в деревенском доме, — бесстрастно перечислил Ричард.
  — Да-да, вспоминаю, как же. Вы мне рассказывали. Абсолютно неправдоподобная история. Что-то она мне напоминает… но что?.. ах да, случай с Элизабет Кэннинг. Помните, что она наплела после того, как пропадала целых две недели? Совершенно концы с концами у нее не вязались. Что-то насчет цыган, если я не путаю.
  Притом она такая дурнушка, что заподозрить участие мужчины в ее случае не было ни малейших оснований. А вот наша Виктория-Вероника — никак не запомню ее имя — удивительно миловидное создание. И тут наличие мужчины вполне вероятно.
  — Она была бы еще миловиднее, если бы не красила волосы, — сухо сказал Ричард.
  — Она красит волосы? Неужели? Смотрите-ка, вы, оказывается, разбираетесь в таких вещах.
  — Так можно мне посмотреть письмо Эмерсона, сэр?
  — Ну, разумеется, разумеется — я, правда, хоть убейте, не помню, куда его сунул, — но можете поискать где хотите: я сам заинтересован в его обнаружении из-за тех записей, что я сделал на обороте, — я еще зарисовал там бусину из скрученной проволоки.
  Глава 20
  На следующий день только вернулись с обеда, как профессор Понсфут Джонс прямо крякнул от досады — потому что до его слуха донесся отдаленный стрекот едущего автомобиля. А вскоре можно было уже и глазами различить с вершины теля, как он приближается, петляя по пустыне.
  — Посетители, — гневно произнес профессор. — Как раз в самый неподходящий момент. Только собрались крыть нитроцеллюлозой ту раскрашенную розетку на северо-восточной стене! И обязательно должны были явиться какие-то идиоты из Багдада, изволь поддерживать с ними светские разговоры и водить их по всем раскопам.
  — А вот тут-то и можно воспользоваться услугами Виктории, — сказал Ричард. — Слышите, Виктория? Вам лично поручается провести экскурсию и беседу.
  — Но я могу что-нибудь не то сказать, — усомнилась Виктория. — Вы же знаете, я еще совсем плохо тут во всем разбираюсь.
  — По-моему, вы многому научились, — любезно возразил Ричард. — Ваши давешние замечания касательно плоско-выпуклых кирпичей звучали прямо как дословные цитаты из учебника Делонгаза.
  Виктория слегка побледнела и решила впредь осмотрительней демонстрировать эрудицию. Этот недоумевающий взгляд сквозь толстые стекла, иногда от него оторопь берет.
  — Хорошо, я сделаю что смогу, — кротко согласилась она.
  — Мы на вас взваливаем всю черную работу, — сказал Ричард.
  Виктория очаровательно улыбнулась.
  Она сама удивлялась тому, сколько всего успела сделать за эту неделю. Фильтруя воду сквозь слой ваты, она проявляла фотографические пластинки при свете красного фонаря, в котором свечка в самый ответственный момент норовила погаснуть. Столом ей служил ящик из-под оборудования, такой низкий, что приходилось либо сгибаться в три погибели, либо становиться на колени; а сам темный чулан, как остроумно заметил Ричард, походил на тесное узилище в средневековом замке. В следующем сезоне оснащение будет гораздо лучше, заверил Викторию профессор Понсфут Джонс, но сейчас приходится все деньги, до последнего пенни, пустить на плату рабочим — прежде всего нужно получить результаты.
  Корзинки, загруженные глиняными черепками, сначала смешили ее (что она, конечно, тщательно скрывала). Эти горы грубых обломков — кому они могут быть нужны?
  Но потом она научилась подбирать черепки с совпадающими краями, склеивать их и аккуратно укладывать в коробки с песком. И ей стало интересно. Вскоре она уже различала черепки разных типов и очертаний. И начала понемногу задумываться над тем, что это были за сосуды свыше трех тысяч лет назад и каким целям служили? Раскопки велись на участке с небольшими жилыми домишками, и Виктория представляла себе, как они выглядели, когда в них жили люди, представляла себе этих людей, их нужды, занятия, их имущество, их надежды и страхи. А поскольку воображение у нее было богатое, представить себе все это для нее не составляло труда. Когда в стене обнаружили вмазанный горшочек и в нем горсть золотых серег, она смотрела на него просто как зачарованная.
  — Должно быть, приданое для дочери, — объяснил Ричард, глядя на нее с улыбкой.
  Миски, наполненные зерном, золотые сережки, предназначенные в приданое, костяные иглы, ручные мельницы и ступки, фигурки, амулеты. Ежедневная жизнь простых, обыкновенных людей, обитавших здесь некогда, их заботы, их страхи и упования.
  — Вот что меня и восхищает, — объясняла Виктория Ричарду. — Я ведь раньше думала, археология — это одни царские дворцы и усыпальницы, понимаете? Цари Вавилонские, — задумчиво повторила она. — А тут мне нравится, что это все — про обыкновенных людей, ну вроде меня. У меня тоже есть Святой Антоний,529 он помогает находить вещи, которые потерялись, и фарфоровая свинка, это счастливый талисман. И замечательная миска, чтобы замешивать тесто, изнутри голубая, а снаружи белая. Она треснула, но когда я купила новую, оказалось, что это совсем не то. И я могу понять, почему эти люди так старательно заклеивали битумом свои любимые горшки и миски. В сущности, жизнь всюду одинаковая, правда? И тогда и теперь.
  На эти же темы Виктория размышляла и теперь, рассматривая двух мужчин, которые поднимались к ним на вершину теля. Ричард двинулся по склону им навстречу. Виктория пошла следом.
  Оба гостя оказались французами, они путешествуют по Сирии и Ираку. И интересуются археологией. Обменялись любезными приветствиями, и Виктория повела их по раскопанному участку, четко отбарабанивая, как попугай, все данные, и разве что изредка, верная себе, кое-что добавляя лично от себя — для занимательности, как она считала.
  Она обратила внимание на то, что один из гостей плохо выглядит и тащится за ней по раскопам безо всякого интереса. В конце концов он сказал, что просит у мадемуазель извинения, но он хотел бы пойти в дом. Ему с утра что-то неможется, а теперь вот на солнце совсем развезло.
  Он побрел к зданию экспедиции, а его товарищ, понизив голос, пояснил, что у того — кишечная инфекция, «багдадский живот», так это здесь, кажется, называется, и зря он вообще сегодня поехал.
  Экскурсия подошла к концу, но француз еще на какое-то время задержал Викторию, задавая вопросы. Наконец они спустились, и тут профессор Понсфут Джонс с героическим радушием пригласил гостей перед отъездом выпить чаю.
  Однако француз его приглашение вежливо отклонил. Им необходимо ехать, пока не стемнело, объяснил он, иначе они не смогут найти дорогу. Ричард Бейкер поспешил его поддержать. Больного друга вывели из дома, и автомобиль на полной скорости унесся прочь.
  — Это только цветочки, я думаю, — проворчал профессор. — Теперь будут гости каждый божий день.
  И, отломив толстый край арабской лепешки, он густо намазал его абрикосовым джемом.
  После чая Ричард пошел к себе. Ему надо было ответить на несколько писем и несколько написать самому, перед завтрашней поездкой в Багдад.
  Внезапно он нахмурил брови. Хотя он отнюдь не выглядел педантом и аккуратистом, тем не менее он — на свой лад — всегда содержал одежду и бумаги в строго определенном, неизменном порядке. И теперь сразу заметил, что во всех ящиках кто-то рылся. Не слуги, в этом он был уверен. Значит, один из посетителей, тот, что под предлогом недомогания спустился в дом, воспользовался этой возможностью, чтобы хладнокровно перебрать все его вещи. Однако ничего не пропало, он в этом удостоверился прежде всего. И деньги целы. «Что же тогда искали?» — думал он. Лицо его помрачнело.
  Он прошел в помещение, где хранились самые ценные находки, посмотрел в ящике с печатями и оттисками и зловеще усмехнулся: ничего не тронуто. Он вернулся в гостиную. Профессор Понсфут Джонс разговаривал с десятником во дворе, Виктория одна, свернувшись калачиком в кресле, читала книгу.
  Ричард без предисловий сказал:
  — Кто-то обыскивал мою комнату.
  Виктория удивленно подняла голову.
  — То есть как? Кто?
  — Не вы?
  — Я? — возмутилась Виктория. — Конечно нет! С какой стати я буду рыться в ваших вещах?
  Ричард пристально посмотрел на нее. Потом сказал:
  — По-видимому, наш гость, тот, что прикинулся больным и ушел в дом.
  — Он что-нибудь украл?
  — Нет, — ответил Ричард. — Все на месте.
  — Но зачем кому-то могло понадобиться?..
  Ричард не дал ей договорить:
  — Я полагал, что на этот вопрос можете ответить вы.
  — Я?!
  — Вы же сами рассказывали, какие с вами происходили удивительные вещи.
  — Ах, это… Да, конечно. Но зачем им вашу-то комнату было обыскивать? Вы же никак не связаны с…
  — С чем?
  Виктория задумалась и не отвечала.
  — Простите, — наконец проговорила она. — Что вы спрашивали? Я прослушала.
  Ричард не стал повторять свой вопрос. А вместо этого поинтересовался:
  — Что вы читаете?
  Виктория скривила губы.
  — Тут выбирать ведь особенно не из чего. «Повесть о двух городах», «Гордость и предубеждение» и «Мельница на Флоссе».530 Я читаю «Повесть о двух городах».
  — Раньше не читали?
  — Нет. Я всегда думала, что Диккенс — это скучища.
  — Что за ерунда.
  — Ага. А читаю — страшно интересно.
  — Докуда вы дошли? — Он заглянул ей через плечо и прочитал вслух: — «И вязальщицы считают: один».
  — По-моему, она такая страшная, — призналась Виктория.
  — Кто? Мадам Дефарж? Да, превосходный образ. Хотя я всегда сомневался, можно ли на самом деле в вязании зашифровать имена. Правда я, конечно, не вязальщик.
  — А по-моему, вполне можно! — подумав, сказала Виктория. — Лицевая, изнаночная, перекиды, накиды, спуски… Снять петлю не так через определенные промежутки или спустить. А вид будет такой, будто кто-то просто не умеет вязать и напутал невесть чего…
  Внезапно в голове у нее произошла как бы ослепительная вспышка и совместились два воспоминания. Имя — и некий зрительный образ. Человек, прижимающий к груди дырявый вязаный шарф ярко-красного цвета — шарф, который она позже подобрала с полу и наспех сунула в ящик. И одновременно имя. Дефарж — не Лефарж, а Дефарж, мадам Дефарж!
  Она опомнилась, только когда услышала вежливый голос Ричарда:
  — Что-то случилось?
  — Да нет… просто мне пришла в голову одна мысль.
  — Понимаю, — сказал Ричард и вздернул брови с самым невыносимо-высокомерным видом.
  Завтра, думала Виктория, она вместе со всеми поедет в Багдад. И на этом кончается ее передышка. Больше недели она жила тут в покое и безопасности, огляделась, пришла в себя. И как ей было тут хорошо, просто чудесно! Наверно, она просто трусиха. Всегда болтала, что обожает приключения, а как до дела дошло, то не слишком-то это оказалась веселая штука — приключения. Отвратительная маска с хлороформом на лице, и ужасное ощущение удушья, и как страшно, по-настоящему страшно было в той комнатке, когда араб в лохмотьях сказал: «Букра!»
  И вот теперь она должна ко всему этому возвращаться. Потому что она подрядилась к мистеру Дэйкину, и он ей заплатил, и надо выполнить свою работу и не ударить в грязь лицом! Может быть, даже придется вернуться в «Масличную ветвь». Ее пробрала дрожь при воспоминании о докторе Ратбоуне. Как он на нее тогда грозно смотрел! Это было предостережение…
  А может быть, все-таки не понадобится возвращаться. Мистер Дэйкин может решить, что не надо, раз они уже про нее знают. Но все равно она должна вернуться в тот пансион за вещами, потому что у нее в чемодане, засунутый впопыхах, лежит тот красный вязаный шарф… Уезжая из Басры, она наскоро попихала вещи в чемоданы. И теперь только, когда шарф попадет в руки мистера Дэйкина, она сможет счесть свою задачу выполненной. Может быть, он тогда скажет ей, как в кино: «Неплохо, Виктория. Молодцом!»
  Она подняла глаза — Ричард Бейкер наблюдал за ней.
  — Кстати, — сказал он, — вы сможете завтра в Багдаде взять свой паспорт?
  — Паспорт?
  Виктория стала второпях соображать. О своем положении в экспедиции она, со свойственным ей легкомыслием, до сих пор не подумала. Ясно, что ввиду скорого приезда из Англии настоящей Вероники (или Венеции) ей необходимо своевременно ретироваться на заранее подготовленные позиции. Но просто ли так, потихоньку улизнуть или сначала покаяться в обмане? Виктория до сих пор еще не приняла окончательного решения, она как истинная последовательница мистера Микобера верила, что как-нибудь да само образуется.
  — Даже не знаю, — ответила она неопределенно.
  — Понимаете, паспорт нужен для местных властей, — сказал Ричард. — Они регистрируют номер, имя и фамилию, возраст, особые приметы и всякое такое. Я думаю, так как паспорта у вас нет, надо будет просто сообщить им вашу фамилию и приметы. Между прочим, как ваша фамилия? Мы тут называем вас просто Виктория.
  Виктория отважно приняла вызов.
  — Вот еще! — сказала она игриво. — Вы знаете мою фамилию не хуже, чем я.
  — Это не совсем верно, — возразил Ричард. В его улыбке промелькнуло что-то беспощадное. — Я-то знаю вашу фамилию. А вот вы, по-моему, нет.
  Он неотрывно наблюдал за ней сквозь очки.
  — Как это — нет? Конечно, я знаю свою фамилию!
  — В таком случае — назовите, — твердо и резко приказал он. И после паузы заключил: — Лгать бесполезно. Ваша карта бита. Вы очень хитро вели игру. Читали специальную литературу, демонстрировали всю свою эрудицию — но такой обман долго поддерживать невозможно. Я расставлял вам ловушки, и вы в них попадались. Я городил разный вздор, а вы его принимали за чистую монету. — Он перевел дух. — Вы — не Венеция Сэвил. Кто вы?
  — Я же сказала вам при первой встрече. Я — Виктория Джонс.
  — Племянница профессора Понсфута Джонса?
  — Не племянница. Но все равно моя фамилия Джонс.
  — Вы мне тогда и многое другое еще говорили.
  — Да, и всё — истинная правда! Но я видела, что вы не верите. И ужасно разозлилась. Потому что я хоть и вру иногда — вернее, довольно часто, — но тогда я ни вот на столечко не наврала. Ну, и сказала, чтобы получилось убедительнее, что моя фамилия — Понсфут Джонс, я так уже говорила тут кое-кому, и выходило всегда очень удачно. Откуда мне было знать, что вы как раз к нему едете?
  — То-то было для вас, должно быть, потрясение, — хмуро заметил Ричард. — Но вы его перенесли очень стойко. И бровью не повели.
  — Это только снаружи, — сказала Виктория. — А внутри вся задрожала. Но я понимала, что если признаюсь не сразу, а потом, когда уже попаду сюда, то, по крайней мере, здесь я буду в безопасности.
  — В безопасности? — повторил он и задумался. — Послушайте, Виктория, неужели действительно вся эта чепуха, как вас усыпили хлороформом, — правда?
  — Конечно, правда! Разве вы не понимаете, если бы я хотела наврать, то уж как-нибудь сочинила бы поскладнее и рассказала бы получше.
  — Теперь, зная вас ближе, я могу оценить убедительность этого аргумента. Однако согласитесь, на первый взгляд ваш рассказ выглядел совершенно неправдоподобным.
  — Но сейчас вы уже готовы поверить. Почему?
  Ричард медленно ответил:
  — Потому что, если, как вы говорите, это как-то связано с гибелью Кармайкла, тогда… тогда это может быть правдой.
  — С него все и началось.
  — Будет лучше, если вы теперь расскажете мне все.
  Виктория задержала на нем внимательный взгляд.
  — Никак не решу, могу ли я вам довериться, — проговорила она.
  — Вы — мне?! Неужели вы не понимаете, ведь это у меня были самые серьезные основания подозревать, что вы пробрались сюда под чужим именем, со специальной целью добыть информацию у меня! Вполне возможно, что так оно и есть!
  — То есть вам известно что-то про Кармайкла, что может представлять интерес для них?
  — А кто такие — они?
  — Придется вам все рассказать, — решила Виктория. — Другого выхода нет, а если вы — один из них, то и без меня все знаете, и, значит, не важно.
  Виктория описала ему гибель Кармайкла, и свой разговор с мистером Дэйкином, и как она улетела в Басру, и устроилась работать в «Масличную ветвь», и как плохо к ней относилась Катерина, и про доктора Ратбоуна и его предостережение, и чем все это кончилось, включая на этот раз загадку крашеных волос. Единственное, о чем она умолчала, были красный шарф и мадам Дефарж.
  — Доктор Ратбоун, — удивился Ричард. — Вы думаете, что и он замешан? И он стоит за этим? Но, милая моя, он же очень известный человек. Знаменитый на весь мир. Его проекты получают финансовую поддержку чуть не во всех странах.
  — Ну и что? Это как раз все очень подходит, — сказала Виктория.
  — Я всегда считал его напыщенным ослом.
  — И это тоже очень подходящая маскировка.
  — Д-да, пожалуй. А кто такой Лефарж, про которого вы спрашивали?
  — Просто так, одно имя, — отозвалась Виктория. — И еще Анна Шееле, — поспешила она добавить.
  — Анна Шееле? Нет, не слыхал.
  — Она играет какую-то важную роль, — сказала Виктория. — Но какую и в чем важность, не пойму. Все слишком запутано.
  — Скажите-ка мне еще раз, кто тот человек, который втянул вас в это дело?
  — Эдвард… Вы имеете в виду мистера Дэйкина? Он, по-моему, служит в нефтяной компании.
  — Такой понурый, неприметный, немного туповатый с виду?
  — Д-да… Но нет на самом деле. В смысле совсем даже не туповатый.
  — И пьет?
  — Говорят про него, но я не думаю.
  Ричард откинулся на спинку стула.
  — Филипс Оппенгейм, Вильям Ле Кё531 и ряд позднейших подражателей. И это все существует на самом деле? Вот вы, вы на самом деле существуете? И кто вы, невинная преследуемая жертва или бессовестная авантюристка?
  Виктория озабоченно сказала:
  — Главное не это, а что мы скажем про меня профессору Понсфуту Джонсу?
  — Ничего, — ответил Ричард. — Никаких объяснений не понадобится.
  Глава 21
  Выехали в Багдад рано утром. Странно, но на душе у Виктории было как-то тоскливо. Даже комок подкатывал к горлу, когда оглядывалась на экспедиционное здание. Впрочем, в грузовике так трясло и подкидывало, что скоро она уже ничего не ощущала, кроме мучений от такой езды. Она снова ехала по так называемой дороге, обгоняя ослов и разъезжаясь со встречными грузовиками. На то, чтобы добраться до окраин Багдада, ушло почти три часа. Возле отеля «Тио» пассажиры были высажены, а повар поехал дальше производить необходимые закупки. Профессора Понсфута Джонса и Ричарда дожидался целый мешок корреспонденции. Толстый и сияющий Маркус встретил Викторию со всем своим неизменным радушием.
  — Давно, давно я вас не видел. Вы не были в моей гостинице целую неделю — нет, две. Почему? Пообедайте сегодня у меня, вам подадут все, что только пожелаете. Молодых цыплят? Большой бифштекс? Только не мою особую индюшку, фаршированную рисом и пряностями, потому что ее надо заказывать за сутки.
  Было ясно, что в отеле «Тио» о похищении Виктории ничего не знают. Должно быть, мистер Дэйкин посоветовал Эдварду не обращаться в полицию.
  — Вы не знаете, Маркус, мистер Дэйкин сейчас в Багдаде? — спросила Виктория.
  — Мистер Дэйкин?.. Да-да, очень приятный джентльмен… Конечно, конечно, ваш друг. Был здесь вчера, нет, третьего дня. И капитан Кросби, знаете его? Друг мистера Дэйкина. Он сегодня приезжает из Керманшаха.
  — А где работает мистер Дэйкин, вы не знаете?
  — Как же не знаю, знаю. Все знают «Иракско-Иранскую нефтяную компанию».
  — Мне нужно прямо сейчас туда съездить. На такси. Но чтобы таксист точно знал, где это.
  — Я ему сам объясню, — любезно вызвался Маркус.
  Он спустился с Викторией на улицу, издал оглушительный клич, в ответ на который немедленно примчался перепуганный слуга и был отправлен за такси.
  Маркус усадил Викторию в машину, поговорил с водителем и, отступив от дверцы, уже поднял руку в прощальном приветствии.
  — Да, и мне нужен номер, — сказала ему Виктория. — Это можно?
  — Конечно, конечно. Я отведу вам прекрасную комнату и приготовлю вам большой бифштекс, а вечером будет по такому случаю угощение: черная икра. А до этого — напитки.
  — Чудесно, — сказала Виктория. — И еще, Маркус, вы можете одолжить мне немного денег?
  — Конечно, конечно, моя милая. Вот пожалуйста. Берите все.
  Такси издало громкий гудок и рванулось с места. Виктория упала на сиденье, сжимая в кулаке несколько банкнот и монет.
  Через пять минут она вошла в помещение «Иракско-Иранской нефтяной компании» и выразила желание видеть мистера Дэйкина.
  Мистер Дэйкин сидел у себя за столом и писал. Когда Виктория вошла, он поднялся ей навстречу, вежливо пожал руку.
  — Мисс… э-э… мисс Джонс, если не ошибаюсь? Подайте кофе, Абдулла.
  Когда закрылась звуконепроницаемая дверь, он сказал:
  — Вам, вообще говоря, не следовало сюда являться.
  — Мне понадобилось срочно, — ответила Виктория. — Необходимо вам сообщить одну вещь, не откладывая, пока со мной опять что-нибудь не случится.
  — Случится? А что, с вами что-то случилось?
  — Разве вы не знаете? — удивилась Виктория. — Эдвард вам ничего не сказал?
  — Согласно моей информации, вы в настоящее время мирно работаете в «Масличной ветви». Никто мне ничего не сообщал.
  — Катерина! — воскликнула Виктория.
  — Простите, не понял?
  — Это все она, дрянь! Конечно! Наврала Эдварду с три короба, а он и поверил, дурья голова!
  — В чем же все-таки дело? — спросил мистер Дэйкин. — И… гм, если позволительно заметить, — он тактично скользнул взглядом по ее прическе, — черные волосы вам больше к лицу.
  — Это еще что, — сказала Виктория.
  В дверь постучали, слуга внес две чашечки сладкого кофе. Когда он вышел, Дэйкин сказал:
  — Теперь можете без спешки, спокойно все рассказывать. Нас здесь не подслушают.
  И Виктория принялась описывать свои приключения. Как и раньше, разговор с мистером Дэйкином вышел короткий и по существу. Кончила она тем, что изложила ему осенившую ее мысль, связанную с красным шарфом Кармайкла и с мадам Дефарж.
  Договорив, она опасливо взглянула на мистера Дэйкина. Когда она вошла, он показался ей совсем зачуханным и унылым. Но теперь глаза у него блестели.
  — Мне следовало бы чаще перечитывать Диккенса, — произнес он.
  — Значит, вы думаете, что я права? Что он на самом деле сказал: «Дефарж» и что в шарфе что-то зашифровано?
  — Я думаю, — ответил Дэйкин, — что это наша первая настоящая удача и обязаны мы ею — вам. Но сейчас самое главное — шарф. Где он?
  — Он среди моих вещей. Тогда я его сунула в комод, а потом, когда переезжала, прямо всю охапку пихнула в чемодан.
  — И вы никому не обмолвились — ни единому человеку, — что это шарф Кармайкла?
  — Да нет же, я о нем и думать забыла. Он так и валяется у меня в чемодане, я в Басре его ни разу даже не отпирала.
  — Тогда можно надеяться, что шарф в сохранности. Если даже они копались в ваших вещах, старый вязаный шарф не привлек бы их внимания — если только они о нем не знали, а этого быть не могло. Теперь остается всего лишь собрать ваши чемоданы и доставить вам по… у вас адрес, кстати, есть?
  — Я сняла номер в «Тио».
  Дэйкин кивнул:
  — Прекрасно.
  — А должна я… вам нужно, чтобы я… вернулась в «Масличную ветвь»?
  Дэйкин прищурился.
  — Боитесь?
  Виктория выпятила подбородок.
  — Ничуть, — с вызовом ответила она. — Могу, если хотите, возвратиться на работу.
  — Это, на мой взгляд, необязательно, даже попросту глупо. Ведь так или иначе, но им о вашей тайной деятельности стало известно. И вы больше никакой пользы там принести не сможете. Так что лучше вам туда больше не соваться.
  Он улыбнулся.
  — Не то еще в следующий раз явитесь ко мне рыжая.
  — Вот это меня больше всего занимает! — призналась Виктория. — Зачем они меня покрасили? Сколько ни гадаю, понять не могу. А вам ничего в голову не приходит?
  — Только одно малоприятное соображение, что так было бы труднее опознать ваш труп.
  — Но если они хотели, чтобы я стала трупом, почему не убили меня сразу же?
  — Это очень интересный вопрос, Виктория. И я бы очень хотел получить на него ответ.
  — У вас нет никакой гипотезы?
  — Ключа нету, — усмехнувшись, сказал мистер Дэйкин.
  — Да, насчет ключа, — оживилась Виктория. — Помните, я вам в то утро в отеле «Тио» говорила, что с сэром Рупертом Крофтоном Ли что-то не так?
  — Помню.
  — Вы ведь с ним не были лично знакомы?
  — Нет, до этого мы не встречались.
  — Я так и думала. Потому что, понимаете, это вовсе и не был сэр Руперт Крофтон Ли.
  И она возбужденно принялась за новый рассказ, который начинался со зреющего фурункула на шее у сэра Руперта Крофтона Ли.
  — Вот, стало быть, как это произошло, — сказал Дэйкин. — А я недоумевал, почему Кармайкл потерял бдительность и дал себя зарезать? Он благополучно дошел до Крофтона Ли — и Крофтон Ли вонзил ему нож в грудь. Но у него еще хватило сил вырваться и вбежать в вашу комнату. И при этом он сжимал в руке шарф — как последнее сокровище в своей жизни. В прямом смысле слова.
  — Вы думаете, они для того меня и похитили, чтобы я не рассказала вам? Но ведь об этом никто не знал, кроме Эдварда.
  — Я думаю, они решили от вас срочно избавиться, потому что вы начали разбираться в их делах.
  — Да, доктор Ратбоун меня предостерег. Но только это было больше похоже на угрозу, чем на предостережение. По-моему, он понимал, что я — не та, за кого себя выдаю.
  — Ратбоун — не дурак, — сухо заметил Дэйкин.
  — Вот хорошо-то, что мне не надо возвращаться в «Масличную ветвь», — откровенно сказала Виктория. — Это я только прикидывалась храброй. А на самом деле мне так страшно — брр! Но только, ведь если я не вернусь в «Масличную ветвь», как же мне увидеться с Эдвардом?
  Дэйкин улыбнулся.
  — Раз Магомет не идет к горе, значит, гора должна прийти к Магомету. Возьмите листок и напишите ему записку. Коротко — что вы находитесь в отеле «Тио» и просите его привезти вашу одежду и чемоданы. Утром я поеду к доктору Ратбоуну обсудить с ним его очередное клубное мероприятие. И мне не составит труда сунуть потихоньку записку его секретарю. Так что ваша врагиня Катерина не сможет ее перехватить. Что же касается вас, то отправляйтесь в «Тио» и ждите там… И вот что, Виктория…
  — Да?
  — Если попадете в переделку — какую бы то ни было, — думайте только о себе. За вами будут приглядывать, насколько это возможно, но противники ваши беспощадны, а вы, к сожалению, чересчур много знаете. После того как ваш багаж окажется в отеле «Тио», обязательств передо мной у вас больше не останется. Имейте это в виду.
  — Еду прямо в «Тио», — сказала Виктория. — Только я должна зайти купить пудру, губную помаду и питательный крем. Ведь надо же в конце концов…
  — Ведь надо же своего кавалера встретить во всеоружии, — кивнул мистер Дэйкин.
  — Ну да, Ричарду Бейкеру в таком виде показываться — это еще куда ни шло, хотя и ему надо бы доказать, что я, если постараюсь, могу выглядеть вполне ничего. Но Эдвард!..
  Глава 22
  Старательно расчесав белокурые локоны, напудрив нос и намазав губы, Виктория снова уселась Джульеттой на балконе отеля «Тио» поджидать своего Ромео.
  И Ромео, когда настал срок, явился. Он шел по газону, озираясь во все стороны.
  — Эдвард, — тихо позвала Виктория.
  Он поднял голову.
  — А! Виктория! Вот ты где.
  — Подымайся сюда.
  — Я мигом.
  И через минуту он уже очутился на балконе, где в это время, кроме Виктории, никого не было.
  — Здесь будет спокойнее, — сказала Виктория. — Потом спустимся, и Маркус даст нам что-нибудь выпить.
  Эдвард недоуменно вытаращил на нее глаза.
  — Послушай, Виктория, ты вроде что-то сделала со своими волосами?
  Виктория чуть не задохнулась от возмущения.
  — Кто мне еще раз скажет про волосы, я того просто трахну стулом по голове.
  — По-моему, раньше было лучше, — рассудил Эдвард.
  — Это ты Катерине скажи!
  — Катерине? А она-то при чем?
  — При всем, — ответила Виктория. — Ты велел, чтобы я с ней подружилась, я и послушалась. Знал бы ты только, к чему это меня привело!
  — Кстати, где ты пропадала все это время, Виктория? Я даже беспокоиться начал.
  — Да? Неужели? Где же я, по-твоему, была?
  — Катерина мне передала от тебя, что тебе срочно понадобилось выехать в Мосул. Что дело очень важное, что у тебя хорошие новости и что ты со мной свяжешься, когда будет можно.
  — И ты, конечно, поверил? — чуть ли не с жалостью спросила Виктория.
  — Я подумал, ты напала на какой-то след. И понятно, Катерине ведь не скажешь…
  — А у тебя не мелькнуло подозрение, что Катерина все врет и что меня ударили по голове?..
  — Что-о? — Эдвард выпучил глаза.
  — …усыпили хлороформом, морили голодом?..
  Эдвард торопливо огляделся вокруг.
  — Господи боже мой! У меня и в мыслях не было… Послушай, тут неприятно разговаривать. Смотри, сколько окон. Может, пойдем в твою комнату?
  — Ладно. Ты вещи привез?
  — Да, выгрузил у швейцара.
  — Потому что когда целых две недели не во что переодеться…
  — Виктория! Да что же это с тобой приключилось? Слушай. Я на машине. Поехали в Девоншир? Ты ведь там еще не была?
  — В Девоншире? — не поняла Виктория.
  — Это просто такое название, место одно под Багдадом. Там замечательно в это время года. Поехали, а? Столько времени не были вдвоем…
  — С Вавилона. Вот только что скажет доктор Ратбоун со своей «Масличной ветвью»?
  — Провались доктор Ратбоун. Я от него так и так ухожу, от старого осла. Надоел.
  Они сбежали по лестнице к подъезду, где ждал автомобиль Эдварда. И поехали в южном направлении по широкой, обсаженной деревьями дороге. Потом свернули, покатили, переваливаясь и оседая, между пальмами по мосткам над оросительными каналами. И внезапно очутились в роще, во всех направлениях пересеченной канавками с водой. Деревья в роще, главным образом миндаль и абрикосы, как раз зацветали. Это было как в сказке. За рощей протекал Тигр.
  Эдвард и Виктория вылезли из автомобиля и пошли гулять среди деревьев в цвету.
  — Какая прелесть, — глубоко вдыхая ароматный воздух, сказала Виктория. — Будто английская весна.
  Веял нежный теплый ветерок. Они сели на ствол упавшего дерева под розовым цветочным пологом.
  — А теперь, дорогая, — попросил Эдвард, — расскажи мне, что с тобой было. Я так исстрадался.
  — Правда? — Она блаженно улыбнулась.
  И рассказала ему все. Как пошла мыть волосы. Как отбивалась, когда лицо ей залепили тряпкой с хлороформом. Как плохо себя чувствовала, когда очнулась. Как убежала и случайно встретилась с Ричардом Бейкером и как по дороге к месту раскопок назвалась Викторией Понсфут Джонс, а потом умудрилась почти две недели изображать из себя прибывшую из Англии студентку-археолога.
  В этом месте Эдвард весело расхохотался.
  — Ну, Виктория, ты просто чудо! Чего ты только не насочиняешь.
  — Да, я знаю, — повинилась Виктория. — Дядя — профессор Понсфут Джонс. А раньше еще другой дядя — епископ.
  И тут она вдруг вспомнила, о чем собралась спросить Эдварда в Басре, когда миссис Клейтон ее прервала и позвала пить коктейли.
  — Я еще раньше хотела спросить, — сказала она. — Откуда ты-то знал про епископа?
  И почувствовала, как он сдавил ей пальцы. Он поспешно, чересчур поспешно, ответил:
  — Ты же мне сама сказала, не помнишь?
  Виктория взглянула на него. Удивительно, думалось ей впоследствии, как одна случайная пустяковая обмолвка смогла произвести такое сокрушительное действие.
  Эдвард оказался застигнут врасплох, он был совершенно не подготовлен к ответу, растерялся — и с лица его упала маска.
  Виктория смотрела на него, и внезапно у нее в мыслях все перевернулось, как в калейдоскопе, и сложилось в симметричную картину. Она поняла правду. Может быть, на самом деле это произошло и не внезапно, а исподволь, вопрос, откуда Эдвард знает про дядю епископа, в подсознании все время беспокоил ее, подталкивая к неизбежному выводу… Про епископа Ллангоуского она Эдварду ничего не говорила, единственно от кого еще он мог о нем узнать, это от мистера и миссис Гамильтон Клиппс. Но когда мадам пересаживалась в Багдаде на поезд, он находился в Басре, и видеться они не могли, значит, он узнал еще в Англии. Выходит, он и о ее предстоящем прибытии в обществе миссис Гамильтон Клиппс тоже знал. И вообще, то чудесное совпадение никаким совпадением не было. Оно было задумано и спланировано заранее.
  Теперь, глядя на его лицо без маски, Виктория поняла, что подразумевал Кармайкл, когда произнес имя Люцифер. Она знала, что он увидел в консульстве за дверью, распахнутой из коридора в солнечный сад. Он увидел вот это прекрасное лицо, на которое она смотрит сейчас, — ведь оно и в самом деле было прекрасно. «Как пал ты с неба, Люцифер, сын зари!»
  Не доктор Ратбоун, а Эдвард! Играет незаметную роль, какой-то секретаришка, а на самом деле именно он всем заправляет и распоряжается, используя Ратбоуна как вывеску, — и Ратбоун предостерегал ее, советовал уносить ноги, пока не поздно…
  Виктория вгляделась в это прекрасное злое лицо, и глупенькая детская влюбленность в ее сердце растаяла без следа. Никакая это и не любовь, то чувство, что она испытывала к Эдварду. Точно так же она до Эдварда была влюблена в Хамфри Богарта,532 а потом в герцога Эдинбургского.533 А Эдвард вообще не питал к ней никакого чувства. Он нарочно, с расчетом, пустил в ход свое ослепительное мужское обаяние и подцепил ее, дурочку, прямо на улице, а она и попалась на крючок.
  Удивительно, как много мыслей может пронестись в мозгу за одно краткое мгновенье. Это как озарение, голову ломать не приходится. Просто осеняет, и начинаешь вдруг все ясно понимать, сразу и все. Может быть, потому, что на самом деле подспудно понимаешь уже давно.
  Но инстинкт самосохранения молниеносно, как всегда у Виктории, подсказал ей, что надо держать на лице выражение идиотического восторга. Потому что ей угрожает смертельная опасность. И спасение — только в одном, у нее есть только один козырь. Виктория тут же пустила его в ход.
  — Да ты же все знал! — всплеснула она руками. — Даже что я лечу сюда. Ты же, наверно, это и устроил. Ах, Эдвард, ты такой замечательный!
  Ее лицо, послушное зеркало любой игры чувств, сейчас выражало одну эмоцию — безбрежное обожание. И на его лице она прочитала ответ: слегка презрительную усмешку облегчения. Она почти читала его мысли: «Дура! Эта проглотит что угодно. Я могу из нее веревки вить».
  — Но как тебе удалось? — восхищенно спросила Виктория. — У тебя, наверно, огромные возможности. Ты, я думаю, совсем не тот, каким притворяешься. Ты… как ты тогда говорил… царь Вавилонский!
  Он весь залучился самодовольством. Под личиной простого симпатичного юноши Виктория разглядела власть, красоту и беспощадность силы. «Я же только жалкая христианская раба», — подумала она. Но вслух пролепетала, — и какого усилия ей это унижение стоило! — однако нужен был последний художественный штрих:
  — Но все-таки ты ведь меня любишь?
  Его презрение уже не поддавалось утайке. Вот дура! Все женщины — безмозглые дуры! Любая готова поверить, что ты от нее без ума, а остальное их не интересует. Ни величие, ни строительство нового мира — подавай им любовь! Одно слово — рабы. Ими и пользуются как рабами для достижения своих целей.
  — Ну конечно люблю.
  — Но что это все значит? Расскажи мне, Эдвард. Чтобы я могла понять.
  — Мы строим новый мир, Виктория. Он возникнет из обломков и праха старого мира.
  — Расскажи.
  Он принялся рассказывать, и она поневоле была захвачена удивительной мечтой. Порочные обитатели старого мира обречены уничтожить друг друга. Жирные старики, думающие только о прибылях, стоящие на пути прогресса. И тупые фанатики-коммунисты, стремящиеся устроить на земле свой марксистский рай. Будет тотальная война, тотальная гибель. А затем — новые небеса и новая земля. И на ней — горстка избранных, существа высшего порядка: ученые, агрономы, администраторы — молодые красавцы вроде Эдварда, Зигфриды534 Нового Мира. Все юные, все уверенные в своем высоком предназначении. Когда по земле прокатится волна гибели, придут они и продолжат историю.
  Безумство, но безумство созидательное. В мире разгромленном, распадающемся нечто в этом духе может произойти.
  — Но подумай обо всех бедных людях, которые должны будут для этого погибнуть, — сказала Виктория.
  — Ты не понимаешь, — ответил Эдвард. — Они не имеют значения.
  Не имеют значения — вот вера Эдварда. И ей вдруг неизвестно почему подумалось о простых глиняных горшках трехтысячелетней давности, побитых и замазанных битумом. Они как раз и имеют значение, различные предметы ежедневного обихода, и семья, для которой надо готовить пищу, и четыре стены, ограждающие семейный очаг, и скромные домашние ценности. Все эти тысячи простых людей, которые занимаются своими проблемами, обрабатывают свою пашню, лепят горшки и воспитывают детей, смеются и плачут, встают утром и ложатся спать вечером, это они как раз и имеют значение, а не «ангелы» со злыми лицами, затеявшие строить новый мир и не думающие о жертвах.
  Виктория осторожно, понимая, что сейчас, здесь, ей угрожает смертельная опасность, проговорила:
  — Эдвард, ты — удивительный! А как же я? Какое я могу принять участие?
  — А ты хочешь помогать? Ты поверила?
  Но она проявила благоразумие. Внезапное и полное обращение — это было бы чересчур.
  — Я, мне кажется, поверила в тебя. И что ты мне велишь, Эдвард, я все исполню.
  — Умница, — похвалил он.
  — Тебе ведь для чего-то понадобилось, чтобы я сюда прилетела? Была же какая-то причина?
  — А как же. Помнишь, я тебя тогда сфотографировал?
  — Помню.
  (Дурища, выругала себя Виктория, нос задрала и рот разинула!)
  — Меня поразил твой профиль. Потрясающее сходство! И я сделал снимки, чтобы удостовериться.
  — Сходство с кем?
  — С одной женщиной, которая нам страшно вредит. По имени Анна Шееле.
  — Анна Шееле, — недоуменно повторила Виктория. Вот уж неожиданность! — Она похожа на меня?
  — В профиль — просто одно лицо. И что интересно, у тебя слева на верхней губе есть небольшой шрам…
  — Это я в детстве скакала на деревянной лошадке и упала. А у нее ушки торчали, острые такие, я и разрезала себе губу. Но он мало заметен, если запудрить хорошенько.
  — И у Анны Шееле такой же шрам и в том же самом месте. Это очень ценно. Рост и фигура тоже более или менее одинаковые. Она постарше, но всего лет на пять. Основное различие — волосы, она блондинка, а ты брюнетка. И совсем другая прическа. Глаза у нее будут посинее, но это неважно, в темных очках не разберешь.
  — И тебе из-за этого нужно было, чтобы я приехала в Багдад? Потому что я на нее похожа?
  — Да, я подумал, что такое сходство может… может оказаться полезным.
  — Поэтому ты все и устроил… А Клиппсы? Кто они?
  — Никто. Просто выполняют, что им велят.
  У Виктории по спине пробежал холод. Его безразличный, лишенный всяких эмоций тон как бы подразумевал, что ему обязаны слепым послушанием. Вообще в их безумном замысле есть многое от религии, подумала Виктория, Эдвард — сам себе бог, и это ужаснее всего.
  Вслух она сказала:
  — Ты тогда объяснил мне, что Анна Шееле у вас главный начальник. Царица пчел.
  — Должен же я был тебе что-то сказать, сбить со следа. А то ты столько всего уже пронюхала.
  «Если бы не случайное сходство с Анной Шееле, тут бы мне и конец», — подумала Виктория. Она спросила:
  — А кто она на самом деле?
  — Она доверенный секретарь Отто Моргенталя, американского и международного банкира. Но это еще не все. У нее потрясающий финансовый ум. И есть основания подозревать, что она выследила многие наши финансовые операции. Три человека представляли для нас угрозу: Руперт Крофтон Ли, Кармайкл — с этими уже покончено, остается Анна Шееле. Ее прибытие в Багдад ожидается через три дня. Но пока что она исчезла.
  — Исчезла? Где?
  — В Лондоне. Словно сквозь землю провалилась.
  — И никто не знает, куда она делась?
  — Дэйкин, возможно, знает.
  Но и Дэйкин не знает. Виктории это известно, а Эдварду нет. Где же Анна Шееле может быть?
  Виктория спросила:
  — И у вас даже предположений нет?
  — Есть некоторые предположения, — ответил Эдвард.
  — Какие?
  — Анна Шееле во что бы то ни стало должна присутствовать на конференции в Багдаде, а начало конференции, как ты знаешь, назначено через пять дней.
  — Так скоро? Я понятия не имела.
  — Мы держим под надзором все въезды в страну. Она, конечно, приедет не под собственным именем. И не на правительственном самолете. У нас есть каналы, по которым мы в этом удостоверились. И мы проверили все списки частных пассажиров всех авиалиний. На «Британской заграничной авиации» зарегистрирована некая Грете Харден. Мы прошлись по ее данным в Англии — такого человека не существует. Имя вымышленное, указанный адрес неверный. Наше предположение, что Грете Харден это и есть Анна Шееле. — Он добавил: — Ее самолет прибывает в Дамаск послезавтра.
  — И что потом?
  Эдвард вдруг заглянул ей в глаза.
  — А что потом, зависит от тебя, Виктория.
  — От меня?
  — Ты займешь ее место.
  Виктория тихо сказала:
  — Как с Рупертом Крофтоном Ли.
  Сказала почти шепотом. При той подмене Руперт Крофтон Ли был убит. И теперь, по-видимому, тоже подразумевается, что Виктория выйдет на замену, а Анну Шееле, или Грете Харден, убьют… Но если она и не согласится, Анну Шееле все равно должны убить.
  А Эдвард ждет ответа. И если он хоть на мгновенье в ней усомнится, тогда она, Виктория, умрет — и умрет, не успев никого ни о чем предупредить.
  Нет, надо соглашаться и при первой возможности оповестить мистера Дэйкина.
  Она сделала глубокий вздох и сказала:
  — Я? Я… Но я же не сумею, Эдвард! Меня сразу разоблачат. Я не умею говорить американским голосом.
  — Анна Шееле говорит почти без акцента. И потом, у тебя будет ларингит.535 Это подтвердит один из лучших здешних врачей.
  «У них всюду свои люди», — подумала Виктория.
  — А что я должна буду делать? — спросила она.
  — Прилетишь из Дамаска в Багдад под именем Грете Харден. Немедленно сляжешь в постель. И получишь от нашего уважаемого доктора разрешение подняться только перед самым началом конференции. А там представишь документы, которые привезла с собой.
  — Настоящие документы?
  — Конечно нет. Мы их подменим.
  — И что в них будет?
  Эдвард усмехнулся:
  — Неопровержимые доказательства колоссального коммунистического заговора в Америке.
  «Ишь как ловко придумали», — мелькнуло в голове у Виктории. Вслух она только спросила:
  — Ты, правда, думаешь, я справлюсь, Эдвард?
  Ее искреннее волнение вполне отвечало роли, которую она сейчас играла.
  — Уверен. Ты, я заметил, так смачно притворяешься, просто невозможно не поверить.
  Виктория сокрушенно вздохнула.
  — Но как вспомню про Клиппсов — я чувствую себя последней дурой.
  Он самодовольно рассмеялся.
  «Только и ты тоже последний дурак, — злорадно подумала Виктория, сохраняя на лице маску восхищения, — если бы ты тогда в Басре не сболтнул насчет епископа, я бы не разгадала твой обман». Потом она спросила:
  — А доктор Ратбоун?
  — Что — доктор Ратбоун?
  — Он просто вывеска?
  Эдвард насмешливо скривил губы:
  — Ратбоуну некуда деваться. Знаешь, что он делал все эти годы? Присваивал себе три четверти пожертвований, которые поступают в его организацию со всех концов света. Такого мошенника мир не знал со времен Хорейшио Боттомли.536 Нет, Ратбоун полностью у нас в руках — мы ведь в любую минуту можем его разоблачить, и он это знает.
  Но Виктория вдруг почувствовала признательность к этому старику с благородным высоким лбом и с низкой корыстной душой. Может, он и жулик, но по крайней мере не безжалостный — он хотел, чтобы она вырвалась от них, пока не поздно.
  — Все работает на пользу нашему Новому Порядку, — произнес Эдвард.
  «А Эдвард, который кажется таким нормальным, на самом деле сумасшедший! — вдруг поняла Виктория. — Наверно, человек не может не сойти с ума, если берет на себя роль бога. Говорят, что главная христианская добродетель — смирение. Теперь понятно почему. Смирение позволяет сохранять разум и оставаться человеком…»
  — Пора, — сказал он. — Надо доставить тебя в Дамаск и разработать план действий на послезавтра.
  Виктория живо вскочила. Только бы выбраться из этого Девоншира и снова очутиться в людном Багдаде, в отеле «Тио», под крылышком у шумного, приветливого, любезного Маркуса, и Эдвард будет не так страшен. Ей предстоит двойная роль: надо по-прежнему обманывать Эдварда, изображая собачью преданность, и в то же время тайно сорвать его планы. Она сказала:
  — Ты думаешь, мистер Дэйкин знает, где Анна Шееле? Может, мне попытаться разузнать? Глядишь, он обмолвится.
  — Вряд ли. К тому же ты Дэйкина не увидишь.
  — А он велел мне сегодня вечером к нему зайти, — без зазрения совести соврала Виктория, ощутив холодок в спине. — Ему покажется странно, что я не явилась.
  — Теперь уже неважно, что ему покажется. У нас уже все продумано. — Он добавил: — В Багдаде тебя больше не увидят.
  — Но, Эдвард, в «Тио» все мои вещи! Я номер сняла.
  Шарф, бесценный шарф.
  — Твои вещи тебе больше не понадобятся пока. У меня для тебя готова другая одежда. Поехали.
  Они снова уселись в автомобиль. Виктория думала: «Можно было ожидать, что Эдвард больше не допустит моей встречи с мистером Дэйкином, после того как я его уличила, не такой же он все-таки дурак. Он верит, что я от него без ума, в этом он, по-моему, не сомневается, но, конечно, рисковать не станет».
  Она спросила:
  — А если меня начнут искать, когда увидят, что я не появляюсь?
  — Мы это уладим. Официально ты попрощаешься со мной на мосту и отправишься навестить знакомых на западном берегу.
  — А на самом деле?
  — Потерпи — увидишь.
  Виктория замолчала, и они покатили, трясясь и подскакивая, по камням, между пальмовыми стволами, по мосткам через оросительные канавы.
  — Лефарж, — буркнул себе под нос Эдвард. — Что, черт возьми, хотел Кармайкл этим сказать?
  У Виктории испуганно заколотилось сердце.
  — Ах да, — проговорила она. — Забыла тебе сказать. Может, это неважно, не знаю. К нам на раскопки в Тель-Асвад приезжал человек, которого звали месье Лефарж.
  — Что? — Эдвард так всполошился, что чуть не остановил автомобиль. — Когда?
  — Ну, не знаю, примерно с неделю назад. Говорил, что едет с раскопок в Сирии, там месье Парро, кажется, копает.
  — А два француза, Андре и Жюве, при тебе не появлялись?
  — Как же, — ответила Виктория. — У одного еще заболел живот, он ушел в дом и лег.
  — Это были наши люди, — сказал Эдвард.
  — А зачем они приезжали? Меня искали?
  — Н-нет. Я понятия не имел, где ты. Но Ричард Бейкер находился в Басре одновременно с Кармайклом. Была мысль, не передал ли Кармайкл что-то Бейкеру?
  — Он жаловался, что у него в вещах рылись. Нашли они что-нибудь?
  — Нет. Ты постарайся вспомнить, Виктория, месье Лефарж приезжал до этих двоих или позже?
  Виктория отчаянно наморщила лоб, соображая, какой образ действий приписать мифическому месье Лефаржу.
  — Это было… Да, точно, накануне того дня, когда приезжали они, — наконец заключила она.
  — И что он делал?
  — Ну что? Пошел на раскопки с профессором Понсфутом Джонсом. А потом Ричард Бейкер увел их в дом смотреть ценные находки.
  — Значит, пошел в дом с Бейкером. И они разговаривали?
  — Наверно. Не станешь же рассматривать разные интересные предметы в полном молчании, правда?
  — Лефарж, — задумчиво повторил Эдвард. — Что еще за Лефарж? Почему у нас на него ничего нет?
  Викторию так и подмывало ответить: «Он родной брат миссис Харрис».537 Но она сдержалась. Очень это удачно она придумала месье Лефаржа. Он теперь уже ей ясно представлялся — такой хилый, болезненный молодой человек с усиками и черными волосами. И когда Эдвард попросил, она описала его точно и подробно.
  Автомобиль уже ехал по окраине Багдада. Но вот Эдвард свернул на улицу, застроенную виллами в псевдоевропейском стиле, с балконами и садиками. Перед одной из вилл стоял большой загородный автомобиль. Эдвард остановился позади него, и они с Викторией вышли и поднялись по ступенькам на крыльцо.
  В дверях их встретила сухощавая смуглая женщина, Эдвард заговорил с ней по-французски, и притом очень быстро, так что Виктория, знавшая французский не ахти как, поняла только общий смысл: вот эта девушка, и перемены должны быть произведены немедленно.
  Француженка обратилась к Виктории и вежливо пригласила ее следовать за собой.
  Она привела ее в спальню, там на кровати было разложено облачение монахини. По знаку француженки Виктория все с себя сняла, надела грубую шерстяную рубашку, а поверх — темную ризу в широких средневековых складках. Француженка приладила ей на голову монашеский плат. Виктория украдкой взглянула в зеркало: бледное простое личико в обрамлении пышного белого платка, мелко собранного под подбородком, выглядело каким-то неземным и невинным. Француженка надела ей на шею нитку деревянных четок. И после этого ее, шаркающую по полу подошвами слишком просторных грубых башмаков, вывела к Эдварду.
  — Годится, — одобрил Эдвард. — Смотри все время в пол, особенно при мужчинах.
  Затем к ним вышла сама француженка, тоже одетая монахиней. Эдвард проводил их к большому автомобилю, за рулем которого теперь сидел рослый смуглый мужчина в европейском платье.
  — Дальше все зависит от тебя, Виктория. Выполняй в точности то, что тебе будет сказано, — произнес Эдвард с металлом в голосе.
  — А ты разве не едешь, Эдвард? — жалобно спросила Виктория.
  Он улыбнулся.
  — Мы увидимся через три дня, — сказал он. И с прежней вкрадчивостью тихо добавил: — Не подведи меня, дорогая. Только тебе одной под силу это дело. Я тебя люблю, Виктория. Не рискну при людях поцеловать монахиню — но хотел бы.
  Виктория по-монашески скромно опустила глаза, выполняя полученные наставления, — но в действительности просто пряча взыгравшую ярость.
  «Ну Иуда!» — мысленно выругалась она.
  А вслух все так же любовно произнесла:
  — Я, похоже, и вправду твоя христианская раба.
  — Ну и умница, — сказал Эдвард. — И не волнуйся. Документы у тебя в полном порядке, на сирийской границе все пройдет без сучка и задоринки. Кстати, твое церковное имя — сестра Мария. Все бумаги у сестры Терезы, которая тебя сопровождает, и она будет распоряжаться, а ты только смотри все выполняй — не то, я честно тебя предупреждаю, быть беде.
  Он отошел от дверцы, приветливо помахал рукой, и автомобиль тронулся.
  Виктория откинулась на спинку сиденья и принялась обдумывать, как вести себя дальше. Можно, проезжая через Багдад или на сирийском пограничном пропускном пункте, поднять шум, закричать: «Спасите!», заявить, что ее увозят насильно, против ее воли, — словом, так или иначе выразить протест не откладывая.
  К чему это приведет? Ясно, что всего вероятнее — к гибели Виктории Джонс. Виктория заметила, как сестра Тереза деловито спрятала в рукаве маленький пистолет. Ей не дадут возможности высказаться.
  А можно подождать до Дамаска. И выразить протест там. Вероятно, исход будет тот же. Или ее слова опровергнут с помощью показаний шофера и монахини-спутницы. Предъявят документы, что она психически больна.
  Самое правильное — принять их план и выполнить все, как они требуют. Вернуться в Багдад под именем Анны Шееле и сыграть роль Анны Шееле до конца. Потому что тогда, напоследок, неизбежно наступит мгновенье, когда она очутится вне их власти, и Эдвард утратит контроль над ее действиями и словами. Если поддерживать в Эдварде уверенность, что она пойдет ради него на все, то в конце концов она окажется одна, когда надо будет встать перед делегатами конференции и предъявить подложные документы, — и Эдварда там не будет. Что может ей помешать тогда заявить: «Я — не Анна Шееле, а эти бумаги ложные и сфабрикованные»?
  Как это Эдвард не предусмотрел такую опасность? Вот уж действительно тщеславие — слепящая сила. И ахиллесова пята.538 Надо еще иметь в виду, что Эдварду и его дружкам для выполнения их замысла без Анны Шееле никак не обойтись. Подыскать другую девушку, похожую на Анну Шееле — чтобы даже шрам был в том же месте, — не так-то просто. Виктория вспомнила, что у Дюбоска в «Лионском почтовом» был шрам над бровью, а также искривленный мизинец, одно от рождения, другое — результат несчастного случая. Такие совпадения бывают, надо думать, крайне редко. Нет, эти «сверхчеловеки» нуждаются в маленькой секретарше Виктории Джонс, а не она в них. И поэтому они у нее в руках.
  Автомобиль переехал через мост. Виктория с нежностью смотрела на воды Тигра. Впереди пылилось широкое шоссе. Пальцы Виктории начали перебирать деревянные четки. Тихий стук их успокаивал.
  В конце концов, умиротворенно подумала Виктория, я ведь христианка, а для христианки, по-моему, в сто раз лучше быть мученицей, чем царем Вавилонским, — это я к тому, что, похоже, мне придется принять мученическую смерть. Хорошо хоть, что не во рву со львами,539 львы — это уж очень неприятно.
  Глава 23
  1
  Огромный «скаймастер» описал в воздухе широкую дугу и четко приземлился. Мягко прокатившись по летной дорожке, он остановился в положенном месте. Пассажиров пригласили на выход. Их разделили на две группы: тех, кто летит дальше в Басру, и тех, кому здесь предстояла пересадка для следования в Багдад. Последних было всего четверо: богатый иракский коммерсант, молодой английский врач и две женщины. Всем им полагалось пройти контроль и ответить на вопросы. Первой подошла темноволосая дама со встрепанной прической, криво повязанным платочком и с усталым бледным лицом.
  — Миссис Понсфут Джонс? Гражданство — британское. Так. Цель — едете к мужу. Адрес в Багдаде? Какая у вас при себе наличность?
  И так далее. Потом ее место заняла вторая женщина.
  — Грете Харден. Так. Гражданство? Датчанка. Из Лондона. Цель приезда? На работу массажисткой в клинике. Багдадский адрес? Наличность?..
  Грете Харден была худенькая блондинка в темных очках. На верхней губе — не очень ловко запудренный шрамик. Одета аккуратно, но довольно бедно.
  Отвечала по-французски, с запинками. Иногда просила повторить вопрос.
  Им объявили, что самолет на Багдад будет во второй половине дня. А пока их отвезут в гостиницу, где они смогут отдохнуть и пообедать.
  Грете Харден сидела у себя в номере на кровати, когда в дверь постучали. Она открыла — за дверью оказалась высокая молодая брюнетка в форме стюардессы.
  — Мисс Харден? Прошу извинения, будьте добры, пройдите со мной в представительство БЗА. Требуется кое-что уточнить с вашим билетом. Сюда, пожалуйста.
  Грете Харден пошла за ней по коридору. Остановились перед дверью с табличкой, на которой золотыми буквами значилось: «Британские заграничные авиалинии».
  Стюардесса распахнула дверь, пропустила ее вперед, а сама закрыла дверь снаружи и быстро отцепила табличку.
  Не успела Грете Харден перешагнуть через порог, как двое мужчин, прятавшиеся за дверью, набросили ей на голову какую-то ткань и заткнули в рот кляп. Один закатал ей рукав, достал шприц и сделал укол.
  Через две или три минуты тело ее безжизненно обмякло.
  Молодой врач жизнерадостно сказал:
  — Ну-с, этого ей хватит часов на шесть. Дальше давайте вы. Действуйте.
  И кивнул двум другим людям, находившимся в комнате. Это были монахини, неподвижно сидевшие у окна. Мужчины вышли. Старшая монахиня подошла к Грете Харден и стала снимать одежду с ее беспомощного тела. Младшая, немного дрожа, сняла свою серую рясу. Вскоре Грете Харден в монашеском одеянии лежала распростертая на кровати. А молодая монахиня переоделась в одежду Грете Харден.
  Теперь старшая монахиня занялась белокурыми волосами подруги. Поглядывая на приставленную к зеркалу фотографию, она расчесала их, убрала со лба назад и уложила локонами на шею.
  Потом отступила на шаг и сказала по-французски:
  — Поразительно, как прическа преображает человека. Очки наденьте. У вас глаза чересчур синие. Вот так, чудесно.
  В дверь легонько постучали, мужчины вошли обратно. Оба ухмылялись.
  — Грете Харден — это точно Анна Шееле, — объявил один. — В чемодане лежат документы, хитро припрятанные между страницами датского пособия по лечебному массажу. Ну, а теперь, мисс Харден, — он насмешливо поклонился Виктории, — окажите мне честь пообедать со мной.
  Виктория вышла вслед за ним из комнаты, и они пошли по коридору. Вторая пассажирка диктовала у стойки текст телеграммы.
  — Нет, — говорила она, — Понсфут, пэ, профессор Понсфут Джонс. Буду сегодня отеле Тио долетела благополучно.
  Виктория оглянулась на нее с интересом. Выходит, это супруга профессора, едет к мужу. Что она прилетела на неделю раньше, чем ожидалось, нисколько Викторию не удивило, профессор Понсфут Джонс все время повторял, что, к сожалению, куда-то задевал женино письмо, но почти совершенно уверен, что она прилетает двадцать шестого.
  Если бы как-то передать с ней несколько слов Ричарду Бейкеру…
  Словно прочтя эти мысли, сопровождающий ее мужчина отвел ее под ручку от стойки.
  — Никаких разговоров с другими пассажирами, мисс Харден, — сказал он. — А то как бы эта добрая женщина не заметила, что вы — не та, которая летела с нею сюда из Англии.
  Он повел ее из гостиницы обедать в другой ресторан. Когда они возвращались, миссис Понсфут Джонс как раз спускалась по ступеням им навстречу. Она кивнула и, ничего не заподозрив, бросила Виктории на ходу:
  — Осматривали город? А я бегу на базар!
  «Если бы засунуть записку ей в багаж…» — подумала Виктория.
  Но ее ни на минуту не выпускали из-под надзора.
  Самолет на Багдад вылетел в три часа.
  Миссис Понсфут Джонс сидела в передней части салона, Виктория — в хвосте, у выхода, а через проход от нее — молодой блондин, ее тюремщик. И подойти или ткнуть куда-то в ее вещи записку у Виктории не было ни малейшей возможности.
  До Багдада летели недолго. Второй раз смотрела Виктория сверху на этот большой город, прошитый насквозь Тигром, словно золотой нитью. Еще и месяца не прошло, как она увидела его из самолета первый раз. А сколько с тех пор всего случилось!
  Через двое суток сойдутся здесь представители двух основных идеологий, разделивших мир, и будут решать его будущее.
  И свою роль в этом должна будет сыграть она, Виктория Джонс.
  2
  — Знаете, — сказал Ричард Бейкер, — я беспокоюсь об этой девушке.
  Профессор Понсфут Джонс рассеянно отозвался:
  — Какая еще девушка?
  — Виктория.
  — Виктория? — Профессор Понсфут Джонс огляделся по сторонам. — А где?.. Вот так так! Мы же, по-моему, вчера вернулись без нее.
  — Я думал, заметите вы или нет?
  — Действительно, как же это я? Совершенно забылся с этим отчетом о раскопках в Тель-Бамдаре. В высшей степени сомнительная стратификация…540 А она что, не знала, где будет ждать грузовик?
  — Об ее возвращении сюда не было речи. Дело в том, что она — не Венеция Сэвил.
  — Не Венеция Сэвил? Странно. Но, по-моему, вы говорили, ее имя — Виктория?
  — Вот именно. И она не антрополог. И незнакома с Эмерсоном. И вообще все это… гм… недоразумение.
  — Бог ты мой. Удивительно. — Профессор Понсфут Джонс слегка задумался. — Крайне удивительно. Надеюсь… надеюсь, не по моей вине? Я немного рассеян, это правда. Какая-нибудь путаница с письмами?
  — Не могу понять, — не слушая огорченного профессора, озабоченно продолжал Ричард Бейкер. — Я узнал, что она уехала в автомобиле с молодым человеком и обратно не вернулась. Более того, привезли ее багаж, но она его даже не распаковала, и это очень странно, если вспомнить, в каком она была виде. Было бы естественно ей прежде всего ринуться приводить себя в порядок. И мы условились вместе пообедать… Нет, непонятно. Надеюсь, с ней ничего не случилось.
  — О, об этом можете не беспокоиться, — заверил его профессор Понсфут Джонс. — Завтра я начну проходить раскоп Н. Из общего плана следует, что, вернее всего, камеру с документами надо искать где-то там. Тот осколок таблички, по-моему, свидетельствует о многом…
  — Один раз ее похитили, — сказал Ричард. — Почему бы ей второй раз не попасться им в лапы?
  — Это крайне маловероятно. Крайне. Здесь земли теперь совершенно мирные. Вы же сами говорили.
  — Если бы только вспомнить фамилию одного служащего нефтяной компании. Дикон? Или Дэйкин? Что-то в этом роде.
  — Никогда не слышал, — уверенно сказал профессор Понсфут Джонс. — Я думаю, надо Мустафу с его людьми перевести в северо-восточный угол. Тогда можно удлинить раскоп…
  — Вы не будете возражать, сэр, если я завтра поеду в Багдад?
  Профессор Понсфут Джонс, словно очнувшись, обратил удивленный взгляд на своего молодого коллегу.
  — Завтра? Но мы ведь там были вчера.
  — Я беспокоюсь об этой девушке. Всерьез беспокоюсь.
  — Господи, Ричард, я и не подозревал ни о чем таком.
  — О чем таком?
  — Что у вас появился сердечный интерес. Вот почему плохо, когда на раскопках имеются женщины, особенно миловидные. В позапрошлом сезоне Сибил Мурфилд, уж на что, казалось бы, совсем непривлекательная девушка — а смотрите, что из этого вышло! Надо было мне прислушаться к словам Клода еще в Лондоне — французы безошибочно разбираются в таких делах. Он тогда высказался по поводу ее ног в самом одобрительном духе. Но, разумеется, эта девушка, Виктория — или Венеция, я уж и не знаю, как правильно, — она очаровательная и очень славная. У вас, надо признать, Ричард, превосходный вкус. И что любопытно, я впервые наблюдаю у вас сердечный интерес.
  — Ничего подобного, — покраснев и еще заносчивее обычного сказал Ричард. — Просто я… э-э… беспокоюсь о ней. Я должен побывать в Багдаде.
  — Ну что ж, раз уж вы все равно туда едете, захватите наши новые кирки, — попросил профессор. — Этот глупец шофер их, конечно, забыл.
  Ричард выехал едва рассвело и направился прямо в отель «Тио». Здесь он узнал, что Виктория еще не возвращалась.
  — А у нас с ней был уговор, что я накормлю ее особым обедом, — сказал Маркус. — И я держу для нее очень хорошую комнату. Как странно, правда?
  — Вы в полицию обращались?
  — Ах нет, мой друг, это было бы не совсем хорошо. Возможно, ей бы не понравилось. А мне так уж точно.
  Наведя некоторые справки, Ричард нашел место службы мистера Дэйкина и явился к нему.
  Память Ричарда не обманула — он действительно увидел перед собой сутулые плечи, слабовольное лицо, слегка дрожащие пальцы. Какой может быть прок от этого человека? Ричард извинился, что отнимает у мистера Дэйкина время, но не видел ли он мисс Викторию Джонс?
  — Да, она заходила ко мне позавчера.
  — А вы не укажете ли мне ее теперешнее местопребывание?
  — По-моему, она живет в отеле «Тио».
  — Багаж ее там, но ее нет.
  Мистер Дэйкин вопросительно вздернул брови.
  — Она работала с нами на раскопках в Тель-Асваде, — пояснил Ричард.
  — Ах, вот как. Но, боюсь, я ничего полезного вам сказать не могу. У нее в Багдаде как будто бы есть знакомые, но я не настолько близко ее знаю и не могу указать вам, кто они.
  — А в «Масличной ветви» она быть не может?
  — Думаю, что нет. Справьтесь на всякий случай.
  Ричард сказал:
  — Учтите, я не уеду из Багдада, пока не разыщу ее!
  И, свирепо посмотрев в глаза мистеру Дэйкину, решительными шагами вышел.
  Когда дверь за ним затворилась, мистер Дэйкин с улыбкой покачал головой.
  — Ох, Виктория, — укоризненно вздохнул он.
  Кипя негодованием, Ричард влетел в отель «Тио», где был встречен сияющим Маркусом.
  — Вернулась? — взволнованно спросил он.
  — Нет, но миссис Понсфут Джонс, она прилетает сегодня, мне только что сообщили. Профессор Понсфут Джонс говорил, что ждет ее на той неделе.
  — Он всегда путает даты. А что насчет Виктории Джонс?
  Лицо Маркуса снова помрачнело.
  — Нет, о ней я ничего не знаю. И мне это совершенно не нравится, мистер Бейкер. Совершенно не нравится. Совсем молоденькая барышня. И такая миловидная, такая веселая и обаятельная.
  — Да-да, — поморщился Ричард. — Должно быть, мне надо подождать и встретить миссис Понсфут Джонс.
  Что, черт возьми, думал он, могло случиться с Викторией?
  3
  — Ты? — изумленно и неприязненно воскликнула Виктория.
  Войдя в предоставленный ей номер в отеле «Вавилонский дворец», первое, что она там увидела, была Катерина.
  Катерина так же враждебно кивнула в ответ.
  — Да, — проговорила она. — Именно я. И изволь немедленно лечь в постель. Скоро придет доктор.
  Катерина была одета медицинской сестрой и свои обязанности воспринимала очень ответственно — она, по-видимому, собиралась находиться при Виктории неотлучно, не отходя ни на шаг. Лежа в постели, Виктория жалобно пробормотала:
  — Если бы только тут был Эдвард…
  — Эдвард, Эдвард! — презрительно фыркнула Катерина. — Эдварду ты никогда не была нужна, дура английская. А любит он меня, вот кого.
  Виктория без удовольствия посмотрела на упрямую, фанатическую физиономию Катерины.
  — Я тебя возненавидела с первого дня, как ты у нас появилась и прорвалась к доктору Ратбоуну. Как это было грубо!
  Поискав, чем бы ее побольнее уязвить, Виктория похвасталась:
  — Зато я гораздо незаменимее тебя. Медсестрой притвориться может кто угодно. А вот от меня одной зависит все.
  Катерина самодовольно поджала губы:
  — Незаменимых нет, нас так учили.
  — А вот я незаменимая. И давай-ка заказывай ужин, да получше, а то как я, по-твоему, буду изображать секретаршу американского банкира?
  — Ну что ж, поешь, пожалуй, напоследок, — нехотя согласилась Катерина.
  Виктория не обратила внимания на ее зловещий намек.
  4
  Капитан Кросби сказал:
  — У вас, насколько мне известно, остановилась некая мисс Харден. Только что прибывшая.
  Любезный господин за стойкой «Вавилонского дворца» утвердительно кивнул:
  — Да, сэр. Из Англии.
  — Она подруга моей сестры. Будьте добры отнесите ей мою карточку.
  Он черкнул на визитной карточке несколько слов и вложил в конверт.
  Но слуга, отправленный наверх, быстро возвратился.
  — Дама больна, сэр. Сильная боль в горле. Ждут врача. С ней пока сиделка.
  Кросби ушел и возвратился в «Тио», где его у входа перехватил Маркус.
  — А, мой друг, пойдемте выпьем. Моя гостиница сегодня полна. Все благодаря этой конференции. Но какая жалость, что профессор Понсфут Джонс уехал позавчера обратно, на раскопки, и вдруг сегодня приезжает его жена, она уверена, что он здесь ее встретит. Очень недовольна, очень! По ее словам, она точно сообщила мужу, что прилетает этим рейсом. Но вы ведь знаете, что он за путаник. Все числа, все часы обязательно перезабудет. Но прекрасный человек, — заключил Маркус с неизменным великодушием. — Как-то уж пришлось ее втиснуть, я вынужден из-за нее отказать очень важному сотруднику ООН…
  — В Багдаде все с ума посходили.
  — Столько полиции всюду: принимаются строжайшие меры безопасности, говорят, — вы слышали? — коммунисты устроили заговор, хотят убить президента. Арестовано шестьдесят пять студентов! А русских сотрудников безопасности вы видели? На всех смотрят с подозрением. Но вся эта затея очень полезна для коммерции, очень-очень полезна.
  5
  Зазвонил телефон. И сразу же ответили:
  — Американское посольство.
  — Звонят из отеля «Вавилонский дворец». Здесь находится мисс Анна Шееле.
  — Анна Шееле? — Трубку взял атташе. — Пусть мисс Шееле сама подойдет к телефону.
  — Мисс Шееле больна и лежит в постели. У нее острый ларингит. Говорит доктор Смолбрук. Я провожу лечение. У мисс Шееле при себе важные документы, и она просит, чтобы кто-нибудь ответственный из посольства приехал и забрал их. Да. Немедленно! Благодарю вас. Я буду ждать.
  6
  Виктория отвернулась от трюмо. На ней был хорошо сшитый костюм, белокурые волосы причесаны волосок к волоску. Ей было весело и страшно.
  Но, поворачиваясь, она заметила злорадный блеск в глазах Катерины и немедленно насторожилась. Чего это Катерина радуется? В чем дело?
  — Ты чем это так довольна? — спросила она.
  — Скоро узнаешь, — ответила Катерина, не пряча злобы. — Воображаешь, что ты такая умная. — Она презрительно фыркнула. — Что от тебя зависит все. Дура ты, вот что.
  Виктория одним прыжком подскочила к ней. Вцепилась ей в плечо.
  — Говори, что ты знаешь, отвратительная девчонка!
  — Больно, отпусти!
  — Отвечай, тебе говорят!
  И тут постучали в дверь. Сначала два раза, потом пауза, и еще один раз.
  — Ну, вот теперь узнаешь! — крикнула Катерина. Дверь открылась, вошел какой-то верзила в форме международной полиции, сразу же запер за собой дверь, а ключ вынул. И подошел к Катерине.
  — Быстро, — распорядился он.
  Вынув из кармана веревку, он при полном Катеринином сотрудничестве ловко прикрутил ее к стулу. А потом достал шарф и обвязал ей нижнюю часть лица. Отступив на шаг, он удовлетворенно кивнул:
  — Так. Сойдет.
  Теперь он обернулся к Виктории. Она увидела у него в руке тяжелую дубинку. И мгновенно поняла, что они на самом деле задумали. Они вовсе и не собирались выпустить ее на конференцию в роли Анны Шееле. Зачем рисковать? Викторию в Багдаде знают. Нет, план у них с самого начала был другой: в последнюю минуту Анна Шееле подвергнется нападению и будет убита, притом таким образом, что лица не узнать… И останутся только документы, искусно сфабрикованные ими, которые она якобы привезла.
  Виктория рванулась к окну — и отчаянно закричала. Верзила, ухмыляясь, шел на нее.
  Затем произошло сразу несколько событий: зазвенело разбитое стекло — сильный толчок сбил ее с ног — она ударилась об пол головой — в глазах потемнело, завихрились звезды — и из темноты успокоительно прозвучала английская речь:
  — Не очень расшиблись, мисс?
  Виктория пробормотала что-то невнятное.
  — Что она говорит? — спросил второй голос. Первый человек почесал голову.
  — Говорит, лучше быть рабом в Небесах, чем царем в Аду,541 — недоуменно повторил он.
  — Это цитата, — сказал второй. — Но не совсем правильная.
  — Нет, это правильно, — возразила Виктория и потеряла сознание.
  7
  Зазвонил телефон, Дэйкин снял трубку. Мужской голос сказал:
  — Операция «Виктория» успешно завершена.
  — Хорошо, — сказал Дэйкин.
  — Мы взяли Катерину Серакис и медика. Второй выбросился с балкона. Разбился насмерть.
  — Девушка не пострадала?
  — Потеряла сознание, но она в порядке.
  — О настоящей А. Ш. никаких вестей?
  — Никаких.
  Дэйкин положил трубку.
  И то хорошо, что хотя бы Виктория в безопасности. Анны же, думал он, вернее всего, нет в живых… Настояла на том, чтобы действовать в одиночку. И ничего не говорила, только — буду в Багдаде девятнадцатого, и все. Но вот сегодня уже девятнадцатое, однако Анна Шееле не приехала. Возможно, она была права, что не доверилась государственным службам, трудно сказать. Утечки были. И предательство было. Но, по-видимому, ее собственное чутье тоже подвело…
  А без Анны Шееле нет и неопровержимых свидетельств.
  Вошел слуга и подал листок, на котором было написано: «Мистер Ричард Бейкер и миссис Понсфут Джонс».
  — Никого сейчас не могу принять, — сказал Дэйкин. — Ответьте, что очень сожалею, но я занят.
  Слуга ушел, но вскоре вернулся. И протянул Дэйкину письмо. Дэйкин разорвал конверт и прочел:
  «Мне нужно Вас видеть в связи с Генри Кармайклом.
  — Пригласите, — сказал Дэйкин.
  В комнату вошли Ричард Бейкер и миссис Понсфут Джонс. Ричард Бейкер сказал:
  — Не буду занимать ваше время, но я учился в школе вместе с человеком, которого звали Генри Кармайкл. Потом мы на годы потеряли друг друга из виду, но недавно, когда я приехал в Басру, я его встретил в консульской приемной. Он был одет арабом, и, никак не показав внешне, что узнал меня, он сумел мне кое-что сообщить. Вас это интересует?
  — Очень, — ответил Дэйкин.
  — Кармайкл дал мне понять, что ему угрожает опасность. Это вскоре подтвердилось. На него напал человек с револьвером, и я этот револьвер у него из рук вышиб. Кармайкл убежал, но успел, убегая, сунуть мне что-то в карман, правда, я обнаружил это позже. Мне показалось, что ко мне попала просто ненужная бумажка, обыкновенная записка, рекомендация какого-то Ахмеда Мохаммеда. Но я полагал, что для Кармайкла она представляла ценность. Поскольку никаких указаний он мне не дал, я решил сохранить ее, пока он за ней не явится. Однако недавно я узнал от Виктории Джонс, что Кармайкл погиб. А из других ее замечаний я заключил, что человек, которому следует передать эту записку, — вы.
  Ричард поднялся и положил на стол перед Дэйкином мятый исписанный листок.
  — Для вас это что-то значит?
  Дэйкин глубоко вздохнул.
  — Да, — ответил он. — Значит. И гораздо больше, чем вы можете себе представить.
  Он встал.
  — Я глубоко вам признателен, Бейкер, — проговорил он. — Простите, что принужден на этом оборвать наш разговор, но сейчас я должен действовать, не теряя ни минуты. — Он попрощался за руку с миссис Понсфут Джонс: — Вы, как понимаю, едете на раскопки к мужу? Желаю вам удачного сезона.
  — Хорошо получилось, что профессор не приехал сегодня в Багдад вместе со мной, — сказал Ричард. — Старина Джон Понсфут Джонс мало что замечает вокруг себя, но все-таки разницу между своей женой и свояченицей он бы, наверно, заметил.
  Дэйкин с легким недоумением посмотрел на миссис Понсфут Джонс. Она тихо и любезно объяснила:
  — Моя сестра Элси осталась в Англии. А я выкрасила волосы в черный цвет и прилетела по ее паспорту. Моя сестра Элси — урожденная Шееле. А я, мистер Дэйкин, Анна Шееле.
  Глава 24
  Багдад стал неузнаваем. Вдоль тротуаров тянутся шеренги полицейских, и не местных, а из международной полиции. Американские и русские сотрудники служб безопасности невозмутимо стоят бок о бок.
  По городу постоянно распространяются слухи: главы Великих Держав не приедут! Два русских самолета с полным эскортом по протоколу уже приземлились в аэропорту, однако в обоих никого, кроме пилотов, не было.
  Но наконец стало известно, что все в порядке. Президент Соединенных Штатов и диктатор России находятся в Багдаде. Их разместили в «Риджент-палас».
  И вот историческая конференция открыта. В небольшом зале для совещаний происходят события, которым, быть может, суждено изменить ход истории. Как все великие дела, они совершаются вполне прозаично.
  Сначала высоким, четким голосом сделал сообщения доктор Алан Брек из Харуэллского Атомного института. От покойного сэра Руперта Крофтона Ли им были получены некоторые образцы, добытые во время путешествий через Китай, Туркестан, Курдистан и Ирак. Далее информация доктора Брека становится сугубо специальной. Металлические руды… высокое содержание урана… Координаты месторождения точно неизвестны, поскольку в ходе военных операций врагу удалось уничтожить дневники и записи путешественника.
  Рассказ подхватывает мистер Дэйкин. Негромко и печально он повествует о Генри Кармайкле — как тот решил серьезно отнестись к фантастическим слухам о каких-то грандиозных установках и подземных лабораториях, работающих в затерянной среди гор долине за пределами цивилизации. Как он искал — и его поиски увенчались успехом. Как великий путешественник сэр Руперт Крофтон Ли поверил Кармайклу, сам хорошо зная эти края, и согласился приехать в Багдад — и погиб. И как принял смерть Кармайкл от руки его двойника.
  — Сэра Руперта нет в живых, и Генри Кармайкла нет в живых. Но есть третий, живой свидетель, который сегодня находится среди нас. Я приглашаю дать свои показания Анну Шееле!
  Анна Шееле, собранная, деловитая, как в банке Моргенталя, приводит цифры и имена. Человек выдающегося финансового ума, она наглядно рисует широкую сеть каналов, по которым отводятся из обращения несчетные суммы и идут на финансирование разнообразных видов деятельности, имеющих одну цель: расколоть мир на две враждующие группировки. И это не голословные утверждения. Она доказывает их с цифрами и фактами в руках. И окончательно убеждает тех, кто еще сохранил недоверие после того, как выслушал поразительную сагу о Кармайкле. Снова говорит Дэйкин:
  — Генри Кармайкл погиб. Но из своего смертельно опасного странствия он привез бесспорные, материальные улики. Держать их при себе он не мог, враги неотступно охотились за ним повсюду. Но у него было много друзей. И с двумя своими друзьями он тайно переправил собранный материал на хранение третьему другу — человеку, которого уважает и почитает весь Ирак. Этот человек любезно прибыл сюда. Шейх Кербелы Хуссейн аз-Зайяра!
  Шейх Хуссейн аз-Зайяра, как сказал Дэйкин, имеет во всем мусульманском мире славу праведника и выдающегося поэта. Многие считают его святым.
  Он поднимается, величавый, с темно-рыжей крашеной бородой. Он одет в серый халат, отороченный золотым позументом, с плеч ниспадает кисейная коричневая мантия, на голове — пышная зеленая чалма, перевитая толстыми золотыми нитями и придающая ему вид патриарха древности.
  Шейх говорит низким звучным голосом:
  — Генри Кармайкл был мне другом. Я знал его ребенком, он изучал со мной стихи наших великих поэтов. В Кербелу пришли двое, это были люди, которые странствуют повсюду и показывают кино в ящике. Простые люди, но верные последователи Пророка. Они доставили мне пакет, который им было поручено отдать мне в собственные руки, от моего друга-англичанина Кармайкла. С тем чтобы я надежно хранил его в тайне и возвратил только Кармайклу лично или посланному от него, кто произнесет некие условные слова. Если ты в самом деле его посланец, скажи эти слова, сын мой.
  Дэйкин ответил:
  — Арабский поэт Сайд Мутанабби, то есть «считавший себя пророком», живший ровно тысячу лет назад, написал в Алеппо хвалебную песнь князю Сайф ад-Даула, и там есть такие стихи:
  «Зид хаши баши тафадаль адни сурра силли».542
  И шейх Хуссейн аз-Зайяра с улыбкой протягивает Дэйкину пакет.
  — А я отвечу вместе с князем Сайф ад-Даула: «Ты будешь иметь то, чего возжелал…»
  — Здесь, — оповестил собравшихся Дэйкин, — находятся микрофильмы, добытые Генри Кармайклом в подтверждение полученных им сведений…
  И тут выступил еще один свидетель, несчастный, падший человек — он стар, высоколоб и до недавнего времени пользовался во всем мире любовью и уважением.
  Он говорит с трагическим достоинством:
  — Я скоро буду отдан под суд как вульгарный мошенник. Но есть вещи, перед которыми даже я содрогаюсь. Существует группа людей, преимущественно молодых, в чьих сердцах и делах столько зла, что в это почти невозможно поверить.
  Он поднимает голову. Голос его гремит:
  — Антихристы! Я говорю: их деятельности должен быть положен конец! Нам нужен мир — мир, чтобы зализать раны и построить общество на новых основаниях, а для этого мы должны понимать друг друга. Я затеял свое предприятие как денежную аферу, но кончил тем, что, клянусь богом, поверил в те идеи, которые проповедовал. Давайте же, ради бога, начнем сначала и попытаемся объединить силы…
  Воцаряется тишина, а потом тонкий, безличный и бесплотный официальный голос объявляет:
  — Эти данные будут незамедлительно доложены президенту Соединенных Штатов и премьеру Союза Советских Социалистических Республик…
  Глава 25
  — Мне не дает покоя мысль о той бедной датчанке, которую убили в Дамаске, — сказала Виктория.
  — А она жива и здорова, — утешил ее мистер Дэйкин. — Как только ваш самолет поднялся в воздух, мы арестовали француженку, а Грете Харден доставили в клинику. И она благополучно пришла в себя. Они хотели продержать ее под наркозом до тех пор, пока не удостоверятся, что в Багдаде все сошло, как им надо. Она, разумеется, наш человек.
  — Ну да?
  — Естественно. Когда Анна Шееле исчезла, мы решили подложить противной стороне дезинформацию, навести на ложный след. Купили авиабилет на имя Грете Харден, позаботились, чтобы о ней ничего не было известно. И они клюнули, решили, что она и есть Анна Шееле. Да мы еще, в подтверждение этого, снабдили ее соответствующими документами.
  — А настоящая Анна Шееле преспокойно ждала в больнице, пока миссис Понсфут Джонс не пора будет лететь к мужу?
  — Именно так. Просто — но очень остроумно. Она исходила из того, что в трудную минуту по-настоящему довериться можно только родным. Исключительно умная женщина.
  — А я уже решила, что мне конец, — призналась Виктория. — Это правда, что ваши люди держали меня в поле зрения?
  — Да, все время. Этот ваш Эдвард, знаете ли, совсем не так хитер, как ему казалось. Мы уже давно заинтересовались деятельностью молодого Эдварда Горинга. Когда вы в ночь гибели Кармайкла рассказали мне свою историю, я был, честно признаться, очень обеспокоен вашей судьбой. И решил, что самое лучшее — отправить вас прямо в их гнездо моей шпионкой. Если ваш Эдвард будет знать, что вы связаны со мной, этим относительно надежно обеспечивается ваша безопасность. Он захочет через вас узнавать, что мы затеваем. Вы станете в его глазах ценным человеком, таких не убивают. И для дезинформации он вас мог использовать. Короче говоря, полезный контакт. Но потом оказалось, что вы разглядели подмену сэра Руперта Крофтона Ли, и Эдвард решает на всякий случай упрятать вас, пока — и если — вы не понадобитесь ему в качестве двойника Анны Шееле. Да, Виктория, можете считать, что вам очень-очень повезло, раз вы сидите сейчас тут и грызете фисташки.
  — Я понимаю.
  Мистер Дэйкин спросил:
  — Вы очень огорчены из-за Эдварда?
  Виктория без смущения посмотрела ему в глаза.
  — Вот ни на столечко. Просто дурища была несусветная, попалась на удочку, когда он пустил в ход свое ослепительное обаяние. Разинула рот от восторга, как школьница перед киноактером, Джульеттой себя вообразила и вообще насочиняла чепухи разной.
  — Не вините себя особенно, у Эдварда действительно огромный талант покорять женские сердца, прирожденный сердцеед.
  — Ну да, и он этим пользовался вовсю.
  — Что верно, то верно.
  — В следующий раз когда влюблюсь, — сказала Виктория, — то уж только не в красавца. Я бы хотела полюбить настоящего мужчину, а не болтуна, который говорит приятности. Пусть будет хоть лысый, хоть в очках, и вообще это мне все равно. Важно, чтобы был интересный человек и знал интересные вещи.
  — Лет тридцати пяти? Или, может быть, пятидесяти пяти? — поинтересовался Дэйкин.
  Виктория недоуменно захлопала глазами.
  — Тридцати пяти, я думаю.
  — Слава богу. А то я чуть было не решил, что вы делаете предложение мне.
  Виктория расхохоталась.
  — Да, и вот еще что… Я знаю, нельзя спрашивать… но все-таки было в том шарфе какое-нибудь сообщение?
  — Было. Одно имя. Вязальщицы мадам Дефарж вывязывали на своих спицах перечень имен. А у нас шарф и рекомендательная записка вместе составляли одно сообщение. По петлям мы прочитали имя кербельского шейха Хуссейна аз-Зайяра. А на бумажке, когда ее обработали парами йода, проявились слова, которые надо было сказать шейху, чтобы он отдал что хранил. Священный город Кербела — действительно самое надежное место для того, что хотел спрятать Кармайкл.
  — И правда, что эту вещь пронесли через всю страну два странствующих кинодемонстратора? Те самые, которых мы тогда встретили?
  — Да. Две примелькавшиеся, всем знакомые фигуры. Не имеющие никакого отношения к политике. Просто добрые друзья Кармайкла. У него повсюду были друзья.
  — Наверно, хороший был человек. Грустно, что он умер.
  — Все мы должны когда-нибудь умереть, — сказал мистер Дэйкин. — И если есть другая жизнь после этой, в чем я лично полностью убежден, то ему там отрадно будет сознавать, что он своей верностью и отвагой послужил защите нашего злосчастного старого мира от новых бед и кровопролитий, наверно, больше, чем кто другой.
  — А верно, странно, — задумчиво проговорила Виктория, — что у Ричарда оказалась одна половина разгадки, а вторая — у меня? Прямо как будто бы…
  — Как будто бы так и было предназначено, — с улыбкой докончил ее фразу мистер Дэйкин. — Что же вы собираетесь дальше делать, позвольте поинтересоваться?
  — Найду какую-нибудь работу. Надо будет сразу же начать поиски.
  — Особенно не ищите, — посоветовал мистер Дэйкин. — По-моему, работа сама к вам идет.
  И он потихоньку вышел, уступив место Ричарду Бейкеру.
  — Послушайте, Виктория, — сказал Ричард. — Венеция Сэвил, оказывается, вообще не приедет. У нее свинка. А вы были очень полезным членом экспедиции. Не хотите ли вернуться? Правда, к сожалению, только за стол и кров. Ну и, может быть, вам еще будет оплачен обратный проезд в Англию — но об этом позже. На той неделе прилетает миссис Понсфут Джонс. Ну, так как?
  — Ой, я вам на самом деле нужна? — обрадовалась Виктория.
  Неизвестно по какой причине Ричард Бейкер сильно покраснел, закашлялся и стал протирать стекла своего пенсне.
  — Я думаю, — проговорил он, — что вы у нас будете… э-э… очень кстати.
  — Я бы с большим удовольствием, — ответила Виктория.
  — В таком случае пакуйте вещи, и поедем прямо сейчас, — сказал Ричард. — Или у вас есть желание еще побыть в Багдаде?
  — Ни малейшего!
  — А вот и ты, милая Вероника, — сказал профессор Понсфут Джонс. — Ричард тут из-за тебя такой переполох поднял. Ну-с, я вам обоим желаю счастья.
  — Что это он такое сказал? — недоуменно спросила Виктория, когда профессор ушел, погруженный в мысли.
  — Ничего, — ответил Ричард. — Вы же знаете, какой он путаник. Просто он немножко предвосхитил события.
  
  1951 г.
  Перевод: И. Бернштейн
  
  Место назначения неизвестно
  
  
  Посвящается Энтони,
  который любит зарубежные путешествия
  так же, как я
  Глава 1
  Человек, сидящий за письменным столом, передвинул тяжелое стеклянное пресс-папье на четыре дюйма вправо. Его лицо не было задумчивым или рассеянным — скорее, оно вообще ничего не выражало. Характерная бледность свидетельствовала о том, что большую часть суток ему приходится проводить при искусственном освещении. Короче говоря, при взгляде на этого человека чувствовалось, что арена его деятельности — письменные столы и картотеки. Как ни странно, общему впечатлению казался соответствующим и тот факт, что путь к его кабинету шел через запутанный лабиринт подземных коридоров. Он не выглядел ни старым, ни молодым. Лицо его было гладким, без морщин, а в глазах застыла смертельная усталость.
  Второй мужчина, находящийся в той же комнате, выглядел старше первого. Это был брюнет с маленькими, по-военному подстриженными усиками. В нем ощущались энергия и нервное напряжение. Будучи не в силах усидеть на одном месте, он бродил взад-вперед, время от времени делая краткие, отрывистые замечания.
  — Рапорты! — в его голосе слышался гнев. — Рапорты, рапорты и снова рапорты — и ни в одном из них ни черта нет!
  Человек за столом смотрел на лежащие перед ним бумаги. Сверху находилась карточка с надписью: «Беттертон, Томас Чарлз». Под именем чернел вопросительный знак. Мужчина задумчиво кивнул.
  — Вы изучили все рапорты и не обнаружили в них ничего полезного? — спросил он.
  Его собеседник пожал плечами.
  — Кто может знать наверняка? — отозвался он.
  Человек за столом вздохнул.
  — В том-то и дело, что никто, — промолвил он.
  Мужчина постарше продолжал со скоростью пулеметной очереди:
  — Рапорты из Рима, рапорты из Турени, его видели на Ривьере, заметили в Антверпене, точно опознали в Осло и Биаррице, обратили внимание на его подозрительное поведение в Страсбурге, видели на пляже в Остенде с ослепительной блондинкой, заметили на улицах Брюсселя с борзой! Правда, его еще не обнаружили в зоопарке в обнимку с зеброй, но, думаю, это еще впереди!
  — И вам ничего не показалось заслуживающим внимания, Уортон? Лично я надеялся на рапорт из Антверпена, но он ни к чему не привел. Конечно, теперь… — Мужчина за столом не окончил фразу — казалось, он впал в кому, однако вскоре вышел из нее и загадочно произнес: — Да, возможно, но все же…
  Полковник Уортон присел на подлокотник.
  — Но мы должны в этом разобраться, — настаивал он. — Нельзя же каждый месяц терять по известному ученому и не иметь понятия, каким образом, почему и куда они исчезают! Туда, куда мы думаем, или нет? Мы считали это само собой разумеющимся, но теперь я не так уверен… Вы прочли последние сведения о Беттертоне из Америки?
  Человек за столом кивнул:
  — Обычные «левые» тенденции, которыми в тот период страдали практически все. Насколько можно судить, ничего продолжительного или постоянного. До войны усердно работал, но не совершил ничего выдающегося. Когда Маннхейм бежал от немцев, Беттертон был назначен его ассистентом и в конце концов женился на его дочери. После смерти Маннхейма он продолжал работать самостоятельно и достиг блестящих результатов. Беттертон прославился поистине революционным открытием ZE-расщепления. Это сразу сделало его широко известным и могло послужить началом блистательной карьеры, но жена Беттертона умерла вскоре после свадьбы, и это сломило его. Он приехал в Англию, последние восемнадцать месяцев работал в Харуэлле, а полгода назад женился снова.
  — Может, в этом что-то есть? — встрепенулся Уортон.
  Второй мужчина покачал головой:
  — Пока мы ничего не выяснили. Его жена — дочь местного адвоката. До брака работала в страховой конторе. Склонностей к политическому экстремизму у нее не замечено.
  — ZE-расщепление, — мрачно и с явным отвращением произнес полковник Уортон. — Подобные термины меня всегда ставят в тупик. Я слишком старомоден — даже молекулу не могу себе представить, а они теперь готовы расщепить всю Вселенную! Атомные бомбы, ядерное расщепление, ZE-расщепление и еще черт знает что! А Беттертон был одним из главных «расщепителей». Что о нем говорят в Харуэлле?
  — Как о человеке — только хорошее. Что касается его работы, то ничего значительного и выдающегося — всего лишь вариации на тему практического использования ZE-расщепления.
  Оба мужчины умолкли. Их разговор был бессвязным и почти автоматическим. В лежащих на столе рапортах службы безопасности как будто и впрямь не было ничего значительного.
  — Разумеется, по прибытии сюда его тщательно проверили? — заговорил Уортон.
  — Да, все выглядело вполне удовлетворительно.
  — Восемнадцать месяцев, — задумчиво промолвил Уортон. — Конечно, все эти меры предосторожности действуют им на нервы. Замкнутая жизнь, ощущение постоянного пребывания под микроскопом и тому подобное… Я часто с этим сталкивался. Они начинают мечтать об идеальном мире, о свободе, братстве и труде на благо человечества! Тут-то их и поджидают всякие подонки. — Он почесал нос. — Доверчивее ученых никого нет — так утверждают мошенники, изображающие медиумов. Не могу понять почему.
  — Вполне естественно, — устало улыбнулся его собеседник. — Ученые думают, что всё знают, — это всегда чревато опасностью. Мы — другое дело. Мы люди скромные и не стремимся спасти мир — только подбираем осколки и по возможности удаляем препятствия. — Он задумчиво побарабанил по столу пальцами. — Если бы я только побольше знал о Беттертоне — не о его научной деятельности и основных фактах биографии, а о повседневной жизни. Что его веселит, а что — пугает. Какими людьми он восхищается, а каких не выносит.
  Уортон с любопытством посмотрел на него:
  — Как насчет его жены — вы говорили с ней?
  — Несколько раз.
  — Она не в состоянии помочь?
  Второй мужчина пожал плечами:
  — До сих пор от нее не было никакой помощи.
  — Думаете, она что-то знает?
  — Если и знает, то не признается в этом. Проявляет обычные реакции — горе, тревогу, отчаяние, до исчезновения мужа ни о чем не подозревала, жили они нормально, никаких стрессов и так далее. Ее теория заключается в том, что он был похищен.
  — И вы ей не верите?
  — У меня большой недостаток, — с горечью отозвался человек за столом, — я никогда никому не верю.
  — Пожалуй, так надежнее, — согласился Уортон. — Как она выглядит?
  — Обыкновенная женщина, такую можно встретить каждый день за игрой в бридж.
  Уортон понимающе кивнул.
  — Это еще больше затрудняет дело, — заметил он.
  — Сейчас она здесь — ждет, что я ее вызову. Опять начнем все сначала.
  — Это единственный способ, — сказал Уортон. — Впрочем, у меня на него не хватает терпения. — Он поднялся. — Ну, не буду вас задерживать. Похоже, мы не слишком продвинулись.
  — К сожалению. Советую вам проверить рапорт из Осло. Это место выглядит вероятным.
  Уортон кивнул и вышел. Мужчина за столом снял с рычага трубку и распорядился:
  — Пришлите ко мне миссис Беттертон.
  Он сидел, глядя перед собой, пока в дверь не постучали и не вошла миссис Беттертон. Это была высокая женщина лет двадцати семи. Самой заметной ее чертой были пышные огненно-рыжие волосы. Обрамленное ими лицо с голубыми глазами и светлыми ресницами, часто сочетающимися с рыжими волосами, выглядело почти невзрачным. Приветствуя посетительницу и приглашая ее занять место у стола напротив него, мужчина обратил внимание на полное отсутствие макияжа. Это укрепило его подозрение, что миссис Беттертон знает больше, чем говорит.
  Он знал по опыту, что женщины, страдающие от горя и беспокойства, не пренебрегают косметикой. Понимая, как отражаются отрицательные эмоции на их внешности, они делают все возможное, чтобы выглядеть лучше. Его интересовало, не отказалась ли миссис Беттертон от макияжа намеренно, дабы лучше соответствовать роли измученной тревогой жены.
  — Надеюсь, мистер Джессоп… есть какие— нибудь новости? — слегка запинаясь, осведомилась она.
  Человек по имени Джессоп покачал головой.
  — Простите, что снова побеспокоил вас, миссис Беттертон, — мягко отозвался он. — Боюсь, мы не можем сообщить вам ничего определенного.
  — Знаю, — быстро сказала Олив Беттертон. — Вы упомянули это в письме. Но я подумала, что с тех пор… Все равно я рада, что пришла. Самое худшее — сидеть дома и чувствовать свою беспомощность.
  — Не сердитесь, миссис Беттертон, — успокаивающе произнес Джессоп, — если я снова и снова буду задавать одни и те же вопросы, подчеркивать одни и те же моменты. Понимаете, всегда есть возможность отыскать что-то новое — что-то, о чем вы забыли или сочли недостойным упоминания.
  — Да, конечно. Спрашивайте меня обо всем снова — я не возражаю.
  — В последний раз вы видели вашего мужа 23 августа?
  — Да.
  — Это было в день его отъезда в Париж на конференцию?
  — Да.
  — Мистер Беттертон посещал конференцию первые два дня, — быстро продолжал Джессоп. — На третий он не появился. Вроде бы он говорил одному из его коллег, что собирается проехаться на bateau mouche.
  — А что такое bateau mouche?
  Джессоп улыбнулся:
  — Речной трамвай, курсирующий по Сене. — Он резко взглянул на собеседницу. — Вы думаете, это не похоже на вашего мужа?
  — Пожалуй, — с сомнением ответила она. — Мне казалось, его должно интересовать происходящее на конференции.
  — Возможно. Но тема дискуссии в тот день не представляла для него особого интереса, поэтому он мог решить взять выходной. Тем не менее, по-вашему, это не в характере мистера Беттертона?
  Женщина молча покачала головой.
  — Тем вечером он не вернулся в отель, — продолжал Джессоп. — Насколько нам удалось выяснить, ваш муж не пересекал границу — во всяком случае, по своему паспорту. Вам не кажется, что у него мог быть второй паспорт на другое имя?
  — Нет. Зачем он ему?
  Джессоп внимательно наблюдал за ней.
  — Значит, вы никогда не видели у него другого паспорта?
  Она снова покачала головой:
  — Нет, и я этому не верю. Я не верю, что Том мог уехать куда-нибудь по своей воле, как вы стараетесь представить. С ним что-то случилось, — может быть, он потерял память…
  — Со здоровьем у него все было в порядке?
  — Да. Он много работал и иногда чувствовал усталость, но ничего серьезного.
  — Он не казался обеспокоенным или подавленным?
  — У него не было для этого никаких причин! — Дрожащими пальцами женщина открыла сумочку и вынула носовой платок. — Все это так ужасно! — Ее голос дрогнул. — Я не могу в это поверить. Том никогда бы не уехал, не сказав мне ни слова. С ним что-то случилось. Его похитили, ранили или… Я стараюсь об этом не думать, но иногда я чувствую, что Тома нет в живых.
  — Пока что нет оснований для такого предположения, миссис Беттертон. Если бы ваш муж был мертв, его тело уже обнаружили бы.
  — Кто знает. Всякое могло случиться. Его могли утопить или столкнуть в канализационный люк. Я уверена, что с ним что-то произошло в Париже.
  — Могу вас заверить, миссис Беттертон, что в Париже очень хорошая полиция.
  Олив Беттертон убрала платок от глаз и сердито посмотрела на него:
  — Я знаю, о чем вы думаете, но это не так! Том не стал бы продавать или выдавать государственные тайны. И он не был коммунистом. Его жизнь — открытая книга.
  — Каковы были его политические убеждения, миссис Беттертон?
  — В Америке Том, кажется, был демократом. Здесь он голосовал за лейбористов. Вообще, политика его не интересовала. Он был ученым с головы до пят. — Она с вызовом добавила: — И блестящим ученым!
  — Да, — кивнул Джессоп, — он был блестящим ученым. В том-то все и дело. Ему могли сделать очень выгодное предложение и убедить его покинуть эту страну.
  — Неправда! — В глазах женщины снова вспыхнул гнев. — Именно так пытаются представить дело газеты. Да и вы думаете о том же, когда расспрашиваете меня. Но Том никогда бы не уехал, не предупредив меня хотя бы намеком.
  — Значит, он ничего вам не сказал?
  Джессоп внимательно следил за ее реакцией.
  — Абсолютно ничего. Я не знаю, где мой муж. Думаю, что его похитили или убили. Но если он мертв, пусть уж я поскорее об этом узнаю. Я больше не в состоянии ждать и мучиться от беспокойства. Я не могу ни есть, ни спать. Неужели вы совсем не в силах мне помочь?
  Джессоп поднялся и обошел вокруг стола.
  — Я вам искренне сочувствую, миссис Беттертон, — сказал он. — Уверяю вас, мы делаем все возможное, чтобы узнать, что случилось с вашим мужем. Каждый день мы получаем рапорты из самых разных мест…
  — Откуда? — резко осведомилась женщина. — Что в них говорится?
  Джессоп покачал головой:
  — Их еще нужно рассортировать и проверить. Но боюсь, что большая часть сообщений весьма неопределенна.
  — Я должна знать, — надломленным голосом произнесла Олив Беттертон. — Я больше не могу этого выносить.
  — Вы очень любите вашего мужа, миссис Беттертон?
  — Конечно! Мы женаты всего шесть месяцев.
  — Да, знаю. Простите за нескромный вопрос, но между вами не было ссор?
  — Никаких.
  — И неприятностей из-за другой женщины?
  — Конечно, нет! Я же говорила — мы поженились только в апреле.
  — Поверьте, я не предполагаю ничего подобного, но приходится принимать в расчет любую возможную причину исчезновения вашего мужа. Вы говорите, он не был в последнее время чем-то расстроен или встревожен?
  — Нет, нет, нет!
  — На такой работе, как у вашего мужа, миссис Беттертон, люди часто становятся нервными. Это вполне естественно, когда живешь под постоянным присмотром…
  Джессоп улыбнулся, но на лице женщины не появилось ответной улыбки.
  — Он вел себя как обычно, — упрямо заявила она.
  — Ваш муж был доволен своей работой? Он обсуждал ее с вами?
  — Нет, для меня это было чересчур сложно.
  — Вам не кажется, что он мог испытывать угрызения совести относительно возможных… ну, скажем, разрушительных результатов своей деятельности? С учеными такое бывает.
  — Том никогда не говорил ничего подобного.
  — Понимаете, миссис Беттертон, — Джессоп склонился вперед над столом, отчасти утратив обычную бесстрастность, — я пытаюсь представить себе вашего мужа. Понять, что он за человек. А вы мне не помогаете.
  — Но что еще я могу сделать? Я ответила на все ваши вопросы.
  — Да, ответили — большей частью отрицательно. А мне нужно нечто позитивное и конструктивное. Ведь гораздо легче искать человека, зная, что он собой представляет.
  Женщина немного подумала.
  — Да, я понимаю, что вы имеете в виду. По крайней мере, думаю, что понимаю. Ну, Том был добродушным, веселым и, конечно, очень умным.
  Джессоп улыбнулся:
  — Это перечень достоинств. Давайте попробуем быть поконкретнее. Он много читал?
  — Да, очень много.
  — Какие именно книги?
  — Ну, биографии, рекомендации книжного общества, а если уставал — детективы.
  — То есть был вполне традиционным читателем. А чем он увлекался? Играл в карты или в шахматы?
  — Том играл в бридж. Обычно мы играли с доктором Эвансом и его женой один-два раза в неделю.
  — У него было много друзей?
  — Да, он был очень общительным.
  — Я имею в виду не только это. Были ли у него близкие друзья?
  — Ну, Том играл в гольф с нашими соседями, но очень близких друзей у него не было. Понимаете, он долго прожил в США, а родился в Канаде. Здесь он мало кого знал.
  Джессоп заглянул в лежащий на столе лист бумаги:
  — Насколько я понял, у него недавно были трое посетителей из Штатов. У меня записаны их имена. Как нам известно, это были единственные иностранцы, с которыми ваш муж контактировал за последнее время. Вот почему мы уделили им особое внимание. Во-первых, Уолтер Гриффитс. Он приезжал к вам в Харуэлл.
  — Да, он был в Англии и приходил повидать Тома.
  — И как на это отреагировал ваш муж?
  — Том был удивлен, но очень обрадовался. Они хорошо знали друг друга в Штатах.
  — А какое впечатление произвел этот Гриффитс на вас? Просто опишите мне его.
  — Но вы ведь наверняка все о нем знаете.
  — Да, знаем. Но мне хочется услышать, что вы о нем думаете.
  Женщина задумалась.
  — Ну, Гриффитс показался мне довольно напыщенным и болтливым. Со мной он был очень вежлив, а с Томом держался как близкий друг и все время рассказывал ему о том, что происходило после его отъезда в Англию. Меня эти местные сплетни не слишком интересовали, так как я не знала никого из тех, о ком они говорили. Да и вообще, покуда они предавались воспоминаниям, я готовила обед.
  — А о политике они не говорили?
  — Вы намекаете, что Гриффитс коммунист? — Олив Беттертон покраснела. — Уверена, что это не так. Он находится на государственной службе — кажется, в окружной прокуратуре. К тому же, когда Том стал высмеивать «охоту на ведьм», Гриффитс сказал, что она необходима, хотя нам здесь этого не понять. Так что он никак не может быть коммунистом!
  — Пожалуйста, не волнуйтесь, миссис Беттертон.
  — Я все время говорю вам, что Том не был коммунистом, а вы мне не верите!
  — Верю, но должен убедиться. Теперь что касается второго зарубежного знакомого — доктора Марка Лукаса. Вы встречались с ним в Лондоне, в «Дорсете».
  — Да. Мы с Томом были в театре, а потом пошли ужинать в «Дорсет». Внезапно этот человек — Лук или Лукас — подошел и поздоровался с Томом. Он занимался какими-то химическими исследованиями и виделся с Томом в Штатах. Лукас — беженец из Германии, принявший американское гражданство. Но вы, конечно…
  — Но я, конечно, это знаю? Разумеется, миссис Беттертон. Ваш муж удивился, увидев его?
  — Да, очень удивился.
  — И обрадовался?
  — Да… пожалуй…
  — Но вы не уверены? — настаивал Джессоп.
  — Ну, кажется, Том впоследствии сказал мне, что этот человек ему не слишком нравится.
  — Это была случайная встреча? Не было никаких договоренностей о встречах в будущем?
  — Нет, мы встретились чисто случайно.
  — Понятно. Еще была иностранка, женщина, миссис Кэрол Спидер, также из Штатов. Каким образом она с вами связалась?
  — По-моему, миссис Спидер имела какое-то отношение к ООН. Она была знакома с Томом в Америке и позвонила ему из Лондона, чтобы сообщить о своем приезде и предложить нам как-нибудь сходить с ней на ленч.
  — И вы пошли?
  — Нет.
  — Вы — нет, а вот ваш муж — да.
  — Что? — Она уставилась на него.
  — Он не говорил вам об этом?
  — Нет.
  Олив Беттертон казалась ошеломленной и расстроенной. Джессоп чувствовал к ней жалость, но не собирался оставлять эту тему. Впервые он ощущал, что набрел на что-то достойное внимания.
  — Не понимаю, — промолвила она. — Странно, что Том ничего мне об этом не сказал.
  — Они были на ленче в «Дорсете», где останавливалась миссис Спидер, в среду, 12 августа.
  — 12 августа?
  — Да.
  — Действительно, тогда Том ездил в Лондон… Но он ничего не говорил… — Олив Беттертон оборвала фразу и внезапно спросила: — Как она выглядит?
  — Не слишком шикарно, миссис Беттертон, — успокоил ее Джессоп. — Молодая деловитая особа лет тридцати с небольшим, не блещущая красотой. Нет никаких указаний на то, что у нее когда-либо была интимная связь с вашим мужем. Поэтому странно, что он не рассказал вам о встрече.
  — Да, в самом деле…
  — Теперь подумайте как следует, миссис Беттертон. Не заметили ли вы приблизительно в это время каких-нибудь перемен в вашем муже? Скажем, в середине августа, за неделю до конференции?
  — Нет. Да и замечать было нечего.
  Джессоп вздохнул.
  На его столе зазвонил внутренний телефон, и он снял трубку:
  — Да?
  — Один человек хочет повидать кого-нибудь, работающего над делом Беттертона, сэр, — сообщил голос на другом конце провода.
  — Как его имя?
  Голос скромно кашлянул:
  — Я не вполне уверен, как оно произносится, мистер Джессоп. Возможно, мне лучше назвать его по буквам.
  — Валяйте.
  Джессоп записал названную последовательность букв.
  — Он что, поляк?
  — Не знаю, сэр. Он хорошо говорит по-английски, но с легким акцентом.
  — Попросите его подождать.
  — Хорошо, сэр.
  Джессоп положил трубку и посмотрел на Олив Беттертон. На ее лице застыло выражение безнадежности. Он протянул ей бумагу, на которой только что сделал запись.
  — Вы знаете этого человека?
  Глаза женщины расширились. Джессопу она показалась испуганной.
  — Да, — ответила она. — Я получила от него письмо.
  — Когда?
  — Вчера. Он кузен первой жены Тома, только что прибыл в Англию и очень волнуется из-за исчезновения Тома. В письме он спрашивал, есть ли у меня какие-нибудь новости, и выражал мне сочувствие.
  — До этого вы никогда о нем не слышали?
  Олив Беттертон покачала головой.
  — А ваш муж когда-нибудь упоминал о нем?
  — Нет.
  — Выходит, он может и не быть родственником вашего мужа?
  — Возможно. Я никогда об этом не думала. — Она выглядела удивленной. — Но первая жена Тома была иностранкой — дочерью профессора Маннхейма. Судя по письму, этот человек все знал о ней и Томе. И как бы то ни было, если он не тот, за кого себя выдает, то с какой целью он это делает?
  — Этот вопрос всегда приходится задавать самим себе, — улыбнулся Джессоп. — Мы делаем это так часто, что иногда придаем мелочам несоизмеримо большое значение.
  — Неудивительно. — Женщина внезапно поежилась. — В такой комнате, как эта, — в центре лабиринта коридоров, — чувствуешь, как будто тебе никогда не удастся отсюда выбраться.
  — Да-да, здесь может возникнуть нечто вроде клаустрофобии, — вежливо согласился Джессоп.
  Олив Беттертон откинула со лба прядь волос.
  — Больше я не могу этого выносить, — сказала она. — Не могу вот так сидеть и ждать. Я хочу переменить обстановку — уехать куда-нибудь за границу, где мне не будут постоянно звонить репортеры, а люди не станут на меня глазеть. Здесь я все время встречаю друзей, которые спрашивают, есть ли у меня новости. — Она сделала паузу. — Мне кажется… я не выдержу. Я пыталась быть мужественной, но это для меня чересчур. Мой врач согласен со мной. Он говорит, что мне нужно уехать прямо сейчас на три или четыре недели. Даже письмо мне написал — сейчас покажу.
  Женщина порылась в сумочке, достала конверт и протянула его через стол Джессопу:
  — Прочтите.
  Джессоп вынул письмо из конверта и прочитал его.
  — В самом деле, — промолвил он, пряча письмо в конверт.
  — Значит… значит, я могла бы уехать? — Ее глаза настороженно наблюдали за ним.
  — Разумеется, миссис Беттертон. — Джессоп удивленно приподнял брови. — Почему бы и нет?
  — Я думала, вы будете возражать…
  — Возражать? Это ваше личное дело. Только устройте все так, чтобы я мог связаться с вами, если во время вашего отсутствия появятся какие-нибудь новости.
  — Да, конечно.
  — Куда вы думаете поехать?
  — Туда, где много солнца и не очень много англичан, — в Испанию или Марокко.
  — Отлично. Уверен, что это пойдет вам на пользу.
  — Благодарю вас.
  Олив Беттертон поднялась — казалось, будто к ее нервозности прибавилось радостное возбуждение.
  Джессоп встал, обменялся рукопожатием с посетительницей и нажал кнопку, велев дежурному проводить ее к выходу. После этого он снова сел. Несколько секунд его лицо оставалось бесстрастным, потом Джессоп улыбнулся и поднял телефонную трубку.
  — Пригласите ко мне майора Глидра, — распорядился он.
  Глава 2
  — Майор Глидр? — Джессоп немного помедлил, прежде чем назвать фамилию.
  — Англичанину такое нелегко произнести, — усмехнулся посетитель. — Во время войны ваши соотечественники называли меня Глидер, а в Штатах я сменил фамилию на Глин — это куда легче выговорить.
  — Вы прибыли из Штатов?
  — Да, неделю назад. Простите, а вы… мистер Джессоп?
  — Он самый.
  Визитер с интересом посмотрел на него:
  — Я слышал о вас.
  — Вот как? От кого?
  Посетитель улыбнулся:
  — Пожалуй, мы слишком торопимся. Прежде чем вы позволите задать вам несколько вопросов, я вручу вам письмо из посольства США.
  Он с поклоном протянул его. Джессоп прочитал вежливое представление, состоящее из нескольких строчек, отложил письмо и устремил на визитера оценивающий взгляд. Высокий мужчина лет около тридцати держался несколько скованно. Светлые волосы были коротко острижены по континентальной моде. В неторопливой и аккуратной речи слышался иностранный акцент, хотя грамматически она была безупречна. Джессоп обратил внимание, что посетитель не выглядел обеспокоенным или неуверенным, что само по себе было необычно. Большинство людей, приходивших в этот кабинет, обнаруживали нервозность, а иногда и страх. Некоторые горячились, а некоторые старались увильнуть от ответов.
  Однако этот человек полностью владел собой — он твердо знал, что делает, и его было бы нелегко обвести вокруг пальца и заставить сказать больше, чем он намеревался.
  — Чем мы могли бы вам помочь? — вежливо осведомился Джессоп.
  — Я пришел узнать, нет ли у вас новых сведений о Томасе Беттертоне, чье недавнее исчезновение вызвало сенсацию. Я знаю, что газетам не всегда можно верить, поэтому стал выяснять, у кого бы получить надежную информацию. Мне сказали, что у вас.
  — К сожалению, у нас нет никаких определенных сведений о Беттертоне.
  — Я думал, что его, возможно, послали за границу с каким-нибудь поручением. — Помолчав, он добавил: — Я имею в виду, с секретным.
  — Мой дорогой сэр, — Джессоп выглядел обиженным, — Беттертон был ученым, а не дипломатом или секретным агентом.
  — Упрек справедлив. Но этикетка, так сказать, не всегда соответствует товару. Вы наверняка спросите о причине моего интереса. Дело в том, что Томас Беттертон был моим родственником по первому браку.
  — Да, знаю. Кажется, вы племянник покойного профессора Маннхейма?
  — Вижу, вы здесь неплохо информированы.
  — Сюда приходят люди и сообщают нам разные сведения, — промолвил Джессоп. — Здесь побывала жена Беттертона и рассказала мне о вас. Вы писали ей?
  — Да, чтобы выразить сочувствие и узнать, есть ли у нее свежие новости.
  — Вы правильно поступили.
  — Моя мать была единственной сестрой профессора Маннхейма. Они очень любили друг друга. В Варшаве, когда я был ребенком, я много времени проводил в доме дяди, а его дочь Эльза была мне как родная сестра. После смерти родителей я поселился у дяди и кузины. Это были счастливые дни. Потом началась война с ее ужасами и трагедиями… Дядя и Эльза бежали в Америку. Я остался в Польше и участвовал в Сопротивлении, а после войны выполнял кое-какие поручения. Один раз я ездил в Америку повидать дядю и кузину, а когда моя миссия в Европе была завершена, собрался переехать в Штаты насовсем. Я надеялся обосноваться поблизости от дяди, кузины и ее мужа. Но, увы… — он развел руками. — Прибыв в Америку, я узнал, что дядя и Эльза умерли, а муж Эльзы перебрался в Англию и женился снова. В итоге я опять лишился семьи. Прочитав об исчезновении известного ученого Томаса Беттертона, я приехал сюда узнать, что можно сделать. — Он вопрошающе посмотрел на собеседника.
  Джессоп ответил ему бесстрастным взглядом.
  — Почему он исчез, мистер Джессоп?
  — Именно это мы бы хотели узнать, — любезно отозвался Джессоп.
  — Возможно, вы уже знаете?
  Джессоп с любопытством отметил, как легко они поменялись ролями. В этой комнате он привык задавать вопросы, а сейчас это делал посетитель. С той же вежливой улыбкой Джессоп ответил:
  — Могу вас заверить, что нет.
  — Но подозреваете?
  — Не исключено, — осторожно сказал Джессоп, — что события развиваются по определенному образцу… Подобные случаи происходили и раньше.
  — Знаю. — Визитер быстро перечислил полдюжины подобных случаев. — Все эти люди — ученые, — подчеркнул он.
  — Действительно.
  — Они уехали за «железный занавес»?
  — Возможно, но мы не знаем.
  — Но они уехали по своей воле?
  — Даже это трудно определить.
  — Вы имеете в виду, что это не мое дело?
  — Ну…
  — В сущности, вы правы. Меня это интересует только из-за Беттертона.
  — Простите, — сказал Джессоп, — но я не вполне понимаю ваш интерес. В конце концов, Беттертон приходится вам родственником только по первому браку. Вы даже не знаете его.
  — Это правда. Но для нас, поляков, семья очень важна. Родство накладывает обязательства. — Он встал и чопорно поклонился. — Сожалею, что отнял у вас время, и благодарю за вашу любезность.
  Джессоп тоже поднялся.
  — Жаль, что мы не в состоянии вам помочь, — сказал он, — но уверяю вас, что пока мы пребываем в потемках. Если я что-нибудь узнаю, как мне с вами связаться?
  — Через посольство США. Еще раз благодарю. — Он снова отвесил формальный поклон.
  Джессоп нажал на кнопку. Майор Глидр вышел, и Джессоп поднял телефонную трубку:
  — Попросите полковника Уортона зайти ко мне.
  Когда Уортон вошел в комнату, Джессоп сообщил:
  — Наконец-то лед тронулся.
  — Каким образом?
  — Миссис Беттертон хочет поехать за границу.
  Уортон присвистнул:
  — Чтобы присоединиться к супругу?
  — Надеюсь. Она заблаговременно обзавелась письмом от своего врача, который предписывает ей отдых и перемену обстановки.
  — Неплохо придумано!
  — Это может оказаться правдой, — предупредил его Джессоп. — Простой констатацией факта.
  — Мы здесь нечасто придерживаемся подобной точки зрения, — заметил Уортон.
  — Тоже верно. Хотя должен сказать, она держалась весьма убедительно. Ни единой оплошности.
  — И вы больше ничего из нее не вытянули?
  — Только одну тоненькую нить. Миссис Спидер, с которой Беттертон был на ленче в «Дорсете»…
  — Ну?
  — Он не рассказывал жене об этом ленче.
  Уортон задумался.
  — По-вашему, это важно?
  — Может быть. Кэрол Спидер вызывали в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Она смогла полностью оправдаться, но там считают, что кое-что за ней было… Это единственный сомнительный контакт, который нам пока что удалось обнаружить в связи с Беттертоном.
  — А как насчет контактов миссис Беттертон — контактов, которые могли побудить ее отправиться за границу?
  — Личных контактов не было. Вчера она получила письмо от одного поляка — кузена первой жены Беттертона. Он только что был здесь и выпытывал у меня подробности.
  — Как он выглядит?
  — Очень вежливый иностранец, хотя производит несколько искусственное впечатление.
  — Думаете, он был связным, который ее предостерег?
  — Может быть. Не знаю. Он меня озадачил.
  — Собираетесь последить за ним?
  Джессоп улыбнулся:
  — Да. Я дважды нажал кнопку.
  — Старый лис — вечно какие-нибудь трюки! — Уортон снова стал серьезным. — Ну и каков план?
  — Думаю, Дженет и все как обычно. Испания или Марокко.
  — Не Швейцария?
  — На этот раз нет.
  — По-моему, Испания и Марокко для них трудноваты.
  — Мы не должны недооценивать наших противников.
  Уортон с отвращением щелкнул ногтем по папке с документами.
  — Это едва ли не единственные две страны, где Беттертон не был замечен, — с досадой произнес он. — Что ж, придется ими заняться. Если мы потерпим неудачу и на этот раз…
  Джессоп откинулся на спинку стула.
  — У меня уже давно не было отпуска, — сказал он. — Я устал от этого кабинета и с удовольствием съездил бы за границу…
  Глава 3
  — Рейс сто восемь в Париж. «Эр Франс». Сюда, пожалуйста.
  Сидящие в зале ожидания аэропорта Хитроу быстро поднялись. Хилари Крейвен подобрала свой маленький саквояж из крокодиловой кожи и вышла на гудронированное поле следом за остальными. После теплого воздуха зала ветер казался особенно резким и холодным.
  Хилари поежилась, плотнее закуталась в шубу и направилась вместе с другими пассажирами к ожидающему их самолету. Наконец-то она оставит позади холод, серость, невзгоды и начнет новую жизнь под ярким солнцем и голубым небом, сбросив тяжкое бремя горестей и разочарований! Хилари поднялась по трапу, наклонив голову, вошла в самолет, и стюард показал ей ее место. Впервые она ощутила облегчение от терзавшей ее острой, почти физической боли. «Я улетаю! — с надеждой говорила она себе. — Улетаю прочь!»
  Рев моторов возбуждал ее. В нем ощущалась какая-то стихийная, первобытная свирепость. «Нет ничего хуже цивилизованного горя, — думала Хилари. — Оно серое и безнадежное. Но теперь я избавлюсь от этого!»
  Самолет мягко выруливал на взлетную полосу.
  — Пристегните ремни, пожалуйста, — сказала стюардесса.
  Самолет повернул и остановился в ожидании сигнала к взлету. «Возможно, он разобьется, — говорила себе Хилари. — Это сразу все бы решило». Ожидание казалось бесконечным. «Мне никогда не удастся вырваться на свободу, — мелькнуло в голове у Хилари. — Я останусь здесь пленницей…»
  Наконец самолет двинулся вперед, постепенно набирая скорость. «Он не взлетит — не сможет взлететь, — думала Хилари. — Это конец». Тем не менее самолет все-таки оторвался от земли. Правда, Хилари казалось, будто это земля нырнула вниз, забирая свои проблемы и разочарования из-под ревущего крылатого существа, гордо устремившегося в облака. Они описали круг над аэродромом, выглядевшим словно причудливая детская игрушка. Миниатюрные шоссе и железнодорожные пути с крошечными поездами… Странный игрушечный мир, где люди любят и ненавидят, где разбиваются сердца… Теперь это как бы потеряло смысл — таким маленьким и незначительным казалось все находящееся внизу. Вскоре землю заслонила плотная масса серовато-белых облаков. Должно быть, они летят над Ла-Маншем. Хилари откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Спасение… Она оставила за собой все — Англию, Найджела, печальный холмик, служивший последним пристанищем Бренды… Хилари открыла глаза и со вздохом закрыла их вновь. Она заснула…
  
  Когда Хилари проснулась, самолет снижался. «Париж», — подумала она, выпрямляясь на сиденье и протягивая руку к сумочке. Но это не был Париж. Стюардесса вошла в салон и объявила с бодростью гувернантки в детской комнате:
  — Мы приземляемся в Бове, так как в Париже слишком густой туман.
  Ее тон как бы подразумевал: «Разве это не великолепно, дети?» Хилари посмотрела в окошко, но почти ничего не увидела. Бове тоже казался окутанным туманом. Самолет приземлялся медленно. Прошло некоторое время, прежде чем пассажиров проводили сквозь сырой и холодный туман в грубое деревянное строение с несколькими стульями и длинной деревянной стойкой.
  Хилари овладело уныние, которое она тщетно пыталась стряхнуть. Мужчина рядом с ней пробормотал:
  — Это старый военный аэродром. Здесь нет ни отопления, ни других удобств. К счастью, мы во Франции, так что нам дадут чего-нибудь выпить.
  Действительно, вскоре появился человек со связкой ключей, и пассажиров обслужили алкогольными напитками, дабы поддержать их дух на период долгого и утомительного ожидания.
  Час проходил за часом. Из тумана появлялись другие самолеты, которые также не могли приземлиться в Париже. Маленькая комната наполнялась продрогшими людьми, выражавшими недовольство задержкой.
  Хилари все это казалось нереальным. Она как будто продолжала спать, милосердно защищенная от контактов с действительностью. В конце концов, это всего лишь вопрос времени. Она продолжает путешествие к спасению — туда, где сможет начать жизнь заново. К ней вернулась бодрость, которая сохранялась в оставшиеся часы ожидания и в моменты хаоса, когда уже после наступления темноты объявили о прибытии автобусов, которые доставят пассажиров в Париж.
  Началась дикая суета — пассажиры, служащие, носильщики тащили багаж, сталкиваясь друг с другом в потемках. В конце концов замерзшая Хилари оказалась в автобусе, медленно движущемся сквозь туман по направлению к Парижу.
  Поездка заняла четыре часа. В полночь автобус остановился на площади Инвалидов, и Хилари, взяв свой багаж, поехала в отель, где для нее был заказан номер. Она слишком устала, чтобы есть, поэтому приняла горячую ванну и легла.
  Самолет в Касабланку должен был вылететь из аэропорта Орли завтра, в десять тридцать утра, но, когда они прибыли в Орли, там царило смятение. Приземлялись самолеты из многих городов Европы; все прибытия и отправления были задержаны.
  Измученный клерк за столом справок пожал плечами:
  — Мадам не сможет улететь рейсом, на который заказала место! Все расписание пришлось изменить. Если мадам немного подождет, возможно, все устроится.
  В итоге Хилари сообщили, что есть место на самолете, летящем в Дакар, который обычно не садится в Касабланке, но сделает это в силу сложившихся обстоятельств.
  — Вы просто прибудете тремя часами позже, мадам.
  Хилари тут же согласилась, удивив и обрадовав клерка.
  — Мадам не представляет всех трудностей, обрушившихся на меня этим утром, — сказал он. — Пассажиры так неблагоразумны! Ведь это не я устроил туман! Естественно, возникли затруднения. По-моему, мадам, к таким вещам нужно относиться с юмором. Apres tout543, мадам, какое значение имеет задержка на два-три часа? Какая разница, тем или другим самолетом лететь в Касабланку?
  Однако в тот день разница была куда более значительной, чем казалось маленькому французу. Когда Хилари наконец прибыла в Касабланку и шагнула на взлетное поле, носильщик, кативший рядом с ней тележку с багажом, заметил:
  — Вам повезло, мадам, что вы не летели предыдущим, регулярным рейсом.
  — А что произошло? — спросила Хилари.
  Носильщик с беспокойством огляделся вокруг, но, в конце концов, новости было невозможно сохранить в тайне. Он доверительно склонился к Хилари и объяснил, понизив голос:
  — Mauvaise affaire!544 Самолет разбился при посадке. Пилот, штурман и большинство пассажиров погибли. Четверо или пятеро доставлены в больницу, но они в тяжелом состоянии.
  Первой реакцией Хилари был бешеный гнев. «Почему я не оказалась в этом самолете? — мелькнуло у нее в голове. — Я бы уже была мертва, и все было бы кончено. Больше никаких горестей и страданий! Люди в том самолете хотели жить, а я… я не хочу! Так почему же это не случилось со мной?»
  Хилари прошла поверхностный таможенный осмотр и поехала с багажом в отель. Был ясный солнечный день. Чистый воздух и голубое небо — все, как она себе представляла. Туман, холод и сумрак Лондона остались позади вместе с ее несчастьями. Здесь царили яркие краски, и жизнь оживленно пульсировала…
  Открыв ставни своей спальни, Хилари выглянула на улицу. Да, все соответствовало ее ожиданиям. Она медленно отвернулась от окна и села на край кровати. Спасена, спасена… Эти слова стучали у нее в голове назойливым рефреном с тех пор, как она покинула Англию. Но теперь Хилари с ужасающей ясностью осознала, что спасения нет.
  Все было точно так же, как в Лондоне. Она сама, Хилари Крейвен, оставалась той же самой. Ей хотелось спастись от самой себя, но в Марокко она была такой же, как в Лондоне.
  — Какой же дурой я была, — еле слышно прошептала Хилари. — Почему мне казалось, будто я изменюсь, покинув Англию?
  Могила Бренды — маленький, трогательный холмик — находилась в Англии, и там же Найджел вскоре должен вступить в брак с новой женой. Почему же она думала, что здесь, в Марокко, все это станет менее значительным? Она просто принимала желаемое за действительность. Ну, теперь с этим покончено. Хилари понимала, что бежала от реальности, с которой не могла смириться. Можно вынести все, что угодно, пока для этого есть причина. Она вытерпела свою долгую болезнь, измену Найджела и те жестокие обстоятельства, при которых это происходило, — вытерпела, потому что рядом была Бренда. Потом началась медленная, изнурительная борьба за жизнь Бренды — борьба, окончившаяся поражением… Теперь ей незачем жить. Чтобы осознать это, понадобилось путешествие в Марокко. В Лондоне Хилари испытывала странное ощущение, что если она выберется оттуда, то сможет забыть прошлое и начать жизнь заново. Поэтому она отправилась в это место, никак не связанное с ее прошлым и обладающее всеми качествами, которые ее привлекали, — солнечным светом, чистым воздухом, незнакомыми людьми и окружением. Ей казалось, что здесь все будет по-другому. Но она ошибалась — все осталось прежним. Факты были простыми и беспощадными — у нее, Хилари Крейвен, пропало желание жить.
  Если бы не вмешался туман и она полетела на самолете, на который заказывала билет, ее проблема, вероятно, была бы уже решена. Ее изувеченное тело лежало бы в каком-нибудь морге при французской колониальной администрации, а ее душа успокоилась бы, навсегда освободившись от страданий. Ну, этого результата можно добиться и сейчас, хотя придется немного потрудиться.
  Все было бы куда легче, если бы у нее имелось снотворное. Хилари вспомнила, как она просила рецепт у доктора Грея и какое странное выражение появилось на его лице.
  — Не надо, — ответил он. — Куда лучше засыпать естественным образом. Сначала, возможно, будет трудновато, но потом сон нормализуется.
  Неужели доктор знал или подозревал, что может дойти до этого? Как бы то ни было, решение принято. Хилари встала с кровати — теперь ей нужно отправиться на поиски аптеки.
  
  Хилари всегда казалось, что в зарубежных городах лекарства продаются свободно. К ее удивлению, она обнаружила, что это не так. Первый аптекарь снабдил ее всего двумя дозами — для бо́льшего количества, объяснил он, требуется рецепт врача. Хилари поблагодарила его и быстро вышла, столкнувшись с высоким, мрачноватым на вид молодым человеком, который извинился по-английски. Потом она услышала, как он просит у аптекаря зубную пасту.
  Это позабавило Хилари. Зубная паста казалась такой обычной и повседневной. Потом ее пронзила острая боль — мужчина просил тот сорт пасты, который предпочитал Найджел. Хилари перешла улицу и вошла в другую аптеку. Перед возвращением в отель она побывала в четырех. Как ни странно, в третьей аптеке молодой человек с совиным лицом появился снова, упорно требуя пасту того же сорта, которой, по-видимому, пренебрегали французские аптекари в Касабланке.
  Хилари пребывала в почти веселом настроении, переодеваясь и приводя себя в порядок перед тем, как спуститься в ресторан. Она намеренно пошла обедать поздно, потому что не хотела встречаться с кем-либо из своих спутников или из экипажа самолета. Впрочем, это было маловероятным, так как самолет улетел в Дакар, а в Касабланке, кроме нее, вроде бы никто не высаживался.
  Ресторан уже был почти пуст, но Хилари снова увидела англичанина с совиным лицом, который только что кончил обедать, сидя за столиком у стены. Он читал французскую газету и казался поглощенным этим занятием.
  Хилари заказала сытный обед и полбутылки вина, чувствуя странное возбуждение. «В конце концов, — думала она, — это всего лишь последнее приключение». Попросив принести ей в номер бутылку воды «Виши», Хилари вышла из ресторана и поднялась к себе.
  Официант принес «Виши», откупорил бутылку, поставил ее на столик и удалился, пожелав доброй ночи. Хилари облегченно вздохнула. Когда официант закрыл за собой дверь, она подошла к ней и повернула ключ в замке. Вынув из ящика туалетного столика четыре пакетика, приобретенные в аптеках, Хилари высыпала таблетки на столик и налила себе стакан «Виши». Оставалось только проглотить таблетки, запив их водой.
  Хилари разделась, запахнулась в халат и села за столик. Ее сердце билось учащенно — она ощущала нечто вроде страха, но это чувство было скорее приятным и не могло заставить ее отказаться от своего плана. Хилари была спокойна и уверена в себе. Теперь ее ожидает подлинное спасение. Она посмотрела на письменный стол, думая, оставлять ли ей записку, и решила этого не делать. У нее не было ни родственников, ни близких друзей — никого, с кем бы ей хотелось проститься. Что до Найджела, то Хилари не хотела обременять его угрызениями совести, даже если бы записка помогла достичь такого результата. Возможно, Найджел прочтет в газете маленький абзац, сообщающий, что миссис Хилари Крейвен умерла в Касабланке, приняв по ошибке смертельную дозу снотворных таблеток. По всей вероятности, он примет это за чистую монету, промолвит: «Бедняжка Хилари — не повезло ей», а в глубине души ощутит облегчение. Хилари догадывалась, что Найджел чувствовал свою вину перед ней и тяготился этим, так как предпочитал быть в мире со своей совестью.
  Как бы то ни было, Найджел казался чем-то далеким и незначительным. Теперь нужно проглотить таблетки, лечь в кровать и заснуть сном, от которого не просыпаются. Хилари не была религиозной — по крайней мере, не чувствовала себя такой. Смерть Бренды подвела черту под всем. Она снова, как и в аэропорту Хитроу, отправлялась в путешествие, но на сей раз к неизвестному месту назначения, не отягощенная багажом и не тронутая прощаниями. Впервые в жизни она была полностью свободна и могла поступить так, как считает нужным. Прошлое было отрезано. Щемящее, мучительное чувство горя наконец исчезло. Она готова отправиться в последнее путешествие.
  Хилари протянула руку к первой таблетке. В этот момент в дверь негромко постучали. Она нахмурилась — рука задержалась в воздухе. Кто это может быть? Горничная? Нет, постель уже приготовлена. Возможно, кто-то насчет паспорта или других документов? Хилари пожала плечами. Она не станет открывать. К чему зря беспокоиться? Кто бы это ни был, он скоро уйдет, решив зайти в другой раз.
  Стук повторился — теперь он звучал громче. Но Хилари не двинулась с места. Она посмотрела на дверь, и внезапно ее глаза расширились от изумления. Ключ медленно поворачивался в замке, потом вылетел из скважины и упал на пол с металлическим звоном. Потом ручка повернулась, дверь открылась, и в комнату вошел мужчина. Хилари узнала в нем молодого человека с совиным лицом, который покупал зубную пасту. Она уставилась на него, слишком удивленная, чтобы что-нибудь говорить или делать. Молодой человек закрыл дверь, подобрал ключ, вставил его в замочную скважину и снова повернул. Потом он подошел к столику, за которым сидела Хилари, и сел напротив нее.
  — Моя фамилия Джессоп, — представился он.
  Хилари покраснела от гнева.
  — Могу я узнать, что вы здесь делаете? — сердито осведомилась она.
  Незнакомец серьезно посмотрел на нее.
  — Забавно, — промолвил он. — Я пришел задать этот вопрос вам. — Он кивнул в сторону таблеток.
  — Не знаю, что вы имеете в виду, — резко сказала Хилари.
  — Отлично знаете.
  Хилари лихорадочно подыскивала слова. Ей хотелось сказать так много — выразить свое возмущение, велеть ему убираться вон. Но, как ни странно, победило любопытство. Вопрос сам собой слетел с ее губ:
  — Ключ повернулся в замке сам по себе?
  — Ах это! — На лице молодого человека мелькнула мальчишеская усмешка. Он сунул руку в карман, извлек оттуда металлический инструмент и протянул его Хилари. — Весьма удобное орудие. Если вставить его в замок с противоположной стороны, оно цепляет ключ и поворачивает его. — Он забрал инструмент и вернул его на прежнее место. — Им пользуются грабители.
  — Значит, вы грабитель?
  — Нет-нет, миссис Крейвен, будьте ко мне справедливы. Я ведь стучал — а грабители не стучат. Но когда я понял, что вы не намерены открывать, мне пришлось этим воспользоваться.
  — Но почему?
  Глаза посетителя вновь устремились на таблетки.
  — На вашем месте я бы этого не делал, — сказал он. — Вы думаете, что просто заснете и не проснетесь. Но это не совсем так. Снотворное вызывает множество неприятных эффектов — судороги, иногда гангрену. Если ваш организм будет сопротивляться, кто-то может вас обнаружить, и тогда последуют всевозможные непривлекательные процедуры — пощечины, искусственное дыхание, горячий кофе, касторка, промывание желудка. Уверяю вас, в этом мало радости.
  Хилари откинулась на спинку стула, прищурившись и стиснув руки в кулаки. Она заставила себя улыбнуться:
  — Что за чушь! Вы вообразили, будто я пытаюсь покончить с собой?
  — Не только вообразил, — ответил молодой человек по имени Джессоп. — Я в этом уверен. Я был в той же аптеке, где побывали вы, — искал зубную пасту. У них не оказалось нужного мне сорта, поэтому я отправился в другую аптеку. Там снова были вы и опять покупали снотворное. Мне это показалось немного странным, и я последовал за вами. Покупать одни и те же снотворные таблетки в нескольких местах можно только с одной целью.
  Его голос был дружелюбным, но уверенным. Посмотрев на него, Хилари перестала притворяться.
  — А вам не кажется непростительной наглостью пытаться мне помешать?
  Подумав, он покачал головой:
  — Нет. Есть вещи, которые нельзя не делать, — если вы понимаете, что я имею в виду.
  — Вы можете остановить меня сейчас, — горячо продолжала Хилари, — забрать таблетки, выбросить их в окно или еще куда-нибудь, но вы не в силах помешать мне завтра купить их снова, так же как и прыгнуть в окно верхнего этажа или броситься под поезд.
  Молодой человек снова задумался.
  — Согласен — я не могу вам помешать. Но вопрос в том, захотите ли вы сами сделать это завтра.
  — Думаете, завтра я буду чувствовать себя по-другому? — с горечью осведомилась Хилари.
  — Такое бывает, — тоном извинения отозвался Джессоп.
  — Возможно, если вы так поступаете в минуту отчаяния, но не когда вы принимаете решение хладнокровно. Дело в том, что мне незачем жить.
  Джессоп склонил набок совиную голову.
  — Интересно, — заметил он.
  — Ничего интересного. Я вообще не очень интересная женщина. Муж, которого я любила, бросил меня, мой единственный ребенок мучительно умер от менингита. У меня нет ни родственников, ни близких друзей.
  — Ситуация не из легких, — согласился Джессоп и неуверенно добавил: — Но вам не кажется, что нельзя лишать себя жизни?
  — Почему нельзя?! — горячо воскликнула Хилари. — Это моя жизнь!
  — Да-да, — поспешно сказал Джессоп. — Я не претендую на образец высокой морали, но многие люди считают, что так делать нельзя.
  — Я к ним не принадлежу, — отрезала Хилари.
  — Разумеется. — Джессоп задумчиво смотрел на нее.
  — Тогда, мистер… э-э…
  — Джессоп, — подсказал молодой человек.
  — Тогда, мистер Джессоп, вы, возможно, оставите меня одну?
  Но Джессоп покачал головой:
  — Пока что нет. Сначала я просто хотел узнать причину. Теперь я ее знаю — вам больше незачем жить, и мысль о смерти кажется вам привлекательной.
  — Да.
  — Отлично! — весело произнес Джессоп. — Теперь мы знаем, где находимся. Давайте сделаем следующий шаг. Это обязательно должны быть снотворные таблетки?
  — О чем вы?
  — Ну, я уже говорил, что их действие не так романтично, как вам кажется. Прыгать в окно тоже не слишком приятно — от этого не всегда умирают мгновенно. То же касается и намерения броситься под поезд. Я имею в виду, что существуют и другие способы.
  — Не понимаю.
  — Я предлагаю иной метод — спортивный и возбуждающий. Буду с вами откровенен — есть один шанс из ста, что вам не удастся умереть. Но я не верю, что к тому времени вы будете против этого возражать.
  — Понятия не имею, о чем вы говорите.
  — Конечно, не имеете, — кивнул Джессоп. — Я ведь еще не начал говорить. Боюсь, мне придется поведать вам целую историю. Не возражаете?
  — Пожалуй, нет.
  Не обращая внимания на явное недовольство в голосе Хилари, Джессоп начал рассказывать:
  — Думаю, такая женщина, как вы, должна читать газеты и быть в курсе событий. Должно быть, вы читали о том, что время от времени в разных странах исчезают ученые. В прошлом году это произошло с одним итальянцем, а около двух месяцев назад исчез молодой ученый по имени Томас Беттертон.
  Хилари кивнула:
  — Да, я читала об этом в газетах.
  — Ну, исчезло больше людей, чем сообщали газеты. Среди них те, кто занимался исследованиями в области медицины, физики, химии, и даже один адвокат. Вообще-то у нас свободная страна и каждый вправе ее покинуть. Но при таких странных обстоятельствах нам следует узнать, почему, куда и, самое главное, как уехали эти люди. Сделали ли они это добровольно? Не были ли они похищены? Не вынудили ли их к отъезду шантажом? Какой маршрут они избрали, какая организация этим занимается и каковы ее цели? Множество вопросов, на которые нужно ответить. Вы могли бы нам помочь это сделать.
  Хилари уставилась на него:
  — Я? Каким образом?
  — Томас Беттертон исчез в Париже более двух месяцев тому назад. В Англии у него осталась жена. Она говорила, что очень тревожится за мужа, и клялась, что понятия не имеет, как, куда и почему он исчез. Может быть, это правда, а может быть, и нет. Некоторые — и я в том числе — считают, что нет.
  Хилари склонилась вперед. Рассказ невольно заинтересовал ее.
  — Мы решили незаметно наблюдать за миссис Беттертон, — продолжал Джессоп. — Около двух недель назад она пришла ко мне и сообщила, что по совету врача отправляется за границу отдохнуть и переменить обстановку. В Англии ей было нечего делать, к тому же ее постоянно беспокоили репортеры, родственники и друзья.
  — Могу себе представить, — сухо сказала Хилари.
  — Но в нашем департаменте всегда склонны подозревать худшее. Мы продолжали вести наблюдение за миссис Беттертон. Вчера она покинула Англию и отправилась в Касабланку.
  — В Касабланку?
  — Да, чтобы начать путешествие по Марокко. Все делалось совершенно открыто — планы, заказы билетов и так далее. Но не исключено, что из Марокко миссис Беттертон намеревалась шагнуть в неведомое.
  Хилари пожала плечами:
  — Не понимаю, при чем тут я.
  Джессоп улыбнулся:
  — При том, что у вас великолепные рыжие волосы, миссис Крейвен.
  — Волосы?
  — Да. Наиболее приметная черта миссис Беттертон — ее волосы. Возможно, вы слышали, что самолет, летевший в Касабланку перед вашим рейсом, разбился при посадке?
  — Да. Я должна была лететь этим самолетом. Заранее заказала билет.
  — Любопытно, — промолвил Джессоп. — Так вот, миссис Беттертон была в этом самолете. Она не погибла — ее извлекли из-под обломков и доставили в больницу. Но врач говорит, что она не доживет до завтрашнего утра.
  Хилари начала кое-что понимать. Она вопросительно посмотрела на собеседника.
  — Возможно, теперь вам ясно, какую форму самоубийства я вам предлагаю, — продолжал Джессоп. — Вы станете миссис Беттертон и продолжите ее путешествие.
  — Но это невозможно, — возразила Хилари. — Они сразу поймут, что это не она.
  Джессоп склонил голову набок:
  — Это зависит от того, кого вы подразумеваете под словом «они». Термин в высшей степени неопределенный. Кто такие «они»? Существуют ли «они» в действительности? Мы этого не знаем. Если принять за основу наиболее популярную расшифровку термина «они», то эти люди действуют изолированными, замкнутыми группами. Им приходится делать это ради собственной безопасности. Если путешествие миссис Беттертон спланировано ими с какой-то целью, значит, люди, которые отвечают за него здесь, ничего не знают об английской стороне дела. Они просто должны вступить в контакт с определенной женщиной в определенном месте и действовать дальше в соответствии с инструкциями. В паспорте миссис Беттертон описывается как женщина ростом пять футов семь дюймов, с рыжими волосами и голубыми глазами, не имеющая особых примет. Это подходит и к вам.
  — Но здешние власти…
  Джессоп улыбнулся:
  — Насчет этого не беспокойтесь. Французы потеряли несколько весьма перспективных молодых ученых и охотно станут с нами сотрудничать. Факты будут выглядеть следующим образом. Миссис Беттертон доставлена в больницу с сотрясением мозга. Миссис Крейвен, другая пассажирка самолета, потерпевшего катастрофу, также доставлена в больницу. Через день или два миссис Крейвен скончается, а миссис Беттертон выпишут еще ощущающей последствия сотрясения мозга, но способной продолжать путешествие. Катастрофа была подлинной, а сотрясение мозга — отличное прикрытие для вас. Оно может объяснить и провалы в памяти, и странное поведение.
  — Это чистое безумие! — заявила Хилари.
  — Безусловно, — согласился Джессоп. — Ваша миссия очень опасна, и, если наши подозрения оправданны, вы рискуете попасть в беду. Я с вами вполне откровенен, так как вы сами сказали, что хотите умереть. Думаю, что такой способ покажется вам более интересным, чем прыжки из окна и гибель под колесами поезда.
  Хилари неожиданно рассмеялась:
  — Пожалуй, вы правы.
  — Значит, вы согласны?
  — Почему бы и нет?
  — В таком случае, — сказал Джессоп, решительно поднимаясь, — вам нельзя терять времени.
  Глава 4
  Казалось, будто в больнице очень холодно, хотя это не соответствовало действительности. В воздухе ощущался запах антисептиков. Когда мимо палаты провозили тележку, из коридора доносилось звяканье стекла и металлических инструментов. Хилари Крейвен сидела на жестком железном стуле у кровати.
  В постели под прикрытой плафоном лампой лежала Олив Беттертон с перевязанной головой. Она была без сознания. По одну сторону кровати стояла сестра, а по другую — врач. Джессоп сидел на стуле в углу палаты. Врач повернулся к нему и заговорил по-французски:
  — Осталось недолго. Пульс совсем слабый.
  — И она так и не придет в сознание?
  Француз пожал плечами:
  — Трудно сказать. Возможно, перед самым концом.
  — И вы не можете ничего предпринять? Никаких стимулирующих средств?
  Доктор покачал головой и вышел. Сестра последовала за ним. Ее сменила монахиня, которая встала у изголовья кровати, перебирая четки. Хилари посмотрела на Джессопа и, повинуясь его взгляду, подошла к нему.
  — Вы слышали, что сказал доктор? — тихо спросил он.
  — Да. А что вы хотите у нее узнать?
  — Если она придет в сознание, мне нужна любая информация, которую вам удастся получить, — пароль, условный знак, сообщение, все, что угодно. Она скорее будет говорить с вами, чем со мной.
  — Вы хотите, чтобы я обманом вытянула сведения из умирающей? — сердито осведомилась Хилари.
  Джессоп привычным движением по-птичьи склонил голову набок:
  — Значит, вот как вы к этому относитесь?
  — Именно так.
  Он задумчиво посмотрел на нее:
  — Хорошо. Тогда говорите и делайте что хотите. Что касается меня, то я не испытываю угрызений совести.
  — Разумеется, это ваша обязанность. Спрашивайте что пожелаете, но не заставляйте это делать меня.
  — Вы свободны в своем выборе.
  — Нужно решить один вопрос. Должны мы говорить ей, что она умирает?
  — Не знаю. Мне надо об этом подумать.
  Хилари кивнула и вернулась на свое место у кровати. Она испытывала глубокое сочувствие к умирающей. Эта женщина ехала к мужчине, которого она любит. Или они ошибаются? Быть может, она приехала в Марокко искать одиночества и скоротать время, покуда выяснится, жив ее муж или нет?
  Прошло почти два часа, когда монахиня перестала щелкать четками.
  — Думаю, мадам, конец близок, — бесстрастным тоном произнесла она. — Пойду за доктором.
  Монахиня вышла из палаты. Джессоп подошел к противоположной стороне кровати и прислонился к стене, находясь вне поля зрения умирающей. Веки женщины дрогнули. Безразличный взгляд светлых глаз устремился на лицо Хилари. Глаза закрылись и открылись вновь. В них появилось озадаченное выражение.
  — Где?..
  Слово слетело с почти неподвижных губ в тот момент, когда врач вошел в палату. Остановившись у кровати, он взял женщину за руку и пощупал пульс.
  — Вы в больнице, мадам, — сказал доктор. — Самолет потерпел катастрофу.
  — Самолет? — еле слышно переспросила женщина.
  — Вы хотите повидать кого-нибудь в Касабланке, мадам? Мы могли бы передать сообщение.
  В глазах женщины появилось выражение боли.
  — Нет, — сказала она и снова посмотрела на Хилари. — Кто…
  Хилари склонилась к кровати и заговорила медленно и четко:
  — Я тоже прилетела из Англии, и, если я могу чем-нибудь вам помочь, пожалуйста, скажите.
  — Нет-нет… Только…
  — Да?
  — Нет, ничего…
  Глаза снова закрылись. Обернувшись, Хилари встретила повелительный взгляд Джессопа и решительно покачала головой.
  Джессоп подошел к кровати и остановился рядом с доктором. Глаза умирающей открылись вновь. В них мелькнуло осмысленное выражение.
  — Я знаю вас.
  — Да, миссис Беттертон, вы меня знаете. Теперь вы сообщите мне что-нибудь о вашем муже?
  — Нет.
  Веки опустились опять. Джессоп повернулся и вышел из палаты. Доктор посмотрел и тихо произнес:
  — C’est la fin.545
  Но женщина снова открыла глаза. Ее полный муки взгляд задержался на Хилари. Олив Беттертон шевельнула рукой, и Хилари инстинктивно взяла ее холодную белую руку в свою. Врач пожал плечами и вышел. Две женщины остались одни. Олив Беттертон пыталась заговорить:
  — Скажите мне… я…
  Хилари знала, о чем она спрашивает, и внезапно приняла решение.
  — Да, — ответила она. — Вы умираете. Вы это хотите знать, не так ли? Теперь слушайте меня. Я собираюсь попытаться найти вашего мужа. Что мне передать ему, если я добьюсь успеха?
  — Скажите… чтобы был осторожен. Борис… Борис… он опасен…
  Хилари склонилась ближе к лежащей фигуре:
  — Вы не в состоянии помочь мне связаться с вашим мужем?
  — Снег…
  Слово прозвучало так тихо, что Хилари не поверила своим ушам. Снег? С губ Олив Беттертон сорвался чуть слышный призрачный смешок. Она с трудом произнесла:
  
  Все покрыли снег и лед.
  Поскользнулся — и вперед!
  
  Женщина повторила последнее слово.
  — Вперед… Найдите его и расскажите ему о Борисе… Я не поверила этому… Но, может быть, это правда… Если так… — Полный муки взгляд встретился со взглядом Хилари. — Если так… берегитесь.
  Из ее горла вырвалось странное бульканье. Губы дрогнули и сжались.
  Олив Беттертон умерла.
  
  Следующие пять дней были весьма напряженными, хотя и не требовали активной физической нагрузки. Заточенная в одиночную больничную палату, Хилари принялась за работу. Каждый вечер ей приходилось сдавать экзамен по тому, что она изучила за день. Все подробности биографии Олив Беттертон, какие только удалось выяснить, были изложены письменно, и Хилари должна была заучивать их наизусть. Дом, где жила Олив, прислуга, которую она нанимала, ее родственники, клички ее собаки и канарейки, каждую деталь шести месяцев замужней жизни с Томасом Беттертоном… Свадьба, имена подружек невесты, их платья… Повседневная деятельность Олив, ее вкусы в еде и напитках… Хилари поражалась количеству собранной информации, кажущейся абсолютно незначительной.
  — Неужели это может оказаться важным? — как-то спросила она у Джессопа.
  — Возможно, нет, — спокойно ответил он. — Но вы должны вжиться в образ, Хилари. Допустим, вы писательница и пишете книгу об Олив. Вы описываете сцены из ее детства и юности, ее брак, дом, где она жила. Постепенно она становится для вас все более реальной. Тогда вы переписываете книгу заново — как автобиографию, от первого лица. Понимаете, что я имею в виду?
  Хилари медленно кивнула.
  — Вы не сможете думать о себе как об Олив Беттертон, покуда не узнаете о ней все. Конечно, лучше, если бы у вас было время заучить информацию как следует, но как раз времени нам и не хватает. Поэтому мне приходится заставлять вас зубрить материал, как студентку перед важным экзаменом. — Помолчав, он добавил: — Слава богу, у вас быстрый ум и хорошая память.
  Паспортные описания Олив Беттертон и Хилари Крейвен были почти идентичными, но их лица не походили друг на друга. Лицо Олив Беттертон было довольно хорошеньким, но ничем не примечательным. Она выглядела упрямой, но не слишком умной. Зато лицо Хилари сразу приковывало к себе внимание. Глубоко посаженные голубовато-зеленые глаза под темными ровными бровями светились умом, уголки рта выразительно приподнимались, даже линии челюсти были необычными, — короче говоря, скульптор нашел бы ее черты весьма интересными.
  «В этой женщине есть мужество, страстность и еще не вполне истощившаяся бодрость духа, — думал Джессоп. — Такие люди наслаждаются жизнью и стремятся к приключениям».
  — Вы справитесь, — сказал он ей. — Вы способная ученица.
  Вызов, брошенный ее интеллекту и памяти, стимулировал Хилари. Она стала проявлять интерес, стала стремиться к успеху. Конечно, ей на ум приходили возможные препятствия, и она говорила о них Джессопу:
  — Вы утверждаете, что меня не разоблачат — что они лишь в общих чертах знают, как выглядит Олив Беттертон. Но как вы можете быть в этом уверены?
  Джессоп пожал плечами:
  — Точно мы ни в чем не можем быть уверены. Но нам известен образец, по которому строятся подобные международные организации. Их отделения в разных странах очень мало связаны друг с другом. Для них это создает преимущества. Если мы нащупаем слабое звено в Англии (уверяю вас, слабое звено имеется в каждой организации), это никак не отразится на происходящем во Франции, Италии, Германии или где-нибудь еще, так что мы вскоре опять окажемся в тупике. Каждое звено знает свой собственный маленький круг обязанностей — не более. Готов поклясться, что группе, действующей здесь, известно, что Олив Беттертон прибудет таким-то самолетом и что ей следует дать такие-то инструкции. Понимаете, сама по себе она не представляет интереса. Если они намерены доставить ее к мужу, то потому, что этого требует муж и что им кажется, будто ее присутствие улучшит его работу. Сама Олив всего лишь пешка в игре. Не забывайте, что идея заменить настоящую Олив Беттертон фальшивой была сиюминутной импровизацией, возникшей вследствие крушения самолета и цвета ваших волос. Наш план операции заключался в том, чтобы вести слежку за Олив, узнать, куда она едет, с кем встречается и так далее. Именно этого будет ожидать противник.
  — Вы уже пробовали нечто подобное раньше? — спросила Хилари.
  — Да, в Швейцарии. Мы наблюдали за Олив очень незаметно и именно потому потерпели неудачу. Если кто-то и вступал там с ней в контакт, то мы этого не знаем. Значит, контакт был очень кратким. Естественно, они ожидают, что за Олив Беттертон будут наблюдать, и готовятся к этому. Нам придется работать тщательнее, чем в прошлый раз, чтобы перехитрить противников.
  — Выходит, вы будете наблюдать за мной?
  — Разумеется.
  — Каким образом?
  Джессоп покачал головой:
  — Этого я не могу вам сказать. Для вас же лучше пребывать в неведении. Вы не сможете выдать того, чего не знаете сами.
  — Думаете, я бы это выдала?
  Лицо Джессопа вновь обрело совиное выражение.
  — Не знаю, насколько вы хорошая актриса — и хорошая лгунья. Дело ведь не в том, чтобы не сболтнуть лишнее. Иногда достаточно резкого вздоха, паузы в каком-то действии — например, закуривании сигареты, чтобы узнать чье-то лицо или имя. Вы можете быстро скрыть оплошность, но ее будет вполне достаточно.
  — Понятно. Это означает, что придется быть настороже каждую долю секунды.
  — Вот именно. А пока учите уроки! Считайте, что вы снова поступили в школу. Олив Беттертон вы уже досконально изучили — переходите к следующим заданиям.
  Коды, сигнализация, разные приспособления… Экзамены, попытки сбить ее с толку, гипотетические схемы и ее реакция на них… В итоге Джессоп кивнул и заявил, что полностью удовлетворен.
  — Я же говорил, что вы способная ученица. — Он похлопал ее по плечу, словно добрый дядюшка. — Запомните: какой бы одинокой вы себя ни чувствовали, возможно, это окажется не соответствующим действительности. Я говорю «возможно», так как не могу сказать больше. Мы имеем дело с умными дьяволами.
  — А что произойдет, — спросила Хилари, — если я достигну конца путешествия?
  — То есть?
  — Когда я наконец окажусь лицом к лицу с Томом Беттертоном.
  Джессоп мрачно кивнул:
  — Вы правы — это опасный момент. Могу лишь сказать, что, если все пройдет хорошо, у вас должна быть защита. Я имею в виду, если события будут развиваться так, как мы надеемся, но не забывайте, что у этой операции очень мало шансов на успех.
  — Кажется, вы говорили, один из ста? — сухо осведомилась Хилари.
  — Боюсь, что меньше. Тогда я еще не знал, что вы собой представляете.
  — Да, — задумчиво промолвила Хилари. — Для вас я, очевидно, была просто…
  Джессоп закончил фразу за нее:
  — Женщиной с великолепными рыжими волосами, у которой не осталось стимулов к жизни.
  Она покраснела:
  — Суровое суждение.
  — Но справедливое, не так ли? Я не испытываю жалости к людям. Прежде всего, это оскорбительно. Обычно жалеют тех, кто жалеет самих себя. А жалость к себе — один из самых больших камней преткновения в современном мире.
  — Возможно, вы правы, — подумав, согласилась Хилари. — Интересно, вы опуститесь до жалости ко мне, когда меня ликвидируют, или как это называется на вашем профессиональном жаргоне?
  — Жалости к вам? Вот еще! Я буду ругаться последними словами, потому что мы потеряем человека, который кое-чего стоит.
  — Наконец-то комплимент. — Сама того не желая, Хилари была довольна. — Мне пришло в голову еще кое-что, — деловито продолжила она. — Вы говорите, что они точно не знают, как выглядела Олив Беттертон, но что, если кто-нибудь узнает меня? У меня нет знакомых в Касабланке, но ведь со мной сюда летели другие пассажиры. К тому же я могу случайно встретить знакомого среди туристов.
  — О пассажирах самолета можете не беспокоиться. Из Парижа с вами летели бизнесмены, отправлявшиеся в Дакар, — в Касабланке, кроме вас, сошел только один человек, но он уже улетел назад в Париж. Выйдя из больницы, вы пойдете в другой отель — где заказала номер миссис Беттертон. Вы будете носить ее одежду, делать прическу в ее стиле, а пара полосок пластыря на лице изменит вашу внешность. Кстати, с вами будет работать врач. Все сделают под местным наркозом, так что боли вы не почувствуете, но вам придется обзавестись подлинными следами недавней катастрофы.
  — Вы подумали обо всем, — заметила Хилари.
  — Приходится.
  — Вы ни разу не спросили меня, — вспомнила Хилари, — сказала ли мне что-нибудь перед смертью Олив Беттертон.
  — Насколько я понял, вас мучили угрызения совести.
  — Простите.
  — Не за что. Я уважаю вас за эти чувства. Мне бы самому хотелось позволить их себе, но их нет в служебных правилах.
  — Она сказала кое-что, о чем, возможно, вам следует знать. «Скажите ему (то есть Беттертону), чтобы он был осторожен. Борис… опасен».
  — Борис? — Джессоп с интересом повторил имя. — Ага! Наш вежливый иностранный майор Борис Глидр.
  — Вы его знаете? Кто он?
  — Поляк. Приходил ко мне в Лондоне. Вроде бы родственник Тома Беттертона по первому браку.
  — Вроде бы?
  — Ну, если этот человек тот, за кого себя выдает, то он кузен покойной миссис Беттертон. Но мы знаем об этом только с его слов.
  — Олив Беттертон явно боялась его, — нахмурилась Хилари. — Вы могли бы описать этого человека, чтобы в случае чего мне удалось его узнать?
  — Да. Рост — шесть футов, вес — около ста шестидесяти фунтов, блондин, довольно деревянное, бесстрастное лицо, светлые глаза, подчеркнуто иностранные манеры, грамотный английский, но с акцентом, военная выправка. — После паузы Джессоп добавил: — Я велел проследить за ним, когда он вышел из моего кабинета, но это ничего не дало. Он отправился прямиком в американское посольство, откуда принес мне рекомендательное письмо, — они всегда их посылают, когда хотят соблюсти вежливость и ничего при этом не сообщить. Очевидно, он покинул посольство в чьей-то машине или через черный ход, переодетый слугой или посыльным. Думаю, Олив Беттертон была права, говоря, что Борис Глидр опасен.
  Глава 5
  В маленьком салоне отеля «Сен-Луи» сидели три леди, каждая из которых была поглощена своим делом. Миссис Келвин Бейкер, низенькая, пухлая, с подсиненными волосами, писала письма с той же неутомимой энергией, какую она вкладывала в любое занятие. В ней безошибочно можно было узнать хорошо обеспеченную путешествующую американку с неиссякаемой жаждой точной информации буквально обо всем.
  Сидя на неудобном стуле в стиле ампир, мисс Хезерингтон, в которой столь же безошибочно можно было узнать путешествующую англичанку, вязала один из тех бесформенных на вид предметов одежды, какие всегда вяжут английские леди средних лет. Мисс Хезерингтон была высокой, худощавой, с тощей шеей, скверной прической и лицом, выражающим глубочайшее неодобрение всей Вселенной.
  Мадемуазель Жанна Марико грациозно восседала на стуле, глядя в окно и зевая. Мадемуазель Марико была модно одетой брюнеткой, перекрашенной в блондинку, с некрасивым, но искусно загримированным лицом. Она не проявляла никакого интереса к двум другим женщинам, быстро определив, что они являются именно теми, кем кажутся, а подобные личности не вызывали у нее ничего, кроме презрения. Мадемуазель обдумывала важные изменения в своей сексуальной жизни и не собиралась тратить время на столь жалкие особи из племени туристов.
  Мисс Хезерингтон и миссис Келвин Бейкер, проведя пару ночей под крышей отеля «Сен-Луи», успели познакомиться. Миссис Келвин Бейкер с чисто американским дружелюбием заговаривала абсолютно со всеми. Мисс Хезерингтон, тоже жаждущая общения, тем не менее вступала в разговоры только с англичанами или американцами, занимавшими, по ее мнению, достойное социальное положение. Французов она избегала, если только не убеждалась, что они ведут респектабельную семейную жизнь, о чем свидетельствовали дети, сидящие в столовой вместе с родителями.
  Похожий на преуспевающего бизнесмена француз заглянул в салон, но, обескураженный атмосферой женской солидарности, удалился, бросив полный сожаления взгляд на мадемуазель Жанну Марико.
  Мисс Хезерингтон начала вполголоса считать петли:
  — Двадцать восемь, двадцать девять…
  Высокая женщина с рыжими волосами тоже заглянула в комнату и, поколебавшись, двинулась по коридору к столовой.
  Миссис Келвин Бейкер и мисс Хезерингтон тут же встрепенулись. Миссис Бейкер отвернулась от письменного стола и возбужденно прошептала:
  — Вы случайно не заметили рыжеволосую женщину, которая только что заглянула, мисс Хезерингтон? Говорят, она единственная пережила эту ужасную авиационную катастрофу на прошлой неделе.
  — Я видела, как она прибыла сегодня, — отозвалась мисс Хезерингтон, уронив петлю от волнения. — В машине «Скорой помощи»!
  — Прямо из больницы — так сказал администратор. Разумно ли она поступила, выписавшись так скоро? Кажется, у нее было сотрясение мозга.
  — У нее пластырь на лице — возможно, порезалась стеклом. Хорошо, что нет ожогов. Кажется, после авиакатастроф остаются ужасные следы от ожогов.
  — Об этом и думать страшно. Бедняжка! Интересно, летел ли вместе с ней муж и остался ли он в живых?
  — Вряд ли. — Мисс Хезерингтон покачала головой, покрытой желтыми с проседью волосами. — В газетах писали, что выжила одна пассажирка.
  — Да, верно. Там указывалась и ее фамилия. Миссис Беверли… нет, Беттертон.
  — Беттертон… — задумчиво повторила мисс Хезерингтон. — Напоминает что-то знакомое… Тоже в газетах… Я уверена, что видела там эту фамилию.
  «Tant pis pour Pierre, — думала мадемуазель Марико. — Il est vraiment insupportable! Mais le petit Jules, lui il est bien gentil. Et son pure est tres bien place dans les affaires. Enfin, je me decide».546
  Изящной походкой мадемуазель Марико удалилась из салона и из нашей истории.
  
  Миссис Томас Беттертон вышла из больницы спустя пять дней после катастрофы. Машина «Скорой помощи» доставила ее в отель «Сен— Луи».
  Преисполненный сочувствия администратор проводил женщину с полосками пластыря на бледном, измученном лице в зарезервированный для нее номер.
  — Что вам только пришлось перенести, мадам! — воскликнул он, осведомившись, подходит ли ей комната, и включив свет, в чем не было никакой необходимости. — Но какое чудесное спасение! Насколько я понял, переживших катастрофу всего трое и один из них все еще в критическом состоянии.
  Хилари устало опустилась на стул.
  — В самом деле, — промолвила она. — Я сама едва могу в это поверить. Даже теперь я почти ничего не помню. Последние сутки перед катастрофой для меня как в тумане.
  Администратор сочувственно кивнул:
  — Это результат контузии. Такое однажды случилось с моей сестрой. Во время войны она была в Лондоне и потеряла сознание при взрыве бомбы. Вскоре сестра пришла в себя, встала, отправилась на Юстонский вокзал, села на поезд, прибыла в Ливерпуль и, figurez-vous547, не могла вспомнить ни бомбежку, ни как она потом шла по Лондону и садилась в поезд! Последнее, что она помнила, — это как вешала юбку в шкаф. Любопытно, не так ли?
  Хилари согласилась, что это и впрямь любопытно. Администратор с поклоном удалился. Хилари встала и посмотрела на себя в зеркало. Она настолько вжилась в свой новый образ, что действительно ощущала слабость в ногах, естественную для человека, только что вышедшего из больницы после тяжелой передряги.
  Хилари уже осведомлялась в столе справок, но для нее не было ни сообщений, ни писем. Первые шаги в новой роли предстояло делать в полном мраке. Возможно, Олив Беттертон велели позвонить по определенному номеру или связаться с определенным лицом в Касабланке. На это не было никаких указаний. Хилари располагала только паспортом Олив Беттертон, ее аккредитивом, билетами и сделанными ею заказами. Олив должна была провести два дня в Касабланке, шесть дней в Фесе и пять дней в Марракеше. Конечно, все брони устарели со всеми вытекающими последствиями. Над паспортом и аккредитивом уже должным образом поработали. В паспорте теперь была фотография Хилари, а имя Олив Беттертон в аккредитиве также было написано почерком Хилари. Все ее удостоверения были в полном порядке. Теперь задача Хилари заключалась в том, чтобы хорошо играть роль и ждать. Ее оружием были авиакатастрофа и вызванная ею частичная потеря памяти.
  Катастрофа была подлинной, и Олив Беттертон действительно находилась на борту самолета. Сотрясение мозга должно объяснить неспособность Олив Беттертон следовать полученным инструкциям. Ей оставалось только ожидать новых распоряжений.
  Сейчас самым естественным был бы отдых. Поэтому Хилари легла на кровать и два часа перебирала в уме все, чему ее учили. Багаж Олив был уничтожен во время катастрофы. У Хилари было несколько вещей, которыми ее снабдили в больнице. Она причесала волосы, подкрасила губы и спустилась в столовую.
  Хилари заметила, что на нее смотрят с интересом. Впрочем, бизнесмены едва удостаивали ее взглядом. Зато у столиков, занятых туристами, слышалось оживленное бормотание:
  — Вот эта женщина, с рыжими волосами, выжила после авиакатастрофы… Да, я сама видела, как она прибыла из больницы в машине «Скорой помощи»… Она все еще выглядит больной… Не знаю, стоило ли ее выписывать так рано… Какое ужасное испытание! Какое чудесное спасение!
  После обеда Хилари немного посидела в маленьком салоне. Ее интересовало, не попытается ли кто-нибудь с ней заговорить. В комнате находились еще две женщины, и вскоре одна из них — низенькая, пухлая леди средних лет с подсиненными седыми волосами — села рядом с Хилари и быстро заговорила приятным, чисто американским голосом:
  — Надеюсь, вы меня извините, но я чувствовала, что должна поговорить с вами. Ведь это вы чудесным образом спаслись во время авиакатастрофы?
  Хилари отложила журнал.
  — Да, — ответила она.
  — Ну разве это не ужасно? Я имею в виду катастрофу. Говорят, что выжили только трое. Это правда?
  — Двое, — поправила Хилари. — Одна из троих умерла в больнице.
  — Господи! Вы не будете возражать, миссис…
  — Беттертон.
  — Вы не будете возражать, если я спрошу, где вы сидели в самолете — впереди или ближе к хвосту?
  Хилари знала ответ.
  — Ближе к хвосту.
  — Говорят, это самое безопасное место, верно? Теперь всегда буду требовать место поближе к задним дверям. Слышали, мисс Хезерингтон? — Она повернулась к другой леди средних лет — явной англичанке с унылой лошадиной физиономией. — Я как раз недавно говорила: в самолете не позволяйте стюардессам сажать вас впереди.
  — Полагаю, кто-то должен сидеть впереди, — заметила Хилари.
  — Только не я, — быстро заявила американка. — Между прочим, моя фамилия Бейкер — миссис Келвин Бейкер.
  Хилари кивнула, и миссис Бейкер продолжала, без труда завладев разговором:
  — Я приехала сюда из Могадора, а мисс Хезерингтон — из Танжера. Мы познакомились здесь. Вы собираетесь посетить Марракеш, миссис Беттертон?
  — Собиралась, — ответила Хилари. — Конечно, катастрофа нарушила весь мой график.
  — Естественно. Но вы обязательно должны побывать в Марракеше, не так ли, мисс Хезерингтон?
  — Марракеш — ужасно дорогое место, — сказала мисс Хезерингтон. — Маленькие суммы, которые разрешают вывозить за границу, все усложняют.
  — Там есть чудесный отель — «Мамуния», — продолжала миссис Бейкер.
  — Чудовищно дорогой, — покачала головой мисс Хезерингтон. — Мне это не по карману. Конечно, вы — другое дело, миссис Бейкер, я имею в виду доллары. Хотя кто-то сообщил мне название маленького отеля в Марракеше — приятного, чистого и с недурной пищей.
  — Куда еще вы планируете поехать, миссис Беттертон? — спросила миссис Келвин Бейкер.
  — Я бы хотела посмотреть Фес, — осторожно отозвалась Хилари. — Конечно, придется заново заказывать билеты и номер в гостинице.
  — О да, вам обязательно нужно посмотреть Фес и Рабат.
  — Вы были там?
  — Еще нет. Собираюсь вскоре туда поехать — и мисс Хезерингтон тоже.
  — Надеюсь, старый город не успели испортить, — заметила мисс Хезерингтон.
  Они продолжали беседовать еще некоторое время, затем Хилари сослалась на усталость в первый день после больницы и поднялась в свой номер.
  Вечер не принес никаких новостей. Две женщины, которые разговаривали с Хилари, принадлежали к хорошо ей знакомой категории путешественниц — трудно было предположить, что они не те, кем кажутся. Хилари решила, что если завтра утром не получит никаких сообщений, то отправится в бюро Кука и заново оформит поездки в Фес и Марракеш.
  На следующее утро не было ни писем, ни телефонных звонков, ни других сообщений, и около одиннадцати Хилари отправилась в туристическое агентство. Там была очередь, но, когда она наконец заговорила с клерком, их прервали. Старший клерк в очках отодвинул в сторону молодого коллегу и улыбнулся Хилари:
  — Мадам Беттертон, не так ли? Все ваши заказы сделаны.
  — Боюсь, что они устарели, — сказала Хилари. — Я была в больнице и…
  — Mais oui548, я все знаю. Позвольте поздравить вас с чудесным спасением, мадам. Но я получил телефонное сообщение от вас относительно новых заказов, и мы все подготовили.
  Хилари почувствовала, как у нее зачастил пульс. Насколько она знала, никто не звонил в туристическое агентство. Следовательно, за обеспечением поездок Олив Беттертон внимательно наблюдали.
  — Я просто не знала, звонили вам или нет, — сказала Хилари.
  — Разумеется, звонили, мадам. Сейчас я все вам покажу.
  Клерк предъявил железнодорожные билеты и талоны на проживание в отеле. Завтра Хилари должна была ехать в Фес.
  Миссис Келвин Бейкер не было в ресторане ни за ленчем, ни за обедом. Мисс Хезерингтон кивнула Хилари, когда та шла к своему столику, но не попыталась завязать разговор. На следующий день, сделав необходимые покупки одежды и нижнего белья, Хилари выехала поездом в Фес.
  
  В день отъезда Хилари миссис Келвин Бейкер, вошедшую в отель обычной быстрой походкой, остановила мисс Хезерингтон, чей тонкий длинный нос подрагивал от возбуждения.
  — Я вспомнила, где я слышала фамилию Беттертон, — так звали исчезнувшего ученого. О нем писали газеты месяца два назад.
  — Теперь я тоже что-то припоминаю. Британский ученый — он был на какой-то конференции в Париже.
  — Да, верно. Интересно, не может ли это быть его жена? Я посмотрела ее адрес в регистрационной книге — она живет в Харуэлле, где атомный центр. По-моему, эти атомные бомбы — сущее варварство. А кобальтовые, о которых говорят, и того хуже. Кобальт такая приятная краска — помню, я рисовала ею в детстве, — а от этой бомбы, кажется, никто не может остаться в живых. Нам не следует заниматься подобными экспериментами. Моя знакомая недавно говорила мне, что ее кузен — очень толковый человек — сказал, будто весь мир может стать радиоактивным!
  — Ну и ну, — сочувственно произнесла миссис Келвин Бейкер.
  Глава 6
  Касабланка разочаровала Хилари, оказавшись обычным французским городом без всяких намеков на восточный колорит, если не считать толп на улицах.
  Погода по-прежнему стояла солнечная и ясная, и Хилари с удовольствием рассматривала пейзажи из окна поезда, мчавшегося на север. Напротив нее сидел маленький француз, похожий на коммивояжера; в дальнем углу поместилась монахиня, с недовольным видом перебирающая четки. Помимо них, в вагоне находились две мавританские леди с огромным количеством багажа, весело болтающие друг с другом. Предложив зажигалку Хилари, маленький француз завязал разговор. Он показывал Хилари любопытные места, которые они проезжали, сопровождая это информацией о стране. Француз казался Хилари толковым и интересным собеседником.
  — Вы должны поехать в Рабат, мадам. Не побывать там было бы колоссальной ошибкой.
  — Постараюсь. Но у меня не так много времени, — Хилари улыбнулась, — и денег. Мы ведь можем брать за границу очень маленькие суммы.
  — Но есть простой выход — договориться со здешними друзьями.
  — Боюсь, что у меня нет друзей в Марокко.
  — Сообщите мне, мадам, когда в следующий раз отправитесь путешествовать. Я дам вам мою карточку и все устрою. Мне часто приходится бывать в Англии по делам, и там вы сможете вернуть мне долг. Как видите, все достаточно просто.
  — Очень любезно с вашей стороны. Надеюсь, я смогу еще раз приехать в Марокко.
  — Должно быть, мадам, прибыть сюда из Англии для вас приятная перемена обстановки. В Англии холод, туман — так неуютно.
  — Да, здесь все иначе.
  — Я сам приехал из Парижа три недели назад. Там тоже был туман, дождь и все прочее. А здесь вовсю светит солнце. Хотя воздух тут прохладный, но очень чистый. А какая погода была в Англии, когда вы ее покидали?
  — Как вы говорили, — отозвалась Хилари. — Туман.
  — Ах да, сейчас сезон тумана. А в этом году у вас шел снег?
  — Нет, — ответила Хилари, — снега не было. — Ее позабавила мысль, что маленький француз, очевидно, считает правилом английской беседы разговоры о погоде. Она стала расспрашивать его о политической ситуации в Марокко и Алжире, и он охотно отвечал, демонстрируя хорошую информированность.
  Посмотрев в дальний угол, Хилари встретилась с неодобрительным взглядом монахини. Марокканские леди сошли с поезда, и в вагоне появились другие пассажиры. В Фес они прибыли вечером.
  — Позвольте помочь вам, мадам.
  Хилари стояла на платформе, ошеломленная шумом и суетой. Арабские носильщики выхватывали багаж у нее из рук, крича, переругиваясь друг с другом и рекомендуя ей различные отели. Она с признательностью обернулась к своему новому знакомому-французу.
  — Вы собираетесь в «Пале-Джамель», n’est— ce pas549, мадам?
  — Да.
  — Правильный выбор. Это в восьми километрах отсюда.
  — В восьми километрах? — испуганно переспросила Хилари. — Значит, это не в городе?
  — В старом городе, — объяснил француз. — Я останавливаюсь в новом — торговом городе. Но для отдыха куда лучше «Пале-Джамель». Это бывшая резиденция марокканской знати. Там красивые сады, и оттуда сразу можно попасть в старый Фес, который остался нетронутым. Кажется, отель не прислал встречающих к поезду. Если позволите, я найду вам такси.
  — Вы очень любезны, но…
  Француз затараторил по-арабски, обращаясь к носильщикам, и вскоре Хилари уже сидела в такси вместе с багажом. Француз сказал ей, сколько следует уплатить алчным носильщикам, и угомонил их несколькими арабскими словами, когда они стали выражать недовольство. Вынув из кармана карточку, он протянул ее Хилари:
  — Если вам понадобится помощь, мадам, обращайтесь ко мне в любое время. Я остановлюсь на несколько дней в «Гранд-отеле».
  Француз приподнял шляпу и отошел. При свете вокзальных огней Хилари прочитала надпись на карточке: «Мсье Анри Лорье».
  Такси быстро выехало из города и стало взбираться на холм. Хилари пыталась смотреть в окошко, но было темно, и она могла видеть только освещенные здания. Не здесь ли началось ее путешествие в неизвестное? Не был ли мсье Лорье эмиссаром организации, убедившей Томаса Беттертона оставить работу, дом и жену? Сидя в углу на заднем сиденье, Хилари думала о том, куда ее везут.
  Тем не менее такси доставило ее прямиком к «Пале-Джамель». Выйдя из машины, Хилари прошла в ворота под аркой и, к своему удовольствию, оказалась в чисто ориентальной обстановке — среди длинных диванов, кофейных столиков и ковров местного производства. От столика администратора ее проводили через анфиладу комнат на террасу, окруженную апельсиновыми деревьями и клумбами с душистыми цветами, и вверх по винтовой лестнице в спальню, также обставленную в восточном стиле, но снабженную всеми современными удобствами, необходимыми для путешественников XX столетия.
  Портье сообщил, что обед начнется в семь тридцать. Хилари распаковала часть вещей, умылась, причесалась и спустилась вниз, пройдя через длинную восточную курительную и террасу в ярко освещенную столовую.
  Обед был превосходным. Покуда Хилари с аппетитом ела, разные люди входили в ресторан и выходили из него. Этим вечером Хилари слишком устала, чтобы разглядывать и изучать присутствующих, но один человек привлек ее внимание. Это был пожилой мужчина с желтым лицом и козлиной бородкой. Она заметила, что официанты обслуживают его с необычайной почтительностью. Стоило ему поднять голову, как посуду тут же убирали и приносили новые блюда, а как только он шевелил бровью, официант буквально подбегал к его столику. Большинство прочих обедающих явно путешествовали ради собственного удовольствия. Среди них были немец, сидящий за большим столом в центре зала, мужчина средних лет с очень красивой светловолосой девушкой, похожей на шведку или датчанку, английское семейство с двумя детьми, несколько американских туристов и три французских семьи.
  После обеда Хилари выпила кофе на террасе. Было прохладно, но не слишком, и она наслаждалась ароматом цветов. Чувствуя усталость, Хилари рано легла спать.
  На следующее утро, сидя на освещенной солнцем террасе под зонтиком в красную полоску, Хилари в полной мере почувствовала, насколько фантастично то, что с ней происходит. Она сидела на террасе отеля в далеком марокканском городе, выдавая себя за умершую женщину и ожидая чего-то мелодраматического и из ряда вон выходящего. В конце концов, разве не могла Олив Беттертон поехать за границу только для того, чтобы отвлечься от печальных мыслей? Возможно, бедная женщина действительно не знала, что произошло с ее мужем.
  Слова, сказанные ею перед смертью, могли иметь вполне обычное объяснение. Олив хотела предупредить Томаса Беттертона о ком-то по имени Борис. Ее мысли блуждали — она процитировала странный стишок, потом сказала, что не могла в это поверить. Поверить во что? Возможно, лишь в то, что Томас Беттертон исчез столь загадочным образом.
  Нигде не ощущалось ничего зловещего. Хилари посмотрела на сад внизу. Все вокруг выглядело красиво и мирно. Дети весело болтали и бегали туда-сюда, французские мамаши звали их, пытаясь урезонить. Светловолосая шведка подошла к столику, села, зевнула и, вынув помаду, стала подводить уже накрашенные губы. Она рассматривала свое лицо в зеркальце с серьезным видом, слегка нахмурив брови.
  Вскоре к ней присоединился ее компаньон — муж, а может, отец, подумала Хилари. Девушка не улыбнулась ему. Склонившись вперед, она заговорила с ним, очевидно споря о чем-то. Мужчина протестовал и извинялся.
  Старик с желтым лицом и козлиной бородкой поднялся на террасу из сада. Он сел за столик у дальней стены, и к нему сразу же метнулся официант. Старик сделал заказ, официант поклонился и поспешил прочь. Блондинка возбужденно схватила за руку своего спутника и посмотрела на старика.
  Хилари заказала мартини и, когда его принесли, негромко спросила официанта:
  — Кто такой этот старик у стены?
  — О! — Официант наклонился с видом заговорщика. — Это мсье Аристидис. Он чудовищно богат!
  Официант тяжко вздохнул при мысли о столь невероятном богатстве, а Хилари снова посмотрела на сморщенную, согбенную фигуру за дальним столиком. Человек походил на мумию, но из-за его денег официанты ходят перед ним на задних лапках и говорят о нем с благоговением в голосе. Старый мсье Аристидис обернулся, и на момент их взгляды встретились. Потом он снова повернул голову.
  «Не так уж он незначителен», — подумала Хилари. Глаза старика даже на расстоянии казались на редкость живыми и смышлеными.
  Блондинка и ее спутник встали и направились в столовую. Официант, теперь, очевидно, считавший себя гидом и наставником Хилари, остановился у ее столика, собирая бокалы, и сообщил очередную информацию:
  — Се monsieur-lа550 крупный бизнесмен из Швеции. Он очень богат. А леди с ним — кинозвезда, как говорят, вторая Гарбо. Шикарная женщина, но постоянно устраивает ему сцены. Вечно всем недовольна. Ей скучно в Фесе, где нет ни ювелирных магазинов, ни других роскошных дам, которые восхищались бы ее туалетами и завидовали ей. Она требует, чтобы завтра он повез ее в какое-нибудь более интересное место. Увы, даже богатые не всегда могут наслаждаться миром и покоем.
  Сделав это нравоучительное замечание, официант, словно ушибленный током, понесся по террасе к подзывающему его клиенту:
  — Что угодно мсье?
  Большинство постояльцев отправились на ленч, но Хилари поздно позавтракала и не хотела есть. Она снова заказала мартини. Красивый молодой француз вышел из бара, бросил быстрый взгляд на Хилари и двинулся по террасе к лестнице, напевая отрывок из французской оперы:
  
  Le long des lauriers roses,
  Revant de douces choses.551
  
  Слова что-то смутно напомнили Хилари. «Le long des lauriers roses». Laurier — Лорье? Фамилия француза в поезде. Было ли это всего лишь совпадением или чем-то бо́льшим? Она открыла сумочку и достала карточку, которую дал ей попутчик. «Мсье Анри Лорье, Касабланка, рю де Круассан, 3». Хилари перевернула карточку — на обороте виднелись следы карандаша, словно что-то было написано и затем стерто. Она попыталась расшифровать следы надписи. Вначале были слова «Oc sont», а в конце — «d’antan»552. На момент Хилари подумала, что это какое-то сообщение, но потом покачала головой и спрятала карточку. Должно быть, это цитата, которую француз зачем-то записал и после стер.
  На Хилари упала тень — она вздрогнула и подняла взгляд. Солнце заслонил мистер Аристидис, который стоял, устремив взгляд на далекие силуэты холмов. Старик вздохнул, потом резко повернулся к столовой, задев рукавом бокал на столике Хилари, отчего тот упал на пол и разбился. Он тут же вежливо извинился:
  — Mille pardons, madame.553
  Хилари, улыбаясь, заверила его по-французски, что ничего страшного не произошло. Щелкнув пальцами, мистер Аристидис подозвал официанта, приказал подать мадам свежую порцию напитка и, снова извинившись, направился в ресторан.
  Молодой француз, все еще напевая, поднялся из сада на террасу и замешкался, проходя мимо Хилари, но, так как она никак не прореагировала, философски пожал плечами и отправился на ленч.
  Французская супружеская пара окликнула своих детей:
  — Mais viens donc, Bobo. Qu’est-ce que tu fais? Dupeche-toi!554
  — Laisse ta balle, cherie, on va dejeuner.555
  Счастливое семейство двинулось в ресторан. Хилари внезапно ощутила страх и одиночество.
  Официант принес ей напиток, и она спросила, сопровождает ли кто-нибудь мсье Аристидиса.
  — Естественно, мадам, такой богатый человек, как мсье Аристидис, никогда не путешествует один. С ним его слуга, двое секретарей и шофер.
  Идея, что мсье Аристидис может путешествовать без сопровождения, явно шокировала официанта.
  Однако, придя наконец в столовую, Хилари отметила, что старик, как и вчера вечером, сидит в одиночестве. Правда, двое молодых людей за соседним столиком, очевидно, были его секретарями, так как то один, то другой бросал настороженный взгляд на сморщенного, обезьяноподобного мсье Аристидиса, поедавшего ленч и не замечавшего их присутствия. По-видимому, секретари для него не являлись человеческими существами.
  Вторая половина дня протекала словно во сне. Хилари прогуливалась по саду. Красота и покой этого места поражали ее. Хилари нравились восточная атмосфера уединения, плеск воды, ароматы цветов, оранжевые плоды на апельсиновых деревьях. Таким и должен быть сад — полным зелени и золота, отгороженным от внешнего мира…
  «Если бы я могла остаться здесь навсегда…» — думала Хилари.
  В действительности она имела в виду не столько сад «Пале-Джамель», сколько символизируемое им душевное состояние. Хилари нашла покой, когда уже перестала искать его. Он пришел к ней в тот момент, когда она устремилась навстречу приключениям и опасностям.
  Но, возможно, не было никаких приключений и опасностей. Если она останется здесь и ничего не произойдет, тогда…
  Тогда — что?
  Подул прохладный ветерок, и Хилари поежилась. Можно забрести в сад, где царят мир и покой, но все треволнения жизни, все горести и беды так или иначе никуда не денутся.
  Дело шло к вечеру — солнце утрачивало свою силу. Хилари вернулась в отель.
  В восточном салоне к ней устремилось нечто говорливое и жизнерадостное, и, когда ее глаза привыкли к полумраку, это «нечто» превратилось в миссис Келвин Бейкер с заново подсиненными волосами и, как всегда, безукоризненно опрятную.
  — Я прилетела самолетом, — объяснила американка. — Не выношу поезда — они отнимают столько времени! К тому же в них антисанитарные условия — в этих местах понятия не имеют о гигиене. Видели бы вы, дорогая, мясо на прилавках — оно все покрыто мухами. Здесь, кажется, считают вполне естественным, когда мухи садятся куда угодно.
  — Полагаю, так оно и есть, — заметила Хилари.
  Миссис Келвин Бейкер не собиралась оставлять без внимания столь еретическое заявление.
  — Я сторонница движения за чистоту пищи. В Штатах все скоропортящееся заворачивают в целлофан — но даже у вас в Лондоне хлеб и печенье оставляют незавернутыми. Вы, конечно, успели осмотреть старый город?
  — Боюсь, я еще ничего не успела, — улыбнулась Хилари. — Просто сидела и грелась на солнце.
  — Ну конечно — я забыла, что вы только что из больницы. — Очевидно, миссис Келвин Бейкер могла принять только болезнь в качестве оправдания отсутствия внимания к достопримечательностям. — Как глупо с моей стороны! Разумеется, после сотрясения мозга вам приходится почти весь день лежать и отдыхать в темной комнате. Ну ничего, мы можем вместе отправиться на экскурсию. Я принадлежу к людям, которые предпочитают насыщенные дни, когда каждая минута спланирована заранее.
  Для Хилари в ее теперешнем состоянии это выглядело подобием ада, но она поздравила миссис Келвин Бейкер с ее энергией.
  — Ну, я бы сказала, что чувствую себя неплохо для женщины моего возраста. Помните мисс Хезерингтон в Касабланке? Англичанку с длинным лицом? Она приезжает сегодня вечером — предпочитает поезда самолетам. Кто сейчас живет в отеле? Полагаю, в основном французы и молодожены, проводящие здесь медовый месяц. Ну, я должна выяснить насчет своего номера. Мне не понравилась комната, и они обещали предоставить мне другую.
  И миссис Келвин Бейкер удалилась — воплощенный сгусток энергии.
  Придя вечером в столовую, Хилари первым делом увидела мисс Хезерингтон, обедавшую за столиком у стены, на котором лежала книжка издательства «Пингвин».
  После обеда три леди вместе пили кофе. Мисс Хезерингтон обнаружила радостное возбуждение при виде шведского магната и светловолосой кинозвезды.
  — Они наверняка не женаты, — заявила она, скрывая любопытство под маской неодобрения. — За границей постоянно с этим сталкиваешься. А вот за столиком у окна сидит очень приятная французская семья. Дети так любят своего папу! Конечно, французским детям позволяют засиживаться слишком поздно. Они не ложатся до десяти и пробуют каждое блюдо в меню, вместо того чтобы ограничиться молоком и бисквитами.
  — Тем не менее они выглядят вполне здоровыми, — улыбнулась Хилари.
  Мисс Хезерингтон покачала головой.
  — Это скажется позже, — мрачно предрекла она. — Родители даже позволяют им пить вино!
  Очевидно, большего ужаса нельзя было себе представить.
  Миссис Келвин Бейкер начала строить планы на завтра.
  — Не думаю, что я отправлюсь в старый город, — сказала она. — Я тщательно его осмотрела в прошлый раз. Он очень интересен — как будто попадаешь в лабиринт. Если бы со мной не было гида, не знаю, как бы я нашла дорогу обратно в отель. Там полностью теряешь ориентацию. Но гид оказался очень приятным человеком и рассказал мне много любопытного. У него брат в Штатах — кажется, в Чикаго. После осмотра он повел меня в чайную или закусочную на склоне холма с чудесным видом на старый город. Конечно, пришлось пить этот ужасный мятный чай. И меня заставляли покупать разные вещи — некоторые были довольно симпатичные, но другие — сущее барахло. Пришлось проявить твердость.
  — Не каждый может тратиться на сувениры, — тоскливо промолвила мисс Хезерингтон. — С этими ограничениями на вывоз денег просто беда.
  Глава 7
  Хилари надеялась избежать осмотра старого города в угнетающем обществе мисс Хезерингтон. К счастью, миссис Бейкер пригласила последнюю на экскурсию в автомобиле. Так как миссис Бейкер ясно дала понять, что заплатит за машину, мисс Хезерингтон, чьи ресурсы таяли с угрожающей быстротой, охотно согласилась. Обратившись в администрацию, Хилари обзавелась гидом и отправилась на осмотр.
  Они спускались через сад, пока не добрались до массивной двери в стене. Гид извлек ключ огромных размеров, отпер дверь, которая медленно открылась, и подал Хилари знак идти вперед.
  Ей показалось, будто она шагнула в иной мир. Узкие извилистые улочки старого Феса, высокие стены, снующие вокруг навьюченные ослы, мужчины, мальчики, женщины в чадре и без нее — все это составляло кипучую жизнь мавританского города. Бродя по нему, Хилари забыла о своей миссии, о своих трагедиях, даже о том, кто она, глядя во все глаза на то, что ее окружало. Единственной неприятностью был гид, который говорил без умолку и пытался затянуть ее в различные лавки, куда ей не слишком хотелось заходить.
  — Смотрите, леди, этот человек торгует дешевыми, но хорошими вещами — старинными, истинно мавританскими. У него есть халаты и шелка. Может, хотите красивые бусы?
  Вечная коммерция Востока, продающего товары Западу, шла полным ходом, но от этого город не казался Хилари менее очаровательным. Вскоре, как говорила миссис Бейкер, она потеряла ориентацию, не имея понятия, в каком направлении движется и в который раз идет по одной и той же улице. Хилари чувствовала себя совершенно истощенной, когда гид сделал последнее предложение, очевидно входящее в рутинную программу.
  — Теперь я отведу вас в один очень приятный дом. Там живут мои друзья. Вы выпьете мятного чая, и они покажут вам разные красивые вещи.
  Хилари узнала гамбит, описанный миссис Келвин Бейкер. Тем не менее она была готова согласиться на что угодно. Хилари обещала себе, что завтра осмотрит старый город одна, без гида, трещащего ей в ухо. Поэтому она позволила проводить себя за городскую стену и вверх по извилистой тропинке, которая привела их к саду, окружавшему красивый дом в местном стиле.
  В большой комнате с превосходным видом на город Хилари усадили за маленький столик и подали стаканы с мятным чаем. Пить его было тяжким испытанием для Хилари, которая и в обычный чай никогда не клала сахар. Но, представив, будто это лимонад, она умудрилась даже получить от напитка удовольствие. С не меньшим удовольствием Хилари разглядывала предлагаемые ее вниманию ковры, бусы, вышивки и другие вещи. Она даже сделала пару покупок — правда, скорее из вежливости.
  — Сейчас приведу машину, мадам, — сказал неутомимый гид, — и мы совершим короткую поездку — на час, не более, — посмотрим прекрасные пейзажи и вернемся в отель. — Приняв скромный вид, он добавил: — Но сначала девушка покажет вам очень приятный дамский туалет.
  Девушка, которая подавала чай, заговорила на аккуратном английском:
  — Да-да, мадам. Пойдемте со мной. У нас прекрасный туалет — как в отеле «Ритц». Совсем как в Нью-Йорке или Чикаго. Сами увидите!
  Улыбнувшись, Хилари последовала за девушкой. Туалет едва ли соответствовал рекламе, но, по крайней мере, был снабжен водопроводом. Над умывальником висело маленькое треснувшее зеркало, настолько искажавшее отражение, что Хилари испуганно отпрянула при виде собственного лица. Вымыв руки и вытерев их носовым платком, так как полотенце не внушало ей особого доверия, она направилась к выходу.
  Однако дверь не поддавалась. Хилари стала дергать ручку, но это ни к чему не привело. Она рассердилась, решив, что дверь заперли снаружи. Что за дурацкая выходка! Потом Хилари заметила в углу еще одну дверь. Подойдя к ней, она повернула ручку. Дверь открылась.
  Пройдя сквозь нее, Хилари оказалась в маленькой комнате в восточном стиле, куда свет проникал только из щелей под самым потолком. На длинном диване сидел и курил маленький француз, с которым она познакомилась в поезде, — мсье Анри Лорье.
  Француз не поднялся приветствовать ее, а всего лишь произнес:
  — Доброе утро, миссис Беттертон. — Тембр его голоса слегка изменился.
  Несколько секунд Хилари стояла неподвижно, окаменев от изумления. Так вот оно что! С трудом она взяла себя в руки, мысленно говоря себе: «Ты ведь этого и ожидала. Веди себя так, как вела бы она».
  Шагнув вперед, Хилари осведомилась:
  — У вас есть для меня новости? Вы можете мне помочь?
  Француз кивнул.
  — В поезде вы вели себя довольно бестолково, мадам, — с упреком сказал он. — Очевидно, вы слишком привыкли к разговорам о погоде.
  — О погоде? — Хилари ошеломленно уставилась на него.
  Что он говорил в поезде о погоде? Холод? Туман? Снег?
  Снег! Это слово прошептала перед смертью Олив Беттертон. И процитировала глупый стишок:
  
  Все покрыли снег и лед.
  Поскользнулся — и вперед!
  
  Хилари, запинаясь, повторила его.
  — Совершенно верно, но почему вы не отозвались сразу, как было велено?
  — Вы не понимаете. Я была больна. Я перенесла авиакатастрофу и попала в больницу с сотрясением мозга. Это подействовало на мою память. Все, что было давно, я хорошо помню, а вот недавние события как в тумане. — Она стиснула голову ладонями и продолжала, стараясь говорить дрожащим голосом: — Вы не понимаете, как это страшно. Я чувствую, что забыла важные вещи, но чем сильнее стараюсь их вспомнить, тем реже мне это удается.
  — Да, — кивнул Лорье, — катастрофа произошла весьма некстати. — Он говорил холодно и деловито. — Возникает вопрос, хватит ли у вас сил и смелости продолжать путешествие?
  — Конечно, хватит! — воскликнула Хилари. — Мой муж… — Ее голос снова дрогнул.
  Француз улыбнулся не слишком приятной кошачьей улыбкой:
  — Насколько я понимаю, ваш муж с нетерпением вас ожидает.
  — Вы и представить не можете, — сказала Хилари, — какими для меня были эти месяцы после его отъезда.
  — Как по-вашему, британские власти пришли к определенному выводу насчет того, что вам известно, а что нет?
  Хилари развела руками:
  — Откуда мне знать? Они казались удовлетворенными.
  — И тем не менее… — Он не договорил.
  — Вполне возможно, — медленно произнесла Хилари, — что за мной следят до сих пор. Я ничего не замечала, но с тех пор, как покинула Англию, чувствовала, что нахожусь под наблюдением.
  — Естественно, — холодно заметил Лорье. — Иного мы и не ожидали.
  — Я подумала, что должна вас предупредить.
  — Моя дорогая миссис Беттертон, мы не дети. Мы знаем, что делаем.
  — Простите, — робко сказала Хилари. — Боюсь, что я полная невежда.
  — Ваше невежество не имеет значения, покуда вы будете повиноваться.
  — Я буду повиноваться, — тихо отозвалась Хилари.
  — Не сомневаюсь, что со дня отъезда вашего мужа за вами в Англии внимательно следили. Тем не менее сообщение дошло до вас, не так ли?
  — Да.
  — А теперь я сообщу вам дальнейшие инструкции, мадам.
  — Я вас слушаю.
  — Послезавтра вы отправитесь в Марракеш, как вы планировали в соответствии с вашими заказами.
  — Хорошо.
  — На следующий день после прибытия туда вы получите телеграмму из Англии. Не знаю ее содержания, но она заставит вас срочно изменить планы и возвратиться в Англию.
  — Я должна вернуться в Англию?
  — Пожалуйста, слушайте. Я еще не закончил. Вы закажете билет на самолет, вылетающий на следующий день из Касабланки.
  — А если я не смогу его заказать? Если все билеты проданы?
  — Они не будут проданы. Все устроено. Вам ясны инструкции?
  — Да.
  — Тогда, пожалуйста, возвращайтесь к вашему гиду. Вы достаточно долго пробыли в дамском туалете. Между прочим, вы подружились с американкой и англичанкой, которые остановились в «Пале-Джамель»?
  — Да. Я совершила ошибку? Но этого было трудно избежать.
  — Никакой ошибки — это прекрасно соответствует нашим планам. Если вы убедите одну из этих женщин сопровождать вас в Марракеш, тем лучше. Прощайте, мадам.
  — До свидания, мсье.
  — Маловероятно, чтобы мы встретились снова, — без особого интереса сообщил мсье Лорье.
  Хилари вернулась в женский туалет. На этот раз другая дверь оказалась незапертой. Вскоре она присоединилась к гиду в чайной.
  — Я достал очень приятную машину, — сказал ей гид. — Теперь мы совершим прекрасную и познавательную поездку.
  Экскурсия продолжалась согласно плану.
  
  — Значит, завтра вы отбываете в Марракеш? — спросила мисс Хезерингтон. — Недолго же вы пробыли в Фесе. Возможно, было бы проще сначала поехать в Марракеш, затем в Фес, а потом вернуться в Касабланку?
  — Очевидно, — отозвалась Хилари, — но трудно зарезервировать номер в гостинице. Здесь так много народу.
  — Только не англичан, — печально заметила мисс Хезерингтон. — В наши дни за рубежом редко встретишь соотечественника. — Она оглянулась вокруг и добавила: — Всюду одни французы.
  Хилари улыбнулась. Казалось, для мисс Хезерингтон не имел значения тот факт, что Марокко является французской колонией. Все зарубежные отели она рассматривала как прерогативу английских путешественников.
  — Французы, немцы и греки, — с усмешкой промолвила миссис Келвин Бейкер. — Этот неопрятный старикашка, кажется, грек.
  — Мне говорили, что грек, — сказала Хилари.
  — Выглядит важной персоной, — заметила миссис Бейкер. — Видите, как официанты пляшут вокруг него?
  — Зато англичанам в наши дни не уделяют никакого внимания, — пожаловалась мисс Хезерингтон. — Всегда дают им самые скверные комнаты — раньше такие занимали только горничные и слуги.
  — Ну, я не могу пожаловаться на условия проживания с тех пор, как прибыла в Марокко, — сказала миссис Келвин Бейкер. — Каждый раз меня помещают в удобную комнату с ванной.
  — Еще бы — ведь вы американка, — с горечью произнесла мисс Хезерингтон и нервно защелкала спицами.
  — Мне бы очень хотелось уговорить вас поехать со мной в Марракеш, — сказала Хилари. — Было так приятно встретить здесь вас обеих. Путешествовать одной очень скучно.
  — Я уже была в Марракеше, — отрезала мисс Хезерингтон.
  Однако миссис Келвин Бейкер предложение, очевидно, показалось привлекательным.
  — Это идея, — заметила она. — Прошло уже больше месяца с тех пор, как я побывала в Марракеше. С удовольствием бы съездила туда снова. Я могла бы показать вам город, миссис Беттертон, и уберечь от навязчивых личностей. Когда где-нибудь побываешь и успеешь оглядеться, то начинаешь лучше ориентироваться. Пойду в бюро — узнаю, можно ли это устроить.
  Когда она вышла, мисс Хезерингтон ядовито заметила:
  — Вот таковы все американки. Носятся с места на место — сегодня Египет, завтра Палестина. Иногда мне кажется, что они сами не знают, в какой стране находятся.
  Поднявшись и собрав вязанье, она кивнула Хилари и удалилась. Хилари посмотрела на часы. Этим вечером ей не хотелось переодеваться к обеду. Она сидела одна в темной комнате с восточными занавесями. Вошел официант, включил две лампы и снова вышел. Лампы были тусклые, и в помещении царили приятный полумрак и чисто ориентальная безмятежность. Хилари откинулась на спинку дивана, думая о будущем.
  Только вчера она спрашивала себя, не высосано ли из пальца все это дело, которым ей поручили заниматься. А теперь она готовилась отправиться в настоящее путешествие. Нужно соблюдать осторожность — ей нельзя ошибаться. Она должна быть Оливией Беттертон, умеренно образованной, довольно невзрачной, обладающей «левыми» убеждениями и преданной своему мужу.
  — Мне нельзя ошибаться, — пробормотала Хилари себе под нос.
  Здесь, в Марокко, она ощущала себя как в волшебной стране. Казалось, стоит потереть стоящую рядом медную лампу, как появится джинн! Подумав об этом, Хилари вздрогнула. Из-за лампы неожиданно появились маленькое сморщенное лицо и козлиная борода мистера Аристидиса. Он вежливо поклонился и спросил, прежде чем сесть рядом:
  — Вы позволите, мадам?
  Хилари ответила утвердительно.
  Вынув портсигар, Аристидис предложил ей сигарету. Она взяла ее, и он также закурил.
  — Вам нравится эта страна, мадам? — после паузы осведомился старик.
  — Я пробыла здесь очень недолго, — ответила Хилари, — но нахожу ее очаровательной.
  — А вы побывали в старом городе? Он вам понравился?
  — По-моему, он чудесен.
  — Да, чудесен. За его стенами и на узких улочках словно оживают древние тайны, интриги и страсти. Знаете, о чем я думаю, мадам, когда хожу по улицам Феса?
  — Нет.
  — Я думаю о вашей Грейт-Вест-роуд в Лондоне. О промышленных зданиях по обе стороны дороги, о людях внутри, которых вы ясно можете видеть, проезжая мимо в автомобиле, благодаря неоновому освещению. Там нет ничего таинственного — даже окна не имеют занавесок. Весь мир может наблюдать за тем, что происходит в этих зданиях, за работой, которая там ведется. Это похоже на муравейник со срезанной верхушкой.
  — Вас привлекает контраст? — с интересом спросила Хилари.
  Мистер Аристидис кивнул головой, напоминающей черепаховый панцирь.
  — Да, — сказал он. — Там все открыто, а на улицах старого Феса все во мраке… Но… — Он склонился вперед и постучал пальцем по медному кофейному столику. — Но везде творится одно и то же. Те же жестокости, угнетение, жажда власти, мошенничество.
  — По-вашему, человеческая натура везде одинакова? — осведомилась Хилари.
  — Во всех странах. В прошлом и настоящем всем правят две вещи — жестокость или благодеяние! Иногда и то и другое одновременно. — Он продолжал, почти не делая паузы: — Мне сказали, мадам, что вы недавно пережили авиационную катастрофу в Касабланке?
  — Да.
  — Я вам завидую, — неожиданно заявил мистер Аристидис.
  Хилари изумленно уставилась на него. Старик снова энергично кивнул:
  — Да, вам можно позавидовать. Вы приобрели уникальный опыт. Мне бы хотелось пережить нечто подобное. Побывать в двух шагах от смерти и остаться в живых! С тех пор вы не чувствуете себя по-другому, мадам?
  — Да, но в этом мало радости, — ответила Хилари. — У меня было сотрясение мозга, которое вызвало головные боли и отразилось на памяти.
  — Это мелкие неудобства, — отмахнулся мистер Аристидис. — Зато ваш дух подвергся потрясающему испытанию, не так ли?
  — Пожалуй, — медленно согласилась Хилари, думая о бутылке «Виши» и маленькой кучке снотворных таблеток.
  — У меня никогда не было подобного опыта, — разочарованно вздохнул мистер Аристидис. — В моей жизни случалось многое, но не это. — Он встал и поклонился. — Mes hommages, madame556. — И пожилой грек двинулся прочь.
  Глава 8
  Как похожи все аэропорты, думала Хилари. В них есть какая-то странная анонимность. Все они расположены на некотором расстоянии от города, который обслуживают, и поэтому здесь испытываешь странное чувство, что находишься вне какой-либо страны. Можно лететь из Лондона в Мадрид, Рим, Стамбул, Каир — куда пожелаешь, но, перелетая из города в город по воздуху, не получишь ни малейшего представления о том, как эти города выглядят! Из окошка самолета они напоминают не то увеличенную географическую карту, не то сооружения из жестких кубиков.
  «И почему, — с раздражением подумала Хилари, — в аэропорт нужно приезжать за столько времени до вылета?»
  Они провели около получаса в зале ожидания. Миссис Келвин Бейкер, решившая сопровождать Хилари в Марракеш, говорила без умолку с момента прибытия в аэропорт. Хилари отвечала почти автоматически. Но вскоре она почувствовала, что поток слов устремился по иному руслу. Миссис Бейкер переключила внимание на двух высоких светловолосых молодых людей, сидевших рядом с ней. Один из них был американец, с чьего лица не сходила дружелюбная улыбка, другой — серьезный на вид датчанин или норвежец, медленно говоривший на педантичном и аккуратном английском. Американец явно обрадовался, встретив соотечественницу. Миссис Келвин Бейкер повернулась к Хилари:
  — Я бы хотела представить вам мою приятельницу миссис Беттертон, мистер…
  — Эндрю Питерс. Для друзей Энди.
  Второй молодой человек встал, чопорно поклонился и представился:
  — Торквил Эрикссон.
  — Вот мы все и познакомились! — радостно воскликнула миссис Бейкер. — Вы тоже летите в Марракеш? Моя приятельница впервые посещает этот город.
  — Я тоже, — сказал Эрикссон.
  — Это относится и ко мне, — кивнул Питерс.
  Громкоговоритель внезапно начал хрипло вещать по-французски. Слова были едва различимы, но вроде бы объявляли о посадке на самолет.
  Помимо миссис Бейкер и Хилари, было еще четыре пассажира: Питерс, Эрикссон, высокий худощавый француз и суровая на вид монахиня.
  Был ясный, солнечный день — погода благоприятствовала полету. Откинувшись на спинку сиденья с полузакрытыми глазами, Хилари изучала своих попутчиков, стараясь отвлечься от беспокойных мыслей.
  Сиденье впереди нее, но с другой стороны прохода занимала миссис Келвин Бейкер, в своем сером дорожном костюме и маленькой шляпке с перьями на подсиненных волосах походившая на сытую утку. Она перелистывала глянцевые страницы журнала, иногда наклоняясь вперед и барабаня по плечу сидящего перед ней веселого молодого американца Питерса, который оборачивался со своей добродушной усмешкой и быстро отвечал на вопросы. «Как же дружелюбны американцы, — думала Хилари, — и как они не похожи на чопорных английских туристов!» Она не могла себе представить, к примеру, мисс Хезерингтон сидящей в самолете и легко вступающей в разговор с молодым соотечественником и сомневалась, чтобы последний отвечал ей так же охотно, как Эндрю Питерс.
  По другую сторону прохода находился норвежец Эрикссон. Когда Хилари встретилась с ним взглядом, он слегка кивнул и предложил ей журнал, который только что закрыл. Поблагодарив, она взяла журнал.
  Позади Эрикссона сидел худощавый темноволосый француз. Он вытянул ноги и, казалось, спал.
  Хилари обернулась назад. Монахиня с суровым лицом неподвижно сидела позади нее — в ее глазах отсутствовало какое-либо выражение. Хилари казалось странной причудой времени, что женщина в средневековом одеянии путешествует самолетом в XX веке.
  Шесть человек несколько часов летели вместе, направляясь в различные места и с различными целями, чтобы потом разойтись и больше никогда не встретиться. Хилари как-то читала роман, сюжет которого был построен на похожей ситуации, и стала строить предположения относительно своих попутчиков. Француз, должно быть, в отпуске — он выглядит таким утомленным. Молодой американец, возможно, ученый. Эрикссон, наверное, направляется на работу, а монахиня — в свой монастырь.
  Хилари закрыла глаза, забыв о других пассажирах. Она снова задумалась о полученных инструкциях. Возвратиться в Англию? Это выглядело безумием! Быть может, она не предъявила то, что должно было иметься у настоящей Олив, и не смогла внушить к себе доверие? Хилари вздохнула. «В конце концов, — подумала она, — я не могу сделать больше, чем уже сделала. Если я потерпела неудачу, ничего не попишешь».
  Ей в голову пришла еще одна мысль. Анри Лорье считал естественным и неизбежным, что в Марокко за ней велась слежка. Быть может, ее возвращение в Англию было средством усыпить подозрения? Возвращение миссис Беттертон свидетельствовало бы о том, что она посещала Марроко как обычная туристка, а не для того, чтобы «исчезнуть», подобно своему мужу.
  Она полетит в Англию самолетом «Эр Франс» через Париж, и, возможно, в Париже…
  Ну конечно! В Париже ведь исчез Томас Беттертон — там куда легче организовать «исчезновение». Быть может, Том Беттертон никогда не покидал Париж. Быть может… Устав от бесплодных размышлений, Хилари задремала. Время от времени она просыпалась, без всякого интереса заглядывала в журнал и засыпала снова. Проснувшись окончательно, Хилари заметила, что самолет быстро снижается и делает круг. Она посмотрела на часы, но время прибытия по расписанию еще не наступило. Более того, выглянув в окно, Хилари не обнаружила внизу никаких признаков аэродрома.
  На момент ее охватил страх. Худощавый француз поднялся, зевнул, посмотрел в окошко и произнес что-то по-французски. Эрикссон наклонился над проходом и сказал Хилари:
  — Кажется, мы снижаемся — но почему?
  Миссис Келвин Бейкер повернулась на сиденье и весело кивнула:
  — Похоже, мы идем на посадку.
  Самолет снижался кругами. Земля внизу казалась пустынной. Не было видно ни домов, ни деревень. Шасси со стуком коснулись земли — покатились вперед, замедляя скорость, и наконец остановились. Приземление было грубым, но это казалось неизбежным, учитывая характер местности.
  Что-то случилось с мотором, думала Хилари, или кончилось горючее? Пилот — смуглый красивый молодой человек — вошел в салон.
  — Пожалуйста, выходите, — сказал он.
  Открыв заднюю дверь, пилот спустил трап и встал рядом, пропуская пассажиров. Они столпились на площадке, ежась от холода. Сильный ветер дул с видневшихся на расстоянии гор, покрытых снегом и поражавших своей красотой. Пилот также спустился и обратился к пассажирам по-французски:
  — Все здесь? Прошу прощения, но придется немного подождать. Хотя нет — он уже едет.
  Молодой человек указал на маленькую точку на горизонте, которая постепенно приближалась.
  — Но почему мы приземлились здесь? — ошеломленно спросила Хилари. — Что произошло? Как долго мы здесь пробудем?
  — Кажется, к нам едет автофургон, — сказал пассажир-француз. — Мы продолжим путешествие в нем.
  — Отказал мотор? — допытывалась Хилари.
  Энди Питерс весело улыбнулся.
  — Судя по звуку, с мотором все в порядке, — отозвался он. — Хотя они, безусловно, устроят что-нибудь в таком роде.
  Хилари изумленно уставилась на него.
  — Стоять здесь холодновато, — заметила миссис Келвин Бейкер. — Самая скверная черта здешнего климата — солнце светит вовсю, а перед закатом начинается жуткий холод.
  — Toujours des retards insupportables557, — пробормотал пилот себе под нос.
  Фургон приближался с огромной скоростью. Водитель-бербер со скрипом затормозил и спрыгнул на землю. Пилот сердито заговорил с ним. К удивлению Хилари, миссис Бейкер вмешалась в спор, говоря по-французски.
  — Не тратьте время, — властно сказала она. — Что толку спорить? Нам нужно выбираться отсюда.
  Шофер пожал плечами, подошел к фургону и открыл заднюю дверцу. Внутри находился большой ящик. Водитель и пилот с помощью Эрикссона и Питерса опустили его на землю. Судя по их усилиям, ящик был очень тяжелым. Когда они стали поднимать крышку, миссис Келвин Бейкер положила руку на плечо Хилари и сказала:
  — Лучше не смотрите, дорогая. Это неприятное зрелище.
  Она отвела Хилари к другой стороне фургона. Француз и Питерс отошли вместе с ними.
  — Чем они там занимаются? — спросил француз.
  — Вы доктор Баррон? — осведомилась миссис Бейкер.
  Француз поклонился.
  — Рада с вами познакомиться. — Миссис Бейкер протянула руку, словно хозяйка, приветствующая гостя.
  — Но я не понимаю, — заговорила Хилари. — Что в этом ящике? Почему на это лучше не смотреть?
  Энди Питерс задумчиво поглядел на нее. «У него приятное лицо, — подумала Хилари, — прямое и располагающее».
  — Я знаю, что там, — ответил он. — Пилот сказал мне. Зрелище в самом деле малоприятное, но, полагаю, это необходимо. — Он спокойно добавил: — Там трупы.
  — Трупы?! — Хилари уставилась на него.
  — Не бойтесь, их никто не убивал, — ободряюще усмехнулся Питерс. — Они приобретены законным путем для медицинских исследований.
  — И все-таки я не понимаю, — настаивала Хилари.
  — Здесь кончается путешествие, миссис Беттертон. Одно путешествие.
  — Кончается?
  — Да. Они положат трупы в самолет, потом пилот все организует, и вскоре, отъехав отсюда, мы увидим, как в воздух взметнется пламя. Разбился еще один самолет, причем на сей раз никто не выжил.
  — Но зачем все это?
  — Ведь вам известно, куда мы направляемся? — осведомился доктор Баррон.
  — Конечно, ей известно, — весело отозвалась миссис Бейкер. — Но она, очевидно, не ожидала, что это произойдет так скоро.
  — Вы имеете в виду, — после паузы заговорила Хилари, — что мы все… — Она огляделась вокруг.
  — Мы попутчики, — подтвердил Питерс.
  Молодой норвежец энергично кивнул и промолвил с почти фанатичным энтузиазмом:
  — Да, мы все — попутчики.
  Глава 9
  Пилот подошел к ним.
  — Садитесь в фургон, — сказал он. — И поторапливайтесь. Еще многое нужно сделать, а мы и так выбились из графика.
  Вздрогнув, Хилари нервно поднесла руку к горлу. Нитка жемчуга порвалась под ее напрягшимися пальцами. Она собрала рассыпавшиеся жемчужины и сунула их в карман.
  Все сели в фургон. Хилари оказалась на длинной скамье между Питерсом и миссис Бейкер.
  — Значит, вы, — спросила она, обернувшись к американке, — так сказать, офицер связи, миссис Бейкер?
  — Вы попали в точку. Могу добавить, не хвастаясь, что я весьма квалифицированный офицер связи. Путешествующая американка ни у кого не вызывает подозрений.
  Она по-прежнему улыбалась, но Хилари почувствовала перемену. Внешнее дружелюбие и глуповатость исчезли — перед ней была деловитая и, очевидно, безжалостная женщина.
  — В газетах появятся сенсационные заголовки, — довольно усмехнулась миссис Бейкер. — Я имею в виду вас, моя дорогая. Вас постоянно преследуют несчастья. Сначала вы чудом спаслись во время катастрофы в Касабланке, потом погибли в очередной авиакатастрофе.
  Хилари осознала всю дьявольскую продуманность плана.
  — А другие пассажиры? — пробормотала она. — Они те, за кого себя выдают?
  — Конечно. Доктор Баррон, по-моему, бактериолог. Мистер Эрикссон — блестящий молодой физик, мистер Питерс — химик, мисс Неедхайм, разумеется, не монахиня, а эндокринолог. Ну а я всего лишь офицер связи. Я не принадлежу к миру науки. — Она снова усмехнулась. — У мисс Хезерингтон не было ни единого шанса.
  — Мисс Хезерингтон… она…
  Миссис Бейкер кивнула:
  — Уверена, что она следила за нами, начиная с Касабланки.
  — Но сегодня она не поехала с нами, хотя я ей предлагала.
  — Возвращаться в Марракеш, когда она уже недавно там побывала, было бы не в характере ее роли, — объяснила миссис Бейкер. — Нет, она пошлет телеграмму или сообщит по телефону, и кто-нибудь будет поджидать вас в Марракеше, чтобы начать слежку. Только ему вас не дождаться! Забавно, не так ли? Смотрите скорее!
  Они быстро ехали по пустыне. Высунувшись в окошко, Хилари увидела позади яркую вспышку. Ее ушей достиг слабый звук взрыва.
  Питерс обернулся и рассмеялся:
  — Шесть человек погибли во время катастрофы самолета, следующего в Марракеш!
  — Это… довольно жутко, — пробормотала Хилари.
  — Отправляться в неизвестное? — Теперь Питерс говорил серьезно. — Но это единственный путь. Мы расстаемся с прошлым и шагаем в будущее. — Его лицо осветил внезапный энтузиазм. — Мы должны отринуть все безумие старого мира с его коррумпированными правительствами и поджигателями войны и стремиться к новому миру — миру науки, свободному от грязи и отбросов.
  Хилари глубоко вздохнула.
  — Это похоже на то, что говорил мой муж, — сказала она.
  — Ваш муж? — Он бросил на нее быстрый взгляд. — Это, часом, не Том Беттертон?
  Хилари кивнула.
  — Вот это здорово! Я не был знаком с ним в Штатах, хотя несколько раз мы едва не встретились. ZE-расщепление — одно из самых блестящих открытий века. Я снимаю перед ним шляпу. Он работал со стариком Маннхеймом, верно?
  — Да, — ответила Хилари.
  — Кажется, говорили, что он женился на дочери Маннхейма. Но ведь вы не…
  — Я его вторая жена, — слегка покраснев, объяснила Хилари. — Эльза умерла в Америке.
  — Да, припоминаю. Беттертон поехал работать в Британию, но разочаровал англичан своим исчезновением. — Питерс внезапно рассмеялся. — Прямо с парижской конференции шагнул в никуда! Вы не сможете отрицать, что у них все отлично организовано.
  Хилари согласилась с ним. Однако именно безупречность организации вызывала у нее дурные предчувствия. Все тщательно разработанные планы, коды, сигналы становились бесполезными. Все летевшие на самолете отправлялись к неизвестному месту назначения, куда ранее отправился Томас Беттертон, не оставив за собой никаких следов, кроме сгоревшего самолета. Могли ли Джессоп и его учреждение догадаться, что ее, Хилари, нет среди обгоревших трупов? Она в этом сомневалась. Уж слишком ловко была создана видимость катастрофы — даже о трупах позаботились.
  Питерс снова заговорил. В его голосе слышался мальчишеский восторг. Еще бы, ведь его не мучили никакие сомнения и сожаления — он стремился только в будущее.
  — Интересно, — заметил Питерс, — куда мы направляемся теперь?
  Хилари задавала себе тот же вопрос, так как от этого зависело многое. Рано или поздно им придется контактировать с людьми, и если будет расследование, то сведения об автофургоне с шестью пассажирами, соответствующими по описанию вылетевшим утром на самолете, который потерпел катастрофу, могут привлечь внимание. Она повернулась к миссис Бейкер и спросила, стараясь говорить таким же по-детски восторженным голосом, как молодой американец:
  — Куда мы едем? Что произойдет потом?
  — Увидите, — ответила миссис Бейкер. Несмотря на любезный тон, слово прозвучало зловеще.
  Пламя от горящего самолета все еще виднелось позади, становясь все отчетливее, так как солнце уже находилось над самым горизонтом. Наступила темнота, но они продолжали ехать. Фургон трясло, так как они, очевидно, держались подальше от больших дорог, а иногда и вовсе катили по бездорожью.
  Хилари долго не могла уснуть — ей мешали тревожные мысли. Но наконец тряска и усталость сделали свое дело, и она погрузилась в беспокойный сон, то и дело прерываемый очередной рытвиной. Хилари просыпалась, не сразу понимая, где находится, потом начинала клевать носом и засыпала вновь.
  
  Машина резко затормозила, и Питерс осторожно прикоснулся к руке Хилари.
  — Просыпайтесь, — сказал он. — Кажется, мы куда-то прибыли.
  Все вышли из фургона, усталые и в измятой одежде. Было еще темно. Машина остановилась у дома, окруженного пальмами. Вдалеке виднелись тусклые огни — возможно, там находилась деревня. Шофер с фонарем проводил их к дому. Пара берберских женщин с любопытством уставилась на Хилари и миссис Келвин Бейкер, не обращая внимания на монахиню.
  Трех пассажирок отвели в маленькую комнатку наверху. На полу лежали три матраца и груда одеял. Мебель отсутствовала.
  — У меня все тело затекло, — пожаловалась миссис Келвин Бейкер. — От такой долгой езды начинаются судороги.
  — Неудобства не имеют значения, — хриплым, гортанным голосом сказала монахиня. Она говорила по-английски бегло и грамотно, но с сильным акцентом.
  — Вы здорово вошли в роль, мисс Неедхайм, — усмехнулась американка. — Могу хорошо представить вас в монастыре, стоящей на коленях на каменном полу в четыре часа утра.
  Мисс Неедхайм презрительно улыбнулась.
  — Христианство лишает женщин разума, — сказала она. — Это унизительное преклонение перед слабостью! Языческие женщины были сильными. Они торжествовали победу! А ради победы можно перенести любые неудобства.
  Миссис Бейкер зевнула.
  — Я предпочла бы находиться в моей кровати в отеле «Пале-Джамель». Как насчет вас, миссис Беттертон? Уверена, что тряска не пошла вам на пользу при вашем сотрясении мозга.
  — Определенно не пошла, — согласилась Хилари.
  — Скоро нам принесут чего-нибудь поесть, а потом я дам вам аспирин. Постарайтесь поспать как следует.
  На лестнице послышались шаги и женский смех. В комнату вошли две берберские женщины с подносом, на котором стояло большое блюдо с манной кашей и жаркое. Они поставили поднос на пол, вышли и вернулись с металлическим кувшином с водой и полотенцем. Одна из женщин пощупала ткань костюма Хилари и что-то сказала своей подруге, которая кивнула и проделала то же самое с миссис Бейкер. К монахине они не проявляли никакого интереса.
  — Кыш! — зашипела миссис Бейкер, махая руками. — Кыш! Кыш!
  Казалось, она гоняет кур. Женщины, смеясь, вышли из комнаты.
  — Глупые существа, — заметила миссис Бейкер. — С ними нужно терпение. По-моему, их ничего не интересует, кроме детей и одежды.
  — Для большего они и не пригодны, — промолвила фрейлейн Неедхайм. — Они ведь принадлежат к расе рабов и могут только обслуживать тех, кто стоит на более высокой ступени.
  — Не слишком ли вы суровы? — сказала Хилари, которую разозлили эти слова.
  — Я не трачу время на сантименты. Есть те, кто правит, — их немного, — и те, кто им служит, — их большинство.
  — Ну знаете…
  — Полагаю, у каждой из нас свои идеи на этот счет, — властно вмешалась миссис Бейкер. — Возможно, они очень интересны, но сейчас едва ли подходящее время их обсуждать. Нам лучше отдохнуть и набраться сил.
  Подали мятный чай. Хилари охотно приняла аспирин, так как голова у нее болела по-настоящему. Потом три женщины улеглись на матрацы и быстро заснули.
  Следующим утром они спали долго, так как миссис Бейкер сообщила, что путешествие возобновится только вечером. Из их комнаты винтовая лестница вела на плоскую крышу, откуда открывался вид на окружающую местность. Невдалеке находилась деревня, а дом окружала пальмовая роща. Проснувшись, миссис Бейкер указала на кучу материи, лежащую у двери.
  — Мы переоденемся в местное платье, — объяснила она, — а свою одежду оставим здесь.
  В результате аккуратный дорожный костюм американки, твидовая юбка и кофта Хилари и монашеское облачение были отложены в сторону, и на крышу поднялись три марокканские женщины. Все происходящее выглядело нереальным.
  Хилари внимательно изучала мисс Неедхайм, лишившуюся безликого монашеского одеяния. Женщина была моложе, чем казалось Хилари, — ей было не больше тридцати четырех лет. В ней ощущалась определенная элегантность, но бледная кожа, короткие пальцы и холодные глаза, в которых время от времени появлялся фанатичный блеск, выглядели скорее отталкивающе. Она разговаривала резким и бескомпромиссным тоном, проявляя в отношении миссис Бейкер и Хилари презрение, словно они были недостойны ее внимания. Это высокомерие очень раздражало Хилари. В то же время миссис Бейкер, казалось, его едва замечала. Странным образом Хилари ощущала куда большую близость и симпатию к двум веселым берберским женщинам, которые приносили им пищу, нежели к двум компаньонкам из западного мира. Молодая немка, очевидно, была равнодушна к производимому ею впечатлению. В ее манерах чувствовалось скрытое нетерпение — она явно стремилась продолжить путешествие и абсолютно не интересовалась своими спутницами.
  Оценить поведение миссис Бейкер Хилари было потруднее. Сначала американка выглядела вполне нормальным человеческим существом на фоне черствой бесчеловечности Хельги Неедхайм. Но когда солнце стало клониться к закату, миссис Бейкер начала озадачивать и отталкивать Хилари куда больше, чем немка. Манеры миссис Келвин Бейкер были безупречными, как у робота. Все ее замечания были вполне естественными, но все время чувствовалось, будто видишь актрису, играющую свою роль, возможно, в семисотый раз. Кем же на самом деле была миссис Келвин Бейкер? Почему она играла свою роль с таким чисто механическим совершенством? Не была ли и она фанатичкой, ненавидящей капиталистическую систему и мечтающей о новом мире? Не бросила ли она нормальную жизнь из-за своих политических убеждений? Ответить на это было невозможно.
  Вечером они возобновили путешествие, но уже не в фургоне, а в открытом туристском автомобиле. Все были одеты по-местному — мужчины в белых джеллабах, женщины с закрытыми лицами. Тесно прижатые друг к другу, они ехали всю ночь напролет.
  — Как вы себя чувствуете, миссис Беттертон?
  Хилари улыбнулась Энди Питерсу. Солнце уже взошло, и они остановились, чтобы позавтракать местным хлебом, яйцами и чаем, приготовленным на примусе.
  — Я чувствую себя как во сне, — ответила Хилари.
  — Это и впрямь похоже на сон.
  — Где мы находимся?
  Он пожал плечами:
  — Кто знает? Разве только наша миссис Келвин Бейкер.
  — Какая пустынная местность.
  — Фактически это и есть пустыня. Но ведь так и должно быть, верно?
  — Вы имеете в виду, чтобы не оставлять следов?
  — Да. Ведь все продумано в высшей степени тщательно. Каждая стадия нашего путешествия независима от других. Самолет сгорает. Старый автофургон едет ночью. Если кто-нибудь его заметил, то на нем написано, что он принадлежит археологической экспедиции, работающей в этих местах. На следующий день фургон сменяет туристская машина, полная берберов, — обычное зрелище на здешних дорогах. Что касается дальнейших стадий… — Он снова пожал плечами. — Кто знает?
  — Но куда мы направляемся?
  Энди Питерс покачал головой:
  — Спрашивать бесполезно. Скоро мы это узнаем.
  Француз, доктор Баррон, подошел к ним.
  — Да, — подтвердил он, — скоро мы это узнаем. Но нам не терпится. Это все наша западная кровь. Нам никогда не хватает сегодняшнего дня — мы стремимся в завтрашний.
  — Вам бы хотелось поторопить весь мир, не так ли, доктор? — спросил Питерс.
  — Жизнь коротка, а сделать нужно так много, — ответил доктор Баррон. — Нам всегда не хватает времени.
  Питерс обернулся к Хилари:
  — О каких четырех свободах говорят в вашей стране? Свобода от бедности, свобода от страха…
  Француз прервал его.
  — Свобода от дураков, — с горечью произнес он. — Вот в чем нуждаемся я и моя работа! Свобода от назойливой, мелочной экономии! Свобода от всех ограничений, тормозящих деятельность!
  — Вы ведь бактериолог, доктор Баррон?
  — Да, я бактериолог. Вы не представляете, друг мой, какое это увлекательное занятие! Но оно нуждается в терпении, многочисленных повторениях экспериментов и деньгах — больших деньгах! На сырье, оборудование, ассистентов. Если у вас есть все необходимое, можно достичь чего угодно!
  — В том числе счастья? — осведомилась Хилари.
  Он неожиданно улыбнулся человечной улыбкой:
  — Вы женщина, мадам. А женщины постоянно требуют счастья.
  — И редко его получают, — закончила Хилари.
  Француз пожал плечами:
  — Возможно.
  — Личное счастье не имеет значения, — серьезно сказал Питерс. — Счастье должно быть всеобщим духовным братством! Объединенные трудящиеся, владеющие средствами производства, свободные от поджигателей войны, от алчных, ненасытных людей, которые владеют всем! Наука, служащая всему миру, а не отдельным государствам!
  — Вы правы, — одобрительно кивнул Эрикссон. — Власть должна принадлежать ученым. Они должны всем управлять и все контролировать. Только ученые являются сверхчеловеками, и только сверхчеловеки что-то значат. С рабами нужно хорошо обращаться, но они всего лишь рабы.
  Хилари отошла от остальных. Через пару минут Питерс присоединился к ней.
  — Вы выглядите немного напуганной, — добродушно заметил он.
  — Думаю, я в самом деле напугана. — Хилари коротко усмехнулась. — Конечно, доктор Баррон говорил правильно. Я только женщина. Я не ученый, не занимаюсь исследованиями в области хирургии или бактериологии. Полагаю, я не блещу умственными способностями. Как сказал доктор, я ищу счастья, подобно любой глупой женщине.
  — И что же в этом плохого? — осведомился Питерс.
  — Ну, я чувствую себя немного не в своей тарелке в этой компании. Понимаете, я всего лишь женщина, которая едет к своему мужу.
  — Ну и отлично, — сказал Питерс. — Вы представляете фундаментальные ценности.
  — Приятно, что вы так к этому относитесь.
  — Но ведь так оно и есть. — Он добавил, понизив голос: — Вы очень любите вашего мужа?
  — Разве я была бы здесь в противном случае?
  — Полагаю, нет. Вы разделяете его взгляды? Насколько я понимаю, он коммунист?
  Хилари избежала прямого ответа.
  — Кстати, о коммунистах, — сказала она. — В нашей маленькой группе вам ничто не кажется странным?
  — О чем вы?
  — Ну, хотя мы все направляемся к одному месту назначения, взгляды наших спутников не выглядят особенно схожими.
  — Пожалуй, — задумчиво произнес Питерс. — Я об этом не думал, но вы, по-видимому, правы.
  — У доктора Баррона едва ли есть какие-нибудь политические убеждения, — продолжала Хилари. — Ему нужны только деньги для его экспериментов. Хельга Неедхайм рассуждает как фашист, а не как коммунист. А Эрикссон…
  — Ну?
  — Эрикссон пугает меня своей одержимостью. Он похож на маньяка-ученого из фильма.
  — Плюс ко всему я, верящий в братство людей, вы, любящая жена, и наша миссис Келвин Бейкер — как вы ее классифицируете?
  — Не знаю. С ней это проделать труднее, чем с другими.
  — Ну, я бы не сказал. По-моему, это достаточно просто.
  — Что вы имеете в виду?
  — Для нее важны только деньги. Она всего лишь хорошо оплачиваемый зубчик в колесе.
  — Она тоже пугает меня, — поежилась Хилари.
  — Чем? В ней нет ничего от маньяка-ученого.
  — Миссис Бейкер пугает меня своей обыденностью. Она ничем не отличается от обыкновенных людей и все же замешана в этом.
  — Партия ко всему относится реалистично, — мрачно промолвил Питерс. — Она использует наиболее подходящих членов для работы.
  — Но разве для работы подходит тот, кто хочет только денег? Ведь он легко может перебежать к противнику.
  — Это было бы очень рискованно, — возразил Питерс. — Миссис Келвин Бейкер — толковая женщина. Не думаю, что она пойдет на такой риск.
  Хилари снова поежилась.
  — Замерзли?
  — Да. Здесь довольно прохладно.
  — Давайте немного походим.
  Они прошлись взад-вперед. Внезапно Питерс наклонился и что-то подобрал.
  — Вы уронили это.
  Хилари протянула руку:
  — Да, жемчужина от моего ожерелья. Я порвала его позавчера… нет, вчера. Кажется, это было давным-давно.
  — Надеюсь, жемчуг не настоящий?
  Хилари улыбнулась:
  — Конечно, нет.
  Питерс вынул из кармана портсигар и предложил Хилари сигарету. Она взяла ее.
  — Какой странный портсигар. Очень тяжелый!
  — Он из свинца. Это военный сувенир — сделан из осколка бомбы, который едва меня не прикончил.
  — Значит, вы были на войне?
  — Я был одним из парней, занимавшихся секретной работой, — готовил разные хлопушки. Не будем говорить о войне — лучше подумаем о завтрашнем дне.
  — Куда все-таки мы направляемся? — спросила Хилари. — Никто мне ничего не сообщил. Может быть…
  — Размышления не поощряются, — прервал ее Питерс. — Вы направитесь, куда вам скажут, и будете делать то, что вам велят.
  — И вам нравится, чтобы вами помыкали, не спрашивая вашего мнения?! — с внезапной страстью воскликнула Хилари.
  — Я готов с этим примириться в случае необходимости. Мы должны добиться всеобщего мира, дисциплины и порядка.
  — Разве это возможно?
  — Все лучше того беспорядка, в котором мы живем. Вы со мной не согласны?
  Охваченная усталостью и очарованная своеобразной красотой утра в пустыне, Хилари едва не разразилась бурными отрицаниями. «Почему вы осуждаете мир, в котором мы живем? — хотелось ей сказать. — Разве беспорядок — не лучшая почва для доброты и человечности, чем навязанный извне мировой порядок, который сегодня выглядит правильным, а завтра — нет? Я предпочитаю жить среди несовершенных человеческих существ, нежели среди роботов, которым неведомы жалость, понимание и сочувствие!»
  Но Хилари вовремя сдержалась. Вместо этого она сказала, пытаясь проявить хотя бы умеренный энтузиазм:
  — Конечно, вы правы. Я просто устала. Мы должны повиноваться и идти вперед.
  — Так-то лучше, — усмехнулся Питерс.
  Глава 10
  Путешествие во сне. Таким оно казалось Хилари — причем все сильнее с каждым днем. Она чувствовала, как будто всю жизнь странствует со своими пятью спутниками, сошедшими с проторенных путей в неведомое. Как бы то ни было, их путешествие нельзя было охарактеризовать как бегство. Они все отправились в него по своей воле. Насколько знала Хилари, никто из этих людей не совершил преступления, никого из них не разыскивала полиция. Тем не менее предпринимались великие усилия, чтобы замести следы, — как будто все они находились в процессе превращения в кого-то еще.
  В ее случае это соответствовало действительности. Покинув Англию как Хилари Крейвен, она превратилась в Олив Беттертон, — возможно, именно с этим было связано ощущение нереальности происходящего. С каждым днем с ее языка все легче срывались бойкие политические лозунги. Она чувствовала, что становится серьезной и усердной, и приписывала это влиянию спутников.
  Теперь Хилари понимала, что боится их. Раньше ей не приходилось пребывать среди высокоодаренных личностей, а теперь она, можно сказать, находилась в окружении гениев, причем их гениальность выходила за пределы нормы, и это создавало огромное напряжение для ординарного ума. Все пятеро отличались друг от друга, но каждый производил странное и пугающее впечатление невероятной сосредоточенности и целеустремленности, каждый был законченным идеалистом. Доктор Баррон страстно желал снова очутиться в своей лаборатории и продолжить эксперименты, обладая неограниченными деньгами и ресурсами. С какой целью? Хилари сомневалась, чтобы он когда-нибудь задавал себе этот вопрос. Доктор однажды сказал ей, что в состоянии обрушить на целый континент смертоносную силу, содержащуюся в одном флаконе.
  — И вы могли бы сделать такое? — спросила Хилари.
  Он с удивлением посмотрел на нее и ответил:
  — Разумеется, если это окажется необходимым. Было бы так интересно увидеть плоды своей работы в действии. — И доктор добавил с глубоким вздохом: — Понимаете, нужно еще так много узнать!
  Хилари понимала. Доктор был одержим жаждой знания, которая превращала жизнь и смерть миллионов человеческих существ в нечто абсолютно незначительное. Еще большую антипатию вызывала у нее Хельга Неедхайм. Холодное высокомерие молодой женщины возмущало Хилари. Питерс ей нравился, но время от времени пугал ее фанатичным блеском в глазах.
  — Вы не хотите создать новый мир, — как-то сказала она ему. — Вам бы доставило удовольствие разрушить старый.
  — Вы не правы, Олив.
  — Нет, права. В вас сидит ненависть и жажда разрушения. Я чувствую это.
  Больше всех ее озадачивал Эрикссон. Он казался Хилари мечтателем, менее практичным, чем француз, и не обладавшим разрушительной страстью американца. В нем ощущался причудливый, но фанатичный идеализм норвежца.
  — Мы должны победить, — говорил Эрикссон. — Должны завоевать мир. Тогда мы сможем управлять.
  — Мы? — переспросила Хилари.
  Он кивнул — в его лице и взгляде была обманчивая кротость.
  — Мы, ученые, — те, у кого есть мозги. Только это имеет значение.
  «Куда мы катимся? — думала Хилари. — К чему все это приведет?» Все эти люди безумны, но безумны по-разному. Кажется, будто все они стремятся к разным целям, к разным миражам. Миражи — вот слово, которое все объясняет! Она подумала о миссис Келвин Бейкер. В ней не чувствовалось ни фанатизма, ни ненависти, ни высокомерия — вообще ничего. Хилари она казалась женщиной без сердца и совести, эффективным орудием в руках мощной неведомой силы.
  Был конец третьего дня пути. Они прибыли в маленький город, где остановились в небольшом отеле. Хилари узнала, что здесь им снова предстоит одеться по-европейски. Ночь она провела в чисто выбеленной комнатушке, похожей на келью. На рассвете ее разбудила миссис Бейкер.
  — Мы отправляемся дальше, — сообщила она. — Самолет ждет.
  — Самолет?
  — Да, дорогая. Слава богу, мы возвращаемся к цивилизованному способу путешествий.
  Через час езды на машине они прибыли на взлетное поле, похожее на заброшенный военный аэродром. Пилот оказался французом. Несколько часов они летели над горами. Глядя вниз, Хилари думала, что мир с самолета всегда выглядит почти одинаковым. Те же горы, долины, дороги, дома. Просто одни места населены более плотно, чем другие. Половину времени они летели над облаками, так что ничего вообще не было видно.
  Вскоре после полудня самолет начал снижаться. Они все еще находились в гористой местности, но описывали круги над равнинным участком, где находился аэродром и белое здание. Посадка была мягкой.
  Миссис Бейкер направилась к зданию, где ждали два автомобиля, рядом с которыми стояли водители. Очевидно, это был частный аэродром, так как служащих нигде не было заметно.
  — Конец путешествия! — бодро сообщила миссис Бейкер. — Мы можем умыться и привести себя в порядок. К тому времени машины будут готовы.
  — Конец путешествия? — Хилари уставилась на нее. — Но мы… мы не пересекали море!
  — А вы этого ожидали? — усмехнулась миссис Бейкер.
  — Ну… да. Я думала… — Хилари не договорила.
  — Так думают многие, — кивнула миссис Бейкер. — Болтают чепуху о «железном занавесе», но не понимают, что «железный занавес» можно опустить где угодно.
  Их встретили двое слуг-берберов. Умывшись, путешественники закусили кофе, сандвичами и бисквитами. Потом миссис Бейкер взглянула на часы.
  — Ну, друзья, пока, — сказала она. — Здесь я вас покидаю.
  — Вы возвращаетесь в Марокко? — удивленно спросила Хилари.
  — Это едва ли возможно, так как я считаюсь погибшей в авиакатастрофе, — ответила миссис Келвин Бейкер. — Нет, на сей раз у меня другой маршрут.
  — Все равно кто-то может вас узнать, — сказала Хилари. — Я имею в виду людей, которые встречали вас в отелях Касабланки или Феса.
  — Значит, они ошибутся, — невозмутимо отозвалась американка. — У меня будет другой паспорт, и я объясню, что в катастрофе погибла моя сестра, миссис Келвин Бейкер, с которой мы были очень похожи. К тому же для постояльцев отелей все американские туристки на одно лицо.
  Да, подумала Хилари, это правда. Внешние — характерные, но не особо значительные — черты миссис Бейкер были заметны всем. Подчеркнутая опрятность, тщательно причесанные голубоватые волосы, монотонно тарахтящий голос. Но ее внутренние свойства были отлично замаскированы, а может, отсутствовали вовсе. Миссис Келвин Бейкер выставляла на обозрение своим спутникам и всему миру фасад, но что кроется за этим фасадом, было нелегко вообразить. Казалось, она намеренно уничтожила в себе все признаки индивидуальности, по которым одного человека можно отличить от другого.
  Хилари и миссис Бейкер стояли немного в стороне от остальных.
  — Какая вы на самом деле? — не удержалась Хилари.
  — А вам зачем знать?
  — Тоже верно. И все же мне бы хотелось это знать. Мы долго путешествовали практически бок о бок, и кажется странным, что мне ничего о вас не известно. Я имею в виду, ничего существенного — что вы думаете и что чувствуете, что вам нравится и что нет.
  — У вас слишком пытливый ум, дорогая, — заметила миссис Бейкер. — На вашем месте я бы умерила это качество.
  — Я даже не знаю, из какой части Соединенных Штатов вы родом.
  — Это не имеет значения. Я покончила со своей страной. По ряду причин я никогда не смогу туда вернуться. Если бы я могла отплатить Америке той же монетой, то с радостью бы это сделала. — На момент в ее голосе послышалась злоба, но она тут же вновь превратилась в энергичную и бодрую путешественницу. — Ну, пока, миссис Беттертон. Надеюсь, у вас будет приятная встреча с вашим мужем.
  — Я даже не знаю, в какой части света нахожусь, — уныло произнесла Хилари.
  — Теперь это незачем скрывать. Вы находитесь в Атласских горах — в весьма уединенном месте.
  Миссис Бейкер отошла проститься с остальными, потом, весело помахав рукой, двинулась по площадке. Самолет был заправлен горючим, и пилот стоял рядом, поджидая пассажирку. Хилари ощутила озноб. Исчезала ее последняя связь с внешним миром. Стоящий возле нее Питерс, казалось, почувствовал ее реакцию.
  — Место, откуда не возвращаются, — промолвил он. — Думаю, мы находимся именно там.
  — Вы по-прежнему полны мужества, мадам, — мягко заговорил доктор Баррон, — или же вам хочется побежать за вашей американской приятельницей, сесть вместе с ней в самолет и вернуться в тот мир, который вы покинули?
  — Разве я смогла бы это сделать, даже если бы хотела? — спросила Хилари.
  Француз пожал плечами:
  — Кто знает.
  — Позвать ее? — осведомился Энди Питерс.
  — Конечно, нет, — резко ответила Хилари.
  — Для слабых женщин здесь нет места, — презрительно заметила Хельга Неедхайм.
  — Мадам вовсе не слабая, — вежливо поправил ее доктор Баррон. — Она просто задает себе вопросы, как сделала бы на ее месте любая умная женщина. — Он подчеркнул слово «умная», словно давая понять, что к немке это определение не относится. Однако ее это не задело. Она презирала всех французов и не сомневалась в своих исключительных достоинствах.
  — Неужели, получив свободу, можно думать о возвращении назад? — нервно осведомился Эрикссон.
  — Но если невозможно ни вернуться, ни даже думать об этом, какая же это свобода? — возразила Хилари.
  К ним подошел один из слуг.
  — Машины готовы к отъезду, — сообщил он.
  Они вышли через противоположную дверь. Там находились два «Кадиллака» с шоферами в униформе. Хилари выразила желание сидеть впереди, рядом с водителем, сославшись на то, что ее укачивает на поворотах. Объяснение вроде бы всех удовлетворило. Когда машины тронулись, Хилари попыталась завязать разговор с шофером, спрашивая его о погоде и расхваливая автомобиль. Она хорошо говорила по-французски, и шофер охотно отвечал. Поведение его казалось естественным и обыденным.
  — Сколько времени займет поездка? — спросила Хилари вскоре.
  — От аэродрома до больницы? Около двух часов, мадам.
  Эти слова явились для Хилари неприятным сюрпризом. Она вспомнила, что Хельга Неедхайм переоделась в комнате отдыха в наряд медсестры.
  — Расскажите мне о больнице, — попросила Хилари шофера.
  — Она просто великолепна, мадам! — с энтузиазмом откликнулся он. — Там самое современное оборудование. Больницу посещают многие врачи, и все дают ей высочайшую оценку. Все это служит гуманным целям.
  — Разумеется, — промолвила Хилари.
  — Раньше этих несчастных посылали умирать на необитаемые острова, — продолжал шофер. — Но новый метод лечения, применяемый доктором Колини, дает высокий процент выздоровления даже в запущенных случаях.
  — Для больницы это место кажется уж очень пустынным, — заметила Хилари.
  — Но так и должно быть, мадам. На этом настаивали власти. Зато здесь чудесный воздух. Теперь, мадам, уже видно, куда мы едем. — Он указал вперед.
  Они приближались к склону горного хребта, на котором виднелось длинное белое здание.
  — Удивительно, что его смогли построить здесь, — сказал шофер. — Должно быть, на это ушли фантастические деньги. Мы многим обязаны богатым филантропам, мадам. Они не похожи на правительства, которые стараются на всем сэкономить. Здесь деньги текли как вода. Наш патрон, говорят, один из богатейших людей в мире. Потому он и смог воздвигнуть все это великолепие для облегчения человеческих страданий.
  Автомобиль поехал вверх по извилистой дороге и остановился у больших железных ворот, закрытых на засов.
  — Вам придется выйти здесь, мадам, — предупредил шофер. — Мне не разрешают проезжать за ворота. Гаражи в километре отсюда.
  Путешественники вышли из автомобиля. На воротах висел большой колокол, но, прежде чем они успели к нему прикоснуться, ворота медленно открылись. Фигура в белом халате и с черной улыбающейся физиономией поклонилась приезжим и предложила войти. За воротами с одной стороны находилась высокая ограда из колючей проволоки, за которой по большому двору ходили взад-вперед люди. Когда они повернулись, чтобы посмотреть на прибывших, Хилари в ужасе воскликнула:
  — Но ведь это прокаженные!
  Ее охватил страх.
  Глава 11
  Ворота лепрозория с металлическим лязгом закрылись за путешественниками. Этот звук показался Хилари символом безнадежности. Казалось, он говорил: «Оставь надежду всяк сюда входящий»558. «На сей раз это действительно конец», — подумала она. Теперь все пути к отступлению были отрезаны.
  Она осталась одна среди врагов, которые разоблачат ее через несколько минут. Хилари казалось, что подсознательно она ожидала этого весь день, но свойственный человеческой натуре оптимизм скрывал от нее этот факт. Еще в Касабланке Хилари спрашивала у Джессопа, что произойдет, когда она окажется лицом к лицу с Томом Беттертоном, и он серьезно ответил, что это один из самых опасных моментов. Джессоп добавил, что надеется к тому времени обеспечить ей защиту, но Хилари понимала, что этой надежде не суждено было материализоваться.
  Если «мисс Хезерингтон» была агентом, на которого полагался Джессоп, то ее перехитрили, вынудив признать свое поражение в Марракеше. Да и вообще, чем могла бы ей помочь мисс Хезерингтон?
  Путешественники прибыли туда, откуда нет возврата. Хилари вступила в игру со смертью и проиграла. Теперь она знала, что диагноз Джессопа был верным. Ей больше не хотелось умирать. Теперь она хотела жить. Жажда жизни вернулась к ней в полной мере. Она могла думать о Найджеле и о печальном холмике, служившем могилой Бренде, с тоской и печалью, но уже без холодного безнадежного отчаяния, вынуждавшего ее искать забвения в смерти. «Теперь я снова жива, — думала Хилари, — но загнана в ловушку, как крыса. Если бы только был хоть какой-нибудь выход…»
  Хилари ломала голову над этой проблемой, но была вынуждена признать, что после встречи с Беттертоном ни о каком выходе не может быть и речи.
  «Но это вовсе не моя жена!» — скажет Беттертон. Все взгляды устремятся на нее, все поймут, что в их ряды проник шпион…
  А если ей опередить Беттертона и первой крикнуть, изображая страх и возмущение: «Кто вы? Вы не мой муж!» Может это внушить подозрение, что под видом Беттертона сюда пробрался шпион? Конечно, тогда Беттертону придется худо. Но с другой стороны, если он предатель, торгующий секретами своей страны, то поделом ему. Как трудно решать, кто предатель, а кто нет, — да и вообще выносить суждение о людях и вещах… Мысли Хилари устало вращались. В любом случае стоит попробовать заронить сомнение…
  Почувствовав головокружение, Хилари вернулась к действительности. Ее мысли метались, как мыши в мышеловке, но внешне она продолжала играть отведенную ей роль.
  Маленькую группу приветствовал высокий красивый мужчина — очевидно, полиглот, так как он обратился к каждому на его собственном языке.
  — Enchante de faire votre connaissance, mon cher docteur559, — сказал он доктору Баррону и повернулся к Хилари: — Рад приветствовать вас здесь, миссис Беттертон. Боюсь, путешествие было долгим и запутанным. Ваш муж жив-здоров и, естественно, ждет вас с нетерпением. — Мужчина улыбнулся, но его светлые глаза оставались холодными. — Должно быть, — добавил он, — вам также не терпится увидеть его.
  Головокружение усиливалось — Хилари казалось, будто люди вокруг нее приближаются и откатываются назад, словно морские волны. Стоящий рядом Энди Питерс протянул руку и поддержал ее.
  — Вы, очевидно, не слышали, — обратился он к гостеприимному хозяину, — что миссис Беттертон попала в катастрофу в Касабланке и получила сотрясение мозга. Путешествие и волнение перед встречей с мужем не пошли ей на пользу. Думаю, ей следует передохнуть в темной комнате.
  От его голоса и руки исходило ощущение теплоты. Хилари покачнулась. Спасением казалось рухнуть на пол и изобразить обморок, чтобы потом ее уложили на кровать в темной комнате, отсрочив момент разоблачения… Но Беттертон пришел бы к ней туда — любой муж поступил бы так. Он придет, наклонится к ней и при первом же звуке ее голоса или взгляде на ее лицо, когда его глаза привыкнут к темноте, поймет, что перед ним не Олив Беттертон.
  Мужество вернулось к Хилари. На ее щеках появился румянец. Она выпрямилась и вскинула голову.
  Если это конец, то нужно храбро встретить его! Она пойдет к Беттертону и, когда он не признает ее, попытается солгать в последний раз. «Конечно, я не ваша жена. Мне очень жаль, но она умерла. Я была рядом с ней в больнице, когда это произошло, и обещала, что разыщу вас и передам ее последние слова. Понимаете, я разделяю ваши политические убеждения, сочувствую вашей деятельности и хочу помочь…»
  Неубедительно — даже весьма неубедительно… К тому же придется объяснять разные неудобные мелочи вроде фальшивого паспорта или поддельного аккредитива. Но иногда люди выходили сухими из воды с помощью еще более дерзкой лжи, если они лгали уверенно и умели расположить к себе собеседников. Так или иначе, лучше погибнуть сражаясь.
  Хилари мягко отодвинула руку Питерса.
  — Нет, я должна увидеть Тома, — сказала она. — Должна сразу же пойти к нему.
  Высокий мужчина выразил сочувствие, хотя его взгляд оставался холодным и настороженным.
  — Ну конечно, миссис Беттертон. Я понимаю ваши чувства. А вот и мисс Дженсен.
  К ним присоединилась худощавая девушка в очках.
  — Мисс Дженсен, познакомьтесь с миссис Беттертон, фрейлейн Неедхайм, доктором Барроном, мистером Питерсом и доктором Эрикссоном. Проводите их в регистратуру и дайте чего-нибудь выпить. Я приду через несколько минут — только отведу миссис Беттертон к ее мужу. — Он снова повернулся к Хилари: — Следуйте за мной, миссис Беттертон.
  Они пошли по коридору. У поворота Хилари оглянулась. Энди Питерс все еще наблюдал за ней. Вид у него был озадаченный — Хилари показалось, что он собирается последовать за ними. Должно быть, Питерс чувствовал, что с ней что-то не так, но не понимал, что именно.
  «Возможно, я вижу его в последний раз», — вздрогнув, подумала Хилари.
  Поворачивая за угол следом за провожатым, она махнула рукой на прощанье.
  — Сюда, миссис Беттертон, — весело сказал высокий мужчина. — Боюсь, первое время вам будет нелегко ориентироваться — в здании слишком много коридоров, и все похожи друг на друга.
  Хилари, словно во сне, увидела лабиринт ослепительно-белых коридоров, в котором можно блуждать вечно, не находя выхода…
  — Я не знала, что это окажется больницей, — сказала она.
  — Ну разумеется, вы ничего не знали, не так ли? — В его голосе слышались нотки какого-то садистского веселья. — У вас был, так сказать, «полет вслепую». Между прочим, меня зовут ван Хейдем — Паул ван Хейдем.
  — Все это странно… и довольно страшно, — продолжала Хилари. — Прокаженные…
  — Да-да, конечно. Колоритно и весьма неожиданно. Обычно это расстраивает вновь прибывших. Но со временем вы привыкнете к ним… Теперь вверх по лестнице… Не торопитесь — уже недалеко.
  Так много ступенек к смерти — высоких ступенек, куда выше, чем в Европе… Еще один белый коридор — и ван Хейдем наконец остановился, постучал в дверь и открыл ее.
  — Беттертон! Я привел вашу жену.
  Он шагнул в сторону.
  Хилари вошла в комнату. Смелее! Выше голову! Вперед, к своей судьбе!
  Вполоборота к окну стоял мужчина. Хилари с удивлением заметила, что он необычайно красив, — это не соответствовало ее представлениям о Томе Беттертоне. Во всяком случае, фотография, которую ей показывали, словно изображала другого человека…
  Чувство удивления сразу все решило. Она должна предпринять отчаянную попытку…
  Хилари рванулась вперед, потом отпрянула. В ее голосе звучал испуг:
  — Но… это не Том! Это не мой муж!
  «Хорошо сыграно!» — подумала она. Драматично, но не чересчур. Ее взгляд встретился со взглядом ван Хейдема.
  И тут Том Беттертон рассмеялся — негромким, веселым, почти торжественным смехом.
  — Здорово проделано — не так ли, ван Хейдем? — заговорил он. — Если даже жена меня не узнает…
  Четырьмя быстрыми шагами Беттертон подошел к Хилари и сжал ее в объятиях:
  — Олив, дорогая, конечно, я Том, даже если у меня не совсем такое же лицо, как раньше.
  Его губы коснулись ее уха, и она услышала тихий шепот:
  — Ради бога, продолжайте игру! Кругом опасность!
  Беттертон отпустил ее и снова прижал к себе:
  — Дорогая! Кажется, будто я не видел тебя несколько лет. Наконец ты здесь!
  Хилари ощутила под лопатками предупреждающее нажатие пальцев.
  Через минуту Беттертон отодвинул ее от себя, вглядываясь ей в лицо.
  — Просто не могу поверить! — воскликнул он. — Ну, теперь ты меня узнаёшь?
  Его глаза все еще посылали сигнал предупреждения.
  Хилари не понимала этого сигнала. Так или иначе, случилось чудо — теперь она могла продолжать играть свою роль.
  — Том! — воскликнула Хилари. — Но что произошло…
  — С моим лицом? Пластическая операция. Здесь Херц из Вены — он проделывает настоящие чудеса. Только не говори, что жалеешь о моем сломанном носе.
  Он снова поцеловал ее, потом с виноватой улыбкой обернулся к наблюдающему за ними ван Хейдему:
  — Прошу прощения за несдержанность, Паул.
  — Но это вполне естественно, — благожелательно улыбнулся голландец.
  — Мы так долго не виделись, — сказала Хилари, — и я… — Она слегка покачнулась. — Можно я сяду?
  Том Беттертон поспешно усадил ее на стул:
  — Конечно, дорогая. Ты устала после этого ужасного путешествия. Не говоря уже об авиакатастрофе. Господи, какое чудесное спасение!
  Итак, у них была связь с внешним миром. Они все знали о катастрофе.
  — После сотрясения мозга у меня голова как в тумане, — пожаловалась Хилари. — Я все путаю, забываю, и у меня жуткая мигрень. А увидев тебя с незнакомым лицом, я окончательно запуталась. Надеюсь, я тебе не помешаю?
  — Помешаешь? Никогда. Тебе просто нужно немного отдохнуть. Времени здесь предостаточно.
  Ван Хейдем направился к двери.
  — Ну, я вас покину, — сказал он. — Потом приведите вашу жену в регистратуру, Беттертон. А пока побудьте вдвоем.
  Голландец вышел, закрыв за собой дверь.
  Беттертон тотчас же опустился на колени рядом с Хилари и прижал лицо к ее плечу:
  — Дорогая…
  Она снова ощутила предупреждающее давление пальцев. Ее ушей коснулся едва слышный шепот:
  — Осторожно! Здесь может быть микрофон. Кто знает…
  Разумеется, никто… Страх, неопределенность, опасность физически чувствовались в атмосфере.
  Том Беттертон слегка отодвинулся, не поднимаясь с коленей.
  — Как чудесно видеть тебя снова, — сказал он. — Это как сон. Тебе тоже так кажется?
  — Да, быть здесь, с тобой, похоже на сон. Это выглядит нереальным.
  Хилари положила руки ему на плечи, с улыбкой глядя на него. Ведь здесь мог быть не только микрофон, но и глазок.
  Она холодно и спокойно анализировала то, что видела перед собой. Красивый, нервный молодой человек, чем-то смертельно напуганный — возможно, прибывший сюда полным радужных надежд, которые рассыпались в прах.
  Преодолев первое препятствие, Хилари играла роль со странным чувством радостного возбуждения. Она должна быть Олив Беттертон — вести себя так, как вела бы жена Беттертона. Все происходящее казалось настолько далеким от реальности, что ее намерение выглядело вполне естественным. Женщина по имени Хилари Крейвен погибла в авиационной катастрофе. Теперь она не должна даже вспоминать о ней.
  Хилари сосредоточила память на уроках, которые так усердно зубрила.
  — После Фербэнка прошло столько времени, — промолвила она. — Помнишь нашу кошку? У нее родились котята — сразу после твоего отъезда. Так много глупых мелочей, о которых ты ничего не знаешь. Это кажется таким странным!
  — Еще бы! Разрыв со старой жизнью и начало новой.
  — И ты… счастлив здесь?
  Такой вопрос задала бы любая жена.
  — Здесь просто великолепно! — Том Беттертон расправил плечи и вскинул голову. Глаза на улыбающемся лице смотрели жалко и испуганно. — Прекрасные условия для работы — все оборудование, расходов не жалеют. А сама организация! Это невероятно!
  — Так я и думала. Ты совершил такое же путешествие, как и я?
  — О таких вещах не распространяются. Я не собираюсь пугать тебя, дорогая, но… тебе предстоит многому научиться.
  — А прокаженные? Тут действительно лепрозорий?
  — Самый настоящий. Целая группа медиков ведет серьезную исследовательскую работу в этой области. Но они существуют сами по себе. Тебе незачем беспокоиться — это всего лишь ловкий камуфляж.
  — Понятно. — Хилари огляделась вокруг. — Это наши апартаменты?
  — Да. Это гостиная, там ванная, а там спальня. Пойдем, я покажу тебе.
  Хилари поднялась и последовала за ним через ванную в просторную спальню с двумя стоящими рядом кроватями, большими стенными шкафами, туалетным столиком и книжной полкой. Она заглянула в шкаф и рассмеялась:
  — Не знаю, что туда класть. Вся моя одежда на мне.
  — Здесь ты можешь получить все необходимое. Тут есть ателье мод, косметический салон — все, что угодно, и по высшему разряду. Причем все на территории секции — тебе не придется даже выходить.
  Беттертон произнес это беспечным тоном, но чуткое ухо Хилари ощутило отчаяние, скрывающееся за его словами.
  Не придется даже выходить… Очевидно, выйти отсюда невозможно. «Оставь надежду всяк сюда входящий»… Хорошо оборудованная клетка! Неужели ради этого ее спутники расстались с родиной, домом, повседневной жизнью? Доктор Баррон, Энди Питерс, молодой Эрикссон с его мечтательным лицом, высокомерная Хельга Неедхайм… Знали ли они, что их здесь ожидает? Будут ли они этим довольны?
  «Лучше не задавать слишком много вопросов, — подумала Хилари. — Вдруг кто-нибудь подслушивает…»
  Неужели за ними шпионят? Том Беттертон явно это предполагал. Но был ли он прав? Или это всего лишь нервы? Ведь он на грани истерики…
  «Очень может быть, дорогая моя, что за шесть месяцев с тобой произойдет то же самое», — сказала себе Хилари.
  — Тебе бы не хотелось прилечь отдохнуть? — спросил Том Беттертон.
  — Пожалуй, нет… — неуверенно ответила она.
  — Тогда, может, пойдем в регистратуру?
  — А что это такое?
  — Каждый прибывающий сюда проходит через регистратуру. Там записывают все твои данные — здоровье, зубы, кровяное давление, группу крови, психологические реакции, вкусы, антипатии, аллергии, склонности.
  — Звучит по-военному — или по-медицински?
  — И то и другое верно, — ответил Беттертон. — Это солидная организация.
  — Так и думала, — сказала Хилари. — Я имею в виду, что за железным занавесом все тщательно планируется.
  Она постаралась вложить в голос побольше энтузиазма. В конце концов, Олив Беттертон, вероятно, сочувствовала коммунизму, хотя формально не являлась членом партии.
  — Тебе многое предстоит понять, — уклончиво отозвался Беттертон. Он быстро добавил: — Лучше не пытайся разобраться во всем сразу.
  Беттертон снова поцеловал ее внешне страстным, но в действительности холодным как лед поцелуем.
  — Продолжайте игру, — шепнул он ей на ухо и добавил громко: — А теперь пошли в регистратуру.
  Глава 12
  В регистратуре восседала женщина, похожая на строгую воспитательницу. Ее волосы были собраны в уродливый пучок, а пенсне придавало ей подчеркнуто деловой вид. При виде Беттертонов женщина одобрительно кивнула:
  — Вы привели миссис Беттертон. Отлично.
  Ее английский был вполне грамотен, но стерильная правильность речи заставила Хилари заподозрить в ней иностранку. И в самом деле, женщина оказалась швейцаркой. Предложив Хилари сесть, она вынула из ящика несколько бланков и начала быстро их заполнять.
  — Ну, Олив, я, пожалуй, пойду, — не без смущения сказал Том Беттертон.
  — Да, доктор Беттертон, — кивнула женщина. — Лучше поскорее покончить с формальностями.
  Беттертон вышел, закрыв за собой дверь. Похожая на робота женщина продолжала писать.
  — Итак, — деловито заговорила она, — ваше полное имя. Возраст. Место рождения. Имена отца и матери. Серьезные заболевания. Вкусы. Увлечения. Университетские степени. Места работы. Предпочтения в еде и напитках.
  Каталог казался бесконечным. Хилари отвечала рассеянно, почти машинально. Она чувствовала благодарность к Джессопу за его инструкции, которые так хорошо затвердила, что могла отвечать не раздумывая и не делая пауз.
  — Ну, вроде бы это все, что требуется для нашего отдела, — сказала наконец женщина-робот. — Теперь доктор Шварц проведет медицинское обследование.
  — Неужели все это необходимо? — спросила Хилари. — Это выглядит абсурдным.
  — Мы верим в тщательность, миссис Беттертон, и предпочитаем записывать все данные. Вам понравится доктор Шварц. А потом вы пойдете к доктору Рюбеку.
  Доктор Шварц оказалась симпатичной блондинкой.
  — Ну вот, — удовлетворенно промолвила она, тщательно осмотрев Хилари. — Теперь идите к доктору Рюбеку.
  — А кто такой доктор Рюбек? — осведомилась Хилари. — Еще один врач?
  — Доктор Рюбек — психолог.
  — Но мне не нужен психолог. Я их не люблю.
  — Пожалуйста, не волнуйтесь, миссис Беттертон. Вас не собираются подвергать никакому лечению. Речь идет всего лишь о тесте на интеллект и классификации вашей личности.
  Доктор Рюбек был высоким меланхоличным швейцарцем лет сорока. Поздоровавшись с Хилари, он бросил взгляд на карту, которую передала ему доктор Шварц, и одобрительно кивнул:
  — Рад видеть, что у вас отличное здоровье. Насколько я понял, вы недавно перенесли авиационную катастрофу?
  — Да, — ответила Хилари. — Я пробыла четыре или пять дней в больнице в Касабланке.
  — Четырех-пяти дней недостаточно, — упрекнул ее доктор Рюбек. — Вам следовало пробыть там дольше.
  — Я хотела поскорее продолжить путешествие.
  — Вполне понятно, но после сотрясения мозга необходим длительный покой и отдых. Перенеся его, можно выглядеть вполне нормально и тем не менее получить серьезные осложнения. Вижу, с вашими нервными рефлексами не все в порядке. Отчасти это результат утомительного путешествия, но в целом, несомненно, последствие сотрясения мозга. У вас бывают головные боли?
  — Да, очень сильные. И я часто путаю и забываю разные вещи.
  Хилари считала нужным постоянно подчеркивать этот момент.
  — Да-да, — успокаивающе кивнул доктор Рюбек. — Но не тревожьтесь — это пройдет. Теперь мы проведем несколько ассоциативных тестов, дабы определить тип вашего менталитета.
  Хилари слегка нервничала, но все прошло хорошо. Тесты оказались рутинной процедурой. Доктор Рюбек делал записи на большом бланке.
  — Как приятно, — заметил он наконец, — иметь дело с человеком (надеюсь, мадам, вы меня извините и не поймете мои слова превратно), который ни в коей мере не является гением!
  Хилари рассмеялась:
  — Да уж, меня никак нельзя причислить к гениям.
  — К счастью для вас, — сказал доктор Рюбек. — Могу вас заверить, что это обеспечит вам куда более спокойное существование. — Он вздохнул. — Как вы, возможно, понимаете, здесь мне приходится иметь дело в основном с носителями очень высокого интеллекта, которые легко становятся неуравновешенными и подвержены эмоциональным стрессам. Люди науки, мадам, не те спокойные и хладнокровные личности, о которых читаешь в романах. Фактически, — задумчиво добавил он, — между первоклассным игроком в теннис, оперной примадонной и ядерным физиком очень мало разницы в смысле эмоциональной нестабильности.
  — Возможно, вы правы, — промолвила Хилари, помня, что ее считают прожившей несколько лет в непосредственной близости к ученым. — Да, они бывают весьма темпераментны.
  Доктор Рюбек развел руками:
  — Вы не поверите, с какими эмоциями здесь приходится сталкиваться! Ссоры, ревность, обидчивость! Со всем этим мы вынуждены справляться. Но вы, мадам, — улыбнулся он, — принадлежите к категории, которая тут составляет меньшинство. Должен сказать, это весьма счастливая категория.
  — Не понимаю. О каком меньшинстве вы говорите?
  — О женах, — ответил доктор Рюбек. — Их здесь не так много. Сюда допускают далеко не каждую. Иметь с ними дело — одно удовольствие после их мужей и коллег мужей.
  — А что здесь делают жены? — спросила Хилари и виновато добавила: — Понимаете, все это внове для меня. Многое мне еще не ясно.
  — Естественно. Ну, жены выбирают себе занятие по своему вкусу — находят какие-нибудь развлечения, посещают курсы. Думаю, здешняя жизнь покажется вам приятной.
  — Как и вам?
  Вопрос был довольно дерзким, и Хилари усомнилась, разумно ли она поступила, задав его. Но доктора Рюбека он, казалось, только развеселил.
  — Вы правы, мадам, — отозвался он. — Я нахожу здешнее существование в высшей степени приятным и интересным.
  — И вы никогда не тоскуете по Швейцарии?
  — Я не страдаю тоской по родине. Отчасти потому, что моя домашняя жизнь оставляла желать лучшего. У меня были жена и дети, а я не создан для семейной жизни. Здешние условия куда более удовлетворительны. У меня есть возможность изучать определенные аспекты человеческой психологии, о которых я пишу книгу. Меня не отвлекают домашние заботы, мне никто не мешает. Все это мне вполне подходит.
  — А куда я должна идти теперь? — спросила Хилари, когда доктор поднялся и вежливо пожал ей руку.
  — Мадемуазель Ларош проводит вас в отдел одежды. — Он поклонился. — Уверен, что результат будет восхитительным.
  После суровых, роботообразных женщин, с которыми ей до сих пор приходилось иметь дело, Хилари была приятно удивлена мадемуазель Ларош. Мадемуазель ранее работала продавщицей в одном из парижских магазинов haute couture560, и ее манеры были в высшей степени женственными.
  — Очень рада познакомиться с вами, мадам. Надеюсь, я смогу быть вам полезной. Так как вы только что прибыли и, несомненно, устали, я предлагаю, чтобы сейчас вы выбрали самое основное. Завтра и на будущей неделе вы сможете сколько угодно изучать наш ассортимент. По-моему, быстро выбирать вещи довольно утомительно. Это сводит на нет все удовольствие от 1а toilette561. Так что, если не возражаете, подберите себе комплект нижнего белья, платье к обеду и, возможно, tailleur.562
  — Как чудесно это звучит! — улыбнулась Хилари. — Не могу описать вам, как странно себя чувствуешь, не имея ничего, кроме зубной щетки и губки.
  Мадемуазель Ларош весело рассмеялась. Она быстро сняла мерку и проводила Хилари в большое помещение со стенными шкафами, полными одежды всех фасонов и размеров, отличного покроя и из хорошего материала. Когда Хилари выбрала то, что ей было нужно, они перешли в косметический отдел, где Хилари подобрала себе пудру, кремы и другие туалетные аксессуары. Приобретения передали одной из помощниц — местной девушке со смуглым лицом, одетой во все белое, — велев ей проследить, чтобы их доставили в апартаменты Хилари.
  Все эти процедуры все сильнее напоминали Хилари сон.
  — Надеюсь, вскоре мы увидим вас снова, — любезно сказала мадемуазель Ларош. — Будет огромным удовольствием, мадам, помочь вам сделать выбор из наших моделей. Entre nous563, моя работа иногда меня разочаровывает. Ученые леди зачастую мало интересуются 1а toilette. He прошло и получаса с тех пор, как у меня побывала ваша спутница.
  — Хельга Неедхайм?
  — Да, ее так зовут. Но она, конечно, boche564, a boches вообще нам несимпатичны. Она бы не так плохо выглядела, если бы носила то, что подходит к ее фигуре, но одежда ее не интересует. Насколько я поняла, она врач. Будем надеяться, что к пациентам она будет более внимательна, чем к toilette… Или вот эта — какой мужчина взглянет на нее дважды?
  В ателье вошла мисс Дженсен — худая темноволосая девушка в очках, которая встречала прибывшую группу.
  — Вы здесь все закончили, миссис Беттертон? — спросила она.
  — Да, благодарю вас, — ответила Хилари.
  — Тогда, может, вы пройдете к заместителю директора?
  Хилари попрощалась с мадемуазель Ларош и последовала за серьезной мисс Дженсен.
  — А кто такой заместитель директора? — поинтересовалась она.
  — Доктор Нильсон.
  «Здесь каждый — доктор каких-нибудь наук», — подумала Хилари.
  — Он доктор медицины? — допытывалась она.
  — Нет, миссис Беттертон, он не медик. Доктор Нильсон руководит административным отделом. Все жалобы поступают к нему. Он всегда беседует с вновь прибывшими. После этого вы едва ли увидите его снова, если не возникнут какие-нибудь очень важные обстоятельства.
  — Понятно, — протянула Хилари. Она чувствовала, что ее поставили на место.
  Чтобы попасть к доктору Нильсону, нужно было пройти через две приемные, где работали стенографистки. Наконец Хилари и ее провожатую впустили в кабинет. Доктор Нильсон поднялся из-за большого письменного стола. Это был высокий румяный мужчина с вежливыми манерами, судя по легкому американскому акценту — заокеанского происхождения.
  — Счастлив приветствовать вас, миссис Беттертон, — сказал он, пожимая Хилари руку. — Надеемся, что и вы будете счастливы в нашей компании. Сожалею, что вам пришлось пережить катастрофу во время вашего путешествия, но рад, что не случилось худшего. Вам здорово повезло. Ваш муж ждал вас с нетерпением, — надеюсь, вы здесь отлично устроитесь.
  — Благодарю вас, доктор Нильсон.
  Хилари опустилась на стул, который он придвинул ей.
  — У вас есть ко мне какие-нибудь вопросы? — Доктор Нильсон ободряюще склонился вперед над столом.
  — Трудно сказать, — улыбнулась Хилари. — У меня столько вопросов, что я не знаю, с чего начать.
  — Вполне понятно. Если хотите знать мое мнение — это всего лишь совет, — то на вашем месте я бы ни о чем не спрашивал. Постарайтесь адаптироваться, и посмотрим, что будет дальше. Поверьте, это наилучший метод.
  — Да, но я чувствую себя такой неосведомленной, — сказала Хилари. — Все это так… так неожиданно.
  — Большинство так думает. Почему-то все предполагают, что их собираются доставить в Москву. — Он весело рассмеялся. — Наш дом в пустыне их удивляет.
  — Меня тоже.
  — Ну, мы многого не сообщаем заранее. Люди могут оказаться нескромными, а для нас это нежелательно. Но вам будет здесь удобно, не сомневайтесь. Если вам что-то понадобится или не понравится, просто заявите об этом, и мы посмотрим, что можно сделать. Например, если вы хотите заниматься искусством — живописью, скульптурой, музыкой, — у нас есть соответствующий отдел.
  — Боюсь, что у меня нет талантов в этой области.
  — Ну, у нас имеются и другие развлечения. Всякие игры, теннис, сквош. Обычно людям требуется недели две, чтобы приспособиться, — особенно женам. Работа отнимает у вашего мужа много времени, поэтому вы будете общаться с другими женами наших сотрудников, которые близки вам по духу.
  — И мы должны все время… оставаться здесь?
  — Оставаться здесь? Не вполне вас понимаю, миссис Беттертон.
  — Я имею в виду, нам придется все время находиться здесь или отправиться куда-нибудь еще?
  — Это во многом зависит от вашего мужа, — уклончиво ответил доктор Нильсон. — Есть разные возможности… Но сейчас не стоит в это вдаваться. Приходите ко мне через три недели — расскажете, как вы устроились.
  — Значит, отсюда… вообще нельзя выйти?
  — Выйти куда, миссис Беттертон?
  — За стены. За ворота.
  — Вполне естественный вопрос, — промолвил доктор Нильсон с несколько деланым благодушием. — Да-да, вполне. Это спрашивают большинство прибывающих сюда. Если можно так выразиться, миссис Беттертон, отсюда некуда идти. Вокруг нас только пустыня. Я не порицаю вас — здесь все поначалу испытывают нечто вроде клаустрофобии. Так это объясняет доктор Рюбек. Но уверяю вас, что это проходит. Это как похмелье после мира, который вы покинули. Вы когда-нибудь наблюдали за муравейником, миссис Беттертон? Весьма интересное и поучительное зрелище. Сотни маленьких насекомых носятся туда-сюда, упорно и целеустремленно, и тем не менее возникает впечатление беспорядка. Вот таков старый мир, оставленный вами. Здесь все по-другому — у нас есть цель, время, досуг. Могу вас заверить, — улыбнулся он, — что это земной рай.
  Глава 13
  — Это похоже на школу, — сказала Хилари.
  Она вернулась в свои апартаменты. Приобретенные ею одежда и косметика поджидали ее в спальне. Хилари повесила одежду в шкаф и распределила по местам другие вещи.
  — Знаю, — кивнул Беттертон. — Я сам так чувствовал вначале.
  Они беседовали, не забывая об осторожности. Тень возможного микрофона все еще нависала над ними.
  — Думаю, все в порядке, — продолжал Беттертон. — Возможно, у меня разыгралось воображение. Но тем не менее…
  Фраза осталась неоконченной, но Хилари поняла, что он имел в виду: «Но тем не менее мы должны быть осмотрительны».
  Все происходящее напоминало Хилари фантастический ночной кошмар. Ей предстояло делить спальню с незнакомым мужчиной, но чувство неуверенности и опасности было настолько сильным, что неловкая ситуация не смущала никого из них. Это все равно что, занимаясь альпинизмом в Швейцарских Альпах, делить хижину с проводниками и другими альпинистами.
  — Конечно, понадобится время, чтобы привыкнуть, — снова заговорил Беттертон. — Будем вести себя естественно — словно мы по-прежнему дома.
  Хилари поняла смысл его слов. Ощущение нереальности будет сохраняться некоторое время, но в данный момент им не следует обсуждать причины, по которым Беттертон оставил Англию, его надежды и разочарования, связанные с пребыванием здесь. Они играют каждый свою роль, и им грозит неведомая опасность.
  — Мне пришлось пройти через множество формальностей, — сказала Хилари. — Медицинских, психологических и так далее.
  — Да, так всегда происходит. Полагаю, это естественно.
  — То же происходило и с тобой?
  — Более или менее.
  — Потом меня отвели к… кажется, его называют заместителем директора?
  — Да. Он руководит администрацией. Аккуратный и способный человек.
  — Но не он возглавляет организацию?
  — Нет. Над ним есть еще директор.
  — А кто-нибудь… а я увижу директора?
  — Очевидно — рано или поздно. Но он редко появляется на людях. Правда, директор иногда выступает перед нами — это здорово вдохновляет.
  Беттертон слегка нахмурился, и Хилари сочла разумным оставить эту тему.
  — Обед с восьми до половины девятого, — сказал Беттертон, посмотрев на часы. — Если ты готова, нам лучше спуститься.
  Он говорил так, будто они находились в отеле.
  Хилари переоделась в новое платье. Мягкий серо-зеленый цвет хорошо оттенял ее рыжие волосы. Надев ожерелье из фальшивого жемчуга, она сказала, что готова. Они спустились по лестнице и прошли по коридору в большую столовую. Навстречу им шагнула мисс Дженсен.
  — Я приготовила для вас стол побольше, Том, — обратилась она к Беттертону. — С вами будут сидеть двое попутчиков вашей жены и, конечно, Мерчисоны.
  Они направились к указанному столу. В комнате находились столы, рассчитанные на две, четыре, восемь или десять персон. За их столом уже сидели Питерс и Эрикссон, которые поднялись при виде Хилари и Тома. Хилари представила им своего «мужа». Все сели, и вскоре к ним присоединилась еще одна пара, которую Беттертон представил как доктора и миссис Мерчисон.
  — Саймон и я работаем в одной лаборатории, — добавил он тоном объяснения.
  Саймон Мерчисон был худым, анемичным молодым человеком лет двадцати шести. Его жена — приземистая брюнетка — говорила с сильным иностранным акцентом, и Хилари решила, что она итальянка, тем более что ее звали Бьянка. Она поздоровалась с Хилари вежливо, но, как ей показалось, довольно сдержанно.
  — Завтра, — сказала Бьянка, — я повожу вас по территории. Вы ведь не ученая, верно?
  — Боюсь, что я не имею отношения к науке, — ответила Хилари. — До замужества я работала секретарем.
  — У Бьянки юридическое образование, — объяснил ее муж. — Она изучала экономику и коммерческое право. Иногда она читает здесь лекции, но вообще в этом месте ей трудно найти себе занятие.
  Бьянка пожала плечами:
  — Ничего, я привыкла. В конце концов, Саймон, я приехала сюда, чтобы быть с тобой, и думаю, что здесь многое можно организовать куда лучше. Я изучаю условия. Возможно, миссис Беттертон мне поможет, так как она не занята научной работой.
  Хилари поспешила согласиться с предложением. Энди Питерс рассмешил остальных, печально промолвив:
  — Я чувствую себя как тоскующий по дому мальчик, которого отправили в школу-интернат. Хорошо бы поскорее начать работать.
  — Для работы лучшего места не придумаешь, — с энтузиазмом откликнулся Саймон Мерчисон. — Никто не мешает, и к вашим услугам любое оборудование.
  — А чем вы занимаетесь? — полюбопытствовал Энди Питерс.
  Вскоре трое мужчин заговорили на непонятном Хилари жаргоне. Она обернулась к Эрикссону, рассеянно откинувшемуся на спинку стула.
  — Вы тоже чувствуете себя тоскующим по дому мальчиком?
  Он посмотрел на нее словно издалека:
  — Я не нуждаюсь в доме. Все эти вещи — дом, родители, дети, привязанности — только препятствия. Чтобы работать, нужно быть абсолютно свободным.
  — И вам кажется, что здесь вы будете свободным?
  — Кто знает? Надеюсь, что да.
  — После обеда тут есть чем заняться, — сказала Бьянка Хилари. — Есть комната, где можно поиграть в бридж, кинозал, три вечера в неделю бывают театральные представления, а иногда устраивают танцы.
  Эрикссон недовольно нахмурился.
  — Все это — пустая трата энергии, — заявил он.
  — Только не для женщин, — возразила Бьянка. — Такие вещи нам необходимы.
  Эрикссон посмотрел на нее с холодным бесстрастным неодобрением.
  «Женщины ему тоже не нужны», — подумала Хилари.
  — Хочу лечь спать пораньше, — зевнув, сказала она. — Не думаю, что сегодня я в состоянии смотреть кино или играть в бридж.
  — Конечно, дорогая, — поспешно согласился Том Беттертон. — Лучше пораньше лечь и как следует отдохнуть за ночь. Ведь у тебя было очень утомительное путешествие.
  Когда все поднялись из-за стола, Беттертон сказал:
  — По вечерам здесь чудесный воздух. Обычно после обеда мы прогуливаемся в саду на крыше, прежде чем разойтись по своим делам. Поднимемся туда ненадолго, а потом ты пойдешь спать.
  Они поднялись на лифте, управляемом величавым туземцем в белом одеянии. Прислуга состояла из местных жителей, более смуглокожих и ширококостных, чем худощавые берберы. «Очевидно, какое-то пустынное племя», — подумала Хилари. Ее поразила неожиданная красота сада на крыше, на который, очевидно, не пожалели денег, — ведь сюда нужно было доставить несколько тонн земли. Результат походил на сказку из «Тысячи и одной ночи». Пальмы, бананы, другие тропические деревья, персидские цветы росли среди водоемов и дорожек, выложенных цветными плитками.
  — Просто невероятно! — воскликнула Хилари. — Здесь, среди пустыни… Это как волшебная сказка!
  — Согласен с вами, миссис Беттертон, — кивнул Мерчисон. — Выглядит так, словно все это создано джинном. Очевидно, с помощью воды и денег можно оживить даже пустыню.
  — А откуда берется вода?
  — Из какого-то горного источника. Этим занимается целый отдел.
  На крыше было еще несколько человек, но постепенно они начали расходиться. Мерчисоны извинились и отправились смотреть балет.
  Беттертон отвел Хилари к парапету. Поблизости никого не было. Над ними уже мерцали звезды, воздух был холодным и бодрящим. Хилари села на бетонный парапет, а Беттертон встал рядом с ней.
  — Теперь скажите, кто вы, черт возьми, — нервно произнес он.
  Хилари помедлила, глядя на него, потом ответила вопросом на вопрос:
  — Почему вы признали меня как вашу жену?
  Они молча смотрели друг на друга. Никто не хотел отвечать первым. Это была своеобразная дуэль, но Хилари знала, что, каким бы ни был Том Беттертон, когда покидал Англию, теперь его воля слабее ее. Она прибыла сюда с твердым намерением начать жизнь заново, а существование Беттертона планировали другие. Она была сильнее.
  Наконец Беттертон отвернулся и сердито пробормотал:
  — Это было… ну, просто импульсом. Возможно, я свалял дурака. Я вообразил, будто вас прислали, чтобы вытащить меня отсюда.
  — Значит, вы хотите отсюда выбраться?
  — Вы еще спрашиваете?
  — Как вы попали сюда из Парижа?
  Том Беттертон невесело усмехнулся:
  — Я не был похищен, если вы это имеете в виду. Я приехал сюда по своей воле и полный энтузиазма.
  — Вы знали, что попадете сюда?
  — Я понятия не имел, что направляюсь в Африку. Меня поймали с помощью обычной приманки — мир во всем мире, свободное распространение научных секретов среди ученых всех стран, отстранение от власти капиталистов и поджигателей войны. Этот парень, Питерс, который приехал с вами, проглотил такую же наживку.
  — А когда вы прибыли сюда, все оказалось не так?
  Он снова коротко усмехнулся:
  — Сами увидите. Возможно, в какой-то мере так. Но это не то, чего я хотел. Здесь нет… свободы. — Беттертон сел рядом с ней и нахмурился. — Это угнетало меня и дома. Чувство, что за тобой следят и шпионят. Все эти меры безопасности и секретности. Необходимость отчитываться в своих поступках, в своих знакомствах… Конечно, все это необходимо, но в конце концов начинает действовать на нервы… Поэтому, когда к тебе являются с предложением, начинаешь прислушиваться… Это звучало великолепно. — Он усмехнулся в третий раз. — А окончилось здесь!
  — Вы имеете в виду, — медленно произнесла Хилари, — что оказались в тех же обстоятельствах, от которых пытались спастись? За вами наблюдают и шпионят точно так же — или еще хуже?
  Беттертон нервным жестом откинул волосы со лба.
  — Не знаю, — ответил он. — Честное слово, не знаю. Я не уверен. Возможно, я все себе вообразил и никто за мной не следит. Да и зачем им это делать? Ведь они и так держат меня в тюрьме.
  — Вы ожидали совсем не того?
  — Как сказать. Условия для работы здесь великолепные. К моим услугам любое оборудование, я могу работать столько времени, сколько пожелаю, мне предоставлены все удобства — еда, жилье, одежда, — и тем не менее я все время чувствую, что нахожусь в тюрьме.
  — Я вас понимаю. Когда сегодня за нами закрылись ворота, мне стало не по себе. — Хилари поежилась.
  Беттертон, казалось, взял себя в руки:
  — Ну, я ответил на ваш вопрос. Теперь вы ответьте на мой. Что вы здесь делаете, выдавая себя за Олив?
  — Олив… — Она умолкла, не находя слов.
  — Что с ней случилось? Что вы пытаетесь мне сообщить?
  Хилари с жалостью смотрела на его усталое, нервное лицо.
  — Я не могла решиться вам рассказать… Ваша жена умерла. Она направлялась к вам, но самолет разбился. Ее доставили в больницу, где она скончалась два дня спустя.
  Беттертон смотрел прямо перед собой, словно решив не проявлять никаких эмоций.
  — Значит, Олив умерла, — тихо произнес он. — Понятно…
  Последовала долгая пауза. Потом Беттертон обернулся к Хилари:
  — Хорошо. Что произошло потом? Вы заняли ее место и приехали сюда. Почему?
  На сей раз у Хилари был готов ответ. Том Беттертон считал, что ее прислали вызволить его отсюда. Это не соответствовало действительности. Хилари была шпионкой. Ее прислали добывать информацию, а не планировать спасение человека, по собственной воле оказавшегося в теперешнем положении. Более того, она не располагала никакими средствами спасения, будучи такой же заключенной, как и он.
  Довериться ему полностью было рискованно. Беттертон находился на грани нервного срыва, который мог произойти в любой момент. В таких обстоятельствах было безумием рассчитывать, что он способен хранить тайну.
  — Я была в больнице с вашей женой, когда она умирала, и предложила ей занять ее место и отправиться к вам. Она очень хотела передать вам сообщение.
  Беттертон нахмурился:
  — Но…
  Хилари быстро продолжила, не давая ему осознать, насколько сомнительна ее история:
  — Это не так невероятно, как кажется. Понимаете, я сочувствую идеям, о которых вы только что говорили, — насчет нового мирового порядка, когда научные секреты становятся достоянием всех наций. А учитывая мои волосы — здесь ведь ожидали рыжеволосую женщину моих лет, — я решила, что смогу с этим справиться. Мне казалось, что стоит попытаться…
  — Да, — промолвил Беттертон, скользнув взглядом по голове Хилари. — Волосы у вас точно как у Олив.
  — К тому же ваша жена так просила передать вам сообщение…
  — Да-да. Что за сообщение?
  — Чтобы вы были очень осторожны, так как вам грозит опасность со стороны человека по имени Борис.
  — Борис? Вы имеете в виду Бориса Глидра?
  — Да. Вы его знаете?
  Беттертон покачал головой:
  — Я никогда его не встречал, но слышал его имя. Он родственник моей первой жены.
  — А почему он опасен?
  — Что? — рассеянно переспросил Беттертон.
  Хилари повторила вопрос.
  — Ах это! — Казалось, он вернулся издалека. — Не знаю, почему Борис Глидр может быть опасен для меня, но, по отзывам, он в самом деле опасный тип.
  — В каком смысле?
  — Ну, он один из этих полоумных идеалистов, которые с радостью прикончат половину человечества, если им по какой-то причине это покажется полезным мероприятием.
  — Да, я знаю эту категорию.
  Хилари и вправду так чувствовала, хотя не понимала почему.
  — Олив видела его? Что он ей сказал?
  — Не знаю. Это все, что она мне сообщила. Да, она еще добавила, что не могла этому поверить.
  — Поверить — чему?
  — Откуда мне знать? — Поколебавшись, Хилари сказала: — Поймите — она ведь умирала…
  Лицо Беттертона исказила судорога боли.
  — Да, конечно… Со временем я привыкну, а сейчас не в состоянии это осознать. Но меня озадачивает история с Борисом. Какую опасность он может здесь представлять для меня? Если Борис видел Олив, значит, он был в Лондоне?
  — Очевидно.
  — Тогда я ничего не понимаю… А впрочем, какое это имеет значение, если мы заперты в этой чертовой организации в окружении бесчеловечных роботов!
  — Мне здешние служащие тоже показались такими.
  — А выбраться отсюда мы не можем! — Он ударил кулаком по бетону.
  — Вовсе нет, — возразила Хилари.
  Беттертон изумленно уставился на нее:
  — Что вы имеете в виду?
  — Мы найдем какой-нибудь выход.
  — Девочка моя, — презрительно усмехнулся Беттертон, — вы понятия не имеете, с чем вам придется иметь дело.
  — Во время войны люди бежали и из худших мест, — настаивала Хилари. Она не собиралась впадать в отчаяние. — Рыли туннели или придумывали что-нибудь еще.
  — Как вы сможете прорыть туннель в скале? И куда? Кругом пустыня.
  — Значит, это будет «что-нибудь еще».
  Беттертон посмотрел на нее. Хилари улыбалась с напускной уверенностью.
  — Вы необыкновенная девушка! Похоже, вы уверены в себе.
  — Всегда существует выход. Конечно, понадобится время и тщательное планирование.
  — Время! — Беттертон снова помрачнел. — Именно этого я не могу себе позволить.
  — Почему?
  — Не знаю, сможете ли вы понять… Дело в том, что я не в состоянии выполнять здесь свою работу.
  Хилари нахмурилась:
  — О чем вы?
  — Не знаю, как вам объяснить… Я не могу работать. Не могу думать. Для моей деятельности необходима высочайшая степень сосредоточенности, ведь она в значительной мере… ну, творческая. А прибыв сюда, я утратил стимулы. Все, что я в состоянии делать, — это рутинная работа, которую может выполнять любой начинающий ученый с грошовым жалованьем. А ведь меня привезли сюда не для этого. Им нужно что-то новое, а я на это не способен. И чем больше я нервничаю, тем меньше я годен для чего-нибудь стоящего. Это сводит меня с ума, понимаете?
  Хилари понимала. Она припомнила замечание доктора Рюбека о примадоннах и ученых.
  — Если я непродуктивен, то какой толк от меня подобной организации? Они меня попросту ликвидируют.
  — Не может быть!
  — Еще как может. Эти люди не сентиментальны. До сих пор меня выручала пластическая хирургия. Они делают это постепенно. Естественно, человек, постоянно подвергающийся небольшим операциям, не может как следует сосредоточиться. Но теперь с этим покончено.
  — А зачем вам вообще делали эти операции?
  — Ради безопасности — моей безопасности. Их делают людям, которые находятся в розыске.
  — Значит, вы тоже в розыске?
  — А вы не знали? Полагаю, об этом не сообщалось в газетах. Возможно, этого не знала даже Олив. Но я в розыске — можете не сомневаться.
  — За государственную измену? Вы хотите сказать, что продали им атомные секреты?
  Беттертон отвел взгляд:
  — Я ничего не продавал. Я просто сообщил им все, что знаю, — по своей воле. Ведь одно из условий организации — раскрытие всех научных тайн. Неужели вы не можете понять?
  Хилари могла. Она могла понять, почему это делает Энди Питерс, почему Эрикссон с его глазами фанатичного мечтателя предает свою родину с охотой и энтузиазмом.
  Но ей трудно было представить в этой роли Тома Беттертона. Хилари сознавала, что это свидетельствует об огромной разнице между Беттертоном, прибывшим сюда несколько месяцев назад полным энтузиазма, и теперешним Беттертоном — нервным, опустошенным и смертельно испуганным человеком.
  Словно подтверждая ее выводы, Беттертон с тревогой огляделся и сказал:
  — Все уже спустились. Нам лучше…
  Хилари поднялась:
  — Хорошо. Но вам незачем беспокоиться. Они сочтут это вполне естественным — при сложившихся обстоятельствах.
  — Нам придется продолжать все это, — смущенно вымолвил Беттертон. — Я имею в виду… изображать мужа и жену.
  — Разумеется.
  — Мы должны делить одну спальню и тому подобное. Но все будет в порядке. Я имею в виду, вам незачем волноваться… — Он умолк, смутившись окончательно.
  «Как он красив, — думала Хилари, глядя на его профиль, — и как мало это меня трогает».
  — Едва ли нам следует беспокоиться по этому поводу, — весело сказала она. — Главное — выбраться отсюда живыми.
  Глава 14
  В номере отеля «Мамуния» в Марракеше Джессоп разговаривал с мисс Хезерингтон. Эта мисс Хезерингтон совсем не походила на ту женщину, с которой Хилари встречалась в Касабланке и Фесе. Внешность, костюм и ужасная прическа оставались теми же, но поведение резко изменилось. Теперь это была толковая и деловитая женщина, выглядевшая моложе своих лет.
  Третьим в комнате был коренастый темноволосый мужчина со смышлеными глазами. Он негромко барабанил по столу пальцами и напевал себе под нос французскую песенку.
  — Насколько вам известно, — осведомился Джессоп, — это единственные люди, с которыми она говорила в Фесе?
  Дженет Хезерингтон кивнула:
  — Там была эта женщина, Келвин Бейкер, с которой мы уже встречались в Касабланке. Откровенно говоря, я все еще не составила о ней определенного мнения. Она лезла из кожи вон, чтобы подружиться с Олив Беттертон, да и со мной тоже. Но американцы всегда дружелюбны — они тут же заговаривают с людьми в отелях и любят ездить с ними на экскурсии.
  — Да, — промолвил Джессоп, — это чересчур очевидно для того, что мы ищем.
  — Кроме того, — продолжала Дженет Хезерингтон, — она тоже была в том самолете.
  — Не исключено, что катастрофа была запланирована заранее, — сказал Джессоп. Он посмотрел на коренастого брюнета: — Как вы считаете, Леблан?
  Француз перестал напевать и барабанить по столу.
  — Cа se peut565, — отозвался он. — Возможно, имела место диверсия, вызвавшая катастрофу. Но этого мы никогда не узнаем. Самолет разбился и сгорел, а пассажиры и экипаж погибли.
  — Что вам известно о пилоте?
  — Алькади? Молодой, достаточно опытный. — Помолчав, он добавил: — Платили ему маловато.
  — Следовательно, — осведомился Джессоп, — он мог переметнуться к другим нанимателям, но никак не походил на кандидата в самоубийцы?
  — На месте катастрофы найдено семь трупов, — напомнил Леблан. — Обгорелых, неузнаваемых, но именно семь — с этим ничего не поделаешь.
  Джессоп обернулся к Дженет Хезерингтон:
  — На чем мы остановились?
  — В Фесе были французская семья, с которой миссис Беттертон перекинулась несколькими словами, богатый шведский бизнесмен с красивой девушкой и престарелый греческий магнат, мистер Аристидис.
  — Знаменитая личность, — заметил Леблан. — Я часто задавал себе вопрос: как чувствует себя человек, имеющий все деньги, какие только существуют в мире? Лично я, — откровенно добавил он, — все тратил бы на женщин, лошадей и прочие развлечения. А вот старый Аристидис замуровал себя в своем замке в Испании и, как говорят, коллекционирует китайскую керамику эпохи Сун566. Правда, ему по меньшей мере семьдесят. Очевидно, в этом возрасте интересуешься только китайской керамикой.
  — Согласно самим китайцам, — усмехнулся Джессоп, — самый насыщенный период человеческой жизни как раз между шестьюдесятью и семьюдесятью годами — именно тогда постигаешь всю красоту и радость существования.
  — Pas moi!567 — воскликнул Леблан.
  — В Фесе было несколько немцев, — продолжала Дженет Хезерингтон, — но, насколько я знаю, они не разговаривали с Олив Беттертон.
  — Может, с ней контактировал официант или слуга, — предположил Джессоп.
  — Вполне возможно.
  — Вы говорите, она осматривала старый город одна?
  — С одним из постоянных гидов. Кто-то мог вступить с ней в контакт во время этой экскурсии.
  — Во всяком случае, она внезапно решила лететь в Марракеш.
  — Не внезапно, — поправила мисс Хезерингтон. — Она уже заказала билет и номер в отеле.
  — Да, я ошибся, — согласился Джессоп. — Я хотел сказать, что миссис Келвин Бейкер внезапно решила сопровождать ее.
  Он встал и прошелся по комнате.
  — Она полетела в Марракеш, а самолет разбился и сгорел. Создается впечатление, будто злой рок преследует каждую пассажирку самолета, именующую себя Олив Беттертон. Сначала катастрофа в Касабланке, потом еще одна. Были они случайными или подстроенными? Если кому-то хотелось избавиться от Олив Беттертон, то это можно было сделать куда более легким способом, чем устраивать авиакатастрофы.
  — Кто знает, — промолвил Леблан. — Поймите, mon cher568, если вы уже дошли до такого состояния, что человеческие жизни для вас ничего не значат, то, пожалуй, проще положить взрывпакет под сиденье в самолете, чем поджидать жертву ночью в темном углу с ножом, а гибель еще шестерых человек никакого значения не имеет.
  — Я знаю, что окажусь в меньшинстве, — заметил Джессоп, — но думаю, что существует третья возможность: катастрофу могли фальсифицировать.
  Леблан с интересом посмотрел на него:
  — Конечно, такое могло произойти. Допустим, самолет посадили, а потом подожгли. Но вы не можете игнорировать факт, mon cher Джессоп, что там обнаружены обгорелые трупы.
  — Знаю, — кивнул Джессоп. — В этом и состоит камень преткновения. Понимаю, что мои идеи фантастичны, но наша охота прервалась уж слишком аккуратно. Мы напишем на полях рапорта «R.I.P.»569, и делу конец. Никаких следов не осталось. — Он снова обернулся к Леблану: — Вы произвели поиски вблизи места катастрофы?
  — Уже два дня этим занимаемся, — ответил Леблан. — Конечно, самолет разбился в пустынной местности. Между прочим, он сбился с курса.
  — Что наводит на размышления, — вставил Джессоп.
  — Близлежащие деревни, их жители, следы машин — все подвергается тщательному расследованию. Во Франции этому делу придают не менее важное значение, чем в Англии. Мы тоже потеряли нескольких наших лучших молодых ученых. По-моему, mon cher, легче контролировать темпераментных оперных певцов, нежели представителей науки. Эти блестящие молодые люди рассеянны, недисциплинированны и, что хуже всего, невероятно доверчивы. Им сулят золотой век, и бедняги попадаются на эту удочку.
  — Давайте-ка еще раз взглянем на список пассажиров, — предложил Джессоп.
  Француз вынул из проволочной корзины лист бумаги и положил его перед коллегой. Двое мужчин склонились над ним.
  — Миссис Келвин Бейкер, американка. Миссис Беттертон, англичанка. Торквил Эрикссон, норвежец… Кстати, что вы о нем знаете?
  — Ничего существенного, — ответил Леблан. — Он был молод — не старше двадцати восьми лет.
  — Мне знакомо его имя, — нахмурился Джессоп. — Почти уверен, что он делал доклад в Королевском обществе.
  — Далее religieuse570, сестра Мария, — продолжал Леблан, возвращаясь к списку. — Эндрю Питерс, тоже американец. Доктор Баррон — известная личность, специалист по вирусным заболеваниям.
  — Биологическое оружие, — кивнул Джессоп. — Подходящая фигура.
  — Недоволен низкой оплатой, — добавил Леблан.
  Зазвонил телефон, и француз снял трубку:
  — Алло. Qu’est-ce qu’il y а?571 Да, пришлите их сюда. — Он оживленно повернулся к Джессопу: — Мои люди кое-что обнаружили. Возможно, mon cher collegue572, ваш оптимизм оправдан.
  Вскоре в комнату вошли двое мужчин. Первый походил на Леблана — коренастый, темноволосый, смышленый. Он держался почтительно, но не скрывая радостного возбуждения. Грязная и пыльная одежда свидетельствовала о недавнем возвращении из путешествия. Его сопровождал бербер в белом одеянии с полной достоинства осанкой жителя пустыни. Поведение его было вежливым, но не раболепным. Он с интересом осматривался вокруг, пока его спутник быстро докладывал по-французски:
  — Было предложено вознаграждение, и этот парень с родственниками и друзьями произвели тщательный поиск. Я позволил ему самому принести вам его находку, так как вы, возможно, захотите расспросить его.
  Леблан повернулся к берберу.
  — Ты хорошо поработал, отец, — обратился он к нему на местном наречии. — У тебя соколиный глаз. Покажи нам, что ты обнаружил.
  Бербер извлек из складок белой ткани маленький предмет, шагнул вперед и положил его на стол перед французом. Это была серовато— розовая искусственная жемчужина.
  — Похоже на ту, какую нам показывали, — сказал он. — Это ценная вещь, и я ее нашел.
  Джессоп протянул руку и взял жемчужину. Вынув из кармана точно такую же, он обследовал обе, потом подошел к окну и стал рассматривать их в лупу.
  — Да, — кивнул Джессоп, — отметина присутствует. — В его голосе слышалось торжество. Он вернулся к столу. — Славная девушка! Ей удалось это сделать!
  Леблан быстро расспрашивал бербера по-арабски. Наконец он повернулся к Джессопу:
  — Прошу прощения, mon cher collegue, но эту жемчужину нашли почти в полумиле от сгоревшего самолета.
  — Это доказывает, — откликнулся Джессоп, — что Олив Беттертон осталась в живых и что, хотя из Феса в самолете вылетели семь человек и было найдено семь обгорелых трупов, ее среди них не было.
  — Теперь мы расширим зону поисков, — сказал Леблан. Он снова заговорил с бербером, который радостно улыбнулся и вышел вместе со своим спутником. — Его щедро наградят, как было обещано, — продолжал француз, — а за жемчужинами теперь будут охотиться все местные жители. У этих людей необычайно острое зрение, а слух о награде быстро распространится. Думаю, mon cher collegue, мы достигнем результатов! Если только девушке не помешали.
  Джессоп покачал головой:
  — Это должно выглядеть абсолютно естественно. У женщины порвалось ожерелье, она собрала часть жемчужин, которые смогла найти, и положила в карман, а там оказалась дырка. Кроме того, почему они стали бы ее подозревать? Она — Олив Беттертон, стремящаяся присоединиться к своему мужу.
  — Теперь мы должны рассмотреть это дело в ином свете, — заметил Леблан, придвигая к себе список пассажиров. — Олив Беттертон, доктор Баррон… — Он отметил галочками эти два имени. — Будем считать, что эти двое направляются… куда бы они ни направлялись. Миссис Келвин Бейкер, американка, — пока ставим знак вопроса. Вы говорили, что Торквил Эрикссон делал доклад в Королевском обществе. Американец Питерс, судя по паспорту, химик. Монахиня — ну, это хорошая маскировка. Похоже, эту группу вывезли из разных мест, собрав в одном самолете. Потом самолет обнаружили сгоревшим вместе с семью людьми. Интересно, как им удалось это проделать? Enfin, с’est colossal!573
  — Да, — промолвил Джессоп. — Финальный штрих выглядел весьма убедительно. Но теперь мы знаем, что шесть или семь человек отправились в новое путешествие, и знаем, откуда они отправились. Что нам делать дальше — посетить это место?
  — Разумеется, — ответил Леблан. — Перенесем нашу штаб-квартиру туда. Если я не ошибаюсь, теперь, когда мы напали на след, обнаружатся и другие улики.
  Пришлось произвести сложные и тщательные расчеты. Скорость автомобиля, расстояние, на котором он должен был заправиться, деревни, где путешественники могли останавливаться на ночь. Следы были многочисленными и путаными, многие ни к чему не привели, но то и дело появлялись положительные результаты.
  — Voilа, mon capitaine574. По вашему приказу мы обыскали уборные. В темном углу одной из них, в доме Абдулы Мохаммеда, найдена жемчужина в кусочке жевательной резинки. Мохаммед и его сыновья были допрошены. Сначала они все отрицали, но потом признались, что шесть человек проезжали в машине, якобы принадлежащей германской археологической экспедиции, и останавливались на ночь. Хозяевам много заплатили, чтобы они об этом не рассказывали, так как экспедиция будто бы собиралась производить нелегальные раскопки. Дети из деревни Эль-Кайф принесли еще две жемчужины. Теперь мы знаем направление. Более того, monsieur le capitaine575, как вы и предвидели, была замечена «рука Фатимы». Этот тип вам все расскажет.
  «Этим типом» оказался испуганный на вид бербер.
  — Я был ночью с моим стадом, — сказал он, — и услышал звук машины. Она проехала мимо меня, и я увидел на ней «руку Фатимы». Она светилась в темноте!
  — Фосфор на перчатке бывает весьма эффективен, — заметил Леблан. — Поздравляю вас с этой идеей, mon cher.
  — Эффективен, но опасен, — сказал Джессоп. — Его легко могут заметить другие пассажиры.
  Леблан пожал плечами:
  — При дневном свете фосфор не виден.
  — Да, но если они остановятся и выйдут из машины в темноте…
  — Это сочтут обычным арабским суеверием. Такой знак часто рисуют на телегах и фургонах. Подумают, что какой-то благочестивый мусульманин намалевал его светящейся краской на своем автомобиле.
  — Тоже верно. Но мы должны быть настороже. Если наши враги заметили знак, они, возможно, пустят нас по ложному следу, нарисовав фосфоресцирующей краской «руку Фатимы» на других машинах.
  — Тут я с вами согласен — всегда следует оставаться начеку.
  На следующее утро Леблан предъявил еще три жемчужины, расположенные треугольником в кусочке жевательной резинки.
  — Это означает, — сказал Джессоп, — что следующий этап пути проделали по воздуху. — Он вопрошающе посмотрел на Леблана.
  — Вы совершенно правы, — кивнул француз. — В пустынном месте обнаружен заброшенный военный аэродром с признаками того, что там недавно садился и взлетал самолет. — Он пожал плечами. — Неизвестный самолет — и снова наши путешественники отправились в неизвестное место назначения. Выходит, мы опять в тупике и не знаем, как взять след.
  Глава 15
  «Просто невероятно, — думала Хилари, — что я провела здесь десять дней! Как легко можно ко всему приспособиться!» Она припомнила, как ей показывали во Франции средневековое орудие пытки — железную клетку, в которой заключенный не мог ни лежать, ни стоять, ни сидеть. Гид рассказал, что последний заключенный пробыл в этой клетке восемнадцать лет, был освобожден, прожил еще двадцать лет и умер глубоким стариком. Умение приспосабливаться, думала Хилари, отличало человека от диких животных. Человек может жить в любом климате, в любых условиях и есть любую пищу. Он может существовать в рабстве и на свободе.
  Попав сюда, Хилари сначала испытывала слепящее чувство паники, ощущение пожизненно заключенной, а то, что тюрьма была замаскирована роскошью и комфортом, только усиливало ее страх. Однако спустя всего лишь неделю она стала воспринимать теперешние условия жизни как естественные. Это было странное, похожее на сон существование. Все выглядело нереальным, но Хилари начинало казаться, что этот сон будет длиться вечно, что за территорией организации вообще ничего нет…
  Такое опасное смирение, думала Хилари, отчасти происходит из того, что она женщина. Женщины по своей природе легче приспосабливаются к обстоятельствам. В этом их сила и их слабость. Они изучали свое окружение, принимали его и, будучи реалистками, старались извлечь из него самое лучшее. Больше всего Хилари интересовала реакция ее спутников. Хельгу Неедхайм она почти не видела — разве только в столовой. При встречах немка ограничивалась кратким кивком. Насколько Хилари могла судить, фрейлейн Неедхайм была довольна и счастлива. Очевидно, организация вполне соответствовала ее ожиданиям. Она принадлежала к типу женщин, полностью поглощенных своей работой, и по-прежнему держалась высокомерно. В основе ее кредо лежало собственное превосходство и превосходство ее ученых собратьев над всеми остальными. Хельга не питала иллюзий насчет братства людей, эры всеобщего мира и духовной свободы. Будущее она мыслила как господство высшей расы, к которой причисляла и себя, — всем прочим уготована участь рабов, но если они будут вести себя как подобает, то заслужат милостивое отношение. То, что многие ее коллеги выражали иные взгляды, а их убеждения были скорее коммунистическими, чем фашистскими, Хельгу не заботило. Лишь бы они хорошо работали — а их идеи со временем изменятся.
  Доктор Баррон был куда умнее Хельги Неедхайм. Иногда Хилари беседовала с ним. Он был погружен в свое дело, удовлетворен условиями работы, но пытливый галльский интеллект приводил его к размышлениям о той среде, в которой он оказался.
  — Это не совсем то, чего я ожидал, — как-то сказал доктор Баррон. — Entre nous, миссис Беттертон, мне не слишком нравятся тюремные условия. А они именно таковы, хотя клетка сильно позолочена.
  — Это не та свобода, которую вы искали? — осведомилась Хилари.
  Доктор печально улыбнулся:
  — Вы не правы — я не искал свободы. Я — цивилизованный человек, а цивилизованные люди знают, что никакой свободы не существует. Только примитивные нации пишут слово «свобода» на своих знаменах. Сущность цивилизации — умеренный образ жизни в строгих рамках обеспечения безопасности. Буду с вами откровенен: я приехал сюда ради денег.
  Хилари тоже улыбнулась и приподняла брови:
  — Какая польза от денег здесь?
  — Их платят за очень дорогое лабораторное оборудование, — объяснил доктор Баррон. — Мне не приходится платить из своего кармана, поэтому я могу служить делу науки и удовлетворять свою любознательность. Я люблю мою работу, но мне не нравится заниматься ею ради человечества. Те, кто так поступает, обычно глупы и некомпетентны. Нет, от своих исследований я получаю сугубо интеллектуальное наслаждение. Что до остального, то перед отъездом из Франции мне выплатили крупную сумму. Она помещена в надежном банке под чужим именем, и, когда это предприятие подойдет к концу, я получу ее и буду тратить по своему усмотрению.
  — Когда это предприятие подойдет к концу? — повторила Хилари. — А почему вы думаете, что такое произойдет?
  — Здравый смысл подсказывает, что ничто не длится вечно, — ответил француз. — Я пришел к выводу, что эту организацию содержит какой-то безумец. Но безумцы могут мыслить вполне логично. Если вы безумны, богаты и умеете логически мыслить, то можете долгое время преуспевать, живя иллюзиями. Но в конце концов, — он пожал плечами, — это потерпит крах. Потому что происходящее здесь неразумно, а за отсутствие разума рано или поздно приходится платить. Но пока что это меня вполне устраивает.
  Торквил Эрикссон, кого, по мнению Хилари, должно было постигнуть горькое разочарование, казался вполне довольным атмосферой организации. Менее практичный, чем француз, он существовал в своем узком мире, который был настолько незнаком Хилари, что она не могла его понять. В этом мире царили аскетическая радость, математические расчеты и бесконечное количество возможностей. Странная безжалостность, ощущаемая в характере норвежца, пугала Хилари. Ей казалось, что этот молодой идеалист способен обречь на гибель три четверти мира ради того, чтобы оставшаяся четверть делила с ним существование в Утопии, созданной его воображением.
  С Энди Питерсом Хилари было куда легче найти общий язык — возможно, потому, что он был всего лишь талантливым человеком, но никак не гением. Со слов других она поняла, что Питерс — первоклассный специалист в области химии, хотя отнюдь не первооткрыватель. Как и ей самой, ему внушала страх и отвращение царящая в организации атмосфера.
  — Все дело в том, что я не знал, куда еду, — говорил Питерс. — Мне казалось, что знаю, но я ошибался. Моя партия не имеет к этому отношения. И Москва тут ни при чем. Здесь разыгрывают какое-то самостоятельное представление — возможно, попахивающее фашизмом.
  — Вам не кажется, что вы чересчур увлекаетесь ярлыками? — спросила Хилари.
  Питерс задумался.
  — Может, вы и правы, — признал он. — Если подумать, то слова, которыми мы бросаемся, не так уж много значат. Но я знаю одно: я хочу выбраться отсюда и намерен это сделать.
  — Это будет нелегко, — тихо заметила Хилари.
  Они прогуливались после обеда возле садовых фонтанов на крыше, под звездным небом. Темнота скрывала бетонные подсобные сооружения, так что можно было представить, что они находятся в саду султанского дворца.
  — Да, — подтвердил Питерс, — это будет нелегко, но нет ничего невозможного.
  — Как же я рада это слышать! — вырвалось у Хилари.
  Он с сочувствием посмотрел на нее:
  — Вам настолько здесь тошно?
  — Еще как. Но я опасаюсь не этого.
  — А чего же?
  — Я боюсь привыкнуть, — сказала Хилари.
  — Да, — задумчиво промолвил Питерс, — я понимаю, что вы имеете в виду. Здесь происходит нечто вроде массового внушения.
  — Мне казалось бы более естественным, если бы люди протестовали, — заметила Хилари.
  — Я тоже так думаю. Фактически я даже спрашивал себя: нет ли здесь какого-нибудь фокуса?
  — То есть?
  — Ну, не добавляют ли в еду или питье какой-то наркотик, делающий людей послушными.
  — Разве такой наркотик существует?
  — Это не совсем по моей части. Ведь дают же людям разные средства, успокаивающие их перед операциями. Может, есть нечто подобное, что можно вводить в течение долгого времени, не причиняя вреда умственной деятельности и даже, напротив, стимулируя ее. Думаю, здешние организаторы и администраторы знают толк в гипнозе и психологии и нам исподволь внушают, как здорово мы тут живем, как мы стремимся к высшей цели и тому подобную чушь. Таким способом можно многого добиться, если знаешь свое дело.
  — Но мы не должны подчиняться! — горячо воскликнула Хилари. — Не должны ни на секунду чувствовать, будто нам здесь хорошо!
  — А что чувствует ваш муж?
  — Том? Не знаю. Это так сложно. Я… — Она замолчала.
  Хилари едва ли могла объяснить собеседнику ту фантасмагорию, какой стала ее жизнь. Уже десять дней она жила в одной квартире и делила спальню с посторонним мужчиной. Просыпаясь ночью, Хилари слышала его дыхание на соседней кровати. Они оба принимали это условие как неизбежное. Она была самозванкой, шпионкой, готовой играть любую роль и выдавать себя за кого угодно. Но Тома Беттертона Хилари не могла понять. Он казался ей ужасным примером того, что может произойти с одаренным молодым человеком, прожившим несколько месяцев в изнуряющей атмосфере организации. Во всяком случае, в нем не ощущалось спокойного примирения с судьбой. Не находя удовлетворения в работе, Беттертон все сильнее тревожился из-за неспособности сосредоточиться на ней. Один или два раза он повторил то, что сказал в первый вечер:
  — Я не могу думать. Как будто все во мне высохло.
  Да, подумала Хилари, Том Беттертон, будучи гением, нуждался в свободе сильнее, чем большинство людей. Внушение не смогло компенсировать ему неволю. Только при полной свободе он мог заниматься творческой деятельностью.
  Беттертон явно пребывал на грани серьезного нервного срыва. На Хилари он не обращал никакого внимания. Она не являлась для него ни женщиной, ни даже другом. Хилари сомневалась, что Беттертон горевал по умершей жене. Его постоянно занимала лишь одна мысль — о том, что он находится в тюрьме.
  — Я должен выбраться отсюда, — снова и снова говорил Том Беттертон. — Не знаю как, но должен.
  В сущности, это походило на слова Питерса, но звучало совсем по-другому. Питерс рассуждал как молодой, рассерженный и уверенный в себе человек, решивший противопоставить свой ум организации, в которой оказался. А протестующие возгласы Тома Беттертона были словами человека, дошедшего до ручки и почти обезумевшего от жажды свободы. Но возможно, внезапно подумала Хилари, через шесть месяцев она и Питерс станут такими же. Возможно, здоровый протест и разумная вера в собственную изобретательность превратятся в безумное отчаяние крысы, попавшей в ловушку.
  Хилари очень хотелось быть откровенной с Энди Питерсом. Если бы только она могла сказать ему: «Том Беттертон не мой муж. Я ничего о нем не знаю. Не знаю, каким он был до приезда сюда, и поэтому нахожусь в тупике. Я не в силах ему помочь, так как не знаю, что говорить и что делать».
  — Сейчас Том кажется мне чужим, — сказала Хилари, тщательно подбирая слова. — Он… ничего мне не рассказывает. Иногда мне кажется, что ощущение пребывания в тюрьме сводит его с ума.
  — Возможно, так оно и есть, — сухо произнес Питерс.
  — Но вы так уверенно говорили о том, что выберетесь отсюда. Как мы можем это сделать? Есть у нас хоть один шанс?
  — Я не имел в виду, что мы сможем выбраться послезавтра, Олив. Все нужно как следует обдумать и спланировать. Вы знаете, что людям удавалось бежать при самых безнадежных обстоятельствах. Многие англичане и американцы написали книги о бегстве из германских концлагерей.
  — Это другое дело.
  — Вовсе нет. Там, где есть вход, должен быть и выход. Конечно, рытье туннеля отпадает, как и многие другие способы. Но повторяю: должен быть выход. С помощью изобретательности, маскировки, притворства, обмана, подкупа. Вам следует об этом подумать. Что касается меня, то можете не сомневаться — я отсюда выберусь.
  — Охотно верю, — сказала Хилари. — Но как насчет меня?
  — Ну, это другое дело.
  В его голосе звучало смущение. На момент Хилари задумалась о причине, потом поняла, что ведь Питерс считает ее цель достигнутой. Она приехала сюда к мужчине, которого любила, поэтому с ее стороны выглядело не слишком порядочным навязываться Питерсу с намерениями бежать отсюда. Хилари ощутила жгучее желание сказать ему правду, но инстинкт осторожности удержал ее от этого.
  Пожелав Питерсу доброй ночи, она спустилась с крыши.
  Глава 16
  — Добрый вечер, миссис Беттертон.
  — Добрый вечер, мисс Дженсен.
  Худая девушка в очках казалась возбужденной. Ее глаза поблескивали под толстыми стеклами очков.
  — Сегодня состоится общее собрание, — сообщила она. — Сам директор собирается обратиться к нам!
  — Вот и отлично, — заметил стоящий рядом Энди Питерс. — Я давно хотел поглазеть на этого директора.
  Шокированная мисс Дженсен с укором посмотрела на него.
  — Директор — замечательный человек, — строго сказала она.
  Когда мисс Дженсен двинулась по одному из бесчисленных белых коридоров, Энди Питерс тихо свистнул.
  — Здесь в самом деле прозвучал намек на «хайль Гитлер» или мне почудилось?
  — Пожалуй, вы правы.
  — Вся беда в том, что ты никогда не знаешь, где можешь очутиться. Если бы я мог предвидеть, что покидаю Штаты, полный мальчишеского восторга по поводу доброго старого братства людей, чтобы оказаться в лапах очередного ниспосланного небесами диктатора… — Он махнул рукой.
  — Но ведь вы этого еще не знаете, — напомнила ему Хилари.
  — Я чую, это носится в воздухе, — заявил Питерс.
  — Как же я рада, что вы здесь! — не удержалась Хилари.
  Питерс насмешливо взглянул на нее, и она покраснела.
  — Вы такой… обычный. — Хилари смутилась окончательно.
  — Там, откуда я прибыл, — усмехнулся Питерс, — слово «обычный» не является комплиментом. Чаще всего оно означает «посредственный».
  — Вы отлично знаете, что я имела в виду не это. Я просто хотела сказать, что вы такой, как все… О господи, это тоже звучит грубо!
  — Иными словами, вам нужен обыкновенный человек. Вы устали от гениев?
  — Да. К тому же, приехав сюда, вы изменились к лучшему. В вас больше нет горечи и ненависти.
  Лицо Питерса тут же приняло мрачное выражение.
  — Не рассчитывайте на это, — посоветовал он. — Внутри у меня вполне достаточно ненависти. Поверьте, есть вещи, которые нужно ненавидеть.
  
  Общее собрание, как назвала его мисс Дженсен, состоялось после обеда в большом лектории.
  Публика не включала, так сказать, «технический персонал»: лаборантов, балетную труппу, прислугу и небольшую группу весьма эффектных проституток, которые удовлетворяли сексуальные потребности неженатых сотрудников и не поддерживали никаких отношений с другими женщинами.
  Сидя рядом с Беттертоном, Хилари с любопытством ожидала появления на трибуне полумифической фигуры директора. На ее вопросы о личности руководителя организации Том Беттертон давал уклончивые, весьма неопределенные ответы.
  — Смотреть там особенно не на что, — сказал он. — Но у него дар воздействия на слушателей. Вообще-то я видел его всего дважды. Директор редко показывается на людях. Конечно, чувствуется, что это замечательный человек, но понятия не имею почему.
  Судя по почтительному тону, которым говорили о директоре мисс Дженсен и некоторые другие женщины, Хилари воображала себе богоподобного мужчину с золотистой бородой и в белой мантии.
  Она была удивлена, когда публика поднялась с мест при виде довольно грузного темноволосого человека средних лет, неторопливо взошедшего на трибуну. У него была внешность заурядного бизнесмена из Мидленда, хотя определить его национальность было трудно. Он обращался к слушателям на трех языках, переходя с одного на другой и никогда не повторяясь в точности. Директор одинаково бегло говорил по-французски, по-английски и по-немецки.
  — Позвольте мне прежде всего, — начал он, — приветствовать наших новых коллег, присоединившихся к нам.
  И директор в нескольких словах воздал уважение каждому из вновь прибывших.
  После этого он заговорил о целях и задачах организации.
  Позднее Хилари обнаружила, что не может более-менее точно припомнить его слова. Возможно, потому, что сами по себе они были пустыми и банальными, хотя в его устах звучали совсем по-другому.
  Хилари вспомнила рассказ подруги, которая перед войной жила в Германии, о том, как она из любопытства пошла на митинг послушать «этого нелепого Гитлера» и обнаружила, что истерически рыдает, охваченная водоворотом эмоций. Каждое слово казалось мудрым и вдохновляющим, но потом она припоминала только банальные фразы.
  Нечто в этом роде произошло и теперь. Сама того не желая, Хилари ощущала волнение и душевную приподнятость. Директор говорил очень просто. В основном его речь касалась молодежи, в которой заключалось будущее человечества.
  — В прошлом ведущими силами были капитал, престиж, влиятельные семейства. Но сегодня сила в руках молодых — в мозгах химиков, физиков, врачей… Из лабораторий выходит мощная разрушительная сила, располагая которой вы можете сказать: «Подчинитесь или погибнете!» Эта сила не должна принадлежать какой-то одной нации — она должна находиться в руках ее создателей. Собрать их — задача нашей организации. Вы прибыли сюда из разных частей света, принеся с собой ваши знания и таланты и вашу молодость! Здесь нет никого старше сорока пяти лет. Настанет день — и мы создадим мозговой трест науки. Тогда мы сможем управлять мировыми процессами. Мы будем отдавать распоряжения капиталистам и монархам, армиям и промышленным предприятиям. Мы подарим человечеству Pax scientifica.576
  Все дальнейшее было выдержано в том же духе. Однако не речь, а оратор сумел зажечь аудиторию, которая осталась бы холодной и критически настроенной, не будь она охвачена волной неведомых эмоций.
  — Мужество и победа! — решительно закончил директор. — Доброй ночи!
  Хилари вышла из зала спотыкаясь, словно пребывала в каком-то воодушевляющем сне, и видела те же чувства на окружающих ее лицах. Эрикссон восторженно вскинул голову, его бесцветные глаза сверкали.
  Потом она почувствовала на своей руке руку Энди Питерса и услышала его шепот:
  — Поднимемся на крышу. Нам нужен свежий воздух.
  Они молча поднялись на лифте и вышли на пальмовую аллею под звездным небом. Питерс глубоко вздохнул.
  — Это как раз то, что нам нужно, — сказал он. — Воздух, чтобы развеять облака восторга.
  Хилари тоже вздохнула. Ей все еще казалось, будто она видит сон.
  Питерсон взял ее за руку:
  — Стряхните этот дурман, Олив.
  — Облака восторга, — повторила Хилари. — То, что мы слышали, и в самом деле походило на это.
  — Говорю вам, очнитесь! Будьте женщиной! Вернитесь на землю — к реальной жизни. Когда отравляющий эффект «газа восторга» пройдет, вы осознаете, что слышали все тот же вздор.
  — Но такие прекрасные идеалы…
  — К черту идеалы! Обратитесь к фактам. Молодость и мозги — аллилуйя! Ну и что собой представляют эти самые молодость и мозги? Хельга Неедхайм — черствая эгоистка. Торквил Эрикссон — непрактичный мечтатель. Доктор Баррон продаст на живодерню родную бабушку, чтобы получить оборудование для своей работы. А я — обычный парень, как вы сами сказали, умеющий возиться с пробирками и микроскопом, но не имеющий никаких талантов к руководству паршивым офисом, не говоря уже о целом мире! Или ваш муж — человек, чьи нервы напряжены до предела и который не может думать ни о чем, кроме грозящего ему возмездия. Я привел в пример людей, которых знаем мы оба, но здесь все такие — во всяком случае, те, с которыми мне приходилось сталкиваться. Некоторые из них гении в своей области, но никак не в качестве руководителей мироздания! То, что мы с вами слышали, — зловредная чушь!
  Хилари села на бетонный парапет и провела рукой по лбу.
  — Пожалуй, вы правы, — сказала она. — Но облака восторга все еще плывут. Как это удается директору? Должно быть, он сам верит в то, что говорит.
  — Такие вещи всегда кончаются одинаково, — мрачно произнес Питерс. — Появляется безумец, который считает себя Богом. В истории такое случалось множество раз, причем достигало успеха. Сегодняшняя лекция едва не подействовала даже на меня, а о вас и говорить не приходится. Если бы я не вытащил вас сюда… — Внезапно его поведение изменилось. — Наверное, мне не следовало так поступать. Беттертон сочтет это странным.
  — Не думаю. Сомневаюсь, что он вообще обратит на это внимание.
  — Я вам сочувствую, Олив. Для вас, должно быть, сущий ад видеть, как он опускается все ниже.
  — Мы должны выбраться отсюда! — воскликнула Хилари.
  — И выберемся.
  — Вы говорили это раньше, но я не вижу никакого прогресса.
  — И напрасно. Я не сидел без дела.
  Хилари удивленно посмотрела на него.
  — У меня нет конкретного плана, но я приступил к подрывной деятельности. Здесь немало недовольных — куда больше, чем известно нашему богоподобному герру директору. Я имею в виду скромных и незаметных сотрудников организации. Еда, деньги, роскошь и женщины — это еще не все. Я вытащу вас отсюда, Олив.
  — И Тома?
  Лицо Питерса омрачилось.
  — Выслушайте меня, Олив, и постарайтесь мне поверить. Том сделает все, что от него зависит, чтобы остаться здесь. В этом месте он… в большей безопасности, чем во внешнем мире.
  — Безопасности? Странное слово.
  — Я использовал его намеренно.
  Хилари нахмурилась:
  — Не понимаю, что вы имеете в виду. Том не… Вы не думаете, что он психически болен?
  — Ни в малейшей степени. Он боится и нервничает, но в таком же здравом уме, как мы с вами.
  — Тогда почему вы говорите, что здесь он в большей безопасности?
  — Клетка вообще очень безопасное место, — медленно отозвался Питерс.
  — О нет! — воскликнула Хилари. — Не убеждайте меня, что вы тоже в это верите, что массовое внушение или гипноз подействовали и на вас. Безопасность, покорность… Мы должны протестовать! Должны хотеть быть свободными!
  — Знаю, — кивнул Питерс. — Но…
  — Во всяком случае, Том отчаянно стремится вырваться отсюда.
  — Возможно, он не знает, что для него лучше.
  Внезапно Хилари вспомнила намеки Тома. Если он выдал секретную информацию, то ему грозит судебное преследование за разглашение государственной тайны. Несомненно, Питерс подразумевал именно это, но Хилари была тверда в своем решении. Даже приговор к тюремному заключению лучше пребывания здесь.
  — Том тоже должен выйти отсюда, — упрямо заявила она.
  — Будь по-вашему, — с горечью сказал Питерс. — Я вас предупредил. Хотел бы я знать, за что вы так любите этого парня?
  Хилари испуганно посмотрела на него. С ее губ уже были готовы слететь слова, но она вовремя сдержалась. «Я не люблю его, — хотела сказать Хилари. — Том ничего для меня не значит. Он был мужем другой женщины, и я чувствую себя ответственной перед ней… — После этого она бы добавила: — Если я о ком-то и беспокоюсь, так это о вас!»
  
  — Наслаждались обществом этого скучного американца? — осведомился Том Беттертон, когда Хилари вошла в их спальню. Он лежал на кровати и курил.
  Хилари слегка покраснела:
  — Мы прибыли сюда вместе и ко многому относимся одинаково.
  Беттертон рассмеялся:
  — Я вас не виню. — Он посмотрел на нее новым, оценивающим взглядом. — Вы красивая женщина, Олив.
  Хилари с самого начала убедила Тома обращаться к ней по имени его жены.
  — Да, — продолжал он, окидывая ее взглядом с головы до ног. — Вы чертовски красивая женщина. Я сразу это заметил, хотя сейчас мне не до того.
  — Возможно, это к лучшему, — сухо промолвила Хилари.
  — Я абсолютно нормальный мужчина, моя дорогая, — во всяком случае, был таковым. Один бог знает, что я представляю собой теперь.
  Хилари села рядом с ним.
  — Что с вами происходит, Том? — спросила она.
  — Я же говорил вам — не могу сосредоточиться. Как ученый я кончен. Это место…
  — Но ведь другие — по крайней мере большинство — не чувствуют себя так, как вы?
  — Очевидно, они слишком толстокожи.
  — Некоторые из них достаточно темпераментны, — заметила Хилари. — Если бы у вас был здесь хоть один настоящий друг…
  — Ну, у меня есть Мерчисон, хотя он порядочный зануда. А в последнее время я часто вижусь с Торквилом Эрикссоном.
  — Вот как? — почему-то это удивило Хилари.
  — Да. У него потрясающая голова. Хотел бы я иметь такую же.
  — Он странный тип, — сказала Хилари. — Меня он всегда немного пугал.
  — Пугал? Торквил? Да он тихий как ягненок! В некоторых отношениях он словно младенец — совсем не знает жизни.
  — Тем не менее он меня пугает, — настаивала Хилари.
  — Очевидно, у вас тоже шалят нервы.
  — Пока нет, но, думаю, вскоре начнут шалить. Том, держитесь подальше от Торквила Эрикссона.
  Он уставился на нее:
  — Почему?
  — Не знаю. Но чувствую, что так будет лучше.
  Глава 17
  Леблан пожал плечами:
  — Они наверняка покинули Африку.
  — Это еще неизвестно, — возразил Джессоп.
  — Все указывает на это. — Француз покачал головой. — В конце концов, мы ведь знаем, куда они направляются, не так ли?
  — Если они направляются туда, куда мы предполагаем, то зачем начинать путешествие в Африке? Где-нибудь в Европе это было бы гораздо проще.
  — Верно. Но тут есть и другой аспект. Никто не ожидал, что они соберутся и начнут путешествие здесь.
  — И все же, по-моему, причина не только в этом, — настаивал Джессоп. — К тому же только маленький самолет мог воспользоваться тем аэродромом. Перед тем как пересечь Средиземное море, им пришлось бы где-нибудь сесть и заправиться. Тогда они, безусловно, оставили бы какие-нибудь следы.
  — Mon cher, мы провели расследование во всех возможных местах…
  — Люди со счетчиками Гейгера в конце концов должны что-то обнаружить. Ведь число самолетов, подлежащих обследованию, ограничено. Малейший след радиоактивности — и мы будем знать, что нашли нужный самолет.
  — Если ваш агент смог воспользоваться пульверизатором. Увы! Как всегда, слишком много «если».
  — Мы добьемся успеха, — уверенно заявил Джессоп. — Интересно…
  — Да?
  — Мы считали, что они направились к северу — к Средиземному морю. Предположим, они полетели на юг.
  — Назад по собственным следам? Но в таком случае куда они могли лететь? Там Атласские горы, а за ними пустыня.
  
  — Сиди́, ты клянешься, что все будет так, как ты обещал? Заправочная станция в Чикаго?
  — Ты ее получишь, Мохаммед, если мы выберемся отсюда.
  — Успех зависит от воли Аллаха.
  — Будем надеяться, что Аллах хочет сделать тебя владельцем заправочной станции в Чикаго. А почему именно в Чикаго?
  — Сиди, брат моей жены уехал в Америку и приобрел там заправочную станцию. Ты хочешь, чтобы я всю жизнь провел на краю света? Здесь есть деньги, хорошая пища, ковры и женщины, но это не современно — не по-американски.
  Питерс задумчиво вглядывался в полное достоинства смуглое лицо. Мохаммед в белом одеянии являл собой величественное зрелище. Какие странные желания таятся в человеческом сердце!
  — Не уверен, что ты поступаешь разумно, — вздохнул Питерс, — но будь по-твоему. Конечно, если нас раскроют…
  Улыбка на смуглом лице продемонстрировала сверкающие белизной зубы.
  — Это означает смерть — во всяком случае, для меня. Возможно, не для тебя, Сиди, так как ты им нужен.
  — Они тут на короткой ноге со смертью, верно?
  Мохаммед презрительно пожал плечами:
  — Что такое смерть? Это также воля Аллаха.
  — Ты помнишь, что должен сделать?
  — Да, Сиди. Я должен отвести тебя на крышу после наступления темноты и положить в твою комнату одежду, какую ношу я и другие слуги. Все остальное — потом.
  — Правильно. А сейчас лучше выпусти меня из лифта. Кто-нибудь может заметить, что мы катаемся вверх-вниз, и что-то заподозрить.
  
  Вечером были танцы. Энди Питерс танцевал с мисс Дженсен, прижимая ее к себе и что-то шепча ей на ухо. Когда они медленно проплыли мимо того места, где стояла Хилари, он поймал ее взгляд и дерзко подмигнул.
  Хилари закусила губу, чтобы сдержать улыбку, и быстро отвела глаза.
  Она посмотрела на Беттертона, стоящего у противоположной стены и разговаривающего с Торквилом Эрикссоном, и слегка нахмурилась.
  — Потанцуете со мной, Олив? — послышался рядом голос Мерчисона.
  — Конечно, Саймон.
  — Только я не слишком хороший танцор, — предупредил он.
  Хилари старалась ставить ноги туда, где партнер не мог на них наступить.
  — Неплохое упражнение, — пыхтя, заметил Мерчисон. — На вас ужасно красивое платье, Олив.
  Беседа казалась сошедшей со страниц старомодного романа.
  — Рада, что оно вам нравится, — сказала Хилари.
  — Выбрали в отделе мод?
  — Да, — ответила Хилари, не поддаваясь искушению сказать: «А где же еще?»
  — Должен заметить, — продолжал Мерчисон, — что у них все отлично организовано. Недавно говорил об этом Бьянке. Здесь прямо «государство всеобщего благосостояния». Никаких забот — ни о деньгах, ни о налогах, ни о хозяйстве, ни о ремонте. Все делают за вас. Для женщины это просто чудесная жизнь.
  — Бьянка тоже так считает?
  — Сначала ей было немного не по себе, но потом она вступила в несколько комитетов, стала организовывать дискуссии и лекции. Бьянка жалуется, что вы в этом не участвуете.
  — Боюсь, что я не из той категории, Саймон. Меня никогда не вдохновляла общественная деятельность.
  — Да, но вам, женщинам, нужно как-то развлекаться. Вернее, не развлекаться, а…
  — Чем-то заниматься? — подсказала Хилари.
  — Вот именно. Современной женщине это просто необходимо. Я понимаю, что женщины вроде вас и Бьянки в какой-то мере проявили самопожертвование, прибыв сюда. Ни вы, ни она, к счастью, не принадлежите к миру науки — боже избавь от ученых женщин! Большинство из них просто невыносимы! Я сказал Бьянке: «Дай Олив время освоиться». К этому месту нужно привыкнуть. Сначала возникает эффект клаустрофобии, но это проходит…
  — Вы имеете в виду, что можно привыкнуть ко всему?
  — Ну, это зависит от человека. Например, Тому приходится нелегко. Кстати, где он? А, вижу, разговаривает с Торквилом. Они прямо неразлучны.
  — Мне это не слишком нравится. Не думаю, что у них много общего.
  — Молодой Торквил кажется очарованным вашим мужем. Следует за ним повсюду.
  — Я заметила. Интересно, почему?
  — Ну, у него всегда имеется в запасе какая-нибудь замысловатая теория. Я не в состоянии уследить за ним, так как он скверно говорит по-английски, а Том слушает и вроде бы понимает.
  Танец кончился. Подошел Энди Питерс и пригласил Хилари на следующий танец.
  — Я заметил, как вы страдали за правое дело, — усмехнулся он. — Вам здорово отдавили ноги?
  — Я была достаточно проворна.
  — А мою работу вы заметили?
  — С мисс Дженсен?
  — Да. Могу сказать без ложной скромности, что имел ощутимый успех. Эти угловатые близорукие девицы необычайно податливы.
  — Вы производили впечатление всерьез увлеченного ею.
  — Этого я и добивался. При соответствующем обращении девушка может оказаться полезной. Она знает многое, что здесь творится. Например, завтра сюда прибудут важные персоны — врачи, правительственные чиновники, парочка богатых попечителей.
  — Думаете, нам может представиться шанс…
  — Нет, не думаю. Держу пари, на этот счет позаботятся как следует, так что не питайте ложных надежд. Но это важно, потому что мы узнаем, как происходят такие процедуры, и в следующий раз, возможно, нам кое-что удастся. А пока что, кормя с руки Дженсен, я могу выкачивать из нее разнообразную информацию.
  — И кто-то из посетителей знает…
  — Об организации? Уверен, что нет. Они просто инспектируют лепрозорий и медицинские исследовательские лаборатории. Это место недаром построено как лабиринт — постороннему не догадаться о его размерах. Думаю, несколько перегородок будут закрыты и нас полностью изолируют.
  — Это выглядит невероятным.
  — Знаю. Здесь почти все время чувствуешь себя как во сне. Слава богу, тут нет детей! Вы должны радоваться, что бездетны.
  Питерс почувствовал, как внезапно напряглось ее тело.
  — Простите, я ляпнул что-то невпопад. — Он подвел Хилари к стульям. — Я вас обидел?
  — Нет, это не ваша вина. У меня был ребенок, и он умер — вот и все.
  — У вас был ребенок? — Он изумленно уставился на нее. — Я думал, вы замужем за Беттертоном всего полгода.
  Хилари покраснела.
  — Да, конечно, — быстро сказала она. — Но я была замужем раньше. С первым мужем я развелась.
  — Понятно. Самое скверное в этом месте то, что ничего не знаешь о прошлом соседей, поэтому рискуешь сказать что-то не то. Мне трудно представить, что я ничего о вас не знаю.
  — Как и я о вас. Ни где вы росли, ни какая у вас семья.
  — Я рос в строго научной атмосфере — среди колб и пробирок. Никто вокруг ни о чем другом не думал и не говорил. Но я не был вундеркиндом. Гением была моя сестра. Она могла стать второй мадам Кюри, открыть новые горизонты…
  — И что с ней случилось?
  — Ее убили, — коротко ответил Энди.
  Хилари поняла, что речь идет о трагедии времен войны.
  — Вы любили ее? — мягко спросила она.
  — Больше, чем кого бы то ни было. — Питерс внезапно поднялся. — Что болтать о прошлом — у нас достаточно теперешних неприятностей. Посмотрите на нашего норвежского друга. Если бы не глаза, можно подумать, будто он сделан из дерева. А этот его чопорный поклон — как будто голову дергают за веревочку.
  — Это потому, что он высокий и худой.
  — Не такой уж он высокий. Примерно моего роста — не более шести футов.
  — Рост бывает обманчив.
  — Да, как паспортные данные. Взять того же Эрикссона. Рост шесть футов, светлые волосы, голубые глаза, продолговатое лицо, деревянные манеры, нос средний, рот обычный. Даже если добавить то, что не указывают в паспорте, — говорит правильно, но чересчур аккуратно, — вы все равно не получите полного представления о том, как в действительности выглядит Торквил… Что случилось?
  — Ничего.
  Хилари смотрела на Эрикссона. Ведь это описание Бориса Глидра! Почти слово в слово совпадающее с тем, которое она слышала от Джессопа. Возможно, именно поэтому Торквил Эрикссон внушал ей страх? Неужели… Она резко обернулась к Питерсу и осведомилась:
  — Полагаю, он в самом деле Эрикссон? Он не может быть кем-то еще?
  Питерс с удивлением посмотрел на нее:
  — Кем-то еще? Кем же?
  — Я имею в виду… не мог он приехать сюда, выдавая себя за Эрикссона?
  Питерс задумался:
  — Едва ли это осуществимо. Ведь он должен быть ученым… И к тому же Эрикссон хорошо известен.
  — Но ведь никто из живущих здесь, кажется, не встречал его раньше. Возможно, он действительно Эрикссон и одновременно кто-то другой.
  — Вы хотите сказать, что Эрикссон мог вести двойную жизнь? Это в самом деле возможно, но маловероятно.
  — Пожалуй, — согласилась Хилари.
  Конечно, Эрикссон не был Борисом Глидром. Но почему Олив Беттертон так стремилась предупредить мужа насчет Бориса? Может, она знала, что Борис на пути в организацию? Предположим, что человек, который приезжал в Лондон и называл себя Борисом Глидром, в действительности им не являлся. Предположим, это был Торквил Эрикссон. Описание подходило к нему. С тех пор как Эрикссон прибыл в организацию, он не отставал от Тома. Хилари не сомневалась, что Эрикссон опасен, — кто знает, что скрывается за мечтательным взглядом его светлых глаз…
  Она поежилась.
  — Что с вами, Олив?
  — Ничего. Смотрите, заместитель директора собирается сделать объявление.
  Доктор Нильсон, стоявший на трибуне, поднял руку, призывая к тишине, и заговорил в микрофон:
  — Друзья и коллеги! Завтра вас просят оставаться в запасном крыле. Пожалуйста, соберитесь к одиннадцати утра, когда будет произведена перекличка. Чрезвычайное положение продлится всего двадцать четыре часа. Сожалею о причиняемых неудобствах. Объявление вывешено на доске.
  Он удалился, улыбаясь, и музыка заиграла снова.
  — Нужно опять приударить за Дженсен, — сказал Питерс. — Вон она стоит с серьезным видом у колонны. Хочу выяснить, что собой представляет это запасное крыло.
  Он отошел. Хилари села и задумалась. Не слишком ли у нее разыгралось воображение? Торквил Эрикссон?.. Борис Глидр?..
  Перекличка состоялась в большом лектории. Все оказались на месте. Потом их построили в длинную колонну и повели по лабиринту коридоров. Хилари, шагая рядом с Питерсом, знала, что он прячет в руке маленький компас, незаметно для окружающих определяя направление, по которому их ведут.
  — Сейчас это едва ли нам поможет, — тихо заметил он. — Но потом — кто знает.
  В конце коридора находилась дверь, возле которой им пришлось задержаться, пока ее открывали.
  Питерс вынул портсигар, но тут же послышался властный голос ван Хейдема:
  — Пожалуйста, не курите. Ведь вас уже предупреждали.
  — Простите, сэр.
  Питерс оставил портсигар в руке. Потом они снова двинулись вперед.
  — Как овцы, — с отвращением сказала Хилари.
  — Не унывайте, — пробормотал Питерс. — В стаде всегда найдется паршивая овца.
  Хилари с признательностью посмотрела на него и улыбнулась.
  — Женская спальня направо, — сказала мисс Дженсен и повела женщин в указанном направлении.
  Мужчин повели налево.
  Спальня представляла собой большую комнату, похожую на больничную палату. Вдоль стен стояли кровати с пластиковыми занавесками. У каждой кровати находился шкафчик.
  — Здесь все просто, но не так уж примитивно, — сказала мисс Дженсен. — Ванная расположена справа, а общая гостиная — за дверью в конце комнаты.
  «Общая гостиная», где все встретились вновь, походила на зал ожидания аэропорта. С одной стороны помещались бар и стойка, с другой — ряд книжных полок.
  День протекал довольно приятно. На маленьком портативном экране показали два кинофильма.
  Искусственное неоновое освещение компенсировало отсутствие окон. К вечеру зажглись дополнительные лампы, от которых исходил мягкий свет.
  — Умно, — одобрил Питерс. — Это сводит на нет ощущение, что нас замуровали заживо.
  «Как же мы все беспомощны!» — думала Хилари. Где-то совсем рядом находятся люди из внешнего мира. И нет никакой возможности связаться с ними и попросить о помощи. Как всегда, все было спланировано с безжалостной эффективностью.
  Питерс сидел возле мисс Дженсен. Хилари предложила Мерчисонам сыграть в бридж. Том Беттертон отказался, заявив, что не может сосредоточиться, поэтому четвертым стал доктор Баррон.
  Как ни странно, Хилари получила удовольствие от игры. Было половина двенадцатого, когда третий роббер подошел к концу, — она и доктор Баррон оказались в выигрыше.
  Хилари посмотрела на часы:
  — Уже поздно. Полагаю, важные персоны скоро уедут — или они намерены здесь заночевать?
  — Право, не знаю, — ответил Саймон Мерчисон. — Думаю, пара особенно пытливых медиков останется на ночь, но завтра к полудню все так или иначе должны уехать.
  — И тогда нас вернут назад?
  — Очевидно. Такие истории нарушают весь график.
  — Но все отлично организовано, — с одобрением заметила Бьянка.
  Она и Хилари поднялись и пожелали двум мужчинам доброй ночи.
  Хилари шагнула в сторону, пропуская Бьянку первой в тускло освещенную спальню. В этот момент она ощутила чье-то легкое прикосновение.
  Резко обернувшись, Хилари увидела темнокожего слугу.
  — S’il vous plat, madame577, — заговорил он по-французски. — Вам нужно идти.
  — Идти? Куда?
  — Будьте любезны следовать за мной.
  Хилари колебалась.
  Бьянка уже вошла в спальню. В общей гостиной несколько человек были заняты разговором.
  Снова Хилари почувствовала осторожное прикосновение.
  — Пожалуйста, мадам, следуйте за мной.
  Слуга слегка отошел и обернулся, поманив ее пальцем. Хилари нерешительно двинулась следом.
  Она заметила, что этот человек одет более богато, чем другие туземные слуги. Его платье было расшито золотом.
  Он подвел ее к маленькой двери в углу общей гостиной, потом они направились куда-то по нескончаемым белым коридорам. Хилари казалось, что это не та дорога, по которой они утром шли в запасное крыло, но она не могла быть уверена, так как все коридоры походили друг на друга. Один раз она повернулась, чтобы задать вопрос, но ее провожатый покачал головой и быстро зашагал дальше.
  В конце коридора он остановился и нажал кнопку в стене. Панель скользнула в сторону, обнаружив маленький лифт. Слуга пропустил вперед Хилари, последовал за ней, и кабина начала подниматься.
  — Куда вы меня ведете? — резко осведомилась Хилари.
  Темные глаза с укором посмотрели на нее.
  — К хозяину, мадам. Для вас это великая честь.
  — Вы имеете в виду — к директору?
  — К хозяину.
  Лифт остановился. Они вышли и двинулись по очередному коридору к двери. Слуга постучал, и дверь открыл еще один туземец в расшитой золотом белой одежде и с бесстрастным смуглым лицом.
  Слуга повел Хилари через маленькую приемную и отодвинул в сторону занавес. Войдя в соседнее помещение, Хилари неожиданно оказалась в почти ориентальной обстановке — среди низких кушеток, кофейных столиков и красивых ковров на стенах. Она с изумлением уставилась на сидящую на диване высохшую, желтолицую фигуру. Ее глаза встретились с насмешливым взглядом мистера Аристидиса.
  Глава 18
  — Asseyez-vous, cheire madame578, — приветствовал ее мистер Аристидис.
  Он поманил ее рукой, похожей на когтистую лапу, и Хилари, словно во сне, опустилась на низкий диван напротив него. Старик разразился похожим на кашель смехом.
  — Вы удивлены, — сказал он. — Это не то, чего вы ожидали, а?
  — Совсем не то, — ответила Хилари. — Я и представить себе не могла…
  Но удивление быстро прошло.
  С появлением мистера Аристидиса нереальный мир, в котором она жила последнюю неделю, рассыпался вдребезги. Теперь Хилари понимала, что организация выглядела нереальной, потому что она не являлась такой, какой стремилась казаться. Герр директор с его завораживающим голосом был всего лишь подставным лицом, скрывающим правду, которая находилась в потайной, обставленной по-восточному комнате. С маленьким, усмехающимся старичком в центре картины все становилось на свои места, обретая жестокий и вполне реальный смысл.
  — Теперь мне ясно, — сказала Хилари. — Все это принадлежит вам?
  — Да, мадам.
  — А так называемый директор?
  — Он отлично справляется, — одобрительно произнес мистер Аристидис. — Я плачу ему очень высокое жалованье. Раньше он выступал на собраниях движения за возрождение церкви.
  Несколько минут он молча курил. Хилари тоже хранила молчание.
  — Рядом с вами рахат-лукум, мадам. И другие сладости, если вы предпочитаете их. — Старик снова сделал паузу. — Я филантроп, мадам. Как вам известно, я богат. Один из богатейших людей в мире — возможно, самый богатый. Учитывая это, я чувствую себя обязанным служить человечеству. Я создал в этом уединенном месте лепрозорий и научно-исследовательское учреждение по изучению проказы. Некоторые ее разновидности излечиваются, другие, к сожалению, оказались неизлечимыми. Но мы неустанно работаем и достигаем хороших результатов. Проказа — слабозаразное заболевание. Она куда менее заразна, нежели оспа, тиф или чума. И все же слово «лепрозорий» внушает людям такой страх, что они стараются держаться от него подальше. Свидетельство этого страха вы можете обнаружить еще в Библии, и он сохранился до сих пор, оказав мне большую пользу в создании этого учреждения.
  — Значит, вы создали его для лечения проказы?
  — Да. У нас также имеется отдел исследования рака, ведется большая работа в области туберкулеза. Проводятся и исследования вирусов — с сугубо медицинскими целями, bien entendu579, — не может быть и речи о биологическом оружии. Все в высшей степени гуманно, пристойно и укрепляет мою репутацию. Известные терапевты, хирурги и микробиологи время от времени приезжают сюда знакомиться с нашими достижениями, как сегодня. Здание построено таким образом, что часть его полностью изолирована и незаметна даже с воздуха. Некоторые секретные лаборатории расположены прямо внутри скалы. В любом случае я вне подозрений. — Он улыбнулся и просто добавил: — Понимаете, я очень богат.
  — Но почему?! — воскликнула Хилари. — Откуда эта жажда разрушения?
  — У меня нет жажды разрушения, мадам. Вы несправедливы ко мне.
  — Тогда я не понимаю…
  — Я — бизнесмен, — объяснил мистер Аристидис. — И к тому же коллекционер. Когда богатство начинает угнетать, только этим и остается заниматься. За свою жизнь я собрал очень многое. У меня прекраснейшая коллекция картин в Европе, отличное собрание керамики. Моя коллекция марок — одна из самых знаменитых. По завершении одной коллекции нужно переходить к следующей. Я старый человек, мадам, и мне уже мало что осталось собирать. Поэтому я начал коллекционировать мозги.
  — Мозги? — удивленно переспросила Хилари.
  Аристидис кивнул:
  — Да, это самый интересный объект для коллекции. Мало-помалу, мадам, я собираю здесь лучшие мозги со всего мира. Сюда доставляют самых одаренных и многообещающих молодых людей. Когда-нибудь усталые нации проснутся и обнаружат, что их ученые состарились и выдохлись, а все молодые мозги — медики, физики, химики — находятся в моем распоряжении. Так что, если им понадобится, скажем, биолог или специалист по пластической хирургии, придется покупать их у меня!
  — Вы имеете в виду… — Хилари с недоверием уставилась на него, — что это всего лишь гигантская финансовая операция?
  Мистер Аристидис кивнул во второй раз:
  — Естественно. Иначе это бы не имело смысла, не так ли?
  Хилари глубоко вздохнула:
  — Пожалуй.
  — В конце концов, — словно извиняясь, промолвил мистер Аристидис, — это моя профессия. Я финансист.
  — Вы имеете в виду, что политика тут ни при чем? Вам не нужно мировое господство?
  Он протестующе взмахнул руками:
  — Я не хочу быть богом. Я религиозный человек. Желание стать богом — профессиональная болезнь диктаторов, но я пока что ею не поражен. — Подумав, он добавил: — Со временем это может произойти, но пока, к счастью, этого не случилось.
  — Но как вам удается доставлять сюда всех этих людей?
  — Я покупаю их — как покупают любой товар. Иногда я плачу им деньгами, но чаще — идеями. Молодые люди — мечтатели. У них есть идеалы. Ну а тем, кто преступил закон, я плачу безопасностью.
  — Это объясняет многое, — сказала Хилари. — То, что озадачивало меня во время путешествия сюда.
  — Что именно, мадам?
  — Различные цели моих спутников. Энди Питерс, американец, вроде бы придерживается крайне левых убеждений. Эрикссон фанатично верит в идею сверхчеловека. Хельга Неедхайм принадлежит к оголтелым фашистам языческого толка. Доктор Баррон… — Она заколебалась.
  — Да, он приехал сюда ради денег, — кивнул Аристидис. — Доктор Баррон цивилизован и циничен. У него нет иллюзий, но есть искренняя любовь к своей работе. Он жаждет неограниченных ресурсов для продолжения исследований. — Старик немного помолчал. — Вы умны, мадам. Я сразу понял это в Фесе. — Снова послышался кашляющий смех. — Вы не знали, мадам, что я приезжал в Фес специально понаблюдать за вами — вернее, я сделал так, чтобы вас с этой целью доставили в Фес.
  — Понимаю. — Хилари отметила чисто восточную манеру перефразирования.
  — Я рад вашему прибытию сюда. Ведь здесь не так уж много умных людей, с которыми можно поговорить. Эти ученые — химики, биологи и прочие, — в общем, неинтересные личности. В своей области они, возможно, гении, но беседовать с ними не о чем. Их жены, как правило, также очень скучны. Мы вообще не слишком поощряем присутствие жен. Я позволяю им приезжать только по одной причине.
  — По какой?
  — Бывают случаи, — сухо ответил мистер Аристидис, — когда мужчина не может работать только потому, что слишком часто думает о своей жене. Кажется, это происходило с вашим мужем. Томас Беттертон считался гением, но здесь его работа не выходит за рамки посредственной. Да, Беттертон разочаровал меня.
  — Но разве такое не случается постоянно? В конце концов, эти люди находятся здесь на положении заключенных. Неужели они не пытаются протестовать? Хотя бы в первое время?
  — Да, — согласился мистер Аристидис. — Это вполне естественно и неизбежно, когда птичка впервые попадает в клетку. Но если клетка достаточно велика и в ней есть все необходимое — подстилка, семена, вода, ветки, — птица в конце концов забывает, что когда-то была свободной.
  Хилари содрогнулась:
  — Вы пугаете меня.
  — Здесь вам предстоит многое понять, мадам. Позвольте вас заверить, что, хотя прибывающие сюда люди имеют различные убеждения и поначалу бывают разочарованы и недовольны, со временем они все будут подчиняться установленным правилам.
  — Вы не можете быть в этом уверены, — возразила Хилари.
  — В этом мире ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным. Но на девяносто пять процентов я ручаюсь за свои слова.
  Хилари смотрела на него с чем-то весьма похожим на ужас.
  — Какой-то кошмар, — сказала она. — Прямо машинописное бюро. Только у вас здесь бюро мозгов.
  — Вот именно. Вы попали в самую точку, мадам.
  — И в один прекрасный день вы намереваетесь продавать ученых из вашего бюро тем, кто больше заплатит?
  — В общем, это основополагающий принцип, мадам.
  — Но вы не можете присылать клиентам ученых, как машинисток!
  — Почему бы и нет?
  — Потому что, как только ваш ученый снова окажется в свободном мире, он откажется работать на нового нанимателя.
  — Это верно, но до определенной степени. Ведь можно принять кое-какие меры.
  — Что вы имеете в виду?
  — Вы слыхали о лоботомии, мадам?
  Хилари нахмурилась:
  — Это операция на мозге, не так ли?
  — Так. Вначале ее применяли для лечения меланхолии. Постараюсь не употреблять медицинских терминов, чтобы вам было понятно. После операции пациент больше не пытается покончить с собой, избавляется от чувства вины, угрызений совести. Он становится беспечным и, как правило, послушным.
  — Но ведь успех бывает далеко не стопроцентным?
  — В прошлом — да. Но мы достигли здесь огромного прогресса в этой области. У меня тут три хирурга — русский, француз и австриец. Путем различных манипуляций с мозгом они уже приближаются к состоянию, когда послушание будет можно гарантировать, а волю — контролировать без всякого ущерба для умственных способностей. Полностью сохраняя интеллект, человек будет выполнять любое приказание.
  — Но ведь это ужасно! — воскликнула Хилари.
  — Полезно, — мягко поправил Аристидис. — Ибо пациент будет счастлив, всем доволен и не станет испытывать тревог и страхов.
  — Я не верю, что это когда-нибудь случится, — с вызовом сказала Хилари.
  — Простите, chere madame, но вы едва ли достаточно компетентны, чтобы рассуждать на эту тему.
  — Я имею в виду, — пояснила Хилари, — что не верю, будто покорное, всем довольное животное окажется способным к творческой деятельности.
  Аристидис пожал плечами:
  — Возможно, вы правы. Я уже говорил, что вы умны. Время покажет. Эксперименты постоянно продолжаются.
  — Эксперименты! На живых людях?
  — Разумеется. Это единственный практический метод.
  — Но… что это за люди?
  — Неудачники, — отозвался Аристидис. — Те, которые не могут приспособиться к здешней жизни, отказываются сотрудничать. Это хороший материал для экспериментов.
  Хилари вонзила пальцы в диванные подушки. Этот желтолицый улыбающийся человечек внушал ей непреодолимый ужас. Все, что он говорил, звучало разумно, логично и деловито, становясь от этого еще страшнее. Перед ней был не маньяк-убийца, а всего лишь человек, для которого его ближние были просто сырьем.
  — Вы не верите в Бога? — спросила Хилари.
  — Конечно, верю! — Мистер Аристидис поднял брови. Судя по тону, вопрос его шокировал. — Я уже говорил вам, что я религиозный человек. Господь благословил меня, даровав деньги и власть.
  — И вы читаете Библию? — допытывалась Хилари.
  — Естественно, мадам.
  — Помните, что Моисей и Аарон сказали фараону? «Отпусти народ мой».
  Он улыбнулся:
  — Итак, я — фараон? А вы — Моисей и Аарон в одном лице? Вы это имели в виду, мадам? Позволить этим людям уйти — всем или… только одному?
  — Всем, — заявила Хилари.
  — Но вы отлично понимаете, chere madame, что просить об этом — пустая трата времени. Быть может, речь идет о вашем муже?
  — Он бесполезен для вас — уверена, что вы это поняли.
  — Возможно, мадам, вы говорите правду. Да, я сильно разочарован в Томасе Беттертоне. Я надеялся, что ваше присутствие воскресит его гений, которым он, несомненно, обладал. Его репутация в Америке не позволяет в этом сомневаться. Но ваше прибытие, кажется, не произвело никакого эффекта. Разумеется, я основываюсь не на собственных знаниях, а на докладах специалистов — его коллег-ученых, которые работают с ним. — Аристидис пожал плечами. — Он работает добросовестно, но весьма посредственно.
  — Некоторые птицы не могут петь в неволе, — сказала Хилари. — Возможно, некоторые ученые в аналогичных обстоятельствах не способны творчески мыслить. Вы должны это признать.
  — Я этого не отрицаю.
  — Тогда зачислите Томаса Беттертона в список ваших неудач и позвольте ему вернуться назад.
  — Это едва ли осуществимо, мадам. Я еще не готов поведать миру об этом месте.
  — Вы можете взять с него слово хранить тайну. Он поклянется…
  — Разумеется, поклянется. Но не сдержит слова.
  — Сдержит! Я ручаюсь!
  — Вы его жена. Поручительство жены немногого стоит. Конечно, — Аристидис откинулся на спинку дивана, соединив кончики желтых пальцев, — он может оставить вместо себя заложника, и это заставит его держать язык за зубами.
  — Вы имеете в виду…
  — Я имею в виду вас, мадам. Как вы смотрите на то, чтобы Томас Беттертон покинул это место, а вы остались заложницей?
  Хилари смотрела мимо собеседника. Мистер Аристидис не мог знать, какие картины встают перед ее глазами. Она снова находилась в больничной палате, сидя возле умирающей женщины. Она слушала Джессопа и запоминала его инструкции. Если Томас Беттертон получит свободу, а она останется здесь, не будет ли это лучшим способом выполнить свою миссию? Мистер Аристидис не догадывался, что ей не стать заложницей в обычном смысле слова, так как она ничего не значит для Томаса Беттертона. Жена, которую он любил, уже умерла.
  Хилари подняла голову и посмотрела на старика, сидящего на диване.
  — Я бы согласилась, — сказала она.
  — У вас есть мужество, верность и преданность, мадам. Это хорошие качества. Что до остального… — Он улыбнулся. — Мы поговорим об этом снова в другой раз.
  — О нет! — Хилари закрыла лицо руками, ее плечи задрожали. — Я не могу этого вынести! Это бесчеловечно!
  — Не стоит так волноваться, мадам. — Голос старика звучал мягко и успокаивающе. — Мне доставило удовольствие рассказать вам о моих целях и надеждах. Было интересно понаблюдать, какой эффект это произведет на абсолютно неподготовленный ум — здравый и уравновешенный, как у вас. Вы испытываете ужас и отвращение. Все же мне кажется разумным шокировать вас подобным образом. Сначала мои идеи вас возмутили, потом вы подумаете над ними и в конце концов сочтете их вполне естественными, как будто они существовали всегда.
  — Никогда! — крикнула Хилари. — Никогда! Никогда!
  — В вас говорят страсть и дух противоречия, свойственный рыжеволосым, — заметил мистер Аристидис. — У моей второй жены были рыжие волосы. Она была красивой женщиной и любила меня. Странно, не так ли? Я всегда восхищался рыжими женщинами. Ваши волосы очень красивы. Но мне в вас нравится и многое другое — смелость, мужество, решимость отстаивать собственное мнение. — Он вздохнул. — Увы! Женщины сами по себе теперь мало меня интересуют. У меня есть пара молоденьких девушек, которые иногда меня развлекают, но сейчас я предпочитаю духовное общество. Поверьте, мадам, ваше общество подействовало на меня освежающе.
  — Предположим, я повторю все, что вы мне сообщили, моему мужу?
  Аристидис снисходительно улыбнулся:
  — Предполагать можно что угодно. Но вы в самом деле так поступите?
  — Я… не знаю.
  — Вы благоразумны, — заметил мистер Аристидис. — Некоторые знания женщине лучше держать при себе. Но вы устали и расстроены. Время от времени, когда я буду наносить сюда визиты, вас станут приводить ко мне, и мы обсудим много интересных вещей.
  — Позвольте мне уехать отсюда! — Хилари умоляюще протянула руки. — Позвольте уехать вместе с вами! Пожалуйста!
  Старик покачал головой. Выражение его лица было снисходительным, но в нем ощущался легкий оттенок презрения.
  — Теперь вы говорите как ребенок, — укоризненно сказал он. — Как я могу вас отпустить? Как я могу позволить вам поведать всему миру о том, что вы здесь видели?
  — И вы не поверите мне, если я поклянусь никому ничего не рассказывать?
  — Нет, не поверю, — покачал головой Аристидис. — Я был бы глуп, если бы верил подобным вещам.
  — Но я не хочу оставаться в этой тюрьме! Я хочу уйти отсюда!
  — Ведь здесь ваш муж. Вы добровольно прибыли сюда, чтобы присоединиться к нему.
  — Но я понятия не имела, что здесь происходит!
  — Это верно, — кивнул Аристидис. — Однако могу вас заверить, что здесь куда лучше, чем за «железным занавесом». Тут есть все, что вам нужно! Комфорт, прекрасный климат, развлечения… — Старик поднялся и покровительственно похлопал ее по плечу. — Все утрясется, — уверенно сказал он. — Рыжеголовая птичка привыкнет к своей клетке. Через год — быть может, через два — вы будете очень счастливы. Хотя, возможно, — задумчиво добавил Аристидис, — куда менее интересны.
  Глава 19
  Среди ночи Хилари внезапно проснулась. Она приподнялась на локте и прислушалась.
  — Том, вы слышите?
  — Да. Самолет — летит низко. Ну и что? Время от времени они здесь пролетают.
  — Любопытно… — Хилари не окончила фразу.
  Она молча лежала, вспоминая странную беседу с Аристидисом.
  По какому-то капризу старик явно симпатизировал ей.
  Не может ли она сыграть на этом?
  Не может ли она уговорить его взять ее с собой?
  Когда Аристидис приедет в следующий раз, если он пошлет за ней, она постарается завести разговор о его покойной рыжеволосой жене. Конечно, не приходится рассчитывать на зов плоти: для этого его кровь слишком холодна. Кроме того, у него имеются «молоденькие девушки». Но стариков можно заставить вспомнить давно ушедшие времена…
  Взять хотя бы ее дядю Джорджа, который жил в Челтенхеме…
  Хилари улыбнулась в темноте, вспоминая дядю Джорджа.
  Так ли уж отличались друг от друга ее дядя и мультимиллиардер Аристидис? У дяди Джорджа была экономка — «такая славная женщина, моя дорогая, — ничего сексуального, просто приятная и спокойная». Тем не менее дядя Джордж привел семью в отчаяние, женившись на этой «приятной и спокойной женщине». Она оказалась хорошей слушательницей.
  Что Хилари говорила Тому? «Я найду способ выбраться отсюда». Странно, если этим способом окажется Аристидис…
  
  — Сообщение! — воскликнул Леблан. — Наконец-то!
  Его помощник только что вошел и, отдав честь, положил перед ним сложенный лист бумаги. Леблан развернул его и возбужденно заговорил:
  — Это рапорт одного из наших пилотов-разведчиков. Пролетая над горным районом, он заметил световой сигнал по азбуке Морзе, повторенный дважды. Вот расшифровка.
  Он протянул Джессопу бумагу с буквами:
  П.Р.О.К.А.З.А.
  — Проказа, — с сомнением произнес Джессоп.
  — Что это может означать?
  — Есть в этом районе лепрозорий?
  Леблан разложил на столе большую карту и ткнул в нее коротким пальцем, желтым от табака.
  — Вот район, который обследовал пилот. Посмотрим. Кажется, я что-то припоминаю…
  Он вышел из комнаты и вскоре вернулся.
  — Нашел! Там находится знаменитая медицинская научно-исследовательская организация, основанная и субсидируемая известными филантропами. Район абсолютно пустынный. Там ведутся важные работы по изучению проказы. Имеется и лепрозорий примерно на двести человек, а также отдел по изучению рака и туберкулезный санаторий. Но репутация у этого учреждения безупречная. Его патронирует сам президент республики.
  — Да, — одобрительно промолвил Джессоп. — Ловко сработано.
  — Но организация в любое время открыта для инспекции. Ее посещают светила медицины.
  — И не видят там ничего, что не должны видеть! Атмосфера высочайшей респектабельности — лучшая маскировка для сомнительных дел.
  — Возможно, — неуверенно согласился Леблан. — Полагаю, это перевалочный пункт для путешественников. Пара среднеевропейских врачей могла организовать нечто подобное. Маленькая группа людей, вроде той, которую мы ищем, может незаметно переждать там несколько недель, прежде чем продолжать путь.
  — Думаю, там кроется нечто большее, — возразил Джессоп. — Не исключено, что это конец путешествия.
  — Вот как?
  — Лепрозорий наводит на размышления… По-моему, при современных методах лечения прокаженных уже не изолируют.
  — В цивилизованном обществе — может быть. Но не в этой стране.
  — Да, но слово «проказа» все еще ассоциируется со Средневековьем, когда прокаженные ходили с колокольчиком, чтобы предупреждать о своем приближении. Праздное любопытство не приведет людей в колонию прокаженных, а медицинских светил, которых вы упоминали, интересуют только научно-исследовательский аспект и, возможно, условия, в которых живут прокаженные, — они, несомненно, великолепны. Однако за этим фасадом филантропии и милосердия может твориться все, что угодно. Между прочим, кому принадлежит это место? Какие именно филантропы его основали и субсидируют?
  — Это легко уточнить. Одну минуту.
  Леблан перелистал справочник.
  — Это частное предприятие, основанное группой филантропов во главе с Аристидисом. Как вам известно, он сказочно богат и щедро жертвует на благотворительные цели. Аристидис основал больницы в Париже и Севилье. По сути дела, это его организация — другие филантропы ему содействуют.
  — Итак, это предприятие Аристидиса. А Аристидис был в Фесе, когда там находилась «Олив Беттертон».
  — Аристидис! — смачно воскликнул Леблан. — Mais… c’est colossal!580
  — Согласен.
  — C’est fantastique!581
  — Безусловно.
  — Enfin… c’est formidable!582
  — Несомненно.
  — Но вы понимаете, насколько это страшно? — Возбужденный Леблан едва не ткнул указательным пальцем в лицо собеседнику. — Этот Аристидис стоит практически за всем: банками, правительствами, промышленными предприятиями, вооружением, транспортом! Его никогда не видят и о нем очень редко слышат! Он сидит и покуривает в своем испанском замке, иногда черкнет несколько слов на клочке бумаги и бросит его на пол. Секретарь подползает на четвереньках и подбирает этот клочок, а через несколько дней крупный парижский банкир пускает себе пулю в лоб!
  — С каким драматизмом вы все это обрисовали, Леблан! Но удивляться нечему. Президенты и министры делают важные заявления, банкиры что-то напыщенно вещают, сидя за роскошными столами, а потом выясняется, что за всем этим пышным великолепием скрывается маленький незаметный человечек, обладающий реальной властью. Неудивительно, что за всеми исчезновениями стоит Аристидис, — фактически нам раньше следовало это предположить. Вся история — грандиозная коммерческая афера. Никакой политики. Вопрос в том, что нам с этим делать.
  Лицо Леблана помрачнело.
  — Это будет нелегко. Если мы ошибаемся… о таком варианте я и думать боюсь! А если мы правы, нам придется это доказать. Вы понимаете, что стоит нам начать расследование, как его могут отменить на самом высоком уровне? Да, нам будет трудновато… Но… — он выразительно поднял короткий указательный палец, — это будет сделано.
  Глава 20
  Автомобили поднялись по горной дороге и остановились у больших ворот в скале. Машин было четыре. В первой находились французский министр и американский посол, во второй — британский консул, член парламента и шеф полиции, в третьей — два участника бывшей королевской комиссии и два известных журналиста. В каждой из трех машин присутствовали сопровождающие лица. В четвертом автомобиле находились люди, неизвестные широкой публике, но пользующиеся авторитетом в своей среде. Среди них были капитан Леблан и мистер Джессоп. Шоферы в униформах открывали дверцы и помогали выйти высоким гостям.
  — Надо надеяться, — пробормотал министр, — что нам не придется контактировать с пациентами.
  — Du tout, monsieur le ministre583, — тут же успокоил его один из сопровождающих. — Приняты все меры предосторожности. Инспекция будет производиться только на расстоянии.
  На лице пожилого министра отразилось явное облегчение. Посол что-то заметил насчет прогресса в лечении проказы.
  Большие ворота распахнулись. Несколько человек — коренастый темноволосый директор, высокий и светловолосый заместитель директора, двое известных врачей и знаменитый химик — приветствовали визитеров цветистыми французскими фразами.
  — A cher584 Аристидис? — осведомился министр. — Я искренне надеюсь, что недомогание не помешало ему выполнить обещание и встретиться с нами здесь.
  — Мсье Аристидис вчера прилетел из Испании, — ответил заместитель директора. — Он ожидает вас внутри. Позвольте, ваше превосходительство, показать вам дорогу.
  Посетители двинулись следом за ним. Министр с беспокойством посмотрел направо. Прокаженные выстроились вдалеке от решетчатой ограды. Его превосходительство облегченно вздохнул — отношение министра к проказе оставалось на уровне Средневековья.
  Мистер Аристидис ожидал гостей в прекрасно меблированном современном салоне. Последовали поклоны, комплименты и представления. Смуглолицые слуги в белых одеяниях и тюрбанах подали аперитивы.
  — У вас здесь чудесно, сэр, — сказал Аристидису один из молодых журналистов.
  Старик по-восточному прижал руки к груди:
  — Я горжусь этим местом. Можно сказать, это моя лебединая песнь, мой последний дар человечеству. На него не жалели расходов.
  — В самом деле, — подтвердил один из местных врачей. — Здесь просто мечта профессионала. Мы и в Штатах были неплохо устроены, но здесь… Это помогает нам достигать отличных результатов.
  Его энтузиазм оказался заразительным.
  — Ваше предприятие заслуживает всяческих похвал, — промолвил посол, вежливо кланяясь Аристидису.
  — Бог был милостив ко мне, — скромно отозвался старик.
  Сгорбившись на стуле, он походил на маленькую желтую жабу. Член парламента пробормотал на ухо старому и глуховатому сотруднику королевской комиссии, что Аристидис являет собой весьма любопытный парадокс.
  — Вероятно, старый мошенник разорил миллионы людей и заграбастал столько денег, что не знает, куда их девать, — вот и передает их в другие руки.
  Пожилой судья, к которому он обращался, пробормотал в ответ:
  — Интересно, какие результаты могут оправдать столь чудовищные расходы? Большинство великих открытий, облагодетельствовавших человечество, были осуществлены при помощи куда более простого оборудования.
  — А теперь, — сказал Аристидис, когда с любезностями и аперитивами было покончено, — вы, надеюсь, окажете мне честь, разделив со мной простую трапезу. Доктор ван Хейдем будет выполнять обязанности хозяина. Я на диете и ем очень мало. После еды вы начнете осмотр здания.
  Провожаемые радушным доктором ван Хейдемом, гости с энтузиазмом направились в столовую. За два часа полета и час езды в автомобиле они успели проголодаться. Изысканная пища заслужила особое одобрение министра.
  — Мы наслаждаемся нашим скромным комфортом, — сказал ван Хейдем. — Свежие фрукты и овощи доставляют самолетом дважды в неделю; мясом и цыплятами мы тоже обеспечены. Конечно, у нас мощные холодильные устройства. Тело должно пользоваться всеми ресурсами науки.
  Еда сопровождалась отборными винами. Затем подали кофе по-турецки. После трапезы гостям предложили приступить к инспекции. Экскурсия заняла два часа и была весьма подробной. Министр был рад, когда она подошла к концу. Его чересчур ошеломили сверкающие лаборатории, бесконечные белые коридоры и особенно обилие научной информации.
  Хотя интерес министра был поверхностным, остальные оказались более пытливыми в своих расспросах. Особое любопытство вызывали жилищные условия персонала и некоторые другие детали. Доктор ван Хейдем охотно демонстрировал гостям все, что они хотели видеть. Леблан и Джессоп (первый сопровождал министра, а второй — британского консула) немного отстали от прочих, возвращаясь в салон.
  — Вроде бы здесь никаких следов, — возбужденно шепнул Леблан.
  — Пожалуй.
  — Mon cher, если мы, как гласит ваша пословица, лаяли не на то дерево, разразится катастрофа. Столько недель потрачено, чтобы все это организовать! Что касается меня — моей карьере придет конец.
  — Мы еще не побеждены, — заметил Джессоп. — Я уверен, что наши друзья здесь.
  — Но нет ни малейших признаков…
  — Конечно, нет. Они бы никогда такого не допустили. К этим официальным визитам здесь готовятся заранее.
  — Тогда как же мы добудем доказательства? Говорю вам, без улик нам не позволят и шагу ступить. Они настроены весьма скептически. Министр, американский посол, британский консул — все считают, что такой человек, как Аристидис, вне подозрений.
  — Успокойтесь, Леблан. Повторяю: мы еще не побеждены.
  Леблан пожал плечами:
  — Вы оптимист, друг мой. — Он повернулся, чтобы переброситься несколькими словами с одним из безупречно одетых луноликих молодых людей, составляющих элемент антуража, потом посмотрел на Джессопа и с подозрением осведомился: — Чему вы улыбаетесь?
  — Вы слышали о счетчике Гейгера?
  — Естественно. Но ведь я не ученый.
  — Как и я. Это очень чувствительный детектор радиоактивности.
  — Ну и что?
  — Наши друзья здесь — это сообщает мне счетчик Гейгера. Здание намеренно построено так путано. Все коридоры и комнаты походят друг на друга, поэтому трудно разобраться в планировке. Часть этого сооружения мы не видели — нам ее не показали.
  — Вы догадались об этом благодаря показаниям радиоактивности?
  — Вот именно.
  — Фактически это то же самое, что жемчужины мадам?
  — Да. Мы все еще играем в Гензеля и Гретель. Но знаки, оставленные здесь, не так очевидны, как жемчужины или рука, нарисованная фосфоресцирующей краской. Их нельзя увидеть, но можно почувствовать нашим счетчиком.
  — Но, бог мой, Джессоп, неужели этого достаточно?
  — Для нас — да, — ответил Джессоп. — Но я боюсь… — Он не договорил.
  Леблан окончил фразу за него:
  — Вы боитесь, что эти люди нам не поверят. Они с самого начала отнеслись к этому предприятию скептически. Даже ваш британский консул чересчур осторожен. Ведь ваше правительство многим обязано Аристидису. Что касается нашего… — Он пожал плечами. — Уверен, что мсье министра будет трудно убедить.
  — Мы не должны полагаться на правительства, — сказал Джессоп. — У правительственных чиновников и дипломатов связаны руки. Но они нужны нам здесь, так как у них есть власть. А полагаться я предпочту на других.
  — На кого именно, друг мой?
  Джессоп внезапно усмехнулся.
  — На прессу, — ответил он. — У журналистов отличное чутье на сенсации. Не в их интересах замять дело. Они всегда готовы поверить всему мало-мальски вероятному. Помимо прессы, я полагаюсь на того тугоухого старика.
  — Ага, я знаю, кого вы имеете в виду. Старого джентльмена, который выглядит так, будто он одной ногой в могиле.
  — Да, он немощен, глух и полуслеп, зато его интересует правда. Этот человек — бывший верховный судья, и, несмотря на возраст и инвалидность, его ум так же остер, как прежде. Старик чувствует, когда происходит нечто сомнительное и кое-кто пытается не допустить огласки. Он выслушает нас и захочет во всем разобраться.
  Они вернулись в салон. Чай и аперитивы уже подали. Министр поздравил Аристидиса цветистыми фразами. Американский посол внес свою лепту. После этого министр огляделся вокруг и слегка нервно произнес:
  — А теперь, джентльмены, думаю, настало время проститься с нашим любезным хозяином. Мы видели все, что можно было увидеть… — он многозначительно подчеркнул последние слова, — и убедились, что все великолепно. Это первоклассное учреждение! Мы очень признательны нашему хозяину за его гостеприимство и поздравляем его с замечательными достижениями. Нам остается попрощаться и удалиться. Я прав, не так ли?
  Слова и поведение министра вполне укладывались в традиционные рамки. Взгляд, которым он окинул других визитеров, казался не более чем вежливым. Но в действительности в его словах содержалась просьба. Фактически министр произнес: «Вы убедились, джентльмены, что здесь нет ничего, что вы подозревали. Это огромное облегчение, и теперь мы можем уехать с чистой совестью».
  Но в наступившем молчании послышался спокойный голос Джессопа. Он обратился к министру по-французски, но его речь, хотя и грамотная, выдавала англичанина.
  — С вашего позволения, сэр, я бы хотел попросить нашего любезного хозяина об одолжении.
  — Разумеется, мистер… э-э… Джессоп.
  Джессоп обернулся к ван Хейдему, упорно не глядя на мистера Аристидиса.
  — Мы встретились с многими вашими сотрудниками, — сказал он. — Но здесь находится мой старый друг, с которым я хотел бы побеседовать. Нельзя ли это устроить до моего отъезда?
  — Ваш друг? — с вежливым удивлением осведомился доктор ван Хейдем.
  — Точнее, двое друзей, — отозвался Джессоп. — Во-первых, миссис Беттертон — Олив Беттертон. Кажется, здесь работает ее муж, Том Беттертон. Раньше он работал в Харуэлле, а до того — в Америке. Я бы очень хотел поговорить с ними обоими.
  Реакция доктора ван Хейдема была безупречной. Он широко открыл глаза и озадаченно нахмурился:
  — Беттертон? Боюсь, что у нас нет никого с такой фамилией.
  — Здесь также находится еще один американец — Эндрю Питерс, — настаивал Джессоп. — Кажется, он химик. Я прав, не так ли, сэр? — Он почтительно повернулся к американскому послу.
  Посол был мужчиной средних лет с проницательными голубыми глазами. Наряду с дипломатическими способностями он обладал твердым характером. Встретившись взглядом с Джессопом, он немного подумал и кивнул:
  — Да-да, Энди Питерс. Я бы тоже хотел повидать его.
  Вежливое удивление ван Хейдема росло на глазах. Джессоп исподтишка бросил взгляд на Аристидиса. Маленькое желтое лицо не выражало ни беспокойства, ни изумления — оно оставалось равнодушным.
  — Эндрю Питерс? Боюсь, вы ошиблись, ваше превосходительство. У нас нет человека с таким именем. Оно вообще мне неизвестно.
  — Но имя Томаса Беттертона вам известно, не так ли? — спросил Джессоп.
  На секунду ван Хейдем заколебался. Он слегка повернул голову в сторону старика в кресле, но вовремя спохватился:
  — Томас Беттертон? Кажется, да…
  — Ну как же! — вмешался один из журналистов. — С ним была связана целая сенсация. Полгода назад он исчез, и его имя фигурировало в заголовках всех европейских газет. Полиция искала его повсюду. Вы хотите сказать, что все это время он находился здесь?
  — Нет, — резко ответил ван Хейдем. — Боюсь, кто-то ввел вас в заблуждение. Возможно, это неудачная шутка. Сегодня вы видели всех наших сотрудников. Вы видели абсолютно все.
  — Думаю, не совсем, — спокойно возразил Джессоп. — Здесь находятся молодой человек по фамилии Эрикссон, доктор Луи Баррон и, возможно, миссис Келвин Бейкер.
  — А! — Казалось, на доктора ван Хейдема снизошло просветление. — Но ведь эти люди погибли в авиакатастрофе в Марокко. Теперь я вспомнил — по крайней мере, об Эрикссоне и докторе Барроне. Да, Франция в тот день понесла тяжелую потерю. Такого человека, как Луи Баррон, трудно заменить. — Он покачал головой. — Я ничего не знаю о миссис Келвин Бейкер, но припоминаю, что в том самолете была англичанка или американка. Возможно, это миссис Беттертон, о которой вы говорили. Да, все это очень печально. — Ван Хейдем вопрошающе посмотрел на Джессопа: — Не знаю, мсье, что заставило вас предположить, будто эти люди прибыли сюда. Возможно, доктор Баррон упоминал, что надеется посетить нас, будучи в Северной Африке. Вероятно, это и явилось причиной недоразумения.
  — Значит, вы утверждаете, что я ошибся? — осведомился Джессоп. — Что никого из этих людей здесь нет?
  — Но как же они могут здесь быть, мой дорогой сэр, если они погибли в авиакатастрофе? По-моему, их тела обнаружили.
  — Тела были настолько обожжены, что не подлежали идентификации, — многозначительно произнес Джессоп.
  Сзади послышался тонкий и слабый, но четкий голос:
  — Насколько я вас понял, трупы не были опознаны? — Лорд Элверстоук наклонился вперед, поднеся ладонь к уху. Его маленькие пронзительные глазки смотрели на Джессопа из-под косматых нависших бровей.
  — Официальной идентификации не было, милорд, — ответил Джессоп, — и у меня есть основания предполагать, что эти люди пережили катастрофу.
  — Предполагать? — недовольно переспросил лорд Элверстоук.
  — Мне следовало сказать, что у меня есть доказательства.
  — Доказательства? Какого свойства, мистер… э-э… Джессоп?
  — На миссис Беттертон было ожерелье из искусственного жемчуга в тот день, когда она вылетела из Феса в Марракеш, — объяснил Джессоп. — Одна из этих жемчужин была найдена на расстоянии полумили от сгоревшего самолета.
  — Как вы можете утверждать, что эта жемчужина из ожерелья миссис Беттертон?
  — Потому что все жемчужины в ожерелье имели отметины, невидимые невооруженным глазом, но различимые под увеличительным стеклом.
  — Кто нанес на них эти отметины?
  — Я, лорд Элверстоук, в присутствии моего коллеги, мсье Леблана.
  — У вас была для этого причина?
  — Да, милорд. У меня была причина полагать, что миссис Беттертон приведет нас к своему мужу, Томасу Беттертону, который объявлен в розыск. Потом были найдены еще две жемчужины — каждая на пути от сгоревшего самолета к учреждению, где мы находимся. В результате расследования в местах находок мы получили описания шести человек, приблизительно соответствующие людям, считавшимся погибшими в катастрофе. Один из пассажиров был снабжен перчаткой, покрытой фосфоресцирующей краской. Светящийся знак видели на машине, которая везла тех шестерых.
  — Весьма примечательно, — сухим судейским голосом заметил лорд Элверстоук.
  Мистер Аристидис шевельнулся в кресле. Быстро моргнув, он задал вопрос:
  — Где были обнаружены последние следы этой группы людей?
  — На заброшенном аэродроме, сэр. — Джессоп указал его местонахождение.
  — Это за многие сотни миль отсюда, — промолвил мистер Аристидис. — Если допустить, что ваши интересные предположения верны, что по какой-то причине катастрофа была сфальсифицирована, то пассажиров, очевидно, увезли с заброшенного аэродрома в неизвестном направлении. Так как аэродром расположен очень далеко, не понимаю, на каком основании вы считаете, будто эти люди здесь.
  — Основания имеются, сэр, и достаточно веские. Один из наших разведывательных самолетов принял кодированный сигнал, сообщающий, что люди, о которых идет речь, находятся в лепрозории.
  — Я нахожу это весьма интересным, — заметил мистер Аристидис. — Но мне кажется несомненным, что имела место попытка ввести вас в заблуждение. Этих людей здесь нет. — Он говорил спокойно и уверенно. — Можете обыскать все поселение, если хотите.
  — Сомневаюсь, чтобы поверхностный обыск что-нибудь дал, сэр, — покачал головой Джессоп. — Но я знаю участок, где нужно начинать поиски.
  — В самом деле? Где же?
  — В конце четвертого коридора налево от второй лаборатории.
  Доктор ван Хейдем резко дернулся. Два бокала упали со столика на пол. Джессоп, улыбаясь, посмотрел на него.
  — Как видите, доктор, — сказал он, — мы хорошо информированы.
  — Это нелепо! — резко заявил ван Хейдем. — Абсолютно нелепо! Вы полагаете, что мы насильно удерживаем здесь людей? Я категорически это отрицаю!
  — Мы, кажется, зашли в тупик, — промолвил министр. Ему явно было не по себе.
  — Это интересная теория, — мягко произнес мистер Аристидис, — но всего лишь теория. — Он посмотрел на часы. — Надеюсь, вы извините меня, джентльмены, если я скажу, что вам пора ехать. Вам предстоит длительная поездка до аэропорта, а если ваш самолет опоздает, то поднимется тревога.
  Леблан и Джессоп понимали, что дело близится к прямому столкновению. Аристидис намеренно пустил в ход силу своего авторитета. Он вынуждал посетителей противостоять его воле. Если они будут настаивать, значит, им придется выступить против него в открытую. Министр, по-видимому, склонен капитулировать. Шеф полиции будет стараться ему угодить. Американский посол не был удовлетворен, но по дипломатическим причинам едва ли решится настаивать, а британский консул согласится с остальными.
  Аристидис подумал о журналистах — ими придется заняться. Он не сомневался, что прессу можно купить, хотя допускал, что цена будет высокой. А если они окажутся неподкупными… ну, существуют другие способы.
  Что касается Джессопа и Леблана, то им наверняка все известно, но они не смогут действовать без санкции. Его взгляд встретился с глазами человека такого же старого, как он сам. Аристидис знал, что лорда Элверстоука купить невозможно. Но в конце концов… Его мысли прервал холодный и четкий голос старого судьи:
  — По-моему, нам не следует торопиться с отъездом. Мне кажется, это дело стоит расследовать. Были сделаны серьезные заявления, которые нельзя оставить без внимания. Нужно использовать все возможности, чтобы опровергнуть их.
  — Бремя доказательств лежит на вас, — промолвил мистер Аристидис. — Но, на мой взгляд, эти нелепейшие обвинения не подкреплены никакими доказательствами.
  — Вы ошибаетесь!
  Доктор ван Хейдем удивленно обернулся. Один из марокканских слуг шагнул вперед. Он выглядел весьма внушительно в белом расшитом одеянии и белом тюрбане, колоритно подчеркивающем маслянистую черноту лица.
  Всю компанию поверг в изумление тот факт, что с его полных, почти негроидных губ слетали слова, произносимые чисто американским голосом.
  — Мои показания могут подтвердить обвинения, — продолжал голос. — Эти джентльмены отрицают, что Эндрю Питерс, Торквил Эрикссон, мистер и миссис Беттертон и доктор Луи Баррон находятся здесь. Но это ложь. Они все здесь — и я говорю от их имени. — Он шагнул к американскому послу. — Очевидно, сейчас вам нелегко узнать меня, сэр, но я Эндрю Питерс.
  Аристидис издал негромкое шипение и откинулся в кресле; его лицо вновь стало бесстрастным.
  — Здесь прячут многих людей, — продолжал Питерс. — Доктора Шварц из Мюнхена, Хельгу Неедхайм, английских ученых Джеффриса и Дейвидсона, Пола Уэйда из США, итальянцев Рикочетти и Бьянко, Мерчисонов. Все они находятся в этом здании. Сложную систему переборок невозможно обнаружить невооруженным глазом. Прямо в скале расположена целая сеть секретных лабораторий.
  — Господи! — воскликнул американский посол. Он внимательно посмотрел на исполненную достоинства фигуру марокканца и внезапно расхохотался: — Не сказал бы, что узнаю вас даже сейчас.
  — Инъекция парафина в губы, не говоря уже о черном пигменте, сэр.
  — Если вы Питерс, то под каким номером вы значитесь в ФБР?
  — 813471, сэр.
  — Верно, — кивнул посол. — А инициалы вашего настоящего имени?
  — Б.А.П.Г., сэр.
  — Этот человек — Питерс, — заявил посол.
  Он посмотрел на министра, который неуверенно откашлялся.
  — Вы утверждаете, — осведомился он у Питерса, — что этих людей удерживают здесь против их воли?
  — Некоторые находятся здесь по собственному желанию, ваше превосходительство, а некоторые — нет.
  — В таком случае необходимо принять меры, — пришлось признать министру.
  Он посмотрел на префекта полиции. Последний сделал шаг вперед.
  — Минутку, пожалуйста, — мистер Аристидис поднял руку. — Кажется, мое доверие было обмануто. — Он устремил властный холодный взгляд на ван Хейдема и директора. — Мне еще не вполне ясно, джентльмены, насколько далеко вы позволили себе зайти в вашем научном энтузиазме. Я основал это учреждение исключительно в интересах науки, но не принимал никакого участия в его практической деятельности. Если эти обвинения основаны на фактах, советую вам, мсье директор, немедленно предъявить людей, которые, как подозревают, удерживаются здесь незаконно.
  — Но, мсье, это невозможно. Я… Это было бы…
  — Любым экспериментам подобного рода, — прервал мистер Аристидис, — должен быть положен конец. — Он окинул визитеров холодным взглядом финансиста. — Едва ли необходимо заверять вас, господа, что, если здесь происходит нечто незаконное, ко мне это не имеет никакого отношения.
  Благодаря богатству, влиянию и могуществу мистера Аристидиса эти слова справедливо расценили как приказ. Всемирно известный предприниматель не должен быть замешанным в это дело. Но даже если ему удастся выбраться из него невредимым, для него это поражение. С «бюро мозгов», с помощью которого он надеялся на колоссальные прибыли, покончено раз и навсегда. Тем не менее мистер Аристидис не был обескуражен. В его карьере и раньше иногда случались неудачи. Он всегда воспринимал их философски и начинал готовиться к следующему удару.
  Аристидис сделал чисто восточный жест:
  — Я умываю руки.
  Префект полиции двинулся вперед. Это был его выход — он знал свои обязанности и был готов в полной мере использовать свое официальное положение.
  — Прошу мне не мешать, — заявил он. — Я должен исполнить свой долг.
  Побледневший ван Хейдем шагнул к нему.
  — Если вы последуете за мной, — сказал он, — я провожу вас в наше запасное крыло.
  Глава 21
  — Я чувствую себя пробудившейся после ночного кошмара, — вздохнула Хилари.
  Она довольно потянулась. Они сидели на террасе отеля в Танжере, куда утром прибыли самолетом.
  — Неужели это произошло на самом деле? — продолжала Хилари. — Не может быть!
  — Еще как может, — отозвался Том Беттертон. — Но я согласен с вами: это был настоящий кошмар. К счастью, я из него выбрался.
  Джессоп вышел на террасу и сел рядом с ними.
  — А где Энди Питерс? — спросила Хилари.
  — Скоро будет здесь, — ответил Джессоп. — У него есть кое-какие дела.
  — Значит, Питерс был одним из ваших людей, — сказала Хилари, — и проделывал трюки с фосфором и свинцовым портсигаром, разбрызгивающим радиоактивное вещество. А я ничего об этом не знала.
  — Да, — кивнул Джессоп, — вы оба ничего не знали друг о друге. Строго говоря, Питерс не мой человек — он представлял США.
  — Так вот что вы имели в виду, надеясь, что если я доберусь до Тома, то у меня будет защита? Вы подразумевали Энди Питерса?
  Джессоп снова кивнул.
  — Вы не в обиде на меня, — осведомился он, — что я не обеспечил желаемый конец ваших приключений?
  Хилари выглядела озадаченной.
  — Какой конец?
  — Спортивную форму самоубийства, — объяснил Джессоп.
  — Ах это! — Она недоверчиво покачала головой. — Теперь это кажется мне таким же нереальным, как все остальное. Я так долго пробыла Олив Беттертон, что мне трудно снова стать Хилари Крейвен.
  — А вот и мой друг Леблан, — сказал Джессоп. — Я должен с ним поговорить.
  Он поднялся и зашагал по террасе.
  — Вы не сделаете для меня еще кое-что, Олив? — быстро спросил Том Беттертон. — Простите, я привык называть вас так.
  — Да, разумеется. Что вы имеете в виду?
  — Пройдитесь со мной по террасе, потом возвращайтесь сюда и скажите, что я поднялся к себе в комнату отдохнуть.
  Она вопрошающе посмотрела на него:
  — Зачем? Что вы задумали?
  — Смыться, дорогая моя, пока есть возможность.
  — Куда?
  — Куда угодно.
  — Но почему?
  — Подумайте, девочка моя. Я не знаю здешних законов. Танжер — странное место, не находящееся под юрисдикцией какой-либо одной страны. Но я знаю, что произойдет, если я отправлюсь вместе со всеми вами в Гибралтар. Первым делом меня там арестуют.
  Хилари с тревогой посмотрела на него. Обрадованная спасением из организации, она забыла о неприятностях Тома Беттертона.
  — Вы имеете в виду разглашение государственной тайны? Но вам от этого не убежать. Куда вы можете отправиться?
  — Я уже сказал — куда угодно.
  — Разве в наши дни это возможно? У вас будет множество трудностей — в том числе с деньгами.
  Он коротко усмехнулся:
  — С деньгами все в порядке. Они хранятся там, где я смогу их получить под другим именем.
  — Значит, вы взяли с собой деньги?
  — Конечно, взял.
  — Но вас выследят.
  — Это будет нелегко. Поймите, Олив, мое описание, которым они располагают, не соответствует моей теперешней внешности. Поэтому я так настаивал на пластической операции. С самого начала я планировал убраться из Англии, положить деньги в надежное место и изменить внешность, обеспечив себе безопасность до конца дней.
  — Вы не правы, — сказала Хилари. — Куда лучше вернуться и понести наказание. В конце концов, сейчас не военное время. Вас приговорят к короткому сроку заключения. Что хорошего, если за вами будут охотиться всю вашу жизнь?
  Беттертон покачал головой:
  — Вы не понимаете самого главного… Ладно, пошли. Нельзя терять время.
  — Но как вы собираетесь выбраться из Танжера?
  — Как-нибудь. Не беспокойтесь.
  Хилари поднялась и медленно зашагала по террасе рядом с Беттертоном. Она испытывала странное ощущение. Ее обязательства по отношению к Джессопу и покойной Олив Беттертон были выполнены. Больше ей нечего было делать. Она и Том Беттертон прожили несколько недель в непосредственной близости, но остались чужими — между ними не возникло даже дружеских отношений.
  Они дошли до конца террасы. Маленькая боковая дверь в стене выходила на узкую извилистую дорогу, ведущую вниз с холма к порту.
  — Выскользну через эту дверь, — сказал Беттертон. — За нами никто не наблюдает. Пока.
  — Желаю удачи, — медленно произнесла Хилари.
  Она следила за тем, как Беттертон подошел к двери и повернул ручку. Когда дверь открылась, он внезапно шагнул назад. В проеме стояли трое мужчин. Двое вошли на террасу и направились к Беттертону.
  — Томас Беттертон, — заговорил один из них, — у меня имеется ордер на ваш арест. Вы будете находиться в заключении здесь, пока не закончится оформление вашей выдачи.
  Беттертон резко повернулся, но второй мужчина преградил ему дорогу. Тогда он повернулся назад и рассмеялся.
  — Все в порядке, если не считать того, что я не Томас Беттертон.
  Третий мужчина — Энди Питерс — шагнул на террасу и присоединился к двум другим.
  — Не выйдет, — сказал он. — Томас Беттертон — вы.
  — Вы так считаете, потому что последний месяц прожили там же, где я, и слышали, как все именовали меня Томасом Беттертоном. Но дело в том, что я не Беттертон. Я познакомился с ним в Париже и занял его место. Спросите эту леди, если вы не верите мне. Она приехала ко мне, притворяясь моей женой, и я принял ее за таковую, верно?
  Хилари кивнула.
  — Не будучи Томасом Беттертоном, я, естественно, не знал, как выглядит его жена, и поверил этой женщине. Впоследствии я придумал объяснение, которое ее удовлетворило. Но это правда.
  — Так вот почему вы притворились, будто узнали меня! — воскликнула Хилари. — Но ведь потом вы велели мне продолжать игру!
  Беттертон снова рассмеялся.
  — Я не Беттертон, — уверенно заявил он. — Посмотрите на любую фотографию Беттертона, и вы убедитесь, что я говорю правду.
  Энди Питерс шагнул вперед. Голос его совсем не походил на голос Питерса, который так хорошо знала Хилари. Теперь он звучал спокойно и неумолимо:
  — Я видел фотографии Беттертона и согласен, что вы на них не похожи. Но тем не менее вы Томас Беттертон, и я это докажу.
  Питерс внезапно схватил Беттертона и сорвал с него пиджак.
  — Если вы Томас Беттертон, у вас должен быть шрам в форме буквы Z на сгибе правой руки.
  Он разорвал рукав рубашки Беттертона и потянул его за руку.
  — Вот! — торжествующе воскликнул Питерс, указывая на шрам. — В США есть два лаборанта, которые это подтвердят. Я знаю о шраме, потому что Эльза рассказала мне в письме, как вы поранили руку.
  — Эльза? — Беттертон уставился на него. Его сотрясала нервная дрожь. — При чем тут Эльза?
  — Спросите лучше, в чем вас обвиняют!
  — Вам предъявлено обвинение в убийстве первой степени, — снова заговорил полицейский чиновник. — В убийстве вашей жены, Эльзы Беттертон.
  Глава 22
  — Поверьте, Олив, я очень сожалею. Ради вас я дал ему шанс — предупредил вас, что для него безопаснее оставаться в организации. Но я объехал полсвета, чтобы добраться до него и заставить его заплатить за то, что он сделал с Эльзой.
  — Я ничего не понимаю! Кто вы такой?
  — Мне казалось, вы знаете. Я Борис Андрей Павлов-Глидр, кузен Эльзы. Меня послали из Польши в Америку завершить образование в университете. В Европе складывалась такая ситуация, что мой дядя счел для меня лучшим принять американское гражданство. Я взял имя Эндрю Питерс. Когда началась война, я вернулся в Европу и стал участником Сопротивления. Мне удалось переправить дядю и Эльзу из Польши в Америку. Эльза… я уже рассказывал вам о ней. Она была одним из самых блестящих ученых нашего времени. Это Эльза открыла ZE-расщепление. Беттертон был молодым канадцем, который помогал Маннхейму в его экспериментах. Он знал свое дело — но не более того. Беттертон стал ухаживать за Эльзой и женился на ней, чтобы быть в курсе ее научной деятельности. Когда ее эксперименты близились к завершению и Беттертон понял всю важность ZE-pacщепления, он отравил свою жену.
  — О нет!
  — Да. Правда, в то время не возникло никаких подозрений. Беттертон выглядел убитым горем, с головой погрузился в работу и вскоре объявил, что открыл ZE-расщепление. Это принесло ему то, чего он жаждал, — признание и славу великого ученого. После этого он счел благоразумным покинуть Америку и перебраться в Англию. Он обосновался в Харуэлле и стал там работать.
  После окончания войны мне пришлось задержаться в Европе. Так как я хорошо знал немецкий, русский и польский языки, я смог выполнять там важную работу. Письмо, которое Эльза прислала мне незадолго до смерти, встревожило меня. Болезнь, которой она страдала и от которой умерла, казалась мне таинственной и необъяснимой. Вернувшись в США, я начал расследование. Не буду вдаваться в подробности, но того, что я обнаружил, было достаточно для выдачи ордера на эксгумацию тела. В окружной прокуратуре работал молодой парень, который был близким другом Беттертона. В то время он отправился в путешествие по Европе, очевидно, навестил Беттертона и упомянул ему об эксгумации. Беттертон почуял опасность. Полагаю, к нему уже подбирались агенты нашего друга мистера Аристидиса. Беттертон решил, что это его лучший шанс избежать ареста и суда за убийство. Он принял предложение, поставив условием полное изменение его внешности. Но в результате Беттертон оказался в другой тюрьме. Более того, ему грозила опасность, так как он был не в состоянии поставлять заказчикам требуемый научный «товар». Ведь Беттертон отнюдь не являлся гением.
  — И вы последовали за ним?
  — Да. Когда газеты поведали сенсационную новость об исчезновении Томаса Беттертона, я отправился в Англию. Моему другу, блестящему ученому, делала определенные авансы некая миссис Спидер, работавшая в ООН. Прибыв в Англию, я узнал, что она встречалась и с Беттертоном. Я побеседовал с ней, выражая левые симпатии и сильно преувеличив мое значение в науке. Понимаете, тогда я думал, что Беттертон сбежал за «железный занавес», где до него было невозможно добраться. Ну, я все же решил попробовать. — В его голосе послышалась горечь. — Эльза была великолепным ученым, красивой и доброй женщиной. Ее убил и ограбил человек, которого она любила и которому доверяла. В случае необходимости я намеревался собственноручно разделаться с Беттертоном.
  — Теперь я все понимаю, — промолвила Хилари.
  — Прибыв в Англию, — продолжал Питерс, — я написал вам, сообщив все факты и подписавшись своим польским именем. — Он посмотрел на нее. — Полагаю, вы мне не поверили. Я так и не получил ответа. — Питерс пожал плечами. — Тогда я обратился в Интеллидженс сервис. Сначала я пришел туда, играя роль чопорного и корректного польского офицера. В то время я подозревал всех и вся. Но в конце концов мы с Джессопом поладили. — Он сделал паузу. — Сегодня утром моя миссия закончилась. Будет выдвинуто требование об экстрадиции, и Беттертона отправят в США, где он предстанет перед судом. На оправдание ему нечего рассчитывать, — мрачно добавил Питерс. — Улики против него неопровержимы.
  Он помолчал, глядя на освещенные солнцем сады, тянущиеся к морю.
  — Вся беда в том, что вы приехали к мужу, и я влюбился в вас. Это был сущий ад, Олив. Ведь я человек, который обеспечил вашему мужу электрический стул. От этого нам не уйти. Вы никогда не забудете этого, даже если сможете простить. — Питерс поднялся. — Я хотел, чтобы вы услышали обо всем от меня. А теперь прощайте. — Он резко повернулся, но Хилари удержала его.
  — Подождите, — сказала она. — Есть кое-что, чего вы не знаете. Я не жена Беттертона. Олив Беттертон умерла в Касабланке. Джессоп убедил меня занять ее место.
  Питерс уставился на нее:
  — Вы не Олив Беттертон?
  — Нет.
  — Господи! — Питерс тяжело опустился на стул. — Олив, дорогая…
  — Не называйте меня Олив. Меня зовут Хилари — Хилари Крейвен.
  — Хилари? — повторил Питерс. — Придется привыкнуть к этому имени. — Он взял ее руки в свои.
  На другом конце террасы Джессоп, обсуждавший с Лебланом технические трудности нынешней ситуации, рассеянно переспросил:
  — О чем вы говорили?
  — Я говорил, mon cher, что мы едва ли сможем предъявить обвинение этой скотине Аристидису.
  — Разумеется. Аристидис всегда останется в выигрыше. Ему и на сей раз удастся выйти сухим из воды. Но он потеряет много денег, и это ему не понравится. К тому же даже Аристидис не вечен. Судя по его виду, ему вскоре придется предстать перед Высшим Судией.
  — Что привлекло ваше внимание, друг мой?
  — Эти двое, — ответил Джессоп. — Я отправил Хилари Крейвен в путешествие к неизвестному месту назначения, но мне кажется, что конец ее путешествия будет обычным.
  Леблан выглядел озадаченным, потом воскликнул:
  — Ага! Как у вашего Шекспира!
  — Вы, французы, так начитанны, — промолвил Джессоп.
  
  1955 г.
  Перевод: В. Тирдатов
  
  Горе невинным
  
  
  Глава 1
  Уже смеркалось, когда он оказался у переправы. Мог бы добраться туда значительно раньше, если бы сам не оттягивал эту минуту.
  Он пообедал с друзьями в Редки, но во время легкой непринужденной беседы не переставал со страхом думать о предстоящем ему деле. Друзья пригласили его выпить чаю, и он снова принял их приглашение, но после чая дальнейшее промедление стало невозможным.
  Заказанная машина уже ожидала его. Он распрощался с приятелями, а потом проехал семь миль по прибрежной дороге; затем шофер свернул на лесную просеку, которая привела их к маленькому каменному речному причалу.
  Он вышел из такси и подергал веревку большого колокола, вызывая с противоположного берега перевозчика.
  — Не желаете ли, чтобы я дождался вас, сэр? — спросил шофер.
  — Нет, — ответил Артур Калгари. — Я уже заказал машину, которая встретит меня через час и отвезет прямо в Драймут.
  Шофер с благодарностью принял плату за проезд вместе с чаевыми и промолвил, вглядываясь в легкую туманную дымку над рекой:
  — Лодка приближается, сэр.
  Пожелав доброй ночи, он развернул машину и помчался вверх по склону холма.
  Артур Калгари остался один возле причала наедине со своими мыслями и мрачными предчувствиями. Какая непроходимая глушь, размышлял он, словно находишься на краю света, у заброшенного озера в Шотландии. А ведь всего в нескольких милях отсюда остались отели, магазины, коктейль-бары и запруженные людьми улицы Редки. Калгари не впервой подивился этим удивительным противоречиям английского пейзажа.
  Послышались мягкие всплески весел, лодка причалила к миниатюрной пристани. Артур Калгари спустился по крутому откосу и забрался в лодку, которую лодочник удерживал багром возле причала. Это был старик, показавшийся Калгари таким же древним, как и его лодка, и уж наверняка не менее дряхлым.
  Холодный морской ветер бороздил поверхность реки.
  — Промозглый вечер, — заметил лодочник.
  Калгари согласился, что сегодня значительно холоднее, чем было вчера.
  Он заметил, или ему это показалось, будто под напускным равнодушием в глазах лодочника затаилось любопытство. Вполне понятно, Калгари в этих краях чужак, а туристский сезон закончился. Более того, незнакомец переправляется через реку в неурочный час — поздновато для чая в кафе возле пристани. И вещей при нем нет, значит, не намерен здесь оставаться. (В самом деле, недоумевал Калгари, отчего он так припозднился? Не потому ли, что подсознательно откладывал эту минуту? Откладывал до последнего.) И вот он переходит через Рубикон… через реку… реку… память подсказала название другой реки… Темзы.
  Его мысленному взору (неужели это было только вчера?) предстал человек, сидящий за столом напротив него. В задумчивых глазах скрывалось что-то затаенное, невысказанное… Видимо, подумал Калгари, эти глаза способны скрывать свои тайны.
  Ужасная обязанность возложена на него. Но он должен ее исполнить, а потом… потом забыть обо всем!
  Он нахмурился, припомнив вчерашний разговор. Приятный, спокойный, с хитрецой голос спросил:
  — Вы твердо решили, доктор Калгари?
  — Что же мне осталось? — раздраженно ответил он. — Неужели вы не понимаете? Вы не согласны? От этого не уйдешь.
  Собеседник отвел в сторону свои серые глаза, скрывая хитринку во взгляде, но его ответ слегка удивил Калгари.
  — Все нужно обдумать, рассмотреть вопрос со всех точек зрения.
  — А не кажется ли вам, что есть лишь одна точка зрения — требование справедливости?
  Он горячился, в какое-то мгновение ему показалось даже, что собеседник самым бесчестным образом пытается увильнуть в сторону.
  — В определенной степени — да. Но знаете, иногда есть нечто более важное, чем пресловутая справедливость.
  — Не согласен. Надо подумать о семье.
  — Именно так, я как раз и имел в виду семью, — без промедления ответил собеседник.
  Это возражение показалось Калгари несусветной чепухой! Потому что, если кто-то подумал о семье…
  Однако ход его мысли нарушил тот же самый приятный и спокойный голос:
  — Предоставляю вам самому во всем разобраться, доктор Калгари. Поступайте как знаете.
  Под днищем лодки зашуршала земля. Рубикон перейден.
  С мягким выговором, свойственным жителям западной части Англии, лодочник произнес:
  — С вас четыре пенса, сэр, или вы еще поедете назад?
  — Не поеду, назад дороги нет, — несколько высокопарно отозвался Калгари и, расплатившись с лодочником, поинтересовался: — Вам знаком дом под названием «Солнечное гнездышко»?
  В глазах у старика блеснуло любопытство.
  — Хм, конечно. Вон там вверху справа, за деревьями. Подниметесь на холм и вправо по новой дороге через строящийся поселок. Их дом последний, в самом конце.
  — Благодарю вас.
  — Вы сказали «Солнечное гнездышко», сэр? Где миссис Эрджайл…
  — Да, да, — перебил его Калгари. Не хотелось говорить на эту тему. — «Солнечное гнездышко».
  Странная усмешка искривила губы лодочника, напомнившего вдруг собой старого хитрого фавна.
  — Так она назвала дом… во время войны. Дом новый, только что построен… и названия у него не было. А земля, где его построили… лес кругом… «Змеиное гнездышко», вот так! Но «Змеиное гнездышко» не для нее… не для ее дома название. Назвали «Солнечное гнездышко», как она захотела. А мы-то его по-прежнему «Змеиным гнездышком» зовем.
  Калгари поблагодарил старика, пожелал ему доброго вечера и начал подниматься на холм. Обитатели поселка уже разбрелись по домам, но Калгари чудилось, будто невидимые глаза пристально разглядывают его сквозь окна коттеджей; все следят за ним, видно, знают, куда он идет. И шепчутся: «Он идет в „Змеиное гнездышко“…»
  «Змеиное гнездышко». Какое ужасное, но точное название… острое, как зубы змеи.
  Он решительно отогнал терзавшие его мысли. Надо взять себя в руки, надо тщательно обдумать, что он собирается сказать…
  
  Калгари прошел в конец новой красивой улицы, по обеим сторонам которой находились новые красивые дома. При каждом доме был свой сад площадью восемь акров. Вьюнки, хризантемы, розы, герани — самые разнообразные цветы свидетельствовали о личных вкусах владельцев.
  Дорога упиралась в ворота, на них готическими буквами было начертано: «Солнечное гнездышко». Он отворил калитку, прошел в нее и зашагал по тропинке. Перед ним возвышался дом — добротно построенное, но безликое современное здание с декоративным фронтоном и порталом. Такой дом можно увидеть в любом благоустроенном пригороде или вновь застроенном районе. Непривлекательный, по мнению Калгари, но вполне солидный. Река в этом месте делала крутой поворот. На противоположном берегу ее поднимался поросший лесом холм, а вдали слева по течению виднелись луга и фруктовые сады.
  Ворох денег и абсолютное отсутствие воображения вместо хорошего вкуса, скромности и умеренности.
  Естественно, он не порицал Эрджайлов за подобную безвкусицу. Они лишь купили этот дом, а не строили его. И все-таки кто-то из них (уж не миссис ли Эрджайл?) его выбрал…
  Он решил не терять времени и нажал кнопку электрического звонка. Постоял в ожидании и снова позвонил.
  Неожиданно для него дверь отворилась.
  Калгари, вздрогнув, подался назад. Его разыгравшемуся воображению предстала, казалось, сама Трагедия. Это юное лицо… оно лишь усиливало впечатление трагизма. Он подумал, что трагическое всегда должно принимать обличье молодости, бессильной перед неотвратимостью Грядущего, — олицетворения безжалостной Судьбы.
  Собравшись с мыслями, он про себя отметил: «Лицо, похоже, ирландское». Глубокие, голубые, обрамленные темными тенями глаза, зачесанные назад черные волосы, красивое, тронутое печалью лицо.
  Девушка окинула его внимательным неприветливым взглядом:
  — Да? Что вам надо?
  — Мистер Эрджайл у себя?
  — Да. Но он никого не принимает. Я хотела сказать, не принимает посторонних. Он ведь не знает вас, да?
  — Нет. Не знает, но…
  Девушка уже начала прикрывать дверь.
  — Вам следует написать…
  — Простите, у меня к нему важное дело. Вы мисс Эрджайл?
  — Да. Я Хестер Эрджайл, — утвердительно проворчала она. — Но отец никого не принимает, если с ним не договориться заранее. Вам лучше написать.
  — Я приехал издалека…
  Хестер продолжала стоять как вкопанная.
  — Все так говорят. Думаю, когда-нибудь этому настанет конец. — В ее голосе чувствовалось пренебрежение. — Полагаю, вы репортер?
  — Нет, ничего подобного.
  Она подозрительно оглядела его:
  — Хм, чего же в таком случае вам надо?
  Позади нее, в глубине вестибюля, Калгари заметил другое лицо. Плоское, некрасивое, напомнившее ему оладушку, то было лицо пожилой женщины. Вьющиеся, тронутые сединой волосы, казалось, были приклеены к затылку, а голова на длинной шее, словно у дракона, раскачивалась в воздухе.
  — Дело касается вашего брата, мисс Эрджайл.
  Хестер надсадно задышала.
  — Майкла? — спросила она с опаской.
  — Нет, Джека.
  — Я так и знала! — взорвалась Хестер. — Знала, что дело касается Джако! Вы когда-нибудь оставите нас в покое? Ведь все закончилось. Чего вы надоедаете?
  — Не следует говорить, что все закончилось.
  — Но дело, безусловно, закончилось! Джако уже нет в живых, что вы над ним издеваетесь? Все в прошлом. Если вы не журналист, значит, вы врач, или психолог, или что-нибудь вроде этого. Уходите, пожалуйста. Не надо тревожить отца, он занят.
  Хестер решительно взялась за ручку двери. Калгари наконец сделал то, что ему надлежало сделать с самого начала и о чем он впопыхах совершенно забыл. Он вытащил из кармана и протянул ей письмо.
  — У меня письмо от мистера Маршалла.
  Она была явно поражена. Пальцы нерешительно дотронулись до конверта.
  — От мистера Маршалла… из Лондона? — неуверенно произнесла она.
  Маячившая в глубине коридора женщина вышла вперед и подозрительно уставилась на Калгари, вызвав в его памяти нечто, смутно напоминавшее монастырь. Конечно, это же типичная монахиня! С обрамляющими лицо светлыми завитками, облаченная в черные одежды. Такие люди не склонны к задумчивой созерцательности, но, приученные к монастырским порядкам, подозрительно разглядывают пришельца сквозь едва приоткрытую массивную дверь, после чего неохотно впускают его в прихожую или отводят к матушке настоятельнице.
  — Вы от мистера Маршалла?
  Вопрос прозвучал почти как обвинение.
  Хестер внимательно рассматривала оказавшийся у нее в руке конверт.
  Калгари, все еще стоя у порога, мужественно выдерживал неприязненные и подозрительные взгляды смахивающей на дракона монахини.
  Ему хотелось что-то сказать, но ничего подходящего не приходило в голову. Поэтому он благоразумно помалкивал.
  Вдруг откуда-то издали донесся неприветливый голос Хестер:
  — Отец говорит, что он может подняться.
  Цербер, стерегший Калгари, неохотно отступил в сторону, не утратив при этом своей подозрительности. Калгари прошел в вестибюль, положил шляпу на стул и поднялся по лестнице.
  В доме его поразила прямо-таки стерильная чистота. Подобное обычно доводилось видеть лишь в дорогих лечебницах.
  Хестер провела его по коридору, они спустились по коротенькой лестнице, состоящей из трех ступенек. Потом она распахнула дверь, жестом пригласила Калгари войти и, последовав за ним, прикрыла за собой дверь.
  Они оказались в библиотеке, и Калгари с удовольствием запрокинул вверх голову. Интерьер этой комнаты разительно отличался по духу от всего остального дома. Несомненно, здесь человек жил, работал, проводил свой досуг. Стены были уставлены книгами, массивные кресла довольно потрепаны, но удобны. На письменном столе веселил взор ворох бумаг, по столикам тоже валялись книги. Калгари заметил очаровательную молодую женщину, вышедшую из комнаты через дверь в дальнем конце. Затем его внимание привлек поднявшийся навстречу человек, держащий в руке вскрытое письмо.
  В глаза бросилась невероятная худоба этого человека, почти полная бестелесность, в чем только душа держалась. Казалось, перед вами предстал выходец с того света! Голос у него был приятный, хотя и не совсем отчетливый.
  — Доктор Калгари? — произнес он. — Присаживайтесь.
  Калгари сел. Не отказался от сигареты. Хозяин опустился в кресло напротив. Двигался он не торопясь, будто жил в мире, где время ничего не значило. На лице Лео Эрджайла появилась едва приметная улыбка, разговаривая, он поглаживал письмо бескровными пальцами.
  — Мистер Маршалл пишет, что вы хотите сообщить нам нечто важное, но не указывает подробностей. — Улыбка обозначилась явственнее, он продолжал: — Юристам присуща осторожность в формулировках, не так ли?
  Калгари с удивлением подумал, что перед ним находится счастливый человек. То была не безудержная веселая радость, неотъемлемый спутник счастья, но окрашенная грустью, притаившаяся в душе внутренняя удовлетворенность. Для этого человека внешний мир не имел никакого значения, и он наслаждался своей независимостью. Калгари не знал, почему его так поразило это обстоятельство, но воспринял его как должное.
  — Вы очень добры, что согласились меня принять, — сказал он. Это было стандартное, ни к чему не обязывающее вступление. — Я полагал, что лучше приехать самому, чем написать. — Калгари помолчал и продолжил вдруг с внезапной горячностью: — Тяжело… очень тяжело…
  — Мы попусту теряем время. — Лео Эрджайл был вежлив и непроницаем. Он наклонился вперед; непринужденность его манер располагала к доверительности. — Поскольку вы привезли письмо от Маршалла, я догадался, что ваш приезд имеет отношение к судьбе моего несчастного сына Джако… Джека… Джако мы называли его в семье.
  Все слова и фразы, которыми заранее запасся Калгари, выскочили у него из памяти. Сохранилась лишь одна удручающая реальность, о которой ему предстояло поведать. Как это лучше сделать, он не знал.
  — Ужасно тяжело…
  Наступило молчание.
  — Если вам это поможет… — нарушил молчание Лео, осторожно выговаривая слова, — то мы полностью отдавали себе отчет… Джако вряд ли можно было назвать нормальной личностью. Что бы вы ни сказали, нас ничто не удивит. Когда произошла эта жуткая трагедия, я ни минуты не сомневался: Джек не понимал, что он делает.
  — Разумеется, не понимал.
  Это сказала Хестер. Калгари вздрогнул от неожиданности и тут же забыл о девушке. Она присела на ручку кресла, стоявшего у него за спиной, и взволнованно заговорила:
  — Джако всегда был ужасен. Как ребенок… если тот из себя выйдет. Схватит, что попадется под руку… и в вас запустит…
  — Хестер… Хестер… дорогая, — с болью в голосе проговорил Эрджайл.
  Смутившись и вспыхнув, девушка вскинула руку к губам.
  — Извините, — сказала она. — Мне не следовало… я забылась… я… я… не должна была так говорить… теперь он… теперь все кончено и… и…
  — Да, с этим покончено, — молвил Эрджайл. — Все в прошлом. Я старался… все мы старались… воспринимать мальчика как инвалида. Природа просчиталась, вот в чем дело. — Он взглянул на Калгари: — Вы согласны?
  — Нет, — решительно возразил тот.
  Наступила тишина. Резкое возражение, прозвучавшее как выстрел, повергло слушателей в недоумение. Калгари стало не по себе.
  — Я… Извините, но вы еще ничего не знаете…
  — О! — задумчиво протянул Эрджайл. Потом обернулся к дочери: — Хестер, думаю, тебе лучше уйти…
  — И не подумаю! Затем я пришла… хочу знать, что все это значит.
  — Но это может быть не совсем приятно…
  — Какие такие гадости еще натворил Джако? — нервно воскликнула Хестер. — Теперь все уже кончено.
  — Поверьте мне, пожалуйста… речь совсем не о том, что ваш брат что-то натворил… как раз наоборот, — торопливо заговорил Калгари.
  — Не понимаю.
  Дверь в дальнем конце комнаты растворилась, появилась давешняя молодая женщина. Она была в пальто, с папкой для бумаг в руках.
  — Я ухожу. Есть еще что-то для меня? — обратилась она к Эрджайлу.
  Эрджайл после некоторого колебания (он вечно колеблется, подумал Калгари) притянул женщину за руку.
  — Садись, Гвенда, — сказал он. — Это, хм… доктор Калгари. Это мисс Воугхан, которая… — он замялся, — которая вот уже несколько лет является моим секретарем. — И добавил: — Доктор Калгари хочет рассказать нам… или спросить нас про Джако…
  — Рассказать кое-что, — перебил его Калгари. — А вы, сами того не понимая, все более усложняете мою задачу.
  Оба удивленно на него посмотрели, но во взгляде Гвенды Воугхан отразилось понимание. Похоже, она заключила с Калгари молчаливый союз, ободрив его невысказанными словами: «Да… знаю, какие сложности ожидают Эрджайлов».
  Соблазнительная молодая женщина, подумал Калгари, впрочем, не такая уж и молодая… лет тридцать семь или тридцать восемь. Статная фигура, черные волосы, такие же глаза, здоровая и энергичная — словом, кровь с молоком. Кажется, достаточно сведуща и умна.
  Эрджайл заметил с налетом холодной учтивости в голосе:
  — Не думал усложнять вашу задачу, доктор Калгари. Определенно, это не входило в мои намерения. И если вы перейдете к сути дела…
  — Да, вы правы. Простите мне мое замечание. Но вы и ваша дочь настойчиво подчеркивали, что все прошло… завершилось… закончилось. Нет, не закончилось. Кто это сказал: «Ничто и никогда не завершается, пока…»
  — «Пока не приходит к благополучному исходу», — подсказала мисс Воугхан. — Киплинг.
  Она ободряюще кивнула, и Калгари был ей за это признателен.
  — Перехожу к делу, — продолжил он. — Выслушав меня, вы поймете мою… мою нерешительность. Более того, мою растерянность. Для начала несколько слов о себе. Я геофизик, недавно участвовал в одной антарктической экспедиции. Несколько недель назад возвратился в Англию.
  — Это экспедиция Хайеса Бентли? — спросила Гвенда.
  Калгари доброжелательно взглянул на нее:
  — Да. Экспедиция Хайеса Бентли. Рассказываю вам это, чтобы объяснить, кто я такой и почему около двух лет ничего не знал о происшедших событиях.
  Гвенда опять поспешила ему на помощь:
  — Вы имеете в виду… убийство?
  — Да, мисс Воугхан, именно это я имею в виду. — Он обернулся к Эрджайлу: — Пожалуйста, простите меня, если причиняю вам боль, но необходимо уточнить некоторые факты и даты. Девятого ноября позапрошлого года примерно в шесть часов вечера ваш сын Джек Эрджайл (или, по-вашему, Джако) пришел домой, чтобы поговорить со своей матерью, миссис Эрджайл.
  — Да, с моей женой.
  — Он сказал ей, что у него затруднения, и потребовал денег. Такое случалось и раньше…
  — Много раз, — с тяжелым вздохом согласился Лео.
  — Миссис Эрджайл отказала ему. Он начал браниться, угрожать. Наконец выскочил опрометью из дома, закричав, что скоро вернется и что ей придется «изрядно раскошелиться». И еще он сказал: «Ты же не хочешь, чтобы меня посадили в тюрьму, а?» — и она ответила: «Начинаю думать, тебе было бы невредно там побывать».
  Эрджайлу стало явно не по себе.
  — Мы с женой часто об этом беседовали. Мальчик доставлял нам кучу неприятностей. Не раз его выручали, думали, образумится. Считали, что тюремный приговор… будет ему уроком… — едва слышно произнес Лео. — Но продолжайте, пожалуйста.
  И Калгари продолжил свой рассказ:
  — В тот вечер ваша жена была убита. Ее ударили кочергой и проломили череп. На кочерге остались отпечатки пальцев вашего сына, из ящика бюро исчезла значительная сумма денег. Полиция задержала вашего сына в Драймуте. У него нашли деньги, по преимуществу пяти— и десятифунтовые купюры, на одной из которых были написаны имя и адрес. Это позволило установить, что именно эти деньги миссис Эрджайл получила в банке утром того дня. Вашего сына предали суду. — Калгари замолчал. — Суд установил, что было совершено умышленное убийство.
  Наконец он произнес это роковое слово — УБИЙСТВО…
  — От вашего адвоката мистера Маршалла я узнал, что ваш сын, когда его арестовали, горячо и страстно доказывал свою невиновность, настаивал на своем неопровержимом алиби. Убийство, как установила полиция, произошло между семью и половиной восьмого вечера. В это время Джек Эрджайл, как он утверждал, добирался на попутных машинах до Драймута. Около семи часов примерно в миле отсюда, на шоссе, соединяющем Редмин с Драймутом, его подобрала какая-то машина. Из-за темноты он не заметил характерных особенностей автомобиля, помнил только, что кузов был черного или темно-голубого цвета, а за рулем сидел человек среднего возраста. Попытки отыскать эту машину и ее водителя не увенчались успехом, и судья решил, что мальчик второпях сочинил свою историю, да к тому же не очень ладно ее скроил… На суде защита пыталась использовать психологические доводы, доказывала душевную неуравновешенность Джека Эрджайла. Судья посчитал, что преступление подтверждено и виновный заслуживает тюремного наказания. Джек Эрджайл был приговорен к пожизненному заключению. Спустя полгода он умер в тюрьме от воспаления легких.
  Калгари замолчал. Три пары глаз неотрывно смотрели на него. Во взгляде Гвенды Воугхан светилась заинтересованность и напряженное внимание, во взгляде Хестер явно прочитывались подозрительность и опаска. Взгляд Лео Эрджайла не выражал никаких определенных эмоций.
  — Вы подтверждаете, что я правильно изложил факты? — снова заговорил Калгари.
  — Абсолютно правильно, — произнес Лео, — впрочем, не понимаю, какая нужда была ворошить эти прискорбные обстоятельства, которые мы все стремимся поскорее забыть.
  — Простите меня, я должен был так поступить. Мне кажется, вы согласны с приговором. Или я ошибаюсь?
  — В общем-то факты подтвердились. Если в них особенно не копаться, убийство было жестоким и грубым. Если же в фактах покопаться, можно найти смягчающие обстоятельства. Мальчик страдал душевной неуравновешенностью, но, к сожалению, не в той мере, как требует закон для освобождения от наказания. Уверяю вас, доктор Калгари, сама Рэчел… моя жена… первая простила бы мальчика и извинила его необузданность. Она была образованным и гуманным человеком, хорошо разбиралась в психологических нюансах. Она не допустила бы осуждения.
  — Мама хорошо знала нашего кошмарного Джако, — сказала Хестер. — Ему на роду было это написано.
  — Значит, никто из вас, — медленно произнес Калгари, — не имеет ни малейших сомнений? Никто не сомневается в его виновности?
  — Можно ли сомневаться? Конечно, он преступник! — Хестер в упор смотрела на Калгари.
  — Не совсем преступник, — возразил Лео. — Не люблю этого слова.
  — В данном случае несправедливое слово. — Калгари набрал в грудь побольше воздуха. — Джек Эрджайл — невиновен!
  Глава 2
  Это было потрясающее заявление, но оно не произвело должного эффекта. Калгари ожидал смущения, негодующих возгласов, недоуменных вопросов, но ничего такого не дождался. Гвенда Воугхан нахмурилась. Хестер уставилась на него широко раскрытыми глазами. Ну что ж, может быть, такая реакция выглядела естественной — подобные заявления трудно немедленно осознать.
  Лео Эрджайл нерешительно произнес:
  — Вы хотите сказать, доктор Калгари, что разделяете мою точку зрения? Считаете, что он не отвечал за свои действия?
  — Я хочу сказать, что он не совершал преступления! Вам ясно? Джек невиновен. Не мог быть виновным. Но в силу необычного и прискорбного стечения обстоятельств он не был в состоянии доказать свою невиновность. А я могу это доказать.
  — Вы?
  — Я тот самый человек, который находился тогда в пресловутой машине.
  Он произнес эти слова с такой естественной непринужденностью, что в первый момент никто не понял, о чем идет речь. Прежде чем они осознали смысл сказанного, беседа неожиданно прервалась. Открылась дверь, и вошла женщина с некрасивым, простоватым лицом. Не мешкая, она приступила к делу.
  — Я проходила мимо и все слышала. Этот человек утверждает, что Джако не убивал миссис Эрджайл. Почему он так говорит? С чего он это взял?
  Воинственное, злое лицо ее от возбуждения покрылось морщинами.
  — Надо разобраться, — бубнила она. — Я не могла не вмешаться.
  — Разумеется, Кирсти. Вы член семьи. — Лео Эрджайл представил вошедшую: — Мисс Линдстрем, доктор Калгари. Доктор Калгари сообщил нам совершенно невероятные вещи.
  Шотландское имя Кирсти резануло слух Калгари. Она превосходно говорила по-английски, хотя и с едва заметным иностранным акцентом.
  — Лучше бы вы не приходили сюда и ничего подобного не рассказывали… только людей огорчаете, — осуждающим тоном произнесла Кирсти. — Они смирились со своим горем. Теперь вы расстроили их своими рассказами. Если и произошло несчастье, так на то Господня воля.
  Ее самоуверенность поначалу смутила Калгари. Видно, она из породы людей, в чье тоскливое существование несчастья и катастрофы вносят приятное разнообразие. Что ж, он сейчас лишит ее иллюзий.
  И Калгари продолжал сухим, деловым тоном:
  — В тот вечер без пяти минут семь на дороге от Редмина до Драймута я подсадил в машину молодого человека, который сигнализировал, подняв вверх большой палец. Я отвез его в Драймут. Мы разговорились. Он оказался общительным и очень симпатичным парнем.
  — Джако было не занимать обаяния, — заметила Гвенда. — Его все находили привлекательным до тех пор, пока его не заносило. Тогда он, конечно, выкидывал коленца, — задумчиво добавила она. — Но люди не сразу это понимали.
  — Помолчали бы, его уже нет в живых. — Мисс Линдстрем обернулась к Гвенде.
  — Продолжайте, пожалуйста, доктор Калгари. Почему вы тогда об этом не заявили? — произнес Лео Эрджайл с ноткой строгости в голосе.
  — Да, — еле слышно прошептала Хестер. — Почему вы юркнули в кусты? Все газеты были полны обращениями, призывами… Можно ли быть таким эгоистичным, таким жестоким?
  — Хестер, Хестер! — остановил ее отец. — Доктор Калгари еще не все рассказал.
  Калгари обратился непосредственно к девушке:
  — Мне понятна ваша горячность. Я бы и сам реагировал таким образом… — Он осекся и тут же снова заговорил: — Продолжу свою историю. В тот вечер все дороги были забиты машинами. Далеко за половину восьмого в центре Драймута я высадил молодого человека, чье имя так и не узнал. Это, насколько я понимаю, полностью снимает вину с Джека, ведь полиция не сомневается, что преступление совершено между семью и половиной восьмого.
  — Да, — сказала Хестер. — Но вы…
  — Не торопитесь, пожалуйста. Чтобы все стало понятно, мне надо немножечко отступить назад. В Драймуте я остановился на пару дней в квартире одного моего приятеля. Этот приятель, профессиональный моряк, находился в плавании. Он же одолжил мне свою машину, припаркованную на частной стоянке. В тот злосчастный день, девятого ноября, я должен был вернуться в Лондон. Решил ехать вечерним поездом, а днем навестить свою старую няню, любимицу нашей семьи, обитавшую в маленьком коттедже в Полгарфе, примерно в сорока милях на запад от Драймута. Намеченную программу я выполнил. Хотя старушка сильно одряхлела и многое в ее сознании уже путалось, няня узнала меня, очень обрадовалась и разволновалась, поскольку читала в газетах про мое, как она выразилась, «путешествие к полюсу». С ней я пробыл недолго, чтобы ее не утомлять, и, уехав, решил не возвращаться в Драймут по излюбленной прямой дороге вдоль побережья, а вместо этого поехать на север в Редмин повидать престарелого каноника Пизмарша, в библиотеке которого имеются очень редкие книги, включая старинный трактат о навигации, откуда мне хотелось переписать один абзац. Старый джентльмен принципиально не пользовался телефоном, к которому относился как к дьявольскому изобретению. Такими же, по его мнению, были радио, телевизор, кино и реактивные самолеты, так что мне оставалась единственная возможность — поехать к нему домой. Увы, окна были закрыты ставнями, хозяин, очевидно, отсутствовал. Я заглянул в собор, а потом отправился в Драймут по шоссе, замкнув таким образом треугольник. У меня оставалось достаточно времени, чтобы, не торопясь, прихватить из квартиры сумку, возвратить машину на стоянку и добраться до поезда.
  По пути, как уже вам известно, я прихватил пассажира, подбросил его до города, а потом занялся своими делами. По приезде на станцию в запасе у меня еще оставалось время выйти на улицу, чтобы купить сигареты. И в тот момент, когда я переходил через дорогу, меня сбил грузовик, выскочивший из-за угла на большой скорости.
  По свидетельству прохожих, я поднялся с земли целым и невредимым. Сказал окружившим меня людям, что все в порядке, что я жду поезда, и пошел обратно на станцию. Уже на Паддингтонском вокзале я потерял сознание и был доставлен на «Скорой помощи» в больницу, где у меня обнаружили сильную контузию, последствия которой проявились с некоторым опозданием.
  Когда через несколько дней сознание вернулось ко мне, я ничего не помнил ни про несчастный случай со мной, ни про то, как добрался до Лондона. Смутно припоминалось лишь посещение мною старой нянечки в Полгарфе. А потом в памяти был совершенный провал. Меня уверяли, что это обычное состояние. И никому в голову не пришло, что вычеркнутые из памяти часы моей жизни могут что-то значить. Ни я, ни кто-либо иной не имели ни малейшего представления, что в тот вечер я ехал по дороге Редмин — Драймут.
  До отъезда из Англии времени почти не оставалось. В больнице, где я находился, мне был обеспечен абсолютный покой, даже газет не показывали. По выходе из больницы я сразу же направился в аэропорт, чтобы вылететь в Австралию, где должен был присоединиться к экспедиции. Существовали некоторые опасения, смогу ли я ехать, но я ими пренебрег. Предотъездные приготовления и волнения не оставляли возможности поинтересоваться сообщениями об убийствах, к тому же после ареста обвиняемого возбуждение в таких случаях, как правило, стихает; когда же дело об убийстве миссис Эрджайл передали в суд и газеты вновь запестрели отчетами, я находился на пути в Антарктиду.
  Он замолчал. Собравшиеся слушали его с напряженным вниманием.
  — Месяц назад, сразу по возвращении в Англию, я сделал одно открытие. Для упаковки образцов понадобились старые газеты, и хозяйка принесла из кладовки целый их ворох. Расстелив одну из них на столе, я увидел фотографию какого-то молодого человека, лицо которого показалось очень знакомым. Начал вспоминать, где я видел его и кто он такой. Этого мне сделать не удалось, но, как ни странно, припомнились обрывки разговора с ним — те, что касались налимов. Сага о жизни налимов потрясла его. Но когда? Где это было? Я прочел эту статью, узнал, что молодой человек по имени Джек Эрджайл обвиняется в убийстве, узнал, как он рассказал полиции, будто кто-то подвез его в черном лимузине.
  И тут, совершенно непроизвольно, в памяти возник исчезнувший кусок моей жизни. Ведь это я подобрал того самого парня, отвез его в Драймут, расстался там с ним, возвратился на квартиру… пересекал улицу, чтобы купить сигареты. Вспомнил промелькнувший мимо грузовик, который сбил меня с ног… а потом полнейшая пустота до самой больницы. Я все еще не помнил, как возвратился на станцию, сел в поезд до Лондона. Я читал и перечитывал эту статью. Больше года прошло, как закончился суд, дело почти забылось. «Молодой парень, что прикончил свою матушку, — что-то смутно припоминала моя хозяйка. — Не знаю, что с ним случилось, — наверное, его повесили». Я перечитал кучу газет за соответствующий период времени, потом направился в адвокатскую контору «Маршалл, Маршалл и Маршалл», которая ведала на процессе защитой. Узнал, что уже никто не освободит несчастного мальчика. Он скончался в тюрьме от воспаления легких и больше не нуждается в справедливости. Однако следует восстановить справедливость во имя его памяти. Я пошел с мистером Маршаллом в полицию. Дело передали прокурору. Маршалл не сомневается, что тот направит его секретарю палаты общин.
  Вы, разумеется, получите от мистера Маршалла обстоятельный отчет. Он немного замешкался, и потому мне выпала трудная задача первым сообщить вам правду. Долг повелевает пройти тяжелый путь до конца. Чувство вины не покидает меня. Если бы я осмотрительнее переходил через улицу… — Калгари помолчал. — Понимаю ваши чувства и не жду от вас доброжелательного отношения… Хотя я ни в чем не провинился, вы все же станете меня порицать.
  Голосом, трепетавшим от сердечной теплоты, Гвенда Воугхан возразила:
  — Безусловно, не станем. Такие вещи случаются. Трагические, чудовищные… Так уж вышло.
  — Вам поверили? — поинтересовалась Хестер.
  Он удивленно посмотрел на нее.
  — Полиция… вам поверила? Почему они вам поверили?
  Сам того не желая, Калгари улыбнулся.
  — Я весьма уважаемый свидетель, — просто произнес он. — Никакой выгоды не преследую, мои показания были тщательным образом проверены, подтверждены медицинскими заключениями и множеством мельчайших подробностей. Да! Мистер Маршалл, разумеется, как и все юристы, проявил сугубую осторожность. Он не хотел возбуждать у вас иллюзий, пока сам не поверит в успех.
  — Что вы понимаете под словом «успех»? — заговорил Лео Эрджайл, поерзав в кресле.
  — Извините, — поспешно произнес Калгари. — Я неправильно выразился. Вашего сына привлекли к ответственности за преступление, которого он не совершал, осудили, приговорили к заключению… и он умер в тюрьме. Справедливость запоздала. Но если по закону справедливость может быть восстановлена, она должна быть восстановлена, и вы убедитесь — будет восстановлена. Секретарь палаты общин, видимо, посоветует королеве издать указ об амнистии.
  — Амнистия… за то, что он ничего не сделал? — расхохоталась Хестер.
  — Понятно. Терминология никогда не отличалась точностью. Но, насколько я знаю, по закону вопрос следует поставить в палате общин. Последует однозначный ответ: Джек Эрджайл не совершал преступления, за которое его осудили. Газеты, безусловно, сообщат об этом.
  Он замолчал. Никто не проронил ни единого слова. Калгари полагал, что ошеломил их и привел в состояние радостного потрясения.
  — Боюсь, — нерешительно произнес он, поднявшись, — мне больше нечего вам сказать… Не стану повторять извинения, говорить о своих переживаниях и спрашивать вашего прощения… все это вы от меня уже слышали. Трагедия, завершившая жизнь этого мальчика, омрачила и мою собственную жизнь. По крайней мере… — в его голосе прозвучала надежда, — есть нечто стоящее во всем этом. Теперь вы знаете, что он не сделал этой ужасной вещи… Его имя, а это ваше имя, будет очищено от скверны.
  Если он ожидал ответа, то так и не дождался.
  Лео Эрджайл сидел осунувшись в своем кресле. Гвенда не сводила с него глаз. Хестер уставилась в пространство, в широко раскрытых глазах застыло страдание. Мисс Линдстрем бурчала что-то себе под нос и покачивала головой.
  Калгари нерешительно остановился возле двери, оглянулся назад.
  Первой решилась действовать Гвенда Воугхан. Она подошла к нему, опустила на плечо руку и тихо произнесла:
  — Теперь вам лучше уйти, доктор Калгари. Слишком велико потрясение. Нужно время, чтобы его пережить.
  Он кивнул и вышел из комнаты. В коридоре к нему присоединилась мисс Линдстрем.
  — Я провожу вас, — сказала она.
  Калгари пришел в себя, оглянулся и еще, прежде чем закрылась дверь, успел заметить, как Гвенда Воугхан опустилась на колени перед креслом Лео Эрджайла. Это немного покоробило Калгари.
  Перед ним в коридоре, суровая, как жандарм, стояла мисс Линдстрем.
  — Его не оживишь, — прохрипела она. — Зачем будоражить душу? Они вроде смирились, а теперь новые страдания. Покой дороже всего.
  Говорила она враждебно, не скрывая неприязни.
  — Его память должна быть светлой, — сказал Артур Калгари.
  — Дешевые сантименты! Красивые слова. Но вы не обдумали последствий. Мужчины никогда ни о чем не думают! — Она топнула ногой. — Я всех люблю в этой семье. Пришла сюда, чтобы помогать миссис Эрджайл, в тысяча девятьсот сороковом, когда она организовала детский сад для детишек, чьи дома были разбомблены. Никакой радости эти детишки не видели. Все в доме делалось для них. Почти восемнадцать лет минуло с тех пор. А я все еще, даже после ее смерти, остаюсь здесь, приглядываю за ними, содержу дом в чистоте и уюте, слежу, чтобы они получали хорошую пищу. Я люблю их всех… Да, я люблю их… и Джако тоже. Он не был хорошим, о да! Но я его тоже любила, несмотря ни на что!
  Она круто повернулась и, казалось, забыла о своем обещании проводить его. Калгари медленно спускался по лестнице. Пока он возился возле двери с замком, который ему никак не давался, по ступенькам застучали легкие шажки. Торопливо спускалась Хестер.
  Она отомкнула дверь и растворила ее. Оба они разглядывали друг друга, и меньше всего он понимал, почему она смотрит на него таким тяжелым, осуждающим взглядом.
  — Зачем вы пришли? — беззвучно прошептала Хестер. — О, зачем вы все-таки пришли?
  — Я не понимаю вас. — Он беспомощно глядел на нее. — Неужели вы не хотите, чтобы ваш брат был реабилитирован? Не хотите, чтобы была восстановлена справедливость?
  — Справедливость! — она швырнула в него это слово.
  — Не понимаю, — повторил он.
  — Твердите про справедливость! Какое значение она имеет теперь для Джако? Он мертв. Это не Джако касается. Нас это касается!
  — Что вы хотите сказать?
  — Речь не о преступнике. Речь идет о невинных. — Хестер схватила его за руку, впилась в нее пальцами. — О нас речь. Неужели вы не понимаете, что натворили?
  В темноте неясно замаячила мужская фигура.
  — Доктор Калгари? — спросил мужчина. — Такси подано, сэр. Готов отвезти вас в Драймут.
  — О… хм… благодарю вас.
  Калгари обернулся, но Хестер на улице уже не было.
  Громко хлопнула парадная дверь.
  Глава 3
  Хестер медленно поднималась по лестнице, устало отбросила со лба черные волосы. Наверху ее поджидала Кирстен Линдстрем.
  — Ушел?
  — Ушел.
  — Ошеломляющее известие, Хестер. — Кирстен Линдстрем нежно положила руку ей на плечо. — Пойдемте со мной. Я дам вам немного коньяку. Чересчур все это.
  — Не думаю, что мне хочется коньяку, Кирсти.
  — Может, и не хочется, а польза будет.
  Кирстен увлекла податливую девушку в свою комнатку. Хестер взяла коньяк, чуть-чуть пригубила.
  — Слишком неожиданно, — обеспокоенно произнесла Кирстен Линдстрем. — Надо было предупредить. Почему мистер Маршалл не известил нас?
  — Думаю, доктор Калгари ему не позволил. Хотел приехать и все нам рассказать.
  — Вот уж действительно приехал и рассказал! Думал, нас эта новость обрадует?
  — Наверное, думал, что делает нам приятный сюрприз, — сказала Хестер странным, отрешенным голосом.
  — Приятный или неприятный, а сногсшибательный — это уж точно. Не следовало ему так поступать.
  — Но это потребовало от него некоторого мужества, — возразила Хестер. Лицо слегка зарделось. — Нелегко ему было на такое решиться. Приехать и рассказать людям, что один из членов их семьи, осужденный за убийство и умерший в тюрьме, на самом деле невиновен. Да, думаю, это потребовало от него храбрости. — И добавила с грустью: — Но лучше бы ее у него не было.
  — Вот-вот, все мы того же желаем, — пробурчала мисс Линдстрем.
  Хестер вдруг словно проснулась и с интересом взглянула на нее:
  — Так и у вас такое же ощущение, Кирсти? А я думала, может, только у меня.
  — Я не дура, — отрезала мисс Линдстрем. — Могу сообразить, что ваш доктор Калгари не все до конца продумал.
  — Пойду к отцу, — сказала Хестер, поднимаясь.
  — Да, — согласилась Кирстен Линдстрем, — следует обдумать, как поступить наилучшим образом.
  Когда Хестер вошла в библиотеку, Гвенда Воугхан сидела у телефона. Отец поманил Хестер, она подошла и присела на ручку его кресла.
  — Пытаемся дозвониться до Мэри с Мики, — сказал Лео Эрджайл. — Надо им немедленно обо всем рассказать.
  — Алло, — произнесла Гвенда. — Миссис Дюрант? Мэри? Это Гвенда Воугхан. Ваш отец хочет поговорить с вами.
  Подошел Лео и взял трубку:
  — Мэри? Как ты? Как Филип? Хорошо. Произошло одно чрезвычайное событие. Думаю, тебе следует знать. Только что к нам приходил некий доктор Калгари. Привез с собой письмо от Эндрю Маршалла. Дело касается Джако. Оказывается… просто невероятно… Оказывается, история, которую Джако рассказал на суде, о том, что кто-то подвез его на машине до Драймута, — чистейшая правда. Этот доктор Калгари и есть человек, который его подбросил…
  Он замолчал, выслушал, что ответила ему дочь.
  — Да, хорошо, Мэри, не стану касаться подробностей, почему он не явился вовремя. С ним произошел несчастный случай, контузия. Все подтверждается. Я вот зачем позвонил. Думаю, нам всем надо собраться по возможности скорее. Видимо, надо пригласить Маршалла и все с ним обговорить. Считаю, что потребуется совет квалифицированного юриста. Ты сможешь приехать вместе с Филипом? Да… Да, я знаю. Дорогая, я в самом деле считаю, что это важно… Да, перезвони мне после, если захочешь. Постараюсь связаться с Мики. — Он положил трубку.
  — Позвонить Мики? — К телефону подошла Гвенда.
  — Если дело немного терпит, Гвенда, — вмешалась Хестер, — можно сначала позвоню я? Хочу поговорить с Дональдом.
  — Разумеется, — сказал Лео. — Вы с ним собираетесь пойти куда-то вечером, да?
  — Собирались, — ответила Хестер.
  — Ты очень расстроилась, дорогая? — Отец окинул ее проницательным взглядом.
  — Не знаю, — промолвила Хестер. — Даже не знаю, что я чувствую.
  Гвенда уступила ей место у телефона, Хестер набрала номер.
  — Доктора Крейга, пожалуйста. Да, да. Хестер Эрджайл говорит. — И после непродолжительного молчания: — Это ты, Дональд? Позвонила предупредить, что я не смогу пойти с тобой на лекцию вечером… Нет, я не больна, дело не в этом, просто… хм… просто… у нас довольно странные новости. — Хестер повернулась к отцу, прикрыла рукой трубку и спросила: — Это не секрет, а?
  — Нет, — протянул Лео, — совсем не секрет, но… гм, я бы попросил Дональда никому пока не рассказывать. Ты же знаешь, как быстро распространяются самые нелепые слухи.
  — Да, знаю. — И проговорила в трубку: — В определенном смысле новости хорошие, Дональд, но… довольно тяжелые. Не хочу об этом говорить по телефону… Нет, нет, не приезжай… Пожалуйста, не надо. Не сегодня. Возможно, завтра. Насчет Джако. Да… да… моего брата… Мы только что узнали, что он вовсе не убивал маму… Но пожалуйста, никому ничего не говори, Дональд. Я все расскажу тебе завтра… Нет, Дональд, нет. Не могу никого видеть сегодня, даже тебя. Пожалуйста. И ничего не говори. — Она положила трубку и уступила Гвенде место у телефона.
  Гвенда заказала номер в Драймуте.
  — Почему бы тебе не пойти на лекцию с Дональдом, Хестер? — нежно спросил Лео. — Немного развеялась бы.
  — Не хочу идти, папа. Не могу.
  — Говоришь, у тебя такое впечатление, что это дурные новости? Но знаешь, Хестер, это не так. Мы просто испугались. А теперь мы все счастливы, очень рады… Как же иначе?
  — Именно так и следует говорить, да? — насмешливо осведомилась Хестер.
  — Дорогое дитя, — попробовал урезонить ее Лео.
  — Но это же неправда! — вспылила Хестер. — Это вовсе не хорошие новости. Это ужасные новости.
  — Мики у телефона, — сообщила Гвенда, перебив Хестер.
  Лео взял трубку. Он долго, как и дочери, объяснял сыну суть дела. Но на этот раз новость была воспринята совершенно иначе. Не было возражений, удивления, недоверия. Наоборот, последовало быстрое согласие.
  — Что за черт! — послышался в трубке голос Мики. — Прошло уже столько времени! Исчезнувший свидетель! Хорошо, хорошо. Вот не повезло бедному Джако!
  Снова заговорил Лео, и снова он выслушал ответ Мики.
  — Да, — сказал Мики. — Согласен с тобой. Лучше побыстрее собраться и послушать советы Маршалла.
  Мики коротко хохотнул, и Лео вспомнил, что он так же смеялся еще малышом, играя в саду под окнами дома.
  — Можно даже поспорить, если хотите. Кто из нас убийца?
  Лео швырнул трубку и быстро отошел от телефона.
  — Что сказал Мики? — спросила Гвенда.
  Лео повторил его слова.
  — Это просто глупая шутка, — успокоила его Гвенда.
  — Возможно, это вовсе не было шуткой, — тихо проговорил Лео, глядя ей в лицо.
  
  Мэри Дюрант прошла по комнате, подобрала несколько опавших лепестков на полу у вазы с хризантемами и аккуратно положила их в мусорную корзину. Это была спокойная высокая двадцатисемилетняя женщина. Несмотря на гладкое, без морщин лицо, она все-таки выглядела старше своего возраста, возможно, из-за свойственной ей степенной дородности. Мэри была красива неброской красотой миловидной женщины: правильные черты лица, хорошая кожа, живые голубые глаза, светлые волосы, зачесанные назад и стянутые большим узлом на затылке. Она причесывалась так не потому, что такая прическа была в то время в моде, но потому, что всегда и во всем придерживалась своего собственного стиля. Мэри выглядела такой же опрятной и ухоженной, как и ее дом. Всякая пылинка, любой беспорядок в доме вызывали у нее досаду.
  Мужчина в инвалидной коляске смотрел, как тщательно она подбирала опавшие лепестки, и криво усмехался.
  — Опять хлопочешь, — сказал он. — Каждому свое место, и все на своих местах.
  Эти слова, сопровождавшиеся раздраженным смехом, не смутили, однако, Мэри Дюрант.
  — Люблю аккуратность, — согласилась она. — Знаешь, Фил, чувствуешь себя скверно, если дом напоминает свинарник.
  — Что ж, во всяком случае, я беспорядка не делаю, — произнес с горечью муж.
  Вскоре после свадьбы Филипа Дюранта парализовало. Для Мэри, которая его обожала, он стал и ребенком и мужем одновременно. Ее властная любовь временами приводила его в замешательство. Жена никак не хотела понять, что неуемная заботливость иногда довольно сильно утомляет мужа.
  Он торопливо заговорил, видимо, боялся, как бы она опять не принялась охать и сочувствовать.
  — Должен сказать, что новости, которые сообщил твой отец, требуют разъяснения! Столько времени пролетело! Как тут не нервничать?
  — Я едва поняла, о чем идет речь… Это так неправдоподобно. Сперва я просто не поверила. Если бы такое сказала Хестер, а не отец, я бы приписала все ее необузданному воображению. Ты ведь знаешь, что представляет собой Хестер.
  Лицо Филипа смягчилось. Он с нежностью произнес:
  — Неистовое, страстное существо, ищущее всю жизнь невзгоды и умеющее их находить.
  Мэри пропустила мимо ушей это замечание. Характеры других людей не интересовали ее.
  — Наверное, это все-таки правда? — продолжала она. — Ты не думаешь, что этот человек просто дал волю своей фантазии?
  — Рассеянный ученый? Хорошо бы, если так, — проговорил Филип, — но, кажется, и Эндрю Маршалл отнесся к вопросу довольно серьезно. А «Маршалл, Маршалл и Маршалл» весьма солидная адвокатская фирма, да будет тебе известно.
  — Что же все это означает, Фил? — спросила, насупившись, Мэри Дюрант.
  — Это значит, — ответил Филип, — что Джако будет полностью реабилитирован, если власти сочтут дело доказанным. А о другом, полагаю, и речь не идет.
  — О, как хорошо, — вздохнула Мэри, — как славно.
  Филип Дюрант снова рассмеялся горьким, язвительным смехом.
  — Полли! — сказал он. — Ты уморишь меня.
  Муж иногда называл ее Полли. Это имя абсолютно не соответствовало ее величественной внешности. Она с удивлением поглядела на Филипа:
  — Не понимаю, что тебя развеселило.
  — Ты так изящно выразилась. Словно торговка, расхваливающая на базаре изделия деревенских недотеп.
  — Но это и в самом деле славно! — еще более удивилась Мэри. — Теперь нет нужды делать вид, что все в порядке, и забывать о случившемся в нашем доме убийстве.
  — Ну, не совсем в нашем.
  — Это практически то же самое. Все это нервирует и в высшей степени удручает, когда за твоей спиной досужие языки перешептываются. Мерзость какая-то.
  — Но ты держишься молодцом, — возразил Филип. — Заморозишь болтунов ледяным взглядом своих голубых глаз, собьешь с них спесь и заставишь самих себя устыдиться. Просто удивительно, как тебе удается скрывать свои эмоции.
  — Противно это, крайне неприятно, — сказала Мэри, — но, как бы то ни было, он умер, и разговорам конец. А теперь… теперь, полагаю, снова начнут ворошить старое. Устала я.
  — Да, — задумчиво протянул Филип. Он вздрогнул, на лице мелькнула гримаса страдания. Жена подскочила к нему:
  — Тебе нездоровится? Подожди. Дай поправлю подушку. Вот так. Теперь лучше?
  — Тебе бы в больнице сиделкой работать.
  — Меньше всего хотела бы ухаживать за другими людьми. Только за тобой.
  Это были простые, безыскусные слова, но под ними таилась глубокая бездна невысказанного чувства.
  Зазвонил телефон. Мэри подошла к нему, сняла трубку.
  — Это Мики, — пояснила она Филипу. — Да… Мы уже слышали. Отец звонил… Хм, разумеется… Филип говорит, что, если юристы найдут доказательства убедительными, все будет хорошо. В самом деле, Мики, не понимаю, чем ты так огорчен… Не считаю себя идиоткой… Мики, я действительно не думаю, что ты… Алло! Алло! — Мэри нахмурилась и опустила трубку. — Он не захотел разговаривать. В самом деле, Филип, я не понимаю Мики.
  — Чем именно он тебя огорчил?
  — Хм, он будто взбесился. Назвал меня идиоткой, сказал, что я не задумываюсь о последствиях. К черту! Так и сказал. Но почему? Не понимаю.
  — Испугался, наверное, а? — в раздумье произнес Филип.
  — Но почему?
  — Хм, знаешь, он прав. Последствия неизбежны.
  Мэри окончательно растерялась:
  — Думаешь, снова всколыхнется интерес к этому делу? Конечно, я рада, что имя Джако больше не замарано, но тошно делается, когда народ языки распускает.
  — Не в том дело, что соседи скажут. Есть вещи и поважнее. Полиция заинтересуется, вот!
  — Полиция? — всполошилась Мэри. — Им-то что за дело?
  — Моя дорогая девочка, подумай, — сказал Филип.
  Мэри медленно подошла к нему, присела рядом.
  — Понимаешь, преступление оказывается нераскрытым, — подсказал ей Филип.
  — Станут ли они из-за этого беспокоиться? Столько времени прошло!
  — Приятно лелеять иллюзии, — иронически заметил Филип, — но боюсь, дело дрянь.
  — Ведь они сами напутали… возвели на Джако напраслину… захотят ли начать все снова?
  — Они-то, может, и не захотят — но будут обязаны! Закон есть закон.
  — О, Филип, уверена, ты ошибаешься. Поговорят немного, на этом все и закончится.
  — А жизнь наша будет счастливой и безмятежной, — поддразнил ее Филип.
  — Почему бы и нет?
  — Не так все просто. — Он покачал головой. — Твой отец прав. Нужно всем собраться и посоветоваться. И пригласить Маршалла.
  — Считаешь, что надо поехать в «Солнечное гнездышко»?
  — Да.
  — Но мы не можем.
  — Почему?
  — Это неосуществимо. Ты болен и…
  — Я не болен, — раздраженно произнес Филип. — Я достаточно здоров и крепок. Ноги вот только отказали. А дай мне подходящий транспорт, я и до Тимбукту доберусь.
  — И спорить не хочу, проку нет тащиться в «Солнечное гнездышко». Начнут перетряхивать старое…
  — Меня это не тревожит.
  — …И дом не на кого оставить. А кругом полно грабителей.
  — Попросим кого-нибудь переночевать.
  — Легко говорить… будто это так просто.
  — Старая миссис Уотсхернейм может приходить ежедневно. Да перестань все валить на хозяйство, Полли. Видно, ты не хочешь ехать.
  — Да, не хочу.
  — Мы там долго не задержимся, — убеждал ее Филип. — Но думаю, ехать надо. Это тот случай, когда вся семья должна объединиться. Покажем людям, чего мы стоим.
  
  В Драймуте Калгари рано поужинал в отеле и поднялся в свой номер. Посещение «Солнечного гнездышка» глубоко потрясло его. Он исполнил свою тягостную обязанность, хотя потребовалось немало душевных сил, чтобы на это отважиться. К тому же пришлось столкнуться с такими проблемами, каких он не мог и предвидеть. Калгари вытянулся на кровати, закурил и попытался припомнить, как все было.
  Перед ним, словно живое, возникло лицо Хестер в минуту прощания. С каким презрением отвергла она его упоминания о справедливости! Что она сказала? «Речь не о преступнике, речь идет о невинных». И еще: «Неужели вы не понимаете, что натворили?» Но что же он натворил? Непонятно.
  А другие? Женщина, которую они называли Кирсти… Кстати, почему Кирсти? Имя шотландское, но она явно не из Шотландии, а скорее из Дании или из Норвегии. Почему же эта женщина разговаривала с ним так сурово, так пренебрежительно?
  И Лео Эрджайл тоже произвел странное впечатление… какой-то растерянный, подозрительный. Даже не сказал: «Слава богу, мой сын невиновен!» — что было бы вполне естественно в его положении!
  А эта женщина, секретарь Лео, очень добрая, хотела ему помочь. Но и она вела себя необычно. Калгари вспомнил, как она опустилась на колени у кресла Эрджайла и, видимо, столь эмоциональным образом выразила ему свое сочувствие. Почему она сочувствовала ему? Потому что его сын не оказался убийцей? Безусловно, она для него более чем секретарь, особенно если учесть, что проработала с ним уже много лет… Что все это означает? Почему они…
  Зазвонил телефон, и Калгари поднял трубку.
  — Доктор Калгари? Вас спрашивают.
  — Меня? — Он удивился. Ведь, кажется, никто не знает, что он проводит ночь в Драймуте. — Кто же это?
  — Мистер Эрджайл, — последовал ответ портье после непродолжительной паузы.
  — О! Попросите его… — произнес Артур Калгари и запнулся. Он едва не сказал: «Подождать в вестибюле, я сейчас спущусь», но вовремя спохватился. Если Лео Эрджайл счел необходимым отправиться в Драймут и сумел разузнать, где он остановился, вряд ли будет удобно разговаривать с ним при посторонних.
  — Попросите его подняться ко мне, хорошо?
  Встав с кровати, на которой он так удобно устроился, Калгари начал расхаживать по комнате. Вскоре в дверь постучали, он подошел и открыл ее.
  — Проходите, мистер Эрджайл, я…
  Удивление помешало ему договорить. Перед ним стоял не Лео Эрджайл, а какой-то взволнованный молодой человек, чье красивое смуглое лицо выражало досаду, горечь и злость.
  — Не ждали меня? — осведомился незнакомец. — Ожидали… папашу? Я Майкл Эрджайл.
  — Входите.
  Калгари закрыл дверь за своим посетителем.
  — Как вы узнали, что я здесь? — спросил он, протягивая гостю портсигар.
  — Плевое дело! — Майкл взял сигарету, издав какой-то неприятный смешок. — Начал обзванивать гостиницы в надежде, что вы здесь заночевали. Попал со второй попытки.
  — Зачем я вам понадобился?
  — Хотел поглядеть, что вы за парень, — неторопливо ответил Майкл. Он окинул Калгари оценивающим взглядом, приметил чуть сутулые плечи, седеющие волосы, худое, нервное лицо. — Значит, вы один из тех парней, что ходили с Хайесом Бентли на полюс. На крепыша не похожи.
  — Внешность бывает обманчивой, — пояснил Калгари с едва заметной улыбкой. — Я достаточно крепок. Тут требуется не одна лишь сила мышц. Нужны и другие качества: выносливость, терпение, технические знания.
  — Сколько вам, сорок пять?
  — Тридцать восемь.
  — Выглядите старше.
  — Да… да, наверное. — Поведение этого великовозрастного наглеца вызывало щемящее чувство досады, и огорченный Калгари резко спросил: — Так что же вам надо?
  — Дело естественное, не так ли? — Парень нахмурился. — Вот узнал про ваши новости. О моем дорогом братце.
  Калгари промолчал.
  — Только поздновато они подоспели, а? — продолжал Майкл Эрджайл.
  — Да, — негромко ответил Калгари. — Слишком поздно.
  — Стоило ли шум поднимать? И что это вы там про контузию рассказывали?
  Калгари бесстрастным тоном вновь изложил свою историю. Странное чувство он испытывал, грубость и невоспитанность парня задели его до глубины души. Но как бы то ни было, перед ним сидел человек, небезучастный к судьбе собственного брата.
  — У Джако появилось алиби, вот в чем суть, так ведь? А правильно ли вы запомнили время?
  — Уверен, что правильно, — твердо произнес Калгари.
  — Могли и ошибиться. Ученые известны своей рассеянностью, вечно путают время и место.
  Калгари удивленно пожал плечами:
  — Свое представление о рассеянном профессоре вы почерпнули из книг — надевает разные носки, не знает, какой сегодня день и что с ним произошло. Дорогой мой, работа технических специалистов требует особой точности: точные количественные показатели, точное время, точные расчеты. Уверяю вас, ошибка исключена. Я забрал вашего брата около семи часов вечера и через тридцать пять минут высадил в Драймуте.
  — Но ваши часы могли врать. Или вы руководствовались часами в машине?
  — Мои часы и часы в машине показывали одно и то же время.
  — Джако легко мог обвести вас вокруг пальца. Он знал множество фокусов.
  — Не было никаких фокусов. Почему вы так настойчиво стремитесь меня опровергнуть? Я ожидал противодействия от властей, как-никак они несправедливо осудили человека. Но не думал, что так трудно будет убедить его собственную семью.
  — Значит, вы считаете, что нас убедить трудно?
  — Ваша реакция кажется мне несколько… необычной.
  — Мои домочадцы вам не поверили? — Мики пристально смотрел на Калгари.
  — Похоже, что так…
  — Не просто похоже, так и есть. Если вы чуть-чуть поразмыслите, то поймете, что в этом нет ничего необычного.
  — Но почему? Какой в этом смысл? Ваша мать убита, брата осудили, а теперь выясняется, что он не совершал преступления. Вам бы радоваться, благодарить… Это же ваш брат!
  — Он мне не брат. А она мне не мать.
  — Что?
  — Вы разве не знаете? Мы все приемыши. Все до единого. Мэри, старшую «сестру», удочерили в Нью-Йорке, а остальных нас — во время войны. Моя «мать», как вы ее называете, не могла иметь собственных детей. Вот она и создала себе милую семейку из приемышей. Мэри, я сам, Тина, Хестер, Джако. Уют, роскошь, изобилие материнской любви! Кажется, под конец она сама забыла, что мы ей не родные дети. Несчастья начались, когда она приютила Джако — своего дорогого маленького мальчика.
  — Я об этом не имел представления, — признался Калгари.
  — Потому и твердили как заведенный: «Ваша мать, ваш брат»! Джако был подлюгой!
  — Но он не был убийцей, — решительно произнес Калгари.
  Мики поглядел на него и кивнул:
  — Хорошо. Вы так говорите… вы настаиваете. Джако ее не убивал. Очень хорошо… Но кто в таком случае убил ее? Вы об этом еще не думали, да? Тогда подумайте сейчас. Подумайте… и поймете, что вы для нас сделали.
  Он повернулся и быстро вышел из комнаты.
  Глава 4
  — Вы очень добры, что снова приняли меня, мистер Маршалл, — вежливо произнес Калгари.
  — Не стоит благодарности, — ответил юрист.
  — Как вам известно, я съездил в «Солнечное гнездышко» и повидал семью Джека Эрджайла.
  — Именно так.
  — А теперь, надеюсь, хотите услышать подробности.
  — Да, вы правы, доктор Калгари.
  — Наверное, будет нелегко понять, зачем я снова пришел к вам… Видите ли, дело приняло неожиданный оборот.
  — Да, — сказал юрист, — весьма вероятно. — Голос его, по обыкновению, был сух и лишен эмоций, и все же в нем слышалась заинтересованность, побуждавшая Калгари продолжать разговор.
  — Думаю, вы уже поняли, чем закончилось дело. Я приготовился выслушать с их стороны определенную порцию… как бы это сказать… естественных упреков. Хотя моя контузия, полагаю, была проявлением воли Господней, тем не менее легко можно понять и простить недоумение этой семьи. Повторяю, я приготовился к этому и в то же время надеялся, что чувство благодарности — ведь имя Джека Эрджайла теперь очистится — подсластит горечь неприятных минут. Мои ожидания не оправдались. Совсем не оправдались.
  — Понимаю.
  — Возможно, мистер Маршалл, вы ожидали подобного поворота событий? Помню, меня несколько обескуражила ваша позиция во время моего предыдущего визита. Вы предвидели, какой прием меня ожидает?
  — Вы еще не рассказали, доктор Калгари, какой прием вам оказали в доме Эрджайла.
  Артур Калгари придвинул поближе свое кресло:
  — Я полагал, что завершаю историю, предлагаю, так сказать, иное окончание уже написанному повествованию. Но мне дали почувствовать, дали понять, что я пишу не окончание, а начало новой, неизвестной главы, совершенно не похожей на предыдущую. Вы меня понимаете?
  Мистер Маршалл нехотя кивнул.
  — Да, — сказал он, — вы точно выразились. Я думал… предполагал… что вы не представляете всей сложности. Вы не ожидали такого поворота, поскольку ничего не знали о подоплеке происшедших событий, если не считать фактов, изложенных в судебных отчетах.
  — Нет, нет, теперь я понимаю, очень хорошо понимаю. — Голос Калгари дрожал от волнения. — Не облегчение они почувствовали, не трепетную благодарность, но страх. Они испугались грядущего. Я прав?
  — Я мог бы с вами согласиться, — осторожно заметил Маршалл. — Заметьте, я не высказываю свою точку зрения.
  — А раз так, — продолжал Калгари, — я не имею права вернуться к своей работе с сознанием исполненного долга. Я связан с этим делом, отвечаю за то, что перевернул жизнь многих людей. Умывать руки в такой ситуации непозволительно.
  Юрист откашлялся:
  — Забавная точка зрения, доктор Калгари.
  — Я так не считаю. Нужно отвечать за свои действия, и не только за действия, но и за их результаты. Прошло два года, как я подобрал на дороге юного путешественника. И оказался звеном в определенной цепочке событий. Чувствую, что не могу из нее вырваться.
  Адвокат мерно покачивал головой.
  — Прекрасно, — взволнованно продолжал Калгари. — Пусть это будет забавно, если вам так нравится. Но я руководствовался не чувствами, а своим сознанием. Моим единственным желанием было исправить то, чего я не смог предотвратить. Но я ничего не исправил. Странно, но я усугубил страдания людей, которые и без меня достаточно настрадались. Только вот не пойму, почему так вышло.
  — Да, вы этого не поймете, — медленно проговорил Маршалл. — Полтора года вы прожили вне цивилизованного мира. Вы не читали ежедневных газет, не следили за криминальной хроникой, не знали мельчайших подробностей жизни этой семьи, о которых сообщалось в газетах. Возможно, вы бы и так их не прочли, но, живи вы здесь, думаю, не смогли бы об этом не услышать. Факты исключительно просты, доктор Калгари, и не составляют тайны. В свое время они были оглашены. Вывод напрашивается сам собою. Если Джек Эрджайл не мог совершить преступления — а по вашим показаниям получается именно так, — тогда кто его совершил? Вопрос возвращает нас к обстоятельствам, при которых произошло преступление. Оно случилось ноябрьским вечером между семью и половиной восьмого в доме, где, кроме убитой, членов ее семьи и прислуги, никого не было. Дом был надежно заперт, ставни закрыты. Следовательно, если кто-то зашел с улицы, значит, его впустила сама миссис Эрджайл либо вошедший имел свой ключ, то есть, другими словами, он был ей знаком. В некотором смысле это напоминает дело Бордена в Америке, когда воскресным утром мистер Борден и его жена были убиты ударами топора. Никто ничего не слышал, никто не видел, чтобы к дому подходили посторонние. Вы понимаете, доктор Калгари, почему ваше известие не столько обрадовало, сколько расстроило домочадцев?
  — Выходит, виновность Джека Эрджайла их устраивала? — в раздумье проговорил Калгари.
  — О да, — откликнулся Маршалл, — решительно устраивала. Не побоюсь показаться циником, но Джек Эрджайл был самым подходящим кандидатом на роль виновного в совершившемся преступлении. Он был трудным ребенком, порочным мальчиком, человеком необузданного темперамента. В семье его без конца прощали, жалели, нянчились с ним, уверяли друг друга и посторонних в том, что он на самом деле не виноват, объясняли все его психическим состоянием… Весьма удобное оправдание!
  — А теперь… — заикнулся Калгари.
  — А теперь, — уточнил мистер Маршалл, — ситуация, разумеется, иная, совсем иная. Может быть, даже весьма тревожная.
  Понимающе прищурив глаза, Калгари заметил:
  — Вижу, что новость, сообщенная мною, вас лично тоже не обрадовала?
  — Должен признаться, да. Я огорчен. Дело, законченное ко всеобщему удовлетворению и закрытое… да, я подчеркиваю, именно ко всеобщему удовлетворению… теперь надо начинать заново.
  — Это официальное мнение? — спросил Калгари. — Хочу сказать, и полиция тоже считает, что дело должно быть пересмотрено?
  — Несомненно, — ответил Маршалл. — Когда Джек Эрджайл единодушно был признан виновным, для чего суду потребовалось пятнадцать минут, дело завершилось, и полиция вздохнула с облегчением. А теперь, когда осужденного посмертно реабилитируют, дело придется открывать заново.
  — И полиция начнет новое расследование?
  — Безусловно. Конечно, времени прошло порядочно, многое с тех пор безвозвратно утрачено, и вряд ли можно будет получить какой-нибудь результат… Лично я в этом сомневаюсь. Может быть, кого-то из домашних и заподозрят. Может, разработают даже какую-нибудь версию. Но нелегко будет раздобыть конкретные доказательства.
  — Понятно, — сказал Калгари, — понятно… Так вот что она имела в виду…
  — О ком вы говорите? — пробурчал юрист.
  — Об одной девушке, — ответил Калгари, — о Хестер Эрджайл.
  — Ах да, юная Хестер, — припомнил Маршалл и сразу же поинтересовался: — Что же она вам сказала?
  — Она говорила про невиновных, — ответил Калгари. — Сказала, речь идет не о виновных, речь идет о невинных. Теперь я понял, на что она намекала…
  — Не сомневаюсь, что поняли. — Маршалл пристально взглянул на Калгари.
  — Она говорила то же, что вы сказали мне сейчас. Что в их семье вновь поселятся подозрительность и озлобленность…
  — Навряд ли — вновь, — перебил его Маршалл. — Подозрительность пока что не посещала эту семью. С самого начала виновным посчитали Джека Эрджайла.
  Калгари не обратил внимания на это уточнение.
  — В семье поселится подозрительность, — повторил он, — и останется в этом доме надолго… может быть, навсегда. В семье кто-то совершил преступление, а кто именно, неизвестно. Члены семьи начнут коситься друг на друга — строить догадки… Да, хуже не бывает. Ведь они и сами не знают кто…
  Наступило молчание. Маршалл одобрительно поглядывал на Калгари.
  — Знаете, что ужасно… — взволнованно произнес Калгари, не скрывая переполнявших его эмоций. — Ужасно, что год сменяется годом, а ты живешь в неведении и с затаенной подозрительностью взираешь на близкого тебе человека. Загубленная любовь, нарушенное доверие…
  — Не слишком ли большую волю вы дали своей фантазии?
  — Нет, — возразил Калгари. — Я не фантазирую. Простите меня, мистер Маршалл, но я лучше и точнее вас представляю ситуацию. И понимаю, какие могут быть последствия.
  Вновь наступило молчание, которое вновь нарушил Калгари:
  — Это значит, что невиновный будет обречен на страдание… А невиновный не должен страдать, страдать должен виновный. Поэтому я не имею права умывать руки, не могу удалиться со словами: «Я поступил правильно, сделал, что мог, — послужил справедливости». Мой поступок не сослужил добрую службу справедливости. Я не возложил тяжесть обвинения на преступника, но запятнал подозрениями невинных.
  — Кажется, вы немного преувеличиваете свою роль, доктор Калгари. В ваших словах, несомненно, есть доля истины, но не пойму, что вы можете сделать.
  — Я и сам не пойму, — признался Калгари, — но хочу попытаться. Поэтому и пришел к вам, мистер Маршалл. Хотелось бы… думаю, я имею на это право… узнать закулисную сторону дела.
  — О, хорошо, — оживился мистер Маршалл. — Тут секретов нет. Могу представить вам любые факты, какие только пожелаете. Впрочем, и мне известно немногое. Близких отношений с этой семьей у меня никогда не было. Наша фирма в течение ряда лет обслуживала миссис Эрджайл. Мы сотрудничали с ней в деле организации многочисленных фондов, обеспечивали юридическую защиту ее интересов. Саму миссис Эрджайл, как и ее супруга, я знал довольно хорошо. Об атмосфере «Солнечного гнездышка», темпераментах и характерах людей, там проживающих, знаю только из вторых рук, по рассказам миссис Эрджайл.
  — Понимаю вас, — сказал Калгари, — но вот с чего я хотел бы начать. Как мне известно, это не ее собственные дети. Они приемные?
  — Именно так. Миссис Эрджайл, урожденная Рэчел Констам, — единственная дочь Рудольфа Констама, весьма состоятельного человека. Ее мать американка, тоже очень богатая женщина, имевшая собственные средства. Рудольф Констам всю жизнь занимался филантропией и с детства прививал дочери интерес к благотворительности. Он и его жена погибли в авиационной катастрофе, и Рэчел использовала унаследованное от родителей состояние на организацию филантропических мероприятий. Она вкладывала в них собственные деньги и сама участвовала в работе многих организаций. Позже она повстречала Лео Эрджайла. Лео преподавал в Оксфорде, интересовался экономикой и социальными вопросами. Чтобы полностью понять миссис Эрджайл, надо учесть, что величайшей трагедией ее жизни была неспособность иметь детей. Известно, этот недостаток омрачал жизнь многим женщинам. Она посещала разных специалистов и, когда поняла, что ей не суждено стать матерью, нашла способ облегчить свои страдания. Вначале она удочерила девочку из нью-йоркских трущоб — сейчас это миссис Дюрант. Миссис Эрджайл всецело посвятила свою благотворительность детям. Накануне войны, в 1939 году, она, использовав расположение министра здравоохранения, организовала приют для детей и купила с этой целью дом, который вы посетили, — «Солнечное гнездышко».
  — Тогда его называли «Змеиное гнездышко», — сказал Калгари.
  — Да, да. Кажется, таково его истинное название. Хм, возможно, это более точное название, чем «Солнечное гнездышко». В 1940 году там находилось примерно двенадцать-шестнадцать беспризорных детей, не эвакуировавшихся со своими семьями. Для этих детей она делала все. Им отвели роскошный дом. Я возражал, полагая, что после нескольких лет войны детям будет тяжело возвращаться из окружающей их роскоши в свои собственные дома. Она не считалась с моим мнением, ибо была безгранично привязана к детям. Наконец ей захотелось приютить у себя нескольких детей из наиболее трудных семей, а также сирот. В результате в семье оказалось пятеро детей. Во-первых, это Мэри, которая теперь замужем за Филипом Дюрантом. Затем Майкл, который работает в Драймуте. Потом Тина, ребенок непонятно какой национальности. Наконец, Хестер и, разумеется, Джако. Они называли Эрджайлов отцом и матерью, получили хорошее образование, денег на это не жалели. Словом, условия жизни у них были самые благоприятные, они ни в чем не испытывали недостатка. Джек, или Джако, как его называли в семье, всегда доставлял одни лишь хлопоты. В школе он украл деньги, и его оттуда выгнали. На первом году в университете угодил в какую-то неприятную историю, дважды чудом избежал тюрьмы. Темперамент имел необузданный. Однако все это вы уже, наверное, слышали. Дважды Эрджайлы по доброте душевной переводили на его счет деньги. Дважды он их вкладывал в дело, и оба раза предприятия прогорали. После смерти Джако его вдова получила пособие, которое, кажется, до сих пор ей выплачивают.
  — Вдова? Никто мне не говорил, что он женат.
  — Милый мой, — произнес адвокат извиняющимся тоном. — Само собой, я забыл, что вы не читали газетных отчетов. Замечу, что и в семье Эрджайл об этом не знали. Вскоре после ареста Джако его жена в страшном смятении появилась в «Солнечном гнездышке». Мистер Эрджайл очень хорошо к ней отнесся. Она молода, работает лоточницей в кинотеатре Драймута. Я забыл сообщить вам о ней, поскольку через несколько недель после смерти Джека она вновь вышла замуж. Ее нынешний супруг, кажется, работает электриком в Драймуте.
  — Мне необходимо ее увидеть, — сказал Калгари и добавил с упреком в голосе: — Прежде всего нужно было встретиться с ней.
  — Конечно, конечно. Я дам вам адрес. И в самом деле не пойму, почему я не сказал про нее, когда вы в первый раз ко мне приходили.
  Калгари промолчал.
  — Она такая… гм… незаметная личность, — пытался найти себе оправдание адвокат. — Даже газеты не уделяли ей много внимания… мужа в тюрьме ни разу не навестила… никакого интереса к нему не проявила.
  — Можете вы мне точно сказать, кто был в доме в тот вечер, когда убили миссис Эрджайл? — глубоко вздохнув, спросил Калгари.
  — Разумеется, могу. — Маршалл внимательно посмотрел на него. — Лео Эрджайл и самая младшая дочь, Хестер. Мэри Дюрант с мужем-инвалидом пришли в гости. Он как раз только что вышел из больницы. Затем, там была Кирстен Линдстрем… возможно, вы ее видели. Она шведка, опытная сиделка и массажистка, приехала помогать миссис Эрджайл в детском приюте, да так с тех пор и осталась. Майкла и Тины не было. Майкл торгует автомобилями в Драймуте, а Тина работает в местной библиотеке Редмина и там же живет.
  Также была мисс Воугхан, секретарь мистера Эрджайла, — помолчав, продолжил Маршалл. — Она ушла из дому до того, как обнаружили труп.
  — Я, кажется, ее видел, — подтвердил Калгари. — По-моему, она очень… привязана к мистеру Эрджайлу.
  — Да, да. Думаю, скоро объявят о помолвке.
  — Хм!
  — После смерти жены он чувствует себя очень одиноко, — с оттенком снисходительности пояснил адвокат.
  — Видимо, так, — согласился Калгари и поинтересовался: — А каковы мотивы преступления, мистер Маршалл?
  — Дорогой доктор Калгари, не имею на сей счет ни малейшего представления!
  — Я думал, имеете. Как вы сами сказали, все факты подтвердились.
  — Деньги никого не интересовали. Миссис Эрджайл была членом ряда учрежденных ею фондов, в которые вложила большую часть своего состояния. Эти фонды отвечали за состояния ее детей и управлялись доверенными лицами. Одним доверенным лицом был я сам, другим — Лео, а третьим — некий американский юрист, кузен миссис Эрджайл. Эти фонды распоряжались крупными денежными суммами.
  — А что можно сказать про мистера Эрджайла? Разве жена не оставила ему часть своего состояния?
  — Большая часть ее состояния, как я сказал, была вложена в фонды. Она оставила ему лишь незначительную часть своего имущества.
  — А мисс Линдстрем?
  — За несколько лет до этого миссис Эрджайл выделила мисс Линдстрем очень приличную ренту. Мотивы? Кажется мне, о мотивах и говорить не приходится. — Маршалл не скрывал раздражения. — Тем более о финансовых мотивах.
  — А как насчет эмоций? Что-нибудь глубоко личное… какие-нибудь размолвки.
  — Тут, боюсь, я вам не помощник, — безапелляционным тоном заявил Маршалл. — Никогда не интересовался семейной жизнью.
  — А кто мог бы мне помочь?
  — Вам бы стоило повидать местного врача, — после долгого раздумья нехотя произнес Маршалл, — доктора Макмастера — такая, кажется, у него фамилия. Сейчас он на пенсии, но живет по соседству. Во время войны работал в приюте у миссис Эрджайл. Жизнь «Солнечного гнездышка» ему хорошо знакома. Убедите его что-нибудь рассказать. Если согласится, вероятно, окажется вам полезен. Впрочем, извините меня, вряд ли вы сумеете что-нибудь сделать, чего бы полиция не добилась гораздо меньшими усилиями.
  — Не знаю, — сказал Калгари. — Видимо, не сумею. Но одно несомненно: надо попробовать. Да, попытка не пытка.
  Глава 5
  Брови главного констебля медленно поползли вверх по широкому лбу в тщетной попытке достичь границы поседевших волос. Он закатил глаза под потолок, а потом вновь поглядел на разложенные на столе бумаги.
  — Уму непостижимо! — заявил он.
  Молодой человек, в чьи обязанности входило соответствующим образом поддакивать главному констеблю, подтвердил:
  — Да, сэр.
  — Веселенькая история, — пробормотал майор Финней. Он побарабанил пальцами по столу и спросил: — Хьюш здесь?
  — Да, сэр. Помощник инспектора Хьюш прибыл примерно пять минут назад.
  — Хорошо, — сказал главный констебль. — Пошли-ка его ко мне.
  Помощник инспектора Хьюш был высоким мужчиной с печальным взглядом тоскующих глаз. Глядя на его меланхолическую внешность, никто бы не поверил, что он был душой всех детских компаний, а его неистощимые шуточки и умение доставать пенни из детских ушей всегда вызывали бурный восторг детворы.
  — Доброе утро, Хьюш, веселенькая история приключилась, — проговорил главный констебль. — Что ты об этом думаешь?
  Помощник инспектора надсадно вздохнул и уселся на предложенный стул.
  — Кажется, два года назад мы допустили ошибку, — сказал он. — Тот парень… как его фамилия…
  — Калори… нет, Калгари. — Главный констебль пошуршал бумагами. — Профессор. Наверное, рассеянный парень? Такие люди зачастую имеют смутное представление о времени и тому подобных вещах. — В голосе звучало настойчивое желание услышать подтверждение высказанной мысли, но Хьюш не отозвался на этот призыв. Он сказал:
  — Насколько я понимаю, он ученый.
  — Значит, считаешь, надо с ним согласиться?
  — Хм, — промычал Хьюш. — Сэр Реджинальд, кажется, не высказал сомнений по этому поводу, не думаю, что кто-нибудь осмелится ему возразить.
  Такой весьма лестной оценки удостоился руководитель местной прокуратуры.
  — Что ж, — без энтузиазма продолжил майор Финней. — Если прокуратура осознала свой промах, то и нам следует сделать то же самое. Значит, надо снова открывать дело. Ты принес мне соответствующие данные, как я просил?
  — Да, сэр. Вот они.
  Помощник инспектора разложил на столе многочисленные документы.
  — Проглядел? — спросил главный констебль.
  — Да, сэр. Весь вечер потратил, освежил память. Да и не так уж давно все это случилось.
  — Хорошо, давай посмотрим. С чего начнем?
  — Сначала, сэр, — предложил помощник инспектора. — Такая закавыка случилась, ведь в то время никаких сомнений не возникало.
  — Да, — протянул главный констебль. — Дело казалось яснее ясного. Я не обвиняю тебя, Хьюш. Сам виноват на все сто процентов.
  — И зацепиться было не за что, — задумчиво проговорил Хьюш. — По телефону сообщили об убийстве. Узнали, что мальчишка ей угрожал, обнаружили отпечатки пальцев на кочерге, его отпечатки, деньги нашли. Задержали его сразу же, у него были деньги.
  — Какое впечатление тогда он на тебя произвел?
  Хьюш задумался.
  — Скверное, — произнес он. — Чересчур наглый, ягненком прикидывался. Изворачивался как мог, алиби выставлял с точностью до минуты, наглец. Известное дело, все убийцы — первостепенные наглецы. Думают, что очень умные. Полагают, хорошее дело сотворили, а как другие люди на это посмотрят, их не касается.
  — Да, — согласился Финней, — видно, тот еще тип. Все документы это подтверждают. Ты сразу же разглядел в нем убийцу?
  Помощник инспектора задумался.
  — Не было повода усомниться, отпетый парень. Такие часто становятся убийцами, наподобие Хермона в 1938 году. У него большой послужной список: и велосипеды он воровал, и деньги прикарманивал, и пожилых женщин обдуривал, а в довершение всего поозорничал с одной женщиной, потом это у него в привычку вошло. Вот такой он, Джако Эрджайл.
  — Но все-таки, — в раздумье протянул главный констебль, — мы здорово напортачили.
  — Да, — подтвердил Хьюш, — напортачили. А парень копыта отбросил, дело скверное. Но замечу, с вашего разрешения, — встрепенувшись, продолжал он, — парень все-таки был еще тот. Может, и не убивал никого, новые факты о том свидетельствуют, и мы это теперь установили… Но и на ангела тоже не похож.
  — Хм, ловко получается, — огрызнулся Финней, — кто же ее все-таки убил? Ты ведь этим делом занимался. Кто-то ее убил. Не сама же она почесала себе затылок кочергой, кто-то ей помог. Так кто же?
  — Интересно бы узнать, — вздохнул помощник инспектора, откидываясь на спинку кресла.
  — Запутанное дельце, а?
  — Да, дело дохлое, фактов маловато. Вообще, не представляю, где их брать, эти факты-то.
  — А не подумать ли о тех, кто был в доме, заходил к ней?
  — Ума не приложу, кто бы это мог быть, — ответил помощник инспектора. — Кто-то из домашних или незнакомец, которому она сама дверь открыла и позволила войти. Эрджайлы имели крепкие запоры. Ставни на окнах, засовы, цепочки, на входной двери несколько надежных замков. Пару лет назад их пытались ограбить, они были научены горьким опытом. — Он помолчал, потом снова заговорил: — Беда в том, сэр, что в свое время мы довольно поверхностно осмотрели место преступления. Посчитали вину Джако Эрджайла установленной. Понятное дело, убийца ловко использовал ситуацию.
  — Воспользовался случаем, что парень поругался с матерью и угрожал ей?
  — Да. Убийце оставалось лишь зайти в комнату, надеть перчатки, подобрать брошенную Джако кочергу, приблизиться к столу, за которым сидела, работая над документами, миссис Эрджайл, и огреть ее по голове.
  — Зачем? — произнес майор Финней одно лишь короткое слово.
  Хьюш в раздумье покивал.
  — Да, сэр, это мы и хотели выяснить. Главный камень преткновения — отсутствие мотива.
  — С самого начала было ясно, для чего ее прикончили, — сказал главный констебль. — Как и многие богатые люди, миссис Эрджайл заблаговременно позаботилась о том, чтобы ее детям не пришлось платить налога на наследство. Эти фонды с доверительным управлением — вполне законное дело. Ее смерть не приносила им ничего сверх того, что они уже имели. Она не изводила их своими нравоучениями и при жизни щедро на них тратилась. Все получили хорошее образование, достаточные средства для начала самостоятельной деятельности, имели карманные деньги на личные расходы. Одним словом, любовь, доброта, благожелательность.
  — Это так, сэр, — согласился Хьюш, — вроде бы никому ее смерть не нужна была. Только… — Он замолчал.
  — Да, Хьюш?
  — Мистер Эрджайл, как я понимаю, подумывал о новой женитьбе. Облюбовал мисс Гвенду Воугхан, она много лет у него секретарем проработала.
  — Гм, — промычал майор Финней. — Видимо, это мотив. Тогда мы об этом не подумали. Говоришь, много лет у него проработала? Думаешь, они уже спутались, когда случилось убийство?
  — Сомневаюсь, сэр. О таких вещах в деревне быстро начинают болтать. Ничего такого между ними не было. Миссис Эрджайл не имела оснований тревожиться и возмущаться.
  — Ладно, — сказал главный констебль, — он вполне мог ей просто симпатизировать.
  — Гвенда Воугхан молода и хороша собой. Не красавица, но привлекательна и, я бы сказал, даже мила.
  — Вероятно, за долгие-то годы к нему привязалась, — предположил майор Финней. — Эти секретарши всегда влюбляются в своих шефов.
  — Вот мы и пришли к тому, что у этой парочки имелся достаточно серьезный мотив, — подытожил обсуждение Хьюш. — Потом, там была еще одна девушка из Швеции, экономка. Клянется, что любила миссис Эрджайл, но кто знает? Может, между ними возникали какие-то трения и она могла посчитать себя обиженной. Правда, в случае смерти миссис Эрджайл она ничего не приобретала, та уже выделила ей довольно приличную ежегодную ренту. Трудно представить, будто эта милая, благоразумная женщина могла ударить кого-то кочергой по голове! Но в душу не влезешь, так ведь? Вспомните дело Лизи Боден.
  — Да, — согласился главный констебль, — чужая душа — потемки. Значит, о постороннем вторжении и речь не идет?
  — Никоим образом, — отозвался помощник инспектора. — Ящик письменного стола, в котором лежали деньги, был выдвинут. Пытались создать впечатление, будто в комнате побывал грабитель, но все было сделано слишком непрофессионально. Поэтому и заподозрили юного беднягу Джако.
  — И с деньгами что-то непонятное произошло, — заметил главный констебль.
  — Да, — поддержал его Хьюш. — Это трудно объяснить. Обнаруженная у Джека Эрджайла одна из пятифунтовых купюр находилась в той самой пачке денег, которую миссис Эрджайл получила поутру в банке. На обратной стороне купюры была написана фамилия: миссис Ботлбери. Джако утверждал, будто деньги дала ему мать, но мистер Эрджайл и Гвенда Воугхан совершенно определенно заявили: без четверти семь миссис Эрджайл вошла в библиотеку и сказала, что в ответ на домогательства Джако не дала ему ни единого пенни.
  — Неудивительно, — проронил главный констебль, — если предположить, что Эрджайл и Воугхан водят нас за нос.
  — Возможно, и все-таки… — Помощник инспектора неожиданно замолчал.
  — Да, Хьюш?
  — Допустим, кому-то… назовем его или ее просто Икс… удалось подслушать ссору и угрозы, которые Джако обрушивал на свою мать. Допустим, Икс этим воспользовался. Взял деньги, догнал мальчишку и вручил ему купюру, сказав, что мать передумала. Словом, Икс ловко подтасовал факты. Кочергой он орудовал с большой осмотрительностью, чтобы не стереть отпечатков пальцев Джека Эрджайла.
  — Проклятье! — чертыхнулся главный констебль. — Насколько я знаю, никто из этой семьи не соответствует подобной роли. Кто еще в тот вечер, кроме Эрджайла с Гвендой, Хестер и этой бабенки Линдстрем, был в доме?
  — Самая старшая их дочь, Мэри Дюрант, со своим мужем.
  — Он, кажется, калека? В счет не идет. А какова Мэри Дюрант?
  — Сама невозмутимость, сэр. Представить нельзя, что она способна разозлиться, а уж тем более кого-то убить.
  — Слуги? — спросил главный констебль.
  — Все слуги приходящие, сэр, к шести часам они расходятся по домам.
  — Позволь-ка я загляну в «Таймс».
  Помощник инспектора подал ему газету.
  — Хм… да, понятно. Без четверти семь в библиотеке миссис Эрджайл рассказала супругу про угрозы Джако. Гвенда Воугхан слышала начало этого разговора. Сразу после семи часов она отправилась домой. Хестер Эрджайл видела мать живой без двух или трех минут семь. После этого миссис Эрджайл не видели вплоть до половины восьмого, когда мисс Линдстрем обнаружила труп. За это время мало ли что могло произойти. Ее могла убить Хестер. Ее могла перед уходом убить Гвенда Воугхан. Ее могла убить мисс Линдстрем, когда «обнаружила» труп. Лео Эрджайл пребывал в одиночестве в библиотеке с десяти минут восьмого до тех пор, пока мисс Линдстрем не подняла тревогу. В течение этих двадцати минут он мог пройти в гостиную к своей супруге и убить ее. Мэри Дюрант, которая находилась наверху, имела в своем распоряжении полчаса и также могла спуститься вниз и убить свою мать. И сама миссис Эрджайл, — продолжал в задумчивости Финней, — могла кому-то отпереть дверь, мы полагали, что она открыла дверь Джеку Эрджайлу. Если помнишь, Лео Эрджайл заявил, будто бы слышал, как прозвенел звонок и хлопнула дверь, но не заметил, когда это произошло. Мы пришли к выводу, что вернулся Джако и убил матушку.
  — Ему не нужно было звонить, — сказал Хьюш. — У него имелся ключ. В этой семье у каждого был свой ключ.
  — Кажется, у него есть еще один брат?
  — Да, Майкл. Торгует машинами в Драймуте.
  — Думаю, надо выяснить, чем он занимался в тот вечер.
  — Спустя два года? Вряд ли кто-нибудь это вспомнит, а?
  — Тогда мы его допрашивали?
  — Насколько я помню, он проверял машину одного покупателя. Подозревать его не было оснований, но и у него был собственный ключ, он тоже мог прийти и убить свою мать.
  — Не знаю, что тебе посоветовать, Хьюш, — тяжело вздохнул главный констебль. — Не знаю, с какого конца подступиться.
  — Мне самому не терпится узнать, кто же ее ухлопал. По моим сведениям, она была чудесной женщиной. Много доброго сделала, бездомным детишкам помогала. Таких людей не убивают. Да, очень хотелось бы узнать. Даже не для того, чтобы перед прокурором отчитаться, а просто для самого себя.
  — Что ж, желаю успеха, Хьюш. К сожалению, зацепиться не за что, не огорчайся, если ничего не получится. Дело дохлое. Абсолютно дохлое.
  Глава 6
  В зале медленно угасали светильники, и на экране замелькали рекламные объявления. Засуетились лоточницы, предлагавшие зрителям лимонад и мороженое. Артур Калгари внимательно наблюдал за ними. Одна из них была пухленькая и рыжеватая, другая — высокая и темноволосая, а третья — маленькая блондиночка. Ради нее он сюда и пришел, ради жены Джако. Точнее говоря, ради вдовы Джако, ныне жены человека по имени Джо Клег. У нее была миловидная, но довольно простоватая мордашка, щедро наштукатуренная косметикой, подведенные брови и обезображенные дешевым перманентом волосы. Калгари купил у нее стаканчик мороженого. Он знал ее адрес и сначала хотел было сразу нанести домашний визит, но потом решил присмотреться к ней заранее. Хм, так вот какая она! Вряд ли подобная невестка, подумал он, обрадовала бы миссис Эрджайл. Теперь ясно, почему Джако ее никому не показывал.
  Он вздохнул, засунул под сиденье стаканчик с мороженым и откинулся на спинку стула. Свет наконец погас, и на экране мелькнули первые кадры кинофильма. Калгари поднялся и вышел из зала.
  Следующим утром в одиннадцать часов он направился по известному ему адресу. Дверь открыл шестнадцатилетний мальчик и на вопрос Калгари бросил:
  — Клеги? Верхний этаж.
  Калгари взобрался по лестнице, постучал. Дверь отворила Морин Клег. Без косметики и элегантного служебного костюмчика она казалась совершенно иной. Глупенькая, добродушная, ничем не примечательная мордашка. Морин удивленно на него взглянула, подозрительно нахмурилась.
  — Меня зовут Калгари. Вы должны были получить насчет меня письмо от мистера Маршалла.
  — О, это вы! Заходите же. — Она улыбнулась и пропустила его в комнату. — Извините, у нас такой беспорядок, не было времени прибраться. — Морин смахнула со стула одежду, отодвинула в сторону засохшие остатки недоеденного завтрака. — Присаживайтесь. Как хорошо, что вы пришли!
  — Считал себя обязанным так поступить, — сказал Калгари.
  Она смущенно улыбнулась, будто не понимала, о чем идет речь.
  — Мистер Маршалл написал мне о вас. И что история, которую Джеки рассказывал, подтвердилась. Что один незнакомец подвез его той ночью до Драймута. Так это вы были, да?
  — Да. Это был я.
  — Никак в голове не укладывается. Полночи об этом проговорили, я и Джо. Вот уж действительно, говорю, только в кино такое случается. Два года минуло, так ведь примерно?
  — Да, примерно так.
  — Такие вещи только в кино показывают, вот и решили, все это глупость какая-то, во взаправдашней жизни такого случиться не может. Ан нет! Случилось! Разве не удивительно?
  — Именно так я все себе и представлял, — проговорил Калгари.
  Он разглядывал ее с какой-то щемящей душу тоской, а она продолжала жизнерадостно кудахтать:
  — Бедняжка Джеки скончался и ничего не узнает. В тюрьме, знаете, случилась с ним пневмония. Думаю, там сырость страшная, да?
  В своем воображении, отметил про себя Калгари, она нарисовала некий романтизированный образ тюрьмы: сырые подземные камеры, крысы, обгладывающие у узников пальцы ног.
  — Хочу заметить, — продолжала она, — смерть для него — это к лучшему.
  — Да, наверное… Да, полагаю, так и должно было случиться.
  — Хм, я о чем говорю, он там, в заточении, на долгие годы, годы и годы. Джо сказал, надо разводиться, а я давно об этом подумывала.
  — Вы хотели с ним развестись?
  — А что за польза быть связанной с человеком, которого на всю жизнь упекли в тюрьму, а? Кроме того, знаете, хоть я и любила Джеки, но упорства ему не хватало. Потому и не помышляла, что наш брак долго продолжится.
  — Вы занялись этим делом еще до его смерти?
  — Ну да, предприняла кое-какие шаги. К адвокату сходила. Джо вынудил пойти. Конечно, он терпеть не мог Джеки.
  — Джо — это ваш муж?
  — Да. Работает электриком. Получил хорошую должность, его уважают. Он всегда мне говорил, что от Джеки толку не будет. А что поделаешь, я была девчонкой тогда и глупенькой. А Джеки, знаете, умел голову задурить.
  — Да, это все о нем говорят.
  — Он мог любую женщину окрутить… не знаю, чем он брал. Привлекательности особой в нем не было. Обезьянье личико, я его так и называла — мартышкой. А голову дурить горазд был. Все, что захочет, сделаешь. И представьте, пару раз от этого польза выходила. Сразу, как только мы поженились, неприятность в гараже у него приключилась. Он там делал какую-то работу одному заказчику и что-то испортил. Я в его делах никогда ничего не смыслила. Как бы то ни было, но босс так осерчал! Ну, Джеки и окрутил боссову женушку. Старовата она была, должно быть под пятьдесят, но Джеки ее улестил, уговорил, у нее в голове мозги вверх тормашками и перевернулись. И в конце концов она все для него сделала. Уговорила мужа не поднимать шума, если Джеки покроет убытки своими деньгами. Ему и невдомек, откуда деньги-то! А это его собственная женушка давала их Джеки. Вот уж мы обхохотались, Джеки и я!
  Калгари взирал на нее с омерзением:
  — Посчитали, что это… так забавно?
  — Разве нет? Прямо умора. Старуха совсем из-за Джеки рехнулась и свои сбережения на него тратила.
  Калгари вздохнул. Неисповедимы пути Господни. С каждым днем ему все менее и менее нравился человек, чью честь он принялся защищать, преодолевая великие трудности.
  — Я пришел сюда, миссис Клег, — проговорил он, — чтобы узнать, не смогу ли я… хм, что-нибудь для вас сделать, раз уж так вышло.
  Морин Клег немного удивилась.
  — Вы очень милы, — сказала она. — Но с какой стати? Мы не жалуемся. Джо получает хорошие деньги, и у меня есть работа. Я лоточница в кинотеатре.
  — Знаю.
  — Собираемся в следующем месяце телик приобрести, — с гордостью сообщила Морин.
  — Очень рад, — ответил Калгари, — не могу выразить словами, как рад, что это… это прискорбное событие не… гм… не омрачает уже ваше существование.
  Разговор с этой женщиной становился все более тягостным, он с трудом подбирал нужные слова. Все, что он говорил, звучало напыщенно и неестественно. А что, собственно, он мог ей сказать?
  — Я боялся, что огорчу вас.
  Она в упор поглядела на него и, казалось, вовсе не понимала, куда это он клонит.
  — Туго пришлось. Соседи судачили, хлопот было навалом, хотя, надо сказать, полиция была очень доброй, с пониманием отнеслись. Разговаривали вежливо, участливо.
  Интересно, было ли у нее хоть какое-то чувство к умершему? Он резко спросил:
  — Думаете, он это сделал?
  — Вы спрашиваете о его матери?
  — Да. Именно так.
  — Хм, конечно… хм… да, думаю, да. Разумеется, он отказывался, но Джеки никогда нельзя было верить. Похоже, он это сделал. Поймите, если его разозлить, с ним сладу не было. Я знала, что у него затруднения, хотя он мне много не рассказывал, лишь ругался, когда я его спрашивала. В тот день он ушел, сказав, что все будет нормально. Мать, сказал, раскошелится. Куда ей деваться? Разумеется, я ему поверила.
  — Как я понимаю, он не рассказывал в семье о своей женитьбе. Вы их никогда не видели?
  — Нет. Они люди богатые, дом большой у них. А я девушка бедная. Джеки считал, лучше мне им не показываться. К тому же он говорил, что, если приведет меня к матери, та станет лезть в мою жизнь так же, как в его. Ему это не нравилось, надоело до чертиков… говорил, мы и без них проживем.
  Она не выказала ни малейшей обиды, видно, считала поведение своего супруга вполне естественным и нормальным.
  — Думаю, для вас было большим потрясением, когда его арестовали?
  — Разумеется. Однако мог бы он такое сотворить? Это я себя спрашивала, но от правды не скроешься. Характер у него был дикий, особенно если его что-нибудь разозлит.
  Калгари подался вперед:
  — Пусть так. Но не кажется ли вам дикой сама мысль о том, что ваш муж ударил свою мать по голове кочергой и украл у нее значительную сумму денег?
  — Хм, извините меня, мистер Калгари, я не то хотела сказать. Не то, что он так жестоко с ней обошелся. Не то, что он намеренно ударил ее. Она отказалась дать ему денег, он схватил кочергу и стал ей грозить, но не напугал ее. Он вышел из себя и сгоряча саданул ее кочергой. Я не хотела сказать, что он специально готовился к убийству. Просто так получилось. Понимаете, ему позарез нужны были деньги. Он мог угодить в тюрьму, если б их не раздобыл.
  — Значит… вы его не обвиняете?
  — Ну что вы, разумеется, обвиняю… Не нравятся мне подобные сумасбродства. Но мать тоже хороша! В общем, славная история приключилась. Думаю теперь, Джо был прав, когда велел мне не связываться с Джеки. Но вот ведь как все вышло! Если девчонке что в голову взбредет, вовек не откажется. Джо, представьте, всегда был человеком положительным. Я давно его знаю. Джеки другой. Он образованный, самоуверенный, деньги привык разбрасывать. И конечно, подходец имеет… Да я об этом вам рассказывала, любого вокруг пальца обведет. И меня обвел. «Ты еще пожалеешь, моя девочка» — это Джо так сказал. И в конце концов Джо оказался прав.
  Калгари взглянул на нее. Неужели она не в силах понять смысла его истории?
  — В каком смысле прав? — спросил он.
  — Да вот неприятностей из-за Джеки не оберешься. Что хочу заметить, нас всю жизнь уважали. Мать в строгости воспитывала. И заботилась, и болтать не велела. А тут вдруг моего мужа полиция арестовывает! Соседи узнали. Во всех газетах прописано, в «Ньюс оф зе уорлд» и в остальных тоже. Писаки вокруг вертятся, вопросами сыплют. Дело дурным образом оборачивается.
  — Дитя мое, — доверительно проговорил Калгари, — можете ли вы понять, что он никого не убивал?
  Милая мордашка выразила недоумение.
  — Разумеется! Я позабыла. Но все равно… то есть что хочу сказать, он пошел туда, поднял бузу, угрожал ей. Если б он ничего не натворил, его бы не арестовали, так ведь?
  — Нет, — возразил Калгари, — нет. Я вам чистую правду говорю.
  Вероятно, подумалось ему, этот милый глупый ребенок был бо́льшим реалистом, чем он сам.
  — О-о, это ужасно, — продолжала Морин. — Я не знала, что делать. Ну, мамка и посоветовала мне прямехонько направиться туда и с его родней повстречаться. Они тебе должны что-то сделать, говорит. В конце концов, говорит, у тебя есть права, ты им такой спектакль устроишь, что не обрадуются. Вот я и поехала. Открывает мне дверь самая заграничная дамочка и поначалу никак в толк не возьмет. Вроде поверить не решается. «Не может быть, — твердит, — не может быть, чтобы Джако на тебе женился». До глубины души обидела. «Мы законные супруги, — отвечаю, — не в какой-то конторе зарегистрированные. В церкви повенчанные». Мамка так надоумила! А она-то: «Неправда. Не верю этому». Потом мистер Эрджайл подошел, он был такой добрый. Сказал, чтоб не тревожилась, обещал помочь, посулился все возможное сделать, но защитить Джеки. Спросил, как у меня с деньгами… выделил еженедельное вспомоществование. Он и теперь его посылает. Джо не нравится, что я его принимаю, а я ему: «Не глупи. Они что, последнее отдают?» Выслал мне премиленький чек — подарок на свадьбу, когда мы с Джо обвенчались. И сказал, что очень рад и хочет, чтоб новое замужество было счастливее прежнего. Да, очень добрый этот мистер Эрджайл. О, вот и Джо. — Она обернулась в сторону открывающейся двери.
  Джо оказался тонкогубым белокурым молодым парнем. Он выслушал объяснения Морин, кивнул Калгари.
  — Думали, нас обрадуете, — произнес он укоризненно. — Извините за сердитое выражение, сэр. Но не следует ворошить прошлое. Такое у меня соображение. Морин опечалилась, все только и говорят, что об этом…
  — Да, — согласился Калгари. — Понимаю вас.
  — Разумеется, не следовало ей с таким парнем связываться. Я знал, до добра это не доведет, много о нем наслушался. Дважды его под честное слово освобождали, а ему все нипочем. Сперва деньги чужие растрачивал, у женщин сбережения выманивал и закончил убийством.
  — Но он вовсе не был убийцей, — возразил Калгари.
  — Так вы заявляете, сэр, — сказал Клег. И всем своим видом выразил несогласие с подобным утверждением.
  — Джек Эрджайл имеет превосходное алиби. В то время, когда произошло преступление, он находился в моей машине по дороге на Драймут. Как видите, мистер Клег, у него не было возможности совершить убийство.
  — Может, и так, сэр. Но все равно, вы уж извините, не следует ворошить старое. В конце концов, ему теперь не поможешь. А пересуды начнутся, соседи языки пораспустят.
  — Что ж, может, по-своему вы и правы. — Калгари поднялся. — Но знаете, мистер Клег, есть и такое понятие, как справедливость.
  — Я-то считал, что английское правосудие самое справедливое.
  — И самая совершенная система в мире может ошибиться. Справедливость, как ни верти, находится в человеческих руках, а люди небезгрешны.
  Уже на улице невероятная тоска заполонила его душу. «Возможно, и в самом деле было бы лучше, — размышлял он, — если бы воспоминания о том дне никогда бы не возродились в моем сознании. Ведь заявил сейчас этот туповатый тонкогубый субъект, что парню уже ничем не поможешь. Его осудили, а судьи не ошибаются. Не все ли равно, будут ли Джека Эрджайла поминать как убийцу или как заурядного мелкого воришку. Какое для него это имеет значение?»
  Потом неожиданно в нем вздыбилась волна гнева.
  «Но для кого-то это имеет значение! — подумал он. — Кто-то должен обрадоваться! Почему же никто не радуется? Скажем, эта самая вдовушка, здесь все ясно. Видимо, Джако возбуждал ее плоть, но она его не любила. Может, она и не способна никого полюбить. А другие… Отец, сестра, нянька… Им бы обрадоваться. Или их терзает какая-то тайная мысль и они за себя встревожились? Да… кого-то это касается самым непосредственным образом».
  
  — Мисс Эрджайл? Вон там, за второй стойкой.
  Какое-то мгновение Калгари молча ее разглядывал.
  Аккуратная, маленькая, очень спокойная, деловая… Одета в темно-синее платье с белым воротничком и манжетами. Черные волосы с синеватым отливом аккуратными прядями ниспадают на шею. Кожа смуглая, у англичанок редко встречается такая темная кожа. Кость мелкая. И вот это дитя непонятно какой национальности миссис Эрджайл удочерила и приняла в собственную семью.
  Их взгляды встретились. Глаза у нее были темные, непроницаемые. Ничего не говорящие глаза. Голос звучал тихо и приятно:
  — Могу вам помочь?
  — Вы мисс Эрджайл? Мисс Христина Эрджайл?
  — Да.
  — Меня зовут Калгари, Артур Калгари. Вы, верно, слышали…
  — Да. Я знаю о вас. Отец написал.
  — Мне бы очень хотелось поговорить с вами.
  Она взглянула на часы:
  — Библиотека закрывается через полчаса. Если б вы смогли подождать…
  — Обязательно подожду. Может быть, вы составите мне компанию и мы сходим куда-нибудь выпить по чашечке чаю?
  — Спасибо, — поблагодарила она и обратилась к человеку, стоявшему позади Калгари: — Я могу вам чем-то помочь?
  Калгари отошел в сторону, послонялся по залу, изучая содержимое стеллажей, и все время исподтишка наблюдал за Тиной Эрджайл. Тина оставалась по-прежнему спокойной, деловитой, невозмутимой. Полчаса тянулись для него на удивление медленно. Наконец прозвучал звонок, и она кивнула ему:
  — Через несколько минут я выйду, подождите на улице.
  Ждать ему не пришлось. Тина была без шляпы, в толстом темном пальто. Он поинтересовался, не знает ли она, куда можно пойти.
  — Я не очень хорошо знаю Редмин, — объяснила Тина. — Возле собора есть одна чайная. Не бог весть какая, зато там поменьше посетителей, чем в других.
  Вскоре они обосновались за столиком, и скучающая тощая официантка без всякого энтузиазма приняла у них заказ.
  — Чай здесь не очень хороший, — оправдывалась Тина, — зато нас никто не будет подслушивать.
  — Прекрасно. Должен объяснить, почему я вас сюда вытащил. Я уже виделся с остальными членами вашей семьи, за исключением вашей замужней сестры. Побеседовал я и с женой, точнее, вдовой вашего брата. Теперь хочу поговорить с вами.
  — Вы считаете необходимым лично увидеться со всеми нами?
  Сказано это было довольно вежливо, но какая-то едва заметная неприязненная нотка в голосе заставила Калгари слегка поежиться.
  — Ну, общественной обязанностью это вряд ли можно назвать, — сухо произнес он. — И я поступаю так не из простого любопытства. Я считаю своим долгом лично выразить всем вам мое глубочайшее сожаление по поводу того, что я не имел возможности подтвердить в суде невиновность вашего брата.
  — Понимаю…
  — Если вы любили его… Вы любили его?
  — Нет, я не любила Джако, — ответила Тина после недолгого раздумья.
  — А кругом все уверяют, что он был очень милым.
  — Я не доверяла ему и терпеть его не могла.
  — У вас не появлялось… простите меня… каких-либо сомнений в том, что он был убийцей вашей матери?
  — Мне и в голову не приходило, будто можно сделать иное предположение.
  Официантка принесла чай. Хлеб и масло оказались несвежими, варенье засахарилось, пирожки пережарились и выглядели неаппетитно. Чай был жидким.
  Калгари пригубил стакан и сказал:
  — Выходит… мне следовало сообразить, что сообщение о невиновности вашего брата вызовет неблагоприятный отклик. Всколыхнет прошлое… и забот вам всем прибавится.
  — Потому что дело придется заново пересматривать?
  — Да. Вы тоже подумали об этом?
  — Отец, кажется, считает, что от этого не уйти.
  — Простите. Великодушно простите меня.
  — Почему вы извиняетесь, доктор Калгари?
  — Я не люблю причинять людям неприятности.
  — Смогли бы вы решиться на то, чтобы промолчать?
  — Нет, ибо самым искренним образом желаю победы правому делу.
  — Вы цените справедливость дороже всего?
  — Да, хотя теперь я уже задаюсь вопросом, не существуют ли более важные понятия.
  — Например?
  Он подумал о Хестер.
  — Например… невиновность.
  Взгляд девушки, казалось, стал еще более непроницаем.
  — О чем вы задумались, мисс Эрджайл?
  Минуту-другую она молчала, потом сказала:
  — Вспомнила слова из Великой хартии вольностей: «Ни одному человеку не будет отказано в справедливости».
  — Понятно, — произнес Калгари. — Это и есть ваш ответ…
  Глава 7
  Доктор Макмастер оказался стариком с могучими бровями, проницательными серыми глазками и упрямым подбородком. Он откинулся на спинку потертого кресла и внимательно разглядывал своего посетителя. Своими наблюдениями остался доволен.
  Калгари он тоже понравился. Впервые после возвращения в Англию ему посчастливилось встретить человека, способного оценить его взгляды и чувства.
  — Вы очень любезны, доктор Макмастер. Спасибо, что согласились принять меня, — поблагодарил Калгари.
  — Ради бога, — ответил доктор. — Я смертельно устал с тех пор, как удалился на пенсию. Мои юные коллеги говорят, что я должен сидеть как истукан и прислушиваться к ударам своего изношенного сердца, но мне это не по нутру. Абсолютно. Слушаю радио — блах… блах… блах… Иногда моей экономке удается уговорить меня посмотреть телевизор — флик, флик, флик. Я был тружеником, всю жизнь работал не покладая рук. Не люблю сидеть неподвижно. От чтения устают глаза. Поэтому не извиняйтесь, что отнимаете у меня время.
  — Во-первых, необходимо объяснить, почему я столь близко к сердцу принимаю эту историю. Если следовать логике, я поступил так, как и должен был поступить, — рассказал, что из-за контузии и потери памяти не смог засвидетельствовать невиновность этого парня. Или разумнее было плюнуть на все, а? И хлопот никаких?
  — Сложный вопрос, — отозвался Макмастер. — Вас что-то гнетет? — спросил он после недолгой паузы.
  — Да, — признался Калгари. — Все вышло коряво. Понимаете, мое сообщение было воспринято не так, как я ожидал.
  — Прекрасно! — воскликнул Макмастер. — В этом нет ничего странного, обычное дело. Мы заранее проигрываем в уме какую-либо ситуацию, неважно какую — консультацию со специалистом, предложение юной девушке руки и сердца, разговор с сыном перед тем, как пойти в школу, — а когда эта ситуация осуществляется, от нашего сценария остаются жалкие клочья. Подумайте только! Вы что-то намеревались сказать, сформулировали фразы, рассчитывали получить определенные ответы, а слышите в ответ нечто противоположное. Такое ежедневно случается. И это вас огорчает?
  — Да.
  — Чего же вы ожидали? Оваций?
  — Чего я ожидал? — Калгари призадумался. — Быть может, обвинений? Возможно. Возражений? Вероятно. Но рассчитывал и на благодарность.
  Макмастер хмыкнул.
  — А благодарности не было и возражений особых не последовало?
  — Примерно так, — признался Калгари.
  — Это произошло потому, что вы, отправившись туда, не учли множества обстоятельств. Зачем пожаловали ко мне? Только кратко и точно.
  — Захотелось побольше узнать об этой семье. Пока мне известны лишь голые факты. Замечательная женщина с прекрасным характером, альтруист и патриот, в лепешку разбивается ради своих приемных детей. И тут возникает проблема, называемая «ребенок со стойкими отклонениями, юный бездельник». Вот все, что мне известно, больше я ничего не знаю. Ничего не знаю о самой миссис Эрджайл.
  — Вы совершенно правы, — согласился Макмастер, — попали в самую точку. Вы, верно, задумывались над тем, что в случае любого убийства наиболее интересен ответ на вопрос: каков был человек, которого убили? Всех почему-то больше интересует убийца. Должно быть, вы обратили внимание, что миссис Эрджайл относилась к той категории людей, убивать которых не имеет ни малейшего смысла.
  — Я об этом тоже подумывал.
  — И вы правы с этической точки зрения. Но видите ли… — Доктор почесал кончик носа. — Кажется, китайцы утверждают, будто благотворительность — больший грех, нежели добродетель? И в этом что-то есть. Подумаем, как воспринимают люди благодеяние? Оно связывает их по рукам и ногам. Нам известны свойства человеческой натуры. Вот вы оказали услугу какому-нибудь субъекту и тут же почувствовали к нему расположение, он вам нравится. Но субъект, которому вы сделали добро, будет ли он столь же доброжелателен по отношению к вам? Воспылает ли признательностью? Разумеется, мораль обязывает его к этому, но сам-то он ответит ли на требование морали?
  Итак, — продолжал доктор после некоторого раздумья. — Вот вы утверждаете, что миссис Эрджайл была замечательной матерью. В этом не приходится сомневаться. Она хотела быть ею и прилагала к этому немалые усилия. Но она зашла слишком далеко со своими благодеяниями.
  — Это были не ее родные дети, — заметил Калгари.
  — Именно, — согласился Макмастер. — Вот в этом-то, как я представляю, и состоит затруднение. Вы понаблюдайте за всякой нормальной кошкой. Она отчаянно защищает своих котят, расцарапает любого, кто к ним приблизится. Но вот проходит неделя, другая, и кошка начинает подумывать о собственной жизни, выходит немного поразмяться. Ей хочется отдохнуть от своих малышей. И хотя она по-прежнему их защищает, когда чувствует опасность, но теперь уже не докучает им беспрерывно. Она все еще забавляется с ними, но, когда они чересчур расшалятся, задаст им трепку и промяукает, что ей хочется побыть одной. И это вполне естественно. По мере того как котята подрастают, кошка все меньше о них заботится и все чаще вспоминает про соседских котов. Это и есть нормальная семейная жизнь. Я наблюдал многих девушек и женщин с сильными материнскими инстинктами, им до смерти хотелось замуж, но больше всего им хотелось стать — хотя сами они этого не осознавали — не женами, но матерями. Потом появлялись дети. Молодые матери были счастливы и довольны, жизнь принимала для них нужные очертания. Они уделяли внимание мужьям и делам округи, сплетничали и, разумеется, не забывали о детях.
  Но все в нормальных пропорциях. Материнский инстинкт в чисто физическом смысле был удовлетворен. Итак, миссис Эрджайл отличалась сильным материнским инстинктом, но не получала физического удовлетворения, возникающего при вынашивании детей. А потому материнские позывы ни на минуту не умолкали. Ей хотелось детей, много детей. А их не было. Мужа она не замечала, воспринимая его как находившуюся вблизи приятную абстракцию, и думала о детях. О том, как их кормит, одевает, играет с ними, заботится о них. Слишком много она для них сделала. Единственное, в чем отказывала и в чем они больше всего нуждались, так это в такой безделице, как возможность выскочить из-под ее крылышка. Они не играли в саду, подобно заурядным детям в округе. Нет, в их распоряжении находились многочисленные приспособления в виде трапеций и разнообразных сооружений, летний дом, укрытый деревьями, и специально завезенный песок, из которого соорудили на реке маленький пляж. Они не пробовали обычную, простую пищу. Еще бы, этим детям подавались отборные овощи, стерилизованное молоко, специально обработанная вода, каждая калория взвешивалась, витамины подсчитывались! Я бы не был профессионалом, если б вам об этом не рассказал. Миссис Эрджайл не была моей пациенткой. Если случалась нужда в докторе, она ездила в Лондон к одному врачу на Харли-стрит. Ездила нечасто. Это была крепкая и здоровая женщина. Я, как местный врач, осматривал ее детей. Впрочем, она полагала, что я недостаточно внимателен, поскольку уговаривал ее разрешить им поесть черной смородины с кустов. Я полагал, что нет ничего страшного, если они промочат ноги или у них невзначай заболит голова. Не беда, когда у ребенка температура тридцать семь градусов. Если она не выше тридцати восьми, то и нервничать не стоит. Дети были избалованы, их кормили с ложечки, над ними тряслись, их холили, но пользы от этого не было.
  — Вы хотите сказать, что именно такое воспитание испортило Джако?
  — Я имел в виду не только Джако. Джако, по моему разумению, с самого начала имел дурные наклонности. К таким обычно приклеивают ярлык «неуравновешенного ребенка». Ценность у него, как и у всякого другого ярлыка. Эрджайлы ни в чем ребенку не отказывали, делали все, что могли. Я на своем веку немало таких Джако повидал. С течением времени, когда мальчишка безнадежно испортится, родители жалуются: «Если бы я с ним обращался построже, когда он был маленьким!», «Я был слишком суров, надо бы подобрее». Правда, лично я не верю, что воспитанием можно многое изменить. Если у ребенка плохой характер, то уж ничего не поделаешь. Одни становятся преступниками потому, что имели трудное детство и видели слишком мало любви, другие — потому, что были слишком избалованы. Многие из них все равно пошли бы по кривой дорожке. Джако, по-моему, относится к последней категории.
  — Так вы не удивились, когда его арестовали по обвинению в убийстве?
  — Откровенно говоря, удивился. Не потому, что мысль об убийстве не вязалась с обликом Джако. Подобного молодца с полным правом можно назвать бессовестным. Меня поразил сам характер убийства. Да, мне был знаком его неистовый темперамент. Еще ребенком он частенько бросался на какого-нибудь мальчика, бил его тяжелой игрушкой или деревяшкой. Но набрасывался он, как правило, на младшего, и, кроме того, действиями Джако в такие минуты руководила не слепая ярость, а желание чем-либо овладеть. Я бы не удивился, если бы узнал, что Джако замешан в убийстве, когда пару мальчишек-грабителей настигает полиция и наш Джако подстрекает: «Хлопни его по башке, голубчик. Пусть возрадуется. Пристрели-ка его». Подобные типы одержимы желанием убить и нередко выступают в роли подстрекателей, но у них не хватает решимости убить самому. Такие вот дела. Теперь выясняется, что я был прав.
  Калгари, потупив взгляд, пристально разглядывал потертый ковер, на котором с большим трудом различался первоначальный рисунок.
  — Не представлял себе, — сказал он, — какие трудности меня ожидают. Не понимал, какие последствия вызовет мое сообщение. Что может… что должно…
  Доктор дружелюбно кивнул.
  — Да, — проговорил он. — Похоже на то, а? Похоже, вы угодили в самое пекло заварушки.
  — Поэтому и пришел посоветоваться с вами. Наверное, у каждого из них были очевидные основания разделаться с нею.
  — Очевидных не было, — возразил доктор. — Но если немного копнуть… то да, думаю, наберется изрядное количество мотивов для убийства.
  — А именно? — спросил Калгари.
  — Вы уверены, что взялись за свое дело?
  — Уверен, такова моя участь.
  — Наверно, на вашем месте и я бы так решил… Не знаю. Что ж, начну с того, что никто из них не чувствовал себя полноправным хозяином. По крайней мере, при жизни матери… буду так называть ее для краткости. Она их всех держала в руках, всех без исключения.
  — Каким образом?
  — Хотя в финансовом отношении она полностью обеспечила своих детей, образовав для них фонды с доверительным управлением, практически они были лишены самостоятельности, им приходилось во всем руководствоваться пожеланиями своей матери.
  Он помолчал немного и снова заговорил:
  — Интересно было наблюдать, как все они пытались освободиться от материнской опеки. Мать планировала будущее своих детей, и это были неплохие планы. Она поселила их в прекрасном доме, дала им хорошее воспитание, у них не переводились карманные деньги. Каждый из них получил солидное профессиональное образование в той области деятельности, которую она же для них избрала. Она относилась к ним так, словно это были ее собственные дети. Но ведь на самом деле это были не ее дети! У них были совершенно иные, чем у приемных родителей, инстинкты, чувства, способности, наклонности. Юный Мики ныне торгует автомобилями. Хестер удалось убежать из дома, чтобы лицедействовать на подмостках. Она влюбилась в одного непристойного субъекта, а как актриса оказалась совершенно бездарна. Поэтому ей пришлось возвратиться назад в «Солнечное гнездышко» и признать — а уступать она не любила, — что мать оказалась права. Мэри Дюрант во время войны, вопреки предупреждениям матери, вышла замуж. Ее муж был умным и храбрым человеком, но в деловых вопросах совершенная бестолочь. К тому же заболел полиомиелитом, и в «Солнечное гнездышко» его доставили уже инвалидом. Миссис Эрджайл настаивала, чтобы они жили там постоянно, но Мэри всеми силами этому противилась. Она хотела иметь для себя с мужем собственный дом и, несомненно, не возражала бы, если бы ее мамочка умерла.
  Мики страдал комплексом неполноценности, ибо его, еще совсем маленького мальчика, бросила родная мать. Он тяжело переживал это в детстве и, даже повзрослев, не сумел подавить своих чувств. Думаю, в душе он ненавидел свою приемную мать.
  Была там еще массажистка из Швеции, которая не любила миссис Эрджайл, но обожала детей и боготворила Лео. Она принимала от миссис Эрджайл многочисленные подарки и, возможно, старалась быть благодарной, но ей это не удавалось. И все-таки вряд ли ее антипатия была столь велика, что она ударила кочергой по голове собственную благодетельницу. К тому же ей ничто не мешало в любую минуту уйти из этого дома. Что касается Лео Эрджайла…
  — Да, а что о нем скажете?
  — Он собрался еще раз жениться, и, по мне, как говорится, с богом. Это милая молодая женщина, душевная, добрая, общительная. Она очень его любит уже в течение длительного времени. Как она относилась к миссис Эрджайл? Об этом можно только догадываться. Естественно, смерть миссис Эрджайл упростила ситуацию. Не такой человек Лео Эрджайл, чтобы при жизни жены заводить шашни с собственной секретаршей у себя в доме. Не сомневаюсь, что он ни разу не изменил своей жене.
  Калгари спокойно сказал:
  — Я видел их и беседовал с ними. Положительно не могу поверить, что кто-то из них…
  — Знаю, — перебил его Макмастер. — А кто этому поверит? И тем не менее… Кто-то в этой семье является убийцей.
  — Вы в самом деле так думаете?
  — Не понимаю, почему должен думать иначе. Полиция считает, что посторонних в доме не было, и, видимо, полиция не ошибается.
  — Но кто же именно?
  — Трудный вопрос. — Макмастер пожал плечами.
  — Вы их всех знаете, у вас нет никаких предположений?
  — Не сказал бы о своих подозрениях, даже если бы они у меня были. Мне кажется, никто из них не способен совершить подобное злодейство. И в тоже время… не могу ни за кого поручиться. Нет, — в раздумье продолжал Макмастер, — я считаю, что мы никогда ничего не узнаем. Полиция проведет следствие, сделает все, что в ее силах, но столько уж времени прошло, никаких свидетельств не сохранилось… — Он с сомнением покачал головой. — Нет, не думаю, что мы когда-нибудь докопаемся до истины. Подобные случаи бывали, о них можно прочитать. Пятьдесят… сто лет назад кто-то из трех, четырех или пяти человек совершал преступление, но не было достаточных доказательств, и дело ограничивалось догадками.
  — Думаете, и здесь случится так же?
  — Да, — подтвердил доктор Макмастер, — думаю… — Он снова окинул Калгари внимательным взглядом. — Ужасно, не правда ли?
  — Ужасно, — согласился Калгари, — поскольку страдают невинные. Так она мне и сказала.
  — Кто? Кто и что вам сказал?
  — Эта девушка… Хестер. Сказала, а я ее не понял. Вот и вы подтвердили, что мы никогда не узнаем…
  — Кто виновен? — договорил за него доктор. — Да, если бы можно было узнать правду! Не для того, чтобы арестовать, предать суду и признать виновным. Просто чтобы узнать. Иначе… — Он замолчал.
  — Иначе? — переспросил Калгари.
  — Никто не избежит подозрений. Нет… я не буду повторять то, что вы только что подтвердили, — проговорил доктор Макмастер и в раздумье закончил: — Вспоминается дело Браво… Почти сто лет с тех пор миновало, но в книгах все еще продолжают об этом писать. Подозрение пало на его жену, а также на миссис Кокс, доктора Галли… и даже на самого Чарльза Браво, который, как полагали, мог принять яд, чтобы запутать следствие. Много было предположений, но правду так и не выяснили. А поскольку флорентиец Браво, покинутый семьей, умер в одиночестве от какого-то снадобья, то миссис Кокс с тремя маленькими детьми была изгнана из города, большинство знавших ее людей так и считали ее всю жизнь убийцей. А доктор Галли потерял свою репутацию… Кто-то был виновен, но избежал наказания. Остальные были невиновны, но кара их не миновала.
  — Такое здесь не повторится, — сказал Калгари. — Не должно повториться.
  Глава 8
  Хестер Эрджайл поглядела на себя в зеркало. Взгляд ее выдавал легкую печаль, в нем проскользнула озабоченность, потом смирение. Такой взгляд присущ обычно не уверенным в себе людям. Хестер откинула со лба волосы, зачесала их набок, нахмурилась. В зеркале отразилось вдруг чье-то лицо, выглядывавшее из-за плеча Хестер. Она вздрогнула, отпрянула в сторону, испуганно обернулась.
  — А, испугались! — воскликнула Кирстен Линдстрем.
  — Чего мне пугаться, Кирсти?
  — Меня. Вы подумали, что я тихонько подкралась сзади, чтобы нанести удар со спины.
  — Не мели чепухи, Кирсти. И в мыслях ничего подобного не было.
  — Нет, подумали. И правильно сделали. Неизвестность заставляет вглядываться во тьму, вздрагивать от каждого шороха. В этом доме есть чего опасаться. Теперь мы знаем.
  — Во всяком случае, дорогая Кирсти, тебя-то мне можно не бояться.
  — Как знать? — проговорила Кирстен. — Разве не читали мы недавно в газете про одну женщину, которая много лет прожила со своей подругой и нежданно-негаданно вдруг убила ее? Задушила, пыталась выцарапать глаза. Зачем? В полиции она обстоятельно рассказала о том, что видела, как в подругу вселился дьявол и выглядывал из ее глаз. Вот она и посчитала себя достаточно сильной и отважной, чтобы поразить дьявола!
  — О да, что-то припоминаю. Но ведь женщина оказалась ненормальной.
  — Она этого не знала и на окружающих не производила впечатления психопатки. Никто не подозревал, что творится в ее бедном, измученном рассудке. Вот и я вам скажу: не знаете вы, что в душе у меня происходит. Может, я сумасшедшая. Может, взглянула как-то на вашу матушку, подумала, что она Антихрист, и убила ее.
  — Что за чепуха, Кирсти! Невероятная чепуха.
  — Да, — согласилась мисс Линдстрем, — это чепуха. Я очень любила вашу матушку, она всегда была такая добрая. Но вот что я стараюсь доказать вам, Хестер: поймите, что не следует часто повторять слово «чепуха».
  Хестер обернулась и посмотрела на стоявшую перед ней женщину.
  — Кажется, ты не шутишь, — пролепетала она.
  — Не шучу, — ответила Кирстен. — Мы должны быть серьезными и смотреть правде в глаза. Не стоит притворяться, будто ничего не случилось. Этот человек, который приходил сюда… Лучше бы он не появлялся, но он пришел и дал нам ясно понять, что Джако не убийца. Очень хорошо, значит, убийца кто-то другой, и этот кто-то находится среди нас.
  — Нет, Кирсти, нет! Это мог быть кто-то… ну, скажем, какой-нибудь вор или человек, захотевший свести с ней счеты.
  — Полагаете, ваша матушка сама впустила его?
  — Могла впустить, ты же ее знаешь. Кто-нибудь мог прийти со своими заботами, рассказать про несчастного ребенка, с которым дурно обращаются. Неужели ты думаешь, что мама не впустила бы этого человека, не провела бы его в комнату, не выслушала бы его?
  — Весьма сомнительно, — возразила Кирстен. — По крайней мере, сомневаюсь, что ваша матушка сидела бы за столом, позволила бы этому человеку вооружиться кочергой и ударить ее по голове. Нет, она была достаточно осмотрительной и благоразумной женщиной.
  — Хоть бы ты ошиблась, Кирсти! — воскликнула Хестер. — Как бы я хотела, чтобы ты ошиблась! От твоих разговоров все в душе переворачивается.
  — Потому что опасность рядом, совсем близко. Нет, не скажу больше ни слова, но я вас предупреждаю: никому не доверяйте, хоть вы и думаете, будто хорошо знаете живущих с вами людей. Не доверяйте мне, не доверяйте Мэри, не доверяйте вашему отцу, не доверяйте Гвенде Воугхан.
  — Как же можно жить, подозревая каждого?
  — Хотелось бы дать вам хороший совет: уезжайте из этого дома.
  — Но это сейчас невозможно.
  — Почему? Из-за молодого доктора?
  — Не знаю, что ты имеешь в виду, Кирсти. — На щеках Хестер вспыхнул румянец.
  — Я имею в виду доктора Крейга. Очень милый молодой человек. Прекрасный врач, добрый, серьезный. И все же, думаю, будет лучше, если вы отсюда уедете.
  — Все это чепуха! — сердито воскликнула Хестер. — Чепуха, чепуха, чепуха! О, как мне хотелось бы, чтобы доктор Калгари никогда здесь не появлялся!
  — И я того же хотела бы, — молвила Кирстен, — всей душой хотела бы.
  
  Лео Эрджайл подписал последнее из писем, поданных ему Гвендой Воугхан.
  — Это последнее? — поинтересовался он.
  — Да.
  — Мы славно сегодня потрудились.
  В течение нескольких минут Гвенда наклеивала марки и сортировала письма, потом спросила:
  — Не пришла ли пора поехать за границу?
  — За границу? — рассеянно переспросил Лео Эрджайл.
  — Да. Ты же собирался в Рим и Сиенну.
  — О да, да, собирался.
  — Ты хотел посмотреть документы из архивов, о которых писал кардинал Массилини.
  — Да, помню.
  — Хочешь, я закажу билеты на самолет или предпочитаешь поехать поездом?
  На лице Лео появилась вымученная улыбка, словно у человека, возвратившегося домой после долгого утомительного пути.
  — Кажется, тебе не терпится избавиться от меня, Гвенда, — сказал он.
  — О нет, дорогой, нет.
  Она порывисто подбежала и встала перед ним на колени.
  — Я хочу, чтобы ты никогда не оставлял меня, никогда. Но я думаю… Я думаю, было бы лучше, если бы ты уехал после… после…
  — После визита доктора Калгари на прошлой неделе? — спросил Лео.
  — Лучше бы он не приходил к нам, — сказала Гвенда. — Пусть бы все оставалось по-старому.
  — И Джако по-прежнему оставался бы преступником в нашей памяти?
  — Ему ничего не стоило совершить преступление. От него можно было ожидать этого в любую минуту, и, думаю, лишь по чистой случайности он не сделался преступником.
  — Странно, — задумчиво произнес Лео. — Я никогда этому не верил. Разумеется, с фактами не поспоришь, но сомнения меня не покидали.
  — Почему? Характер ему достался ужасный, разве не так?
  — Да. О да. Он нападал на других ребят, как правило, на тех, что послабее его. Но мне и в голову не приходило, что он осмелится поднять руку на Рэчел.
  — Почему же?
  — Потому что он боялся ее, — пояснил Лео. — Считал ее великим авторитетом, как и все остальные.
  — Не думаешь ли ты, — спросила Гвенда, — что это было всего-навсего… — Она не договорила.
  Невысказанный вопрос отразился во взгляде Лео, и это заставило ее покраснеть. Она отвернулась, подошла к камину, опустилась на корточки и протянула руки к огню. «Да, — подумала она. — Авторитет Рэчел имела непререкаемый. Самоуверенная и независимая, она держала себя как королева, желания которой мы обязаны были выполнять. Значит ли это, что никто не осмелился бы поднять на нее руку, ударить, заставить ее навсегда умолкнуть? Но ради чего? Рэчел всегда была права, всегда все знала. Рэчел шла по выбранному ею пути».
  Гвенда внезапно поднялась.
  — Лео, — сказала она. — Не могли бы мы пожениться в ближайшее время, не дожидаясь марта?
  — Нет, Гвенда, нет. Не думаю, что это правильно.
  — Почему же?
  — Полагаю, — заявил Лео, — что спешка к добру не приводит.
  — Что ты хочешь сказать? — Она подошла к нему и снова опустилась перед ним на колени. — Что ты хочешь сказать, Лео? Объясни мне.
  — Дорогая моя, я просто считаю, что торопиться не следует.
  — Но мы же поженимся в марте, как планировали?
  — Надеюсь… Надеюсь на это.
  — В твоем голосе не слышно уверенности… Лео, ты меня больше не любишь?
  — Дорогая моя! — Лео положил руки ей на плечи. — Разумеется, я тебя очень люблю. Ты для меня все на этом свете!
  — Значит?.. — нетерпеливо воскликнула Гвенда.
  — Нет. — Он поднялся. — Нет, не сейчас, надо подождать. Мы должны быть уверены.
  — В чем уверены?
  Он не ответил.
  — Ты же не думаешь?..
  — Я… я вообще ни о чем не думаю, — сказал Лео.
  Отворилась дверь, и в комнату вошла Кирстен Линдстрем. Она поставила на стол поднос.
  — Ваш чай, мистер Эрджайл. Принести вам чашечку, Гвенда, или вы почаевничаете с нами внизу?
  — Я спущусь в столовую. Только возьму эти письма, их надо немедленно отправить.
  Когда Гвенда собирала подписанные Лео письма, у нее едва заметно дрожали руки. Сложив письма, она вышла из комнаты. Кирстен посмотрела ей вслед.
  — Что вы сказали ей? — спросила она, обернувшись к Лео. — Что ее так расстроило?
  — Ничего, — буркнул Лео уставшим голосом. — Ровным счетом ничего.
  Кирстен Линдстрем пожала плечами и, не сказав ни слова, покинула комнату. Невысказанное, не выраженное каким-либо жестом порицание тем не менее ощущалось весьма явственно. Лео вздохнул и откинулся в кресле, он невероятно устал. Налил себе чаю, но не выпил его. И сидел неподвижно, устремив в пространство невидящий взгляд, вспоминая прожитую жизнь.
  Клуб, который он посещал, находился в Лондоне, на Ист-Энде. Там он впервые встретил Рэчел Констам. Она отчетливо предстала сейчас перед его мысленным взором. Девушка среднего роста, плотно сбитая, дорого, но строго одетая, с круглым и серьезным лицом. Ее сердечная теплота и наивность тотчас же покорили его. С громадным энтузиазмом она включилась в благотворительную деятельность. Так много предстоит сделать в этой области, стоит ради этого потрудиться! Речь ее отличалась торопливостью и бессвязностью, и душа его потянулась к ней. В свою очередь, он тоже почувствовал, как много предстоит сделать, как много надо для этого трудиться; впрочем, свойственное ему природное чувство юмора заставляло его сомневаться, всякая ли исполненная работа обречена на успех. Но Рэчел отметала прочь любые сомнения. Если сделать это, если сделать то, вложить средства в такие-то и такие-то фонды, результаты появятся сами собой.
  Теперь он совершенно отчетливо осознал, что она не признавала человеческой индивидуальности. Люди для нее были не более чем абстрактными «случаями» и «проблемами», подлежащими разрешению. Она не замечала существующих между людьми различий, тонкостей поведения и особенностей, свойственных каждой отдельной личности. Он вспомнил, как когда-то советовал ей не строить грандиозных планов, но она не вняла его предостережениям. Рэчел всегда ожидала очень многого и в большинстве случаев испытывала разочарование. Он влюбился в нее скоропостижно и был приятно удивлен, узнав, что она дочь богатых родителей.
  Жизнь они намеревались начать на основе высоких принципов, не оставлявших места мелочным житейским расчетам. Ему было совершенно ясно, что именно привлекло его к ней в первую очередь. Ее душевная теплота. Только теплота эта — и в том состояла трагедия — предназначалась не ему. Конечно, она любила его, но желала от него только детей — единственную усладу своей жизни. А детей не было.
  Она консультировалась у множества докторов, в том числе у крупных специалистов, и даже посещала знахарок. Однако приговор был вынесен единогласно: ей надлежит смириться со своим положением, у нее никогда не будет собственных детей. Он утешал ее, как мог, и охотно принял предложение усыновить ребенка. Они вступили в контакт с опекунским советом, но случилось так, что во время визита в Нью-Йорк их машина в бедном квартале города сбила выскочившего на дорогу ребенка.
  Рэчел выпрыгнула из машины и опустилась возле ребеночка на колени. Девочка нисколько не пострадала, если не считать нескольких синяков. Это была красивая девочка, голубоглазая, с золотистыми волосами. По настоянию Рэчел ее отвезли в больницу, где убедились в отсутствии травм. Рэчел переговорила с родственниками ребенка, которыми оказались вдрызг пьяные чумазая тетка и ее муж. Было ясно, что особых чувств к девочке они не питали, а жила она у них после смерти своих родителей. Рэчел предложила забрать ребенка с собой на несколько дней, и тетка не заставила себя долго упрашивать.
  «Все как-то не хватает времени приглядеть за ней», — сказала она.
  Вот так Мэри оказалась в люксе комфортабельной гостиницы. Ребенок пришел в восторг от мягкой кровати и роскошной ванны. Рэчел купила ей новую одежду. И вскоре наступила минута, когда ребенок сказал: «Не хочу домой. Хочу остаться здесь».
  Рэчел поглядела на супруга взглядом страстным и радостным. Наедине с ним она предложила: «Давай оставим ее у нас, дело легко уладится. Мы ее удочерим, и она станет нашим ребенком. Та женщина только обрадуется, когда от нее избавится».
  Он охотно согласился. Девочка оказалась спокойной, уравновешенной, послушной. Она не была привязана к тетке и дяде, с которыми жила до этого. Если ребенок осчастливит Рэчел, все будет прекрасно. Они проконсультировались с юристами, подписали документы, после чего Мэри О’Шофнесси превратилась в Мэри Эрджайл и поплыла на пароходе в Европу. Он думал, наконец-то бедная Рэчел возрадуется. И она действительно была счастлива, радовалась неистово, почти лихорадочно, осыпала девочку дорогими игрушками. Мэри принимала подарки со снисходительной, но довольной улыбкой. И еще, припомнил Лео, было одно обстоятельство, которое тогда его немного смущало. Этот ребенок ко всему относился с покорным безразличием. Девочка не выражала ни малейшей привязанности ни к дому, ни к своему окружению. Настоящая любовь, надеялся Лео, появится позже. Но и теперь не было видно никаких ее признаков. Подарки принимались с радостью и удовольствием. Но с любовью ли к приемной матери? Вот этой самой любви он что-то не замечал.
  Время, полагал Лео, все расставит на свои места, рано или поздно и ему самому отыщется местечко в жизни Рэчел Эрджайл. Но природа создала эту женщину для выполнения материнских, а не супружеских обязанностей. Появление Мэри не столько утолило, сколько распалило ее материнскую страсть. Одного ребенка ей явно не хватало.
  Вся ее деятельность отныне была связана только с детьми-калеками, сиротами, умственно отсталыми — словом, с обделенными жизнью детьми. Она основывала благотворительные фонды для самых разных приютов и детских домов. Это было трогательно. Он умилялся ее деятельности, которая теперь заполняла всю ее жизнь. Мало-помалу он тоже начал заниматься своими делами и погрузился в изучение истории экономических теорий, которая давно его интересовала. Все больше и больше времени он проводил в библиотеке, излагая результаты своих исследований в научных статьях. Жена, деловая, серьезная и счастливая, управляла домом, развивая бурную деятельность. Он был учтив и снисходителен, одобрял ее действия. «Великолепный проект, дорогая». «Да, да, я, безусловно, займусь этим вопросом». Иногда вставлял осторожное словечко: «Полагаю, ты собираешься все тщательно обдумать, прежде чем примешь решение. Торопиться не следует».
  Рэчел иногда советовалась с ним, но все чаще и чаще полагалась только на себя. Она всегда права, она всегда все знает лучше других. Лео не возражал, но стал меньше советовать и меньше критиковать.
  Ей, думал он, не требуется от него ни помощи, ни любви. Она занята, счастлива, у нее неиссякаемые запасы энергии.
  Щемящее чувство досады не оставляло его, но к нему примешивалось другое, довольно странное ощущение. Лео было жалко ее. Ему казалось, будто на пути, по которому она так настойчиво движется, ее поджидает какая-то страшная опасность.
  С началом войны в 1939 году миссис Эрджайл стала трудиться с удвоенной энергией. Ее вдруг осенила мысль открыть приют для детей из лондонских трущоб, и она установила контакты с массой влиятельных людей. Министр здравоохранения охотно согласился сотрудничать, Рэчел начала подыскивать и наконец присмотрела и купила подходящее здание. Это был новый современный дом в отдаленной части Англии, куда вряд ли могли долететь немецкие бомбардировщики. Там можно было разместить восемнадцать детей в возрасте от двух до семи лет. В доме миссис Эрджайл нашли пристанище не только дети из бедных семей, но и дети с крайне несчастливой судьбой. Одни из них были сиротами, другие — незаконнорожденными, матерям которых надоело за ними ухаживать. Были среди них и беспризорники, и дети, испытавшие на себе всю мерзость человеческой жестокости. Имелось также четверо инвалидов, нуждавшихся в ортопедической помощи. Пришлось нанять специалистов по изготовлению протезов, а с ними штат домашней прислуги, шведскую массажистку и двух опытных больничных сиделок. В результате оказалось, что дом-приют отличается не только удобствами, но и роскошью первоклассного отеля. Как-то он с ней даже поспорил.
  — Не забывай, Рэчел, детишкам предстоит вернуться в те же условия, из которых мы их вырвали. Не надо усложнять им жизнь.
  — Для этих несчастных крохотулечек мне ничего не жаль, ничего! — воскликнула она с жаром.
  — Да, но помни, им придется от всего этого отказаться, — упорствовал он.
  Это возражение было отброшено прочь.
  — А может, и не придется. Может… поживем — увидим.
  Война внесла свои коррективы. Сиделки, которым надоело ухаживать за здоровыми ребятишками, когда больницы переполнены ранеными, вскоре уволились. Под конец осталась одна пожилая сиделка да Кирстен Линдстрем. Прислуга не справлялась со своими обязанностями, и Кирстен не раз в тяжелую минуту приходила на помощь. Трудилась она преданно и самозабвенно.
  Рэчел тоже работала не покладая рук и была счастлива. Происходили, припоминал Лео, и довольно странные события. Как-то Рэчел с удивлением заметила, что один маленький мальчик, Мики, начал худеть, потерял аппетит. Позвали доктора. Тот не обнаружил ничего страшного, но предположил, что ребенок тоскует по дому. Эта гипотеза была с гневом отвергнута.
  — Не может быть! Вы не знаете, из какого дома его забрали. Мальчика били, истязали. Это сущий ад.
  — Не имеет значения, — настаивал доктор Макмастер, — не имеет значения. Меня это ничуть не удивляет. Когда-нибудь он сам вам признается.
  И этот день наступил. Мики разрыдался в кроватке, он плакал и кулачками отталкивал Рэчел.
  — Хочу домой. Хочу домой к мамке и Эрни.
  Рэчел была расстроена, возмущена.
  — Он не может хотеть к матери. Она и двух пенсов на него не потратила. Лупцевала его, напившись допьяна.
  — Натуру не переспоришь, Рэчел, — мягко сказал Лео. — Она его мать, и он любит ее.
  — Злая женщина не может быть матерью.
  — Он ее плоть и кровь и чувствует это. Тут ничего не поделаешь.
  Она возразила:
  — Но теперь, без сомнения, он должен относиться ко мне как к своей матери.
  Бедная Рэчел, подумал Лео, бедная Рэчел! Она накупила столько вещей… Не для себя, не для того, чтобы наслаждаться самой. Не желанных кем-то детей она одарила любовью, заботой, купила им дом. Она могла купить для них все, что угодно, и только одного не могла приобрести — их любви и расположения.
  Война окончилась. Дети начали возвращаться в Лондон к своим родителям и родственникам. Но не все. Были и такие, о которых никто не вспоминал и которыми никто не интересовался. Тогда-то Рэчел и сказала:
  — Знаешь, Лео, это теперь как бы наши собственные дети. Мы можем иметь свою настоящую семью. Четверо-пятеро из этих детишек могли бы остаться у нас. Мы усыновим их, всем обеспечим, они будут нашими детьми.
  Ему стало немного не по себе, почему, он и сам бы не мог объяснить. Против детей он не возражал, но инстинктивно чувствовал некую опасность, таившуюся в этом предложении. Она заблуждается, считая, будто можно создать семью столь искусственным способом.
  — Не думаешь ли ты, — спросил он, — что это довольно рискованно?
  — Рискованно? Что значит «рискованно»? Дело стоящее.
  Да, возможно, и стоящее, только не было у него в этом уверенности. Сейчас, по прошествии многих лет, когда прошлое заволакивается холодной сумеречной дымкой, он начинает понимать, что ему просто не хватало сил ей сопротивляться. И он сказал тогда, как и много раз уже говорил до этого:
  — Поступай как знаешь, Рэчел.
  Она возликовала, преисполнилась радостью, строила планы, советовалась с юристами и с присущей ей энергией решала множество разных проблем. Вот так и приобрела она себе семью: привезенную из Нью-Йорка девочку Мэри, самую старшую из детей; тоскующего по дому мальчика Мики, кричавшего по ночам, когда видел во сне родные трущобы и грязную взбалмошную маму; грациозную смуглую метиску Тину, мать которой была проституткой, а отец — индийским матросом; Хестер, рожденную неизвестно от кого юной ирландкой, желавшей начать новую жизнь; и Джако, похожего на обезьянку маленького мальчика, чьи ужимки всех потешали. Джако умел избежать наказания и выпросить лишнюю конфетку даже у свято почитающей порядок мисс Линдстрем, отец его отбывал срок, а мать убежала с другим проходимцем.
  Вероятно, это было замечательно — позаботиться о бедных ребятишках, думал Лео, дать им свой дом, окружить любовью, помочь обрести новых родителей. Рэчел, казалось, могла бы ликовать… Только все обернулось совершенно иначе, чем она предполагала. Ведь они не были их собственными детьми, его и Рэчел. В них не бурлила целеустремленная настойчивость Рэчел, не было у них энергии и честолюбия, позволивших ее предкам занять достойное место в обществе. Не одарила их природа ни душевной добротой, свойственной его родителям, ни умом, отличавшим его предков по отцовской линии.
  Дома делалось все, чтобы развить в детях нужные качества. Но оказалось, что не всего можно добиться заботливым уходом и хорошим воспитанием. Ярчайшим примером этого служил Джако, унаследовавший от своих родителей все самое плохое. Очаровательному и ловкому, сыплющему прибаутками Джако ничего не стоило обвести вокруг пальца любого человека. Его преступные наклонности проявились уже в раннем детстве. Правда, Рэчел считала, что эти небольшие пороки — ложь и мелкое воровство — легко поддаются исправлению. Но она заблуждалась.
  Джако плохо учился в школе, а позднее его исключили из университета. Вот тогда-то и наступили для Лео и Рэчел тяжелые времена. Они пытались смотреть сквозь пальцы на некоторые его проступки, когда он попадал в щекотливые ситуации, стараясь своей добротой и любовью направить юношу на верный путь. Но все было напрасно. Возможно, думал Лео, они с ним слишком много нянчились. Нет, как к нему ни относись, конец был бы один. Джако добивался всего, чего хотел, а если не мог добиться желаемого законными средствами, то пользовался любыми. И вот наконец наступил тот последний день, когда перед ним замаячила угроза тюрьмы. Джако появился в доме злой, без единого пенни в кармане, снедаемый страхом оказаться в тюрьме. Он нагло потребовал большую сумму денег, а когда получил отказ, убежал, угрожая вернуться и получить-таки требуемую сумму.
  И вот… Рэчел больше нет. Какими бесконечно далекими кажутся ему теперь эти долгие военные годы и жизнь в «Солнечном гнездышке» с подрастающими мальчишками и девчонками. А он сам? Сам он в своих воспоминаниях был всего лишь бесцветной тенью. И не только в воспоминаниях… Похоже, будто со смертью энергичной и жизнерадостной Рэчел его жизненные силы иссякли, и он остался вялым и измученным, тоскующим по теплу и любви.
  Теперь и не вспомнить, когда он впервые почувствовал, что есть человек, способный помочь ему утолить жажду любви и тепла.
  Гвенда… Превосходный деловой секретарь, всегда под рукой, добрая, покладистая. Что-то в ней напоминало ему юную Рэчел, когда он впервые ее увидел. То же тепло, тот же энтузиазм, та же душевность. Только теплота, душевность и энтузиазм Гвенды предназначались лично ему. Не предполагаемым детям, которые когда-то появятся, но ему самому. Показалось, будто он протянул руки к пылающему очагу… Замерзшие, окоченевшие от холода руки. Когда же он впервые понял, что небезразличен ей? Трудно сказать. Это произошло не вдруг. Зато он хорошо помнил тот самый день, когда осознал, что любит ее и что, пока жива Рэчел, они не могут принадлежать друг другу.
  Лео вздохнул, выпрямился в кресле и выпил холодный, остывший чай.
  Глава 9
  И нескольких минут не прошло после ухода Калгари, а в комнате доктора Макмастера появился другой гость. На сей раз это был его хороший знакомый, которого он сердечно приветствовал:
  — А, Дон, рад тебя видеть. Заходи и расскажи, что у тебя на душе. Что-то тебя беспокоит, иначе бы ты не морщил так странно лоб.
  Доктор Дональд Крейг горестно улыбнулся. Это был симпатичный и серьезный молодой человек, весьма требовательно относившийся как к самому себе, так и к своей работе. Старый, удалившийся на покой врач очень любил юного коллегу, хотя и полагал, что тому не мешало бы поубавить серьезности.
  Крейг отказался от предложенных напитков и приступил прямо к делу:
  — Я в затруднении, Мак.
  — Надеюсь, речь идет не о витаминном голодании, — улыбнулся Макмастер. Упоминание о витаминном голодании было всего лишь невинной шуткой с его стороны. Дело в том, что когда-то одному ветеринару пришлось объяснять юному Крейгу, почему кошка, принадлежавшая какому-то мальчику, страдает прогрессирующей формой стригущего лишая.
  — Дело не в пациентах, — сказал Дональд. — Дело во мне.
  С лица Макмастера тотчас же исчезла приветливая улыбка.
  — Извини меня, мальчик. Извини великодушно. У тебя скверные новости?
  — Не в том дело. — Юноша покачал головой. — Послушай, Мак. Мне надо с тобой посоветоваться. Ты их знаешь, ведь ты давно обитаешь в этих краях и многое можешь рассказать. А мне надо кое-что выяснить.
  Брови Макмастера медленно поползли вверх.
  — Выкладывай, — согласился он.
  — Речь об Эрджайлах. Ты же в курсе… это каждому известно… что Хестер Эрджайл и я…
  — Милая проказница. — Старый доктор одобрительно кивнул. — Словечко старомодное, но подходящее.
  — Я очень ее люблю, — без обиняков признался Дональд, — и думаю, даже уверен, что и я ей небезразличен. А тут вдруг такое событие…
  Лицо старого доктора осветилось догадкой.
  — Да! Джек Эрджайл амнистирован, — сказал он. — Слишком поздно амнистирован.
  — Да. Это меня и беспокоит… Знаю, нехорошо так думать, но не могу ничего с собой поделать… Лучше бы все осталось по-прежнему.
  — О, ты не единственный, кто так считает, — заверил Крейга Макмастер. — От главного констебля я узнал, что семейство Эрджайл точно так же восприняло новость, которую сообщил им этот человек, вернувшийся из Антарктики. — И, помолчав, доктор добавил: — Он был у меня сегодня.
  Дональд вздрогнул:
  — Был? И что же он сказал?
  — А что он должен был сказать?
  — Какие-то предположения, кто…
  — Нет, — произнес Макмастер, задумчиво покачивая головой. — Никаких соображений. Откуда им быть, если он возвратился, можно сказать, из небытия и впервые увидел этих людей? Похоже, ни у кого нет ни малейших предположений.
  — Нет. Думаю, действительно нет.
  — Что тебя так заботит, Дон?
  Дональд Крейг тяжело вздохнул:
  — Хестер позвонила мне в тот вечер, когда к ним явился Калгари. Мы собирались после работы поехать в Драймут на лекцию, посвященную типам преступников у Шекспира.
  — Как раз вовремя, — улыбнулся Макмастер.
  — Но она позвонила и сказала, что не поедет. Сообщила, что у них скверные новости.
  — Хм, которые принес им доктор Калгари.
  — Да. Впрочем, тогда она о нем не обмолвилась, но была очень расстроена. Голос такой… это трудно передать.
  — Ирландский характер, — вымолвил Макмастер.
  — Она была возбуждена и испугана. О, этого не объяснить…
  — Вряд ли можно было ожидать чего-то иного. Ей, по-моему, и двадцати еще нет?
  — Но почему она так расстроена? Скажи, Мак, откуда этот страх?
  — Она в самом деле напугана? Гм… да, возможно, — проговорил Макмастер.
  — Но чем, чем она напугана? Что ты об этом думаешь?
  — Гораздо важнее, что об этом думаешь ты.
  — Думаю, не будь я врачом, — с горечью произнес юноша, — я бы о таких вещах и думать не стал. Я был бы уверен в том, что Хестер не может поступить дурно. Но в сложившейся обстановке…
  — Да, да, продолжай. Облегчи свою душу.
  — Уверен, я знаю, что происходит с Хестер. Она все еще никак не может прийти в себя после пережитого ею в ранней юности состояния нервозности, неуверенности, неуравновешенности, обусловленного комплексом неполноценности.
  — Я знаю, такое состояние теперь обозначают этим термином.
  — Она не успела еще отойти от этого. Вплоть до трагического дня она, подобно многим юным созданиям, всячески противилась излишней опеке и чрезмерным проявлениям материнской любви. Ей хотелось бунтовать, поступать самостоятельно. Она сама мне об этом рассказывала. Она убежала из дома и поступила в заурядную странствующую театральную труппу. Тогда ее мать, как мне кажется, повела себя довольно разумно. Она предложила Хестер поехать в Лондон и поступить в известную театральную школу, чтобы изучить основы профессии. Но Хестер этого не пожелала. Тот побег был всего лишь демонстрацией. Она не принимала всерьез актерскую профессию и не хотела к ней готовиться. Ей просто хотелось проявить самостоятельность. Как бы то ни было, Эрджайлы ее ни к чему не принуждали. Ей даже ежемесячно высылали весьма приличную сумму.
  — Они поступили разумно, — заметил Макмастер.
  — А потом она по-дурацки влюбилась в одного из актеров их труппы, но в конце концов поняла, что ничего хорошего из этого не получится. Миссис Эрджайл лично туда приехала, потолковала с актером и забрала Хестер домой.
  — Она получила хороший урок, как говорили во времена моей молодости, — отозвался Макмастер. — Разумеется, такая наука никому не по вкусу. Хестер она тоже не понравилась.
  Дональд Крейг, волнуясь, продолжал:
  — В ней продолжало бушевать возмущение, и тайная неприязнь к матери лишь усилилась от того, что скрепя сердце пришлось признать ее правоту. Хестер пришлось признать, что актриса из нее не получилась, а человек, которому она отдала свое сердце, оказался этого не достоин. «Ты всегда можешь положиться на свою мать». Для многих юных созданий нет ничего горше на свете, чем сознавать эту простую истину.
  — Да, — подтвердил Макмастер. — И для бедной миссис Эрджайл это был тяжелый период, хотя она и не отдавала себе в этом отчета. В своем уме и проницательности она не сомневалась, хитрить и изворачиваться не умела, апломба ей было не занимать. Ее энергия и безапелляционные суждения придавали ей уверенности и вселяли в нее чувство превосходства. В семье миссис Эрджайл с этим не только мирились, но, более того, должны были восхищаться ее действиями. Печально, тяжело, но ничего не поделаешь. А молодые люди не выносят родителей, уверенных в своей непогрешимости и не скрывающих своего превосходства.
  — Конечно, — согласился Дональд Крейг, — понимаю. И поскольку мне это совершенно ясно, я почувствовал… усомнился… — Он замолчал.
  — Лучше я скажу за тебя, ладно, Дон? — ласково произнес Макмастер. — Ты страшишься, что Хестер, подслушав, как Джако поругался с матерью, сочла момент благоприятным для свержения ненавистной тирании, тирании высокомерного превосходства своей матери. Решив так, она вошла в комнату, взяла кочергу и убила ее. Этого ты боишься, не так ли?
  Молодой человек удрученно кивнул:
  — Не совсем. Не верю этому, но… но чувствую… чувствую, что такое могло произойти. Я не считаю, что Хестер взбалмошна, неуравновешенна… Но она молода, не нашла еще себя, своего места в жизни, вот и свихнулась. Я всех в этой семье перебрал и ни на ком не остановился, пока не добрался до Хестер. И тут… тут не поручусь.
  — Понятно, — сказал Макмастер. — Понятно.
  — Я ее не обвиняю, — торопливо проговорил Дон. — Думаю, бедное дитя само не ведало, что творило. Даже не назову это убийством. Скорее речь идет о неустойчивости эмоционального состояния, бунте, страстном желании освободиться, уверенности, что, пока жива мать, она будет лишена самостоятельности.
  — Вполне возможно, этот мотив, хоть он довольно своеобразен, заслуживает внимания, — высказал свое соображение Макмастер. — Но он не будет выглядеть убедительным в глазах правосудия. Стремление к независимости, желание избавиться от давления со стороны более сильной личности. Поскольку после смерти миссис Эрджайл никто из семьи не унаследовал крупной суммы денег, закон не примет этот мотив во внимание. Но могу себе представить, что даже финансовой независимости у них не было, ведь миссис Эрджайл имела достаточно сильное влияние во всех фондах, управлявших их состоянием. О да, ее смерть всех освободила. Не одну только Хестер, мой мальчик! Эта смерть позволила Лео жениться на другой женщине, позволила Мэри ухаживать за мужем по своему усмотрению, позволила Мики жить, как ему нравится. Даже маленькая смуглянка Тина, просиживающая целыми днями в библиотеке, тоже могла стремиться к самостоятельности.
  — Поэтому я и пришел к тебе, чтобы посоветоваться, — сказал Дональд. — Я должен услышать твое мнение: веришь ли ты в такую возможность?
  — Насчет Хестер?
  — Да.
  — Думаю, такое могло произойти, — протянул Макмастер. — Но как было в действительности, не знаю.
  — Значит, подобную возможность ты не отрицаешь?
  — Нет. Я не считаю невероятным твое предположение, оно не лишено некоторого смысла. Но это всего лишь предположение, Дональд.
  — Оно не лишено оснований, Мак. — Крейг удрученно вздохнул. — Одно мне сейчас необходимо выяснить. Если Хестер расскажет мне, если она признается, тогда… тогда все будет в порядке. Мы поженимся. Я буду о ней заботиться.
  — Хорошо, что помощник инспектора Хьюш не слышит тебя, — сухо произнес Макмастер.
  — Я преклоняюсь перед законом, — заявил Дональд, — но ты же сам знаешь, Мак, как с помощью разных психологических уловок в судах выуживают доказательства. На мой взгляд, имел место несчастный случай, а не хладнокровное убийство и даже не убийство в состоянии аффекта.
  — Ты ее любишь, — констатировал Макмастер.
  — Наш разговор доверительный?
  — Само собой разумеется.
  — Я лишь сказал, что, если Хестер мне признается, мы проживем вместе всю жизнь. Но она должна признаться. Я не могу жить с ней в неведении.
  — Значит, ты хочешь, чтобы между вами не существовало недомолвок?
  — Как бы ты поступил на моем месте?
  — Не знаю. Если бы что-то подобное произошло в мое время и я бы любил девушку, то, наверное, не сомневался бы в ее невиновности.
  — Речь идет не о виновности или невиновности, а о том, что мне необходимо знать правду.
  — И если она все-таки убила свою мать, ты готов жениться на ней и наслаждаться семейным счастьем?
  — Да.
  — Не заблуждайся, мой дорогой! Ты будешь терзаться сомнениями, не слишком ли горек кофе у тебя в чашке, не слишком ли увесистая кочерга валяется возле камина. И она поймет, о чем ты думаешь. Нет, так ничего не выйдет.
  Глава 10
  — Не сомневаюсь, мистер Маршалл, вы оцените весомость причин, заставивших меня попросить вас сюда приехать.
  — Безусловно, — подтвердил адвокат. — Если бы вы мне этого не предложили, мистер Эрджайл, я бы приехал без вашего приглашения. Сообщение появилось сегодня во всех утренних газетах, и, несомненно, кое-какие издания вновь с удовольствием примутся смаковать эту историю.
  — Нам уже позвонили из некоторых газет и просили дать интервью, — сказала Мэри Дюрант.
  — Этого следовало ожидать. Я посоветовал бы вам воздержаться от любых комментариев. Естественно, вы счастливы и благодарны, но предпочитаете не обсуждать этот вопрос.
  — Помощник инспектора Хьюш, расследовавший в свое время это дело, просил разрешения приехать завтра утром и поговорить с нами, — сообщил Лео.
  — Да. Боюсь, что неизбежно возобновление расследования по этому делу, хотя, впрочем, сомневаюсь, сможет ли полиция достичь каких-либо конкретных результатов. Как ни говори, два года прошло, и многое из того, что когда-то помнилось, теперь окончательно забылось. Жаль, разумеется, да ничем не поможешь.
  — Для меня все совершенно ясно, — решительно заявила Мэри Дюрант. — Дом надежно запирается от грабителей, но, если бы кто-нибудь обратился к маме с просьбой принять его по неотложному делу, сомнений нет, этому человеку открыли бы дверь. Думаю, что так все и было. Папе показалось, что он слышал звонок сразу же после семи.
  Маршалл вопрошающе взглянул на Лео.
  — Да, кажется, я говорил об этом. — Лео кивнул. — Конечно, сейчас я уже не помню точно, но тогда мне послышался звук дверного звонка. Я готов был уже спуститься, как вдруг показалось, будто отворилась и закрылась входная дверь. Я не слышал ни громких голосов, ни какого-либо шума, свидетельствующего о насильственном вторжении. Вот это я могу подтвердить.
  — Хорошо, хорошо, — проговорил мистер Маршалл. — Сомнений нет, случилось то, что могло случиться. Увы, нам известно одно: каких-то проходимцев, сочинивших душещипательную историю, впустили в дом, а те, сотворив злодейство, убежали, прихватив попавшие под руку деньги. Да, думаю, все именно так и произошло.
  Маршалл говорил с преувеличенной убедительностью и при этом внимательно разглядывал присутствующих, мысленно давая им краткие характеристики. Мэри Дюрант красива, невозмутима и даже несколько равнодушна, уверена в себе, лишена воображения. За ней в инвалидном кресле ее муж, Филип Дюрант. Умница, отметил про себя Маршалл. Мог бы сделать хорошую карьеру и далеко пойти, если бы серьезнее относился к вопросам бизнеса. Случившееся воспринимает не столь спокойно, как его супруга. Взгляд задумчивый и тревожный. Понимает, какими осложнениями грозит неизбежное возобновление следствия. Впрочем, Мэри Дюрант вполне может изображать спокойствие. Еще в детстве она отличалась самообладанием и выдержкой, умением скрывать свои чувства.
  Филип Дюрант слегка поежился в своем кресле, лучистые умные глаза его с нескрываемой усмешкой разглядывали адвоката. Мэри порывисто обернулась, и ее взгляд, полный беспредельного обожания, удивил Маршалла. Супружеская преданность Мэри была известна, но он и представить не мог, что это спокойное, бесстрастное создание, лишенное, казалось бы, сильных привязанностей и антипатий, способно проявить столь сильное чувство. Чем же ее покорил этот парень? Что касается Филипа Дюранта, то ему было явно не по себе. Беспокоится о том, как развернутся события, смекнул Маршалл. И не напрасно беспокоится!
  Напротив адвоката с угрюмым видом сидел Мики, молодой, красивый и мрачный. «Почему он такой угрюмый?» — подумал Маршалл. Рядом с Мики сидела Тина, похожая на грациозную черную кошечку. У нее были смуглая кожа, низкий голос, огромные глаза и мягкие, плавные движения. Она была с виду совершенно спокойна, хотя, возможно, за этим спокойствием неистовствовали эмоции. Маршаллу о ней было известно немногое. По совету миссис Эрджайл она поступила на работу в библиотеку графства, имела квартиру в Редмине и лишь на уик-энд приезжала домой. Внешне она послушна и скромна, во всяком случае, производит такое впечатление. Но кто знает? В тот вечер ее здесь не было. Впрочем, до Редмина отсюда всего десяток миль. И все же Тина с Мики подозрений не вызывали.
  Маршалл окинул быстрым взглядом Кирстен Линдстрем, взиравшую на него с нескрываемой неприязнью. Допустим, подумал Маршалл, это она в припадке безумия напала на свою хозяйку. И сам же удивился своему предположению, хотя долгие годы, отданные юридической практике, научили его ничему не удивляться. Кирстен была типичная старая дева — ревнивая, завистливая, вечно всем недовольная. На современном жаргоне таких именуют «взбеленившаяся старая дева». Очень подходящее словечко. И все бы очень хорошо сходилось одно к одному, с несвойственным ему цинизмом подумал мистер Маршалл. Иностранка. Не член семьи. Ловко спряталась за спину Джако: услышала ссору и ею воспользовалась, а? Но как-то трудно в это верится. Ведь Кирстен Линдстрем боготворила Джако, детям она была предана до самозабвения. Очень жаль — но такое предположение не выдерживает критики.
  Его взгляд остановился на Лео Эрджайле и Гвенде Воугхан. Они еще не объявили о своей помолвке, что весьма кстати. Разумное решение. Он своевременно их предостерег. Разумеется, этот секрет известен каждому, и полиция, несомненно, за этот кончик ухватится. Самая верная гипотеза с точки зрения полиции. Классический учебный пример. Муж, жена и ее соперница. Трудно лишь представить, что Лео Эрджайл мог поднять руку на свою жену. Нет, положительно это ни в какие ворота не лезет. Ведь он много лет знает Лео Эрджайла и очень высоко его ценит. Интеллектуал, книгочей, милейший человек, взирающий на мир глазами философа. Такой человек не способен убить кочергой собственную жену. Разумеется, в определенном возрасте, когда человек влюбится… Нет! Обычная газетная чушь. Воскресное развлекательное чтиво для английских обывателей! Представить, будто Лео…
  Ну а что можно сказать о Гвенде Воугхан? Маршалл не был с ней близко знаком. Он оглядел ее полные губы, соблазнительную фигурку. Без сомнения, она любит Лео. И, вероятно, давно. Развод — самое милое дело. Как бы отнеслась к разводу миссис Эрджайл, Маршалл не знал. Но старомодные взгляды Лео были ему достаточно хорошо известны, мысль о разводе явно пришлась бы не по душе мистеру Эрджайлу. Маршалл не думал, чтобы Гвенда Воугхан была любовницей Лео. И тем больше оснований было у Гвенды Воугхан устранить соперницу, не привлекая к себе внимания… Могла бы она не моргнув глазом все свалить на Джако? Вряд ли он ей нравился. Обаяние Джако не действовало на Гвенду, а Маршалл очень хорошо знал, какими безжалостными и жестокими бывают женщины. Так что Гвенду не следует, пожалуй, сбрасывать со счета. Сомнительно, однако, что полиции удастся собрать против нее достаточно доказательств. В тот день она была в доме, находилась с Лео в библиотеке, попрощалась с ним и спустилась по лестнице. Никто не может сказать, заходила она или нет к миссис Эрджайл в гостиную; а если заходила, то что помешало бы ей взять кочергу, подкрасться к склонившейся над столом, ничего не подозревавшей женщине и нанести удар. После этого Гвенде Воугхан оставалось лишь отшвырнуть кочергу, выйти через парадную дверь и возвратиться домой, как это она обычно и делала. Но едва ли полиция или кто-нибудь еще смогут найти тому подтверждение.
  Он посмотрел на Хестер. Милая девочка. Нет, не просто милая, а настоящая красавица. У нее довольно необычная, прямо-таки вызывающая красота. Интересно, кто были ее родители? Она выглядит какой-то диковатой, необузданной, отчаянной. Именно отчаянной! Но почему? Когда-то она убежала из дома, поступила на сцену, влюбилась как дурочка в какого-то заурядного актера; потом, вняв увещеваниям, вернулась домой к миссис Эрджайл и, казалось, успокоилась. И все-таки Хестер нельзя сбрасывать со счета, никто не знает, что именно и в какой момент взбредет в голову этой отчаянной девчонке. Тем более это неведомо полиции.
  Вот и выходит, подумал Маршалл, что если даже полиция и объявит кого-то подозреваемым, то вряд ли сможет доказать его вину. Итак, дело принимает благоприятный оборот. Благоприятный? Это слово заставило его вздрогнуть. Но почему? Разве отсутствие выхода не самый благоприятный выход из этого тупика? Интересно, знают ли правду сами Эрджайлы? Вряд ли. Не знают. Если, конечно, не считать того единственного среди них, которому она, по-видимому, слишком хорошо известна… Нет, но если не знают, то, может быть, кого-то подозревают? Ладно, пусть сейчас их не терзают подозрения, но они неминуемо появятся, их не избежать, память не вытравишь… Безнадежное, да, совершенно безнадежное положение.
  Все эти размышления не заняли слишком много времени. Раздумья мистера Маршалла были прерваны пристальным взглядом Мики, в глазах которого светилась насмешка.
  — Так каково же ваше заключение, мистер Маршалл? — спросил Мики. — Посторонний человек, неведомый злоумышленник, взломщик, который убивает, грабит и уходит?
  — Похоже, — согласился мистер Маршалл, — именно это мы вынуждены будем признать.
  Мики, захохотав, откинулся на спинку кресла:
  — Значит, мы должны будем придерживаться этой версии, а?
  — Да, Майкл, это мой вам совет. — В голосе мистера Маршалла отчетливо прозвучали предостерегающие нотки.
  — Понятно, — сказал Мики, кивнув. — Вот каков ваш совет. Да, да, осмелюсь сказать, вы совершенно правы. Но сами-то вы в это верите, а?
  Мистер Маршалл холодно на него взглянул. Беда с людьми, которым не хватает благоразумия. Они не сознают, что существуют вещи, о которых лучше промолчать.
  — Я считаю, что эта версия заслуживает внимания, — решительно произнес он.
  Мики оглядел собравшихся за столом.
  — А вы как считаете? — спросил он, персонально ни к кому не обращаясь. — Тина, любовь моя, что нос повесила, какие у тебя соображения? Так сказать, неофициальные версии? А ты, Мэри? Совсем приумолкла.
  — Разумеется, я согласна с мистером Маршаллом, — огрызнулась Мэри. — Какое еще может быть решение?
  — Филип с тобой не согласен, — возразил Мики.
  Мэри резко повернулась к супругу.
  — Тебе бы лучше попридержать язык, Мики, — спокойно сказал Филип. — Когда к стене прижмут, болтать негоже. Нас всех прижали.
  — Значит, никто не собирается высказаться, да? — спросил Мики. — Хорошо. Пусть так. Но давайте немножко поразмыслим об этом, когда отправимся спать. Может быть, что-нибудь и надумаем. Иначе говоря, пусть каждый подумает о случившемся. Вам ничего не известно, Кирсти? Насколько мне помнится, вы всегда знали, что творится в доме, хотя, впрочем, никогда об этом не рассказывали.
  — Думаю, Мики, вам следует придержать язык, — грубовато заметила Кирстен Линдстрем. — Мистер Маршалл прав. Болтовня — признак глупости.
  — Следует поставить вопрос на голосование, — предложил Мики. — Пусть каждый напишет имя на кусочке бумаги и бросит в шляпу. Интересно, кого же большинство признает убийцей?
  На этот раз Кирстен закричала:
  — Замолчи! Хватит паясничать, несносный мальчишка! Пора бы повзрослеть.
  — Я всего лишь предложил обдумать ситуацию, — растерянно пролепетал Мики.
  — Вот мы и обдумаем, — повторила за ним Кирстен Линдстрем.
  Голос ее прозвучал угрюмо и хрипло.
  Глава 11
  Над «Солнечным гнездышком» опустилась ночь.
  Семь человек разбрелись по своим комнатам в поисках ночного отдыха, но сна не было…
  Филип Дюрант, с тех пор как болезнь лишила его члены подвижности, все большее утешение находил в интеллектуальной активности. Он всегда был неглупым человеком, а теперь осознал в полной мере, какими возможностями располагает наш разум. Зачастую Филип забавлялся тем, что пытался предсказать, как поведут себя окружающие в тех или иных условиях. Его слова и поступки в таких случаях не были естественным выражением чувств, но имели единственное назначение — посмотреть, какую они вызовут реакцию. Эта игра ему нравилась; если реакция соответствовала ожидаемой, он мысленно ставил себе положительную оценку.
  В результате такой интеллектуальной игры Филип, возможно, впервые в жизни стал подмечать, сколь разнообразны человеческие натуры.
  Прежде человеческая индивидуальность как таковая не особенно его занимала. Люди, с которыми его сталкивала судьба и которые его окружали, могли ему нравиться или не нравиться, с ними было весело или скучно. Но он привык действовать, а не размышлять. Его богатая фантазия была направлена исключительно на поиски новых способов добывания денег. Все эти новые способы были хорошо обоснованы, но полное отсутствие у него деловых способностей давало никчемные результаты. И лишь теперь он взглянул на людей как на пешки, которыми двигает уверенная рука. Болезнь отторгла его от прежней активной жизни, но помогла уяснить человеческую сущность.
  Это началось в больнице, когда от нечего делать он начал присматриваться к любовным шашням сиделок, их взаимной вражде, мелким интригам и прочим гримасам больничного быта. И эта наблюдательность вошла в привычку. Жизнь не оставила ему ничего, кроме людей. Простых людей, которых можно изучать, познавать, анализировать, выяснять, какие пружины заставляют их двигаться. Можно попытаться предсказывать их поведение. Увлекательное занятие…
  В тот самый вечер, сидя в библиотеке, он наконец-то понял, насколько мало знакома ему семья его собственной жены. Что знал он про этих людей? Ему примелькалась их внешность, а что скрывалось за ней? Странно, но ему это было неведомо.
  Да знал ли он и свою жену? Филип задумчиво оглядел Мэри. Что можно о ней сказать? Он влюбился в нее, ему понравилась ее приятная внешность, ее спокойная деловитость. К тому же у нее были деньги, что тоже имело значение. Жениться на девушке без гроша в кармане? Об этом и думать не стоило. А здесь все сочеталось самым наилучшим образом! Он женился, любил ее поддразнить, называл Полли и веселился, когда повергал ее в растерянность непонятными шутками. Но что же он знал о ней, о ее мыслях, переживаниях? Знал совершенно точно, что она глубоко и страстно его любила, была ему предана. Однако при мысли о ее привязанности делалось неуютно, казалось, на плечи давит непосильная тяжесть. Что может быть лучше любви, от которой есть возможность избавиться на девять или десять часов в сутки? Приятно возвращаться домой, когда тебя там ожидает любовь. Но если с тебя беспрестанно сдувают пылинки, трясутся над тобой, холят, обихаживают, тогда тебе делается не по себе. И хочется куда-нибудь убежать, хотя бы мысленно… поскольку другие возможности отсутствуют. Убежать в созданный тобою мир интеллектуальных занятий — думать, наблюдать, размышлять об ином.
  Размышлять, например, о том, кто же повинен в смерти твоей тещи. Он не любил ее, а она не любила его. Она не хотела, чтобы Мэри вышла за него замуж, но не смогла этому помешать. Интересно, желала ли она вообще замужества Мэри? Они начали свою семейную жизнь счастливо и независимо, но потом пошли неприятности. Сначала прогорела Южно-Американская компания, за ней Общество по производству велосипедных деталей. В основе обоих предприятий лежали хорошие идеи, но не заладилось с финансированием, и забастовка железнодорожников в Аргентине в конце концов привела к окончательному краху. Видно, судьба зло над ними посмеялась, но он считал, что во всем повинна миссис Эрджайл. Ему почему-то казалось, что она не желала ему успеха. Потом он заболел. И выходило так, что хочешь не хочешь, а жить предстояло в «Солнечном гнездышке», где их, разумеется, приняли бы с распростертыми объятиями. Он не особенно возражал. Не все ли равно, где жить калеке, от которого осталась лишь половина человека? Однако Мэри категорически воспротивилась. Правда, в «Солнечном гнездышке» уютно, но ей хотелось иметь свой дом. Проблема разрешилась с убийством миссис Эрджайл. Управляющий имущественным фондом увеличил получаемую Мэри ренту, и они снова смогли жить своим домом.
  Смерть тещи не повергла Филипа в уныние. Спору нет, лучше бы она умерла в постели от пневмонии или какой-нибудь другой болезни. Убийство — дело грязное, газеты на весь свет ославят. Но коль скоро убийство произошло, то хорошо уже, что неизвестного преступника и след простыл, а потому дело может получить вполне пристойный оборот. И это вопреки настояниям женушкина братца, одного из приемышей с дурной наследственностью, вечно у них на уме одни глупости. Но сейчас ситуация выглядит довольно паршиво. Завтра явится помощник инспектора Хьюш и начнет выспрашивать своим елейным голоском жителя западного графства. Надо обдумать, что ему отвечать…
  Мэри расчесывала перед зеркалом длинные светлые пряди. Иногда ее отрешенность от происходящих событий раздражала Филипа.
  — Ты знаешь, о чем тебе завтра следует говорить, Полли? — спросил Филип.
  Мэри удивленно взглянула на него.
  — Придет помощник инспектора Хьюш и спросит, что ты делала тем вечером девятого ноября, — продолжал настойчиво Филип.
  — Понятно. Столько времени прошло. Разве все запомнишь?
  — Запомнишь, Полли. Вот в чем дело: он-то помнит! У него все записано в красивой книжечке.
  — А? Такие вещи сохраняются?
  — Думаю, все в течение десяти лет сохраняется в трех экземплярах! Итак, твои действия крайне просты, Полли. Ты ничего не делала и все время находилась со мной в этой комнате. И на твоем месте я бы не заикался, что выходила отсюда между семью и половиной восьмого.
  — Но я выходила в ванную комнату. По-моему, — резонно заметила Мэри, — человек имеет право помыться.
  — Тогда ты об этом факте не упоминала. Я помню.
  — Разве нельзя забыть?
  — Я полагал тогда, что ты промолчала из чувства самосохранения, и потому тоже не упомянул об этом. Итак, мы были здесь с половины седьмого и резались в пикет, пока Кирсти не подняла тревогу. Этой версии мы и будем придерживаться.
  — Хорошо, милый. — Она согласилась покорно, без энтузиазма.
  Он подумал: «Неужели она совсем лишена воображения? Не может сообразить, что нам угрожает?»
  Филип наклонился к ней:
  — Разве тебе не интересно узнать, кто убил твою матушку? Тут и спорить нечего, Мики абсолютно прав. Ее убил один из нас. Тебя не интересует кто?
  — Я знаю, это не ты и не я, — ответила Мэри.
  — И для тебя этим вопрос исчерпывается? Полли, ты прелесть!
  — Не понимаю, что в этом странного? — Мэри немного покраснела.
  — Вижу, что не понимаешь… Хм, а я не такой. Я сгораю от любопытства.
  — Я не думаю, что полиция сумеет во всем разобраться.
  — Вероятно. Они понятия не имеют, с какой стороны подступиться. Мы же находимся в лучшем положении.
  — О чем ты говоришь, Филип?
  — Мы ведь в этой семье живем. Можем изнутри приглядеться, а значит, и мысли кое-какие появятся. Во всяком случае, у тебя; ты же с ними выросла. Итак, скажи, кто, по-твоему, это сделал?
  — Понятия не имею, Филип.
  — Тогда попробуй догадаться.
  — Право, не знаю и даже не догадываюсь, — решительно ответила Мэри.
  — Умная птичка страус вовремя головку в песочек спрячет, — улыбнулся супруг.
  — Какой смысл ломать над этим голову? Гораздо лучше ничего не знать. И тогда будем жить по-прежнему.
  — Нет, не будем. Тут ты, девочка, ошибаешься. Семя недоверия брошено.
  — О чем ты?
  — Хм, возьмем Хестер с ее воздыхателем, серьезным молодым доктором Дональдом. Милый человек, положительный, с нравственными устоями. Он не убежден, что это совершила она, но и не уверен полностью в ее невиновности. Потому и поглядывает на нее с тревогой, думая, что она того не замечает. Но она все прекрасно замечает. Так вот! Может быть, это сделала она, тебе лучше знать… Но если не она, то почему не может объясниться со своим поклонником? Спросила бы прямо: «Ради бога, ты думаешь, это я?» Вот что ей следует сделать.
  — Действительно, Филип, у тебя богатое воображение!
  — К сожалению, дело не в воображении, Полли. Давай возьмем несчастного старого Лео. Свадьба откладывается на неопределенное время, бедняжка Гвенда вся извелась. Не обратила внимания?
  — Положительно не понимаю, зачем папе понадобилось жениться в его возрасте?
  — Он придерживается иного мнения, но понимает, что стоит ему заикнуться о своих нежных чувствах к Гвенде, и на него первого падет подозрение в убийстве. Щекотливое положение!
  — Как тебе в голову могло прийти, что папа убил маму? — содрогнулась Мэри. — Ничего более ужасного я еще не слыхала.
  — Ты, видимо, не читаешь газет, Полли.
  — Но это не такие люди!
  — Убийцей любой может сделаться. Потом, есть еще Мики. Что-то его гложет, странный он и задумчивый. Одна лишь Тина, судя по ее виду, должна иметь чистую совесть. Правда, она всегда умела скрывать свои чувства. Или эта бедная старая Кирсти…
  — Это мысль! — Мэри несколько оживилась.
  — Кирсти?
  — Да. Как бы то ни было, а она иностранка и не член семьи. И вроде последние год-два у нее с головой не в порядке. Я считаю, что она более вероятный кандидат в убийцы, чем кто-либо из нас.
  — Бедная Кирсти! — воскликнул Филип. — Не понимаешь разве, что она может произнести те же слова? Что, поскольку она не является членом семьи, мы все ради своего спокойствия тычем в нее пальцем. Ты не заметила, как она сегодня просто оцепенела от страха? Она находится в том же положении, что и Хестер. Что ей остается делать? Убеждать нас в том, что она не убивала свою подругу и хозяйку? Какова цена такого заявления? Дьявольски скверная ситуация, хуже, чем у кого бы то ни было из нас, поскольку она беспомощна и одинока. Каждое слово, что слетает с ее языка, приходится обдумывать, каждый неприязненный взгляд, брошенный ею когда-то на твою матушку, теперь ей припомнят. Безнадежное дело — доказывать собственную невиновность.
  — Успокойся, Фил. Мы-то что можем поделать?
  — Мы можем всего-навсего попытаться установить истину.
  — Каким образом?
  — Существуют кое-какие возможности. Надо попробовать.
  — Что за возможности? — Мэри растерянно глядела на него.
  — О, высказывать некоторые мысли, наблюдать, как люди на них реагируют, ведь им приходится обдумывать свои ответы. — Он замолчал, хотя мысль его продолжала трудиться. — Для преступника высказывания приобретают свой тайный, подспудный смысл, а для невинного… — Он опять замолчал, пытаясь поймать какую-то неосознанную мысль. Филип вскинул глаза и спросил: — Ты даже не хочешь помочь невинному, Мэри?
  — Нет! — Слово непроизвольно слетело с ее губ. Она подошла к нему и опустилась на колени у кресла. — Не хочу, чтобы ты вмешивался в эту историю, Фил. Не вздумай расставлять людям ловушки. Пусть дело идет своим чередом. Бога ради, пусть все идет, как идет!
  Филип приподнял брови.
  — Поживем — увидим, — сказал он. И положил руки на ее гладкую золотистую голову.
  
  Майкл Эрджайл лежал на кровати без сна и напряженно вглядывался в темноту.
  Мысль сновала, как белка в колесе, постоянно возвращаясь к прошлому. Почему он не мог избавиться от воспоминаний? Почему перебирал год за годом прожитую жизнь? Какое это имело значение? Отчего столь явственно вспоминалась ему неопрятная, но веселенькая комната в лондонской трущобе, где он обитал? Как там было интересно и весело! А уличные забавы, когда они сходились с другими мальчишками стенка на стенку! А его мама со сверкающими золотистыми волосами! Косметику она применяла дешевую, это он осознал, когда повзрослел. Иногда его настигала ее неожиданная ярость, сопровождаемая увесистыми шлепками (джин, разумеется), а временами приводила в восторг ее бесшабашная веселость, порожденная хорошим настроением. С каким аппетитом они уплетали за ужином рыбу с жареной картошкой, а мама пела душещипательные романсы. Изредка она ходила в кино, конечно, в сопровождении какого-нибудь дяди… так его заставляли их называть. Его собственный отец слинял уже в раннем детстве, когда отцовский облик еще не отложился в памяти ребенка. Мать не баловала сына, но не вытерпела, когда очередной дядя как-то поднял на него руку. «Оставь нашего Мики в покое», — сказала она.
  А потом наступила эта потрясающая война. Ожидание гитлеровских бомбардировщиков, завывание сирен, стоны, минометы, бессонные ночи в метро. Вот это да! Вся улица была там с сандвичами и лимонадом. Поезда куда-то мчались почти всю ночь. Вот жизнь была, да! Событий хоть отбавляй!
  После они привезли его сюда — в деревню. Захолустное местечко, где ничего интересного не случалось.
  «Ты вернешься обратно, душенька, когда все закончится», — пообещала мама, но произнесла она это как-то рассеянно, и он даже ей не поверил. Казалось, ей никакого дела не было до того, куда он уезжает. Отчего же она сама не поехала? Многих детей с их улицы увезли вместе с мамами. А его мать уезжать не захотела и отправилась на север с новым дядей, «дядей Гарри», работать на военном складе. Ему бы сразу это понять, хотя и трогательное было прощание. Он не нужен ей… Джин ей нужен, джин да еще всякие дяди…
  Он здесь будто в плену, в заключении, кормят его какой-то диковинной, безвкусной, но «полезной для здоровья» пищей; спать отправляют, подумать страшно, в шесть часов после дурацкого ужина с молоком и бисквитами; сон не идет, плакать хочется, вволю под одеялом наплачешься при мыслях о маме и доме.
  И все из-за этой женщины! Она забрала его, никуда не отпускала. И все лезла со своими наставлениями, заставляла играть в какие-то глупые игры. Чего-то от него добивалась, а чего — непонятно. Ладно. Можно подождать. Он терпеливый! Когда-нибудь наступит же такой славный денек, и он поедет домой. Домой, к своим улицам, мальчикам, сверкающим красным автобусам, метро, рыбе с картошкой, потоку автомобилей, бегающим по чердакам кошкам… С ума сойдешь, едва подумаешь об этих радостях. Надо ждать. Не вечно же война будет идти. Он застрял в этом дурацком местечке, а Лондон весь разбомбили, половина Лондона сгорела. Ого! Сколько же там огня, и людей убивают, и дома рушатся.
  Воображение живо нарисовало разноцветное зарево. Ничего. Когда война кончится, он возвратится к маме. Вот она удивится, увидев его, такого большого.
  Мики захрипел от досады.
  Война закончилась. Нет больше Гитлера и Муссолини… Дети разъехались по домам. Скоро уже… Но вот она возвращается из Лондона и говорит, что он останется в «Солнечном гнездышке» и будет ее маленьким мальчиком…
  Он спросил: «Где мама? Погибла?»
  Если бы ее убило бомбой… что ж, было бы не так страшно. У многих мальчиков матери погибли.
  Но миссис Эрджайл сказала «нет», ее не убили. Но работа у нее довольно тяжелая, не может она присматривать за ребенком… Многое еще она говорила, успокаивала его, а он не слушал ее… Мама его не любит, не хочет, чтоб он возвратился… Теперь ему здесь оставаться, навсегда…
  Он стал прятаться по углам в надежде подслушать взрослые разговоры и наконец кое-что услышал, несколько слов, сказанных миссис Эрджайл своему мужу. «Лишь обрадовалась, что от него избавилась, совершенно безучастна»… и еще что-то про сто фунтов. Так вот в чем дело, мать продала его за сотню фунтов…
  Унижение, боль… никогда этого не забыть…
  Она купила его! Он видел в ней воплощение власти, могущественной, враждебной, а он рядом с ней такой маленький, беспомощный. Но он вырастет, станет сильным, мужчиной. И тогда он убьет ее…
  При этой мысли Мики успокаивался.
  Позже, когда его отвезли в школу, жизнь немного наладилась. Каникулы были ему ненавистны… из-за нее. Все для него было готово, все было устроено, его ожидали подарки. И кругом удивление: почему вдруг такое безразличие? Он ненавидел, когда она целовала его… И после часто испытывал наслаждение, если удавалось расстроить ее идиотские замыслы. Работать в банке? В нефтяной компании? Нет. Он сам подыщет себе работу.
  Поступив в университет, он попытался отыскать мать. Узнал, что несколько лет назад она погибла в автомобильной катастрофе по вине сидевшего за рулем своего пьяного дружка.
  Почему же все это не уходит из памяти? Почему он не вспоминает хорошее, не радуется жизни? Он и сам этого не знает.
  И вот… что же произошло? Она умерла, можно ли в это поверить? Вспомнилось, как она купила его за жалкую сотню. Она могла купить все, что угодно, — дома, машины… и даже детей, которых у нее не было. Значит, она могущественна, как сам Господь!
  Но оказалось, что совсем не могущественна. Трахнули кочергой по затылку, и стала трупом, который от любого другого трупа не отличишь!
  Значит, она умерла? О чем же он тревожится? Что же его тяготит? А то, что теперь ее нельзя более ненавидеть, она мертва.
  Перед ним находилась Смерть…
  Он почувствовал, что ненависть его испарилась, почувствовал и испугался…
  Глава 12
  В спальне, где от чистоты рябило в глазах, Кирстен Линдстрем заплела в две старомодные косы свои светлые с сединой волосы и приготовилась ко сну.
  Она была встревожена и напугана. Полиции нравятся иностранцы. Правда, в Англии она жила так долго, что сама себя иностранкой не чувствовала. Но полиции-то это неизвестно.
  Этот доктор Калгари… Какая нелегкая его принесла?
  А ведь все было по справедливости. Она подумала про Джако и вновь повторила себе, что все по справедливости.
  Она знала его еще маленьким мальчиком. Плут он был и обманщик! Но такой очаровательный, такой занимательный! Вечно его прощали, вечно старались уберечь от наказания.
  А врал он мастерски. Как ни прискорбно, но это надо признать. Так врал, что все ему верили… Нельзя было не поверить. Хитрый, коварный Джако.
  Доктор Калгари, видно, полагал, будто знает, о чем это он рассказывает! Но доктор Калгари ошибался. Подумаешь — алиби, такое-то место, такое-то время. Джако и не такие штуки проделывал. Она, как никто другой, знала, на что он способен.
  Поверит ли кто-нибудь, если рассказать про Джако все, что ей ведомо? И вот… что-то будет завтра? Придет полиция, и снова у всех испортится настроение, снова в доме воцарится подозрительность и недоверие. И это ужасно…
  А она так любит их всех, так любит! И знает про них больше любого другого, гораздо больше, чем знала миссис Эрджайл, ослепленная своими материнскими чувствами. Для миссис Эрджайл они были ЕЕ детьми. Она видела в них свою собственность. Но Кирстен воспринимала детишек такими, какими они были в действительности, и хорошо знала их достоинства и недостатки. Если бы у нее были свои дети, может быть, тогда и возникло бы у нее ощущение собственника. Но природа не наделила ее материнским инстинктом. Вот мужа своего она бы любила, если бы он у нее был.
  Трудно понять таких женщин, как миссис Эрджайл. С ума сходила по чужим детям, а к собственному мужу относилась так, будто тот вообще не существовал! А человек он, надо сказать, хороший, прекрасный человек, лучше не бывает. Негоже пренебрегать такими мужчинами. А миссис Эрджайл как занялась своими заботами, так и не замечала, что у нее под носом творится. Эта секретарша, смазливая девка, знала, как нужно обходиться с мужчинами. И теперь для Лео уже нет препятствий на дороге к счастью, или они все-таки существуют? Осмелится ли эта парочка соединиться после того, как на «Солнечное гнездышко» снова пала тень от убийства?
  Кирстен удрученно вздохнула. Что их всех ожидает? Того же Мики, который глубоко, почти патологически ненавидит свою приемную мать. Или Хестер — неистовое, взбалмошное существо. Хестер, кажется, нашла себе приют и душевный покой рядом с этим милым обстоятельным молодым доктором. А Лео с Гвендой имели определенные намерения и должны понимать, какие могут возникнуть последствия. Или Тину, эту прилизанную маленькую кошечку. Или эгоистичную, расчетливую Мэри, которая, пока не вышла замуж, ни к кому особой симпатии не выказывала.
  А сама Кирстен сначала обожала хозяйку, благоговела перед ней. Теперь уже не вспомнишь, когда появилась неприязнь, когда она осмелилась ее порицать. Наверное, когда та слишком о себе возомнила, начала мучить всех своими благодеяниями, когда появилось непререкаемое «Мама лучше всех знает». А какая она им мать! Родила бы хоть одного ребенка, может, спеси и поубавилось. Но что это она все о Рэчел Эрджайл размышляет? Ее уже нет в живых.
  О себе следует подумать… и о других тоже.
  А также о том, что их ожидает завтра.
  
  Мэри Дюрант проснулась в испуге.
  Ей приснилось, будто она ребенок и опять очутилась в Нью-Йорке. Странно. О тех временах никогда не вспоминала. Удивительно, как она могла вообще что-то запомнить. Сколько лет ей было? Пять? Шесть?
  Ей снилось, будто из комфортабельного отеля ее привезли домой, в убогое жилище. Эрджайлы уплывают в Англию, а ее с собой не берут. Душа ее наполнилась яростью, но она тут же вспомнила, что это был всего-навсего сон.
  Какая чудесная жизнь настала. Ездили в автомобиле, поднимались в отеле на лифте на восемнадцатый этаж, огромный номер, удивительная ванная! Потрясающее открытие: весь мир твой, если ты богат! Только бы остаться тут, только бы сохранить роскошь… навсегда!
  И главное, добиться этого не так уж и трудно: всего-то и требуется, что демонстрировать свою привязанность. Нет ничего легче, она не была ни к кому привязана, но притворяться умела. И начала изображать любовь, ради счастья чего не сделаешь! Богатые папа с мамой, наряды, машины, пароходы, самолеты, слуги, не спускающие с нее глаз, дорогие куклы и игрушки. Сказка, обернувшаяся реальностью…
  Жаль, что откуда-то вдруг появились и другие дети. Разумеется, во всем виновата война. Или чему быть, того не миновать? Ее неутоленная, ненасытная страсть к материнству, в которой чувствовалось отчасти нечто звериное, даже и без войны заставила бы взять в дом приемных детей.
  Мэри всегда немного презирала свою приемную мать. Что ни говори, а глупо собирать таких ребят, которых она находила. Сброд какой-то! Дети с преступными наклонностями вроде Джако, взбалмошные вроде Хестер, строптивые вроде Мики. Одна Тина, не поймешь какого роду-племени, чего стоит! Неудивительно, что все так скверно обернулось. Впрочем, Мэри никого не осуждает за непослушание, и сама-то не всегда слушалась. Вспомнилась их встреча с Филипом, бравым молодым летчиком. Мать протестовала: «Эти торопливые замужества. Подожди, пусть война кончится». Но она не хотела ждать. У нее была такая же сильная воля, как и у матушки, а папа ни во что не вмешивался. Они с Филипом поженились, и война вскоре закончилась.
  Мэри хотелось, чтобы Филип всецело принадлежал ей. Необходимо было вырваться из-под материнской опеки. Но не мать, а сама Судьба покарала ее. Сначала финансовый крах основанных Филипом предприятий, а потом страшный удар нанесла болезнь Филипа — полиомиелит и паралич обеих ног. Когда Филип покинул больницу, сама жизнь вынудила их поселиться в «Солнечном гнездышке». Филип полагал, что иного выхода у них нет. Он обанкротился, а рента, получаемая ими из фонда с доверительным управлением, была явно недостаточна для содержания собственного дома. Мэри просила увеличить им ежемесячную ренту, но ответ был один: разумнее жить в «Солнечном гнездышке». Она же хотела, чтобы Филип принадлежал только ей одной, и не желала, чтобы он своим именем пополнил список «детей» Рэчел Эрджайл. И заводить собственного ребенка она не собиралась — желала иметь одного лишь Филипа.
  Сам Филип не возражал против жизни в «Солнечном гнездышке».
  — Тебе же самой лучше, — говорил он. — Люди кругом, веселей будет. Твой отец очень приятен в общении.
  Почему Филип не хотел оставаться наедине с ней, как того желала она? Для чего ему требуется компания — отец, Хестер?
  Безотчетная ярость овладела ею. Мать, как всегда, настаивала на своем. Но Мэри не уступила… чтоб ей сдохнуть.
  И вот снова травят душу воспоминания. Почему, боже мой, почему?
  Что это Филип затеял? Выспрашивает всех, суетится, зачем лезет не в свое дело? Ловушки расставляет… Что за ловушки он изобретает?
  
  Лео Эрджайл следил, как утренний свет, заполняя комнату, медленно вытеснял из нее серые сумерки.
  Он все тщательно обдумал и знал, что ожидает его и Гвенду.
  Мысленно он попытался представить, как выглядит дело с точки зрения помощника инспектора Хьюша. Рэчел пришла в комнату Лео и рассказала ему про Джако — про его сумасбродства и угрозы. Гвенда тактично вышла в соседнюю комнату, а он пытался успокоить Рэчел, сказав ей, что она поступила правильно, проявив твердость, что хватит потакать Джако, ибо к добру это не приведет, — как бы дело ни повернулось, Джако должен отвечать за свои грехи. Она ушла успокоенная.
  Потом в комнату вернулась Гвенда, собрала письма, чтобы отнести их на почту, спросила, не может ли она что-нибудь сделать, при этом важны были не сами слова, а то, как она их произнесла. Он поблагодарил ее и сказал, что ее помощь не требуется, а она пожелала ему доброй ночи и ушла. Миновав коридор, она спустилась по лестнице и прошла недалеко от комнаты, где за столом работала Рэчел. Никто не видел, когда Гвенда вышла из дому.
  Сам он в полном одиночестве находился в библиотеке. Никто не знает, выходил ли он оттуда, спускался ли к Рэчел. Не возникает сомнений, что и сам он, и Гвенда имели теоретическую возможность совершить убийство. И мотив имеется, поскольку он любит Гвенду, а Гвенда любит его. Таким образом, никто не сможет подтвердить их невиновность, равно как и доказать их вину.
  
  Неподалеку, не более чем в четверти мили от «Солнечного гнездышка», с воспаленными глазами мучилась от бессонницы Гвенда.
  Стиснув руки, она с ненавистью думала о Рэчел Эрджайл. Ей чудилось, будто из темноты до нее доносится голос миссис Эрджайл: «Думаешь, если меня убили, то мой муж достанется тебе? Никогда… Никогда. Твоим он не будет никогда».
  
  Хестер снилось, что Дональд Крейг неожиданно оставил ее одну на краю пропасти. В смертельном страхе она закричала и вдруг на противоположной стороне пропасти увидела Артура Калгари, протягивающего ей руки.
  — Зачем вы так со мной поступили? — с укором спросила она.
  — Я пришел, чтобы помочь тебе, — ответил он, и Хестер проснулась.
  
  Тина тихонько лежала в узенькой складывающейся кровати гостевой комнаты. Она мерно и спокойно дышала, но сна все не было.
  Она думала о миссис Эрджайл с большой любовью, без намека на критику. Миссис Эрджайл дала ей уютный, теплый дом, кормила и поила ее, дарила игрушки. Она искренне любила миссис Эрджайл и очень горевала, узнав о ее смерти.
  Но не все так просто. Одно дело, когда убийцей считали Джако… А теперь?
  Глава 13
  Помощник инспектора Хьюш доброжелательно, с чувством сострадания оглядел собравшихся и заговорил почти извиняющимся тоном:
  — Понимаю, как тяжело воспринимается вами необходимость снова копаться в прошлом. Но выхода нет. Надеюсь, вы видели сообщение? Оно было во всех утренних газетах.
  — Амнистия, — сказал Лео.
  — Такие слова воспринимаются очень остро, — заметил Хьюш. — В юридической практике много подобных казусов. Но смысл ясен.
  — Он означает, что вы допустили ошибку, — попрекнул его Лео.
  — Да, — без обиняков согласился Хьюш. — Мы допустили ошибку. — И, помолчав, добавил: — Ошибку, которая была неизбежна в отсутствие показаний доктора Калгари.
  — Мой сын говорил при аресте, — холодно произнес Лео, — что тем вечером его подвезли на машине.
  — Да, говорил. И мы сделали все, что могли, для проверки его показаний, но не смогли обнаружить никаких подтверждений этой версии. Мистер Эрджайл, я хорошо понимаю ваше состояние и не стану изворачиваться. Обязанность работников полиции — собрать доказательства. Доказательства направляются прокурору, за ним остается последнее слово. Прошлый раз он посчитал доказательства убедительными. Если возможно, пусть гнев не лишает вас разума, постарайтесь припомнить все события и факты.
  — А что толку? — вызывающе заметила Хестер. — Преступника уже и след простыл, ищи-свищи.
  — Может, так… а может, и нет, — спокойно проговорил помощник инспектора, обернувшись к Хестер. — Вы удивитесь, но нам случается находить преступников и по прошествии нескольких лет. Необходимо терпение, еще раз терпение и спокойствие.
  Хестер отвела взгляд в сторону, Гвенда поежилась, словно ее обдуло потоком холодного воздуха. В спокойных словах Хьюша ее разыгравшееся воображение уловило скрытую угрозу.
  — Итак, если не возражаете, — сказал Хьюш и в упор посмотрел на Лео, — начнем с вас, мистер Эрджайл.
  — Что именно вы хотите узнать? У вас сохранились мои первоначальные показания? Видимо, сейчас я буду не столь обстоятелен. Точные даты и время, как вы понимаете, стерлись из моей памяти.
  — Конечно, понимаем. Но возможно, всплывет какой-нибудь незначительный фактик, который остался тогда незамеченным.
  — Вы считаете, что с течением времени удается лучше разглядеть прошлое? — спросил Филип.
  — Да, и такое случается, — ответил Хьюш, с любопытством взглянув на Филипа.
  Смекалистый парень, отметил он про себя. Интересно, есть ли у него какие-нибудь соображения?
  — Итак, мистер Эрджайл, давайте просто вспомним последовательность событий. Вы пили чай?
  — Да. В столовой, по обыкновению, в пять часов. Мы все там были, за исключением мистера и миссис Дюрант. Миссис Дюрант отнесла чай своему супругу наверх в гостиную.
  — Тогда я был еще большим калекой, чем сейчас, — пояснил Филип, — только что вышел из больницы.
  — Хорошо. — Хьюш повернулся к Лео: — Вы все были в столовой? Не могли бы вы назвать присутствующих?
  — Моя жена, я, дочь Хестер, мисс Воугхан и мисс Линдстрем.
  — Что было потом? Коротко и ясно.
  — После чая я вернулся сюда с мисс Воугхан. Мы работали над главой из книги об экономических воззрениях Средневековья. Жена прошла на первый этаж в гостиную, которую приспособила под свой кабинет. Супруга, как вы знаете, была очень занятым человеком. Она изучала планы нового детского городка, намереваясь представить их в местный совет.
  — Вы слышали, когда пришел ваш сын Джако?
  — Нет, я не знал, что это был он. Мы оба слышали, как прозвенел у парадной двери звонок. Но кто пришел, не знали.
  — А о ком вы подумали, мистер Эрджайл?
  Слабая усмешка тронула губы Лео.
  — В то время я мысленно пребывал не в двадцатом, а в пятнадцатом столетии и не мог обращать внимание на такую ерунду. Мне это было абсолютно безразлично. Жена, мисс Линдстрем, Хестер или кто-то из прислуги постоянно находились внизу. Никому и в голову не могло прийти, что я пойду открывать дверь, — простодушно пояснил Лео.
  — Что было после?
  — Ничего особенного. Чуть позже пришла супруга с «приятной» новостью.
  — Насколько позже?
  — Теперь точно и не скажу. — Лео нахмурился. — В свое время я уже давал показания. Через полчаса… Нет, чуть позже — минут через сорок пять.
  — Чаепитие закончилось вскоре после половины шестого, — уточнила Гвенда. — Думаю, приблизительно без двадцати семь миссис Эрджайл пришла в библиотеку.
  — И сказала?..
  Лео вздохнул.
  — Я действительно должен снова повторять это? — неприязненно пробурчал он. — Сказала, что появился Джако, что у него неприятности, он бесится, ругается, требует денег. Утверждает, что деньги нужны позарез, иначе ему грозит тюрьма. Супруга категорически отказала, но ее тревожило, правильно ли она поступила.
  — Разрешите спросить, мистер Эрджайл. Почему ваша жена не позвала вас, когда парень потребовал денег? Почему только потом сообщила об этом? Вам это не кажется странным?
  — Нет, не кажется.
  — На мой взгляд, более естественным было бы предварительно посоветоваться с вами. Или вы были в натянутых отношениях?
  — О нет. Просто по заведенному в нашем доме порядку жена все практические вопросы решала самостоятельно, хотя при случае советовалась со мной. Незадолго до того мы обстоятельно обсудили проблему Джако — как нам лучше всего поступить. К сожалению, с мальчиком у нас дела обстояли неважно. Жена несколько раз давала ему весьма значительные суммы, чтобы вытащить его из беды. Вот мы и решили, будет лучше, если Джако сам станет отвечать за свои поступки, пусть узнает, почем фунт лиха.
  — И тем не менее она расстроилась?
  — Да. Очень переживала. Если бы он не скандалил и не угрожал, наверное, она уступила бы еще раз и помогла ему, но угроза лишь укрепила ее решимость не уступать.
  — Затем Джако покинул ваш дом?
  — Да.
  — Об этом вы узнали сами или вам рассказала миссис Эрджайл?
  — Она рассказала. По ее словам, он ушел чертыхаясь, грозил вернуться и повторял, что лучше ей приготовить деньги.
  — А вас… Это очень важно… Вас встревожили угрозы парня?
  — Разумеется, нет. К таким выходкам мы уже привыкли, знали его неугомонный характер.
  — Вам не приходило в голову, что он вернется и нападет на нее?
  — Нет. В прошлый раз я уже говорил вам об этом. Я был поражен.
  — Кажется, вы не ошиблись, — спокойно проговорил Хьюш. — Он не нападал на нее. Миссис Эрджайл ушла от вас… когда именно?
  — Надо припомнить. Она не один раз заходила ко мне. Около семи… приблизительно, минут семь оставалось.
  — Вы это подтверждаете? — Хьюш обернулся к Гвенде Воугхан.
  — Да.
  — Именно такой разговор и произошел? Вы можете что-то добавить? Мистер Эрджайл ничего не упустил?
  — Я слышала лишь часть разговора. После того как миссис Эрджайл сообщила о требованиях Джако, я почла за благо удалиться, чтобы не смущать их своим присутствием. Я прошла, — она указала на дверь в дальнем конце библиотеки, — в маленькую комнату, где я обычно печатаю, и возвратилась, когда услышала, что миссис Эрджайл ушла.
  — Это произошло без семи минут семь?
  — Точнее, без пяти минут семь.
  — И после этого, мисс Воугхан?
  — Я спросила мистера Эрджайла, не хочет ли он продолжить работу, но он отказался, поскольку ему помешали. Я справилась, нет ли иных поручений, он ответил, что нет, и я, собрав вещи, ушла.
  — Время?
  — В пять минут восьмого.
  — Вы спустились вниз и вышли через парадную дверь?
  — Да.
  — Комната миссис Эрджайл находится возле парадной двери, по левую сторону?
  — Да.
  — Дверь была открыта?
  — Она не была закрыта… просто слегка приоткрыта.
  — Вы не зашли пожелать ей спокойной ночи?
  — Нет.
  — Вы никогда этого не делали?
  — Нет. Было бы глупо отрывать ее от работы лишь для того, чтобы пожелать спокойной ночи.
  — Если б вы вошли, то, по-видимому, обнаружили бы ее труп.
  Гвенда вздрогнула:
  — Наверное… Но я считала… то есть все мы считали тогда, что она была убита немного позже. Джако вряд ли хватило бы времени…
  Она замолчала.
  — Вы по-прежнему исходите из предположения, что убийцей является Джако. Но это не так. Значит, в это время она уже могла быть мертвой.
  — Думаю… да.
  — Вы вышли и направились прямо к себе домой?
  — Да. Хозяйка еще поболтала со мной, когда я пришла.
  — Хорошо. По пути вы никого не встретили?
  — По-моему… нет. — Гвенда задумалась. — Теперь и не вспомню… Было холодно, темно, улица тупиковая. Кажется, пока до «Красного льва» не добралась, никого и не встретила. Возле него несколько человек толпилось.
  — И машины мимо не проезжали?
  Гвенда удивленно взглянула на спрашивавшего:
  — О да, вспомнила одну машину. Она забрызгала мне юбку. Пришлось отстирывать грязь, когда вернулась домой.
  — Что за машина?
  — Не имею представления. Она проехала мимо меня в самом начале нашей улицы и могла направляться к любому дому.
  Хьюш снова повернулся к Лео:
  — Вы говорили, что слышали еще раз звук дверного звонка вскоре после того, как ваша жена покинула библиотеку?
  — Хм, кажется, слышал, но не уверен.
  — В какое время это произошло?
  — Понятия не имею, не заметил.
  — Вы не подумали, что это мог возвратиться Джако?
  — Не подумал. Я опять приступил к работе.
  — Еще один вопрос, мистер Эрджайл. Вы знали тогда о том, что ваш сын женат?
  — Не имел ни малейшего представления.
  — И ваша жена тоже не знала? Не думаете ли вы, что она знала, но вам не говорила?
  — Совершенно уверен, что не знала, иначе сразу бы мне сообщила. Для меня явилось величайшим потрясением увидеть его жену, я едва этому поверил. Представьте, сюда заходит мисс Линдстрем и говорит: «Там внизу молодая женщина… девушка… которая утверждает, что является женой Джако. Это неправда». Вы были тогда ужасно расстроены, не так ли, Кирсти?
  — Не могла этому поверить, — подтвердила Кирсти. — Заставила ее дважды повторить и только потом поднялась к мистеру Эрджайлу. Невероятно.
  — Как я понял, вы были очень добры к ней, — сказал Хьюш, обращаясь к Лео.
  — Сделал, что мог. Знаете, она снова вышла замуж. Я очень рад. Муж вроде бы неплохой парень.
  Хьюш кивнул и обратился к Хестер:
  — Итак, мисс Эрджайл, расскажите нам еще раз, что вы делали в тот день после чая.
  — Не помню, — недружелюбно проворчала Хестер, — разве вспомнишь? Два года прошло. Что-нибудь делала.
  — Если мне не изменяет память, вы помогали мисс Линдстрем убрать посуду.
  — Совершенно верно, — засвидетельствовала Кирстен. — А потом поднялась к себе в спальню. Ты не забыла, Хестер, что вы собирались вечером посмотреть в Драймуте любительский спектакль «В ожидании Годонии»?
  Хестер все еще держалась весьма неприязненно.
  — Все это уже записано в ваших протоколах, — сердито сказала она. — Что вы все время спрашиваете об одном и том же?
  — Да ведь не знаешь, что тебе потом пригодится. Итак, мисс Эрджайл, в какое время вы ушли из дому?
  — В семь часов… приблизительно.
  — Вы слышали перепалку вашей матери с братом Джеком?
  — Нет, ничего не слышала. Я была наверху.
  — Но вы видели миссис Эрджайл перед тем, как ушли из дому?
  — Да. Мне потребовались деньги. Я, можно сказать, уже ушла, но вспомнила, что бензин в машине совсем на исходе. Придется заправляться по пути в Драймут. Поэтому я возвратилась к маме и попросила денег… всего пару фунтов… Они мне требовались.
  — И она их вам дала?
  — Мне дала их Кирсти.
  — Не помню такого в первоначальных показаниях, — немного удивленно произнес Хьюш.
  — Говорю как есть, — упрямо возразила Хестер. — Я вошла и сказала маме, что мне требуется мелочь. Кирстен услышала меня из коридора, окликнула и пообещала дать требуемую сумму. Она тоже куда-то собиралась. И мама сказала: «Да, возьми у Кирсти».
  — Я собиралась в кружок по домоводству с книгами по икебане, — пояснила Кирстен. — Я знала, что миссис Эрджайл занята и не хочет, чтобы ее беспокоили.
  — Какая разница, кто дал мне деньги? — сердито спросила Хестер. — Вы хотели узнать, когда я последний раз видела маму? Вот тогда. Она сидела за столом, погрузившись в чтение каких-то бумаг. Я сказала маме, что мне нужны деньги, Кирстен окликнула меня из коридора. Я взяла у нее деньги, потом зашла к маме и пожелала ей доброй ночи. Мама выразила надежду, что пьеса мне понравится, и посоветовала аккуратнее вести машину. Она всегда это говорила. Я пошла в гараж и вывела машину.
  — А мисс Линдстрем?
  — Исчезла, как только дала мне деньги.
  Кирстен Линдстрем торопливо сказала:
  — Хестер обогнала меня на своей машине уже в конце нашей улицы. Наверное, отправилась сразу же после меня. Она поехала вверх по холму к шоссе, а я свернула налево в поселок.
  Хестер открыла рот, словно собиралась что-то сказать, но тут же снова его закрыла.
  Хьюш спрашивал себя, не хотела ли Кирстен Линдстрем засвидетельствовать, что у Хестер не было времени совершить преступление? А может быть, Хестер, вместо того чтобы пожелать миссис Эрджайл доброй ночи, стала с ней спорить? Они поссорились и Хестер нанесла ей удар?
  Стараясь не выдать своих мыслей, он любезно обратился к Кирсти:
  — Итак, мисс Линдстрем, теперь ваша очередь рассказать о том, что вам запомнилось.
  Кирстен занервничала. Ее руки безостановочно двигались и никак не могли успокоиться.
  — После чаепития мы убрали со стола, и Хестер мне помогала. Потом она поднялась по лестнице. Потом пришел Джако.
  — Вы слышали, когда он пришел?
  — Да, я впустила его. Он сказал, что потерял ключ. Джако сразу же направился к матери, и я услышала его слова: «Я попал в переделку. Ты должна меня выручить». Дальше я не слушала и вернулась на кухню. Надо было готовиться к ужину.
  — И когда он ушел, не заметили?
  — Вот уж действительно! Уходя, он орал благим матом. Я вышла из кухни, а он стоял там, в прихожей… злой такой… Кричал, что вернется и что ей лучше приготовить деньги, иначе… Так и сказал: «Иначе!..» Это звучало как угроза.
  — Потом?
  — Потом он ушел, хлопнув дверью. Миссис Эрджайл вышла в прихожую. Она была очень бледная и расстроенная. Спросила меня: «Ты слышала?» Я сказала: «У него неприятности?» Она кивнула. Потом поднялась в библиотеку к мистеру Эрджайлу. Я накрыла стол к ужину и пошла собирать свои вещи. На следующий день кружок по домоводству проводил конкурс по составлению букетов. У меня было несколько книг по икебане, которые я обещала принести.
  — Вы отнесли книги в кружок, а когда вы вернулись домой?
  — Наверное, около половины восьмого. Открыла своим ключом дверь и сразу пошла в комнату миссис Эрджайл — надо было передать ей благодарственное послание и одну записку… Она сидела за столом, уткнувшись головой в руки. Рядом валялась кочерга… Ящики бюро были выдвинуты. Тут побывал грабитель, подумала я, он напал на нее. И оказалась права! Теперь-то вы знаете, что я была права. Это был грабитель… грабитель со стороны.
  — И этого незнакомца впустила лично миссис Эрджайл?
  — Почему бы и нет? — возразила Кирстен. — Она была добрая… очень добрая. Никого и ничего не боялась. К тому же находилась в доме не одна. Там были ее муж, Гвенда, Мэри. Стоило только крикнуть.
  — Но она не крикнула, — заметил Хьюш.
  — Нет. Видимо, незнакомец рассказал ей какую-нибудь трогательную историю. Она любила их слушать. И вот, она сидела у стола… может, склонилась над чековой книжкой… Она же ничего не подозревала, и он этим воспользовался: схватил кочергу и ударил ее. Возможно, он даже не собирался ее убивать, а просто хотел оглушить, забрать деньги с драгоценностями и убежать.
  — Но он ничего не искал… Просто выдвинул из бюро несколько ящиков.
  — Может, его вспугнули и он занервничал. Или, увидев, что убил ее, бросился наутек. — Она наклонилась вперед, в глазах застыли страх и мольба. — Так могло быть… вполне могло быть.
  Ее настойчивость заинтересовала Хьюша. Почему она так подчеркивает эту возможность? Чего она опасается? Не она ли убила свою хозяйку, а потом повыдвигала ящики, чтобы инсценировать видимость грабежа? Согласно медицинскому заключению смерть наступила в промежутке от семи до семи тридцати. Более точные данные отсутствуют.
  — Похоже, что все так и произошло, — согласился Хьюш.
  Кирстен облегченно вздохнула и откинулась на спинку кресла.
  Хьюш повернулся к Дюрантам:
  — Никто из вас ничего не слышал?
  — Ничего.
  — Я отнесла поднос с чаем к нам в комнату, — сказала Мэри. — Она расположена на отшибе. Мы находились там, пока кто-то не закричал. То была Кирстен. Она нашла маму мертвой.
  — До тех пор вы лично не выходили из комнаты?
  — Нет. — Ее открытый взгляд встретился с проницательным взглядом Хьюша. — Мы играли в пикет.
  Филип недоумевал, почему он почувствовал легкое беспокойство. Полли вела себя так, как он ей посоветовал. Возможно, его удивили ее спокойствие и уверенность.
  «Полли, любовь моя, ты же прирожденная лгунья», — подумал он.
  — И я был там, — объявил Филип, — поскольку ограничен в передвижениях.
  — Вижу, сейчас вы заметно окрепли, мистер Дюрант, — любезно откликнулся помощник инспектора. — Вскоре вы снова сможете ходить.
  — К сожалению, для этого потребуется много терпения.
  Хьюш обратился к двум оставшимся членам семьи, которые до сих пор не проронили ни слова. Мики сидел, скрестив руки, и с иронической ухмылкой на лице следил за происходящим. Тина, маленькая, грациозная, прижалась к спинке кресла и обводила взглядом лица присутствующих.
  — Знаю, вас обоих не было дома, — сказал Хьюш. — Но, может быть, напомните мне, чем вы в тот вечер занимались?
  — Вы действительно хотите, чтобы мы вам это напомнили? — спросил Мики с язвительной усмешкой. — Ну, как хотите. Могу ответить за себя. Я ремонтировал машину, у нее барахлило сцепление. Немного позже я совершил пробную поездку от Драймута вверх до Минчин-Хилл по Мур-роуд и назад через Айнсли. К сожалению, машины не разговаривают и подтвердить это не могут.
  Тина наконец повернула свою голову и в упор взглянула на Мики. Ее лицо было бесстрастным!
  — А вы, мисс Эрджайл? Вы работаете в библиотеке в Редмине?
  — Да. Она закрывается в половине шестого. Сделала покупки на Хай-стрит. Потом пошла домой. У меня малометражка в новостройке на Мокомб-роуд. Я приготовила ужин и потом наслаждалась дома вечерним покоем, послушала пластинки.
  — Вы никуда не выходили?
  — Нет, не выходила, — ответила Тина после короткой паузы.
  — Вы в этом уверены, мисс Эрджайл?
  — Да. Уверена.
  — У вас есть машина, не так ли?
  — Да.
  — Не машина — паровоз, валит дым из-под колес, — смешливо произнес Мики.
  — Да, у меня малолитражка, — с печальной невозмутимостью подтвердила Тина.
  — Где вы ее держите?
  — На улице, у меня нет гаража. Стоит на обочине возле дома. Там еще много других машин.
  — Значит, вы… ничего толкового нам не скажете?
  Хьюш и сам не понимал, с чего это он так упорствует.
  — Вряд ли смогу вам сообщить что-нибудь интересное.
  Мики искоса взглянул на нее. Хьюш вздохнул.
  — Боюсь, большой услуги она вам не окажет, — заметил Лео.
  — Кто знает, мистер Эрджайл. В этом деле есть одна исключительная странность, хотите, скажу какая?
  — Я не совсем уверен, что понимаю вас.
  — Деньги, — сказал Хьюш. — Те самые, которые миссис Эрджайл взяла в банке. На обратной стороне одной пятифунтовой купюры было написано имя миссис Ботлбери и ее адрес — Бангор-роуд, 17. У Джека Эрджайла, когда его арестовали, наряду с другими пятифунтовыми купюрами нашли эту купюру, что явилось одной из самых сильных улик. Он показал под присягой, что деньги дала ему миссис Эрджайл, но миссис Эрджайл определенно заявила вам и мисс Воугхан, что не давала ему никаких денег… Так как же к нему попали эти пятифунтовые купюры? Домой он не возвращался — показания доктора Калгари подтверждают это с полной очевидностью. Значит, деньги были при нем, когда он отсюда уходил. Кто их ему дал? Не вы ли?
  Он резко повернулся к Кирстен Линдстрем, которая вспыхнула от возмущения:
  — Я? Разумеется, нет. Как я могла?
  — Где миссис Эрджайл держала взятые в банке деньги?
  — Как правило, они лежали в бюро, — сказала Кирстен.
  — Запертые?
  Кирстен задумалась.
  — Вероятно, она перед сном запирала ящик.
  — Вы взяли деньги из ящика и дали вашему брату? — Хьюш в упор смотрел на Хестер.
  — Я даже не знала, что он здесь. И как я могла взять деньги, не уведомив маму?
  — Вам представилась такая возможность, когда ваша мать пошла в библиотеку посоветоваться с отцом, — предположил Хьюш.
  Интересно, подумал он, избежит ли она ловушки.
  Хестер прямиком устремилась в нее.
  — Но Джако к тому времени уже здесь не было. Я… — Она замолчала в смущении.
  — Вижу, вы все-таки знали, когда ваш брат вышел из дому, — сказал Хьюш.
  Хестер сбивчиво затараторила:
  — Я… я… теперь я знаю, а тогда не знала. Говорю вам, я была наверху, у себя в комнате, и совершенно ничего не слышала. Во всяком случае, не намеревалась давать Джако никаких денег.
  — А я вам вот что скажу, — заявила Кирстен. Ее лицо покраснело от возмущения. — Если бы я и дала Джако деньги… то свои собственные деньги! Не краденые!
  — Не сомневаюсь в этом, — сказал Хьюш. — Но смотрите, куда нас это ведет. Миссис Эрджайл, вопреки ее утверждению, — он многозначительно посмотрел на Лео, — должно быть, сама дала ему эти деньги.
  — Не верю. Почему бы ей не сказать мне об этом?
  — Матери всегда оказывают детям поблажки, а она не хотела признаться вам в своей материнской слабости.
  — Вы ошибаетесь, Хьюш. Моя жена хитрить не умела.
  — Вероятно, на этот раз она все-таки слукавила, — вмешалась Гвенда Воугхан. — Наверное, деньги дала она… как предполагает помощник инспектора. Это единственное решение.
  — Видимо, так, — спокойно подтвердил Хьюш. — Мы должны теперь рассмотреть дело с другой стороны. Во время ареста считали, что Джек Эрджайл говорит неправду. Теперь выяснилось, что он нас не обманывал, когда рассказывал о своей вечерней поездке на попутном автомобиле. Мистер Калгари подтвердил его показания, поэтому можно предположить, что и насчет денег Джако не солгал. Сказал, что ему их дала мать. Напрашивается вывод, что так оно и было.
  Наступило молчание… тягостное молчание.
  — Что ж, благодарю вас. — Хьюш поднялся. — Боюсь, следы довольно слабые, но кто знает…
  Лео проводил его до дверей и, возвратившись, со вздохом сказал:
  — Итак, все кончилось. На сегодня.
  — Навсегда, — вставила Кирстен. — Ничего они не узнают.
  — Нам-то какая польза от этого? — воскликнула Хестер.
  — Дорогая. — Отец подошел к ней. — Успокойся, мое дитя, не переживай. Время все лечит.
  — Нет, не все. Что нам делать? О! Что нам делать?
  — Пойдем со мной, Хестер. — Кирстен положила руку ей на плечо.
  — Никого не хочу видеть! — Хестер выбежала из комнаты. Минуту спустя они услышали, как грохнула парадная дверь.
  — Такие тяжелые переживания не для нее, — сказала Кирстен, покачивая головой.
  — Вы ошибаетесь, это не так, — задумчиво произнес Филип Дюрант.
  — Что не так? — спросила Гвенда.
  — Что мы никогда не узнаем истины. У меня такое чувство… — Странная усмешка исказила его лицо.
  — Осторожно, Филип! — предостерегающе произнесла Тина.
  Он удивленно посмотрел на нее:
  — Крошка. А ты-то что об этом знаешь?
  — Хотелось бы, — громко и отчетливо произнесла Тина, — ничего об этом не знать.
  Глава 14
  — Полагаю, что вы узнали не очень много нового, — произнес главный констебль.
  — Не очень много, сэр, — отозвался Хьюш. — И все-таки… это не было пустой тратой времени.
  — Вот как! Ну что ж, выкладывайте.
  — Что касается времени и места совершения преступления, то показания практически не расходятся. Незадолго до семи часов миссис Эрджайл была еще жива, разговаривала с мужем и Гвендой Воугхан, потом ее видела Хестер Эрджайл. Троих следует исключить из числа подозреваемых. Алиби Джако теперь не вызывает сомнений. Это значит, что миссис Эрджайл мог убить ее муж в промежутке времени от пяти минут восьмого и до половины восьмого. Гвенда Воугхан имела такую возможность в пять минут восьмого, Хестер — чуть раньше, а Кирстен Линдстрем — немного позже, скажем, незадолго до половины восьмого, когда она вернулась домой. Парализованный Дюрант имеет несомненное алиби, но алиби его жены покоится исключительно на его показаниях. При желании она могла сойти вниз между семью и половиной восьмого и убить свою мать при условии, что муж подтвердит ее невиновность. Хотя не знаю, для чего ей понадобилось бы убивать. Насколько я понимаю, только двое имели основание совершить преступление: Лео Эрджайл и Гвенда Воугхан.
  — Вы полагаете, кто-то из них… или оба вместе?
  — Не думаю, что они действовали сообща. На мой взгляд, это был импульсивный порыв, а не продуманное преступление. Миссис Эрджайл приходит в библиотеку, рассказывает им, что Джако угрожает ей и требует денег. Думаю, что через некоторое время Лео Эрджайл спускается к жене поговорить о Джако или еще на какую-нибудь тему. В доме тихо, поблизости никого. Он заходит в гостиную. Миссис Эрджайл сидит у стола к нему спиной. Там же валяется кочерга, которую швырнул Джако, когда угрожал матери. Но и сдержанные, тихие мужчины иногда могут взрываться. Обмотав руку платком, чтобы не оставить отпечатков, Лео поднял кочергу, ударил жену по голове, и дело сделано. Он выдвинул пару ящиков, чтобы сложилось впечатление, будто кто-то искал деньги, а потом быстро поднялся по лестнице и ждал в библиотеке, когда обнаружат труп. Или допустим, что Гвенда Воугхан, проходя мимо комнаты миссис Эрджайл, почувствовала непреодолимое желание убить ее. Джако стал бы великолепным козлом отпущения, и путь к браку с Лео был бы открыт. Майор Финней задумчиво кивнул:
  — Вполне возможно. Разумеется, они были достаточно умны, чтобы не объявлять о помолвке, пока этого беднягу Джако не осудили за убийство. Да, разумное предположение. Тривиальное преступление, любовный треугольник. Одна и та же примелькавшаяся схема. Но чем это поможет нам, Хьюш, а? Чем поможет?
  — Не знаю, сэр, — протянул Хьюш, — не знаю, чем это поможет нам в действительности. Личная уверенность — это одно, но где доказательства? С этим в суд не сунешься.
  — Разумеется, не сунешься. Но сами-то вы уверены, Хьюш? Лично уверены?
  — Не так уверен, как хотелось бы, — грустно признался Хьюш.
  — Хм, почему?
  — Не такой он человек… я имею в виду мистера Эрджайла.
  — Не способен убить?
  — Не в этом дело… Не только в убийстве. Дело в мальчике. Вряд ли он посмел бы так расчетливо оболгать мальчика.
  — Не забывайте, это не его собственный сын. Он мог о нем не беспокоиться… мог даже его ненавидеть… поскольку жена щедро одаривала мальчика своей привязанностью.
  — Допустим. И все же он, похоже, сам любит этих детишек. Всех их любит.
  — Конечно, — сказал Финней и задумался. — Он знал, что мальчика не повесят. Это меняет дело.
  — Бог с вами, сэр. Мог ли он полагать, что десять лет тюрьмы, то есть почти пожизненное заключение, не повредят Джако?
  — А что вы скажете про эту секретаршу… Гвенду Воугхан?
  — Если убила она, думаю, не пощадила бы Джако. Женщины безжалостны.
  — Значит, вы считаете вероятным, что убийство совершили Лео Эрджайл или Гвенда Воугхан?
  — Да, считаю, что такая вероятность существует.
  — Но не более чем вероятность? — уточнил главный констебль.
  — Да. Здесь за видимой, внешней стороной событий кроется нечто иное, какая-то тайная интрига.
  — Поясните, Хьюш.
  — Хотел бы я знать, что они сами думают друг о друге.
  — Понятно. Вы интересуетесь, знают ли они сами, кто убийца?
  — Да. И к сожалению, я не могу ответить на этот вопрос. Знают ли правду они? Все ли согласны скрывать ее? Не думаю. Полагаю даже, что у них у всех разные поводы для этого. Скажем, эта женщина из Швеции… сплошной комок нервов, прямо-таки на грани срыва. Правда, она в том возрасте, когда многие женщины подвержены депрессиям. Может быть, она опасается за себя, а может быть, за кого-то еще тревожится. У меня такое впечатление, впрочем, я могу и ошибиться, что она переживает за кого-то другого.
  — За Лео?
  — Нет, не думаю, что она нервничает из-за Лео. Скорее из-за Хестер.
  — Хестер, хм? Вы считаете, что Хестер могла совершить убийство?
  — Вроде бы нет. Но натура она неуравновешенная, даже страстная.
  — А Линдстрем, разумеется, знает об этой девочке гораздо больше нашего.
  — Да. Есть там еще одна смугленькая полукровка, что в библиотеке работает.
  — Кажется, в тот вечер ее не было дома?
  — Да. Но, по-моему, она что-то знает. Возможно, даже знает преступника.
  — Знает? Или догадывается?
  — Трудно сказать. Во всяком случае, она очень нервничает. Наверное, не без основания. Есть еще один парень, Мики, — продолжал Хьюш. — Его тоже дома не было, но он ездил в тот вечер на машине, без свидетелей. Говорит, будто обкатывал автомобиль, добрался до торфяников, что у Минчин-Хилл. Приходится верить ему на слово. Он мог и свернуть, подъехать к дому, убить миссис Эрджайл и быстро исчезнуть. Гвенда Воугхан кое-что добавила к своим прежним показаниям. Говорит, что мимо нее проехала машина, свернувшая на их улицу. Там находится четырнадцать домов, к любому из них могли подъехать, к какому именно, через два года никто и не вспомнит… Но не исключена возможность, что это была машина Мики.
  — Для чего ему убивать свою приемную мать?
  — Нам эти причины неизвестны… но кто-то о них знает.
  — Кто именно?
  — Все они знают, — сказал Хьюш, — но нам не рассказывают. Прикидываются незнайками.
  — Дьявольское чутье у вас, Хьюш, — похвалил его майор Финней. — Кого вы думаете потрясти?
  — Думаю, Линдстрем. Если взломаю ее оборонительные сооружения, то узнаю, не точила ли она сама зуб на миссис Эрджайл. И еще этого парализованного калеку, Филипа Дюранта.
  — Его-то зачем?
  — Хм, думаю, у него появились кое-какие соображения. Правда, он вряд ли захочет ими со мной поделиться, но, может быть, мне удастся что-нибудь из него вытянуть. Парень он сообразительный и, надо сказать, довольно глазастый. Мог заметить кое-что заслуживающее внимания.
  
  — Пойдем, Тина, подышим воздухом.
  — Воздухом? — удивилась Тина. — Холодно, Мики. — Она вздрогнула.
  — Я думаю, ты не любишь свежего воздуха, Тина. Поэтому и торчишь день напролет в библиотеке.
  — Зимой не грех там проторчать. — Тина улыбнулась. — Тепло, уютно.
  — И ты, словно котенок, свернешься в клубочек и пригреешься у камелька. Все равно прогуляться не помешает. Пойдем, Тина. Мне нужно с тобой поговорить. И хочу набрать в легкие побольше воздуха, забыть об этом дурацком расследовании.
  С ленивым изяществом Тина поднялась со своего кресла. Она и впрямь напоминала котенка, с которым ее сравнил Мики.
  В прихожей она закуталась в твидовое пальто с меховым воротником, и они вместе вышли на улицу.
  — Ты не наденешь пальто, Мики?
  — Нет. Мне не холодно.
  — Бр-р, — поежилась Тина. — Как я ненавижу Англию зимой. Поехать бы за границу, туда, где всегда солнечно, а воздух влажный, нежный и теплый.
  — Мне недавно предложили работу в районе Персидского залива, — сказал Мики, — в одной нефтяной компании. Там требуется механик, чтобы следить за машинами.
  — Ты поедешь?
  — Не знаю… Какая нужда?
  Они завернули за угол дома и пошли по дорожке, петляющей между деревьями, которая вела к узкой полоске пляжа у реки. На полпути к пляжу стояла укрытая от ветра беседка. Они не сразу присели на лавочку, но постояли у входа, разглядывая уходящую вдаль ленту реки.
  — Красиво здесь, да? — сказал Мики.
  Тина равнодушно оглядывала пейзаж.
  — Да, — согласилась она, — наверное.
  — Ты что, в этом не уверена? — с нежностью посмотрел на нее Мики. — Не воспринимаешь ты красоту, Тина.
  — Не помню, чтобы ты когда-нибудь восторгался здешними красотами. Ты всегда злился и тосковал по Лондону.
  — Не в том дело, — бросил Мики. — Здесь я не чувствую себя дома.
  — Вот оно что! Мне кажется, ты вообще нигде не чувствуешь себя дома.
  — Нигде не чувствую себя дома, — повторил Мики. — Скорее всего ты права, милая Тиночка, но ведь это очень страшно. Помнишь старинную песню? Кирстен ее нам напевала, про голубку. «О голубка моя, будь со мною, молю». Помнишь?
  Тина покачала головой:
  — Наверно, она тебе напевала, а я не помню.
  — «Нет покоя душе ни средь скал, ни на море, — продолжал Мики нараспев, — лишь под сердцем твоим обретаю покой». — Он взглянул на Тину. — Наверное, так и есть.
  Тина положила маленькую ладошку на его руку:
  — Пойдем, Мики, присядем. От ветра укроемся. И от холода.
  Он послушно вошел за нею в беседку.
  — Почему ты такой несчастный? — спросила Тина.
  — Девочка дорогая, ты этого не поймешь.
  — Прекрасно пойму, — возразила Тина. — Почему ты не можешь забыть ее, Мики?
  — Кого забыть? О ком ты говоришь?
  — О твоей маме.
  — Забыть ее! — с горечью произнес Мики. — Разве забудешь после такого утра… и такого допроса. Если человека убьют, его и захочешь не забудешь.
  — Я не о том, — сказала Тина. — Я о твоей настоящей маме.
  — Что о ней думать? Я ее видел, когда мне было шесть лет.
  — Но, Мики, ты о ней думаешь, все время думаешь.
  — Я разве тебе говорил об этом?
  — О таких вещах не надо говорить, Мики.
  Мики повернулся и ласково поглядел на нее:
  — Ты такая мягкая, спокойная, словно маленькая черная кошечка. Но, думаю, у тебя есть коготки и не стоит пытаться погладить тебя против шерсти. Милый котенок! Славный котенок! — Он погладил рукав ее пальто.
  Тина, не шевелясь, с улыбкой посматривала на его руку. Мики сказал:
  — Ты к ней неплохо относилась, правда, Тина? А мы, остальные, ее ненавидели.
  — Вы неблагодарны, — сказала Тина. Она тряхнула головой и энергично продолжила: — Только подумай, сколько всего она всем нам дала. Дом, тепло, любовь и доброту, хорошее питание, игрушки для забав, людей, которые за нами ухаживали и нас оберегали…
  — Да, да, — торопливо вторил ей Мики. — Плошка со сметаной, и по шерстке чтоб гладили. И пушистому котенку ничего больше не требуется?
  — Я ей за все благодарна. В отличие от вас.
  — Тебе не понять, Тина, но если кто-то благодарен, это не значит, что все должны быть благодарны. Хуже нет — чувствовать себя кому-то обязанным. Я не хотел, чтобы меня сюда привозили. И роскошь мне эта не нужна. Мне в моем доме милее.
  — Его могли разбомбить, — заметила Тина. — Тебя бы убили.
  — Ну и что? Пусть бы убили. Зато убили бы дома, а рядом была бы моя мать. Так вот, как видишь, мы вернулись к тому, с чего начали. Скверно чувствовать себя неприкаянным. Но ты, пушистый котенок, ценишь лишь материальные удобства.
  — Верно, ты по-своему прав. Может, поэтому я и воспринимаю случившееся иначе. Нет у меня этой странной озлобленности, которая всех вас гложет, — а тебя, Мики, больше других. Мне легко быть благодарной, поскольку я не хотела оставаться собой. Не хотела быть там, где находилась. Мечтала убежать от себя самой, стать другой. И мама помогла этому осуществиться. Она сделала меня Христиной Эрджайл, у которой есть дом, привязанность, благополучие, уверенность. Я люблю маму, она дала мне все это.
  — А как же твоя настоящая мама? Ты о ней не думаешь?
  — А что думать? Я ее едва помню. Мне годика три было, когда я оказалась здесь. Помню, я очень ее боялась… до ужаса. Эти громкие препирательства с моряками, а она сама — теперь-то я это понимаю — большую часть времени была пьяна, — Тина говорила спокойно, без надрыва. — Нет, я не думаю о ней и не вспоминаю ее. Моей мамой была миссис Эрджайл. Тут мой дом.
  — Тебе легко, Тина.
  — А тебе почему трудно? Потому что самому этого хочется! Ты не миссис Эрджайл ненавидел, Мики, но свою собственную мать. Да, я знаю, о чем говорю. И если ты убил миссис Эрджайл, то ты это сделал только потому, что желал смерти собственной матери.
  — Тина! Какую чушь ты несешь?
  — И вот, — продолжала Тина спокойным голосом, — тебе больше некого ненавидеть. Чувствуешь себя одиноким, да? Надо уметь жить без ненависти, Мики. Это трудно, но необходимо.
  — Не понимаю, о чем ты говоришь. Что означают слова, будто я мог убить миссис Эрджайл? Ты ведь наверняка знаешь, меня в этот день здесь и в помине не было. Я проверял машину одного клиента на Мур-роуд возле Минчин-Хилл.
  — В самом деле? — спросила Тина.
  Она поднялась и вышла на небольшую смотровую площадку, откуда открывался вид на реку. Мики последовал за ней.
  — Что можно увидеть там, внизу? — поинтересовался он.
  — Что это там, на пляже, за парочка? — ответила Тина вопросом на вопрос.
  — Кажется, Хестер со своим доктором, — сказал Мики. — Но что ты имела в виду, Тина? Ради бога, не подходи близко к обрыву!
  — А что… хочешь меня столкнуть? Тебе это удастся. Я ведь такая маленькая.
  — Почему ты сказала, что я был здесь тем вечером? — спросил Мики хриплым голосом.
  Тина, не ответив, повернулась и побрела вверх по тропе к дому.
  — Тина!
  Со спокойной отрешенностью она сказала:
  — Мне тревожно, Мики. Я волнуюсь за Хестер и Дона Крейга.
  — О них можешь не беспокоиться.
  — Но я беспокоюсь. Боюсь, Хестер очень несчастлива.
  — Мы не про них разговаривали.
  — А я про них говорю. В этом все дело, Мики.
  — Так ты уверена, Тина, что в тот вечер, когда убили маму, я здесь присутствовал?
  Тина не ответила.
  — Почему ты об этом тогда не сказала?
  — Не было необходимости. В виновности Джако никто не сомневался.
  — А теперь, когда мы знаем, что Джако невиновен?
  Она молчала, медленно поднимаясь по тропинке к дому.
  
  На пляже Хестер ковыряла песок носком туфли.
  — Не понимаю, о чем это ты, — сказала она.
  — Надо поговорить, — настаивал Дон Крейг.
  — Зачем? Толкуй не толкуй, лучше не будет.
  — По крайней мере, ты могла бы мне рассказать, что случилось сегодняшним утром.
  — Ничего.
  — Что значит… ничего? Разве не приходила полиция?
  — О да, приходила.
  — Значит, задавали вопросы?
  — Да, задавали.
  — Что за вопросы?
  — Как всегда, все об одном и том же. Где мы были, что мы делали, когда последний раз видели маму живой? Нет, положительно, Дон, я не настроена снова об этом разговаривать. Все в прошлом.
  — Нет, дорогая, не в прошлом. В том-то и дело.
  — Не пойму, почему тебя это волнует? Ты ведь здесь ни при чем.
  — Я хочу тебе помочь, дорогая. Не понимаешь?
  — Бесконечные разговоры мне не помогут. Хочу все забыть. Помоги забыть, спасибо скажу.
  — Хестер, милая, от уловок пользы не будет. Надо смотреть правде в глаза.
  — Все утро только это и делала.
  — Хестер, я люблю тебя. Ты же знаешь?
  — Надеюсь.
  — Что значит «надеюсь»?
  — Продолжай, продолжай.
  — Я хочу что-то сделать.
  — Не понимаю что. Ты же не полицейский.
  — Кто последним видел маму живой?
  — Я, — ответила Хестер.
  — Знаю. Это было незадолго до семи в тот вечер, когда я поехал в театр в Драймут, чтобы встретиться с тобой.
  — Перед тем, как я поехала в Драймут… в театр.
  — Но ведь и я, кажется, там был?
  — Да, разумеется, ты там был.
  — Тебе уже было ясно тогда, что я люблю тебя, Хестер?
  — Нет, я даже не понимала тогда, что сама влюбилась в тебя, — возразила Хестер.
  — У тебя ведь не было никаких веских причин убивать свою мать, не правда ли?
  — Вот именно.
  — Что означает твоя ирония?
  — Я желала ей смерти и часто думала о том, чтобы убить ее, — помолчав, ответила Хестер спокойным тоном. — Иногда мне даже грезилось, что я убиваю ее.
  — Каким же образом ты убивала ее в своих фантазиях?
  Из влюбленного молодого человека Дон Крейг превратился на мгновение в пытливого доктора, исследующего интересный случай заболевания.
  — Иногда я стреляла в нее, иногда наносила удар по голове.
  Доктор застонал.
  — Это были всего лишь грезы, — сказала Хестер, — но в них я не знала жалости.
  — Послушай, Хестер! — Доктор взял ее за руку. — Расскажи правду, доверься мне.
  — Не понимаю тебя.
  — Правду, Хестер, мне нужна правда. Я люблю тебя и останусь с тобой. Если ты действительно убила ее, думаю, я сумею понять мотив. Видимо, это не твоя вина, но твоя беда. Понимаешь? Разумеется, я не побегу в полицию. Это останется между нами. Дело зачахнет из-за недостатка улик. Но я должен знать. — Последнее слово было произнесено им с особым ударением.
  Хестер непонимающе уставилась на Крейга широко округлившимися глазами.
  — Что же тебе сказать? — спросила она.
  — Я хочу, чтобы ты сказала мне правду.
  — Ты полагаешь, что уже знаешь ее, да? Считаешь, что я убила маму?
  — Хестер, дорогая, не гляди на меня так. — Он взял ее за плечи и легонько встряхнул. — Я врач. Мне известны причины человеческих поступков. Иногда люди не отвечают за свои действия. Я знаю твою эмоциональную, трепетную натуру и помогу тебе. Все будет в порядке. Мы с тобой поженимся, будем счастливы. Ты избавишься от тоски, безысходности, страха. Люди часто не осознают причин своих действий.
  — Не то же ли самое мы говорили, когда подозревали Джако? — спросила Хестер.
  — Забудь про Джако. Я думаю о тебе, потому что очень люблю тебя, Хестер. Но мне необходимо знать правду.
  — Правду? — Едва заметная усмешка искривила уголки ее губ.
  — Умоляю тебя, дорогая!
  Хестер отвернулась и посмотрела вверх.
  — Хестер!
  — Ты поверил бы, если бы я сказала, что не убивала ее?
  — Разумеется… поверил бы.
  — Нет, наверное, не поверил бы, — сказала Хестер.
  Она отшатнулась от него и побежала вверх по дорожке. Он было кинулся за ней, но тут же остановился.
  — О дьявольщина! — воскликнул Дональд Крейг. — О дьявольщина!
  Глава 15
  — Но я еще не хочу уезжать домой, — заупрямился Дюрант.
  — Нам совершенно незачем здесь долее оставаться. Пришлось приехать, чтобы обсудить дело с мистером Маршаллом и потом побеседовать с полицией. А теперь делать здесь нечего, пора уезжать домой.
  — Мне кажется, твой папа только обрадуется, если мы немного задержимся, — сказал Филип. — Он любит по вечерам сыграть партию в шахматы. Поверь мне, в шахматах он король. Себя я считал неплохим игроком, но с ним не мне тягаться.
  — Для шахмат отец подыщет себе другого партнера, — отрезала Мэри.
  — Что, пригласит красотку из кружка по домоводству?
  — Как бы то ни было, а домой ехать надо, — сказала Мэри. — Завтра придет миссис Кардью, предстоит чистить бронзу.
  — Полли, моя заботливая хозяюшка, — засмеялся Филип. — Думаешь, миссис то бишь как ее с бронзой без тебя не управится? В таком случае сообщи ей телеграммой, что бронзе придется еще недельку попылиться.
  — Тебе не понять, Филип, как трудно нанять хорошую уборщицу.
  — Ты сумеешь найти выход, Мэри. Во всяком случае, я намерен остаться.
  — О, Филип, — вздохнула Мэри. — Как мне не хочется здесь оставаться!
  — Но почему же?
  — Здесь так мрачно, кошмарно… все эти несчастья, убийство…
  — Хватит, Полли, только не говори, будто эта атмосфера действует тебе на нервы. Уверен, ты не моргнув глазом перенесешь любое убийство. Нет, просто ты хочешь домой, чтобы следить за тем, как чистят бронзу, вытирают пыль, и чтобы удостовериться, что моль еще не окончательно съела твое меховое пальто…
  — Моль не заводится зимой в меховых вещах, — возразила Мэри.
  — Пусть, ты меня понимаешь, Полли. Я говорю вообще. Но пойми, на мой взгляд, здесь гораздо интереснее.
  — Интереснее, чем в своем собственном доме? — вскричала пораженная и оскорбленная Мэри.
  Филип окинул ее проницательным взглядом:
  — Прости, дорогая, я не так сказал. Лучше своего дома ничего быть не может, особенно если дом твоими руками обихожен. В нем уютно, чисто, удобно — предел мечтаний. Но у меня теперь забот на целый день хватит. Уши навострить следует. А как славно было бы вернуться в наш дом и обсуждать вечерами события дня! Но пойми, ситуация сейчас не та.
  — О, я знаю, что это за ситуация. У меня, Фил, отличная память. Но я возражаю, решительно возражаю.
  — Да, — процедил Филип. — Да, ты решительно возражаешь, Мэри. Ты иногда так решительно возражаешь, что мне хочется возразить еще решительнее. Мне необходимо отвлечься. — Он предостерегающе взметнул руку, предупреждая возможные возражения с ее стороны. — И не говори, что меня отвлекут головоломки, ухищрения трудовой терапии, люди, которые за мной ухаживают и читают мне бесконечные книги. Мне, бывает, чертовски хочется самому во что-то впиться зубами. Здесь, в этом доме, можно кое-что попробовать на зуб.
  — Филип! — У Мэри перехватило дыхание. — Не надоело тебе без конца говорить об одном и том же?
  — Сыграем в детектива, разоблачающего убийцу? Убийца, убийца, кто же все-таки убийца? Да, Полли, ты недалека от истины. Безумно хочется это выяснить.
  — Зачем? Что ты сможешь выяснить? Что кто-то проник в дом через открытую дверь…
  — Наскучивший мотивчик о грабителе? — спросил Филип. — Не выдерживает критики. Старый Маршалл любезно подсунул нам эту версию. На самом же деле он просто сформулировал то, что нам хотелось услышать. Но в эту красивую сказочку никто не поверил. Лживая сказочка.
  — Вот ты и задумал до правды доискаться, — вмешалась Мэри. — Если сказочка лживая… тогда правда в том, что кто-то из нас… Ничего не хочу знать. К чему? Разве неизвестность не милее в сто раз?
  Филип Дюрант удивленно посмотрел на нее:
  — Прячешь головку в песок, а, Полли? А вполне естественное любопытство?
  — Говорю тебе, ничего не хочу знать! Кошмар какой-то. Хочу забыть и не думать об этом.
  — Тебе не хочется во имя твоей матери выяснить, кто же ее убил?
  — Что в том толку-то? Два года думали, что убийца Джако, и все было хорошо.
  — Да, — сказал Филип, — дальше некуда, как хорошо.
  — Не знаю… прямо не знаю, чего тебе надо, Филип, — нерешительно проговорила Мэри. В ее голосе чувствовалось сомнение.
  — Ты не можешь понять, Полли, что это вызов мне? Вызов моему разуму? Не стану утверждать, что я особенно остро пережил смерть твоей матери или что любил ее до безумия. Нет. Она все силы положила, чтоб мы не женились, ну и бог с ней, ведь все равно я тебя получил. Не так ли, девочка? Нет, речь идет не о мщении и не о жажде справедливости. Быть может, это не более чем любопытство, хотя надеюсь, что мною движет не одно лишь оно.
  — Я считаю, что ты не должен вмешиваться в это дело, — пробурчала Мэри. — Ничего хорошего не получится. О, Филип, умоляю тебя! Поедем домой, и все позабудется.
  — Что ж, — произнес Филип, — ты так и будешь всю жизнь мной помыкать? Я намерен остаться здесь. Могу я хоть раз поступить, как мне хочется?
  — Я хочу, чтоб ты ни в чем не знал недостатка, — сказала Мэри.
  — Полно, дорогая. Ты хочешь нянчиться со мной, как с маленьким ребенком, угождать мне каждую минуту. — Он засмеялся.
  Мэри тоскливо на него посмотрела:
  — Никогда не поймешь, серьезно ты говоришь или нет.
  — Я считаю своим долгом установить истину.
  — Зачем? Какая в том польза? Кого-то еще упрятать за решетку? Просто кошмар.
  — Ты неправильно меня поняла, — возразил Филип. — Я не говорил, что если найду преступника, то донесу на него в полицию. Это зависит от многих обстоятельств. Скорее всего, я не смогу этого сделать уже из-за одного лишь отсутствия надежных доказательств.
  — В таком случае как ты собираешься установить истину, если нет надежных доказательств?
  — Для этого существует масса возможностей, которые дают вполне приемлемые результаты. Я считаю безусловно необходимым выяснить правду. Некоторые обитатели этого дома стоят перед трудноразрешимыми проблемами…
  — О чем ты?
  — Ты ничего не замечаешь, Полли? Я имею в виду твоего отца и Гвенду Воугхан.
  — Нет, а в чем дело? Кроме того, я действительно не понимаю, почему отцу вздумалось снова жениться в таком возрасте.
  — Зато я его понимаю, — сказал Филип. — Как ни говори, с супружеством ему не повезло. И вот представилась еще одна возможность насладиться счастьем. Пусть это будет счастье поздней любви, но все-таки счастье. Или, скажем, такая возможность у него была, ибо в последнее время многое изменилось. Не все у них с Гвендой ладится.
  — Полагаю, из-за этого дела… — нерешительно промолвила Мэри.
  — Именно из-за него, — поддержал ее Филип. — Их отношения все более осложняются. На то имеется две причины: подозрение или сознание вины.
  — Кто же кого подозревает?
  — Хм, скажем так, взаимные подозрения или обоюдное сознание вины. Выбирай, что тебе больше нравится.
  — Не надо, Филип, не знаю, что и подумать. — Вдруг легкой тенью по ее лицу скользнула радость. — Думаешь, Гвенда? Вероятно, ты прав. Господи, хоть бы так было!
  — Бедная Гвенда! Ты заподозрила ее, поскольку она не из вашей семьи?
  — Да, — призналась Мэри. — Значит, не мы.
  — Для тебя это главное, да? — спросил Филип. — Семейная солидарность?
  — Разумеется.
  — Разумеется, разумеется! — раздраженно проворчал Филип. — Беда в том, Полли, что ты полностью лишена воображения. Не можешь поставить себя на чье-нибудь место.
  — Зачем это? — спросила Мэри.
  — Да, зачем это? — передразнил ее Филип. — Скажем, если у меня совесть чиста, мне все нипочем. Но я могу поставить себя на место твоего отца или Гвенды, чтобы понять, как им приходится страдать, если они невиновны. Какая глубокая трагедия для Гвенды — ощущать свою отчужденность, сознавать, что она уже не может выйти замуж за любимого человека. И попытайся теперь поставить себя на место своего отца. Для него нестерпима мысль, что женщина, которую он любит, способна убить, а она, без сомнения, имела такую возможность и имела мотив. Он надеется, что это не так, почти убежден в ее невиновности, но не совсем в этом уверен. Более того, он никогда не будет уверен полностью.
  — В его-то возрасте… — затянула Мэри.
  — В его возрасте, в его возрасте! — вспылил Филип. — Разве не понятно, что возраст лишь усугубляет для него трагизм ситуации? Ведь это последняя в его жизни любовь, глубокое, искреннее чувство. А теперь подойдем к делу с другой стороны, — продолжал он. — Допустим, что Лео вырвался из туманного сумрака своего внутреннего мирка, в котором ему так долго пришлось пребывать. Допустим, что именно он нанес своей жене смертельный удар. Даже тогда бедняга вызывал бы сострадание. Нет, — добавил Филип после глубокого раздумья, — совершенно не могу представить, что он способен совершить нечто подобное. Но не сомневаюсь, что у полиции он на подозрении. Теперь, Полли, давай послушаем твою точку зрения. Кто, думаешь, это сделал?
  — Откуда мне знать? — буркнула Мэри.
  — Хорошо, допускаю, ты не знаешь, — сказал Филип, — но, может быть, что-то сообразишь… если призадумаешься.
  — Говорю тебе, я категорически отказываюсь размышлять о таких вещах.
  — Интересно, почему? Из-за элементарного отвращения? Или… потому, что ты знаешь больше, чем хочешь сказать? Так ты уверена, что не желаешь ни о чем задумываться и не хочешь мне ничего рассказать? Быть может, Хестер у тебя на уме?
  — О боже мой! С какой стати станет Хестер убивать маму?
  — Так-таки нет причин? — задумчиво произнес Филип. — Но о подобных вещах все время читаешь. Избалованные сынок или дочка в один прекрасный день совершают необъяснимый по своей глупости поступок. Любящие родители отказываются дать мелочь на кино или купить новые туфли либо, скажем, не пускают погулять с приятелем в десять часов вечера. Пустяк, ничего существенного, но взрывчатка уже заложена, остается лишь поднести спичку к шнуру. В голове подростка сумятица, он хватает молоток, топор, а то и кочергу, и дело сделано. Объяснить подобное нелегко, но такое случается. Достигает предела прочность цепи подавляемых желаний. Такой схемой можно объяснить поведение Хестер. Трудно сказать, что творится в ее славной головке. Конечно, она слаба и потому сердится. А твоя мать не раз заставляла ее почувствовать собственное бессилие. Да, — оживившись, Филип подался вперед, — кажется, Хестер мы разложили по косточкам.
  — Прошу тебя, перестань говорить об этом! — взмолилась Мэри.
  — Ты права, — согласился Филип. — Разговоры ничего не дают. Или дают? Как бы то ни было, но, сконструировав в сознании схему преступления, получаешь возможность приложить ее к тем или иным людям. И тут остается лишь сделать определенные выводы в отношении проверяемого субъекта, поставить ловушки и ожидать, не попадется ли в них проверяемый.
  — В доме было всего лишь четыре человека. А послушать тебя, так подумаешь, что здесь их по меньшей мере дюжина. Согласна с тобой, что отец на такое не способен, и, думаю, глупо считать, будто у Хестер были какие-то веские основания для убийства. Остаются Кирсти и Гвенда.
  — Кого же ты предпочтешь? — спросил Филип с лукавой усмешкой.
  — Я не могу себе представить, что это могла сделать честная Кирсти, — сказала Мэри. — Она такая спокойная, уравновешенная. И матери была предана по-настоящему. Допускаю, что каждый может взбеситься, подобное случается, но с Кирсти такого никогда бы не произошло.
  — Да, — задумчиво произнес Филип. — Кирсти вполне нормальная женщина, из тех, кому более всего по душе естественное бабье существование. В таком смысле она напоминает Гвенду, только Гвенда смазлива и привлекательна, а бедная старая Кирсти уродлива, как пересохшая вобла. Не думаю, чтобы какой-либо мужчина дважды взглянул на нее. Но ей хотелось выйти замуж и иметь семью. Для этого надо родиться хорошенькой, а она была непривлекательной простушкой, не блиставшей к тому же ни умом, ни особыми талантами. Это трагедия для женщины с нормальными инстинктами — не иметь шансов ни на супружество, ни на материнство. Она довольно долго здесь прожила. После войны вынуждена была остаться и продолжала работать массажисткой. Могла бы подцепить какого-нибудь состоятельного пожилого пациента.
  — Вы, мужчины, все одинаковы. Считаете, что женщины видят свое счастье только в замужестве.
  — Такова ваша женская доля. — Филип ухмыльнулся. — Кстати, у Тины нет никакого приятеля?
  — Об этом мне ничего не известно. Она человек замкнутый и не слишком распространяется о своей личной жизни.
  — Тихая маленькая мышка, а? Не очень славненькая, но фигурка изящная. Хотелось бы знать, о чем она умалчивает?
  — Не думаю, что она что-то знает, — сказала Мэри.
  — Нет? А я думаю.
  — Ты любишь пофантазировать.
  — Я не фантазирую. Тебе известно, что эта девушка недавно сказала? Она сказала, что ей хотелось бы ничего не знать. Довольно занятный способ выражать свои мысли. Готов поспорить, она что-то скрывает.
  — Что именно?
  — Наверное, она имеет к делу какое-то отношение, но не совсем это осознает. Надеюсь кое-что у нее выведать.
  — Филип!
  — Так не годится, Полли. У меня в жизни своя цель. Я считаю себя обязанным раскрывать людям некоторые интересующие их тайны. С кого же мне начать? Думаю сначала заняться Кирсти. Она довольно простодушна и бесхитростна.
  — Я бы хотела… о, как бы я хотела, — запричитала Мэри, — чтобы ты отказался от этой безумной затеи и вернулся домой. Мы были счастливы, все так хорошо складывалось… — Она замолчала и отвернулась.
  — Полли! — нахмурился Филип. — Тебе в самом деле этого хочется? Не пойму, что тебя так расстроило.
  Мэри обернулась, в глазах засветилась надежда.
  — Значит, ты поедешь домой и обо всем забудешь?
  — Вряд ли я об этом забуду, — ответил Филип. — Буду только переживать, строить всякие предположения, размышлять. Давай останемся здесь до конца недели, Мэри, а там будет видно.
  Глава 16
  — Не возражаешь, если я ненадолго задержусь, отец? — спросил Мики.
  — Разумеется, нет. Пожалуйста. На работе порядок?
  — Да. Я позвонил шефу. Он сказал, что до конца недели можно не возвращаться. Тина тоже останется.
  Мики подошел к окну, посмотрел в него, прошелся по комнате, заложив руки в карманы, внимательно осмотрел книжные полки. Потом заговорил отрывистым, сдавленным голосом:
  — Знаешь, отец, я полностью оценил все, что ты для меня сделал. Только поздно понял, каким неблагодарным я был.
  — О благодарности нет и речи, — сказал Лео. — Ты мой сын, Мики. Только так я тебя и воспринимаю.
  — Странно же ты держался по отношению к сыну. Никогда не бранил, никогда ничего не приказывал.
  Лео Эрджайл улыбнулся отрешенной, многозначительной улыбкой:
  — Ты и в самом деле полагаешь, что единственное предназначение родителей — командовать своими детьми?
  — Нет, — ответил Мики. — Я так не думаю. — И торопливо заговорил: — Я был чертовски глуп. Да, чертовски глуп, до смешного. Знаешь, что я сейчас обдумываю? Я думаю над предложением поступить на работу в одну нефтяную компанию в районе Персидского залива. Ведь мама настаивала, чтобы я начал с нефтяной компании. Но я и слушать не хотел! Руками и ногами отбивался.
  — Ты был в том возрасте, когда хочется выбирать все самому и несносна даже мысль о том, что за тебя будут решать другие. Такой уж ты уродился, Мики. Если мы хотели купить тебе красный свитер, ты настаивал на голубом, хотя и мечтал о красном.
  — Вот именно, — засмеялся Мики. — Несносным я был созданием.
  — Просто совсем юным, норовистым. Хотелось поноситься без узды, неоседланным, на воле. Все мы переживали такую пору, потом это проходит.
  — Да, наверное.
  — Я рад, — сказал Лео, — что у тебя появились планы на будущее. Не думаю, чтобы тебя устраивала работа продавца автомобилей. Она неплохая, но бесперспективная.
  — Я люблю машины и совсем неплохо торгую ими. Я умею обходиться с людьми и могу убедить их сделать покупку. Однако такая жизнь не удовлетворяет меня. Новая работа — нечто совсем иное. Она связана с техническим обслуживанием и ремонтом грузовых автомобилей. Весьма ответственная должность.
  — Мне хотелось бы еще раз напомнить тебе, что в любой момент я готов финансировать твое собственное дело при условии, разумеется, что речь идет о солидном проекте. Как доверенное лицо, управляющее коммерческой деятельностью фонда, в который вложены внесенные на твое имя деньги, я обещаю, что ты получишь нужные средства, когда они тебе понадобятся.
  — Спасибо, отец, но мне не хотелось бы злоупотреблять твоей добротой.
  — Не о том речь, Мики. Это не мои, это твои деньги. Они выделены именно тебе, как и остальным нашим детям. Я лишь контролирую, когда и как их лучше потратить. Но деньги не мои, не я их тебе дал. Они твои.
  — Значит, это деньги матери.
  — Фонд был учрежден несколько лет назад.
  — Не нужны они мне! — воскликнул Мики. — Не хочу к ним прикасаться! Не могу! Честное слово, не могу! — Брошенный на него отцом взгляд заставил Мики покраснеть. Он смущенно произнес: — Я неточно выразился, я не то имел в виду.
  — Почему ты так упорно отказываешься от денег? — удивленно спросил Лео. — Мы усыновили тебя и полностью отвечаем за тебя во всех отношениях, в том числе и за твое материальное положение. Договор обязал нас воспитывать тебя как своего сына и обеспечивать необходимыми средствами существования.
  — Хочу рассчитывать только на собственные силы, — повторил Мики.
  — Да. Понимаю тебя… Ладно, Мики, но, если ты передумаешь, помни, деньги ожидают тебя.
  — Спасибо, отец. Хорошо, что ты меня понимаешь. Или если не понимаешь, то, по крайней мере, не лишаешь меня самостоятельности. Хотелось бы объяснить тебе получше. Пойми, не хочу наживаться… не могу наживаться… О, черт, как трудно, оказывается, выражать свои мысли!
  Вдруг в дверь постучали, или, точнее сказать, ударили чем-то тяжелым.
  — Это Филип, я его ожидаю, — сказал Лео. — Будь добр, отвори ему дверь, Мики.
  Филип лихо вкатил на своей коляске в комнату и радостной улыбкой приветствовал присутствующих.
  — Вы заняты, сэр? — обратился он к Лео. — Если да, так и скажите. Я не буду мешать, просто тихонько полюбуюсь вашими книгами.
  — Нет, не беспокойтесь, — ответил Лео. — У меня как раз выдалось свободное утро.
  — Гвенда еще не пришла? — спросил Филип.
  — Она позвонила, пожаловалась на головную боль и сказала, что не сможет сегодня прийти, — пояснил Лео. Голос его прозвучал бесстрастно.
  — Понятно, — протянул Филип.
  В разговор вмешался Мики:
  — Ну ладно, пойду откопаю где-нибудь Тину. Заставлю ее прогуляться. Эта девочка терпеть не может свежего воздуха.
  Легкой, пружинистой походкой он вышел из комнаты.
  — Или я ошибаюсь, — заметил Филип, — или Мики неожиданно переменился? Куда исчезла его обычная угрюмость?
  — Он взрослеет, — объяснил Лео. — Правда, на это у него уходит чересчур много времени.
  — Что ж, хорошее настроение посетило его не в самый подходящий момент. Вчерашняя встреча с полицией вовсе не улучшает самочувствия, согласны?
  — Безусловно, прискорбно, что дело вновь начинают пересматривать, — спокойно произнес Лео.
  — Между нами говоря, вам не кажется, — продолжал Филип, медленно двигаясь в своем кресле вдоль книжных полок и небрежно прихватывая по пути то один, то другой томик, — что Мики похож на человека, терзаемого угрызениями совести?
  — Странный вопрос, Филип.
  — Вы находите? Во всяком случае, существуют люди, совесть которых никогда не подает своего голоса и которые не испытывают ни малейшего сожаления по поводу своих действий. Джако, например.
  — Да, — сказал Лео. — В отношении Джако вы не ошиблись.
  — И Мики меня удивляет. — Филип помолчал, а потом сказал доверительным тоном: — Вы не станете возражать, сэр, если я задам вам один вопрос? Что вам известно о происхождении ваших приемных детей?
  — Почему вас это интересует, Филип?
  — Наверное, простое любопытство. Наследственность загадочна и таинственна.
  Лео не отвечал. Филип с интересом наблюдал за ним.
  — Возможно, — проговорил он, — я докучаю вам своими вопросами.
  — Почему же, — сказал, поднимаясь, Лео, — почему бы вам их и не задавать? Вы член нашей семьи. Шила в мешке не утаишь, а в настоящий момент эти вопросы сами собой напрашиваются. Дети попадали в нашу семью при исключительных обстоятельствах. Единственно лишь Мэри, ваша жена, была удочерена на законных основаниях, с соблюдением всех необходимых формальностей, а остальные появились у нас без всяких формальных проволочек. Джако был сиротой, его отдала нам престарелая бабушка. Ее убило при бомбежке, и он остался в нашей семье. Остальные истории столь же бесхитростны. Мики — незаконнорожденный, его мать волочилась за мужчинами. Ей понадобилось сто фунтов, и она их получила за сына. Нам неизвестно, что сталось с Тининой матерью. Она никогда не писала дочери, а после войны не потребовала обратно. Судьба ее нам неведома.
  — А Хестер?
  — Хестер тоже внебрачный ребенок. Ее молодая мать работала в Ирландии больничной сиделкой и вышла замуж за американца вскоре после того, как отдала нам ребенка. Она умоляла нас позаботиться о девочке и скрыла от мужа правду о ее существовании. В конце войны она уехала с мужем в Штаты, и с тех пор мы о ней ничего не слыхали.
  — Поистине трагические истории. Никому не нужные бедняжки.
  — Да, — протянул Лео. — Это и заставило Рэчел столь горячо полюбить их. Ей захотелось стать им настоящей матерью, захотелось, чтобы у них появился родной дом и они почувствовали себя желанными.
  — Прекрасная цель, — заметил Филип.
  — Только… только ничего из этих надежд не осуществилось. Рэчел не придавала значения кровным узам. А они играют важную роль. В собственных детях есть нечто особенное, что позволяет вам без слов понимать и познавать их. С приемными детьми обычно такая связь не устанавливается. Вы не чувствуете инстинктом, что происходит у них в душе. Разумеется, вы оцениваете их по себе, по собственному опыту и переживаниям, но ваш опыт и ваши переживания почти никогда не совпадают с их мыслями и ощущениями.
  — Полагаю, вы прекрасно уловили суть проблемы, — сказал Филип.
  — Я предупреждал Рэчел, но, разумеется, она мне не поверила. Не захотела поверить. Слишком велико было у нее желание сделать их своими родными детьми.
  — Тина всегда, на мой взгляд, была темной лошадкой. Кто был ее отец, вы не знаете?
  — Кажется, какой-то моряк, по-моему, индус. — Лео нахмурился и сухо добавил: — Ее мать и сама не сказала бы точно.
  — Неизвестно, как Тина поведет себя в той или иной ситуации, каковы ее мысли. Она неразговорчива. — Филип замолчал и вдруг неожиданно выпалил: — Вы не считаете, что она что-то знает, но умалчивает об этом по каким-то своим соображениям?
  Рука Лео, перебиравшая бумаги, застыла в воздухе. Наступила непродолжительная пауза.
  — С чего вы взяли, будто она что-то скрывает? — сказал он.
  — Полноте, сэр, разве это не очевидно?
  — Для меня нет.
  — Быть может, она что-то знает, — настаивал Филип, — и умалчивает об этом, опасаясь навредить кому-то другому, вы не согласны со мной?
  — Простите меня, но крайне неразумно слишком много размышлять над этим делом или даже говорить о нем.
  — Это предостережение, сэр?
  — Ни в коем случае. Я лишь нахожу, что ко всему этому делу нужно подходить с величайшей осторожностью.
  — Хотите сказать, что следовало бы оставить это дело полиции, не так ли?
  — Да, именно это я и хочу сказать. Пусть полиция исполняет свои обязанности, пусть она задает вопросы и докапывается до истины.
  — А сами вы не хотите до нее докопаться?
  — Быть может, я опасаюсь узнать нечто такое, о чем мне знать не хотелось бы.
  Сжав кулаки, Филип возбужденно спросил:
  — Возможно, вы знаете, кто это сделал. Знаете, сэр?
  — Нет.
  Краткость и категоричность ответа поразили Филипа.
  — Нет, — резко повторил Лео, опуская руку на стол. Но он уже не был прежним Лео. Тот вечно углубленный в себя, не от мира сего человек, которого так хорошо знал Филип, внезапно перестал существовать. — Не знаю, кто сделал это! Слышите? Не знаю. Понятия не имею. И не… не хочу этого знать!
  Глава 17
  — А что вы здесь поделываете, моя радость? — спросил Филип.
  В своем кресле он быстро катился по коридору. Хестер выглядывала из окна, опасно перегнувшись через подоконник. Она вздрогнула и обернулась.
  — О, это вы! — воскликнула Хестер.
  — Обозреваете Вселенную или помышляете о самоубийстве? — задал очередной вопрос Филип.
  — С чего вы взяли? — Она высокомерно смотрела на него.
  — Так мне показалось. Но будем откровенны, Хестер. Если вы обдумываете такой шаг, то из этого окошка не стоит прыгать. Оно не высоко от земли. Вы только представьте, как неприятно всего лишь сломать руку или ногу, когда жаждешь вечного успокоения.
  — Мики обычно вылезал из этого окна и спускался вниз по магнолии. Этот свой способ покидать дом и проникать в него он хранил в тайне. Мама об этом ничего не знала.
  — Родители многого не знают! На эту тему можно написать целую книгу. Но если вы задумали покончить с собой, Хестер, лучше просто спрыгнуть со смотровой площадки у беседки.
  — Которая у реки над обрывом? Да, а внизу чертовски острые скалы!
  — Беда в том, Хестер, что вы слишком мелодраматичны. Большинство людей удовлетворяется газовой плитой, всовывая голову в духовку, или приличной дозой снотворного.
  — Я рада, что вы здесь! — неожиданно воскликнула Хестер. — Вы не прочь кое о чем побеседовать, а?
  — Разумеется, делать мне сегодня нечего. Пойдемте ко мне и обстоятельно обо всем потолкуем. — Заметив ее нерешительность, Филип добавил: — Мэри внизу, она решила своими собственными ручками приготовить мне изысканную утреннюю бурду.
  — Мэри многого не понимает, — сказала Хестер.
  — Да, — согласился Филип. — Мэри ничего не понимает.
  Филип покатился в коляске по коридору, Хестер шла рядом. Она раскрыла дверь. Он въехал в комнату, а Хестер последовала за ним.
  — Но вы понятливый, — сказала она. — С чего бы?
  — Знаете, наступает такое время, когда о многом приходится задумываться… Для меня оно наступило, когда со мной случилось несчастье и я понял, что на всю жизнь останусь калекой…
  — Да, — сочувственно промолвила Хестер, — это, должно быть, ужасно. Вы ведь летчик? Летали?
  — Над всем миром и очень высоко, словно чайный поднос, который забросили в небо, — улыбнулся Филип.
  — Мне, право, неловко. Нет, в самом деле. Нужно думать, когда говоришь, и быть более деликатной.
  — Слава богу, что вы этого не делаете. Но как бы то ни было, когда этот период отчаяния остается позади, привыкаешь ко всему. Это относится и к вам, Хестер, хотя в данный момент вы этого не понимаете. Но однажды вы поймете, если не совершите до этого страшной, непростительной глупости. Теперь к делу. Расскажите-ка мне, что вас тревожит. Полагаю, размолвка с вашим приятелем, весьма серьезным молодым доктором. Так?
  — Это не размолвка. Это значительно хуже.
  — Все будет хорошо.
  — Нет, не будет. Никогда не будет.
  — Вы так категоричны в своих суждениях. Все у вас черное или белое, не так ли, Хестер? Полутона отсутствуют.
  — Ничего не могу поделать, я с детства такая. Думала, все у меня получится, хотелось, чтоб получилось, а выходило вверх тормашками. Хотела жить, как мне хочется, кем-то стать, обрести профессию, но ничего хорошего не получилось. Не везло мне. Часто подумывала о самоубийстве, уже с четырнадцати лет.
  Филип с интересом наблюдал за ней. Потом произнес спокойным, деловым тоном:
  — Многие юные создания в возрасте от четырнадцати до девятнадцати лет легко расстаются с жизнью. В этом возрасте часто теряется представление об истинной мере вещей. Школьники накладывают на себя руки из боязни не выдержать экзаменов, а девочки — из-за того, что мамаши не пускают их в кино с неподходящими кавалерами. В этот период все в жизни расцвечивается ярчайшими красками: радость и отчаяние, грусть и неожиданное счастье. Все явления и события оцениваются самым категорическим образом. А ваша беда, Хестер, в том, что такого категоричного человека, как вы, еще поискать надо.
  — Мама всегда оказывалась права, — сказала Хестер, — а мне так хотелось быть самостоятельной. Вечно получалось, как она говорила, а я ошибалась. Мне часто приходилось признавать свою неправоту. А для меня невозможно было с этим смириться, просто невозможно! Вот и отважилась рискнуть, решила жить независимо. Захотелось понять, на что я способна, но ничего не получилось. Актрисой я не стала.
  — Чепуха! — возразил Филип. — Думаю, дело было в том, что вы не смогли себя заставить подчиняться режиссеру и что уже тогда сказалась романтическая сторона вашего характера.
  — К тому же я подумала, будто серьезно и по-настоящему полюбила. Бредни глупой девчонки! Влюбилась в пожилого актера, женатого, неудовлетворенного жизнью.
  — Банальная ситуация, — заметил Филип, — он, без сомнения, ею воспользовался.
  — Я думала, что у нас будет пылкая любовь. Вы надо мной смеетесь? — Она замолчала, пытливо уставившись на Филипа.
  — Нет, не смеюсь, — спокойно ответил Филип. — Хорошо понимаю, какое дьявольски трудное испытание вы пережили.
  — Страсти не получилось, — с горечью произнесла Хестер. — Все обернулось глупой, дешевой интрижкой. В его откровениях о жизни, жене не было ни одного правдивого слова. Я… я просто свалилась ему на голову. Я оказалась дурой, примитивной, дешевой дурой.
  — Многое познается на собственном опыте. По всей видимости, вам он не повредил, но помог стать взрослым человеком. Урок пошел вам на пользу.
  — Мама и тут вмешалась, — с горечью произнесла Хестер. — Приехала, все уладила, сказала, что, если я действительно мечтаю о сцене, следует поступить в театральную школу и серьезно заняться искусством. Но я к тому времени уже остыла, осознав, что артистки из меня не получится, и вернулась с мамой домой. Что еще оставалось делать?
  — Сделать можно было многое. Но вы избрали самый простой путь.
  — О да! — с жаром произнесла Хестер. — Как хорошо вы все понимаете! Я ужасно безвольная и чаще всего иду по пути наименьшего сопротивления. А если заартачусь, получается глупость и ерунда.
  — Вам, наверное, не хватает уверенности, — успокаивающе произнес Филип.
  — Может быть, потому, что я приемыш, — сказала Хестер. — До шестнадцати лет я этого не знала. Росла рядом с другими детьми, о которых знала, что они приемные, как-то раз спросила и… выяснила, что я тоже приемыш. Так тошно стало, словно в пустыне очутилась.
  — Вы слишком мелодраматичны, все принимаете близко к сердцу.
  — Она не была моей матерью и потому не понимала самых простых вещей, которые меня тревожили. Взирала на меня со снисходительным добродушием и планировала, что мне делать. О! Я ее ненавидела! Знаю, это страшно, но я ее ненавидела!
  — Должен сказать, — попробовал успокоить ее Филип, — многие девочки в переходном возрасте уверены, что ненавидят своих собственных матерей. В этом нет ничего необычного.
  — Я ненавидела мать за ее неизменную правоту. Ужасно, когда люди всегда правы. Возле них ощущаешь собственную никчемность. О, Филип, как это страшно! Что мне делать? Как поступить?
  — Выйдете замуж за вашего очаровательного молодого человека, и все устроится. Станете добропорядочной докторской супругой. Или для вас это не слишком заманчивая перспектива?
  — Он не хочет на мне жениться, — скорбно сообщила Хестер.
  — Вы уверены? Он так сказал? Или это ваше предположение?
  — Он думает, что я убила маму.
  — О! — воскликнул Филип и, помолчав с минуту, спросил: — Так это вы?
  Хестер резко повернулась к нему:
  — Почему вы так говорите? Почему?
  — Только руководствуясь общими интересами. И естественно, это остается между нами.
  — Вы действительно верите, что если бы я убила ее, то сказала бы вам? — спросила Хестер.
  — Разумнее было бы умолчать, — согласился Филип.
  — Дональд убежден, что я убила ее. Говорит, если я признаюсь ему, все будет в порядке, мы поженимся, и он будет заботиться обо мне. Считает, между нами не должно быть недомолвок.
  Филип тихонько присвистнул.
  — Ну и ну, — проговорил он.
  — Есть ли смысл? — спросила Хестер. — Есть ли смысл объяснять ему, что я никого не убивала? Ведь он не поверит.
  — Обязан поверить, если вы ему скажете.
  — Я не убивала ее. Понимаете? Не убивала. Нет, нет, нет! — Голос ее дрожал. — Но это звучит не слишком убедительно, — печально заключила она.
  — Истина часто выглядит неправдоподобно, — попытался подбодрить ее Филип.
  — Никто не знает истины. Мы только с подозрением поглядываем друг на друга. Мэри глядит на меня… И Кирстен… Она очень добрая, хочет меня выгородить. Думает, что это я. Что мне остается? Поймете ли вы? Что делать? Было бы значительно лучше броситься вниз на скалы со смотровой площадки.
  — Ради бога, не сходите с ума, Хестер. Есть и другие возможности.
  — Какие? Где? Для меня все потеряно. Можно ли дальше влачить такое существование? — Она взглянула на Филипа. — Думаете, я взбалмошная, истеричка? Что же, может быть, я и в самом деле убила ее! Может быть, меня мучают угрызения совести. Может быть, у меня все кипит вот здесь. — Волнуясь, она прижала руки к груди.
  — Не глупи, малышка, — сказал Филип. Резким движением он притянул ее к себе. Хестер склонилась над ним, и он поцеловал ее.
  — Тебе нужно мужа, девочка, — прошептал Филип. — Не такого глубокомысленного осла, как твой Дональд, у него в голове нет ничего, кроме его заумных терминов. Бедняжка Хестер, ты милое, глупенькое и очаровательное создание.
  Дверь отворилась, и на пороге неожиданно возникла Мэри Дюрант. Хестер вырвалась из объятий Филипа, который приветствовал супругу виноватой улыбкой.
  — Хотелось немного подбодрить Хестер, Полли, — сказал он.
  — О, — выдавила из себя Мэри.
  Она осторожно вошла в комнату, опустила поднос на маленький столик и подкатила столик к Филипу. На Хестер она даже и не взглянула, а та смущенно оглядывала супругов.
  — Ну что же, — сказала Хестер, — я думаю… мне нужно… может быть, лучше… — Фраза осталась незаконченной, Хестер вышла и закрыла за собой дверь.
  — Она в плохом состоянии, — проговорил Филип, — носится с мыслью о самоубийстве. Я пытался ее отговорить.
  Мэри ничего не ответила. Он протянул к ней руку, но она отстранилась.
  — Полли, я прогневил тебя? Очень прогневил?
  Она промолчала.
  — Все из-за этого поцелуя? Хватит, Полли, не казни меня строго из-за такого пустяка. Она была так мила и так неразумна, что я на мгновение почувствовал себя безрассудным, жизнерадостным пареньком. Поцелуй же меня. Поцелуй, и помиримся.
  — Бульон остынет, если его не выпьешь, — пробурчала Мэри. Затем она прошла в спальню и плотно затворила тяжелую дверь.
  Глава 18
  — Какая-то молодая леди хочет вас видеть, сэр.
  — Молодая леди? — удивился Калгари. Кто это к нему пожаловал? Он поглядел на заваленный бумагами письменный стол и нахмурился. В трубке снова послышался приглушенный голос портье:
  — Настоящая леди, сэр, и очень славненькая.
  — Хорошо, пригласите, пожалуйста, молодую леди подняться ко мне.
  Калгари не смог сдержать непрошеную улыбку. Доверительный шепоток портье пробудил в нем чувство юмора. Интересно, кому это он понадобился? Еще более он изумился, когда на пороге открытой двери перед ним предстала Хестер Эрджайл.
  — Вы! — У него непроизвольно вырвался удивленный возглас. — Заходите, заходите, — пригласил он, пропуская ее в комнату, и закрыл дверь.
  Странно, она выглядела точно так же, как и при первой их встрече. Одежда ее была явно не подходящей для посещения Лондона. Она была без шляпы, и ничем не сдерживаемые черные взлохмаченные волосы обрамляли бледное лицо. Под толстым твидовым пальто скрывались зеленая юбка и свитер. Она запыхалась, будто прошагала изрядное расстояние по загородному бездорожью.
  — Пожалуйста, — прошептала Хестер, — пожалуйста, помогите мне.
  — Помочь вам? — удивился Калгари. — Каким образом? Разумеется, помогу, если сумею.
  — Я не знаю, что делать, — пожаловалась Хестер. — Не знаю, куда идти. Кто-то мне должен помочь. Я больше не могу, решила обратиться к вам. Вы ведь все это затеяли.
  — Вас что-то расстроило? У вас неприятности?
  — У нас у всех неприятности. Но всякий человек эгоистичен, не так ли? Вот я и думаю о себе.
  — Присаживайтесь, дорогая, — радушно пригласил Калгари.
  Он очистил от бумаг кресло и, усадив в него Хестер, подошел к буфету.
  — Вам следует выпить вина, — сказал он. — Бокал сухого шерри. Подойдет?
  — Как хотите, мне все равно.
  — На улице сыро и холодно, надо согреться.
  Калгари обернулся, в руке он держал графин и бокал. Хестер тяжело опустилась в кресло, ее странная неловкость и полная отрешенность тронули Калгари.
  — Успокойтесь, — ласково произнес он, подвигая к ней бокал и наполняя его вином. — Знаете, жизнь не столь дурна, как нам кажется.
  — Так говорят, но это неправда. Бывает, что жизнь становится хуже, чем нам кажется. — Она пригубила вина и раздраженно произнесла: — Жили мы тихо-мирно, пока не объявились вы. Хорошо жили. Потом… потом началось.
  — Не стану притворяться, — ответил Артур, — будто не понимаю, о чем идет речь. Когда вы впервые бросили мне этот упрек, я был очень удивлен, теперь же слишком хорошо понимаю, какое горе причинила вам моя информация и какое вызвала замешательство.
  — Мы свыклись с мыслью, что Джако… — Она не договорила.
  — Знаю, Хестер, знаю. Но надо и через это пройти. Вы жили в обстановке мнимого благополучия. На самом же деле его не было, вы просто верили, что оно существует. Вы построили, знаете, такое хлипкое сооружение, своего рода театральную декорацию. Но мнимое благополучие не может заменить благополучия подлинного.
  — Вы призываете нас набраться мужества и посмотреть правде в глаза, не так ли? — Она помолчала и сказала: — Вам-то мужества хватает с избытком! Сразу видно. Прийти и обо всем рассказать нам, не интересуясь ни нашими переживаниями, ни нашими отношениями. Вы себя повели очень смело. Я восхищаюсь вашей смелостью, поскольку, понимаете, сама я трусиха.
  — Скажите, — ласково произнес Калгари, — скажите, что вас тревожит? Что-то случилось, а?
  — Я видела сон, — проговорила Хестер. — У меня есть друг, молодой врач…
  — Понимаю, — сказал Калгари. — Вы приятели или даже более чем приятели?
  — Я полагала, что мы не просто приятели… А он такое обо мне подумал. Все рухнуло…
  — Да?
  — Он думает, что это сделала я, — быстро выпалила Хестер. — Возможно, он не совсем убежден в этом, но и не исключает полностью. Нет у него уверенности. Он не так уж не прав. Все мы друг друга подозреваем. Вот я и решила: кто-то должен вызволить меня из этой кошмарной неразберихи, и подумала о вас, потому что вы мне приснились. Понимаете, во сне я будто бы заблудилась и не могла отыскать Дона. Он бросил меня на краю очень крутого обрыва… бездны. Да, вот самое подходящее слово. Ведь бездной называют очень глубокую пропасть, не так ли? Глубокую и непреодолимую. А вы были на другой стороне, протянули руки и сказали: «Я пришел, чтобы помочь тебе». — Она тяжело вздохнула. — Вот я и приехала к вам. Убежала и оказалась здесь, потому что вы должны мне помочь. Если не поможете, не знаю, что тогда случится. Вы обязаны мне помочь, вы все это затеяли. Может, вы скажете, что это вас не касается? Что вы свое дело сделали, сообщили нам правду, а остальное вас не беспокоит? Скажете?..
  — Нет, — перебил ее Калгари. — Ничего подобного я не скажу. Это мое дело, Хестер, согласен с вами. Я несу ответственность за случившееся, и мой долг теперь помочь вам.
  — О! — Кровь бросилась в лицо Хестер, и она разом похорошела. — Так я не одна! Можно на кого-то опереться.
  — Да, дорогая, можно… Проку от меня не очень много, но я постараюсь и на полдороге останавливаться не стану. — Он подвинул свой стул поближе к ней. — Итак, расскажите мне все. Плохо дело?
  — Убийца находится среди нас, — сказала Хестер. — Мы это знаем. Мистер Маршалл пытался представить дело так, будто в дом забрался грабитель, но сам он в это не верит. Кто-то из нас убил маму.
  — А ваш молодой человек… как его зовут?
  — Дон. Дональд Крейг. Он врач.
  — Дон подозревает вас?
  — Опасается, что это я, — с надрывом произнесла Хестер, в отчаянии заламывая руки. Она взглянула на Калгари: — Наверно, и вы так думаете?
  — О нет, — возразил Артур. — Не сомневаюсь в вашей невиновности.
  — Вы так говорите, словно в этом совершенно уверены.
  — Уверен.
  — Но почему? Откуда такая уверенность?
  — Ее породили ваши слова, сказанные мне на прощанье после того, как я исполнил свой долг. Помните? Ваши слова о невиновных, несущих тяжкое бремя ответственности за виновного. Преступник такие слова никогда бы не произнес, они бы ему в голову не пришли.
  — О! — воскликнула Хестер. — Какое это счастье знать, что есть человек, думающий так же, как ты сам.
  — Хорошо, — предложил Калгари, — не поговорить ли нам спокойно?
  — Да, — ответила Хестер. — У меня такое чувство… все по-другому воспринимаю.
  — Позвольте полюбопытствовать, — сказал Калгари, — только твердо помните, что я убежден в вашей невиновности, — почему у кого-то появилось подозрение, будто вы убили свою приемную мать?
  — Я могла бы это сделать, — призналась Хестер. — У меня часто появлялось такое желание, когда я, бывало, сходила с ума от ярости, чувствуя собственное бессилие. А мама всегда такая спокойная, уверенная, все знает и ни в чем не ошибается. Вдруг подумаю: «О! Так бы ее и убила». — Она подняла на него глаза. — Понимаете? Вы никогда ничего подобного не испытывали в молодости?
  Последние слова неожиданно раздосадовали Калгари, точно такую же досаду он почувствовал, когда Мики в отеле в Драймуте заметил: «Вы выглядите старше своего возраста!» Она сказала «в молодости»? Хестер, наверное, кажется, что это было очень давно. Он призадумался. Вспомнилось, как девятилетним мальчишкой он с другим малышом серьезно обсуждал в саду возле приготовительной школы, как самым верным способом избавиться от воспитателя, мистера Ворборуха, надоевшего им своими придирками. Он припомнил собственную бессильную ярость, овладевавшую им, когда мистер Ворборух отпускал в его адрес наиболее язвительные замечания. Наверное, и Хестер чувствовала то же самое. Но какие бы планы он со своим одноклассником… Как же его звали? Порш? Да, этого мальчика звали Поршем. Но какие бы планы они ни обсуждали, дальше разговоров дело не шло, и жизни мистера Ворборуха ничто не угрожало.
  — Знаете, — обратился он к Хестер, — с такого рода эмоциональными всплесками вам следовало покончить еще много лет тому назад. Но, разумеется, я вас хорошо понимаю.
  — Просто мама действовала на меня возбуждающе, — начала оправдываться Хестер, — теперь-то я понимаю, что сама была во всем виновата. Вот если бы она прожила чуточку подольше, пока я немного не повзрослела, тогда бы… тогда мы стали бы с ней хорошими друзьями. Ее советы и помощь меня бы радовали. Но тогда они были мне что ножом по сердцу, поскольку я чувствовала себя такой неумехой, такой дурочкой. Я понимала, что поступаю глупо, но делала все наперекор ей, желала доказать свою самостоятельность. К тому же я не считала себя посредственностью. Я была подвижной, как жидкость. И подобно жидкости, принимающей форму сосуда, в котором она находится, старалась изменяться, чтобы стать похожей на людей, которыми восхищалась. Думала: вот убегу из дома, поступлю на сцену, кого-нибудь полюблю, потом…
  — Потом узнаете себе цену или на худой конец цену другим людям.
  — Да. Именно так. Теперь-то я, разумеется, понимаю, что вела себя как ребенок. Ох, если бы вы знали, доктор Калгари, как хотелось бы, чтобы мама была жива! Потому что ее смерть — это несправедливость, несправедливость по отношению к ней. Она так много для нас сделала и столько всего нам дала. Мы же ей ничем не ответили. А теперь поздно. — Хестер помолчала, а затем продолжила с новым приливом энергии: — Потому я решила: пора положить конец всяким сумасбродствам и детским выходкам. А вы мне в этом поможете, не так ли?
  — Я же сказал — сделаю все, что в моих силах.
  Она наградила его очаровательной улыбкой.
  — Расскажите мне, — попросил Калгари, — что все-таки произошло.
  — То, что и должно было произойти. Мы все недоверчиво поглядываем друг на друга, недоумеваем, мучаемся догадками. Папа смотрит на Гвенду и думает: а может, это она. Гвенда глядит на отца и не знает, что и подумать. Вряд ли они сейчас поженятся. Наш семейный покой нарушен. Тина подозревает Мики, правда, не знаю почему, ибо в тот вечер его не было дома. Кирстен считает преступницей меня. Мэри, моя старшая сестра, думает то же самое про Кирстен.
  — А кто у вас на подозрении, Хестер?
  — У меня? — Хестер вздрогнула.
  — Да, у вас, — подтвердил Калгари. — Мне это важно знать.
  — Не знаю, — тоскливо призналась Хестер, разводя руками. — Просто не знаю… Страшно такое сказать, но я подозреваю всех. Будто за каждым лицом скрывается чужая, зловещая маска. Не поручусь даже, что лицо моего отца не скрывает маску, да и Кирстен все время твердит, что никому не следует доверять… даже ей. А я гляжу на Мэри и думаю, что ничего про нее не знаю. Или Гвенда… мне всегда нравилась Гвенда. Я радовалась, что папа на ней женится. Но теперь я и в Гвенде не уверена. Воспринимаю ее как совершенно другого человека, безжалостного, мстительного. Да и за других не поручусь. Мной овладело чувство отчаянной безысходности.
  — Да, могу себе представить, — промолвил Калгари.
  — Кругом такая безнадежность, — продолжала Хестер, — что меня преследует ощущение, будто страдания убийцы от сознания своей вины передаются нам. Думаете, такое возможно?
  — Думаю, возможно, но тем не менее сомневаюсь. Разумеется, я не специалист, но все же не уверен в том, бывает ли убийца по-настоящему несчастен.
  — А почему нет? Мне кажется, самое страшное — это осознавать, что ты кого-то убил.
  — Да, это страшная вещь, и все-таки, на мой взгляд, убийцы бывают двух типов. Во-первых, хладнокровный преступник, который говорит себе: «Что ж, конечно, жаль совершать подобное, но это необходимо для моего же благополучия. Как бы то ни было, не моя в том вина. Я просто должен исполнить эту миссию». Или…
  — Да? — спросила Хестер. — Каков же убийца другого рода?
  — Простите меня, я не знаю точно и всего лишь строю предположения, но думаю, что убийца другого рода, как вы его нарекли, не способен долго переносить угрызений совести. У него появляется потребность сознаться или возложить на кого-нибудь ответственность за содеянное. Он говорит себе: «Я бы никогда такого не сделал, если бы… не случилось то-то и то-то. Я не убийца в полном смысле этого слова, я не думал никого убивать. Просто так получилось, виновата судьба, но не я». Вам понятно, что я пытаюсь сказать?
  — Да, мне кажется, это любопытно. — Она прикрыла глаза. — Хочется обдумать…
  — Конечно, Хестер, подумайте. Все обдумайте самым тщательным образом, ведь, чтобы вам помочь, я должен воспринимать мир вашими глазами.
  — Мики ненавидел маму, — медленно произнесла Хестер. — Всегда ее ненавидел… Не знаю почему. Тина, думаю, ее любила. Гвенде она не нравилась. Кирстен была маме предана, впрочем, не всегда и не во всем с ней соглашалась. Папа… — Она погрузилась в продолжительное молчание.
  — Да? — попытался вывести ее из задумчивости Калгари.
  — Папа сделался каким-то отшельником, — отозвалась Хестер. — После маминой смерти он очень изменился и стал, как бы это получше сказать… нелюдимым, что ли. Раньше он был более живым, более человечным. А теперь забился в свою норку, и никак его оттуда не вытащишь. Любил ли он маму, мне неизвестно. Наверное, любил, когда женился. Они никогда не ссорились, но бог знает, как он к ней относился. Господи праведный! — Она всплеснула руками. — Поистине, видимо, чужая душа потемки. Кто знает, что скрывают эти привычные спокойные лица? Человек может сгорать от ненависти, любви или отчаяния, а вы об этом даже не подозреваете! Страшно… Это же страшно, доктор Калгари!
  Он стиснул ее ладони своими руками.
  — Вы уже не ребенок, — сказал Артур. — Детям еще позволительно пугаться, а вы взрослая, Хестер. Вы женщина. — Он разжал руки и проговорил деловым тоном: — Вам есть где остановиться в Лондоне?
  — Наверное. — Хестер немного смутилась. — Не знаю. Мама обычно останавливалась у Куртиса.
  — Что ж, очень милый, тихий отель. На вашем месте я бы пошел туда и заказал себе комнату.
  — Сделаю все, что вы мне скажете.
  — Славная девочка. Который час? — Калгари посмотрел на часы. — О-ля-ля, уже почти семь. А что, если вы пойдете и закажете себе комнату, а я приду к вам без четверти восемь и мы вместе пообедаем? Идет?
  — Великолепно! — воскликнула Хестер. — Вы не шутите?
  — Нет, — ответил Калгари. — Не шучу.
  — А потом? Что будет потом? Не могу же я вечно жить у Куртиса?
  — Хорошо, попробуем ограничить ваше жизненное пространство неподвижной линией горизонта.
  — Вы надо мной смеетесь? — с некоторым сомнением в голосе спросила она.
  — Самую малость, — улыбнулся Калгари.
  Лицо Хестер тоже осветилось улыбкой.
  — Кажется, — доверительно сообщила она, — я вхожу в свою новую роль.
  — По-моему, это обычное ваше занятие, — заметил Калгари.
  — Поэтому я и мечтала преуспеть на подмостках. Не вышло, таланта не хватило. Актриса из меня получилась неважная.
  — Зато в обычной жизни вы неподражаемы. Итак, дорогая, я усаживаю вас в такси, вы отправляетесь к Куртису. Умываетесь, причесываетесь. Вещи с вами?
  — О да. У меня дамская сумочка.
  — Прекрасно. — Калгари засмеялся. — Не беспокойтесь, Хестер. Мы что-нибудь придумаем.
  Глава 19
  — Мне нужно поговорить с вами, Кирсти, — сказал Филип.
  — Да, разумеется.
  Кирстен Линдстрем прервала свое занятие. Она складывала только что постиранное белье в шкаф.
  — Хочу поговорить обо всей этой истории, — продолжал Филип. — Не возражаете?
  — Чересчур много об этом разговаривают, — буркнула Кирстен. — Таково мое мнение.
  — Но было бы хорошо прийти к какой-то одной точке зрения. Вы, верно, знаете, что сейчас происходит?
  — Да уж, ничего путного не происходит.
  — Думаете, Лео с Гвендой поженятся?
  — А почему нет?
  — По многим причинам. Прежде всего Лео, как умный человек, понимает, что его супружество даст полиции желаемую зацепку. Великолепный повод для убийства собственной жены. С другой стороны, Лео подозревает Гвенду. И, будучи человеком эмоциональным, едва ли возьмет себе в жены женщину, которая убила его первую жену. Что вы на это скажете?
  — Ничего. Что мне сказать?
  — Не слишком ли близко вы принимаете это к сердцу, Кирсти?
  — Не понимаю вас.
  — Кого вы покрываете, Кирстен?
  — Никого я не «покрываю», как вы изволили выразиться. Считаю, поменьше бы следовало болтать и хорошо бы лишним людям убраться из этого дома. Не к добру все это. Полагаю, Филип, что вы должны со своей супругой переехать к себе.
  — Вы и в самом деле так считаете? Почему, собственно говоря?
  — Вы все выспрашиваете, — сказала Кирстен. — Все что-то выискиваете. А жене вашей это не нравится. Она разумнее вас. Может, вы что и узнаете нежелательное, такое, что вам знать не следует. Уезжали бы вы домой, Филип. И поскорее.
  — Не хочу домой, — упорствовал Филип. Он говорил тоном упрямого маленького мальчика.
  — Так только дети говорят, — урезонивала его Кирстен. — Не хочу то, не хочу другое, а взрослые, знающие жизнь получше, подсказывают им, как следует поступить.
  — Так, значит, вы мне подсказываете, да? Даете указания?
  — Нет, не даю я вам указаний, просто советую. — Она вздохнула. — Всем одно и то же советую. Мики пусть займется своим делом, а Тине следует вернуться в библиотеку. Я рада, что Хестер уехала. Пусть поживет где-нибудь, чтобы не терзаться постоянными воспоминаниями.
  — Да, — сказал Филип. — Тут я с вами согласен. Насчет Хестер вы правы. Ну а что вы о себе скажете, Кирстен? Не следует ли вам тоже уехать?
  — Хорошо бы, — вздохнула Кирстен. — Не плохо бы уехать.
  — За чем же дело стало?
  — Вам не понять. Мне поздно уезжать.
  Филип задумчиво на нее посмотрел. Сказал:
  — Существует много вариантов, варианты разные — суть одна. Лео думает, что это сделала Гвенда, Гвенда думает то же самое о Лео. Тина кого-то подозревает. Мики что-то знает, но виду не подает. Мэри полагает, что убийцей является Хестер. — Он помолчал и продолжил: — Но истина в том, Кирсти, что в этой истории может быть лишь один-единственный вариант. Нам это хорошо известно, не так ли, Кирсти? Вам и мне.
  Она метнула на него быстрый встревоженный взгляд.
  — Я много об этом размышлял, — торжествующе сообщил Филип.
  — О чем вы? — спросила Кирстен. — Что хотите сказать?
  — Я ничего определенного не знаю, — сказал Филип. — Но вы-то знаете. Не просто предполагаете, наверняка знаете. Я не ошибаюсь, а?
  Кирстен подошла к двери. Отворила ее, обернулась и сердито бросила:
  — Неучтиво такое говорить, но я скажу. Вы дурак, Филип. Опасное дело затеяли. Знаете, что такое опасность? Вы были летчиком, в небе не раз со смертью встречались. Разве вы не понимаете, что если докопаетесь до истины, то вам угрожает опасность не меньшая, чем на войне?
  — А вы-то, Кирсти? Если вы знаете истину, значит, тоже подвергаетесь опасности?
  — О себе я сама позабочусь, — угрюмо промолвила Кирстен. — Могу за себя постоять. Вы же, Филип, беспомощный инвалид на коляске. Подумайте об этом! Кроме того, я не собираюсь распространять сплетни. Пусть все идет своим чередом… Нет ничего хуже, чем бесполезная болтовня. Занялся бы каждый своим делом, меньше было бы неприятностей. А если бы меня спросили официально, я по-прежнему бы говорила, что это Джако.
  — Джако? — Филип в упор посмотрел на Кирстен.
  — А что? Джако был хитрым. Такое мог выдумать, а последствия его вовсе не тревожили. Он вел себя как ребенок. А уж алиби-то сфабриковать! Разве он не выкидывал такие штуки ежедневно?
  — Но это алиби не сфабриковано. Доктор Калгари…
  — Доктор Калгари… доктор Калгари, — взорвалась Кирстен, — если он известен и знаменит, вы и твердите «доктор Калгари», будто он сам Господь Бог! Но позвольте мне вам сказать. Когда бы вас контузило, как его, все бы в голове смешалось. Перепутали бы день, время, место!
  Филип поглядел на нее, склонив голову набок.
  — Так вот какова ваша версия! — воскликнул он. — Цепко же вы за нее держитесь! Это делает вам честь. Но сами-то вы в это верите, а, Кирсти?
  Она отвернулась, тряхнула головой и, выходя из комнаты, сказала своим обычным деловым тоном:
  — Передайте Мэри, что чистое белье находится вон там, во втором ящике.
  Филип немного посмеялся, подметив внезапный переход Кирстен к спокойному деловому тону, но постепенно смех его угас, уступив место все возрастающему возбуждению. Чувствовалось, истина находится где-то рядом. Эксперимент с Кирстен удался, большего от нее вряд ли удалось бы добиться. Раздражало ее навязчивое беспокойство за его судьбу. Пусть он калека, но это не значит, что с ним легко будет справиться, как она полагает. Он тоже, слава богу, сумеет за себя постоять… разве пропала острота реакции? Да и Мэри почти от него не отходит.
  Филип вытащил лист почтовой бумаги и начал писать. Пометки, имена, вопросительные знаки… Надо отыскать уязвимые места.
  Неожиданно он кивнул и записал: «Тина»…
  Подумал… Вытащил другой лист.
  Когда вошла Мэри, он едва взглянул на нее.
  — Что ты делаешь, Филип?
  — Пишу письмо.
  — Хестер?
  — Хестер? Нет. Даже не знаю, где она остановилась. Кирсти недавно получила от нее открытку без указания адреса отправителя, наверху написано: «Лондон», вот и все. Кажется, Полли, ты ревнивая, а? — Филип усмехнулся.
  — Возможно.
  Она взглянула на него своими холодными голубыми глазами, и ему стало не по себе.
  — Кому ты пишешь? — Мэри подошла поближе.
  — Прокурору, — бодро ответил Филип, хотя в душе зашевелилась холодная злость. Неужели даже письмо нельзя написать, чтобы тебе не учинили допрос?
  Потом он взглянул ей в лицо, и сердце его смягчилось.
  — Шучу, Полли. Я пишу Тине.
  — Тине? Зачем?
  — Тина — ближайший объект, который я намерен атаковать. Куда ты, Полли?
  — В ванную, — сказала Мэри и вышла из комнаты.
  В ванную, как в тот вечер, когда случилось убийство… Филип вспомнил их разговор об этом и рассмеялся.
  
  — Входи, сынок, — ласково произнес помощник инспектора Хьюш. — Послушаем, что скажешь.
  Сирил Грин тяжело вздохнул. Он и слова не успел вымолвить, как вмешалась его матушка:
  — Как вы верно подметили, мистер Хьюш, времени у меня не было за всем уследить. Дети времени не оставляют. Только и разговоров, что о космических кораблях и прочих премудростях. Приходит он домой и говорит: «Мам, я только что видел, как спутник спускался». Хорошо, думаю, а до того была летающая тарелка. Час от часу не легче. Совсем эти русские головы им заморочили.
  Помощник инспектора вздохнул и подумал, насколько легче было бы жить, если б мамаши не увязывались за своими сыночками и не заставляли его выслушивать всякую чушь.
  — Хорошо, Сирил, — сказал он, — ты пришел домой и рассказал маме — не так ли? — что видел русский спутник или что-то в этом роде.
  — Тогда еще я не все понимал, — ответил Сирил, — я был маленький. Два года прошло с тех пор. Конечно, теперь разобрался бы лучше.
  — В малолитражке они приехали, — вставила мамаша, — в то время малолитражки были в диковину. Здесь таких и не видели, понятное дело, увидел ее… вся красным сверкает… и не сообразил, что это всего-навсего обычный автомобиль. А когда на следующее утро мы узнали про миссис Эрджайл, то Сирил и говорит мне: мам, говорит, это русские, говорит, спустились на своем спутнике, вошли к ней в дом и убили ее. «Не мели вздор», — отвечаю. А потом в тот же день прослышали, что ее собственного сына арестовали.
  Помощник инспектора с невозмутимым видом снова обратился к Сирилу:
  — Насколько я понимаю, это произошло в тот вечер? В какое время, не помнишь?
  — Я чаю попил, — сказал Сирил и тяжело засопел, припомнить давнее стоило ему немалых усилий, — а мама была в институте, потом я снова вышел на улицу к ребятам, и мы немного поиграли возле новой дороги.
  — Что вы там делали, хотелось бы знать, — вставила мамаша.
  В разговор вмешался полицейский Гуд, добывший этим утром весьма многообещающие сведения. Ему было доподлинно известно, чем занимался Сирил с ребятами на новой дороге. Некоторые домовладельцы жаловались, что у них пропадают хризантемы, а полицейский Гуд знал, что есть в деревне некоторые жители, подбивавшие молодежь снабжать их цветами, которые они потом относят на рынок. Правда, подобные случаи почти отошли в прошлое. Гуд тяжело вздохнул и сказал:
  — Дети есть дети, миссис Грин, они там играли.
  — Да, — подтвердил Сирил, — просто поиграли в одну или две игры, и все. И тут я ее увидел. «Ку, — говорю, — что это за штука?» Конечно, теперь-то я знаю, не ребенок уже. Это была просто малолитражка, такая красная-прекрасная.
  — Время какое? — терпеливо спросил помощник инспектора.
  — Ну, я уже сказал, попил чаю и вышел на улицу поиграть… Наверно, около семи часов было, слышал, как часы пробили. Ну, думаю, мама, должно быть, вернулась и волнуется, что меня нет. Пошел домой. Говорю ей, видел, как сейчас приземлился русский спутник. Мама отвечает, что это вранье, не было такого. Конечно, теперь-то я знаю. А тогда, понятное дело, я маленький был.
  Помощник инспектора Хьюш подтвердил, что дело, конечно, понятное. Задав еще несколько вопросов, он отпустил миссис Грин и ее отпрыска. Полицейский Гуд остался в комнате, самодовольное выражение не сходило с его лица. Он проявил в этом деле смекалку и надеялся, что это будет поставлено ему в заслугу.
  — Вот мне что в голову пришло, — произнес полицейский Гуд, — парнишка заикнулся насчет русских, которые проникли в дом миссис Эрджайл. Думаю про себя: «Верно, здесь что-то кроется?»
  — Несомненно, кроется, — ответил помощник инспектора. — Мисс Тина Эрджайл имеет красную малолитражку, похоже, придется задать ей несколько вопросов.
  
  — Вы были там в тот вечер, мисс Эрджайл?
  Тина поглядела на помощника инспектора.
  Руки ее безвольно лежали на коленях, темные глаза, не мигая, смотрели вперед. Она ответила неопределенно:
  — Давно это было, не помню.
  — Вашу машину там видели.
  — Да?
  — Итак, мисс Эрджайл. Когда мы спрашивали, чем вы занимались в тот вечер, вы сказали, что вернулись домой и до утра не выходили из дому. Приготовили себе ужин, слушали пластинки. Выходит, это была неправда. Около семи часов вашу машину видели на дороге неподалеку от «Солнечного гнездышка». Что вы там делали?
  Она не ответила.
  Хьюш выждал несколько минут и вновь спросил:
  — Вы заходили в дом вашей матери, мисс Эрджайл?
  — Нет, — ответила Тина.
  — Но вы там были?
  — Это вы говорите, что я там была.
  — Это не я говорю. Мы располагаем доказательствами.
  — Да, — сказала Тина, вздохнув. — Я ездила туда в тот вечер.
  — Но вы утверждаете, что не заходили в дом?
  — Нет, в дом я не заходила.
  — Что же вы делали?
  — Поехала обратно в Редмин. Потом, как я уже сказала, приготовила ужин и завела патефон.
  — Почему вы уехали, даже не переступив порог дома?
  — Я передумала.
  — Что заставило вас передумать, мисс Эрджайл? Вы что-то увидели или услышали?
  Она не ответила.
  — Послушайте, мисс Эрджайл. В тот вечер была убита ваша мать. Ее убили между семью и половиной восьмого. Вы были там, вашу машину видели около семи часов. Нам неизвестно, как долго вы там были. Возможно, вы там пробыли некоторое время. Вероятно, вы заходили в дом… кажется, у вас был ключ.
  — Да, у меня был ключ.
  — Может быть, вы заходили в дом. Может быть, вы прошли в комнату вашей матери и обнаружили ее там, убитую. А может быть…
  — Может быть, я убила ее? — Тина вскинула голову. — Это вы хотите сказать, помощник инспектора Хьюш?
  — Такая возможность не исключена, но, я думаю, более вероятно, что ее все-таки убил кто-то другой. В таком случае, полагаю, вы знаете убийцу или по крайней мере подозреваете, кто это был.
  — Я не заходила в дом.
  — Значит, вы что-то увидели или услышали. Вы видели, как кто-то зашел в дом или вышел оттуда. Возможно, вы не думали увидеть этого человека. Не ваш ли брат Майкл там был, мисс Эрджайл?
  — Я никого не видела, — ответила Тина.
  — Но вы что-то услышали, — настаивал Хьюш. — Что вы услышали, мисс Эрджайл?
  — Говорю вам, я просто передумала.
  — Простите меня, мисс Эрджайл, я этому не верю. С какой стати вы поехали из Редмина навестить вашу семью и вернулись, ни с кем не повидавшись? Что-то заставило вас изменить свое намерение. Вы что-то увидели или услышали. — Он наклонился вперед. — Полагаю, вы знаете, мисс Эрджайл, кто убил вашу мать.
  Она нехотя покачала головой.
  — Вы что-то знаете, — произнес Хьюш, — но сказать не решаетесь. Подумайте, мисс Эрджайл, хорошо подумайте. Вы понимаете, что приговариваете свою семью к вечному проклятию? Хотите, чтобы над всеми тяготело подозрение? А это случится, если мы не докопаемся до истины. Человек, убивший вашу мать, заслуживает наказания. Согласны? Вы кого-то покрываете.
  Тина посмотрела ему в лицо черными, непроницаемыми глазами.
  — Я ничего не знаю, — сказала она. — Ничего не слышала и не видела. Просто… я передумала.
  Глава 20
  Калгари и Хьюш оглядели друг друга. Кажется, такого удрученного, печального человека Калгари еще не приходилось встречать. Он выглядел настолько разочарованным, что невольно возникала мысль, будто служебная деятельность помощника инспектора представляла собой непрерывную цепь ошибок и неудач. Калгари искренне удивился, когда впоследствии случайно узнал о чрезвычайно успешной деятельности Хьюша. Помощник же инспектора видел перед собой худого, преждевременно поседевшего человека со слегка опущенными плечами, старавшегося изобразить на своем лице приятную улыбку.
  — Боюсь, вы не знаете меня, — начал Калгари.
  — О, мы все о вас знаем, доктор Калгари, — разуверил его Хьюш. — Вы та козырная карта, которая испортила нам всю игру. — Неожиданная улыбка появилась на его губах, чуть приподняв уголки его угрюмо сжатого рта.
  — В таком случае мне вряд ли можно рассчитывать на ваши симпатии, — заметил Калгари.
  — Напротив, в нашей профессии приходится считаться с такого рода осложнениями, — ответил Хьюш. — Дело казалось яснее ясного, кого тут будешь винить? Но так уж случилось. Захотели нас на зубок попробовать, как обычно говаривала моя старая матушка. Мы не в обиде, доктор Калгари. Как бы то ни было, мы выступаем в защиту справедливости, за торжество истины, не так ли?
  — Я всегда в это верил и продолжаю верить, — сказал Калгари. — Ни одному человеку не будет отказано в справедливости.
  — Великая хартия вольностей, — сказал Хьюш.
  — Да, мне ее процитировала мисс Тина Эрджайл.
  Брови помощника инспектора удивленно изогнулись.
  — В самом деле? Вы меня поражаете. Эта юная леди палец о палец не ударила, чтобы завертелись колеса правосудия.
  — Что вы хотите этим сказать? — спросил Калгари.
  — Не стану скрывать, она что-то утаивает. У меня на этот счет нет ни малейших сомнений.
  — Зачем ей скрывать?
  — Видите ли, это дело семейное, — пояснил Хьюш. — Семейная солидарность. Но для чего я вам понадобился?
  — Мне нужна информация.
  — По данному делу?
  — Да. Вмешался в эту историю, теперь ничего не поделаешь…
  — И вам сейчас не по себе?
  — Рад, что вы меня понимаете. Да, я виноват. Виноват в том, что принес людям столько огорчений.
  — Французы говорят: «Не разбив яиц, не приготовишь яичницы», — улыбаясь, произнес Хьюш.
  — Мне нужно кое-что узнать, — продолжал Калгари.
  — Например?
  — Расскажите про Джако, что можете.
  — Про Джако. Хм, не ожидал такого вопроса.
  — У него была скверная репутация, знаю. Хотелось бы услышать подробности.
  — Что ж, дело нехитрое. Дважды его отпускали на поруки. Второй раз — за растрату. Деньги за него вовремя внесли, и это его выручило.
  — Значит, этот молодой человек подавал надежды стать закоренелым преступником? — спросил Калгари.
  — Вот именно, сэр. До убийства, и вы нам это убедительно доказали, дело не дошло, но множество мелких делишек за ним числилось. Ничего особенно существенного. Для крупной аферы у него ни ума, ни выдержки не хватало. Все так, мелкая уголовщина. Воровал деньги в кассах, обманывал женщин.
  — Это ему особенно удавалось, — заметил Калгари. — Надувать женщин он был великий мастер.
  — И дело-то совсем безопасное, — сказал помощник инспектора. — Женщины легко попадались ему на удочку. Пожилые и средних лет женщины. Поразительно, какими доверчивыми они бывают. Он ловко их охмурял, прикидывался страстно влюбленным. Женщина всему поверит, если ей этого хочется.
  — А потом?
  — Рано или поздно наступало разочарование. — Хьюш пожал плечами. — Но знаете, они помалкивали. Не хотелось во всеуслышание признаваться, что их одурачили. Дело беспроигрышное.
  — Вероятно, он их шантажировал? — спросил Калгари.
  — Нет, насколько нам известно. С вашего разрешения, не стану возводить на него напраслину. Шантаж, пожалуй, слишком сильное выражение, все ограничивалось намеками, письмами. Дурацкими письмами — про мужей, которые могли бы узнать пикантные подробности. И женщины помалкивали в тряпочку.
  — Понятно.
  — Об этом вы хотели меня спросить?
  — В этой семье есть один человек, с которым мне не удалось встретиться, — сказал Калгари. — Старшая дочь.
  — А, миссис Дюрант.
  — Я наведывался к ней, но дом был закрыт. Сказали, что она с мужем куда-то уехала.
  — Они в «Солнечном гнездышке».
  — До сих пор?
  — Да. Супругу захотелось там остаться. Мистер Дюрант, насколько я понимаю, решил сам заняться расследованием.
  — Он, кажется, инвалид?
  — Да, полиомиелит, очень печально. Бедняга не знает, чем заполнить свободное время, и потому с большим воодушевлением занялся поисками убийцы. Он надеется что-то разузнать.
  — И что же?
  — Может, что у него и получится. — Хьюш пожал плечами. — Понимаете, его положение предпочтительнее нашего. Он знает эту семью, наделен интуицией и смекалкой.
  — Думаете, что-нибудь выяснит?
  — Возможно, но нам все равно не расскажет. Семейные секреты не разглашаются.
  — А сами вы знаете, кто преступник?
  — Не следовало бы вам меня об этом спрашивать, доктор Калгари.
  — Хотите сказать, что не знаете?
  — Какая польза от того, что знаешь, — помолчав, произнес Хьюш, — если не можешь доказать, а?
  — И вы не надеетесь получить доказательства?
  — О! Надежды мы не теряем, — сказал Хьюш. — Постараемся.
  — Что будет, если у вас ничего не получится? — настойчиво продолжал Калгари. — Вы об этом подумали?
  — Вот вы о чем беспокоитесь, сэр?
  — Они должны узнать правду. Ее следует установить любой ценой.
  — Полагаете, правда им неизвестна?
  Калгари покачал головой.
  — Неизвестна, — протянул он, — в этом-то и трагедия.
  
  — О-о! — воскликнула Морин Клег. — Опять вы!
  — Простите, что потревожил вас, — извинился Калгари.
  — Ничуть. Входите. У меня сегодня выходной.
  Калгари это было известно, потому-то он сюда и пожаловал.
  — Джо должен вернуться с минуты на минуту, — сообщила Морин. — Больше в газетах про Джако ничего не встречала. С тех пор как его оправдали, парламент этот вопрос обсудил и вынес решение о его невиновности. Но ни слова не пишут, как движется расследование. Что, полиция так ничего и не выяснила?
  — Быть может, у вас есть свои предположения?
  — Пожалуй, нет, — сказала Морин. — Впрочем, не удивлюсь, если уличат другого брата. Странный он, угрюмый какой-то. Джо изредка с ним встречается, когда тот раскатывает по городу, демонстрируя машины клиентам. Он работает на предприятии Бенца. Симпатичный вроде, но ужасно мрачный. Джо слышал, будто он собирается то ли в Персию, то ли еще куда-то, и, думаю, это неспроста, как вы считаете?
  — Почему «неспроста», миссис Клег?
  — Там его полиции не разыскать, не так разве?
  — Думаете, он хочет скрыться?
  — Вполне возможно.
  — А что люди говорят? — спросил Артур.
  — Болтают разное. Говорят, что старый мистер Эрджайл с секретаршей спутался. Но если б муж на такое решился, считаю, он скорее бы жену отравил. Обычно они так поступают, согласны?
  — Хм, вы чаще меня смотрите фильмы, миссис Клег.
  — Да на экран-то я и не гляжу, — возразила Морин. — Если б вы там работали, то знали бы, как все эти картины надоедают. Хелло, вот и Джо.
  Джо Клег тоже удивился, увидев Калгари, и, по-видимому, не особенно обрадовался. Они обменялись парочкой фраз, а потом Артур заговорил о цели своего визита.
  — Хотелось бы знать, — спросил он, — не сможете ли вы сообщить мне свою фамилию и адрес?
  Калгари аккуратно занес эти сведения в свою записную книжечку.
  
  Наверное, ей под пятьдесят, подумал он, увидев громоздкую женщину, которая, скорее всего, даже в молодости не отличалась привлекательностью. Впрочем, у нее были славные глаза, карие и добрые.
  — Нет, серьезно, доктор Калгари…
  Он наклонился вперед, желая во что бы то ни стало преодолеть ее нерешительность, успокоить, расположить к себе.
  — Я вас понимаю. Впрочем, и речи быть не может о том, чтобы предать огласке ваши сведения. Поверьте мне.
  — Вы же сказали, что хотите написать книгу?
  — Книгу, характеризующую определенные типы характера, — сказал Калгари. — Она представляет интерес с точки зрения медицины и психологии. Никаких фамилий. Просто мистер А., миссис Б. И все.
  — Вы были в Антарктике, не правда ли? — вдруг спросила она.
  — Да, — ответил он. Внезапность вопроса удивила его. — Я работал там с экспедицией Хайеса Бентли.
  Кровь прилила к ее щекам. Она сразу помолодела и оживилась:
  — Люблю читать про полярные исследования… Меня очень увлекает все, что касается полюсов. Я интересовалась норвежскими экспедициями, много читала про Амундсена, ведь он, кажется, первым достиг Южного полюса? Экспедиции к полюсам волнуют меня значительно больше, чем восхождения на Эверест, все эти искусственные спутники или полет на Луну.
  Калгари ухватился за эту ниточку и стал рассказывать ей про свою экспедицию: романтическая увлеченность этой женщины вдохновляла его. Наконец она вздохнула и с признательностью произнесла:
  — Как чудесно слушать человека, побывавшего в Антарктике. — Потом, помолчав, спросила: — Так вас интересует… Джеки?
  — Да.
  — И вы ни в малой мере не воспользуетесь моей фамилией?
  — Разумеется, нет, я же сказал. Знаете, как в таких случаях поступают: миссис М., леди И. И все.
  — Да, я читала подобные книги… о, как вы сказали, па… пото…
  — О патологии.
  — Да, Джеки был явно патологической личностью. Он бывал таким нежным, таким удивительным! Когда он говорил, вы верили каждому его слову.
  — Наверное, он вкладывал в них особый смысл, — предположил Калгари.
  — «Я гожусь тебе в матери», — говорила я, а он отвечал, что девчонки его не интересуют, называл их козявками. Говорил, что его привлекают зрелые, опытные женщины.
  — Значит, он был сильно в вас влюблен! — спросил Калгари.
  — Говорил, что да. И мне так думалось… — Губы у нее задрожали. — К нему как магнитом тянуло. Он казался таким непорочным и чистым. — Лицо пожилой женщины покрылось румянцем. — Да, — вздохнула она, — приятно об этом вспомнить. Что ж, все уже в прошлом. Мы строили разные планы: например, как вместе поедем во Францию или Италию, если ему удастся осуществить задуманное. Он говорил, что ему требуется небольшой капитал.
  Дешевый прием, подумал Калгари и удивился, как много несчастных женщин попадается на эту приманку.
  — Не знаю, что на меня накатило, — сказала она. — Я все для него сделала… все.
  — Не сомневаюсь в этом, — заметил Калгари.
  — Осмелюсь заметить, — с горечью произнесла женщина, — я была у него не единственной.
  Калгари поднялся.
  — Вы очень добры, что поделились со мной вашей печалью, — поблагодарил он свою собеседницу.
  — Его уже нет… Но я о нем никогда не забуду. Этакая обезьянья мордочка! Он казался таким печальным, а потом вдруг заливался смехом. Было в нем что-то притягательное. Он не был плохим, уверена, он вовсе не был плохим.
  Она задумчиво посмотрела на Калгари.
  Что он мог ей ответить?
  Глава 21
  Ничто не предвещало, что этому дню будет суждено сыграть особую роль в жизни Филипа Дюранта.
  Он и представить себе не мог, каким именно образом сегодня раз и навсегда решится его судьба.
  Филип проснулся в добром здравии и хорошем расположении духа. За окном сверкало солнышко, нежаркое осеннее солнышко. Кирстен принесла телефонограмму, и его настроение еще более улучшилось.
  — Тина приедет к чаю, — сообщил он Мэри, когда та подала ему завтрак.
  — Да? Разумеется, у нее сегодня, кажется, выходной день?
  Мэри явно была чем-то обеспокоена.
  — Что с тобой, Полли?
  — Ничего.
  Она очистила от скорлупы верхушку яйца, и это сразу его раздосадовало.
  — У меня есть собственные руки, Полли.
  — О, мне хотелось тебе услужить.
  — Сколько, ты думаешь, мне лет? Шесть?
  Она ответила ему слегка уязвленным взглядом, а потом неожиданно сказала:
  — Хестер сегодня возвращается домой.
  — Возвращается? — рассеянно пробормотал Филип, продолжая обдумывать предстоящий разговор с Тиной. Но вдруг его взгляд остановился на лице Мэри. — Ради бога, Полли, не воображай, что меня охватила преступная страсть к этой девчонке.
  Мэри отвернулась:
  — Ты вечно твердишь, что она такая красивая.
  — Потому что она действительно красивая. У нее потрясающая, неземная красота. — И с грустью добавил: — Впрочем, я вряд ли гожусь на роль обольстителя, не так ли?
  — Но тебе хотелось бы ее обольстить.
  — Не смеши меня, Полли. Никогда не думал, что ты такая ревнивая.
  — Ты вообще ничего обо мне не знаешь.
  Он хотел возразить, но удержался и с удивлением подумал, что в самом деле почти ничего о ней не знает.
  Мэри продолжала:
  — Я хотела, чтобы ты был моим, только моим. Чтобы на всем свете, кроме тебя и меня, никого не было, только ты и я.
  — Мы быстро исчерпали бы все темы для разговора, Полли.
  Слова прозвучали непринужденно, но на душе у него стало муторно. Яркое утро неожиданно потускнело.
  — Поедем домой, Филип, пожалуйста, поедем домой, — проговорила Мэри.
  — Скоро поедем, только не сейчас. Все в свое время. Я уже сказал, что сегодня приезжает Тина. — Филип попытался придать мыслям жены новое направление. — Я возлагаю на нее большие надежды.
  — В каком смысле?
  — Тина кое-что знает.
  — По поводу убийства?
  — Да.
  — Откуда ей знать? В тот вечер ее здесь не было.
  — Ошибаешься. Я думал, тебе известно, что она сюда приезжала. Забавно, но самый незначительный пустячок может оказать существенную помощь в расследовании. Миссис Наракот, такая высокая приходящая служанка, кое-что мне сообщила.
  — Что же она сказала?
  — Поведала про деревенские пересуды. О некоей миссис и ее сыне Эрни… нет… Сириле. Так вот сын и его мама пришли в полицейский участок. Мальчишка кое-что приметил в тот вечер, когда была убита несчастная миссис Эрджайл.
  — Что же он увидел?
  — Хм, миссис Наракот выразилась весьма неопределенно, ибо мама мальчика не очень-то с ней откровенничала. Но догадаться нетрудно, не так ли, Полли? Сирилу не сиделось дома, он вышел на улицу и увидел нечто интересное. Возникают следующие предположения. Либо он увидел Мики, либо Тину. Я думаю, что Тина в тот вечер была здесь.
  — Но она сказала бы нам об этом.
  — Не обязательно сказала бы. За версту видно: Тина что-то знает, но умалчивает. В тот вечер она приезжала сюда на машине. Возможно, зашла в дом и увидела труп матери.
  — И уехала, ничего не сказав? Чушь какая-то.
  — Видимо, на то имелись свои причины… Возможно, она что-то увидела или услышала, у нее возникли какие-то подозрения.
  — К Джако она особенно не благоволила. Спорить не хочу, но покрывать его она бы не стала.
  — Значит, не Джако она подозревала… Потом, когда Джако арестовали, у нее появились сомнения в справедливости своих подозрений. Но, сказав однажды, что ее здесь не было в тот ужасный вечер, она продолжала утверждать то же самое и дальше. А теперь, разумеется, ситуация изменилась.
  — Все это твои фантазии, Филип, — торопливо перебила Мэри. — Такое наговорил, что сам ничему не веришь.
  — Возможно, все так и есть. Попробую вытянуть из нее правду.
  — Не думаю, что она что-то знает. Ты в самом деле считаешь, будто ей известно имя убийцы?
  — Я так далеко не захожу. Просто думаю, она что-то видела или слышала… Хотелось бы это поточнее установить.
  — Если Тина не захочет, она ничего не расскажет.
  — Согласен. Она натура скрытная, а личико у нее как у карточной дамы — ничего не выражает. Но врать она не умеет… ты, например, тоже врать не умеешь… Мой метод строится на изъявлении мною собственных предположений. Я умело формулирую вопрос, а она на него либо отвечает, либо не отвечает. Что же происходит? Возможны три варианта. Она говорит «да», то есть подтверждает мое предположение. Или говорит «нет», но, поскольку обманщица она никудышная, правду установить будет нетрудно. Если же она откажется отвечать и выставит свое карточное личико, то, Полли, такой вариант равносилен подтверждению. Итак, согласись, результаты целиком зависят от моих способностей и умения.
  — Брось ты все это, Фил! Брось! Все утрясется и забудется.
  — Нет. Истина должна быть восстановлена. Иначе мы заставим Хестер выброситься из окна, а у Кирсти будет нервное потрясение. Лео уже окаменел, словно сталактит. А что касается бедняжки Гвенды, то она отправится работать куда-нибудь в Родезию.
  — Какое тебе дело до них?
  — Нам ни до кого нет дела… так ты думаешь?
  Лицо у Филипа стало злым и упрямым, и Мэри испугалась. Прежде ей не доводилось видеть своего мужа в таком состоянии.
  — А разве нет, нет разве? — она открыто выразила свое несогласие. — Что, мне обо всех надо заботиться?
  — Не понимаю тебя.
  Филип удрученно вздохнул и оттолкнул от себя поднос с завтраком:
  — Убери. Не хочу больше.
  — Но, Филип…
  Он нетерпеливо взмахнул рукой. Мэри взяла поднос и вышла из комнаты. Филип подъехал к письменному столу, взял ручку, внимательно посмотрел в окно. Непонятная тоска охватила его. От недавнего возбуждения не осталось и следа. Им овладело безразличие, но он смог взять себя в руки. Быстро набросав две страницы, Филип откинулся в коляске и задумался.
  Что ж, это весьма правдоподобно, такое возможно. Но полного удовлетворения не было. На правильном ли он пути? Нет уверенности. Чертовски недостает ясного мотива преступления. Какая-то непонятная деталь все время от него ускользает.
  Он нетерпеливо вздохнул. Скорее бы приехала Тина, и все встанет на свои места. Вот бы ему удалось выяснить обстоятельства этого дела только в тесном семейном кругу. Большего он и не желал. Если бы на первых порах истина стала известна только им, сразу же изменилась бы удушающая атмосфера в семье. Все вздохнули бы с облегчением, все, за исключением одного человека. А он сам и Мэри могли бы вернуться домой и…
  Тут его размышления прервались. Он вдруг отчетливо осознал свою собственную проблему. Ему вообще не хотелось возвращаться домой, возвращаться к этому неукоснительному распорядку, сияющим занавесочкам, сверкающей бронзе. Аккуратная, яркая, ухоженная клетка! И он заточен в эту клетку, прикован к инвалидному креслу, окруженный заботами любящей жены.
  Его жена… Подумав о жене, он мысленно увидел два совершенно разных существа. Одно из них — это девушка, на которой он женился, белокурая, голубоглазая, нежная, сдержанная. Он полюбил эту девушку, ему нравилось ее поддразнивать, а она удивленно и настороженно его разглядывала. То была его Полли. А потом появилась Мэри… твердая, как сталь, страстная, но холодная, не способная к нежной привязанности… Мэри, которую никто, кроме ее собственной персоны, не интересовал. Да и он, ее муж, интересовал лишь потому, что принадлежал ей.
  Вспомнилась строка из французского стихотворения… Как это там?
  «Венера вся во власти страсти своей…»
  Эту Мэри он не любил. У нее были холодные голубые глаза, глаза незнакомого ему человека.
  Филип засмеялся. Видимо, у него, как и у всех в этом доме, начали сдавать нервы. Он вспомнил рассказы тещи о его жене. О маленькой ласковой белокурой девчушке из Нью-Йорка. О том, как этот ребенок, обхватив ручонками шею миссис Эрджайл, закричал: «Хочу остаться с тобой! Ни за что не уеду!»
  Разве в этом не проявилась ее привязанность? К тому же как это не похоже на теперешнюю Мэри! Возможно ли столь разительное несходство между ребенком и женщиной? Трудно, почти невозможно представить, чтобы в Мэри заговорил голос привязанности, чтобы он зазвучал столь отчетливо.
  Произошло нечто невероятное… Его вдруг пронзила неожиданная мысль. Неужели на удивление просто? Не привязанность… голый расчет. Все до конца просчитано. Искусно разыграна показная привязанность. Средство для достижения желаемого?
  Едва он подумал об этом, и собственная же мысль оглушила его.
  Филип в сердцах отшвырнул ручку и направился в примыкающую к гостиной спальню. Он подъехал к туалетному столику, взял гребенку, зачесал назад нависшие надо лбом волосы. Собственное лицо показалось ему чужим и незнакомым.
  «Кто я, — подумал Филип, — и куда я иду?» Такие мысли прежде не посещали его… Он подкатил к окну, выглянул наружу. Внизу, возле кухонного окна, с кем-то разговаривала одна из приходящих служанок. До него долетали голоса, в которых отчетливо слышался местный выговор…
  Глаза у него расширились, Филип затих, словно погрузился в прострацию.
  Шорох, донесшийся из соседней комнаты, вывел его из оцепенения. Он переместился со своим креслом к двери.
  У письменного стола стояла Гвенда Воугхан. Она обернулась к нему, ее осунувшееся лицо, освещенное утренним солнцем, поразило его своим печальным выражением.
  — Хелло, Гвенда.
  — Хелло, Филип. Лео решил, что вас может заинтересовать «Иллюстрейтед Лондон ньюс».
  — О, спасибо.
  — Славная комната, — сказала Гвенда, оглядываясь. — Даже не верится, что я когда-то сюда захаживала.
  — Словно королевские покои, не так ли? — улыбнулся Филипп. — Вдали от всех. Мечта инвалида и молодоженов.
  Он произнес последнее слово и тут же об этом пожалел. Лицо у Гвенды конвульсивно вздрогнуло.
  — Надо идти работать, — усмехнулась она.
  — Вы великолепный секретарь.
  — Только не сейчас, все время допускаю ошибки.
  — Кто их не допускает? — попытался он утешить ее. — Когда вы с Лео поженитесь?
  — Наверное, никогда.
  — Вот это будет действительно ошибка.
  — Лео полагает, что наша женитьба вызовет нежелательные пересуды… прицепится полиция! — Ее голос звучал удрученно.
  — К черту все, Гвенда, надо отважиться.
  — Я бы и отважилась, человек я рискованный. Люблю ставить на счастье. Но Лео…
  — Да? Лео?
  — Он, вероятно, до конца своих дней останется супругом Рэчел Эрджайл.
  Гнев и отчаяние, прозвучавшие в ее словах, поразили Филипа.
  — Такое ощущение, будто она жива, — произнесла Гвенда. — Она здесь… в этом доме… все время.
  Глава 22
  Тина поставила свою машину на газоне возле стены, ограждающей церковный двор. Она аккуратно распаковала только что купленные цветы, миновала кладбищенские ворота и пошла по центральной аллее. Не нравилось ей это новое кладбище. Лучше бы маму похоронили на старом погосте, поближе к церкви. Там витает дух старины. Могилы прикрыты ветвями тиса, камни поросли мхом. На этом же новом кладбище все тщательно спланировано, от главной аллеи ответвляются пешеходные дорожки, все прилизано, все безлико, словно ты не на кладбище, а в магазине самообслуживания.
  Могила миссис Эрджайл содержалась в порядке. Ее обрамлял бордюр из мраморных плиток, пространство между которыми было усыпано гранитной крошкой. Над могилой возвышался гранитный крест.
  Сжимая в руке гвоздики, Тина прочла надпись: «Светлой памяти Рэчел Луизы Эрджайл, ушедшей из жизни 9 ноября 195…» Ниже стояло: «Твои дети благословляют тебя».
  Сзади послышались шаги, Тина, вздрогнув, обернулась:
  — Мики!
  — Увидел твою машину и последовал за тобой. Вот и пришел сюда.
  — Пришел сюда? Зачем?
  — Не знаю. Наверное, чтобы попрощаться.
  — Попрощаться… с ней?
  — Да. Получил работу в нефтяной компании, о которой я тебе говорил. Через три недели уезжаю.
  — И пришел попрощаться с мамой?
  — Да. Хочу поблагодарить ее и сказать, что я раскаиваюсь.
  — В чем раскаиваешься, Мики?
  — Не в том, что убил ее, если ты это вообразила. Неужели ты думаешь, что я убил ее, Тина?
  — Не знаю.
  — А теперь тем более не знаешь, верно? Не вижу смысла оправдываться.
  — Так в чем ты раскаиваешься?
  — Мама много для меня сделала, — задумчиво проговорил Мики. — И не видела от меня никакой благодарности. Ее любовь доводила меня до яростного исступления. Я ни разу не сказал ей доброго слова, не подарил ни одного любящего взгляда. Сейчас захотел это сделать, вот и все.
  — Когда ты перестал ее ненавидеть? После смерти?
  — Да. Наверное.
  — Ведь ты не ее ненавидел, не так ли?
  — Да, тут ты не ошибаешься. Я ненавидел свою родную мать, потому что любил ее. Я ее любил, а она мной тяготилась.
  — Теперь злость прошла?
  — Да. Чего от нее можно было требовать? Каждый человек таков, каким уродился. Она была светлым, счастливым созданием, слишком любила мужчин и к бутылке пристрастилась. А с детьми была ласковой, пока на нее не накатывало. Но в обиду их не давала. Все бы хорошо, да только вот мной тяготилась! Долгие годы я гнал от себя эту мысль. Теперь смирился. — Он протянул руку. — Не дашь ли мне одну гвоздичку, Тина? — Он взял из ее руки цветок, наклонился и положил его пониже надписи. — Мама, это тебе. Я был скверным сыном, не понимал, что ты была мудрой матерью. Но есть ли прок в таких запоздалых извинениях? — поглядел он на Тину.
  — Думаю, есть, — проговорила Тина.
  Она нагнулась и положила на могилу букетик гвоздик.
  — Ты часто приходишь сюда с цветами?
  — Каждый месяц.
  — Милая крошка Тина, — прошептал Мики.
  Они повернулись и побрели по кладбищенской дорожке.
  — Я не убивал ее, Тина, — сказал Мики. — Клянусь тебе. Хочу, чтобы ты мне поверила.
  — В тот вечер я была там.
  — Ты была там? — Он остановился. — В «Солнечном гнездышке»?
  — Да. Пришло в голову поменять работу. Решила посоветоваться с папой и мамой.
  — Хорошо, продолжай.
  Она молчала. Он взял ее за руку, сильно встряхнул.
  — Продолжай, Тина. Ты должна рассказать мне.
  — Я еще никому об этом не говорила.
  — Продолжай, — повторил Мики.
  — Я приехала туда. Машину поставила не возле ворот. Знаешь, есть неподалеку одно местечко, где легче развернуться?
  Мики кивнул.
  — Вылезла из машины и направилась к дому. Чувствовала себя очень неуверенно. Ведь с мамой так трудно разговаривать! Она всегда имела свои собственные соображения. Мне хотелось по возможности яснее изложить ей суть дела. Вот я и пошла к дому, а потом вернулась к машине, потом поплелась обратно. Чтобы хорошенько все обдумать.
  — В каком часу это было? — спросил Мики.
  — Не знаю, сейчас уже не помню. Время для меня не имеет большого значения.
  — Да, дорогая. В этом возрасте жизнь кажется бесконечной.
  — Я стояла под деревьями, переминаясь с ноги на ногу…
  — Как маленький котеночек, — ласково произнес Мики.
  — …и тут услышала.
  — Что именно?
  — Как перешептывались двое.
  — Да? — Мики напружинился. — Что же они говорили?
  — Они говорили… один из них сказал: «От семи до семи тридцати. Условимся. Запомни это и не оплошай. От семи до семи тридцати». В ответ другой прошептал: «Положись на меня», потом первый голос произнес: «После все будет чудесно».
  Наступило молчание, которое нарушил Мики, спросив:
  — Хорошо… почему же ты это утаивала?
  — Потому что не знала. Не знала, кто там шептался.
  — И все-таки! Там были мужчина и женщина?
  — Не знаю. Когда люди шепчутся, голоса трудноразличимы. Слышишь просто шепот. Все же я думаю, что это были мужчина и женщина, судя…
  — Судя по разговору?
  — Да. Но я не знаю, кто они.
  — Решила, что это, быть может, папа с Гвендой?
  — Не исключено. Смысл мог быть таким, что Гвенда уйдет и в назначенное время вернется, или же это Гвенда договаривалась с отцом о том, что он сойдет вниз в промежутке от семи до половины восьмого.
  — Если это были отец с Гвендой, ты не пожелала вмешивать в дело полицию. Так?
  — Будь я полностью уверена, — оправдывалась Тина. — Но уверенности не было. Мог быть и кто-то другой. Могла быть Хестер с кем-нибудь еще. Даже Мэри и та могла быть, но только не Филип. Нет, разумеется, не Филип.
  — Когда ты говоришь: «Хестер с кем-нибудь еще», то кого именно ты подразумеваешь?
  — Не знаю.
  — Ты его не видела? Я про мужчину спрашиваю.
  — Нет, не видела.
  — Тина, я думаю, ты лжешь. Ты не знаешь этого человека, а?
  — Я направилась назад к машине, а в это время кто-то перешел на другую сторону улицы и быстро зашагал прочь. В темноте я увидела только тень. А потом мне почудилось… почудилось, будто в конце улицы загудела машина.
  — И ты подумала, что это я, — сказал Мики.
  — Не знаю. Мог быть и ты. Такая же вроде фигура и рост.
  Они подошли к Тининой малолитражке.
  — Садись, Тина. Я поеду с тобой. Мы отправимся в «Солнечное гнездышко».
  — Но, Мики…
  — Стоит ли убеждать тебя, что это был не я? Что я могу сказать? Поехали в «Солнечное гнездышко».
  — Что ты собираешься делать, Мики?
  — С чего ты взяла, будто я собираюсь что-то делать? Разве мне нельзя съездить туда просто так?
  — Да. Конечно, можно. Я получила письмо от Филипа. — Тина включила двигатель. Мики, мрачный и решительный, уселся рядом.
  — Письмо от Филипа? Что ему надо?
  — Просит меня приехать, хочет повидаться. Он знает, что сегодня я не работаю.
  — Значит, он хочет с тобой повидаться?
  — Пишет, что ему надо задать мне один вопрос и он надеется, что я на него отвечу. Обещает, что мне не придется ничего говорить: он сам все скажет, а я должна лишь ответить «да» или «нет». Кроме того, обязуется сохранить в тайне содержание нашего разговора.
  — Значит, он что-то задумал, — пробормотал Мики. — Интересно.
  До «Солнечного гнездышка» дорога была недолгой. Когда они остановились, Мики сказал:
  — Ты ступай, Тина. А я пойду погуляю по саду, поразмышляю. Ступай потолкуй с Филипом.
  Тина спросила:
  — Ты же не станешь… ты не…
  — Совершать самоубийство? — засмеялся Мики. — Ступай, Тина, ты ведь меня знаешь.
  — Иногда мне кажется, что никто никого не знает.
  Тина повернулась и медленно побрела в дом. Мики, нахмурившись, поглядел ей вслед, а потом опустил голову и, засунув руки в карманы, стал обходить дом. На него вдруг нахлынули воспоминания детства. Тут росла старая магнолия. Много раз он залезал на нее, а оттуда через окно попадал на лестничную площадку. И еще тут была грядка, его собственный «садик». Предполагалось, что он будет его обрабатывать. Но Мики определенно не имел склонности к садоводству и предпочитал разбирать на части механические игрушки. «Вот непослушный чертенок!» — подумал он о себе, улыбаясь.
  Ну что ж, годы идут, а люди остаются прежними.
  
  В вестибюле Тина повстречала Мэри. При виде ее Мэри удивилась.
  — Тина! Из Редмина пожаловала?
  — Да. Ты разве не знала, что я приеду?
  — Забыла. Кажется, Филип что-то говорил об этом. На кухню иду, — добавила она, повернувшись, — посмотреть, не принесли ли газету. Филип любит почитать на ночь. Кирстен только что понесла ему кофе. Кофе он любит больше, чем чай.
  — Что ты нянчишься с ним, как с инвалидом? Он далеко не калека.
  Холодная злость сверкнула в глазах Мэри.
  — Будешь иметь собственного мужа, — вспыхнула она, — тогда узнаешь, как с ним нянчиться.
  — Извини меня, — спокойно ответила Тина.
  — Если бы можно было побыстрее убраться из этого дома! — воскликнула Мэри. — Филипу здесь тоже скверно. К тому же сегодня возвращается Хестер.
  — Хестер? — удивилась Тина. — Возвращается? Зачем?
  — Откуда я знаю? Позвонила вчера вечером и обрадовала. Не знаю, с каким поездом она приезжает. Наверное, как обычно, с экспрессом. Кому-то придется ехать в Драймут ее встречать.
  Мэри, пройдя по коридору, скрылась на кухне. Тина постояла в нерешительности, затем поднялась по лестнице на второй этаж. Вдруг дверь с правой стороны отворилась, и перед ней оказалась Хестер. Увидев Тину, она вздрогнула.
  — Хестер! Я слышала о твоем возвращении, но не знала, что ты уже приехала.
  — Меня привез доктор Калгари, — объяснила Хестер. — Я сразу пошла к себе в комнату, и о моем приезде никто не знает.
  — Значит, доктор Калгари здесь?
  — Нет. Он подбросил меня сюда и отправился в Драймут. Ему там нужно с кем-то увидеться.
  — Мэри не знает, что ты приехала.
  — Мэри никогда ничего не знает. Отгородилась со своим Филипом от всего мира. Папа с Гвендой, должно быть, в библиотеке. Все в доме идет своим чередом.
  — А что могло бы здесь измениться?
  — Не знаю, — неуверенно ответила Хестер. — У меня такое чувство, будто что-то должно произойти.
  Она прошла мимо Тины и спустилась по лестнице. Тина направилась мимо библиотеки в самый конец коридора, где находились апартаменты Дюрантов. Возле двери в комнату Филипа с подносом в руке стояла Кирстен Линдстрем, она неожиданно обернулась.
  — О, Тина, ты меня напугала! — вскрикнула Кирстен. — Я как раз принесла Филипу кофе с бисквитами. — Она вскинула руку, постучала в дверь и, отворив ее, вошла в комнату. Вдруг она остановилась, ее высокая угловатая фигура мешала последовавшей за ней Тине увидеть, что же произошло в комнате. Кирстен тяжело задышала. Руки ее бессильно повисли, поднос с шумом упал на пол, чашка и тарелки, ударившись о решетку камина, разлетелись вдребезги.
  — О нет! — вскрикнула Кирстен. — О нет!
  — Филип? — спросила Тина.
  Она прошла мимо словно бы окаменевшей Кирстен и приблизилась к письменному столу, возле которого находилось инвалидное кресло Филипа Дюранта. Ей показалось, будто он что-то писал, ибо возле правой руки лежала автоматическая ручка. Причудливо склоненная голова его опустилась на грудь. На затылке у него она заметила округлое красное пятно, а на белоснежном воротничке виднелась еще пара пятнышек, порожденных, видимо, капельками крови.
  — Его убили, — пролепетала Кирстен. — Убили… закололи. Прямо в мозг ткнули. Маленький укол, и нет человека. Я предупреждала его, — вдруг неистово запричитала она, — делала все, что могла. Но он был как ребенок, забавлялся игрой с опасными предметами… вот и доигрался.
  Тине почудилось, будто она видит дурной сон. Словно в тумане, стояла она у тела, опустив глаза, а Кирстен тем временем, подняв бесчувственную руку Филипа, напрасно пыталась нащупать уже не бьющийся пульс. О чем же он хотел спросить Тину? Как бы то ни было, теперь он уже ни о чем ее не спросит. Тина потеряла способность соображать, но ее сознание воспринимало и регистрировало множество мелких подробностей. Он только что писал, да. Ручка лежит, но бумаги перед ним нет. Никаких записей, убийца забрал их с собой.
  — Надо сказать другим, — спокойно и отрешенно произнесла Тина.
  — Да, да, пойдемте спустимся к ним. Надо сказать вашему отцу.
  Обняв Тину за плечи, Кирстен повела ее к двери. Взгляд девушки остановился на подносе и обломках посуды.
  — Неважно, — сказала Кирстен. — Уберем после.
  Тина споткнулась, и Кирстен поддержала ее:
  — Осторожно, упадете.
  Они прошли по коридору. Дверь библиотеки открылась, и в коридор вышли Лео и Гвенда. Тина внятно и тихо проговорила:
  — Только что убили Филипа. Его закололи.
  Все как во сне, подумала Тина. До нее донеслись растерянные возгласы отца, Гвенды, они заторопились к Филипу… К Филипу, которого уже не было в живых. Кирстен оставила Тину и засеменила вниз по лестнице:
  — Нужно сообщить Мэри. Нужно подготовить ее. Бедная Мэри, какое ужасное потрясение!
  Тина медленно пошла следом за Кирстен. С ней творилось что-то странное, внезапно захотелось спать, сильная боль сжала сердце. Куда она идет? Она и сама не знала. Двигалась словно в бреду. Подошла к распахнутой парадной двери, миновала ее. Увидела вышедшего из-за угла дома Мики. Автоматически, не отдавая себе в том отчета, направилась к нему.
  — Мики, — еле слышно сказала. — О, Мики!
  Он распахнул объятия. Тина прижалась к нему.
  — Все хорошо, — сказал Мики. — Я с тобой.
  В его руках она казалась совсем крошечной. Последние остатки сил покинули ее, и она беспомощно опустилась на землю. В этот момент из дома выбежала Хестер.
  — Она в обмороке, — растерянно сказал Мики. — Такого с ней никогда прежде не случалось.
  — Это шок, — пояснила Хестер.
  — Что значит… «шок»?
  — Филипа убили. Ты не знаешь?
  — Откуда я могу знать? Когда? Как?
  — Только что.
  Потрясенный, Мики оглядел Хестер. Потом поднял на руки Тину, в сопровождении Хестер отнес ее в комнату миссис Эрджайл и положил на диван.
  — Позвони доктору Крейгу, — распорядился Мики.
  — Как раз подъезжает его машина, — сказала Хестер, выглянув в окно. — Папа сообщил ему по телефону насчет Филипа. Я… — Она оглянулась. — Я не хочу его видеть.
  Хестер выбежала из комнаты и помчалась вверх по лестнице.
  Дональд Крейг вылез из машины и прошел в открытую парадную дверь. Навстречу ему из кухни появилась Кирстен.
  — Добрый день, мисс Линдстрем. Боже мой, что я узнал?! Мистер Эрджайл сообщил мне, будто убили Филипа Дюранта. Убили?
  — Это правда, — ответила Кирстен.
  — Мистер Эрджайл уже позвонил в полицию?
  — Не знаю.
  — Может быть, он всего-навсего ранен? — осведомился Крейг.
  Он вернулся к машине и взял медицинскую сумку.
  — Нет, — сказала Кирстен бесцветным, усталым голосом. — Он мертв, сомневаться не приходится. Его закололи, ударили вот сюда. — Она провела рукой по затылку.
  В вестибюль выбежал Мики.
  — Хелло, Дон, тебе бы лучше заняться Тиной! — закричал он. — Она в обмороке.
  — Тина? Значит, она не в Редмине? Где она?
  — Вон там.
  — Я взгляну на нее, а потом поднимусь наверх, — бросил Крейг через плечо и вошел в комнату. — Прежде всего ее надо согреть. Принесите горячего чая или кофе, как только она очнется. Да вы сами знаете…
  Кирстен кивнула.
  — Кирстен! — Выйдя из кухни, по коридору медленно брела в вестибюль Мэри Дюрант. Кирстен подошла к ней. Мики беспомощно озирался.
  — Это вранье, — громко прохрипела Мэри. — Это вранье. Вы все придумали. Он был жив и здоров, когда я вышла от него. Он был жив и здоров. Он писал. Я просила его ничего не писать. Говорила — не надо. Почему он не послушался? Откуда такое ослиное упрямство? Почему не уехал из этого дома, когда я его умоляла?
  Кирстен всеми силами старалась успокоить Мэри, ласково поглаживая ее.
  Из комнаты, где лежала Тина, быстрыми шагами вышел Дональд Крейг.
  — Кто сказал, что эта девушка в обмороке? — спросил он.
  Мики удивленно посмотрел на него.
  — Но она и в самом деле в обмороке, — пробормотал он.
  — Где она находилась, когда потеряла сознание?
  — Она была со мной… Вышла из дома, пошла мне навстречу. Потом неожиданно рухнула.
  — Рухнула, хм? Да, именно рухнула, — угрюмо проговорил Дональд. Не теряя времени, он подошел к телефону. — Нужна «Скорая помощь». Немедленно.
  — «Скорая помощь»? — Кирстен и Мики ошалело его разглядывали. Мэри, казалось, никак не реагировала на происходящее.
  — Да. — Дональд яростно крутил диск телефона. — Эта девушка не в обмороке, — пояснил он. — Ее ткнули каким-то острым предметом. Слышите? В спину. Требуется немедленная госпитализация.
  Глава 23
  В номере отеля Артур Калгари снова и снова просматривал только что сделанные заметки, время от времени кивая.
  Да, теперь он на правильном пути. Вначале, правда, допустил промах, поставив в центр своего расследования фигуру миссис Эрджайл. В девяти случаях из десяти такой подход дал бы хорошие результаты. Но это дело относилось к оставшейся, десятой доле случаев.
  Он органически ощущал наличие какого-то неизвестного ему фактора. Если определить и выявить этот фактор, вопрос будет решен. Убитая, оказавшись в центре его расследований, мешала ему сосредоточиться на иных версиях. Но она, как теперь становилось очевидным, была всего лишь жертвой, не более.
  Ему пришлось еще раз проанализировать случившееся с самого начала, обратив особое внимание на Джако. Не на безликого Джако, несправедливо осужденного за несовершенное преступление, но на реального Джако со всеми присущими ему человеческими качествами.
  Был ли Джако, применяя термины старой кальвинистской доктрины, «сосудом зла»? А может, ему было уготовано в жизни иное предназначение? Во всяком случае, по мнению доктора Макмастера, его преступные наклонности неизбежно привели бы его к преступлению. Окружающая среда не могла ни помочь ему, ни уберечь его от этого. Так ли это на самом деле? Лео Эрджайл говорил о Джако с сочувствием и сожалением, считая, что человек он трудный, но не преступник. Как увязать между собой эти точки зрения? А как охарактеризовала его Хестер? Не мудрствуя лукаво, назвала ужасным. Примитивное детское суждение. А что сказала про него Кирстен Линдстрем? Что Джако был коварен. Да, именно коварен! Тина заявила: «Я никогда не любила его и не доверяла ему». Похоже, разве нет? В общем, все давали ему сходные характеристики. И только голос его вдовы выпадал из этого однозвучного хора. Морин Клег оценивала Джако, как говорится, со своей колокольни. Он не оправдал ее ожиданий, и она сожалела о том, что не устояла перед его обаянием. А теперь, найдя себе надежного супруга, она беззаботно повторяла его нравоучительные сентенции. Морин, не таясь, перечислила Калгари изрядную долю жульнических проделок Джако, раскрыла способы, с помощью которых ему удавалось прикарманивать деньги. Деньги!
  Утомленному взору Артура Калгари вдруг представилось, будто это слово, выведенное гигантскими буквами, заплясало на противоположной стене. Деньги! Деньги! Деньги! Словно навязчивый оперный мотивчик. Деньги миссис Эрджайл! Деньги, помещенные в фонды! Деньги, выплачиваемые в качестве ренты! Остаток имущества, оставленный супругу! Деньги, взятые в банке! Деньги в ящике бюро! Хестер, спешащая в гараж без гроша в сумочке, выпрашивает у Кирстен Линдстрем два фунта. И у Джако были обнаружены деньги, которые, как он клялся, дала ему мать.
  Постепенно вырисовывалась общая картина, которая, словно сплетенный из нитей узор, состояла из отдельных элементов-событий, непременно связанных с деньгами. Где-то здесь притаился и неизвестный фактор, так долго не поддающийся расшифровке.
  Калгари взглянул на часы. Он обещал в условленное время позвонить Хестер. Пододвинул к себе телефон и набрал нужный номер:
  — Хестер. У вас все в порядке?
  — О да. У меня все в порядке.
  Калгари моментально уловил смысл выделенного интонацией слова. Отрывисто спросил:
  — Что случилось?
  — Филипа только что убили.
  — Филипа! Филипа Дюранта? — недоверчиво переспросил он.
  — Да. И Тину тоже, то есть она пока что жива. Находится в больнице.
  — Рассказывайте же, — приказал Артур.
  Она рассказала. Он спрашивал, переспрашивал, уточнял, пока не получил всю необходимую информацию. Потом угрюмо сказал:
  — Держитесь, Хестер, выезжаю. Буду у вас… — он посмотрел на часы, — ровно через час. Мне нужно сначала повидать помощника инспектора Хьюша.
  
  — Что именно вы хотите узнать, Калгари? — спросил Хьюш.
  Калгари не успел еще ответить, как на столе у помощника инспектора зазвонил телефон. Хьюш взял трубку:
  — Да, говорите. Минуточку. — Он пододвинул к себе листок бумаги, взял ручку и приготовился записывать. — Да, давайте. Да. — Он записал. — Что? Назовите по буквам последнее слово. Понятно. Да, вроде бы в этом нет особого смысла? Правильно. Больше ничего? Правильно. Спасибо. — Он положил трубку. — Звонили из больницы.
  — Тина? — спросил Калгари.
  Помощник инспектора кивнул:
  — К ней на несколько минут вернулось сознание.
  — Она что-нибудь сказала? — осведомился Калгари.
  — Даже не знаю, следует ли вам об этом говорить, доктор Калгари.
  — Прошу вас, скажите. Полагаю, что смогу вам помочь разобраться.
  Хьюш задумчиво па него посмотрел:
  — Вы принимаете слишком близко к сердцу случившееся, не так ли, доктор Калгари?
  — Да, принимаю. Поймите, я несу ответственность за то, что по этому делу возобновилось расследование. И даже за две последние трагедии я несу ответственность. Девушка будет жить?
  — Наверное, будет. Колотая рана не затронула сердце, но могла бы и затронуть. — Хьюш покачал головой. — Вечная беда. Люди недооценивают, насколько опасен всякий убийца. Странно, но это именно так. В семье Эрджайл понимали, что среди них находится убийца, и они обязаны были высказать полиции свои соображения. Единственный способ выявить убийцу — это немедленно сообщить полиции все, что известно. А они этого не сделали, затаились и скрытничали. Филип Дюрант был славным и умным парнем, но и для него происшедшее явилось не более чем своего рода игрой. Он начал подстраивать окружающим разные ловушки, что-то узнал, или, по крайней мере, так думал. Кому-то еще тоже показалось, что он что-то знает. Результат: мне звонят и сообщают, что его убили, ткнули чем-то острым в затылок. Вот что значит дразнить убийцу и не понимать, какую он представляет опасность. — Помощник инспектора замолчал и откашлялся.
  — А эта девушка? — спросил Калгари.
  — Девушка что-то знала, но не пожелала рассказывать. На мой взгляд, она была влюблена в этого парня.
  — Вы о ком говорите, о Мики?
  Хьюш кивнул:
  — Да. Я бы сказал, что и Мики был в нее по-своему влюблен. Но даже любовь бессильна, если человек теряет от страха рассудок. Она сама не понимала, насколько опасны ее сведения. Вот почему, увидев труп Дюранта, она опрометью бросилась в объятия Мики, а он воспользовался представившейся возможностью и пырнул ее.
  — Это всего лишь предположение, не так ли?
  — Вовсе не предположение, доктор Калгари. У него в кармане оказался нож.
  — Тот самый нож?
  — Да, окровавленный нож. Мы сделаем анализ, и, не сомневаюсь, это окажется ее кровь. Ее кровь и кровь Филипа Дюранта.
  — Но этого не может быть!
  — Кто говорит, что этого не может быть?
  — Хестер. Я позвонил ей, и она мне все рассказала.
  — Рассказала, а что же именно? Видите ли, дело исключительно простое. Мэри Дюрант спустилась на кухню, и, когда она вышла из комнаты, ее супруг был жив. Это было без десяти минут четыре. В это время Лео Эрджайл и Гвенда Воугхан находились в библиотеке, Хестер была у себя в спальне на втором этаже, Кирстен Линдстрем — на кухне. Вскоре после четырех часов на машине приехали Мики с Тиной. Мики прошел в сад, а Тина поднялась по лестнице следом за Кирстен, которая незадолго перед тем понесла наверх Филипу кофе с бисквитами. Тина остановилась, поговорила с Хестер, потом подошла к мисс Линдстрем, и они вместе обнаружили труп Филипа.
  — И все это время Мики находился в саду. Разве это не превосходное алиби?
  — Не забывайте, доктор Калгари, что в саду неподалеку от дома растет большая магнолия. Ребятишки наловчились по ней карабкаться, а Мики в особенности. Это был его излюбленный способ проникать в дом и исчезать из него. Он мог залезть на дерево, пройти в комнату Дюранта, ударить его ножом и незаметно удалиться. Разумеется, он должен был все рассчитать с точностью до секунды. Но парень был в отчаянном положении и сделал все для того, чтобы любой ценой помешать Тине встретиться с Дюрантом. Спасая себя, он был вынужден убить их обоих.
  Минуту-другую Калгари размышлял.
  — Вы только что сообщили, будто Тина пришла в себя на несколько минут. Не смогла ли она сказать, кто же ударил ее ножом?
  — Она произнесла несколько бессвязных слов, — задумчиво проговорил Хьюш. — В общем-то я сомневаюсь, вернулось ли к ней сознание в полном смысле этого слова. — На его лице появилась усталая улыбка. — Хорошо, доктор Калгари, я в точности передам вам ее слова. Прежде всего она назвала имя. Мики…
  — Значит, она его обвинила? — спросил Артур.
  — Похоже, что так, — кивнул Хьюш. — Остальные ее слова не имеют никакого смысла. Чистейший бред.
  — Что же все-таки она сказала?
  Хьюш опустил взгляд на лежавший перед ним листок бумаги:
  — Сначала она сказала: «Мики». Потом, помолчав, продолжила: «Чашка была пустой…» — а после новой паузы добавила: «Голубка на мачте». — Он взглянул на Калгари: — Вы не знаете, что это может означать?
  Калгари отрицательно покачал головой и повторил:
  — «Голубка на мачте». Чрезвычайно любопытно.
  — Но она вложила в эти слова какой-то смысл, что-то пыталась выразить. Правда, не стоит их напрямую связывать с убийством. Бог знает, какие бредовые видения теснятся порой в сознании человека!
  Несколько минут Калгари молча сидел, задумавшись, и наконец спросил:
  — Вы арестовали Мики?
  — Мы его задержали. В течение двадцати четырех часов ему будет предъявлено обвинение. — Взглянув исподтишка на Калгари, Хьюш продолжил: — Полагаю, что ответ на мучивший нас вопрос оказался довольно неожиданным. Вы его не предвидели?
  — Нет, — ответил Калгари. — Насчет Мики у меня не было ни малейших подозрений. Да и теперь я не верю, что он убийца. — Он поднялся. — Я по-прежнему думаю, что я на верном пути, но понимаю, что мои соображения прозвучат для вас неубедительно, а потому оставлю их пока при себе. Мне надо еще раз съездить в «Солнечное гнездышко» и поговорить со всеми его обитателями.
  — Хорошо, — проговорил Хьюш, — будьте осторожны, доктор Калгари. Кстати, какова ваша основная мысль?
  — Оцените ли вы мои соображения, если я сообщу вам, что преступление объясняется страстью?
  Хьюш приподнял брови:
  — Существует множество страстей, доктор Калгари. Ненависть, скупость, жадность, страх — все это страсти.
  — Когда я сказал, что преступление объясняется страстью, то подразумевал при этом вполне определенный смысл, в котором обычно употребляется это слово.
  — Если вы имеете в виду Гвенду Воугхан и Лео Эрджайла, то, признаюсь, и мы так думали, но наши предположения не подтвердились.
  — Все выглядит значительно сложнее, — возразил ему Артур Калгари.
  Глава 24
  Снова сгущались сумерки, когда Калгари подошел к «Солнечному гнездышку», как и в тот вечер, когда он впервые посетил этот дом. «Змеиное гнездышко», — подумал он про себя и нажал кнопку звонка.
  События разворачивались в той же самой последовательности. Дверь отворила Хестер, чье лицо выражало по-прежнему упрямство и отчаяние. И снова позади нее в вестибюле возникла фигура все той же неизменно бдительной и преисполненной подозрительности Кирстен Линдстрем. История повторялась!
  Но вот этот ставший уже привычным ритуал внезапно изменился. Упрямство и отчаяние исчезли с лица Хестер, уступив место милой, доброжелательной улыбке.
  — Вы! — воскликнула она. — О, я так рада, что вы приехали!
  Калгари сжал ее руки:
  — Мне надо увидеть вашего отца, Хестер. Он наверху, в библиотеке?
  — Да. Он там с Гвендой.
  Вперед выступила Кирстен Линдстрем.
  — Зачем вы снова пожаловали? — спросила она, и в ее голосе прозвучали обвиняющие нотки. — Явились полюбоваться горем, что сами же на нас и навлекли? Поглядите же, что здесь творится. Вы поломали жизнь Хестер и мистеру Эрджайлу. На вашей совести и две новые смерти. Две! Филипа Дюранта и малышки Тины. И это все вы… все вы сделали!
  — Тина пока еще жива, — возразил Калгари, — а я в своих действиях не привык останавливаться на полпути.
  — Что вы задумали? — Кирстен преграждала ему путь к лестнице.
  — Завершить начатое, — ответил Калгари.
  Он мягко положил руку на плечо мисс Линдстрем и слегка отодвинул ее в сторону. Затем он стал подниматься по лестнице, а Хестер последовала за ним. На лестничной площадке Калгари еще раз обратился к Кирстен:
  — Пойдемте с нами, мисс Линдстрем, хотелось бы, чтобы присутствовали все.
  В библиотеке в кресле у стола сидел Лео Эрджайл. Возле камина на коленях стояла Гвенда Воугхан и не сводила взгляда с тлеющих огней. Увидев Калгари, они удивленно переглянулись.
  — Простите за неожиданное вторжение, — извинился Калгари. — Как я только что объяснил Хестер и Кирстен, я пришел завершить начатое. — Он огляделся. — Миссис Дюрант все еще здесь? Хотелось бы, чтобы она тоже присутствовала.
  — Кажется, она прилегла, — сказал Лео. — Она… она в ужасном состоянии.
  — И все-таки я хотел бы, чтобы она здесь присутствовала. — Он посмотрел на Кирстен: — Может быть, вы сходите и приведете ее?
  — Возможно, она не захочет идти, — пробурчала Кирстен.
  — Скажите ей, — настаивал Калгари, — что некоторые подробности, касающиеся смерти ее мужа, могут ее заинтересовать.
  — О, иди же, Кирсти, — попросила ее Хестер. — Не будь такой подозрительной и сварливой. Я не знаю, о чем хочет говорить доктор Калгари, но собраться нам всем просто необходимо.
  — Как вам угодно, — проворчала Кирстен и вышла из комнаты.
  — Присаживайтесь, — пригласил Лео, показав на кресло возле камина.
  Калгари сел.
  — Простите меня, — продолжал Лео, — но я скажу, что был бы счастлив, если бы вы никогда не появлялись у меня в доме, доктор Калгари.
  — Это несправедливо! — протестующе выкрикнула Хестер. — Ужасно несправедливо так говорить!
  — Мне понятны ваши чувства, мистер Эрджайл, — ответил Калгари. — На вашем месте я бы испытывал то же самое. Я даже некоторое время разделял вашу точку зрения, но потом, тщательно поразмыслив, понял, что поступить иначе, чем поступил, просто не мог.
  В комнату возвратилась Кирстен.
  — Мэри сейчас придет, — сказала она.
  Все сидели в молчаливом ожидании, вскоре явилась Мэри. Калгари с интересом посмотрел на нее, ведь он встретился с нею впервые. Она выглядела спокойной и собранной, была аккуратно одета и причесана. Но безжизненное лицо ее напоминало маску, и ходила она как сомнамбула.
  Лео представил ей Калгари, и она едва заметно ему кивнула.
  — Хорошо, что вы пришли, миссис Дюрант, — приветствовал ее Артур. — Полагаю, вам следует выслушать мое сообщение.
  — Как вам будет угодно, — ответила Мэри. — Но ваши слова не вернут мне Филипа.
  Она отошла в сторону и присела в кресло, стоявшее возле окна. Калгари оглядел собравшихся:
  — Разрешите мне начать со следующего. Во время моего первого визита, когда я заявил, что могу смыть позор с обесчещенного имени Джако, ваша реакция удивила и раздосадовала меня. Теперь она мне понятна. Наибольшее впечатление на меня произвели сказанные на прощанье слова этого милого ребенка. — Он взглянул на Хестер. — Она сказала: «Дело не в том, чтобы восстановить справедливость, а в том, чтобы не пострадали невинные». Эта фраза из позднейшего перевода Книги Иова. Горе невинным. Мое сообщение принесло страдание невинным. Но невинным не надлежит страдать, они не должны страдать. И чтобы положить конец страданиям невинных, я пришел сюда и скажу то, что должен сказать.
  Минуту-другую Калгари молчал, и никто не проронил ни слова. Спокойным, размеренным голосом Артур продолжил:
  — Вопреки ожиданиям, мое сообщение не вызвало у вас великой радости. Вина Джако была всеми признана. Все вы были, если можно так выразиться, этим удовлетворены. Это был самый удобный выход в сложившейся ситуации.
  — Не кажется ли вам, что ваши утверждения бестактны, доктор Калгари? — возразил Лео.
  — Нет, — ответил Калгари, — это правда. Версия о вломившемся в дом преступнике отпала, лучшей кандидатуры, чем Джако, нельзя было придумать, все сразу становилось понятным. Убогий, душевнобольной, не отвечающий за свои действия, трудный мальчик с преступными наклонностями! Каких только слов мы не используем, чтобы оправдать преступление. Вы сказали, мистер Эрджайл, что не осуждаете Джако. Добавили, что и мать, его жертва, тоже его не осудила бы. Лишь единственный человек его осудил. — Калгари поглядел на Кирстен Линдстрем: — Вы его осудили. Прямо и справедливо назвали его коварным. Это слово вы употребили. «Джако был коварным», — сказали вы.
  — Возможно, — проговорила Кирстен Линдстрем. — Возможно… вполне возможно, что я это сказала. Это так.
  — Да, это так, он был коварным. Если бы он не был коварным, не было бы и случившейся трагедии. Но, как вы знаете, — продолжал Калгари, — я засвидетельствовал его невиновность.
  — Не на всякое свидетельство можно положиться, — пробурчала Кирстен. — У вас была контузия. А я-то знаю, какими бывают контуженые. Ничего не помнят, рассудок словно туман застилает.
  — Так вот к чему вы пришли! — воскликнул Артур. — Вы считаете, что Джако действительно совершил это преступление, а потом каким-то образом обеспечил себе алиби? Правильно?
  — Подробности мне неизвестны, но, видимо, все так и было. Я по-прежнему утверждаю: он это сделал. Несчастья, за этим последовавшие, и смерти… да, эти жуткие смерти… на его совести. По милости Джако случилось!
  — Кирстен, ты же всегда любила Джако! — воскликнула Хестер.
  — Возможно, — ответила Кирстен, — возможно. Но повторяю, он был коварен.
  — В какой-то мере вы правы, — сказал Калгари, — но, с другой стороны, и ошибаетесь. Контузия или не контузия, но память у меня совершенно ясная. В тот вечер, когда была убита миссис Эрджайл, в указанное время я подвозил Джако на своей машине. У него не было ни малейшей возможности — повторяю эти слова со всей ответственностью, — не было ни малейшей возможности в тот вечер убить свою приемную мать. Алиби твердое.
  Лео обеспокоенно заерзал в кресле.
  Калгари продолжал:
  — Вам кажется, что я без конца повторяю одно и то же? Не совсем так. Необходимо принять во внимание кое-что еще. Например, заявление помощника инспектора Хьюша, согласно которому Джако давал свои показания очень уверенно и бойко. У него все было тщательно подготовлено и придумано, словно он знал, о чем ему придется рассказывать. Сопоставим мнение помощника инспектора Хьюша с мнением доктора Макмастера, долгое время изучавшего психологию преступников. В разговоре со мной он сообщил, что его не удивляли посеянные в душе Джако семена жестокости, но он был бы крайне удивлен, если бы Джако сам решился на убийство. По его мнению, в убийстве, о котором идет речь, Джако сыграл роль не исполнителя, а подстрекателя. И вот я подошел к тому моменту, когда должен спросить себя: знал ли Джако, что в тот вечер должно произойти преступление? Знал ли он, что ему потребуется алиби? Не потому ли он так тщательно продумал свои ответы? Если мои предположения верны и миссис Эрджайл была убита кем-то другим, но Джако знал о готовящемся убийстве, то его с полным правом можно назвать подстрекателем и соучастником преступления.
  Калгари обратился к Кирстен Линдстрем:
  — Вы согласны с этим, не так ли? Вы тоже так думаете или хотели бы думать иначе? Вы попытались внушить себе, что все-таки не вы, а Джако был убийцей миссис Эрджайл. Вы совершили преступление, находясь под его влиянием, и потому считаете, что всю вину можно возложить на него.
  — Я? — пролепетала Кирстен Линдстрем. — Я? Что вы говорите?
  — Я говорю, — решительно заявил Калгари, — что в этом доме был лишь один человек, который во всех отношениях мог быть сообщником Джако. И этот человек — вы, мисс Линдстрем! На совести Джако немало грехов. Он умел возбуждать страсть в пожилых женщинах и искусно этим умением пользовался. У него был дар вызывать сочувствие и доверие. — Калгари подался вперед. — Вы влюбились в него, не так ли? — негромко произнес он. — Он заставил вас поверить, что вы небезразличны ему, что он хочет жениться на вас и что, как только с этим делом будет покончено и он сможет бесконтрольно распоряжаться деньгами своей матери, вы обвенчаетесь и куда-нибудь уедете. Все верно, не так ли?
  Кирстен в ужасе разглядывала Калгари. Она молчала и, казалось, потеряла дар речи.
  — Это был жестокий и бессердечный акт, — сказал Артур. — В тот вечер Джако срочно потребовались деньги, над ним нависла опасность ареста и тюремного заключения. Миссис Эрджайл отказала ему в деньгах. Получив отказ, он обратился к вам.
  — Думаете, — выдавила из себя Кирстен, — думаете, я взяла бы деньги миссис Эрджайл, вместо того чтобы дать ему свои собственные?
  — Нет, — пояснил Калгари, — вы бы дали ему собственные деньги, если бы их имели. Но, думаю, у вас их уже не было. Хоть миссис Эрджайл и обеспечила вам приличную ежегодную ренту, но, видимо, к тому времени Джако уже пустил по ветру все ваше состояние. Когда миссис Эрджайл поднялась к своему мужу в библиотеку, вы вышли из дома к ожидавшему вас Джако и получили от него наставления. Сначала вы должны были принести ему деньги, а затем убить миссис Эрджайл, прежде чем она обнаружит пропажу и забьет тревогу. Дело, как он объяснил, пустяковое. Следует лишь ударить ее по затылку и выдвинуть все ящики, чтобы навести остальных на мысль о грабителе. Джако сказал, что это не вызовет боли и она ничего не почувствует. Себе же он организует алиби, а вам следует уложиться в определенные сроки — от семи часов до половины восьмого.
  — Это неправда, — сказала Кирстен. Ее пробирала дрожь. — Вы сумасшедший, если такое говорите. — Казалось странным, что в ее голосе не чувствовалось возмущения. Слова прозвучали как-то устало и невыразительно. — Это неправда, — повторила Кирстен. — Но даже если бы в ваших словах была хоть капля истины, то неужели я допустила бы, чтобы его обвинили в убийстве?
  — Да, вы предвидели такое обвинение, — сказал Калгари. — Как бы то ни было, но он внушил вам, что у него будет алиби. Вы, по-видимому, рассчитывали, что его задержат по обвинению в убийстве, а потом установят невиновность. Таков был план.
  — Но он не сумел оправдаться, — заявила Кирстен. — Почему же я не выручила его?
  — Вы бы выручили его, если бы не возникло некоторое осложнение. На следующее после убийства утро здесь появилась супруга Джако. О его женитьбе вы ничего не знали, женщине пришлось два раза повторить, что она жена Джако, прежде чем вы ей поверили. В одно мгновение рухнул ваш мирок. Вы узрели подлинную сущность Джако — холодного и бессердечного человека, использовавшего вас в своих целях. Вы поняли, что он заставил вас сделать.
  И вдруг Кирстен заговорила. Слова полились бессвязным потоком:
  — Я любила его… Всей душой любила. А оказалась дурой, влюбленной старой дурой. Он сделал меня такой… заставил поверить в любовь. Говорил, что молоденькие девчонки его не интересуют. Говорил… не могу сказать вам всего, что он говорил. Я любила его. Клянусь, что любила. И вдруг является эта пустышка, глупое, заурядное существо. Я раскусила всю его ложь, все коварство… С его стороны коварство, не с моей.
  — В тот вечер, когда я впервые сюда пришел, — сказал Калгари, — вы страшно испугались, не правда ли? Вы страшились грядущего, тревожились за других. За Хестер, которую любили, за Лео, к которому питали привязанность. Но главным образом опасались за себя. И вот видите, куда вас привел страх… Ваши руки обагрены кровью еще двух человек.
  — Вы утверждаете, что я убила Тину и Филипа?
  — Вы убили Филипа, — проговорил Калгари. — Тина недавно очнулась.
  Плечи Кирстен поникли, словно надломились под тяжестью отчаяния.
  — Значит, она сказала, что я пыталась ее убить. Но она сама об этом не подозревала. Конечно, я рехнулась, ополоумела от страха. Все так сразу надвинулось, я не видела другого выхода…
  — Хотите, я расскажу вам, что сообщила Тина, когда к ней вернулось сознание? — предложил Калгари. — Она сказала: «Чашка была пуста». Я понял, что это значило. Вы сделали вид, будто несете кофе Филипу Дюранту, а на самом деле вы уже убили его и выходили из комнаты, когда услышали, что приближается Тина. Вы оглянулись и притворились, что заходите с подносом в комнату к Филипу. Уже после, потрясенная смертью Филипа и едва не потерявшая от страха сознание, Тина все-таки машинально заметила, что упавшая чашка оказалась пустой, а возле нее на полу не было ни малейших следов кофе.
  — Но Кирстен не могла ее убить! — закричала Хестер. — Тина сама спустилась к Мики по лестнице. Она была жива и здорова.
  — Дитя мое, — возразил Калгари, — люди, которых ткнули острием, проходят целую улицу, даже не подозревая об этом! Потрясенная Тина едва ли могла что-нибудь почувствовать. Может быть, легкий укол, на который она не обратила внимания. — Он взглянул на Кирстен: — А потом, выбрав удобный момент, вы подсунули нож в карман Мики. И это было величайшей подлостью из всего, что вы натворили.
  Кирстен умоляюще всплеснула руками:
  — Я не могла иначе… не могла… Все так сразу надвинулось… Они почувствовали правду, Филип и Тина… Тина, видно, подслушала мой разговор с Джако около входной двери. Они начинали догадываться… надо было спасаться. Я захотела… кому бы не захотелось выкрутиться! — Руки ее опустились. — Я не хотела Тину убивать. И Филипа…
  Мэри Дюрант поднялась с кресла и медленно пересекла комнату. С каждым шагом ее намерения становились все очевиднее.
  — Ты убила Филипа! — вскричала она. — Ты убила Филипа!
  И вдруг, словно тигрица, она бросилась на свою жертву. Находчивая Гвенда вскочила на ноги и обхватила Мэри. К ней подоспел Калгари, и сообща они оттащили ее от Кирстен.
  — Ты… ты! — кричала Мэри Дюрант.
  Кирстен Линдстрем искоса взглянула на Мэри.
  — Зачем он вмешивался не в свое дело? — спросила она. — Зачем приставал ко всем с вопросами? Ему-то ведь ничего не угрожало. Не его жизнь подвергалась опасности. Он занимался этим от нечего делать. — Она повернулась, медленно побрела к двери и, ни на кого не взглянув, вышла из комнаты.
  — Остановите ее! — вскричала Хестер. — Остановите же ее!
  — Пусть идет, Хестер, — произнес Лео Эрджайл.
  — Но… она что-нибудь с собой сделает.
  — Сомневаюсь, — возразил Калгари.
  — Столько лет она была нашим верным другом, — сказал Лео. — Верным, преданным… и вот те раз!
  — Думаете, она… покончит с собой? — спросила Гвенда.
  — Скорее она отправится на ближайшую станцию и уедет в Лондон, — предположил Калгари. — Но никуда, разумеется, она не денется. Ее выследят и схватят.
  — Наша дорогая Кирстен, — повторил Лео. Голос его дрожал. — Такая верная, такая обходительная.
  Гвенда схватила его за руку и сильно встряхнула ее:
  — Как ты можешь, Лео, как ты можешь? Подумай, что она сделала… сколько страданий нам причинила!
  — Знаю, — сказал Лео, — но и сама она страдала не меньше нашего. Полагаю, ее страдания лежат бременем на всех нас.
  — Мы страдали бы вечно, — заметила Гвенда, — вместе с нею! Не знаю, что было бы с нами, не окажись здесь доктора Калгари. — Она благодарно ему улыбнулась.
  — Все-таки, — ответил Калгари, — я сумел вам чем-то помочь, хотя и с большим опозданием.
  — Слишком большим, — горько проронила Мэри. — Слишком большим! О, почему же мы не знали… почему не догадывались? — Она неприязненно взглянула на Хестер: — Я думала, это ты. Вечно тебя подозревала.
  — Он этого не думал, — сказала Хестер. И посмотрела на Калгари.
  — Хочу умереть, — тихо молвила Мэри Дюрант.
  — Дорогая девочка, — проговорил Лео, — как бы мне хотелось тебе помочь.
  — Никто мне не поможет, — прошептала Мэри. — Филип сам виноват, ему захотелось остаться здесь, захотелось заняться расследованием. Своими руками себя погубил! — Она оглядела собравшихся. — Вам не понять. — И с этими словами Мэри выбежала из комнаты.
  Калгари с Хестер направились следом за ней. В дверях Калгари оглянулся и увидел, как Лео обнял Гвенду за плечи.
  — Она же предупреждала меня, — призналась Хестер. Глаза ее округлились, в них притаился страх. — С самого начала говорила, чтобы я ей не доверяла, чтобы опасалась и ее, и всех остальных…
  — Забудьте об этом, дорогая, — посоветовал Калгари. — Вот что вам теперь предстоит сделать. Забыть все. Вы все теперь свободны. Тучи подозрения не омрачают более вашего существования.
  — А Тина? Она выздоровеет? Она не умрет?
  — Думаю, нет. Она влюблена в Мики, не правда ли?
  — Наверное, — ответила Хестер, в голосе ее послышалось удивление. — Я об этом как-то не задумывалась, воспринимала их как брата с сестрой. Но на самом деле они ведь не брат и сестра.
  — Кстати, Хестер, вы не знаете, что подразумевала Тина, когда произнесла слова «Голубка на мачте»?
  — «Голубка на мачте»? — Хестер наморщила лоб. — Подождите минуточку. Что-то ужасно знакомое. «О голубка моя, будь со мною, молю…» Так?
  — Наверное.
  — Это песенка. Старинная песенка. Кирстен ее обычно нам напевала. Запомнились небольшие кусочки. «Мой любимый стоял, подбоченясь рукою» и что-то еще. «Нет покоя душе ни в морях, ни на суше, только в сердце твоем обретаю покой».
  — Так вот оно что! Значит, Кирстен? Понятно, — сказал Калгари. — Да, да, понятно…
  — Наверное, они поженятся, когда Тина поправится и сможет поехать с Мики в Кувейт, — предположила Хестер. — Тина всегда мечтала жить в теплой стране. В районе Персидского залива, наверное, тепло?
  — Чересчур тепло, — уточнил Калгари.
  — Тина не способна понять, как это может быть чересчур тепло, — заверила его Хестер.
  — И вы, моя дорогая, теперь будете счастливы, — сказал Калгари, сжимая своей рукой руку Хестер. Он попробовал улыбнуться. — Выйдете замуж за вашего молодого доктора, все устроится, страшные сны и приступы безысходности перестанут вас терзать.
  — Выйду за Дона? — удивилась Хестер. — Разумеется, я не выйду за него замуж, не собираюсь стать его женой.
  — Но вы его любите.
  — Нет, не думаю, что люблю его по-настоящему… Просто раньше так думала. Но он не поверил мне, не был убежден в моей невиновности. А он должен был это почувствовать. — Она взглянула на Калгари. — Вот вы почувствовали! За вас бы я пошла.
  — Но, Хестер, я намного старше вас. Вы же не сможете…
  — Смогу… если вы этого захотите, — с неожиданной робостью произнесла Хестер.
  — Так я хочу! Очень хочу жениться на вас! — воскликнул Артур Калгари.
  
  1957 г.
  Перевод: Э. Островский
  
  Вилла «Белый конь»
  
  
  Джону и Хелен Майлдмей Уайт с глубокой благодарностью за предоставленную мне возможность увидеть торжество справедливости
  Предисловие Марка Истербрука
  Мне думается, существует двоякий подход к необычной истории виллы «Белый конь». Даже изречением шахматного короля здесь не обойдешься. Ведь нельзя сказать себе: «Начни с начала, дойди до конца и тут остановись»585. И где в действительности начало?
  В этом всегда кроется главная трудность для историка. Как определить исходный момент исторического периода? В данном случае точкой отсчета может служить визит отца Гормана к умирающей прихожанке. Или же один вечер в Челси.
  Коль скоро мне выпало писать большую часть повествования, я, пожалуй, с того вечера и начну.
  Глава 1
  Рассказывает Марк Истербрук
  1
  Автомат «эспрессо» шипел у меня за спиной, как рассерженная змея. Было в этом шипении что-то зловещее, дьявольщина какая-то. Пожалуй, размышлял я, любой шум теперь почти всегда вселяет тревогу, пугает. Грозный, устрашающий рев реактивных самолетов в небе над головой; тревожный грохот вагонов метро, когда поезд выползает из туннеля; гул нескончаемого потока городского транспорта, сотрясающий твой дом… Даже привычные звуки домашнего обихода, по сути безобидные, настораживают. Машины для мытья посуды, холодильники, скороварки, воющие пылесосы словно предупреждают: «Берегись! Я джинн, которого ты держишь в узде, но ослабь чуть-чуть поводья…»
  Опасный мир, поистине опасный.
  Я помешивал ароматный кофе в дымящейся передо мной чашке.
  — Закажете еще что-нибудь? Сандвич с ветчиной и бананом?
  Сочетание показалось мне не совсем обычным. Бананы для меня — воспоминание детства, либо же их подают на блюде посыпанными сахарной пудрой и облитыми пылающим ромом. Ветчина в моем представлении ассоциируется только с яичницей. Но раз в Челси принято есть бананово-ветчинные сандвичи, я не стал отказываться.
  Хоть я и жил в Челси, то есть снимал последние три месяца меблированную квартиру, я был здесь чужаком. Я работал над книгой о некоторых аспектах архитектуры периода Великих Моголов в Индии586 и с тем же успехом, как в Челси, мог поселиться в Хемпстеде, Блумсбери, Стритеме587. Жил я обособленно, занятый только работой, не обращая внимания на то, что делается вокруг, соседями не интересовался, а они, в свою очередь, не проявляли ни малейшего интереса к моей особе.
  В тот вечер, однако, на меня напало отвращение к собственным трудам праведным, знакомое всем пишущим.
  Могольская архитектура, могольские императоры, могольские обычаи — увлекательнейшие проблемы вдруг показались мне тленом, прахом. Кому это нужно? С какой стати вздумалось мне заниматься этим?
  Я полистал страницы, перечитывая кое-что из написанного. Все скверно — слог отвратительный, скучища смертная. Кто бы ни изрек: «История — чушь» (кажется, Генри Форд?), он был совершенно прав.
  Отложив в сердцах рукопись, я встал и посмотрел на часы. Было около одиннадцати. Я попытался вспомнить, обедал ли сегодня, и по внутреннему ощущению понял — нет. Поел днем в «Атенеуме»588, и с тех пор крошки во рту не было.
  Я заглянул в холодильник, увидел там несколько неаппетитных ломтиков отварного языка и решил — нужно пойти куда-нибудь перекусить. Вот как получилось, что я оказался на Кингз-роуд589 и забрел в кафе-бар. Меня привлекла сияющая красным неоном надпись на витрине: «Луиджи». И теперь, восседая за стойкой, я разглядывал сандвич с ветчиной и бананом и предавался размышлениям о том, каким зловещим стал нынче любой шум, и о его влиянии на окружающую среду.
  Мысли эти почему-то вызвали у меня в памяти детские впечатления. Пантомима, представление для малышей. Убогая сцена, крышки люков в полу, Дейви Джонс590 в клубах дыма выскакивает из ящика; в окнах появляются адские чудища, силы зла, бросая вызов Доброй Фее по имени Брильянтик (или что-то в этом роде). Та, в свою очередь, размахивает коротким жезлом, выкрикивает сдавленным голосом избитые истины о немеркнущей надежде и торжестве добра, предваряя этим гвоздь программы — финальную песенку. Ее затягивают хором все исполнители, и к сюжету пантомимы она не имеет ровным счетом никакого отношения.
  Мне вдруг подумалось: зло, пожалуй, всегда больше впечатляет, чем добро. Зло непременно рядится в необычные одежды. И стращает! И бросает вызов всему свету. Зыбкое, лишенное основы, оно вступает в противоборство с прочным, устойчивым, вечным — тем, что звучит в словах Доброй Феи. И в конце концов, рассуждал я, прочное, устойчивое по логике жизни неизменно побеждает. Это и есть залог успеха нехитрых детских феерий. И ему не помеха бездарные вирши и банальные монологи Доброй Феи, ее сдавленный скрипучий голосок. И даже то, что в заключительном песнопении слова вовсе ни к селу ни к городу: «Дорожка вьется по холмам, бежит к любимым мной местам». У таких артистов талант вроде бы невелик, но они почему-то убедительно показывают, как добро одерживает верх. Оканчивается представление всегда одинаково: труппа в полном составе, ведомая главными героями, спускается по лестнице к зрителям. Чудесная Фея Брильянтик — сама добродетель и христианское смирение — вовсе не рвется при этом быть первой (или в данном случае последней591). Она в середине процессии бок о бок со своим недавним заклятым врагом. А он больше не обуянный гордыней Король-Демон, а всего-навсего усталый актер в красных лосинах.
  «Эспрессо» зашипел снова. Я заказал еще чашку кофе и огляделся. Сестра постоянно меня корит за отсутствие наблюдательности, за то, что я ничего вокруг не замечаю. «Ты всегда уходишь в себя», — говорит она осуждающе. И сейчас я с сознанием возложенной на меня ответственности принялся внимательно разглядывать зал. Каждый день в газетах непременно мелькнет что-то о барах Челси и их посетителях, и вот мне подвернулся случай составить собственное мнение насчет современной жизни.
  В кафе царил полумрак, и трудно было что-нибудь рассмотреть отчетливо. Посетители — почти все молодежь. Насколько я понимаю, из тех молодых людей, которых называют битниками. Девушки выглядели весьма неряшливо. И по-моему, были слишком тепло одеты. Я уже это заметил, когда несколько недель назад обедал с друзьями в ресторане. Девице, которая сидела тогда рядом со мной, было не больше двадцати. В ресторане было жарко, а она вырядилась в желтый шерстяной свитер, черную юбку и шерстяные чулки. Весь обед у нее по лицу градом катился пот. От нее разило потом и немытыми волосами. Мои друзья находили ее очень интересной. Я не разделял их мнения. Мне хотелось одного: сунуть ее в горячую ванну и дать кусок мыла. Видимо, я отстал от жизни. Ведь я с удовольствием вспоминаю женщин Индии, их строгие прически, грациозную походку, яркие сари, ниспадающие благородными складками.
  Меня отвлек от приятных воспоминаний неожиданный шум. Две юные особы за соседним столиком затеяли ссору. Их кавалеры пытались утихомирить подруг, но тщетно.
  Девицы перешли на крик. Одна влепила другой пощечину, а та стащила ее со стула. Они начали драться, как базарные торговки, поливая друг друга визгливой бранью. Одна была рыжая, и волосы у нее торчали во все стороны, другая — блондинка с длинными, свисающими на лицо прядями. Из-за чего началась потасовка, я так и не понял. Посетители сопровождали сцену ободряющими восклицаниями и мяуканьем:
  — Молодец! Так ее, Лу!
  Хозяин, тощий паренек с бакенбардами, которого я принял за Луиджи, вмешался — говор у него был как у истого уроженца квартала лондонской бедноты.
  — Ну-ка, довольно вам, хватит. Сейчас вся округа сбежится. Не хватает мне фараонов. Перестаньте, вам говорят!
  Но блондинка вцепилась рыжей в волосы, завопив при этом:
  — Дрянь, отбиваешь у меня парня!
  — Сама дрянь!
  Хозяин и смущенные кавалеры разняли девиц. У блондинки в руках остались рыжие пряди. Она злорадно помахала ими, а потом швырнула на пол.
  Входная дверь отворилась, и на пороге кафе появился представитель власти в синей форме.
  — Что здесь происходит? — грозно спросил он.
  Кафе встретило общего врага единым фронтом.
  — Просто веселимся, — сказал один из молодых людей.
  — Только и всего, — добавил хозяин. — Дружеские забавы.
  Он незаметно затолкал ногой клочья волос под соседний столик. Противницы улыбались друг другу с притворной нежностью.
  Полисмен недоверчиво оглядел кафе.
  — Мы как раз уходим, — сказала блондинка сладким голоском. — Идем, Даг.
  По случайному совпадению еще несколько человек собрались уходить. Страж порядка мрачно взирал на них. Этот взгляд ясно говорил: на сей раз им, так и быть, сойдет с рук, но он всех возьмет на заметку. И полисмен с достоинством удалился.
  Кавалер рыжей уплатил по счету.
  — Как вы, ничего? — спросил хозяин у пострадавшей, которая повязывала голову шарфом. — Лу вас крепко угостила — вон сколько волос выдрала.
  — А я и боли-то никакой не почувствовала, — беззаботно отозвалась девица. Она улыбнулась ему: — Уж вы нас простите за скандал, Луиджи.
  Компания ушла. Кафе почти совсем опустело. Я поискал в карманах мелочь.
  — Все равно она молодчина, — одобрительно сказал хозяин, когда дверь закрылась, и, взяв щетку, замел рыжие волосы в угол.
  — Да, боль, должно быть, адская, — ответил я.
  — Я бы на ее месте не вытерпел, взвыл, — согласился хозяин. — Но Томми молодчина!
  — Вы хорошо ее знаете?
  — Да, она чуть ли не каждый вечер здесь. Такертон ее фамилия, Томазина Такертон. А здесь ее Томми Такер зовут. Денег у нее до черта. Отец оставляет ей все наследство, и что же она, думаете, делает? Переезжает в Челси, снимает какую-то конуру около Уондсворт-Бридж и болтается со всякими бездельниками. Одного не могу понять: почти вся эта шайка — люди с деньгами. Все на свете им по карману, могут поселиться хоть в отеле «Ритц». Да только, видно, такое вот житье им больше по нраву. Чего не пойму, того не пойму.
  — А вы бы что делали на их месте?
  — Ну я-то знаю, как денежками распоряжаться, — отвечал хозяин. — А пока что время закрывать бар.
  Уже на выходе я спросил, из-за чего произошла ссора.
  — Да Томми отбивает у той девчонки дружка. И право слово, не стоит он, чтобы из-за него драку затевать.
  — Вторая девушка, кажется, уверена, что стоит, — заметил я.
  — Лу очень романтичная, — снисходительно признал хозяин.
  Я себе романтику представляю немного иначе, но высказывать своих взглядов не стал.
  2
  Примерно через неделю после этого, когда я просматривал «Таймс», мое внимание привлекла знакомая фамилия — это было объявление о смерти.
  «Второго октября в Фоллоуфилдской больнице (Эмберли) в возрасте двадцати лет скончалась Томазина Энн Такертон, единственная дочь покойного Томаса Такертона, эсквайра, владельца усадьбы Кэррингтон-Парк, Эмберли, Суррей. На похороны приглашаются лишь члены семьи. Венков не присылать».
  Ни венков бедной Томми Такер, ни развеселой жизни в Челси. Мне вдруг стало жаль многочисленных Томми Такер наших дней. Но я напомнил себе, что, в конце концов, я, быть может, и не прав. Кто я такой, чтобы считать их жизнь бессмысленной? А если моя собственная жизнь проходит впустую? Тихое существование ученого, зарывшегося в книги, жизнь из вторых рук. По правде говоря, разве мне ведомы радости бытия? Впрочем, я никогда их и не жаждал.
  Я решил больше не думать о Томми Такер и взялся за полученные в тот день письма.
  В одном из них моя двоюродная сестра Роуда Деспард просила об одолжении. Я ухватился за ее просьбу — настроения работать не было, и вот нашелся прекрасный повод отложить дела.
  Я вышел на Кингз-роуд, остановил такси и отправился к своей приятельнице, миссис Ариадне Оливер.
  Миссис Оливер была хорошо известна как автор детективных романов. Ее покой охраняла горничная Милли, поднаторевший в схватках с внешним миром дракон. Я вопросительно взглянул на нее. Милли энергичным кивком выразила мне позволение увидеть хозяйку.
  — Идите-ка сразу наверх, мистер Марк, — сказала она. — Наша-то нынче с утра колобродит, пора ее в себя привести, может, вам удастся.
  Я поднялся по лестнице на второй этаж, постучал в дверь и вошел, не дожидаясь ответа. Кабинет писательницы был светлый, просторный, на обоях редкостные птицы, тропическая листва. Миссис Оливер в состоянии, близком к умопомешательству, ходила взад и вперед по комнате, бормоча что-то себе под нос. Она окинула меня невидящим взором, отпрянула к стене, потом к окну, выглянула наружу и вдруг зажмурилась, словно от нестерпимой боли.
  — Почему, — вопрошала миссис Оливер, ни к кому не обращаясь, — почему этот дурак не сказал сразу, что видел какаду? Почему? Он не мог его не видеть! Но если он скажет, тогда погиб весь сюжет. Как же выкрутиться? Надо что-то придумать.
  Она застонала и дернула себя за седые, коротко стриженные волосы. Затем, вдруг увидев меня, проговорила:
  — Привет, Марк. Я схожу с ума. — И снова принялась жаловаться вслух: — А тут еще эта Моника. Такая дуреха! Хочется сделать ее привлекательнее, а она, как назло, все противнее и противнее. И зазнайка к тому же. Моника? Наверное, имя не то. Нэнси? Или Джоан? Вечно всех зовут Джоан. Или Энн. Сьюзен? Уже было. Лючия? Лючия. Пожалуй, так и назовем. Лючия. Рыжая. Толстый свитер. Черные колготки? Пусть чулки, но черные.
  Миссис Оливер как будто на мгновение повеселела, но тут же взгляд ее вновь омрачился из-за злосчастного какаду. Она опять принялась шагать по кабинету, хватая со столиков безделушки и опуская их на другое место; с превеликим тщанием уложила футляр от очков в лаковую шкатулку, где уже покоился китайский веер, потом, глубоко вздохнув, сказала:
  — Я рада, что это вы.
  — Мило с вашей стороны.
  — А то мог заявиться невесть кто. Какая-нибудь идиотка с предложением участвовать в благотворительном базаре или страховой агент — застраховать Милли, а она об этом и слышать не желает. Или сантехник… Впрочем, это была бы чересчур большая удача, верно? Или какой-нибудь интервьюер, а вопросы бестактные и вечно одни и те же. Как вы стали писательницей? Сколько книг написали? Сколько зарабатываете? И так далее и тому подобное. Я не знаю, что отвечать, и всегда предстаю в нелепом свете. Хотя, в общем, все это ерунда, а я вот с ума схожу из-за своего какаду.
  — Не получается? — спросил я сочувственно. — Может, мне лучше уйти?
  — Не уходите. Вы хоть немного меня отвлекли.
  Я покорно принял сомнительный комплимент.
  — Хотите сигарету? Где-то есть, посмотрите в футляре от машинки.
  — Спасибо, у меня есть. Пожалуйста! Хотя нет, вы ведь не курите.
  — И не пью, — добавила миссис Оливер. — А жаль. Все американские сыщики пьют. И у них всегда в ящике письменного стола припасена бутылочка виски. И кажется, это помогает им справляться с любыми трудностями. Знаете, Марк, я считаю, что в действительности убийца никогда не может замести следы. По-моему, если уж ты совершил убийство, это видно всему свету.
  — Ерунда. Вы столько сочинили про это книг!
  — По меньшей мере пятьдесят пять. Сочинить преступление легко, трудно придумать, как его скрыть. И чего это мне стоит! — мрачно продолжала миссис Оливер. — Говорите что угодно, а ведь это неестественно, если пять или шесть человек оказываются поблизости от места преступления, когда Б. убивают, и у всех у них есть мотив для убийства. Разве только этот самый Б. препротивный субъект, но тогда о нем никто не пожалеет и всем глубоко безразлично, кто именно убийца.
  — Понимаю ваши трудности, — сказал я. — Но раз вы справились пятьдесят пять раз, справитесь и теперь.
  — Вот и я это себе повторяю, но сама не верю. Мучение какое-то.
  Она снова схватилась за голову и стала дергать прядку надо лбом.
  — Перестаньте! — воскликнул я. — Того и гляди вырвете с корнем.
  — Глупости, — заявила миссис Оливер. — Не так-то это просто. Вот когда я болела корью в четырнадцать лет и у меня была очень высокая температура, они у меня лезли клочьями — все волосы надо лбом выпали. Так было обидно. Для девочки просто ужас. Я вчера вспомнила об этом, когда была в больнице у Мэри Делафонтейн. У нее сейчас волосы лезут так же, как у меня тогда. Мэри говорит, ей придется носить накладку, когда она поправится. В шестьдесят лет волосы так легко не отрастают.
  — Видел на днях, как одна девушка вырывала волосы у другой прямо с корнем, — сказал я, и в голосе у меня невольно прозвучала гордость человека, изведавшего подлинную жизнь.
  — Где это вы такое видели?
  — В одном кафе в Челси.
  — А, Челси. Ну там, наверное, всякое может случиться. Битники, спутники, «Разбитое поколение»592 и все такое. Я про них не пишу, боюсь перепутать названия. Лучше писать о том, что знаешь. Спокойнее.
  — О чем же?
  — О морских путешествиях, студенческих общежитиях, о больничных делах, церковных приходах, благотворительных распродажах, музыкальных фестивалях, общественных комитетах, приходящей прислуге, о молодежи, как она странствует автостопом по всему миру в интересах науки, продавцах и продавщицах… — Она остановилась, переводя дыхание.
  — Понятно, об этом вам легко писать.
  — И все-таки пригласили бы вы меня разок в какой-нибудь бар в Челси. Я бы там набралась новых впечатлений, — мечтательно промолвила миссис Оливер.
  — Когда прикажете. Сегодня?
  — Нет, сегодня не выйдет. Надо писать. Вернее, терзаться мыслью, что книга не получается. Вот в этом главная писательская беда. И вообще ремесло наше отнюдь не из приятных. Но есть прекрасные минуты, и они окупают все — на тебя нисходит вдохновение, ты рвешься скорее взяться за перо. Скажите, Марк, можно убивать на расстоянии? Дистанционным управлением?
  — Что значит — на расстоянии? Нажать кнопку и послать смертоносный радиоактивный луч?
  — Нет, я не о научной фантастике. Я о черной магии.
  — Восковая фигурка — и булавку в сердце?
  — Восковые фигурки теперь не в моде, — презрительно заметила миссис Оливер. — Но ведь случается странное, я столько слышала. В Африке, в Вест-Индии. Туземцы насылают друг на друга смерть. Вуду, ю-ю… В общем, вы знаете, о чем я.
  Я возразил, что сейчас многое объясняют силой внушения. Жертве постоянно внушают, что она обречена, таков вердикт всех врачей, а подсознание делает свое дело и берет верх.
  Миссис Оливер негодующе фыркнула:
  — Попробуй кто-нибудь убедить меня, будто я обречена сейчас же лечь и умереть, — назло не умру.
  Я рассмеялся:
  — У нас в крови западный скепсис, который вырабатывался веками. Неверие в сверхъестественное.
  — А вы, значит, верите?
  — Не берусь судить, мне об этом почти ничего не известно. Что за странные у вас мысли сегодня. Новый шедевр будет об убийстве силой внушения?
  — Вовсе нет. Что-нибудь привычное, вроде мышьяка, мне больше подходит. Либо же какой-нибудь надежный тупой предмет. С огнестрельным оружием всегда морока. Но ведь вы явились не для того, чтобы разговаривать о моих книжках.
  — По правде говоря, нет. Просто моя двоюродная сестра Роуда Деспард устраивает благотворительный праздник и…
  — Ни за что! — отрезала миссис Оливер. — Вам известно, что произошло на таком же празднике в прошлый раз? Я затеяла игру «Поиски убийцы», и первым делом, представьте, мы наткнулись на настоящий труп — жертву преступления. До сих пор никак не приду в себя.
  — Поисков убийцы не будет. Все, что от вас потребуется, — это сидеть в палатке и надписывать свои книги, по пять шиллингов за автограф.
  — Ну это бы еще ничего, — с сомнением произнесла миссис Оливер. — А мне не придется открывать праздник? Или говорить всякие глупости? И надевать шляпу?
  Я заверил: ничего подобного от нее не потребуется.
  — Это займет у вас всего час или два, — уговаривал я. — А потом сразу начнется крикет, хотя нет, время года неподходящее. Ну, танцы для детей, наверное. Или маскарад с призом за лучший костюм…
  Миссис Оливер взволнованно прервала меня:
  — Конечно! Как раз то, что надо! Мяч для крикета! В окно видно, как мяч взмывает в воздух, это отвлекает моего героя, он теряет ход мысли и ни словом не упоминает о какаду. Как хорошо, что вы пришли, Марк. Вы — замечательный!
  — Я не совсем понимаю…
  — Может быть, зато я понимаю, — сказала миссис Оливер. — Все запутано, и мне некогда объяснять. Очень приятно было повидаться, а теперь быстренько уходите. Немедленно.
  — Ухожу. Насчет праздника решили?
  — Подумаю. Не беспокойте меня пока что. Куда я, черт возьми, дела очки? Опять запропастились!
  Глава 2
  1
  Миссис Джерати, экономка в доме католического священника, по своему обычаю, резко распахнула входную дверь. Она словно не просто открывала на звонок, а думала про себя со злорадным торжеством: «На сей раз, голубчик, ты мне попался!»
  — Ну, чего тебе нужно? — грозно спросила она.
  На крыльце стоял мальчик — обыкновенный мальчишка, каких много. Невзрачный, неприметный. Он громко сопел, видно, из-за насморка.
  — Священник тут живет?
  — Тебе нужен отец Горман?
  — Меня за ним послали, — отвечал паренек.
  — А кому это он понадобился и зачем?
  — В доме двадцать три. На Бенталл-стрит. Там женщина помирает. Вот меня миссис Коппинз и послала. За католическим священником. Другие не годятся.
  Миссис Джерати успокоила его на этот счет, велела мальчишке подождать и удалилась; через несколько минут появился высокий пожилой священник с небольшим кожаным саквояжем в руке.
  — Я отец Горман, — сказал он. — Бенталл-стрит? Это возле сортировочной станции?
  — Совсем рядом, рукой подать.
  Они зашагали по улице.
  — Ты говоришь, миссис Коппинз? Так ее зовут?
  — Она — хозяйка дома. Комнаты сдает. А помирает жиличка. Дэвис, что ли, зовут.
  — Дэвис? Что-то не припомню.
  — Да она из ваших будет. Католичка то есть.
  Священник кивнул. Они быстро дошли до Бенталл-стрит. Мальчик показал на унылый дом в ряду таких же высоких и унылых домов:
  — Вот он.
  — А ты не пойдешь со мной?
  — Да я не здесь живу. Просто миссис Коппинз дала мне шиллинг, чтоб я за вами сбегал.
  — Понятно. Как тебя зовут?
  — Майк Поттер.
  — Спасибо, Майк.
  — Пожалуйста, — ответил Майк и пошел прочь от дома, насвистывая. Чья-то неминуемая смерть его не печалила.
  Дверь дома номер двадцать три отворилась, и миссис Коппинз, краснолицая толстуха, пригласила священника войти.
  — Милости прошу, пожалуйста, — сказала она приветливо. — Жиличка моя совсем плоха. Ее бы надо в больницу, я уж звонила, звонила, да разве они когда приедут вовремя… У моей сестры муж ногу сломал, так шесть часов ждал, пока приехали. Здравоохранение называется. Денежки берут, а когда понадобится врач, то и днем с огнем не найдешь.
  Она вела священника вверх по узким ступенькам.
  — Что с ней?
  — Да гриппом болеет. И вроде ей уж получше было. Рано вышла. В общем, приходит она вчера вечером — краше в гроб кладут. Легла. Есть ничего не стала. Доктора, говорит, не нужно. А нынче утром гляжу — ее лихорадка бьет. На легкие перекинулось.
  — Воспаление легких?
  Миссис Коппинз кивнула. Она открыла дверь, пропустила отца Гормана в комнату, объявила бодрым, веселым голосом: «Вот к вам и священник пришел. Теперь все будет хорошо» — и удалилась.
  Отец Горман подошел к больной. В комнате, обставленной старомодной мебелью, было чисто прибрано. Женщина в кровати возле окна с трудом повернула голову. Священник увидел с первого взгляда, что она тяжело больна.
  — Вы пришли… Времени осталось мало. — Она говорила с трудом, задыхаясь. — Злодейство… Такое злодейство… Мне нужно… нужно… Я не могу так умереть… Исповедаться в моем… тяжком грехе…
  Полузакрытые глаза блуждали. С губ срывались какие-то еле слышные слова.
  Отец Горман подошел совсем близко. Он заговорил так, как ему приходилось говорить часто — очень часто. Слова ободрения и утешения, слова его призвания и веры. Мир и покой снизошли в комнату. Тяжкая мука исчезла из глаз умирающей, женщина продолжала:
  — Положить конец… Остановить их… Обещайте…
  Священник сказал успокаивающе:
  — Я сделаю все, что нужно. Положитесь на меня…
  Чуть позже появились одновременно доктор и карета «Скорой помощи». Миссис Коппинз встретила их с мрачным торжеством.
  — Как всегда, опоздали! — возвестила она. — Она умерла.
  2
  Отец Горман возвращался домой. Вечерело. Опускался туман, становился гуще. Священник озабоченно хмурился. Невероятная, небывалая история… В какой-то мере, быть может, порождение лихорадочного бреда. Есть в ней и правда, бесспорно, но что правда, а что вымысел? Тем не менее нужно записать фамилии, пока они еще свежи у него в памяти. Он зашел в маленькое кафе, сел за столик и заказал чашку кофе. Пошарил в карманах. Ох уж эта миссис Джерати — ведь просил ее зашить подкладку. Не зашила, конечно. Записная книжка, карандаш и мелочь провалились в дыру. Он с трудом выудил несколько монеток и карандаш, а достать записную книжку не удалось. Принесли кофе, и он попросил листок бумаги. Ему предложили рваный бумажный пакет.
  — Подойдет?
  Отец Горман кивнул и взял пакет. Он начал писать фамилии, главное — не забыть их. Вечно фамилии вылетают у него из памяти.
  Дверь кафе отворилась, вошли трое молодых людей в эдвардианских костюмах593 и шумно уселись за столик.
  Отец Горман кончил писать, сложил бумажку и хотел уже опустить ее в карман, как вдруг вспомнил про рваную подкладку. И тогда поступил так, как ему частенько приходилось, — положил записку в ботинок.
  Вошел какой-то человек и тихо сел за столик в углу. Отец Горман отпил из вежливости немного жидкого кофе, попросил счет и расплатился. Затем встал из-за стола и покинул кафе.
  Посетитель, который сидел в углу, вдруг взглянул на часы, словно вспомнив, что перепутал время, поднялся и поспешно вышел.
  Туман все сгущался. Отец Горман ускорил шаг. Он отлично знал свой район и пошел напрямик по узенькой улочке вдоль железнодорожных путей. Может, он и слышал позади себя чьи-то шаги, но не придал этому никакого значения. Мало ли кто идет по улице.
  Его оглушил неожиданный тяжелый удар по голове. Отец Горман пошатнулся и упал лицом на тротуар.
  3
  Доктор Корриган, насвистывая «Отец О'Флинн»594, вошел в кабинет инспектора полиции Лежена и сообщил ему беззаботно:
  — Я разобрался с вашим падре.
  — Какие результаты?
  — Медицинские термины мы прибережем для следователя. Убит ударом тяжелого предмета по голове. Погиб, вероятно, от первого же удара, но убийца добавил еще для верности. Мерзкая история.
  — Да, — согласился Лежен.
  Это был коренастый крепыш, темноволосый и сероглазый. На первый взгляд он казался очень сдержанным, но иногда выразительная жестикуляция выдавала его происхождение — предки Лежена были французскими гугенотами. Он сказал задумчиво:
  — Слишком мерзкая история для обычного убийства с ограблением.
  — А его ограбили?
  — Похоже на то. Карманы были вывернуты, вся подкладка сутаны изрезана.
  — На что они рассчитывали? — удивился Корриган. — Приходские священники обычно бедны как церковные крысы.
  — Размозжили ему голову для пущей верности, — заметил Лежен вслух. — Интересно, для чего им это понадобилось?
  — Два возможных ответа, — предположил Корриган. — Один: действовал молодой убийца, который совершает преступления по жестокости, таких, к сожалению, немало.
  — А второй вариант?
  Доктор пожал плечами:
  — Кто-то затаил злобу против вашего отца Гормана. Могло такое быть?
  Лежен отрицательно покачал головой:
  — Вряд ли. Здесь его все любили. И врагов у него, насколько известно, не было. И взять вроде бы нечего. Разве…
  — Что — разве? — спросил Корриган. — У полиции свои соображения?
  — У него была записка, которую убийца не нашел. Записка оказалась в ботинке.
  Корриган свистнул:
  — Какая-то шпионская история.
  Лежен улыбнулся:
  — Все гораздо проще. В кармане была дыра. Сержант Пайн разговаривал с экономкой священника. Похоже, весьма неряшливая особа. Не следила за его одеждой, не чинила вовремя. Она подтвердила, что у отца Гормана была привычка засовывать бумаги и письма в башмак — чтобы они не провалились через дыры в карманах.
  — А убийца об этом не знал?
  — Ему такое и в голову не пришло бы! Если только он охотился именно за этим клочком бумаги, а не за несколькими мелкими монетами.
  — А что в записке?
  Лежен открыл ящик стола и вытащил смятую бумажку.
  — Просто несколько фамилий, — сказал он.
  Корриган с любопытством стал читать:
  Ормерод
  Сэндфорд
  Паркинсон
  Хескет-Дюбуа
  Шоу
  Хармондсуорт
  Такертон
  Корриган?
  Делафонтейн?
  Он удивленно поднял брови:
  — Я тоже в этом списке!
  — Вам эти фамилии что-нибудь говорят? — спросил инспектор.
  — Ни одной не знаю.
  — И никогда не встречали отца Гормана?
  — Нет.
  — Значит, особой помощи от вас ждать не приходится.
  — Какие-либо догадки насчет списка имеются?
  Лежен уклонился от прямого ответа:
  — Соседский мальчишка пришел к отцу Горману около семи вечера. Сказал, что одна женщина при смерти и просит позвать священника. Отец Горман отправился вместе с мальчиком.
  — Куда? Вам известно?
  — Известно. Понадобилось совсем немного времени, чтобы выяснить. Бенталл-стрит, дом двадцать три. Дом принадлежит некоей миссис Коппинз. Больную звали миссис Дэвис. Священник пришел туда в четверть восьмого и пробыл около получаса. Миссис Дэвис умерла как раз перед приездом кареты «Скорой помощи» — больную хотели отправить в лечебницу.
  — Понятно.
  — Дальше следы отца Гормана привели в маленькое захудалое кафе. Заведение вполне приличное, ничего предосудительного за ним не числится, кормят скверно, посетителей всегда мало. Отец Горман заказал чашку кофе. Потом, видно, поискал в карманах, не нашел того, что нужно, и попросил у хозяина — его зовут Тони — листок бумаги. Вот он, этот листок. — Инспектор указал на смятую записку.
  — И дальше?
  — Когда хозяин подал кофе, священник уже что-то писал. Он очень скоро ушел, к кофе почти не притронулся, и за это я его не виню, а записку положил в ботинок.
  — Кто еще был в кафе?
  — Трое парней, с виду стиляги, появились после него и заняли один столик, и еще какой-то пожилой человек — он уселся за стол в углу, так ничего и не заказал и скоро ушел.
  — Пошел следом за священником?
  — Возможно. Хозяин не видел, как он уходил. Описал его как ничем не примечательную личность. Почтенный с виду. Ничего особенного во внешности. Среднего роста, пальто то ли синее, то ли коричневое. Волосы ни темные, ни светлые. Может, не имеет к этому делу никакого отношения. Трудно сказать. Он еще не являлся к нам сообщить, что видел священника в кафе, — мы просили всех, кто видел отца Гормана от без четверти восемь до четверти девятого, сообщить. Пока пришли только двое: женщина и владелец аптеки неподалеку отсюда. Сейчас я их допрошу. Тело нашли в четверть девятого два мальчугана. На Уэст-стрит — знаете, где это? Закоулок, тупик, по одну сторону проходит железная дорога. Остальное вам известно.
  Корриган кивнул и похлопал рукой по бумажке:
  — Что вы об этом думаете?
  — По-моему, важная улика.
  — Умирающая рассказала ему что-то, и он поскорее записал названные фамилии. Боялся забыть? Тут только один вопрос: стал бы он записывать, если бы его связывала тайна исповеди?
  — Их необязательно назвали с условием сохранить тайну, — заметил Лежен. — Может, эти фамилии имеют отношение к какому-то шантажу.
  — Вы так думаете?
  — Я пока ничего не думаю. Всего лишь рабочая гипотеза. Допустим, этих людей шантажировали. Покойная либо знала о шантаже, либо сама в нем участвовала. Ее мучило раскаяние, она призналась во всем, хотела, чтобы дело уладили. Отец Горман взял на себя эту ответственность.
  — И дальше?
  — Все остальное — догадки, — сказал Лежен. — Кто-то, скажем, получал от этого доходы и не хотел их терять. Он узнаёт: миссис Дэвис при смерти и послала за священником. И так далее.
  — Интересно, — проговорил Корриган, рассматривая бумажку, — почему здесь вопросительный знак у двух последних фамилий?
  — Отец Горман мог сомневаться, правильно ли он их запомнил.
  — Конечно, могло быть «Маллиган» вместо «Корриган», — сказал доктор с усмешкой. — Очень вероятно. Но уж «Делафонтейн» не спутаешь ни с чем. Странно, ни одного адреса…
  Он снова перечитал фамилии.
  — Паркинсонов полно. Фамилия Сэндфорд тоже встречается сплошь и рядом. Хескет-Дюбуа — язык сломаешь. Нечасто услышишь. — Неожиданно он перегнулся через стол и взял телефонную книгу. — Посмотрим. Хескет, миссис А… Джон и К®, водопроводчики… Сэр Айсидор. Ага! Вот оно! Хескет-Дюбуа, леди, Элсмер-сквер, 49. А не позвонить ли ей сейчас?
  — И что мы ей скажем?
  — Вдохновение выручит, — беззаботно отвечал доктор Корриган.
  — Звоните, — решил Лежен.
  — Что? — удивленно воззрился на него Корриган.
  — Я сказал, звоните, — ласково промолвил Лежен. — Почему вы так удивились? — Он сам взял трубку: — Город, — и взглянул на Корригана: — Говорите номер.
  — Гросвенор, 64578.
  Лежен повторил номер в трубку и передал ее Корригану.
  — Развлекайтесь, — сказал он.
  Слегка растерявшись, Корриган смотрел на инспектора. В трубке долгое время раздавались гудки и никто не отвечал. Наконец послышался одышливый женский голос:
  — Гросвенор, 64578.
  — Это особняк леди Хескет-Дюбуа?
  — Э… э… да… то есть… я хочу сказать…
  Доктор Корриган не стал особенно вслушиваться в невнятные звуки.
  — Можно попросить ее к телефону?
  — Нельзя. Леди Хескет-Дюбуа умерла в апреле.
  Обескураженный, доктор Корриган повесил трубку, не ответив на вопрос: «А кто говорит?»
  Он холодно взглянул на инспектора Лежена:
  — Вот почему вы с такой легкостью разрешили мне туда позвонить?
  Лежен хитро улыбнулся.
  — В апреле, — задумчиво сказал Корриган. — Пять месяцев назад. Пять месяцев, как ее уже не волнует шантаж или что-то там еще. Она случайно не покончила с собой?
  — Нет. У нее была опухоль мозга.
  — Знаете, надо снова браться за список, — сказал Корриган.
  Лежен вздохнул.
  — В сущности, неизвестно, какое отношение это убийство имеет к делу, — заметил он. — Могло быть обыкновенное нападение в туманный вечер — и почти нет надежды найти убийцу, разве что нам просто случайно повезет…
  Доктор Корриган сказал:
  — Вы не возражаете, если я все-таки еще разок взгляну на записку?
  — Пожалуйста. И желаю удачи.
  — Хотите сказать, все равно ничего у меня не выйдет? Посмотрим! Я займусь Корриганом. Мистер, миссис или мисс Корриган — с большим вопросительным знаком.
  Глава 3
  1
  — Да нет, мистер Лежен, больше вроде ничего не припомню. Я ведь уже все сказала вашему сержанту. Не знаю я, ни кто она была, миссис Дэвис, ни откуда родом. Она у меня полгода снимала комнату. Платила вовремя, и вроде славная такая женщина, тихая, воспитанная, а уж чего еще вам сказать, я и не знаю.
  Миссис Коппинз перевела дыхание и недовольно посмотрела на Лежена. Он улыбнулся ей кроткой, меланхолической улыбкой, действие которой было проверено не раз.
  — Я бы с охотой помогла, если бы что знала, — добавила миссис Коппинз.
  — Благодарю вас. Вот это нам и нужно — помощь. Женщины ведь знают гораздо больше мужчин, они многое чувствуют интуитивно.
  Ход был верный и возымел нужное действие.
  — Ах! — воскликнула миссис Коппинз. — Жалко, мой муж вас не слышит. Он вечно твердил одно: мол, ты думаешь, что все знаешь, а на самом деле ни о чем понятия не имеешь. А я девять раз из десяти была права. Важничал, много о себе понимал, покойник-то.
  — Вот потому я и хотел узнать, что вы думаете о миссис Дэвис. Как по-вашему, она была несчастлива?
  — Как вам сказать? Да вроде бы нет. Деловая. Это видно было. Все у нее всегда как надо. Словно заранее обдумывала. Я так понимаю, работала она, где выясняют, как разные товары идут, чего больше покупают, спрашивают. Эти агенты ходят и узнают у людей, какой сорт мыла они покупают или какую муку, как свои деньги распределяют на неделю, на что больше всего уходит. Я-то просто-напросто считаю, суют нос не в свое дело, и в чем от этого толк правительству или кому еще — ума не приложу. Про это всем и так давно известно, да вот почему-то нынче прямо помешались — подавай им снова и снова такие сведения. А миссис Дэвис, по правде говоря, для этой работы очень подходила. Славная, куда не надо не лезет, просто, по-деловому расспросит — и все.
  — Вы не знаете название фирмы или конторы, где она работала?
  — Да нет, не знаю, такая жалость.
  — Она когда-нибудь говорила, у нее есть родственники?
  — Нет. Я так поняла, она вдова, муж давно умер. Он вроде долго болел, только она не особо любила об этом распространяться.
  — Она не рассказывала вам, откуда была родом?
  — По-моему, не из Лондона. Откуда-то с севера.
  — Вы не замечали в ней чего-нибудь странного, непонятного?
  Лежен сомневался, правильно ли он сделал, спросив об этом. Если у нее заработает воображение… Но миссис Коппинз не воспользовалась столь удобным случаем.
  — Да нет, не замечала. И уж никогда от нее не слышала ничего такого. Только вот чемодан у нее был не как у всех. Дорогой, но не новый. И буквы на нем были ее — «Дж. Д.», Джесси Дэвис, только они были написаны поверх других. Сперва-то они были «Дж. X.», по-моему, или, может, «А». Но мне тогда и в голову ничего не приходило. Хороший подержанный чемодан можно купить совсем дешево, и буквы приходится менять. У нее вещей-то и было — один чемодан.
  Лежен это знал. У покойной было очень мало вещей. Не нашлось среди них ни писем, ни фотографий. Не было у нее, по-видимому, ни страхового полиса, ни счета в банке, ни чековой книжки. Носильные вещи хорошего качества, скромного покроя, почти новые.
  — Она казалась всем довольной? — спросил он.
  — Да вроде так.
  Инспектор услышал нотку сомнения в голосе миссис Коппинз и повторил настойчиво:
  — Вроде?
  — Я об этом как-то не думала. Зарабатывала она неплохо, работа чистая, живи да радуйся. Была не из болтливых. Но когда заболела…
  — А что случилось, когда заболела? — переспросил Лежен.
  — Сперва она расстроилась. Когда от гриппа слегла. «Всю мою работу спутает», — говорит. Пришлось ей лечь в постель, вскипятила себе чаю, аспирин приняла. Я говорю: «Доктора хорошо бы позвать», а она говорит: «Незачем. При гриппе надо отлежаться в тепле, и все». И мне велела не заходить, а то заражусь. Поболела она, конечно, ведь грипп, а когда температура спала, то стала она расстроенная какая-то, тоже при гриппе часто случается. Я ей, бывало, что-нибудь сготовлю, когда она стала поправляться, она сидит у огня и говорит: «Плохо, если столько времени свободного. Мысли одолевают, не люблю я особенно о жизни задумываться. Тоска берет».
  Лежен был по-прежнему весь внимание, и миссис Коппинз разошлась пуще прежнего.
  — Ну, дала я ей, значит, журналов. Но только ей не читалось. И раз, как сейчас помню, она говорит: «Лучше о многом не догадываться, если все не так, как надо, правда?» А я ей: «Да, милочка». А она: «Не знаю. Уверенности у меня никогда не было». А я говорю: «Ну ничего, ничего». А она: «Я бесчестного не делала. Мне себя упрекнуть не в чем». Я отвечаю: «Конечно, мол, милочка», а сама подумала: может, у нее на работе какие делишки обделывают с денежными счетами и она знает, но, коли это ее не касается, не вмешивается.
  — Возможно, — согласился Лежен.
  — Одним словом, поправилась она, почти совсем поправилась, вышла снова на работу. Я ей сказала: «Рано. Посидите дома еще денек-другой», — говорю. И зря она меня не послушалась. Приходит домой на второй день, гляжу — а она вся в жару пылает. Еле по лестнице поднялась. «Надо, — говорю, — доктора позвать», да только она не захотела. И ей все хуже и хуже, глаза не видят, лицо горит, дышать не может. А вечером на следующий день тихонько так шепчет: «Священника. Позовите священника. Быстрее — будет поздно». Ей нужно было не нашего, а католического священника. Я-то не догадывалась, что она католичка, ни распятия у нее, ничего такого. Я вижу, на улице мальчонка, Майк, бегает, послала его за отцом Горманом. И уж решила: ничего ей говорить не стану, а в больницу позвоню.
  — Вы сами привели к ней священника, когда он пришел?
  — Да. И оставила их одних.
  — Они о чем-то говорили?
  — О чем, не знаю, только когда я дверь закрывала, слышу, они говорят про какое-то злодейство. Да, и что-то про коня — может, это она про скачки, там ведь всегда жульничают.
  — Злодейство, — повторил Лежен. Его поразило это слово.
  — Они должны покаяться в грехах перед смертью, так ведь у католиков заведено? Вот она, верно, и каялась.
  Лежен не сомневался — это была предсмертная исповедь, но в его воображение запало слово «злодейство». Должно быть, страшное злодейство, если священника, который узнал о нем, выследили и убили…
  2
  Трое остальных жильцов миссис Коппинз ничего сообщить не могли. Два из них, банковский клерк и пожилой продавец из обувного магазина, жили здесь уже несколько лет. Третья была девушка лет двадцати двух, снимала эту комнату недавно, работала в супермаркете неподалеку. Все они едва знали миссис Дэвис в лицо.
  Женщина, которая видела отца Гормана на улице в тот вечер, тоже ничего важного не сообщила. Знала отца Гормана, была его прихожанкой. Видела, как он свернул на Бенталл-стрит и зашел в кафе примерно без десяти восемь. Вот и все, что она могла сказать.
  Мистер Осборн, невысокого роста пожилой человек, в очках, лысый, с простодушным широким лицом, владелец аптеки на углу Бартон-стрит, располагал более интересными сведениями.
  — Добрый вечер, старший инспектор. Заходите!
  Аптекарь поднял откидную доску старомодного прилавка. Лежен прошел за прилавок, а потом через нишу, где молодой человек в белом халате с ловкостью фокусника разливал лекарства в пузырьки, в маленькую комнату — там стояли два кресла, стол и конторка. Мистер Осборн, с таинственным видом задернув портьерой вход, сел в одно из кресел, Лежен занял другое. Аптекарь наклонился вперед, глаза его блестели от возбуждения.
  — Кажется, я смогу вам помочь. Посетителей в тот вечер было немного — погода отвратительная, и мы сидели без дела. По четвергам мы закрываемся в восемь. Туман все сгущался, на улице почти никого. Я стоял у дверей и глядел на улицу. В прогнозе погоды сказали, будет туман, и я видел — и вправду так. В аптеке пусто, за прилавком без дела молоденькая продавщица, она у меня кремами и шампунями занимается, а я стою, значит, у дверей и вижу: отец Горман идет по улице. Я его, конечно, хорошо знал в лицо. Ужасно, такого достойного человека убили. «Вот отец Горман», — говорю себе. Он шел по направлению к Уэст-стрит. А чуть позади — еще кто-то. Вряд ли я обратил бы на него внимание, не остановись он как раз у моей двери. Я думаю: «Что это он остановился?» — а потом заметил: отец Горман замедлил шаги. Словно о чем-то глубоко задумался. Потом снова пошел быстрее, и тот, другой, тоже. Я подумал: может, хочет догнать священника, поговорить с ним.
  — А на самом деле человек этот, видимо, следил за ним?
  — Теперь-то я уверен, было именно так, но тогда мне это в голову не пришло. И туман еще больше сгустился — они оба попросту исчезли из глаз.
  — Вы сможете описать того человека?
  Лежен не рассчитывал на сколько-нибудь вразумительный ответ. Он ожидал обычных расплывчатых описаний. Но мистер Осборн оказался из другой породы, чем Тони, хозяин маленького кафе.
  — Думаю, да, — уверенно отвечал он. — Это был человек высокого роста…
  — Приблизительно какого?
  — Ну, шесть футов, не меньше. Хотя мог казаться выше, чем на самом деле, из-за своей худобы. Покатые плечи, выдающийся кадык. Тирольская шляпа. Длинные волосы. Большой крючковатый нос. Внешность очень приметная. Конечно, я не мог разглядеть цвет глаз. Понимаете, я его видел в профиль. Возраст — лет пятьдесят. Это заметно было по походке, молодые люди ходят иначе.
  Лежен мысленно представил себе расстояние от аптеки до противоположного тротуара и задумался. У него возникли весьма серьезные сомнения.
  Описание, которое дал аптекарь, могло быть плодом фантазии — такое случается часто, особенно когда допрашиваешь женщин. В подобных случаях фигурируют всевозможные маловероятные подробности: выпученные глаза, косматые брови, обезьяньи челюсти, свирепое выражение лица. Но мистер Осборн рассказал про человека с обычной внешностью. Такое от свидетелей услышишь нечасто: описание точное, подробное, и свидетель твердо стоит на своем.
  Лежен задумчиво посмотрел на собеседника:
  — Как вы считаете, вы узнали бы этого человека, случись вам увидеть его снова?
  — Конечно. — Голос мистера Осборна звучал уверенно. — У меня прекрасная память на лица. Это просто мой конек. Если бы чья-нибудь жена пришла ко мне и купила мышьяк, замыслив отравить мужа, я мог бы присягнуть в суде, что узнал ее. У меня часто возникает эта мысль.
  — Но вам не приходилось пока выступать в суде в такой роли?
  Мистер Осборн грустно признался: да, не приходилось.
  — И уж теперь вряд ли придется. Я продаю свое дело. Мне предложили хорошие деньги, продам и переселюсь в Борнмут595.
  — Да, аптека у вас отличная.
  — Первоклассная, — отозвался мистер Осборн не без гордости. — Нашей аптеке почти сто лет. Дед и отец ею владели до меня. Надежное семейное предприятие. Мальчишкой я этого не понимал. Мне тогда казалось — скучища. По молодости лет тянуло на сцену. Вообразил, будто родился актером. Отец отговаривать не стал. «Поглядим, что у тебя из этого выйдет, — сказал он тогда. — Сам увидишь, до сэра Генри Ирвинга596 тебе далеко». И оказался прав! Полтора года я болтался в одном театрике, а потом вернулся восвояси. Взялся за дело. И краснеть за свою аптеку мне не пришлось. Она, конечно, старомодная. Зато качество. Только вот наступили теперь для фармацевтов невеселые времена. — Аптекарь скорбно покачал головой. — Все эти краски, подмазки… Ничего не поделаешь — от них половина дохода. Пудра, помада, кремы да шампуни, губки фасонистые. Сам я к такой дряни и близко не подхожу. У меня этим ведает юная леди за особым прилавком. Да, все нынче не то, что прежде. Но я небольшой капиталец скопил, да и деньги мне предлагают приличные. Уже внес залог за очень красивое маленькое бунгало возле Борнмута. «Надо уходить на отдых, пока есть силы наслаждаться жизнью» — вот мой девиз. У меня много разных хобби. Бабочки, к примеру. Жизнь птиц — птахами любуюсь в бинокль. Садом займусь, накупил книг по цветоводству. И путешествия — собираюсь в какой-нибудь круиз, мир погляжу, пока не поздно.
  Лежен поднялся.
  — Ну что же, всех вам благ, — сказал он. — И если вы до отъезда вдруг встретите этого человека…
  — Я тотчас же дам вам знать, мистер Лежен. Естественно. Можете на меня положиться. Как я уже говорил, у меня прекрасная память на лица. Буду начеку.
  Глава 4
  Рассказывает Марк Истербрук
  1
  Я вышел со своей приятельницей Гермией Редклифф из театра «Олд Вик»597. Мы были на «Макбете». Лил дождь. Мы перебежали через улицу к моей машине. Гермия заметила — и несправедливо! — что, как ни пойдешь в «Олд Вик», обязательно дождь. Я ей возразил, что в отличие от солнечных часов она замечает лишь дождливое время.
  — Нет, — сказала Гермия. — Это судьба. — И после того как я включил зажигание, добавила: — А вот в Глайндборне598 мне всегда везет. Там чудесно — музыка и прелестные цветочные бордюры, в особенности из белых цветов.
  Мы обсудили музыку, исполняемую в Глайндборне, и через несколько минут Гермия вдруг спросила:
  — Мы случайно не едем завтракать в Дувр?
  — Дувр? Что за странное место? Я думал, мы пойдем в «Фэнтези». Мрачный «Макбет», величественное кровопускание — после Шекспира всегда умираю от голода. Надо как следует подкрепиться и выпить хорошего вина.
  — Вагнер тоже возбуждает аппетит. В «Ковент-Гарден»599 в антракте сандвичи с копченой семгой исчезают мгновенно. А насчет Дувра — просто мы едем в этом направлении.
  — Я свернул, потому что здесь объезд, — пояснил я.
  — Слишком длинный получился у тебя объезд. Мы уже давно то ли на Старом, то ли на Новом Кентском шоссе.
  Я оглянулся и вынужден был признать: Гермия, как всегда, права.
  — Постоянно сбиваюсь здесь с дороги, — повинился я.
  — Да, здесь легко запутаться. Все время приходится кружить у вокзала Ватерлоо.
  Наконец, успешно преодолев Вестминстерский мост, мы опять заговорили о постановке «Макбета». Моя приятельница Гермия Редклифф — красивая молодая женщина, ей двадцать восемь. У нее безупречный классический профиль и шапка густых каштановых волос. Моя сестра неизменно называет ее «подругой Марка», причем так и слышишь многозначительные кавычки — это выводит меня из себя.
  В «Фэнтези» нас встретили приветливо и провели к маленькому столику у обитой алым бархатом стены. «Фэнтези» пользуется заслуженной популярностью, и столики там поставлены тесно. Когда мы усаживались, кто-то вдруг радостно окликнул нас. За соседним столом сидел Дэвид Ардингли, преподаватель истории в Оксфорде. Он представил нам свою спутницу, прехорошенькую девушку с модной прической: волосы торчали во все стороны, а над макушкой прядки поднимались под невероятным углом. Как ни странно, прическа ей шла. У девицы были огромные голубые глаза, рот она все время держала полуоткрытым. Как и все девушки Дэвида, она была непроходимо глупа. Дэвид, человек редкого интеллекта, почему-то находил удовольствие только в компании совершенно пустоголовых красоток.
  — Это моя глубокая привязанность, Вьюнок, — сообщил он. — Познакомься с Марком и Гермией. Они очень серьезные и интеллигентные. Постарайся не ударить перед ними лицом в грязь. А мы были в варьете, смотрели прелестное шоу — «Давайте веселиться!». Вы, держу пари, только что с Шекспира или Ибсена?
  — Смотрели «Макбета», — сказала Гермия.
  — Ага, и какое впечатление от постановки Баттерсона?
  — Мне понравилось, — ответила Гермия. — Интересные световые эффекты. Впечатляющая, поразительная сцена пира.
  — А как выглядели ведьмы?
  — Ужасно! — сказала Гермия и добавила: — Как всегда.
  Дэвид кивнул, заметив:
  — Обычно в их трактовке присутствует элемент пантомимы. Скачут, кривляются, как три Короля-Демона. Так и ждешь — вот явится Добрая Фея в белых одеждах с блестками и закричит сдавленным голоском:
  
  Злодейству никогда добра не победить,
  Макбету суждено в ловушку угодить!
  
  Мы дружно рассмеялись, но Дэвид, человек необыкновенно проницательный, пристально поглядел на меня.
  — Что с тобой? — спросил он.
  — Ничего. Просто я на днях размышлял о Зле и Короле-Демоне в пантомимах. И еще о Добрых Феях.
  — С чего бы это?
  — Так, в голову пришло. В Челси, в кафе-баре.
  — Ну, ты у нас не отстаешь от моды. Молодчина, Марк! Только в Челси. Там богатые наследницы выходят замуж за талантливых рок-музыкантов на пути к всемирной славе. Вот где место нашему Вьюнку, правда?
  Вьюнок еще шире раскрыла большие синие глаза.
  — Ненавижу Челси, — возразила она. — «Фэнтези» мне нравится больше. Все здесь такое вкусное, замечательно!
  — И прекрасно, Вьюнок! Да и вообще, для Челси ты недостаточно богата. А ты, Марк, расскажи-ка нам подробнее о «Макбете» и страшных ведьмах. У меня есть свое мнение насчет того, как показать сцену с ведьмами.
  Дэвид в бытность студентом участвовал в драматическом клубе Оксфорда и прославился на весь университет.
  — Как же?
  — Я бы их показал совсем обычными. Просто хитрые, тихие старушки. Как ведьмы в любой деревне.
  — Но теперь никаких ведьм в помине нет! — сказала Вьюнок.
  — Ты так говоришь, потому что ты городская жительница. В каждой английской деревне есть своя ведьма. Старая миссис Блэк, третий дом на холме. Мальчишкам не велено ей докучать, время от времени ей делают подарки — дюжину яиц, домашний пирог. А все потому, — он выразительно поднял палец, — что, если не угодишь ведьме, коровы перестанут доиться, не уродится картофель или малыш Джонни вывихнет ногу. Каждый знает: не следует навлекать на себя гнев старой дамы, хотя вслух об этом говорить не принято.
  — Ты шутишь, — надула губки Вьюнок.
  — Нисколько. Правда, Марк?
  — Общее образование покончило с подобными суевериями, — заметила Гермия скептически.
  — Только не в сельской местности. А твое мнение, Марк?
  — По-моему, ты прав, — ответил я, подумав. — Хотя с уверенностью я сказать не берусь. Почти не жил в деревне.
  — Мне кажется, представлять на сцене ведьму как обычную старуху невозможно, — заявила Гермия, возвращаясь к замечанию Дэвида. — В них, безусловно, должно быть что-то сверхъестественное.
  — Но подумайте сами, — возразил Дэвид, — это все равно что сумасшествие. Если безумец мечется как угорелый, с соломой в волосах и искаженным лицом, никому не страшно. Но помню, однажды меня послали с запиской к врачу-психиатру в лечебницу, я должен был подождать в приемной, где какая-то милая старушка сидела себе спокойно, попивая молоко. И вдруг она наклоняется ко мне и спрашивает еле слышно: «Это ваше несчастное дитя похоронено в стене за камином?» Кивнула и добавила: «Ровно в двенадцать десять. Минута в минуту. Каждый день. Притворитесь, что не заметили крови». Меня пробрал страх, когда она все это нашептывала, ласково и спокойно.
  — А в стене за камином и вправду был кто-то похоронен? — полюбопытствовала Вьюнок.
  Дэвид, не обратив на ее слова внимания, продолжал:
  — Возьмите, к примеру, медиумов. Трансы, темные комнаты, шепот, стуки. После чего медиум поправляет волосы, собирает вещи и отправляется домой ужинать. Обычная, спокойная, добродушная женщина.
  — Значит, ты представляешь себе ведьм так: три шотландские старые карги с даром предвидения тайно совершают свои обряды, колдуют над кипящим котлом, вызывают духов, но сами остаются с виду тремя обычными старухами? Пожалуй, ты прав. Производит впечатление.
  — Если вы сумеете заставить актеров играть это таким образом, — сухо вставила Гермия.
  — Верно, — согласился Дэвид. — Малейший намек на безумие в пьесе — и актер пускается во все тяжкие! То же и с неожиданной смертью. Ну не может он просто так взять и упасть замертво. Стонет, пошатывается, вращает глазами, хватается за сердце — разыгрывает целую сцену. Кстати, о сценах: как вам исполнение Макбета Филдингом? Невероятно противоречивые оценки критики.
  — Блестяще играет, — сказала Гермия. — Сцена с врачевателем, после того как он ходит во сне… «Неужто не поможешь ты утратившему разум?» Он выявил то, что мне никогда не приходило в голову, ведь это приказ врачевателю убить жену. И ясно, что жену он любит. Филдинг раскрыл борьбу между страхом и любовью в душе своего героя. А реплика: «И после — суждено тебе погибнуть» — поразила меня до глубины души. Как никогда.
  — Шекспира ожидали бы некоторые сюрпризы, доведись ему увидеть, как играют его пьесы нынче, — иронически заметил я.
  — На мой взгляд, нынешние режиссеры немало потрудились, искореняя истинный дух его творчества.
  — Обычное удивление автора от трактовки его пьесы постановщиком, — тихо проговорила Гермия.
  — А Шекспира вроде написал какой-то Бэкон?600 — осведомилась Вьюнок.
  — Эта теория давно устарела, — добродушно ответил Дэвид. — А что, кстати, известно тебе о Бэконе?
  — Он изобрел порох, — победоносно возвестила его подружка.
  Дэвид посмотрел на нас с Гермией.
  — Вам ясно, почему я люблю эту девушку? — спросил он. — Ее познания так оригинальны. Не Роджер601, любовь моя, а Фрэнсис.
  — Любопытно, что Филдинг играет и Третьего Убийцу. Кто-нибудь до него играл?
  — Кажется, да, — сказал Дэвид. — Как в ту пору было удобно — приглашаешь, если требует дело, первого попавшегося убийцу. Вот бы сейчас так!
  — И сейчас такое бывает, — возразила Гермия. — Гангстеры. Киллеры, или как их там еще называют. Чикаго и тому подобное.
  — Верно, — согласился Дэвид. — Но я имел в виду не гангстеров, рэкетиров или баронов преступного мира, а простых, обычных людей, которым нужно избавиться от кого-то нежелательного. Деловой соперник, скажем; или тетушка Эмили — так богата и чересчур зажилась на этом свете. Или муж-простофиля под ногами путается. Воображаете, как просто — звоните в «Хэрродс»602 и заказываете: «Пришлите, пожалуйста, двух убийц поопытнее».
  Мы все снова рассмеялись.
  — А разве нельзя каким-то образом подстроить убийство? — спросила Вьюнок.
  Мы повернулись к ней.
  — Что ты имеешь в виду, Вьюночек? — поинтересовался Дэвид.
  — Ну, в общем, кто захочет, может это устроить… Ну, простые, обыкновенные люди вроде нас, как ты говоришь. Только, кажется, это очень дорого.
  В больших синих глазах была непритворная наивность, губы полуоткрыты.
  — О чем ты? — Дэвид с любопытством взглянул на нее.
  Вьюнок заметно растерялась:
  — Ах, ну… я напутала. Я имела в виду белого коня. И все такое.
  — Белого коня? Какого еще белого коня?
  Вьюнок покраснела и опустила взор:
  — Наверное, я наболтала глупостей. Просто при мне об этом говорили, а я не так поняла.
  — Отведай-ка лучше этой дивной шарлотки, — ласково предложил Дэвид.
  2
  В жизни иногда случаются престранные вещи — услышишь неожиданно что-нибудь, и вдруг через день снова тебе кто-то говорит то же самое. Со мной такое произошло на следующее утро.
  У меня зазвонил телефон, и я снял трубку. Послышался судорожный вздох, затем прерывающийся голос произнес с вызовом:
  — Я подумала об этом, и я приеду.
  Я сделал бесплодную попытку разобраться, в чем дело, и, надеясь выиграть время, спросил:
  — Прекрасно, но с кем имею… э-э… честь?
  — В конце концов, — продолжал голос, — молния дважды не ударяет в одно и то же место.
  — Вы правильно набрали номер?
  — Конечно. Это Марк Истербрук?
  — Ясно, — догадался я. — Миссис Оливер.
  В трубке с удивлением произнесли:
  — Вы не узнали меня? Мне и в голову не пришло. Марк, я насчет этого благотворительного праздника. Я поеду и буду надписывать там книжки, если Роуда уж так хочет.
  — Очень мило с вашей стороны. Они вас примут у себя.
  — Обеда, надеюсь, они не устраивают? — спросила миссис Оливер с опаской. — Сами знаете, как это бывает, — продолжала она. — Все подходят с вопросом, не пишу ли я сейчас что-нибудь новенькое, будто не видят — я пью имбирный эль или томатный сок и ничего не пишу. И еще как они любят мои книги — нет слов, слышать приятно, но что на это ответить? Не представляю. Скажешь: «Я очень рада» — избитая фраза вроде «Приятно познакомиться». Кстати, они не потащат меня на выпивку в «Розовую лошадь»?
  — Какую «Розовую лошадь»?
  — Ну, «Белый конь». Такой паб. Мне в пабах становится худо.
  — А что собой представляет «Белый конь»?
  — Да там какой-то паб, разве он не так называется? Или «Розовый конь»? А может, это где-то еще. Или я его просто выдумала. Я выдумываю кучу вещей.
  — Как поживает какаду? — осведомился я.
  — Какаду? — недоуменно откликнулась миссис Оливер.
  — А мяч для крикета?
  — Ну, знаете ли, — с достоинством проговорила миссис Оливер. — Вы, наверное, с ума сошли, или с похмелья, или еще что. Розовые кони, какаду, крикет…
  Она в сердцах бросила трубку.
  Я все еще раздумывал о «Белом коне» и о том, что я о нем услышал сегодня снова, когда опять раздался телефонный звонок.
  На этот раз звонил мистер Сомс Уайт, известный стряпчий, который напомнил мне, что по завещанию моей крестной, леди Хескет-Дюбуа, я могу выбрать три картины из ее коллекции.
  — Ничего особенно ценного, конечно, нет, — сказал мистер Сомс Уайт присущим ему меланхоличным тоном. — Но, насколько мне известно, вы говорили, что вам очень нравятся некоторые картины покойной.
  — У нее были прелестные акварели, индийские пейзажи.
  — Совершенно верно. Завещание утверждено, я — один из душеприказчиков, — отвечал мистер Сомс Уайт. — Подготавливается распродажа имущества, и не могли бы вы сейчас приехать на Элсмер-сквер…
  — Сейчас буду, — сказал я.
  Работать в это утро все равно не удавалось.
  3
  С тремя акварелями под мышкой я выходил из дома на Элсмер-сквер и столкнулся нос к носу с каким-то человеком, поднимавшимся по ступеням к двери. Я извинился, он, в свою очередь, извинился тоже, и я уже было подозвал проезжавшее мимо такси, как вдруг что-то меня остановило — я быстро обернулся и спросил:
  — Это вы, Корриган?
  — Да… а вы… вы — Марк Истербрук?
  Джим Корриган и я были приятелями, когда учились в Оксфорде, но мы не виделись уже лет пятнадцать.
  — Не узнал вас сначала, хотя лицо показалось знакомым, — сказал Корриган. — Читаю время от времени ваши статьи, они мне нравятся.
  — А вы что поделываете? Занимаетесь научной работой? Помнится, у вас была тема?
  Корриган вздохнул:
  — Не вышло. На это нужно много денег, самостоятельно не организуешь. Нужен либо спонсор-миллионер, либо какой-нибудь фонд.
  — Тема была, если не ошибаюсь, печеночные паразиты?
  — Ну и память! Нет, я от этого отказался. Свойства выделений желез внутренней секреции — вот что меня интересует сегодня. Особые железы, они вряд ли вам известны. Связаны с селезенкой. На первый взгляд совершенно бесполезный орган.
  Он говорил увлеченно, как настоящий исследователь.
  — Так в чем же тогда смысл?
  — Понимаете, — виновато признался Корриган, — у меня есть теория, что они влияют на поведение человека. Грубо говоря, они как тормозная жидкость. Без нее тормоза не работают. Недостаточное количество подобных гормонов может — я подчеркиваю, может — сделать человека преступником.
  Я даже присвистнул.
  — А как насчет первородного греха?
  — Вот именно! — откликнулся доктор Корриган. — Священникам домыслы такого рода не по нраву, верно? К сожалению, моей теорией никого не удалось заинтересовать. И я теперь судебный хирург. Увлекательное дело. Встречаются занятные криминальные типы. Не стану утомлять вас профессиональной болтовней, но не хотите ли разделить со мной ленч?
  — Охотно. Однако вы вроде бы направлялись в этот дом? Там никого нет, кроме сторожа.
  — Я так и думал. Но мне хотелось кое-что разузнать о покойной леди Хескет-Дюбуа.
  — Пожалуй, я смогу рассказать вам больше, чем сторож. Она была моей крестной.
  — Правда? Вот удача! А куда бы нам пойти поесть? Тут неподалеку есть маленький ресторанчик. Скромное заведение, но кормят хорошо. Рекомендую бесподобный суп из моллюсков.
  Мы выбрали столик, уселись, бледный паренек в брюках-клеш принес дымящуюся супницу.
  — Восхитительно! — сказал я, отведав фирменного блюда. — Ну а что вы хотели узнать насчет старушки? И кстати, зачем вам это понадобилось?
  — Длинная история, — отвечал Корриган. — Скажите мне сперва, что она собой представляла?
  Я стал вспоминать:
  — Человек старого поколения. Викторианский тип. Вдова экс-губернатора какого-то неведомого островка. Была богата и любила жить с комфортом. На зиму уезжала за границу, в теплые края. Дом обставлен ужасно — безобразная викторианская мебель, вычурное викторианское серебро самого дурного вкуса. Детей у нее не было, но держала двух очень воспитанных пуделей и просто обожала их. Своенравная. Заядлая консерваторша. Добрая, но властная. Что еще вы хотите про нее знать?
  — Да как вам сказать, — ответил Корриган. — Mог ее кто-нибудь шантажировать, как вы думаете?
  — Шантажировать? — произнес я в изумлении. — Вот уж чего не могу себе представить. Почему вам это пришло в голову?
  И тут я впервые услышал об обстоятельствах убийства отца Гормана.
  Я положил ложку и спросил:
  — А фамилии у вас с собой?
  — Я их переписал. Вот они.
  Я взял у него листок, который он достал из кармана, и стал его изучать.
  — Паркинсон. Знаю двух Паркинсонов. Артур — служит на флоте. Еще Генри Паркинсон — чиновник в каком-то министерстве. Ормерод, есть один майор Ормерод. Сэндфорд — во времена моего детства у нас был пастор Сэндфорд. Хармондсуорт — нет, такого не знаю. Такертон… — Я помолчал. — Такертон… Случайно не Томазина Такертон?
  Корриган взглянул на меня с любопытством:
  — Не знаю, может быть. А кто она такая?
  — Сейчас уже никто. Умерла около недели назад, было сообщение в газетах.
  — Здесь, следовательно, ничего не узнаешь.
  Я стал читать дальше:
  — Шоу — знаю зубного врача по фамилии Шоу, затем Джером Шоу, судья… Делафонтейн — где-то я недавно слыхал это имя, а где, не припомню. Корриган. Это случайно не вы?
  — От всего сердца надеюсь, что не я. У меня такое чувство, что попасть в этот список ничего хорошего не сулит.
  — Все может быть. А что навело вас на мысль о шантаже?
  — Такую мысль высказал инспектор Лежен. Казалось самым вероятным объяснением. Но есть и много других. Может, это список торговцев наркотиками, просто наркоманов или тайных агентов — словом, все, что угодно. Одно только несомненно — записка представляет для кого-то огромную ценность, раз пошли на убийство, чтобы ее заполучить.
  — Вас увлекает полицейская сторона работы? — полюбопытствовал я.
  Он отрицательно покачал головой:
  — Нет. Меня занимает характер преступника. Происхождение, воспитание и в особенности деятельность желез внутренней секреции.
  — А почему вы так заинтересовались на этот раз?
  — Сам не знаю, — медленно проговорил Корриган. — Наверное, из-за того, что увидел здесь свою фамилию. Вперед, Корриганы! Один за всех.
  — За всех? Значит, вы убеждены, что в списке жертвы, а не преступники? Но ведь может оказаться и наоборот.
  — Вы правы. И конечно, непонятно, почему я так уверен. Возможно, просто внушил себе. А может, из-за отца Гормана. Я редко его видел, но он был чудесным человеком, все в приходе его любили и уважали. И я все время думаю: «Если этот список был для него так важен, значит, дело идет о жизни и смерти».
  — Полиция не нашла никаких следов?
  — Ну, это долгая волынка. Здесь проверь, там проверь. Проверяют, кто была женщина, которую он исповедовал в тот вечер.
  — Кто же?
  — В ней-то как раз нет ничего загадочного. Вдова. Мы было подумали, что ее муж имел какое-то отношение к скачкам, но оказалось, что нет. Она работала в небольшой фирме, которая собирает данные о спросе на разные продукты и изделия и пользуется весьма недурной репутацией. На службе о миссис Дэвис почти ничего не знают. Она приехала с севера Англии — из Ланкашира. Одно странно: у нее было очень мало вещей.
  Я пожал плечами:
  — Это нередко случается.
  — Да, вы правы.
  — Одним словом, вы решили принять участие в расследовании.
  — Пытаюсь что-нибудь разузнать. Хескет-Дюбуа — имя необычное. Я думал, здесь что-то выплывет. Но из ваших слов ясно: ничего нового мне не узнать.
  — Не наркоманка и не торговка наркотиками, — заверил я его. — И уж, конечно, не тайный агент. Была слишком добропорядочна, чтобы дать повод для шантажа. Не представляю себе, в какой список она вообще могла попасть. Драгоценности держала в банке. Значит, и объект для грабежа неподходящий.
  — А кого еще из этой семьи вы знаете? Сыновья?
  — Я уже говорил, детей не было. Племянник и племянница, но фамилия у них другая. Муж крестной был единственным ребенком.
  Корриган недовольно заметил, что от меня мало проку. Он посмотрел на часы, сказал, что ему пора бежать, и мы расстались.
  Я вернулся домой в задумчивости, работать опять не смог и вдруг, подчиняясь внезапному порыву, позвонил Дэвиду Ардингли.
  — Дэвид? Это Марк. Помнишь, я тебя встретил с девушкой? Вьюнок. Как ее фамилия?
  — Хочешь отбить у меня подружку? — Дэвид невероятно развеселился.
  — У тебя их много, можешь одну уступить.
  — Так у тебя же есть своя в тяжелом весе. Старик, я думал, у вас дела идут на лад.
  «Идут на лад». Слова-то какие противные. Ни с того ни с сего у меня вдруг челюсти свело от скуки… Но Дэвид попал в точку: в глубине души я знал, что в один прекрасный день мы с Гермией поженимся. Передо мной вдруг встало наше будущее. Ходим по театрам на интересные спектакли. Рассуждаем об искусстве, о музыке. Без сомнения, Гермия — достойная подруга жизни. «Да, но не больно-то с ней весело», — зашептал мне в ухо какой-то злорадный бесенок. И я устыдился своих мыслей.
  — Ты что, заснул? — спросил Дэвид.
  — Вовсе нет. По правде говоря, Вьюнок — презабавное дитя.
  — Верно подмечено. Но только в небольших дозах. Ее зовут Памела Стирлинг, и она служит продавщицей в одном из самых шикарных цветочных магазинов в Мэйфере603. Три сухих прутика, тюльпан с вывернутыми лепестками и лавровый листок, цена — три гинеи, ты эти букеты знаешь. — Он назвал адрес магазина. — Пригласи ее куда-нибудь, и желаю вам повеселиться. Отдохнешь. Эта девица не знает решительно ничего, в голове у нее полная пустота. Что ни скажешь, она всему верит. Кстати, она девушка порядочная, так что оставь напрасные надежды, — добавил он весело и положил трубку.
  4
  Меня чуть не свалил с ног одуряющий запах гардений, когда я с некоторым трепетом переступил порог цветочного магазина. Несколько продавщиц в узких бледно-зеленых платьицах и с виду точно такие, как Вьюнок, смутили меня. Наконец я узнал ее. Она старательно выводила адрес на карточке, явно испытывая при этом немалые трудности с орфографией. Еще больших трудов ей стоило подсчитать сдачу с пяти фунтов.
  — Мы с вами недавно познакомились — вы были с Дэвидом Ардингли, — напомнил я.
  — Как же, как же, — любезно отозвалась Вьюнок, глядя куда-то поверх моей головы.
  — Я хотел кое-что у вас спросить. — Сказав это, я почувствовал угрызения совести. — Но, может быть, сначала вы подберете для меня цветы?
  Словно автомат, у которого нажали нужную кнопку, Вьюнок сообщила:
  — Мы получили сегодня дивные свежие розы.
  — Вот эти, желтые? — Розы в превеликом множестве были повсюду. — Сколько они стоят?
  — Совсе-е-ем, совсе-е-ем дешево, — проворковала она сладким голоском. — Всего пять шиллингов штука.
  Я судорожно сглотнул и сказал, что беру шесть роз.
  — И к ним вот эти ди-и-ивные, ди-и-ивные листочки?
  С сомнением глянув на дивные листочки, сильно подгнившие, я вместо них попросил несколько свежих, пушистых веток аспарагуса, чем сразу же уронил себя в глазах знающего дело специалиста.
  — Я хотел кое-что у вас спросить, — начал я снова, пока мне довольно неумело размещали ветки аспарагуса среди роз. — Вы в тот раз упомянули какое-то заведение под названием «Белый конь».
  Вьюнок вздрогнула и уронила цветы и аспарагус на пол.
  — Вы не могли бы рассказать мне о нем подробнее?
  Вьюнок подняла цветы и выпрямилась.
  — Что вы сказали? — пролепетала она.
  — Я спрашивал насчет «Белого коня».
  — Белого коня? О чем это вы?
  — Вы в тот раз о нем упоминали.
  — Не может быть. Я ни о чем подобном в жизни не слыхала.
  — Кто-то вам о нем рассказывал. Кто?
  Вьюнок тяжело перевела дыхание и торопливо проговорила:
  — Я не понимаю, о чем вы, и вообще мы не имеем права пускаться в разговоры с покупателями. — Она обернула мои цветы бумагой. — Тридцать пять шиллингов, пожалуйста.
  Я дал ей две фунтовые бумажки. Она сунула мне шесть шиллингов и быстро отошла к другому покупателю. Было заметно, как у нее дрожат руки.
  Я медленно направился к выходу и, уже выйдя из магазина, сообразил: она ошиблась, подсчитывая цену букета (аспарагус стоил шесть шиллингов семь пенсов), и дала слишком много сдачи. До этого ее ошибки в арифметике, видимо, были не в пользу покупателей.
  Передо мной снова встало очаровательно бездумное личико и огромные синие глаза. Что-то в них промелькнуло, в этих глазах…
  «Напугана, — сказал я себе. — До смерти напугана. Но почему? Почему?»
  Глава 5
  Рассказывает Марк Истербрук
  1
  — Какое облегчение! — произнесла миссис Оливер со вздохом. — Все уже позади и завершилось на редкость благополучно.
  Теперь можно было и отдохнуть. Праздник Роуды прошел, как обычно проходят подобные загородные праздники. С утра все беспокоились из-за погоды — того и гляди мог полить дождь. Возник жаркий спор, ставить ли киоски под открытым небом или устроить все в пустом амбаре или под тентом, не обошлось и без резких перепалок по отдельным вопросам — касательно сервировки, чайной посуды, лотков с едой и так далее. Роуда все это сумела уладить, хотя мешала и другая забота: чудесные, но непослушные собаки Роуды, которым надлежало оставаться дома взаперти, поскольку на их счет были опасения. Полагали, что в саду, присутствуя на столь незаурядном событии, они расшалятся, — опасения, как считала хозяйка собак, необоснованные. К самому началу появилась юная, разодетая в меха кинозвезда — прелестная внешность, чем знаменита, неизвестно. Она всех очаровала и вдобавок произнесла трогательную речь о горестной судьбе беженцев — это несколько сбило с толку гостей, ибо праздник организовали для сбора средств на реставрацию колокольни.
  Но вот настал благословенный вечер. В амбаре еще не угомонились местные танцоры, которые демонстрировали свое искусство. Программой предусматривались далее костер и фейерверк, но хозяйка с домочадцами, усталые донельзя, удалились в дом и, собравшись в столовой, принялись за трапезу, наспех сервированную из холодных блюд. Завязалась беседа: отрывочные фразы, все высказывают собственные мысли, и никто никого не слушает. Каждый был сам по себе и отдыхал. Под столом выпущенные из плена собаки весело грызли кости. Благотворительное мероприятие Роуды удалось.
  — В этот раз мы собрали больше, чем в прошлом году для Детского фонда, — радостно отметила Роуда.
  — По-моему, очень странно, — заявила мисс Макалистер, гувернантка, — что Майкл Брент третий год кряду находит спрятанный клад. Уж не рассказывает ли ему кто-нибудь, где искать?
  — Леди Брукбенк выиграла свинью, — сказала Роуда, — и так растерялась: зачем ей свинья?
  За столом были Роуда и ее муж, полковник Деспард, мисс Макалистер, какая-то молодая рыжеволосая гостья, которую звали очень подходяще — Джинджер604, миссис Оливер и викарий605, достопочтенный Калеб Дейн-Колтроп с супругой. Викарий был очаровательный старик, высокообразованный, по любому поводу цитирующий с великим удовольствием классиков. Часто слушателей смущала его эрудиция, и разговор прерывался, но сейчас такие высказывания были весьма к месту — по крайней мере, все на минуту замолкали. Викарий, правда, не ждал, что кто-нибудь поймет звучные латинские фразы, он просто сам наслаждался классической мудростью.
  — Как сказал Гораций… — начал он, лучась доброй улыбкой, и снова наступило молчание, которое неожиданно нарушила Джинджер.
  — По-моему, миссис Хорсфол сжульничала, когда разыгрывала бутылку шампанского, — произнесла она задумчиво. — Приз получил ее племянник.
  Миссис Дейн-Колтроп, застенчивая дама с прекрасными глазами, внимательно посмотрела на миссис Оливер и вдруг спросила у нее:
  — Вы ожидали, что на празднике что-то произойдет?
  — Да. Убийство или что-нибудь подобное.
  Миссис Дейн-Колтроп задала новый, исполненный любопытства вопрос:
  — А почему вы этого ожидали?
  — Не знаю. Без всякой на то причины. Просто в последний раз, когда я была на таком же празднике, произошло убийство.
  — Понятно. И вас это огорчило?
  — Чрезвычайно.
  Викарий с латыни перешел на греческий, и снова все смолкли.
  Мисс Макалистер через некоторое время выразила сомнение насчет лотереи, где разыгрывались живые утки.
  — Очень любезно было со стороны Лагга из «Королевского щита» прислать нам десять дюжин пива для буфета, — заметил муж Роуды, Деспард.
  — А что это за «Королевский щит»? — спросил я.
  — Здешний кабачок, — ответила Роуда.
  — А другого поблизости нет? Вы, кажется, упоминали о каком-то «Белом коне»? — обратился я к миссис Оливер.
  Реакции, которую я ожидал, не последовало. Никто не проявил беспокойства или особого интереса.
  — «Белый конь» не кабачок, — сказала Роуда. — То есть я хочу сказать, сейчас уже не кабачок.
  — Это была старая гостиница, — вставил Деспард. — Ярко выраженный шестнадцатый век. А сейчас просто обычный дом. Вилла. Я все думал, почему они оставили название.
  Джинджер возразила:
  — О нет, они правильно сделали, название очень славное, и, кроме того, у них сохранилась от гостиницы прелестная старинная вывеска. Они ее оправили в раму и повесили в холле.
  — Кто «они»? — спросил я.
  — Хозяйка виллы Тирза Грей, — сказала Роуда. — Ты ее не видел сегодня? Высокая седая женщина, коротко стриженная.
  — Занимается оккультными науками, — добавил Деспард. — Спиритизм, всякие трансы и магия. Черные мессы, правда, не служит, но нечто в этом роде.
  Джинджер вдруг расхохоталась.
  — Простите, — сказала она извиняющимся тоном. — Я себе представила мисс Грей в роли мадам де Монтеспан606 у алтаря, крытого черным бархатом.
  — Джинджер! — воскликнула Роуда. — Не забывай, здесь наш викарий.
  — Извините меня, мистер Дейн-Колтроп.
  — Ничего, ничего, — улыбнулся викарий, — как говорили древние… — И он изрек какую-то цитату на греческом языке.
  Помолчав некоторое время для приличия, я возобновил допрос с пристрастием:
  — Я все-таки хочу знать, кто «они», — мисс Грей, а еще кто?
  — С ней живет еще ее приятельница, Сибил Стамфордис. Она у них, по-моему, медиум. Вы ее, наверное, заметили — вся в скарабеях, ожерельях, иногда вдруг нарядится в сари, хотя почему — непонятно, в Индии сроду не бывала.
  — И не забудьте про Беллу, — сказала жена викария. — Это их кухарка, — пояснила она. — И кроме того, ведьма. Она из деревни Литл-Даннинг. Слыла там колдуньей. Это у них семейное. Ее мать тоже была ведьма.
  Она говорила так, словно речь шла о самых повседневных вещах.
  — Похоже, вы верите в колдовство, миссис Дейн-Колтроп? — спросил я.
  — Конечно. Ничего в этом нет таинственного и необычного. Житейское дело. Особая черта семьи, передается по наследству. Детей предупреждают: ведьму нельзя дразнить. Соседи ее ублажают — приносят время от времени творог или варенье.
  Я глядел на нее в изумлении, но она казалась вполне серьезной.
  — Сибил нам сегодня очень удружила. Всем гадала. В зеленой палатке. По-моему, у нее получается прекрасно.
  — Она мне нагадала необыкновенное будущее, — добавила Джинджер. — Кучу денег. Красивого брюнета, чужестранца из-за моря, двух мужей, шестерых детей. Подумайте, какая щедрость!
  — Я видела, как от нее вышла дочка Кертисов. Хихикала, — сообщила Роуда. — А потом страшно кокетничала со своим юным ухажером. Заявила ему, что на нем свет клином не сошелся.
  — Бедняга Том, — сочувственно отозвался полковник. — Сумел он поставить ее на место?
  — И еще как. «Я не стану рассказывать, чего мне нагадали, — сказал он. — Тебе, милая, это не очень бы пришлось по вкусу!»
  — Молодчина Том!
  — Старая миссис Паркер просто выходила из себя, — улыбнулась Джинджер. — «Дурь это все, — заявила она. — Оба вы хороши, нашли кому верить!» Но тут вмешалась миссис Криппс и запищала: «Ты не хуже моего знаешь, Лиззи, мисс Стамфордис видит то, чего другим не углядеть. И мисс Грей в точности знает, когда кто помрет: ни разу не ошиблась! У меня от этого, бывает, мурашки бегают». А миссис Паркер заявила: «Ну, когда кто помрет — уж вовсе про другое. Тут надо дар иметь». А миссис Криппс добавила: «Этих трех я поостереглась бы обижать, себе дороже».
  — До чего интересно! Мне бы хотелось у них побывать, — мечтательно проговорила миссис Оливер.
  — Завтра мы с вами к ним зайдем, — пообещал Деспард. — Старая гостиница стоит того, чтобы на нее взглянуть. Она прекрасно переделана: и дом комфортабельный, и все интересное сохранили.
  — Я утром созвонюсь с Тирзой, — сказала Роуда.
  Честно говоря, я испытывал разочарование. «Белый конь», который представлялся мне символом чего-то неведомого и грозного, оказался на поверку безобидным. Хотя, конечно, может, есть и какой-то другой «Белый конь». Потом у себя в комнате, уже в постели, я все думал об этом, пока не заснул.
  2
  На следующий день было воскресенье, и все блаженствовали, отдыхая. Палатки и тенты на лужайке трепетали от порывов сырого ветра в ожидании, пока их завтра рано утром уберут рабочие из фирмы по обслуживанию семейных празднеств. В понедельник нам предстояло уничтожать следы порчи и разрушений и приводить все в порядок. А пока, разумно решила Роуда, лучше погулять и наведаться к кому-нибудь в гости.
  Первым делом мы все отправились в церковь, где с уважением внимали проповеди мистера Дейн-Колтропа, полной научных экскурсов. Она была посвящена пророку Исайе и скорее напоминала лекцию по истории Персии, нежели религиозное обращение к пастве.
  — Мы сегодня приглашены на ленч к мистеру Винаблзу, — сказала Роуда, когда служба закончилась. — Он тебе понравится, Марк. По-настоящему интересный человек. Объехал весь свет, чего только не повидал. Бывал в самых отдаленных уголках. Купил Прайорз-Корт года три назад. Реставрация обошлась ему, наверное, в целое состояние. Перенес полиомиелит, ходить не может, передвигается в инвалидном кресле. Ему, должно быть, тяжко — ведь он так любил путешествовать. Богат, как Крез, дом свой привел в идеальный порядок и прекрасно обставил, а раньше это была настоящая развалина, просто руины. У него полно редкостных, драгоценных вещей, и сейчас, по-моему, он больше всего интересуется аукционами.
  Прайорз-Корт был совсем недалеко. Мы поехали туда на машине, и хозяин встретил нас в холле, в своем кресле на колесиках.
  — Как любезно с вашей стороны посетить меня, — сердечно приветствовал он нас. — Вы, наверное, без сил после вчерашнего. Праздник удался на славу, Роуда.
  Мистеру Винаблзу было лет пятьдесят. Худое лицо, напоминавшее хищную птицу, большой крючковатый нос. Отложной воротничок рубахи придавал ему несколько старомодный вид.
  Роуда представила всех друг другу. Винаблз улыбнулся миссис Оливер.
  — Я наблюдал вчера эту даму в ее профессиональном амплуа, — сказал он. — Приобрел шесть книг с ее автографом. Будет что дарить знакомым на Рождество. Замечательно пишете, миссис Оливер. Ждем новых романов, все остальное уже прочитано. — Он с улыбкой взглянул на Джинджер: — А вы чуть не навязали мне живую утку, юная леди. — Затем повернулся ко мне: — С удовольствием прочел вашу статью в «Обозрении» за прошлый месяц.
  — Очень мило с вашей стороны, что побывали вчера на празднике. И спасибо за щедрый чек. Я даже не надеялась на ваше личное присутствие, — ответила Роуда за всех.
  — А мне нравятся эти увеселения. Они так характерны для английской деревни. Я вернулся домой с ужасной куклой, выиграл ее в лотерею, а наша Сибил разоделась в пух и прах — тюрбан из фольги, целая тонна бус — и каких только чудес мне не нагадала.
  — Добрая старая Сибил, — сказал Деспард. — Мы сегодня званы на чай к Тирзе. Любопытный дом.
  — «Белый конь»? Жаль, что дом не остался гостиницей. Я уверен: у этого места таинственная и зловещая история. Вряд ли здесь проходили пути контрабандистов, слишком далеко от моря. Прибежище разбойников с большой дороги, пожалуй. Как вы думаете? Или же там останавливались на ночлег богатые путешественники, а потом никто их больше не видел. А теперь — какая проза — дом превратился в гнездышко трех старых дев.
  — Ну о них так не подумаешь! — воскликнула Роуда. — Сибил, та еще пожалуй. Сари, скарабеи, у всех над головой она видит ауру, это просто смешно. Но в Тирзе есть что-то устрашающее, вы не согласны? Кажется, будто она читает твои мысли. Она не разглагольствует о ясновидении, но все говорят, что ей присущ этот дар.
  — А Белла отнюдь не старая дева, она двух мужей схоронила, — добавил полковник Деспард.
  — От всей души прошу прощения! — рассмеялся Винаблз.
  — Смерть ее мужей соседи комментируют с устрашающими подробностями, — продолжал Деспард. — Говорят, они ей чем-то не угодили, она, бывало, только глянет на мужа, как он тут же заболевает, начинает чахнуть и отправляется к праотцам.
  — Конечно, я и забыл, ведь она — местная колдунья.
  — Так утверждает миссис Дейн-Колтроп.
  — Любопытное явление — колдовство, — задумчиво проговорил Винаблз. — Самые разные варианты во всем мире. Помню, в Восточной Африке…
  Он свободно и увлекательно заговорил на эту необычную тему, рассказывая о знахарях в Африке, малоизвестных культурах на Борнео. Пообещал после ленча показать маски африканских колдунов.
  — Каких только редкостей не увидишь в этом доме, — улыбнулась Роуда.
  — Что же, если не можешь бродить по свету, пусть весь свет приходит к тебе. — В словах Винаблза послышалась горечь. Он взглянул мельком на свои парализованные ноги. — Чего только нет в этом мире земном607, — процитировал он. — Мне хочется столько знать и видеть! Это мой недостаток, наверное. Признаюсь, кое-что я в жизни успел. И даже сейчас нахожу для себя утешение.
  — А почему именно здесь? — неожиданно спросила миссис Оливер.
  Гости испытывали некоторую неловкость, обычную, когда в легкой беседе речь коснется чьей-то личной трагедии. Одна миссис Оливер выглядела безмятежно. Она задала вопрос, потому что хотела знать. Ее откровенное любопытство восстановило непринужденную атмосферу.
  Винаблз вопросительно взглянул на писательницу.
  — Я хочу сказать, — продолжала миссис Оливер, — почему вы поселились здесь, в этой местности, оторванной от всего света? У вас здесь есть друзья?
  — Нет. Я выбрал эти места, если уж вам интересно, потому что здесь не живет никто из моих друзей, — ответил он с легкой иронической усмешкой.
  «Интересно, насколько глубоко он переживает свою трагедию? — подумал я. — Он утратил возможность беспрепятственно ездить по свету, изучать мир. Быть может, в душе у него глубокая рана? Или же он, сумев приспособиться к изменившимся обстоятельствам, обрел тот покой, в котором проявляется истинное величие духа?»
  Винаблз, словно угадав мои мысли, произнес:
  — В своей статье вы подвергаете сомнению смысл понятия «величие». Вы сравниваете толкования этого понятия на Востоке и на Западе. А что мы сейчас в Англии подразумеваем под словами «выдающийся человек»?
  — Разумеется, высокие помыслы и, безусловно, моральную силу, — ответил я.
  У него заблестели глаза.
  — Разве не бывает скверных людей, которых можно назвать великими? — спросил он.
  — Конечно, бывают такие люди! — воскликнула Роуда. — Наполеон, Гитлер и много других. Все они были великими.
  — Лишь потому, что оставили о себе неизгладимую память? — усомнился Деспард. — Но вряд ли при личном знакомстве они производили сильное впечатление.
  Джинджер наклонилась и провела рукой по своим ярко-рыжим волосам.
  — Интересная мысль, — заметила она. — Вполне возможно, это были неприметные малорослые людишки. Позеры. Надувались, компенсируя невзрачность, из кожи лезли вон, доказывали, что они не только не хуже остальных, но им присуще особое величие, и они готовы были ради этого все стереть с лица земли.
  — О нет, — с горячностью возразила Роуда. — Они не смогли бы содеять столько зла, будь они просто честолюбцами.
  — Как знать, — заметила миссис Оливер. — В конце концов, самый несмышленый ребенок легко может устроить пожар в доме.
  — Бросьте, бросьте, — вмешался Винаблз. — Я не приемлю этой современной трактовки зла — будто бы его вообще не существует. Существует. И обладает огромной силой. Порой оно могущественнее добра. Зло живет среди нас. Его следует распознавать и бороться с ним. Иначе… — Он развел руками. — Иначе мы погрузимся в кромешную тьму.
  — Конечно, мне в детстве внушали, что дьявол существует и от него все беды, — виновато призналась миссис Оливер. — И я верила. Только он мне всегда представлялся глуповатым — копыта, хвост и все такое. Прыгает, кривляется, как скверный актер. Безусловно, в моих романах часто действует преступник-злодей, это читающей публике нравится, но, по правде говоря, его все труднее изображать. Пока читателю неизвестно, кто именно этот персонаж, мне удается представить его в должном свете. Но когда все выясняется, он теряет свою значительность. Наступает разочарование. Гораздо проще взять какого-нибудь банковского менеджера, растратившего деньги. Или мужа, мечтающего избавиться от жены и жениться на гувернантке своих детей. Видите ли, это гораздо правдивее и естественнее.
  Все засмеялись, а миссис Оливер проговорила извиняющимся тоном:
  — Я толком не сумела объяснить, но вы, наверное, поняли, что я имела в виду?
  Мы все подтвердили, что нам ее мысль ясна.
  Глава 6
  Рассказывает Марк Истербрук
  Был уже пятый час, когда мы распрощались с Винаблзом. Он превосходно нас угостил, а потом показал свой дом, настоящую сокровищницу.
  — У него, должно быть, куча денег, — сказал я, когда мы покинули Прайорз-Корт. — Изумительный нефрит и африканская скульптура, я уж не говорю о мейсенском фарфоре. Вам повезло с соседом.
  — А мы это знаем, — ответила Роуда. — Здесь все люди милые, но скучноватые, он по сравнению с ними — сама экзотика.
  — Откуда у него такое богатство? — спросила миссис Оливер. — Наследственное состояние?
  Деспард заметил мрачно, что в наши дни фамильных состояний не существует. Налоги и поборы сделали свое дело.
  — Мне говорили, — добавил полковник, — будто он начинал жизнь грузчиком, но вряд ли. Он никогда не рассказывает о своем детстве, о семье. Вот тема для вас. — Деспард обратился к миссис Оливер. — «Таинственная личность».
  Миссис Оливер возразила, что вечно ей предлагают совершенно ненужные темы.
  И тут мы подъехали к «Белому коню». Дом был деревянный, не просто обшитый тесом, а из бревен, и стоял несколько поодаль от деревенской улицы. За ним находился обнесенный изгородью сад, дышавший стариной.
  Я был разочарован и не стал этого скрывать.
  — Ничего зловещего, — пожаловался я. — Никакой особенной атмосферы.
  — Подождите, пока увидите, что внутри, — сказала Джинджер.
  Мы вышли из машины и направились к двери, которая открылась при нашем приближении.
  Мисс Тирза Грей стояла на пороге, высокая, слегка мужеподобная, в твидовом костюме. У нее были густые и жесткие седые волосы, высокий лоб, орлиный нос и проницательные голубые глаза.
  — Вот и вы наконец, — сказала она приветливым басом. — Я уж думала, что вы заблудились.
  За ее плечом в темноте холла виднелось чье-то лицо. Странное, бесформенное лицо, словно вылепленное ребенком, который забрался поиграть в мастерскую скульптора. Такие лица, подумал я, иногда встречаешь на картинах итальянских или фламандских примитивистов.
  Роуда представила нас и объяснила, что мы были у мистера Винаблза.
  — Ага! — сказала мисс Грей. — Тогда понятно. Любовались сокровищами. И отдали должное его кухарке-итальянке! Бедняга, надо ему хоть чем-то развлекаться. Да заходите же, заходите. Мы очень гордимся своим домиком. Пятнадцатый век, а часть — даже четырнадцатый.
  Холл был невысокий и темный, винтовая лестница вела наверх в комнаты, над большим камином висела картина в раме.
  — Вывеска старой гостиницы, — объяснила мисс Грей, заметив мой взгляд. — В темноте плохо видно. Белый конь.
  — Давайте я вам ее отмою, — сказала Джинджер. — Я ведь обещала, вы прямо удивитесь, как все преобразится.
  — А вдруг испортите? — грубовато спросила Тирза.
  — Как это испорчу! — возмутилась Джинджер. — Это моя работа. Я реставрирую картины в лондонских галереях, — пояснила она мне. — Удивительно интересное дело.
  — К современному методу реставрации надо привыкнуть, — заметила Тирза Грей и добавила без обиняков: — Когда я теперь бываю в Национальной галерее, у меня глаза на лоб лезут: картины словно промыты новейшим стиральным порошком.
  — А по-вашему, лучше, когда полотна темные и ничего не разберешь? — рассердилась Джинджер. Она пристально вглядывалась в белого коня. — Тут могут оказаться еще детали. И даже, вероятно, всадник.
  Мы с ней вместе стали рассматривать бывшую вывеску. Картина не отличалась никакими художественными достоинствами и привлекала разве только своим почтенным возрастом. Светлый силуэт коня вырисовывался на темном фоне.
  — Эй, Сибил! — громко позвала Тирза. — Гости выискивают недостатки у нашего коня. Какое, черт побери, нахальство!
  В холле появилась мисс Сибил Стамфордис. Это была высокая, сутуловатая женщина с темными волосами, плаксивым выражением лица и рыбьим ртом. Она была одета в изумрудного цвета сари, которое отнюдь не улучшало ее наружность. Голос у нее был слабый, дрожащий.
  — Наш милый, милый конь, — сказала она. — Мы влюбились в эту вывеску с первого взгляда. По-моему, она-то и заставила нас купить дом. Правда, Тирза? Но входите же, входите.
  Нас провели в маленькую комнату. Когда-то, видно, там помещался бар, теперь она служила дамской гостиной, обставлена была мебелью в стиле чиппендейл608, на столах красовались вазы с хризантемами. Потом мы осмотрели сад (я сразу понял, что летом он, должно быть, чудесен) и вернулись в дом. Стол уже был накрыт к чаю, на блюдах лежали домашние сладкие пироги и сандвичи. Когда мы сели, старуха, замеченная мною еще в холле, принесла большой серебряный чайник. На ней было простое темно-зеленое платье, какие носят горничные. Первое впечатление, что голова у нее будто вылеплена из пластилина неумелыми детскими руками, подтвердилось при ближайшем рассмотрении. Глупое, тупое лицо, но почему-то — я и сам не знал почему — оно производило зловещее впечатление.
  Внезапно я разозлился на себя: выдумываю невесть что, а тут всего-навсего перестроенная гостиница и три пожилые женщины!
  — Спасибо, Белла, — сказала Тирза.
  — Ничего больше не нужно? — спросила служанка.
  — Нет, спасибо.
  Белла пошла к двери. Она ни на кого не посмотрела, лишь на меня, выходя, бросила быстрый взгляд. Что-то в нем было настораживающее, хотя трудно объяснить, что именно. Пожалуй, затаенная злоба. И еще: казалось, что она легко читает твои мысли.
  Тирза заметила мою реакцию.
  — Белла может напугать, правда? — спросила она тихо. — Я заметила, как она на вас поглядела.
  — Она здешняя? — Я сделал вид, будто проявляю вежливый интерес.
  — Да. Наверное, вам уже успели сообщить, что она считается местной ведьмой.
  Сибил Стамфордис забренчала бусами.
  — А признайтесь, признайтесь, мистер… мистер…
  — Истербрук.
  — Мистер Истербрук. Вы слышали, что мы совершаем колдовские обряды. Признайтесь. О нас ведь здесь идет такая слава.
  — И может быть, заслуженная, — вставила Тирза. Ее это забавляло. — У Сибил особый дар.
  Сибил удовлетворенно вздохнула.
  — Меня всегда привлекала мистика, — прошептала она. — Еще ребенком я чувствовала, что наделена сверхъестественным даром. Я всегда была тонкой натурой. Однажды потеряла сознание за чаем у подруги. Я будто знала: когда-то в этой комнате случилось нечто ужасное… Много позже я выяснила — там двадцать пять лет назад было совершено убийство. В той самой комнате.
  Она закивала и победоносно поглядела на нас.
  — Удивительно, — согласился Деспард с холодной вежливостью.
  — В нашем теперешнем доме творилось страшное, — мрачно продолжала Сибил. — Но мы приняли необходимые меры. Духи, плененные здесь, были освобождены.
  — Нечто вроде генеральной уборки? — осведомился я.
  Сибил поглядела на меня в растерянности.
  — Какое на вас прелестное сари, — заметила Роуда.
  Сибил просияла:
  — Да, я его купила в Индии. Мне там было очень интересно. Изучала йогу и вообще. Но, несмотря ни на что, я чувствовала: все это слишком сложно, не связано с природным, изначальным. Нужно стремиться к естественным корням, познавать исконные примитивные силы. Я одна из немногих женщин, которые побывали на Гаити. Там действительно можно найти истоки оккультных наук, их основу. Конечно, к этому примешивается извращенный, искаженный взгляд на оккультизм, но суть сохраняется. Мне показали многое, особенно когда узнали, что у меня есть сестры-близнецы, они чуть постарше. Ребенок, рожденный после близнецов, наделен особой силой. Такое в тех местах поверье. Подумайте, как интересно! Среди их обрядов — поразительный танец смерти. Хоровод факельщиков, словно на похоронах: они рядятся в цилиндры и черные балахоны. Кладбищенские аксессуары — черепа, скрещенные кости, лопаты, кирки, мотыги, как у могильщиков… Великий мэтр — барон Самеди, он вызывает божество Легбу. Легба вновь и вновь порождает смерть… Страшная мысль, не правда ли? А это… — Сибил поднялась и взяла что-то с подоконника. — Это мой амулет. Высушенная тыква, а на ней сетка из бус, и видите — позвонки змеи.
  Мы вежливо, хотя и без особого удовольствия разглядывали амулет. Сибил любовно погремела мерзкой игрушкой.
  — Очень интересно, — проговорил Деспард любезно.
  — Я могла бы рассказать еще многое…
  Тут я отвлекся и вполуха слушал продолжающуюся лекцию о колдовстве, вуду, мэтре Каррефуре, семействе Гиде. Я повернул голову и увидел, что Тирза не спускает с меня глаз.
  — Вы не верите тому, о чем она рассказывает? — спросила Тирза тихо. — Но вы не правы. Не все можно объяснить как суеверия, страх, религиозный фанатизм. Существуют первозданные истины и первозданные силы. Были и будут.
  — Я и не спорю, — ответил я.
  — Ну и правильно. Пойдемте, я покажу вам свою библиотеку. Мы перестроили под нее конюшню.
  Я последовал за Тирзой через стеклянную дверь в сад, где находилась библиотека, перестроенная из конюшни и служб. Это была большая комната, одна длинная стена — сплошь полки с книгами. Подойдя к ним ближе, я не смог удержаться от восклицания:
  — У вас здесь очень редкие книги, мисс Грей! Неужели это первое издание «Malleus Maleficorum»?609 Вы владеете истинным сокровищем!
  — Как видите.
  — И Гримуар — такая редкость!
  Я брал один фолиант за другим. По непонятной причине Тирза наблюдала за мной с очевидным удовлетворением.
  Я поставил обратно на полку «Sadducismus Triumphatus»610, а Тирза сказала:
  — Приятно встретить человека, который знает толк в старых книгах. Обычно наши гости только зевают или ахают.
  — Но ведь колдовство, магия и все такое — ничего нового в них уже нет, — заметил я. — Чем они вас привлекают?
  — Трудно сказать. Интерес к этому у меня возник очень давно. Сначала поверхностный, потом по-настоящему глубокий. Занялась с увлечением. Во что только люди не верят, каких только не творят глупостей! Вы не должны судить обо мне по бедняжке Сибил. Я заметила, вы на нее поглядывали с усмешкой. Конечно, во многом она просто не разбирается: мистика, черная магия, оккультные науки — все она валит в одну кучу. И все-таки она наделена особой силой.
  — Силой?
  — Ну, называйте как хотите. Ведь существуют люди, которые связывают этот мир с другим, таинственным и зловещим. Она превосходный медиум. И у нее поразительный дар. Когда мы с ней и с Беллой…
  — С Беллой?
  — Ну да. И у Беллы свой дар. Мы все им наделены в какой-то мере. Мы действуем сообща и… — Она вдруг смолкла.
  — Фирма «Колдуньи лимитед»? — заключил я с улыбкой.
  — Пожалуй.
  Разглядывая переплет книги, взятой с полки, я тихо спросил:
  — Нострадамус?611 Неужели вы в это верите?
  — Не только верю. Я знаю, — ответила она с торжеством.
  — Что вы знаете? Откуда?
  Она, улыбнувшись, показала на полки:
  — Это все ерунда. Выдумки, нелепые пышные фразы. Но отбросьте суеверия и предрассудки — и вы узрите истину! Она лишь приукрашена, истину приукрашивают всегда — для большего впечатления.
  — Не совсем вас понял.
  — Дорогой мой, зачем люди веками шли к чародею, к заклинателю, к шаману? Только по двум причинам. По двум причинам люди готовы рискнуть своей бессмертной душой. Это любовный напиток или чаша с ядом.
  — Понятно.
  — Просто, не так ли? Любовь и смерть. Любовное зелье — приворожить желанного, черная месса — удержать возлюбленного. И соответствующий обряд. Питье следует проглотить в полнолуние. И непременно заклинания, мольбы к дьяволам, духам. Каббалистические рисунки на полу или на стене. Все это ширма. Главное — кубок приворотного зелья.
  — А смерть? — полюбопытствовал я.
  — Смерть? — Она засмеялась странным смехом, и мне стало не по себе. — Вас интересует смерть?
  — Как всех, — улыбнулся я.
  — Любопытно. — Она бросила на меня острый, испытующий взгляд. Я несколько растерялся. — Смерть. Сфеpa, где дела всегда шли бойчее, чем торговля любовным напитком. Но в те времена использовались приемы сродни детским игрушкам. Семейство Борджиа со своими таинственными ядами! Знаете, что это было? Обычный мышьяк. Совсем как у жены-отравительницы в бедняцком предместье. Но с тех пор много воды утекло, сейчас методы куда современнее. Наука раздвинула границы.
  — При помощи ядов, которые нельзя определить? — усмехнулся я.
  — Яды? Устарело. Невинные забавы. Открылись новые горизонты.
  — Какие же?
  — Горизонты мысли. Познания о разуме: что есть разум, что ему подвластно, как на него повлиять.
  — Занятно! Продолжайте, пожалуйста.
  — Принцип хорошо известен. Знахари использовали его в первобытном обществе еще много веков назад. Незачем убивать жертву. Вы всего лишь приказываете ей умереть.
  — Внушение? Но ведь оно не действует, если жертва в него не верит.
  — Вы имеете в виду европейцев, — поправила она меня. — Иногда действует. Мы далеко ушли от шаманов, им и не снилось то, что доступно нам. Психологи указали путь. Желание умереть! Оно таится в каждом. И его нужно уметь использовать. Действовать с его помощью! С помощью стремления к смерти.
  — Любопытно! — У меня возник чисто научный интерес. — Заставить объект совершить самоубийство?
  — Как вы отстали! Вам приходилось слышать о самовнушенных заболеваниях?
  — Конечно.
  — К примеру, больному не хочется идти после выздоровления на работу. И у него снова возникает недомогание, настоящее. Он вовсе не уклоняется от работы, тем более не симулирует. Просто у него появляются все симптомы недуга, даже боли. Для врачей это долго оставалось загадкой.
  — Ага, мне становится понятно, что вы имеете в виду, — медленно проговорил я.
  — Чтобы уничтожить объект, нужно повлиять на его подсознание, на подсознательное стремление к гибели. — Она заметно возбудилась. — Разве не ясно? Настоящая болезнь будет результатом, он сам вызовет ее в своем организме. Вы стремитесь занемочь, умереть — что же, вы заболеваете… и умираете.
  Она с торжеством вскинула голову. Я вдруг похолодел. Ахинея какая-то. Эта женщина не совсем нормальна. И все же…
  Тирза Грей вдруг засмеялась:
  — Вы ведь не поверили мне?
  — Поразительная теория, мисс Грей, очень в духе современной мысли, это следует признать. Но как вы стимулируете стремление к смерти, свойственное всем нам?
  — А это моя тайна. Пути! Средства! Существует внеконтактное общение. Вспомните радио, радары, телевидение. Опыты в экстрасенсорном восприятии вопреки ожиданиям далеко вперед не продвинулись. Но лишь из-за того, что не усвоен простой изначальный принцип. Иногда случайная удача — но коль скоро вам такое удалось однажды, вы сможете повторять это вновь и вновь…
  — А вам удается?
  Она ответила не сразу. Отошла на несколько шагов и проговорила:
  — Не заставляйте меня, мистер Истербрук, выдавать мои секреты.
  — Зачем вы мне все это рассказывали? — спросил я.
  — Вы разбираетесь в старинных книгах. А кроме того…
  — Что же еще?
  — Мне подумалось… И Белле тоже так показалось — мы обязательно вам понадобимся.
  — Понадобитесь мне?
  — Белла считает — вы пришли сюда, чтобы найти нас. Она редко ошибается.
  — Почему я должен, как вы говорите, вас найти?
  — А это, — тихо ответила Тирза Грей, — мне неведомо. До поры до времени.
  Глава 7
  Рассказывает Марк Истербрук
  1
  — Вот вы где!
  Роуда в сопровождении остальных вошла в открытую дверь. Она огляделась:
  — Здесь вы совершаете обряды?
  — Вы неплохо осведомлены. — Тирза Грей громко засмеялась. — В деревне о чужих делах знают больше, чем о своих собственных. У нас, как известно, устойчивая зловещая репутация. Три-четыре века назад нас бы всех утопили либо устроили нам аутодафе. Моя прапра— или даже прапрапрапратетушка погибла на костре как ведьма. Где-то в Ирландии. Такие были времена!
  — А я думала, вы шотландка.
  — Наполовину, по отцу. Со стороны матери — ирландка. Сибил, наша прорицательница, греческого происхождения. Белла представляет староанглийскую традицию.
  — Какой необычный национальный коктейль! — заметил Деспард.
  — Именно.
  — До чего интересно! — воскликнула Джинджер.
  Тирза быстро взглянула на нее, потом обернулась к миссис Оливер:
  — Вам следует написать об убийстве с помощью черной магии. Я обеспечу вас материалом.
  Миссис Оливер смутилась.
  — Я пишу о чем попроще, — сказала она виновато; фраза у нее прозвучала так, будто она признавалась: «Я готовлю только самые нехитрые блюда». — Всего-навсего об обыкновенных людях, о тех, кто желает убрать другого с пути и спрятать концы в воду, — добавила она.
  — И все-таки для меня ваши герои — чересчур сложные характеры, — вмешался полковник Деспард. Он поглядел на часы: — Роуда, нам пора…
  — Да-да, мы должны идти. Сейчас больше времени, чем я думала.
  Стали прощаться, послышались слова благодарности. Мы обошли дом снаружи и остановились у калитки.
  — Вы держите много птицы, — отметил полковник Деспард, глядя на обнесенный проволочной сеткой курятник.
  — Терпеть не могу кур, — объявила Джинджер. — Меня раздражает их кудахтанье.
  — Здесь почти одни только петухи, — сообщила Белла, которая появилась из задней двери виллы.
  — Белые петухи, — сказал я.
  — Вы из них готовите? — спросил Деспард.
  — Они нам нужны для дела, — объяснила Белла.
  Рот у нее растянулся в усмешку, искривив припухшее, бесформенное лицо. В глазах мелькнул хитрый огонек, словно она знает больше, чем говорит.
  Мы распрощались. Когда усаживались в машину, из открытой парадной двери появилась Сибил Стамфордис, чтобы вместе со всеми проводить гостей.
  — Не нравится мне эта женщина, — сказала миссис Оливер, когда наша машина отъехала от дома. — Не нравится, и все тут.
  — Ну, не стоит принимать Тирзу всерьез, — снисходительно улыбнулся Деспард. — Плетет околесицу, чтобы произвести впечатление, получает от этого удовольствие.
  — Я не ее имела в виду. Она просто бессовестная, ухватистая особа. Не такая опасная, как другая.
  — Белла? Страшновата, надо признать.
  — И не она. Я имею в виду эту их прекрасную Сибил. Она только кажется дурочкой. Бусы, сари и вся эта болтовня о магии и невероятных переселениях душ. Почему это ни к кому не переселяется душа уродливой судомойки или старой неуклюжей крестьянки? Интересно бы знать! Только египетские принцессы или прекрасные вавилонские рабыни. Очень странно. Однако пусть она и на самом деле глупа, у меня такое чувство, будто она способна… ей и вправду дано творить недобрые дела. Я никогда не умею толком объяснить — ну, в общем, ее можно вовлечь в какое-то… Может, и потому, что она действительно глупа. Наверное, меня трудно понять, — заключила она жалобным голосом.
  — Я понимаю, — отозвалась Джинджер. — Но, по-моему, вы не совсем правы.
  — Посетить бы хоть один из их сеансов, — мечтательно произнесла Роуда. — Должно быть, забавно.
  — И не вздумай, — отрезал ее муж. — Не хватало мне, чтобы ты с ними якшалась.
  Они затеяли шутливый спор, а я глубоко задумался и очнулся, лишь услышав, что миссис Оливер спрашивает о расписании поездов на завтра.
  — Я отвезу вас на машине, — предложил я.
  На лице миссис Оливер отразилось сомнение.
  — Нет, лучше я на поезде.
  — Да ладно вам. Вы же со мной ездили. Я надежный водитель.
  — Не в этом дело, Марк. Мне завтра на похороны. Нужно вовремя вернуться в город. — Она вздохнула. — Ненавижу похороны.
  — А вам обязательно там присутствовать?
  — На этот раз да. Мэри Делафонтейн была моя старинная приятельница, и, наверное, ей бы хотелось, чтобы я проводила ее в последний путь. Такой уж она была человек.
  — Ага! — воскликнул я. — Ага! Делафонтейн!
  Все посмотрели на меня с удивлением.
  — Извините, — сказал я. — Просто я все вспоминал, где слышал фамилию Делафонтейн. Вы ведь мне, кажется, говорили, что вам нужно навестить ее в больнице? — Я вопросительно взглянул на миссис Оливер.
  — Очень может быть, — подтвердила та.
  — От чего она умерла?
  — Токсический полиневрит — кажется, так.
  Джинджер с любопытством взглянула на меня.
  Когда мы выходили из машины, я сказал:
  — Хочу пойти прогуляться. Мы сегодня столько съели у мистера Винаблза, да еще этот чай.
  И поскорее ушел, чтобы никто не напросился мне в компанию. Мне хотелось побыть одному и привести в порядок свои мысли.
  В чем же тут дело? Нужно составить ясную картину хотя бы для себя. Началось все со слов Вьюнка, что, если надо от кого-то отделаться, существует «Белый конь».
  Потом я встретил Джима Корригана, и он мне показал список, найденный у отца Гормана и связанный с его гибелью. В списке были фамилии Хескет-Дюбуа и Такертон, и я вспомнил вечер в баре в Челси. Фамилия Делафонтейн тоже показалась мне знакомой. Ее, как теперь стало ясно, упомянула миссис Оливер, рассказывая о своей больной подруге. Сейчас больная подруга уже умерла.
  После этого я, сам толком не зная почему, пошел к Вьюнку в цветочную лавку и учинил ей допрос. И девушка начисто отрицала, будто слышала про «Белого коня». Более того, смертельно перепугалась.
  Сегодня была Тирза Грей. Но неужели «Белый конь» и его обитательницы имеют хоть какое-то отношение к списку отца Гормана? Почему я их связываю? Почему мне пришло в голову, что между ними есть что-то общее? Миссис Делафонтейн, вероятно, жила в Лондоне. Томазина Такертон — где-то в Суррее. Они, наверное, и представления не имели о деревне Мач-Диппинг. А вдруг…
  Я как раз подходил к гостинице «Королевский щит». В ней был настоящий старинный паб, лучший в округе, и на стене красовалась недавно подновленная вывеска: «Завтраки. Обеды. Чай».
  Я толкнул дверь и вошел. Слева бар, он еще не открылся, справа крохотный зальчик, пропахший табачным дымом. Возле лестницы табличка гласила: «Контора». Контора находилась за плотно запертой стеклянной дверью, над которой была приколота кнопкой карточка: «Нажмите звонок». В баре царило безлюдье, обычное для этого времени дня. На полке у стеклянной двери конторы стояла потрепанная книга регистрации постояльцев. Я открыл ее и от нечего делать перелистал. Останавливались здесь редко. Было всего пять-шесть записей, люди жили не дольше недели, иногда заезжали просто переночевать. Я просмотрел фамилии, занесенные в книгу.
  Никто так и не вышел ко мне. Захлопнув книгу, я покинул гостиницу, глубоко вдохнул свежий сыроватый воздух осеннего дня и зашагал по дороге.
  Совпадение ли, что кто-то по имени Сэндфорд и еще кто-то по имени Паркинсон останавливались в этой гостинице в прошлом году? Обе фамилии у Корригана в списке. Да, но ведь они встречаются нередко. Кроме того, я нашел в книге и еще одно имя — Мартин Дигби. Если это тот Мартин Дигби, которого я знаю, то он — внучатый племянник моей крестной, тетушки Мин, леди Хескет-Дюбуа.
  Я брел сам не ведая куда. Мне хотелось с кем-то поговорить. С Джимом Корриганом. Или с Дэвидом Ардингли. Или с Гермией — она такая разумная. Я был один на один со своими путаными мыслями. По сути дела, хотелось, чтобы меня разубедили в моих смутных подозрениях.
  Я проблуждал еще с час по грязным тропинкам и набрел наконец на дом викария. Заросшая, запущенная аллея вывела меня к парадной двери с заржавленным колокольчиком, за который я решительно дернул.
  2
  — Он давно не звонит, — сообщила миссис Дейн-Колтроп, которая внезапно появилась в дверях, словно джинн из бутылки.
  Я, собственно, так и полагал.
  — Чинили дважды, — продолжала миссис Дейн-Колтроп. — Но он вскоре ломается опять. Поэтому я всегда начеку. Вдруг что-то важное. У вас, видно, что-то важное?
  — Ну… в общем… да, то есть для меня это важно.
  — Оно и заметно. Да, дело совсем плохо, — добавила она, посмотрев на меня внимательно. — Вам что-нибудь нужно? Хотите видеть моего мужа?
  — Я… я и сам не знаю.
  Я действительно хотел видеть викария, но сейчас вдруг меня по непонятной причине охватило сомнение. Миссис Дейн-Колтроп тут же объяснила, в чем дело.
  — Мой муж — прекрасный человек, — сказала она. — Помимо того, что он викарий. Из-за этого подчас возникают сложности. Хорошие люди не разбираются в корнях зла. — Она помолчала, а потом деловито предложила: — Наверное, лучше, если свои заботы вы поведаете мне.
  — Корни зла больше по вашей части? — усмехнулся я.
  — Именно. В церковном приходе необходимо знать все… ну, в общем, о том дурном, греховном, что происходит в повседневной жизни.
  — Разве грехи не в ведении викария? Как говорится, его прямое занятие.
  — Прощать грехи, — поправила она меня. — Он может дать отпущение. Я — нет, но могу разобраться, каков грех, чем он вызван, — весело объяснила миссис Дейн-Колтроп. — Когда известно, в чем дело, легче предотвратить вред, грозящий другим. Человеку, естественно, не поможешь как надо. Мне такое не дано. Помогает лишь бог. Один господь способен вызвать раскаяние, как вы знаете. Теперь это мало кому известно.
  — Мне не под силу с вами тягаться по части столь точных сведений, — сказал я, — но хотелось бы отвести кое от кого угрозу.
  Она бросила на меня быстрый взгляд:
  — Ах вот оно что! Заходите-ка, и потолкуем в тиши и покое.
  Гостиная была большая, бедно обставленная; окна затенены огромными кустами, которые, наверное, никому не под силу подстричь. Темновато, но почему-то вовсе не мрачно. Наоборот, покойно и удобно, старомодный уют. Большие, с потертой обивкой кресла словно хранят память о тех, кто сиживал в них, приходя за помощью или советом. Мерно тикают громоздкие каминные часы. Здесь всегда найдут время для доверительной беседы, здесь можно отдохнуть от забот ясного дня, что блистает за окном.
  Наверное, тут, думал я, девушки с испуганными глазами, пролив немало слез, когда им стало ясно, что предстоит быть матерью, делились с миссис Дейн-Колтроп своей тайной. И получали дельные советы, хоть подчас и не в духе общепринятых правил поведения. Разгневанные родственники жаловались на обидчиков — своих родственников и свойственников. Матери объясняли, что Боб — мальчик вовсе не плохой, просто чересчур резвый и веселый, отправлять его в школу для трудных подростков просто ни к чему. Мужья и жены откровенничали о супружеских невзгодах.
  И здесь же я, Марк Истербрук, историк, писатель, мирской человек, гляжу в лицо седовласой, много перенесшей на своем веку женщине и готов поделиться, ничего не тая, своими опасениями.
  — Я к вам прямо от Тирзы Грей.
  Моей собеседнице не нужны были объяснения. Она сразу поняла суть дела.
  — Ясно. И у вас тяжелый осадок? Что говорить, троица не из приятных. Я и сама об этом иногда думаю. Бесконечное хвастовство. Скажу по собственному опыту: как правило, настоящие злодеи не хвастают. Они помалкивают о своих скверных чертах. А вот если за тобой водятся лишь мелкие грешки, приятно о них поговорить. Грехи — это нечто дурное, гадкое, безнравственное, но ничтожное. Велик соблазн преподнести их как важное, значительное. Деревенские ведьмы обычно глупые, злобные старухи. Любят попугать соседей да еще при этом получить что-нибудь задаром. Если у миссис Браун передохли куры, надо всего-навсего покивать и сказать мрачно: «Ага, а ее Билли дразнил в прошлый вторник мою кошечку». Белла Уэбб как раз такого сорта ведьма. Но в ней может быть и что-то еще… что-то оставшееся в деревнях со старых времен до наших дней. Иногда попадается и сейчас. Это очень страшно, это ведь не желание просто попугать, а врожденная злобность. Я редко встречала женщин глупее Сибил Стамфордис, но она и в самом деле медиум, что бы это слово ни означало. Тирза — не знаю. Что она вам наболтала? Вы расстроены чем-то, что услышали от нее, не так ли?
  — У вас большой жизненный опыт, миссис Дейн-Колтроп. Вы поверили бы, будто можно уничтожить человека на расстоянии без непосредственного личного контакта? Что это может быть сделано другим человеком?
  Миссис Дейн-Колтроп широко раскрыла глаза:
  — Уничтожить? Вы имеете в виду — убить? Чисто физически?
  — Да.
  — Могу утверждать — это полная чепуха, — последовал резонный ответ.
  — Ну вот. — Я вздохнул с облегчением.
  — Конечно, не исключено, что я ошибаюсь, — продолжала миссис Дейн-Колтроп. — Отец мой говорил: аэропланы — абсурд. Моя прабабка, возможно, утверждала, что паровозы — чушь несусветная. И оба были правы. В те времена такое казалось немыслимым. Но сейчас их существование неоспоримо. Что делает Тирза? Орудует смертоносным лучом или чем-то в этом роде? Или они все трое чертят пентаграммы и загадывают желания?
  Я улыбнулся:
  — Вы рассуждаете здраво. Наверное, я позволил этой особе загипнотизировать себя.
  — Не думаю, — усомнилась миссис Дейн-Колтроп. — Вы не из тех, кого можно загипнотизировать. Видно, произошло что-то еще. Раньше.
  — Вы угадали, — признался я.
  И вдруг стал рассказывать ей обо всем: об убийстве отца Гормана, о том, как случайно в ресторане упомянули о «Белом коне». И еще я показал фамилии, переписанные у доктора Корригана.
  Миссис Дейн-Колтроп, прочитав, задумалась.
  — Понимаю, — сказала она. — А эти люди? Есть между ними что-нибудь общее?
  — Мы не знаем. Может, это шантаж… или наркотики…
  — Вздор, — ответила миссис Дейн-Колтроп. — Вас не это беспокоит. Вы просто думаете о том, что ни одного из них не осталось в живых.
  Я глубоко вздохнул.
  — Да, — признался я. — Это так. Но наверняка я ничего не знаю. Трое из них умерли. Минни Хескет-Дюбуа, Томазина Такертон, Мэри Делафонтейн. Все трое от естественных причин. А Тирза Грей рассказывала, как это случается.
  — То есть она утверждала, что может наслать такую смерть? Это вы хотите сказать?
  — Нет. Она не говорила о чем-то определенном. Просто разглагольствовала о научных возможностях.
  — И на первый взгляд это кажется диким бредом, — задумчиво вставила миссис Дейн-Колтроп.
  — Знаю. Я бы посмеялся про себя, и только, не будь того странного разговора насчет «Белого коня».
  — Да, — отозвалась миссис Дейн-Колтроп. — «Белый конь» наводит на размышления. — Она помолчала. Потом подняла голову. — Скверное дело, — сказала она. — Какая бы там ни была причина, надо этому положить конец. Да вы и сами прекрасно понимаете.
  — Конечно… Но что же делать?
  — Вот и следует подумать, что делать. Но времени терять нельзя. Нужно заняться этим всерьез и немедленно. У вас найдется какой-нибудь друг, готовый вам помочь? — деловито осведомилась моя собеседница, резко поднявшись с места.
  Я задумался. Джим Корриган? Человек занятой, времени у него мало, и, наверное, он уже и сам предпринимает что только можно. Дэвид Ардингли — но поверит ли Дэвид в такое? Гермия? Пожалуй. Трезвый ум, ясная логика. В конце концов, с ней… Я оборвал эту мысль. В общем, мы постоянно встречаемся. Она будет истинной опорой, если поверит и станет моей союзницей. Вот кто мне нужен.
  — Ну, придумали? И прекрасно. — Миссис Дейн-Колтроп заговорила по-деловому. — Я буду следить за тремя ведьмами. Но только я чувствую, что дело все-таки не в них. Знаете, эта самая Стамфордис обрушивает на вас поток идиотских сведений о египетских тайнах и пророчествах из свитков, найденных в пирамидах. Ясно, что ее болтовня — дичь, но тем не менее и пирамиды, и тексты, и тайны храмов реальны. Меня не оставляет мысль, что Тирза Грей что-то такое откопала, выяснила или слышала чье-то мнение и теперь использует все это, смешав в одну кучу. Желает таким образом доказать собственную значительность, умение применять оккультные силы. Многие гордятся своим злонравием. И, как ни странно, люди достойные никогда не превозносят свою порядочность и доброту. Дело тут, пожалуй, в христианском смирении. Хорошим людям невдомек, что они достойны восхищения. Попросту невдомек. Но это кстати. А самое главное — найти недостающее звено, связь между одной из этих фамилий и «Белым конем». Что-нибудь реальное.
  Глава 8
  Полицейский инспектор Лежен, заслышав знакомую мелодию «Отец О'Флинн», поднял голову от бумаг: в комнату вошел Корриган.
  — Прошу прощения, если не угодил, но у водителя этого «Ягуара» алкоголя в организме не оказалось. То, что унюхал ваш П.К. Эллис, — плод его собственного воображения.
  Однако Лежена в эту минуту не интересовали нарушители правил уличного движения.
  — Взгляните, — сказал он.
  Корриган взял письмо, которое ему протянул инспектор. Почерк мелкий и ровный. Письмо было из коттеджа «Эверест», Глендоуэр-Клоуз, Борнмут.
  «Дорогой инспектор Лежен!
  Если помните, Вы просили меня связаться с Вами, случись мне снова встретить человека, который следовал за отцом Горманом в тот вечер, когда последний стал жертвой убийства. Я внимательно наблюдал за всеми, кто бывал поблизости от моей аптеки, но ни разу больше его не видел.
  Вчера я присутствовал на благотворительном празднике в соседней деревушке — меня привлекло туда участие в празднике миссис Оливер, известной как автор детективных романов. Она надписывала желающим свои книги. Я большой любитель детективных романов, и мне очень хотелось увидеть миссис Оливер.
  И там, к своему великому удивлению, я встретил человека, который проходил мимо моей аптеки в вечер убийства отца Гормана. Видимо, после этого он стал жертвой несчастного случая, ибо передвигается теперь лишь в инвалидном кресле. Я навел о нем кое-какие справки, и оказалось, что он проживает в этих местах и фамилия его Винаблз. Его адрес: Прайорз-Корт, Мач-Диппинг.
  Надеюсь, Вам пригодятся эти сведения.
  Искренне Ваш
  З. Осборн».
  — Ну что? — спросил Лежен.
  — Неубедительно. — Ответ Корригана был как ушат холодной воды.
  — На первый взгляд. Но я не уверен…
  — Этот тип, Осборн, не мог ничье лицо толком разглядеть вечером, да еще в такой туман. Наверное, случайное совпадение. Сами знаете, как бывает. Раззвонят повсюду, будто видели человека, которого ищет полиция, и в девяти случаях из десяти нет ни малейшего сходства даже с газетным описанием.
  — Осборн не такой, — сказал Лежен.
  — А какой?
  — Он почтенный, солидный аптекарь. Старомодный, весьма любопытный по характеру человек и очень наблюдательный. Мечта его жизни — опознать какую-нибудь жену-отравительницу, купившую у него в аптеке мышьяк.
  Корриган рассмеялся:
  — Очередной случай, когда желаемое принимают за действительное.
  — Возможно.
  Корриган взглянул на коллегу с любопытством:
  — Значит, по-вашему, в этом что-то есть? Какие же действия вы собираетесь предпринять?
  — Во всяком случае, не помешает навести справки о мистере Винаблзе из… — он взглянул на письмо, — из деревни Мач-Диппинг.
  Глава 9
  Рассказывает Марк Истербрук
  1
  — Удивительные события происходят в деревне! — легкомысленно воскликнула Гермия.
  Мы только что пообедали, и перед нами на столе дымился кофейник с черным кофе.
  Я посмотрел на нее. Я ожидал совсем иной реакции на свой рассказ. Говорил я долго и подробно, а она слушала с интересом и, казалось, с пониманием. Но подобного вывода я никак не ожидал. Снисходительный тон наводил на мысль, что услышанное ничуть не поразило и не взволновало ее.
  — Вообще-то утверждают, будто в деревне скука, а в городе жизнь бьет ключом. По незнанию, наверное, — продолжала Гермия. — Оставшиеся еще на свете ведьмы укрылись в деревенских лачугах. Молодые джентльмены с упадническими настроениями служат черные мессы в старых помещичьих усадьбах в сельской глуши. Старые девы на закате дней наряжаются в украшения из фальшивых скарабеев, устраивают спиритические сеансы, по чистым листам бумаги двигаются планшетки и наводят страх. Из этого можно сделать серию увлекательных статей. Почему бы тебе не взяться?
  — Кажется, ты не совсем поняла меня, Гермия.
  — Прекрасно поняла, Марк! По-моему, это чрезвычайно занятно. Как страничка из истории — забытое наследие Средних веков.
  — Меня не интересует история, — раздраженно ответил я. — Меня интересуют факты. Фамилии на листке бумаги. Я знаю, что произошло с некоторыми из этих людей. А что случилось или случится с остальными?
  — Не слишком ли ты даешь волю воображению?
  — Нет, — упрямо сказал я. — Воображение здесь ни при чем, на мой взгляд, опасность реальна. Жена викария со мной согласна.
  — Ах вот оно что — жена викария! — В голосе Гермии прозвучало пренебрежение.
  — Только без этой интонации — «жена викария»! Она необыкновенная женщина. И то, что ты слышала, — не выдумки.
  Гермия пожала плечами:
  — Возможно.
  — Но ты не веришь?
  — Ты преувеличиваешь, Марк. Твои средневековые колдуньи, видно, сами искренне верят всей этой чепухе. И конечно, они пренеприятные.
  — Но ничуть не опасные?
  — Марк, ну откуда им быть опасными?
  Я помолчал. Мысли у меня перебегали из света во тьму и снова к свету. Тьма — это «Белый конь», а свет — разумные суждения Гермии. Надежный свет повседневности, электрическая лампочка, прочно ввернутая в патрон и освещающая темные углы. Ничего особенного не видно — привычная обстановка любой комнаты. И тем не менее… Гермия рассуждает здраво, убедительно, но ей все видится в ином свете, чем мне.
  Мысли решительно, упрямо возвращались к одному и тому же:
  — Я хочу проверить, Гермия. Добраться до самой сути.
  — Правильно. Возьмись за это. Наверное, будет очень любопытно. Даже забавно.
  — Что здесь забавного? — возразил я. — Я хотел просить твоей помощи, Гермия.
  — Помощи? Чем же я могу тебе помочь?
  — Помоги мне все проверить и выяснить. Давай примемся за дело сейчас же.
  — Марк, милый, но я ужасно занята. Пишу для одного журнала статью. И еще мне нужно кое-что сделать по Византии. И я пообещала двум студентам…
  Рассуждала она разумно, но я уже не слушал.
  — Понятно, — сказал я. — У тебя и так хлопот полон рот.
  — Совершенно верно.
  К черту! Я не маленький мальчик. Не ищу материнской опеки — тем более у такой мамаши. Моя мать была очаровательна и совсем не умела о себе позаботиться — все вокруг, в особенности сын, с радостью принимали на себя заботу о ней.
  Я бесстрастно наблюдал за Гермией. Так хороша собой, умна, рассудительна, начитанна. И — ничего не поделаешь — так безнадежно скучна.
  2
  На следующее утро я пытался связаться с Джимом Корриганом, но безуспешно. Попросил передать ему, чтобы он зашел, — я буду у себя между шестью и семью. Я знал, что он человек занятой и вряд ли сумеет выбраться, но без десяти семь он у меня появился.
  Пока я доставал виски и стаканы, Джим расхаживал по комнате, разглядывал книги, картины и наконец заметил, что предпочел бы роль Великого Могола своей должности перегруженного работой, вечно занятого полицейского хирурга.
  — Хотя, наверное, им здорово доставалось от женщин, — добавил он, усаживаясь в кресло. — По крайней мере, от этого я избавлен.
  — Вы, следовательно, не женаты?
  — Избежал этой участи. И вы вроде тоже. Видно по уютному беспорядку. Жена бы тут первым делом все прибрала.
  Я ответил, что женщины, в общем, не так плохи, как он считает, и, взяв свой стакан, сел напротив него и сказал:
  — Вас, наверное, удивляет, зачем это вы мне срочно понадобились, но всплыли некоторые факты, быть может, они связаны с нашим разговором, когда мы виделись в прошлый раз.
  — Ах да. Отец Горман.
  — Именно. Но сначала вы мне ответьте: название «Белый конь» вам ничего не говорит?
  — «Белый конь», «Белый конь» — пожалуй, нет. А что?
  — Я думаю, оно может быть как-то связано с тем списком… Я тут побывал со своими друзьями в деревне Мач-Диппинг, и они меня сводили в одну гостиницу, вернее, это когда-то была гостиница под названием «Белый конь».
  — Погодите! Мач-Диппинг? Мач-Диппинг — это где-то возле Борнмута?
  — Примерно в пятнадцати милях.
  — Вы там не встречали случайно одного типа по имени Винаблз?
  — Встречал.
  — В самом деле? — Корриган даже привстал от волнения. — У вас прямо какой-то талант выбирать подходящие места! Что он собой представляет?
  — Весьма необычная личность.
  — Да? В каком смысле?
  — Главным образом по силе характера. Хоть у него парализованы ноги после полиомиелита…
  Корриган резко перебил меня:
  — Что?
  — Он перенес полиомиелит несколько лет назад. И у него парализованы ноги.
  Корриган откинулся в кресле с недовольным видом:
  — Все ясно. Я так и думал — подобное совпадение просто невозможно.
  — Я вас не понимаю.
  Корриган сказал:
  — Вам надо встретиться с полицейским инспектором Леженом. Ему будет интересно вас послушать. Когда убили Гормана, Лежен просил всех, кто видел священника в тот вечер, сообщить об этом в полицию. Большинство сведений, как обычно, оказались бесполезными. Но один человек, аптекарь по имени Осборн, — у него аптека неподалеку — рассказал, что видел отца Гормана в тот вечер. Священник прошел мимо его двери, а за ним по пятам следовал какой-то тип. Аптекарь описал его довольно точно и сказал, что узнал бы, если бы снова увидел. Ну а два дня назад Лежен получил от Осборна письмо. Тот продал свое дело и живет в Борнмуте. Был на деревенском празднике и говорит, что видел этого человека снова. Но передвигается тот в инвалидной коляске. Осборн стал о нем расспрашивать и узнал: его фамилия Винаблз.
  Он взглянул на меня вопросительно. Я кивнул.
  — Верно, — сказал я. — Это Винаблз. Он был на празднике. Но идти вдоль улицы в Паддингтоне за отцом Горманом в тот вечер не мог. Это физически невозможно. Осборн ошибся.
  — Он описал его очень подробно. Ростом около шести футов, крючковатый нос, кадык. Верно?
  — Да. Это Винаблз. И все же…
  — Понимаю, мистер Осборн может преувеличивать свои таланты по части узнавания лиц. Наверное, его сбило с толку сходство. А что это за «Белый конь»? Расскажите.
  — Вы не поверите, — предупредил я. — Мне и самому не верится.
  Я передал ему разговор с Тирзой Грей. Реакция была такая, как я и ожидал.
  — Что за невероятный вздор!
  — Да, не правда ли, какой вздор?
  — Конечно. Что с вами, Марк? Белые петухи… Наверное, и жертвоприношения в придачу! Медиум, деревенская ведьма и старая дева, и она может наслать смертоносный луч. Безумие какое-то!
  — Действительно, безумие, — проговорил я уныло.
  — Только не поддакивайте мне, Марк, а то, похоже, вы себя пытаетесь разуверить. Вы полагаете, в этом что-то есть?
  — Разрешите мне сначала спросить у вас: правда, будто в каждом из нас есть подсознательное желание умереть? Это научный взгляд?
  Корриган помолчал с минуту. Потом сказал:
  — Я не психиатр. Но, по-моему, авторы таких теорий сами немножко тронутые. Помешались на завиральных идеях. Уверяю вас: полиция отнюдь не в восторге, когда приходится назначать медицинскую экспертизу, — медицинский эксперт иногда помогает защите выгородить убийцу, который прикончил одинокую старушонку, польстившись на ее кубышку.
  — Вы предпочитаете свою теорию воздействия желез внутренней секреции?
  Он усмехнулся:
  — Ладно, ладно. И я теоретик. Принято. Однако моя теория зиждется на истинно научной основе — если я когда-нибудь ее обнаружу. Но эта ахинея о подсознательном!..
  — Не верите?
  — Верю, конечно, но специалисты слишком далеко заходят. Подсознательное «стремление к смерти» и все прочее. Что-то в этом, безусловно, есть, но не в такой степени, как они уверяют.
  — Тирза Грей утверждает, будто овладела всеми знаниями в этой области.
  — Тирза Грей! — фыркнул он. — Что знает недоучка — старая дева из деревни — о психологии ментальности?
  — Говорит, будто знает много.
  — А я повторяю: чепуха!
  — Так всегда отзывались о любом открытии, противоречащем устоявшимся идеям. Корабли из железа? Абсурд! Воздухоплавательные аппараты? Абсурд. Лягушки в судорогах от прикосновения металлического провода…
  Корриган перебил меня:
  — Значит, вы заглотали мормышку?
  — Вовсе нет, — возразил я. — Мне просто хотелось знать, имеется ли здесь научное обоснование.
  Корриган снова фыркнул:
  — Ну да, как же, научное обоснование!
  — Что ж, я просто хотел выяснить.
  — Сейчас вы начнете утверждать, что она — легендарная Женщина со шкатулкой.
  — Какая еще Женщина со шкатулкой?
  — Просто одна немыслимая легенда. Такие возникают временами — Нострадамус в переложении матушки Шиптон. А уж доверчивые люди схватятся за что угодно.
  — Скажите, по крайней мере, как у вас идут дела со списком.
  — Ребята стараются изо всех сил, но требуется время и бесконечная рутинная работа. Фамилии без адресов или просто имена нелегко проверить и идентифицировать.
  — Тогда посмотрим на это с другой стороны. За довольно короткий промежуток времени — приблизительно за год или полтора — каждая из этих фамилий стала фамилией в свидетельстве о смерти. Так?
  Он внимательно на меня посмотрел:
  — Да, тут вы правы.
  — Вот что у них у всех общего — они умерли.
  — Да, но все это, может быть, не так ужасно, как кажется. Вы представляете себе, сколько человек умирает каждый день на Британских островах? А большинство фамилий этого списка встречается часто. Однако толку от моих рассуждений тоже мало.
  — Делафонтейн, — сказал я. — Мэри Делафонтейн. Эту фамилию нечасто встретишь. Если не ошибаюсь, во вторник были ее похороны.
  Он снова бросил на меня внимательный взгляд:
  — Откуда вы знаете? Прочли в газете?
  — Слышал от ее приятельницы.
  — В ее смерти не было ничего странного. Можете мне поверить. И обстоятельства в других случаях тоже не вызывают подозрений. Полиция проверяла. Если бы имелись несчастные случаи, тогда бы можно было всерьез над этим задуматься. Но смерть всегда наступала от естественных причин. Воспаление легких, кровоизлияние в мозг, опухоль мозга, камни в желчном пузыре, один случай полиомиелита — ничего подозрительного.
  Я кивнул.
  — Ни несчастных случаев, — сказал я, — ни отравлений. Обычные болезни, ведущие к смерти. Как и утверждает Тирза Грей.
  — Вы, значит, в самом деле думаете, будто эта особа может заставить кого-то, кого она в жизни не видела, кто находится от нее за много миль, заболеть воспалением легких и скончаться по этой причине?
  — Я-то этого не думаю. А вот она думает. Я считаю такое немыслимым; хотелось бы, чтобы это было невозможно. Но кое-какие детали весьма любопытны. Случайное упоминание о «Белом коне» в разговоре о том, как убрать нежелательного человека. И такое место, «Белый конь», оказывается, действительно существует, а хозяйка его похваляется, что может убрать любого человека. У нее есть сосед, которого видели, когда он шел по пятам за отцом Горманом перед тем, как произошло убийство. Гормана в тот вечер позвали к умирающей, и она рассказала о каком-то «невероятном злодействе». Не слишком ли много совпадений, как вам кажется?
  — Но Винаблз не может быть тем человеком, ведь вы сами говорите — он уже многие годы парализован.
  — А разве невозможно с медицинской точки зрения симулировать паралич?
  — Невозможно. Конечности атрофируются.
  — Тогда ничего не скажешь, — со вздохом согласился я. — А жаль. Если существует такая, как бы ее назвать, ну, организация, что ли, «Устранение неугодных», Винаблз очень подходит на роль ее руководителя. Все в его доме говорит о прямо-таки сказочном богатстве. Откуда такие деньги? — Я помолчал, потом добавил: — Все эти люди умерли в своей постели от той или иной болезни. А может быть, кто-то нажился на их смерти?
  — Всегда найдется человек, которому выгодна чья-то смерть — в большей или меньшей степени. Никаких подозрительных обстоятельств не выявлено. Вы это хотите узнать?
  — Не совсем.
  — Леди Хескет-Дюбуа, как вы, наверное, слышали, оставила пятьдесят тысяч фунтов. Их наследуют племянник и племянница. Племянник живет в Канаде. Племянница замужем, живет где-то на севере Англии. Обоим деньги не помешают. Томазине Такертон оставил очень большое состояние отец. В случае, если она умирает не будучи замужем и до того, как ей исполнится двадцать один год, наследство переходит к ее мачехе. Мачеха как будто совершенно безобидная. Дальше, эта ваша миссис Делафонтейн — деньги достались ее двоюродной сестре…
  — Ах вот как. И где же эта двоюродная сестра?
  — Живет с мужем в Кении.
  — Значит, все они отсутствуют в момент смерти, до чего удобно, — заметил я.
  Корриган сердито глянул на меня:
  — Из трех Сэндфордов, которые отправились к праотцам за это время, у одного осталась молодая вдова, она снова вышла замуж, и очень скоро. Покойный Сэндфорд был католиком и не давал ей развода. А еще одного типа, Сиднея Хармондсуорта, — он умер от кровоизлияния в мозг — Скотленд-Ярд подозревает в шантаже, полагают, это был источник его доходов. И кое-кто из очень важных чиновников может испытывать огромное облегчение от того, что Хармондсуорт приказал долго жить.
  — Вы хотите сказать, что все эти смерти кому-то очень на руку? А как насчет Корригана?
  — Корриган — фамилия распространенная. Корриганов поумирало много, но их смерть никого не осчастливила, насколько нам известно.
  — Тогда все ясно. Вы и есть намеченная жертва. Смотрите в оба.
  — Постараюсь. И не воображайте, что ваша эндорская волшебница612 поразит меня язвой двенадцатиперстной кишки или «испанкой». Такого закаленного в борьбе с болезнями лекаря голыми руками не возьмешь.
  — Послушайте, Джим. Я хочу заняться Тирзой Грей. Вы мне поможете?
  — Ни за что! Не понимаю — умный, образованный человек верит в такую чепуху.
  Я вздохнул:
  — Другого слова не подберете? Меня от этого уже тошнит.
  — Ну, чушь, если это вам подходит.
  — Тоже не очень-то.
  — И упрямец же вы, Марк!
  — Насколько я понимаю, кому-то надо быть упрямцем в этой истории, — ответил я.
  Глава 10
  Коттедж в Глендоуэр-Клоуз был совсем новый — одну стену еще даже не достроили, и там работали каменщики. Участок огородили забором. На воротах красовалось название виллы: «Эверест».
  Над грядкой с тюльпанами виднелась согнутая спина, которую инспектор Лежен без труда опознал как спину мистера Захарии Осборна. Инспектор открыл калитку и вошел в сад. Мистер Осборн выпрямился, чтобы посмотреть, кто это вторгся в его владения. Когда он узнал гостя, покрасневшее от работы лицо залил еще более густой румянец удовольствия. У мистера Осборна на лоне природы вид был почти такой же, как у мистера Осборна в аптеке, — даже без пиджака, в грубых башмаках он выглядел необычайно опрятным и щеголеватым.
  — Инспектор Лежен! — воскликнул он приветливо. — Такой визит — большая честь! Да, сэр. Я получил ваш ответ на свое письмо, но не ожидал удостоиться видеть вас здесь собственной персоной. Добро пожаловать! Добро пожаловать в «Эверест»! Вас, наверное, удивило это название? Я всегда интересовался Гималаями. Следил за экспедицией внимательнейшим образом. Сэр Эдмунд Хиллари! Какая личность! Какая выносливость! Я, сколько себя помню, жил в полном комфорте, а потому особенно восхищаюсь теми, кто отваживается на штурм неприступных гор. Или же преодолевает закованные во льды морские просторы с целью изучить тайны полюса. Заходите, и угостимся чем бог послал.
  Мистер Осборн провел Лежена в дом. Там все сверкало чистотой и царил образцовый порядок. Комнаты, правда, были пустоваты.
  — Еще не совсем устроился. Бываю на всех местных аукционах — иногда можно купить великолепные вещи за четверть цены. Чего выпьете? Стаканчик шерри? Пива? А может, чашку чаю? Я мигом приготовлю.
  Лежен отдал предпочтение пиву.
  — Ну вот, — сказал мистер Осборн, вернувшись через минуту с двумя пенящимися кружками. — Посидим, отдохнем, потолкуем.
  Покончив со светскими любезностями, Осборн наклонился вперед.
  — Мои сведения вам пригодились? — спросил он с надеждой.
  Лежен, как мог, смягчил удар:
  — Меньше, чем я думал, к сожалению.
  — Обидно. Признаюсь, я разочарован. Хотя, по сути дела, нет оснований полагать, что джентльмен, который шел за отцом Горманом, обязательно его убийца. Это значило бы желать слишком многого. И мистер Винаблз — человек состоятельный и всеми почитаемый, он вращается в лучшем кругу.
  — Дело в том, — отвечал Лежен, — что мистер Винаблз никак не может быть тем, кого вы тогда видели.
  Мистер Осборн подскочил в кресле:
  — Нет, это был он! Я совершенно уверен. Я прекрасно запоминаю лица и никогда не ошибаюсь.
  — Боюсь, на этот раз вы ошиблись, — проговорил Лежен мягко. — Видите ли, мистер Винаблз — жертва полиомиелита. Более трех лет у него парализованы ноги, и он не может ходить.
  — Полиомиелит! — воскликнул мистер Осборн. — Ах, боже, боже… Да, тогда конечно. И все-таки извините меня, инспектор Лежен, надеюсь, вы не обидитесь, но правда ли это? Есть у вас медицинское подтверждение?
  — Да, мистер Осборн. Есть. Мистер Винаблз — пациент сэра Уильяма Дагдейла, очень видного специалиста.
  — А, конечно, конечно, это известнейший врач. Неужели я мог так ошибиться? Я был глубоко уверен. И зря только вас побеспокоил.
  — Нет-нет, — перебил Лежен. — Ваша информация сохранила всю свою ценность. Ясно, что тот человек очень похож на мистера Винаблза, а у мистера Винаблза внешность весьма приметная, значит, ваши наблюдения нам, безусловно, пригодятся.
  — Да, верно. — Мистер Осборн чуть повеселел. — Представитель преступного мира, внешне напоминающий мистера Винаблза. Таких, конечно, немного. В документах Скотленд-Ярда… — Он снова с надеждой воззрился на инспектора.
  — Все не так просто, — медленно проговорил Лежен. — Может быть, на человека, которого вы видели, у нас вообще не заведено дело. А кроме того, вы вот и сами это сказали, тот человек, может, вообще не имеет отношения к убийству отца Гормана.
  Мистер Осборн опять сник:
  — Да, неловко получилось. Словно это мои выдумки… А ведь доведись мне выступать в суде по делу об убийстве, я бы давал показания с полной уверенностью, меня бы с толку не сбили.
  Лежен молчал, задумчиво глядя на собеседника.
  — Мистер Осборн, а почему вас нельзя, как вы выражаетесь, сбить с толку?
  Мистер Осборн изумился:
  — Да потому, что я убежден! Я прекрасно вас понимаю, да, Винаблз не тот человек, бесспорно. И я не вправе настаивать на своем. Но все-таки я настаиваю…
  Лежен наклонился вперед:
  — Вы, наверное, удивились, зачем это я к вам сегодня пожаловал? Я получил медицинское подтверждение, что мистер Винаблз здесь ни при чем, и все-таки я у вас, зачем?
  — Верно. — Осборн слегка приободрился. — Так зачем же, инспектор?
  — Я здесь у вас, — ответил Лежен, — потому, что ваша убежденность подействовала на меня. Я решил проверить, на чем она основана. Ведь вы помните, в тот вечер был густой туман. Я побывал в вашей аптеке. Постоял, как вы тогда, на пороге, глядя на другую сторону улицы. По-моему, вечером, да еще в туман, трудно разглядеть кого-нибудь на таком расстоянии, а уж черты лица разобрать вообще невозможно.
  — В какой-то мере вы правы, действительно опускался туман. Но неровный, клочьями. Кое-где были просветы. И в такой просвет попал отец Горман. И поэтому я видел и его, и того человека очень ясно. Да, и еще, когда тот был как раз напротив моей двери, он поднес к сигарете зажигалку. И профиль у него ярко осветился — нос, подбородок, кадык. Я еще подумал: какая необычная внешность. Понимаете… — Мистер Осборн умолк.
  — Понимаю, — задумчиво отозвался Лежен.
  — Может, брат? — оживился мистер Осборн. — Может, это его брат-близнец? Тогда бы развеялись все сомнения.
  — Брат-близнец? — Лежен улыбнулся и покачал головой. — Удачный прием для романа. Но в жизни, — он снова покачал головой, — в жизни так не бывает. Нет.
  — Верно, не бывает. А если просто брат? Разительное сходство… — Мистер Осборн совсем загрустил.
  — По нашим сведениям, у мистера Винаблза братьев нет.
  — По вашим сведениям? — повторил мистер Осборн.
  — Хоть он по национальности и англичанин, родился он за границей. Родители привезли его в Англию, когда ему было уже одиннадцать лет.
  — И вам, значит, многое о нем известно, то есть о его родных?
  — Нет, — отвечал Лежен. — Узнать многое о мистере Винаблзе непросто, разве что мы расспросили бы его самого, но мы не имеем права задавать ему какие бы то ни было вопросы.
  Лежен сказал это намеренно. У полиции были возможности получить необходимые сведения, не обращаясь к самому мистеру Винаблзу, но этого инспектор Осборну говорить не собирался.
  — Итак, если бы не медицинское заключение, — спросил он, поднимаясь, — вы с уверенностью подтвердили бы свои слова?
  — Да, — ответил мистер Осборн. — Это мой конек — запоминать лица. — Он усмехнулся. — Скольких своих клиентов я удивлял. Спрашиваю, бывало: «Как астма, вам лучше? Вы приходили ко мне в марте. С рецептом доктора Харгривза». Вот уж все удивлялись! Очень помогало мне в деле. Людям нравится, когда их помнят. Хотя с именами у меня так не получалось. Интерес к запоминанию лиц возник у меня, еще когда я был совсем молод. Узнал, что вся королевская семья отлично запоминает лица. «А разве, — подумал я, — тебе, Захария Осборн, такого не суметь?» Тренировался, потом стал запоминать автоматически, почти не делая усилий.
  Лежен вздохнул.
  — Такой свидетель, как вы, незаменим на суде, — сказал он. — Опознать человека — дело непростое. Некоторые вообще ничего не могут толком вспомнить, только бормочут: «Да, по-моему, высокий. Волосы светлые — то есть не очень, но и не темные. Лицо обыкновенное. Глаза голубые, нет, серые, хотя, может, и карие. Серый макинтош, а может, темно-синий».
  Мистер Осборн рассмеялся:
  — От таких показаний мало проку.
  — Конечно, свидетель как вы — просто клад.
  Мистер Осборн засиял от удовольствия.
  — Природный дар, — скромно ответил он. — Но я его развивал. Знаете, есть такая игра на детских праздниках — кладут на поднос кучу разных предметов и дают две-три минуты на запоминание. Я могу потом назвать все вещицы до единой на удивление гостям. «Поразительно!» — говорят. Такое вот умение. Но нужна тренировка. — Он улыбнулся. — И еще я неплохой фокусник. Развлекаю ребятишек на Рождество. Извините, мистер Лежен, а что это у вас в нагрудном кармане?
  Он протянул руку и вытащил у инспектора из кармана маленькую пепельницу.
  — Ну и ну, а еще в полиции служите!
  Мистер Осборн весело захохотал, а с ним заодно и Лежен. Потом хозяин вздохнул:
  — Я неплохо устроился здесь, сэр. Соседи симпатичные, доброжелательные. Столько лет мечтал о такой жизни, но, признаюсь, мистер Лежен, скучаю по делу. Всегда был среди людей. Изучал всевозможные типы, лица, характеры, ведь их такое множество. Мечтал о своем садике, и еще у меня столько всяких интересов. Бабочки, я уже вам говорил, иногда разглядываю птиц в бинокль. Я и не представлял себе, что так буду скучать по людям. Собирался куда-нибудь недалеко за границу. Съездил тут во Францию на уик-энд. Получил удовольствие, но чувствую в глубине души: мое место в Англии. Очень мне не понравилось, как у них готовят. Даже яичницу с ветчиной поджарить не умеют. — Он снова вздохнул. — Такова человеческая природа. Мечтал уйти на отдых и пожить без забот, всей душой мечтал. А теперь, знаете, подумываю, не купить ли мне долю в одном фармацевтическом заведении здесь, в Борнмуте, — конечно, не сидеть за прилавком целыми днями, а просто для интереса. Буду все-таки при деле. Так и с вами может получиться. Строите, наверное, планы спокойной жизни, а потом будете скучать по своей работе.
  Лежен улыбнулся:
  — Работа полицейского не так романтична и интересна, как вам кажется, мистер Осборн. По большей части это упорный и тяжкий труд. Не всегда мы гоняемся за преступниками. Иногда это обыденное, повседневное дело.
  Мистера Осборна слова инспектора, казалось, ничуть не убедили.
  — Вам лучше знать, — сказал он. — До свидания, мистер Лежен, и простите, что не сумел вам помочь. Если от меня что-нибудь потребуется, в любое время…
  — Я вам сообщу, — пообещал Лежен.
  — На празднике вроде не было сомнений, — грустно проговорил Осборн.
  — Понимаю. Однако медицинское заключение не оспоришь. В подобных случаях человек выздороветь не может.
  — Да ведь… — начал было снова Осборн, но полицейский инспектор не стал слушать. Он быстрой походкой удалился, а мистер Осборн все стоял у калитки, глядя ему вслед.
  — Медицинское заключение, — пробормотал он. — Тоже мне доктора! Знал бы он с мое о врачах! Простофили, вот они кто. Тоже мне специалисты!
  Глава 11
  Рассказывает Марк Истербрук
  1
  Сперва Гермия. Потом Корриган. Что ж, может, я и в самом деле валяю дурака? Принимаю всерьез сущую ересь… Эта притворщица и лгунья Тирза Грей совсем меня загипнотизировала. А я простак, суеверный осел. Я решил забыть обо всем этом. Что мне за дело, в конце концов? И в то же время в ушах у меня звучал голос миссис Дейн-Колтроп: «Вы должны что-то предпринять!»
  Хорошо, но что именно?
  «Найдите кого-то, кто бы вам помог!»
  Я просил Гермию о помощи. Просил Корригана — больше обращаться не к кому.
  Разве что… Я задумался. Потом подошел к телефону и позвонил миссис Оливер.
  — Алло. Говорит Марк Истербрук.
  — Слушаю.
  — Не можете ли вы мне сказать, как зовут ту девушку, которая была на празднике у Роуды?
  — Как же ее зовут… Постойте… Ах да, Джинджер. Вот как.
  — Это я знаю. А фамилия?
  — Представления не имею. Теперь никогда не называют фамилий. Только имена. — Миссис Оливер помолчала, а потом добавила: — Вы позвоните Роуде, она вам скажет.
  Мне ее предложение не понравилось, я почему-то испытал неловкость.
  — Нет, не могу, — ответил я.
  — Но это же очень просто, — подбодрила меня миссис Оливер. — Скажите, что потеряли ее адрес, не можете вспомнить фамилию, вы обещали ей прислать свою книгу, или назвать точно лавку, где дешевая черная икра, или вернуть носовой платок — она его вам дала, когда у вас носом шла кровь, или вы ей хотите сообщить адрес одних богатых знакомых, им нужно реставрировать картину. Подойдет? А то я могу еще что-нибудь придумать, если хотите.
  — Подойдет, подойдет, — заверил я.
  Через минуту я уже разговаривал с Роудой.
  — Джинджер? — отозвалась Роуда. — Сейчас я тебе дам номер ее телефона. Каприкорн 35987. Записал?
  — Да, спасибо. А как ее фамилия? Я не знаю ее фамилии.
  — Фамилия? Корриган. Кэтрин Корриган. Что ты сказал?
  — Ничего. Спасибо, Роуда.
  Странное совпадение. Корриган. Двое Корриганов. Может быть, это предзнаменование?
  Я набрал ее номер.
  2
  Джинджер сидела напротив меня за столиком в «Белом какаду», где мы договорились встретиться. Она выглядела точно так же, как и в Мач-Диппинг, — копна рыжих волос, симпатичные веснушки и внимательные зеленые глаза. Одета она была по-другому: узенькие брюки, свободного покроя кофта из джерси, черные шерстяные чулки — истинная представительница лондонской богемы. Но в остальном это была прежняя Джинджер. Мне она очень понравилась.
  — Найти вас было целое дело, — сказал я. — Я не знал ни фамилии, ни адреса, ни телефона. А у меня серьезная проблема.
  — Так говорит моя приходящая прислуга. Обычно это означает, что ей нужно купить новую кастрюлю, или щетку для ковров, или еще что-нибудь такое же скучное.
  — Вам не придется ничего покупать, — заверил я.
  И рассказал ей все. Говорить с ней было легче, чем с Гермией: Джинджер уже знала «Белого коня» и его обитательниц. Кончив свой рассказ, я отвел взгляд, боясь увидеть снисходительную усмешку или откровенное недоверие. Моя история звучала еще более идиотски, чем обычно. Никто (разве что миссис Дейн-Колтроп) не понимал моей тревоги. Я рисовал вилкой узоры на пластиковой поверхности стола.
  Джинджер спросила деловито:
  — Это все?
  — Все, — ответил я.
  — И что вы собираетесь предпринять?
  — А вы думаете — нужно?
  — Конечно! Кто-то должен этим заняться. Разве можно сидеть сложа руки и смотреть, как целая организация расправляется с людьми?
  Я готов был броситься ей на шею и спросил:
  — А что я могу сделать?
  Отпив из своего стакана, она задумчиво наморщила лоб. У меня потеплело на сердце. Теперь я не один.
  Затем Джинджер медленно произнесла:
  — Нужно выяснить, что все это значит.
  — Согласен. Но как?
  — Придумаем. Пожалуй, я сумею помочь.
  — Сумеете? Вы же целый день на работе.
  — Можно многое успеть после работы. — И она снова задумчиво нахмурилась. — Та девица. Которая ужинала с вами после «Макбета». Вьюнок, или как ее там. Она что-то знает, это точно, раз она такое сказала.
  — Да, но она перепугалась, не стала даже разговаривать со мной, когда я хотел ее расспросить. Она боится. От нее ни слова не добьешься.
  — Вот тут-то я и сумею помочь, — уверенно заявила Джинджер. — Мне она скажет многое, чего ни за что не скажет вам. Устройте, чтобы мы все встретились, сможете? Она с вашим приятелем и мы с вами. Поедем в варьете, поужинаем или еще что-нибудь. — Она вдруг остановилась. — Только, наверное, это очень дорого?
  Я сказал ей, что в состоянии понести такие расходы.
  — А вы… — Джинджер задумалась. — По-моему, — продолжала она медленно, — вам лучше все-таки приняться за Томазину Такертон.
  — Как? Она ведь умерла.
  — И кто-то желал ее смерти, если ваши предположения верны. И устроил все через «Белого коня». Есть две возможные причины. Мачеха или же девица, с которой Томми подралась у Луиджи в баре. Вполне вероятно, что Томми собиралась замуж. Замужество могло не устраивать мачеху, а соперницу, если та любила того же парня, тем более. Обе эти женщины могли обратиться к «Белому коню». Здесь, кажется, есть зацепка. Кстати, как соперницу звали, не помните?
  — По-моему, Лу.
  — Прямые пепельные волосы, средний рост, пышный бюст?
  Я подтвердил, что описание подходит.
  — Кажется, я ее знаю. Лу Эллис. Она сама отнюдь не из бедных.
  — По ней не скажешь.
  — А по ним никогда не скажешь, но в данном случае это так. Заплатить «Белому коню» за услуги у нее бы деньги нашлись. Вряд ли те работают бесплатно.
  — Вряд ли.
  — Придется вам заняться мачехой. Вам это легче, чем мне. Поезжайте к ней.
  — Я не знаю, где она живет, и вообще…
  — Луиджи знает, где жила Томми. Да ведь — вот глупые мы с вами! — в «Таймс» было объявление о ее смерти. Надо только поглядеть подшивку.
  — А под каким предлогом явиться к мачехе? — спросил я в полной растерянности.
  Джинджер ответила, что это очень просто.
  — Вы заметная личность, — заявила она. — Историк, читаете лекции, у вас всякие ученые степени. На миссис Такертон это произведет впечатление, и она будет вне себя от восторга, если вы к ней пожалуете.
  — А предлог?
  — Что-нибудь насчет ее дома, — туманно высказалась Джинджер. — Он наверняка представляет интерес для историка, если старинный.
  — К моему периоду отношения не имеет, — возразил я.
  — А ей такое и невдомек, — сказала Джинджер. — Обычно все считают, что если вещи сто лет, то она уже интересна для археолога или историка. А может, у нее есть какие-нибудь картины? Старые. Должны быть. В общем, договаривайтесь, поезжайте, постарайтесь ее к себе расположить, будьте обаятельны, а потом скажите, что знали ее дочь, то есть падчерицу, и какое горе, и так далее… А потом неожиданно возьмите и упомяните «Белого коня». Пугните ее слегка.
  — А потом?
  — А потом наблюдайте за реакцией. Если ни с того ни с сего назвать «Белого коня», она должна будет себя как-то выдать, я убеждена.
  — И если выдаст — что тогда?
  — Самое главное — знать, что мы идем по верному следу. Если будем знать наверняка, нас уже ничто не остановит. — И добавила задумчиво: — И еще. Как вы думаете, почему эта Тирза Грей так с вами разоткровенничалась? Почему она затеяла этот разговор?
  — Разумный ответ один: просто у нее не все дома.
  — Я не об этом. Я спрашиваю, почему именно вас она выбрала в наперсники? Именно вас? Не кроется ли здесь какая-то связь?
  — Связь с чем?
  — Постойте, я должна сообразить. — Джинджер выразительно покивала и сказала: — Допустим. Допустим, так. Эта самая Вьюнок знает о «Белом коне» весьма приблизительно — что-то слыхала, кто-то при ней проговорился. На таких дурочек, как она, обычно не обращают внимания, а у них между тем ушки на макушке. Либо же кто-то услышал, как она вам проболталась тогда в ночном клубе, и взял ее на заметку. А после вы к ней явились с расспросами, напугали ее, и она не стала даже с вами разговаривать. Но и о том, что вы приходили и расспрашивали ее, тоже узнали. Возникает вопрос: почему вас все это может интересовать? Причина одна: вы возможный клиент.
  — Но подумайте…
  — Это вполне логично, говорю вам. Вы что-то слышали и хотите выяснить поточнее в своих собственных целях. Вскоре вы появляетесь на празднике в Мач-Диппинг. Приходите на виллу «Белый конь» — наверное, сами попросили, чтобы вас туда взяли, — и что получается? Тирза Грей не мешкая приступает к деловым переговорам.
  — Возможно, и так. — Я подумал с минуту. — Как по-вашему, Джинджер, она действительно что-то такое умеет?
  — У меня один ответ: ничего она не умеет. Но иногда случается странное. Особенно с гипнозом. Вот приказывают тебе: завтра в четыре часа пойди и откуси кусок свечки — и ты это проделываешь, сам не зная почему. В таком роде. Либо же новейшие электрические приборы — вы туда выдавливаете капельку крови, и прибор показывает: через два года вы заболеете раком. Вроде бы все это глупость. А кто знает, возможно, и не глупости. А Тирза… Не хочу верить, но ужасно боюсь — вдруг умеет.
  — Да, — сказал я мрачно. — И я тоже.
  — Я могу слегка тряхнуть Лу, — задумчиво предложила Джинджер, — знаю, где ее встретить. Луиджи, вполне вероятно, что-то слышал. Но самое главное — увидеться с Вьюнком.
  Это мы устроили с легкостью. Дэвид был свободен, мы договорились поехать в варьете, и он явился в сопровождении Вьюнка. Ужинать мы отправились в «Фэнтези», и я заметил, что после продолжительного отсутствия — Джинджер и Вьюнок пошли пудрить нос — девушки вернулись друзьями. Никаких опасных тем мы по совету Джинджер в разговоре не затрагивали. Наконец мы распрощались, и я повез Джинджер домой.
  — Особенно докладывать нечего, — весело объявила она. — Я, кстати, успела пообщаться с Лу. Они поссорились из-за парня по имени Джин Плейдон. Подонок, каких мало, насколько я знаю. Девчонки по нему с ума сходят. Он вовсю ухаживал за Лу, а тут появилась Томми. Лу говорит, он охотился за Томмиными денежками. Наверное, ей хочется так думать. Одним словом, он бросает Лу, и она, конечно, в обиде. Она говорит, потасовка была пустяковая — слегка поцапались, девичьи распри.
  — Поцапались? Она у Томми чуть ли не половину волос выдрала.
  — Я рассказываю, что слышала от Лу.
  — Которая, похоже, не очень скрытничала.
  — Да, они любят пооткровенничать о своих делишках. Со всяким, кто только станет слушать. В общем, у Лу теперь новый дружок — тоже болван порядочный, но она от него без ума. Значит, ей вроде бы незачем обращаться в «Белого коня». Я упомянула это заведение, но она никак не отреагировала. По-моему, из числа подозреваемых ее можно исключить. Луиджи тоже считает происшествие пустячным. Но с другой стороны, у Томми были серьезные планы насчет Джина. И Джин за ней ухаживал по-настоящему. А как с мачехой?
  — Она за границей. Завтра приезжает. Я ей написал, просил разрешения посетить ее — вернее, моя секретарша написала.
  — Прекрасно. Мы взялись за дело. Будем надеяться, оно у нас пойдет.
  — Хорошо бы с толком!
  — Толк будет, — бодро заверила Джинджер. — Да, кстати. Вернемся к отцу Горману. Перед смертью, как считают, та женщина рассказала ему нечто такое, из-за чего его убили. Что стало с женщиной? Она умерла? А кто она была такая? Нет ли в ее истории чего-нибудь полезного для нас?
  — Умерла. Мне о ней мало известно. Кажется, ее фамилия была Дэвис.
  — Ну а побольше вы о ней не могли бы разузнать?
  — Постараюсь.
  — Если мы о ней выясним побольше, то, возможно, поймем, как она узнала все, что ей было известно.
  — Ясно.
  На другой день я позвонил Джиму Корригану и спросил, нет ли чего нового о миссис Дэвис.
  — Кое-что, но совсем немного. Дэвис — не настоящая ее фамилия, поэтому с ней не сразу разобрались. Подождите, у меня тут записано… Настоящая фамилия — Арчер, и муж у нее был мелкий жулик. Она от него ушла и взяла девичью фамилию.
  — А что за жулик? И где он сейчас?
  — Да так, промышлял по мелочи. Воровал в супермаркетах. Серьезного за ним не водилось. Несколько судимостей. А сейчас его уже нет на свете — умер.
  — Да, фактов немного.
  — Совсем мало. В фирме, где миссис Дэвис работала в последнее время, «Учет спроса потребителей», о ней ничего не знают — ни кто она, ни откуда.
  Я поблагодарил его и повесил трубку.
  Глава 12
  Рассказывает Марк Истербрук
  Джинджер позвонила мне через три дня.
  — У меня для вас кое-что есть, — сообщила она, — фамилия и адрес. Пишите.
  Я взял записную книжку:
  — Давайте.
  — Брэдли — это фамилия, адрес — Бирмингем, Мьюнисипал-сквер-Билдингз, 78.
  — Черт меня побери, что это?
  — Одному богу известно. Мне — нет. И сомневаюсь, известно ли ей самой, то есть Вьюнку.
  — Так это…
  — Ну да. Я основательно поработала над этой красоткой. Я же вам говорила: из нее можно кое-что вытянуть, если постараться. Разжалобила ее, а там все пошло как по маслу.
  — Каким образом? — с интересом спросил я.
  Джинджер засмеялась:
  — Девушки друг друга должны выручать, и все такое. В общем, когда одна все подряд выбалтывает другой, это в порядке вещей. Этому не придают значения. Вы не поймете.
  — Нечто вроде профсоюза?
  — Пожалуй. Одним словом, мы вместе пообедали, и я малость поскулила насчет своей любви и разных препятствий: женатый, жена ужасная, католичка, развода не дает, терзает его. И еще — она тяжело больна, мучается, но может протянуть сто лет. Для нее лучше всего было бы отправиться на тот свет. Хочу, говорю, воспользоваться услугами «Белого коня», но не знаю, как до него добраться, и, наверное, они ужасно много заломят. Вьюнок говорит: наверняка, она слышала, что там просто обдираловка. А я говорю: «Но у меня скоро будут средства!» И тут я приплела своего дядюшку преклонных лет (кстати, очаровательный старичок, и я вовсе не желаю ему смерти), намекнула на солидное наследство. При таком положении дел вывод ясен: я вот-вот разбогатею. Вполне убедительно, и на Вьюнка произвело должное впечатление. И тогда я спрашиваю: «А как же с ними связаться?» — и она без утайки выложила мне эту фамилию и адрес. Надо сперва повидаться с ним, уладить деловую сторону.
  — Невероятно! — воскликнул я.
  — Согласна.
  Мы помолчали. Потом я спросил недоверчиво:
  — Она так прямо все и рассказала? Не побоялась?
  Джинджер ответила сердито:
  — Опять вы не понимаете. Девушки друг другу что хочешь скажут. Просто так, из симпатии. И кроме того, Марк, если там дело поставлено по-настоящему, нужна же им какая-то реклама. То есть им все время требуются новые клиенты.
  — Мы с ума сошли, если верим в такое.
  — Пожалуй. Вы поедете в Бирмингем к мистеру Брэдли?
  — Да. Я с ним повидаюсь. Если только он существует.
  Я не очень-то верил, что есть такой человек. Но я ошибся. Мистер Брэдли действительно существовал.
  Мьюнисипал-сквер-Билдингз представлял собой гигантский улей — конторы, конторы. Офис за номером 78 находился на третьем этаже. На двери матового стекла было аккуратно выведено: «К.Р. Брэдли, комиссионер». А пониже, мелкими буквами: «Входите».
  Я вошел.
  Небольшая приемная была пуста, дверь в кабинет полуоткрыта. Из-за двери послышался голос:
  — Входите, прошу вас.
  Кабинет был попросторнее. В нем стоял письменный стол, на столе телефон. Удобные кресла, этажерка с отделениями для папок. За столом сидел мистер Брэдли.
  Это был невысокий темноволосый человек с хитрыми черными глазками. Одетый в солидный темный костюм, он являл собой образец респектабельности.
  — Закройте, пожалуйста, дверь, если вам не трудно, — попросил он. — И присаживайтесь. В этом кресле вам будет удобно. Сигарету? Не хотите? Итак, чем могу быть полезен?
  Я посмотрел на него, не зная, как начать. Я не представлял себе, что говорить. И наверное, просто от отчаяния, а быть может, под действием взгляда маленьких блестящих глаз я вдруг выпалил:
  — Сколько?
  Это его слегка озадачило (что я и отметил про себя с удовлетворением), но не слишком. Он вовсе не подумал, как, скажем, я бы на его месте, что посетитель не в своем уме, он лишь слегка поднял брови.
  — Ну и ну, — сказал он. — Времени вы не теряете.
  Я гнул свое:
  — Каков будет ваш ответ?
  Он укоризненно покачал головой:
  — Так дела не делают. Надо соблюдать проформу.
  Я пожал плечами:
  — Как вам угодно. Что вы считаете должной проформой?
  — Мы ведь еще не представились друг другу. Я даже не знаю вашей фамилии.
  — Пока что, — заявил я, — мне не хотелось бы называть себя.
  — Осторожность?
  — Осторожность.
  — Примерное качество, хотя не всегда себя оправдывает. Кто прислал вас ко мне? Кто у нас общий знакомый?
  — И опять-таки я не могу сказать. У одного моего друга есть друг, он знает вашего друга.
  Мистер Брэдли кивнул.
  — Да, так ко мне находят путь многие из моих клиентов, — подтвердил он. — Некоторые обращаются по очень деликатным вопросам. Вы, конечно, знаете, чем я занимаюсь? — Он не стал ждать моего ответа, а поторопился сообщить: — Я комиссионер на скачках. Букмекер. Быть может, вас интересуют лошади?
  Перед последним словом он сделал еле заметную паузу.
  — Я не бываю на скачках, — ответил я безразлично.
  — Лошади нужны не только на скачках. Скачки, охота, верховая езда. Ну а меня привлекает конный спорт. Я заключаю пари. — Он помолчал с минуту и спокойно, пожалуй даже чересчур, осведомился: — Вы хотели бы поставить на какую-нибудь лошадь?
  Я пожал плечами и сжег за собой мосты:
  — На белого коня…
  — Прекрасно, чудно. А сами-то вы, с позволения сказать, кажется, темная лошадка, ха-ха! Спокойно. Не надо волноваться.
  — Вам легко говорить, — возразил я грубовато.
  Мистер Брэдли зажурчал еще ласковее, вкрадчивее:
  — Я все прекрасно понимаю. Но, уверяю вас, волноваться нет причин. Я сам юрист — правда, меня дисквалифицировали, иначе бы я здесь не сидел. Но смею вас заверить: я соблюдаю законы. Просто мы заключаем пари. Каждый волен заключать любые пари: будет ли завтра дождь, пошлют ли русские человека на Луну, родится у вашей жены один ребенок или близнецы. Вы можете поспорить о том, умрет ли мистер Б. до Рождества и доживет ли миссис К. да ста лет. Вы исходите из соображений здравого смысла, или прислушиваетесь к своей интуиции, или как там это еще называется. Все очень просто.
  Я чувствовал себя так, словно хирург пытается меня приободрить перед операцией. Мистер Брэдли походил сейчас на врача. Я медленно проговорил:
  — Мне непонятно, что происходит на вилле «Белый конь».
  — И это вас смущает? Да, это смущает многих. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» и так далее и тому подобное. Откровенно говоря, я и сам толком в этом не разбираюсь. Но результаты говорят сами за себя. Результаты поразительные.
  — А вы не можете мне подробнее рассказать об этом?
  Я уже по-настоящему вошел в роль: этакий осторожный, нетерпеливый и изрядно трусоватый простачок. Видимо, мистер Брэдли в основном имел дело с подобными клиентами.
  — Вы знаете эту виллу?
  Я быстро сообразил, что врать ни к чему.
  — Я… да… ну, я там был с друзьями. Они меня туда водили…
  — Прелестная старая таверна. Представляет исторический интерес. И ее восстановили с таким вкусом, просто чудеса. Значит, вы с ней знакомы? С моей приятельницей, мисс Грей?
  — Да-да, конечно. Необыкновенная женщина.
  — Вы это очень верно подметили. Необыкновенная женщина. Редкостный дар.
  — Она утверждает, будто ей дано совершать нечто сверхъестественное. Но… ведь это… ведь это невозможно?
  — В том-то и дело. Просто невообразимо. Все так говорят. В суде, к примеру… — Мистер Брэдли, сверля меня черными буравчиками глаз, повторил свои слова с подчеркнутой выразительностью: — В суде, к примеру, такое бы попросту высмеяли. Если бы эта женщина предстала перед судом и созналась в убийстве на расстоянии с помощью «силы воли» или еще какой-нибудь чепухи подобного рода, такое признание все равно не могло бы послужить причиной для судебного разбирательства! Даже если бы ее признание было правдой, во что разумные люди, как вы и я, ни на минуту не поверят, и тогда бы его нельзя было определить как нарушение законов. Убийство на расстоянии в глазах закона — не убийство, а чистый вздор. В этом-то вся соль, и вы сами можете это оценить.
  Я понимал: меня успокаивают. Убийство, совершенное мистической силой, не рассматривается как убийство в английском суде. Найми я гангстера, чтобы тот прикончил кого-то по моей просьбе ножом или топором, меня привлекут к ответственности вместе с ним — я склонял к убийству, я соучастник. Но если я обращусь к Тирзе Грей, к ее черным силам — черные силы не накажешь. Вот в чем, по мнению мистера Брэдли, заключалась вся соль.
  Тут мой разум взбунтовался. Я не выдержал.
  — Но черт возьми, это же немыслимо! — закричал я. — Я не верю. Фантастика какая-то! Этого не может быть!
  — Я с вами согласен. Согласен полностью. Тирза Грей — необычная женщина, у нее удивительный дар, но представить себе такое невозможно. Как вы правильно заметили, это фантастично. В наши дни никто не поверит, что можно послать волны мысли, или как их там, самому или через медиума, сидя в деревенском доме в Англии, и вызвать таким образом смерть от естественных причин на Капри или где-то еще.
  — Но она приписывает себе такие возможности?
  — Да. Конечно, она наделена особой силой. Она из Шотландии, а среди шотландцев много ясновидящих. В одно я верю: Тирза Грей знает заранее, что кому-то вскоре суждено умереть. Поразительный дар. И ей он свойствен.
  Он откинулся в кресле, разглядывая меня. Я молчал.
  — Предположим на минуту: кто-то, вы или другой человек, хотел бы знать, когда умрет, ну, скажем, двоюродная бабушка Элиза. Иногда это нужно знать. Ничего дурного, ничего подлого — просто деловой подход. Как строить планы? Будут ли у вас деньги, положим, к ноябрю? Если вы знаете это наверняка, вы можете заключить выгодную сделку. На смерть рассчитывать нельзя. Ненадежно. Добрая старая Элиза с помощью докторов может протянуть еще десяток лет. Вы этому только порадуетесь, вы привязаны к старушке, но знать точно не мешает. — Он помолчал, потом наклонился ко мне поближе: — И тут на помощь прихожу я. Я заключаю пари. Какие угодно — условия мои, конечно. Вы обращаетесь ко мне. Естественно, вы не будете ставить на то, что старушка умрет. Жестоко, и вам не по душе. И мы оговариваем это так: вы спорите на определенную сумму, что старушка Элиза будет жива и здорова, когда наступит Рождество, а я спорю, что нет. — Блестящие черные глазки уставились на меня. — Очень просто. Мы составляем договор и подписываем его. Я назначаю число. Я утверждаю: к этому числу, может, неделей раньше или позже, по старушке Элизе отслужат панихиду. Вы не согласны со мной. Если правы окажетесь вы — я плачу вам, если я — вы платите мне!
  Хриплым голосом, снова входя в роль, я спросил:
  — Каковы ваши условия?
  Мистер Брэдли мгновенно переменился. Он заговорил весело, почти шутливо:
  — С этого мы с вами и начали. Вернее, с этого начали вы, ха-ха! «Сколько?» — говорите. Испугали меня не на шутку. Ни разу не видел, чтобы люди вот так с ходу брали быка за рога.
  — Каковы ваши условия?
  — Это зависит от многого. В основном от суммы пари. Иногда от возможностей клиента. Если речь идет о надоевшем муже или шантажистке, сумма пари устанавливается с учетом возможностей клиента. И я не имею дела — вношу здесь полную ясность — с людьми бедными, за исключением случаев, когда речь идет о наследстве. Тогда мы исходим из размеров состояния бабушки Элизы. Условия — по обоюдному согласию. Обычно из расчета пятьсот к одному.
  — Пятьсот к одному? Круто берете.
  — Но если бабушка Элиза очень скоро должна умереть, вы бы ко мне не пришли.
  — А если вы проиграете?
  Мистер Брэдли пожал плечами:
  — Что поделать. Уплачу.
  — А если я проиграю, уплачу я. Но вдруг я не стану платить?
  Мистер Брэдли откинулся в кресле и прикрыл глаза.
  — Не советую вам этого, — сказал он тихо. — Не советую.
  Несмотря на тихий голос, каким были произнесены эти слова, меня пробрала дрожь. Ни слова угрозы, но угроза чувствовалась ясно.
  Я поднялся и сказал:
  — Мне нужно все обдумать.
  Мистер Брэдли опять стал сама любезность и обходительность:
  — Конечно, обдумайте. Никогда не следует пороть горячку. Если вы решите заключить со мной сделку, приезжайте, и мы все обсудим. Время терпит. Торопиться некуда. Время терпит.
  Я вышел, и мне все слышалось: «Время терпит».
  Глава 13
  Рассказывает Марк Истербрук
  К миссис Такертон я собирался с величайшей неохотой. На этом визите настояла Джинджер, и я все еще сильно сомневался, нужен ли такой шаг. Прежде всего я чувствовал, что не подхожу для роли, которую должен играть. Я сильно сомневался, смогу ли вызвать необходимую реакцию, и знал: притворяться я не умею вовсе.
  Джинджер с завидной деловитостью, свойственной ей в нужных обстоятельствах, давала мне по телефону последние наставления:
  — Все очень просто. Ее дом строил Нэш613. Необычный для него стиль, псевдоготический полет фантазии.
  — А зачем он мне понадобился, этот дом?
  — Собираетесь писать статью о факторах, которые влияют на изменение архитектурного стиля. Что-нибудь в этом роде.
  — С моей точки зрения это вздор, — сказал я.
  — Глупости, — уверенно заявила Джинджер. — Когда говорят о науке, то возникают дикие теории, о них рассуждают и пишут в самом серьезном тоне и самые неожиданные люди. Я могу вам процитировать целые главы невероятного бреда.
  — Вот и лучше вам самой к ней поехать.
  — Ошибаетесь, — возразила Джинджер. — Миссис Т. может найти вас в справочнике «Кто есть кто», и это произведет на нее должное впечатление. А меня она там не найдет.
  Это тоже меня не убедило, хоть и ответить было нечего.
  Когда я вернулся после невообразимой встречи с мистером Брэдли, мы с Джинджер подробно все обсудили. Ей это казалось более вероятным, чем поначалу мне. Она даже испытывала определенное удовлетворение.
  — Теперь хоть ясно, что мы ничего не сочиняем, — заметила она. — Теперь мы знаем: существует организация, которая устраняет неугодных людей.
  — Сверхъестественными средствами!
  — Вы во власти ложных представлений. Вас сбивают с толку туманные рассуждения и скарабеи Сибил. Если бы мистер Брэдли оказался знахарем или астрологом, можно было бы не верить. Но раз это гнусный и подлый мелкий жулик — во всяком случае, так я поняла из ваших слов…
  — Близко к истине, — вставил я.
  — Тогда все обретает реальность. Пусть это кажется сущим бредом, но три дамы из виллы «Белый конь» располагают какими-то возможностями и добиваются своего.
  — Если вы так уверены, зачем тогда нужна миссис Такертон?
  — Лишний раз убедиться, — ответила Джинджер. — Мы знаем, какую силу приписывает себе Тирза Грей. Мы знаем, как у них поставлена денежная сторона. Кое-что нам известно о трех жертвах. Нужно разузнать что-нибудь и о клиентах.
  — А вдруг миссис Такертон не проявит себя как клиентка?
  — Тогда придется поискать другие пути.
  — А я вообще могу все испортить, — промолвил я уныло.
  Джинджер ответила, что не следует так дурно думать о себе.
  И вот я у дверей виллы «Кэрруэй-парк». Ее вид никак не совпадает с моим представлением о домах, которые строил Нэш. В некотором роде это средних размеров замок. Джинджер пообещала мне последнюю книгу по архитектуре, но вовремя не достала, так что я был плохо подкован в этой области.
  Я позвонил. Болезненного вида дворецкий в поношенном старомодном сюртуке открыл дверь.
  — Мистер Истербрук? — спросил он. — Миссис Такертон вас ждет.
  Он провел меня в вычурно обставленную гостиную. Комната, прекрасных пропорций и просторная, производила тем не менее неприятное впечатление. Все в ней было дорогое, но безвкусное. Одна-две хорошие картины терялись среди множества скверных. Мебель обита желтой парчой. Такие же портьеры. От моих наблюдений меня отвлекла сама миссис Такертон, и я с трудом поднялся из глубин дивана желто-золотой парчи.
  Не знаю, чего я ожидал, но вид хозяйки дома совершенно меня обескуражил. Ничего в ней не было устрашающего — обычная средних лет женщина. Не блещет красотой, подумал я, и весьма непривлекательна. Губы под щедрым слоем помады тонкие и злые. Слегка скошенный подбородок. Голубые глаза, которые, казалось, определяют цену всему, что видят. Наверняка дает жалкие чаевые носильщикам и в гардеробе. Женщин ее типа можно встретить часто, только они не так дорого одеты и не так искусно подкрашены.
  — Мистер Истербрук? — Она явно была в восторге от моего визита. — Счастлива познакомиться с вами. Подумать только: вас заинтересовал мой дом! Его строил Джон Нэш, муж мне говорил, но вот уж не думала, что такой человек проявит к нему интерес!
  — Видите ли, миссис Такертон, это не совсем обычный для Нэша стиль, и потому… э…
  Она меня сама выручила:
  — К сожалению, я ничего не понимаю ни в архитектуре, ни в археологии и вообще в таких вопросах. Но простите мне мое невежество.
  Я великодушно простил. Оно меня устраивало.
  — Конечно, все это ужасно интересно, — заверила миссис Такертон.
  Я отвечал, что мы, специалисты, наоборот, ужасно скучны, когда рассуждаем о своем предмете. Миссис Такертон возразила, что этого не может быть, и предложила сперва выпить чаю, а потом уж осматривать дом или, если я хочу, сперва осмотреть дом, а потом выпить чаю.
  Я не рассчитывал на чай — договорился о встрече в половине четвертого — и попросил ее сначала показать дом.
  Она повела меня по комнатам, треща без умолку и тем самым избавив меня от необходимости высказывать суждения об архитектуре.
  Хорошо, сказала она, что я приехал. Дом скоро будет продан. Уже, кажется, есть покупатель, хотя дом появился в списке у агентов по продаже недвижимости всего неделю назад.
  — Он стал слишком велик для меня одной после смерти мужа. А мне не хотелось бы водить вас по пустым комнатам. Увидеть дом таким, как он есть, можно, только если в нем живут, не правда ли, мистер Истербрук?
  Я бы предпочел увидеть творение Нэша без мебели и нынешних обитателей, но об этом, естественно, умолчал и спросил ее, собирается ли она жить где-нибудь поблизости.
  — По правде говоря, нет. Сначала я хочу поездить по свету. Пожить где-нибудь под ярким солнышком. Ненавижу наш гадкий климат. Хочу провести зиму в Египте. Я там была два года назад. Дивная страна, но вы-то, наверное, лучше моего ее знаете.
  Я ничего не знаю о Египте и так и сказал.
  — Скромничаете, должно быть, — отозвалась она весело. — Вот столовая. Октогональная614, правильно я говорю? Нет прямых углов.
  Я сказал, что правильно, и похвалил пропорции.
  Вскоре, закончив осмотр, мы вернулись в гостиную, и миссис Такертон велела подать чай. Появился тот же самый болезненный слуга в жалком облачении, принес огромный серебряный чайник Викторианской эпохи, который не мешало бы как следует почистить.
  Когда слуга вышел, миссис Такертон вздохнула.
  — С прислугой сейчас просто невозможно управиться, — сказала она. — Когда муж умер, то женатая пара — они были у нас в услужении — отказалась от места. Будто бы решили уйти на покой, так они объяснили. А потом я узнала: они, оказывается, нанялись в другую семью. Польстились на больший заработок. Я бы столько платить не стала, это, на мой взгляд, просто глупо. Ведь содержание и питание прислуги обходится в огромные деньги, не говоря уж о том, чего стоит стирка их постельного белья и одежды.
  Да, подумал я, она скупа. Алчность была и в ее взгляде, и в поджатых губах.
  Вызвать миссис Такертон на разговор особого труда не представляло. Она любила поговорить. В особенности о себе. Я внимательно слушал, вставлял где надо восклицания и вопросы и скоро уже кое-что знал об этой даме. Она не подозревала, как много можно было понять о ней из ее болтовни.
  Она вышла замуж за Томаса Такертона, вдовца, пять лет назад. Была «много-много моложе его». Познакомилась с ним на курорте. Мельком, сама того не заметив, упомянула, что служила там в большом отеле. Падчерица обучалась в закрытой школе неподалеку. Много волнений муж пережил из-за дочери, особенно его заботило, чем Томазина займется после школы.
  — Бедный Томас, он был так одинок… Его первая жена умерла за несколько лет до того, и он очень по ней тосковал.
  Миссис Такертон продолжала набрасывать свой портрет. Благородная, добросердечная женщина пожалела одинокого стареющего человека. Он слаб здоровьем, она — сама преданность.
  — В последние месяцы его болезни я даже не могла видеться ни с кем из своих друзей.
  А что, если некоторых ее приятелей Томас Такертон просто недолюбливал, подумал я. Это может объяснить условия завещания.
  Джинджер успела разузнать о завещании Такертона. Кое-что оставлено старым слугам, крестникам, содержание жене достаточное, но не слишком щедрое. А весь капитал, исчисляемый шестизначной цифрой, он завещал дочери, Томазине Энн. Деньги должны были перейти в ее полное владение, когда ей исполнится двадцать один год или раньше, если она выйдет замуж. Если она умрет, не достигнув двадцати одного года и не будучи замужем, наследство переходит к ее мачехе. Других родственников у Такертона, кажется, не было.
  Награда немаленькая. А миссис Такертон любит деньги… Это видно по всему. Своих у нее никогда не было, пока не вышла замуж за пожилого вдовца. И тут, видно, богатство бросилось ей в голову. Мешал больной муж, и она мечтала о том времени, когда будет свободной, все еще молодой и владелицей сокровищ, какие ей и не снились.
  Завещание, видимо, нарушило лелеемые этой особой планы. Она мечтала не о скромном достатке, а о роскоши, о дорогостоящих путешествиях, круизах на лучших лайнерах, туалетах, драгоценностях — быть может, просто жаждала огромных денег в банке, где проценты, нарастая, с каждым годом увеличивают состояние.
  И вместо этого все деньги достались дочери! Девчонка стала богатой наследницей. Она завладеет всем. Томазина, вероятно, ненавидела мачеху и, скорее всего, не давала себе труда это скрывать. С присущей юности беззаботной жестокостью. А если… если вдруг? Можно ли себе представить, что эта вульгарная блондинка, сыплющая избитыми истинами, способна отыскать пути к «Белому коню» и обречь ни в чем не повинную Томми на смерть?
  Нет, я не мог в это поверить.
  Однако надо выполнить свою задачу, и я довольно бесцеремонно перебил разговорчивую собеседницу:
  — А знаете, я ведь как-то раз видел вашу дочь, вернее, падчерицу.
  Она взглянула на меня удивленно, но без особого интереса:
  — Томазину? Что вы говорите?
  — Да, в Челси.
  — Ах, в Челси. Конечно, где же еще… — Она вздохнула. — Нынешние девушки! Так с ними трудно. Отец очень расстраивался. Меня она ни в грош не ставила. Мачеха, сами понимаете… И я была не в силах что-либо изменить. — Она снова вздохнула. — Понимаете, она была совсем взрослая, когда мы с ее отцом поженились. — Миссис Такертон горестно покачала головой.
  — Да, обычно это нелегко.
  — Я со многим мирилась, старалась как могла, но никакого толку. Конечно, Том запрещал ей грубить мне в открытую, но она все равно умудрялась мне насолить. Житья от нее не было. Вообще-то мне стало легче, когда она ушла из дома, поселилась отдельно. Но, конечно, Том сильно переживал. Да и неудивительно. Тем более что она связалась с очень неподходящей компанией.
  — Я это понял.
  — Бедняжка Томазина, — продолжала миссис Такертон, поправляя волосы. — Вы ведь, наверное, еще не знаете. Она умерла около месяца назад. Энцефалит. Эта болезнь случается у молодых, как говорят врачи. Так внезапно, так ужасно.
  — Я знаю, что она умерла. — Я поднялся. — Благодарю вас, миссис Такертон, за то, что вы показали мне дом.
  Мы обменялись рукопожатиями.
  Уже на выходе я обернулся.
  — Кстати, — сказал я, — вам, по-моему, известна вилла «Белый конь», не правда ли?
  Насчет реакции сомнений быть не могло. В светлых глазах отразился беспредельный ужас. Лицо под густым слоем косметики побелело, исказилось от страха.
  — «Белый конь»? Какой «Белый конь»? Я не знаю ни про какую такую виллу. — Голос прозвучал визгливо и резко.
  Я позволил себе легкое удивление:
  — О, извините. В Мач-Диппинг есть занятная старинная таверна. Ее очень интересно перестроили. Я там побывал как-то на днях. И в разговоре упомянули ваше имя — хотя, быть может, речь шла о вашей падчерице, она там была, что ли… или о какой-нибудь однофамилице. — Я выдержал эффектную паузу. — У этой таверны особенная репутация.
  Я получил истинное удовольствие от своей финальной ремарки. В одном из зеркал на стене отразилось лицо миссис Такертон. Она испугалась, испугалась до смерти, и я мог легко вообразить, каким станет с годами это лицо. Зрелище было не из самых приятных.
  Глава 14
  Рассказывает Марк Истербрук
  1
  — Ну, теперь сомневаться не приходится, — заключила Джинджер.
  — А мы и раньше не сомневались.
  — Да, но сейчас все подтвердилось полностью.
  Я помолчал минуту или две. Представил себе, как миссис Такертон едет в Бирмингем. Встречается с мистером Брэдли. Ее волнение — его успокаивающий тон. Он убедительно втолковывает ей, что нет никакого риска (а втолковать ей это было делом нелегким — миссис Такертон не из тех, кто охотно идет на риск). Я представил себе, как она уезжает, ничем себя не связав, с намерением все хорошенько обдумать.
  Возможно, она поехала навестить падчерицу. Или же Томазина приехала домой на воскресенье. Они, вероятно, поговорили, девушка намекнула на предстоящее замужество. А мачеха все время мечтает о ДЕНЬГАХ — не о жалких грошах, о подачке, а о деньгах огромных, целой куче денег, с которыми все на свете тебе доступно! И подумать только, такое богатство достанется этой невоспитанной распустехе, шатающейся по барам Челси в джинсах и бесформенном свитере со своими непутевыми дружками. Почему это ей, девчонке, от которой нельзя ждать никакого толку, перейдет в руки огромное наследство?
  И снова поездка в Бирмингем. Больше осторожности, но и больше уверенности. Наконец обсуждаются условия. Я невольно улыбнулся. Тут мистеру Брэдли много не урвать. Эта дама умеет торговаться. Но вот об условиях договорились, подписали какую-то бумажку… и что же дальше? Здесь воображение мне отказало. Дальнейшее представить себе было невозможно. Я очнулся от своих мыслей и заметил, что Джинджер наблюдает за мной.
  — Пытаетесь вообразить, как делаются эти дела?
  — Откуда вы знаете?
  — Мне постепенно становится ясным ваш образ мыслей. Вы ведь старались нарисовать себе эту картину — как она ездила в Бирмингем и что было дальше.
  — Верно. Вы прервали ход моих размышлений. Она заключает в Бирмингеме сделку. А дальше?
  Мы молча посмотрели друг на друга.
  — Рано или поздно, — сказала Джинджер, — кто-то должен выяснить, что же все-таки происходит в «Белом коне».
  — Как?
  — Не знаю. Это непросто. Никто из тех, кому пришлось там побывать и кто обращался к ним за услугами, никогда не проронит об этом ни слова. Но, кроме них, никто ничего не знает… Что же придумать?
  — Обратиться в полицию? — предложил я.
  — Безусловно. У нас теперь есть кое-какие данные. Их достаточно, чтобы возбудить дело, как вы думаете?
  Я в сомнении покачал головой:
  — Не знаю. Доказательство намерений. Вздор насчет подсознательного стремления к смерти. Может, и не вздор, — предупредил я ее возражение, — но как это будет выглядеть в суде? Мы ведь не имеем представления, что в действительности происходит на этой вилле.
  — Значит, нужно выяснить. Но как?
  — Нужно все услышать и увидеть своими глазами. Но у них ведь сарай какой-то, а не комната — и спрятаться негде, а именно там, по-моему, все и совершается.
  Джинджер энергично тряхнула головой, словно взявший след терьер, и заявила решительно:
  — Есть только один путь. Нужно стать настоящим клиентом.
  — Настоящим клиентом? — Я поглядел на нее в недоумении.
  — Да. Вы или я, неважно, хотим убрать кого-то с дороги. Один из нас должен отправиться к Брэдли и договориться с ним.
  — Не нравится мне это, — резко произнес я.
  — Почему?
  — Слишком опасно. Мало ли что может случиться.
  — С нами?
  — Возможно, и с нами. Но я думаю сейчас о жертве. Нам нужна жертва, мы должны назвать Брэдли какое-то имя. Его можно было бы выдумать. Но они ведь станут проверять, почти наверняка станут, как вы полагаете?
  Джинджер подумала минуту и кивнула:
  — Да. Жертва должна быть определенным человеком с определенным адресом.
  — Вот это мне и не нравится, — повторил я.
  — И у нас должна быть веская причина избавиться от этого человека.
  Мы замолчали, обдумывая свои возможности.
  — Такой человек должен согласиться на наше предложение, а разве кто-нибудь захочет?
  — И нельзя допустить ни малейшей оплошности, — заметила Джинджер, подумав. — Но вы абсолютно правы. На днях вы сказали очень разумную вещь. Есть у них в этом деле кое-какая слабина. Тайна тайной, но возможные клиенты должны каким-то образом получать наводку.
  — Удивительно, что полиции, видимо, неизвестно абсолютно ничего, — сказал я. — Вообще-то у них в подобных случаях имеются сведения о преступной деятельности.
  — Верно, но, по-моему, причина вот в чем: действуют только любители. Профессионалов ни одного, их не привлекают, не нанимают. Никто не заказывает гангстерам убийства. Все делают сами.
  Я не мог не согласиться с ее рассуждениями.
  — Допустим, вы или я мечтаем от кого-то избавиться, — продолжала она. — От кого, например? Как я вам говорила, у меня есть милейший дядюшка Мервин — мне после его смерти достанется изрядный куш. У него только два наследника — я и еще кто-то в Австралии. Вот вам и причина. Но ему уже далеко за семьдесят, и он немного свихнулся, и всякий поймет — разумнее немного подождать. Ну, допустим, я попала в безвыходное положение, и мне позарез нужны деньги — но в это никто не поверит. Кроме того, он — прелесть, я его нежно люблю, и, свихнулся он там или нет, он жизнелюб, и я не хочу рисковать ни одной минутой его жизни. А вы? Есть у вас родственники, от которых вы ждете наследства?
  Я покачал головой:
  — Ни одного.
  — Скверно. А если выдумать шантаж? Хотя уж больно много возни. Кому придет в голову вас шантажировать? Будь вы еще член парламента или чиновник в министерстве иностранных дел — словом, важная птица… И я. То же самое. Пятьдесят лет назад все было бы очень просто — показать компрометирующие письма или фотографии. А теперь никто и внимания не обратит. Теперь можно смело поступать как герцог Веллингтон615 — заявить: «Публикуйте — и убирайтесь к черту!» Ну, что еще? Двоеженство? — Она взглянула на меня с упреком. — Какая жалость, что вы никогда не были женаты. А то бы мы что-нибудь состряпали.
  Меня выдало лицо. Джинджер сразу заметила:
  — Простите. Я потревожила старую рану?
  — Нет. Рана зажила. Это было давно. Вряд ли кто-нибудь об этом знает.
  — Вы были женаты?
  — Да. Еще студентом. Мы с женой держали свой брак в тайне. Она… одним словом, мои родители этого не потерпели бы. Я еще не достиг тогда совершеннолетия. Мы прибавили себе возраст. — Я помолчал, вспоминая прошлое. — Конечно, брак наш долго бы не продержался, — медленно проговорил я. — Теперь я это понимаю. Избранница моя была прелестна, очаровательна… но…
  — И что же случилось?
  — Мы поехали в Италию на каникулы. Автомобильная катастрофа. Жена погибла на месте.
  — А как же вы?
  — Меня с нею не было. Она ехала в машине с другим.
  Джинджер, видимо, поняла, сколько я пережил. Как был потрясен, узнав, что девушка, на которой женился, не из тех, кто хранит верность мужу.
  Помолчав, Джинджер задала мне еще один вопрос:
  — Вы поженились в Англии?
  — Да. В отделе регистрации браков в Питерборо.
  — А погибла она в Италии?
  — Да.
  — Значит, в Англии ее смерть не оформлена документом?
  — Нет.
  — Тогда чего же вам еще нужно? Все очень просто. Вы безумно влюблены в кого-то и хотите жениться, но не знаете, жива ли еще ваша супруга. Вы расстались с ней много лет назад и с тех пор ничего о ней не слыхали. И вдруг она является как снег на голову, отказывает в разводе и грозит пойти к вашей невесте и все ей выложить.
  — А кто моя невеста? — спросил я в некотором недоумении. — Вы?
  Джинджер возмутилась:
  — Конечно же, нет. Я свободно могу на все махнуть рукой и жить во грехе. Нет, вы отлично знаете, кого я имею в виду, — вот она подходит. Та величественная брюнетка, с которой вы всюду бываете. Очень образованная и серьезная.
  — Гермия Редклифф?
  — Именно. Ваша девушка.
  — Кто вам про нее рассказал?
  — Вьюнок, конечно. Кажется, знакомая ваша к тому же богата?
  — Очень. Но ведь…
  — Ладно, ладно. Я же не говорю, что вы женитесь на ней ради денег. Вы не из таких. Но подлые типы вроде Брэдли охотно в это поверят… Прекрасно. Дело обстоит следующим образом. Вы собираетесь жениться на Гермии, и вдруг появляется жена. Приезжает в Лондон, и начинается история. Вы настаиваете на разводе — жена ни в какую. У нее мстительный нрав. И тут вы прослышали про виллу «Белый конь». Держу пари на что угодно — Тирза и полоумная Белла решили тогда, что вы к ним пожаловали не просто так. Они это приняли за предварительный визит, потому Тирза так и разоткровенничалась. Рекламировала свое дело.
  — Возможно. — Я мысленно вернулся к тому дню.
  — И вскоре вы отправились к Брэдли, это тоже подтверждает ваши намерения. Вы на крючке! Вы возможный клиент!
  Джинджер с торжеством откинула голову и замолчала. В определенной мере она права, но я не совсем ясно себе представлял…
  — И все-таки они будут очень тщательно меня проверять, — сказал я.
  — Непременно, — согласилась Джинджер.
  — Выдумать фиктивную жену легче легкого, но они потребуют деталей: где живет и все такое, и когда я начну вилять…
  — Вилять не понадобится. Чтобы все прошло гладко, нужна супруга — и супруга будет! А теперь мужайтесь — супругой буду я!
  2
  Я уставился на нее. Или, вернее сказать, вытаращил на нее глаза. Удивительно, как она не расхохоталась. Потом, когда я начал приходить в себя, Джинджер продолжила.
  — Не пугайтесь, — успокоила она меня. — Я вам не делаю предложения.
  Я обрел дар речи:
  — Вы сами не понимаете, что говорите.
  — Прекрасно понимаю. То, что я предлагаю, вполне осуществимо, и не придется втягивать в опасную историю ни в чем не повинных людей.
  — Но втянуть в опасную историю вас…
  — А это уж мое дело.
  — Нет, не только. И вообще, все шито белыми нитками.
  — Ничего подобного. Продумано до мелочей. Я занимаю меблированную квартиру, въезжаю туда с чемоданами в заграничных наклейках. Говорю, что я миссис Истербрук, — а кто может это опровергнуть?
  — Любой, кто вас знает.
  — Кто меня знает, меня не увидит. На работе я скажусь больной. Волосы выкрашу — кстати, ваша жена была брюнетка или блондинка? Хотя в наше время это не имеет значения.
  — Брюнетка, — ответил я машинально.
  — Вот и хорошо, ненавижу перекись. Намажусь, накрашусь, оденусь по-другому — и родная мать не узнает. Вашу жену никто не видел уже пятнадцать лет, никто и не сообразит, что это не она. И почему на вилле «Белый конь» должны в этом усомниться? Они могут проверить регистрацию брака в архиве. Разузнать про вашу дружбу с Гермией. У них не возникнет сомнений.
  — Вы не представляете себе всех трудностей и степени риска.
  — Риск! Ни черта! — воскликнула Джинджер. — Мечтаю помочь вам содрать несколько сотен фунтов с этой акулы Брэдли.
  Я поглядел на нее — она вызывала у меня восхищение. Рыжая голова, веснушки, бесстрашное сердце. Но я не мог позволить ей подвергать себя такой опасности.
  — Я не могу этого допустить, Джинджер, — сказал я. — А вдруг что-нибудь случится?
  — Со мной?
  — Да.
  — А разве это не мое дело?
  — Нет. Я вас втянул в эту историю.
  Она задумчиво покачала головой:
  — Что ж, может, и так. Но теперь это уже не имеет значения. Мы оба решили во всем разобраться, и мы должны что-то предпринять. Я говорю вполне серьезно, Марк, я вовсе не думаю, будто нас ждет веселое приключение. Если мы не ошибаемся и то, что заподозрили, — правда, нужно положить конец этим гнусным, мерзким преступлениям. Это ведь не убийство под горячую руку из ревности, или ненависти, или просто из алчности — в таких случаях убийца идет на смертельный риск. Тут преступление поставлено на деловую основу — убийство как прибыльное занятие. Конечно, если это правда, — добавила она, снова усомнившись.
  — Мы же знаем, что правда, — сказал я. — Потому я и боюсь за вас.
  Джинджер положила локти на стол и принялась меня убеждать. Мы снова обсудили наш план со всех сторон, повторяя и перепроверяя друг с другом детали, а стрелка часов у меня на камине медленно совершала свой круг. Наконец Джинджер сделала окончательные выводы:
  — В общем, так. Я предупреждена и вооружена. Я знаю, что со мной собираются сделать. И не верю ни на минуту, что им это удастся. Пусть у каждого есть подсознательное стремление к смерти, но у меня оно, видимо, недостаточно развито. И здоровье отличное. Вряд ли у меня вдруг объявятся камни в желчном пузыре или менингит после того, как Тирза нарисует на полу несколько пентаграмм, а Сибил впадет в транс, или еще от каких-нибудь их штучек.
  — Белла, по-моему, приносит в жертву белого петуха, — задумчиво добавил я.
  — Признайте, что это немыслимый вздор!
  — Откуда мы знаем, что они там на самом деле вытворяют? — возразил я.
  — Не знаем и должны узнать. Но неужели вы верите, по-настоящему верите, будто из-за колдовских обрядов в сарае виллы «Белый конь» я у себя в лондонской квартире могу смертельно заболеть? Неужели?
  — Нет, — ответил я. — Не верю. — И добавил: — И все-таки, кажется, верю.
  — Да, — промолвила Джинджер. — В этом наша слабость.
  — Послушайте, — начал я. — Давайте сделаем наоборот. Я буду в Лондоне. Вы — клиент. Что-нибудь сообразим.
  Джинджер решительно покачала головой.
  — Нет, Марк, — сказала она. — Так ничего не выйдет. По многим причинам. Главное — они меня уже знают и могут справиться обо мне у Роуды. А вы в отличном положении — нервничающий клиент, пытаетесь что-то выведать, трусите. Нет, пусть все останется так.
  — Не нравится мне это. Вы совсем одна, под чужим именем, и некому за вами приглядеть. По-моему, прежде чем начать, нужно обратиться в полицию.
  — Согласна, — медленно произнесла Джинджер. — Это необходимо. И обратитесь вы. Куда? В Скотленд-Ярд?
  — Нет, — сказал я. — К инспектору Лежену. Так, пожалуй, лучше всего.
  Глава 15
  Рассказывает Марк Истербрук
  Мне сразу понравился полицейский инспектор Лежен. Он держался со спокойной уверенностью. Я подумал также, что он человек с воображением, способный вникнуть в случай не совсем обычный.
  — Доктор Корриган говорил мне о вас. Это дело заинтересовало его с самого начала. Отца Гормана любили и почитали. Так вы говорите, у вас есть интересные сведения? — спросил он.
  — Речь идет о тех, кто живет на вилле «Белый конь».
  — Насколько мне известно, в деревне Мач-Диппинг.
  — Именно там.
  — Рассказывайте.
  Я поведал ему о первом упоминании виллы в «Фэнтези». Описал свой визит к Роуде и как меня представили трем странным особам. Передал, насколько мог точно, разговор с Тирзой Грей.
  — И вы всерьез восприняли сказанное ею?
  Я смутился:
  — Да нет, конечно. То есть не поверил всерьез.
  — Нет? А мне кажется, поверили.
  — Вы правы. Просто неловко в этом признаваться.
  Лежен улыбнулся:
  — Но что-то вы недоговариваете. Вас уже интересовала эта история, когда вы приехали в Мач-Диппинг. Почему?
  — Наверное, из-за того, что эта девушка так перепугалась.
  — Юная леди из цветочного магазина?
  — Да. Она нечаянно ляпнула про «Белого коня». И ее неподдельный ужас при моем вопросе навел меня на мысль: есть чего пугаться. А потом я встретил доктора Корригана, и он рассказал мне про список. Двух людей я уже знал. Они умерли. Еще одно имя показалось знакомым. И потом я узнал, что она тоже умерла.
  — Это вы о миссис Делафонтейн?
  — Да.
  — Продолжайте.
  — Я решил разузнать побольше.
  — И принялись за дело. Как?
  Я рассказал ему о своем визите к миссис Такертон. Наконец дошел до мистера Брэдли и его конторы в Мьюнисипал-сквер-Билдингз в Бирмингеме. Лежен слушал с неподдельным интересом.
  — Брэдли, — сказал он. — Значит, в этом замешан Брэдли?
  — Вы его знаете?
  — О да, нам о мистере Брэдли известно все. Он нас изрядно поводил за нос. Знает все штучки и уловки, которые помогают вывернуться при уголовном расследовании. К нему не подкопаешься. Мог бы написать книгу вроде поваренной — «Сто способов обойти закон». Но убийство, организованное убийство — это как будто не по его части. Да, совсем не его амплуа.
  — А вы не можете ничего предпринять? Ведь я вам сообщил много сведений.
  Лежен медленно покачал головой:
  — Нет, ничего. Во-первых, свидетелей вашего разговора нет. И он может все отрицать. Кроме того, он вам правильно сказал — никому не возбраняется заключать любое пари. Он бьется об заклад, что кто-то умрет, — и выигрывает. Ничего преступного в этом нет. Нам нужны веские улики против Брэдли, доказательства, что он каким-то образом замешан в преступлении, — а где их взять? Не так-то это просто. — Он пожал плечами, а потом спросил: — Вы случайно не встречали человека по фамилии Винаблз в Мач-Диппинг?
  — Встречал. И даже был у него в гостях.
  — Ага! Какое он на вас произвел впечатление?
  — Огромное. Необычная личность. Исключительная сила воли — ведь он калека.
  — Да. Последствия полиомиелита.
  — Передвигается в инвалидном кресле. Но не утратил интереса к жизни, умения ею наслаждаться.
  — Расскажите мне о нем все, что можете.
  Я описал дом Винаблза, его бесценную коллекцию предметов искусства, разносторонние интересы.
  Лежен сказал:
  — Жаль.
  — Что «жаль»?
  — Что Винаблз калека.
  — Простите меня, но вы точно знаете, что он инвалид? Он не симулирует?
  — Нет. О состоянии его здоровья имеется свидетельство сэра Уильяма Дагдейла, врача с безупречной репутацией. Мистер Осборн, может быть, и уверен, будто видел тогда Винаблза. Но тут он ошибается.
  — Ясно.
  — Очень жаль, ибо есть такое понятие, как организация убийств частных лиц. Винаблз — человек, который способен планировать подобные дела.
  — Да, и я так думал.
  Лежен рисовал некоторое время на столе пальцем кружки, потом внимательно взглянул на меня:
  — Давайте подытожим наши сведения. Можно предполагать существование агентства или фирмы, которая специализируется на убийствах лиц, для кого-либо нежелательных. Она не использует наемных убийц или гангстеров. Ничем не докажешь, что жертвы погибли не от естественных причин. Я могу добавить: и у нас имеются кое-какие сведения о подобных случаях — смерть от болезни, но кто-то наживается на этой смерти. Доказательств никаких, учтите. Все очень хитро придумано, чертовски хитро, мистер Истербрук. Придумано человеком с головой. А все, чем мы располагаем, — это лишь несколько фамилий, и то мы их получили случайно, когда умирающая женщина исповедалась перед смертью, чтобы мирно отойти в царство небесное. — Сердито нахмурившись, он продолжал: — Эта Тирза Грей, говорите, похвалялась перед вами своим могуществом? Что же, она останется безнаказанной. Обвините ее в убийстве, посадите на скамью подсудимых, и пусть она при этом трубит на весь мир, будто избавляет людей от тягот мирских силой внушения или смертоносными лучами. Все равно она невиновна перед законом. Она и в глаза не видела тех, кто умер. Мы проверяли. И конфет отравленных им по почте не посылала. По ее собственным словам, она попросту сидит у себя дома и использует телепатию! Да нас засмеют в суде!
  — «В небесных высях смеха не раздастся», — тихо сказал я.
  — Что?
  — Извините. Это из «Бессмертного часа»616.
  — Верно. Дьяволы в аду посмеиваются, но не всевышний на небесах. Творится зло, мистер Истербрук.
  — Зло. Нечасто мы теперь используем это слово. Но здесь только оно и подходит. И потому…
  — Что же?
  Лежен испытующе глядел на меня, и тут я выпалил:
  — По-моему, кое-что можно сделать. Мы с приятельницей разработали один план. Он, вероятно, покажется вам нелепым, глупым…
  — Об этом уж позвольте судить мне.
  — Прежде всего, как я понял из ваших слов, вы уверены в существовании такой организации и в том, что она действует?
  — Безусловно, действует.
  — Но вам неизвестно как. Первые шаги ясны. Человек — мы назовем его «клиент» — попадает в Бирмингем к мистеру Брэдли. Он, видимо, заключает какое-то соглашение, и его посылают на виллу «Белый конь». А вот что происходит там? Кто-то должен это выяснить.
  — Продолжайте.
  — Ведь пока мы не узнаем, как именно действует Тирза Грей, мы не можем пойти дальше. Ваш доктор Корриган говорит, что это невероятная ахинея, но так ли это?
  Лежен вздохнул:
  — Вы знаете, и мой ответ, и ответ любого разумного человека будет: «Конечно, вздор!» Но я сейчас говорю с вами не как официальное лицо. Много невероятного случалось в последнее столетие. Поверил бы кто-нибудь полвека назад, что из маленького ящичка можно услышать, как бьет Биг-Бен? А через минуту, теперь уже в открытое окно, снова донесутся его удары? И никакой чертовщины! Просто звук распространяют два вида звуковых волн, а сами часы на башне били только раз. Можно ли в те дни было вообразить, что из своей гостиной можно разговаривать с кем-то в Нью-Йорке, и без всяких проволок и проводов? Поверили бы вы… Э, да сколько еще всего в окружающей нас жизни, про что и малые дети теперь знают.
  — Иными словами, невозможного нет.
  — Верно. Если вы спросите у меня: а может ли Тирза Грей закатить глаза, впасть в транс, сделать волевое усилие и отправить кого-нибудь на тот свет, я все же отвечу: «Не может». Но без всякой уверенности. Нет у меня полной уверенности. Вдруг она что-то такое изобрела?
  — Да, и то, что сегодня кажется сверхъестественным, завтра станет достоянием науки.
  — Но учтите, говорю я с вами неофициально.
  — Друг мой, вы говорите разумные вещи. И вывод таков: кому-то следует отправиться туда лично и увидеть все своими глазами.
  Лежен пристально взглянул на меня.
  — Почва подготовлена, — добавил я, устроившись поудобнее в кресле, и изложил наш с Джинджер план.
  Он слушал хмуро, пощипывая нижнюю губу.
  — Понимаю вас, мистер Истербрук. Обстоятельства, как говорится, дают вам возможность предпринять нужные шаги. Но осознаете ли вы полностью, что план ваш таит в себе риск? Это опасные люди. Вы очень рискуете, а ваша приятельница, безусловно, еще больше.
  — Знаю, — сказал я. — Знаю… Мы многократно это обсудили. Мне ее роль не по душе. Но она ни за что не откажется. Она, черт побери, горит желанием добраться до сути.
  Лежен вдруг спросил:
  — Вы говорите, она рыжая?
  — Да, — отозвался я удивленно.
  — С рыжими женщинами и вправду спорить бесполезно. Уж я-то знаю.
  «Не женат ли он случайно на рыжей?» — подумал я.
  Глава 16
  Рассказывает Марк Истербрук
  Я не испытывал ни малейшего волнения, когда явился к Брэдли вторично. По правде говоря, этот второй визит доставил мне даже некоторое удовольствие.
  — Постарайтесь войти в роль, — напутствовала меня Джинджер, и я точно последовал ее указанию.
  Мистер Брэдли встретил меня с улыбкой.
  — Рад вас видеть, — сказал он, протягивая пухлую руку. — Все обдумали? Торопиться некуда, как я вам уже говорил. Время терпит.
  Я ответил:
  — Нет, мое дело не терпит отлагательства. Ждать нельзя.
  Брэдли оглядел меня с головы до ног. Он заметил мое волнение, заметил, что я отвожу глаза, не знаю, куда девать руки, да еще уронил шляпу.
  — Ну что же, — ответил он. — Посмотрим, что можно предпринять. Вы хотите заключить какое-то пари? Вот и прекрасно: отвлекает от дурных мыслей.
  — Суть заключается вот в чем… — начал я и смолк.
  Пусть Брэдли сам приступит к делу. И он не заставил себя ждать.
  — Вы, видно, чем-то обеспокоены, — сказал он. — К тому же вы человек осторожный. Осторожность — качество похвальное. Никогда не говори ничего такого, что твоей матушке не следует слышать! А может, вы думаете, у меня в конторе «жучок»?
  Я не понял его, и это, видимо, отразилось у меня на лице.
  — Жаргонное словечко. Так называют магнитофон, — объяснил Брэдли. — Записывающее устройство. Даю вам честное слово, здесь ничего этого нет. Наш разговор записан не будет. А если вы мне не верите — собственно, почему вы должны мне верить? — добавил он с подкупающей прямотой, — у вас есть полное право назвать свое место встречи: ресторан, зал ожидания на каком-нибудь замечательном английском вокзале, и там мы все обсудим.
  Я сказал, что его контора вполне меня устраивает.
  — Разумно! Мне ни к чему вас подводить, смею вас заверить. С точки зрения закона ни вы, ни я словечка друг другу во вред не произнесем. Давайте так: вас что-то беспокоит. Вы встречаете у меня сочувствие и хотите поделиться со мной своими бедами. Я человек опытный, могу дать дельный совет. И у вас легче станет на душе. Как вы на это смотрите?
  Я смотрел положительно и начал, запинаясь, свой рассказ.
  Мистер Брэдли был отличным собеседником: вставлял, где нужно, ободряющие замечания, помогал выразить мысль. Он внимал мне с сочувствием, и я без утайки поведал ему о своем юношеском увлечении, о тайном браке с Дорис.
  — Такое случается нередко, — кивнул он. — Нередко! Да оно и понятно. Молодой человек с идеалами. Прелестная девушка. Не успеют оглянуться, как они муж и жена. И что было дальше?
  Я рассказал, что было дальше.
  В подробности я особенно не вдавался. Мой персонаж не снизошел бы до болтовни о семейных дрязгах. Я лишь живописал глубокое разочарование — юный глупец, осознавший себя глупцом.
  Намекнул на последнюю ссору, разрыв. И если мистер Брэдли сделал вывод, что моя молодая жена ушла к другому либо же что другой у нее был все время, это меня вполне устраивало.
  — Но знаете, — добавил я огорченно, — хоть я… ну, в общем… я в ней обманулся. Она по сути своей была милая, славная девушка. Я бы в жизни не подумал, будто она способна… может оказаться подобной особой, так себя будет вести.
  — А что она натворила?
  Я объяснил: натворила она вот что — решила вернуться ко мне.
  — А вы ничего о ней с тех пор не знали?
  — Может быть, это покажется странным, но я о ней не думал. Я был уверен, что ее уже нет в живых.
  — А почему вы были в этом уверены? Принимали желаемое за действительное?
  — Она мне не писала. Я никогда о ней ничего не слышал.
  — Вы хотели забыть ее навсегда? — Жуликоватый Брэдли был неплохим психологом.
  — Да, — отвечал я с благодарностью. — Видите ли, я раньше не думал жениться вторично…
  — А теперь подумываете?
  — Как вам сказать… — промямлил я.
  — Ну же, не стесняйтесь доброго дядюшки, — подбадривал ужасный Брэдли.
  Я смущенно признался: да, в последнее время у меня возникла мысль о браке… Но тут я заупрямился и про свою суженую разговаривать не пожелал. Я не намерен впутывать ее в эту историю. И о ней не скажу ни слова.
  Моя реакция опять сработала. Брэдли не настаивал. Вместо этого он заметил:
  — Вполне естественно. Вы прошли через тяжкие испытания. А теперь нашли подходящую подругу, способную делить с вами ваши литературные вкусы, ваш образ жизни. Настоящего друга.
  Я понял: он знает про Гермию. Узнать было несложно. Если он наводил обо мне справки, то, конечно, выяснил — у меня лишь одна близкая приятельница. Получив мое письмо, в котором я назначил ему вторую встречу, Брэдли, должно быть, не поленился собрать все возможные сведения обо мне и о Гермии.
  — А почему бы вам не развестись? — спросил он. — Разве это не лучший выход из положения?
  — Это невозможно. Моя супруга слышать об этом не хочет.
  — Ай-яй-яй. Простите, а как она к вам относится?
  — Она… э… она хочет вернуться. И ничего не желает слушать. Знает, что у меня кто-то есть, и… и…
  — Вредит как может. Ясно. Да, здесь выход найти трудно. Разве только… Но она совсем еще молода.
  — Она проживет еще годы и годы, — с горечью подтвердил я.
  — Как знать, мистер Истербрук. Вы говорите, она жила за границей?
  — По ее словам, да. Не знаю где.
  — Может, на Востоке? Иногда люди подхватывают там какой-нибудь микроб, он много лет дремлет в организме, а потом по возвращении на родину человек становится жертвой разрушительного воздействия инфекции. Я знаю подобные случаи. И здесь может произойти то же. Давайте заключим пари — на небольшую сумму.
  Я покачал головой:
  — Она проживет еще долгие годы.
  — Да, шансов у вас мало. А все-таки поспорим. Тысяча пятьсот против одного, что эта дама умрет до Рождества, ну как?
  — Раньше. Я не могу ждать. Бывают обстоятельства.
  Я начал бормотать нечто несуразное. Нарочно — пусть это выглядит сильным волнением. Не знаю, как он меня понял, — то ли у нас с Гермией все зашло слишком далеко, то ли «жена» грозится пойти к Гермии, раскрыть ей глаза и устроить скандал, то ли у Гермии завелся поклонник и может отбить ее у меня. Меня не интересовало, какой вывод он сделает. Пусть ему будет ясно — я не желаю терять ни дня.
  — Это несколько меняет дело, — сказал он. — Скажем так, тысяча восемьсот против одного, что через месяц ваша супруга отправится в мир иной. У меня такое предчувствие.
  Я понял, что с ним надо торговаться: и стал торговаться: мол, у меня нет таких денег. Брэдли в подобных делах поднаторел. Он каким-то образом узнал, сколько я могу выложить в случае необходимости. Знал, что Гермия богата. Намекнул деликатно: когда я женюсь, мне не придется жалеть об этой затрате, она окупится. Мое стремление завершить все поскорее лишь усиливало его позицию. Он не уступал ни пенни.
  Наконец фантастическое пари было заключено.
  Я подписал какое-то долговое обязательство. В нем содержалось такое множество юридических терминов, что я толком ничего не мог понять. И вообще, мне думалось, оно не будет иметь никакой юридической силы.
  — По закону это к чему-нибудь обязывает? — спросил я.
  — Не думаю, — ответил мистер Брэдли, показывая в улыбке отличные вставные челюсти. Улыбка была недобрая. — Пари есть пари. И если проигравший не платит…
  Я смотрел на него молча.
  — Не советую, — сказал он тихо. — Нет, не советую. Не стоит бегать от долгов.
  — А я и не собираюсь, — ответил я.
  — Я в этом уверен, мистер Истербрук. Теперь о деталях. Вы говорите, миссис Истербрук живет в Лондоне. Где именно?
  — Вам это необходимо знать?
  — Я должен знать все. Дальше мне надо будет устроить вам свидание с мисс Грей — вы ведь помните мисс Грей?
  Я сказал:
  — Да, я помню мисс Грей.
  — Удивительная женщина. Необыкновенная. Наделена редким даром. Так вот. Понадобится какая-нибудь вещь вашей жены, из тех, которые та носит, — перчатка, носовой платок или еще что-нибудь…
  — Но зачем? Чего ради?
  — Не спрашивайте меня зачем. Я сам не знаю, честно говоря, я ничего и не хочу знать. Вот так. Не желаю. — Он сделал паузу и потом продолжал совсем по-отечески: — Мой вам совет, мистер Истербрук. Повидайтесь с женой. Успокойте ее, дайте понять, будто подумываете о примирении. Скажите, что уезжаете на несколько недель за границу, но по возвращении… и так далее и тому подобное…
  — А потом?
  — Прихватите какую-нибудь мелочь из ее одежды, только незаметно, и поезжайте в Мач-Диппинг. — Он помолчал, раздумывая. — Вы мне, кажется, говорили, у вас там неподалеку живут друзья или родственники?
  — Двоюродная сестра.
  — Тогда все очень просто. Вы сможете у нее остановиться на денек-другой.
  — А где там обычно останавливаются? В местной гостинице?
  — Наверное. Или приезжают на машине из Борнмута, что-то в этом роде. Мне толком неизвестно.
  — А как объяснить двоюродной сестре?
  — Скажите, будто вас интересуют обитательницы «Белого коня». Вы хотите побывать у них на сеансе. Хоть и чушь несусветная, а вам интересно. Это очень просто, мистер Истербрук. Мисс Грей и ее подруга-медиум часто развлекаются сеансами. Как и все спириты. Вот так. Все очень просто.
  — А… А потом?
  Он, улыбаясь, покачал головой:
  — Это все, что я могу вам сказать. По сути дела, все, что мне известно. Дальше вами займется мисс Грей. Не забудьте перчатку, или носовой платок, или еще какую-нибудь мелочь. Потом советую вам съездить ненадолго за границу. Сейчас на итальянской Ривьере замечательно. Поезжайте на недельку-другую.
  Я сказал, что не хочу ехать за границу. Хочу остаться в Англии.
  — Прекрасно, но только не в Лондоне. Послушайтесь моего совета — ни в коем случае не в Лондоне.
  — Но почему?
  Мистер Брэдли глянул на меня с укоризной:
  — Клиентам гарантируется полная… э-э… безопасность, только если они безоговорочно подчиняются, — сказал он.
  — А Борнмут? Борнмут подойдет?
  — Подойдет. Остановитесь в отеле, заведите знакомых, пусть вас видят в их компании. Наша с вами цель — показать, какую примерную жизнь вы ведете. А надоест Борнмут, всегда можно переехать в Торки617.
  Он говорил словно опытный агент из бюро путешествий.
  А потом мне снова пришлось пожать его пухлую руку.
  Глава 17
  Рассказывает Марк Истербрук
  1
  — Ты и вправду будешь у Тирзы на сеансе? — спросила Роуда.
  — А почему бы и нет?
  — Не думала, Марк, что тебя интересует такое.
  — Да не очень, — честно признался я. — Но они сами такие странные. Любопытно, какой у них обряд.
  Напускная беззаботность давалась мне с трудом — я видел краем глаза: Хью Деспард задумчиво на меня поглядывает. Человек он был проницательный и прожил полную опасностей жизнь. Один из тех, кто шестым чувством распознает опасность. Наверное, он ощутил ее присутствие и сейчас, понял: дело не в праздном любопытстве.
  — Я пойду с тобой, — весело подхватила Роуда. — Мне тоже всегда хотелось посмотреть.
  — Никуда ты не пойдешь, Роуда, — проворчал Деспард.
  — Но ведь я по-настоящему не верю в духов и все такое. Ты это прекрасно знаешь. Просто занятно.
  — Ничего в таких делишках занятного нет, — сказал Деспард. — Возможно, в них наличествует истинный, природный элемент, не исключено. Но это плохо действует на тех, кто ходит на подобные сеансы из чистого любопытства!
  — Тогда ты должен отговорить и Марка тоже.
  — За Марка я ответственности не несу, — возразил Деспард.
  И снова искоса внимательно на меня поглядел. Я был уверен: он знает, что я преследую какую-то определенную цель.
  Роуда рассердилась, но вскоре отошла.
  Мы случайно потом встретили в деревне Тирзу Грей, та без обиняков обратилась ко мне:
  — Привет, мистер Истербрук, мы ждем вас к себе вечером. Надеюсь, мы сумеем произвести должное впечатление. Сибил — превосходный медиум, но заранее никогда не скажешь, как у нее получится. Попрошу вас лишь об одном: придите к нам с открытой душой. Мы всегда рады гостю непредвзятому, а насмешливый, легкомысленный подход может все испортить.
  — Я тоже хотела прийти, — сказала Роуда. — Хью не пускает. Сами знаете, он человек предубежденный.
  — А я бы вас и не пустила, — ответила Тирза. — Хватит одного зрителя. Приходите пораньше, угостим вас легким ужином, — обратилась она ко мне. — Мы никогда много не едим перед сеансом. Около семи вас устроит? Хорошо, будем ждать.
  Она кивнула нам, улыбнулась и удалилась быстрым шагом. Я смотрел ей вслед, глубоко задумавшись, и не слышал, что говорит Роуда.
  — Прости, что ты сказала?
  — Я говорю, ты последнее время какой-то странный. Не случилось ли чего?
  — Нет, нет. Что могло случиться?
  — Ну, не ладится с книгой… Или еще с чем-то.
  — С книгой? — Я сперва не мог понять, о какой книге она говорит. Потом спохватился: — А… с книгой. С книгой все хорошо.
  — По-моему, ты влюблен. Влюбленность плохо действует на мужчин, они глупеют, — пожурила меня Роуда. — А женщины, наоборот, выглядят прекрасно, излучают радость, хорошеют. Странно, не правда ли? Женщинам на пользу, а мужчины выглядят как больные овцы.
  — Благодарю, — отозвался я.
  — Не обижайся, Марк. Ведь все складывается просто замечательно. Рада за тебя чрезвычайно. Она правда очень мила.
  — Кто?
  — Гермия Редклифф, кто же еще? Ты, похоже, уверен, будто я ни о чем не догадываюсь. А я давно поняла: этим кончится. И Гермия очень тебе подходит — хороша собой и умна. То, что тебе нужно.
  — Ты мне нарочно говоришь гадости? — осведомился я.
  Роуда посмотрела на меня и призналась:
  — Нарочно.
  Она добавила, что пойдет устроит выволочку мяснику, а я сообщил, что загляну к викарию.
  — Но только не воображай, будто я собираюсь просить его об оглашении брака, — внушительно заявил я, предупреждая возможные комментарии.
  2
  В усадьбу викария я пришел как в дом родной. Парадная дверь была гостеприимно открыта, и, войдя, я почувствовал, будто у меня груз свалился с плеч.
  Миссис Дейн-Колтроп появилась в холле через маленькую боковую дверь. В руках она держала огромную ярко-зеленую пластмассовую бадью неизвестного предназначения.
  — Это вы? Привет, — сказала она. — Я так и думала, что вы придете.
  Она вручила мне бадью. Я держал ее неуклюже, не зная, что с нею делать.
  — Поставьте за дверь, на ступеньку, — нетерпеливо приказала миссис Дейн-Колтроп, словно я обязан был знать, куда надлежит поместить этот странный предмет.
  Я сделал, как было велено, затем последовал за хозяйкой в темноватую бедную гостиную, где мы беседовали в прошлый раз.
  — Итак? Что вы предприняли? — спросила она. В камине трепетал затухающий огонь, но миссис Дейн-Колтроп энергично разгребла кочергой догорающие головешки и бросила на них полено. Потом знаком пригласила меня сесть, уселась сама и устремила на меня нетерпеливый взгляд блестящих глаз. — Что вам удалось сделать?
  По ее деловитому тону можно было подумать, будто мы собираемся на ближайший поезд.
  — Вы велели мне действовать. Я и действую.
  — Прекрасно! Как именно?
  Я рассказал. Рассказал все. И каким-то образом прояснилось такое, чего я и сам прежде не понимал.
  — Значит, сегодня вечером? — задумчиво произнесла миссис Дейн-Колтроп.
  — Да.
  С минуту она молчала, видимо обдумывая услышанное. И тут я не сдержался:
  — Как мне это все не по душе! Не по душе, о господи!
  — Разве такое может быть по душе?
  Ответить, разумеется, было нечего.
  — Я ужасно боюсь за нее.
  Моя собеседница ласково глядела на меня.
  — Вы не можете себе представить… Она проявила такое мужество. Вдруг ей причинят вред…
  Миссис Дейн-Колтроп проговорила медленно:
  — Не вижу. Не вижу, не понимаю. Каким образом могут они причинить ей вред?
  — Но другим-то причиняли.
  — Да, верно, можно и так сказать. — В голосе ее прозвучало сомнение.
  — В остальном ей ничто не грозит. Мы приняли все возможные меры предосторожности. Физически ей опасность не грозит.
  — Но они-то утверждают, что наносят именно физический вред, — возразила миссис Дейн-Колтроп. — Утверждают, что через разум влияют на организм. Болезни, недуги. Интересно, так ли это. И до чего же страшно! Пора положить конец, как мы и решили.
  — Однако рискует собой именно она, — напомнил я чуть слышно.
  — Кому-то надо было взять на себя весь риск, — спокойно заметила миссис Дейн-Колтроп. — Страдает, конечно, ваша гордость, вам хотелось бы взять на себя самую трудную часть дела. Что же, следует смириться. Джинджер подходит идеально. Она умеет держать себя в руках. Она умница. Такая не подведет.
  — Я волнуюсь совершенно из-за другого!
  — А вы перестаньте волноваться вообще. Ничего хорошего ждать не приходится, не будем обманывать себя. Но если она умрет в результате эксперимента, то умрет она во имя святого дела.
  — Боже мой, как вы жестоки!
  — Приходится, — отозвалась миссис Дейн-Колтроп. — Всегда следует предвидеть наихудший исход. Зато какое потом облегчение, когда, к счастью, самое плохое не случилось. Вы даже себе не представляете! — И она успокаивающе мне кивнула.
  — Может, вы и правы, — ответил я без особой уверенности.
  Миссис Дейн-Колтроп убежденно подтвердила: конечно, права.
  Я перешел к деталям:
  — У вас есть телефон?
  — Конечно.
  — После… после визита сегодня вечером мне, наверное, придется поддерживать с Джинджер тесную связь, — объяснил я. — Звонить ежедневно. Можно от вас?
  — Естественно. У Роуды слишком людно, а ваши разговоры не должен слышать никто.
  — Я поживу здесь, а потом, наверное, поеду в Борнмут. Мне запрещено возвращаться в Лондон.
  — Бессмысленно заглядывать вперед, — проговорила миссис Дейн-Колтроп. — Надо пережить сегодняшний вечер.
  — Сегодняшний вечер… — Я встал. И произнес нечто мне несвойственное. — Помолитесь за меня… за нас, — попросил я.
  — Непременно, — ответила миссис Дейн-Колтроп, удивленная просьбой о том, что для нее само собой разумелось.
  На выходе внезапное любопытство заставило меня спросить:
  — Откуда взялась бадья? Для чего она?
  — Бадья? А, это придут школьники, будут в нее собирать ветки и листья с живой изгороди. Украшать церковь. Бадья на редкость безобразная, но такая вместительная!
  Я залюбовался осенними красками. Какое богатство оттенков, тихая, неброская красота…
  — Ангелы и пастыри духовные да защитят нас, — сказал я.
  — Аминь, — докончила миссис Дейн-Колтроп.
  3
  В «Белом коне» меня встретили совсем по-обычному.
  Тирза Грей в простом шерстяном темном платье открыла дверь и сказала:
  — А, вот и вы. Заходите. Сейчас сядем ужинать.
  Стол был накрыт. Подали суп, омлет и сыр. Прислуживала Белла. Одетая в черное, она еще больше напоминала персонаж с картины какого-нибудь примитивиста. Сибил имела вид более экзотический. Она облачилась в длинный, шитый золотом наряд павлиньей расцветки. Бус она на этот раз не надела, но ее запястье охватывали толстые золотые браслеты. Она почти не притронулась к еде. Разговаривала с нами как бы издалека, словно уже находилась в ином мире. Это должно было, видимо, производить на окружающих впечатление, на самом же деле выглядело как надуманная театральная поза.
  Тирза Грей овладела разговором — болтала о деревенских делах. В этот вечер она ничем не отличалась от типичной английской старой девы, интересующейся только местными событиями, деловой и милой.
  Я думал про себя, что попросту сошел с ума. Помешался окончательно. Чего бояться? Даже Белла на сей раз казалась просто неграмотной и тупой старухой-крестьянкой, как множество ей подобных в узком деревенском мирке.
  Мой разговор с миссис Дейн-Колтроп представлялся мне теперь невероятным. Мысль о том, что Джинджер, с выкрашенными волосами и под чужим именем, веселая, разумная Джинджер в опасности и что эти три обычные женщины могут ей причинить вред, казалась смехотворной.
  Ужин кончился.
  — Кофе не будет, — сказала Тирза извиняющимся тоном. — Нам не следует прибегать к возбуждающим напиткам. — Она поднялась со своего места. — Сибил!
  — Да, — ответила Сибил с особым выражением лица, стремясь, наверное, изобразить глубокий экстаз и отрешенность. — Мне надо приготовиться.
  Белла принялась убирать посуду. Я пошел взглянуть еще раз на старую вывеску. Тирза последовала за мной.
  — При таком свете ее не разглядеть как следует, — заметила она.
  Она была права. Неясное, бледное изображение на темном, в наслоениях жирной копоти фоне было трудно разобрать: огромную комнату освещали только слабые электрические лампочки в абажурах из толстого пергамента.
  — Та рыжеволосая молодая женщина, как ее, Джинджер… не помню фамилию, что гостила у Роуды. Она обещала отмыть все и отреставрировать, — сказала Тирза. — Наверное, и не вспомнит об этом, — продолжала она и добавила по ходу разговора: — Она, знаете, работает в какой-то лондонской галерее.
  Мне странно было слышать, как спокойно и равнодушно упоминается имя Джинджер. Внимательно разглядывая картину, я проговорил:
  — Наверное, живопись стала бы интереснее.
  — Это вовсе не живопись, — отозвалась Тирза. — Так, мазня. Но очень к месту здесь — и к тому же трехсотлетней давности.
  — Готово.
  Мы резко обернулись. Из полумрака появилась Белла и поманила нас.
  — Пора начинать, — сказала Тирза деловито.
  Я последовал за ней в пристроенный амбар.
  Как я уже говорил, из дома в амбар прохода не было. Пришлось выйти наружу. Стояла темная беззвездная ночь, небо затянули тучи. Из непроглядной тьмы мы попали в большую полуосвещенную комнату.
  Вечером амбар смотрелся по-иному. Он не казался, как днем, уютной библиотекой. Лампы не были зажжены. Скрытые светильники давали холодный, рассеянный свет. Посередине находилась на высоком постаменте то ли кровать, то ли диван. Ложе было покрыто пурпурным покрывалом, расшитым каббалистическими знаками.
  В дальнем конце виднелось что-то вроде бронзовой жаровни, рядом — медный таз, похоже старинный. По другую сторону почти у самой стены я увидел массивное кресло с дубовой спинкой. Тирза указала мне на него:
  — Садитесь сюда.
  Я послушно сел. Манеры Тирзы неуловимо, странно изменились, я не мог понять, в чем. Ничего общего с фальшивой одухотворенностью Сибил. Скорее Тирза утратила обычный повседневный облик, и открылась ее подлинная сущность. Она напоминала решительного хирурга у операционного стола перед трудной и опасной операцией. Впечатление усилилось, когда она подошла к стенному шкафу и достала нечто вроде длинного медицинского халата. На него упало пятно света, материя заблестела, словно сотканная из металлических нитей. Тирза натянула длинные перчатки из чего-то похожего на кольчугу — мне однажды показывали бронежилет из такой ткани.
  — Нужно принимать меры предосторожности.
  Фраза прозвучала зловеще.
  Затем она, обратившись ко мне, произнесла особенным, глубоким голосом с многозначительной интонацией:
  — Я должна предупредить вас, мистер Истербрук, — не двигайтесь с места. Сохраняйте полную неподвижность, иначе вам грозит опасность. Это не игрушки. Я вызываю силы, гибельные для тех, кто не умеет ими управлять. — Помолчав, она добавила: — Вы принесли, что вам было велено?
  Не говоря ни слова, я достал из кармана коричневую замшевую перчатку и протянул ей.
  Взяв перчатку, Тирза прошла к металлической лампе с повернутым вниз абажуром, зажгла ее, и в лучах тусклого холодного света красивая коричневая замша приобрела сероватый безжизненный оттенок.
  Тирза выключила лампу и одобрительно кивнула.
  — Очень подходит, — проговорила она. — Физические эманации владелицы достаточно сильны.
  Она положила перчатку на какой-то аппарат в дальнем углу, напоминавший большой радиоприемник. Потом громко позвала:
  — Белла, Сибил. Мы готовы.
  Сибил вошла первая, одетая в черный длинный плащ поверх павлиньего платья. Театральным жестом сбросила плащ — он соскользнул на пол, где и остался лежать, как чернильная лужа. Сибил вышла вперед.
  — Надеюсь, все пройдет удачно, — сказала она. — Заранее никогда нельзя сказать. Прошу вас, мистер Истербрук, не настраивайтесь на скептический лад. Это так неблагоприятно сказывается.
  — Мистер Истербрук здесь не для того, чтобы насмехаться над нами, — сурово произнесла Тирза.
  Сибил легла на пурпурное ложе. Тирза склонилась над ней, поправляя складки ее одежды.
  — Тебе удобно? — осведомилась она заботливо.
  — Да, благодарю, дорогая.
  Тирза выключила несколько ламп, и все погрузилось в полутьму. После этого она подкатила балдахин на колесиках и установила это сооружение так, что на Сибил, скрыв ее во мраке, упала тень.
  — Яркий свет вреден для глубокого транса, — сказала она. — Теперь, кажется, все готово. Белла!
  Белла появилась из темноты. Они с Тирзой подошли ко мне, взяли за руки — Тирза за левую, Белла за правую — и сами соединили руки, левой Тирза обхватила правую кисть кухарки. Я ощутил ладонь Тирзы, горячую и крепкую; ладонь Беллы, вялая и холодная, вызвала во мне дрожь отвращения, словно в моей руке был зажат слизняк.
  Видимо, Тирза нажала какую-то кнопку — сверху полилась тихая музыка. Я узнал похоронный марш Мендельсона. «Мизансцена, — презрительно подумал я. — Показная мишура!» Я оставался совершенно спокоен, настроен был критически, но помимо воли в душе у меня зародилось дурное предчувствие.
  Музыка смолкла. Наступила долгая тишина, слышно было только тяжелое, с присвистом дыхание Беллы и глубокое, ровное — Сибил.
  И вдруг Сибил заговорила. Но не своим, а низким мужским голосом, в котором слышался заметный акцент.
  — Я здесь, — произнес голос.
  Женщины выпустили мои руки. Белла скользнула в темноту. Тирза проговорила:
  — Добрый вечер. Это ты, Макэндал?
  — Я — Макэндал.
  Тирза подошла к дивану и откатила в сторону балдахин. Казалось, Сибил спит глубоким сном. Лицо ее, освещенное неярким светом, стало моложе, разгладились морщины. Пожалуй, сейчас ее можно было назвать красивой.
  Снова раздался голос Тирзы:
  — Готов ли ты, Макэндал, повиноваться моим желаниям и воле?
  — Готов, — ответил странный низкий голос.
  — Готов ли ты защитить тело Досу, лежащее здесь и ставшее тебе приютом, от любой физической опасности и вреда? Готов ли отдать его жизненные силы на выполнение моей цели — той цели, что может быть достигнута с его помощью?
  — Готов.
  — Готов ли ты предать это тело на волю смерти, чтобы смерть, повинуясь законам природы, перешла через него к другому существу?
  — Смерть должна вызвать смерть. Да будет так!
  Тирза отступила на шаг. Подошла Белла и протянула хозяйке распятие. Тирза повернула его крестом вниз и положила на грудь Сибил. Белла подала Тирзе маленький зеленый фиал. Та капнула из него жидкости на лоб Сибил и начертала что-то пальцем — как мне показалось, снова перевернутый знак креста.
  — Святая вода из католического храма в Карсингтоне, — объяснила она мне.
  Голос у нее при этом был совсем обычный, но все равно странная колдовская атмосфера не изменилась, а, наоборот, стала еще тревожнее.
  Появилась мерзкая погремушка, уже виденная мною. Тирза тряхнула ею трижды, вложила в руку Сибил, снова отступила назад и объявила:
  — Все готово.
  — Все готово, — откликнулась Белла.
  Тирза обратилась ко мне тихим голосом:
  — Вряд ли наш ритуал особенно заинтересовал вас, хотя некоторым из наших гостей интересно. Вам, наверное, кажется, будто перед вами разыгрывается сцена, подобная тем, что можно увидеть у африканских колдунов. Хочу вас разуверить. Ритуал — набор слов и фраз, освященный долгими веками. Он оказывает воздействие на человеческий дух. Откуда возникает массовая истерия толпы? Мы не знаем точно. Но это явление существует. Старинные обряды играют свою роль — особую роль, мне думается.
  Белла, которая ненадолго выходила из комнаты, вернулась с петушком в руках. Он был живой и вырывался. Опустившись на колени, она стала чертить зажатым в пальцах мелом какие-то знаки вокруг жаровни и медного таза, потом посадила птицу на пол, уткнув клювом в кривую белую линию. Петушок застыл в неподвижности.
  Белла все чертила и чертила на полу, напевая при этом что-то неразборчивое гортанным голосом; по-прежнему стоя на коленях, она начала раскачиваться и изгибаться, приводя себя, очевидно, в какой-то мерзкий экстаз.
  Наблюдая за мной, Тирза проговорила:
  — Не очень-то вам по вкусу? Старинный обряд, из глубины веков. Смертное заклинание, заговор, передается от матери к дочери.
  Я не мог понять Тирзу. Она вовсе не стремилась усилить впечатление от устрашающего действа, творимого Беллой. Она как бы просто старалась все получше объяснить.
  Белла протянула руки к жаровне, вспыхнуло мигающее пламя. Она насыпала чего-то на огонь, и я почувствовал густой приторный запах.
  — Мы готовы, — повторила Тирза.
  Хирург, подумал я, берется за скальпель…
  Она подошла к аппарату, который я поначалу принял за большой радиоприемник. Крышка поднялась, я увидел, что это электрический прибор сложной конструкции. Аппарат, так же как и балдахин, двигался на колесиках. Тирза медленно, с великой осторожностью подкатила аппарат вплотную к дивану, наклонилась над ним и стала крутить ручки, бормоча про себя:
  — Компас север-северо-восток — градусы… так, кажется, видно.
  Потом взяла перчатку и поместила ее среди проводов и кнопок. Придав перчатке особое положение, Тирза включила маленькую фиолетовую лампочку. Закончив эти манипуляции, она обратилась к простертому на диване телу:
  — Сибил Диана Хелен, ты свободна от своей бренной оболочки, которую Макэндал бережно охраняет, и можешь слиться воедино с владелицей перчатки. Как и у всех человеческих существ, у нее одно стремление в жизни — умереть. Смерть — единственный выход. Смерть решает все. Только смерть несет покой. Это знали все великие. Вспомни Макбета. Вспомни Тристана и Изольду. Любовь и смерть. Но смерть величественнее…
  Слова звучно и четко повторялись снова и снова, странная машина тихо гудела, на ней стали вспыхивать лампочки — у меня закружилась голова, помутилось в глазах. Я чувствовал, что ирония здесь неуместна. Тирза своей огромной духовной мощью поработила простертое на диване тело и овладела духом, обрела над ним полную власть и влекла его к определенной цели. Я вдруг вспомнил смутно, что миссис Оливер испытывала страх не перед Тирзой, а перед Сибил, казавшейся безобидной дурочкой. Сибил обладала природным даром, не имевшим никакого отношения к ее интеллекту, — она была наделена физической способностью отделять себя, свое тело от духовного начала. И тогда дух ее принадлежал уже не ей. На время он попадал во власть Тирзы. И та могла повелевать им.
  Да, а ящик? Какова его роль?
  Меня охватил внезапный страх. Как они его используют? К какому дьявольскому таинству он причастен? Может быть, он испускает лучи, влияющие на клетки мозга? А вдруг он настроен на мозг определенной личности?
  Тирза бормотала:
  — Слабое место… Всегда находится слабое место… глубоко в скрытых тканях… Из слабости возникает сила — сила и покой смерти… К смерти — неспешно, неуклонно, к смерти — единственный путь естества. Ткани тела повинуются разуму… Управляй ими, разум… Устремляй тело к смерти… Смерть-победительница… Смерть… скоро… совсем скоро… Смерть… Смерть… СМЕРТЬ!
  Голос Тирзы звучал все громче, истошно завопила Белла. Она вскочила, блеснул нож, петушок закукарекал, забился… В медный таз потекла кровь. Белла, держа таз в вытянутых руках, метнулась к Тирзе с криком:
  — Кровь… кровь… КРОВЬ!
  Тирза вытащила перчатку из аппарата. Белла взяла ее, обмакнула в кровь, возвратила Тирзе. Та положила перчатку обратно. И снова Белла отчаянно завизжала:
  — Кровь… кровь… кровь!
  Потом, словно во власти колдовских чар, она стала кружить вокруг жаровни и вдруг, рухнув на пол, забилась в судорогах. Пламя в жаровне замерцало и угасло.
  Меня тошнило. Ничего не различая вокруг, я вцепился в ручки кресла…
  Послышался щелчок, гул машины стих. Донесся голос Тирзы, теперь уже спокойный и размеренный:
  — Магия старая и новая. Древняя вера, новые познания науки. Вместе они победят.
  Глава 18
  Рассказывает Марк Истербрук
  — Ну, что там было? — спросила с любопытством Роуда за завтраком.
  — Обычные штучки, — небрежно отвечал я.
  — Пентаграммы рисовали?
  — Сколько хочешь.
  — А белые петухи были?
  — Конечно. Этим занимается Белла.
  — А трансы и так далее?
  — В наилучшем виде.
  — Похоже, тебе это показалось неинтересным, — сказала она разочарованно и недовольно.
  Я ответил:
  — Три дамы несколько пересолили, но, по крайней мере, я удовлетворил свое любопытство.
  Когда Роуда отправилась на кухню, Деспард заметил:
  — В некотором роде пережили потрясение?
  — Ну, как вам сказать… — Я хотел свести все к шутке, но Деспарда обмануть было нелегко, пришлось сознаться. — Вообще-то все довольно мерзко, — медленно ответил я.
  Он кивнул.
  — По сути дела, такому не веришь, — проговорил он. — Разумного объяснения не найти, потому и не веришь. Однако эта магия порой оказывает свое действие. Я многого навидался в Восточной Африке. Знахари там обладают удивительной властью над людьми. И надо признать: случается иногда такое, что с точки зрения здравого смысла попросту не укладывается в голове.
  — Люди умирают.
  — Представьте себе, да. Если человек узнаёт, что темные силы избрали его своей жертвой, он гибнет.
  — Действует сила внушения, по-видимому?
  — Вероятно.
  — Но вы, похоже, эту точку зрения не разделяете?
  — Нет, не совсем. Иногда происходит такое, чего не объяснить. Не дают ответа и бойко состряпанные западные научные теории. На европейцев колдовские чары не влияют — хотя я знаю несколько случаев, когда и такое бывало. Но если непоколебимая вера в сверхъестественное владеет людьми изначально, то они подвержены воздействию магических заклятий. — Деспард смолк.
  — Согласен, назидательный тон научных теорий многое оставляет без ответа, — задумчиво подтвердил я. — Странное случается и у нас. Однажды в больнице в Лондоне я видел молодую пациентку. Девушка страдала неврозом, была под наблюдением врача. Жаловалась на беспричинные дикие боли в костях. Считалось, что она жертва истерии. Доктор сказал: если провести раскаленным железным прутом по ее руке, боли исчезнут, она излечится. Согласится ли она на такое? Девушка согласилась.
  Она отвернулась и зажмурилась. Доктор обмакнул стеклянную палочку в холодную воду и провел ею по внутренней стороне руки — от локтя до кисти. Пациентка кричала, как от невыносимой боли. «Вы теперь поправитесь», — заверил доктор. А она говорит: «Я очень надеюсь. Но было нестерпимо больно. Жгло». Мне показалось самым странным не то, что она этому поверила, а ожог на коже. Палочка оставила воспаленный след.
  — И она излечилась от болей? — с интересом спросил Деспард.
  — Представьте себе, да. Этот ее неврит, или как его там, больше не проявлялся. Только с ожогом им пришлось повозиться, пока не зажил.
  — Невероятно! — отозвался Деспард. — Веское доказательство, не так ли?
  — Доктор сам был поражен.
  — Еще бы! А почему вам хотелось побывать у этих дам на сеансе?
  Я пожал плечами:
  — Просто меня это занимает. Хотелось поглядеть на их представление.
  Деспард ничего не сказал и, по-моему, не поверил.
  А я отправился в дом викария.
  Дверь оказалась открытой, хотя в доме, похоже, никого не было. Я прошел в маленькую комнату к телефону и позвонил Джинджер. Казалось, прошла целая вечность, пока ее голос в трубке ответил:
  — Слушаю!
  — Джинджер!
  — А, это вы. Что случилось?
  — Как вы себя чувствуете?
  — Прекрасно. А почему вы спрашиваете?
  У меня словно гора свалилась с плеч.
  С Джинджер ничего не случилось — привычный задор в голосе совершенно успокоил меня. Как мог я поверить, что какой-то бред, ахинея подействуют на такого здорового и разумного человека, как она?
  — Ну, я думал, вдруг что-нибудь вам приснилось или еще что, — промямлил я.
  — Ничего мне не снилось. Но я каждую минуту просыпалась и старалась разобраться, не происходит ли со мной чего-то необычного. Я даже возмущалась: ведь ровным счетом ничего.
  Мне стало смешно.
  — Ну-ка, докладывайте, — приказала Джинджер. — Что там было?
  — Ничего особенного. Сибил легла на пурпурный диван и впала в транс.
  — Правда? Какая прелесть! — Джинджер залилась смехом. — Ложе, наверное, покрыто черным бархатом, а Сибил в чем мать родила?
  — Сибил не мадам де Монтеспан. И обряд их не черная месса. Сибил была разодета в пух и прах, павлиньи узоры на платье, все расшито символами.
  — Вполне в духе Сибил. А Белла?
  — Про Беллу тошно вспоминать. Зарезала петушка и обмакнула в кровь вашу перчатку.
  — О-о-о, гадость… А еще?
  — Тирза не поскупилась на всевозможные фокусы. Вызвала духа — зовут его вроде Макэндал. Еще был приглушенный свет и заклинания. Все это может, однако, производить должный эффект, найдутся люди, которых так можно и напугать, — сообщил я, уверенный, что говорю тоном, не вызывающим подозрений.
  — А вы не испугались?
  — Белла меня несколько ошарашила — у нее был огромный нож, я боялся пойти по стопам петуха в качестве второго жертвоприношения, если она совсем потеряет голову.
  — А больше вас ничто не устрашило? — настаивала Джинджер.
  — На меня такие вещи не действуют.
  — А почему у вас стал такой обрадованный голос, когда я сказала, что все в порядке?
  — Потому что… — Я замолчал.
  — Ладно, — смилостивилась Джинджер. — Можете не отвечать. И не старайтесь изо всех сил делать вид, будто все это вам нипочем. Что-то, видимо, произвело на вас определенное впечатление.
  — Просто они, то есть Тирза, казалось, так уверены в результатах.
  — Уверены, что их мероприятие действительно приведет к смерти намеченной жертвы? — Голос Джинджер звучал недоверчиво.
  — Конечно, они все полоумные, — откликнулся я.
  — И Белла тоже выглядела уверенной?
  Подумав, я ответил:
  — Белла, видимо, просто получает от этого удовольствие. С наслаждением убивает петушка, впадает в экстаз, насылая на кого-то порчу. Слышали бы вы, как она испускает стоны: «Кровь… кровь…» — просто нечто из ряда вон выходящее.
  — Вот бы послушать, — мечтательно проговорила Джинджер.
  — Небезынтересно, — согласился я. — Честно говоря, настоящий спектакль.
  — Но вы теперь, кажется, пришли в себя? — спросила Джинджер.
  — Что вы имеете в виду?
  — Вы были не в лучшей форме, когда начали разговор.
  Она сделала вполне правильный вывод. Ее веселый голос сотворил со мной чудо. Втайне, однако, я снимал перед Тирзой Грей шляпу. Пусть ее трюки — обман, но они поселили во мне страх и дурные предчувствия. Теперь все это не имеет значения. С Джинджер ничего не случилось. Ее даже не мучили скверные сны.
  — Что мы теперь будем делать? Мне надо здесь остаться еще на недельку-другую? — осведомилась Джинджер.
  — Если вы хотите, чтобы я содрал сотню фунтов с мистера Брэдли, то да.
  — Сдерете непременно. Вы поживете у Роуды?
  — Немного. А потом поеду в Борнмут. Я звоню из дома викария. Звоните мне каждый день. Впрочем, лучше я вам.
  — Как миссис Дейн-Колтроп?
  — Великолепно. Я ей, кстати, все рассказал.
  — Я это поняла. Ну, до свидания. Еще недели две посижу здесь. Я взяла с собой работу. И целую кипу книг, все никак до них не могла добраться, откладывала, а мне нужно их все прочитать.
  — Что думают у вас на работе?
  — Что я поехала в круиз.
  — А вам не хотелось бы сейчас плыть на лайнере по морю?
  — Да нет, в общем, — ответила она не совсем уверенно.
  — Никакие подозрительные типы к вам не наведывались?
  — Нет. Только фургонщик с молоком, газовщик — снимал показания со счетчика, женщина — она спрашивала, какие патентованные лекарства и косметику я предпочитаю. Еще меня просили подписать призыв о запрещении ядерного оружия, и представительница благотворительной организации приходила за пожертвованиями для слепых.
  — Вроде бы все это вполне безобидно, — заметил я.
  — А чего вы ожидали?
  — Сам не знаю.
  Наверное, мне хотелось услышать что-то определенное и во всем досконально разобраться. Ведь жертвы «Белого коня» умирают по своей воле… Нет, «по своей» здесь не скажешь. Физические недомогания возникали у них под воздействием каких-то непонятных процессов. Я высказал опасение, что газовщик — подставное лицо, но Джинджер эту мысль отмела.
  — У него были настоящие документы — я потребовала их и проверила! Он влез на стремянку в ванной и снял показания со счетчика. Плитами, горелками он не занимается — слишком важная для этого персона. И, заверяю вас, утечку газа он не устроил.
  Нет, «Белый конь» утечками газа не оперирует — чересчур конкретное мероприятие.
  — Да! Был еще один визитер, — сказала Джинджер. — Ваш приятель, доктор Корриган. Очень мил.
  — Наверное, его прислал Лежен.
  — Он, видимо, заглянул с целью подбодрить соплеменницу. Вперед, клан Корриганов! Все за одного, один за всех!
  Я повесил трубку, успокоенный.
  Когда я вернулся, Роуда возилась на газоне с одной из своих собак, пичкала ее каким-то снадобьем.
  — Только что был ветеринар, — сообщила Роуда. — У собаки ленточные глисты. Кажется, очень заразно. Слава богу, дети целыми днями в школе. Спокойно, Шейла, не вертись! От этого лекарства у них вылезает шерсть. Остаются проплешины, но потом зарастают снова.
  Я кивнул, предложил свою помощь, с облегчением выслушал отказ и снова отправился бродить.
  Беда сельской местности в том, что для прогулок имеется, как правило, не больше трех маршрутов. В Мач-Диппинг это было шоссе, ведущее в Карсингтон, проселочная дорога в соседнюю деревню Лонг-Коттенхем и двухкилометровый участок на ответвлении автострады Лондон — Борнмут, который назывался Шедхангер-Лейн.
  В тот же день я обследовал первые два, назавтра мне оставалось пройтись до автострады. Я отправился в путь, и тут меня внезапно осенила неплохая мысль. Прайорз-Корт неподалеку. Почему бы не заглянуть к мистеру Винаблзу? Я подумал и решил, что это будет весьма разумно.
  В мой предыдущий приезд Роуда взяла меня туда с собой в гости. Ничего подозрительного не будет в том, что я теперь нанесу мистеру Винаблзу визит. Вполне понятно и естественно — хочу просить разрешения снова взглянуть на какой-то предмет коллекции, который я не успел рассмотреть.
  Весьма любопытно опознание Винаблза аптекарем, этим Огденом или Осборном, как его там. Ведь, по свидетельству Лежена, хозяин Прайорз-Корт самостоятельно двигаться не способен, и его появление на дороге, где проходил отец Горман, просто немыслимо. И тем не менее встреченный аптекарем на сельском празднике Винаблз как две капли воды похож на того человека.
  В самой личности Винаблза крылось что-то загадочное. Я сразу это почувствовал. Несомненно, он человек мощного интеллекта. И есть в нем особенная черта — как бы это сказать? — лисья хитрость, пожалуй, нечто хищное, опасное. Сам убивать не станет, слишком для этого умен. Но безупречно подготовит убийство, если понадобится. Винаблз точно вписывается в роль организатора, остающегося в тени. Аптекарь Осборн настаивает, будто видел, как Винаблз шел по лондонской улице. Тем не менее это исключено, значит, и опознание гроша ломаного не стоит, и то, что Винаблз живет по соседству с «Белым конем», ровно ничего не значит.
  Однако мне хотелось еще раз взглянуть на мистера Винаблза. Я решительно зашагал к Прайорз-Корт, достиг ворот усадьбы и по длинной извилистой аллее вышел к дому.
  Слуга открыл дверь и сказал, что хозяин дома; извинившись, ушел и оставил меня одного в холле («Мистер Винаблз не всегда чувствует себя достаточно хорошо для приема визитеров»). Он вернулся через несколько минут.
  — Мистер Винаблз, — сообщил он, — чрезвычайно будет рад видеть вас.
  Винаблз встретил меня сердечно и приветствовал как старого знакомого.
  — Любезно с вашей стороны навестить меня, дорогой мой, — сказал он, подъехав ко мне. — Я слышал, вы снова здесь, и уже собирался звонить нашей милой Роуде сегодня вечером, чтобы пригласить вас всех на ленч или обед.
  Я извинился за вторжение, объяснив, что зашел случайно. Прогуливался, оказался рядом с его домом — и вот, пожалуйста, незваный гость.
  — Собственно говоря, — пояснил я, — мне хотелось бы еще раз взглянуть на ваши могольские миниатюры. В тот раз у меня почти не было времени внимательно их рассмотреть.
  — Конечно, конечно. Приятно, что вам они понравились. Какая тонкость и изящество!
  Тут мы пустились в обсуждение деталей. Должен признаться, я был в восторге от поистине удивительных вещей этой богатейшей коллекции.
  Подали чай, и хозяин настоял, чтобы я разделил с ним трапезу.
  Ароматный дымящийся китайский чай был налит в прелестные чашечки. Я не большой поклонник этого напитка, но получил истинное удовольствие от угощения — тосты с анчоусами, торт со сливами, сочный, испеченный по старинному рецепту и напомнивший мне чаепития у бабушки, когда я был ребенком.
  — Домашний, — одобрительно заметил я.
  — Естественно! Покупных у меня в доме не подают.
  — Да, у вас прекрасная кухарка. Нелегко, наверное, заманить в такую глушь хорошую прислугу. Как вам это удается?
  Винаблз пожал плечами:
  — Держу у себя только лучших из лучших. Таково мое правило. Естественно, за это надо платить. И я не скуплюсь — плачу щедро.
  В его фразе звучало нескрываемое высокомерие.
  Я заметил сухо:
  — При таких возможностях легко разрешимы любые вопросы.
  — Все зависит от того, как воспринимать жизнь. Самое главное — знать, чего хочешь. Многие наживают огромные состояния, а потом не представляют себе, как с ними быть. И тогда их затягивает в машину, которая делает деньги ради денег. Это рабы. С утра до поздней ночи в конторе. Света божьего не видят. И что же в результате? Самый большой автомобиль, самые дорогие любовницы, шикарные жены — и ни минуты покоя и радости. — Он наклонился вперед и продолжал: — Деньги становятся самоцелью. Их вкладывают в еще большие предприятия, доходы возрастают неизмеримо. Но для чего эти несметные богатства? Задаются ли люди таким вопросом? Нет. Они не знают, для чего.
  — А вы? — полюбопытствовал я.
  — Я… — Он улыбнулся. — Я знал, чего хочу. Неограниченный досуг, чтобы любоваться прекрасным — творениями природы и человека. Я не в состоянии путешествовать и наслаждаться красотой последние годы. Но то, что возможно, мне доставляют со всех концов света.
  — Однако и для этого сначала требовались деньги.
  — Бесспорно, и деньги, и умение планировать свою жизнь. Смотреть вперед. Самое главное — досконально обдумывать заранее каждый шаг с целью избежать постыдного рабства. И жить, как я живу сейчас. А кроме того, не забывайте — все меняется в этом мире, Истербрук. И прежде, и теперь. Только теперь перемены наступают значительно быстрее. Ускорился темп, и этим нужно уметь воспользоваться.
  — Меняющийся мир, — задумчиво сказал я.
  — В нем открываются новые горизонты.
  Я ответил ему виновато:
  — Боюсь, вы разговариваете с человеком, чей взор обращен в иную сторону. Вы ведь знаете, меня интересует не будущее, а прошлое.
  Винаблз пожал плечами:
  — Будущее? А кто может его предвидеть? Я говорю о том, как распоряжаться настоящим, сиюминутным, говорю о сегодняшнем дне. Не задумываюсь ни о чем другом. Для этого существует новая техника. Уже есть машины, способные дать ответ на любой вопрос в долю секунды, где раньше требовались часы и дни интенсивного умственного труда.
  — Компьютеры? Электронный мозг?
  — Именно.
  — Заменят ли машины в конечном счете людей?
  — Людей — безусловно. То есть людей как источник силы человечества. Но Человека — никогда. Останется Человек-созидатель, Человек-мыслитель, у него будут возникать сложнейшие вопросы, а машине предназначено их решать.
  Я в сомнении покачал головой.
  — Человек и Сверхчеловек? — спросил я с легкой насмешкой.
  — Почему бы и нет, Истербрук? Почему бы и нет? Ведь мы знаем — вернее, начинаем постигать — изначальные истины о том, что есть человек как живое существо. Метод воздействия на психику, который не совсем точно называют «промыванием мозгов», открыл в этой области необычайно интересные перспективы. Не только тело, но и разум человеческий реагирует на определенные физиологические стимулы — на разум можно влиять.
  — Опасная точка зрения, — сказал я.
  — Опасная?
  — Для того, кого подвергают воздействию.
  Винаблз пожал плечами:
  — Жизнь вообще опасна. Мы забываем об этом. Мы, взращенные в очагах цивилизации. Эти очаги и составляют, в сущности, цивилизацию. Анклавы, разбросанные тут и там, люди, объединившиеся для совместной защиты. Только так сумели они перехитрить природу, стали управлять ею. Человек покорил джунгли, но это лишь временная победа. В любой момент джунгли могут снова обрести первозданную мощь. Многие века назад величественные города исчезнувших цивилизаций превратились в пустоши, заросшие плевелами. А потомки тех, кто жил там, ютятся в жалких селениях. Вся их жизнь — борьба за существование с единственной целью: не погибнуть от голода. Жизнь опасна всегда — не забывайте об этом. И в конце концов, не только могущественные силы природы, но и творения наших рук могут погубить мир окончательно. Мы очень близки сейчас к катастрофе.
  — Никто не станет этого отрицать. Но меня интересует в вашей теории рассуждение о власти над разумом.
  — Ах вот что! — Казалось, Винаблз испытал легкое смущение. — Возможно, я преувеличиваю…
  Его смущение и неожиданная уступчивость показались мне весьма симптоматичными. Он жил в полном одиночестве, а это зачастую порождает в человеке желание высказать кому-нибудь свои мысли — иногда первому встречному. Винаблз разоткровенничался со мной — и, быть может, совершил промах.
  — Человек. Сверхчеловек. Вы говорили о современной трактовке давно известной теории, — заметил я.
  — Конечно, ничего нового я не изрек. Определение Сверхчеловека появилось давным-давно. На нем основаны целые философские учения.
  — Правильно. Но, похоже, у вашего Сверхчеловека есть особые качества. Он наделен необычной властью, но держит это в тайне. Сидит в кресле и дергает за веревочки.
  Я поглядел на него — он улыбнулся:
  — Приписываете подобную роль мне, Истербрук? Хорошо бы так было на самом деле. Судьба должна хоть в чем-то вознаграждать за… вот это. — Винаблз хлопнул ладонью по лежащему на коленях пледу, в голосе его прозвучала неподдельная горечь.
  — Не стану выражать сочувствия. От него вам мало толку, — сказал я. — Но позвольте мне выразить свою мысль: коль скоро мы пытаемся вообразить необыкновенную, сильную личность, человека, способного одолеть непредвиденную беду, справиться с нею, вы, на мой взгляд, принадлежите именно к этому типу.
  Он засмеялся:
  — Вы мне льстите. — На лице его появилось довольное выражение.
  — Нет, — сказал я. — Я много людей повидал на своем веку и могу отличить от других человека неординарного, одаренного.
  Я боялся переборщить — однако разве можно перейти грань в лести? Горькая мысль. Но нужно помнить об этом всегда, чтобы самому избежать лукавой западни.
  — Интересно, — произнес он задумчиво, — что заставляет вас сделать такой вывод на самом деле? Все это? — Он небрежно обвел рукой роскошную комнату.
  — Все это доказывает, — ответил я, — что вы богатый человек, умеющий сделать ценную покупку. С толком, с пониманием и вкусом. Но мне думается, здесь заметно нечто большее, чем одно лишь желание владеть сокровищами. Вы поставили себе целью приобретение красивых, поразительных вещей — но вы откровенно дали понять: средства на них получены отнюдь не трудами праведными.
  — Верно, Истербрук, совершенно верно. Как я и сказал, трудятся в поте лица только глупцы. Нужно составить, обдумать в мельчайших деталях план обогащения. Секрет успеха всегда проще простого. Мелочь. Но до нее надо додуматься. Планируешь, осуществляешь блестящую операцию — и результат налицо.
  Я пристально глядел на него. Проще простого. Убрать нежелательную фигуру? Выполнить чей-то заказ? И абсолютно никакой опасности ни для кого, кроме жертвы. Разработано мистером Винаблзом. Вот он сидит в инвалидном кресле, похожий на хищную птицу, с крючковатым большим носом, кадык на шее ходит вверх-вниз. А кто исполнитель? Тирза Грей?
  Не сводя с него взгляда, я проговорил:
  — Значит, вы осуществляете сложные операции с чьей-то помощью, не сами. Как странная мисс Тирза Грей. Та внушает мысли на расстоянии.
  — А, наша милая Тирза! — проговорил он беззаботно и снисходительно, но что-то странное мелькнуло у него в глазах. — Вздорные разглагольствования двух наших дам! И они в это верят, по-настоящему верят. Вы уже побывали на их глупейшем сеансе? Они вас обязательно затащат к себе.
  Мгновение я колебался, но тут же решил, как должен себя вести.
  — Я… Я был у них на сеансе, — сказал я.
  — Восприняли как дикую ересь? Или на вас произвели желаемое впечатление?
  Я отвел глаза и постарался по мере сил изобразить человека, которому слегка не по себе:
  — Я… э… ну, конечно, я, в сущности, не очень-то верю в такое. Они, по-моему, искренни, но… — Я взглянул на часы. — Не думал, что уже так поздно. Надо торопиться. Кузина, верно, ума не приложит, куда я подевался.
  — Скоротали денек с инвалидом, составили ему компанию. Передайте Роуде извинения, что задержал вас. Надо как-нибудь на днях снова угостить вас ленчем. Завтра еду в Лондон. Будут интересные торги у Сотби. Французская слоновая кость. Средневековье. Изумительные вещи! Вам понравится, уверен, если мне там удастся что-нибудь приобрести.
  На этой дружелюбной ноте мы и расстались. И я никак не мог решить — показалось ли мне, будто у него в глазах мелькнула насмешливая улыбка, когда я неловко оправдывался за свой визит к Тирзе? Или его это лишь позабавило?
  Глава 19
  Рассказывает Марк Истербрук
  Когда я вышел от Винаблза, время клонилось к вечеру, стемнело, небо было затянуто тучами. Я неуверенно побрел по извилистой аллее, оглянулся на дом, светившийся окнами, и, не заметив, с посыпанной гравием дороги ступил на траву газона. И тут столкнулся с каким-то человеком, который, наоборот, с газона шагнул на дорогу.
  Это был невысокий, полноватый человечек. Мы принесли друг другу извинения.
  — Простите, пожалуйста!
  — Ничего, ничего. Это я у вас должен просить прощения! — Он говорил низким, глубоким, звучным голосом, четко произнося слова.
  — Я никогда не бывал здесь прежде, — объяснил я, — и плохо знаю дорогу. Надо было захватить карманный фонарь.
  — Разрешите.
  Незнакомец достал из кармана фонарик, включил его и протянул мне. Теперь я мог его разглядеть — пожилой человек с круглым розовым лицом, черные усики, очки. На нем был дорогой темный плащ, и выглядел он образцом респектабельности. Но у меня тотчас же возникла мысль: почему он сам не воспользовался фонарем, если уж взял его с собой?
  — Ага, — тупо пробормотал я, — понятно: я сошел с дороги на газон.
  Я снова шагнул на дорогу и протянул ему фонарь.
  — Теперь я уже не собьюсь с пути.
  — Нет, нет, прошу вас, оставьте пока себе — вам ведь еще надо добраться до ворот.
  — А вы… вы направляетесь к дому?
  — Нет, я туда же, куда и вы, э-э… по аллее к воротам. Потом на автобусную остановку. Нужно успеть на автобус в Борнмут.
  — Понятно, — отозвался я и зашагал с ним рядом.
  Спутник мой, похоже, испытывал определенную неловкость. Спросил, иду ли я тоже на остановку. Я ответил, что живу здесь неподалеку, гощу у родных.
  Снова наступило молчание. Шагавшему рядом человеку было явно не по себе.
  — Вы навещали мистера Винаблза? — спросил он, кашлянув.
  Я ответил утвердительно и добавил:
  — А вы, значит, шли к дому?
  — Нет, — сказал он. — Нет… По сути дела… — Он помолчал. — Вообще-то я живу в Борнмуте, вернее, неподалеку от Борнмута. Я недавно туда переехал. У меня там маленький коттедж.
  Что-то промелькнуло в моей памяти. Где я недавно слышал про коттедж в Борнмуте? Пока я пытался вспомнить, мой спутник сконфузился окончательно и пустился в объяснения:
  — Вам, наверное, кажется странным встретить возле чужого дома человека, который бродит вокруг… э… э… А сам даже незнаком с хозяином. Мне трудно объяснить свои резоны, но, поверьте, они у меня есть. Могу лишь сказать: хоть я и недавно поселился здесь, в округе меня хорошо знают. Достаточно назвать несколько весьма почтенных господ, кто, без сомнения, готов лично за меня поручиться. Вообще-то я фармацевт, продал недавно аптеку в Лондоне, солидное дело, и удалился в эти края на покой. Мне здесь всегда нравилось — всегда.
  Меня вдруг осенило. Я, кажется, знаю, кто это. А он тем временем заливался соловьем:
  — Моя фамилия Осборн. Захария Осборн. И, как я уже сказал, у меня раньше была прекрасная аптека в Лондоне, на Бартон-стрит, в Паддингтон-Грин. Во времена моего батюшки этот район считался очень хорошим, но, к сожалению, изменился в худшую сторону. Утратил репутацию. — Он, вздохнув, покачал головой. Затем спросил: — Это, если не ошибаюсь, дом мистера Винаблза? Вы, наверное… э… э… его друг?
  — Не совсем так, сегодня я видел его лишь во второй раз. — Я говорил, обдумывая каждое слово. — Первый раз — когда был у него в гостях с родственниками.
  — А, понятно… Да, ясно.
  Мы уже подходили к воротам, и, когда миновали их, мистер Осборн остановился в нерешительности. Я отдал ему фонарь.
  — Спасибо, — поблагодарил я.
  — Не за что. Пожалуйста. Я… — Он смолк на мгновение, но тут же торопливо проговорил: — Я не хочу, чтобы вы подумали… то есть на самом деле я действительно вторгся в чужое владение. Но уверяю вас, вовсе не из досужего любопытства. Может показаться весьма удивительным, что я здесь. И привести к неверным выводам. Мне необходимо рассказать… э… э… прояснить суть происходящего.
  Я ждал. Так, пожалуй, лучше всего. Любопытство, скорее всего именно досужее, охватило меня, и я желал его удовлетворить.
  Мистер Осборн помолчал. Потом, видимо, решился:
  — Хотел бы объяснить вам, мистер… э…
  — Истербрук, Марк Истербрук.
  — Мистер Истербрук, как я уже сказал, я должен объяснить свое довольно необычное поведение. У вас найдется немного времени? В пяти минутах отсюда, у развилки возле заправочной станции, есть приличное небольшое кафе, совсем рядом с автобусной остановкой. Мой автобус будет только через двадцать минут. Разрешите пригласить вас на чашечку кофе.
  Я принял приглашение. Мы направились к развилке. Мистер Осборн, полагая, очевидно, что сумеет развеять сомнения насчет своей порядочности, и успокоившись, весело болтал о достоинствах Борнмута. Прекрасный климат, концерты, хорошее общество.
  Мы вышли на шоссе. Заправочная станция была на углу, за ней — автобусная остановка. Рядом — чистенькое кафе, народу никого, лишь юная парочка в углу. Мы сели за столик, и мистер Осборн заказал кофе и печенье.
  Он наклонился ко мне и стал изливать душу.
  — Все это связано с одним делом, о котором вы могли прочесть в газетах. Случай отнюдь не сенсационный, на первые страницы не попал — так, кажется, говорят? Убийство католического священника. В районе, где его приход, у меня… у меня и была аптека. Однажды поздним вечером на него совершили нападение и убили. Невеселая история. Но такое теперь не редкость. Хоть мне и чужда католическая вера, следует признать — отец Горман был достойнейшим человеком. Однако не в этом суть, просто у меня возник свой особый интерес. Полиция опубликовала сообщение, что они просят явиться всех, кто видел в тот вечер отца Гормана. А я как раз именно тогда около восьми стоял у дверей своей аптеки и видел, как он прошел мимо. За ним по пятам крался человек. Внешность его была необычна и привлекла мое внимание. В тот момент я не придал этому никакого значения, но человек я наблюдательный, и у меня, мистер Истербрук, навсегда остаются в памяти виденные мною лица. Некоторые клиенты очень удивлялись, когда я им говорил: «Ах да, по-моему, вы заказывали этот же самый препарат в марте прошлого года!» Им приятно было, что их помнят. И для дела неплохо, я заметил. Одним словом, я дал в полиции описание незнакомца. Они поблагодарили, на том все и кончилось.
  А теперь я перейду к весьма любопытному факту в моей истории. Дней десять назад я приехал на церковный праздник в деревушку, что здесь неподалеку. Мы с вами только что были рядом. И представьте себе мое удивление, когда я увидел того самого человека. Я подумал: он, наверное, попал в автомобильную катастрофу — он передвигался в инвалидном кресле. Я спросил, кто это такой; мне сказали — местный богач по фамилии Винаблз. Через несколько дней я написал полицейскому инспектору, которому давал показания. Хотел обсудить с ним новые факты. Он приехал в Борнмут — инспектор по фамилии Лежен. К моему рассказу он, однако, отнесся скептически — насчет того, что это прохожий, которого я видел в вечер убийства. Как сообщил мне Лежен, мистер Винаблз уже много лет калека, последствия полиомиелита. Должно быть, я ошибся — обмануло случайное сходство.
  Мистер Осборн неожиданно смолк. Я помешал бледную жидкость в чашечке и с опаской отхлебнул. Мистер Осборн положил себе три куска сахару.
  — Что же, теперь вам все ясно, — сказал я.
  — Да, — отозвался мистер Осборн. — Вроде бы…
  В голосе его звучало разочарование. Он снова наклонился вперед, лысина сверкала в свете лампы, глаза за стеклами очков блестели от возбуждения.
  — Объясню вам кое-что еще. Когда я был ребенком, мистер Истербрук, приятель отца, тоже фармацевт, давал показания на процессе Жан-Поля Мариго. Может, вы помните — он отравил жену-англичанку мышьяком. Друг отца показал: обвиняемый поставил чужую подпись в книге регистрации лекарств, содержащих яд. Мариго был осужден и повешен. На меня это произвело неизгладимое впечатление, сами понимаете — мальчишка. И у меня появилась затаенная мечта: вот бы самому когда-нибудь выступить на сенсационном процессе и содействовать торжеству правосудия над убийцей. Наверное, именно тогда я стал внимательно вглядываться в людей, стараясь запоминать лица. Признаюсь вам, мистер Истербрук, хоть это и может показаться смешным, но я много, много лет все ждал, а вдруг ко мне в аптеку явится кто-то, замысливший прикончить жену, и купит яд.
  — Или новая Мадлен Смит, — подсказал я.
  — Именно. Увы, — вздохнул мистер Осборн, — ничего подобного не случилось. А если и был такой клиент, то, значит, убийца избежал правосудия. Спокойнее думать, будто подобное бывает редко, но, к сожалению, оно случается — и весьма, весьма часто. А сейчас я узнал это лицо безошибочно. Не совсем то, конечно, о чем мечталось… Но все же есть надежда: появилась возможность быть свидетелем на процессе об убийстве.
  Он засиял улыбкой детской радости.
  — И все-таки, должно быть, вам обидно, — посочувствовал я.
  — Да-а-а, — протянул мистер Осборн, и в его голосе опять послышались нотки разочарования. — Я человек упрямый, мистер Истербрук. День ото дня я испытываю все большую уверенность, что прав. Тот, кого я запомнил, — Винаблз, и никто иной. Да! — Он поднял руку, предупреждая мои возражения. — Знаю. Туман. Я был не так уж близко, но полиция не приняла во внимание, что я тщательно проанализировал все запомнившееся. Не только черты лица, большой нос, кадык… Я запомнил посадку головы, угол между шеей и плечом. Я повторял себе: «Признай свою ошибку, не упрямься». Но чувствую нутром — ошибки не было. Полиция утверждает: такое невозможно. Действительно ли невозможно? Этим вопросом я задаюсь.
  — Однако при тяжком увечье…
  Он прервал меня, замахав в ажитации указательным пальцем:
  — Да, да, но долгий опыт работы в системе национального здравоохранения… Знали бы вы, чего только не творят люди, на какие только уловки не пускаются! Прямой обман врачей! И представьте, многим такой обман сходит с рук. Я вовсе не говорю, будто медики — доверчивая публика, очевидная симуляция от них не ускользнет. Но есть особенные приемы, и тут фармацевт скорее распознает обман, чем врач. Некоторые лекарства, к примеру, или же совсем безвредные препараты могут вызвать лихорадку, различные кожные высыпания, раздражения, сухость в горле, усиленную деятельность желез внутренней секреции…
  — Вряд ли можно вызвать атрофию конечностей, — заметил я.
  — Верно. Верно. Но кто утверждает, что у мистера Винаблза атрофированы конечности?
  — Ну… его врач, я полагаю?
  — Так. Я постарался собрать кое-какие данные на этот счет. Его врач в Лондоне, это специалист с Харли-стрит618, правильно. Когда он здесь поселился, его пользовал местный врач, который потом оставил практику и живет за границей. Нынешний доктор вообще не осматривал мистера Винаблза. Мистер Винаблз раз в месяц ездит на прием на Харли-стрит.
  Я взглянул на собеседника с любопытством:
  — И все же я не вижу в этом никакой лазейки для…
  — Вы не знаете того, что знаю я, — сказал мистер Осборн. — Достаточно скромного примера. Миссис К. получает страховку в течение целого года. Получает в трех местах. В одном как миссис К., в другом — миссис Р., в третьем — миссис Т. Миссис Р. и Т. дали ей свои карточки на проверку, и она получала страховку в три раза больше положенной.
  — Не понимаю…
  — Представьте себе, только представьте, — он снова в волнении замахал пальцем, — наш мистер В. налаживает контакт с жертвой полиомиелита, настоящим больным, тот беден, нуждается. Внешне похож на мистера В. — отдаленное сходство, не более. Ему делается выгодное предложение. И вот этот инвалид, выдавая себя за мистера В., приглашает специалиста, подвергается осмотру, в истории болезни все зафиксировано правильно. Затем мистер В. приобретает дом в сельской местности. Практикующий там врач готовится уйти на пенсию. Снова больной человек на сцене — приглашают врача, опять осмотр. И пожалуйста! Мистер Винаблз — жертва полиомиелита, документы подтверждают: атрофированы нижние конечности. Документы не поддельные. Он появляется на людях в инвалидном кресле.
  — Слуги бы наверняка знали, — возразил я. — Его лакей.
  — А что, если действует целая шайка и лакей — один из них? Что может быть проще! И вероятно, еще кто-то из слуг.
  — Но для чего?
  — Ага, — сказал мистер Осборн. — Это уже другой вопрос. Не буду излагать вам свою теорию — вы просто посмеетесь над ней. Но судите сами: вот алиби для человека, которому оно может понадобиться. Он бывает где угодно, и никто этого не знает. Его видели разгуливающим по Паддингтону? Немыслимо. Ведь это жертва недуга, живет он за городом; и так далее. — Мистер Осборн замолчал и взглянул на часы: — Сейчас подойдет мой автобус. Мне пора. Я все думаю об этом. Понимаете, я размышляю над тем, смогу ли представить какие-либо доказательства. Решил побывать здесь — времени у меня предостаточно, иной раз скучаю по своему делу, — посмотреть собственными глазами, как говорится, и, называя вещи своими именами, кое-что разнюхать. Не очень-то красивый поступок, скажете вы, — согласен, не очень. Но речь идет о выяснении истины, о поимке преступника… Если бы, к примеру, я увидел, как мистер Винаблз прогуливается потихоньку вокруг дома — дело в шляпе! И еще я подумал: может, они не сразу, как стемнеет, задергивают портьеры — вы, наверное, заметили, все до сих пор помнят призыв: «Электричество — это главное». Свет зажигают, когда уже час прошел, как стало темно. Я подберусь поближе и загляну в дом. А вдруг он расхаживает по библиотеке? И не знает, что за ним подсматривают? С чего бы ему беспокоиться, насколько ему известно, ни у кого на его счет нет подозрений!
  — Почему вы так уверены, что в ночь убийства видели именно Винаблза?
  — Это был Винаблз! Я знаю! — Осборн вскочил. — Мой автобус подходит. Рад был с вами познакомиться, мистер Истербрук. И у меня на душе теперь легче — объяснил вам, откуда я тут взялся. Вам, наверное, все это кажется глупым.
  — Не совсем, — сказал я. — Но вы мне не сообщили, что, по-вашему, Винаблз замышляет.
  Мистер Осборн смутился, даже как-то оробел.
  — Не смейтесь только, пожалуйста. Все говорят, он богач, но никто толком не знает, откуда деньги. Я вам скажу. Я думаю, он из тех заправил преступного мира, о каких часто пишут. Ну, продумывает, планирует, а его банда все выполняет. Может, это вам покажется глупой выдумкой, но я…
  Автобус остановился. Мистер Осборн побежал, боясь опоздать.
  Я направился домой в глубокой задумчивости. Мистер Осборн изложил невероятную теорию, но, надо признать, в ней могло быть зерно истины.
  Глава 20
  Рассказывает Марк Истербрук
  1
  На следующее утро я позвонил Джинджер и сказал, что переезжаю завтра в Борнмут.
  — Я нашел чудесный маленький отель, называется почему-то «Олений парк». Там есть два незаметных боковых выхода. Я могу легко ускользать незамеченным в Лондон и видеться с вами.
  — Лучше не надо, наверное. Но должна сказать, что это было бы здорово. Мне здесь тоскливо одной. Вы себе не представляете, до какой степени. Если вам все же неудобно приехать, я бы смогла улизнуть, и мы бы где-нибудь встретились.
  Я вдруг забеспокоился:
  — Джинджер! Какой-то у вас голос — не такой, как всегда…
  — Да нет, все в порядке. Не волнуйтесь.
  — А почему такой голос?
  — Просто у меня начинается небольшая ангина, только и всего.
  — Джинджер!
  — Поймите, Марк, кто угодно может заболеть ангиной. Я, кажется, простудилась. Или подхватила грипп.
  — Грипп? Послушайте, скажите правду, что с вами? Вы здоровы или болеете?
  — Да не волнуйтесь, все хорошо.
  — А почему вы сказали про грипп? Что все-таки с вами?
  — Понимаете… Ну, вроде меня как-то всю ломает, и вообще…
  — Температура?
  — Ну, может, совсем невысокая…
  Я сел, и меня охватило страшное, леденящее чувство. Я испугался. И понял: хоть Джинджер ни за что не признается — ей тоже страшно.
  Она снова заговорила простуженным голосом:
  — Марк, без паники. Прекратите. Для паники нет никаких причин.
  — Может, и нет. Но мы должны срочно принять меры. Вызовите своего врача. Сейчас же. Позвоните ему.
  — Ладно. Только он будет недоволен, что я его тревожу по пустякам.
  — Неважно. Вызовите. И потом звоните мне.
  Я положил трубку и долго сидел, уставившись на черный, равнодушный телефон. Только не поддаваться отчаянию. В такое время года повсюду грипп. Может быть, легкая простуда. Доктор посмотрит Джинджер и, наверное, успокоит ее.
  Я вспомнил Сибил в павлиньем наряде, расшитом зловещими символами. Повелительный голос Тирзы… Исчирканные мелом половицы, воющую заклинания Беллу, бьющегося у нее в руках петушка…
  Вздор, какой вздор… Конечно, суеверный вздор…
  Но вот аппарат — я почему-то не мог отделаться от мысли об аппарате. Машина — это уже не суеверие, это наука. Неужели такое возможно — неужели?
  Миссис Дейн-Колтроп нашла меня у телефона: я так и не смог встать с места.
  — Что произошло? — тотчас спросила она.
  Я хотел, чтобы она меня разубедила. Но она не стала разубеждать.
  — Дело скверное, — сказала она. — Да, скверное.
  — Но это немыслимо, — возразил я. — Разве можно хоть на миг представить себе, будто они действительно навредили?
  — А разве нет?
  — И вы верите? Неужели вы верите?
  — Мой дорогой Марк, — сказала миссис Дейн-Колтроп. — И вы, и Джинджер уже признали эту возможность, иначе вы вели бы себя по-иному.
  — Значит, если мы поверили, то весь этот бред — реальная опасность? Реальная, возможная…
  — Вы не то чтобы поверили, вы признали, что можно поверить при наличии доказательств.
  — Доказательств? Каких?
  — Джинджер заболела — это доказательство, — ответила миссис Дейн-Колтроп.
  — Почему вы так мрачно на все смотрите? Подумаешь, обычная простуда, ничего серьезного. Почему вы убеждены, что нужно верить в худшее? — Меня вдруг разозлило, как спокойно и невозмутимо она рассуждает.
  — Поймите, если дело складывается подобным образом, прятать голову под крыло не следует, а то может стать слишком поздно.
  — По-вашему, это шаманство приводит к пагубным результатам?
  — Каким-то образом они своего добиваются, — сказала миссис Дейн-Колтроп. — И надо смотреть правде в глаза. В чем-то, почти во всем, они, конечно, шарлатаны. Создают необходимую обстановку, а это для их спектаклей очень важно. Но за шарлатанством прячется нечто, безусловно, опасное.
  — Вроде радиоактивных лучей, действующих на расстоянии?
  — Наверное. Ведь все время делаются новые открытия, причем порой в них таится страшная угроза. И некоторые плоды новых знаний используются людьми без стыда и совести в собственных целях. А у Тирзы отец был физик, как всем известно.
  — Но в чем же все-таки дело? Наверное, этот дьявольский аппарат. Надо его проверить, Может, полиция…
  — Полиция не станет делать обыск на таких основаниях, тем более изымать собственность.
  — А что, если я проберусь к Тирзе и разобью этот чертов ящик?
  Миссис Дейн-Колтроп покачала головой:
  — Вред уже причинен, и, если это так, причинен в тот самый вечер.
  Я уронил голову на руки и застонал:
  — Зачем я только ввязался в эту проклятую историю!
  Миссис Дейн-Колтроп ответила очень твердо:
  — У вас были благородные побуждения. А что сделано — то сделано. Вы узнаете больше, когда Джинджер позвонит после визита врача. Думаю, она позвонит Роуде.
  Я понял намек:
  — Ну, тогда я пойду.
  И вдруг миссис Дейн-Колтроп воскликнула:
  — Как я глупо себя веду! Шарлатанство! Поверили в бессовестный обман. Хочешь не хочешь, а мы воспринимаем его так, как того желают они.
  Возможно, она была права. Но я уже ничего не мог с собой поделать.
  Джинджер позвонила через два часа.
  — Врач был, — сказала она. — Удивлялся чему-то, но потом решил — грипп. Сейчас все кругом болеют. Велел мне лежать, сам пришлет лекарства. Температура поднялась. Но ведь при гриппе всегда температура?
  Деланый задор в голосе Джинджер не мог заглушить тоскливых ноток.
  — Вы скоро поправитесь, — отвечал я уныло. — Слышите? Скоро поправитесь! Вам очень плохо?
  — Ну… лихорадит, все болит, ломит ноги, руки. И сильный жар.
  — Это от температуры, дорогая моя. Слушайте, я сейчас приеду. Сейчас же. И не возражайте.
  — Хорошо. Я так рада, Марк, что вы приедете. Не очень-то я на поверку храбрая…
  2
  Я позвонил Лежену.
  — Мисс Корриган заболела, — сказал я.
  — Что?
  — Вы же слышали. Больна. Вызывала своего врача. Он сказал, наверное, грипп. Возможно, да. А возможно, нет. Чем вы могли бы помочь? Единственное, что приходит мне в голову, — это найти какого-нибудь специалиста.
  — Какого именно?
  — Психиатра, психоаналитика или психолога. Специалиста по внушению, гипнозу и так далее. Ведь есть же люди, которые этим занимаются?
  — Конечно, есть. Точно. Один или двое в министерстве внутренних дел. По-моему, вы совершенно правы. Скорее всего, просто грипп. Но вдруг действительно психоистерия, о ней ведь так мало известно. Послушайте, Истербрук, а вдруг это приведет к раскрытию преступления?
  Я швырнул трубку. Не исключено, что мы узнали о новом психологическом оружии, но меня сейчас заботила только Джинджер. А ведь мы с ней во всем сомневались — и она, и я. Или в глубине души верили? Нет, конечно. Началось все как игра в полицейских и воров. Но, видно, это вовсе не игра.
  «Белый конь» — страшная, губительная сила.
  Глава 21
  Рассказывает Марк Истербрук
  1
  Наверное, мне никогда не забыть те несколько дней. Они остались в памяти каким-то безумным калейдоскопом. Джинджер поместили в частную клинику. Я получил разрешение навещать ее только в приемные часы.
  Ее доктор не понимал, из-за чего такая суматоха. Диагноз совершенно ясный: бронхопневмония, осложнение после гриппа, есть какие-то непонятные симптомы, но такое наблюдается сплошь и рядом. Нет, случай типичный. Антибиотики на некоторых не действуют.
  И все, что он говорил, было вполне убедительно. Джинджер заболела воспалением легких. Ничего таинственного здесь нет. Болезнь в тяжелой форме.
  Я встретился со специалистом-психологом из министерства внутренних дел. Это был маленький, похожий на снегиря человечек, он все время поднимался на цыпочки, глаза за толстыми стеклами очков весело блестели.
  Он задавал мне вопрос за вопросом, половина из них казались бессмысленными, но смысл какой-то в них, наверное, был — доктор кивал с ученым видом, слушая мои ответы, и время от времени изрекал что-то на профессиональном жаргоне. Он пытался лечить Джинджер различными методами гипноза, но мне (видно, с общего согласия) ничего существенного не рассказывали. Наверное, и сказать-то было нечего.
  Я избегал друзей и знакомых, хотя одиночество было мучительным.
  Наконец в приступе отчаяния я позвонил в цветочный магазин Вьюнку. Не согласится ли она пообедать со мной? Она согласилась с удовольствием.
  Мы поехали в «Фэнтези». Вьюнок весело тараторила, и мне стало легче. Но пригласил я ее не только за этим. Нагнав на нее сладостную полудрему вкусной едой и вином, я стал исподволь подбираться к главному. Мне казалось, она знает что-то, чего не знаю я. Я спросил ее, помнит ли она мою приятельницу Джинджер. Вьюнок ответила: «Конечно», широко раскрыла огромные синие глаза и спросила, где Джинджер сейчас.
  — Она очень больна, — ответил я.
  — Бедняжка.
  Вьюнок выказала все участие, на которое была способна, — не очень-то горячее, кстати.
  — Она впуталась в какую-то историю, — сказал я. — По-моему, она с вами об этом советовалась. «Белый конь». Стоило ей огромных денег.
  — Вот оно что! — воскликнула Вьюнок, раскрыв глаза еще шире. — Значит, это были вы!
  Сначала я не понял, что она имеет в виду. Потом сообразил: Вьюнок отождествляет меня с человеком, чья больная жена стоит у Джинджер на пути к счастью. Она так заинтересовалась этой деталью романтической интриги, что даже «Белый конь» ее не испугал.
  — Ну и как? Помогло? — спросила она в великом возбуждении.
  — Не совсем. Сработало как бумеранг, — сказал я.
  — Как это? — спросила Вьюнок в недоумении. Я понял, что, беседуя с юной прелестницей, нужно употреблять лексику попроще.
  — Все обернулось против самой Джинджер. Вы о таком слышали?
  Вьюнок о таком не слыхала.
  — Конечно, непонятно, что они там вытворяют в «Белом коне» в деревне Мач-Диппинг. Вы знаете, что именно? Наверное, знаете.
  — Никогда не слышала про эту деревню. Говорили, где-то в глуши.
  — Я толком не смог добиться от Джинджер, какие у них методы, — сказал я и умолк в ожидании ответа.
  — Лучи, кажется? — неуверенно проговорила Вьюнок. — В этом роде. Из космоса, — добавила она, стараясь объяснить понятнее. — Как у русских!
  У моей собеседницы, видимо, разыгралось воображение.
  — Что-то в этом роде, — согласился я. — И должно быть, крайне опасное. Видите, как Джинджер тяжело заболела.
  — Но заболеть и умереть должна была ваша жена, так ведь?
  — Да, — сказал я, смирившись с ролью, которую Джинджер и Вьюнок мне отвели. — Но вышло наоборот. Удар в обратном направлении.
  — А, вы хотите сказать… — Вьюнок сделала невероятное умственное усилие. — Например, если утюг включишь не в ту розетку, то бьет током?
  — Именно, — подтвердил я. — Точно. Вам о чем-нибудь подобном раньше говорили?
  — Ну, не совсем о таком…
  — А о чем?
  — Да просто если человек не заплатит. Я одного знала, он не стал платить. — Она перешла на испуганный шепот. — Его убило в метро — упал на рельсы, когда подходил поезд.
  — Может, это несчастный случай?
  — О нет, — отрезала Вьюнок. — Это — ОНИ.
  Я подлил ей шампанского. Вот передо мной девушка, она могла бы помочь, если как-то выудить у нее разрозненные факты, роящиеся, словно бабочки, в том, что является ее мыслительным аппаратом. При ней о чем-то говорили, она что-то слышала, часть усвоила, и все у нее перемешалось в голове. Вместе с тем в ее присутствии особенно не осторожничают — подумаешь, «это ведь всего лишь Вьюнок».
  И вопросы у меня нелепые, не знаю, как ее расспрашивать. Скажу что-нибудь не то, и она спрячется, как улитка в раковину, тогда больше ни слова от нее не добьешься.
  — Моя жена все болеет, но хуже ей не стало, — сказал я.
  — Ужасно! — сочувственно откликнулась Вьюнок, потягивая шампанское.
  — Что же мне теперь делать?
  Она не знала ответа.
  — Понимаете, обо всем договорилась Джинджер, я сам ни с кем дела не имел. К кому мне теперь обращаться?
  — Куда-то в Бирмингем, — ответила Вьюнок неуверенно.
  — Они там уже закрыли контору, — сказал я. — Вы кого-нибудь еще знаете?
  — Эйлин Брендон может быть в курсе, но не думаю.
  Я спросил, кто такая Эйлин Брендон — неожиданное упоминание о ней сбило меня с толку.
  — Ужасное чучело. Прилизанные волосы, перманент. Туфли на шпильках не носит. Никакая. — Вьюнок пояснила затем: — Я с ней вместе училась в школе. Она и тогда была неинтересная. Географию здорово знала.
  — А что у нее общего с «Белым конем»?
  — Ничего. Просто ей там что-то показалось. И она ушла.
  — Откуда ушла?
  — Из УСП.
  — Что за УСП?
  — Да я толком не знаю. Просто так называется — УСП. Что-то про потребителей. Не то учет, не то расчет. Просто маленькая контора.
  — А Эйлин Брендон у них работала? Какая у нее была работа?
  — Ну, ходила и расспрашивала — про зубную пасту, про газовые плиты, какими кто губками моется. Скука. Кому это интересно?
  — Наверное, УСП интересно.
  Меня охватило волнение. Женщина, которая исповедовалась отцу Горману в ту ночь, тоже работала в подобной конторе. И кто-то в этом роде побывал у Джинджер на ее новой квартире. Тут есть возможная связь.
  — А почему она ушла из конторы? Работа неинтересная?
  — По-моему, не из-за этого. И они хорошо платят. Просто ей стало казаться, будто там что-то нечисто.
  — Ей показалось, будто они связаны с «Белым конем»?
  — Да не знаю. Что-то вроде. В общем, сейчас она работает в одном баре на Тоттенхем-Корт-роуд.
  — Дайте мне ее адрес.
  — Она не в вашем вкусе.
  — Я не собираюсь за ней волочиться, — резко ответил я. — Мне нужно кое-что узнать об УСП. Хочу купить акции одной такой фирмы.
  — Понимаю, — сказала Вьюнок, вполне удовлетворенная объяснением.
  Больше из нее ничего нельзя было вытянуть, мы допили шампанское, я отвез ее домой и поблагодарил за чудесный вечер.
  2
  Утром я пытался дозвониться Лежену, но безрезультатно, однако, с великими трудностями, поймал Джима Корригана.
  — Как там насчет психологического деятеля, которого вы приводили к Джинджер? Что он говорит?
  — Сыплет специальными терминами. По-моему, Марк, он сам ни черта не понял. А воспалением легких каждый может заболеть — ничего в этом таинственного или особенного нет.
  — Да, — ответил я. — И несколько человек из того списка умерли от воспаления легких, опухоли мозга, эпилепсии, паратифа и других хорошо известных болезней.
  — Я знаю, вам нелегко. Но что можно сделать?
  — Ей хуже?
  — Да, пожалуй…
  — Значит, нужно действовать.
  — Как?
  — Есть у меня одна мысль. Поехать в Мач-Диппинг, взяться за Тирзу Грей, застращать ее до полусмерти и вынудить, чтобы она разбила эти чары, или еще что-то предпринять…
  — Пожалуй, можно попытаться.
  — Или я пойду к Винаблзу.
  — А при чем тут он? — резко произнес Корриган. — Ведь он калека. Какое он имеет к этому отношение?
  — А вот интересно. Пойти к нему, сдернуть плед с колен, поглядеть, что у него с конечностями — атрофированы ли на самом деле.
  — Мы все проверили…
  — Подождите. Я случайно встретил этого аптекаря, Осборна, в Мач-Диппинг. Хочу привести его соображения, он ими со мной поделился.
  Я пересказал соображения Осборна.
  — У него навязчивая идея, — заметил Корриган. — И он принадлежит к тому типу людей, которые всегда считают, будто они правы.
  — Но, Корриган, скажите, разве его предположения невероятны? Такое ведь возможно.
  Помолчав с минуту, Корриган медленно ответил:
  — Да. Надо признать, не исключено… Но об этом должны знать несколько человек — им нужно очень много платить, чтобы они держали язык за зубами.
  — Разве это ему не по карману? Он несметно богат! Лежен сумел выяснить, как он нажил состояние?
  — Нет. Если говорить начистоту, не совсем. Кое-что в этом типе вызывает подозрения. Темное прошлое. У него имеются документы на все деньги. На весь капитал. Исчерпывающие объяснения. Разобраться можно лишь путем тщательной проверки. Потребуются годы. Полиция часто занимается подобными делами, бывают финансовые махинаторы, которые сложнейшими путями заметают следы. Кажется, налоговая инспекция давно присматривается к Винаблзу. Но его голыми руками не возьмешь. Вы думаете, он душа этого предприятия?
  — Думаю, да. По-моему, он планирует их деятельность.
  — Возможно. Мозговой центр, так сказать. Но не станет же он делать черную работу, не пойдет убивать отца Гормана своими руками!
  — А почему бы и нет, если дело не терпит отлагательства? Возможно, отца Гормана надо было убрать, пока он не успел сообщить о «Белом коне». О том, что рассказала умирающая про их делишки. Кроме того… — Тут я замолчал.
  — Алло, куда вы делись?
  — Да вот, задумался… Пришла в голову одна мысль.
  — Что за мысль?
  — Пока довольно смутная… Возможно, опасность можно ликвидировать только одним путем. Я еще как следует сам не разобрался. Так или иначе, мне пора. У меня свидание в кафе.
  — У вас знакомая компания в каком-то кафе в Челси? Вот не знал!
  — Никакой компании. Это кафе на Тоттенхем-Корт-роуд.
  Я положил трубку и взглянул на часы. Когда я уже был у двери, телефон зазвонил снова. Я колебался, брать ли трубку. Десять к одному, это опять Джим Корриган. Будет выспрашивать, какая мысль пришла мне в голову. Мне не хотелось разговаривать сейчас с Джимом, и я решительно открыл дверь, но телефон все не унимался.
  Да, конечно, могут звонить из больницы — Джинджер… Нельзя рисковать. Я поспешно ответил:
  — Слушаю.
  — Это вы, Марк?
  — Да, кто говорит?
  — Я, конечно, — ответили с упреком. — Послушайте, мне нужно кое-что вам сказать.
  — А, это вы. — Я узнал миссис Оливер. — Видите ли, я очень тороплюсь, я уже в дверях. Позвоню вам попозже.
  — Не выйдет, — отрезала миссис Оливер. — Придется вам меня выслушать. Дело важное.
  — Ну, давайте скорее. У меня назначено свидание.
  — Подумаешь! — рассердилась миссис Оливер. — На свидание можно и опоздать. Теперь все вечно опаздывают. За это только больше ценят.
  Я, как мог, умерил нетерпение и, не сводя глаз со стенных часов, приготовился слушать.
  — Итак?
  — У моей Милли тонзиллит. Ей стало совсем худо, и она поехала за город к сестре.
  Я заскрипел зубами:
  — Очень прошу меня извинить, но я действительно…
  — Слушайте. Я даже еще не начала. О чем это я говорила? Да. Милли пришлось уехать за город, а я позвонила в агентство по найму, куда я всегда обращаюсь. Называется «Ридженси», я еще всегда думала, что за глупое название, больше годится для кинотеатра…
  — Я на самом деле…
  — И говорю: «Кого вы можете прислать?» А они в ответ: сейчас очень сложно — кстати, это их вечная присказка, — но сделают все от них зависящее…
  Никогда еще миссис Оливер не казалась мне столь несносной.
  — И вот сегодня утром от них явилась прислуга, и кто бы вы думали?
  — Представления не имею. Послушайте…
  — Ее зовут Эдит Биннз — правда, забавное имя? И вы ее знаете.
  — Нет. В жизни о ней не слыхал.
  — Знаете, знаете. И видели совсем недавно. Она многие годы служила у вашей крестной, леди Хескет-Дюбуа.
  — А, вот как.
  — Да. Она вас тоже видела, когда вы приходили за картинами.
  — Очень приятно, и, по-моему, вам повезло. Она надежная и честная и все такое. Тетушка Мин всегда это говорила. А теперь…
  — Подождите. Я еще не сказала самого главного. Она долго распространялась про вашу крестную — и как та заболела, и умерла, и прочее, они все любят поговорить о болезнях и смертях. А потом вдруг выложила самое главное.
  — Что «самое главное»?
  — Что-то вроде: «Бедняжка, так мучилась! Была совсем здорова, и вдруг опухоль мозга. До чего ее было жалко — прихожу к ней в больницу, лежит, и волосы у нее лезут и лезут, а густые были — седина очень красивая. И прямо клочья на подушке». И тут, Марк, я вспомнила Мэри Делафонтейн. У нее тоже лезли волосы. И вы мне рассказывали про какую-то девицу в кафе, в Челси, как у нее в драке другая выдирала пряди. А ведь волосы так легко не вырвешь, Марк. Попробуйте-ка сами. Ничего не выйдет. Это неспроста — может, новая болезнь? Особый симптом?
  Я сжал в руке трубку, и у меня все поплыло перед глазами. Факты, полузабытые сведения встали на свои места. Роуда со своей собакой, статья в медицинском журнале, прочитанная давным-давно, — конечно… конечно…
  Я вдруг услышал, что голос миссис Оливер все еще весело квакает в трубке.
  — Благослови вас бог, — сказал я. — Вы — чудо!
  Я положил трубку, тут же взял снова, набрал номер Лежена, и мне повезло — он был у себя и сразу ответил.
  — Слушайте, — спросил я, — у Джинджер сильно лезут волосы?
  — По-моему, да. Наверное, от высокой температуры.
  — Температура, как бы не так! У Джинджер таллиевое отравление. И у остальных было то же самое. Господи, только бы не было слишком поздно…
  Глава 22
  Рассказывает Марк Истербрук
  1
  — Не опоздали мы? Она будет жить?
  Я шагал из угла в угол. Лежен наблюдал за мной. Он проявлял безграничное терпение и доброту.
  — Будьте уверены, делается все возможное.
  Один и тот же ответ. Меня он не успокаивал.
  — А им известно, как лечить таллиевое отравление?
  — Случай нечастый, но все меры будут приняты. Уверен — она выкарабкается.
  Я взглянул на него. Искренне ли он говорит? Или просто пытается меня утешить?
  — Во всяком случае, подтвердилось? Это таллий?
  — Да, подтвердилось.
  — Вот вам и правда про «Белого коня». Яд. Не колдовство, не гипноз, не смертоносные лучи. Отравители! И как она меня обвела вокруг пальца, черт ее побери! А сама, наверное, в душе посмеивалась.
  — О ком вы?
  — О Тирзе Грей. О своем первом к ней визите. Был зван к чаю. Она пустилась в пространные рассуждения о Борджиа и разных ядах, которые не оставляют следов. Об отравленных перчатках и прочем. «На самом-то деле, — заключила она, — все было проще. Обычный мышьяк». А сама потом развела такую липу! Транс, белые петухи, жаровня, пентаграммы, всяческие фокусы, вуду, перевернутое распятие! Это для суеверных простаков. А знаменитый аппарат — для просвещенных. Мы в духов, ведьм и чары не верим, но разеваем рот, когда речь заходит о «лучах», «волнах» и психологии. Ящик этот, держу пари, просто мотор с цветными лампочками, гудит, когда надо. Мы живем в постоянном страхе перед радиоактивными осадками, стронцием-90 и тому подобным, верим научным выкладкам, очень в этом плане подвержены влиянию. Представление в «Белом коне» — обычное шарлатанство. Приманка для легковерных, и не более того. Отвлечь внимание, чтобы никому и в голову не пришло разбираться в подоплеке. Самое интересное — они в полной безопасности. Пусть Тирза Грей сколько угодно похваляется своим могуществом в оккультной сфере. Привлечь ее за это к суду и обвинить в убийстве было бы невозможно. А если проверить аппарат, то это наверняка безобидная машинка. Любой суд отклонил бы обвинение против них, ведь с виду это вздор, нелепость! И на поверку, кстати, то же самое.
  — По-вашему, все они знают, что делают?
  — Мне кажется, нет. Белла, несомненно, верит в колдовство, свою сверхъестественную силу — она упивается ею. И Сибил тоже. У нее действительно дар медиума. Она впадает в транс, а что стоит за этим, ей невдомек, она не сомневается в том, что говорит ей Тирза.
  — А Тирза руководит.
  Я произнес медленно:
  — Что касается самого «Белого коня» — да. Но не она голова всему делу. Настоящий руководитель прячется за сценой. Обдумывает, организует. Все у них идет как по нотам. У каждого свои обязанности, и никто представления не имеет, чем занимаются остальные. Брэдли заправляет денежной стороной. Ему, конечно, щедро платят, и Тирзе тоже.
  — Как вы все разложили по полочкам, — сухо заметил Лежен. — А что навело вас на мысль о таллии?
  — Неожиданные совпадения. Началом всей истории была любопытная сцена в баре в Челси. Девицы дрались, одна у другой выдирала волосы. А та сказала: «И ничуть не было больно». Так оно и есть, больно не было, она отнюдь не храбрилась.
  Я читал однажды, когда был в Америке, статью о таллиевом отравлении. Массовые отравления рабочих на каком-то заводе, люди умирали один за другим. И врачи устанавливали, если я правильно помню, на удивление разные причины, среди них паратиф, апоплексические удары, алкогольные неврозы, паралич, эпилепсия, желудочные заболевания — что угодно. Еще в этой статье говорилось о женщине, отравившей семерых. Диагнозы включали опухоль мозга, энцефалит, двустороннее воспаление легких. Симптомы самые различные: начинается иногда с рвоты, кишечного расстройства, общей интоксикации; или человека всего ломает, болят суставы — врачи определяют полиневрит, ревматизм, полиомиелит. Одному из отравленных во время болезни подключали искусственное легкое. Иногда наблюдается сильная пигментация кожи.
  — Да вы настоящий терапевтический справочник!
  — Еще бы! Начитался. Но есть симптом, общий для всех случаев. Выпадают волосы. Таллий одно время прописывали детям от глистов, затем признали опасным. Иногда его дают как лекарство, но тщательно выверяют дозу, она зависит от веса пациента. Теперь, кажется, им травят крыс. Этот яд не имеет вкуса, легко растворим, всюду продается. Нужно лишь одно — чтобы не заподозрили отравления.
  Лежен кивнул.
  — Совершенно верно, — сказал он. — Поэтому на вилле «Белый конь» требовали, чтобы убийца держался подальше от жертвы. И подозрений не возникнет. Откуда им взяться? Заинтересованные лица не имеют доступа к еде и питью. Они никогда не покупают таллий. В этом и кроется вся хитрость. А дело делает кто-то еще, у кого с жертвой вообще нет связей. Это лицо появляется всего лишь один раз, только раз. — Он замолчал. Потом спросил: — Ваши соображения на этот счет?
  — Единственное. В каждом случае фигурирует совершенно безвредная на вид женщина с анкетой, выясняющая спрос на товары повседневного потребления.
  — По-вашему, она и есть отравительница? Оставляет яд в каких-нибудь образцах? Что-нибудь в этом роде?
  — Наверное, не так просто, — ответил я. — Мне кажется, женщины с анкетой ни о чем не ведают и действительно выполняют свою работу. Я думаю, кое-что удастся выяснить, когда мы побеседуем с дамой по имени Эйлин Брендон. Она работает в кафе-эспрессо возле Тоттенхем-Корт-роуд.
  2
  Вьюнок, если учесть вкусы этой юной особы, довольно верно описала миссис Брендон. Прическа Эйлин действительно не напоминала ни хризантему, ни воронье гнездо. Волосы были тщательно уложены, губы подкрашены чуть-чуть, обута в удобные туфли. Муж у нее погиб в автомобильной катастрофе, сказала она нам, остались двое маленьких детей. До этого кафе она работала около года в одной фирме под названием «Учет спроса потребителей». Ушла оттуда — работа ей не нравилась.
  — Почему не нравилась, миссис Брендон?
  Вопрос задал Лежен. Она внимательно посмотрела на него:
  — Вы полицейский инспектор? Так ведь?
  — Да, миссис Брендон.
  — Вам кажется, с этой фирмой не все в порядке?
  — Данной проблемой я сейчас и занимаюсь. Вы что-нибудь заподозрили? Поэтому ушли оттуда?
  — Я не могу вам сказать ничего определенного. Ничего определенного.
  — Безусловно. Это понятно. Но вы можете сказать, почему ушли?
  — Мне казалось, там творится что-то странное, а что именно — я не могла понять.
  — То есть на самом деле занимаются не тем, чем положено?
  — Вот-вот. Мне казалось, у фирмы какие-то скрытые цели, только невозможно понять какие. Работа велась странными методами.
  Лежен задал Эйлин еще несколько вопросов, непосредственно касающихся ее обязанностей. Ей вручали список фамилий в определенном районе. Она посещала этих людей, задавала вопросы и записывала ответы.
  — И что же вы нашли в этом странного?
  — Вопросы не преследовали целей учета. Они были бессистемные, даже случайные. Как будто дело вовсе не в них, они — как бы это сказать — служили прикрытием.
  — А у вас есть свои предположения, в чем было дело?
  — Как это ни удивительно — нет. — Она помолчала немного, потом с некоторым сомнением добавила: — Я думала одно время, что их цель — организация квартирных краж, а вопросы — предварительная разведка. Но вряд ли, ведь меня никогда не расспрашивали, какие там комнаты, замки и так далее… Или же когда обитатели квартиры бывают вне дома и, значит, ничто не помешает.
  — Какими потребительскими запросами вы интересовались?
  — Всевозможными. Продукты — концентраты, полуфабрикаты; иногда мыльная стружка, стиральные порошки. А иногда косметика — пудра, помада, крем и все такое. Либо патентованные лекарства — виды аспирина, таблетки от кашля, снотворное, полоскание, желудочные средства и прочее.
  — Вас не просили вручать опрашиваемым образцы? — поинтересовался Лежен как бы невзначай.
  — Нет. Никогда.
  — Вы просто задавали вопросы и записывали ответы?
  — Да.
  — Что, предположительно, являлось целью опроса?
  — Вот это и было странным. Нам никогда не ставили определенной цели. Предполагалось, что информацией снабжаются какие-то производственные фирмы. Но работа велась непрофессионально. Без какой бы то ни было методики.
  — Подумайте, не казалось ли вам, что среди вопросов многие были просто для отвода глаз и лишь один действительно требовал ответа? Или несколько?
  Она подумала и кивнула.
  — Да. Пожалуй, можно объяснить и так, — согласилась она. — Но какой из них, я не могла бы сказать.
  Лежен внимательно на нее посмотрел:
  — Вы чего-то недоговариваете.
  — Но я и в самом деле ничего больше не знаю. Просто я чувствовала: здесь что-то неладно. Я даже советовалась с другой сотрудницей, была у нас такая миссис Дэвис. Ей тоже многое не нравилось.
  — А точнее? — Голос Лежена звучал все так же спокойно.
  — Она случайно услышала подозрительный разговор.
  — Что за разговор?
  — Поверьте, я не знаю ничего определенного. Она мне не передала его сути. Сказала только: «Вся эта контора — лишь вывеска для шайки бандитов. Но нас ведь это не касается. Деньги платят хорошие, закона мы не нарушаем — и не стоит над этим особенно задумываться».
  — И ничего больше вы от нее не слышали?
  — Еще она сказала: «Иногда я кажусь себе вестником смерти». Но я не поняла, почему ей так казалось, что она имела в виду.
  Лежен вынул из кармана записку и подал ей:
  — Эти фамилии вам ничего не говорят? Вы не помните кого-нибудь из этих людей?
  — Вряд ли. Я стольких видела… — Она пробежала список глазами и сказала: — Ормерод.
  — Вы помните Ормерода?
  — Нет. Но миссис Дэвис как-то его упоминала. Он скоропостижно умер, кровоизлияние в мозг, кажется. Она, помню, расстроилась. «Я была у него всего неделю назад, — говорит, — и он отлично выглядел». Вот тут она и сравнила себя с вестником смерти. «Стоит некоторым из них, у кого я бываю, лишь взглянуть на меня — и вскоре им конец». Она даже посмеялась над этим, но тут же добавила: конечно, это просто совпадения. И все же, по-моему, она сильно огорчалась. Правда, она считала, что беспокоиться по этому поводу не следует — не ее забота.
  — И все?
  — Ну, в общем… я…
  — Рассказывайте все.
  — Долгое время я ее не видела, а потом как-то встречаю в ресторанчике в Сохо619. Я ей сказала, что ушла из УСП и работаю в другом месте. Она спросила почему, а я ответила — мне там многое не нравилось. Она сказала: «Наверное, вы правильно поступили». Я спросила: «У вас возникли новые подозрения?» И она в ответ: «Не уверена, но я как будто узнала на днях одного человека… Он выходил из дома, где ему, вообще говоря, совсем нечего было делать, и держал в руке сумку с инструментом сантехника. Странно, что ему в этом доме понадобилось и зачем он взял с собой инструменты?» Она добавила, что человек этот имеет отношение к УСП. И еще она поинтересовалась, не известна ли мне владелица какой-то таверны, называется, по-моему, «Белый конь». — Миссис Брендон добавила: — Не представляю, о чем шла речь. Больше я ее с тех пор не видела и не знаю, работает она еще там или ушла.
  — Она умерла, — ответил Лежен.
  Эйлин Брендон вздрогнула:
  — Умерла! От чего?
  — От воспаления легких, два месяца назад.
  — Бедняжка!
  — Больше вы ничего не можете припомнить, миссис Брендон?
  — Да нет как будто. Я слышала, и другие упоминали этого «Белого коня», но, когда, бывало, начнешь расспрашивать, ни слова нельзя добиться. И сразу видно — напуганы. — Она смущенно взглянула на Лежена: — Инспектор Лежен, мне не хотелось бы ввязываться в опасную историю. У меня двое малышей. Говорю вам честно: больше мне ничего не известно.
  Он внимательно посмотрел на нее и кивнул. Мы распрощались. И когда Эйлин Брендон ушла, Лежен изложил свои выводы:
  — Вот мы и продвинулись немного дальше. Миссис Дэвис слишком много знала. Она закрывала на все глаза, но у нее были весьма определенные подозрения. Внезапно она заболевает и уже при смерти посылает за священником и рассказывает ему все. Весь вопрос в том, что она узнала? И что именно заподозрила? Список фамилий — наверное, люди, которых она посещала и которые вскоре умерли. Отсюда и «вестник смерти». А самое главное — кого она узнала, кто это выходил из дома, где ему нечего было делать? Куда он приходил под видом рабочего? Вот это, наверное, и сделало ее опасным свидетелем. Ведь если она его узнала, он тоже мог ее узнать и понять, что она узнала его. И если она рассказала обо всем отцу Горману — значит, отца Гормана нужно было непременно убрать, прежде чем он сообщит в полицию. — Лежен пристально глядел на меня. — Вы согласны со мной? Видимо, все было именно так.
  — Да, — подтвердил я. — Согласен.
  — И кто же, по-вашему, этот человек?
  — Есть у меня одна мысль, но…
  — Знаю. Никаких доказательств. — Он помолчал немного. Потом встал. — Но мы его поймаем, — медленно произнес он. — Можете быть уверены. Если мы узнаем точно, что это подозреваемый, то сумеем припереть его к стенке. Мы посадим на скамью подсудимых всю эту свору.
  Глава 23
  Рассказывает Марк Истербрук
  Примерно три недели спустя у ворот Прайорз-Корт остановилась машина. Из нее вышли четверо. Один из них был я. Двое других — инспектор Лежен и сержант полиции Ли. А четвертый — мистер Осборн, который с трудом скрывал радостное волнение: ведь он участвует в таком серьезном деле!
  — Смотрите не проговоритесь, — предупредил его инспектор Лежен.
  — Что вы, инспектор. Положитесь на меня. Ни звука.
  — Смотрите же.
  — Это такая честь. Великая честь, разве я не понимаю.
  Ему никто не ответил, а инспектор Лежен позвонил в дверь и спросил, можно ли видеть мистера Винаблза.
  Мы вчетвером вошли, словно важная депутация.
  Если Винаблз и удивился нашему приходу, то виду не показал, был исключительно вежлив и приветлив. Он отъехал в кресле чуть назад, чтобы мы не теснились вокруг него, и я снова подумал, какая у него своеобразная внешность. Кадык ходил вверх и вниз в раскрытом вороте старомодной рубахи, впалые щеки, профиль хищной птицы.
  — Рад видеть вас снова, Истербрук. Вы теперь, похоже, частый гость в наших краях, — не без ехидства сказал он. — Инспектор Лежен — я не ошибся? Признаюсь откровенно, вы разожгли во мне любопытство. У нас такие тихие места, преступлениями и не пахнет — и вдруг визит инспектора! Чем могу быть полезен, инспектор?
  Лежен ответил ему спокойно и подчеркнуто учтиво:
  — Нам кажется, вы могли бы оказать нам помощь в одном деле, мистер Винаблз.
  — Знакомый маневр, не правда ли? И в чем же я могу оказать вам помощь?
  — Седьмого октября приходский священник по имени отец Горман был убит на Уэст-стрит в Паддингтоне. У меня есть основания полагать, что вы находились неподалеку оттуда между 7.45 и 8.45 вечера. Не имеете ли вы что-нибудь сообщить в этой связи?
  — Неужели я был там именно в это время? Знаете, я сильно сомневаюсь. Очень и очень сомневаюсь. Насколько могу припомнить, я вообще не бывал в этом районе Лондона. И если память мне не изменяет, не был в Лондоне в тот вечер. Я бываю в столице редко — только на каком-нибудь интересном аукционе или у врача.
  — Ваш врач — сэр Уильям Дагдейл, если не ошибаюсь? Принимает на Харли-стрит?
  Мистер Винаблз холодно на него взглянул:
  — Вы прекрасно информированы, инспектор.
  — Не так хорошо, как может показаться. Однако жаль, что вы не можете мне помочь, а я надеялся. Наверное, я должен изложить вам факты, связанные с убийством отца Гормана.
  — Пожалуйста, если хотите. Но я это имя слышу впервые.
  — Отца Гормана позвали в один туманный вечер к умирающей женщине, что жила неподалеку. Ее вовлекли в преступную организацию без ее ведома, сначала она ничего не замечала, но вскоре у нее возникли серьезные подозрения. Организация эта совершает убийства по заказу — за солидную плату, разумеется.
  — Мысль не новая, — вставил мистер Винаблз, — в Америке…
  — Да, но у этой организации особые приемы. Начнем с того, что человека убирают якобы психологическими методами. Стимулируется так называемое «стремление к смерти», которое подсознательно свойственно каждому…
  — И намеченная жертва услужливо совершает самоубийство? Ну, инспектор, этот чересчур удобный способ не слишком похож на правду.
  — Не самоубийство. Намеченная жертва умирает естественной смертью.
  — Да бросьте, бросьте! И вы такому поверили? Не узнаю нашу твердолобую полицию.
  — Штаб-квартира этой организации, по слухам, «Белый конь».
  — А, теперь я начинаю понимать. Вот что привело вас в наш мирный уголок — Тирза Грей и ахинея, которую она несет. Верит ли она в это сама или нет, я так и не разобрался. Но чушь несусветная! У нее подруга-дурочка, их медиум, а кухарка — здешняя ведьма. Надо иметь редкое мужество, чтобы есть ее стряпню, — возьмет да подложит в суп белого дурмана! Три милые особы известны на всю округу. Репутация у них, конечно, не из похвальных, но не вздумайте меня уверять, будто Скотленд-Ярд или какое-то еще ваше заведение воспринимает это всерьез.
  — Да, мистер Винаблз. Вполне серьезно.
  — И вы, значит, верите, что Тирза Грей плетет суеверную ерунду, Сибил впадает в транс, а Белла творит колдовской обряд — и в результате кто-то умирает?
  — Нет, мистер Винаблз, причина смерти гораздо проще. Отравление таллием.
  — Как вы сказали?
  — Отравление солями таллия. Только это нужно как-то маскировать, а что может быть лучше суеверий, приправленных псевдонаучными и псевдопсихологическими толкованиями? И еще старинным колдовством.
  — Таллий. — Мистер Винаблз нахмурился. — По-моему, я о таком и не слышал.
  — Не слышали! Широко применяется как крысиная отрава, иногда как детское лекарство от глистов. Купить очень легко. Между прочим, у вас в сарайчике в саду припрятан целый пакет.
  — У меня в сарае? Откуда? Такого не может быть!
  — Есть, есть. Мы уже сделали анализ.
  Винаблз разволновался:
  — Кто-то его туда подложил! Я ничего об этом не знаю. Ничего!
  — Так ли это? Вы ведь человек со средствами, мистер Винаблз?
  — А какое это имеет отношение к нашему разговору?
  — Вам недавно пришлось отвечать на весьма каверзные вопросы налоговой инспекции, если не ошибаюсь? Об источниках ваших доходов.
  — В Англии жизнь становится невозможной из-за налогов. Я последнее время серьезно подумываю перебраться на Бермудские острова.
  — Придется вам на время отказаться от этой мысли, мистер Винаблз.
  — Это угроза, инспектор? Если так…
  — Нет, нет, мистер Винаблз. Просто мнение. Вы хотели бы услышать, как действовала эта шайка?
  — По-моему, вы твердо намерены мне об этом рассказать.
  — Она очень толково организована. Финансовой стороной занимается мистер Брэдли, дисквалифицированный юрист. У него контора в Бирмингеме. Клиенты обращаются к нему и оформляют сделку. Вернее, заключают пари, что кто-то должен умереть к определенному сроку. Мистер Брэдли обычно склонен к пессимизму. Клиент сохраняет надежды. Когда мистер Брэдли выигрывает пари, проигравший немедленно платит — а иначе может случиться что-нибудь весьма неприятное. Обязанность Брэдли — всего лишь заключить пари. Просто, не так ли? Затем клиент отправляется на виллу «Белый конь». Мисс Тирза Грей и ее подружки устраивают спектакль, который обычно оказывает нужное угнетающее воздействие.
  А теперь о фактах, наблюдаемых за сценой.
  Существует некая фирма, которая ведет учет спроса на потребительские товары. Женщины — агенты этой фирмы (они действительно там служат) — получают задание обойти с анкетой определенный район. «Какой сорт хлеба вы предпочитаете? Какие предметы туалета и косметику? Какие слабительные, тонизирующие, успокаивающие, желудочные средства?» И так далее. В наше время привыкли к подобным опросам. Никто не удивляется. И вот — последний шаг. Просто, смело, безошибочно! Единственное, что глава концерна делает сам, — является в форме швейцара или под видом электрика, чтобы снять со счетчика показания. Он может представиться водопроводчиком, стекольщиком, еще каким-нибудь рабочим. За кого бы он себя ни выдавал, у него всегда есть необходимые документы — на случай, если спросят. По большей части не спрашивают. Какую бы личину он ни надел, настоящая цель у него проста — заменить определенный предмет (а это он решает, изучив заполненную служащей фирмы анкету) специально принесенным точно таким же предметом. Он может постучать по трубам, проверить счетчик, измерить напор воды, но цель у него одна. Сделав свое дело, он уходит, и никто его больше в тех местах не встречает.
  Несколько дней все идет как обычно. Но раньше или позже у жертвы появляются симптомы болезни. Вызывают врача, у него нет ни малейшей причины для подозрений. Он может спросить у пациента, что тот ел или пил, но то, чем уже многие годы пользуется больной, в счет не идет. Видите, как все хитро придумано, мистер Винаблз? Единственный, кто знает главу организации, — это сам глава. Его выдавать некому.
  — Откуда же вам столь многое известно? — приветливо спросил мистер Винаблз.
  — Когда человек у нас на заметке, находятся пути выяснить о нем все досконально.
  — В самом деле? Какие именно?
  — Ну, необязательно об этом рассказывать. Киносъемка, скажем, разные современные приспособления. Человека можно сфотографировать, а он и не догадается. У нас, например, есть отличные фотографии упомянутого швейцара, газовщика и так далее. Существуют, конечно, накладные усы, вставные челюсти, но нашего друга легко опознали миссис Марк Истербрук, она же Кэтрин Корриган, и еще одна женщина по имени Эдит Биннз. Вообще, опознание — процедура весьма интересная. Например, вот этот джентльмен, мистер Осборн, готов поклясться под присягой, что видел, как вы шли по пятам за отцом Горманом по Бартон-стрит около восьми вечера седьмого октября.
  — Да, видел, видел! — Мистер Осборн задыхался от возбуждения. — Я вас описал — описал точно!
  — Пожалуй, даже слишком точно, — сказал Лежен. — Дело в том, что не видели вы мистера Винаблза в тот вечер из дверей своей аптеки. Вас, увы, там не было вовсе. Вы сами шли по пятам за отцом Горманом и убили его…
  Мистер Захария Осборн спросил:
  — Что вы сказали?
  Челюсть у него отвалилась, глаза вылезли на лоб. Вид у аптекаря стал дикий, безумный.
  — Мистер Винаблз, разрешите представить вам мистера Осборна, бывшего владельца аптеки на Бартон-стрит в Паддингтоне. У вас, мне думается, возникнет к нему личный интерес. Ведь мистер Осборн (а он некоторое время находится под нашим наблюдением) был столь неосторожен, что подбросил пакет таллия к вам в сарай. Не зная о вашей болезни, он пытался изобразить вас злодеем драмы и, будучи упрямцем — так же, как и глупцом, — отказался признать, что натворил глупостей.
  — Глупцом? Да как вы смеете! Это я — глупец? Знали бы вы… если бы вы только представляли себе, какие дела я осуществлял! Что мне дано совершать! Я… я…
  Осборн трясся, брызгая слюной в лютой злобе.
  Лежен внимательно разглядывал его, словно рыбу на крючке.
  — Перестарался, сам себя перехитрил, — сказал он с упреком. — Сидел бы тихонько у себя в аптеке, может, все и сошло бы с рук. И не пришлось бы мне сейчас заявлять вам, как требует долг службы: что бы вы ни сказали, будет записано и…
  Тут мистер Осборн дико завизжал.
  Глава 24
  Рассказывает Марк Истербрук
  — Послушайте, Лежен, у меня к вам тысяча вопросов.
  С формальностями было покончено, и мы сидели с Леженом, потягивая пиво из больших кружек.
  — Каких, мистер Истербрук? Наверное, вы порядком удивились?
  — Еще бы. Я-то подозревал Винаблза. И от вас ни намека.
  — Нельзя было, мистер Истербрук. В таких случаях необходима крайняя осторожность. По правде говоря, убедительных доказательств у нас не было. Поэтому пришлось устроить представление с участием Винаблза. Нужно было втереть очки Осборну, а потом неожиданно броситься на него, чтобы он сознался. И это сработало.
  — Он сумасшедший? — спросил я.
  — Сейчас, видимо, да. Поначалу был в своем уме, конечно. Но знаете, все-таки на психику это влияет — убийства. Убийца воображает себя сильнее, выше других. Раздувается от спеси. Ему мнится, что он господь всемогущий. Он теряет ощущение реальности. А попадается — и сразу видно: обычный негодяй. И тут он не может с собой совладать, начинает визжать, беситься. Хвастает, каких дел натворил, как ловко обводил всех вокруг пальца. Сами видели.
  Я кивнул:
  — Значит, Винаблз согласился играть роль в вашем спектакле?
  — По-моему, это его позабавило, — ответил Лежен. — И кроме того, он заявил, нахал этакий, что долг платежом красен.
  — А что имелось в виду под этой загадочной репликой?
  — В общем-то, я не должен раскрывать вам секреты, — сказал Лежен. — Это не для разглашения. Лет восемь назад случилось несколько ограблений банков. В каждом случае один и тот же почерк. И никаких следов! Налеты умно планировались кем-то, кто сам в операциях не участвовал, но безнаказанно завладел огромными деньгами. Были у нас свои подозрения насчет этой личности, но доказать мы ничего не могли. Он нас перехитрил. В особенности что касалось финансовой стороны дела. Тут все было безупречно — комар носа не подточит. И у него хватило ума не пытать больше счастья. Хитрющий мошенник, но не убийца. Ни одной загубленной жизни. Больше ничего не могу вам сообщить.
  Осборн, однако, не шел у меня из головы.
  — Вы сразу заподозрили Осборна? — спросил я. — С самого начала?
  — Уж очень он всюду лез, — ответил Лежен. — Как я ему и сказал: сидел бы тихо — нам и в голову бы не пришло, что почтенный фармацевт, мистер Захария Осборн, имеет отношение к злодейским убийствам.
  — Еще один вариант Тирзиной теории — подсознательное стремление к смерти.
  — Чем скорее вы забудете о Тирзе, тем лучше! — прикрикнул на меня Лежен. — Думаю, тут дело в ином. Одиночество. Такой умный и хитрый, а поделиться не с кем.
  — Теперь расскажите, почему вы его заподозрили, — попросил я.
  — А он с самого начала стал врать. Мы просили сообщить, кто в последний вечер видел отца Гормана. Осборн тут же объявился, и его показания были очевидной ложью. Он видел человека, который шел за отцом Горманом, разглядел через улицу в тумане орлиный нос… Ну, это еще туда-сюда, но кадык он разглядеть не мог. Он перебрал. Конечно, все это могло быть лишь невинной выдумкой — Осборну хотелось предстать перед нами личностью необычной. Подобного рода людей не счесть. Но именно потому он привлек к себе мое внимание. Я понял: это прелюбопытный тип. Тут же выложил много сведений о себе. Сглупил. Я разглядел его суть — он всегда хотел быть значительнее, чем на самом деле. Он мог войти к отцу в дело, но роль аптекаря его не удовлетворяла. Пошел искать счастья на театральных подмостках, успеха, по всей видимости, не имел. На мой взгляд, скорее всего, просто не умел работать с режиссером. Он не мог позволить, чтобы кто-то указывал ему, как играть роль! Наверное, он сказал мне весьма искренне, что всю жизнь мечтает выступить в роли главного свидетеля на сенсационном процессе. Опознать человека, купившего в его аптеке яд. Вероятно, это у него стало навязчивой идеей. Конечно, нам неизвестно, что толкнуло его на преступления и когда он стал матерым убийцей — хитроумным, изобретательным, какого полиции вовек не изловить. Возможны лишь догадки. Вернемся, однако, к нашему расследованию. Осборн убедительно описал человека, которого видел в тот вечер. Безусловно, реально существующую личность. Вы знаете, совсем нелегко рассказать, как выглядит человек. Глаза, нос, подбородок, манера держаться и так далее. Нужно представлять себе, о ком говоришь. Осборн дал описание человека с внешностью весьма неординарной. Я думаю, он заприметил Винаблза, когда тот ехал в машине по Борнмуту, и был поражен его обликом. Но если он видел его через окно машины, то вряд ли мог заметить, что Винаблз — калека.
  Затем мое внимание привлекла специальность Осборна — фармацевт. Я подумал, что наш список связан с торговлей наркотиками, понял, что ошибся, и тут же забыл бы о мистере Осборне, если бы он сам не лез на глаза. Ему, видимо, хотелось узнать, как идет следствие, и он написал мне, что видел подозреваемого им человека в Мач-Диппинг. Он не имел представления, что у Винаблза парализованы ноги. А когда ему сказали, тоже не утихомирился, начал сочинять дурацкие теории. Тщеславие. Типичное тщеславие убийцы. Ни на минуту не мог усомниться в разумности своих поступков. Как последний дурак гнул свою линию и сочинял невероятные объяснения. Очень интересным был для меня визит к нему в Борнмут. Он придумал своей вилле многозначительное название, раскрывающее суть его преступных дел. «Эверест» — так он ее назвал. В прихожей повесил фотографию этой вершины. Мне наболтал, будто чрезвычайно интересуется исследованиями Гималаев. На самом же деле здесь крылась мерзкая шуточка, которой он втайне себя тешил. Эверест — и вечный покой горных вершин. Убийца дарит людям вечный покой. Конечно, нельзя отрицать, придумано все ловко, с умом. Брэдли в Бирмингеме. Тирза Грей со своими сеансами в Мач-Диппинг. И кто бы заподозрил мистера Осборна, ведь он никак не связан ни с Тирзой Грей, ни с Брэдли, ни с жертвой. А механика этого дела для фармацевта — детские игрушки. Только у мистера Осборна не хватило ума держаться в тени.
  — А куда он девал деньги? — спросил я. — Ведь, в конце концов, интересовали-то его барыши.
  — Он, безусловно, гнался за деньгами. Видел себя в радужных мечтах путешественником, хлебосольным хозяином, окруженным гостями, богачом, важной персоной. Но лишь в воображении, по натуре он не таков. Наверное, убивая, он тешил собственную гордость. Убийства одно за другим сходили ему с рук. Он упивался своей безнаказанностью. И более того, вот увидите, он будет кичиться собой на скамье подсудимых. Помяните мое слово. Все внимание окажется приковано к нему.
  — Но что же он делал с деньгами?
  — А это очень просто, — сказал Лежен, — хотя догадался я лишь тогда, когда побывал у него в Борнмуте. Он просто скупец. Любил деньги ради денег, не из-за того, что их можно тратить. Коттедж очень скудно обставлен, и все больше вещами, которые по дешевке куплены на аукционах. Он не любил тратить деньги, любил их копить.
  — По-вашему, держал в банке?
  — Вряд ли, — ответил Лежен. — Скорее всего, найдем их где-нибудь под половицей.
  Мы некоторое время молчали, и я размышлял о странном существе по имени Захария Осборн.
  — Корриган объяснит его поступки неправильной функцией какой-нибудь железы, — проговорил Лежен задумчиво. — Я человек без затей, для меня Осборн просто негодяй. И не могу понять, почему неглупый человек может так по-дурацки себя вести.
  — Представляется, — заметил я, — что за преступными делами всегда стоит зловещая и необычная личность, выдающийся ум.
  Лежен покачал головой.
  — Вовсе нет, — возразил он. — Преступления не может совершать выдающаяся личность. Преступник видит себя человеком особенным, значительным, на деле же он всегда попросту ничтожен.
  Глава 25
  Рассказывает Марк Истербрук
  В Мач-Диппинг все по-прежнему дышало покоем и навевало покой.
  Роуда опять занималась лечением собак. Увидев меня, она поинтересовалась, не хочу ли я ей помочь. Я отказался и спросил, где Джинджер.
  — Она пошла на виллу «Белый конь».
  — Зачем?
  — Ей интересно посмотреть.
  — Но ведь дом стоит пустой!
  — Ну и что?
  — Она переутомится. Она еще очень слаба.
  — Перестань, Марк. Джинджер поправилась. Ты видел новую книгу миссис Оливер? Называется «Белый какаду». Там, на столе.
  — Милая миссис Оливер. И Эдит Биннз.
  — Что еще за Эдит Биннз?
  — Женщина, которая опознала фотографию. И служила верой и правдой моей покойной крестной.
  — Что с тобой?
  Я не ответил и направился к старой таверне. По дороге мне встретилась миссис Дейн-Колтроп. Она радостно поздоровалась со мной.
  — Я все время понимала, до чего это абсурдно, — призналась она. — Однако поверила в такое жульничество. Просто не могла во всем толком разобраться. — Она повела рукой в сторону виллы, опустевшей, выглядевшей так мирно в свете угасающего дня. — По сути дела, здесь никогда не обитало зло. Ни фантастических сделок с дьяволом, ни обрядов черной магии никто не совершал. Просто салонные затеи. Только вот жизнь человеческую в грош не ставили — вот где крылось истинное зло. Обставлялось все с размахом, но, воистину, как это ничтожно и презренно.
  — У вас с инспектором Леженом сходные взгляды.
  — Он мне нравится, — сказала миссис Дейн-Колтроп. — Зайдем в дом, поглядим, где Джинджер.
  — Чем она там занялась?
  — Отмывает что-то.
  Мы вошли в низкую дверь. В доме сильно пахло скипидаром. Джинджер орудовала тряпками и бутылочками. Она обернулась к нам. Все еще бледная, исхудавшая, на голове шарф — волосы пока не отросли… От прежней Джинджер осталась одна тень.
  — С ней все обойдется, — успокоила меня миссис Дейн-Колтроп, как всегда прочитав мои мысли.
  — Взгляните! — торжествующе воскликнула Джинджер, указывая на старую вывеску, над которой трудилась. Вековая копоть и грязь были сняты, на темном фоне отчетливо проступило изображение всадника, сидящего на коне, — ухмыляющийся череп, белый блестящий скелет.
  Миссис Дейн-Колтроп произнесла глубоким, звучным голосом:
  — Откровение, глава шестая, стих восьмой: «И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним…»620
  Мы помолчали, затем миссис Дейн-Колтроп совсем прозаически докончила:
  — Ну, вот и все. — Произнесла так, словно выбросила что-то в мусорную корзину. — Мне пора, — добавила она. — У меня родительское собрание.
  Она постояла в дверях, кивнула Джинджер и проговорила неожиданно:
  — Из вас выйдет прекрасная мать.
  Джинджер почему-то залилась краской.
  — Джинджер! — позвал я. — Ну как?
  — Что «как»? Буду ли я хорошей матерью?
  — Ты знаешь что.
  — Пожалуй… Но мне требуется предложение по всей форме.
  Я сделал предложение по всей форме.
  Последовала короткая интерлюдия, потом Джинджер спросила:
  — А ты точно не хочешь жениться на этой своей Гермии?
  — Господи! — воскликнул я. — Совсем забыл! — И достал из кармана письмо. — Получил три дня назад. Она приглашает меня в «Олд Вик» на «Тщетные усилия любви»621.
  Джинджер взяла письмо и разорвала его в мелкие клочки.
  — Если в будущем ты захочешь пойти в «Олд Вик», то пойдешь со мной, — заявила она тоном, не допускающим возражений.
  
  1961 г.
  Перевод: Н. Гвоздарева
  
  Ночная тьма
  
  
  Hope Причард от которой я впервые услышал легенду о цыганском участке
  Книга первая
  Глава 1
  «Конец твоего пути предопределен его началом…» Это изречение я часто слышал от разных людей. Звучит оно красиво, но что на самом деле значит?
  Есть ли некая точка отсчета, отыскав которую можно было бы сказать: «Все началось именно в тот день, в тот час, в том месте и с того события»?
  Возможно, эта История началась с того, что я заметил на доске объявлений компании «Джордж энд Дрэгон» сообщение о предстоящей продаже с аукциона довольно обширного поместья «Тауэрс»? В сообщении были указаны площадь «Тауэрса» в акрах, протяженность дороги в милях и дано весьма идеализированное изображение поместья, каким оно, наверное, было в пору своего расцвета, восемьдесят, а то и сто лет назад.
  Помнится, я от нечего делать прогуливался по главной улице захолустного местечка. Кингстон-Бишоп, тогда и наткнулся на это объявление. Почему? Судьба сыграла злую шутку? Или, наоборот, на мою долю выпал счастливый случай? Трудно сказать.
  А может быть, все началось с моей «встречи с Сэнтониксом, с тех бесед, что мы вели? Перед моим внутренним взором тотчас возникают его пылающие щеки, горящие глаза, движения сильной, хотя и тонкой кисти: он работает над эскизами зданий. С особым тщанием над одним из них, до того красивым, что я и сам с удовольствием бы стал его владельцем.
  Желание иметь дом, прекрасный и удивительный, о котором я и помыслить не смел, возникло у меня именно тогда, во время бесед с Сэнтониксом. Мы предавались мечтам о доме, который он построит для меня — если, конечно, ему позволит здоровье.
  И еще я мечтал, что поселюсь в нем с любимой женщиной и мы, как в детской сказке, будем там «жить-поживать да добра наживать», — все это была, конечно, игра воображения, забава, но она заставляла меня жаждать того, что я вряд ли мог надеяться заполучить.
  Или, если это повесть о любви — а это, клянусь, именно повесть о любви, — тогда почему бы мне не начать с того, как я впервые увидел Элли? Она стояла в тени разлапистой ели, что растет на Цыганском подворье.
  Цыганское подворье… Да, все-таки лучше начать с той минуты, когда я, чуть вздрогнув — потому что на солнце вдруг набежало темное облако, — отвернулся от доски объявлений и, обратившись к местному жителю, который подстригал живую изгородь в двух шагах от меня, с нарочитой небрежностью в голосе спросил:
  — А что представляет собой этот «Тауэрс»? Я и сейчас помню то странное выражение, с каким старик искоса поглядел на меня.
  — Мы его называем по-другому. Что это за название? — неодобрительно фыркнул он. — Там уже много лет никто не живет, все и позабыли, что это «Тауэрс». — И опять фыркнул.
  Я спросил его, как они называют этот дом, и тут он отвел глаза — обычная манера деревенских жителей, когда они не хотят говорить откровенно. Глядя куда-то в сторону, словно там он видел что-то такое, чего не видел я, он сказал:
  — У нас в округе его зовут Цыганским подворьем.
  — А почему? — спросил я.
  — Из-за какой-то темной истории. Сам толком не знаю. Кто одно говорит, кто — другое. — И затем добавил:
  — Но всем известно, что место это гиблое, там вечно случаются всякие беды.
  — С машинами?
  — Не только. Нынче, конечно, больше с машинами. Там ведь дорога как раз делает крутой поворот.
  — Ну ясно, — отозвался я. — Если крутой поворот, то несчастных случаев не избежать.
  — Местные власти поставили там дорожный знак, но толку от этого мало. Все равно машины бьются — одна за одной.
  — А почему «цыганское»? — спросил я. И снова его взгляд метнулся в сторону.
  — Да все те же россказни, — уклонился он от прямого ответа. — Говорят, когда-то это место принадлежало цыганам, а потом их выгнали, и они предали землю проклятию.
  Я невольно расхохотался.
  — Чего тут смешного? — рассердился он. — Разве нет на земле проклятых мест? Вам, городским умникам, ничего про них не ведомо. Цыганское подворье — одно из таких. Как стали из тамошней каменоломни брать камень для строительства, то сколько людей погибло… А старый Джорди как-то вечером свалился там с обрыва и сломал себе шею.
  — Пьяный? — предположил я.
  — Возможно. Выпить он был не дурак. Но мало ли пьяниц падают в реку, здорово расшибаются, конечно, но все-таки остаются живы. А Джорди сломал себе шею. Вон там, — он ткнул пальцем себе за спину на поросший соснами холм, — на Цыганском подворье.
  Да, пожалуй, с этого все и началось. Но тогда я не придал этим словам никакого значения. Случайно запомнил — вот и все. Когда я задумываюсь над этим, то есть когда задумываюсь всерьез, мне начинает казаться, что многое я домыслил сам. Не помню, в тот ли момент или чуть позже я спросил у него, есть ли в округе цыгане. Теперь, ответил он, их почти не осталось. Полиция гоняет.
  — А почему цыган так не любят? — спросил я.
  — Потому что на руку больно нечисты, — сердито ответил он и пристально посмотрел на меня. — А в вас, случаем, нет цыганской крови? — угрюмо поинтересовался он, не спуская с меня глаз.
  Я сказал, что понятия не имею. Я и вправду немного смахиваю на цыгана. Быть может, поэтому меня и привлекло это название — Цыганское подворье. Я улыбнулся ему и подумал, что, может, и в самом деле во мне есть капля цыганской крови. Разговор у нас вышел, прямо скажем, весьма любопытный.
  Цыганское подворье… Я пошел по дорожке, что вилась среди темных деревьев на вершину холма. Оттуда открывался вид на море с кораблями. Панорама была чудесной, и мне вдруг подумалось: «А что, если бы Цыганское подворье принадлежало мне?» Взбредет же такое в голову… Какая чушь.
  Когда я на обратном пути проходил мимо своего недавнего собеседника, он сказал:
  — Если вам нужны цыгане, то у нас здесь есть старая миссис Ли. Она живет в коттедже, ее туда пустил майор.
  — Какой такой майор? — спросил я.
  — Майор Филпот, конечно, — Он был просто потрясен и даже оскорблен — как мог я задать подобный вопрос?
  Я понял, что майор Филпот был местным божеством. А миссис Ли вроде как была у него на иждивении. Филпоты, похоже, жили и правили здесь с незапамятных времен.
  Я попрощался со стариком и двинулся было дальше, и тут он сказал:
  — Ее дом крайний на этой стороне улицы. Да вы ее увидите, небось бродит по саду. Тем, у кого в жилах цыганская кровь, в комнатах не сидится.
  Я побрел по улице, насвистывая и размышляя про Цыганское подворье и совершенно не думая о последних словах старика, как вдруг увидел, что из-за изгороди за мной пристально следит высокая темноволосая пожилая женщина. Я тотчас понял, что это и есть миссис Ли. Я остановился.
  — Мне сказали, что вы знаете все про Цыганское подворье, — сказал я.
  Глаза ее смотрели на меня в упор из-под растрепанной черной челки.
  — Послушай меня, мил человек. Забудь о Цыганском подворье. Ты — красивый парень. Цыганское подворье еще никому счастья не приносило, не принесет и тебе.
  — Оно вроде бы продается, — сказал я.
  — Да, но купит его только последний глупец.
  — А есть желающие?
  — Какой-то подрядчик. И не он один. И продадут его за гроши. Вот увидишь.
  — Это почему же? — заинтересовался я. — Участок ведь превосходный.
  Она ничего не ответила.
  — Допустим, подрядчику удастся дешево купить его. И что он будет с ним делать?
  Она засмеялась. Смех у нее был неприятный, даже зловещий.
  — Снесет старый, ветхий дом и построит новый. А то и двадцать — тридцать домов — и на всех будет лежать проклятие.
  Эта ее угроза почему-то не произвела на меня должного впечатления, и я, не сдержавшись, выкрикнул:
  — Зачем же сносить! Этого ни в коем случае нельзя допустить!
  — Можешь не волноваться: им это еще аукнется. И тем, кто купит поместье, и тем, кто будет класть кирпич и готовить раствор. Один упадет с лестницы. Нагруженный доверху грузовик перевернется, а шиферная плитка упадет с крыши прямо кому-то на голову. А потом ни с того ни с сего начнется ураган и станут падать деревья. Никому на свете Цыганское подворье не принесет добра. Лучше оставить его в покое. Вот увидишь. — И, энергично тряхнув головой, она тихо повторила про себя:
  — Нет, не будет счастья тому, кто сунется на Цыганское-подворье. И никогда не было.
  Я рассмеялся.
  — Не смейся, юноша, — строго произнесла она. — Настанет день, когда ты пожалеешь о своем смехе. Счастья здесь не бывало — ни в доме, ни на земле.
  — А что случилось с домом? — спросил я. — Почему он так давно пустует? Почему его оставили без присмотра?
  — Его последние хозяева умерли, все до единого.
  — А как они умерли? — заинтересовался я.
  — Об этом лучше не спрашивай. Но с тех пор ни у кого не было желания въехать туда. Вот дом и рушится помаленьку. Про него забыли, и правильно сделали.
  — Но почему бы тебе не рассказать мне, что здесь произошло? — стал упрашивать ее я. — Ты ведь знаешь, а?
  — Не люблю я сплетничать про Цыганское подворье. — И вдруг она заныла, как нищенка на паперти:
  — Хочешь, красавчик, я тебе погадаю? Посеребри ручку, и я расскажу, что тебя ожидает. Ты везучий, можешь далеко пойти.
  — Я не верю в гадания, — отозвался я, — и нет у меня серебра. Лишнего, во всяком случае.
  Она подошла поближе и тем же лицемерно-жалобным тоном продолжала:
  — Найдется у тебя шестипенсовик? Есть? Давай сюда.
  Я расскажу тебе все за один шестипенсовик. Что такое шесть пенсов? Разве это деньги? Так и быть, погадаю тебе, считай, задаром, потому что ты красавчик и за словом в карман не лезешь и умеешь себя вести. Говорю же: ты далеко пойдешь.
  Я покорно выудил из кармана шестипенсовик — не потому, что поверил в ее глупую болтовню, просто мне чем-то пришлась по душе эта старая плутовка, хотя я и видел ее насквозь. Схватив монету, она сказала:
  — Дай руку. Обе.
  Она взяла мои руки в свои когтистые морщинистые лапы и уставилась мне на ладони. Она довольно долго молча их разглядывала, потом вдруг резко их выпустила, даже оттолкнув от себя. И, чуть отступив назад, сурово сказала:
  — Если желаешь себе добра, сейчас же уезжай. Забудь про Цыганское подворье и не возвращайся назад! Это лучший совет, какой я могу тебе дать. Не возвращайся.
  — Почему? Почему мне нельзя вернуться?
  — Потому что, если ты вернешься, тебя ждет горе, утрата и, быть может, опасность. Тебя ждет беда, большая беда. Забудь про это место, говорю тебе.
  — Да в чем, собственно, де…
  Но она уже повернулась и пошла к дому. А войдя в него, захлопнула за собой дверь. Я не из суеверных. Я, конечно, верю, как все мы, в удачу. Но поверить в то, что существуют какие-то старые дома, на которых якобы лежит проклятие!.. Это уж чересчур. И тем не менее мне стало как-то не по себе, оттого что старая карга что-то такое увидела на моих ладонях. Я тоже стал их разглядывать. Что там можно было разглядеть? Чушь все это, все эти гадания. Просто один из способов вытягивать деньги, воспользовавшись наивностью и доверчивостью всяких простаков. Я взглянул на небо. Солнце уже село, и все вокруг изменилось. Вместе с сумерками на землю опустилось что-то зловещее. «Наверное, будет гроза», — решил я. Поднялся ветер, зашелестела на деревьях листва. Я двинулся назад к центру Кингстон-Бишопа. Чтобы поднять себе настроение, я стал насвистывать какой-то мотивчик.
  Поравнявшись с доской объявлений, я посмотрел, когда именно состоится продажа «Тауэрса». Я ни разу в жизни не бывал на аукционе, где продается недвижимость, и потому решил, что приеду обязательно. Интересно было посмотреть, кто станет владельцем Цыганского подворья.
  Да, думаю, именно с этой мысли, в сущности, все и началось… А потом я размечтался. Как я приеду и сделаю вид, что тоже готов бороться за Цыганское подворье! Попробую сразиться с местными подрядчиками! В конце концов они выйдут из игры, потеряв надежду получить его по дешевке, и я куплю его, поеду к Рудольфу Сэнтониксу и скажу ему: «Постройте мне дом. Я купил участок». И приведу в этот дом девушку, естественно, красавицу из красавиц, и мы будем, как пишут в сказках, «жить-поживать да добра наживать».
  Да, помечтать я всегда любил. Но мечты так и оставались мечтами, но мне от них делалось веселее. Веселее! Так я рассуждал тогда! Господи Боже мой, если бы я только…
  Глава 2
  В окрестностях Цыганского подворья в тот день я оказался совершенно случайно. Я привез туда из Лондона одну весьма пожилую супружескую чету, на распродажу в один из соседних домов. Сам-то дом, большой и уродливый, не продавали. Только вещи. А моих пассажиров очень интересовала, как я понял из их разговоров, коллекция вещей из папье-маше. В ту пору я понятия не имел, что это такое. Единственный раз слово «папье-маше» я слышал от своей матери. Когда в разговоре с кем-то она утверждала, что раковины из папье-маше были куда приятнее нынешних из пластмассы. Помню, меня весьма изумило, что такие состоятельные люди едут в какое-то захолустье за какими-то вещами, сделанными не пойми из чего.
  Однако я запомнил этот факт и решил заглянуть в словарь, узнать, что же представляет собой папье-маше, если ради него люди готовы нанять машину и тащиться на распродажу за город. Мне нравилось узнавать о неведомых для меня вещах. В ту пору мне было двадцать два года, и я таким манером уже успел набраться кое-каких знаний. Я неплохо разбирался в автомобилях, был отличным механиком и умелым шофером. К тому времени я уже поработал конюхом в Ирландии. Потом чуть не связался с торговцами наркотиками, но вовремя опомнился и сбежал от них. Место шофера в известной на всю страну компании проката автомобилей. — это совсем неплохо. С учетом чаевых зарабатываешь приличные деньги. И стараний особых не требуется. Правда, порой одолевает скука.
  Однажды летом я подрядился собирать фрукты. Платили скудно, но работа мне нравилась. Вообще-то кем я только не работал. Был официантом в третьеразрядном отеле, спасателем на пляже, торговал энциклопедиями и пылесосами, ну и мелочами всякими, работал даже в ботаническом саду, где научился разбираться в цветах.
  Но долго я нигде не задерживался. Зачем? Мне многое нравилось, почти все, чем я занимался. Одна работа была легкой, другая потруднее, но меня это не беспокоило. Я не из ленивых. Скорей из непосед. Мне везде хотелось побывать, все посмотреть, все попробовать. Я постоянно был в поиске. Да, именно так. Я все время чего-то искал.
  С тех пор как я расстался со школой, мне вечно чего-то хотелось, но, чего именно, я и сам не мог понять. Меня не покидало какое-то смутное неутолимое желание. Потом я понял, что меня томило. Мне нужна была девушка… Мне нравились многие девушки, но я все не встречал такой, на которой не задумываясь остановил бы свой выбор… Поначалу девушка вроде очень нравится, а потом с не меньшим удовольствием знакомишься с другой. Девушек я менял так же часто, как работу. Первое время — все замечательно, потом она тебе начинает надоедать, вот и ищешь другую. С тех пор как я бросил учиться, я только и делал, что менял одно на другое.
  Большинство моих знакомых относились к такому моему образу жизни весьма скептически. Они были из породы так называемых «доброжелателей». Я же считал, что они просто меня не понимают. Они хотели, чтобы я постоянно ухаживал за какой-нибудь одной славной девушкой, накопив денег, женился бы на ней, нашел себе постоянную работу и жил бы припеваючи. День за днем, год за годом, и так без конца, аминь. Нет, ваш покорный слуга на это не способен! Пресное существование, подкрепляемое системой социального обеспечения в ее недопеченном виде — это не по мне. Неужто, думал я, в мире, где человек сумел запустить в небо спутник и, того и гляди, отправится на другие планеты, не найдется ничего, что заставило бы учащенно биться мое сердце. Ради этого я готов был обойти весь белый свет. Однажды, помню, шел я по Бонд-стрит В ту пору я работал официантом, и мне как раз предстояло заступать на смену. Я шел не спеша, разглядывая витрины с обувью. Туфли на любой вкус, одни лучше других! Как обычно пишут в газетной рекламе: «Вот что носят сегодня элегантные мужчины», а рядом фотография такого мужчины. И всегда он, этот тип, выглядит почему-то прощелыгой! Все эти рекламные фокусы вызывали у меня только смех!
  Следующей была витрина лавки, торговавшей картинами. Там было выставлено всего три картины, искусно задрапированные по углам золоченых рам бархатом какого-то нейтрального цвета. Настоящий шик, ничего не скажешь. Я не больно интересуюсь искусством. Однажды из чистого любопытства я побывал в Национальной галерее. Эти огромные красочные изображения битв в горных долинах, равно как и иссохшие святые, пригвожденные стрелами к крестам, и портреты жеманных, самодовольно улыбающихся знатных дам в шелках, бархате и кружевах нагоняли на меня тоску. Вот тогда я раз и навсегда решил, что Искусство не для меня. Картина же, на которую я смотрел сейчас, была совсем другой. На витрине, как я уже сказал, было три картины. Одна — пейзаж, кусочек сельской местности, это я и так почти каждый день видел воочию. Другая изображала женщину, но в каком-то странном ракурсе, с таким нарушением пропорций, что не сразу можно было догадаться, что перед тобой женщина. Кажется, это называют авангардом622. Сказать по правде, я не имею понятия, что это значит. А вот третья картина была то, что надо. Вроде бы ничего особенного. Она была — как бы это сказать? — довольно простой. Несколько больших колец, вписанных одно в другое. И все разных цветов, причем самых неожиданных. А по краям брошены яркие мазки, которые, по-видимому, ничего не означали. Только все вместе они были полны значения! Не умею я описывать Могу только сказать, что от картины нельзя было оторвать глаз.
  Я стоял перед витриной и чувствовал себя престранно, будто со мной случилось нечто необычное. Те модные туфли, к примеру, я бы купил с удовольствием. Я вообще очень разборчив в одежде. Люблю хорошо одеваться, чтобы производить впечатление, но я никогда всерьез не помышлял о покупке обуви на Бонд-стрит. Известно, какие там цены — такие туфли стоят не меньше пятнадцати фунтов. Говорят, что это ручная работа, потому, мол, и стоят так дорого. Пустая трата денег. Туфли, конечно, шикарные, но переплачивать за шик, ей-богу, не стоит. Я пока еще не сошел с ума!
  Но эта картина… «Сколько же она может стоить? — вдруг подумал я. — Не купить ли? Ты спятил, — сказал я себе. — Тебя же картины не интересуют». Все верно, но эту картину мне так хотелось… Хорошо бы ее заиметь. Повесить у себя в комнате, сидеть и смотреть на нее сколько захочешь и знать, что она принадлежит тебе! Я покупаю картину! Безумие какое-то! Я снова посмотрел на нее. О чем я думаю? И кроме того, я позволить-то себе этого, наверное, не могу. По правде говоря, в тот день кое-какие деньги у меня имелись. Удачно поставил на одну лошадку. Картина небось стоит немало. Фунтов двадцать. А то и двадцать пять! Во всяком случае, почему бы не прицениться. Ведь не съедят же меня! И я вошел, с несколько воинственным видом и в то же время готовый отразить удар.
  Внутри царили тишина и величие. Освещение было приглушенным, стены выкрашены в какой-то серый цвет, а посередине стояла бархатная кушетка, на которую можно было сесть и любоваться картинами. Ко мне подошел человек, одетый с иголочки — как на рекламной картинке, — и, в полном соответствии с окружающей обстановкой, заговорил приглушенным голосом. И что удивительно, в его обращении не было и следа того высокомерия, каким отличаются служащие магазинов на Бонд-стрит. Выслушав меня, он снял картину с витрины и, отойдя к противоположной стене, поднял так, чтобы я мог ее разглядывать, сколько захочу. Именно тогда меня осенило (такое бывает, когда вдруг понимаешь, что к чему): при продаже картин действуют совсем иные правила, нежели при продаже других вещей. В такую лавку может заглянуть человек, одетый в старый потертый костюм и обтрепанную рубашку, и оказаться миллионером, который желает пополнить свою коллекцию. Или человек вроде меня, одетый дешево и безвкусно, но испытывающий такое неукротимое желание заполучить понравившуюся ему картину, что сумеет всеми правдами и не правдами собрать нужную сумму денег.
  — Превосходный образец живописи, — сказал человек, продолжая держать в руках картину.
  — Сколько? — быстро спросил я.
  От его ответа у меня перехватило дыхание.
  — Двадцать пять тысяч, — тихо сказал он. Я умею делать хорошую мину при плохой игре и потому и бровью не повел. По крайней мере, мне так показалось. Он назвал какую-то фамилию, по-видимому иностранную. Наверное, фамилию художника, и добавил, что картина попала к ним откуда-то из провинции, и ее хозяева и понятия не имели, что это такое. Я держался как мог.
  — Деньги немалые, но картина, наверное, того стоит, — вздохнул я.
  Двадцать пять тысяч фунтов. Курам на смех!
  — Да, — тоже вздохнул он. — Конечно. — И, осторожно опустив картину, поставил ее обратно в витрину. — У вас неплохой вкус, — заметил он.
  Я почувствовал, что мы с ним понимаем друг друга. Поблагодарив его, я вышел на Бонд-стрит.
  Глава 3
  Я не мастер описывать — во всяком случае, до настоящего писателя мне далеко. Вот, например, картина, про которую я рассказывал. Ничего особенного на ней вроде не было. То есть, хочу я сказать, никаких особых мыслей она не вызывала, ни о чем не говорила, но тем не менее я чувствовал ее значимость, понимал, что она — нечто очень весомое и важное. Встреча с этой картиной была настоящим событием в моей жизни. Точно так же, как и Цыганское подворье. Не меньшую роль сыграл в моей судьбе и Сэнтоникс.
  Пока я еще ничего о нем толком не рассказывал. Но вы, наверное, уже догадались, что он был архитектором. До него я с архитекторами никогда не встречался, хотя кое-что соображал в строительном деле. На Сэнтоникса я наткнулся в период моих блужданий. А именно в ту пору, когда работал шофером, возил богатых людей. Мне довелось побывать и за границей: дважды в Германии — я немного знаю немецкий, и дважды во Франции — по-французски я тоже кое-как болтаю, и один раз в Португалии. Пассажиры мои были в основном пожилыми — то есть с хорошими деньгами и плохим здоровьем.
  Когда возишь таких людей, начинаешь понимать, что деньги вовсе не гарантируют райской жизни. И у богатых людей бывают сердечные приступы, и потому им надо все время глотать какие-то таблетки. А в отелях их тоже порою невкусно кормят или плохо обслуживают, из-за чего возникают скандалы. Почти все богачи, которых мне довелось знать, были людьми несчастными. Неприятностей у них по горло. То с налогами, то с размещением капитала. Послушали бы вы, о чем они беседуют между собой или с друзьями! Постоянное беспокойство — вот что загоняет их в могилу. И в любви они тоже особой радости не находят, заполучая себе в жены либо длинноногих блондинок, которые сразу же после свадьбы начинают наставлять им рога, либо вечно ноющих уродин, которые то и дело их поучают. Нет, по мне, лучше оставаться самим собой — Майклом Роджерсом, который любит путешествовать и время от времени завязывать интрижки с хорошенькими девушками.
  Денег при таком образе жизни у меня, разумеется, было негусто, но я не жаловался. Жилось мне весело и привольно. Не знаю, конечно, как было бы дальше, ибо подобное отношение к жизни проходит вместе с молодостью. Нет молодости, и веселье уже не в радость.
  Но в глубине души у меня таилось смутное желание… обладать. Чем именно, я не знал и сам… Однако, продолжая начатую уже историю, расскажу об одном старике, которого часто возил на Ривьеру. У него там строился дом. Вот он и ездил смотреть, как идут дела. Архитектором у него был Сэнтоникс.
  Я так и не знаю, кем Сэнтоникс был по национальности. Сначала я считал его англичанином, хотя такой странной фамилии мне ни разу не доводилось слышать. Нет, англичанином он, пожалуй, не был. Скорей всего скандинавом. Со здоровьем у него было неважно — я сразу это заметил. Он был молодой, светловолосый, с худым и каким-то странным лицом — то ли чуть перекошенным, то ли асимметричным. С клиентами он особо не церемонился. Вы, наверное, думаете, что поскольку они платили деньги, то заказывали и музыку? Как бы не так. Они боялись Сэнтоникса, потому что тот всегда был уверен в своей правоте.
  Помню, когда я в первый раз привез своего старикана, он как глянул на то, что уже было готово, так прямо закипел от злости. Пока я крутился возле них, выполняя обязанности то шофера, то лакея, мне довелось урывками слышать их разговор, и очень скоро я стал побаиваться, как бы мистера Константина не хватил удар.
  — Вы все сделали совсем не так, как я велел! — кричал он. — И потратили слишком много денег. Слишком много! Мы так не договаривались. Выходит, дом обойдется мне куда дороже, чем я рассчитывал?
  — Совершенно верно, — ответил Сэнтоникс. — Но деньги для того и существуют, чтобы их тратить.
  — Еще чего! Тратить! Вы не имеете права выходить за рамки определенной мною суммы, понятно?
  — Тогда у вас не будет такого дома, какой вы хотите, — сказал Сэнтоникс. — Только я знаю, что именно вы хотите. И строю дом, который вам нужен. И мы с вами оба это знаем. Бросьте скряжничать и препираться. Вам нужен роскошный дом, и вы его получите — будете потом показывать друзьям, которые умрут от зависти. Я берусь строить далеко не всем, я вам об этом уже говорил. Мне важны не только деньги, но и творческое удовлетворение. Ваш дом не будет похож на другие дома.
  — Это ужасно! Ужасно!
  — О нет. Ужасно то, что вы сами не знаете, чего хотите. По крайней мере, такое создается впечатление. На самом же деле вы знаете, чего хотите, и просто не можете представить. Не видите этого. А я — вижу. Я всегда понимаю, что люди ищут и что они хотят. У вас есть чутье на красоту. Эту красоту я вам и подарю.
  Он говорил, а я стоял рядом и слушал. И понемногу тоже начинал видеть, каким необычным будет этот дом, который строился среди сосен на берегу моря. Его окна вопреки обыкновению выходили не на море, а на просвет между горами, на крошечный кусочек неба. Это было странно, непривычно и прекрасно.
  Когда я не был занят, Сэнтоникс иногда со мной заговаривал.
  — Я строю дома только тем, кому пожелаю.
  — То есть богатым, хотите сказать?
  — Но людям небогатым строительство дома не по карману. Однако деньги меня интересуют постольку поскольку. Мои клиенты должны быть состоятельными, потому что дома, которые я строю, стоят недешево. Сам по себе дом еще ничто. Ему нужна оправа, которая не менее существенна, чем сам дом. Красивый камень, рубин или изумруд, — это всего лишь красивый камень. Он ничего собой не представляет, ибо, пока нет оправы, он не может служить украшением. Но и оправа должна быть достойна прекрасного камня. Дому такой оправой служит ландшафт, окружающая его природа, которая, пока существует сама по себе, ничего собой не представляет. Но как только в нее вписывается дом, она становится оправой для редкостного брильянта. — Он посмотрел на меня и рассмеялся. — Понятно?
  — Не очень, — признался я. — И тем не менее… по-моему, я кое-что понимаю.
  — Вполне возможно. — В его глазах появилось любопытство.
  Мы еще раз ездили на Ривьеру. К тому времени строительство дома было уже почти завершено. Не буду его описывать, потому что вряд ли мне это по силам, могу только сказать, что в нем было… нечто особенное, и был он прекрасен, это я понял. Этим домом можно было гордиться, показывать людям, жить в нем с любимым человеком. И вдруг в один прекрасный день Сэнтоникс сказал мне:
  — Знаете, вам я, пожалуй, согласился бы построить дом. Мне кажется, я знаю, какой дом вам хотелось бы иметь.
  Я покачал головой и честно признался:
  — Я и сам этого не знаю.
  — Вы, может, и не знаете, зато я знаю. — И добавил:
  — Жаль, что у вас нет денег.
  — И никогда не будет, — сказал я.
  — Это еще неизвестно, — откликнулся Сэнтоникс. — Рожденный в бедности отнюдь не всегда остается бедняком навсегда. Деньги — странная штука. Они идут к тому, кто их сильнее хочет.
  — Чтобы разбогатеть, мне не хватает ума, — вздохнул я.
  — Честолюбия вам не хватает — вот в чем беда. Вообще-то оно у вас есть, но пока еще не проснулось.
  — Что ж, — отозвался я, — в таком случае, как только я его разбужу и накоплю денег, я приеду к вам и попрошу построить мне дом.
  — К сожалению, я не могу ждать… — вздохнул он. — Не могу позволить себе пребывать в ожидании. Мне отпущен короткий срок. Еще один-два дома, не больше. Никому не хочется умирать молодым, но порой приходится… Ладно, все это пустые разговоры.
  — Значит, мне нужно побыстрее разбудить свое честолюбие.
  — Не стоит, — сказал Сэнтоникс. — Вы человек здоровый, живется вам весело. Зачем же что-то менять?
  — Да если бы даже и захотел, ничего бы не вышло, — с грустью отозвался я.
  В ту пору я именно так и считал. Но мне нравилось, как я живу, а жил я, повторяю, весело, и здоровье у меня было отменное. Я часто возил людей, у которых водились деньги, заработанные тяжким трудом, а вместе с ними заработаны язва желудка, грудная жаба623 и многое другое. Я же сам отнюдь не собирался перенапрягаться. Конечно, старался работать не хуже других, но не более того. И честолюбия у меня не было, или, во всяком случае, так мне казалось. Зато у Сэнтоникса же честолюбия, по-моему, было в избытке. Оно и заставляло его проектировать и строить дома, делать эскизы и многое другое, для меня непостижимое… а заодно и забирало у него все физические силы. Он вообще был не слишком вынослив от природы. Порой мне приходила в голову несуразная мысль, что он просто загоняет себя в могилу этой своей бесконечной работой, в которой выкладывается на всю катушку. Я же работать не хотел — вот и все. Я работу презирал, совершенно ею не дорожил. Считал, что ничего хуже работы человечество не изобрело.
  О Сэнтониксе я думал довольно часто. Он занимал мои мысли, пожалуй, больше остальных моих знакомых. Странная вещь — человеческая память. Уж очень она избирательна. Человек помнит то, что хочет помнить. Сэнтоникс и дом, построенный им на Ривьере, та картина в лавке на Бонд-стрит, руины старого особняка под названием «Тауэрс» и рассказ о Цыганском подворье — все это я отлично запомнил! Еще я хорошо помнил девушек, с которыми встречался, и поездку за границу, куда возил клиентов. Клиенты же были все одинаковы — скучные. Они Всегда останавливались в одних и тех же отелях и заказывали одни и те же безвкусные диетические блюда.
  Меня по-прежнему не покидало странное ощущение, словно ожидание чего-то особенного, какого-то предложения или события. Не знаю, как получше описать это ощущение. Наверное, на самом деле я искал свою единственную — я имею в виду не просто добропорядочную девушку, на которой можно было бы жениться и которая пришлась бы по вкусу моей матери, дяде Джошуа и кое-кому из моих приятелей. Но в ту пору я еще ничего не смыслил в любви. Зато недурно разбирался в сексе. Как, впрочем, и все мои ровесники. Мы слишком много об этом говорили, слишком много слышали, а потому принимали все эти откровения чересчур всерьез. Мы — я и мои приятели — понятия не имели, что это такое — когда приходит любовь. Мы были молоды и полны сил, мы глазели на встречных девушек, оценивая их фигуры, ножки, взгляды, брошенные на нас, и думали про себя: «Согласится или нет? Стоит ли тратить время?» И чем больше девушек бывало у меня в постели, тем больше я хвастался. Чем большим молодцом меня считали друзья, тем большим молодцом я считал себя сам.
  Я и не подозревал, что все мои подвиги не имеют ничего общего с любовью. Наверное, рано или поздно прозрение приходит к каждому — и наступает внезапно. И ты уже не думаешь, как бывало: «Эта малышка, пожалуй, мне подходит… Она должна стать моей». Я, по крайней мере, испытывал совсем иное чувство. Я и понятия не имел, что это произойдет так стремительно. Что я сразу пойму: «Вот девушка, которой я принадлежу. Я в ее власти. Полностью и навсегда». Нет, мне и в голову не приходило, что так получится. Один старый комик вроде бы часто повторял такую шутку: «Ко мне однажды уже приходила любовь. Я почувствую, что она вот-вот заявится снова, срочно сбегу куда-нибудь подальше». То же самое и со мной. Если бы я знал, если бы я только мог знать, к чему все это приведет, я бы тоже сбежал! Если бы, конечно, был умнее!
  Глава 4
  Я помнил про аукцион на Цыганском подворье. До него осталось три недели. Я успел дважды съездить на континент — раз во Францию и раз в Германию. Именно в Гамбурге и наступил критический момент. Во-первых, мне осточертела супружеская пара, которую я возил. Они олицетворяли собой все, что я ненавидел. Они были грубыми, неприятными внешне, ни с кем не считались и вызвали во мне только одно желание — немедленно покончить с моей лакейской работой. Разумеется, я никак не проявлял своих чувств. Они мне были отвратительны, но я, естественно, не показывал виду. Зачем же портить отношения с фирмой, на которую работаешь. Поэтому я просто позвонил своим пассажирам в отель, сказал, что заболел, и дал телеграмму в Лондон с тем же сообщением, добавив, что могу оказаться в больнице, а потому прошу прислать мне замену. Никто не мог ко мне придраться. А поскольку я никого особенно не интересовал, то проверять они не стали, по-видимому, полагая, что я лежу с высокой температурой и потому не в силах сообщить дополнительные сведения. По возвращении в Лондон я бы смог наплести им кучу небылиц о том, как тяжко болел. Но я не собирался этого делать. Я был сыт по горло шоферской деятельностью.
  Этот бунт стал поворотным пунктом в моей жизни. Благодаря ему и многому другому я в нужный день и час очутился в зале, где шел аукцион.
  «Если не будет продан ранее по договоренности» — такое условие было наклеено поперек доски с объявлениями. Нет, «Тауэрс», как выяснилось, не был продан. Я был так возбужден, что плохо соображал, что делаю.
  Как я уже сказал, я никогда до этого не бывал на аукционах, где продается недвижимость. Я был уверен, что это нечто весьма волнующее, но я ошибся. Это был один из самых скучных спектаклей, на которых мне когда-либо довелось бывать. Проходил он в довольно унылой обстановке в присутствии всего шести-семи человек. И аукционист на сей раз совсем не был похож на виденных мною раньше бойких аукционистов, распродававших мебель или всякую утварь. Добродушно пошучивая, они весело расхваливали товар. Здешний же сдавленным голосом описал поместье, уточнил его площадь и другие данные и с полнейшим безразличием перешел к торгам. Когда кто-то предложил пять тысяч фунтов, аукционист устало улыбнулся, словно услышал не очень смешную шутку, и добавил кое-какие сведения. Поступило еще несколько предложений, в основном от людей деревенского вида: от человека, похожего на фермера, от одного, как я догадался, из конкурирующих между собой подрядчиков, а также от двух адвокатов, один из которых, похоже, приехал из Лондона, ибо был хорошо одет и вид имел весьма солидный. Правда, я не обратил внимания, предложил ли он свою цену. Если предложил, то очень тихо и скорей жестом. Так или иначе, аукцион подошел к концу, и ведущий унылым голосом объявил, что поскольку никто не дал резервированную цену624, то продажа откладывается.
  — Ну и скучища! — пожаловался я одному из местных, выходя вслед за ним из помещения.
  — Как всегда, — отозвался он. — Вы часто бываете на таких аукционах?
  — Нет, — признался я. — По правде говоря, впервые.
  — Зашли из любопытства, да? Вы вроде бы не предлагали свою цену.
  — А я и не собирался, — сказал ему я. — Просто решил посмотреть, как это делается.
  — Вот так чаще всего и делается. Они просто хотят посмотреть, кто может стать потенциальным покупателем. Я удивленно посмотрел на него.
  — Это поместье не прочь заполучить, по-моему, трое, — принялся объяснять мне мой новый знакомый. — Уэдерби, подрядчик из Хелминстера, представитель «Дэхем и Кумби», который, насколько я понимаю, действует от имени какой-то ливерпульской фирмы, и какая-то темная лошадка из Лондона — тоже вроде адвокат. Конечно, возможно, имеются и другие претенденты, но эти, по-моему, главные. А хороших денег за него не выручишь. Все так говорят.
  — Из-за дурной славы? — спросил я.
  — А, значит, вы слышали про Цыганское подворье? Болтовня, конечно. Местным властям давным-давно следовало бы спрямить дорогу — опасное там место.
  — Но у поместья в самом деле дурная слава.
  — Басни, и ничего больше! Но, так или иначе, настоящие торги, уверяю вас, состоятся за сценой. Желающие купить поместье назовут свою цену. Скорей всего оно достанется ливерпульцам. Вряд ли Уэдерби раскошелится. Ему нужно, чтобы было дешево и нехлопотно. Сейчас кругом продают землю под застройку. А это поместье может позволить себе купить тот, у кого есть средства на снос старого дома и на постройку нового.
  — Да, в наши дни такое редкость, — согласился я.
  — Даже если не трогать старый, содержать его очень накладно. Тут и налоги, и ремонт, да и прислугу в сельской местности не так-то просто найти. Нет, люди скорей выложат несколько тысяч за шикарную квартиру в городе, где-нибудь на шестнадцатом этаже современного здания. На нескладный огромный дом в деревне охотников в наши дни мало.
  — Но почему бы вместо него не построить современный дом? — удивился я. — Со всеми удобствами.
  — Можно, конечно, но это ведь какие деньжищи нужны, да к тому же многие боятся жить в безлюдном месте.
  — Ну, положим, не все, — возразил я.
  Он засмеялся, и мы распрощались. Я отправился прогуляться, погрузившись в невеселые думы. Я и сам не заметил, как взобрался по тропинке к извилистой дороге, которая вела на вересковую пустошь.
  Так вот я и очутился в том месте, где впервые увидел Элли. Как я уже сказал, она стояла в тени высокой разлапистой ели, а вид у нее был примерно такой, будто она появилась тут только что — прямо из дерева, словно фея. На ней был костюм из темно-зеленого твида, светло-каштановые волосы своим оттенком напоминали осенние листья, а сама она казалась какой-то бесплотной. Увидев ее, я остановился. Она с испугом смотрела на меня, чуть приоткрыв рот. Наверное, и у меня был испуганный вид. Мне хотелось что-то сказать, но я не знал что.
  — Простите, я вовсе не собирался вас напугать — наконец пробормотал я. — Я и не заметил, что здесь кто-то есть.
  — Ничего страшного, — отозвалась она, и голос у нее был тихий и ласковый, как у маленькой девочки. — Я тоже не ожидала кого-нибудь здесь встретить. — Оглянувшись по сторонам, она добавила:
  — Тут, так безлюдно. — Я заметил, что она чуть-чуть дрожит.
  В тот день дул довольно прохладный ветер. А может, дело было вовсе не в ветре, не знаю. Я подошел поближе.
  — Страшновато здесь, правда? — спросил я, — Я говорю про этот полуразрушенный дом.
  — «Тауэрс»?625 — задумчиво произнесла она. — Так называлось поместье, да? Только… только почему-то никаких башен здесь нет.
  — Ну и что, — сказал я. — Люди любят давать величественные названия своим домам.
  — Наверное, вы правы, — улыбнулась она. — Это… это то самое поместье, которое сегодня продавали с аукциона. Может, вы об этом слышали?
  — Да, — ответил я. — Я как раз оттуда.
  — Вот как? — чуть удивилась она. — Вы что, хотели его купить?
  — Разве я похож на человека, который готов купить разрушенный дом и несколько акров вересковой пустоши? — спросил я, — Нет, я пока еще не сошел с ума.
  — Продажа состоялась? — поинтересовалась она.
  — Нет, никто не дал цены, даже близкой к резервированной.
  — Понятно, — отозвалась она, как мне показалось, с облегчением.
  — А вы что, хотели его купить? — спросил я.
  — О нет, — ответила она. — Ни в коем случае. — В ее голосе слышалась тревога.
  Я помолчал, а потом выпалил то, что мне так хотелось ей сказать:
  — Я вам солгал. Я не могу купить это поместье, потому что у меня нет таких денег. Но если бы мог, я бы его купил. Я хочу его купить. Можете смеяться надо мной сколько угодно, но теперь я вам сказал все как есть.
  — Но не кажется ли вам, что оно в таком жалком состоянии…
  — Конечно, — перебил ее я, — я и не говорю, что оно мне нравится в теперешнем его виде. Но я бы немедленно снес этот уродливый и мрачный дом. Само же поместье вовсе не кажется мне уродливым и мрачным. Оно прекрасно. Взгляните сюда. А потом сделайте несколько шагов и посмотрите в просвет между деревьями на эти холмы и поля. Видите? Прорубить здесь аллею… А если посмотреть отсюда…
  Я взял ее за руку и повернул на девяносто градусов. Вероятно, это было с моей стороны непозволительной фамильярностью, но она, по-моему, этого не заметила! Во всяком случае, я вел себя очень сдержанно. Мне просто хотелось показать ей то, что сумел увидеть сам.
  — Отсюда, — пояснил я, — начинается спуск к морю и скалам. Между нами и морем лежит городок, но его отсюда не видно, потому что он загорожен вереницей холмов. А если вы повернетесь еще на девяносто градусов, то увидите заросшую лесом долину. Не кажется ли вам, что если вырубить часть деревьев и проложить аллеи, если расчистить пространство вокруг дома, то он будет великолепно смотреться? Только строить его нужно не на месте старого, а немного правее — в ярдах пятидесяти — ста. А дом был бы чудесным. Его бы построил гениальный архитектор.
  — А среди ваших знакомых есть гениальные архитекторы? — В ее голосе слышалось сомнение.
  — Один точно есть, — ответил я и тут же принялся рассказывать ей про Сэнтоникса.
  Мы сидели рядышком на поваленном дереве, а я все рассказывал и рассказывал этой тоненькой, стройной девушке, которую видел впервые в жизни, о своей мечте. Со всей пылкостью, на какую только был способен.
  — Этого никогда не будет, — сказал я, — я понимаю. Не может быть. Но вы только представьте, что здесь можно сделать. Мы бы вырубили часть деревьев, и стало бы больше света и пространства, и мы бы посадили цветы, рододендроны626 и азалии627, а потом сюда приехал бы мой друг Сэнтоникс. Он все время кашляет, потому что погибает не то от чахотки, не то от чего-то еще, но он бы успел построить нам дом. Он бы сумел построить самый замечательный дом на свете. Вы даже не представляете себе, какие он строит дома. Он строит их очень богатым людям, но не всем, а только тем, кто хочет иметь что-то стоящее. Не в том смысле, что очень шикарное и удобное. А то, что можно назвать заветной мечтой. Он строит для тех, кто жаждет осуществить эту мечту.
  — Мне бы тоже хотелось иметь такой дом, — сказала Элли. — Вы заставили меня увидеть его, почувствовать… Да, жить в нем было бы чудесно. Это действительно было бы похоже на сбывшуюся мечту. Здесь можно было бы чувствовать себя свободной, не связанной по рукам и ногам людьми, которые заставляют тебя делать то, чего ты не хочешь. И не позволяют делать то, чего тебе хочется. О, как мне надоела моя жизнь и люди, которые меня окружают! Все-все надоело!
  Вот как все у нас с Элли началось. Я был одержим своей мечтой, а Элли — мечтой о свободе. Мы замолчали и посмотрели друг на друга.
  — Как вас зовут? — спросила Элли.
  — Майк Роджерс, — ответил я. — То есть Майкл Роджерс. А вас?
  — Фенелла. — И не сразу, но добавила:
  — Фенелла Гудмен. — И с тревогой взглянула на меня.
  Больше не было сказано ни слова, но мы продолжали смотреть друг на друга. Нам обоим хотелось встретиться вновь, но в ту минуту мы не знали, как это сделать.
  Глава 5
  Вот как все у нас с Элли началось. По правде сказать, наши отношения развивались не очень быстро, ибо у каждого из нас были свои секреты, которыми мы вовсе не спешили поделиться друг с другом. Нам не хотелось рассказывать о себе все до конца, как полагалось бы, а поэтому мы довольно часто натыкались на какой-то невидимый барьер. Мы не отваживались, например, спросить: «Когда мы встретимся в следующий раз? Где я вас увижу? Где вы живете?» Потому что если задаешь такие вопросы, то и тебе могут их задать.
  Когда Фенелла называла свое имя, на лице у нее была такая тревога, что я даже подумал, что она меня обманывает. Что ее зовут по-другому. Разумеется, я тут же отогнал свои сомнения прочь. Сам-то я тут же выложил ей свое настоящее имя.
  В тот день мы никак не могли найти повод, чтобы расстаться, а потому испытывали все растущую неловкость. Похолодало, и нам хотелось покинуть «Тауэрс» — но что потом? Довольно неуклюже я спросил:
  — Вы живете где-то поблизости?
  Она ответила, что живет в Маркет-Чэдуэлле. Это был маленький городок неподалеку. В нем была довольно приличная гостиница. Скорее всего, она остановилась там, решил я. Она, в свою очередь, с такой же неловкостью спросила у меня:
  — А вы живете здесь?
  — Нет, — ответил я. — Не здесь. Я приехал сюда только на один день.
  Опять воцарилось довольно гнетущее молчание. Подул ветерок. Она дрожала от холода.
  — Пойдемте, — предложил я. — От ходьбы нам станет теплее. У вас есть машина, или вы пользуетесь автобусом и поездом?
  Она сказала, что оставила машину внизу.
  — Ничего, обойдусь без нее, — добавила она. Она вроде немного нервничала. Я подумал, что ей хочется избавиться от меня, только она не знает, как это сделать. И потому сказал:
  — Дойдем вместе до деревни, согласны? Она бросила на меня благодарный взгляд. Мы медленно стали спускаться по петляющей дороге, печально известной столькими несчастными случаями. Когда мы очутились в том месте, где начинался крутой поворот, из тени, падающей от елей, вдруг кто-то вышел. Это произошло так неожиданно, что Элли испуганно ахнула. Оказалось, это старая миссис Ли, с которой я три недели назад разговаривал. Сегодня она выглядела еще более безумной — растрепанные черные волосы развевались по ветру, а на плечах была алого цвета накидка. Властная осанка делала ее выше ростом.
  — А вы здесь откуда, голубчики мои? — спросила она. — Каким ветром вас занесло на Цыганское подворье?
  — Разве мы вторглись в чужие владения? — спросила Элли.
  — Смотря как на это взглянуть. Когда-то эта земля принадлежала цыганам. Потом нас прогнали. Вам здесь не будет счастья, и незачем разгуливать по Цыганскому подворью.
  Элли была не любительница ввязываться в споры. А потому ответила мягко и вежливо:
  — Извините, мы не знали, что сюда нельзя приходить. По-моему, это поместье сегодня продавалось на аукционе.
  — Тому, кто его купит, оно принесет несчастье, — заявила старуха. — Запомни, моя красавица, ибо ты и вправду красивая девушка, мало радости оно принесет будущему владельцу. Эта земля проклята, проклята давным-давно, много лет назад. Держись подальше отсюда. Подальше от Цыганского подворья. Опасность и смерть таит оно для тебя. Уезжай к себе домой за океан и не возвращайся больше в Цыганское подворье. А если вернешься, не говори потом, что я тебя не предупредила.
  Вспыхнув от обиды, Элли сказала:
  — Но мы же не делаем ничего плохого.
  — Полно вам, миссис Ли, — вмешался я. — Зачем пугать юную леди?
  И, повернувшись к Элли, объяснил:
  — Миссис Ли живет в деревне. У нее там свой коттедж. Она гадалка и умеет предсказывать будущее. Правда, миссис Ли? — в шутливом тоне обратился я к ней.
  — Да, я умею это делать, — спокойно отозвалась она, еще больше распрямляя плечи. — Мы, цыгане, все умеем это делать. Могу предсказать будущее и тебе, юная леди. Дай мне серебряную монетку, все как есть скажу.
  — Я не хочу знать свое будущее.
  — Всем полезно знать свое будущее. Чтобы избежать беды, которая неминуемо вас постигнет, коли не принять мер предосторожности. Не скупись, у тебя в кармане полно денег. Полным-полно. Я знаю кое-что, что и тебе не грех узнать.
  По-моему, во всех женщинах живет непреодолимое желание заглянуть в будущее. Я замечал это у тех девиц, с которыми имел дело. Мне почти всегда приходилось расплачиваться за них на ярмарках, где стоят кабинки гадалок. Элли открыла сумочку и, достав две полукроны, положила их старухе в руку.
  — Вот это правильно, моя красавица. А теперь послушай, что скажет тебе матушка Ли.
  Элли стянула с руки перчатку и протянула изящную ладошку старухе, которая уставилась на нее, бормоча:
  — Ну-ка, что у тебя там? Посмотрим…
  И вдруг резко оттолкнула от себя руку Элли.
  — На твоем месте я бы сейчас же отсюда уехала. Уезжай и не возвращайся, слышишь? Все, что я сказала тебе раньше, — чистая правда. То же самое я вижу у тебя на ладони. Забудь про Цыганское подворье, забудь, что ты его видела. Там не только разрушенный дом, там еще и земля, на которой лежит проклятие.
  — Да что вы к ней привязались? — не выдержал я. — Юная леди не имеет никакого отношения к той земле, о которой вы твердите. Она приехала сюда погулять. И никого здесь не знает.
  Но старуха не обратила на меня никакого внимания.
  — Говорю тебе, моя красавица, предупреждаю тебя, — сурово продолжала она, — Ты можешь стать вполне счастливой, но ты должна быть начеку. Держись подальше от мест, на которые наложено проклятие, иначе быть беде. Уезжай туда, где тебя любят и лелеют. Ты должна быть осторожней. Помни это. Иначе… Иначе… — Она вздрогнула. — Не по душе мне то, что я вижу у тебя на ладони. — И вдруг одним быстрым движением сунула две полукроны обратно Элли в руку, что-то бормоча себе под нос. Мы с трудом расслышали только одну фразу:
  — Ах ты горе какое… и никуда не денешься. — И, повернувшись, засеменила прочь.
  — Какая… Какая страшная женщина, — сказала Элли.
  — Не обращайте на нее внимания, — с грубоватой небрежностью отозвался я. — По-моему, она не совсем в себе. Просто решила вас попугать. К этому месту у них здесь, по-моему, особое отношение.
  — А что, тут часто бывали несчастные случаи? Кто-то погибал?
  — Боюсь, что да. Посмотрите на этот поворот и обратите внимание, какая узкая здесь дорога. Здешнее городское начальство давно следует посадить за халатность. Как не быть здесь авариям? Даже предупредительных знаков и то почти нет.
  — Только аварии или еще что-нибудь?
  — Люди любят собирать сплетни про всякие несчастья. А этого везде хватает. Вот и получается, что какое-то место обрастает слухами.
  — И говорят, это одна из причин того, что это поместье будет продано за бесценок?
  — Вполне возможно. То есть если его приобретет кто-либо из местных. Но не думаю, что оно достанется местным. Скорей всего его купят под застройку. Я смотрю, вы вся дрожите, — заметил я. — Так что пойдемте быстрее. — И предложил:
  — Может, будет лучше, если мы распрощаемся здесь?
  — Нет. Ни в коем случае. А почему это будет лучше? Я решился на отчаянный шаг.
  — Знаете, завтра я собираюсь в Маркет-Чэдуэлл, — вдохновенно соврал я. — Может… Не знаю, будете ли вы еще там… Я хочу спросить, нельзя ли мне… увидеться с вами? — Я переступил с ноги на ногу и отвернулся, почувствовав, что щеки мои прямо-таки заливает румянцем. Но если бы я ничего такого не сказал, как бы мы потом могли встретиться?
  — Можно, — ответила она. — Я уеду в Лондон только вечером.
  — Тогда, быть может… Не согласитесь ли вы… Наверное, я веду себя чересчур вольно?
  — Почему же? Вовсе нет.
  — Тогда, быть может, мы с вами посидим в кафе? Оно называется, по-моему, «Голубая собака». Вполне сносное кафе, — добавил я. — То есть я хочу сказать, что… — Я никак не мог подобрать подходящего слова и потому воспользовался тем, которое не раз слышал от матери. — Оно вполне пристойное, — волнуясь, закончил я.
  И тут Элли рассмеялась. Наверное, это словечко и вправду звучит в наши дни несколько странно.
  — Я уверена, что там очень мило, — сказала она. — Хорошо, я приду. Примерно в половине пятого, устраивает?
  — Я буду ждать вас там, — отозвался я. — Я… Я очень рад. — Это единственное, что я сумел вымолвить.
  Мы уже подошли к повороту, за которым начинались дома.
  — До свиданья, — сказал я, — до завтра. И забудьте все, что наплела вам старая карга. Ей, похоже, нравится пугать людей. Не стоит обращать на нее внимания.
  — А вам это место не кажется страшным? — спросила Элли.
  — Цыганское подворье? Нет, — ответил я, пожалуй, чуть более решительно, чем следовало, но мне оно и вправду не казалось страшным. Я, как и прежде, считал, что место очень красивое — прекрасная оправа для прекрасного дома…
  Вот как прошла моя первая встреча с Элли. На следующий день я в урочный час сидел в «Голубой собаке» и ждал Элли. Она пришла. Мы пили чай и беседовали. Мы и в этот раз не очень-то откровенничали о своей жизни, больше болтали о разных пустяках. Потом Элли, взглянув на часы, сказала, что ей пора, потому что ее поезд на Лондон отходит в семнадцать тридцать.
  — А я думал, что у вас здесь машина, — сказал я. Она, чуть смутившись, призналась, что вчера говорила не про собственную машину. Но так и не объяснила, чья это была машина. Нами снова овладело чувство неловкости. Я подозвал официантку, расплатился за чай, а потом решился спросить напрямик:
  — Я смогу еще… смогу когда-нибудь снова вас увидеть?
  Она в этот момент внимательно рассматривала скатерть.
  — Я пробуду в Лондоне еще две недели, — сказала она, не поднимая глаз.
  — Где и когда? — спросил я.
  Мы договорились встретиться в «Риджентс-парк-отеле» через три дня. Стояла чудесная погода. Мы пообедали в ресторане на открытом воздухе, а затем прошли в сад королевы Марии, уселись там в шезлонги и принялись болтать. С этого дня наши разговоры стали более откровенными. Я рассказал ей, что получил неплохое образование, но карьеры не сделал. Рассказал, как бегал с одной работы на другую, рассказал, где и кем работал, не про все, конечно, и еще, что никак не мог на чем-либо остановиться, как мне все надоело и я искал, искал… Как ни странно, она слушала меня затаив дыхание.
  — Совсем другая жизнь, — заметила она. — Как удивительно непохоже.
  — Непохоже? На что?
  — На мою жизнь.
  — О, вы богаты! — решил пошутить я. — Бедная маленькая богачка.
  — Да, — совершенно серьезно ответила она. — Я бедная маленькая богачка.
  И нехотя, отрывистыми фразами стала рассказывать мне о своей богатой семье, об удушливой, тоскливой атмосфере в их доме, таком комфортном и таком унылом. О том, что ей запрещено выбирать себе друзей и делать то, что хочется, — а она видит, как люди вокруг наслаждаются жизнью, а ей в этом отказано. Ее мать умерла, когда она была совсем маленькой, и отец женился снова. А потом, спустя несколько лет, умер и он. Я понял, что она не очень дружна с мачехой и большей частью живет в Америке, но много путешествует по разным странам.
  Я слушал ее и не понимал, как в наше время молоденькая девушка может вести такое существование — практически сидеть взаперти в четырех стенах. Конечно, — она бывала на вечерах и приемах, но мне казалось, будто это происходило пятьдесят лет назад — так она об этом рассказывала. В ее мире, по-видимому, не было места ни теплым отношениям, ни веселью, и ее образ жизни отличался от моего, как ночь ото дня… Все это было по-своему любопытно, но, если честно, рассказ ее навевал уныние.
  — Значит, у вас совершенно нет близких друзей? — не мог поверить я. — А как насчет молодых людей?
  — Их для меня выбирают, — понуро ответила она. — Они все жуткие зануды.
  — Вы живете просто как в тюрьме, — заметил я.
  — В общем-то да.
  — И ни одной близкой подруги?
  — Теперь появилась. Ее зовут Грета.
  — А кто такая эта Грета? — спросил я.
  — Ее наняли мне в компаньонки — нет, пожалуй, не совсем так. Сначала у нас в течение года жила девушка-француженка, помогала мне учить французский язык, а потом из Германии приехала Грета — помогать в немецком. Но Грета оказалась не такой, как все. И с ее приездом все переменилось.
  — Она вам очень нравится?
  — Она мне очень помогает, — ответила Элли. — Она на моей стороне. Это только благодаря ей я хоть изредка могу делать то, что хочется мне самой. Она не боится солгать ради меня. Я ни за что не смогла бы побывать на Цыганском подворье, если бы не Грета. Она живет со мной в Лондоне, опекает меня, пока моя мачеха находится в Париже. Если я куда-нибудь уезжаю, я сочиняю два-три письма и оставляю их Грете, а она отправляет их каждые три-четыре дня, и на них стоит лондонский почтовый штемпель.
  — А почему вы вдруг решили поехать на Цыганское подворье? — спросил я. — И для чего? Она ответила не сразу.
  — Мы с Гретой так решили, — сказала она. — Она удивительный человек, постоянно придумывает что-то интересное, у нее столько всяких идей.
  — А как она выглядит, эта Грета? — спросил я.
  — О, Грета очень красивая, — ответила Элли. — Высокая, со светлыми волосами. И все умеет делать.
  — Мне она, наверное, не понравится, — сказал я.
  Элли засмеялась:
  — Понравится, вот увидите. Не сомневаюсь. Она к тому же очень умная.
  — Не люблю умных девиц, — сказал я. — Равно как и высоких блондинок. Мне нравятся маленькие девушки с волосами цвета осенних листьев.
  — Вы, наверное, ревнуете к Грете, — заметила Элли.
  — Возможно. Вы ведь ее очень любите, не так ли?
  — Да, очень. С ее появлением моя жизнь стала совсем другой.
  — Это она посоветовала вам приехать сюда? Интересно, зачем? В этих краях нет ничего необычного. Прямо какая-то загадка.
  — Это наш секрет, — смутившись, призналась Элли.
  — Ваш и Греты? Какой же?
  Она покачала головой.
  — Пусть это останется моей тайной.
  — Ваша Грета знает, что вы встречаетесь со мной?
  — Она знает, что я с кем-то встречаюсь. И все. Она не задает вопросов. Она знает, что я счастлива.
  После этой встречи я целую неделю не видел Элли. Вернулась из Парижа ее мачеха, приехал и еще кто-то, кого она называла дядей Фрэнком, мимоходом Элли упомянула, что у нее скоро день рождения и по этому поводу будет большой прием.
  — Всю эту неделю я не смогу выбраться из дома. Но после этого… После этого все станет по-другому.
  — Почему после этого все станет по-другому?
  — Я смогу делать, что захочу.
  — С помощью Греты, как обычно? Как только я упоминал имя Греты, Элли начинала смеяться.
  — Напрасно вы меня ревнуете, — говорила она. — В один прекрасный день вы познакомитесь, и, я уверена, она вам понравится.
  — Мне не по душе девушки, которые любят командовать, — упрямился я.
  — А почему вы решили, что она любит командовать?
  — С ваших же слов. Она вечно что-то устраивает.
  — Грета очень энергичная, — сказала Элли, — и все у нее так ловко получается. Моя мачеха целиком на нее полагается.
  Я спросил, что собой представляет дядя Фрэнк.
  — По правде говоря, — ответила она, — я не очень хорошо его знаю. Он муж сестры моего отца. По-моему, он всегда был чем-то вроде перекати-поля и не раз попадал в переделки. О таких всегда говорят намеками.
  — Не принят в обществе? — спросил я. — Из непутевых?
  — О нет, ничего страшного, но у него действительно были неприятности. Что-то связанное с деньгами, по-моему. И тогда нашим адвокатам, попечителям и некоторым знакомым пришлось постараться, чтобы все уладить. Это обошлось недешево.
  — Ага! — воскликнул я. — Значит, в вашей семье он представляет порок. Тогда мне лучше подружиться с ним, чем с вашей добродетельной Гретой.
  — Когда ему хочется, он может быть очаровательным, — сказала Элли. — Он интересный собеседник.
  — Но вы его не очень жалуете? — резко спросил я.
  — Почему же? Вовсе нет… Просто порой мне кажется — не знаю, как бы это получше сказать, — что я не понимаю, о чем он думает или что замышляет.
  — Он что, из любителей замышлять?
  — Не могу понять, что он в действительности собой представляет, — сказала Элли.
  Она ни разу не предложила, чтобы я познакомился с кем-нибудь из ее семьи. Может, мне самому намекнуть, порой думал я. Но боялся, что она как-нибудь не так отреагирует на мое предложение. Наконец я решился.
  — Послушайте, Элли, — сказал я, — как по-вашему, не пора ли мне познакомиться с вашей семьей?
  — Мне бы не хотелось, чтобы вы с ними знакомились, — не задумываясь, ответила она.
  — Я, конечно, ничего особенного собой не… — начал я.
  — Я вовсе не это имела в виду. Боже упаси! Просто они поднимут шум, а я этого не хочу.
  — Иногда мне кажется, — сказал я, — что мы занимаемся каким-то темным делом, где я играю весьма неблаговидную роль.
  — Я уже достаточно взрослая, чтобы иметь собственных друзей, — сказала Элли. — Скоро мне исполнится двадцать один год. И тогда я буду иметь законное право заводить себе друзей по своему усмотрению. Но сейчас, видите ли… Как я уже сказала, они поднимут страшный шум и увезут меня куда-нибудь, где я не смогу с вами встречаться. И тогда… В общем, пусть пока все остается как есть.
  — Ну раз вас это устраивает, то ради Бога, — ответил я. — Просто не понимаю, почему мы должны встречаться, так сказать, тайком.
  — Никто не встречается тайком. Разве плохо иметь друга, с которым можно пооткровенничать? Или, — она вдруг улыбнулась, — помечтать. Вы даже не представляете себе, как это приятно.
  Да, именно этим мы занимались — мечтали! Наши встречи все больше и больше были посвящены этому. Иногда мечтал я, но гораздо чаще Элли.
  — Предположим, что мы купили Цыганское подворье и строим там дом.
  Я много рассказывал ей о Сэнтониксе, о домах, которые он построил. Я пытался описать ей эти дома и объяснить, как он мыслит, задумывая их. Не уверен, что у меня это хорошо получалось, потому что я вообще плохо что-либо описываю. Элли представляла дом по-своему — наш дом. Мы не произносили слов «наш дом», но это явно подразумевалось…
  Итак, в течение недели мне предстояло обходиться без ее общества. Я взял из банка деньги, которые мне удалось скопить (очень немного), купил колечко с зеленым камнем в виде ирландского трилистника и подарил ей на день рождения. Оно ей очень понравилось, она явно была обрадована.
  — Чудесное кольцо, — сказала она.
  Она редко носила драгоценности, но если уж что-либо надевала, то это были настоящие брильянты и изумруды. И тем не менее мое зеленое ирландское колечко пришлось ей по вкусу.
  — Этот подарок мне понравился больше всех, — заверила она меня.
  Потом я подучил от нее записку. Сразу же после дня рождения она уезжала вместе с семьей на юг Франции.
  «Но вы не беспокойтесь, — писала она, — я буду в Лондоне через две-три недели — по пути в Америку. Мы обязательно встретимся. Я должна сказать вам что-то очень важное».
  Мне было тревожно и немного не по себе из-за того, что я не виделся с Элли, из-за того, что она не здесь, а где-то во Франции. Кое-что стало известно и про Цыганское подворье. Его, по-видимому, купило какое-то частное лицо, но, кто именно, выяснить не удалось. Покупателя, как мне сказали, представляла одна из лондонских юридических контор. Я попытался выведать подробности, но из этого ничего не вышло. Контора вела себя крайне осторожно. К ее руководству я, естественно, не посмел обратиться, а подружился с одним из клерков, от которого и получил кое-какую информацию. Поместье было продано очень богатому клиенту, который вложил капитал в землю, надеясь на большие доходы, когда начнется активная застройка местности.
  Очень трудно узнать что-либо, когда имеешь дело с престижной фирмой. Все сведения держатся под таким секретом, будто они принадлежат военной разведке. И адвокаты никогда не назовут человека, в интересах которого они действуют. О том, чтобы их подкупить, не может быть и речи!
  Меня не покидало состояние крайней тревоги. Я постарался выбросить все из головы и отправился навестить мать.
  Мы с ней так давно не виделись.
  Глава 6
  Последние двадцать лет моя мать прожила на улице, состоявшей из похожих друг на друга домов, весьма респектабельных, но совершенно лишенных какой-либо оригинальности и привлекательности.
  Парадный вход нашего дома был на славу побелен и выглядел так же, как всегда. Номер 46. Я нажал кнопку звонка, и в дверях появилась моя мать. Она тоже выглядела как всегда: высокая, костлявая, седые волосы разделены пробором посредине, рот, напоминающий капкан, во взгляде подозрительность. Она была твердой как гранит, однако там, где дело касалось меня, давала порой слабинку. Она, конечно, старалась этого не показывать, но я уже давно ее раскусил. Ее ни на минуту не покидало желание видеть меня другим, но ее мечтам так и не суждено было сбыться. Отношения у нас постоянно были натянутыми.
  — Оказывается, это ты! — удивилась она.
  — Да, — отозвался я, — это я.
  Она чуть отступила назад, чтобы дать мне пройти, я вошел в дом и, миновав гостиную, очутился в кухне. Она тоже прошла в кухню и остановилась, глядя на меня.
  — Давненько мы не виделись. Чем ты был занят?
  — Ничем особенно, — пожал я плечами.
  — Значит, все как обычно?
  — Как обычно, — подтвердил я.
  — Сколько же мест ты переменил с тех пор, как мы виделись в последний раз?
  — Пять, — немного подумав, ответил я.
  — Пора бы тебе повзрослеть.
  — Я давно уже повзрослел, — сказал я, — и давно выбрал себе образ жизни. А ты как поживаешь?
  — Тоже как обычно, — ответила мать.
  — Ну а как со здоровьем?
  — У меня нет времени болеть, — сказала мать и вдруг спросила:
  — Зачем ты пришел?
  — Разве я обязательно должен прийти за чем-то?
  — Так бывало всегда.
  — Не понимаю, почему ты так отрицательно относишься к моему желанию повидать мир?
  — Водить лимузины по Европе, по-твоему, «видеть мир»?
  — Конечно.
  — Вряд ли ты увидишь много интересного, коли будешь бросать работу, предупредив хозяев всего за день, и, сославшись на болезнь, оставлять клиентов в каком-то забытом Богом городе.
  — Откуда тебе это известно?
  — Звонили из твоей фирмы. Спрашивали, не знаю ли я, где ты живешь?
  — А зачем я им понадобился?
  — Наверное, решили снова взять тебя на работу, — ответила мать. — Только не понимаю почему.
  — Потому что я неплохой шофер и умею ладить с клиентами. Во всяком случае, не моя вина, что я заболел.
  — Не знаю, не знаю, — сказала мать.
  По ее виду было ясно, что она так не думает.
  — А почему ты не позвонил им, когда вернулся в Англию?
  — Потому, что у меня были более важные дела, — ответил я.
  — Опять что-то задумал? — Она удивленно подняла брови. — Снова какие-то дурацкие затеи? Что ты делал все это время — с тех пор, как вернулся?
  — Работал заправщиком на бензоколонке, механиком в гараже, клерком, мыл посуду в третьеразрядном ночном клубе.
  — То есть катился по наклонной плоскости, — подытожила мать с каким-то мрачным удовлетворением:
  — Ни в коем случае, — возразил я. — Это все входит в мои планы знакомства с жизнью. Она лишь вздохнула и спросила:
  — Чего хочешь, чаю или кофе? Я предпочел кофе. Я уже отучился пить чай. Мы сели за стол, и она отрезала нам по куску домашнего пирога.
  — А ты изменился, — вдруг заметила она.
  — Я? В чем?
  — Не знаю в чем, но изменился. Что случилось?
  — Ничего не случилось. А что должно было случиться?
  — Ты как-то взбудоражен, — сказала она.
  — Собираюсь ограбить банк, — пошутил я. Но она явно не желала переходить на шутливый тон и вполне серьезно сказала:
  — Нет, этого я не боюсь.
  — Напрасно. По-моему, в наши дни это самый легкий способ разбогатеть.
  — Чтобы как следует к этому подготовиться, нужно немало потрудиться, — сказала она. — Поработать головой, что ты не слишком любишь делать. Кроме того, дело это рискованное.
  — Ты считаешь, что видишь меня насквозь?
  — Нет, не считаю. По правде говоря, я далеко не все про тебя знаю, потому что мы с тобой разные люди. Но я чувствую, когда ты замышляешь что-то новое. Как сейчас, например. В чем дело, Мики? Нашел девушку?
  — Почему ты так решила?
  — Я всегда знала, что рано или поздно это случится.
  — Что значит «рано или поздно»? У меня было много девушек.
  — Я имею в виду не это. Ты занимался девушками от нечего делать, из спортивного интереса, но никогда всерьез не влюблялся.
  — А сейчас, ты полагаешь, я увлечен всерьез?
  — Значит, дело действительно в девушке, Мики?
  — Отчасти. — Я опустил глаза.
  — И что она собой представляет?
  — То, что мне нужно, — ответил я.
  — Ты нас познакомишь?
  — Нет, — сказал я.
  — Вот даже как…
  — Нет, ты не поняла. Я не хотел тебя обидеть, просто…
  — При чем тут обида? Скажи прямо: ты не хочешь мне ее показать, потому что боишься, что я скажу «нет». Так?
  — Если бы ты и сказала «нет», я все равно тебя не послушатся бы.
  — Возможно, но тебе это было бы неприятно. Где-то в глубине души ты бы стал сомневаться, потому что все-таки прислушиваешься к моему мнению. Как бы то ни было, я знаю тебя лучше других и кое о чем догадываюсь — и, скорее всего, мои догадки верны. Полагаю, я единственный человек на свете, способный поколебать твою самоуверенность. Эта девушка, которой ты так увлечен, она из непутевых?
  — Из непутевых? — Я расхохотался. — Если бы ты ее увидела! Нет, это просто смешно!
  — Что тебе от меня нужно? Ты ведь просто так никогда ко мне не приходишь.
  — Мне нужны деньги, — признался я.
  — От меня ты их не получишь. И зачем они тебе? Истратить на нее?
  — Нет, — сказал я, — мне нужно купить шикарный костюм на свадьбу.
  — Собираешься на ней жениться?
  — Если она даст согласие.
  Мое сообщение явно ее потрясло.
  — Мог хотя бы о ней рассказать — хоть что-нибудь! — воскликнула она. — Но я и так чувствую, что ты вознамерился искалечить себе жизнь. Случилось то, чего я всегда боялась: ты нашел какую-то авантюристку.
  — Авантюристку? Ты спятила! — Я был вне себя. И тут же ушел, изо всей силы хлопнув за собой дверью.
  Глава 7
  Дома меня ждала телеграмма из Антиб628.
  ВСТРЕТИМСЯ ЗАВТРА В ЧЕТЫРЕ ТРИДЦАТЬ ГДЕ ВСЕГДА
  Элли стала совсем другой, я это сразу заметил. Мы встретились, как обычно, в «Риджентс-парке» и поначалу чувствовали себя чуть стесненно. Я собирался ей кое-что сказать и страшно волновался, не зная, как начать. Наверное, так бывает с каждым мужчиной, которому предстоит сделать предложение.
  Элли тоже почему-то вела себя несколько странно. Бить может, обдумывала, как поделикатнее мне отказать. Но я почему-то все-таки был уверен, что она мне не откажет. У меня были основания полагать, что Элли меня любит. Но она действительно изменилась: в ней появились какая-то раскованность, уверенность в себе, которые едва ли можно было объяснить только тем, что она стала на год старше. Отпраздновала очередной день рождения, ну и что? Она и ее семейство побывали и на юге Франции, и она, естественно, немного рассказала мне о том, что видела. А потом несколько смущенно добавила:
  — Я… Я видела и тот дом. О котором вы мне говорили. Который построил ваш приятель-архитектор.
  — Кто? Сэнтоникс?
  — Да. Мы ездили к ним обедать.
  — Как это получилось? Ваша мачеха знакома с владельцем дома?
  — С мистером Константином? Нет… Не очень, хотя они встречались и… Если честно, это Грета постаралась, чтобы нас туда пригласили.
  — Опять Грета, — как обычно, не сдержав досады, сказал я.
  — Я же вам говорила, что Грета умеет все, — улыбнулась Элли.
  — Да, да, я помню. Значит, она сумела сделать так, что вы, ваша мачеха…
  — И дядя Фрэнк, — вставила Элли.
  — Всей семьей, — усмехнулся я, — и, разумеется, сама Грета…
  — Нет, Грета не ездила, потому что… — Элли помолчала. — Кора, моя мачеха, считает, что Грета не должна ездить с нами в гости.
  — Поскольку она не член семьи, а всего лишь бедная родственница? — спросил я. — Или, верней, компаньонка? Грету, наверное, обижает такое отношение?
  — Но она не просто компаньонка, она мне как подруга.
  — Дуэнья, нянька, наставница, приятельница — есть мною слов.
  — Погодите, — сказала Элли, — прежде всего, я хочу сказать вам, что теперь понимаю, что вы имели в виду, рассказывая о работах своего друга. Дом действительно чудесный. Он… Он ни на что не похож. Мне кажется, что если бы мы с ним договорились, то у нас тоже был бы чудесный дом.
  Она произнесла эти слова машинально. «Мы», сказала она. «У нас». Значит, Элли специально отправилась на Ривьеру и заставила Грету устроить визит в тот особняк, про который я ей рассказывал, потому что хотела получше представить себе, что за дом построит нам в мире наших грез Рудольф Сэнтоникс.
  — Я рад, что этот дом вам понравился, — сказал я.
  — А чем вы занимались все это время? — спросила она.
  — Работал, впрочем, это неинтересно, — ответил я. — Зато еще я успел побывать на скачках, где поставил на аутсайдера все до последнего пенни и выиграл в тридцать раз больше. Видите, какой я везучий?
  — Очень рада за вас, — сказала Элли, но в голосе ее не было радости, ибо выиграть, поставив на аутсайдера все до последнего пенни, — ситуация почти невероятная для людей того круга, в котором она вращалась. Не то что для моих знакомых.
  — И еще я побывал у матери, — добавил я.
  — Вы мне о ней почти ничего не рассказывали.
  — А зачем? — удивился я.
  — Разве вы ее не любите?
  — Не знаю, — подумав, ответил я. — Иногда мне кажется, что не люблю. Когда человек становится взрослым, он так или иначе отдаляется от родителей. И от матерей, и от отцов.
  — По-моему, вы ее все-таки любите, — упорствовала Элли. — Иначе вы бы не задумались, отвечая на мой вопрос.
  — Я вообще-то ее побаиваюсь, — признался я. — Она слишком хорошо меня знает. Знает мои слабости, я хочу сказать.
  — Должен же кто-нибудь их знать, — заметила Элли.
  — Что вы имеете в виду?
  — Кто-то из великих сказал: ни один герой не может оставаться таковым для своего камердинера629. Наверное, каждому из нас требуется камердинер. Довольно трудно жить, если все время стараешься понравиться всем.
  — Вы умница, Элли, — восхитился я и взял ее за руку. — А вы тоже все обо мне знаете?
  — Думаю, да, — спокойно и просто ответила Элли.
  — Я ведь не так уж много рассказал вам о себе.
  — Точнее говоря, вообще ничего не рассказывали. Вы больше отмалчивались, когда я что-то спрашивала. Вот именно. И тем не менее я, по-моему, неплохо вас знаю.
  — Не уверен, — отозвался я и продолжал:
  — Пусть это звучит довольно нелепо, но я должен признаться, что люблю вас. Несколько запоздалое признание, не так ли? Ведь вы, конечно, давно уже об этом знаете, практически с самого начала, правда?
  — Да, — сказала Элли, — а вы про меня? Верно?
  — Вопрос в том, — решился продолжить я, — что нам дальше делать? Нам будет нелегко, Элли. Вы хорошо знаете, что я собой представляю, как я жил, чем занимался. Когда я ездил навестить мать, то как бы заново увидел, на какой мрачной и по-обывательски добропорядочной улочке она живет. Это совсем не тот мир, в котором существуете вы, Элли. И я не уверен, что нам удастся когда-либо их примирить.
  — Вы могли бы познакомить меня с вашей матерью?
  — Мог бы, — согласился я, — но лучше этого не делать. Наверное, это звучит грубо, даже жестоко, но, видите ли, нас с вами ожидает довольно странное будущее. Это будет не та жизнь, к которой привыкли вы, и не та, которую вел я. Это будет совсем иная, где нам предстоит примирить мои бедность и невежество с вашим богатством, образованностью и положением в обществе. Моим друзьям вы будете казаться высокомерной, а ваши друзья решат, что со мной неприлично появляться в свете. Итак, что же нам делать?
  — Я скажу вам, — ответила Элли, — что мы будем делать. Мы будем жить на Цыганском подворье, в доме, нет, в воздушном замке, который нам построит ваш друг Сэнтоникс. Вот что мы будем делать. — И добавила:
  — Но сначала нам надо пожениться. Вы ведь это имели в виду?
  — Да, — сказал я, — именно это. Если вы, конечно, решитесь за меня выйти.
  — Тут-то никаких сложностей, — деловито произнесла Элли. — Мы можем пожениться на следующей неделе. Я ведь уже совершеннолетняя. И потому могу делать все, что пожелаю. А это главное. Насчет родственников вы, наверное, правы. До тех пор пока все не будет кончено, я ничего не скажу своим родным и вы можете не говорить своей матери, а потом, если им угодно, пусть устраивают сколько угодно скандалов.
  — Отлично, — обрадовался я, — все просто замечательно, Элли. За исключением одного досадного обстоятельства. Не хотелось бы говорить вам об этом, но… Мы не сможем жить на Цыганском подворье, Элли. Если мы и построим дом, то только не там. Цыганское подворье продано.
  — Я знаю, что оно продано. — Элли засмеялась счастливым смехом. — Вы не понимаете, Майк. Это я купила его.
  Глава 8
  Мы сидели на усеянной цветами лужайке у ручья, журчавшего среди камней и идущих вдоль него пешеходных троп. Вокруг было множество людей, но мы их попросту не замечали, мы были увлечены обсуждением своего будущего. Я не сводил глаз с нее, она — с меня. Вообще-то разговор завела она, я же от переполнявшего меня ликования почти не мог разговаривать.
  — Майк, — сказала она, — я должна кое-что тебе объяснить. Про себя.
  — Не нужно, — ответил я, — не нужно мне ничего объяснять.
  — Нет, нужно. Я должна была рассказать тебе об этом сразу, но мне не хотелось, потому что… Потому что я боялась, что ты уйдешь от меня. Этим в какой-то мере объясняется и мой поступок в отношении Цыганского подворья.
  — Ты купила его? Но каким образом?
  — С помощью адвокатов, — ответила она. — Как это обычно делается. А они одобрили мое намерение вложить капиталы в землю, ибо она растет в цене.
  Было довольно странно вдруг услышать, с какой уверенностью и знанием дела нежная робкая Элли рассуждает о капиталах и недвижимости.
  — Ты купила его для нас?
  — Да. Я обратилась не к семейному нашему адвокату, а к своему личному. Объяснила ему, что меня интересует, заставила изучить вопрос и запустила машину в ход. Было еще двое покупателей, но они выжидали, боясь переплатить лишнее. Самое главное было не упустить сделку и подготовить все нужные документы, чтобы я могла подписать их, как только стану совершеннолетней. Документы подписаны, дело сделано.
  — Но тебе ведь пришлось внести задаток. У тебя нашлись такие деньги?
  — Нет, — ответила Элли, — нет, в моем распоряжении не было больших денег, но зато всегда можно найти людей, готовых ссудить нужную сумму. Например, обратиться в новую юридическую контору, где очень заинтересованы, чтобы к их услугам прибегали и впоследствии, когда у клиента будет полное право распоряжаться унаследованными деньгами. Они готовы пойти на риск, все-таки маловероятно, что клиент умрет в одночасье — как раз накануне дня рождения.
  — У тебя такой деловой тон, — заметил я, — что у меня просто дух захватывает.
  — Бог с ними, с делами, — сказала Элли. — Я еще не все тебе рассказала о себе. Кое о чем я тебе, правда, уже рассказала, но ты, по-моему, ничего толком не понял.
  — Не хочу я ничего понимать, — взбунтовался я. И, почти срываясь на крик, добавил:
  — Не надо мне ничего рассказывать. Не хочу ничего знать о том, что ты делала, кого любила или не любила.
  — Я совсем не об этом, — возразила Элли. — Мне и в голову не пришло, что ты так это воспримешь. Не бойся, никаких любовных тайн у меня нет. До тебя я никого не любила. Дело в том, что… У меня есть деньги.
  — Знаю, — сказал я. — Ты мне это уже говорила.
  — Да, — чуть улыбнулась Элли, — я помню, как ты назвал меня «бедной маленькой богачкой». А богачка я не такая уж маленькая. Видишь ли, мой дед нажил огромное состояние на нефти. В основном на нефти. И кое на чем другом. Жены, которым он платил алименты, умерли, после чего наследниками были только мы с отцом, потому что два других его сына, братья отца, тоже погибли. Один — в Корее, а другой — в автомобильной катастрофе. Отец получил в наследство колоссальное состояние. Ну а после его внезапной кончины оно перешло ко мне. В завещании отец оговорил сумму, которая поступает в распоряжение моей мачехи, поэтому ни на что больше она претендовать не может. Все принадлежит мне. Я… я — одна из самых богатых женщин Америки, Майк.
  — Боже милостивый, — пробормотал я, — ничего себе… Да, ты права, мне и в голову не приходило, что это… настолько серьезно.
  — Я не хотела, чтобы ты знал. Не хотела тебе говорить. Поэтому и боялась назвать свою фамилию. Фенелла Гудмен. На самом деле я вовсе не Гудмен, а Гутман. Я подумала, что про Гутманов ты наверняка слышал, а потому решила произнести свою фамилию на английский манер: Гудмен.
  — Да, — подтвердил я, — про Гутманов я что-то такое слышал. Но даже если бы ты назвала себя так, я бы ничего такого не подумал. Мало ли людей носят эту фамилию?
  — Поэтому-то, — продолжала она, — я была тщательно ограждена от внешнего мира, точно пленница. Меня охраняли частные детективы, и молодых людей очень придирчиво проверяли, прежде чем позволить им хотя бы поговорить со мной. Когда у меня появлялся новый знакомый, перво-наперво выясняли, соответствует ли он всем требованиям моей семейки. Ты даже не представляешь, как мне страшно было так жить. Но теперь все — конец, и, если ты не возражаешь…
  — Конечно, не возражаю, — перебил ее я. — Мы будем веселиться вовсю. И вообще имей в виду, — добавил я, — лично я считаю, что денег никогда не может быть слишком много.
  Мы оба рассмеялись.
  — Что мне в тебе нравится больше всего, — сказала она, — так это то, что ты никогда не лжешь.
  — И потом, — заметил я, — тебе ведь, наверное, приходится платить огромный налог? Вот тут я тебя все-таки обставил: деньги, которые я зарабатываю, идут прямо мне в карман, и никто не может их у меня отнять:
  — У нас будет свой дом, — мечтательно произнесла Элли, — свой дом на Цыганском подворье. — И почему-то вдруг зябко повела плечами.
  — Тебе не холодно, дорогая? — сразу спросил я и посмотрел на небо. Но там не было ни единого облачка, и солнце сияло вовсю.
  — Нет, — ответила она.
  И действительно, было необыкновенно жарко. Мы совсем разомлели на солнышке. Такая жара бывает, наверное, только на юге Франции.
  — Нет, — повторила Элли. — Просто я вспомнила ту цыганку…
  — Забудь о ней, — сказал я. — Она явно сумасшедшая.
  — Как по-твоему, она и вправду считает, что та земля проклята?
  — Цыгане, они все такие. Вечно твердят о разных проклятиях.
  — Ты много знаешь про цыган?
  — Ничего не знаю, — признался я. — Если тебе не нравится Цыганское подворье, Элли, мы можем купить землю в другом месте. На вершине горы в Уэльсе, на испанском побережье или среди холмов в Италии. Сэнтоникс и там построит для нас дом.
  — Нет, — решительно возразила Элли. — Я хочу, чтобы наш дом был там, где мы впервые встретились. Ты так внезапно появился тогда из-за поворота, потом увидел меня и остановился, не сводя с меня глаз. Я этого никогда не забуду.
  — И я тоже, — пообещал я.
  — Вот там пусть и будет наш дом. И твой друг Сэнтоникс построит его.
  — Если он еще жив, — почему-то встревожился я. — Он тяжко болен.
  — Он жив, — сказала Элли. — Я к нему ездила.
  — Ты к нему ездила?
  — Да. Когда была во Франции. Он был там в санатории.
  — С каждой минутой, Элли, ты меня удивляешь все больше и больше. Сколько же ты всего успела сделать!
  — По-моему, он замечательный человек, — сказала Элли, — но страшноватый.
  — Он тебя напугал?
  — Да, не знаю почему, но мне было очень страшно.
  — Ты рассказала ему про нас?
  — Да. Я рассказала ему все, и про нас, и про Цыганское подворье, и про дом. Он ответил, что мы еще успеем воспользоваться его услугами. Он очень болен, но, по его словам, у него еще хватит сил поехать посмотреть участок, сделать разметку и сделать эскизный проект. Он сказал, что не беда, если даже он умрет до окончания строительства. Но тут я заявила, что он обязан жить и дальше, потому что мне хочется, чтобы он увидел, как мы там устроимся.
  — И что он на это сказал?
  — Спросил, знаю ли я, что делаю, выходя за тебя замуж, и я сказала, что, конечно, знаю.
  — А потом?
  — А потом поинтересовался, знаешь ли ты, что делаешь.
  — Я-то знаю, — не сомневался я.
  — Он сказал: «Вы всегда будете знать, куда идете, мисс Гутман. — И добавил:
  — Вы всегда будете идти туда, куда вам хочется, и поэтому не свернете с выбранного пути. А вот Майк, — продолжал он, — может забрести куда-нибудь не туда. Он еще недостаточно взрослый, чтобы знать, куда он направляется». На что я ответила, что рядом со мной тебе ничего не грозит.
  Она была крайне самоуверенным существом, моя Элли. Должен сказать, слова Сэнтоникса здорово меня разозлили. Он напомнил мне мою мать. Та всегда считала, что знает обо мне больше, чем я сам.
  — Я знаю, куда иду, — сказал я. — Я иду туда, куда хочу, и мы идем туда вместе.
  — Развалины старого дома уже убирают, — сообщила Элли, переходя к насущным нашим делам, — Как только эскизный проект будет готов, работа пойдет быстро. Нам нужно спешить. Так сказал Сэнтоникс. Хочешь, мы зарегистрируем наш брак в следующий вторник? — спросила Элли. — Вторник — хороший день.
  — Только без всяких свидетелей, — поставил условие я.
  — За исключением Греты, — сказала Элли.
  — К черту Грету, — рассердился я. — Ее на нашем бракосочетании не будет. Только мы с тобой, и все. А свидетелей можем взять прямо с улицы.
  Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что это был самый счастливый день в моей жизни…
  Книга вторая
  Глава 1
  Вот так мы с Элли стали мужем и женой. Произошло это несколько внезапно, но в общем-то именно так и бывает в жизни. Мы решили пожениться — и мы поженились.
  Но это только начало моей истории, а не конец любовного романа или сказки. «И стали они жить-поживать да добра наживать». После таких слов и рассказывать-то больше не о чем. Да, мы поженились, мы были счастливы, и прошло немало времени, прежде чем нас разыскали. Вот тогда и начались совсем уже не сказочные трудности и заботы.
  Скрыть нашу женитьбу оказалось на удивление просто. Вдохновленная желанием обрести свободу, Элли очень ловко заметала следы. Верная Грета делала все необходимое и стояла на страже, охраняя интересы Элли. А я довольно быстро понял, что, собственно говоря, Элли и ее дела никого особенно не волновали. Ее мачеха была целиком занята светской жизнью и романами. Если Элли отказывалась сопровождать ее в какой-нибудь очередной вояж, она никогда не настаивала. К услугам Элли были многочисленные гувернантки, горничные и учителя, и, если ей хотелось поехать в Европу, никто не возражал. Когда она выразила желание отметить свое совершеннолетие в Лондоне, ей снова пошли навстречу. Теперь же, когда она получила право распоряжаться своим огромным состоянием, семейные назидания вообще не принимались в расчет. Пожелай она купить виллу на Ривьере, замок на Коста-Брава, яхту или еще что-нибудь, то стоило лишь упомянуть об этом, как кто-то из свиты, постоянно окружающей миллионеров, тотчас приступил бы к делу.
  На Грету семейство Элли смотрело как на незаменимую помощницу. Сообразительная, деловая, надежная, способная справиться с предельной расторопностью с любой задачей, она пускала в ход все свои чары, стараясь угодить мачехе, дяде и многочисленным родственникам, которые вечно терлись у них в доме. В распоряжении Элли было не меньше трех адвокатов, которым она время от времени отдавала указания. Она была окружена целой ратью банкиров, адвокатов и финансистов — того требовали унаследованные ею капиталы. Это был мир, о котором я имел весьма смутное представление и если что-то узнавал, то исключительно из замечаний, которые Элли небрежно роняла в ходе наших разговоров. Ей, естественно, и в голову не приходило, что я ничего не смыслю в подобных вещах. Она же выросла в этом мире и, естественно, не сомневалась, что любой взрослый человек должен в них разбираться.
  По правде говоря, на ранней стадии нашего брака нам больше всего нравилось выявлять то непривычное, что было в образе жизни каждого из нас. Или, грубо говоря — а я вообще-то сам с собой был предельно прям и откровенен, ибо иначе было невозможно приспособиться к новым обстоятельствам, — бедняк и понятия не имеет, как живет богач, а богач не знает, как живет бедняк, и знакомство с неведомым нас обоих завораживало.
  — Послушай, Элли, — однажды с тревогой спросил я, — как по-твоему, большой будет скандал по поводу нашей женитьбы?
  Элли ответила не сразу, причем довольно равнодушно:
  — О да. Они, наверно, страшно рассердятся. — И добавила:
  — Надеюсь, ты не очень будешь этим огорчен.
  — Я-то нет. Мне что… А тебе-то здорово достанется?
  — Вполне возможно, — отозвалась Элли, — но слушать их не обязательно. Ведь сделать-то они ничего не смогут.
  — Но попробуют?
  — О да, — воскликнула Элли. — Непременно! — И задумчиво добавила:
  — Они скорей всего попытаются от тебя откупиться.
  — Откупиться?
  — Чему ты так удивился? — Элли улыбнулась улыбкой счастливой девочки. — Ничего тут особенного нет. — И добавила:
  — В случае с Минни Томпсон они так и поступили.
  — Минни Томпсон? Это та, которую часто называют нефтяной принцессой?
  — Совершенно верно. Она сбежала с пляжным спасателем и вышла за него замуж.
  — Послушай, Элли, — всполошился я, — я ведь тоже работал когда-то спасателем в Литлхэмптоне630.
  — Правда? Вот здорово! И долго?
  — Нет, конечно. Всего одно лето.
  — Ну и нечего беспокоиться, — сказала Элли.
  — И что же получилось с Минни Томпсон?
  — Кажется, им пришлось выложить двести тысяч долларов отступного, — объяснила Элли. — На меньшую сумму он не соглашался. Минни была настоящей нимфоманкой да к тому же полоумной.
  — От твоих слов, Элли, прямо дух захватывает, — сказал я. — Оказывается, я приобрел не только жену, но и возможность в любое время обменять ее на приличные деньги.
  — Совершенно верно, — подтвердила Элли. — Обратись к влиятельному адвокату и скажи ему, что хочешь поговорить с ним начистоту. Он устроит тебе развод и неплохие алименты, — продолжала учить меня Элли. — Моя мачеха была замужем четыре раза, — добавила она, — и заработала на этом порядочную сумму. — И опять повторила:
  — О Майк, чем ты так удивлен?
  Самое смешное заключалось в том, что я действительно был потрясен. Меня возмущал все растущий цинизм, особенно среди богатых. В Элли было столько от трогательной маленькой девочки, что я был поражен, обнаружив, как хорошо она разбирается в жизни, мало чему удивляясь. И тем не менее я уловил главное в натуре Элли. Ее простодушие, ее доверчивость, ее доброту, которые, однако, отнюдь не мешали ей трезво оценивать окружающую ее реальность. Хотя, конечно, рамки этой реальности были довольно ограничены. Она почти ничего не знала о том мире, откуда появился я, о мире, где люди подолгу не могут найти работу, где есть гангстеры и наркотики, где идет борьба за существование, где полно самоуверенных хлыщей, которых я хорошо успел изучить, прожив среди них всю мою жизнь. Она и понятия не имела, каково это — когда тебя стараются воспитать приличным и благородным человеком, но при этом у тебя вечно пусто в кармане. И при этом твоя мать экономит каждое пенни и лезет из кожи вон, чтобы ее сын занял достойное положение в обществе, и как ей горько видеть, что этот легкомысленный болван пренебрегает выпавшим на его долю шансом выбиться или, послушавшись чужого совета, теряет все, что у него есть.
  Элли очень нравились мои рассказы о себе, равно как и мне о ее жизни. Мы оба чувствовали себя первопроходцами в чужих краях.
  Оглядываясь назад, я вижу, какой удивительно счастливой была наша жизнь в те первые после женитьбы дни. Тогда я был уверен, что так и должно быть. По-видимому, того же мнения придерживалась и Элли. Нас зарегистрировали в мэрии Плимута631. Гутман — фамилия вполне обычная. Никто, в том числе и газетчики, не знал, что наследница миллионов Гутмана находится в Англии. Время от времени в газетах попадались сообщения о том, что она не то в Италии, не то совершает круиз на чьей-то яхте. Свидетелями на регистрации были клерк из мэрии и пожилая машинистка. Клерк на полном серьезе прочел нам небольшую, лекцию о той огромной ответственности, какую мы берем на себя, вступая в брак, и пожелал нам счастья. Из мэрии мы вышли миссис и мистером Роджерс! Неделю мы провели в отеле на берегу моря, а затем отправились за границу. Три недели, не жалея денег на расходы, мы путешествовали по континенту.
  Мы побывали в Греции, затем во Флоренции, в Венеции, повалялись на пляжах Лидо632, съездили на Французскую Ривьеру, а оттуда в Доломитовые Альпы633. Я даже не помню, как называлась половина мест. Мы либо летали самолетом, либо фрахтовали яхту, либо нанимали роскошный лимузин. А пока мы наслаждались своим счастьем, Грета, как сказала мне Элли, держала оборону на домашнем фронте.
  Она тоже путешествовала, рассылая письма и открытки, которые Элли заготовила заранее.
  — День расплаты, конечно, настанет, — говорила Элли. — Они бросятся на нас, как стая стервятников. Но пока мы можем позволить себе радоваться жизни.
  — А что будет с Гретой? — поинтересовался я. — Не разозлятся ли они на нее, когда про все узнают?
  — Конечно, разозлятся, — ответила Элли. — Но Грета крепкий орешек. Она им не по зубам.
  — А сумеет она найти себе новое место?
  — Зачем ей искать новое место? — удивилась Элли. — Она будет жить у нас.
  — Нет! — отрезал я.
  — Но почему, Майк?
  — Ни к чему, чтобы с нами кто-нибудь жил, — ответил я.
  — Грета не будет нам мешать, — старалась объяснить Элли. — Наоборот, с ней будет гораздо легче. Честно говоря, я не знаю, что бы я делала без нее. Она отлично ведет хозяйство и быстро улаживает все проблемы.
  — Как хочешь, но мне это не по душе, — упрямился я. — Мы ведь говорили, что это будет наш дом, наш воздушный замок. Мечтали жить там только вдвоем.
  — Да, — согласилась Элли, — я тебя понимаю. Но тем не менее… — Она помолчала. — Грете будет очень обидно, если ей не найдется места в нашем доме. Ведь целых четыре года она жила со мной и столько для меня сделала. Вспомни, как она помогала мне выйти за тебя.
  — Я бы не хотел, чтобы она все время вклинивалась в нашу жизнь!
  — Но она вовсе не такая, Майк. Ты ведь ее даже не видел.
  — Да. Знаю, что не видел, но дело вовсе не в том, понравится она мне или нет. Мы должны жить одни, Элли.
  — Милый Майк! — ласково отозвалась Элли.
  На этом наш разговор закончился.
  Во время наших странствий мы встретились с Сэнтониксом. Случилось это в Греции. Он жил в небольшой рыбацкой деревушке на берегу моря. Я испугался, увидев его: так плохо он выглядел. Гораздо хуже, чем год назад. Он очень рад был нас увидеть.
  — Значит, вы все-таки поженились? — спросил он.
  — Да, — ответила Элли, — и теперь намерены построить себе дом.
  — У меня здесь с собой эскизный проект, — сказал он мне. — Она вам сказала, что приезжала, разыскала меня и отдала… распоряжения? — договорил он, намеренно подобрав это слово.
  — О нет, не распоряжения, — запротестовала Элли. — Я вас еле упросила.
  — Вам известно, что мы купили участок? — спросил я.
  — Элли сообщила мне об этом телеграммой. И прислала с десяток фотографий.
  — Разумеется, прежде всего вам придется приехать и посмотреть участок, — сказала Элли. — Вдруг он вам не понравится.
  — Мне он нравится.
  — Как вы можете так говорить, если не видели его?
  — Я видел его, дитя мое. Пять дней назад я слетал туда. Кстати, встретил одного из ваших адвокатов, англичанина с таким кувшинным рылом.
  — Мистера Кроуфорда?
  — Именно. По правде говоря, работа уже началась: расчищают участок, убирают развалины, кладут фундамент, делают дренаж… Когда вы вернетесь в Англию, мы там встретимся. — Он вынул эскизы, и мы сидели, разговаривая и разглядывая наш будущий дом. Среди эскизов был даже акварельный набросок дома, а также архитектурные проекции и общий вид участка.
  — Ну как, вам нравится, Майк? Я удовлетворенно вздохнул.
  — Да, — сказал я. — Об этом я и мечтал.
  — Вы довольно часто говорили о том, какой бы вам хотелось иметь дом. И, когда на меня находило вдохновение, я вспоминал именно тот участок земли, который вас так очаровал. Вы ведь были буквально влюблены в дом, который, возможно, никогда бы не увидели воочью.
  — Но он обязательно появится, — вмешалась Элли. — Вы его построите, правда?
  — Если на то будет воля Бога или дьявола, — усмехнулся Сэнтоникс. — От меня это не зависит.
  — Разве вам не лучше? — В моем голосе звучало сомнение.
  — Запомните раз и навсегда: мне уже никогда не станет лучше. Судьбу не переломить.
  — Чепуха, — сказал я. — Сейчас то и дело изобретают новые лекарства. Врачи же просто мерзавцы. Сколько раз бывало, что они приговаривают человека к смерти, а он смеется над ними и живет еще добрых пятьдесят лет.
  — Восхищен вашим оптимизмом, Майк, но у меня слишком серьезное заболевание. Меня кладут в больницу, меняют кровь всю целиком, и я выхожу на волю, получив небольшой запас жизни. Но с каждым разом этот запас становится все меньше и меньше.
  — Вы очень храбрый человек, — заметила Элли.
  — О нет, совсем не храбрый. Когда твердо знаешь, что тебя ждет, особой храбрости не требуется. Нужно только отыскать себе утешение.
  — Строить дома, например?
  — Нет, не в этом. С каждым разом я слабею все больше, и поэтому строить дома становится труднее. Силы убывают. Но утешение все-таки можно найти. Порой очень странное.
  — Я вас не понимаю, — сказал я.
  — Вы и не поймете меня, Майк. И даже вы, Элли. Впрочем, вы скорее. — И продолжал, обращаясь больше к себе, чем к нам:
  — В человеке всегда живут рядом слабость и сила. Слабость порождает убывающая жизнеспособность, а силу — нереализованная энергия. Если вам суждено вскорости умереть, то уже не имеет значения, чем именно вы занимаетесь. Поэтому можете смело потакать своим капризам. Вас ничто не остановит и никто. Ну предположим, я отправлюсь разгуливать по улицам Афин, стреляя в не понравившихся мне людей.
  — Но вас могут арестовать, — заметил я.
  — Конечно, могут. Но что из этого? Самое большое, на что способны блюстители закона, — это лишить меня жизни. Но очень скоро меня лишит жизни сила, куда более могущественная, нежели закон. А как еще они могут меня наказать? Посадить меня в тюрьму на двадцать — тридцать лет? Это просто смешно. Я столько не проживу. Полгода-год, самое большее полтора! Никто ничего со мной не может сделать. Поэтому в отпущенный судьбой остаток жизни я — король. Я могу делать что хочу. Порой эта мысль опьяняет. Одна беда — нет больше соблазнов, нет ничего эдакого криминального, чем бы мне хотелось потешиться.
  Когда после визита к нему мы ехали в Афины, Элли сказала:
  — Какой странный человек. Знаешь, иногда я его боюсь.
  — Боишься Рудольфа Сэнтоникса? Почему?
  — Потому что он не такой, как другие, и потому что в нем есть что-то жестокое, и он очень высокомерен. И по-моему, высокомерие это вызвано тем, что он знает — дни его сочтены. А вдруг он, — щеки Элли вспыхнули от волнения, в глазах появился тревожный блик, — вдруг он воздвигнет для нас волшебный замок на скале среди сосен, а когда мы приедем туда, встретит нас на пороге и затем…
  — Что «затем», Элли?
  — Войдет вслед за нами в дом, захлопнет двери и там же на пороге убьет нас? Перережет нам горло или еще как-нибудь.
  — Господи, Элли, ну и мысли же у тебя!
  — Понимаешь, Майк, мы с тобой живем в нереальном мире. Мы мечтаем о том, чему, быть может, никогда не суждено сбыться.
  — Это Цыганское подворье навело тебя на мысли о смерти?
  — Его название и то проклятие, что лежит на нем.
  — Нет никакого проклятия! — закричал я. — Все это чепуха. Выкинь это из головы! Мы подъезжали к Афинам.
  Глава 2
  Случилось это, по-моему, на следующий день. Когда на ступеньках афинского Акрополя мы наткнулись на группу американских туристов, совершавших круиз вокруг Греции. Одна из туристок вдруг отделилась от группы и бросилась прямо к Элли.
  — Господи, глазам не верю, неужто это Элли Гутман? Что ты здесь делаешь? А я и понятия не имела, что ты в Греции. Ты что, тоже в круизе? — затараторила эта дама. По виду ей было лет тридцать пять.
  — Нет, — ответила Элли, — я приехала в Афины на несколько дней.
  — Страшно рада тебя видеть! А Кора тоже здесь?
  — Нет, Кора, по-моему, в Зальцбурге634.
  — Ну и ну! — Тут дама посмотрела на меня, и Элли небрежно-светским тоном сказала:
  — Позвольте познакомить вас: мистер Роджерс, миссис Беннингтон.
  — Здравствуйте. И сколько ты здесь пробудешь?
  — Я завтра уезжаю, — ответила Элли.
  — О Боже, мне надо идти, иначе я отстану от группы, а я очень хочу послушать гида. Правда, они нас жутко погоняют. К концу дня я просто валюсь с ног. Может, мы встретимся где-нибудь в баре?
  — Только не сегодня, — ответила Элли. — Мы едем на экскурсию.
  Миссис Беннингтон побежала догонять свою группу, а Элли, которая вместе со мной поднималась по ступеням Акрополя, повернулась и начала спускаться.
  — Ну теперь началось, ты понял? — спросила она.
  — Что началось?
  Элли ничего не ответила, а потом, вздохнув, сказала:
  — Сегодня же вечером я должна написать письма.
  — Кому?
  — Коре, дяде Фрэнку и еще, наверное, дяде Эндрю.
  — Кто такой дядя Эндрю? Ты мне о нем никогда не говорила.
  — Эндрю Липпинкот. Вообще-то он мне не родственник. Это мой главный опекун, или попечитель, или как там это еще называется. Он адвокат, и очень известный.
  — И что ты им напишешь?
  — Напишу, что вышла замуж. Я как-то не решилась прямо сказать Hope Беннингтон: «Позволь представить тебе моею мужа». Она бы заохала и запричитала: «А я и не слышала, что ты вышла замуж, дорогая. Ну, расскажи мне скорее все по порядку» — и так далее. По-моему, моя мачеха, дядя Фрэнк и дядя Эндрю имеют право узнать об этом первыми. — Она снова вздохнула. — О Господи, как нам было хорошо до сих пор.
  — И как же они все, по-твоему, отреагируют? — спросил я.
  — Поднимут шум, наверное, — спокойно ответила Элли. — Но даже если и поднимут, то ничего уже не изменится. И они это прекрасно понимают. Нам, наверное, придется с ними встретиться. Можем поехать в Нью-Йорк. Хочешь? — спросила она у меня.
  — Нет, — ответил я, — ни в коем случае.
  — Тогда они приедут в Лондон, кто-нибудь точно приедет. Не знаю, будет ли тебе от этого легче.
  — Меня не тянет ни в Нью-Йорк, ни в Лондон. Мне главное быть с тобой. А еще я хочу, когда приедет Сэнтоникс, смотреть, как будет расти кирпичик за кирпичиком наш дом.
  — Это успеется, — отозвалась Элли. — Не думаю, что встречи с членами моей семьи займут у нас уж так много времени. Скорей всего разразится большой скандал, и на этом все кончится. Так что решай: либо мы летим в Америку, либо они прилетают в Лондон.
  — Ты ведь сказала, что твоя мачеха в Зальцбурге.
  — Я просто не решилась признаться, что понятия не имею, где она. Да, — вздохнула Элли, — придется вернуться домой и там сразу со всеми повидаться. Надеюсь, Майк, ты не будешь чересчур зол на них.
  — На кого? На твоих родственников?
  — Да. Не будешь злиться, если они проявят к тебе крайнюю недоброжелательность?
  — Что делать, пора расплачиваться за женитьбу на тебе, — сказал я. — Как-нибудь переживу.
  — Есть еще твоя мать, — напомнила Элли.
  — Ради Бога, Элли, не вздумай устроить встречу твоей мачехи с ее брильянтами и жемчугами и моей мамаши из глухого закоулка. Вряд ли у них найдется что сказать друг другу!
  — Будь Кора моей родной матерью, наверняка бы нашлось, — сказала Элли. — Хорошо бы, если бы ты поменьше переживал из-за пресловутых сословных различий, Майк!
  — Это я переживаю? — воскликнул я. — А разве не у вас в Америке говорят: «Богатый бедному не попутчик!»
  — Ну и что? Разве это обязательно нужно написать на плакате и повесить на себя?
  — Я не умею элегантно одеваться, — с горечью признался я. — Не умею вести светские беседы, ничего не смыслю в искусстве и музыке и только на днях узнал, кому и сколько положено давать на чай.
  — Ну и что, так гораздо интереснее — узнавать все по ходу дела. Согласись.
  — Во всяком случае, — сказал я, — незачем тащить к твоим родственникам мою мать.
  — А я и не предлагала никуда никого тащить. Но, по-моему, Майк, когда мы вернемся в Англию, я должна навестить твою мать.
  — Нет! — прорычал я.
  Элли посмотрела на меня с легким испугом.
  — Почему нет, Майк? В конце концов, с моей стороны просто невежливо не представиться твоей матери. Ты сообщил ей, что женился?
  — Пока нет.
  — Почему?
  Я ничего не ответил.
  — Не проще ли сообщить об этом заранее? А как только мы вернемся в Англию, познакомить нас?
  — Нет, — повторил я… на сей раз потише, но тем не менее достаточно твердо.
  — Ты не хочешь, чтобы мы с ней встретились? — задумчиво произнесла Элли.
  Само собой, я этого не хотел. По-моему, это было вполне очевидно. А что-то там растолковывать я не собирался. Да и не знал, как это сделать.
  — Это ни к чему, — упорствовал я. — Ты сама должна понимать. Ничего хорошего из этого не получится, я уверен.
  — Думаешь, я ей не понравлюсь?
  — Ты не можешь не понравиться, но все равно… Не знаю, как объяснить. Она скорей всего расстроится и смутится из-за того, что я женился… так сказать, не на ров не. Звучит старомодно, конечно, но она мыслит именно так.
  Элли задумчиво покачала головой:
  — Неужели в наши дни есть еще люди, для которых это имеет значение?
  — Еще бы! И у вас в Америке тоже!
  — Да, — сказала она, — наверное, ты прав. Но если это человеку только на пользу…
  — Ты хочешь сказать, если женитьба принесет ему кучу денег…
  — Дело не только в деньгах.
  — Нет, — возразил я, — именно в деньгах. Если у человека куча денег, то им восхищаются, на него смотрят с почтением, и тогда уже не имеет значения, где он родился.
  — Но так везде, — заметила Элли.
  — Прошу тебя, Элли, очень тебя прошу, не настаивай на визите к моей матери.
  — Я все-таки думаю, что это нехорошо — не навестить ее.
  — Ничего подобного. Позволь мне самому судить, что лучше для моей матери. Она расстроится, говорю тебе.
  — Но ты должен хотя бы сообщить ей, что женился.
  — Ладно, — кивнул я, сдаваясь, — Сообщу.
  Мне пришло в голову, что куда естественней будет послать матери письмо из-за границы, чем из Лондона. В тот вечер, когда Элли писала дяде Эндрю, дяде Фрэнку и своей мачехе Стивизант, я тоже уселся за письмо. Оно получилось довольно коротким:
  Дорогая мама!
  Мне следовало бы написать тебе раньше, но я как-то стеснялся. Три недели назад я женился. Произошло это довольно неожиданно. Моя жена очень хорошенькая и милая девушка. У нее много денег, из-за чего мне порой делается не по себе. Мы собираемся построить себе дом где-нибудь в деревне. А пока путешествуем по Европе.
  Всего наилучшего.
  Твой Майк
  Результаты наших с Элли стараний были несколько различны. Получив письмо, моя мать только через неделю написала ответ, который был вполне в ее духе:
  Дорогой Майк!
  Была рада получить от тебя письмо. Надеюсь, ты будешь счастлив.
  Любящая тебя мама
  Как Элли и предсказывала, реакция ее родственников была куда более шумной. Фигурально выражаясь, мы потревожили осиное гнездо. Вскоре нас стали осаждать репортеры, которые требовали романтических подробностей о нашем браке, появились статьи о том, что наследница всего состояния Гутманов сбежала с тайным возлюбленным, посыпались письма от банкиров и адвокатов. Наконец была достигнута договоренность об официальных встречах. Но перво-наперво мы встретились в Цыганском подворье с Сэнтониксом, посмотрели еще раз эскизы, обсудили кое-какие подробности и, только убедившись, что строительство началось, отбыли в Лондон. Там мы сняли люкс в «Кларидже»635 и приготовились встретить наступление вражеской конницы.
  Первым прибыл мистер Эндрю П. Липпинкот. Это был пожилой джентльмен, сухой и сдержанный на вид. Он был высокого роста, поджарый, с обходительными и учтивыми манерами. Родом из Бостона, но по его произношению я бы никогда не догадался, что он американец. Предварительно нам позвонив, он явился в точно назначенное время — ровно в двенадцать. Элли нервничала, но довольно умело это скрывала.
  Мистер Липпинкот поцеловал Элли, а мне, приветливо улыбнувшись, протянул руку:
  — Ну, Элли, моя дорогая, выглядишь ты отлично. Цветешь, можно сказать.
  — Как поживаете, дядя Эндрю? И как сюда добрались? Самолетом?
  — Нет. Я очень неплохо поплавал на «Королеве Мэри». А это твой муж?
  — Да, это Майк.
  Я постарался не ударить лицом в грязь.
  — Как поживаете, сэр? — И предложил ему что-нибудь выпить, на что он, улыбнувшись, ответил отказом, а потом, сев в кресло с прямой спинкой и позолоченными подлокотниками, посмотрел поочередно на Элли и на меня.
  — Итак, — начал он, — молодые люди, вы привели нас в шоковое состояние. Совсем как в старинных романах, да?
  — Извините нас, — взмолилась Элли. — Мне очень, очень стыдно.
  — В самом деле? — довольно сухо осведомился мистер Липпинкот.
  — Я считала, что так будет лучше, — оправдывалась Элли.
  — Не могу согласиться с тобой, моя дорогая.
  — Дядя Эндрю, — сказала Элли, — вы же отлично знаете, какой шум поднялся бы, если бы я… если бы я все сделала как положено.
  — Почему же обязательно должен был подняться шум?
  — Разве вы их не знаете? — защищалась Элли. — Да и вас это тоже, между прочим, касается, — добавила она. — Я уже получила два письма от Коры. Одно вчера, а второе сегодня утром.
  — Ты, надеюсь, понимаешь, что мы не могли не разволноваться, моя дорогая. Что это вполне естественно в сложившихся обстоятельствах?
  — Я имею право сама решать, за кого, как и когда мне выходить замуж.
  — Ты можешь думать что угодно, но спроси любую даму из любого семейства, она вряд ли воспримет подобное своеволие благосклонно.
  — Но ведь я попросту избавила вас от лишних волнений.
  — Конечно, можно трактовать это и так.
  — Но это же правда, разве нет?
  — Ты пошла на обман — верно? — да еще с помощью особы, которой следовало бы дважды подумать, прежде чем поступить так, как поступила она. верно? — да еще с помощью — Вы говорите о Грете? — вспыхнула Элли. — Она делала лишь то, о чем я ее просила. Они очень на нее сердятся?
  — Естественно. А на что еще вы с ней могли рассчитывать? Вспомни, как ей доверяли.
  — Я уже совершеннолетняя и имею право поступать так, как считаю нужным.
  — Но ведь вы затеяли все это тогда, когда тебе еще не исполнился двадцать один, не так ли?
  — Элли ни в чем не виновата, сэр, — вмешался я. — Это я ее подвел, так как многие обстоятельства были мне неизвестны, ну а поскольку все ее родственники живут в другой стране, то у меня просто не было возможности с ними познакомиться.
  — Насколько я понимаю, — уточнил мистер Липпинкот, — Грета, по просьбе Элли, отправляла письма, дезинформируя миссис Ван Стивизант и меня, причем делала это очень умело. Вам знакома Грета Андерсен, Майкл? Разрешите называть вас Майклом, поскольку вы муж Элли.
  — Разумеется, — отозвался я, — зовите меня просто Май-ком. Нет, мне не знакома мисс Андерсен…
  — В самом деле? Признаться, вы меня удивили. — И он окинул меня долгим, задумчивым взглядом. — А я-то был уверен, что она присутствовала на регистрации вашего брака.
  — Нет, Греты с нами не было, — сказала Элли. Она бросила на меня укоряющий взгляд, и я неловко заерзал в кресле.
  Мистер Липпинкот продолжал задумчиво меня разглядывать, и мне почему-то стало не по себе. По-видимому, он собирался что-то сказать, но потом раздумал.
  — Боюсь, — заговорил он после паузы, — что вам обоим, Майкл и Элли, придется выслушать немало упреков и осуждений со стороны родственников Элли.
  — Набросятся, как стая стервятников, — заметила Элли.
  — Вполне возможно, — не стал возражать мистер Липпинкот. — Ну а я попытался подготовить почву для примирения, — добавил он.
  — Вы на нашей стороне, дядя Эндрю? — улыбнулась ему Элли.
  — Вряд ли стоит задавать подобный вопрос опытному адвокату. Я давно понял, что в жизни приходится считаться только с fait accompli636. Вы полюбили друг друга, вступили в брак, купили, как я понял из твоих слов, участок на юге Англии и уже строите там дом. Следует ли из этого, что вы намерены поселиться в Англии?
  — Да, у нас есть такое желание. Разве вы против? — чуть раздраженно спросил я. — Элли стала моей женой и, следовательно, подданной Великобритании. А поэтому почему бы ей не поселиться в Англии?
  — Никто против этого не возражает. По правде говоря, Фенелла может жить где пожелает и иметь дома в разных странах. Особняк в Нассау637, если ты помнишь, Элли, тоже принадлежит тебе.
  — А я всегда думала, что он Корин. Она вела себя так, будто это ее дом.
  — Он является твоей собственностью. Кроме того, у тебя есть дом на Лонг-Айленде638 — он всегда в твоем распоряжении. И еще тебе принадлежат обширные участки нефтеносной земли на западе Соединенных Штатов.
  Говорил он приятно, приветливо, но у меня было такое ощущение, будто эти слова произносятся специально для меня. Пытался ли он таким манером вбить клин в наши с Элли отношения? Я не понимал, какой толк внушать мужу, что его жена владеет недвижимостью в разных концах земного шара и сказочно богата. Куда логичнее было бы, если бы он старался изобразить Элли гораздо менее богатой. Если, конечно, он видел во мне охотника за приданым. Иначе выходило, что он явно льет воду на мою мельницу. Но я тут же сообразил, что мистер Липпинкот не так-то прост. Еще неизвестно, что скрывалось за его спокойствием и приветливостью. Возможно, хотел, чтобы я почувствовал себя не в своей тарелке? Чтобы осознал — отныне на мне вечно будет клеймо охотника за приданым.
  — Я привез с собой довольно много документов, — обратился он к Элли, — которые мы с тобой должны просмотреть. Мне нужна твоя подпись.
  — Пожалуйста, дядя Эндрю. В любое время.
  — Вот и прекрасно. Но особой спешки нет. У меня есть еще дела в Лондоне, я пробуду здесь дней десять.
  Десять дней, подумал я. Немало. Мне вовсе не хотелось бы, чтобы мистер Липпинкот пробыл в Лондоне десять дней. Держался он, можно сказать, вполне любезно, но это еще не означало, что он со мной примирился. Тем не менее, в ту минуту я уже не знал точно, враг он мне или нет. Если враг, свои карты он, во всяком случае, быстро не раскроет.
  — А сейчас, — продолжал он, — раз уж мы встретились и пришли, так сказать, к согласию, мне хотелось бы коротко поговорить с твоим мужем.
  — Можешь поговорить с нами обоими, — сказала Элли. Она была настороже. Я положил ей руку на плечо.
  — Не сердись, малышка. Ты не курочка, защищающая своего цыпленка, — И я осторожно подтолкнул ее к дверям, ведущим в спальню. — Дядя Эндрю хочет узнать, что я собой представляю. Он имеет на это право.
  Я вывел ее из комнаты и, аккуратно прикрыв за собой обе двери, вернулся в просторную красивую гостиную. Взяв стул, я уселся напротив мистера Липпинкота.
  — Я готов к испытанию, — сказал я.
  — Благодарю вас, Майкл, — отозвался он. — Прежде всего хочу заверить вас, что никоим образом не испытываю к вам — как вы, возможно, полагаете — неприязни.
  — Рад слышать, — ответил я не очень уверенно.
  — Позвольте мне быть откровенным, — продолжил мистер Липпинкот, — более откровенным, чем я мог быть в присутствии моей дорогой Элли, опекуном которой я являюсь и которую очень люблю. Возможно, вы еще не совсем поняли, Майкл, какое это необыкновенное, светлое и привлекательное создание.
  — Не беспокойтесь. Я очень ее люблю.
  — Это не совсем одно и то же, — сухо заметил мистер Липпинкот. — Надеюсь, что вы не только влюблены в нее, но и по-настоящему поняли, какая у нее добрая, но в то же время и весьма ранимая душа.
  — Постараюсь понять, — сказал я. — По-моему, это не составит большого труда. Элли — само совершенство.
  — Тогда перейдем к тому, о чем я хотел с вами поговорить. Буду предельно откровенен. Вы не из тех молодых людей, среди которых Элли, на мой взгляд, следовало бы искать своего избранника. Нам, мне и членам ее семьи, разумеется, было бы спокойнее, если бы она вышла замуж за человека ее круга…
  — За джентльмена, другими словами, — перебил его я.
  — Дело не только в этом. В браке очень важно, чтобы муж и жена имели одинаковое воспитание. Именно воспитание, а не происхождение. В конце концов, Герман Гутман, дед Элли, начал жизнь простым докером. А закончил ее одним из самых богатых людей в Америке.
  — Может, и со мной случится то же самое, кто знает? — отозвался я. — Вдруг и я закончу свою жизнь одним из самых богатых людей в Англии?
  — Все возможно, — согласился мистер Липпинкот. — У вас есть такого рода намерения?
  — Я мечтаю не о больших деньгах, — ответил я. — Мне хотелось бы… Мне хотелось бы делать что-то полезное, стать кем-то… — Не зная, чем закончить, я умолк.
  — Значит, у вас есть какие-то планы, скажем так? Что ж, это похвально.
  — Я начинаю игру без единого козыря, — сказал я, — с нуля Я пока никто и не намерен этого скрывать. Он одобрительно кивнул.
  — Сформулировано предельно точно и соответственно, отдаю вам должное. Видите ли, Майкл, я не родственник Элли. Но я был ее опекуном, и, согласно воле покойного деда, мне было доверено ведение ее дел. Я управляю ее состоянием и ее капиталовложениями. На мне лежит определенная ответственность за ее судьбу. Поэтому мне хотелось бы побольше знать о человеке, которого она выбрала себе в мужья.
  — Что ж, — отозвался я, — наведите обо мне справки, и вы легко выясните все, что вас интересует.
  — Совершенно верно, — согласился мистер Липпинкот — Можно пойти по этому пути. В этом есть свои резоны. Но, Майкл, мне бы хотелось услышать все это из ваших собственных уст. Чтобы вы сами рассказали, чем занимались до сих пор.
  Мне, конечно, его просьба не понравилась. Он наверняка знал об этом. Да и кому в моем положении могло такое понравиться? Всякому человеку хочется представить себя в лучшем свете. Я пытался делать это еще в школе, да и потом тоже, рассказывая о чем-либо, не забывал нахваливать себя, прибавляя то, чего не было. И мне ничуть не было стыдно. По-моему, такие действия вполне естественны. По-моему, так и надо, если хочешь чего-то добиться. Учитесь выставлять себя в выгодном свете. Люди видят вас таким, каким вы сами себя считаете, а быть похожим на того малого из Диккенса я вовсе не собираюсь. Помните тот фильм, что показывали по телевизору? Поучительная у них получилась история, должен заметить. Урия639 — так вроде его звали, — потирая руки, прикидывался скромником, а на самом деле, прикрываясь маской смирения, придумывал всякие гадости и плел интриги. Я не из числа таких тихонь.
  Я был не прочь прихвастнуть перед приятелями, мог, не задумываясь, приврать хозяину, к которому нанимался на работу. В конце концов, в каждом человеке есть и хорошее и дурное, и я не понимаю, зачем выставлять напоказ дурное да еще постоянно твердить об этом. Нет, рассказывая про свое житье-бытье, я всегда предпочитал о дурном умалчивать. Но с мистером Липпинкотом, чувствовал я, этот номер не пройдет. Он вроде раздумал наводить обо мне справки, но я отнюдь не был уверен, что он этого не сделает. Поэтому мне ничего не оставалось, как выложить ему все как было, без прикрас.
  Убогое детство, отец — пьяница, зато хорошая мать, которая трудилась не покладая рук, чтобы я получил образование. Я не стал скрывать, что был перекати-полем, что не задерживался подолгу ни на одной работе. Слушать он умел и вызывать на откровенность. Время от времени я спохватывался, напоминая себе, что он большой хитрец. Он то вставлял вопросики, то делал вроде бы пустяковые замечания в надежде, что я потеряю бдительность и начну что-нибудь слишком горячо утверждать или отрицать.
  Да, меня не покидало чувство, что я должен быть начеку и держать ухо востро. А потому очень обрадовался, когда спустя минут десять он откинулся на спинку кресла и пытка завершилась.
  — У вас, по-видимому, есть авантюрная жилка, мистер Роджерс… Майкл. Что ж, это неплохо. А теперь расскажите-ка мне подробнее о доме, который вы строите с Элли.
  — Находится он, — начал я, — неподалеку от городка под названием Маркет-Чэдуэлл.
  — Да, это я знаю. По правде говоря, я ездил туда. Вчера, если быть точным.
  Это меня немного напугало. Я окончательно убедился, что его на кривой не объедешь, что в своих попытках добраться до сути он гораздо настойчивей, чем могло показаться.
  — Место там очень красивое, — продолжил я, — и дом, который мы строим, тоже должен получиться на загляденье. Архитектором у нас некий Сэнтоникс — Рудольф Сэнтоникс. Не знаю, слышали ли вы когда-нибудь про него…
  — О да, — откликнулся мистер Липпинкот. — Это довольно известное имя среди архитекторов.
  — По-моему, он работал в Соединенных Штатах.
  — Да, он очень талантлив. К сожалению, насколько мне известно, у него плохо со здоровьем.
  — Он все твердит, что его дни сочтены, — сказал я, — но я в это не верю. По-моему, он поправится. Врачи могут наговорить такое!
  — Будем надеяться, что вы окажетесь правы. Вы, я вижу, оптимист.
  — В отношении Сэнтоникса — да.
  — Хотелось бы, чтобы ваш прогноз оправдался. На мой взгляд, купив это поместье, вы с Элли совершили превосходную сделку.
  Довольно приятно было услышать от старика это «вы с Элли», без малейшего намека, что Элли совершила эту покупку самостоятельно.
  — Я проконсультировался с мистером Кроуфордом…
  — С Кроуфордом? — чуть нахмурился я.
  — С мистером Кроуфордом из адвокатской конторы «Рис и Кроуфорд». Здесь, в Англии. Он занимался покупкой вашего поместья. Эта адвокатская контора имеет высокую репутацию, и, насколько мне известно, покупка обошлась недорого. В общем-то это меня несколько удивило. Я знаком с нынешними ценами на землю в Англии и, признаться, теряюсь в догадках. По-моему, мистер Кроуфорд и сам был удивлен столь низкой ценой. Возможно, вам известно, почему поместье было куплено так дешево. Мистер Кроуфорд предпочел не высказывать своих соображений. Мне показалось, что он даже несколько смутился, когда я задал ему этот вопрос.
  — Видите ли, на этой земле лежит проклятие. — Я ему так прямо и выложил.
  — Простите, я не совсем понял, что вы сказали.
  — Проклятие, сэр, — пояснил я. — Эта земля проклята цыганами, и местные жители называют ее Цыганским подворьем.
  — А! И что, по этому поводу существует целая легенда?
  — Да. Только неизвестно, что тут правда, а что вымысел. Давным-давно на этой земле было совершено убийство. В нем были замешаны муж, жена и еще один мужчина. Рассказывают, что муж убил этих двоих, а потом и себя. По крайней мере, к такому выводу пришла местная полиция. Но ходят и другие слухи. Не думаю, что кто-нибудь знает, что там произошло на самом деле. Прошло много лет, и с тех пор поместье раз пять переходило из рук в руки, но никто там подолгу не жил.
  — Ага! — в раздумье произнес мистер Липпинкот. — Неплохой образчик английского фольклора. — И с любопытством взглянул на меня. — А вы с Элли не боитесь проклятия? — улыбнулся он.
  — Конечно нет, — заверил его я. — Мы с Элли не верим в подобную чепуху. Честно говоря, нам здорово повезло, что поместье досталось нам так дешево. — И когда я это сказал, меня вдруг обожгла мысль: действительно дешево, но при деньгах Элли, ее огромном богатстве, ей, наверное, было безразлично, приобрела она эту землю дешево или по самой высокой цене. Нет, успокоил я себя. В конце концов, она — внучка докера. Потомки такого человека всегда будут знать цену деньгам, будь он хоть трижды миллионером.
  — Я тоже не из суеверных, — сказал мистер Липпинкот, — а панорама, которая открывается с того места, где будет ваш дом, просто великолепна. — Он помолчал. — Надеюсь только, что, когда вы переедете туда жить, Элли не придется слышать со всех сторон эти сказки о проклятии.
  — Постараюсь ее оградить, — пообещал я. — Вряд ли кто-нибудь заговорит с ней об этом.
  — Деревенские жители любят подобные истории, — сказал мистер Липпинкот. — А у Элли, не забывайте, нет такой закалки, как у вас, Майкл. Она легко поддается чужому влиянию. Правда, не во всем. Кстати… — Он замолчал не договорив. И постучал пальцем по столу. — Теперь я хочу обсудить с вами одну весьма деликатную тему. Вы сказали, что никогда не виделись с Гретой Андерсен.
  — Да. Так оно и есть.
  — Странно. И весьма любопытно.
  — А в чем, собственно, дело? — пытливо посмотрел на него я.
  — Я не сомневался, что вы знакомы, — задумчиво ответил он. — А что вам про нее известно?
  — Что она уже несколько лет живет при Элли.
  — Да, с тех пор, как Элли исполнилось семнадцать. Занимаемая ею должность требует определенной ответственности. Она приехала в Штаты в качестве секретаря и компаньонки. Ей надлежало сопровождать Элли, когда миссис Ван Стивизант куда-нибудь уезжала, что случалось довольно часто. — Последнее его замечание прозвучало довольно сухо. — Грета Андерсен, насколько мне известно, родом из хорошей семьи, она наполовину шведка, наполовину немка. Представлена отличными рекомендациями. Элли, естественно, весьма к ней привязалась.
  — Это я уже понял, — вставил я.
  — На мой взгляд, эта привязанность подчас переходит границы. Надеюсь, вы не против такой откровенности с моей стороны?
  — Конечно нет. По правде говоря, я… Мне тоже иногда кажется, что Элли уж слишком часто ссылается на Грету. Порой — хотя я знаю, что это не мое дело, — порой меня это порядком раздражало, — И тем не менее Элли не выразила желания познакомить вас с Гретой?
  — Видите ли, — начал я, — это не совсем так… Она хотела познакомить нас, впрочем, не слишком на этом настаивая. Мы тогда были чересчур заняты друг другом… Я и сам не жаждал познакомиться с Гретой. Мне не хотелось делить Элли с кем-то еще.
  — Я прекрасно вас понимаю. И Элли не предлагала, чтобы Грета присутствовала при регистрации?
  — Предлагала, — ответил я.
  — Но вы этого не захотели. Почему?
  — Не знаю. Если честно, не знаю. Мне казалось, что эта Грета, которую я в глаза никогда не видел, слишком много на себя берет. Например, когда отправляет от имени Элли открытки и письма родственникам или разрабатывает наш маршрут. По-моему, Элли чересчур полагается на Грету и даже позволяет ей командовать собой, готова выполнить все, что та потребует. Я… Извините, мистер Липпинкот, я, наверное, не должен говорить вам все это-, а просто честно признаться, что ревную. Но так или иначе, я разозлился и заявил, что не хочу никаких Грет и что этот день принадлежит нам, и только нам. И поэтому мы отправились в мэрию одни, а свидетелями у нас были клерк и их машинистка. Возможно, я поступил не слишком красиво, но мне хотелось, чтобы мы с Элли были только вдвоем.
  — Понятно. Все понятно. По-моему, вы поступили очень мудро.
  — Вам тоже она не нравится, — проницательно заметил я.
  — Слово «тоже» здесь вряд ли уместно, Майкл, коль скоро вы с ней не знакомы.
  — Согласен, но понимаете, когда о ком-нибудь много слышишь, у тебя складывается об этом человеке определенное представление и ты делаешь какие-то выводы. Ладно, во мне говорит ревность. Но почему Грета не нравится вам?
  — Буду и дальше откровенным, — ответил мистер Липпинкот, — поскольку вы муж Элли и поскольку мне очень хочется, чтоб Элли была счастлива. В общем, мне не по душе то влияние, которое Грета оказывает на Элли. Вы правы. Она действительно слишком много на себя берет.
  — Вы полагаете, она попытается нас поссорить? — спросил я.
  — Нет, пока у меня нет никаких оснований для подобного утверждения. — Он испытующе на меня смотрел, время от времени моргая, совсем как старая сморщенная черепаха.
  Я молчал, мучительно соображая, чего бы еще сказать.
  Он заговорил сам, тщательно подбирая слова:
  — Значит, разговоров о том, что Грета Андерсен будет жить с вами, пока не было?
  — Нет. Но я постараюсь этого не допустить, — сказал я.
  — А, вот вы как! Значит, этот вариант все же обсуждался?
  — Элли как-то завела речь на эту тему. Но мы молодожены, мистер Липпинкот, мы хотели бы, чтобы наш дом, наш новый дом, принадлежал только нам. Ну конечно, она будет гостить у нас… Почему бы нет.
  — Гостить? Но вы, конечно, понимаете, что у Греты теперь возникнут немалые трудности. Как бы хорошо к ней ни относилась Элли, те люди, которые ее наняли и всецело ей доверяли, теперь могут сделать не самые лестные выводы.
  — Вы хотите сказать, что и вы, и миссис Ван Как-там-ее не дадите ей рекомендаций, если она захочет подыскать себе новое место?
  — Думаю, мы не вправе их дать, кроме разве что самых формальных, положенных по закону.
  — И вы полагаете, что она захочет приехать в Англию и жить за счет Элли?
  — Не хотелось бы чересчур настраивать вас против нее, хотя, повторяю, мне не по душе некоторые ее поступки. В конце концов, это только мои предположения. Но, по-моему, Элли, с ее невероятной добротой и отзывчивостью, будет очень огорчена тем, что ей волей-неволей пришлось нарушить жизненные планы Греты. И потому она способна, поддавшись эмоциям, пригласить ее жить к себе.
  — Не думаю, что Элли так поступит, — постарался как можно спокойнее произнести я, но голос мой предательски дрогнул. И я был уверен, что Липпинкот конечно же это заметил. — А не могли бы мы, то есть Элли конечно, назначить ей какую-либо пенсию?
  — Подобная формулировка в данном случае не вполне уместна, — заметил мистер Липпинкот. — Когда речь идет о пенсии, то подразумевается, что человек уже достиг определенного возраста, а Грета — молодая женщина и, могу сказать, весьма привлекательной наружности. Даже красивая, — очень сухо и как бы с осуждением добавил он. — И весьма нравится мужчинам.
  — Может, она выйдет замуж? — предположил я. — Кстати, если она действительно хороша собой, то почему она до сих пор не замужем?
  — Она очень некоторым нравилась, но, видимо, никто не пришелся ей по сердцу. Ну а ваше предложение я нахожу весьма разумным. Это, наверное, самый лучший выход и не затронет ничьих чувств. Вполне естественно, что Элли, став взрослой и начав самостоятельную семейную жизнь — чему немало способствовала Грета, — в порыве благодарности одарит ее крупной суммой денег. — Слова «в порыве благодарности» мистер Липпинкот произнес кислым, как лимонный сок, голосом.
  — Что ж, значит, в принципе все улажено, — весело отозвался я.
  — Еще раз убеждаюсь, что вы оптимист. Будем надеяться, что Грета не откажется от такого предложения.
  — А почему она должна отказаться? Она что, ненормальная?
  — Ну не знаю, не знаю, — сказал мистер Липпинкот. — Конечно, я буду крайне удивлен, если она откажется, но тогда они с Элли останутся в прежних тесных дружеских отношениях.
  — Вы думаете…
  — Мне хотелось бы разрушить ее влияние на Элли, — сказал мистер Липпинкот. Он встал. — Надеюсь, вы поможете мне довести дело до разумного конца?
  — Непременно! — отозвался я. — Мне тоже совсем ни к чему, чтобы Грета вмешивалась в нашу с Элли жизнь.
  — Когда вы увидите ее, ваше отношение к ней вполне может измениться, — предупредил мистер Липпинкот.
  — Не думаю, — возразил я. — Я не люблю энергичных женщин, даже если они привлекательны и оказывают важные услуги.
  — Благодарю вас, Майкл, за то, что вы так терпеливо выслушали меня. Надеюсь, вы с Элли не откажете мне в удовольствии и поужинаете со мной? Скажем, в ближайший вторник вечером? Кора Ван Стивизант и Фрэнк Бар-тон к тому времени уже, вероятно, будут в Лондоне.
  — Значит, мне предстоит с ними встретиться?
  — О да, эта встреча неизбежна. — Он улыбнулся мне, и на этот раз его улыбка показалась мне более искренней. — Не робейте. Но будьте готовы к тому, что Кора скорей всего постарается вам нагрубить, а Фрэнк будет бестактным — слегка. Что касается Рюбена, то он вряд ли сумеет приехать.
  Я не знал, кто такой Рюбен. И решил, что это еще один родственник.
  Я подошел к дверям и распахнул их.
  — Выходи, Элли, — позвал я. — Допрос окончен. Она вошла в комнату, перевела взгляд с Липпинкота на меня, потом подошла к нему и поцеловала.
  — Милый дядя Эндрю, — сказала она, — я вижу, вы не очень мучили моего мужа.
  — Видишь ли, моя дорогая, если бы я стал очень мучить твоего мужа, ты, вероятно, перестала бы ко мне обращаться, не так ли? А сейчас я сохранил за собой право время от времени давать тебе полезные советы. Вы ведь оба еще очень молоды.
  — Ладно, — согласилась Элли, — будем вас терпеливо слушать.
  — А теперь, милочка, если позволишь, я побеседую с тобой.
  — Моя очередь быть третьим лишним, — сказал я и прошел в спальню.
  Я сделал вид, что захлопнул за собой двери, но на самом деле, очутившись в спальне, тотчас приоткрыл внутреннюю дверь. Меня воспитывали не так, как Элли, и поэтому я не мог не удовлетворить жгучего желания выяснить, насколько лицемерным было дружелюбие мистера Липпинкота. Но мои ожидания не оправдались. Он дал Элли два-три вполне разумных совета. Потом заговорил обо мне, сказав, что я нахожусь в трудном положении — бедный муж при богатой жене, и начал уговаривать ее подарить Грете определенную сумму денег. Она охотно согласилась, добавив, что и сама об этом подумывала. Кроме того, он предложил ей прибавить денег на содержание Коры Ван Стивизант.
  — Разумеется, крайней необходимости в этом нет, — заметил он. — Она весьма недурно обеспечена, получая алименты от нескольких мужей. К тому же, как ты знаешь, у нее есть постоянный, хотя и небольшой доход от капиталов твоего деда.
  — Тем не менее вы считаете, что я должна ей прибавить?
  — Ты ничего никому не должна. Но если ты это сделаешь, она будет гораздо лояльнее по отношению к тебе. Я просто распоряжусь увеличить сумму ее дохода, причем ты вправе в любое время это распоряжение аннулировать. Если ты вдруг прознаешь, что она дурно отзывается о Майкле, о тебе или о ваших отношениях, ты всегда сможешь, лишить ее этих денег, и, памятуя об этом, она попридержит язык.
  — Кора всегда меня недолюбливала, — согласилась Элли. — И я об этом знала. — И несколько смущенно добавила:
  — Вам понравился Майкл, дядя Эндрю?
  — По-моему, он весьма привлекательный молодой человек, — отозвался мистер Липпинкот. — И я понимаю, почему ты решила выйти за него замуж.
  На большее я не смел и рассчитывать. Уж я-то знал, что я не из тех, кто может ему понравиться. Я тихонько прикрыл дверь, а через минуту-другую Элли пришла за мной.
  Липпинкот уже уходил, когда в дверь постучали и вошел посыльный с телеграммой. Прочитав ее, Элли вскрикнула от радости.
  — Это от Греты, — объяснила она. — Сегодня вечером она приезжает в Лондон и завтра навестит нас. — Она посмотрела на нас сияющим взглядом. — Правда, чудесно?
  — Разумеется, моя дорогая, — сказал я.
  — Конечно, — любезно добавил Липпинкот. Но наши с ним кислые физиономии свидетельствовали об обратном.
  Глава 3
  На следующее утро я отправился по магазинам и вернулся в отель гораздо позже, чем рассчитывал. Элли я застал в вестибюле, в компании высокой молодой блондинки. Это была Грета. Они болтали, перебивая друг друга.
  Я не умею описывать людей, но сделаю попытку описать Грету. Начну с того, что она и в самом деле, как утверждала Элли, была очень красивая, в чем без большой охоты признался мистер Липпинкот, и весьма привлекательная. Что вовсе не одно и то же. Если про женщину говорят, что она привлекательная, это отнюдь не означает, что ею восхищаются. Мистер Липпинкот, насколько я понял, не питал к Грете нежных чувств. Тем не менее, когда Грета входила в вестибюль отеля или в ресторан, мужчины, как по команде, поворачивали головы. Это была женщина нордического типа с золотистыми волосами цвета спелой кукурузы, которые по моде того времени носила зачесанными высоко наверх, а не так, как любят носить у нас в Челси, когда волосы просто свисают прядями. И выглядела типичной шведкой или немкой с севера Германии. Если бы ей прицепить пару крыльев, она вполне могла сойти за валькирию640 на костюмированном балу. Глаза у нее были ярко-голубые, а фигура обольстительная. Словом — женщина что надо!
  Я подошел к ним и поздоровался, как мне показалось, вполне естественно и приветливо, хотя и испытывал некоторое смущение. Плохой из меня актер.
  — А это наша Грета, Майк! — воскликнула Элли.
  — Я догадался, — вежливо, но довольно сдержанно отозвался я и тут же поспешно добавил:
  — Очень рад наконец-то познакомиться с вами, Грета.
  — Если бы не Грета, мы бы не смогли пожениться, — сказала Элли. — Ты же знаешь.
  — Ну уж что-нибудь, наверное, придумали бы, — все-таки рискнул возразить я.
  — Сомневаюсь, особенно если бы мои родственники всем скопом навалились на нас. Они бы никогда этого не допустили. Скажи, Грета, они очень разозлились? — спросила Элли. — Ты мне об этом ни слова не написала.
  — Ну зачем травмировать молодоженов во время медового месяца? — улыбнулась Грета.
  — Но на тебя они очень сердились?
  — А ты как думаешь? Но, смею тебя уверить, для меня это не было неожиданностью.
  — Что же именно они сделали?
  — То, что и следовало ожидать, — засмеялась Грета. — Прежде всего меня, конечно, уволили.
  — Я так и думала. Но за что?! А в рекомендации они тебе, надеюсь, не отказали?
  — Зря надеешься. С их точки зрения, я постыдно злоупотребила оказанным мне доверием. — И добавила:
  — С удовольствием, между прочим.
  — Но что ты сейчас делаешь?
  — Поступаю на работу.
  — В Нью-Йорке?
  — Нет. Здесь, в Лондоне. Секретаршей.
  — А деньги у тебя есть?
  — Дорогая Элли, — сказала Грета, — как у меня может не быть денег, когда ты заранее сделала мне королевский подарок, выписав чек на солидную сумму?
  По-английски она говорила отлично, почти без акцента, хотя порой употребляла невпопад кое-какие разговорные обороты.
  — Я чуть-чуть повидала мир, нашла себе в Лондоне квартиру и накупила множество разных вещей.
  — Мы с Майклом тоже купили кучу вещей, — сказала Элли, улыбаясь при воспоминании о том, как мы делали покупки.
  Мы и вправду в наших путешествиях по Европе не теряли времени даром. Как хорошо иметь при себе доллары — нам были нипочем все ограничения нашего британского казначейства. В Италии мы накупили парчи и тканей для домашних нужд. В той же Италии и во Франции приобрели несколько картин, уплатив за них бешеные деньги. И мне открылся целый новый мир, о котором я никогда и мечтать не смел.
  — У вас обоих прямо ликующий вид, — отметила Грета.
  — Ты еще не видела нашего дома, — сказала Элли. — По-моему, он будет изумительным. Таким, каким мы и мечтали его видеть, правда, Майк?
  — Я его видела, — призналась Грета. — В первый же день после приезда в Англию я наняла машину и съездила туда.
  — Ну и? — спросили мы с Элли в один голос.
  — Ну, не знаю… — протянула Грета, неодобрительно покачав головой.
  Огорченная Элли разом сникла. Но меня-то не проведешь. Я сразу понял, что Грета шутит. Мне пришло в голову, что шутит она зло, но едва эта мысль успела возникнуть, как Грета рассмеялась звонким мелодичным смехом, который заставил окружающих обернуться в нашу сторону.
  — Видели бы вы ваши физиономии, — сказала она, — в особенности твою, Элли. Мне просто захотелось вас немножко подразнить. Дом — чудо, блеск. Этот архитектор — гений.
  — Да, — подтвердил я, — он человек незаурядный. Когда вы познакомитесь с ним…
  — Я с ним уже знакома, — перебила меня Грета. — Он был там, на стройке, когда я приехала. Да, он и вправду личность. Только есть в нем что-то жутковатое, вы не находите?
  — Жутковатое? — удивился я. — В каком смысле?
  — Не знаю. Такое впечатление, будто он видит тебя насквозь. А это всегда неприятно. — И добавила:
  — У него какой-то болезненный вид.
  — Он болен. Очень болен, — сказал я.
  — Как жаль. А что с ним, туберкулез или что-то еще?
  — Нет, — ответил я, — не туберкулез. По-моему, у него что-то с кровью.
  — Понятно. Но ведь в наши дни врачи способны лечить практически любые заболевания — правда? — если только не отправят на тот свет, прежде чем вылечат. Ладно, хватит о нем. Давайте поговорим о доме. Когда его построят?
  — Похоже, скоро. Никогда не думал, что можно так быстро строить дом, — заметил я.
  — Когда есть деньги, можно все, — отозвалась Грета. — Работа идет в две смены, и к тому же рабочим выплачивают добавочное вознаграждение. Ты даже не представляешь себе, Элли, как замечательно иметь такие деньги, как у тебя.
  Зато я представлял. За последние несколько недель я многому научился. После женитьбы я попал в совершенно другой мир. И он был вовсе не таким, каким казался со стороны. До сих пор для меня верхом богатства были два выигрыша подряд на скачках, которые я тратил не задумываясь, кутил, что называется, на всю катушку. Невежество, конечно. Невежество класса, к которому я принадлежал. Для Элли же существовали совсем иные стандарты. Совсем не такие, какие я воображал. Я-то считал, что основная цель богачей — иметь как можно больше предметов сверхроскоши. Но нет, они не состязались в том, чьи дома окажутся более фешенебельными, с огромным количеством светильников, с бассейнами вместо ванн, у кого лучше еда и шикарнее машины. И тратили они деньги не ради того, чтобы вызвать зависть у окружающих. Наоборот, их образ жизни был до удивления скромным — он отличался той умеренностью, какая появляется, когда перестаешь бессмысленно сорить деньгами. Человек не может пользоваться одновременно тремя яхтами или четырьмя машинами, не может есть более трех раз в день, а если покупает по-настоящему дорогую картину, вторая такая ему, возможно, совсем ни к чему. Вот так все просто. Все, что ему принадлежит, обычно самого высокого качества, но это не самоцель, а только разумный подход: если ему уж чего-то хочется, почему не выбрать лучшее? Ведь в его обиходе не существует: «Боюсь, что не могу себе этого позволить». И при всем при том вот такая удивительная, непостижимая скромность. Как-то решили мы купить картину какого-то французского импрессиониста, по-моему Сезанна641. Мне пришлось порядком напрячь мозги, чтобы запомнить его фамилию. Вечно путаю со словом «Сезам»642. И вот, когда мы гуляли по улицам Венеции, Элли остановилась посмотреть работы уличных художников. В основном они писали картины специально для туристов — стереотипные портреты красавиц с белозубыми улыбками и светлыми волосами до плеч.
  Там Элли купила крошечную картинку с видом на канал. Художник сразу понял, что мы собой представляем, и запросил с Элли шесть английских фунтов. Самое забавное заключалось в том, что Элли хотелось иметь эту шестифунтовую картинку не меньше, чем Сезанна.
  Нечто подобное произошло однажды и в Париже.
  — Хорошо бы купить свежий батон, — вдруг ни с того ни с сего сказала она, — и съесть его с маслом и сыром, который продают завернутым в виноградные листья.
  Так мы и поступили, и мне показалось, эта еда ей понравилась больше, чем накануне ужин в ресторане, который обошелся нам фунтов в двадцать. Сначала я не мог этого понять, но потом вроде стал разбираться, что к чему. Начал я также понимать, не без легкой горечи, что наш с Элли брак состоял не только из забав и веселья. Сперва мне следовало хотя бы заняться самообразованием, научиться входить в ресторан, делать заказ и давать на чай ровно столько, сколько следует, а в особых случаях и больше. Нужно было запомнить, какие вина соответствуют какой еде. Учился я всему этому, в основном наблюдая за другими. У Элли я спросить не мог, потому что это было выше ее понимания. Она бы сказала: «Но, дорогой мой Майк, ты можешь заказать все, что тебе хочется. Какое имеет значение, что подумает официант, если заметит, что ты заказал не то вино, которое полагается к этому блюду?» Да, для нее это было не важно, ибо она родилась богатой, а для меня имело огромное значение — именно потому, что я был из другого мира. Я не умел быть скромным. И в одежде тоже. Правда, в этом случае Элли была мне помощницей, так как знала, в каких магазинах следует одеваться, а там уж передавала меня в руки продавцов.
  Разумеется, и в умении одеваться и грамотно разговаривать мне было еще далеко. Но это меня особенно не смущало, поскольку я уже вполне мог общаться с людьми вроде старого Липпинкота, а когда приедут мачеха и дядья Элли, вероятно, и в их обществе не оробею. Тем более что в скором будущем это и вовсе не будет иметь значения. Как только дом будет закончен и мы туда переедем, мы окажемся далеко от так называемого светского общества. В нашем собственном королевстве. Я взглянул на сидевшую напротив меня Грету. Интересно, что она на самом деле думает про наш дом? По мне-то он был таков, о каком я мечтал, и полностью меня устраивал. Мне вдруг захотелось съездить туда и пройтись по извилистой тропинке среди деревьев к небольшой бухте, где будет наш собственный пляж, куда не сможет проникнуть никто из посторонних. В тысячу раз приятнее купаться там, думал я, нежели на общем пляже, где бок о бок лежат сотни человеческих тел. Мне не нужна бессмысленная роскошь. Мне хотелось бы — я поймал себя на том, что все еще главное слово в моих мыслях, — мне хотелось бы, хотелось… Я чувствовал, как во мне нарастает желание и алчность. Мне хотелось бы обладать красивой женщиной и красивым домом, таким, какого нет ни у кого на свете, и пусть в этом доме будет полно красивых вещей, моих вещей. В этом доме все будет принадлежать мне.
  — Он думает о нашем доме, — долетели до меня слова Элли.
  Оказалось, она уже дважды обращалась ко мне, призывая пойти в ресторан. Я ласково взглянул на нее.
  Позже вечером, когда мы одевались к ужину, Элли попробовала получить у меня ответ на занимающий ее вопрос.
  — Майк, тебе нравится Грета?
  — Конечно, — бодро ответил я.
  — Мне бы очень хотелось, чтобы она тебе понравилась.
  — Да нравится она мне, — заверил я ее. — С чего ты взяла, что она мне не нравится?
  — Не знаю. Только я заметила, что, даже разговаривая с ней, ты старался на нее не смотреть.
  — Знаешь, это, наверное, потому… потому, что я нервничаю.
  — Из-за Греты?
  — Да. Она внушает какой-то благоговейный трепет. Очень похожа на валькирию.
  — Только не на такую толстую, как обычно в опере643, — засмеялась Элли. Я тоже рассмеялся.
  — Тебе-то все это нипочем, потому что ты знаешь ее уже много лет, — стал оправдываться я. — Я вижу, что она… очень умная, деловая, практичная. — Из множества пришедших на ум слов я никак не мог найти наиболее подходящее, а потом вдруг выпалил:
  — В ее присутствии я чувствую себя каким-то неприкаянным.
  — О Майк! — Элли одолевали угрызения совести. — Конечно, у нас с ней есть о чем поговорить. Вспомнить всякие смешные случаи, знакомых. Я понимаю… да, понимаю, что ты испытывал неловкость, потому что не мог принять участия в нашем разговоре. Но очень скоро вы станете друзьями. Ты ей нравишься. Ты ей очень нравишься, она сама мне сказала.
  — Она в любом случае сказала бы именно это!
  — О нет, только не она. Грета своих чувств не скрывает. Разве ты не слышал, как она высказывалась сегодня?
  И правда, за обедом Грета не стеснялась в выражениях. Обращаясь на сей раз ко мне, она заявила:
  — Быть может, вам порой казалось странным, что я, даже не будучи с вами знакома, тем не менее поддерживала увлечение Элли. Но меня просто выводил из себя тот образ жизни, который они ей навязали, буквально связав по рукам и ногам деньгами и принятыми у них в обществе условностями. Она не могла позволить себе поехать туда, куда ей хочется, и делать то, что ей нравится. Она давно хотела восстать, только не знала как. Вот я и надоумила ее. Я посоветовала ей поискать поместье в Англии, растолковав, что, достигнув совершеннолетия, она сможет купить его и распрощаться со всеми своими нью-йоркскими родственниками.
  — У Греты всегда полно чудесных идей, — заметила Элли. — Ей приходит в голову такое, до чего мне никогда бы не додуматься.
  «Что сказал в разговоре со мной Липпинкот? „Мне не по душе то влияние, которое Грета оказывает на Элли“. Но так ли велико ее влияние? Странно, но мне показалось, что это не совсем так. Есть в Элли нечто такое, чувствовал я, что неподвластно чарам Греты. Элли готова воспринимать любые идеи, но лишь те, которые совпадают с ее собственными желаниями. Грета уговаривала Элли восстать, но Элли сама давно созрела для этого, только не знала, с чего начать. Все отчетливей я понимал, что Элли была из тех вроде бы простодушных людей, которые таят в себе невероятные запасы жизненной энергии и стойкости. Я был убежден, что Элли вполне способна отстоять свою точку зрения, только она не очень часто этого хотела. Как нелегко распознать в человеке его истинную сущность, думал я. Даже в Элли. Да и в Грете. И в моей собственной матери… Почему она всегда смотрит на меня так испуганно? А мистер Липпинкот?»
  Когда мы расправлялись с какими-то невиданной величины персиками, я сказал:
  — К моему удивлению, мистер Липпинкот отнесся к факту нашей женитьбы на редкость благосклонно.
  — Мистер Липпинкот — старый хитрец, — заметила Грета.
  — Ты всегда так говоришь. Грета, — отозвалась Элли, — а по-моему, он душка. Строгий, но справедливый.
  — Что ж, оставайся при своем мнении, если тебе угодно, — сказала Грета. — Я же ему ни на пенни не доверяю.
  — Не доверяешь мистеру Липпинкоту? — с обидой переспросила Элли.
  Грета покачала головой.
  — Знаю, знаю, — сказала она. — Он воплощение того, каким должен быть опекун и адвокат. Столп респектабельности и надежности.
  — Хочешь сказать, что он присвоил мои денежки? — засмеялась Элли. — Не говори глупостей, Грета. В банках есть тысячи контролеров и ревизоров, которые проверяют каждый чек.
  — Наверное, он и вправду человек честный, — заметила Грета. — Тем не менее именно из таких вот чаще всего и получаются растратчики. А потом все удивляются: «Никогда бы не поверил, что мистер А, или мистер Б, на это способен. Кто бы мог подумать?» Вот именно, кто бы мог подумать?
  Элли, поразмыслив, заявила, что на сомнительные делишки способен скорее дядя Фрэнк. И видно было, что подобное предположение ничуть ее не шокирует.
  — Да, по виду типичный проходимец, — согласилась Грета. — Слишком уж добродушен и приветлив! Это даже настораживает. Но по большому счету мошенником он быть не способен.
  — Он тебе дядя по матери или по отцу? — спросил я. У меня еще не было времени разобраться как следует в родственниках Элли.
  — Он муж сестры моего отца, — ответила Элли. — Она его бросила, вышла замуж за другого и умерла лет семь назад. А дядя Фрэнк остался у нас в семье.
  — Их трое, — пришла ей на помощь Грета. — Три пиявки, так сказать. Родные дяди Элли погибли. Один в Корее, другой — в автомобильной катастрофе. В итоге у нее остались мачеха с весьма подмоченной репутацией, обаятельный бездельник дядя Фрэнк, Рюбен, которого она тоже называет дядей, хотя на самом деле он ее кузен, и еще Эндрю Липпинкот и Станфорд Ллойд.
  — А это кто? — удивился я.
  — Тоже опекун, верно, Элли? Во всяком случае, именно он заправляет ее капиталами. Что совсем не составляет труда, потому что при таком богатстве, как у Элли, деньги, так сказать, сами делают деньги — без посторонней помощи. Вот они и есть главные надзиратели, — добавила Грета, — я не сомневаюсь, что вы их увидите в самом скором времени. Они явятся, чтобы посмотреть на вас.
  Я застонал и взглянул на Элли.
  — Ничего, Майк, — ласково улыбнулась она. — С чем приедут, с тем и уедут.
  Глава 4
  Явились не запылились. Но никто из них в Лондоне не задержался. Во всяком случае, в тот раз, когда они явились впервые, чтобы поглазеть на меня. В их обществе я чувствовал себя неловко, потому что это были настоящие американцы, а с этой породой я не очень хорошо знаком. Кое-кто из них оказался довольно приятным. Дядя Фрэнк, например. Но я тут же мысленно согласился с Гретой. Я бы и пенни ему не доверил: Мне доводилось встречать таких типов и в Англии. Очень рослый, с толстым брюхом и мешками под глазами, свидетельствующими о том, что он не дурак выпить. Он имел подход к женщинам, а еще больше к тем, у кого водятся деньги. Пару раз он одалживал у меня — довольно мелкие суммы, которые могли его выручить на день-другой. Мне пришло в голову, что он не столько нуждался в данный момент в деньгах, сколько хотел меня проверить, убедиться, легко ли я даю в долг. Это меня порядком обеспокоило, ибо я не знал, что лучше: дать или не дать. Может, категорически отказать, и пусть он считает меня скрягой, или же прикинуться беспечным малым, этакой широкой натурой, каковой я себя вовсе не считал? В конце концов, решил я, плевать мне на дядю Фрэнка.
  Кора, мачеха Элли, заинтересовала меня больше других. Лет сорока, волосы явно крашеные, болтает без умолку. Держалась она по-светски непринужденно и с Элли была сама доброта.
  — Забудь про те письма, которые я писала тебе, Элли, — тараторила она. — Согласись, что твое замужество не могло не привести нас в состояние шока. Мы ничего не подозревали. Я, конечно, знаю, что к этому тебя подтолкнула Грета. Сама бы ты ни за что так не поступила.
  — Грета тут ни при чем, — вступилась Элли, — да и я вовсе не хотела вас огорчать. Я просто считала, что… чем меньше пересудов…
  — Дорогая моя, конечно, отчасти ты права. Но твои опекуны, Стэнфорд Ллойд и Эндрю Липпинкот, пришли в ярость. Наверное, перепугались, что их обвинят в том, что они плохо за тобой смотрели. Разумеется, они и понятия не имели, что за человек Майк. Они и не подозревали, какой он обворожительный. Собственно, я и сама не знала. — И она улыбнулась мне такой приторно-сладкой и лицемерной улыбкой, что мне стало не по себе! Я подумал, что ни одна женщина не испытывает такой ненависти к мужчине, как Кора ко мне. Я, конечно, понимал, почему она так ласкова с Элли. Вернувшись в Америку, Эндрю Липпинкот, несомненно, посоветовал ей поостеречься. Элли продавала кое-что из своей недвижимости в Америке, поскольку решила переселиться в Англию, но была готова оказывать Коре солидную финансовую поддержку, чтобы та могла жить там, где ей заблагорассудится. Никто ни словом не обмолвился о нынешнем муже Коры. По-видимому, он отчалил куда-то в далекие края, причем не один. В общем, как я понял, надвигался очередной развод… Но с этого мужа больших алиментов не ожидалось. Последний раз Кора вышла замуж за человека много себя моложе и весьма привлекательного, но без денег.
  Да, Кора очень нуждалась в этом пособии. Ее вкусы и привычки требовали немалых расходов. Старый Эндрю Липпинкот, не сомневался я, довольно прозрачно намекнул ей, что Элли может передумать, если Кора забудется и начнет слишком усердно критиковать мужа Элли.
  Кузен Рюбен, он же дядя Рюбен, в Англию не приехал, а просто прислал Элли милое, ни к чему не обязывающее письмо, в котором выражал надежду, что она будет счастлива, но был не совсем уверен, что ей понравится Англия. «Если не понравится, незамедлительно возвращайся в Штаты. Мы встретим тебя с радостью. В особенности я, твой дядя Рюбен».
  — Он вроде неплохой человек, — сказал я Элли.
  — Да-а, — в раздумье протянула Элли. Она, по-видимому, была не слишком в этом убеждена.
  — Ты привязана по-настоящему к кому-нибудь из них? — поинтересовался я. — Или об этом нельзя спрашивать?
  — Можешь спрашивать о чем угодно. — Но ответила она не сразу. А потом сказала твердо и решительно:
  — Нет, наверное, не привязана. Возможно, это покажется несколько странным, но причина, по-моему, в том, что никто из них мне не близок. Ведь нас объединяют только обстоятельства, а не кровное родство. Насколько мне помнится, я любила своего отца. Вообще-то он был слабохарактерным и не оправдал надежд деда, поскольку мало что соображал в делах и не хотел заниматься бизнесом. Его больше привлекала рыбалка во Флориде. А потом он женился на Коре… Мы с ней друг другу не понравились. Маму я совсем не помню. Я любила дядю Генри и дядю Джо. С ними было весело, гораздо веселее, чем с отцом. По-моему, он был тихим и грустным человеком. Дяди же оба умели наслаждаться жизнью. Особенно дядя Джо, он был совершенно необузданным, иногда это бывает с теми, у кого много денег. Он погиб в автокатастрофе, а дядю Генри убили на войне. К тому времени дед был уже болен, и смерть всех трех сыновей окончательно его подкосила. Кору он недолюбливал, а наши дальние родственники его мало интересовали. Тот же дядя Рюбен. Никогда не знаешь, что замышляет Рюбен, говорил он. Вот почему он решил установить опеку над своим состоянием, завещав также большую сумму денег в дар музеям и больницам. Он хорошо обеспечил Кору и мужа своей дочери дядю Фрэнка.
  — Но основная доля наследства досталась тебе?
  — Да. Но, по-моему, это его беспокоило, а потому он постарался привлечь к опеке людей, разбирающихся в финансовых делах.
  — То есть дядю Эндрю и мистера Станфорда Ллойда. Адвоката и банкира.
  — Да. Он, вероятно, считал, что сама я с этим не справлюсь. Странно, однако, то, что он позволил мне стать полноправной наследницей в двадцать один год, а не в двадцать пять, как делают чаще всего. Скорей всего потому, что я женщина.
  — Действительно странно, — согласился я. — Казалось бы, ему следовало поступить как раз наоборот.
  — Нет, — покачала головой Элли, — дедушка, наверное, рассуждал так: молодые люди необузданны, часто совершают необдуманные поступки, а потом их прибирают к рукам всякие алчные и вероломные блондинки. Он считал, что им надо дать время перебеситься. Однажды он сказал мне: «Если женщина наделена от природы разумом, то к двадцати одному году она уже должна неплохо соображать. Зачем заставлять ее ждать еще четыре года? А если она дура, то дурой и останется». И еще он сказал, — Элли посмотрела на меня и улыбнулась, — что меня он дурой не считает. «Ты, возможно, и не очень разбираешься в жизни, Элли, — сказал он, — но нюх у тебя есть. Особенно на людей. И, надеюсь, будет всегда».
  — Не думаю, что я бы ему очень понравился, — задумчиво отозвался я. лицемерной улыбкой, что мне стало не по себе! Я подумал, что ни одна женщина не испытывает такой ненависти к мужчине, как Кора ко мне. Я, конечно, понимал, почему она так ласкова с Элли. Вернувшись в Америку, Эндрю Липпинкот, несомненно, посоветовал ей поостеречься. Элли продавала кое-что из своей недвижимости в Америке, поскольку решила переселиться в Англию, но была готова оказывать Коре солидную финансовую поддержку, чтобы та могла жить там, где ей заблагорассудится. Никто ни словом не обмолвился о нынешнем муже Коры. По-видимому, он отчалил куда-то в далекие края, причем не один. В общем, как я понял, надвигался очередной развод. Но с этого мужа больших алиментов не ожидалось. Последний раз Кора вышла замуж за человека много себя моложе и весьма привлекательного, но без денег.
  Да, Кора очень нуждалась в этом пособии. Ее вкусы и привычки требовали немалых расходов. Старый Эндрю Липпинкот, не сомневался я, довольно прозрачно намекнул ей, что Элли может передумать, если Кора забудется и начнет слишком усердно критиковать мужа Элли.
  Кузен Рюбен, он же дядя Рюбен, в Англию не приехал, а просто прислал Элли милое, ни к чему не обязывающее письмо, в котором выражал надежду, что она будет счастлива, но был не совсем уверен, что ей понравится Англия. «Если не понравится, незамедлительно возвращайся в Штаты. Мы встретим тебя с радостью. В особенности я, твой дядя Рюбен».
  — Он вроде неплохой человек, — сказал я Элли.
  — Да-а, — в раздумье протянула Элли. Она, по-видимому, была не слишком в этом убеждена.
  — Ты привязана по-настоящему к кому-нибудь из них? — поинтересовался я. — Или об этом нельзя спрашивать?
  — Можешь спрашивать о чем угодно. — Но ответила она не сразу. А потом сказала твердо и решительно:
  — Нет, наверное, не привязана. Возможно, это покажется несколько странным, но причина, по-моему, в том, что никто из них мне не близок. Ведь нас объединяют только обстоятельства, а не кровное родство. Насколько мне помнится, я любила своего отца. Вообще-то он был слабохарактерным и не оправдал надежд деда, поскольку мало что соображал в делах и не хотел заниматься бизнесом. Его больше привлекала рыбалка во Флориде. А потом он женился на Коре… Мы с ней друг другу не понравились. Маму я совсем не помню. Я любила дядю Генри и дядю Джо. С ними было весело, гораздо веселее, чем с отцом. По-моему, он был тихим и грустным человеком. Дяди же оба умели наслаждаться жизнью. Особенно дядя Джо, он был совершенно необузданным, иногда это бывает с теми, у кого много денег. Он погиб в автокатастрофе, а дядю Генри убили на войне. К тому времени дед был уже болен, и смерть всех трех сыновей окончательно его подкосила. Кору он недолюбливал, а наши дальние родственники его мало интересовали. Тот же дядя Рюбен. Никогда не знаешь, что замышляет Рюбен, говорил он. Вот почему он решил установить опеку над своим состоянием, завещав также большую сумму денег в дар музеям и больницам. Он хорошо обеспечил Кору и мужа своей дочери дядю Фрэнка.
  — Но основная доля наследства досталась тебе?
  — Да. Но, по-моему, это его беспокоило, а потому он постарался привлечь к опеке людей, разбирающихся в финансовых делах.
  — То есть дядю Эндрю и мистера Станфорда Ллойда. Адвоката и банкира.
  — Да. Он, вероятно, считал, что сама я с этим не справлюсь. Странно, однако, то, что он позволил мне стать полноправной наследницей в двадцать один год, а не в двадцать пять, как делают чаще всего. Скорей всего потому, что я женщина.
  — Действительно странно, — согласился я. — Казалось бы, ему следовало поступить как раз наоборот.
  — Нет, — покачала головой Элли, — дедушка, наверное, рассуждал так: молодые люди необузданны, часто совершают необдуманные поступки, а потом их прибирают к рукам всякие алчные и вероломные блондинки. Он считал, что им надо дать время перебеситься. Однажды он сказал мне: «Если женщина наделена от природы разумом, то к двадцати одному году она уже должна неплохо соображать. Зачем заставлять ее ждать еще четыре года? А если она дура, то дурой и останется». И еще он сказал, — Элли посмотрела на меня и улыбнулась, — что меня он дурой не считает. «Ты, возможно, и не очень разбираешься в жизни, Элли, — сказал он, — но нюх у тебя есть. Особенно на людей. И, надеюсь, будет всегда».
  — Не думаю, что я бы ему очень понравился, — задумчиво отозвался я.
  Элли не умела врать. А потому не стала меня разубеждать.
  — Пожалуй, — согласилась она. — Он, наверное, даже испугался бы. Разумеется, сначала. А потом ему пришлось бы к тебе привыкнуть.
  — Бедняжка Элли, — вдруг вырвалось у меня.
  — Почему ты так говоришь?
  — Я просто повторяю то, что уже когда-то тебе говорил, помнишь?
  — Помню. Ты назвал меня «бедной маленькой богачкой». И был совершенно прав.
  — Правда, сейчас я имел в виду нечто другое, — отозвался я. — Я назвал тебя бедняжкой вовсе не потому, что из-за своего богатства ты жила как в плену. Я имел в виду… — Я не сразу решился, но все же произнес:
  — Вокруг слишком много людей, которые ждут от тебя подачки, а вот твоя собственная судьба их мало волнует. Верно?
  — Да нет, дядя Эндрю, по-моему, искренне меня любит, — не очень уверенно возразила Элли. — Он всегда очень добр и внимателен ко мне. Что же касается остальных… Тут ты, пожалуй, прав. Их интересуют только подачки.
  — Они приезжают и попрошайничают, верно? Одалживают у тебя деньги, ждут подарков. Надеются, что ты выручишь их из беды, и стараются ухватить кусок пожирнее!
  — Что ж, это вполне естественно, — спокойно отозвалась Элли. — Но теперь с этим покончено. Я буду жить в Англии и редко с ними встречаться.
  В этом она, конечно, ошибалась, но пока пребывала в счастливом неведении. Чуть позже явился сам Стэнфорд Ллойд собственной персоной. Он привез Элли на подпись кучу бумаг и документов, требуя от нее согласия на разные капиталовложения. Он говорил с ней о ценных бумагах и акциях, о недвижимости, которой она владела, и о контроле над расходами. Для меня все это было полной тарабарщиной. Помочь ей или посоветовать что-либо путное я был не в состоянии. Но и помешать Стэнфорду Ллойду обманывать ее я тоже не мог. Оставалось только надеяться, что он этим не занимается, но откуда мне, невежде, было знать?
  Нет, пожалуй, Стэнфорд Ллойд был слишком уж безупречен, чтобы можно было верить в его искренность. Он был банкиром, и это было буквально написано у него на лбу. Довольно видный мужчина, хотя и не первой молодости. Со мной он держался необыкновенно учтиво и, хотя наверняка считал меня полным ничтожеством, старательно это скрывал.
  — Надеюсь, это последний из стаи стервятников? — спросил я, когда он наконец отбыл.
  — Тебе они все не нравятся, правда?
  — Во всяком случае, твоя мачеха — настоящая ведьма, да к тому же еще и лицемерка. Извини, Элли, я не должен был этого говорить.
  — Почему же, если ты искренне так считаешь? По-моему, ты не далек от истины.
  — Тебе, наверное, было очень одиноко, Элли, — заметил я.
  — Да, одиноко. Разумеется, у меня были подружки. Я ходила в очень привилегированную школу, но и там не чувствовала себя свободной. Если я начинала с кем-нибудь дружить по-настоящему, нас старались разъединить, навязывая мне другую девочку, естественно, из какого-нибудь, по их мнению, более достойного семейства. Конечно, если бы мне кто-то очень понравился, то я бы решилась на скандал… Но я никогда так далеко не заходила. Таких близких друзей у меня все же не было. Только когда появилась Грета, все стало по-другому. Впервые я почувствовала, что кому-то дорога. Чудесное ощущение. — Ее лицо смягчилось.
  — Не хотелось бы… — начал я, отвернувшись к окну.
  — Ты о чем?
  — Не знаю… Не хотелось бы, чтобы ты чересчур полагалась на Грету. Нельзя слишком зависеть от другого человека.
  — Ты не любишь ее, Майк, — с укором сказала Элли.
  — Почему же? — возразил я. — Наоборот, она мне очень нравится. Но тебе следует понять, Элли, что она… что я ее вижу впервые. Наверное — буду честным, — я ревную тебя к ней. Ревную, потому что вы с ней… я не сразу понял, очень привязаны друг к другу.
  — Не надо ревновать. Она — единственный человек, кто был добр ко мне, кто меня любил… пока я не встретила тебя.
  — Но ты меня уже встретила, — сказал я, — и мы стали мужем и женой. — И повторил сказанное мною раньше:
  — И теперь будем жить-поживать да добра наживать.
  Глава 5
  Я стараюсь изо всех сил — хотя, наверное, получается у меня неважно, правдиво описать тех, кто вошел в нашу жизнь. Точнее, в мою, поскольку в жизни Элли эти люди уже давно существовали. Мы напрасно надеялись, что они отвяжутся от Элли. Ничего подобного. Они и не собирались оставить ее в покое. Однако в ту пору мы еще об этом не знали.
  Нам предстояло обживаться в Англии. Дом наш был построен, о чем нас известил телеграммой Сэнтоникс. Перед этим он предупредил меня, что ему требуется еще неделя. Но вдруг пришла его телеграмма: «Приезжайте завтра».
  Мы прибыли на закате. Услышав шум мотора, Сэнтоникс вышел нам навстречу и остановился перед домом. Когда я увидел, что дом целиком закончен, во мне что-то дрогнуло, словно желая выплеснуться наружу! Это был мой дом — наконец-то у меня есть дом! Я стиснул руку Элли.
  — Нравится? — спросил Сэнтоникс.
  — Шик! — дурацкое словечко, но он меня понял.
  — Да, — согласился он, — это лучшее, что я сделал за всю жизнь… Дом обошелся недешево, но игра стоила свеч! Пришлось превысить смету по всем параметрам. Ну-ка, Майк, берите Элли на руки, — распорядился он — и несите через порог, как полагается молодоженам, когда они входят в новый дом!
  Я весь покраснел, но послушно поднял Элли на руки — она была легче перышка — и внес в дом. К сожалению, я споткнулся о порог и увидел, что Сэнтоникс нахмурился.
  — Ну вот и все, — сказал он. — Заботьтесь о ней, Майк, и берегите ее. Сама она заботиться о себе не умеет.
  — Почему это меня надо беречь? — возмутилась Элли.
  — Потому, что мы живем в недобром мире, — ответил Сэнтоникс, — и вокруг вас, девочка моя, полно-злых людей. Вы уж мне поверьте, я кое-кого уже видел. Примчались сюда, все высматривали, вынюхивали, как крысы. И сами они не лучше крыс. Извините меня за эти слова, но кому-то следовало их произнести.
  — Больше никто беспокоить нас не будет, — ответила Элли. — Они все вернулись обратно в Штаты.
  — Возможно, — отозвался Сэнтоникс, — но оттуда всего несколько часов лету.
  Он положил руки ей на плечи. Руки у него были очень худые и неестественно белые. Выглядел он очень плохо.
  — Если бы я мог, дитя мое, я бы присмотрел за вами, — сказал он, — но у меня нет на это сил. Мои дни сочтены. А вам пора научиться самой заботиться о себе.
  — Хватит наводить страх, вы совсем как та цыганка, Сэнтоникс, — вмешался я. — Покажите-ка нам лучше дом. Все до последнего уголка.
  Мы обошли весь дом. Некоторые комнаты еще стояли пустыми, но основная часть купленных нами вещей — картины, мебель и шторы — были уже развешаны и расставлены.
  — Мы до сих пор не придумали, как назвать наш дом, — вдруг вспомнила Элли. — Не называть же его по-старому — «Тауэрс». Это было бы глупо. Как, ты говорил, еще его называют? — обратилась она ко мне. — Цыганское подворье, верно?
  — Только не это, — воспротивился я. — Мне это название категорически не нравится.
  — Местные жители все равно всегда будут называть его только так, — заметил Сэнтоникс.
  — Потому что здесь живут недалекие, суеверные люди, — буркнул я.
  Затем мы уселись на террасе, любуясь закатом и открывающейся перед нами панорамой, и начали придумывать название для нашего дома. Получилось что-то вроде игры. Начали мы всерьез, а потом стали придумывать одно глупее другого: «Конец пути», «Сердечная радость» или на манер названия пансионатов: «Морское побережье», «Чудесный остров», «Сосны». Но тут вдруг стемнело, стало холодно, и мы вошли в дом. Занавешивать окна не стали, только прикрыли их. Еду мы привезли с собой. А на следующий день в дом должны были прибыть слуги, нанятые нами за большие деньги.
  — Им, наверное, здесь не понравится, скажут, что тут одиноко, и потребуют расчета, — сомневалась Элли.
  — Ничего, удвоите им жалованье, и они останутся, — успокоил ее Сэнтоникс.
  — Вы считаете, что каждого можно купить! — засмеялась Элли.
  Мы привезли с собой паштет, французский батон и большие красные креветки. Разложив все это на столе, мы стали пировать, весело болтая и смеясь. Даже Сэнтоникс заметно взбодрился, глаза его загорелись от возбуждения.
  И тут вдруг произошло нечто неожиданное — зазвенело стекло, и в окно влетел, упав прямо на стол, камень. Разбился стакан, и осколком Элли поцарапало щеку. Какое-то время мы сидели в оцепенении, затем я вскочил, бросился к окну, распахнул его и выбежал на террасу. Никого не было. Я вернулся в комнату.
  Взяв бумажную салфетку, я наклонился над Элли и вытер струйку крови, которая появилась у нее на щеке.
  — Ничего страшного, дорогая. Крошечная царапина от осколка.
  Я посмотрел на Сэнтоникса.
  — Почему это произошло? — спросила Элли. В глазах у нее было недоумение.
  — Мальчишки, — ответил я, — начинающие негодяи. Узнали, наверное, что мы въезжаем. Тебе еще повезло, что они бросили только камень… Могли выстрелить из духового ружья.
  — Но зачем они это сделали? Зачем?
  — Не знаю, — ответил я. — Просто из баловства. Элли вдруг встала.
  — Я боюсь. Мне страшно.
  — Завтра во всем разберемся, — пообещал я. — Нам ведь пока еще ничего не известно про тех, кто тут живет.
  — Может, это потому, что мы богатые, а они бедные? — добивалась Элли. Она обращалась не ко мне, а к Сэнтониксу, словно он лучше знал ответ на этот вопрос.
  — Нет, — медленно произнес Сэнтоникс, — не думаю…
  — Наверное, потому, что они нас ненавидят… Ненавидят Майка и меня. Потому что мы счастливы? — старалась угадать Элли.
  И снова Сэнтоникс покачал головой.
  — Нет, нет, причина в чем-то другом… — согласилась с ним Элли. — А в чем, мы понятия не имеем. Цыганское подворье. Всех, кто тут поселится, будут ненавидеть. И преследовать. Вполне возможно, что в конце концов им удастся выгнать нас отсюда…
  Я налил стакан вина и протянул ей.
  — Молчи, Элли, — упрашивал ее я. — Не надо так говорить. Выпей вина. Конечно, это очень неприятно, но это всего лишь дурацкая выходка, грубая шутка.
  — Интересно, — сказала Элли, — интересно… — Она пристально посмотрела на меня. — Кто-то хочет выгнать нас отсюда, Майк. Выгнать нас из дома, который мы построили, из дома, который нам так нравится.
  — Мы не позволим, — заявил я. И добавил:
  — Я сам буду опекать тебя, так что ничего не бойся. Она снова посмотрела на Сэнтоникса.
  — Может, вы знаете? Вы ведь были здесь все время, пока строился дом. Неужто вам никогда ничего не говорили, не кидались камнями, не мешали строительству?
  — Иногда трудно отличить случайность от злого умысла, — сказал Сэнтоникс.
  — Значит, несчастные случаи имели место?
  — Обычно, когда идет строительство, несчастных случаев не миновать. Ничего особо серьезного, никаких трагедий. Кто-то упадет разок с лестницы, кто-то уронит себе на ногу что-то тяжелое, еще кто-то занозит палец, который начинает нарывать.
  — Но не более того? Ничего такого, что могло бы считаться настоящей бедой?
  — Нет, — ответил Сэнтоникс. — Нет, клянусь вам!
  — Помнишь ту цыганку, Майк? — повернулась ко мне Элли. — Как странно она вела себя тогда, как уговаривала меня не переезжать сюда.
  — Она не совсем нормальная, эта цыганка.
  — Мы все-таки построили дом на Цыганском подворье, — сказала Элли. — Мы ее не послушались. — И, топнув ногой, добавила: — Пусть только попробуют выжить меня отсюда. Никому не позволю!
  — Никто нас отсюда не выживет, — поддержал ее я. — Мы будем здесь счастливы.
  Наши слова прозвучали как вызов судьбе.
  Глава 6
  Так началась наша жизнь на Цыганском подворье. Нового названия дому мы так и не подыскали. С того первого вечера за домом закрепилось прежнее название.
  — Пусть называется Цыганским подворьем, — сказала Элли, — докажем, что мы ничего не боимся. И бросим им всем вызов, правда? Оно принадлежит нам, и к черту всякие цыганские проклятия.
  На следующий день она пришла в себя, повеселела, и вскоре мы занялись устройством на новом месте, стали знакомиться с округой и с соседями. И как-то отправились к коттеджу, в котором жила старая цыганка. Хорошо бы, подумал я, застать ее в саду. До этого Элли видела ее только один раз — в тот день, когда та нам гадала. Хорошо бы ей увидеть, что это самая обычная женщина, которая копает картофель у себя на огороде. Но старой цыганки мы не застали. Дом был заперт. Я спросил у соседки, не умерла ли она, но та покачала головой.
  — Наверное, уехала, — объяснила она. — Время от времени она куда-то уезжает. Она ведь настоящая цыганка. И поэтому не может долго сидеть на одном месте. Уезжает, а потом снова возвращается. — И, дотронувшись до виска, добавила:
  — У нее тут не все в порядке. Вы из этого нового дома, да? Который только что выстроили на вершине холма?
  — Угадали, — отозвался я. — Мы переехали вчера вечером.
  — Очень хорошо, ничего не скажешь, — похвалила женщина. — Мы все ходили смотреть, как его строят. Одно удовольствие видеть такой дом — верно? — вместо старых мрачных деревьев. — И, обернувшись к Элли, робко спросила:
  — Говорят, вы из Америки?
  — Да, — ответила Элли, — я американка или, точнее, была ею, но сейчас я замужем за англичанином и потому теперь англичанка.
  — И что же, надумали жить здесь постоянно?
  — Да, — хором ответили мы.
  — Что ж, очень надеюсь, вам у нас понравится. — В ее голосе послышалось сомнение.
  — А почему нам может здесь не понравиться?
  — Уж больно тут одиноко. Редко кто, знаете ли, любит жить в уединении, когда кругом одни деревья.
  — Как на Цыганском подворье, — добавила Элли.
  — Так вы слыхали, как это место у нас называют? Но сам-то дом, который там раньше стоял, назывался «Тауэрс». Не знаю почему. Никаких башен там не было, по крайней мере в мое время.
  — По-моему, «Тауэрс» — нелепое название, — заметила Элли. — Мы лучше будем называть наше поместье по-старому. Цыганским подворьем.
  — Тогда нужно сообщить об этом в почтовое отделение, — сказал я, — иначе к нам не будут доходить письма.
  — Наверное.
  — Хотя, если вдуматься, — продолжил я, — так ли уж это важно? Не лучше ли вообще не получать никаких писем?
  — Это может осложнить нашу жизнь, — засомневалась Элли. — А куда нам будут присылать счета?
  — Без них мы точно прекрасно обойдемся, — весело ответил я.
  — Что тут прекрасного? — удивилась Элли. — Явятся судебные исполнители и будут тут крутиться. И, кроме того, — добавила она, — совсем без писем плохо. Я хочу получать письма от Греты.
  — Только не надо опять про Грету, — попросил я. — И пойдем дальше.
  Мы обошли Кингстон-Бишоп. Славный городок, в лавках вежливые продавцы. Ничего предвещавшего беду мы не приметили. Правда, нашей прислуге это место почему-то пришлось не по вкусу, но мы договорились, чтобы их в выходные дни отвозили в ближайший приморский город или в Маркет-Чэдуэлл. Особого восторга по поводу расположения нашего обиталища они тоже не выражали, но к самому дому претензий не было. Никто не посмеет утверждать, что в доме водятся привидения, объяснил я Элли, потому что дом только что построили.
  — Да, — согласилась Элли. — В доме-то все в порядке. Беда притаилась где-то снаружи. То ли у этого крутого, прикрытого деревьями поворота, то ли в глухой роще, где меня тогда напугала цыганка.
  — В будущем году, — пообещал я, — мы срубим эти деревья и посадим вместо них рододендроны или какие-нибудь цветы.
  Мы продолжали строить планы.
  Приехала Грета и осталась у нас на выходные. Она пришла в восторг от дома, восхищалась нашей мебелью, и картинами, и удачным подбором цветов штор и прочего. Держалась она с большим тактом. А в воскресенье вечером заявила, что больше не хочет нас беспокоить, тем более что утром ей все равно надо на работу.
  Элли, сияя от гордости, показывала ей дом. Я видел, как Элли ее любит, и старался вести себя разумно и не досаждать им своей кислой физиономией. Однако втайне страшно обрадовался отъезду Греты в Лондон, потому что ее присутствие действовало мне на нервы.
  Прожив в новом доме недели две, мы перезнакомились со всеми в округе и наконец сподобились внимания самого местного божества. В один прекрасный день он явился к нам с визитом. Мы с Элли как раз бурно обсуждали, где лучше проложить цветочный бордюр, когда наш, на мой взгляд, чересчур учтивый дворецкий, выйдя в сад, объявил, что нас ждет в гостиной майор Филпот.
  — Сам Господь Бог! — прошептал я Элли. Она спросила, что я имею в виду.
  — Местные жители относятся к нему ну просто как к Всевышнему, — объяснил я.
  Майор Филпот оказался довольно приятным, но ничем не примечательным человеком лет шестидесяти. У него были седые волосы, редеющие на макушке, и щеточка колючих усов. Костюм его был далеко не нов, что, впрочем, видно, допускали сельские нравы. Он извинился, что пришел один, без жены. У нее слабое здоровье, и она почти не выходит, объяснил майор. Поприветствовав нас, он снова сел и принялся с нами болтать. О вещах вполне обыденных, тем не менее с ним было очень приятно и легко общаться. Он мастерски переходил с одной темы на другую, не задавал никаких вопросов, но каким-то образом довольно быстро распознал, кто чем увлекается. Со мной поговорил про скачки, с Элли обсудил, где лучше разбить сад и какие цветы подойдут к здешней почве. Сообщил, что раза два побывал в Штатах. Выведал у Элли, что она любит ездить верхом, хотя и не очень интересуется скачками. И тут же добавил, что если она собирается держать лошадей, то по какой-то там дороге, среди сосен, можно выбраться на неплохой участок для галопа. Затем речь снова зашла о нашем доме и легендах о Цыганском подворье.
  — Так вы знаете, как здесь называют ваше поместье? — спросил он. — И, наверное, все, что про него говорят, тоже вам известно?
  — В основном про цыганские проклятия, — ответил я. — И большей частью от миссис Ли.
  — О Боже, — простонал майор Филпот. — Бедняжка Эстер! Она, наверное, вам надоела, да?
  — Она часом не сумасшедшая? — спросил я.
  — Во всяком случае, не такая, какой прикидывается. Я чувствую себя в некотором роде ответственным за нее. Я поселил ее в своем коттедже, — добавил он. — Совершенно не рассчитывал на ее благодарность. Просто мне искренне жаль эту далеко не молодую уже женщину, хотя порой она может изрядно докучать.
  — Своим гаданием?
  — Не только. А что, она вам гадала?
  — Не знаю, можно ли это назвать гаданием, — ответила Элли. — Скорей она уговаривала нас не переселяться сюда.
  — Странно, — удивился майор Филпот, подняв свои кустистые брови. — Обычно когда она гадает, то предпочитает говорить только хорошее. «Прекрасный незнакомец, звон свадебных колоколов, шестеро детей и куча добра и денег ждет тебя, моя красавица», — вдруг загнусавил он, подражая цыганке. — Когда я был ребенком, цыгане здесь часто раскидывали табор, — принялся рассказывать он. — В ту пору я, наверное, к ним и привязался, хотя, конечно, вороватыми они были и тогда. Но меня всегда к ним тянуло. Если не требовать от них полного подчинения закону, они ведут себя вполне достойно. Немало жаркого поел я у их костра, пока был школьником. Ко всему прочему наша семья считала себя обязанной миссис Ли. Она спасла моего брата, вытащила из проруби, когда он туда провалился.
  Я как-то неловко задел рукой хрустальную пепельницу, и она, упав на пол, разлетелась вдребезги.
  Я собрал осколки. Майор Филпот помог мне.
  — Я так и думала, что миссис Ли совершенно безобидна, — сказала Элли. — Напрасно я ее боялась.
  — Боялись? — снова взлетели вверх его брови. — Неужто дошло даже до этого?
  — А чего тут удивляться? — вмешался я. — Миссис Ли ей скорее угрожала, а не просто предупреждала.
  — Угрожала? — не мог поверить он.
  — Во всяком случае, мне так показалось. И затем в первый же вечер после нашего сюда переезда произошел довольно неприятный инцидент.
  И я рассказал ему про камень, пущенный кем-то в окно.
  — Боюсь, в наши дни развелось очень много малолетних хулиганов, — заметил он, — хотя в здешних местах их куда меньше, нежели в других. Но тем не менее они есть, к моему глубокому сожалению. — Он посмотрел на Элли — Мне очень жаль, что вас напугали. Какое безобразие. Так испортить людям первый вечер в новом доме.
  — Я уже забыла об этом, — поспешила заверить его Элли. — Правда, вскоре произошло кое-что еще.
  Я и об этом ему рассказал. О том, как однажды утром мы вышли из дома и наткнулись на пронзенную ножом мертвую птицу, на который был наколот кусок бумаги, где рукой человека, не очень грамотного, было нацарапано: «Убирайтесь отсюдова подобру-поздорову».
  Филпот помрачнел.
  — Вам следовало заявить в полицию, — сказал он.
  — Мы решили этого не делать, — объяснил я, — Иначе этот шутник еще больше разойдется.
  — Тем не менее подобные выходки следует пресекать сразу, — настаивал Филпот, словно вдруг превратился в судью. — Иначе потом людей не остановить. Считают, наверное, это забавой. Только… какая уж тут забава. Злоба, недоброжелательность… Не думаю, — добавил он, скорее не для нас, а просто размышлял вслух, — не думаю, что кто-то из местных замыслил что-то недоброе… против кого-нибудь из вас лично, хочу я сказать.
  — Конечно, — согласился я, — ведь мы оба прежде здесь никогда не бывали.
  — Постараюсь узнать, что смогу, — пообещал Филпот. Он встал и осмотрелся по сторонам.
  — А знаете, — сказал он, — мне нравится ваш дом. Никак не ожидал. Я из тех, кого называют ретроградами. Мне нравятся старые дома и старые строения. И совсем не по душе эти спичечные коробки, которые, как на дрожжах, растут по всей стране. Большие коробки, похожие на пчелиные соты. Мне куда больше по вкусу здания с лепниной, со всякими архитектурными украшениями. Но ваш дом мне нравится. Вроде бы без особых затей, как и все современные дома, но вместе с тем есть в нем изящество и легкость. А из его окон многое выглядит совсем иначе. Интересно, очень интересно. Кто автор проекта? Англичанин или иностранец?
  Я рассказал ему про Сэнтоникса.
  — Гм, — задумался он, — я вроде бы где-то про него читал. Может, в журнале «Дом и сад»? Там были и снимки.
  — Он человек известный, — заметил я.
  — Хорошо бы с ним познакомиться, хотя, если честно, я не знал бы, о чем нам говорить. Я ведь ничего не смыслю в искусстве.
  Затем спросил, когда мы могли бы прийти к ним на ленч.
  — Посмотрим, понравится ли вам мой дом.
  — Наверное, он очень старый? — спросил я.
  — Построен в тысяча семьсот двадцатом. Славное было времечко. А самый первый был поставлен еще при Елизавете644. Но в самом начале восемнадцатого века он сгорел, и на том же месте построили нынешний.
  — Вы всегда здесь жили? — спросил я, имея в виду, конечно, не его лично, но он меня понял.
  — Да, мы живем здесь со времен Елизаветы. Иногда процветали, иногда едва сводили концы с концами, в неурожайные годы продавали землю, а когда дела шли на поправку, снова ее покупали. Я буду рад показать вам мой дом, — добавил он, с улыбкой поглядывая на Элли. — Американцам нравятся старые дома, я знаю. А вот на вас он вряд ли произведет впечатление, — обратился он ко мне.
  — Боюсь, что я не слишком разбираюсь в старине, — откликнулся я.
  Громко топая, он вышел. В машине его ждал спаниель. Машина, между прочим, была старой и побитой, краска во многих местах облупилась, но я к этому времени уже успел понять, что есть вещи куда более важные, чем шикарное авто. Главное, что в здешних местах на него смотрели как на Бога, и еще то, что он уже дал нам свое благословение и скрепил его печатью. Это было видно невооруженным глазом. Элли ему понравилась. Я был склонен думать, что и я ему понравился, хотя иногда он и задерживал на мне взгляд чуть дольше обычного, словно старался оценить нечто такое, с чем прежде сталкиваться не доводилось.
  Когда я вернулся в гостиную, Элли осторожно собирала осколки хрусталя.
  — Жаль, что она разбилась, — с грустью сказала она. — Мне эта пепельница нравилась.
  — Купим такую же, — успокоил ее я. — Это ведь не старинная вещь.
  — Я знаю! А что случилось, Майк?
  — Меня напугала одна фраза, сказанная Филпотом, — подумав, ответил я. — Он, сам того не ведая, напомнил мне случай из моего детства. Мы с приятелем прогуливали уроки и пошли от большого ума на пруд кататься на коньках Лед не выдержал, и мой приятель провалился, а когда подоспела помощь, было поздно — он уже утонул.
  — Какой ужас!
  — Да, я совершенно забыл этот эпизод. А вот сейчас вспомнил, когда Филпот заговорил о своем чуть не утонувшем брате.
  — Мне он нравится, Майк. А тебе?
  — Очень. Интересно, какая у него жена?
  В начале следующей недели мы отправились на ленч к Филпотам… У них был белый дом эпохи Георгов645, довольно симпатичный, хотя и без особых архитектурных изысков. Обстановка была старой, но уютной. На стенах вытянутой в длину столовой висели портреты — по-видимому, предков Филпота. Картины были далеко не шедеврами, но я подумал, что они смотрелись бы куда лучше, если бы их как следует почистили. Среди них был портрет белокурой девицы, разодетой в розовый шелк, на которую я засмотрелся.
  — У вас недурной вкус, — улыбнулся майор Филпот. — Это Гейнсборо646, причем одна из его лучших работ, хотя изображенная им особа в свое время наделала много шума. Ее подозревали в том, что она отравила своего мужа. Возможно, из чистого предубеждения, поскольку она была иностранкой. Джервейз Филпот привез ее откуда-то из-за границы.
  Для знакомства с нами было приглашено еще несколько соседей. Доктор Шоу, пожилой господин с любезными манерами, но несколько усталого вида, вынужден был уехать еще до окончания ленча. Остались молодой и очень строгий на вид викарий, средних лет дама с почти мужским голосом, увлекавшаяся разведением собак породы «корги», и высокая, красивая, темноволосая девица по имени Клодия Хардкасл, которая, по-видимому, обожала лошадей, хотя их шерсть вызывала у нее аллергический насморк.
  Они с Элли быстро нашли общий язык. Элли тоже увлекалась верховой ездой и тоже иногда страдала аллергией.
  — В Штатах у меня ее вызывала амброзия, — говорила она, — но отчасти и лошади. Правда, сейчас это меня не очень беспокоит, поскольку появилась масса чудесных лекарств. Я вам дам на пробу несколько капсул. Запомните: они ярко-оранжевого цвета. Примите одну такую перед выходом из дома, и больше одного раза вам чихнуть не придется.
  Клодия Хардкасл со вздохом сказала, что это было бы замечательно.
  — А верблюжья шерсть — это вообще для меня кошмар, — призналась она. — В прошлом году я была в Египте, и, пока мы на верблюдах добирались до пирамид, у меня по лицу непрерывно текли слезы.
  — А у некоторых аллергия на кошачью шерсть, — заметила Элли. — И на пух из подушек. — И они с увлечением стали обсуждать прочие виды аллергии.
  Я сидел рядом с миссис Филпот, высокой и стройной женщиной, которая говорила исключительно о своем здоровье — в те моменты, когда ей требовалось сделать паузу между блюдами, которые были очень сытными. Она ознакомила меня с полным перечнем всех своих заболеваний и не без гордости сообщила, что даже самые выдающиеся светила медицины не могут поставить ей верный диагноз. Иногда она позволяла себе отклониться от этой захватывающей темы, расспрашивая меня, чем я занимаюсь. Когда я ловко ушел от ответа, она попыталась, правда, не настойчиво, выяснить, с кем я знаком. Я мог бы совершенно честно сказать: «Ни с кем», но решил не уточнять, поскольку она задала мне этот вопрос явно не из снобизма, и к тому же мой ответ мало ее интересовал. Миссис «Корги», — ее настоящую фамилию я прослушал, — была куда более настойчива в своих расспросах, но я отвлек ее разговором о бедных кисках и собачках и о невежестве ветеринарных врачей. Беседовать на эту тему было вполне безопасно, но очень скучно.
  Позже, когда мы довольно бесцельно прогуливались по саду, ко мне подошла Клодия Хардкасл.
  — Я наслышана о вас от моего брата, — вдруг ни с того ни с сего заявила она.
  Я удивился. Я не был знаком с братом Клодии Хардкасл.
  — В самом деле? — на всякий случай спросил я.
  Она улыбнулась:
  — Но ведь он строил ваш дом.
  — Вы хотите сказать, что Сэнтоникс — ваш брат?
  — Сводный. Я не очень хорошо его знаю. Мы редко встречаемся.
  — Он замечательный человек, — сказал я.
  — Многие так считают, я знаю.
  — А вы?
  — Мне трудно ответить определенно. Смотря что вы имеете в виду. Одно время он покатился вниз… С ним никто не желал иметь дела. А потом вдруг переменился и начал преуспевать — неожиданно для всех. И вроде бы даже перестал… — она сделала паузу, — перестал думать о чем-либо ином, кроме своей работы.
  — По-моему, так оно и есть.
  Я спросил у нее, видела ли она наш дом.
  — Нет. По окончании строительства не видела. Я пригласил ее зайти к нам.
  — Предупреждаю, мне он вряд ли понравится. Я не люблю современные дома. Предпочитаю особняки эпохи королевы Анны647.
  Она пообещала записать Элли в члены гольф-клуба. И еще они собирались вместе кататься верхом — когда Элли купит лошадь, — может, и не одну. Короче, они с Элли уже успели подружиться.
  Когда Филпот показывал мне свои конюшни, он упомянул о Клодии.
  — Отличная наездница и знаток в псовой охоте, — сказал он. — Жаль только, испортила себе жизнь.
  — Каким образом?
  — Вышла замуж за богача, много ее старше. Он американец, по фамилии Ллойд. Ничего из их брака не получилось, очень быстро разошлись. Она взяла свою девичью фамилию. Вряд ли выйдет замуж еще раз. Терпеть не может мужчин. А зря.
  Когда мы ехали домой, Элли сказала:
  — Скучновато, но приятно. Славные люди. Мы будем очень счастливы здесь, правда, Майк?
  — Конечно, — ответил я и, сняв руку с руля, сжал ее запястье.
  Когда мы вернулись, я высадил Элли у дверей, а сам отвел машину в гараж.
  Идя к дому, я услышал, что Элли играет на гитаре. Гитара у нее была — красивая старинная испанская, наверное, стоила кучу денег. Обычно она еще напевала немного воркующим низким голосом.
  У нее был довольно приятный тембр. Большинство ее песен я слышал впервые. Ритуальные песни американских негров, старинные ирландские и шотландские баллады, мелодичные и довольно грустные. Ничего похожего на поп-музыку или рок-н-ролл. Наверное, это были народные песни.
  Я обошел террасу и остановился у входа.
  Элли пела одну из моих любимых песен… Не знаю, как она называется. Она еле слышно проговаривала слова, наклонившись к самому грифу и тихонько пощипывая струны. Мелодия этой песни тоже была сладко-грустной:
  
  Вот что нужно знать всегда:
  Слитны радость и беда.
  Знай об этом — и тогда
  Не споткнешься никогда.
  Темной ночью и чуть свет
  Люди явятся на свет,
  Люди явятся на свет,
  А вокруг — ночная тьма.
  И одних ждет Счастья свет,
  А других — Несчастья тьма.648
  
  Она подняла голову и увидела меня.
  — Почему ты так смотришь на меня, Майк?
  — Как?
  — Ты смотришь на меня так, будто любишь меня.
  — Конечно, я тебя люблю. Как еще я должен смотреть на тебя?
  — Но о чем ты думал, пока смотрел? Помолчав, я ответил:
  — Вспомнил, как впервые увидел тебя, когда ты стояла в тени разлапистой ели.
  Да, я и в самом деле вспоминал первые минуты знакомства с Элли, охватившие меня удивление и волнение…
  Улыбнувшись мне, Элли тихо пропела:
  
  — Темной ночью и чуть свет
  Люди явятся на свет,
  Люди явятся на свет,
  А вокруг — ночная тьма.
  И одних ждет Счастья свет,
  А других — Несчастья тьма.
  
  Человек обычно слишком поздно осознает, какие минуты в его жизни были самыми счастливыми.
  Минуты, когда мы, вернувшись с обеда у Филпотов, в полном блаженстве пребывали у себя дома, и были такими минутами. Но я тогда этого еще не понимал. — Спой песенку про муху, — попросил я. И она запела незамысловатую песенку на веселый танцевальный мотив:
  
  Бедняжка муха,
  Твой летний рай
  Смахнул рукою
  Я невзначай.
  Я — тоже муха:
  Мой краток век.
  А чем ты, муха,
  Не человек?
  Вот я играю,
  Пою, пока
  Меня слепая
  Сметет рука.
  Коль в мысли сила,
  И жизнь, и свет,
  И там могила,
  Где мысли нет, —
  Так пусть умру я
  Или живу —
  Счастливой мухой
  Себя зову.649
  О, Элли, Элли!..
  
  Глава 7
  В этом мире все происходит совсем не так, как ждешь, — просто поразительно!
  Мы переехали в наш дом и жили там, скрывшись от родственников и знакомых, как я надеялся и рассчитывал. Только, конечно, от всех нам скрыться не удалось. Заокеанская родня не оставляла нас в покое.
  Прежде всего эта проклятая мачеха Элли. Она посылала нам письма и телеграммы, умоляя Элли съездить к агентам по продаже недвижимости. Ее так очаровал наш дом, писала она, что она тоже решила купить себе поместье в Англии, видите ли, месяца два в году она бы с удовольствием проводила в Англии. Следом за очередной телеграммой явилась она сама, и мы вынуждены были возить ее по округе, показывать все дома, которые их владельцы собирались продать. В конце концов ей приглянулся тот, что был всего в пятнадцати милях от нас. Нам такое соседство было совершенно ни к чему. Одна только мысль о том, что она будет рядом, уже навевала тоску, но сказать ей об этом мы не могли. Да и что толку было говорить? Она бы все равно купила его. Запретить ей приезжать в Англию мы не могли. Элли, как я понимал, ни за что не пошла бы на ссору. Однако, пока Кора ожидала заключения оценочной комиссии, мы получили еще несколько телеграмм.
  Дядя Фрэнк, по-видимому, влип в какую-то историю, связанную с мошенничеством, и, как я понял, ему требовалась немалая сумма, чтобы откупиться. Мистер Липпинкот и Элли продолжали обмениваться телеграммами. А потом обнаружились какие-то распри между Стэнфордом Ллойдом и Липпинкотом. Они поссорились из-за капиталовложений Элли. По своему невежеству и наивности я считал, что Америка так далека, что никаких помех нашему покою больше не предвидится. Мне и в голову не приходило, что родственники и деловые партнеры Элли могут в любую минуту сесть на самолет и уже через сутки вылететь обратно. Сначала этот маневр проделал Стэнфорд Ллойд. А затем — Эндрю Липпинкот.
  Элли пришлось тащиться в Лондон, чтобы встретиться с ними. Я пока не шибко разбирался в финансовых делах. Но мне казалось, что говорят они на эти темы с какой-то опаской. Речь шла о передаче Элли находившихся в их распоряжении ее капиталов, и тут у нас возникло подозрение, что кто-то из них — или оба — намеренно оттягивали этот момент.
  В период затишья между их приездами мы с Элли обнаружили «Каприз». До сих пор мы не очень-то хорошо исследовали наши владения (за исключением участка, прилегающего к дому). Теперь же мы принялись ходить по тропинкам, проложенным через рощу, смотрели, куда они ведут. Однажды мы шли по тропинке, настолько заросшей, что порой ее просто не было видно. Но мы все-таки прошли по ней до конца, и она привела нас к небольшому, белому, похожему на храм строению, которое Элли назвала «Каприз». Было оно в сравнительно приличном состоянии, поэтому мы старательно там прибрались, покрасили заново стены, поставили туда стол, несколько стульев, диван, угловой буфет с кое-какой посудой. Все это доставляло нам удовольствие. Элли предложила расчистить тропинку, но я сказал, что не стоит, куда интереснее, если, кроме нас, никто не будет знать, где наш «Каприз» находится, Элли согласилась, решив, что так даже романтичнее.
  — Уж Коре-то мы, во всяком случае, ничего не скажем, — заключил я, и Элли не возражала.
  Однажды, когда мы возвращались оттуда (это уже после того как Кора уехала и мы надеялись, что снова наступит мир и покой), Элли, которая шла впереди меня, дурашливо пританцовывая, вдруг зацепилась за корень дерева и упала, растянув себе связки.
  Пришел доктор Шоу и сказал, что растяжение связок в лодыжке штука малоприятная. Однако пообещал, что через неделю Элли будет ходить. Элли послала за Гретой. Я не стал возражать. Как следует ухаживать за ней было некому — не нашлось подходящей женщины, хочу я сказать. Слуги у нас были порядочные бездельники, да и сама Элли хотела только Грету.
  Короче, та сразу явилась. Поистине — для Элли это был подарок судьбы. И для меня тоже, между прочим. Она быстро привела наше хозяйство в полный порядок. Слуги тотчас потребовали расчета, объясняя это тем, что их тяготит безлюдье. Но, по-моему, на самом деле их не устраивало, что с них строже стали спрашивать. Грета дала объявление и почти тотчас наняла супружескую пару. Грета была отличной сиделкой: массировала Элли лодыжку, развлекала ее, доставала ее любимые книги и фрукты — мне бы это и в голову не пришло. Они, казалось, просто наслаждались обществом друг друга. Элли была явно счастлива. И Грета не спешила уезжать… Она осталась у нас.
  — Ты ведь не будешь возражать, правда, — сказала мне Элли, — если Грета поживет у нас еще немного?
  — Конечно нет, — ответил я. — Пусть живет.
  — Так удобно, когда она здесь, — добавила Элли. — Знаешь, есть много сугубо женских занятий, которые мужчинам неинтересны. Я чувствую себя ужасно одинокой без женского общества.
  С каждым днем Грета все больше и больше прибирала к рукам наше хозяйство, ее тон в разговоре с прислугой становился все более начальственным. Я делал вид, что меня все это вполне устраивает, но однажды, когда Элли с поднятой кверху ногой лежала в гостиной, а мы с Гретой сидели на террасе, между нами вдруг вспыхнула ссора. Я не помню точно слов, с которых все началось. Грета сказала что-то, что мне не понравилось, я ответил грубостью. И пошло-поехало…. Грета дала волю своему языку и, не выбирая выражений, выложила все, что обо мне думает. Я тоже в долгу не остался, заявив, что она чересчур любит командовать, совать нос в чужие дела и слишком злоупотребляет преданностью Элли, и что этого я ни в коем случае не намерен терпеть. Мы заходились в крике, оскорбляя друг друга, как вдруг на террасу, прыгая на одной ноге, явилась Элли и с ужасом на нас уставилась.
  — Извини меня, родная. Я очень виноват, — тотчас прекратив крик, сказал я и снова отнес Элли на диван.
  — Я и понятия не имела, что тебе так досаждает пребывание Греты у нас в доме.
  Я успокоил ее как мог, сказав, что не стоит обращать внимания на пустяки — просто я вышел из себя, что порой бываю очень раздражительным. Все это, сказал я, объясняется тем, что Грета чересчур уж любит командовать. Быть может, ей это кажется вполне естественным, поскольку за годы пребывания у них в доме она привыкла всем распоряжаться. А в завершение добавил, что вообще-то Грета мне очень нравится, и я не сдержался потому, что в последнее время был огорчен и расстроен. В общем, все кончилось тем, что мне пришлось уговаривать Грету остаться у нас.
  Да, что и говорить, славную мы тогда с Гретой устроили сцену! Ее свидетелями стали многие — они не могли не слышать наш крик. И в первую очередь — наш новый дворецкий и его жена. Когда я сержусь, я, сам того не замечая, перехожу на крик. Но тогда я отличился как никогда. Ни в чем не знаю меры.
  Грета же потом целиком сосредоточилась на заботах об Элли, запрещая ей делать то одно, то другое.
  — Знаете, она ведь не отличается крепким здоровьем, — сказала она мне.
  — Правда? По-моему, с ней все в порядке, — возразил я.
  — Нет, Майк, она такая хрупкая.
  Когда к нам в очередной раз пришел доктор Шоу, чтобы осмотреть лодыжку Элли, я задал ему вполне идиотский вопрос:
  — Разве у Элли слабое здоровье, доктор Шоу?
  — Кто вам это сказал? — Доктор Шоу был из тех врачей, которые в наше время встречаются довольно редко, и среди местных жителей заслужил прозвище «Организм сам справится», — Насколько я понимаю, она совершенно здорова, может даже гулять, если сделать повязку потуже, — сказал он. — А растянуть связки может каждый.
  — Да я не про лодыжку. Я спрашиваю, может, у нее плохое сердце или… или легкие?
  Он посмотрел на меня поверх очков.
  — Перестаньте, молодой человек. С чего это вам пришло в голову? Вы, по-моему, не из тех, кто принимает близко к сердцу дамские недомогания?
  — Я спрашиваю только потому, что об этом сказала мисс Андерсен.
  — А, мисс Андерсен! Она что, врач или медсестра?
  — Нет, — ответил я.
  — Ваша жена очень богатая женщина, если верить местным слухам, — сказал он. — Конечно, некоторые люди считают, что все американцы — богачи.
  — Моя жена действительно человек состоятельный, — осторожно заметил я.
  — А потому вам хорошо бы запомнить следующее. Богатым женщинам свойственна мнительность. Ну а кое-кто из врачей не прочь этим воспользоваться: пичкают их порошками и пилюлями, стимулирующими средствами или, наоборот, транквилизаторами, без которых их пациентки смогли бы обойтись. Деревенские же жительницы чувствуют себя превосходно, ибо их никто не потчует всякой дрянью.
  — Она, по-моему, принимает какие-то пилюли, — вспомнил я.
  — Если хотите, я ее посмотрю. Могу заодно узнать, какую дрянь ей прописали. Я всегда говорю своим пациентам: «Выбросьте все ваши лекарства на помойку. Организм сам справится».
  Перед уходом он поговорил с Гретой.
  — Мистер Роджерс попросил меня осмотреть его супругу. Не вижу, правда, для этого особых оснований. Но ей не мешало бы побольше бывать на свежем воздухе. Какие лекарства она принимает?
  — У нее есть таблетки на случай переутомления и снотворное.
  Грета повела доктора Шоу посмотреть лекарства Элли.
  — Я ничего этого не принимаю, доктор Шоу, — улыбнулась Элли. — Кроме вон того лекарства — от аллергии.
  Шоу глянул на оранжевые капсулы, посмотрел рецепт и заявил, что это лекарство абсолютно безопасно, потом взял в руки рецепт на снотворное.
  — Вы плохо спите?
  — Здесь — нет. По-моему, с тех пор как мы сюда переехали, я не выпила ни одной таблетки.
  — Вот и чудесненько. — Он погладил ее по плечу. — Вы совершенно здоровы, моя дорогая. Разве что порой нервничаете чуть больше, чем следует. Вот и все. Эти пилюли от аллергии сейчас принимают очень многие, и никаких жалоб не поступало. Продолжайте их принимать, а вот снотворным лучше не пользоваться.
  — Зря я поднял панику, — виновато признал я. — Это Грета меня напугала.
  — Грета чересчур со мной носится, — засмеялась Элли. — А сама никогда не принимает никаких лекарств. Майк, обещаю тебе произвести генеральный смотр всех моих лекарств и большинство из них выкинуть.
  Элли завела дружеские отношения со многими из наших соседей. Чаще прочих нас навещала Клодия Хардкасл, и они с Элли нередко ездили вместе верхом. Я-то сам не умею сидеть на лошади. Всю жизнь я имел дело только с автомобилями и прочей техникой. Я ничего не смыслю в лошадях и никогда ими не занимался, если не считать двух недель, когда в Ирландии выгребал навоз из конюшни. Но я твердо решил про себя, что, когда мы будем в Лондоне, я пойду в какой-нибудь шикарный манеж и постараюсь обучиться искусству верховой езды. Дома мне начинать не хотелось, чтобы не смешить соседей. Но Элли эти прогулки были явно на пользу. По-моему, она получала истинное удовольствие.
  Грета поддерживала ее увлечение, хотя сама в лошадях ничего не смыслила.
  Как-то Элли и Клодия отправились на распродажу, и по совету Клодии Элли купила себе гнедую кобылу по кличке Победительница. Я попросил Элли поостеречься, когда она впервые поехала кататься одна, но она только рассмеялась.
  — Я езжу верхом с трех лет, — сказала она.
  Теперь два-три раза в неделю Элли обязательно выезжала покататься. Грета же садилась в машину и отправлялась в Маркет-Чэдуэлл за покупками.
  — Ох уж эти ваши цыгане! — как-то за ленчем сказала Грета. — Сегодня утром мне попалась на дороге страшная-престрашная старуха. Я чуть ее не задавила. Стояла посреди дороги и не двигалась с места. Пришлось остановиться. А ведь я ехала в гору.
  — А что ей было надо?
  Элли слушала, но не вмешивалась. Однако мне показалось, что она встревожена.
  — Такая нахалка! Посмела мне угрожать, — сказала Грета.
  — Угрожать? — воскликнул я.
  — Велела убираться из здешних мест. «Эта земля принадлежит цыганам, — сказала она. — Убирайся отсюда! Все вы убирайтесь отсюда. Если вам дорога жизнь, уезжайте, откуда приехали!» И погрозила мне кулаком. «Если я тебя прокляну, то не видать тебе больше счастья, всю жизнь будешь маяться. Покупаете нашу землю да еще разводите на ней лошадей! Не бывать лошадям там, где должны стоять цыганские шатры!»
  И Грета снова начала возмущаться. После обеда Элли, чуть хмурясь, спросила:
  — Тебе все это не кажется странным, Майк?
  — По-моему, Грета немного преувеличивает, — отозвался я.
  — И мне почему-то так кажется, — сказала Элли. — Не выдумывает ли она все это, а?
  — Для чего? — усомнился я. И спросил в упор:
  — А ты последнее время не встречала нашу Эстер? Когда ездила верхом?
  — Эту цыганку? Нет.
  — Ты уверена?
  — Где-то я ее вроде видела, — призналась Элли. — Мне показалось, что она выглядывает из-за деревьев, однако чтобы она подошла близко — ни разу.
  Но однажды Элли вернулась из поездки домой бледная и дрожащая. На сей раз старуха вышла из леса. Натянув поводья, Элли остановилась и хотела поговорить с ней. Но та только трясла кулаком и что-то бормотала. В конце концов Элли разозлилась и сказала: «Что вам здесь надо? Эта земля вам не принадлежит. Это наша земля и наш дом. И тогда, — продолжала рассказывать Элли, — старуха мне ответила: „Эта земля никогда не будет вашей, никогда не будет вам принадлежать. Я уже раз предупредила тебя и сейчас предупреждаю второй раз. Ну а третьего раза не понадобится. Смерть не заставит себя ждать, говорю тебе. Я вижу ее. Она недалеко, она у тебя за спиной. Она приближается к тебе и скоро тебя настигнет. У твоей лошади одна нога — белая. Разве тебе не известно, что ездить на лошади с белой ногой — плохая примета? Я вижу смерть, я вижу, как твой красивый новый дом превращается в руины“.
  — Пора с этим кончать! — рявкнул я.
  На этот раз Элли даже не пыталась перевести все в шутку. Они обе с Гретой выглядели довольно подавленными. Я отправился в деревню и первым делом подошел к дому миссис Ли. Некоторое время я постоял возле калитки, но, так как в окнах не было света, отправился в полицию. С сержантом Кином я уже был знаком. Сержант, коренастый, рассудительный мужчина, выслушав меня, сказал:
  — Очень сожалею, что так получилось. Миссис Ли уже весьма немолода и может наболтать глупостей. Но до сих пор у нас с ней не было никаких недоразумений. Я ее вызову, поговорю, скажу, чтобы она к вам не приставала.
  — Буду вам признателен, — поблагодарил я. Он помолчал, а потом вдруг сказал:
  — Не хотелось бы наводить вас на мрачные мысли, мистер Роджерс, но не кажется ли вам, что вы кому-то здесь у нас мешаете, вы или ваша жена?
  — Нет. А почему вы спросили?
  — У старой миссис Ли последнее время завелись деньги. Не знаю откуда…
  — И что вы предполагаете?
  — Что кто-то ей платит. Кто-то, кому нужно выжить вас отсюда. Причина может быть самая тривиальная. Много лет назад был такой случай. Она взяла у кого-то в деревне деньги, чтобы выжить его соседа. Делала то же самое: угрожала, пугала, пророчила. Деревенские жители суеверны. Вы не представляете, в скольких деревнях еще верят в ведьм. Тогда мы строго ее предупредили, и с тех пор, насколько мне известно, она подобными делами не занималась, но как знать? Она любит деньги… И за деньги может пойти на многое…
  — Но нас ведь здесь никто не знает, — сказал я. — У нас еще не было времени завести врагов.
  Обеспокоенный и озадаченный, я поплелся обратно домой. Завернув за угол террасы, я услышал треньканье гитары Элли, а от дома отделился и пошел мне навстречу высокий человек, который только что заглядывал в окно. На мгновение мне показалось, что это наша цыганка, но потом я узнал Сэнтоникса.
  — Так это вы? — удивился я. — Откуда вы свалились? Мы давно о вас ничего не слышали.
  В ответ он почему-то схватил меня за руку и спешно отвел в сторону.
  — Значит, она здесь! — трагическим голосом произнес он. — Так я и знал! Я знал, что рано или поздно она сюда явится. Зачем вы ее впустили? Она человек опасный. Вам следовало бы об этом знать.
  — О ком вы говорите? Об Элли?
  — Нет, не об Элли. О вашей помощнице. Как ее зовут? Кажется, Грета.
  Я молча смотрел на него.
  — Вам известно, что собой представляет эта Грета? Она явилась сюда и захватила власть, так? Теперь вы от нее не отделаетесь! Она останется здесь навсегда!
  — У Элли растяжение связок на ноге, — объяснил я. — Вот Грета и приехала ухаживать за ней. Она… По-моему, она скоро уедет.
  — Вы уверены? Она всегда рвалась сюда приехать. Я это чувствовал. Я ее раскусил, когда она приезжала сюда во время строительства.
  — Элли, по-моему, ее любит, — пробормотал я.
  — О да, она ведь одно время жила у Элли, верно? И имеет на нее влияние.
  То же самое говорил Липпинкот. И в последнее время я сам убедился, насколько справедливы эти слова.
  — Она вам нужна здесь, Майк?
  — Не могу же я выгнать ее, — разозлился я. — Она давняя приятельница Элли. Ее лучшая подруга. Что я, черт побери, могу сделать?
  — Да, — согласился Сэнтоникс, — вы и вправду ничего не можете сделать.
  И пристально на меня посмотрел. Очень странным взглядом. Сэнтоникс вообще был человеком со странностями. Не всегда можно сообразить, что он имеет в виду.
  — Вы понимаете, Майк, что вы делаете? — спросил он. — Иногда мне кажется, что вы не ведаете, что творите.
  — Ничего подобного, — ответил я. — Я делаю то, что мне хочется.
  — В самом деле? А я вот не уверен, что вы действительно знаете, чего хотите. И я боюсь за вас. Из-за Греты. Она сильнее вас.
  — Не понимаю, что из этого следует. Не все ли равно, кто сильнее.
  — Вы так думаете? У меня же другое мнение. Она сильный человек, из тех, кто всегда добивается своего По-моему, вы вовсе не рассчитывали, что она будет жить вместе с вами. Так вы говорили. Однако она здесь, и я только что наблюдал за ними. Им очень уютно вместе, болтают, смеются. А что же вы, Майк? Кто вы здесь? Гость?
  — О чем вы говорите? Рехнулись вы, что ли? Какой я гость? Я муж Элли.
  — Вы — муж Элли или Элли — ваша жена?
  — Что за глупость? — спросил я. — Разве это не одно и то же?
  Он вздохнул. И плечи его вдруг обвисли, словно он разом обессилел.
  — Вы меня не понимаете, — сказал Сэнтоникс. — Я не могу до вас достучаться. Не могу заставить услышать меня. Иногда мне кажется, что вы кое-что понимаете, а иногда — что вы ничего не понимаете, ни в себе, ни в других.
  — Послушайте, — сказал я, — до сих пор я терпеливо слушал вас, Сэнтоникс. Вы замечательный архитектор… но…
  На его лице появилось какое-то странное выражение.
  — Да, я хороший архитектор. И этот дом — мое лучшее творение. Построив его, я был почти удовлетворен. Вы ведь хотели такой дом. И Элли тоже — чтобы жить в нем с вами. Она получила то, что хотела, и вы тоже. Выгоните эту женщину, Майк, пока не поздно.
  — Как я могу огорчить Элли?
  — Эта женщина сделает с вами что пожелает, — сказал Сэнтоникс.
  — Послушайте, — принялся объяснять я, — мне Грета тоже не нравится. Она действует мне на нервы. На днях мы с ней жутко поругались. Но выгнать ее не так просто.
  — Да, я знаю, что с ней не просто совладать.
  — Неспроста это место кто-то назвал Цыганским подворьем и объявил: что на нем лежит проклятие, — угрюмо буркнул я и добавил:
  — Из-за деревьев нам навстречу выскакивают полоумные цыганки, грозят кулаком и предупреждают, что если мы не уберемся отсюда, то нас ждет нечто страшное. А ведь это место должно быть прекрасным и светлым.
  Мне странно было слышать эти последние свои слова. Я произнес их так, будто говорил кто-то другой.
  — Да, оно должно быть таким, — согласился Сэнтоникс. — Должно, но не будет, если им владеет какая-то нечистая сила.
  — Неужели вы в самом деле верите?..
  — Я верю во многое… Мне известно кое-что про нечистую силу. Неужели вы до сих пор не поняли, не почувствовали, что во мне тоже живет нечистая сила? И жила всегда. Вот почему я чувствую, когда она рядом, хотя не всегда знаю, где именно… Я хочу, чтобы в доме, который я построил, не водилась всякая нечисть. — В его голосе появилась угроза. — Понятно? Для меня это очень важно.
  Внезапно его поведение резко изменилось.
  — Пошли, — сказал он. — Поболтали о всяких глупостях, и будет. Пошли к Элли.
  Мы вошли через распахнутую застекленную дверь, и Элли радостно бросилась навстречу Сэнтониксу.
  В тот вечер Сэнтоникс был чрезвычайно мил и любезен. Никакого наигрыша — он был самим собою, обаятельным и веселым. Разговаривал он больше с Гретой, словно проверяя на ней свое умение покорять людей. А он действительно при желании умел быть неотразимым. Любой бы на моем месте готов был поклясться, что она ему очень нравится и единственное, что ему важно — это доставить ей удовольствие. Я невольно почувствовал, что он и в самом деле очень опасная личность. В Сэнтониксе было что-то такое, чего я не сумел разглядеть.
  Грета всегда чутко реагировала на особое к себе внимание. И тут же пускала в ход все свои чары. Она умела, когда надо, притушить свою красоту или, наоборот, подчеркнуть ее. Так вот в тот день она была такой красивой, какой я ее никогда не видел. Она улыбалась Сэнтониксу и слушала его как зачарованная. Интересно, думал я, чего он добивается? Никогда не знаешь, чего от него ждать. Элли выразила надежду — он поживет у нас несколько дней, но он покачал головой. Ему необходимо завтра же уехать.
  — Вы что-нибудь сейчас строите? Чем-то заняты? Нет, отвечал он. Он только что вышел из больницы.
  — Подлатали меня в очередной раз, — сказал он. — Боюсь только, в последний.
  — Подлатали? А что вам делали?
  — Выкачали из меня всю плохую кровь и заменили ее свежей, — ответил он.
  — Ox! — Элли чуть заметно вздрогнула.
  — Не беспокойтесь, с вами такого не случится, — заверил ее Сэнтоникс.
  — Но почему это случилось с вами? — спросила Элли. — Почему судьба к вам так жестока?
  — Разве жестока? — удивился Сэнтоникс. — Я слышал, как вы только что пели:
  
  Вот что нужно знать всегда:
  Слитны радость и беда.
  Знай об этом — и тогда
  Не споткнешься никогда.
  
  Вот я и не споткнусь, потому что знаю, зачем рожден. А это про вас, Элли:
  
  И одних ждет
  Счастья свет…
  
  Вас ждет Счастья свет.
  — Хорошо, когда живешь без страха, — вдруг ни с того ни с сего сказала Элли.
  — А что, разве вам страшно?
  — Не люблю, когда мне угрожают, — ответила Элли. — И когда меня осыпают проклятиями.
  — Вы говорите о вашей цыганке?
  — Да.
  — Забудьте о ней, — сказал Сэнтоникс. — Забудьте хоть на сегодняшний вечер. Будем счастливы, Элли. За ваше здоровье! Долгой вам жизни, а мне — быстрого и легкого конца. Майку тоже желаю счастья, а… — Он умолк, подняв стакан перед Гретой.
  — Итак, — сказала Грета, — что мне?
  — А вам — пусть сбудется то, что вам суждено! Удача, наверное? — добавил он с чуть приметной насмешкой. Ранним утром Сэнтоникс уехал.
  — Странный он человек, — заметила Элли. — Я его никогда не понимала.
  — А я не понимаю и половины того, что он говорит, — отозвался я.
  — Но он знает, о чем говорит, — задумчиво произнесла Элли.
  — Ты хочешь сказать, что он способен предсказывать будущее?
  — Нет, — ответила Элли, — я не об этом. Он разбирается в людях. Я уже тебе об этом говорила. Он знает людей лучше, чем они сами. Из-за этого одних он ненавидит, а других жалеет. Однако меня ему жаль, — опять задумчиво добавила она.
  — А почему он должен тебя жалеть? — заинтересовался я.
  — Потому что… — Но она так и не закончила фразу.
  Глава 8
  На следующий день я быстрым шагом шел по нашей роще, по самой чащобе, там, где тень от сосен особенно густа и сумрачна. И вдруг увидел на просеке высокую женщину. Я инстинктивно отпрянул в сторону, не сомневаясь, что это наша цыганка. Каково же было мое изумление, когда я понял, кто передо мной… Это была моя мать. Высокая, суровая, седовласая.
  — Господи Боже, — воскликнул я, — как ты меня напугала, мама! Что ты здесь делаешь? Приехала к нам? Мы ведь тебя уже сколько раз приглашали.
  Честно говоря, я преувеличивал. Один раз я послал ей, что называется, дежурное приглашение. Причем постарался так его написать, чтобы мать ни в коем случае его не приняла. Я не хотел, чтобы она сюда приезжала. Никогда.
  — Совершенно верно, — ответила она. — Наконец-то я выбралась вас навестить. Убедиться, что у тебя все в порядке. А это, значит, тот шикарный дом, который вы построили? Он и вправду шикарный, — кисло добавила она, глядя куда-то в сторону.
  В ее голосе слышалось осуждение, что, впрочем, не было для меня неожиданностью.
  — Слишком шикарный для такого, как я?
  — Я этого не сказала, сынок.
  — Но подумала.
  — Не для этого ты был рожден, и то, что ты оторвался от своей среды, добром не кончится.
  — Тебя послушать, так вообще надо сидеть и ждать манны небесной.
  — Да, мне известно, что ты так не считаешь, но я что-то не помню случая, когда честолюбие сослужило бы человеку добрую службу. Это такая хворь, от которой человек гниет заживо.
  — Ради Бога, прекрати каркать, — рассердился я. — Пошли. Сама посмотришь наш шикарный дом и познакомишься с моей шикарной женой, и увидим, будешь ли ты и тогда воротить нос.
  — С твоей женой? Я с ней знакома.
  — Как знакома? — не сразу понял я.
  — Разве она тебе ничего не сказала?
  — Что именно?
  — Что она была у меня.
  — Была у тебя? — ничего не соображал я.
  — Да. В один прекрасный день раздался звонок в дверь, я открыла, а там стояла и боязливо смотрела на меня очень славная на вид девушка, да еще разодетая в пух и прах. «Вы мама Майка?» — спросила она. «Да, — ответила я. — А вы кто?» «А я его жена, — сказала она, — Я пришла познакомиться с вами. По-моему, нехорошо, что я не знакома с матерью моего мужа…» «Держу пари, он не хотел, чтобы вы приходили, — сказала я и, поскольку она промолчала, добавила: „Можете мне ничего не говорить, но я своего сына знаю, и мне известно, чего он хочет и не хочет“. На что она ответила: „Вы, наверное, думаете, что он вас стыдится, потому что вы бедные, а я богатая, но это не так. Он совсем не такой. Честное слово“. На что я сказала: „Не учи меня, девочка. Я отлично знаю все недостатки моего сына. Но такого недостатка у него нет. Он не стыдится своей матери и среды, из которой вышел. Он не стыдится меня, — сказала я ей. — Он скорей меня боится. Я знаю про него слишком много“. Эти слова, по-видимому, показались ей забавными. „Матери, наверное, всегда думают, что знают все про своих сыновей. А сыновья, наверное, этого очень стесняются“.
  «Отчасти верно, — сказала я. — Когда человек молод, он всегда прикидывается не тем, кто он есть. Я сама так вела себя, когда была ребенком и жила у тетки. Но на стене над моей постелью в золоченой раме висела картина, изображавшая огромный глаз. И надпись: „Господь видит тебя“. У меня мурашки бегали по спине, когда я ложилась спать».
  — Элли должна была сказать мне, что навестила тебя, — сказал я. — Почему она держала это в секрете, не понимаю. Ей обязательно следовало поставить меня в известность.
  Я разозлился. Ужасно разозлился. Я и не подозревал, что у Элли могут быть от меня секреты.
  — Наверное, не решилась признаться, но ей нечего скрывать от тебя, сынок.
  — Пошли, — повторил я. — Пошли, посмотришь наш дом.
  Не знаю, понравился ли ей дом или нет. По-моему, нет. Высоко подняв брови, она прошлась по комнатам и в конце концов очутилась в той, что примыкала к террасе. Там сидели Элли и Грета. Они только что вернулись из сада, и Грета еще не успела снять свою алую шерстяную накидку. Мать, окинув взглядом обеих, остановилась в дверях как вкопанная. Элли вскочила и кинулась к ней.
  — Миссис Роджерс! — воскликнула она. И повернулась к Грете:
  — Мама Майка приехала посмотреть наш дом. Как замечательно! А это — моя приятельница Грета Андерсен.
  Она схватила руки матери в свои, а та, улыбнувшись ей, принялась сосредоточенно разглядывать Грету.
  — Понятно, — сказала она, словно самой себе. — Понятно.
  — Что вам понятно? — заинтересовалась Элли.
  — Я все думала, — ответила мама, — все думала, что тут делается. — Она огляделась, — Да, дом у вас замечательный. Такие красивые шторы, и мебель, и картины!
  — Хотите чаю? — спросила Элли.
  — Вы-то, похоже, уже отчаевничали.
  — Ну и что, чай можно пить сколько угодно, — сказала Элли. И обратилась к Грете:
  — Не хочется звонить, звать слуг. Будь добра, Грета, сходи на кухню и завари свежего чая.
  — С удовольствием, дорогая, — откликнулась Грета и выскользнула из комнаты, окинув мать быстрым, чуть испуганным взглядом.
  Мать опустилась в кресло.
  — А где ваши вещи? — забеспокоилась Элли. — Вы поживете у нас? Мы будем очень рады.
  — Нет, девочка, я не останусь у вас. Через полчаса у меня поезд. Я хотела только взглянуть, как вы тут. — И быстро договорила, по-видимому, желая высказаться, пока Греты не было в комнате:
  — Не беспокойся, милая. Я рассказала ему, как ты приходила ко мне.
  — Извини меня, Майк, что я тебе об этом не сказала, — решительно произнесла Элли. — Я считала, что лучше умолчать.
  — Она пришла ко мне только потому, что у нее доброе сердце, — защищала ее мать. — Очень хорошая девочка — твоя жена, Майк, и к тому же красивая. Да, очень красивая. — И еле слышно добавила:
  — Извините меня.
  — За что? — удивилась Элли.
  — За то, что было у меня на уме, — ответила мать и с усилием добавила:
  — Говорят, все матери такие. На сноху смотрят с недоверием. Но, увидев тебя, девочка, я поняла, что ему повезло. Трудно поверить, но, видать, на этот раз я ошиблась.
  — Как тебе не стыдно! — шутливо вознегодовал я. — У меня всегда был отличный вкус.
  — У тебя всегда был вкус к дорогим вещам — это верно, — поправила меня мать, поглядев на парчовые занавески.
  — Признаться, и я их люблю, — улыбнулась Элли.
  — Время от времени, — посоветовала ей мать, — заставляй его экономить. Ему это будет только на пользу.
  — Не надо меня заставлять, — сказал я. — Хорошая жена должна считать, что все, что делает ее муж, — в высшей степени разумно. Правда, Элли?
  Личико Элли сияло от счастья.
  — Не кажется ли тебе, Майк, — засмеялась она, — что ты себя переоцениваешь?
  Грета принесла чайник. Мы только-только отделались от ощущения неловкости, которое владело нами поначалу, но, как только появилась Грета, это чувство снова вернулось. Мать решительно пресекла все попытки Элли уговорить ее остаться у нас, и через некоторое время Элли перестала настаивать. Мы с ней проводили мать по тенистой аллее, что вела к воротам.
  — Как это место называется? — вдруг спросила мать.
  — Цыганское подворье, — ответила Элли.
  — А, да! — словно вспомнила мать. — У вас тут что, живут цыгане?
  — Откуда ты знаешь? — спросил я.
  — Я встретила цыганку, когда шла к вам. Она почему-то странно на меня посмотрела.
  — Она вообще-то невредная, — заметил я, — Только немного с приветом.
  — Почему ты считаешь, что она с приветом? — Мать с легкой усмешкой посмотрела на меня. — Она что, затаила на вас обиду?
  — Мы ничем ее не обидели, — сказала Элли. — Просто она почему-то считает, будто мы выгнали ее с ее земли или что-то в этом духе.
  — Наверное, хочет на этом заработать, — решила мать. — Цыгане все такие. Шумят, твердят всем подряд, как их обидели. Но как только сунешь им монету, сразу умолкают.
  — Вы не любите цыган, — сделала вывод Элли.
  — Вороватые они больно. Работать на одном месте не хотят, вот и подбирают все, что плохо лежит.
  — Мы… — начала Элли. — Мы стараемся о ней не думать.
  Мать попрощалась, а потом спросила:
  — А кто эта молодая женщина, что живет с вами? Элли объяснила, что Грета до нашей женитьбы три года провела у них в доме и что, если бы не Грета, жизнь у нее была бы ужасной.
  — Грета нам очень помогает. Она замечательный человек. Я просто не представляю, что бы делала без нее, — добавила Элли.
  — Она живет с вами или приехала погостить?
  Элли не хотелось отвечать на этот вопрос.
  — Она… В настоящее время она живет с нами, потому что у меня растяжение связок, и я вынуждена была пригласить кого-нибудь ухаживать за мной. Но сейчас я уже поправилась.
  — Молодоженам лучше жить одним, — назидательно произнесла мать.
  Мы стояли у ворот и смотрели, как она спускается вниз с холма.
  — Сильный у нее характер, — задумчиво сказала Элли. Я был сердит на Элли, очень сердит за то, что она, не предупредив меня, поехала-таки к моей матери. Но когда она повернулась и посмотрела на меня, чуть приподняв одну бровь, с этой своей забавной полуробкой, полудовольной улыбкой маленькой девочки, я не мог не улыбнуться.
  — Ну и обманщица же ты, — сказал я.
  — Обстоятельства иногда вынуждают, — парировала Элли.
  — Прямо как у Шекспира, в пьесе, в которой я однажды участвовал. Ее ставили у нас в школе. — И смущенно процитировал:
  — «Отца ввела в обман, тебе солжет».650
  — Кого ты играл? Отелло?
  — Нет, — ответил я. — Отца Дездемоны. Поэтому я и помню эти слова.
  — «Отца ввела в обман, тебе солжет», — в раздумье повторила Элли. — Я же, насколько мне помнится, ни разу не обманула своего отца. Может, если бы он прожил подольше, и обманула.
  — Не думаю, что он отнесся бы к нашему браку более благосклонно, чем твоя мачеха, — сказал я.
  — Я тоже, — отозвалась Элли. — Он, по-моему, очень чтил всякие условности. — Она опять улыбнулась по-детски забавной улыбкой. — И мне, наверное, пришлось бы, как Дездемоне, обмануть отца и бежать из дома.
  — Почему тебе так хотелось повидаться с моей матерью, Элли? — полюбопытствовал я.
  — Дело вовсе не в том, что мне хотелось повидаться с нею, — ответила Элли. — Просто мне было неловко, что я не знакома с ней. Ты не очень часто говорил о своей матери, но из того немногого, что я слышала, я поняла, что она всегда старалась делать для тебя все, что было в ее силах. Много работала, чтобы ты мог учиться, и помогала, чем могла. Вот я и подумала, что если я к ней не поеду, то она сделает вывод, что я кичусь своим богатством.
  — Твоей вины тут не было бы, — сказал я. — Скорее уж моя.
  — Да, — согласилась Элли и добавила:
  — Я ведь понимаю, почему ты не хотел, чтобы я знакомилась с твоей матерью.
  — Думаешь, у меня комплекс неполноценности из-за матери? Ничего подобного, уверяю тебя.
  — Пожалуй, — задумалась Элли, — теперь я это понимаю. Просто ты не хотел, чтобы она при мне читала тебе нравоучения.
  — Какие нравоучения? — недоумевал я.
  — Теперь я вижу, — продолжала Элли, — что она из тех людей, которые хорошо знают, чем следует заниматься другим. Она, наверное, все время наставляла тебя, советовала, какую работу ты должен искать.
  — Совершенно верно, — сказал я. — Главное, постоянную, чтобы сидеть на одном месте.
  — Ну а сейчас все это уже не имеет никакого значения, — продолжала Элли. — Я не сомневаюсь, что она желала тебе только добра. Но к сожалению, плохо знала тебя, Майк. Ты не способен долго сидеть на одном месте… И размеренная жизнь тоже не по тебе. Ты любишь ездить, смотреть на то, что делается на белом свете, и не только смотреть, но и что-то делать — жить полной жизнью.
  — Я хочу жить с тобой в этом доме, — сказал я.
  — Некоторое время, вполне возможно… И мне кажется… Мне кажется, ты всегда будешь стремиться вернуться сюда. И я тоже. Мы будем приезжать сюда каждый год и будем здесь более счастливыми, чем в любом другом месте. Но сидеть на одном месте ты не сможешь. Тебя потянет путешествовать, посмотреть, как живут другие, что-то сделать… Например, если у тебя появится желание разбить здесь сад, мы поедем смотреть сады в Италии, в Японии, в других странах…
  — С тобой моя жизнь и так полна чудес, Элли, — сказал я. — Извини, что я рассердился на тебя.
  — Сердись сколько угодно, — милостиво разрешила Элли. — Я тебя не боюсь. — И, чуть нахмурившись, добавила:
  — Твоей матери Грета не понравилась.
  — Грета многим не нравится, — заметил я.
  — В том числе и тебе.
  — Послушай, Элли, зачем ты все время напоминаешь об этом? Ведь это не правда. Сначала я немного ревновал к ней — вот и все. А сейчас мы с ней в очень хороших отношениях. — И добавил:
  — Просто она так держится, что вызывает у людей желание защищаться.
  — Мистеру Липпинкоту она тоже не нравится, верно? Он считает, что она имеет на меня слишком большое влияние, — сказала Элли.
  — А это действительно так?
  — Интересно, почему ты спрашиваешь? Да, пожалуй, это так. Что вполне естественно. У нее довольно сильный характер, а мне хочется иметь при себе человека, которому, я могу доверять и на которого могу положиться. И кто в любой момент защитит меня.
  — То есть поддержит в желании добиться своего? засмеялся я.
  И мы рука об руку вошли в дом. Не знаю почему, но в тот день в доме было сумрачно. Наверное, потому, что солнце только что ушло с террасы, и все сразу как-то померкло в предчувствии надвигающейся тьмы.
  — Что случилось, Майк? — спросила Элли.
  — Не знаю, — ответил я. — Мне вдруг сделалось холодно.
  — Словно мороз по коже пробежал — есть такое выражение, да? — спросила Элли.
  Греты в доме не было. Слуги сказали, что она пошла гулять.
  Теперь, когда моя мать узнала про нашу женитьбу и познакомилась с Элли, я сделал то, что уже некоторое время собирался сделать. Я послал ей чек на большую сумму. Велел перебраться в дом получше и докупить нужную мебель. Я, конечно, не был уверен, что она примет чек. Эти деньги я не заработал и не мог даже прикинуться, будто они принадлежат мне. Как я и ожидал, она вернула разорванный пополам чек с запиской. «Мне эти деньги не нужны, — писала она. — Каким ты был, таким и останешься. Больше я в этом не сомневаюсь. Да поможет тебе Бог». Я швырнул записку Элли.
  — Вот, полюбуйся, какая у меня мать, — сказал я. — Из-за того, что я женился на богатой и живу на деньги жены, эта старая язва готова сжить меня со свету.
  — Не волнуйся, — ответила Элли. — Так рассуждает не она одна. Ничего, со временем оттает. Она тебя очень любит, Майк, — добавила она.
  — Тогда почему она все время требует от меня, чтобы я изменился? Чтобы стал таким же, как она? Я — это я. И никем другим не стану. Я уже не мальчик, чтобы она могла лепить из меня то, что ей заблагорассудится. Я взрослый человек. Какой есть, таким и буду!
  — Будешь, будешь, — согласилась Элли. — И я тебя люблю.
  И затем, наверное, чтобы меня отвлечь, она спросила нечто, еще больше меня обеспокоившее:
  — Что ты думаешь о нашем новом дворецком? Я ничего о нем не думал. Да и что было о нем думать? Кстати, я считал, что он куда лучше нашего прежнего дворецкого, который даже не старался скрыть, что презирает меня, считает меня выскочкой.
  — Вполне порядочный человек, — ответил я. — А почему ты спрашиваешь?
  — Мне только что пришло в голову, не из охранников ли он.
  — Из охранников? О чем ты говоришь?
  — Не нанял ли дядя Эндрю детектива, подумалось мне.
  — Для чего?
  — Вдруг кто-нибудь решит меня украсть. В Штатах у нас всегда были охранники, особенно в загородных резиденциях.
  Еще один минус в жизни богачей, о котором я и представления не имел?
  — Только этого не хватало!
  — Ну не знаю… Я-то к этому привыкла. А в чем дело? Не стоит на это обращать внимания.
  — А его жена тоже охранница?
  — Вполне возможно, хотя готовит она отлично. Дядя Эндрю, а может, и Стэнфорд Ллойд — не знаю, кому из них пришла в голову эта мысль, — думаю, немало заплатили нашим прежним слугам, чтобы они ушли, а тем временем приготовили эту пару. Проделать все это большого труда не составило.
  — И ничего тебе не сказали? — не мог поверить я.
  — Они и не собирались мне говорить. Я ведь могла поднять шум. Конечно, вполне возможно, что я ошибаюсь, — задумчиво произнесла она. — Хотя, когда вокруг тебя всю жизнь крутятся подобные люди, ты волей-неволей учишься их отличать.
  — Бедная маленькая богачка, — зло сказал я. Элли ничуть не обиделась.
  — Весьма подходящее определение, — согласилась она.
  — Каждый раз я обнаруживаю в тебе все новые и новые качества, — признался я.
  Глава 9
  Удивительная вещь — сон. Ложишься спать с мыслями о цыганах, о шпионах и детективах, засланных в твой дом, об угрозе похищения и еще о сотне всяких неприятностей, а как только засыпаешь, все эти мысли исчезают, испаряются. Ты путешествуешь по каким-то неведомым странам, и, когда просыпаешься, мир выглядит совсем иначе. Ни страхов, ни дурных предчувствий. Вот и я, проснувшись утром семнадцатого сентября, испытывал необыкновенный душевный подъем.
  «Чудесный день! — убежденно сказал я себе. — Мне предстоит чудесный день». Я не кривил душой и был в этот момент похож на персонажей рекламных объявлений, призывающих посетить, поехать, доставить себе удовольствие, и прочее, и прочее. Я тоже собирался кое-что посетить. Мы с майором Филпотом договорились встретиться на распродаже, которая должна была состояться в особняке, расположенном милях в пятнадцати от нас. Там имелись весьма неплохие вещи, и я уже отметил для себя в каталоге две-три позиции, и во мне даже проснулся азарт, видимо, свойственный завсегдатаям аукционов.
  Филпот недурно разбирался в старинной мебели и серебре, но не потому, что был натурой артистической, скорее наоборот, а просто потому, что знал в этом толк. В его семье все в этом разбирались.
  За завтраком я еще раз просмотрел каталог. Элли спустилась вниз, уже одевшись для верховой езды. Теперь по утрам она часто ездила верхом — иногда одна, иногда в компании с Клодией. Как у многих американцев, у нее была привычка пить утром только кофе и апельсиновый сок. Я же теперь, поскольку нужды сдерживать себя не было, на манер какого-нибудь викторианского сквайра обязательно заказывал горячее, причем из нескольких блюд. В то утро я ел почки, а потом жаренную с беконом колбасу. Очень вкусно.
  — А вы что собираетесь делать. Грета? — спросил я. Грета ответила, что должна встретиться с Клодией Хард-касл на станции в Маркет-Чэдуэлле, и они отправятся в Лондон на распродажу белья, в специализированный магазин на Бонд-стрит. Я спросил, какого белья — дамского?
  Окинув меня презрительным взглядом. Грета объяснила, что они едут на распродажу постельного белья и полотенец. В присланном ей недавно каталоге объявлены весьма низкие цены.
  — Если Грета на целый день уезжает в Лондон, то почему бы тебе не встретиться с нами у «Джорджа» в Бартингтоне? В этом ресторане, по словам Филпота, неплохо кормят. Он тоже хотел бы, чтобы ты приехала. В час дня. Надо проехать через Маркет-Чэдуэлл и мили через три повернуть. Там, по-моему, есть указатель.
  — Ладно, — согласилась Элли. — Приеду. Я помог ей сесть на лошадь и смотрел ей вслед, пока она не исчезла за деревьями. Она поднималась по одной из петляющих троп, потом спускалась в низину и там мчалась во весь опор. Я оставил ей маленькую машину, потому что ее было легче парковать, а сам сел в большой «крайслер»651 и прибыл в Бартингтон как раз к началу распродажи. Филпот был уже там и занял мне место.
  — Есть недурные вещи, — сказал он. — Две отличные картины: Ромни652 и Рейнольдс653. Вас они интересуют?
  Я покачал головой. В ту пору меня привлекали только современные художники.
  — Приехало несколько перекупщиков, — продолжал Филпот. — Двое из Лондона. Видите вон там худого человека с поджатыми губами? Это Крессингтон. Очень известная личность. А вы один, без жены?
  — Да, один, — ответил я, — ее не очень занимают распродажи. И, кроме того, мне не хотелось, чтобы она приезжала сюда.
  — Почему?
  — Хочу сделать ей сюрприз, — объяснил я. — Вы обратили внимание на номер сорок два?
  Он взглянул в каталог, а потом на вещи.
  — Хм. Письменный стол из папье-маше? Славная вещица. Великолепная работа. Да еще письменный стол! Редко встречается. Бюваров вот полно. А это старинная вещь. Никогда такой не видел.
  На крышке стола была инкрустация, изображающая Виндзорский замок654, а по бокам — букеты из роз, веточки трилистника и цветки чертополоха.
  — И в отличном состоянии, — заметил Филпот, с любопытством посмотрев на меня. — Никогда бы не подумал, что у вас вкус к таким вещам…
  — Да нет, — улыбнулся я. — На мой взгляд, эта вещь чересчур изысканная и причудливая. Но Элли такой стиль нравится. На следующей неделе у нее день рождения, вот я и решил сделать ей сюрприз. Потому мне и не хотелось, чтобы она была здесь. Я уверен, что лучшего подарка для нее не сыскать. Она будет в восторге.
  Мы расселись по местам, и распродажа началась. За тот стол запросили довольно дорого. Оба перекупщика из Лондона тоже очень им заинтересовались, причем один из них очень умело скрывал свою заинтересованность. Я так и не понял, как зорко следивший за ним аукционист исхитрился заметить, как он легонько качнул каталогом — знак, что выходит из игры. Еще я купил резной чиппендейлский655 стул, который, как мне казалось, будет неплохо смотреться у нас в холле, и парчовые занавеси в довольно приличном состоянии.
  — Вижу, аукцион вам понравился, — заметил Филпот, поднимаясь с места, когда аукционист объявил об окончании утренней распродажи. — Во второй половине дня тоже придете?
  — Нет, — покачал я головой. — Больше меня там ничего не интересует. Будут торговать в основном мебелью для спальни и коврами.
  — Я так и думал. Что ж… — Он взглянул на часы. — Нам, пожалуй, пора. Элли будет ждать нас у «Джорджа»?
  — Да, она обещала подъехать.
  — А мисс Андерсен?
  — Грета уехала в Лондон, — сказал я. — На распродажу постельного белья. По-моему, вместе с мисс Хардкасл.
  — А, да, Клодия на днях что-то говорила об этом. Теперешние цены на простыни и вообще на все остальное стали просто чудовищными. Знаете, сколько стоит полотняная наволочка? Тридцать пять шиллингов. А когда-то мы платили по шесть шиллингов за штуку.
  — Откуда вам известны цены на предметы домашнего обихода? — удивился я.
  — Из жалоб моей жены, — улыбнулся Филпот. — Вы превосходно выглядите, Майк. У вас такой жизнерадостный вид.
  — Наверное, потому что я купил этот стол из папье-маше, — объяснил я. — Во всяком случае, и поэтому. Сегодня я с самого утра чувствую себя счастливым, знаете, как бывает, когда все идет как по маслу.
  — Гм, — отозвался Филпот, — будьте осторожны. Говорят, такое состояние обычно предвещает беду.
  — Мало ли что говорят, — возразил я.
  — Умерьте вашу радость, молодой человек, — посоветовал Филпот, — а не то и вправду накличете беду.
  — Я в эти глупости не верю, — заявил я.
  — А как насчет предсказаний цыган?
  — Последнее время нашей цыганки что-то не видно, — сказал я. — С неделю уже, во всяком случае.
  — Уехала куда-нибудь, — предположил Филпот. Он спросил меня, не подвезу ли я его. Я ответил, что, конечно, подвезу.
  — А то зачем попусту гонять обе машины? Когда будем возвращаться, вы меня здесь высадите, ладно? А что, Элли тоже приедет на машине?
  — Да, на малолитражке.
  — Надеюсь, у «Джорджа» нас на славу покормят, — сказал майор Филпот. — Я голоден.
  — Вы что-нибудь купили? — спросил я. — Я так увлекся, что ничего вокруг не видел.
  — Да, вы с такой страстью отдались торгам, что даже перестали замечать, как ведут себя перекупщики. Нет, я ничего не купил. Поторговался немного, но все оказалось куда выше той цены, которую я готов был заплатить.
  Я знал, что, хотя Филпоту принадлежало много земли в округе, денежный его доход был невелик. С одной стороны, крупный землевладелец и в то же время чуть ли не бедняк. Он, конечно, мог бы продать часть своих владений, но не собирался этого делать. Он очень любил свою землю.
  Когда мы подъехали к ресторану, там уже стояло много машин — наверное, туда съехались те, кто был на аукционе. Но машины Элли среди них не было. Мы вошли, я огляделся вокруг: Элли пока еще не явилась. Но было только самое начало второго.
  В ожидании Элли мы выпили по стаканчику у стойки. В баре было полно народу. Я заглянул в ресторан, наш столик был пустым, а за другими расположились в основном местные жители. Возле окна я увидел человека, лицо которого показалось мне знакомым. Где я его встречал и когда, я вспомнить не мог, но что встречал, не сомневался. Был он, по-моему, не из местных. Слишком хорошо одет. Конечно, при моем образе жизни мне довелось встречаться со многими людьми, всех не упомнишь. На аукционе его вроде бы не было… Нет ничего противнее таких вот провалов в памяти.
  Ко мне подплыла хозяйка ресторана, как всегда одетая в черное шелковое платье, и спросила:
  — Вы будете обедать, мистер Роджерс? А то тут люди ждут места.
  — Через минуту-другую приедет моя жена, — объяснил я и вернулся к Филпоту, подумав про себя, что у Элли, наверное, спустило колесо.
  — Нам лучше сесть, — сказал я. — А то они нервничают. Ведь у них сегодня аншлаг. Боюсь, — добавил я, — что Элли не самая пунктуальная из дам.
  — Дамы, как известно, любят заставлять нас ждать, — любезно отозвался Филпот. — Ладно, Майк, будь по-вашему. Пойдемте за стол.
  Мы заказали бифштекс и почки в тесте и приступили к еде.
  — Как ей не стыдно — так нас подвела, — возмущался я. И добавил, что все это из-за того, что Грета уехала в Лондон. — Элли привыкла, — пояснил я, — что Грета всегда напоминает, что ей пора выходить, следит, чтобы она не опаздывала.
  — Она очень полагается на мисс Андерсен?
  — В таких вещах — да, — ответил я. Мы съели бифштекс и почки и принялись за яблочный пирог, не слишком щедро украшенный кремом.
  — Не забыла ли она про нас вообще? — вдруг спросил я.
  — Может, ей позвонить?
  Я подошел к телефону и набрал наш номер. Ответила кухарка, миссис Карсон.
  — О, это вы, мистер Роджерс? Миссис Роджерс еще не возвратилась.
  — Что значит «не возвратилась»? Откуда?
  — Не возвратилась с прогулки верхом.
  — Но она уехала сразу после завтрака! Не могла же она кататься все утро!
  — Она ничего не сказала. Я давно ее жду.
  — Почему вы не позвонили мне раньше и не сказали, что она не вернулась? — спросил я.
  — Я не знала, куда звонить. Откуда мне знать, где вы? Я сказал ей, что я у «Джорджа» в Бартингтоне, и дал номер телефона. Она должна была позвонить, как только Элли вернется или позвонит. Затем я вернулся к нашему столику. Увидев мое лицо, Филпот сразу понял: что-то случилось.
  — Элли не вернулась домой, — сказал я. — Утром она уехала кататься. Она часто ездит по утрам, но не больше чем полчаса.
  — Пока не стоит так волноваться, дружище, — стал успокаивать меня Филпот. — Вы живете в безлюдном месте, сами знаете. Может, лошадь сломала ногу, и Элли пришлось возвращаться пешком. А там спуски да подъемы. И никого поблизости, кто мог бы оказать помощь.
  — Если бы она передумала и решила заехать к кому-нибудь, она могла бы позвонить сюда, — размышлял я, — и попросить передать нам.
  — Не горячитесь, — остановил меня Филпот. — Лучше пойдемте попробуем что-нибудь разузнать.
  Когда мы подошли к стоянке, от нее только что отъехала машина. В ней был тот самый человек, которого я увидел в ресторане, и внезапно до меня дошло, кто это. Стэнфорд Ллойд или кто-то, очень на него похожий. Но что он делает здесь? Приехал повидаться с нами? Если да, то почему нас не известил? В машине рядом с ним сидела женщина, ну просто вылитая Клодия Хардкасл. Но Клодия уехала в Лондон за покупками вместе с Гретой. Надо сказать, все это порядком меня смутило… Пока мы ехали, Филпот изредка на меня посматривал. Поймав его взгляд, я с горечью усмехнулся:
  — Недаром сегодня утром вы велели мне поменьше радоваться.
  — Выкиньте эту чепуху из головы. Она могла упасть, растянуть связки, мало ли что. Хотя она неплохо держится в седле, — добавил он. — Я видел. Думаю, что все обойдется.
  — Кто знает, — отозвался я.
  Мы ехали быстро и наконец очутились на той дороге, которая вела через пустошь к нашему дому. Поглядывая по сторонам, мы то и дело останавливались, чтобы «расспросить попадавшихся нам навстречу людей. От землекопа, нарезавшего лопатой торфяные брикеты, мы услышали первую новость.
  — Часа два назад, а может, и раньше, я видел лошадь без всадника, — сказал он. — Хотел даже поймать, да только она не подпустила меня к себе и ускакала. А из людей никого не видел.
  — Лучше поедемте к вам домой, — посоветовал Филпот. — Может, там уже что-нибудь известно.
  Но дома никто ничего не знал. Вызвав конюха, мы послали его на поиски Элли. Филпот позвонил к себе и велел кому-то из слуг тоже отправиться искать Элли. А мы с ним пошли по тропинке через рощу, по которой Элли ездила чаще всего, и оттуда вышли в низину.
  Сначала ничего не приметили. Но когда двинулись вдоль опушки к месту, где сходилось еще несколько тропинок, мы ее нашли. Сначала нам показалось, что лежит кучка одежды. Рядом паслась вернувшаяся к ней лошадь. Я не помня себя помчался к ней. Филпот бросился вслед за мной с такой прытью, какую трудно было ожидать от человека его возраста.
  Элли лежала, запрокинув лицо к небу.
  Филпот склонился к ней. И тотчас выпрямился.
  — Надо немедленно разыскать доктора Шоу, — сказал он. — Он живет ближе остальных. Только… боюсь, это бесполезно, Майк.
  — Вы хотите сказать… Она умерла?
  — Да, — ответил он. — Не будем тешить себя напрасной надеждой.
  — О Господи! — простонал я и отвернулся. — Нет! Только не Элли.
  — Хлебните-ка. — Он вынул из кармана фляжку, открутил пробку и протянул фляжку мне.
  — Спасибо, — сказал я одеревеневшими губами и отхлебнул большой глоток.
  Подъехал конюх, и Филпот послал его за доктором Шоу.
  Глава 10
  В старом побитом «лендровере» прибыл Шоу. В этой машине он, наверное, ездил, в непогоду по отдаленным фермам. Едва на нас взглянув, он сразу подошел к Элли и наклонился над ней. Потом приблизился к нам.
  — Она умерла по меньшей мере часа три-четыре назад. Как такое могло случиться?
  Я объяснил ему, что, Элли, как обычно, поехала после завтрака кататься.
  — Ну а раньше во время таких прогулок с ней не случалось никаких неприятностей?
  — Нет, — ответил я, — она превосходная наездница.
  — Да, я знаю. Сам не раз видел ее верхом. Насколько мне известно, она еще ребенком умела сидеть на лошади. Не случилось ли с ней на этот раз чего-то такого непредвиденного? Например, лошадь испугалась и понесла…
  — Почему лошадь должна испугаться? Это очень спокойное животное…
  — У этой лошади на редкость спокойный нрав, — подтвердил майор Филпот. — Она всегда хорошо себя вела, исключительно спокойна. У Элли что-нибудь сломано?
  — Я ее еще не осматривал, но, по-моему, никаких физических повреждений у нее нет. Конечно, может быть внутреннее кровоизлияние, а может, и шок.
  — От шока не умирают, — заметил я.
  — Иногда умирают. Если у нее было плохое сердце.
  — Ее американские родственники утверждали, что у нее что-то такое было, какой-то там порок…
  — Гм, я этого что-то не заметил, когда ее осматривал. Правда, кардиограммы мы не делали. Ладно, что толку об этом говорить. Узнаем потом. После дознания.
  Он окинул меня пытливым взглядом и потрепал по плечу.
  — Идите домой и прилягте, — посоветовал он. — Вот у вас-то самый настоящий шок.
  В деревне люди каким-то непостижимым образом появляются ниоткуда, и к этому времени вокруг нас уже собралось человека три: один подошел с дороги, где стоял в ожидании попутного транспорта, затем краснощекая женщина, которая, срезая путь, шла на ферму, и дорожный рабочий.
  Они охали и обменивались репликами.
  — Бедняжка.
  — Совсем еще молоденькая. Ее что, лошадь сбросила, да?
  — От лошадей только и жди беды.
  — Это миссис Роджерс, что ли? Американка из «Тауэрса»?
  Только когда они вволю напричитались, старик дорожник, качая головой, сказал:
  — Я, кажись, видал, как это случилось. Да, видал.
  — Что именно вы видели? — резко обернулся к нему доктор — Как лошадь скакала.
  — А как дама упала, вы не видели?
  — Нет, этого не видал. Я видел, как она ехала по опушке леса, но потом я повернулся и принялся снова разбивать камни. А потом слышу — стук копыт, ну и увидел, как скачет лошадь. Мне и в голову не пришло, что случилось неладное. Я решил, что дама зачем-то слезла с лошади и отпустила ее. Лошадь бежала не ко мне, а в противоположную сторону.
  — И что дама лежит на земле, вы тоже не видели?
  — Нет. Я плохо вижу издалека. Я и лошадь заметил только потому, что она оказалась на фоне неба, где светлее.
  — Дама ехала одна? С ней рядом никого не было?
  — Никого. Одна она была. Вон туда поехала, прямо к лесу. Нет, кроме нее и лошади, я больше никого не видел.
  — Наверное, ее напугала цыганка, — вдруг сказала краснощекая женщина.
  Я круто повернулся к ней.
  — Какая цыганка? Когда?
  — Это было… Это было часа три-четыре назад, когда я утром шла по дороге. Примерно без четверти десять я увидела цыганку. Ту, что живет в коттедже на краю деревни. По крайней мере, мне показалось, что это была она. Но точно не скажу — она шла от меня далеко по дорожке среди деревьев. Но только она носит у нас в округе красную накидку. Мне рассказывали, что она и раньше говорила гадости бедной молоденькой американке. Угрожала ей. Твердила, что случится беда, если она отсюда не уедет. Грозила вовсю.
  — Цыганка! — сказал я. И с горечью пробормотал про себя, но так, чтобы все слышали:
  — Цыганское подворье! Лучше бы нам никогда не видеть этого места.
  Книга третья
  Глава 1
  Удивительно трудно восстановить в правильной последовательности события, происшедшие после смерти Элли. До этого момента, как вы сами могли убедиться, я все прекрасно помнил. Только сомневался, с чего начать рассказ, — вот и все. Но смерть Элли словно острый нож разрезала мою жизнь пополам. К тому, что произошло потом, я оказался совсем не подготовленным. Я стал путаться в появлявшихся вокруг меня людях, в сменявших друг друга событиях. Я вообще не очень понимал, что происходит. Словно это происходило не со мной, а с кем-то другим.
  Все были очень добры ко мне. Это мне запомнилось лучше всего. Я спотыкался на каждом шагу и совершенно не знал, что делать. Грета же была в своей стихии. Она обладала присущим только женщинам удивительным умением взять ситуацию под контроль. Все эти мелкие, вроде бы пустяковые проблемы, которые нужно кому-то решать. Я на это был совершенно не способен.
  По-моему, первое, что я отчетливо помню после того, как Элли унесли и я вернулся к себе домой — к нам домой, в наш дом, — был визит доктора Шоу, который пришел побеседовать со мной. Я не помню точно, когда это было. Разговаривал он спокойно, ласково, рассудительно, стараясь объяснить мне, как теперь обстоят дела.
  Приготовления. Я помню, как он несколько раз употребил это слово. До чего же оно противное! И все, что за ним стоит. А все, что стоит за громкими понятиями, такими как любовь, секс, жизнь, смерть, ненависть, — чепуха. Вовсе не они определяют наше существование. А множество других, мелких, унизительных вещей, о которых вы и не думаете, пока они не возникнут перед вами, и от которых вам никуда не уйти. Явились агенты из похоронного бюро, и начались приготовления к похоронам. Слуги ходили по комнатам, опуская шторы на окнах. Почему из-за того, что умерла Элли, нужно опускать шторы? Какие глупости!
  Именно поэтому, помнится мне, я и испытывал благодарность к доктору Шоу. Потому что он терпеливо внушал мне, что следует делать, говорил он очень медленно, ибо хотел быть уверенным, что его слова до меня доходят.
  
  
  Я и понятия не имел, что представляет собой дознание коронера, обязательное при невыясненных обстоятельствах смерти. Я никогда в такой процедуре не участвовал, а потому она показалась мне удивительно надуманной и в высшей степени непрофессиональной. Коронер, суетливый коротышка в пенсне, предложил мне опознать погибшую, рассказать, как мы в последний раз виделись за завтраком, как Элли по своему обыкновению уехала кататься верхом и как мы договорились встретиться за обедом у «Джорджа». В тот день она была такой, как всегда, сообщил я, и не жаловалась на самочувствие.
  Доктор Шоу излагал свои показания спокойным тоном, но как-то неубедительно. Серьезных повреждений нет, сломана ключица, есть ушибы, какие бывают в результате падения с лошади, не очень серьезные и полученные в ту же минуту, когда наступила смерть. Она лежала на том же месте, где, по-видимому, и упала. По его мнению, смерть была мгновенной. Причина смерти — не телесные повреждения, а паралич сердца в результате шока. Насколько я сумел уразуметь из длинной вереницы медицинских терминов, Элли погибла просто из-за остановки дыхания, от чего-то вроде удушья. Все внутренние органы у нее были жизнеспособными, содержимое желудка подозрений не вызывало.
  Грета тоже давала показания, но более настойчиво, чем доктор Шоу, утверждала, что у Элли три-четыре года назад были проблемы с сердцем. Ничего определенного ей не известно, но родственники Элли иногда говорили, что у нее неважное сердце и что ей нельзя себя перетруждать. Но ничего более определенного она никогда не слышала.
  Затем допрашивали свидетелей, которые были поблизости от того места, где разыгралась трагедия. Первым говорил человек, который укладывал торф. Он видел, как дама проехала мимо него; она была на расстоянии примерно пятидесяти ярдов. Он знал, кто она, хотя прежде никогда с ней не разговаривал. Это была хозяйка нового дома.
  — Вы узнали ее по внешнему виду?
  — Нет, не совсем. Я узнал ее лошадь, сэр. Над копытом у нее белая метина. Она раньше принадлежала мистеру Кэри из Шеттлгрума. Говорили, что это смирная лошадь и вполне годится даме для верховой езды.
  — Как вела себя лошадь, когда вы ее видели? Не слушалась?
  — Да нет, вроде бы не баловала. Утро выдалось славное, продолжал он. Люди поблизости почти не проходили. Во всяком случае, он не приметил. По этой дороге через пустошь вообще не часто ходят, только если нужно было срезать путь к одной из ферм. Другая дорога пересекала эту через милю. Утром ему попались на глаза один-два человека, но он не обратил на них внимания — один был на велосипеде, другой шел пешком Они были от него слишком далеко, чтобы он сумел разглядеть их, да и вообще он многого не заметил. До того как он увидел даму в седле, он видел старую миссис Ли, так, во всяком случае, ему показалось. Она шла по дороге в его сторону, а потом свернула в лес. Она часто ходит на пустоши, то зайдет в лес, то выйдет на тропинку.
  Коронер спросил, почему в суд не доставили миссис Ли. Насколько ему известно, ей послали повестку. Выяснилось, что несколько дней назад миссис Ли уехала из деревни — когда именно, никто не знал. И куда — тоже. Она часто уезжала и приезжала, никого не ставя в известность, поэтому ничего необычного в этом не было. Двое-трое из присутствующих добавили, что в тот день, когда случилось несчастье, ее в деревне не было. Коронер снова обратился к старику дорожнику:
  — Вы, однако, считаете, что видели миссис Ли?
  — Не могу сказать наверняка. Зря говорить не буду. Я видел высокую женщину, которая шла широким шагом, и на ней была красная накидка, какую часто носит миссис Ли. Но я особенно не приглядывался, я ж работал. Может, это была она, а может, и нет. Откуда мне знать?
  А потом повторил то, что уже рассказал нам. Он видел, как дама проехала мимо него, ему и раньше приходилось видеть ее верхом на лошади, а потому особенного внимания на нее не обратил. Позже он увидел ее лошадь, вроде чем-то напуганную. «По крайней мере, так мне подумалось», — сказал он. Он не знал, во сколько это случилось. Часов в одиннадцать, а то и раньше. Позже он опять видел лошадь, только уже гораздо дальше. Она бежала к лесу.
  Потом коронер вызвал меня и задал несколько вопросов насчет миссис Ли, миссис Эстер Ли, которая проживает в коттедже на окраине деревни.
  — Вы и ваша жена знали миссис Ли в лицо?
  — Да, — ответил я, — довольно хорошо.
  — Вы с ней разговаривали?
  — Да, несколько раз. Точнее, — добавил я, — это она разговаривала с нами.
  — Она когда-нибудь угрожала вам или вашей жене? Я ответил не сразу.
  — В некотором смысле, пожалуй, да, — признал я, — но мне и в голову не приходило…
  — Что именно?
  — Мне и в голову не приходило, что она говорит всерьез, — ответил я.
  — В ее словах была обида на вашу жену?
  — Моя жена как-то упомянула, будто ей кажется, что миссис Ли что-то против нее имеет, но она не может понять, что именно.
  — Может, вы или ваша жена когда-нибудь позволили себе выгнать ее из своего поместья, угрожали ей или грубо с ней обращались?
  — Грубила только она.
  — Не создалось ли у вас впечатления, что она человек душевно неуравновешенный?
  — Пожалуй, — подумав, ответил я. — По-моему, она решила, что земля, на которой мы построили себе дом, принадлежит ей или ее племени, или как они там себя называют. Своего рода навязчивая идея, — добавил я, — и, похоже, эта мысль овладевала ею все больше и больше.
  — Понятно. Она никогда не угрожала вашей жене физической расправой?
  — Нет, — поколебавшись, отозвался я. — Этого я сказать не могу. Просто запугивала ее, знаете все эти трюки, которые цыгане используют во время гадания: «Тебя ждет беда, если ты отсюда не уберешься». Или: «Тебя настигнет проклятие, если ты останешься здесь».
  — Фигурировало ли в ее угрозах слово «смерть»?
  — Пожалуй, да. Но мы не воспринимали это все всерьез. Я, по крайней мере, — уточнил я.
  — А ваша жена?
  — Боюсь, она — да. Старуха, как вам известно, умеет наводить страх. Но не думаю, чтобы она соображала, о чем говорит и что делает.
  Дознание было отложено на две недели. Все обстоятельства свидетельствовали о том, что смерть Элли была несчастным случаем, но не хватало фактов, чтобы определить, чем именно она вызвана. Коронер отложил расследование, чтобы выслушать показания миссис Эстер Ли.
  Глава 2
  На следующий день после дознания я навестил майора Филпота. Сообщив ему, что в то утро некто, кого старик дорожник принял за миссис Эстер Ли, шел через лес, я спросил его:
  — Как по-вашему, способна ли эта старуха совершить убийство? Вы ведь хорошо ее знаете.
  — Не думаю, Майк, — ответил он — Чтобы совершить подобное преступление, нужно иметь серьезный повод, например, отомстить за нанесенный ущерб или обиду А что ей сделала Элли? Ничего.
  — Да, мое предположение кажется невероятным, я знаю. Но почему она то и дело возникала словно из-под земли и донимала Элли угрозами, требуя, чтобы она уехала отсюда? Словно у нее была причина затаить злобу на Элли, но из-за чего? Она никогда раньше не видела Элли, ведь та приехала из другой страны… Между ними не было ничего общего…
  — Знаю, знаю, — отозвался Филпот, — и тем не менее, Майк, меня не покидает чувство, что есть что-то такое, чего мы не знаем. Например, бывала ли ваша жена в Англии до вашей женитьбы? Быть может, какой-то отрезок жизни она провела в здешних местах?
  — Нет, я уверен, что никогда. Но мне о многом трудно судить. Я, по правде говоря, так мало знаю про Элли. Понятия не имею, с кем она была знакома, где бывала. Мы ведь познакомились совсем недавно. — Боясь сказать лишнее, я замолчал, но потом все-таки продолжил:
  — Знаете, как мы встретились? Ни за что не догадаетесь. — И вдруг я, сам не зная почему, расхохотался. Но тотчас взял себя в руки. Я чувствовал, что вот-вот впаду в истерику.
  Я видел, что он терпеливо ждет, пока я приду в себя. Он, несомненно, был человек, деликатный.
  — Мы встретились здесь, на Цыганском подворье, — сказал я. — Я прочел объявление о продаже «Тауэрса» и пошел по дороге, ведущей на вершину холма, потому что мне хотелось посмотреть, что представляет собой это поместье Вот как я впервые ее увидел. Она стояла под деревом Я ее напугал — или скорей она меня напугала. Во всяком случае, именно с этого все и началось. А потом мы приехали жить сюда, в это проклятое Богом и людьми место.
  — Вы уже тогда чувствовали, что вас здесь ждет беда?
  — Нет. Да… По правде говоря, не знаю. Я никогда в этом даже себе не признавался. Не хотел признаться. А вот Элли, по-моему, с самого начала боялась жить здесь. — И не очень уверенно добавил:
  — По-моему, кто-то умышленно старался ее напугать.
  — Что вы хотите этим сказать? — довольно резко спросил он. — Кто хотел ее напугать?
  — Может быть, эта цыганка. Она искала встреч с Элли, чтобы внушить ей, что это место принесет ей несчастье. Убеждала ее уехать.
  — Почему же вы сразу не сказали мне об этом? — сердито спросил он. — Я бы поговорил с Эстер. Велел бы ей попридержать язык.
  — Но зачем она это делала? — допытывался я. — Что ею двигало?
  — Подобно многим людям, — ответил Филпот, — она любит напускать на себя важность. Вот и пристает ко всем: одним пророчит беду, другим — прямо-таки рай земной. Короче, любит изобразить из себя настоящую гадалку.
  — А что, если ей за это заплатили? — предположил я — Мне сказали, что к деньгам у нее слабость.
  — Да, к деньгам она очень неравнодушна. А кто вас навел на эту мысль?
  — Сержант Кин, — ответил я. — Сам я до такого никогда бы не додумался.
  — Понятно… И все-таки я не могу поверить, — он в сомнении покачал головой, — что она умышленно старалась напугать вашу жену до такой степени — довести ее до того, что случилось…
  — Может, она и не предполагала, что все… так вот кончится. Возможно, она чем-то напугала лошадь, — сказал я. — Ну не знаю… выпустила шутиху или взмахнула чем-то ярким… Порой мне кажется, что она затаила обиду на Элли, но почему? Понятия не имею.
  — Ну какая у нее может быть обида на вашу Жену?
  — А это место никогда ей не принадлежало? — спросил я. — Земля то есть.
  — Нет. Цыган, правда, несколько раз прогоняли оттуда. Их всегда гонят, но не думаю, что они всю жизнь пребывают в обиде на новых владельцев земли.
  — Да, едва ли… И тем не менее меня все время гложет мысль, что мы здорово кому-то помешали.
  — Но чем? Чем конкретно?
  Я стал рассуждать вслух:
  — Возможно, это может показаться слишком надуманным… Но предположим, сержант Кин прав: ей действительно кто-то заплатил, чтобы она донимала нас своими гнусными предсказаниями. Чего же этот некто добивался? Чтобы мы оба убрались отсюда? Изводила она главным образом Элли. Это понятно: женщину запугать куда легче. Рассчитывали, что я в свою очередь начну за нее волноваться, и в конце концов мы отсюда сбежим. Если мои рассуждения верны, то этот некто хочет, чтобы земля снова поступила в продажу. Потому что сам жаждет заполучить нашу землю.
  — Что ж, ваше предположение вполне логично, — отозвался Филпот, — только я не могу понять, кому и зачем так понадобилась эта земля?
  — Может, кто-то обнаружил там полезные ископаемые, о которых никто и не подозревает?
  — Едва ли. — Он энергично покачал головой.
  — Или тут где-то клад? Я понимаю, это звучит глупо, но кто знает: вдруг здесь спрятали деньги после ограбления большого банка.
  Филпот снова покачал головой, но уже менее энергично.
  — Мы ничего не поймем, — продолжал я, — пока не выясним, кто прячется за спиной миссис Ли. Может, у Элли есть какой-то неведомый нам враг?
  — И что же, вы кого-то подозреваете?
  — Да нет. Она же здесь никого раньше не знала. В этом я твердо уверен. — Я встал. — Спасибо, что выслушали меня.
  — Жаль, что ничем не сумел вам помочь. Выйдя за дверь, я сунул руку в карман и нащупал твердый округлый бочок. Затем, все-таки решившись, повернулся и снова вошел в гостиную.
  — Мне хотелось бы вам кое-что показать. Вообще-то я нес это сержанту Кину, чтобы услышать его мнение, — добавил я и вынул из кармана камень, завернутый в измятый кусок бумаги, на котором печатными буквами было кое-что написано.
  — Это бросили в окно за завтраком сегодня утром, — сказал я — Я спускался по лестнице, когда услышал звон разбитого стекла. Когда мы с Элли только приехали сюда, нам тоже бросили в окно камень. Может, и второй раз швырял тот же самый человек. А может, и нет.
  Я развернул бумагу и протянул ее Фил поту. Обрывок грязной оберточной бумаги. На ней были какие-то печатные буквы, выведенные выцветшими чернилами. Филпот надел очки и стал вчитываться в написанное. Там было всего несколько слов: «Вашу жену убила женщина».
  Филпот поднял глаза.
  — Поразительно! — пробормотал он. — А первая записка, которую вы получили, тоже была написана печатными буквами?
  — Не помню. Я даже не помню, что там было написано. Мы тогда не сомневались, что это дело рук местной шпаны. Но это уже не похоже на хулиганскую выходку.
  — Вы считаете, что камень бросил человек, который что-то знает?
  — Скорее, кто-то решил надо мной поглумиться. Знаете ведь, как любят в деревнях писать анонимные письма, — одно из лучших развлечений.
  — По-моему, вы правы, — сказал он, протягивая мне обрывок, — эту записку надо отнести сержанту Кину. В анонимках он разбирается куда лучше меня.
  Сержант Кин был явно заинтригован.
  — Странные тут творятся дела, — заметил он.
  — Что, по-вашему, все это значит? — спросил я.
  — Трудно сказать. Может, просто со злобы хотят кого-то подставить?
  — А может, намекают на миссис Ли?
  — Нет, не думаю. Скорее… Скорее дело было так… Возможно, кто-то что-то видел или слышал — шум, крик или лошадь промчалась мимо, — и сейчас же после этого наткнулся на какую-то женщину. Но тогда выходит, что та женщина не была цыганкой, про цыганку не стали бы писать — все и так уверены, что именно она все это устроила. Нет, здесь же, похоже, говорится о совершенно другой женщине.
  — А что насчет цыганки? — спросил я. — Есть какие-нибудь новости, нашли ее?
  Он медленно покачал головой:
  — Нам известно несколько мест, куда она обычно ездит. В восточную Англию. У нее там друзья — среди цыган. По их словам, нынче она туда не приезжала, но особенно верить им нельзя. Они всегда предпочитают помалкивать. Мы опросили местных жителей — они ее там довольно хорошо знают. Они тоже говорят, что в последнее время миссис Ли не появлялась. Да, по правде говоря, я и не думаю, что она отправилась… в восточную Англию. Последние слова он произнес с особенным нажимом.
  — Я не совсем вас понимаю, — признался я.
  — Логично было бы допустить, что она боится. Оснований для этого вполне достаточно. Она угрожала вашей жене, пугала ее, а сейчас, скажем, не без ее участия, произошел несчастный случай, и ваша жена умерла. Конечно, она смекнула, что полиция бросится ее разыскивать. Поэтому она уж постаралась скрыться. Она попытается убежать от нас как можно дальше. Не будет показываться в общественных местах и пользоваться общественным транспортом.
  — Но, надеюсь, вы ее найдете? У нее такая приметная внешность.
  — Разумеется, найдем. Только на это требуется время. То есть если все произошло именно так.
  — По-вашему, все могло произойти иначе?
  — Видите ли, меня все время смущает одна мысль. Не давал ли ей кто-нибудь денег, чтобы она доводила вашу жену угрозами?
  — В таком случае она приложит еще больше усилий, чтобы исчезнуть, — сказал я.
  — Но тогда существует и еще кто-то, заинтересованный в том, чтобы она исчезла. Об этом тоже следует помнить, мистер Роджерс.
  — Вы имеете в виду того, кто ей платил?
  — Да.
  — А если этот человек — женщина?
  — И похоже, кто-то ее вычислил. Вот и посыпались анонимные записки. Теперь эта женщина тоже затаится. Она-то точно не ожидала, что такое случится. Как бы она ни хотела, чтобы ваша жена уехала отсюда, она никак не думала, что угрозы подкупленной ею цыганки обернутся смертью миссис Роджерс.
  — Да, — согласился я, — о таком исходе она наверняка не думала. Все делалось только для того, чтобы запугать нас с Элли и заставить уехать отсюда.
  — А кто, по-вашему, должен теперь бояться больше всех? Тот, по чьей вине произошел этот несчастный случай. То есть миссис Эстер Ли. И она может чистосердечно во всем признаться. Сказать, что это была вовсе не ее затея. Повиниться, что ей за это заплатили. И назвать того, кто ей платил. И кому-то это может очень не понравиться, а, мистер Роджерс?
  — Вы имеете в виду того, кого мы с вами вычислили?
  — Главное, мы вычислили, что кто-то цыганке платил. Вот этот кто-то и постарается заставить ее замолчать как можно быстрее.
  — Вы полагаете, цыганки уже нет в живых?
  — Не исключено, — сказал Кин. И вдруг совершенно для меня неожиданно спросил:
  — Вам известно, что в самой чаще вашей рощицы есть причудливый павильон? Его называют «Каприз».
  — Да, — ответил я, — а что? Мы с женой его отремонтировали и обставили. Мы иногда заходили туда, но не очень часто. А почему вы спрашиваете?
  — Мы, знаете ли, прочесали все вокруг. И заглянули в «Каприз». Он не был заперт.
  — Да, — подтвердил я, — мы его не запирали. Там ничего ценного не было. Всего лишь немудреная обстановка. Диван, шкафчик, стулья.
  — Мы подумали, не скрывается ли старая миссис Ли там, но никаких следов ее пребывания не обнаружили. Однако мы нашли вот что. Я как раз собирался показать эту вещь вам. — Он открыл ящик и вынул изящную, отделанную золотом зажигалку. Это была дамская зажигалка, и на ней брильянтами была выложена буква «К». — Эта вещица не принадлежит вашей жене?
  — Нет, раз на ней буква «К», — ответил я. — У Элли вообще такой не было. И у мисс Андерсен тоже. Ее зовут Грета.
  — Мы нашли зажигалку в «Капризе». Кто ее там оставил? Вещица примечательная, наверное, стоит немалых денег.
  — «К»? Не знаю никого, чье имя начиналось бы с этой буквы. За исключением Коры, — задумался я. — Это мачеха моей жены, миссис Ван Стивизант, но я просто не представляю, чтобы она сумела отыскать «Каприз», ведь к нему ведете крутая и сильно заросшая тропинка. И, кроме того, она давно не была у нас. Около месяца. Да я и не видел, чтобы она когда-нибудь пользовалась зажигалкой. Конечно, может, я просто не обратил внимания, — добавил я, — Мисс Андерсен, вот кто у нас всегда все знает.
  — Что ж, возьмите зажигалку с собой и покажите ей.
  — Хорошо. Но если это действительно зажигалка Коры, странно, что мы с Элли ее не увидели. Там не так много вещей, и мы сразу бы ее заметили. Кстати, мы совсем недавно заходили туда… Зажигалка валялась на полу?
  — Да, возле дивана. Но туда мог зайти кто-то еще. Местечко очень удобное — например, для любовного свидания. Я, конечно, имею в виду местных жителей. Но у них вряд ли нашлась бы такая вещь.
  — Есть еще Клодия Хардкасл, — вспомнил я. — Но и у нее вряд ли имеются такие дорогие вещи. И что ей делать в «Капризе»?
  — Она ведь дружила с вашей женой, правда?
  — Да, — подтвердил я, — она была здесь самой близкой подругой Элли.
  — Вот как? — удивился сержант Кин. Я пытливо на него посмотрел.
  — Не хотите же вы сказать, что Клодия Хардкасл была… врагом Элли? Нет, это полная чепуха.
  — В принципе, я с вами согласен, но, видите ли… женщины… никогда не знаешь, чего от них ожидать.
  — Мне кажется… — начал я, но тут же замолчал, потому что то, что я хотел сказать, могло показаться крайне нелепым.
  — Да, мистер Роджерс?
  — Мне кажется, что Клодия Хардкасл была когда-то замужем за американцем… За американцем по фамилии Ллойд. А главного попечителя капитала моей жены в Америке зовут Стэнфорд Ллойд. Конечно, на свете сотни Ллойдов, и это может оказаться случайным совпадением. Однако какое все это имеет отношение к смерти Элли?
  — По-видимому, никакого. Но тем не менее…
  — Самое забавное, что в тот самый день, когда произошел… несчастный случай, я видел Стэнфорда Ллойда у «Джорджа» в Бартингтоне… Я ездил туда на ленч.
  — Он домой к вам не приезжал?
  Я покачал головой и добавил:
  — Он был с дамой, которая мне показалась похожей на мисс Хардкасл. Но скорей всего я ошибся. Вы, наверное, знаете, что архитектор, построивший наш дом, — ее брат?
  — Она интересовалась вашим домом?
  — Нет, — ответил я. — По-моему, она довольно сдержанно относится к творчеству своего брата. — Я встал. — Не стану больше отнимать у вас время. Постарайтесь найти цыганку.
  — Могу вас заверить, что поиски будут продолжаться. Коронеру она тоже очень нужна.
  Я попрощался с ним и вышел из участка. И, тут, как говорится, легка на помине — из почтового отделения выходит Клодия Хардкасл. Как раз в тот момент, когда я шел мимо. Мы остановились. С некоторой неловкостью, которую испытываешь, когда обращаешься к человеку, только что похоронившему кого-то из близких, она сказала:
  — Я очень переживаю смерть Элли, Майк. Больше я вам ничего не скажу. Я понимаю, как… как тяжко вам выслушивать все эти соболезнования. Но это… Но я должна была это вам сказать.
  — Я знаю, — отозвался я. — Вы ведь любили Элли. Вы помогли ей почувствовать себя здесь как дома. Я очень вам благодарен.
  — Я хотела задать вам один вопрос и, думаю, лучше спросить вас сейчас, пока вы не уехали в Америку. Я слышала, вы скоро уезжаете?
  — Как только разберусь с делами.
  — Я хотела спросить вас… не хотите ли вы продать ваш дом? Я подумала, что вы решите дать объявление о его продаже до отъезда… И если да, то мне хотелось бы первой услышать ваши условия.
  Я смотрел на нее во все глаза. Вот уж от кого не ожидал подобного вопроса.
  — Вы хотите сказать, что не прочь его купить? Но мне казалось, что современная архитектура вас не привлекает.
  — Мой брат Рудольф сказал мне, что это его лучшая работа. А кому знать, как не ему? Вы, конечно, пожелаете получить за него большие деньги, но я готова их заплатить. Да, мне хотелось бы иметь этот дом.
  Признаться, я был ошарашен. До этого наш дом явно не вызывал у нее восхищения. Интересно, подумал я — не в первый, кстати, раз, — каковы на самом деле их с братом отношения? Может, она поклонница его таланта? Иногда мне казалось, что она его не любит, даже ненавидит. Отзывалась она о нем очень странно. Но каковы бы ни были ее истинные чувства, Сэнтоникс значил для нее немало, в этом я не сомневался.
  — Вы полагаете, что я продам дом и уеду отсюда — потому что здесь погибла Элли, — сказал я и медленно покачал головой. — Вы ошибаетесь. Мы с ней были здесь счастливы, и где, как не здесь, мне легче всего хранить память о ней. Нет, я не стану продавать Цыганское подворье — ни за какие деньги, уверяю вас!
  Наши взгляды скрестились в безмолвном поединке. Она опустила глаза первой.
  Я набрался храбрости и спросил:
  — Вы когда-то были замужем. Меня это, конечно, не касается, но не зовут ли вашего бывшего мужа Стэнфордом Ллойдом?
  Она молча на меня посмотрела, потом отрывисто произнесла:
  — Да, — и отвернулась.
  Глава 3
  Полная неразбериха — вот все, что я помню о том кошмарном времени. Репортеры, задающие вопросы, требующие подробностей, огромное количество писем и телеграмм, и Грета, которая каким-то непостижимым образом со всем этим справляется…
  К моему крайнему изумлению, родичи Элли оказались в тот момент вовсе не в Америке. Я был потрясен, узнав, что большинство из них здесь, в Англии. То, что Кора Ван Стивизант оказалась в Англии, это понятно. Она была женщиной неугомонной и металась по всей Европе: из Италии в Париж, оттуда в Лондон, из Лондона обратно в Америку — сначала в Палм-Бич656, а потом на Запад, на свое ранчо. В день смерти Элли она была всего в пятидесяти милях от нас, пытаясь подыскать подходящий дом в Англии. Она прилетела на два-три дня в Лондон, нашла новых агентов по торговле недвижимостью, известила их о своих условиях, разъезжая по округе, осмотрела с полдюжины домов. В тот самый день Стэнфорд Ллойд, как выяснилось, прилетел в Лондон на том же самолете на какое-то деловое свидание. И узнали они о смерти Элли не из телеграмм, отправленных нами в Соединенные Штаты, а из газетных сообщений.
  По поводу похорон возник ожесточенный спор. Я считал, что Элли следует похоронить там, где она умерла. Там, где мы с ней жили.
  Но ее семейство было категорически против. Они пожелали перевезти ее тело в Америку, чтобы похоронить там, где покоятся ее предки: дед, отец, мать и прочие родственники. В их желании, если вдуматься, не было ничего противоестественного.
  На переговоры со мной явился Эндрю Липпинкот.
  — Она никогда не высказывала никаких пожеланий относительно того, где ее похоронить, — весьма резонно заметил он.
  — А с какой стати она должна была высказывать такие пожелания? — разозлился я, — Сколько ей было? Двадцать один! В двадцать один год никто не задумывается о смерти и о том, где и как его похоронят. Наверное, она захотела бы, чтобы нас похоронили рядом. Но кто думает о смерти в расцвете лет?
  — Совершенно справедливое замечание, — согласился мистер Липпинкот. — А затем сказал:
  — Боюсь, вам тоже придется съездить в Америку. Есть много деловых вопросов, которые требуют вашего внимания.
  — Деловых вопросов? А какое я имею отношение к бизнесу?
  — Самое прямое, — ответил он. — Разве вам не известно, что, согласно завещанию, вы являетесь основным наследником состояния, принадлежавшего Элли?
  — В качестве ближайшего родственника?
  — Нет. Согласно ее завещанию.
  — Разве Элли оставила завещание?
  — Конечно, — ответил мистер Липпинкот. — Элли была деловой женщиной. Это и неудивительно, ведь она с малых лет жила среди бизнесменов. Поэтому, как только она стала совершеннолетней, то есть незамедлительно после регистрации брака, она составила с помощью своего лондонского адвоката завещание, один экземпляр по, ее распоряжению переслали мне. — Помолчав, он сказал:
  — Если вы приедете в Штаты, настоятельно рекомендую вам передать свои дела в руки хорошего адвоката.
  — Зачем?
  — Потому что при наличии огромного капитала, большого количества недвижимости, ценных бумаг и пакетов акций в различных отраслях промышленности вам потребуется правовая помощь.
  — Я ничего не смыслю в таких вещах, — признался я. — Ничего.
  — Я понимаю, — отозвался мистер Липпинкот.
  — А не мог бы я передать все это в ваши руки?
  — Отчего же…
  — Тогда почему бы нам так и не поступить?
  — Тем не менее я полагаю, что вам не обойтись без услуг другой фирмы. Я ведь уже действую от имени отдельных членов семьи, и вполне может случиться так, что их и ваши интересы столкнутся. Если вы мне доверяете, я постараюсь сделать так, чтобы вас представлял исключительно компетентный адвокат.
  — Спасибо, — сказал я. — Вы очень любезны.
  — Если вы позволите мне быть несколько бестактным… — Он выглядел чуть смущенным. Я втайне торжествовал — оказывается, и Липпинкот умеет быть бестактным.
  — Разумеется, — сказал я.
  — Я бы посоветовал вам быть крайне осторожным, когда вы будете что-либо подписывать. В особенности деловые бумаги. Прежде чем подписать, прочтите документ очень внимательно.
  — А пойму я что-нибудь в этом самом документе, а?
  — Если вам что-либо будет непонятно, вы передадите его своему юрисконсульту.
  — Вы даете мне понять, что я должен кого-то опасаться? — спросил я с внезапно вспыхнувшим интересом.
  — Я полагаю, что с моей стороны было бы не совсем уместным отвечать на подобный вопрос, — ускользнул от ответа мистер Липпинкот. — Кроме этого, я ничего не могу вам сказать. Там, где речь идет о больших суммах денег, желательно не доверять никому.
  Итак, он намекнул, что я должен кого-то опасаться, но имени назвать не пожелал. Это я понял. Кого же? Коры, что ли? Или у него есть давнишние подозрения относительно красномордого банкира Стэнфорда Ллойда, этого богатого и беззаботного балагура, который недавно приезжал сюда «по делу»? Или он имел в виду дядю Фрэнка, который может подсунуть мне какие-нибудь фальшивые документы? Внезапно я увидел себя со стороны: несчастный, наивный простачок, угодивший в болото, кишащее крокодилами, которые скалят в улыбке зубы, прикидываясь добрыми друзьями, а сами готовы разорвать меня на куски.
  — Миром правит зло, — предупредил меня мистер Липпинкот.
  Этого он мог бы и не говорить. Но именно после этой фразы я вдруг спросил:
  — Смерть Элли была кому-то выгодна?
  Он пристально посмотрел на меня.
  — Весьма любопытный вопрос. Почему вы его задали?
  — Не знаю, — ответил я. — Просто потому, что это пришло мне в голову.
  — Больше всех вам, — сказал он.
  — Разумеется, — отозвался я, — но сейчас речь не обо мне. Я в самом деле хочу знать, кому еще выгодна ее смерть? Мистер Липпинкот сосредоточенно молчал.
  — Если вас интересует, — наконец заговорил он, — упомянула ли Фенелла в своем завещании каких-то конкретных лиц, отказав им некоторую сумму, то должен вам ответить: да, но суммы эти весьма незначительны. В завещании фигурируют несколько старых слуг, ее бывшая гувернантка, два-три благотворительных заведения, но ничего такого, что представляло бы интерес. Есть завещательный отказ на имя мисс Андерсен, но также небольшой, поскольку, как вам, наверное, известно, Элли уже отблагодарила мисс Андерсен, и довольно щедро.
  Я кивнул. Да, Элли мне об этом говорила.
  — Вы были ее мужем. Других близких родственников у нее не было. Но, насколько я понял, вы спрашивали не об этом.
  — Я даже сам толком не знаю, о чем я спрашивал, — сказал я. — Но так или иначе, вам удалось, мистер Липпинкот, внушить мне подозрения, правда, я не очень понимаю, на чей счет. Только смутные подозрения. Что же касается финансов, то я мало в них разбираюсь, — твердо добавил я.
  — Я вам верю. Но позвольте заметить, что никакими конкретными сведениями я не располагаю. Когда человек умирает, обычно производится оценка его финансовых дел. Это может растянуться на долгие годы. Или произойти совсем скоро.
  — Вы хотите сказать, — сообразил я, — что кто-то из членов семьи может незамедлительно предпринять кое-какие меры, и тогда наступит полная неразбериха, которая кончится тем, что меня заставят подписать, например, документы об отказе от правомочий, или как там вы это называете.
  — Если бы дела Фенеллы не были, так сказать, в отрегулированном состоянии, как им и положено быть, то в таком случае… да, возможно, ее преждевременная кончина могла бы… м-м… оказаться кое для кого весьма благоприятной — не будем называть имен, — кто сумел бы — поскольку ему пришлось бы иметь дело с таким, извините, дилетантом, как вы — очень умело замести следы. Я сказал вам все, что могу, больше на эту тему мы разговаривать не будем. Это было бы неэтично.
  В маленькой церкви отслужили скромную панихиду. Если бы можно было не присутствовать, я бы ни в коем случае туда не пошел. Я ненавидел всех этих людей, которые выстроились перед церковью и не спускали с меня глаз. Любопытных глаз. Грета спасла меня от многих неприятных моментов. До сих пор я не сознавал до конца, какой это сильный и надежный человек. Она все приготовила, заказала цветы, предусмотрела все до мелочей. Теперь я лучше стал понимать, почему Элли во всем полагалась на Грету. Таких, как Грета, на свете раз-два, и обчелся.
  В церкви в основном были наши соседи, некоторых мы почти не знали. Но мне на глаза попалось лицо, которое я когда-то видел, только не мог вспомнить — где. Когда я вернулся домой, Карсон доложил, что в гостиной меня ждет посетитель.
  — Я не могу сегодня его принять. Пусть уходит. Его не следовало впускать!
  — Извините меня, сэр, но джентльмен сказал, что он родственник.
  — Родственник?
  И мне сразу вспомнился человек, которого я видел в церкви.
  Карсон протянул визитную карточку.
  Сначала я ничего не понял. Мистер Уильям Пардоу. Повертев карточку в руках, я покачал головой. И отдал визитку Грете.
  — Вы случайно не знаете, кто это? — спросил я. — Лицо его мне показалось знакомым, но, где я его видел, не могу вспомнить. Может, это кто-то из приятелей Элли?
  Грета взяла у меня визитку и посмотрела на нее.
  — Ну конечно, — сказала она.
  — Кто это?
  — Дядя Рюбен. Кузен Элли, помните? Она вам наверняка про него рассказывала.
  Теперь я понял, почему его лицо показалось мне знакомым. У Элли в гостиной висели фотографии ее родственников. Вот почему. Пока я видел его только на фотографии.
  — Иду, — сказал я.
  Я вошел в гостиную. Навстречу мне поднялся мистер Пардоу.
  — Майкл Роджерс? Возможно, мое имя вам незнакомо, но ваша жена была мне кузиной, хотя и называла дядей Рюбеном. Нам с вами не довелось встретиться. С тех пор как вы поженились, я впервые в Европе.
  — Разумеется, я про вас слышал, — сказал я. Не знаю, как получше описать Рюбена Пардоу. Рослый, плотного телосложения, с крупными чертами и рассеянным выражением на лице, как будто его мысли витали где-то далеко-далеко. Но, поговорив с ним несколько минут, вы начинали понимать, что он знает, что к чему, лучше, чем можно было предположить.
  — Мне незачем говорить вам, как я был потрясен и расстроен, услышав о смерти Элли, — сказал он.
  — Не надо об этом, — взмолился я. — Я не в силах вести подобные разговоры.
  — Конечно, конечно. Я вас прекрасно понимаю. Он был сама любезность и дружелюбие, но вместе с тем было в нем нечто такое, что вызвало у меня смутную тревогу. Вошла Грета, и я спросил:
  — Вы знакомы с мисс Андерсен?
  — Разумеется, — ответил он. — Как поживаете, Грета?
  — Стараюсь бодриться, — сказала Грета. — Вы давно приехали?
  — Недели две назад. Вот, путешествую.
  — Я уже встречал вас, — вдруг вспомнил я и уточнил:
  — Я видел вас на днях.
  — Правда? Где именно?
  — На аукционе в поместье Бартингтон Мэнор.
  — А, конечно, — сказал он, — да, да, по-моему, я вас тоже заметил. Вы были с человеком лет шестидесяти, у него темные усы.
  — Да, — подтвердил я, — это майор Филпот.
  — Вы оба, по-моему, пребывали в отличном настроении, — заметил он.
  — Лучше не бывает, — отозвался я и повторил, хотя меня не покидала странная тревога:
  — Лучше не бывает.
  — Ну разумеется. Вы ведь еще и понятия не имели о том, что произошло. Это было как раз в тот день, когда Элли погибла, да?
  — Мы ждали Элли к ленчу, — сказал я.
  — Какая трагедия! — воскликнул дядя Рюбен. — Настоящая трагедия для каждого, кто…
  — А я и не знал, — перебил его я, — что вы в Англии. И Элли, наверное, не знала. — Я замолчал, ожидая, что же он мне на это ответит.
  — Да, — подтвердил он, — я ей не написал. Дело в том, что я не знал, сколько времени сумею здесь пробыть, но вышло так, что я завершил все свои дела раньше, чем предполагал. Я надеялся, что после аукциона у меня будет время повидаться с вами.
  — Вы прилетели из Штатов по делу? — спросил я.
  — И да, и нет. Кора хотела со мной посоветоваться по двум вопросам. Один из них — касательно дома, который она намерена здесь купить.
  Именно от него я и узнал, что Кора в Англии.
  — И об этом мы не знали, — сказал я.
  — В тот день она была совсем недалеко отсюда, — заметил он.
  — Недалеко? В отеле?
  — Нет, она остановилась у приятельницы.
  — Оказывается, у нее здесь есть друзья?
  — У некой дамы по фамилии — как ее? — Хардкасл.
  — У Кладии Хардкасл? — удивился я.
  — Да. Они с Корой большие приятельницы. Кора познакомилась с ней еще в Штатах. Разве вы об этом не слышали?
  — Мне мало что известно о вашей семье, — сказал я и посмотрел на Грету. — Вы знали, что Кора знакома с Клодией Хардкасл?
  — Первый раз слышу, — ответила Грета. — Вот почему Клодия в тот день так и не появилась.
  — Правильно! — воскликнул я. — Она ведь собиралась поехать с вами в Лондон. Вы должны были встретиться на станции в Маркет-Чэдуэлле…
  — Да, но ее там не оказалось. Она позвонила сюда уже после моего ухода. Сказала, что к ней неожиданно приехали из Америки, и поэтому она не может со мной поехать.
  — Значит, это к ней Кора приезжала?
  — Конечно, — подтвердил Рюбен Пардоу и покачал головой. — До чего же все запутано. — Он вздохнул. — Насколько я понимаю, дознание отложено?
  — Да, — ответил я. Он допил чай и встал.
  — Не хочу вас больше беспокоить. Если смогу быть чем-нибудь полезен, я остановился в «Маджестике» в Маркет-Чэдуэлле.
  Я поблагодарил его и сказал, что вряд ли он нам сможет помочь. Когда он ушел, Грета спросила:
  — Интересно, что ему нужно? Зачем он приходил? — И вдруг резким тоном добавила:
  — Пусть все они убираются туда, откуда явились.
  Глава 4
  Больше у меня забот на Цыганском подворье не было. Я оставил дом на Грету, а сам отправился на пароходе в Нью-Йорк расквитаться там со всеми делами и принять участие в похоронах Элли. Я с ужасом предчувствовал, что это будет нечто отвратительно пышное, с большим количеством позолоты.
  — Ты едешь в джунгли, — предупредила меня Грета. — Будь осторожен. Не дай им возможности содрать с тебя живьем шкуру.
  Она оказалась права. Я действительно очутился в джунглях. И сразу это понял. Ох и плутал я в этих джунглях! У меня было такое ощущение, словно меня вытащили из норы. Я был не охотником, а дичью, и на меня со всех сторон из-за засады были наставлены ружья. Вполне возможно, что порой я несколько преувеличивал грозившую мне опасность. Но иногда мои страхи подтверждались. Помню, как я был у адвоката, рекомендованного мне мистером Липпинкотом (исключительно любезный человек — обращался со мной как врач, к которому пришел на прием больной). Ранее мне посоветовали поскорее избавиться от земельных участков, где стояли буровые вышки, поскольку мои права на эту землю были несколько сомнительны.
  «Врач» спросил меня, кто дал мне этот совет. Стэнфорд Ллойд, ответил я.
  — В таком случае придется этим заняться, — сказал он. — Такой человек, как Стэнфорд Ллойд, знает толк в подобных делах.
  Однако чуть позже сообщил мне следующее:
  — Ваши права на эту собственность в полном порядке, у вас нет никаких оснований для срочной продажи. Пока придержите ее.
  Я понял, что мои страхи не напрасны: я у них под прицелом. Им было известно, что в финансовых делах я абсолютный профан.
  Похороны были величественные и, на мой взгляд, ужасные. С позолотой, как я и предполагал. На кладбище, больше похожем на городской парк, было множество цветов и памятников из мрамора, свидетельствовавших о богатстве усопших. Элли точно бы не понравились такие похороны. Но бал правили ее родственники.
  Через четыре дня после моего прибытия в Нью-Йорк я получил письмо из Кингстон-Бишопа.
  В заброшенном карьере с другой стороны холма нашли тело старой миссис Ли. К тому времени она уже была мертва несколько дней. Там и прежде бывали несчастные случаи, а потому давно твердили, что карьер следует обнести забором, но разговоры так и остались разговорами. Коронер вынес вердикт: смерть от несчастного случая, и деревенской администрации было рекомендовано незамедлительно огородить карьер. В коттедже миссис Ли под досками обнаружили триста фунтов стерлингов в однофунтовых купюрах.
  В постскриптуме майор Филпот добавил: «Вы будете огорчены, но должен сообщить, что вчера на охоте погибла, упав с лошади, Клодия Хардкасл».
  Клодия погибла? Не может быть! Какой ужас! Не прошло и двух недель, как второй человек погибает, упав с лошади. Неужто бывают такие странные совпадения?
  
  
  Не хочется останавливаться на том времени, которое я провел в Нью-Йорке. Я чувствовал себя инопланетянином, задыхающимся в чуждой мне атмосфере. Я постоянно был начеку, боясь что-то не то сказать или сделать. Той Элли, которую я знал и которая принадлежала мне, больше не существовало. Она превратилась в американку, наследницу огромного состояния, окруженную друзьями, знакомыми и дальними родственниками, в представительницу клана, прожившего в Штатах уже пять поколений. Как яркая комета, она пролетела над моей страной и надо мной. А потом вернулась к себе домой, чтобы быть похороненной рядом со своей родней. Что ж, так оно и лучше. Мне было бы очень тяжко, если бы она лежала на аккуратном маленьком кладбище у подножия заросшего соснами холма на окраине деревни. Да, мне было бы куда тяжелее.
  «Вернись туда, где твой дом, Элли», — сказал я про себя. Время от времени мне вспоминалась песенка, которую она любила петь, подыгрывая себе на гитаре. Я видел ее пальцы, ласково пощипывающие струны:
  
  Темной ночью и чуть свет
  Люди явятся на свет.
  Люди явятся на свет,
  А вокруг — ночная тьма.
  И одних ждет
  Счастья свет…
  
  «Все верно, — думал я. — Тебя действительно ждал Счастья свет — на Цыганском подворье. Только он быстро погас. Ты вернулась туда, где, быть может, у тебя не было столько света, где ты не была счастлива. Но зато ты дома, среди своей родни».
  И вдруг в моей голове мелькнуло: «А где буду покоиться я, когда придет мой черед умереть?»
  На Цыганском подворье? Возможно. Моя мать приедет навестить мою могилу — если, конечно, сама к тому времени не умрет. Но я почему-то не мог представить свою мать мертвой. Легче было думать о собственной смерти. Да, она приедет и увидит мою могилу. И ее строгий взгляд вряд ли смягчится. Но хватит думать о ней. Я вовсе не хочу о ней думать. Не нужна мне она, не хочу ее видеть.
  Нет, это не правда. Дело вовсе не в том, хочу или не хочу я ее видеть. Дело в том, что, когда она смотрит на меня, ее глаза видят меня насквозь, и мною овладевает страх. «Матери, они все чуют! — думал я. — Но почему они непрестанно следят за своими детьми? И почему они уверены, что знают о детях все? Ничего они не знают! Ничего! Она должна гордиться мною, радоваться за меня, радоваться, что я достиг таких высот. Она должна…» Я с трудом заставил себя отвлечься от этих мыслей.
  Сколько времени я в Штатах? Почему-то я был не в состоянии вспомнить. Казалось, будто я сто лет брожу среди людей, которые следят за мной с фальшивой улыбкой на губах и враждебностью во взгляде. Каждый день я твержу себе: «Я должен через это пройти. Я должен через это пройти, и тогда…» Вот эти два последних слова и были мне надеждой. Я твердил их и твердил. По несколько раз в день. И тогда… В этих словах таилось мое будущее. Я твердил их так же, как когда-то повторял два других слова: я хочу…
  Все лезли из кожи вон, стараясь угодить мне, потому что я был богат! Согласно условиям завещания Элли, я стал сказочно богатым. К этому нелегко было привыкнуть. У меня были капиталы, о которых я и понятия не имел: акции, ценные бумаги, недвижимость, — и не знал, что со всем этим делать.
  Накануне моего возвращения в Англию у меня состоялся долгий разговор с мистером Липпинкотом. Я даже в мыслях не позволял себе называть его иначе. Он так и не стал мне дядей Эндрю. Я сказал ему, что намерен забрать у Стэнфорда Ллойда ту часть капитала, которая находится под его опекой.
  — Вот как! — На его обычно бесстрастном лице взлетели вверх колючие брови. Он взглянул на меня хитрыми глазками, и я стал отчаянно соображать, что означает это его «вот как!».
  — По-вашему, я напрасно хочу это сделать? — забеспокоился я.
  — У вас есть для этого основания, я полагаю?
  — Нет, — ответил я, — никаких оснований у меня нет. Мною руководят исключительно эмоции. Надеюсь, я могу быть с вами откровенным?
  — Обещаю вам, что этот разговор останется между нами.
  — Ладно, — кивнул я. — По-моему, он мошенник.
  — Ага. — Вид у мистера Липпинкота был явно заинтересованный. — Что ж, вполне, возможно, что ваше чутье вас не подводит.
  Теперь я знал, что был прав. Стэнфорд Ллойд жульничал с акциями Элли, капиталовложениями и всем прочим. Я подписал доверенность и вручил ее Эндрю Липпинкоту.
  — Вы согласны, — спросил его я, — взять все на себя?
  — Что касается финансовых дел, — ответил мистер Липпинкот, — тут можете полностью мне доверять. Буду делать все, что в моих силах. Не думаю, что вы разочаруетесь во мне.
  Интересно, что он хотел этим сказать? А что хотел, я не сомневался. По-моему, он давал мне понять, что я ему не нравлюсь и никогда не нравился, но, поскольку я был мужем Элли, он готов всячески мне помогать. Я подписал все нужные бумаги. Он спросил, каким видом транспорта я возвращаюсь в Англию. Лечу? Нет, сказал я, не лечу, а плыву.
  — Мне хочется побыть некоторое время наедине с самим собой, — объяснил я. — Морское путешествие, надеюсь, пойдет мне на пользу.
  — И где же вы собираетесь жить?
  — На Цыганском подворье, — ответил я.
  — Ага. Значит, вы решили жить там?
  — Да, — подтвердил я.
  — А я-то думал, что вы намерены продать это поместье.
  — Нет, — ответил я, и мое «нет» прозвучало чуть резче, чем следовало. Я вовсе не собирался расставаться с Цыганским подворьем. Цыганское подворье было частью той мечты, какую я лелеял еще с юности.
  — Кто-нибудь присматривает за домом, пока вы здесь, в Штатах?
  Я ответил, что поручил это Грете Андерсен.
  — А, да, — отозвался мистер Липпинкот. — Грете. По тому, как он произнес «Грете», было очевидно, что он имел в виду нечто особое, но я не стал ловить его на слове. Если она ему не нравилась, то это его дело. Он всегда ее недолюбливал. Наступило какое-то неловкое замешательство, и я решил, что мне следует что-то сказать.
  — Она очень хорошо относилась к Элли, — начал я. — Ухаживала за ней во время болезни. Специально приехала к нам, чтобы помочь Элли. Поймите, я… я чувствую себя в неоплатном долгу перед ней. Вы просто не представляете, как она мне сочувствовала и какое проявляла участие. Не знаю, что бы я без нее делал.
  — Разумеется, разумеется, — откликнулся мистер Липпинкот, но весьма сдержанно.
  — Поэтому я очень многим ей обязан.
  — Весьма способная девица, — заметил мистер Липпинкот.
  Я распрощался с ним и еще раз поблагодарил его.
  — Вам не за что меня благодарить, — еще более сухо отозвался мистер Липпинкот, добавив:
  — Я написал вам небольшое письмо и отправил его авиапочтой в Цыганское подворье. Раз вы возвращаетесь пароходом, то по прибытии оно, вероятно, уже будет вас ждать. — И пожелал:
  — Счастливого путешествия.
  И тут я все-таки рискнул и спросил, не был ли он знаком с женой Ллойда — Клодией Хардкасл.
  — Вы имеете в виду его первую жену? Нет, никогда с ней не встречался. По-моему, они очень скоро разошлись. Он потом снова женился. Второй брак тоже был недолгим.
  Значит, Клодия действительно была женой Стэнфорда Ллойда…
  В отеле меня ждала телеграмма. Просили срочно прибыть в одну из калифорнийских больниц. Мой друг Рудольф Сэнтоникс хотел, чтобы я приехал. Ему осталось жить недолго, и перед смертью он пожелал повидать меня.
  Я перекомпостировал билет на более поздний срок и полетел в Сан-Франциско. Сэнтоникс был еще жив, но силы его были явно на исходе. Мне сказали, что, возможно, он даже не придет перед смертью в сознание. Но накануне он был очень настойчив в желании повидать меня. Я не отрываясь смотрел на него. От человека, которого я когда-то знал, осталась только оболочка. Он и раньше-то не выглядел здоровяком, была в нем какая-то прозрачность, хрупкость, болезненность. А сейчас он и вовсе превратился в высохшую мумию — как те, что в музее. Я сидел и думал: «Хорошо бы он поговорил со мной. Пусть скажет хоть что-нибудь, хоть слово, перед тем как умрет».
  Мне было так одиноко, так одиноко и страшно. Я сумел уйти от врагов и пришел к Другу — к единственному моему другу. Только он, кроме матери, знал обо мне все, но про мать мне сейчас думать не хотелось.
  Раза два я заговаривал с медсестрой, спрашивал, нельзя ли что-нибудь сделать, но она только качала головой и дипломатично уходила от ответа:
  — Может, он придет в сознание, а может, и нет. Вот я сидел и ждал. Вдруг он зашевелился и застонал. Сестра тихонько его приподняла. Он смотрел на меня, но я не понял, узнал он меня или нет. Он смотрел сквозь меня куда-то в стену. Но вдруг его взгляд стал осмысленным. «Узнал! — подумал я. — Он меня видит». Он что-то проговорил, но так тихо, что, мне пришлось наклониться над ним. Нет, он шептал какие-то бессмысленные слова.
  Потом вдруг тело его задергалось в конвульсиях и, откинув голову, он выкрикнул:
  — Глупец, почему ты не выбрал другой путь?..
  И, рухнув на подушки, скончался.
  Я не понял, что он хотел сказать и сознавал ли, что говорит.
  Вот так я встретился с Сэнтониксом в последний раз. Интересно, услышал бы он, если бы я что-нибудь ему сказал? Мне хотелось еще раз сказать ему, что дом, который он построил, — лучшее, что у меня когда-либо было, и он мне дороже всего на свете. Забавно! Наверное, этот дом был олицетворением моих желаний, тех страстных желаний, которые нельзя выразить словами. А он их распознал и осуществил. У меня есть свой дом. Я возвращаюсь к себе домой.
  Возвращаюсь домой. Только об этом я и был способен думать, пока плыл на теплоходе…
  Сначала мною владела смертельная усталость, но потом откуда-то из глубины хлынуло ощущение счастья… Я плыву домой. Плыву домой…
  
  Домой вернулся моряк,
  Домой вернулся с морей,
  И охотник вернулся с холмов.657
  
  Глава 5
  Да, вот так я и плыл. Все позади. Битва окончена, борьба завершена. Последний этап путешествия.
  Далеко позади осталась моя неугомонная молодость. Дни, когда я мечтал: «Я хочу, я хочу». А ведь это было не так давно. Меньше года назад…
  Я лежал на койке и вспоминал, вспоминал былое.
  Встреча с Элли, наши свидания в «Риджентс-парке», регистрация брака в мэрии. Дом — его строит Сэнтоникс, строительство завершено. Мой дом, целиком мой. Я стал тем, кем хотел стать, кем всю жизнь мечтал стать. Я получил все, что желал, и теперь плыву домой.
  Перед отплытием из Нью-Йорка я написал письмо и отправил его авиапочтой, чтобы оно пришло в Англию раньше, чем приплыву я. Я написал Филпоту. Я почему-то чувствовал, что Филпот в отличие от других меня поймет.
  Писать легче, чем рассказывать. А он должен знать. Все должны знать. Некоторые, быть может, не поймут, но он… он поймет. Он видел, как близки были Элли и Грета, как Элли во всем полагалась на Грету. По-моему, он понимал, что и я привык полагаться на Грету, и как мне будет невыносимо трудно жить одному в доме, где я жил с Элли, если не найдется человека, который меня поддержит. Не знаю, сумел ли я его убедить. Я старался изо всех сил.
  Мне бы хотелось, — писал я, — чтобы вы первым узнали нашу новость. Вы были добры к нам, и, по-моему, вы единственный способны нас понять. Я не могу жить один в Цыганском подворье. Все время, пока я был в Америке, я думал об этом и вот что решил: как только вернусь домой, я попрошу Грету стать моей женой. Только с ней я могу говорить об Элли. Она меня поймет. Возможно, она мне откажет, но я почему-то думаю, что согласится. И тогда получится, что нас по-прежнему в доме трое.
  Я трижды переписал письмо, прежде чем мне удалось выразить именно то, что я хотел сказать. Филпот должен был получить его за два дня до моего возвращения.
  Когда мы приближались к Англии, я поднялся на палубу. И смотрел, как земля плывет нам навстречу.
  «Хорошо бы рядом был Сэнтоникс», — подумал я. Я и в самом деле этого хотел. Мне хотелось, чтобы он знал, что сбываются мои мечты, что сбывается все, что я замышлял, все, о чем грезил.
  С Америкой я покончил. Больше я никогда не увижу всех этих мошенников и лизоблюдов, всех, кого ненавидел я и кто, несомненно, ненавидит меня и смотрит как на выскочку из низов. Я возвращался домой с победой. Возвращался к моим соснам и к петляющей, полной опасностей дороге, которая шла через Цыганское подворье к дому на вершине холма. К моему дому! Я возвращался к тому, чего хотел больше всего на свете. К моему дому — дому, о котором мечтал, который задумал обрести, который мне дороже всего. И к необыкновенной женщине… Я всегда знал, что в один прекрасный день встречу ее. И встретил. Я увидел ее, и она увидела меня. И мы сошлись. Необыкновенная женщина. С той минуты, когда я впервые ее увидел, я понял, что Принадлежу ей, принадлежу целиком и навсегда. Я был ее собственностью. И теперь наконец я ехал к ней.
  Никто не видел, как я прибыл в Кингстон-Бишоп. Уже наступили сумерки, я приехал поездом и со станции пошел пешком окольной дорогой, чтобы не встретить никого из местных жителей. В тот вечер я никого не хотел видеть.
  Солнце уже совсем село, когда я ступил на дорогу, ведущую к Цыганскому подворью. Я уведомил Грету о времени моего прибытия. Она ждала меня в доме на холме. Наконец-то! Мы покончили с ложью и притворством — теперь я могу не делать вид, что не люблю ее, думал я, смеясь в душе над той ролью, что мне довелось играть, над ролью, которую я тщательно разыгрывал с самого начала, изображая человека, которому Грета ненавистна и который не хочет, чтобы она приехала и жила с нами. Да, я старался изо всех сил. Ни у кого не должно было возникнуть ни малейшего сомнения в моей искренности. Я припомнил разыгранную нами ссору, которую Элли не могла не подслушать.
  С первой же минуты нашего знакомства Грета поняла, что я собой представляю. Мы никогда не имели никаких иллюзий относительно друг друга. Она рассуждала точно так же, как я, у нее были те же желания, что и у меня. Мы хотели завладеть миром, не меньше! Мы хотели чувствовать себя счастливее всех на свете. Мы хотели удовлетворить все наши честолюбивые замыслы. Мы хотели жить, ни в чем себе не отказывая. Я вспомнил, как излил ей душу во время нашей первой встречи в Гамбурге, рассказывал о своих ненасытных желаниях. От нее не нужно было скрывать моей чрезмерной жажды удовольствий. Ей была свойственна такая же жадность.
  — При таких аппетитах прежде всего нужны деньги, — сказала она.
  — Ясное дело, — согласился я, — только я не знаю, откуда их взять.
  — Одной работой, — заметила Грета, — даже если работать не покладая рук, их не наживешь. Да ты и не из тех, кто любит трудиться.
  — Работать! — возмутился я. — Я и так всю жизнь работал! Я не хочу ждать. Не хочу ждать до старости. Ты когда-нибудь слышала про человека по фамилии Шлиман658? Как он работал, скопил целое состояние, чтобы осуществить мечту всей его жизни, а потом отправился в Трою на раскопки, где нашел захоронения троянцев. Мечта его сбилась, но ему пришлось ждать до сорока лет. Я же не хочу ждать до старости, когда окажусь одной ногой в могиле. Я хочу заполучить все сейчас, пока я молод и здоров. И ты тоже, правда? — спросил я.
  — Да. И, кроме того, я знаю, каким способом можно этого добиться. Сделать это нетрудно. Интересно, как это ты сам не додумался? Ты ведь пользуешься успехом у жен-шин, верно? Я сразу это почувствовала.
  — Ты считаешь, что меня интересуют женщины или когда-либо интересовали? Есть только одна женщина, которая мне нужна, — сказал я. — Это ты. И ты это знаешь. Я — твой, и только твой. Я понял это в ту минуту, когда увидел тебя. Я всегда знал, что встречу такую, как ты. И встретил. Я принадлежу тебе.
  — Да, пожалуй, я готова тебе поверить.
  — И к тому же мы оба хотим от жизни одного и того же, — сказал я.
  — Говорю тебе, это совсем нетрудно, — повторила Грета. — Все, что от тебя требуется, — это жениться на богатой девушке, на одной из самых богатых на свете. Я могу помочь тебе это сделать.
  — Не говори глупостей, — засмеялся я.
  — Никаких глупостей. Все очень просто.
  — Нет, — отказался я, — это не для меня. Я не хочу быть мужем богатой жены. Она купит мне все, что мне захочется, но за это посадит меня в позолоченную клетку, а я вовсе к этому не стремлюсь. Не слишком веселенькая перспектива — стать рабом…
  — Тебе это вовсе не угрожает. Твой брак продлится недолго. Совсем недолго. Жены ведь иногда умирают. Я уставился на нее.
  — Что? Я тебя шокировала? — спросила она.
  — Нет, — ответил я. — Ничуть.
  — Я так и думала. Мне показалось, что ты, может быть, уже… — Она смотрела на меня вопросительно, но я не собирался ей отвечать. Во мне еще сохранился инстинкт самосохранения. Есть тайны, которыми не хочется ни с кем делиться. Не потому, что это уж такой большой секрет, а просто не хочется вспоминать… Особенно о самой первой. Глупость, конечно, чистое ребячество. Мною овладело страстное желание заполучить первоклассные наручные часы, которые подарили моему школьному приятелю. Как я их хотел! Такие же! Стоили они кучу денег. Ему их купил богатый крестный. Да, мне их очень хотелось, но я понимал, что у меня таких часов никогда не будет. Однажды мы вместе отправились на каток, хотя лед еще не устоялся. Нет, заранее я об этом не подумал. Просто случилось так, что лед треснул. Я подъехал к приятелю. Он провалился в полынью, но держался за кромку льда, обрезая в кровь пальцы. Я подъехал к нему — разумеется, чтобы помочь ему выбраться, но в ту секунду, когда я был уже рядом, блеснули его часы. «А что, если он уйдет под лед и утонет? — пришло мне в голову. — Это так легко устроить», — подумал я…
  Почти непроизвольно я расстегнул ремешок, схватил часы и, вместо того чтобы попытаться вытащить его, ткнул его голову под лед… И подержал там. Сопротивляться он не мог — ведь он был подо льдом. Увидев нас, к нам подбежали люди. И решили, что я, наоборот, помогаю ему выбраться. Его с трудом вытащили, сделали ему искусственное дыхание, но было уже поздно. Я спрятал обретенное мною сокровище в потайном месте, куда время от времени клал вещи, которые хотел скрыть от глаз матери, потому что она обязательно стала бы допытываться, откуда я их взял. Однажды, проверяя, нет ли у меня прохудившихся носков — хотела их заштопать, — она все-таки наткнулась на часы. Естественно, спросила потом: чьи они, не Пита ли? Конечно нет, с чистой совестью ответил я.
  Потому что теми часами я уже давно поменялся с одним мальчиком из нашей школы.
  Я всегда побаивался матери — я чувствовал; что она слишком многое про меня знает. И когда она нашла часы, я испугался. По-моему, она что-то подозревала. Но наверняка ничего не знала. Никто не знал. Однако я заметил, что она как-то странно на меня поглядывает. Все вокруг были уверены, что я старался спасти Пита. Она же, по-моему, в этом сомневалась… Она догадывалась об истине. Она не хотела ее знать, но, на свою беду, слишком хорошо знала меня. Некоторое время я чувствовал себя виноватым, но потом это ощущение прошло.
  А затем, когда я был в лагере военной подготовки, мы с одним малым по имени Эд очутились в игорном доме. Мне явно не везло, я спустил все, что у меня было, а Эд выиграл кучу денег. Когда перед уходом он обменял все свои фишки, оказалось, что он здорово разбогател. Карманы у него топырились от купюр. И вдруг из-за угла появились двое бандитов и напали на нас. У них были ножи, они ими ловко орудовали. Мне только поранили руку, а Эду досталось всерьез. Он упал. В этот момент послышались чьи-то шаги, и бандиты тут же смылись. И тут я понял, что если действовать быстро… и принялся за дело. И даже не забыл обмотать руку носовым платком, прежде чем вытащить из Эда нож. Потом я ткнул его пару раз в самые уязвимые места, он охнул и отдал Богу душу. Сначала я перепугался, но тут же сообразил, что все будет шито-крыто. Я даже испытал некоторую гордость, оттого что сумел так быстро разобраться в ситуации и смекнул, что делать. «Бедняга Эд, — подумал я, — он всегда был глуповат». Я быстренько переложил все деньги из его карманов в свои! Вот что значит вовремя смекнуть, как надо действовать. Жаль, что возможности проявить свой талант подворачиваются крайне редко. Некоторые наверняка просто трясутся от страха, совершив убийство. Но я не испугался. Во всяком случае, в тот раз.
  Но не подумайте, что мне так уж хотелось это делать. Только когда было очевидно, что игра на самом деле стоит свеч. Не понимаю, каким образом Грете удалось учуять во мне такие способности. И тем не менее учуяла. Нет, ей не было известно, что я уже отправил на тот свет двух людей. Но она догадывалась, что идея организовать убийство меня не испугает и не расстроит.
  — Так что же, Грета? — спросил я.
  — Могу тебя познакомить с одной из богатейших невест Америки. Я нахожусь при ней вроде как в услужении. Живу в ее доме. И она ко мне очень прислушивается.
  — По-твоему, она снизойдет до такого человека, как я? — спросил я. Я ни на секунду не мог в это поверить. — С чего это богатая девица, которая может выбрать любого красивого и обаятельного парня, заинтересуется мною?
  — У тебя тоже обаяния хоть отбавляй, — заметила Грета. — Девчонки к тебе липнут, верно? Я усмехнулся и сказал, что это правда.
  — Романы она до сих пор не заводила. За ней слишком зорко присматривали. И разрешали встречаться только с молодыми людьми из определенных кругов — с сыновьями банкиров или миллионеров. Ее готовят к солидному браку с состоятельным человеком. И боятся, что она может встретить какого-нибудь смазливого иностранца, который, естественно, захочет прикарманить ее деньги. И, естественно, именно к таким авантюристам ее и тянет. Они непривычны для нее, она таких никогда не видела. Тебе придется разыграть перед ней целый спектакль. Ты должен будешь влюбиться в нее с первого взгляда и поразить в самое сердце! Ну это-то совсем просто. За ней еще никто по-настоящему не ухаживал. Я имею в виду, по-мужски. Так что дерзай, у тебя все шансы.
  — Надо попробовать, — осторожно сказал я.
  — Мы могли бы все хорошенько продумать, — воодушевляла меня Грета.
  — А потом вмешаются ее родичи, и все будет кончено.
  — Нет, не вмешаются, — сказала Грета. — Не вмешаются, потому что не будут об этом знать. А когда узнают, то будет поздно. Ты к этому времени втайне женишься на ней.
  — Вот, значит, что ты затеяла?
  Потом мы обговорили задуманный нами спектакль, так сказать, распланировали мизансцены. Естественно, примерные, учитывая неизбежность импровизации. Грета вернулась в Америку, но мы с ней переписывались. А я продолжал скакать с одной работы на другую. Написал ей про Цыганское подворье и про мое желание его заполучить, на что она ответила: лучшей декорации для романтической истории просто и не придумаешь. Мы скорректировали наши планы так, чтобы моя встреча с Элли произошла именно там. Грете предстояло настроить Элли на боевой лад: покупка дома — непременно в Англии, уход из семьи, как только она станет совершеннолетней.
  Дело пошло, Грета оказалась великой мастерицей плести интриги. Я вряд ли сумел бы так лихо все закрутить, но не сомневался, что свою роль сумею сыграть как надо. Я всегда любил кого-нибудь из себя изображать. Вот так все и получилось. Так я и встретился с Элли.
  Забавно все это было. Безумно забавно, потому что, конечно, во всех моих действиях всегда был элемент риска — того и гляди, дело сорвется. Особенно меня пугало, что мне придется встретиться с Гретой. Предстояло вести себя так, чтобы ни единым взглядом не выдать себя. Я старался не смотреть на нее. Мы договорились, что самое лучшее — сделать вид, что она мне не нравится, что я ревную к ней Элли. Я играл свою роль без единого промаха. Помню день, когда она приехала к нам. И как однажды мы инсценировали ссору — ссору, которую Элли должна была слышать. Не знаю, не перестарались ли мы. Вроде нет. Иногда я боялся, а вдруг Элли догадается, но, по-моему, она так ничего и не поняла Хотя не знаю. Правда, не знаю. Иногда Элли ставила меня в тупик.
  Притвориться влюбленным в нее мне ничего не стоило. Она была такой милой, такой прелестной. Я, правда, иногда ее побаивался, потому что иногда она поступала так, как считала нужным, не предупредив меня. Я и не догадывался, что ей кое-что обо мне известно. Но она любила меня. Да, любила. Порой и мне казалось, что я люблю ее…
  Конечно, совсем не так, как Грету. Я был целиком во власти Греты. Она обладала необыкновенной женской притягательностью. Я сходил по ней с ума, с трудом себя сдерживал. Элли же была совсем другой. Но с ней я чувствовал себя счастливым, как ни странно это звучит теперь. Очень счастливым.
  Я рассказываю об этом, потому что именно такие мысли посетили меня в тот вечер, когда я вернулся из Америки и был на седьмом небе. Ведь я добился всего, о чем мечтал, несмотря на риск, на опасность, несмотря на то что совершил очередное убийство, в чем откровенно признаюсь!
  Да, тут потребовалась хитрость. Не раз меня одолевали сомнения, но я понимал, что никому не догадаться, как мы это проделали. Теперь все страхи были позади, и я шел на Цыганское подворье — совсем как в тот день, когда впервые прочел объявление на стене и отправился поглядеть на руины старого дома. Дорога поднималась вверх, вот и поворот…
  И тут я увидел ее. Элли, я хочу сказать. Как только я вышел из-за поворота в том месте, где случались автокатастрофы. Она стояла там же, где стояла тогда, — в тени разлапистой ели. Там же, где стояла в тот раз, когда чуть испугалась, увидев меня, и я испугался, увидев ее. Именно там мы посмотрели друг на друга, а потом я подошел и заговорил с ней, играя роль молодого человека, влюбившегося с первого взгляда. Сыграл вполне удачно. Я же говорю, что из меня вышел бы неплохой актер!
  Но сейчас я вовсе не ожидал ее увидеть… Да и как я мог сейчас ее увидеть? Но я ее видел… И она смотрела… смотрела прямо мне в лицо. Только на этот раз взгляд ее был таким, что мне стало страшно. Очень страшно. Она смотрела так, будто не видела меня. Да, собственно, я ведь знал, что ее там нет. Я знал, что она умерла, — но видел ее. Она умерла, ее тело покоится на кладбище в Соединенных Штатах. И тем не менее она стояла под разлапистой елью и смотрела на меня. Нет, не на меня. У нее был такой вид, будто она ждала меня, и в ее лице светилась любовь — та самая любовь, которую я увидел однажды, когда она, легонько трогая струны, спросила: «О чем ты задумался?», а я вместо ответа сказал: «Почему ты спрашиваешь?» И она ответила: «Ты смотришь на меня так, будто любишь меня». И я произнес какую-то глупость, вроде: «Конечно, я тебя люблю».
  Я остановился как вкопанный. Я остановился как вкопанный посреди дороги. Меня била дрожь.
  — Элли! — громко позвал я.
  Она не двинулась с места. Стояла и смотрела… Смотрела сквозь меня. Вот что напугало меня, потому что я знал, что если хоть на секунду задумаюсь, то пойму, почему она меня не видит, а понимать этого я не хотел. Нет, не хотел. Я был совершенно уверен, что не хочу этого понимать. Она смотрела туда, где я стоял, — и не видела меня. Тогда я бросился бежать. Как последний трус мчался я по дороге туда, где светились огни моего дома, пока не прошел охвативший меня бессмысленный страх. Я одержал победу. Я вернулся домой. Я был охотником, вернувшимся с холмов домой, к той, другой женщине, чья любовь была для меня дороже всего на свете, к необыкновенной женщине, которой я был предан душой и телом.
  Теперь мы поженимся и будем жить в нашем доме. Мы получили все, за что боролись! Мы победили… Теперь можно отпустить поводья!
  Дверь была не заперта. Я вошел, нарочно громко топая ногами, и прошел прямо в библиотеку. Грета стояла возле окна, поджидая меня. Она была изумительна. Такой изумительной, такой красивой женщины я в своей жизни не видел. Она была Брунгильдой659, главной из валькирий, с отливающими золотом волосами. Меня буквально одурманил ее аромат, вкус ее кожи… Мы так долго были лишены близости, если не считать коротких встреч в «Капризе».
  Я, моряк, возвратившийся с морей домой, в объятья своей единственной. Да, это была одна из самых упоительных минут в моей жизни.
  А потом мы вернулись на грешную землю. Я сел, и она протянула мне небольшую пачку писем. Я машинально выбрал из них конверт с американской маркой. Это было письмо от Липпинкота. «Интересно, что в нем, — подумал я, — почему ему захотелось написать мне письмо?»
  — Итак, — удовлетворенно и глубоко вздохнула Грета, — нам все-таки удалось.
  — День победы настал, — отозвался я.
  И мы расхохотались, мы хохотали как безумные. На столе стояло шампанское. Я откупорил его, и мы выпили друг за друга.
  — Чудесный у нас дом, — заметил я, оглядевшись. — Он кажется мне сейчас еще красивее, чем раньше. Сэнтоникс… Я ведь не сказал тебе. Сэнтоникс умер.
  — О Господи, — вздохнула Грета, — какая жалость! Значит, он и вправду был болен?
  — Конечно, болен. Просто мне не хотелось думать об этом всерьез. Я навестил его перед смертью. Грета вздрогнула.
  — Я бы не стала этого делать. Он тебе что-нибудь сказал?
  — В общем ничего. Сказал только, что я глупец и что мне надо было выбрать другой путь.
  — Что это значит — «другой путь»?
  — Не знаю, что он имел в виду, — ответил я. — Он, наверное, бредил. Понятия не имею, о чем он говорил.
  — Этот дом — превосходный ему памятник, — заметила Грета. — Я думаю, продавать его мы не будем, правда? Я недоумевающе на нее уставился.
  — Разумеется. Ты что, думаешь, я захочу жить где-нибудь в другом месте?
  — Но не станем же мы жить здесь постоянно, — заупрямилась Грета. — Круглый год. Похоронить себя в такой дыре?
  — Но я хочу жить именно здесь. Всегда об этом мечтал.
  — Да, конечно. Но, Майк, у нас ведь куча денег. Мы можем поехать куда глаза глядят. Можем объехать хоть всю Европу или отправиться на сафари в Африку. Нас ждут приключения. Мы будем ездить и собирать красивые вещи, картины, например. Можно поехать в Азию. Ты ведь хотел жить полной жизнью?
  — Да, конечно… Но мы всякий раз будем возвращаться сюда, ладно?
  Меня охватило странное ощущение — странное ощущение, что что-то не так. Я ведь все время только и мечтал о доме и о Грете. Больше мне ничего не было нужно. А ей хотелось кое-чего еще. Я это видел. Она еще только входила во вкус. Начинала хотеть. Начинала понимать, что может иметь то, что хочет. Мною вдруг овладело до того дурное предчувствие, что меня бросило в дрожь.
  — Что с тобой, Майк? Ты весь дрожишь. Не простудился ли?
  — Дело не в этом, — сказал я.
  — Что случилось, Майк?
  — Я видел Элли, — ответил я.
  — Не понимаю, о чем ты говоришь.
  — Когда я шел по дороге и вышел из-за поворота, то увидел, что она стоит под деревом и смотрит на… Смотрит в мою сторону.
  Глаза Греты чуть округлились.
  — Не говори глупостей. Тебе показалось.
  — Возможно, и показалось. Это ведь Цыганское подворье, тут все что угодно может примерещиться. Элли стояла там, и вид у нее был… радостный. Как обычно, словно она… никуда оттуда не уходила и не уйдет.
  — Майк! — схватила меня за плечо Грета. — Перестань, Майк. Может, ты выпил лишнего, пока добирался сюда?
  — Нет, ну что ты! Я знал, что ты приготовишь для нас шампанское.
  — Ладно, забудем Элли и выпьем за нас.
  — Это была Элли, — упорствовал я.
  — Откуда ей там быть? Может, просто игра света?
  — Это была Элли. Она стояла там. Она ждала меня и смотрела на меня. Но не видела. Грета, она меня не видела! — воскликнул я. — И я знаю — почему. Я знаю, почему она меня не видела.
  — О чем ты говоришь?
  И тогда я впервые произнес это, тихим-тихим шепотом:
  — Потому, что это был не я. Меня там не было. Там не было ничего, кроме ночной тьмы. — И со страхом в голосе я выкрикнул:
  — «Люди явятся на свет, и одних ждет Счастья свет, а других — Несчастья тьма». Меня, Грета, меня! Ты помнишь, Грета, — продолжал я, — как она сидела вот здесь на диване и тихо напевала эту песню, подыгрывая на гитаре? Помнишь? Ты должна помнить. Темной ночью и чуть свет, — еле слышно запел я, — Люди явятся на свет, а вокруг — ночная тьма. И одних ждет Счастья свет… Как Элли, например. Ее ждал Счастья свет, Грета. А других Несчастья тьма. Вот что всегда знала про меня мать. Она знала, что я рожден для ночной тьмы, для тьмы несчастья. И Сэнтоникс знал… Он знал, что я иду навстречу горькой судьбе. Но могло быть иначе. Одну минуту, всего одну минуту, пока Элли пела эту песню, я мог переломить судьбу и быть счастлив с Элли. И мог бы долго-долго жить с Элли.
  — Прекрати выдумывать, — перебила меня Грета. — Вот уж никогда не ожидала, что ты такой трус, Майк. — И она опять затрясла меня за плечо. — Опомнись.
  Я смотрел на нее во все глаза.
  — Извини, Грета. Что я тут наговорил?
  — Тебя, видать, порядком измочалили там, в Штатах. Но ты ведь сделал все как надо, да? Я спрашиваю про финансовые дела.
  — Все в порядке, — ответил я. — Наше будущее обеспечено. Наше чудное, восхитительное будущее.
  — Странно ты как-то разговариваешь. Интересно, что написал тебе Липпинкот?
  Я взял письмо и разорвал конверт. Внутри был только снимок, вырезанный из газеты, причем довольно помятый. Явно побывавший не в одних руках. Я принялся его разглядывать. На снимке была улица. Я сразу узнал эту улицу с величественным зданием на заднем плане. Это была улица в Гамбурге. Навстречу фотографу шли люди, и впереди — парочка. Мы с Гретой. Значит, Липпинкот все знал… Он с самого начала знал, что мы с Гретой знакомы. Кто-то прислал ему вырезку, может, даже без каких-либо подлых намерений. Просто решил, что это довольно забавно: фото мисс Греты Андерсен, прогуливающейся по Гамбургу, в какой-то газете. Липпинкот знал, что я знаком с Гретой. И тут я вспомнил, как он настойчиво расспрашивал меня, знаю ли я или не знаю Грету Андерсен. Я, конечно, сказал, что нет, не знаю, и он понял, что я лгу. Вот с тех пор он и стал относиться ко мне с подозрением.
  Мне вдруг стало страшно. Конечно, Липпинкот не мог знать, что я убил Элли. Но заподозрил что-то неладное. Может быть, он даже догадывался, кто убийца.
  — Вот, взгляни. — Я протянул ей снимок. — Значит, он знал, что мы были знакомы. Знал с самого начала. Я всегда ненавидел эту старую лису, а он ненавидел тебя. Как только он узнает, что мы решили пожениться, он сразу все поймет. — Но тут я сообразил, что Липпинкот, наверное, уже давно подозревал, что мы собираемся пожениться, как только понял, что мы знакомы. И уж конечно не сомневался, что мы состоим в близких отношениях.
  — Майк, да хватит тебе трястись от страха, как угодивший в силок кролик! Вот именно, как кролик! Я обожаю тебя. Я всегда восхищалась тобой. Но сейчас ты меняешься прямо на глазах. Ты всех боишься.
  — Не смей так говорить!
  — Но это же правда.
  — Ночная тьма!
  Больше я ни о чем не мог думать. Слова эти засели у меня в голове, и я только и думал о том, что они означают. Ночная тьма. Это значит мрак. Вот почему Элли меня не видела. Я могу видеть мертвых, а мертвые меня не видят, хотя я жив. Они не видят меня, потому что в действительности меня нет. Человека, который любил Элли, больше нет. Он предал самого себя и растворился в ночной тьме. Я опустил голову.
  — Ночная тьма, — повторил я.
  — Перестань, — завизжала Грета. — Будь мужчиной, Майк. Забудь про глупые суеверные вымыслы!
  — Как я могу про них забыть? — упорствовал я. — Я продал свою душу, чтобы заполучить Цыганское подворье, верно? А здесь, оказывается, нас поджидала беда. И Элли, и меня. А может, и тебя.
  — О чем ты говоришь?
  Я встал. Подошел к ней. Я любил ее. Да, я все еще ее любил, вернее, меня все еще к ней влекло. Любовь, ненависть, влечение — в сущности, разве это не одно и то же? Все три чувства складываются в одно, а потом это одно делится на три. К Элли я никогда не испытывал ненависти, но Грету я ненавидел. Я наслаждался этой ненавистью, я ненавидел ее всем сердцем, которое было переполнено неистовым желанием, и это желание сулило ни с чем не сравнимое удовольствие. Нет, я не мог ждать, пока минует опасность, я не хотел ждать. Я подошел к ней вплотную.
  — Грязная стерва! — выкрикнул я. — Проклятая золотоволосая стерва! Тебе тоже грозит беда, Грета. Берегись меня, понятно? Я научился получать удовольствие от убийства. Я радовался в тот день, зная, что Элли упадет с лошади и умрет. Я ликовал в то утро в ожидании смерти, но еще никогда я не предвкушал убийства с таким удовольствием, как сейчас, потому что у него совсем другой привкус. Я хочу не просто знать, что кому-то предстоит умереть от проглоченной за завтраком пилюли. Не просто столкнуть в карьер жалкую полоумную старуху. Я хочу приложить собственные руки.
  Вот теперь испугалась Грета. Грета, которой я принадлежал с тех пор, как встретил ее в Гамбурге, ради которой, прикинувшись больным, бросил работу. Чтобы остаться с ней. Да, тогда я принадлежал ей и душой и телом. Но не сейчас. Сейчас я принадлежал только себе. Я уходил в другие владения, к той, о которой мечтал.
  Да, Грета испугалась. Мне было страшно приятно видеть ее испуг, и я стиснул руки у нее на горле. Да, даже сейчас, когда я сижу здесь и пишу о своей жизни (должен заметить, что это тоже чрезвычайно приятное занятие), рассказывая, через что мне пришлось пройти, и какие чувства я испытывал, и о чем думал, и как обманывал каждого встречного, — да, даже сейчас, описывая этот момент, я получаю удовольствие. А когда убил Грету, я был поистине счастлив…
  Глава 6
  Больше рассказывать вроде не о чем. Моя история достигла кульминации. Все, что могло свершиться, свершилось. Долго я сидел один и даже не помню, когда они пришли. И не помню, пришли ли они все вместе… Сидеть там в засаде они явно не могли, потому что тогда мне не дали бы убить Грету. Первым, заметил я, появился сам Бог. Не Господь Бог, конечно, что-то я совсем запутался Я говорю о майоре Филпоте. Мне он всегда нравился. И я ему, по-моему, тоже. Он и вправду был похож на Бога — если бы Бог «был человеком, я хочу сказать, а не каким-то сверхъестественным существом, обитающим где-то в заоблачной выси Майор был человеком справедливым. Справедливым и добрым. Он заботился о природе и людях. Старался всем помогать Чем мог, конечно.
  Понятия не имею, что он знал обо мне, а что нет. Помню, как он с любопытством поглядывал на меня на аукционе, когда посоветовал умереть свою радость, сказав, что от нее недалеко и до беды. Интересно, почему именно в тот день он это сказал?
  И потом, когда мы очутились там, где на земле лежала куча одежды, оказавшаяся потом Элли в костюме для верховой езды. Интересно, понял ли он прямо тогда или хотя бы заподозрил, что я имею некоторое отношение к случившемуся?
  Когда Грета умерла, я, как уже сказал, долго сидел в кресле, уставившись на свой бокал. Он был пустым. Как и я сам. И вокруг была какая-то пустота. Горела только одна лампа в углу, которую зажгли еще мы с Гретой. Она давала мало света, а солнце… Солнце, должно быть, давно зашло. Я сидел и тупо ждал, что будет дальше.
  Потом, кажется, начали собираться люди. А может, они пришли все вместе. И, наверное, совсем бесшумно, потому что я поначалу ничего не заметил и не услышал.
  Будь рядом Сэнтоникс, он, наверное, сказал бы мне, что делать Но Сэнтоникс умер. И к тому же он избрал другой путь, совсем не тот, что я, поэтому он вряд ли сумел бы мне помочь. По правде говоря, мне уже никто не мог помочь.
  В какой-то момент я вдруг заметил доктора Шоу. Он сидел так тихо, что сначала я вообще его не увидел. Он сидел рядом со мной и чего-то ждал. Я потом сообразил, что он, по-видимому, ждет, когда я заговорю.
  — Я вернулся домой, — сказал я.
  За спиной у него тоже были люди. И они пребывали в ожидании — ждали, наверное, каких-то указаний от доктора Шоу.
  — Грета умерла, — сказал я. — Ее я убил. Вы хотите увезти ее тело, верно?
  Где-то блеснул свет магниевой вспышки. Должно быть, полиция фотографировала убитую. Доктор Шоу повернулся, сказав кому-то:
  — Пока нет.
  И снова обернулся ко мне. Наклонившись к нему, я прошептал:
  — Сегодня вечером я встретил Элли.
  — Вот как? Где?
  — На дороге. Она стояла под разлапистой елью. Знаете, в том же месте, где я увидел ее впервые. — И, помолчав, добавил:
  — Она меня не видела… Не могла видеть, потому что меня там не было. — Я снова помолчал. — Это меня огорчает. Крайне огорчает.
  — В капсуле был цианид. Вы его дали Элли в то утро?
  — Это лекарство от сенной лихорадки, — ответил я. — У Элли была аллергия. Утром она всегда принимала одну капсулу, перед тем как ехать верхом. Мы с Гретой начинили пару капсул средством от ос, которое разыскали в сарае, разъединили их, а потом снова соединили половинки так, что ничего не было заметно. Все это мы проделали в «Капризе». Ловко, правда? — И я захохотал. Странный был смех, я сам слышал. Больше похожий на хихиканье. — Вы ведь, когда приходили смотреть ее ногу, проверили все лекарства, которые она принимала, верно? — спросил я. — Снотворное, антиаллергическое… Ничего опасного, верно?
  — Верно, — подтвердил доктор Шоу. — Все они были очень мягкого действия.
  — Ловко мы все проделали, правда? — спросил я.
  — Ловко, но не очень.
  — И все же не понимаю, как вы догадались.
  — Мы все поняли, когда произошел второй случай — смерть, которую вы не планировали.
  — Клодия Хардкасл?
  — Да. Она умерла точно так же, как Элли. Упала с лошади на охоте. Клодия никогда не жаловалась на здоровье, а тут она вдруг падает с лошади и умирает. Произошло это на глазах у многих, а поэтому ее почти сразу подняли — и сразу почувствовали запах цианида. Если бы она пролежала, как Элли, на открытом воздухе хотя бы часа два, запах бы улетучился и никаких улик не осталось. Не знаю, каким образом эта капсула попала в руки Клодии. Возможно, вы забыли ее в «Капризе». Клодия иногда заходила в «Каприз». Там обнаружены отпечатки ее пальцев, и там она обронила зажигалку.
  — Проявили беспечность! Утомились… Ведь это совсем непросто — запихнуть в маленькую капсулу цианид. А затем я спросил:
  — Вы подозревали меня в смерти Элли, верно? Вы все? — оглядел я какие-то фигуры, которые видел словно в тумане. — Все до одного?
  — Да, подозревали. Но не были уверены, сумеем ли доказать.
  — Вам бы следовало меня предупредить, — упрекнул его я.
  — Я не полицейский, — ответил доктор Шоу.
  — А кто же вы?
  — Врач.
  — Мне врач не нужен, — сказал я.
  — Это еще неизвестно.
  Тогда я посмотрел на Филпота и сказал:
  — А вы что здесь делаете? Пришли меня судить, председательствовать на моем процессе?
  — Я всего лишь мировой судья660, — отозвался он. — А сюда пришел как друг.
  — Как мой друг? — удивился я.
  — Как друг Элли, — ответил он.
  Я ничего не понимал. Я вообще ничего не соображал, но казался себе весьма важной персоной. Вокруг меня метались люди. Полиция и врачи. Шоу и сам Филпот, такой почтенный и занятой человек. Вся процедура допроса была настолько сложной, что я вконец запутался. Я очень устал. Последнее время я стал ни с того ни с сего уставать и сразу засыпал…
  А люди все приходили и уходили. Самые разные люди: адвокаты, поверенные в делах, еще какой-то юрист и врачи. Несколько врачей. Они меня раздражали своими вопросами, я не хотел им отвечать.
  Один из них настойчиво спрашивал меня, хочу ли я чего-нибудь. Я сказал, что хочу. Мне нужно только одно, сказал я: шариковая ручка и побольше бумаги. Я хотел написать, как все произошло, как все случилось. Я хотел объяснить, что я чувствовал, о чем думал. Чем больше я думал о себе, тем больше мне казалось, что это будет интересно всем. Потому что я человек незаурядный. Я по-настоящему яркая личность, совершившая очень дерзкие, недоступные бездарям поступки.
  Врачи — или кто-то один из них, — по-видимому, пришли к выводу, что это неплохая мысль.
  — Вы ведь всегда даете людям возможность сделать заявление? Верно? — сказал я им — Так почему бы мне не изложить свое заявление в письменной форме? И в один прекрасный день все сумеют его прочесть.
  Они предоставили мне такую возможность. Но подолгу я писать не мог. Я быстро уставал. Однажды я услышал, как кто-то произнес — «заниженное чувство ответственности», если я ничего не путаю, как кто-то другой с ним не согласился. Многое можно было услышать. Иногда они забывают, что их слушают. Потом мне пришлось появиться в суде, и я потребовал, чтобы мне принесли мой лучший костюм, потому что хотел произвести хорошее впечатление. Оказалось, за мной уже давно следили. Те новые слуги. По-моему, их нанял и велел следить за мной Липпинкот. Они узнали многое обо мне и Грете. Смешно, но после ее смерти я почему-то о ней почти забыл… После того как я убил ее, она перестала меня интересовать.
  Я пытался вернуть себе то необыкновенное ощущение одержанной победы, которое испытывал, когда задушил ее. Но почему-то никак не удавалось…
  Однажды совершенно неожиданно ко мне привели мою мать. Она стояла в дверях и смотрела на меня. Вид у нее был не такой тревожный, как обычно. Скорее — грустный. Нам нечего было сказать друг другу.
  — Я старалась, Майк, — только и сказала она, — изо всех сил старалась оградить тебя от беды. Но ничего не получилось. Я всегда боялась, что не получится.
  — Ладно, мама, не стоит себя казнить. Ты ни в чем не виновата. Я выбрал тот путь, какой хотел.
  «Именно это и говорил Сэнтоникс», — вдруг пришло мне в голову. Он тоже боялся за меня. И тоже не смог ничего сделать. Никто не мог ничего сделать, кроме, наверное, меня самого… Не знаю, не убежден. Но время от времени мне приходит на память день, когда Элли спросила у меня: «О чем ты думаешь, когда вот так смотришь на меня?» И я ответил: «Как вот так?» Она сказала: «Будто любишь меня». Наверное, я и вправду любил ее. Мог бы любить. Она была такой ласковой, моя Элли, такой милой. Ее ждал Счастья свет… Главная моя беда, наверное, в том, что я всегда был чересчур жадным. Жадным до всего, а заполучить это все хотел даром, ничем себя не утруждая.
  В тот день — помните? — когда я явился в Цыганское подворье и встретил Элли, мы шли по дороге и столкнулись с Эстер. Она велела Элли уехать из Подворья навсегда. Вот тогда мне и пришло в голову платить ей. Я понял, что за деньги она готова на все. И стал давать ей деньги. А она принялась пугать Элли, грозить ей, внушать чувство страха. Я решил, что, если Элли умрет от шока, угрозы сочтут неоспоримой уликой. В тот первый день, теперь я знаю, я уверен, Эстер и в самом деле испугалась. Она испугалась за Элли. Она уговаривала ее уехать, забыть про Цыганское подворье, не иметь со мной ничего общего. Я тогда этого не понял. Не поняла и Элли.
  Может, Элли боялась меня? Вполне возможно, сама того не сознавая. Она чувствовала, что ей что-то грозит, знала, что ее поджидает опасность. И Сэнтоникс тоже чувствовал во мне зло, равно как и моя мать. Все трое они, наверное, это угадывали. Элли угадывала, но не придавала этому значения — никогда. Странно, все очень странно. Теперь-то я знаю, что мы были счастливы вдвоем. Да, очень счастливы. Хорошо бы мне тогда это понимать… У каждого есть шанс. Я же свой упустил.
  Странно, не правда ли, что я не вспоминаю о Грете?
  И даже мой красавец дом мне безразличен. Только Элли… Но с Элли нам больше не суждено встретиться. Я погружен в ночную тьму… Вот и конец моей истории.
  «Конец твоего пути предопределен его началом» — так часто говорят. Но что это означает?
  С чего же начинается моя история? Надо постараться вспомнить…
  
  1967 г.
  Перевод: Н. Емельянникова
  
  Пассажир из Франкфурта
  
  
  Магия вождя, таящая в себе огромную созидательную силу, способна обернуться величайшим злом…
  Ян Смэтс
  Введение
  Говорит автор:
  «Вот вопрос, который читатель обычно задает автору:
  — Откуда вы черпаете свои сюжеты?
  Великое искушение ответить: «Я всегда хожу за ними в „Хэрродс“ или „Как правило, я покупаю их в армейских магазинах“ — или бросить небрежно: „Спросите в «Марксе и Спенсере“.
  Похоже, люди твердо уверены в существовании волшебного источника сюжетов, которые авторы наловчились оттуда выуживать.
  Вряд ли можно отослать любопытствующих к елизаветинским временам, к словам Шекспира:
  
  Скажи мне, где фантазия родится:
  В сердцах ли наших иль в умах?
  Где тот источник, что ее питает?
  Скажи, скажи.
  
  Поэтому вы просто отвечаете: «Из своей собственной головы».
  Такой ответ, естественно, никого не устраивает. Если собеседник вам по душе, вы смягчаетесь и объясняете чуть подробнее:
  — Если некая идея кажется вам привлекательной и вы чувствуете, что ее можно превратить во что-нибудь стоящее, тогда вы начинаете ее прокручивать в уме, прикидываете так и эдак, вгрызаетесь в нее, обыгрываете и постепенно придаете ей форму. После этого, разумеется, нужно изложить ее на бумаге, и это далеко не развлечение, а тяжелый труд. С другой стороны, вы можете положить ваш сюжет в долгий ящик и воспользоваться им, скажем, через год или два.
  Затем обычно следует такой вопрос (или, скорее, утверждение):
  — Наверное, вы берете ваших персонажей из жизни?
  Вы возмущенно отвергаете это кошмарное предположение:
  — Нет! Я их придумываю. Они мои собственные. Они должны быть моими, чтобы делать то, чего я от них требую, и быть такими, какими я хочу их видеть; для меня они живые, иногда они выдают свои собственные мысли, но лишь потому, что это я сделала их настоящими.
  Итак, автор придумал фабулу и персонажей, и тут настает очередь следующей части — места действия. Сюжеты и персонажи рождаются из внутренних источников, но фон, на котором происходит действие, должен существовать на самом деле и ждать своего часа. Его вы не придумываете, он реален.
  Допустим, вы когда-то путешествовали на пароходе по Нилу и запомнили эту поездку: вот как раз та самая ситуация, которую вы хотите использовать в вашем рассказе. Или же вы как-то обедали в кафе в Челси и стали свидетелем потасовки: некая девица выдернула клок волос у другой девицы — великолепное начало для вашей следующей книги. Вы путешествуете в «Восточном экспрессе»: замечательно было бы сделать его сценой для того сюжета, который вы сейчас обдумываете! Вы приходите к подруге на чашку чая, и тут ее брат захлопывает книгу, которую только что читал, и отбрасывает ее со словами: «Неплохо, но, черт возьми, почему не Эванс?»
  И тут вы немедленно решаете написать книгу с заглавием «Почему не Эванс?».
  Вы еще не знаете, кто же это — Эванс. Ничего страшного, Эванс появится в свое время: главное, что название готово.
  Так что, в известном смысле, вы не придумываете места действия своих книг. Они вне вас, вокруг вас, нужно лишь протянуть руку и выбрать: поезд, больница, лондонский отель, карибский пляж, деревня, вечеринка с коктейлями, школа для девочек.
  Необходимо лишь одно: они должны существовать на самом деле — настоящие люди, подлинные места. Где вы возьмете всю информацию, если не видели все своими глазами и не слышали своими ушами? Ответ пугающе прост.
  Это то, что сообщает вам ежедневная пресса, то, что вы видите в утренней газете в разделе новостей. Взгляните на первую полосу. Что сегодня происходит в мире? Что говорят, что думают, что делают люди? Англия, 1970 год.
  Целый месяц просматривайте первую полосу, записывайте, обдумывайте и систематизируйте.
  Каждый день происходит убийство.
  Задушена девушка.
  Ограбили пожилую женщину.
  Молодые парни или подростки: хулиганы или жертвы.
  Разбитые стекла в домах, в телефонных будках.
  Контрабанда наркотиков.
  Грабеж и насилие.
  Пропавшие дети, детские трупы, найденные недалеко от дома.
  Неужели это Англия?
  Неужели Англия на самом деле такова? Вроде бы нет, пока еще нет, но может стать таковой.
  Пробуждается страх, страх перед тем, что может быть. Он возникает не столько из-за того, что случается на самом деле, но из-за возможных причин этих случаев, иногда известных, иногда нет, но которые чувствуешь. И не только в собственной стране. На других полосах газет печатаются маленькие заметки, вести из Европы, из Азии, из Америки — новости со всего мира.
  Угоны самолетов.
  Похищение людей.
  Насилие.
  Беспорядки.
  Ненависть.
  Анархия.
  Это случается все чаще и чаще и, по-видимому, ведет к культу разрушения, к наслаждению жестокостью.
  Что же это значит? Эхом из прошлого, из Елизаветинской эпохи доносится фраза о Жизни:
  
  …рассказ сей — лишь фантазия глупца,
  бессмысленная, буйная и злая.
  
  И все-таки знаешь, по собственному опыту знаешь, как много в нашем мире добра, благочестия, добросердечия, милосердия, дружелюбия и взаимной поддержки.
  Тогда откуда эта фантастическая атмосфера новостей дня, происшествий, реальных фактов?
  Чтобы написать роман в этом, 1970 году от Рождества Христова, необходимо, чтобы он не противоречил истинному положению вещей в мире. Если сама жизнь фантастична, то таким должен быть и ваш рассказ, он должен стать буффонадой, включать причудливые факты повседневной реальности.
  Можно ли вообразить необычайные события? Тайную борьбу за власть? Может ли маниакальная жажда разрушения создать новый мир? Можно ли шагнуть дальше и предложить избавление от грозящей опасности фантастическими и невозможными на первый взгляд средствами?
  Наука доказывает, что ничего невозможного нет.
  По сути своей этот рассказ — фантазия, он не претендует ни на что большее. Однако большинство описанных в нем событий происходит или, вероятно, еще будет происходить в сегодняшнем мире.
  Эта история — лишь выдумка, но ничего невероятного в ней нет».
  Книга первая
  Прерванное путешествие
  Глава 1
  Пассажир из Франкфурта
  «Просим пристегнуть ремни». Пассажиры реагировали неохотно: до Женевы ведь еще далеко. Дремлющие ворчали себе под нос и зевали, стюардесса деликатно, но настойчиво будила спящих.
  «Пристегните, пожалуйста, ремни», — прозвучал по радио бесстрастный голос. Затем последовало сообщение на немецком, французском и английском языках о том, что самолету предстоит пройти через небольшую полосу сильного штормового ветра. Сэр Стэффорд Най сладко зевнул и выпрямился в кресле. Ему приснился восхитительный сон о том, как он ловит рыбу в английской реке.
  Это был сорокапятилетний мужчина среднего роста, с загорелым, тщательно выбритым лицом. В одежде он предпочитал эксцентричность. Человек из прекрасной семьи, он с абсолютной непринужденностью и удовольствием позволял себе одеваться не так, как все, и, когда его коллеги, придерживавшиеся традиционного стиля в одежде, порой морщились, глядя на него, он лишь злорадно улыбался про себя. Было в нем что-то от щеголя XVIII века. Ему нравилось, когда на него обращали внимание.
  В поездках он неизменно облачался в невообразимый, прямо-таки разбойничий плащ, который приобрел когда-то на Корсике. Плащ был темный, иссиня-фиолетового цвета, с ярко-красной подкладкой и капюшоном, который при необходимости можно было накинуть на голову.
  Сэр Стэффорд Най не оправдал надежд, некогда возлагавшихся на него в дипломатических кругах. Отличавшийся в юности весьма недюжинными и неординарными способностями, он почему-то не смог их реализовать. Его едкий юмор неизменно вредил ему в самые ответственные моменты: когда доходило до главного, ему становилось скучно, и он принимался изощряться в своих излюбленных остротах. Не достигнув высокого положения в обществе, он тем не менее был весьма заметной фигурой. Считалось, что Стэффорд Най — человек хотя и несомненно незаурядный, но ненадежный и, вероятно, надежным никогда не станет. В нынешние времена политической неразберихи и запутанных международных отношений надежность, особенно если заполучить должность посла, предпочтительнее блестящего ума. Сэру Стэффорду Наю было отведено место за кулисами. Правда, иногда ему поручали дела, требующие искусства интриги, однако, по сути, они не были особенно важными. Журналисты называли его темной лошадкой дипломатии.
  Никто не знал, как сэр Стэффорд Най оценивает собственное положение. Возможно, он и сам этого не знал. В определенной мере он был тщеславен, но в то же время получал огромное удовольствие, потакая своей склонности к проказам.
  Сейчас он возвращался из Малайзии, где участвовал в некоем расследовании, которое нашел исключительно неинтересным. Видимо, его коллеги уже заранее решили, к каким выводам они придут, поэтому сидели и слушали, но никто уже не способен был что-либо изменить. Сэр Стэффорд, правда, вставлял им палки в колеса, но скорее ради собственного удовольствия, нежели в силу каких-то определенных убеждений. Во всяком случае, думал он, это несколько оживило обстановку, хорошо бы почаще проводить такие встречи. Его коллеги по комиссии были разумны и надежны, но необыкновенно скучны. Даже знаменитая Натаниель Эдж, единственная женщина в комиссии, известная как дама с причудами, к очевидным фактам отнеслась без легкомыслия: она внимательно слушала своих коллег и поступала вполне разумно.
  Он уже встречался с ней, когда нужно было решать некую проблему в одной из балканских столиц. Именно там сэр Стэффорд Най не удержался и высказал несколько интересных предложений. Скандальный журнал «Новости из первых рук» намекал, что пребывание сэра Стэффорда Ная в той балканской столице тесно связано с местными проблемами и что он выполняет там секретную и чрезвычайно деликатную миссию. Экземпляр этого журнала с отчеркнутым чернилами абзацем прислал ему один добрый приятель. Статья вовсе не рассердила сэра Стэффорда, напротив, он очень даже повеселился, думая о том, насколько смехотворно далеки от истины оказались журналисты. На самом деле его присутствие в Софии объяснялось всего лишь невинным интересом к редчайшим образцам полевых цветов и настойчивыми приглашениями его старой приятельницы леди Люси Клегхорн, неутомимой в своих поисках этих скромных цветочных раритетов и способной ради этого карабкаться на гору или самозабвенно сигануть в болото при виде растеньица, длинное латинское название которого обратно пропорционально величине самого цветка.
  Небольшой отряд энтузиастов уже дней десять вел на склонах гор эти ботанические изыскания, когда сэр Стэффорд начал жалеть, что содержание той статьи не соответствовало истине. Ему уже немного надоели полевые цветы, и при всей нежности, испытываемой им по отношению к дорогой Люси, ее способность в шестьдесят с лишним лет с неимоверной ловкостью лазать по горам, легко его обгоняя, иногда раздражала сэра Стэффорда. У него перед глазами вечно маячил ее зад в ярко-синих брюках, а Люси, в других местах довольно тощая, была излишне широка в бедрах, чтобы носить синие вельветовые штаны. Нет чтобы случиться какой-нибудь небольшой международной заварушке, тогда бы самое время запустить туда руки и позабавиться…
  В самолете вновь зазвучал металлический голос радио. Он сообщил пассажирам, что в связи с густым туманом в Женеве самолет совершит посадку во Франкфурте, а затем отправится в Лондон. Пассажиры, следующие в Женеву, будут доставлены туда первым же самолетом из Франкфурта. Если в Лондоне туман, подумал Най, то самолет могут посадить в Прествике. Он надеялся, что этого не произойдет: ему уже не раз довелось побывать в Прествике и больше он туда не стремился. Жизнь, подумал он, и воздушные перелеты слишком утомительны. Разве что… кто его знает… разве что… что?
  
  В зале для транзитных пассажиров франкфуртского аэропорта было тепло. Сэр Стэффорд Най откинул плащ назад, и его ярко-красная подкладка изящными складками эффектно легла вокруг его плеч. Попивая пиво из стакана, он вполуха слушал объявления по радио.
  «Рейс четыре тысячи триста восемьдесят семь на Москву. Рейс две тысячи триста восемьдесят один на Египет и Калькутту».
  Путешествия по всему земному шару — как это, должно быть, романтично! Но сама атмосфера зала ожидания любого аэропорта не располагает к романтической идиллии: слишком много народу, слишком много киосков, набитых всевозможными товарами, слишком много одинаковых кресел, слишком много пластика и слишком много плачущих детей. Кто же это сказал, попытался он вспомнить: «Жаль, что я не люблю человечество, жаль, что я не люблю его глупое лицо»? Скорее всего, Честертон? И это несомненно, соберите-ка вместе достаточно много людей, и они будут так угнетающе схожи меж собой, что этого почти невозможно вынести. Вот бы увидеть интересное лицо, подумал сэр Стэффорд. Он окинул пренебрежительным взглядом двух молодых женщин с великолепным макияжем, одетых в национальную униформу своей страны, судя по всему Англии: мини-юбки становятся все короче и короче; а потом посмотрел еще на одну молодую женщину, с еще более выразительным макияжем и в общем-то довольно привлекательную. То, что на ней было надето, как он полагал, называлось юбкой-брюками: она прошла по дороге моды несколько дальше.
  Его не очень-то интересовали симпатичные девушки, похожие на всех остальных симпатичных девушек, он предпочел бы какую-нибудь отличающуюся от всех других. И тут рядом с ним на диван из искусственной кожи, покрытый пластиковой пленкой, присела некая особа. Лицо ее тотчас же привлекло его внимание, и не потому, что оно было каким-то необыкновенным, а потому, что показалось ему знакомым. Он уже видел эту женщину прежде. Он не мог вспомнить, где и когда, но ее лицо определенно было ему знакомо. Ей, вероятно, лет двадцать пять — двадцать шесть, подумал он. Тонкий, орлиный нос, черные густые волосы до плеч. В руках у нее был журнал, но она не раскрыла его, а с нескрываемым любопытством уставилась на сэра Стэффорда. Внезапно она заговорила. Голос ее оказался низким, как у мужчины, с едва заметным иностранным акцентом:
  — Могу я с вами поговорить?
  Он изучал ее какое-то мгновение, прежде чем ответить. «Нет, — решил он, — это не то, что можно было бы предположить, она не хочет меня подцепить. Это что-то другое».
  — Собственно, почему бы и нет? Делать все равно нечего.
  — Туман, — заметила женщина. — Туман в Женеве, может быть, туман в Лондоне. Везде туман. Я не знаю, что мне делать.
  — О, вы напрасно беспокоитесь, — успокоил он ее, — куда-нибудь они вас доставят. Они, знаете ли, довольно хорошо работают. Куда вы направляетесь?
  — Я летела в Женеву.
  — Что ж, по-видимому, в конце концов вы туда попадете.
  — Я должна попасть туда сейчас. Если я улечу в Женеву, все будет в порядке. Меня там встретят, и я буду в безопасности.
  — В безопасности? — Он слегка улыбнулся.
  — «Безопасность» — это слово из нескольких букв, но это не то слово, которое в наши дни кого-то волнует. И все же оно может значить очень много, например для меня. Видите ли, если я не попаду в Женеву, если мне придется остаться здесь или лететь тем же самолетом в Лондон, не приняв никаких мер, меня убьют. — Она внимательно посмотрела ему в глаза. — По-моему, вы мне не верите.
  — Боюсь, что нет.
  — Это правда. Людей убивают. Убивают каждый день.
  — Кто хочет вас убить?
  — Разве это имеет значение?
  — Для меня — нет.
  — Вы можете поверить мне, если пожелаете. Я говорю правду. Мне нужна помощь. Помогите мне невредимой добраться до Лондона.
  — И почему же вы обратились именно ко мне?
  — Потому что мне кажется, вы кое-что знаете о смерти. Вы с ней знакомы и, возможно, даже видели ее.
  Он внимательно взглянул на нее и снова отвел глаза.
  — Есть еще причины?
  — Есть. Вот это. — Она протянула узкую смуглую руку и коснулась складок его просторного плаща. — Это, — повторила она.
  Впервые за время разговора он почувствовал интерес:
  — И что вы хотите этим сказать?
  — Он необычный, особенный. Это не то, что носят все.
  — Верно подмечено. Ну а если это одна из моих причуд?
  — Это причуда, которая может мне пригодиться.
  — Что вы имеете в виду?
  — У меня к вам просьба. Возможно, вы откажетесь, но, может быть, и нет, потому что мне кажется, что вы — мужчина, который готов рискнуть, так же, как я — женщина, которая рискует.
  — Слушаю вас, — согласился он, чуть улыбнувшись.
  — Я хочу попросить у вас плащ, ваш паспорт и ваш авиабилет. Скоро, минут, скажем, через двадцать, объявят посадку на Лондон. С вашим паспортом и в вашем плаще я полечу в Лондон и избегну смерти.
  — Вы хотите сказать, что будете выдавать себя за меня? Милая девушка…
  Она открыла сумочку и достала оттуда маленькое квадратное зеркальце.
  — Взгляните сюда. Посмотрите на меня, а потом на себя.
  И тут он наконец понял, кого она ему напоминала: его сестру Памелу, умершую лет двадцать назад. Они с ней всегда были очень похожи. Лицо Памелы было мужественным, а его — немного женственным, особенно в детстве. Носы у обоих были с горбинкой, одинаковый изгиб бровей, одна и та же чуть кривоватая улыбка. Памела была пяти футов ростом, а он — пяти футов десяти дюймов. Он взглянул на женщину, возвращая ей зеркальце.
  — Вы хотите сказать, что мы с вами похожи? Но, милая девушка, это сходство не обманет тех, кто знает меня или вас.
  — Конечно, не обманет. Неужели вы не понимаете? Этого и не требуется! Я путешествую в брюках, на вас до сих пор был капюшон. Все, что мне нужно сделать, — это обрезать волосы, завернуть в газету и выбросить в урну. Потом я надену ваш бурнус, у меня будут ваш посадочный талон, билет и паспорт. Если в самолете нет никого из ваших знакомых, а я полагаю, что нет, иначе они с вами уже заговорили бы, то я спокойно сойду за вас. Когда потребуется, я предъявлю ваш паспорт, капюшон снимать не буду, чтобы были видны только нос, глаза и рот. Когда самолет совершит посадку, я смогу спокойно уйти, потому что никто не будет знать, что я на нем прилетела. Я тихо уйду и растворюсь в лондонской толпе.
  — А мне что прикажете делать? — иронично осведомился сэр Стэффорд.
  — У меня есть предложение, если у вас хватит смелости его принять.
  — Давайте. Обожаю выслушивать предложения!
  — Сейчас вы встанете и пойдете к киоску — купить журнал, или газету, или какой-нибудь сувенир. Плащ вы оставите здесь. Вернувшись с покупкой, вы сядете где-нибудь в другом месте: скажем, в углу вон того дивана напротив. Там будет вот этот же самый стакан, а в нем кое-что, от чего вы заснете.
  — И что дальше?
  — Скажем, вас обворуют. Кто-то добавит вам в пиво снотворное и похитит у вас бумажник — словом, что-то в этом роде. Вы заявите о случившемся: мол, у вас украли паспорт и вещи. Вашу личность очень быстро установят.
  — Вы знаете, кто я? Я хочу сказать, вам известно, как меня зовут?
  — Пока нет, я ведь еще не видела вашего паспорта. Я понятия не имею, кто вы такой.
  — И все же вы заявляете, что мою личность легко установить?
  — Я хорошо разбираюсь в людях и вижу, кто важная персона, а кто нет. Вы — важная персона.
  — А почему я должен все это делать?
  — Хотя бы для того, чтобы спасти другому жизнь.
  — Не слишком ли причудлива ваша история?
  — О да, в нее трудно поверить. Вы верите?
  Он задумчиво посмотрел на нее:
  — Знаете, кого вы мне напоминаете? Прекрасную шпионку из кинофильмов.
  — Да, наверное. Но я не прекрасная.
  — И не шпионка?
  — Вероятно, можно сказать и так. Я владею некоторой информацией и хочу ее сохранить. Вам придется поверить мне на слово, что эта информация представляет ценность для вашей страны.
  — А вам не кажется, что все это выглядит довольно нелепо?
  — Кажется. В книге это могло бы выглядеть нелепо. Но ведь столько нелепых вещей оборачивается правдой, не так ли?
  Он снова взглянул ей в лицо. Она была очень похожа на Памелу. И голос ее, несмотря на акцент, был похож на голос сестры. То, что она предлагала, было несерьезно, дико, почти невозможно и, вероятно, опасно, опасно для него. К сожалению, именно это обстоятельство его и привлекало. Иметь нахальство предложить ему такое! Интересно, что из этого может выйти?
  — А что мне это даст?
  Она посмотрела на него, обдумывая ответ:
  — Развлечение. Некоторое разнообразие в череде привычных событий. Может быть, лекарство от скуки. У нас не так много времени. Решайте.
  — А что мне делать с вашим паспортом? Мне придется купить в киоске парик, если они там имеются? Я должен выдавать себя за женщину?
  — Нет, речь не о том, чтобы поменяться местами: вас усыпили и ограбили, но вы остаетесь самим собою. Решайте. Времени нет. Оно бежит очень быстро. Мне нужно заняться своим маскарадом.
  — Вы выиграли, — решился он. — Когда предлагают что-то необычное, отказываться нельзя.
  — Я надеялась, что вы думаете именно так, но не была уверена.
  Сэр Стэффорд Най достал из кармана свой паспорт, опустил его в наружный карман плаща, поднялся с дивана, зевнул, огляделся по сторонам, взглянул на часы и двинулся к киоску, в котором были выставлены на продажу различные товары; при этом он ни разу не обернулся. Он купил дешевую книжку, перебрал несколько мягких плюшевых игрушек — подходящий подарок для какого-нибудь ребенка — и остановил свой выбор на панде. Окинув взглядом зал ожидания, он вернулся на свое прежнее место. Плащ исчез, девушки тоже не было, на столике все так же стоял его недопитый стакан пива. «А вот тут, — подумал он, — я рискую». Он взял стакан, уселся поудобнее и медленно выпил его содержимое. Вкус пива почти не изменился.
  «Ну, интересно, — мысленно произнес сэр Стэффорд. — Посмотрим».
  Вскоре он поднялся и направился в дальний конец зала, где расположилось то шумное семейство, — все весело смеялись и говорили наперебой. Он уселся рядом, зевнул и откинул голову на спинку кресла. Объявили рейс на Тегеран. Многие пассажиры повставали со своих мест и устремились к регистрационной стойке с соответствующим номером, но в зале оставалось еще множество народу. Он открыл только что купленную книгу и снова зевнул. Ему вдруг страшно захотелось спать… Надо бы решить, где это лучше всего сделать…
  Компания «Трансъевропейские линии» объявила вылет очередного самолета. Рейс триста девятый на Лондон.
  Многие пассажиры поспешно направились к регистрационной стойке; к этому времени, однако, в зале уже набралось довольно много пассажиров, вылетающих следующими рейсами. А по радио снова сообщили о тумане в Женеве и задержке соответствующего рейса. Тем временем стройный мужчина среднего роста в иссиня-фиолетовом плаще на красной подкладке, с капюшоном, надвинутым на коротко остриженную, но чуть менее аккуратную голову, чем головы многих нынешних молодых людей, пересек зал и встал в очередь. Предъявив посадочный талон, он прошел через выход номер девять.
  Последовали другие объявления: рейс компании «Свис эр» на Цюрих, рейс греческой авиалинии на Афины и Кипр… А потом… еще одно объявление, уже иного характера:
  «Мисс Дафну Теодофанос, следующую в Женеву, просят пройти регистрацию. Рейс в Женеву откладывается в связи с туманом. Пассажиры будут отправлены через Афины. Самолет готов к вылету».
  Потом снова зазвучали объявления, касающиеся пассажиров, следующих рейсами в Японию, Египет, Южную Африку: авиалинии буквально опутывали весь земной шар. Некоего господина Сиднея Кука, следующего в Южную Африку, просили подойти к администратору. И опять вызвали Дафну Теодофанос.
  «Последний раз объявляется посадка на рейс триста девять».
  В углу зала маленькая девочка глазела на мужчину в темном костюме, который крепко спал, откинувшись на спинку красного кресла. В руке у него была маленькая игрушечная панда.
  Малышка потянулась было к панде, но мать остановила ее:
  — Не надо, Джоан, не трогай. Дядя спит.
  — А куда он летит?
  — Может быть, в Австралию, как мы.
  — А у него есть маленькая девочка, такая, как я?
  — Наверное, есть.
  Девчушка вздохнула и снова посмотрела на панду. Сэр Стэффорд Най спал. Ему снилось, что он охотится на леопарда. «Это очень опасное животное, — говорил он своему проводнику. — Очень опасное, так все считают. Леопарду нельзя доверять».
  В этот момент сон сменился другим, как это всегда бывает со снами, и вот он уже пьет чай со своей тетушкой Матильдой и пытается с ней разговаривать, но та стала совсем глухая, хуже, чем прежде. Он не слышал никаких объявлений, кроме адресованного Дафне Теодофанос. Девочкина мама сказала:
  — Знаешь, мне всегда интересно, кто этот пассажир, который не прибыл в аэропорт к назначенному сроку. Когда бы и куда бы я ни летела, всегда одно и то же: то ли кто-то не слышал объявления, то ли вообще не явился, то ли еще что-то. Мне всегда хочется узнать, кто же это такой, чем он занимается и почему опоздал к вылету. Наверное, эта мисс, как там ее зовут, не успеет на свой рейс. Интересно, что она потом будет делать?
  Никто не мог бы ответить на этот вопрос, потому что никто не располагал такой информацией.
  Глава 2
  Лондон
  У сэра Стэффорда Ная была очень славная квартира с окнами на Грин-парк. Включив кофеварку, он пошел взглянуть, какая этим утром поступила почта: как оказалось, ничего интересного. Он просмотрел письма, обнаружил пару счетов, чек и несколько писем с довольно заурядными марками на конвертах. Он сложил все это стопкой на столе, где уже лежала кое-какая почта, накопившаяся за два последних дня. Видимо, скоро придется вернуться к делам. После обеда должна появиться секретарша.
  Он пошел в кухню, налил себе кофе, вернулся в кабинет и взял письма, которые вскрыл вчера вечером по приезде домой. Взглянув на одно из них, он стал его читать и улыбнулся.
  — Половина двенадцатого, — сказал он, — вполне подходящее время. Ну-ка, интересно. Наверное, стоит обдумать все как следует и подготовиться к встрече с Четвиндом.
  Он услышал, как в почтовый ящик что-то опустили, и поспешил в прихожую. Оказывается, только что доставили утреннюю газету. Ничего особенно нового в ней не было: политический кризис, немного международных новостей, которые могли бы оказаться тревожными, но, по его мнению, таковыми не были, просто журналист выпускал пар и пытался придать событиям больше значимости, чем они того заслуживали. Нужно же что-нибудь предложить читателю! В парке задушена девушка. «Девушек вечно душат, по одной в день», — цинично заметил он. Детей этим утром не похищали и не насиловали — приятный сюрприз. Он приготовил себе тост и выпил кофе.
  Позже он вышел из дому, прошел по улице, потом через парк направился к «Уайтхоллу». Он улыбался про себя: жизнь сегодня казалась ему довольно приятной. Он подумал о Четвинде: дурак из дураков. Приятная внешность, величественная осанка, и такой настороженно-подозрительный при этом. Пожалуй, разговор с Четвиндом доставит ему удовольствие.
  В «Уайтхолл» он опоздал на добрых семь минут с единственной целью — продемонстрировать важность своей персоны по сравнению с Четвиндом. Он вошел в кабинет. Четвинд, как всегда, с важным видом сидел за своим столом, заваленным бумагами. Здесь же находилась секретарша.
  — Привет, Най, — сказал Четвинд с широкой улыбкой на впечатляюще красивом лице. — Ты рад, что вернулся? Как Малайзия?
  — Жарко, — ответил Стэффорд Най.
  — Да. Что ж, думаю, там всегда жарко. Ты ведь имеешь в виду погоду, а не политику?
  — Ну конечно, исключительно погоду, — заверил его Стэффорд Най, взял предложенную ему сигарету и уселся на стул.
  — У тебя есть какая-нибудь стоящая информация?
  — Нет, пожалуй. Это не то, что ты имеешь в виду. Я уже представил свой отчет. Как обычно, сплошные разговоры. Как там Лейзенби?
  — Да такой же зануда, как всегда. Его уже невозможно исправить.
  — Да уж, на это трудно надеяться. Я прежде никогда не работал с Баскомом. Он может быть довольно забавным, когда захочет.
  — Правда? Я не очень-то хорошо его знаю. Что ж, наверное, так и есть.
  — Ну что ж, я так понимаю, других новостей нет?
  — Нет, ничего. Ничего, что могло бы тебя заинтересовать.
  — В своем письме ты не сообщил, зачем я тебе понадобился.
  — О, просто хотелось обсудить пару вопросов, только и всего. Может быть, ты привез какую-нибудь особо важную информацию, которой полезно располагать на случай, если возникнут какие-то вопросы в палате.
  — Да, я понимаю.
  — Ты ведь прилетел самолетом? Я слышал, у тебя были неприятности.
  Лицо Стэффорда Ная приняло заранее отрепетированное выражение: легкая печаль с оттенком досады.
  — Значит, ты уже слышал обо этом? Глупейшая ситуация.
  — Судя по всему, именно так.
  — Поразительно, — заметил Стэффорд Най, — как все это попадает в газеты. Я видел сегодня сообщение в разделе последних событий.
  — Думаю, тебе было не очень-то приятно?
  — Еще бы, выставили меня идиотом, так ведь? Придется смириться. И это в моем-то возрасте!
  — Так что же все-таки произошло? Я подумал, не сгустили ли они краски в своей статье?
  — Я полагаю, они просто выжали из этого случая все, что можно. Ты же знаешь эти поездки, тоска смертная. В Женеве был туман, пришлось изменить маршрут, и мы два часа проторчали во Франкфурте.
  — Там это и случилось?
  — Да. В этих аэропортах можно помереть со скуки: самолеты то прилетают, то улетают, радио орет не переставая: рейс триста второй на Гонконг, рейс сто девятый на Ирландию, и то и се, люди приходят, люди уходят. А ты все сидишь и зеваешь.
  — Так что же все-таки произошло? — не унимался Четвинд.
  — А то, что у меня на столике стоял стакан с пивом «Пилзнер», и я подумал, что надо бы что-нибудь купить почитать, поскольку все, что у меня при себе было, я уже прочел, поэтому я пошел к киоску и купил какую-то паршивую книжонку, не помню какую, кажется, детектив, и еще купил мягкую игрушку для племянницы. Потом я вернулся на прежнее место, допил пиво, открыл книгу и заснул.
  — Да, понятно. Ты заснул.
  — Что ж, это вполне естественно, не так ли? Я думаю, мой рейс объявили, но я этого не слышал и, как выяснилось, по самым понятным причинам. Да, я способен заснуть в аэропорту в любое время и тем не менее способен услышать объявление, которое меня касается. На этот раз я его не услышал. Когда я проснулся или пришел в себя, это уж как будет тебе угодно толковать, мной уже занимались врачи. По-видимому, кто-то бросил в мой стакан таблетку снотворного или что-то в этом роде, когда я ненадолго отлучился к киоску.
  — Не правда ли, довольно незаурядное происшествие?
  — Да, со мной такого еще не случалось, — согласился Стэффорд Най, — и, надеюсь, больше не случится. Главное, при этом чувствуешь себя полным идиотом, не говоря уже о похмелье. Там был врач и какая-то девица, медсестра, что ли. Во всяком случае, на здоровье это не отразилось. Украли мой бумажник с неким количеством денег да паспорт. Конечно, все это было неприятно. К счастью, наличных было немного, а туристские чеки я держал во внутреннем кармане. Когда теряешь паспорт, неизбежно возникает волокита, но у меня были с собой письма и все такое, так что мою личность установили без труда. Все утряслось довольно быстро, и я попал на свой рейс.
  — И все-таки это очень неприятно, — неодобрительно заметил Четвинд, — я имею в виду, для человека в твоем положении.
  — Да, — согласился Стэффорд Най. — Это выставляет меня не в лучшем свете, так ведь? То есть я выгляжу не столь блестяще, как предполагает мое… э… положение. — Эта мысль, казалось, его позабавила.
  — Ты не выяснял, такое часто происходит?
  — Не думаю, что это в порядке вещей, хотя может быть и так. Я полагаю, какой-нибудь любитель украсть все, что плохо лежит, мог заметить спящего и залезть к нему в карман, а если он профессионал в своем деле, то и завладеть кошельком или бумажником, смотря как повезет.
  — Потерять паспорт довольно неприятно.
  — Да уж. Теперь мне предстоит хлопотать о получении другого и, наверное, придется представлять кучу объяснений. Короче говоря, все это ужасная нелепость. И кроме всего прочего, Четвинд, это ведь выставляет меня в весьма невыгодном свете.
  — Ну что ты, ты ведь не виноват, дружище, ты не виноват. Такое могло случиться с кем угодно.
  — Очень мило с твоей стороны, — согласно улыбаясь, произнес Стэффорд Най. — Хороший урок я получил, правда?
  — Ты ведь не думаешь, что кто-то хотел заполучить именно твой паспорт?
  — Вряд ли, — ответил Стэффорд Най. — Кому бы мог понадобиться мой паспорт? Разве что кто-то хотел меня разыграть, но это маловероятно. Или же кому-то понравилась моя фотография в паспорте, а это еще менее вероятно.
  — Ты никакого знакомого не встретил там… где, говоришь, был, во Франкфурте?
  — Нет, нет, совершенно никого.
  — И ни с кем не разговаривал?
  — Да нет, вроде бы ни с кем, разве что сказал пару слов славной толстушке, которая пыталась развеселить своего малыша. По-моему, они были из Вигана и летели в Австралию. А больше я никого не помню.
  — Ты уверен?
  — Еще какая-то женщина спрашивала, что ей нужно делать, чтобы изучать археологию в Египте. Я сказал, что ничего об этом не знаю, и посоветовал обратиться в Британский музей. А еще я перемолвился парой слов с мужчиной, по-моему противником вивисекции: он очень горячо об этом говорил.
  — Всегда кажется, — заметил Четвинд, — что за такими делами должно что-то скрываться.
  — За какими делами?
  — Ну, за такими, как то, что произошло с тобой.
  — Не вижу, что могло бы за этим скрываться, — возразил сэр Стэффорд. — Газетчики, надо полагать, могли бы состряпать какую-нибудь историю, они на это мастера. И все же история глупейшая. Ради бога, давай оставим это. Наверное, теперь, когда об этом написали в газетах, мои друзья начнут приставать ко мне с расспросами. Ты лучше скажи, как поживает старина Лейланд? Чем он сейчас занимается? До меня доходили какие-то слухи о нем. Лейланд всегда слишком много болтает.
  Минут десять мужчины дружески беседовали о делах, затем сэр Стэффорд поднялся.
  — У меня много дел сегодня, — объяснил он, — нужно купить подарки родственникам. Беда в том, что, если едешь в Малайзию, все родственники ждут от тебя экзотических сувениров. Пойду-ка я в «Либерти», у них там неплохой набор восточных товаров.
  Он бодро вышел, кивнув в коридоре на ходу двоим знакомым. После его ухода Четвинд позвонил по телефону секретарше:
  — Попросите ко мне полковника Манроу.
  Полковник Манроу вошел, а с ним высокий мужчина средних лет.
  — Вы знакомы с Хоршемом? Он из службы безопасности.
  — По-моему, мы встречались, — ответил Четвинд.
  — Най только что от вас вышел, не так ли? — спросил полковник Манроу. — Есть что-нибудь в его рассказе про Франкфурт? Я имею в виду, что-нибудь, достойное внимания?
  — Мне кажется, нет, — сказал Четвинд. — Он немного расстроен: думает, что выставил себя дураком, и, конечно же, так оно и есть.
  Человек по фамилии Хоршем кивнул:
  — Он так это воспринимает?
  — Ну, он пытается представить эту историю в пристойном свете, — произнес Четвинд.
  — И все-таки на самом деле он ведь вовсе не дурак, не так ли?
  Четвинд пожал плечами:
  — Всякое бывает.
  — Я знаю, — сказал полковник Манроу, — да, да, я знаю. И тем не менее, видите ли, мне всегда казалось, что Най несколько непредсказуем. Что в некотором роде, так сказать, его суждения здравыми не назовешь.
  Человек по фамилии Хоршем возразил:
  — Против него ничего нет. Насколько нам известно, совсем ничего.
  — Да нет, я и не хочу сказать, что что-то есть, я совсем не это имел в виду, — заторопился Четвинд. — Просто… как бы это выразиться… Он не всегда серьезно относится к жизни.
  У мистера Хоршема были усы; он считал полезным иметь усы. Они помогали скрыть улыбку, когда не удавалось ее сдержать.
  — Он не глупец, — сказал Манроу. — Знаете ли, мозги у него на месте. Вы не думаете, что… то есть вам не кажется, что за всем этим кроется что-то подозрительное?
  — С его стороны? По-моему, нет.
  — Вы все проверили, Хоршем?
  — У нас было не так много времени, но пока что все вроде бы в порядке. Правда, его паспортом воспользовались.
  — Воспользовались? Каким образом?
  — Он был предъявлен в Хитроу.
  — Вы хотите сказать, кто-то прошел, назвавшись именем сэра Стэффорда Ная?
  — Нет, нет, — возразил Хоршем, — подробностей мы не знаем, но едва ли такое могло произойти. Просто этот паспорт прошел контроль наравне с другими, не вызвав никаких подозрений. Насколько я понимаю, в это время он еще даже не очнулся от снотворного, или что там ему подсыпали. Он все еще находился во Франкфурте.
  — Но ведь кто-то мог украсть его паспорт, сесть в самолет и прилететь в Англию?
  — Да, — согласился Манроу, — создается впечатление, что-либо кто-то похитил бумажник, в котором находились деньги и паспорт, либо же кому-то нужен был именно паспорт, и этот кто-то решил, что сэр Стэффорд Най — как раз тот, у кого можно его стащить. Пиво было на столе, и оставалось лишь бросить в него таблетки снотворного и подождать, пока оно подействует.
  — Но паспорта ведь как-никак проверяют! Могли заметить, что это не тот человек, — возразил Четвинд.
  — Ну, естественно, какое-то сходство в таких случаях необходимо, — сказал Хоршем. — Но получилось так, что при посадке отсутствия Стэффорда Ная не обнаружили, а его паспорт в руках другого человека не привлек особого внимания. Так бывает, особенно когда идет на посадку огромная толпа. Человек похож на фотографию в паспорте, вот и все. Взгляд мельком, паспорт возвращают, человек проходит. И вообще, обычно присматриваются к прибывающим иностранцам, а не к англичанам. Темные волосы, синие глаза, чисто выбритый подбородок, рост пять с чем-то футов — вот и все, на что обращают внимание; главное, чтобы твое имя не значилось в списке нежелательных иностранцев.
  — Знаю, знаю. И все-таки если кому-то просто захотелось украсть бумажник или деньги, он не стал бы пользоваться паспортом. Слишком большой риск.
  — Да, — согласился Хоршем. — Да, именно в этом и заключается главное. Конечно, мы ведем расследование, опрашиваем разных людей.
  — А сами вы как думаете?
  — Я пока воздержусь от высказываний, необходимо еще кое-что уточнить. Нельзя торопить события.
  — Все они одинаковы, — вздохнул полковник Манроу, когда Хоршем ушел. — Эти ребята из службы безопасности никогда ничего не рассказывают. Если они считают, что напали на след, то ни за что в этом не признаются.
  — Что ж, это естественно, — возразил Четвинд, — они ведь тоже могут ошибаться.
  Полковнику эта точка зрения показалась типично политической.
  — Хоршем — отличный профессионал, — сообщил он. — Начальство оценивает его работу очень высоко. Вряд ли он может ошибаться.
  Глава 3
  Человек из химчистки
  Сэр Стэффорд Най вернулся в свою квартиру. Со словами приветствия из маленькой кухни выскочила дородная женщина:
  — Я рада, что вы благополучно вернулись, сэр. Ох уж эти отвратительные самолеты! Никогда не знаешь, что может случиться, правда?
  — Совершенно с вами согласен, миссис Уаррит, — ответил сэр Стэффорд Най. — Мой самолет опоздал на два часа.
  — Совсем как автомобили, правда ведь? Я хочу сказать, никогда не знаешь, когда в них что-то сломается, только вот в воздухе пострашнее, правда? Тут уж не съедешь на обочину, чтобы починиться. Ну нет, я-то сама в жизни никогда не летала и не полечу ни за что на свете! Я тут кое-что заказала, — продолжала она, — надеюсь, что не ошиблась: яйца, масло, кофе, чай… — Она тараторила со скоростью араба-экскурсовода, показывающего дворец фараона. — Ну вот, — миссис Уаррит перевела дух, — по-моему, это все, что вы могли бы пожелать. А еще я заказала французскую горчицу.
  — Не «Дижон»? Они всегда пытаются всучить именно «Дижон».
  — Не знаю такого, но это «Эстер драгон», то, что вы любите, я правильно говорю?
  — Совершенно правильно, — подтвердил сэр Стэффорд. — Вы просто чудо.
  Польщенная похвалой, миссис Уаррит вернулась на кухню, а сэр Стэффорд направился в спальню и уже взялся за ручку двери, когда вдруг услышал:
  — Ничего, что я отдала вашу одежду тому господину, который за ней приходил? Вы не оставили мне никаких распоряжений на этот счет.
  — Какую одежду? — Сэр Стэффорд Най замер на месте.
  — Два костюма, как сказал тот господин. Он сказал, что из чистки Твисса и Бониворка, по-моему, откуда приходили и прежде. Если я не ошибаюсь, у нас были какие-то недоразумения с чисткой «Белый лебедь».
  — Два костюма? — переспросил сэр Стэффорд Най. — Какие именно?
  — Ну, тот, в котором вы вернулись домой, сэр, я решила, что один из двух — это именно он. Насчет другого я не была так уверена, но тот синий костюм в полоску, про который вы ничего мне не сказали перед отъездом, нуждался в чистке, и правый рукав надо было починить на обшлаге, но я не хотела распоряжаться самостоятельно, я такого не люблю, — заявила миссис Уаррит с видом самой добродетели.
  — Значит, этот парень, кто бы он ни был, унес костюмы?
  — Надеюсь, я не сделала что-нибудь не так? — заволновалась миссис Уаррит.
  — Ничего не имею против того, что унесли синий костюм в полоску. Я бы сказал, что это даже к лучшему. Что же касается того, в котором я приехал, что ж…
  — Он тонковат, сэр, этот костюм, для нашей погоды, вы понимаете, сэр. Он хорош там, где вы были, где жарко. И его пора было вычистить. Он говорил, что вы звонили насчет них, тот парень, который за ними приходил.
  — Он вошел в мою комнату и забрал их сам?
  — Да, сэр. Я подумала, что так будет лучше.
  — Очень интересно, — заметил сэр Стэффорд. — Да, очень интересно.
  Он вошел в спальню и осмотрелся: всюду царили чистота и порядок, постель заправлена — чувствовалась рука миссис Уаррит, электробритва поставлена на подзарядку, вещи на туалетном столике аккуратно расставлены.
  Он подошел к шкафу и заглянул в него, потом проверил содержимое ящиков комода, который стоял у стены рядом с окном. Все было в полном порядке, в большем, чем следовало бы.
  Вчера вечером он распаковал лишь часть своего багажа, небрежно рассовав по ящикам нижнее белье и прочее барахло. Он намеревался утром все как следует разложить по местам и не ожидал, что за него это сделает миссис Уаррит: он не думал, что она займется этим немедленно. Он решил, что у него будет время, чтобы постепенно привести все в порядок: после заграничных поездок полагается отдых — сказывается перемена климата и прочее. Значит, кто-то здесь все обыскал, кто-то выдвинул ящики, быстро просмотрел их содержимое, поменял вещи местами, разложив их аккуратнее, чем сделал бы это он сам. Быстрая тщательная работа, и этот кто-то ушел, унеся под благовидным предлогом два костюма: тот, в котором сэр Стэффорд вернулся домой, и другой, из тонкой материи, видимо, один из тех, которые он брал с собой за границу. И что же это значит?
  — Это значит, — задумчиво сказал себе сэр Стэффорд, — что кто-то что-то искал. Но что? И кто? И зачем? Да, непонятно.
  Он сел в кресло и задумался. Взгляд его упал на тумбочку у кровати, на которой с наглым видом восседала маленькая плюшевая панда; она вызвала у него целый каскад мыслей. Он подошел к телефону и набрал номер.
  — Тетушка Матильда? Это Стэффорд.
  — А, мой дорогой, значит, ты вернулся! Я очень рада. Я вчера прочла в газете, что в Малайзии холера, по крайней мере, я думаю, что речь шла именно о Малайзии, я всегда путаю эти названия. Надеюсь, ты вскоре меня навестишь? И не говори, что занят, не можешь же ты быть все время занят! Это только у акул бизнеса так бывает, да и то лишь во время слияний или объединений. Я совершенно не понимаю, что это такое на самом деле. Почему-то теперь все это связано с атомными бомбами и бетонными заводами, — раздраженно продолжала тетушка Матильда. — А эти ужасные компьютеры, которые все цифры тебе путают, не говоря уж о том, что пишут их не так. Право же, жизнь так изменилась из-за них: ты не поверишь, что они сотворили с моим банковским счетом, да и с моим почтовым адресом тоже. Ну что ж, наверное, я слишком зажилась на этом свете.
  — Не придумывайте! Что, если я заеду на той неделе?
  — Можешь приехать хоть завтра. Правда, у меня обедает викарий, но я легко могу от него отделаться.
  — Что вы, это не обязательно.
  — Ну уж нет, очень даже обязательно. Он меня ужасно раздражает, а кроме того, он желает получить новый орган для церкви, хотя и старый в полном порядке. Я хочу сказать, что дело вовсе не в органе, а в органисте. Отвратительный музыкант. Викарий его жалеет, потому что тот потерял горячо любимую мать. Но, право же, привязанность к матери не поможет лучше играть на органе, ты согласен со мной? По-моему, на вещи надо смотреть трезво.
  — Вы совершенно правы. И все-таки я смогу приехать только на следующей неделе, мне нужно срочно кое-чем заняться. Как поживает Сибил?
  — Славное дитя! Большая баловница, но такая забавная!
  — Я привез ей плюшевую панду, — сообщил сэр Стэффорд Най.
  — Очень мило с твоей стороны, дорогой.
  — Надеюсь, ей понравится, — добавил сэр Стэффорд, поймав взгляд панды и ощутив некоторое беспокойство.
  — Во всяком случае, она очень хорошая, воспитанная девочка.
  Ответ тетушки Матильды показался сэру Стэффорду слегка неопределенным и не совсем понятным.
  Тетушка Матильда назвала ему расписание нескольких поездов на следующей неделе, предупредив, что очень часто они вообще не ходят или меняют расписание, а также попросила привезти сыр: головку камамбера и половинку стильтона.
  — У нас тут сейчас невозможно что-либо достать. Наша бакалейная лавка — бакалейщик был такой приятный мужчина, такой заботливый, так хорошо знал, что мы все любим, — вдруг превратилась в супермаркет и теперь стала в шесть раз больше, все перестроено, ходишь по магазину с проволочной корзиной и набиваешь ее тем, что тебе совершенно не нужно. Мамаши вечно теряют своих детей, ревут и бьются в истерике. Все это крайне утомительно. Значит, я жду тебя, мой мальчик. — Она повесила трубку.
  Телефон тут же зазвонил.
  — Алло? Стэффорд? Это Эрик Пью. Мне сказали, то ты вернулся из Малайзии. Как насчет того, чтобы вместе поужинать?
  — Великолепная идея.
  — Хорошо. В восемь пятнадцать в клубе «Лимпиц».
  Когда сэр Стэффорд повесил трубку, в комнату, пыхтя, влетела миссис Уаррит:
  — Сэр, внизу какой-то джентльмен хочет вас видеть. Во всяком случае, я так поняла. Он уверен, что вы не будете возражать.
  — Как его зовут?
  — Хоршем, сэр, как то место по дороге в Брайтон.
  — Хоршем… — Сэр Стэффорд Най был слегка удивлен.
  Он вышел из спальни и спустился на один пролет по лестнице, ведущей в большую гостиную на первом этаже. Миссис Уаррит не ошиблась: это был-таки Хоршем, точно такой же, как полчаса назад: рослый, надежный, подбородок с ямочкой, румяные щеки, пушистые седые усы и невозмутимый вид.
  — Надеюсь, вы не против, — любезным тоном осведомился он, поднимаясь со стула.
  — Не против чего?
  — Не против того, чтобы снова так скоро меня увидеть. Мы встретились с вами в коридоре у кабинета Гордона Четвинда, помните?
  — Не имею никаких возражений, — сказал сэр Стэффорд Най. — Он пододвинул к Хоршему ящичек с сигаретами. — Присаживайтесь. Что-то забыли, что-то не было сказано?
  — Очень приятный человек мистер Четвинд, — заметил Хоршем. — Я думаю, вы его успокоили, его и полковника Манроу. Знаете, они немного расстроены из-за этой истории, то есть из-за вас.
  — Да что вы? — Сэр Стэффорд Най тоже сел. Он улыбнулся, закурил и внимательно взглянул на Генри Хоршема. — И что дальше?
  — Я просто подумал, могу ли я спросить, не проявив излишнего любопытства, куда вы теперь направитесь?
  — С удовольствием вам отвечу: собираюсь погостить несколько дней у своей тетки, леди Матильды Клекхитон. Хотите, я дам вам ее адрес?
  — Он мне известен, — ответил Генри Хоршем. — Что ж, думаю, это отличная мысль. Тетушка будет рада видеть вас целым и невредимым. Все могло бы быть гораздо хуже.
  — Это мнение полковника Манроу и мистера Четвинда?
  — Ну, вы же знаете, как это бывает, — продолжал Хоршем. — Господа в этом департаменте всегда сомневаются. Они никогда не знают точно, верить вам или нет.
  — Верить мне? — оскорбился сэр Стэффорд Най. — Что вы хотите этим сказать, мистер Хоршем?
  Мистер Хоршем лишь улыбнулся:
  — Видите ли, у вас репутация человека, который несерьезно относится к жизни.
  — Понятно… А я подумал, что принимаете меня за человека без определенных занятий, за какого-то подозрительного типа.
  — Нет, что вы, сэр, они просто считают вас несерьезным человеком, способным откалывать разные шутки.
  — Нельзя же всю жизнь относиться серьезно и к себе, и к окружающим, — неодобрительно заметил сэр Стэффорд Най.
  — Конечно. Однако, как я уже говорил, вы пошли на довольно большой риск, не так ли?
  — Не имею ни малейшего представления, о чем идет речь.
  — Я объясню. Иногда события принимают нежелательный ход, и не всегда в этом виновны люди. Просто вмешивается некто, назовем его Всемогущим, или другой господин, который с хвостом.
  Сэр Стэффорд Най немного расслабился:
  — Вы говорите о тумане в Женеве?
  — Совершенно верно, сэр. В Женеве был туман, и это расстроило чьи-то планы. Кто-то оказался в чертовски трудном положении.
  — Расскажите мне об этом подробно, — потребовал сэр Стэффорд Най.
  — Так вот, когда вчера ваш самолет вылетел из Франкфурта, на нем недосчитались одного пассажира. Вы тем временем выпили пиво и тихо похрапывали в уголке дивана. Одна пассажирка не прошла регистрацию, и ее вызывали снова и снова. В конце концов самолет, по-видимому, улетел без нее.
  — Понятно. А что с ней случилось?
  — Было бы интересно узнать. Во всяком случае, ваш паспорт прилетел в Хитроу без вас.
  — А где он теперь? Думаете, у меня?
  — Нет, вряд ли, это было бы слишком просто. Снотворное — хорошая, надежная штука. Как раз то, что надо, если уместно в данном случае так выразиться. Вы отключились, и без особых последствий.
  — У меня было ужасное похмелье, — возразил сэр Стэффорд.
  — Ну что ж, в таких случаях без этого не обойтись.
  — Ну, раз вы, похоже, все на свете знаете, то скажите, что бы произошло, откажись я принять предложение, которое мог бы — я говорю всего лишь «мог бы» — получить?
  — Весьма вероятно, что для Мэри-Энн все было бы кончено.
  — Мэри-Энн? Кто это?
  — Мисс Дафна Теодофанос.
  — Кажется, именно так звали отсутствующую пассажирку?
  — Да, она путешествовала под этим именем. Мы называем ее Мэри-Энн.
  — А можно узнать, кто она такая?
  — В своей профессии она одна из лучших.
  — А что у нее за профессия? Она наша или не наша, если вы понимаете, кто такие «не наши»? Должен вам сказать, лично я на этот вопрос ответить затрудняюсь.
  — Да, вопрос непростой, не правда ли? Как быть с китайцами, русскими и этой чудной компанией, которая организует студенческие беспорядки, а новая мафия, а эти странные ребята в Южной Америке? А это милое гнездышко финансистов, у которых непонятно что на уме? Да, разобраться нелегко.
  — Мэри-Энн… — повторил сэр Стэффорд Най. — Довольно необычное имя, если на самом деле ее зовут Дафной Теодофанос.
  — Ее мать гречанка, отец англичанин, а дед австрийский подданный.
  — А что бы произошло, если бы я… ну, скажем, не одолжил ей некий предмет одежды?
  — Ее могли бы убить.
  — Да что вы, не может быть!
  — Нас беспокоил аэропорт Хитроу. Там последнее время происходят странные вещи, которым мы пока не можем найти объяснения. Если бы самолет летел через Женеву, как было запланировано, все было бы в порядке, мы обо всем заранее позаботились, но, когда маршрут изменился, тут уже не оставалось времени, чтобы что-то предпринять, да к тому же в наши дни не всегда знаешь, кто есть кто. Все ведут двойную игру, а то и тройную или четверную.
  — Вы меня встревожили, — сказал сэр Стэффорд Най. — Но ведь с ней же все в порядке, не так ли? Вы ведь на это намекаете?
  — Надеюсь, что с ней все в порядке. У нас нет сведений об обратном.
  — Если вам это может помочь, то сегодня утром, пока я беседовал со своими приятелями в Уайтхолле, сюда приходил какой-то мужчина. Он сказал прислуге, будто я звонил в чистку, и забрал костюм, который был на мне вчера, и еще один. Может быть, ему просто понравился этот второй костюм, или, возможно, он коллекционирует одежду разных джентльменов, недавно вернувшихся из-за границы, или… у вас есть еще варианты?
  — Вероятно, этот человек что-то искал.
  — Вот именно: кто-то что-то искал. Все вещи целы и на своих местах, но не в том положении, в каком вчера я их оставил. Ну ладно, он что-то искал, но что именно?
  — Если бы знать, — медленно произнес Хоршем. — Что-то где-то происходит, что-то все время вылезает, как из плохо упакованного свертка, то в одном месте, то в другом. То кажется, что все события происходят на бейрутском фестивале, и тут же что-то проклевывается на какой-нибудь латиноамериканской ферме, а потом обнаруживается ниточка, ведущая в США. В разных местах творится что-то опасное, и за всем этим проглядывается некая цель — то ли политическая, то ли совсем иного характера. Возможно, деньги, — добавил он. — Вы ведь знаете мистера Робинсона? Или, скорее, мистер Робинсон знает вас; по-моему, он так сказал.
  — Робинсон? — задумчиво произнес сэр Стэффорд Най. — Славная английская фамилия. — Он взглянул на Хоршема. — Крупный, с желтым лицом, толстый, занимается финансами? Он что, тоже на стороне ангелов, вы на это намекаете?
  — Не знаю, как насчет ангелов, — ответил Генри Хоршем, — но в этой стране он не раз вытаскивал нас из затруднительных положений. Такие люди, как мистер Четвинд, не очень-то любят с ним сотрудничать — наверное, считают его услуги слишком дорогими. Он скуповат, этот мистер Четвинд. Большой мастер наживать врагов там, где не следует.
  — Как говорится, «бедный, но честный», — задумчиво произнес сэр Стэффорд Най. — Вы бы, наверное, перефразировали мои слова и сказали о мистере Робинсоне «дорогой, но честный». Или «честный, но дорогой». — Он вздохнул. — Жаль, что вы не можете рассказать мне, что все это значит. — Он с надеждой посмотрел на Генри Хоршема, но тот покачал головой:
  — Никто из нас точно не знает.
  — Что же такое рассчитывали у меня найти, если кому-то понадобилось явиться ко мне в дом и все там перерыть?
  — Откровенно говоря, сэр Стэффорд, я понятия не имею.
  — Что ж, очень жаль, поскольку я тоже.
  — Значит, по-вашему, у вас нечего искать. Может быть, вас попросили что-нибудь кому-то передать? Или спрятать у себя?
  — Ничего подобного. Если вы имеете в виду Мэри-Энн, то она только сказала, что хочет спасти свою жизнь, и больше ничего.
  — Если вечером в газетах не появится некое сообщение, можете считать, что действительно спасли ей жизнь.
  — Похоже на конец главы, не так ли? Жаль. А меня все больше разбирает любопытство. Я очень хочу знать, что произойдет дальше. Кажется, вы все настроены весьма пессимистично.
  — Честно говоря, так оно и есть. В этой стране дела идут неладно. Что тут удивительного?
  — Я понимаю, что вы имеете в виду. Иногда мне и самому кажется…
  Глава 4
  Ужин с Эриком
  — Старик, ты не возражаешь, если я тебе кое-что скажу? — спросил Эрик Пью.
  Сэр Стэффорд Най взглянул на собеседника. С Эриком Пью он был знаком уже много лет, но близкими друзьями они никогда не считались: в роли друга старина Эрик был бы весьма утомителен, по крайней мере, так казалось сэру Стэффорду. С другой стороны, он был надежным товарищем. Кроме того, хоть общаться с ним было скучновато, он как-то умудрялся все знать. Если ему что-то рассказывали, он это запоминал и сберегал в памяти. Иногда у него можно было выведать кое-что полезное.
  — Ты ведь вернулся с малайзийской конференции?
  — Да, — ответил сэр Стэффорд.
  — Там происходит что-нибудь значительное?
  — Да нет, все как всегда.
  — Понятно. Я думал, мало ли… ну ты понимаешь, мало ли, какая-нибудь лиса в курятнике…
  — Что, на конференции? Да нет, все было скучнейшим образом предсказуемо. Все говорили именно то, чего от них и ждали, только, к сожалению, гораздо пространнее, чем хотелось бы. И зачем я езжу на такие сборища, сам не знаю.
  Эрик Пью сделал пару скучных замечаний по поводу того, что в действительности затевают китайцы.
  — Не думаю, что они на самом деле что-нибудь затевают, — возразил сэр Стэффорд. — Тебе известны все эти слухи о том, чем болеет бедный старый Мао и кто ведет против него интриги и почему?
  — А как тот арабо-израильский вопрос?
  — Тоже продвигается по плану, то есть по их плану. Но в любом случае, какое это имеет отношение к Малайзии?
  — Ну, вообще-то я имею в виду не совсем Малайзию.
  — Я тебя не понимаю. Откуда это уныние?
  — Ну, мне просто интересно — ты ведь простишь мою бестактность, правда? Я хочу спросить, ты ничего не натворил такого, что способно замарать твою репутацию?
  — Я?! — изумился сэр Стэффорд.
  — Ну, ты ведь себя знаешь, Стэфф. Ты любишь иногда дать людям встряхнуться.
  — Последнее время я вел себя безупречно, — возразил сэр Стэффорд. — А что такого ты обо мне слышал?
  — Говорят, у тебя возникли какие-то неприятности на обратном пути.
  — Да? И от кого ты это слышал?
  — Видишь ли, я встретил старого Картисона.
  — Жуткий старый зануда, вечно выдумывает то, чего не было.
  — Да, я знаю. Но он просто сказал, что не помню кто, вроде бы Винтертон, думает, что ты что-то натворил.
  — Натворил? К сожалению, нет.
  — Где-то ведется шпионаж, и его беспокоят некоторые люди.
  — Они что, принимают меня за очередного Филби?
  — Видишь ли, ты иногда позволяешь себе весьма неблагоразумные высказывания, да и шутки твои бывают неудачными.
  — Иногда очень трудно удержаться, — последовал ответ. — Эти политики и дипломаты все такие многозначительно напыщенные, что хочется порой их взбодрить.
  — Старик, у тебя крайне извращенное чувство юмора. Правда. Я иногда за тебя беспокоюсь. Тебе хотели задать несколько вопросов о том, что произошло, когда ты летел домой, и, кажется, сложилось впечатление, что ты… ну, что ты отвечал не вполне искренне.
  — Ах вот оно что! Занятно. Пожалуй, мне придется кое-что предпринять.
  — Только избегай опрометчивых действий.
  — Должен же я иногда поразвлечься!
  — Послушай, старина, я надеюсь, ты не собираешься загубить собственную карьеру во имя своей неистребимой жажды юмора?
  — Я уже почти пришел к выводу, что нет ничего скучнее карьеры.
  — Знаю, знаю. Ты всегда придерживался такой точки зрения и, знаешь ли, не так уж и продвинулся в своей карьере, как следовало бы. А ведь когда-то у тебя были шансы попасть в Вену! Смотреть противно, как ты сам все себе портишь.
  — Поверь мне, я веду себя предельно рассудительно и добропорядочно, — заверил приятеля сэр Стэффорд Най и добавил: — Не волнуйся, Эрик. Ты хороший друг, но, честное слово, я не повинен в каких-либо забавах или играх.
  Эрик с сомнением покачал головой.
  Вечер был прекрасен. Сэр Стэффорд пошел домой пешком через Грин-парк. Переходя улицу в Бердкейдж-Уок, он чуть было не попал под вылетевшую прямо на него машину. Сэр Стэффорд был человеком спортивным и успел в один прыжок оказаться на тротуаре. Машина скрылась из виду. Сэр Стэффорд постоял немного в задумчивости: он готов был поклясться, что водитель намеренно пытался его сбить. Любопытная история. Сначала обыскали его квартиру, а теперь и его самого чуть не угробили. Возможно, это всего лишь случайное совпадение. И все же в своей жизни, часть которой прошла в диких местах и среди диких людей, сэр Стэффорд Най не раз встречался с опасностью, ему были знакомы, так сказать, ее вкус и запах. Сейчас он снова почувствовал ее. Кто-то явно охотится за ним, но почему? Насколько он понимал, вроде бы нигде не высовывался. Очень странно.
  Сэр Стэффорд вошел в квартиру и поднял с пола почту. Ничего особенного, пара счетов и журнал «Лайфбоут», в котором он время от времени печатался. Он бросил счета на стол и снял обертку с журнала. Погруженный в свои мысли, он принялся рассеянно листать журнал и внезапно замер от удивления: между страницами, приклеенный липкой лентой, красовался его собственный паспорт, возвращенный таким странным способом. Он отодрал липкую ленту и раскрыл паспорт. Последний штамп свидетельствовал о его вчерашнем прибытии в Хитроу. Незнакомка, воспользовавшаяся его паспортом, жива и невредима, благополучно добралась до Англии и теперь вернула его. Где она теперь, хотелось бы знать?
  Интересно, увидит ли он ее еще когда-нибудь? Кто она такая, куда исчезла и почему? У него было такое чувство, словно он ждал начала и понимал, что первый акт еще не окончен. Что, собственно, он видел? Старомодную одноактную пьесу, исполняемую перед началом основного спектакля: некая девушка, изъявившая нелепое желание выдать себя за мужчину, благополучно прошла паспортный контроль в Хитроу и, выйдя из аэропорта, затерялась в Лондоне. Нет, вряд ли он когда-либо с нею встретится. Это выводило его из себя. Он и сам не понимал, зачем, собственно, ему так необходимо ее увидеть: она была не так уж и хороша собой, ничего особенного. Хотя нет, это не совсем так: она была именно особенной, иначе ей не удалось бы без особых усилий, без неприкрытого женского кокетства, лишь простой просьбой о помощи убедить его сделать то, что он сделал. И она намекнула ему, что разбирается в людях и признала в нем человека, готового пойти на риск, чтобы помочь ближнему. «А ведь я и вправду рисковал, — подумал сэр Стэффорд. — Она могла бросить мне в стакан с пивом все, что угодно, и если бы пожелала, то в том дальнем углу зала ожидания нашли бы мой хладный труп. А если она разбиралась в лекарствах, а она, несомненно, в них разбиралась, то мою смерть объяснили бы сердечным приступом из-за высокого давления или еще чего-нибудь. Ладно, что толку думать об этом?» Скорее всего, он ее больше не увидит, и эта мысль вызывала у него досаду.
  Да, он был раздосадован, и это ему не нравилось. Он размышлял на эту тему несколько минут, затем написал объявление для троекратной публикации в газете:
  «Пассажир, прибывший во Франкфурт 3 ноября. Прошу связаться с лондонским попутчиком».
  Больше ничего. Либо она объявится, либо нет. Если это объявление попадется ей на глаза, она поймет, кто его дал. Она воспользовалась его паспортом и знает, как его зовут, и смогла выяснить его адрес. Может быть, она свяжется с ним, а может, нет. Скорее всего, нет. А если так, то пролог останется прологом, глупой одноактной пьесой для развлечения опоздавших зрителей, ожидающих начала главного спектакля. Такие пьески были в моде до войны. По всей вероятности, она не объявится — просто потому, что сделала то, зачем приезжала в Лондон, и уже покинула Англию, улетела в Женеву, или на Ближний Восток, или в Китай, или в Южную Америку, или в Соединенные Штаты. «А почему, — подумал сэр Стэффорд, — я вспомнил Южную Америку? Почему-то ведь вспомнил, хотя никто не упоминал о Южной Америке, кроме разве что Хоршема. И даже тот всего лишь сказал о ней мимоходом».
  На следующее утро, отнеся объявление в газету и неторопливым шагом возвращаясь домой через парк Сент-Джеймс, он вдруг заметил осенние цветы — длинноногие чопорные хризантемы с золотисто-бронзовыми шапками. До него донесся их аромат, похожий, как ему всегда казалось, на запах козы, он напомнил ему о склонах холмов в Греции. Надо не забыть просмотреть колонку частных объявлений. Нет, пока еще рано, пройдет по крайней мере два-три дня, прежде чем опубликуют его объявление и кто-нибудь сможет поместить в той же газете ответ. И если ответ появится, то никак нельзя его прозевать, должен же он, в конце концов, знать, что происходит на самом деле!
  Он попытался вспомнить не девушку из аэропорта, а свою сестру. Много лет прошло со дня ее кончины. Конечно, он ее не забыл, но почему-то никак не мог отчетливо представить себе ее лицо и поэтому злился. Собравшись перейти улицу, он остановился. Улица была пустынной, если не считать единственной машины, которая тащилась с величественным видом престарелой дамы. Развалюха, подумал он. Допотопный лимузин, «Даймлер». Он пожал плечами. И спохватился: что это он тут стоит, задумавшись, как идиот?
  Он решительно шагнул на проезжую часть улицы, и тут вдруг развалюха, эта «престарелая дама», как он мысленно обозвал ее, с поразительной скоростью рванула вперед и понеслась на сэра Стэффорда так стремительно, что тот едва успел добежать до противоположного тротуара; сверкнув фарами, машина исчезла за поворотом.
  «Очень интересно, — сказал себе сэр Стэффорд. — Неужели я кому-то не нравлюсь и этот кто-то за мной следит и ждет удобного случая?»
  
  Полковник Пайкавей сидел развалясь в кресле в маленькой комнате в Блумсбери, где он имел обыкновение пребывать с десяти до пяти с коротким перерывом на обед, и утопал, как всегда, в густых облаках сигарного дыма, глаза его были закрыты и лишь иногда моргали, свидетельствуя о том, что он не спит. Голову он поднимал редко. Некий нахальный юнец однажды сказал, что он похож на гибрид древнего Будды и большой синей лягушки с некоторыми наследственными признаками бегемота.
  Тихий звонок внутреннего телефона у него на столе прервал его сладостный сон. Он трижды моргнул и, открыв глаза, нехотя поднял трубку:
  — Да?
  Раздался голос его секретарши:
  — К вам пришел министр.
  — Неужели? А какой именно министр? Баптистский, из церкви за углом?
  — О нет, полковник Пайкавей, это сэр Джордж Пэкхем.
  — Жаль, — произнес, задыхаясь, полковник Пайкавей. — Очень жаль. Преподобный Макгилл гораздо занятнее. В нем чувствуется великолепный адский огонь.
  — Мне проводить его к вам, полковник Пайкавей?
  — Полагаю, он хочет, чтобы его проводили немедленно. И что это они все такие обидчивые? — мрачно проворчал полковник Пайкавей. — Обязательно нужно ворваться и устроить тут истерику.
  Сэра Джорджа Пэкхема препроводили в кабинет полковника. Едва переступив порог, визитер закашлялся и захрипел; с большинством посетителей здесь происходило то же самое. Окна маленькой комнаты были плотно закрыты. Полковник Пайкавей снова откинулся в своем кресле, весь усыпанный сигарным пеплом. Атмосфера в кабинете была совершенно невыносимой, и сослуживцы полковника именовали его прибежище не иначе как «Кошкин дом».
  — А, мой дорогой друг, — приветствовал хозяина сэр Джордж с жизнерадостностью, совершенно не вязавшейся с унылым выражением его лица. — Давненько мы с вами не виделись!
  — Присаживайтесь, присаживайтесь же, — вторил ему Пайкавей, — хотите сигару?
  Сэр Джордж слегка вздрогнул:
  — Нет, благодарю вас, нет, нет, большое спасибо.
  Он бросил многозначительный взгляд на окна. Полковник Пайкавей намека не понял. Сэр Джордж прочистил горло и, опять закашлявшись, произнес:
  — Э… я полагаю, Хоршем к вам заходил.
  — Да, Хоршем здесь был и все рассказал, — подтвердил полковник Пайкавей, медленно опуская веки.
  — Я подумал, что так будет лучше. Я имею в виду, чтобы он зашел к вам сюда. Очень важно, чтобы не пошли какие-нибудь разговоры.
  — Ах, — вздохнул полковник Пайкавей, — но ведь разговоры все равно пойдут, не так ли?
  — Простите?
  — Все равно будут болтать.
  — Я не знаю, насколько вы… э… информированы об этом последнем деле.
  — Мы знаем все, — заверил его полковник Пайкавей. — Для того мы тут и сидим.
  — Да, да, конечно. Я имею в виду сэра С.Н. — вы понимаете, о ком я говорю?
  — О том, кто недавно прилетел из Франкфурта.
  — Чрезвычайно необычное дело. Чрезвычайно необычное. Бог знает что такое, ничего невозможно понять, даже представить себе нельзя.
  Полковник Пайкавей доброжелательно слушал.
  — Так что же думать? — настаивал сэр Джордж. — Вы знаете его лично?
  — Пару раз встречался, — ответил полковник Пайкавей.
  — В самом деле, как тут не задуматься…
  Полковник Пайкавей с некоторым трудом сдержал зевок. Он порядком устал от того, как сэр Джордж задумывается, удивляется и представляет. И вообще, он был невысокого мнения об умственных способностях сэра Джорджа. Предусмотрительный человек, и можно быть уверенным в том, что своим департаментом он руководит со всей предусмотрительностью. Умом не блещет, и слава богу, подумал полковник Пайкавей. Во всяком случае, тот, кто всегда раздумывает и не бывает вполне уверен, пребывает в достаточной безопасности там, куда попал по воле Господа и избирателей.
  — И разве можно забыть, — продолжал сэр Джордж, — те разочарования, которые мы испытали в прошлом?
  Полковник Пайкавей добродушно улыбнулся.
  — Карлстон, Конвей и Кортолд, — сказал он. — Абсолютно надежные и тщательно проверенные. Все на «К», и все трое — коварные изменники.
  — Иногда я думаю, можно ли вообще кому-либо доверять, — печально заметил сэр Джордж.
  — Тут все ясно — конечно, нельзя!
  — Возьмем хотя бы Стэффорда Ная, — продолжал сэр Джордж. — Отличная семья, прекрасные люди, я знал его отца и деда.
  — Обычный сбой в третьем поколении, — констатировал полковник Пайкавей.
  Его замечание не помогло сэру Джорджу.
  — Я не могу не сомневаться… то есть иногда он не кажется серьезным.
  — В молодости я возил своих двух племянниц на Луару, — вдруг сказал полковник Пайкавей. — Какой-то мужчина на берегу удил рыбу. У меня с собой тоже была удочка. Он сказал мне: «Vous n’êtes pas un pêcheur sérieux. Vous avez des femmes avec vous».661
  — Вы думаете, что сэр Стэффорд…
  — Нет, нет, в историях с женщинами он не замечен. Ирония — вот его беда. Любит преподносить сюрпризы. Не может отказать себе в удовольствии посадить кого-нибудь в галошу.
  — Что ж, это не очень-то хорошо, вы согласны?
  — Почему? Любитель пошутить гораздо лучше предателя!
  — Если бы только знать, что он надежный человек. Что вы сами о нем думаете?
  — Абсолютно надежный. На вашем месте я бы не волновался.
  
  Сэр Стэффорд Най отставил в сторону чашку кофе, взял газету, просмотрел заголовки, потом отыскал страницу с частными объявлениями. Он уже седьмой день тщательно просматривал интересующую его колонку, но пока безрезультатно. Печально, но ничего удивительного. А на каком, собственно, основании он ждет ответа? Он скользил взглядом по странице и читал всякие забавные сообщения, благодаря которым этот раздел всегда казался ему занимательным. Эти объявления были не такими уж личными: половина или даже больше представляли собой замаскированные предложения о продаже. Возможно, их следовало бы публиковать в другой рубрике, но они проникли сюда, поскольку здесь они могли скорее попасться на глаза. Среди них было несколько объявлений обнадеживающего содержания.
  «Молодой человек, не приемлющий тяжелой работы и ищущий легкой жизни, хотел бы получить подходящую должность».
  «Девушка желает поехать в Камбоджу. Уход за детьми не предлагать».
  «Интересуюсь оружием времен Ватерлоо. Рассмотрю любые предложения».
  «Вы знаете Дженни Кэпстен? Ее пироги превосходны. Приходите на Лиззард-стрит, 14».
  На мгновение палец Стэффорда Ная задержался. Дженни Кэпстен: ему нравилось это имя. А что это за улица — Лиззард-стрит? Он никогда о такой не слышал. Он вздохнул, и палец опять заскользил вниз по колонке объявлений и почти тут же снова замер.
  «Пассажир из Франкфурта, четверг, 11 ноября, Хангерфордский мост, 7.20 вечера».
  Четверг, 11 ноября. Это сегодня! Сэр Стэффорд Най откинулся в кресле и отхлебнул кофе. Он был взволнован и возбужден. Хангерфорд. Хангерфордский мост. Он встал и пошел на кухню. Миссис Уаррит резала картошку ломтиками и кидала их в кастрюлю с водой. Она взглянула на него с некоторым удивлением:
  — Вам что-нибудь угодно, сэр?
  — Да. Если бы вам назвали Хангерфордский мост, куда бы вы пошли?
  — Куда бы я пошла? — Миссис Уаррит задумалась. — Вы имеете в виду, если бы я хотела туда пойти?
  — Да, представим себе, что именно так стоит вопрос.
  — Ну что ж… Наверное, я пошла бы к Хангерфордскому мосту, а что?
  — Вы имеете в виду Хангерфорд в Беркшире?
  — Где это?
  — В восьми милях за Ньюбери.
  — Я слышала о Ньюбери. В прошлом году мой старик там поставил на одну лошадь и не прогадал.
  — Так что, вы отправились бы в Хангерфорд близ Ньюбери?
  — Ну конечно нет, — сказала миссис Уаррит. — Зачем так далеко? Я бы пошла к Хангерфордскому мосту, естественно.
  — Вы хотите сказать…
  — Ну, к тому, что рядом с вокзалом Черинг-Кросс, вы же знаете. Мост через Темзу.
  — Да, — сказал сэр Стэффорд Най. — Точно, я знаю, где это. Благодарю вас, миссис Уаррит.
  Это было похоже на игру в орлянку. Объявление в лондонской утренней газете означало железнодорожный Хангерфордский мост в Лондоне. По-видимому, это и имело в виду лицо, поместившее объявление, хотя в том, что объявление дала именно интересующая сэра Стэффорда дама, он совершенно не был уверен. Ее мысли, насколько он мог судить по краткому общению с ней, были весьма оригинальны и необычны. Он ожидал другого ответа, более определенного. Но другого не существует. Кроме того, возможно, имеются и другие Хангерфорды, в других частях Англии, и там, вероятно, тоже есть мосты. Ну что ж, так или иначе, сегодня все прояснится.
  
  Был холодный ветреный вечер с моросящим дождем. Сэр Стэффорд Най брел, подняв воротник своего непромокаемого плаща. Прежде ему уже случалось бывать на Хангерфордском мосту, и этот мост никогда не казался сэру Стэффорду местом, подходящим для прогулок. По мосту сновали потоки людей: запахнув потуже плащи и надвинув на лоб шляпы, все они спешили как можно скорее добраться до дому, подальше от ветра и дождя. Сэр Стэффорд Най подумал, что в этой толпе бегущих людей весьма затруднительно разглядеть кого-либо. Неподходящий момент для рандеву. Может быть, в газетном объявлении речь шла о Хангерфордском мосту в Беркшире? Во всяком случае, все это казалось очень странным.
  Он шел вперед, не убыстряя и не замедляя шага, никого не обгоняя и уступая дорогу идущим навстречу. Он шел достаточно быстро, чтобы его не обгоняли идущие сзади, хотя при желании они могли бы это сделать. Наверное, это шутка, думал Стэффорд Най. И шутка не в его вкусе.
  Вообще-то, если подумать, она и не в ее вкусе. Навстречу ему, тяжело ступая, шла женщина в плаще; она наткнулась на него, поскользнулась и рухнула на колени. Он помог ей подняться:
  — Все в порядке?
  — Да, благодарю вас.
  Женщина поспешила дальше, успев что-то сунуть в руку Стэффорду Наю. Незнакомка исчезла, смешавшись с толпой. Стэффорд Най пошел своей дорогой: он все равно не сумел бы ее догнать, к тому же она явно этого не желала. Он ускорил шаг, крепко сжимая в руке нечто, врученное ему женщиной, и наконец добрался до другого конца моста в Суррее.
  Там он зашел в маленькое кафе и, присев за столик, заказал кофе. Потом разжал ладонь и увидел небольшой конверт из непромокаемой бумаги, а в нем еще один, простенький белый конверт. Он вскрыл его и обнаружил билет.
  Билет на завтрашний вечерний концерт в «Фестиваль-Холле».
  Глава 5
  Вагнеровский мотив
  Сэр Стэффорд Най устроился поудобнее в своем кресле, слушая барабанную дробь Нибелунгов, с которой начался концерт.
  Хотя он любил Вагнера, «Зигфрид» ни в коей мере не был его любимым произведением из цикла «Кольцо Нибелунгов», предпочтение он отдавал «Золоту Рейна» и «Гибели богов». Ария Юного Зигфрида, внимающего пению птиц, почему-то всегда его раздражала, вместо того чтобы наполнять блаженством. Может быть, все дело в том, что в юности он слушал ее в мюнхенской опере в исполнении величественного тенора, к сожалению, более чем величественных пропорций, а он тогда был еще слишком молод, чтобы наслаждаться музыкой, абстрагируясь от облика Юного Зигфрида, которого лишь с большой натяжкой можно было назвать юным. Вид толстого тенора, катающегося по земле в пароксизме ребяческого веселья, вызывал у него отвращение. От песен птиц и шелеста леса он тоже не был в восторге. Нет, лучше слушать «Рейнских дев», хотя тогда, в Мюнхене, даже рейнские девы имели пышные формы, но это было не так противно. Уносимый мелодическим водным потоком и веселой песней, он не позволял себе отвлекаться от музыки.
  Время от времени он непринужденно оглядывался вокруг. Он пришел довольно рано. Зал, как всегда, был переполнен. Наступил антракт. Сэр Стэффорд поднялся и посмотрел по сторонам: кресло рядом с ним оставалось свободным. Кто-то купил билет, но не пришел. Интересно, он прав в своем предположении или же его гипотетический сосед просто опоздал и его не пустили в зал: такое все еще практиковалось на концертах, где исполняли Вагнера.
  Он вышел, прошелся по фойе, выпил чашку кофе, выкурил сигарету, а когда раздался звонок к началу второго отделения, вернулся в зал. На этот раз, пробираясь между рядами к своему месту, он увидел, что соседнее кресло занято, и его вновь охватило волнение. Добравшись до своего места, он сел. Да, это была та самая женщина из зала ожидания Франкфуртского аэропорта. Она сидела, устремив взгляд вперед. Профиль ее был в точности таким, каким он ему запомнился: четким и безупречным. Она чуть повернула голову, ее взгляд равнодушно скользнул по нему, и это «неузнавание» его было столь категоричным, что никаких слов уже и не требовалось. Это было свидание, которое нельзя было афишировать, по крайней мере теперь. Свет стал гаснуть, женщина повернулась:
  — Простите, можно взглянуть на вашу программку? Боюсь, что свою я обронила где-то в проходе.
  — Конечно.
  Он передал ей программу, она взяла ее, развернула и стала читать. Свет стал еще тусклее. Второе отделение началось с увертюры к «Лоэнгрину». В конце ее женщина вернула программу со словами:
  — Большое вам спасибо, вы очень добры.
  Следующим номером исполнялись «Шорохи леса» из «Зигфрида»: он сверился с программой, которую ему вернули, и вдруг заметил внизу страницы какую-то бледную карандашную приписку. Он не стал пытаться прочесть ее немедленно, к тому же в зале было довольно темно. Он просто свернул программу и держал ее в руке. Он был совершенно уверен, что сам в программе ничего не писал. Скорее всего, решил он, у нее тоже была программа, которую она держала в сумочке; видимо, она в ней заранее что-то для него написала. От всего этого опять повеяло таинственностью и опасностью: та встреча на Хангерфордском мосту, конверт с билетом, сунутый ему в руку, а теперь эта женщина, молча сидящая рядом. Раз или два он окинул ее быстрым, небрежным взглядом, которым обычно удостаивают случайного соседа. Она сидела откинувшись на спинку кресла; на ней было строгое платье из черного крепа, на шее — старинное ожерелье. Темные волосы коротко подстрижены и уложены. Она не смотрела в его сторону, не отвечала на его взгляды. Он подумал, уж не находится ли в зале «Фестиваль-Холла» некто, следящий за ними: не переглядываются ли они, не разговаривают ли? Не исключено, что этот «некто» совсем рядом. Она ответила на его объявление в газете, и этого с него достаточно. Его любопытство не было удовлетворено, но теперь он, по крайней мере, знал, что Дафна Теодофанос, она же Мэри-Энн, здесь, в Лондоне, и, значит, есть возможность когда-нибудь узнать побольше о том, что тут затевается. Но план этой «операции» разрабатывает она, а он должен следовать ее указаниям. Он подчинился ей в аэропорту, подчинится и теперь, к тому же он должен признать, что жизнь внезапно стала интереснее. Да, лучше так, чем сидеть на скучных политических совещаниях. Действительно ли на днях его пыталась сбить машина? Скорее всего, так. И даже не один раз, а дважды. Было нетрудно поверить в то, что за ним охотятся: теперь так много лихачей за рулем, что легко можно усмотреть злой умысел там, где его и нет. Он свернул программку и больше в нее не заглядывал. Музыка закончилась, и сидящая рядом женщина заговорила, не взглянув в его сторону и вроде бы ни к кому не обращаясь.
  — Юный Зигфрид, — произнесла она и вздохнула.
  Программу завершил марш из «Миннезингеров». Отзвучали шумные аплодисменты, зрители потянулись к выходу. Он подождал, не подаст ли она ему какой-нибудь знак, но она просто взяла свою шаль, прошла по проходу между кресел и, немного ускорив шаг, смешалась с толпой.
  Стэффорд Най сел в свою машину и поехал домой. Дома, включив кофеварку, он развернул программку и стал внимательно ее изучать.
  Программка, мягко выражаясь, его разочаровала. В ней не было никакого сообщения, и лишь на одной странице над текстом смутно виднелась карандашная надпись, которую он заметил, но не смог прочитать в театре. Но это были не слова и даже не цифры: просто нотная запись, будто бы кто-то сломанным карандашом нацарапал музыкальную фразу. В какой-то момент Стэффорд Най подумал о тайнописи, которая, возможно, проявится, если подержать листок над огнем. Довольно робко и слегка стыдясь столь мелодраматической фантазии, он поднес программку к решетке электрокамина, но ничего не произошло. Вздохнув, он бросил ее на стол. Его охватило вполне оправданное раздражение: весь этот вздор, свидание на мосту под дождем и ветром! Просидеть на протяжении всего концерта рядом с женщиной, которой он жаждал задать как минимум дюжину вопросов, — и что в результате? Ничего! Никакого продолжения. И все-таки ведь она с ним встретилась, но зачем? Если она ничего не хотела ему сказать, не собиралась о чем-то договориться, тогда зачем она вообще явилась?
  Он задумчиво оглядел комнату, остановив взгляд на книжном шкафу, где хранил разные занимательные романы, детективы, а также попадавшие туда иногда научно-популярные книги. Литература, подумал он, гораздо интереснее реальной жизни: трупы, таинственные телефонные звонки, прекрасные иностранные шпионки — и все это в изобилии! И все-таки, может быть, эта неуловимая дама не исчезла навсегда из его поля зрения. В следующий раз, подумал он, он сам будет действовать. В игре, которую она ведет, могут участвовать и двое.
  Он выпил еще одну чашку кофе, потом подошел к окну, держа программку в руке. Посмотрев вниз, на улицу, он невольно снова взглянул на карандашную запись в программке и почти бессознательно стал напевать. У него был хороший слух, и он без труда воспроизвел мелодию, нацарапанную карандашом. Она показалась ему смутно знакомой. Он спел ее еще раз, погромче. Что это такое? Там-там, там-там, ти-там. Там. Там. Ну да, определенно знакомый мотив!
  Он принялся вскрывать доставленные почтой письма.
  В большинстве своем они были неинтересны: пара приглашений, одно из американского посольства, другое — от леди Этельхэмптон: она приглашала его на благотворительный концерт, который почтят своим присутствием члены королевской семьи, так что цена в пять гиней, как указывалось в письме, не должна показаться чрезмерной. Он отбросил приглашения в сторону: вряд ли он решит принять какое-либо из них. Сэр Стэффорд подумал: вместо того чтобы торчать в Лондоне, можно немедленно отправиться к тетушке Матильде, как он ей обещал. Он любил тетушку Матильду, хоть навещал ее не часто. Она жила за городом, в перестроенном крыле громадного георгианского особняка, унаследованного ею от деда. У нее была просторная, отлично спланированная гостиная, небольшая овальная столовая, новая кухня, переделанная из бывшей комнаты экономки, две спальни для гостей, большая удобная спальня для нее самой, соединенная с ванной, и приличная комната для терпеливой компаньонки, помогавшей ей коротать дни. Все прочие верные слуги были тоже обеспечены приличным жильем и всем необходимым. Мебель в остальной части здания была покрыта чехлами от пыли, и там периодически проводили уборку. Най любил это место, в детстве он обычно проводил здесь каникулы. Тогда в доме царило веселье, здесь жил его дядя с женой и двумя детьми. Да, в те времена здесь было славно: дом — полная чаша, много прислуги. В детстве он не обращал особого внимания на портреты и картины: стены украшали огромные полотна живописи Викторианской эпохи, но имелись работы и более старых мастеров. Да, там было несколько неплохих портретов: Рейберн, два Лоренса, Гейнсборо, один Лели, два довольно сомнительных Ван Дейка, а также пара работ Тернера. Некоторые из них пришлось продать, чтобы семье было на что жить. Приезжая сюда, он по-прежнему с удовольствием бродил по дому и разглядывал семейные реликвии.
  Тетушка Матильда была ужасно говорлива. Она всегда радовалась приезду своего внучатого племянника, да и сэр Стэффорд тоже любил иногда пообщаться с ней, однако теперь не вполне понимал, с чего вдруг ему захотелось к ней съездить. И почему это ему вспомнились фамильные портреты? Может быть, потому, что среди них был портрет его сестры Памелы, написанный двадцать лет назад одним из лучших художников того времени? Ему захотелось снова увидеть этот портрет и рассмотреть его повнимательнее: проверить, насколько сильно сходство между сестрой и той незнакомкой, что столь возмутительным образом нарушила привычный уклад его жизни.
  С некоторым раздражением он снова взял программу концерта и стал напевать нацарапанную карандашом мелодию. Тум-тум, ти-тум… и вдруг до него дошло: это была тема Зигфрида, мелодия его рожка. «Юный Зигфрид» — так вчера сказала ему эта женщина; не то чтобы именно ему, ее слова вроде бы никому конкретно не предназначались и ничего не означали, поскольку относились к только что отзвучавшей музыке. И мелодия в программке тоже была обозначена музыкальными значками. Юный Зигфрид. Вероятно, это должно что-нибудь значить. Ладно, может быть, все прояснится позже. Юный Зигфрид. Что же это значит, черт побери? Почему и как, когда и что? Чепуха! Сплошные вопросы.
  Он набрал номер тетушки Матильды.
  — Ну конечно же, Стэффи, милый, будет чудесно, если ты приедешь! Садись на поезд, который отходит в половине пятого. Знаешь, он все еще ходит, но прибывает сюда на полтора часа позже и позже отходит из Паддингтона: в пять пятнадцать. И это, я полагаю, они называют улучшением работы железных дорог. Останавливается у каждого столба. Ну ладно. Хорас тебя встретит.
  — Значит, он еще здесь?
  — Конечно, здесь.
  — Ну да, разумеется, — сказал сэр Стэффорд Най.
  Хорас, служивший когда-то конюхом, со временем ставший кучером, а потом и шофером, по-видимому, и сейчас продолжает сидеть за рулем.
  «Ему, должно быть, не меньше восьмидесяти», — подумал сэр Стэффорд и улыбнулся.
  Глава 6
  Портрет дамы
  — Дорогой, ты очень мило выглядишь, загорел! — воскликнула тетка Матильда, окидывая его оценивающим взглядом. — Видимо, благодаря Малайзии; если не ошибаюсь, ты ведь именно там был? Или это был Сиам или Таиланд? Все эти названия так часто меняются, что всего и не упомнить. Во всяком случае, это был не Вьетнам, правда ведь? Знаешь, мне совершенно не нравится этот Вьетнам, я совсем запуталась: Северный Вьетнам, Южный Вьетнам, Вьетконг и все такое прочее, и все они хотят воевать друг с другом, и никто не желает остановиться. Нет чтобы съездить в Париж или куда там еще, посидеть за столом и разумно все решить. Как ты считаешь, милый, я тут подумала, и, по-моему, это решило бы проблему: не устроить ли побольше футбольных полей, и пусть они все там собираются и дерутся друг с другом, но без этих смертоносных штуковин, без этого ужасного напалма. Я имею в виду, пусть просто толкают и пинают друг друга и все такое. Это понравится и им самим, и всем вокруг, и даже можно брать входную плату с тех, кто захочет прийти и посмотреть, как они дерутся. Мы просто не понимаем, что людям нужно давать то, чего они хотят на самом деле.
  — Прекрасная идея, — улыбнулся сэр Стэффорд Най, целуя ее благоухающую духами бледно-розовую морщинистую щеку. — А как вы поживаете, дорогая тетушка?
  — Ну, я стара, — заявила леди Матильда Клекхитон. — Да, я стара. Конечно, ты не знаешь, что такое старость. Не одно, так другое: то ревматизм, то артрит, то эта гадкая астма, то ангина, а то колено подвернешь. Вечно что-нибудь не так. Нет, ничего страшного нет, и тем не менее. Почему ты приехал ко мне, милый?
  Сэра Стэффорда несколько ошеломила прямота вопроса.
  — Я всегда навещаю вас после заграничных поездок.
  — Тебе придется пересесть на стул поближе, — сказала тетка Матильда. — Со времени твоего прошлого визита я стала немного хуже слышать. Ты какой-то не такой… Почему?
  — Потому что я загорел, вы ведь сами сказали.
  — Чепуха, я вовсе не об этом. Неужели у тебя наконец-таки появилась девушка?
  — Девушка?
  — Я всегда чувствовала, что когда-то это произойдет. Вся беда в том, что у тебя слишком развито чувство юмора.
  — Почему же вы так думаете?
  — Так про тебя говорят. Да, говорят. Видишь ли, твое чувство юмора мешает и твоей карьере. Знаешь, ты ведь связан со всеми этими дипломатами и политиками, этими так называемыми молодыми государственными деятелями, а также старшими и средними, да еще со всеми этими партиями. Вообще-то я думаю, что незачем иметь так много партий, а главное — эти ужасные, ужасные лейбористы! — Она гордо вскинула свою консервативную голову. — Когда я была девочкой, никаких лейбористов и в помине не было, никто знать не знал, что это такое, сказали бы, что это чепуха. Жаль, что теперь это не чепуха. Еще, конечно же, есть либералы, но они ужасно глупы. А эти тори, или консерваторы, как они опять себя называют?
  — А с ними-то что не так? — улыбнувшись, поинтересовался Стэффорд Най.
  — Слишком много серьезных женщин, поэтому им не хватает, знаешь ли, живости.
  — Ну что ты, в наши дни ни одна политическая партия особенно не стремится к живости.
  — Вот именно, — сказала тетка Матильда. — И вот тут-то, конечно же, ты ведешь себя неправильно. Ты хочешь внести немного веселья, хочешь немного позабавиться и поэтому немного подшучиваешь над людьми, а им это, естественно, не нравится. Они говорят: «Ты несерьезный молодой человек».
  Сэр Стэффорд Най рассмеялся. Его взгляд блуждал по стенам комнаты.
  — Куда ты смотришь? — спросила леди Матильда.
  — На ваши картины.
  — Надеюсь, ты не хочешь, чтобы я их продала? Похоже, теперь все продают свои картины. Старый лорд Грэмпион, ты его знаешь, продал своих Тернеров, а также несколько портретов предков. И Джеффри Голдман продал всех своих прелестных лошадей — по-моему, работы Стаббса? Что-то в этом роде. А какие деньги за них дают! Но я-то не хочу продавать свои картины. Я их люблю. Почти все картины в этой комнате мне по-настоящему дороги, потому что это предки. Я знаю, что предки теперь никому не нужны, ну и пусть, значит, я старомодна. Мне нравятся предки. Я имею в виду, мои собственные. На кого ты там смотришь? На Памелу?
  — Да. На днях я ее вспоминал.
  — Просто поразительно, как вы похожи! Даже больше, чем близнецы, хотя говорят, что разнополые близнецы не могут быть абсолютно похожи, если ты понимаешь, что я имею в виду.
  — Тогда Шекспир, должно быть, ошибался, когда писал про Виолу и Себастьяна.
  — Но ведь просто брат и сестра могут быть похожи друг на друга, правда? Вы с Памелой всегда были очень похожи, я хочу сказать, внешне.
  — Только внешне? А по характеру?
  — Ни в малейшей мере, вот что самое удивительное. Но, конечно же, у тебя и у Памелы есть то, что я называю фамильным лицом — не Наев, а Болдуин-Уайтов.
  Когда дело доходило до обсуждения генеалогии, сэр Стэффорд Най был не в силах тягаться со своей тетушкой.
  — Я всегда считала, что вы с Памелой пошли в Алексу, — продолжала она.
  — Алекса — это которая?
  — Твоя прапра… по-моему, еще одно пра, прабабка, кажется, венгерка, то ли графиня, то ли баронесса или что-то в этом роде. Твой прапрапрапрадед влюбился в нее, когда работал в посольстве в Вене. Да, точно, она была венгеркой. Очень спортивная. Венгры — они очень спортивные. Она любила охотиться верхом, великолепно держалась в седле.
  — У вас есть ее портрет?
  — На первой площадке лестницы, прямо над ступенями, немного вправо.
  — Перед сном обязательно взгляну.
  — Может быть, ты сейчас сходишь, а потом мы о ней поговорим.
  — Хорошо, если вы так хотите.
  Он улыбнулся ей, выбежал из комнаты и поспешил вверх по лестнице. Да, у старой Матильды острый глаз: это то самое лицо, которое он видел и запомнил. Запомнил не потому, что оно было похоже на его собственное, даже не потому, что оно похоже на лицо Памелы, но из-за еще более близкого сходства с этим портретом. Красивая девушка, которую привез домой посол, его прапрапрапрадед, если хватает этих «пра»: тетка Матильда никогда не удовольствовалась лишь несколькими. Ей было лет двадцать, она была отважной девушкой, великолепной наездницей; она божественно танцевала, и в нее влюблялись мужчины. Но она была верна, так всегда говорили, прапрапрапрадеду, весьма надежному и здравомыслящему служащему дипломатического корпуса. Она отправлялась вместе с ним в заграничные посольства, и возвращалась, и рожала детей — насколько он помнил, троих или четверых. От одного из этих детей ее лицо, ее нос, поворот головы унаследовали он и его сестра Памела. Он подумал: а эта молодая женщина, которая одурманила его снотворным и уговорила одолжить ей плащ, которая заявила, что ей угрожает смертельная опасность, если он не сделает того, о чем она просит, эта женщина — не может ли она быть его пятиюродной или шестиюродной сестрой, связанной семейными узами с дамой на портрете, перед которым он сейчас стоит? Что ж, может быть. Возможно, их предки одной и той же национальности. Во всяком случае, их лица весьма схожи. Как прямо она сидела в опере, каким безупречным был ее профиль с изящным, с горбинкой носом. И аура, исходящая от нее…
  
  — Ну что, нашел? — осведомилась тетка Матильда, когда племянник вернулся в белую гостиную, как обычно называли эту комнату. — Не правда ли, интересное лицо?
  — Да, и довольно красивое.
  — Гораздо лучше иметь интересное лицо, нежели красивое. Но ведь ты же не был в Венгрии или Австрии? Ты ведь не мог встретить в Малайзии кого-то похожего на нее? Такая женщина не стала бы сидеть за круглым столом и делать пометки, или править доклады, или заниматься чем-нибудь подобным. Все считали ее сумасбродным созданием: прекрасные манеры и все такое, но дикая, как дикая птица. Она не ведала опасности.
  — Откуда вы столько знаете о ней?
  — Да, действительно, мы жили в разное время, я родилась через несколько лет после ее смерти. И тем не менее она меня всегда интересовала. Она была самой настоящей авантюристкой. О ней рассказывали очень странные истории, о ней и о делах, в которых она была замешана.
  — А как на это реагировал мой прапрапрапрадед?
  — Думаю, он был ужасно обеспокоен всем этим, — сказала леди Матильда. — Однако, говорят, он очень ее любил. Кстати, Стэффи, ты читал «Узника Зенды»?
  — «Узник Зенды»? Что-то очень знакомое.
  — Ну конечно же, это название книги.
  — Да-да, я понимаю.
  — Полагаю, ты не мог ее читать в детстве. Но в мое время девочки-подростки были просто без ума от этой книги — первой прочитанной книги о любви. Мы были без ума не от поп-музыки и не от «Битлз», а от романтической любви, описанной в этой книге. Во времена моей юности нам не разрешали читать романы, во всяком случае утром, разве что только после обеда.
  — Что за странные правила, — заметил сэр Стэффорд. — Почему читать романы можно не утром, а только вечером?
  — Видишь ли, утром девочкам полагалось заниматься чем-то полезным: поливать цветы или чистить серебряные рамки для фотографий, выполнять возложенные на нас обязанности, заниматься с гувернанткой и так далее. А после обеда нам разрешалось почитать, и «Узник Зенды» обычно оказывался первым попавшим в наши руки романом.
  — Наверное, очень хорошая, респектабельная книга, не правда ли? Кажется, я что-то припоминаю… Может быть, я ее и читал. Я полагаю, там все очень невинно и наверняка не слишком много секса?
  — Конечно нет. Ни о каком сексе не могло быть и речи. Мы читали героические романы. «Узник Зенды» — изумительная, романтичная повесть. Все девочки поголовно были влюблены в главного героя, Рудольфа Рассендилла.
  — Кажется, это имя мне тоже знакомо. Немного напыщенное, правда?
  — Лично мне оно до сих пор кажется очень романтичным. Мне было тогда лет двенадцать. Я вспомнила об этом, пока ты ходил взглянуть на тот портрет. Принцесса Флавия, — добавила она.
  Стэффорд Най улыбнулся.
  — Вы помолодели, порозовели и выглядите очень сентиментальной, — сказал он.
  — Именно так я себя и чувствую. Нынешним девушкам такие чувства неведомы. Они впадают в экстаз от влюбленности и падают в обморок, когда кто-нибудь бренчит на гитаре или распевает во все горло, но они совершенно несентиментальны. Но я влюбилась не в Рудольфа Рассендилла, а в его двойника.
  — У него был двойник?
  — Был. Король Руритании.
  — Ах да, ну конечно же, теперь мне понятно, откуда пошло слово «Руритания», которое я то и дело слышу. Да, по-моему, я точно это читал. Рудольф Рассендилл, приближенный короля Руритании, влюбился в принцессу Флавию, с которой король был официально обручен.
  Леди Матильда несколько раз тягостно вздохнула:
  — Да. Рудольф Рассендилл унаследовал рыжие волосы от своей прабабки, и в одном из эпизодов книги он кланяется ее портрету и говорит о… имени я уже не помню… о графине Амелии, или что-то в этом роде, от которой он унаследовал свою внешность и все остальное. Поэтому, глядя на тебя, я вспомнила Рудольфа Рассендилла, а ты пошел посмотреть на портрет дамы, которая могла быть твоей прабабкой, и проверить, не напоминает ли она тебе кого-то. Значит, у тебя роман, не так ли?
  — Ради бога, почему вы так решили?
  — Знаешь, жизнь при всей своей сложности не так уж непредсказуема. Существует набор признаков, по которым можно определить состояние души человека в тот или иной момент. Это как книга по вязанию: в ней примерно шестьдесят пять различных узоров. И все кажутся сложными. Но стоит повнимательнее присмотреться к любому из них, и тебе все станет ясно. Твой сегодняшний узор, я бы сказала, — это романтическое приключение. — Она вздохнула. — Боюсь, однако, что ты ничего мне об этом не расскажешь.
  — Мне нечего рассказывать, — возразил сэр Стэффорд.
  — Ты всегда был отъявленным лжецом. Ну что ж, не беда. Привези ее ко мне как-нибудь. Это единственное, чего я хочу, прежде чем врачам удастся меня уморить очередным антибиотиком, который они только что изобрели. Ты не поверишь, сколько разноцветных пилюль я теперь глотаю!
  — Я не понимаю, почему вы говорите «она» и «ее».
  — Разве? Я узнаю ее с первого взгляда. В твоей жизни есть какая-то женщина. Чего я не могу понять — так это где ты ее нашел. В Малайзии, за столом заседаний? Дочка посла или министра? Хорошенькая секретарша из посольства? Нет, это все не подходит. На пароходе по дороге домой? Нет, пароходы нынче не в чести. Наверное, в самолете.
  — Так уже горячее, — не удержался сэр Стэффорд Най.
  — Ага! Стюардесса?
  Он покачал головой.
  — Ну ладно, храни свою тайну. Но имей в виду, я все выясню. Когда дело касается тебя, я всегда все чувствую. У меня вообще нюх на такие вещи. Конечно, я теперь отошла от жизни, но время от времени встречаюсь со старыми друзьями, и, ты знаешь, от них легко получить намек-другой. Люди обеспокоены, причем повсюду.
  — Вы имеете в виду обычное недовольство?
  — Нет, вовсе нет. Я имею в виду беспокойство высокопоставленных лиц, беспокойство нашего ужасного правительства, беспокойство старого, милого, сонного министерства иностранных дел. Происходит что-то такое, чего не должно быть. Тревога и напряженность.
  — Студенческие волнения?
  — Нет, студенческие волнения — дело обычное, думаю, они происходят во всех странах. Некая славная девушка приходит по утрам читать мне газеты. Мне сейчас это трудно, а у нее очень приятный голос. Она читает вслух письма, разные газетные заметки, и вообще она молодец: читает то, что я хочу знать, а не то, что, по ее мнению, мне нужно знать. Да, насколько я понимаю, все обеспокоены, и об этом, имей в виду, мне сказал мой довольно давний знакомый.
  — Кто-то из старых военных?
  — Он генерал-майор, уже порядочно лет в отставке, но по-прежнему в курсе всех дел. Молодежь всегда в авангарде всех событий, но этот факт сам по себе не вызывает беспокойства. Они — кем бы они ни были — используют молодежь. Во всех странах без исключения. Они ее подстрекают. Молодежь скандирует лозунги, которые звучат доходчиво, хотя сами молодые люди не всегда понимают их смысл. Революцию устроить очень легко: для молодежи это естественное дело, она всегда бунтует. Она бунтует, разрушает и хочет, чтобы мир стал другим, но в то же время она слепа. На глазах у молодежи повязка, они не видят, куда идут, не понимают, что должно произойти, что перед ними и кто у них за спиной подталкивает их вперед. Вот что меня пугает. Знаешь, словно кто-то манит ослика морковкой, а кто-то другой при этом подгоняет его сзади палкой.
  — У вас какие-то странные фантазии.
  — Милый мой мальчик, это не просто фантазии. Так говорили про Гитлера и гитлерюгенд. На самом деле там велась долгая, тщательная подготовка, все действия были просчитаны до мельчайших деталей: во всех странах были созданы пятые колонны, которые должны были подготовить и обеспечить встречу суперменов немецкой нации. Об этом мечтали и в это горячо верили. Возможно, кто-то и сейчас верит во что-то подобное: в какую-нибудь доктрину, которую с радостью примут, если она будет преподнесена достаточно умело.
  — О ком вы говорите? Вы имеете в виду китайцев или русских? Кого именно?
  — Я не знаю. Не имею ни малейшего представления. Но что-то где-то происходит, и именно таким образом. Опять шаблон, понимаешь? Модель! Русские? Они увязли в коммунизме. Думаю, их идеи устарели. Китайцы? Мне кажется, они сбились с пути: может быть, переборщили с председателем Мао. Я не знаю, кто за всем этим стоит. Как я уже говорила, есть только вопросы — почему, где, когда и кто.
  — Очень интересно.
  — История повторяется, и на свет божий извлекается все та же самая идея: молодой герой, золотой сверхчеловек, за которым все должны идти. — Помолчав, она добавила: — Понимаешь, идея все та же. Юный Зигфрид.
  Глава 7
  Совет тетушки Матильды
  Тетушка Матильда посмотрела на внучатого племянника. Стэффорду Наю был знаком этот ее взгляд, острый и проницательный. Но сегодня он показался ему еще более острым и проницательным, чем обычно.
  — Значит, ты уже слышал эти слова, — сказала она. — Понятно.
  — И что они означают?
  — А ты не знаешь? — Она удивленно подняла брови.
  — Ей-богу, чтоб я сгорел, — ответил сэр Стэффорд, как, бывало, в детстве.
  — Да, мы всегда так говорили, — заметила леди Матильда. — Так ты и впрямь ничего не знаешь?
  — Ничегошеньки.
  — Но слова эти ты уже слышал?
  — Да, мне их сказал один человек.
  — Важная персона?
  — Возможно. Наверное, да. Что вы подразумеваете под «важной персоной»?
  — Ну, ты ведь в последнее время участвовал в разных правительственных миссиях? Ты представлял эту бедную, несчастную страну так хорошо, как только мог, но я не удивлюсь, если у тебя это получилось не намного лучше, чем это могли бы сделать другие, просто сидя за круглым столом и болтая языком. Вряд ли из этого что-нибудь вышло бы.
  — Возможно, вы правы, — ответил Стэффорд Най. — В таких делах особого оптимизма не испытываешь.
  — Но делаешь все, что только можешь, — подхватила леди Матильда.
  — Весьма христианский принцип. В наше время если делаешь все из рук вон плохо, то со стороны кажется, что добиваешься больших успехов. Что это все значит, тетушка Матильда?
  — Я-то, к сожалению, не знаю, — ответила та.
  — Но вы же всегда в курсе всех событий!
  — Это не совсем так. Просто мне часто рассказывают разные новости.
  — Как это?
  — Видишь ли, у меня еще сохранилось несколько старых друзей. Друзей, которые в курсе многих дел. Конечно, по большей части они либо совершенно глухие, либо полуслепые, либо немного не в себе, либо едва ходят. Но кое-что у них еще работает, вот здесь. — Она постучала себя по аккуратно причесанной седой голове. — Вокруг сейчас царят тревога и отчаяние, больше, чем когда-либо. Вот тебе один из фактов, которые я узнала.
  — Но ведь так было всегда.
  — Да, да, конечно, но сейчас все немного хуже. Теперь эта ситуация — как бы мне поточнее выразиться — осложняется, становится более напряженной. Я уже давно замечаю со стороны, а ты, несомненно, чувствуешь это изнутри, что вокруг непорядок, и довольно серьезный непорядок. Но теперь возникло ощущение, что этот непорядок, возможно, как-то организован, он таит в себе опасность. Что-то происходит, что-то назревает, причем не только в одной стране, а во многих странах. Они окружили себя своими людьми, и опасность такого положения вещей состоит в том, что это молодые люди, которые поедут куда угодно, будут делать что угодно и, к сожалению, поверят во что угодно, а коль скоро они получат право ломать и крушить что попало, им будет казаться, что цель действительно благая и мир изменится к лучшему. Они ничего не созидают, вот в чем беда, они только разрушают. Творческая молодежь пишет стихи, романы, сочиняет музыку и рисует картины точно так же, как и во все времена, с ней все в порядке. Но как только у человека появляется вкус к разрушению во имя самого разрушения, вступает в действие черная сила.
  — Когда вы говорите «они», кого вы имеете в виду?
  — Если бы я знала! Да, хотелось бы мне это знать. Если я раскопаю что-нибудь полезное, непременно тебе сообщу. Тогда ты сможешь принять меры.
  — К сожалению, мне-то некому сообщить об этом.
  — Да, ты уж не рассказывай об этом кому попало, людям нынче доверять нельзя. И не говори об этом ни с кем из этих идиотов в правительстве или с теми, кто так или иначе связан с правительством или надеется туда попасть после того, как нынешние уйдут. Политикам недостает времени взглянуть на окружающий мир. Они воспринимают страну, в которой живут, исключительно как широкую избирательную платформу, этого им вполне достаточно для того, чтобы какое-то время спокойно жить. Они делают то, что, по их искреннему убеждению, улучшит положение, и очень удивляются, когда этого не происходит; а все дело в том, что людям нужно совсем не это. И невольно приходишь к выводу, что политикам кажется, будто у них есть некое Богом данное позволение лгать в борьбе за правое дело. Не так уж много времени прошло с тех пор, как мистер Болдуин произнес свою знаменитую фразу: «Если бы я говорил правду, я бы проиграл выборы». Премьер-министры до сих пор так считают. Слава богу, бывает, что нами руководят и великие люди, но это большая редкость.
  — Ну и что, по вашему мнению, нужно делать?
  — Ты ждешь от меня совета? От меня? Да знаешь ли ты, сколько мне лет?
  — Наверное, около девяноста.
  Леди Матильда была явно обескуражена:
  — Ну, не совсем так. Неужели, милый мальчик, я выгляжу на девяносто?
  — Ну что вы, дорогая тетушка. Вы выглядите на шестьдесят шесть.
  — Так-то лучше. Неправильно, но звучит приятнее. Я непременно дам тебе знать, если получу какой-нибудь намек от кого-то из моих дорогих старых адмиралов, или от старого генерала, или даже, может быть, от маршала авиации, — у них у всех есть друзья, и они любят собраться и поболтать. И, как в былые времена, выпить виноградного вина. А виноградное вино приятно в любом возрасте. Юный Зигфрид. Нам нужен ключ к тому, что это означает: я не знаю, человек ли это, или пароль, или название клуба, или новый мессия, или поп-певец. Но за этим именем явно что-то кроется. А еще есть музыкальный мотив. Я почти забыла, когда последний раз слушала Вагнера. — Старческим, надтреснутым голосом она напела отчасти узнаваемую мелодию. — Зов рожка Зигфрида, похоже? Почему бы тебе не достать рожок? Я имею в виду то, на чем играют школьники, их специально обучают этому. На днях наш викарий об этом рассказывал. Очень интересно — знаешь, история флейты и разных других дудок, от елизаветинских времен до наших дней: маленькие дудочки, большие, и все издавали разные звуки. Очень интересно. Интересно с разных точек зрения: и сами рожки — некоторые из них прелестно звучат, — и их история. Да, так о чем я говорила?
  — Насколько я понял, вы велели мне достать такой инструмент.
  — Да. Достань рожок и научись выдувать мелодию Зигфрида. Ты же всегда отличался музыкальностью. Надеюсь, ты с этим справишься?
  — Не думаю, что это поможет в деле спасения мира, но осмелюсь предположить, что мог бы с этим справиться.
  — И держи эту штуку наготове. Потому что, видишь ли, — она постучала по столу футляром для очков, — может быть, однажды она тебе понадобится, чтобы произвести впечатление на дурных людей. Они примут тебя с распростертыми объятиями, и в результате ты что-нибудь узнаешь.
  — У вас и вправду есть идеи, — восхитился сэр Стэффорд.
  — А что еще может у меня быть в моем возрасте? Из дому почти не выходишь, с людьми особенно не пообщаешься, в саду не поработаешь. Остается только сидеть в кресле и выдумывать идеи. Вот станешь на сорок лет старше, тогда вспомнишь мои слова.
  — Меня заинтересовало одно ваше замечание.
  — Только одно? — удивилась леди Матильда. — Весьма посредственная оценка, если учесть, сколько всего я наговорила. И что же это?
  — Вы предположили, что мне, возможно, удастся произвести впечатление на дурных людей игрой на рожке: вы действительно имели это в виду?
  — Ну, можно сказать и так. Хорошие люди значения не имеют, а вот дурные — что ж, тебе придется кое-что выяснить, не так ли? Ты должен будешь влезать в разные дела. Как жук-могильщик, — задумчиво добавила она.
  — Значит, я должен издавать выразительные звуки в ночи?
  — Ну да, что-то в этом роде. У нас тут в левом крыле однажды завелся жук-могильщик. Пришлось изрядно потратиться, чтобы избавиться от него. Осмелюсь сказать, что придется не меньше потратиться, чтобы привести в порядок мир.
  — На самом деле гораздо больше, — сказал Стэффорд Най.
  — Это не имеет значения, — продолжала леди Матильда. — Люди не задумываясь тратят большие деньги. Это доставляет им удовольствие. Если же вы озабочены тем, чтобы свести расходы до минимума, они не станут иметь с вами дело. Наш народ именно таков. Я имею в виду, в этой стране. Мы остались такими же, как прежде.
  — Что вы имеете в виду?
  — Мы способны на большие дела. Мы прекрасно умели управлять империей. Но не смогли ее сохранить, потому что, видишь ли, нам она больше была не нужна. И мы это признали. Робби убедительно доказал это мне.
  — Робби? Имя показалось мне знакомым.
  — Робби Шорхэм, мой старинный друг. У него парализована левая сторона, но он по-прежнему может говорить, и у него довольно неплохой слуховой аппарат.
  — Не говоря уже о том, что он — один из виднейших в мире физиков, — добавил Стэффорд Най. — Так, значит, это один из ваших старых друзей?
  — Я знаю его с мальчишеских лет. Наверное, ты удивлен, что мы дружим, что у нас много общего и мы любим поболтать?
  — Ну, я бы не подумал, что…
  — Что нам есть о чем поговорить? Верно, я всегда была не в ладах с математикой. К счастью, когда я была девочкой, от нас этого и не требовалось. Робби стал разбираться в математике, по-моему, лет с четырех. Теперь говорят, что это вполне естественно. У него есть о чем порассказать. Я всегда ему нравилась, потому что была легкомысленной и ему было со мной весело. Кроме того, я умею слушать. А он, надо тебе сказать, иногда рассказывает очень интересные вещи.
  — Еще бы, — сухо заметил сэр Стэффорд.
  — Ну, не будь столь высокомерным. Мольер женился на своей горничной и, как известно, был счастлив. На то он и Мольер. Если у мужчины блестящий ум, ему не нужна для беседы умная женщина, это было бы слишком утомительно. С гораздо большей вероятностью он предпочел бы милую пустышку, которая бы его смешила. В молодости я была не так уж страшна, — самодовольно заметила леди Матильда. — Я знаю, что у меня нет академических знаний и меня ни в коем случае нельзя назвать интеллектуалкой. Но Роберт всегда говорил, что у меня много здравого смысла и житейского ума.
  — Вы — замечательная женщина. Я люблю к вам приезжать, и я запомню все, что вы говорили. Наверное, вы могли бы сказать гораздо больше, но, видимо, не хотите.
  — Нет, пока еще не пришло время, — сказала леди Матильда, — но я принимаю твои интересы близко к сердцу. Давай мне знать иногда, чем ты занят. Ты ведь на следующей неделе обедаешь в американском посольстве?
  — Откуда вам это известно? Да, мне действительно прислали приглашение.
  — И, как я понимаю, ты его принял.
  — Мне это положено по службе. — Он с любопытством взглянул на леди Матильду. — Как вам удается добывать столь точную информацию?
  — А это мне Милли сказала.
  — Милли?
  — Милли-Джин Кортман, жена американского посла. Весьма приятное создание, знаешь ли. Маленькая и очень хорошенькая.
  — А, вы имеете в виду Милдред Кортман!
  — При крещении ее нарекли Милдред, но она предпочитает, чтобы ее называли Милли-Джин. Я говорила с ней по телефону по поводу какого-то благотворительного спектакля. Таких, как она, мы раньше называли карманными Венерами.
  — Исключительно очаровательное название, — прокомментировал Стэффорд Най.
  Глава 8
  Обед в посольстве
  Глядя на миссис Кортман, которая шла к нему, протянув руку для приветствия, Стэффорд Най вспомнил выражение, которое по отношению к ней употребила его тетушка. Милли-Джин Кортман было лет тридцать пять — сорок. У нее были тонкие черты лица, большие серо-голубые глаза и крашеные волосы очень необычного синеватого оттенка, который необыкновенно ей шел, уложенные в идеальную прическу. Ее знал весь Лондон. Ее муж, Сэм Кортман, крупный, довольно тучный мужчина, необычайно гордился своей женой. Сам он разговаривал медленно, с излишним напором, и, когда пускался в разъяснения по поводу вопроса, отнюдь не требовавшего разъяснений, собеседник порой незаметно для себя переставал слушать.
  — Вернулись из Малайзии, да, сэр Стэффорд? Должно быть, там было довольно интересно, правда, я бы выбрала для поездки другое время года. Но мы все рады вашему возвращению. Думаю, вы знакомы с леди Олдборо, и сэром Джоном, и герром фон Рокеном, и фрау фон Рокен, а также мистером и миссис Стэггенхем.
  Все эти люди были в разной степени знакомы Стэффорду Наю. Единственной незнакомой парой были некий голландец с женой, поскольку он только что получил назначение в Лондон. Стэггенхемы — министр социального обеспечения и его супруга — всегда казались сэру Стэффорду чрезвычайно скучной парой.
  — А вот и графиня Рената Зерковски. Кажется, она говорила, что знакома с вами.
  — Мы познакомились примерно год назад, во время моего прошлого визита в Англию, — сказала графиня.
  Это была она, пассажирка из Франкфурта. Спокойная, уверенная в себе, в красивом платье серовато-голубоватого цвета, отделанном мехом шиншиллы, с высокой прической (парик?) и старинным рубиновым крестиком на шее.
  — Синьора Гаспаро, граф Рейтнер, мистер и миссис Арбетнот.
  Всего на обеде присутствовало человек двадцать шесть. За столом место Стэффорда Ная оказалось между унылой миссис Стэггенхем и синьорой Гаспаро. Рената Зерковски сидела прямо напротив.
  Обед в посольстве. Один из многих обедов, на которых ему часто приходится бывать, и круг приглашенных практически тот же: члены дипломатического корпуса, помощники министров, парочка промышленников, какой-нибудь общественный деятель. Это интересные собеседники, нормальные, приятные люди, хотя, подумал Стэффорд Най, среди них есть и одно-два исключения. Даже во время разговора с очаровательной синьорой Гаспаро, болтушкой, немного кокеткой, его мысли блуждали, так же как и взгляд, правда, последнее было не очень заметно. Видя, как он оглядывает присутствующих, никто не сказал бы, что ум его занят составлением умозаключений. Его сюда пригласили. Почему? По какой-то определенной причине или без всяких причин? Потому, что его имя автоматически попало в список, который перед каждым приемом составляют секретари, проверяя, чья теперь очередь быть приглашенным? А может быть, его позвали просто для комплекта? Его всегда приглашали в таких случаях.
  «О да, — обычно говорил организатор дипломатического обеда, — Стэффорд Най прекрасно подойдет. Посадите его рядом с мадам такой-то или леди такой-то».
  Возможно, его пригласили, чтобы заполнить одно пустующее место, ни для чего больше. И все же он не был в этом уверен, зная по опыту, что бывают и другие причины. Поэтому его взгляд, исполненный светской любезности, непринужденно скользил по лицам присутствующих.
  Возможно, среди гостей есть какая-то важная персона — ее не просто пригласили заполнить вакантное место, она сама диктует, чье присутствие ей желательно. Какая-то важная персона. Интересно, думал он, кто бы это мог быть?
  Кортман, конечно же, это знал, возможно, знала и Милли. Некоторые из жен послов оказываются дипломатами получше своих мужей, чему способствуют их личное обаяние, легкость в общении, готовность оказать ту или иную услугу и отсутствие любопытства. Другие же, подумал он с сожалением, сущее несчастье для своих мужей. Возможно, женитьба на девушке из богатой и знатной семьи способствовала успеху дипломатической карьеры мужа, но, будучи женой посла, такая дама совершенно непредсказуема, она способна сказать или сделать что-то совершенно неуместное и пагубное для мужа. Чтобы этого не произошло, приходилось приглашать одного-двух, а то и трех гостей, которые умели, так сказать, профессионально сглаживать ситуацию.
  Интересно, сегодняшний обед — просто светская вечеринка или нечто более серьезное? Быстрый и все подмечающий взгляд сэра Стэффорда выхватил из сидящих за столом людей одного или двоих, на которых он прежде не обратил внимания. Американский бизнесмен: приятный человек, в обществе не блистает. Профессор одного из университетов на Среднем Западе. Супружеская пара: муж — немец, жена — явная, почти агрессивная американка и очень красивая. Сексуально весьма привлекательна, подумал сэр Стэффорд. Может быть, важная персона — кто-то из них? В памяти всплыли буквы: ФБР, ЦРУ. Этот бизнесмен может быть из ЦРУ и присутствует здесь неспроста. Теперь это стало обычным делом, не то что раньше. Как это там — «старший брат следит за тобой»? Ну что ж, теперь дело зашло еще дальше. Трансатлантический кузен следит за тобой. Финансовый совет Европы следит за тобой. Дипломатического баламута позвали сюда, чтобы ты за ним следил. О да, за очевидным теперь кроется многое. Но просто ли это другая формула, другая мода? Может ли это означать нечто большее, действительно важное и реальное? Как теперь говорят о событиях в Европе? Общий рынок. Что ж, задумано неплохо, это связано с торговлей, экономикой, взаимоотношениями между странами.
  «Так, но это — сцена, на которой происходит действие. А что за кулисами? Кто-то ждет нужной реплики и в случае чего готов подсказать? Что происходит на мировой арене и за ее пределами?» — думал он.
  Что-то он знал, о чем-то догадывался, а что-то оставалось для него совершенной тайной, и никто не хотел, чтобы он что-нибудь об этом узнал.
  Его взгляд на мгновение задержался на женщине визави: голова ее была высоко поднята, на губах — едва уловимая вежливая улыбка. Взгляды их встретились, но ее глаза и улыбка ничего ему не сказали. Что она здесь делает? Она в своей стихии, это ее мир. Да, она здесь у себя дома. Он подумал, что можно было бы без особого труда выяснить, какую роль она играет в дипломатическом мире, но узнает ли он при этом, где ее настоящее место?
  У той незнакомки в брюках, которая неожиданно обратилась к нему во Франкфурте, было живое, умное лицо. Которая же из них настоящая: та, во Франкфурте, или же сегодняшняя случайная знакомая? Возможно, один из двух ее образов — роль, которую она вынуждена играть. Тогда который из двух образов — истинный? Может, она способна предстать и в других ипостасях? Очень интересно. Впрочем, их сегодняшняя встреча может оказаться чистейшей случайностью.
  Милли-Джин встала из-за стола, и вслед за нею стали подниматься другие дамы. И вдруг с улицы донесся шум: крики, вопли, звон разбитого стекла, снова крики, какие-то щелчки, похожие на выстрелы. Синьора Гаспаро схватила Стэффорда Ная за руку.
  — Опять! — взволнованно воскликнула она. — Опять эти ужасные студенты! И у нас в стране творится то же самое! Почему они нападают на посольства? Творят бесчинства, оказывают сопротивление полиции, маршируют по улицам, выкрикивают всякие глупости, ложатся на мостовые. Они есть у нас — в Риме, в Милане. Они, как паразиты, распространились по всей Европе. Почему эти юнцы всегда недовольны? Чего они хотят?
  Потягивая бренди, Стэффорд Най слушал речь мистера Чарльза Стэггенхема, который важно вещал, в манере епископа и весьма пространно. Шум на улице стих: похоже, полиция увела нескольких отъявленных буянов. Когда-то такие происшествия считались чрезвычайными и даже вызывали у властей тревогу, но теперь стали вполне обыденными.
  — Усилить полицию, вот что нам нужно. Усилить полицию. Иначе с этим нельзя справиться. Говорят, везде творится то же самое. Я на днях беседовал с герром Лурвицем. У них точно такие же проблемы, и у французов тоже. В скандинавских странах немного поспокойнее. Чего они все добиваются, просто хулиганят? Говорю вам, если бы сделали, как предлагаю я…
  Стэффорд Най думал о другом, делая при этом вид, что внимательно слушает Чарльза Стэггенхема, объяснявшего, что, по его мнению, нужно предпринять.
  — Они кричат про Вьетнам и все такое. Что они могут знать о Вьетнаме! Ведь никто из них там никогда не бывал, не так ли?
  — Скорее всего, именно так, — подтвердил сэр Стэффорд Най.
  — Мне сегодня сказали, что большие беспорядки имели место в университетах в Калифорнии. Если бы у нас была разумная политика…
  Мужчины устремились в гостиную, к дамам. Стэффорд Най с присущей ему ленивой грацией и непринужденностью как бы невзначай оказался рядом с рыжей болтушкой, с которой был довольно хорошо знаком. Он не сомневался, что не услышит от нее ничего умного и тем более остроумного, но она обладала чрезвычайно широкими сведениями о людях своего круга и, естественно, обо всех присутствующих. Стэффорд Най не задавал ей прямых вопросов, но так повел разговор, что дама как бы по собственной инициативе сама кое-что рассказала ему о графине Ренате Зерковски.
  — Она все еще очень хороша, правда? Теперь она не так уж часто здесь бывает, все больше в Нью-Йорке или на том чудном острове, вы знаете, о чем я… это не Менорка, нет, какой-то другой остров в Средиземном море. Ее сестра вышла за того знаменитого мыльного короля, во всяком случае, я думаю, что он мыльный король… нет, не грек, по-моему, он швед. Она просто купается в деньгах. И конечно же, много времени проводит в замке где-то в Доломитах или рядом с Мюнхеном. Она очень музыкальна, всегда была такой. Она говорила, что вы с ней встречались однажды, не так ли?
  — Да, кажется, год или два назад.
  — О да, по-видимому, тогда, когда она в прошлый раз приезжала в Англию. Говорят, она была замешана в чехословацких событиях. Или, может быть, в польских? О боже, это так сложно, не правда ли? Я хочу сказать, все эти названия. Сплошные «ч» и «к». Очень странно звучат и очень сложно пишутся. Ее считают литературно одаренной. Знаете, она составляет разные петиции, чтобы потом собирать под ними подписи, — например, о предоставлении писателям политического убежища в нашей стране. Но вряд ли кто обращает на это внимание. Сейчас все озабочены прежде всего тем, чтобы как-то ухитриться заплатить собственные налоги. Конечно, дорожные чеки немного упрощают дело, но тоже не очень-то: ведь прежде чем вывезти деньги за границу, их нужно сначала где-то достать. Не знаю, как в наши дни людям удается добывать деньги, но их повсюду полно. О да, их повсюду полно. — Она многозначительно взглянула на свою левую руку, на которой красовались два кольца с крупными камнями — бриллиантом и изумрудом — убедительное свидетельство того, что по крайней мере на эту даму были потрачены значительные суммы.
  Вечер продолжался. Он не узнал почти ничего нового о пассажирке из Франкфурта. Он видел ее фасад, если можно так выразиться, говоря о внешности женщины, очень тщательно отшлифованный фасад. И только. Она интересуется музыкой. Что ж, недаром же он встречался с ней в «Фестиваль-Холле»! Она любит спортивные игры на свежем воздухе. У нее богатые родственники, владеющие островами в Средиземном море. Она занимается благотворительностью и организует акции в поддержку писателей. Короче говоря, она — человек с обширными связями, богатыми родственниками, вхожа в высшее общество. В высоких политических сферах, по-видимому, не вращается и все же, может быть, тайно связана с некоей группой. Постоянно разъезжает по свету, из страны в страну. Общается с богатыми, знаменитыми и интересными людьми.
  В какой-то момент у него мелькнула мысль о шпионаже: это был бы наиболее правдоподобный ответ. И все же он его не вполне устраивал.
  Вечер близился к завершению. Наконец наступила его очередь пообщаться с хозяйкой; Милли-Джин знала свое дело великолепно.
  — Я так давно стремлюсь с вами побеседовать! Мне очень хочется послушать про Малайзию. Я совершенно ничего не понимаю, когда речь заходит обо всех этих азиатских странах! Я их все время путаю. Скажите, что там было? Что-нибудь интересное или сплошная скука?
  — Я уверен, что вы без труда угадаете ответ.
  — Я догадываюсь, что было очень скучно. Но вероятно, вам не полагается так говорить.
  — Да нет, отчего же, только, видите ли, меня все это мало интересует.
  — Зачем же вы туда поехали?
  — Я просто люблю путешествовать.
  — Вы такой интересный человек! И, я уверена, согласитесь со мной, что дипломатическая жизнь — сплошная скука, правда? Мне, конечно, не пристало так говорить, но это я только вам!
  Ее глаза, синие-синие, словно лесные колокольчики, раскрылись чуть шире, внешние кончики черных бровей слегка опустились, а внутренние приподнялись. Теперь Милли-Джин напоминала симпатичную персидскую кошечку. Он задумался: интересно, а какая она на самом деле? Говор выдавал в ней южанку. Красиво уложенные волосы на маленькой голове, чеканный профиль — что же она за человек? Неглупа, подумал он. Может выпустить когти, если потребуется, может очаровать, когда захочет, может сделаться загадочной: в общем, если ей что-то от кого-нибудь нужно, в находчивости ей не отказать. Хочет ли она чего-нибудь от него? Неизвестно, но вряд ли. Она спросила:
  — Вы познакомились с мистером Стэггенхемом?
  — О да. Я беседовал с ним за обедом. Раньше мы не были знакомы.
  — Говорят, он — очень важная персона. Знаете, он — президент ПБФ.
  — Приходится все это запоминать, — ответил сэр Стэффорд Най. — ПБФ и ДСВ, ЛИХ и все прочие сокращения.
  — Это ужасно, — поморщилась Милли-Джин. — Просто отвратительно. Одни сокращения и никаких личностей, вообще никаких людей, буквы. Я иногда думаю: «Как ужасен мир!» Я хочу, чтобы он был другим, совсем-совсем другим…
  Она и впрямь так считает? Ну-ну, подумал он. Интересно…
  
  На Гросвенор-сквер царила тишина. Тротуары все еще хранили следы недавнего побоища: осколки стекла, битые яйца, раздавленные помидоры и блестящие обломки металла, но в небе мирно сияли звезды. Машины одна за другой подъезжали к подъезду посольства и увозили гостей по домам. Полицейские хоть и находились поблизости, но не обнаруживали своего присутствия. Все было под контролем. Один из гостей — политик — пошел поговорить с полицейским. Вернувшись, он негромко сообщил:
  — Арестованных немного, всего восемь человек. Завтра утром с ними разберутся на Бау-стрит. Практически все та же компания и, конечно, Петронелла и Стивен с приятелями. Ну ладно. Может быть, им скоро это надоест.
  — Вы ведь живете не очень далеко отсюда? — прозвучал у самого уха сэра Стэффорда женский голос, глубокое контральто. — Я могу вас подвезти.
  — Нет, нет, я прекрасно дойду пешком, это займет всего минут десять.
  — Меня это совершенно не затруднит, уверяю вас, — сказала графиня Зерковски и добавила: — Я остановилась в «Башне Сент-Джеймса».
  «Башней Сент-Джеймса» называлась одна из новых гостиниц.
  — Вы очень добры.
  Ее ждал огромный, судя по всему, дорогой автомобиль. Шофер распахнул дверцу, графиня Рената села в машину, сэр Стэффорд Най последовал за ней. Адрес шоферу назвала она. Машина тронулась.
  — Итак, вы знаете, где я живу? — спросил он.
  — Почему бы и нет?
  Интересно, подумал он, что означает этот ответ: «Почему бы и нет?»
  — Действительно, почему бы и нет? — сказал он. — Вы ведь так много знаете, не так ли? — И добавил: — С вашей стороны было очень мило вернуть мне паспорт.
  — Я подумала, что это может избавить вас от лишних неудобств. Может быть, проще было бы его сжечь, ведь вам, я полагаю, выдали новый…
  — Вы правильно полагаете.
  — Свой разбойничий плащ вы найдете в нижнем ящике комода. Его положили туда сегодня вечером. Я подумала, что какой-нибудь другой вас вряд ли устроит, а найти такой же, может, и не удастся.
  — Теперь он будет значить для меня больше, после тех переплетов, в которых он побывал, — сказал сэр Стэффорд и добавил: — Он сослужил свою службу.
  С тихим урчанием машина катила по ночному городу.
  — Да, он сослужил свою службу, коль скоро я здесь и жива… — сказала графиня Зерковски.
  Сэр Стэффорд Най ничего не ответил. Прав он был или нет, но он полагал, что она ждет от него настойчивых расспросов о том, что произошло после того, как она облачилась в его плащ, и какой судьбы ей удалось избежать. Она хотела, чтобы он проявил любопытство, но сэр Стэффорд Най не собирался его проявлять и получал от этого удовольствие. Он услышал ее тихий смех и удивился, уловив в нем довольные нотки.
  — Вам понравился сегодняшний вечер? — спросила она.
  — По-моему, у Милли-Джин, как всегда, приятная вечеринка.
  — Значит, вы хорошо ее знаете?
  — Я знал ее по Нью-Йорку, когда она еще не была замужем. Карманная Венера.
  Она взглянула на него с некоторым удивлением:
  — Вы так ее называете?
  — Вообще-то нет. Так отозвалась о ней одна моя пожилая родственница.
  — Да, такое выражение в наше время не часто услышишь. Мне кажется, такая характеристика очень ей подходит. Только вот…
  — Только вот — что?
  — Венера соблазнительна, не так ли? А вот честолюбива ли она?
  — Вы думаете, Милли-Джин Кортман честолюбива?
  — Да, конечно. И это главная ее черта.
  — Вы полагаете, что быть женой посла в Сент-Джеймсе недостаточно для удовлетворения амбиций?
  — Что вы, это только начало.
  Он замолчал, глядя в окно автомобиля. Начав было какую-то фразу, он тут же оборвал себя и заметил брошенный на него быстрый взгляд, но она тоже молчала. И только когда они проезжали по мосту через Темзу, он произнес:
  — Итак, вы не подвозите меня домой и не возвращаетесь в «Башню Сент-Джеймса». Мы едем через Темзу. Помнится, однажды мы уже встречались на мосту. Куда вы меня везете?
  — А вам не все равно?
  — Полагаю, что нет.
  — Да, понятно.
  — Что же, конечно, манеры у вас вполне современные. Похищение людей теперь в моде, не так ли? Вы меня похитили. Почему?
  — Потому что, как уже случилось однажды, вы мне нужны. — И добавила: — Кроме того, вы нужны другим.
  — Да неужели?
  — И вам это не нравится.
  — Я предпочитаю, чтобы спрашивали мое мнение.
  — А если бы я попросила, вы бы поехали?
  — Может, да, а может, нет.
  — Мне очень жаль.
  — Не уверен.
  Они ехали молча сквозь ночь, не в пустынном пригороде, а по главной магистрали. То и дело луч фар выхватывал из тьмы название или указатель, так что Стэффорд Най прекрасно знал, где пролегает их маршрут, — через Суррей и первые жилые районы Суссекса. Иногда ему казалось, что они делают крюк или съезжают на боковую дорогу, но в этом не был уверен. Он чуть не спросил свою спутницу, не потому ли они так петляют, что за ними могут следить от самого Лондона, но потом твердо решил придерживаться тактики молчания. Это она должна говорить и объяснять. Даже учитывая те дополнительные сведения о ней, которые он сумел получить, она оставалась для него загадкой.
  Они ехали за город после вечеринки в Лондоне, ехали в одной из самых дорогих наемных машин, в этом он не сомневался. Все это было спланировано заранее, что весьма разумно, если она хотела обезопасить себя от неожиданностей и сюрпризов. Вскоре он выяснит, куда его везут, если, конечно, они не собираются доехать до самого моря, что тоже вполне возможно, подумал он. «Хаслмир», — прочитал он на очередном указателе. Теперь они проезжают Годалминг. Все совершенно просто и очевидно. Богатые пригороды, где обитают денежные люди. Прекрасные сады, шикарные дома. Сделав несколько поворотов, машина наконец замедлила ход: похоже, они приехали. Ворота, за ними — маленькая белая сторожка, по обеим сторонам подъездной аллеи — ухоженные рододендроны. Машина повернула и подъехала к дому.
  — Биржевой маклер из Тюдоров, — прошептал сэр Стэффорд Най.
  Его спутница вопросительно взглянула на него.
  — Просто так, — сказал Стэффорд Най, — не обращайте внимания. Насколько я понимаю, мы прибыли на место?
  — И вы от него не в восторге.
  — За землей, похоже, неплохо ухаживают, — отметил сэр Стэффорд, провожая взглядом пятно света от фар, когда машина поворачивала к дому. — Чтобы содержать такое поместье должным образом, требуются немалые деньги. Наверное, в таком доме удобно жить.
  — Да, он удобный, но некрасивый. Человек, который в нем живет, предпочитает удобство красоте.
  — Может быть, это и мудро, — сказал сэр Стэффорд. — И все же, судя по всему, он весьма ценит красоту, по крайней мере в некоторых ее формах.
  Они подъехали к ярко освещенному крыльцу. Сэр Стэффорд вылез из машины и предложил руку своей спутнице. Шофер поднялся по ступеням, нажал кнопку звонка и вопросительно посмотрел на женщину, которая шла за ним.
  — Я вам сегодня больше не понадоблюсь, миледи?
  — Нет, на сегодня все. Утром мы вам позвоним.
  — Доброй ночи. Доброй ночи, сэр.
  За дверью послышались шаги, и она широко распахнулась. Сэр Стэффорд ожидал увидеть дворецкого, но вместо него увидел здоровенного гренадера в юбке — горничную. Седовласая, с плотно сжатыми губами, заслуживающая всяческого доверия, надежная и умелая, подумал он. Неоценимое сокровище, которое в наши дни не так-то легко найти.
  — Боюсь, мы немного задержались, — сказала Рената.
  — Хозяин в библиотеке. Он просил, чтобы вы и этот господин пришли к нему туда.
  Глава 9
  Дом близ Годалминга
  Горничная направилась вверх по широкой лестнице, и оба гостя последовали за ней. Да, подумал Стэффорд Най, очень удобный дом. Обои времен короля Якова, донельзя уродливая дубовая лестница, но с удобными низкими ступенями. Удачный подбор картин, не представляющих, однако, особой художественной ценности. Здесь живет богатый человек, заключил он, и вкус у него не плохой, а самый обыденный. Добротный толстый и мягкий ковер приятного лилового цвета.
  На втором этаже горничная-гренадерша подошла к первой же двери, открыла ее и отступила в сторону, пропуская своих спутников, однако не вошла, чтобы о них доложить. Графиня вошла первой, сэр Стэффорд последовал за ней и услышал, как позади тихо закрылась дверь.
  В комнате находилось четверо. За большим столом, заваленным документами, раскрытыми картами и другими бумагами, которые, видимо, только что обсуждались, восседал крупный, грузный человек с очень желтым лицом. Это лицо было сэру Стэффорду знакомо. Он однажды встречался с этим человеком, правда, случайно, но по какому-то серьезному поводу. Как же его зовут? Почему-то сейчас сэр Стэффорд никак не мог вспомнить.
  С некоторым трудом мужчина поднялся и принял протянутую графиней Ренатой руку.
  — Вы приехали, — сказал он, — великолепно.
  — Да, разрешите вас друг другу представить, хотя вы наверняка знакомы. Сэр Стэффорд Най, мистер Робинсон.
  Ну конечно! В голове сэра Стэффорда что-то щелкнуло, подобно вспышке фотоаппарата, и в памяти тут же всплыло другое имя: Пайкавей. Сказать, что он все знает о мистере Робинсоне, было бы неправдой: он знал о мистере Робинсоне только то, что тот позволял о себе знать. Насколько ему известно, его действительно звали Робинсоном, хотя у него вполне могло быть любое другое имя, даже иностранное. Но никто никогда не высказывал вслух подобных предположений. И лицо он тоже вспомнил: высокий лоб, печальные темные глаза, большой рот и поразительно белые зубы — вероятно, протезы, они напомнили сэру Стэффорду сказку о Красной Шапочке: «Чтобы лучше съесть тебя, крошка!»
  Он также знал, что собой представлял мистер Робинсон: это выражалось одним словом. Мистер Робинсон олицетворял собой Деньги с большой буквы, деньги во всех видах: международный капитал, мировой капитал, частный капитал, банковский капитал — деньги не в том смысле, в каком их понимает рядовой обыватель. Вы никогда не приняли бы мистера Робинсона за человека очень богатого. Несомненно, он таки был очень богат, но важно не это: он был распорядителем денег, главой великого клана банкиров. Его собственные вкусы могли быть даже скромными, хотя сэр Стэффорд Най в этом сомневался. Разумный комфорт, даже роскошь — вот стиль жизни мистера Робинсона, но не более того. Выходит, подоплекой всех этих таинственных дел является власть денег.
  — Я слышал о вас буквально на днях, — произнес мистер Робинсон, пожимая ему руку, — от нашего друга Пайкавея.
  Все сходится, подумал Стэффорд Най: теперь он вспомнил, что в тот единственный раз, когда он встречался с мистером Робинсоном, там был и полковник Пайкавей. И Хоршем, припомнил он, говорил о мистере Робинсоне. А теперь вот Мэри-Энн (или графиня Зерковски?), и полковник Пайкавей в своем задымленном кабинете, глаза полузакрыты — то ли он засыпает, то ли просыпается, — и мистер Робинсон с большим желтым лицом, и, значит, где-то на карту поставлены деньги; он перевел взгляд на остальных присутствующих. Ему хотелось выяснить, знает ли он, кто они такие и чьи интересы представляют, а если это не удастся, то по крайней мере попытаться догадаться.
  Как выяснилось, в двух случаях в догадках не было нужды. Человек, сидящий у камина в кресле, пожилой мужчина, чей силуэт был обрамлен высокой спинкой кресла — ни дать ни взять портрет в раме, — когда-то был хорошо известен всей Англии. На самом деле он по-прежнему хорошо известен, хотя и редко появляется на людях. Больной человек, инвалид, он покидал дом очень ненадолго, за что, как говорили, потом расплачивался физическими страданиями. Лорд Олтемаунт. Худое, изнуренное лицо, огромный нос, грива седых волос с небольшими залысинами на лбу; слегка оттопыренные уши, по поводу которых в свое время всласть порезвились карикатуристы, и пронизывающий взгляд, который не столько фиксировал, сколько анализировал, тщательно оценивая то, на что был обращен. В данный момент он был обращен на сэра Стэффорда Ная. Лорд Олтемаунт протянул ему руку для приветствия.
  — Я не встаю, — сказал он. Голос был слабым, старческим, невыразительным. — Спина не дает. Вы ведь только что вернулись из Малайзии, не правда ли, Стэффорд Най?
  — Да.
  — Ваша поездка стоила того? Вы, наверное, думаете, что нет. И вероятно, вы правы. И все же в жизни нам приходится устраивать такие чисто декоративные излишества, чтобы хоть в какой-то степени дезавуировать дипломатическую ложь. Я рад, что вы смогли приехать или что вас смогли сюда привезти. Это ведь дело рук Мэри-Энн, я полагаю?
  «Так вот как он ее называет, — отметил про себя Стэффорд Най. — Так называл ее и Хоршем. Выходит, она с ними заодно, это несомненно. Что касается Олтемаунта, он отстаивает… что он отстаивает сейчас? — спросил себя Стэффорд Най. — Он отстаивает интересы Англии. И будет продолжать их отстаивать, пока его прах не похоронят в Вестминстерском аббатстве или на деревенском кладбище, в зависимости от того, где он пожелает упокоиться. Он олицетворяет Англию, он знает ее и, по-видимому, прекрасно знает цену каждому английскому политику и правительственному чиновнику, даже если сам с ними никогда не встречался».
  Лорд Олтемаунт произнес:
  — Это наш коллега, сэр Джеймс Клик.
  Клика Стэффорд Най не знал и вроде бы даже не слышал о нем. Беспокойный, суетливый тип; острый подозрительный взгляд, не задерживающийся ни на чем. В нем ощущался азарт гончего пса, ожидающего команды и готового сорваться с места при одном жесте своего хозяина.
  Но кто же его хозяин — Олтемаунт или Робинсон?
  Стэффорд перевел взгляд на четвертого мужчину, который уже поднялся с кресла у двери: густые усы, высоко поднятые брови, осторожный, замкнутый — и знакомый, и почти неузнаваемый.
  — Так это вы, — произнес сэр Стэффорд Най. — Здравствуйте, Хоршем.
  — Очень рад видеть вас здесь, сэр Стэффорд.
  Довольно представительное собрание, подумал Стэффорд Най, оглядев комнату.
  Они поставили кресло для Ренаты у камина, рядом с лордом Олтемаунтом. Она протянула ему руку — левую, как заметил Стэффорд, — тот обхватил ее ладонями, подержал минутку и отпустил, сказав:
  — Ты рисковала, девочка, ты слишком часто рискуешь.
  Глядя ему в глаза, она ответила:
  — Но ведь именно вы меня этому научили, иначе и жить нельзя.
  Лорд Олтемаунт повернул голову в сторону Стэффорда Ная:
  — Однако я не учил тебя выбирать мужчин. У тебя к этому природный талант. — И, обращаясь уже к Стэффорду Наю, он добавил: — Я знаком с вашей двоюродной бабушкой или прабабушкой, кем она вам на самом деле приходится?
  — Двоюродная тетушка Матильда, — живо отозвался Стэффорд Най.
  — Да, это она. Одна из викторианских влиятельных дам девяностых годов. Ей самой уже, должно быть, под девяносто. Я не часто с ней вижусь, — продолжал он, — всего пару раз в год, но всякий раз поражаюсь невероятной энергии этой хрупкой женщины. Этим несгибаемым викторианцам ведом некий секрет бодрости духа, им да еще некоторым из тех, кто был молод во времена Эдуарда.
  Сэр Джеймс Клик обратился к Стэффорду:
  — Позвольте предложить вам выпить, Най. Что вы будете пить?
  — Джин с тоником, если можно.
  Графиня отказалась, покачав головой.
  Джеймс Клик принес бокал и поставил его на стол рядом с Наем, сидевшим напротив мистера Робинсона. Стэффорд Най не собирался первым начинать разговор. Из темных глаз Робинсона на мгновение исчезла печаль, в них мелькнул огонек.
  — Есть вопросы? — спросил он.
  — Их слишком много, — отвечал сэр Стэффорд Най. — Может быть, мне лучше сначала получить разъяснения, а уж потом задавать вопросы?
  — Вам так удобнее?
  — Это может упростить дело.
  — Ну что ж, начнем с простого изложения фактов. Вас могли сюда пригласить, а могли и не пригласить. Во втором случае это могло бы показаться вам в какой-то степени оскорбительным.
  — Он предпочитает, чтобы его всегда спрашивали, — пояснила графиня. — Так он мне сказал.
  — Вполне естественно, — согласился мистер Робинсон.
  — Меня похитили, — нарочито весело заявил Стэффорд Най. — Я знаю, это теперь очень модно.
  — Что, конечно же, вызывает у вас вопросы, — сказал мистер Робинсон.
  — Всего один: зачем?
  — Действительно, зачем? Меня восхищает, как экономно вы расходуете слова. Дело в том, что мы представляем собой частный комитет, комитет по расследованию, и наше расследование имеет всемирное значение.
  — Звучит интересно, — заметил Стэффорд Най.
  — Это не просто интересно, это тяжелая и неотложная работа. Здесь перед вами четыре разных стиля жизни, мы представляем различные службы, — сказал лорд Олтемаунт. — Я отошел от активного участия в делах этой страны, но все еще практикую как консультант. Ко мне обратились с просьбой возглавить это самое расследование и выяснить, что происходит в мире в этом самом году, поскольку что-то действительно происходит. У Джеймса своя особая задача. Он — моя правая рука, кроме того, он наш оратор. Джейми, будь добр, обрисуй сэру Стэффорду ситуацию в целом.
  Сэру Стэффорду показалось, что гончий пес вздрогнул. «Наконец-то! — казалось, выражал весь его вид. — Наконец-то! Наконец-то я могу заняться делом!» Чуть подавшись вперед в своем кресле, он начал:
  — Если в мире что-то происходит, нужно искать причины. Внешние причины всегда легко разглядеть, но они не имеют значения, по крайней мере, так считает председатель, — он поклонился лорду Олтемаунту, — а также мистер Робинсон и мистер Хоршем. Вы используете природный источник, большой водопад, и получаете электроэнергию. Вы нашли в руде уран и со временем получите ядерную энергию, о которой прежде никто не знал и не мечтал. Если вы нашли уголь и минералы, у вас появится транспорт, власть, энергия. Всегда есть силы, благодаря которым можно что-то получить. Но за каждой из них стоит кто-то, кто эту силу контролирует. Нужно узнать, кто именно контролирует силы, которые постепенно начинают доминировать практически во всех европейских странах и в некоторых странах Азии; в Африке, возможно, в меньшей степени, но в столь же высокой степени на всем Американском континенте. Нужно внимательно приглядеться к происходящим событиям и выявить их движущую силу. Одна из таких движущих сил — деньги. — Он кивнул в сторону мистера Робинсона: — Я думаю, мистер Робинсон знает про деньги больше, чем кто бы то ни было.
  — Все очень просто, — откликнулся мистер Робинсон. — Когда затевается что-то значительное, требуются деньги. Мы должны выяснить, откуда эти деньги поступают. Кто ими распоряжается? На что они расходуются? Почему? Джеймс совершенно правильно говорит: я много знаю про деньги, практически все.
  Робинсон умолк, и в разговор снова вступил Клик:
  — Кроме того, необходимо учитывать так называемые тенденции. Это слово сейчас у всех на слуху. Общие направления, веяния — как их только не называют. Эти слова отнюдь не синонимы, но они тесно связаны друг с другом. Проявляется, скажем, тенденция к мятежу. Обратитесь к истории, и вы увидите, что эта тенденция время от времени давала о себе знать. Предощущение мятежа, мятежное настроение, способы мятежа, форма мятежа. Мятеж не есть некое специфическое явление, характерное для какой-то одной страны. Если он возникает в одной стране, то отголоски его в большей или меньшей степени будут слышны и в других странах. Вы ведь это имеете в виду, сэр? — обратился он к лорду Олтемаунту. — Вы примерно так мне объясняли.
  — Да, Джеймс, ты очень ясно излагаешь.
  — Это модель, которая возникает и представляется неизбежной. Ее легко распознать. Было время, когда многие страны охватила жажда крестовых походов. По всей Европе люди грузились на корабли и отправлялись освобождать Святую землю. Все вполне ясно, прекрасная модель обусловленного поведения. Но почему люди шли в эти походы? Вот что интересно для истории: понять, почему возникают подобные устремления и модели. Ответ не всегда материалистичен: причиной мятежа может стать все, что угодно. Жажда свободы, свободы слова, свободы вероисповедания — опять близкие модели. Это побуждало людей к эмиграции, к формированию новых религий, часто столь же жестких, как и те, от которых они отказались. Но если внимательно посмотреть, если копнуть поглубже, то можно понять, как возникли эти и многие другие — я использую то же слово — модели. В некотором смысле это похоже на вирус, который носится по всему миру через моря и горы, сея заразу, и появление которого вроде бы ничем не обусловлено. Но мы не можем с уверенностью сказать, что всегда было именно так. Изначально могли существовать какие-то причины. Сделаем еще один шаг в своих предположениях, и мы увидим людей — одного, десяток, несколько сотен, — которые инициировали то или иное событие. Следовательно, рассматривать нужно не конечный результат, а исток, тех людей, с которых все началось. Вы помните крестоносцев, религиозных фанатиков, жажду свободы, все прочие модели, но вам нужно пойти еще дальше вглубь. Сны и грезы. Пророк Иоиль знал это, когда писал: «Старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения». Какая же из этих двух вещей более эффективна? Сны не оказывают разрушительного воздействия, а вот видения способны открыть новые миры, и они же могут уничтожить те миры, которые уже существуют… — Джеймс Клик внезапно повернулся к лорду Олтемаунту: — Я не знаю, сэр, есть ли здесь связь, но вы как-то рассказывали мне об одном человеке в посольстве в Берлине — о женщине.
  — Ах это? Да, это была интересная история. Да, это имеет отношение к тому, о чем мы сейчас говорим. Жена одного из сотрудников посольства, умная, высокообразованная женщина, очень хотела сама пойти послушать фюрера — я, конечно же, говорю о времени перед самым началом войны в 1939 году. Ей было любопытно испытать на себе воздействие ораторского искусства Гитлера. И она пошла. Потом, вернувшись, сказала: «Просто невероятно, невозможно себе представить. Конечно, я не очень хорошо понимаю по-немецки, но речь фюрера произвела на меня очень сильное впечатление. И теперь я знаю почему. Я хочу сказать, его идеи замечательны, они зажигают огонь в сердцах слушателей. Когда слушаешь его, то веришь, что все так и есть, как он говорит, и иначе быть не может: следуй за ним, и тебе откроется новый мир. Ах, мне трудно изложить это. Я запишу все, что смогу вспомнить, и дам вам прочесть. Тогда вы лучше поймете мое впечатление». Я сказал ей, что это хорошая мысль. На следующий день она мне сказала: «Не знаю, поверите ли вы, но я начала излагать на бумаге то, что говорил Гитлер, пыталась передать смысл его слов… но… записывать было вообще нечего, я не смогла вспомнить ни единой яркой или волнующей фразы! Какие-то слова мне хорошо запомнились, но, когда я их записала, получилось совсем не то. Они просто… они просто оказались лишенными всякого смысла. Я ничего не понимаю».
  Лорд Олтемаунт продолжал:
  — На этом примере нетрудно убедиться в существовании серьезной опасности, о которой обычно забывают. Есть люди, обладающие способностью внушить слушателю свое видение жизни и событий, но не словами и даже не идеей, которую исповедуют сами. Это что-то иное, некая магнетическая сила, которой владеют немногие и с помощью которой они способны зажигать других и внушать им собственное видение. Может быть, это магнетизм личности, интонации голоса, может быть, какое-то излучение тела — не знаю, но нечто подобное, бесспорно, существует. Эти люди имеют магическую силу. Такой силой обладали великие религиозные проповедники, она присуща и людям, несущим в себе негативный заряд зла. Можно внушить людям веру в идею, в необходимость определенных действий, в результате которых наступит рай на земле, и люди поверят в эту идею, будут бороться за нее и даже с готовностью пойдут на смерть. — Понизив голос, он сказал: — У Яна Смэтса есть одно высказывание по этому поводу. Он сказал, что магия вождя, таящая в себе огромную созидательную силу, способна обернуться величайшим злом.
  Стэффорд Най подался вперед:
  — Я понимаю, что вы имеете в виду. То, что вы говорите, очень интересно, наверное, вы во многом правы.
  — Но вы, конечно же, считаете это преувеличением?
  — Не знаю. То, что на первый взгляд кажется преувеличением, очень часто оказывается сущей правдой. Просто раньше вы никогда с этим не сталкивались, и потому все представляется настолько странным, что не остается ничего иного, как принять все это на веру. Кстати, можно мне задать простой вопрос? Что в таких случаях делают?
  — Если возникает подозрение, что происходит что-то подобное, первым делом необходимо все выяснить, — ответил лорд Олтемаунт. — Приходится действовать по методу киплинговского мангуста: пойди и узнай. Узнай, откуда приходят деньги, и откуда приходят идеи, и каков, если можно так выразиться, механизм действия. Кто всем этим заправляет. Как вы понимаете, там должны быть начальник штаба и главнокомандующий. Вот все это мы и пытаемся выяснить. И хотели бы попросить вас о помощи.
  Это был один из тех редких случаев в жизни сэра Стэффорда Ная, когда его застигли врасплох. Обычно, какие бы чувства он ни испытывал, ему всегда удавалось их скрыть, но на этот раз все происходило иначе. Он переводил взгляд с одного лица на другое; смотрел на мистера Робинсона, с его бесстрастным желтым лицом и сверкающими зубами, на сэра Джеймса Клика — довольно нахальный тип, подумал сэр Стэффорд, но тем не менее в своем роде он явно полезный человек — верный пес, как мысленно окрестил он его. Он взглянул на лорда Олтемаунта: голова его покоилась на спинке кресла, и неяркий свет лампы придавал его облику сходство со статуей святого в нише какого-нибудь кафедрального собора. Средневековый мученик. Великий человек. Да, Олтемаунт был одним из великих людей прошлого, в этом сэр Стэффорд Най не сомневался, но теперь он уже старик. Отсюда, подумал он, и нужда в услугах сэра Джеймса Клика и помощи его, сэра Стэффорда. Потом он перевел взгляд на загадочное, невозмутимое создание, сидевшее в стороне от всех, на ту, что доставила его сюда: на графиню Ренату Зерковски, она же Мэри-Энн, она же Дафна Теодофанос. Выражение ее лица не сказало ему ничего. Она даже не взглянула в его сторону. Наконец взгляд его обратился на мистера Генри Хоршема из службы безопасности, и с неким удивлением он обнаружил, что Генри Хоршем ему улыбается.
  — Но послушайте, — произнес Стэффорд Най, отбросив всякую официальность и напустив на себя вид школьника из далеких времен своей юности. — Какого черта, я-то здесь при чем? Что я-то знаю? Честно говоря, я ведь даже в своей профессии ничего особенного не достиг, в министерстве иностранных дел меня вообще олухом считают!
  — Нам это известно, — сказал лорд Олтемаунт.
  Настала очередь сэра Джеймса Клика улыбнуться, что он и сделал.
  — Это даже к лучшему, — заметил он и добавил извиняющимся тоном, обращаясь к лорду Олтемаунту в ответ на его хмурый, неодобрительный взгляд: — Простите, сэр.
  — Это комитет по расследованию, — сказал мистер Робинсон. — Речь не о том, чем вы занимались в прошлом и что могут о вас думать другие. Нам сейчас необходимо подобрать людей для проведения расследования. В данный момент наш комитет совсем невелик. Мы просим вас войти в него, поскольку считаем, что вы обладаете определенными качествами, которые могут помочь в расследовании.
  Стэффорд Най взглянул на человека из службы безопасности:
  — Что вы думаете об этом, Хоршем? Я не верю, что вы с этим согласны.
  — Почему бы и нет? — ответил тот.
  — Вот как! И что это у меня за «качества» такие, как вы выражаетесь? Честно говоря, сам я в них не верю.
  — Вы не из тех, кто поклоняется героям, — объяснил Хоршем, — и это очень важно. Вы из тех, кто видит лжеца насквозь. Вы не принимаете людей за тех, за кого они себя выдают или кем их считают другие. Вы оцениваете их по своим меркам.
  «Се n’est pas un garcon sérieux», — вспомнил сэр Стэффорд Най. Странный критерий для поручения ему сложного и важного задания.
  — Должен вас предупредить, — сказал он, — что мой главный недостаток, который бросается в глаза и который стоил мне нескольких престижных должностей, довольно хорошо известен. Я, так сказать, недостаточно серьезен для такой важной работы.
  — Хотите — верьте, хотите — нет, — ответил мистер Хоршем, — это как раз одна из причин, по которым они намерены вас привлечь. Я ведь прав, ваша светлость, не так ли? — Он посмотрел на лорда Олтемаунта.
  — Государственная служба! — воскликнул лорд Олтемаунт. — Позвольте мне вам сказать, что очень часто одним из самых серьезных недостатков государственной службы является как раз то, что человек на такой службе относится к себе слишком серьезно. Нам кажется, что вы не из их числа. Во всяком случае, так считает Мэри-Энн.
  Сэр Стэффорд Най посмотрел в ее сторону. Значит, теперь она уже не графиня, а опять превратилась в Мэри-Энн.
  — Вы не возражаете, если я спрошу вас, — обратился он к ней, — кто же вы, в конце концов, на самом деле? Вы настоящая графиня?
  — Абсолютно настоящая. Geboren, как говорят немцы. У моего отца прекрасная родословная, он был хорошим спортсменом, великолепно стрелял, и у него был весьма романтичный, но несколько обветшалый замок в Баварии. Замок все еще существует. Поэтому у меня сохранились связи с множеством людей в Европе, которые продолжают кичиться своим происхождением. Обедневшая и обносившаяся графиня первой усаживается за стол, а богатая американка с баснословным банковским счетом вынуждена ждать, когда до нее дойдет очередь.
  — А как насчет Дафны Теодофанос? Откуда она взялась?
  — Просто удобное имя для паспорта. Моя мать была гречанкой.
  — А Мэри-Энн?
  Стэффорд Най чуть ли не впервые увидел улыбку на ее лице. Она взглянула на лорда Олтемаунта, потом — на мистера Робинсона и наконец ответила:
  — Дело в том, что я как бы служанка на все случаи жизни, езжу туда-сюда, что-то ищу, что-то перевожу из одной страны в другую, выметаю пыль из-под ковра, делаю все, что угодно, езжу куда угодно и улаживаю всяческие недоразумения. — Она вновь посмотрела на лорда Олтемаунта: — Ведь правда, дядя Нед?
  — Истинная правда, дорогая. Для нас ты — Мэри-Энн и всегда ею останешься.
  — Вы что-нибудь везли с собой в том самолете? Что-нибудь важное для той или иной страны?
  — Да, и это было известно. Если бы вы не пришли мне на помощь, если бы не выпили пиво, которое могло оказаться отравленным, и не дали бы мне свой разбойничий плащ для маскировки, то… знаете, несчастные случаи не так уж редки. Меня бы здесь сегодня не было.
  — А что вы везли — или нельзя спрашивать? Есть ли что-нибудь такое, чего я никогда не узнаю?
  — Есть много такого, о чем вы никогда не узнаете. Есть много такого, о чем вам запрещено спрашивать. Но на этот вопрос я вам отвечу, если мне будет позволено. — Она вновь посмотрела на лорда Олтемаунта.
  — Я доверяю твоему мнению, — сказал тот. — Говори.
  — Дайте ему снотворное, — посоветовал непочтительный Джеймс Клик.
  Мистер Хоршем сказал:
  — Полагаю, вам следует это знать. Лично я не стал бы ничего говорить, но, в конце концов, я ведь из службы безопасности. Говорите, Мэри-Энн.
  — Всего одна фраза. Я везла свидетельство о рождении. Вот и все. Больше я ничего не скажу, и дальнейшие расспросы бесполезны.
  Стэффорд Най оглядел присутствующих:
  — Хорошо, я согласен. Я польщен вашим приглашением. И что мы будем делать?
  — Завтра, — сказала Рената, — мы с вами отсюда уедем и отправимся на континент. Возможно, вы читали или слышали о том, что в Баварии сейчас проходит музыкальный фестиваль; он проводится всего лишь два года и по-немецки называется довольно внушительно: «Компания молодых певцов». Финансируют его правительства нескольких стран, и он совершенно не похож на традиционные фестивали и концерты, музыка там в основном современная, молодые композиторы получают шанс исполнить свои произведения. Некоторые оценивают этот фестиваль высоко, другие его совершенно не признают и игнорируют.
  — Да, — сказал сэр Стэффорд, — я об этом читал. Так мы едем на фестиваль?
  — У нас заказаны билеты на два концерта.
  — А этот фестиваль имеет какое-нибудь особое значение для нашего расследования?
  — Нет, — ответила Рената, — скорее это просто удобный случай его начать. Мы появимся там под простым и понятным предлогом, а потом уедем, чтобы сделать следующий шаг.
  Он оглядел собравшихся:
  — Будут ли какие-нибудь указания или инструкции?
  — Нет, четких указаний не будет, — сказал Олтемаунт. — Вы просто отправитесь на разведку и по мере развития событий будете узнавать что-то новое. Вы поедете под своим собственным именем, зная только то, что знаете сейчас. Вы — просто любитель музыки, дипломат, который немного разочарован, потому что надеялся на какой-то пост в своей стране, но не получил его. Так будет надежнее, иначе вы ничего не узнаете.
  — Но основные события происходят именно там? В Германии, Баварии, Австрии, Тироле — в этой части мира?
  — Это один из интересующих нас регионов.
  — Но не единственный?
  — Вообще-то даже не самый важный. На земном шаре есть другие места, и все по-своему важны и интересны. А вот каково их истинное значение, мы и должны выяснить.
  — И я не получу никакой информации об этих центрах?
  — Только общие сведения. Руководство одного и, как нам представляется, самого важного из них находится в Южной Америке, два других — в США: один в Калифорнии, другой в Балтиморе. Один есть в Швеции, еще один — в Италии, там за последние полгода очень возросла активность. В Португалии и Испании имеются менее крупные центры, и еще, конечно, в Париже. Кроме того, несколько новых центров зарождается в весьма любопытных местах.
  — Вы имеете в виду Малайзию или Вьетнам?
  — Нет, это уже пройденный этап. Вы должны понять, что сейчас активизируется и поддерживается растущее во всем мире движение молодежи против правящих режимов, против обычаев отцов, часто — против религиозных убеждений, которые они впитали с молоком матери. Насаждается коварный культ вседозволенности, растет культ насилия, насилия не как средства обогащения, но ради самого насилия. Упор делается именно на это, и у людей, которые все затевают, есть для этого весьма серьезные причины.
  — Вседозволенность — это опасно?
  — Это просто образ жизни, больше ничего. Его ругают, но не чрезмерно.
  — А наркотики?
  — Культ наркотиков намеренно раздувается. На них делаются большие деньги, но затеяно это все — по крайней мере, мы так думаем — не только из-за денег.
  Все посмотрели на мистера Робинсона, который медленно покачал головой.
  — Нет, — сказал он, — это просто видимость. Многих арестовывают и отдают под суд, поставщиков этого зелья всегда будут преследовать. Но за всем этим стоит нечто большее, чем торговля наркотиками; это преступное средство добывания денег, но здесь кроется что-то еще.
  — Но кто… — начал было Стэффорд Най, но тотчас же оборвал себя.
  — Кто, что, почему и где? А вот в том, чтобы выяснить это, и состоит ваша миссия, сэр Стэффорд. Именно это вам предстоит выяснить, вам и Мэри-Энн. Задача нелегка, и помните, что самое трудное в подобных делах — хранить тайну.
  Стэффорд Най с любопытством взглянул на мистера Робинсона. Может быть, в этом и заключается причина его господства в мире финансов: его тайна в том, что он хранит свою тайну. Мистер Робинсон снова улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами.
  — Когда вам что-нибудь становится известно, то всегда появляется громадное искушение показать свою осведомленность — иначе говоря, желание с кем-нибудь поделиться, и не потому, что вы хотите подарить или продать эту информацию. Просто не терпится продемонстрировать кому-нибудь свою значительность. Да, все очень просто. Вообще-то, — добавил мистер Робинсон, полуприкрыв веки, — в мире все очень, очень просто. Этого-то люди и не понимают.
  Графиня встала, Стэффорд Най последовал ее примеру.
  — Надеюсь, вы хорошо выспитесь, — сказал мистер Робинсон. — Думаю, этот дом довольно удобный.
  Стэффорд Най пробормотал, что он абсолютно в этом уверен, и вскоре действительно убедился в своей правоте. Едва коснувшись головой подушки, он тут же провалился в сон.
  Книга вторая
  Поездка к Зигфриду
  Глава 10
  Женщина в замке
  Они вышли из театра и с удовольствием вдохнули свежий ночной воздух. Внизу, у дороги, сияли огни ресторана. На склоне холма был еще один ресторан, поменьше. Цены в них немного различались, но и здесь и там были высоки. Рената была в вечернем платье из черного бархата, сэр Стэффорд Най — в смокинге и белом галстуке.
  — Весьма примечательная публика, — негромко заметил Стэффорд Най своей спутнице, — состоятельная и практически одна молодежь. Вот уж не подумал бы, что им по карману такие дорогие билеты.
  — О, это совсем нетрудно устроить.
  — Что-то вроде субсидии для цвета молодежи?
  — Да.
  Они направились к ресторану на вершине холма.
  — У нас ведь только час на обед?
  — Формально — час, на самом деле — час с четвертью.
  — Эта аудитория, — продолжал сэр Стэффорд Най, — большинство из присутствующих — даже, я бы сказал, почти все — истинные любители музыки.
  — Большинство — да. Видите ли, это важно.
  — Что именно?
  — Чтобы восторг был искренним, и в том, и в другом.
  — Я вас не понимаю.
  — Поймите, те, кто прибегает к насилию и осуществляет его на практике, должны любить насилие, должны его жаждать и стремиться к нему. Восторг должен проявляться в каждом движении, нужно с восторгом рубить, крушить, уничтожать. И то же самое — в музыке. Слух должен наслаждаться каждым мгновением гармонии и красоты. В этой игре не должно быть фальши.
  — Разве это совместимые вещи? Вы хотите сказать, что можно соединить насилие с любовью к музыке, с любовью к искусству?
  — Конечно, это не всегда просто, но вполне возможно. На это способны многие. Конечно, надежнее, если в этом нет необходимости.
  — Лучше проще, как сказал бы наш толстый друг мистер Робинсон? Пусть меломаны любят музыку, пусть сторонники насилия наслаждаются насилием — вы это имеете в виду?
  — Пожалуй, да.
  — Вы знаете, мне здесь все очень нравится, включая те два концерта, на которых мы присутствовали. Правда, не вся музыка мне понравилась, видимо, я не вполне современен в своих пристрастиях, а вот костюмы показались мне весьма интересными.
  — Вы говорите о сценических костюмах?
  — Нет, нет, вообще-то я имел в виду публику. Мы с вами — старомодные консерваторы, вы, графиня, — со своим вечерним платьем, я — со своими фалдами и белым галстуком. Не очень-то удобная одежда. Зато другие зрители — в шелках и бархате, гофрированные мужские рубашки, пару раз я заметил настоящее кружево, плюш, меха, роскошные предметы авангарда, потрясающие наряды XIX века или, даже можно сказать, елизаветинских времен или картин Ван Дейка.
  — Да, вы правы.
  — И все же я ни на шаг не приблизился к пониманию того, что все это означает. Я ничего не выяснил и ничего не обнаружил.
  — Наберитесь терпения. Это роскошный спектакль, которого хочет, просит и требует молодежь и который поставлен специально для нее…
  — Кем?
  — Нам пока неизвестно, но мы непременно это узнаем.
  — Меня весьма радует ваша уверенность.
  Они вошли в ресторан и сели за столик. Еда была вкусной, хоть и без особых изысков. Несколько раз к ним подходили люди. Двое знакомых сэра Стэффорда Ная выразили ему свое удивление и радость по поводу столь неожиданной встречи. Круг общения Ренаты был шире, поскольку у нее оказалось много знакомых среди иностранцев: хорошо одетые женщины, пара мужчин, немцев или австрийцев, решил Стэффорд Най, пара американцев. Разговоры были короткими и сумбурными — стандартные фразы: откуда приехали, куда потом собираются, как понравилась музыка. Все спешили, поскольку перерыв на обед был довольно коротким.
  Они вернулись в зал послушать два финальных произведения: симфоническую поэму «Дезинтеграция в радости» молодого композитора Солуконова, а затем — торжественное великолепие марша Мейстерзингеров.
  Когда они вышли из театра, была уже ночь; автомобиль, арендованный ими на целый день, ждал, чтобы отвезти их в небольшой, но первоклассный отель. Стэффорд Най пожелал Ренате доброй ночи, в ответ она негромко сказала:
  — В четыре утра. Будьте готовы.
  Она вошла в свою комнату и закрыла за собой дверь; он пошел в свою.
  Ровно без трех минут четыре следующего утра в его дверь тихонько поскреблись. Готовый к выходу, он открыл дверь.
  — Машина ждет, — сказала она. — Идемте.
  
  Они позавтракали в маленькой гостинице в горах. Погода была ясной, горы прекрасны. Порой Стэффорд Най задавался вопросом: что же, черт возьми, он здесь делает? Он все меньше и меньше понимал свою спутницу. Она почти все время молчала. Он поймал себя на том, что разглядывает ее профиль. Куда она его везет? Какая у нее на самом деле цель? Наконец, когда солнце уже заходило, он осведомился:
  — Можно спросить, куда мы едем?
  — Спросить можно.
  — Но вы не ответите?
  — Я могла бы ответить. Я могла бы вам что-то рассказать, но к чему это? Мне кажется, что если вы приедете туда, куда мы направляемся, не получив прежде от меня разъяснений, которые все равно покажутся вам бессмысленными, то ваши первые впечатления будут гораздо сильнее и значительнее.
  Он внимательно посмотрел на нее. На ней была отделанная мехом твидовая куртка, явно по последней иностранной моде, — идеальная одежда для путешествий.
  — Мэри-Энн… — задумчиво произнес он, и в его голосе прозвучал вопрос.
  — Не сейчас, — ответила она.
  — Ага. Вы все еще графиня Зерковски.
  — В настоящий момент я все еще графиня Зерковски.
  — Вы здесь у себя дома?
  — Да, более или менее. Я здесь выросла. Мы каждый год осенью приезжали и подолгу жили в замке, это не очень далеко отсюда.
  Он улыбнулся и произнес задумчиво:
  — Какое прелестное слово «замок», звучит так внушительно.
  — Да нет, у замков сейчас довольно жалкий вид. Они почти все в полуразрушенном состоянии.
  — Это же страна Гитлера, не правда ли? Мы ведь недалеко от Берхтесгадена?
  — Он вон там, дальше, на северо-востоке.
  — Скажите, а ваши родственники и друзья приняли Гитлера, поверили в него? Может быть, мне не стоило спрашивать?
  — Они не одобрили ни его самого, ни его идеи, но говорили: «Хайль Гитлер». Они смирились с тем, что произошло в их стране, а что еще им оставалось делать? Что вообще можно было сделать в то время?
  — Кажется, мы едем к Доломитам?
  — Какое это имеет значение, где мы и куда мы едем?
  — Да, но мы же совершаем путешествие с познавательной целью?
  — Да, но предметом нашего интереса является не география. Мы едем навестить некую персону.
  — У меня такое чувство, — Стэффорд Най взглянул вверх, на вздымающиеся до небес горы, — будто мы собираемся посетить хозяина гор.
  — Вы хотите сказать, хозяина ассасинов, который держал своих людей на наркотиках, чтобы они с чистым сердцем умирали за него, чтобы убивали, зная, что их тоже убьют, но веря, что после этого они сразу же попадут в мусульманский рай и там будут прекрасные женщины, гашиш и эротические грезы — абсолютное и бесконечное блаженство. — Помолчав минуту, она добавила: — Вожди! Похоже, они были всегда — люди, которые обретают такую власть над людьми, что те готовы за них умереть. Не только мусульмане, христиане тоже шли на смерть.
  — Святые великомученики? Лорд Олтемаунт?
  — Почему вы о нем вспомнили?
  — В тот вечер он мне вдруг представился именно таким, словно высеченным из камня, — святым в каком-нибудь соборе XIII века.
  — Может быть, одному из нас придется погибнуть, а может, и не одному.
  Он собрался было что-то сказать, но она его остановила:
  — Иногда я думаю еще вот о чем. Стих Нового Завета — по-моему, от Луки. На тайной вечере Христос говорит своим ученикам: «Истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня». Весьма вероятно, что один из нас окажется предателем.
  — Вы допускаете такую возможность?
  — Я в этом почти уверена. Кто-то, кого мы знаем и кому доверяем. А вечером он ложится спать, и ему снятся не святые муки, а тридцать сребреников, и, просыпаясь, он ощущает в своей ладони их тяжесть.
  — Страсть к деньгам?
  — Больше уместно слово «честолюбие». Как распознать дьявола? Дьявол выделяется в толпе, возбуждает других людей, выпячивается и ведет себя как вождь. — Помолчав немного, она продолжала задумчивым тоном: — У меня была приятельница, находившаяся на дипломатической службе, она как-то рассказывала одной немке, как ее потрясла мистерия о страстях Господних, которую она видела в Обераммергау, а немка ей презрительно ответила: «Вы не понимаете. Нам, немцам, не нужен никакой Иисус Христос! Здесь, с нами, наш Адольф Гитлер, и его величие превосходит любого Иисуса, который когда-либо жил на земле». Это была довольно милая, обыкновенная женщина, но она искренне так считала. И огромная масса людей думала так же. Гитлер завораживал слушателей, и они с готовностью приветствовали садизм, газовые камеры и пытки гестапо. — Она передернула плечами и уже своим обычным тоном добавила: — И все же странно, что вы сказали то, что сказали.
  — Что именно?
  — Про хозяина горы, предводителя ассасинов.
  — Вы хотите сказать, что здесь и вправду есть хозяин горы?
  — Ну, не хозяин, но, возможно, хозяйка.
  — Хозяйка горы? Какая она?
  — Вечером увидите.
  — А что мы делаем вечером?
  — Выходим в свет.
  — Похоже, вы уже давно не были Мэри-Энн.
  — Вам придется подождать, пока мы снова не отправимся куда-нибудь самолетом.
  — Думаю, с точки зрения нравственности очень плохо жить так высоко.
  — Вы про общество?
  — Нет, я про географию. Когда живешь в замке на вершине горы и смотришь на мир сверху вниз, то невольно начинаешь презирать обычных людей, не правда ли? Ты выше всех, ты велик! Так себя чувствовал в Берхтесгадене Гитлер, и, наверное, похожее ощущение испытывают многие альпинисты, поднимаясь на вершины и глядя сверху на тех, кто остался в долинах.
  — Сегодня вы должны быть осторожны, — предупредила Рената, — нам предстоит весьма рискованное предприятие.
  — Вы дадите какие-нибудь инструкции?
  — Вы раздражены. Вы недовольны нынешними порядками. Вы — мятежник, но только в душе. Справитесь с этой ролью?
  — Можно попытаться.
  Природа вокруг становилась все более дикой. Их большой автомобиль петлял по дороге, проезжая мимо горных селений, иногда вдали сверкали огни, отражаясь в реке, и блестели шпили колоколен.
  — Куда мы едем, Мэри-Энн?
  — В орлиное гнездо.
  Машина повернула еще раз и выехала на лесную дорогу. Несколько раз Стэффорд Най вроде бы заметил мелькнувшего среди деревьев оленя или какое-то другое животное. Иногда попадались вооруженные люди в кожаных куртках, наверное лесники. И наконец их взору открылся громадный замок на скале. Отчасти он был разрушен, однако большая его часть была отремонтирована и восстановлена. Замок казался огромным и величественным, он был символом ушедшей власти, пронесенной через минувшие века.
  — Раньше здесь было великое герцогство Лихтенштольц. Замок построил великий герцог Людвиг в 1790 году, — сказала Рената.
  — Кто живет здесь теперь? Нынешний великий герцог?
  — Нет, с ним давно разделались.
  — Тогда кто же здесь живет?
  — Некто, у кого есть власть, — ответила Рената.
  — Деньги?
  — Да, и очень много.
  — Нас встретит мистер Робинсон, который примчался сюда самолетом, чтобы нас поприветствовать?
  — Уверяю вас, вот уж кого вы здесь не встретите — так это мистера Робинсона.
  — Жаль, — заметил Стэффорд Най. — Мне он нравится. Довольно сильная личность, правда? Кто он на самом деле, откуда он?
  — Вряд ли кто-нибудь знает точно, все говорят разное. Одни считают его турком, другие — армянином, третьи — голландцем, четвертые — просто англичанином. Болтают, что его мать была черкесской рабыней, русской великой герцогиней, индийской принцессой и тому подобное. Никто ничего не знает. Мне как-то говорили, что его мать — некая мисс Маклеллан из Шотландии. Думаю, это более вероятно.
  Они подъехали к высокому портику. По ступеням сошли два лакея в ливреях и нарочито глубокими поклонами приветствовали гостей. Многочисленные чемоданы унесли в дом: у них с собой было изрядное количество вещей. Стэффорд Най вначале удивлялся, зачем ему велено столько всего брать с собой, но теперь уже начинал понимать, что эти вещи могут понадобиться: например, уже сегодня вечером. Он спросил об этом свою спутницу, и та подтвердила его догадку.
  
  Они встретились перед ужином, когда прозвучал громкий звук гонга. В холле сэр Стэффорд остановился и подождал, пока она спустится к нему по ступеням. Сейчас на ней был тщательно продуманный вечерний наряд: темно-красное бархатное платье, рубиновое ожерелье на шее и рубиновая тиара на голове. Явился лакей и проводил их к парадным дверям. Распахнув их, он объявил:
  — Графиня Зерковски, сэр Стэффорд Най.
  «Ну вот мы и здесь; надеюсь, мы выглядим как надо», — мысленно сказал себе сэр Стэффорд Най.
  Он опустил взгляд и с удовлетворением посмотрел на сапфировые с бриллиантами запонки на своих манжетах, потом поднял глаза и чуть не ахнул: он ожидал увидеть что угодно, только не это. Перед ним был огромный зал в стиле рококо: стулья, диваны, портьеры — сплошная парча и бархат. Стены увешаны картинами, и, как любитель живописи, он почти сразу же узнал среди них бесценные полотна работы Сезанна, Матисса и, по-видимому, Ренуара.
  В массивном, похожем на трон кресле восседала огромная женщина. Женщина-кит, подумал Стэффорд Най, никакое другое сравнение тут не подошло бы. Громадная, заплывшая жиром. Двойной, тройной — даже четверной подбородок. На ней было платье из ярко-оранжевого атласа, на голове — замысловатая, похожая на корону тиара из драгоценных камней. Руки, лежавшие на бархатных подлокотниках кресла, тоже были огромными: крупные, толстые руки с крупными, толстыми, бесформенными пальцами. На каждом пальце — кольцо, а в каждом кольце — огромный драгоценный камень: рубин, изумруд, сапфир, бриллиант, какой-то незнакомый бледно-зеленый камень, наверное хризопраз, желтый камень — то ли топаз, то ли бриллиант. Она ужасна, думал он. Лицо — огромная, белая, изрезанная бороздами, лоснящаяся масса жира, из которой, словно изюминки из большой булки, выглядывали два маленьких черных глаза. Очень умные глаза, они смотрели на мир, оценивая его, оценивая сэра Стэффорда, но не Ренату, заметил он. Ренату она знает. Рената оказалась здесь по вызову, по договоренности — как вам будет угодно. Ренате приказали доставить его сюда. «Зачем?» — подумал он. Он не знал зачем, но был уверен, что ей приказано было это сделать. Именно на него смотрела эта женщина; его она оценивала, о нем составляла суждение. То ли он, что ей нужно? Или, лучше сказать, то ли он, что заказал клиент?
  Придется постараться выяснить, что именно ей нужно на самом деле, подумал он. Придется постараться как следует, иначе… Иначе он вполне мог представить себе, как она поднимает жирную, унизанную кольцами руку и приказывает одному из этих рослых, мускулистых лакеев: «Уберите его и сбросьте с крепостной стены». «Это нелепо, — думал Стэффорд Най. — Такого в наше время просто не бывает. Где я? В каком параде, в каком маскараде или театральном представлении я участвую?»
  — Ты очень пунктуальна, дитя мое.
  Это был хриплый, астматический голос, в котором когда-то звучала сила и, может быть, даже красота. Но все это осталось в прошлом. Рената шагнула вперед и присела в легком реверансе. Она взяла жирную руку и запечатлела на ней вежливый поцелуй.
  — Разрешите представить вам сэра Стэффорда Ная. Графиня Шарлотта фон Вальдхаузен.
  Жирная рука протянулась к нему, он склонился над ней в иностранной манере и вдруг услышал слова, которые его удивили:
  — Я знаю вашу двоюродную тетушку.
  Он не смог скрыть своего изумления и, увидев, что ее это позабавило, понял, что именно на такую реакцию она и рассчитывала. Она рассмеялась довольно странным, скрипучим смехом:
  — Точнее, я когда-то ее знавала. Прошло много-много лет с тех пор, как мы виделись. Мы были вместе в Швейцарии, в Лозанне, еще девчонками. Матильда. Леди Матильда Болдуин-Уайт.
  — Какую приятную новость я ей привезу, — сказал Стэффорд Най.
  — Она старше меня. Здорова ли?
  — Для ее возраста у нее вполне хорошее здоровье, хотя жалуется на артрит и ревматизм. Она живет в уединении, в деревне.
  — Ну да, все это возрастные болезни. Ей следует колоть прокаин — его назначают все здешние врачи. Он дает хорошие результаты. Она знает, что вы поехали ко мне с визитом?
  — Полагаю, она не имеет об этом ни малейшего представления, — отвечал сэр Стэффорд Най. — Ей только было известно, что я еду сюда на фестиваль современной музыки.
  — Надеюсь, концертный зал вам понравился?
  — О, необыкновенно! Настоящий дворец для проведения музыкальных фестивалей.
  — Один из лучших. Ха! Старый концертный зал в Бэйрете не идет ни в какое сравнение с ним! Знаете, сколько денег ушло на его постройку? — Она назвала сумму в несколько миллионов марок.
  У сэра Стэффорда захватило дух, но ему не было необходимости это скрывать. Она осталась довольна произведенным эффектом:
  — Умный, сметливый человек с деньгами способен сделать все, что угодно! Создать нечто поистине замечательное.
  Последние слова она произнесла с наслаждением, причмокнув губами, и этот звук показался ему противным и в то же время зловещим.
  — Я это заметил, — сказал он, оглядывая стены.
  — Вы любите живопись? Да, я вижу, что любите. Вот там, на восточной стене, — лучший Сезанн из всех, существующих в мире. Некоторые говорят, что — ах, я забыла название — тот, что в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке, будто бы лучше. Гнусная ложь! Лучший Матисс, лучший Сезанн, лучшие полотна всей той великой школы живописи здесь, в моем горном дворце.
  — Он удивителен, — сказал сэр Стэффорд. — Совершенно удивителен.
  Принесли напитки. Хозяйка горы, заметил Стэффорд Най, ничего не пила. Может быть, подумал он, при своих габаритах опасается, как бы не подскочило давление.
  — А где вы встретили это дитя? — спросила она.
  Может быть, это ловушка? Он не знал, но решил рискнуть.
  — В американском посольстве, в Лондоне.
  — Ах да, я ведь слышала. А как поживает — ах, я забыла, как ее зовут, — Милли-Джин, наша южная наследница? Хороша, как по-вашему?
  — Весьма очаровательна. В Лондоне она имеет большой успех.
  — А этот унылый Сэм Кортман, посол Соединенных Штатов?
  — Несомненно, он очень здравомыслящий человек, — вежливо ответил Стэффорд Най.
  Она хихикнула:
  — А вы тактичны, не правда ли? Ну что ж, он неплохо преуспевает. Делает все, что ему говорят, как и подобает всякому хорошему политику. К тому же быть послом в Лондоне весьма приятно. Это Милли-Джин его туда пристроила. С ее туго набитым кошельком она могла обеспечить ему посольство в любой стране. Ее отец владеет половиной нефти в Техасе, у него земли, золотые прииски и еще куча всего. Отменно безобразный мужлан… А как выглядит она? Нежная маленькая аристократка, ничего вульгарного, никакой кричащей роскоши. Очень умно с ее стороны, не правда ли?
  — Некоторым и притворяться не нужно, — заметил сэр Стэффорд Най.
  — А вы? Вы не богаты?
  — К сожалению.
  — Министерство иностранных дел теперь, так сказать, не очень денежное место?
  — Ну что вы, я бы так не сказал… Кроме того, ведь там есть возможность поездить по свету, встречаться с занятными людьми, посмотреть мир, стать свидетелем каких-то событий…
  — Каких-то, но не всех.
  — Это было бы весьма затруднительно.
  — Вам никогда не хотелось увидеть, — как это сказать? — что происходит за кулисами жизненных событий?
  — Бывает, кое-что и придет в голову, — уклончиво ответил он.
  — Да, я слышала, что порой вам приходят в голову разные мысли. Вероятно, нестандартные?
  — Иногда мне давали понять, что я паршивая овца, — рассмеялся Стэффорд Най.
  Старуха Шарлотта хихикнула:
  — Вы иногда не прочь высказаться начистоту, правда?
  — Что толку притворяться? Скрывай не скрывай, все равно рано или поздно становится все кому-то известно.
  Она взглянула ему в глаза:
  — Чего вы хотите от жизни, молодой человек?
  Он пожал плечами. Опять нужно отвечать наобум и не ошибиться.
  — Ничего, — ответил он.
  — Ну-ну, неужели вы думаете, что я этому поверю?
  — Можете спокойно поверить. Я не честолюбив. Разве я кажусь честолюбивым?
  — Признаюсь, нет.
  — Я только хочу жить весело, с комфортом, чтобы есть, в меру выпивать и иметь друзей, общество которых доставляло бы мне удовольствие.
  Старуха подалась всей своей массой вперед, несколько раз моргнула и заговорила, и голос ее теперь звучал совсем иначе, с каким-то присвистом:
  — Вы умеете ненавидеть? Способны ли вы на ненависть?
  — Ненавидеть — пустая трата времени.
  — Так-так. На вашем лице нет недовольных морщин, это правда. И все-таки я думаю, что вы готовы ступить на некую стезю, которая приведет вас в некое место, и вы пойдете вперед улыбаясь, будто бы вас ничто не волнует, и все же в конце концов, если у вас будут правильные советчики и правильные помощники, вы, может быть, получите то, чего хотите, если, конечно, вы способны хотеть.
  — А кто не способен? — Сэр Стэффорд слегка покачал головой. — Вы видите слишком много. Даже чересчур много.
  Лакеи распахнули дверь:
  — Обед подан.
  В том, что за этим последовало, было что-то поистине королевское. В дальнем конце помещения распахнулись высокие двери, ведущие в залитый ярким светом зал для торжественных приемов, с расписным потолком и тремя огромными люстрами. К графине с обеих сторон подошли две пожилые дамы в вечерних платьях, седые волосы тщательно уложены в высокие прически, на каждой — брошь с бриллиантом, и все же Стэффорду Наю они чем-то напоминали тюремных надзирательниц. Они, подумал он, не столько охранницы, сколько первоклассные сиделки, отвечающие за здоровье, туалет и прочие интимные подробности существования графини Шарлотты. Почтительно поклонившись, они подхватили сидящую женщину под руки, и с легкостью, объясняющейся их долгим опытом и ее собственным усилием, которое, несомненно, было максимальным, она величаво поднялась на ноги.
  — Мы идем обедать.
  Поддерживаемая двумя помощницами, она пошла впереди. Стоя она была еще больше похожа на глыбу трясущегося желе и все же имела внушительный вид. Ее даже в мыслях нельзя было назвать просто жирной старухой: она была важной персоной, знала, что она — важная персона, и всячески это демонстрировала. Они с Ренатой последовали за тремя женщинами.
  Входя в столовую, он подумал, что это скорее банкетный зал. Там выстроилась охрана — рослые, светловолосые парни в униформе. Когда вошла Шарлотта, раздался лязг: разом вытащив из ножен мечи, они подняли их и скрестили, образовав коридор; помощницы отпустили Шарлотту, и она, с трудом сохраняя равновесие, двинулась одна по этому коридору к стоявшему во главе длинного стола широкому резному креслу, украшенному золотом и обитому золотой парчой. Похоже на свадебную процессию, подумал Стэффорд Най, свадьбу военного моряка или офицера. Да, в точности как офицерская свадьба, правда без жениха.
  Все охранники были прекрасно сложены, и каждому из них, как показалось Стэффорду Наю, было не больше тридцати. Красивые лица, пышущие здоровьем, никто не улыбался, все были абсолютно серьезны, были — он попытался подобрать слово — да, они были искренне преданны. Нет, это даже не военная процессия, скорее религиозная. Появились приближенные, старомодные, словно из прошлой, довоенной жизни этого замка. Зрелище напоминало сцену из грандиозной исторической пьесы. И над всем этим царила, восседая во главе стола в своем кресле, или на троне, как его ни назови, не королева и не императрица, а просто старуха, примечательная главным образом своей невиданной тучностью и крайним безобразием. Кто она? Что она здесь делает и почему?
  Зачем весь этот маскарад, зачем эти бравые гвардейцы? К столу стали подходить гости. Они кланялись чудовищу на троне и рассаживались по местам. На всех были обычные туалеты. Никого не представляли.
  Стэффорд Най по давней привычке оценивать людей попытался догадаться, кто есть кто, и разглядел множество разных типов: там определенно было несколько юристов, вероятно, бухгалтеры или финансисты, один-два армейских офицера в штатском. Все они, очевидно, были домочадцами, но, по старинному выражению, «сидели на нижнем конце стола».
  Подали еду: огромную голову кабана в заливном, оленину, освежающее лимонное мороженое, великолепный громадный торт с невероятным количеством крема.
  Огромная женщина ела жадно, с наслаждением поглощая все подряд. Вдруг снаружи раздался рев мощного мотора первоклассной спортивной машины, которая белым силуэтом промелькнула в окне. Караул в зале громко воскликнул: «Хайль! Хайль! Хайль Франц!»
  Все встали, и только старуха осталась неподвижно сидеть на своем возвышении, высоко подняв голову. Новое волнение пронизало зал.
  Другие гости, или домочадцы, кто бы они ни были, исчезли подобно тому, как ящерицы исчезают в трещинах стен. Золотоволосые парни образовали новую фигуру, выхватили мечи и салютовали своей покровительнице, она кивнула; мечи вернулись в ножны, караул развернулся и строевым шагом удалился. Она проследила за ними взглядом, посмотрела на Ренату, затем на Стэффорда Ная.
  — Что вы о них думаете? Мои мальчики, мои юные солдаты, мои дети. Да, мои дети. Найдется ли у вас слово, которое бы к ним подошло?
  — Думаю, да. Они великолепны, — ответил он, обращаясь к ней как к королеве. — Они великолепны, мадам.
  — Ах! — Она кивнула и улыбнулась, при этом ее лицо сморщилось, и она стала точь-в-точь похожа на крокодила.
  Ужасная женщина, страшная, невероятная, невыносимая. Неужели это все происходит наяву? Быть не может. Наверное, он опять в театре и смотрит пьесу.
  Дверь вновь с грохотом распахнулась, и отряд юных желтоволосых суперменов промаршировал в зал. На этот раз они не размахивали мечами, а пели, и пение их было необычайно прекрасным.
  После всех этих лет засилья поп-музыки Стэффорд Най наслаждался, не веря своим ушам: никаких надсадных, хриплых криков, голоса поставлены мастерами вокального искусства, которые не разрешали напрягать связки и фальшивить. Может быть, эти юноши и были новыми героями нового мира, но то, что они пели, было далеко не ново. Эту музыку он слышал раньше. Это была аранжировка разных вагнеровских мелодий. Здесь, должно быть, где-то был спрятан оркестр, наверное в галерее под потолком.
  Бравые парни поменяли строй, образовав коридор для кого-то, кто должен был сейчас войти. На этот раз ждали появления не старой императрицы. Она сидела на своем возвышении и тоже ждала.
  Внезапно музыка сменилась, и зазвучала мелодия, которую Стэффорд Най уже знал наизусть: мелодия Юного Зигфрида, зов его рожка, поющий о юности и торжестве, о господстве над новым миром, который пришел завоевать Юный Зигфрид. В дверях возник один из прекраснейших юношей, которых когда-либо видел Стэффорд Най. Золотоволосый, синеглазый, идеально сложенный, он появился как по мановению волшебной палочки, словно вышел из сказочного мира легенд. Мифы, герои, воскресение из мертвых, возрождение из пепла — все тут же пришло на ум при виде его красоты, его силы, его неслыханной самоуверенности и надменности.
  Промаршировав меж рядов своего караула, он остановился перед чудовищной женщиной, громоздящейся на своем троне, опустился на одно колено, поднес к губам ее руку и, поднявшись на ноги, выкинул вверх руку в салюте и прокричал то, что уже здесь звучало: «Хайль!» Его немецкий был не совсем четким, но Стэффорду Наю показалось, что он расслышал слова: «Хайль великой матери!»
  Затем прекрасный юный герой посмотрел по сторонам. Взгляд упал на Ренату, в нем мелькнуло узнавание, впрочем безразличное, но, перейдя на Стэффорда Ная, взгляд стал заинтересованным и оценивающим. Осторожно, подумал Стэффорд Най, внимание! Пришло время сыграть свою роль, ту, которая ему предназначена. Только вот, черт возьми, что же это за роль? Что он здесь делает? Что, как предполагается, должны делать здесь он и эта девица? С какой целью они сюда приехали?
  Герой заговорил.
  — Итак, — изрек он, — у нас гости! — И добавил, улыбаясь с самонадеянностью юноши, сознающего свое полное превосходство над всеми остальными людьми в мире: — Добро пожаловать, гости, добро пожаловать!
  Где-то в глубине замка прозвучали удары большого колокола. В них не было похоронной торжественности, слышался лишь сигнал, призывавший, словно в монастыре, к выполнению какого-то священного обряда.
  — Пора спать, — произнесла старуха Шарлотта. — Спать. Встретимся завтра утром в одиннадцать часов. — Она посмотрела на Ренату и сэра Стэффорда Ная: — Вас проводят в ваши комнаты. Надеюсь, вы хорошо выспитесь.
  Королева распустила собрание.
  Стэффорд Най увидел, как рука Ренаты взмыла вверх в фашистском приветствии, но адресовано оно было не Шарлотте, а золотоволосому юноше. Она вроде бы сказала: «Хайль Франц-Иосиф!» Он повторил ее жест и тоже сказал: «Хайль!»
  Шарлотта обратилась к ним:
  — Не хотите ли с утра прокатиться верхом в лес?
  — Больше всего на свете, — восхитился Стэффорд Най.
  — А ты, дитя мое?
  — Да, я тоже.
  — Очень хорошо, это будет устроено. Доброй ночи вам обоим. Я рада, что вы приехали. Франц-Иосиф, дай мне руку. Мы пойдем в китайский будуар. Нам предстоит многое обсудить, а тебе ведь завтра нужно рано выезжать.
  Слуги проводили Ренату и Стэффорда Ная в их комнаты. На пороге Най немного замешкался: может, перемолвиться хоть парой слов? Он решил этого не делать. В стенах этого замка следует вести себя осторожно. Кто его знает, а вдруг здесь все комнаты утыканы микрофонами.
  Рано или поздно, однако же, ему придется задать вопросы. Некоторые вещи вызывали у него новые и зловещие предчувствия. Его куда-то заманивали, завлекали, но куда? И кто?
  Обстановка спальни была красивой, но гнетущей. Богатые драпировки из шелка и бархата, некоторые из них старинные, источали слабый запах тления, заглушаемый пряным ароматом духов. Он подумал: интересно, часто ли Рената гостила здесь раньше?
  Глава 11
  Молодые и красивые
  На следующее утро, позавтракав в маленькой столовой внизу, Стэффорд Най встретился с Ренатой. Лошади ждали у порога.
  Оба они захватили с собой одежду для верховой езды: по-видимому, Рената должным образом подумала обо всем, что могло им понадобиться.
  Они сели на лошадей и поехали по аллее. Перебросившись парой слов с грумом, Рената сказала:
  — Он спросил, нужно ли нас сопровождать, но я отказалась. Мне довольно хорошо знакомы здешние тропинки.
  — Понятно. Вы здесь уже бывали?
  — Последние годы не так уж часто, а вот в детстве я знала эти места наизусть.
  Он кинул на нее внимательный взгляд, она не ответила. Их лошади шли рядом, и он смотрел на ее профиль — тонкий, с орлиным изгибом нос, гордо поднятая голова на стройной шее. «А она прекрасная наездница», — мысленно констатировал он.
  И все же этим утром он испытывал какое-то странное беспокойство и не мог понять почему…
  В памяти всплыл зал ожидания в аэропорту. Женщина, подошедшая к нему, стакан пива на столе, риск, на который он пошел. Отчего теперь, когда все это уже позади, он испытывает тревогу?
  Галопом они проскакали по аллее меж деревьев. Прекрасное поместье, прекрасные леса. Вдали он увидел рогатых животных. Рай для охотника, рай для старинного образа жизни, рай, в котором живет — кто это был? — змей? Как в начале мира, змей в райском саду. Он натянул поводья, лошади перешли на шаг. Они с Ренатой были одни: ни микрофонов, ни стен с чуткими ушами. Самое время задавать вопросы.
  — Кто она? — требовательно спросил он. — Что она собой представляет?
  — Ответ настолько прост, что трудно поверить.
  — Итак?
  — Нефть. Уголь. Золотые копи в Южной Африке. Оружейное производство в Швеции. Урановые залежи на севере. Ядерные исследования, громадные залежи кобальта. Это все она.
  — А почему же я раньше о ней ничего не слышал?
  — Она не хочет, чтобы о ней знали.
  — Разве можно сохранить такое в тайне?
  — Запросто, если иметь достаточно меди, нефти, ядерного топлива, оружия и всего остального. С помощью денег можно сделать себе рекламу, но также и хранить тайны.
  — Но кто она на самом деле?
  — Ее отец был американцем. Кажется, он владел железными дорогами или, возможно, разводил чикагских свиней, в те времена на этом можно было сколотить капитал. Чтобы сказать точно, нужно покопаться в истории. Он женился на немке по прозвищу Большая Белинда, полагаю, вы о ней слышали. Производство оружия, судостроительство — в общем, вся европейская промышленность. Это все она унаследовала от отца.
  — Значит, она получила от родителей невероятное богатство, — сказал сэр Стэффорд Най, — и, следовательно, власть. Вы это хотите сказать?
  — Да. Видите ли, дело не только в наследстве, она и сама делала деньги. Она унаследовала ум, она стала крупным финансистом. Все, к чему она прикасалась, приумножалось, обращаясь в огромные деньги, и она их вкладывала, пользуясь советами других людей, но в конце концов поступала так, как сама считала нужным. Она всегда процветала, всегда множила свое состояние, и оно достигло невероятных, просто сказочных размеров. Как говорится, деньги к деньгам.
  — Да, это мне понятно. Если состояние велико, оно должно расти. Но чего она сама добивалась, что она получила?
  — Вы только что сами ответили: власть.
  — И она здесь живет? Или…
  — Она ездит в Америку и Швецию. Да, она выезжает, но нечасто. Она предпочитает сидеть здесь, в центре паутины, как громадный паук, и держать в руках все нити — и финансовые, и другие тоже.
  — Что это за «другие нити»?
  — Искусство. Музыка, живопись, литература. А также люди, молодые люди.
  — Да. Можно было бы и догадаться. У нее прекрасная коллекция картин.
  — Наверху в замке их целые галереи: Рембрандт, Джотто, Рафаэль — и полные сундуки драгоценностей, среди них есть настоящие шедевры.
  — И все это принадлежит одной-единственной безобразной, тучной старухе. Она хотя бы довольна?
  — Не совсем, но уже близка к этому.
  — Что же ей еще нужно?
  — Она обожает молодежь, ей нравится над нею властвовать. Сегодня мир полон молодых бунтарей, и этому способствуют современная философия, современное мышление, писатели и все те, кого она финансирует и кем правит.
  — Но как же… — Он осекся.
  — Я просто не знаю. Существует необычайно разветвленная сеть. Она в некотором смысле стоит за этой сетью, поддерживает довольно странные благотворительные акции, подкармливает искренних филантропов и идеалистов, учреждает бесчисленные стипендии для студентов, художников и писателей.
  — И все же вы говорите, что это не…
  — Нет, это далеко не все. Готовится грандиозный переворот, в результате которого возникнет рай на земле, который уже тысячу лет обещают разные вожди, религии, мессии, учителя типа Будды, политики, — тот самый легко доступный, примитивный рай, в который верили ассасины, который обещал им их хозяин и который, как им казалось, они от него получили.
  — Наркотиками она тоже занимается?
  — Да, они ей необходимы, чтобы заставить людей покориться ее воле. Кроме того, с их помощью можно истреблять слабых, тех, кто, по ее мнению, уже ни на что не годен, хотя когда-то подавал надежды. Сама она не принимает наркотики, у нее сильная воля, зато они — самое легкое и естественное средство для истребления слабых.
  — А как же сила? Одной пропагандой многого не добьешься.
  — Ну конечно же нет. Пропаганда — это лишь первый этап, когда, кстати, огромное количество оружия доставляется в неразвитые страны, а оттуда — в другие места. Танки, пушки и ядерное оружие идет в Африку, в Южные моря и Южную Америку. В ЮАР затеваются большие дела: молодых ребят и девушек обучают военному делу, там громадные склады оружия и отравляющих веществ…
  — Кошмар! Откуда вы все это знаете, Рената?
  — Кое-что слышала, а кое-что разузнавала сама.
  — Но вы, вы и она?…
  — Даже в самом тщательно продуманном проекте всегда найдется какое-нибудь уязвимое место. — Она внезапно рассмеялась. — Видите ли, когда-то она была влюблена в моего дедушку. Глупейшая история. Он жил в этих местах, у него был замок в миле отсюда.
  — Тоже гений?
  — Вовсе нет, он был просто хорошим охотником, красивым распутником и очень нравился женщинам. Так что поэтому она в некотором смысле — моя покровительница, а я — одна из ее новообращенных или рабынь! Я на нее работаю: ищу для нее людей и выполняю ее поручения в разных странах.
  — Правда?
  — Что вы хотите этим сказать?
  — Да нет, ничего.
  Он посмотрел на Ренату и снова вспомнил аэропорт. Он работает на Ренату и с Ренатой. Она привезла его в этот замок. Кто отдал ей этот приказ? Большая, громадная Шарлотта в центре своей паутины? В определенных дипломатических кругах он имел репутацию ненадежного человека. Возможно, он мог бы быть полезен этим людям, но полезен в ничтожной мере и в довольно оскорбительном смысле. И он вдруг подумал, с множеством вопросительных знаков: «Рената??? Я рискнул ей помочь во Франкфуртском аэропорту, но я не ошибся, все прошло нормально, и со мной ничего не случилось. И все-таки: кто она и что собой представляет на самом деле? Я не знаю, я не могу ни в чем быть уверен. В нынешнее время вообще нельзя быть уверенным ни в ком, абсолютно ни в ком. Может быть, ей приказали меня добыть и вся эта франкфуртская история была умело спланирована с учетом моей склонности к риску специально, чтобы я поверил Ренате и стал ей доверять».
  — Давайте снова пустим лошадей в галоп, они уже слишком долго идут шагом.
  — Я не успел спросить: какова ваша роль во всем этом?
  — Я выполняю приказы.
  — Чьи?
  — Всегда существует некая оппозиция. Есть люди, которые подозревают о грядущих событиях и убеждены, что этого не должно случиться.
  — И вы на их стороне?
  — Да, я так говорю.
  — Что вы имеете в виду, Рената?
  — Я так говорю, — повторила она.
  — А тот вчерашний юноша…
  — Франц-Иосиф?
  — Его так зовут?
  — Это имя, под которым его знают.
  — Но у него есть и другое, не так ли?
  — Вы думаете?
  — Но ведь он же и есть Юный Зигфрид?
  — Вы таким его увидели? Вы поняли, что он играет именно эту роль?
  — По-моему, да. Юноша-герой, арийский парень — в этой стране он непременно должен быть арийцем. Здесь ничего не изменилось: сверхнация, сверхчеловек. По происхождению их герой должен быть арийцем.
  — О да, это тянется со времен Гитлера. Об этом не всегда говорят вслух, а в других странах этому не придают большого значения. Южная Америка, как я уже говорила, один из оплотов, а еще Перу и Южная Африка.
  — А чем занимается наш Юный Зигфрид, кроме того, что хорош собой и целует ручку своей покровительнице?
  — О, он прекрасный оратор. Он произносит речи, и его сторонники пойдут за ним до конца.
  — Это и в самом деле так?
  — По крайней мере, он в это верит.
  — А вы?
  — Думаю, я могла бы в это поверить. Ораторское искусство, знаете ли, страшная вещь. Удивительно, как может воздействовать на слушателей голос, как могут воздействовать слова, даже не особенно убедительные… Его голос звучит как набат, женщины плачут, вопят и падают в обморок, когда он к ним обращается. Вы сами это увидите. Вчера вы видели разодетый конвой Шарлотты: люди в наше время так любят наряжаться! Их можно увидеть повсюду, в разных местах они одеваются по-разному, некоторые — с длинными волосами и при бородах, девушки в струящихся белых ночных рубашках, и все они говорят о красоте и чудесном мире, мире юных, который будет им принадлежать, когда они как следует разрушат старый мир. Первая страна молодых была на западе Ирландского моря, не так ли? Все выглядело очень скромно, не так, как планируется сейчас: там были серебряные пески, солнечный свет и волны прибоя… Но теперь мы жаждем анархии, хотим разрушать и уничтожать. Только анархия устроит тех, кто ратует за нее. Это страшно, и это поразительно по своей жестокости, потому что неизбежно оплачивается болью и страданием…
  — Значит, таким вам представляется сегодняшний мир?
  — Иногда.
  — А что теперь должен делать я?
  — Следуйте за проводником. Я — ваш проводник. Как Вергилий Данте, я отведу вас в ад, я покажу вам садистские фильмы, частично скопированные из архивов СС, покажу вам, как боготворят жестокость, боль и насилие. И я покажу вам великие мечты о рае, о мире и красоте. Вам будет трудно отличить одно от другого, но придется принять решение.
  — Я могу вам доверять, Рената?
  — Решайте сами. Если хотите, можете сбежать, а можете остаться со мной и увидеть новый мир, тот, который сейчас создается.
  — Карты, — с негодованием бросил сэр Стэффорд Най.
  Она вопросительно посмотрела на него.
  — Как у Алисы в Стране Чудес: карты, игральные карты, поднимаются вверх и летают вокруг — короли, дамы, валеты и все такое.
  — Вы хотите сказать… что вы хотите сказать?
  — Я хочу сказать, что это все нереально. Вся эта проклятая история — просто игра.
  — В некотором смысле — да.
  — Все надели костюмы и играют роли в какой-то пьесе. Я близок к истине?
  — С одной стороны, да, с другой — нет.
  — Я хочу задать вам один вопрос, потому что не могу понять одной вещи. Большая Шарлотта приказала вам меня сюда привезти, но почему? Что она обо мне знала? Зачем я ей нужен?
  — Я не знаю точно, может быть, на роль некоего «серого кардинала», поработать за кулисами; она бы вам вполне подошла.
  — Но она же ничего обо мне не знает!
  — Ах вот вы о чем! — Внезапно Рената разразилась звенящим смехом. — Это так глупо, на самом деле, опять все та же чепуха!
  — Я вас не понимаю.
  — Да потому, что это предельно просто! Вот мистер Робинсон понял бы сразу.
  — Не будете ли вы столь любезны объяснить, что вы имеете в виду?
  — Все та же старая история: важно не то, кто вы, а то, с кем вы знакомы. Ваша тетушка Матильда и Большая Шарлотта вместе учились в школе…
  — Вы хотите сказать…
  — Детские воспоминания.
  Он уставился на нее в изумлении, потом запрокинул голову и расхохотался.
  Глава 12
  Придворный шут
  В полдень они покинули замок, попрощавшись с его хозяйкой, съехали вниз по серпантину, оставив замок далеко вверху, и наконец после многих часов пути прибыли в крепость в Доломитах, в горный амфитеатр, где проходили собрания, концерты и встречи различных молодежных групп.
  Рената, его проводник, доставила его туда, и, сидя на голом камне, он смотрел и слушал, уже немного лучше понимая то, о чем она говорила утром. Собралась громадная толпа, которая кипела и бурлила подобно всякой толпе, независимо от того, собирается ли она по зову евангелистского религиозного вождя на Мэдисон-сквер в Нью-Йорке, или под сенью уэльской церкви, или на трибунах футбольного матча, или на многолюдных демонстрациях, осаждающих посольства, полицию, университеты и тому подобное.
  Рената привезла его сюда, чтобы он понял значение тех самых слов: «Юный Зигфрид».
  Франц-Иосиф, если его и вправду так звали, взывал к толпе. Его голос, странно волнующий, то взмывая ввысь, то падая, властвовал над стенающей толпой молодых женщин и мужчин. Каждое произносимое им слово казалось полным глубокого смысла. Толпа реагировала на его голос, словно оркестр на взмах дирижерской палочки. И все-таки что же именно сказал этот мальчик, в чем смысл послания Юного Зигфрида? Когда тот умолк, сэр Стэффорд не смог вспомнить ни единого слова, но точно знал, что его к чему-то призывали, чем-то воодушевляли и что-то ему обещали. Теперь все закончилось, а тогда толпа буйствовала вокруг каменной платформы, звала, кричала, некоторые девушки визжали от восторга, другие падали в обморок. «Во что же превратился мир? — подумал он. — Все направлено на возбуждение эмоций; дисциплина, сдержанность — эти вещи больше не имеют никакой ценности, ничто не имеет значения, кроме эмоций. Какой же мир можно построить таким образом?»
  Потом его спутница тронула его за руку, они выбрались из толпы, и по дорогам, уже хорошо ему знакомым, машина помчала их в город, в гостиницу на склоне горы, где для них были заказаны номера.
  Сейчас они вышли из гостиницы и по хорошо протоптанной тропинке направились вверх по склону горы. Присев передохнуть, они некоторое время молчали. Потом Стэффорд Най снова произнес:
  — Игральные карты.
  Минут пять они молча смотрели вниз на долину, потом Рената спросила:
  — Ну что?
  — О чем вы?
  — Что вы думаете о том, что я вам показала?
  — Неубедительно.
  Он услышал ее вздох, глубокий и неожиданный.
  — Я так на это надеялась.
  — Ведь это же все не настоящее, правда? Это просто гигантское шоу, которое поставил какой-то режиссер или, может быть, целая группа режиссеров. Эта ужасная женщина наняла режиссера и заплатила ему, хоть мы его и не видели. Тот, кого мы видели, — ведущий актер.
  — И что вы о нем думаете?
  — Он тоже не настоящий, — ответил Стэффорд Най, — он просто актер, первоклассный актер, играющий великолепно поставленную роль.
  То, что он услышал в ответ, его удивило: Рената смеялась. Потом она поднялась на ноги, лицо ее было взволнованным, счастливым и в то же время немного ироничным.
  — Я знала, — сказала она, — я знала, что вы поймете! Я знала, что у вас не выбить почву из-под ног. Вы ведь всегда разбирались во всем, с чем сталкивались в жизни? Вы различали обман и видели все и всех такими, какие они есть на самом деле. Чтобы понять, какую роль тебе предназначили, вовсе нет нужды ехать в Стрэтфорд и смотреть пьесы Шекспира: королям и великим нужен шут, королевский шут, который говорит королю правду, здраво рассуждает и высмеивает то, во что верят и чем обманываются другие.
  — Так вот, значит, кто я? Придворный шут?
  — Разве вы сами этого не чувствуете? Это именно то, что нам нужно. Вы говорили про игральные карты, про отлично поставленное, великолепное шоу, и вы как нельзя более правы! Но люди доверчивы, что-то им кажется чудесным, или дьявольским, или страшно важным. Конечно, это все не так, просто нужно придумать, как показать людям, что все это абсолютная чушь, просто полная ерунда! Именно этим мы с вами и займемся.
  — Вы считаете, что мы сможем разоблачить это надувательство?
  — Это кажется крайне маловероятным, я согласна. Но знаете, стоит только людям увидеть, что это не настоящее, что их просто здорово надули, и тогда…
  — Вы предлагаете прочитать им лекцию о здравом смысле?
  — Конечно нет, никто ведь и слушать не станет, вы согласны?
  — Во всяком случае, не сейчас.
  — Нет. Нам придется представить им свидетельства и факты…
  — А они у нас есть?
  — Есть. Это то, что я везла с собой через Франкфурт и что вы помогли мне доставить в Англию в целости и сохранности.
  — Я не понимаю…
  — Потом поймете. Пока что нам нужно притворяться, что мы жаждем, просто умираем от желания примкнуть к толпе. Мы боготворим молодежь. Мы последователи и приверженцы Юного Зигфрида.
  — Вы-то, без сомнения, с этой ролью справитесь, но в себе я не уверен. Мне никогда не удавалось удачно изобразить поклонника чего бы то ни было. Королевские шуты этого не умеют, они горазды развенчивать. Сейчас это никому не придется по вкусу, не правда ли?
  — Безусловно. Нет, сейчас вам нельзя показывать эту сторону своего характера, за исключением, конечно же, тех случаев, когда речь зайдет о ваших начальниках, политиках и дипломатах, о министерстве иностранных дел, о государственном и общественном устройстве и прочих вещах: тут вы можете предстать раздраженным, злобным, остроумным и немного жестоким.
  — И все же мне не ясна моя роль в этом крестовом походе.
  — Эта история стара как мир, она всем понятна, и ваша роль вполне естественна: вас недооценили в прошлом, но Юный Зигфрид и все, за что он борется, дают вам надежду на вознаграждение. Вы готовы рассказать ему о вашей стране все, что он захочет, а он за это пообещает вам власть в этой стране, когда наступят светлые дни.
  — Это в самом деле всемирное движение?
  — Конечно! Сродни урагану с женскими именами — Флора или Крошка Энни. Они зарождаются на юге, на севере, на западе или на востоке, появляясь ниоткуда и уничтожая все на своем пути. Именно этого и жаждут все эти люди — в Европе, в Азии и Америке, может быть, даже в Африке, хотя энтузиазм там не столь велик: они слишком недавно познакомились с властью, трудом и прочими вещами. О да, это действительно всемирное движение, которым управляют молодые и жизненная сила молодых. У них нет знаний и нет опыта, но есть мечта и энергия, и есть финансовая поддержка, к ним текут целые реки денег. Им наскучил материализм, поэтому они захотели какого-то другого учения и получили его, но оно основано на ненависти и поэтому не имеет будущего. Разве вы не помните, как в 1919 году все с восторгом утверждали, что мир спасет коммунизм, что марксистская доктрина создаст рай на земле? Провозглашалось столько благородных идей! Но с кем их претворять в жизнь? Да с теми же самыми людьми, которые вокруг вас. Можно создать новый мир, по крайней мере, так думают многие, но в этом новом мире останутся те же самые люди, и вести себя они будут точно так же, как прежде. В этом легко убедиться, обратившись к истории.
  — Кому сейчас есть дело до истории?
  — Никому. Все предпочитают пребывать в ожидании неведомого будущего. Когда-то казалось, что ответы на все вопросы даст наука, что идеи Фрейда о неподавляемом сексе решат проблемы человеческих несчастий, не будет больше людей с психическими отклонениями. Если бы тогда кто-нибудь возразил, заявив, что через пятьдесят лет клиники для умалишенных будут переполнены до отказа, никто бы ему не поверил.
  Стэффорд Най перебил ее:
  — Я хочу кое-что узнать.
  — Что именно?
  — Куда мы едем теперь?
  — В Южную Америку. По пути, возможно, заедем в Пакистан или Индию. Кроме того, нам обязательно нужно попасть в США: там происходит много интересного, особенно в Калифорнии…
  — В университетах? — Сэр Стэффорд вздохнул. — До чего надоели эти университеты, в них повсюду одно и то же.
  Несколько минут они сидели молча. Вечерело, но вершина горы светилась мягким красным светом.
  С ноткой ностальгии в голосе Стэффорд Най произнес:
  — Если бы сейчас была возможность послушать музыку, знаете, что бы я заказал?
  — Еще Вагнера? Или вы с ним покончили?
  — Нет, вы совершенно правы, именно Вагнера. Я бы послушал песню Ганса Сакса, когда он сидит под кустом бузины и поет про окружающий мир: «Безумны, безумны, все безумны».
  — Да, это подходящее выражение, да и музыка хороша. Но мы-то с вами в своем уме!
  — Исключительно в своем уме, — согласился Стэффорд Най. — В этом-то и трудность. И я хочу еще кое-что спросить.
  — Да?
  — Может быть, вы мне и не скажете, но мне действительно нужно это знать. Сможем ли мы получить удовольствие от этого безумного предприятия?
  — Безусловно. Почему бы нет?
  — Безумны, безумны, все безумны, но нам все это очень нравится. Долго ли мы проживем, Мэри-Энн?
  — Может быть, и нет, — ответила она.
  — Вот и здорово. Я с вами, мой товарищ и проводник. Интересно, станет ли мир лучше в результате наших усилий?
  — Не думаю, но, возможно, он станет добрее. В нем сейчас много идей и совсем нет доброты.
  — Прекрасно, — подытожил Стэффорд Най. — Вперед!
  Книга третья
  Дома и за границей
  Глава 13
  Конференция в Париже
  В некоей комнате в Париже собралось пятеро мужчин. В этой комнате уже имели место довольно многие исторические совещания; сегодняшняя встреча носила несколько иной характер, но тоже обещала войти в историю.
  Председательствовал мсье Гросжан, изо всех сил старавшийся обходить щекотливые вопросы с легкостью и очарованием, часто выручавшими его в прошлом: однако сегодня они не очень-то ему помогали, и он был этим весьма озабочен. Синьор Вителли, только час назад прибывший самолетом из Италии, был взволнован и отчаянно жестикулировал.
  — Это выше всяческого понимания, — твердил он, — просто невообразимо!
  — Да, студенты, но разве не все мы страдаем от этой проблемы? — возразил мсье Гросжан.
  — Это не просто студенты, это гораздо хуже! С чем бы это сравнить? Пчелиный рой, страшное стихийное бедствие, масштабы которого просто невозможно представить. Они маршируют по улицам, у них есть пулеметы и даже самолеты! Они грозят захватить всю Северную Италию. Но это же просто безумие! Они ведь всего-навсего дети, не более того, и все же у них есть бомбы и взрывчатка. Да только в одном Милане их число уже превышает весь штат городской полиции! Что же нам делать, я вас спрашиваю? Военные? Но армия тоже восстала, солдаты говорят, что мир спасет только анархия! Они твердят о каком-то «третьем мире», но этого же не может быть!
  Мсье Гросжан вздохнул и произнес:
  — Молодежь любит анархию. Вспомните хотя бы Алжир, все те неприятности, которые испытала наша страна и вся колониальная империя. И что же мы можем сделать? Военные? В конце концов они всегда оказываются на стороне студентов.
  — Ох уж эти студенты, — вздохнул мсье Пуассоньер.
  Он был членом французского правительства, и для него слово «студент» звучало как проклятие. Будь у него выбор, он бы предпочел азиатский грипп или даже эпидемию бубонной чумы: для него не было ничего ужаснее студенческих выступлений. Мир без студентов — вот что снилось иногда мсье Пуассоньеру. К сожалению, сей счастливый сон посещал его не очень часто.
  — А городские магистраты, — сказал мсье Гросжан, — что происходит с нашими судами? Полиция — да, она пока еще лояльна, но судьи — они же не выносят обвинительных приговоров этим юнцам, уничтожающим имущество, государственное, частное — любое! А почему, хотелось бы знать? Я в последнее время пытался это выяснить, и вот что мне в префектуре ответили: мол, нужно поднять уровень жизни судейских служащих, особенно в провинции.
  — Ну-ну, что вы, — возразил мсье Пуассоньер, — поосторожнее.
  — Почему это я должен осторожничать? Нужно обо всем говорить открыто. Нас уже обманывали, и еще как, а сейчас вокруг крутятся деньги, и мы не знаем, откуда они идут, но в префектуре мне сказали, и я им верю, что они начинают понимать, куда эти деньги уходят. Не наблюдаем ли мы коррумпированную структуру, финансируемую из какого-то внешнего источника?
  — В Италии то же самое, — снова вступил в разговор синьор Вителли, — ах, Италия… Я могу вам кое-что сказать. Да, я могу вам сказать о наших подозрениях. Но кто, кто развращает наш мир? Группа промышленников, группа финансовых магнатов? Как это вообще может быть?
  — Этому нужно положить конец, — решительно заявил мсье Гросжан. — Необходимо принять меры. Военные меры. Задействовать военно-воздушные силы. Эти анархисты, эти мародеры — выходцы из всех классов общества. Этому надо положить конец.
  — Неплохо было бы применить слезоточивый газ, — неуверенно предложил Пуассоньер.
  — Этого недостаточно, — возразил мсье Гросжан. — С тем же успехом можно просто заставить этих студентов чистить лук, и у них тоже польются слезы.
  — Уж не предлагаете ли вы использовать ядерное оружие? — ужаснулся мсье Пуассоньер.
  — Ядерное оружие? Quel blague!662 Да вы представляете, что станет с землей и воздухом Франции, если мы прибегнем к ядерному оружию? Понятно, мы можем уничтожить Россию, но мы также знаем, что Россия может уничтожить нас.
  — Вы же не думаете, что покончить с демонстрациями марширующих студентов могут наши авторитарные войска?
  — Именно это я и думаю. Меня предупредили о том, что идет накопление запасов оружия, химических средств и так далее. Я получил сообщения от некоторых наших выдающихся ученых: секретные сведения разглашаются. Тайные склады оружия разграблены. Что будет дальше, я вас спрашиваю? Что будет дальше?
  Ответ на этот вопрос последовал столь внезапно и стремительно, что мсье Гросжан и предположить не мог: дверь распахнулась, и вошел начальник его секретариата с весьма озабоченным видом. Мсье Гросжан бросил на него сердитый взгляд:
  — Я же просил нам не мешать!
  — Да, конечно, мсье президент, но произошло нечто необычное. — Он наклонился к уху своего шефа: — Пришел маршал. Он требует приема.
  — Маршал? Вы имеете в виду?…
  Начальник секретариата несколько раз энергично кивнул, подтверждая, что именно это он и имел в виду. Мсье Пуассоньер растерянно взглянул на своего коллегу.
  — Он требует, чтобы его приняли. Отказать невозможно.
  Двое других присутствующих посмотрели сначала на Гросжана, потом — на взволнованного итальянца.
  — Не лучше ли будет, — предложил мсье Койн, министр внутренних дел, — если…
  Он умолк на полуслове, потому что дверь вновь распахнулась и в комнату вошел человек. Очень известный человек, чье слово многие годы было во Франции не просто законом, а даже выше закона. Для собравшихся в этой комнате встреча с ним явилась неприятным сюрпризом.
  — Приветствую вас, дорогие коллеги! — начал маршал. — Я пришел вам помочь. Наша страна в опасности. Необходимо действовать, и немедленно! Я поступаю в ваше распоряжение. Всю ответственность за действия в этом кризисе я принимаю на себя. Ситуация может быть опасной, я это знаю, но честь превыше опасности. Спасение Франции превыше опасности. Они направляются сюда, это огромное стадо студентов, преступников, выпущенных из тюрем, среди них — убийцы и поджигатели. Они распевают песни. Они выкрикивают имена своих учителей, своих философов, которые направили их на этот путь мятежа, тех, кто приведет Францию к гибели, если ничего не предпринимать. Вы сидите здесь, болтаете языком и льете слезы, когда надо действовать! Я уже вызвал два полка, поднял по тревоге военно-воздушные силы, послал шифровки нашему ближайшему союзнику, моим друзьям в Германию, потому что в этом кризисе она — наш союзник! Бунт должен быть подавлен. Восстание, мятеж! Угроза мужчинам, женщинам и детям, угроза собственности! Я иду к ним, чтобы подавить этот бунт, я буду говорить с ними как их отец, как их вождь. Ведь эти студенты, даже преступники, — мои дети, это будущее Франции, я скажу им об этом. Они непременно меня послушают. Надо сменить им руководство, ввести студенческое самоуправление. У них маленькие стипендии, они лишены возможности жить нормально, пообещаю им все это. Я буду говорить от своего собственного имени и от вашего тоже, от имени правительства. Вы сделали все, что могли, вы действовали, как считали нужным. Но требуется более сильное руководство. Я беру его на себя! Я иду. Мне предстоит еще послать несколько шифрованных телеграмм. Я придумал, как можно использовать ядерные средства. Мы взорвем их в пустынных местах и как следует напугаем толпы демонстрантов, но сами-то мы прекрасно знаем, что эти взрывы не будут представлять реальной опасности. Я все тщательно продумал. Мой план сработает наверняка. Идемте, мои верные друзья, идемте со мной.
  — Маршал, мы не имеем права позволить… вы не можете подвергать себя опасности. Мы должны…
  — Я никаких возражений не слушаю. Я бросаю вызов судьбе.
  Маршал направился к двери:
  — Мои люди ждут снаружи, мои отборные солдаты. Я иду говорить с этими юными бунтовщиками, с этим цветом молодежи, я объясню им, в чем состоит их долг.
  Он исчез за дверью с величием ведущего актера, играющего свою любимую роль.
  — Bon Dieu,663 он и вправду это сделает!
  — Он рискует жизнью, — заметил синьор Вителли. — Это смелый поступок. Да, он храбрец, но что с ним будет? Учитывая накал страстей среди этих юнцов, они просто могут его убить.
  Мсье Пуассоньер не сдержал довольного вздоха. Может быть, именно так и произойдет, подумал он. Да, может быть.
  — Это вполне вероятно, — сказал он вслух. — Да, они действительно могут его убить.
  — Конечно, этого никто не хочет, — осторожно добавил мсье Гросжан.
  В душе мсье Гросжан желал этого. Он на это надеялся, однако присущий ему пессимизм говорил, что дело редко оборачивается так, как хотелось бы. В действительности же существовала значительно более кошмарная перспектива: вполне вероятно, как показывает опыт, что каким-то образом маршал сможет заставить возбужденную и жаждущую крови толпу студентов выслушать его речи, поверить его обещаниям и потребовать, чтобы ему вернули ту власть, которой он когда-то обладал. В карьере маршала уже было два или три подобных случая. Его личная притягательность была столь сильна, что политические оппоненты маршала терпели поражение там, где меньше всего этого ожидали.
  — Мы должны его остановить! — воскликнул он.
  — Да, да, — поддержал его синьор Вителли, — мир не должен его потерять.
  — Чего я опасаюсь, — сказал мсье Пуассоньер, — так это его связей в Германии. У него там слишком много друзей, и вы знаете, в военном смысле немцы прогрессируют очень быстро. Они могут воспользоваться этой возможностью.
  — Bon Dieu, bon Dieu, — вздохнул мсье Гросжан, вытирая пот со лба. — Что же нам делать? Что мы можем сделать?… Что это за шум? По-моему, это выстрелы?
  — Нет, нет, — успокоил его мсье Пуассоньер, — это гремят подносами в столовой.
  — Есть одна подходящая случаю цитата, — сказал мсье Гросжан, большой поклонник драматического искусства, — дай бог ее вспомнить. Из Шекспира: «Неужели никто не избавит меня от этого…
  — …неистового священника», — подсказал мсье Пуассоньер. — Это из пьесы «Бекет».
  — Безумец вроде нашего маршала хуже любого священника. Священник, по крайней мере, существо безвредное. Правда, даже его святейшество папа только вчера принял делегацию студентов и благословил их! Он называл их «дети мои».
  — Христианский жест, — с сомнением предположил мсье Койн.
  — Даже с христианскими жестами можно далеко зайти, — заметил мсье Гросжан.
  Глава 14
  Конференция в Лондоне
  В зале заседаний кабинета министров в доме десять по Даунинг-стрит мистер Седрик Лейзенби, премьер-министр, сидел во главе стола и без особого удовольствия оглядывал членов своего кабинета. Лицо его было мрачным, в связи с чем он испытывал некоторое облегчение: только в уединенной обстановке заседаний кабинета министров он мог позволить себе расслабиться и придать лицу свойственное ему печальное выражение, сняв привычную маску бодрого оптимизма, всегда выручавшую его в кризисные моменты политической карьеры.
  Он посмотрел на хмурого Гордона Четвинда, на взволнованного сэра Джорджа Пэкхема, невозмутимого полковника Манроу, на молчаливого маршала воздушного флота Кенвуда, который даже не старался скрывать глубокое недоверие к политикам. Там был еще адмирал Блант, внушительных габаритов мужчина, который, барабаня пальцами по столу, выжидал, когда наступит его черед.
  — Приходится признать, что дела плохи, — говорил маршал военно-воздушного флота. — За последнюю неделю мы потеряли четыре самолета: их угнали в Милан, высадили там пассажиров, после чего они умчались в Африку. Там их уже ждали пилоты. Негры.
  — Черная сила, — задумчиво молвил полковник Манроу.
  — Или красная? — предположил Лейзенби. — Знаете, мне кажется, что причиной всех наших проблем является русская пропаганда. Может, стоит с ними связаться… я имею в виду личную встречу на высшем уровне…
  — Сидите и не дергайтесь, премьер-министр, — прервал его адмирал Блант. — Нечего тут снова носиться с русскими. Они сами сейчас больше всего озабочены тем, чтобы держаться подальше от этой заварухи. У них-то пока не было таких проблем со студентами! Им бы только уследить за китайцами и не проворонить, если те снова что-нибудь затеют.
  — Но я уверен, что личное общение…
  — Следите лучше за своей собственной страной, — снова перебил его адмирал Блант, сделав это, по обыкновению, грубо.
  — Может быть, мы лучше послушаем достоверную информацию о том, что в действительности происходит? — Гордон Четвинд посмотрел на полковника Манроу.
  — Хотите фактов? Пожалуйста. Они все довольно неприятные. Полагаю, вас интересуют не столько подробности, сколько общая картина?
  — Несомненно.
  — Что ж, во Франции маршал все еще в госпитале: два пулевых ранения в руку. В политических кругах творится черт знает что. Крупные магистрали блокированы отрядами так называемой «Молодежной власти».
  — Вы хотите сказать, что у них есть оружие? — ужаснулся Гордон Четвинд.
  — У них его до черта, — ответил полковник. — Не знаю, где они его добыли, хотя по этому поводу имеются некоторые догадки. Например, большая партия оружия была отправлена из Швеции в Западную Африку.
  — При чем здесь это? — недоуменно спросил мистер Лейзенби. — Нам-то что за дело? Да пусть они хоть перестреляют друг друга в своей Западной Африке!
  — Видите ли, судя по сообщениям нашей разведки, в этом есть кое-что любопытное. У меня в руке список оружия, отправленного в Западную Африку, но вот что интересно: груз был принят, доставка подтверждена, оплата то ли сделана, то ли нет, но не прошло и пяти дней, как это оружие из страны исчезло.
  — Но какой в этом смысл?
  — Смысл, похоже, в том, — объяснил Манроу, — что на самом деле это оружие предназначалось вовсе не для Западной Африки. За него расплатились, и оно отправилось в другую страну — возможно, на Ближний Восток: в Персидский залив, Грецию и Турцию. Кроме того, в Египет была отправлена партия самолетов, оттуда они ушли в Индию, из Индии — в Россию…
  — Я думал, что они были отправлены из России.
  — …а из России — в Прагу. Все это — совершеннейшее безумие.
  — Я не понимаю, — сказал сэр Джордж, — как это…
  — Вероятно, где-то есть центральная организация, осуществляющая поставки самолетов, а также бомб — и фугасных, и с бактериологической начинкой. Все эти грузы движутся в разных направлениях, доставляются вездеходами по бездорожью в определенные точки и используются руководителями и полками этой, так сказать, «Молодежной власти». В основном это оружие, и, кстати, самое современное, поступает к руководителям новых партизанских движений, профессиональным анархистам. Очень сомнительно, что они за него расплачиваются.
  — Вы хотите сказать, что происходит что-то вроде мировой войны? — Седрик Лейзенби был потрясен.
  Тихий человек с восточным лицом, до сих пор молча сидевший в дальнем конце стола, поднял голову и, улыбнувшись, произнес:
  — Именно в это приходится поверить. Наши наблюдения говорят о том, что…
  Лейзенби перебил его:
  — Хватит наблюдений! ООН придется самой взяться за оружие и положить конец этой смуте.
  Ничуть не изменясь в лице, азиат ответил:
  — Это противоречит нашим принципам.
  Полковник Манроу повысил голос и продолжил свой доклад:
  — Во всех странах идут бои. Юго-Восточная Азия давно требует независимости, есть четыре-пять различных очагов напряженности в Южной Америке, на Кубе, в Перу, Гватемале и так далее. Что касается Соединенных Штатов, вы знаете, что Вашингтон практически сожгли, запад захвачен вооруженными частями «Молодежной власти», Чикаго находится на военном положении. Вы слышали про Сэма Кортмана? Его вчера застрелили на ступенях американского посольства.
  — Он должен был сейчас присутствовать здесь, — сказал Лейзенби. — Он собирался проинформировать нас по поводу нынешней ситуации.
  — Не думаю, что это помогло бы нам, — заявил полковник Манроу. — Славный парень, но какой-то вялый.
  — Но кто же стоит за всем этим? — Лейзенби раздраженно повысил голос. — Конечно, это могут быть и русские… — Судя по тону, каким это было сказано, он все еще не оставил мысли о поездке в Москву.
  Полковник Манроу покачал головой:
  — Сомневаюсь.
  — Может быть, личное выступление… — сказал Лейзенби, и в его глазах мелькнула надежда. — Совершенно новая сфера влияния. А может, это китайцы?…
  — И не китайцы, — отрезал полковник Манроу. — Но вот зато в Германии, как вам известно, существует мощное неофашистское движение.
  — Не думаете ли вы на самом деле, что немцы могли бы…
  — Я не говорю, что за всем этим стоят непременно они, но если вас интересует, могли бы или нет, то я отвечаю: да. Я думаю, что это запросто могут быть именно немцы. Понимаете, они ведь это уже проходили: тщательная подготовка, выверенные планы, все готовы и ждут лишь приказа о наступлении. Планируют они замечательно, да и с кадрами работают превосходно. По правде говоря, я ими просто восхищаюсь.
  — Но Германия казалась такой мирной и цивилизованной страной…
  — Да, конечно, до определенного момента. И потом, известно ли вам, что Южная Америка кишит молодыми немецкими неофашистами? У них там крупная федерация молодежи, они называют себя суперарийцами или чем-то в этом роде. У них все те же старые штуки — свастики, фашистские салюты — и какой-то лидер: то ли Юный Вотан, то ли Юный Зигфрид, — в общем, полно всяческой арийской чепухи.
  В дверь постучали, вошел секретарь:
  — Пришел профессор Экштейн, сэр.
  — Я думаю, пусть войдет, — сказал Седрик Лейзенби. — В конце концов, если уж кто и может рассказать нам о новейшем вооружении, так это он. А вдруг у нас припрятано что-то такое, что может быстро положить конец всей этой ерунде!
  Будучи профессиональным миротворцем на международном уровне, мистер Лейзенби отличался также неизлечимым оптимизмом, который, однако, редко подтверждался результатами.
  — Нам бы пригодилось хорошее секретное оружие, — с надеждой произнес маршал военно-воздушных сил.
  Профессор Экштейн, по мнению многих — виднейший ученый Британии, с первого взгляда казался крайне незначительной персоной. Маленького роста, со старомодными бачками и астматическим кашлем, он всей своей манерой поведения словно бы просил прощения за то, что существует. Он издавал всяческие звуки типа «ах», «хр-рпф», «мр-рх», сморкался, кашлял и застенчиво пожимал руки присутствующим, которым его представляли. Многих здесь он уже знал и приветствовал их нервными кивками. Сев на стул, который ему указали, он обвел кабинет рассеянным взглядом, поднес руку ко рту и принялся грызть ногти.
  — Здесь присутствуют главы всех министерств, — произнес сэр Джордж Пэкхем. — Нам очень хочется услышать ваше мнение о том, что можно предпринять.
  — О, — сказал профессор Экштейн, — предпринять? Да-да, предпринять…
  Все молчали.
  — Мир катится в бездну анархии, — сказал сэр Джордж Пэкхем.
  — Похоже на то, правда? По крайней мере, судя по газетам. Не то чтобы я им верю: право, чего только не придумают эти журналисты! Никакой достоверности в заявлениях.
  — Насколько я понимаю, профессор, вы недавно сделали какие-то очень важные открытия, — ободряюще произнес Седрик Лейзенби.
  — А, ну да, сделали. Да, сделали, — немного оживился профессор Экштейн. — Изобрели жуткое химическое оружие на случай, если оно когда-нибудь понадобится. А еще, знаете ли, бактериологическое, биологическое оружие, смертельный газ, который подводится к обычным газовым горелкам, вещества для заражения воздуха и водных источников. Да, при желании, я полагаю, мы могли бы дня за три уничтожить половину населения Англии. — Он потер руки. — Так вы этого хотите?
  — Что вы, ни в коем случае. Боже мой, конечно нет! — Мистер Лейзенби был в ужасе.
  — Да, вот именно. Вопрос не в том, что у нас не хватает смертоносного оружия, наоборот, у нас его слишком много. Трудность будет как раз в том, чтобы не погубить поголовно все население страны. Понимаете? В том числе и верхушку общества. Например, нас. — Он хрипло захихикал.
  — Но мы хотим вовсе не этого, — настаивал мистер Лейзенби.
  — Вопрос не в том, чего вы хотите, а в том, что у нас имеется. А то, что у нас имеется, — убийственно, смертоносно. Если вы хотите стереть с лица земли всех, кому еще не исполнилось тридцати, что ж, я думаю, это можно было бы устроить. Но должен предупредить: многие из тех, кто постарше, тоже погибнут. Трудно, знаете ли, отделить одних от других. Лично я был бы против. У нас есть несколько очень хороших молодых ученых. Жестокие ребята, но способные.
  — Что же случилось с миром? — внезапно спросил Кенвуд.
  — В том-то все и дело, — ответил профессор Экштейн. — Мы не знаем. Нам это неизвестно, несмотря на все наши знания о том и о сем. Мы теперь знаем немного больше о Луне, мы много знаем о биологии, мы научились пересаживать сердце и печень, скоро, видимо, дойдет дело и до пересадки мозга, хоть и не знаю, что из этого получится. Однако мы не знаем, кто занимается тем, что сейчас происходит. Но кто-то ведь занимается! Идет какая-то очень сильная закулисная возня. О да, это проявляется по-разному: криминальные группировки, банды наркодельцов и тому подобные, которыми из-за кулис руководят несколько светлых, проницательных умов. Это уже бывало то в одной стране, то в другой, иногда в масштабах всей Европы, но сейчас смута уже распространилась и на другое полушарие и, наверное, доберется до самого Полярного круга, прежде чем мы с этим справимся. — Похоже, ему самому понравился поставленный им диагноз.
  — Люди злой воли…
  Выждав минуту-другую, профессор Экштейн продолжал:
  — Да, можно сказать и так. Зло в противовес злу; зло, творимое во имя обогащения или власти. Знаете ли, трудно добраться до сути. Даже сами эти бедные юнцы не знают, в чем дело. Они жаждут насилия и упиваются им. Им не нравится наш мир, им надоел наш материалистический подход ко всему. Они презирают многие наши скверные способы делать деньги, наши надувательства, они не желают видеть вокруг нищету. Они хотят, чтобы мир стал лучше. Что ж, наверное, его и можно было бы сделать лучше, если хорошенько над этим поразмыслить. Но вся беда в том, что если вам хочется непременно что-то убрать, то вы должны что-то предложить взамен. Как говорится, природа не терпит пустоты. Черт побери, это ведь сродни пересадке сердца: удаляя сердце, необходимо заменить его другим, здоровым, причем вы должны иметь его под рукой и только тогда лишать пациента старого. Между прочим, я думаю, что таких вещей лучше вообще не делать, но меня все равно никто не станет слушать. Впрочем, это не моя область.
  — Газ? — предложил тему полковник Манроу.
  Профессор Экштейн просиял:
  — О, у нас полно всяких газов. Имейте в виду, некоторые из них довольно безобидны: мягкие, так сказать, средства устрашения. Но есть и другие! — Он сиял, как самодовольный торговец скобяными изделиями.
  — Ядерное оружие? — предположил мистер Лейзенби.
  — Не шутите с этим! Вы ведь не хотите заразить радиацией всю Англию или даже весь континент?
  — Выходит, помочь вы нам не можете, — решил полковник Манроу.
  — Нет, пока положение дел не будет известно подробнее, — ответил профессор Экштейн. — Я сожалею. Но я хочу, чтобы вы поняли: большинство из того, над чем мы теперь работаем, опасно. — Он сделал ударение на последнем слове. — В самом деле опасно. — Он с беспокойством взирал на присутствующих, подобно взрослому человеку, с опаской поглядывающему на ребятишек, играющих со спичками.
  — Ну что ж, благодарю вас, профессор Экштейн, — сказал мистер Лейзенби без особой теплоты в голосе.
  Профессор, правильно поняв, что разговор окончен, улыбнулся всем и поспешно ретировался.
  Мистер Лейзенби дал выход своим чувствам, даже не дождавшись, пока закроется дверь.
  — Эти ученые все одинаковы, — горько констатировал он. — Никакой от них пользы. Никогда не предлагают ничего разумного. Все, на что они способны, — это расщепить атом, а потом внушать нам, как опасно использовать его на практике!
  — Ну и на черта он нам сдался, — грубо заявил адмирал Блант. — Нам бы что-нибудь простенькое, вроде гербицида с избирательным действием, который бы… — Он внезапно прервался. — Что за черт?
  — Да, адмирал?
  — Ничего, просто это мне о чем-то напомнило, но не могу сообразить, о чем именно.
  Премьер-министр вздохнул.
  — В приемной есть еще какие-нибудь научные эксперты? — спросил Гордон Четвинд, с надеждой глядя на часы.
  — По-моему, там старый Пайкавей, — ответил Лейзенби. — У него есть какая-то картинка или рисунок, а может быть, карта или что-то еще, и он хочет это нам показать.
  — А что это?
  — Не знаю, какие-то пузыри.
  — Пузыри? Что еще за пузыри?
  — Понятия не имею. Ну ладно, — вздохнул он, — давайте на них взглянем.
  — И Хоршем тоже здесь.
  — Может быть, у него есть для нас что-нибудь новенькое, — предположил Четвинд.
  Тяжело ступая, вошел полковник Пайкавей с рулоном бумаги, который с помощью Хоршема был развернут и с некоторыми затруднениями укреплен так, чтобы было видно всем сидящим за столом.
  — Масштабы не совсем те, но это приблизительно объясняет саму идею, — прокомментировал полковник Пайкавей.
  — А что это значит и значит ли это что-нибудь вообще?
  — Пузыри? — пробормотал сэр Джордж, ему в голову пришла мысль: — Это что, какой-то новый газ?
  — Хоршем, давайте докладывайте вы, — предложил Пайкавей, — вам ведь известна общая идея.
  — Только то, что мне сообщили. Вы видите приблизительную схему ассоциации, управляющей миром.
  — И что же это за ассоциация?
  — Группы людей, обладающие властью или контролирующие ее средства.
  — А что означают эти буквы?
  — Они обозначают человека или название группы. Это пересекающиеся круги, которые сейчас уже покрыли земной шар. Кружок с буквой «О» обозначает оружие. Некий человек или некая группа контролирует все типы вооружений: взрывчатку, пушки, винтовки. Во всем мире оружие производится по плану, отправляется якобы в неразвитые, отсталые или воюющие страны, но там не задерживается. Почти сразу же его переправляют в другие места: для партизанской войны на Южноамериканском континенте, для поддержки бунтов и восстаний в США, для хранения на складах «черных сил», в различные страны Европы. «Н» обозначает наркотики: целая сеть поставщиков доставляет их из разных хранилищ, все типы наркотиков, от самых безобидных до смертоносных. Руководство этой сети, по-видимому, находится в Ливане и заправляет всеми делами через Турцию, Пакистан, Индию и Центральную Азию.
  — Они делают на этом деньги?
  — Немыслимые суммы, но это не обычная организация наркодельцов, здесь есть нечто гораздо более страшное: наркотики используются для того, чтобы покончить со слабой частью молодежи, обратить ее в полное рабство. Эти рабы уже не могут жить и работать без наркотиков.
  Кенвуд присвистнул:
  — Скверная картина! Неужели вы совершенно не знаете, кто эти поставщики?
  — Некоторых знаем, но лишь мелкую рыбешку, а не настоящих хозяев. Их главная база, как нам представляется, находится в Центральной Азии и Ливане. Оттуда наркотики переправляются в автомобильных шинах, в цементе, в бетоне, в самых разных деталях оборудования и в промышленных товарах. Все это расходится по всему миру и под видом обычных товаров поступает в места назначения. Буква «Ф» — это финансы. Деньги! В центре всего этого — денежная паутина. Спросите мистера Робинсона, он вам расскажет про деньги. По нашим сведениям, деньги по большей части приходят из Америки, а также из Баварии. Крупным источником финансов служит Южная Африка, это золото и бриллианты. Большая часть финансов стекается в Южную Америку. Один из главных контролеров денег, если можно так выразиться, — очень могущественная и умная женщина. Она уже стара, ей, должно быть, недолго осталось жить, но она все еще сильна и активна. Ее имя — Шарлотта Крапп, ее отец владел заводами в Германии. Она и сама оказалась финансовым гением. Вкладывая деньги в разных частях мира, она получала огромные прибыли. Она владеет транспортом, машиностроительными заводами, промышленными концернами. Живет она в огромном замке в Баварии и оттуда направляет денежный поток в разные части земного шара. Буква «У» обозначает ученых, новые научные исследования о химическом и биологическом оружии. Многие молодые ученые переметнулись на сторону противника, таких, как мы считаем, особенно много в США, и они преданы делу анархии.
  — Борьба за анархию? Это же несовместимые понятия. Разве возможно такое?
  — Анархия весьма привлекательна в молодости. Ты жаждешь нового мира и для начала должен разрушить старый; точно так же, чтобы построить новый дом на месте старого, этот старый дом надо сломать. Но если цель тебе не ясна, если ты не знаешь, куда именно тебя манят или даже толкают, не представляешь себе, каким будет этот вожделенный новый мир, то судьба твоя непредсказуема. Что станет с тобой, когда ты попадешь в тот мир, в который ты так верил? Некоторые из борцов за новый мир превратятся в рабов, кто-то будет ослеплен ненавистью, кто-то станет на путь насилия и садизма. Кое-кто, да поможет ему Бог, останется идеалистом и будет по-прежнему верить, как граждане Франции во времена Французской революции верили в то, что эта революция принесет людям процветание, мир и счастье.
  — И что же мы делаем в связи с этим? Что вы предлагаете? — спросил адмирал Блант.
  — Что мы делаем? Да все, что только можем. Уверяю вас: мы делаем все, что в наших силах. Во всех странах на нас работают люди, у нас есть агенты, которые добывают информацию и доставляют ее нам…
  — И это очень важно, — подхватил полковник Пайкавей. — Во-первых, мы должны узнать, кто есть кто, кто с нами и кто против нас, а потом подумать, что следует предпринять. Мы назвали эту схему «Кольцо». Вот список руководителей Кольца. Нам известно только имя, под которым они действуют.
  КОЛЬЦО
  «Ф» Большая Шарлотта — Бавария.
  «О» Эрик Олафссон — Швеция, промышленник, оружие.
  «Н» Действует под именем Деметриос — Смирна, наркотики.
  «У» Доктор Сароленски — Колорадо, США, физик и химик. Только на подозрении.
  «X» Женщина, действует под именем Хуанита. По сведениям, опасна. Настоящее имя неизвестно.
  Глава 15
  Леди Матильда отправляется на воды
  I
  — Я подумала, может, мне съездить на воды? — отважилась спросить леди Матильда.
  — На воды? — переспросил доктор Дональдсон, придя в легкое замешательство и на мгновение выйдя из образа всеведущего светила медицины, наблюдать который, по мнению леди Матильды, было одним из тех мелких, но неизбежных неудобств, которыми платишь за удовольствие пользоваться услугами молодого врача, а не старого, к которому привыкаешь за много лет.
  — Так это раньше называлось, — объяснила леди Матильда, — в моей молодости, знаете ли, все ездили на воды: в Мариенбад, Карлсбад, Баден-Баден и другие места. Я тут на днях прочла в газете о новом курорте: он довольно современный, там, говорят, всякие новые методы лечения и все такое. Я не то чтобы в восторге от этих новшеств, но меня они не пугают. Вероятно, там все то же самое: вода с запахом тухлых яиц, какая-нибудь новейшая диета, вас заставляют принимать ванны или воды, или как там это теперь называется, причем в самые неудобные утренние часы. Кроме того, там, наверное, делают массаж или дают что-нибудь еще. Раньше давали морские водоросли. Но этот курорт где-то в горах, то ли в Баварии, то ли в Австрии, так что вряд ли там будут водоросли, скорее какой-нибудь мох и, может быть, довольно приятная минеральная вода, ну и, конечно, яично-серная тоже. Я так понимаю, что жилье там чудесное. Единственное, что в наши дни доставляет беспокойство, так это то, что в этих современных домах никогда не бывает перил: мраморные лестницы и все такое, но держаться совершенно не за что.
  — По-моему, я знаю это место, — сказал доктор Дональдсон. — О нем много писали в прессе.
  — Ну вы же понимаете, как это бывает в моем возрасте: хочется попробовать что-нибудь новенькое. Вы знаете, мне кажется, что такие курорты нужны только для развлечения, а всерьез никто не рассчитывает, что от этого его здоровье поправится. Как по-вашему, это ведь неплохая идея, а, доктор Дональдсон?
  Доктор Дональдсон посмотрел на нее. Он был не так уж молод, как думала леди Матильда. Ему было уже под сорок, и он был тактичным и добрым человеком и стремился по возможности потакать своим пожилым пациентам, стараясь только, чтобы они себе не навредили, попытавшись сделать что-нибудь явно неподобающее их возрасту.
  — Я уверен, что вреда от этого не будет, — сказал он. — Да, идея хорошая. Конечно, путешествие немного утомляет, хотя самолетом сейчас можно долететь очень быстро и легко.
  — Быстро — да, легко — нет, — возразила леди Матильда. — Эти трапы, движущиеся лестницы, автобус из аэропорта к самолету, потом лететь в другой аэропорт, а из него — опять на автобусе. Ну и все такое, сами знаете. Правда, насколько мне известно, в аэропорту можно взять инвалидное кресло.
  — Конечно, это чудесная идея! Если вы пообещаете поступить именно так и не будете много ходить…
  — Знаю, знаю, — перебила его леди Матильда. — Вы все понимаете. Право, вы очень понимающий человек. Видите ли, у каждого есть гордость, и, пока я еще могу ковылять с палочкой или с чьей-нибудь помощью, не хочется выглядеть совершенной клячей или немощной старухой. Было бы проще, будь я мужчиной, — задумчиво заметила она, — я имею в виду, что можно было бы забинтовать ногу и обложить ее такими мягкими подушечками, будто у меня подагра. Подагра свойственна мужчинам, и никто не подумает о них чего-нибудь худшего. Некоторые из моих старых друзей считают, что причина подагры в том, что они пьют слишком много портвейна. Раньше так считалось, но мне кажется, что портвейн тут ни при чем. Да, пусть будет инвалидное кресло, и я могу лететь в Мюнхен или куда-то еще. А там можно заказать машину.
  — Вы, конечно же, возьмете с собой мисс Лезеран?
  — Эми? Ну конечно, мне без нее не обойтись. Так, значит, по-вашему, мне это не повредит?
  — Думаю, эта поездка может вам принести большую пользу.
  — Вы и вправду очень милый человек. — В глазах леди Матильды мелькнул огонек, который был уже знаком доктору. — Вы считаете, что если я отправлюсь куда-нибудь, где еще не была, и увижу новые лица, то это поднимет мне настроение и прибавит бодрости. Конечно же, вы совершенно правы. Но мне приятно думать, что я еду лечиться на воды, хотя на самом деле мне не от чего лечиться, правда? Разве что от старости. К сожалению, старость не вылечивается, она только прогрессирует, вы согласны?
  — Главное, чтобы вы получили удовольствие. Я думаю, вы его получите. Кстати, если вам надоест какая-то процедура, немедленно прекращайте ее.
  — Я буду пить воду стаканами, даже если она отдает тухлыми яйцами, не потому, что я люблю тухлые яйца, и не потому, что буду считать это для себя полезным. Просто при этом испытываешь какое-то особенное чувство сродни жертвенности. Знаете, в нашей деревне старухи всегда требовали сильного лекарства, черного, пурпурного или ярко-розового цвета, с резким мятным запахом. Они считали, что такое лекарство гораздо полезнее, чем маленькая пилюля или бутылочка, в которой налито что-то вроде самой обыкновенной бесцветной воды, без всякой экзотики.
  — Вы хорошо знаете человеческую природу, — заметил доктор Дональдсон.
  — Вы так добры ко мне, — сказала леди Матильда. — Я очень вам благодарна. Эми!
  — Да, леди Матильда?
  — Принеси мне, пожалуйста, атлас. Я забыла, где Бавария и какие вокруг нее страны.
  — Дайте вспомнить. Атлас… По-моему, он есть в библиотеке. Там должно быть несколько старых атласов, годов примерно двадцатых.
  — Может, у нас найдется что-нибудь поновее?
  — Атлас… — повторила Эми в глубокой задумчивости.
  — Если не найдешь, купи новый и принеси его мне завтра утром. Будет очень трудно разобраться, потому что все названия поменялись и я вряд ли пойму, где что. Тебе придется мне в этом помочь. Разыщи большую лупу, ладно? По-моему, я на днях ею пользовалась, когда читала в постели, и она, наверное, провалилась на пол между кроватью и стеной.
  Чтобы выполнить эти просьбы, понадобилось некоторое время, но в конце концов атлас, лупа и старый атлас для сравнения были доставлены, и Эми, такая милая женщина, думала леди Матильда, очень ей помогла.
  — Ага, вот. Кажется, это место по-прежнему называется Монбрюгге или похоже на то. Это либо в Тироле, либо в Баварии. Все смешалось, и места, и названия.
  II
  Леди Матильда оглядела свою спальню в гостинице. Превосходно обставленный номер, очень дорогой. Спальня сочетала комфорт с тем внешним аскетизмом, который мог бы заставить жильца смириться с физическими упражнениями, диетой и, возможно, болезненными сеансами массажа. А обстановка интересная, подумала она. Отвечает любому, самому взыскательному вкусу. На стене в рамке был помещен какой-то текст, написанный готическим шрифтом. Леди Матильда уже подзабыла немецкий, но эта скромная деталь в убранстве номера, казалось, символизировала возвращение ее в золотую чарующую пору юности. И не только. При виде этого торжественного готического письма возникло ощущение, что не только молодежи принадлежит будущее, но и пожилые люди могут пережить вторую молодость.
  На тумбочке у кровати леди Матильда, к своему удовольствию, обнаружила гидеоновскую Библию, такую же, какие неизменно находила в номерах американских гостиниц. Она взяла ее, раскрыла наугад и ткнула пальцем в первый попавшийся стих, прочла его, кивая, и записала в блокнот, лежащий на тумбочке. Она часто так поступала, тем самым как бы получая сиюминутное послание свыше.
  «Я был молод, а теперь я стар, и все ж не видел я покинутой добродетели».
  Она продолжала осмотр комнаты. Под рукой, хоть и не слишком на виду, на нижней полке тумбочки оказался «Готский альманах» — совершенно бесценная книга для тех, кто желает узнать о родословных знаменитых семей, насчитывающих несколько сотен лет; традиции все еще сохраняются и почитаются потомками по сей день. Это может пригодиться, подумала она, надо будет его полистать.
  На столе рядом с изразцовой печью лежали изданные в мягких обложках проповеди и учения современных пророков; голоса прежних и нынешних вопиющих в пустыне были представлены здесь для изучения и одобрения молодыми последователями — волосатыми, в странных одеяниях, с горячими сердцами. Маркус, Гевара, Леви-Страус, Фанон.
  Неплохо бы почитать и это, чтобы суметь поддержать разговор с золотой молодежью, если понадобится.
  В этот момент в дверь робко постучали, она приоткрылась, и показалось лицо верной Эми. «Лет через десять, — вдруг подумала леди Матильда, — Эми будет в точности похожа на овцу — милую, верную, добрую овечку». Сейчас она все еще была очень симпатичным пухлым ягненком с милыми кудряшками, внимательным и добрым взглядом и блеяла нежным голоском:
  — Надеюсь, вы хорошо спали?
  — Да, дорогая, я прекрасно выспалась. Ты принесла это?
  Эми, которая всегда знала, что имеет в виду ее хозяйка, протянула ей требуемую вещь.
  — Ах, моя диета. Ладно. — Леди Матильда внимательно изучила ее и произнесла: — До чего же непривлекательно! Что это за вода, которую я должна пить?
  — Не очень вкусная.
  — Естественно, я и не надеялась, что она будет вкусная. Зайди через полчасика, я попрошу тебя отправить письмо.
  Отставив в сторону поднос с завтраком, она подошла к столу, подумала пару минут и взялась за перо.
  — Это должно сработать, — пробормотала она.
  — Прошу прощения, леди Матильда, что вы сказали?
  — Я пишу своей приятельнице. Я тебе о ней рассказывала.
  — Эта та, которую вы не видели лет пятьдесят или шестьдесят?
  Леди Матильда кивнула.
  — Я очень надеюсь, — смущенно сказала Эми, — я хочу сказать, что… Прошло так много времени. У людей сейчас короткая память. Правда, я очень надеюсь, что она вас вспомнит.
  — Конечно, вспомнит, — ответила леди Матильда. — Невозможно забыть тех, с кем был знаком, когда тебе было от десяти до двадцати лет. Они навсегда остаются в памяти. Ты помнишь, какие они носили шляпы и как они смеялись, помнишь их недостатки, достоинства и все остальное. А вот тех, с кем я встречалась, скажем, лет двадцать назад, я никак не могу вспомнить даже при встрече. О да, меня-то она вспомнит, и вообще все, что было в Лозанне. Ну ладно, пойди отправь это письмо, а мне надо кое-чем заняться.
  Она взяла альманах, вернулась в постель и внимательно изучила те статьи, которые могли бы позднее пригодиться, — некоторые факты о семейном родстве и разные прочие сведения: кто на ком женился, кто где живет, какие несчастья кого постигли. Нет, леди Матильда вовсе не рассчитывала найти в этом альманахе упоминание о той женщине, о которой она думала, но эта женщина здесь жила, специально приехала сюда, чтобы поселиться в замке, который когда-то принадлежал аристократам, и она переняла принятое здесь уважительное и подобострастное отношение к людям из хороших семей. Сама она на знатное происхождение, даже подпорченное бедностью, совершенно не претендовала, ей пришлось ворочать деньгами, океанами денег, невероятным количеством денег.
  Леди Матильда Клекхитон вовсе не сомневалась, что уж ее-то, дочь восьмого герцога, непременно пригласят на какую-нибудь вечеринку и, может быть, угостят кофе и вкуснейшими сливочными пирожными.
  III
  Проехав пятнадцать миль до замка, леди Матильда Клекхитон вступила в одну из огромных гостиных. Одежда ее была тщательно продуманной, хоть Эми ее и не одобрила. Эми редко давала советы, но ей так хотелось, чтобы ее патронесса преуспевала во всем, что бы ни затевала, что на этот раз она осмелилась выразить слабый протест.
  — Вам не кажется, что это ваше красное платье немного подпорчено? Понимаете, вот тут, в подмышках, и еще, знаете, оно лоснится в двух-трех местах…
  — Знаю, моя дорогая, знаю. Это поношенное платье, но все-таки оно от Пату. Оно старое, но ужасно дорого стоило. Я ведь не пытаюсь выглядеть богато или экстравагантно. Я — обедневшая женщина из благородной семьи. Те, кому еще нет пятидесяти, несомненно, смотрели бы на меня с презрением. Но владелица замка уже давно живет в таком месте, где богатые томятся в ожидании обеда, а хозяйка терпеливо ждет, когда появится опоздавшая потрепанная старуха безукоризненного происхождения. Семейные традиции — это такая вещь, от которой так просто не избавишься. Они в тебе живут, даже если переехать в другое место и поменять соседей. Кстати, в моем чемодане ты найдешь боа из перьев.
  — Вы собираетесь надеть боа из перьев?
  — Совершенно верно. Страусовое боа.
  — О боже, ему ведь уже столько лет!
  — Да, но я его очень аккуратно хранила. Вот увидишь, Шарлотта поймет, что это значит. Она подумает, что дама из одного из лучших семейств Англии настолько обеднела, что вынуждена носить свои старые платья, которые хранила много лет. А еще я надену свою котиковую шубу. Она немного поношена, но в свое время была великолепна.
  Нарядившись таким образом, она отправилась в путь, Эми сопровождала ее в качестве опрятно, но неярко одетой помощницы.
  Матильда Клекхитон была готова к тому, что увидит. Кит, как говорил Стэффорд, огромный кит, тошнотворная старуха в окружении картин баснословной ценности. С некоторым трудом она поднялась с похожего на трон кресла, которое могло бы украсить сцену, изображающую замок какого-нибудь величественного принца из Средневековья и даже более давних времен.
  — Матильда!
  — Шарлотта!
  — Ах, сколько лет прошло… Даже не верится!
  Они обменялись словами приветствия и радости, частично на немецком, частично на английском языке. Немецкий леди Матильды был немного неправильным, Шарлотта же прекрасно говорила и по-немецки, и по-английски, правда с сильным гортанным акцентом, а иногда в ее речи вдруг слышался американский акцент. Да, подумала леди Матильда, она и впрямь необычайно отвратительна. На мгновение она ощутила к ней нежность, словно бы отзвук детской дружбы, но тут же вспомнила, что вообще-то Шарлотта была очень противной девчонкой. Никто ее не любил, и леди Матильда тоже. Но воспоминания о далеких школьных днях сами по себе вызывают нежные чувства. Как к ней относилась сама Шарлотта, леди Матильда не знала, но помнила, что та определенно, как раньше выражались, к ней подлизывалась. Может быть, в мечтах она представляла себя гостьей в замке английского герцога. Отец леди Матильды, хоть и обладал весьма похвальной родословной, был одним из беднейших герцогов Англии и сохранить свое поместье смог только благодаря богатой супруге, с которой он обходился с чрезвычайной учтивостью и которая никогда не упускала случая ему досадить. Леди Матильде повезло: она была его дочерью от второго брака. Ее собственная мать была исключительно приятной женщиной, а также прекрасной актрисой, которой удавалось играть роль герцогини гораздо успешнее, чем это сделала бы любая настоящая герцогиня.
  Они обменялись воспоминаниями о прошедших днях, о дерзких проделках над учителями, о счастливых и неудачных замужествах своих одноклассниц. Матильда несколько раз упомянула о некоторых брачных союзах и семьях, сведения о которых почерпнула в альманахе:
  — Право же, для Эльзы это был ужасный брак. Он ведь из пармских Бурбонов, я не ошибаюсь? Ну что ж, известно, к чему это приводит. Весьма неудачно.
  Принесли восхитительный кофе, слоеные пирожные и чудесные булочки со сливочным кремом.
  — Я не должна даже прикасаться ко всему этому! — жалобно сказала леди Матильда. — Нет, правда! У меня такой строгий доктор! Он сказал, что здесь, на водах, я обязательно должна соблюдать режим. Но в конце-то концов, сегодня ведь праздник? Возвращение юности! Да, вот что я хотела тебе сказать. Мой внучатый племянник, он недавно к тебе приезжал, я забыла, как зовут ту девушку, которая его сюда привезла, графиня… Кажется, на букву З… Нет, не могу припомнить.
  — Графиня Рената Зерковски.
  — Вот-вот, именно так. По-моему, весьма очаровательная молодая особа. И она его к тебе привезла, что очень мило с ее стороны. Ты знаешь, он под таким впечатлением — и от твоих прекрасных вещей, и от того, как ты живешь, и от всех тех чудес, которых он про тебя наслушался. Он говорил, что у тебя есть целое движение этих, ах, я не знаю, как правильно сказать. Да, плеяда молодежи. Золотой, прекрасной молодежи. Они тебя окружают. Они тебя боготворят. Какая у тебя, должно быть, удивительная жизнь! Нет, я бы так не смогла, мне приходится жить очень тихо. Ревматоидный артрит. А также финансовые проблемы. Трудно содержать фамильный дом. Ведь ты же знаешь, какие у нас в Англии проблемы с налогами.
  — Я помню твоего племянника. Он был мил, очень мил. В дипломатической службе, как я понимаю?
  — О да. Но знаешь, мне кажется, что его способности не получают должного признания. Нет, сам-то он не жалуется, но ощущение такое, как бы это сказать, что его оценивают не так, как он того заслуживает. Эти люди, что управляют теперь этой службой, что они собой представляют?
  — Канальи! — воскликнула Большая Шарлотта.
  — Интеллектуалы без знания жизни. Пятьдесят лет назад все было бы по-другому, но теперь его карьера не так хороша, как должна была быть. Я даже тебе скажу, конечно, это между нами: ему не доверяют. Ты знаешь, его подозревают в бунтарских, революционных наклонностях. И все же нужно понимать, какие возможности мог бы иметь человек с передовыми идеями.
  — Ты имеешь в виду, что он, как это вы говорите в Англии, не сочувствует истеблишменту?
  — Тише, тише, мы не должны говорить такие вещи. Во всяком случае, я, — добавила леди Матильда.
  — Ты меня заинтриговала, — сказала Шарлотта.
  Матильда Клекхитон вздохнула:
  — Если хочешь, отнеси это на счет привязанности старой родственницы. Стэффи всегда был моим любимчиком. У него есть обаяние и ум. И кроме того, я думаю, что у него есть свои идеи. Он смотрит в будущее, которое должно во многом отличаться от того, что мы имеем на сегодняшний день. Наша страна, увы, политически в очень плохом состоянии. Стэффорд, по-моему, остался под сильным впечатлением от того, что ты ему говорила и показывала. Насколько я понимаю, ты очень много сделала для развития музыкальной культуры. Да, мне кажется, нам совершенно необходим идеал сверхрасы.
  — Сверхраса должна быть и может быть. У Адольфа Гитлера была правильная мысль, — заявила Шарлотта. — Сам по себе он был совершенным ничтожеством, но в характере его чувствовался артистизм. Кроме того, у него, несомненно, был талант вождя.
  — Да. Именно вождь нам и нужен.
  — В прошлой войне, моя дорогая, у вас были не те союзники. Если бы Англия воевала бок о бок с Германией, если бы у них были одни идеалы, идеалы юности и силы… Две арийские нации с правильными идеалами. Подумай, какими могли бы стать теперь наши с тобой страны? И даже это слишком узкий взгляд на вещи. Коммунисты и иже с ними некоторым образом преподали нам урок. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Это слишком низкий прицел. Пролетарии — всего лишь материал. Вот как нужно говорить: «Вожди всех стран, соединяйтесь!» Молодые люди, способные вести за собой людей, с хорошей кровью. И начинать нужно не с пожилых, у которых уже установились взгляды, и они твердят одно и то же, как заезженная пластинка. Мы должны искать среди студенчества, молодых людей со смелыми сердцами, с великими идеями, людей, которые рвутся в бой, готовы погибнуть, но хотят и убивать. Убивать без всякого сожаления, поскольку совершенно ясно, что без агрессивности, без насилия, без атаки не может быть никакой победы. Я должна тебе кое-что показать.
  С большим трудом она поднялась на ноги. Леди Матильда последовала ее примеру, стараясь казаться немощнее, чем на самом деле.
  — Это было в мае 1940 года, — продолжала Шарлотта, — на втором этапе молодежного движения гитлерюгенд. Тогда Гиммлер получил от Гитлера хартию знаменитой СС, которая была создана для уничтожения восточного населения, этих рабов по рождению. Это освободило бы жизненное пространство для германской нации хозяев. Появился исполнительный инструмент СС. — Ее голос дрогнул, в нем послышалось религиозное благоговение.
  Леди Матильда чуть не перекрестилась.
  — Орден Мертвой Головы, — произнесла Большая Шарлотта.
  Медленно, еле-еле передвигая ноги, она пересекла комнату и показала на стену, где в золоченой рамке, увенчанной черепом, висел орден Мертвой Головы.
  — Взгляни, это мое самое ценное сокровище. Когда сюда приходит мой отряд золотой молодежи, они отдают ему честь. А в архивах замка есть тома его хроники. Некоторые из них можно читать, только имея крепкие нервы, но с этим необходимо свыкнуться: газовые камеры, камеры пыток и все то, о чем говорили на Нюрнбергском процессе. Но это была великая традиция. Обретение силы через боль. Они были хорошо натренированы, эти мальчики, чтобы не дрогнуть, не отступить и не поддаться минутной слабости. Даже Ленин, проповедуя свою марксистскую доктрину, провозгласил: «Прочь мягкотелость!» Это было одним из главных его принципов при создании совершенного государства. Однако мы мыслили слишком узколобо. Мы замыкали нашу великую мечту только на великой немецкой нации. Но ведь есть и другие нации, и они тоже могут достичь величия через страдание и насилие. Мы должны уничтожить все мягкотелые законы, все унизительные формы религии. Есть религия силы, старая религия викингов. И у нас есть вождь, хотя еще молодой, но с каждым днем набирающий силу. Как там сказал кто-то из великих? Дайте мне инструменты, и я все сделаю. Что-то в этом духе. У нашего вождя уже есть инструменты, и их будет еще больше. У него будут самолеты, бомбы, средства химической войны, будут солдаты, будет транспорт, будет флот и топливо. У него будет то, что можно назвать лампой Аладдина: потрешь — и тут же появляется джинн. Все в твоих руках: средства производства и средства обогащения. Наш юный вождь — вождь по рождению и по призванию. У него все это есть. — Она захрипела и закашлялась.
  — Давай я тебе помогу, — сказала леди Матильда и повела ее, поддерживая, назад к креслу.
  С трудом сдерживая дыхание, Шарлотта села:
  — Грустно быть старой, но я еще долго проживу — достаточно, чтобы увидеть триумф нового мира. Именно это и нужно твоему племяннику. Я позабочусь об этом. Власть в своей стране, он ведь к ней стремится? Ты готова поддержать там наше движение?
  — Когда-то у меня было влияние, но сейчас… — Леди Матильда печально покачала головой. — Все в прошлом.
  — Все вернется, моя дорогая, — заверила ее подруга, — ты правильно сделала, что приехала ко мне. У меня есть некоторое влияние.
  — Это великое дело, — сказала леди Матильда. Она вздохнула и тихо произнесла: — Юный Зигфрид.
  
  — Надеюсь, вам было приятно повидать свою старинную подругу, — сказала Эми, когда они ехали назад в гостиницу.
  — Если бы ты слышала, какую чепуху я молола, то не поверила бы своим ушам, — ответила леди Матильда Клекхитон.
  Глава 16
  Говорит Пайкавей
  — Известия из Франции очень плохие, — сказал полковник Пайкавей, стряхивая со своего мундира облачко сигарного пепла. — Я слышал, как Уинстон Черчилль говорил это во время прошлой войны. Вот человек, который умел говорить ясно и понятно и не больше чем следует. Это выглядело очень впечатляюще. Нам сообщали только то, что мы должны были знать. Что ж, с тех пор прошло много времени, но теперь я повторяю те же слова: известия из Франции очень плохие.
  Он откашлялся и вновь стряхнул с себя пепел.
  — Известия из Италии очень плохие. Известия из России, я полагаю, могли бы быть очень плохими, если бы русские об этом сообщали. У них там тоже неприятности. По улицам маршируют отряды студентов, разбивают витрины, атакуют посольства. Известия из Египта очень плохие. Известия из Иерусалима очень плохие. Известия из Сирии очень плохие. Это все более или менее нормально, так что особенно беспокоиться не стоит. А вот известия из Аргентины, я бы сказал, странные. Действительно, очень странные. Аргентина, Бразилия и Куба объединились. Называют себя Федеральными Штатами золотой молодежи или что-то в этом роде. У них есть армия. Хорошо обученная, хорошо вооруженная, с прекрасным командованием. У них есть самолеты, у них есть бомбы, чего только у них нет! И кажется, они даже знают, как со всем этим обращаться, что еще более ухудшает дело. Кроме того, там повсюду толпы поющих людей. Они распевают шлягеры, старые народные песни и давно забытые боевые гимны. Они движутся вперед, прямо как Армия спасения. Нет, никакого богохульства, я не критикую Армию спасения. Она принесла очень большую пользу. И девушки, такие симпатичные в своих чепчиках.
  Он помолчал немного и продолжал:
  — Я слышал, нечто подобное происходит и в цивилизованных странах, в том числе и у нас. Надеюсь, некоторых из нас все еще можно назвать цивилизованными? Помнится, на днях один из наших политиков заявил, что мы — великолепная нация, и главным образом потому, что мы либеральны, мы участвуем в демонстрациях, мы бьем стекла, мы избиваем любого, если не находим себе занятия получше, мы боремся с удовольствием — демонстрируя жестокость, и с нравственной чистотой — сбрасывая с себя одежду. Уж не знаю, о чем он думал, когда все это говорил, политики редко это объясняют, но выразиться цветисто они умеют. На то они и политики.
  Он замолчал и посмотрел на своего собеседника.
  — Печально, весьма печально, — ответил сэр Джордж Пэкхем. — Даже не верится, это так тревожно, я даже не знаю… Это все ваши новости? — жалобно спросил он.
  — Неужели этого не достаточно? Вам трудно угодить. Мировая анархия в разгаре, вот что мы имеем. Она еще немного нестабильная, не вполне установившаяся, но уже близка к тому, очень близка.
  — Но ведь можно же что-то сделать?
  — Это не так-то просто. Слезоточивый газ может на какое-то время остановить бунт и дать полиции передышку. И естественно, у нас полно бактериологического оружия, и атомных бомб, и всяких прочих милых штучек. Но как вы думаете, что произойдет, если мы пустим их в дело? Массовое убийство всех этих марширующих девчонок и мальчишек, а также домохозяек, которые вышли в магазин, и пенсионеров, что сидят дома, и изрядной части наших напыщенных политиканов, которые говорят, что у нас никогда не было такой замечательной ситуации, а вдобавок — и нас с вами. Ха-ха! И все-таки, — добавил полковник Пайкавей, — если вас интересуют только новости, то, насколько я понимаю, у вас самого сегодня появятся какие-то свежие известия. Совершенно секретная информация из Германии, господин Генрих Шписс собственной персоной.
  — Откуда вы узнали?! Предполагается, что это абсолютно…
  — Мы здесь все знаем, — прервал его полковник Пайкавей и привычно добавил: — Для того нас здесь и держат. Наверное, он привез с собой какого-нибудь нудного доктора, — добавил он.
  — Да, доктора Райхардта. Я полагаю, он большой ученый…
  — Нет, врач. Из психиатрической клиники.
  — О боже, неужели психиатр?
  — Возможно. Психиатрическими больницами обычно заведуют психиатры. Если повезет, он сумеет обследовать головы некоторых наших горячих парней. Они набиты немецкой философией, идеями покойных французских писателей и так далее и тому подобное. Может быть, ему позволят обследовать некоторые светлые головы из тех наших светочей юриспруденции, которые председательствуют в судах и заявляют, что мы должны быть очень осторожны, чтобы не повредить личность молодого человека, — а вдруг, понимаете ли, ему придется зарабатывать себе на жизнь! Мы были бы гораздо в большей безопасности, если бы их содержало государство, и тогда бы они разошлись по домам, сидели бы там, не работая, и наслаждались чтением философских трудов. Однако я несовременен. Я это знаю, и нет необходимости мне об этом говорить.
  — Приходится учитывать новый образ мышления, — заметил сэр Джордж Пэкхем. — Чувствуешь, то есть надеешься, то есть как бы это выразиться…
  — Наверное, вам очень неприятно, когда вы затрудняетесь в подборе нужного слова, — сказал полковник Пайкавей.
  На его столе зазвонил телефон. Полковник снял трубку, послушал и передал ее сэру Джорджу.
  — Да? — сказал сэр Джордж в трубку. — Да? Да-да, я согласен. Я думаю… нет, нет, только не в министерстве внутренних дел. Нет. Вы имеете в виду, конфиденциальным образом? Ну что ж, я полагаю, нам лучше использовать… э… — Сэр Джордж вопросительно посмотрел на полковника.
  — Здесь нет жучков, — подбодрил его полковник Пайкавей.
  — Пароль «Голубой Дунай», — продолжил сэр Джордж Пэкхем громким хриплым шепотом. — Да-да. Со мной будет полковник Пайкавей. О да, конечно. Да-да, поговорите с ним. Да, скажите, что вам обязательно нужно, чтобы он приехал, но пусть он имеет в виду, что наша встреча должна быть абсолютно конфиденциальной.
  — Тогда мы не можем ехать в моей машине, — заметил Пайкавей, — она слишком хорошо известна.
  — Генри Хоршем заедет за нами на «Фольксвагене».
  — Прекрасно. Вы знаете, все это очень интересно.
  — Вам не кажется… — начал было сэр Джордж и сразу же замолчал.
  — Что не кажется?
  — Я хочу сказать, что просто… просто я хочу сказать, вы не против почистить щеткой ваш мундир?
  — Ах, вы об этом! — Полковник Пайкавей легонько хлопнул себя по плечу, и в воздух взлетело облачко сигарного пепла; сэр Джордж закашлялся. — Нэнни! — крикнул полковник и нажал кнопку звонка на столе.
  Внезапно, словно джинн из лампы, в кабинете возникла пожилая женщина с одежной щеткой в руке.
  — Пожалуйста, сэр Джордж, задержите дыхание, — сказала она, — этот пепел довольно едкий.
  Она открыла перед ним дверь, и он подождал снаружи, пока Нэнни чистила мундир полковника Пайкавея, который при этом кашлял и жаловался:
  — Ну что за люди такие, вечно требуют, чтобы ты выглядел как манекен в парикмахерской.
  — Уж вы-то на него не похожи, полковник Пайкавей. Пора бы вам привыкнуть к моей щетке. К тому же вам известно, что министр внутренних дел страдает астмой.
  — Ну что ж, сам виноват. Надо было лучше заботиться об уборке лондонских улиц. Пойдемте, сэр Джордж, послушаем, какие новости привез наш немецкий друг. Похоже, что это нечто весьма срочное.
  Глава 17
  Господин Генрих Шписс
  Господин Генрих Шписс был обеспокоен и не собирался это скрывать. Он признал без утайки, что ситуация, которую предстояло обсудить этим пятерым мужчинам, была весьма серьезной. В то же время он привнес в сегодняшнее собрание то чувство уверенности, благодаря которому удалось успешно преодолеть возникший недавно в Германии политический кризис. Генрих Шписс был основательным и вдумчивым человеком, он придавал здравый смысл любому заседанию, на котором присутствовал. Он не казался блестящим политиком, и это уже само по себе успокаивало. Во многих странах именно блестящие политики были ответственны за национальный кризис в двух третях случаев, а в остальных случаях причиной кризиса являлись политики, которые хоть и были избраны демократическим путем, тем не менее продемонстрировали абсолютную неспособность к логическим умозаключениям, заставив тем самым избирателей серьезно усомниться в наличии здравого смысла у властей предержащих.
  — Как вы понимаете, этот визит ни в коем случае не должен считаться официальным, — сказал канцлер.
  — О, конечно, конечно!
  — Ко мне в руки попала кое-какая информация, и я решил ею с вами поделиться. Она основательно проясняет некоторые события, которые нас всех и озадачили и огорчили. Познакомьтесь, это доктор Райхардт.
  Гостя представили. Доктор Райхардт был крупный, добродушный мужчина, имевший обыкновение то и дело повторять «да».
  — Доктор Райхардт заведует крупной клиникой рядом с Карлсруэ. Там лечатся люди с психическими отклонениями. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что у вас от пяти до шести сотен пациентов, не так ли?
  — О да, — ответил доктор Райхардт.
  — Насколько я понимаю, вы имеете дело с различными формами психических заболеваний?
  — О да. У меня есть больные с разными формами психических расстройств, но тем не менее я особо интересуюсь и лечу почти исключительно одну категорию больных. — Он перешел на немецкий, и герр Шписс стал кратко излагать его речь по-английски на тот случай, если некоторые из его английских коллег не знают немецкого. Он поступил правильно и тактично, потому что двое присутствующих знали немецкий очень плохо, а один не знал вообще.
  — Доктор Райхардт, — объяснил герр Шписс, — добился наибольшего успеха в лечении болезни, которую я, как дилетант, называю манией величия: это когда человек верит, что он — это не он, а кто-то другой, и почитает себя гораздо более значительной фигурой, чем он представляет собой в действительности. Когда человек страдает манией преследования…
  — О нет! — воскликнул доктор Райхардт. — Манию преследования я не лечу. В моей клинике таких больных нет, по крайней мере в той группе, которой я прежде всего занимаюсь. Суть болезни моих пациентов состоит в желании быть счастливыми. А суть моего лечения состоит в том, чтобы сохранить у них это ощущение счастья. Но если я их вылечу, они утратят свои иллюзии и не будут счастливы. Поэтому моя задача — найти такой метод лечения, который вернул бы их психику в нормальное состояние, не лишив их этого ощущения счастья. Мы называем это особое состояние разума… — Он произнес длинное и сложное немецкое слово, в котором было по крайней мере восемь слогов.
  — Для наших английских друзей я по-прежнему буду использовать свой дилетантский термин «мания величия», хотя я знаю, что вы, доктор Райхардт, называете эту болезнь по-другому. Итак, значит, в вашей клинике шестьсот пациентов.
  — А однажды, в то время, о котором пойдет речь, у меня их было восемьсот.
  — Восемьсот!
  — Это было интересно, очень интересно.
  — Начнем с самого начала: у вас в клинике есть такие персонажи, как…
  — У нас есть Господь Бог, — объяснил доктор Райхардт. — Вы понимаете?
  Мистер Лейзенби был несколько ошеломлен:
  — О… э… да, э… да. Очень интересно, я уверен.
  — Конечно же, есть несколько человек, считающих себя Иисусом Христом. Но это не столь популярно, как Господь Бог. А еще есть другие. В то время, о котором я буду говорить, у меня было двадцать четыре Адольфа Гитлера. Это, как вы понимаете, имело место, когда сам Гитлер был жив. Да, двадцать четыре или двадцать пять Адольфов Гитлеров. — Он сверился с маленькой записной книжкой, которую достал из кармана. — У меня здесь есть кое-какие записи. Да. Пятнадцать Наполеонов, Наполеон — он всегда в моде, десять Муссолини, пять реинкарнаций Юлия Цезаря и много других случаев, очень любопытных и очень интересных. Но сегодня я не буду утомлять вас этим. К тому же вам, как неспециалистам, это было бы неинтересно. Мы поговорим о случае, который имеет значение. — Доктор Райхардт говорил, а герр Шписс излагал его слова по-английски. — Однажды ко мне пришел некий правительственный чиновник. Он тогда занимал весьма высокое положение: напоминаю, это было во времена войны. Я буду его называть Мартин Б. Вы поймете, кого я имею в виду. Он привез с собой своего начальника. Фактически, говоря без обиняков, он привез с собой самого фюрера. Вы понимаете, для меня его визит был большой честью, — продолжал доктор. — Он был милостив, мой фюрер. Он сказал, что наслышан о моих успехах. Он сказал, что в последнее время в армии случаются странные вещи, чреватые серьезными неприятностями. Несколько офицеров вообразили себя Наполеонами, некоторые объявили себя наполеоновскими маршалами, и кое-кто, представьте себе, вел себя соответственно: издавали военные приказы и тем самым создавали серьезные проблемы. Конечно, я был бы счастлив поделиться с ним любыми профессиональными знаниями на этот счет, но сопровождавший его Мартин Б. сказал, что в этом нет необходимости. Наш великий фюрер, — сказал доктор Райхардт, глядя на герра Шписса с некоторой тревогой, — не хотел, чтобы его беспокоили такими деталями. Он сказал, что было бы, несомненно, лучше, если бы медики соответствующей квалификации приехали и провели необходимые консультации. На самом деле он хотел посмотреть клинику, и я вскоре понял, что именно он хотел увидеть. Это не должно было бы меня удивить. Нет, потому что, знаете ли, был совершенно очевиден некий симптом. Напряженность ситуации уже начала сказываться на фюрере.
  — Наверное, тогда он уже начинал ощущать себя Всемогущим Богом! — неожиданно воскликнул полковник Пайкавей и хихикнул.
  Судя по выражению лица доктора Райхардта, он был шокирован этим замечанием, но тем не менее продолжал:
  — Фюрер попросил меня кое-что ему рассказать. Ему было известно от Мартина Б., что у меня есть много пациентов, считающих себя Адольфом Гитлером. Я объяснил ему, что это обычное дело: ведь при том уважении и обожании, с которым они относятся к Гитлеру, совершенно естественно желание походить на него. И в конце концов, во всем подражая ему, они начинают отождествлять себя с ним. Я немного волновался, говоря все это, но с радостью обнаружил, что он остался весьма доволен. Слава богу, он воспринял это как комплимент. Потом он спросил, можно ли увидеть нескольких таких пациентов. Мы немного посовещались. Мартин Б. вроде бы колебался, но потом отвел меня в сторону и заверил, что герр Гитлер действительно хочет видеть этих людей. Сам он только хотел быть уверен, что герр Гитлер не встретит… короче говоря, чтобы герр Гитлер не подвергся какому-либо риску. Если кто-нибудь из этих так называемых Гитлеров, свято веря в то, что он и есть настоящий Гитлер, является человеком неуравновешенным или опасным… Я уверил его, что беспокоиться не о чем. Предложил выбрать самых добродушных из наших фюреров и собрать их для встречи с ним. Герр Б. подчеркнул, что фюрер очень хочет, чтобы я не присутствовал при этом. Пациенты, сказал он, не будут вести себя естественно в присутствии главного врача, и если опасности нет… Я снова заверил его, что это совершенно безопасно. Однако я сказал, что был бы рад, если бы герр Б. его сопровождал. Против этого возражений не последовало. Фюреров пригласили в одну из комнат «для встречи с весьма выдающимся человеком, желающим побеседовать с вами».
  О да. Мартин Б. и фюрер были представлены собравшимся. Я вышел, закрыл за собой дверь и разговорился с двумя офицерами, которые их сопровождали. Фюрер, я сказал им, выглядит очень беспокойным. Несомненно, в последнее время у него было много неприятностей. Вся эта история случилась совсем незадолго до конца войны, и тогда, откровенно говоря, дела шли плохо. Фюрер, сказали они мне, в последнее время был очень утомлен, но все равно считал, что может привести войну к победному завершению, если приказы, которые он постоянно отдавал своему главному командованию, будут выполняться безоговорочно и безупречно.
  — Фюрер, я полагаю, — заметил сэр Джордж Пэкхем, — в это время был в таком состоянии, что…
  — Давайте не будем об этом, — сказал герр Шписс. — Конечно, он был совершенно не в себе. У него нужно было отобрать власть по нескольким причинам, но все это вы можете прекрасно узнать из отчетов своей разведки.
  — Помнится, на Нюрнбергском процессе…
  — Незачем говорить о Нюрнбергском процессе, — отрезал мистер Лейзенби. — Все это осталось далеко в прошлом. Нас ждет светлое будущее на Общем рынке, который мы создадим с помощью вашего правительства, правительства мсье Гросжана и других европейских коллег. Прошлое есть прошлое.
  — Совершенно верно, — согласился герр Шписс, — именно о прошлом мы теперь и говорим. Мартин Б. и герр Гитлер вышли из комнаты довольно быстро, минут через семь. По словам герра Б., встреча прошла очень хорошо. И теперь, сказал он, им с герром Гитлером необходимо отправляться на следующую встречу. Они поспешно покинули клинику.
  Все молчали.
  — А что было потом? — нарушил воцарившееся молчание полковник Пайкавей. — Что-то произошло? Или произошло до того?
  — Поведение одного из наших Гитлеров оказалось непредсказуемым, — ответил доктор Райхардт. — Он был больше всех похож на герра Гитлера и поэтому особенно уверенно выдавал себя за него. Так вот, теперь он яростнее, чем всегда, настаивал на том, что он настоящий фюрер, что он должен немедленно ехать в Берлин и возглавить Совет Генерального штаба. Фактически у него исчезли наметившиеся было прежде признаки некоторого улучшения. Теперь он был настолько не похож на себя, что я никак не мог понять причин этой внезапной перемены. Так что, когда через два дня приехали родственники и увезли его домой для последующего частного лечения, я вздохнул с облегчением.
  — И вы его отпустили! — сказал герр Шписс.
  — Естественно, отпустил. С родственниками приезжал квалифицированный врач, пациент лечился добровольно, без принуждения, и поэтому имел право покинуть клинику.
  — Я не вижу… — начал сэр Джордж Пэкхем.
  — У герра Шписса есть версия…
  — Это не версия, — возразил Шписс. — То, что я вам рассказываю, — реальный факт. Русские скрывали его, мы его тоже скрывали. Но появилось много фактов и доказательств. Гитлер, наш фюрер, по собственной воле остался в тот день в психиатрической лечебнице, а человек, обладавший наибольшим сходством с настоящим Гитлером, уехал с Мартином Б. Потом в бункере было найдено тело этого пациента. Я буду говорить прямо и не стану вдаваться в ненужные подробности.
  — Мы все должны знать правду, — сказал Лейзенби.
  — Настоящий фюрер был тайно вывезен заранее продуманным способом в Аргентину и жил там несколько лет. Там у него родился сын от красивой арийской девушки из хорошей семьи. Некоторые говорят, что она была англичанкой. Психическое состояние Гитлера ухудшалось, и он умер душевнобольным, продолжая до последнего часа «командовать своими армиями на поле сражения». Для него это был единственный способ бежать из Германии, и он им воспользовался.
  — И вы хотите сказать, что за все эти годы об этом не просочилось никаких сведений?
  — Слухи были, они есть всегда. Помните, поговаривали, что одна из дочерей русского царя избежала кровавой казни ее семьи?
  — Но это же была… — Джордж Пэкхем помедлил. — Это была ложь.
  — Одни доказывали, что эти слухи лживые, другие считали их правдой. Одни верили, что Анастасия и в самом деле Анастасия, великая княгиня России, а другие — что она обыкновенная крестьянская девушка. Какая из этих историй — правда? Слухи! Чем дольше гуляют слухи, тем меньше людей в них верит, не считая законченных романтиков. Много ходило слухов о том, что Гитлер жив. Никто не утверждал с уверенностью, что осматривал его труп. Русские заявили об этом, но не представили никаких доказательств.
  — Вы действительно хотите сказать… Доктор Райхардт, а сами вы верите в эту необычайную историю?
  — Ох, — вздохнул доктор Райхардт, — вы спрашиваете меня, но я уже рассказал вам все, что знал. В мою клинику действительно приезжал Мартин Б. Именно Мартин Б. привез с собой фюрера. Именно Мартин Б. обращался с ним почтительно, как и подобает вести себя с фюрером. Что касается меня, то я на своем веку перевидал сотни фюреров, Наполеонов и Юлиев Цезарей. Вы должны понять, что Гитлеры, лечившиеся в моей клинике, были похожи на него и каждый или почти каждый из них мог бы быть Адольфом Гитлером. Они никогда не смогли бы уверовать в свое тождество с ним с такой страстью и силой, если бы не обладали внешним сходством, если бы не гримировались, не одевались соответствующим образом и постоянно не играли бы его роль. До того случая я никогда лично не встречался с герром Адольфом Гитлером. Я видел его портреты в газетах, примерно знал, как выглядит наш великий гений, но видел только те портреты, которые он желал сделать нашим достоянием. Итак, он появился у меня в клинике собственной персоной, по крайней мере, так сказал Мартин Б., человек, пользовавшийся в моих глазах полным доверием. Естественно, у меня не было и не могло быть сомнений. Я повиновался приказам.
  Герр Гитлер хотел встретиться со своими — как бы это сказать — двойниками наедине. Встреча проходила каких-то семь минут. За это время можно было успеть переодеться, тем более что их одежда не так уж отличалась. Кто вышел, он сам или один из самозваных Гитлеров? Вышел в сопровождении Мартина Б. и был увезен прочь, тогда как настоящий остался, наслаждаясь своей ролью и зная, что таким путем, и только таким путем, он получит шанс исчезнуть из страны, которая в любой момент может оказаться поверженной врагом. Он был уже психически нездоров, охвачен гневом и яростью от того, что его дикие приказы не исполнялись подчиненными, как прежде, беспрекословно. Возможно, он уже понимал, что утратил власть. Но у него оставалось еще два-три приверженца, и они разработали план его бегства из Германии в другую страну на другом континенте, где он мог бы собрать последователей нацизма — молодых людей, которые так страстно в него верили. Там должна была возродиться свастика. Он играл свою роль. Несомненно, она ему нравилась.
  Да, это вполне в духе человека с помутившимся разумом. Он покажет этим людям, что может играть роль Адольфа Гитлера лучше их. Иногда он вдруг начинал — ни с того, казалось бы, ни с сего — смеяться, а мои врачи и медсестры, заглядывавшие к нему, отмечали лишь некоторую небольшую перемену в поведении пациента с необычным душевным расстройством. Подумаешь, ничего странного, с ними такое бывает, с этими Наполеонами, Юлиями Цезарями и всеми прочими. Иногда, говоря языком дилетанта, они делаются более сумасшедшими, чем обычно. Другого выражения я подобрать не могу. Теперь пусть говорит герр Шписс.
  — Невероятно! — воскликнул министр внутренних дел.
  — Да, невероятно, — согласился герр Шписс, — но, знаете ли, невероятные события случаются в истории, в реальной жизни, и не важно, насколько они невероятны.
  — Но неужели никто ни о чем не подозревал, никто ничего не знал?
  — Все было очень хорошо продумано и спланировано. Путь для бегства был готов, точные детали нам пока не ясны, но их можно восстановить. Понимаете ли, оказалось, что те люди, которые принимали участие в таких делах, перевозили конкретного человека из одного места в другое в разной одежде и под разными именами, жили потом не так долго, как могли бы.
  — Вы имеете в виду, если они выдавали тайну или слишком много говорили?
  — Так работала СС. Щедрое вознаграждение, похвала, обещание высоких должностей в будущем, а потом… Смерть — гораздо проще. Для СС это было обычным делом, они умели избавляться от трупов… О да, скажу я вам, мы уже довольно долго выясняем этот вопрос. Информацию приходится добывать по крохам, мы опрашиваем людей, покупаем документы, и дело понемногу проясняется. Адольф Гитлер определенно добрался до Южной Америки. По слухам, там состоялась брачная церемония, родился ребенок. Еще в младенчестве на ноге у него было выжжено клеймо — свастика. Я встречался с надежными агентами. Они видели эту клейменую ногу в Южной Америке. Там этого ребенка воспитывали, тщательно охраняли, защищали, готовили так, как готовят далай-ламу для его грядущего предназначения. Потому что фанатичная молодежь вынашивает идею более великую, чем та, с которой все начиналось: не просто возрождение новых наций, новой немецкой сверхрасы, но нечто большее.
  Идея состояла в том, чтобы молодежь многих других наций, сверхраса молодых людей в разных европейских странах объединилась в отряды приверженцев анархии, разрушила старый мир, мир материализма, и возвестила приход огромного нового братства убивающих, уничтожающих, жестоких людей, стремящихся все сокрушить до основания, а потом построить новый мир по своему образу и подобию. И теперь у них появился вождь. Вождь, в жилах которого течет нужная кровь. Он не очень похож на своего покойного отца, но он — золотоволосый нордический мальчик, унаследовавший внешность, по-видимому, от своей матери. Золотой мальчик. Мальчик, которого примет и признает весь мир. Сначала немцы и австрийцы, поскольку Юный Зигфрид — объект их веры и поклонения.
  Так что он рос как Юный Зигфрид, чтобы в будущем командовать ими и привести их на землю обетованную. Не на обетованную землю презираемых ими евреев, куда привел своих последователей Моисей. Евреи мертвы, в земле, убиты или задушены в газовых камерах. Это будет их собственная земля, которую они для себя завоюют. Европейские государства должны объединиться со странами Южной Америки, где уже обосновался их передовой отряд, их анархисты, их проповедники, их Гевары, Кастро, партизаны, воспитанные на жестокости, насилии и смерти, их ждет восхитительная жизнь. Свобода! Правители нового мира, завоеватели.
  — Какая чепуха! — раздраженно воскликнул мистер Лейзенби. — Стоит это все остановить, как идея рассыплется прахом. Это просто нелепость. Что они могут сделать?
  Герр Шписс покачал седой, мудрой головой:
  — Спросите меня, и я вам отвечу: они не знают. Они не ведают, куда идут. Они не ведают, что с ними станет.
  — Вы хотите сказать, что они не настоящие вожди?
  — Есть юные герои, шагающие к славе по ступеням жестокости, боли и ненависти. У них есть теперь последователи не только в Южной Америке и Европе. Культ распространился на север. В Соединенных Штатах тоже бунтует молодежь, их знамя — Юный Зигфрид. Их учат убивать, наслаждаться чужой болью, там почитают устав ордена Мертвой Головы и Гиммлера, но они не знают, к чему их готовят. Зато это знаем мы, по крайней мере некоторые из нас. А как в вашей стране?
  — Может быть, знают четыре или пять человек, — ответил полковник Пайкавей.
  — В России знают, в Америке уже догадываются. Они знают, что существуют сторонники Юного Зигфрида — героя скандинавских сказаний — и что этот Юный Зигфрид — их вождь. Что это — их новая религия. Религия золотого триумфа молодости, чудесного юноши, в образе которого возродились старые скандинавские боги.
  И все это, конечно же, не возникло вдруг, ни с того ни с сего, — продолжал герр Шписс. — За этим стоят сильные личности. Дурные люди с превосходными мозгами. Первоклассный финансист, крупный промышленник, магнат, контролирующий шахты, нефть, урановые запасы, тот, на кого работают ученые с мировым именем, и эти люди, которые сами по себе ничем не примечательны, тем не менее имеют огромную власть над молодежью: и над теми, кто творит насилие, и над теми, кто подвергается насилию наркотиков; они рекрутируют в каждой стране «рабов», которые постепенно переходят от мягких наркотиков к сильным и становятся со временем абсолютно безвольными, целиком зависящими от людей, которых они даже не знают, но которые обладают абсолютной властью над их телом и душой. Страстная приверженность к определенному виду наркотика превращает их в рабов, и в конце концов эти «рабы» окончательно деградируют, они способны лишь недвижно сидеть и грезить, они обречены на смерть, им даже помогут умереть. Они не обретут того рая, в который верят. В молодежной среде насаждаются новые, весьма странные религии. А новые боги — всего лишь переодетые старые.
  — И свободный секс, наверное, тоже играет свою роль?
  — Секс может изжить себя. Во времена Рима мужчины, погрязшие в пороке, без удержу занимались сексом, пока он им не надоедал до смерти. Потом они бежали от него в пустыню и становились отшельниками, как святой Симеон Столпник. Секс себя исчерпает. Пока что он делает свое дело, но ему человек не может быть подвержен до такой степени, как наркотикам. Наркотики и садизм, жажда власти и ненависть. Потребность боли ради боли. Упоение болью жертвы. Упоение пороками. Стоит лишь испытать упоение пороком, и ты уже оказываешься в его власти.
  — Мой дорогой канцлер, я не могу в это поверить! Но если такие тенденции действительно существуют, то их нужно пресечь самыми суровыми мерами. Нельзя же, в самом деле, потворствовать таким вещам! Нужно занять твердую позицию.
  — Замолчи, Джордж. — Мистер Лейзенби вытащил из кармана трубку, повертел ее в руках и снова сунул в карман. — Лучше всего, я думаю, будет, — сказал он, возвращаясь к своей навязчивой идее, — если я полечу в Россию. Насколько я понимаю, эти факты русским известны.
  — Они знают достаточно, — согласился герр Шписс и, пожав плечами, добавил: — Но согласятся ли они это признать, неизвестно. Вызвать русских на откровенность — всегда дело нелегкое. У них свои проблемы на китайской границе. Возможно, они не особенно верят в то, что это движение приобрело такие масштабы.
  — Нет, все-таки я должен отправиться к ним с особой миссией, я должен!
  — На твоем месте, Седрик, я бы этого не делал, — донесся тихий голос лорда Олтемаунта, сидевшего, устало откинувшись на спинку кресла. — Ты нужен нам здесь, Седрик. — В голосе его слышался мягкий нажим. — Ты — глава нашего правительства, и ты должен оставаться здесь. У нас есть опытные агенты, наши эмиссары, они справятся с этой миссией.
  — Агенты? — с сомнением спросил сэр Джордж Пэкхем. — Что на данном этапе может сделать агентура? Мы должны послушаться — ага, Хоршем, вот вы где, я вас не заметил. Скажите-ка нам, какие у нас имеются агенты и на что они способны?
  — У нас есть несколько очень хороших агентов, — спокойно ответил Генри Хоршем. — Они добывают для нас информацию. Герр Шписс тоже сообщил ценную информацию. Информацию, которую раздобыла его собственная агентура. Беда в том — а это всегда было так, и чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к материалам последней войны, — что никто не желает верить агентурным сведениям.
  — Конечно же, ум…
  — Никто не хочет признавать, что агенты умны! Но, знаете ли, они таки умны. Они очень хорошо обучены, и в девяти из десяти случаев их информация точна. И что же происходит потом? Высшее руководство отказывается им верить и, более того, отказывается предпринимать какие-либо действия на этот счет.
  — Но право же, мой дорогой Хоршем, я не могу…
  Хоршем обратился к немцу:
  — И даже в вашей стране, сэр, неужели не было случая, когда достоверные данные от вашей агентуры не принимались во внимание? Люди не хотят знать правду, если она неприятна, и стараются от нее отмахнуться.
  — Вынужден признать, что такое может случиться — и случается. Конечно, нечасто, могу вас заверить, но иногда бывает…
  Мистер Лейзенби снова вытащил трубку:
  — Давайте не будем отвлекаться на частные проблемы. Сейчас речь идет не о кризисной ситуации в какой-то отдельной стране. Налицо мировой кризис. Должны быть приняты меры на правительственном уровне. Манроу, необходимо подкрепить полицию армией, нужно начать военные действия. Герр Шписс, ваша нация всегда великолепно воевала, и вам известно, что бунт необходимо подавлять вооруженным путем, прежде чем он станет неуправляемым. Я уверен, что вы согласны с таким подходом.
  — С подходом — да, но мятежи уже вышли из-под контроля! У бунтовщиков есть винтовки, автоматы, взрывчатка, гранаты, бомбы, отравляющие и прочие газы…
  — Но ведь стоит только пригрозить им ядерной войной, и…
  — Это вам не школьники, у армии молодежи имеются ученые: молодые биологи, химики, физики. Ввязаться в ядерную войну в Европе… — Герр Шписс покачал головой. — Уже была попытка отравить источник воды в Кёльне возбудителем брюшного тифа.
  — Все это просто немыслимо! — Седрик Лейзенби с надеждой оглядел коллег: — Четвинд? Манроу? Блант?
  К удивлению Лейзенби, ответил только адмирал:
  — Не знаю, при чем тут адмиралтейство, это не совсем наше дело, но я дам тебе совет, Седрик. Если твоя жизнь тебе дорога, возьми свою трубку, прихвати побольше табаку и беги как можно дальше от района любой ядерной войны, которую ты собираешься начать. Улетай в Антарктиду или куда-нибудь еще, куда не скоро доберется радиация. Профессор Экштейн нас предупредил, а он знает, о чем говорит.
  Глава 18
  Постскриптум полковника Пайкавея
  На этом совещание прервалось. Канцлер Германии вместе с премьер-министром, сэром Джорджем Пэкхемом, Гордоном Четвиндом и доктором Райхардтом отправились на ленч на Даунинг-стрит.
  Адмирал Бланд, полковник Манроу, полковник Пайкавей и Генри Хоршем остались, чтобы обсудить все в несколько более свободных выражениях, чем позволяли себе в присутствии важных персон.
  Первые высказывания были довольно бессвязными.
  — Слава богу, что они забрали с собой Джорджа Пэкхема, — произнес полковник Пайкавей. — Вечно он волнуется, дергается, удивляется, подозревает… Иногда он действует мне на нервы.
  — Адмирал, вам следовало бы поехать с ними, — заметил полковник Манроу. — Вряд ли Гордон Четвинд или Джордж Пэкхем смогут отговорить нашего Седрика от поездки к русским, китайцам, эфиопам, аргентинцам или к кому еще черт его занесет.
  — Мне нужно кое-что прощупать, — сердито заявил адмирал. — Съезжу-ка я в деревню навестить старого друга. — С некоторым любопытством он посмотрел на полковника Пайкавея: — Эта история с Гитлером действительно была для вас неожиданностью?
  Пайкавей покачал головой:
  — Не совсем. Нам были известны слухи о появлении в Южной Америке Адольфа и о том, что там уже много лет развевается флаг со свастикой. Шансы на то, что это правда, — пятьдесят на пятьдесят. Кем бы ни был этот парень — сумасшедшим, самозванцем или настоящим, — он довольно скоро отдал концы. Об этом тоже ходят слухи, болтают разное: он не был таким уж подарком для своих сторонников.
  — Вопрос о том, чье тело нашли в бункере, по-прежнему горячо обсуждается, — заметил Блант. — Никакой идентификации проведено не было, об этом позаботились русские.
  Он встал, кивнул остальным и направился к двери.
  — Наверное, доктор Райхардт знает правду, — задумчиво проговорил Манроу, — хоть и выражался уклончиво.
  — А канцлер?
  — Разумный мужчина, — проворчал адмирал, обернувшись. — Он вел свою страну, куда считал нужным, и тут вдруг эта молодежь затеяла свои шалости с цивилизованным миром — жаль! — Он кинул проницательный взгляд на полковника Манроу: — Как насчет золотоволосого чуда, сына Гитлера? Вы все о нем знаете?
  — Не стоит беспокоиться, — неожиданно ответил полковник Пайкавей.
  Адмирал отпустил дверную ручку и вернулся на свое место.
  — Все это выдумки. У Гитлера никогда не было сына, — продолжал полковник Пайкавей.
  — Но вы же не можете быть в этом уверены!
  — Мы уверены. Франц-Иосиф, Юный Зигфрид, идолизированный вождь, — это мошенничество высшей пробы, самый обыкновенный самозванец. Он — сын аргентинского плотника и красивой блондинки немки, она пела в опере вторые партии, от нее-то он и унаследовал свою внешность и звенящий голос. Его выбрали среди множества других и тщательно готовили к роли, которую ему предстоит сыграть. В ранней юности он был профессиональным актером. На ноге у него выжгли клеймо в форме свастики, состряпанная о нем легенда полна романтических подробностей. С ним обращались как с будущим далай-ламой.
  — И у вас есть доказательства?
  — Исчерпывающие, — усмехнулся полковник Пайкавей. — Их добыл один из моих лучших агентов. Письменные показания, фотографии, подписанные заявления, включая одно от его матери, медицинское свидетельство о «возрасте» клейма, копия достоверного свидетельства о рождении Карла Агилероса и скрепленные подписями свидетелей показания о его полной идентичности с так называемым Францем-Иосифом. В общем, все, что нужно. Мой агент чудом ускользнул со всеми этими документами. За ним была организована погоня, и его схватили бы, но помог счастливый случай во Франкфурте.
  — А где сейчас эти документы?
  — Хранятся в надежном месте и ждут подходящего момента для громкого разоблачения этого первоклассного самозванца…
  — Правительство об этом знает? А премьер-министр?
  — Я никогда не сообщаю политикам всего, что знаю, до того момента, когда избежать этого уже нельзя или когда я уверен, что они сделают именно то, что от них требуется.
  — Вы — старый дьявол, Пайкавей, — сказал полковник Манроу.
  — Кому-то надо им быть, — печально вздохнул полковник Пайкавей.
  Глава 19
  У сэра Стэффорда Ная гости
  Сэр Стэффорд Най развлекал гостей. С этими людьми он раньше не был знаком, кроме одного, которого он достаточно хорошо знал в лицо. Это были красивые молодые люди, серьезные и умные, по крайней мере, так ему казалось. Волосы их были ухожены и подстрижены по моде, одежда добротная, хоть и немного старомодная. Глядя на них, Стэффорд Най не мог отрицать, что ему нравится, как они выглядят, но в то же время он не понимал, чего они от него хотят. Тот, которого он знал, был сыном нефтяного короля. Другой после окончания университета занялся политикой. У него был дядя — владелец сети ресторанов. Третий, молодой человек с нависшими бровями, все время хмурился, и казалось, что постоянная подозрительность — его вторая натура.
  — Как это любезно с вашей стороны, что вы позволили нам зайти, сэр Стэффорд, — произнес блондин, как показалось Стэффорду, лидер этой тройки. Голос у него был очень приятный. Его звали Клиффорд Бент.
  — Это Родерик Кетелли, а это Джим Брюстер. Нас всех беспокоит будущее, я правильно говорю?
  — По-моему, оно всех беспокоит, не так ли? — ответил сэр Стэффорд Най.
  — Нам не нравится нынешняя ситуация, — продолжал Клиффорд Бент. — Бунты, анархия и все такое прочее. Ладно, с точки зрения философии это все нормально. Честно говоря, я думаю, что все мы, так сказать, через это проходим, но ведь нужно же и выйти! Мы хотим, чтобы люди делали академическую карьеру и чтобы их при этом не прерывали. Мы хотим, чтобы было достаточно демонстраций, но без хулиганства и насилия. Мы хотим интеллигентных демонстраций. И еще, откровенно говоря, нам нужна — по крайней мере, я так думаю — новая политическая партия. Джим Брюстер внимательно следит за совсем новыми идеями и планами по профсоюзным вопросам. Его пытались заговорить и сбить с толку, но он продолжает свое дело, правда, Джим?
  — Бестолковые старые тупицы в большинстве своем, — заявил Джим Брюстер.
  — Нам нужна разумная и серьезная политика для молодежи, более экономичный метод управления. Мы хотим, чтобы в университетах пропагандировались новые идеи, но ничего фантастичного или помпезного. И если мы получим места и сможем в конце концов сформировать правительство, а я не вижу причины, почему бы и нет, то мы захотим претворить эти идеи в жизнь. В нашем движении много народу. Мы — за молодежь, точно так же, как и эти дикари, но мы — за умеренность, и мы хотим, чтобы у нас было разумное правительство, с меньшим парламентом, и мы делаем себе заметки, ищем людей, которые уже есть в политике, и не важно, какие у них сейчас убеждения, лишь бы они были разумными людьми. Мы пришли сюда, чтобы узнать, не заинтересуют ли вас наши цели. На сегодняшний день они все еще постоянно меняются, но мы продвинулись уже настолько, что знаем тех, кто нам нужен. Я могу сказать, что мы не хотим тех, кто правит страной сейчас, и не хотим тех, кто может прийти им на смену. Что до третьей партии, она, кажется, практически выбыла из гонки, правда, там есть один или два человека, которые, хоть и страдают сейчас в меньшинстве, могли бы прийти к нашему образу мыслей. Мы хотим вас заинтересовать. В один прекрасный день, и он не так уж далек, как может показаться, нам понадобится человек, который сможет успешно проводить правильную международную политику. В остальном мире беспорядка еще больше, чем у нас. Вашингтон сровняли с землей, в Европе не прекращаются стрельба, демонстрации, разрушение аэропортов. О нет, я не буду предлагать вам сводку событий за последние полгода. Я лишь скажу, что наша цель — поставить на ноги не столько весь мир, сколько Англию. И для этого нам нужны люди. Нам нужно очень много молодых людей, и они у нас есть; не революционеры, не анархисты, они с радостью будут стараться наладить жизнь страны. Но еще нам нужны люди постарше, я не имею в виду стариков за шестьдесят, я говорю о тех, кому сорок или пятьдесят, и мы пришли к вам, потому что, видите ли, мы про вас слышали. Мы знаем, что вы — как раз тот, кто нам нужен.
  — Вы считаете себя благоразумными?
  — Да, мы так считаем.
  Второй юноша негромко засмеялся:
  — Мы надеемся, что вы с нами согласитесь.
  — Не уверен. Слишком уж свободно вы здесь разговариваете.
  — Но это же ваша гостиная!
  — Да, да, это моя квартира, и это моя гостиная. Но то, что вы говорите, и то, что, возможно, собираетесь сказать, может быть неблагоразумным как для вас, так и для меня.
  — О! Кажется, я понимаю, к чему вы клоните.
  — Вы мне что-то предлагаете. Другую жизнь, новую карьеру. И вы предлагаете разорвать определенные связи, то есть некоторым образом проявить нелояльность.
  — Мы не просим вас переметнуться на сторону какой-нибудь другой страны, если вы имеете в виду это.
  — Нет, нет, я понимаю, что это не приглашение в Россию, или в Китай, или в какие-то другие страны, но я думаю, что ваше предложение связано с некоторыми иностранными интересами. Я недавно приехал из-за границы. Кстати, очень интересная была поездка. Так вот, я кое-что хочу вам сказать: с тех пор как я вернулся в Англию, я ощущаю за собой слежку.
  — Слежку? Может, вам это просто кажется?
  — Да нет, не думаю. В ходе своей карьеры я научился различать такие вещи. Я бывал в некоторых довольно отдаленных и, так сказать, интересных местах. Вы решили зайти ко мне, чтобы прощупать, не соглашусь ли я на некоторое предложение. Однако безопаснее было бы встретиться в каком-нибудь другом месте.
  Он встал, открыл дверь в ванную и пустил воду.
  — В фильмах, которых я в свое время насмотрелся, — сказал он, — если кто-то не хотел, чтобы его подслушали в помещении, где установлены жучки, то он отворачивал водопроводные краны. Без сомнения, я немного старомоден, и существуют более надежные методы, используемые в таких ситуациях. Но по крайней мере сейчас мы могли бы говорить более открыто, хотя я все равно считаю, что нам следует соблюдать осторожность. Южная Америка очень интересная страна. Там образовалась Федерация южноамериканских стран (одно из ее названий — Испанское золото), в нее входят Куба, Аргентина, Бразилия, Перу и еще пара стран, пока еще не окончательно установившихся, но уже возникших. Да, это очень интересно.
  — А что вы думаете по поводу темы разговора? — спросил подозрительный Джим Брюстер. — Что вы скажете?
  — Я по-прежнему буду осторожным, — ответил сэр Стэффорд. — Вы будете больше мне доверять, если я не стану выражаться необдуманно. Так что мы прекрасно можем поговорить, выключив воду в ванной.
  — Закрой воду, Джим, — приказал Клифф Бент.
  Джим неожиданно улыбнулся и повиновался. Стэффорд Най выдвинул ящик стола и достал дудочку.
  — Я еще не вполне с ней освоился, — сказал он, поднес дудку к губам и заиграл мелодию.
  Вернулся хмурый Джим Брюстер:
  — Это еще что? Мы что, собираемся устроить здесь идиотский концерт?
  — Заткнись, — оборвал его Клифф Бент. — Невежда, ты ничего не понимаешь в музыке.
  Стэффорд Най улыбнулся.
  — Я вижу, вы разделяете мое увлечение музыкой Вагнера, — сказал он. — В этом году я был на Фестивале молодежи и в полной мере насладился концертами.
  Он снова наиграл тот же мотив.
  — Я этой мелодии не знаю, — сказал Джим Брюстер. — Это может быть Интернационал, или «Красное знамя», или «Боже, царя храни», или «Янки-дудл», или «Звездный флаг». Что это, черт побери?
  — Это мотив из оперы, — объяснил Кетелли, — и закрой рот. Мы знаем все, что нам нужно знать.
  — Зов рожка юного героя, — пояснил Стэффорд Най. Он выбросил вверх руку в быстром жесте, который раньше означал «Хайль Гитлер», и очень тихо сказал: — Новый Зигфрид.
  Все трое встали.
  — Вы совершенно правы, — сказал Клиффорд Бент. — Я думаю, нам всем следует вести себя очень осторожно.
  Они обменялись рукопожатиями.
  — Мы рады, что вы будете с нами. Один из тех, кто понадобится этой стране в будущем, ее великом будущем, я надеюсь, — первоклассный министр иностранных дел.
  Стэффорд Най проводил их до дверей и постоял, глядя, как они вошли в лифт.
  Он странно улыбнулся, закрыл дверь, кинул взгляд на часы на стене и устроился в удобном кресле — ждать…
  Его мысли вернулись к тому дню, неделю назад, когда он и Мэри-Энн разными рейсами вылетали из аэропорта Кеннеди. Они стояли и никак не могли начать разговор. Первым нарушил молчание Стэффорд Най:
  — Как вы думаете, мы с вами когда-нибудь встретимся?
  — Почему нет, разве есть какие-то препятствия?
  — Я думаю, препятствий полно.
  Она посмотрела на него и тут же отвела взгляд.
  — Приходится расставаться. Это часть работы.
  — Работа! Для вас всегда существует только работа, да?
  — Так нужно.
  — Вы — профессионал, я — лишь любитель. Вы… — Он прервался. — Кто вы? Что вы? Я ведь этого так и не знаю, не правда ли?
  — Да.
  Он посмотрел на нее и увидел в ее глазах грусть, почти боль.
  — Значит, мне придется… не знаю… Вы считаете, я должен вам доверять?
  — Нет, вовсе нет. Это одна из тех вещей, которым научила меня жизнь. Никому доверять нельзя. Помните это, помните всегда.
  — Значит, таков ваш мир? Мир недоверия, страха, опасности?
  — Я хочу остаться в живых, и я жива.
  — Я знаю.
  — Я хочу, чтобы и вы остались в живых.
  — Я доверился вам — во Франкфурте…
  — Вы рисковали.
  — Рискнуть стоило. Вы знаете это не хуже меня.
  — Вы имеете в виду, потому что…
  — Потому что теперь вы меня знаете. Ну вот… Объявляют мой рейс. Наша дружба, которая началась в аэропорту, суждено ли ей закончиться здесь, в другом аэропорту? Куда вы летите? Чем будете заниматься?
  — Тем, чем должна заняться. В Балтиморе, в Вашингтоне, в Техасе. Буду делать то, что мне поручили.
  — А я? Мне-то ничего не поручили. Я должен вернуться в Лондон, и что мне там делать?
  — Ждать.
  — Чего ждать?
  — Предложений, которые вы почти определенно получите.
  — А что я должен делать дальше?
  Она улыбнулась той веселой улыбкой, которую он так хорошо знал:
  — Будете играть по слуху. Вы сами догадаетесь, что следует делать. Вам понравятся люди, которые к вам придут. Их тщательно отберут. И нам очень важно знать, кто они такие.
  — Мне пора. Прощайте, Мэри-Энн.
  — Auf Wiedersehen.664
  В лондонской квартире зазвонил телефон. Исключительно удачный момент, подумал Стэффорд Най. Звонок прервал его воспоминания как раз в момент их прощания.
  — Auf Wiedersehen, — пробормотал он, поднимаясь с кресла, чтобы снять трубку. — Пусть будет так.
  Он услышал голос и тотчас же узнал его по присущей ему хрипотце.
  — Стэффорд Най?
  Он выдал требуемый ответ:
  — Нет дыма без огня.
  — Мой доктор настаивает, чтобы я бросил курить. Бедняга, — сказал полковник Пайкавей, — лучше бы ему отказаться от этой мысли. Новости есть?
  — О да. Мне обещано тридцать сребреников.
  — Проклятые свиньи!
  — Да-да, не волнуйтесь.
  — И что вы ответили?
  — По совету моей старой тетушки я сыграл им на дудочке мотив Зигфрида. Все прошло замечательно.
  — Это просто безумие!
  — Вы знаете песню «Хуанита»? Мне тоже следует ее выучить, вдруг понадобится.
  — Вы знаете, кто такая Хуанита?
  — По-моему, да.
  — Хм, интересно… В прошлый раз я слышал о ней в Балтиморе.
  — Как там ваша греческая девушка, Дафна Теодофанос? Интересно, где она теперь?
  — Сидит где-то в аэропорту в Европе и, может быть, ждет вас.
  — Большинство европейских аэропортов, кажется, закрыты, потому что они либо взорваны, либо так или иначе повреждены. Взрывчатка, бандиты, бурное веселье.
  
  Мальчишки, девчонки, бежим гулять.
  Луна сияет, мешает спать.
  Бросай свой ужин, забудь кровать,
  Хватай пистолет и айда стрелять!
  
  Крестовый поход детей.
  — Я про это мало знаю, помню только про тот поход, в который отправился Ричард Львиное Сердце. Но в некотором роде вся эта ситуация напоминает Крестовый поход детей. Сначала идеализм, идеи христианского мира, освобождающего святой город от язычников, а в конце — смерть, смерть и еще раз смерть. Почти все дети погибли или были проданы в рабство. Сейчас все закончится точно так же, если мы не придумаем, как выручить их из этой заварухи.
  Глава 20
  Адмирал в гостях у старой приятельницы
  — Я решил было, что вы тут уже все поумирали, — сказал адмирал Блант и фыркнул.
  Это замечание относилось не к дворецкому, которого ему хотелось бы видеть в проеме этой парадной двери, а к молодой женщине, фамилию которой он никак не мог запомнить.
  — На прошлой неделе я звонил вам по меньшей мере четыре раза. Уехали за границу, вот что мне ответили.
  — Мы и были за границей. Мы только что вернулись.
  — Матильде не следовало бы шататься по заграницам, в ее-то годы. В этих современных самолетах можно умереть от высокого давления, или сердечного приступа, или чего-нибудь еще в этом духе. Снуют туда-сюда, набитые взрывчаткой, которую в них подкладывают арабы, или евреи, или кто-нибудь еще. На безопасность теперь надеяться не приходится.
  — Эту поездку рекомендовал ей доктор.
  — Ну конечно, знаем мы этих докторов.
  — И она действительно вернулась в прекрасном настроении.
  — И где же она была?
  — О, на водах. В Германии или… я никак не могу запомнить, это в Германии или в Австрии, знаете такое новое место, называется «Золотая гостиница»?
  — Да-да, припоминаю. Стоит уйму денег, не так ли?
  — Говорят, там очень хорошо лечат.
  — Это просто еще один способ быстрее угробить человека, — сказал адмирал Блант. — А тебе там понравилось?
  — Ну, вообще-то не очень. Пейзаж очень красивый, но…
  Сверху послышался властный голос:
  — Эми, Эми! Что это ты там разболталась в прихожей? Приведи сюда адмирала Бланта, я его жду!
  — Шляешься где попало, — проворчал адмирал Блант, поздоровавшись со своей старинной приятельницей. — Эдак ты однажды себя доконаешь, попомни мои слова…
  — Ничего подобного. Путешествовать сейчас совсем нетрудно.
  — Ну да, а беготня по всяким аэропортам, по трапам, по лестницам и автобусам?
  — Вовсе нет, у меня было кресло на колесах.
  — Помнится, год или два назад ты и слышать не хотела о подобных вещах. Ты сказала, что тебе гордость не позволит воспользоваться креслом.
  — Что ж, Филипп, гордость теперь пришлось немного смирить. Иди сюда, сядь и расскажи, с чего это ты вдруг сюда примчался. Весь этот год ты обо мне почти и не вспоминал.
  — Ну, я и сам был не совсем здоров. К тому же я был кое-чем занят. Ты же знаешь, как это бывает: они спрашивают твоего совета, хотя заранее знают, что даже и не помыслят им воспользоваться. Никак не могут оставить военный флот в покое, вечно болтаются там без дела, пропади они пропадом.
  — По-моему, ты довольно хорошо выглядишь.
  — Да ты и сама выглядишь неплохо, моя дорогая. У тебя глаза просто искрятся.
  — Я еще хуже слышу, чем прежде. Тебе придется говорить громче.
  — Ладно, громче так громче.
  — Что ты будешь пить: джин с тоником, виски или ром?
  — Похоже, крепкие напитки у тебя всегда наготове. Если тебе все равно, я бы выпил джина с тоником.
  Эми поднялась и вышла из комнаты.
  — А когда она его принесет, — попросил адмирал, — отошли ее, пожалуйста. Я хочу с тобой поговорить с глазу на глаз.
  Напитки были поданы, леди Матильда махнула Эми рукой, и та вышла с таким видом, будто делает это по собственному желанию, а не по воле своей хозяйки. Она была воспитанной девушкой.
  — Милая девочка, — ответил адмирал, — очень славная.
  — Поэтому ты попросил меня ее отослать и проследить, чтобы она закрыла за собой дверь? Чтобы она не услышала твоих комплиментов?
  — Нет. Я хотел с тобой посоветоваться.
  — О чем? О твоем здоровье или о том, где взять новых слуг, или что посадить в саду?
  — Я хочу посоветоваться с тобой об очень серьезных вещах. Я подумал, что, может быть, ты кое-что для меня вспомнишь.
  — Милый Филипп, как это трогательно, ты думаешь, будто я могу хоть что-нибудь вспомнить. С каждым годом моя память становится все хуже и хуже. Я пришла к выводу, что не забываются только друзья юности. Даже этих противных девчонок, с которыми училась в школе, все равно помнишь, сама того не желая. Кстати, вот туда-то я и ездила.
  — Куда ты ездила? В школу?
  — Нет, нет, что ты. Я навещала старую школьную подругу, с которой не виделась тридцать, сорок, пятьдесят — в общем, много лет.
  — И как она выглядела?
  — Ужасно толстая и стала даже хуже и отвратительнее, чем была в детстве.
  — Должен признаться, Матильда, что у тебя очень странные вкусы.
  — Ну ладно, давай выкладывай. Что ты там хотел, чтобы я вспомнила?
  — Я подумал, не помнишь ли ты еще одного своего приятеля. Роберта Шорхэма.
  — Робби Шорхэма? Конечно, помню.
  — Ученый парень, большой ученый.
  — Ну конечно. Он не из тех, кого можно забыть. Странно, зачем он тебе понадобился?
  — Государственное дело.
  — Надо же, — удивилась леди Матильда, — на днях мне пришло в голову то же самое.
  — Что тебе пришло в голову?
  — Что он нужен. Или кто-то похожий на него, если такие могут сыскаться.
  — Таких нет. Послушай, Матильда. Ты общаешься с людьми, они рассказывают тебе разные вещи. Я и сам тебе кое-что рассказывал.
  — Я никогда не понимала почему. Ведь не думаешь же ты, что я способна понять то, о чем ты говоришь. А с Робби было даже хуже, чем с тобой.
  — Я же не выдавал тебе военных тайн!
  — Что ж, и он не открывал мне научных секретов. Всегда говорил о своих делах только в общих чертах.
  — Но он говорил о них с тобой, не так ли?
  — Да, иногда он любил рассказать что-нибудь такое, чтобы меня поразить.
  — Ладно, значит, так. Я хочу знать, говорил ли он когда-либо с тобой в те дни, когда он, бедняга, еще мог нормально разговаривать, о некоем проекте Б.
  — Проект Б… — Матильда Клекхитон задумалась. — Что-то знакомое, — наконец произнесла она. — Он часто говорил о всяких проектах и операциях. Но ты должен понять, что мне это никогда ни о чем не говорило, и он прекрасно это знал. Но ему всегда нравилось, как бы сказать… удивлять меня. Знаешь, его рассказы были как жест фокусника, который извлекает из шляпы трех кроликов, непонятно как там оказавшихся. Проект Б? Да, это было довольно давно… Помню, он был ужасно возбужден. Я иногда его спрашивала: «Как продвигается проект Б?»
  — Знаю, знаю, ты всегда была тактична. Ты всегда помнишь, кто чем занимается и чем интересуется. И даже если ты не имеешь ни малейшего понятия, о чем речь, то все равно проявляешь заинтересованность. Я тебе как-то рассказывал о новом военно-морском оружии, и ты, должно быть, чуть не умерла от скуки, но слушала с таким живым интересом, будто как раз об этом мечтала услышать всю свою жизнь.
  — Ты говоришь, что я тактичная женщина и умею слушать, но ведь я никогда не блистала умом.
  — Ну ладно, я хотел бы узнать немного побольше о том, что говорил Робби о проекте Б.
  — Он сказал… Знаешь, я затрудняюсь припомнить. Он упомянул о нем после одной из операций, которые они проводили на человеческом мозге. Речь шла о больных с подавленной психикой, пребывавших постоянно в депрессивном состоянии и предрасположенных к самоубийству. Такие вещи обычно обсуждались в связи с Фрейдом. И он сказал, что побочные эффекты этой операции были ужасны. То есть пациенты ощущали себя счастливыми, были покладистыми и общительными, не испытывали беспокойства и не помышляли о самоубийстве, но они… но они становились чрезмерно спокойными, совершенно не думали о возможной опасности, попросту не замечали ее, поэтому попадали под машину, с ними случались другие неприятности в таком же роде. Я выражаюсь сумбурно, но ты ведь понимаешь, что я имею в виду? Во всяком случае, он сказал, что, ему кажется, с проектом Б будут проблемы.
  — А поподробнее он не объяснил?
  — Он сказал, что я заронила ему в голову эту мысль, — неожиданно добавила леди Матильда.
  — Что? Ты хочешь сказать, что такой крупный ученый, как Робби, действительно сказал тебе, что ты заронила какую-то мысль в его ученую голову? Ты же и представления не имеешь о науке!
  — Конечно, не имею. Но я обычно пытаюсь придать рассуждениям людей немного здравого смысла. Чем они умнее, тем меньше у них здравого смысла. Правда, я не имею в виду тех, кто придумал такие простые штуки типа перфорации на почтовых марках, или этого Адама, или как там его звали, да, Макадама в Америке, который покрыл дороги чем-то черным, чтобы фермеры могли вывезти свой урожай на побережье и заработать побольше денег. От таких людей гораздо больше пользы, чем от всех великих ученых. Ученые способны придумывать только то, что может погубить человечество. Вот что-то в этом роде я и сказала Робби. Конечно, очень деликатно, вроде бы в шутку. Он как раз рассказывал мне про какие-то чудесные изобретения для бактериологической войны, про биологические эксперименты и про то, что можно сделать из нерожденных младенцев, если вовремя их получить. А еще он говорил о каких-то необычайно мерзких газах и что, мол, люди поступают глупо, протестуя против ядерных бомб, потому что эти бомбы — просто милые игрушки по сравнению с некоторыми другими штуками, которые были изобретены позже. Так вот, я сказала, что было бы гораздо полезнее, если бы Робби или кто-нибудь другой, такой же умный, как Робби, придумал что-нибудь действительно разумное. И он поглядел на меня с таким, знаешь, огоньком в глазах, который у него иногда появляется, и сказал: «А что бы ты сочла разумным?» — а я ответила: «Ну, вместо того чтобы изобретать все эти бактериологические штуки, и эти противные газы, и все прочее, почему бы тебе не придумать что-нибудь такое, что сделало бы людей счастливыми?» Я сказала, что вряд ли это окажется для него труднее. Я сказала: «Ты говорил о той операции, когда то ли из передней, то ли из задней части мозга вынимают кусочек и это очень меняет характер человека. Он становится совсем другим, он больше не тревожится и не стремится к самоубийству. Но если человека можно так изменить, просто взяв у него кусочек кости, мышцы или нерва или вынув у него железу и пришив ему еще одну, то почему бы не изобрести что-нибудь такое, чтобы сделать человека милым или хотя бы сонным? Например, не с помощью снотворного, а каким-то другим путем ты побуждаешь человека сесть в кресло и погрузиться в приятный сон. Спит он целые сутки и лишь время от времени просыпается, чтобы поесть». Я сказала, что эта идея была бы гораздо плодотворнее.
  — Это и был проект Б?
  — Нет, конечно, он мне так и не объяснил в точности, что это такое, но его заинтересовало мое высказывание, поэтому он и считает, что именно я заронила идею ему в голову. Так что, по-видимому, работу над этим проектом он считал довольно приятной. Ведь я не предлагала ему изобретать какие-то жуткие способы уничтожения людей, я не хотела даже, чтобы люди плакали, скажем, от слезоточивых газов и так далее. Смеяться — да, по-моему, я упомянула веселящий газ. Я сказала: «Представь: тебе предстоит удалить зуб, ты три раза вдохнешь этого газа — и все в порядке». Конечно же, можно придумать что-нибудь столь же полезное, но чтобы действовало подольше. Ведь, по-моему, этот газ действует всего секунд пятьдесят, верно? У моего брата однажды удаляли несколько зубов. Зубоврачебное кресло стояло совсем рядом с окном, и мой брат, находясь без сознания, так смеялся, что лягнул правой ногой и угодил прямо в окно. Стекло вывалилось на улицу, а дантист очень сердился.
  — В твоих историях всегда фигурируют какие-то странные родственники, — заметил адмирал. — Так, значит, именно этим Робби Шорхэм и решил заняться по твоему совету.
  — Ну, я точно не знаю, чем именно он решил заняться. Я не думаю, что речь шла о сне или смехе. Но что-то такое было. На самом деле это называлось не проект Б, а как-то по-другому.
  — Как?
  — По-моему, он раз или два упомянул это название. Что-то вроде «Бенджер», как на консервах, — сосредоточившись, произнесла леди Матильда.
  — Какое-то средство для облегчения пищеварения?
  — Не думаю, что это было как-то связано с пищеварением. Скорее это было что-то такое, что можно нюхать или что-нибудь в этом роде. А может, это железа. Знаешь, мы беседовали о таком множестве вещей, что трудно было разобраться, о чем он говорит в данную минуту. Бенджер… Бен… Бен… Это начиналось с «Бен». И это как-то ассоциировалось с каким-то приятным словом.
  — Это все, что ты можешь вспомнить?
  — Думаю, да. Понимаешь, это был единственный разговор, а позже, спустя много времени, он сказал мне, что я подала ему какую-то идею для проекта Б… не помню, как дальше. Потом иногда я спрашивала его, работает ли он все еще над проектом Б, и он порой очень раздражался, говорил, что столкнулся с каким-то препятствием и теперь все пришлось отложить, потому что… А следующие восемь слов он говорил на своем жаргоне, и я их не могу вспомнить, а даже если бы и вспомнила, ты все равно ничего бы не понял. Но в конце концов, о боже, прошло уже лет восемь или девять, в конце концов он как-то пришел и спросил: «Ты помнишь проект Б?» — и я ответила: «Конечно, помню. Ты все еще над ним работаешь?» И он сказал, что нет, он решил его отложить. Я сказала, мне жаль, что он от него отказался, а он: «Ну, дело не только в том, что я не могу получить то, к чему стремился. Теперь я знаю, что мог бы достичь желаемых результатов. Знаю, в чем была загвоздка, и знаю, как ее устранить. Со мной вместе работает Лиза. Да, это может получиться. Мне понадобятся кое-какие эксперименты, но это может получиться». — «Хорошо, — сказала я, — и что же тебя беспокоит?» А он ответил: «Неизвестно, как эта штука в конечном счете скажется на людях». Я предположила: может быть, он боится, что эта штука будет убивать людей или делать их калеками на всю жизнь, но он сказал, что это совсем не так. Он сказал — о, точно, я вспомнила! Он называл это проект «Бенво». Точно. И это потому, что он был связан с благожелательностью.
  — Благожелательность! — очень удивился адмирал. — Ты хочешь сказать «благотворительность»?
  — Нет, нет. Я думаю, что он просто имел в виду, что можно сделать людей благожелательными. Заставить чувствовать благожелательность.
  — Мир и доброжелательность по отношению к другим людям?
  — Ну, так он не говорил.
  — Еще бы, такие слова больше подходят религиозным проповедникам. Если бы люди поступали именно так, как сказано в их проповедях, мир был бы очень счастливым. Но, насколько я понимаю, Робби не проповедовал, а предлагал сделать что-то в своей лаборатории, чтобы добиться этого результата чисто физическими методами.
  — Да, вроде бы так. И еще он говорил, что никогда нельзя сказать, когда какое-то средство действует на людей благотворно, а когда нет. Иногда бывает так, а иногда иначе. А еще он говорил о пенициллине, и сульфамидах, и пересадках сердца, и о чем-то вроде дамских пилюль, хотя тогда таких вроде бы не было. О том, что поначалу кажется хорошим, — какое-нибудь чудо-лекарство, чудо-газ или чудо-что-то, — а потом выясняется, что в них есть что-то такое, что делает их не только полезными, но даже вредными, и тогда хочется, чтобы их вовсе не было. Да, что-то в этом роде он мне и пытался объяснить. Это все было довольно непонятно. Я ему сказала: «То есть ты не хочешь рисковать?» — а он ответил: «Ты совершенно права, я не хочу рисковать. В этом-то и беда, потому что, видишь ли, я понятия не имею, в чем именно будет состоять риск. С нами, учеными, такое бывает: мы рискуем, а риск оказывается не в том, что мы изобрели, а в том, что потом сделают с нашим изобретением те люди, в руки которых оно попадет». Я говорю: «Ты опять про ядерное оружие и атомные бомбы?» — а он отвечает: «Да к черту ядерное оружие и атомные бомбы, дело зашло гораздо дальше».
  Леди Матильда помолчала немного и продолжила свой рассказ:
  — «Но если ты собираешься сделать людей добрыми и благожелательными, — говорю я, — о чем тогда волноваться?» А он говорит: «Матильда, ты не понимаешь и никогда не поймешь. Мои коллеги-ученые, по всей вероятности, тоже не поймут, и никакие политики не поймут никогда. Так что, видишь ли, риск слишком велик. Во всяком случае, чтобы все осмыслить, требуется много времени». — «Но, — говорю я, — ведь людей можно потом привести в чувство, как после веселящего газа, не так ли? То есть можно сделать людей благожелательными на какое-то короткое время, а потом с ними будет опять все в порядке — или опять не в порядке: я бы сказала, в зависимости от того, как на это посмотреть». А он ответил: «Нет, видишь ли, это средство действует постоянно, потому что оно влияет на что-то такое…» Он опять перешел на жаргон — какие-то длинные слова и цифры. Формулы или молекулярные сдвиги, что-то в этом роде. Я полагаю, это похоже на то, что они делают с кретинами, чтобы они перестали быть кретинами: то ли пересаживают им щитовидку, то ли удаляют, я точно не помню. Ну вот, по-моему, где-то в нас есть какая-то железка, и если ее удалить или прижечь, тогда человек будет постоянно…
  — Постоянно благожелателен? Ты уверена, что это именно то слово — «благожелательность»?
  — Да, ведь именно поэтому он назвал проект «Бенво».
  — Интересно, а как его коллеги отнеслись к тому, что он дал задний ход?
  — Не думаю, чтобы об этом знали многие. Эта Лиза, австрийская девушка, она с ним работала вместе, а еще был какой-то молодой человек по фамилии Лиденталь, или что-то вроде этого, но он умер от туберкулеза. И потом, о тех, кто с ним работал, он говорил как о простых помощниках, которые не знают, что именно он делает и каков будет результат. Я понимаю, к чему ты клонишь, — вдруг сказала Матильда. — Вряд ли он когда-либо кому-либо об этом говорил. Я думаю, что он уничтожил свои формулы, или записи, или что там у него было, и выбросил эту идею из головы. А потом с ним случился этот удар, и теперь он, бедный, плохо говорит. У него одна сторона парализована. Он и слышит плоховато. Он теперь только слушает музыку, и в этом вся его жизнь.
  — Ты думаешь, дело всей жизни завершилось?
  — Он даже не встречается с друзьями. Думаю, ему тяжело с ними видеться: он всегда находит какую-нибудь отговорку.
  — Но ведь он жив, — возразил адмирал Блант. — Он все еще жив. У тебя есть его адрес?
  — Есть где-то в записной книжке. Он живет все там же, на севере Шотландии. Но пойми же, когда-то он был таким удивительным человеком, а теперь он совсем не тот. Он просто… практически мертв, мертв во всех отношениях.
  — Всегда остается надежда, — сказал адмирал Блант и добавил: — И вера.
  — И благожелательность, — сказала леди Матильда.
  Глава 21
  Проект «Бенво»
  Профессор Джон Готлиб сидел в кресле и пристально смотрел на красивую молодую женщину, сидевшую напротив. Он поднял руку и по привычке как-то по-обезьяньи почесал ухо. Сам он тоже слегка походил на обезьяну. Выдающийся вперед подбородок, непропорционально высокий лоб мыслителя, маленькая, тщедушная фигурка.
  — Не каждый день ко мне приходит молодая леди с письмом от президента Соединенных Штатов. И все же, — приветливо сказал профессор Готлиб, — президенты не всегда наверняка знают, что делают. Что это все значит? Насколько я понял, у вас самые высокие рекомендации.
  — Я пришла спросить вас о том, что вы знаете или что можете мне сказать о некоем проекте «Бенво».
  — Вы действительно графиня Рената Зерковски?
  — Формально — да, но чаще меня называют Мэри-Энн.
  — Да, так и написано в отдельном письме. Значит, вы хотите знать о проекте «Бенво». Ну что ж, было такое дело. Теперь этот проект умер и похоронен, так же, по-моему, как и его автор.
  — Вы имеете в виду профессора Шорхэма?
  — Именно. Роберта Шорхэма, одного из величайших гениев нашего времени, наряду с Эйнштейном, Нильсом Бором и несколькими другими. Но Роберт Шорхэм ушел раньше времени. Большая потеря для науки.
  — Он не умер.
  — Правда? Вы уверены? Я уже давно ничего о нем не слышал.
  — Он инвалид, живет на севере Шотландии. Парализован, плохо говорит и плохо ходит, почти все время сидит и слушает музыку.
  — Да, могу себе представить. Ну что же, я рад. Если ему это доступно, значит, он не слишком несчастен. В противном случае жизнь была бы ужасной для умнейшего человека, который перестал им быть. Который, так сказать, всего лишь мертвое тело в инвалидной коляске.
  — Так был все-таки проект «Бенво»?
  — Да, Шорхэм был очень им увлечен.
  — Он с вами разговаривал на эту тему?
  — В самом начале он говорил о нем с некоторыми из нас. Я полагаю, девушка, вы ведь не из ученых?
  — Нет, я…
  — Видимо, вы просто посредник. Надеюсь, вы на нашей стороне. В эти дни мы все еще надеемся на чудо, но я не думаю, что вы сможете что-нибудь извлечь из проекта «Бенво».
  — Почему нет? Вы сказали, что он над ним работал. Это ведь было бы великое открытие, правда? Или изобретение, или как вы называете такие вещи?
  — Да, это было бы одно из величайших открытий нашего века. Я не знаю точно, в чем там загвоздка. Такое случалось и раньше: сначала все идет нормально, но на последних этапах почему-то не срабатывает, и проект разваливается. Ожидаемых результатов нет, и в отчаянии все бросаешь. Или поступаешь как Шорхэм.
  — А как он поступил?
  — Он уничтожил свою работу, всю, до последнего листочка. Он сам об этом мне говорил. Сжег все формулы, все бумаги, все расчеты. А через три недели его хватил удар. Мне очень жаль. Как видите, я не могу вам помочь. Я никогда не знал деталей этого проекта, только основную идею, да и ее сейчас уже не помню, за исключением одного: темой проекта была благожелательность.
  Глава 22
  Хуанита
  Лорд Олтемаунт диктовал.
  Его голос, когда-то звонкий и властный, теперь стал тихим, но в нем чувствовался отзвук былой силы, завораживающий так, как не смог бы никакой громкий и зычный голос.
  Джеймс Клик записывал, иногда останавливаясь, когда лорд Олтемаунт задумывался, подыскивая слова.
  — Идеализм, — говорил лорд Олтемаунт, — может возникнуть и обычно возникает как естественная реакция на несправедливость, как отрицание грубого материализма. Естественный идеализм юности все больше и больше усиливается стремлением уничтожить эти две стороны современной жизни: несправедливость и грубый материализм. Это стремление к уничтожению зла порой приводит к жажде разрушения ради самого разрушения. В результате человек может начать испытывать наслаждение от насилия и боли, причиняемой им другому. Все эти качества способны стимулировать и усиливать люди, наделенные от рождения талантом вождя. Этот изначальный идеализм возникает в несовершеннолетнем возрасте. Он должен и может вызвать стремление к новому миру. Он также должен породить любовь ко всему человечеству и желание добра всем людям. Но тот, кто однажды испытал наслаждение от насилия ради насилия, никогда не повзрослеет, он остановится в своем развитии и останется таким на всю жизнь.
  Зазвонил телефон. Лорд Олтемаунт сделал знак рукой, и Джеймс Клик поднял трубку.
  — Пришел мистер Робинсон.
  — Ах да. Пригласите его ко мне. Мы продолжим позднее.
  Джеймс Клик отложил блокнот и карандаш и поднялся с места.
  Вошел мистер Робинсон. Джеймс Клик подвинул ему кресло, достаточно широкое для него. Мистер Робинсон благодарно улыбнулся и сел рядом с лордом Олтемаунтом.
  — Ну что, — оживленно спросил лорд Олтемаунт, — есть какие-нибудь новости? Диаграммы, кольца, пузыри?
  — Не совсем так, — невозмутимо ответил мистер Робинсон. — Это больше похоже на карту русла реки.
  — Реки? — удивился лорд Олтемаунт. — Какой реки?
  — Денежной, — пояснил мистер Робинсон извиняющимся тоном, которым он обычно говорил о своей специальности. — Деньги, они совсем как река: берут начало из какого-то истока и непременно куда-то впадают. Право, это очень любопытно, если, конечно, вас интересуют такие вещи. Словом, это целая история…
  Судя по выражению лица Джеймса Клика, он ничего не понял, но Олтемаунт ответил:
  — Понимаю. Продолжайте.
  — Эта река течет из Скандинавии, вбирая в себя мощные притоки, берущие начало в Баварии, США, Юго-Восточной Азии, и ручейки из более мелких государств.
  — И куда же она течет?
  — В основном в Южную Америку, где дислоцируется нынешний штаб боевой молодежи…
  — И представляет собой четыре из пяти сплетенных колец, которые вы нам показывали: оружие, наркотики, научные военные разработки, а также финансы?
  — Да, кажется, мы теперь довольно точно знаем, кто контролирует эти кольца…
  — А как насчет кольца «X» — Хуаниты? — спросил Джеймс Клик.
  — Мы пока точно не знаем.
  — У Джеймса на этот счет есть некоторые соображения, — сказал лорд Олтемаунт. — Я надеюсь, что он ошибается… да, надеюсь.
  — Убежденная убийца, — заявил Джеймс Клик. — Женщины этой профессии опаснее мужчин.
  — Были исторические прецеденты, — признал Олтемаунт. — Иаиль предложила Сисару угощение, а потом вонзила гвоздь ему в голову. Юдифь прикончила Олоферна и этим заслужила рукоплескания своих соотечественников. Да, в этом что-то есть.
  — Значит, вам известно, кто такая Хуанита? — спросил мистер Робинсон. — Это интересно.
  — Я могу ошибаться, сэр, но некоторые события навели меня на мысль…
  — Да, — прервал его мистер Робинсон, — нам всем пришлось поразмыслить, не правда ли? Джеймс, скажите лучше, кого вы подозреваете.
  — Графиню Ренату Зерковски.
  — Какие у вас основания?
  — Места, где она бывала, люди, с которыми общалась. Было слишком много совпадений. Она была в Баварии у Большой Шарлотты. Более того, она возила с собой Стэффорда Ная. Мне кажется, это важно…
  — Вы думаете, он тоже в этом замешан?
  — Мне не хотелось бы так говорить. Я знаю о нем недостаточно, но… — Он замялся.
  — Да, — кивнул лорд Олтемаунт, — по поводу Ная были некоторые сомнения. Он с самого начала был на подозрении.
  — У Генри Хоршема?
  — Например, у него. Насколько я понимаю, полковник Пайкавей в нем тоже не уверен. За ним наблюдают, и, вероятно, ему об этом известно. Он далеко не глупец.
  — Еще один, — раздраженно сказал Джеймс Клик. — Удивительно, как мы их вскармливаем, как мы им доверяем, посвящаем в наши секреты, рассказываем о наших делах и говорим: «Уж в ком я абсолютно уверен — так это в Маклине, или Берджесе, или Филби» — и так далее. И вот теперь — Стэффорд Най.
  — Стэффорд Най, завербованный Ренатой, она же Хуанита, — заметил мистер Робинсон.
  — Та странная история во Франкфуртском аэропорту, — сказал Клик, — а потом поездка к Шарлотте. По-моему, после этого Стэффорд Най побывал с Ренатой в Южной Америке. А сама-то она сейчас где?
  — Полагаю, что мистеру Робинсону это известно, — предположил лорд Олтемаунт. — Как, мистер Робинсон?
  — Она в Соединенных Штатах. Я слышал, что она гостила у друзей в Вашингтоне или где-то поблизости, потом побывала в Чикаго, потом в Калифорнии, а потом из Остина поехала к одному видному ученому. Это все, что мне известно.
  — Что она там делает?
  — Можно предположить, — как всегда, спокойно ответил мистер Робинсон, — что она пытается собрать информацию.
  — Какую информацию?
  Мистер Робинсон вздохнул:
  — Это-то и хотелось бы знать. Предполагается, что это та же информация, которую мы сами желаем получить, и что она действует от нашего имени. Но никогда не знаешь, может быть, она работает на другую сторону. — Он повернулся к лорду Олтемаунту: — Кажется, вы сегодня отправляетесь в Шотландию?
  — Совершенно верно.
  — По-моему, вам не стоит этого делать, — сказал Джеймс Клик и взволнованно посмотрел на своего патрона. — Вы не очень-то хорошо себя чувствуете последнее время, сэр. Поездка будет весьма утомительной, будь то поездом или самолетом. Неужели нельзя доверить это дело Манроу и Хоршему?
  — В моем возрасте беспокоиться о здоровье — только время терять, — отмахнулся лорд Олтемаунт. — Если я могу быть полезным, то я бы хотел, как говорится, умереть на работе. — Он улыбнулся мистеру Робинсону: — Вам бы лучше поехать с нами, Робинсон.
  Глава 23
  Поездка в Шотландию
  Майор авиации не совсем понимал, что происходит, но он уже привык к тому, что его лишь частично посвящают в дело. Видимо, на этом настаивала служба безопасности во избежание каких-либо случайностей. Он уже не раз вел самолет с самыми необычными пассажирами в самые необычные места, не задавая никаких вопросов, кроме тех, что имели прямое отношение к его работе. Он знал кое-кого из сегодняшних пассажиров, но не всех. Лорда Олтемаунта он узнал сразу. Больной человек, очень больной, подумал он, и, кажется, держится только благодаря несгибаемой воле. Сопровождающий его энергичный парень с хищным лицом, скорее всего, его охранник. Следит не столько за безопасностью хозяина, сколько за состоянием его здоровья. Верный пес, который всегда рядом. Имеет при себе тонизирующие средства, стимуляторы, все эти медицинские штучки. Странно, почему с ними нет врача. Это было бы дополнительной мерой предосторожности. Он, этот старик, похож на смерть. Благородную смерть. Прямо-таки мраморная статуя смерти из какого-нибудь музея. Генри Хоршема майор знал довольно хорошо, как и нескольких других офицеров безопасности. И полковника Манроу тоже. Сегодня он выглядел не таким свирепым, как обычно, скорее обеспокоенным и не очень-то довольным. Еще там был крупный желтолицый мужчина. Наверное, иностранец. Может быть, азиат. Что он здесь делает, зачем летит на север Шотландии? Майор почтительно обратился к полковнику Манроу:
  — Все готово, сэр. Машина ждет.
  — Как далеко нам ехать?
  — Семнадцать миль, сэр, дорога неровная, но не очень плохая. В машине есть дополнительные пледы.
  — Вы получили указания? Повторите их, пожалуйста, майор авиации Эндрюс.
  Майор повторил, и полковник кивнул в знак одобрения. Машина наконец отъехала, майор посмотрел ей вслед, спрашивая себя, что же здесь делают эти люди, на этой дороге, ведущей через вересковые заросли к древнему замку, где живет больной человек, живет затворником, без друзей, без посетителей. Наверное, Хоршем знает. Хоршем, должно быть, знает множество странных вещей. Ну что ж, Хоршем вряд ли что-то ему расскажет.
  Водитель вел машину умело и осторожно. Наконец они выехали на покрытую гравием подъездную дорожку и остановились у подъезда каменного здания с башнями. По обе стороны двери висели фонари. Не успели они позвонить, как дверь открылась.
  На пороге стояла пожилая шотландка лет шестидесяти с лишним, с суровым, непроницаемым лицом. Шофер помог пассажирам выйти из машины.
  Джеймс Клик и Хоршем подхватили лорда Олтемаунта под руки и повели вверх по ступеням. Старая шотландка отступила в сторону, присела в почтительном реверансе и сказала:
  — Добрый вечер, ваша светлость. Хозяин ждет вас. Он знает о вашем приезде, мы подготовили для вас комнаты и везде зажгли камины.
  В прихожей появился еще один человек — высокая, худая, все еще красивая женщина лет пятидесяти-шестидесяти, черные волосы причесаны на прямой пробор, высокий лоб, орлиный нос и загорелая кожа.
  — Это мисс Ньюман, она о вас позаботится, — представила вошедшую шотландка.
  — Спасибо, Дженет, — сказала мисс Ньюман. — Проследите, чтобы в спальнях горели камины.
  — Хорошо.
  Лорд Олтемаунт пожал женщине руку:
  — Добрый вечер, мисс Ньюман.
  — Добрый вечер, лорд Олтемаунт. Надеюсь, путешествие вас не слишком утомило.
  — Мы прекрасно долетели. Познакомьтесь, мисс Ньюман: полковник Манроу, мистер Робинсон, сэр Джеймс Клик и мистер Хоршем из службы безопасности.
  — По-моему, мы встречались с мистером Хоршемом несколько лет назад.
  — Я не забыл, — сказал Генри Хоршем, — это было в фонде Ливсона. Вы ведь тогда, кажется, уже были секретарем профессора Шорхэма?
  — Я сначала помогала ему в лаборатории, а потом стала секретарем. Я до сих пор его секретарь в той мере, в какой ему это требуется. Он также нуждается в услугах медицинской сестры, она находится здесь более или менее постоянно. Иногда приходится менять людей: два дня назад мы наняли мисс Эллис вместо мисс Бьюд. На всякий случай я попросила ее быть поблизости от комнаты, в которой будем мы. Я подумала, что вы предпочтете говорить без свидетелей, но она должна находиться в пределах досягаемости на случай, если понадобится ее помощь.
  — Он что, очень плох?
  — Вообще-то он не страдает, но вы должны быть готовы к тому, что увидите, если вы его давно не видели. От него мало что осталось.
  — Еще один вопрос перед тем, как вы нас к нему проводите. Его мозг не слишком пострадал? Он понимает то, что ему говорят?
  — Ну конечно, он прекрасно все понимает, но поскольку он полупарализован, то говорит не очень внятно, хотя бывает и получше, а также не может ходить без посторонней помощи. По-моему, его разум так же силен, как и прежде. Единственное отличие — то, что он очень быстро утомляется. Ну что, не хотите ли сначала подкрепиться?
  — Нет, — сказал лорд Олтемаунт. — Нет, я не хочу ждать. У нас довольно срочное дело, так что если вы отведете нас к нему прямо сейчас… я полагаю, он ждет нас?
  — Да, он вас ждет, — подтвердила Лиза Ньюман.
  Она повела гостей вверх по лестнице, потом по коридору и отворила дверь в небольшую комнату. Стены были украшены гобеленами, сверху на вошедших смотрели оленьи головы. Когда-то это помещение было своего рода охотничьим домиком. С тех пор обстановка почти не изменилась. У стены стоял большой магнитофон.
  В кресле у камина сидел высокий мужчина. Его голова немного тряслась, левая рука дрожала, лицо было перекошено. Говоря без экивоков, его можно было бы назвать развалиной, в которую превратился некогда высокий, крепкий и сильный человек. У него был высокий лоб, волевой подбородок, в глубоко посаженных глазах под густыми бровями светился ум. Голос его не был слаб, но слова звучали невнятно. Дар речи он не утратил, его все еще можно было понять.
  Лиза Ньюман подошла и встала рядом с ним, наблюдая за движением губ, чтобы при необходимости суметь воспроизвести его слова.
  — Профессор Шорхэм вас приветствует. Ему очень приятно видеть вас здесь, лорд Олтемаунт, полковник Манроу, сэр Джеймс Клик, мистер Робинсон и мистер Хоршем. Он хочет, чтобы я сказала вам, что слышит он довольно хорошо. Все, что вы будете говорить, он расслышит. Если возникнут затруднения, я помогу, — добавила она от себя и продолжила: — Он хочет сказать, что сможет изъясняться с моей помощью. Если он слишком устанет, чтобы выговаривать слова, я могу читать по губам, а если что-то не получится, мы перейдем на язык жестов.
  — Я постараюсь не занимать вас долго и как можно меньше вас утомлять, профессор Шорхэм, — заверил полковник Манроу.
  Мужчина в кресле признательно кивнул.
  — Некоторые вопросы я могу задать мисс Ньюман.
  Шорхэм сделал слабый жест, указывая на стоящую рядом женщину. С губ его снова слетели непонятные звуки, но она тут же перевела:
  — Он говорит, что я расшифрую все, что вы захотите сказать ему или он — вам.
  — Я полагаю, вы получили мое письмо? — спросил полковник Манроу.
  — Это так, — подтвердила мисс Ньюман. — Профессор Шорхэм получил ваше письмо и знает его содержание.
  Медицинская сестра чуть-чуть приоткрыла дверь, но не вошла, а лишь прошептала:
  — Могу я быть чем-нибудь полезна, мисс Ньюман? Может быть, гостям или профессору Шорхэму что-нибудь нужно?
  — Да нет, благодарю вас, мисс Эллис. Но я буду рада, если вы побудете в гостиной дальше по коридору на случай, если нам что-нибудь понадобится.
  — Конечно, я понимаю! — Тихонько прикрыв за собой дверь, она удалилась.
  — Мы не хотим терять времени, — продолжил полковник Манроу. — Несомненно, профессор Шорхэм знает о нынешних событиях.
  — Совершенно верно, — ответила мисс Ньюман, — в той мере, в которой они его интересуют.
  — Он следит за научным прогрессом и прочими подобными вещами?
  Голова Роберта Шорхэма слегка качнулась в сторону, он ответил сам:
  — Я со всем этим покончил.
  — Но вы примерно знаете, в каком состоянии сейчас пребывает весь мир? Знаете о победе так называемой молодежной революции, о том, что вооруженные до зубов молодежные войска захватили власть?
  Мисс Ньюман ответила:
  — Он знает все о том, что происходит в политической сфере.
  — В мире сейчас господствует насилие, бушуют революционные страсти, подогреваемые чудовищной философией, в основе которой — власть анархической верхушки!
  Изможденное лицо ученого исказила гримаса нетерпения.
  — Он все это знает, — вдруг вмешался мистер Робинсон, — не нужно такие вещи объяснять. Это человек, который знает все. — Он обратился к Шорхэму: — Вы помните адмирала Бланта?
  Голова снова качнулась, губы сложились в жалком подобии улыбки.
  — Адмирал Блант вспомнил о некоей работе, которой вы занимались в соответствии с определенной программой. Кажется, у вас такие работы называются проектами?
  В глазах ученого вспыхнула тревога.
  — Проект «Бенво», — повторила мисс Ньюман. — Это было довольно давно, мистер Робинсон.
  — Но ведь это же ваш проект, не так ли? — спросил тот.
  — Да, это был его проект.
  — Мы не можем применить ядерное оружие, мы не можем использовать взрывчатку, газ или химические вещества, а вот вашим проектом, проектом «Бенво», мы могли бы воспользоваться.
  Наступила тишина, все молчали. Потом снова послышались странные, искаженные звуки: заговорил профессор Шорхэм.
  — Он говорит, что, конечно, «Бенво» можно было бы успешно применить в нынешних обстоятельствах, — перевела мисс Ньюман.
  Шорхэм повернул к ней голову и что-то сказал.
  — Он хочет, чтобы я вам объяснила. Над проектом Б — позже он стал называться проектом «Бенво» — профессор работал много лет, но в конце концов отложил его по сугубо личным соображениям.
  — Потому что потерпел неудачу?
  — Никакой неудачи у нас не было. Я работала с ним над этим проектом… Он отложил его по определенным причинам, но успеха мы добились. Профессор был на верном пути, он разработал и провел массу лабораторных экспериментов, и все получилось. — Она вновь обернулась к профессору Шорхэму, стала что-то объяснять ему на пальцах, то и дело касаясь губ, уха и рта, — словом, передала ему некое закодированное послание.
  — Я спрашиваю, хочет ли он, чтобы я объяснила вам, как действует «Бенво».
  — Мы очень этого хотим!
  — А он хочет знать, откуда вам стало об этом известно.
  — Мы узнали об этом от вашего старого друга, профессор Шорхэм. Не от адмирала Бланта, он почти ничего не смог вспомнить, но от другого человека, с которым вы когда-то об этом говорили. От леди Матильды Клекхитон.
  Мисс Ньюман снова повернулась к нему, наблюдая за движением губ. Она слегка улыбнулась:
  — Ему казалось, что Матильда давным-давно умерла.
  — Она еще очень даже жива. Именно она хотела, чтобы мы узнали об этом открытии профессора Шорхэма.
  — Профессор Шорхэм вкратце расскажет вам о том, что вас интересует. Хотя он должен вас предупредить, что эти сведения будут для вас бесполезны. Все бумаги, формулы, расчеты и доказательства уничтожены. Но поскольку единственный способ ответить на ваши вопросы — это объяснить смысл проекта «Бенво», я могу вам довольно внятно объяснить, в чем он заключается. Вы знаете, для чего и зачем нужен газ, который использует полиция для разгона беснующихся толп, бурных демонстраций и так далее? Он вызывает приступ рыданий, жгучие слезы и воспаление гайморовых пазух.
  — И это что-то в том же роде?
  — Нет, ни в коем случае, но цель может быть той же самой. Ученым пришло в голову, что можно изменить не только основные человеческие реакции и чувства, но и свойства интеллекта. Можно изменить характер человека. Давно известны свойства афродизиаков: они вызывают сексуальное желание. Есть разные лекарства, газы, операции на железах, и они могут воздействовать на интеллект, усилить энергию, как после операции на щитовидной железе, и профессор Шорхэм хочет вам сказать, что существует возможность и существует способ изменить взгляды человека и, соответственно, его реакцию на людей и на жизнь в целом. Он может быть одержим жаждой насилия, быть патологически злобным, но под влиянием «Бенво» превратится совсем в другого человека. Он становится — для этого, по-моему, есть только одно слово, которое и заключено в названии проекта, — благожелательным. Он хочет приносить людям пользу. Он излучает доброту. Он ужасно боится причинить боль или страдания другим людям. «Бенво» может охватить большую территорию, воздействовать на сотни, тысячи людей, если его изготовить в достаточно больших количествах и разумно распределить.
  — Как долго он действует? — поинтересовался полковник Манроу. — Сутки или дольше?
  — Вы не понимаете, — ответила мисс Ньюман. — Он действует постоянно.
  — Постоянно? То есть вы изменяете нрав человека, изменяете какой-то компонент, физический, конечно, компонент его существа, что приводит к коренному изменению его характера. Так эта перемена необратима? Вы не можете вернуть человека в прежнее состояние?
  — Да. Вначале это открытие представляло скорее медицинский интерес, но профессор Шорхэм решил, что его можно использовать во время войны, массовых выступлений, мятежей, революций и анархии. Он не думал о нем как о чисто научном изобретении. Само по себе это средство не делает человека счастливым, а лишь порождает в нем огромное желание, чтобы другие были счастливы. Это ощущение, он говорит, испытывает в своей жизни каждый: страстное желание сделать кого-то, одного или многих, довольными, счастливыми и здоровыми. А поскольку люди способны испытывать и испытывают такое желание, значит, как мы оба думаем, в организме человека существует какой-то компонент, который за это желание «отвечает», и, если однажды «включить» этот компонент, он будет работать всегда.
  — Поразительно, — произнес мистер Робинсон скорее задумчиво, чем восторженно. — Поразительно. Надо же, какое открытие… Какое средство можно запустить в действие, если… Но зачем?
  Голова, покоящаяся на спинке кресла, медленно повернулась к мистеру Робинсону. Мисс Ньюман сказала:
  — Он говорит, что вы поняли раньше остальных.
  — Но ведь это же решает проблему, — сказал Джеймс Клик. — Это то, что нужно! Просто чудесно.
  Его лицо выражало восторг.
  Мисс Ньюман покачала головой:
  — Проект «Бенво» не продается и не дарится. Он закрыт.
  — Так вы говорите нам «нет»? — недоверчиво спросил полковник Манроу.
  — Да. Профессор Шорхэм говорит «нет». Он решил, что этот проект против…
  Она замолчала и обернулась к человеку в кресле. Он сделал странные движения головой и рукой и издал несколько гортанных звуков. Подождав, она продолжила:
  — Он говорит, что испугался, памятуя об открытиях, которые наука даровала миру в эпоху ее триумфа. Чудо-лекарства, которые не всегда оказывались чудотворными; пенициллин, спасавший жизни и уносивший их; пересадка сердец, развеявшая иллюзии… Он жил во времена расщепления атомного ядра, появления нового смертоносного оружия. Он помнит трагедии радиоактивного заражения, загрязнение природы в результате новых промышленных открытий. Он боится того, что может натворить наука, если ее использовать в неблаговидных целях.
  — Но в данном случае это же полезное средство! Оно полезно всем! — вскричал Манроу.
  — Так было и с многими другими открытиями, которые всегда приветствовались как великое благо для человечества, как великое чудо. А потом выявлялись побочные эффекты и, что еще хуже, выяснялось, что иногда эти средства приносят не пользу, а несчастье. Поэтому он решил отказаться от завершения проекта. Он говорит… — Она стала читать по губам, а он кивнул в знак одобрения. — «Я удовлетворен проделанной работой, тем, что я совершил это открытие. Но я решил не доводить проект до практического использования. Его необходимо уничтожить. Поэтому он уничтожен. Так что мой ответ вам — „нет“. Не существует благожелательности, готовой к употреблению. Когда-то она имела шанс появиться, но теперь все формулы, все ноу-хау, мои записи и расчеты необходимых процедур погибли, превратились в пепел: я уничтожил дитя своего разума».
  Роберт Шорхэм с трудом прохрипел:
  — Я уничтожил дитя своего разума, и никто в мире не знает, как я пришел к своему открытию. Мне помогал один человек, но он умер от туберкулеза через год после того, как мы добились успеха. Вам придется уйти ни с чем. Я не могу вам помочь.
  — Но ваши знания могли бы спасти мир!
  Из кресла донесся странный звук. Это был смех, смех калеки.
  — «Спасти мир!» Что за фраза! Именно этим и занимается ваша молодежь, как ей кажется! Они идут напролом, надеясь путем насилия и ненависти спасти мир. Но они не знают как! Им придется решить это самим, по велению собственного сердца и ума! Мы не можем предложить искусственный путь спасения мира. Нет. Искусственное великодушие? Искусственная доброта? Ничего подобного. Это не настоящее. Это ничего не даст. Это противно природе, самой сущности жизни… — И он медленно добавил: — Противно Богу. — Два последних слова прозвучали неожиданно отчетливо. Он оглядел своих слушателей; казалось, он молит их о понимании, но в то же время не надеется на него. — Я имел право уничтожить свое создание…
  — Очень в этом сомневаюсь, — заявил мистер Робинсон. — Добытое наукой знание нельзя уничтожить.
  — У вас есть право на собственное мнение, но непреложность факта вам придется признать.
  — Нет, — с нажимом произнес мистер Робинсон.
  Лиза Ньюман резко повернулась к нему:
  — Что значит «нет»?
  Ее глаза горели гневом. Красивая женщина, подумал мистер Робинсон. Женщина, которая, может быть, всю жизнь любила Роберта Шорхэма. Любила его, помогала ему в работе, а теперь жила рядом, помогая ему своим умом, даря ему чистейшую преданность без тени сожаления.
  — Есть вещи, которые начинаешь понимать с возрастом, — сказал мистер Робинсон. — Не думаю, что я проживу долго. Прежде всего, я слишком много вешу… — Вздохнув, он оглядел себя. — Но я знаю некоторые вещи. Я прав, Шорхэм. И вам тоже придется признать, что я прав. Вы — честный человек. Вы не уничтожили бы свою работу. Вы просто не смогли бы заставить себя это сделать. Она где-то надежно спрятана и хранится под замком, может быть, даже не в этом доме. Думаю, хотя это только догадка, что ваши бумаги хранятся в каком-нибудь сейфе или в банке. И она тоже об этом знает. Вы ей доверяете. Она — единственный в мире человек, которому вы доверяете.
  Шорхэм произнес, на этот раз почти отчетливо:
  — Кто вы такой? Кто вы, черт возьми, такой?!
  — Просто человек, который знает все о деньгах и о том, что с ними связано. О людях, их характерах, их повадках. Если бы вы захотели, то могли бы продолжить работу, которую прервали. Я не говорю, что вы могли бы заново проделать всю работу с нуля, но я думаю, что она, готовая, где-то лежит. Вы разъяснили нам свои взгляды, — продолжил мистер Робинсон. — Возможно, вы правы. Благо для человечества — вещь коварная. Бедный старый Беверидж, он хотел избавить людей от бедности, от страха, от чего бы там ни было, он думал, что создает рай на земле. Но рая не получилось, и вряд ли ваш «Бенво», или как там вы его называете, похож на патентованные консервы и создаст рай на земле. Благожелательность — тоже понятие неоднозначное. Это средство избавит людей от страданий, боли, анархии, жестокости и пристрастия к наркотикам. Да, ваш «Бенво» избавит мир от многих негативных вещей, но в том числе, может быть, и от тех, которые необходимы. Это может иметь значение для людей. Молодых людей. Этот ваш «Бенво» — теперь это звучит как патентованное чистящее средство — призван сделать людей благожелательными, и я допускаю, что, может быть, он также сделает их снисходительными и довольными собой, но есть вероятность, что, если вы насильно измените характеры людей и им придется жить с этими характерами до самой смерти, кое-кто из них, немногие, может обнаружить, что они обладают природной склонностью к тому, что их заставили делать насильно. Я имею в виду, они действительно способны изменить себя в течение жизни, но уже не смогут отказаться от новой привычки, которую усвоили.
  — Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал полковник Манроу.
  Мисс Ньюман ответила:
  — Он говорит чепуху. Вам придется принять ответ профессора Шорхэма. Он волен поступать со своими открытиями, как считает нужным, и вы не можете принудить его подчиниться вашей воле.
  — Нет, — сказал лорд Олтемаунт, — мы не собираемся вас принуждать или терзать, Роберт, и не будем требовать открывать свои тайники. Поступайте, как считаете нужным. Это решено.
  — Эдвард? — позвал Роберт Шорхэм. Голос опять подвел его, руки задвигались, и мисс Ньюман быстро перевела:
  — Эдвард? Он говорит, что вы — Эдвард Олтемаунт?
  Шорхэм вновь заговорил, и она повторила за ним:
  — Он спрашивает вас, лорд Олтемаунт, действительно ли вы всем сердцем и умом желаете, чтобы он доверил вам проект «Бенво». Он говорит, что вы — единственный человек в обществе, которому он когда-либо доверял. Если эта просьба исходит от вас…
  Джеймс Клик внезапно встал. Взволнованно, быстро, словно молния, он подскочил к лорду Олтемаунту:
  — Разрешите помочь вам, сэр. Вы больны. Вам нехорошо. Будьте добры, отойдите немного, мисс Ньюман. Позвольте мне… к нему подойти. Я… у меня его лекарства. Я знаю, что нужно делать. — Он сунул руку в карман и вытащил шприц. — Если сейчас же не сделать укол, то будет поздно… — Он поспешно взял руку лорда Олтемаунта, закатал ему рукав, защипнул кожу между пальцами и поднес шприц.
  Но тут, оттолкнув полковника Манроу, Хоршем бросился вперед, схватил руку Джеймса Клика и выдернул шприц. Клик сопротивлялся, но Хоршем был гораздо сильнее, да и Манроу уже был рядом.
  — Значит, это вы, Джеймс Клик, — сказал он. — Изменник, притворявшийся верным учеником!
  Мисс Ньюман уже была у двери, она распахнула ее и позвала:
  — Сестра! Быстрее сюда, быстрее!
  Появилась сестра. Она бросила быстрый взгляд на профессора Шорхэма, но он отмахнулся и показал туда, где Хоршем и Манроу все еще держали вырывающегося Клика. Она опустила руку в карман своего форменного халатика.
  Шорхэм с трудом произнес:
  — Это Олтемаунт. Сердечный приступ.
  — Сердечный приступ, как бы не так! — взревел Манроу. — Покушение на убийство! Держи этого приятеля, — бросил он Хоршему и подскочил к сестре: — Миссис Кортман? С каких это пор вы служите медсестрой? Мы совсем потеряли вас, с тех пор как вы улизнули в Балтиморе.
  Милли-Джин все еще держала руку в кармане. Когда она вынула ее, в ней оказался маленький пистолет. Она взглянула на Шорхэма, но Манроу заслонил его собой, а у кресла инвалида встала Лиза Ньюман.
  Джеймс Клик крикнул:
  — Убей Олтемаунта, Хуанита, быстро! Убей Олтемаунта!
  Ее рука взметнулась, раздался выстрел.
  Джеймс Клик похвалил:
  — Чертовски отличный выстрел!
  Лорд Олтемаунт получил классическое образование. Он тихонько пробормотал, глядя на Джеймса Клика:
  — Джейми? И ты, Брут? — и голова его упала на спинку кресла.
  
  Доктор Маккаллок неуверенно осмотрелся, не зная, что сделать или что сказать. События этого вечера были для него в новинку.
  Лиза Ньюман подошла к нему и поставила рядом стакан.
  — Горячий пунш.
  — Я всегда говорил, что таких женщин, как вы, Лиза, одна на тысячу. — Он с удовольствием отхлебнул из стакана. — Должен сказать, что мне интересно, что тут происходило, но, как я понимаю, это дело из области таких секретов, что мне никто ничего не расскажет.
  — Что профессор — с ним все в порядке?
  — Профессор? — Он взглянул на ее взволнованное лицо. — С ним все прекрасно. Если вас интересует мое мнение, ему все это, несомненно, пошло на пользу.
  — Я подумала, что, может быть, шок…
  — Со мной все нормально, — сказал Шорхэм. — Шоковая терапия — именно то, что мне было нужно. Я, так сказать, ожил. — Он был явно удивлен.
  Маккаллок сказал, обращаясь к Лизе:
  — Вы обратили внимание, насколько окреп его голос? В этих случаях вредна как раз апатия, а ему обязательно нужно работать, стимулировать умственную деятельность. Музыка — это замечательно, она его утешала и хоть немного скрашивала жизнь. Но ведь он человек могучего интеллекта — и вдруг лишился привычной работы ума, которая составляла смысл его жизни. Если можете, заставьте его снова заняться работой. — Он энергично кивнул в ответ на ее полный сомнений взгляд.
  — Мне кажется, доктор Маккаллок, — сказал полковник Манроу, — что мы должны вам кое-что объяснить по поводу того, что произошло этим вечером, даже если, как вы и предположили, об этом придется молчать. Смерть лорда Олтемаунта… — Он заколебался.
  — Его убила не пуля, — пояснил врач, — смерть наступила от шока. Правда, шприц со стрихнином мог бы сделать свое дело. Этот ваш молодой человек…
  — Я очень вовремя выхватил у него шприц, — сказал Хоршем.
  — Он что, волк в овечьей шкуре?
  — Да, к нему относились с доверием и признательностью больше семи лет. Он — сын одного из старинных друзей лорда Олтемаунта.
  — Бывает. А эта дама, они ведь, я так понял, работали вместе?
  — Да. Она получила здесь место по фальшивым рекомендациям. Полиция разыскивает ее за убийство.
  — Убийство?
  — Да, она убила собственного мужа, Сэма Кортмана, американского посла. Застрелила его на ступенях посольства и сочинила сказочку про парней в масках, которые якобы на него напали.
  — Зачем она это сделала? Что за причины, политические или личные?
  — Видимо, он что-то прознал о ее делах.
  — Скорее, он заподозрил неверность, — поправил Хоршем, — а вместо этого обнаружил осиное гнездо шпионажа и конспирации, и всем этим управляла его жена. Он не знал, как с этим быть. Славный парень, но соображал медленно, а она действовала быстро. Удивительно, какую скорбь она разыграла на мемориальной службе.
  — Мемориал… — произнес профессор Шорхэм.
  Все удивленно повернулись в его сторону.
  — Труднопроизносимое слово — «мемориал», но оно как раз к месту. Лиза, мы с тобой принимаемся за работу.
  — Но, Роберт…
  — Я снова жив. Спроси доктора, нужен ли мне покой.
  Лиза вопросительно взглянула на Маккаллока.
  — Покой сократит вам жизнь и вернет апатию.
  — Вот так. Таковы нынешние медики: заставляют каждого, будь он хоть на пороге смерти, работать и работать.
  Доктор Маккаллок засмеялся и встал.
  — Вы недалеки от истины. Я вам пришлю таблетки.
  — Я не буду их принимать.
  — Будете.
  У двери доктор обернулся:
  — Просто хотел спросить: как вам удалось так быстро вызвать полицию?
  — У майора Эндрюса они были наготове. Прибыли минута в минуту. Мы знали, что эта женщина где-то поблизости, но понятия не имели, что она уже в доме.
  — Ну ладно, я пойду. Это правда, все, что вы мне говорили? Мне кажется, что я заснул на середине боевика и вот-вот проснусь: шпионы, убийства, предатели, ученые…
  Он вышел. Все молчали. Профессор Шорхэм тихо промолвил:
  — Вернемся к работе…
  Лиза сказала, как говорят все женщины на свете:
  — Роберт, ты должен быть осторожен!
  — Нет, не осторожен. Может быть, времени осталось совсем немного. — Он вновь произнес: — Мемориал…
  — Что ты имеешь в виду? Ты уже это говорил.
  — Мемориал? Да. Эдварду. Его мемориал! Мне всегда казалось, что у него лицо мученика. — Казалось, Шорхэм погрузился в раздумья. — Я хотел бы связаться с Готлибом. Интересно, жив ли он? С ним приятно работать, с ним и с тобой, Лиза. Забери все бумаги из банка.
  — Профессор Готлиб жив, он в фонде Бейкера, в Техасе, — сообщил мистер Робинсон.
  — Чем ты собираешься заняться? — спросила Лиза.
  — Конечно, «Бенво»! Мемориал Эдварду Олтемаунту. Он погиб за него, не так ли? Никто не должен погибать напрасно.
  Эпилог
  Сэр Стэффорд Най писал третий вариант текста телеграммы:
  «ZP 354 ХВ 91 DEP S.Y.
  договорился венчании следующий четверг св кристофера долине нижний стонтон два тридцать пополудни тчк можно обычной англиканской церкви или греческой ортодоксальной телеграфируй инструкции тчк где ты каким именем будешь венчаться тчк моя очень непослушная шалунья племянница сибил пяти лет хочет быть подружкой невесты довольно мила настоящая ведьма тчк медовый месяц дома думаю мы довольно путешествовали тчк пассажир из франкфурта».
  «Стэффорду Наю BXY 42698
  согласна сибил подружку невесты предлагаю тетушку матильду посаженой матерью тчк также согласна свадьбу но неофициально тчк англиканская церковь подойдет также медовый месяц тчк настаиваю присутствии панды тчк бесполезно сообщать где я поскольку не буду здесь когда ты это прочтешь тчк мэри энн».
  — Я нормально выгляжу? — нервно спросил Стэффорд Най, пытаясь рассмотреть свою спину в зеркале. Он примерял свадебный костюм.
  — Не хуже любого жениха, — ответила леди Матильда. — Они всегда нервничают, не то что невесты, которые пищат от радости.
  — А вдруг она не приедет?
  — Приедет, не волнуйся.
  — Я как-то странно себя чувствую.
  — Это из-за второй порции паштета. Просто ты нервничаешь, как всякий жених. Не суетись так, Стэффи. К ночи ты будешь в порядке, я имею в виду, к тому времени, когда придешь в церковь.
  — Это напоминает мне…
  — Ты не забыл купить кольцо?
  — Нет, нет, я просто забыл тебе сказать, что у меня есть для тебя подарок, тетя Матильда.
  — Как это мило, мой мальчик.
  — Ты сказала, что твой органист уволился…
  — Да, слава тебе господи.
  — Я добыл тебе другого органиста.
  — Право же, Стэффи, что за странная идея! Где ты его взял?
  — В Баварии. Он поет как ангел.
  — Нам не нужно, чтобы он пел. Ему придется играть на органе.
  — Он и это умеет. Он очень талантливый музыкант.
  — Почему он хочет переехать из Баварии в Англию?
  — Его мать умерла.
  — О боже, прямо как у нашего органиста. Видимо, матери органистов — очень болезненные создания. Ему потребуется материнская забота? Я не очень-то это умею.
  — Я бы сказал, ему понадобится бабушкина или прабабушкина забота.
  Дверь внезапно растворилась, и в комнату, словно актриса на сцену, влетела ангелоподобная девчушка в бледно-розовой пижаме, усыпанной розовыми бутончиками, и воскликнула сладким голосом, словно ожидая восторженного приема у публики:
  — Вот и я!
  — Сибил, почему ты до сих пор не в постели?
  — В детской мне не нравится.
  — Это означает, что ты была непослушной девочкой и няня тобой недовольна. Что же ты натворила?
  Сибил подняла глаза к потолку и захихикала.
  — Это была гусеница, такая пушистая. Я ее посадила на няню, и гусеница заползла туда. — Она ткнула пальцем себе в грудь.
  — Фу, неудивительно, что няня рассердилась, — сказала леди Матильда.
  Тут вошла няня и сообщила, что мисс Сибил перевозбудилась, не хочет читать молитвы и ни за что не желает ложиться спать.
  Сибил подкралась к леди Матильде:
  — Я хочу прочесть мои молитвы у тебя, Тильда!
  — Очень хорошо, но потом сразу в постель.
  — Да, Тильда.
  Сибил опустилась на коленки, сложила ладошки вместе и стала издавать разные странные звуки, которые, видимо, считала необходимой подготовкой для обращения к Богу. Она вздохнула, постонала, помычала, простуженно шмыгнула носом и начала:
  — Милый Боженька, благослови папу и маму в Сингапуре, и тетю Тильду, и дядю Стэффи, и Эми, и повариху, и Эллен, и Томаса, и всех собак, и моего пони, и моих лучших подруг, Маргарет и Диану, и Джоан, еще одну мою подругу, и сделай меня хорошей девочкой, ради Иисуса, аминь. И пожалуйста, Боженька, пусть няня не сердится.
  Сибил вскочила, победно посмотрела в глаза няне, пожелала спокойной ночи и исчезла.
  — Кто-то, должно быть, рассказал ей про «Бенво», — заметила леди Матильда. — Кстати, Стэффи, а кто будет твоим шафером?
  — Я совсем об этом забыл. А это обязательно?
  — Так принято.
  Сэр Стэффорд Най взял в руки маленького пушистого зверька.
  — Моим шафером будет панда, это понравится Сибил и Мэри-Энн. А почему бы и нет? Панда была с нами с самого начала, уже во Франкфурте…
  
  1970 г.
  Перевод: Е. Морозова
  
  Паутина
  
  
  Глава 1
  Коплстон-Корт, изящный загородный дом XVIII века, принадлежащий Генри и Клариссе Хейлшем-Браун, стоял на пологих холмах графства Кент и выглядел очаровательно даже на закате этого дождливого мартовского дня. На первом этаже, в обставленной с незаурядным вкусом гостиной, застекленные двери которой выходили в сад, у пристенного столика расположились двое мужчин. Перед ними на подносе стояли три бокала портвейна, каждый из которых был снабжен наклейкой: «один», «два» и «три». Еще там были карандаш и лист бумаги.
  Сэр Роланд Делахей, в свои пятьдесят с небольшим выглядящий истинным аристократом с манерами тонкими и чарующими, присел на подлокотник удобного кресла и позволил собеседнику завязать себе глаза. Хьюго Берч, склонный к раздражительности мужчина лет шестидесяти, вложил в руку сэру Роланду один из стоящих на столе бокалов. Сэр Роланд сделал глоточек, на мгновение задумался, затем произнес:
  — Я бы сказал, да, определенно, это «Доу» сорок второго.
  Хьюго, бормоча: «Доу, сорок второго», поставил бокал на стол, сделал на бумаге отметку и подал следующий. Сэр Роланд вновь отхлебнул. Подождал, сделал еще глоток и наконец удовлетворенно кивнул.
  — Ну да, — уверенно заявил он. — На этот раз действительно великолепный портвейн. — Он отпил еще немного. — Здесь двух мнений быть не может. «Кокберн» двадцать седьмого.
  Протягивая бокал Хьюго, он продолжал:
  — Надо же, Кларисса расточает «Кокберн» двадцать седьмого года на дурацкие эксперименты вроде этого. Совершенное святотатство. Впрочем, женщины просто ничего не понимают в портвейне.
  Хьюго принял бокал, вынес свой вердикт на листке бумаги и вручил сэру Роланду третий бокал. Быстро глотнув, тот отреагировал немедленно и бурно.
  — Тьфу! — воскликнул он с отвращением. — «Рич Руби», вино портвейного типа. Не представляю, зачем Кларисса держит в доме такую бурду.
  Его мнение было надлежащим образом зафиксировано, и он снял повязку.
  — Теперь ваша очередь, — сказал он Хьюго.
  Хьюго снял очки в роговой оправе, предлагая сэру Роланду надеть ему повязку.
  — Впрочем, я полагаю, она использует этот дешевый портвейн, готовя рагу из зайца или суповую приправу, — выдвинул гипотезу сэр Роланд. — Представить себе не могу, чтобы Генри позволил ей подать гостям это.
  — Теперь вы, Хьюго, — объявил он, затянув повязку на глазах собеседника. — Может, следует вас трижды покружить, как это делают, иая в жмурки, — добавил он, ведя Хьюго к креслу и разворачивая, чтобы усадить.
  — Эй, прекратите, — запротестовал Хьюго, нащупывая кресло у себя за спиной.
  — Готовы?
  — Да.
  — Тогда я покручу не вас, а бокалы, — сказал сэр Роланд, переставляя их на столе.
  — В этом нет нужды, — ответил Хьюго. — Думаете, ваши слова могут повлиять на мое решение? Я разбираюсь в портвейне не хуже вас, Роли, не сомневайтесь, мой мальчик.
  — Не стоит обольщаться. Во всяком случае, осторожность не помешает, — настаивал сэр Роланд.
  Когда он уже был готов подать Хьюго первый бокал, из сада в гостиную вошел третий из гостей Хейлшем-Браунов. Джереми Уоррендер, привлекательный молодой человек около двадцати лет, был облачен в плащ поверх костюма. Шумно и с явным трудом переводя дух, он направился прямиком к дивану и уже собирался плюхнуться на подушки, но тут заметил, что происходит в комнате.
  — А чем это вы занимаетесь? — спросил он, стягивая плащ и пиджак. — «Три листика» со стаканами?
  — Кто там пыхтит? — осведомился временно лишенный зрения Хьюго. — Собаку в комнату притащили?
  — Это всего лишь юный Уоррендер, — успокоил его сэр Роланд. — Ведите себя прилично.
  — А-а, а я было решил, что это пес гонится за кроликом, — заявил Хьюго.
  — Три раза до привратницкой и обратно, да еще напялив макинтош, — тяжело рухнув на диван, объяснил Джереми. — Говорят, герцословакский министр, отягощенный макинтошем, пробежал за четыре минуты пятьдесят три секунды. Я выложился весь, но не смог быстрее шести минут десяти секунд. И не верю, что он это сделал. Только Крис Чатауэй смог бы уложиться в это время — и с макинтошем, и без.
  — Кто вам рассказал насчет герцословакского министра? — поинтересовался сэр Роланд.
  — Кларисса.
  — Кларисса! — усмехнувшись, воскликнул сэр Роланд.
  — О, Кларисса, — фыркнул Хьюго. — Не следует обращать внимание на то, что рассказывает Кларисса.
  Все еще усмехаясь, сэр Роланд продолжил:
  — Боюсь, вы недостаточно хорошо знаете хозяйку этого дома, Уоррендер. У этой юной леди слишком живое воображение.
  Джереми привстал с дивана.
  — Вы полагаете, она все это выдумала? — возмущенно спросил он.
  — Ну, я бы этого не исключал, — ответил сэр Роланд, вкладывая в руку по-прежнему незрячего Хьюго один из трех бокалов. — Шуточка, несомненно, в ее духе.
  — Вот как? Ну, дайте мне только встретиться с этой девицей, — воскликнул Джереми. — Уж у меня найдется, что ей сказать. Черт возьми, я весь вымотался.
  Захватив свой плащ, он прошествовал в сторону холла.
  — Хватит пыхтеть, как морж, — недовольно проворчал Хьюго. — Мне нужно сосредоточиться. На кону пятерка. Мы с Роли заключили пари.
  — И о чем же? — Заинтересованный Джереми тут же вернулся и уселся на ручку кресла.
  — Выясняем, кто лучше разбирается в портвейне, — объяснил ему Хьюго. — У нас тут «Кокберн» двадцать седьмого, «Доу» сорок второго и дешевка от местного бакалейщика. Теперь тишина. Это важно.
  Он глотнул из бокала, который держал в руке, и забормотал несколько невнятно:
  — М-м-м… гм-м…
  — Ну? — поинтересовался сэр Роланд. — Что вы скажете о номере первом?
  — Не понукайте меня, Роли, — огрызнулся Хьюго. — Поспешишь — людей насмешишь. Где следующий?
  Не выпуская из рук первый бокал, он взял другой. Попробовав, объявил:
  — Да, касательно этих двух я не сомневаюсь. — Он еще раз принюхался к содержимому обоих бокалов. — В первом — «Доу», — уверенно сообщил он и протянул бокал. — Другой — «Кокберн».
  Он вернул второй бокал, а сэр Роланд повторил, записывая:
  — Бокал номер три — «Доу», номер один — «Кокберн».
  — Ну, нет особой нужды пробовать третий, — провозгласил Хьюго, — но, полагаю, следует идти до конца.
  — Прошу вас, — сказал сэр Роланд, вкладывая ему в руку оставшийся бокал.
  Отхлебнув, Хьюго издал возглас крайнего отвращения:
  — Тьфу! Брр! Что за невообразимая дрянь.
  Он передал бокал сэру Роланду, затем вынул из кармана носовой платок и тщательно вытер губы, чтобы избавиться от мерзкого вкуса.
  — Не меньше часа понадобится, чтобы отделаться от этой оскомины, — пожаловался он. — Освободите меня от этой тряпки, Роли.
  — Давайте я развяжу, — предложил Джереми.
  Пока он снимал повязку, сэр Роланд задумчиво глотнул из последнего бокала, прежде чем поставить его на стол.
  — Так вы думаете, бокал номер два — дешевка от бакалейщика? — Он покачал головой. — Вздор! Это «Доу» сорок второго, никаких сомнений.
  Хьюго сунул повязку в карман.
  — Фу! У вас вкус отбило, Роли! — объявил он.
  — Дайте мне попробовать, — попросил Джереми.
  Подойдя к столу, он отпил из каждого бокала. Подождал немного, снова продегустировал каждый, а затем признался:
  — Ну, по мне, так все они на один вкус.
  — Эх, молодежь! — укоризненно протянул Хьюго. — Это все джин проклятый, который вы пьете. Вконец испортил ваш вкус. Не только дамы не способны оценить портвейн. Нынче это недоступно всякому моложе сорока.
  Не успел Джереми найти подходящий ответ, как отворилась дверь, ведущая в библиотеку, и в комнату вошла Кларисса Хейлшем-Браун, красивая брюнетка лет под тридцать.
  — Привет, мои дорогие, — поздоровалась она с сэром Роландом и Хьюго. — Вы уже решили, что есть что?
  — Да, Кларисса, — уверил ее сэр Роланд. — Мы к вашим услугам.
  — Не сомневаюсь, что прав я, — сказал Хьюго. — Номер один — это «Кокберн», номер два — местная дрянь, а третий — «Доу». Правильно?
  — Чепуха, — воскликнул сэр Роланд, прежде чем Кларисса успела открыть рот. — Номер один — портвейнообразная гадость, два — «Доу», а третий — «Кокберн». Прав я, не так ли?
  — Милые! — тут же откликнулась Кларисса. Она поцеловала сначала Хьюго, потом сэра Роланда и продолжила: — Теперь пусть один из вас отнесет поднос в столовую. Графин вы найдете на буфете.
  Улыбаясь чему-то своему, она выбрала шоколадную конфету в коробке, лежащей на журнальном столике.
  Сэр Роланд взял поднос и уже направился к двери, как вдруг застыл на месте.
  — Графин? — осторожно переспросил он.
  Кларисса уселась на диван, подобрав под себя ноги.
  — Да, — ответила она. — Всего один графин. — Она хихикнула. — Ведь это был один и тот же портвейн, знаете ли.
  Глава 2
  На сообщение Клариссы каждый из присутствующих отреагировал по-своему. Джереми весь зашелся от смеха, подошел к хозяйке дома и поцеловал ее, в то время как сэр Роланд застыл, разинув рот от изумления, а Хьюго, казалось, не мог решить, как отнестись к тому, что их обоих выставили полными дураками.
  Когда наконец сэр Роланд вновь обрел дар речи, он произнес:
  — Кларисса, вы бессовестная обманщица.
  Однако в голосе его звучала нежность.
  — Понимаете, — отозвалась Кларисса, — сегодня выдался такой промозглый день, что в гольф вы играть не могли. Должны же вы были как-то развлечься — ну и развлеклись, дорогие мои, разве нет?
  — Да уж, — воскликнул сэр Роланд, направляясь с подносом к двери. — Неужели вам не стыдно, так оконфузить двух почтенных джентльменов. Выходит, только юный Уоррендер угадал, что везде было налито одно и то же.
  Хьюго наконец рассмеялся и последовал за сэром Роландом.
  — И кто же этот знаток? — вопрошал он, положив руку на плечо друга. — Кто же это ни с чем не спутает «Кокберн» двадцать седьмого года?
  — Ладно-ладно, Хьюго, — покорно соглашался сэр Роланд. — Давайте-ка лучше отведаем еще, чем бы это ни было.
  Беседуя, мужчины проследовали в холл, и Хьюго затворил за собой дверь.
  Джереми уселся на диван рядом с Клариссой.
  — Ну а теперь, Кларисса, — начал он обличающе, — что значит вся эта история с герцословакским министром?
  Невинные глаза Клариссы уставились на него.
  — А что с ним? — спросила она.
  Направив на хозяйку дома обвиняющий перст, Джереми проговорил медленно и отчетливо:
  — Он, облаченный в макинтош, трижды пробежал до привратницкой и обратно за четыре минуты пятьдесят три секунды?
  Мягкая улыбка тронула губы женщины.
  — Герцословакский министр душка, но ему хорошо за шестьдесят, и я сильно сомневаюсь в том, что он вообще куда-нибудь бегал последние годы.
  — Итак, ты все это выдумала. Они мне сказали, что ты вполне способна на это. Но зачем?
  — Ну-у, — задумчиво протянула Кларисса, и ее улыбка стала еще шире, — весь день ты жаловался, что мало времени уделяешь спорту. Вот я и решила помочь тебе по-дружески. Без толку было бы уговаривать тебя побегать по лесам, чтоб ты немного встряхнулся, а вот на вызов ты непременно ответишь. И я придумала то, что послужит тебе вызовом.
  Джереми издал комически-гневный стон.
  — Кларисса, — поинтересовался он, — ты когда-нибудь говоришь правду?
  — Разумеется, иногда, — призналась Кларисса. — Но когда я говорю правду, никто даже не притворяется, что верит мне. Очень странно, да? — На мгновение она задумалась, потом продолжила: — Мне кажется, когда выдумываешь, так увлекаешься, что все звучит куда убедительней.
  Она медленно подошла к стеклянной двери, ведущей в сад.
  — У меня сосуды могли лопнуть, — пожаловался Джереми, — а тебе на это было ровным счетом наплевать.
  Кларисса рассмеялась. Открывая дверь, она заметила:
  — Кажется, проясняется. Похоже, вечер будет замечательный. Как восхитительно пахнет в саду после дождя. — Она высунула голову наружу и вдохнула полной грудью. — Нарциссы.
  Когда она вновь затворила прозрачную дверь, к ней подошел Джереми.
  — Неужели тебе действительно нравится жить в этой глуши? — спросил он.
  — Я здесь все просто обожаю.
  — Но тебе должно до смерти наскучить, — воскликнул он. — Все это настолько несовместимо с тобой, Кларисса. Наверное, тебе ужасно не хватает театра. Я слышал, в юности ты была им просто одержима.
  — Да, была. Но я ухитряюсь прямо здесь творить мой собственный театр, — рассмеялась Кларисса.
  — Но ты могла бы играть первую скрипку в захватывающей лондонской жизни.
  Кларисса снова засмеялась.
  — Это где, на приемах и в ночных клубах? — спросила она.
  — Да, на приемах. Ты бы стала блестящей хозяйкой, — со смехом убеждал ее Джереми.
  Она повернулась к нему:
  — Звучит, как в бульварном романе начала века. Как бы то ни было, эти дипломатические приемы чудовищно унылы.
  — Но здесь ты прозябаешь как в пустыне, растрачивая молодость, — настаивал он, вплотную приблизившись к женщине и пытаясь взять ее за руку.
  — Я — прозябаю? — переспросила Кларисса, отдергивая руку.
  — Да, — с жаром воскликнул Джереми. — А тут еще Генри.
  — Что — Генри? — Кларисса принялась теребить подушку мягкого кресла.
  Джереми пристально посмотрел на нее.
  — Я представить себе не могу, зачем ты вышла за него замуж, — собравшись с духом, выпалил он. — Он намного старше тебя, у него дочь-школьница. — Молодой человек облокотился на ручку кресла, все еще не сводя глаз с Клариссы. — Не сомневаюсь, человек он превосходный, но при этом остается напыщенным, чванливым ничтожеством. Расхаживает, будто индюк. — Он остановился в расчете на реакцию собеседницы, но, не дождавшись ответа, продолжил: — Глядя на него, удавиться можно от скуки.
  Она по-прежнему молчала. Джереми предпринял новую попытку.
  — И полное отсутствие чувства юмора, — раздраженно пробормотал он.
  Кларисса с улыбкой разглядывала его и молчала.
  — Думаю, ты полагаешь, что мне не следовало всего этого говорить, — воскликнул Джереми.
  Кларисса присела на край скамеечки.
  — О, не беспокойся, — сказала она. — Говори все, что тебе хочется.
  Джереми подошел к скамеечке и сел рядом.
  — Итак, ты признаешь, что совершила ошибку? — напряженно произнес он.
  — Но я не совершала ошибки, — последовал мягкий, но категоричный ответ. Затем она добавила, поддразнивая его: — Ты делаешь мне неприличное предложение, Джереми?
  — Ясное дело, — не замедлил с ответом Джереми.
  — Как мило, — воскликнула Кларисса. Она слегка подтолкнула его локтем. — Ну, продолжай.
  — Думаю, мои чувства для тебя не секрет, Кларисса, — довольно уныло отозвался Джереми. — Но ты лишь играешь со мной, ведь правда? Кокетничаешь. Еще одно развлечение. Дорогая, можешь ты хоть раз стать серьезной?
  — Серьезной? Что в этом хорошего? — отозвалась Кларисса. — Мир и так слишком серьезен. Мне нравится себя ублажать и нравится, когда все вокруг меня получают удовольствие.
  Горькая улыбка скривила губы Джереми.
  — Я получил бы несравнимо большее удовольствие, если бы ты сейчас отнеслась ко мне серьезно, — заметил он.
  — Ну, приступай, — игриво приказала она. — Разумеется, ты ублажаешь себя. Вот, пожалуйста, ты гость нашего дома на все выходные, вместе с моим обожаемым крестным Роли. И милый старый Хьюго тоже приехал выпить вечерком. Они с Роли такие смешные. Разве ты можешь сказать, что это не развлекает тебя?
  — Естественно, я развлекаюсь, — признал Джереми. — Но ты не даешь мне сказать то, что я действительно хочу сказать тебе.
  — Не глупи, дорогой, — ответила Кларисса. — Ты можешь говорить мне все, что вздумается, ты сам это прекрасно знаешь.
  — Правда? Ты это серьезно? — спросил он.
  — Конечно.
  — Что ж, очень хорошо. — Джереми встал и посмотрел ей в глаза. — Я люблю тебя, — объявил он.
  — Я так рада, — живо отреагировала Кларисса.
  — Совершенно неверный ответ, — недовольно проворчал Джереми. — Тебе следовало сказать серьезно и с состраданием: «Я так сожалею».
  — Но я совсем не сожалею, — возразила Кларисса. — Я довольна. Мне нравится, когда люди любят меня.
  Джереми вновь уселся рядом с ней, но на этот раз отвернулся. Вид у него был очень расстроенный.
  Бросив на него взгляд, Кларисса спросила:
  — Ты сделал бы для меня все на свете?
  Джереми повернулся к ней и страстно провозгласил:
  — Ты же знаешь. Все. Все на свете.
  — Правда? Предположим, например, что я убила кого-нибудь. Поможешь ли ты… нет, я молчу.
  Она встала и отошла на несколько шагов.
  Джереми не отрывал от нее глаз.
  — Нет, продолжай, — потребовал он.
  Она помолчала, будто раздумывая, затем заговорила:
  — Ты только что спрашивал, не наскучило ли мне в этой глухомани.
  — Да.
  — Что ж, пожалуй, можно сказать и так, — призналась она. — Или, вернее, можно бы было сказать, если бы не мое сокровенное увлечение.
  Джереми был озадачен.
  — Сокровенное увлечение? Что это?
  Кларисса глубоко вздохнула.
  — Видишь ли, Джереми, — начала она, — жизнь моя всегда была спокойна и счастлива. Со мной никогда не происходило ничего увлекательного, поэтому я затеяла свою маленькую игру. Я называю ее «если бы».
  Джереми недоуменно переспросил:
  — Если бы?
  — Да, — сказала Кларисса, вышагивая по комнате. — К примеру, я могу спросить себя: «Если бы однажды утром я обнаружила в библиотеке мертвеца, что бы я делала?» Или: «Если бы здесь однажды появилась некая дама и сообщила мне, что она и Генри тайно обвенчались в Константинополе и, таким образом, он двоеженец, что бы я ей ответила?» Или: «Если бы я не зарыла в землю талант и стала актрисой?» Или: «Если бы мне пришлось выбирать между изменой родине и тем, чтобы Генри застрелили у меня на глазах?» Понимаешь, что я имею в виду? — Она вдруг широко улыбнулась Джереми. — Или даже… — Она уселась в кресло. — Если бы я сбежала с Джереми, что бы было потом?
  Джереми подошел и преклонил колени рядом с креслом.
  — Я польщен, — сообщил он. — Но можешь ли ты на самом деле представить себе столь невероятное событие?
  — О да, — еще шире улыбнулась Кларисса.
  — Ну? И что бы было потом? — Он сжал ее ладонь.
  И снова она выдернула руку.
  — Ну, последнее время я играла, будто мы на Ривьере, в Жуан-ле-Пене, и Генри преследует нас. С револьвером.
  Джереми вздрогнул:
  — Боже мой! Он застрелил меня?
  Кларисса задумчиво улыбалась, будто припоминая.
  — Чудится мне, что он сказал… — Она помолчала, а затем, выбрав наиболее драматическую интонацию, продолжила: — «Кларисса, или ты вернешься ко мне, или я убью себя».
  Джереми вскочил и сделал несколько шагов.
  — Очень мило с его стороны, — недоверчиво проговорил он. — Трудно представить себе нечто более непохожее на Генри. Но, как бы там ни было, что же ты на это ответила?
  Самодовольная улыбка не сходила с губ Клариссы.
  — На самом деле я разыграла оба варианта, — призналась она. — В одном случае я говорю Генри, что ужасно перед ним виновата. Я совершенно не хочу, чтобы он кончал с собой, но любовь моя к Джереми столь велика, что я ничего не могу с собой поделать. Рыдая, Генри падает к моим ногам, но я непреклонна. «Я люблю тебя, Генри, — говорю я, — но я жить не могу без Джереми. Это прощание». Затем я кидаюсь в сад, где ты ждешь меня. И мы бежим через сад по тропинке, ведущей к парадным воротам, мы слышим звук выстрела, но продолжаем свой бег.
  — Святые небеса, — выдавил из себя Джереми. — Так и сказала, да? Бедный Генри. — На мгновение он задумался, затем продолжил: — Но ты говорила, что разыграла оба варианта. Что же произошло во втором?
  — О, Генри был так несчастен и умолял так жалобно, что сердце не позволило мне оставить его. Я решила отказаться от тебя и посвятить жизнь счастью Генри.
  Теперь Джереми выглядел совершенно убитым.
  — Что ж, дорогая, — уныло заговорил он, — развлекайся, конечно. Но, пожалуйста, очень тебя прошу, побудь немного серьезной. Я не шучу, когда говорю, что люблю тебя. Я давно, очень давно люблю тебя. Ты не могла этого не видеть. Уверена ли ты, что у меня нет ни малейшего шанса? Неужели ты действительно хочешь провести остаток жизни со скучным старым Генри?
  Кларисса воздержалась от ответа, ибо в комнате возникло худое долговязое дитя двенадцати лет в школьной форме и с ранцем. Войдя, девица завопила:
  — Приветик, Кларисса!
  — Привет, Пиппа, — ответила ее мачеха. — Ты опоздала.
  Пиппа швырнула шляпу и ранец на свободный стул.
  — Урок музыки, — лаконично пояснила она.
  — Ах да, — вспомнила Кларисса. — Сегодня у тебя фортепьяно. Было интересно?
  — Нет. Ужасно. Повторяешь и повторяешь эти мерзкие упражнения. Мисс Фарроу говорит, мне надо развивать пальцы. Она не дает мне играть чудесную пьеску, которую я выучила. Есть тут какая-нибудь еда? Я умираю от голода.
  Встав с кресла, Кларисса спросила:
  — Разве ты не съела в автобусе положенные плюшки?
  — Да, — признала Пиппа, — но с тех пор уже полчаса прошло. — Ее молящий взгляд, устремленный на Клариссу, был весьма потешным. — Может быть, кусочек пирога или что-нибудь, лишь бы протянуть до ужина.
  Расхохотавшись, Кларисса взяла девочку за руку и повела ее к двери в холл.
  — Посмотрим, вдруг что и отыщется, — пообещала она.
  Когда они выходили, Пиппа взволнованно спросила:
  — А не осталось что-нибудь от того пирога… ну, с вишнями наверху?
  — Нет, — отозвалась Кларисса, — ты еще вчера его прикончила.
  Джереми улыбнулся и покачал головой, прислушиваясь к их удаляющимся голосам. Как только голоса затихли, он стремительно бросился к секретеру и торопливо открыл несколько ящиков. Но вдруг услышав из сада энергичный женский голос, зовущий: «Эй, вы, там!», он вздрогнул и поспешно задвинул ящики. Он повернулся к выходящей в сад застекленной двери и увидел, как ее открывает крупная, жизнерадостная на вид женщина около сорока в твидовом костюме и резиновых сапогах. Увидев Джереми, она замерла на ступеньке и спросила весьма бесцеремонно:
  — Тут миссис Хейлшем-Браун?
  Джереми с деланной небрежностью отступил от секретера и медленно подошел к дивану.
  — Да, мисс Пик. Она как раз пошла на кухню с Пиппой, дать ей что-нибудь перехватить перед ужином. Вы же знаете, у Пиппы волчий аппетит.
  — Детям не следует кусочничать между едой, — последовал звучный ответ мужеподобной дамы.
  — Вы войдете, мисс Пик? — осведомился Джереми.
  — Нет, не войду, из-за моих сапог, — разразилась она громовым смехом. — Войди я сюда, притащу с собой полсада. — Она вновь расхохоталась. — Я только хотела спросить, какие овощи она желает к завтрашнему обеду.
  — Ну, я боюсь, что я… — начал было Джереми, но мисс Пик оборвала его.
  — Скажите, что я вернусь, — прогудела она.
  Она потопала прочь, но вдруг обернулась к Джереми.
  — Э, вы будете осторожны с тем секретером, не так ли, мистер Уоррендер? — безапелляционно заявила она.
  — Да, разумеется, — ответил Джереми.
  — Это ценная старинная вещь, вы же понимаете, — пояснила мисс Пик. — И вам не следует выдергивать оттуда ящики.
  Джереми ошеломленно уставился на нее.
  — Простите великодушно, — оправдывался он. — Я просто искал бумагу.
  — Средний ящик, — рявкнула мисс Пик, выставив указующий перст.
  Джереми повернулся к секретеру, открыл средний ящик и вытащил лист писчей бумаги.
  — Вот так-то, — так же бесцеремонно продолжила мисс Пик. — Поразительно, как часто люди не видят того, что лежит у них под самым носом.
  Она оглушительно фыркнула и зашагала прочь. Джереми тоже подобострастно захихикал, но резко оборвал смех, как только она скрылась из виду. Он готов уже был вернуться к секретеру, как вернулась жующая плюшку Пиппа.
  Глава 3
  — Хм! Убойная плюшка, — с набитым ртом проговорила Пиппа, закрыв за собой дверь и вытирая липкие пальцы о собственную юбку.
  — Ну, здравствуй, — приветствовал ее Джереми. — Как сегодня в школе?
  — Вполне мерзко, — жизнерадостно ответила Пиппа, кладя на стол остатки плюшки. — Мировые события — вот что было сегодня. — Она открыла ранец. — Мисс Уилкинсон обожает Мировые события. Но она полное ничтожество. Не может справиться с классом.
  Пиппа вытащила из ранца книгу.
  — А какой у тебя любимый предмет? — осведомился Джереми.
  — Биология, — восторженный ответ последовал незамедлительно. — Это высший класс! Вчера мы резали лягушачью лапку. — Она сунула ему книгу прямо в лицо. — Гляди, что я отрыла на лотке у букиниста. Ужасно редкая, я уверена. Ей больше ста лет.
  — Что же это, в самом деле?
  — Это вроде поваренной книги, — принялась объяснять Пиппа. Она открыла книгу. — Это потрясающе, просто потрясающе.
  — И о чем же там речь? — продолжал допытываться Джереми.
  Но Пиппа уже погрузилась в свою книгу.
  — Что? — пробормотала она, листая страницы.
  — Похоже, что-то очень увлекательное, — заметил Джереми.
  — Что? — повторила Пиппа, все еще поглощенная книгой. — Черт возьми! — буркнула она про себя и перевернула очередную страницу.
  — Дело ясное, гроша ломаного не стоит эта макулатура, — высказал свое мнение Джереми и взял со стола газету.
  Явно озадаченная вычитанным в книге, Пиппа спросила его:
  — Какая разница между восковой свечой и сальной?
  Перед тем как дать ответ, Джереми на мгновение задумайся.
  — Я полагаю, что сальная свеча значительно менее благородна. Но уверен, что при этом она несъедобна. Довольно странная поваренная книга.
  Пиппа вскочила, очень довольная.
  — Съедобна ли она? — нараспев произнесла девочка. — Звучит, будто «Двадцать вопросов»665 — Она засмеялась, швырнула книгу в пустое кресло, вытащила из ранца колоду карт и спросила: — Ты умеешь раскладывать «чертов пасьянс»?
  Джереми был уже целиком погружен в свою газету и отреагировал невнятным мычанием.
  Пиппа вновь попыталась овладеть его вниманием:
  — Думаю, тебе не хочется сыграть в «разори ближнего»?666
  — Нет, — твердо ответил Джереми.
  Он положил газету, сел за стол и написал адрес на конверте.
  — Нет, я просто подумала, что, может, тебе не захочется. — Усевшись на пол посреди комнаты, она принялась раскладывать «чертов пасьянс». — Хоть бы один ясный денек для разнообразия. Когда дождь, в деревне так скучно!
  Джереми наконец обратил на нее взор.
  — Тебе нравится жить в деревне, Пиппа?
  — Ничего, — бодро отозвалась она. — Здесь мне нравится гораздо больше, чем в Лондоне. Это же просто заколдованный замок, да еще с теннисом и всем таким. У нас здесь даже «нора патера»667 есть.
  — «Нора патера»? — улыбнувшись, переспросил Джереми. — В этом доме?
  — Да.
  — Что-то не верится, — сказал Джереми. — По времени не подходит, другая эпоха.
  — Ну а я называю ее «норой патера», — заупрямилась девочка. — Пойдем, я покажу тебе.
  Она подошла к правому краю книжных полок, вытащила пару томов и опустила маленький рычаг на стене за книгами. Часть стены справа от полок повернулась, оказавшись потайной дверью, скрывающей большую нишу, в задней стене которой была еще одна дверь.
  — Я знаю, конечно, что это не настоящая «нора патера», — призналась Пиппа. — Но то, что это секретный проход, — точно. На самом деле вон та дверь ведет в библиотеку.
  — О, правда? — проговорил Джереми, заинтересованно направляясь к двери напротив. Открыл ее, заглянул в библиотеку, закрыл и вернулся в комнату. — Так и есть.
  — Но это все-таки настоящая тайна, и ты бы никогда не догадался, если б не знал, — сказала Пиппа, поднимая рычажок, дабы закрыть потайную дверь. — Я все время ею пользуюсь. Самое подходящее место, чтобы спрятать труп, как ты думаешь?
  — Просто создано для этого, — улыбаясь, согласился Джереми.
  Пиппа уже вернулась к своему пасьянсу, когда в комнату вошла Кларисса.
  Джереми поднял глаза.
  — Амазонка тебя искала, — сообщил он.
  — Мисс Пик? О, какая тоска, — воскликнула Кларисса, взяла со стола пирог и откусила.
  Пиппа тут же вскочила с пола, бурно протестуя.
  — Эй, это мое!
  — Жадная обжора, — пробормотала Кларисса, вручая Пиппе остатки плюшки.
  Положив ее на прежнее место, Пиппа вернулась к своей игре.
  — Сначала она мотала меня, как щепку по волнам, — рассказывал Джереми Клариссе, — а потом отчитала за небрежность в обращении с этим столом.
  — Она жуткая язва, — согласилась Кларисса, наклоняясь, чтобы разглядеть карты Пиппы. — Но ведь мы только арендуем этот дом, и она досталась в придачу, а потому… — Она прервалась, чтобы сообщить Пиппе: — Черную десятку на красного валета, — затем продолжила: —…Поэтому мы вынуждены терпеть ее. Но, во всяком случае, она действительно превосходный садовник.
  — Да, конечно, — согласился Джереми, беря ее под руку. — Утром я видел ее под окном моей спальни. Услышав какое-то кряхтение, я высунул голову из окна и обнаружил в саду Амазонку, копавшую что-то похожее на гигантскую могилу.
  — Это называют глубокой траншеей, — объяснила Кларисса. — Кажется, туда высаживают капусту или что-то в этом роде.
  Джереми склонился над разложенными на полу картами.
  — Красную тройку на черную четверку, — посоветовал он Пиппе, которая ответила ему разъяренным взглядом.
  Из библиотеки в сопровождении Хьюго вошел сэр Роланд и многозначительно посмотрел на Джереми. Тот осторожно высвободил руку и отошел от Клариссы.
  — На улице, похоже, наконец проясняется, — объявил сэр Роланд. — Правда, для гольфа уже слишком поздно. Минут через двадцать начнет смеркаться. — Взглянув на пасьянс Пиппы, он указал носком туфли: — Смотри, вот та идет туда. — Он направился к застекленной двери в сад, а потому пропустил испепеляющий взгляд Пиппы. — Однако, — сказал он, выглянув в сад, — я полагаю, нам все равно пора отправляться в гольф-клуб, раз мы собрались там обедать.
  — Я иду за своим пальто, — сообщил Хьюго и, проходя мимо Пиппы, склонился над ней, чтобы подсказать нужную карту.
  Пиппа, уже по-настоящему взбешенная, просто легла на карты, телом закрыв от посторонних глаз свой пасьянс.
  Хьюго обернулся с вопросом к Джереми:
  — А как ты, мой мальчик? Идешь с нами?
  — Да, — ответил Джереми, — только зайду надену пиджак.
  Они с Хьюго вышли в холл, оставив дверь открытой.
  — Вы уверены, что не возражаете против того, чтобы пообедать в гольф-клубе, дорогой? — спросила у сэра Роланда Кларисса.
  — Ничуть, — заверил он. — Весьма разумное решение, ведь слуги вечером свободны.
  В комнату вошел Элджин, дворецкий Хейлшем-Браунов, мужчина средних лет. Он направился к Пиппе.
  — Ваш ужин накрыт в классной комнате, мисс Пиппа, — сообщил он. — Там молоко, фрукты и ваши любимые бисквиты.
  — Вот здорово! — вскакивая, завопила Пиппа. — Я умираю с голоду.
  Она ринулась к двери в холл, но была остановлена Клариссой, которая весьма резко велела девочке собрать и унести карты.
  — Да ну тебя! — воскликнула Пиппа. Она поплелась назад, встала на колени и начала медленно сгребать карты в кучу.
  Теперь Элджин обратился к Клариссе.
  — Прошу прощения, мадам, — почтительно пробормотал он.
  — Да, Элджин, в чем дело?
  Во взгляде дворецкого проскальзывала тревога.
  — Случилась маленькая… э-э… неприятность с овощами, — вымолвил он.
  — Неужели? Вы имеете в виду — с мисс Пик?
  — Да, мадам, — продолжил дворецкий. — Моя жена считает мисс Пик весьма неуживчивой. Она снова и снова является на кухню и придирается, делает замечания, а моя жена не выносит этого, она совершенно этого не выносит. Где бы мы ни были, миссис Элджин и я, наши отношения с огородом всегда были самыми доброжелательными.
  — Я, право, сожалею, — ответила Кларисса, сдерживая улыбку. — Я… э-э… постараюсь что-нибудь сделать. Я поговорю с мисс Пик.
  — Благодарю вас, мадам, — поклонился Элджин и покинул комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь.
  — До чего утомительны эти слуги, — бросила Кларисса сэру Роланду. — И что за странные вещи они говорят. Как можно иметь доброжелательные отношения с огородом? Звучит совершенно неуместно, язычество какое-то.
  — Мне кажется, несмотря на все это, вам повезло с этой парой — с Элджинами, — возразил сэр Роланд. — Где вы их раздобыли?
  — В местном бюро найма, — ответила Кларисса.
  Сэр Роланд нахмурился.
  — Я надеюсь, не в этом, как его там, бюро, что всегда подсовывает вам прохвостов, — заметил он.
  — «Про…» что? — переспросила Пиппа, оторвав взгляд от пола, с которого она все еще подбирала карты.
  — Прохвостов, дорогая моя, — повторил сэр Роланд. — Вы помните, — продолжил он, обращаясь к Клариссе, — то агентство с итальянским или испанским названием, — «Ди Ботелло», кажется, так? — что вечно присылало вам на собеседование нелегальных иммигрантов, которым приходилось давать от ворот поворот. Энди Хьюм был фактически обчищен супружеской парой, которую он взял на работу. Они воспользовались принадлежащим Энди фургоном для перевозки лошадей, чтобы вывезти половину его дома. Только их и видели.
  — Да-да, — рассмеялась Кларисса. — Я помню. Давай же, Пиппа, поторапливайся.
  Пиппа собрала карты и поднялась с пола.
  — На тебе! — раздраженно воскликнула девочка и сунула колоду на книжную полку. — Как убирать, так вечно мне одной.
  Она направилась к двери, но была остановлена возгласом Клариссы:
  — Эй, забери свою плюшку.
  Пиппа взяла булку и снова направилась к выходу.
  — И ранец, — не отставала Кларисса.
  Пиппа бросилась к стулу, схватила ранец и вновь поспешила к двери в холл.
  — Шляпка! — остановила ее Кларисса.
  Пиппа бросила плюшку на стол, схватила шляпку и побежала к двери.
  — Эй! — в очередной раз вернула девочку Кларисса, взяла со стола остатки плюшки, запихнула их Пиппе в рот, напялила ей на голову шляпку и подтолкнула к выходу, крикнув вслед: — И закрой за собой дверь, Пиппа.
  Наконец Пиппа, хлопнув дверью, удалилась. Сэр Роланд хохотал, Кларисса тоже рассмеялась и взяла сигарету из лежащей на столе пачки. За окном уже мерк дневной свет, и в комнате становилось темнее.
  — Знаете, это поразительно! — воскликнул сэр Роланд. — Пиппа стала совсем другой. Вы здесь провели в высшей степени полезную работу, Кларисса.
  Кларисса опустилась на диван.
  — Я думаю, она действительно любит меня и доверяет, — сказала она. — И я вполне довольна ролью мачехи.
  Сэр Роланд взял со стоящего у дивана журнального столика зажигалку и дал прикурить Клариссе.
  — Что ж, — отметил он, — она снова производит впечатление нормального, счастливого ребенка.
  Кларисса кивнула, соглашаясь:
  — Я считаю, немалую роль здесь сыграла деревенская жизнь. А еще она ходит в очень хорошую школу, и у нее здесь масса друзей. Да, я думаю, она счастлива и, как вы выразились, нормальна.
  Сэр Роланд нахмурился.
  — Это просто ужасно, — воскликнул он, — видеть ребенка в такой ситуации, в какой она была раньше. Я готов был свернуть Миранде шею. Что за никудышной матерью она оказалась!
  — Да уж, — согласилась Кларисса. — Она вконец запугала Пиппу.
  Сэр Роланд сел на диван рядом с Клариссой.
  — Дрянное было дело, — пробормотал он.
  Кларисса возмущенно потрясла стиснутыми кулаками.
  — Я свирепею каждый раз, когда думаю о Миранде, — сказала она. — Как она заставила страдать Генри и что пережил ребенок! В голове не укладывается.
  — Отвратительная вещь наркотики, — продолжил сэр Роланд. — Они разрушают личность.
  Некоторое время они сидели молча, затем Кларисса спросила:
  — Как вы думаете, что в первую очередь вызвало в ней эту страсть к наркотикам?
  — Я полагаю, ее приятель, эта свинья Оливер Костелло. Думаю, в наркобизнесе он не чужой.
  — Это страшный человек, — согласилась Кларисса. — Воплощенное зло, я всегда это понимала.
  — Она ведь вышла за него замуж?
  — Да, они поженились около месяца назад.
  Сэр Роланд покачал головой.
  — В общем, нет никаких сомнений, что Генри ничего не потерял, избавившись от Миранды, — сказал он. — Он отличный парень, Генри. — И решительно повторил: — Действительно отличный парень.
  Кларисса улыбнулась и тихо произнесла:
  — Полагаете, следует мне это напомнить?
  — Я знаю, он скуп на слово, — продолжил сэр Роланд. — Он из тех, кого называют сдержанными, зато слово его дорогого стоит. — Он помолчал, потом добавил: — Этот парень, Джереми. Что вам известно о нем?
  Кларисса вновь улыбнулась:
  — Джереми? Он очень забавный.
  Сэр Роланд пренебрежительно фыркнул:
  — Такие думают только о сегодняшнем дне. — Он бросил на Клариссу глубокомысленный взгляд. — Вы ведь не… вы ведь не наделаете глупостей, нет?
  Кларисса рассмеялась:
  — Не влюблюсь в Джереми Уоррендера, вы это имеете в виду, не так ли?
  Сэр Роланд не спускал с нее внимательного взгляда.
  — Да, — сказал он, — я имею в виду именно это. Совершенно очевидно, что он-то влюблен в вас по уши. Похоже, он неспособен держать себя в руках. А ведь у вас с Генри такой счастливый брак, и мне бы так не хотелось, чтобы вы сделали нечто, подвергающее его опасности.
  Кларисса одарила его нежной улыбкой.
  — Вы действительно полагаете, что я способна на подобную глупость? — спросила она игриво.
  — Это было бы просто непростительной глупостью, — подтвердил сэр Роланд. Помедлив, он продолжил: —Кларисса, милая, вы выросли на моих глазах. Вы действительно очень много для меня значите. И какого бы рода трудности ни возникли перед вами, вы поделитесь со своим старым опекуном, разве нет?
  — Разумеется, Роли, дорогой, — отозвалась Кларисса. Она поцеловала его в щечку. — Но вам не следует беспокоиться насчет Джереми. Никакого повода, правда-правда. Я понимаю, он очень обаятелен и красив, и все такое. Но вы же меня знаете, я лишь развлекаюсь. Забава, не более того. Ничего серьезного.
  Сэр Роланд уже готов был продолжить беседу, как в застекленных дверях появилась мисс Пик.
  Глава 4
  На этот раз мисс Пик сбросила свои сапоги и предстала в одних чулках. В руках она держала кочан брокколи.
  — Я надеюсь, вы не возражаете, что я в таком виде, миссис Хейлшем-Браун, — прогудела она и зашагала к дивану. — Пачкать комнату не хотелось, вот и оставила сапоги снаружи. Просто надо бы узнать ваше мнение об этой брокколи.
  — Она… э-э… очень славно выглядит, — все, что смогла придумать Кларисса.
  Мисс Пик сунула кочан под нос сэру Роланду.
  — Поглядите-ка, — приказала она.
  Сэр Роланд приказание исполнил и вынес свой вердикт.
  — Не вижу в ней ничего неправильного, — провозгласил он.
  Однако взял у нее брокколи, дабы провести более тщательное расследование.
  — Разумеется, в ней нет ничего неправильного, — рявкнула на него мисс Пик. — Точно такой же кочан я отнесла вчера на кухню, и та женщина… — Она оборвала тираду, дабы сделать отступление: — Я, конечно, ничего не хочу сказать против ваших слуг, миссис Хейлшем-Браун, хотя могу сказать многое. — И вернулась к основной теме: — Но миссис Элджин, представьте, имела наглость назвать эту брокколи убогим экземпляром и заявить, что она не собирается готовить ее. Она сказала что-то вроде: «Если вы не можете вырастить в огороде ничего лучше, так займитесь чем-нибудь другим». Я так рассердилась, что готова была убить ее. — Кларисса попыталась вставить слово, но мисс Пик продолжала, не обратив на это никакого внимания: — Вам же известно, я никому не хочу доставлять неприятностей, но я не собираюсь выслушивать оскорбления на этой кухне. — На мгновение прервавшись, дабы вдохнуть побольше воздуха, она продолжила свою гневную речь: — Впредь я буду сваливать овощи перед черным ходом, а эта миссис Элджин может оставлять там же… — В этом месте сэр Роланд попытался вернуть ей брокколи, но мисс Пик проигнорировала это усилие и продолжила с прежним жаром: — Оставлять там же список того, что ей требуется.
  И она выразительно тряхнула головой.
  Ни Кларисса, ни сэр Роланд не нашли чем ответить на пламенную речь, но как раз когда садовница открыла рот, чтобы продолжить, зазвонил телефон.
  — Я подойду, — проревела мисс Пик и сняла трубку. — Алло, да, — рявкнула она, одновременно вытирая стол краем халата. — Это Коплстон-Корт. Вам нужна миссис Браун?.. Да, она тут.
  — Алло, — сказала Кларисса, — это миссис Хейлшем-Браун. Алло, алло! — Она посмотрела на мисс Пик и воскликнула: — Как странно. Там, похоже, прервали разговор.
  Когда Кларисса повесила трубку, мисс Пик вдруг ринулась к журнальному столику и принялась двигать его к стене.
  — Прошу прощения, — загудела она, — но мистер Селлон всегда предпочитал, чтобы этот столик стоял прямо у стены.
  Кларисса исподтишка скорчила рожу сэру Роланду, однако поспешила на помощь мисс Пик.
  — Благодарю вас, — сказала огородница. — А еще, — тут же добавила она, — вы ведь будете особенно осторожны со следами стаканов на мебели, не так ли, миссис Браун-Хейлшем? — Кларисса с тревогой взглянула на стол, а огородница тут же поправилась: — Виновата, я хотела сказать: миссис Хейлшем-Браун. — Она от души рассмеялась. — Да ладно, Браун-Хейлшем, Хейлшем-Браун, какая разница. Это ведь одно и то же, правда?
  — Нет, не одно и то же, мисс Пик, — отчетливо произнес сэр Роланд. — В конце концов, конский каштан вряд ли то же самое, что каштановый конь.
  Пока мисс Пик весело ржала над этой шуткой, в комнату вошел Хьюго.
  — Эй, вот и вы, — приветствовала его мисс Пик. — Я тут получаю настоящую выволочку. Такие они у нас язвительные. — Подойдя к Хьюго, она хорошенько хлопнула его по спине, затем обернулась к остальным и завопила: — Ладно, спокойной ночи. Мне пора. Дайте-ка мне брокколи.
  Сэр Роланд вернул кочан.
  — Конский каштан — каштановый конь, — прогудела она. — Очень хорошо, это я должна запомнить.
  И с новым взрывом хохота скрылась за стеклянной дверью.
  Хьюго проводил ее глазами и повернулся к Клариссе и сэру Роланду.
  — Да как же Генри терпит эту женщину? — изумился он.
  — По правде говоря, с большим трудом, — ответила Кларисса.
  Она взяла с кресла книгу Пиппы, положила на стол, а сама рухнула на освободившееся место.
  — И неудивительно, — сказал Хьюго. — Эта ее мерзкая игривость! Эдакая наивная непосредственность школьницы.
  — Боюсь, это клинический случай, — покачал головой сэр Роланд. — Задержка развития.
  Кларисса улыбнулась:
  — Согласна, это способно довести до бешенства, но она прекрасная садовница, и, повторяю, она досталась нам вместе с домом, а поскольку дом обошелся нам просто фантастически дешево…
  — Дешево? Как так? — прервал ее Хьюго. — Вы меня удивили.
  — Поразительно дешево, — подтвердила Кларисса. — Это было в объявлении. Мы приехали, увидели его и тут же сняли на полгода, вместе с мебелью.
  — Кому он принадлежит? — осведомился сэр Роланд.
  — Дом принадлежал мистеру Селлону, — ответила Кларисса. — Но он умер. Он торговал антиквариатом в Мейдстоуне.
  — Ах да! — воскликнул Хьюго. — Точно. Селлон и Браун. Я как-то купил очаровательное чиппендейловское зеркало в их магазине в Мейдстоуне. Действительно, Селлон жил в деревне и каждый день ездил в Мейдстоун, но мне кажется, он иногда привозил покупателей в свой дом, чтобы показать вещи, хранившиеся здесь.
  — Но знаете, — обратилась Кларисса к обоим собеседникам, — есть у этого дома и определенные недостатки. Вот только вчера приезжал на спортивной машине один человек в ужасном клетчатом костюме и хотел купить этот письменный стол. Я объяснила ему, что стол нам не принадлежит, а потому продать мы его не можем, но он мне просто не поверил и давай поднимать цену. Дошел до пятисот фунтов.
  — Пять сотен фунтов! — воскликнул пораженный сэр Роланд. Он подошел к столу. — Боже мой! Представить себе невозможно, чтобы даже на ярмарке антикваров кто-нибудь выручил близкую к этой сумму за что бы то ни было. Вещь вполне симпатичная, но, безусловно, ничего сверхценного собой не представляет.
  Хьюго тоже направился к столу, когда в комнату вернулась Пиппа.
  — Я все равно хочу есть, — пожаловалась девочка.
  — Этого не может быть, — твердо возразила Кларисса.
  — Нет, может, — не отставала Пиппа. — Молоко, шоколадные бисквиты и банан насытить не способны. — И она повалилась в кресло.
  Сэр Роланд и Хьюго все еще созерцали письменный стол.
  — Определенно, очень красивый стол, — высказался сэр Роланд. — Несомненно, подлинник, я полагаю, но вовсе не то, что называют коллекционным экземпляром. Вы согласны, Хьюго?
  — Да, но, возможно, где-то скрыт потайной ящичек с бриллиантовым ожерельем, — шутливо предположил Хьюго.
  — Там есть потайной ящик, — встряла в разговор Пиппа.
  — Что? — воскликнула Кларисса.
  — Я раскопала на рынке одну книжку, там есть все про секретные ящички в старой мебели, — объяснила Пиппа. — Ну я и стала искать во всех столах и вообще по всему дому. Но потайной ящик оказался только здесь. — Она вскочила с кресла. — Смотрите, я вам покажу.
  Она подбежала к столу, открыла одно из отделений и засунула туда руку.
  — Вот. Это вытаскиваешь, а внизу такая маленькая штучка.
  — Гм! — буркнул Хьюго. — Я бы не назвал это особенным секретом.
  — А, так это еще не все, — продолжила Пиппа. — Вы нажимаете эту штучку — и вылетает маленький ящик. — Она продемонстрировала сказанное, и действительно показался ящичек. — Видите?
  Хьюго залез в ящик и вытащил оттуда клочок бумаги.
  — Эге, — проговорил он, — что же это такое, интересно мне знать? — И он прочитал вслух: «Ага, попались!»
  — Что?! — воскликнул сэр Роланд, и тут Пиппа взорвалась хохотом.
  К ней присоединились все остальные, а сэр Роланд беззлобно тряхнул ее, на что девочка замахнулась, будто собираясь дать ему сдачи, хвастливо крича при этом:
  — Я ее туда положила!
  — Ах ты, маленькая негодяйка! — добродушно проворчал сэр Роланд, взъерошив ей волосы. — Ты вроде Клариссы с ее глупыми шутками.
  — На самом деле, — принялась объяснять ему Пиппа, — там был конверт с автографом королевы Виктории. Смотрите, я вам покажу.
  Она кинулась к книжным полкам, а Кларисса задвинула ящики и привела стол в прежнее состояние.
  Пиппа открыла шкатулку, лежавшую на одной из нижних полок, вынула оттуда старый конверт, в котором лежали три клочка бумаги, и продемонстрировала всей честной компании.
  — Ты коллекционируешь автографы, Пиппа? — осведомился сэр Роланд.
  — Не по-настоящему, — ответила Пиппа. — Только так, заодно.
  Она протянула один из листков Хьюго; тот взглянул на него и передал сэру Роланду.
  — Одна девочка в школе собирает марки, а у ее брата просто отличная коллекция, — сообщила им Пиппа. — Прошлой осенью он решил, что заполучил марку, которую видел в журнале, — шведская или какая-то там, — и она стоила сотни фунтов.
  Рассказывая, она вручила Хьюго оставшиеся автографы и конверт, а он опять передал их сэру Роланду.
  — Брат моей подружки чуть с ума не сошел, — продолжала Пиппа, — и отнес марку торговцу. Но тот сказал, что это совсем не та марка, хотя тоже достаточно дорогая. В общем, торговец дал ему пять фунтов.
  Сэр Роланд вернул два автографа Хьюго, а тот передал их Пиппе.
  — Пять фунтов — совсем неплохо, правда ведь? — спросила Пиппа, и Хьюго буркнул что-то в знак согласия.
  Пиппа посмотрела на автографы.
  — Интересно, сколько может стоить автограф королевы Виктории? — поинтересовалась она.
  — Думаю, от пяти до десяти шиллингов, — сказал сэр Роланд, глядя на конверт, который он все еще держал в руках.
  — Здесь еще автографы Джона Рёскина и Роберта Браунинга668, — сообщила Пиппа.
  — Боюсь, и они стоят не многим больше, — сказал сэр Роланд и передал последний автограф и конверт Хьюго, который вручил его Пиппе с сочувственным бормотанием:
  — Сожалею, милая моя. Ты не слишком разбогатела, не так ли?
  — Лучше бы это были автографы Невилла Дьюка и Роджера Баннистера669, — мечтательно прошептала Пиппа. — Мне кажется, эти исторические знаменитости давно заплесневели.
  Она убрала конверт и автографы в шкатулку и направилась к двери, с надеждой вопрошая:
  — Можно я посмотрю, не осталось ли в кладовой еще немного шоколадных бисквитов, а, Кларисса?
  — Да, если тебе так хочется, — улыбнулась Кларисса.
  — Нам пора отправляться, — сказал Хьюго, проследовав за Пиппой к двери в холл, и воззвал, обращаясь в сторону лестницы, ведущей на второй этаж: — Джереми! Эй! Джереми!
  — Иду, — крикнул в ответ Джереми, торопливо спускаясь по лестнице. В руках у него была клюшка для гольфа.
  — Скоро Генри должен быть дома, — пробормотала Кларисса скорее себе, чем присутствующим.
  Хьюго направился к застекленной двери в сад, бросив на ходу Джереми:
  — Лучше здесь пройти. Так ближе.
  Он повернулся к Клариссе:
  — Приятного вечера, Кларисса, душечка. Спасибо, что вытерпела нашу компанию. Наверное, из клуба я направлюсь прямо домой, но обещаю отправить тебе остальных.
  — Приятного вечера, Кларисса, — попрощался Джереми и вслед за Хьюго вышел в сад.
  Кларисса помахала им, а сэр Роберт подошел к ней и обнял на прощанье.
  — Спокойной ночи, моя дорогая. Мы с Уоррендером, возможно, вернемся не раньше полуночи.
  Они вместе подошли к выходу в сад.
  — Поистине чарующий вечер, — заметила Кларисса. — Я провожу вас до калитки к полю для гольфа.
  Вдвоем они прошлись по саду, ничуть не стремясь догнать Хьюго и Джереми.
  — Когда вы ждете домой Генри? — спросил сэр Роланд.
  — О, точно не знаю. Всегда по-разному. Полагаю, довольно скоро. В любом случае мы проведем спокойный вечер вдвоем, поужинаем холодным и, возможно, ко времени вашего с Джереми возвращения уже ляжем спать.
  — Да-да, ради бога, не стоит нас ждать.
  В молчании, приятном обоим, они дошли до ворот сада. Здесь Кларисса сказала:
  — Хорошо, дорогой, увидимся позже или за завтраком.
  Сэр Роланд ласково поцеловал ее в щечку и резво припустил догонять своих компаньонов, а Кларисса направилась к дому. Вечер был славный, и шла она медленно, то и дело останавливаясь полюбоваться открывающимися видами, вдохнуть ароматы сада и дать простор мыслям. Она засмеялась, вспомнив мисс Пик с брокколи, затем улыбнулась, подумав о Джереми с его неуклюжими попытками соблазнить ее. Лениво поразмышляла, насколько серьезны были его слова. Приближаясь к дому, она задумалась о предстоящем визите советского премьер-министра, или как его там называют.
  Глава 5
  И пяти минут не прошло после ухода Клариссы и сэра Роланда, как Элджин, дворецкий, вошел в гостиную из холла с подносом напитков. Он водрузил поднос на стол, и в это время прозвенел дверной звонок, и дворецкий направился к парадному входу. На пороге стоял опереточно красивый темноволосый мужчина.
  — Добрый вечер, сэр, — приветствовал его Элджин.
  — Добрый вечер. Я прибыл повидать миссис Браун, — весьма бесцеремонно сообщил мужчина.
  — Прошу вас, сэр, войдите, — сказал Элджин. Закрыв дверь за гостем, он спросил: — Ваше имя, сэр?
  — Мистер Костелло.
  — Сюда, сэр. — Элджин проводил мужчину до гостиной и сказал: — Соблаговолите подождать здесь, сэр. Мадам дома. Я постараюсь найти ее.
  Он собрался было идти, но вдруг остановился и повернулся к незнакомцу:
  — Мистер Костелло, так вы сказали?
  — Правильно, — ответил мужчина. — Оливер Костелло.
  — Прекрасно, сэр, — пробормотал Элджин, выходя из комнаты и закрывая за собой дверь.
  Оставшись в одиночестве, Оливер Костелло огляделся и подкрался, прислушиваясь, сначала к двери библиотеки, затем к двери в холл, после чего подошел к столу, согнулся над ним и стал внимательно изучать ящики. Уловив какой-то звук, он отскочил от стола и застыл посреди комнаты в тот момент, когда Кларисса вошла из сада через застекленную дверь.
  Костелло повернулся. Увидев вошедшую, он, казалось, был поражен.
  Первой нарушила молчание Кларисса. Она выдохнула изумленно:
  — Ты?
  — Кларисса! Что ты здесь делаешь? — воскликнул Костелло с ничуть не меньшим удивлением.
  — Довольно глупый вопрос, не так ли? Это мой дом.
  — Это твой дом? — В голосе его слышалось крайнее недоверие.
  — Не притворяйся, что в первый раз слышишь об этом, — резко ответила Кларисса.
  Некоторое время Костелло молчал, уставившись на нее. Затем заговорил, полностью изменив манеру поведения:
  — Какой очаровательный дом. Он принадлежал старому, как там его звали, антиквару, не так ли? Помню, он привозил меня сюда однажды показать несколько стульев Людовика Пятнадцатого. — Он вытащил из кармана портсигар и протянул Клариссе: — Сигарету?
  — Нет, спасибо, — сухо отказалась женщина. — А еще, — добавила она, — думаю, тебе следует уйти. Сейчас вернется мой муж, и вряд ли он будет рад тебя видеть.
  В ответе Костелло прозвучала наглая удовлетворенность:
  — Зато я очень хочу увидеть его. На самом деле именно затем я сюда и приехал — обсудить с ним насущные проблемы.
  — Проблемы? — непонимающе переспросила Кларисса.
  — Проблемы, касающиеся Пиппы, — объяснил Костелло. — Для Миранды вполне приемлемо, если Пиппа проводит с Генри часть летних каникул и, возможно, неделю на Рождество. Остальное же время…
  Кларисса резко прервала его:
  — Что ты имеешь в виду? Дом Пиппы здесь.
  Костелло как бы невзначай подошел к столу с напитками.
  — Но, моя дорогая Кларисса! — воскликнул он. — Ты, конечно, знаешь, что суд отдал ребенка под опеку Миранды. — Он взял бутылку виски. — Позволишь? — И, не дожидаясь ответа, налил себе. — Дело не возбуждалось, помнишь?
  Взгляд Клариссы, направленный на него, пылал огнем.
  — Генри дал Миранде развод, — заговорила она звонко и отчетливо, — только после того, как они договорились в частном порядке, что Пиппа будет жить с отцом. Не прими Миранда это условие, суд иначе рассматривал бы дело о разводе.
  Костелло издал глумливый смешок.
  — Ты ведь не очень хорошо знаешь Миранду, правда? — осведомился он. — Она так часто меняет свои решения.
  Кларисса отвернулась.
  — Ни на секунду не поверю, — с презрением заговорила она, — что Миранде нужен этот ребенок. Да в ней ни на грош нет любви к Пиппе.
  — Но ведь ты не мать, моя дорогая Кларисса, — с наглой ухмылкой ответил Костелло. — Ты не возражаешь, что я называю тебя Кларисса, не правда ли? — Последовала очередная мерзкая ухмылка. — В конце концов, теперь, когда я женат на Миранде, мы, по существу, родственники.
  Одним глотком он осушил свой стакан и продолжил:
  — Могу тебя уверить, в Миранде пробудились просто неистовые материнские инстинкты. Она почувствовала, что большую часть года Пиппа должна жить с нами.
  — Я не верю тебе! — вскричала Кларисса.
  — Как тебе угодно. — Костелло удобно расположился в кресле. — Но ведь тебе нечем оспорить это утверждение. В конце концов, письменного соглашения не существует, сама знаешь.
  — Тебе не нужна Пиппа, — твердо ответила Кларисса. — Девочка приехала к нам с абсолютно расшатанными нервами. Сейчас ей гораздо лучше, она с радостью ходит в школу и не хочет никаких перемен.
  — Как же ты намереваешься это устроить, моя дорогая? — осклабился Костелло. — Закон на нашей стороне.
  — Что же стоит за этим? — В голосе Клариссы слышалось замешательство. — Ведь вам наплевать на Пиппу. Чего вы хотите на самом деле? — Она задумалась, а потом хлопнула себя по лбу: — О! Что я за дура. Ну конечно, это шантаж.
  Костелло собрался было ответить, когда в комнате появился Элджин.
  — Я искал вас, мадам, — обратился дворецкий к Клариссе. — Все ли будет в порядке, мадам, если мы, миссис Элджин и я, сейчас уйдем на весь вечер?
  — Да, все в порядке, Элджин, — ответила Кларисса.
  — За нами приехало такси, — объяснил дворецкий. — Ужин накрыт в столовой. — Он уже направился к выходу, но вновь обернулся к Клариссе. — Желаете вы, чтобы я запер все на ночь, мадам? — спросил он, глядя при этом на Костелло.
  — Нет, я сама все проверю, — заверила его Кларисса. — Вы с миссис Элджин можете быть свободны прямо сейчас.
  — Благодарю вас, мадам. — Элджин направился к двери в холл. — Доброго вечера, мадам.
  — Доброго вечера, Элджин.
  Костелло подождал, пока дворецкий закроет за собой дверь, прежде чем возобновил разговор:
  — Шантаж — очень скверное слово, Кларисса, — сделал он весьма банальное замечание. — Тебе следует быть осторожнее со столь несправедливыми обвинениями. Разве я заводил речь о деньгах?
  — Пока нет, — ответила Кларисса. — Но именно это у тебя на уме, разве не так?
  Костелло пожал плечами и экспрессивно всплеснул руками.
  — Действительно, у нас сейчас некоторые трудности, — признал он. — Миранда всегда была очень расточительна, ты сама это прекрасно знаешь. Думаю, она чувствует, что Генри вполне способен дать ей достойное содержание. В конце концов, он богатый человек.
  Кларисса подошла к Костелло и посмотрела ему в глаза.
  — Теперь слушай, — властно проговорила она. — Я не знаю насчет Генри, но я знаю себя. Ты пытаешься забрать отсюда Пиппу, но предупреждаю — я буду биться за нее. — Она помедлила. — И я не буду разборчива в выборе оружия.
  Ничуть не впечатленный этой вспышкой, Костелло лишь хихикнул, но Кларисса продолжала:
  — Нетрудно будет получить медицинское свидетельство, доказывающее то, что Миранда наркоманка. А еще я пойду в Скотленд-Ярд, обращусь в отдел по борьбе с наркотиками и посоветую им глаз с тебя не спускать.
  Костелло вздрогнул.
  — Честняга Генри вряд ли одобрит твои методы, — предостерег он Клариссу.
  — Что ж, ему придется с ними примириться, — с жаром парировала она. — Ребенок, вот что имеет значение. Я не позволю издеваться над Пиппой, я не дам запугивать ребенка.
  В этот самый момент в комнату вошла Пиппа. При виде Костелло она застыла на месте, с ужасом глядя на мужчину.
  — Ба! Привет, Пиппа, — воскликнул Костелло. — Как ты выросла.
  Пиппа отпрянула, когда он направился к ней.
  — Я просто пришел, чтобы обсудить кое-какие проблемы, связанные с тобой. Твоя мать так ждет, когда ты снова будешь с ней. Мы поженились, и теперь…
  — Я не хочу туда! — истерично закричала Пиппа и кинулась за защитой к Клариссе. — Я не хочу. Кларисса, они ведь не могут забрать меня, правда? Они не могут…
  — Не беспокойся, Пиппа, любимая, — успокаивала Кларисса, обнимая девочку. — Здесь твой дом, с папой и со мной, и ты никуда отсюда не уедешь.
  — Но я уверяю тебя… — начал Костелло, но был оборван гневным окриком Клариссы:
  — Убирайся отсюда немедленно!
  Ерничая в притворном испуге, Костелло поднял руки над головой и попятился.
  — Немедленно! — повторила Кларисса и двинулась на него. — Я не желаю терпеть тебя в моем доме, ты слышишь?
  В застекленных дверях появилась мисс Пик с большими садовыми вилами в руках.
  — Ох, миссис Хейлшем-Браун, я… — начаkа она.
  — Мисс Пик, — оборвала ее Кларисса, — вы не покажете мистеру Костелло дорогу к калитке?
  Костелло посмотрел на мисс Пик, и, поймав его взгляд, она подняла вилы.
  — Мисс Пик? — переспросил он.
  — Прошу следовать за мной, — воинственно отозвалась та. — Я здесь садовницей.
  — Ну да, ну да, — сказал Костелло. — Я же был здесь однажды, смотрел кое-какую антикварную мебель.
  — О, конечно, — отозвалась мисс Пик. — Во времена мистера Селлона. Но сегодня вы не сможете с ним повидаться. Он умер.
  — Нет, я приехал не для этого, — заявил Костелло. — Я прибыл повидать миссис Браун. — На имени он сделал особое ударение.
  — О, правда? В самом деле? Что ж, теперь вы ее повидали, — сообщила ему мисс Пик. Похоже, она осознала, что посетитель несколько засиделся.
  Костелло повернулся к Клариссе:
  — До свидания, Кларисса. Ты услышишь обо мне, сама понимаешь. — В голосе его прозвучала скрытая угроза.
  — Сюда, — показала ему мисс Пик, кивнув на застекленную дверь.
  Она пошла за ним, спрашивая:
  — Вам на автобус или вы на своей машине?
  — Я оставил машину у конюшен, — сообщил ей Костелло, следуя через сад.
  Глава 6
  Как только Оливер Костелло, сопровождаемый мисс Пик, покинул комнату, слезы брызнули из глаз Пиппы.
  — Он заберет меня отсюда, — вцепившись в Клариссу, кричала она, задыхаясь от горьких рыданий.
  — Нет, никогда, — уверяла ее Кларисса, но Пиппа в ответ только ревела:
  — Я ненавижу его. Я всегда его ненавидела.
  Видя, что девочка уже на грани истерики, Кларисса резко одернула ее:
  — Пиппа!
  Пиппа отпрянула и снова завизжала:
  — Я не хочу возвращаться к моей матери, я лучше умру. Гораздо лучше умереть. Я убью его.
  — Пиппа! — снова прикрикнула Кларисса.
  Но Пиппа уже билась в настоящей истерике.
  — Я убью себя! — рыдала она. — Я разрежу себе руки, и из меня вытечет вся кровь.
  Кларисса схватила ее за плечи.
  — Пиппа, держи себя в руках. Говорю же тебе, все в порядке. Я здесь.
  — Но я не хочу возвращаться к матери, и я ненавижу Оливера, — отчаянно восклицала Пиппа. — Он злой, злой, злой.
  — Да, дорогая, я знаю. Я знаю, — успокаивающе шептала Кларисса.
  — Ничего ты не знаешь! — В голосе Пиппы слышалось еще большее отчаяние. — Я вам всего не рассказала, когда приехала сюда жить. Я не могла говорить об этом. Но ведь не только Миранда была все время такой ужасной и пьяной или какой-то там. Однажды вечером, когда она ушла куда-то, а Оливер остался дома со мной… думаю, он очень много выпил… я не знаю… но… — Она замолчала, не в состоянии продолжать. Затем, пересилив себя, уставилась в пол и невнятно пробормотала: — Он пытался делать со мной это.
  Кларисса в ужасе смотрела на девочку.
  — Пиппа, что ты имеешь в виду? — прошептала она. — Что ты хочешь сказать?
  Пиппа затравленно озиралась, будто бы в поисках того, кто произнес бы за нее эти слова.
  — Он… он пытался поцеловать меня, а когда я его оттолкнула, он схватил меня и стал срывать платье. Потом он… — Внезапно она замолчала и зашлась в рыданиях.
  — О, бедняжка моя, — шептала Кларисса, прижимая к себе ребенка. — Постарайся не думать об этом. Все-все прошло, и никогда ничего такого с тобой больше не случится. Я уж постараюсь, чтобы Оливер поплатился за это. Мерзкая скотина. Ему это так не пройдет.
  И настроение Пиппы внезапно изменилось. В голосе ее зазвучала надежда, — видимо, в голову ей пришла свежая мысль.
  — Может, его молния ударит, — произнесла она.
  — Весьма вероятно, — согласилась Кларисса. — Весьма вероятно. — И во взгляде ее была непреклонная решимость. — Теперь возьми себя в руки, Пиппа, — принялась она убеждать ребенка. — Все в порядке. — Она достала из кармана носовой платок. — Давай-ка высморкайся.
  Пиппа так и поступила, а затем принялась вытирать платком свои слезы с платья Клариссы. На это Кларисса попыталась изобразить смешок.
  — А теперь давай-ка наверх, мыться, — распорядилась она, разворачивая Пиппу к двери в холл. — Я имею в виду, мыться по-настоящему — у тебя абсолютно грязная шея.
  Казалось, Пиппа совершенно успокоилась.
  — Всегда так, — огрызнулась она и поплелась к выходу. Но уже в дверях внезапно повернулась и подбежала к Клариссе. — Ты ведь не позволишь ему забрать меня, правда? — умоляюще воскликнула она.
  — Только через мой труп, — решительно заявила Кларисса. И тут же поправила себя: — Нет — через его труп. Вот так! Это тебя устраивает? — Пиппа кивнула, и Кларисса поцеловала девочку в лоб. — А теперь иди.
  Напоследок Пиппа крепко обняла мачеху и вышла из комнаты. Мгновение Кларисса постояла в задумчивости, а затем, придя к заключению, что в комнате становится темновато, включила свет. Она закрыла застекленные двери в сад, потом села на диван и уставилась в одну точку, погруженная в свои мысли.
  Прошла лишь минута или две, когда, услышав стук входной двери, она перевела полный ожидания взгляд на дверь в холл, откуда мгновение спустя вошел ее муж Генри Хейлшем-Браун. Это был вполне интересный мужчина около сорока лет с ничего не выражающим лицом, украшенным очками в роговой оправе. В руках он держал портфель.
  — Здравствуй, дорогая, — сказал он, включая бра на стене и устраивая свой портфель в кресле.
  — Здравствуй, Генри, — отозвалась Кларисса. — Что за ужасный день сегодня.
  — Вот как? — Он подошел к дивану и наклонился поцеловать жену.
  — Я даже не знаю, как начать, — продолжила она. — Выпей что-нибудь прежде.
  — Не сейчас, — сказал он, подойдя к застекленным дверям, чтобы задернуть занавески. — Кто дома?
  Слегка удивившись вопросу, Кларисса ответила:
  — Никого. Сегодня у Элджина свободный вечер. «Черный четверг», ты же знаешь. Поужинаем холодным окороком и шоколадным муссом, а кофе будет хорош по-настоящему, потому что приготовлю его я.
  Единственной реакцией Генри было вопросительное «Гм?».
  Задетая такой холодностью, Кларисса спросила:
  — Генри, что-нибудь случилось?
  — Ну, в некотором смысле, — последовал ответ.
  — Что-то плохое? — продолжала допытываться она. — Это Миранда?
  — Нет-нет, в самом деле, ничего страшного, — заверил ее Генри. — Скорее, я бы сказал, наоборот. Да, скорее наоборот.
  — Дорогой, — сказала Кларисса, и в голосе ее была любовь с едва ощутимой насмешкой, — дано ли мне ощутить за этим непроницаемым министерским фасадом хоть какие-то человеческие эмоции?
  Предвкушение удовольствия нарисовалось на лице Генри.
  — Что ж, — приступил он, — это весьма захватывающе, если можно так выразиться. — Он помолчал и добавил: — И тут как раз над Лондоном сгущается туман.
  — Разве это так захватывающе? — поинтересовалась Кларисса.
  — Нет-нет, не туман, разумеется.
  — Так что же? — нетерпеливо воскликнула Кларисса.
  Генри быстро огляделся, словно хотел убедиться, что подслушивать некому, а затем подошел к дивану и уселся рядом с Клариссой.
  — Это должно остаться между нами, — чрезвычайно серьезно заявил он.
  — Да? — Кларисса была заинтригована.
  — Это действительно совершенно секретно, — повторил Генри. — Никто не должен знать. Но, разумеется, тебе можно.
  — Ну, давай же, расскажи мне.
  Генри вновь с подозрением оглянулся по сторонам и наконец повернулся к Клариссе.
  — Только молчок, — предостерег он, выдержат паузу для пущего эффекта и в конце концов возвестил: — Советский премьер Календорфф летит в Лондон на состоящееся завтра совещание с премьер-министром.
  На Клариссу новость не произвела никакого впечатления.
  — Да, я знаю, — сказала она.
  У Генри глаза на лоб полезли.
  — Что значит «я знаю»? — спросил он.
  — Прочитала в воскресной газете, — небрежно сообщила Кларисса.
  — Я не понимаю, почему тебе доставляет удовольствие читать эти плебейские листки, — раздраженно воскликнул Генри. — Как бы то ни было, газеты никак не могли узнать, что этот Календорфф прилетает. Это совершенно секретно.
  — Бедненький мой, — прошептала Кларисса и продолжила голосом, в котором смешались недоверие и сочувствие: — Совершенно секретно? Неужели? И ты веришь, что ничего важнее и быть не может?
  Генри встал и принялся с очень озабоченным видом вышагивать по комнате.
  — Боже мой, должно быть, произошла утечка, — бормотал он.
  — Мне кажется, — едко заметила Кларисса, — теперь ты должен понять, что утечка существует всегда. К тому же я полагаю, что и вам всем следовало быть готовыми к этому.
  Генри выглядел несколько обиженным.
  — Официальное сообщение последовало лишь сегодня вечером, — принялся объяснять он. — Самолет Календорффа должен быть в Хитроу в восемь сорок, но на самом деле… — Он склонился над диваном и с некоторым сомнением посмотрел на жену. — Послушай, Кларисса, — вид у него стал чрезвычайно серьезный, — могу я быть по-настоящему уверенным в твоем благоразумии?
  — Я гораздо благоразумней любой воскресной газетки, — возразила Кларисса и уселась, спустив ноги с дивана на пол.
  Генри присел на подлокотник и заговорщицки склонился к Клариссе.
  — Совещание состоится завтра в Уайтхолле, — сообщил он, — но у нас будет огромное преимущество, если предварительно состоится разговор между сэром Джоном и Календорффом. Сейчас, разумеется, репортеры ждут в Хитроу, и в тот момент, когда самолет приземлится, все передвижения Календорффа станут, в той или иной степени, достоянием публики.
  Он вновь заозирался, будто страшась обнаружить заглядывающих через плечо джентльменов из бульварных листков, а затем продолжил с нарастающим возбуждением:
  — К счастью, этот начинающийся туман играет нам на руку.
  — Ну же, — подгоняла его Кларисса. — Я вся трепещу.
  — В последний момент, — сообщил Генри, — выяснится, что по погодным условиям самолет не может приземлиться в Хитроу. Ему изменят курс, как это принято в таких случаях…
  — На Биндли-Хит, — оборвала его Кларисса. — Это всего в пятнадцати милях отсюда. Я все поняла.
  — Ты всегда слишком спешишь, милочка, — несколько разочарованно отозвался Генри. — Но действительно, он прилетает в Биндли-Хит, так что я немедленно отправляюсь на аэродром встречать Календорффа и привезу его сюда. Премьер-министр едет к нам прямо с Даунинг-стрит. Им вполне хватит полутора часов, чтобы обсудить насущные проблемы, а затем Календорфф отправится вместе с сэром Джоном в Лондон.
  Генри замолк. Он встал, сделал несколько шагов и повернулся к жене с обезоруживающей улыбкой:
  — Знаешь, Кларисса, все это может сыграть решающую роль в моей карьере. Я имею в виду то доверие, которое они мне оказывают, устраивая встречу именно здесь.
  — Ну конечно, — уверенно подтвердила Кларисса, подойдя к мужу, чтобы обнять его. — Генри, дорогой, — воскликнула она, — я думаю, все это просто замечательно.
  — Между прочим, — Генри посерьезнел, — Календорфф здесь может быть упомянут только как мистер Джоунз.
  — Мистер Джоунз? — попробовала Кларисса, но не вполне успешно, так как в голосе ее явно проступали скептические нотки.
  — Правильно. С этими именами осторожность не помешает.
  — Да, но… мистер Джоунз? — в голосе Клариссы прозвучало сомнение. — Они не могли придумать что-нибудь получше? — Она покачала головой. — Между прочим, как насчет меня? Следует ли мне сразу удалиться, так сказать, на женскую половину или же сначала подать напитки, выдавить из себя приветствия для каждого, а уж потом стушеваться?
  Генри разглядывал свою жену с некоторым беспокойством.
  — Тебе следует отнестись к этому серьезно, дорогая, — наставительно сказал он.
  — Но, Генри, миленький, — возразила Кларисса, — ведь могу же я относиться к этому серьезно, немножко при этом развлекаясь?
  Генри потребовалось какое-то время, чтобы переварить услышанное.
  — Я полагаю, Кларисса, тебе лучше вовсе не показываться.
  Казалось, Кларисса не придала этому особого значения.
  — Ладно, — согласилась она, — но что же с едой? Вдруг они захотят поесть?
  — О нет, — отозвался Генри, — в этом нет никакой необходимости.
  — Думаю, несколько бутербродов не помешает, — предложила Кларисса, присев на подлокотник дивана. — Лучше всего с ветчиной. Я заверну их в салфетки, чтобы не высохли. И горячий кофе в термосе. Да, так будет хорошо. А шоколадный мусс я заберу с собой в спальню в качестве утешения, раз меня не допускают на совещание.
  — Прошу тебя, Кларисса… — неодобрительно заговорил Генри, лишь бы прервать жену, которая в этот миг обвила руками его шею.
  — Миленький, да я же абсолютно серьезна, правда, — уверяла она мужа. — Не случится ничего непредвиденного. Я этого не допущу. — И она нежно поцеловала его.
  Генри осторожно высвободился из ее объятий.
  — Что там со стариком Роли? — спросил он.
  — Они с Джереми обедают в клубе, и Хьюго с ними, — сообщила Кларисса. — Потом они собираются играть в бридж, так что Роли и Джереми вернутся не раньше полуночи.
  — И Элджинов тоже нет?
  — Миленький, ты же знаешь, что они всегда ходят в кино по четвергам, — напомнила Кларисса. — Они тоже вернутся ближе к полуночи.
  Генри выглядел удовлетворенным.
  — Прекрасно, — воскликнул он. — Весьма удачное стечение обстоятельств. Сэр Джон и мистер… э-э…
  — Джоунз, — подсказала Кларисса.
  — Совершенно верно, дорогая. Мистер Джоунз и премьер-министр уедут задолго до этого часа. — Генри посмотрел на часы. — Что ж, пожалуй, я быстренько приму душ и отправлюсь в Биндли-Хит, — сообщил он.
  — А я отправлюсь делать бутерброды с ветчиной, — сказала Кларисса и выскочила из комнаты.
  Взяв свой портфель, Генри крикнул ей вдогонку:
  — Тебе не следует забывать об освещении, Кларисса. — Он подошел к двери и выключил свет. — Здесь мы сами платим за электричество, и оно стоит денег. — Он выключил также бра на стенах. — Это тебе не Лондон, сама понимаешь.
  Оглядев напоследок комнату, теперь погруженную во тьму, если не считать слабого света из холла, Генри удовлетворенно кивнул и удалился, закрыв за собой дверь.
  Глава 7
  В гольф-клубе Хьюго шумно выражал недовольство поведением Клариссы, устроившей дегустацию портвейна.
  — Нет, правда, ей следует прекратить забавляться этими, понимаете ли, играми, — говорил он, когда компания направлялась в бар. — Вы помните, Роли, тот раз, когда я получил телеграмму из Уайтхолла, сообщившую, что меня собираются занести в очередной список возведенных в рыцарское достоинство? И только когда я доверительно сообщил об этом Генри во время обеда с ними обоими, и Генри весьма озадачился, а Кларисса давай хихикать — только тогда я догадался, что это она послала эту чертову телеграмму. Иногда она ведет себя как ребенок.
  Сэр Роланд фыркнул:
  — Да, этого у нее не отнимешь. Любит устроить представление. Знаете, ведь в школьном театре она действительно чертовски хорошо играла. Одно время ее отношение к сцене казалось мне настолько серьезным, что я не удивился бы, выбери она карьеру профессиональной актрисы. Она настолько искренна, даже когда несет самую чудовищную ложь. А ведь актеры именно таковы и есть. Искренние лжецы.
  На мгновение он погрузился в воспоминания, затем продолжил:
  — Лучшую школьную подругу Клариссы звали Дженетт Коллинз, ее отец был известным футболистом. И сама Дженетт была одержимой болельщицей. Ну так вот, однажды Кларисса позвонила ей, изменив голос, представилась сотрудницей службы по связям с общественностью какой-то там футбольной команды и сообщила, что Дженетт выбрана новым талисманом команды, а поэтому ей надлежит посмешнее обрядиться в кролика и быть после полудня у стадиона Челси на радость стоящим в очереди болельщикам. Дженетт как-то умудрилась вовремя раздобыть костюм и таким вот дурацким кроликом притащилась на стадион, где над ней потешались сотни людей, а поджидавшая там Кларисса фотографировала. Дженетт была в ярости. Не думаю, что их дружба выдержала это испытание.
  — Ладно уж, — смиренно проворчал Хьюго и углубился в меню, всего себя посвятив серьезнейшему делу выбора яств, которые им предстояло вкушать несколько позже.
  Тем временем в опустевшую гостиную Хейлшем-Браунов, буквально через несколько минут после того как Генри удалился принимать душ, через застекленную дверь крадучись проник Оливер Костелло. Занавеска осталась незадернутой, так что лунный свет призрачно освещал комнату. Незваный гость осторожно посветил фонариком по сторонам, затем подошел к письменному столу и зажег стоявшую на нем лампу. Он поднял крышку, за которой был потайной ящик, но вдруг погасил лампу и замер, к чему-то прислушиваясь. По-видимому, успокоившись, он вновь зажег настольную лампу и открыл потайной ящик.
  За спиной Костелло медленно и бесшумно растворилась стенная панель рядом с книжными полками. Он закрыл потайной ящик, снова погасил лампу, резко повернулся, и тут на голову его обрушился сокрушительный удар. Костелло рухнул на месте, свалившись за диван, а панель снова закрылась, на этот раз гораздо быстрее.
  Комната оставалась погруженной в темноту, пока Генри Хейлшем-Браун, вошедший из холла, не зажег бра на стене, окликая жену:
  — Кларисса!
  Надев очки, он взял пачку сигарет со стоящего у дивана столика, и тут вошла Кларисса.
  — Я здесь, дорогой. Не желаешь бутерброд перед тем, как отправиться?
  — Нет, думаю, мне уже пора, — отозвался Генри, нервно похлопывая себя по карманам пиджака.
  — Но ты окажешься там гораздо раньше, чем нужно, — сказала Кларисса. — Туда ехать никак не больше двадцати минут.
  Генри покачал головой.
  — Все может случиться, — заявил он. — Например, шину проколю или машина сломается.
  — Не волнуйся, дорогой, — успокаивала Кларисса, поправляя ему галстук. — Все будет в порядке.
  — А как насчет Пиппы? — встревоженно спросил Генри. — Ты уверена, что ей не захочется ворваться с разбегу, пока сэр Джон и Кален… я имею в виду мистер Джоунз, беседуют с глазу на глаз?
  — Нет никакого повода для беспокойства, — успокоила его Кларисса. — Я поднимусь к ней в комнату, и мы устроим пирушку. Мы поджарим предназначенные для завтрашнего завтрака сосиски и разделим шоколадный мусс.
  Генри наградил жену нежной улыбкой.
  — Ты очень добра к Пиппе, дорогая моя, — произнес он. — Как я благодарен тебе за это. — Смутившись, он замолчал, затем продолжил: — Я не знаю, как сказать это… я… ты понимаешь… столько страданий… и вот теперь все по-другому… — Он обнял и поцеловал Клариссу.
  Несколько мгновений они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Наконец Кларисса мягко высвободилась из объятий, продолжая держать мужа за руки.
  — Я очень счастлива с тобой, Генри, — сказала она. — И с Пиппой все будет хорошо. Она очаровательный ребенок.
  Улыбка Генри была наполнена любовью.
  — А теперь отправляйся встречать своего мистера Джоунза, — распорядилась она, подталкивая мужа к двери в холл. — Мистер Джоунз, — повторила она. — Я все-таки не понимаю, как можно было выбрать столь нелепое имя.
  Генри уже выходил из комнаты, когда Кларисса спросила его:
  — Вы собираетесь воспользоваться парадным входом? Не задвигать засов?
  Он остановился в дверях, размышляя, затем сказал:
  — Нет. Думаю, мы войдем через двери в сад.
  — Тебе бы лучше надеть пальто, Генри. Довольно зябко, — посоветовала Кларисса, выставляя мужа в холл. — И кашне тоже не помешает.
  Он послушно снял пальто с вешалки в холле, и она проводила его до парадного входа с последним напутствием:
  — Поедешь аккуратно, миленький, правда?
  — Да-да, — бросил на ходу Генри. — Ты ведь знаешь, я всегда вожу аккуратно.
  Кларисса закрыла за ним дверь и отправилась на кухню, чтобы закончить с бутербродами. Раскладывая их на блюде и укутывая влажной салфеткой, чтобы сохранить свежими, она не могла отделаться от мыслей о недавней мучительной встрече с Оливером Костелло. Она нахмурилась еще больше, когда вошла в гостиную и поставила бутерброды на маленький столик.
  Вдруг испугавшись навлечь на себя ярость мисс Пик, она схватила блюдо, безуспешно потерла оставленный им на столике след и в конце концов пришла к компромиссу, водрузив на пятно стоящую рядом вазу с цветами. Бутерброды она переместила на скамеечку, затем тщательно взбила подушки на диване. Тихо напевая, она взяла книгу Шииты и отнесла ее к книжным полкам. «Если кто-то звал кого-то сквозь…»670 Внезапно песенка оборвалась пронзительным вскриком — это Кларисса споткнулась и чуть не упала на Оливера Костелло.
  Склонившись над телом, Кларисса увидела, кто это.
  — Оливер! — с трудом выдохнула она.
  В ужасе она уставилась на тело, и мгновение показалось ей вечностью. Затем, уверившись, что он мертв, она резко выпрямилась и кинулась к двери, чтобы позвать Генри, но тут же сообразила, что тот уже уехал. Она вернулась к телу, потом бросилась к телефону и схватила трубку. Начала набирать номер, остановилась и положила трубку. Мгновение она размышляла, потом посмотрела на стенную панель. Собравшись с мыслями, Кларисса вновь бросила взгляд на панель, а затем, преодолевая себя, нагнулась и потащила тело к стене.
  В это время панель медленно открылась, и в проеме показалась Пиппа в халате, наброшенном на пижаму.
  — Кларисса! — закричала она, бросившись к своей мачехе.
  Стараясь встать между девочкой и телом Костелло, Кларисса слегка подтолкнула ее, пытаясь отвернуть от ужасного зрелища.
  — Пиппа, — умоляла она, — не смотри, дорогая. Не смотри.
  Пиппа кричала срывающимся голосом:
  — Я не хотела. Ой, правда, я не хотела делать этого.
  Кларисса в ужасе схватила девочку за руки.
  — Пиппа! Это что — ты?! — выдохнула она.
  — Он умер, да? Он совсем умер? — спрашивала Пиппа. Судорожно всхлипывая, она закричала: — Я же совсем… не хотела убивать его. Я не хотела.
  — Успокойся, ну же, успокойся, — ласково шептала Кларисса. — Все в порядке. Пойдем-ка, сядь.
  Она усадила Пиппу в кресло.
  — Я не хотела. Я не хотела его убивать, — продолжала рыдать Пиппа.
  Кларисса встала перед ней на колени.
  — Конечно же, ты не хотела. А теперь послушай, Пиппа…
  Но Пиппа рыдала все сильнее, и Кларисса прикрикнула на нее:
  — Пиппа, слушай меня! Все будет в полном порядке. Ты забудешь все это. Забудешь, ты слышишь меня?
  — Да, — всхлипывала Пиппа, — но… но я…
  — Пиппа, — с еще большим напором продолжала Кларисса, — ты должна положиться на меня и верить тому, что я говорю. Все будет в порядке. Но ты будешь храброй и в точности сделаешь то, что я скажу.
  По-прежнему истерично всхлипывая, Пиппа старалась отвернуться.
  — Пиппа! — закричала Кларисса. — Сделаешь ты, как я говорю?! — Она развернула девочку лицом к себе. — Сделаешь?
  — Да, да, я сделаю, — проговорила Пиппа, прижавшись к груди мачехи.
  — Вот и хорошо, — ласково произнесла Кларисса, помогая девочке подняться с кресла. — Теперь я хочу, чтобы ты поднялась к себе и легла в постель.
  — Ты пойдешь со мной, пожалуйста, — умоляла Пиппа.
  — Да, да, — заверила ее Кларисса. — Я поднимусь очень скоро, как только смогу, и дам тебе прекрасную маленькую белую таблетку. Тогда ты заснешь, а утром все будет казаться совсем другим. — Она опустила глаза на тело и добавила: — Может, и вовсе не о чем беспокоиться.
  — Но он мертв… он… да?
  — Нет, нет, может, он и не мертв, — уклончиво отозвалась Кларисса. — Я посмотрю. А теперь иди, Пиппа. Делай, что я говорю.
  Пиппа, продолжая всхлипывать, вышла из комнаты и поднялась наверх. Кларисса проводила ее взглядом, а затем повернулась к лежащему на полу телу.
  — Предположим, я нахожу труп в гостиной, что я делаю? — бормотала она себе под нос. Постояв какое-то время в раздумье, она беспомощно воскликнула: — О боже мой, что же мне делать?!
  Глава 8
  Пятнадцать минут спустя Кларисса по-прежнему находилась в гостиной и что-то бормотала себе под нос. Но эти пятнадцать минут не прошли впустую. Теперь в комнате горел свет, стенная панель была закрыта, а портьеры на открытых застекленных дверях задернуты. Тело Оливера Костелло все еще лежало за диваном, но Кларисса передвинула мебель: посреди комнаты поставила ломберный стол с картами и блокнотами для записи очков, а вокруг стола — четыре стула с прямыми высокими спинками.
  Стоя у стола, Кларисса быстро записывала цифры в одном из блокнотов. «Три пики, четыре черви, четыре без козыря, пас», — бормотала она, указывая на каждую руку, будто бы торговалась за играющих. «Пять бубен, пас, шесть пик… вдвое… и тут, думаю, они недобрали». Она помедлила, глядя на стол, затем продолжила: «Так, посмотрим, вдвойне уязвимы, две взятки, пятьсот… или я дам им сыграть? Нет».
  Ее занятие было прервано появлением сэра Роланда, Хьюго и молодого Джереми, вошедших через застекленную дверь. Хьюго, перед тем как войти в комнату, задержался, чтобы прикрыть одну створку.
  Положив блокнот и карандаш на ломберный стол, Кларисса устремилась встречать гостей.
  — Слава богу, вы пришли, — полным смятения голосом обратилась она к сэру Роланду.
  — Что все это значит, моя дорогая? — обеспокоенно спросил сэр Роланд.
  Следующую фразу Кларисса адресовала всем присутствующим:
  — Милые, вы должны помочь мне.
  Джереми заметил стол с разложенными на нем картами.
  — Похоже на партию бриджа, — радостно отметил он.
  — Очень мелодраматично, Кларисса, — вступил в разговор Хьюго. — Что вы замышляете, юная леди?
  Кларисса вцепилась в сэра Роланда.
  — Это серьезно, — настаивала она. — Ужасно серьезно. Вы поможете мне, правда?
  — Разумеется, мы поможем вам, Кларисса, — заверил ее сэр Роланд, — но в чем дело?
  — Да, давайте, что там на этот раз? — устало спросил Хьюго.
  В голосе Джереми также не чувствовалось участия:
  — Ты что-то замышляешь, Кларисса. Что же? Труп нашла или еще что-нибудь?
  — Именно так, — вздохнула Кларисса. — Я нашла… нашла труп.
  — Что это означает — «нашла труп»? — спросил Хьюго. В голосе его сквозило легкое удивление, но не было особой заинтересованности.
  — Именно то, что сказал Джереми, — ответила Кларисса. — Я вошла сюда и обнаружила труп.
  Беглым взглядом Хьюго окинул комнату.
  — Я не понимаю, о чем вы говорите, — недовольно заключил он. — Что за труп? Где?
  — Я не в игрушки играю. Я серьезно, — сердито вскричала Кларисса. — Это здесь. Идите и смотрите. За диваном.
  Она подтолкнула сэра Роланда к дивану, а сама отошла в сторону.
  Хьюго быстро подошел к дивану. Джереми последовал за ним и заглянул за спинку.
  — Боже мой, она права, — пробормотал он.
  К ним присоединился сэр Роланд. Они с Хьюго наклонились, чтобы исследовать тело.
  — Господи, это Оливер Костелло, — воскликнул сэр Роланд.
  — Боже всемогущий! — Джереми подбежал к застекленным дверям и задернул занавески.
  — Да, — сказала Кларисса. — Это Оливер Костелло.
  — Что он здесь делал? — спросил сэр Роланд.
  — Он приходил этим вечером поговорить о Пиппе, — ответила Кларисса. — Сразу после вашего ухода в клуб.
  Сэр Роланд выглядел озадаченным.
  — Что ему было нужно от Пиппы?
  — Они с Мирандой грозились забрать ее, — сказала Кларисса. — Но сейчас все это не имеет значения. Я потом все вам расскажу. Мы должны поспешить. У нас совсем мало времени.
  Сэр Роланд предупреждающе поднял руку:
  — Минуточку. Нам следует прояснить факты. Что случилось, когда он явился?
  Кларисса нетерпеливо встряхнула головой.
  — Я сказала, что им с Мирандой не видать Пиппы, и он убрался отсюда.
  — Но он вернулся?
  — Очевидно.
  — Как? — продолжал допрос сэр Роланд. — Когда?
  — Я не знаю, — ответила Кларисса. — Я просто вошла в комнату, я уже говорила, и нашла его… вон там. — Она показала в сторону дивана.
  — Понимаю, — сказал сэр Роланд, возвращаясь к дивану и склоняясь над телом. — Понимаю. Что ж, он мертв. Его ударили по голове чем-то тяжелым и острым. — Он оглядел присутствующих. — Боюсь, нам предстоит не самое приятное дело, но есть только один выход. — И, направляясь к телефону, добавил: — Мы должны позвонить в полицию и…
  — Нет, — резко оборвала его Кларисса.
  Сэр Роланд уже поднял трубку.
  — Вам следовало бы сделать это в первую очередь, Кларисса, — наставительно произнес он. — Все же, полагаю, они не станут слишком винить вас.
  — Нет, Роли, постойте, — настаивала Кларисса.
  Бегом она пересекла комнату, вырвала трубку и положила ее на рычаг.
  — Мое дорогое дитя… — принялся увещевать ее сэр Роланд, но Кларисса не дала ему продолжить.
  — Я сама могла вызвать полицию, если бы хотела этого, — сказала она. — Я прекрасно знаю, что именно так и следовало поступить. Я даже начала набирать номер. Однако вместо этого я позвонила в клуб и попросила вас немедленно прийти, всех троих. — Она повернулась к Джереми и Хьюго: — Вы пока даже не спросили меня зачем.
  — Вы можете препоручить все это нам, — заверил ее сэр Роланд. — Мы сделаем…
  Кларисса прервала его страстным возгласом:
  — Вы же ничего не понимаете. Мне нужно, чтобы вы помогли мне. Вы сказали, что поможете, если мне когда-либо потребуется помощь. — Она обратилась к остальным: — Милые, вы должны мне помочь.
  Джереми встал так, чтобы скрыть от нее лежащее тело.
  — Что же ты хочешь от нас? — мягко проговорил он.
  — Избавьтесь от тела, — последовал отрывистый ответ.
  — Дорогая моя, не говорите глупостей, — тут же отреагировал сэр Роланд. — Это убийство.
  — В том-то все и дело, — сказала Кларисса. — Тело не должно быть найдено в доме.
  Хьюго нетерпеливо фыркнул.
  — Вы не понимаете, о чем говорите, дорогая моя, — воскликнул он. — Вы прочитали слишком много криминальных романов. В реальной жизни нельзя дурачиться, передвигая трупы.
  — Но я уже передвинула его, — сообщила Кларисса. — Я перевернула его, чтобы убедиться в том, что он мертв, а потом я начала тащить его в этот тайник, но сообразила, что мне понадобится помощь, и позвонила в клуб, а пока ждала вас, у меня созрел план.
  — Включающий в себя стол для бриджа, я полагаю, — показал Джереми на стол.
  Кларисса взяла блокнот с записями.
  — Да. Это будет нашим алиби.
  — Да что, черт возьми… — начал Хьюго, но Кларисса не позволила ему закончить.
  — Два с половиной роббера, — объявила она. — Я сыграла за каждую руку и записала счет в этом блокноте. Вы трое должны заполнить остальные, своим почерком разумеется.
  Сэр Роланд изумленно уставился на нее.
  — Вы сошли с ума, Кларисса. Совершенно спятили.
  Кларисса никак не отреагировала на это.
  — Я все прекрасно продумала, — продолжила она. — Тело нужно убрать отсюда. — Она посмотрела на Джереми. — Вам придется сделать это вдвоем. Очень трудно справиться с трупом. Я это уже выяснила.
  — И к каким чертям, по-вашему, мы должны делать его? — раздраженно спросил Хьюго.
  У Клариссы уже был готов ответ:
  — Я думаю, лучшее место — Марсденский лес. Это всего в двух милях отсюда. — Она махнула куда-то налево. — Вы повернете на боковую дорогу всего в нескольких ярдах от центральных ворот. Это узкая дорога, и вряд ли кто-нибудь ездит по ней. — Она повернулась к сэру Роланду: — Просто оставьте машину на обочине, когда въедете в лес. Затем возвращайтесь сюда.
  Джереми выглядел совершенно ошеломленным.
  — Ты имеешь в виду… ты хочешь, чтобы мы выбросили тело в лесу?
  — Нет, вы оставите его в машине, — объяснила Кларисса. — Это его машина, вы ее не заметили? Он оставил ее здесь, за конюшнями.
  Теперь все трое были в полном замешательстве.
  — Все это на самом деле очень просто, — заверила их Кларисса. — Если даже кто-нибудь увидит, как вы возвращаетесь, ночь достаточно темна, чтобы он не разглядел вас. И у вас алиби. Мы вчетвером играли здесь в бридж.
  Она положила блокнот на стол и выглядела почти довольной собой, в то время как мужчины изумленно разглядывали ее.
  Хьюго ходил кругами.
  — Я… я… — лопотал он, размахивая руками.
  Кларисса же продолжала давать инструкции:
  — Разумеется, вы наденете перчатки, чтобы нигде не оставить отпечатков пальцев. Я их уже приготовила.
  Обойдя Джереми, она подошла к дивану и достала из-под одной из подушек три пары перчаток, после чего положила их на подлокотник.
  Сэр Роланд не отрывал глаз от Клариссы.
  — Ваш природный талант к преступлениям лишает меня дара речи, — сообщил он.
  Джереми восхищенно уставился на нее.
  — Она все продумала, не так ли? — провозгласил он.
  — Да, — признал Хьюго, — но тем не менее все это чертовски идиотская чепуха.
  — А теперь вы должны поспешить, — убежденно распорядилась Кларисса. — В девять часов Генри и мистер Джоунз будут здесь.
  — Мистер Джоунз? Что, к дьяволу, за мистер Джоунз? — спросил сэр Роланд.
  Кларисса прижала ладонь ко лбу.
  — О господи! — воскликнула она. — Я и представить себе не могла, какую прорву объяснений повлечет за собой убийство. Я думала, что просто попрошу вас помочь мне и вы поможете, вот и все. — Она оглядела всю троицу. — Ой, миленькие, вы должны. — Она погладила Хьюго по голове. — Милый, милый Хьюго…
  — Все эти ваши комедии прекрасны, моя дорогая, — с явным раздражением начал Хьюго, — но труп — дело серьезное и скверное; дурачества с ним могут кончиться для нас очень плохо. Нельзя развозить трупы под покровом ночи.
  Кларисса подошла к Джереми и положила руку ему на плечо.
  — Джереми, миленький, ты ведь, конечно, поможешь мне. Правда? — взмолилась она.
  Джереми смотрел на нее с обожанием.
  — Ладно, я играю, — бодро отозвался он. — Что такое труп-другой между друзьями?
  — Подождите, молодой человек, — распорядился сэр Роланд. — Я не собираюсь позволять это. — Он повернулся к Клариссе: — Теперь вы должны послушать меня, Кларисса. Я требую. В конце концов, о Генри тоже следует подумать.
  Кларисса бросила на него раздраженный взгляд.
  — Но именно о Генри я и думаю, — сообщила она.
  Глава 9
  Трое мужчин встретили заявление Клариссы молчанием. Сэр Роланд мрачно качал головой, Хьюго смотрел все так же ошеломленно, а Джереми просто пожимал плечами, будто бы потеряв всякую надежду разобраться в этой ситуации.
  Глубоко вздохнув, Кларисса обратилась ко всем троим:
  — Нечто ужасно важное происходит сегодня вечером. Генри отправился… встречать кое-кого и привезет его сюда. Это очень важно и секретно. Страшная политическая тайна. Никто не должен знать об этом. Это абсолютно не может быть предано огласке.
  — Генри отправился встречать мистера Джоунза? — недоверчиво спросил сэр Роланд.
  — Дурацкое имя, я согласна, — сказала Кларисса, — но так уж они назвали его. Я не могу сообщить вам настоящее имя. Я больше ничего не могу вам сказать. Я обещала Генри, что никому не скажу ни слова, но я должна убедить вас, что я вовсе не… — она повернулась к Хьюго, — …вовсе не идиотничаю и не ломаю комедию, как говорит Хьюго.
  Она обратилась к сэру Роланду:
  — Как, по-вашему, это отразится на карьере Генри, если он явится сюда с высокопоставленной персоной ради встречи с другой высокопоставленной персоной, которая специально для этого прибывает из Лондона, — и все это только для того, чтобы застать здесь полицию, расследующую убийство — убийство человека, который только что женился на бывшей жене Генри?
  — Господи помилуй! — воскликнул сэр Роланд. Затем, глядя Клариссе прямо в глаза, недоверчиво добавил: — Ведь вы не выдумали все это прямо сейчас? Это не очередная из ваших запутанных игр, нацеленных на то, чтобы выставить всех нас дураками?
  Кларисса мрачно покачала головой.
  — Никто не верит мне, когда я говорю правду.
  — Извините, моя дорогая, — сказал сэр Роланд. — Да, я вижу, что это гораздо более сложная проблема, чем я думал.
  — Вы видите? — воодушевилась Кларисса. — Это действительно жизненно важно — убрать отсюда тело.
  — Где, ты сказала, этот автомобиль? — спросил Джереми.
  — За конюшнями.
  — А слуги, я вижу, отсутствуют?
  — Да, — кивнула Кларисса.
  Джереми взял с подлокотника дивана пару перчаток.
  — Ладно, — решительно воскликнул он. — Отнести труп к машине или подогнать машину к трупу?
  Сэр Роланд сдерживающе поднял руку.
  — Подождите. Мы не должны действовать слишком поспешно.
  Джереми опять положил перчатки, но Кларисса повернулась к сэру Роланду с отчаянным криком:
  — Но мы должны торопиться!
  Сэр Роланд внимательно посмотрел на нее.
  — Я не уверен, что ваш план, Кларисса, наилучший, — объявил он. — Послушайте, если бы мы могли просто задержать обнаружение тела до завтрашнего утра, этого было бы вполне достаточно, я полагаю, и к тому же так гораздо проще. Если сейчас мы просто перенесем тело, к примеру, в другую комнату, я думаю, это будет вполне простительно.
  — Вас еще предстоит убедить, не так ли? — обратилась к нему Кларисса. Посмотрев на Джереми, она продолжила: — Джереми вполне готов. — Она взглянула на Хьюго. — А Хьюго будет ворчать и качать головой, но поступит, как остальные. А вы…
  Она подошла к двери в библиотеку и открыла ее.
  — Не могли бы вы выйти на минутку? — попросила она Джереми и Хьюго. — Я хочу поговорить с Роли наедине.
  — Не позволяйте ей втянуть вас в какое-нибудь дурачество, Роли, — предупредил Хьюго, когда они оба выходили из комнаты.
  Джереми успокаивающе взглянул на Клариссу и пробормотал:
  — Удачи!
  Сэр Роланд с серьезным видом занял место за столом.
  — Итак! — воскликнула Кларисса, сев напротив него.
  — Моя дорогая, — предостерег ее сэр Роланд, — я люблю вас и всегда буду любить. Но, прежде чем вы зададите вопрос, хочу сообщить, что ответ будет отрицательным.
  Кларисса говорила серьезно и подчеркивала каждое слово:
  — Тело этого человека не должно быть обнаружено в этом доме. Если его найдут в Марсденском лесу, я смогу сказать, что он заходил сюда ненадолго, и точно указать полиции, когда он ушел. Действительно, очень кстати получилось, что мисс Пик видела, как он уходил. Даже вопроса не возникнет, возвращался ли он сюда снова.
  Она глубоко вздохнула.
  — Но если тело найдут здесь, нас всех станут допрашивать. — Она помедлила, чтобы добавить тщательно обдуманную фразу: — А Пиппе совсем необязательно проходить через это.
  — Пиппе? — Сэр Роланд был явно озадачен. Кларисса помрачнела.
  — Да, Пиппа. Она не выдержала и призналась, что сделала это.
  — Пиппа! — повторил сэр Роланд, медленно переваривая услышанное.
  Кларисса кивнула.
  — Боже мой! — воскликнул сэр Роланд.
  — Она была в ужасе, когда Оливер явился сегодня. Я пыталась успокоить ее, убеждала, что не позволю забрать ее, но, мне кажется, она не поверила. Вам ведь известно, что ей пришлось испытать? У нее было нервное расстройство. Так вот, я не думаю, что она смогла бы пережить возвращение к Оливеру с Мирандой. Пиппа была здесь, когда я обнаружила тело Оливера. Она сказала мне, что совершенно не собиралась делать этого, и я уверена, что она говорила правду. Она была в ужасе, в руках у нее была эта палка, и она ударила безрассудно.
  — Какая палка? — спросил сэр Роланд.
  — Одна из тех, что на подставке в холле. Она в тайнике. Я не трогала ее.
  Сэр Роланд задумался, а затем быстро произнес:
  — Где сейчас Пиппа?
  — В постели, — ответила Кларисса. — Я дала ей снотворное. До утра она не должна проснуться. Завтра я отвезу ее в Лондон, и за ней какое-то время посмотрит моя старая няня.
  Сэр Роланд встал и подошел к дивану, чтобы взглянуть на лежащее тело Оливера Костелло. Вернувшись к Клариссе, он поцеловал ее.
  — Вы победили, дорогая моя. Я прошу прощения. Этот ребенок не должен расплачиваться за свой поступок. Пригласите остальных.
  Он подошел к застекленной двери и закрыл ее, а Кларисса открыла дверь библиотеки со словами:
  — Хьюго, Джереми. Пройдите сюда, пожалуйста.
  Двое мужчин вернулись в комнату.
  — Этот ваш дворецкий не слишком старателен, — объявил Хьюго. — Окно в библиотеке было открыто. Я его закрыл.
  После чего он обратился к сэру Роланду с отрывистым вопросом:
  — Ну?
  — Я обращен, — последовал такой же краткий ответ.
  — Ловко сработано, — прокомментирован Джереми.
  — Не стоит терять время, — объявил сэр Роланд. — Так, теперь эти перчатки.
  Он взял с подлокотника дивана пару перчаток и натянул их. Джереми схватил остальные, отдал пару Хьюго, и оба они также надели перчатки. Сэр Роланд подошел к стенной панели и спросил:
  — Как открывается эта штука?
  К нему подошел Джереми.
  — Вот так, сэр, — сказал он. — Пиппа мне показала.
  Он сдвинул рычаг и открыл панель.
  Сэр Роланд заглянул в тайник, пошарил там и вытащил прогулочную трость.
  — Да, она достаточно увесиста, — заметил он, — с утяжеленным набалдашником. Тем не менее я бы никогда не подумал… — Он замолчал.
  — Чего бы вы никогда не подумали? — заинтересовался Хьюго.
  Сэр Роланд покачал головой.
  — Я подумал, что это было нечто остроконечное — какой-то металл.
  — Чертов топор вы подразумеваете, — без обиняков высказался Хьюго.
  — Не знаю, не знаю, — подал голос Джереми. — По мне, так эта палка выглядит вполне смертоносно. Запросто можно раскроить череп.
  — Очевидно, — сухо произнес сэр Роланд. Повернувшись к Хьюго, он протянул ему трость. — Хьюго, будьте добры, сожгите ее в кухонной печи. Уоррендер, мы с вами отнесем тело в машину.
  Они с Джереми склонились у трупа, и в это мгновение раздался звонок.
  — Что это? — испуганно воскликнул сэр Роланд.
  — Звонок парадного входа, — в замешательстве объяснила Кларисса. На мгновение все замерли. — Кто бы это мог быть? — вслух подумала женщина. — Слишком рано для Генри и… э-э… мистера Джоунза. Должно быть, это сэр Джон.
  — Сэр Джон? — переспросил сэр Роланд еще более испуганно. — Вы хотите сказать, что сегодня вечером здесь ожидают премьер-министра?
  — Да, — ответила Кларисса.
  — Гм… — лишь на мгновение заколебался сэр Роланд. Затем он пробормотал: — Да. Что ж, мы должны сделать что-нибудь. — Снова прозвенел звонок, и он начал действовать: — Кларисса, сходите и спросите, кто там. Придумайте что-нибудь, чтобы задержать гостя. А мы тем временем наведем здесь порядок.
  Кларисса бросилась в холл, а сэр Роланд обратился к Хьюго и Джереми:
  — А мы вот что сделаем. Сунем его в тайник. Потом, когда все в этой комнате раскурят трубку мира, мы сможем вытащить его через библиотеку.
  — Отличная идея, — согласился Джереми, помогая сэру Роланду поднять тело.
  — Подать вам руку помощи? — спросил Хьюго.
  — Нет, все в порядке, — ответил Джереми.
  Они с сэром Роландом подхватили труп Костелло под мышки и потащили в тайник, а Хьюго взял фонарь. Пару секунд спустя сэр Роланд нащупал и нажал рычаг, в то время как Джереми возился с телом. Хьюго с фонарем и тростью быстро проскочил под рукой Джереми в нишу. Затем панель закрылась.
  Сэр Роланд, обследовав свой пиджак на предмет пятен крови, пробормотал:
  — Перчатки, — после чего снял перчатки и сунул их под диванную подушку.
  Джереми так же поступил со своими.
  Затем сэр Роланд напомнил сам себе:
  — Бридж, — и поспешил сесть за ломберный стол.
  Джереми последовал за ним и взял свои карты.
  — Присоединяйтесь, Хьюго, побыстрее, — поторопил сэр Роланд, поднимая свои карты.
  Ответом ему послужил стук изнутри тайника. Сообразив вдруг, что Хьюго нет в комнате, сэр Роланд и Джереми тревожно переглянулись. Джереми вскочил, кинулся к скрытому за книгами рычагу и открыл панель.
  — Присоединяйтесь же, Хьюго, — настойчиво повторил сэр Роланд, когда Хьюго вылез из убежища.
  — Быстрей, Хьюго, — нетерпеливо прошептал Джереми, снова закрывая панель.
  Сэр Роланд взял у Хьюго перчатки и положил их под подушку. Все трое быстро уселись за карточный стол как раз в тот момент, когда из холла в комнату вошла Кларисса в сопровождении двух мужчин в форме.
  Голоском, полным удивленной невинности, Кларисса объявила:
  — Это полиция, дядя Роли.
  Глава 10
  Старший из полицейских чинов, коренастый седой мужчина, проследовал за Клариссой в комнату, в то время как его коллега остался у двери в холл.
  — Это инспектор Лорд, — возвестила Кларисса. — И… — Она повернулась ко второму полицейскому, молодому брюнету с телосложением футболиста. — Прошу прощения, как, вы сказали, ваше имя?
  Инспектор ответил за него:
  — Это констебль Джоунз. — Обращаясь ко всем присутствующим, он продолжил: — Прошу извинить нас за вторжение, джентльмены, но мы получили сообщение, что здесь было совершено убийство.
  Последовала фальшивая реакция Клариссы и ее друзей.
  — Что? — рявкнул Хьюго.
  — Убийство! — воскликнул Джереми.
  — Боже мой! — вскрикнул сэр Роланд, а Кларисса сказала:
  — Да может ли быть такое?
  У всех троих получилось вполне искреннее изумление.
  — Да, нам в участок поступил телефонный звонок, — сообщил им инспектор. Кивнув Хьюго, он добавил: —Добрый вечер, мистер Берч.
  — Э-э… добрый вечер, инспектор, — пробормотал Хьюго.
  — Похоже на то, что кто-то вас разыграл, инспектор, — высказал предположение сэр Роланд.
  — Да, — согласилась Кларисса. — Мы весь вечер играли здесь в бридж.
  Остальные закивали, соглашаясь, а Кларисса поинтересовалась:
  — И кто же, как они сказали, был убит?
  — Никаких имен не прозвучало, — сообщил инспектор. — Звонивший только сказал, что в Коплстон-Корт совершено убийство и нам следует немедленно прибыть сюда. Они отключились, прежде чем мы смогли получить какую-либо дополнительную информацию.
  — Это явный розыгрыш, — заявила Кларисса и добавила тоном, преисполненным добродетели: — Какая безнравственность.
  Хьюго издавал возмущенные междометия.
  — Вы не поверите, мадам, каких только глупостей не совершают люди, — поведал инспектор.
  Он помолчал, глядя на каждого по очереди, а потом продолжил, обращаясь к Клариссе:
  — Значит, вы утверждаете, что этим вечером у вас не случилось ничего необычного? — Не ожидая ответа, он добавил: — Возможно, мне стоит также повидать мистера Хейлшем-Брауна.
  — Его здесь нет, — сообщила Кларисса. — Я жду его довольно поздно.
  — Понимаю, — ответил инспектор. — Кто сейчас остановился в доме?
  — Сэр Роланд Делахей и мистер Уоррендер, — сказала Кларисса, показывая на них по очереди. — А еще мистер Берч, которого вы уже знаете, он этим вечером у нас в гостях.
  Сэр Роланд и Джереми согласно промычали.
  — Ах да, — продолжила Кларисса, будто припомнив, — еще моя маленькая падчерица. — Она подчеркнула слово «маленькая». — Она в постели, спит.
  — А как насчет слуг? — пожелал узнать инспектор.
  — Их двое. Супружеская пара. Но сегодня у них свободный вечер, и они отправились в кино в Мейдстоун.
  — Понятно, — важно кивнул головой инспектор.
  Как раз в этот момент из холла в комнату вошел Элджин, чуть не столкнувшись с констеблем, по-прежнему стоящим на страже у дверей.
  Бросив вопросительный взгляд на инспектора, Элджин обратился к Клариссе:
  — Желаете что-нибудь, мадам?
  Кларисса выглядела изумленной.
  — Я думала, вы в кино, Элджин, — воскликнула она, а инспектор пронзил ее острым взором.
  — Мы почти сразу же вернулись, мадам, — объяснил Элджин. — Моя жена почувствовала себя нехорошо. — Несколько смущенно он добавил: — Э-э… проблемы с желудком. Должно быть, съела что-то. — Переводя взгляд с инспектора на констебля, он спросил: — Что-нибудь… не так?
  — Назовите ваше имя, — попросил инспектор.
  — Элджин, сэр, — ответил дворецкий. — Я не сомневаюсь… я надеюсь, что ничего…
  Инспектор прервал его:
  — Кто-то позвонил в полицейский участок и сообщил, что здесь произошло убийство.
  — Убийство? — с трудом выдавил из себя Элджин.
  — Что вам известно об этом?
  — Ничего. Абсолютно ничего, сэр.
  — Не вы ли это позвонили?
  — Нет, разумеется, нет.
  — Когда вы вернулись в дом, вы зашли через заднюю дверь… полагаю, так?
  — Да, сэр, — ответил Элджин, от испуга ставший куда почтительней.
  — Вы заметили что-либо необычное?
  Дворецкий на мгновение задумался, затем ответил:
  — Сейчас я сообразил, у конюшен стояла странная машина.
  — Странная машина? Что вы имеете в виду?
  — Я тогда удивился, чья бы она могла быть, — будто припоминая, сказал Элджин. — Странное место для машины.
  — Пойдите и взгляните на нее, Джоунз, — приказал инспектор констеблю.
  — Джоунз! — вздрогнув, невольно вскрикнула Кларисса.
  — Прошу прощения? — повернулся к ней инспектор.
  Кларисса тут же овладела собой. Улыбаясь полицейскому, она пробормотала:
  — Нет, ничего… просто… он не слишком похож на валлийца.
  Инспектор махнул констеблю и Элджину. Они покинули комнату, и воцарилась тишина. Наконец Джереми сел на диван и принялся поглощать бутерброды. Инспектор положил в кресло свои перчатки и шляпу, а затем, глубоко вздохнув, обратился к собравшимся:
  — Создается впечатление, — начал он медленно и взвешенно, — что сегодня вечером сюда явился некто не упомянутый. — Он посмотрел на Клариссу. — Вы уверены, что никого не ожидали?
  — Ах нет, нет, — отозвалась Кларисса. — Мы никого не приглашали. Вы же видите, вся четверка для бриджа в сборе.
  — Правда? — сказал инспектор. — Я и сам люблю поиграть в бридж.
  — О, неужели? — удивилась Кларисса. — Вы играете в «блэквуд»?
  — Я предпочитаю более благоразумный вариант, — сообщил инспектор. — Скажите мне, миссис Хейлшем-Браун, вы ведь недавно здесь живете, не так ли?
  — Так, — ответила она. — Около шести недель.
  Инспектор не сводил с нее глаз.
  — Не случалось ли каких-либо странностей с тех пор, как вы здесь поселились? — спросил он.
  Прежде чем Кларисса успела открыть рот, в разговор влез сэр Роланд:
  — Что именно вы подразумеваете под странностями, инспектор?
  — Ну, всякого рода необычные происшествия, — пояснил он сэру Роланду. — Этот дом принадлежал мистеру Селлону, торговцу антиквариатом. Он умер полгода назад.
  — Да-да, — припомнила Кларисса. — С ним произошел какой-то несчастный случай, не так ли?
  — Правильно, — сказал инспектор. — Он упал с лестницы и ударился головой. — Он посмотрел на Джереми и Хьюго и добавил: — Это было признано смертью от несчастного случая. Вполне возможно, так и есть, а возможно, и нет.
  — Вы имеете в виду, — спросила Кларисса, — что кто-то мог столкнуть его?
  — Именно так, — подтвердил инспектор, — или кто-то проломил ему череп…
  Он замолчал, и напряженность слушателей стала осязаемой. В полной тишине инспектор продолжил:
  — Кто-то мог положить труп мистера Селлона у основания лестницы, будто тот свалился сверху.
  — Лестница здесь, в доме? — нервно спросила Кларисса.
  — Нет, это случилось в его магазине, — сообщил ей инспектор. — Никаких неопровержимых доказательств, естественно… но он был довольно-таки темной лошадкой, этот мистер Селлон.
  — В каком смысле, инспектор? — поинтересовался сэр Роланд.
  — Ну-у, — протянул инспектор, — раз или два случалось так, что ему пришлось давать нам объяснения, если можно так выразиться. И однажды из Лондона приезжала группа по борьбе с наркотиками, чтобы с ним побеседовать… — Прежде чем закончить, он сделал паузу. — …Но все это на уровне подозрений.
  — Официально, как говорится, — заметил сэр Роланд.
  — Именно так, сэр, — многозначительно протянул инспектор. — Официально.
  — В то время как неофициально… — подтолкнул его сэр Роланд.
  — Боюсь, нам не стоит углубляться в это, — ответил инспектор. — Имелось тем не менее одно довольно странное обстоятельство. На письменном столе мистера Селлона было обнаружено незаконченное письмо, где он упоминает, будто заполучил нечто, называемое им редкостью, равных себе не имеющей, причем он… — тут инспектор остановился, будто бы подбирая точное слово, — …гарантирует, что это не подделка, и просит за эту вещь четырнадцать тысяч фунтов.
  Сэр Роланд, казалось, старательно переваривал услышанное.
  — Четырнадцать тысяч фунтов, — прошептал он, а затем продолжил погромче: — Да, это, разумеется, внушительная сумма. Что ж, остается только гадать, что бы это могло быть. Драгоценность, я полагаю, но слово «подделка» подсказывает… не знаю, картина, может быть?
  Прислушиваясь к разговору окружающих, Джереми продолжал жевать бутерброд.
  — Да, возможно, — ответил инспектор. — В магазине не нашлось ничего, стоящего столь крупную сумму. Страховая опись это подтвердила. Партнером мистера Селлона оказалась женщина, имеющая в Лондоне свое собственное дело, и она написала, что не обладает никакой информацией и ничем помочь нам не может.
  Сэр Роланд задумчиво кивнул:
  — Тогда, возможно, он был убит, а этот предмет, чем бы он ни был, украден.
  — Это вполне вероятно, сэр, — согласился инспектор, — но, опять-таки, предполагаемый вор мог и не найти это.
  — Почему вы так думаете? — спросил сэр Роланд.
  — Да потому, что магазин с тех пор был дважды взломан. Взломан и обыскан.
  Кларисса выглядела озадаченно.
  — Зачем вы нам все это рассказываете, инспектор? — поинтересовалась она.
  — Затем, миссис Хейлшем-Браун, — повернулся к ней инспектор, — что мне пришло в голову, что нечто, спрятанное мистером Селлоном, могло быть спрятано в этом доме, а не в его магазине в Мейдстоуне. Вот почему я спросил, не заметили ли вы чего-нибудь необычного.
  Взмахнув рукой, будто бы вдруг вспомнила, Кларисса заговорила взволнованно:
  — Кто-то позвонил сегодня и сказал, что хочет говорить со мной, но когда я подошла к телефону, он уже повесил трубку. Пожалуй, это довольно странно, не так ли? — Она обратилась к Джереми: — Ах да, вот еще. Ты знаешь, этот человек, который приходил на днях и хотел купить кое-что… такой разодетый как попугай, в клетчатом костюме. Он хотел купить этот стол.
  Инспектор пересек комнату, чтобы взглянуть на письменный стол.
  — Этот? — спросил он.
  — Да, — ответила Кларисса. — Я, конечно, сказала ему, что вещь нам не принадлежит, но он, похоже, не поверил. Он предлагал большие деньги, куда больше реальной стоимости.
  — Это очень интересно, — проговорил инспектор, изучая стол. — В такой мебели часто скрыты потайные ящики, знаете ли.
  — Да, там есть один, — подтвердила Кларисса. — Но ничего интересного в нем не оказалось. Только несколько старых автографов.
  Похоже, инспектор заинтересовался.
  — Старые автографы могут быть чрезвычайно ценными, насколько я понимаю, — сказал он. — Чьи они?
  — Могу вас заверить, инспектор, — сообщил сэр Роланд, — что ценность этих не превышает одного-двух фунтов.
  Дверь в холл отворилась, и в комнату вошел констебль с маленькой книжечкой и парой перчаток в руках.
  — Да, Джоунз? Что это? — обратился к нему инспектор.
  — Я обследовал машину, сэр, — ответил констебль Джоунз. — Только пара перчаток на водительском сиденье. Но я нашел регистрационную книжку в боковом кармане.
  Он протянул книжку инспектору, а Кларисса, услышав чудовищный валлийский акцент констебля, обменялась улыбкой с Джереми.
  Инспектор исследовал регистрационную книжку.
  — «Оливер Костелло, Морган-Мэншнз, 27, Лондон, Юго-Запад, 3», — зачитал он вслух. Затем, обращаясь к Клариссе, резко произнес: — Был здесь сегодня человек, именуемый Костелло?
  Глава 11
  Четверо друзей украдкой обменялись виноватыми взглядами. Кларисса и сэр Роланд, казалось, одновременно готовы были ответить, однако заговорила все-таки Кларисса.
  — Да, — признала она, — он был здесь около… Она помолчала. — Дайте сообразить… Да, это было около половины седьмого.
  — Это ваш друг? — задал ей вопрос инспектор.
  — Нет, я не могу назвать его другом, — ответила Кларисса. — Я встречала его лишь раз или два. — Она приняла нарочито смущенный вид и нерешительно произнесла: — Это… право, немного неловко…
  Она умоляюще посмотрела на сэра Роланда, будто передавая ему эстафету.
  Сей джентльмен немедленно отозвался на ее молчаливую просьбу.
  — Возможно, инспектор, — сказал он, — будет лучше, если я объясню ситуацию.
  — Будьте любезны, сэр, — отрывисто произнес инспектор.
  — Итак, — продолжил сэр Роланд, — это касается первой миссис Хейлшем-Браун. Она развелась с Хейлшем-Брауном чуть более года назад и недавно вышла замуж за мистера Оливера Костелло.
  — Понимаю, — кивнул инспектор. — И мистер Костелло побывал здесь сегодня. — Он обратился к Клариссе: — Зачем же? Ему было назначено?
  — О нет, — уверила его Кларисса. — По правде говоря, когда Миранда — бывшая миссис Хейлшем-Браун — покинула этот дом, она прихватила с собой несколько вещей, ей на самом деле не принадлежащих. Оливеру Костелло случилось оказаться в здешних местах, и он просто заглянул, чтобы вернуть их.
  — Какие же это вещи? — быстро спросил инспектор.
  Кларисса была готова дать ответ на этот вопрос.
  — Ничего существенного, — улыбнулась она. Взяв с журнального столика небольшой серебряный портсигар, она протянула его инспектору. — Вот одна из них. Он принадлежал матери моего мужа, а потому дорог ему как память.
  Прежде чем задать свой вопрос, инспектор некоторое время задумчиво разглядывал Клариссу:
  — Как долго оставался здесь мистер Костелло после того, как прибыл сюда в шесть тридцать?
  — О, совсем недолго, — ответила она, возвращая портсигар на место. — Он сказал, что очень торопится. Около десяти минут, я бы сказала. Никак не дольше.
  — И ваша беседа была вполне дружелюбной? — спросил инспектор.
  — О да, — уверила его Кларисса. — Я подумала, что с его стороны было очень любезно взять на себя труд вернуть эти вещи.
  Подумав, инспектор задал следующий вопрос:
  — Не упоминал ли он, куда собирается отправиться после того, как покинет вас?
  — Нет, — ответила Кларисса. — Кстати, он ушел через эту дверь. — Она показала на застекленные двери в сад. — Собственно говоря, моя садовница, мисс Пик, была здесь, и она вызвалась проводить его через сад.
  — Ваша садовница… она живет здесь? — поинтересовался инспектор.
  — Ну да. Но не в доме. Она живет в коттедже.
  — Пожалуй, мне следует поговорить с ней, — решил инспектор. Он обратился к констеблю: — Джоунз, сходите за ней.
  — С коттеджем есть телефонная связь. Хотите, я позвоню и позову ее, инспектор? — предложила Кларисса.
  — Если вы будете так добры, миссис Хейлшем-Браун, — ответил инспектор.
  — Пожалуйста. Не думаю, что она уже легла спать, — сказала Кларисса, нажимая кнопку на телефонном аппарате.
  Она одарила инспектора улыбкой, в ответ на которую тот скромно потупил глаза. Джереми ухмыльнулся и взял очередной бутерброд.
  Кларисса заговорила в трубку:
  — Здравствуйте, мисс Пик. Это миссис Хейлшем-Браун… Не трудно ли вам будет прийти сюда? Случилось нечто важное… О да, разумеется. Спасибо.
  Она положила трубку и повернулась к инспектору.
  — Мисс Пик моет голову, но как только она оденется, сразу же придет сюда.
  — Благодарю вас, — сказал инспектор. — В конце концов, в разговоре с ней Костелло мог обмолвиться, куда он отсюда собирается.
  — Да-да, конечно, мог, — согласилась Кларисса.
  Инспектор выглядел озадаченным.
  — Вопрос, который беспокоит меня, — обратился он ко всем и ни к кому, — почему автомобиль мистера Костелло все еще здесь и где сам мистер Костелло?
  Кларисса невольно взглянула на книжные полки и стенную панель, а затем подошла к двери в сад посмотреть, не идет ли мисс Пик. Заметивший ее взгляд Джереми с невинным видом откинулся на диване и скрестил ноги.
  — Видимо, эта мисс Пик была последней, кто видел его. Как вы сказали, он ушел через эту дверь. Вы заперли ее за ним?
  — Нет, — стоя у окна спиной к инспектору, ответила Кларисса.
  — Вот как?
  Что-то в его тоне заставило Клариссу обернуться.
  — Ну, я… я не уверена, — пробормотала она.
  — Итак, он мог вернуться тем же путем, — заключил инспектор. Он глубоко вздохнул и важно объявил: — Я полагаю, миссис Хейлшем-Браун, что мне следует осмотреть дом, с вашего позволения.
  — Конечно, — с приветливой улыбкой согласилась Кларисса. — Ну, эту комнату вы уже увидели. Никто не в состоянии спрятаться здесь. — Она приоткрыла занавеску, будто высматривая мисс Пик, а затем воскликнула: — Глядите! Вон там библиотека.
  Подойдя к двери в библиотеку и открыв ее, она предложила:
  — Не желаете пройти сюда?
  — Благодарю вас, — отозвался инспектор. — Джоунз! — Когда оба полицейских прошли в библиотеку, инспектор добавил: — Просто посмотрите, куда ведет та дверь, Джоунз, — и показал на другую дверь в библиотеке.
  — Слушаюсь, сэр, — ответил констебль, проходя в означенную дверь.
  Как только они оказались вне пределов слышимости, сэр Роланд направился к Клариссе.
  — Что там с другой стороны? — тихо спросил он, показав на панель.
  — Книжные полки, — сквозь зубы ответила она.
  Он кивнул и беспечно профланировал к дивану, в то время как до них донесся голос констебля:
  — Это просто другая дверь в холл, сэр.
  Полицейские вернулись из библиотеки.
  — Все в порядке, — сообщил инспектор. Он посмотрел на сэра Роланда, явно отметив его перемещение. — А теперь мы осмотрим остальное, — объявил он, направляясь к двери в холл.
  — Я пойду с вами, если вы не возражаете, — предложила Кларисса, — на случай, если моя маленькая падчерица проснется и испугается. Правда, я в этом сомневаюсь. Просто невероятно, какой глубокий сон у детей. Их приходится трясти, чтобы разбудить.
  Когда инспектор отворил дверь в холл, она спросила его:
  — А у вас есть дети, инспектор?
  — Мальчик и девочка, — коротко ответил он, пересекая холл и начиная подниматься по лестнице.
  — Это ли не прекрасно? — воскликнула Кларисса. Она повернулась к констеблю: — Мистер Джоунз, — и жестом пропустила его вперед.
  Он вышел, и она последовала сразу за ним.
  Как только они ушли, трое оставшихся переглянулись. Хьюго потирал руки, а Джереми наморщил лоб.
  — И что теперь? — подал голос Джереми, хватая очередной бутерброд.
  Сэр Роланд покачал головой.
  — Не нравится мне это. Мы зашли слишком далеко.
  — Если хотите спросить меня, — сообщил Хьюго, — так у нас только один выход. Во всем признаться. Открыться прямо сейчас, пока не поздно.
  — Черт возьми, мы не можем сделать этого! — воскликнул Джереми. — Это будет нечестно по отношению к Клариссе.
  — Но мы навлечем на нее куда худшие неприятности, если будем продолжать, — настаивал Хьюго. — Как мы избавимся от тела? Полиция заберет машину этого парня.
  — Мы можем воспользоваться моей, — предложил Джереми.
  — Нет, мне это не нравится, — упорствовал Хьюго. — Мне все это не нравится. Черт побери, я же здешний мировой судья. В отношениях с полицией я должен принимать во внимание свою репутацию. — Он обратился к сэру Роланду: — Что вы скажете, Роли? У вас-то есть голова на плечах.
  Сэр Роланд выглядел мрачно.
  — Согласен, все это очень скверно, но лично я связан обязательствами.
  — Я вас не понимаю, — недоуменно заявил Хьюго.
  — Примите на веру, если не возражаете, Хьюго, — сказал сэр Роланд. Он перевел невеселый взгляд с одного собеседника на другого и продолжил: — Мы оказались в очень неприятном положении, мы все. Но если мы будем твердо держаться своей линии и если нам улыбнется удача, то, думаю, у нас есть шанс выкрутиться.
  Похоже, Джереми собрался подать голос, но сэр Роланд остановил его взмахом руки и продолжил:
  — Как только полиция удостоверится, что Костелло в доме нет, они уберутся искать где-нибудь еще. В конце концов, можно назвать достаточно причин, почему он бросил свою машину и пешком отправился восвояси. — Он показал на обоих собеседников и добавил: — Мы все солидные люди, Хьюго — мировой судья, как он не преминул нам напомнить, а Генри Хейлшем-Браун — большая шишка в Министерстве иностранных дел…
  — Да-да, и у вас безупречная и даже выдающаяся карьера, нам все это известно, — вмешался Хьюго. — Ладно уж, раз вы так считаете, будем выкручиваться.
  Джереми встал и кивнул в сторону тайника в стене.
  — Как бы нам избавиться от этого малого?
  — Сейчас нет времени, — лаконично постановил сэр Роланд. — Они вернутся с минуты на минуту. Пусть пока лежит, где лежит.
  Джереми неохотно кивнул.
  — Должен сказать, Кларисса — это просто чудо, — заметил он. — Она и глазом не моргнула. Инспектор у нее с рук ест.
  Раздался звонок парадного входа.
  — Это мисс Пик, я полагаю, — объявил сэр Роланд. — Не сходите ли за ней, Уоррендер?
  Как только Джереми покинул комнату, Хьюго поманил к себе сэра Роланда.
  — Что это значит, Роли? — трагически прошептал он. — Что наговорила вам Кларисса, когда вы уединились?
  Сэр Роланд открыл было рот, но, услышав голоса Джереми и мисс Пик, обменивающихся приветствиями у входной двери, жестом показал: «Не сейчас».
  — Думаю, вам лучше пройти сюда, — пригласил Джереми мисс Пик, захлопывая дверь.
  Несколько секунд спустя наспех одетая садовница, сопровождаемая Джереми, вступила в гостиную. Голова ее была обмотана полотенцем.
  — Что все это значит? — поинтересовалась она. — Миссис Хейлшем-Браун была так таинственна по телефону. Что-нибудь произошло?
  Сэр Роланд обратился к ней с чрезвычайной учтивостью.
  — Прошу прощения за то, что столь бесцеремонно подняли вас с постели, мисс Пик, — извинился он. — Садитесь, пожалуйста. — Он указал на стул за карточным столом.
  Хьюго выдвинул стул для мисс Пик, за что она поблагодарила его. Затем он и сам уселся в куда более комфортабельное кресло, в то время как сэр Роланд информировал садовницу:
  — По правде говоря, у нас здесь полиция, и…
  — Полиция? — вытаращив глаза, перебила его мисс Пик. — Что, кража со взломом?
  — Нет, не кража, но…
  Он замолчал, увидев, что в комнату возвращаются Кларисса, инспектор и констебль. Джереми уселся на диван, а сэр Роланд встал перед ним.
  — Инспектор, — объявила Кларисса, — это мисс Пик.
  Инспектор подошел к садовнице. Свое «Добрый вечер, мисс Пик» он сопроводил неловким поклоном.
  — Добрый вечер, инспектор, — ответила мисс Пик. — Я как раз спрашивала сэра Роланда, это ограбление или что?
  Инспектор некоторое время изучающе разглядывал ее, прежде чем заговорить:
  — К нам поступил довольно необычный телефонный звонок, он-то и привел нас сюда. И мы полагаем, что вы в состоянии помочь нам прояснить это дело.
  Глава 12
  Разъяснения инспектора вызвали у мисс Пик взрыв веселого смеха.
  — Я вам скажу, это таинственно. Я так заинтригована! — радостно воскликнула она.
  Инспектор нахмурился.
  — Это касается мистера Костелло, — объяснил он. — Мистер Оливер Костелло с Морган-Мэншнз, 27, Лондон, Юго-Запад, 3. Мне кажется, это район Челси.
  — Никогда о нем не слышала, — последовал энергичный ответ.
  — Он был здесь этим вечером, навещал миссис Хейлшем-Браун, — напомнил ей инспектор, — и я имею основания полагать, что вы показали ему дорогу через сад.
  Мисс Пик шлепнула себя по ляжке.
  — А, этот, — сообразила она. — Миссис Хейлшем-Браун называла его имя. — Она взглянула на инспектора с несколько возросшим интересом. — Так что вы хотите знать?
  — Я бы хотел знать, — взвешивая каждое слово, проговорил инспектор, — что именно между вами произошло и когда вы с ним расстались.
  Прежде чем ответить, мисс Пик на мгновение задумалась.
  — Ну-ка, ну-ка, — протянула она. — Мы вышли через застекленную дверь, и я объяснила, как короче всего добраться до остановки, если ему нужен автобус, а он сказал, нет, он, дескать, приехал на машине и оставил ее за конюшнями.
  Она одарила инспектора лучезарной улыбкой, словно бы ожидая похвалы за свой краткий экскурс в историю, но он только задумчиво произнес:
  — Это ведь довольно необычное место для стоянки?
  — Вот и я так подумала, — согласилась мисс Пик, хлопая инспектора по руке. Он удивленно посмотрел на нее, но она продолжила как ни в чем не бывало: — Вы бы подумали, что он подъедет прямо к парадному входу, правильно? Но люди такие странные. Никогда не знаешь, что они будут делать.
  И она заржала от всего сердца.
  — И что случилось потом? — спросил инспектор.
  Мисс Пик пожала плечами:
  — Ну-у, он пошел к своей машине и, я думаю, уехал.
  — Вы не видели, как он уезжал?
  — Нет, я пошла относить инструменты, — ответила садовница.
  — И тогда вы видели его последний раз?
  — Ну да, а как же?
  — А так, что его машина все еще здесь, — объяснил ей инспектор. Он продолжил, тщательно выговаривая каждое слово: — Позвонивший в полицию в семь сорок девять сообщил, что в Коплстон-Корт был убит мужчина.
  Мисс Пик выглядела потрясенной.
  — Убит?! — воскликнула она. — Здесь? Чушь!
  — Так здесь, похоже, все думают, — холодно заметил инспектор, выразительно глядя при этом на сэра Роланда.
  — Конечно, — продолжала мисс Пик, — я знаю про всех этих маньяков, набрасывающихся на женщин… но вы сказали, что убит мужчина…
  — Не обратили ли вы сегодня вечером внимания на другую машину? — бесцеремонно оборвал ее инспектор.
  — Только мистера Хейлшем-Брауна, — ответила она.
  — Мистера Хейлшем-Брауна? — удивленно поднял брови инспектор. — Я думал, его ждут только к ночи.
  Он не отрывал взгляда от Клариссы, которая поторопилась с объяснениями:
  — Мой муж приезжал домой, но почти тут же уехал снова.
  Лицо инспектора выражало бесконечное терпение.
  — Ах вот как? — отреагировал он с подчеркнутой учтивостью. — И когда же именно он приехал домой?
  — Позвольте… — заикаясь, начала Кларисса. — Это было что-то около…
  — Это случилось примерно за четверть часа до того, как я закончила работу, — влезла мисс Пик. — Я много работаю сверхурочно, инспектор. Я никогда не ограничиваюсь положенным временем. Люби свою работу, вот как я говорю, — колотя кулаком по столу, провозгласила она. — Да, было около четверти восьмого, когда прибыл мистер Хейлшем-Браун.
  — То есть прошло совсем немного времени после того, как удалился мистер Костелло, — заметил инспектор. Он прошел в центр комнаты, и когда снова заговорил, тон его чуть-чуть изменился: — Возможно, они встретились с мистером Хейлшем-Брауном.
  — Вы имеете в виду, — задумчиво сказала мисс Пик, — что он мог вернуться, чтобы повидать мистера Хейлшем-Брауна…
  — Оливер Костелло, безусловно, не возвращался в этот дом, — резко оборвала тираду Кларисса.
  — Но вы не можете быть уверены в этом, миссис Хейлшем-Браун, — возразила садовница. — Он мог войти через эту дверь, а вы ничего и не знали бы об этом. — Она помедлила, а затем воскликнула: — Черт возьми! Вы же не думаете, что он убил мистера Хейлшем-Брауна, нет? Теперь я поняла, простите.
  — Конечно он не убивал Генри! — раздраженно воскликнула Кларисса.
  — Куда отправился отсюда ваш муж? — спросил инспектор.
  — Понятия не имею, — отрезала Кларисса.
  — Он не сообщает вам обычно, куда направляется? — напирал инспектор.
  — Я никогда не задаю вопросов, — сообщила ему Кларисса. — Я полагаю, мужчине должно изрядно надоесть, если жена будет постоянно задавать ему вопросы.
  Мисс Пик неожиданно взвизгнула.
  — Какая же я тупица! — завопила она. — Конечно, если автомобиль этого мужчины до сих пор здесь, значит, его-то и убили.
  И она разразилась оглушительным хохотом. Сэр Роланд встал.
  — У нас нет никаких причин предполагать, что кто-либо был убит, мисс Пик, — с достоинством сообщил он. — На самом деле инспектор считает, что это все просто глупая шутка.
  Мисс Пик явно придерживалась иного мнения.
  — Но автомобиль, — возразила она. — Мне кажется очень подозрительным то, что он все еще здесь. — Она встала и приблизилась к инспектору. — Вы поискали тело, инспектор? — нетерпеливо спросила она.
  — Инспектор уже осмотрел дом, — ответил сэр Роланд, прежде чем полицейский успел открыть рот.
  Он был вознагражден суровым взглядом инспектора, которого мисс Пик уже теребила за плечо, продолжая оглашать свои соображения.
  — Я уверена, что эти Элджины как-то замешаны… дворецкий и эта его жена, которая называет себя поварихой, — конфиденциально заверила инспектора садовница. — На их счет у меня давно имеются подозрения. Сегодня у них свободный вечер, и они обычно возвращаются изрядно после одиннадцати. — Она стиснула плечо инспектора. — Вы обыскали их комнаты?
  Инспектор собрался было ответить, но она прервала его очередным толчком.
  — А теперь слушайте, — начала она. — Возможно, этот мистер Костелло распознал в Элджине человека с преступным прошлым. Костелло решил вернуться и предупредить об этом человеке мистера Хейлшем-Брауна, и Элджин напал на него.
  Мисс Пик выглядела в высшей степени довольной собой. Торжествующе оглядев комнату, она продолжила:
  — Затем, разумеется, Элджину потребовалось побыстрее спрятать тело, чтобы избавиться от него позже, под покровом ночи. Ну и где же он мог его спрятать, интересно мне знать? — напыщенно провозгласила она, разгоряченная своими построениями. Указав на застекленные двери, она добавила: — За занавесками или…
  Ее резко оборвала рассерженная Кларисса:
  — Ну в самом деле, мисс Пик. Нет никого ни за какими занавесками. И я уверена, что Элджин никогда никого не убивал. Это просто смехотворно.
  Мисс Пик обернулась.
  — Вы так убеждены в этом, миссис Хейлшем-Браун, — предостерегла она свою хозяйку. — Когда доживете до моих лет, поймете, как часто люди оказываются совсем не тем, чем кажутся. — И она заливисто рассмеялась, вновь поворачиваясь к инспектору.
  Инспектор опять открыл рот, но тут же получил новый толчок.
  — Итак, — продолжила она, — где мог такой тип, как Элджин, спрятать тело? А в том стенном шкафу между этой комнатой и библиотекой. Там вы посмотрели, я думаю?
  Тут же вмешался сэр Роланд:
  — Мисс Пик, инспектор все осмотрел и здесь, и в библиотеке.
  Инспектор, однако, после многозначительного взгляда на сэра Роланда обратился к садовнице:
  — Что именно вы подразумеваете, говоря «тот стенной шкаф»?
  Присутствующие более чем напряглись в ожидании ответа мисс Пик.
  — О, это чудесное место для игры в прятки. Никогда не догадаешься, что оно там есть. Давайте я вам покажу.
  Она подошла к панели, а инспектор следовал за ней. Джереми вскочил с дивана, а Кларисса вскрикнула:
  — Нет!
  Инспектор и мисс Пик обернулись.
  — Там нет ничего, — сказала Кларисса. — Я знаю, потому что только что проходила этим путем в библиотеку.
  Ее голос замер. Мисс Пик разочарованно пробормотала:
  — Ну ладно, раз так, тогда… — и отвернулась от панели.
  Однако инспектор вернул ее.
  — Все же покажите мне этот шкаф, мисс Пик, — распорядился он. — Я хочу посмотреть.
  Мисс Пик снова подошла к книжным полкам.
  — Тут сначала была дверь, — объяснила она. — И с той стороны тоже. — Она привела в действие рычаг, показывая, как это делается. — Вы тянете эту штуку, и дверь открывается. Видите?
  Панель открылась, и тело Оливера Костелло осело и повалилось. Мисс Пик завизжала.
  — Та-ак, — протянул инспектор, мрачно глядя на Клариссу. — Вы ошиблись, миссис Хейлшем-Браун. Выходит, что здесь-таки случилось вечером убийство.
  Визг мисс Пик возрос до крещендо.
  Глава 13
  Десять минут спустя стало немного поспокойнее, потому что мисс Пик в комнате больше не было. Не было, впрочем, и Хьюго с Джереми. Зато распластанный труп Оливера Костелло по-прежнему лежал в открытой нише. Кларисса растянулась на диване, рядом с ней сидел сэр Роланд. В руке он держал бокал бренди и пытался заставить женщину сделать глоток. Инспектор говорил по телефону, а констебль стоял на страже.
  — Да, да… — говорил инспектор. — Что это?.. Сбил и сбежал?.. Где?.. О, я понимаю… Да, ладно, пришлите их мне как можно быстрей… Да, нам нужны фотографии… Да, все.
  Он положил трубку и подошел к констеблю.
  — Беда не приходит одна, — пожаловался он своему коллеге. — Неделя за неделей никаких происшествий, а тут дивизионный хирург выехал на тяжелую автомобильную катастрофу — столкновение на Лондонском шоссе. Все это означает, что дело затягивается. Впрочем, нам так и так ждать здесь прибытия врача. — Он махнул в сторону трупа. — Лучше нам не трогать его, пока не сделают фотографии, — решил он. — Хотя много нам это не даст. Его убили в другом месте и только потом притащили сюда.
  — Почему вы так в этом уверены, сэр? — удивился констебль.
  Инспектор опустил глаза на ковер.
  — Видите следы его ног, волочившихся по полу? — показал он, присев за диваном.
  Констебль опустился на колени рядом.
  Сэр Роланд попытался заглянуть за спинку дивана, а затем обратился к Клариссе:
  — Как вы себя чувствуете?
  — Лучше, спасибо, Роли, — слабо отозвалась она.
  Оба полицейских поднялись.
  — Хорошо бы закрыть этот шкаф, — указал своему коллеге инспектор. — Хватит с нас истерик.
  — Так точно, сэр, — отозвался констебль.
  Он закрыл панель, и тело скрылось из виду. Тут же с дивана вскочил сэр Роланд и обратился к инспектору:
  — Миссис Хейлшем-Браун испытала тяжелейшее потрясение. Я думаю, ей следует пойти к себе в комнату и лечь.
  Инспектор ответил вежливо, но сдержанно:
  — Несомненно, сэр, но только через некоторое время. Сначала я хотел бы задать ей несколько вопросов.
  Сэр Роланд попытался было настаивать.
  — Но сейчас она действительно не в состоянии подвергаться допросу.
  — Со мной все в порядке, — слабым голосом вставила Кларисса. — Правда.
  По отношению к ней сэр Роланд принял предостерегающий тон:
  — Это очень мужественно с вашей стороны, моя дорогая, но я действительно считаю, что будет гораздо разумнее для вас пойти и отдохнуть какое-то время.
  — Милый дядя Роли, — с улыбкой отозвалась Кларисса. Инспектору она сообщила: — Я иногда зову его дядя Роли, хотя он мне не дядя, а опекун. Но он всегда так добр ко мне.
  — Да, я заметил это, — последовал сухой ответ.
  — Спрашивайте все, что хотите узнать, инспектор, — любезно продолжила Кларисса. — Хотя на самом деле я не думаю, что чем-то смогу вам помочь, ведь я ничего обо всем этом не знаю.
  Сэр Роланд вздохнул, слегка покачал головой и отвернулся.
  — Мы не задержим вас надолго, мадам, — заверил ее инспектор.
  Он подошел к двери в библиотеку, открыл ее и обернулся к сэру Роланду:
  — Не угодно ли вам будет присоединиться к остальным джентльменам в библиотеке, сэр?
  — Полагаю, мне лучше остаться здесь, на случай… — начал сэр Роланд, но был прерван инспектором, тон которого стал теперь значительно тверже: — Я позову вас, если возникнет такая необходимость, сэр. В библиотеку, пожалуйста.
  После короткой дуэли взглядов сэр Роланд признал свое поражение и отправился в библиотеку. Инспектор закрыл за ним дверь и знаком велел констеблю садиться и записывать. Кларисса опустила ноги с дивана и села, а констебль вытащил блокнот и карандаш.
  — Итак, миссис Хейлшем-Браун, — начал инспектор, — если вы готовы, давайте приступим.
  Он взял портсигар с журнального столика, повертел его в руках, открыл и принялся разглядывать сигареты, там находящиеся.
  — Милый дядя Роли, он всегда старается оберегать меня, — обворожительно улыбаясь, поведала Кларисса. Увидев же портсигар в руках у инспектора, она встревожилась. — Меня не ждет допрос третьей степени или что-то такое, правда? — спросила она, стараясь, чтобы вопрос прозвучал шуткой.
  — Ничего подобного, мадам, смею вас заверить. Лишь несколько простых вопросов. — Он повернулся к констеблю: — Вы готовы, Джоунз? — И он вытащил стул из-за ломберного стола, развернул его и уселся перед Клариссой.
  — Готов, сэр, — отозвался констебль Джоунз.
  — Прекрасно. Что ж, миссис Хейлшем-Браун, — начал инспектор. — Вы утверждаете, что не имеете ни малейшего понятия, как тело оказалось в этом укрытии?
  Констебль принялся записывать за Клариссой, которая с широко открытыми глазами ответила:
  — Нет, конечно же нет. Это ужасно. — Она вздрогнула. — Совершенно ужасно.
  Инспектор не отрывал от нее пытливых глаз.
  — Почему вы не обратили наше внимание на этот тайник, когда мы осматривали комнату?
  Не отводя невинного взгляда, Кларисса сказала:
  — Знаете, эта мысль совершенно не пришла мне в голову. Видите ли, мы никогда не используем этот проход, а потому я и думать о нем забыла.
  Инспектор с радостью ухватился за ее промах.
  — Но вы сказали, — напомнил он, — что только что проходили через него в библиотеку.
  — О нет, — тут же воскликнула Кларисса. — Должно быть, вы неправильно меня поняли. — Она показала на дверь в библиотеку. — Я имела в виду, что мы проходили в библиотеку через эту дверь.
  — Да, должно быть, я действительно неправильно вас понял, — зловеще произнес инспектор. — Что ж, позвольте мне, по крайней мере, увериться в этом. Вы сказали, что не знаете, когда мистер Костелло вернулся в этот дом или зачем он сделал это?
  — Нет, я на самом деле и представить себе не могу, — ответила Кларисса, и в голосе ее просто звенела невинная искренность.
  — Но факты свидетельствуют, что он вернулся.
  — Да, конечно. Теперь мы знаем это.
  — Что ж, у него должна была быть какая-то причина, — указал инспектор.
  — Полагаю, что так, — согласилась Кларисса. — Но я понятия не имею, что это могла быть за причина.
  Инспектор задумался, а затем избрал новую линию наступления:
  — Не думаете ли вы, что он, возможно, хотел повидать вашего мужа?
  — О нет, — быстро ответила Кларисса. — Я совершенно уверена, что это не так. Они с Генри недолюбливали друг друга.
  — О! — воскликнул инспектор. — Они недолюбливали друг друга? Я этого не знал. Между ними была какая-то ссора?
  И снова ответ Клариссы последовал незамедлительно и с расчетом пресечь потенциально опасную линию допроса.
  — Ах нет, — заверила она инспектора, — нет, они не ссорились. Просто Генри полагал, что такие туфли носить непозволительно. — Обворожительная улыбка вновь заиграла на ее лице. — Вы знаете, какие у людей бывают причуды.
  Всем своим видом инспектор показывал, что лично он понятия об этом не имеет.
  — Вы абсолютно уверены, что Костелло вернулся не для того, чтобы увидеть вас? — задал он следующий вопрос.
  — Меня? — Опять она была сама невинность. — Ах нет, я уверена в этом. Зачем ему это могло понадобиться?
  Инспектор глубоко вздохнул. Затем, обдумывая каждое слово, он медленно произнес:
  — Есть в доме кто-нибудь еще, кого он пожелал бы увидеть? Теперь, пожалуйста, подумайте хорошенько, прежде чем ответить.
  И новый ласковый невинный взгляд Клариссы.
  — Не могу себе представить. Я имею в виду, кто бы это мог быть.
  Инспектор встал, развернул стул и поставил его на старое место, за карточный стол. Затем, неторопливо вышагивая по комнате, он принялся размышлять вслух.
  — Мистер Костелло пришел сюда, — медленно начал он, — и возвратил вещи, которые первая миссис Хейлшем-Браун забрала по ошибке. Затем он попрощался. Но после вернулся в дом.
  Он подошел к застекленным дверям и продолжил:
  — По-видимому, он предпочел войти через эти двери, — инспектор сопроводил свои слова указующим жестом. — Его убивают, а тело запихивают в это укрытие, и все в течение десяти-двадцати минут.
  Инспектор повернулся к Клариссе.
  — И никто ничего не слышал? — закончил он, повышая голос. — Я нахожу, что поверить этому очень трудно.
  — Я понимаю, — согласилась Кларисса. — Я тоже считаю, что поверить трудно. Совершенно невероятно, не правда ли?
  — Именно так, — с явной иронией в голосе подтвердил инспектор. Он сделал последнюю попытку и, подчеркивая каждое слово, спросил: — Миссис Хейлшем-Браун, вы абсолютно уверены в том, что ничего не слышали?
  — Я совершенно ничего не слышала, — ответила она. — И это действительно странно.
  — Фактически, это чересчур странно, — хмуро отозвался инспектор. Он помедлил, а затем направился к двери в холл и отворил ее. — Что ж, пока это все, миссис Хейлшем-Браун.
  Кларисса встала и довольно быстро направилась к двери в библиотеку, но была остановлена инспектором.
  — Не сюда, пожалуйста. — И он проводил ее до двери в холл.
  — Но мне, кажется, следует присоединиться к остальным, — возразила она.
  — Позже, если не возражаете, — последовал краткий ответ.
  С чрезвычайной неохотой Кларисса покинула комнату в указанном направлении.
  Глава 14
  Инспектор закрыл дверь за Клариссой и направился к констеблю, который продолжал писать в своем блокноте.
  — Где другая женщина? Садовница. Мисс… э-э… Пик?
  — Я уложил ее на кровать в свободной комнате, — объяснил начальнику констебль. — После того как она успокоилась, так-то вот. Ужасные минуты я провел с ней. Уж как она смеялась и рыдала, просто ужасно, вот оно как.
  — Не важно, отправится ли миссис Хейлшем-Браун к ней побеседовать, — сказал инспектор. — Но она не должна говорить с теми тремя мужчинами. Они не должны согласовать показания. Я надеюсь, вы заперли дверь из библиотеки в холл?
  — Да, сэр, — заверил его констебль. — Ключ у меня.
  — Я не знаю, что мне с ними делать, — признался коллеге инспектор. — Они все очень почтенные люди. Хейлшем-Браун — дипломат из Министерства иностранных дел, Хьюго Берч, как нам известно, мировой судья, а другие гости Хейлшем-Браунов тоже, похоже, представители высшего класса… ну, вы меня понимаете… Но есть во всем этом что-то непонятное. Все они с нами неискренни, все, включая миссис Хейлшем-Браун. Они что-то скрывают, и я намерен выяснить, что именно и связано это с убийством или нет.
  Он простер руки над головой, будто надеясь на озарение свыше, а затем снова обратился к констеблю:
  — Что ж, нам лучше продолжить. Давайте их сюда по одному.
  Но как только констебль вскочил с места, инспектор изменил свое решение.
  — Нет. Одну минутку. Сначала я перекинусь словом со стариной дворецким.
  — Элджином?
  — Да, Элджином. Позовите его. Мне кажется, он что-то знает.
  — Несомненно, сэр, — поддакнул констебль.
  Он обнаружил Элджина топчущимся неподалеку от двери в гостиную. Дворецкий сделал было вид, что направляется к лестнице, но остановился на оклик констебля и весьма робко вступил в комнату.
  Констебль закрыл дверь в холл и вновь занял свое секретарское место. Инспектор указал Элджину на стул у карточного стола.
  Дворецкий сел, и инспектор приступил к допросу.
  — Итак, этим вечером вы отправились в кино, — напомнил он дворецкому, — но вернулись. По какой причине?
  — Я говорил вам, сэр, — ответил Элджин. — Моя жена нехорошо себя почувствовала.
  Инспектор не отрывал от него глаз.
  — Это ведь вы впустили в дом мистера Костелло, когда он позвонил сегодня вечером, не так ли?
  — Да, сэр.
  Инспектор отошел от Элджина на несколько шагов и вдруг резко обернулся.
  — Почему вы не сказали нам сразу, что это автомобиль мистера Костелло стоит у дома?
  — Я не знал, чей это автомобиль, сэр. Мистер Костелло не подъезжал к парадному входу. Я даже не знал, что он прибыл на автомобиле.
  — Не было ли это несколько странным? Оставить свой автомобиль за конюшнями? — предположил инспектор.
  — Ну да, сэр, я полагаю, что так, — согласился дворецкий. — Но мне кажется, у него были на то причины.
  — Что именно вы имеете в виду? — быстро спросил инспектор.
  — Ничего, сэр, — ответил Элджин. Это прозвучало почти самоуверенно. — Совершенно ничего.
  — Видели вы когда-либо прежде мистера Костелло?
  Теперь голос инспектора звучал очень резко.
  — Никогда, сэр, — заверил его Элджин.
  Для следующего вопроса инспектор выбрал очень многозначительный тон:
  — Это не мистер Костелло послужил причиной вашего возвращения сегодня вечером?
  — Я уже говорил вам, сэр. Моя жена…
  — Я не хочу больше ничего слышать о вашей жене, — оборвал его инспектор. Отступая от Элджина, он продолжил: — Как долго вы служите миссис Хейлшем-Браун?
  — Шесть недель, сэр, — последовал ответ.
  Инспектор обернулся к Элджину.
  — А до этого?
  — Я был… у меня был маленький отпуск, — в голосе дворецкого почувствовалось беспокойство.
  — Отпуск? — подозрительно повторил инспектор. Он помолчал и добавил: — Вам следует осознать, что в случае, подобном этому, ваши рекомендации будут изучаться с особым тщанием.
  Элджин привстал было со стула.
  — А у меня все… — начал он, но не договорил и снова сел. — Я… я не хочу вас обманывать, сэр. Нет, не было ничего плохого. Я хочу сказать… Подлинные рекомендации порвались… Я не помнил точно, как там было написано…
  — В общем, вы написали свои собственные рекомендации. Так ведь, не правда ли?
  — Я не собирался никому причинить вреда, — оправдывался Элджин. — Я просто зарабатываю себе на жизнь…
  Инспектор снова прервал его:
  — В данный момент меня не интересует подделка рекомендаций. Я хочу знать, что случилось сегодня вечером и что вам известно о мистере Костелло.
  — Я в глаза его до этого не видел, — настаивал Элджин. Оглянувшись на дверь в холл, он добавил: —Но у меня есть соображение, зачем он пришел сюда.
  — О, и какое же? — заинтересовался инспектор.
  — Шантаж, — сказал Элджин. — У него есть что-то на нее.
  — На нее, — повторил инспектор. — Я полагаю, вы имеете в виду миссис Хейлшем-Браун.
  — Да, — с горячностью подтвердил Элджин. — Я зашел спросить, не желает ли она еще чего-нибудь, и услышал их разговор.
  — Что именно вы услышали?
  — Я слышал, как она сказала: «Но это шантаж. Я на него не поддамся». — Фразу Клариссы Элджин произнес с прямо-таки театральным пафосом.
  — Гм! — с некоторым сомнением отозвался инспектор. — Что-нибудь еще?
  — Нет, — признал Элджин. — Когда я зашел, они замолчали, а когда вышел, заговорили тише.
  — Ясно.
  Инспектор пристально смотрел на дворецкого, ожидая продолжения.
  Элджин поднялся со стула и заскулил, чуть не плача:
  — Вы ведь не будете слишком суровы ко мне, сэр? Так или иначе, меня все равно ожидает куча неприятностей.
  Инспектор разглядывал его еще несколько мгновений, а затем подвел итог:
  — Достаточно. Идите.
  — Да, сэр. Благодарю вас, сэр, — быстро ответил Элджин и заторопился в холл.
  Инспектор проводил его взглядом и повернулся к констеблю.
  — Шантаж, а? — пробормотал он, обменявшись взглядами с коллегой.
  — А миссис Хейлшем-Браун кажется такой симпатичной дамой, — с чопорным видом заметил констебль.
  — Да, кто бы мог сказать, — протянул инспектор. Он помолчал, а затем приказал отрывисто: — А теперь мистер Берч.
  Констебль направился к двери в библиотеку.
  — Мистер Берч, пожалуйста.
  Хьюго вошел в комнату, глядя упрямо и даже вызывающе. Констебль закрыл за ним дверь и занял свое место за столом, а инспектор радушно приветствовал Хьюго.
  — Заходите, мистер Берч. Садитесь, пожалуйста, сюда.
  Хьюго сел, и инспектор продолжил:
  — Боюсь, это очень неприятное дело, сэр. Что вы можете нам сообщить по существу?
  Швырнув на стол свой футляр для очков, Хьюго вызывающе бросил:
  — Абсолютно ничего.
  — Ничего? — удивленно переспросил инспектор.
  — Что вы от меня ждете? — посетовал Хьюго. — Чертова баба распахнула чертов шкаф, и оттуда вывалился чертов труп. — Он нетерпеливо фыркнул. — Я был в смятении. Такое мне еще не доводилось видеть. — Он свирепо взглянул на инспектора. — Никакого толку спрашивать меня об этом, потому что я ничего не знаю.
  Не отрывая пристального взгляда от собеседника, инспектор задал следующий вопрос:
  — Это ваше утверждение, так? Только то, что вы совершенно ничего об этом не знаете?
  — Я же вам говорю. Я не убивал этого парня. — Он опять вызывающе сверкнул глазами. — Я даже не знал его.
  — Вы его не знали, — повторил инспектор. — Очень хорошо. Я и не предполагаю, что вы его знали. И уж разумеется, я не предполагаю, что вы его убили. Но я никак не могу поверить, что вы «ничего не знаете», как вы пытаетесь меня убедить. Так давайте же сотрудничать и вместе выяснять, что же вы все-таки знаете. Начнем с того, что вы слышали о нем, не так ли?
  — Да, — рявкнул Хьюго, — и я слышал, что он был законченным негодяем.
  — В каком же смысле? — невозмутимо спросил инспектор.
  — О, я не знаю, — взорвался Хьюго. — Он был из тех типов, которых любят женщины и презирают мужчины. Такая вот штука.
  Инспектор помолчал, прежде чем осторожно спросить:
  — У вас нет соображений, зачем ему могло понадобиться вторично вернуться в дом этим вечером?
  — Ни малейших, — категорически отрезал Хьюго.
  Инспектор сделал несколько шагов по комнате и внезапно обернулся к собеседнику:
  — Было что-нибудь между ним и нынешней миссис Хейлшем-Браун, как вы думаете?
  Казалось, Хьюго был потрясен.
  — Кларисса? Боже мой, нет! Милая девочка, Кларисса. У нее достаточно здравого смысла. Да она бы на такого дважды никогда не взглянула.
  Инспектор вновь помолчал, а затем сказал напоследок:
  — Итак, вы ничем не можете нам помочь.
  — Виноват. Но именно так и есть, — с деланной беспечностью отозвался Хьюго.
  В последней попытке выудить из Хьюго хоть крупицу информации инспектор спросил:
  — У вас действительно нет никаких идей, почему тело оказалось в этом укрытии?
  — Конечно нет, — ответил Хьюго, на этот раз обиженно.
  — Благодарю вас, сэр, — произнес инспектор, отворачиваясь.
  — Что? — рассеянно переспросил Хьюго.
  — Это все, благодарю вас, сэр, — повторил инспектор.
  Он подошел к письменному столу и поднял лежащую на нем красную книгу.
  Хьюго встал, взял свой футляр для очков и уже был готов выйти в библиотеку, когда констебль поднялся и преградил ему путь. Тогда Хьюго направился к застекленным дверям в сад, но констебль сказал:
  — Мистер Берч, сюда, пожалуйста, — и открыл дверь в холл.
  Подчинившись, Хьюго вышел, и констебль затворил за ним дверь.
  Инспектор перенес массивную красную книгу на карточный стол и сел изучать ее, а констебль проговорил саркастически:
  — Мистер Берч — просто кладезь информации, не правда ли? Знаете, не слишком хорошо для мирового судьи оказаться замешанным в убийстве.
  Инспектор начал читать вслух:
  — Делахей, сэр Роланд Эдуард Марк, кавалер ордена Бани второй степени, кавалер ордена Королевы Виктории пятой степени…
  — Откуда вы взяли это? — удивился констебль. Он заглянул через плечо инспектора. — А-а, «Кто есть кто».
  Инспектор продолжил чтение:
  — «Закончил Итон… Тринити-Колледж»… Хм! «Направлен в Министерство иностранных дел… второй секретарь… Мадрид… полномочный представитель».
  — Ого! — воскликнул констебль на последнем слове.
  Инспектор бросил на него раздраженный взгляд и продолжил:
  — «Константинополь, Министерство иностранных дел… присвоены специальные полномочия… клубы… «Будлз»… «Уайтс»».
  — Желаете его следующего, сэр? — осведомился констебль.
  На мгновение инспектор задумался.
  — Нет, — решил он. — Этот из всех наиболее интересен, а потому я оставлю его напоследок. Давайте молодого Уоррендера.
  Глава 15
  — Мистер Уоррендер, пожалуйста, — пригласил стоявший у двери в библиотеку констебль.
  Джереми вошел, довольно безуспешно пытаясь выглядеть непринужденно. Констебль закрыл дверь и занял свое место, а инспектор приподнялся и выдвинул для Джереми стул за карточным столом.
  — Садитесь, — распорядился он несколько бесцеремонно.
  Джереми сел, и инспектор начал с формальных вопросов:
  — Ваше имя?
  — Джереми Уоррендер.
  — Адрес?
  — Брод-стрит, триста сорок и Гросвенор-сквер, тридцать четыре, — сообщил ему Джереми, стараясь говорить небрежно. Он взглянул на констебля, который все это записывал, и добавил: — Загородный адрес: Хепплстоун, Уилтшир.
  — Судя по всему, вы джентльмен состоятельный, — заметил инспектор.
  — Боюсь, что нет, — улыбнулся Джереми. — Я личный секретарь сэра Кеннета Томсона, председателя «Сэксн-Арабиан ойл». Все это его адреса.
  Инспектор кивнул:
  — Понимаю. Как долго вы служите у него?
  — Около года. До этого я четыре года был личным помощником мистера Скотта Аджиуса.
  — Ах вот как, — отреагировал инспектор. — Он тот богатый бизнесмен из Сити, да? — Инспектор на мгновение задумался и перешел непосредственно к допросу: — Вы знаете этого человека, Оливера Костелло?
  — Нет, до сегодняшнего вечера я никогда не слышал о нем.
  — И вы не видели, как он вечером в первый раз пришел в этот дом? — продолжил инспектор.
  — Нет, — ответил Джереми. — Мы всей компанией отправились в гольф-клуб. Мы обедали там, знаете ли. У здешних слуг сегодня свободный вечер, и мистер Берч предложил нам пообедать с ним в клубе.
  Инспектор кивнул. Помолчав, он спросил:
  — Миссис Хейлшем-Браун тоже была приглашена?
  — Нет.
  Инспектор поднял брови, и Джереми поспешил уточнить:
  — То есть она, конечно, могла бы пойти, если бы пожелала.
  — Вы подразумеваете, что ее спросили, так? И она отказалась?
  — Нет-нет, — явно смутившись, торопливо возразил Джереми. — Я имел в виду… ну, Хейлшем-Браун обычно возвращается сюда довольно усталый, и Кларисса сказала, что соберет ему что-нибудь поесть.
  Инспектор глядел непонимающе.
  — Позвольте мне уточнить. Миссис Хейлшем-Браун ждала своего мужа, чтобы пообедать с ним здесь? Она не ждала его для того, чтобы уйти, как только он вернется?
  Теперь Джереми пребывал в явном смятении.
  — Я… э-э… ну-у… э-э… право, я не знаю, — запинался он. — Нет… Теперь, когда вы напомнили, мне кажется, что она сказала, будто собирается вечером уйти.
  Инспектор встал и прошелся по комнате.
  — Однако кажется странным, — заметил он, — что миссис Хейлшем-Браун не пошла с вами в клуб, а осталась здесь обедать в полном одиночестве.
  Джереми повернулся к инспектору.
  — Ну-у… э-э… ну-у, — затянул он, но, собравшись с мыслями, заговорил быстрее: — Мне кажется, дело в ребенке — Пиппа, вы знаете. Кларисса не хотела оставлять ее одну в доме.
  — Или, возможно, — предположил инспектор многозначительно и строго, — возможно, она собиралась принять своего личного гостя?
  Джереми вскочил со стула.
  — Послушайте, это дрянное предположение, — горячо возразил он. — И это неправда. Я уверен, что она ничего такого не планировала.
  — Однако Оливер Костелло прибыл сюда ради встречи с кем-то, — указал инспектор. — Двое слуг этим вечером отсутствуют. У мисс Пик свой отдельный коттедж. Ему просто не к кому было прийти, кроме миссис Хейлшем-Браун.
  — Все, что я могу вам сказать… — начал Джереми. Затем, отвернувшись, он вяло добавил: — Ладно, лучше вам у нее самой спросить.
  — Я спрашивал у нее, — сообщил инспектор.
  — Что же она сказала? — Джереми снова повернулся к полицейскому.
  — То же, что и вы, — вкрадчиво ответил инспектор.
  Джереми вновь уселся за карточный стол.
  — Ну, вот видите.
  Инспектор опять прошелся по комнате, в глубокой задумчивости опустив глаза в пол.
  — Теперь скажите мне, — сказал он, — почему же вы все вернулись сюда из клуба? Это было ваше изначальное решение?
  — Да, — ответил Джереми, но тут же изменил свой ответ. — Я имею в виду, нет.
  — Так что же вы все-таки имеете в виду?
  Джереми глубоко вздохнул.
  — Ну, — начал он, — дело было так. Мы все отправились в клуб. Сэр Роланд и старина Хьюго сразу пошли в столовую, а я чуть позже. Там буфет с холодными закусками, знаете ли. Я покидал мячи, пока не стемнело, а затем… ну, кто-то говорит: «Как насчет бриджа?», и я ответил: «Почему бы нам не вернуться к Хейлшем-Браунам, где куда уютней, и не сыграть там?» Так мы и сделали.
  — Понятно. Значит, это была ваша идея.
  Джереми пожал плечами.
  — На самом деле я точно не помню, кто предложил первым, — признался он. — Полагаю, что это мог быть и Хьюго Берч.
  — И когда же вы вернулись сюда?
  Джереми задумался, а потом покачал головой.
  — Точно сказать не могу, — пробормотал он. — Пожалуй, мы покинули клуб незадолго до восьми.
  — И? Пятиминутная прогулка?
  — Да, около того. Поле для гольфа примыкает к этому саду, — глядя в окно, ответил Джереми.
  Инспектор подошел к карточному столу.
  — И потом вы играли в бридж?
  — Да, — подтвердил Джереми.
  Инспектор медленно кивнул.
  — Получается, сели вы минут за двадцать до моего прихода, — подсчитал он и принялся вышагивать вокруг стола. — Несомненно, у вас не было времени сыграть два роббера и… — он взял блокнот Клариссы и показал Джереми, — …начать третий?
  — Что? — Джереми замешался на мгновение, но затем быстро сказал: — Ах нет. Нет. Тот первый роббер, должно быть, из вчерашнего счета.
  Указывая на остальные блокноты, инспектор задумчиво отметил:
  — Создается впечатление, что только одна особа подсчитывала очки.
  — Да, — согласился Джереми, — боюсь, все мы немного ленимся вести счет. Мы взвалили это на Клариссу.
  Инспектор направился к дивану.
  — Вы знали о проходе между комнатой и библиотекой? — спросил он.
  — Вы имеете в виду то место, где было найдено тело?
  — Именно это место я имею в виду.
  — Нет. Нет, понятия не имел, — заявил Джереми. — Здорово замаскировано, правда? Ни за что не догадаешься, что здесь что-то есть.
  Инспектор сел на подлокотник дивана и сдвинул с места подушку, под которой обнаружил перчатки. Лицо его стало очень серьезным, и он тихо сказал:
  — Итак, мистер Уоррендер, вам не могло быть известно, что в этом проходе находится тело. Не так ли?
  Джереми отвернулся.
  — Я был просто ошеломлен, — ответил он. — Какая-то кровавая мелодрама. Я глазам своим не поверил.
  Пока Джереми говорил, инспектор сортировал на диване перчатки. Жестом фокусника он подхватил одну пару.
  — Между прочим, это ваши перчатки, мистер Уоррендер? — небрежно поинтересовался он.
  Джереми повернул голову.
  — Нет. Кажется, да, — смущенно ответил он.
  — Да что же вы хотите сказать, сэр?
  — Да, я думаю, это мои.
  — Они были надеты на вас, когда вы пришли из гольф-клуба?
  — Да, — согласился Джереми. — Я теперь вспомнил. Да, я был в них. Сегодня вечером слегка, знаете ли, похолодало.
  Инспектор встал и приблизился к Джереми.
  — Мне кажется, вы ошибаетесь, сэр. — Он указал на инициалы, украшавшие перчатку. — Здесь внутри инициалы мистера Хейлшем-Брауна.
  Спокойно выдержав пытливый взгляд инспектора, Джереми ответил:
  — О, как забавно. У меня есть точно такая же пара.
  Инспектор вернулся к дивану и извлек вторую пару перчаток.
  — Возможно, эти ваши?
  Джереми рассмеялся.
  — Второй раз вам меня не поймать. В конце концов, они все выглядят совершенно одинаково.
  Инспектор предъявил третью пару.
  — Три пары перчаток, — бормотал он, рассматривая их. — И все с инициалами Хейлшем-Брауна. Любопытно.
  — Ну, в конце концов, это же его дом, — заметил Джереми. — Почему бы здесь не лежать трем парам его перчаток?
  — Интересно только то, что вы предположили, будто одна из них принадлежит вам. А мне кажется, что ваши перчатки торчат из вашего кармана.
  Джереми сунул руку в правый карман.
  — Нет, в другом, — сказал инспектор.
  Вытащив перчатки из левого кармана, Джереми воскликнул:
  — Ну да. Да, вот они.
  — В действительности, они не слишком похожи на эти. Не так ли? — язвительно спросил инспектор.
  — Конечно, это же мои перчатки для гольфа, — с улыбкой парировал Джереми.
  — Благодарю вас, мистер Уоррендер, — устраивая на место диванную подушку, резко закончил разговор инспектор. — Пока все.
  В смятении Джереми вскочил со стула.
  — Послушайте, — воскликнул он, — вы же не думаете… — и замолк.
  — Не думаю что, сэр? — осведомился инспектор.
  — Ничего, — неуверенно пробормотал Джереми.
  Он потоптался на месте, а затем направился к двери в библиотеку, но был перехвачен констеблем. Обернувшись к инспектору, Джереми вопросительно показал на дверь в холл. Инспектор кивнул, и Джереми вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.
  Инспектор подошел к карточному столу, сел и вновь обратился к «Кто есть кто».
  — Вот мы где, — пробормотал он и принялся читать вслух: — «Томсон, сэр Кеннет. Председатель «Сэксн-Арабиан ойл, Галф петролеум компани»». Гм! Впечатляет. «Увлечения: филателия, гольф, рыбная ловля. Адрес: Брод-стрит, триста сорок; Гросвенор-сквер, тридцать четыре».
  Пока инспектор читал, констебль Джоунз подошел к журнальному столику и принялся затачивать в пепельницу свой карандаш. Наклонившись, чтобы поднять несколько упавших стружек, он увидел лежащую на полу игральную карту, отнес ее к карточному столу и положил перед начальником.
  — Что это вы притащили? — спросил инспектор.
  — Просто карта, сэр. Нашел ее там, под диваном.
  Инспектор взял карту.
  — Туз пик, — пробормотал он. — Очень интересная карта. Ну-ка, ну-ка. — Он перевернул карту. — Красная. Из той же колоды.
  Он взял со стола красную колоду и раскинул ее веером.
  Констебль помог ему разложить карты по мастям.
  — Так-так, никакого туза пик, — воскликнул инспектор. Он встал. — Что ж, это в высшей степени интересно, не находите, Джоунз? — спросил он, положив карту в карман и направляясь к дивану. — Играя в бридж, они обошлись без туза пик.
  — Действительно, очень интересно, — согласился констебль, собирая колоду.
  Инспектор взял с дивана три пары перчаток.
  — Теперь, мне кажется, стоит поговорить с сэром Роландом Делахеем, — сказал он констеблю, возвратившись к карточному столу и раскладывая перчатки парами.
  Глава 16
  Констебль открыл дверь в библиотеку и провозгласил:
  — Сэр Роланд Делахей.
  Сэр Роланд задержался в дверях, и инспектор позвал его:
  — Заходите, сэр, и садитесь, пожалуйста, сюда.
  Сэр Роланд приблизился к карточному столу, на мгновение застыл, заметив разложенные парами перчатки, и сел.
  — Вы сэр Роланд Делахей? — задал формальный вопрос инспектор. Получив в ответ степенный кивок, он задал следующий вопрос: — Ваш адрес?
  — Лонг-Паддок, Литтлвич-Грин, Линкольншир, — ответил сэр Роланд. Ткнув пальцем в экземпляр «Кто есть кто», он добавил: — Вы нашли там, инспектор?
  Инспектор не счел нужным ответить на этот вопрос.
  — Теперь, если вы позволите, — сказал он, — я бы хотел услышать ваш отчет о происшедшем вечером, после того как вы покинули дом незадолго до семи.
  Сэр Роланд явно успел уже подумать об этом.
  — Весь день шел дождь, — спокойно начал он, — а потом вдруг прояснилось. Мы уже решили пойти пообедать в гольф-клубе, так как здесь у слуг свободный вечер. Так и поступили. — Он взглянул на констебля, будто желая убедиться, что тот успел зафиксировать сказанное, затем продолжил: — Когда мы покончили с обедом, миссис Хейлшем-Браун позвонила по телефону и предложила нам вернуться и составить четверку для бриджа, так как муж ее неожиданно уехал. Так мы и сделали. Через двадцать минут после начала игры прибыли вы, инспектор. Остальное вам известно.
  Инспектор задумался.
  — Это не вполне совпадает с рассказом мистера Уоррендера, — заметил он.
  — Неужели? И как же он представляет происшедшее?
  — Он утверждает, что предложение вернуться и сыграть в бридж поступило от одного из вас. И он полагает, что, скорее всего, это был мистер Берч.
  — А-а, — тут же отреагировал сэр Роланд, — видите ли, Уоррендер пришел в столовую клуба несколько позже. Ему не было известно о звонке миссис Хейлшем-Браун.
  Сэр Роланд и инспектор не отрывали глаз друг от друга, будто в гляделки играли. Затем сэр Роланд продолжил:
  — Вам лучше знать, инспектор, как редко совпадают мнения двух очевидцев об одном и том же событии. Вот если бы мы все трое сообщали вам в точности одно и то же, это выглядело бы подозрительно. Очень подозрительно, я бы сказал.
  Инспектор решил никак не комментировать это наблюдение. Подтянув стул поближе к сэру Роланду, он сел.
  — Мне бы хотелось обсудить с вами это дело, если позволите, — предложил он.
  — Очень любезно с вашей стороны, инспектор, — отозвался сэр Роланд.
  После долгого задумчивого взгляда на поверхность стола инспектор начал дискуссию:
  — Погибший, мистер Оливер Костелло, прибыл в этот дом по некоему личному делу. — Он помолчал. — Вам известно, что произошло здесь, сэр?
  — Насколько я понимаю, он заехал вернуть несколько предметов, которые миссис Миранда Хейлшем-Браун, как ее тогда называли, забрала по ошибке, — ответил сэр Роланд.
  — Это могло послужить ему поводом, — заметил инспектор, — хотя я и в этом не вполне уверен. Но я не сомневаюсь, что не это было действительной причиной, приведшей его сюда.
  Сэр Роланд пожал плечами.
  — Может быть, вы и правы, — сказал он. — Ничего не могу сказать.
  Инспектор продолжал гнуть свою линию.
  — Возможно, он прибыл повидать некую особу. Это могли быть вы, это мог быть мистер Уоррендер, или это мог быть мистер Берч.
  — Если бы он хотел увидеть мистера Берча, который живет неподалеку, — указал сэр Роланд, — он бы пришел к нему домой. Ему не было никакой нужды являться сюда.
  — Наверное, так, — согласился инспектор. — Итак, у нас остаются четверо. Вы, мистер Уоррендер, мистер Хейлшем-Браун и миссис Хейлшем-Браун. — Перед тем как задать следующий вопрос, он окинул сэра Роланда долгим пытливым взглядом. — Итак, сэр, насколько хорошо вам известен Оливер Костелло?
  — Едва-едва. Я встречал его пару раз, вот и все.
  — Где вы с ним встречались? — поинтересовался инспектор.
  Сэр Роланд задумался:
  — Дважды у Хейлшем-Браунов в Лондоне, около года назад, и однажды в ресторане, мне кажется.
  — Но у вас не было никаких причин желать его смерти?
  — Это обвинение, инспектор? — улыбнулся сэр Роланд.
  Инспектор покачал головой:
  — Нет, сэр Роланд. Это исключено. Я не думаю, чтобы у вас был какой-либо мотив для устранения Оливера Костелло. Итак, остаются трое.
  — Этакий вариант «Десяти маленьких индейцев», — с улыбкой отметил сэр Роланд.
  Инспектор улыбнулся в ответ.
  — Рассмотрим теперь мистера Уоррендера, — предложил он. — Насколько хорошо вы знаете его?
  — Два дня назад я встретил его здесь впервые, — ответил сэр Роланд. — Он выглядит довольно приятным молодым человеком, вполне воспитанным и вполне образованным. Он приятель Клариссы. Я ничего о нем не знаю, но назвал бы его малообещающим кандидатом в убийцы.
  — Хватит о мистере Уоррендере, — заключил инспектор. — Перейдем к следующему вопросу.
  Сэр Роланд кивнул и начал, опередив инспектора:
  — Как хорошо я знаю Генри Хейлшем-Брауна и миссис Хейлшем-Браун? Это вы хотите знать, не так ли? На самом деле Генри Хейлшем-Брауна я знаю действительно очень хорошо. Это старый друг. Что до Клариссы, о ней я знаю все, что можно знать. Я ее опекун, и она очень дорога мне.
  — Ясно, сэр, — отреагировал инспектор. — Полагаю, этот ответ многое проясняет.
  — Неужели?
  Прежде чем обратиться к сэру Роланду, инспектор встал и прошелся по комнате.
  — Почему вы трое изменили свои планы сегодня вечером? Почему вы вернулись сюда и сделали вид, будто играете в бридж?
  — Сделали вид?! — воскликнул сэр Роланд.
  Инспектор вытащил из кармана игральную карту.
  — Эта карта, — сказал он, — была найдена в другом конце комнаты под диваном. С трудом можно поверить, что вы сыграли два роббера и начали третий с колодой в пятьдесят одну карту, без туза пик.
  Сэр Роланд взял карту, посмотрел на ее рубашку и вернул инспектору.
  — Да, — признал он. — Возможно, в это довольно трудно поверить.
  Инспектор кинул вверх безнадежный взгляд и продолжил:
  — Я также думаю, что эти три пары перчаток мистера Хейлшем-Брауна нуждаются в каком-то объяснении.
  Секунду помедлив, сэр Роланд ответил:
  — Боюсь, инспектор, от меня вы не получите никаких объяснений.
  — Нет, сэр, — согласился инспектор. — Я вижу, что все ваши действия направлены на благо некой леди. Но вы причините ей только вред, сэр. Правда выйдет наружу.
  — Очень надеюсь на это, — только и ответил сэр Роланд.
  Инспектор подошел к панели.
  — Миссис Хейлшем-Браун знала, что труп Костелло находится в этой нише. Сама она его туда затащила или кто-то помог ей, этого я не знаю. Но я уверен, что ей все было известно. — Он вернулся к сэру Роланду. — Я считаю, что этот Оливер Костелло прибыл сюда повидать миссис Хейлшем-Браун и угрозами добиться от нее денег.
  — Угрозами? — переспросил сэр Роланд. — Какими угрозами?
  — У меня нет сомнений, что все идет своим чередом, — заверил его инспектор. — Миссис Хейлшем-Браун молода и привлекательна. Этот мистер Костелло был большой мастер по женскому полу, как говорится. Итак, миссис Хейлшем-Браун только что вышла замуж и…
  — Стойте! — властно прервал его сэр Роланд. — Я должен кое-что вам разъяснить. Вы без труда можете проверить все, что я скажу вам. Первый брак Генри Хейлшем-Брауна оказался несчастливым. Его жена, Миранда, была красавицей, но женщиной неуравновешенной и неврастеничной. Ее здоровье и характер ухудшились до столь тревожного состояния, что маленькую дочь Миранды пришлось переселить в дом няни.
  Он замолчал, погрузившись в раздумья, а затем продолжил:
  — Да, поистине ужасная ситуация. Похоже, что Миранда стала наркоманкой. Как она доставала эти наркотики, выяснить не удалось, но появилось очень правдоподобное предположение, что снабжал ее ими этот человек, Оливер Костелло. Она потеряла от него голову и в конце концов с ним и сбежала.
  Сделав еще одну паузу и взглянув в сторону записывающего констебля, сэр Роланд закончил свою историю:
  — Генри Хейлшем-Браун, придерживающийся старомодных взглядов на жизнь, дал Миранде развод. Сейчас Генри нашел мир и счастье в браке с Клариссой, и я могу уверить вас, инспектор, что в жизни Клариссы нет никаких постыдных тайн. Могу поклясться, нет ничего, чем бы Костелло мог шантажировать ее.
  Инспектор не произнес ни слова, только задумчиво глядел на собеседника.
  Сэр Роланд встал, задвинул свой стул и подошел к дивану. Затем, вновь повернувшись к полицейскому, он спросил:
  — Не кажется вам, инспектор, что вы на ложном пути? Почему вы так уверены, что Костелло приходил к кому-то? Почему это не могло быть чем-то?
  На этот раз инспектор казался сбитым с толку.
  — Что вы имеете в виду, сэр? — спросил он.
  — Когда вы рассказывали нам о покойном мистере Селлоне, — напомнил ему сэр Роланд, — вы упомянули, что к нему проявлял интерес отдел по борьбе с наркотиками. Не кажется ли вам, что здесь выстраивается цепочка? Наркотики — Селлон — дом Селлона?
  Он остановился, но, не дождавшись реакции от инспектора, продолжил:
  — Костелло уже был здесь однажды, насколько я понимаю, под предлогом осмотра принадлежащих Селлону предметов антиквариата. Предположим, Оливеру Костелло что-то понадобилось в этом доме. Допустим, в этом письменном столе.
  Инспектор взглянул на письменный стол, а сэр Роланд продолжал развивать свою теорию:
  — А еще этот странный случай с человеком, который пришел сюда и предложил несусветную цену за письменный стол. Допустим, что именно этот стол хотел осмотреть Костелло — обыскать, если вам будет угодно. Предположим, за ним следовал еще кто-то. И этот кто-то ударил его, здесь, у стола.
  Похоже, на инспектора эти слова не произвели особого впечатления.
  — Слишком много предположений… — начал он, только чтобы прервать сэра Роланда, который тут же возразил:
  — Это очень разумная гипотеза.
  — Из нее следует, что именно этот неизвестный засунул труп в нишу?
  — Именно так.
  — Значит, ему было известно об этом тайнике, — отметил инспектор.
  — Он мог знать дом еще со времен Селлона.
  — Да, все это прекрасно, сэр, — нетерпеливо ответил инспектор, — но по-прежнему никак не объясняет одну вещь…
  — Какую же это? — поинтересовался сэр Роланд.
  Инспектор пристально посмотрел на него.
  — Миссис Хейлшем-Браун знала, что тело находится в этом тайнике. Она старалась не допустить, чтобы мы осмотрели его.
  Сэр Роланд открыл рот, но инспектор остановил его жестом и продолжил:
  — Нет смысла убеждать меня в противоположном. Она знала.
  На несколько мгновений воцарилась напряженная тишина. Затем сэр Роланд спросил:
  — Инспектор, позволите вы мне поговорить с моей подопечной?
  — Только в моем присутствии, сэр, — последовал немедленный ответ.
  — Будь по-вашему.
  Инспектор кивнул.
  — Джоунз!
  Констебль, уловив, что от него требуется, покинул комнату.
  — Мы вверяем себя в ваши руки, инспектор, — сказал полицейскому сэр Роланд. — Я прошу вас делать то, что вам положено.
  — Моя единственная задача — отыскать истину, сэр, и найти того, кто убил Оливера Костелло, — ответил инспектор.
  Глава 17
  Констебль вернулся в комнату и придержал дверь, пропуская Клариссу.
  — Проходите, пожалуйста, миссис Хейлшем-Браун, — пригласил инспектор.
  Когда Кларисса вошла, сэр Роланд направился к ней и заговорил чрезвычайно серьезно:
  — Кларисса, дорогая моя. Выполнишь ли ты мою просьбу? Я хочу, чтобы ты рассказала инспектору правду.
  — Правду? — эхом отозвалась Кларисса с сомнением в голосе.
  — Правду, — с особым ударением повторил сэр Роланд. — Больше ничего не остается. Я так считаю. Серьезно.
  Он пристально и действительно серьезно посмотрел ей в глаза и покинул комнату.
  Констебль закрыл за ним дверь и занял свое место.
  — Садитесь, миссис Хейлшем-Браун, — пригласил ее инспектор, на этот раз указав на диван.
  Кларисса улыбнулась ему, но ответный взгляд был суров. Она медленно подошла к дивану, села и помедлила, прежде чем заговорить.
  — Прошу прощения. Я ужасно виновата за всю эту ложь, которую здесь наплела. Я не хотела. — Когда она продолжила, в голосе ее слышалось искреннее раскаяние: — Одно тянет за собой остальное, если вы понимаете, что я хочу сказать.
  — Не могу сказать, что я понимаю, — холодно ответил инспектор. — А теперь, пожалуйста, просто сообщите мне факты.
  — Что ж, на самом деле все очень просто, — начала она объяснять, разгибая пальцы. — Во-первых, ушел Оливер Костелло. Затем пришел домой Генри. Затем я проводила его до машины. Потом вернулась сюда с бутербродами.
  — Бутербродами? — переспросил инспектор.
  — Да. Видите ли, мой муж вернется домой с очень важным зарубежным посланником.
  Инспектор выглядел заинтересованным.
  — О, и что же это за посланник?
  — Некий мистер Джоунз, — сообщила ему Кларисса.
  — Прошу прощения? — сказал инспектор, уставившись на констебля.
  — Мистер Джоунз. Это ненастоящее имя, но так уж нам следует называть его. Это совершенно секретное дело. — И Кларисса продолжила свой рассказ: — Они собирались перекусить бутербродами во время беседы, а я бы в классной комнате доела мусс.
  Взгляд инспектора выразил недоумение.
  — Мусс в… Ага, понятно, — пробормотал он совершенно непонимающе.
  — Я поставила бутерброды сюда, — показала Кларисса на скамеечку, — а потом начала все расставлять по местам и пошла ставить книгу на полку и… тут… я чуть на него не упала.
  — Вы упали на тело? — спросил инспектор.
  — Да. Оно было здесь, за диваном. Я посмотрела, вдруг он… вдруг он мертв, и он был мертв. Это был Оливер Костелло, и я не знала, что делать. В конце концов я позвонила в гольф-клуб и попросила сэра Роланда, мистера Берча и Джереми Уоррендера вернуться немедленно.
  Склонившись над диваном, инспектор холодно осведомился:
  — А вам не пришло в голову позвонить в полицию?
  — Ну да, пришло, но потом… ну… — Она опять улыбнулась ему. — Ну, я не стала.
  — Вы не стали, — пробормотал себе под нос инспектор.
  Он отошел, посмотрел на констебля, безнадежно всплеснул руками и снова обернулся к Клариссе.
  — Почему вы не позвонили в полицию?
  Кларисса ожидала этого вопроса.
  — Видите ли, я решила, так будет лучше для моего мужа. Не знаю, многие ли вам известны в Министерстве иностранных дел, инспектор, но они там все ужасно скрытны. Им нравится, чтобы все происходило тихо, неприметно. Вы не можете не признать, что убийства довольно-таки приметны.
  — Именно так, — только и нашел что ответить инспектор.
  — Я так рада, что вы понимаете, — чуть не плача от умиления, воскликнула Кларисса. Она продолжила, но ее рассказ звучал все менее и менее убедительно. — Он был совсем мертвый, потому что я проверила пульс, а значит, мы все равно ничем не могли ему помочь.
  Инспектор, ничего не отвечая, прошелся по комнате. Не отрывая от него глаз, Кларисса рассказывала дальше:
  — И тогда я решила, что он может быть мертвым в Марсденском лесу точно так же, как в нашей гостиной.
  Инспектор резко повернулся.
  — Марсденский лес? — отрывисто переспросил он. — При чем тут Марсденский лес?
  — Просто я подумала, что можно отвезти его туда.
  Инспектор положил руку на затылок и уставился в пол, будто искал там поддержки. Затем, встряхнув головой, он твердо сказал:
  — Миссис Хейлшем-Браун, вам никогда не доводилось слышать, что нельзя трогать мертвое тело, если есть хоть малейшее подозрение в том, что дело нечисто?
  — Конечно, я знаю, — парировала Кларисса. — Об этом во всех детективах написано. Но, видите ли, у нас реальная жизнь.
  Инспектор в отчаянии воздел руки.
  — Я имею в виду, — продолжила она, — что в реальной жизни все по-другому.
  Мгновение инспектор разглядывал Клариссу, будто не веря своим ушам, а затем спросил:
  — Вы сознаете серьезность того, что говорите?
  — Конечно. И я говорю вам правду. Итак, в конце концов я позвонила в клуб, и они все вернулись.
  — И вы убедили их спрятать тело в этом тайнике.
  — Нет, — поправила его Кларисса. — Это потом. По моему плану, я же вам сказала, мы должны были отнести тело Оливера в его машину, а машину оставить в Марсденском лесу.
  — И они согласились? — В голосе инспектора явно слышалось недоверие.
  — Да, они согласились, — с улыбкой ответила Кларисса.
  — Откровенно говоря, миссис Хейлшем-Браун, — резко заявил инспектор, — я не верю ни одному вашему слову. Я не верю, что три благопристойных человека согласились преступить закон подобным образом и по столь ничтожному основанию.
  Кларисса встала и, отойдя от инспектора, проговорила скорее себе, чем ему:
  — Я знала, что вы не поверите мне, если я скажу правду. — Она повернулась к полицейскому. — Чему же вы тогда верите?
  Пристально глядя на Клариссу, инспектор ответил:
  — Я вижу только одну причину, по которой эти трое мужчин согласились бы солгать.
  — О? Что вы имеете в виду? Какая же еще могла быть у них причина?
  — Они согласились бы солгать, — продолжил инспектор, — если бы догадывались или, более того, если бы были уверены в том, что именно вы убили его.
  Кларисса уставилась на полицейского.
  — Но у меня не было причины убивать его, — возразила она. — Абсолютно никакой причины. — Тут она отпрянула от полицейского. — О, я понимаю, почему вы так подумали. Это потому…
  Вдруг она замолчала.
  — Это потому — что?
  Кларисса задумалась. Текли секунды, и ее поведение изменилось. Она начала говорить куда более убедительно.
  — Ладно, — проговорила она, будто бросаясь в холодную воду. — Я скажу вам почему.
  — Я рассчитываю на ваш разум.
  — Да. — Она смотрела ему в глаза. — Я думаю, лучше будет сказать вам всю правду. — Она подчеркнула последние слова.
  Инспектор ухмыльнулся.
  — Я вас уверяю, что, выливая на полицию эту бочку лжи, вы приносите себе очень мало пользы, миссис Хейлшем-Браун. Лучше вам раскрыть мне истину. И с самого начала.
  — Я скажу, — пообещала Кларисса. Она села за карточный стол. — Ох, боже мой, — последовал вздох. — Мне казалось, я все делала так умно.
  — Куда как лучше не умничать, — сказал инспектор. Он сел лицом к лицу с Клариссой. — А теперь, что же действительно произошло сегодня вечером?
  Глава 18
  Некоторое время Кларисса молчала. Затем, глядя инспектору прямо в глаза, она начала говорить:
  — Как все началось, я вам уже рассказала. Я попрощалась с Оливером Костелло, и он ушел в сопровождении мисс Пик. Я понятия не имела, что он вернулся, и по-прежнему не понимаю, зачем он сделал это.
  Она задумалась, будто пытаясь припомнить, что было дальше.
  — Ах да, — наконец продолжила она. — Потом вернулся домой мой муж и сообщил, что немедленно уходит снова. Он уехал на машине, и, как только я закрыла парадную дверь и убедилась, что она заперта на засов и щеколду, я вдруг почувствовала беспокойство.
  — Беспокойство? — озадаченно переспросил инспектор. — Почему?
  — Ну, обычно я беспокойства не испытываю, — взволнованно говорила она, — но тут мне пришло в голову, что вечерами я никогда не оставалась дома одна.
  Она замолчала.
  — Хорошо, продолжайте, — подбодрил ее инспектор.
  — Я сказала себе: «Не будь дурой. У тебя есть телефон, не так ли? Ты всегда можешь позвонить и позвать на помощь». Еще я сказала: «Грабители в такое время не приходят. Они являются в полночь». Но мне по-прежнему казалось, что я слышала где-то стук двери, а может, шаги в моей спальне. Я решила, что лучше будет чем-нибудь заняться.
  Она снова замолчала, и снова инспектор подтолкнул ее:
  — Да?
  — Я пошла на кухню и сделала бутерброды, чтобы Генри и мистер Джоунз могли перекусить по возвращении. Я выложила их на блюдо, накрыла салфеткой, чтобы не высохли, и уже шла через холл, чтобы поставить их здесь, как вдруг… — последовала драматическая пауза, — …я действительно что-то услышала.
  — Где? — спросил инспектор.
  — В этой комнате. Я знаю, что мне это не почудилось. Я слышала, как открываются и закрываются ящики, а потом я вдруг вспомнила, что застекленные двери в сад не заперты. Мы никогда их не запираем. Любой может войти.
  Она вновь замолкла.
  — Дальше, миссис Хейлшем-Браун, — невозмутимо произнес инспектор.
  Кларисса сделала беспомощный жест.
  — Я не знала, что мне делать. Я окаменела. Затем я подумала: «Что, если я просто дурью маюсь? Что, если это Генри за чем-то вернулся… или даже сэр Роланд, или кто-то из остальных? Какой же я буду выглядеть дурой, если поднимусь и позвоню в полицию». И тогда у меня созрел план.
  Она в очередной раз замолчала, и теперь «Да?» инспектора прозвучало несколько раздраженно.
  — Я пошла к вешалке в холле, — медленно продолжила Кларисса, — и взяла там самую тяжелую трость. Затем я направилась в библиотеку. Свет я зажигать не стала. Ощупью я пробралась к этому тайнику. Очень осторожно открыла его и проскользнула внутрь. Я думала, что смогу чуть приоткрыть противоположную дверь и посмотреть, кто там в гостиной. — Она показала на панель. — Пока не увидишь, никогда не догадаешься, что там находится дверь.
  — Да уж, — согласился инспектор, — это совершенно невозможно.
  Кларисса теперь, казалось, почти наслаждается своим рассказом.
  — Я приоткрыла дверь, но вдруг мои пальцы соскользнули, и дверь распахнулась, задев стул. Человек, стоявший у письменного стола, выпрямился. В руке у него что-то блеснуло. Я подумала, что это револьвер. Я была в ужасе. Я испугалась, что он в меня выстрелит. Я что было сил стукнула его палкой, и он упал.
  Она уронила голову на стол и зарылась лицом в ладони.
  — Можно… можно мне капельку бренди, пожалуйста? — попросила она инспектора.
  — Да, конечно. — Инспектор вскочил со стула. — Джоунз! — позвал он.
  Констебль налил в бокал немного бренди и протянул инспектору. Кларисса подняла голову, но тут же снова закрыла лицо ладонями и протянула руку, когда инспектор принес ей бренди. Она выпила, закашлялась и вернула бокал. Констебль Джоунз поставил его на стол и вернулся к своим записям.
  Инспектор смотрел на Клариссу.
  — У вас есть силы продолжить, миссис Хейлшем-Браун? — спросил он полным сочувствия голосом.
  — Да, — взглянув на него, ответила Кларисса. — Вы так добры ко мне. — Она вздохнула и продолжила свою историю: — Человек лежал здесь. Он не шевелился. Я зажгла свет и увидела, что это Оливер Костелло. Он был мертв. Это было ужасно. Я… я представить себе не могла.
  Она махнула в сторону письменного стола.
  — Я не могла понять, зачем ему понадобилось обшаривать этот стол. Все было как в ночном кошмаре. Мне стало так страшно, что я позвонила в гольф-клуб. Мне хотелось, чтобы мой опекун был рядом со мной. Они пришли. Я попросила их помочь мне убрать тело… куда-нибудь.
  Инспектор пристально посмотрел на нее.
  — Но почему? — спросил он.
  Кларисса отвернулась.
  — Потому что я трусиха. Жалкая трусиха. Я испугалась огласки, боялась, что меня увезут в полицию. Это так ужасно для моего мужа, для его карьеры.
  Она вновь повернулась к инспектору:
  — Если бы это действительно был грабитель, я, возможно, справилась бы с этим и сделала все, как положено, но это был человек, нам знакомый, человек, женатый на первой жене Генри. О, я просто ощутила, что не смогу этого вынести.
  — Возможно, потому, что незадолго до этого покойник пытался вас шантажировать, — предположил инспектор.
  — Шантажировать меня? О, что за нелепость! — уверенно возразила Кларисса. — Это просто глупо. Меня абсолютно нечем шантажировать.
  — Элджину, вашему дворецкому, послышалось упоминание о шантаже.
  — Не могу представить себе, чтобы он услышал нечто подобное. Он просто не мог. Спросить меня, так он все это выдумал.
  — Позвольте, миссис Хейлшем-Браун, вы убеждены в том, что слово «шантаж» ни разу не было упомянуто? Зачем вдруг понадобилось лгать вашему дворецкому?
  — Я клянусь, что ни о каком шантаже речи не было, — стукнула кулаком по столу Кларисса. — Я уверяю вас… — Ее рука застыла в воздухе, и она неожиданно рассмеялась. — Ой, как глупо. Ну конечно. Было.
  — Вы вспомнили? — невозмутимо осведомился инспектор.
  — Да это ерунда, правда, — уверила его Кларисса. — Просто Оливер сказал что-то вроде того, что за меблированный дом берут просто абсурдно высокую ренту, а я ответила, что нам на редкость повезло, и мы платим всего четыре гинеи в неделю. И он говорит: «Трудно поверить этому, Кларисса. В чем тут подвох? Должно быть, шантаж». А я засмеялась и ответила: «Вот именно. Шантаж». Как глупо, мы же просто шутили. Я ведь даже и не вспомнила.
  — Прошу прощения, миссис Хейлшем-Браун, — сказал инспектор, — но я действительно не могу в это поверить.
  Кларисса казалась изумленной.
  — Не можете поверить чему?
  — Тому, что вы платите всего четыре гинеи в неделю за этот дом с мебелью.
  — Честное слово! Вы, право, самый недоверчивый мужчина из всех, каких я когда-нибудь встречала, — сказала Кларисса, вставая и направляясь к письменному столу. — За весь вечер вы, похоже, не поверили ни одному моему слову. Большую часть сказанного я доказать не могу, а вот это могу. И на этот раз продемонстрирую.
  Она открыла ящик стола и начала рыться в бумагах.
  — Вот оно! — воскликнула она. — Нет, не то. А! Вот это. — Она вытащила документ из ящика и показала инспектору. — Это договор на аренду дома со всей обстановкой. Заключен поверенным адвокатской конторы во исполнение воли душеприказчиков, и смотрите — четыре фунта в неделю.
  Инспектор был потрясен.
  — Черт меня возьми! Это невероятно. Совершенно невероятно. Я был уверен, что это стоит гораздо больше.
  Кларисса одарила его одной из своих самых чарующих улыбок.
  — Не думаете ли вы, инспектор, что вам следует попросить у меня прощения?
  Отвечая, инспектор подпустил в голос некую толику очарования:
  — Прошу извинить меня, миссис Хейлшем-Браун, но это действительно в высшей степени странно, знаете ли.
  — Почему? Что вы имеете в виду? — спросила Кларисса, убирая документ в ящик стола.
  — Ну, вышло так, — отозвался инспектор, — что некая пара, леди и джентльмен побывали здесь с разрешением на осмотр этого дома, и этой леди случилось потерять где-то поблизости очень дорогую брошь. В полиции она сообщила все подробности и, в частности, упомянула этот дом. Она сказала, что владельцы запросили невероятную цену. Она полагала, что восемнадцать гиней в неделю за дом в глуши — это просто нелепость. Я тоже так подумал.
  — Да, это поразительно, просто поразительно, — с дружелюбной улыбкой согласилась Кларисса. — Я понимаю, почему вы так сомневались. Но, может быть, теперь вы поверите хоть каким-то моим словам.
  — В последней из ваших историй я не сомневаюсь, миссис Хейлшем-Браун, — заверил ее инспектор. — Обычно мы чувствуем, когда человек говорит правду. Я понимаю также, что у этих трех джентльменов имелось несколько серьезных причин заварить всю эту кашу.
  — Не надо судить их слишком строго, — попросила Кларисса. — Это моя вина. Я их уговорила.
  Уже ощутивший всю силу ее чар инспектор ответил:
  — О, в этом я не сомневаюсь. Но вот что мне до сих пор непонятно: кто это сразу же позвонил в полицию и сообщил об убийстве?
  — Да, это невероятно, — вздрогнула Кларисса. — Я совершенно об этом забыла.
  — Ясно, что это не вы, — размышлял инспектор, — и, должно быть, ни один из этих трех джентльменов…
  Кларисса покачала головой.
  — Это не мог быть Элджин? Или, возможно, мисс Пик?
  — Вряд ли стоит принимать во внимание мисс Пик, — сказал инспектор. — Ясно, что она не знала о трупе Костелло.
  — Хотелось бы мне знать, так ли это, — задумчиво произнесла Кларисса.
  — В конце концов, когда было обнаружено тело, с ней случилась истерика, — напомнил ей инспектор.
  — О, это ничего не значит. С каждым может случиться истерика, — неосторожно заметила Кларисса.
  Инспектор бросил на нее подозрительный взгляд, на который она сочла нужным ответить самой невинной улыбкой из своего арсенала.
  — В любом случае мисс Пик не живет в этом доме, — сказал инспектор. — У нее свой коттедж в саду.
  — Но она могла оказаться в доме, — возразила Кларисса. — Знаете, у нее есть ключи от всех дверей.
  Инспектор покачал головой:
  — Нет, мне кажется, скорее нам мог позвонить Элджин.
  Кларисса подошла к нему поближе и вновь одарила улыбкой, на этот раз несколько беспокойной.
  — Вы ведь не собираетесь отправить меня в тюрьму, правда? Дядя Роли уверен, что нет.
  Инспектор сурово посмотрел на нее.
  — Это хорошо, что вы вовремя изменили свои показания и рассказали мне правду, мадам, — твердо заявил он. — Но, если позволите, миссис Хейлшем-Браун, думаю, вам следует как можно скорее связаться с вашим адвокатом и сообщить ему все относящееся к делу. А пока я получу ваши отпечатанные показания, и, возможно, вы будете так добры подписать их.
  Кларисса уже собиралась ответить, когда отворилась дверь в холл и вошел сэр Роланд.
  — Я не могу больше находиться в неведении, — воскликнул он. — Теперь все в порядке, инспектор? Вы поняли, какая перед нами возникла дилемма?
  Прежде чем он успел продолжить, подошла Кларисса и взяла его за руку.
  — Роли, дорогой, я дала показания, и полиция, вернее, констебль Джоунз собирается их отпечатать. Потом я все подпишу. Я все, все рассказала.
  Инспектор отошел посовещаться с констеблем, а Кларисса продолжила:
  — Я сказала им, как приняла его за грабителя и ударила по голове…
  Сэр Роланд с тревогой посмотрел на нее и открыл рот, чтобы ответить, но она быстро закрыла ему рот ладонью, так что он не смог произнести ни слова. Она торопливо продолжила:
  — Потом я сказала ему, как обнаружила, что это Оливер Костелло, и как я впала в панику и позвонила вам, и как я умоляла и умоляла вас, пока вы не согласились. Теперь я вижу, как я ошибалась… — К ним повернулся инспектор, и Кларисса еле успела убрать руку от губ сэра Роланда. — Но когда это случилось, я от ужаса просто оцепенела и подумала, что так будет спокойнее всем — мне, Генри и даже Миранде, — если Оливера найдут в Марсденском лесу.
  Сэр Роланд был совершенно ошеломлен.
  — Кларисса! Что, черт возьми, вы несете? — еле выдохнул он.
  — Миссис Хейлшем-Браун сделала абсолютно исчерпывающее заявление, — самодовольно вставил инспектор.
  Кое-как придя в себя, сэр Роланд сухо произнес:
  — Похоже на то.
  — Это лучшее, что можно было сделать, — сказала Кларисса. — Действительно, только так. Инспектор все мне объяснил. И я искренне раскаиваюсь, что нагородила столько глупого вранья.
  — И в результате окажется куда меньше неприятностей, — заверил ее инспектор. — А теперь, миссис Хейлшем-Браун, я не буду просить вас пройти в тайник, пока там находится тело, но я бы хотел, чтобы вы показали мне точно, где стоял мужчина, когда вы вышли оттуда в комнату.
  — О… да… ну… он был… — нерешительно начала Кларисса. Она подошла к письменному столу. — Нет. Теперь я вспомнила. Он стоял вот так. — И она согнулась над столом.
  — Понимаю, — сказал инспектор. — Вот здесь он стоял. А потом дверь открылась, и вышли вы. Хорошо, сейчас я не хочу заставлять вас смотреть на труп, просто встаньте перед панелью, когда она откроется. Теперь вы, Джоунз.
  Констебль привел в действие рычаг, и панель открылась. Тайник был пуст, если не считать лежащего на полу клочка бумаги. Констебль подобрал его, в то время как инспектор с явным подозрением уставился на Клариссу и сэра Роланда.
  Констебль прочитал начертанное на обрывке:
  — «Ага, попались!»
  Инспектор выхватил листок у него из рук, а Кларисса и сэр Роланд глядели друг на друга в полном изумлении.
  Оглушительно затрещал звонок парадного входа.
  Глава 19
  В гостиную вошел Элджин, чтобы объявить, что прибыл дивизионный хирург. Инспектор и констебль Джоунз немедленно последовали за дворецким к парадному входу, где перед инспектором встала незавидная задача — признаться, что так уж получилось, но трупа нет и осматривать нечего.
  — Вот как, инспектор Лорд, — раздраженно произнес дивизионный хирург. — Вы сознаете, каково мне было проделать весь этот бессмысленный путь?
  — Но я уверяю вас, доктор, — пытался объяснить инспектор, — у нас было тело.
  — Инспектор прав, доктор, — подал голос констебль Джоунз. — Несомненно, тело у нас было. Просто оно пропало.
  Звук их голосов привлек Хьюго и Джереми, ожидавших в противоположной стороне холла, в столовой. Они не удержались от бесполезных замечаний.
  — А у вас, полицейских, вечно так — даже трупы теряете, — заявил Хьюго, а Джереми воскликнул:
  — Непонятно, почему не выставили у тела охрану.
  — Что ж, что бы тут ни стряслось, но раз тело для осмотра не предъявлено, я не намерен тратить здесь время, — рявкнул в сторону инспектора дивизионный хирург. — Могу заверить, инспектор Лорд, что вы об этом еще услышите.
  — Да, доктор. Я в этом не сомневаюсь. Приятного вечера, доктор, — устало отозвался инспектор.
  Дивизионный хирург ушел, громко хлопнув дверью, а инспектор повернулся к Элджину, который опередил его, затараторив:
  — Я ничего об этом не знаю, уверяю вас, ровным счетом ничего.
  Тем временем в гостиной Кларисса и сэр Роланд подслушивали, получая удовольствие от замешательства полицейских чинов.
  — Довольно неудачный момент для прибытия подкрепления, — ухмыльнулся сэр Роланд. — Хирург, похоже, изрядно раздражен отсутствием материала для исследования.
  Кларисса хихикнула.
  — Но кто же мог его похитить? — удивилась она. — Не думаете ли вы, что это Джереми как-то умудрился?
  — Не представляю, как бы он смог это сделать, — отозвался сэр Роланд. — Они никому не позволяли вернуться в библиотеку, а дверь из библиотеки в холл была заперта. Пиппино «Попались!» оказалось последней каплей.
  Кларисса расхохоталась, а сэр Роланд продолжил:
  — Все же это объясняет нам одну вещь. Костелло ухитрился открыть потайной ящик.
  После паузы тон его изменился.
  — Кларисса, — заговорил он серьезно, — почему, черт возьми, вы не рассказали инспектору правду, как я просил вас?
  — Я рассказала, — возразила Кларисса, — кроме той части, что касалась Пиппы. Но он совершенно мне не поверил.
  — Но, во имя всего святого, зачем вы наплели ему этой чепухи?
  — Ну, — беспомощно махнула рукой Кларисса, — мне показалось, что этому он, скорее всего, поверит. И теперь он мне действительно верит, — торжествующе закончила она.
  — А в результате вы влипли в веселенькую историю, — заметил сэр Роланд. — Как вы понимаете, вас обвинят в непреднамеренном убийстве.
  — Я заявлю, что это была самозащита, — самоуверенно выпалила Кларисса.
  Прежде чем сэр Роланд успел ответить, из холла вошли Хьюго и Джереми. Хьюго направился к карточному столу.
  — Чертова полиция, — ворчал он, — гоняет нас туда-сюда. Теперь, похоже, они потеряли труп.
  Джереми закрыл за собой дверь, направился к скамеечке и схватил бутерброд.
  — Чертовски странно, я бы сказал, — сообщил он.
  — Это невероятно, — сказала Кларисса. — Все это совершенно невероятно. Тело пропало, и мы по-прежнему не знаем, кто вообще позвонил в полицию и сообщил, что здесь совершено убийство.
  — Ну, это, ясное дело, Элджин, — заявил Джереми, усевшись на подлокотник дивана и приступая к своему бутерброду.
  — Нет-нет, — возразил Хьюго. — Я бы подумал на эту женщину, Пик.
  — Но зачем? — удивилась Кларисса. — Зачем бы им понадобилось звонить и при этом ничего не сообщить нам? Это бессмысленно.
  Мисс Пик просунула голову в дверь и огляделась с заговорщицким видом.
  — Привет, берег чист? — спросила она. Закрыв дверь, она уверенно шагнула в комнату. — Бобби нет? Кажется, будто они тут кишмя кишат.
  — Сейчас они заняты осмотром дома и сада, — сообщил ей сэр Роланд.
  — Зачем? — удивилась мисс Пик.
  — Труп, — объяснил сэр Роланд. — Он исчез.
  Мисс Пик, по своему обыкновению, заржала.
  — Вот потеха! — прогудела она. — Пропавшее тело, а?
  Хьюго сел за карточный стол. Оглядев комнату, он заметил, ни к кому конкретно не обращаясь:
  — Это просто страшный сон. Все, все это — проклятый кошмар.
  — Прямо как в кино, а, миссис Хейлшем-Браун? — последовал очередной взрыв смеха мисс Пик.
  Сэр Роланд одарил садовницу улыбкой.
  — Я надеюсь, теперь вам получше, мисс Пик? — учтиво осведомился он.
  — О, я в полном порядке, — отозвалась она. — Я, знаете ли, крепкий орешек. Просто вышла слегка из равновесия, когда открыла ту дверь и обнаружила труп. Признаюсь, меня чуть не стошнило.
  — Пожалуй, было бы странно, — тихо произнесла Кларисса, — если бы вы уже знали, что он там.
  — Кто? Я? — уставилась на нее садовница.
  — Да. Вы.
  И снова Хьюго возвестил будто всему свету:
  — Это не имеет смысла. Зачем убирать труп? Мы все знаем, что труп существует. Нам известно, кто это и все остальное. Дело не в нем. Почему не оставить этого несчастного мертвеца там, где он был?
  — О, я бы не стала говорить, что дело не в нем, мистер Берч, — склонившись над карточным столом, обратилась к нему мисс Пик. — У вас должно быть тело, сами знаете. Habeas corpus671 и все такое прочее. Помните такое? Вам нужно иметь тело, прежде чем обвинить кого-то в убийстве. — Она повернулась к Клариссе: — Так что не беспокойтесь, миссис Хейлшем-Браун. Все будет в порядке.
  Кларисса пристально посмотрела на нее.
  — Что вы имеете в виду?
  — Сегодня вечером у меня ушки на макушке, — сообщила ей садовница. — Я не провалялась все это время на кушетке в комнате для гостей. — Она оглядела присутствующих. — Я никогда не любила этого Элджина и его жену. Подслушивать под дверью и бежать в полицию с россказнями о шантаже!
  — Так вы слышали это? — изумленно воскликнула Кларисса.
  — Держись особ своего пола, вот что я всегда говорю, — провозгласила мисс Пик. Она взглянула на Хьюго и фыркнула: — Мужчины! Я с ними не знаюсь. — Она уселась на диване подле Клариссы и принялась объяснять: — Если они не отыщут тело, моя милочка, они не смогут выдвинуть против вас обвинение. И что я еще скажу: если эта скотина вас шантажировала, то вы правильно треснули его по башке, скатертью ему дорожка.
  — Но я не… — слабо начала Кларисса, лишь бы заткнуть рот мисс Пик.
  — Я слышала, что вы говорили обо всем этом инспектору, — сообщила ей садовница. — И если бы не подслушивающий исподтишка Элджин, ваша история звучала бы так, как надо. Совершенно правдоподобно.
  — О какой истории вы говорите? — спросила Кларисса.
  — О том, как его по ошибке приняли за грабителя. А этот шантаж представляет историю совсем в другом свете. Итак, я думаю, оставался только один выход. Избавиться от тела, и пусть полицейские носятся за собственными хвостами.
  Сэр Роланд попятился, пошатываясь от изумления, а мисс Пик самодовольно оглядела комнату.
  — Ловко сработано, хоть и про себя говорю.
  Джереми вскочил, ошарашенный.
  — Вы хотите сказать, что это вы перетащили тело? — недоверчиво спросил он.
  Теперь все не отрывали глаз от мисс Пик.
  — Мы ведь все здесь друзья, не так ли? — оглядела она всех по очереди. — Так что уж выдам секрет. Да, — призналась она, — это я перетащила тело. — Она стукнула себя по карману. — И я заперла дверь. У меня есть ключи от всех дверей в этом доме, так что никаких проблем.
  В изумлении разинув рот, Кларисса уставилась на садовницу.
  — Но как? Куда… куда вы дели тело? — с трудом выдохнула она.
  Мисс Пик нагнулась к ней и поведала заговорщицким шепотом:
  — Кровать в комнате для гостей. Знаете, эта большая, с четырьмя столбиками. Прямо вдоль изголовья, под валиком. А потом я перестелила постель и улеглась в нее.
  Изумленный сэр Роланд упал на стул, будто ноги его не держали.
  — Но как вы умудрились поднять тело в комнату для гостей? — спросила Кларисса. — Вам же с ним не справиться.
  — Вы удивитесь, — живо отозвалась мисс Пик. — Добрый старый способ пожарников. Перекинула его через плечо. — И она изобразила, как справилась с трупом.
  — Но если бы кто-то повстречался вам на лестнице? — задал вопрос сэр Роланд.
  — Так никто же не повстречался, — отозвалась мисс Пик. — Полиция была здесь, с миссис Хейлшем-Браун. Ваша веселая троица к тому времени носу из столовой не казала. Тут я и ухватила свой случай, ну и труп тоже, конечно, ухватила, протащила его через холл, снова заперла дверь в библиотеку и отнесла по лестнице в комнату для гостей.
  — Ох, господи помилуй! — всхлипнул сэр Роланд.
  — Но он не может вечно оставаться под валиком, — поднимаясь, заметила Кларисса.
  — Нет, разумеется, не вечно, миссис Хейлшем-Браун, — повернулась к ней мисс Пик. — Но за двадцать четыре часа с ним там ничего не случится. А к тому времени полиция закончит с домом и садом и отправится искать дальше.
  Она оглядела зачарованную публику и продолжила:
  — Но я подумала и как от него избавиться. Утром я как раз вырыла хорошенькую преглубокую канаву в саду для душистого горошка. Ну, мы и похороним там тело, а сверху высадим по всей длине красивый двойной ряд душистого горошка.
  Совершенно потеряв дар речи, Кларисса повалилась на диван.
  — Я боюсь, мисс Пик, — произнес сэр Роланд, — что гробокопательство нынче не отдано на откуп частной инициативе.
  Садовница отозвалась на это веселым смехом.
  — Ну, мужчины! — взвизгнула она, грозя пальцем сэру Роланду. — Всегда за приличия выступают. У нас-то, женщин, побольше здравого смысла. — Она перегнулась через спинку дивана к Клариссе: — Мы даже через убийство перешагнем. А, миссис Хейлшем-Браун?
  Хьюго резко вскочил со стула.
  — Это абсурд! — завопил он. — Кларисса не убивала его. Я не верю ни единому слову.
  — Хорошо, если она его не убивала, то кто? — беззаботно поинтересовалась мисс Пик.
  В это мгновение в комнату из холла вошла облаченная в халат Пиппа. Шатающаяся спросонья, зевающая, она несла стеклянную миску шоколадного мусса с чайной ложкой. Все уставились на девочку.
  Глава 20
  Испуганная Кларисса вскочила с криком:
  — Пиппа! Почему ты не в постели?
  — Я проснулась, вот и спустилась, — сказала между зевками Пиппа.
  Кларисса отвела девочку к дивану.
  — Я так ужасно голодна, — снова зевнув, пожаловалась девочка. Она села, подняла глаза на Клариссу и укоризненно произнесла: — Ты сказала, что принесешь мне это наверх.
  Кларисса забрала у Пиппы миску с шоколадом, поставила на скамеечку и села на диван подле ребенка.
  — Я думала, ты спишь, Пиппа, — объяснила она.
  — Я спала, — сказала Пиппа, снова зевая во весь рот. — Потом мне показалось, что вошел полицейский и на меня смотрит. Мне снился страшный сон, а потом я наполовину проснулась. Потом я проголодалась и решила спуститься.
  Она вздрогнула, оглядела присутствующих и продолжила:
  — Кроме того, я подумала, что это может оказаться правдой.
  Сэр Роланд сел на диван по другую сторону от Пиппы.
  — Что может оказаться правдой, Пиппа?
  — Мне приснился ужасный сон про Оливера, — ответила Пиппа, содрогаясь всем телом.
  — Что это был за сон про Оливера, Пиппа? — мягко спросил сэр Роланд. — Расскажи мне.
  Робко поглядывая, Пиппа вытащила из кармана халата маленькую восковую фигурку.
  — Я сделала это сегодня вечером, — сказала она. — Я расплавила свечку, потом накалила булавку докрасна и пронзила насквозь.
  Когда она передала сэру Роланду восковую фигурку, Джереми вдруг испуганно воскликнул:
  — Боже мой!
  Он вскочил и принялся оглядывать комнату в поисках книги, которой пыталась заинтересовать его Пиппа.
  — Я произнесла нужные слова и все такое, — объяснила Пиппа сэру Роланду, — но не смогла сделать точно так, как написано в книге.
  — Какой книге? — спросила Кларисса. — Я не понимаю.
  Джереми, теперь осматривающий книжные полки, наконец обнаружил то, что искал.
  — Вот она, — воскликнул он и передал книгу Клариссе. — Пиппа купила ее сегодня на рынке. Она называла ее поваренной книгой.
  Пиппа вдруг рассмеялась.
  — А ты мне сказал: «Съедобно ли это?» — напомнила она Джереми.
  Кларисса принялась изучать книгу.
  — «Сто испытанных и надежных заклинаний», — прочитала она название на переплете и открыла книгу. — «Как извести бородавки. Как утолить жажду сердечную. Как погубить своего врага». Ой, Пиппа, ты сделала это?
  Взгляд Пиппы был преисполнен важности момента.
  — Да, — ответила она.
  Кларисса вернула книгу Джереми, а Пиппа посмотрела на восковую фигурку, которую по-прежнему вертел в руках сэр Роланд.
  — Она не очень похожа на Оливера, — признала девочка, — и я не могла добыть пряди его волос. Но я, как смогла, постаралась сделать похоже, а потом… потом… я уснула… мне показалось… — Она откинула волосы с лица. — Мне показалось, будто я спустилась сюда, и он был там. — Она показала за диван. — И все было, как по правде.
  Сэр Роланд осторожно положил восковую фигурку на скамеечку, а Пиппа продолжала:
  — Он был там, мертвый. Я убила его. — Она оглядела присутствующих и задрожала. — Это правда? Я убила его?
  — Нет, дорогая. Нет, — сквозь слезы отозвалась Кларисса, обнимая девочку.
  — Но он был здесь, — настаивала Пиппа.
  — Я знаю, Пиппа, — сказал ей сэр Роланд. — Но ты не убивала его. Пронзая восковую фигурку, ты убивала свою ненависть и свой страх перед ним. Больше ты его не боишься и ненависти к нему не испытываешь. Ведь правда?
  — Да, это правда, — согласилась она. — Но я его видела. — Она бросила взгляд за диван. — Я спустилась сюда и увидела, что он лежит там мертвый. — Она прижалась к груди сэра Роланда. — Я видела его, дядя Роли.
  — Да, дорогая, ты видела его, — мягко сказал ей сэр Роланд. — Но вовсе не ты убила его. — Девочка подняла на него молящие глаза. — Теперь послушай меня, Пиппа. Кто-то стукнул его по голове большой палкой. Ведь ты не делала этого, правда?
  — Ой, нет, — энергично замотала головой Пиппа. — Нет, не палкой. — Она повернулась к Клариссе. — Вы имеете в виду палку для гольфа, как у Джереми?
  Джереми засмеялся.
  — Нет, не клюшка для гольфа, Пиппа, — пояснил он. — Что-то вроде той большой палки из стойки в холле.
  — Ты имеешь в виду ту, что принадлежала мистеру Селлону? Мисс Пик называет ее палицей.
  Джереми кивнул.
  — О нет, — сказала ему Пиппа. — Я бы ничего такого не сделала. Я бы не смогла. — Она снова повернулась к сэру Роланду. — Ох, дядя Роли, я бы никогда не убила его по-настоящему.
  — Ну конечно нет, — стараясь говорить ровно и убедительно, вмешалась Кларисса. — А теперь пойдем, милая, ты съешь свой шоколадный мусс и обо всем этом забудешь.
  Она взяла миску и протянула девочке, но Пиппа, мотнув головой, отказалась, и Кларисса вернула миску на скамеечку. Вместе с сэром Роландом она уложила Пиппу на диван. Кларисса взяла девочку за руку, а сэр Роланд нежно поглаживал ее по голове.
  — Я ни слова из всего этого не поняла, — объявила мисс Пик. — Что это за книга такая? — спросила она у Джереми, который как раз листал ее.
  — «Как навести мор на соседский скот». Вас это не привлекает, мисс Пик? — отозвался он. — Если слегка приспособить этот рецепт, вы сможете наводить черные пятна на соседские розы.
  — Не знаю, о чем вы там толкуете, — резко ответила садовница.
  — Черная магия, — объяснил Джереми.
  — Слава богу, я не суеверна, — отодвигаясь от него, фыркнула мисс Пик.
  Хьюго, старательно внимающий происходящему, вынужден был признать:
  — Я в полном тумане.
  — Я тоже, — хлопнула его по плечу мисс Пик. — А потому просто пойду подсмотрю, чем там занимаются пареньки в синей форме.
  И с очередным взрывом хохота она удалилась в холл.
  Сэр Роланд переводил взгляд с Клариссы на Хьюго и на Джереми.
  — И куда же это нас привело?
  Кларисса еще не оправилась от откровений последних минут.
  — Что за дурой я оказалась, — смущенно воскликнула она. — Я должна была понять, что Пиппа неспособна… Я ничего не знала об этой книге. Пиппа сказала, что убила его, и я… я подумала, что так и есть.
  — О, вы имеете в виду, что решили, будто Пиппа… — начал, вставая, Хьюго.
  — Да, дорогой, — подчеркнуто резко оборвала его Кларисса.
  Но Пиппа, к счастью, уже мирно спала на диване.
  — О, я понимаю, — протянул Хьюго. — Это все объясняет. Слава богу!
  — Что ж, теперь нам лучше всего пойти к полицейским и наконец все им рассказать, — предложил Джереми.
  Сэр Роланд задумчиво покачал головой.
  — Не знаю, не знаю, — пробормотал он. — Кларисса уже рассказала им три различные истории…
  — Нет. Подождите, — вдруг вмешалась Кларисса. — Мне пришла в голову одна мысль. Хьюго, как назывался магазин мистера Селлона?
  — Ну как, антикварный магазин, — неуверенно ответил Хьюго.
  — Да, это я знаю, — нетерпеливо воскликнула Кларисса. — Но как он назывался?
  — Что вы имеете в виду — «как он назывался»?
  — Ох, что за сложности. Вы уже говорили раньше, и я хочу, чтобы вы повторили еще раз. Но я не хочу вам подсказывать.
  Хьюго, Джереми и сэр Роланд переглянулись.
  — Вы понимаете, чего добивается эта девица, Роли? — жалобно спросил Хьюго.
  — Понятия не имею, — ответил сэр Роланд. — Попробуй еще раз, Кларисса.
  — Проще некуда, — раздраженно воскликнула Кларисса. — Как называется антикварный магазин в Мейдстоуне?
  — У него нет названия, — ответил Хьюго. — Я хочу сказать, что антикварные магазины не называют «Морской восход» или еще как-нибудь.
  — Помоги мне, Господи, — сквозь зубы пробормотала Кларисса. И вновь повторила свой вопрос, медленно выговаривая каждое слово: — Что — было — написано — над — входной — дверью?
  — Написано наверху? Ничего, — отозвался Хьюго. — Что может быть там написано? Только имена владельцев, «Селлон и Браун», разумеется.
  — Наконец-то, — последовал ликующий вопль Клариссы. — Мне казалось, что вы так и говорили, но я не была уверена. Селлон и Браун. Мое имя Хейлшем-Браун.
  Она по очереди взглянула на каждого из мужчин, но они лишь недоумевающе таращили на нее глаза.
  — Мы сняли этот дом баснословно дешево, — продолжила Кларисса. — Со всех прочих, кто до нас приезжал смотреть его, требовали настолько чудовищные деньги, что они сломя голову бежали отсюда. Теперь вы поняли?
  Хьюго долго и тупо смотрел на нее и наконец ответил:
  — Нет.
  Джереми покачал головой:
  — Пока нет, радость моя.
  — Что-то смутное, — задумчиво произнес сэр Роланд.
  Чрезвычайное волнение отразилось на лице Клариссы.
  — Живущий в Лондоне партнер мистера Селлона — это женщина, — объяснила она своим друзьям. — Сегодня кто-то позвонил сюда и хотел говорить с миссис Браун. Не Хейлшем-Браун, а просто Браун.
  — Я понимаю, к чему вы клоните, — медленно кивнул головой сэр Роланд.
  Хьюго пожал плечами.
  — Я — нет, — признался он.
  Кларисса взглянула на него.
  — Конский каштан или каштановый конь — это совсем не одно и то же, — загадочно провозгласила она.
  — Вы не бредите, Кларисса? — встревоженно спросил Хьюго.
  — Некто убил Оливера, — напомнила им Кларисса. — Это не один из вас троих. Это не я и не Генри. — Она помолчала, прежде чем добавить: — И не Пиппа, слава тебе господи. Тогда кто же?
  — Именно это я пытался втолковать инспектору, — сказал сэр Роланд. — Дело постороннего. Кто-то пробрался сюда за Оливером.
  — Да, но зачем им это понадобилось? — задала вопрос Кларисса. Не дождавшись ответа, она продолжила свои размышления: — Когда я проводила вас до ворот, то вернулась через застекленные двери, и Оливер стоял у этого письменного стола. Увидев меня, он очень удивился. Он сказал: «Что ты здесь делаешь, Кларисса?» Я тогда подумала, что он просто обдуманно сбивает меня с толку. Но возможно, он не кривил душой?
  Все трое внимательно слушали ее, но не произносили ни слова.
  — Возможно, он действительно не ожидал увидеть меня. Он полагал, что дом принадлежит кому-то другому. Он думал, что та, кого он здесь обнаружит, это миссис Браун, партнер мистера Селлона.
  Сэр Роланд покачал головой:
  — Разве он не знал, что здесь живете вы с Генри? Разве Миранда не знала?
  — Если Миранде что-то нужно, она поддерживает связь через своих адвокатов. И она, и Оливер могли и не знать, что мы живем в этом доме, — объяснила Кларисса. — Говорю вам, я уверена, что Оливер совершенно не рассчитывал меня встретить. Да, он тут же вывернулся и объяснил свое появление необходимостью поговорить о Пиппе. Затем он сделал вид, что уходит, но вернулся, потому что…
  Ее речь прервало появление мисс Пик, зашедшей из холла.
  — Охота продолжается, — оживленно сообщила садовница. — Они посмотрели под кроватями, как я заметила, а теперь рыщут в саду.
  И она, по своему обыкновению, заливисто расхохоталась.
  Кларисса внимательно посмотрела на нее.
  — Мисс Пик, — сказала она, — вы помните, что сказал мистер Костелло перед уходом? Помните?
  Мисс Пик выглядела озадаченной.
  — Не имею ни малейшего представления, — призналась она.
  — Он сказал: «Я приходил повидать миссис Браун», не так ли? — напомнила ей Кларисса.
  Прежде чем ответить, мисс Пик на мгновение задумалась:
  — Мне кажется, да. Да. Ну и что?
  — Но он приходил не ко мне, — настаивала Кларисса.
  — Ну, если не к вам, тогда я не знаю, кто бы это мог быть, — ответила мисс Пик с очередным своим живым смешком.
  Кларисса заговорила, подчеркивая каждое слово:
  — Это были вы. Вы — миссис Браун, не так ли?
  Глава 21
  Мисс Пик казалась в высшей степени напуганной обвинением Клариссы и, похоже, в первый момент не могла сообразить, как вести себя дальше. Когда она наконец отозвалась, ее манеры полностью изменились. Отбросив свою обычную игривость и сердечные интонации, она заговорила мрачно:
  — Вы очень сообразительны. Да, я миссис Браун.
  Кларисса принялась размышлять вслух:
  — Вы партнер мистера Селлона. Вам принадлежит этот дом. Вы унаследовали его вместе с делом после смерти мистера Селлона. По каким-то причинам вы решили найти съемщика по имени Браун, а точнее, вашей целью было поселить здесь миссис Браун. Вы решили, что особых сложностей не возникнет, поскольку это весьма распространенное имя. Я точно не знаю, зачем вам понадобилось держать меня на виду под вашим недремлющим оком. Я не понимаю всех деталей…
  Миссис Браун, известная ранее как мисс Пик, прервала ее:
  — Чарльз Селлон был убит, — напомнила она Клариссе. — Тут нет никаких сомнений. Он обладал чем-то представляющим огромную ценность. Я не знаю, как… Я не знаю даже, что это было. Он никогда не был слишком… — она запнулась, — добропорядочным.
  — Это мы уже слышали, — холодно заметил сэр Роланд.
  — Что бы это ни было, — продолжила миссис Браун, — из-за этого его убили. И тот, кто убил его, не нашел этой вещи. Раз ее не было в магазине, она, видимо, была здесь. Я подумала, что поиски рано или поздно приведут убийцу сюда. Я решила подстеречь его, и для этого мне понадобилась подставная миссис Браун. Замена.
  Сэр Роланд издал раздраженный возглас.
  — И вас не волновало, — с чувством обратился он к садовнице, — что миссис Хейлшем-Браун, совершенно невинная женщина, которая не причинила вам никакого вреда, будет подвергаться опасности?
  — Я с нее глаз не спускала, ведь так? — ответила миссис Браун, как бы оправдываясь. — Настолько, что временами изрядно вам всем надоедала. В тот день, когда сюда пришел мужчина, предложивший несусветную цену за этот стол, я была уверена, что напала на след. Хотя могу поклясться, что в этом столе не было ничего такого.
  — Вы проверяли потайной ящик? — спросил сэр Роланд.
  Миссис Браун выглядела изумленной.
  — Потайной ящик, там? — воскликнула она, рванувшись к письменному столу.
  Кларисса остановила ее.
  — Сейчас там ничего нет, — сказала она. — Пиппа обнаружила ящик, но там лежало только несколько старых автографов.
  — Кларисса, мне бы хотелось еще раз взглянуть на эти автографы, — попросил сэр Роланд.
  Кларисса направилась к дивану.
  — Пиппа, куда ты положила?.. Ой, она спит.
  Миссис Браун подошла к дивану и посмотрела на ребенка.
  — Крепко спит, — подтвердила она. — Это все от перевозбуждения. — Она взглянула на Клариссу. — Я вот что вам скажу. Я отнесу ее наверх и уложу в кровать.
  — Нет, — резко возразил сэр Роланд.
  Все посмотрели на него.
  — Да она ничего не весит, — заметила миссис Браун. — И на четверть не так тяжела, как покойный мистер Костелло.
  — Тем не менее, — возразил сэр Роланд, — я думаю, здесь ей будет безопасней.
  Все остальные теперь уставились на мисс Пик, она же миссис Браун, которая отступила на шаг, оглянулась и с негодованием воскликнула:
  — Безопасней?!
  — Именно это я и сказал, — подтвердил сэр Роланд. Он оглядел комнату и продолжил: — Этот ребенок только что сказал нечто очень важное.
  Он сел за карточный стол, провожаемый взглядами всех присутствующих. Последовала пауза, а потом Хьюго спросил:
  — Что она сказала, Роли?
  — Если вы напряжете свою память, — предложил сэр Роланд, — то, возможно, сообразите, что это было.
  Его собеседники переглянулись, а сэр Роланд взял со стола экземпляр «Кто есть кто» и погрузился в книгу.
  — Понятия не имею, — признал Хьюго, мотая головой.
  — Да что же сказала Пиппа? — воскликнул Джереми.
  — Представить себе не могу, — сказала Кларисса. Она напрягла память. — Что-нибудь о полицейском? Или сон? Спустилась сюда? Полусонная?
  — Давайте-ка, Роли, — принялся понукать друга Хьюго. — Хватит с нас этой дурацкой загадочности. Что там такое?
  Сэр Роланд поднял глаза к потолку.
  — Что? — рассеянно переспросил он. — Ах да. Те автографы. Где они?
  Хьюго щелкнул пальцами.
  — Кажется, припоминаю, что Пиппа положила их в черепаховую шкатулку вон туда.
  Джереми подскочил к книжным полкам.
  — Здесь? — Обнаружив черепаховую шкатулку, он вынул оттуда конверт. — Да, все правильно. Вот они, — сообщил он, вытащил автографы из конверта и передал их захлопнувшему справочник сэру Роланду.
  Джереми сунул в карман пустой конверт, а сэр Роланд принялся изучать автографы сквозь монокль.
  — Victoria Regina, храни ее Господь, — бормотал сэр Роланд, разглядывая первый из автографов. — Королева Виктория. Бледные бурые чернила. Так, а это что? Джон Раскин… да, смею утверждать, это подлинник. А это? Роберт Браунинг… гм… бумага не настолько стара, как следовало бы.
  — Роли! Что вы имеете в виду? — взволнованно спросила Кларисса.
  — Мне случалось сталкиваться с невидимыми чернилами и подобного рода вещами во время войны, — объяснил сэр Роланд. — Если вы хотите сделать тайную запись, то это вовсе не плохая идея — написать невидимыми чернилами, а потом подделать автограф. Положите этот автограф с другими, подлинными, и никто не станет его разглядывать пристальнее, чем остальные. Как мы и поступили.
  Миссис Браун выглядела озадаченной.
  — Что же такого мог мистер Селлон понаписать на четырнадцать тысяч фунтов? — поинтересовалась она.
  — Совершенно ничего, милая леди, — ответил сэр Роланд. — Но мне пришло в голову, знаете ли, что дело тут в вопросе безопасности.
  — Безопасности? — переспросила миссис Браун.
  — Оливер Костелло, — начал объяснять сэр Роланд, — подозревается в торговле наркотиками. Селлона, как сообщил нам инспектор, раз или два допрашивали люди из Отдела по борьбе с наркотиками. Не кажется ли вам, что здесь нащупывается связь?
  Отметив по-прежнему ничего не выражающий взгляд миссис Браун, он продолжил:
  — Разумеется, возможно, что все это мои бредни. — Он опустил глаза на автограф, который держал в руках. — Не думаю, чтобы Селлон использовал что-то чрезвычайное. Может быть, лимонный сок или раствор хлорида бария. Возможно, будет достаточно легкого нагревания. Потом мы можем попробовать йодные испарения. Да, давайте сначала чуть-чуть нагреем листок. — Он встал. — Будем экспериментировать?
  — В библиотеке есть электрический обогреватель, — вспомнила Кларисса. — Джереми, ты не принесешь?
  — Чепуха какая, — фыркнула миссис Браун. — Все за уши притянуто.
  — Нет, — возразила Кларисса. — Я думаю, это восхитительная идея.
  Джереми вернулся из библиотеки с маленькой электрической батареей.
  — Принес? — спросила Кларисса.
  — Вот он, — ответил Джереми. — Где включить?
  — Там, внизу, — показала ему Кларисса.
  Она подержала батарею, пока Джереми втыкал вилку в розетку, а потом поставила ее на пол.
  Сэр Роланд взял автограф Роберта Браунинга и подошел к батарее. Джереми опустился над ней на колени, да и все остальные приблизились в ожидании результатов.
  — Не нужно слишком обольщаться, — охладил пыл сэр Роланд. — В конце концов, это лишь мое предположение, но у Селлона могли быть и другие серьезные основания хранить этот клочок бумаги в столь скрытом месте.
  — Я будто много лет сбросил, — сообщил Хьюго. — Помню, как мальчишкой писал секретные послания лимонным соком.
  — С какого начнем? — с жаром воскликнул Джереми.
  — Я за королеву Викторию, — сказала Кларисса.
  — Нет, шесть к одному на Раскина, — выдвинул предположение Джереми.
  — Что ж, я ставлю на Роберта Браунинга, — решил сэр Роланд и приблизил бумагу к батарее.
  — Раскин? Совершенно невразумительный парень. Я никогда ни слова не мог понять в его поэзии, — почувствовал необходимость в комментарии Хьюго.
  — Точно, — согласился сэр Роланд. — Она полна скрытого смысла.
  Все вытянули шеи, пытаясь разглядеть листок.
  — Я не вынесу, если ничего не произойдет, — воскликнула Кларисса.
  — Мне кажется… да, здесь что-то есть, — пробормотал сэр Роланд.
  — Да, что-то проступает, — подтвердил Джереми.
  Хьюго протиснулся между ним и Клариссой.
  — Посторонитесь, молодой человек.
  — Осторожно, — прикрикнул сэр Роланд. — Не толкайте меня… да… это надпись. — Он помолчал, а потом выпрямился с воплем: — Есть, готово!
  — Что готово? — пожелала знать миссис Браун.
  — Перечень из шести имен и адресов, — сообщил сэр Роланд. — Наркоторговцы, я полагаю. И одно из этих имен — Оливер Костелло.
  Со всех сторон последовали возбужденные возгласы.
  — Оливер! — воскликнула Кларисса. — Так вот почему он приходил, а кто-то, наверное, выследил его и… О, дядя Роли, мы должны рассказать полиции. Пойдемте, Хьюго.
  Кларисса кинулась в холл, за ней последовал Хьюго, бормочущий на ходу:
  — Самая невероятная история из всех, какие мне доводилось слышать.
  Сэр Роланд взял остальные автографы, а Джереми отключил обогреватель и отнес его в библиотеку.
  Сэр Роланд, готовый отправиться вслед за Клариссой и Хьюго, задержался в дверях.
  — Идете, мисс Пик?
  — Я вам не нужна там, разве не так?
  — Я думаю, пригодитесь. Вы были партнером Селлона.
  — Я никогда не имела никакого отношения к торговле наркотиками, — возразила миссис Браун. — Я занималась только антиквариатом. Я по всему Лондону покупала и продавала.
  — Понятно, — уклончиво ответил сэр Роланд, держа дверь открытой для своей собеседницы.
  Джереми вернулся из библиотеки, тщательно закрыв за собой дверь. Он подошел к двери в холл и на мгновение прислушался. Бросив взгляд на Пиппу, он подошел к одному из кресел, поднял с него подушку и медленно направился к дивану, где лежала спящая девочка.
  Пиппа зашевелилась во сне. Джереми застыл на мгновение, но, убедившись, что она не проснулась, дошел до дивана и встал за головой ребенка. И начал медленно опускать подушку на ее лицо.
  В это мгновение в комнату из холла вернулась Кларисса. Услышав скрип двери, Джереми осторожно положил подушку на ноги Пиппе.
  — Я вспомнил, что сказал сэр Роланд, — объяснил он Клариссе, — и подумал, что нам, пожалуй, не стоит оставлять Пиппу совершенно одну. Мне показалось, что у нее слегка холодные ноги, и я решил их накрыть.
  Кларисса подошла к скамеечке.
  — От всех этих волнений у меня разыгрался зверский аппетит, — объявила она. Потом взглянула на блюдо с бутербродами и разочарованно воскликнула: — О, Джереми, ты съел их все до единого!
  — Виноват, я так проголодался, — сказал он вовсе не виноватым тоном.
  — Не понимаю, с чего бы это. Ты обедал. Я — нет.
  Джереми взгромоздился на спинку дивана.
  — Нет, мне не досталось никакого обеда, — сообщил он. — Я попрактиковался в подаче. В результате явился в столовую как раз после твоего звонка.
  — А, все ясно, — беспечно отозвалась Кларисса. Она склонилась над спинкой дивана, чтобы поправить подушку. Вдруг глаза ее расширились. Совершенно изменившимся голосом она повторила: — Мне все ясно. Ты… Это был ты.
  — Что ты имеешь в виду?
  — Ты! — еще раз, фактически себе, повторила Кларисса.
  — Что ты имеешь в виду?
  Кларисса заглянула ему в глаза.
  — Что ты делал с этой подушкой, когда я вошла в комнату?
  Он засмеялся:
  — Я же тебе говорил. Накрыл Пиппе ноги. Они замерзли.
  — Так ли? Действительно ли ты хотел накрыть ей ноги? Или ты собирался заткнуть ей рот?
  — Кларисса! — последовал негодующий вопль. — Что за чушь ты мелешь!
  — Я была уверена, что никто из нас не мог убить Оливера Костелло. Я всем это говорила, — напомнила Кларисса. — Но один из нас смог его убить. Ты. Ты остался один на поле для гольфа. Ты мог вернуться в дом, пролезть в окно библиотеки, которое ты оставил открытым, и у тебя в руках была клюшка для гольфа. Конечно. Вот что видела Пиппа. Вот что она подразумевала, говоря: «Палка для гольфа, как у Джереми». Она видела тебя.
  — Это полнейшая чепуха, Кларисса, — протестовал Джереми, без особого успеха пытаясь рассмеяться.
  — Нет, не чепуха, — настаивала она. — Затем, после того как ты убил Оливера, ты вернулся в клуб и позвонил в полицию, чтобы они приехали сюда, обнаружили тело и подумали, что его убила я или Генри.
  Джереми вскочил на ноги.
  — Что за нелепый вздор!
  — Это не вздор. Это правда. Я знаю, что это правда, — воскликнула Кларисса. — Но зачем? Вот этого я не понимаю. Зачем?
  Несколько мгновений они стояли лицом к лицу в напряженной тишине. Затем Джереми глубоко вздохнул. Он вынул из кармана конверт, в котором раньше были автографы. Он протянул его Клариссе, но не выпустил из рук.
  — Вот в чем все дело, — проговорил он.
  Кларисса взглянула на конверт.
  — Это конверт, где лежали автографы, — сказала она.
  — Здесь наклеена марка, — спокойно объяснил Джереми. — Из тех, что известны как неправильные. По ошибке напечатана другим цветом. Такая шведская марка была продана в прошлом году за четырнадцать тысяч триста фунтов.
  — Так вот оно что, — выдохнула Кларисса, попятившись.
  — Эта марка досталась Селлону, — продолжил Джереми. — Он написал о ней моему боссу сэру Кеннету. Но письмо распечатал я. Я отправился к Селлону…
  Он замолчал, и закончила фразу Кларисса:
  — …и убил его.
  Джереми, не произнеся ни слова, кивнул.
  — Но ты не нашел марку, — произнесла Кларисса, пятясь от него.
  — Опять ты права, — признал Джереми. — В магазине ее не было, а потому я не сомневался, что она здесь, в этом доме.
  Он направился к Клариссе, а она продолжала пятиться.
  — Сегодня Костелло проложил мне к ней дорожку.
  — И потому ты убил и его.
  Джереми снова кивнул.
  — А только что был готов убить Пиппу? — с трудом вымолвила Кларисса.
  — Почему бы и нет? — вкрадчиво отозвался он.
  — Представить себе не могу.
  — Моя дорогая Кларисса, четырнадцать тысяч фунтов — это такая куча денег, — заметил Джереми с натянутой улыбкой, одновременно извиняющейся и зловещей.
  — Но зачем ты мне это рассказываешь? — спросила она и тревожно, и недоумевающе. — Ты можешь хоть на мгновение допустить, что я не пойду в полицию?
  — Ты нагородила им такую гору лжи, что они никогда не поверят тебе, — небрежно бросил он.
  — Ну уж нет, они поверят.
  — Вдобавок, — продолжил Джереми, наступая, — ты не получишь такой возможности. Думаешь, убив двоих, я испытаю какие-то сомнения по поводу третьего?
  Он схватил Клариссу за горло, и она пронзительно закричала.
  Глава 22
  Реакция на вопль Клариссы последовала немедленно. Сэр Роланд тут же вылетел из холла и зажег бра, в то время как констебль Джоунз ворвался в комнату через застекленные двери, а инспектор поспешил из библиотеки.
  Инспектор схватил Джереми.
  — Все в порядке, Уоррендер. Мы слышали все, благодарю вас, — объявил он. — И это именно то, что нам требовалось. Дайте мне тот конверт.
  Кларисса, держась за горло, попятилась за диван, а Джереми передал инспектору конверт, холодно отметив:
  — Так это была ловушка? Ловко придумано.
  — Джереми Уоррендер, — сказал инспектор. — Вы арестованы за убийство Оливера Костелло, и я предупреждаю вас, что все вами сказанное может быть запротоколировано и использовано как доказательство.
  — Можете не трудиться, инспектор, — последовал спокойный ответ. — Я ничего говорить не собираюсь. Хорошая была авантюра, да не сработало.
  — Уведите его, — приказал инспектор констеблю, и тот сжал руку Джереми.
  — В чем дело, мистер Джоунз? Забыли свои наручники? — надменно произнес Джереми, в то время как его рука была завернута за спину, и он был выведен прочь через застекленную дверь.
  Уныло покачивая головой, сэр Роланд проводил его взглядом, а затем повернулся к Клариссе.
  — С вами все в порядке, моя дорогая? — встревоженно спросил он.
  — Да-да, со мной все хорошо, — как-то безжизненно отозвалась Кларисса.
  — Я никак не хотел подвергать вас такому испытанию, — извиняющимся голосом произнес сэр Роланд.
  Пристально глядя на него, она спросила:
  — Вы знали, что это был Джереми, ведь так?
  Тут подал голос инспектор:
  — Но как вы догадались о марке, сэр?
  Сэр Роланд подошел к инспектору Лорду и взял у него конверт.
  — Что ж, инспектор, — начал он, — первый звоночек прозвенел, когда этим вечером Пиппа дала мне конверт. Затем, когда я выяснил в «Кто есть кто», что наниматель юного Уоррендера, сэр Кеннет Томсон, коллекционирует марки, мои подозрения усилились, а только что, когда Джереми имел наглость прикарманить конверт прямо у меня под носом, мои подозрения переросли в уверенность.
  Он вернул конверт инспектору.
  — Поберегите его, инспектор. Помимо того что это вещественное доказательство, он, вероятно, представляет собой немалую ценность.
  — Вот именно, вещественное доказательство, — отозвался инспектор. — Чудовищно порочный молодой преступник получит по заслугам. — Направляясь к двери в холл, он продолжил: — Впрочем, нам по-прежнему необходимо отыскать тело.
  — О, это просто, инспектор, — заверила его Кларисса. — Посмотрите в кровати в комнате для гостей.
  Инспектор обернулся и посмотрел на нее крайне неодобрительно.
  — Ну, знаете ли, миссис Хейлшем-Браун… — начал он.
  Кларисса прервала его.
  — Почему никто никогда мне не верит? — жалобно запричитала она. — Он в комнате для гостей, в кровати. Пойдите и посмотрите, инспектор. Поперек кровати, под валиком. Мисс Пик сунула его туда, стараясь проявить сердечность.
  — Стараясь проявить?.. — Инспектор поперхнулся, не находя слов. Он дошел до двери, снова повернулся и заговорил осуждающе: — Знаете ли, миссис Хейлшем-Браун, вы не облегчили нам жизнь, нагородив тут с три короба. Мне кажется, вы думали, что это дело рук вашего мужа, и лгали, чтобы покрыть его. Но у вас ничего не вышло бы. Действительно, ничего бы не вышло.
  И, тряхнув напоследок головой, он покинул комнату.
  — Нечего сказать! — возмущенно воскликнула Кларисса. Взгляд ее упал на диван. — Ой, Пиппа… — вспомнила она.
  — Лучше бы отнести ее в постель, — посоветовал сэр Роланд. — Теперь она в безопасности.
  Осторожно потряхивая девочку, Кларисса ласково заговорила:
  — Давай, Пиппа. Оп-ля! Вставай-ка. Пора в постель.
  Пиппа встала, вся заспанная.
  — Я есть хочу, — пробормотала она.
  — Да-да, в этом я не сомневаюсь, — заверила ее Кларисса и повела к двери в холл. — Пойдем посмотрим, что там отыщется.
  — Спокойной ночи, Пиппа, — окликнул девочку сэр Роланд и был вознагражден ответным зевком, после чего Кларисса и Пиппа вышли из комнаты.
  Сэр Роланд уселся за карточный стол и принялся укладывать карты в футляр, а в это время в комнату вошел Хьюго.
  — Господи помилуй! — воскликнул он. — Я бы никогда не подумал. Только не юный Уоррендер. Он казался парнем вполне благородных кровей. Закончил хорошую школу. Знался со всеми приличными людьми.
  — Но оказался вполне способен пойти на убийство ради четырнадцати тысяч фунтов, — учтиво завершил сэр Роланд. — Это случается сплошь и рядом, Хьюго, во всех слоях общества. Привлекательная личность, но никаких моральных принципов.
  Миссис Браун, бывшая мисс Пик, просунула голову в дверь из холла.
  — Я только вот что хочу сказать вам, сэр Роланд, — объявила она, вернувшись к своим обычным грохочущим интонациям. — Я собираюсь в полицейский участок. Они хотят взять у меня показания. Они не слишком довольны шуткой, которую я с ними сыграла. Боюсь, получу от них нагоняй.
  Она разразилась хриплым хохотом и исчезла, с грохотом захлопнув дверь.
  Хьюго проводил ее взглядом, а потом присоединился к сэру Роланду за карточным столом.
  — Знаете, Роли, я все еще не вполне понимаю, — признался он. — Мисс Пик была миссис Селлон или мистер Селлон был мистером Брауном? Или все наоборот?
  Сэр Роланд воздержался от ответа по причине возвращения инспектора, который зашел за фуражкой и перчатками.
  — На этот раз мы забираем тело, — сообщил он присутствующим. Мгновение помедлив, он добавил: —Сэр Роланд, вас не затруднит подсказать миссис Хейлшем-Браун, что если она и дальше будет рассказывать полиции свои затейливые истории, то однажды попадет в действительно неприятную историю.
  — Видите ли, инспектор, на самом деле она сначала рассказала вам правду, — деликатно напомнил ему сэр Роланд, — но вы просто не поверили ей.
  Инспектор выглядел несколько смущенным.
  — Да… гм-гм… что ж, — начал было он. Затем, взяв себя в руки, сказал: — Откровенно говоря, сэр, немного трудно было проглотить все это. Думаю, вы согласитесь.
  — О, разумеется, — уверил его сэр Роланд.
  — Не то чтобы я упрекаю вас, сэр, — доверительно продолжил инспектор. — Миссис Хейлшем-Браун — леди исключительного обаяния. — Он задумчиво покачал головой и сказал: — Что ж, спокойной ночи, сэр.
  — Спокойной ночи, инспектор, — приветливо отозвался сэр Роланд.
  — Спокойной ночи, мистер Берч, — сказал инспектор, пятясь к двери в холл.
  — Спокойной ночи, инспектор, и всего вам доброго, — ответил Хьюго, подходя к нему и пожимая руку.
  — Благодарю вас, сэр, — сказал инспектор.
  Он ушел, а Хьюго зевнул.
  — Ох, ладно, я полагаю, лучше мне отправиться домой спать. Вечерок хоть куда, а?
  — Вот именно, Хьюго, вечер хоть куда, — откликнулся сэр Роланд, приводя в порядок карточный стол. — Спокойной ночи.
  — Спокойной ночи. — И с этими словами Хьюго вышел в холл.
  Сэр Роланд сложил карты и блокноты на столе аккуратной стопочкой, потом взял «Кто есть кто» и отнес на книжную полку. В это время из холла вышла Кларисса, подошла и положила ему руки на плечи.
  — Милый Роли, — сказала она. — Что бы мы без вас делали? Какой вы умный.
  — А вы на редкость удачливая юная леди, — отозвался он. — До чего ж хорошо, что вы не отдали свое сердце юному злодею Уоррендеру.
  Кларисса содрогнулась.
  — Не стоило этого опасаться. — Потом нежная улыбка заиграла на ее губах. — Если уж я отдам кому-то мое сердце, то это будете вы.
  — Ну-ну-ну, хватит с меня ваших шуточек, — засмеялся сэр Роланд. — Если вы…
  Он резко прервался, потому что в комнату через застекленную дверь вошел Генри Хейлшем-Браун и Кларисса воскликнула:
  — Генри!
  — Привет, Роли, — кивнул Генри товарищу. — Мне казалось, вы собирались сегодня в клуб.
  — Ну… э-э… я решил вернуться пораньше, — вот и все, что посчитал нужным сообщить в данный момент сэр Роланд. — Это был весьма напряженный вечер.
  Генри посмотрел на карточный стол.
  — Что? Напряженный бридж? — игриво уточнил он.
  Сэр Роланд улыбнулся.
  — Бридж и… э-э… другие дела, — ответил он, направляясь к двери в холл. — Всем спокойной ночи.
  Кларисса послала ему воздушный поцелуй, получила ответный, и сэр Роланд покинул гостиную. Кларисса повернулась к Генри и сразу выпалила:
  — Где Календорфф… я хочу сказать, где мистер Джоунз?
  Генри положил на диван свой портфель. Голосом, полным усталости и отвращения, он пробормотал:
  — Я просто взбешен. Он не прибыл.
  — Что? — Кларисса с трудом верила своим ушам.
  — Самолет сел, но там никого, кроме придурковатого помощника, не было, — расстегивая пуговицы на пальто, объяснил Генри.
  Кларисса помогла ему снять пальто, и Генри продолжил:
  — Первое, что он сделал, это развернулся и улетел восвояси.
  — Какого же черта?
  — Откуда я знаю? — с вполне понятным раздражением огрызнулся Генри. — Он относился ко всему с подозрением, так мне показалось. Что за подозрения? Кто знает?
  — А как насчет сэра Джона? — спросила Кларисса, стаскивая шляпу с головы мужа.
  — Это самое ужасное, — простонал он. — Я опоздал предупредить его, и, полагаю, он прибудет сюда через несколько минут. — Генри посмотрел на часы. — Конечно, я сразу же с аэродрома позвонил на Даунинг-стрит, но его уже не застал. О, это самый ужасный провал в моей жизни.
  С усталым вздохом Генри упал на диван, и тут зазвонил телефон.
  — Я отвечу, — сказала Кларисса, направляясь к аппарату. — Возможно, это полиция. — Она подняла трубку.
  Генри вопрошающе посмотрел на нее.
  — Полиция?
  — Да, это Коплстон-Корт, — говорила по телефону Кларисса. — Да… да, он здесь. — Она взглянула на Генри. — Это тебя, дорогой. Аэродром Биндли-Хит.
  Генри вскочил и ринулся к телефону, но на полпути опомнился и перешел на степенный шаг.
  — Алло, — сказал он в трубку.
  Кларисса отнесла пальто и шляпу в холл, но тут же вернулась и встала рядом с мужем.
  — Да… говорите, — продолжал разговор Генри. — Что?.. Через десять минут?.. Буду ли я?.. Да… Да-да… Нет… Нет-нет… Вы сами?.. Я понимаю… Да… Точно.
  Он повесил трубку и крикнул:
  — Кларисса! — Обернувшись, он обнаружил, что она стоит прямо за его спиной. — О! Ты здесь. Кажется, через десять минут после первого самолета приземлился второй, и Календорфф оказался там.
  — Мистер Джоунз, ты хочешь сказать, — напомнила ему Кларисса.
  — Совершенно верно, дорогая. Осторожность никогда не помешает, — признал он. — Да, похоже, что первый самолет был чем-то вроде проверки безопасности. Вот уж действительно, ход мысли этих людей постичь невозможно. Что ж, как бы то ни было, сейчас они отправляют… э-э… мистера Джоунза с сопровождением прямо сюда. Где-то через четверть часа он будет у нас. Ну, здесь все в порядке? — Он взглянул на карточный стол. — Нельзя ли убрать эти карты, дорогая?
  Кларисса торопливо сбросила карты и блокноты в ящик стола, а Генри тем временем подошел к скамеечке и с видом величайшего изумления поднял с нее блюдо из-под бутербродов и миску из-под мусса.
  — Это еще что такое?
  Бросившись к нему, Кларисса забрала посуду.
  — Это Пиппа ела, — объяснила она. — Я унесу. И, пожалуй, пойду приготовлю еще несколько бутербродов с ветчиной.
  — Подожди — все стулья не на своих местах. — В тоне Генри появилась легкая укоризна. — Я думал, ты собиралась навести порядок, Кларисса.
  Он схватил за ножки ломберный стол.
  — Чем ты занималась весь вечер? — спросил он, вытаскивая карточный стол в библиотеку.
  Кларисса двигала стулья.
  — О, Генри, — воскликнула она. — Это был совершенно невероятный вечер. Знаешь, вскоре после твоего ухода я пришла сюда с бутербродами и тут же упала прямо на труп. Вон там, — показала она. — За диваном.
  — Да-да, дорогая, — рассеянно пробормотал Генри, помогая жене двигать кресло на обычное место. — Твои истории просто очаровательны, но, честное слово, сейчас нет времени.
  — Но, Генри, это правда, — настаивала Кларисса. — И это только начало. Приехала полиция, и пошло одно за другим. — И она затараторила: — Там была банда торговцев наркотиками, а мисс Пик — это не мисс Пик, она на самом деле миссис Браун, а Джереми оказался убийцей и пытался украсть марку за четырнадцать тысяч фунтов.
  — Гм-м! Это, наверное, была вторая желтая шведская, — снисходительно заметил Генри, однако он не слушал по-настоящему.
  — Я думаю, что так оно и есть! — с воодушевлением согласилась Кларисса.
  — Право же, ты все выдумываешь, Кларисса, — ласково произнес Генри.
  Он передвинул журнальный столик, расположив его между двумя креслами, и смахнул носовым платком крошки.
  — Но, дорогой, я это не выдумала, — продолжила Кларисса. — Мне и половину такого не придумать.
  Генри положил портфель за диванную подушку, взбил другую подушку, а третью отнес к мягкому креслу. Между тем Кларисса продолжила свои попытки привлечь его внимание.
  — Просто удивительно, — заметила она, — за всю жизнь ничего со мной не случалось, а тут столько всего за один вечер. Убийство, полиция, наркоманы, невидимые чернила, тайные надписи, чуть не арестовали за кровопролитие и чуть саму не убили. — Она остановилась и посмотрела на Генри. — Знаешь, дорогой, пожалуй, это уж слишком для одного вечера.
  — Сходи приготовь кофе, дорогая, — ответил Генри. — Весь этот замечательный вздор ты сможешь рассказать мне завтра.
  Кларисса казалась раздосадованной до предела.
  — Ты что, не понял, Генри, что сегодня вечером меня чуть не убили?
  Генри взглянул на часы.
  — Сэр Джон или мистер Джоунз могут прибыть с минуты на минуту, — взволнованно проговорил он.
  — Что я испытала этим вечером, — продолжала Кларисса. — Ох, дорогой, это напомнило мне сэра Вальтера Скотта.
  — Что? — рассеянно переспросил Генри, оглядывая комнату, дабы убедиться, что каждый предмет занимает надлежащее место.
  — Тетя заставляла меня учить его наизусть, — отозвалась Кларисса.
  Генри вопросительно посмотрел на нее, и она продекламировала:
  — «О, что за паутину, Боже, сплетаем мы своею ложью».
  Вдруг ощутивший ее настроение, Генри склонился над креслом и обнял жену.
  — Моя обожаемая паучиха!
  Кларисса прижала к себе мужа.
  — Знаешь ли ты правду жизни паучих? — спросила она. — Они поедают своих мужей. — И пальцы ее сомкнулись на его шее.
  — Лучше я съем тебя, — страстно отозвался Генри и поцеловал ее.
  Вдруг зазвенел звонок парадного входа.
  — Сэр Джон! — выдохнула Кларисса, отпрянув от Генри, который одновременно с ней воскликнул:
  — Мистер Джоунз!
  Кларисса подтолкнула Генри к двери.
  — Иди открывать, — приказала она. — Я поставлю кофе и бутерброды в холле, и ты сможешь принести их сюда, когда понадобится. Переговоры на высшем уровне начинаются. — Она послала ему воздушный поцелуй. — Удачи, дорогой.
  — Удачи, — ответил Генри. Он развернулся к двери, но вновь оглянулся: — Я хочу сказать, спасибо. Интересно, кто из них будет первый.
  Торопливо застегнув пиджак и поправив галстук, он кинулся к входной двери.
  Кларисса взяла блюдо и миску, направилась к двери в холл, но остановилась, услышав радушный голос Генри:
  — Добрый вечер, сэр Джон.
  Мгновение она колебалась, а потом быстро подошла к книжным полкам и потянула рычаг потайной двери. Панель открылась.
  — Кларисса таинственно удаляется, — произнесла она драматическим шепотом и скрылась в тайнике, а мгновение спустя Генри провел в гостиную премьер-министра.
  
  1954 г.
  Перевод: Е. Волковыский
  Пьеса адаптирована Чарльзом Осборном.
  
  Нежданный гость
  
  
  Глава 1
  Незадолго до полуночи промозглым ноябрьским вечером вязкий туман заволакивал серой мглой участки и без того темной, обсаженной деревьями проселочной дороги в Южном Уэльсе, неподалеку от побережья Бристольского залива, откуда с унылой механической равномерностью доносились сигналы туманного горна. Изредка слышался отдаленный собачий лай и тоскливый крик ночной птицы. Те редкие дома, что виднелись вдоль дороги, — а она была немногим шире обычной улочки, — отстояли друг от друга примерно на полмили. На одном из своих темнейших участков дорога делала поворот, огибая обширный сад, в глубине которого высился красивый трехэтажный особняк, и именно в этом месте автомобиль и забуксовал, угодив передними колесами в дорожный кювет. После двух или трех попыток выехать из кювета водитель машины, должно быть, решил, что упорствовать бесполезно, и мотор умолк.
  Спустя пару минут из потерпевшего аварию автомобиля вылез водитель, захлопнув за собой дверь. Это был рыжеволосый мужчина лет тридцати пяти, довольно плотного телосложения; судя по всему, он был готов к длительной поездке, поскольку грубый твидовый костюм дополняли темное пальто и шляпа. Освещая путь карманным фонариком, он осторожно пошел к дому через лужайку с аккуратно подстриженной травой, остановившись на полпути, чтобы рассмотреть изящный фасад здания восемнадцатого века. Сторона дома, обращенная к дороге, была совершенно темной, и, продолжив свой путь, мужчина вскоре оказался возле ступеней крыльца. Повернувшись, он окинул взглядом пересеченную им лужайку и дорогу за ней, а затем направился прямо к двустворчатым застекленным дверям и, прижавшись ладонями к стеклу, попытался разглядеть что-нибудь за их темнотой. Не заметив там никаких признаков жизни, он постучал в дверь. Ответа не последовало, и, подождав немного, мужчина постучал вновь, но уже значительно громче. Поскольку на его стук так никто и не откликнулся, он потрогал дверную ручку. Дверь легко открылась, и он вступил в погруженную во мрак комнату.
  Войдя, он вновь остановился в ожидании, словно пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук или движение. Наконец он спросил:
  — Э-эй! Есть кто-нибудь дома? — Луч его фонаря пробежал по комнате, позволив увидеть хорошо обставленный кабинет с большими стенными шкафами, заполненными книгами, а в центре комнаты, напротив входных дверей, стояла инвалидная коляска, в которой сидел красивый мужчина средних лет с пледом на коленях. Мужчина, казалось, уснул в своем кресле.
  — О, здравствуйте, — сказал незваный гость. — Я не хотел потревожить вас. Извините. Во всем виноват этот проклятый туман. Просто меня угораздило загнать машину в кювет, и я не имею ни малейшего представления, где сейчас нахожусь… О, я забыл закрыть дверь. Простите, пожалуйста. — Продолжая приносить извинения, он вернулся к дверям, закрыл их и задернул портьеры. — Должно быть, я где-то свернул с главного шоссе, — объяснил он. — Битый час, а то и больше я кружу по этому дорожному лабиринту, но все напрасно.
  Не дождавшись никакой реакции, незваный гость вновь повернулся к инвалидной коляске и спросил:
  — Вы спите?
  По-прежнему не получив ответа, он осветил фонариком лицо сидящего человека и резко остановился. Мужчина в кресле не открыл глаз и даже не пошевелился. Наклонившись, ночной гость дотронулся до его плеча, чтобы разбудить, но тело мужчины вдруг согнулось, и голова безжизненно поникла.
  — О господи! — воскликнул человек, державший фонарик. Он немного помедлил, словно решая, что делать дальше, а затем, осветив комнату и обнаружив возле одной из дверей выключатель, направился к нему, чтобы включить свет.
  Зажглась лампа над письменным столом. Гость положил фонарик на стол и, внимательно разглядывая человека в кресле, обошел вокруг него. Заметив еще одну дверь, возле которой также находился выключатель, он пересек комнату и щелкнул им, в результате чего зажглись лампы над двумя удобно расположенными журнальными столиками. Затем, вновь направившись к человеку в инвалидной коляске, он вдруг невольно вздрогнул, поскольку, впервые бросив взгляд на библиотечную нишу кабинета, увидел, что возле книжного шкафа стоит симпатичная светловолосая женщина лет тридцати в нарядном платье, поверх которого надет дополняющий его жакет. Ее руки были безвольно опущены, она стояла тихо и неподвижно, как статуя. Казалось, она старается даже не дышать. Какое-то время они молча разглядывали друг друга. Наконец мужчина нарушил молчание.
  — Он… он мертв! — воскликнул он.
  — Да, — отозвалась женщина голосом, лишенным всякого выражения.
  — Вы уже знаете? — спросил мужчина.
  — Да.
  Осторожно приблизившись к телу в инвалидной коляске, мужчина сказал:
  — Его застрелили. Выстрел в голову. Кто?..
  Он не договорил, поскольку женщина медленно подняла правую руку, скрывавшуюся в складках ее платья. В руке у нее был револьвер. Мужчина вздрогнул и затаил дыхание. Осознав, что она, судя по всему, не намерена угрожать ему, он приблизился к ней и мягко взял у нее оружие.
  — Вы застрелили его? — спросил он.
  — Да, — немного помедлив, ответила женщина.
  Мужчина отошел от нее и положил револьвер на столик, расположенный рядом с инвалидной коляской. Задумчиво посмотрев на труп, он обвел комнату нерешительным взглядом.
  — Телефон находится там, — сказала женщина, кивнув в сторону письменного стола.
  — Телефон? — отозвался мужчина. Его голос прозвучал крайне удивленно.
  — Если вы хотите позвонить в полицию, — продолжила женщина все тем же бесстрастным, невыразительным тоном.
  Незнакомец недоумевающе взглянул на нее, словно не вполне понимая смысл ее слов. Наконец он сказал:
  — Так или иначе, несколько минут ничего не решают. Все равно им будет трудно добраться сюда в таком тумане. Мне хотелось бы узнать немного больше… — Он оборвал фразу и взглянул на труп. — Кто это?
  — Мой муж, — ответила женщина. Помолчав, она добавила: — Его имя Ричард Уорвик. Я Лора Уорвик.
  Мужчина продолжал внимательно смотреть на нее.
  — Понятно, — пробормотал он в конце концов. — Возможно, вам лучше… присесть?
  Лора Уорвик медленной и слегка нерешительной походкой направилась к дивану. Окинув взглядом комнату, мужчина спросил:
  — Может быть, дать вам… что-нибудь… выпить? Вы, наверное, в шоке.
  — Оттого, что застрелила своего мужа? — с холодной иронией уточнила она.
  К мужчине, по-видимому, вернулось самообладание, и он попытался подстроиться под ее тон:
  — Мне так показалось. Или это было просто вечернее развлечение?
  — Вечернее развлечение, — загадочно ответила Лора Уорвик, садясь на диван.
  Озадаченный ее словами, мужчина задумчиво нахмурился.
  — Но я была бы не против… выпить, — заметила она.
  Сняв шляпу и бросив ее в кресло, незнакомец налил бренди из графина, стоявшего на столике возле инвалидной коляски, и подал ей стакан. Она выпила, а мужчина, помолчав немного, сказал:
  — Теперь, я надеюсь, вы расскажете мне обо всем.
  Лора Уорвик подняла на него глаза.
  — Не лучше ли вам позвонить в полицию? — спросила она.
  — Всему свое время. Почему бы нам для начала не поболтать немного? Вреда в этом не будет — как вы считаете? — Он снял перчатки и, сунув их в карман, начал расстегивать пальто.
  Самообладание Лоры Уорвик начало испаряться.
  — Я не собираюсь… — раздраженно произнесла она и умолкла. После небольшой паузы она продолжила:
  — Кто вы такой? Как вас угораздило заехать сюда сегодня вечером? — Не дав ему времени для ответа, она воскликнула срывающимся голосом: — Ради бога, скажите же, кто вы такой!
  Глава 2
  — Пожалуйста, — ответил мужчина. Он провел ладонью по волосам, окинул взглядом комнату, словно размышляя, с чего и как начать, а затем сказал: — Меня зовут Майкл Старкведдер. Я знаю, это довольно необычная фамилия.
  Он произнес ее еще раз более отчетливо.
  — По специальности я инженер. Работаю в англо-иранской фирме, недавно вернулся в Англию из командировки, с Персидского залива. — Он помолчал, по-видимому, припоминая какой-то эпизод из жизни на Ближнем Востоке, или, возможно, пытаясь решить, стоит ли вдаваться в подробности, и в итоге, пожав плечами, продолжил: — Пару дней я провел здесь, в Уэльсе, осматривая достопримечательности. Семья моей матери родом из этих мест, и я подумал, что смогу купить в ваших краях небольшой домик.
  Улыбаясь, он тряхнул головой.
  — Последние два… или, пожалуй, даже три часа я безнадежно плутал по здешним дорогам. Разъезжая по всем этим извилистым дорогам Южного Уэльса, я в итоге закончил свой путь в кювете! Повсюду густой туман. Я заметил ворота и дошел до вашего дома, надеясь добраться до телефона или, если повезет, найти пристанище на ночь. Повернув ручку двери, я обнаружил, что она не заперта, вошел в комнату. После чего я увидел… — Он махнул рукой в сторону инвалидной коляски, показывая на мертвеца, уткнувшегося головой в колени.
  Лора Уорвик посмотрела на него ничего не выражающим взглядом.
  — Сначала вы постучали по стеклу… несколько раз, — пробормотала она.
  — Все верно, я стучал. Но никто не отозвался.
  Лора затаила дыхание.
  — Да, я не отвечала, — едва слышно проговорила она.
  Старкведдер пристально взглянул на нее, словно пытаясь понять, о чем она думает. Он сделал шаг по направлению к инвалидной коляске, а затем вновь обернулся к сидящей на диване женщине. Надеясь вызвать ее на разговор, он повторил:
  — Как я уже говорил, я подергал ручку, и оказалось, что дверь не заперта, поэтому я вошел.
  — Дверь открывается, и неожиданный гость входит в дом, — уставившись в стакан с бренди, произнесла Лора, словно цитируя чьи-то слова. Она слегка поежилась. — Такие фразы всегда путали меня, когда я была ребенком. «Нежданный гость». — Вскинув голову, она пристально взглянула на неожиданного визитера и воскликнула с внезапной порывистостью: — Ну, почему вы не позвоните в полицию и не покончите со всем этим делом?
  Старкведдер обошел вокруг кресла с телом убитого.
  — Пока рановато, — сказал он. — Возможно, через пару минут… Можете вы сказать мне, почему убили его?
  — Я могу назвать вам несколько отличных причин, — ответила Лора, вновь с оттенком иронии в голосе. — Во-первых, его пьянство. Он очень много пил. Во-вторых, его жестокость. Он был невыносимо жесток. Я ненавидела его много лет. — Перехватив пристальный взгляд, брошенный на нее Старкведдером в этот момент, она со злостью спросила: — А что именно вы рассчитывали услышать от меня?
  — Вы ненавидели его много лет? — пробормотал Старкведдер, словно спрашивая сам себя. Он задумчиво посмотрел на убитого. — Однако сегодня вечером, должно быть, случилось нечто… нечто из ряда вон выходящее, не так ли? — спросил он.
  — Вы совершенно правы, — многозначительно ответила Лора. — Сегодня вечером действительно случилось нечто из ряда вон выходящее. И поэтому… я взяла пистолет со столика — он лежал там, рядом с ним… и застрелила его. Все оказалось так просто. — Бросив нетерпеливый взгляд на Старкведдера, она добавила: — Ну, что толку говорить об этом? В итоге вам все равно придется позвонить в полицию. Выбора нет. Выбора нет! — повторила она упавшим голосом.
  Старкведдер взглянул на нее издалека, прохаживаясь по комнате.
  — Все не так просто, как вы думаете, — заметил он.
  — Что не так просто? — спросила Лора. Ее голос звучал устало.
  Приблизившись к ней, Старкведдер заговорил медленно, явно обдумывая свои слова.
  — Не так просто сделать то, что вы настоятельно просите меня сделать. Вы — женщина. Очень привлекательная женщина.
  Лора пристально глянула на него.
  — Разве это имеет значение? — спросила она.
  — Теоретически, конечно, нет, — ответил Старкведдер почти радостным тоном. — Но с практической точки зрения — да. — Он отнес свое пальто в нишу, положил его на кресло и, вернувшись, остановился перед коляской с телом Ричарда Уорвика.
  — О, вы хотите быть рыцарем, — вяло заметила Лора.
  — Ну, назовите это любопытством, если предпочитаете, — сказал Старкведдер. — Мне все-таки интересно узнать, что именно здесь произошло.
  Лора помедлила с ответом.
  — Я уже рассказала вам, — наконец заметила она коротко.
  Старкведдер медленно обошел вокруг инвалидной коляски, глядя, словно зачарованный, на покоившееся в ней тело Лориного мужа.
  — Возможно, вы и сообщили мне кое-какие факты, — признал он. — Но это лишь голые факты, и ничего больше.
  — И я привела вам убедительные мотивы, — заметила Лора. — Мне нечего больше добавить. В любом случае, следует ли вам верить в то, что я рассказываю? Я ведь могла придумать любую выгодную мне историю. Вам только с моих слов известно, что Ричард был жестокой скотиной и пьяницей, что он отравлял мне жизнь и я ненавидела его.
  — Мне кажется, что последнее утверждение я могу принять безоговорочно, — сказал Старкведдер. — В конце концов, об этом свидетельствует целый ряд фактов. — Вновь подходя к дивану, он взглянул на Лору. — В то же время не кажется ли вам, что вы действовали чересчур радикально? Вы говорили, что ненавидите его уже много лет. Почему же вы просто не ушли от него? Наверняка это было бы гораздо проще.
  — Я не могла… У меня нет собственных денег, — нерешительно ответила Лора.
  — Дорогая моя, — сказал Старкведдер, — если бы вы смогли доказать, что он жестоко с вами обращался, постоянно пил и так далее, то добились бы развода… или, возможно, суд вынес бы решение о раздельном жительстве. А тогда вы получили бы алименты, или, как говорится, определенную сумму на содержание. — Он замолчал в ожидании ответа.
  Не сразу найдя, что ответить, Лора встала и, отвернувшись от него, направилась к столику, чтобы поставить стакан.
  — У вас есть дети? — спросил ее Старкведдер.
  — Нет… слава богу, нет, — ответила Лора.
  — Тогда почему же вы не бросили его?
  Явно пребывая в замешательстве, Лора повернулась к своему собеседнику.
  — В общем, — сказала она наконец, — ну… вы понимаете, теперь я унаследую все его деньги.
  — О нет, ничего подобного. Закон не позволит вам нажиться за счет преступления, — проинформировал ее Старкведдер и, сделав шаг навстречу Лоре, спросил: — Или вы рассчитывали… — Помолчав в нерешительности, он спросил: — На что же вы рассчитывали?
  — Я не понимаю, что вы имеете в виду, — сказала Лора.
  — Вы производите впечатление неглупой женщины, — сказал Старкведдер, глядя на нее. — Даже если бы вы унаследовали его деньги, то от них было бы мало проку, если вы собирались всю жизнь просидеть в тюрьме. — Удобно устроившись в кресле, он добавил: — Предположим, я не постучал бы в вашу дверь сегодня вечером. Что бы вы тогда стали делать?
  — Разве это важно?
  — Может, и нет, но мне интересно. Какую вы собирались придумать историю, если бы я вдруг не ввалился сюда и не поймал вас на месте преступления? Вы сказали бы, что это был несчастный случай? Или самоубийство?
  — Я не знаю! — воскликнула Лора. Вид у нее был совсем растерянный. Подойдя к дивану, она села, отвернувшись от Старкведдера. — Я не думала об этом, — добавила она. — Говорю же вам, я… у меня не было времени на раздумье.
  — Возможно, — согласился он. — Возможно, и так… Мне кажется, что это не было преднамеренным преступлением. Я думаю, что возникла некая побудительная причина. В сущности, я думаю, что ваш муж сказал нечто из ряда вон выходящее. Так было дело?
  — Это не имеет значения, уверяю вас, — ответила Лора.
  — И все-таки, что же именно он сказал? — настаивал Старкведдер. — О чем шла речь?
  Лора твердо взглянула на него.
  — Об этом я никогда и никому не скажу, — воскликнула она.
  Старкведдер, обойдя вокруг дивана, остановился за спиной Лоры.
  — Вас спросят об этом в суде, — сообщил он ей.
  — Я не стану отвечать. Они не смогут заставить меня ответить, — с мрачным видом заявила она.
  — Но вашему адвокату понадобятся такие сведения, — заметил Старкведдер. Перегнувшись через спинку дивана, он серьезно взглянул на Лору и добавил: — Это может иметь существенное значение.
  Лора повернулась к нему.
  — О, неужели вы не видите? — воскликнула она. — Неужели вы не понимаете? Мне не на что надеяться. Я готова к самому худшему.
  — А самое худшее именно в том, что я неожиданно вторгся в ваш дом? Если бы я не вошел…
  — Но вы вошли! — оборвала его Лора.
  — Да, я вошел, — согласился он. — И следовательно, вас ждет самое худшее. Так, судя по всему, вы рассуждаете?
  Она промолчала. Предложив ей сигарету и взяв одну себе, он сказал:
  — Давайте вернемся немного назад. Вы давно ненавидели своего мужа, и нынче вечером он сказал нечто такое, что переполнило чашу вашего терпения. Вы схватили револьвер, который лежал под рукой… — Он вдруг замолчал, задумчиво взглянув на лежащий на столике револьвер.
  — Но с чего вдруг он сидел здесь, вооружившись револьвером? Едва ли это обычное явление.
  — О нет, самое обычное, — сказала Лора. — Он любил стрелять по кошкам.
  Старкведдер в изумлении взглянул на нее.
  — По кошкам? — переспросил он.
  — Что ж, полагаю, мне придется дать некоторые пояснения, — смирившись, сказала Лора.
  Глава 3
  Старкведдер несколько озадаченно посматривал на Лору.
  — Итак? — напомнил он ей, нарушив затянувшееся молчание.
  Лора глубоко вздохнула. Затем, глядя прямо перед собой, она начала говорить.
  — В прошлом Ричард был заядлым охотником, он охотился на крупных животных. Именно на сафари… в Кении мы с ним и познакомились. Тогда он был совершенно другим человеком. Или, возможно, тогда его достоинства затмевали его недостатки. И вы знаете, он действительно имел массу положительных качеств. Великодушие и смелость. Редкостная смелость. Женщины находили его весьма привлекательным мужчиной.
  Вдруг она взглянула на Старкведдера, казалось, впервые реально осознав его присутствие. Встретив ее взгляд, он щелкнул зажигалкой и дал ей прикурить, а затем прикурил и сам.
  — Что же было дальше? — спросил он.
  — Мы поженились вскоре после знакомства, — продолжала Лора. — Потом, спустя два года, произошло ужасное несчастье — его сильно покалечил лев. Он чудом избежал смерти, но с тех пор уже не мог нормально ходить, он стал инвалидом. — Она откинулась на спинку дивана, очевидно, почувствовав себя спокойнее, и Старкведдер устроился напротив нее, опустившись на скамеечку для ног.
  Лора затянулась сигаретой и выпустила струйку дыма.
  — Говорят, что несчастья закаляют волю, улучшают характер, — сказала она, — но Ричард не стал лучше. Напротив, стали развиваться все его отрицательные черты. Мстительность, склонность к садизму, пристрастие к спиртному. Он сделал жизнь в этом доме совершенно невыносимой для всех. Но все мы прощали ему это, ведь… ну, вы знаете, как обычно говорят: «Бедный Ричард, быть инвалидом так тяжело!» Конечно, нам не следовало мириться с его выходками. Сейчас я понимаю это. Наше смирение поддерживало в нем осознание того, что он отличается от нормальных людей, что ему все позволено и никто не призовет его к ответу, какие бы гадости он ни делал.
  Она встала с дивана и, подойдя к стоявшему рядом с креслом столику, стряхнула пепел в пепельницу.
  — Всю жизнь, — продолжала она, — Ричард любил охоту больше всего на свете. Поэтому, когда мы обосновались в этом доме, то каждый вечер, после того как все укладывались спать, он устраивался здесь, — она показала рукой на инвалидное кресло, — а Энджелл, его личный слуга и секретарь… а вернее сказать, мальчик на побегушках… так вот, Энджелл приносил ему бренди, а также ружье или револьвер из коллекции Ричарда и оставлял все это на столике рядом с ним. Двери в сад были обычно распахнуты настежь, и Ричард подолгу сидел против них, ожидая, когда блеснут во мраке кошачьи глаза или пробежит заблудившийся кролик, или, на худой конец, собака. Правда, в последнее время в нашей округе осталось не так уж много кроликов. Их подкосила какая-то болезнь — по-моему, она называется миксоматоз или как-то в этом роде. Но ему удавалось подстрелить довольно много кошек. — Она затянулась сигаретой. — Он даже днем стрелял по ним. И еще по птицам.
  — А что же ваши соседи, никогда не жаловались? — спросил ее Старкведдер.
  — О, естественно, жаловались, — ответила Лора, возвращаясь к дивану. — Понимаете, мы переехали сюда всего пару лет назад. Раньше мы жили на восточном побережье, в Норфолке. Там у нас было много неприятностей, поскольку один или два домашних любимца стали жертвами Ричарда. В сущности, именно поэтому мы и переехали сюда. Наш дом стоит особняком. Поблизости живет только один сосед, и больше на несколько миль вокруг нет ни одного жилого дома. Но зато здесь много белок, птиц и бездомных кошек.
  Помолчав немного, она возобновила рассказ.
  — По правде говоря, самым неприятным в Норфолке был случай с женщиной, которая однажды зашла в наш дом, собирая пожертвования для церковного праздника. Когда она уходила от дома по аллее, Ричард решил позабавиться и начал стрелять, целясь чуть правее и левее от нее. Он говорил, что она удирала, как заяц. И хохотал во все горло, рассказывая нам об этом. Я помню его слова о том, что ее жирные ягодицы дрожали, как желе. Но женщина обратилась в полицию, и дело кончилось ужасным скандалом.
  — Могу себе представить, — сдержанно заметил Старкведдер.
  — Правда, Ричард ловко вышел из положения, — сообщила ему Лора. — Естественно, у него было разрешение на все огнестрельное оружие из его коллекции, и он убедил полицейских, что стреляет исключительно по кроликам. Он отделался от обвинений бедной мисс Баттерфилд, заявив, что она просто нервная старая дева, вообразившая, что стреляют именно в нее, а он готов поклясться, что никогда не сделал бы ничего подобного. Ричард всегда умел внушать доверие. Ему не составило труда убедить полицию в своей невиновности.
  Старкведдер поднялся со скамеечки и прошел по кабинету к телу Ричарда Уорвика.
  — Ваш супруг, видимо, имел довольно извращенное чувство юмора, — с язвительной усмешкой сказал он и, бросив взгляд на столик, расположенный рядом с инвалидной коляской, добавил: — Я понимаю, что вы имеете в виду. Значит, оружие входило в программу его ежевечерних развлечений. Однако в эту ночь он, конечно, не мог рассчитывать на удачную охоту. Слишком густой туман.
  — О, это не важно, он всегда держал при себе оружие, — ответила Лора. — Каждый вечер. Оно было чем-то вроде детской игрушки. Иногда он любил пострелять в стену, делая своеобразные рисунки. Вон там, можете посмотреть, если хотите. — Она показала в сторону стеклянных дверей. — Слева внизу, за портьерой.
  Старкведдер проследовал в указанном направлении и, приподняв левый край портьеры, обнаружил в стене рисунок из пулевых отверстий.
  — Бог ты мой, он украсил стену своими собственными инициалами! «Р. У»… Надо же, обе буквы составлены из пулевых отверстий. Замечательно. — Он опустил портьеру и вернулся к Лоре. — Должен признать, что это чертовски меткие выстрелы. Гм, да. Должно быть, с ним было просто страшно жить.
  — Вот именно, — отозвалась Лора. Почти с истерической горячностью она вскочила с дивана и подошла к незваному гостю. — Неужели так необходимо продолжать обсуждать все это? — раздраженным тоном воскликнула она. — Зачем оттягивать то, что неизбежно должно случиться в итоге? Почему вы никак не осознаете, что вам придется позвонить в полицию? У вас нет выбора. Разве вы не понимаете, что оказали бы мне большую любезность, сделав это прямо сейчас? Или вы хотите, чтобы я сама позвонила туда? Я права? Отлично, я иду звонить.
  Она быстро пошла к телефону, но Старкведдер, направившись за ней, удержал ее руку, когда она собиралась поднять трубку.
  — Сначала мы должны поговорить, — сказал он ей.
  — Мы уже поговорили, — сказала Лора. — И в любом случае нам не о чем разговаривать.
  — Нет, есть о чем, — настаивал он. — Наверно, я поступаю глупо. Но мы должны попытаться найти какой-то выход из положения.
  — Выход из положения? Для меня? — спросила Лора с изумлением.
  — Да. Для вас. — Отойдя от нее на пару шагов, он обернулся и посмотрел прямо ей в глаза. — Хватит ли у вас смелости? — спросил он. — Сможете ли вы солгать в случае необходимости… и солгать убедительно?
  Лора пораженно смотрела на него.
  — Вы сошли с ума, — заявила она вместо ответа.
  — Возможно, — согласился Старкведдер.
  Она в растерянности тряхнула головой и сказала:
  — Вы не понимаете, на что вы идете.
  — Я очень хорошо понимаю, на что иду, — ответил он. — Скрывая преступление, я становлюсь его соучастником.
  — Но почему? — спросила Лора. — Почему?
  Старкведдер задумчиво посмотрел на нее, прежде чем ответить.
  — Действительно, почему? — наконец повторил он. Медленно, взвешивая каждое слово, он сказал:
  — По той простой причине, я полагаю, что вы очень симпатичная женщина, и мне бы не хотелось думать, что вы проведете в тюрьме лучшие годы своей жизни. В моем понимании это не менее ужасно, чем быть приговоренной к смертной казни через повешение. А сложившаяся ситуация представляется не слишком благоприятной для вас. Ваш муж был инвалидом и калекой. Любое свидетельство в данном случае может обернуться против вас, все будет зависеть от ваших показаний, а вы, похоже, совершенно не расположены давать их. Поэтому мне кажется маловероятным, что суд присяжных оправдает вас.
  Лора твердо взглянула на него.
  — Вы ведь совсем не знаете меня, — заметила она. — Все, что я вам наговорила, может оказаться ложью.
  — Может, — с готовностью согласился Старкведдер. — И возможно, я — простофиля. Однако я верю вам.
  Лора отвела взгляд и, повернувшись к нему спиной, опустилась на скамеечку для ног. На пару минут в комнате воцарилось молчание. Вдруг лучик надежды загорелся в глазах Лоры, и она, обернувшись к Старкведдеру, вопросительно посмотрела на него и затем едва заметно кивнула головой.
  — Да, — произнесла она. — Я могу солгать, если понадобится.
  — Отлично, — решительно воскликнул Старкведдер. — Теперь рассказывайте, и лучше побыстрее. — Подойдя к столику, стоящему возле инвалидного кресла, он стряхнул пепел в пепельницу. — Во-первых, кто именно сейчас находится в доме? Кто живет здесь?
  Немного помедлив, Лора почти машинально начала перечислять обитателей дома:
  — Здесь живут мать Ричарда, — сказала она, — и Бенни, то есть мисс Беннетт, но мы зовем ее Бенни, в общем, она выполняет обязанности экономки и секретаря. Бывшая медсестра. Она живет в этой семье целую вечность и всегда была очень предана Ричарду. Есть еще Энджелл. По-моему, я уже упоминала о нем. Он исполнял обязанности сиделки и санитара, короче, он был личным слугой Ричарда и полностью обслуживал его.
  — Много ли еще слуг живет в вашем доме?
  — Нет, больше нет, только приходящая прислуга… — Она помолчала. — О да, я чуть не забыла, — добавила она. — Конечно, есть еще Жан.
  — Жан? — резко спросил Старкведдер. — Кто он такой?
  Лора в замешательстве взглянула на него, не спеша с ответом. Затем с явной неохотой она сказала:
  — Он — сводный брат Ричарда, младший брат. Он… он живет с нами.
  Старкведдер подошел к скамеечке, на которой по-прежнему сидела Лора.
  — Давайте проясним ситуацию, — потребовал он. — Почему вы с такой неохотой говорите о Жане?
  После минутного колебания Лора заговорила, хотя в голосе ее все еще слышалась сдержанность и настороженность.
  — Жан — милый мальчик, — сказала она. — Очень ласковый и добрый юноша. Только… только он немного отличается от остальных людей. Я имею в виду, что таких, как он… обычно называют умственно отсталыми.
  — Понятно, — сочувственно пробормотал Старкведдер. — Но вы очень привязаны к нему, так ведь?
  — Да, — призналась Лора. — Да… Я очень люблю его. Поэтому… именно поэтому, по правде говоря, я и не могла так просто уйти от Ричарда. Из-за Жана. Понимаете, будь на то воля Ричарда, он предпочел бы отправить Жана в соответствующее учреждение. В какой-нибудь интернат для умственно отсталых.
  Старкведдер медленно обошел инвалидную коляску, в размышлении поглядывая на тело Ричарда Уорвика.
  — Понятно, — наконец пробормотал он. — Значит, таким образом он удерживал вас? То есть угрожал, что отошлет парня в интернат, если вы бросите его?
  — Да, — ответила Лора. — Если бы у меня… Если бы я сочла, что моих личных доходов хватит на содержание Жана и меня… Но я не могла быть уверена в этом. И кроме того, в любом случае Ричард, само собой, оставался официальным опекуном Жана.
  — Ричард был добр к нему? — поинтересовался Старкведдер.
  — Временами, — ответила она.
  — А… временами?
  — Он… Он довольно часто изводил Жана разговорами об интернате, — сказала Лора. — Он говорил Жану: «Там к тебе будут очень хорошо относиться, малыш. Тебе будет обеспечен надлежащий уход. А Лора, я уверен, будет навещать тебя пару раз в год». Он доводил Жана до такого ужаса, что тот начинал плакать и заикаться, умоляя оставить его дома. И тогда Ричард обычно откидывался на спинку кресла и хохотал. Запрокинув голову, он смеялся, смеялся, смеялся до слез.
  — Понятно, — сказал Старкведдер, пристально наблюдая за ней. Помолчав немного, он задумчиво повторил: — Понятно.
  Лора быстро встала и подошла к стоящему рядом с креслом столику, чтобы затушить окурок.
  — Вы не обязаны верить мне, — воскликнула она. — Вы можете не верить ни одному моему слову. Все, что вы узнали, я могла просто выдумать.
  — Я уже говорил вам, что готов рискнуть, — ответил Старкведдер. — А теперь, — продолжал он, — давайте поговорим об экономке… Как мне помнится, ее зовут Беннетт, или Бенни? Эта дама компетентна? Толкова?
  — Она отлично знает свое дело, это очень умная и энергичная особа, — заверила его Лора.
  Старкведдер прищелкнул пальцами.
  — Мне только что пришла в голову одна мысль, — сказал он. — Как случилось, что никто не услышал этого выстрела?
  — Ну, мать Ричарда уже в преклонном возрасте, она туговата на ухо, — ответила Лора. — Комната Бенни находится в другом конце дома, а Энджелл живет совершенно изолированно за дверью, обитой толстым войлоком. Остается еще, конечно, Жан. Его спальня на втором этаже, прямо над этим кабинетом. Правда, он рано ложится спать и спит очень крепко.
  — Кажется, все на редкость удачно складывается, — заметил Старкведдер.
  Лора выглядела озадаченной.
  — Но что вы предлагаете? — спросила она. — Представить это как самоубийство?
  Он вновь бросил взгляд на убитого.
  — Нет, — сказал он, отрицательно покачав головой. — Боюсь, версия самоубийства исключается. — Обойдя инвалидную коляску, он внимательно осмотрел труп Ричарда Уорвика и затем спросил:
  — Насколько я понимаю, он был правшой?
  — Да, — подтвердила Лора.
  — Тогда, к сожалению, я прав. То есть он просто не мог застрелиться под таким углом, — заявил он, указывая на огнестрельную рану в левом виске. — Кроме того, здесь нет пятен от ожога. — Поразмышляв немного, Старкведдер добавил: — Да, выстрел определенно был сделан с некоторого расстояния. Самоубийство исключается. — Он вновь ненадолго задумался, прежде чем продолжить. — Однако, разумеется, остается возможность несчастного случая. В конце концов, все могло произойти чисто случайно.
  После более продолжительного размышления он изложил свои соображения.
  — Итак, допустим, что я случайно зашел сюда нынче вечером. В сущности, так оно и было. В полной темноте я на ощупь вхожу в дом через эту дверь. — Он подошел к дверям и изобразил, как он, спотыкаясь, входит в кабинет. — Ричард подумал, что я грабитель, и наугад выстрелил в меня. В общем, это звучит вполне правдоподобно, если учесть все, что вы поведали мне о его подвигах. И что же дальше… Скажем, я подбегаю к нему, — Старкведдер быстро подошел к инвалидной коляске, — и пытаюсь отобрать у него револьвер…
  — Но он случайно выстреливает в ходе этой борьбы в себя, так? — нетерпеливо прервала его Лора.
  — Ну да, — согласился Старкведдер, но тотчас поправился: — Нет, ничего не выйдет. Как я уже сказал, полиция в два счета установит, что выстрел не мог быть сделан с такого близкого расстояния. — Вновь ненадолго задумавшись, он продолжил: — Итак, допустим, мне сразу удалось отобрать у него пистолет… Нет… — он покачал головой и расстроенно махнул руками. — Опять не выходит. Раз уж я обезоружил его, зачем, черт возьми, мне понадобилось стрелять? Да, боюсь, дело осложняется.
  — Ладно, — вздохнув, решительно произнес он. — Давайте все же остановимся на убийстве. Простое и очевидное убийство. Но убийцей должен быть кто-то посторонний. То есть преступление совершено таинственным незнакомцем или неизвестными злоумышленниками. — Он подошел к дверям, отодвинул портьеру и, словно в поисках вдохновения, уставился в темноту.
  — Может быть, настоящий ночной грабитель? — стремясь помочь ему, предположила Лора.
  Слегка поразмыслив над ее предложением, Старкведдер сказал:
  — Что ж, я полагаю, это мог бы быть и простой грабитель, но тогда вся ситуация выглядит не слишком правдоподобно. — Он помолчал и добавил: — А что, если рассмотреть вариант с каким-нибудь врагом? Возможно, это звучит мелодраматически, но, судя по тому, что вы мне рассказали о вашем муже, у него вполне могли быть враги. Я прав?
  — Да, пожалуй, — медленно ответила Лора с оттенком сомнения в голосе. — По-моему, у Ричарда были враги, только…
  — Пусть вас не волнует вопрос времени, — прервал ее Старкведдер. Затушив сигарету в пепельнице, он прошел мимо инвалидной коляски и остановился перед сидевшей на диване Лорой. — Расскажите мне о любых возможных врагах Ричарда. Под номером первым, я полагаю, могла бы значиться мисс… — ну, вы понимаете, мисс «дрожащие ягодицы» — та женщина, которой он устроил огневой коридор. Хотя не думаю, что она подходит на роль убийцы. Во всяком случае, она, наверное, по-прежнему живет в Норфолке, и было бы странно предположить, что она решила по дешевке съездить на дневном поезде в Уэльс и обратно, чтобы прикончить вашего мужа. Кто следующий? — требовательно спросил он. — Кто еще мог затаить злобу на него?
  На лице Лоры выразилось сомнение. Она поднялась с дивана, прошлась по комнате и начала расстегивать жакет.
  — Даже не знаю, — нерешительно сказала она. — Примерно год тому назад у нас служил один садовник, которого Ричард уволил, не дав ему никакой рекомендации. Тот мужчина очень обиделся на Ричарда и грозился отомстить ему.
  — Кто он такой? — спросил Старкведдер. — Местный житель?
  — Да, — ответила Лора. — Он родом из Лланфечана, это милях в четырех отсюда. — Она сняла жакет и положила его на ручку дивана.
  Старкведдер нахмурился.
  — Я не стал бы особенно рассчитывать на вашего садовника, — заметил он. — Можно не сомневаться, что в такой вечер он никуда не выходил, и у него будет отличное алиби. А если все-таки у него не окажется алиби или его подтвердит только его жена, то мы можем поставить под удар ни в чем не повинного парня. Нет, этот случай не подходит. Нам нужен враг из более далекого прошлого, которого было бы не так легко выследить.
  Видя, что Лора медленно ходит по комнате, пытаясь сосредоточиться, Старкведдер посоветовал ей:
  — Вспомните что-нибудь из тех времен, когда он охотился на львов и тигров. Кого-то из ваших знакомых в Кении, Южной Африке или Индии. Из тех мест, куда нашей полиции не так легко добраться.
  — Если бы я знала… — в отчаянии сказала Лора. — Если бы я только могла вспомнить хоть какие-то истории о тех днях, которые Ричард рассказывал нам время от времени.
  — Было бы неплохо также раздобыть соответствующий реквизит, — пробормотал Старкведдер. — Вы понимаете — какой-нибудь индийский тюрбан, небрежно наброшенный на этот графин, или нож племени мay-мay, или отравленную стрелу. — Сосредоточенно обдумывая возможные варианты, он обхватил голову руками. — А впрочем, черт с ними, — заявил он, — нам нужен просто некий мститель, человек, сильно обиженный на Ричарда. Думай, женщина. Думай, думай! — настойчиво бубнил он, приближаясь к Лоре.
  — Я… Я не могу думать, — ответила Лора срывающимся от огорчения голосом.
  — Вы рассказывали мне, каким порочным типом был ваш муж… Значит, у него явно бывали стычки или ссоры с людьми. Бог ты мой, должно же в конце концов быть нечто… — воскликнул он.
  Лора мерила шагами комнату, отчаянно пытаясь вспомнить что-нибудь.
  — Или некто, угрожавший ему. Возможно даже, эти угрозы были вполне оправданны, — подбадривал ее Старкведдер.
  Внезапно остановившись, Лора повернулась к нему.
  — Да, было такое… Я только что вспомнила, — воскликнула она и медленно добавила: — Был один человек, Ричард задавил его ребенка.
  Глава 4
  Старкведдер пристально посмотрел на Лору.
  — Ричард задавил ребенка? — заинтересованно переспросил он. — Когда это было?
  — Это было около двух лет назад, — сказала Лора, — когда мы жили в Норфолке. Конечно, отец ребенка грозился отомстить ему.
  Старкведдер опустился на скамеечку.
  — А вот этот случай может нам пригодиться, — сказал он. — Для начала расскажите-ка мне все, что вы помните о нем.
  Лора ненадолго задумалась и начала рассказ.
  — Ричард возвращался из Кромера, — сказала она. — Он явно выпил лишнего, что, в общем-то, не представляло собой ничего необычного. Он гнал машину по маленькой деревушке на скорости около шестидесяти миль в час, и ее, очевидно, мотало из стороны в сторону. Ребенок, маленький мальчик, выбежал на дорогу из гостиницы. Ричард сбил его, и он мгновенно умер.
  — Вы хотите сказать, — уточнил Старкведдер, — что ваш муж водил машину, несмотря на свое увечье?
  — Да, водил… Правда, в его машине было сделано специальное устройство управления, но он действительно мог нормально водить этот автомобиль.
  — Ясно, — сказал Старкведдер. — И чем же закончилась эта история? Наверняка полиция могла обвинить Ричарда в непредумышленном убийстве.
  — Разумеется, было проведено расследование, — объяснила Лора и с горечью в голосе добавила: — Ричард был полностью оправдан.
  — Неужели там не было никаких свидетелей? — спросил ее Старкведдер.
  — Да нет, были, — ответила Лора. — Отец ребенка, — он видел, как все случилось. Но была еще его домашняя сиделка, сестра Уорбертон, которая ехала вместе с Ричардом в машине. Естественно, она тоже дала показания. И согласно им, машина шла на скорости меньше тридцати миль в час, а Ричард выпил всего лишь рюмочку хереса. Она заявила, что этот несчастный случай был совершенно неизбежен, что мальчик совершенно неожиданно выбежал на дорогу прямо под колеса машины. Полицейские поверили ей, а не отцу мальчика, который сказал, что машина виляла из стороны в сторону и шла на очень высокой скорости. Я понимаю, что несчастный отец… тогда слишком бурно выражал свои чувства, — Лора направилась к креслу, продолжая говорить, — и вполне понятно, почему все предпочли поверить сестре Уорбертон. Она казалась воплощенной честностью, высказывания ее отличались точностью и сдержанностью. Короче говоря, она внушала доверие.
  — А сами вы не были тогда в машине? — спросил Старкведдер.
  — Нет, не была, — ответила Лора. — Я была дома.
  — Но откуда же вы знаете, что показания упомянутой вами сиделки были заведомо ложными?
  — О, Ричард совершенно откровенно обсуждал все это дело, — с горечью сказала она. — Я очень хорошо помню, как они вернулись после расследования. Он говорил: «Браво, Уорби, замечательное получилось представление. Вероятно, ты избавила меня от долгого тюремного заключения». А она ответила: «Вы не заслужили такого избавления, мистер Уорвик. Вы же сами знаете, что ехали слишком быстро. Как жаль этого несчастного мальчика!» И тогда Ричард сказал: «О, забудь об этом! Я в долгу не останусь. Ну, стало одним сопляком меньше в нашем переполненном мире, стоит ли переживать? Пожалуй, даже хорошо, что он так быстро ушел в мир иной. Уверяю тебя, этот случай не помешает мне спать спокойно».
  Старкведдер поднялся со скамеечки и, глянув через плечо на тело Ричарда Уорвика, мрачно сказал:
  — Чем больше я слышу о вашем муже, тем больше мне хочется верить в то, что сегодняшний случай был не просто убийством, а оправданной самообороной. — Подойдя к Лоре, он продолжил: — Итак, что мы имеем? Этот мужчина, сын которого погиб. Отец ребенка. Как его звали?
  — По-моему, у него была какая-то шотландская фамилия, — ответила Лора, — с приставкой Мак-… Возможно, Мак-Леод? Или Мак-Край?.. Нет, не могу вспомнить.
  — Но вы должны вспомнить, — настаивал Старкведдер. — Давайте же, напрягитесь. Он все еще живет в Норфолке?
  — Нет, нет, — сказала Лора. — Он просто приезжал туда в гости. По-моему, к родственникам жены… Я вспомнила — он, кажется, приехал из Канады.
  — Канада… Однако это довольно далеко от Англии, — заметил Старкведдер. — Его придется поискать. М-да, — продолжал он, прохаживаясь за диваном, — да, я полагаю, данный вариант может нам подойти. Но, ради бога, постарайтесь вспомнить его имя. — Он направился к креслу, расположенному в нише, где оставил свое пальто, вынул из кармана перчатки и надел их. Затем, окинув комнату внимательным взглядом, он спросил: — У вас есть газеты?
  — Газеты? — удивленно переспросила Лора.
  — Не сегодняшние, — уточнил он, — вчерашние, а еще лучше позавчерашние.
  Поднявшись с дивана, Лора обошла кресло и остановилась перед стенным шкафом.
  — Здесь на полке есть немного старых газет. Мы оставляем их для растопки, — сказала она.
  Старкведдер присоединился к ней и, открыв дверцу шкафа, взял одну из газет. Взглянув на дату, он заявил:
  — Прекрасно. Как раз то, что нам нужно. — Он закрыл шкаф и, подойдя с газетой к письменному столу, извлек из ящика для корреспонденции пару ножниц.
  — Что вы собираетесь делать? — спросила Лора.
  — Мы собираемся сфабриковать улику. — Он многозначительно лязгнул ножницами.
  Лора, недоумевая, наблюдала за ним.
  — Но предположим, полиция сумеет найти этого мужчину. Что мы тогда будем делать? — спросила она.
  Старкведдер ласково улыбнулся ей.
  — Для этого ей потребуется затратить определенные усилия, если он по-прежнему живет в Канаде, — пояснил он с самодовольным видом. — И к тому времени, когда полиция наконец-то отыщет его, он, несомненно, будет иметь алиби на сегодняшний вечер. Весьма удачно, что подозреваемый проживает в нескольких тысячах миль от вашего дома. Идя по ложному следу, полицейские потеряют время, и им будет уже сложнее выяснить реальные обстоятельства дела. Все равно ничего лучшего мы не придумаем. А эта версия, во всяком случае, даст нам передышку.
  Лора выглядела встревоженной.
  — Мне это не нравится, — недовольно проворчала она.
  Старкведдер с легким раздражением взглянул на нее.
  — Моя дорогая, — напомнил он ей. — Вы не можете позволить себе быть слишком разборчивой. Но вы должны попытаться вспомнить имя того мужчины.
  — Я не могу, говорю же вам, не могу, — упрямо повторила Лора.
  — Может, это был Мак-Дугалл? Или Макинтош? — стремясь помочь ей, предположил он.
  Зажав уши руками, Лора отошла от него на пару шагов.
  — Перестаньте, — воскликнула она. — Вы делаете только хуже. Я уже вообще не уверена, начиналась ли его фамилия с Мак-…
  — Ладно, раз уж вы не можете вспомнить, то забудем об этом, — решил Старкведдер. — Попробуем обойтись без фамилии. А не помните ли вы случайно дату или нечто полезное в таком же роде?
  — О, дату я могу вам назвать, ее я отлично помню, — заявила Лора. — Это случилось пятнадцатого мая.
  Удивленный Старкведдер спросил:
  — Что за чудеса, как вы умудрились запомнить ее?
  — Просто это был день моего рождения, — с горечью в голосе сказала Лора.
  — А, понятно… Да… Ну что же, тогда решается одна маленькая проблема, — заметил Старкведдер. — Можно сказать, что удача нам немного улыбнулась. Эта газета вышла также пятнадцатого числа. — Он аккуратно вырезал дату с газетного листа.
  Подойдя к письменному столу, Лора бросила взгляд через плечо Старкведдера и обратила его внимание на то, что газета вышла в ноябре, а не в мае.
  — Да, — согласился он, — однако цифры найти труднее, чем буквы. Значит, май. Май, короткое слово… а вот отсюда возьмем «М». Теперь остается вырезать «А» и «Й».
  — Скажите же, черт возьми, что вы делаете? — воскликнула Лора.
  Оставив без внимания ее вопрос, Старкведдер уселся за письменный стол и спросил:
  — Есть здесь какой-нибудь клей?
  Пузырек с клеем стоял в ящике для бумаг, и Лора уже готова была взять его, но Старкведдер остановил ее.
  — Нет-нет, не трогайте пузырек, — предупредил он. — Вам не стоит оставлять на нем отпечатки пальцев. — Поскольку его руки были в перчатках, он взял пузырек и отвинтил крышку. — Как просто, оказывается, стать преступником, — продолжал он. — Так, здесь у нас имеется блокнот с обычной писчей бумагой… Отлично, на Британских островах такая бумага продается повсюду. — Достав из ящика блокнот, он начал наклеивать на первый лист слова и буквы. — Теперь смотрите сюда… Раз — два — три… Как же неудобно работать в перчатках! Однако вот что мы имеем в итоге: «Пятнадцатое мая. Оплачено полностью». Ой, надо же, «Май» отклеивается. — Он еще раз прижал буквы к листу. — Все готово. Как вам это понравится?
  Вырвав лист из блокнота, он показал его Лоре, а затем направился к инвалидной коляске с телом Ричарда Уорвика.
  — А теперь нужно аккуратненько, вот так, засунуть его в карман куртки. — Пока он проделывал эту операцию, на пол вдруг упала карманная зажигалка. — Ну-ка, посмотрим, что это за штуковина?
  Лора резко вскрикнула и попыталась опередить его, но Старкведдер, подняв зажигалку, уже рассматривал ее.
  — Отдайте ее мне, — задыхаясь от волнения, попросила Лора, — отдайте!
  Слегка удивившись, Старкведдер отдал ее Лоре.
  — Это… это моя зажигалка, — без всякой необходимости пояснила она.
  — Отлично, пусть будет ваша, — согласился он. — Только зачем же так волноваться по пустякам? — Он с любопытством посмотрел на нее. — Я надеюсь, вы не струсили?
  Повернувшись к нему спиной, Лора пошла к дивану. По пути она вытерла зажигалку об юбку, удаляя возможные отпечатки и позаботившись о том, чтобы Старкведдер не видел ее действий.
  — Нет, конечно, я не струсила, — заверила она его.
  Убедившись напоследок, что засунутое в нагрудный карман послание из газетных букв надежно удерживается лацканом куртки Ричарда Уорвика, Старкведдер вернулся к письменному столу, закрыл пузырек с клеем, снял перчатки и, вытащив носовой платок, взглянул на Лору.
  — Ну вот, у нас все готово! — объявил он. — Все готово для следующего шага. Где стакан, из которого вы недавно пили?
  Захватив свой стакан и оставив на столике зажигалку, Лора направилась к Старкведдеру. Он взял у нее стакан и уже собрался было протереть отпечатки, но вдруг изменил свое намерение.
  — Нет, нет… — пробормотал он, — это было бы глупо.
  — Почему? — поинтересовалась Лора.
  — Ведь на нем должны быть отпечатки, — пояснил он, — и не только на стакане, но и на графине. Во-первых, их точно касался тот универсальный слуга, а возможно, также и ваш муж. Полное отсутствие отпечатков было бы весьма подозрительным для полицейских. — Сделав глоток из стакана, который держал в руке, он добавил: — Теперь я должен подумать о том, как описать мое появление. Да, оказывается, не так-то просто совершить преступление!
  С внезапной порывистостью Лора воскликнула:
  — О, нет, не надо! Не вмешивайтесь в это дело. Они могут заподозрить и вас.
  Приятно удивленный, Старкведдер ответил:
  — Ну нет, я крайне респектабельная личность — вне всяких подозрений. Однако в некотором смысле я уже вмешался в это дело. В конце концов, моя машина торчит рядом с вашим домом, крепко засев в кювете. Но не беспокойтесь, в крайнем случае они смогут предъявить мне лишь обвинение в лжесвидетельстве и легком манипулировании с фактором времени. Хотя у них не будет для этого оснований, если вы хорошо сыграете свою роль.
  Испуганная Лора отвернулась от него и села на скамеечку для ног. Он обошел вокруг и прямо взглянул на нее.
  — Итак, — сказал Старкведдер, — вы готовы?
  — Готова? К чему? — спросила Лора.
  — Ну-ну, не раскисайте, вам надо собраться, — подбодрил он ее.
  Пребывая в каком-то оцепенении, она пробормотала:
  — Я чувствую… Как глупо… Я… я не в состоянии ни о чем думать.
  — Вам и не придется думать, — сообщил ей Старкведдер. — Вы просто должны выполнять приказы. Итак, вот наш план. Во-первых, есть ли в этом доме какая-нибудь печь?
  — Печь? — Лора задумалась и ответила: — Да, для разогрева парового котла.
  — Отлично. — Подойдя к письменному столу, он завернул в испорченную газету все бумажные обрезки. Вернувшись к Лоре, он протянул ей этот сверток. — Слушайте внимательно, — предупредил он. — Первым делом вы должны зайти на кухню и бросить это в печку. Затем вы подниметесь к себе в комнату, снимете платье и накинете халат… или пеньюар, — короче, то, что вы обычно надеваете перед сном. — Он помолчал и спросил: — У вас есть аспирин?
  Озадаченно взглянув на него, Лора ответила:
  — Да.
  Казалось, обдумывая и составляя план действий непосредственно по ходу разговора, Старкведдер продолжал:
  — Тогда… опустошите ваш пузырек, спустив таблетки в сортир. Потом зайдите к кому-нибудь… Ну, скажем, к свекрови или к вашей мисс… Беннетт, — так, кажется? — и попросите таблетку аспирина, сославшись на головную боль. Зайдя в комнату к кому-то из них, обязательно оставьте дверь открытой, чтобы вы обе могли услышать выстрел.
  — Какой выстрел? — удивленно уставившись на него, спросила Лора.
  Ничего не ответив, Старкведдер подошел к столику возле инвалидной коляски и взял револьвер.
  — Да, да, — рассеянно пробормотал он. — Я позабочусь об этом. — Он исследовал револьвер. — Гм… Я не сталкивался с таким видом оружия, — может, это военный сувенир?
  Лора поднялась со скамеечки.
  — Понятия не имею, — сказала она. — У Ричарда было несколько марок иностранных пистолетов.
  — Сомневаюсь, что он зарегистрирован, — все еще держа револьвер, сказал Старкведдер, словно разговаривал сам с собой.
  Лора присела на диван.
  — У Ричарда была какая: то лицензия, если вы это имеете в виду — официальное разрешение на его коллекцию, — пояснила она.
  — Да, я полагаю, он мог оформить его. Однако это не означает, что все оружие зарегистрировано на его имя. На самом деле люди обычно довольно небрежно относятся к такого рода вещам. Может, кто-то из ваших домашних имеет более точные сведения?
  — Возможно, Энджелл, — сказала Лора. — А это важно?
  — В общем, в соответствии с задуманным нами планом, — ответил он, прохаживаясь по кабинету, — отец ребенка, сбитого Ричардом… наш старина Мак, охваченный жаждой крови и мести, скорее всего вломился бы сюда, извергая проклятия, с собственным оружием. Однако, в конце концов, можно представить и другой вполне правдоподобный вариант. Наш преступник — кто бы он ни был — врывается сюда. Ричард спросонья хватается за свой револьвер. Но злоумышленник выхватывает у него оружие и стреляет. Я допускаю, что это звучит слегка надуманно, но тут уж ничего не поделаешь. Нам придется пойти на известный риск, в данной ситуации он просто неизбежен.
  Он положил револьвер на столик рядом с инвалидной коляской и подошел к Лоре.
  — Итак, — продолжал он, — все ли мы продумали? Надеюсь, что да. Ведь тот факт, что выстрел был сделан на четверть часа или минут на двадцать раньше, будет не очевиден ко времени прибытия полицейских. Они не смогут быстро доехать сюда в таком тумане. — Он подошел к дверям в сад и, приподняв край портьеры, взглянул на стену, украшенную пулевыми отверстиями. — «Р. У» — Ричард Уорвик. Очень удачно. Я постараюсь поставить сюда последнюю точку.
  Опустив занавес, он вернулся к Лоре.
  — Когда вы услышите выстрел, — продолжал он инструктировать ее, — вам нужно только изобразить тревогу и привести сюда мисс Беннетт или любого, с кем вы, возможно, встретитесь наверху. То есть ваша история проста: вы ничего не знаете. Вы ушли спать, но проснулись от ужасной головной боли, заглянули в аптечку и обнаружили, что у вас кончился аспирин… Вот и все, что вы знаете. Понятно?
  Лора кивнула.
  — Отлично, — сказал Старкведдер. — Все остальное предоставьте мне. Ну как, вы уже успокоились?
  — Да, кажется, успокоилась, — прошептала Лора.
  — Тогда вперед, идите и выполняйте ваше задание, — приказал он.
  Нерешительно помолчав, Лора вновь попыталась отговорить Старкведдера.
  — Вы… вы не должны делать этого. Не надо… Может, вам все-таки не стоит вмешиваться.
  — Довольно, пора кончать с рассуждениями, — решительно возразил Старкведдер. — У каждого свои понятия о вечерних развлечениях… Мы ведь только что говорили об этом, помните? Вам удалось развлечься, застрелив вашего мужа. Я развлекаюсь сейчас. Попросту говоря, я всегда имел тайное желание выяснить, удастся ли мне раскрутить детективную историю в реальной жизни. — Ободряюще улыбнувшись ей, он серьезно спросил: — Ну как, сможете ли вы сделать то, что я поручил вам?
  Лора кивнула:
  — Да.
  — Хорошо. Так, я вижу у вас есть часы. Отлично. Сколько вам понадобится времени, чтобы проделать все действия?
  Лора показала ему свои наручные часы, и он установил на своих такое же время.
  — До полуночи осталось десять минут, — заметил он. — Я могу дать вам три… или нет, четыре минуты. За четыре минуты вы дойдете до кухни, бросите газету в печку, затем подниметесь на второй этаж, переоденетесь в пеньюар и доберетесь до мисс Беннетт или кого-то еще. Ну как, Лора, сможете вы уложиться в это время? — спросил он, взглянув на нее с успокаивающей улыбкой.
  Лора кивнула.
  — Итак, — продолжал он, — ровно без пяти двенадцать вы услышите выстрел. Идите и действуйте.
  Направившись к двери, она обернулась и посмотрела на него, чувствуя неуверенность в собственных силах. Старкведдер быстро прошел по комнате и открыл перед ней дверь.
  — Вы же не собираетесь подвести меня под монастырь? — спросил он.
  — Нет, — едва слышно произнесла Лора.
  — Отлично.
  Она уже выходила из кабинета, когда Старкведдер заметил ее жакет, лежащий на ручке дивана. Окликнув Лору, он с улыбкой вручил ей забытую вещь. Наконец она ушла, и он закрыл за ней дверь.
  Глава 5
  Оставшись один, Старкведдер немного помедлил у двери, быстро прикидывая в уме, что ему надо сделать. Затем он взглянул на часы и вынул пачку сигарет. Подойдя к стоявшему рядом с креслом столику, он хотел взять зажигалку, но заметил на одной из книжных полок фотографию Лоры. Он достал ее, внимательно рассмотрел и, улыбнувшись, поставил на место, потом прикурил сигарету и оставил зажигалку на столе. Вынув из кармана носовой платок, он стер все отпечатки с ручки кресла и с фотографии и подвинул кресло в исходное положение. Старкведдер забрал из пепельницы сигарету Лоры и, перейдя к другому столику, вынул также и свой окурок из пепельницы. Далее он направился к письменному столу и стер с него отпечатки, положил на место ножницы и блокнот и прикрыл его промокашкой. Проверяя, не осталось ли обрезков бумаги, он внимательно осмотрел пол перед столом и, обнаружив маленький кусочек, поднял его и сунул в карман брюк. Не забыв стереть отпечатки пальцев с выключателя у двери и со стула, он забрал свой фонарик с письменного стола и, пройдя к застекленным дверям, слегка отодвинул портьеру и осветил фонариком подходившую к дому аллею.
  — Слишком твердая, чтобы остались следы, — пробормотал он себе под нос. Положив фонарик на стол возле инвалидной коляски, он взял револьвер. Убедившись, что оружие заряжено, он тщательно стер отпечатки и, подойдя к скамеечке для ног, положил на нее револьвер. Вновь глянув на часы, прошел к креслу, расположенному в нише, надел шляпу, шарф и перчатки. Перекинув пальто через руку, направился к выходу. Он уже был готов погасить свет, как вдруг вспомнил, что надо стереть отпечатки пальцев с дверной панели и ручки. После этого он наконец выключил свет и, вернувшись к скамеечке, бросил на нее пальто. Взяв револьвер, он уже хотел было добавить точку к инициалам, когда понял, что они скрываются за портьерой.
  — Дьявол! — пробормотал он. Быстро сходив за стулом к письменному столу, он пристроил на него край портьеры так, чтобы она не мешала ему видеть инициалы. Вернувшись на исходную позицию к скамеечке, он выстрелил в стену и быстро подошел к ней, чтобы проверить результат. — Неплохо! — похвалил он сам себя.
  Перенося стул обратно к письменному столу, Старкведдер услышал доносящиеся из коридора голоса. Он поспешно выбежал на террасу, прихватив с собой пистолет. Спустя мгновение он вновь появился в комнате, схватил свой фонарик и опять бросился в сад.
  Из различных концов дома в кабинет спешили четыре человека. Высокая, властного вида пожилая женщина в халате была матерью Ричарда Уорвика. Она выглядела очень бледной и шла, опираясь на палку.
  — Что случилось, Жан? — спросила она юношу в пижаме, вышедшего следом за ней на лестничную площадку. Странное, довольно наивное выражение лица делало его похожим на фавна.
  — С чего вдруг все решили прогуляться посреди ночи? — воскликнула леди Уорвик, когда к ним присоединилась седеющая женщина средних лет, облаченная в благопристойный фланелевый халат. — Бенни, — требовательно сказала старая дама, — скажи же мне, что происходит?
  Увидев, что и Лора идет следом за мисс Беннетт, миссис Уорвик продолжила:
  — Вы что, все с ума посходили? Лора, что случилось? Жан… Жан… да скажет мне кто-нибудь наконец, что происходит в этом доме?
  — Держу пари, что это шуточки Ричарда, — сказал молодой человек, который выглядел лет на девятнадцать, хотя его голос и манера поведения скорее соответствовали детскому возрасту. — Он опять расстреливает туман, — заявил он и добавил капризным тоном: — Скажите ему, чтобы перестал палить и не мешал нам всем смотреть наши прекрасные сны. Я так крепко спал, и Бенни, наверно, тоже. Правда, Бенни? Будь осторожна Лора, Ричард опасен. Он очень опасен, Бенни, будь осторожна.
  — В саду такой густой туман, — заметила Лора, бросив взгляд в окно, расположенное на лестничной клетке. — Даже дорожку-то почти не видно. Не представляю, во что он может стрелять в этом туманном мраке. Глупость какая-то. Кроме того, мне кажется, я слышала крик.
  Мисс Беннетт или Бенни, деловитая, бодрая женщина, по виду бывшая медсестра, каковой она, в сущности, и являлась, проговорила без лишних церемоний:
  — Право, не могу понять, что вас так расстраивает, Лора. Ричард просто развлекается, как обычно. Но я не слышала никакой стрельбы. Уверяю вас, ничего особенного не произошло. По-моему, у вас разыгралось воображение. Однако он, безусловно, настоящий эгоист, и я должна сказать ему об этом. Ричард, — громко произнесла она, входя в кабинет, — по правде говоря, Ричард, вы выбрали слишком неподходящее время… ведь сейчас уже полночь! Вы напугали нас… Ричард!
  Лора, переодевшаяся в ночной халат, вошла в комнату после мисс Беннетт. Когда она, включив свет, направилась к дивану, на пороге появился Жан. Он посмотрел на мисс Беннетт, которая стояла возле инвалидной коляски, пристально глядя на Ричарда Уорвика.
  — Что ты так смотришь, Бенни? — спросил он. — В чем там дело?
  — Дело в том, что Ричард… — произнесла мисс Беннетт удивительно спокойным голосом, — он застрелился.
  — Посмотрите-ка! — закричал юный Жан возбужденно, показывая на стол. — Револьвер Ричарда исчез!
  Из сада донесся чей-то голос:
  — Что там у вас происходит? Никто не пострадал?
  Посмотрев в небольшое окно, расположенное в кабинетной нише, Жан заорал:
  — Послушайте! Там кто-то идет по дорожке!
  — По дорожке? — спросила мисс Беннетт. — Кто бы это мог быть?
  Повернувшись к дверям, она собралась отдернуть штору, когда на пороге вдруг появился Старкведдер. Мисс Беннетт в смятении отступила назад, а Старкведдер прошел вперед, требовательно спрашивая:
  — Что здесь произошло? В чем дело? — Его взгляд упал на Ричарда Уорвика, сгорбившегося в инвалидной коляске. — Этот человек мертв! — воскликнул он. — Его застрелили. — Он подозрительно окинул взглядом комнату, поочередно поглядев на всех присутствующих.
  — Кто вы такой? — спросила мисс Беннетт. — Откуда вы взялись?
  — Я уже несколько часов плутаю по здешним дорогам, — ответил Старкведдер. — И в итоге сейчас моя машина застряла в кювете. Заметив ворота, я пошел к вашему дому, чтобы попросить о помощи или позвонить по телефону. Тут я услышал выстрел, и кто-то вылетел из этих дверей, едва не сбив меня с ног. — Протягивая револьвер, Старкведдер добавил: — Вот это он бросил на землю.
  — Куда побежал тот человек? — спросила его мисс Беннетт.
  — Откуда я знаю, в этом тумане ни черта не разглядишь, — ответил Старкведдер.
  Жан стоял перед телом Ричарда, взволнованно глядя на него.
  — Кто-то убил Ричарда, — громко заявил он.
  — Похоже на то, — согласился Старкведдер. — Было бы неплохо связаться с полицией. — Он положил револьвер на столик возле инвалидной коляски, взял графин и плеснул бренди в стакан. — Кто он такой?
  — Мой муж, — лишенным выражения голосом сказала Лора, присаживаясь на диван.
  С легким напряжением в голосе Старкведдер озабоченно сказал ей:
  — Вот… выпейте немного. — Лора взглянула на него. — Это поможет вам пережить шок, — добавил он многозначительно.
  Она взяла стакан, а Старкведдер, повернувшись спиной к остальным обитателям дома, заговорщицки подмигнул ей, привлекая ее внимание к тому, как он решил проблему отпечатков пальцев. Отойдя в сторону, он бросил в кресло свою шляпу и затем, вдруг заметив, что мисс Беннетт склонилась над телом Ричарда Уорвика, быстро направился к ней.
  — О нет, мадам, прошу вас, ничего не трогайте, — предупредил он. — Видимо, здесь произошло убийство, а в таком случае ни к чему нельзя прикасаться.
  Резко выпрямившись, мисс Беннетт в ужасе попятилась от сидящего в коляске тела.
  — Убийство? — воскликнула она. — Это не может быть убийством!
  Миссис Уорвик, мать убитого, стояла в дверях кабинета. В этот момент она наконец прошла в комнату, спрашивая:
  — Что тут случилось?
  — Ричарда убили! Ричарда убили! — поспешно сообщил ей Жан. Он казался скорее живо заинтересованным, чем опечаленным.
  — Тише, Жан, — внушительно сказала мисс Беннетт.
  — Я не ослышалась? Что он такое говорит? — тихо спросила миссис Уорвик.
  — Он говорит об убийстве, — пояснила ей Бенни, указывая на Старкведдера.
  — Ричард, — прошептала миссис Уорвик, а склонившийся над трупом Жан вдруг призывно закричал: — Смотрите, смотрите! Тут что-то высовывается из кармана — бумажка какая-то… с буквами.
  Он протянул руку, чтобы взять ее, но повелительный голос Старкведдера остановил его:
  — Не трогайте… Делайте все, что угодно, только ничего не трогайте. — Затем он прочел громко и медленно: «Пятнадцатое мая… оплачено полностью».
  — Милостивый боже! Мак-Грегор! — воскликнула мисс Беннетт, останавливаясь за диваном.
  Лора встала. Миссис Уорвик нахмурилась.
  — Ты имеешь в виду, — сказала она, — того мужчину… отца погибшего мальчика?..
  — Ну, разумеется, Мак-Грегор, — пробормотала Лора себе под нос, усаживаясь в кресло.
  Жан продолжал крутиться вокруг трупа.
  — Послушайте, здесь все буквы наклеены… они вырезаны из газеты! — возбужденно сказал он.
  Старкведдер опять предупредил его, напомнив:
  — Только ничего не трогайте. Ни к чему не прикасаться до приезда полиции. — Он направился к телефону. — Может, мне?..
  — Нет, — твердо сказала миссис Уорвик. — Я сама. — Собравшись с духом и взяв ситуацию под контроль, она подошла к письменному столу и начала набирать номер.
  Жан взвинченной походкой подошел к скамеечке и встал на нее коленями.
  — А тот человек, который убежал, — обратился он к мисс Беннетт, — ты думаешь, что он?..
  — Тише, Жан, — твердо сказала ему мисс Беннетт, прислушиваясь к телефонному разговору. Миссис Уорвик говорила тихим, но четким и властным голосом.
  — Это полицейский участок? Говорят из дома Ллангелерта. Особняк мистера Ричарда Уорвика. Мистер Уорвик только что был обнаружен… убитым.
  Она продолжала говорить по телефону. Ее голос оставался тихим, и собравшиеся в комнате напряженно прислушивались к нему. Они услышали, как миссис Уорвик сказала:
  — Нет, его нашел незнакомец. Насколько я поняла, его машина сломалась около нашего дома… Да, я скажу ему. Мы закажем ему номер в гостинице. Сможет ли одна из ваших машин доставить его туда, когда вы здесь все закончите?.. Очень хорошо.
  Повернувшись к собравшимся, миссис Уорвик объявила:
  — Полицейские будут здесь так скоро, как им позволит нынешний туман. Они приедут на двух машинах, одну из которых сразу отправят назад, чтобы отвезти этого джентльмена, — она показала на Старкведдера, — в местную гостиницу. Они хотят, чтобы он задержался на ночь, а утром возьмут у него показания.
  — Отлично, они окажут мне большую услугу, поскольку я не могу пока вытащить мой автомобиль из кювета, — удовлетворенно воскликнул Старкведдер. Пока он говорил, дверь в коридор отворилась, и в комнату, на ходу завязывая пояс халата, вошел темноволосый человек среднего роста, на вид ему было лет сорок пять. Вдруг он резко остановился прямо у двери.
  — Мадам, что-то случилось? — спросил он, обращаясь к миссис Уорвик. Затем, переведя взгляд на инвалидное кресло и увидев безжизненное тело Ричарда Уорвика, он воскликнул: — О господи!
  — К сожалению, здесь произошла ужасная трагедия, Энджелл, — ответила миссис Уорвик. — Мистера Ричарда убили, полиция уже на пути сюда. — Повернувшись к Старкведдеру, она сказала: — Это Энджелл, он обслуживает… он был слугой Ричарда.
  Камердинер приветствовал Старкведдера легким, рассеянным поклоном.
  — О господи, — повторил он, продолжая с ужасом смотреть на тело своего бывшего хозяина.
  Глава 6
  На следующее утро в одиннадцать часов библиотека Ричарда Уорвика выглядела несколько более привлекательно, чем предыдущим туманным вечером. Прежде всего солнце заливало своим светом холодный, ясный и безоблачный день, и двери в сад были распахнуты настежь. Тело убитого увезли еще ночью, инвалидную коляску откатили в нишу, а ее прежнее, центральное место в комнате уже занимало обычное кресло. С сервировочного столика убрали все, за исключением графина с бренди и пепельницы. Красивый молодой человек лет двадцати с коротко подстриженными темными волосами, одетый в твидовую спортивную куртку и темно-синие брюки, сидел в инвалидном кресле, читая какой-то поэтический сборник. Немного погодя он встал с коляски.
  — Прекрасно, — сказал он сам себе. — Какая удачная находка. — Его голос был мягким и мелодичным с явно выраженным валлийским акцентом.
  Молодой человек закрыл прочитанную книжку и убрал ее на место в книжный шкаф, занимавший одну из стен в нише. Пару минут он внимательно осматривал обстановку кабинета, а затем, пройдя к открытым дверям, вышел в сад. Спустя мгновение в комнату из коридора вошел коренастый мужчина средних лет с бесстрастным, почти каменным лицом. Оставив свой портфель в кресле, расположенном напротив дверей, он прошел дальше и выглянул наружу.
  — Сержант Кэдволладер! — резко позвал он.
  Молодой человек вернулся обратно в комнату.
  — Доброе утро, инспектор Томас, — сказал он и после небольшой паузы с чувством продекламировал: — «Пора плодоношенья и туманов, подруга солнца в зрелости спокойной…»
  Инспектор, начавший было расстегивать свое пальто, остановился и пристально взглянул на молодого сержанта.
  — Простите, что вы сказали? Я не расслышал, — произнес он с явной ноткой сарказма в голосе.
  — Я цитировал Китса, — проинформировал его сержант, очевидно, вполне довольный самим собою.
  Инспектор смерил его мрачным взглядом и пожал плечами, затем снял пальто и, положив его на инвалидную коляску, перемещенную в нишу, вернулся к своему портфелю.
  — Вчерашняя ночь была настоящим кошмаром, — продолжал сержант Кэдволладер. — Кто бы мог подумать, что сегодня будет такой чудесный день. Много лет мне не доводилось видеть более жуткого тумана. «Туман своей желтой шерстью трется о стекла окон». Это стихи Элиота. — Он сделал паузу, ожидая реакции инспектора на последнюю цитату, но не дождался и потому продолжил: — Неудивительно, что число несчастных случаев на Кардиффской дороге значительно возросло.
  — Бывало и побольше, — равнодушно прокомментировал инспектор.
  — Может, и так, я не знаю, — заметил сержант и с воодушевлением продолжал развивать свою тему: — Вот в Портколе, например, была ужасная катастрофа. Один из пострадавших умер, и двое детей тяжело ранены. А их мать выплакала все глаза там, на дороге. «Бедняжке остаются слезы…»
  Инспектор перебил его:
  — Как там наши дактилоскописты, уже закончили разбираться с отпечатками пальцев? — спросил он.
  Вдруг сообразив, что ему пора бы вернуться к расследуемому делу, сержант Кэдволладер ответил:
  — Да, сэр. Я уже получил эти сведения и могу предоставить их в ваше распоряжение. — Он взял папку с письменного стола и раскрыл ее.
  Инспектор, сев за стол, начал изучать первый лист дактилоскопической экспертизы.
  — Не было ли проблем со здешними домочадцами, когда вы брали у них отпечатки пальцев? — между делом спросил он сержанта.
  — Нет, абсолютно никаких проблем, — сообщил ему сержант. — Все они были очень услужливы… в общем, они всячески старались помочь, если можно так выразиться. Хотя, впрочем, только этого и следовало ожидать.
  — Не знаю, не знаю, — заметил инспектор. — Большинство людей, с которыми я сталкивался, поднимали по этому поводу страшный шум. Видимо, им казалось, что их отпечатки собираются включить в картотеку преступного мира. — Потянувшись, он глубоко вздохнул и продолжил изучение отпечатков. — Итак, давайте разберемся. Мистер Уорвик — это наш покойник. Миссис Лора Уорвик — его жена. Старшая миссис Уорвик — очевидно, его мать. Молодой Жан Уорвик, мисс Беннетт, а вот это чьи?.. Эн… Джем? Или нет, Энджелл. Ну да, верно, это его слуга. А вот еще два набора отпечатков. Посмотрим, посмотрим… Гм. На дверных панелях, на графине, на стакане из-под бренди остались отпечатки Ричарда Уорвика, Энджелла и миссис Лоры Уорвик, и еще чьи-то обнаружены на зажигалке и… на револьвере… Должно быть, они принадлежат тому парню, Майклу Старкведдеру. Он давал миссис Уорвик бренди, и, конечно, именно он принес этот револьвер из сада.
  Сержант Кэдволладер медленно покачал головой.
  — Ох уж этот мистер Старкведдер, — проворчал он таким тоном, словно подозревал Старкведдера во всех смертных грехах.
  — Вам он не понравился? — заинтересовавшись, спросил инспектор.
  — Что ему здесь понадобилось? Вот что мне хотелось бы знать, — ответил сержант. — Загоняет, понимаешь ли, свою машину в кювет и заявляется в дом, где было совершено убийство!
  Развернувшись на стуле, инспектор взглянул на своего молодого коллегу.
  — Вы сами вчера едва не загнали нашу машину в кювет, когда мы подъезжали к дому, где было совершено убийство. А что касается его здешних дел, так он околачивается тут — в нашем районе — уже с неделю, подыскивая небольшой дом или коттедж.
  Это объяснение, по-видимому, не рассеяло подозрений сержанта, и инспектор, поворачиваясь к столу, с усмешкой добавил:
  — Кажется, его бабушка жила в Уэльсе, и в детстве он частенько проводил здесь каникулы.
  — Ах вот оно что! Ну, раз у него здесь жила бабушка, тогда совсем другое дело, — смягчившись, признал сержант. Он поднял правую руку и продекламировал: — «Пусть Лондон или горный Уэльс вас манит красотой, но мне дороже парусник, играющий с волной». Прекрасным поэтом был Джон Мейсфилд. Его сейчас явно недооценивают.
  Инспектор хотел было отругать его, но передумал и счел за лучшее просто усмехнуться.
  — С минуты на минуту мы должны получить ответ из Абадана на наш запрос о Старкведдере, — сказал он молодому сержанту. — Вы взяли его отпечатки для сравнения?
  — Я послал Джонса в гостиницу, где он остановился прошлой ночью, — сообщил инспектору Кэдволладер, — но он отправился в гараж, чтобы выяснить, когда можно будет вытащить его машину. Джонс позвонил в гараж и успел переговорить с ним. Ему было велено, как можно скорее зайти в полицейский участок.
  — Хорошо. Итак, у нас есть еще один набор неизвестных отпечатков. Мы имеем один отпечаток ладони на столике, что стоял рядом с убитым, и смазанные отпечатки на внутренней и внешней стороне балконной двери.
  — Держу пари, что они принадлежат Мак-Грегору, — воскликнул сержант, прищелкнув пальцами.
  — Д-да. Может, и так, — неохотно согласился инспектор. — Однако их нет на револьвере. И вы наверняка скажете, что у любого человека, решившего застрелить кого-то, хватило бы ума надеть перчатки.
  — Не уверен, — заметил сержант. — Такой психически неуравновешенный тип, как этот Мак-Грегор, помешавшийся после смерти своего сына, возможно, и не подумал бы об этом.
  — Ладно, скоро мы должны получить подробные сведения о Мак-Грегоре из Нориджа, — сказал инспектор.
  Сержант уселся на скамеечку для ног.
  — В общем, это прискорбная история, с какой стороны ни посмотри, — задумчиво произнес он. — Человек, едва успевший похоронить свою жену, видит, как его единственный ребенок погибает под колесами взбесившегося автомобиля.
  — Если бы в том случае был виноват, как вы выразились, взбесившийся автомобиль, — раздраженно поправил его инспектор, — то Ричард Уорвик должен был бы получить приговор за непредумышленное убийство или, во всяком случае, за нарушение правил дорожного движения. А фактически это нарушение даже не отметили в его водительских правах. — Он наклонился к своему портфелю и вытащил орудие убийства.
  — Иногда страшная ложь прикидывается правдой, — мрачно изрек сержант Кэдволладер. — «Боже, Боже, как мир этот падок на ложь». Так писал Шекспир.
  Старший офицер просто поднялся из-за стола и выразительно взглянул на него. Мгновенно взяв себя в руки, сержант встал со скамеечки.
  — Чья же ладонь отпечаталась на этом столике? — пробормотал инспектор. Захватив револьвер, он прошел к сервировочному столику и окинул взглядом его поверхность. — Хотел бы я знать.
  — Возможно, кто-то заходил к ним в гости, — с готовностью предположил сержант Кэдволладер.
  — Возможно, — согласился инспектор. — Но как я понял со слов миссис Уорвик, вчера в их доме не было гостей. Может быть, тот слуга, Энджелл, имеет на этот счет иное мнение. Пожалуйста, сходите и пригласите его сюда.
  — Есть, сэр, — сказал Кэдволладер, выходя из кабинета. Оставшись один, инспектор положил левую руку на столик и склонился над креслом, словно разглядывал сидящего в нем невидимку. Затем он подошел к застекленным дверям и, выйдя из дома, окинул его взглядом. Инспектор успел обследовать дверной замок и уже входил обратно в комнату, когда вернулся сержант, ведя за собой слугу Ричарда Уорвика, Энджелла, который был одет в серую шерстяную куртку, белую рубашку с темным галстуком и полосатые брюки.
  — Вы Генри Энджелл? — спросил его инспектор.
  — Да, сэр, — ответил Энджелл.
  — Присаживайтесь, пожалуйста, — предложил инспектор.
  Пройдя по кабинету, Энджелл сел на диван.
  — Вы были слугой Ричарда Уорвика, — продолжал инспектор, — а также оказывали ему некоторую медицинскую помощь. Как давно вы работаете в этом доме?
  — Три с половиной года, сэр, — ответил Энджелл. Его поведение было вполне корректным, однако впечатление портил беспокойный, бегающий взгляд.
  — Вам нравилась эта работа?
  — Она вполне устраивала меня, сэр, — последовал ответ Энджелла.
  — Легко ли вам было обслуживать мистера Уорвика? — спросил его инспектор.
  — Нет, пожалуй, у него был трудный характер.
  — Но определенные преимущества все-таки были, не так ли?
  — Да, сэр, — согласился Энджелл, — моя работа исключительно хорошо оплачивалась.
  — И это достоинство перевешивало все недостатки? — продолжал допытываться инспектор.
  — Да, сэр. Я пытаюсь накопить небольшую сумму на черный день.
  Усевшись в кресло, инспектор положил револьвер на стоящий рядом столик.
  — Чем вы занимались до того, как поступили в услужение к мистеру Уорвику? — спросил он Энджелла.
  — Род моей деятельности не изменился, сэр. Я могу показать вам рекомендации с других мест работы, — ответил слуга. — Надеюсь, что моя работа всегда заслуживала похвальных отзывов. С некоторыми из моих нанимателей… а в сущности, пациентов… было достаточно сложно работать. Например, среди них был сэр Джеймс Уоллистон. Сейчас он стал добровольным пациентом одного сумасшедшего дома. Это был исключительно тяжелый случай, сэр. — Слегка понизив голос, Энджелл добавил: — Наркотики!
  — Понятно, — сказал инспектор. — Но я полагаю, что у мистера Уорвика не было склонности к наркотикам?
  — Нет, сэр. Мистер Уорвик отдавал предпочтение бренди.
  — Он ведь много пил, не так ли? — спросил инспектор.
  — Да, сэр, — ответил Энджелл. — Он был пьяницей, но не алкоголиком, если вы понимаете, что я имею в виду. Судя по всему, он никогда не страдал от пагубных последствий этой привычки.
  Инспектор помолчал, прежде чем задать следующий вопрос.
  — А что вы можете сказать мне о его ружьях, пистолетах и… отстреле животных?
  — Ну, у него было такое хобби, сэр, — сказал Энджелл. — На профессиональном языке это называется компенсирующим поведением. Насколько я понимаю, в свое время он любил охотиться на крупную дичь. Его спальню можно назвать настоящим маленьким арсеналом. — Он кивнул через плечо, показывая в сторону какой-то комнаты в глубине дома. — Там все есть: винтовки, дробовики, пневматические ружья, пистолеты и револьверы.
  — Ясно, — сказал инспектор. — Ну а теперь взгляните, пожалуйста, на этот револьвер.
  Энджелл встал и, подойдя к столику, в нерешительности замер перед ним.
  — Все в порядке, — сказал ему инспектор, — вы можете смело взять его в руки.
  Энджелл осторожно взял оружие.
  — Вы узнаете его? — спросил инспектор.
  — Трудно сказать, сэр, — ответил камердинер. — Он похож на один из револьверов мистера Уорвика, но, по правде говоря, меня нельзя назвать знатоком огнестрельного оружия. Я не могу точно сказать, какой именно револьвер лежал возле него на столе вчера вечером.
  — Неужели он каждый вечер выбирал новое оружие? — спросил инспектор.
  — О да, сэр, у него были свои причуды, — ответил Энджелл. — Он любил разнообразие.
  Инспектор взял револьвер из рук слуги.
  — Чего ради он взял с собой револьвер вчера вечером, ведь был непроглядный туман? — поинтересовался инспектор.
  — Просто привычка, сэр, — ответил Энджелл. — Можно сказать, что он взял его по привычке.
  — Понятно, вы можете опять сесть, если хотите.
  Энджелл вновь сел на край дивана. Задумчиво осмотрев ствол револьвера, инспектор задал следующий вопрос:
  — Когда вы видели мистера Уорвика последний раз?
  — Вчера вечером, примерно без четверти десять, — сообщил ему Энджелл. — Рядом с ним на столике стояла бутылка бренди и стакан; там же лежал и выбранный им револьвер. Я накрыл его пледом и ушел, пожелав ему доброй ночи.
  — Разве он не собирался ложиться спать? — удивленно спросил инспектор.
  — Нет, сэр, — ответил слуга. — По крайней мере, в обычном смысле этого слова. Он всегда спал в инвалидном кресле. В шесть утра я приносил ему чай, а затем отвозил его в спальню, где он принимал ванну, брился… ну, и так далее. После утреннего туалета он, как правило, спал до ленча. Я полагаю, что по ночам его мучила бессонница, и поэтому он предпочитал проводить это время в своем кресле. Он был весьма странным джентльменом.
  — А двери в сад были закрыты, когда вы уходили отсюда?
  — Да, сэр, — ответил Энджелл. — Вчера на улице был слишком сырой туман, и он не захотел впускать его в дом.
  — Понятно, значит, двери были закрыты. Они были заперты на ключ?
  — Нет, сэр. Эти двери никогда не запирались.
  — То есть он мог открыть их, если бы у него возникло такое желание?
  — Именно так, сэр. Ведь его кресло было на колесиках. Он мог подъехать к дверям и открыть их, если бы погода прояснилась.
  — Ясно, — инспектор на мгновение задумался и затем спросил: — Вы слышали выстрел прошлой ночью?
  — Нет, сэр, — ответил Энджелл.
  Подойдя к дивану, инспектор внимательно посмотрел на Энджелла.
  — А вам не кажется, что это довольно странно? — спросил он.
  — Нет, сэр, в этом нет ничего особенного, — ответил он. — Видите ли, моя комната находится довольно далеко. На другом конце дома, за обитой войлоком дверью.
  — Но ведь вашему хозяину могла неожиданно понадобиться помощь, разве это не затрудняло вашу работу?
  — О нет, сэр, — сказал Энджелл. — У него под рукой всегда был звонок, который звонил в моей комнате.
  — Но он ни разу не воспользовался им вчера вечером?
  — О нет, сэр, — повторил Энджелл. — Если бы он нажал кнопку, я бы сразу проснулся. Смею заметить, сэр, это очень громкий звонок.
  Наклонившись вперед, инспектор Томас уперся ладонями в ручку дивана, чтобы взглянуть на Энджелла под другим углом.
  — Неужели вы… — начал он, сдерживая раздражение, но ему не удалось закончить фразу, поскольку в этот момент раздался резкий телефонный звонок. Инспектор посмотрел на сержанта, ожидая, когда тот возьмет трубку, но Кэдволладер, вероятно, погруженный в некое поэтическое размышление, казалось, видел сны наяву. Его глаза рассеянно блуждали по комнате, а губы беззвучно шевелились. Немного погодя, почувствовав на себе пристальный взгляд инспектора, он осознал, что звонит телефон.
  — Простите, сэр, но мне вдруг вспомнилось одно стихотворение, — пояснил он, быстро подходя к письменному столу. — Сержант Кэдволладер у телефона, — сказал он и после небольшой паузы добавил: — Ах да, конечно. — Далее последовала еще одна пауза, и наконец он повернулся к инспектору. — Сэр, это звонят из полицейского участка Нориджа.
  Взяв трубку у Кэдволладера, инспектор сел за стол и спросил:
  — Это ты, Эдмундсон? Говорит Томас… Получили, отлично… да… Калгари, понятно… Да… Да, а эта тетушка, когда она умерла?.. О, два месяца назад… Да, ясно… Калгари, Тридцать четвертая улица, восемнадцать. — Он раздраженно взглянул на Кэдволладера, жестом приказав ему записать адрес. — Да… Вот как, значит, у вас имеются эти данные?.. Так, помедленнее, пожалуйста. Он вновь выразительно взглянул на сержанта. — Среднего возраста, — повторял он, — голубые глаза, темные волосы и борода… Да, значит, ты говоришь, что помнишь это дело?.. И что, он все-таки был не согласен?.. Говоришь, вспыльчивый был тип?.. Так, так… Вы послали нам все сведения? Ясно… Отлично, спасибо, Эмундсон. Скажи-ка мне, а что ты сам думаешь по этому поводу? Да-да, мне известно, чем закончилось расследование, но каково твое личное мнение?.. Ага, значит, у него бывали нарушения?.. Пару раз до этого случая вы задерживали его… Да, конечно, учитывая известные обстоятельства… Хорошо. Спасибо за все.
  Он положил трубку и сказал сержанту:
  — Ну вот, мы получили некоторую информацию об этом Мак-Грегоре. Судя по всему, когда его жена умерла, он приехал в Англию из Канады, чтобы оставить ребенка на попечение родственницы его жены, которая жила в Северном Уолшеме, поскольку сам он только что получил работу на Аляске и не мог взять мальчика с собой. Очевидно, смерть ребенка стала для него ужасной трагедией, и он открыто угрожал Уорвику. Подобная реакция — не редкость в таких случаях. Как бы то ни было, но в итоге он вернулся в Канаду. У них остался его адрес, и они послали телеграмму в Калгари. Тетушка, которой он собирался оставить ребенка, умерла около двух месяцев назад. — Вдруг он повернулся к Энджеллу. — Насколько я понимаю, Энджелл, вы уже работали у мистера Уорвика в то время? Вы помните дорожную аварию в Северном Уолшеме, когда погиб мальчик?
  — О да, сэр, — ответил Энджелл. — Я все отлично помню.
  Инспектор встал из-за стола и направился к слуге. Видя, что стул возле письменного стола освободился, сержант Кэдволладер тут же воспользовался возможностью, чтобы сесть на него.
  — Что там произошло? — спросил инспектор Энджелла. — Расскажите мне об этом случае.
  — Мистер Уорвик ехал по центральной улице, а маленький мальчик выбежал из дома на дорогу, — сообщил ему Энджелл. — Или, может быть, из гостиницы. Да, по-моему, из гостиницы. Остановить машину было невозможно. Мистер Уорвик не успел даже свернуть в сторону и сбил мальчика.
  — Он шел на повышенной скорости? — уточнил инспектор.
  — О нет, сэр. Во время расследования все было точно установлено. Мистер Уорвик не превышал положенной скорости.
  — Мне известно, что он так сказал, — заметил инспектор.
  — Это была чистая правда, сэр, — настаивал Энджелл. — Сестра Уорбертон — сиделка, работавшая у мистера Уорвика в то время, — она тоже ехала с ним в машине и подтвердила его слова.
  — Неужели в тот момент ей пришло в голову взглянуть на спидометр? — поинтересовался инспектор, подходя к краю дивана.
  — Я полагаю, что сестра Уорбертон действительно взглянула на спидометр, — спокойно ответил Энджелл. — По ее утверждению, они ехали со скоростью чуть больше двадцати, но меньше двадцати пяти миль в час. Его полностью оправдали.
  — Однако отец мальчика был не согласен? — спросил инспектор.
  — Вероятно, это было вполне естественно, сэр, — прокомментировал Энджелл.
  — Мистер Уорвик был пьян?
  Ответ Энджелла был уклончивым.
  — Мне кажется, он выпил рюмку хереса, сэр. — Они с инспектором Томасом обменялись взглядами.
  Затем инспектор, пройдя к входным дверям, достал носовой платок и высморкался.
  — Ладно, я полагаю, на этом мы пока можем закончить, — сказал он слуге.
  Энджелл поднялся с дивана и направился к выходу в коридор. Нерешительно постояв у двери, он развернулся и обратился к инспектору.
  — Извините, сэр, — сказал он. — Вы считаете, что мистера Уорвика застрелили из его собственного револьвера?
  Инспектор повернулся к нему.
  — Это еще надо выяснить, — заметил он. — Тот, кто убил его, столкнулся с мистером Старкведдером, который подходил к вашему дому, надеясь получить помощь, поскольку его автомобиль съехал в кювет. Во время этого столкновения человек отбросил револьвер. А мистер Старкведдер подобрал его… вот это оружие. — Он показал на лежащее на столике оружие.
  — Понятно, сэр. Благодарю вас, сэр, — сказал Энджелл и вновь повернулся к двери.
  — Кстати, — добавил инспектор, — вчера у ваших хозяев были гости? В частности, вечером?
  Чуть помедлив, Энджелл искоса глянул на инспектора.
  — Нет, сэр, что-то не припомню этого… — сейчас. — Ответив, он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
  Инспектор Томас вернулся к письменному столу.
  — Если ты спросишь меня, — спокойно сказал он сержанту, — то я скажу, что этот парень — довольно мерзкий тип. Не могу сказать ничего определенного, но почему-то он мне не понравился.
  — У меня сложилось такое же мнение о нем, сэр, — подхватил Кэдволладер. — Я не стал бы доверять такому человеку, и больше того, я бы сказал, что история с этим дорожным происшествием выглядит довольно подозрительной. — Внезапно осознав, что инспектор стоит возле него, он быстро вскочил со стула. Инспектор взял блокнот с записями, сделанными Кэдволладером, и начал внимательно просматривать их.
  — В общем, я не удивлюсь, если Энджелл знает нечто важное о прошлом вечере, хотя и предпочел не сообщать нам об этом, — заметил он, продолжая читать записи, и вдруг воскликнул: — Привет, а это что такое? «Густы туманы в ноябре, но редко — в декабре». Это не Ките, я надеюсь?
  — Нет, — с гордостью ответил сержант Кэдволладер. — Это Кэдволладер.
  Глава 7
  В тот момент, когда инспектор небрежно бросил блокнот на стол перед Кэдволладером, дверь отворилась, а затем, когда мисс Беннетт вошла в кабинет, была аккуратно ею закрыта.
  — Инспектор, — сказала она, — миссис Уорвик с крайним нетерпением ждет встречи с вами. Она немного нервничает… Я имею в виду старшую миссис Уорвик, мать Ричарда, — быстро добавила экономка. — По-моему, она неважно себя чувствует, хотя и не признается в этом. Пожалуйста, будьте с ней помягче. Вы сможете поговорить с ней прямо сейчас?
  — Да-да, конечно, — ответил инспектор. — Попросите ее прийти сюда.
  Открыв дверь, мисс Беннетт сделала приглашающий жест, и миссис Уорвик прошла в комнату.
  — Все в порядке, миссис Уорвик, — заверила экономка свою хозяйку, покидая комнату и закрывая за собой дверь.
  — Доброе утро, мадам, — сказал инспектор.
  Миссис Уорвик не ответила на его приветствие, а приступила прямо к делу.
  — Скажите мне, инспектор, — требовательно спросила она, — как продвигается ваше расследование?
  — Пока рановато говорить о результатах, мадам, — ответил он. — Однако вы можете быть совершенно уверены в том, что мы делаем все возможное.
  Опустившись на диван, миссис Уорвик прислонила свою палку к плечу.
  — А этот человек, Мак-Грегор, объявлялся в нашей округе? — спросила она. — Может быть, кто-нибудь встречал его?
  — Мы выясняем этот вопрос, — проинформировал ее инспектор. — Но пока в полицию не поступило никаких сведений о проживании в нашем районе иностранцев.
  — Тот погибший ребенок… — продолжала миссис Уорвик. — Я имею в виду мальчика, которого сбил Ричард. Вероятно, несчастный отец лишился рассудка от горя. Я помню, мне говорили, что после расследования он был в настоящей ярости и не скупился на угрозы. Наверное, тогда подобная реакция была вполне естественной. Но ведь прошло уже два года! Сейчас это кажется невероятным.
  — Вы правы, — согласился инспектор, — мне тоже кажется, что он слишком долго ждал.
  — Хотя, впрочем, он ведь родом из Шотландии, — вспомнила миссис Уорвик, — Мак-Грегор… А шотландцы очень настойчивый и упрямый народ.
  — Это уж точно! — воскликнул сержант Кэдволладер, забывшись и высказывая свои мысли вслух. — «На редкость потрясающее впечатление производит шотландец, стремящийся к цели», — продолжил было он, но мгновенно умолк, встретив колючий, неодобрительный взгляд инспектора.
  — Миссис Уорвик, ваш сын не получал никаких предварительных угроз? — спросил инспектор Томас. — Возможно, какие-то анонимные письма? Или что-либо в таком роде?
  — Нет, я уверена, что он ничего не получал, — вполне решительно ответила она. — Ричард наверняка упомянул бы об этом. Он был бы не прочь посмеяться над такими угрозами.
  — Может, он просто не принимал их всерьез? — предположил инспектор.
  — О нет, Ричард всегда смеялся в лицо опасности, — заявила миссис Уорвик. Судя по тону, она явно гордилась своим сыном.
  — А после того несчастного случая, — продолжал инспектор, — предлагал ли ваш сын какую-либо компенсацию отцу ребенка?
  — Естественно, — ответила миссис Уорвик. — Ричард не был скупым в денежных вопросах. Но его предложение было отклонено. С негодованием отклонено, могу заметить.
  — Все логично, — пробормотал инспектор.
  — Насколько я знаю, жена Мак-Грегора умерла, — вспомнила миссис Уорвик. — Этот мальчик стал для него главным смыслом жизни, и вдруг он потерял его. Трагедия, настоящая трагедия.
  — Но по вашему мнению, ваш сын был ни в чем не виноват? — спросил инспектор, и поскольку миссис Уорвик не ответила, он повторил свой вопрос: — Я спрашиваю, ваш сын был невиновен в этом несчастье?
  Еще немного помолчав, миссис Уорвик наконец сказала:
  — Я слышала ваш вопрос.
  — Возможно, вы не согласны, — настаивал инспектор.
  Миссис Уорвик смущенно посмотрела в сторону, теребя пальцами край подушки.
  — Ричард слишком много пил, — в конце концов сказала она. — И тот день, конечно, не был исключением.
  — Рюмочка хереса? — искушал ее инспектор.
  — Рюмочка хереса! — с горьким смехом подхватила миссис Уорвик. — Он был тогда изрядно пьян. Пьянство вошло у него в привычку. Вот тот графин, — она показала на графин, что стоял на столике рядом с креслом, прямо напротив дверей. — Так вот, этот графин наполняли каждый вечер, а к утру он, как правило, бывал практически пуст.
  Сидя на скамеечке для ног и поглядывая на миссис Уорвик, инспектор спокойно сказал:
  — Значит, вы полагаете, что ваш сын был виноват в том несчастном случае?
  — Разумеется, он был виноват, — ответила она. — Я никогда не имела ни малейшего сомнения на этот счет.
  — Однако его оправдали, — напомнил ей инспектор.
  Миссис Уорвик рассмеялась.
  — Благодаря той сиделке, которая ехала с ним в машине. Благодаря сестре Уорбертон. — Она усмехнулась. — Глупая женщина, она была очень предана Ричарду. Я подозреваю, что он щедро расплатился с ней за ее показания.
  — Вам точно известно об этом? — резко спросил инспектор.
  — Мне ничего не известно, — не менее резким тоном ответила миссис Уорвик. — Я сама пришла к такому заключению.
  Инспектор прошел по комнате и взял у сержанта Кэдволладера блокнот с записями, а миссис Уорвик тем временем продолжала.
  — Я говорю все это сейчас, — заявила она, — поскольку вам ведь наверняка хочется знать правду, не так ли? Вы хотите убедиться, была ли достаточно веская побудительная причина для убийства со стороны отца того ребенка. Так вот, по моему мнению, она была. Только я не предполагала, что по прошествии столь долгого времени… — Ее голос постепенно сошел на нет.
  Инспектор наконец оторвался от изучения следственных записей.
  — Вы слышали что-нибудь вчера вечером? — спросил он.
  — Понимаете, я немного глуховата, — быстро ответила миссис Уорвик. — Я ни о чем не подозревала до тех пор, пока не услышала встревоженные голоса за дверью моей спальни. Я спустилась сюда, и Жан сказал: «Ричарда убили. Ричарда убили». Сначала я подумала… — она провела ладонью по глазам, — я подумала, что это какая-то шутка.
  — Жан — это ваш младший сын? — уточнил инспектор.
  — Нет, он не мой сын, — ответила миссис Уорвик. Инспектор мельком глянул на нее, а она пояснила: — Я развелась с мужем много лет назад. Он снова женился. И Жан — его сын от второго брака. — Помолчав, она продолжила: — На первый взгляд, эта история кажется запутанной, но на самом деле все естественно. Когда его родители умерли, мальчик переехал жить к нам. Ричард и Лора тогда только что поженились. Лора всегда была очень добра к сводному брату Ричарда. В сущности, она стала для него старшей сестрой.
  Она умолкла, и инспектор воспользовался этой возможностью, чтобы вновь перевести разговор на Ричарда Уорвика.
  — Да, я понимаю, — сказал он, — но давайте сейчас поговорим о вашем сыне Ричарде…
  — Я любила моего сына, инспектор, — сказала миссис Уорвик. — Однако я не закрывала глаза на его недостатки, и именно они в основном привели в итоге к несчастному случаю, который сделал его инвалидом. Он был очень гордым человеком, а кроме того, далеко не домоседом, и, естественно, жизнь инвалида и полукалеки слишком раздражала его. Она, прямо скажем, не улучшила его характер.
  — Да, я понимаю, — заметил инспектор. — Можете ли вы сказать, что его семейная жизнь была счастливой?
  — Не имею ни малейшего понятия. — Миссис Уорвик явно не собиралась продолжать разговор на эту тему. — Вы хотите спросить у меня еще о чем-нибудь, инспектор? — поинтересовалась она.
  — Нет, благодарю вас, миссис Уорвик, — ответил инспектор Томас. — Но теперь мне хотелось бы поговорить с мисс Беннетт, если это возможно.
  Миссис Уорвик поднялась с дивана, и сержант Кэдволладер поспешил открыть перед ней дверь.
  — Да, конечно, — сказала она, — мисс Беннетт. Мы называем ее Бенни. Она именно тот человек, который сможет лучше всего помочь вам. Она весьма практичная, знающая и энергичная особа.
  — Давно она живет с вами? — спросил инспектор.
  — О да, очень давно. Она присматривала за Жаном, еще когда он был ребенком, а до этого помогала мне также и с Ричардом. Ах, да что там говорить, она заботится о всей нашей семье. Бенни очень преданный нашему дому человек. — С благодарностью кивнув стоящему у двери сержанту, она покинула комнату.
  Глава 8
  Сержант Кэдволладер закрыл дверь и, прислонившись к ней спиной, взглянул на инспектора.
  — Выходит, Ричард Уорвик был пьяницей, да? — критически заметил он. — Вы знаете, я уже и раньше слышал, что он имел слабость к спиртному. А еще все эти его пистолеты, винтовки и духовые ружья. Если хотите знать мое мнение, то в голове у этого парня явно были не все дома.
  — Может быть, — лаконично ответил инспектор Томас.
  Зазвонил телефон. Ожидая, что сержант возьмет трубку, инспектор выразительно посмотрел на него, но Кэдволладер, уже погруженный в свои записи, добрел до кресла и уселся в него, совершенно не слыша телефонных звонков. Осознав, что мысли сержанта витают где-то далеко и, несомненно, касаются сотворения нового поэтического шедевра, инспектор вздохнул и, подойдя к письменному столу, взял трубку.
  — Алло, — сказал он. — Да, что вы говорите?.. Старкведдер, он появился у вас? Вы уже взяли у него отпечатки пальцев? Хорошо… так… Ну, попросите его подождать… Да, скорей всего, я вернусь примерно через полчаса… Да, мне хотелось бы задать ему еще несколько вопросов… Все, до встречи.
  Ближе к концу разговора в комнату вошла мисс Беннетт и остановилась около двери. Заметив ее, сержант Кэдволладер поднялся с кресла и занял выжидательную позицию за ним.
  — Итак? — произнесла мисс Беннетт с вопросительной интонацией. Она обращалась к инспектору. — Вы хотели задать мне несколько вопросов? Сегодня утром я должна еще переделать массу дел.
  — Я понимаю вас, мисс Беннетт, — ответил ей инспектор. — Мне бы хотелось услышать ваш рассказ о том несчастном случае с ребенком в Норфолке.
  — Вы говорите о ребенке Мак-Грегора?
  — Да, о ребенке Мак-Грегора. Прошлой ночью вы так быстро вспомнили его имя, насколько я слышал.
  Мисс Беннетт повернулась, чтобы закрыть за собой дверь.
  — Верно, — согласилась она. — У меня отличная память на имена.
  — И наверняка, — продолжал инспектор, — то происшествие произвело на вас определенное впечатление. Хотя сами вы, по-моему, не ехали в том автомобиле?
  Мисс Беннетт уселась на диван.
  — Нет-нет, меня там не было, — сказала она. — В той поездке мистера Уорвика сопровождала его сиделка. Сестра Уорбертон.
  — А вас допрашивали в связи с расследованием этого дела? — спросил инспектор.
  — Нет, — ответила она. — Но Ричард рассказал нам обо всем, когда вернулся. Он говорил, что отец мальчика угрожал ему, даже обещал свести с ним счеты. Мы, конечно, не восприняли это всерьез.
  Инспектор Томас подошел к ней поближе.
  — Сложилось ли у вас особое мнение об этом случае? — поинтересовался он.
  — Я не понимаю, что вы имеете в виду.
  Инспектор оценивающе взглянул на мисс Беннетт и сказал:
  — Я имею в виду, не считаете ли вы, что несчастный случай произошел из-за того, что мистер Уорвик был пьян?
  Она махнула рукой, явно выражая свое несогласие.
  — О, я полагаю, его мать уже высказалась по этому поводу, — сердито фыркнула она. — Однако вам не стоит всецело полагаться на ее слова. Она предубежденно относится к любой выпивке. Ее муж, отец Ричарда, много пил.
  — Значит, вы считаете, — предположил инспектор, — что Ричард Уорвик рассказал правду, — то есть что он не превысил допустимую скорость и что избежать того несчастного случая было невозможно?
  — Я не понимаю, почему это не могло быть правдой, — упорствовала мисс Беннетт. — Ведь сестра Уорбертон подтвердила его показания.
  — А на ее слово вполне можно было положиться?
  Явно расценив его вопрос как одну из нападок на ее профессию, мисс Беннетт оскорбилась и достаточно резко сказала:
  — Смею надеяться, что это так. В конце концов, люди, как правило, не склонны лгать, особенно в такого рода делах. Разве нет?
  Сержант Кэдволладер, следивший за допросом, вдруг встрял в разговор.
  — О, на самом деле как раз наоборот! — воскликнул он. — Если верить их словам, то порой создается впечатление, что они не только не превышали допустимую скорость, но при этом еще и умудрялись ехать задним ходом!
  Рассерженный этим неожиданным вмешательством, инспектор медленно повернулся и посмотрел на сержанта. Мисс Беннетт также с некоторым удивлением взглянула на молодого человека. Смутившись, сержант Кэдволладер уткнулся в свои записи, а инспектор вновь обратился к мисс Беннетт.
  — По моим понятиям, — сказал он, — в моменты отчаяния или горя человек может с легкостью угрожать отомстить за несчастный случай, в результате которого был убит его ребенок. Но если все обстоятельства дела были правильно установлены, то по здравом размышлении он, вероятнее всего, осознал бы, что Ричард Уорвик был не виноват в случившемся.
  — О да, — сказала мисс Беннетт, — я понимаю, о чем вы говорите.
  Инспектор, медленно ходя по комнате, продолжал:
  — Если же, с другой стороны, автомобиль вилял из стороны в сторону и несся на повышенной скорости… Если эта машина была, скажем так, практически неуправляема…
  — Уж не Лора ли рассказала вам об этом? — прервала его мисс Беннетт.
  Удивленный тем, что она вспомнила о жене убитого, инспектор повернулся и внимательно взглянул на экономку.
  — Почему вы решили, что она рассказала мне? — спросил он.
  — Не знаю, — ответила мисс Беннетт. — Я просто предположила. — Со смущенным видом она взглянула на часы. — Это все? — спросила она. — У меня очень много дел сегодня утром. — Она направилась к двери, открыла ее и уже готова была покинуть кабинет, когда инспектор сказал:
  — А теперь, если можно, я хотел бы побеседовать с юным Жаном.
  Остановившись на пороге, мисс Беннетт повернулась к инспектору.
  — О нет, понимаете, он сегодня с самого утра находится в каком-то взвинченном состоянии, — сказала она довольно агрессивным тоном. — Право, я была бы вам очень признательна, если бы вы не допрашивали его… не бередили ему душу. Мне только что удалось немного успокоить его.
  — Я сожалею, но боюсь, мы должны задать ему несколько вопросов, — настаивал инспектор.
  Мисс Беннетт решительно закрыла дверь и вернулась в комнату.
  — Почему бы вам просто не разыскать этого Мак-Грегора и не допросить его? — предложила она. — Он ведь не мог уйти далеко.
  — Мы найдем его. Не беспокойтесь, — заверил ее инспектор.
  — Я надеюсь, что найдете, — резко ответила ему мисс Беннетт. — Подумать только, такая мстительность! Пожалуй, это не по-христиански.
  — Конечно, — согласился инспектор, многозначительно добавив: — Особенно если мистер Уорвик был не виноват в том несчастье и смерть ребенка была неизбежна.
  Мисс Беннетт внимательно посмотрела на него. Помолчав немного, инспектор повторил:
  — Пожалуйста, я хотел бы поговорить с Жаном.
  — Не знаю, смогу ли я найти его: возможно, он вышел прогуляться, — заявила мисс Беннетт, быстро покидая комнату.
  Инспектор взглянул на сержанта Кэдволладера, кивком приказав ему следовать за ней. В коридоре мисс Беннетт попыталась остановить Кэдволладера.
  — Нельзя сейчас волновать его, — сказала она и вернулась обратно в кабинет. — Инспектор, не беспокойте сейчас нашего мальчика, — решительно потребовала она. — Его так легко… расстроить. У него легко возбудимый, неуравновешенный характер.
  Инспектор молча смотрел на нее пару минут, потом спросил:
  — Он бывает даже разъяренным?
  — Нет, что вы, разумеется, нет. Он очень мягкий, очень добрый мальчик. В сущности, он послушен, как ребенок. Я просто имела в виду, что вы можете расстроить его. Бессмысленно и даже вредно разговаривать с детьми о таких вещах, как убийство. А в сущности, он настоящий ребенок. Большой ребенок.
  Инспектор сел за письменный стол.
  — Вам нет нужды беспокоиться, мисс Беннетт, уверяю вас, — сказал он. — Мы вполне понимаем вашу позицию.
  Глава 9
  В этот момент разговор был прерван появлением в комнате сержанта и Жана, который сразу бросился к инспектору.
  — Вы хотели видеть меня? — возбужденно воскликнул он. — А вы уже поймали убийцу? У него была кровь на одежде?
  — Послушай, Жан, — предупредила его мисс Беннетт, — ты должен вести себя хорошо. Просто отвечай на вопросы, которые задаст тебе этот джентльмен.
  Жан с готовностью кивнул мисс Беннетт и вновь повернулся к инспектору.
  — О да, я постараюсь, — пообещал он. — Но нельзя ли мне спросить кое о чем?
  — Конечно, ты можешь спрашивать о чем хочешь, — мягко заверил его инспектор.
  Мисс Беннетт устроилась на диване.
  — Я подожду здесь, пока вы будете говорить с ним, — сказала она.
  Инспектор быстро встал и, подойдя к двери, приглашающе распахнул ее.
  — Нет, мисс Беннетт, благодарю вас, — твердо сказал он. — Мы больше не нуждаемся в ваших услугах. Насколько мне помнится, вы говорили, что вас ждет масса дел?
  — Я все-таки лучше останусь, — настаивала она.
  — Сожалею. — Голос инспектора стал резким. — Обычно мы предпочитаем разговаривать с людьми с глазу на глаз.
  Мисс Беннетт взглянула на инспектора, а затем на сержанта Кэдволладера. Осознав, что потерпела поражение, она раздраженно фыркнула и с достоинством покинула комнату, а инспектор закрыл за ней дверь. Сержант направился в нишу, готовясь начать очередные записи, а инспектор Томас тем временем устроился на диване.
  — Я думаю, — доброжелательно сказал он Жану, — что тебе, наверно, не приходилось еще столь близко сталкиваться с убийством?
  — Нет, не приходилось, — с готовностью ответил Жан. — Это ужасно интересно, ведь правда? — Он опустился на колени на скамеечку для ног. — Вы нашли какие-нибудь улики… отпечатки пальцев или пятна крови, или что-нибудь еще?
  — Похоже, тебя очень волнуют пятна крови, — заметил инспектор с дружелюбной улыбкой.
  — О да, — тихо и серьезно ответил Жан. — Я люблю кровь. Ведь у нее такой красивый цвет! Такой замечательный, чисто алый. — Он тоже сел на диван, нервно рассмеявшись. — А знаете, Ричард любил пострелять в животных, и потом они обычно истекали кровью. Вот уж действительно очень забавно, правда? Я имею в виду забавно то, что Ричард, который обычно убивал других, в итоге сам оказался убитым. Разве вы не находите, что это смешно?
  — Я полагаю, что это имеет свою смешную сторону, — спокойно и довольно сухо ответил инспектор. Помедлив немного, он спросил Жана:
  — А ты очень огорчился из-за того, что твой брат… вернее, твой сводный брат… умер?
  — Огорчился? — Жан выглядел удивленным. — Что Ричард умер? Нет, с чего мне тут огорчаться?
  — Ну, я думал, что, возможно, ты… очень любил его, — предположил инспектор.
  — Любил его?! — воскликнул Жан с искренним удивлением. — Любил Ричарда? О нет, никто не мог любить Ричарда.
  — По крайней мере, я полагаю, что его любила жена, — настаивал инспектор.
  На лице Жана промелькнуло удивленное выражение.
  — Лора? — воскликнул он. — Нет, я так не думаю. Она всегда была на моей стороне.
  — На твоей стороне? — переспросил инспектор. — Что именно ты имеешь в виду?
  Взгляд Жана вдруг стал испуганным.
  — Да-да, она была на моей стороне, — зачастил он срывающимся на крик голосом, — когда Ричард хотел отослать меня.
  — Куда отослать? — мягко допытывался инспектор.
  — Ну, в одно из таких мест, — пояснил юноша. — Вы знаете, если вас туда отправят, то уже никуда не выпустят, и вы будете сидеть там взаперти. Он говорил, что Лора, возможно, будет навещать меня иногда. — Жан слегка вздрогнул, затем встал и, попятившись от инспектора, посмотрел в сторону сержанта Кэдволладера. — Мне не хотелось бы, чтобы меня запирали, — продолжал он. — Я терпеть не могу, когда меня запирают.
  Он стоял возле дверей, выглядывая в сад.
  — Мне нравится, когда все везде открыто, — крикнул он им. — Мне нравится, когда окна и двери в моей комнате распахнуты настежь, потому что тогда я уверен, что смогу выйти оттуда. — Он вернулся в комнату. — Но теперь уже никто не сможет запереть меня, ведь правда?
  — Конечно, парень, — заверил его инспектор. — Я думаю, все будет в порядке.
  — Да, теперь все будет в порядке, ведь Ричард умер, — откликнулся Жан. В этот момент он выглядел почти самодовольным.
  Инспектор встал и направился в обход дивана.
  — Значит, Ричард хотел запереть тебя? — спросил он.
  — Лора говорит, что он говорил так просто, чтобы подразнить меня, — сообщил ему Жан. — Она говорила, что все будет в порядке и что пока она будет жить с нами, я могу быть совершенно уверен, что меня никто не запрет. — Он подошел к креслу и уселся на подлокотник. — Я люблю Лору, — в нервном возбуждении продолжал он. — Я ужасно люблю Лору. Знаете, мы замечательно проводим с ней время. Мы ловим бабочек и ищем птичьи яйца, а иногда мы вместе играем в карты. В безик. Вы умеете играть в безик? Очень хитрая игра. И еще в другую игру, в ней побеждает тот, кто захватывает все карты. Здорово, правда, с Лорой мне всегда очень весело.
  Приблизившись к Жану, инспектор устроился на соседнем подлокотнике.
  — Наверное, ты ничего не помнишь о том несчастном случае, который произошел, когда вы жили в Норфолке, ведь правда? — спросил он еще более доброжелательным тоном. — Когда машина сбила малыша?
  — О нет, я помню тот случай, — с готовностью ответил Жан. — Ричард ходил тогда на дознание.
  — Да, все верно. А что еще ты помнишь? — подбодрил его инспектор.
  — В тот день к обеду нам подали лосося, — незамедлительно ответил Жан. — Ричард и Уорби вернулись вместе. Уорби была слегка взволнованна, а Ричард много смеялся.
  — Уорби? — спросил инспектор. — Ты говоришь о сестре Уорбертон?
  — Ну да, Уорби. Я не особенно любил ее. Но Ричард был так доволен ею в тот день, что постоянно повторял: «Замечательное получилось представление, Уорби».
  Вдруг дверь открылась, и в кабинет вошла Лора Уорвик. Сержант Кэдволладер направился к ней, а Жан воскликнул:
  — Привет, Лора!
  — Я помешала вам? — спросила Лора инспектора.
  — Нет, разумеется, нет, миссис Уорвик, — ответил он. — Не хотите ли присесть?
  Лора прошла к дивану, и сержант закрыл за ней дверь.
  — Как… как Жан?.. — начала было Лора, но умолкла, не закончив вопроса.
  — Я как раз спрашивал его, — объяснил инспектор, — не помнит ли он что-нибудь о том несчастном случае с мальчиком в Норфолке. С сыном Мак-Грегора.
  Лора присела на краешек дивана.
  — Ты помнишь об этом, Жан? — спросила она его.
  — Конечно я помню, — с жаром повторил юноша. — Я помню все. — Он повернулся к инспектору. — Ведь я уже рассказал вам, правда? — спросил он.
  Инспектор не ответил ему прямо. Вместо этого он медленно направился к дивану и спросил у Лоры Уорвик:
  — А что вам известно о том случае, миссис Уорвик? Его обсуждали за обедом в тот день, когда ваш муж вернулся с расследования?
  — Я не помню, — не задумываясь, ответила Лора.
  Жан быстро встал и направился к ней.
  — О нет, Лора, ты наверняка запомнила тот разговор, — сказал он. — Разве ты не помнишь, как Ричард говорил, что ему все равно, стало ли одним сопляком меньше или больше в этом мире?
  Лора встала.
  — Пожалуйста, — умоляюще сказала она инспектору.
  — Все в полном порядке, миссис Уорвик, — мягко заверил ее инспектор Томас. — Понимаете, нам важно узнать правду о том случае. В конце концов, вероятно, он является мотивом для того, что случилось вчера ночью.
  — О да, — вздохнула она. — Я понимаю… Я понимаю.
  — По мнению вашей свекрови, — продолжал инспектор, — ваш супруг в тот день был пьян.
  — Я думаю, был, — признала Лора. — В этом… в этом нет ничего удивительного для меня.
  Инспектор подошел и сел на край дивана.
  — А вы сами встречали или видели этого человека, Мак-Грегора? — спросил он ее.
  — Нет, — сказала Лора. — Нет, я не ходила тогда в полицию.
  — Он, видимо, испытывал большое желание отомстить, — высказал свое мнение инспектор.
  Лора печально улыбнулась.
  — Должно быть, он был вне себя от горя, так мне кажется, — признала она.
  Жан, который постепенно становился все более возбужденным, подошел к ним.
  — Если бы у меня был враг, — воинственно крикнул он, — то вот что бы я сделал. Я бы затаился на время и, дождавшись удобного случая, подкрался бы к нему ночью с пистолетом. — Сложив руку пистолетом, он начал стрелять по креслу, выкрикивая: — Паф, паф, паф… и все кончено!
  — Успокойся, Жан, — резко оборвала его Лора.
  Жан вдруг огорченно посмотрел на нее.
  — Ты сердишься на меня, Лора? — по-детски спросил он.
  — Нет, дорогой, — успокаивающе сказала Лора. — Я не сержусь на тебя. Но постарайся успокоиться, тебе не стоит так волноваться.
  — А я вовсе и не волнуюсь, — возразил Жан.
  Глава 10
  Проходя по холлу, мисс Беннетт задержалась у входной двери, чтобы впустить Старкведдера и констебля, которые, по-видимому, прибыли вместе.
  — Доброе утро, мисс Беннетт, — приветствовал ее Старкведдер. — Я приехал, чтобы встретиться с инспектором Томасом.
  Мисс Беннетт кивнула:
  — Доброе утро… Здравствуйте, констебль. Они в кабинете, оба… Мне неизвестно, чем они там занимаются.
  — Здравствуйте, мадам, — ответил констебль. — Я привез документы для инспектора. Может быть, сержант Кэдволладер заберет их у меня.
  — Что там происходит? — громко спросила Лора, перекрывая шум голосов, доносившийся из холла.
  Инспектор встал и направился к двери.
  — Кажется, вернулся мистер Старкведдер.
  Когда Старкведдер вошел в комнату, сержант Кэдволладер вышел, чтобы переговорить с констеблем. Тем временем юный Жан опустился в кресло и с интересом наблюдал за происходящим.
  — Извините, — воскликнул Старкведдер, войдя в комнату, — я не могу тратить целый день, томясь в ожидании в полицейском участке. Я уже дал мои отпечатки и после этого настоял, чтобы меня доставили прямо сюда. Сегодня мне еще надо успеть сделать кой-какие дела. — Вдруг он заметил Лору. — О, миссис Уорвик, доброе утро, — приветствовал он ее. — Я крайне сожалею о том, что здесь произошло.
  — Доброе утро, — сдержанно ответила Лора.
  Инспектор прошел к стоявшему рядом с креслом столику.
  — Мистер Старкведдер, — начал он, — вспомните, не могли ли вы вчера вечером случайно приложить руку к этому столику и балконной двери?
  Старкведдер тоже подошел к столику.
  — Даже не знаю, — признался он. — Возможно, я касался их. А что, это важно? Я точно не помню.
  Сержант Кэдволладер вернулся в комнату, держа в руках какую-то папку. Закрыв за собой дверь, он направился к инспектору.
  — Сэр, здесь отпечатки пальцев мистера Старкведдера, — доложил он. — Их доставил констебль. А также заключение баллистической экспертизы.
  — Ага, давайте-ка посмотрим, — сказал инспектор. — Итак, пуля, убившая Ричарда Уорвика, определенно была выпущена из этого оружия. Ну а что касается отпечатков, то сейчас мы все выясним. — Пройдя по кабинету, он сел за письменный стол и начал изучать документы, а сержант направился в нишу.
  После небольшой паузы Жан, который с напряженным вниманием наблюдал за Старкведдером, спросил его:
  — А правда, что вы только что вернулись из Абадана? Как вам понравился Абадан?
  — Там жарко, — коротко бросил Старкведдер и, отвернувшись от юноши, обратился к Лоре: — Как вы себя чувствуете сегодня, миссис Уорвик? — спросил он. — Вам уже лучше?
  — О да, благодарю вас, — ответила Лора. — Я уже оправилась от потрясения.
  — Я рад за вас, — сказал Старкведдер.
  Встав из-за стола, инспектор приблизился к сидевшему на диване Старкведдеру.
  — Ваши отпечатки обнаружены на входных дверях, графине, хрустальном стакане и на зажигалке. А те, что на столе, не ваши. И совершенно неизвестно, чьи они. — Он окинул взглядом кабинет. — Таким образом, — продолжал он, — учитывая, что в доме не было гостей… — он сделал паузу и вопросительно посмотрел на Лору, — прошлым вечером…
  — Не было, — заверила его Лора.
  — Мы можем сделать вывод, что они принадлежат Мак-Грегору, — закончил инспектор.
  — Мак-Грегору? — переспросил Старкведдер, поглядев на Лору.
  — Вы, кажется, удивлены? — заметил инспектор.
  — Да… есть немного, — признал Старкведдер. — То есть, я думал, что он должен был быть в перчатках.
  Инспектор кивнул.
  — Вы правы, — согласился он, — револьвер он держал в перчатках.
  — Возможно, здесь произошла какая-то ссора? — поинтересовался Старкведдер, адресуясь к Лоре. — Или вы ничего не слышали, кроме выстрела?
  Лора ответила с некоторым напряжением:
  — Я… то есть мы с Бенни… мы слышали только выстрел. Но, впрочем, мы могли что-то и не расслышать с верхнего этажа.
  Сержант Кэдволладер поглядывал в сад через маленькое расположенное в нише окно. Вдруг, увидев, что к дому по аллее приближается какой-то человек, он направился к дверям. В этот момент в комнату вошел красивый довольно высокий мужчина лет тридцати пяти с военной выправкой, светловолосый и голубоглазый. Помедлив у дверей, он обвел всех крайне встревоженным взглядом. Первым из присутствующих в комнате его заметил Жан, который восторженно завопил:
  — Джулиан! Джулиан!
  Новоприбывший приветливо кивнул Жану, а затем обратился к Лоре Уорвик.
  — Лора! — воскликнул он. — Я только что узнал… Прими мои самые глубокие соболезнования.
  — Доброе утро, майор Фаррар, — приветствовал его инспектор Томас.
  Джулиан Фаррар повернулся к инспектору.
  — Это исключительно странное дело, — сказал он. — Бедняга Ричард.
  — Он сидел здесь в своей коляске, — взволнованно сообщил Жан майору Фаррару. — Он был сражен наповал. И из нагрудного кармана у него торчал листок бумаги. Вы знаете, что там было написано? Там было написано: «Оплачено полностью».
  — Вот как. Ну, ну, Жан, успокойся, — пробормотал Джулиан Фаррар, похлопывая юношу по плечу.
  — Нет, правда же, разве это не потрясающая история? — продолжал Жан, глядя на него сияющими глазами.
  Фаррар отошел от юноши.
  — Да. Да, конечно, потрясающая, — поддержал он Жана, поглядывая при этом вопросительно на Старкведдера.
  Инспектор представил этих двух мужчин друг другу.
  — Мистер Старкведдер… Майор Фаррар. Возможно, он станет нашим новым членом парламента. Он участвует в выборах.
  Старкведдер и Джулиан Фаррар пожали друг другу руки, вежливо пробормотав приветствия. Инспектор отошел от них, поманив к себе сержанта, который присоединился к нему. Пока они о чем-то совещались, Старкведдер объяснял майору Фаррару:
  — Моя машина застряла в кювете, и я направился к этому дому, надеясь, что смогу воспользоваться телефоном и вызвать подмогу. А выскочивший из дома мужчина едва не сбил меня с ног…
  — А в каком направлении он побежал? — спросил Фаррар.
  — Понятия не имею, — ответил Старкведдер. — Он словно по волшебству растворился в тумане.
  В этот момент его внимание отвлек Жан, который, встав коленями на сиденье кресла и с надеждой поглядывая на Фаррара, сказал:
  — Помните, Джулиан, как вы говорили Ричарду, что однажды кто-нибудь убьет его?
  В комнате воцарилось молчание. Все присутствующие смотрели на Джулиана Фаррара.
  Фаррар ненадолго задумался, а затем отрывисто сказал:
  — Неужели говорил? Что-то не припомню.
  — Да нет же, вы говорили, — настаивал Жан. — Как-то вечером за ужином. Вспомните, вы тогда с Ричардом о чем-то спорили и сказали: «В один из таких дней, Ричард, кто-нибудь прострелит твою голову».
  — Замечательное пророчество, — прокомментировал инспектор.
  Джулиан Фаррар присел на скамеечку для ног.
  — Да, возможно, — сказал он. — Ричард со своими ружьями, знаете ли, был злостным нарушителем общественного порядка. Людям это не нравилось. А кстати, был даже один парень… Ты помнишь, Лора? Ваш садовник, Гриффитс. Понимаете… В общем, Ричард уволил его. Так вот, Гриффитс точно говорил мне, и не раз: «Послушайте, однажды я все-таки достану свое ружье и пристрелю мистера Уорвика».
  — О нет, Гриффитс никогда не сделал бы ничего подобного, — быстро воскликнула Лора.
  Фаррар, похоже, раскаивался в своих словах.
  — Нет, нет, безусловно, нет, — признал он. — Я вовсе не имел в виду ничего плохого. Просто я хотел сказать о том, какое отношение… э-э… о том, что люди говорили о Ричарде.
  Чтобы скрыть смущение, он достал из кармана портсигар и вытащил сигарету.
  Сидевший за письменным столом инспектор выглядел задумчивым. Старкведдер стоял в углу около ниши рядом с Жаном, который с интересом поглядывал на него.
  — Жаль, что мне не удалось зайти сюда вчера вечером, — заявил Джулиан Фаррар, не обращаясь ни к кому в частности. — У меня было такое намерение.
  — Но туман был просто ужасный, — тихо сказала Лора. — Конечно, вам не стоило выходить из дома.
  — Нет, — ответил Фаррар. — Я пригласил на ужин членов избирательной комиссии. Однако они рано разъехались по домам, заметив, что сгущается туман. Тогда я подумал, что неплохо бы зайти навестить вас, но в итоге решил отложить визит. — Пошарив по карманам, он спросил: — Есть у кого-нибудь спички? Кажется, я потерял где-то свою зажигалку.
  Он огляделся кругом и вдруг заметил на столике зажигалку, которую Лора оставила там вчера вечером. Поднявшись со скамеечки, он подошел к столику и взял ее, а Старкведдер с интересом наблюдал за ним.
  — Да вот же она, — сказал Фаррар. — Даже не представляю, когда я мог забыть ее.
  — Джулиан… — начала Лора.
  — Да? — Фаррар предложил ей закурить, и она взяла сигарету. — Я крайне сожалею обо всем случившемся, Лора, — сказал он. — Если я могу чем-то помочь… — Его голос нерешительно замер.
  — Да. Да, я понимаю, — ответила Лора, когда Фаррар дал ей прикурить.
  Жан вдруг обратился к Старкведдеру.
  — Вы умеете стрелять, мистер Старкведдер? — спросил он и тут же добавил: — А знаете, я умею. Ричард иногда разрешал мне пострелять. Конечно, я был не таким метким, как он.
  — Неужели разрешал? — сказал Старкведдер, оборачиваясь к Жану. — И из какого же оружия ты пробовал стрелять?
  Поскольку Жан отвлек внимание Старкведдера, Лора воспользовалась этой возможностью, чтобы перемолвиться словом с Джулианом Фарраром.
  — Джулиан, я должна поговорить с тобой. Я должна, — тихо пробормотала она.
  Голос Фаррара был также едва слышен.
  — Осторожнее, — предостерег он ее.
  — Из револьвера 22-го калибра, — продолжая разговор со Старкведдером, сказал Жан. — Я довольно метко стрелял, правда, Джулиан? — Он подошел к Джулиану Фаррару. — Помните тот день, когда вы взяли меня на ярмарку? Я тогда точно сбил две бутылки, ведь так?
  — Да, да, именно так, мой мальчик, — поддержал его Фаррар. — Главное, ты очень хорошо умеешь определять расстояние на глаз. В крикете это качество тоже помогает тебе. Помнишь матч, который мы устроили этим летом, у нас получилась просто блестящая игра, — добавил он.
  Жан радостно улыбнулся ему и затем опустился на скамейку для ног, поглядывая в сторону инспектора, который все еще сидел за письменным столом и изучал документы. Все разговоры ненадолго смолкли. Затем Старкведдер, взяв сигарету, обратился к Лоре:
  — Вы не возражаете, если я закурю?
  — Разумеется, нет, — ответила Лора.
  Старкведдер повернулся к Джулиану Фаррару.
  — Можно я воспользуюсь вашей зажигалкой?
  — Конечно, — сказал Фаррар, — пожалуйста.
  — Надо же, какая симпатичная вещица, — заметил Старкведдер, прикуривая сигарету.
  Лора сделала судорожное движение, но сдержалась и ничего не сказала.
  — Да, — небрежно бросил Фаррар. — К тому же она прекрасно работает в отличие от большинства.
  — Довольно… своеобразная к тому же, — продолжал Старкведдер. Он быстро глянул на Лору и затем вернул зажигалку Джулиану Фаррару, пробормотав слова благодарности.
  Поднявшись со скамеечки для ног, Жан направился к письменному столу и встал рядом с сидевшим на стуле инспектором.
  — У Ричарда много всякого оружия, — доверительно сообщил он. — Есть даже пневматические ружья. А еще у него есть ружье, с которым он охотился на слонов в Африке. Не хотите ли вы взглянуть на них? Они находятся там, в спальне Ричарда. — Он махнул рукой, указывая направление.
  — Отлично, — вставая, сказал инспектор. — Ты покажешь нам их. — Он улыбнулся Жану, приветливо добавив: — А знаешь, ты очень хорошо помогаешь нам, твоя помощь просто бесценна. Нам следует принять тебя на работу в полицию.
  — Положив руку на плечо мальчика, он увлек его по направлению к двери, которую сержант распахнул перед ними.
  — Мы больше не задерживаем вас, мистер Старкведдер, — сказал инспектор с порога. — Вы можете отправляться по своим делам. Просто поддерживайте с нами связь пока, вот и все.
  — Хорошо, — ответил Старкведдер вслед выходившим из комнаты Жану, инспектору и сержанту, который прикрыл дверь за всей компанией.
  Глава 11
  После ухода полицейских и Жана в комнате установилось неловкое молчание. Наконец Старкведдер заметил:
  — Что ж, я полагаю, мне пора пойти разузнать, не вытащен ли уже мой кабриолет из кювета. Видимо, мы не сможем переправить его на центральное шоссе по вашему участку?
  — Нет, — ответила Лора. — Подъездная аллея к дому подходит с противоположной стороны.
  — Да, я так и понял, — сказал Старкведдер, направляясь к выходу в сад. Однако в дверях он задержался и, повернувшись к оставшимся в комнате, заметил: — Насколько иначе, однако, все выглядит при дневном свете.
  Как только он вышел, Лора и Джулиан повернулись друг к другу.
  — Джулиан! — воскликнула Лора. — Эта зажигалка! Я сказала, что она моя.
  — Ты сказала, что она твоя? Инспектору? — спросил Фаррар.
  — Нет. — Ему.
  — Кому? Этому парню?.. — начал Фаррар и умолк, поскольку оба они заметили Старкведдера, проходившего мимо дверей по террасе. — Лора… — вновь начал он.
  — Будь осторожен, — сказала Лора, переходя к маленькому окошку, расположенному в кабинетной нише, и выглядывая из него. — Он может услышать нас.
  — Кто он такой? — спросил Фаррар. — Ты его знаешь?
  Лора вернулась на середину комнаты:
  — Нет. Я совсем не знаю его. Он… Его машина застряла в кювете, и он появился здесь вчера поздно вечером. Сразу после…
  Джулиан Фаррар коснулся ее руки, лежавшей на спинке дивана.
  — Все в порядке, Лора. Ты же знаешь, я сделаю все, что в моих силах.
  — Джулиан… но отпечатки… — с трудом выдавила из себя Лора.
  — Какие отпечатки?
  — На этом столике. Те, что остались на столике и на стеклянных дверях. Может быть, они твои?
  Фаррар убрал свою ладонь с ее руки, показывая, что Старкведдер опять проходит мимо дверей. Не поворачиваясь к террасе, Лора отошла от Джулиана, громко сказав:
  — Это очень мило с твоей стороны, Джулиан, и я уверена, у нас будет много дел, в которых ты сможешь помочь нам.
  Старкведдер медленно прогуливался по террасе. Когда он скрылся из виду, Лора вновь повернулась к Джулиану.
  — Так, может, это твои отпечатки, Джулиан? Подумай.
  Фаррар на мгновение задумался и затем сказал:
  — На этом столе… Да, я мог коснуться его.
  — О боже! — воскликнула Лора. — Что же нам делать?
  Старкведдер продолжал свою челночную прогулку мимо дверей. Лора затянулась сигаретой.
  — Полиция считает, что они принадлежат одному человеку по фамилии Мак-Грегор, — сообщила она Джулиану. — В отчаянии взглянув на него, она умолкла, чтобы дать ему возможность высказать свое мнение.
  — Ну, тогда все в порядке, — ответил он. — Вероятно, они будут продолжать так думать.
  — Но допустим… — начала Лора.
  Фаррар прервал ее:
  — Сейчас я должен уйти, — сказал он. — У меня назначена важная встреча. — Он встал с дивана. — Все будет в порядке, Лора, — сказал он, похлопав ее по плечу. — Не волнуйся. Я позабочусь о том, чтобы у тебя все было в порядке.
  Непонимание, отразившееся на лице Лоры, граничило с отчаянием. По-видимому, не заметив этого, Фаррар прошел к выходу в сад. Когда он появился в дверном проеме, Старкведдер приблизился к нему с очевидным намерением войти в комнату. Фаррар вежливо отступил во избежание столкновения.
  — О, вы уже уходите? — спросил его Старкведдер.
  — Да, — сказал Фаррар. — В эти дни у меня довольно много дел. До выборов, знаете ли, осталась всего неделя.
  — Да, я понимаю вас, — ответил Старкведдер. — Извините мое невежество, но к какой партии вы принадлежите? Тори?
  — К либералам, — сказал Фаррар. Он казался слегка раздраженным.
  — О, неужели они все еще котируются? — оживившись, поинтересовался Старкведдер.
  Джулиан Фаррар глубоко вздохнул и, не сказав больше ни слова, покинул комнату. Когда он вышел, едва не хлопнув дверью, Старкведдер сердито взглянул на Лору.
  — Итак, я понял, — произнес он с нарастающим гневом. — Или, по крайней мере, начинаю все понимать.
  — О чем вы говорите? — спросила его Лора.
  — Это ваш любовник, не так ли? — Он подошел к ней поближе. — Ну, говорите же, я прав?
  — Раз уж вы спросили, — вызывающе ответила Лора, — то да, это так!
  Старкведдер молча смотрел на нее какое-то время, а потом сердито сказал:
  — Существует целый ряд деталей, о которых вы не сочли нужным рассказать мне прошлой ночью, не так ли? Именно поэтому вы схватили его зажигалку, заявив, что она ваша. — Он отошел на несколько шагов и вновь повернулся к ней. — И как давно длится ваша связь?
  — Уже довольно давно, — спокойно сказала Лора.
  — Но вы все-таки не решались оставить Уорвика и уйти к нему?
  — Нет, — ответила Лора. — Одной из причин была карьера Джулиана. Это могло бы похоронить его как политика.
  Старкведдер с недовольным видом присел на край дивана.
  — О нет, в наши дни это совершенно невозможно, — раздраженно бросил он. — Разве прелюбодеяние не считается у политиков вполне естественным?
  — Наш случай можно назвать особым, — попыталась объяснить Лора. — Он дружил с Ричардом, а поскольку Ричард был инвалидом…
  — Ну да, все ясно. Разумеется, ваша связь была бы для него плохой рекламой! — язвительно заметил Старкведдер.
  Лора обошла диван и, остановившись напротив Старкведдера, взглянула на его рассерженное лицо.
  — Насколько я понимаю, вы считаете, что я должна была рассказать вам все это вчера? — ледяным тоном спросила она.
  Старкведдер отвел глаза в сторону.
  — Вы ничего не были должны мне, — проворчал он.
  Лора, по-видимому, слегка оттаяла.
  — Я не думала, что это имеет значение, — начала она. — Я имею в виду… я могла думать лишь о том, что я убила Ричарда.
  Старкведдер, похоже, вновь проникаясь к ней симпатией, тихо сказал:
  — Да-да, я понимаю вас. — Помолчав немного, он добавил: — Я тоже не мог думать ни о чем другом. — Вновь помедлив, он взглянул на нее. — Если вы не возражаете, то давайте проведем маленький эксперимент, — предложил он. — Где вы стояли, когда стреляли в Ричарда?
  — Где я стояла? — повторила Лора. Она выглядела озадаченной.
  — Да, именно об этом я и спросил.
  — Ну… по-моему, вон там, — после недолгого раздумья неуверенно ответила Лора, кивнув головой куда-то в сторону входных дверей.
  — Идите и встаньте так, как вы стояли, — дал указание Старкведдер.
  Лора встала и нервной походкой прошла по комнате.
  — Я… я не могу вспомнить, — сказала она. — Не просите меня вспоминать об этом. — Она уже выглядела испуганной. — Я… я была вне себя от ярости. Я…
  Старкведдер прервал ее:
  — Ваш муж что-то сказал вам, — напомнил он. — Нечто такое, что заставило вас схватить револьвер.
  Поднявшись с дивана, он подошел к стоящему рядом с креслом столику и достал сигарету.
  — Итак, начинайте, давайте сыграем вчерашнюю сцену. Вот столик, и на нем лежит револьвер. — Он взял сигарету из рук Лоры и бросил ее в пепельницу. — Итак, вы ссоритесь. Вы хватаете револьвер… берите же его…
  — Я не хочу! — закричала Лора.
  — Не стройте из себя дурочку, — проворчал Старкведдер. — Это же совсем не трудно. Давайте, возьмите револьвер. Возьмите.
  Лора нерешительно взяла оружие.
  — Вы схватили револьвер, — напомнил он, — а не взяли его дрожащей рукой, как сейчас. Вы в сердцах схватили его и выстрелили в Ричарда. Стреляйте же в меня, покажите, как вы это сделали.
  Неловко держа револьвер двумя руками, Лора попятилась от Старкведдера.
  — Я… я… — начала было она.
  — Давайте же. Покажите мне, как все было, — прикрикнул на нее Старкведдер.
  Лора попыталась прицелиться.
  — Давайте же, стреляйте! — вновь крикнул он. — Он не заряжен.
  Видя, что она все еще колеблется, он с торжествующим видом выхватил у нее револьвер.
  — Я так и думал, — воскликнул он. — Вы ни разу в жизни не стреляли из револьвера. Вы понятия не имеете, как это делается. — Взглянув на оружие, он продолжил: — Вы даже не знали, что надо снять его с предохранителя.
  Он положил револьвер на скамеечку для ног и, вернувшись к дивану, прямо взглянул на Лору. Помолчав немного, он тихо сказал:
  — Вы не убивали вашего мужа.
  — Нет, убила, — упорствовала Лора.
  — Да нет же, не убивали, — убежденно повторил Старкведдер.
  Словно испугавшись чего-то, Лора спросила:
  — Тогда зачем мне было признаваться в убийстве?
  Старкведдер сделал глубокий вдох и резко выдохнул. Обойдя вокруг дивана, он тяжело плюхнулся на сиденье.
  — Ответ на этот вопрос представляется мне вполне очевидным. Потому, что его убил Джулиан Фаррар, — отрывисто сказал он.
  — Нет! — воскликнула Лора срывающимся на крик голосом.
  — Да!
  — Нет! — повторила она.
  — А я говорю, да, — настаивал он.
  — Если его убил Джулиан, то зачем, скажите на милость, мне понадобилось говорить, что это сделала я? — спросила его Лора.
  Старкведдер невозмутимо смотрел на нее.
  — Затем, — сказал он, — что вы подумали… и совершенно правильно подумали, — что именно вам я скорее всего помогу выкрутиться из этой ситуации. О да, тут вы, безусловно, не ошиблись. — Откинувшись на спинку дивана, он продолжил: — Да, вы очень красиво разыграли меня. Но я отказываюсь, вы слышите? Я выхожу из игры. Не такой я идиот, чтобы наворотить кучу лжи ради спасения шкуры вашего майора Джулиана Фаррара.
  Последовала пауза. Лора задумчиво помолчала, но потом вдруг улыбнулась и, спокойно подойдя к стоявшему рядом с креслом столику, взяла свою недокуренную сигарету. Наконец, повернувшись к Старкведдеру, она сказала:
  — О нет, у вас нет выбора! Вам придется продолжать лгать! Вы уже не можете выйти из игры! Вы ведь дали показания в полиции. И не сможете изменить их.
  — Что? — пораженно выдавил из себя Старкведдер.
  Лора опустилась в кресло.
  — Что бы вы там ни поняли, или, вернее, ни думали, что поняли, — подчеркнула она, — вам все равно придется придерживаться ваших показаний. Фактически вы стали соучастником преступления… вы же сами так говорили. — Она затянулась сигаретой.
  Старкведдер поднялся с дивана и повернулся к ней лицом. Совершенно ошарашенный, он воскликнул:
  — Ну, черт меня возьми! Вы просто маленькая дрянь! — Смерив ее злобным взглядом, он немного помолчал, а затем вдруг развернулся на каблуках и, быстро пройдя к дверям, вышел из комнаты. Лора смотрела, как он стремительно удаляется по садовой аллее. Она порывисто шагнула вперед, словно хотела догнать его и вернуть обратно, но затем, видимо, решила, что лучше не делать этого. Явно встревоженная поведением Старкведдера, она медленно отвернулась от стеклянных дверей.
  Глава 12
  В тот же день, ближе к вечеру, Джулиан Фаррар нервно вышагивал взад-вперед по кабинету. Двери в сад были раскрыты, хотя солнце уже клонилось к закату, заливая золотистым светом расположенную перед домом лужайку. Фаррара попросила зайти Лора Уорвик, которой, очевидно, срочно понадобилось встретиться с ним. Поджидая ее, он то и дело поглядывал на часы.
  У Фаррара был очень встревоженный и растерянный вид. Он выглянул на террасу и, вновь вернувшись в комнату, бросил взгляд на часы. Затем, заметив на журнальном столике газету, он взял ее. Это была местная газета «Вестерн Эко», на первой странице которой помещалось пространное сообщение о смерти Ричарда Уорвика. «ТАИНСТВЕННОЕ УБИЙСТВО ИЗВЕСТНОГО МЕСТНОГО ДОМОВЛАДЕЛЬЦА» — гласил заголовок. Фаррар сел в кресло и начал нервно читать статью. Спустя мгновение он отшвырнул газету в сторону и широким шагом подошел к дверям. Бросив напоследок взгляд в комнату, он направился через аккуратно подстриженную лужайку к выходу из сада. Где-то на полпути Фаррар услышал за собой звук шагов. Оборачиваясь, он крикнул:
  — Лора, мне очень жаль, но… — и разочарованно умолк, поскольку увидел, что это не Лора Уорвик, а Энджелл, слуга, под присмотром которого провел свои последние годы Ричард Уорвик.
  — Сэр, миссис Уорвик просила меня передать вам, что она сейчас спустится, — сказал Энджелл, приближаясь к Фаррару. — А пока не могли бы вы уделить мне несколько минут?
  — Да-да. В чем дело?
  Поравнявшись с Джулианом Фарраром, Энджелл еще немного углубился в сад, словно боялся, что их разговор могут подслушать.
  — Итак? — сказал Фаррар, следуя за ним.
  — Я очень обеспокоен, сэр, — начал Энджелл, — моим будущим положением в этом доме, и мне хотелось бы посоветоваться с вами по этому поводу.
  Джулиан Фаррар не проявил особой заинтересованности, поскольку его одолевали собственные заботы.
  — А в чем дело? — спросил он.
  Энджелл задумчиво помолчал, прежде чем ответить.
  — Смерть мистера Уорвика, сэр, — наконец сказал он, — в общем-то, оставила меня без работы.
  — Ну, да. Я полагаю, вы правы, — ответил Фаррар. — Однако мне кажется, вам легко будет подыскать другую, не так ли?
  — Надеюсь, что так, сэр, — ответил Энджелл.
  — Насколько я знаю, вы ведь квалифицированный и опытный специалист? — спросил его Фаррар.
  — О да, сэр. У меня имеется диплом, — ответил Энджелл, — и всегда найдется больница или частный дом, куда можно устроиться. Я понимаю это.
  — Тогда о чем же вам беспокоиться?
  — Видите ли, сэр, обстоятельства, при которых завершилась эта работа, являются весьма неприятными для меня, — уклончиво ответил Энджелл.
  — Говоря без обиняков, — заметил Фаррар, — вам неприятно, что вы оказались причастным к убийству. Верно?
  — Можно и так взглянуть на это дело, сэр, — подтвердил слуга.
  — Боюсь, — сказал Фаррар, — тут уж ничего не поделаешь. Вероятно, вы получите от миссис Уорвик хорошую рекомендацию. — Он вынул портсигар и открыл его.
  — Я тоже надеюсь, сэр, что с этим у меня не возникнет осложнений, — согласился Энджелл. — Миссис Уорвик очень милая дама… исключительно обаятельная дама, если можно так выразиться. — Его голос стал немного вкрадчивым.
  Джулиан Фаррар, решивший в итоге дождаться Лору, уже направлялся к дому. Однако он повернулся к слуге, удивленный странной интонацией говорившего.
  — Что вы имеете в виду? — спокойно спросил он.
  — Мне не хотелось бы никоим образом причинять беспокойство миссис Уорвик моими заботами, — елейно произнес Энджелл.
  Прежде чем ответить, Фаррар достал сигарету из портсигара и положил его обратно в карман.
  — Что вы хотите этим сказать? — спросил он. — Может, вы… хотите на какое-то время остаться в доме и помочь ей управиться с делами?
  — В общем-то, вы правы, сэр, — подтвердил Энджелл. — Я помогаю ей в домашних делах. Но я имел в виду нечто другое. — Он помолчал немного и продолжил: — В сущности, сэр, это дело… моей совести.
  — Да к чему, черт возьми, вы клоните? При чем тут совесть? — резко спросил Фаррар.
  Энджелл, видимо, испытывал какое-то стеснение, хотя ответил вполне самоуверенным тоном:
  — Мне кажется, сэр, что вы сильно недооцениваете мои проблемы. Они заключаются в свидетельских показаниях, которые я дал полиции. Мой гражданский долг — помогать полиции любыми возможными способами. В то же время я желал бы остаться преданным своим хозяевам.
  Джулиан Фаррар отвернулся, чтобы прикурить сигарету.
  — Вы говорите так, будто испытываете противоречивые чувства, какой-то внутренний конфликт, — спокойно сказал он.
  — Если вы подумаете об этом, сэр, — отметил Энджелл, — то поймете, что конфликт просто неизбежен… конфликт между личной преданностью и гражданским долгом.
  Фаррар пристально взглянул на слугу.
  — Говорите прямо, Энджелл, что вы имеете в виду! — потребовал он.
  — Сэр, полиция не в состоянии правильно оценить произошедшие события, — ответил Энджелл. — А эти события, возможно, — я подчеркиваю, сэр, возможно, — являются очень важными для расследования такого дела. И к тому же последнее время меня сильно мучает бессонница.
  — Но с какой стати вы приплели сюда свои недомогания? — резко спросил его Фаррар.
  — К сожалению, сэр, они оказались весьма кстати, — последовал вкрадчивый ответ. — Прошлой ночью я рано пошел спать, но не мог уснуть.
  — Мне очень жаль, — холодно посочувствовал Фаррар, — но дело в том…
  — Видите ли, сэр, — продолжал Энджелл, игнорируя его замечание, — благодаря расположению моей спальни в этом доме, я заметил определенные события, о которых полиция, вероятно, недостаточно осведомлена…
  — Так что же вы все-таки хотите сказать? — сухо спросил Фаррар.
  — Мой бывший хозяин, мистер Уорвик, сэр, — продолжал Энджелл, — был больным человеком и инвалидом. И в сущности, как и следовало ожидать при столь печальных обстоятельствах, у такой привлекательной дамы, как миссис Уорвик, могла… как бы это сказать?.. — появиться некая привязанность на стороне.
  — Ах вот в чем дело! — сказал Фаррар. — Мне не очень нравится ваш тон, Энджелл.
  — Нет, сэр, — пробормотал Энджелл. — Только, пожалуйста, не будьте слишком поспешны в своих суждениях. Просто обдумайте то, что скажу, сэр. Тогда, возможно, вы поймете мои проблемы. На данный момент я располагаю сведениями, которые я пока еще не сообщил полиции… но, возможно, мой долг — предоставить им данную информацию.
  Джулиан Фаррар смерил Энджелла ледяным взглядом.
  — Я полагаю, — сказал он, — что вся ваша история с передачей полиции некой информации является чистым блефом. На самом же деле вы намекаете на то, что в состоянии распустить грязные сплетни, если только… — помедлив он закончил: — Чего же вы хотите?
  Энджелл пожал плечами.
  — Конечно, как вы правильно подчеркнули, я вполне квалифицированный специалист, — заметил он. — Однако бывают времена, майор Фаррар, когда я чувствую, что мне хотелось бы начать собственное дело. Небольшое… — я не имею в виду частную лечебницу или дом для престарелых… — меня вполне удовлетворит скромное учреждение, где я мог бы содержать пять или шесть пациентов. С помощником, разумеется. Моими пациентами могли бы стать джентльмены, которые в домашних условиях не в силах побороть склонность к алкоголю. В общем, нечто в этом роде. Разумеется, у меня имеются определенные сбережения, но, к сожалению, их явно недостаточно. Вот я и подумал, что вы могли бы… — Он умолк, надеясь, что его намек и так весьма прозрачен.
  Джулиан Фаррар закончил его мысль:
  — Вы подумали, что я… или мы с миссис Уорвик… могли бы помочь вам осуществить этот проект.
  — Я просто подумал, сэр, — кротко ответил Энджелл, — что вы проявили бы исключительное великодушие, оказав мне эту услугу.
  — Да неужели? — саркастически бросил Фаррар.
  — Вы предположили, что я угрожаю распустить грязные сплетни, — продолжал Энджелл. — Насколько я понимаю, вы подозреваете меня в постыдных намерениях. Но это вовсе не так, сэр. Я и не помышлял о такого рода вещах.
  — К чему именно вы клоните, Энджелл? — Фаррар начал терять терпение. — Ведь вы определенно к чему-то клоните.
  На лице Энджелла появилась подобострастная улыбка. Помолчав, он ответил тихо, но выразительно:
  — Как я сказал, сэр, прошлой ночью мне не спалось. Я лежал, бодрствуя, и слушал сигналы туманного горна. На редкость унылые звуки, сэр, я всегда так считал. Потом мне показалось, что где-то хлопают ставни. Ужасно раздражающий шум, когда вы пытаетесь заснуть. Я встал и выглянул из окна. Похоже, это хлопали ставни окна в кладовой, а она расположена почти прямо под моими окнами на первом этаже…
  — И что же дальше? — раздраженно спросил Фаррар.
  — Я решил, сэр, спуститься и закрыть ставни, — продолжал Энджелл. — Спускаясь на первый этаж, я услышал выстрел… — Он чуть помедлил. — В тот момент я не обратил на него особого внимания. «Мистер Уорвик опять развлекается, — подумалось мне. — Хотя непонятно, во что он может целиться в таком тумане». Я дошел до кладовой, сэр, и хорошенько закрыл ставни. Однако, стоя там, у окна, я почувствовал смутную тревогу, а причиной ее было то, что я услышал чьи-то шаги… Кто-то проходил мимо окна по дорожке…
  — Вы имеете в виду, — прервал его Фаррар, — ту дорожку, что… — Его взгляд переместился в соответствующем направлении.
  — Да, сэр, — согласился Энджелл. — По дорожке, что ведет от дверей за угол дома и проходит… мимо служебных помещений. Дорожка, которой редко пользуются, не считая, конечно, вас, сэр, поскольку вы приходите сюда именно по ней. Ведь это кратчайший путь от вашего дома к нашему.
  Он умолк и внимательно посмотрел на Джулиана Фаррара, который с презрительной холодностью сказал лишь одно слово:
  — Продолжайте.
  — Я почувствовал, как я уже говорил, легкую тревогу, — продолжил Энджелл, — решив, что, возможно, там крадется грабитель. Не могу передать вам, сэр, какое облегчение я испытал, когда увидел, что это вы, пройдя под окном кладовой, торопливо возвращаетесь к себе домой.
  Немного помолчав, Фаррар сказал:
  — Я никак не возьму в толк, зачем вы мне все это рассказываете. Или вы придаете этому какое-то особое значение?
  Смущенно кашлянув, Энджелл ответил ему:
  — Мне просто интересно, сэр, упомянули ли вы при полицейских о том, что заходили вчера вечером повидать мистера Уорвика. Если вы не сделали этого, то в таком случае, предполагая, что они еще будут расспрашивать меня о событиях вчерашнего вечера…
  Фаррар прервал его.
  — Надеюсь, вы понимаете, — строго сказал он, — какое суровое наказание полагается за шантаж?
  — Шантаж, сэр? — потрясенно воскликнул Энджелл. — Уж не знаю, что вам пришло в голову. Я просто думал, что вы поможете мне разобраться в моем гражданском долге. Полиция…
  — Полиция, — резко оборвал его Фаррар, — вполне убеждена в том, кто убил мистера Уорвика. Этот парень практически подписался под своим преступлением. Вряд ли у инспектора Томаса появятся еще какие-нибудь вопросы.
  — Уверяю вас, сэр, я только имел в виду… — с тревогой в голосе попытался вставить Энджелл.
  — Вы отлично понимаете, — опять прервал его Фаррар, — что не смогли бы никого разглядеть в густом тумане прошлой ночью. Вы просто выдумали эту историю, чтобы… — Он прервал фразу, заметив, что из дома в сад вышла Лора Уорвик.
  Глава 13
  — Извини, Джулиан, что я заставила тебя ждать, — подходя к ним, сказала Лора. Она выглядела удивленной, поскольку ей показалось, что Энджелл и Джулиан Фаррар были увлечены разговором.
  — Сэр, возможно, позднее мы сможем решить этот маленький вопрос, — пробормотал слуга Фаррару. Посторонившись, он слегка поклонился Лоре, а потом быстро прошел по аллее и скрылся за углом дома.
  Проводив его взглядом, Лора немедленно перешла к делу.
  — Джулиан, — сказала она, — я должна…
  Фаррар прервал ее.
  — Зачем тебе понадобилось вызывать меня, Лора? — спросил он раздраженно.
  — Я ждала тебя целый день, — удивленно ответила она.
  — Ну и что, я весь день был занят по горло, — сказал Фаррар. — Сегодня у меня были заседания и еще несколько встреч. Я не могу пропустить ни одну из них на пороге выборов. И в любом случае, Лора, разве ты не понимаешь, что какое-то время нам лучше всего не встречаться?
  — Но есть вещи, которые нам просто необходимо обсудить, — возразила ему Лора.
  Резко взяв ее за руку, Фаррар повел ее в глубь сада.
  — Ты знаешь, что Энджелл надумал шантажировать меня? — спросил он.
  — Энджелл? — недоверчиво воскликнула Лора. — Энджелл надумал?..
  — Да. Очевидно, ему известно о нашей связи… и он также знает или, во всяком случае, делает вид, что знает о том, что я был здесь вчера вечером…
  Лора испуганно спросила:
  — Ты имеешь в виду, что он видел тебя?
  — Он говорит, что видел, — уточнил Фаррар.
  — Но он не смог бы узнать тебя в таком тумане, — уверенно заявила Лора.
  — Он придумал целую историю, — объяснил ей Фаррар, — о том, что он якобы спустился вниз в кладовую, решив получше закрыть ставни, и увидел, как я прохожу под окном, возвращаясь к себе домой. Он также говорит, что незадолго до этого слышал выстрел, но не обратил на него особого внимания.
  — О боже! — с трудом выдавила из себя Лора. — Какой ужас! Что же нам теперь делать?
  Фаррар порывисто шагнул к ней, словно хотел утешить Лору в своих объятиях, однако, глянув в сторону дома, счел за лучшее сдержать свой порыв. Он постарался ободрить ее взглядом.
  — Пока я не знаю, что нам делать, — признался он. — Надо подумать.
  — Ты, надеюсь, не собираешься платить ему за молчание?
  — Нет, нет, — заверил ее Фаррар. — Стоит только начать, и этому не будет конца. И все-таки, что же можно сделать? — Задумавшись, он потер лоб рукой. — Мне казалось, никто не заметил, что я заходил сюда прошлым вечером, — продолжал он. — Я уверен, что моя экономка даже не знает, что я выходил из дома. Вопрос в том, действительно ли Энджелл видел меня или он прикидывается, что видел?
  — А что, если он пойдет в полицию? — боязливо спросила Лора.
  — Все возможно, — пробормотал Фаррар, вновь озабоченно проведя пальцами по лбу. — Надо все обдумать… тщательно обдумать. — Он принялся вышагивать по дорожке взад и вперед. — Можно, конечно, выкрутиться, сказав, что он лжет. Сказать, что я никуда не выходил из дома вчера вечером…
  — Но там есть твои отпечатки, — напомнила ему Лора.
  — Какие отпечатки? — вздрогнув, спросил Фаррар.
  — Ты уже забыл, — сказала Лора. — Отпечатки на столике. Полицейские решили, что они принадлежат Мак-Грегору, но если Энджелл расскажет им свою историю, то они попросят тебя дать отпечатки и тогда…
  Она не договорила. Джулиан Фаррар теперь выглядел сильно встревоженным.
  — Да, да, я понял, — проворчал он. — Тогда так. Мне придется признаться, что я заходил сюда и… рассказать какую-нибудь историю. Мол, я зашел к Ричарду, чтобы обсудить один вопрос, и мы выяснили…
  — Ты можешь сказать, что он был в полном порядке, когда ты ушел от него, — быстро вставила Лора.
  Фаррар взглянул на нее уже почти без всякой симпатии. — Тебе легко так говорить! — запальчиво возразил он. — Смогу ли я в действительности сказать такое? — с горькой усмешкой добавил он.
  — Придется же что-то сказать! — словно защищаясь, произнесла она.
  — Да, я, должно быть, оставил там свои отпечатки, когда наклонился, чтобы посмотреть… — Он тяжело вздохнул, вспомнив события вчерашнего вечера.
  — До тех пор, пока они думают, что это отпечатки Мак-Грегора… — нетерпеливо сказала Лора.
  — Мак-Грегор! Мак-Грегор! — сердито воскликнул Фаррар. Его голос едва не срывался на крик. — О чем ты вообще думала, стряпая это газетное послание и прикладывая его к трупу Ричарда? Неужели ты сочла это великолепным выходом?
  — Да нет… я не знаю, — смущенно отозвалась Лора.
  Фаррар посмотрел на нее с молчаливой неприязнью.
  — Ну просто чертовски хладнокровна, — пробормотал он.
  — Нам надо было что-то придумать, — со вздохом сказала Лора. — Я была… я была просто не в состоянии сосредоточиться. На самом деле это была идея Майкла.
  — Майкла?
  — Майкла… Старкведдера, — пояснила Лора.
  — Ты хочешь сказать, что он помогал тебе? — спросил Фаррар, восприняв ее слова с явным недоверием.
  — Да, да, да! — раздраженно подтвердила Лора. — Именно поэтому мне и нужно было встретиться с тобой… я хотела объяснить тебе…
  Фаррар вплотную подошел к ней и решительно спросил заледеневшим от ревности голосом:
  — И чего же ради Майкл… — он с холодной яростью выделил имя Старкведдера, — чего ради Майкл Старкведдер впутался в это дело?
  — Он вошел и… и увидел меня там, — объяснила Лора. — Я… у меня в руках был револьвер, и…
  — Боже праведный! — с отвращением воскликнул Фаррар, отступая от нее. — Как же тебе удалось уговорить его?..
  — Мне кажется, это он уговорил меня, — грустно проговорила Лора. Она подошла к нему ближе. — О, Джулиан… — начала она.
  Она положила руки ему на грудь, но он слегка оттолкнул ее.
  — Я уже говорил тебе, что сделаю все, что смогу, — заверил ее Фаррар. — Не думай, что я не хочу… однако…
  Лора спокойно смотрела на него.
  — Ты изменился, — тихо сказала она.
  — Мне очень жаль, но я не могу испытывать прежние чувства, — в отчаянии признался Джулиан. — После всего случившегося… Я просто не могу относиться к тебе, как прежде.
  — А я могу, — заверила его Лора. — По крайней мере, я думаю, что могу. Неважно, что ты сделал, Джулиан, мои чувства к тебе всегда останутся неизменными.
  — Неважно, каковы сейчас наши чувства, — отозвался Фаррар. — Нам надо разобраться с реальными проблемами.
  Лора взглянула на него.
  — Я понимаю, — сказала она. — Я… я говорила Старкведдеру, что я сама… понимаешь, что я сделала это.
  Фаррар недоверчиво посмотрел на нее.
  — Ты говорила об этом Старкведдеру?
  — Да.
  — И он согласился помочь тебе? Он же… совершенно посторонний человек. Должно быть, он безумец!
  Уязвленная Лора возразила:
  — Мне кажется, что он действительно слегка безрассуден. Однако ему удалось быстро успокоить меня.
  — Еще бы! Ни один мужчина не в силах устоять перед тобой, — разъяренно воскликнул Фаррар. — Это ты имеешь в виду? — Он резко отступил в сторону, затем вновь повернулся к ней. — И все-таки, Лора, убийство… — Его голос затих, и он с досадой встряхнул головой, словно пытался отогнать ужасные мысли.
  — Я постараюсь никогда не думать об этом, — ответила Лора. — И ведь оно же не было умышленным, Джулиан. Ведь это был… просто невольный порыв, — проговорила она почти умоляюще.
  — Нет надобности вспоминать обо всем этом, — бросил Фаррар. — Нам надо сейчас подумать, что мы собираемся делать.
  — Я понимаю, — ответила она. — Ведь у них есть твои отпечатки и твоя зажигалка.
  — Ох, да, — вспомнил он. — Должно быть, я обронил ее, когда склонился над его телом.
  — Старкведдер знает, что она твоя, — сообщила ему Лора. — Но ничего не сможет с этим поделать. Он сам стал соучастником. Ему уже поздно менять свои показания.
  Джулиан Фаррар посмотрел на нее долгим взглядом. Когда он заговорил, его голос имел слегка героический оттенок.
  — Если дело примет дурной оборот, Лора, то я возьму вину на себя, — заверил он ее.
  — Нет, я не хочу этого!.. — воскликнула Лора. Она порывисто сжала его руку и резко отступила от него, нервно взглянув в сторону дома. — Я не хочу, чтобы ты делал это! — пылко повторила она.
  — Ты не думай, что я не понимаю… как это случилось, — сказал Фаррар, явно с трудом заставляя себя говорить. — Схватив револьвер, ты убиваешь его, не сознавая в сущности, что ты делаешь, и я знаю…
  Лора задохнулась от удивления.
  — Что? Ты пытаешься заставить меня признать, что я убила его? — крикнула она.
  — Вовсе нет, — откликнулся Фаррар. Он выглядел растерянным. — Я уже сказал тебе, что в крайнем случае я готов взять вину на себя.
  Лора смущенно встряхнула головой.
  — Но… ты сказал… — запинаясь, проговорила она, — ты сказал, что знаешь, как это случилось.
  Он решительно взглянул на нее.
  — Послушай меня, Лора, — сказал он. — Я не думаю, что ты подготовила все заранее. Я не думаю, что ты действовала преднамеренно. Я знаю, что это не так. Я знаю совершенно точно, что ты убила его только потому…
  Лора мгновенно прервала его.
  — Я убила его? — выдохнула она. — Неужели ты решил сделать вид, что веришь, будто я убила его?
  Повернувшись к ней спиной, Фаррар разъяренно воскликнул:
  — Ради бога, так же невозможно! Мы по крайней мере должны быть честными друг с другом!
  Лора, казалось, была близка к отчаянию. Пытаясь сдержать крик, она произнесла четко и выразительно:
  — Я не убивала его, и ты знаешь это!
  Наступила пауза. Джулиан Фаррар медленно повернулся к ней.
  — Тогда кто же убил? — спросил он. И вдруг его осенило.
  — Лора! Неужели ты намекаешь на то, что это я убил его?
  В молчаливом оцепенении они стояли, глядя друг на друга. Затем Лора сказала:
  — Я слышала выстрел, Джулиан. — Она сделала глубокий вдох и продолжила: — Я слышала выстрел и звук твоих шагов… Я слышала, что ты уходишь по дорожке к своему дому. Я спустилась в кабинет, и он был там — мертвый.
  Помолчав немного, Фаррар спокойно сказал:
  — Лора, я не убивал его. — Он взглянул на небо, словно искал там помощи или вдохновения, а затем внимательно посмотрел на нее. — Я пришел сюда повидаться с Ричардом, — объяснил он. — Хотел сказать ему, что после выборов мы должны будем обговорить условия развода. Подходя к вашему дому, я услышал выстрел. И естественно, я подумал, что Ричард просто развлекается, как обычно. Я вошел и увидел его. Мертвого. Он был еще теплым.
  Теперь Лора пребывала в полнейшем недоумении.
  — Теплым? — точно эхо повторила она.
  — Он умер за минуту или две до моего прихода, — сказал Фаррар. — Разумеется, я предположил, что ты убила его. Кто же еще мог его застрелить?
  — Я ничего не понимаю, — пробормотала Лора.
  — Ну, я полагаю… Я полагаю, что это могло быть самоубийством… — начал было Фаррар, но Лора прервала его.
  — Нет, это невозможно, он не смог бы…
  Она не договорила, поскольку оба они услышали призывные крики Жана, доносившиеся из дома.
  Глава 14
  Джулиан Фаррар и Лора побежали к дому и едва не столкнулись с выскочившим на террасу Жаном.
  — Лора! — возмущенно кричал Жан, пока она мягко, но решительно подталкивала его обратно в кабинет. — Лора, ведь сейчас, когда Ричард умер, все его пистолеты и ружья принадлежат мне, правда? Ведь я его брат и наследник, и теперь я стал старшим мужчиной в семье.
  Войдя вслед за ними в комнату, Джулиан Фаррар, поглощенный тревожными мыслями, машинально добрел до кресла и опустился на подлокотник, а Лора все еще пыталась усмирить Жана, который уже перешел к жалобам и капризно говорил:
  — Бенни не разрешила мне брать его пистолеты. Она заперла их там в стенном шкафу. — Он неопределенно махнул рукой в сторону двери. — Но они же мои. Я получил право на них. Заставь ее отдать мне ключ.
  — Послушай, Жан, милый… — начала Лора, но ей не удалось завладеть вниманием Жана. Он быстро подошел к двери и, обернувшись, воскликнул:
  — Она обращается со мной, как с ребенком. Я имею в виду Бенни. Все обращаются со мной, как с ребенком. Но я же не ребенок, я — мужчина. Мне уже девятнадцать. Я почти совершеннолетний. — Он распростер на двери руки, словно защищая свои ружья. — Все охотничье снаряжение Ричарда принадлежит мне. Я собираюсь делать то, что делал Ричард. Я хочу стрелять по белкам, птицам и кошкам. — Он истерически рассмеялся. — Я могу стрелять даже по людям, если они мне не понравятся.
  — Тебе нельзя слишком сильно волноваться, Жан, — предостерегла его Лора.
  — Я не волнуюсь, — капризно крикнул Жан. — Но я не позволю… как же это говорят? Я никому не позволю третировать меня. — Он вернулся на середину комнаты и прямо взглянул на Лору. — Теперь я здесь хозяин. Я — хозяин в этом доме. Все должны делать так, как я скажу. — Он помолчал, затем, повернув голову, обратился к Джулиану Фаррару. — При желании я могу стать даже мировым судьей, правда, Джулиан?
  — Мне кажется, пока ты еще слишком молод для этого, — ответил ему Фаррар.
  Пожав плечами, Жан опять взглянул на Лору.
  — Все вы обращаетесь со мной, как с ребенком, — снова заявил он недовольным тоном. — Но с этого момента вам придется изменить свое отношение… Раз уж Ричард умер, то теперь все будет иначе. — Плюхнувшись на диван, он небрежно развалился на нем, широко раскинув ноги. — Я надеюсь также, что теперь у меня много денег, не так ли? — добавил он. — И этот дом принадлежит мне. Никто не сможет теперь помыкать или командовать мною. Я сам буду командовать всеми в этом доме… Я не намерен подчиняться приказам глупой старой Бенни. Если Бенни попытается приказывать мне, я могу… — Он помолчал, а затем добавил с ребяческой таинственностью: — Я знаю, что я с ней сделаю!
  Лора подошла к нему.
  — Послушай, Жан, — мягко проговорила она. — Сейчас у всех нас так много забот, мы переживаем очень тяжелое время, а вещи Ричарда не могут принадлежать никому до тех пор, пока к нам не придет адвокат и не огласит его последнюю волю или утвержденное судом завещание. Так обычно случается, когда кто-то умирает. И все мы должны спокойно ждать этого официального оглашения. Ты понимаешь?
  Ее мягкий голос произвел на Жана умиротворяющее и успокаивающее действие. Он взглянул на Лору и, обвив руками ее талию, прижался к ней.
  — Я понимаю, о чем ты говоришь, Лора, — сказал он. — Я люблю тебя, Лора. Я очень сильно люблю тебя.
  — Да, милый, — ласково проговорила Лора. — Я тоже люблю тебя.
  — Ты ведь рада, что Ричард умер? — вдруг спросил ее Жан.
  Слегка вздрогнув, Лора поспешно ответила:
  — Нет, конечно, чему же тут радоваться.
  — О нет, ты рада, — лукаво сказал Жан. — Ведь теперь ты сможешь выйти замуж за Джулиана.
  Лора мельком взглянула на поднявшегося с кресла Джулиана Фаррара, а Жан тем временем продолжал:
  — Вы давно хотели пожениться с Джулианом, разве не так? Я знаю. Все думают, что я ничего не знаю, ничего не замечаю. Но мне многое известно. Теперь-то у вас все будет в полном порядке. Все случилось именно так, как вам бы хотелось, и вы оба счастливы. Вы счастливы, потому…
  Услышав вдруг, что мисс Беннетт зовет его из коридора, Жан не закончил свою мысль и рассмеялся.
  — Глупая старая Бенни! — крикнул он, подпрыгивая на диване.
  — Пожалуйста, милый, будь вежливым с Бенни, — предупредила Лора, взяв Жана за руку и заставляя встать с дивана. — У нее сейчас так много забот и хлопот. — Направляя Жана к двери, Лора мягко продолжала: — Ты должен помочь Бенни, Жан, поскольку теперь ты — единственный мужчина в доме.
  Жан открыл дверь и, обернувшись, напоследок посмотрел на Лору и Джулиана.
  — Ладно, ладно, — с улыбкой пообещал он. — Я помогу. — Выйдя из кабинета, он закрыл за собой дверь и, удаляясь по коридору, крикнул: — Я иду, Бенни!
  Лора повернулась к Джулиану Фаррару, который, встав с кресла, подошел к ней.
  — Я понятия не имела, что он знает о нас, — воскликнула она.
  — В том-то и проблема с такими людьми, как Жан, — подхватил Фаррар. — Никогда не поймешь, много или мало они знают. Не кажется ли тебе, что он очень… ну, в общем, слишком легко выходит из себя?
  — Да, у него возбудимая натура, — согласилась Лора. — Но сейчас, когда Ричард больше не будет мучить его, он станет спокойнее. Он сможет стать более нормальным человеком. Я убеждена, так и будет.
  Джулиан Фаррар с сомнением взглянул на нее.
  — Ну, я не настолько уверен в этом, — начал он, однако не договорил, поскольку в дверях, ведущих в сад, вдруг появился Старкведдер.
  — Привет!.. Добрый вечер, — бодро сказал Старкведдер, выглядевший вполне беспечным и довольным.
  — О… э-э… добрый вечер, — нерешительно ответил Фаррар.
  — Как обстоят дела? Все складывается благоприятно? — поинтересовался Старкведдер, переводя взгляд с Лоры на Джулиана. Неожиданно он усмехнулся. — Я понимаю, конечно, — заметил он, — где двое, там третий — лишний… — Он вошел в комнату. — Мне не следовало, наверное, входить через эту дверь. Джентльмен, разумеется, подошел бы к парадной двери и позвонил в звонок. Вы согласны? Но, с другой стороны, я не джентльмен.
  — О, пожалуйста… — начала Лора, но Старкведдер не дал ей договорить.
  — Фактически я зашел к вам по двум причинам, — объяснил он. — Во-первых, попрощаться. Мою личность установили. Срочная телеграмма из Абандана сообщила, какой я добропорядочный и честный гражданин. Поэтому я могу ехать на все четыре стороны.
  — Мне очень жаль, что вы собираетесь… так быстро покинуть нас, — с искренним сожалением сказала ему Лора.
  — Вы слишком любезны, — ответил Старкведдер с оттенком горечи. — Учитывая мое непрошеное вмешательство в ваше семейное убийство. — Пристально взглянув на нее, он направился к письменному столу. — Однако я еще раз пришел этим окольным путем по другой причине, — продолжал он. — Полицейские подвезли меня сюда на своей машине. И хотя они были крайне молчаливы, у меня сложилось впечатление, что у них возникли новые вопросы!
  Встревоженно вздохнув, Лора тихо спросила:
  — Полицейские вернулись?
  — Да, — решительно подтвердил Старкведдер.
  — Но я думала, что утром они все выяснили, — сказала Лора.
  Старкведдер бросил на нее проницательный взгляд.
  — Да говорю же вам… у них возникли новые вопросы! — воскликнул он.
  Из коридора послышались голоса. Лора и Джулиан Фаррар одновременно направились туда, но в этот момент дверь открылась и на пороге появилась мать Ричарда Уорвика. Она держалась очень прямо и, казалось, полностью владела собой, хотя по-прежнему шла, опираясь на палку.
  — Бенни! — оглянувшись через плечо, крикнула миссис Уорвик, а затем обратилась к Лоре:
  — Хорошо, что ты здесь, Лора. Мы искали тебя.
  Джулиан Фаррар подошел к миссис Уорвик и помог ей сесть в кресло.
  — Как мило с твоей стороны, Джулиан, что ты опять зашел к нам, — воскликнула старая дама. — Ведь все мы знаем, как ты сейчас занят.
  — Я предпочел бы заглянуть к вам пораньше, миссис Уорвик, — сказал ей Фаррар, когда она устроилась в кресле, — но сегодня у меня был просто сумасшедший день. Если понадобится моя помощь, то я готов сделать все, что в моих силах и… — он не договорил, поскольку в комнату вошел инспектор Томас в сопровождении мисс Беннетт. Держа в руках портфель, инспектор прошел вперед и занял центральную позицию. Старкведдер сел на стул возле письменного стола. Он едва успел прикурить сигарету, когда к собравшимся в кабинете присоединились сержант Кэдволладер и Энджелл. Последний, прикрыв дверь, встал к ней спиной.
  — Сэр, я не смог найти молодого мистера Уорвика, — доложил сержант, направляясь к стеклянным дверям.
  — Он вышел куда-то. Наверное, на прогулку, — заявила мисс Беннетт.
  — Это не имеет значения, — сказал инспектор. Сделав паузу, он окинул взглядом всех присутствующих. Его манера поведения явно изменилась: теперь вид у него был очень суровым, и от утренней мягкости не осталось и следа.
  Молчание затягивалось, и, не дождавшись, пока инспектор заговорит, миссис Уорвик сухо спросила:
  — Правильно ли я понимаю, инспектор Томас, что у вас появились к нам новые вопросы?
  — Да, миссис Уорвик, — ответил он. — Боюсь, что это так.
  — Вы по-прежнему не имеете сведений об этом человеке, Мак-Грегоре? — усталым голосом поинтересовалась миссис Уорвик.
  — Напротив.
  — Так вы нашли его? — воодушевляясь, спросила миссис Уорвик.
  — Да, — последовал лаконичный ответ.
  Это известие определенно взволновало всех собравшихся. На лицах Лоры и Джулиана Фаррара выразилось недоверие, а Старкведдер развернулся на стуле, чтобы видеть лицо инспектора.
  Голос мисс Беннетт прозвучал неожиданно резко:
  — Значит, вы арестовали его?
  Инспектор задумчиво поглядел на нее, не спеша с ответом.
  — Боюсь, мисс Беннетт, арест в данном случае невозможен, — проинформировал он ее.
  — Невозможен? — вмешалась миссис Уорвик. — Но почему?
  — Потому, что он мертв, — спокойно ответил инспектор.
  Глава 15
  Заявление инспектора Томаса было встречено тягостным молчанием. Немного погодя Лора, заикаясь, прошептала:
  — К-как вы сказали? — Она выглядела испуганной.
  — Я сказал, что человек по фамилии Мак-Грегор мертв, — подтвердил инспектор.
  Все потрясенно вздохнули, а инспектор решил несколько расширить свое лаконичное объявление.
  — Джон Мак-Грегор, — сообщил он, — умер на Аляске более двух лет назад… Это произошло вскоре после того, как он вернулся из Англии в Канаду.
  — Умер?! — с недоверием в голосе воскликнула Лора.
  Никто в комнате не заметил, что в этот момент юный Жан быстро прошел по террасе и исчез из виду.
  — Ситуация изменилась, не так ли? — продолжал инспектор Томас. — Мак-Грегор не мог вложить мстительное послание в карман мистера Уорвика. Однако очевидно, не правда ли, что его вложил некто, хорошо осведомленный о несчастном случае с Мак-Грегором, произошедшем в Норфолке. Таким образом, круг подозреваемых весьма определенно сужается и включает только обитателей этого дома.
  — Нет, — возмущенно вскрикнула мисс Беннетт. — Нет, это мог быть… Безусловно, это мог быть… — Она резко оборвала начатую фразу.
  — Кто же, мисс Беннетт? — подбодрил ее инспектор. Он немного подождал, но мисс Беннетт так и не смогла продолжить. Настроение ее вдруг явно изменилось, и она с совершенно подавленным видом медленно повернулась и отошла к дверям.
  Инспектор переключил свое внимание на мать Ричарда Уорвика.
  — Вы понимаете, мадам, — сказал он, пытаясь придать своему голосу оттенок сочувствия, — что это известие меняет все дело.
  — Да, я понимаю, — ответила миссис Уорвик. Она встала. — Я вам еще нужна, инспектор? — спросила она.
  — Нет, пока нет, миссис Уорвик, — сказал инспектор.
  — Благодарю вас, — проговорила миссис Уорвик, направляясь к двери, которую Энджелл поспешил распахнуть перед ней. Джулиан помог старой даме дойти до выхода. Когда она покинула комнату, он вернулся и с задумчивым видом встал за креслом. Между тем инспектор Томас, открыв свой портфель, вытащил оттуда револьвер.
  Энджелл был готов выйти из кабинета вслед за миссис Уорвик, но инспектор властным тоном окликнул его:
  — Энджелл!
  Слуга вздрогнул и, вернувшись в комнату, закрыл дверь.
  — Да, сэр! — тихо ответил он.
  Инспектор подошел к нему, держа в руках то, что, очевидно, послужило орудием убийства.
  — Сегодня утром вы как-то неуверенно говорили об этом оружии, — сказал он слуге. — Можете ли вы точно сказать, что оно принадлежало мистеру Уорвику?
  — Я не могу утверждать этого, инспектор, — ответил Энджелл. — Понимаете, у него было очень много разных пистолетов.
  — Это оружие сделано не в Англии, но в Европе, — сообщил инспектор, протягивая Энджеллу револьвер. — Я бы сказал, что это своеобразный военный трофей.
  Внимание всех присутствующих было обращено на инспектора, и никто из них, очевидно, опять не заметил, как по террасе снова прошмыгнул Жан. На сей раз он шел в противоположную сторону, пытаясь тайком пронести пистолет, который ему все-таки удалось раздобыть.
  Энджелл пригляделся к револьверу.
  — У мистера Уорвика было несколько иностранных пистолетов, сэр, — начал он. — Но он сам следил за своей коллекцией. Как правило, он не разрешал мне даже дотрагиваться до нее.
  Инспектор перешел к Джулиану Фаррару.
  — Майор Фаррар, — сказал он, — вероятно, у вас сохранились военные трофеи. Не могли бы вы что-нибудь сказать нам об этом оружии?
  Фаррар внимательно изучил револьвер.
  — К сожалению, мне нечего добавить, — ответил он.
  Отвернувшись от него, инспектор направился к своему портфелю, намереваясь положить пистолет на место.
  — Нам с сержантом Кэдволладером, — объявил он, поворачиваясь лицом к собравшимся, — придется очень внимательно ознакомиться с арсеналом мистера Уорвика. Насколько я понимаю, он имел необходимые разрешения на хранение огнестрельного оружия.
  — О да, сэр, — подтвердил Энджелл, — все лицензии хранятся в одном из ящиков комода в его спальне. А пистолеты и ружья содержатся в специальном стенном шкафу.
  Сержант Кэдволладер направился к двери, но не успел покинуть комнату, поскольку мисс Беннетт остановила его.
  — Подождите минутку, сержант, — сказала она. — Вам понадобится ключ от шкафа. — Она вынула ключ из кармана.
  — Вы заперли его? — спросил инспектор, резко поворачиваясь к ней. — Чем объясняется такая предосторожность?
  Ответ мисс Беннетт был не менее резким.
  — Мне кажется, сэр, что этот вопрос излишен, — отрезала она. — Там так много оружия, а также и боеприпасов. Они исключительно опасны. Это общеизвестная истина.
  Скрыв усмешку, сержант взял протянутый ею ключ и, подойдя к двери, обернулся, чтобы посмотреть, не пожелает ли инспектор пойти вместе с ним. Явно раздраженный совершенно не оправданным комментарием мисс Беннетт, инспектор Томас вскользь бросил:
  — Вы нам также сейчас понадобитесь, Энджелл. — И, захватив свой портфель, он покинул комнату. Сержант последовал за ним, оставив дверь открытой для Энджелла.
  Однако слуга не спешил выйти из комнаты. Вместо этого, с беспокойством глянув на Лору, которая сидела, устремив глаза в пол, он подошел к Джулиану Фаррару и пробормотал:
  — Так что же вы думаете, сэр, насчет того маленького дельца? Я боюсь, что нам надо скорее решить его. Как вы можете понять, сэр…
  С трудом произнося слова, Фаррар ответил:
  — Я думаю… кое-что… можно устроить.
  — Благодарю вас, сэр, — ответил Энджелл с легкой улыбкой на лице. — Большое спасибо, сэр. — Он пошел к двери и уже собирался выйти из комнаты, когда Фаррар повелительно остановил его. — Нет. Подождите минуту, Энджелл.
  Слуга обернулся, а Фаррар громко позвал:
  — Инспектор Томас!
  Последовала напряженная пауза. Затем, спустя пару мгновений, инспектор показался в дверях кабинета, а за его спиной маячил сержант.
  — В чем дело, майор Фаррар? — спокойно спросил инспектор.
  Вновь обретя приятную, естественную манеру поведения, Джулиан Фаррар прошел к креслу.
  — Прежде чем вы займетесь вашими обычными делами, инспектор, — заметил он, — я должен сообщить вам нечто важное. В сущности, я полагаю, мне следовало упомянуть об этом еще утром. Но все мы были слишком расстроены. Миссис Уорвик только что сказала мне, что вы обнаружили отпечатки пальцев, которые пока не можете идентифицировать. По-моему, вы говорили, что они были на этом столике. — Он помолчал и затем небрежно добавил: — По всей вероятности, инспектор, это мои отпечатки.
  Последовала пауза. Медленно приблизившись к Фаррару, инспектор спросил спокойным, но слегка осуждающим тоном:
  — Вы были здесь вчера вечером, майор Фаррар?
  — Да, — ответил Фаррар. — Да, я по обыкновению зашел сюда после ужина, чтобы поболтать с Ричардом.
  — И вы обнаружили, что он… — подсказал инспектор, предоставляя майору возможность закончить фразу.
  — Я обнаружил, что он пребывает в мрачном и подавленном настроении. Поэтому я не стал задерживаться надолго.
  — В какое время вы были здесь, майор Фаррар?
  Немного подумав, Фаррар сказал:
  — Точно не припомню. Вероятно, часов в десять или в половине одиннадцатого. Примерно так.
  Инспектор пристально смотрел на него.
  — Не могли бы вы ответить немного точнее? — спросил он.
  — Сожалею. Но боюсь, не могу, — не задумываясь, ответил Фаррар.
  После напряженной паузы инспектор, постаравшись придать своему голосу небрежный оттенок, произнес:
  — Насколько я понимаю, ваше вчерашнее общение вряд ли завершилось ссорой… или взаимными оскорблениями?
  — Нет, конечно нет. — С негодованием отвергнув это предположение, Фаррар взглянул на часы. — Извините, мне пора уходить, — заметил он. — Я должен провести собрание в ратуше. Я не могу заставлять людей ждать. — Повернувшись, он направился к выходу в сад. — Итак, если вы не возражаете… — он помедлил в дверях.
  — Да, нельзя заставлять ждать городское собрание, — согласился инспектор, следуя за ним. — Но я уверен, вы понимаете, майор Фаррар, что мне хотелось бы иметь полный отчет о ваших передвижениях прошлым вечером. Возможно, мы сможем выяснить все это завтра утром. — Помолчав, он добавил: — Вы осознаете, конечно, что мы не принуждаем вас давать показания, — то есть это будет чисто добровольный акт с вашей стороны… Впрочем, если вы того пожелаете, у вас есть полное право прийти со своим адвокатом.
  В кабинет вновь вошла миссис Уорвик. Не закрыв дверь, она стояла в дверном проеме, слушая последние слова инспектора. Джулиан Фаррар вздохнул, осознав значение последнего предложения инспектора.
  — Я все понимаю… отлично понимаю, — сказал он. — Устроит ли вас, если мы назначим встречу на десять утра? Я приглашу моего адвоката.
  Фаррар спустился с террасы и пошел своей дорогой, а инспектор обратился к Лоре Уорвик:
  — Вы видели майора Фаррара, когда он заходил сюда вчера вечером? — спросил он.
  — Я… я… — неуверенно начала Лора, но была прервана Старкведдером, который вдруг вскочил со своего стула и, подойдя к ним, встал между инспектором и Лорой.
  — Я не думаю, что миссис Уорвик расположена в данный момент отвечать на какие бы то ни было вопросы, — заявил он.
  Глава 16
  Старкведдер и инспектор Томас молча взирали друг на друга. Наконец инспектор нарушил молчание.
  — Что вы сказали, мистер Старкведдер? — спокойно спросил он.
  — Я сказал, — ответил Старкведдер, — что в данный момент миссис Уорвик, вероятно, не расположена больше отвечать на ваши вопросы.
  — В самом деле? — проворчал инспектор. — А могу я спросить, с какой стати вы вмешиваетесь в это дело?
  Старшая миссис Уорвик присоединилась к их диалогу.
  — Мистер Старкведдер совершенно прав, — заявила она.
  Инспектор вопросительно взглянул на Лору. Немного помолчав, она тихо сказала:
  — Да, я не готова сейчас отвечать на ваши вопросы.
  Выглядя вполне самодовольно, Старкведдер улыбнулся инспектору, который сердито развернулся и быстро покинул комнату вместе с сержантом. Энджелл ушел вслед за ними, прикрыв за собой дверь. После их ухода Лора внезапно воскликнула:
  — Но я хотела поговорить с ним. Я должна… Я должна рассказать…
  — Лора, мистер Старкведдер совершенно прав, — убедительным тоном произнесла миссис Уорвик. — Чем меньше ты сейчас будешь говорить, тем лучше. — Тяжело опираясь на свою палку, она сделала пару шагов по комнате и продолжила: — Мы должны немедленно связаться с мистером Адамсом. Мистер Адамс — наш адвокат, — пояснила она, обращаясь к Старкведдеру, и закончила, взглянув в сторону мисс Беннетт: — Бенни, позвони ему сейчас же.
  Мисс Беннетт кивнула и направилась к телефону, но миссис Уорвик остановила ее.
  — Нет, позвони со второго этажа, — распорядилась она и прибавила: — Лора, отправляйся вместе с ней.
  Поднявшись с кресла, Лора с сомнением посмотрела на свою свекровь, которая коротко сказала:
  — Мне надо поговорить с мистером Старкведдером.
  Лора попыталась что-то возразить, однако старая дама немедленно прервала ее, произнеся успокаивающим тоном:
  — Пожалуйста, ни о чем не волнуйся, моя милая. Просто делай, что я сказала.
  Нерешительно помедлив, Лора вышла в коридор в сопровождении мисс Беннетт, которая плотно закрыла за собой дверь. Миссис Уорвик сразу же подошла к Старкведдеру.
  — Не знаю, сколько времени в нашем распоряжении, — быстро проговорила она, поглядывая на дверь. — Я хочу, чтобы вы помогли мне.
  Старкведдер выглядел удивленным.
  — Каким образом? — спросил он.
  Помолчав немного, миссис Уорвик вновь заговорила:
  — Вы представляетесь мне умным человеком… и кроме того, вы — совершенно посторонний. Вы случайно ворвались в нашу жизнь. Мы ничего не знаем о вас. И вы не имеете ничего общего с нами.
  Старкведдер кивнул.
  — Нежданный гость, не так ли? — пробормотал он, усаживаясь на боковой валик дивана. — Мне уже говорили об этом, — отметил он.
  — И поскольку вы — посторонний человек, — продолжала миссис Уорвик, — я хочу попросить вас оказать мне одну небольшую услугу. — Пройдя к застекленным дверям, она вышла на террасу и окинула ее взглядом.
  Подождав какое-то время, Старкведдер сказал:
  — Итак, миссис Уорвик?
  Вернувшись в комнату, миссис Уорвик с некоторой поспешностью начала говорить.
  — До нынешнего вечера, — заметила она, — существовало разумное объяснение этой трагедии. Человек, которому мой сын причинил горе, случайно убив его ребенка, решил нанести ответный удар. Я понимаю, что это звучит мелодраматично, но, в конце концов, как известно, такие вещи порой случаются.
  — Не буду спорить, — заметил Старкведдер, размышляя, в каком направлении пойдет разговор.
  — Но теперь, боюсь, такое объяснение не подходит, — продолжала миссис Уорвик. — И следовательно, убийство моего сына опять становится внутрисемейным делом. — Она сделала пару шагов в сторону кресла. — Итак, есть два человека, которые определенно не могли застрелить моего сына. Это его жена и мисс Беннетт. Они были вместе, когда прозвучал выстрел.
  Быстро взглянув на нее, Старкведдер опустил глаза, но возражать не стал.
  — Несомненно, — лаконично сказал он.
  — Тем не менее, — продолжала миссис Уорвик, — хотя Лора и не могла убить своего мужа, она, возможно, знает, кто это сделал.
  — То есть она может оказаться пособником убийцы, — заметил Старкведдер. — Например, если она и этот ваш Джулиан Фаррар сговорились обо всем заранее. Вы это имеете в виду?
  На лице миссис Уорвик появилось раздраженное выражение.
  — Нет, я имела в виду нечто иное. — Бросив очередной взгляд на дверь, она продолжила: — Джулиан Фаррар не убивал моего сына.
  Сидевший на ручке дивана Старкведдер поднялся на ноги.
  — Откуда вы можете знать об этом? — спросил он.
  — Уж поверьте мне, я знаю, — не допускающим сомнения тоном произнесла миссис Уорвик. Она решительно посмотрела на Старкведдера. — Мне необходимо сообщить вам, наш случайный гость, один секрет, о котором, кроме меня, не знает никто в нашей семье, — невозмутимо заявила она. — Дело в следующем… Я уже стара, и мне осталось не так долго жить на этом свете.
  — Сожалею, но… — начал Старкведдер, однако миссис Уорвик, подняв руку, заставила его замолчать.
  — Я говорю вам об этом не ради сочувствия, — заметила она. — Попросту говоря, так мне будет легче сообщить то, что в ином случае могло бы потребовать сложных объяснений. Бывают времена, когда выбираешь некий образ действий, который не решился бы выбрать, если бы впереди было еще несколько лет жизни.
  — Какой же, например? — тихо спросил Старкведдер.
  Миссис Уорвик пристально смотрела на него.
  — Для начала я должна сообщить вам кое-что еще, мистер Старкведдер, — сказала она. — Я должна рассказать вам кое-что о моем сыне. — Она подошла к дивану и села. — Я нежно любила моего сына. Он рос чудесным ребенком, да и в юности у него было много прекрасных качеств. Удачливый, изобретательный, смелый и жизнерадостный, он был душой любой компании и очаровательным собеседником. — Она замолчала, видимо, углубившись в воспоминания, но вскоре продолжила: — Должна признать, что этим его качествам всегда сопутствовали известные недостатки. Он терпеть не мог никаких ограничений, с трудом сдерживал себя. Ему была свойственна некоторая жестокость, и он был невыносимо высокомерен. До тех пор, пока ему сопутствовал успех, все шло прекрасно. Однако он оказался не тем человеком, который может достойно противостоять превратностям судьбы, и в течение долгого времени я наблюдала, как он медленно катится по наклонной плоскости.
  Старкведдер, опустившись на скамеечку, тихо сидел напротив нее.
  — Если бы я сказала, что он стал чудовищем, — продолжала мать Ричарда Уорвика, — вы, возможно, сочли бы, что я преувеличиваю. И тем не менее в некотором отношении он действительно был чудовищем — чудовищно жестоким эгоистом и гордецом. Поскольку сам он сильно пострадал, у него возникло огромное желание причинять боль другим. — В ее голосе появился неприязненный суровый оттенок. — Чтобы окружающие тоже страдали из-за него. Вы понимаете меня?
  — Думаю, да, — мягко проговорил Старкведдер.
  Миссис Уорвик вернулась к своему рассказу, и голос ее вновь подобрел.
  — Надо сказать, я очень привязалась к моей невестке. У нее широкая душа, она оказалась сердечной, отзывчивой женщиной, и у нее просто невероятный запас терпения. Когда-то Ричард потряс ее воображение, но я не уверена, любила ли она его на самом деле. Однако, я могу вас заверить, она делала все, что только может сделать жена, чтобы облегчить Ричарду жизнь, помочь выдержать его болезнь и неподвижность.
  На мгновение задумавшись, она печально сказала:
  — Но он не мог принять ее помощь. Он отвергал ее. Мне кажется, что временами он просто ненавидел Лору, и, вероятно, в его состоянии это было более естественно, чем представляется на первый взгляд. Поэтому, когда я скажу вам, что произошло неизбежное, то думаю, вы поймете, что я имею в виду. Лора полюбила другого человека, а он полюбил ее.
  Старкведдер задумчиво поглядывал на миссис Уорвик.
  — Почему вы говорите мне все это? — спросил он.
  — Потому что вы — посторонний человек, — твердо ответила она. — Все наши страдания, любовь и ненависть ничего не значат для вас, поэтому вы сможете выслушать меня, оставаясь равнодушным.
  — Возможно.
  Словно не слыша его, миссис Уорвик продолжала говорить.
  — И вот настало время, когда нужно было разрешить все наши проблемы… Казалось, остался единственный выход. Смерть Ричарда.
  Старкведдер по-прежнему внимательно следил за выражением ее лица.
  — И что же, — пробормотал он, — в подходящий момент Ричард умер?
  — Да, — ответила миссис Уорвик.
  Разговор ненадолго прервался. Старкведдер встал и, обойдя скамеечку, прошел к столу, чтобы потушить сигарету.
  — Извините мою прямоту, миссис Уорвик, — наконец сказал он, — но неужели вы собираетесь признаться в убийстве?
  Глава 17
  Миссис Уорвик задумчиво помолчала. Затем она резко произнесла:
  — Я хочу задать вам один вопрос, мистер Старкведдер. Способны ли вы понять, что человек, давший жизнь другому человеку, может также чувствовать себя вправе забрать эту жизнь?
  Обдумывая ее слова, Старкведдер обошел комнату.
  — Да, в известных случаях матери убивали своих детей, — наконец признал он. — Только обычно этому сопутствовали корыстные мотивы… страховка… Бывало также, что женщины, уже обремененные двумя или тремя детьми, не хотели брать на себя заботу об очередном ребенке. — Внезапно обернувшись и взглянув на нее, он быстро спросил: — Смерть Ричарда улучшает ваше материальное положение?
  — Нет, это не тот случай, — твердо ответила она.
  Старкведдер покаянно склонил голову.
  — Вы должны простить мою прямоту… — начал он, однако миссис Уорвик перебила его.
  — Вы поняли, что я пытаюсь сказать вам? — повысив голос, раздраженно спросила она.
  — Да, полагаю, я понял, — ответил он. — Вы говорите мне, что мать, возможно, имеет право убить своего сына. — Он обошел диван и облокотившись на спинку, продолжил: — И вы сказали мне, в частности, что вы могли бы убить вашего сына. — Помолчав, он твердо взглянул на нее. — Являются ли ваши слова некой версией, — спросил он, — или я должен понимать их как данность?
  — Я не делала никаких признаний, — ответила миссис Уорвик. — Я просто предложила вам рассмотреть определенную точку зрения. Через некоторое время может произойти непредвиденный случай, в результате которого я лично уже не смогу содействовать раскрытию этого преступления. И я хочу, чтобы вы сохранили одну вещь и могли использовать ее, когда произойдет вышеупомянутое событие. — Она вынула из кармана конверт и протянула его Старкведдеру.
  Он взял конверт, но заметил:
  — Все это очень хорошо. Однако, возможно, меня уже здесь не будет. Я собираюсь вернуться в Абадан и продолжить свою работу.
  Миссис Уорвик сделала протестующий жест, явно рассматривая это возражение, как несущественное.
  — Вы же не будете оторваны от цивилизованного мира, — заметила она ему. — Вероятно, в Абадане все-таки есть газеты, радио и все такое прочее.
  — О да, — согласился он. — Мы располагаем всеми благами цивилизации.
  — Тогда, пожалуйста, сохраните этот конверт. Вы посмотрели, кому он адресован?
  Старкведдер опустил глаза.
  — Начальнику полиции. М-да. Только мне не совсем ясно, что именно у вас на уме, — сказал он миссис Уорвик. — Для женщины вы на редкость хорошо и надежно умеете хранить секреты. Мне кажется, вы либо сами совершили это убийство, либо знаете, кто совершил его. Это правда, не так ли?
  Она отвела глаза и ответила:
  — Я не намерена обсуждать данную тему.
  Старкведдер опустился в кресло.
  — И все же, — настаивал он, — мне бы очень хотелось знать, что именно вы задумали?
  — К сожалению, как раз этого-то я и не могу вам сказать, — ответила миссис Уорвик. — Вы же сами заметили, что я представляю тот редкий тип женщин, которые умеют хранить секреты.
  Решив испробовать другую тактику, Старкведдер сказал:
  — А ваш слуга… тот парень, который ухаживал за вашим сыном… — Он помедлил, будто пытаясь припомнить его имя.
  — Вы говорите об Энджелле, — помогла ему миссис Уорвик. — Итак, что же Энджелл?
  — Он вам нравится? — спросил Старкведдер.
  — Нет, как раз не нравится, — ответила она. — Однако он хорошо выполнял свои обязанности, а с Ричардом было определенно нелегко работать.
  — Да, могу себе представить, — заметил Старкведдер. — Но Энджелл терпеливо мирился с этими трудностями, не так ли?
  — Его терпение достойно оплачивалось, — ответ миссис Уорвик был явно ироничным.
  Старкведдер вновь начал мерить шагами комнату. Затем он повернулся к миссис Уорвик и попытался вызвать ее на откровенность:
  — Возможно, у Ричарда было что-то на него?
  Старая дама выглядела слегка озадаченной.
  — Было что-то на него? — повторила она. — Что вы имеете в виду? А, я поняла. Вы думаете, что Ричард знал о нем нечто компрометирующее?
  — Да, именно это я и подразумевал, — подтвердил Старкведдер. — Не имел ли он некоторой власти над Энджеллом?
  Миссис Уорвик задумалась.
  — Нет, я так не думаю, — сказала она.
  — Мне просто интересно… — начал он.
  — Вы предполагаете, — нетерпеливо прервала его миссис Уорвик, — что Энджелл убил моего сына? Мне это представляется крайне сомнительным.
  — Все ясно. Я вижу, вас не собьешь, — заметил Старкведдер. — Жаль, но ничего не поделаешь.
  Миссис Уорвик вдруг решительно поднялась с дивана.
  — Благодарю вас, мистер Старкведдер, — сказала она. — Вы были очень любезны.
  Она протянула ему руку. Изумленный столь внезапным окончанием разговора, он пожал ей руку и, подойдя к двери, предупредительно открыл ее. Спустя мгновение, когда миссис Уорвик покинула комнату, Старкведдер, улыбаясь, закрыл дверь.
  — Отлично, черт меня побери! — воскликнул он, вновь поглядев на конверт. — Какая женщина!
  Однако ему пришлось поспешно засунуть конверт в карман, поскольку в этот момент в комнату вошла мисс Беннетт. Вид у нее был очень встревоженный и озабоченный.
  — Что она вам наговорила? — требовательно спросила экономка.
  Захваченный врасплох, Старкведдер постарался выиграть время.
  — Не понял? Что вы спросили? — ответил он.
  — Миссис Уорвик… О чем она вам рассказала? — вновь спросила мисс Беннетт.
  Избегая прямого ответа, Старкведдер заметил:
  — Вы, кажется, чем-то встревожены?
  — Разумеется, я встревожена, — ответила она. — Я знаю, на что она способна.
  Пристально посмотрев на экономку, Старкведдер спросил:
  — И на что же способна миссис Уорвик? На убийство?
  Мисс Беннетт шагнула ему навстречу.
  — Неужели она пыталась заставить вас поверить в это? — спросила она. — Поймите же, что это неправда. Должно быть, вы и так догадались. Это совершенно невероятно…
  — Ну, не стоит быть столь категоричной. В конце концов, все может быть, — рассудительно заметил он.
  — Но я говорю вам, что это неправда, — настаивала мисс Беннетт.
  — Как вы можете знать об этом? — спросил Старкведдер.
  — Я знаю, — ответила мисс Беннетт. — Неужели вы думаете, что я чего-то не знаю об обитателях этого дома? Я прожила с ними долгие годы. Годы, говорю я вам. — Она опустилась в кресло. — Я очень люблю их, всех без исключения.
  — Включая усопшего Ричарда Уорвика? — уточнил Старкведдер.
  Мисс Беннетт, казалось, взвешивала свой ответ.
  — Я любила его… когда-то, — задумчиво сказала она.
  Последовала пауза. Старкведдер сел на скамеечку и, пристально поглядев на экономку, тихо произнес:
  — И что же дальше?
  — Он изменился, — сказала мисс Беннетт. — Жизнь… испортила его. Вся его психика, его характер полностью изменились. Иногда он мог быть настоящим дьяволом.
  — Да, все вы, похоже, сходитесь в этом мнении, — заметил Старкведдер.
  — Но если бы вы знали, каким он был раньше… — начала она.
  Он прервал ее:
  — А знаете, я не могу поверить в это. Мне кажется, люди не меняются.
  — Но Ричард изменился, — упорствовала мисс Беннетт.
  — О нет, совсем не изменился, — возразил ей Старкведдер. Он вновь начал свои странствия по кабинету. — Готов спорить, что как раз наоборот. Я бы сказал, что дьявол прятался в нем с самого начала. То есть он принадлежал к той категории людей, которые должны быть обязательно счастливы и удачливы… а не то начнется кошмар! Они скрывают свое настоящее «я» до тех пор, пока получают все, что им хочется. Но, в сущности, их порочные черты всегда остаются с ними.
  Он повернулся к мисс Беннетт.
  — И жестокость, я убежден в этом, всегда была частью его натуры. Скорее всего, он был хулиганом в школе. И, безусловно, имел успех у женщин. Женщинам всегда нравились хулиганы. И я осмелюсь сказать, что львиную долю садистских наклонностей он удовлетворял, охотясь на крупных животных. — Старкведдер показал рукой на охотничьи трофеи, развешанные на стенах кабинета.
  — Ричард Уорвик наверняка был чудовищным эгоистом, — продолжал он. — Вот каким я представляю его себе, исходя из всех ваших рассказов. Ему нравилось изображать отличного парня, щедрого, удачливого, обаятельного и все такое прочее. — Старкведдер по-прежнему беспокойно ходил по комнате. — Однако порочные черты, без сомнения, всегда были присущи ему. А когда с ним произошел несчастный случай, то его маска просто слетела, и все вы увидели, кем он являлся на самом деле.
  Мисс Беннетт встала.
  — Я не знаю, какое вы имеете право так говорить, — возмущенно заявила она. — Вы здесь чужой человек, и вы ничего не знаете о нем.
  — Права-то я, может, и не имею, однако мне уже удалось узнать о нем довольно много, — парировал Старкведдер. — По какой-то причине всем вам словно не терпится поговорить со мной на эту тему.
  — Да, вероятно, это необходимо. Вот ведь и я сейчас разговариваю с вами, — признала она, вновь садясь в кресло. — Все потому, что мы… никто из нас не осмеливается поговорить друг с другом. — Она бросила на него умоляющий взгляд. — Мне бы хотелось, чтобы вы не уезжали, — сказала она ему.
  Старкведдер отрицательно качнул головой.
  — Я, в сущности, ничем не смог вам помочь, — сказал он. — Единственное, что мне случайно удалось, так это обнаружить труп.
  — Погодите, ведь это мы с Лорой обнаружили труп, — возразила мисс Беннетт. Она задумчиво помолчала, а затем вдруг добавила: — Или Лора… неужели вы?.. — Она умолкла, так и не осмелившись задать свой вопрос.
  Глава 18
  Старкведдер взглянул на мисс Беннетт и улыбнулся.
  — Вы исключительно сообразительная женщина, не так ли? — заметил он.
  Мисс Беннетт пристально смотрела на него.
  — Вы помогли ей, да? — спросила она, но ее вопрос прозвучал как обвинение.
  — Ну вот, теперь у вас разыгралось воображение, — сказал Старкведдер, отходя от нее.
  — О нет, вы не правы, — возразила мисс Беннетт. — Мне хочется, чтобы Лора была счастлива. О, мне ужасно хочется видеть ее счастливой!
  Повернувшись к ней, Старкведдер пылко воскликнул:
  — Да черт возьми, того же хочу и я!
  Мисс Беннетт изумленно взглянула на него.
  — В таком случае я… — медленно сказала она, — я должна…
  Однако Старкведдер не дал ей закончить фразу. Приложив палец к губам, он тихо пробормотал:
  — Тсс! Подождите минутку. — Быстро подойдя к дверям на террасу, он открыл их и крикнул: — Эй, что ты там делаешь?
  Теперь и мисс Беннетт заметила, что на лужайке, угрожающе размахивая пистолетом, дурачится Жан. Быстро поднявшись, она тоже вышла на террасу и взволнованно крикнула:
  — Жан! Жан! Отдай мне пистолет.
  Конечно, она не могла соперничать с быстроногим Жаном. Он убегал от нее, смеясь и выкрикивая на бегу:
  — Попробуй, отними! Попробуй, отними!
  Мисс Беннетт следовала за Жаном, настойчиво призывая его остановиться.
  Старкведдер смотрел в сад, пытаясь разглядеть, что там происходит. Потом он вернулся в дом и направился было к внутренней двери, когда в кабинет вдруг вошла Лора.
  — Где инспектор? — спросила она его.
  Старкведдер сделал неопределенный жест. Лора закрыла за собой дверь и подошла к нему.
  — Майкл, вы должны выслушать меня, — взмолилась она. — Джулиан не убивал Ричарда.
  — Неужели? — сухо отозвался Старкведдер. — Он сам вам сказал об этом, не так ли?
  — Вы мне не верите, а это правда, — с отчаянием произнесла Лора.
  — Вернее было бы сказать, что вы верите ему, — уточнил Старкведдер.
  — Нет, я знаю, что это правда, — возразила Лора. — Вы понимаете, он думал, что это я убила Ричарда.
  Отойдя от дверей, Старкведдер направился в глубь комнаты. — Это совсем неудивительно, — заметил он с кислой улыбкой. — Ведь я тоже так подумал, не правда ли?
  — Да, он подумал, что я застрелила Ричарда, — настойчиво добавила Лора уже почти безнадежным голосом. — Но он не мог смириться с этим. Его чувства… — Она смущенно замолчала, но затем продолжила: — Из-за этого его чувства ко мне изменились.
  Старкведдер холодно взглянул на нее.
  — В то время как вы, — подчеркнул он, — подумав, что он убил Ричарда, приняли это с легкостью, не моргнув и глазом! — Неожиданно смягчившись, он улыбнулся. — Удивительный народ эти женщины! — тихо воскликнул он, усаживаясь на ручку дивана. — Что же вынудило Фаррара признаться в том компрометирующем факте, что он был здесь прошлой ночью? Только не говорите мне, что его подвигла на это чистая любовь к истине!
  — Нет, двигателем был Энджелл, — ответила Лора. — Энджелл видел… по крайней мере, говорит, что он видел… Джулиана.
  — Понятно, — заметил Старкведдер с горьким смешком. — Мне показалось, что я уловил запах шантажа. Довольно мерзкий тип этот ваш Энджелл.
  — Он утверждает, что видел Джулиана сразу после… после того, как услышал выстрел, — сказала она. — Мне так страшно. Все это слишком непонятно и таинственно. О, как же мне страшно.
  Старкведдер подошел к Лоре и взял ее за плечи.
  — Не нужно ничего бояться, — успокаивающе сказал он. — Все должно закончиться хорошо…
  Лора затрясла головой.
  — Нет, это невозможно, — простонала она.
  — Да говорю же вам, все будет хорошо, — убедительно сказал он, слегка встряхнув ее за плечи.
  Она с сомнением взглянула на него.
  — Как же мы узнаем, кто убил Ричарда? — спросила она.
  Не спеша с ответом, Старкведдер молча посмотрел на нее, а потом вновь подошел к дверям и выглянул в сад.
  — Ваша мисс Беннетт, — сказал он, — кажется, вполне уверена в том, что знает все ответы.
  — Она всегда уверена, — возразила Лора. — Но порой оказывается не права.
  Очевидно, разглядев что-то в саду, Старкведдер вдруг поманил Лору к себе. Подбежав к нему, она взяла его протянутую руку.
  — Да, Лора, — взволнованно воскликнул он, все еще глядя в сад. — Я так и предполагал!
  — О чем это вы? — спросила она.
  — Ш-ш! — предостерегающе сказал он. И почти в тот же момент мисс Беннетт вошла в кабинет из коридора.
  — Мистер Старкведдер, — торопливо сказала она, — пройдите в соседнюю комнату… инспектор уже там. Скорее!
  Старкведдер и Лора быстро вышли в коридор, закрыв за собой дверь. Как только они ушли, мисс Беннетт выглянула в сад, где уже начинало смеркаться.
  — Теперь входи, Жан, — позвала она. — Не мучай меня больше. Входи, входи сюда.
  Глава 19
  Мисс Беннетт поманила Жана и, сделав шаг назад, встала сбоку от дверей на террасу. Внезапно на пороге появился Жан, всем своим видом напоминая упоенного победой мятежника. Он торжествующе держал пистолет.
  — Итак, Жан, расскажи мне, как же ты умудрился его достать? — попросила мисс Беннетт.
  Жан вошел в комнату.
  — Ты, конечно, считала себя очень умной, Бенни, ведь так? — довольно агрессивно спросил он. — Ты считала себя самой умной, запирая в шкафу все ружья Ричарда. — Он кивнул головой в сторону коридора. — Но я нашел ключ, который подходит к этому шкафу. Теперь я отлично вооружен, как и Ричард. Я обязательно испробую все его ружья и пистолеты. Я решил стать охотником. — Мисс Беннетт вздрогнула, когда Жан вдруг поднял руку и направил на нее пистолет. — Будь поосторожнее, Бенни, — продолжал он, фыркнув от смеха, — я могу выстрелить и в тебя.
  Пытаясь скрыть охватившую ее тревогу, мисс Беннетт возразила ему таким успокаивающим тоном, на какой была способна в данный момент.
  — Нет, Жан, ты не сможешь сделать ничего подобного, я уверена, ты не способен на это.
  Подержав мисс Беннетт под прицелом, Жан опустил пистолет.
  Мисс Беннетт слегка расслабилась, а Жан радостно и довольно пылко воскликнул:
  — Да, я не способен на это. Конечно же, не способен.
  — В конце концов, ты же не ребенок и тебе не следует вести себя так легкомысленно, — увещевала его мисс Беннетт. — Ведь ты уже вполне взрослый мужчина, правда?
  Жан засиял. Он подошел к письменному столу и уселся на стул.
  — Да, я — мужчина, — согласился он. — Теперь, после смерти Ричарда, я — единственный мужчина в этом доме.
  — Именно поэтому я знаю, что ты не стал бы стрелять в меня, — сказала мисс Беннетт. — Ты мог бы выстрелить только во врага.
  — Точно, — с восторгом воскликнул Жан.
  — А знаешь, участники Сопротивления во время войны, — медленно, словно обдумывая каждое слово, сказала мисс Беннетт, — делали насечку на своем оружии, когда убивали врага.
  — Правда? — откликнулся Жан, исследуя свой пистолет. — Неужели они действительно так делали? — Он с интересом посмотрел на мисс Беннетт. — И у некоторых солдат было много насечек, да?
  — Да, — подтвердила она, — ружья некоторых солдат были сплошь покрыты насечками.
  Жан ликующе рассмеялся.
  — Вот здорово! — воскликнул он.
  — Конечно, — продолжала мисс Беннетт, — некоторым из них вообще не нравилось убивать… но другим такое занятие было по душе.
  — Ричарду нравилось, — напомнил ей Жан.
  — Да, Ричард был заядлым охотником, — признала мисс Беннетт. — И тебе ведь тоже нравится убивать, правда, Жан? — добавила она, случайно отвернувшись от него.
  Тогда Жан незаметно достал из кармана перочинный ножик и начал делать насечку на дуле своего пистолета.
  — А разве не интересно убивать всяких тварей? — слегка капризным тоном заметил он.
  Мисс Беннетт повернулась к нему.
  — Ты не хотел, чтобы Ричард отправил тебя в лечебницу, ведь так, Жан? — спокойно спросила она.
  — Он все время говорил, что отошлет, — с чувством откликнулся Жан. — Он был просто скотиной!
  Мисс Беннетт обошла стул, на котором сидел Жан.
  — Ты как-то заявил Ричарду, что убьешь его, если он решит отослать тебя, — напомнила она.
  — Неужели? — бросил Жан. Его тон был грубовато-небрежным.
  — Но ты же ведь не убивал его? — спросила мисс Беннетт, интонацией придавая своему вопросу полуутвердительную форму.
  — О нет, я не убивал его, — так же ответил Жан.
  — Видно, тебе не хватило решимости, — заметила мисс Беннетт.
  — Ты так думаешь? — спросил Жан, лукаво сверкнув глазами.
  — Да, мне так кажется. Ведь ты сказал, что убьешь его, и не смог сделать этого, — говоря это, мисс Беннетт все время поглядывала на дверь. — Если бы кто-то угрожал запереть меня, я тоже захотела бы убить такого человека, и, уж поверь мне, я бы сделала это.
  — А кто говорит, что его убил кто-то другой? — быстро возразил Жан. — Может, это и был я.
  — О нет, ты не мог этого сделать, — уверенно заявила мисс Беннетт. — Ты всего лишь мальчик. Ты не посмел бы.
  Жан вскочил со стула и отошел от нее.
  — Ты считаешь, что у меня не хватило бы смелости? — визгливым голосом крикнул он. — Так, значит, ты считаешь?
  — Конечно, именно так я и считаю. — Казалось, теперь она намеренно поддразнивает его. — Разумеется, ты не осмелился бы убить Ричарда. Чтобы сделать это, надо быть очень смелым и мужественным человеком.
  Жан повернулся к ней спиной и отошел прочь.
  — Ты многого не понимаешь, Бенни, — обиженным тоном заявил он. — О да, старушка Бенни. Ты ничего не понимаешь.
  — Чего же это я не понимаю? — спросила его мисс Беннетт. — Неужели ты насмехаешься надо мной, Жан? — Улучив момент, она незаметно приоткрыла дверь в коридор. Жан стоял около дверей на террасу, через которые в комнату проникал яркий луч заходящего солнца.
  — Да, да, насмехаюсь, — внезапно заорал на нее Жан. — Я насмехаюсь над тобой потому, что я намного умнее тебя.
  Он отвернулся от террасы. Мисс Беннетт невольно вздрогнула и ухватилась за дверную раму. Жан сделал шаг в ее направлении.
  — Я знаю то, чего не знаешь ты, — добавил он более сдержанно.
  — И что же такое ты знаешь, чего не знаю я? — спросила мисс Беннетт. Она постаралась придать своему голосу не слишком заинтересованное выражение.
  Жан ничего не ответил, а лишь загадочно улыбнулся. Мисс Беннетт направилась к нему.
  — Неужели ты не хочешь рассказать мне? — задабривающим тоном вновь спросила она. — Разве ты не можешь доверить мне свой секрет?
  Жан отвернулся от нее.
  — Я никому не доверяю, — с горечью сказал он.
  Сменив тон, мисс Беннетт озадаченно проговорила:
  — Я просто поражена. Неужели ты действительно можешь быть таким умным?
  Жан хихикнул.
  — Ты начинаешь понимать, каким умным я могу быть, — сказал он ей.
  Она оценивающе посмотрела на него.
  — Возможно, я действительно многого не знаю о тебе, — согласилась она.
  — О да, очень многого, — заверил ее Жан. — А я многое знаю о всех вас, да только я не всегда говорю об этом. Иногда я встаю по ночам и украдкой хожу по дому. Я вижу много интересного и знаю обо всем, что происходит, но никому ничего не рассказываю.
  Приняв заговорщический вид, мисс Беннетт спросила:
  — Может, ты узнал какой-то большой секрет?
  Закинув одну ногу за скамеечку, Жан оседлал ее.
  — Большой секрет! Большой секрет! — восторженно вопил он. — Ты бы перепугалась, если б узнала, — добавил он с почти истерическим смехом.
  Мисс Беннетт подошла ближе к нему.
  — Правда? С чего мне вдруг так пугаться? — спросила она. — Неужели я испугалась бы тебя, Жан? — Встав прямо напротив Жана, она внимательно смотрела на него.
  Он поднял на нее глаза. Выражение восторга исчезло с его лица, и его голос стал очень серьезным.
  — Да, ты стала бы очень бояться меня, — ответил он.
  Она продолжала пристально смотреть на него.
  — Я и не знала, каким ты был на самом деле, — признала она. — Я лишь теперь начинаю понимать, на что ты способен, Жан.
  Изменение в настроении Жана стало более заметным. Его голос звучал все более визгливо и, явно теряя контроль над собой, он закричал:
  — На самом-то деле никто обо мне ничего не знает, никто даже не догадывается, на что я способен. — Он сел спиной к ней, резко развернувшись на скамеечке. — Бедный глупый Ричард вечно торчал здесь и стрелял по бедным глупым птицам. — Вновь повернувшись к мисс Беннетт, он запальчиво добавил: — Он ведь даже не думал, что кто-то может убить и его?
  — Нет, — ответила она. — Нет, и это было его ошибкой.
  Жан встал со скамейки.
  — Да, это было его ошибкой, — согласился он. — Он рассчитывал, что сможет отправить меня в лечебницу, не так ли? Но он просчитался, а я выиграл.
  — Как это? — быстро спросила мисс Беннетт. — Как же тебе это удалось?
  Жан лукаво взглянул на нее. Он немного помолчал, а затем ответил:
  — Не скажу.
  — О, Жан, ну скажи мне, пожалуйста, — взмолилась она.
  — Ни за что, — бросил он, уходя в глубь комнаты. Он подошел к креслу и, взобравшись на него, приложил пистолет к своей щеке. — Нет, никому я ничего не скажу.
  Мисс Беннетт направилась к нему.
  — Наверное, ты прав, — сказала она. — Может, я и сама догадываюсь, что ты сделал, только мне не хочется говорить об этом. Пусть это будет только твой секрет, верно?
  — Да, это мой секрет, — подтвердил Жан. Он начал беспокойно ходить по комнате. — Никто не знает, на что я способен, — возбужденно говорил он. — Я очень опасен. Им лучше быть поосторожнее. Всем лучше быть поосторожнее. Я очень опасен.
  Мисс Беннетт грустно посмотрела на него.
  — Ричард не понимал, как ты был опасен, — сказала она. — Должно быть, он удивился.
  Жан вернулся к креслу и взглянул на нее.
  — Удивился. Он очень удивился, — согласился он. — Лицо Жана сразу поглупело. — И потом… потом, когда все было кончено, его голова упала, и там была кровь, и он больше не двигался. Я выиграл. Я выиграл! Ричард больше никуда не отошлет меня!
  Устроившись на краю дивана, он помахивал пистолетом перед мисс Беннетт, которая пыталась сдержать подступающие слезы.
  — Посмотри-ка, — приказал ей Жан. — Посмотри. Видишь? Я сделал насечку на моем оружии! — Он успел надрезать ножом дуло пистолета.
  — Значит, ты смог? — воскликнула мисс Беннетт, приближаясь к нему. — Как интересно, правда? — Она попыталась забрать у него пистолет, но Жан оказался гораздо проворнее ее.
  — О нет, нет, у тебя ничего не выйдет, — крикнул он, отскакивая от нее. — Никто не решится отнять у меня пистолет. Если полицейские придут, чтобы арестовать меня, я поубиваю их.
  — Тебе нет нужды делать это, — заверила его мисс Беннетт. — Совсем никакой нужды. Ты же умный. Ты настолько умен, что они никогда не заподозрят тебя.
  — Бедная глупая полиция! Бедная глупая полиция! — ликующе вопил Жан. — И бедный глупый Ричард. — Прицелившись в воображаемого Ричарда, он вдруг заметил, как открывается дверь. Закричав от страха, он стремительно бросился в сад. Когда инспектор Томас, сопровождаемый сержантом Кэдволладером, вбежал в комнату, мисс Беннетт рухнула на диван, разразившись слезами.
  Глава 20
  — За ним! Быстро! — остановившись около дивана, крикнул инспектор Томас Кэдволладеру. Сержант уже выскочил на террасу, когда в комнату из коридора вбежал Старкведдер. За ним следовала Лора, которая, подбежав к дверям, выглянула в сад. Следующим в кабинете появился Энджелл. Он направился к тем же дверям. Миссис Уорвик прямо и неподвижно, словно статуя, стояла в дверном проеме.
  Инспектор Томас подошел к мисс Беннетт.
  — Ну, ну, полно, голубушка, — утешал он ее. — Не надо принимать это так близко к сердцу. Вы сделали все очень хорошо.
  — Я так и знала, я все знала, — дрожащим голосом сказала она инспектору. — Вы понимаете, я лучше всех знала, на что способен Жан. Я понимала, что Ричард слишком сильно давит на него, и я знала… последнее время я стала замечать… что Жан становится опасным.
  — Жан! — воскликнула Лора. Горестно вздохнув, она взволнованно прошептала: — О, нет, нет, только не Жан. — Она опустилась на стул, стоявший около письменного стола. — Я не могу поверить в это, — с трудом выдавила она.
  Миссис Уорвик, гневно сверкая глазами, смотрела на мисс Беннетт.
  — Как ты могла, Бенни? — произнесла она обвинительным тоном. — Как ты могла? Я надеялась, что уж ты-то, по крайней мере, останешься преданной нашей семье.
  Ответ мисс Беннетт был вызывающим.
  — Бывают случаи, — сказала она старой даме, — когда правда важнее преданности. Вы не понимали… никто из вас не понимал… что Жан становится опасным. Милый мальчик… добрый мальчик… однако… — Переполняемая горем, она была не в силах продолжать.
  Миссис Уорвик медленно и печально прошла к креслу и села, устремив невидящий взгляд в пространство.
  — Однако, достигая определенного возраста, — тихо проговорил инспектор, решив закончить мысль мисс Беннетт, — такие юноши становятся опасными потому, что уже не понимают, куда могут приложить свои силы. Они не приобретают взрослых суждений и не могут контролировать себя. — Он подошел к миссис Уорвик. — Вы не должны так огорчаться, мадам. Полагаю, я могу взять на себя право заверить вас в том, что с ним будут обращаться гуманно и с пониманием. В данном случае очевидно, по-моему, что он не ответственен за свои действия. То есть его будут содержать в удобных для него условиях. И вы понимаете, что это вскоре могло понадобиться так или иначе. — Развернувшись, он прошел по кабинету, закрыл двери в коридор и направился к дверям на террасу.
  — Да, да, я понимаю, что вы правы, — признала миссис Уорвик. Повернувшись к мисс Беннетт, она сказала: — Извини меня, Бенни. Ты сказала, что никто, кроме тебя, не знал, что он был опасен. Ты ошибаешься. Я знала… но я не могла заставить себя предпринять хоть какие-то действия.
  — Кто-то же должен был что-то сделать! — решительно ответила Бенни. В комнате стало тихо, но напряжение явно возросло, поскольку все ждали, когда вернется сержант и приведет с собой Жана.
  Со стороны дороги сад уже начал окутывать туман, и там, в нескольких сотнях ярдов от дома, сержант отыскал Жана, который стоял, прижавшись к высокой садовой ограде. Угрожающе размахивая пистолетом, Жан закричал:
  — Не подходите ближе! Никому не удастся запереть меня, никогда. Я убью вас. Я не шучу. Я никого не боюсь!
  Сержант остановился в добрых двадцати футах от него.
  — Ладно, парень, кончай, — задабривающим тоном крикнул он. — Никто не собирается делать тебе ничего плохого. Но револьвер — штука опасная. Лучше отдай его мне, и вернемся вместе в дом. Ты сможешь поговорить со своей семьей, и они помогут тебе.
  Продвинувшись на несколько шагов в сторону Жана, он остановился, когда парень истерически заорал:
  — Я же серьезно говорю! Я убью вас. Мне не нравятся полицейские. Я не боюсь вас.
  — Конечно, ты не боишься, — ответил сержант. — У тебя нет причин бояться меня. Я не сделаю тебе ничего плохого. Давай только вернемся со мной домой. Давай, пошли. — Он вновь сделал шаг вперед, но Жан вскинул револьвер и быстро выстрелил два раза подряд. Первая пуля пролетела мимо, а вторая попала сержанту в левую руку. Он вскрикнул от боли, но бросился на Жана и повалил его на землю, пытаясь вырвать у него оружие. Во время их борьбы револьвер вдруг выстрелил еще раз. Жан судорожно вздохнул и замер.
  Сержант в ужасе склонился над ним, не в силах поверить в случившееся.
  — Нет, о нет, — бормотал он. — Бедный, глупый мальчишка. Нет! Ты не можешь умереть. О боже, пожалуйста… — Он пощупал пульс Жана и безнадежно покачал головой. Поднявшись на ноги, он медленно отступил на пару шагов и только тогда заметил, что его левая рука сильно кровоточит. Обмотав руку платком, сержант поднял ее вверх, чтобы уменьшить кровотечение, и, задыхаясь от боли, побежал обратно к дому.
  Пошатываясь, он прошел по террасе.
  — Сэр! — крикнул он, видя, что инспектор и все остальные собрались возле дверей.
  — Да говори же, что случилось! — воскликнул инспектор.
  С трудом переводя дух, сержант ответил:
  — Это ужасно… То, что я должен сообщить вам, просто ужасно.
  Старкведдер помог ему войти в комнату, и сержант, пошатываясь, добрел до скамеечки и опустился на нее.
  Инспектор быстро подошел к нему сбоку.
  — Твоя рука! — воскликнул он.
  — Я посмотрю ее, — тихо сказал Старкведдер. Поддерживая руку сержанта Кэдволладера, он снял пропитанную кровью повязку, достал платок из своего кармана и начал завязывать его вокруг ладони сержанта.
  — Понимаете, сгущается туман, — начал объяснять Кэдволладер. — Видимость уже довольно плохая. Он выстрелил в меня. Там за рощицей, у забора рядом с дорогой.
  С выражением ужаса на лице Лора встала и прошла к выходу в сад.
  — Он дважды выстрелил в меня, — говорил сержант, — и второй раз попал в руку.
  Мисс Беннетт вдруг поднялась и закрыла рукой рот.
  — Я пытался отнять у него револьвер, — продолжал сержант, — но понимаете, одна рука плохо слушалась меня…
  — Да. Что же случилось? — торопил его инспектор.
  — Его палец был на спусковом крючке, — с трудом выдавил сержант, — и револьвер случайно выстрелил. Пуля попала прямо в сердце. Он умер.
  Глава 21
  Сообщение сержанта Кэдволладера было встречено гробовым молчанием. Лора зажала ладонью рот, стараясь подавить крик; она медленно прошла обратно к письменному столу и, присев на стул, уставилась глазами в пол. Миссис Уорвик опустила голову и тяжело оперлась на палку. Старкведдер в тревожной растерянности мерил шагами комнату.
  — Ты уверен, что он умер? — спросил инспектор.
  — Уверен, — ответил сержант. — Бедный парень все угрожал мне и пострелял-таки напоследок из своего револьвера, словно он был его любимой игрушкой.
  Инспектор подошел к дверям балкона.
  — Где он?
  — Пойдемте, я покажу вам, — ответил сержант, пытаясь встать на ноги.
  — Нет, тебе лучше остаться здесь.
  — Я уже в полном порядке, — настаивал сержант. — Я отлично продержусь до тех пор, пока мы не вернемся в участок. — Слегка покачиваясь, он вышел на террасу и, оглянувшись, окинул оставшихся в комнате исполненным страдания взглядом. — «Не надо, уж верно, страшиться мертвых». Так говорит Поуп. Александр Поуп, — расстроенно произнес он и, встряхнув головой, побрел в сад.
  Инспектор повернулся и посмотрел на миссис Уорвик и остальных домочадцев.
  — Я не могу выразить, как мне жаль, что все так случилось, хотя, возможно, это лучший выход, — сказал он и последовал за сержантом.
  Миссис Уорвик проводила его взглядом.
  — Лучший выход! — воскликнула она с яростным отчаянием.
  — Да, да, — со вздохом заметила мисс Беннетт. — Все к лучшему. Бедный мальчик, он уже избавлен от страданий. — Она подошла, чтобы поддержать миссис Уорвик. — Пойдемте, моя дорогая, пойдемте, все это вам явно не по силам.
  Пожилая дама туманно взглянула на нее.
  — Я… Я пойду и прилягу сейчас, — пробормотала она, когда мисс Беннетт вела ее к двери. Старкведдер открыл перед ними дверь и, вытащив из кармана конверт, протянул его миссис Уорвик.
  — Думаю, вам лучше забрать его обратно, — предложил он.
  Повернувшись в дверях, она забрала у него конверт.
  — Да, — промолвила она. — Да, теперь в этом уже нет нужды.
  Миссис Уорвик и мисс Беннетт покинули комнату. Закрывая за ними дверь, Старкведдер заметил, что Энджелл направляется к Лоре, которая по-прежнему сидит около письменного стола. Она даже не шевельнулась при его приближении.
  — Позвольте мне сказать, мадам, — обратился к ней Энджелл, — что я крайне сожалею… и если я могу чем-то помочь, вы только…
  Не поднимая глаз, Лора прервала его.
  — Мы больше не нуждаемся в ваших услугах, Энджелл, — сухо сказала она. — Вы получите чек за ваши труды, и я предпочла бы, чтобы вы сегодня же покинули наш дом.
  — Да, мадам. Благодарю вас, мадам, — совершенно растерянно ответил Энджелл и, повернувшись, быстро вышел в коридор.
  Старкведдер закрыл за ним дверь. В комнате становилось все темнее, последние лучи солнца рисовали тенистые узоры на стенах.
  Старкведдер взглянул на Лору.
  — Вы не собираетесь привлечь его за шантаж? — спросил он.
  — Нет, — вяло ответила Лора.
  — Жаль. — Он подошел к ней. — Что ж, пожалуй, и мне пора уходить. Давайте прощаться. — Он немного помолчал. Лора по-прежнему не смотрела на него. — Не надо так сильно расстраиваться.
  — Ничего не могу с этим поделать, — с чувством ответила Лора.
  — Потому что вы очень любили этого мальчика? — спросил Старкведдер.
  Она повернулась к нему:
  — Да. И потому, что все произошло по моей вине. Понимаете, оказывается, Ричард был прав. Бедного Жана следовало отослать в лечебницу. Его надо было держать там, где он никому не смог бы причинить вреда. Однако я всячески противилась этому. То есть, в сущности, именно я виновата в смерти Ричарда.
  — О нет, Лора, не стоит впадать в сентиментальность, — грубовато возразил Старкведдер, подходя к ней. — Ричард был убит, потому что напрашивался на это. Он мог бы проявлять к своему брату хоть немного элементарной доброты, разве не так? Не терзайте себя. Теперь наконец вас ждет счастливая жизнь. «И жили они долго и счастливо до глубокой старости» — так, кажется, заканчиваются сказки.
  — Счастливая жизнь? С Джулианом? — с горечью в голосе сказала Лора. — Вряд ли! — Она нахмурилась. — Вы понимаете, теперь многое изменилось.
  — Вы имеете в виду ваши отношения с Фарраром? — спросил он.
  — Да. Знаете, когда я думала, что Джулиан убил Ричарда, это не имело для меня никакого значения. Я любила его, как прежде. — Лора помолчала и продолжила: — Я даже готова была взять его вину на себя.
  — Да, я так и понял, — сказал Старкведдер. — Очень глупо с вашей стороны. Как же вам, женщинам, нравится приносить себя в жертву!
  — Но когда Джулиан подумал, что это сделала я, — горячо произнесла Лора, — он изменился. Его отношение ко мне полностью изменилось. Впрочем, он пытался вести себя порядочно и не обвинять меня. Но на большее он был не способен. — Она удрученно подперла рукой подбородок. — Прежних чувств ко мне он уже не испытывает.
  Старкведдер отрицательно покачал головой.
  — Послушайте, Лора! — воскликнул он. — Реакции мужчин и женщин, как правило, различны. Вот в чем все дело. Мужчины, в сущности, очень ранимы и впечатлительны. Женщины способны вытерпеть гораздо больше. Мужчины не могут легко воспринять убийство. А женщины, очевидно, могут. То есть фактически, если мужчина совершает убийство ради женщины, то это, вероятно, повышает его ценность в ее глазах. У мужчины иное восприятие.
  Она взглянула на него.
  — Значит, у вас оказалось женское восприятие, — заметила она. — Ведь вы думали, что я убила Ричарда, но решили помочь мне.
  — Это другое дело, — быстро ответил Старкведдер. Казалось, ее слова захватили его врасплох. — Я должен был помочь вам.
  — Почему же вы должны были помочь мне? — спросила его Лора.
  Старкведдер уклонился от прямого ответа. Помолчав немного, он тихо сказал:
  — И я по-прежнему хочу помочь вам.
  — Разве вы не видите, — сказала Лора, отворачиваясь от него, — что мы вернулись к тому, с чего начали. В каком-то смысле, именно я убила Ричарда, потому… потому что так упорно заступалась за Жана.
  Старкведдер принес скамеечку для ног и сел рядом с Лорой.
  — Так вот что, оказывается, терзает вас на самом деле, — с удивлением сказал он. — Тот факт, что именно Жан убил Ричарда. Однако, знаете, истинность такого заключения весьма сомнительна. Вам совсем не обязательно верить этому, если вы не хотите.
  Лора пристально взглянула на него.
  — Как вы можете говорить такое? — спросила она. — Я слышала… мы все слышали… он признался в этом… он хвастался этим.
  — О да, — согласился Старкведдер. — Да, я понимаю. Но много ли вы знаете о силе внушения? Ваша мисс Беннетт очень тонко разыграла Жана, дав ему возможность пофантазировать. А этот мальчик определенно поддавался внушению. Ему понравилась мысль о том, что он на многое способен, это свойственно большинству подростков… да, ему понравилось, что он способен стать убийцей, если хотите. Ваша Бенни предложила ему отличную наживку, и он проглотил крючок. Он мог бы убить Ричарда, он сделал насечку на своем пистолете, он стал героем! — Он помедлил. — Но вы не знаете… никто из вас не знает… было ли то, что он говорил, правдой.
  — Но, ради всего святого, он же стрелял в сержанта! — запротестовала Лора.
  — О да, все верно, он был потенциальным убийцей! — признал Старкведдер. — Вполне вероятно, что он стрелял в Ричарда. Но вы не можете с уверенностью сказать, что он убил его. Это мог быть… — Он колебался. — Это мог быть кто-нибудь другой.
  Лора недоверчиво уставилась на него.
  — Но кто? — явно сомневаясь, спросила она.
  Старкведдер ненадолго задумался.
  — Например, мисс Беннетт, — предположил он. — В конце концов, она очень любит вас всех и могла решить, что это наилучший выход. Или, с другой стороны, миссис Уорвик. Или даже ваш любезный Джулиан… который потом притворился, что думает, будто вы сделали это. Один хитрый маневр, и вы сразу попались на удочку.
  Лора отвернулась в сторону.
  — Вы сами не верите в то, что говорите, — обвинила она его. — Вы просто пытаетесь утешить меня.
  У Старкведдер выглядел очень раздраженным.
  — Моя милая девочка, — возразил он, — любой мог убить Ричарда. Даже Мак-Грегор.
  — Мак-Грегор? — спросила Лора, изумленно взглянув на него. — Но Мак-Грегор умер.
  — Разумеется, он умер, — ответил Старкведдер. — Он вынужден был умереть. — Поднявшись со скамеечки, он направился к дивану. — Послушайте, — продолжал он. — Я могу рассказать вполне правдоподобную историю о том, как Мак-Грегор убил вашего мужа. Допустим, он решил убить Ричарда, чтобы отомстить за тот несчастный случай, во время которого погиб его ребенок. — Он присел на ручку дивана. — Что же он делает? Ну, во-первых, ему надо сменить фамилию. Это было нетрудно устроить, ему стоило только послать сообщение о собственной смерти из далеких районов Аляски. Конечно, для этого потребовались определенные затраты и несколько фальшивых свидетельств, но такие вещи можно организовать. Затем он меняет фамилию и начинает новую жизнь в какой-то другой стране, на новой работе.
  Лора посмотрела на него долгим взглядом, затем встала из-за стола и, пройдя по комнате, села в кресло. Закрыв глаза, она глубоко вздохнула, потом открыла глаза и вновь посмотрела на него.
  Старкведдер продолжал свое гипотетическое повествование.
  — Он следит за тем, что происходит с вашей семьей, и, узнав, что вы покинули Норфолк и переехали сюда, разрабатывает некий план. Разумеется, он сбривает бороду, красит волосы — короче говоря, тщательно маскируется. Затем туманной ночью он приезжает сюда. И тогда, допустим, происходит нечто подобное. — Он подошел к дверям в сад. — К примеру, Мак-Грегор говорит Ричарду: «У нас с вами в руках по пистолету. Я считаю до трех, и мы оба стреляем. Я пришел, чтобы отомстить вам за смерть моего ребенка».
  Лора потрясенно смотрела на него.
  — Вы знаете, — продолжал Старкведдер, — я не думаю, что ваш муж был таким отважным охотником, каким вы его считали. У меня такое впечатление, что он, возможно, не дождался бы счета три. Вы говорите, он был чертовски хорошим стрелком, однако на сей раз он промахнулся, и пуля пролетела туда, — выйдя на террасу, он показал направление, — в сад, где валяется множество других пуль. А вот Мак-Грегор не промахнулся. Он выстрелил и убил его. — Старкведдер вернулся в комнату. — Он положил свой револьвер около трупа, взял оружие Ричарда и вышел на дорогу, но вскоре вернулся.
  — Вернулся? — спросила Лора. — Но зачем ему возвращаться?
  Старкведдер молча смотрел на нее пару секунд, а затем, глубоко вздохнув, спросил:
  — Неужели вы не догадываетесь?
  Лора с удивлением смотрела на него, отрицательно качая головой.
  — Нет, у меня нет ни малейшего представления, — ответила она.
  Твердый взгляд Старкведдера по-прежнему был устремлен на Лору. После паузы он заговорил медленно, словно через силу.
  — Ну, — сказал он, — предположим, с машиной Мак-Грегора что-то случилось, и он не смог уехать отсюда. Что еще он может сделать? Единственный правильный шаг… вернуться в дом и обнаружить тело!
  — Вы говорите… — задыхаясь, сказала Лора, — вы говорите так, будто точно знаете, что именно случилось.
  Старкведдер не мог больше сдерживаться.
  — Естественно, я знаю, — вспыльчиво воскликнул он. — Неужели вы не понимаете? Я и есть Мак-Грегор! — Он прислонился к зашторенной стене, в отчаянии тряхнув головой.
  Лора поднялась с кресла, взгляд ее был недоверчивым. Не в силах полностью осознать смысл сказанного, она шагнула в его сторону, разводя руками.
  — Вы… — пробормотала она, — вы…
  Старкведдер медленно направился к Лоре.
  — Я никогда не представлял, что все так случится, — сказал он охрипшим от чувств голосом. — Я имею в виду… что я встречу вас и что эта встреча так взволнует меня… что я полюблю вас и что… О боже, это безнадежно. Безнадежно. — Склонившись, Старкведдер поцеловал руку потрясенно смотревшей на него Лоры. — Прощайте, Лора, — отрывисто сказал он.
  Он быстро вышел через дверь на террасу и исчез в тумане. Лора выбежала и позвала его:
  — Подождите… Подождите. Вернитесь!
  Туман сгущался, и бристольский туманный горн опять начал подавать сигналы.
  — Вернитесь, Майкл, вернитесь! — кричала Лора.
  Ответа не было.
  — Вернитесь, Майкл, — вновь позвала она. — Пожалуйста, вернитесь! Я тоже люблю вас.
  Она напряженно вслушивалась в тишину, но услышала только звук отъезжающей машины. Туманный сигнал продолжал звучать, а Лора, бессильно прислонившись к двери, разразилась безудержными слезами.
  
  1958 г.
  Перевод: М. Юркан
  Пьеса адаптирована Чарльзом Осборном.
  
  Рассказы (вне циклов)
  
  
  Дом грез
  Это история Джона Сигрейва — история безответной любви, напрасных надежд и бессмысленной жизни. Возможно, впрочем, что не такой уж бессмысленной, поскольку все, что он не сумел получить от жизни, в конце концов ему дала смерть.
  Род Сигрейвов — крупных землевладельцев во времена королевы Елизаветы — обеднел к концу прошлого века настолько, что, продав последний клочок земли, вынужден был отрядить одного из своих отпрысков на обучение презренному искусству делать деньги. По иронии судьбы эта участь выпала на долю человека, готового к ней меньше всех.
  На алтарь финансов был принесен Джон Сигрейв, пухлыми чувственными губами и огромными чуть удивленными темно-синими глазами удивительно напоминавший сказочных эльфов, живущих в дремучих лесах. Как и настоящим эльфам, все, что ему было нужно, — это запах земли, бескрайнее небо над головой и вкус морской соли на губах. И все это у него отняли.
  В восемнадцать он поступил на службу в солидный торговый дом простым клерком. Семь лет спустя он работал там же и в том же качестве. Как выяснилось, у него начисто отсутствовало честолюбие. Он был исполнителен, трудолюбив, пунктуален, он не чурался ни тяжелой, ни грязной работы, но не продвигался по служебной лестнице ни на шаг.
  Впрочем, ничего удивительного в этом не было, поскольку даже он сам не знал бы, что ответить, спроси кто-нибудь у него, кем бы он мог или хотел стать. Он лишь смутно догадывался, что способен на многое, и чувствовал в себе некую странную силу и необыкновенные задатки. К чему — не знал ни он, ни его коллеги. На работе его любили за неизменные дружелюбие и простоту, даже не подозревая, что это лишь способ отгородить свой внутренний мир от назойливых чужих взглядов.
  Однажды ему приснился сон — настоящий сон, а не те навязчивые детские фантазии, от которых невозможно избавиться годами. Он увидел его в одну из летних ночей — уже под утро — и, проснувшись в совершенном смятении, сел в кровати, пытаясь удержать увиденное в памяти и не дать ему ускользнуть по обыкновению всех снов.
  Почему-то это казалось ему очень важным — не дать этому сну уйти. Он должен был запомнить, что видел во сне этот Дом! Он был уверен, что это тот самый Дом, который он хорошо знал и уже не раз видел раньше, вот только он не был уверен, во сне или наяву.
  В комнату, наполненную звенящей тишиной, начинал понемногу просачиваться серый утренний свет. Было половина пятого утра — у Лондона оставались считанные часы, чтобы отдохнуть перед бурным днем, а Джон Сигрейв лежал в своей кровати с открытыми глазами, не в силах уснуть. Он был по-настоящему счастлив, что успел ухватить и запомнить свой сон, ведь сны так капризны и мимолетны и так ловко выскальзывают из медлительных пальцев только что проснувшегося сознания! А вот ему удалось схватить свой сон и сохранить его.
  Сон и впрямь был изумительным по своей красоте.
  Там был Дом, и странно, Джон ведь прекрасно знал, что в этом сне было много чего еще, но помнил он только Дом.
  И, чем больше Джон приглядывался к нему, тем отчетливее понимал, что никак не может его знать. Да что там, он и мечтать о таком не мог.
  Дом был ослепительно белый, он стоял на холме, окруженном могучими деревьями, а вдали синели холмы, но пейзаж не имел никакого отношения к красоте Дома, в этом были и странность и смысл всего сна. Дом был красив сам по себе. Необычайно красив. Настолько, что пульс Джона учащался, стоило ему представить себе этот Дом, Он, правда, немного жалел, что не успел заглянуть внутрь, где несомненно, было еще красивее, но в конце концов — утешал он себя — он и так увидел немало.
  Постепенно, по мере того как из сумрака его спальни проявлялись истинные очертания наполнявших ее предметов стало рассеиваться и очарование сна. Джон уже не мог с уверенностью сказать, так ли уж он был прекрасен.
  Может, воображение просто посмеялось над его жадной памятью? В конце концов, что он такого увидел? Какой-то белый дом на холме. Довольно, конечно, большой, со множеством темных окон (почему-то он был уверен, что дом обитаем, — просто, когда он его увидел, было слишком рано и никто еще не проснулся). И чего, в самом деле, он так разволновался? Он даже посмеялся над своей впечатлительностью, вспомнил, что приглашен на обед к мистеру Уоттермену, и выкинул сон из головы.
  
  
  Мейзи, единственная дочь Рудольфа Уоттермена, привыкла всегда получать то, что ей нравится. И вот однажды, заглянув в кабинет к отцу, она решила, что ей нравится Джон Сигрейв, который оказался там только потому, что его попросили занести начальнику кое-какие письма.
  Когда молодой клерк ушел, она принялась расспрашивать о нем у отца.
  — Один из сыновей сэра Эдварда Сигрейва, — небрежно ответил тот. — Род древний, но вконец обедневший.
  Хороший парень, хотя звезд с неба не хватает. Да и честолюбия никакого.
  Но честолюбие, в отличие от отца, волновало Мейзи меньше всего, и через пару недель она упросила его пригласить Джона на семейный обед: только отец, она сама и гостившая у нее подруга.
  Та не преминула заметить:
  — Похоже, Мейзи, ты уже все решила? Папочке только и остается, что завернуть этого твоего Джона в подарочную упаковку, оплатить и преподнести любимой дочке на блюдечке.
  — Аллегра! — вскипела Мейзи. — Это уже чересчур!
  Аллегра Керр только рассмеялась.
  — Не отпирайся, Мейзи. Ведь так оно все и есть. Если тебе понравится, например, шляпка, ты не успокоишься, пока ее не получишь. Ну, а если тебе понравится, например, клерк…
  — Не говори ерунды! Мы с ним едва знакомы.
  — И тем не менее. Чем он тебя так зацепил, Мейзи?
  — Сама не знаю, — медленно проговорила та. — Он какой-то другой, понимаешь? Не такой, как все.
  — Другой?
  — Да. Не могу объяснить. Нет, я знаю, он симпатичный, но дело не в этом. В нем есть что-то необычное. Знаешь, он как будто не видит людей. Правда. Я даже сомневаюсь, заметил ли он меня тогда в офисе отца.
  — Ну, это старый трюк, — рассмеялась Аллегра. — Сообразительный юноша.
  — Аллегра! Ты просто завидуешь.
  — Ну-ну, дорогая. Все будет хорошо. Разумеется, папочка сделает своей маленькой Мейзи такой подарок.
  — Как раз это мне меньше всего нужно.
  — Ах, вон оно что. Хочешь, чтобы все было по-честному?
  — А почему бы и нет? Разве меня нельзя полюбить по-настоящему?
  — Конечно, можно, дорогая. Думаю, в конце концов так и произойдет.
  Аллегра с улыбкой оглядела подругу: миниатюрная и женственная. Темные блестящие глаза, чувственный рот.
  Подбородок, пожалуй, немного тяжеловат, зато отличные зубы и прекрасная кожа. Модная короткая стрижка, отличная косметика и со вкусом подобранная одежда.
  — Да, — заключила Аллегра. — Он просто обязан в тебя влюбиться. Ты изумительно выглядишь, Мейзи.
  Ее подруга вздохнула.
  — Правда-правда, — добавила Аллегра. — Но, допустим — чего не бывает, — он все же этого не сделает. Не влюбится. Или, скажем, будет испытывать к тебе нежные, но исключительно дружеские чувства. Что тогда?
  — Во-первых, может, при ближайшем рассмотрении он мне еще и не понравится.
  — Не исключено. Ну, а если?..
  Мейзи пожала плечами:
  — Думаю, у меня хватит гордости.
  — Гордость хороша, чтобы скрывать чувства, а не бороться с ними, — перебила ее Аллегра.
  — Ну… — Мейзи чуть покраснела. — Если начистоту…
  Не думаю, что он откажется от такой партии. Положение в обществе, деньги и все такое.
  — Ну да, — кивнула Аллегра. — Прямая дорожка в партнеры твоего отца. Все-таки, Мейзи, ты молодец. Можешь собой гордиться. Не каждая так сумеет.
  Теперь Мейзи покраснела по-настоящему.
  — Какая ты злая, Аллегра!
  — Зато представь, как тебе было бы без меня скучно.
  Вот поэтому ты меня и терпишь. Между прочим, я всегда задавалась вопросом: почему это придворным шутам всегда все прощалось? А сейчас, похоже, могу выяснить это на собственном опыте. И не говори, что это не так. У меня ведь все как в плохом любовном романе. Есть происхождение, гордости тоже хоть отбавляй, а вот с деньгами и образованием прямо беда. «Что делать?» — спросила бедняжка.
  «Бог подаст», — был ответ. В таком положении особо щепетильничать не приходится. Делаешь, что скажут. Тем более что содержать бедную родственницу готовы обычно те, кто не может себе позволить держать слуг. Ну, соответственно и обращаются с ней, как с рабом на галере. Так что уж лучше я побуду шутом. По крайней мере, можно безнаказанно дерзить, острить и даже хамить (не слишком, конечно, потому что место потерять тоже не хочется). Постепенно становишься знатоком человеческой природы. Тебе, например, известно, что люди обожают выслушивать о себе гадости? Потому и валят толпами к проповедникам, чтобы те разделали их под орех. По той же самой причине и у меня никогда не будет недостатка в приглашениях. Самое приятное, что я могу пользоваться чужим гостеприимством, не чувствуя себя при этом ничем обязанной.
  — Это не про тебя, Аллегра. Ты сама не знаешь, что говоришь.
  — Ошибаешься, дорогая. Когда я говорю, то обдумываю каждое свое слово. И откровения мои тоже всегда очень хорошо продуманы. Когда знаешь, что до самой старости будешь зависеть от других людей, приходится быть осторожной.
  — Не говори глупостей! Я ведь знаю, сколько молодых людей делали тебе предложения. Тебе нужно только выбрать.
  Лицо Аллегры окаменело:
  — Я никогда не выйду замуж.
  — Из-за… — Мейзи посмотрела подруге прямо в глаза, и та коротко кивнула.
  С лестницы донеслись шаги, дверь распахнулась, и дворецкий объявил:
  — Мистер Сигрейв!
  Появившийся мистер Сигрейв явно чувствовал себя не в своей тарелке. Этот дом подавлял его роскошью и толщиной ковров. Кроме того, он совершенно не понимал, зачем его сюда пригласили, и, если бы мог отказаться от приглашения, так бы и поступил. Он неловко пожал руку подошедшей к нему девушке и смутно припомнил, что где-то ее уже видел.
  — Здравствуйте, мистер Сигрейв, — сказала Мейзи. — Позвольте представить вам мою подругу. Мистер Сигрейв — мисс Керр.
  Джон с готовностью повернулся и окончательно потерял дар речи. Он увидел огненно-красное платье, белый бант на гордой греческой головке и существо настолько хрупкое и эфемерное, что оно, казалось, принадлежало иному миру.
  Шурша на ходу белоснежной накрахмаленной манишкой, вошел Рудольф Уоттермен, и все общество спустилось в столовую.
  Усевшись за стол, Джон поднял глаза, обнаружил, что сидит как раз напротив Аллегры Керр и уже не сводил с нее взгляда. Он прекрасно понимал, что вежливость обязывает его ухаживать за хозяйкой дома, но не мог с собой ничего поделать и просто сидел и любовался девушкой напротив. Она и впрямь была необычайно хороша какой-то странной внутренней красотой. В ее глазах словно мерцало бледное, капризное и неверное пламя, похожее на блуждающие огни, заманивающие путника в трясину.
  Наконец Мейзи отвернулась к отцу и принялась рассказывать ему о приятеле, которого она в тот день встретила и о рассказанных им новостях. И тут, когда Джон получил наконец долгожданную возможность поговорить с Аллегрой, у него словно отнялся язык. Перехватив его умоляющий взгляд, девушка улыбнулась.
  — О погоде, — подсказала она. — Еще можно обсудить последнюю театральную премьеру или заняться подбором общих интересов. Последнее — беспроигрышный вариант.
  Джон рассмеялся.
  — Не потому ли, что в крайнем случае всегда можно сойтись на том, что мы оба обожаем собак и не любим кошек?
  — Разумеется, — серьезно ответила Аллегра.
  — Я слышал, что очень удобная тема для разговора — катехизис672.
  — О да! Но, к сожалению, я в нем не сильна.
  — Я тоже, — признался Джон.
  — Лучше вам его подучить. Чтобы нарушать правила, нужно, как минимум, их знать.
  — Ну что же, — улыбнулся Джон. — Давайте нарушать.
  Боюсь только, как бы хозяева не приняли нас за сумасшедших.
  Пальцы Аллегры, тянувшиеся в этот момент к бокалу, слепо ткнулись в хрусталь, и бокал, прокатившись по столу, со звоном разбился об пол. Мейзи с отцом как по команде повернули головы.
  — Простите, мистер Уоттермен, я такая неловкая — Ну что вы, Аллегра, сущие пустяки, — замахал тот руками.
  Джон наклонился к ней через стол.
  — Плохая примета, — шепнул он. — Вы верите в приметы?
  — Нет. Знаете, как говорится: «Хуже уже не будет».
  Она снова повернулась к Уоттермену, и Джону ничего не оставалось, как завести разговор с Мейзи. Стараясь не упустить нить беседы, он пытался вспомнить, где он слышал эти слова раньше. Наконец его осенило. Ну конечно же: ответ Сигрдривы в Вальхаме, когда Сигурд предложил ей расстаться673.
  «Неужели она имела в виду?» — подумал он, но тут Мейзи спросила его о каком-то новом спектакле, разговор плавно перешел на музыку, и Джон признался, что обожает ее.
  — После обеда попросим Аллегру сыграть нам Встав из-за стола, все отправились в гостиную — обычай, по мнению Уоттермена, предпочитавшего выпить вина и выкурить сигару, совершенно варварский.
  На этот раз, впрочем, он нашел его даже полезным, поскольку абсолютно не представлял себе, о чем бы он стал говорить с юным Сигрейвом. Как выяснилось, юноша даже в бридж играть не умел. Поэтому игра Аллегры пришлась как нельзя более кстати.
  «А все Мейзи, — вздыхал про себя Уоттермен. — Ох уж эти девичьи капризы! Стоит повстречать симпатичного парня, и начинается!»
  Аллегра играла прекрасно, насколько это возможно для любителя. Она исполнила кое-что из современного, немного Дебюсси, Штрауса, Скрябина и, наконец, перешла к «Патетической» Бетховена. Музыка, исполненная безграничного величия и печали, разлилась по комнате, как могучая яростная лавина, и вдруг Аллегра сбилась. Ее пальцы соскользнули с клавиатуры, и она, повернувшись к Мейзи, натянуто рассмеялась:
  — Видишь? Опять не дают.
  И, не дожидаясь ответа, заиграла снова. На этот раз — странную причудливую мелодию, легкую и верткую, как полет птицы. Она кружилась и парила по комнате, пока, достигнув вершины, не рассыпалась вдруг на отдельные звуки и не исчезла. Ничего похожего Сигрейв никогда раньше не слышал. Аллегра рассмеялась и встала из-за рояля. Несмотря на улыбку, она выглядела испуганной и несчастной. Джон услышал, как Мейзи тихо сказала ей:
  — Ну зачем? Ты ведь сама знаешь, что не надо было.
  — А что вы играли? — с интересом спросил Джон.
  — Так, — неохотно ответила Аллегра. — Кое-что собственного сочинения.
  Вмешался Уоттермен, и разговор ушел в сторону.
  А ночью Сигрейву снова приснился Дом.
  
  
  Джон обнаружил, что он несчастен. Собственная жизнь более не казалась ему терпимой. До сих пор ко всему, что с ним происходило, он относился как к неизбежному. Но до сих пор ему не с чем было сравнивать. Теперь все вдруг изменилось. Его мир расширился, и он прекрасно понимал почему: в его жизни появилась Аллегра Керр.
  Он полюбил ее с первого взгляда. И что же ему было теперь делать?
  В тот вечер он был слишком возбужден и взволнован, чтобы думать о будущем. Он даже и не попытался назначить Аллегре свидание или договориться о встрече. Поэтому, получив от Мейзи приглашение отправиться с ней за город на уик-энд, пришел в самый настоящий восторг. Однако его ждало разочарование — Аллегры он не увидел. Мейзи упомянула вскользь, что подруга уехала погостить к кому-то в Шотландию, и Джон не решился даже спросить, когда она возвращается. Уик-энд был безнадежно испорчен. Джон, казалось, нарочно не замечал того, что бросалось в глаза, а Мейзи, обычно прямолинейная, так и не решилась прояснить ситуацию. В результате она вела себя настолько неестественно, что даже показалась Джону высокомерной.
  Судьба, однако, распорядилась так, что Джон все же встретился с Аллегрой. Это произошло в городском парке.
  Была суббота, около полудня. Джон увидел ее издали и был уверен, что его сердце не выдержит и разорвется на месте. Он боялся, что она его забыла. Как оказалось, боялся напрасно.
  Она подождала его, и они бок о бок медленно двинулись по дорожке. Он чувствовал себя до смешного счастливым.
  — Вы верите в сны? — неожиданно для себя спросил он.
  — Только в кошмары, — мрачно ответила она.
  — В кошмары, — тупо повторил Джон. — Но почему?
  Аллегра внимательно на него посмотрела.
  — Да, я вижу, — мягко проговорила она, — вас кошмары не мучают.
  Немного волнуясь, он рассказал ей о своем сне. К тому времени Дом приснился ему уже шесть или семь раз. и с каждым разом он казался Джону все красивее.
  — Понимаете, — сбивчиво объяснял Джон, — все это как-то связано с вами. Не смейтесь, это правда. В первый раз Дом приснился мне в ночь перед нашим знакомством, и потом.
  — Со мной? — медленно повторила Аллегра. — О нет! Едва ли. Ведь насколько я поняла, ваш Дом был очень красив.
  — Как и вы, — удивленно сказал Джон.
  Аллегра покраснела.
  — Ну вот, похоже, я напросилась на комплимент. Простите, я имела в виду не совсем это. Я прекрасно знаю, что со внешностью у меня все в порядке.
  — Знаете, — продолжал Джон, — мне ведь, еще ни разу не удалось попасть внутрь этого Дома. И, тем не менее, я откуда-то твердо знаю, что внутри он даже красивее, чем снаружи.
  Теперь он говорил медленно и серьезно, как бы подчеркивая важность того, что хотел сказать.
  — Если бы вы согласились меня выслушать…
  — Конечно, — легко ответила Аллегра.
  — Так вот. Я оставляю службу. Собственно говоря, мне давно уже следовало это сделать. Нельзя день за днем просто плыть по течению, зная, что впереди ничего нет. Это недостойно мужчины. Я хочу найти что-то, в чем сумел бы добиться успеха. Что-нибудь совершенно другое. Я не знаю еще что. Может быть, поеду в Западную Африку. Не уверен. Но знаю, что хочу вернуться богатым.
  — Деньги имеют для вас такое значение?
  — Единственное, что имеет для меня значение, — это вы, — твердо сказал Джон. — Когда я вернусь.
  Аллегра наклонила голову. Ее лицо заметно побледнело.
  — Глупо было бы притворяться, будто я не замечаю, что между нами происходит. Простите меня, я должна была сказать это раньше. Дело в том, что я никогда не выйду замуж. Никогда.
  Он помолчал, обдумывая ее слова, и тихо спросил:
  — Вы не могли бы сказать почему?
  — Могла бы, но, Бога ради, не заставляйте меня объяснять это вам.
  Он опустил голову и долго молчал, а когда снова ее поднял, его лицо лесного эльфа осветилось наивной детской улыбкой.
  — Выходит, — проговорил он, — я так и не попаду внутрь Дома? Шторы так и останутся опущенными?
  Аллегра взяла его руки в свои и тихонько сжала.
  — Поверьте мне, это и к лучшему. Потому что, если вам снится Дом, то я вижу только кошмары.
  Она ушла, а он остался стоять на дорожке, растерянно глядя ей вслед.
  Ночью ему снова приснился сон. На этот раз он увидел Дом при дневном освещении, и он был красив как никогда. Его белые стены сверкали на солнце, пейзаж дышал покоем и красотой. Больше того: когда порыв ветра чуть отодвинул занавеску, Джон успел заметить, что Дом обитаем, что кто-то стоит у окна, видимо, не решаясь выглянуть. Потом чья-то рука осторожно отодвинула занавеску, и Джон, замирая от радости, подался вперед.
  Они не отрываясь смотрели друг на друга целую минуту.
  Когда Джон проснулся, его трясло от ужаса и отвращения, а перед глазами все еще стояло Существо, смотревшее на него из окон Дома. Оно было настолько уродливо и омерзительно, что на лбу Джона выступал липкий холодный пот, стоило ему о нем вспомнить. Но самым невыносимым было то, что это Существо обитало в самом прекрасном на свете Доме. Джон знал, что никогда уже не сможет увидеть этот Дом без содрогания, зная, что именно таится внутри.
  Никакая красота не смогла бы искупить того, что он увидел в окне. Джон понимал, что если когда-нибудь увидит этот Дом во сне снова, то проснется от ужаса.
  На следующий вечер Джон прямо с работы отправился к Уоттерманам. Он должен был увидеть Аллегру Керр и надеялся, что Мейзи подскажет, где ее искать.
  Лицо Мейзи осветилось при его появлении, но он этого как всегда не заметил. Схватив ее за руку, он сбивчиво объяснил ей цель своего визита.
  — Понимаете, — говорил он, — я встретил ее вчера и забыл спросить, где она остановилась.
  Он даже не почувствовал, как обмякла рука девушки.
  — Аллегра остановилась у нас, — холодно сказала Мейзи, высвобождая руку. — Но, боюсь, вы не сможете ее увидеть.
  — Но почему?
  — Сегодня утром принесли телеграмму. У нее умерла мать.
  Мейзи замялась, потом, не глядя на Джона, добавила:
  — Умерла в сумасшедшем доме. Хуже другое. Это наследственная болезнь, Джон. Дедушка Аллегры застрелился, одна из ее теток сошла с ума, а другая утопилась.
  Джон Сигрейв издал какой-то странный звук.
  — Я должна была вам это сказать, — мягко продолжала Мейзи. — Мы ведь друзья, правда? А Аллегра… Я знаю, как она вам нравится, но здесь нельзя ничего поделать.
  Она просто не может выйти замуж. Не может, понимаете?
  — Но ведь она совершенно нормальна, — выдавил Джон. Его голос звучал хрипло и неестественно. — С ней все в порядке!
  — Пока, — коротко ответила Мейзи. — В молодости с ее матерью все тоже было в порядке. Абсолютно никаких отклонений. А потом она просто сошла с ума. Я понимаю, как вам сейчас тяжело, Джон.
  — Да, — кивнул тот.
  Теперь он знал, что смотрело на него из окон Дома.
  Мейзи продолжала что-то ему объяснять, но он уже не слушал.
  — Чуть не забыл! — перебил он ее. — Я ведь зашел попрощаться и поблагодарить вас за вашу доброту, — Как? — поразилась Мейзи. — Вы уезжаете?
  Джон выдавил из себя жалкую улыбку:
  — Да, в Африку.
  — В Африку? — потерянно повторила Мейзи, чувствуя, как ее щеки заливает предательский румянец.
  И, прежде чем она успела сказать что-то еще, Джон поспешно сжал ее руку и вышел.
  Уже спустившись с лестницы, он столкнулся в холле с Аллегрой. Она только что вернулась. Траур еще больше подчеркивал безжизненную белизну ее лица. Она пытливо заглянула Джону в глаза и увлекла его в небольшую комнату рядом с кухней.
  — Мейзи сказала вам? Сказала?
  Джон кивнул.
  — Да. Но это не имеет никакого значения. Я же знаю, что вы абсолютно нормальны.
  Она грустно на него взглянула.
  — Вы абсолютно нормальны! — в отчаянии выкрикнул он.
  — Не думаю, — тихо сказала Аллегра. — Я уже говорила вам о своих кошмарах. И потом, когда я играю, они — мне трудно объяснить — приходят и хватают меня за пальцы. Они не дают мне играть.
  Джон вздрогнул, как от удара. Он не отрываясь смотрел в ее глаза, и в какой-то миг в них появилось то, что он уже однажды видел. Видел, когда отодвинулась штора в приснившемся ему Доме. Джон почувствовал, что на лбу у него выступает холодный и липкий пот. Это было выше его сил. Он едва заметно отпрянул. Едва, но этого оказалось достаточно.
  — Вот видите? — Аллегра горько улыбнулась. — Мне очень жаль, Джон. Теперь у вас не осталось и этого.
  — О чем вы?
  — О Доме, Джон. Вы уже никогда не решитесь его увидеть. Даже во сне.
  
  
  Африканское солнце беспощадно. Оно сушит землю и выжигает разум. Джон Сигрейв стонал все громче и громче:
  — Я не могу найти его. Не могу!
  Коротышка-врач — англичанин с волчьей челюстью и рыжей густой шевелюрой — склонился над своим пациентом.
  — Опять бредит! — недовольно пробормотал он. — О чем, черт его побери, он говорит?
  — Мне кажется, месье, он ищет какой-то дом, — тихо ответила стоявшая рядом сестра милосердия из соседней миссии.
  — Ну, в общем так! — грубовато заявил врач. — Или он оставляет эти свои поиски, или я за него не ручаюсь, Сколько можно твердить об одном и том же! Сигрейв! Эй, Сигрейв, вы меня слышите?
  Ему удалось ненадолго привлечь внимание больного.
  Глаза Сигрейва медленно открылись и остановились на лице врача.
  — Ну вот что, приятель. Возьмите себя в руки. Плюньте вы на этот дом, и я мигом вас вытащу. Никуда он от вас не денется. Вот выздоровеете и ищите его сколько душе угодно.
  — Да, — покорно согласился Джон. — Не денется. Тем более что его никогда и не было.
  — Вот и славно! — развеселился доктор. — Теперь вы быстро пойдете на поправку.
  Он ушел, громогласно обсуждая что-то с сестрой, а Джон Сигрейв лежал и размышлял. Лихорадка на время отступила, и он мог наконец собраться с мыслями. Вскоре он уже точно знал, что ему нужно. Ему нужно найти Дом.
  Целых десять лет он старался о нем не думать. Одна мысль, что он может увидеть его снова, повергала его в ужас. Это теперь он понял, что встреча все равно неизбежна, а тогда, десять лет назад…
  Он лежал и вспоминал. Дом приснился ему только еще раз. Джон отлично помнил, какой панический ужас охватил его сначала, как медленно и осторожно он приближался к Дому и какое облегчение охватило его, когда он понял, что Дом опустел.
  От него как раз медленно отъезжал большой мебельный фургон. Джон сразу догадался, что это последний жилец вывозит свои вещи. Он подошел к фургону и заговорил с возчиком. Тот был одет во все черное, и грузчики были в черном, и фургон, и лошади с пышными гривами — все было черным. Джон помнил, это произвело на него очень тягостное впечатление, и все пытался понять почему, но не смог. Так или иначе, он оказался прав. Возчик объяснил ему, что последний жилец выезжает, срок аренды кончился, и Дом будет стоять пустым, пока его владелец не вернется из-за границы. Кажется, он уехал куда-то в Африку.
  Проснувшись, он понял, что снова может смотреть на Дом без содрогания. Месяцем позже пришло письмо от Мейзи (она упорно продолжала писать ему раз в месяц), в котором, среди прочего, сообщалось, что Аллегра Керр в точности повторила судьбу своей матери и что, хотя все это чудовищно несправедливо и очень грустно, возможно, смерть стала для нее избавлением. Это известие уже не застигло Джона врасплох. Сон с черным фургоном в какой-то мере подготовил его к этому. Но все это было странно.
  Очень странно. Самое скверное, с тех пор он не мог больше отыскать этот Дом, как ни старался. Он не помнил к нему дорогу.
  Лихорадка вернулась, снова погрузив Джона в липкий и нескончаемый кошмар, и он забился в постели, пытаясь отыскать свой Дом.
  Как же он мог забыть: ведь Дом стоит на холме! Значит, придется подниматься. Вверх, вверх, все время вверх.
  Но как тяжело! И главное, он снова сорвался, и который раз подъем приходится начинать сначала. Проходят дни, месяцы, может, годы — он не был уверен — а он все поднимается. Иногда откуда-то снизу доносится голос врача, но ему нельзя оглядываться, он слишком занят. И потом, этот голос запрещает ему искать Дом, как будто это возможно.
  Нет, он должен успокоиться. Разве можно искать Дом в такой спешке? Нужно успокоиться и отдохнуть. Но до чего же жарко! Нет, что это он? Разве ему жарко? Ведь на самом деле ему холодно, очень холодно. Вокруг снег, и лед, и голубые громады айсбергов. Но как же он устал!
  Нет, не стоит больше оборачиваться: на это уходит слишком много сил. А вот и лужайка. Какая удача! Зеленая тенистая лужайка прямо среди холода, снега и айсбергов. Как же ему повезло! А какие здесь деревья!
  Хотя разве это деревья? Впрочем, не важно. А это что?
  Наверное, цветы. Синие, золотые. Но как же здесь все знакомо! Ну конечно, он уже бывал здесь прежде. Вон там, сквозь ветви деревьев, уже виден Дом. И как же он прекрасен! Ничто не может затмить его красоты. Джон поднимается на ноги и спешит к Дому. Подумать только! Он еще ни разу не побывал внутри. Как глупо! Стоило столько времени носить в кармане ключ. Уж конечно внутри Дом еще красивее, чем снаружи, тем более сейчас, когда его подготовили к приезду хозяина, который наконец вернулся. Но чьи-то руки хватают его и оттаскивают назад, трясут в воздухе, как тряпку. Какой грубый голос: «Держись, парень! Не уходи! Ты ведь можешь, я знаю». Глаза Джона чуть приоткрылись и безразлично скользнули по перекошенному — словно от злобы — лицу врача. Рядом черной тенью стояла какая-то монахиня. «Кто эти люди? — удивился Джон. — И что им от меня нужно? Неужели нельзя просто побыть одному? Мне ведь больше ничего не нужно. Только вернуться к Дому. Какие грубые у этих людей руки!» Они тащат его, тащат все дальше от Дома. А у него совсем не осталось сил сопротивляться. Хотя нет, есть еще один способ. Нужно наконец проснуться, и тогда он просто ускользнет от них, как ускользают в момент пробуждения грезы. Он просто ускользнет от них.
  Сигрейв прикрыл глаза и снова увидел вдали белые стены. Теперь голос врача доносился до него все слабее, и он почти не чувствовал на себе чужих рук. Он засмеялся и двинулся вперед.
  Теперь он был уже у самых дверей, и ничто больше не нарушало царящих вокруг тишины и покоя. Джон порылся в кармане и, достав ключ, не спеша отпер дверь.
  Подождал мгновение на пороге, наслаждаясь ощущением совершенного, невероятного счастья, вдохнул полной грудью и шагнул внутрь.
  Актриса
  В четвертом ряду партера мужчина в дешевом мятом костюме подался вперед и недоверчиво прищурился, глядя на сцену.
  — Мать честная! — пробормотал он. — Нэнси Тейлор!
  Богом клянусь: Нэнси Тейлор собственной персоной!
  Он достал из кармана смятую программку, развернул ее и прочел имя, набранное самым крупным шрифтом.
  «Ольга Стормер! Вот, стало быть, как ты теперь себя называешь? Звездой, значит, стала. Денег, понятно, куры не клюют. А настоящее свое имя, поди, уже и забыла? Ну ничего, Джейк Левитт тебе напомнит».
  Первый акт закончился, занавес опустили, и зал разразился аплодисментами. Ольга Стормер, актриса, чья звезда взошла на театральной сцене несколько лет назад и чье имя было известно теперь каждому, в роли Коры из «Карающего ангела»674 превзошла саму себя.
  Джейк Левитт не аплодировал — он ухмылялся. Господи! Вот же повезло! А он-то еще голову ломал, где б раздобыть денег. Она, понятно, попробует выкрутиться, но не на того напала. Уж он обделает это дельце по высшему разряду. Это же настоящая золотая жила!
  На следующее утро «золотая жила» Джейка Левитта сидела в своей гостиной, отделанной в красно-черных тонах, и в который раз перечитывала его письмо. Ее подвижное обычно лицо, казалось, застыло в бледную красивую маску, брови угрожающе сдвинулись, а живые серо-зеленые глаза рассматривали письмо так, словно это была ядовитая змея.
  Своим изумительным голосом, способным передавать тончайшие оттенки эмоций, она позвала секретаршу:
  — Мисс Джонс!
  Из соседней комнаты тут же появилась аккуратная девушка с блокнотом и карандашом наготове.
  — Позвоните, пожалуйста, мистеру Дэнхену. Он мне нужен немедленно.
  Сид Дэнхен, ее импресарио, вошел в комнату, готовый к чему угодно. Вся его жизнь проходила в борьбе с бесчисленными капризами и слабостями великих актрис. Он в совершенстве умел льстить, смешить, развлекать, утешать или запугивать — в зависимости от ситуации. К его великому облегчению, Ольга выглядела совершенно спокойной. Она небрежно перебросила ему через стол записку:
  — Прочтите.
  Письмо было написано на дешевой бумаге и с ошибками.
  
  «Дорогая мадам.
  Я в восторге от вашего выступления в «Карающем ангеле» вчера вечером. Когда-то давно у меня была хорошая подруга в Чикаго. Нэнси Тейлор ее звали. Подумываю написать про нее статью. Если вас это интересует, готов заглянуть к вам в любое время дня или ночи.
  С уважением Джейк Левитт».
  
  Дэнхен озадаченно поднял брови.
  — И что? Кто такая эта Нэнси Тейлор?
  — Девушка, которой лучше было бы умереть, Дэнни. — В голосе Ольги звучали вся усталость и горечь, накопившиеся за тридцать четыре года ее жизни. — Да она, в сущности, и была мертва, пока этот стервятник ее не выкопал.
  — Ого! Так, значит, это…
  — Да, Дэнни, это я.
  — Шантаж, разумеется?
  Она кивнула.
  — Да. И этот человек знает свое дело.
  Дэнхен нахмурился. Ольга, прикрыв лицо длинными тонкими пальцами, спокойно его разглядывала.
  — А если все отрицать? — спросил он. — Прошло столько времени. Как он может быть уверен, что это именно вы?
  Ольга покачала головой.
  — Левитт живет тем, что шантажирует женщин. Он никогда не ошибается.
  — Полиция? — неуверенно предложил Дэнхен.
  Ольга лишь улыбнулась, изо всех сил стараясь не выдать своей паники. На самом деле ей казалось, что земля уходит у нее из-под ног.
  — А вы не думали… э… ну, рассказать обо всем сэру Ричарду? Это лишило бы шантаж всякого смысла.
  О помолвке Ольги Стормер и члена парламента сэра Ричарда Эверарда было объявлено несколько недель назад.
  — Уже. Как только он сделал мне предложение.
  — Ну, значит, и дело с концом! — облегченно воскликнул Дэнхен.
  Ольга насмешливо улыбнулась.
  — Едва ли. Вы не понимаете, Дэнни. Все гораздо хуже.
  Теперь, если Левитт выполнит свою угрозу, рухнет не только моя карьера, но еще и Ричарда. Насколько я понимаю, есть только два выхода.
  — А именно?
  — Платить, Платить ему без конца или исчезнуть и начать все сначала. — В ее голосе снова появилась усталость. — Самое смешное, Дэнни, что я ни о чем не жалею. Я была тогда голодной бродяжкой из трущоб, и мне очень хотелось оттуда выбраться. И еще я застрелила человека — правда, он больше напоминал скотину и вполне это заслужил. Тем более что случилось это при таких обстоятельствах, что ни один суд не признал бы меня виновной. Теперь-то я это знаю, но тогда, тогда я была глупой перепуганной девчонкой, и я просто сбежала.
  Дэнхен кивнул.
  — Полагаю, — медленно проговорил он, — самого Левитта прижать нечем?
  Ольга покачала головой.
  — Сомневаюсь. Он слишком труслив, чтобы пойти на что-то серьезное. — Она нахмурилась, словно прислушиваясь к собственным словам. — Труслив! Мне кажется, это можно использовать.
  — Что, если сэр Ричард встретится с ним и припугнет? — предложил Дэнхен.
  — У Ричарда для этого слишком тонкая натура. В белых перчатках такие дела не делают.
  — Тогда позвольте мне…
  — Простите, Дэнни, но вы подходите для этого еще меньше. Здесь нужно что-то среднее между силой и интеллектом. Здесь нужна хитрость. Иными словами, здесь нужна женщина. Причем женщина, которой не понаслышке знакомы темные стороны жизни. Думаю, Ольга Стормер подойдет как нельзя лучше. Помолчите, вы меня сбиваете.
  Она подалась вперед и закрыла лицо руками. Неожиданно вскинув голову, она спросила:
  — Как зовут эту девушку, которая хочет меня дублировать? Маргарет Райан, кажется? У нее еще очень похожие на мои волосы.
  — Волосы у нее, конечно, что надо, — недовольно проговорил Дэнхен, глядя на пожар, полыхающий на голове Ольги. — Собственно говоря, они точная копия ваших, но на этом сходство и заканчивается. Собираюсь уволить ее на следующей неделе.
  — Придется повременить, Дэнни, и, возможно, даже дать ей сыграть Кору. — Она одним жестом успокоила сорвавшегося с места импресарио. — Скажите мне честно, Дэнни: по-вашему, я умею играть? Я имею в виду действительно играть, а не красоваться в дорогих платьях.
  — Играть? О Господи! Ольга, вы не просто актриса, вы — лучшая! Я не видел ничего подобного со времен Дузе675!
  — Хорошо. Тогда все должно получиться. Если, конечно, я не ошибаюсь и Левитт трус. Нет, Дэнни, не спрашивайте меня ни о чем. Просто свяжитесь с этой девушкой, Райан, и скажите ей, что она меня заинтересовала. Пригласите ее от моего имени на обед. Не думаю, что она откажется.
  — Да уж.
  — Еще мне нужны какие-нибудь сильнодействующие таблетки. Такие, чтобы можно было усыпить человека на пару часов, не причинив ему особого вреда.
  Дэнхен усмехнулся.
  — Есть такие. Головная боль, правда, у нашего друга будет такая, что не позавидуешь, но и только.
  — Хорошо. Ступайте, Дэнни. Остальное я возьму на себя. Мисс Джонс! — позвала она.
  Мгновением позже карандаш уже парил над блокнотом, а Ольга, расхаживая по комнате, диктовала письма.
  Она никогда не писала ответы своей рукой.
  Вскрывая долгожданный конверт, Джейк Левитт широко ухмыльнулся.
  
  «Дорогой сэр!
  Боюсь, леди, о которой вы упомянули в письме, мне не знакома. Однако я встречаюсь со множеством людей и вполне могу ошибаться. Буду рада, если вы поможете мне исправить это недоразумение, заглянув сегодня в девять часов вечера.
  С уважением Ольга Стормер».
  
  Левитт понимающе кивнул. Умное письмо! Признаться, он был немного разочарован, что ему не удастся его использовать. С другой стороны, она согласилась с мим встретиться. Золотая жила заработала!
  
  
  Ровно в девять часов он нажал на кнопку звонка. В квартире никто не откликнулся, и он уже собирался звонить снова, когда заметил, что дверь не заперта. Он толкнул ее и вошел в холл. Осмотревшись, он прошел направо и оказался в гостиной, отделанной в черно-красных тонах.
  На столе, в круге света от лампы, лежала записка:
  
  «Пожалуйста, подождите. Я скоро вернусь.
  О. Стормер».
  
  Левитт уселся. Терпения ему было не занимать, но, подождав немного, он вдруг почувствовал себя неуютно.
  Что-то было не так. В квартире стояла абсолютная, мертвая тишина, и тем не менее его не оставляло совершенно отчетливое ощущение, что он здесь не один. Он поежился, вытер со лба пот и удивленно взглянул на руку.
  Ощущение дискомфорта все усиливалось. Тихонько выругавшись, Левитт вскочил с места и заходил по комнате. Ну, она ему заплатит за это ожидание…
  Он сдавленно вскрикнул, едва на наступив на руку, высовывающуюся из-под бархатной черной портьеры. Нагнувшись, он осторожно ее потрогал. Рука была холодная.
  Очень холодная и мертвая. Он рывком отбросил портьеру.
  За ней ничком лежала женщина, подломив под себя одну руку и вытянув в сторону другую. Вокруг ее головы раскинулся по полу нимб золотистых волос.
  Ольга Стормер! Он дрожащими пальцами нащупал ее запястье. Пульса, как он и ожидал, не было. Вот черт! Девчонка избрала не лучший способ сбежать от него. Взгляд Левитта остановился на двух шелковых кисточках, лежавших на спине Ольги. Его глаза расширились: кисточками заканчивался красный шнур, уходивший под копну рыжих волос.
  Левитт осторожно потянул за один кончик, и голова женщины неожиданно легко повернулась к нему лицом. Оно было трупного синеватого цвета. Левитт вскрикнул и отскочил назад. Что-то здесь было не так. Голова у него шла кругом, но две вещи он знал абсолютно точно: эта женщина убита, и это не Ольга Стормер!
  Услышав позади шорох, он поспешно развернулся и встретился взглядом с горничной. Она стояла, прижавшись к стене, ее лицо было таким же белым, как наколка и фартук, а в глазах застыл самый настоящий ужас. Левитт успел еще удивиться, почему она смотрит так на него, и тут горничная простонала:
  — Бог мой! Вы ее убили!
  Он даже не сразу понял, что происходит, и поспешно возразил:
  — Нет, нет, она уже была мертвой, когда я пришел.
  — Я… я все видела. Вы ее задушили.
  На лбу Левитта выступил холодный пот. Должно быть, горничная появилась как раз в тот момент, когда он потянул за шнур. Он беспомощно огляделся. Горничная была перепугана до смерти. Можно было не сомневаться, что именно она расскажет в полиции. Все случилось на ее глазах, она будет твердить это под страхом смерти. И отнимет у него жизнь в полной уверенности, что говорит правду.
  Господи! Ну надо же было так влипнуть! Даже не верится. Стоп! Может быть, и не нужно верить? Он пристально посмотрел на горничную.
  — Вы отлично знаете, что это не ваша хозяйка.
  — Конечно, — механически отозвалась девушка. — Это ее подруга. Но они обе здесь были и, как всегда, ругались.
  Актрисы — они все такие.
  Ловушка! Теперь он это понял.
  — А где же тогда хозяйка?
  — Ушла десять минут назад.
  Ловушка! И он попался в нее, как кролик. Черт! Он же знал, что с этой стервой нужно быть осторожнее! И вот, пожалуйста: она разом избавилась и от соперницы, и от него. Господи, да его же повесят! Повесят за убийство, которое он не совершал!
  Какое-то движение заставило его поднять глаза. Горничная осторожно пробиралась бочком к двери. Он лихорадочно соображал. Его взгляд метнулся к телефону и снова вернулся к девушке. Черт! Нужно любой ценой заставить ее молчать. Это единственный выход. Единственный способ избежать виселицы. Оружия у него нет, остается… Его глаза, ощупывавшие комнату, вдруг остановились и начали расширяться. На столике, совсем рядом с горничной, лежал маленький револьвер с инкрустированной рукояткой. Если бы только он успел добраться до него первым.
  Девушка перехватила его взгляд, сделала всего один шаг и, схватив револьвер, направила ему в грудь. И, хотя его дуло тряслось и ходило из стороны в сторону, Левитт понимал, что с такого расстояния промахнуться просто немыслимо. А что револьвер, принадлежащий такой женщине, как Ольга Стормер, заряжен, сомневаться не приходилось.
  Он застыл на месте, затравленно озираясь. Горничная держала его на мушке, но теперь она стояла в полуметре от двери, и проход был свободен. Левитт решил, что, если ее не трогать, она ни за что не решится выстрелить. Он глубоко вдохнул, рванулся к двери, промчался через холл и выскочил на улицу. Входная дверь захлопнулась за его спиной, обрезав слабый дрожащий крик:
  — Полиция! Убийство!
  Сбегая с крыльца, он подумал, что на месте горничной орал бы куда громче. Он огляделся по сторонам, быстро пересек улицу и, свернув за угол, перешел на торопливый шаг обычного горожанина. Он точно знал, что ему теперь делать. Сначала нужно как можно быстрее попасть в Грейвс-Энд, откуда корабли отправляются в самые отдаленные части мира. У него был знакомый капитан, который никогда не задавал лишних вопросов.
  А оказавшись на борту и в открытом море, он будет в безопасности.
  
  
  Через два часа в квартире Дэнхена зазвонил телефон:
  — Дэнни, подготовьте, пожалуйста, контракт с мисс Райан. Завтра Кору будет играть она. Успокойтесь, Дэнни, вы же знаете, что со мной бесполезно спорить. Я в огромном долгу перед ней за сегодняшний вечер. Что? Да-да, думаю, все улажено. Кстати, если она будет уверять вас, что я прекрасный гипнотизер, особенно не удивляйтесь. Я действительно погрузила ее в транс. Ну как? Две таблетки в кофе и несколько пассов. Затем загримировала ее и наложила жгут на левую руку. Это чтобы пульс не прощупывался. Ну, не хотите — не верьте. Ладно. Завтра утром все расскажу. Сейчас мне нужно спешить. Скоро вернется из кино горничная, и совсем ни к чему, чтобы она увидела меня в своем фартуке. Ох, Дэнни, как жаль, что вы меня сегодня не видели! Этим вечером я сыграла лучшую свою роль. Я была права! Джейк Левитт и в самом деле оказался трусом. И… О, Дэнни, какая же я актриса!
  На грани
  Клэр Холивел вышла из своего дома и направилась к калитке, легонько помахивая корзиной, в которую были сложены фляга с супом, немного винограда и кастрюлька со студнем домашнего приготовления. Как ни мала была деревушка Дэймер-Энд, без нищих не обходилось и в ней, а Клэр была примерной христианкой.
  В свои тридцать три года Клэр Холивел сохранила прекрасную осанку, здоровый цвет лица и живые карие глаза.
  Вряд ли ее можно было назвать красивой, но она всегда выглядела бодрой, свежей и энергичной, как, в общем-то, и положено выглядеть настоящей англичанке. В деревне ее все любили, и никто никогда не сказал о ней дурного слова. С тех пор, как два года назад умерла ее мать, Клер жила в доме одна, но она не жаловалась. В конце концов, у нее был пес Ровер, небольшой курятник и масса работы на свежем воздухе.
  Когда она отпирала калитку, мимо промчался двухместный автомобиль, и сидевшая за рулем женщина в красной шляпке небрежно помахала ей рукой. Клэр стиснула зубы и помахала в ответ. У нее тут же заныло сердце. Впрочем, это случалось всякий раз, как она видела Вивиан Ли.
  Жену Джералда!
  Меденхэм-Грэндж, родовое имение семьи Ли, располагалось в нескольких милях от деревни. Нынешним его владельцем был сэр Джералд Ли — мужчина пожилой и, как считалось в округе, весьма суровый. Суровость эта, правда, была большей частью напускной и, вдобавок, сочеталась с крайней застенчивостью. В детстве они с Клэр играли в одной песочнице, потом подружились, и с годами эта дружба становилась лишь крепче, обещая — Клэр, во всяком случае, в этом не сомневалась — со временем перейти в новое качество. В полной уверенности, что рано или поздно это случится, Клэр и не думала торопить события, и однажды…
  Она прекрасно помнила тот день — почти уже год назад, — когда тихую деревушку потрясло известие, что сэр Джералд женится на какой-то мисс Харпер — особе, которую никто в глаза не видел и слыхом о ней не слыхивал!
  Новую леди Ли в деревне невзлюбили сразу же. Она не проявляла ни малейшего интереса к приходским делам, на охоте скучала, презирала спорт и даже не думала скрывать, что ненавидит деревню. Все только головами качали, от души сочувствуя сэру Джералду, но прекрасно его при этом понимая. Вивиан Ли была настоящей красавицей, особенно в сравнении с Клэр Холивел: миниатюрная, грациозная, с копной вьющихся золотисто-рыжих волос и вызывающе огромными фиалковыми глазами.
  Джералд Ли, по простоте душевной, решительно не видел препятствий к тому, чтобы его жена и Клэр стали лучшими подругами, и постоянно приглашал последнюю в Грэндж на обеды. Его жена, в свою очередь, старалась при каждой встрече выразить Клэр свое дружеское расположение — вот как сегодня утром, например.
  Корзина с провизией предназначалась одной выжившей из ума старушке. Добравшись до места, Клэр обнаружила там викария Уилмота, и в обратный путь они двинулись уже вместе. На перекрестке, где им нужно было расходиться, они еще немного постояли, обсуждая приходские дела.
  — Джонс снова запил, — печально сообщил викарий. — Странно. Он ведь добровольно принял обет трезвости.
  — Мерзавец, — коротко сказала Клэр.
  — Не судите его строго, — смиренно проговорил викарий. — Мы не можем понять его искушений, поскольку стремление к спиртному нам чуждо, но у каждого свои искушения, и, думаю, его нужно простить.
  — Может быть, — неуверенно ответила Клэр.
  Викарий искоса взглянул на нее.
  — Некоторым посчастливилось избежать искушений, — мягко произнес он, — но это лишь до поры до времени.
  Молитесь, дабы чаша сия вас минула.
  Он попрощался и торопливо зашагал прочь. Клэр задумчиво кивнула и, повернувшись, нос к носу столкнулась с сэром Джералдом Ли.
  — Привет, Клэр. Как хорошо, что я тебя встретил! Ты отлично выглядишь. Какой у тебя чудесный цвет лица, — продолжал он, не подозревая, что минутой раньше этого цвета еще не было. — Представляешь, у Вивиан заболела мать и она уезжает в Борнмут. Боюсь, сегодняшний обед отменяется. Может, во вторник?
  — О да! Вторник мне вполне подходит.
  — Отлично. Вот и договорились. Ну, мне нужно спешить.
  И сэр Джералд удалился, жизнерадостно что-то насвистывая.
  Подойдя к своему дому, Клэр увидела, что служанка ждет ее на пороге.
  — Наконец-то вы пришли, мисс. Тут такое дело: Ровера принесли. Его машиной сбило. Утром еще.
  Клэр склонилась над собакой. Она любили всех животных, но Ровера считала почти человеком. Она осторожно ощупала одну за другой его лапы и легонько провела рукой по бокам. Ровер рыкнул и лизнул ей руку.
  — Слава Богу, кажется, ничего не сломано, — проговорила Клэр. — Разве что внутри повредилось.
  — Может, позвать врача, мисс?
  Клэр покачала головой. Она не очень-то доверяла местному ветеринару.
  — Подождем до завтра. Ведет он себя спокойно, десны хорошего цвета, значит, внутреннего кровотечения нет.
  Если завтра ему не станет лучше, съездим на машине в Скиппингтон к Ривзу. Тот и врач хороший, и человек замечательный.
  На следующий день Роверу стало хуже, и Клэр отправилась в путь. Скиппингтон, хоть и считался ближайшим городом, находился от деревни чуть не в сорока милях, но дело того стоило: упомянутый Ривз был лучшим ветеринаром в округе. Осмотрев Ровера, он, правда, обнаружил небольшие внутренние повреждения, но выразил твердую уверенность, что пес поправится. Оставив Ровера под его присмотром, Клэр почувствовала себя намного спокойнее.
  В единственной гостинице Скиппинггона останавливались обычно одни только коммивояжеры. Учитывая, что вокруг Скиппинггона не было охотничьих угодий, а сам городок стоял вдали от главных автомагистралей, ничего удивительного в этом не было. Ленч в гостинице подавали не раньше часа дня, и, чтобы скоротать время, Клэр принялась просматривать лежавшую на стойке книгу регистрации.
  Неожиданно у нее вырвалось сдавленное восклицание.
  Она определенно знала руку, которая вывела запись: «Мистер и миссис Сирил Браун. Лондон». Все эти петли, росчерки и завитушки трудно было с чем-нибудь спутать. Она готова была поклясться, что знает, кто сделал запись. И, однако, это было невозможно, поскольку Вивиан Ли находилась в этот момент в Борнмуте!
  Однако сомнительная запись притягивала ее, как магнит, и неожиданно она услышала собственный голос:
  — Миссис Сирил Браун! Да ведь я ее, кажется, знаю.
  — Такая маленькая? — с готовностью отозвалась женщина за стойкой. — С рыжими вьющимися волосами?
  Чудо какая хорошенькая. И автомобиль у нее красивый.
  Красный двухместный — как его — «пежо», что ли?
  Это была поистине невероятная удача. Клэр слушала женщину точно во сне.
  — С месяц назад они уже приезжали сюда на выходные. Видать, понравилось. Молодожены, я так думаю.
  Клэр услышала, как ее собственный и вместе с тем совершенно чужой голос произнес:
  — Благодарю вас. Я, видимо, ошиблась.
  Сидя в гостиничном ресторане и задумчиво ковыряя вилкой холодный ростбиф, она пыталась разобраться в своих чувствах, а чувств было порядочно.
  Сомнений быть не могло. Особенно приятно было то, что она раскусила Вивиан с первого взгляда. Год назад, только ее увидев, она сказала себе, что эта дамочка способна на многое. Да, но с кем же она здесь? Наверняка с кем-нибудь из бывших ухажеров. Впрочем, какая разница? Бедный Джералд… Само собой, он должен об этом узнать.
  Собственно говоря, это ее долг — открыть ему глаза. Она должна — нет, обязана, — не теряя времени, рассказать ему все. Да. Именно так и должен поступить настоящий друг. С другой стороны, ситуация была не совсем однозначна, а совесть Клэр — не вполне чиста. Разумеется, ее побуждения были совершенно искренними, но ей не нравилось то, что они слишком уж совпадали с ее желаниями. Во-первых, она не любила Вивиан. Во-вторых, развод сэра Джералда с женой — а при его книжных представлениях о чести развод был неизбежен — явился бы первым шагом к женитьбе на ней, Клэр. Она даже поежилась, настолько некрасивыми выглядели в этом свете ее предполагаемые действия.
  В общем, Клэр запуталась и уже никак не могла разобраться, что же руководит ею в первую очередь. Врожденная же порядочность не разрешала ей предпринимать каких-либо действий до тех пор, пока она не поймет, в чем именно состоит ее долг и как будет правильнее поступить. Но вот что в данном случае было бы правильным, а что нет, она не знала.
  Случай позволил ей узнать факты, способные в корне изменить жизнь любимого мужчины и ненавистной — о, как же она к ней ревновала! — женщины. Теперь она свободно могла вернуть себе первого и уничтожить вторую.
  Только вот могла ли так поступить она?
  Клэр никогда не участвовала в местных сплетнях и пересудах — неотъемлемой части деревенской жизни. Теперь получалось, что она ничем не лучше всех этих сварливых кумушек, которых она от души презирала. Ей вдруг вспомнились слова викария: «Молитесь, дабы чаша сия вас минула». Господи! Неужели это оно, искушение? Искушение, коварно принявшее обличье долга. Волк в овечьей шкуре. Но в таком случае… В таком случае она как христианка, живущая в любви и милосердии ко всему живому, не должна ничего говорить Джералду до тех самых пор, пока не будет твердо уверена в чистоте своих помыслов. Клэр решила подождать.
  Она расплатилась, вышла из гостиницы и отправилась забирать Ровера, ощущая небывалый подъем. Ей казалось. никогда еще она не была так счастлива. В самом деле: ей удалось не только вовремя разглядеть искушение, но и найти в себе силы противостоять ему, удержавшись от гнусного и недостойного христианина поступка. У нее, правда, мелькнула мысль, что некоторая отсрочка может оказаться очень даже полезной, но она тут же с гадливостью ее отбросила.
  
  
  К вечеру вторника, когда она должна была ехать на обед к чете Ли, она укрепилась в своем решении. Она будет хранить молчание. Она не осквернит своей любви к Джералду грязным доносом. Она будет делать вид, что ничего не знает. Вот.
  Она приехала в Грэндж в своем маленьком автомобиле.
  Вечер выдался очень сырой, и личный шофер сэра Джералда встретил ее у главного входа, чтобы поскорее поставить машину в гараж. Он уже отъехал, когда Клэр вспомнила, что забыла в машине книги, которые брала почитать. Она окликнула шофера, но тот не услышал. Стоявший в дверях дворецкий пришел ей на помощь и бросился вслед за машиной. На несколько минут Клэр оказалась в холле одна. Дверь в гостиную была приоткрыта, и оттуда доносился звонкий голос Вивиан:
  — О, мы ждем только Клэр Холивел. Вы должны ее знать. Она живет в деревне. Считает себя редкой красавицей. В действительности, конечно, ужас до чего неприглядная особа. Одно время совершенно бессовестно увивалась за Джералдом.
  — Ну что ты, дорогая, — послышался протестующий голос ее мужа. — Ничего подобного. Это все сплетни.
  Лично я ничего такого не замечал. Старая добрая Клэр!
  Такая милая и такая нудная!
  Клэр побледнела и сжала кулаки с такой силой, что хрустнули пальцы. В этот момент она готова была убить Вивиан Ли. Невероятным усилием воли она взяла себя в руки. Но мысль — хоть и не оформилась еще окончательно — уже родилась: ее оскорбили, а значит, дали право на месть.
  Наконец вернулся дворецкий с книгами и объявил о приходе Клэр. Когда она входила в гостиную, на ее лице играла обычная дружелюбная улыбка.
  В темно-вишневом платье, выгодно подчеркивающем ее хрупкую талию, Вивиан выглядела потрясающе. Клэр на ее фоне казалась просто-напросто замухрышкой. Она нахмурилась, вспомнив, что в скором времени они собирались вместе учиться гольфу. На поле, подумала Клэр, контраст будет еще резче.
  Джералд был очень добр и внимателен, подсознательно стараясь сгладить слова жены. Он благодарил Бога за то, что Клэр их не слышала. Он всегда к ней очень хорошо относился и предпочел бы, чтобы Вивиан не говорила тех слов вовсе. Он привык считать Клэр своим другом, и, даже если заявление жены и заронило в его душу сомнение, он с легким сердцем выкинул его из головы.
  После обеда разговор зашел о собаках, и Клэр рассказала о несчастном случае с Ровером. Выждав очередной паузы в разговоре, она добавила:
  — …так что пришлось отвезти его в субботу в Скиппингтон.
  Кофейная чашка в руке Вивиан Ли звякнула о блюдце, но Клэр даже и не взглянула в ту сторону — пока.
  — К Ривзу, естественно?
  — Да. Он сказал: ничего страшного. Но до чего ж скучный городок! Позавтракать негде. Единственная гостиница, «Каунти армс», и та больше смахивает на харчевню. — Она повернулась к Вивиан:
  — Знаете такую?
  Если у Клэр и были какие-то сомнения, теперь они исчезли полностью.
  — Я? — растерянно переспросила та и, запинаясь, выдавила:
  — Н-нет, нет, что вы!
  Ее глаза широко открылись и даже потемнели от ужаса.
  Клэр смотрела на нее спокойно и вежливо. Никто на свете не догадался бы о том удовольствии, которое ей доставил «испуг Вивиан. В этот момент она была почти готова простить сопернице ее жестокие слова. Она вдруг ощутила над ней такую власть, что почувствовала легкое головокружение. Теперь жизнь Вивиан Ли целиком и полностью зависела от нее одной.
  На следующий день Клэр получила письмо. Вивиан Ли приглашала ее вечером на чашечку чаю. Клэр ответила вежливым отказом. Как она и ожидала, вскоре Вивиан явилась сама. Она приходила дважды, каждый раз выбирая время, когда Клэр почти наверняка должна была быть дома, но так и не застала ее. Потому что, если в первом случае Клэр действительно выходила, то во второй, увидев идущую по дорожке Вивиан, она просто выскользнула через заднюю дверь.
  «Она не уверена, что именно я знаю, — говорила себе Клэр, — и хочет это выяснить. Ничего у нее не выйдет.
  Пока я не буду готова».
  К чему именно, Клэр не знала и сама, поскольку твердо решила пройти по избранному пути — пути молчания — до конца. Стоило ей вспомнить об искушении, и она тут же чувствовала огромный прилив нравственных сил. Искушение было тем сильнее, что слова Вивиан никак не выходили у нее из головы.
  В воскресенье она дважды ходила в церковь: сначала — к ранней литургии676, откуда вышла очищенная помыслами и возвышенная духовно, а затем на утреннюю службу — послушать проповедь мистера Уилмота о фарисее677. Это была одна из лучших проповедей викария. Фарисей представал перед слушателями будто живой: сначала добрый прихожанин и опора церкви, потом — все более и более разъедаемый невыносимой гордыней, и в конце концов — окончательно ею погубленный.
  На этот раз, правда, Клэр слушала не очень внимательно, потому постоянно чувствовала на себе напряженный взгляд Вивиан, сидевшей на отведенном для семьи Ли месте. Когда проповедь закончилась, Вивиан подошла к Клэр и они вместе дошли до ее дома. Немного замявшись, Вивиан спросила, не может ли она войти. Клэр, разумеется, не видела к этому никаких препятствий и провела гостью в свою маленькую гостиную, отделанную старомодным мебельным ситцем. Вивиан откровенно нервничала.
  — Знаете, а я на прошлый уик-энд ездила в Борнмут, — первым делом сообщила она.
  — Джералд мне так и сказал, — ответила Клэр.
  Они внимательно посмотрели друг на друга. Сегодня Вивиан выглядела куда хуже, чем обычно. Даже обычное очарование как будто ей изменило.
  — Когда вы были в Скиппингтоне… — начала она.
  — Когда я была в Скиппингтоне?.. — вежливо повторила Клэр.
  — Вы говорили о какой-то гостинице.
  — Да, о «Каунти армс». Но ведь вы сказали, что такой не знаете?
  — Просто забыла. Я… я там останавливалась однажды.
  — О!
  Молчание затягивалось. Клэр спокойно ждала. Наконец нервы у Вивиан не выдержали. Она резко подалась вперед и выкрикнула:
  — За что вы меня ненавидите? Не спорьте, я знаю. Всегда знала. Вы с самого начала меня невзлюбили. А теперь наслаждаетесь своей властью, играете со мной как кошка с мышью. Вы жестоки… жестоки! Вы… вы страшный человек!
  — Да что вы такое говорите, Вивиан? — искренне удивилась Клэр.
  — Вы ведь все знаете, верно? Вижу. Вижу, что знаете.
  Я это еще вчера поняла. Все-таки вынюхали. Ну, и что вы намерены теперь делать? Что вы будете делать, я вас спрашиваю?
  С минуту напрасно подождав ответа, Вивиан вскочила на ноги.
  — Что вы намерены делать? Я должна знать. Вы же не будете отрицать, что вам все известно?
  — Не буду, — холодно ответила Клэр.
  — Значит, вы все-таки меня видели?
  — Нет. Я видела вашу запись в книге регистрации.
  «Мистер и миссис Сирил Браун».
  Вивиан густо покраснела.
  — И еще, — спокойно продолжала Клэр, — я навела кое-какие справки. Как мне удалось выяснить, в Борнмут вы в тот уик-энд не ездили, да и мать за вами не посылала. Как и шестью неделями раньше.
  Вивиан тяжело опустилась на софу и расплакалась, точно маленькая девочка.
  — Что же теперь будет? — проговорила наконец она. — Вы все расскажете Джералду?
  — Еще не знаю, — холодно ответила Клэр, чувствуя себя поистине всемогущей.
  Вивиан выпрямилась и откинула со лба рыжие кудри.
  — Хотите знать остальное?
  — Думаю, было бы неплохо.
  И Вивиан рассказала ей остальное. Когда-то она была обручена с молодым инженером по имени Сирил Хэвилейд.
  Потом его здоровье вдруг пошатнулось, он потерял работу и сбережения, а заодно — но это уже по собственному желанию — и Вивиан, у которой тоже не было тогда ни пенни. Он разорвал помолвку и женился на богатой вдове, много его старше. Вскоре после этого Вивиан вышла замуж за Джералда Ли. Прошло какое-то время, и они случайно встретились снова. К этому времени Сирил с помощью денег своей жены сделал неплохую карьеру и стал известной фигурой. Остальное можно было не объяснять. В общем, это была обычная довольно неприглядная история тайных встреч, лжи и интрижек.
  — Я так его люблю, — повторяла Вивиан снова и снова, Наконец — к великому облегчению Клэр — поток бессовестных излияний иссяк, и Вивиан стыдливо пробормотала:
  — Ну?
  — Вы имеете в виду, что я намерена делать? — спросила Клэр. — Еще не знаю. Мне нужно подумать.
  — Но вы ведь не выдадите меня Джералду?
  — Думаю, мой долг состоит именно в этом.
  — Нет, нет, нет! — истерично взвизгнула Вивиан. — Он придет в бешенство. Он разведется со мной. Он погубит Сирила, Погибнет все — его карьера, здоровье, семья, наконец! Он снова останется без гроша и никогда мне этого не простит. Никогда!
  — Прошу прощения, — сказала Клэр, — но мне нет никакого дела до вашего Сирила.
  Вивиан как будто ее не слышала.
  — Говорю вам: он мне этого не простит. Он возненавидит меня! Возненавидит! О! Я этого не вынесу. Ради Бога, не говорите Джералду. Я сделаю все, что вы захотите, только не говорите Джералду.
  — Мне нужно время, чтобы все обдумать, — твердо сказала Клэр. — Я ничего не могу обещать заранее. Есть условие: вы с Сирилом пока не должны встречаться.
  — Нет, нет, мы не будем. Клянусь!
  — Когда я приму решение, то дам вам знать, — заключила Клэр, поднимаясь.
  Вивиан выскользнула из дома и, пошатываясь, побрела прочь, то и дело оглядываясь.
  Клэр поморщилась. Мерзость какая! Интересно, сдержит ли Вивиан свое обещание не видеться с Сирилом?
  Скорее всего, нет. Слишком уж она слаба и порочна!
  Во второй половине дня Клэр отправилась прогуляться. Пологие зеленые холмы осторожно опускались к морю, а петляющая тропинка дерзко стремилась вверх.
  Местные жители называли это место Гранью. Совершенно безобидное, если держаться тропинки, оно становилось смертельно опасным, стоило от нее отклониться. Коварные пологие склоны таили страшную угрозу. Когда-то Клэр лишилась здесь одной из своих собак. Та слишком увлеклась игрой и просто не заметила, что мшистая зеленая поверхность кончилась. Перескочив через край обрыва, она разбилась о скалы.
  Стоял прекрасный солнечный день. Снизу доносился сонный шелест прибоя. Присев на склоне холма, Клэр смотрела на море и размышляла. Вивиан вызывала у нее теперь лишь отвращение. Ее падение казалось теперь просто жалким. Эта женщина не стоила мести. Вот презрение было для нее в самый раз. Обдумав все еще раз, она решила пока пощадить Вивиан и, вернувшись домой, написала письмо, в котором обещала хранить молчание. Подумав немного, она приписала, что в любой момент может изменить это решение.
  Некоторое время жизнь в Дэймер-Энд шла своим чередом, иными словами, не происходило ровным счетом ничего, разве что леди Ли заметно осунулась, а Клэр Хопивел, наоборот, расцвела. Ее глаза блестели ярче, чем прежде держалась она не в пример более самоуверенно и даже начала поглядывать на некоторых прежних подруг свысока. Теперь ее часто видели в обществе леди Ли, причем молодая дама, казалось, с жадностью ловила каждое ее слово.
  Кроме того, у мисс Холивел появилась привычка невпопад вставлять в разговор странные и загадочные фразы, приводившие собеседников в полное недоумение. Она могла вдруг сказать, например, что в последнее время изменила свой взгляд на вещи, и даже странно, как, казалось бы, совершенный пустяк способен повлиять на человека. Или вдруг заявить, что не дело поддаваться ложной жалости. Обычно после этого она весьма мило улыбалась леди Ли, которая тут же бледнела и в разговоре уже не участвовала.
  Прошел год. Клэр продолжала ронять свои странные замечания, но, казалось, они уже почти не беспокоили леди Ли. Она стала выглядеть гораздо лучше; к ней даже вернулись ее обычная беспечность и легкомысленность.
  
  
  Как-то утром, выгуливая Ровера, Клэр встретила сэра Ли, который вышел пройтись со своим спаниелем. Пока собаки налаживали отношения, они разговорились.
  — Вы уже слышали? — бодро спросил сэр Ли. — Наверняка Вивиан успела проговориться.
  — О чем это? — насторожилась Клэр.
  — Мы уезжаем. За границу. Пока на год, а там как получится. Вивиан говорит, что сыта деревней по горло. Вы же знаете, ей здесь никогда особо не нравилось. — Сэр Ли, страшно гордившийся своим домом, тяжело вздохнул. — Так или иначе, я обещал ей перемену. Уже снял виллу в Алжире.
  Чудесное место. — Он самодовольно рассмеялся. — Устроим себе второй медовый месяц.
  Клэр осторожно сглотнула. Казалось, что-то подкатило к самому ее горлу и не дает вымолвить ни слова. Перед ее глазами проплыла белая вилла и апельсиновые деревья, в лицо повеяло ароматным дыханием юга.
  Второй медовый месяц! Нет, это называется иначе. Это самый настоящий побег. Вивиан хочет сбежать от нее.
  Сбежать и жить в Алжире с Джералдом: беззаботная, веселая и счастливая. Потом она услышала собственный — чуть охрипший — голос. Он сказал все что нужно. Сказал, что это чудесно и что им можно только позавидовать.
  На ее счастье, в этот самый момент Ровер вцепился спаниелю сэра Ли в бок и началась такая свалка, что ни о какой беседе не шло больше и речи.
  Вечером Клэр написала Вивиан письмо и назначила ей встречу на Грани. Еще она написала, что должна сообщить ей нечто важное.
  
  
  Утро выдалось ясным и безоблачным. Клэр весело шагала вверх по тропинке, радуясь, что назначила эту встречу на открытом воздухе, а не в душной тесной гостиной. Так всем будет проще. Ей, конечно, было немного жаль Вивиан, но — говорила она себе — тут уж ничего не поделаешь.
  Она еще издали» увидела на вершине холма желтую точку, похожую на выросший у края тропы цветок. Постепенно точка выросла и превратилась в желтое платье Вивиан. Она сидела на траве, скрестив ноги и положив ладони на колени.
  — Доброе утро, — поздоровалась Клэр. — Прекрасный денек, не правда ли?
  — В самом деле? — безразлично ответила Вивиан. — А я и не заметила. Так что вы хотели мне сообщить?
  Клэр опустилась рядом с ней на траву.
  — Совсем задохнулась, — извиняющимся тоном проговорила она. — Такой крутой подъем — Вы что, издеваетесь? — взорвалась вдруг Вивиан. — Да говорите уже что хотели, черт бы вас побрал!
  Клэр опешила, но Вивиан уже взяла себя в руки и поспешно сказала:
  — Простите меня, Клэр. Сама не знаю, как это вырвалось. Я действительно сожалею. Это все нервы. Когда вы начали говорить о погоде, я просто не выдержала. Простите.
  — Не нужно так волноваться, милочка, — сухо ответила Клэр. — Вы доведете себя до нервного срыва.
  Вивиан коротко рассмеялась:
  — Не волнуйтесь. Мне это не грозит. Так что же вы хотели мне сообщить?
  Помолчав, Клэр заговорила, мечтательно глядя на море:
  — Я решила, что будет честнее предупредить вас. В общем, я не могу больше замалчивать то, что случилось в прошлом году.
  — Иными словами, вы хотите все рассказать Джералду?
  — Да. Но лучше, если вы сделаете это сами. Так будет гораздо лучше.
  Вивиан усмехнулась.
  — Вы отлично знаете, что я никогда не решусь на это.
  Клэр помолчала. Она действительно это знала.
  — И все же так было бы лучше, — упрямо повторила она.
  Неожиданно Вивиан издала короткий неприятный смешок.
  — Насколько я понимаю, к этому поступку вас принуждает совесть? — презрительно усмехнулась она.
  — Осмелюсь заметить, есть еще люди, для которых это слово не пустой звук, — спокойно ответила Клэр.
  Вивиан подняла к ней белое застывшее лицо.
  — Бог мой! И вы действительно в это верите?
  — Разумеется.
  — Будь это так, вы давно бы уже все рассказали. Вы, однако, этого не сделали, и знаете почему? Нет, молчите, я сама отвечу. Вам нравилось чувствовать свою власть надо мной — вот почему. Нравилось, что вас кто-то боится, Нравилось мучить меня и держать в постоянном напряжении своими намеками. Господи, я только недавно научилась не обращать на это внимания.
  — Да, я заметила, что последнее время вы как будто почувствовали себя в безопасности, — кивнула Клэр. — Заметили? Поэтому ваша совесть и решила проснуться? Как раз в тот момент, когда мы решили уехать?
  Когда вы вот-вот должны были утратить свою власть надо мной?
  Она задохнулась.
  — Уверяю вас, это совершенно не так, — спокойно сказала Клэр. — Вы говорите глупости, дорогая.
  Вивиан неожиданно повернулась и схватила ее за руку:
  — Клэр, ради Бога! Я вела себя честно. Я делала все, что вы говорили. Я даже не виделась с Сирилом, клянусь вам.
  — Это ничего не меняет.
  — Клэр, у вас есть хоть капля жалости? Ну хотите, я стану сейчас на колени?
  — Лучше признайтесь во всем Джералду. Возможно, он вас и простит.
  Вивиан презрительно рассмеялась:
  — Вы же знаете Джералда. Знаете, как он злопамятен.
  Он будет мстить. И мне, и Сирилу. Я никогда себе этого не прощу. Понимаете. Клэр, Сирил недавно изобрел что-то страшно полезное. Я ничего в этом не понимаю, но он говорит, это революция в технике. Ему осталось совсем немного. Но без денег жены ничего не получится, а она страшно ревнива. Если она узнает — а она обязательно узнает, когда Джералд начнет развод, — все пойдет прахом.
  Сирил лишится работы, денег — всего. Он будет раздавлен.
  — Мне абсолютно все равно, что станется с вашим Сирилом, — возразила Клэр. — Меня волнует исключительно Джералд. Почему бы вам тоже о нем не подумать?
  — Джералд! — Вивиан прищелкнула пальцами. — Мне нет никакого дела до Джералда. Слава Богу, теперь уже можно не притворяться. Я думаю только о Сириле. Только о нем. Я дрянь, знаю, и Сирил такой же, но любим-то мы друг друга искренне. Я готова умереть за него. Слышите? Умереть!
  — Это легче сказать, чем сделать, — усмехнулась Клэр.
  — Вы мне не верите? Так слушайте: если вы донесете, я убью себя раньше, чем во все это окажется вовлечен Сирил.
  Клэр оставалась невозмутимой.
  — Вы не верите? — задыхаясь, повторила Вивиан.
  — У вас духа не хватит.
  Вивиан отшатнулась.
  — Да, вы правы. Этого мне всегда недоставало. Вот если бы существовал легкий способ…
  — А вот он, перед вами, — небрежно махнула рукой Клэр. — Достаточно пробежать по этому зеленому откосу.
  Всего несколько секунд. Помните, в прошлом году здесь разбился ребенок?
  — Да, — медленно проговорила Вивиан, — это и впрямь легко.
  Клэр насмешливо рассмеялась, и Вивиан вздрогнула, словно очнувшись.
  — Клэр, прошу вас, подумайте еще раз. Неужели вы не донимаете, что просто не имеете права делать это со мной после всего, что я пережила. Поверьте мне, я не буду пытаться увидеть Сирила. Я стану хорошей женой Джералду, клянусь вам. Или хотите, я уйду от него? Сама потребую развода? Все, что вы захотите, Клэр. Все что скажете…
  Клэр поднялась.
  — Советую вам, — проговорила она, — поскорее поговорить с мужем. Пока этого не сделала я.
  — Ясно, — тихо проговорила Вивиан. — Но я никак не могу замешивать в это Сирила…
  Она тоже поднялась и легко зашагала к тропинке. Дойдя до нее, она на секунду остановилась, словно в раздумье потом обернулась к Клэр и, помахав рукой, бросилась бежать вниз по откосу. Клэр, окаменев, смотрела, как она бежит: радостно, легко и свободно, словно ребенок.
  Потом она исчезла, и снизу донеслись крики и истеричный визг какой-то женщины. А потом наступила тишина.
  Клэр постояла еще немного и неуверенными шагами двинулась к тропе. В сотне ярдов дальше стояла группа людей. Все они смотрели вниз. Клэр сорвалась с места и подбежала к ним.
  — Да, мисс, кто-то упал с обрыва. Двое мужчин спустились вниз… посмотреть.
  Они молча ждали. Час или вечность? Клэр этого не знала. Потом на тропинке появился викарий. Он был в одной рубашке. Пальто он снял, чтобы прикрыть то, что лежало внизу.
  — Ужасно, — сказал он. — Но, по крайней мере, она умерла мгновенно. Легкая смерть.
  Он заметил Клэр и подошел к ней.
  — С вами все хорошо, моя дорогая? Я понимаю, какой это для вас шок. Вы ведь только что с ней разговаривали?
  Клэр услышала свой голос, и опять он говорил все совершенно правильно.
  Да. Они вместе гуляли. Нет, леди Ли вела себя совершенно нормально. Кто-то из свидетелей подтвердил, что женщина смеялась и даже махала кому-то рукой. Такое опасное место. Давно уже пора поставить перила.
  — Какая нелепость, какая нелепость, — потерянно повторял викарий.
  Она хрипло расхохоталась, и смех эхом прокатился над скалами.
  — Чушь! — твердо сказала Клэр. — Это я ее убила.
  Кто-то похлопал ее по плечу, и чей-то голос успокаивающе произнес:
  — Ну-ну, все будет в порядке. Сейчас вы придете в себя.
  
  
  Но Клэр не пришла в себя. Ни в тот день, ни после — никогда. Она продолжала настаивать, что убила Вивиан Ли, хотя все свидетели как один утверждали, что этого не было. Клэр настаивала. Она рыдала и билась в истерике до тех самых пор, пока в дело не вмешалась сестра Лорристон. Сестра Лорристон умела ладить с душевнобольными.
  — Соглашайтесь, — сказала она врачу.
  Тот подумал и согласился. Палату, в которую поместили Клэр, обставили как тюремную камеру. Ей сказали, что она приговорена к пожизненному заключению, и сестра Лорристон — надзирательница тюрьмы в Пентонвилле678. И Клэр успокоилась.
  — Думаю, — сказала сестра Лорристон врачу, — волноваться теперь не о чем. Да, доктор, я считаю, ножи ей можно оставить. Ни малейшей опасности самоубийства.
  Да, уверена. Не тот тип. Слишком зациклена на себе.
  Странно, но именно такие люди чаще всего теряют ощущение реальности и переступают грань.
  Золото острова Мэн
  
  Старик Милечаран жил на самом верху,
  Где Джарби и море цветов.
  И красавица дочь сказала ему,
  Хмурясь на бедный кров:
  — Отец, говорят, у тебя денег полно,
  Но я богатства не вижу.
  Почему ты скрываешь, где спрятал его,
  Разве есть у тебя кто ближе?
  — Я сложил свое золото в прочный баул
  И бросил в пучину морскую.
  Он покоится там под прилива гул
  И дразнит жадность людскую.
  
  — Мне нравится, — сказал я, когда Фенелла умолкла.
  — Еще бы Это ведь о нашем с тобой предке. Если быть точной, то о дедушке дяди Майлза. Он сколотил на контрабанде целое состояние и где-то спрятал, а вот где — неизвестно.
  Фенелла была просто помешана на своих предках.
  Интерес, который она к ним питала, всегда казался мне как минимум нездоровым. Лично меня куда больше интересуют насущные проблемы, как то: отсутствие денег в настоящем и сомнительность их появления в будущем.
  Но старинные баллады Фенелла поет изумительно, этого у нее не отнимешь.
  Фенелла — это моя кузина и время от времени невеста. Очень хороша собой. В периоды финансового подъема мы обычно помолвлены. Когда наступает спад, приходится разрывать помолвку до лучших времен.
  — И никто не пытался отыскать эти сокровища? — поинтересовался я.
  — Ясно, пытались. Только никто пока не нашел.
  — Значит, плохо искали.
  — Дядюшка Майлз тоже так говорит, — заметила Фенелла. — Мол, человек с мозгами решит эту загадку в два счета.
  Да, в этом был весь дядюшка Майлз, эксцентричный, нудный и нравоучительный. И — бывают же такие совпадения — минутой позже почтальон принес нам письмо.
  — Свят-свят-свят! — вскричала Фенелла, пробежав глазами первые строчки. — Вот черт! Я хотела сказать:
  Боже мой! В общем, дядюшка Майлз умер!
  Поскольку оба мы видели нашего эксцентричного родственника всего пару раз, можно было не притворяться, будто мы охвачены горем. Письмо, составленное адвокатской конторой в Дугласе, доводило до нашего сведения, что по воле покойного мистера Майлза Милечарана мы с Фенеллой являемся совместными наследниками его достояния, которое состоит и? дома близ Дугласа и некоторого дохода, оценить который не представляется возможным ввиду его малости. Во вложенном конверте прилагалось завещание, которое мистер Милечаран распорядился переслать Фенелле после своей смерти. Содержимое этого своеобразного документа я привожу полностью:
  
  «Дорогие Фенелла и Джуан (потому что, если верить слухам, где один из вас, там и другой, а значит, это письмо вы тоже прочтете вместе)!
  Возможно, вы помните мои слова, что каждый, у кого есть хоть капля мозгов, с легкостью отыщет сокровище, спрятанное моим дедом — тем еще, должен сказать, мерзавцем. Ну, и малость пошевелив этой самой каплей, я нашел-таки сокровище: четыре ящика чистого золота. Прямо как в сказке, верно?
  Из моих родственников живы на данный момент четверо: вы двое, племянник Юан Коридж, о котором я слышал только плохое, и кузен — доктор Фэйл, о котором я не слышал ничего хорошего.
  Поместье свое я безусловно оставляю вам, что же касается «сокровища», которое свалилось на меня исключительно благодаря избытку моего ума, то просто так передать его по наследству я не могу. Сильно подозреваю, что это изрядно бы оскорбило моего покойного предка. Поэтому я придумал маленькую хитрость.
  В настоящий момент существуют четыре «сундука» с сокровищем (заметьте, это давно уже не золото, а куда более современный его эквивалент) и четыре претендента на них — все мои ныне здравствующие родственники. Проще всего, разумеется было бы отказать каждому из них по «сундуку», но мир, дети мои, еще не настолько совершенен. В наши дни выигрывает сильнейший. Хитрейший. Или подлейший. Да будет так! Я не хочу идти против природы. Сражайтесь и выигрывайте. Боюсь только, шансов у вас маловато, ибо доброта и простодушие редко вознаграждаются в этом мире. Прекрасно все это понимая, я пошел на небольшую сделку со своей совестью. Это письмо придет к вам ровно на сутки раньше, чем к тем двоим. Таким образом, у вас есть все шансы получить первое «сокровище» Двадцати четырех часов для этого более чем достаточно. Если, конечно, у вас есть хоть какие-нибудь мозги.
  Некоторые сведения о том, как разыскать сокровище, можно найти у меня дома, в Дугласе. Ключ ко второму «сокровищу» вы получите, только когда будет найдено первое. Следовательно, со вторым и последующими сундуками ваши шансы уравниваются. От всей души желаю успеха и буду искренне рад, если все четыре «сундука» достанутся вам, в чем я очень и очень сомневаюсь. Помните, что наш милый Юан не привык останавливаться ни перед чем. Ни в коем случае не доверяйте ему. Про доктора Ричарда Фэйла ничего плохого, к сожалению, сказать не могу. Темная лошадка.
  Успеха вам, как ни слабо мне в это верится.
  Ваш любящий дядя Майлз Милечаран».
  
  Едва дочитав письмо, Фенелла опрометью кинулась к книжным полкам.
  — Ты куда? — окрикнул ее я.
  Фенелла уже лихорадочно листала железнодорожный справочник.
  — Мы должны как можно скорее попасть на остров Мэн! — воскликнула она. — Как там написано: «Доброта и простодушие»? Иными словами, глупость. Ну, я ему покажу простодушие! Джуан, мы отыщем все четыре «сундука», поженимся и заживем счастливо. С «роллс-ройсами», лакеями и мраморной ванной. Но сначала нужно поскорее попасть на Мэн.
  Прошли сутки. Добравшись до Дугласа, мы побеседовали с адвокатами и сидели теперь в гостиной Маухолд-хаус напротив миссис Скилликорн, последней экономки дядюшки Майлза, дамы суровой, но отходчивой.
  — Странные у него были привычки, — говорила она. — Вечно всех ставил в тупик своими дурацкими загадками.
  — А ключи-то где? — вскричала Фенелла. — Ключи?
  Миссис Скилликорн неспешно — а иначе она, похоже, и не умела — поднялась и вышла из комнаты. Через несколько минут она вернулась и протянула нам сложенный лист бумаги.
  Торопливо его развернув, мы обнаружили на нем прескверные стишки и самый неразборчивый почерк, какой я только видел в своей жизни:
  
  На компас? есть четыре деления
  Юг, Запад, Север, Восток.
  Восточные ветры вредны для здоровья,
  Так что идите куда хотите,
  Но только не на восток.
  
  — Ox! — разочарованно протянула Фенелла.
  — Ox! — повторил я.
  Миссис Скилликорн мрачно усмехнулась.
  — Какие-то проблемы? — участливо поинтересовалась она.
  — Но… но с чего же начать? — жалобно проговорила Фенелла.
  — Начинать, — бодро ответил я, — следует с начала. И раз уж мы…
  Но тут озарение меня покинуло, и миссис Скилликорн ехидно улыбнулась. Вредная все-таки была женщина.
  — Не могли бы вы нам помочь? — заискивающим тоном попросила Феналла.
  — Не-а. При всем желании. Ваш дядюшка ничего мне не говорил и никогда меня не слушал. Я советовала ему положить деньги в банк, да куда там! Он всегда все делал по-своему.
  — Может, вы видели, как он вытаскивал из дому сундуки или что-то в таком роде?
  — Нет, не видела.
  — И не знаете, когда именно он все это спрятал? Я имею в виду: давно или недавно?
  Миссис Скилликорн покачала головой.
  — Ну ладно, — сказал я, решительно беря дело в свои руки. — Существует две возможности. Сокровище спрятано или в доме, или где-то на острове. В зависимости от размеров.
  И тут Фенеллу осенило:
  — Скажите, миссис Скилликорн, а ничего не пропадало из дома за последнее время? Я имею в виду, из дядиных вещей?
  — Странно, что вы об этом спросили.
  — Значит, вы что-то заметили?
  — Да нет. Просто странно, что вы об этом заговорили.
  Я никак не могу найти его табакерки — а их было штуки четыре как минимум.
  — Четыре! — вскричала Фенелла. — Как раз то, что надо! Мы напали на след. Наверняка он зарыл их в саду.
  — Это вряд ли, — охладила ее пыл миссис Скилликорн. — Будь они там, я бы знала. Никто не сможет закопать что-то в моем саду так, чтобы я это не увидела.
  — В стихах говорится о делениях на компасе, — заметил я. — У вас есть карта острова, миссис Скилликорн?
  — Вон, на письменном столе лежит.
  Фенелла принялась торопливо разворачивать карту, и из нее тут же выпал какой-то листок.
  — Ого! — воскликнул я, подхватывая его на лету. — Похоже, еще ключ.
  Мы нетерпеливо склонились над клочком бумаги. Это оказалась нарисованная от руки карта. Художник из дяди Майлза был явно неважный, и единственное, что отчетливо выделялось из хаоса линий, это крест, круг и стрелка.
  Мы мрачно уставились на это творение.
  — Э-э? — выдавила Фенелла.
  — Да уж, — согласился я. — А никто и не говорил, что будет просто.
  Но тут миссис Скилликорн позвала нас ужинать, к мы с радостью сделали перерыв.
  — А вы не могли бы сварить нам кофе? — попросила Фенелла. — Только побольше и покрепче.
  Ужин оказался прекрасным. Поблагодарив миссис Скилликорн и прихватив с собой огромный кофейник, мы вернулись к карте.
  — Главное здесь — направление, — заявил я. — Похоже, стрелка указывает точно на северо-восток.
  — Похоже на то.
  Мы задумчиво рассматривали карту.
  — В таких делах очень важен подход, — сказала Фенелла. — Вот, например, что означает этот крест? Сокровище или церковь? Должны же быть какие-то правила!
  — Сомневаюсь. Тогда все было бы слишком просто.
  — Думаю, это и должно быть просто. Вот что это за черточки на одной стороне круга? На другой их нет.
  — Понятия не имею.
  — Здесь есть еще карты?
  Поскольку мы сидели в библиотеке, недостатка в картах, путеводителях и книгах по фольклору и истории острова у нас не было. Просмотрев их все, мы выработали план действий.
  — Думаю, должно получиться, — решила Фенелла.. — Я имею в виду, это единственный, случай, когда совпадает два признака.
  — Что ж, проверим, — согласился я. — Сегодня уже поздно, значит, завтра утром возьмем напрокат машину и попытаем счастья.
  — Сегодня утром, — поправила меня Фенелла. — Уже половина третьего! Ничего себе!
  
  
  Утро застало нас в дороге. Оставляя позади милю за милю, мы мчались навстречу приключениям. Настроение у нас было просто великолепное. Машину удалось найти сравнительно легко, и мы арендовали ее на неделю.
  — Если бы не конкуренты, все было бы совсем замечательно, — говорила Фенелла. — Кстати, это ведь здесь проходили дерби до того, как их перенесли в Эпсом?
  Я показал ей на фермерский дом у дороги:
  — Отсюда, по слухам, начинается тайный ход, который ведет под морем вон к тому острову.
  — Здорово! Обожаю потайные ходы! А ты? Ох, Джуан, мы почти приехали! Я так волнуюсь! Надеюсь только, мы не ошиблись.
  Через пять минут мы прибыли на место.
  — Все сходится, — с дрожью в голосе проговорила Фенелла.
  — Похоже на то. Все шесть на месте. Нам нужны эти две. У тебя есть компас?
  Пятью минутами позже на моей ладони лежала старинная табакерка. Мы не верили собственным глазам. У нас получилось!
  Вернувшись в Маухолд-хаус, мы узнали от миссис Скилликорн, что за время нашего отсутствия прибыли два джентльмена. Один из них тут же куда-то ушел, а второй до сих пор сидит в библиотеке.
  Там мы его и нашли. Джентльмен, оказавшийся высоким румяным блондином, улыбаясь, поднялся нам навстречу.
  — Мистер Фарекер и мисс Милечаран? Рад познакомиться. Я ваш троюродный брат, доктор Фэйл. Занятная игра, не правда ли?
  Несмотря на вежливый тон и приятные манеры, я мгновенно проникся к этому типу неприязнью. Слишком уж приятными были у него манеры. А еще он не смотрел в глаза.
  — Боюсь вас огорчить, — сообщил я, — Но мисс Милечаран и я уже нашли первое «сокровище».
  Он воспринял это очень спокойно:
  — Ну что ж, нашли так нашли. Вообще-то странно.
  Мы с Кориджем отправились сразу же, как получили свои письма. Вероятно, они задержались на почте.
  Мы не стали его в этом разубеждать.
  — Во всяком случае, во втором туре у нас будут равные шансы, — утешила его Фенелла.
  — Замечательно. Ну что ж, приступим? Полагаю, ключи к разгадке находятся у нашей достойной миссис… э-ээ… Скилликорн?
  — А мистер Коридж? — возразила Фенелла. — Наверное, стоит его дождаться?
  — Ах да, мистер Коридж. Совсем забыл. Что ж, нужно поскорее его найти. Я этим займусь. Вы, вероятно, устали с дороги и хотите отдохнуть.
  Он удалился.
  Судя по всему, поскорее Юана Кориджа найти не удалось, поскольку доктор Фэйл позвонил только в одиннадцатом часу вечера. Он сообщил, что они с Юаном приедут в Маухолд-хаус к десяти утра, и выразил надежду, что к тому времени миссис Скилликорн уже вручит нам все необходимые ключи.
  — Договорились, — сказала Фенелла. — Завтра в десять.
  Мы легли спать усталые, но счастливые. Утром, ни свет ни заря, нас разбудила миссис Скилликорн. От ее обычной невозмутимости не осталось и следа.
  — Нет, вы можете себе такое представить? — задыхаясь от возмущения, говорила она. — Кто-то проник ночью в дом!
  — Грабители? И что пропало? — деловито спросил я.
  — В том-то и дело, что ничего! Даже серебро не тронули.
  Мы с Фенеллой проследовали за ней на место происшествия, которым оказалась гостиная миссис Скилликорн.
  Окно было взломано и распахнуто настежь, но в гостиной царил абсолютный порядок.
  — Не пойму, зачем же они сюда залезали? — удивилась Фенелла.
  — Не иначе, за «сокровищами», — усмехнулся я и как ужаленный повернулся к миссис Скилликорн:
  — А ключи?
  Ключи к разгадке! Те, что вы собирались передать нам сегодня утром?
  — А что им сделается? Лежат себе в верхнем ящике. — Она подошла к шкафу и открыла его. — О! Точнее сказать, лежали. Теперь их нет.
  — Ну, какие же это воры? — укоризненно сказал я. — Это наши обожаемые родственники!
  Мне отчетливо — хотя и несколько запоздало — припомнилось предупреждение дядюшки Майлза. Да уж, старик знал, что говорил. Эти люди способны на все!
  — Тихо! — вдруг сказала Фенелла, подняв палец. — Слышите?
  — Мы прислушались. Откуда-то снаружи доносились слабые жалобные стоны. Выглянув в окно, мы увидели лишь густой кустарник. В одном месте, правда, кусты были поломаны, и, похоже, стоны доносились именно оттуда.
  Мы поспешили вниз и обежали дом. Первое, что бросалось в глаза, была лежащая на земле лестница. Очевидно, та самая, по которой воры забрались в окно. В нескольких шагах от нее лежал мужчина.
  Это был смуглый и довольно молодой еще человек, но, судя по тому, сколько крови собралось вокруг его головы, шансов постареть у него не было. Я опустился возле него на колени.
  — Нужно немедленно послать за доктором. Боюсь, он умирает.
  Садовник немедленно отправился за врачом, а я сунул руку во внутренний карман молодого человека и вытащил записную книжку. На ней значились инициалы «Ю.К.».
  — Юан Коридж, — сказала Фенелла.
  Мужчина приоткрыл глаза, прошептал: «Я упал» — и снова потерял сознание. Возле его головы лежал большой угловатый камень, запачканный кровью.
  — Не повезло бедняге, — заметил я. — Не упади он прямо на этот камень, скорее всего, все обошлось бы.
  — Ты думаешь? — странным тоном спросила Фенелла.
  Появившийся доктор осмотрел раненого и сокрушенно покачал головой. Сделать было уже ничего нельзя. Юану Кориджу оставалось жить от силы пару часов. Его осторожно перенесли в дом и приставили к нему сиделку. Мы все собрались у его кровати. Наконец глаза умирающего открылись и остановились на нас. В них мелькнуло что-то похожее на насмешку.
  — Мы — ваши двоюродные брат и сестра, — сказал я, — Джуан и Фенелла. Мы можем что-нибудь для вас сделать?
  Он едва заметно покачал головой и попытался что-то сказать. Мне пришлось наклониться, чтобы его расслышать.
  — Вам нужны ключи к разгадке? — с трудом прошептал он. — Забирайте. Со мной все кончено. Опасайтесь Фэйла.
  — Да, нам нужны ключи, — сказал я.
  Его губы растянулись в ухмылке:
  — Знаете ли…
  Его голова упала на подушку. Юан Коридж умер.
  
  
  — Мне это не нравится, — заявила Фенелла.
  — Да? И что именно?
  — Подумай, Джуан. Если Коридж украл ключи, то где же они теперь? В карманах у него ничего нет. А между тем миссис Скилликорн говорит, что было три запечатанных конверта. И где же они?
  — А ты как думаешь?
  — Думаю, этой ночью здесь был кто-то еще. И этот кто-то сначала выбил из-под Кориджа лестницу, а потом…
  Ты знаешь, этот камень не всегда здесь лежал. Его сюда принесли — и я нашла даже откуда. И в общем, это не Юан Коридж об него ударился. Все было совсем даже наоборот.
  — Но тогда, Фенелла, ты хочешь сказать, что это убийство?
  — Ну да, — подтвердила она, бледнея. — Самое настоящее убийство. Между прочим, доктор Фэйл обещал быть сегодня к десяти. И где же он?
  — Думаешь, он и есть убийца?
  — Уверена. Ты же знаешь, Джуан, чего стоит это сокровище.
  — Знаю. Только вот как мы его теперь найдем? Коридж знал что-то, да только не успел сказать.
  — Есть одна зацепка. Смотри. Это было у него в руке.
  Фенелла протянула мне оторванную половину фотокарточки.
  — Хм. Ну хорошо, допустим, это и есть ключ. Будем считать, убийца выхватил у Юана снимок, не заметив, что разорвал его. Боюсь только, без второй его половины…
  — Нужно попытаться.
  — Нужно, — фыркнул я, разглядывая снимок. — Не много же здесь осталось. Какая-то башня, какой-то круг…
  Найти это на местности практически нереально.
  Фенелла кивнула.
  — Знаю. Нужна вторая половина. Иными словами, Джуан, нам нужен доктор Фэйл. Мы должны найти его и проследить. И, разумеется, так, чтобы он этого не заметил.
  — И где прикажешь его искать? Эх, вот если бы Коридж успел рассказать нам.
  Мои мысли снова вернулись к умершему. И тут меня осенило:
  — Фенелла, Коридж не был шотландцем?
  — Конечно нет.
  — Но тогда… Понимаешь? Ты понимаешь, что он хотел нам сказать?
  — Нет.
  Я написал на клочке бумага несколько слов и показал ей.
  — И что это такое?
  — Название фирмы, которая нам поможет.
  — «Беллмен и Тру». Адвокаты?
  — Нет, они что-то вроде частных детективов.
  И я принялся объяснять.
  
  
  — К вам доктор Фэйл, — объявила миссис Скилликорн.
  Мы с Фенеллой переглянулись. За прошедшие двадцать четыре часа мы успели предпринять еще одну поездку, и тоже успешно. Не желая привлекать внимания, на этот раз мы ездили на конной упряжке. Теперь у нас было две табакерки.
  — Как думаешь, он догадывается, что за ним следят? — спросила Фенелла.
  — Вряд ли. Если бы не та фотография, которая дала нам нить…
  — Тс-с-с… осторожнее, Джуан. Он придет в ярость, если догадается, что мы его перехитрили.
  Однако, если доктор и был в ярости, на его манерах это никак не отразилось. Он вошел в комнату, корректный и приветливый как всегда — живое опровержение теории Фенеллы.
  — Какая ужасная трагедия! — воскликнул он. — Бедный Коридж. Думаю, он хотел нас опередить. И опередил бы, если бы его не настигло возмездие. Ужасно. Впрочем, я почти не знал беднягу. Ну да ладно. Вы, наверное, удивились, что я не пришел утром, как было условлено? Дело в том, что кто-то — очевидно, Коридж — направил меня по ложному следу. Так что весь день я провел на дальней стороне острова, пугая диких гусей. А вас, как я слышал, можно поздравить с очередной удачей? Как вам это удалось?
  Что интересно, в его голосе звучало неподдельное любопытство.
  — Кузен Юан успел нам кое-что сказать перед смертью.
  Я готов был поклясться, что при этих словах в глазах Фэйла промелькнула тревога.
  — Э-э… И что именно, если не секрет?
  — Ключ к поиску сокровищ, разумеется, — дружелюбно сообщила Фенелла.
  — О! Понимаю… Представьте, я ведь тоже оказался сегодня в той части острова, причем совершенно случайно.
  Возможно, вы даже видели, как я там прогуливался.
  — К сожалению, мы были слишком заняты, чтобы смотреть по сторонам, — любезно ответила Фенелла.
  — Ну, конечно, конечно. Сокровища. И разумеется, вы наткнулись на них совершенно случайно? Я так и думал. Скажите, какое везение! Ну, и какова же дальнейшая программа? Снова к миссис Скилликорн? За новыми указаниями?
  Оказалось, однако, что третья часть указаний хранится в адвокатской конторе. Прибыв туда и выполнив все формальности, мы получили по запечатанному конверту. Содержание всех трех оказалось одинаковым: это была карта с приложенными к ней указаниями:
  
  В 85-м году здесь творилась история,
  Десять шагов от старинного дома иди
  На восток, и второй раз по десять
  На север. Встань и смотри
  На восток. Узришь ты два древа.
  
  
  Лишь от того одного, самого
  Здесь священного,
  Вдоль круга пять футов иди от каштановой
  Ветви испанской. Условие есть: не
  Поднимай головы и смотри хорошенько. Найдешь.
  
  — Похоже, сегодня мы весь день будем дышать друг другу в затылок, — заметил доктор.
  Стараясь поддерживать видимость дружелюбия, я предложил ему место в машине, и доктор — видимо, из тех же соображений — согласился. Позавтракав в Порт-Айрин, мы тронулись в путь.
  По дороге я размышлял, почему эту часть подсказок дядюшка оставил на сохранение адвокатам. Неужели он предвидел случившуюся кражу и хотел уберечь от воров хотя бы оставшиеся ключи?
  Совместный поиск сокровищ оказался на редкость занятным мероприятием. Стараясь не слишком отдаляться друг от друга, все то и дело испытующе поглядывали на противника, стараясь определить, не посетила ли уже того счастливая догадка.
  — Думаю, за сегодняшние мучения мы смело можем благодарить дядюшку Майлза, — мрачно заметила Фенелла. — Наверняка ведь он все это нарочно придумал.
  — Не горячись, — сказал я, — здесь нужен научный подход. Давай начнем с самого начала. «В 85-м здесь творилась история». Загляни в справочник — он в бардачке, — может, там что-то есть? Потому что, если…
  — Тес! — зашипела на меня Фенелла. — Он опять подслушивает. Вон, полюбуйся, спрятался за живой изгородью. Я этого больше не вынесу.
  — Забудь про него, — твердо сказал я. — Есть только один способ добиться успеха — точно следовать указаниям.
  — А не проще будет отыскать каштановое дерево? — предложила Фенелла. — Не так уж их и много на острове.
  Пошел второй час поисков. Мы взмокли и окончательно пали духом. Мысль, что Фэйл может найти клад первым, была настоящей пыткой.
  — Помню, я читал в каком-то рассказе, — сообщил я, — о невидимых чернилах. Нужно сунуть письмо в склянку с кислотой, и все сразу проявится.
  — У нас нет с собой кислоты! — огрызнулась Фенелла.
  — У меня создалось впечатление, что дядюшка Майлз был не особенно высокого мнения о наших умственных способностях. Он бы выдумал чего попроще. Давай попробуем подержать его над костром…
  Оглядевшись, нет ли поблизости Фэйла, мы скользнули за угол живой изгороди и принялись поджигать какую-то сухую веточку. Подержав листок бумаги над огнем, я обнаружил, что на нем и в самом деле проявляются буквы. Всего два слова.
  — «Станция Киркхилл», — прочитала Фенелла, и почти в то же мгновение над изгородью появилась голова Фэйла.
  Понять по его лицу, слышал он что-нибудь или нет, не представлялось возможным, и мы просто таращились на него до тех пор, пока он не ушел.
  — Послушай, Джуан, — сказала Фенелла, когда он отошел подальше, — здесь нет никакой станции Киркхилл! — Она протянула мне карту.
  — Нет, — сказал я, рассматривая ее, — но посмотри-ка сюда.
  Я взял карандаш и прочертил на карте линию.
  — Ну конечно! И где-то на этой линии…
  — Вот именно.
  — А как бы узнать поточнее?
  Я задумался, и меня осенило снова. В тот день я был положительно в ударе.
  — А вот как! — заорал я, хватая карандаш. — Смотри!
  Фенелла испустила победный клич.
  — Вот здорово! Как все, оказывается, просто! Самое настоящее надувательство! Дядюшка Майлз и в самом деле был очень необычным человеком!
  
  
  Пришло время и для последней подсказки. Адвокат сообщил нам, что это обычная открытка, которую он уже отправил нам по почте. Больше он ничего сообщить не мог.
  Наступило утро, а открытки все не было. Мы с Фенеллой начали подозревать уже, что Фэйл каким-то немыслимым способом ухитрился перехватить ее, но на следующий день наши страхи рассеялись, а тайна разъяснилась.
  
  «Сэр (мадам), — гласила открытка.
  Извините за задержку. Дело в том, что я перепутала, шестого или седьмого числа должна была отослать вам эту открытку. Теперь я в точности выполняю инструкции мистера Милечарана и посылаю вам бумагу, хранившуюся в моей семье много лет. Зачем — и сама не знаю.
  С уважением, Мэри Керруиш».
  
  — Прислано из Брайда, — отметил я, разглядывая штемпель. — Ну, и что за бумага «хранилась в ее семье много лет»?
  Фенелла вслух прочитала:
  
  За старой пустошью, на скале, вам нужно увидеть знак,
  Этот знак подскажет вам, где найти мыс, и, главное, как.
  Этот мыс будет первой точкой: «Э». Возле наверняка
  Найдется вторая точка: «В», у самого маяка.
  Там есть тростниковый домик, рядом стоит стена,
  За нею вьется дорожка. Считайте, подсказка дана.
  
  — Неужели нельзя было выразиться яснее? — проворчала Фенелла. — Здесь повсюду скалы. Найдешь тут, на какой из них знак, как же!
  — Сначала нужно определиться с районом поисков, — авторитетно заявил я. — Потом найти скалу и знак. Знак задаст нам направление, в котором следует искать точку «Э».
  — А дальше? — заинтересовалась Фенелла.
  — Точка «Э» выведет нас на точку «В» и тростниковый домик со стеной и тропинкой. Думаю, где-нибудь под тропинкой сокровище и зарыто. Но начинать, ясно, придется со скалы.
  Именно благодаря этой злосчастной скале последняя задача дядюшки Майлза оказалась настоящей головоломкой. Вскоре разгадать ее стало для нас делом принципа.
  Нам с Фенеллой было уже абсолютно все равно, займут поиски неделю, год или всю жизнь. Время от времени мы натыкались на доктора Фэйла; похоже, ему везло не больше нашего.
  Наконец мы нашли то, что искали. Была уже почти ночь, и я предложил отложить дальнейшие поиски до утра. Фенелла запротестовала:
  — А если Фэйл тоже его найдет? Уж он-то утра точно дожидаться не будет, можешь мне поверить. Представляешь, как мы потом будем себя проклинать?
  Надо признать, я задумался. А потом меня осенило, — Фенелла, — сказал я. — Ты все так же уверена, что Юана Кориджа убил Фэйл?
  — Больше чем когда бы то ни было.
  — Тогда, думаю, у нас есть шанс его посадить.
  — И как, интересно, ты собираешься это сделать? Предупреждаю: меня от этого типа в дрожь бросает. Я к нему и на пушечный выстрел не подойду.
  — И не надо. Мы просто притворимся, что нашли «Э» и отправимся в путь. Держу пари, он последует за нами. А места там, сама знаешь, глухие — как раз то, что ему надо.
  А когда мы сделаем вид, будто что-то нашли, он точно не выдержит.
  — А потом?
  — А потом, — ответил я, — его ждет сюрприз.
  
  
  Было около полуночи. Немного не доехав до места, мы вышли из автомобиля и стали осторожно продвигаться вдоль стены. У Фенеллы в руке был фонарик, у меня — револьвер. Мы были готовы ко всему.
  Неожиданно Фенелла остановилась и вскрикнула:
  — Смотри, Джуан, вот оно!
  Я, конечно, знал, что она играет, но это прозвучало так убедительно. В общем, я как последний идиот вытянул шею в том направлении, куда она ткнула пальцем, а когда обернулся, доктор Фэйл уже держал нас на мушке.
  — Добрый вечер, — сказал он. — Будем считать, что эту часть клада нашел я. Будьте любезны, передайте ее сюда.
  — Может быть, заодно передать вам и вторую половину фотографии? — осведомился я. — Которая осталась у мертвеца в руке? Первая, я надеюсь, при вас?
  Рука Фэйла дрогнула.
  — О чем это вы? — глухо спросил он.
  — Да все о том же, — безмятежно сказал я. — О том, что вы убили Кориджа. Выбили из-под него лестницу и пробили голову камнем. Полиция, кстати, уже в курсе.
  — Ах вот как? Ну, если меня все равно повесят, клянусь Богом, лучше висеть за три убийства, чем за одно!
  — Ложись! — заорал я, поворачиваясь к Фенелле, и в этот момент прогремел выстрел.
  Мы с Фенеллой повалились в вереск, но полицейские, прятавшиеся за стеной, уже опомнились. Второй раз Фэйлу выстрелить не удалось. Когда на него надели наручники и увели, я обнял Фенеллу.
  — Я знала, что это он! — сказала она, стуча зубами.
  — И не ошиблась, — мягко сказал я. — Только это было очень рискованно. Он ведь мог попасть в тебя.
  — Но не попал же, — возразила Фенелла. — Зато теперь я знаю, где спрятано сокровище.
  — Знаешь?
  — Конечно. Вот, смотри. — Она написала на клочке бумаги слово и показала его мне. — Но искать его мы отправимся уже завтра. Надо тебе сказать, здесь не так уж и много мест, где его можно спрятать.
  
  
  Было уже около полудня, когда Фенелла воскликнула:
  — Есть! Вот она, четвертая табакерка. Теперь они все у нас. Дядя Майлз мог бы нами гордиться. А теперь…
  — А теперь, — перебил ее я, — мы поженимся и будем жить долго и счастливо.
  — Жить на острове Мэн, — уточнила Фенелла.
  — И на золото острова Мэн, — добавил я, рассмеявшись.
  Ради самого дорогого
  Служащая бюро по трудоустройству, больше напоминавшая настоящую светскую даму, деликатно откашлялась и удивленно посмотрела на девушку.
  — Стало быть, вы отказываетесь? Это предложение, к слову сказать, поступило к нам только сегодня утром. Мне это место представляется крайне выигрышным. Подумайте: Италия, вдовец с трехлетним малышом на руках и пожилая дама — мать или дальняя родственница, не помню точно.
  Джойс Ламберт снова покачала головой.
  — Есть причины, по которым я не могу покинуть Англии, — повторила она устало. — Вот приходящей прислугой я бы устроилась с удовольствием. Если можно.
  Она изо всех силах старалась держать себя в руках, но ее голос все же немного дрогнул. Она умоляюще подняла на даму свои темно-синие глаза.
  — Весьма проблематично, мисс Ламберт, весьма. Сейчас даже к приходящей прислуге выдвигаются исключительные требования, а у вас нет даже элементарного опыта. И потом, такие места идут нарасхват, на них выстраиваются целые очереди. Поверьте мне, буквально очереди: сотни, ну просто сотни желающих.
  Она сочувствующе помолчала.
  — Вероятно, у вас иждивенец на попечении?
  Джойс кивнула.
  — Ребенок?
  — Почти, — согласилась она с едва заметной улыбкой.
  — Печально, крайне печально. Разумеется, я постараюсь сделать для вас все что можно, но повторяю…
  Она пожала плечами. Разговор явно закончился, и Джойс поднялась. Когда она выходила из неприветливого здания на улицу, ей пришлось прикусить губу, чтобы не расплакаться.
  «Не смей! — строго сказала она себе. — Не смей реветь, словно сопливая девчонка. Знаешь что? Ты просто сдалась. Никогда нельзя сдаваться. Впереди еще целый день — столько всего может случиться! И потом, что-то подкинет тетя Мэри, так что на пару недель хватит. Вперед, Джойс, вперед, или ты забыла, что богатые родственники ждать не любят?»
  Пройдя по Эджвер-роуд, она торопливо пересекла парк и, дойдя до Виктории-стрит, зашла в универмаг. Отыскав там комнату отдыха, она уселась на диван и принялась ждать. Не прошло и пяти минут, как в комнату вошла нагруженная покупками дама.
  — А, ты уже здесь, Джойс? Я, кажется, чуточку опоздала? Обслуживание в кафе оставляет желать лучшего. Не то что в былые времена. Ты, надеюсь, уже завтракала?
  — Да, конечно, — весело ответила Джойс после короткой внутренней борьбы.
  — Лучше всего здесь завтракать в половине первого, — наставительно заметила тетя Мэри, устраивая на диване свои бесчисленные пакеты. — В это время меньше всего народу. Кстати, особенно рекомендую яичницу с карри!
  — Непременно попробую, — чуть слышно прошептала Джойс, пытаясь избавиться от невесть откуда взявшегося чудесного запаха еды.
  — Ты что-то исхудала, дитя мое, — жизнерадостно констатировала тетя Мэри. — Надеюсь, ты не забиваешь себе голову всей этой новомодной вегетарианской ерундой? Побольше мяса, дитя мое, вот что я тебе скажу. Мясо еще никому не вредило.
  Джойс стоило огромного труда не выкрикнуть, что ей оно сейчас просто необходимо.
  Она молила Бога, чтобы тетя Мэри перестала говорить о еде. Столько надежд возлагала она на эту встречу… И вместо этого слушать про яичницу с карри и мясо… Это было слишком. Действительно слишком!
  — Так вот, милочка, — беззаботно щебетала тетя Мэри, — письмо твое я получила и очень рада, что ты наконец объявилась. Я же говорила, что в любой момент приму тебя с распростертыми объятиями, и это действительно так, только представь: как нарочно, на днях мне предложили сдать комнаты на очень выгодных условиях. Ну настолько выгодных, что просто глупо было бы упустить такую возможность. Снимают весь дом на пять месяцев. Мебель, белье, посуда — все везут с собой. Так что во вторник они переезжают ко мне, а я — в Хэррогейт. Может, и ревматизм заодно подлечу.
  — Понятно, — выдавила Джойс. — Напрасно я вас вытащила.
  — Глупости. Просто приедешь как-нибудь в другой раз. Всегда тебе рада, моя милая, ты же знаешь.
  — Спасибо, тетя Мэри.
  — Нет, ты определенно выглядишь какой-то замученной, — недовольно повторила тетя Мэри, без тени смущения разглядывая девушку. — Похудела, осунулась. Сплошные кости да кожа. И что это за цвет лица? Ты же всегда была у нас кровь с молоком. Нет, эта учеба тебя до добра не доведет.
  — Пожалуй, на сегодня с меня действительно хватит, — устало усмехнулась Джойс и поднялась. — Ну, тетя Мэри, мне пора.
  Она пошла прямо домой. Прямо — это пешком через Сент-Джеймский парк, потом через всю Беркли-сквер и Оксфорд-стрит, затем вверх по Эджвер-роуд до того места, где улица, кажется, и рада была бы продолжаться, да вдруг возьми и кончись, растворившись в путанице узких грязных проулков. В одном из них и стоял старый невзрачный дом, где жила Джойс.
  Она отперла дверь, вошла в тесную грязную прихожую и по лестнице поднялась на самый верх. Еще даже не открыв дверь своей квартиры, она услышала за ней довольное сопение и тявканье.
  — Да, Терри, милый, хозяйка вернулась, — ласково сказала она.
  Как только дверь открылась, в ноги Джойс бросился спутанный комок белой шерсти. При ближайшем рассмотрении комок оказался старым дряхлым терьером с умными, но уже мутнеющими глазами. Джойс подхватила его на руки и присела на корточки.
  — Милый-милый-милый Терри! Покажи, как ты любишь свою хозяйку! Ей это сейчас так нужно!
  Терри, изо всех сил виляя обрубком хвоста, с готовностью принялся вылизывать ее лицо, уши и шею.
  — Терри, милый, что же нам с тобой делать? Что с нами будет? Ох, Терри, как я устала!
  — Ну вот что, мисс, — раздался за ее спиной скрипучий голос. — Когда вам надоест сюсюкаться с этим животным, не откажитесь выпить чашку прекрасного крепкого чая.
  — Ох, миссис Барнесс, вы так добры!
  Джойс с трудом поднялась на ноги. Миссис Барнесс была крупной и сильной женщиной, под мрачной и решительной внешностью которой скрывалось удивительно доброе сердце.
  — Чашка горячего чая никому еще не вредила, — уверенно заявила она, выражая единодушное мнение представителей среднего класса.
  Джойс благодарно приняла чашку и немножко отпила. Миссис Барнесс подозрительно за ней наблюдала.
  — Можно полюбопытствовать, мисс? Как все прошло?
  Джойс отрицательно покачала головой. Лицо ее снова помрачнело.
  — Что ж, — вздохнула миссис Барнесс, — видать, сегодня, как вы говорите, просто не наш день.
  Джойс вскинула на нее глаза.
  — Ох, неужели…
  Ее хозяйка мрачно кивнула.
  — Да. Ох уж мне этот Барнесс! Его снова выгнали с работы, и хотела бы я знать, что нам теперь делать.
  — О, миссис Барнесс, вы не подумайте… Я знаю, и должна…
  — Бросьте вы это, моя милая. Спорить не буду, всем было бы лучше, найди вы работу, но нет так нет. Просто сегодня не наш день. Вы допили? Я отнесу чашку.
  — Нет еще.
  — Ага! — обличающе заявила миссис Барнесс. — Так и знала, что вы собираетесь все отдать этому мерзкому животному. Меня не проведешь, милочка.
  — Ну пожалуйста, миссис Барнесс! Самую капельку! Вы же на самом деле не против, правда?
  — Сомневаюсь, что это что-то изменит. Ни для кого не секрет, что вы без ума от этого чудовища. Чудовища-чудовища, не спорьте. Сегодня утром оно пыталось меня укусить.
  — Не может быть, миссис Барнесс. Терри на такое не способен.
  — Как же! Зарычал, оскалил все какие там у него остались зубы, а я только и хотела глянуть, можно ли починить ваши туфли.
  — Просто ему не нравится, когда трогают мои вещи. Он думает, что должен их охранять.
  — Думает? Скажите, какой мыслитель! Собаке ни к чему думать. Она должна знать свое место и охранять двор от грабителей — вот и все, что она должна. И вообще, противно смотреть на эти нежности! Знаете, что я вам скажу, мисс? Усыпить его давно пора, вот что.
  — Нет, нет, нет! Никогда!
  — Да полно, полно, ваше дело, — примирительно сказала миссис Барнесс.
  Она взяла со стола чашку, вытащила из-под морды у Терри стремительно опустевшее блюдце и вышла из комнаты.
  — Терри, — тихо позвала Джойс. — Иди сюда, поговорим. Что же нам с тобой, милый, делать?
  Она присела на шаткий стул и усадила собаку на колени. Потом сняла шляпку, откинулась на спинку стула и, вытянув передние лапы Терри кверху, принялась целовать его в мордочку. Почесывая его за ушами, она тихо заговорила:
  — Ну вот что нам, например, делать с миссис Барнесс, а, Терри? Мы задолжали ей за целый месяц! Она слишком добрая, Терри, слишком. Она нас не выгонит, но ведь это не выход. Не можем же мы жить за ее счет, правда? Так делать нехорошо. И почему этот Барнесс вечно сидит без работы? Терпеть его не можем, правда, Терри? Такой всегда пьяный… А когда кто-то вечно пьяный, то, уж поверь мне на слово, он вечно и без работы. Очень все это странно. Я вот не пьянствую, а работы у меня тоже нет. Но я тебя не брошу, милый, не бойся. Как же я могу бросить своего Терри? И оставить с кем-то тоже не могу. Кто же будет тебя любить так, как я? Ты ведь уже старичок, Терри. Да-да, двенадцать лет для собаки не шутка. А старики никому не нужны. Вдобавок мы плохо видим, почти ничего не слышим, и характер у нас, ты уж извини, отвратительный. Ты ведь только меня и любишь. А на остальных мы рычим, правда? Потому что они нас не понимают и не любят, и мы это чувствуем. Никого у нас в этом мире нет кроме друг друга. Правда, милый?
  В ответ Терри нежно лизнул ее в щеку.
  — Ну скажи мне что-нибудь, милый. Терри тяжело вздохнул, заскулил и полез носом хозяйке куда-то за ухо.
  — Мне-то ты веришь, правда, ангел мой? Ты же знаешь: я тебя никому не отдам. Только что же нам все-таки делать? Дальше просто некуда, Терри.
  Она поуютнее устроилась на стуле и мечтательно прикрыла глаза.
  — А помнишь, как мы все были счастливы? Ты, я, Майкл и папа. Майкл! У него был тогда первый отпуск, и перед возвращением во Францию он хотел подарить мне что-нибудь. А я все просила его не слишком тратиться, а потом мы поехали в деревню, и там меня уже ждал сюрприз. Майкл попросил меня выглянуть в окно, и на дорожке я увидела тебя. Ты был на длинном поводке, и с тобой шел такой смешной человечек, насквозь пропахший собаками. Он еще так смешно разговаривал: «Это же не щенок, мадам, это чистое сокровище. Только взгляните! Ну разве не красавец? Я себе так и сказал: „Как только молодые господа его увидят, они обязательно скажут: „Что вы натворили, сэр? Мы же просили у вас щенка, а вы принесли сокровище!“ Он все повторял это и повторял, и мы еще долго потом называли тебя „сокровищем“. Знаешь, Терри, ты был чудесным щенком! Так смешно наклонял головку и все вилял хвостом, а его и видно-то почти не было! А потом Майкл уехал во Францию, а мы с тобой остались. Я и самая лучшая собака в мире. Помнишь, все письма от Майкла мы читали вместе! Ну скажи, что помнишь. Ты еще обнюхивал их, а я говорила: «Это от хозяина“, а ты ведь и так знал. Мы были так счастливы, так счастливы. Ты, Майкл и я. А теперь и Майкла нет, и ты совсем постарел, а я… я устала притворяться храброй.
  Терри лизнул хозяйку.
  — Ты же был со мной, когда пришла та телеграмма. Если б не ты, Терри, если б тогда не ты…
  Она надолго смолкла.
  — После этого мы уже никогда не расставались. Ни в радости, ни в печали, а ведь много было печали, верно? А теперь все и вовсе скверно. Есть, конечно, еще тетки Майкла, но они ведь думают, у нас все в порядке. Откуда же им знать, что он проиграл все деньги? Мы ведь им об этом ни за что не расскажем! Я тратила деньги, он тратил… Он, конечно, больше, но у каждого свои недостатки. Он ведь любил нас, Терри, обоих любил, а это главное. Остальное ерунда. И потом, родственники всегда его недолюбливали, вечно старались наговорить мне про него каких-нибудь гадостей. Так что не дождутся такого: узнать, что Майкл проиграл все наши деньги. Как бы мне хотелось иметь своих собственных родственников! Очень странно, что у меня их нет. Я так устала, Терри, и так хочется есть! Даже не верится, что мне только двадцать девять. Я себя чувствую на семьдесят. Я ведь совсем не храбрая, Терри, я только притворяюсь. Знаешь, такие странные мысли лезут последнее время в голову… Вчера потащилась пешком чуть не через весь Лондон, чтобы повидаться с кузиной Шарлоттой Грин. Мне почему-то казалось, что стоит мне заглянуть к ней в половине первого, и она обязательно предложит мне позавтракать. Дошла уже до самого ее дома и вдруг поняла, что просто не могу вот так вот прийти специально, чтобы поесть, и пошла назад. Глупость какая! Столько людей совершенно спокойно живет за чужой счет и думать об этом не думает! Наверное, мне не хватает силы воли.
  Терри протестующе зарычал и уткнулся носом в уголок ее глаза.
  — Какой у тебя славный нос, Терри. Такой холодный, совсем как мороженое. Обожаю тебя! Ни за что с тобой не расстанусь. «Усыпить!» Ты не слушай меня, милый. Не могу… не могу… не могу…
  Шершавый язык принялся энергично вылизывать ее лицо.
  — Все-то ты понимаешь, мой хороший. И ничего не боишься. И хочешь помочь мне, правда?
  Терри сполз с коленей и заковылял в свой угол. Повозившись там, он вернулся, неся в зубах старую треснувшую чашку.
  Джойс хотела было рассмеяться, но на глазах у нее выступили слезы.
  — Милый, и это все, чем ты можешь помочь своей хозяйке? Ох, Терри, Терри… Ну не бойся, я что-нибудь придумаю. Только что? Легко сказать. Что же нам с тобой делать?
  Она прилегла возле собаки на пол.
  — Понимаешь, милый, в чем дело… Почему-то ни гувернанткам, ни сиделкам, ни даже компаньонкам не положено иметь собак. Вот замужним женщинам это можно, да и то лучше дорогих комнатных песиков, которых можно взять под мышку и пройтись с ними по магазинам. Хотя, конечно, можно и старых слепых терьеров — кто ж им запретит?
  Она нахмурилась и замолчала. В эту минуту внизу дважды позвонили.
  — Похоже, почта, Терри.
  Джойс вскочила и сбежала по лестнице. Вскоре она вернулась с письмом в руке.
  — Если только… А вдруг…
  Она вскрыла конверт.
  
  «Уважаемая мадам!
  Тщательно осмотрев картину, мы пришли к единодушному мнению, что о ее принадлежности кисти Квиппа не может идти и речи, как, соответственно, и о ее приобретении.
  С уважением,
  Слоун и Райдер».
  
  Джойс молча смотрела на листок.
  — Вот, похоже, и все, — наконец произнесла она дрогнувшим голосом, — Это, Терри, была наша последняя надежда. Но ты не волнуйся. Я знаю выход, и это все же лучше, чем просить милостыню… Обожди меня, милый, я скоро.
  Она быстро спустилась по лестнице в темный холл, подошла к телефону и набрала номер. Голос ответившего мужчины изменился, едва она назвалась.
  — Джойс, девочка моя! Позволь вытащить тебя вечерком на танцы.
  — Не могу, — беззаботным тоном отозвалась Джойс. — Слишком сложно решить, что именно надеть.
  Она улыбнулась, представив пустые вешалки в своем шкафу.
  — А что, если я сейчас к тебе заскочу? У тебя какой адрес? Господи! Это еще где? Я так понимаю, и в твою жизнь ворвалась грубая реальность?
  — Точно.
  — Рад, что ты этого не скрываешь. Скоро буду.
  Через сорок пять минут машина Артура Холлидея уже стояла у ее подъезда. Онемевшая миссис Барнесс проводила посетителя наверх.
  Оглядевшись, Артур присвистнул.
  — Ничего себе! Девочка моя, и что же привело тебя в эту дыру?
  — Гордость и некоторые другие, столь же непрактичные чувства, — весело ответила она, насмешливо оглядывая гостя.
  Артур Холлидей считался красивым мужчиной. Светловолосый, рослый, широкоплечий, с бледно-голубыми глазами и тяжелым квадратным подбородком.
  Он осторожно присел на предложенный ему хлипкий стул.
  — Что ж, — не спеша проговорил он. — Похоже, ты свой урок получила. Между прочим, это животное кусается?
  — Нет-нет. Он прекрасно воспитан.
  Холлидей не спеша обвел ее взглядом.
  — Ты, никак, спустилась с небес, Джойс? Я прав?
  Она кивнула.
  — Милая моя, я же говорил, что всегда получаю, что мне нужно. Так что я просто набрался терпения и подождал, когда же ты наконец разберешься что к чему в этом мире.
  — Рада, что ты не передумал…
  Он подозрительно взглянул на нее и резко спросил:
  — Так ты выйдешь за меня замуж?
  Она кивнула.
  — Хоть сейчас.
  — Тогда не будем тянуть. — Он снова обвел взглядом комнату и рассмеялся.
  — Только, — выдавила Джойс, краснея, — есть одно условие.
  — Условие?
  В нем, похоже, снова проснулись подозрения.
  — Да, условие. Собака. Она поедет со мной.
  — Эта? Да она на ладан дышит. Купишь себе новую. Денег я не пожалею.
  — Мне нужен Терри.
  — Ладно, как хочешь.
  Джойс посмотрела ему прямо в глаза.
  — Ты ведь знаешь, что я тебя не люблю? Совсем не люблю.
  — А ты знаешь, что меня это ни капельки не волнует. Только, чур, без обмана. Со мной лучше играть по-честному!
  Джойс покраснела.
  — Ты не пожалеешь о своих расходах.
  — Тогда, наверное, самое время поцеловаться? — ухмыльнулся он, приближаясь.
  Она с улыбкой ждала. Он притянул ее к себе и стал целовать лицо, губы, шею… Она никак не реагировала. Наконец он ее отпустил.
  — Завтра куплю тебе кольцо, — сказал он. — Какое хочешь? С бриллиантом? С жемчугом?
  — С рубином, — ответила Джойс. — Самым большим, какой только найдешь, и обязательно, чтобы цвета крови.
  — Забавная мысль.
  — Просто хочу, чтобы оно как можно меньше походило на то, которое мне подарил Майкл.
  — Да, теперь ты вытащила билет получше.
  — Как ты тонко все подмечаешь, Артур.
  Холлидей с хохотом вышел из комнаты.
  — Терри, лизать! — приказала Джойс. — Давай, оближи меня… Сильнее… Лицо, шею… особенно шею.
  Терри радостно бросился выполнять. Задумчиво поглаживая его мягкую шерстку, Джойс объясняла:
  — Главное тут: заставить себя хорошенько думать о чем-то другом. Иначе никак. Знаешь, о чем я думала? О варенье! О варенье, которое можно будет купить завтра. О клубничном, черносмородиновом, малиновом и черносливовом. А может быть, Терри, я ему скоро надоем. Ты как думаешь? Я так на это надеюсь! Говорят, мужчинам быстро надоедают их жены. А вот Майклу я бы никогда не надоела… никогда… никогда… Ох, Майкл!
  
  
  На следующее утро Джойс проснулась с тяжелым сердцем. Она грустно вздохнула, разбудив спавшего рядом с ней на постели Терри, и тот немедленно принялся радостно ее облизывать.
  — Ох, милый ты мой. Придется нам пройти через все это. Если только не случится чуда. Терри, милый, ты не можешь сделать для меня чуда? Знаю-знаю: сделал бы, если б мог.
  Миссис Барнесс принесла чай с бутербродами. Она искренне радовалась за Джойс.
  — Так славно, что вы решились выйти за этого господина. Представляете? Он приехал на «роллс-ройсе»! На самом настоящем «роллс-ройсе»! От такого зрелища даже Барнесс протрезвел. Глядите-ка, ваша псина взгромоздилась на подоконник.
  — Он любит греться на солнышке, — объяснила Джойс, — только я ему не разрешаю. Слишком высоко. Терри, марш в комнату!
  — На вашем месте, — заметила миссис Барнесс, — я бы его все-таки усыпила. Что у него за жизнь? Одно мучение. А этот господин купит вам какую-нибудь модную собачку — знаете, которых можно носить в муфте.
  Улыбнувшись, Джойс снова позвала Терри, и тот принялся уже осторожно сползать на пол, но тут с улицы донеслось рычание дерущихся собак. Терри передумал слезать и заинтересованно уставился в окно, выражая свое отношение к происходящему сдержанным ворчанием. Он слишком увлекся, слишком подался вперед и, когда под его лапами подался гнилой карниз, не смог удержать равновесия.
  Отчаянно вскрикнув, Джойс бросилась вниз по лестнице. Через несколько секунд она уже стояла на коленях на тротуаре возле Терри. Он тихонько скулил и подергивался. Было видно, что он сильно расшибся. Джойс наклонилась к нему.
  — Терри… Терри, маленький…
  Обрубок хвоста слабо шевельнулся.
  — Терри, мальчик. Я здесь, я помогу. Маленький мой…
  Вокруг уже собиралась толпа, в основном — мальчишки.
  — Вывалился из окна. Дрянь дело. Похоже, сломал позвоночник…
  Джойс их даже не замечала.
  — Миссис Барнесс, где ближайшая ветлечебница?
  — Ну, на углу Мэре-стрит есть одна. Только как вы туда доберетесь?
  — Возьму такси.
  — Позвольте мне.
  Эти слова принадлежали пожилому мужчине, только что вышедшему из такси. Он наклонился к Терри, приподнял его верхнюю губу, затем подсунул руку под тельце.
  — Боюсь, у него сильное внутреннее кровотечение, — сказал он. — Хотя кости, по-моему, целы. Давайте-ка отвезем беднягу к врачу.
  Вместе с Джойс они начали осторожно поднимать собаку. Терри взвизгнул от боли и вцепился в руку девушки.
  — Терри, старичок мой, все будет хорошо, ты, главное, не бойся.
  Они устроили Терри на заднем сиденье, и машина тронулась. Джойс рассеянно обмотала укушенную руку носовым платком. Несчастный Терри попытался дотянуться и лизнуть ее.
  — Знаю, милый, знаю. Конечно, ты не хотел. Все в порядке, Терри, все в порядке.
  Она гладила собаку по голове. Мужчина, сидевший рядом, молча наблюдал за ними.
  Вскоре они были на месте. В вестибюле их встретил крупный грубоватый мужчина с красным лицом.
  Пока он осматривал Терри, Джойс беспомощно стояла рядом, не замечая катившихся по щекам слез.
  — Все хорошо, милый, все будет хорошо, — тихонько повторяла она.
  Наконец ветеринар выпрямился.
  — Не могу сказать ничего определенного. Собака нуждается в тщательном осмотре. Придется вам оставить ее пока здесь.
  — Но я не могу!
  — Надо. Мы о нем позаботимся. Да не волнуйтесь вы так. Через — ну, скажем — полчасика я вам позвоню.
  С тяжелым сердцем Джойс пришлось уступить. На прощание она поцеловала Терри в теплый нос и, ничего не видя от слез, спотыкаясь, спустилась по лестнице. Мужчина, который привез ее на такси, все еще ждал внизу. Джойс успела совершенно о нем забыть.
  — Такси еще здесь. Позвольте, я отвезу вас домой.
  Она покачала головой.
  — Я лучше пройдусь.
  — Тогда я пойду с вами.
  Он расплатился с таксистом, догнал Джойс, и мы молча пошли рядом. Она совершенно не замечала его присутствия.
  Когда они дошли до ее дома, незнакомец сказал:
  — Не забудьте позаботиться о руке.
  Джойс удивленно взглянула на свою руку.
  — О, все в порядке.
  — Все равно нужно как следует промыть и перевязать рану. Позвольте…
  Он поднялся вслед за ней, и Джойс равнодушно позволила ему вымыть ей руку и перевязать чистым платком.
  — Терри не хотел сделать мне больно, — зачем-то объяснила она. — Он никогда, понимаете, никогда бы не сделал мне больно. Он просто не понимал, что это я. Наверное, ему было очень больно.
  — Боюсь, что да.
  — И сейчас…
  — Поверьте: в лечебнице ему помогут, а когда ветеринар позвонит, вы просто заедете за своей собачкой, заберете домой и будете лечить здесь.
  — Да-да, конечно.
  Мужчина помолчал и двинулся к двери.
  — Надеюсь, все будет в порядке, — неуверенно произнес он.
  — Всего вам доброго.
  — До свидания.
  Только через несколько минут Джойс вдруг вспомнила, что забыла даже поблагодарить этого человека, который так ей помог.
  С неизменной чашкой в руке появилась миссис Барнесс.
  — Выпейте, моя бедняжка, немного горячего чая. Я же вижу, вы буквально валитесь с ног.
  — Спасибо, миссис Барнесс, мне не хочется.
  — Вам сразу станет лучше, моя дорогая, поверьте. И не убивайтесь вы так. Поправится ваш песик, куда ж он денется! А нет, так муж купит вам нового, еще лучше…
  — Нет, миссис Барнесс, нет. Нет. Прошу вас, пожалуйста, оставьте меня.
  — Да я же только…. Это что? Кажется, телефон?
  Миссис Барнесс сумела догнать Джойс уже только у телефона.
  — Да… Говорите… Что? Хорошо. Да-да, благодарю вас.
  Джойс опустила трубку и повернулась к миссис Барнесс. Ее лицо было совершенно безжизненным.
  — Он умер, миссис Барнесс, — сказала Джойс. — И он был там совсем один, без меня.
  Она молча поднялась к себе в комнату и плотно прикрыла за собой дверь.
  — Нет, мне этого, видно, не понять, — вздохнула миссис Барнесс, глядя на закрытую дверь.
  Через пять минут она нерешительно зашла в комнату Джойс. Та, выпрямившись, сидела на стуле. Слез в ее глазах больше не было.
  — Пришел ваш жених, мисс. Пустить?
  Глаза Джойс заблестели.
  — Да-да, пустите. Мне нужно его видеть.
  Холлидей шумно ворвался в комнату.
  — А вот и я! Надеюсь, не слишком долго? Готов немедленно увезти тебя из этого кошмара. Тебе просто нельзя здесь оставаться. Собирай вещички, и едем.
  — Не надо, Артур.
  — Что не надо? Ты о чем?
  — Терри умер. И мне больше не надо выходить за тебя замуж.
  — Да о чем ты?
  — О Терри. Он умер. Я согласилась выйти за тебя замуж, только чтобы не расставаться с ним.
  Холлидей, не веря, уставился на нее. По его лицу поползли красные пятна.
  — Ты что, рехнулась?
  — Наверное, каждый, кто полюбил собаку, в какой-то мере рехнулся.
  — Ты что же, хочешь сказать, что согласилась выйти за меня только потому… Господи Боже!
  — А зачем же еще? Ты прекрасно знаешь, что я тебя ненавижу.
  — Затем, что я мог… могу тебя обеспечить.
  — По-моему, это еще даже хуже. Впрочем, это уже в прошлом. Я не выйду за тебя замуж.
  — Тебе не кажется, что ты поступаешь со мной чертовски несправедливо?
  Джойс посмотрела на него с такой ненавистью, что он невольно попятился.
  — Не кажется. Прекрасно помню твои слова, что жизнь должна приносить удовольствие. Только для этого я тебе и была нужна. И за это я возненавидела тебя еще больше. Ты ведь знал, что я тебя ненавижу, это-то тебе и нравилось. Я же видела, как ты был разочарован вчера, когда я дала поцеловать себя и не отшатнулась, не вздрогнула. Ты ведь садист, Артур. Тебе нравится причинять людям боль. Так что, как бы плохо к тебе ни относиться, этого все равно будет мало. А теперь, будь добр, оставь меня. Я хочу побыть одна.
  Артур Холлидей выругался.
  — И что же ты будешь делать? Денег-то у тебя нет.
  — Это уже мое дело. Пожалуйста, уходи.
  — Дура. Безмозглая дура. Только не думай, будто тебе удалось меня обмануть.
  Джойс расхохоталась. Если Холлидей чего и ждал, то только не этого. Он резко повернулся и молча вышел. Вскоре с улицы послышался затихающий шум его автомобиля.
  Немного подождав, Джойс надела свою старую фетровую шляпку и тоже вышла из дома. Словно мертвая, она механически шла по улицам, ни о чем не думая, ничего не чувствуя… Где-то очень глубоко в ней притаилась боль. Джойс понимала, что боль рядом, она не ушла, а только дала ей немного передохнуть, чтобы рано или поздно вернуться.
  Джойс обнаружила, что только что прошла мимо бюро по трудоустройству, и в нерешительности остановилась.
  — Но надо ведь что-то делать. Конечно, есть река. Старая знакомая… Разом покончить со всем… Но так холодно и мокро! Боюсь, у меня не хватит смелости. Да, точно не хватит.
  Она повернула назад, к бюро по трудоустройству.
  — Доброе утро, мисс Ламберт. К сожалению, для вас ничего нового.
  — Не важно. Теперь я согласна на любую работу. Тот, о ком я заботилась, уехал.
  — Тогда как насчет той вакансии за границей?
  Джойс кивнула.
  — Да, и как можно дальше.
  — Отлично. Мистер Аллебай сейчас как раз беседует с претендентками. Я направлю вас прямо к нему.
  Через минуту Джойс уже сидела в небольшом кабинете и старательно отвечала на вопросы. Наниматель показался ей смутно знакомым, но она никак не могла вспомнить, где видела его раньше. Услышав очередной вопрос, она начала догадываться.
  — Вы хорошо ладите со стариками?
  Она не сдержала улыбки.
  — Думаю, да.
  — Видите ли, с годами у тети сильно испортился характер. Она очень меня любит и, в сущности, она прекрасный человек, но, боюсь, молодой девушке придется с ней нелегко.
  — Терпения мне не занимать, — ответила Джойс, — а стариков я всегда любила.
  — Кое в чем вам придется помогать моей тете, но главным образом вы будете заниматься моим сынишкой. Ему всего три. Его мать умерла год назад.
  — Сожалею.
  Последовала пауза.
  — Если это место вас устраивает, будем считать, что с формальностями покончено. Мы уезжаем на следующей неделе. Точную дату я вам сообщу. Полагаю, небольшой аванс вам не помешает?
  — Огромное спасибо. Это очень любезно с вашей стороны.
  Они встали. Мистер Аллебай замялся и неожиданно спросил:
  — Не в моих привычках совать нос в чужие дела, но… скажите, с вашей собачкой все в порядке?
  Джойс впервые подняла на него глаза и мучительно покраснела. При первой встрече он показался ей пожилым — теперь выяснилось, что он вовсе не так уж стар. Старыми были только его грустные карие глаза, добрые и доверчивые, как у собаки. Глядя на его рано поседевшие волосы, обветренное лицо и сутулые плечи, Джойс внезапно подумала, что и сам он похож на большую грустную собаку.
  — О, это вы! — воскликнула она. — А я все жалела, что не успела вас поблагодарить.
  — Не стоит. Я этого и не ждал. Прекрасно вас понимаю. Так как поживает ваш старичок?
  На ее глаза тут же навернулись слезы. Они медленно покатились по щекам, и ничто на свете не смогло бы их удержать.
  — Он умер.
  — Ох.
  Он больше ничего не сказал, но его восклицание явилось для Джойс самым большим утешением. В нем было все то, чего нельзя выразить словами.
  Помолчав, он отрывисто произнес:
  — Знаете, у меня ведь тоже была собака. Умерла два года назад. Вокруг было столько людей, и они никак не могли понять, что со мной происходит, и все делали вид, будто ничего страшного не случилось.
  Джойс кивнула.
  — Я знаю…
  Он молча пожал ей руку и вышел из комнаты. Несколькими минутами позже Джойс сообщили, что она принята на работу.
  Когда она вернулась домой, ее ждала миссис Барнесс.
  — Они привезли бедного песика, — сказала она, старательно пряча глаза, в которых что-то подозрительно блестело. — Я попросила оставить его в вашей комнате. Барнесс вырыл в саду ямку…
  Пес смерти
  Глава 1
  Впервые об этой истории я услышал от корреспондента американской газеты Уильяма П. Райана. Я обедал с ним в Лондоне накануне его возвращения в Нью-Йорк и случайно упомянул, что завтра отправляюсь в Фолбридж.
  Он вскинул глаза и резко спросил:
  — Фолбридж в Корнуолле?
  Сегодня едва ли один из тысячи знает, что Фолбридж есть и в Корнуолле. Остальные убеждены, что речь может идти лишь о Фолбридже в Гемпшире. Так что познания Райана меня поразили.
  — Да, — подтвердил я. — Вы там бывали?
  Он ответил, что очень хотел бы побывать, а потом спросил, не приходилось ли мне наведываться в дом под названием «Трирн».
  Я был сражен окончательно.
  — Приходилось, и не раз. Туда-то я, собственно, и еду. Это дом моей сестры.
  — Здорово! — воскликнул Райан. — Бывают же такие совпадения!
  Я предложил ему высказаться яснее, а не говорить загадками.
  — Хорошо, — согласился он. — Но тогда мне придется вернуться к тому, что со мной случилось в начале войны679.
  Я вздохнул. События, о которых я рассказываю, происходили в двадцать первом году. Вспоминать о войне мало кому хотелось. Слава Богу, мы начали забывать… К тому же я знал: рассказы Уильяма П.Райана о его военных приключениях отличались страшным занудством.
  Но теперь его уже нельзя было остановить.
  — В самом начале войны, как вы знаете, моя газета направила меня в Бельгию — освещать военные действия. Так вот, есть там небольшая деревушка — назову ее Икс. Глухое местечко — вряд ли найдешь где-нибудь что-то похожее, там находится большой женский монастырь. Монахини в белом — не знаю как еще их назвать, мне неизвестно, что это за орден. Ну, в общем, все это не важно. Короче говоря, этот маленький городишко оказался как раз на пути наступающих немцев. Уланы приближались…
  Я беспокойно заерзал. Уильям П.Райан успокаивающе поднял руку.
  — Не волнуйтесь, — сказал он, — Я не собираюсь рассказывать о жестокости немцев. Можно бы, конечно, но здесь случай особый. Все как раз наоборот… Немцы направились к монастырю, вошли в него — и взлетели на воздух.
  — Ого! — воскликнул я, пораженный.
  — Странное дело, не правда ли? Конечно, все решили, что немцы сами доигрались со своей взрывчаткой. Но, оказывается, ничего подобного. У них там даже и взрывников-то не было. Ну, а теперь я хочу вас спросить, могли ли все это устроить монашки — эти овцы в белом? Хотя бы одна из них?
  — Действительно странная история, — согласился я.
  — Я заинтересовался слухами, которые ходили среди тамошних крестьян. Болтали всякую ерунду, — будто это было самое настоящее чудо. Кажется, одна из монахинь имела репутацию подающей надежды святой; так вот, она вошла в транс, и ей было видение. Ну, согласно этому видению, она и сотворила чудо: вызвала молнию, чтобы поразить нечестивых врагов, а заодно и все остальное в пределах досягаемости. Очень эффектно, не так ли?
  Я никогда не пытался докопаться до истины — не хватало времени. Но чудеса в ту пору были в моде — ангелы и тому подобное680. Я описал случившееся, разбавил сентиментальными фразами, снабдил версией, что бытовала у крестьян, и отправил свой очерк в газету. В Штатах эту историю приняли на «ура». Тогда события подобного рода вызывали особый, и вполне объяснимый, интерес.
  Однако (не знаю, сможете ли вы понять) в процессе работы меня все больше увлекала эта история. Мне страшно захотелось узнать, что же произошло на самом деле. И мне не оставалось ничего иного, как поехать и осмотреть место события. Там сохранились еще две стены, и на одной из них ясно выделялось темное пороховое пятно, напоминавшее своими очертаниями огромную собаку.
  Окрестные крестьяне испытывали смертельный ужас перед этим пятном. Они называли его «Псом смерти» и с наступлением темноты опасались проходить мимо.
  Суеверия всегда вызывали мой интерес, и я захотел увидеть женщину, причастную к этому событию. Оказывается, она не погибла, а в числе других беженцев оказалась в Англии. Я постарался отыскать ее следы. И обнаружил, что она осела в «Трирне», Фолбридж, Корнуолл.
  Я кивнул.
  — Моя сестра приютила бельгийских беженцев в начале войны, человек двадцать.
  — Ну вот, я и решил, как выдастся свободное время, повидаться с этой женщиной. Хотел услышать от нее самой, что же там все-таки произошло… Однако меня постоянно одолевали какие-то дела, и случай этот постепенно стал стираться в памяти. А в Корнуолл моя журналистская судьба ни разу меня не забрасывала. Я бы так и забыл обо всем этом, если бы вы не упомянули о Фолбридже.
  — Надо будет расспросить сестру, — сказал я. — Она, возможно, что-нибудь об этом слышала. Правда, все бельгийцы давным-давно репатриированы.
  — Разумеется. Тем не менее, если ваша сестра что-нибудь знает, буду рад получить от вас весточку.
  — Это я вам обещаю.
  На этом разговор закончился
  
  Глава 2
  На следующий день после моего приезда в «Трирн» я вспомнил ту рассказанную мне Райаном историю. Мы сидели с сестрой на террасе и пили чай.
  — Китти, — сказал я, — не было ли среди твоих бельгийцев монахини?
  — Ты, видимо, имеешь в виду сестру Марию-Анжелику?
  — Ну-у… да, — ответил я осторожно. — Расскажи мне о ней.
  — О, дорогой, она личность совершенно необыкновенная. Кстати, она все еще здесь.
  — Что? В доме?
  — Нет-нет, в деревне. Доктор Роуз — ты помнишь доктора Роуза?
  Я покачал толовой.
  — Я помню, тут у нас практиковал какой-то восьмидесятитрехлетний старец.
  — Это доктор Лэрд. Он умер. Доктор Роуз здесь всего лишь несколько лет. Совсем молодой и весьма увлечен разными новомодными теориями. Он очень заинтересовался сестрой Марией-Анжеликой. Понимаешь, у нее бывают галлюцинации — говоря ее языком — «видения» — и, наверное, это очень интересно с медицинской точки зрения. Бедное создание, она почти не ходит, и, по-моему, действительно слегка чокнутая — во всяком случае, производит такое впечатление. Ну так вот, она никуда не ходит, а доктор Роуз оказался настолько любезным, что сам стал ее навещать. Я подозреваю, что он пишет о ней монографию или… ну что обычно пишут доктора…
  Она немного помолчала, затем спросила:
  — Ну, а что ты слышал о ней?
  — Довольно странную историю. — И я поведал ей все, что узнал от Райана.
  Китти очень заинтересовалась.
  — Да, такие люди, как она, способны на многое, — ты понимаешь, что я имею в виду, — проговорила сестра.
  — Я думаю, — решительно сказал я, — что мне действительно следует поговорить с этой женщиной.
  — Что ж, посмотрим, какое у тебя о ней сложится впечатление. Сначала только зайди к доктору Роузу. Вот кончим чаевничать, и иди.
  Так я и сделал.
  Доктор Роуз, по счастью, был дома. Это был симпатичный молодой человек, но чем-то он мне определенно не понравился. Сам не знаю, но чувство неприязни было настолько сильным, что я никак не мог от него избавиться.
  Едва я упомянул сестру Марию-Анжелику, он весь напрягся. В его интересе к ней не приходилось сомневаться. Я изложил ему то, что поведал мне Райан.
  — О-о, — протянул он задумчиво. — Это многое проясняет. — Он бросил на меня быстрый взгляд и продолжил: — Случай действительно крайне любопытный. Эта женщина явно перенесла тяжелую психическую травму. Она прибыла к нам в состоянии сильного возбуждения. Ее преследовали галлюцинации и кошмары. Вообще, она очень интересная личность. Может, хотите побеседовать с ней? Она того заслуживает.
  Я с готовностью согласился.
  Идти надо было к маленькому коттеджу на самой окраине. Фолбридж — удивительно живописная деревня. Она расположена в устье реки Фол, главным образом на восточном берегу, западный слишком крут для того, чтобы на нем возводить постройки, хотя несколько коттеджей все же здесь было. Коттедж доктора прилепился к самому краю обрыва. Отсюда можно было видеть, как могучие морские валы бьются о черные скалы.
  Маленький домик, к которому мы направлялись, находился в ложбине, и отсюда моря видно не было.
  — Здесь живет районная сестра-сиделка, и я устроил Марию-Анжелику к ней на полный пансион. Это очень удобно, ведь теперь она под постоянным присмотром.
  — А ведет-то она себя нормально? — спросил я на всякий случай.
  — Сейчас вес сами увидите, — улыбаясь ответил доктор.
  Районная сестра — коренастая симпатичная малышка, когда мы подошли, как раз собиралась садиться на велосипед.
  — Добрый вечер, как ваша пациентка? — обратился к ней Роуз.
  — Без изменений, доктор. Сидит со сложенными руками, и мысли где-то далеко. Часто она мне не отвечает, хотя английский теперь знает достаточно хорошо.
  Роуз кивнул и, когда медсестра укатила на своем велосипеде, постучал в дверь и резко распахнул ее.
  Сестра Мария-Анжелика лежала в шезлонге у окна. Когда мы вошли, она повернула голову.
  Лицо ее было необычным — бледным, почти прозрачным, с огромными трагичными глазами.
  — Добрый вечер, сестра, — сказал Роуз по-французски.
  — Добрый вечер, мосье доктор.
  — Позвольте представить — мой друг мистер Энстразер.
  Я поклонился, и она в ответ чуть наклонила голову, слегка улыбаясь.
  — Ну, и как вы себя сегодня чувствуете? — спросил доктор, усаживаясь рядом с ней.
  — Как обычно. — Она замолчала и тут же продолжила: — Я живу не в совсем реальном мире. Прошел ли день, месяц, год. Я этого не замечаю. Реальны только мои сны.
  — Вы все еще много грезите?
  — Все время, и — представляете — сны для меня более реальны, чем жизнь.
  — Вы видите во сне свою Бельгию?
  Она покачала головой.
  — Я вижу во сне страну, которой на самом деле никогда не было. Но вы это хорошо знаете. Я много раз вам рассказывала. — Она замолчала, а затем резко сказала: — Но, может быть, этот джентльмен тоже доктор — специалист по психическим заболеваниям?
  — Нет-нет. — Роуз принялся ее успокаивать, и, когда он улыбнулся, я обратил внимание, какие мощные у него клыки и что есть в нем что-то волчье. Он заговорил:
  — Я подумал, вам интересно будет побеседовать с мистером Энстразером. Он немного знает Бельгию. И кое-что совсем недавно слышал о вашем монастыре.
  Ее глаза остановились на мне. Бледные щеки чуть порозовели.
  — На самом деле ничего особенного, — поспешил сказать я. — Позавчера я обедал с одним моим другом, и он рассказал мне о разрушенном монастыре.
  — Значит, он действительно был разрушен! — Это, слабое восклицание было обращено скорее к себе самой, нежели к нам. Затем она снова взглянула на меня и после некоторого колебания спросила: — Скажите, мосье, рассказал ли вам ваш друг, как… каким образом… был разрушен монастырь?
  — Он был взорван, — ответил я и добавил: — Крестьяне боятся проходить мимо него ночью.
  — Почему боятся?
  — Потому что на полуразрушенной стене сохранилась темная отметина. Она внушает им страх.
  Женщина подалась вперед.
  — Скажите мне, мосье, — скажите, скорей, — на что похоже это пятно?
  — У него очертания огромной собаки, — ответил я. — Крестьяне называют его «Псом смерти».
  — О! — Нечеловеческий вздох сорвался с ее губ. — Тогда, значит, все это правда. Все, что я вспомнила, — это правда. А вовсе не ночной кошмар. Все это было! Было на самом деле!
  — Что было, сестра? — спросил доктор, понизив голос. Она решительно повернулась к нему.
  — Я вспомнила. Там, на ступенях… я вспомнила. Я вспомнила, как все произошло. Я использовала силу, как мы обычно используем ее. Я стояла на ступенях алтаря и просила их не подходить ближе. Просила их уйти с миром. Но они не хотели слушать, они продолжали приближаться, несмотря на мое предупреждение. И тогда… — Она наклонилась и сделала странный жест. — И тогда я спустила на них Пса смерти…
  Она откинулась в своем шезлонге, по ее телу пробежала дрожь, глаза закрылись.
  Доктор поднялся, достал из шкафчика стакан, наполнил его наполовину водой, накапал несколько капель из бутылочки, которую вынул из кармана, и протянул ей стакан.
  — Выпейте это, — сказал он.
  Она повиновалась — механически, как мне показалось. Взгляд ее был как будто не здесь, словно она наблюдала какую-то видимую только ей картину.
  — Значит, все это правда, — сказала она. — Все. Город Кругов, Кристальный народ — все. Все это правда.
  — Это только кажется, — сказал Роуз. Его голос был тихим и успокаивающим, он хотел ее подбодрить и не нарушать течения ее мыслей. — Расскажите мне о городе, — попросил он. — О Городе Кругов — так вы его назвали?
  Она отвечала безразличным вялым голосом:
  — Да, там три круга. Первый — для избранных, второй — для жриц, и внешний круг — для священников.
  — А в центре?
  Она глубоко вздохнула, и ее голос понизился до неописуемо благоговейного тона:
  — Кристальный дворец…
  Выдохнув это, она поднесла правую руку ко лбу и пальцем начертала на нем какой-то знак.
  Ее тело, казалось, окаменело, глаза закрылись, она слегка качнулась, затем внезапно, словно вдруг очнувшись, рывком выпрямилась.
  — Что такое? — сказала она смущенно. — Что я сказала?
  — Ничего, — успокоил Роуз. — Вы устали. Вам нужно отдохнуть. Мы, пожалуй, пойдем.
  Она казалась немного удивленной, когда мы направились к выходу.
  — Ну, — сказал Роуз, когда мы вышли. — Что вы думаете обо всем этом? — Он искоса бросил на меня пытливый взгляд.
  — Полагаю, ее сознание основательно расстроено, — раздумчиво проговорил я.
  — Похоже на то, что оно разрушено?
  — Нет, я бы этого не сказал, по существу, она говорит — ну, просто очень убедительно. Когда ее слушаешь, создается впечатление, что она действительно сделала то, о чем говорит, — сотворила великое чудо. Ее вера в то, что она его сотворила, кажется довольно искренней. Вот почему…
  — Вот почему вы говорите, что ее сознание расстроено. Вероятно, именно так. Но теперь взглянем на все с другой стороны. Предположим, что она действительно сотворила чудо, предположим, что именно она разрушила здание и уничтожила несколько сот человеческих жизней.
  — Всего лишь усилием воли? — невольно улыбнулся я.
  — Ну не совсем так. Ведь согласитесь, человек действительно смог бы уничтожить целую толпу, нажав на кнопку взрывного устройства.
  — Да, но это совсем другое дело. Это возможно посредством именно взрывного устройства.
  — Правильно, с помощью устройства, которое, в сущности, управляется естественными источниками. Гроза и электростанция — в основе своей — одно и то же.
  — Да, но для контроля грозы мы должны использовать механическую силу.
  Роуз улыбнулся.
  — Теперь я собираюсь отклониться от темы. Существует субстанция, которая называется зимолюбией. В природе она существует в растительной форме, но ее можно получить в лабораторных условиях — синтезировать, или химическим путем.
  — Да?
  — Моя точка зрения заключается в том, что часто различными путями можно прийти к одинаковому результату. Предположим, наш путь — синтез. Но возможны и другие варианты. Вспомните тех же индийских факиров: экстраординарные результаты, достигнутые ими, нелегко объяснить. Вещи, которые мы называем сверхъестественными, необязательно таковыми являются на самом деле. Электрический фонарь для дикаря — тоже чудо. Сверхъестественное — это всего-навсего естественное, законы которого еще не познаны.
  — Вы так считаете? — спросил я зачарованно.
  — Да, и я вовсе не исключаю того, что есть люди, способные обрести безграничную разрушительную силу и использовать ее. Средства, при помощи которых это происходит, могут нам показаться сверхъестественными, хотя на самом деле они вовсе не являются таковыми.
  Я слушал открыв рот.
  Он рассмеялся.
  — Это всего-навсего рассуждение, — сказал он беспечно. — Скажите-ка, вы обратили внимание на ее жест, когда она упомянула Кристальный дворец?
  — Она положила руку на лоб.
  — Точно. И начертала на нем круг. Очень похоже на то, как католик сотворяет знак креста. А теперь, мистер Энстразер, я расскажу вам и впрямь кое-что интересное. Слово «кристалл» настолько часто упоминалось в бессвязных речах моей пациентки, что я решился на эксперимент. Я одолжил кристалл у одного человека и однажды незаметно подсунул моей пациентке, чтобы посмотреть на ее реакцию.
  — И что же?
  — Результат оказался очень любопытным и наводящим на размышления. Она уставилась на него, как бы не веря своим глазам. Затем опустилась перед ним на колени, прошептала несколько слов и потеряла сознание.
  — Что это были за слова?
  — Весьма примечательные. Она сказала: «Кристалл! Значит, вера еще жива!»
  — Невероятно!
  — Есть над чем поразмыслить, не так ли? Теперь еще одна любопытная подробность. Когда она очнулась, она все забыла. Я показал ей кристалл и спросил, не знает ли она, что это такое. Она ответила, что, по-видимому, это кристалл, какой используют предсказатели судеб. Я спросил, видела ли она его прежде. Она ответила: «Никогда, доктор». Но я прочел в ее глазах замешательство. «Что вас беспокоит, сестра?» — спросил я. «Так странно, — отвечала она. — Я никогда раньше не видела этого кристалла, и, однако, мне кажется, что он мне хорошо знаком. Что-то с ним связано… если бы я только могла вспомнить…» Напряжение памяти причиняло ей такое страдание, что я запретил ей думать об этом. Это было две недели назад. Я специально решил выждать некоторое время. Завтра я собираюсь продолжить эксперимент.
  — С кристаллом?
  — Да, с кристаллом. Я предложу ей вглядеться в него. Думаю, результат будет интересным.
  — А что бы вы хотели извлечь из этого — для себя? — спросил я.
  Спросил из праздного любопытства, но слова мои вызвали неожиданный результат. Роуз, весь вспыхнув, застыл, манера его речи тут же изменилась. Он стал говорить более формальным, профессиональным языком.
  — Хотелось бы пролить свет на некоторые психические расстройства, недостаточно изученные. Сестра Мария-Анжелика — весьма интересный объект для ученого.
  Выходит, интерес Роуза был чисто профессиональным? Я удивился.
  — Вы не возражаете, если я тоже буду присутствовать при эксперименте?
  Быть может, мне показалось, но я почувствовал, что он в явном замешательстве. Интуиция мне подсказывала, что он не желал моего присутствия.
  — Конечно. Не вижу причин для возражений, — наконец произнес он и добавил: — Полагаю, вы не собираетесь здесь надолго задерживаться?
  — Всего на пару дней.
  Мой ответ его определенно удовлетворил. Лицо его прояснилось, и он начал рассказывать о недавних опытах, проводимых на морских свинках.
  
  Глава 3
  Согласно договоренности мы встретились с доктором на следующий день и вместе отправились к сестре Марии-Анжелике. Сегодня доктор был сама доброжелательность. Я даже подумал, что он стремится сгладить впечатление от вчерашнего.
  — Вы не должны слишком серьезно воспринимать то, что я говорю, — заметил он, усмехаясь. — Мне бы не хотелось, чтобы вы увидели во мне любителя оккультных наук. Но ничего не могу с собой поделать — чертовски хочется разобраться в этом деле.
  — Правда?
  — Да, и чем более фантастичным оно выглядит, тем азартнее я становлюсь.
  Он виновато рассмеялся, как человек, признающийся в своей слабости к чему-нибудь.
  Когда мы пришли в коттедж, районная сестра захотела о чем-то проконсультироваться с Роузом, так что я остался наедине с сестрой Марией-Анжеликой.
  Я заметил, что она внимательно меня разглядывает. Наконец она заговорила:
  — Здесь хорошая сестра-сиделка, она сказала мне, что вы брат той доброй леди из большого дома, где я жила, когда приехала из Бельгии.
  — Да, — подтвердил я.
  — Она была очень добра ко мне. Она хорошая. — Она замолчала, погрузившись в свои мысли. Затем спросила: — Мосье доктор тоже хороший человек?
  Я немного смешался.
  — Ну, да. Я думаю — да.
  — О! — воскликнула она, потом заметила: — Конечно, он очень добр ко мне.
  — Иначе и быть не может.
  Она быстро на меня взглянула.
  — Мосье, вы… вы… кто мне теперь скажет — вы верите, что я сумасшедшая?
  — Что вы, сестра, подобная мысль никогда…
  Она медленно покачала головой, прервав мой неубедительный лепет.
  — Сумасшедшая ли я? Я не знаю — какие-то вещи я помню, какие-то забыла…
  Она вздохнула, и в этот момент в комнату вошел Роуз. Он весело ее приветствовал и объяснил, что собирается сегодня предпринять.
  — Некоторые люди, как вы знаете, обладают даром видеть в кристалле некоторые грядущие события. Я думаю, сестра, что и у вас есть такой дар.
  Она сразу сникла.
  — Нет-нет, я не могу этого сделать. Стараться узнать будущее — это грешно.
  Роуз был обескуражен. Такого ответа он не предвидел. Тогда он ловко изменил тактику.
  — Никому не следует заглядывать в будущее. Вы совершенно правы. Но в прошлое… совсем другое дело.
  — В прошлое?
  — Ну да, в прошлом так много удивительного. Внезапное озарение — оно длится мгновение и затем исчезает… Не старайтесь увидеть что-нибудь до того, как я вам скажу… Возьмите хрустальный шар в свои руки, вот так. Вглядитесь в него — смотрите вглубь. Глубже, еще глубже. Вы вспоминаете, не так ли? Вы вспоминаете. Вы слышите меня. Вы можете отвечать на мои вопросы. Слышите ли вы меня?
  Сестра Мария-Анжелика осторожно приняла шар из его рук и держала его прямо-таки с благоговением. Потом она пристально всмотрелась в него, и глаза ее стали пустыми, невидящими, голова склонилась. Казалось, она уснула.
  Доктор аккуратно взял кристалл из ее рук и положил на стол. Он приподнял уголок ее века. Затем сел рядом со мной.
  — Теперь нужно подождать, пока она проснется. Думаю, это произойдет скоро.
  Он оказался прав. На исходе пятой минуты сестра Мария-Анжелика зашевелилась. Ее глаза медленно открылись.
  — Где я?
  — Вы здесь — дома. Вы немного задремали. Вы видели сон, не так ли?
  Она кивнула.
  — Да, я видела сон.
  — Вы видели во сне кристалл?
  — Да.
  — Расскажите нам об этом.
  — Вы подумаете, что я сумасшедшая, мосье доктор. Ибо, понимаете, в моем сне Кристалл был священным символом. Я даже нарисовала в своем воображении второго Христа — Кристального Учителя, который умер за свою веру. Его последователей тоже преследовали — они были схвачены. Но вера все преодолела. Да — пятнадцать тысяч полных лун — значит, пятнадцать тысячелетий назад.
  — Как долго длится полная луна?
  — Тринадцать простых лун. Да, конечно, это было пятнадцать тысяч полных лун назад. Я была жрица Пятого знака в Кристальном дворце. Это было в первые дни прихода Шестого знака…
  Ее брови сошлись, будто какое-то страшное видение пронеслось перед ее глазами.
  — Слишком рано, — прошептала она. — Слишком рано. Ошибка… Ах да, я помню! Шестой знак!
  Она привстала, затем снова опустилась, провела рукой по лицу и пробормотала:
  — Но что я говорю? Я брежу. Этого никогда не было…
  — Не надо расстраиваться, — сказал доктор. Она смотрела на него в растерянности.
  — Мосье доктор, я не понимаю. Почему у меня такие сны, такие видения? Мне едва исполнилось шестнадцать, когда я стала монахиней. Я никогда не путешествовала. А мне снятся какие-то города, незнакомые люди, незнакомые обычаи. Почему? — Она сжала голову руками.
  — Вас когда-нибудь гипнотизировали, сестра? Или, может, вам приходилось пребывать в состоянии транса?
  — Меня никогда не гипнотизировали. Но во время молитвы в часовне мой дух часто отделялся от тела, и я в течение долгих часов была как мертвая. Это, безусловно, было блаженное состояние. Преподобная мать говорила — состояние благодати. Ах да. — У сестры прервалось дыхание. — Я вспоминаю, мы тоже называли это состоянием благодати.
  — Мне хотелось бы провести эксперимент, сестра, — деловитым тоном проговорил Роуз. — Это может развеять ваши болезненные воспоминания. Еще раз всмотритесь в кристалл. Я буду называть определенное слово. Вы будете произносить в ответ другое. И так, пока вы не устанете. Сконцентрируйте ваше внимание на кристалле, а не на словах.
  Я снова развернул кристалл, укутанный в черный бархат, протянул Марии-Анжелике. Она буквально с благоговением приняла его своими хрупкими ладонями. Ее удивительные глаза (про такие говорят: бездонные) всматривались в сердцевину шара. После краткого молчания доктор произнес:
  — Пес.
  Сестра Мария-Анжелика без малейшего промедленья ответила:
  — Смерть.
  
  Глава 4
  Я не собираюсь томить вас долгим описанием эксперимента. Доктор специально произносил много несущественных и не имеющих никакого отношения к той истории слов. Некоторые слова он повторял по несколько раз, иногда получая на них один и тот же ответ, иногда ответы были разными.
  А вечером, сидя в маленьком домике доктора, стоявшем на краю обрыва, мы обсуждали результаты эксперимента.
  Он откашлялся и пододвинул к себе записную книжку.
  — Картина складывается очень любопытная. В ответ на слова «шестой знак» мы получили: «разрушение», «пурпур», «пес», «сила», затем снова «разрушение», и в конце «сила». Позже, как вы могли заметить, я изменил принцип, по которому задавал вопросы, и получил следующие результаты. В ответ на слово «разрушение» я получил «пес», на «пурпур» — «сила», на «пес» — «смерть» и на «сила» — «пес». Все ассоциации вполне логичны, но при повторении слова «разрушение» я получил «море», это слово явно выбивается из ассоциативного ряда. На слова «пятый знак» я получил «голубой», «мысли», «птица», снова «голубой» и, наконец, фразу, заставляющую подумать: «Открытие сознания другому сознанию». Из того факта, что на слова «четвертый знак» получен ответ «желтый», а позже — «свет», а на «первый знак» — «кровь», я сделал вывод, что каждому знаку соответствует определенный цвет и, возможно, особый символ, для «пятого знака» — это «птица», а для «шестого» — «пес». Однако я подозреваю, что «пятый знак» представляет собой то, что обычно называют телепатией — открытие сознания сознанию. «Шестой» же, вне всякого сомнения, символизирует «силу разрушения».
  — Что означает «море»?
  — Признаюсь, не могу объяснить. Я ввел это слово позже и получил тривиальный ответ «лодка». Для «седьмого знака» я получил сначала ответ «жизнь», а второй раз — «любовь». Для «восьмого знака» ответом было «ничто». Отсюда я заключил, что «семь» — это сумма и число знаков.
  — Но «седьмой знак» не был достигнут, — сказал я по внезапному побуждению. — Поскольку с «шестым знаком» пришло «разрушение»!
  — Ах! Вы так думаете? Но мы подошли к этим ее бессвязным словам слишком серьезно. Не забывайте, что это порождение больной психики. В действительности результаты, полученные мной, представляют интерес лишь с медицинской точки зрения.
  — Уверен, что они привлекут внимание психиатров.
  Глаза доктора сощурились:
  — Дорогой сэр, я отнюдь не намерен кому-то их сообщать.
  — Но тогда зачем вам все это было нужно?
  — Обыкновенное любопытство, если хотите, азарт исследователя. Разумеется, я сделаю записи об этом случае.
  — Понимаю. — Но на самом деле я ничего не понимал и чувствовал себя как слепец, который видит лишь пелену мрака. Я поднялся. — Ну, доктор, желаю вам доброй ночи. Завтра я возвращаюсь в город.
  — А! — В этом восклицании прозвучала явная радость — и даже облегчение.
  — Успехов вам в ваших исследованиях, — продолжал я бодрым тоном. — Не спускайте только на меня Пса смерти, когда мы встретимся в следующий раз!
  Его рука была в моей, когда я произносил эти слова, и я почувствовал, как она едва заметно вздрогнула. Он быстро овладел собой. Губы его приоткрылись, обнажая в улыбке длинные заостренные зубы.
  — Для тех, кто любит демонстрировать свою силу, такая забава в самый раз! — воскликнул он. — Держать в своем кулаке чужие жизни!
  И его улыбка стала еще шире.
  
  Глава 5
  Так закончилась моя непосредственная связь с этим делом.
  Позже в мои руки попали записная книжка доктора и его дневник. Я позволю себе привести несколько кратких фрагментов из него, хотя, как вы поймете, до некоего момента он не являлся моей собственностью.
  
  5 августа. Установил, что под «Избранными» сестра М.-А. подразумевала тех, кто воспроизводил расу. Очевидно, они пользовались наивысшим почетом и возвышались над жреческим сословием. Контраст с ранними христианами.
  7 августа. Убедил сестру М.-А, позволить мне загипнотизировать ее. Сумел ввести ее в транс, но обратная связь не была достигнута.
  9 августа. Существовали ли в прошлом цивилизации, не имеющие с нашей ничего общего? Если — да, та я единственный человек, у которого есть ключ к этому…
  12 августа. Сестра М.-А., будучи под гипнозом, совершенно не поддается внушению. Однако состояние транса достигается легко. Не могу этого понять.
  13 августа. Сестра М.-А. сегодня упомянула, что в «состоянии благодати» ворота должны быть закрыты, чтобы другой не мог командовать телом. Интересно — но сбивает с толку.
  18 августа. Итак, «первый знак» не что иное, как… (здесь слова стерты)… сколько столетий займет путь до «шестого знака»? Ну, а если сократить путь к «силе»…
  20 августа. Организовал приход М.-А. сюда вместе с сестрой-сиделкой. Сказал ей, что необходимо держать пациентку под морфием. Сумасшедший ли я? Или стану Сверхчеловеком и буду держать «силу смерти» в своих руках?
  (На этом записи обрываются)
  
  Было, я думаю, 29 августа, когда я получил письмо, переправленное мне кузиной. Надписано оно было косым почерком, явно иностранным. Я открыл его с некоторым любопытством. Вот что я прочитал:
  
  «Cher Monsieur.681 Я видела вас лишь дважды, но почувствовала, что могу вам довериться. Были ли мои сны отражением реальности или нет, прояснится позже… Но, мосье, в любом случае одно из моих видений реально существует, это — «Пес смерти»… В те дни, о которых я вам рассказываю (были они реальностью или нет, я не знаю), тот, кто является Стражем Кристалла, открыл «шестой знак» людям слишком рано… Зло проникло в их сердца. Они обладали даром убивать по желанию, и они убивали без суда, во гневе. Они упивались властью силы. Когда мы увидели это, мы, кто были еще чисты, поняли, что нам опять не удастся завершить Круг, и мы не придем к Знаку Вечной Жизни. Тот, кто должен был стать следующим Хранителем Кристалла, был призван действовать. Старые могли умереть, а новые, после бесконечного числа веков, могли прийти снова, он выпустил Пса смерти на море (предусмотрительно не завершив Круг), и поднялась волна, похожая на Пса, и поглотила сушу…
  Однажды я уже вспоминала это — на ступенях алтаря в Бельгии…
  Доктор Роуз, он из Братства. Он знает «первый знак» и форму «второго», хотя его значение сокрыто от всех, кроме малого числа посвященных. Он хотел бы узнать от меня «шестой знак». Я долго противостояла ему, но я ослабела. Мосье, это очень плохо — когда человек обретает силу раньше времени. Многие столетия должны миновать, прежде чем мир будет готов, чтобы получить Силу смерти в свои руки… Я умоляю вас, мосье, вас, кто печется о торжестве добра и истины, помочь мне… пока не поздно.
  Ваша сестра во Христе,
  Мария-Анжелика».
  
  Я опустил письмо. Земная твердь под ногами показалась мне менее твердой, чем всегда. Я стал собираться в путь. Вера бедной женщины в мое могущество, такая искренняя, взволновала меня. Сомнений не оставалось, доктор Роуз злоупотребил своим профессиональным положением, учинив все эти эксперименты. Я хотел было броситься к выходу, но вдруг заметил среди прочей корреспонденции письмо от Китти. Я вскрыл его.
  
  Произошло нечто ужасное, — читал я. — Ты помнишь маленький коттедж доктора Роуза на скале? Он был унесен оползнем прошлой ночью, доктор и бедная монахиня, сестра Мария-Анжелика, погибли. Развалины на берегу ужасающи — все смешалось в фантастическую груду — издалека она своими очертаниями очень похожа на огромного пса…
  
  Письмо выпало из моих рук.
  Другие факты могут быть просто случайным совпадением. Мистер Роуз, который, как я обнаружил, приходился родственником доктору Роузу, умер в ту самую ночь, пораженный молнией. Насколько было известно, никакой грозы поблизости не было, правда, один или два человека заявили, что слышали удар грома. На теле мистера Роуза обнаружили электрический ожог «странной формы». Все свое состояние он завещал племяннику — доктору Роузу.
  А что, если доктору Роузу все же удалось выведать тайну «шестого знака» у сестры Марии-Анжелики? Я всегда подозревал, что он человек, не обремененный принципами, — он бы не остановился перед тем, чтобы лишить своего дядю жизни, если бы был уверен, что его никто в этом не уличит. Но одна фраза из письма Марии-Анжелики засела у меня в мозгу: «…стараясь не завершить Круг…» Доктор Роуз не выполнил того, что был обязан сделать, — быть может, не был предусмотрителен: он не знал, как к этому подступиться, или даже не сознавал необходимости этого действия. Так что «сила», которую он использовал, вернулась и завершила свой Круг…
  Но конечно же все это полная чушь! Все можно объяснить вполне естественными причинами. То, что доктор верил в видения сестры Марии-Анжелики, лишь подтверждало, что у него самого тоже была расстроена психика.
  Однако порой я представляю континент в глубинах моря, где некогда жили люди, достигшие высочайшего уровня цивилизации, далеко опередившей нашу…
  Или же, наоборот, сестра Мария-Анжелика вспоминала — некоторые считают, что это возможно, — будущее, а не прошлое, и Город Кругов грядет?
  Но все это конечно же чепуха, всего лишь галлюцинация!
  
  1933 г.
  
  Красный сигнал
  — Нет, это просто потрясающе, — сказала хорошенькая миссис Эверслей, широко раскрыв свои милые, но чуть пустоватые голубые глаза. — Все говорят, что женщины имеют шестое чувство. Вы этому верите, сэр Алингтон?
  Знаменитый психиатр улыбнулся сардонически. Он безгранично презирал этот тип хорошеньких, глуповатых женщин. Алингтон Вест, самоуверенный полный мужчина, был высшим авторитетом по душевным болезням и в полной мере осознавал свое положение и славу.
  — Говорят ужасно много всякой чепухи, я это знаю, миссис Эверслей. Но что означает сам термин — шестое чувство?
  — Ох, уж эти ученые мужи. Вы всегда любите такую точность. Но ведь это поистине сверхъестественно, когда человек иногда просто чувствует, я имею в виду на самом деле удивительную проницательность Клер, ты ведь понимаешь, о чем я говорю?
  И она наклонилась к хозяйке дома, чуть надув губки. Клер Трент ответила не сразу. За обеденным столом собралось небольшое общество. Клер Трент, ее муж, Виолета Эверслей, сэр Алингтон Вест, его племянник Дермот Вест — старый приятель Джека Трента и, наконец, сам Джек Трент, несколько тяжеловатый цветущий мужчина с добродушной улыбкой и ленивым смехом.
  — Какая чушь, Виолета! Твой лучший друг погибает в железнодорожной катастрофе, и ты тут же вспоминаешь, что в прошлый вторник тебе приснилась черная кошка, — великолепно!
  И все это время ты чувствовала что-то должно случиться.
  — О нет, Джек, ты путаешь предчувствие с интуицией. Ну послушайте, сэр Алингтон, вы же должны признать, что предчувствие бывает на самом деле?
  — Может быть, в какой-то мере, — осторожно признал врач, — но многое зависит от совпадений, и, кроме того, почти всегда неизбежно история создается после того, как случится событие, — и это также необходимо учитывать.
  — Я не думаю, что существует нечто, что мы называем предчувствием, — сказала Клер Трент довольно резко, — или интуиция, или шестое чувство, или еще что-то, о чем мы так много говорим. Мы мчимся по жизни, как поезд в темноте к неизвестному месту назначения.
  
  
  — Это едва ли подходящее сравнение, миссис Трент, — сказал Дермот Вест, подняв наконец голову и вступая в разговор. В его ясных серых глазах был странный блеск, и они необычно выделялись на сильно загорелом лице. — Видите ли, вы забыли о сигналах.
  — Каких сигналах?
  — Ну как же, зеленом, когда все в порядке, и красном сигнале опасности.
  — Красный сигнал опасности — это потрясающе! — выдохнула Виолета Эверслей.
  Дермот нетерпеливо отвернулся от нее.
  — Это, конечно, следует понимать иносказательней. Впереди опасность! Красный сигнал! Будь осторожен!
  Трент посмотрел на него с любопытством.
  — Дермот, старина, ты об этом говоришь так, словно сам все это испытал.
  — Так оно и есть, точнее, так и было.
  — Расскажите нам об этом.
  — Я могу рассказать всего лишь об одном случае. Это было в Месопотамии сразу же после Дня перемирия. Однажды вечером я вошел в свою палатку, и меня охватило сильнейшее чувство. Опасность! Будь осторожен. У меня не было даже намека на то, с чем это связано. Я обошел весь лагерь, бесполезно суетился, напрасно беспокоясь, предпринял все предосторожности против нападения враждебных арабов и вернулся в свою палатку. Как только я в нее вошел, чувство опасности вспыхнуло снова, еще сильнее, чем прежде.
  Опасность! В конце концов, я взял одеяло, вышел наружу, закутался в него и лег спать.
  — Ну и что?
  — А на следующее утро, когда я вошел в палатку, первое, что я увидел, был огромный самодельный нож, чуть ли не в пол-ярда длиной, воткнутый в койку, на которой я должен был спать. Вскорости я узнал, что это сделал один из служивших у нас арабов. Его сына расстреляли за шпионаж. Ну, что вы на это скажете, дядя Алингтон? Это я и называю красным сигналом.
  Научное светило улыбнулось неопределенно.
  — Очень интересный рассказ, милый Дермот.
  — Но вы все-таки относитесь к моему рассказу с осторожностью.
  — Да-да. Я нисколько не сомневаюсь, что у тебя было предчувствие опасности, как ты говоришь. Похоже на то, что это предчувствие возникло извне, под впечатлением некоего внешнего воздействия на твою психику. Но в наши дни мы обнаруживаем, что почти все возникает изнутри — из нашего подсознания.
  — Старое доброе подсознание, — вставил Джек Трент, теперь все считают его мастером на все руки.
  Сэр Алингтон продолжал, не обращая внимания на это замечание:
  — Я могу предположить, что этот араб своим взглядом или видом мог себя выдать. Твое сознание этого не отметило или не запомнило, но с твоим подсознанием все было не так. Подсознание никогда ничего не забывает. Мы также полагаем, что подсознание способно рассуждать и делать заключение и полностью не зависит от воли высшего сознания. Твое подсознание, следовательно, было уверено в том, что на тебя может быть совершено покушение, и смогло заставить свое состояние реализоваться в твоем сознании.
  — Должен признать, что это звучит очень убедительно, — сказал Дермот, улыбаясь.
  — Но совсем не так потрясающе, — надулась миссис Эверслей.
  — Возможно также, что ты подсознательно чувствовал, что этот человек питает к тебе ненависть. То, что в старое время называли телепатией, несомненно, существует, но условия, влияющие на это состояние, нам мало понятны.
  — А были у вас еще какие-нибудь случаи? — спросила Клер.
  — О да, но не такие яркие, и, как мне кажется, они могут быть отнесены к разряду совпадений. Однажды я отказался от приглашения посетить загородный дом лишь потому, что сработал «красный сигнал». А на следующей неделе этот дом сгорел дотла. Между прочим, дядя Алингтон, как могло здесь проявиться подсознание?
  — Боюсь, что не могло, — сказал сэр, Алингтон, улыбаясь.
  — А я думаю, что у тебя есть объяснение ничуть не хуже. Можешь не стесняться, мы все здесь близкие родственники.
  — В таком случае, племянничек, я рискну предположить, что ты отказался от приглашения по той простой причине, что тебе не хотелось ехать, а после пожара предположил, что у тебя было предчувствие опасности. А теперь в это объяснение ты, не задумываясь, слепо веришь.
  — С тобой спорить безнадежно, — рассмеялся Дермот, когда ты выигрываешь вершки, я проигрываю корешки.
  — Ничего, мистер Вест, — воскликнула Виолета Эверслей, я интуитивно верю в ваш красный сигнал. А когда вы его видели в последний раз, в Месопотамии?
  — Да, до сего…
  — Простите, что вы сказали?
  — Так, ничего.
  Дермот сидел молча. С его языка чуть не слетели слова: «Да, до сегодняшнего вечера». Они сами собой появились на его губах, обозначая мысль, которую он еще не осознал полностью, но он сразу почувствовал, что они были правильными. Красный сигнал снова маячил в темноте.
  Опасность! Опасность рядом! Под боком!
  Но почему? Какую опасность можно представить здесь, в доме его друзей? Но так оно и есть, это именно та самая опасность. Он взглянул на Клер Трент — ее белизну, ее изящество, изысканный наклон золотистой головки. Опасность ощущалась уже некоторое время и, возможно, уже не станет острее. Джек Трент был его лучшим другом, и даже больше, чем другом, он спас его жизнь во Фландрии и был представлен за это к кресту Виктории. Хороший парень этот Джек, один из самых лучших. И надо же было, черт побери, влюбиться в жену Джека! Но придет день, и он, наверное, это преодолеет. Не может же эта штука причинять боль всегда. Ее ведь можно перетерпеть, перетерпеть — и все. Вряд ли Клер когда-нибудь об этом догадается, а если и догадается, то, конечно, не обратит на это внимания. Статуэтка, прекрасная статуэтка из золота и слоновой кости и розовых кораллов… игрушка королей, а вовсе не земная женщина.
  «Клер…» Сама мысль о ней, ее имя, произнесенное мысленно, причиняли ему боль… Он должен это преодолеть.
  Ему и раньше нравились женщины… «Но не так»! — что-то нашептывало ему. — «Но не так». Вот такие дела. Здесь нет опасности — боль сердца, да, но не опасность. Не опасность, предвещаемая красным сигналом. Это предвещает что-то другое.
  Он оглядел стол, и ему вдруг пришло в голову, что это очень даже необычное маленькое сборище. Например, его дядя очень редко обедал не дома в таком непринужденном скромном обществе. Он никогда не думал, что Тренты — его старые друзья. До сегодняшнего вечера Дермот даже не предполагал, что дядя их вообще знает.
  С другой стороны, было, конечно, и объяснение. После обеда должен был состояться сеанс с очень известным медиумом, а сэр Алингтон признавался, что немного интересуется спиритизмом. Это, конечно, может все объяснить.
  Слово «объяснить» обратило его внимание. А не был ли сеанс всего лишь подходящим оправданием для приглашений знаменитого доктора к обеду? А если это так, то какова настоящая цель его прихода? В голове у Дермота зароилось множество не подмеченных им вовремя мелочей, или, как бы сказал его дядя, не подмеченных его сознанием.
  Великий врач посмотрел на Клер странно, даже очень странно, и не один раз. Казалось, он ее изучает. И она чувствовала себя неловко под его проницательным взглядом.
  Ее руки немного вздрагивали. Она нервничала, ужасно нервничала и, может быть, даже боялась. Но чего же она боялась?
  Он снова прислушался к разговору за столом. Миссис Эверслей навела великого доктора на его любимый предмет.
  — Видите ли, сударыня, — говорил он, — что такое помешательство? Уверяю вас, чем больше мы изучаем этот предмет, тем труднее нам сделать какое-либо заключение. У каждого из нас есть известная доля самообмана, когда она доходит до того, что мы начинаем верить в то, что мы Цари Вселенной, нас лишают свободы и запирают в сумасшедший дом. Но прежде, чем мы доходим до этого конца, у нас впереди длинная дорога. Но на каком месте этой дороги мы можем поставить столб и сказать: на этой стороне человек здоров, а на той сошел с ума? Этого сделать невозможно. И я вам скажу, что, если человек страдающий бредом, держит язык за зубами, в любом случае мы никогда не сможем отличить его от нормального. Сверхъестественная здравость помешанных — это очень интересная тема.
  Сэр Алингтон с удовольствием потягивал вино и искоса поглядывал на собравшихся.
  — Я слышала, что они очень хитрые, — заметила миссис Эверслей. — Я говорю о психах.
  — Необыкновенно хитрые. А подавление своего бреда очень часто приводит к катастрофическим последствиям для личности. Как учат нас психоаналитики, все подавления наших чувств опасны. Человек с невинными странностями, если он может им предаваться, редко переходит границы дозволенного. Но мужчина, — он помедлил, — или женщина, которые внешне вполне нормальны, могут быть причиной крайней опасности для общества.
  Его взгляд с неясностью скользнул в конец стола, где сидела Клер, и потом вернулся обратно. Он еще раз пригубил вино.
  Дермот вздрогнул от ужаса. «Неужели это то, о чем он думает? На что намекает? Невозможно, но…»
  — И вес это от подавления своей личности, — вздохнула миссис Эверслей. — Теперь я вижу, что человек должен быть всегда крайне осторожным в… в выражении своей индивидуальности.
  — Дорогая миссис, Эверслей, — сказал врач осуждающе, — вы совершенно не поняли того, что я сказал. Причина несчастья в физическом состоянии мозга — иногда это возникает в результате внешнего воздействия, например, удара, а иногда, к сожалению, это наследственно!
  — Несчастная наследственность, — вздохнула дама, чахотка и все прочее.
  — Туберкулез не передается по наследству, — сухо заметил сэр Алингтон.
  — Разве? А я всегда думала, что передается. А сумасшествие передается! Как ужасно. А еще что?
  — Подагра, — сказал сэр Алингтон, улыбаясь, — и дальтонизм — он передается очень интересно. Только по мужской линии, а у женщин он находится в скрытом состоянии. Поэтому существует много мужчин-дальтоников, а чтобы дальтонизм был у женщины, он должен быть у ее отца и в скрытом состоянии у матери — очень редкая случайность. Вот это и называется сцепленной с полом наследственностью.
  — Как интересно? Но ведь сумасшествие не похоже на дальтонизм, правда?
  — Сумасшествие может передаваться в равной степени и мужчинам, и женщинам, — сказал врач многозначительно.
  Клер внезапно поднялась, оттолкнув стул так резко, что он опрокинулся и упал на пол. Она была очень бледна, и руки ее дрожали.
  — Вы… Вы ведь не очень долго, правда? — попросила она. — Сейчас должна прийти миссис Томпсон.
  — Один стакан портвейна, и я в вашем распоряжении, объявил сэр Алингтон, — ведь я за тем и пришел сюда, чтобы увидеть удивительное выступление миссис Томпсон. Ха-ха, меня не надо уговаривать, — и он поклонился.
  Клер чуть заметно улыбнулась ему в знак признательности и вышла из комнаты, коснувшись рукой плеча миссис Эверслей.
  — Боюсь, я слишком углубился в профессиональные темы, заметил врач Тренту, садясь на место, — прости меня, дорогой.
  — Не за что, — небрежно отозвался Трент.
  Он выглядел напряженным и обеспокоенным. В первый раз Дермот почувствовал себя посторонним в обществе своего друга. Между ними была какая-то тайна, недоступная даже старому другу. И все же его предположение казалось ему невероятным. На чем он основывался? Всего лишь на одном-двух взглядах и женской нервозности.
  Они еще немного посидели за вином, когда объявили, что пришла миссис Томпсон.
  Медиум оказался полной женщиной средних лет в безвкусном платье из пурпурного бархата, с громким банальным голосом.
  — Надеюсь, я не опоздала, миссис Трент, — сказала она бодро. — Вы сказали ровно в девять, так ведь?
  — Вы пришли вовремя, миссис Томпсон, — ответила Клер своим неясным, чуть хрипловатым голосом, — уже собрался весь наш маленький кружок.
  Больше она никого не представила, что, по-видимому, было принято. Медиум обвела всех присутствующих острым проницательным взглядом.
  — Думаю, у нас получатся хорошие результаты, — заметила она энергично. — Должна вам сказать, что я просто с ума схожу, когда приходится уходить, не доставив, так сказать, удовлетворения присутствующим. Но думаю, что Широмако, это мой японский дух, непременно появится. Я сегодня в отличной форме, отказалась от гренок с сыром, хотя я страшно люблю запеченный сыр.
  Дермот слушал с насмешкой и отвращением. Как это все прозаично! Но не судит ли он опрометчиво? В конце концов все естественно — силы, на которые претендовали медиумы, тоже являются естественными, хотя и не вполне понятыми.
  Великий хирург может быть озабочен несварением желудка накануне тончайшей операции. Чем же хуже миссис Томпсон?
  Стулья расставили по кругу, лампы разместили так, чтобы свет было удобно прибавить или убавить. Дермот отметил про себя, что вопрос о тостах никого не интересовал. Сэр Алингтон даже не осведомился об условиях сеанса. Нет, миссис Томпсон была приглашена только для отвода глаз. Сэр Алингтон был здесь с совсем другой целью. Дермот вспомнил, что мать Клер умерла за границей. О ней рассказывали что-то таинственное…
  Резким усилием он заставил себя сосредоточиться на происходящем. Все заняли свои места и погасили свет, кроме одной маленькой лампы с красным абажуром на дальнем столике.
  В течение некоторого времени ничего не было слышно, кроме низкого ровного дыхания медиума. Постепенно оно становилось все более и более стесненным. Затем совершенно неожиданно, отчего Дермот подскочил, из дальнего угла комнаты послышался резкий удар. Потом он повторялся с другой стороны.
  Послышался усиливающийся звук ударов. Они затихли, и вдруг по комнате раскатился высокий язвительный смех. Затем тишину нарушил необычно высокий голос, совершенно не похожий на голос миссис Томпсон.
  — Я здесь, джентльмены, — сказал он, — да, я здесь. Хотите меня спросить?
  — Ты кто? Широмако?
  — Да… Я Широмако. Я ушел в иной мир очень давно. Я работаю. Я доволен.
  За этим последовали другие подробности из жизни Широмако.
  Они были примитивны и неинтересны. Дермот слышал это много раз и раньше. Затем Широмако передал послания от родственников, описание которых было таким неопределенным, что могло соответствовать кому угодно. Некоторое время выступала пожилая дама, мать кого-то из присутствующих, делившаяся прописными истинами с таким чувством новизны, которое они вряд ли могли вызвать.
  — Еще кто-то хочет прийти, — объявил Широмако, — у него очень важное сообщение для одного из присутствующих джентльменов.
  Наступила тишина, а затем заговорил совсем новый голос, предваряя свои слова злобным смешком.
  — Ха-ха! Ха-ха-ха! Лучше не ходи домой. Лучше не ходи домой. Послушай моего совета.
  — Кому вы это говорите? — спросил Трент.
  — Одному из вас троих. Я бы на его месте не ходил домой. Опасность. Кровь. Не очень много крови, но вполне достаточно. Нет, не ходи домой, — голос стал ослабевать. Не ходи домой.
  Он полностью стих. Дермот почувствовал, как пульсирует его кровь. Он был абсолютно уверен, что предостережение относится именно к нему. Так или иначе, ночью на улице его подстерегала опасность.
  Послышался вздох медиума, потом стон. Миссис Томпсон приходила в себя. Прибавили света. Она сидела выпрямившись, и глаза ее немного щурились.
  — Надеюсь, все прошло хорошо?
  — Очень даже хорошо, спасибо вам, миссис Томпсон.
  — Я думаю, надо благодарить Широмако.
  — Да, и всех остальных.
  Миссис Томпсон зевнула.
  — Я чувствую себя смертельно разбитой. Совершенно опустошенной. Но я довольна, что все прошло хорошо. Я немного беспокоилась, что не получится, боялась, что случится что-нибудь неблагоприятное. Сегодня в комнате какое-то странное ощущение.
  Она посмотрела сначала через одно плечо, потом через другое и передернула плечами.
  — Не нравится мне это, — сказала она, — у вас кто-нибудь недавно умер?
  — Что вы имеете в виду?
  — Близкие родственники, дорогие друзья? Нет? Я не хочу быть мелодраматичной, но сегодня в воздухе была смерть. Ну, ладно, это я просто так. До свидания, миссис Трент.
  И миссис Томпсон вышла из комнаты в своем пурпурном бархатном платье.
  — Надеюсь, вам было интересно, сэр Алингтон, пробормотала Клер.
  — Исключительно интересный вечер, моя дорогая. Огромное спасибо за приглашение. Позвольте пожелать вам доброй ночи. Вы ведь собираетесь пойти на танцы?
  — Не хотите ли пойти с нами?
  — Нет-нет. Я взял за правило ложиться спать в половине двенадцатого. Спокойной ночи. Спокойной ночи, миссис Эверслей. А с тобой, Дермот, мне бы хотелось поговорить. Ты можешь пойти со мной? Потом ты присоединишься к остальным в Графтон-Галерее.
  — Конечно, дядя. Трент, а с вами мы увидимся потом.
  Во время короткой поездки до Харлей-стрит дядя и племянник обменялись всего несколькими словами. Сэр Алингтон пожалел, что увез Дермота, и обещал задержать его всего на несколько минут.
  — Оставить тебе машину, мой мальчик? — спросил он, когда они вышли.
  — Не беспокойтесь, дядя, я найду такси.
  — Очень хорошо. Я стараюсь не задерживать Чарлсона дольше, чем это необходимо. Спокойной ночи. Чарлсон. Черт возьми, куда я мог положить ключ?
  Машина удалялась, а сэр Алингтон стоял на ступеньках и безуспешно искал в карманах ключ.
  — Должно быть, оставил его в другом пальто, — сказал он наконец.
  — Позвони в дверь, Дермот. Надеюсь, Джонсон еще не спит.
  Не прошло и минуты, как невозмутимый Джонсон открыл дверь.
  — Куда-то задевал мой ключ, — объяснил ему сэр Алингтон.
  — Принеси, пожалуйста, виски с содовой в библиотеку.
  — Хорошо, сэр Алингтон.
  Врач прошел в библиотеку, включил свет и знаком показал Дермоту, чтобы тот закрыл за собой дверь.
  — Не задержу тебя долго. Я кое-что хотел бы тебе сказать. Кажется мне это или ты действительно испытываешь к миссис Трент, так сказать, нежные чувства?
  Кровь бросилась в лицо Дермоту.
  — Трент — мой лучший друг.
  — Извини, но это вряд ли можно считать ответом на мой вопрос. Смею сказать, что ты знаешь мои пуританские взгляды на развод и все прочее, и я должен напомнить тебе, что ты мой единственный близкий родственник и наследник.
  — О разводе не может быть и речи, — сказал Дермот сердито.
  — Действительно не может быть, по причине, которую я, возможно, знаю лучше, чем ты. Я не могу сказать об этом открыто, но хочу предупредить: Клер Трент не для тебя.
  Молодой человек Твердо встретил взгляд своего дяди.
  — Я все понимаю, и, позвольте мне сказать, возможно лучше, чем вы думаете. Я знаю, зачем вы сегодня приходили к обеду.
  — А? — Врач был искренне удивлен. — Как ты можешь это знать?
  — Считайте это догадкой, сэр, прав я или не прав, но вы были там по своим профессиональным делам.
  Сэр Алингтон шагал взад и вперед.
  — Ты совершенно прав. Я, конечно, не мог сказать тебе этого сам, но, боюсь, скоро это станет известно всем.
  Сердце Дермота сжалось.
  — Вы имеете в виду, что уже приняли решение?
  — Да. В этой семье есть сумасшедшие, со стороны матери. Очень, очень печально.
  — Я не могу в это поверить, сэр.
  — Понимаю, что не можешь. Для простого обывателя вряд ли есть какие-нибудь очевидные симптомы.
  — А для специалиста?
  — Совершенно ясно. В таком состоянии пациент должен быть изолирован как можно скорее.
  — Боже мой, — выдохнул Дермот, — но вы же не можете посадить в сумасшедший дом человека просто так, ни с того ни с сего.
  — Дорогой мой, больных изолируют, когда их пребывание на свободе становится опасным для общества.
  — Неужели?..
  — Увы! Опасность очень серьезна. По всей вероятности, это особая форма мании убийства. То же самое было у его матери.
  Дермот отвернулся со стоном, закрыв лицо руками. Клер белоснежная, золотоволосая Клер!
  — При настоящих обстоятельствах, — продолжал врач спокойно, — я считаю своим долгом предупредить тебя.
  — Клер, — прошептал Дермот, — бедная моя Клер!
  — Да, мы все должны ей сочувствовать.
  Внезапно Дермот выпрямился.
  — Я не верю этому.
  — Чему?
  — Я не верю этому. Все знают, что врачи могут ошибаться. Даже очень большие специалисты.
  — Дермот, дорогой, — выкрикнул сэр Алингтон сердито.
  — Я говорю вам, что я этому не верю, а если это даже и так, то мне на это наплевать. Я люблю Клер. Если она захочет, я, увезу ее далеко, далеко, подальше от врачей, вмешивающихся в чужие дела. Я буду ее охранять, заботиться о ней, защищать ее своей любовью.
  — Ты не сделаешь ничего подобного. Разве ты сошел с ума?
  — И это говорите вы? — презрительно усмехнулся Дермот.
  — Пойми меня, Дермот, — лицо сэра Алингтона сделалось красным от сдерживаемых эмоций, — если ты это сделаешь, это позор, конец. Я перестану оказывать тебе помощь и сделаю новое завещание — все свое состояние оставлю разным больницам.
  — Делайте, что хотите, с вашими проклятыми деньгами, сказал Дермот, понизив голос, — я буду любить эту женщину.
  — Женщину, которая…
  — Только скажите еще одно слово против нее, и я, ей-Богу, убью вас! — крикнул Дермот.
  Легкое позвякивание бокалов заставило их обернуться.
  Незамеченный во время горячего спора, вошел Джонсон с подносом. Его лицо было непроницаемым, как у хорошего слуги, но Дермота очень беспокоило, что он успел услышать.
  — Больше ничего не надо, Джонсон, — сказал сэр Алингтон кратко. — Можете идти спать.
  — Спасибо, сэр. Спокойной ночи, сэр.
  Джонсон удалился.
  Мужчины посмотрели друг на друга. Приход Джонсона охладил бурю.
  — Дядя, — сказал Дермот, — я не должен был говорить с вами так. Я понимаю, что с вашей точки зрения вы совершенно правы. Но я люблю Клер Трент очень давно. Джек Трент — мой лучший друг, и это мешало мне даже обмолвиться Клер о своей любви. Но теперь это не имеет значения. Никакие финансовые обстоятельства не могут меня остановить. Я думаю, что мы сказали все, что можно было сказать. Спокойной ночи.
  — Дермот…
  — Право же, не стоит больше спорить. Спокойной ночи, дядя. Сожалею, но что поделаешь.
  Он быстро вышел, затворив дверь. В передней было темно.
  Он миновал ее, открыл наружную дверь и, захлопнув ее за собой, оказался на улице.
  Как раз у ближайшего дома освободилось такси. Дермот сел в него и поехал в Графтон-Галерею.
  В дверях танцзала он на минуту задержался, голова его кружилась. Резкие звуки джаза, улыбающиеся женщины — он словно переступил порог другого мира.
  Неужели ему все это приснилось? Нельзя было поверить, что этот мрачный разговор с дядей вообще мог произойти.
  Мимо проплыла Клер, словно лилия в своем белом с серебром платье, которое подчеркивало ее стройность. Она улыбнулась ему, лицо ее было спокойным и безмятежным. Конечно, все это ему приснилось.
  Танец кончился. Вскоре она была рядом с ним, улыбаясь ему в лицо. Как во сне, он попросил ее на танец. Теперь она была в его руках. Резкие звуки джаза полились снова.
  Он почувствовал, что она немного сникла.
  — Устали? Может быть, остановимся?
  — Если вы не возражаете. Не пойти ли нам куда-нибудь, где мы могли бы поговорить? Я хочу вам кое-что сказать.
  Нет. Это был не сон. Он снова вернулся на землю.
  Неужели ее лицо могло казаться ему спокойным и безмятежным?
  В это мгновение оно было измучено беспокойством, ужасом.
  Что она знает?
  Он нашел спокойный уголок, и они сели рядом.
  — Ну вот, — сказал он с наигранной беззаботностью, — вы сказали, что хотели о чем-то поговорить.
  — Да, — она опустила глаза, нервно перебирая оборку платья. — Это очень трудно… пожалуй.
  — Скажите мне, Клер.
  — Просто я хотела, чтобы вы… чтобы вы на время уехали.
  Он был потрясен. Он ожидал чего угодно, но только не этого.
  — Вы хотите, чтобы я уехал? Но почему?
  — Честность прежде всего, правда? Я знаю, что вы джентльмен и мой друг. Я хочу, чтобы вы уехали, потому что… потому что я позволила себе полюбить вас.
  — Клер!..
  От ее слов он онемел, язык не слушался его.
  — Пожалуйста, не думайте, что я настолько тщеславна, чтобы вообразить, что вы когда-нибудь в меня влюбитесь. Просто — я не очень счастлива и — ох! Я прошу вас уехать.
  — Клер, разве вы не знаете, что вы мне понравились, страшно понравились, как только я вас увидел?
  Она подняла испуганные глаза.
  — Я вам нравлюсь? Я вам давно нравлюсь?
  — С самого начала.
  — Ах! — вскрикнула она. — Зачем же вы мне не сказали этого? Тогда, когда я еще могла быть вашей! Почему вы говорите об этом сейчас, когда уже слишком поздно? Нет, я сошла с ума — я сама не понимаю, что я говорю. Я никогда не могла быть вашей.
  — Клер, что вы имеете в виду? Почему теперь слишком поздно? Это… из-за моего дяди? Из-за того, что он знает?
  Она молча кивнула. Слезы текли по ее лицу.
  — Послушайте, Клер, не думайте об этом. Мы поедем далеко, к Южному морю, на острова, похожие на зеленые изумруды. Вы будете там счастливы. А я буду заботиться о вас… Вы всегда будете в безопасности.
  Его руки обняли ее. Он привлек ее к себе и почувствовал, как она дрожит от его прикосновения. Вдруг она освободилась.
  — Нет, пожалуйста, не надо. Неужели вы не видите, что это невозможно? Это было бы ужасно, ужасно, ужасно… Все время я старалась быть хорошей, а теперь… это было бы ужасно!
  Он колебался, озадаченный ее словами. Она смотрела на него умоляюще.
  — Ну, пожалуйста, — сказала она, — я хочу быть хорошей…
  Не говоря ни слова, Дермот поднялся и вышел. В этот миг он был тронут и озадачен ее словами. Он пошел за шляпой и пальто, и столкнулся с Трентом.
  — Привет, Дермот, ты рано уезжаешь.
  — Нет настроения танцевать.
  — Чертова ночь, — сказал Трент мрачно, — тебе бы мои заботы.
  Дермот испугался, что Трент вдруг начнет изливать ему свою душу. Только не это, что угодно, только не это!
  — Ну, пока, — сказал он второпях, — пойду домой.
  — Домой? А как насчет предупреждения духов?
  — Попробую рискнуть. Спокойной ночи, Джек.
  Квартира Дермота была недалеко. Он пошел пешком, чувствуя необходимость успокоить свой возбужденный мозг вечерней прохладой.
  Он вошел в квартиру и включил свет в спальне. И сразу же, во второй раз за этот вечер, к нему подступило чувство, которое он обозначил как «красный сигнал». Это чувство было таким мощным, что на мгновение даже вытеснило из его сознания мысли о Клер.
  Опасность! Он был в опасности. В этот самый миг в собственной комнате он был в опасности.
  Дермот попытался высмеять свой страх. Может быть, его старания были неискренними, потому что красный сигнал продолжал посылать ему предупреждение, которое должно было спасти его. Посмеиваясь над своими предрассудками, он старательно обошел всю квартиру. Может быть, в нее проник злоумышленник и затаился?
  Нет, он ничего не обнаружил. Его слуги Милсон не было дома. Квартира была абсолютно пуста.
  Он вернулся в спальню и медленно разделся, сердясь на себя. Чувство опасности было по-прежнему очень острым. Он выдвинул ящик тумбочки, чтобы взять платок, и остолбенел. В середине ящика был какой-то незнакомый комок… что-то твердое.
  Быстрым нервным движением он откинул в сторону платки и вытащил спрятанный под ними предмет. Это был револьвер.
  В крайнем изумлении Дермот тщательно его рассмотрел. Он был какого-то незнакомого образца, похоже, что и недавно из него стреляли. Больше он ничего не мог понять. Кто-то положил его в ящик в этот самый вечер. Дермот хорошо помнил, что, когда он одевался к обеду, револьвера здесь не было.
  Дермот уже собирался положить его назад в ящик, когда вздрогнул от звонка. Звонок раздавался снова и снова, необычно громко в тишине пустой квартиры.
  «Кто бы мог звонить у парадной двери в такой поздний час?» И только один ответ отыскался на этот вопрос инстинктивный и настойчивый: «Опасность… Опасность… Опасность…»
  Следуя инстинкту, в чем он не отдавал себе отчета, Дермот выключил свет, набросил пальто, которое лежало на стуле, и открыл дверь в прихожей. Снаружи стояли двое. За ними Дермот заметил голубую униформу. Полицейский!
  — Мистер Вест? — спросил ближайший к нему человек.
  Дермоту казалось, что, прежде чем он ответил, прошла вечность. На самом деле он заговорил через несколько секунд, замечательно подражая невыразительному голосу своего слуги:
  — Мистер Вест еще не пришел. Что вам угодно от него в такой час?
  — Еще не пришел, а? Очень хорошо, тогда мы, пожалуй, войдем и подождем его здесь.
  — Нет, сюда нельзя.
  — Посмотри сюда, любезный, меня зовут инспектор Верол. Я из Скотланд-Ярда и имею предписание на арест твоего хозяина. Можешь посмотреть, если хочешь. — Дермот внимательно читал протянутую ему бумагу или делал вид, что читает, спрашивая глуповатым голосом:
  — За что? Что он такого сделал?
  — Убил. Сэра Алингтона Веста с Харлей-стрит.
  С помутившейся головой Дермот отступил перед своими грозными посетителями. Он пошел в гостиную и включил свет. За ним следовал инспектор.
  — Обыщи здесь все, — приказал он другому человеку.
  Потом он повернулся к Дермоту.
  — Оставайся здесь. Не вздумай ускользнуть, чтобы предупредить своего хозяина. Кстати, как твое имя?
  — Милсон, сэр.
  — Когда должен прийти твой хозяин?
  — Не знаю, сэр, думаю, что он пошел на танцы в Графтон-Галерею.
  — Он ушел оттуда около часа. Ты уверен, что он сюда не возвращался?
  — Не думаю, сэр. Я бы услышал, если он пришел.
  В этот момент вошел второй человек из соседней комнаты. Он держал револьвер, тот самый. Выражение удовлетворенности мгновенно появилось на лице инспектора.
  — Все ясно, — заметил он, — должно быть, хозяин проскользнул туда и обратно, а ты не услышал. Пока что он смылся. Я, пожалуй, пойду, а ты, Каули, останься здесь на тот случай, если он снова вернется. И не спускай глаз с этого парня. Возможно, он знает больше о своем хозяине, чем говорит.
  Инспектор засуетился и ушел. Дермот ожидал, что сможет узнать детали происшествия от Каули, который был не прочь поболтать.
  — Чистый случай, — признался он, — убийца был раскрыт почти немедленно. Джонсон, слуга, только лег, когда ему почудился выстрел. Он спустился вниз и нашел сэра Алингтона мертвым, с пробитым сердцем. Он тотчас же позвонил нам.
  — А что значит чистый случай? — поинтересовался Дермот.
  — Абсолютно чистый. Этот молодой Вест ссорился со своим дядей, когда вошел Джонсон с напитками. Старик хотел сделать новое завещание, а твой хозяин грозился его застрелить. Не прошло и пяти минут, как раздался выстрел. Чистый случай. Вот молодой дурак, а?
  Действительно, чистый случай. Сердце у Дермота упало, когда он понял, что против него имеются неоспоримые улики.
  Действительно, опасность — ужасная опасность! И никакого выхода, кроме бегства. Он заставил шевелиться мозги.
  Спустя некоторое время он предложил Каули чашку чая, и тот с удовольствием согласился. Он уже обыскал всю квартиру и убедился, что черного хода! в ней нет.
  Дермот получил разрешение отлучиться на кухню.
  Оказавшись там, он поставил кипятиться чайник и стал усердно звенеть чашками и блюдцами. Потом он быстро метнулся к окну и поднял раму. Окно было на третьем этаже, и за ним находился небольшой подъемник на тросе, которым пользовался торговец, чтобы доставлять стальной кабель.
  В одно мгновение Дермот был за окном и ринулся вниз.
  Трос врезался в ладони до крови, но Дермот отчаянно продолжал спускаться.
  Спустя несколько минут он крадучись вышел с противоположной стороны квартала. Повернув за угол, он врезался в человека, стоявшего около тротуара. К своему изумлению, он узнал Джека Трента. Трент уже обо всем знал.
  — Боже мой, Дермот! Скорее, здесь нельзя оставаться.
  Взяв за руку, он повел его сначала по одному, потом по другому переулку. Они увидели такси и окликнули его.
  Вскочив в такси, Трент сказал свой адрес.
  — Сейчас это самое надежное, место. А там мы решим, что делать, чтобы сбить со следа этих дураков. Я приехал сюда, надеясь предупредить тебя до того, как появится полиция, но опоздал.
  — Я даже не предполагал, что ты об этом уже знаешь, Джек. Ты ведь не веришь…
  — Конечно, нет, старина, ни на минуту. Я знаю тебя слишком хорошо. Но все равно для тебя это паршивое дело. Они заявились и спрашивали, когда ты пришел в Графтон-Галерею, когда ушел… Дермот, а кто же мог прикончить старика?
  — Понятия не имею. Но кто бы он ни был, я думаю, что он положил револьвер в мой ящик. Он должен был следить за мной очень внимательно.
  — Этот сеанс был чертовски забавным. «Не ходи домой».
  Это относилось к старому Весту. Он пошел домой и получил пулю.
  — Это относилось и ко мне тоже, — сказал Дермот, — я пошел домой и нашел подброшенный револьвер и полицейского инспектора.
  — Надеюсь, ко мне это никак не относится, — сказал Трент.
  — Ну, вот мы и приехали.
  Он заплатил за такси, открыл дверь и повел Дермота по темной лестнице на второй этаж, где находился его маленький кабинет. Он распахнул дверь, и Дермот вошел в комнату.
  Следом вошел Трент.
  — Здесь вполне безопасно, — заметил он. — А сейчас давай вместе подумаем, что лучше всего сделать.
  — Я свалял дурака, — сказал Дермот вдруг. — Я должен был понять это раньше. Теперь мне все ясно. Все это дело ловко подстроено. Какого черта ты смеешься?
  Трент откинулся на стуле и трясся от безудержного довольного смеха. Было что-то жуткое в этом звуке, что-то жуткое было и в самом Тренте. Какой-то странный свет в его глазах.
  — Чертовски ловко подстроено, — выдохнул он. — Дермот, мой мальчик, с тобой все кончено.
  Он пододвинул к себе телефон.
  — Что ты собираешься делать? — спросил Дермот.
  — Звонить в Скотланд-Ярд. Скажу, что птичка здесь, в полной сохранности под замком. Я запер дверь, когда вошел, и ключ у меня в кармане. И нечего смотреть на дверь за моей спиной. Она ведет в комнату Клер, и она всегда запирает ее с той стороны. Ты же знаешь, что она меня боится. Давно уже боится. Она всегда догадывается, когда я начинаю думать об остром длинном ноже. Ты не…
  Дермот уже собирался броситься на него, но тот выхватил ужасного вида револьвер.
  — Это второй, — усмехнулся Трент. — Первый я положил тебе в ящик, после того как застрелил старого Веста… На что ты там смотришь за моей головой? Та дверь? Бесполезно, даже если Клер откроет ее, я пристрелю тебя раньше, чем ты до нее дойдешь. Нет, не в сердце, я тебя не убью, только раню, чтобы ты не мог улизнуть. Ты же знаешь, я чертовски метко стреляю. Один раз я спас тебе жизнь. Ну и дурак же я был. Нет, я хочу, чтобы ты висел… да, чтобы ты висел.
  Нож не для тебя. Он для Клер, милой Клер, такой неясной и белоснежной. Старый Вест знал. Вот для чего он приходил сегодня, посмотреть, сумасшедший я или нет. Он хотел, чтобы меня заперли и я не смог угрожать Клер ножом. Но я очень хитер. Я взял его ключ и твой. Я сразу же выскользнул с танцев, как только пришел туда. Я видел, как ты вышел из его дома, и вошел сам. Я застрелил его и сразу же вышел.
  Поехал к тебе и подложил револьвер. Я приехал в Графтон-Галерею почти одновременно с тобой и положил твой ключ к тебе в карман, когда желал тебе спокойной ночи. Я не боюсь тебе все это говорить. Нас больше никто не слышит. И когда тебя будут вешать, я хочу, чтобы ты знал, что это сделал я… О Боже, как я буду смеяться! О чем ты думаешь? На что ты там, черт возьми, смотришь?
  — Я думаю о тех словах, которые мы слышали на сеансе.
  Тебе, Трент, тоже лучше бы не приходить домой.
  — Что ты имеешь в виду?
  — Оглянись-ка!
  Трент резко повернулся. В дверях стояли Клер и… инспектор Верол. Трент реагировал быстро. Револьвер выстрелил только один раз и без промаха. Трент упал прямо на стол. Инспектор бросился к нему, а Дермот как во сне смотрел на Клер. Мысли путались у него в голове: «Его дядя… их ссора… ужасное непонимание… закон о разводе в Англии, который никогда не освободит Клер от сумасшедшего мужа… „Мы все должны сочувствовать ей“… заговор между ней и сэром Алингтоном, который хитрый Трент разгадал… ее крик „Ужасно, ужасно, ужасно!“ Да, но теперь…»
  Инспектор выпрямился.
  — Мертв, — сказал он разочарованно.
  — Да, — Дермот услышал свои слова, — он всегда метко стрелял…
  
  1933 г.
  
  Попутчик
  Каноник Парфитт немного запыхался. Не в том он уже был возрасте, чтобы гоняться за поездами. Да и не в той форме. С тех пор как его безнадежно разнесло, он все больше мучился одышкой. Сам каноник, впрочем, предпочитал более благородное объяснение. «Сердце…» — смиренно вздыхал он.
  Плюхнувшись на сиденье у окна, каноник облегченно перевел дух. За окном валил снег, но в купе первого класса царило умиротворяющее тепло. Хорошо, что ему досталось место в уголке. Ночь впереди длинная и тоскливая. В таких поездах давным-давно пора ввести спальные вагоны.
  Остальные три угловых места были уже заняты. Осматривая купе, каноник вдруг в какой-то момент заметил, что сидевший наискосок мужчина приветливо ему улыбается, как старому знакомому. Лицо мужчины было тщательно выбрито, виски чуть тронуты изысканной сединой, а на губах играла легкая ироничная улыбка. Ну просто типичный законник! Сэр Джордж Дюран, будучи известным адвокатом, действительно был причастен к юриспруденции.
  — Что, Парфитт, — добродушно заметил он, — пришлось побегать?
  — Боюсь, такие нагрузки не особенно полезны для моего сердца, — отозвался каноник, наконец-то узнавший адвоката. — Однако, сэр Джордж, вот так встреча! Далеко собрались?
  — В Ньюкасл, — лаконично сообщил сэр Джордж. — Вы еще не знакомы с доктором Кемпбеллом Кларком?
  Мужчина, сидевший напротив каноника, учтиво склонил голову.
  — Столкнулись на платформе, — пояснил адвокат. — Просто день встреч какой-то.
  Каноник с интересом разглядывал доктора Кемпбелла Кларка. Это имя было ему хорошо известно. Знаменитый психиатр, последняя книга которого, «Проблемы бессознательного», стала сенсацией года.
  Каноник увидел перед собой квадратную челюсть, немигающие голубые глаза и изрядно поредевшие, хоть и не тронутые еще сединой, рыжие волосы. Все вместе произвело на каноника впечатление исключительно сильной личности.
  Каноник автоматически перевел взгляд на четвертого пассажира, почти не сомневаясь, что это кто-то из его знакомых, но этот человек был ему совершенно неизвестен. Мало того, он определенно походил на иностранца. Худощавый, смуглый и решительно ничем не примечательный человечек. Подняв воротник широченного пальто, он, казалось, безмятежно спал.
  — Каноник Парфитт из Брэдчестера? — почтительно уточнил доктор Кемпбелл Кларк.
  Каноник почувствовал себя польщенным. Эти его «научные проповеди» уже стали притчей во языцех — особенно с тех пор, как ими заинтересовалась пресса. И недаром: ему удалось весьма своевременно уловить давно уже витавшую в воздухе потребность привести церковные догматы в большее соответствие с требованиями и духом нынешнего дня.
  — С большим интересом прочел вашу книгу, доктор Кларк, — учтиво сообщил он. — Хотя, признаться, без специальных знаний местами приходится трудновато…
  — Парфитт, давайте определимся сразу, — перебил его сэр Джордж. — Или мы спим, или разговариваем. Сам я, признаться, страдаю бессонницей, поэтому…
  — О да! Разумеется! Конечно! — подхватил каноник. — Я и сам плохо сплю в поездах, да еще и книга скучная попалась… — Он прикусил язык.
  Доктор чуть лукаво улыбнулся и сказал:
  — К тому же когда еще соберешь столь компетентную компанию. Церковь, Закон и Медицина.
  — Да уж, — с воодушевлением подхватил сэр Джордж, — это еще поискать, в чем бы мы не сумели сообща разобраться. Каноник у нас специалист по человеческим душам, я беру на себя все практические и юридические вопросы, а остальное — от примитивной психической патологии до тончайших психологических проблем — приходится на долю доктора. Сдается мне, джентльмены, любой вопрос так или иначе оказывается в нашей компетенции.
  — Боюсь, не совсем так, — возразил доктор Кларк. — Вы забыли еще об одной, и весьма существенной, точке зрения.
  — А именно?
  — Мнение человека с улицы, обывателя.
  — Ну, так ли уж это важно? Как раз оно ведь обычно и оказывается дальше всего от истины. Разве нет?
  — Практически всегда. Но зато у человека с улицы есть то, чего неизбежно лишен профессионал: личное отношение к происходящему. А ведь, что там ни говори, мы никак не можем совершенно пренебречь ролью личностных отношений. В моей профессии особенно. Поверите ли, но на каждого действительно больного пациента, обращающегося ко мне за помощью, приходится человек пять, единственная проблема которых заключается в том, что они решительно не способны нормально сосуществовать со своими близкими. Можно называть это как угодно — от «колена служанки» до «писчего спазма»682 — но причина одна: постоянный стресс, вызванный бесконечными трениями и неумением понять друг друга.
  — Вы, наверное, уже и слышать спокойно не можете о «нервах»! — сочувственно заметил каноник. Его-то нервы были в полном порядке.
  — Вот! — взвился врач. — И вы туда же! Нервы! Почему-то многим это кажется очень смешным. «А знаете, от чего он лечится? Вы не поверите! От нервов!» Бог ты мой, да от чего же еще лечиться? Мы давно уже научились распознавать и лечить телесные недуги, а о скрытых причинах психических расстройств знаем не больше, чем… ну хоть, во времена королевы Елизаветы683! И это при том, что разновидностей таких расстройств великое множество!
  — Ничего себе, — выговорил каноник Парфитт, несколько огорошенный столь суровой отповедью. — Неужели все так скверно?
  — И позвольте напомнить о милосердии, к которому, между прочим, вы и ваши коллеги неустанно призываете. В прежние времена человека приравнивали к животному, которое хоть и является обладателем души, но тело, у которого так сказать, главнее…
  — Обладателем тела, души и духа, — деликатно поправил его священник.
  — Духа? — переспросил врач с ироничной улыбкой. — А что, вы, священники, собственно, под этим понимаете? Что-то вы никогда не спешили внести ясность в это туманное понятие. Напротив, спокон века Церковь старательно избегала точного определения.
  Каноник не спеша откашлялся, но, к величайшей своей досаде, не успел сказать ни слова.
  — Да как можно быть уверенным хотя бы в том, — продолжал доктор, — что это именно «дух», а не «духи»?
  — Духи? — переспросил сэр Джордж, иронически поднимая бровь.
  Кемпбелл Кларк перевел свой немигающий взгляд на сэра Джорджа.
  — Да, — подтвердил он и для пущей убедительности легонько похлопал его по пальто.
  — Так ли уж вы уверены, — без тени улыбки спросил он, — что все семь, сорок семь, семьдесят… или сколько уж кому выпадет лет… в этом уютном жилище, в котором явно нуждается наш организм, проживает единственный постоялец? Как всякому дому, этому жилищу требуется подходящая мебель и забота. Но потом вещи ветшают, их владелец начинает потихоньку готовиться к приезду в иные места и в конце концов съезжает вовсе — и дом превращается в груду бесполезных развалин. Хозяин дома вы — кто спорит? — но разве сами вы не ощущаете постоянного присутствия посторонних? Бесшумных слуг, выполняющих всю работу по дому, результатов которой вы попросту не замечаете? Или друзей — а это уже настроения, которые вдруг иногда завладевают вами, превращая на какое-то время — как говорят тогда близкие — в «совершенно другого человека»? Так что хоть вы в этом замке и принц, можете не сомневаться, что куча довольно темных и сомнительных личностей, ютящихся до поры до времени на задворках, только и ждет, как бы устроить небольшой переворот.
  — Помилуйте, Кларк, — протянул адвокат, — от ваших речей становится как-то не по себе. Неужели мое сознание — только поле битвы для антагонистических личностей? Это что же, и есть последнее слово науки?
  Доктор пожал плечами.
  — С вашим телом все обстоит именно так, — сухо ответил он. — Почему с сознанием должно быть иначе?
  — Как интересно, — проговорил каноник. — Ох уж эта наука… Чудеса, да и только!
  «Господи, какая из этого получится проповедь!» — подумал он и мысленно потер руки.
  Доктор Кларк, однако, успел уже охладеть к этой теме и, откинувшись на спинку дивана, со скукой в голосе закончил:
  — Собственно говоря, нечто подобное и ожидает меня в Ньюкасле. Раздвоение личности. Очень интересный случай. Пациент, конечно, явный невротик, но о симуляции нет и речи.
  — Раздвоение личности, — задумчиво повторил сэр Джордж. — Но ведь это, кажется, не такая уж редкость? Если не ошибаюсь, одно из последствий потери памяти? Что-то подобное, помнится, всплыло недавно в одном деле о наследстве…
  Доктор Кларк кивнул.
  — В качестве классического примера можно привести случай Фелиции Баулт. Вы, наверное, помните слушания по этому делу?
  — Да, конечно, — подтвердил каноник. — О нем писали в газетах. Но это было давно, очень давно. Лет семь назад.
  Доктор Кларк снова кивнул.
  — Эта девушка прославилась тогда на всю Францию. Да что там Францию? Чтобы взглянуть на нее, ученые съезжались со всего света. У нее отчетливо проявлялись по меньшей мере четыре разных личности, получивших, соответственно, названия Фелиция-один, Фелиция-два, Фелиция-три, ну и так далее.
  — Кажется, кое-кто поговаривал о возможном мошенничестве? — припомнил дотошный сэр Джордж.
  — Ну, личности Фелиции-три и Фелиции-четыре действительно вызывали некоторые сомнения, — признал доктор. — Но суть от этого не меняется. Позвольте напомнить, что Фелиция Баулт была обычной крестьянской девушкой из Бретани. Она была третьей дочерью отца-алкоголика и умственно неполноценной матери. В один из запоев он задушил жену, и, насколько я помню, остаток жизни провел на каторге. Фелиции тогда было пять лет. Какие-то сердобольные люди приняли участие в ее судьбе, и Фелиция попала в приют для нуждающихся детей, который содержала некая незамужняя английская леди. Той, однако, удалось добиться от девочки немногого. По ее отзывам, Фелиция была патологически тупа и ленива. Ее с огромным трудом удалось научить кое-как читать и писать. К рукоделию она оказалась решительно неспособна. Эта леди, мисс Слейтер, пыталась приохотить девушку к домашней работе и, когда та достигла совершеннолетия, даже подыскала ей несколько мест, ни на одном из которых та долго не задержалась вследствие врожденной тупости и невероятной лени.
  Воспользовавшись недолгой паузой, каноник устроился поудобней и поплотнее запахнул свой дорожный плед. Ворочаясь, он неожиданно заметил какое-то движение справа. Скосив глаза, он обнаружил, что попутчик их уже не спит, а пристально наблюдает за ними, причем с таким насмешливым видом, что достойному служителю церкви стало очень неуютно. Он подозревал, что этот иностранец не только внимательно слушает каждое их слово, но и от души забавляется услышанным.
  — На фотографии, сделанной когда Фелиции было семнадцать лет, — продолжил доктор, — она выглядит самой обычной крестьянской девушкой, грубоватой и неуклюжей. Ни за что не подумаешь, что об этой простушке вскоре заговорит вся Франция. Пятью годами позже, когда ей исполнилось двадцать два, Фелиция Баулт перенесла тяжелейшее нервное заболевание, после которого, собственно, и начали проявляться все эти странные феномены. Прошу заметить, что излагаемые мною факты подтверждены самыми лучшими специалистами.
  Так вот, личность, условно названная Фелицией-один, была полностью идентична личности самой Фелиции Баулт, сложившейся и проявлявшейся на протяжении всех двадцати двух лет ее жизни. Фелиция-один с трудом и многочисленными ошибками писала на французском, не знала иностранных языков и была начисто лишена музыкального слуха. Фелиция-два, напротив, свободно говорила по-итальянски и вполне прилично изъяснялась на немецком. Ее почерк разительно отличался от каракулей Фелиции-один; свои мысли на бумаге она выражала четко и уверенно. Она совершенно свободно могла поддержать разговор о политике или об искусстве и обожала играть на фортепьяно. Фелиция-три чем-то напоминала Фелицию-два. Она была так же умна, столь же хорошо образована, но в нравственном отношении разительно от нее отличалась. В сущности, это было до предела развращенное и порочное существо — причем развращенность ее была сугубо парижской, словно она выросла в столице, а не в провинции. Она в совершенстве владела парижским арго684, равно как и словечками парижского полусвета685, и в ее манерах был эдакий дерзкий дешевый шик. Ее лексика была пересыпана руганью, а о религии и так называемых «добропорядочных гражданах» она отзывалась так, что хоть святых выноси. И наконец, была еще Фелиция-четыре — якобы ясновидящая, особа крайне набожная и мечтательная, если не полоумная. Однако этот ее четвертый образ был настолько размыт и неустойчив, что закрадывалось подозрение, не розыгрыш ли это, на который явно была способна артистичная Фелиция-три, — ей ничего не стоило подшутить над доверчивой публикой, притворившись святошей. Могу добавить, что каждая личность (за исключением Фелиции-четыре) была вполне целостна, самостоятельна и не знала о существовании других. Доминирующей, несомненно, была Фелиция-два. Ею девушка ощущала себя до двух недель кряду, после чего на день-другой появлялась Фелиция-один. Ее сменяла Фелиция-три или Фелиция-четыре, но эти образы становились ее «я» лишь на несколько часов. Каждый раз перемена личности сопровождалась сильнейшими головными болями, тяжелым сном и полной утратой памяти о предшествующем отрезке времени. Проявившись, новая личность осознавала свое существование с того самого момента, в который ее на время сменяла другая. Словно и не было этого… мм… перерыва.
  — Поразительно, — прошептал каноник. — Просто поразительно. Как ничтожно мало мы еще знаем о чудесах мироздания!
  — Ну, то, что оно битком набито ловкими мошенниками, давно уже ни для кого не секрет, — сухо заметил адвокат.
  — Фелицию Блаунт осматривали не только врачи и ученые, — живо отозвался доктор Кларк. — Юристы тоже не остались в стороне. Мэтр Кимбелье, если вы помните, лично провел самое тщательное расследование, подтвердившее выводы ученых. И, в конце концов, почему это должно нас удивлять? Почему яйцо с двумя желтками или сдвоенный банан имеют право на существование, а сдвоенная душа нет?
  — Сдвоенная душа?! — в смятении воскликнул служитель церкви.
  Пронзительные голубые глаза доктора Кларка насмешливо уперлись в каноника.
  — А как еще прикажете это называть? Если, конечно, душа и личность суть одно.
  — Хорошо хоть, природа нечасто отпускает такие шутки, — заметил сэр Джордж. — Представляю, что творилось бы в судах, будь это в порядке вещей.
  — Подобные состояния, безусловно, есть отклонение от нормы, и это очень редкая патология, — согласился доктор Кларк. — Тем более досадно, что не удалось провести более тщательного исследования: внезапная смерть Фелиции Блаунт свела на нет все наши усилия.
  — Если не ошибаюсь, это случилось при довольно странных обстоятельствах? — заметил адвокат.
  Доктор Кларк кивнул.
  — Совершенно необъяснимый случай. Утром ее обнаружили задушенной в собственной постели. Вскоре, однако, было неопровержимо доказано, что она сделала это сама! Невероятно, но факт. Отпечатки пальцев на шее принадлежали ей же. Признаться, довольно необычный способ самоубийства. Теоретически, конечно, возможно, но это требует колоссальной физической силы и невероятной силы воли. Что подвигло ее на этот шаг, неизвестно. Впрочем, о разумной мотивации здесь, видимо, говорить не приходится. Однако факт остается фактом. Загадка Фелиции Баулт навсегда осталась для нас неразгаданной.
  В наступившей тишине вдруг раздался смех. Собеседники вздрогнули, как от выстрела, и разом обернулись к четвертому пассажиру, о котором успели совершенно забыть. Тот, все еще не в силах унять смех, пробормотал:
  — Ox… простите меня, джентльмены, ради Бога, простите.
  Не считая легкого акцента, его английский был безупречен. Он наконец выпрямился, и из-за ворота пальто показалось бледное лицо с угольно-черными усиками.
  — Еще раз прошу меня простить, — он шутливо поклонился, — но, право же, когда это за наукой оставалось последнее слово?
  — Вы хотите сказать, что вам что-то известно о случае, который мы обсуждали? — с холодной учтивостью осведомился доктор.
  — О случае? Нет. А вот о ней — да.
  — О Фелиции Баулт?
  — Да. И об Аннет Рэйвл тоже. О! Я вижу, вы не слышали об Аннет Рэйвл? А между тем история одной — не более, чем рассказ о другой. Уверяю вас, мосье, если вы не знакомы с историей Аннет Рэйвл, вы ровным счетом ничего не знаете о Фелиции Баулт.
  Он вытащил из кармана часы и, взглянув на них, сообщил:
  — До ближайшей станции еще полчаса. Я вполне успею рассказать вам эту историю. Конечно, если вы захотите ее услышать.
  — Сделайте такое одолжение, — спокойно отозвался доктор.
  — С удовольствием послушаем, — заявил каноник. — С удовольствием.
  Сэр Джордж Дюран ограничился тем, что изобразил внимательного слушателя.
  — Позвольте представиться, мосье. Летардью. Рауль Летардью.
  Вот вы только что упомянули английскую леди, мисс Слейтер, посвятившую себя благотворительности. Так вот… Я родился в бретанской рыбацкой деревушке, и когда мои родители погибли в железнодорожной катастрофе, именно мисс Слейтер озаботилась моим будущим и спасла меня от приюта… ну от того, что у вас называют работным домом. Под ее опекой находилось тогда около двадцати детей, мальчиков и девочек. Были там Фелиция Баулт и Аннет Рэйвл. Попрошу запастись терпением, мосье, но, если я не сумею объяснить вам, что собой представляла Аннет, вы не поймете ровным счетом ничего. Так вот… Мать ее была женщиной, как говорится, «fille de joie»686.
  Она умерла от чахотки вскоре после того, как ее бросил любовник. Она была танцовщицей, и ее страсть передалась Аннет. Когда я увидел ее впервые, ей было одиннадцать лет — совсем еще козявка, но уже тогда ее глаза были полны призыва, который, впрочем, тут же сменялся насмешкой. Она вся была — огонь и жизнь. И я тут же — тут же, мосье, — превратился в ее раба. Стоило ей сказать: «Рауль, сделай то» или: «Рауль, сделай это», и я опрометью бросался выполнять. Я боготворил ее, и она это прекрасно знала.
  Бывало, мы все вместе отправлялись на побережье… Я имею в виду втроем, потому что Фелиция всюду таскалась за нами. Там Аннет сбрасывала свои ботинки, чулки и танцевала на песке. А потом, рухнув на песок, чуть переведя дух, рассказывала нам, что она собирается делать и кем намерена стать. «Вот увидите, я стану знаменитостью. Да-да, меня все будут знать. У меня будет целый ящик — нет, целый комод шелковых чулок, самых лучших. А жить я буду в роскошных апартаментах. И у меня будет куча любовников — молодых, красивых и очень-очень богатых. И весь Париж прибежит смотреть, как я танцую. Все будут кричать и просто визжать от восторга. А зимой я танцевать не буду. Я буду уезжать на юг, где всегда светит солнце. Там есть виллы с апельсиновыми садами. Я куплю себе такую и буду загорать там на шелковых подушках и целый день есть апельсины. Но ты, Рауль, не бойся, я никогда тебя не забуду. Я буду тебе помогать и, как это говорят, покровительствовать. А Фелицию, так и быть, возьму горничной — хотя нет, слишком уж она неуклюжая. Только погляди, какие у нее ручищи».
  Фелиция тут же начинала злиться, а Аннет продолжала ее дразнить:
  «Она ведь у нас такая недотрога, наша Фелиция. Такая вся изысканная да утонченная… Ну вылитая принцесса. Только больно уж ловко маскируется!»
  «Зато, в отличие от некоторых, мои родители были женаты», — огрызалась Фелиция.
  «Ага. А потом папочка задушил мамочку. Вот здорово-то! Весело, наверное, быть дочерью убийцы, а, Фелиция?»
  «А твой… твой… А твой вообще оставил твою мать гнить заживо!»
  Аннет тут же становилась серьезной и говорила: «Да… Pauvre Maman687. Человек должен быть здоровым и сильным. Здоровье — это все».
  «Я вот выносливая как лошадь», — тут же с гордостью заявляла Фелиция, и это была чистая правда. Она была вдвое сильнее любой из наших девчонок. И она никогда не болела.
  Но, Боже мой, мосье, до чего же она была тупа! Как корова — нет, даже хуже. Я долго не мог понять, почему она все время таскается за Аннет. А ее тянуло к ней как магнитом. Думаю, временами она просто ненавидела Аннет, и, сказать по совести, было за что. Та вечно издевалась над ее тупостью и неповоротливостью и никогда не упускала случая выставить на посмешище. Фелиция буквально белела от бешенства. Порой мне казалось, что вот сейчас она сомкнет пальцы на хрупкой шее Аннет, и той придет конец. Фелиция была слишком глупа, чтобы пытаться состязаться с ней в остроумии, но в конце концов нашла аргумент, действовавший безотказно — зато я сильная, говорила она. Когда наконец поняла (я-то знал это всегда), что Аннет завидует ее выносливости.
  Однажды Аннет подошла ко мне с заговорщицким видом.
  «Знаешь Рауль, — говорит. — Сегодня мы так разыграем Фелицию, что все просто помрут со смеху над этой дурой».
  «Что это ты надумала?» — спросил я.
  «Встретимся за сараем, там расскажу».
  Оказалось, Аннет раздобыла где-то книжку про гипноз. Она поняла там далеко не все: книга предназначалась совсем не для ребенка. Одна из первых работ в этой области, если не ошибаюсь.
  «Смотри, Рауль. Тут написано „блестящий предмет“. Знаешь медный шар на спинке моей кровати? Так вот, он вертится вокруг оси. Вчера вечером я заставила Фелицию глядеть на него. „Смотри внимательно, — говорю, — и не отрывай глаз“. И раскрутила. Рауль, я даже испугалась. У нее стали такие глаза… Такие странные. Ну, я ей и говорю: „Фелиция, отныне ты всегда будешь делать то, что я тебе прикажу“. А она отвечает: „Да, Аннет, отныне я всегда буду делать то, что ты мне прикажешь“. Ну, я ей и велела: „Завтра в полдень вынесешь во двор сальную свечку и станешь ее есть, а если тебя спросят зачем, ответишь, что это очень вкусный сухарик. Представляешь?“
  «Да ни в жизнь не будет она есть свечку», — возразил я.
  «А в книге написано, что будет. Я, правда, и сама не очень-то верю, но, Рауль… Вот здорово будет, если все получится!»
  Признаться, мне идея тоже понравилась. Мы предупредили остальных детей, и в полдень все собрались во дворе. В двенадцать часов, минута в минуту, появилась Фелиция, держа в руке огрызок сальной свечи. И вы бы видели, мосье, с каким удовольствием она ее обгладывала. Все были в восторге. То и дело кто-нибудь из ребятни подходил к ней и участливо спрашивал: «Вкусно, Фелиция, правда?» И она неизменно отвечала: «Да, да, спасибо, очень вкусный сухарик». Все так и покатывались со смеху. Мы хохотали так громко, что в конце концов, видно, вывели Фелицию из транса. Во всяком случае, она внезапно осознала, что делает. Озадаченно хлопая ресницами, посмотрела на нас, на свечу, потом снова на нас… «Но что я тут делаю?» — растерянно проговорила она, проведя рукой по лбу.
  «Обжираешься свечками!» — хором воскликнули мы.
  «Это я, я тебя заставила!» — объяснила Аннет, приплясывая от восторга.
  Некоторое время Фелиция тупо смотрела на нее, а потом медленно двинулась вперед.
  «Значит, это ты… Ты выставила меня на посмешище. Да, я что-то вспоминаю. Ну берегись, я сейчас тебя убью».
  Она говорила очень тихо и спокойно, но Аннет внезапно отшатнулась и спряталась за моей спиной.
  — Рауль! Спаси меня. Я ее боюсь.
  — Фелиция, это же шутка! Только шутка!
  — Мне не нравятся такие шутки, — мрачно сказала та. — Понятно? Не нравятся. Я тебя ненавижу. Всех вас ненавижу.
  Потом она вдруг расплакалась и убежала в дом. Думаю, результаты эксперимента напугали Аннет. Во всяком случае, она никогда больше не пыталась повторить его. Но с того самого дня ее власть над Фелицией стала еще сильнее, неизмеримо сильнее. Теперь-то я понимаю, что Фелиция всегда ее ненавидела, но ничего не могла с собой поделать. Ее тянуло к Аниет, и она всюду ходила за ней как собачка.
  Вскоре после этой истории мисс Слейтер удалось устроить меня на работу, и я появлялся в приюте уже только изредка, по праздникам. К намерению Аннет стать танцовщицей никто так и не отнесся всерьез, но с возрастом у нее проявился музыкальный слух и очень красивый голос, и мисс Слейтер позволила ей брать уроки пения.
  Наша Аннет работала с таким самозабвением, что мисс Слейтер приходилось насильно заставлять ее хоть иногда отдыхать. Однажды она даже призвала на помощь меня. «Я знаю, Рауль, вам всегда нравилась Аннет. Убедите ее себя поберечь. В последнее время у нее появился какой-то нехороший кашель».
  Вскоре дела заставили меня уехать далеко из тех мест. Я получил от Аннет два письма, и все. Последующие пять лет я провел за границей, а вернувшись в Париж, совершенно случайно набрел на театральную афишу с портретом Аннет Равели. Я тут же узнал ее и тем же вечером был в театре. Аннет пела на французском и итальянском, и пела изумительно. После концерта я зашел к ней в гримерку. Она сразу меня узнала.
  «О! Рауль! — воскликнула она, протягивая мне свои изящные, холеные руки. — Вот здорово! Где ты пропадал все эти годы?»
  Я, конечно, понимал, что вопрос этот чисто риторический и что в действительности моя жизнь ее нисколько не интересует.
  «Видишь? — Она обвела рукой заваленную цветами комнату. — Я-таки добилась своего».
  «Наша добрая мисс Слейтер, должно быть, страшно тобой гордится».
  «Старушка-то? Да ты что! Она ведь, представь, прочила меня в консерваторию. Чтобы все было чинно и благородно. Но я артистка! И только здесь, на сцене варьете, я могу раскрыться полностью!»
  Тут в гримерку вошел приятный немолодой мужчина весьма аристократической наружности. По его поведению я понял, что это покровитель Аннет. Он все поглядывал на меня искоса, пока она не объяснила:
  «Это же Рауль! Друг детства. В Париже проездом. Увидел мою афишу — et voila!688»
  Он сразу успокоился и стал исключительно учтив и любезен. Уже совершенно меня не стесняясь, достал браслет с рубинами и бриллиантами и защелкнул его на запястье Аннет. Почувствовав себя лишним, я поднялся, и Аннет, украдкой бросив мне торжествующий взгляд, шепнула: «Я сделала это. Видишь? Весь мир у моих ног».
  Выходя, я слышал ее сухой отрывистый кашель. Я слишком хорошо знал, что это значит. Наследие ее чахоточной матери.
  В следующий раз мы встретились только через два года. Она бежала от всех, укрывшись у мисс Слейтер. О карьере уже не могло идти и речи. Она буквально сгорала в огне чахотки. Врачи были бессильны.
  О! Я никогда не забуду, какой увидел ее в последний раз. Она лежала в саду под каким-то жалким подобием навеса. На свежем воздухе ей было немного легче. Ее уже практически никогда не заносили в дом. На ее впалых щеках пылал румянец, глаза лихорадочно блестели. Она кашляла не переставая, но приветствовала меня таким отчаянно-бодрым тоном, что мне стало не по себе.
  «Хорошо, что ты пришел, Рауль. Ты, наверное, уже знаешь, что они говорят? Что я, скорее всего, не поправлюсь? За моей спиной, естественно. Мне-то, конечно, они говорят другое. Так вот, Рауль, ты им не верь. Чтобы я вот так просто взяла и умерла? Когда меня ожидает долгая и прекрасная жизнь? Не бывать этому! Главное — не сдаваться… Все великие врачи это говорят. А я не из тех, кто так просто сдается. Я уже чувствую себя гораздо лучше. Несравнимо лучше, слышишь?»
  Она даже приподнялась на локте, чтобы я лучше ее слышал, но тут же рухнула на подушки, сотрясаясь от жуткого кашля. Все ее хрупкое тело корчилось в судорогах.
  «Кашель — это пустяки, — выговорила наконец она. — И то, что я харкаю кровью, меня тоже не пугает. Я еще сильно удивлю всех этих докторишек. Главное не падать духом. А я, Рауль, запомни» твердо намерена жить».
  Все это было так грустно, мосье, так грустно… И в этот момент из дома вышла Фелиция Баулт, неся поднос со стаканом горячего молока. Она подала его Аннет и смотрела, как та пьет. На ее лице было написано выражение, которое врезалось мне в память. Это была какая-то смесь превосходства и мрачного удовлетворения.
  Аннет тоже заметила этот взгляд и в ярости отшвырнула стакан. Он вдребезги разбился. «Вот! Видишь? Теперь она всегда на меня так смотрит! Радуется, что я умираю. Точно тебе говорю, все это страшно ее веселит. Она-то здорова как лошадь! Только подумай: она же ни разу — ну ни разу! — не болела за всю свою дурацкую жизнь. Ну почему все так несправедливо? На что этой идиотке такое крепкое тело?»
  Фелиция молча наклонилась и принялась собирать осколки.
  «Пусть себе болтает, — монотонно забубнила она. — Кому какой вред? Я девушка порядочная, да… Не то что некоторые. Скоро она попадет в огонь чистилища, а я христианка, так что я помолчу».
  «Да ты меня ненавидишь! — выкрикнула Аннет. — Всегда ненавидела. Ха! Да только это тебе не поможет. Я всегда заставлю тебя делать то, что мне надо. Вот если я только прикажу, ты как миленькая будешь ползать передо мной на коленях».
  «Ни за что», — неуверенно сказала Фелиция.
  «Будешь-будешь. Потому что мне так хочется. На колени! Это я тебе велю — я, Аннет. На колени, Фелиция!»
  И, представьте, Фелиция медленно опустилась на колени — прямо в траву. Ее руки были широко раскинуты, а лицо бессмысленно и безучастно. Аннет откинула голову и расхохоталась. Она все смеялась и смеялась, не в силах остановиться.
  «Ты только взгляни на эту тупую рожу! Господи, ну и зрелище. Все, Фелиция, поднимайся, спасибо. Можешь сколько угодно злиться. Я твоя хозяйка, и ты всегда будешь делать то, что я тебе прикажу».
  Она без сил откинулась на подушки, а Фелиция медленно поднялась, подобрала с травы поднос и побрела прочь. У крыльца она оглянулась, и мне стало не по себе: столько боли было в ее глазах.
  Когда Аннет умирала, меня рядом не было, но, как я понял, это было страшно. Она как безумная цеплялась за жизнь. «Я не умру, слышите? — хрипела она снова и снова. — Не умру. Я буду жить. Жить…» Мисс Слейтер рассказала мне все это, когда спустя полгода я приехал ее навестить.
  «Бедный мой Рауль, — сказала она. — Вы ведь любили ее, правда?»
  «Всегда, — ответил я, — Всегда! Но на что ей был такой недотепа? Прошу вас, не будем больше об этом. Ее уже нет. Хотя она была сама жизнь, — прелестная, ослепительная».
  Мисс Слейтер, будучи женщиной деликатной, тут же заговорила о другом. В числе прочего о том, что последнее время ее сильно беспокоит Фелиция. Оказывается, с ней случилось нечто вроде нервного срыва, и с тех пор она вела себя как-то странно.
  «Вы знали, — спросила мисс Слейтер, немного поколебавшись, — что она умеет играть на фортепьяно?»
  Я не верил своим ушам. Фелиция — и фортепьяно! Я готов был поклясться, что она ни в жизнь не отличит одну ноту от другой!
  «У нее, оказывается, способности, — продолжала мисс Слейтер. — Ничего не понимаю! Я всегда считала ее… Да что уж там! Вы, Рауль, сами знаете, что она всегда была недалекой».
  Я молча кивнул.
  «А теперь она временами делается такой странной… Не знаю, что и думать».
  Через несколько минут я стоял на пороге общего зала и слушал, как играет Фелиция. Я узнал мелодию… Эту песню Аннет пела в Париже. Мне стало так грустно, мосье… И тут она внезапно бросила играть и обернулась. В ее глазах светились ум и насмешка. На какой-то миг мне показалось даже… Ну, не важно, что мне тогда показалось, мосье.
  «Tiens!689 — воскликнула она. — Так это вы — мосье Рауль».
  Очень сложно передать, как именно она это сказала. Аннет всегда звала меня просто Раулем, Фелиция же, когда мы все повзрослели, начала обращаться ко мне не иначе как «мосье Рауль». Только теперь она произнесла слово «мосье» как-то по-другому, точно такое чинное обращение по отношению ко мне вдруг показалось ей страшно забавным.
  «Здравствуй, Фелиция, — выдавил я. — Ты сильно изменилась».
  «Правда? — задумчиво протянула она. — Странно, очень странно. Однако не принимайте все так уж всерьез, Рауль… Нет, положительно, я буду звать вас просто Рауль — мы ведь все-таки друзья с самого детства. Жизнь создана для веселья. Давайте лучше поговорим об Аннет, отошедшей в лучший из миров. Или бедняжка угодила прямиком в чистилище? Вы как думаете?»
  И она принялась что-то напевать. Мелодию я улавливал с трудом, но песня была — не французской!
  «Фелиция! — воскликнул я. — Ты знаешь итальянский?»
  «Что ж тут такого, Рауль? Вот никогда не приходило в голову, что я куда умнее, чем хочу казаться, а?»
  Наверное, у меня был страшно растерянный вид, потому что она взглянула на меня и расхохоталась.
  «Ладно-ладно, Рауль, не мучайтесь. Я объясню. Просто я очень хорошая актриса, хоть никто этого и не подозревает. У меня много ролей, и каждую я исполняю с блеском».
  Она снова рассмеялась и выбежала из зала, прежде чем я успел ее остановить.
  Перед тем как уйти, я решил с ней попрощаться. Но она спала, устроившись в кресле, и громко храпела. Я стоял и рассматривал ее со странной смесью отвращения и любопытства. Неожиданно она вздрогнула и проснулась. На меня смотрели мутные, безжизненные глаза.
  «Мосье Рауль», — сонно пробормотала она.
  «Да, Фелиция. Я уезжаю. Сыграете мне что-нибудь на прощание?»
  «Я? Сыграю? Ну вот, мосье Рауль, вы опять надо мной смеетесь».
  «Но как же? Вы ведь играли для меня утром».
  Она покачала головой.
  «Играла? Кто же будет учить игре на фортепьяно такую бедную девушку?»
  Она помолчала, словно что-то обдумывая, и поманила меня ближе.
  «Странные вещи творятся в этом доме, мосье Рауль. Кто-то двигает вещи, переставляет… Да-да, я знаю, что говорю. Это все она, мосье Рауль».
  «Кто?» — спросил я с некоторой опаской.
  «Аннет. Все она, проклятая. И при жизни меня мучила, и после смерти успокоиться не может. Приходит и мучает…»
  Я внимательно посмотрел на Фелицию. Только теперь я осознал, что она в самой настоящей панике. Ее лицо было искажено страхом.
  «Она злая. Злая, говорю я вам. Она крадет мой хлеб, мою одежду и даже мою душу».
  Внезапно она вцепилась в мое пальто.
  «Мне страшно, мосье Рауль. Страшно, говорю я вам! Я боюсь ее. Нет, не в ушах. Вот тут! — Она постучала по своему лбу. — Скоро она совсем меня выживет, и что я тогда буду делать? Что со мной тогда будет? Может, вы мне скажете?»
  Ее голос сорвался на визг. В глазах застыл ужас загнанного животного… Неожиданно она лукаво улыбнулась, мигом превратившись в хитроватую крестьянку. Но что-то в этой улыбке заставило меня в испуге отшатнуться.
  «Так вот, мосье Рауль, если до этого дойдет, я знаю что делать. У меня очень сильные руки, мосье Рауль, очень…»
  До того я никак не обращал внимания на ее руки. Взглянув на них теперь, я невольно содрогнулся. Вздувшиеся вены, короткие мясистые пальцы… Все это говорило о чудовищной силе. Не могу передать, как нехорошо мне вдруг стало. Такие же руки, наверное, были у ее отца, задушившего свою жену.
  …Это был последний раз, когда я видел Фелицию Баулт. Вскоре я уехал в Южную Америку и вернулся только через два года после ее смерти. Кое-что о ее жизни и внезапной смерти я прочел в газетах. Остальное — благодаря вам, мосье! — услышал сегодня. Фелиция-три и Фелиция-четыре, говорите? Что ж, она была прекрасной актрисой…
  Поезд начал замедлять ход, и мужчина принялся застегивать пуговицы своего пальто.
  — А как вы сами все это объясняете? — спросил адвокат, подавшись вперед.
  — Не могу поверить, что… — начал было каноник Парфитт и смешался.
  Доктор молчал, но не сводил глаз с Рауля Летардью.
  — «Мой хлеб, мою одежду и мою душу», — весело напомнил тот, поднимаясь. — Я же говорил вам, мосье, что история Фелиции Баулт — это рассказ об Аннет Рэйвл. Вы не знали ее, мосье. Я знал. Она очень любила жизнь…
  Уже взявшись за дверную ручку, он внезапно повернулся и, наклонившись, похлопал каноника Парфитта по плечу.
  — Мосье доктор говорил недавно, что все это, — каноник поморщился от довольно чувствительного тычка в живот, — чье-то жилище. Скажите, мосье, а что бы вы сделали, обнаружив в своем доме вора? Пристрелили бы его, верно?
  — Нет! — возмущенно вскричал каноник. — Только не я! И не в этой стране…
  Последние слова, однако, прозвучали, когда дверь уже захлопнулась.
  Священник, адвокат и врач остались втроем.
  
  1933 г.
  
  Цыганка
  Макферлейн не раз замечал у своего приятеля Дика Карпентера непонятную неприязнь к цыганам. Причины ее он никогда не знал. Но после того, как расстроилась помолвка Дика с Эстер Лоэс, отношения мужчин сразу же приобрели более откровенный характер.
  Макферлейн сам уже около года был помолвлен с младшей сестрой Эстер — Рэчел. Он знал обеих девушек с детства.
  Медлительный и осмотрительный по натуре, он долго сам себе не мог признаться в том, что детское личико Рэчел и ее честные карие глаза все больше притягивают его. Не такая красавица, как Эстер, нет! Но зато куда более искренняя и нежная! Сближение между мужчинами началось, пожалуй, после помолвки Дика со старшей сестрой.
  И вот теперь, через каких-то несколько недель, помолвка снова расстроилась, и Дик, простодушный Дик, тяжело переживал это. До сих пор его жизнь текла гладко. Он удачно выбрал профессию, уйдя во флот. Любовь к морю была у него в крови. Обладая натурой, не склонной к глубоким размышлениям, очень простой и непосредственный, Дик чем-то напоминал викинга. Он принадлежал к тому типу молчаливых юных англичан, которым не по нраву проявление каких-либо эмоций и крайне трудно облекать свои мысли в слова.
  Макферлейн — суровый шотландец, в сердце которого таилась мечтательность его кельтских предков, молча курил, в то время как его друг беспомощно барахтался в потоке слов.
  Макферлейн понимал, что тому надо выговориться. Но он ожидал, что речь пойдет совсем о другом. Однако имя Эстер Лоэс поначалу даже не упоминалось. Скорее, это был рассказ о детских страхах.
  — Все началось с того сна, который я увидел в детстве. Вовсе не ночной кошмар. Понимаешь, она — эта цыганка могла появиться в любом моем сне, даже хорошем, ну в тех, что дети называют хорошими, — с весельем, сластями, игрушками. Я мог веселиться до упаду, а потом вдруг почувствовать, знать, что стоит мне поднять голову, и я увижу ее — как она стоит в обычной позе и глядит на. меня… И знаешь, такими печальными глазами, будто знает обо мне что-то такое, мне самому еще неизвестное… Не могу объяснить, почему это меня так пугало, но пугало, да еще как! Каждый раз! Я просыпался с криком, и моя старая нянька обычно говаривала: «Ну вот! Нашему хозяину Дику опять приснилась цыганка!»
  — А тебя никогда не пугали настоящие цыганки?
  — Никогда и не видел их до одного случая. Вот тоже странно. Я разыскивал своего щенка — он убежал. Вышел через садовую калитку и направился по лесной тропинке. Знаешь, мы тогда жили в Новом лесу. Я оказался у опушки, где деревянный мостик над рекой. Около моста стояла цыганка! На голове — красный платок — точь-в-точь как во сне. Тут я испугался! А она смотрела на меня… Так, как будто знала обо мне что-то, чего не знал я, и отчего жалела меня… Кивнув мне, она чуть слышно сказала: «Лучше бы тебе не ходить здесь». Не знаю почему, но я здорово струхнул, помчался мимо нее прямо на мостик. А он, наверно, был непрочный. В общем, я оказался в воде. Течение было таким сильным, что я чуть не утонул. Черт возьми, почти утонул! В жизни не забуду. И уверен, что все это из-за цыганки…
  — Возможно, хотя она ведь предупреждала тебя?
  — Считай, что так. — Дик помолчал, затем продолжил: — Я рассказал тебе об этом сне не потому, что он связан со случившимся — думаю, даже, никак не связан, — а потому, что с него-то все и пошло. Теперь ты поймешь, что я подразумеваю под этим «цыганским наваждением». Начну с моего первого вечера у Лоэсов. Я тогда только вернулся с западного побережья. Такое удивительное ощущение — снова в Англии! Лоэсы — старые приятели моей семьи. Их девочек я не видел с тех пор, как мне было семь лет, хотя их младший брат Артур стал моим закадычным другом, и после его смерти Эстер начала писать мне и высылать газеты. А какие веселые письма она писала! Они здорово ободряли меня. Мне всегда хотелось уметь отвечать ей так же. Я ужасно радовался, что увижу ее, даже странным казалось, как это можно так хорошо узнать девушку только по письмам. Итак, я первым делом направился к Лоэсам. Эстер еще не было, ее ждали к вечеру. За ужином я сидел рядом с Рэчел, но всякий раз, когда поднимал голову и оглядывал стол, меня охватывало странное ощущение. Как будто кто-то наблюдал за мной и это беспокоило. А потом я увидел ее…
  — Увидел кого?
  — Миссис Хаворт — о ней-то я и рассказываю.
  У Макферлейна чуть было не сорвалось: «Я-то думал, об Эстер Лоэс», но он сдержался, и Дик продолжал:
  — Было в ней что-то непохожее на других. Она сидела рядом со старым Лоэсом, очень грустная, с опущенной головой.
  Вокруг ее шеи было повязано нечто вроде шарфа из тюля. И по-моему, это нечто надорвано сзади, потому что время от времени взвивалось у нее над головой как язычки пламени…
  Я спросил у Рэчел: «Кто эта женщина? Та, темноволосая, с красным шарфом.» — «Вы имеете в виду Элистер Хаворт? сказала Рэчел. — У нее красный шарф. — Но ведь она блондинка? — Натуральная блондинка.»
  Знаешь, она действительно была блондинкой. С чудесными светлыми золотистыми волосами. Но в тот момент я готов был поклясться, что они темные… Странные штуки вытворяет иногда наше воображение. После ужина Рэчел представила нас друг другу, и мы бродили по саду, говорили о переселении душ…
  — Но это вовсе не в твоем духе, Дикки!
  — Да, пожалуй. Помню, мы говорили о том, что, бывает, встречаешь человека впервые, а кажется, знаешь его давным-давно. Она еще сказала: «Вы имеете в виду влюбленных?..» Что-то странное было в том, как нежно и горячо произнесла она эти слова. Они напомнили мне о чем-то, но о чем именно, я не мог вспомнить. Разговор продолжался, но вскоре старый Лоэс окликнул нас с террасы и сказал, что приехала Эстер и хочет меня видеть. Миссис Хаворт положила ладонь на мою руку и спросила: «Вы идете туда?» — «Конечно, — ответил я, — Давайте пойдем». И тогда… тогда…
  — Что?
  — Это может показаться диким, но миссис Хаворт произнесла: «Лучше бы вам не ходить туда…» — Дик помолчал. — Она здорово напугала меня. Даже очень. Я ведь потому и рассказал тебе о своем сне… Потому что, понимаешь, произнесла она это так же тихо, как та, другая, будто знала что-то обо мне, чего не знал я. То не были слова хорошенькой женщины, которой хотелось бы остаться со мной в саду. Она сказала это просто, очень печальным и добрым голосом. Как будто знала о каких-то последствиях…
  Наверное, я поступил невежливо, но повернулся и почти бегом бросился к дому — будто там ждало спасение. Вдруг я понял, что с самого начала боялся ее. И как же обрадовался, увидев старину Лоэса! И Эстер рядом с ним!.. — Дик с минуту помолчал, а потом торопливо пробормотал: «Как только я увидел ее, все стало ясно. Я влюбился.»
  Макферлейн мгновенно представил Эстер Лоэс. Однажды он слышал, как о ней сказали: «Шесть футов и дюйм библейских совершенств». «Точно сказано», — подумал он, вспоминая ее необычный рост в сочетании со стройностью, мраморную белизну лица, изящный с горбинкой нос, черный блеск волос и глаз.
  Неудивительно, что Дикки, с его мальчишеским простодушием, был сражен. Сердце самого Макферлейна ни разу не зачастило при виде Эстер, хотя он и признавал все великолепие ее красоты.
  — А затем, — продолжал Дик, — мы обручились.
  — Как, сразу?
  — Ну примерно через неделю. И еще две недели понадобилось, чтобы она поняла, насколько ей все это не нужно… — Он горько усмехнулся. — Итак, наступил последний вечер перед моим возвращением на корабль. Я шел из деревни через лес и тут увидел ее, миссис Хаворт то есть.
  В красном шотландском берете — знаешь, я прямо-таки подпрыгнул! Ты помнишь мой сон — так что поймешь…
  Некоторое время мы шли рядом, но не сказали ни слова, которого нельзя было бы повторить при Эстер, понимаешь?
  — Да? — Макферлейн с интересом взглянул на друга.
  Странно, к чему люди рассказывают о вещах, в которых сами до конца не разобрались!
  — И когда я направился обратно к дому Эстер, миссис Хаворт остановила меня. Она сказала: «Совсем скоро вы будете там. Лучше бы вам не спешить так…» Вот теперь я уже знал, что меня ждет нечто ужасное, и… как только я вошел, Эстер встретила меня и сказала, что она передумала, ей действительно все это ни к чему…
  Макферлейн сочувственно хмыкнул.
  — Ну и что же миссис Хаворт? — спросил он.
  — Больше я ее не видел… До сегодняшнего вечера…
  — Сегодняшнего?
  — Да, на приеме в мужской клинике. Там осматривали мою ногу, поврежденную во время несчастного случая с торпедой. Боль беспокоила меня в последнее время. Старина-доктор посоветовал сделать операцию — совсем пустяковую. А когда я выходил, то столкнулся с девушкой в красной кофточке поверх халата. Она сказала: «Лучше бы вам не соглашаться на операцию»… И тогда я увидел, что это миссис Хаворт. Все произошло так быстро, что я не успел остановить ее. Потом расспросил о миссис Хаворт у другой сестры, но та ответила, что с такой фамилией у них никто не работает… Странно…
  — А ты уверен, что это была она?
  — О да, понимаешь, она так красива… — он помолчал и добавил. — Конечно, я пойду на операцию, но… но если я вдруг вытяну не ту карту…
  — Что за ерунда?
  — Конечно, чушь. Но все же я рад, что рассказал тебе обо всей этой цыганщине… Знаешь, есть здесь еще что-то, если бы я только мог вспомнить…
  Макферлейн поднимался по крутой, заросшей вереском дороге. Он повернул к воротам дома, стоявшего почти на вершине холма, и крепко стиснув зубы, нажал на кнопку звонка.
  — Миссис Хаворт дома?
  — Да, сэр, я доложу.
  Служанка оставила его в длинной узкой комнате, выходящей окнами на вересковую пустошь. Макферлейн слегка нахмурился.
  Не свалял ли он дурака, появившись здесь?
  Тут он вздрогнул. Где-то над головой запел низкий женский голос:
  «Цыганка, цыганка, Живет на болоте…»
  Голос оборвался. Сердце Макферлейна учащенно забилось.
  Дверь отворилась.
  Необычная, скандинавского типа, красота миссис Хаворт поразила его. Несмотря на описание Дика, он представлял ее черноволосой цыганкой… Внезапно вспомнился тот особый тон Дика, когда тот сказал: «Понимаешь, она так красива…»
  
  
  Идеальная, безукоризненная красота — редкость, и именно такой бесспорной красотой обладала Элистер Хаворт. Стараясь взять себя в руки, он обратился к ней:
  — Боюсь, вы меня совсем не знаете. Ваш адрес я взял у Лоэсов. Я — друг Дикки Карпентера.
  Минуту-другую она пристально глядела на него. Затем сказала:
  — Я собиралась прогуляться вверх к болоту. Не пройдетесь со мной?
  Она отворила стеклянную дверь и вышла прямо на склон холма. Он последовал за ней. Здесь, в плетеном кресле, сидел, покуривая, несколько неуклюжий и простоватый с виду человек.
  — Мой муж! Морис, мы хотим прогуляться к болоту. А потом мистер Макферлейн пообедает с нами. Вы не против, мистер Макферлейн?
  — Благодарю вас.
  Он поднимался вслед за ее легкой фигурой по холму и думал: «О боже, ну как она могла выйти замуж за такого?»
  Элистер направилась к груде камней.
  — Давайте присядем. И вы расскажете мне все, что хотели.
  — А вы знаете, о чем?
  — У меня предчувствие на плохое. Это ведь что-то плохое, да? Что-нибудь о Дике?
  — Он перенес небольшую операцию — в целом удачную. Но видно, у него было слабое сердце. Он умер под наркозом.
  Что Макферлейн ожидал увидеть на ее лице, он и сам толком не знал, но только не это выражение отчаянной бесконечной усталости. Он услышал, как она прошептала: «Опять ждать, долго, так долго…»
  Женщина взглянула на него.
  — Да, а что вы хотели сказать?
  — Только это. Кто-то предостерегал его от операции, какая-то медсестра. Он думал, это были вы.
  Она покачала головой:
  — Нет, то была не я. Но у меня кузина — медсестра. При плохом освещении нас даже можно спутать. Наверное, так все и было. — Она снова взглянула на него. — Но это совсем неважно, так ведь?
  Вдруг глаза ее широко раскрылись. Она глубоко вздохнула.
  — Ах, — сказала она, — ах, как странно! Вы не понимаете…
  Макферлейн был озадачен. Она продолжала глядеть на него.
  — Я думала, вы поняли… Вы должны были… И выглядите так, будто тоже обладаете этим…
  — Чем этим?
  — Даром, проклятьем… назовите как угодно. Я верю, что вы можете тоже… Посмотрите внимательно вот на это углубление в камне. Ни о чем не думайте, просто смотрите… Ага! — Она заметила, что он чуть вздрогнул. — Ну, видели что-нибудь?
  — Должно быть, разыгралось воображение. На миг мне показалось, что углубление в камне наполнилось кровью.
  Она кивнула.
  — Я знала, что вы увидите. На этом самом месте в старину солнцепоклонники приносили жертвы. И я знала об этом до того, как мне рассказали. Временами я понимаю даже, что именно они тогда ощущали — так, как будто я там была сама… И подхожу я к этому месту с таким чувством, словно возвращаюсь в свой дом… В общем-то, вполне объяснимо, что я обладаю даром. Я из семейства Фергюссон. В нашей семье есть то, что называют ясновидением. И моя мать была медиумом, пока не вышла замуж. Ее звали Кристина. Она довольно известна.
  — Под словом «дар» вы понимаете способность предвидеть?
  — Ну да, видеть прошлое или будущее, все равно. Например, я поняла, что вы удивлены, почему я замужем за Морисом. О да, вы удивились. Но это просто: я всегда чувствовала, что над ним тяготеет злой рок. Мне хотелось спасти его… Это чувство присуще женщинам. С моим даром я могла бы предотвратить… если кто-то вообще может… Я не сумела помочь Дикки… Но Дикки и не смог бы понять…
  Он испугался. Он был слишком молод.
  — Двадцать два.
  — А мне тридцать. Но не в этом дело. Близкие души могут быть разделены многим — всеми тремя измерениями пространства… Но быть разделенными во времени — вот самое плохое… — Она замолчала, глубоко задумавшись.
  Низкий звук гонга снизу из дома позвал их.
  За обедом Макферлейн наблюдал за Морисом Хавортом.
  Несомненно, тот безумно любил свою жену. Его глаза светились безоговорочной собачьей преданностью. Макферлейн отметил и ее нежное, почти материнское отношение к мужу.
  После обеда он поднялся.
  — Я думаю остановиться внизу, в гостинице, на денек-другой. Вы позволите мне еще раз навестить вас? Может быть, завтра?
  — Да, конечно, только…
  — Что?
  Она быстро провела рукой по глазам.
  — Я не знаю… Мне вдруг подумалось, что мы не встретимся больше… Вот и все… Прощайте.
  Он медленно спускался по дороге, вопреки собственному разуму чувствуя, будто холодная рука медленно сжимает его сердце. Конечно, в ее словах не было ничего такого… но все же…
  Автомобиль выскочил из-за угла внезапно. Макферлейн успел прижаться к изгороди… и очень вовремя. Внезапная бледность покрыла его лицо.
  «О господи, мои нервы ни к черту!» — пробормотал Макферлейн, проснувшись на следующее утро. Он припомнил все происшествия минувшего вечера: автомобиль; спуск к гостинице; неожиданный туман, из-за которого чуть не потерял дорогу, сознавая, что опасное болото совсем рядом. Потом угольное ведерко, упавшее с окна, и тяжелый запах гари ночью от тлеющего на ковре уголька. Ничего особенного! Вовсе ничего особенного, если бы не ее слова и не эта глубокая непонятная внутренняя убежденность, что она знала…
  С внезапной энергией он отбросил одеяло. Прежде всего ему надо пойти и увидеть ее! И он избавится от наваждения.
  Избавится… если… дойдет. Господи, ну что за глупость!
  Он едва притронулся к завтраку. И в десять утра уже поднимался по дороге. В десять тридцать его рука нажимала кнопку звонка. Теперь, и только теперь, он позволил себе вздохнуть с облегчением.
  — Миссис Хаворт дома?
  Дверь ему открыла все та же пожилая женщина.
  Неузнаваемым было только ее лицо. Изменившееся от горя лицо.
  — Ах, сэр! Ах, сэр, вы разве не слышали?!
  — Не слышал чего?
  — Миссис Элистер, наша козочка… Это все тоник. Каждый раз на ночь она пила его. Бедный капитан вне себя от горя, он чуть не сошел с ума. Он перепутал бутылки на полке в темноте… Послали за доктором, но было поздно…
  И Макферлейн тут же вспомнил слова: «Я всегда чувствовала, что над ним тяготеет злой рок. Мне хотелось спасти его… если кто-то вообще может…» Да, но разве можно обмануть судьбу! Странная ирония — трагедия пришла оттуда, откуда, казалось, ждали спасения…
  Старая служанка продолжала:
  — Моя милая козочка! Такая добрая и ласковая, и вечно она за все переживала. Не могла спокойно видеть, что кто-то страдает. — Потом помолчала и добавила: — Вы подниметесь наверх взглянуть на нее, сэр? По тому, как она говорила, я поняла, что вы давно ее знаете… Она сказала — очень давно…
  Макферлейн поднялся вслед за женщиной по лестнице, через гостиную, где еще вчера раздавался поющий голос, в другую комнату с цветными верхними стеклами в окнах. Красный отсвет витража падал на голову лежащей… Цыганка с красным платком на голове… «Чушь какая, опять разыгрались нервы!»
  Он долго смотрел на Элистер Хаворт, в последний раз.
  — Сэр, вас спрашивает какая-то леди.
  — Что? — Макферлейн отрешенно взглянул на хозяйку гостиницы. — О, простите, миссис Роуз, мне почудились призраки.
  — Только почудились, сэр? Я знаю, на болоте с наступлением сумерек можно увидеть диковинные вещи. Там и дама в белом, и чертов кузнец, и моряк с цыганкой…
  — Как вы сказали? Моряк с цыганкой?
  — Так говорят, сэр. Эту историю рассказывали еще в дни моей юности. Они любили друг друга много лет назад… Но уж давненько их здесь не видели.
  — Не видели? Хотелось бы знать, появятся ли они вообще когда-нибудь теперь…
  — О боже, о чем вы говорите, сэр! Да, а как же с молодой леди?
  — Какой молодой леди?
  — Да той, что ждет вас. Она в гостиной. Представилась как мисс Лоэс.
  — О!
  Рэчел! Его охватило странное чувство мгновенной судорожной смены пространства. Будто до этого он глядел в другой мир! Он забыл о Рэчел, принадлежавшей только этой жизни… И снова — эта удивительная смена пространства и возвращение в мир привычных трех измерений.
  Он распахнул дверь гостиной. Рэчел с ее честными карими глазами! И внезапно, как это бывает у только что проснувшегося человека, его охватила теплая волна радости, радости реального мира. Он был жив, жив! «Вот она, эта настоящая жизнь! Только одна — эта», — подумал он.
  — Рэчел! — произнес Макферлейн, и наклонившись, поцеловал ее в губы.
  
  1933 г.
  
  Лампа
  Вне всяких сомнений, это был старый дом. И вообще, от всей площади, где он стоял, веяло той назидательной величественной старостью, которая столь характерна для городов со своей епархией. Но дом номер 19 производил впечатление старейшины среди старцев. Он отличался поистине патриархальной внушительностью, возвышаясь серой громадой над остальными — самый надменный и самый холодный среди этих угрюмых особняков. Суровый и неприступный, с печатью того особого запустения, присущего домам, в которых подолгу не жили, он напоминал господина в окружении своих вассалов.
  В любом другом городе его бы непременно нарекли «обителью призраков», но жители Вейминстера очень уж не жаловали привидений, делая исключение разве что для предков графских семейств. Так что дом номер 19 никогда не входил в реестр «домов с привидениями». Тем не менее уже не один год на нем висела табличка: «Сдается внаем; продается».
  Миссис Ланкастер с одобрением оглядела дом. Разговорчивый агент по продаже недвижимости, с которым она приехала, был в отличном настроении, предвкушая, как он наконец-то сбагрит «номер 19». Он вставил ключ в замок, не прекращая нахваливать товар.
  — Как долго дом оставался пустым? — осведомилась миссис Ланкастер, довольно бесцеремонно оборвав его излияния.
  Мистер Рэддиш (из фирмы «Рэддиш и Фолпоу») несколько смутился.
  — И… э… некоторое время, — промямлил он осторожно.
  — Так я и предполагала, — сухо проговорила миссис Ланкастер.
  Тускло освещенный холл был пронизан прямо-таки могильным холодом. Женщина более впечатлительная почувствовала бы трепет, но только не энергичная и практичная миссис Ланкастер. Она была высокого роста, с темно-каштановыми, чуть тронутыми сединой волосами и холодными голубыми глазами.
  Она обошла весь дом — от чердака до подвала — время от времени задавая каверзные вопросы. Завершив осмотр, миссис Ланкастер и ее провожатый вернулись в большую гостиную, окна которой выходили на площадь. Она пытливо посмотрела на агента.
  — Так что все-таки с этим домом?
  Мистер Рэддиш был застигнут врасплох.
  — Без мебели дом всегда выглядит несколько мрачноватым, — попытался выкрутиться он.
  — Чепуха, — отрезала миссис Ланкастер. — И все-таки, почему такая смехотворная цена — за целый особняк! Должны же быть какие-то причины… Видимо, тут обитают призраки.
  Мистер Рэддиш нервно повел головой, но ничего не сказал. Миссис Ланкастер снова пытливо на него посмотрела.
  — Естественно, все это чушь. Лично я не верю во все эти привидения и прочую нечисть, но вот что касается слуг… все они такие трусливые и суеверные. Я настоятельно прошу вас сообщить мне, что за существо сюда является.
  — И… э… я действительно не знаю.
  — Но вы обязаны знать, — сказала его клиентка. — Я не могу арендовать этот дом, как следует обо всем не разузнав. Что здесь произошло? Убийство?
  — О нет! — воскликнул мистер Рэддиш, потрясенный самой мыслью о чем-либо подобном в столь респектабельном месте. — Это… это всего лишь ребенок.
  — Ребенок?
  — Да.
  — Я только в общих чертах знаю эту историю, — продолжал он неохотно. — Конечно, существуют различные версии… Лично я слышал, что лет тридцать назад дом купил некий мистер Уильяме. Он не держал прислугу и редко выходил на улицу. Друзей у него тоже не было, и поэтому о нем практически ничего нельзя было узнать. У него имелся ребенок — маленький мальчик. Прожив здесь два месяца, мистер Уильяме отправился в Лондон, и там он сразу попал под пристальное внимание полиции. Совершил ли он какое-то преступление — не знаю. Но, видимо, дело было настолько серьезным, что он предпочел застрелиться. Таким образом сын его остался один. У него был какой-то запас пищи. Так день за днем мальчик ждал возвращения отца. Должно быть, тот строго-настрого запретил ему выходить из дома и с кем-либо общаться. Малыш был весьма болезненным и робким и даже не помышлял о том, чтобы ослушаться отцовского приказа.
  Мистер Рэддиш сделал паузу.
  — И… э… ребенок умер от голода, — заключил он таким тоном, будто речь шла всего лишь о перемене погоды.
  — И его призрак теперь разгуливает по дому? — спросила миссис Ланкастер.
  — Нет-нет, — поспешил успокоить ее мистер Рэддиш. — Никогда его не видел. Говорят только, что… Сомнительно, конечно, но горожане уверяют, будто из дома доносится иногда плач — детский плач…
  Миссис Ланкастер, выслушав его, двинулась к выходу.
  — Мне здесь очень понравилось, — сказала она. — Ничего лучшего за такую цену я не найду. Я еще раз все обдумаю и сообщу вам о своем решении.
  
  
  — Он действительно выглядит очень приветливым, верно, папа?
  Миссис Ланкастер с явным удовольствием осматривала свои новые владения. Яркие коврики, тщательно отполированная мебель и множество нарядных безделушек совершенно преобразили мрачные комнаты.
  Миссис Ланкастер обращалась к сухощавому, чуть сгорбленному старику с утонченным отрешенным лицом. Мечтательно-рассеянный мистер Уинберн совсем не был похож на свою рассудительную и на редкость практичную дочь.
  — Да, — ответил он с улыбкой, — не одно привидение, должно быть, гостило в этом доме.
  — Папа, не болтай ерунду. Хотя бы сегодня, в первый день.
  Мистер Уинберн снова улыбнулся.
  — Ну хорошо-хорошо, моя дорогая, так и договоримся: никаких привидений.
  — И, пожалуйста, — продолжала миссис Ланкастер, — не говори ничего Джеффу. Он такой впечатлительный…
  Речь шла о маленьком сыне миссис Ланкастер, соответственно, внуке мистера Уинберна. А отца у него не было — муж миссис Ланкастер недавно умер.
  Снаружи зашелестел дождь, тихонько постукивая по оконным стеклам: кап-кап, шур-шур.
  — Послушай, — сказал мистер Уинберн, — очень похоже на шаги?
  — Больше похоже на дождь — сказала миссис Ланкастер с улыбкой.
  — Но это… это чьи-то шаги! — воскликнул ее отец, снова прислушиваясь.
  Миссис Ланкастер громко расхохоталась.
  Старому джентльмену ничего не оставалось, как тоже рассмеяться. Они пили чай в холле, и мистер Уинберн сидел спиной к лестнице. Но теперь он даже развернул свой стул так, чтобы видеть лестницу.
  По ней как раз спускался маленький Джеффри, спускался не по-детски медленно, явно испытывая благоговейный трепет к этому таинственному дому. Одолев наконец все ступеньки — а они были из гладко отполированного дуба и без ковровой дорожки, — он остановился рядом с матерью. Мистер Уинберн слегка вздрогнул. В то время как его внук уже шел по полу, он отчетливо услышал звук других шагов — на ступенях. Причем это были шаги человека, которому идти очень трудно, и он еле волочит ноги. Мистер Уинберн скептически пожал плечами. «Дождь, конечно, дождь», — подумал он.
  — Бисквитное печенье, — мечтательно произнес Джефф, не сводя глаз со столь аппетитного объекта. Миссис Ланкастер поспешила придвинуть вазочку с печеньем к его чашке.
  — Ну, сынок, как тебе наш новый дом?
  — Здоровский! — ответил Джеффри с набитым ртом. — То, что надо.
  Сделав это заявление, которое, несомненно, означало наивысшую похвалу, он замолчал, сосредоточившись на том, чтобы поскорее умять печенье. Проглотив, не разжевывая, последний кусок, он разразился речью:
  — Ой, мамочка! Джейн говорит, здесь есть чердак. Можно я туда полезу, прямо сейчас, а? Там, наверное, есть потайная дверь. Джейн говорит, что нет, а я думаю, есть. Трубы там точно будут, трубы с водой — можно я с ними поиграю? И еще — можно мне посмотреть паро… паровой котел? — он с такой мечтательной растяжечкой произнес это слово, что его дедушке стало даже немного не по себе. Потому что этот безоглядный детский восторг вызвал в его воображении лишь омерзительное воспоминание о едва теплой воде в ванне и кипах счетов от водопроводчиков.
  — Чердаком мы займемся завтра, малыш. А сейчас неси-ка сюда свои кубики. Из них можно построить замечательный дом или паровоз.
  — Не хочу строить паровод.
  — Паровоз, — поправил его дед.
  — Ни паровоз не хочу, ни дом.
  — Тогда построй паровой котел, — тут же нашелся мистер Уинберн.
  Джеффри просиял.
  — Вместе с трубами?
  — Да, побольше труб.
  Джеффри, счастливый, побежал за кубиками.
  Дождь за окном все не унимался. Мистер Уинберн снова напряг слух. Ну конечно же это был шум дождя! Но до чего же похож на шарканье…
  Ночью ему приснился странный сон. Будто он гуляет по городу, по большому городу. Но на улицах почему-то только дети, толпы детей, и ни одного взрослого. Мистеру Уинберну снилось, что все они ринулись к нему, чуть ли не в один голос крича: «Ты привел его?!» И там, во сне, он понял, о ком речь, и печально покачал головой. Тогда дети с горькими рыданьями разбежались.
  …В этот момент он проснулся, но рыдания все еще звучали в его ушах. Через пару минут он окончательно стряхнул с себя сон, но плач не утихал. Мистер Уинберн вспомнил, что спальня Джеффри этажом ниже, тогда как эти надрывающие душу детские рыдания доносились сверху. Он сел и чиркнул спичкой. Рыдания сразу прекратились.
  
  
  Мистер Уинберн не стал рассказывать дочери про свой сон и про его продолжение, хотя был убежден, что ему вовсе не почудилось и что действительно кто-то плакал. Чуть позже, днем, он услышал это снова. Ветер завывал в камине, но эти тихие стоны и всхлипывания, различимые в завываньях, могло издавать только живое существо — это был плач ребенка, горький и безнадежный.
  Он обнаружил также, что этот плач слышал не только он. Случайно услышал, как горничная говорила кухарке: «Нянька-то совсем, видать, измучила мистера Джеффри, он так утром плакал, аж сердце обрывалось». Однако за завтраком Джефф был очень весел и бодр, равно как и во время ленча. Мистер Уинберн больше не сомневался: то плакал другой ребенок, чьи слабые шаркающие шажки он то и дело слышал.
  Одна миссис Ланкастер ничего не слышала. Ее уши, вероятно, были так устроены, что просто не могли улавливать звуки из другого мира.
  Тем не менее однажды и она испытала потрясение.
  — Мамочка, — сказал Джефф жалобно, — позволь мне играть с тем маленьким мальчиком.
  Миссис Ланкастер, писавшая какое-то письмо, с улыбкой посмотрела на сына.
  — С каким мальчиком, сынок?
  — Я не знаю, как его зовут. Он был на чердаке, сидел на полу и плакал, а когда увидел меня, убежал. По-моему, — Джефф слегка усмехнулся, — он испугался, совсем как маленький, и потом, когда я играл в детской в кубики, он стоял в дверях и смотрел, как я строю. Он… он совсем один и, наверное, хотел поиграть со мной. Я сказал: «Давай построим паровод», но он не сказал ничего, только посмотрел как… как если бы увидел много шоколадок, а его мама не велела их трогать. — Джефф тяжко вздохнул, очевидно, припомнив нечто подобное. — Я спросил Джейн, что это за мальчик, и сказал ей, что хочу поиграть с ним, а она сказала, что тут нет никаких мальчиков и что обманывать нехорошо. Я больше не люблю Джейн.
  Миссис Ланкастер резко отодвинула стул и встала.
  — Джейн права. Не было никакого мальчика.
  — Но я видел его. Ну мамочка, разреши мне с ним поиграть. Он такой грустный, ему, наверное, очень скучно… Я очень хочу, чтобы он стал веселым.
  Миссис Ланкастер собралась было что-то сказать, но ее отец покачал головой.
  — Джефф, — проговорил он очень мягко, — этот бедный маленький мальчик очень одинок, и, возможно, ты сумеешь как-нибудь его подбодрить. А уж как — это ты придумай сам… Считай, что я загадал тебе загадку — ты меня понял?
  — Потому что я уже большой и должен сделать это само… само-сто-ятельно, вот…
  — Да, потому, что ты уже взрослый мальчик.
  Как только Джефф вышел из комнаты, миссис Ланкастер с досадой выпалила:
  — Папа, как ты можешь! Как можно поощрять эти фантазии, чтобы он и дальше верил во всякие нелепые выдумки прислуги!
  — Никто из слуг ему ничего не рассказывал, — мягко возразил старый джентльмен. — Он видел, а я слышал и, вероятно, мог бы и увидеть, если бы был в его возрасте.
  — Но это же полная чепуха! Почему я ничего не видела и не слышала?
  Мистер Уинберн улыбнулся, загадочной и немного усталой улыбкой, но не ответил.
  — Почему? — повторила его дочь. — И почему ты призывал его помочь этому… этому существу? Ведь это невозможно.
  Старик бросил на нее задумчивый взгляд.
  — Почему невозможно? Ты не помнишь эти слова:
  — Какая лампа дарит яркий свет
  Тем детям, что бредут во тьме?
  «Слепая вера», —
  Небеса в ответ.
  У Джеффри есть эта Слепая Вера. Как у всех детей. Становясь старше, мы теряем ее — просто отбрасываем как ненужную вещь. Иногда, когда мы становимся совсем старыми, слабый отблеск возвращается к нам, но ярче всего волшебная лампа сияет в детстве. Вот почему, я думаю, Джефф сумеет помочь этому мальчику.
  — Я ничего не понимаю, — растерянно прошептала миссис Ланкастер.
  — Я-то сам ничем помочь не могу. Тот… тот ребенок в беде, он мечтает, чтобы его освободили. Но как это сделать? Я не знаю. Ужасно даже думать об этом — о том, что он так страдает.
  
  
  Через месяц после этого разговора Джеффри серьезно заболел. Восточный ветер был суровым, а он не отличался крепким здоровьем. Доктор сокрушенно покачал головой и объявил, что случай весьма непростой. Мистеру Уинберну он откровенно сказал, что надежды никакой.
  — Он не выживет. Ни при каких обстоятельствах. У него очень плохие легкие, и болезнь запущена.
  …А миссис Ланкастер, когда ухаживала за Джеффом, убедилась в том, что другой ребенок все же существовал.
  Сначала она не могла отличить всхлипывания от звуков ветра, но постепенно они становились все более отчетливыми и… реальными. Наконец она стала явственно слышать их даже в минуты затишья — рыданья ребенка, печальные, безнадежные, разрывающие сердце.
  Джеффу становилось все хуже, и в бреду он твердил о «маленьком мальчике». «Я хочу помочь ему выбраться. Я это сделаю!» — вскрикивал он.
  Вслед за бредом наступала апатия, и он забывался сном. Джеффри тяжело дышал и ни на минуту не открывал глаз. Ничего нельзя было сделать, только ждать и надеяться.
  Однажды ночь выдалась ясная и тихая, без единого дуновения ветра. Вдруг Джеффри пошевельнулся, веки его поднялись, но смотрел он не на мать, а на распахнутую дверь. Он пытался что-то сказать, и она наклонилась, чтобы хоть что-то разобрать.
  — Хорошо, я иду, — с усилием прошептал он и снова впал в забытье.
  Миссис Ланкастер охватил ужас. Она кинулась к отцу. Где-то поблизости смеялся тот, другой ребенок. Его звонкий ликующий смех эхом пронесся по комнате.
  — Мне страшно, страшно, — простонала несчастная мать.
  Мистер Уинберн обнял ее за плечи, защищая… Внезапный порыв ветра заставил их обоих вздрогнуть, и тут же снова наступила тишина.
  Смех больше не звучал, но теперь к ним стал приближаться слабый звук, почти неуловимый, однако постепенно он нарастал — и вскоре они смогли отчетливо различить шаги. Шаги, которые сразу же начали удаляться.
  Шур-шур, шур-шур — слышалось хорошо знакомое шарканье маленьких ножек. Однако — да-да! — теперь к нему присоединились другие шаги — легкие и упругие. Дружный топот по ступенькам. Все ниже и ниже — к парадной двери. Шур-шур, топ-топ… Дружно бегут невидимые маленькие ножки.
  Миссис Ланкастер взглянула на отца обезумевшими глазами.
  — Их — двое… двое!
  Ее лицо сделалось серым от ужасного предчувствия… Она метнулась в сторону кроватки, но мистер Уинберн мягко удержал ее.
  — Ну-ну, — сказал он тихо.
  Шур-шур, топ-топ — все слабее, слабее…
  И — полная тишина.
  
  1933 г.
  
  Когда боги смеются
  — …И, конечно, исключить любые волнения и нагрузки, — сказал доктор Мейнел, как всегда в таких случаях говорят врачи.
  Миссис Хартер, как и все те, кому доводилось слышать от врачей эту, в сущности, бессмысленную фразу, погрузилась в задумчивость, явно расстроенная.
  — Наблюдается легкая сердечная недостаточность, — поспешно проговорил врач, — но это совсем не опасно. Уверяю вас. И все же, — продолжал он, — лучше бы сделать в доме лифт. Что вы на это скажете?
  Миссис Хартер еще больше помрачнела. Доктор Мейнел был, напротив, доволен собой. Он вообще любил иметь дело с богатыми пациентами, ибо тут, что-то рекомендуя, он мог дать волю своему воображению.
  — Да, лифт, — повторил доктор Мейнел, пытаясь придумать что-нибудь еще более обескураживающее, но ничего придумать не смог. — Так мы исключим чрезмерные нагрузки. Вам полезны ежедневные прогулки — но никаких подъемов. И побольше развлечений. Нельзя замыкаться на своей болезни.
  В разговоре с племянником старушки Чарлзом Риджвеем доктор высказался более ясно.
  — Поймите меня правильно, — сказал он. — Ваша тетя может прожить долгие годы, возможно, так оно и будет. Но какой-нибудь шок или эмоциональное возбуждение могут сразу же убить ее! — Он прищелкнул пальцами. — Она должна вести очень размеренную жизнь. Никаких нагрузок, никакого переутомления. И уж конечно, ей противопоказаны отрицательные эмоции. Ее необходимо отвлекать от печальных мыслей.
  — Отвлекать, — задумчиво повторил Чарлз Риджвей. Чарлз был вдумчивым юношей. К тому же он был предприимчивым юношей, который не привык отступать перед трудностями.
  В тот же вечер он предложил установить в доме радио. Миссис Хартер, и без того расстроенная перспективой установки в доме лифта, всячески сопротивлялась его затее. Но Чарлз был непреклонен.
  — Не нравятся мне эти новомодные штучки, — жалобно причитала миссис Хартер. — Видишь ли, там ведь волны… электрические волны. Они могут на меня плохо подействовать.
  Чарлз мягко и чуть назидательным тоном стал ее переубеждать, доказывая всю абсурдность ее страхов.
  Миссис Хартер ничего не знала об обсуждаемом предмете, но, поскольку отказываться от своего мнения было не в ее характере, она никак не соглашалась.
  — Ох уж это электричество, — боязливо пробормотала она. — Ты можешь говорить что угодно, Чарлз, но ведь многие люди действительно ощущают электричество. У меня перед грозой всегда дикие головные боли. — И она торжествующе кивнула головой.
  Чарлз был терпелив и не менее упрям, чем его тетушка.
  — Милая тетя Мэри, — сказал он. — Позвольте разъяснить вам суть дела.
  И он прочел ей целую лекцию. Об электронных трубках, эмиттерах, усилителях, высоких и низких частотах, о транзисторах и конденсаторах.
  Миссис Хартер захлестнул поток незнакомых и непонятных слов, и она сдалась.
  — Ну, конечно, Чарлз, — бормотала она, — если ты действительно считаешь…
  — Моя дорогая тетя Мэри, — с жаром продолжил Чарлз, — это то, что вам нужно. Это спасет вас от хандры и вообще взбодрит.
  Вскоре был установлен лифт, предписанный доктором Мейнелом, и это чуть не отправило бедную леди на тот свет, поскольку она, как и все старушки, очень боялась появления в доме посторонних, которые, как ей казалось, только и норовят украсть фамильное серебро.
  Вслед за лифтом появилось и радио. И миссис Хартер оставалось только созерцать этот, по ее мнению, отвратительный предмет — огромный нелепый ящик с кнопками и ручками.
  Потребовался весь энтузиазм Чарлза, чтобы заставить ее смириться с приобретением. Зато сам он, с азартом крутя ручки и разглагольствуя, был в своей стихии.
  Миссис Хартер тихо сидела в кресле с высокой спинкой и вежливо внимала племяннику, в глубине души оставаясь при своем мнении: все эти новомодные штучки — абсолютная чушь.
  — Слышите, тетя Мэри, мы поймали Берлин! Разве это не замечательно? Вы слышите диктора?
  — Я не слышу ничего, кроме шума и треска, — отвечала миссис Хартер.
  Чарлз продолжал крутить ручки.
  — Брюссель, — радостно провозгласил он.
  — Неужели? — равнодушно проговорила его тетя. Чарлз снова начал крутить ручку, и в комнате раздался жуткий вой.
  — Теперь мы, должно быть, попали на псарню, — заметила миссис Хартер. Она всегда была остра на язык.
  — Ха-ха, — рассмеялся Чарлз, — раз вы шутите, тетя Мэри, значит, все в порядке.
  Миссис Хартер не могла не улыбнуться. Она была очень привязана к Чарлзу. Несколько лет с ней жила племянница, Мириам Хартер. Она собиралась сделать ее своей наследницей. Но Мириам в конце концов разочаровала миссис Хартер. Очень уж она была нетерпелива и явно тяготилась обществом друзей миссис Хартер. К тому же, как любила повторять миссис Хартер, «она вечно где-то болталась». В итоге связалась с молодым человеком, которого ее тетя никак не могла одобрить. Мириам была возвращена матери с короткой запиской, как некачественный товар. Она вышла замуж за своего молодого человека, и миссис Хартер обычно посылала ей в подарок на Рождество носовые платки или салфетки.
  Разочаровавшись в племянницах, миссис Хартер стала присматриваться к племянникам. Чарлз понравился ей с самого начала. Он всегда был так внимателен и слушал воспоминания о ее молодости с неподдельным интересом. В этом отношении он был прямой противоположностью Мириам Хартер, которая явно тяготилась этими рассказами и не скрывала этого. Чарлз никогда ничем не тяготился, всегда был в хорошем настроении, всегда весел. И он раз по пять на дню повторял, какая она чудесная старушка.
  Будучи вполне удовлетворенной своим новым приобретением, миссис Хартер написала адвокату, чтобы он подготовил новое завещание. Оно было прислано, миссис Хартер его одобрила и подписала.
  Даже появление радиоприемника вскоре было прощено, а в глубине души миссис Хартер была даже благодарна ему за это.
  Только поначалу миссис Хартер была против приемника, потом она им заинтересовалась и спустя какое-то время уже буквально от него не отходила, пытаясь поймать ту или иную волну. В отсутствие Чарлза он доставлял старушке огромное удовольствие. Вся беда в том, что Чарлз никогда не мог от начала до конца слушать какую-нибудь передачу. Миссис Хартер, с удовольствием устроившись поудобнее в своем кресле, могла наслаждаться каким-нибудь симфоническим концертом, или лекцией о Лукреции Борджиа690, или рассказом о животных. Но Чарлза подобные передачи не устраивали. Тихое звучание то и дело прерывалось треском и писком — это он увлеченно пытался поймать какую-нибудь иностранную станцию. Зато, когда Чарлз ужинал у друзей, миссис Хартер блаженствовала. Она усаживалась в свое кресло с высокой спинкой и слушала вечернюю программу.
  Прошло, наверное, месяца три с момента появления в доме радио, когда произошло первое странное событие. Миссис Хартер была дома одна. Чарлз играл у друзей в бридж.
  В вечерней программе был концерт старинных шотландских баллад. Всемирно известная певица исполняла «Анни Лори»691, и вдруг на самой середине песни произошло нечто странное. Раздался щелчок, песня неожиданно прервалась, из приемника послышались писк и треск, затем и они исчезли. Наступила тишина, а потом раздалось чуть различимое шипение.
  У миссис Хартер, почему-то сложилось впечатление, что звук шел откуда-то очень издалека… А потом ясно и отчетливо зазвучал голос, мужской, с легким ирландским акцентом:
  — Мэри… ты слышишь меня, Мэри? Это говорит Патрик… Я скоро приду за тобой. Ты ведь будешь готова, Мэри?
  И тут же звуки «Анни Лори» снова заполнили комнату.
  Миссис Хартер буквально окаменела, руки ее вцепились в подлокотники. Может, она грезила? Патрик? Это, был голос Патрика! Голос Патрика вот в этой комнате, он разговаривал с ней. Нет, это — сон или, возможно, какая-то галлюцинация. Должно быть, она немного задремала. Как странно, что во сне ее муж разговаривал с ней по радио. Это ее немного напугало. Что он сказал?
  «Я скоро приду за тобой. Ты ведь будешь готова, Мэри?»
  Было ли это… могло ли это быть предчувствием? Сердечная недостаточность. Да, ее сердце. В конце концов, она ведь уже не молода.
  — Предупреждение — вот что это было, — сказала миссис Хартер, с трудом вставая с кресла и чувствуя сильную боль в области сердца. Затем она добавила: — А сколько денег зря выброшено на этот лифт.
  Она никому ничего не сказала, но следующие два дня была весьма задумчива и озабочена.
  Вскоре последовал второй случай. Миссис Хартер снова была одна в комнате. Передавали оркестровую музыку. Радио, как и в прошлый раз, неожиданно замолчало. И снова была тишина, и снова ощущение большого расстояния, и снова голос Патрика, но не такой, какой был у него в жизни, а удаленный, прерывающийся и — какой-то неземной.
  — Мэри, с тобой говорит Патрик. Я очень скоро приду за тобой.
  Затем щелчок, шум и снова оркестровая музыка.
  Миссис Хартер посмотрела на часы. Нет, на этот раз она точно не спала. Бодрствуя и будучи в твердом рассудке, она действительно слышала голос Патрика. И она уверена, что это была не галлюцинация. Вконец сбитая с толку, она начала вспоминать то, что ей рассказывал Чарлз о волнах и частотах.
  Может ли быть, чтобы Патрик действительно говорил с ней? Мог ли его голос дойти до нее сквозь пространство? Чарлз говорил что-то о «потерянных» волнах, о каких-то дырах в шкале. Может быть, эти потерянные волны и есть причина так называемых парапсихологических явлений692? Ну да, возможно, так оно и есть. С ней говорил Патрик. Он воспользовался новейшими достижениями науки, чтобы подготовить ее к неизбежному.
  Миссис Хартер вызвала звонком свою горничную. Элизбет была высокая худая женщина лет шестидесяти, за весьма неказистой внешностью которой скрывалась прекрасная, чистая душа. Элизбет была безмерно предана своей хозяйке.
  — Элизбет, — сказала миссис Хартер, когда ее верный вассал появился в комнате, — ты помнишь, о чем я тебе говорила? Левый верхний ящик в моем секретере. Он заперт — длинный ключ с белым ярлыком. Там все приготовлено.
  — Приготовлено для чего, мадам?
  — Для моих похорон, — раздраженно сказала миссис Хартер. — Элизбет, ты ведь прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Ты сама помогала мне складывать туда все эти вещи.
  Элизбет изменилась в лице.
  — О, мадам, — запричитала она, — не думайте об этом. Вам ведь гораздо лучше.
  — Всем нам придется покинуть этот мир рано или поздно, — рассудительно заметила миссис Хартер. — Я и так зажилась. Если тебе так нравится реветь, иди куда-нибудь и там реви.
  Все еще всхлипывая, Элизбет удалилась. Миссис Хартер с любовью посмотрела ей вслед.
  — Вот старая дура! Но она привязана ко мне, очень привязана, — проговорила она. — А сколько я ей завещала: сто фунтов или только пятьдесят? Следовало бы сто.
  Этот вопрос мучил старую леди, и на следующий день она села и написала своему адвокату — просила прислать ее завещание, ибо хотела еще разок проглядеть его. Это было в тот самый день, когда Чарлз за обедом рассказал историю, которая потрясла миссис Хартер.
  — Между прочим, тетя Мэри, — сказал он, — кто этот забавный старикан наверху, в комнате для гостей? Я имею в виду картину над камином. Старый франт с бородой и бакенбардами?
  Миссис Хартер строго посмотрела на него.
  — Это твой дядя Патрик в молодости.
  — О, ради Бога, простите, тетя Мэри. Я вовсе не хотел вас обидеть.
  Кивком головы миссис Хартер дала понять, что он прощен.
  Чарлз, чуть помявшись, продолжал:
  — Мне просто было интересно. Видите ли…
  Он замолчал в нерешительности, и миссис Хартер резко проговорила:
  — Ну? Так что же ты хотел сказать?
  — Ничего, — поспешно ответил Чарлз, — ничего существенного.
  Миссис Хартер больше не стала допытываться, но позднее, когда слуги ушли, она вернулась к этому разговору.
  — Я хочу знать, почему тебя так заинтересовал портрет твоего дяди.
  Чарлз смутился.
  — Хорошо, тетя Мэри, я вам все расскажу. Но это совершеннейший абсурд, предупреждаю… просто мои глупые фантазии.
  — Чарлз, — властно произнесла миссис Хартер, — я настаиваю.
  — Ну ладно, если вы так хотите. Мне показалось, что я видел его — мужчину с портрета. Он выглядывал из крайнего окна. Это случилось, когда я возвращался домой прошлым вечером. Полагаю, это был какой-то световой эффект. Я все гадал, кто бы это мог быть… Лицо его было таким… ранневикторианским693, если вы понимаете, что я имею в виду. Я спросил Элизбет, не приехал ли кто, но она сказала, что в доме — никаких гостей и никого из посторонних. А позже вечером я случайно забрел в комнату для гостей на втором этаже, и там был портрет над камином. Смотрю — тот самый незнакомец. Я полагаю, что есть вполне простое объяснение этому факту. Игра подсознания. Должно быть, я как-то уже видел эту картину, но мельком, не акцентируя внимания, вот мне через какое-то время и пригрезилось в окне лицо дяди.
  — Это было крайнее окно? — резко спросила миссис Хартер.
  — Да. А что?
  — Нет-нет, ничего, — сказала миссис Хартер.
  Тем не менее она была напугана. Крайнее окно было в гардеробной ее мужа.
  В тот же вечер Чарлз снова ушел в гости, а миссис Хартер с лихорадочным нетерпением включила радио. Если и в третий раз раздастся таинственный голос, значит, так оно и есть: она действительно общается с потусторонним миром.
  Сердце ее бешено колотилось… Она даже не удивилась, когда послышался знакомый щелчок, затем повисла долгая пауза, и слабый далекий голос снова заговорил с ирландским акцентом:
  — Мэри… теперь ты готова., в пятницу я приду за тобой… В пятницу в половине десятого… Не бойся, ты не почувствуешь боли… Будь готова…
  И, как бы прервав последние слова, резким диссонансом зазвучала бравурная музыка.
  Несколько минут миссис Хартер сидела неподвижно, лицо ее побледнело, губы дрожали.
  Наконец она заставила себя встать и дойти до письменного стола. Трясущейся рукой она написала:
  
  «Сегодня, в девять пятнадцать, я отчетливо слышала голос моего умершего мужа. Он сообщил мне, что придет за мной в пятницу в девять тридцать вечера. Если я умру в этот день и в этот час, я бы хотела, чтобы об этом факте стало известно общественности. Ибо это — бесспорное доказательство возможности контактов с потусторонним миром.
  Мэри Хартер».
  
  Миссис Хартер прочла свое письмо, вложила его в конверт и надписала адрес. Потом она позвонила. Элизбет немедленно явилась на зов хозяйки. Миссис Хартер встала из-за стола и вручила ей письмо.
  — Элизбет, — сказала она, — если я умру в пятницу вечером, передай это письмо доктору Мейнелу. Нет-нет, — она решительно пресекла попытку Элизбет возразить, — не спорь со мной. Ты мне часто говорила, что веришь в предчувствие. Ну а теперь у меня предчувствие. Да, и еще. В завещании я отписала тебе пятьдесят фунтов, а хотела бы сто. Если я не успею сходить в банк, мистер Чарлз отдаст соответствующее распоряжение.
  И миссис Хартер снова решительно пресекла слезливые протесты Элизбет. На следующее утро старая леди сказала своему племяннику:
  — Не забудь, Чарлз, если со мной что-нибудь случится, ты должен дать Элизбет еще пятьдесят фунтов.
  — В последнее время вы что-то уж очень хандрите, тетя Мэри, — добродушно проговорил Чарлз. — С чего бы это? Через двадцать лет мы отметим ваш столетний юбилей, доктор Мейнел категорически это обещает.
  Миссис Хартер с нежностью посмотрела на него, но ничего не ответила. Помолчав, она спросила:
  — Что ты делаешь в пятницу вечером, Чарлз?
  Чарлз был несколько удивлен.
  — Ну вообще-то Ивинги пригласили меня на партию в бридж, но если вы хотите, я с удовольствием останусь дома…
  — Нет, — твердо произнесла миссис Хартер. — И не вздумай, Чарлз. В этот вечер более чем когда-либо я хочу побыть одна.
  Чарлз с изумлением посмотрел на нее, но тетя не пожелала ничего объяснять. Она была уверена, что должна встретиться с неизведанным в одиночку. А смелости и решительности ей было не занимать.
  В пятницу вечером все было тихо и мирно. Миссис Хартер, как всегда, расположилась в своем кресле с высокой спинкой у камина. Она была готова. Утром старая леди сама отправилась в банк, сняла со счета пятьдесят фунтов и вручила их Элизбет, несмотря на все ее слезы и протесты. Затем миссис Хартер просмотрела и рассортировала все свои вещи, надписала на коробочках с драгоценностями имена родных и друзей, которым они предназначались. Она также написала подробные инструкции для Чарлза. Вустеровский694 чайный сервиз надо будет отдать кузине Эмме, севрские695 сосуды — молодому Уильяму, и так далее.
  А теперь она взяла в руки длинный конверт и вынула оттуда завещание, присланное по ее просьбе мистером Хопкинсом. Она уже успела его внимательно прочесть, но решила просмотреть еще раз, чтобы освежить в памяти. Все было написано четко и сжато. Пятьдесят фунтов Элизбет Маршал за преданную службу, по пятьсот фунтов сестре и кузине, все остальное — ее любимцу Чарлзу Риджвею.
  Миссис Хартер удовлетворенно кивнула головой. После ее смерти мальчик будет очень богат. Ну что же, он всегда был так заботлив. Так нежен и добр и так мило развлекал ее.
  Она посмотрела на часы. До половины оставалось три минуты. Что ж, она готова. Она спокойна, совершенно спокойна. И хотя она повторила про себя эти слова несколько раз — как заклинание, сердце ее билось часто и неровно. Нервы были напряжены.
  Половина десятого. Радио включено. Что-то она услышит? Привычный голос диктора, передававшего прогноз погоды, или прерывистый, едва различимый голос человека, умершего двадцать пять лет назад?
  Но она не услышала ни того, ни другого. Вместо этого раздался вполне обыденный и знакомый звук, но сегодня он заставил ее похолодеть и схватиться за сердце… звук открываемой входной двери…
  Звук повторился. Как будто холодный вихрь пронесся по комнате. Миссис Хартер остро ощутила страх. Она боялась. Не просто боялась, а была парализована ужасом.
  Мелькнула мысль:
  «Двадцать пять лет — очень большой срок. Патрик успел стать мне чужим».
  Ужас! Ее обуял ужас.
  Тихие шаги за дверью — тихие шаги прихрамывающего человека. А потом дверь начала медленно открываться…
  Миссис Хартер медленно встала, ее покачивало, взгляд не отрывался от распахнутой двери. Что-то выскользнуло из ее руки и упало на горящие угли.
  Она пыталась закричать, но не смогла. В тусклом свете камина на пороге появилась знакомая фигура с каштановой бородкой и бакенбардами в старомодном викторианском сюртуке.
  Патрик пришел за ней! Сердце ее в последний раз судорожно сжалось — и остановилось. Старая леди рухнула на коврик у камина…
  Там, двумя часами позже, ее и нашла Элизбет.
  Тут же послали за доктором Мейнелом, Чарлза Риджвея спешно вызвали из гостей, но уже ничего нельзя было поделать. Миссис Хартер покинула этот мир.
  Только через два дня Элизбет вспомнила о письме, которое ей дала хозяйка. Доктор Мейнел прочел его с живейшим интересом и показал Чарлзу Риджвею.
  — Любопытное послание, — сказал доктор. — Нет сомнений, что у вашей тети были галлюцинации. Ей слышался голос умершего супруга. Она, должно быть, так разволновалась, что это привело к фатальным последствиям, и когда наступил ожидаемый час, бедняжка умерла от шока.
  — Самовнушение? — спросил Чарлз.
  — В известном смысле, да. Лично мне все совершенно ясно. Однако обстоятельства смерти столь необычны, что желательно провести вскрытие. Я постараюсь поскорее сообщить вам их результаты.
  Чарлз понимающе кивнул.
  В ту же ночь, когда все в доме уснули, он убрал провода, протянутые из комнаты, где стояло радио, в его спальню этажом выше. И поскольку вечер был холодный, попросил Элизбет затопить камин в его комнате, и сжег там каштановую бороду и бакенбарды. Затем он водворил старомодный викторианский сюртук, принадлежавший его дяде, обратно в старинный сундук на антресолях.
  Больше ему опасаться было нечего. Идея «потусторонней связи» возникла у него, когда доктор Мейнел сообщил, что при должном уходе его тетя может протянуть еще очень долго. Он разработал тщательный план действий и успешно его исполнил. Внезапный шок, как сказал доктор Мейнел… Чарлз, этот нежный юноша, любимец старой леди, улыбнулся своим мыслям.
  Когда доктор удалился, Чарлз приступил к организации похорон. Нужно было позаботиться о билетах для родственников, которые приедут издалека. Некоторые из них останутся ночевать. Чарлз спокойно и методично занимался всеми этими проблемами, но это не мешало ему размышлять о своем.
  Сколько хлопот! Возись теперь со всей этой родней. Никто, и уж тем более его тетя, не подозревал, какой опасности он подвергался. Тайные делишки, в которых он увяз по уши, могли привести его прямиком в тюрьму.
  Если бы он в ближайшее время не раздобыл значительную сумму денег, его ждали бы позор и разорение. Ну, слава Богу, теперь все в порядке. Чарлз улыбнулся. Благодаря его «шутке» — ну да, обыкновенный розыгрыш, что в этом ужасного — он спасен. Теперь он богат. Это он знал точно, ведь миссис Хартер никогда не скрывала, что главный наследник — он.
  Его размышления прервала Элизбет. Она просунула голову в дверь и сообщила, что пришел мистер Хопкинс и хотел бы видеть мистера Чарлза.
  Это было весьма кстати. Подавив желание присвистнуть, Чарлз придал лицу подобающее печальное выражение и спустился в библиотеку. Там его ждал пунктуальный пожилой джентльмен, который вот уже четверть века вел дела покойной миссис Хартер.
  Чарлз предложил адвокату сесть, тот откашлялся и сразу перешел к делу:
  — Я не совсем понял ваше письмо, мистер Риджвей. Мне показалось, что вы считаете, будто завещание покойной миссис Хартер находится у нас.
  Чарлз в изумлении уставился на него.
  — Но, действительно… так говорила тетя.
  — О! Все так, все так. Оно действительно хранилось у нас.
  — Хранилось?
  — Именно так. Миссис Хартер написала мне и попросила прислать ей завещание. Это было в прошлый вторник.
  У Чарлза отвратительно засосало под ложечкой. Он почувствовал, что его ждут малоприятные сюрпризы.
  — Вне всяких сомнений, мы найдем его среди бумаг усопшей, — успокоил его адвокат.
  Чарлз ничего не ответил, он не решался сказать… что тщательно просмотрел все бумаги и был уверен, что завещания там нет. Только минуты через две он смог выдавить эту фразу — когда снова смог взять себя в руки. Голос его так странно дрожал, и вообще его бил озноб.
  — Кто-нибудь занимался ее вещами? — спросил адвокат.
  Чарлз ответил, что этим занималась горничная Элизбет. Мистер Хопкинс предложил послать за ней. Она пришла сразу же и с готовностью ответила на заданные ей вопросы. Чувствовалось, что она искренне переживает утрату.
  Да, она просматривала все вещи и одежду хозяйки. Она была абсолютно уверена, что среди них не было никаких бумаг, похожих на завещание. Она помнит, как оно выглядело — ее бедная хозяйка держала его в руке в день смерти.
  — Вы в этом уверены? — резко спросил адвокат.
  — Да, сэр. Она сама мне так сказала. И она заставила меня взять пятьдесят фунтов. Завещание было в большом голубом конверте.
  — Совершенно верно, — сказал мистер Хопкинс.
  — Теперь я припоминаю, — проговорила Элизбет, — что этот же голубой конверт лежал на столе на следующий день, но пустой. Я убрала его в секретер.
  — Я там его и видел, — сказал Чарлз.
  Он встал и вышел, чтобы принести конверт. Вскоре он вернулся. Мистер Хопкинс взял конверт в руки и кивнул головой.
  — Да, тот самый, в который я запечатал завещание в прошлый вторник.
  Мужчины пристально посмотрели на Элизбет.
  — Я могу еще чем-нибудь быть полезной? — почтительно спросила она.
  — В настоящий момент — ничем. Спасибо.
  Элизбет направилась к дверям.
  — Одну минуту, — остановил ее адвокат. — В тот вечер в комнате хозяйки зажигали камин?
  — Да, сэр. У нее всегда горел камин.
  — Благодарю вас.
  Элизбет удалилась. Чарлз наклонился вперед, руки его тряслись.
  — Ну, что вы думаете? Какие из этого можно сделать выводы?
  Мистер Хопкинс покачал головой.
  — Мы должны надеяться, что завещание найдется. Если только…
  — Что если только?
  — Боюсь, что есть только одно разумное предположение. Ваша тетя просила прислать завещание, чтобы его уничтожить. А поскольку она не хотела, чтобы Элизбет пострадала, она вручила ей причитающуюся сумму наличными.
  — Но почему?! — дико закричал Чарлз. — Почему?!
  Мистер Хопкинс сухо кашлянул.
  — Не было ли у вас… э… споров с вашей тетей, мистер Риджвей? — пробормотал он. Чарлз был потрясен.
  — Ну конечно же нет, — мягко сказал он. — У нас до самого конца были добрейшие, нежнейшие отношения.
  — А! — не глядя на него, произнес мистер Хопкинс. Чарлз понял, что адвокат ему не верит. Этого он никак не ожидал. Кто знает, какие слухи дошли до этой сушеной воблы? Он, должно быть, наслышан о его делишках. Небось считает, что эти же слухи дошли и до миссис Хартер и что она рассорилась с племянником.
  Но ведь это было не так! Чарлз почувствовал горькую досаду. Когда он лгал, ему все верили. А теперь, когда говорит правду… Что за нелепость?!
  Конечно же, его тетя не сжигала завещания. Конечно…
  И вдруг перед его глазами возникла картина: старая леди, левая рука прижата к груди… что-то выскользнуло из другой руки… какая-то бумага… она падает на раскаленные угли.
  Лицо Чарлза стало мертвенно-бледным. Он услышал хриплый голос… его голос… задающий вопрос:
  — А если завещание не будет найдено?
  — Есть предыдущее завещание, датированное сентябрем тысяча девятьсот двадцатого года. В нем миссис Хартер оставляет все своей племяннице Мириам Хартер, в настоящее время Мириам Робертсон.
  Что там бормочет этот старый дурак? Мириам? Мириам с ее болваном мужем и четырьмя отвратительными, вечно хныкающими детьми. Выходит, весь его блистательный план — для Мириам!
  Резко зазвонил телефон. Он взял трубку. Это звонил доктор. Он говорил тепло и сердечно:
  — Это вы, Риджвей? Решил сразу вам сообщить. Получил результаты вскрытия. Причина смерти — та самая, о которой я говорил. Но оказывается, состояние ее сердца было гораздо серьезнее, чем я предполагал. При самом лучшем уходе она не прожила бы и двух месяцев. Я подумал, что вы должны об этом знать. Может быть, это вас хоть чуточку утешит.
  — Простите, — сказал Чарлз, — я не очень хорошо расслышал.
  — Она не прожила бы и двух месяцев, — чуть громче произнес доктор. — Все, что ни происходит, все к лучшему, мой друг…
  Но Чарлз уже повесил трубку. В глазах у него потемнело. Адвокат что-то говорил ему, но Чарлз с трудом понимал, о чем идет речь.
  — О, мистер Риджвей, вам плохо?
  Будьте вы все прокляты! Самодовольный адвокат и этот отвратительный старый осел Мейнел. Впереди только призрак тюрьмы и никаких надежд.
  Он понял, что Кто-то на небесах играл с ним — играл, как кошка с мышкой. И этот Кто-то смеялся…
  
  1933 г.
  
  Свидетель обвинения
  Невысокого роста, худощавый, элегантно, почти щегольски одетый — так выглядел мистер Мейхерн, поверенный по судебным делам. Он пользовался репутацией превосходного адвоката. Взгляд серых проницательных глаз, видевших, казалось, все и вся, ясно давал понять собеседнику, что тот имеет дело с весьма неглупым человеком. С клиентами адвокат разговаривал несколько суховато, однако в тоне его никогда не было недоброжелательности.
  Нынешний подопечный Мейхерна обвинялся в преднамеренном убийстве.
  — Моя обязанность еще раз напомнить вам, что положение ваше крайне серьезное и помочь себе вы можете лишь в том случае, если будете предельно откровенны.
  Леонард Воул, молодой человек лет тридцати трех, к которому были обращены эти слова, не реагировал на все происходящее, уставившись невидящими глазами прямо перед собой. Наконец он медленно перевел взгляд на мистера Мейхерна.
  — Я знаю, — заговорил он глухим прерывающимся голосом. — Вы уже предупреждали меня. Но… никак не могу поверить, что меня обвиняют в убийстве. Да еще таком жестоком и подлом.
  Мистер Мейхерн привык верить фактам, ему чужды были эмоции. Он снял пенсне, не спеша протер сначала одно, потом другое стеклышко.
  — Ну что ж, мистер Воул, нам придется изрядно потрудиться, чтобы вытащить вас из этой истории. Думаю, все обойдется. Но я должен знать, насколько сильны улики против вас и какой способ защиты будет самым надежным.
  Дело никак нельзя было назвать запутанным, и вина подозреваемого казалась настолько очевидной, что ни у кого не должна была бы вызвать сомнений. Ни у кого. Но как раз сейчас появилось сомнение у самого мистера Мейхерна.
  — Вы думаете, что я виновен, — продолжал Леонард Воул. — Но, клянусь Богом, это не так. Конечно, все против меня. Я словно сетью опутан, как ни повернись — не выбраться. Только я не убивал! Слышите — не убивал!
  Вряд ли кто-нибудь в подобной ситуации не стал бы отрицать свою вину. Кому-кому, а мистеру Мейхерну это было хорошо известно. Но в глубине души он уже не был уверен. В конце концов могло оказаться, что Воул действительно не убивал.
  — Да, мистер Воул, против вас все улики. Тем не менее я вам верю. Но вернемся к фактам. Расскажите, как вы познакомились с мисс Эмили Френч.
  — Это было на Оксфорд-стрит. Какая-то старая дама переходила улицу. Она несла множество свертков и как раз на середине дороги уронила их. Стала собирать, едва не угодила под автобус и кое-как добралась до тротуара. Я подобрал свертки, как мог очистил от грязи. На одном из пакетов завязал лопнувшую тесьму и вернул растерявшейся старушке ее добро.
  — Это что же, выходит, вы спасли ей жизнь?
  — Ну что вы! Обычная услуга. Так поступил бы на моем месте любой нормальный человек. Правда, она очень тепло поблагодарила, даже, кажется, очень хорошо отозвалась о моих манерах, которые якобы такая редкость у современной молодежи. Что-то в этом роде, не помню точно. Ну а я отправился дальше своей дорогой. Мне и в голову не приходило, что мы с нею когда-нибудь увидимся. Но жизнь преподносит нам столько сюрпризов!.. В тот же день я встретил ее на ужине у одного моего приятеля. Она сразу вспомнила меня и попросила, чтобы я был ей представлен. Тогда-то я и узнал, что зовут ее Эмили Френч и что живет она в Криклвуде. Мы немного поговорили. Она, по-моему, была из тех, кто быстро проникается симпатией к совершенно незнакомым людям. Ну вот, а потом она сказала, что я непременно должен навестить ее. Я, разумеется, ответил, что с удовольствием зайду как-нибудь, но она заставила назвать конкретный день. Мне не очень-то хотелось к ней идти, но отказаться было неудобно, да и невежливо. Мы договорились на субботу, и вскоре она ушла. Из рассказов приятелей я понял, что она чрезвычайно эксцентричная особа, и достаточно богатая. Они сообщили мне, что живет она в большом доме, что у нее одна служанка и целых восемь кошек.
  — А что, — спросил мистер Мейхерн, — о том, что она дама весьма обеспеченная, вам действительно стало известно лишь после ее ухода?
  — Если вы думаете, что я специально все подстроил… — с обидой произнес Воул, но мистер Мейхерн не дал ему договорить.
  — Ничего я не думаю. Я лишь пытаюсь просчитать, какие вопросы могут возникнуть у обвинения. Мисс Френч жила скромно, если не сказать — скудно, и сторонний наблюдатель никогда бы не предположил в ней состоятельную даму. А вы не помните, кто именно сказал вам, что у нее есть деньги?
  — Мой приятель, Джордж Гарви.
  — Он может это подтвердить?
  — Не знаю. Прошло столько времени.
  — Вот видите, мистер Воул. А ведь первой задачей обвинения будет доказать, что вы испытывали денежные затруднения, узнали о богатстве этой дамы и стали добиваться знакомства с нею.
  — Но это не так!
  — Да, хорошо бы ваш приятель все-таки вспомнил тот разговор. И учтите: по совету своего адвоката мистер Гарви может заявить, что эта беседа состоялась гораздо позже.
  Леонард Воул некоторое время молчал, потом, покачав головой, сказал тихо, но твердо:
  — Не думаю, мистер Мейхерн. К тому же нас слышали несколько человек, и кто-то еще пошутил, что я пытаюсь завоевать сердце богатой старушки.
  — Жаль, очень жаль. — Адвокат не скрывал своего разочарования. — Но мне нравится ваша откровенность, мистер Воул. Итак, вы познакомились с мисс Френч. Знакомство не ограничилось одним визитом. Вы продолжали бывать в Криклвуде. Каковы причины? Почему вдруг вы, привлекательный молодой человек, заядлый спортсмен, имея столько друзей, уделяли так много внимания старой даме, с которой у вас вряд ли могло быть что-то общее?
  Леонард Воул долго не мог найти нужных слов.
  — А я, честно говоря, и сам толком не знаю. Когда я пришел туда в первый раз, она жаловалась на одиночество, просила не забывать ее и так явно выражала свое расположение ко мне, что я, скрепя сердце, просто вынужден был пообещать, что приду еще. Да и приятно было почувствовать, что я кому-то нужен, что обо мне заботятся и относятся, как к сыну.
  Мистер Мейхерн в который раз принялся протирать стекла пенсне, что служило признаком глубокого раздумья.
  — Лично я принимаю ваше объяснение, — проговорил он наконец. — Мне вполне понятны ваши чувства. Но у обвинения может сложиться иное мнение. Пожалуйста, продолжайте. Когда впервые мисс Френч попросила вас помочь ей вести дела?
  — Конечно, не в первый мой приход. Обмолвилась как-то, что почти ничего не смыслит в составлении бумаг, беспокоилась по поводу некоторых своих капиталовложений.
  Мистер Мейхерн бросил на Воула быстрый, цепкий взгляд.
  — Служанка мисс Френч, Джанет Маккензи, утверждает, что хозяйка ее была женщиной очень разумной и сама справлялась с финансовыми делами. То же говорят и ее банкиры.
  — Мне она говорила совсем другое.
  Мистер Мейхерн снова пытливо посмотрел на Воула. Сейчас он верил ему даже больше, чем прежде. Он прекрасно знал психологию старых дам. Он хорошо представлял себе эту мисс Френч, чье сердце покорил интересный молодой человек, догадывался, каких усилий стоило ей найти повод, чтобы заставить его наведываться к ней. Вполне вероятно, что она разыгрывала полнейшую неосведомленность в денежных делах, просила его помочь — чем не повод? И она наверняка понимала, что, подчеркивая таким образом его незаменимость, лишний раз — а для мужчины совсем не лишний — польстит ему. Она была еще достаточно женственна, чтобы сообразить это. Вероятно, ей также хотелось, чтобы Леонард понял, как она богата. Ведь Эмили Френч, будучи особой очень решительной, по-деловому подходила к любым проблемам. И никогда не стояла за ценой.
  Вот о чем успел подумать мистер Мейхерн, глядя на Воула, но лицо его при этом оставалось абсолютно бесстрастным.
  — Значит, вы вели дела мисс Френч по ее личной просьбе?
  — Да.
  — Мистер Воул, — адвокат заговорил, специально выделяя каждое слово, — теперь я задам очень важный вопрос, и мне необходимо получить исключительно искренний ответ. Ваше финансовое положение было критическим: вы, как говорится, были на мели. В то же время именно вы распоряжались всеми бумагами старой дамы, которая, по ее собственным словам, ничего не смыслила в подобных вещах. Вы хоть раз — так или иначе — использовали в корыстных целях ценные бумаги, находившиеся в ваших руках? Поймите, у нас есть два возможных варианта. Или следует всячески подчеркивать вашу честность в ведении дел покойной и то, что вам попросту незачем было совершать такое преступление ради денег — благодарная старая леди и так бы отплатила вам. Если же прокуратуре есть в чем вас уличить, мы должны выбрать иную линию поведения: дескать, зачем вам было убивать человека, благодаря которому вы могли обманом получать немалые суммы к своим скромным доходам. Улавливаете разницу? Так что хорошенько подумайте, прежде чем давать ответ.
  Но Леонард Воул вовсе и не хотел думать:
  — Мне не в чем себя упрекнуть. Я был абсолютно честен; более того, я всегда старался добиться наибольшей выгоды для мисс Френч.
  — Я вижу, вы слишком умны, чтобы лгать в столь серьезном деле.
  — Ну разумеется! — воскликнул Воул. — У меня не было причин убивать ее! Даже если допустить, что я намеренно не прерывал знакомства, рассчитывая получить деньги, то смерть ее значила бы крушение всех моих надежд.
  Адвокат вновь принялся протирать пенсне.
  — Разве вам неизвестно, мистер Воул, что в оставленном завещании мисс Френч назначает вас единственным своим наследником?
  — Что?! — Воул вскочил со стула и уставился на мистера Мейхерна в непритворном изумлении. — О Боже! Меня — наследником?!
  Мистер Мейхерн лишь кивнул в ответ. Воул опустился на стул, обхватив голову руками.
  — Вы хотите сказать, что ничего не знали о завещании?
  — Говорю вам — нет. Это совершенная неожиданность для меня.
  — А что вы скажете на то, что служанка мисс Френч утверждает обратное? Она между прочим заявила, что хозяйка сама намекнула ей, будто советовалась с вами по поводу своего намерения.
  — Джанет лжет! Погодите, я сейчас все объясню. Она подозрительная и к тому же чертовски ревнивая старуха. Вела себя как сторожевая собака, да-да. Меня она не очень-то жаловала.
  — Вы думаете, она настолько вас не любит, что даже решилась оклеветать?
  — Да нет, зачем ей? — Воул выглядел искренне озадаченным и испуганным.
  — Этого я не знаю, — сказал мистер Мейхерн. — Но уж больно она на вас зла.
  — Ужасно! Будут говорить, что я добился расположения мисс Френч и вынудил ее написать завещание в мою пользу, выбрал время, когда она была одна, и… А утром ее нашли мертвой. О Боже, как это ужасно!
  — Вы ошибаетесь, Воул, думая, что в доме никого не было, кроме убитой, — прервал его адвокат. — Джанет, как вы помните, ушла в тот вечер раньше обычного: у нее был выходной. Однако в половине десятого ей пришлось вернуться. Она вошла в дом с черного хода, поднялась наверх и услышала в гостиной голоса. Один из них принадлежал ее хозяйке, другой — какому-то мужчине.
  — Но в половине десятого я…. — От былого отчаяния Воула не осталось и следа. — В половине десятого!.. Так я спасен!!!
  — Спасены? Что вы имеете в виду? — не понял мистер Мейхерн.
  — В это время я был дома. Жена может подтвердить. Примерно без пяти девять я простился с мисс Френч, а уже двадцать минут десятого был у себя. Слава Богу! Храни Господь эту подозрительную старуху, Джанет Маккензи!
  На радостях он даже не заметил, что лицо адвоката по-прежнему сурово и печально.
  — Так кто же, по-вашему, убил мисс Френч?
  — Грабитель, разумеется, как сразу и подумали. Замок на окне был взломан. Ее убили ломом, который лежал на полу рядом. Пропали кое-какие ценные безделушки. Если бы не дурацкая подозрительность Джанет да не ее неприязнь ко мне, полиция не тратила бы на меня столько времени, не шла бы по ложному следу.
  — Ну не скажите, мистер Воул, — возразил адвокат. — Пропавшие вещицы были не так уж ценны. Полагаю, их взяли для отвода глаз. И следы от отмычки на оконном замке какие-то неубедительные. Подумайте сами, мистер Воул. Вы говорите, что в половине десятого были дома, а служанка ясно слышала в гостиной мужской голос. Вряд ли бы мисс Френч стала разговаривать с грабителем.
  — Да, но… — не найдя, что возразить, Воул растерялся. Вскоре, однако, он сумел взять себя в руки. — В любом случае я здесь ни при чем. У меня алиби. Вам непременно нужно увидеться с Ромейн. И как можно скорее.
  — Обязательно, — согласился мистер Мейхерн. — Я хотел сразу же встретиться с вашей женой, но она уехала в Шотландию — как только вас арестовали. Насколько мне известно, миссис Воул прибывает сегодня — я вызвал ее телеграммой, — и я намерен отправиться к ней, как только мы закончим нашу беседу.
  Воул удовлетворенно кивнул; видно было, что теперь он совершенно успокоился.
  — Да, Ромейн все вам подробно расскажет. О Боже! Все-таки мне повезло.
  — Простите за чрезмерное любопытство, мистер Воул, вы очень любите жену?
  — Конечно.
  — А она вас?
  — О, Ромейн очень предана мне. Ради меня она готова на все.
  Чем больше воодушевлялся Воул, рассказывая о жене, тем неспокойнее становилось на душе у мистера Мейхерна. Можно ли вполне доверять показаниям бесконечно любящей женщины?..
  — Кто-нибудь видел, как вы возвращались домой двадцать минут десятого? Служанка, может быть?
  — У нас нет постоянной служанки, только приходящая.
  — Не встретили ли вы кого-нибудь на улице?
  — Из знакомых никого. Правда, часть пути я проехал на автобусе. Возможно, кондуктор вспомнит меня.
  Мистер Мейхерн с сомнением покачал головой.
  — Есть ли кто-нибудь, кто мог бы подтвердить свидетельство вашей жены?
  — Нет. Но ведь это и не нужно, не так ли?
  — Надеюсь, что в этом не будет необходимости. — торопливо заверил его адвокат. — И еще один вопрос. Мисс Френч знала, что вы женаты?
  — Разумеется.
  — Вы никогда не приходили к ней вместе со своей супругой. Почему?
  — Ну… даже не знаю. — Впервые в голосе арестованного прозвучала какая-то неуверенность и — неискренность.
  — А известно ли вам, что Джанет Маккензи уверяет, что ее хозяйка была уверена, что вы свободный человек и намеревалась выйти за вас замуж?
  Воул расхохотался.
  — Что за дичь! Она старше меня на сорок лет.
  — Как бы то ни было, факт остается фактом. Так, значит, ваша жена никогда не виделась с мисс Френч?
  — Нет. — И снова в голосе Воула мелькнуло какое-то напряжение.
  — Смею заметить, — сухо произнес адвокат, — я как-то не очень понимаю, зачем вы так старательно завоевывали симпатию мисс Френч.
  Воул вспыхнул и, чуть помявшись, заговорил:
  — Ладно, буду с вами откровенен. Вы же знаете, что мои финансовые дела оставляют желать лучшего. Я надеялся, что мисс Френч одолжит мне денег. Она явно мне сочувствовала. Но я очень сомневаюсь, что ее занимали мои семейные проблемы. Более того, я понял, что она совершенно уверена, что мы с женой не живем вместе. Мистер Мейхерн, мне очень нужны были деньги. Для Ромейн. Я не стал вдаваться ни в какие разъяснения и решил: пусть думает, что угодно, она часто говорила, что я для нее как приемный сын. Но ни о какой женитьбе речи никогда не было — это все выдумки Джанет.
  — Это все? Вам больше нечего мне сказать?
  — Нечего.
  И опять в его голосе вроде бы прозвучало легкое напряжение. Адвокат поднялся и протянул своему подопечному руку.
  — До свидания, мистер Воул. — Он посмотрел на осунувшееся лицо молодого человека и вдруг во внезапном порыве произнес: — Несмотря ни на что, я верю в вашу невиновность и надеюсь, нам удастся ее доказать.
  Леонард улыбнулся открытой улыбкой.
  — Я тоже на это надеюсь. Ведь у меня верное алиби.
  И опять мистер Мейхерн промолчал, а потом сказал:
  — Исход дела во многом зависит от показаний служанки. Она ненавидит вас. Это очевидно.
  — Ей не за что меня ненавидеть, — сказал мистер Воул. Адвокат покачал головой и вышел.
  — Ну что ж, теперь побеседуем с миссис Воул, — пробормотал он себе под нос. Настроение его было порядком испорчено, так как все складывалось далеко не самым лучшим образом.
  Воулы жили в маленьком неказистом домике недалеко от Пэддингтон-Грин. Туда и направился мистер Мейхерн.
  Дверь ему открыла немолодая грузная женщина, скорее всего, та самая приходящая служанка, о которой говорил Воул.
  — Миссис Воул вернулась?
  — Да, час назад. Но не знаю, сможет ли она вас принять.
  — Думаю, сможет, если вы покажете ей вот это. — И мистер Мейхерн достал свою визитную карточку.
  Женщина недоверчиво посмотрела на него, вытерла руки о передник и осторожно взяла карточку. Потом закрыла дверь перед самым носом адвоката, так и оставив его на улице. Через несколько минут она вернулась, но теперь вела себя гораздо почтительнее.
  — Входите, пожалуйста.
  Она провела мистера Мейхерна в небольшую уютную гостиную. Ему навстречу шагнула высокая стройная брюнетка.
  — Мистер Мейхерн? Вы, кажется, занимаетесь делом моего мужа. Вы сейчас от него? Прошу вас, садитесь.
  Когда она заговорила, легкий акцент сразу выдал в ней иностранку. Приглядевшись повнимательней, мистер Мейхерн отметил чуть широковатые скулы, пожалуй, излишнюю бледность, очень густые иссиня-черные волосы, характерные жесты. Во всем ее облике угадывалось что-то неанглийское.
  — Дорогая миссис Воул, вы не должны предаваться отчаянию, — начал адвокат и осекся: было совершенно очевидно, что миссис Воул и не собиралась отчаиваться. Напротив, она выглядела на удивление спокойной.
  «Странная женщина. Такая невозмутимая, что сам начинаешь нервничать», — подумалось мистеру Мейхерну. С самой первой минуты общения с этой женщиной он чувствовал себя неуверенно. Перед ним была загадка, которую ему, как он смутно сознавал, разгадать вряд ли было по силам.
  — Вы мне все расскажете? Я должна знать все до мелочей. Не надо меня щадить. Ничего не надо скрывать, даже самого худшего. — Она немного помолчала, а потом с каким-то странным выражением добавила:
  — Я хочу знать и самое худшее.
  Мистер Мейхерн передал содержание разговора с Воулом. Она слушала очень внимательно, время от времени кивая головой.
  — Значит, — сказала она, когда адвокат кончил свой рассказ, — он хочет, чтобы я подтвердила, что он пришел домой двадцать минут десятого?
  — Но ведь он и пришел в это время!
  — Не в этом дело, — холодно процедила она сквозь зубы. — Я хочу знать, поверят ли моим словам? Кто-нибудь может их подтвердить?
  Мистер Мейхерн растерялся. Настолько быстро ухватить самую суть! Нет, все-таки было в ней нечто, отчего он чувствовал себя не в своей тарелке.
  — Никто, — тихо пробормотал он.
  — Понятно.
  Минуту или две Ромейн сидела молча, и с губ ее не сходила странная улыбка. Чему тут можно было улыбаться? Чувство тревоги, не покидавшее мистера Мейхерна, усилилось.
  — Миссис Воул, я хорошо представляю, что вы сейчас чувствуете…
  — В самом деле? А я в этом совсем не уверена.
  — Но в данных обстоятельствах…
  — В данных обстоятельствах мне надо не сглупить.
  Он посмотрел на нее с опаской.
  — Миссис Воул, вы слишком перенервничали… я знаю, как вы преданы своему мужу…
  — Простите, как вы сказали?
  Вопрос этот совсем озадачил Мейхерна, и уже с меньшей уверенностью он повторил:
  — Вы так преданы своему мужу…
  — Это он вам сказал? Ах, до чего же тупы бывают мужчины! — с досадой воскликнула она, резко поднимаясь со стула.
  Гроза, которую предчувствовал мистер Мейхерн, разразилась.
  — Ненавижу его! Слышите, вы?! Ненавижу! Хотела бы я посмотреть, как его повесят!
  Мистер Мейхерн не мог выговорить ни слова. Она приблизилась к нему; голос, взгляд, вся поза ее дышали гневом.
  — Что, если я скажу, что в тот вечер он вернулся не двадцать минут десятого, а двадцать минут одиннадцатого? Что он знал о завещании, потому и решил убить? И сам — сам! — признался мне во всем?! Что я видела пятно крови на рукаве его рубашки! Что, если я все это скажу на суде?
  Глаза ее, казалось, насквозь прожигали мистера Мейхерна. Адвокат с большим трудом справился с волнением и ответил как мог тверже:
  — Вы не можете быть привлечены к даче показаний против мужа. Таков закон.
  — Он мне не муж!
  Мейхерн решил, что ослышался.
  — Не муж! — повторила она, и наступила долгая пауза… — Я была актрисой, играла в Вене. Была замужем, и муж мой жив, но он… в сумасшедшем доме. Как видите, наш брак с Воулом не может быть признан действительным. И теперь я рада этому! — Она с вызовом посмотрела в глаза мистеру Мейхерну.
  — Мне бы хотелось услышать от вас только одно, — мистер Мейхерн вновь был адвокатом Мейхерном, человеком, чуждым эмоциям, — почему вы так настроены против… э… мистера Воула?
  — Я не хочу говорить. Пусть это будет моей тайной. — Она слегка улыбнулась.
  Мистер Мейхерн откашлялся и поднялся со стула.
  — Нет надобности продолжать этот разговор. Я дам вам знать, когда переговорю со своим клиентом.
  Эта непостижимая женщина подошла вплотную к мистеру Мейхерну, и он совсем близко увидел ее чудесные черные глаза.
  — Скажите откровенно, когда вы шли сюда, вы верили, что он невиновен?
  — Да.
  — Мне вас очень жаль. — И она снова улыбнулась своей странной улыбкой.
  — Я и сейчас верю, — сказал мистер Мейхерн. — Прощайте.
  Пока он шел по улице, перед глазами у него стояло лицо Ромейн. Да, удивительная женщина, дьявольски опасная… Женщины невероятно изобретательны, когда хотят отомстить…
  Что же теперь делать? Похоже, у бедного малого не осталось ни одного шанса… А может, он действительно убийца?
  «Нет, — сказал себе адвокат. — Слишком много улик. И дамочке этой я не верю. Она явно перестаралась. И уж конечно не станет болтать всего этого в суде. Да, хорошо бы ей помолчать».
  Предварительное следствие в полицейском участке шло быстро. Главными свидетелями обвинения были Джанет Маккензи, служанка убитой, и Ромейн Хейльгер, австрийская подданная, женщина, считавшаяся женой Леонарда Воула.
  Мистеру Мейхерну пришлось-таки выслушать обещанные Ромейн Хейльгер разоблачения. Она доложила полиции, что ее незаконный муж — убийца.
  Дело было передано в суд. Мистер Мейхерн уже ни на что не надеялся. Похоже, Леонарду Воулу рассчитывать было не на что. Даже то, что защищать его в суде должен был знаменитый адвокат, вряд ли могло что-то изменить.
  — Если бы удалось опровергнуть показания этой австриячки, — пробормотал мистер Мейхерн, — до чего запутанная история…
  Мистера Мейхерна особенно мучил один-единственный вопрос. Если Леонард Воул говорит правду, если он действительно ушел из дома мисс Френч в девять часов, с кем же старая леди разговаривала в половине десятого — как утверждает служанка?
  Единственная возможная зацепка — это шалопай племянник, который в былые времена вился около тетки, выманивая у нее деньги. Джанет Маккензи, как удалось разузнать мистеру Мейхерну, очень благоволила к этому малому и всячески нахваливала его своей хозяйке. Как знать, может, это он заявился в дом мисс Френч после того, как ушел Леонард Воул? Если выяснится, что его не было нигде из излюбленных им мест, значит, эта версия очень даже вероятна…
  Никаких других вариантов спасения его подопечного не было. Никто не видел, как Леонард Воул входит в свой дом и как он выходит из дома мисс Френч. И никто не видел, чтобы оттуда выходил кто-то другой.
  Уже вечером накануне суда мистеру Мейхерну неожиданно пришло письмо — с шестичасовой почтой, которое заставило его взглянуть на все совсем с другой стороны.
  Письмо было запечатано в грязный конверт, бумага — самая дешевая. Мистер Мейхерн еле-еле сумел разобрать безграмотные каракули:
  
  Дорогой мистер!
  Вы вроде бы как хотите спасти маладого мистера. Хотите знать про эту крашеную иностранку — про обман ей-ный и вранье? Тогда преходите севодни вечером на Шоурентс в дом 16, степни. И ни забутте принисти двести фунтов. Спросите мне Могсон.
  
  Снова и снова перечитывал мистер Мейхерн загадочные строчки. Все это могло оказаться розыгрышем, но, поразмыслив, адвокат пришел к выводу, что вряд ли таким образом с ним шутят. Он также понял, что теперь только от него зависит, появится ли у Воула шанс спастись. Последний шанс, ибо только доказательство непорядочности Ромейн Хейльгер могло лишить ее доверия, а следовательно, поставить под сомнение правдивость ее показаний.
  Он обязан во что бы то ни стало спасти своего клиента!
  И мистер Мейхерн решился…
  Долго пришлось ему пробираться по узким улочкам, грязным кварталам, вдыхая тяжкий дух нищеты, прежде чем он отыскал нужный дом — покосившуюся трехэтажную развалюху. Мистер Мейхерн постучал в обитую грязным тряпьем дверь. Никто не отвечал. Лишь после повторного, стука послышались шаркающие шаги, дверь приоткрылась — чьи-то глаза осмотрели адвоката с головы до ног, — затем распахнулась, и на пороге появилась женщина.
  — А, это ты, дорогуша, — проговорила она хриплым голосом. — Один? Хвоста с собой не притащил? Тогда проходи.
  Поколебавшись, мистер Мейхерн вошел в маленькую очень грязную комнату, освещенную тусклым светом газового рожка. В углу стояла неубранная постель, посредине — грубо сколоченный стол и два ветхих стула. Только немного привыкнув к полумраку, адвокат сумел рассмотреть хозяйку убогого жилища. Это была женщина средних лет, очень сутулая, неряшливо одетая. Неопределенного цвета, давно не чесанные волосы торчали в разные стороны. Лицо до самых глаз было укутано пестрым шарфом.
  Встретив откровенно любопытный взгляд мистера Мейхерна, женщина издала короткий смешок.
  — Ну чего уставился? Удивляешься, почему лицо прячу? Что ж, погляди на мою красоту, коль не боишься, что соблазню.
  С этими словами она размотала шарф, и адвокат невольно отшатнулся при виде безобразных алых рубцов на ее левой щеке. Мисс Могсон снова закрыла лицо.
  — Как, хочешь поцеловать меня, милашка? Нет? Так я и думала! А ведь когда-то я была прехорошенькая… Знаешь, откуда у меня это украшение? От купороса, чтоб ему… — И она разразилась потоком отвратительной брани.
  Наконец она замолчала, успокоилась, и недавнее волнение угадывалось лишь в резковатых выразительных движениях ее рук.
  — Довольно, — наконец нетерпеливо произнес мистер Мейхерн. — Насколько я понимаю, вы хотите сообщить мне нечто важное по делу Леонарда Воула. Я жду.
  Мисс Могсон хитро прищурила глаза.
  — А деньги, дорогуша? — прохрипела она. — Гони двести как уговорились.
  — Сначала я должен получить от вас надежные улики.
  — Мудрено говоришь. Я женщина старая, какие такие улики. Дай две сотенки, может, у меня и найдется, что тебе надо.
  — Что же именно?
  — Ее письма! Ну что — подходящий товар? Только, чур, не спрашивать, как они ко мне попали. Двести фунтов, и письма твои.
  — Десять, и ни фунтом больше, если письма действительно стоящие.
  — Что?! Всего десять фунтов?! — Женщина скова перешла на крик.
  — Двадцать, — ледяным тоном проговорил мистер Мейхерн. — И ни пенни больше.
  Адвокат поднялся, словно бы намереваясь уйти. Потом, пристально посмотрев на мисс Могсон, достал из бумажника деньги.
  — Хочешь — бери, хочешь — нет. Здесь все, что у меня с собой, — небрежным тоном произнес он, заранее зная, что при виде денег она сразу сделается более покладистой — слишком велик соблазн.
  Разразившись проклятьями в адрес адвоката, мисс Могсон сдалась. Подошла к кровати, приподняла матрас.
  — Забирай, черт с тобой! — Она швырнула на стол пачку писем. — Сверху то, которое тебе нужно.
  Мистер Мейхерн развязал бечевку, методически перебрал все письма. Женщина не сводила глаз с его бесстрастного лица, пытаясь понять, насколько они ценны для него. Это была любовная переписка Ромейн Хейльгер, и писала она, судя по всему, не Воулу.
  Отдельные письма Мейхерн читал от начала до конца, иные бегло просматривал. Верхнее письмо он прочитал два раза; на нем стояла дата: день ареста Воула.
  — Ну что, угодила я тебе? Особенно тем письмецом, что сверху?
  Пряча пачку в карман, адвокат спросил:
  — Как эти письма попали к вам?
  — Ну мало ли как. — Она усмехнулась. — Письма еще не все. Угадай, где была эта шлюха в тот вечер. Я слыхала, как она врала на полицейском суде, будто сидела дома как миленькая. Спроси в кинотеатре на Лайэн-роуд. Там должны ее помнить. Та еще штучка, пропади она пропадом!
  — Кому адресованы эти письма? Там только имя, в одном письме.
  — Тому, кто оставил мне это. — Мисс Могсон поднесла руку к изуродованной щеке, пальцы ее при этом повторили уже знакомое мистеру Мейхерну движение.
  — Его рук дело. Много лет прошло, да я не забыла. Эта иностранка увела его от меня, мерзавка эдакая. Однажды я выследила их, и он в отместку плеснул мне в лицо какой-то дрянью. А она смеялась, будь она проклята! Долго же мне пришлось ждать, чтобы поквитаться с ней за все. По пятам за ней ходила. Теперь-то она у меня в руках, за все ответит. Правда, мистер?
  — Возможно, ее приговорят к заключению за дачу ложных показаний.
  — Только бы заткнуть ей глотку, мистер. Эй! Куда же вы? А деньги?!
  Мистер Мейхерн положил на стол две банкноты по десять фунтов и вышел. Оглянувшись на пороге, он увидел склонившуюся над столом фигуру мисс Могсон.
  Адвокат решил, не теряя времени, отправиться на Лайэн-роуд. Там по фотографии швейцар сразу вспомнил Ромейн Хейльгер. В тот вечер она появилась в кинотеатре после десяти. С ней был мужчина. Его, правда, швейцар не разглядел, но ее помнит очень хорошо. Она еще спрашивала, какой идет фильм. Сеанс кончился в двенадцатом часу — парочка досидела до самого конца.
  Мистер Мейхерн ликовал: показания Ромейн Хейльгер оказались ложью. Ложью от первого и до последнего слова. А причиной всему — ее ненависть к Воулу. И чем он ей так досадил? Бедняга совсем упал духом, когда узнал, что говорит о нем та, кого он называл своей женой. Никак не хотел этому верить, твердил, что это невозможно.
  Впрочем, мистеру Мейхерну показалось, что после первых минут растерянности протесты Воула были уже не столь искренними. Несомненно, он заранее знал, что она скажет. Знал, но не хотел, чтобы узнали другие. Тайна их странных отношений по-прежнему оставалась неразгаданной.
  Мистер Мейхерн уже не надеялся когда-либо ее разгадать.
  «Надо немедленно уведомить сэра Чарлза», — подумал он. Это был королевский адвокат, который должен был защищать Воула.
  Судебный процесс над Леонардом Воулом, обвиняемым в убийстве Эмили Френч, наделал много шума. Во-первых, обвиняемый был молод, хорош собой; во-вторых, уж в слишком жестоком убийстве подозревали этого привлекательного молодого человека; и, наконец, была третья причина столь горячего интереса к предстоящему судебному заседанию — Ромейн Хейльгер, главный свидетель обвинения. Многие газеты поместили ее фотографии, в печати появились также «достоверные» сведения о ее прошлом.
  Поначалу все шло как обычно. Первыми читали свои заключения эксперты.
  Затем вызвали Джанет Маккензи, и она слово в слово повторила то, что говорила следователю. При перекрестном допросе защитник сумел раз или два уличить ее в противоречии показаний. Главный упор он делал на то, что, хотя она и слышала мужской голос, не было никаких доказательств, что голос этот принадлежал Воулу. Ему также удалось убедить присяжных, что в основе свидетельства служанки — неприязнь к обвиняемому, а не факты.
  Вызвали главного свидетеля.
  — Ваше имя Ромейн Хейльгер?
  — Да.
  — Вы австрийская подданная?
  — Да.
  — Последние три года вы жили с обвиняемым как его жена?
  На миг Ромейн встретилась глазами с Воулом. Выражение ее лица было каким-то странным…
  — Да.
  Допрос продолжался. Ромейн поведала суду ужасную правду: в ночь убийства обвиняемый ушел из дома, прихватив с собой ломик. Двадцать минут одиннадцатого он вернулся и признался в совершенном убийстве. Рубашку пришлось сжечь, так как рукава были черны от запекшейся крови. Угрозами Воул заставил ее молчать.
  По мере того как вырисовывался страшный портрет обвиняемого, присяжные, настроенные поначалу доброжелательно, резко посуровели. Но было заметно и другое. Отношение к Ромейн тоже изменилось, ибо ей не хватало беспристрастности, злоба сквозила в каждом ее слове.
  С грозным и важным видом встал защитник. Он заявил, что все сказанное свидетельницей — злобный вымысел. В роковой вечер ее не было дома, и она, естественно, не может знать, когда вернулся Воул. Он также сообщил присяжным, что Ромейн Хейльгер состоит в любовной связи с другим мужчиной, ради него и наговаривает на обвиняемого, обрекая его на смерть за преступление, которого он не совершал.
  С поразительным хладнокровием Ромейн отвергала все предъявленные ей обвинения.
  И тогда при полной тишине в затаившем дыхание зале было прочитано письмо Ромейн Хейльгер:
  
  Макс, любимый! Сама судьба отдает его в наши руки. Он арестован! Его обвиняют в убийстве какой-то старухи; его-то, который и мухи не обидит! Ах, наконец пришло время отмщения! Я скажу, что в ту ночь он пришел домой весь в крови и сам во всем признался. Его отправят на виселицу, и он узнает, что это я, Ромейн Хейльгер, послала его на смерть. Воула не будет, и тогда — счастье, мой дорогой! После стольких лет… Наше счастье. Макс!
  
  Эксперты готовы были тут же под присягой подтвердить подлинность почерка, но в этом не было необходимости. Ромейн Хейльгер призналась: Леонард Воул говорил правду, лгала она.
  Теперь, когда показания главного свидетеля обвинения потеряли силу, ничего не стоили и слова государственного обвинителя.
  Сэр Чарлз призвал своих свидетелей.
  Воул был допрошен вторично и ни разу не сбился, не запутался во время перекрестного допроса. И хотя не все факты говорили в его пользу, присяжные, почти не совещаясь, вынесли свой приговор: невиновен!
  Мистер Мейхерн поспешил поздравить Воула с победой. К нему, однако, было не так-то просто пробраться, и адвокат решил подождать, пока разойдется народ. Судя по тому, как он принялся тереть стекла пенсне, он здорово переволновался. Про себя мистер Мейхерн отметил, что у него, пожалуй, вошло в привычку: чуть что, браться за пенсне. Вот и жена говорит ему то же самое. Ох уж эти привычки, прелюбопытнейшая вещь!
  Да, все-таки чрезвычайно интересный случай. И эта женщина, Ромейн Хейльгер… Как ни старалась казаться спокойной, а сколько страсти обнаружила здесь, в суде!
  Едва Мейхерн закрывал глаза, перед ним тотчас возникал образ высокой бледной женщины, охваченной порывом неистовой страсти. Любовь ли., ненависть ли… И это странное движение пальцев…
  И ведь у кого-то он уже видел точно такое. Но у кого? Совсем недавно…
  Мистер Мейхерн вдруг вспомнил, и у него перехватило дыхание: мисс Могсон из Степни!
  Не может быть! Неужели?!
  К нему подошел сэр Чарлз и положил руку ему на плечо:
  — Ну что, еще не успели поздравить нашего клиента? Был на волоске от виселицы. Идите к нему.
  Мистер Мейхерн деликатно снял со своего плеча руку королевского адвоката.
  Сейчас ему хотелось только одного: увидеть Ромейн Хейльгер.
  Но встретиться им довелось много позже, а потому место встречи большого значения не имеет.
  — Итак, вы догадались, — сказала она. — Как я изменила лицо? Это было не самое трудное; при газовом свете разглядеть грим довольно трудно, а остальное… Не забывайте, что я была актрисой.
  — Но зачем?..
  — Зачем я это сделала? — спросила она, улыбаясь одними губами. — Я должна была спасти его. Свидетельство любящей и безгранично преданной женщины — кто бы ему поверил? Вы сами дали мне это понять. Но я неплохо разбираюсь в людях. Вырвите у меня признание, уличите в чем-то постыдном; пусть я окажусь хуже, недостойнее того, против кого свидетельствую, и этот человек будет оправдан.
  — А как же письма?
  — Ненастоящим, или, как вы это называете, подложным, было только одно письмо, верхнее. Оно и решило дело.
  — А человек по имени Макс?
  — Его нет и никогда не было.
  — И все же, мне кажется, — сухо заметил адвокат, — мы сумели бы выручить его и без этого спектакля, хотя и превосходно сыгранного.
  — Я не могла рисковать. Понимаете, вы ведь думали, что он невиновен.
  — Понимаю, миссис Воул. Я думал, а вы знали, что он невиновен.
  — Ничего-то вы не поняли, дорогой мистер Мейхерн. Да, я знала! Знала, что он… виновен!..
  
  1933 г.
  
  Тайна голубой вазы
  Первый удар Джек Харингтон смазал и теперь уныло следил за мячом. Мяч остановился. Джек подошел и, оглянувшись на мету, прикинул расстояние. Отвратительное чувство презрения к себе было написано у него на лице. Вздохнув, он достал клюшку и свирепыми ударами снес с лица земли одуванчик и листок травы, после чего решительно занялся мячом.
  Воистину тяжко служить ради хлеба насущного, когда тебе всего двадцать четыре и предел твоего честолюбия — скостить свой гандикап в гольфе. Пять с половиной дней в неделю Джек прозябал в городе, замурованный, как в могиле, в кабинете красного дерева. Зато половину субботнего дня и воскресенье он фанатично служил истинному делу своей жизни; от избытка рвения он даже снял номер в маленьком отеле в Стортон Хит, близ поля для игры в гольф, вставал в шесть утра, чтобы успеть часок потренироваться, и отправлялся в город поездом в 8.46. Единственной проблемой оставалась его, казалось, врожденная неспособность рассчитать хоть один удар в такую рань. Если он бил клюшкой, предназначенной для средних ударов, мяч весело катился далеко по дорожке, а его четыре «коротких» — с лихвой покрыли бы любое расстояние.
  Вздохнув, Джек покрепче сжал клюшку и повторил про себя магические слова: «Левую руку до отказа, глаз с мяча не спускать».
  Он замахнулся… и замер на месте от пронзительного крика, разорвавшего тишину летнего утра.
  — Убивают… помогите! — взывал кто-то. — Убивают!
  Кричала женщина. Вопль оборвался, послышался стон.
  Бросив клюшку, Джек ринулся на крик, раздававшийся где-то рядом. Он оказался в глухой части поля, где почти не было домов. Поблизости находился лишь небольшой живописный коттедж, его старомодная элегантность не раз привлекала внимание Джека. К нему он и бежал. Коттедж укрывал поросший вереском холм. В мгновение ока, обогнув холм, Джек остановился перед закрытой на щеколду калиткой.
  В саду за калиткой стояла девушка. Джек, естественно, решил, что именно она и звала на помощь, но тут же понял, что ошибся.
  Девушка держала в руке маленькую корзинку, из которой торчали сорняки, она явно оторвалась от прополки широкого бордюра из фиалок. Джек заметил, что глаза ее похожи на фиалки — бархатистые, темные и нежные, скорее фиолетовые, чем синие. И вся она напоминала фиалку в простом полотняном фиолетовом платье.
  Девушка смотрела на Джека то ли с раздражением, то ли с удивлением.
  — Простите, пожалуйста, — сказал молодой человек, — это не вы кричали?
  — Я? Нет, конечно.
  Неподдельное удивление девушки смутило Джека. Голос ее звучал нежно, а легкий иностранный акцент добавлял ему прелести.
  — Неужели вы не слышали? — воскликнул он. — Кричали как раз отсюда.
  Девушка смотрела на него во все глаза.
  — Я ровно ничего не слышала.
  Теперь уже Джек смотрел на нее во все глаза. Не может быть, чтобы девушка не услышала отчаянную мольбу о помощи.
  Однако ее спокойствие казалось настолько естественным, что заподозрить обман Джек не мог.
  — Но кричали где-то здесь, совсем рядом, — настаивал он.
  Девушка насторожилась.
  — Что же кричали? — спросила она.
  — Убивают, помогите! Убывают!
  — Убивают… помогите, убывают, — повторила за ним девушка. — Кто-то пошутил над вами, мсье. Кого бы здесь могли убить?
  Джек растерянно огляделся, как бы ожидая увидеть труп прямо на садовой дорожке. Ведь он был абсолютно уверен, что крик — реальность, а не плод его воображения. Он взглянул на окна коттеджа. Все дышало миром и спокойствием.
  — Не собираетесь ли вы обыскать наш дом? — сухо спросила девушка.
  Ее явный скептицизм усугубил смущение Джека. Он отвернулся.
  — Простите, — сказал он. — Должно быть, кричали где-то дальше, в лесу.
  Джек приподнял кепку и удалился. Бросив через плечо взгляд, он увидел, что девушка невозмутимо продолжает полоть цветы.
  Некоторое время он рыскал по лесу, но ничего подозрительного не обнаружил. И все-таки по-прежнему считал, что слышал крик на самом деле. Наконец, он оставил поиски и поспешил домой проглотить завтрак и успеть на поезд в 8.46, как обычно, за секунду или около того до отправления. Уже сидя в поезде, он почувствовал легкий укол совести: «Не следовало ли ему немедленно сообщить в полицию о том, что он слышал? Если он этого не сделал, то по одной-единственной причине — из-за недоверчивости фиалковой девушки. Она, похоже, заподозрила его в сочинительстве. Значит, и в полиции ему могут не поверить. А насколько он сам уверен в том, что слышал крик?»
  К этому времени уверенности у него поубавилось, как всегда бывает, когда пытаешься воскресить утраченное ощущение. Может, он принял за женский голос крик дальней птицы? «Нет, — рассердился он, — кричала женщина, он слышал». Тут он вспомнил, что смотрел на часы буквально перед тем, как раздался крик. «Пожалуй, это было в семь часов двадцать минут, точнее не прикинешь. Сей факт мог бы пригодиться полиции, если… что-нибудь обнаружится».
  Возвращаясь в тот день домой, Джек внимательно просмотрел вечерние газеты — нет ли сообщения о совершенном преступлении. И, ничего подобного не обнаружив, даже не понял, успокоило это его или разочаровало.
  Следующее утро выдалось дождливым; настолько дождливым, что охладило пыл даже самых заядлых игроков в гольф.
  Джек валялся в постели до последней минуты, на ходу позавтракал, вскочил в поезд и опять уткнулся в газеты.
  Никакого упоминания об ужасном происшествии. Молчали и вечерние газеты.
  Странно, рассуждал сам с собой Джек, но факт.
  Может быть, кричали сорванцы-мальчишки, игравшие в лесу?
  На следующий день Джек вышел из отеля вовремя. Проходя мимо коттеджа, он успел заметить, что девушка уже в саду и опять пропалывает цветы. Должно быть, привычка. Он сделал пробный удар, который ему очень удался, и понадеялся, что девушка видела его. Уложив мяч на ближайшую мету, он посмотрел на часы.
  — Как раз двадцать пять минут восьмого, — прошептал он, интересно…
  Слова замерли у него на губах. Сзади раздался крик, так напугавший его в прошлый раз. Голос женщины, попавшей в страшную беду. «Убивают… помогите, убивают!»
  Джек помчался назад. Фиалковая девушка стояла у калитки.
  Вид у нее был испуганный, и Джек торжествующе подбежал к ней, на ходу выкрикивая: «На этот-то раз и вы слышали».
  Ее широко открытые глаза смотрели на него со странным выражением, которого Джек не уловил, но заметил, как она отпрянула при его приближении и даже оглянулась на дом, словно раздумывала: не спрятаться ли ей.
  Не сводя с него глаз, она покачала головой.
  — Я ровно ничего не слышала, — сказала она удивленно.
  Ее ответ подкосил Джека. Девушка была так искренна, что он не мог ей не поверить. «Но ведь ему не померещилось, не могло померещиться… не могло…» Он услышал ее голос, спокойный и даже сочувственный: «У вас, наверное, была контузия?»
  В ту же секунду он понял, что означал ее испуганный вид и почему она озиралась на дом. Она подумала, что он во власти галлюцинаций. Как ледяной душ, обожгла его ужасная мысль: «А если она права? Если он и впрямь страдает слуховыми галлюцинациями?» Ужасное смятение охватило его. Ничего не сказав в ответ, он отошел от калитки и побрел прочь, не разбирая дороги. Девушка посмотрела ему вслед, вздохнула и опять склонилась к цветам.
  Джек попытался до конца разобраться я себе. «Если я опять услышу проклятый крик в двадцать пять минут восьмого, — сказал он сам себе, — значит, я заболел. Но я не услышу его.»
  Весь день он нервничал, рано лег спать, твердо решив подвергнуть себя испытанию на следующее утро.
  Как и бывает, пожалуй, в таких случаях, он долго не мог заснуть и в результате — проспал. Уже было двадцать минут восьмого, когда он выскочил из отеля и побежал на поле для гольфа. Джек понимал, что за пять минут не успеет попасть на то роковое место, но, если голос всего лишь галлюцинация, он услышит его в любом месте. Он бежал, не отрывая глаз от стрелок часов. Двадцать пять минут… Издалека эхом донесся взывающий голос женщины. Слов он не разобрал, но определил, что крик тот же самый и доносится из того же места, со стороны коттеджа.
  Как ни странно, но это успокоило его. В конце концов, все могло быть и шуткой. Даже, хоть и неправдоподобно, сама девушка могла над ним подшутить. Он решительно расправил плечи и достал из футляра клюшкую «Буду играть на дорожке возле коттеджа», — решил он.
  Девушка, как обычно, находилась в саду. Сегодня она выглядела веселее и, когда он приподнял кепку, застенчиво поздоровалась. «Сегодня она еще прелестнее», — подумал он.
  — Хороший день, не правда ли? — бодро начал разговор Джек, проклиная себя за неизбежную банальность.
  — Да, день, действительно, чудесный.
  — Вероятно, для сада самая подходящая погода?
  Девушка чуть-чуть улыбнулась, показав пленительную ямочку на щеке.
  — Увы, нет! Моим цветам нужен дождь. Взгляните, они засохли.
  Джек понял ее жест как приглашение, подошел к низкой живой изгороди, отделявшей сад от игровой дорожки, и заглянул через нее.
  — Вроде все нормально, — заметил он неуверенно, чувствуя в то же время, что девушка оглядывает его с выражением легкой жалости.
  — Солнце полезно, разве нет? — сказала она. — Цветы ведь можно полить. А солнце дает силы, укрепляет здоровье. Я вижу, мсье, сегодня вам значительно лучше.
  Ее ободряющий тон вызвал у Джека сильную досаду.
  «Пропади все пропадом! — сказал он себе. — Похоже, она пытается лечить меня советами».
  — Я абсолютно здоров, — с раздражением сказал он.
  — Ну вот и хорошо, — быстро ответила девушка, пытаясь его успокоить.
  Все-таки у Джека осталось досадное чувство, что она не поверила ему.
  Он доиграл еще немного и поспешил к завтраку. Во время еды он почувствовал на себе, и не в первый раз, пристальное внимание мужчины, сидящего за соседним столом. Человек средних лет с властным запоминающимся лицом. Маленькая темная бородка, цепкие серые глаза, держится уверенно и непринужденно — весь его облик свидетельствовал о принадлежности к классу высокооплачиваемых профессионалов.
  Джек знал, что зовут его Левингтон, слышал еще, что он известный врач, но поскольку самому Джеку не приходилось бывать на Харлей-стрит, то это имя для него ничего не значило.
  Сегодня он окончательно понял, что за ним ведется тайное наблюдение, и немного испугался.
  Неужели тайна просто написана у него на лице? И сосед, будучи профессионалом, заметил потаенные отклонения в его психике?
  Джека залихорадило: «Так я и правда схожу с ума? Что же это было: болезнь или грандиозная мистификация?»
  Неожиданно он придумал простой способ разрешить свои сомнения. До сих пор он играл без партнера, а если с ним будет кто-то еще? Тогда возможны три варианта: голоса не будет, они услышат его оба, или… услышит только он.
  В тот же вечер он приступил к выполнению своего плана.
  Он пригласил Левингтона. Они легко разговорились, тот будто только и ждал подходящего случая. По-видимому, Джек чем-то его интересовал. И Джеку удалось легко и естественно подвести собеседника к мысли сыграть несколько партии в гольф до завтрака. Договорились на следующее утро.
  Они вышли из отеля около семи часов. День был отличный тихий и ясный, правда, прохладный. Доктор играл хорошо, Джек — скверно. Он весь сосредоточился на предстоящем испытании и украдкой поглядывал на часы. Было двадцать минут восьмого, когда они доиграли до седьмой дорожки, проходившей возле коттеджа.
  Девушка, как обычно, работала в саду и не подняла на них глаз, когда они проходили мимо.
  На дорожке лежали два мяча, ближе к лунке мяч Джека и немного поодаль — мяч доктора.
  — Вы подставились, — сказал Левингтон, — полагаю, что я должен воспользоваться этим.
  Он нагнулся, чтобы рассчитать направление удара. Джек стоял не двигаясь и смотрел на часы. Двадцать пять минут восьмого. Мяч быстро покатился по траве, застрял на краю лунки, дрогнул и скатился вниз.
  — Отличный удар, — сказал Джек.
  Голос его звучал хрипло и показался чужим. Он поправил часы на руке с чувством безмерного облегчения: ничего не произошло, чары разрушены.
  — Если вы не против подождать минуту, — сказал он, — я бы закурил трубку.
  Джек набил и зажег трубку, пальцы плохо слушались его, дрожали. Но с души, казалось, свалился огромный камень.
  — Боже, какой хороший день, — заметил он, озирая открывшуюся перед ним перспективу с большим удовлетворением.
  — Продолжайте, Левингтон, ваш удар.
  Но испытание пришло. В то мгновение, когда доктор ударил по мячу, раздался женский крик, пронзительный, отчаянный: «Убивают… помогите! Убивают!»
  Трубка выпала из ослабевшей руки Джека, он резко повернулся, но вспомнил о Левингтоне и, затаив дыхание, пристально посмотрел на него.
  Тот готовился к удару, и Джек не увидел его глаз.
  — Близковато… и явное препятствие, хотя, я думаю…
  Он ничего не слышал.
  Мир, казалось, закружился вместе с Джеком. Шатаясь, он сделал шаг, второй… Когда он пришел в себя, то обнаружил, что лежит на траве, а над ним склоняется Левингтон.
  — Очнулись, теперь только не волнуйтесь, не волнуйтесь.
  — Что я натворил?
  — Вы упали в обморок, молодой человек… или ловко изобразили его.
  — Боже мой! — застонал Джек.
  — Что случилось? Закружилась голова?
  — Я вам все сейчас расскажу, но вначале я хотел бы вас спросить кое о чем.
  Доктор зажег свою трубку и уселся на скамейку.
  — Спрашивайте о чем хотите, — спокойно сказал он.
  — Последние дни вы наблюдали за мной. Почему?
  — Вопрос довольно щепетильный. Как известно, и кошке дозволено смотреть на короля. — В глазах его была насмешка.
  — Не отделывайтесь от меня шуткой. Мне не до шуток. Так почему? Мне жизненно важно это знать.
  Лицо Левингтона посерьезнело.
  — Я отвечу вам как на духу. Увидев на вашем лице приметы человека, изнемогающего от большого душевного напряжения, я заинтересовался, в чем его причина.
  — Причина очень простая, — с горечью сказал Джек, — я схожу с ума.
  Он выжидательно помолчал, но его заявление, казалось, не вызвало ожидаемого эффекта: интереса, ужаса, — и он повторил: «Говорю вам, я схожу с ума».
  — Очень странно, — пробормотал Левингтон. — Действительно, очень странно.
  Джек возмутился.
  — И это все, что вы можете мне сказать. Чертовски бессердечные люди эти врачи.
  — Ну-ну, мой юный друг, ваше обвинение нелепо. Начнем с того, что я хоть и имею степень доктора, практической медициной не занимаюсь. Выражаясь точнее, я не врачую плоть, вот так.
  Джек оживился.
  — Вы психиатр?
  — В каком-то смысле да, хотя я называю себя более точно врачеватель души.
  — А-а-а…
  — Я вижу, вы разочарованы. Но надо ведь как-то называть тот живой элемент, который можно отделить и который существует независимо от своей телесной оболочки. Знаете, молодой человек, вам надо бы прийти в согласие с собственной душой — это ведь не только религиозное понятие, выдумка церковников. Ну, мы назовем это разумом или подсознанием, обозначим любым другим словом, которое вас больше устроит. Вы вот обиделись на мой тон, но могу вас заверить, я действительно нахожу странным, что такой уравновешенный и абсолютно нормальный человек, как вы, считает себя сумасшедшим.
  — Все равно, я не в своем уме. Совсем свихнулся.
  — Простите, но я не верю.
  — Я страдаю галлюцинациями.
  — После обеда?
  — Нет, утром.
  — Не может быть, — сказал доктор, разжигая потухшую трубку.
  — Говорю вам, я слышу то, чего никто не слышит.
  — Один человек из тысячи видит лунные спутники Юпитера.
  И то обстоятельство, что девятьсот девяносто девять человек их не видят, не опровергает факта их существования, и, разумеется, нет причины называть единственного из тысячи лунатиком.
  — Луны Юпитера — научно доказанный факт.
  — Вполне возможно, сегодняшнюю галлюцинации когда-нибудь станут научно доказанным фактом.
  Незаметно для Джека рациональный подход Левингтона оказал на него благотворное воздействие. Он почувствовал себя неизмеримо спокойнее и бодрее. Доктор внимательно посмотрел на него с минуту и кивнул.
  — Так-то лучше, — сказал он. — Беда с вами, молодыми, вы отрицаете все, что выходит за рамки вашего мироощущения, а когда в вашу жизнь вторгается новое и ломает ваши представления, вы дрейфите. Ладно, доказывайте, что вы сходите с ума, а потом мы решим: запирать вас в сумасшедший дом или нет.
  Самым подробным образом Джек рассказал ему все, что происходило с ним день за днем.
  — Но что я не могу понять, — закончил он, — почему сегодня утром я услышал крик в половине восьмого — на пять минут позже.
  Левингтон с минуту подумал, а затем…
  — Сколько сейчас на ваших часах? — спросил он.
  — Без четверти восемь, — ответил Джек, взглянув на часы.
  — Тогда все достаточно просто. Мои показывают без двадцати восемь. Ваши часы спешат на пять минут. Момент очень интересный и важный… для меня. Просто бесценный.
  — В каком смысле?
  Доктор вызывал у Джека все больший интерес.
  — Вот вам самое поверхностное объяснение: в первый раз вы действительно слышите крик — может быть, это чья-то шутка, может, и нет. В последующие дни вы внушили себе, что слышите крик в одно и то же время.
  — Уверен, что я этого не делал.
  — Сознательно, конечно, нет, но подсознательно, знаете ли, мы иногда творим странные вещи. Так или иначе, но объяснение не выдерживает критики. Если бы мы имели дело с внушением, вы слышали бы крик в двадцать пять минут восьмого по своим часам и никогда не услышали бы его позже, как вы подумали.
  — И что же дальше?
  — Ну… это очевидно, не так ли? Крик о помощи занимает совершенно определенное место во времени и пространстве. Место — вблизи коттеджа, время — семь часов двадцать пять минут.
  — Да, но почему я один должен слышать этот крик? Я не верю в привидения и всю привиденческую чушь — спиритические выстукивания и все такое. Почему же я должен слышать этот проклятый крик?
  — А! Вот на этот вопрос мы пока ответить не можем. Любопытная закономерность: большинство знаменитых медиумов получалось из убежденных скептиков. Даром посредничества владеют не те, кто увлекается оккультными явлениями.
  Некоторые люди видят и слышат то, что другим не дано, и мы не знаем почему; в девяти случаях из десяти они не хотят ни видеть, ни слышать этого и убеждены, что страдают галлюцинациями… так же, как вы. Нечто похожее мы наблюдаем в области электричества. Некоторые вещества хорошо проводят электричество, и долгое время никто не знал почему, приходилось довольствоваться самим фактом. Сегодня мы знаем причину. Вне всякого сомнения, наступит день, и мы узнаем, почему вы слышите этот крик, а я и девушка — нет.
  Как известно, все подчиняется естественным законам сверхъестественного просто не существует. Чтобы открыть законы, которые управляют так называемыми психическими явлениями, нужна долгая и трудная работа… но каждый вносит свой посильный вклад.
  — А что же делать мне? — спросил Джек.
  — Практически, я вас правильно понял? Ну, что же, мой юный друг, отправляйтесь завтракать и уезжайте в город, не обременяя больше свою бедную голову непонятными вещами. А я отправлюсь на розыски, и посмотрим, не удастся ли мне узнать кое-что о том коттедже, который у нас за спиной. Готов поклясться, вот где спрятан ключ к тайне.
  Джек вскочил на ноги.
  — Хорошо, сэр. Я готов, но послушайте…
  — Слушаю.
  Джек покраснел от неловкости.
  — Я уверен, девушка тут ни при чем, — пробормотал он.
  Левингтон развеселился.
  — Вы не сказали мне, что она хорошенькая. Ладно, не унывайте, скорее всего, тайна зародилась еще до ее приезда сюда.
  В тот вечер Джек возвращался домой, сгорая от любопытства. Теперь он слепо полагался на Левингтона.
  Доктор принял все случившееся с ним так естественно, был таким деловым и невозмутимым, что произвел на Джека глубокое впечатление. Своего нового друга он встретил во время обеда. Доктор уже ждал его и пригласил обедать за свой стол.
  — Есть новости, сэр? — волнуясь, спросил Джек.
  — Я навел справки обо всех владельцах усадьбы Хитер Коттедж. Первым его арендовал старый садовник с женой. Старик умер, а вдова уехала к дочери. Усадьба попала в руки строителя, который с большим успехом модернизировал ее и продал какому-то джентльмену из города, приезжавшему только на выходные. Около года назад усадьбу купили некие Тернеры, муж и жена. По рассказам, они представляли собой весьма любопытную пару. Он — англичанин, его жена, по многочисленным предположениям, русского происхождения, была очень красивой женщиной с экзотической внешностью. Жили они очень замкнуто, никого не принимали и едва ли когда-нибудь выходили за пределы своего сада. По слухам, они боялись чего-то, но не думаю, что нам стоит на них полагаться.
  Потом они внезапно уехали, исчезли в одно раннее утро и больше не возвращались. Местное агентство получило от мистера Тернера письмо, отправленное из Лондона, с указанием продать усадьбу как можно скорее. Обстановка дома пошла на распродажу, а сам дом купил мистер Молеверер. Он прожил в доме две недели… после чего объявил о сдаче дома внаем.
  Нынешние обитатели — французский профессор, больной туберкулезом, и его дочь. Они здесь всего десять дней.
  Джек молча переваривал информацию.
  — Я не понимаю, как нам помогут собранные вами сведения, — наконец сказал он. — А вы?
  — Я бы предпочел побольше узнать о Тернерах, невозмутимо сказал Левингтон. — Как вы помните, они уехали очень рано и никто их отъезда не видел. Тернера с тех пор встречали, но я не смог найти никого, кто встречал бы миссис Тернер.
  Джек побледнел.
  — Не может быть… вы думаете…
  — Не волнуйтесь, молодой человек. Воздействие живого существа на окружающую его среду в момент смерти, и особенно насильственной смерти, очень велико. Рассуждая теоретически, окружающая среда могла поглотить выделившуюся энергию, а затем передавать ее соответственно настроенному объекту. В данном случае в роли такого объекта выступили вы.
  — Но почему я? — протестующе заворчал Джек. — Почему не тот, от кого была бы польза?
  — Вы воспринимаете эту энергию как нечто разумное и целенаправленное, в то время как она неосознанна и слепа. Я сам не верю в земных призраков, являющихся в каком-нибудь месте с определенной целью. Эта энергия души — а я много раздумывал над вашей историей и едва не поверил с чистое совпадение — подобно слепцу, бродит на ощупь в поисках справедливого возмездия… этакое скрытое движение слепых сил, всегда тайно стремящихся к логическому концу…
  Он оборвал сам себя, потряс головой, как бы освобождаясь от навязчивых мыслей, переполнявших его, и посмотрел на Джека с улыбкой.
  — Давайте закроем тему? Хотя бы на сегодняшний вечер, — предложил он.
  Джек с легкостью согласился, но позже обнаружил, что совсем не так легко освободиться от своих мыслей.
  Во время выходных он сам энергично наводил справки, но не узнал ничего нового. А от партии в гольф перед завтраком он решительно отказался.
  Новости пришли с неожиданной стороны и стали следующим звеном в цепочке событий.
  Однажды, вернувшись из города, Джек узнал, что его ожидает молодая дама. Он пришел в крайнее изумление, когда увидел перед собой девушку из сада, «фиалковую девушку», как он всегда мысленно называл се. Она сильно нервничала и смущалась.
  — Мсье, вы простите меня за поздний визит? Но есть обстоятельства, о которых я хочу вам рассказать… я…
  Она в растерянности оглянулась.
  — Входите сюда, — Джек быстро провел ее в пустую дамскую гостиную отеля, скучную комнату, в избытке отделанную красный плюшем.
  — Присаживайтесь здесь, мисс… мисс…
  — Маршо, мсье. Фелис Маршо.
  — Присаживайтесь, мадемуазель Маршо, и расскажите мне, что с вами случилось.
  Фелис послушно села. Сегодня на ней было темно-зеленое платье, которое еще больше подчеркивало красоту и прелесть ее маленького гордого лица. Сердце Джека забилось сильнее, так как он сидел рядом с ней.
  — Дело вот в чем, — начала объяснять Фелис. — Мы поселились здесь совсем недавно, но с самого начала нас предупредили, что в нашем доме, в нашем милом домике, водится нечистая сила, что никто не пойдет к нам в прислуги. Отсутствие прислуги меня не пугает, ведь я умею вести хозяйство и легко справляюсь с готовкой.
  «Она прекрасна, как ангел», — подумал без памяти влюбленный молодой человек, но всем видом продолжал изображать деловую заинтересованность.
  — Болтовня о привидениях — просто глупость, — так я думала еще четыре дня назад. Но, мсье, четыре ночи подряд мне снится сон — я вижу даму, высокую красивую блондинку, в ее руках голубая китайская ваза. Она несчастна, очень несчастна, и протягивает мне вазу, как бы настойчиво умоляя что-то сделать с ней. Но, увы! Она не может говорить, а я… я не понимаю, о чем она просит. Такой сон я видела в первые две ночи. Но позавчера сон изменился — видение исчезло, и вдруг я услышала ее крик — я знаю, что это был голос той женщины, вы понимаете, — мсье, она кричала те самые слова, которые вы слышали в то утро: «Убивают… помогите! Убивают!» Я в ужасе проснулась. Я говорю себе, что это просто ночной кошмар, но вы-то слышали наяву. В прошлую ночь сон повторился. Мсье, что все это значит? Вы ведь тоже слышали ее голос. Что нам делать?
  Лицо Фелис исказилось страхом. Ее маленькие руки судорожно сжимались. Она умоляюще смотрела на Джека. Тот попытался изобразить беззаботность, которой отнюдь не испытывал.
  — Все в порядке, мадемуазель Маршо, не надо волноваться. Если не возражаете, я дам вам совет — расскажите все моему другу, доктору Левингтону, он живет в этом отеле.
  Фелис высказала готовность последовать его совету, и Джек отправился искать Левингтона. Несколько минут спустя он вернулся вместе с доктором. Пока Джек торопливо вводил его в курс дела, Левингтон присмотрелся к девушке. Несколькими ободряющими словами он быстро расположил ее к себе и, в свою очередь, внимательно выслушал ее рассказ.
  — Очень странно, — сказал он, когда девушка замолчала. — Вы рассказали отцу?
  Фелис покачала головкой.
  — Мне не хотелось тревожить его. Он еще очень болен, глаза ее наполнились слезами, — я скрываю от него все, что может его взволновать или расстроить.
  — Понимаю, — мягко сказал Левингтон, — и рад что вы пришли к нам, мадемуазель Маршо. Присутствующий здесь Хартингтон как вам известно, имел опыт, в чем-то похожий на ваш. Полагаю, что теперь можно сказать: мы на верном пути. Не могли бы вы, подумав, вспомнить что-нибудь еще?
  Фелис встрепенулась.
  — Конечно! Какая я глупая! Забыть самое главное! Вот, взглянете, мсье, что я нашла в глубине комода, должно быть, завалилось…
  Она протянула им грязный кусок картона с акварельным наброском женского портрета. На расплывчатом фоне отчетливо проступал облик высокой, светловолосой женщины с нетипичными для англичанки чертами лица. Рядом с ней был нарисован стол, а на нем — голубая китайская ваза.
  — Я обнаружила его только сегодня утром, — объяснила Фелис. — Мсье доктор, на рисунке вы видите женщину, которая мне снилась, и ваза та же.
  — Необычайно, — прокомментировал Левингтон. — Возможно, голубая ваза и есть ключ к тайне. Мне кажется, что она китайская и, может быть, даже старинная. Смотрите, по ее окружности вьется любопытный рельефный узор.
  — Ваза китайская, — подтвердил Джек. — Я видел точно такую же в коллекции моего дяди — он, знаете ли, крупный коллекционер китайского фарфора, — так вот я помню, что совсем недавно обратил внимание на точно такую же вазу.
  — Китайская ваза, — раздумчиво произнес Левингтон.
  Минуту он пребывал в задумчивости, затем резко поднял голову, глаза его странно сияли.
  — Хартингтон, давно ли у вашего дяди эта ваза?
  — Давно ли? Я точно не знаю.
  — Подумайте. Не купил ли он ее недавно?
  — Не знаю… впрочем, да, вы правы, действительно, недавно. Теперь я вспомнил. Я не очень интересуюсь фарфором, но помню, как дядя показывал мне «последние приобретения», и среди них была эта ваза.
  — Меньше чем два месяца назад? А ведь Тернеры покинули Хитер Коттедж как раз два месяца назад.
  — Да, именно тогда.
  — Не посещал ли ваш дядя иногда сельских распродаж?
  — Иногда! Да он все время колесит по распродажам.
  — Стало быть, он вполне мог приобрести эту вазу на распродаже имущества Тернеров — в этом нет ничего неправдоподобного. Странное совпадение хотя, может быть, это то, что я называю неотвратимостью слепого правосудия. Хартингтон, вы немедленно должны выяснить у дяди, когда он купил вазу.
  Лицо Джека вытянулось.
  — Боюсь, не получится. Дядя Георг уехал на континент. И я даже не знаю, по какому адресу ему писать.
  — Сколько же он будет в отъезде?
  — Как минимум, три-четыре недели.
  Наступило молчание Фелис с тревогой смотрела то на Джека, то на доктора.
  — И мы ничего не можем сделать? — спросила она робко.
  — Нет, кое-что можем, — сказал Левингтон, в его голосе слышалось едва сдерживаемое волнение. — Способ необычный, пожалуй, но я верю, что цели мы достигнем. Хартингтон, вы должны добыть эту вазу. Принесите ее сюда, и если мадемуазель позволит, то ночь мы проведем в Хитер Коттедже и вазу возьмем с собой.
  Джек почувствовал, как по коже неприятно побежали мурашки.
  — А что, по-вашему, может произойти? — с беспокойством спросил он.
  — У меня нет об этом ни малейшего представления, но я уверен, что таким образом мы раскроем тайну, а привидение вернется в свою скорбную обитель. Наверное, в вазе есть тайник и в нем что-нибудь спрятано. Раз чудо не происходит само, мы должны использовать собственную изобретательность.
  Фелис захлопала в ладоши.
  — Замечательная идея! — воскликнула она.
  Глаза ее загорелись от восторга. Джек не испытывал такого восторга, напротив, он страшно испугался, хотя никакая сила не заставила бы его признаться в этом перед Фелис. Доктор вел себя так, как будто сделал самое естественное предложение в мире.
  — Когда вы можете взять вазу? — спросила Фелис, повернувшись к Джеку.
  — Завтра, — ответил тот неохотно.
  Ему следовало разобраться в происходящем, но воспоминание о том безумном крике, преследовавшем его каждое утро, нахлынуло и лишило возможности рассуждать, осталась только одна мысль: как избавиться от наваждения?
  Вечером следующего дня он пошел в дом дяди и взял вазу, о которой шла речь.
  Увидев вазу, он окончательно убедился, что именно она была изображена на рисунке. Но с большой осторожностью повертев вазу в руках, он не обнаружил в ней никакого намека на тайник.
  Было одиннадцать часов вечера, когда они с Левингтоном прибыли в Хитер Коттедж. Фелис уже ждала их и открыла дверь прежде, чем они постучали.
  — Входите, — прошептала она. — Отец спит наверху, не надо его будить. Я приготовила вам кофе здесь.
  Фелис провела их в маленькую уютную гостиную. На каминной решетке стояла спиртовка, и, склонившись над ней, девушка заварила им ароматный кофе.
  После кофе Джек распаковал вазу. Едва увидев ее, Фелис задохнулась от изумления.
  — Ну, вот же, вот она, та самая ваза, — горячо восклицала девушка, — я узнала бы ее где угодно.
  Тем временем Левингтон занимался своими приготовлениями. Убрав с маленького стола все безделушки, он переставил его на середину комнаты. Вокруг стола он расположил три стула. Потом взял из рук Джека вазу и поставил ее на середину стола.
  — Ну вот, мы готовы, — сказал он. — Выключите свет, и посидим вокруг стола в темноте.
  Все послушно уселись. Из темноты снова зазвучал голос Левингтона.
  — Старайтесь ни о чем не думать… или думайте о пустяках. Расслабьтесь. Возможно, один из нас обладает способностью общаться с духами. Тогда этот человек войдет в транс. Помните, бояться нечего. Освободите свои сердца от страха и плывите… плывите…
  Голос его замер, наступила тишина. Проходила минута за минутой, и казалось, тишина разрастается, наполняется тревогой. Хорошо Левингтону говорить: «Освободитесь от страха». Джек испытывал не страх, а панический ужас. Он был почти уверен, что и Фелис в таком же состоянии. Вдруг он услышал ее голос, низкий и страшный: «Что-то ужасное надвигается, я чувствую».
  — Освободитесь от страха, — сказал Левингтон. — Не противьтесь воздействию.
  Темнота, казалось, стала еще темнее, а тишина пронзительнее. Все тяжелее давило ощущение неясной угрозы.
  Джек начал задыхаться… его душили… дьявольское создание рядом…
  Внезапно кошмар кончился. Он поплыл… его подхватило течением… веки опустились… покой… темнота…
  Джек слегка пошевелился. Голова тяжелая, как будто свинцовая. Где он? Солнечный свет… птицы… Он лежал под открытым небом.
  Постепенно память возвращала ему все: сидение за, столом, уютная комната, Фелис и доктор. Что произошло?
  Джек сел — голова тошнотворно кружилась — и огляделся по сторонам. Он лежал в небольшой роще недалеко от коттеджа.
  Рядом никого не было. Он вынул часы. К его изумлению, часы показывали половину первого.
  Джек с трудом поднялся и поспешил, насколько позволяли силы, к коттеджу. Должно быть, их напугало, что он не выходит из транса, и они вынесли его на воздух.
  Добравшись до коттеджа, он громко постучал. Ответа не последовало, во всем доме никаких признаков жизни. Должно быть, они отправились за помощью. Или же… Джек почувствовал, как его охватывает неясный страх. Что произошло прошлой ночью?
  Со всех ног он примчался в отель и уже собирался обратиться с расспросами в контору, как почувствовал сильнейший удар в бок, едва не сбивший его с ног.
  Возмущенный, он обернулся и оказался лицом к лицу со старым седым джентльменом, пыхтевшим от радости.
  — Не ожидал меня, мой мальчик, ведь не ожидал, э? — хрипел этот чудак.
  — Откуда вы, дядя Георг? Я думал, вы далеко отсюда, где-нибудь в Италии.
  — А! Я там не был. Высадился в Дувре. Надумал ехать в город на машине и остановился по дороге здесь, чтобы увидеть тебя. И что я узнаю! Всю ночь напролет, э? Веселые похождения…
  — Дядя Георг, — Джек решительно прервал его. — Мне надо рассказать вам невероятную историю. Скорее всего вы мне не поверите.
  И он рассказал все, что с ним произошло.
  — И Бог знает, куда они подевались, — закончил он свой рассказ.
  Казалось, что дядю немедленно хватит удар. «Ваза, удалось ему, наконец, выговорить. — Голубая ваза! Куда она подевалась?»
  В полном недоумении Джек уставился на дядю, но подхваченный стремительным потоком его слов, начал понимать.
  Прозрение пришло внезапно: «Эпоха Мин… уникальная ваза… жемчужина моей коллекции… стоимостью десять тысяч фунтов, как минимум… предложение Хеггенхеймера, американского миллионера… единственная в мире… Черт возьми, сэр, что вы сделали с моей голубой вазой?»
  Джек бросился в контору отеля. Он должен найти Левингтона. Молодая служащая холодно взглянула на него.
  — Доктор Левингтон уехал поздно ночью… на машине. Он оставил вам письмо.
  Джек разорвал конверт. Письмо было коротким, но исчерпывающим:
  
  «Мой дорогой юный друг! Закончился ли для вас день чудес? Если не совсем, то это вполне естественно — ведь вас обманули по последнему слову науки. Сердечные приветы от Фелис, мнимого отца и от меня самого. Мы выехали двенадцать часов назад, времени нам должно хватить.
  Всегда ваш, Эмброуз Левингтон Врачеватель Души».
  
  1933 г.
  
  Удивительное происшествие, случившееся с сэром Артуром Кармайклом
  (Из записок, покойного Эдварда Карстарса, доктора медицины, знаменитого психолога)
  Я вполне отдаю себе отчет, что странные и трагические события, о которых я здесь повествую, могут быть истолкованы с самых противоположных точек зрения. Однако мое собственное мнение никогда не менялось. Меня уговорили подробно описать эту историю, и я пришел к убеждению, что для науки и в самом деле очень важно, чтобы эти странные и необъяснимые факты не канули в забвение.
  Мое знакомство с этим делом началось с телеграммы от моего друга доктора Сэттла. Кроме упоминания имени Кармайкла, остальное содержание телеграммы было для меня абсолютно туманным, тем не менее я откликнулся на призыв друга и отправился поездом, отходящим в 12.20 с Паддингтонского вокзала, в Уолден, что в Хартфордшире.
  Фамилия Кармайкл была мне знакома. Мне приходилось встречаться с ныне покойным сэром Уильямом Кармайклом Уолденским, хотя в последние одиннадцать лет я ничего о нем не слышал. У него, как я знал, имелся сын, ныне баронет, и сейчас ему, должно быть, было двадцать три года. Я смутно помнил ходившие тогда слухи о втором браке сэра Уильяма, но ничего определенного, кроме давнего неприятного впечатления, которое произвела на меня новая леди Кармайкл, на память не приходило. Сэттл встретил меня на станции.
  — Спасибо, что приехали, — сказал он, пожимая мне руку.
  — Полноте. Я понял, что здесь что-то произошло по моей части?
  — И даже очень серьезное.
  — Психическое расстройство? — предположил я. — С какими-то необычными проявлениями?
  Между тем мы принесли мой багаж, уселись в двуколку и покатили к «Уолдену», находившемуся в трех милях от станции. Несколько минут Сэттл молчал, так и не ответив на мои вопросы. Потом внезапно взорвался:
  — Совершенно непостижимый случай! Молодой человек двадцати трех лет, нормальный во всех отношениях, весьма привлекательный, без излишнего самомнения, может быть, не получивший блестящего образования, но в целом типичный представитель молодежи из английского высшего общества, однажды вечером лег спать в полном здравии, а на следующее утро его нашли вблизи деревни в совершенно непонятном состоянии, не узнающим своих родных и близких.
  — О! — сказал я с воодушевлением: случай обещал быть интересным. — Полная потеря памяти? И это произошло…
  — Вчера утром. Девятого августа.
  — И ничто этому не предшествовало? Я имею в виду какое-нибудь потрясение, которое могло бы вызвать такое состояние.
  — Абсолютно ничего не предшествовало. У меня внезапно зародилось подозрение.
  — А не скрываете ли вы чего-нибудь?
  — Н-нет.
  Его колебание усилило мои подозрения.
  — Я должен знать все.
  — Это никак не связано с самим Артуром. Вся суть в доме.
  — В доме? — переспросил я с удивлением.
  — Вам ведь приходилось иметь дело с подобными вещами, не так ли, Карстарс? Вы исследовали так называемые заколдованные дома. Вы ведь имеете представление, что это такое?
  — В девяти случаях из десяти — обыкновенное мошенничество, — ответил я. — Но в десятом — полнейшая реальность. Я обнаружил феномен, абсолютно необъяснимый с обычной материалистической точки зрения. Я убежденный оккультист.
  Сэттл кивнул. Мы уже повернули к воротам парка. Он указал рукой на белый особняк у подножия холма.
  — Вот этот дом, — сказал он. — И что-то в нем происходит — сверхъестественное и ужасное. Мы все это ощущаем, хотя я вовсе не суеверный человек.
  — А что конкретно там происходит? — спросил я. Он смотрел прямо перед собой:
  — Думаю, лучше вам ничего не говорить. Вы понимаете, лучше, если вы сами это прочувствуете… ну…
  — Да, — согласился я, — пожалуй, так будет лучше. Но я был бы очень рад, если бы вы рассказали мне о самой семье.
  — Сэр Уильям, — начал Сэттл, — был женат дважды. Артур — ребенок от первого брака. Девять лет назад он вновь женился. В нынешней леди Кармайкл есть что-то таинственное. Она лишь наполовину англичанка, и я думаю, что в жилах ее течет азиатская кровь.
  Он остановился.
  — Сэттл, — сказал я, — вам не нравится леди Кармайкл.
  Он не стал отпираться:
  — Да, не нравится. Мне всегда казалось, что от нее исходит что-то зловещее. Ну, продолжим. От второй жены у сэра Уильяма родился еще один ребенок, тоже мальчик, которому теперь восемь лет. Сэр Уильям умер три года назад, и Артур унаследовал его титул и поместье. Мачеха и его сводный брат продолжали жить с ним в «Уолдене». Имение, должен вам сказать, сильно разорено. Почти весь доход сэра Артура уходит на его содержание. Несколько сотен фунтов своего годового дохода сэр Уильям оставил жене, но, к счастью, Артур всегда превосходно ладил с мачехой и даже радовался, что они живут вместе. Теперь…
  — Да?
  — Два месяца назад Артур был помолвлен с очаровательной девушкой мисс Филлис Патгерсон. — Понизив голос, он добавил с волнением: — Они должны были пожениться в следующем месяце. Она сейчас находится здесь. Вы можете себе представить ее горе…
  Я сочувственно кивнул.
  Мы подъехали к дому. По правую сторону от нас распростерся зеленый газон. И вдруг я увидел умилительную картину. Молодая девушка медленно шла по траве к дому.
  Она была без шляпы, и солнечный свет усиливал сияние ее великолепных золотых волос. Она несла большую корзину роз, и красивый серый персидский кот не переставая крутился у ее ног.
  Я вопросительно посмотрел на Сэттла.
  — Это мисс Паттерсон, — пояснил он.
  — Бедная девушка, — сказал я, — бедная девушка. Какая прелестная картина — она с розами и этот серый кот.
  Я услышал неясный звук и быстро оглянулся на своего друга: поводья выпали у него из рук, и лицо стало совершенно белым.
  — Что случилось? — воскликнул я.
  Он с усилием преодолел волнение.
  Через несколько мгновений мы подъехали, и я проследовал за ним в зеленую гостиную, где уже все было подано к чаю.
  Красивая женщина средних лет поднялась нам навстречу.
  — Это мой друг, доктор Карстарс, леди Кармайкл. Я не могу объяснить почему, но только я коснулся ее руки, у меня вдруг возникла антипатия — к этой красивой, статной женщине, двигавшейся с мрачной и томной грацией, которая подтверждала догадки Сэттла о ее восточных корнях.
  — Как хорошо, что вы приехали, доктор Карстарс, — сказала она низким мелодичным голосом. — Надеюсь, вы поможете нам. Такая вдруг беда…
  Я пробормотал что-то тривиальное, и она протянула мне чашечку чаю.
  Через несколько минут в комнату вошла девушка, которую я видел возле дома. Кота с ней не было, но она все еще держала в руках корзину роз. Сэттл представил меня, и она импульсивно устремилась мне навстречу.
  — О! Доктор Карстарс, доктор Сэттл много рассказывал нам о вас. У меня такое чувство, что вы сможете чем-нибудь помочь бедному Артуру.
  Мисс Паттерсон действительно была очень миловидной девушкой, хотя ее щеки были бледны, а глаза окаймлены темными кругами.
  — Дорогая леди, — сказал я, — вы не должны отчаиваться. Случаи потери памяти или раздвоения личности зачастую весьма кратковременны. И в любую минуту пациент может вернуться к своему нормальному состоянию.
  Она тряхнула головой.
  — Какое же это раздвоение личности, — сказала она. — Это вовсе не Артур. Это вовсе не он. Не он. Я…
  — Филлис, дорогая, — сказала леди Кармайкл ласковым голосом, — вот ваш чай.
  Но что-то в выражении ее глаз, когда они остановились на девушке, сказало мне, что леди Кармайкл не очень-то любит свою будущую невестку.
  Мисс Паттерсон отказалась от чая, и, чтобы сменить тему, я бодро спросил:
  — А пушистый кот, наверное, отправился к блюдечку с молоком?
  Она взглянула на меня удивленно:
  — Пушистый кот?
  — Да, с которым вы были там, в саду, несколько минут назад…
  Раздавшийся звон не дал мне договорить. Леди Кармайкл опрокинула заварной чайник, и горячий чай полился на пол. Я поставил чайник на место, а Филлис Паттерсон вопросительно взглянула на Сэттла. Он встал.
  — Доктор Карстарс, не хотите ли взглянуть на вашего пациента?
  Я сразу же последовал за ним. Мисс Паттерсон пошла с нами. Мы поднялись по лестнице, и Сэттл вынул из кармана ключ.
  — Иногда у него бывает странная прихоть — покидать дом и бродить по округе, — пояснил он. — Поэтому обычно, уходя из дому, я запираю дверь.
  Сэттл повернул ключ в замке, и мы вошли. Молодой человек сидел на подоконнике, освещенный золотистыми лучами заходящего солнца. Сидел очень тихо, странно изогнувшись и абсолютно расслабившись. Сначала я подумал, что он не слышал, как мы вошли, пока вдруг не заметил, что его глаза, полуприкрытые веками, внимательно за нами следят. Его взгляд встретился с моим, и он моргнул. Но не двинулся с места.
  — Поди сюда, Артур, — сказал Сэттл заботливо. — Мисс Паттерсон и мой друг пришли навестить тебя.
  Но молодой человек на подоконнике только моргнул. Чуть позже я заметил, что он опять украдкой наблюдает за нами.
  — Хочешь чаю? — спросил Сэттл, громко и бодро, будто говорил с ребенком.
  Он поставил на стол чашку с молоком. Я с удивлением поднял брови, а Сэттл улыбнулся.
  — Удивительная вещь, — заметил Сэттл, — единственное, что он пьет, — это молоко.
  Через несколько секунд сэр Артур распрямился, вышел из своего неподвижного состояния и медленно приблизился к столу. Я внезапно сообразил, что его движения были абсолютно бесшумными. Подойдя к столу, он сильно потянулся, выдвинул одну ногу вперед для равновесия, оставив другую сзади. Это продолжалось довольно долго, затем он зевнул. Никогда я не видел ничего подобного! Казалось, все его лицо превратилось в огромную пасть.
  Теперь он полностью сосредоточился на молоке: стал наклоняться, пока его губы не коснулись чашки, затем принялся жадно пить.
  Сэттл ответил на мой вопрошающий взгляд:
  — Он совсем ничего не делает руками. Похоже, он вернулся к первобытному состоянию. Странно, правда?
  Я почувствовал, как Филлис Паттерсон немного ко мне придвинулась, и утешающе пожал ее руку.
  Наконец с молоком было покончено, и Артур Кармайкл потянулся еще раз, затем он, так же бесшумно, возвратился к подоконнику, уселся на него, изогнувшись, как прежде, и принялся, то и дело мигая, смотреть на нас.
  Мисс Паттерсон увлекла нас в коридор. Она вся дрожала.
  — О! Доктор Карстарс! — воскликнула она. — Это не он. Это существо вовсе не Артур! Я это чувствую… знаю…
  Я печально наклонил голову.
  — Мозг может совершать невероятные трюки, мисс Паттерсон.
  Признаюсь, данный случай меня озадачил. Здесь было много необычного. Хотя я никогда прежде не видел молодого Кармайкла, его своеобразная манера передвигаться, да и то, как он моргал, напоминали мне кого-то или что-то. А вот что именно — я никак не мог осознать.
  Обед прошел как обычно, вся тяжесть общения с гостями легла на леди Кармайкл и на меня. Когда дамы покинули комнату, Сэттл поинтересовался, какое впечатление произвела на меня хозяйка.
  — Должен признаться, — сказал я, — не знаю почему, но мне она определенно не нравится. Вы абсолютно правы, в ее жилах течет восточная кровь, и, следует отметить, она обладает определенной оккультной силой. Она — женщина с экстраординарным магнетизмом.
  Сэтгл, казалось, собирался что-то сказать, но воздержался и только через пару минут заметил:
  — Она полностью поглощена заботой о своем маленьком сыне.
  После обеда все сидели в зеленой гостиной. Мы только что покончили с кофе и вяло обсуждали события прошедшего дня, когда вдруг послышалось жалобное мяуканье за дверью. Никто не произнес ни слова. Поскольку я люблю животных и не могу, когда кто-то из них мучается, я тут же поднялся.
  — Можно впустить бедное создание? — спросил я у леди Кармайкл.
  Ее лицо стало совсем бледным, но она сделала легкое движение головой, которое я воспринял как разрешение, подошел к двери и открыл ее. Коридор оказался абсолютно пустым.
  — Странно, — сказал я, — готов поклясться, что слышал кошачье мяуканье.
  Когда я вернулся к своему креслу, то заметил: все внимательно наблюдают за мной. Мне стало немного неуютно.
  Мы рано отправились спать. Сэттл проводил меня до моей комнаты.
  — У вас есть все необходимое? — спросил он, оглядываясь.
  — Да, спасибо.
  Он еще помедлил некоторое время, как если бы хотел что-то сказать, но так и не решился.
  — Между прочим, — заметил я, — вы сказали, что в доме есть что-то таинственное. Пока он кажется мне вполне обычным.
  — Вы можете назвать его веселым домом?
  — Едва ли, учитывая обстоятельства. Тень великой скорби падает на него. Что же касается чего-то сверхъестественного, я пока этого не почувствовал.
  — Доброй ночи, — сказал Сэттл отрывисто. — И приятных сновидений.
  Я заснул. Серый кот мисс Паттерсон, видимо, крепко засел в моем мозгу. Несчастное животное снилось мне всю ночь напролет.
  Внезапно проснувшись, я убедился, что кот весьма основательно заполонил мои мысли. Он настойчиво мяукал за моей дверью. Спать под такой аккомпанемент было невозможно. Я зажег свечу и подошел к двери. Но в коридоре не было никаких кошек, хотя мяуканье все еще продолжалось. У меня возникла новая идея. Несчастное животное куда-то забралось и не может оттуда выбраться. Слева был уже конец коридора и комната леди Кармайкл. Поэтому я сделал несколько шагов вправо, и снова позади меня раздался звук. Я резко повернулся, и звук вновь повторился, причем на этот раз совершенно отчетливо справа от меня.
  Почему-то, возможно от сквозняка в коридоре, меня охватила дрожь, и я поспешил возвратиться в свою комнату. Тотчас установилась тишина, и вскоре я вновь заснул. Проснулся, когда уже вовсю сияло солнце.
  Одеваясь, я увидел из окна нарушителя моего покоя. Серый кот медленно крался по газону. Я подумал, что он охотится — рядом резвилась стайка птиц, занятых чисткой своих перышек.
  Но тут произошло нечто очень любопытное. Кот приблизился к стайке и проследовал в самую ее гущу, касаясь птиц своей шерсткой, однако, о чудо! — они не разлетелись! Я не мог этого понять — происшедшее показалось мне в высшей степени странным.
  Меня настолько поразила эта сценка, что я не мог не упомянуть о ней за завтраком.
  — Вы знаете, — обратился я к леди Кармайкл, — у вас какой-то необычный кот.
  Я услышал резкий скрежет чашки по блюдцу и взглянул на Филлис Паттерсон: ее губы приоткрылись, она коротко вздохнула и посмотрела на меня.
  Повисло неловкое молчание. Тогда леди Кармайкл сказала с явным недовольством:
  — Я думаю, что вам, должно быть, показалось. В доме нет никаких кошек. Я, во всяком случае, ни одной не видела.
  Стало очевидно, что я коснулся запретной темы, поэтому я поспешно заговорил о другом.
  Но заявление леди Кармайкл поставило меня в тупик. Может, кот принадлежит мисс Паттерсон и она прячет его от хозяйки дома? Леди Кармайкл явно недолюбливала кошек, впрочем, как и многие люди. Не скажу, что это объяснение устраивало меня, но я был вынужден на тот момент довольствоваться хотя бы им…
  Мой пациент находился в прежнем состоянии. На сей раз я произвел тщательный осмотр и имел возможность наблюдать его гораздо ближе, чем прошлым вечером. По моей рекомендации было все сделано для того, чтобы он мог проводить как можно больше времени с семьей. Так мне было сподручней наблюдать за ним — чтобы он был менее боязлив. А главное, я надеялся, что привычный ему до недавнего времени распорядок поможет пробуждению его интеллекта. Его поведение, однако, осталось прежним. Он был спокоен и послушен, скорее, безучастен, но в то же время постоянно украдкой за всем наблюдал. Я сделал одно неожиданное открытие: он выказывал необычайную привязанность к своей мачехе. На мисс Паттерсон Артур почти не смотрел, зато всегда норовил сесть как можно ближе к леди Кармайкл. Однажды я увидел, как он потерся головой о ее плечо, молчаливо выражая тем самым свою любовь.
  Меня этот факт насторожил. Что-то подсказывало мне: в этом странном жесте таится ключ к разгадке всех несчастий. Но ничего конкретного мне в голову не приходило.
  — Весьма странный случай, — сказал я Сэттлу.
  — Да, — согласился тот, — просто не знаешь, что и думать…
  Он глянул на меня, как мне показалось, украдкой.
  — Скажите, — спросил мой друг, — этот юноша вам никого не напоминает?
  От его слов мне стало как-то не по себе, я сразу вспомнил впечатления предыдущего дня.
  — Напоминает — кого? — в свою очередь задал вопрос я. Он тряхнул головой.
  — Может, мне просто показалось, — пробормотал Сэтгл. — Конечно же это у меня разыгралась фантазия. — И больше ничего не сказал.
  Да, здесь явно что-то крылось. Удручало, что я никак не мог найти ключ к тому, чтобы хоть немного приоткрыть завесу тайны. Даже незначительным событиям я не находил объяснения. Взять хотя бы эту историю с котом. Так или иначе все эти странности действовали мне на нервы. Мне постоянно снились коты, и я постоянно слышал мяуканье. Время от времени я мельком видел того красавца кота. И то, что с ним связана какая-то тайна, невыносимо терзало меня. Наконец я даже решился попытаться что-то выведать у дворецкого.
  — Можете ли вы мне что-нибудь сказать о коте, которого я тут видел?
  — О коте, сэр? — Он выглядел вежливо-удивленным.
  — Ведь в доме есть кот? Или был?
  — У ее милости был кот, сэр. Она его обожала. А потом его почему-то убили. Очень жаль — ведь он никому не мешал.
  — Серый кот? — медленно спросил я.
  — Да, сэр. Персидский.
  — И вы сказали, что его убили?
  — Да, сэр.
  — Вы абсолютно в этом уверены?
  — О да! Абсолютно уверен, сэр. Ее милость не захотела отослать его к ветеринару — сделала это сама. Чуть меньше недели назад. Он похоронен там, под буком, сэр. — И дворецкий вышел из комнаты, оставив меня наедине с моими вопросами.
  Почему же леди Кармайкл утверждала, что у нее никогда не было кошек?
  Интуитивно почувствовав, что эти кошачьи похороны — факт для этой истории весьма важный, я тут же обратился к Сэттлу.
  — Хочу задать вам один вопрос, — сказал я. — Случалось ли вам видеть кошку в этом доме? Или слышать, как она мяучит?
  Этот странный вопрос не вызвал у него удивления. Похоже, он его ожидал.
  — Мяуканье я слышал, — ответил Сэттл, — но никаких кошек ни разу не видел.
  — Ну, а в первый день! — вскричал я, — Тот серый кот. На газоне вместе с мисс Паттерсон!
  Он пристально посмотрел на меня.
  — Я видел идущую по газону мисс Паттерсон. Ничего больше.
  Я начал прозревать…
  — Значит, — начал я, — этот кот…
  Он кивнул:
  — Я хотел убедиться, что вы — как человек новый и непредубежденный — тоже услышите то, что все мы слышали…
  — Значит, вы все тогда слышали?
  Он кивнул снова.
  — Странно, — пробормотал я задумчиво. — Никогда прежде не слышал о кошках-привидениях.
  Я рассказал ему о том, что поведал мне дворецкий.
  — Это для меня новость, — удивился он. — Я этого не знал.
  — Но что это может означать? — беспомощно спросил я.
  Он покачал головой:
  — Одному Богу известно! Но, скажу вам, Карстарс, мне страшно. Эти кошачьи вопли означают угрозу.
  — Угрозу? — спросил я быстро. — Кому?
  Он развел руками:
  — Если б знать.
  В тот же вечер после обеда, я убедился в справедливости его слов. Мы, как и в вечер моего приезда, сидели в зеленой гостиной, когда за дверью раздалось громкое настойчивое мяуканье. Но на сей раз в нем совершенно отчетливо слышалась злоба, временами оно переходило в свирепый кошачий вой — долгий-долгий и угрожающий. И лишь только эти звуки стихли, латунная ручка с той стороны двери загремела — как если бы ее дергали.
  Сэттл поднялся.
  — Клянусь, там какой-то кот, — громко произнес он. Он кинулся к двери и распахнул ее. Там никого не было. Он вернулся, потирая лоб. Филлис сидела бледная и дрожащая, леди Кармайкл смертельно побледнела. Только Артур, свернувшись калачиком и положив голову на колени мачехи, был спокоен и безмятежен, как ребенок.
  Мисс Паттерсон взяла меня за руку, и мы пошли к лестнице.
  — О! Доктор Карстарс! — вскричала она. — Что это такое? Что все это означает?
  — Мы еще не знаем, дорогая леди, — ответил я. — Но обязательно выясним. Так что не надо бояться. Уверен, что лично вам ничто не угрожает.
  — Вы думаете? — с сомнением спросила она.
  — Абсолютно, — ответил я. На ее счет у меня не было опасений: я вспомнил, с какой нежностью кот вился вокруг ее ног. Опасность угрожала не ей.
  …Я несколько раз погружался в сон, но едва впадал в дремоту, как тут же пробуждался от какого-то неприятного чувства. А в какой-то момент я услышал шипение, скрежет, шум стоял такой, будто что-то отдирали или рвали. Я бросился в коридор. В тот же самый момент открылась дверь Сэттла — его комната была напротив моей. Звук доносился слева.
  — Вы слышите это, Карстарс? — проговорил он взволнованно. — Вы слышите это?
  Мы поспешили к двери леди Кармайкл, однако ничего особенного не заметили. Но шум прекратился. Пламя от наших свечей отражалось на сверкающих панелях двери леди Кармайкл. Мы переглянулись.
  — Вы знаете, что это было? — полушепотом спросил он.
  Я кивнул:
  — Так скребут кошачьи когти — когда что-то раздирают.
  Меня била легкая дрожь. Я слегка опустил свечу — и невольно вскрикнул:
  — Посмотрите сюда, Сэттл!
  Сиденье кресла, стоявшего у стены, было разодрано, кожа свисала длинными полосами…
  Мы внимательно осмотрели его и снова переглянулись.
  — Действительно кошачьи когти, — сказал он, сдерживая дыхание. Я кивнул.
  — Теперь все ясно. — Он перевел глаза от кресла к закрытой двери. — Вот кому угрожает опасность. Леди Кармайкл!
  В ту ночь я больше не сомкнул глаз. События приблизились к критической точке, и следовало что-то предпринять. Насколько я понимал, только один человек мог что-то прояснить. Я подозревал, что леди Кармайкл знает много больше того, что рассказала.
  На следующее утро она спустилась к завтраку смертельно бледная и к еде почти не притронулась. Я чувствовал: только благодаря своей железной воле она держит себя в руках. После завтрака я попросил ее уделить мне несколько минут и без обиняков перешел к существу дела.
  — Леди Кармайкл, — начал я, — мне доподлинно известно, что вам угрожает серьезная опасность.
  — В самом деле? — Она приняла это известие с удивительным безразличием.
  — В вашем доме, — продолжал я, — имеется некая призрачная тварь, весьма опасная для вас.
  — Чепуха, — пробормотала она презрительно. — Неужели вы думаете, что я поверю в этот вздор!..
  — Кресло в коридоре за вашей дверью, — заметил я сухо, — этой ночью было разодрано в клочья.
  — Неужели? — Она подняла брови, изображая удивление, но я видел, что сказанное мною отнюдь не неожиданность для нее. — По-моему, это какая-то глупая, злая шутка.
  — Ничего подобного, — возразил я — с особой настойчивостью. — Я хочу, чтобы вы мне рассказали — ради вашей собственной безопасности… — Я остановился.
  — О чем же? — поинтересовалась она.
  — Обо всем, что могло бы пролить свет на эти события.
  Леди Кармайкл рассмеялась.
  — Я ничего не знаю, — возразила она. — Абсолютно ничего.
  Никакие предупреждения об опасности на нее не действовали. Тем не менее я был убежден, что она знала значительно больше, чем кто-либо из нас. Но я понял, что заставить ее говорить совершенно невозможно.
  Тем не менее я все же решил предпринять некоторые предосторожности, ибо ни минуты не сомневался в том, что опасность совсем уже близка. Вечером, прежде чем леди Кармайкл отправилась в свою комнату, Сэттл и я внимательно осмотрели помещение. Мы договорились, что будем по очереди дежурить в коридоре.
  Я дежурил первым, и никаких инцидентов в это время не произошло. В три часа ночи меня сменил Сэттл. Утомленный бессонной прошлой ночью, я моментально отключился. И увидел любопытный сон.
  Мне снилось, что серый кот сидит у меня в ногах и смотрит на меня со странным умоляющим выражением. Я каким-то образом понял, что кот хочет, чтобы я последовал за ним. Я так и сделал, и кот повел меня вниз по большой лестнице — в противоположное крыло дома, в комнату, которая служила, очевидно, библиотекой. Кот остановился там у одной из нижних полок и, подняв передние лапы, потянулся к какой-то книге. При этом он смотрел на меня с тем же призывным выражением.
  Затем и кот и библиотека исчезли, и я проснулся, обнаружив, что уже наступило утро.
  Дежурство Сэттла также прошло без происшествий, но сон мой весьма его заинтересовал. По моей просьбе он повел меня в библиотеку, обстановка которой до мелочей совпадала с той, что я видел во сне. Я мог точно узнать место, откуда кот в последний раз печально посмотрел на меня.
  Мы оба постояли там в молчаливом смущении. Вдруг мне пришла в голову мысль выяснить название книги, к которой тянулся кот. Но на том месте зияла пустота.
  — А книгу-то отсюда взяли! — бросил я Сэттлу.
  — Ого! — воскликнул он, подходя. — В глубине, видите — гвоздь. И за него зацепился кусочек страницы.
  Он осторожно вынул клочок размером не больше квадратного дюйма696, на котором тем не менее уместилось знаменательное слово — кот…
  — Все это вызывает у меня ужас, — проговорил Сэттл. — Просто невыразимый ужас.
  — Мне необходимо знать, — сказал я, — что за книга была здесь. Как вы думаете, нельзя ли ее найти?
  — Может, есть каталог библиотеки? Возможно, леди Кармайкл…
  Я покачал головой:
  — Леди Кармайкл ничего не захочет рассказать.
  — Вы так думаете?
  — Убежден в этом. В то время как мы гадаем и блуждаем в потемках, леди Кармайкл знает. И, по известной только ей причине, ничего не говорит. Она пойдет на любой риск, но не нарушит молчание.
  День прошел без всяких неожиданностей, что вызвало у меня ощущение затишья перед бурей. И меня снова охватило странное чувство, что дело близится к развязке, что до сих пор я бродил на ощупь в темноте, но скоро увижу свет. Все факты были налицо, требовалась лишь вспышка огня, чтобы высветить их и связать между собой.
  И это свершилось! Самым неожиданным образом!
  Это произошло, когда мы все вместе, как обычно, сидели в зеленой гостиной после обеда. Повисло тяжелое молчание. В комнате было так тихо, что откуда-то бесстрашно выскочила маленькая мышка. И в этот момент случилось следующее: прыжком Артур Кармайкл соскочил со своего кресла и с быстротой летящей стрелы оказался на пути мышки. Она устремилась к деревянной стенной панели, и Артур замер в ожидании — его напрягшееся тело все дрожало от нетерпения.
  Это было ужасно! Никогда в жизни мне не проходилось переживать такого. Долго же я ломал голову над тем, кого напоминал мне Артур Кармайкл своей бесшумной походкой и сощуренными глазками! И вот теперь неожиданная разгадка — дикая, не правдоподобная, невероятная, — как молния, родилась в моей голове. Я отбросил ее как нечто совершенно невообразимое! Но мысли мои все время возвращались к этой сцене.
  То, что произошло дальше, я помню смутно: все события казались размытыми и нереальными. Помню, что кое-как мы поднялись по лестнице и быстро пожелали друг другу спокойной ночи, боясь встретиться взглядами и увидеть в глазах собеседника подтверждение своих страхов.
  Сэттл остался у двери леди Кармайкл на первое дежурство, пообещав разбудить меня в три часа ночи. Я уже не думал о леди Кармайкл — я был слишком поглощен моей фантастической, невероятной догадкой. Я говорил себе, что это невозможно, — но мысли мои, как зачарованные, все время возвращались к ней.
  Внезапно ночная тишина была нарушена. Голос Сэттла, призывающего меня, сорвался на крик. Я выскочил в коридор.
  Он изо всех сил колотил по двери леди Кармайкл.
  — Черт бы побрал эту женщину! — кричал мой друг. — Она заперлась!
  — Но…
  — Он там, старина! С ней! Вы не слышите его?
  Из-за запертой двери раздался протяжный свирепый вой кота. А затем последовал ужасный визг, повторившийся еще раз… Я узнал голос леди Кармайкл.
  — Дверь! — завопил я. — Мы должны взломать дверь. Через минуту будет слишком поздно.
  Мы уперлись в нее и надавили изо всех сил. Дверь затрещала, поддалась, и мы ввалились в комнату.
  Леди Кармайкл лежала на кровати вся в крови. Я не видел зрелища более ужасного. Ее сердце еще билось, но раны были страшными: кожа на шее была вся содрана и висела клочьями… Содрогнувшись, я прошептал: «Когти…» Трепет суеверного ужаса пробежал по моему телу.
  Я перевязал и тщательно забинтовал ее раны и сказал Сэттлу, что истинную причину случившегося лучше держать в секрете, особенно от мисс Паттерсон. Потом написал телеграмму госпитальной сестре, чтобы отправить ее, как только откроется телеграф.
  Рассвет подкрался незаметно. Я выглянул в окно и посмотрел на газон.
  — Нужно одеться и спуститься вниз, — коротко сказал я Сэттлу. — Леди Кармайкл теперь, наверное, чувствует себя лучше.
  Вскоре он вернулся, и мы вместе спустились в сад.
  — Что вы собираетесь делать?
  — Откопать кота. Я должен быть уверен…
  Мы нашли среди инструментов лопату и начали копать у подножия большого бука. Наконец наши усилия были вознаграждены. Картина была не из приятных — животное было закопано неделю назад. Но я увидел то, что хотел.
  — Кот, — сказал я. — Точно такого же я видел, когда только приехал сюда.
  Сэттл присвистнул. Повеяло запахом горького миндаля.
  — Синильная кислота697, — заметил он. Я кивнул.
  — Что вы думаете об этом? — спросил мой друг.
  — То же, что и вы!
  Моя догадка не была новостью для него — она приходила и ему в голову, я понял это.
  — Это невозможно, — пробормотал он. — Невозможно! Это против здравого смысла — против законов природы… — Его дрожавший голос оборвался. — Та сцена с мышкой, — продолжил он. — Но… О!.. Этого не может быть!
  — Леди Кармайкл, — произнес я, — очень странная женщина. Она знакома с оккультными силами — и наверняка обладает гипнотическими способностями. Ее предки — с Востока. Можем ли мы знать, как использует она эти силы в отношении такого слабого милого существа, как Артур Кармайкл? И не забывайте, Сэттл, если Артур Кармайкл останется в теперешнем своем состоянии, безнадежным идиотом, всецело преданным ей, все имущество практически окажется в ее руках и ее сына, которого, насколько мне известно от вас, она обожает. А Артур собирался жениться!
  — Но что нам делать, Карстарс?
  — Пока ничего, — сказал я. — Лучшее, что мы можем сделать, — это стать между леди Кармайкл и тем, что ей угрожает.
  Леди Кармайкл постепенно выздоравливала. Раны, как я и предполагал, быстро затягивались, но шрамам видимо, суждено было остаться до конца ее жизни.
  Никогда я не чувствовал себя более беспомощным. Хотя сила, которая противостояла нам, находилась сейчас в пассивном состоянии, мы не могли ожидать, что так же будет происходить и в дальнейшем. Я точно знал только одно: как только леди Кармайкл достаточно окрепнет, она должна будет покинуть Уолден. Это был единственный шанс избежать трагедии. Между тем время шло.
  Отъезд леди Кармайкл был намечен на восемнадцатое сентября. А утром четырнадцатого сентября произошло непредвиденное.
  Мы с Сэттлом в библиотеке обсуждали детали случившегося с леди Кармайкл, как вдруг в комнату влетела взволнованная горничная.
  — О, сэр! — вскрикнула она. — Скорее Мистер Артур — он упал в пруд. Он шагнул в лодку, она накренилась, и он потерял равновесие. Я видела это из окна.
  Мы с Сэттлом бросились к двери. Филлис была в саду и слышала слова горничной. Она побежала с нами.
  — Не волнуйтесь, — кричала она. — Артур — великолепный пловец.
  Меня, однако, охватило неприятное предчувствие, и я побежал еще быстрее. Поверхность пруда была спокойна, лениво плавала лодка, но Артура нигде не было видно.
  Сэттл скинул пиджак и ботинки.
  — Я нырну, — сказал он, — а вы возьмите багор и прощупайте дно вокруг лодки. Здесь не так глубоко.
  Казалось, прошло очень много времени — наши поиски были тщетными. Минута бежала за минутой. И когда мы уже потеряли всякую надежду, наконец обнаружили и вытащили безжизненное тело Артура Кармайкла на берег.
  Сколько буду жить, всегда буду помнить выражение безнадежности на лице Филлис.
  — Нет, нет.
  Ее губы отказывались произнести страшное слово.
  — Нет-нет, — успокаивал ее я. — Мы обязательно возвратим его к жизни!
  Но в глубине души я не очень-то верил в то, что говорил Артур находился под водой с полчаса. Я послал Сэттла в дом за горячими одеялами и всем необходимым, а сам начал делать искусственное дыхание. Мы энергично работали более часа, но признаков жизни не появилось. Я оставил Сэттла и приблизился к Филлис.
  — Боюсь, — сказал я мягко, — что дела плохи Артуру уже невозможно помочь.
  Она мгновение оставалась недвижима и вдруг бросилась на безжизненное тело.
  — Артур, — крикнула она в отчаянии. — Артур. Вернись ко мне! Артур, вернись, вернись.
  Ее голос эхом отдавался в тишине. И тут я коснулся руки Сэттла.
  — Посмотрите! — проговорил я. Легкая краска проступила на щеках утопленника. Я почувствовал слабый трепет его сердца.
  — Продолжайте делать искусственное дыхание, — закричал я. — Он приходит в себя!
  Теперь время, казалось, летело. Через считанные мгновения глаза его открылись.
  Я сразу же заметил, как они изменились. Теперь это был осмысленный взгляд нормального человека.
  Его глаза остановились на Филлис.
  — Хэлло, Фил, — сказал Артур слабым голосом. — Это ты? Я думал, ты приедешь завтра.
  Она не могла поверить своим ушам и была не в состоянии говорить — лишь улыбалась ему. Он огляделся с растущим смущением.
  — Но где я? И — как отвратительно я себя чувствую. Что со мной произошло? Хэлло, доктор Сэттл!
  — Вы едва не утонули — вот что произошло, — ответил ему Сэттл угрюмо.
  Сэр Артур сделал гримасу.
  — Да, неудивительно, что я так плохо себя чувствую. Но как это случилось? Я что, бродил во сне?
  Сэттл покачал головой.
  — Надо отвести его в дом, — сказал я и подошел к нему ближе.
  Артур посмотрел на меня, и Филлис сказала:
  — Артур, это доктор Карстарс.
  Мы подняли его и повели к дому. По лицу юноши было видно, что ему не дает покоя какая-то мысль.
  — Скажите, доктор, я, наверное, не оправлюсь до двенадцатого?
  — До двенадцатого? — переспросил я медленно. — Вы имеете в виду двенадцатого августа?
  — Да, до пятницы.
  — Сегодня четырнадцатое сентября, — сказал Сэттл отрывисто. Он был в полном замешательстве.
  — Но… я думал, что сегодня восьмое августа… Я, должно быть, был крепко болен?
  Филлис очень быстро ответила своим нежным голосом:
  — Да, ты был очень болен.
  Он нахмурился.
  — Не могу понять. Я чувствовал себя превосходно, когда прошлой ночью отправился спать. Правда, оказывается, в действительности это была не прошлая ночь… Хотя, помню, мне много чего снилось… — Он сдвинул брови, силясь что-то вспомнить. — Что-то… что это было?.. что-то ужасное… кто-то сделал мне это — и я стал злым, ужасным… И когда я спал, я был котом — да, котом! Странно, не так ли? Да, это был невеселый сон. Более того, ужасный! Но я не могу вспомнить. Что-то мне мешает, когда пытаюсь… нет, не могу…
  Я положил руку ему на плечо.
  — Старайтесь не думать об этом, сэр Артур, — сказал я. — Зачем вспоминать неприятное…
  Он пытливо взглянул на меня и покорно кивнул. Я услышал, как Филлис облегченно вздохнула. Мы подошли к дому.
  — Между прочим, — спохватился вдруг сэр Артур, — где мама?
  — Она больна, — ответила Филлис после короткой паузы.
  — О! Бедняжка! — В его голосе прозвучала нежность и тревога. — Где она? В своей комнате?
  — Да, — сказал я, — но лучше ее не беспокоить…
  Слова застыли на моих губах. Дверь гостиной открылась, и леди Кармайкл, одетая в халат, вошла в холл.
  Ее глаза устремились на Артура, и я увидел взгляд, наполненный ужасом… Ее лицо, искаженное невероятным страхом, было похоже на отвратительную маску, рука потянулась к горлу.
  Артур с мальчишеской непосредственностью бросился ей навстречу.
  — Хэлло, мама! Вам тоже не по себе? Признаться, в этом есть и моя вина.
  Она отпрянула от него, ее глаза расширились. Затем с криком, идущим откуда-то из глубины истерзанной души, она внезапно рухнула навзничь.
  Я бросился вперед и склонился над ней, потом подозвал Сэттла.
  — Пока ни слова, — попросил я. — Поднимайтесь с Артуром наверх, а потом возвращайтесь сюда. Леди Кармайкл мертва.
  Через несколько минут мой друг вернулся.
  — Что же произошло? — спросил он. — Какова причина?
  — Шок, — коротко констатировал я. — Шок при виде Артура Кармайкла. Артура Кармайкла, возвращенного к жизни! Впрочем, если угодно, вы можете назвать это — карой Божьей!
  — Вы думаете… — Доктор колебался. Я посмотрел ему в глаза, пытаясь выразить взглядом свою мысль.
  — Жизнь за жизнь, — сказал я.
  — Но…
  — О, я знаю, что только случай, и поистине невероятный случай, позволил душе Артура Кармайкла возвратиться в его тело, но тем не менее Артур Кармайкл был убит.
  Он посмотрел на меня с явным испугом.
  — Синильной кислотой? — спросил он, понизив голос.
  — Да, — ответил я. — Синильной кислотой.
  
  
  Мы с Сэттлом никогда не касались вопросов веры. В данном случае, вероятно, и не было ничего, во что следовало бы верить. Согласно официальной точке зрения, у Артура Кармайкла была всего лишь потеря памяти, леди Кармайкл повредила горло во время случившегося с ней припадка, а серый кот был всего лишь иллюзией.
  Но существовало два факта, в которых, я считал, нельзя было усомниться. Первый — разодранное кресло в коридоре. Другой — то, что благодаря каталогу библиотеки выяснилось, что пропавший том — это старинный и очень любопытный трактат о возможностях превращения людей в животных!
  И еще: я с особым удовлетворением сообщаю, что Артур ничего не знает. Филлис сохранил эту страшную историю в своем сердце и никогда (я уверен в этом) не расскажет ее мужу, которого так сильно любит и который сумел вернуться к ней, преодолев барьер смерти, именно благодаря этой любви.
  
  1933 г.
  
  Зов крыльев
  Глава 1
  Впервые Сайлас Хэмер услышал об этом от Дика Борроу. Промозглым февральским вечером они возвращались со званого обеда у Бернарда Сэлдона, специалиста по нервным заболеваниям. Борроу был необычайно молчалив, и Хэмер даже спросил его, о чем это он так старательно размышляет. Ответ Борроу оказался неожиданным:
  — Понимаете, я вдруг понял, что из всех сегодняшних гостей лишь двое могли бы назвать себя счастливцами. И эти двое, как ни странно, это вы и я.
  Слово «странно» было вполне оправданным, ибо не существовало людей более несхожих, чем Ричард Борроу, приходской священник из Ист-Энда698, усердно пекущийся о благе паствы, и Сайлас Хэмер, холеный самодовольный делец, миллионы которого служили основной темой пересудов у родственников.
  — Понимаете, вы крайне нетипичный миллионер, — рассуждал священник, — я знаком со многими весьма состоятельными людьми, но вы единственный, кто абсолютно доволен собой и своей жизнью.
  Хэмер некоторое время помолчал, а когда он заговорил, в его тоне уже не было никакой светской шутливости.
  — Я был жалким разносчиком газет. Тогда я хотел — и я этого добился! — иметь кучу денег, чтобы жить в комфорте и роскоши, но — и только. Деньги требовались мне не для того, чтобы получить влияние и власть, а чтобы тратить их не считая — исключительно на самого себя. Как видите, я вполне откровенен.
  Говорят, на деньги всего не купишь. Истинная правда, но лично я могу купить все, что хочу, — и потому я вполне доволен жизнью. Я материалист, Борроу, материалист до мозга костей.
  Яркий свет уличных фонарей подтверждал это признание, прозвучавшее почти как клятва. Плотное пальто, отороченное мехом, мягко облегало далеко не стройную фигуру Сайласа Хэмера, а темный мех еще больше подчеркивал наличие изрядного второго подбородка. У Дика Борроу, напротив, было очень худое лицо — лицо аскета, и сияющие фанатичным блеском глаза.
  — А вот вас, — проговорил Хэмер с нажимом, — я понять никак не могу.
  Борроу улыбнулся.
  — Я живу в нищете, постоянной нужде и голоде — испытываю все невзгоды, уготованные нашей плоти. Но небесные видения поддерживают мои силы. Это трудно понять тем, кто не верит в их существование… Вы, я полагаю, не верите.
  — Я не верю ни во что, — твердо сказал миллионер, — чего сам не могу увидеть, услышать и потрогать.
  — Именно так. В этом-то и вся разница между нами. Ну, до свидания, теперь земля поглотит меня, — то ли шутливо, то ли серьезно сказал он, так как они подошли к входу в метро.
  Хэмер продолжил свой путь в одиночестве. Он был доволен, что отослал шофера, решив пройтись пешком. Воздух был свеж, пощипывал щеки морозцем, и тем приятнее было ощущать нежащую теплоту роскошного плотного пальто.
  Он остановился у бровки тротуара, собираясь перейти улицу, и посмотрел налево. Огромный автобус приближался к перекрестку. Если бы Хэмеру вздумалось перейти дорогу перед ним, то следовало поторопиться. Но Хэмер торопиться не любил, и к тому же ему не хотелось нарушать состояние приятной разнеженности.
  И тут вдруг на дорогу нетвердой походкой вывалился какой-то пьяный оборванец. Хэмер услышал крик, скрежет тормозов резко вильнувшего в сторону автобуса, а затем — даже не осознав сразу весь ужас случившегося — увидел бесформенную кучу тряпья на середине улицы.
  Как по волшебству тут же собралась толпа, в центре которой стояли двое полисменов и водитель автобуса. Хэмер же, как завороженный, никак не мог отвести взгляд от безжизненной кучи, которая только что была человеком — в сущности, таким же как он! Он вздрогнул словно от какой-то зловещей угрозы.
  — Не переживай, начальник, — подбодрил его стоявший рядом потрепанного вида субъект. — Ты бы ничего не смог поделать. Ему бы и так и так крышка.
  Хэмер ошеломленно посмотрел на него. Мысль о том, что бедолагу можно было попытаться спасти, даже не пришла ему в голову. Конечно, если бы он по дурости вдруг бросился в тот момент… Ему не хотелось даже думать о подобной возможности, и он пошел прочь от толпы зевак, гонимый безотчетным неутолимым страхом. Он был вынужден признаться себе, что напуган, дико напуган. Смертью… смертью, которая мгновенно и беспощадно могла настичь каждого, не разбирая, богат он или беден.
  Он ускорил шаги, но страх не отступал, все больше засасывая его в свою леденящую пучину. Он удивлялся самому себе, ибо никогда раньше не был трусом. Лет пять тому назад, размышлял он, этот страх не мог бы поразить его. Ибо тогда Жизнь не была столь приятной. Так вот в чем дело… Любовь к Жизни — вот причина этой постыдной трусости. Он только-только почувствовал вкус к жизни. А у жизни, однако, был враг — Смерть-разрушительница!
  Он свернул с освещенной улицы в узкий проулок между высокими стенами, чтобы кратчайшим путем попасть на площадь, где был расположен его дом, известный своей роскошью и изысканными коллекциями.
  Шум улицы за его спиной стал постепенно ослабевать, он слышал теперь лишь глухой стук собственных шагов.
  И вдруг из мрака донесся другой звук. У стены сидел человек и играл на флейте. Не иначе как один из многочисленного племени уличных музыкантов, но почему он выбрал такое необычное место? Понятно, уже почти ночь, и полиция начеку… Внезапно размышления Хэмера были прерваны тем, что он обнаружил: этот человек — калека. Пара костылей была прислонена к стене. И еще Хэмер увидел, что играл он вовсе не на флейте, а на каком-то странном инструменте, звуки которого были значительно выше и чище, чем у флейты.
  Человек продолжал играть, никак не реагируя на приближение Хэмера. Его голова была сильно запрокинута, глаза закрыты — он всецело отдавался музыке, а звуки лились и лились, чистые и радостные, взмывая все выше и выше…
  Это была странная мелодия — строго говоря, это была вовсе не мелодия, а лишь одна музыкальная фраза, чем-то напоминающая медленное чередование звуков в партии скрипок из «Риенци»699. Повторяемая вновь и вновь, переходящая от одной тональности к другой, от созвучия к созвучию, она делалась все полнее, достигая с каждым разом все большей свободы и раскованности.
  Хэмер никогда не слышал ничего подобного. Было в этом что-то совершенно необычное — что-то вдохновенное и… возвышающее… да-да… Ему даже пришлось вцепиться обеими руками в выступ, торчавший в стене, иначе бы он просто не устоял на ногах…
  Внезапно до него дошло, что музыка больше не звучит. Безногий человек потянулся за своими костылями. А он, Сайлас Хэмер, все еще цеплялся как сумасшедший за каменный выступ, потому что несколько секунд назад у него возникло крайне нелепое ощущение — абсурдное донельзя! — будто он отрывается от земли, будто музыка несет его вверх…
  Он засмеялся. Что за дикая фантазия! Разумеется, его ноги ни на мгновенье не отрывались от плиты, на которой он стоял… Что и говорить, странная галлюцинация!
  Легкое постукивание подсказало ему, что калека уходит. Хэмер обернулся и долго смотрел ему вслед — пока фигура музыканта не растворилась во мраке. Странная личность!
  Хэмер медленным шагом отправился дальше, но все не мог забыть то блаженное, ни с чем не сравнимое ощущение, когда, казалось, земля уходила у него из-под ног…
  Подчинившись внезапному импульсу, Сайлас Хэмер вдруг развернулся и поспешил назад. Тот чудак не мог уйти далеко — он скоро его догонит.
  Различив впереди силуэт калеки, Хэмер крикнул:
  — Эй! Подожди минуту!
  Человек остановился, терпеливо поджидая Хэмера. Уличный фонарь горел как раз над его головой, и теперь Хэмер мог как следует разглядеть его лицо. Он буквально остолбенел… Незнакомец был невероятно красив, ни у кого еще Хэмер не видел столь совершенных черт, столь безупречной формы головы. Что же касается возраста… безусловно, далеко не юноша. И тем не менее от него так и веяло молодостью и энергией — и какой-то неистовой силой!
  Хэмер испытывал странную робость, не решаясь начать разговор.
  — Послушайте, — наконец произнес он. — Я хочу знать. Что это за вещь вы сейчас играли?
  Человек улыбнулся… И его улыбка словно преобразила все вокруг — наполнив весь мир радостью…
  — Это старинная мелодия. Ей, наверное, уже много веков.
  Его речь была очень правильной и какой-то чересчур четкой. Было ясно, что он не англичанин, однако Хэмер затруднялся сказать, какой он национальности.
  — Вы ведь не англичанин? Откуда вы приехали?
  Опять широкая радостная улыбка.
  — Из-за моря, сэр. Я приехал очень давно, много-много лет тому назад!
  — С вами, вероятно, произошло несчастье? И… давно?
  — Не то чтобы очень, сэр.
  — Какая страшная судьба — лишиться обеих ног.
  — Они того заслуживали, — абсолютно спокойно проговорил человек. — Они были плохими.
  Хэмер сунул ему в руку шиллинг и пошел прочь, вконец сбитый с толку и встревоженный. «Они были плохими!» Какая странная фраза. Очевидно, перенес операцию из-за какой-то болезни. И все-таки как странно это прозвучало…
  Хэмер вернулся домой в полном смятении. Напрасно он старался все это выбросить из головы. Лежа в постели, он уже почти засыпал, когда часы в гостиной пробили час. Один удар, затем тишина — но кратковременнейшая… ее нарушили знакомые звуки… Сна тут же как не бывало. Хэмер почувствовал, как быстро колотится его сердце. Он был где-то рядом, тот человек из переулка…
  Звуки текли, приятно обволакивая, плавная размеренность чередовалась с радостным будоражащим всплеском — той самой упоительной музыкальной фразой… «Это непостижимо, — пробормотал Хэмер, — непостижимо. Словно выросли крылья…»
  Яснее и яснее, выше и выше — каждая волна звуков поднималась выше предыдущей и увлекала его за собой… На этот раз он не сопротивлялся, он позволил себя увлечь… Вверх-вверх… Волны несказанной благодати несли его выше, выше… Ликующие и безудержные, они целиком поглотили его.
  Выше и выше… Теперь они преодолели грани человеческих возможностей, но они все равно продолжали наслаивать это блаженство — поднимаясь, все еще поднимаясь… Достигнут ли они конечной цели, полной гармонии, головокружительной высоты?
  Еще один подъем…
  …Что-то потащило его вниз. Что-то громоздкое, тяжелое и неодолимое. Оно тянуло — безжалостно тянуло его назад, вниз… вниз…
  Он лежал в постели, пристально смотря на окно. Затем, мучительно, тяжело дыша, приподнял руку. Это немудреное движение показалось ему невероятно трудным. Тесной вдруг стала мягкая постель, и тягостно было смотреть на тяжелые плотные занавески, преграждавшие путь свету и воздуху. Потолок, казалось, давил на него. Хэмер почувствовал, что задыхается… Он слегка шевельнулся под одеялом, и вес собственного тела показался ему просто чудовищным…
  
  Глава 2
  — Я хочу с вами посоветоваться, Сэлдон, как с врачом.
  Сэлдон чуть отодвинул свое кресло от стола. Он давно уже ждал, когда Хэмер заговорит о том, ради чего пригласил его вместе отобедать. Он редко виделся с Хэмером в последнее время. И сегодня в глаза ему бросилась некая перемена в поведении друга.
  — Так вот, — сказал миллионер, — меня беспокоит мое состояние.
  Сэлдон улыбнулся.
  — Вы выглядите очень даже неплохо.
  — Это не так. — Хэмер помолчал, а затем произнес: — Боюсь, что я схожу с ума.
  Сэлдон с внезапным любопытством посмотрел на него и неторопливо налил себе портвейна.
  — Почему вы так решили?
  — Со мной творится нечто невероятное. Такого просто не может быть. А значит… значит, я действительно схожу с ума.
  — Не торопитесь, — сказал Сэлдон, — и расскажите, что именно вас беспокоит.
  — Я никогда не верил россказням о каких-то там особых мирах, — начал Хэмер. — Но это ощущение… Ладно, я лучше расскажу все по порядку. Это началось однажды вечером прошлой зимой.
  Он кратко поведал о встрече с калекой-музыкантом и о странных переменах в своем мироощущении, последовавших за этой встречей.
  — Так все началось. Я не смогу вам объяснить, какое оно — ощущение, которое я имею в виду, — но оно изумительно! С того вечера это продолжается постоянно. Не каждую ночь, но довольно часто. Дивная музыка, ощущение подъема, парения в вышине… и затем невыносимо тяжкое возвращение на землю, и после этого боль, самая настоящая физическая боль при пробуждении. Это как резкий спуск с высокой горы — знаете эти болезненные ощущения в ушах при спуске? Примерно то же самое, но гораздо сильнее — и еще ужасное ощущение собственной тяжести — когда ты скован, подмят собственным телом…
  Он прервался, и наступила пауза.
  — Прислуга уже думает, что я окончательно спятил. Я не могу находиться в доме — вот, оборудовал себе жилище на крыше, под открытым небом, без мебели и ковров, без занавесок и пологов… Но теперь мне мешают окрестные дома. Мне не хватает простора, открытого пространства, где можно дышать полной грудью… — Он посмотрел на Сэлдона. — Ну, что вы скажете? Вы можете как-то это объяснить?
  — Гм… Объяснений множество. Вас загипнотизировали. Или вы сами все это себе внушили. Сдали нервы. А возможно… возможно, все это вам только снится.
  Хэмер покачал головой.
  — Ни одно из этих объяснений не подходит.
  — Имеются, впрочем, и другие, — медленно произнес Сэлдон, — но они не очень… популярны.
  — А вы лично признаете их?
  — В целом, да! Существует много явлений, которые мы не в состоянии понять, их невозможно объяснить обычным способом. Нам предстоит еще многое узнать. И для этого нужно просто держать открытыми глаза и уши.
  — Но что делать мне? — спросил Хэмер, немного помолчав. — Что посоветуете?
  Сэлдон наклонился к нему:
  — Уезжайте-ка из Лондона и подыщите себе подходящее открытое пространство. И эти ваши грезы… или галлюцинации, возможно, прекратятся.
  — Нет-нет, — возразил Хэмер. — Только не это. Я не хочу, чтобы они прекращались.
  — А-а… так я и думал. Есть еще одна возможность. Найдите этого калеку. Вы приписываете ему всякие сверхъестественные способности. Поговорите с ним. Развейте чары.
  Хэмер вновь покачал головой.
  — Но почему?
  — Я боюсь, — честно ответил Хэмер.
  Сэлдон нетерпеливо повел плечом.
  — Ну как можно так слепо во все это верить?! Эта мелодия — этот своего рода… э… э… проводник, с которого все пошло-поехало… на что, кстати, она похожа?
  Хэмер принялся напевать — Сэлдон сосредоточенно слушал.
  — Очень напоминает увертюру из «Риенци». Действительно возникает ощущение легкости, кажется, вот-вот взлетишь. Но смотрите — я не отрываюсь от земли, и никакого намека на крылья… А кстати, эти ваши полеты, они всегда одинаковы?
  — Нет, нет. — Хэмер стремительно наклонился вперед. — Я чувствую себя все увереннее во время парения. И с каждым разом чуть больше вижу. Это трудно объяснить. Понимаете, я как бы приближаюсь к определенной точке — музыка несет меня туда — не плавно, а толчками, на гребне невидимых волн, и каждая волна поднимает выше, чем предыдущая, до некой точки, откуда уже невозможно двигаться выше. Я останавливаюсь там, пока меня насильно не возвращают назад… Это не какое-то конкретное место, а целая страна. Да-да. Не сразу, а спустя некоторое время я начинаю ощущать, что рядом есть и другие существа, и они ждут того момента, когда я буду способен воспринимать их. Вспомните котенка. У него есть глаза, но рождается он слепым и должен научиться видеть. Примерно то же происходит и со мной. Глаза и уши там уже не могут мне служить, но появляются — правда, совсем еще слабые — какие-то иные органы восприятия информации — не телесные. Мало-помалу все это нарастает… Возникает ощущение света… затем звука… затем цвета… Все очень туманно и смутно. Это скорее познание вещей, нежели просто их восприятие… Всякий раз я этим своим новым зрением сначала видел свет, свет, который становился все сильнее и ярче, потом — песок, огромную пустыню из красноватого песка, пересеченную длинными полосами воды, очень похоже на каналы…
  Сэлдон резко выдохнул.
  — Каналы? Как интересно… Продолжайте.
  — Это еще что! Самое главное было потом — то, что я не мог видеть, но слышал. Слышал звуки, подобные взмаху крыльев… Сам не знаю почему, но это вызывало ощущение невероятного блаженства! Не-ве-ро-ятного. А затем вам даруют другое наслаждение… Я видел их! Крылья! Ох, Сэлдон, Крылья!
  — Но что это такое? Люди? Ангелы? Птицы?
  — Я не знаю. Я не могу понять — пока еще не могу. Но этот цвет! Цвет Крыла — в нашей реальности такого нет — это потрясающий цвет.
  — Цвет крыла? На что это похоже?
  Хэмер нетерпеливо махнул рукой.
  — Как мне вам объяснить? Как объяснить слепцу, что такое голубой цвет! Вам его никогда не увидеть — цвет Крыла!
  — Ну?
  — Вот и все. Потом падение вниз. И с каждым разом все более мучительное. Спрашивается, почему? В тот странный мир я отправляюсь без телесной оболочки. Почему же тогда мое возвращение причиняет такую страшную боль?
  Сэлдон сочувственно покивал головой.
  — Это что-то ужасное. Невыносимая тяжесть, затем боль — в каждом суставе, в каждом нерве, а в ушах будто вот-вот лопнут перепонки. Я хочу света, воздуха, простора — главное простора, чтобы не задыхаться. И я хочу полной свободы. Вот это-то и есть самое страшное. Я, как и прежде, обожаю всякие земные радости, если не больше, чем прежде. И вся эта роскошь и удовольствия тянут меня прочь от Крыльев. В душе моей идет непрерывная борьба. И я сам не знаю, чем это закончится.
  Сэлдон сидел безмолвно. История, которую он выслушал, была просто невероятной. Фантастика! Было ли это иллюзией, повторяющейся галлюцинацией? Или же… действительностью — при всей своей невероятности? И если так, почему именно на Хэмера пал выбор? Этот материалист, не признающий никаких духовных начал, был самым неподходящим человеком для подобных испытаний. И ведь именно ему приоткрылся другой мир… Хэмер с тревогой смотрел на друга.
  — Я полагаю, — задумчиво подытожил он, — что вам остается только ждать. И наблюдать за тем, что произойдет дальше.
  — Но я не могу ждать, не могу! Вы так и не поняли… Меня будто раздирают надвое, эта вечная борьба — она убивает меня — эта затянувшаяся битва между, между… — Он запнулся.
  — Между плотью и душой? — предположил Сэлдон.
  Хэмер, немного подумав, сказал:
  — В сущности, вы правы. Как бы то ни было, это непереносимо… Я не могу стать свободным…
  Сэлдон снова покачал головой, не зная что и сказать. Наконец он решился на совет:
  — На вашем месте я бы все-таки попытался разыскать этого калеку.
  И уже вернувшись домой, доктор рассеянно пробормотал:
  — Каналы… ну и ну…
  
  Глава 3
  На следующее утро Сайлас Хэмер отправился к тому проулку, решив последовать совету приятеля и найти того странного человека с костылями. Но в душе он был убежден, что поиски окажутся напрасными. Надо думать, загадочный незнакомец исчез навсегда, как будто его поглотила твердь земная.
  Темные здания стояли вплотную, и оттого в проулке было мрачно и таинственно. Только в одном месте, на полпути к улице, был просвет между стенами, и сюда пробился пучок золотых лучей, выхвативший из мрака фигуру сидящего на земле человека. Это был он!
  Его диковинная флейта была прислонена к стене рядом с костылями, а он цветными мелками рисовал на плитах. Два рисунка уже были закончены: пейзажи необыкновенной красоты и изящества — и деревья, и ручей казались просто живыми. И вновь, как и в первый раз, Хэмера одолели сомнения. Кто же он? Уличный музыкант, художник? Или… кто еще?..
  Внезапно самообладание покинуло миллионера, и он с неистовой злобой прокричал:
  — Кто ты?! Ради Бога, кто ты?!
  Человек поднял голову и молча улыбнулся.
  — Почему ты не отвечаешь? Говори, говори же!
  В ответ человек с невероятной скоростью стал что-то набрасывать на чистой каменной плите. Хэмер следил за каждым его движением… Несколько смелых штрихов, и на заднем плане возникли гигантские деревья, затем появился плоский валун, а на нем — человек, играющий на свирели. Человек с необыкновенно красивым лицом и… с козлиными ногами…
  Рука калеки сделала быстрое движение, и у человека на валуне исчезли ноги. Художник снова взглянул на Хэмера.
  — Они были плохими, — пояснил он.
  Хэмер не мог отвести взгляда от его лица. Оно было совсем таким же, как на картинке, но более одухотворенным и невероятно прекрасным… На нем не было ни следа страстей или суетных наслаждений, только всепоглощающая радость жизни.
  Хэмер повернулся и почти бегом бросился вниз, к залитой ярким солнечным светом улице, непрестанно повторяя про себя: «Это невозможно. Невозможно. Я сумасшедший — сны уже кажутся мне явью!» Но прекрасный лик преследовал его — лик Пана…
  Он вошел в парк и опустился на скамью. В эти часы здесь почти никого не было. Несколько нянек со своими питомцами прятались в тенечке, а на зеленых островках газонов темнели фигуры развалившихся на траве бродяг.
  Слова «жалкий бродяга» были для Хэмера символом всех земных невзгод. Но сегодня он позавидовал этим бродягам. Они казались ему самыми свободными существами на свете. Под ними — земля, над ними — только небо, и в их распоряжении целый мир, они вольные странники, ничем не связанные и не обремененные.
  И вдруг он осознал, что тяжкое бремя несет он сам — бремя богатства. Как он о нем мечтал, как стремился его заполучить, ибо считал это самой богатой силой, какая только может быть. И теперь, опутанный золотыми цепями роскоши, он понял, что так оно и есть. Деньги крепко держали его — он был их рабом.
  Пан — в греческой мифологии — божество стад, садов и полей. Ему приписывают пристрастие к вину, веселью и прочим плотским наслаждениям. У него козлиные ноги, рога, тело покрыто шерстью. В данном рассказе Пан избавляется от «звериного» начала (у него нет бороды и его козлиных ног, у него облик «высокого» божества, а не «низкого»), Но, может быть, дело не деньгах? А в любви к деньгам? Да, он сам создал эти путы, не богатство само по себе, а любовь к богатству стала его оковами.
  Теперь он окончательно осмыслил то, что с ним происходит. Две силы борются в его душе: тяжкая, заволакивающая любовь ко всему материальному, которая тянет его вниз, и противостоящая ему любовь к духовному — Зов крыльев, как он назвал ее.
  И если первая сила сражалась за него, не желала выпускать его из своей власти, то другая не снисходила до борьбы. Она только звала — кротко, но настойчиво. Он слышал ее так ясно, будто она разговаривала с ним.
  «Ты не сможешь договориться со мной, — казалось, говорила она. — Ибо я превыше всего сущего. Если ты последуешь моему зову, ты должен от всего отказаться и оборвать путы, которые удерживают тебя. Ибо только свободному открыта дорога, по которой я поведу…»
  «Я не могу! — закричал Хэмер. — Не могу!..»
  Несколько человек обернулось на его крик, но он этого не заметил.
  Итак, от него требовалась жертва, причем пожертвовать он должен был самым дорогим, тем, что было частью его самого.
  Частью его самого — он вспомнил человека без ног…
  
  
  — Какими судьбами вас занесло сюда? — спросил Борроу. Действительно, визит в Ист-Энд, отнюдь не респектабельный, никак не соотносился с характером Хэмера.
  — Я слышал множество всяких проповедей, — сказал миллионер, — их смысл таков: «Помоги ближнему своему». Обычно ваши коллеги расписывают, как бы они осчастливили страждущих, будь у них деньги. Так вот: деньги у вас будут.
  — Очень мило с вашей стороны, — ответил Борроу с некоторым удивлением. — И большая сумма, сэр?
  Хэмер усмехнулся.
  — Все, что у меня есть. До единого пенни.
  — Не понял.
  Хэмер четко и деловито изложил все детали. У Борроу пошла кругом голова.
  — Вы… вы хотите передать все ваше богатство в пользу бедных в Ист-Энде? И сделать меня своим доверенным лицом?
  — Вот именно.
  — Но почему?.. Почему?
  — Я не могу объяснить, — проговорил медленно Хэмер. — Помните тот наш разговор о… видениях? Ну, считайте, что это видение мне посоветовало.
  — Это замечательно. — Глаза Борроу засияли.
  — Ничего в этом нет замечательного, — сказал мрачно Хэмер. — Мне, в сущности, нет дела до ваших бедных. Все, в чем они нуждаются, — это выдержка. Я тоже был беден, но я выбрался из нищеты. А теперь я хочу избавиться от денег, и побуждают меня к этому вовсе не дурацкие благотворительные общества. А вам я действительно могу доверять. Накормите на эти деньги голодных и их души — лучше первое. Я голодал и знаю, каково это, но вы действуйте так, как считаете нужным.
  — До сих пор ни с чем подобным я не сталкивался, — запинаясь, произнес Борроу.
  — Дело сделано, и покончим с этим, — продолжил Хэмер. — Юристы все оформили, я все подписал. Мне пришлось полмесяца возиться с бумажками. Избавиться от имущества почти так же трудно, как и приобрести его.
  — Но вы… вы хоть что-то себе оставили?
  — Ни пенни, — сказал Хэмер радостно. — Нет, соврал. У меня в кармане завалялась пара пенсов. — Он засмеялся.
  Попрощавшись со своим совершенно озадаченным другом, он вышел из здания миссии на узкую, дурно пахнущую улицу. Сразу вспомнились слова, только что произнесенные им с такой радостью, но теперь он испытал горечь — горечь потери. «Ни пенни!» У него не осталось ничего от всего его богатства. Ему стало страшно — он боялся нищеты, голода и холода. Жертва не принесла ему удовлетворения.
  Тем не менее он понимал, что избавился от гнета ненужных обременительных вещей, что ничто больше не связывает его с прежней суетной жизнью. Освобождение от цепей оказалось болезненным, но предвкушение свободы придавало ему силы. Но свалившееся на него чувство страха и дискомфорта могло только приглушить Зов, но не уничтожить его, ибо он знал: то, что бессмертно, не может умереть.
  В воздухе уже чувствовалась осень, и ветер был резким и холодным. Хэмера пробрала дрожь, к тому же ему страшно хотелось есть — он забыл сегодня позавтракать. Его будущее слишком быстро на него надвигалось. Просто невероятно, что он отказался от всего, что имел: от покоя, комфорта, теплоты. Все его тело вопило от отчаяния и безнадежности… Но тут же он ощутил радость и возвышающее чувство свободы.
  Проходя мимо станции метро, он замедлил шаг. У него в кармане было два пенса — можно было доехать до Парка, где две недели тому назад он позавидовал лежащим на газонах бездельникам. Он доедет до парка, а дальше… что ему было делать дальше, он не знал… Теперь он окончательно уверился в том, что он ненормальный — человек в здравом уме не поступил бы так, как он. Однако если это так, то его сумасшествие было прекрасной и удивительной вещью.
  Да, теперь надо отправиться именно в парк, с его просторными полянами — и именно на метро. Ибо метро для него было олицетворением всех ужасов заточенной в склепе жизни, могилой, в которую люди сами себя загнали. Из этого плена он поднимется на волю — к зеленой траве, к деревьям, за которыми не видно было давящих громад домов.
  Эскалатор быстро и неумолимо нес его вниз. Воздух был тяжелым и безжизненным. Хэмер остановился у края платформы, в отдалении от остальных. Слева от него чернел туннель, из него, извиваясь, вот-вот выбежит поезд.
  Он почувствовал, сам не зная почему, какую-то тревогу. Вблизи, на скамейке, сгорбившись сидел парень, казалось, погруженный в пьяное забытье.
  Издали приближался смутный рокот. Парнишка поднялся и тоже подошел к краю платформы, и, чуть наклонившись, стал вглядываться в туннель.
  И вдруг — все произошло так быстро, что невозможно было это сразу осмыслить — он потерял равновесие и упал на рельсы. Сотни мыслей разом пронеслись в мозгу Хэмера. Ему вспомнилась бесформенная куча под колесами автобуса и хриплый голос стоявшего рядом работяги:
  «Не переживай, начальник. Ты бы ничего не смог поделать». Но этого парня он еще мог бы спасти, только он… Больше никого не было рядом, а поезд уже рокотал совсем близко. Все это в какую-то долю секунды пронеслось в его сознании. Мозг работал четко и спокойно.
  Ему потребовалось буквально мгновение, чтобы принять решение, и он понял в этот момент, что от страха смерти он все же не смог избавиться. Уже не имея ничего, он все равно ужасно боялся.
  Испуганным людям на другом конце платформы казалось, что между падением мальчика и прыжком мужчины вслед за ним не прошло и секунды — поезд уже вынырнул из туннеля и на всех парах мчался к платформе.
  Хэмер схватил паренька. Он так и не испытал прилива храбрости — его дрожащая плоть повиновалась приказу невидимого духа, который звал к жертве. Последним усилием он бросил парня на платформу и — упал.
  И тут внезапно умер Страх. Материальный мир больше не удерживал его. Упали последние оковы. На миг ему показалось, что он слышит ликующую мелодию Пана, его нежную свирель. Затем — все ближе и громче — затмевая и заглушая все, возник радостный наплыв бесчисленного множества крыльев… они подхватили его и понесли…
  
  1933 г.
  
  Последний сеанс
  Рауль Добрюль перешел по мосту через Сену, насвистывая себе под нос. Это был молодой французский инженер приятной наружности, со свежим лицом и тонкими темными усиками. Вскоре он добрался до Кардоне и свернул к двери дома под номером 17. Консьержка высунулась из своего логова, сердито обронив «доброе утро», и Рауль ответил ей жизнерадостным приветствием. Затем он поднялся по лестнице на третий этаж. Стоя под дверью в ожидании ответа на свой звонок, он еще раз просвистел полюбившуюся мелодию. Нынче утром Рауль Добрюль пребывал в особенно приподнятом настроении.
  Дверь открыла пожилая француженка. Ее испещренное сеточкой морщин лицо расплылось в улыбке, когда она увидела, кто пришел.
  — Доброе утро, месье!
  — С добрым утром, Элиза, — поздоровался Рауль, входя в переднюю и стягивая перчатки. — Госпожа ждет меня, не правда ли? — бросил он через плечо.
  — О, да, разумеется, месье, — Элиза прикрыла дверь и повернулась к гостю. — Если месье пройдет в малую гостиную, госпожа через несколько минут выйдет к нему. Она прилегла.
  — Ей нехорошо? — Рауль поднял глаза.
  — «Нехорошо»?! — Элиза негодующе фыркнула. Она распахнула перед Раулем дверь малой гостиной. Он шагнул внутрь, и служанка вошла следом за ним. — «Нехорошо»? — повторила она. — Как же она, бедняжка, может чувствовать себя хорошо? Вечно эти сеансы! Это никуда не годится, это противоестественно! Разве такое предназначение уготовил нам милостивый Господь? Не знаю, как вы, но я прямо скажу: все это — общение с лукавым!
  Рауль успокаивающе похлопал ее по плечу.
  — Полноте, Элиза, — увещевающим тоном проговорил он. — Не заводитесь. Слишком уж вы склонны видеть происки дьявола во всем, чего не в силах постичь умом.
  — Ладно уж, — Элиза с сомнением покачала головой. — Что бы там ни говорил месье, а не по нутру мне все это. Взгляните на госпожу! День ото дня она все больше бледнеет и худеет. А эти ее головные боли! — Элиза взмахнула руками, — Ох, не к добру он, спиритизм этот. Духи — поди ж ты! Все добрые духи давно уже пребывают на небесах, а остальные — в преисподней!
  — Ваш взгляд на загробную жизнь прост до безмятежности, — заметил Рауль, опускаясь на стул.
  — Я добрая католичка, месье, только и всего. — Женщина расправила плечи. Она осенила себя крестным знамением и двинулась к двери. Взявшись за ручку, Элиза остановилась. — Месье, — с мольбой обратилась она к Раулю, — ведь все это прекратится после вашей свадьбы?
  Рауль слабо улыбнулся в ответ.
  — Вы — славное и верное существо, Элиза, и вы преданы своей хозяйке. Не опасайтесь: после того, как госпожа станет моей женой, всем этим «спиритическим делишкам», как вы их называете, придет конец. У мадам Добрюль не будет никаких сеансов.
  Элиза просияла.
  — Честное слово?
  Ее собеседник кивнул с серьезным видом.
  — Да, — отвечал он, обращаясь скорее к самому себе, нежели к ней, — да, пора с этим кончать. Симонэ наделена дивным даром, которым вольна пользоваться по собственному усмотрению, но она уже сыграла свою роль! Как вы только что заметили, Элиза, госпожа чахнет и бледнеет не по дням, а по часам. Самое трудное и мучительное в жизни медиума — страшное нервное напряжение. Вместе с тем, Элиза, ваша хозяйка — лучший медиум в Париже, если не во всей Франции. К Симонэ стремятся попасть люди со всего света, ибо знают, что с ней можно не опасаться ни ловкого надувательства, ни шарлатанства.
  — «Надувательства»! — презрительно процедила Элиза. — Еще чего! Мадам не способна провести и младенца, даже пожелай она этого!
  — Она — сущий ангел! — пылко воскликнул молодой француз. И я… я сделаю все, что в силах сделать мужчина, чтобы дать ей счастье. Вы мне верите?
  Элиза расправила плечи и заговорила просто, но с некоторым достоинством:
  — Я служу у госпожи не первый год, месье, и не кривя душой могу сказать, что люблю ее. Если б я не верила, что вы обожаете ее, как она того достойна, я бы разорвала вас в клочья!
  — Браво, Элиза! — Рауль рассмеялся. — Вы — настоящий друг и, должно быть, одобрите мое решение настоять, чтобы ваша хозяйка бросила всех этих духов и прочий спиритизм.
  Он ожидал, что женщина воспримет это шутливое замечание с улыбкой, но ее лицо почему-то сохранило мрачно-серьезное выражение, и это удивило Рауля.
  — А что, если… — нерешительно молвила Элиза, — что, если духи так и не оставят ее, месье?
  — О! Что вы хотите этим сказать? — Рауль вытаращил на нее глаза.
  — Ну… я говорю, что будет, если вдруг духи так и не отвяжутся от нее? — повторила служанка.
  — Вот уж не думал, что вы верите в духов, Элиза. А я и не верю. — В голосе Элизы зазвучали непреклонные нотки. — Какой дурак в них поверит! И все-таки…
  — Так-так.
  — Мне трудно объяснить вам это, месье. Понимаете, я… мне всегда казалось, что эти медиумы, как они себя величают, — просто хитрые прохиндеи, которые надувают несчастных, лишившихся своих близких. Но госпожа совсем не такая. Госпожа хорошая. Она честная и… — Элиза понизила голос, в ее речи зазвучали нотки благоговейного трепета: — Ведь все получается. Никакого обмана. Все выходит, и именно этого я боюсь. Потому что, я уверена, месье, все это не к добру. Это противно природе и всемилостивейшему Господу нашему. И кому-то придется за это расплачиваться.
  Рауль поднялся со стула, подошел к служанке и потрепал ее по плечу.
  — Успокойтесь, милая Элиза, — с улыбкой сказал он. — У меня есть для вас добрая весть: сегодня — последний сеанс. С завтрашнего дня их больше не будет.
  — Выходит, один сеанс назначен на сегодня? — В вопросе пожилой женщины сквозила подозрительность.
  — Последний, Элиза, последний.
  — Госпожа не готова, ей нездоровится… — Элиза сокрушенно покачала головой.
  Договорить ей не удалось: распахнулась дверь, и вошла высокая, красивая женщина. Она была изящна и грациозна, а ее лицо напоминало лик мадонны Боттичелли. Рауль прямо-таки засиял от радости, и Элиза тихонько вышла, оставив их одних.
  — Симонэ! — Он взял ее длинные белые руки в свои и принялся целовать их.
  Женщина нежно произнесла его имя:
  — Рауль, милый!
  Он вновь осыпал поцелуями ее руки, потом пытливо вгляделся в лицо хозяйки.
  — Как ты бледна, Симонэ! Элиза говорила мне, что ты прилегла. Уж не захворала ли ты, любовь моя?
  — Нет… не захворала. — Она замялась.
  Рауль подвел ее к кушетке и усадил рядом с собой.
  — Тогда в чем дело?
  Девушка-медиум тускло улыбнулась.
  — Ты будешь думать, что все это глупости, — пробормотала она.
  — Я? Буду думать, что это глупости? Никогда!
  Симонэ высвободила руки, замерла и минуту-другую молча смотрела на ковер. Потом глухой скороговоркой проговорила:
  — Я боюсь, Рауль.
  Он молча ждал продолжения, но девушка безмолвствовала. Тогда он ободряюще сказал:
  — Ну, и чего же ты боишься?
  — Просто боюсь… Боюсь, и все.
  Он изумленно взглянул на нее, и девушка поспешила ответить на этот его взгляд:
  — Да, это вздор, не так ли? Но я чувствую себя именно так. Боюсь, просто боюсь. Не знаю, в чем тут причина, но меня ни на миг не оставляет мысль, что со мной должно случиться нечто ужасное.
  Взор ее был устремлен вперед, в пространство. Рауль мягко обнял ее.
  — Нельзя поддаваться смятению, милая, — сказал он. — Я знаю, в чем тут дело, Симонэ. Это все напряжение, нервное напряжение, в котором живет медиум. Все, что тебе нужно, — это отдых, отдых и покой.
  — Да, Рауль, ты прав. — Она благодарно взглянула на него. — Все, что мне нужно, — это отдых и покой.
  Она закрыла глаза и мягко откинулась назад, в его объятия.
  — И счастье, — шепнул Рауль ей на ухо.
  Он крепче обнял Симонэ; та глубоко вздохнула, не открывая глаз.
  — Да, — пробормотала она, — да… Когда ты обнимаешь меня, я испытываю ощущение безопасности, забываю про эту ужасную жизнь медиума. Ты многое знаешь, Рауль, но даже тебе невдомек, каково это!
  Он почувствовал, как напряглось ее тело. Глаза Симонэ вновь раскрылись, и их взгляд опять устремился в пространство.
  — Человек сидит в темной комнате и чего-то ждет. А тьма пугает, Рауль, потому что это тьма пустоты, небытия. И человек нарочно отдается ей, чтобы затеряться в ее глубинах. Он ничего не знает, ничего не чувствует, но потом в конце концов мало-помалу наступает пробуждение ото сна, медленное, мучительное возвращение. И оно так изнурительно, так изматывающе!
  — Я знаю, — промямлил Рауль, — я знаю.
  — Так изнурительно… — шепотом повторила Симонэ, и тело ее в изнеможении обмякло.
  — Но ты великолепна, Симонэ. — Он взял ее за руки, стараясь ободрить и заразить своим воодушевлением. — Ты неповторима. Величайший медиум, какого только видел свет.
  Она слабо улыбнулась и покачала головой.
  — Да уж поверь! — стоял на своем Рауль. Он вытащил из кармана два письма. — Видишь, это от профессора Роше и от доктора Женера из Нанси. Оба умоляют тебя не отказывать им и в дальнейших услугах, хотя бы иногда.
  — Нет! — вскричала Симонэ, вдруг резко поднимаясь на ноги. — Я не смогу, не смогу! С этим должно быть покончено, ты мне обещал, Рауль!
  Молодой человек в изумлении смотрел на Симонэ. Та повернулась к нему и дрожала, словно загнанный зверек. Он встал и взял ее за руку.
  — Да, конечно, — сказал он, — с этим будет покончено, ясное дело. Я упомянул об этих двух письмах единственно потому, что горжусь тобой, Симонэ.
  Она метнула не него косой настороженный взгляд.
  — А не потому, что когда-нибудь снова захочешь заставить меня работать?
  — Нет, что ты! — горячо заверил ее Рауль. — Разве что тебе самой захочется помочь старым друзьям.
  — Нет, никогда. — Голос ее зазвучал взволнованно. — Это небезопасно. Поверь мне, я чувствую. Опасность очень большая.
  Она сжала ладонями виски, постояла немного, потом подошла к окну.
  — Обещай, что мне больше никогда не придется заниматься этим, — попросила она чуть более спокойным тоном.
  Рауль подошел и обнял ее за плечи.
  — Милая, — с нежностью проговорил он, — даю слово, что начиная с завтрашнего дня ты больше никогда не будешь этим заниматься.
  Он почувствовал, как она вдруг вздрогнула.
  — Сегодня… — прошептала Симонэ. — Да, я совсем забыла про мадам Икс.
  — Она может прийти с минуты на минуту. — Рауль взглянул на часы. — Но, быть может, Симонэ… Если тебе нездоровится…
  Симонэ почти не слушала его, думая о своем.
  — Она странная женщина, Рауль, очень странная. В ее присутствии я испытываю какое-то отвращение и едва ли не ужас.
  — Симонэ! — Голос его звучал укоризненно, и девушка сразу же почувствовала это.
  — Да, Рауль, я знаю: ты — истый француз, и мать для тебя — святыня. Бесчеловечно с моей стороны испытывать такие чувства к женщине, потерявшей родное дитя и так убивающейся по умершей малютке. Но… я не могу этого объяснить… она… она такая огромная и черная… А ее руки? Ты обращал внимание на ее руки, Рауль? Громадные, сильные ручищи, сильные, как у мужчины. О!
  Она поежилась и закрыла глаза. Рауль снял руку с ее плеча и заговорил почти холодно:
  — Я и впрямь не понимаю тебя, Симонэ. Ведь ты — женщина и наверняка испытываешь сочувствие к другой женщине матери, лишившейся единственного ребенка.
  — О, тебе этого не понять, друг мой! — Симонэ раздраженно взмахнула рукой. — Тут невозможно ничем помочь. В тот миг, когда я впервые увидела ее, я почувствовала… страх! — Девушка резким движением простерла руку. — Ты помнишь, как долго я не соглашалась проводить с ней сеансы. Она принесет мне несчастье, я предчувствую это.
  Рауль пожал плечами.
  — Между тем на деле, как оказалось, она принесла тебе нечто совершенно противоположное, — сухо заметил он. — Все сеансы проходили с несомненным успехом. Дух маленькой Амелии начал повиноваться тебе с первого же раза, а материализация была просто поразительной. Жаль, что профессора Роше не было на последнем сеансе.
  — «Материализация»… — упавшим голосом повторила Симонэ. — Скажи мне, Рауль, это и правда такое чудо? Ты же знаешь, что я и понятия не имею о происходящем, пока пребываю в трансе.
  — На первых сеансах контур детской фигурки был окутан какой-то дымкой, — с воодушевлением пустился в объяснения Рауль. — Но на последнем… Да?
  — Симонэ, — вкрадчиво сказал Рауль, — на последнем сеансе это был уже настоящий, живой ребенок, из плоти и крови. Я даже дотронулся до девочки, но, увидев, что прикосновение причиняет тебе боль, помешал мадам Икс тоже сделать это. Я боялся, что она потеряет самообладание и нанесет тебе увечье.
  Симонэ опять отвернулась к окну.
  — Когда я очнулась, то почувствовала страшную усталость, — прошептала она. — Рауль, ты уверен… ты действительно уверен, что все это безвредно? Ты знаешь, что думает старая Элиза. Она полагает, что я якшаюсь с дьяволом! — Девушка рассмеялась, но как-то уж очень робко.
  — Тебе известно мое мнение, — мрачно и серьезно ответил Рауль. — Общение с неведомым всегда таит в себе опасность, но это благородное дело, поскольку оно служит науке. В мире всегда были мученики науки, первооткрыватели, дорого заплатившие за то, чтобы другие могли пойти по их стопам. Вот уже десять лет ты работаешь ради науки, работаешь ценой ужасного нервного напряжения. Но теперь твоя роль сыграна. С сегодняшнего дня ты вольна заниматься только собой и наслаждаться своим счастьем.
  Симонэ благодарно улыбнулась ему. К ней вновь вернулось спокойствие. Девушка бросила взгляд на часы.
  — Что-то мадам Икс запаздывает. Может, она и вовсе не придет?
  — Придет, я думаю. Твои часы немного спешат, Симонэ.
  Она прошлась по комнате, переставляя с места на место разные безделушки.
  — Любопытно, кто она такая, эта мадам Икс, — размышляла она вслух. — Откуда она родом, кто ее друзья и родные? Странно, что мы о ней ничего не знаем.
  — Большинство людей по возможности стараются сохранить инкогнито, обращаясь к медиуму. — Рауль пожал плечами. — Это простая предосторожность.
  — Вероятно, — равнодушно согласилась Симонэ. Маленькая фарфоровая вазочка, которую она держала в руках, выскользнула из пальцев и разлетелась на черепки, ударившись об изразцовую каминную полку.
  — Вот видишь! — Симонэ резко повернулась к Раулю. — Я не в себе. Ты не сочтешь меня трусихой, если я скажу мадам Икс, что не смогу работать сегодня?
  Под его удивленным взглядом она залилась краской.
  — Ты обещала, Симонэ… — осторожно начал он.
  — Я не могу, Рауль. — Она оперлась о стену. — Я не могу работать.
  И вновь его исполненный нежной укоризны взгляд заставил ее вздрогнуть.
  — Я не думаю о деньгах, Симонэ, хотя ты должна понимать, что сумма, предложенная этой женщиной за последний сеанс, огромна, просто колоссальна.
  — На свете есть вещи важнее денег, — оборвала его девушка. В голосе ее зазвучал вызов.
  — Разумеется, есть, — охотно согласился Рауль. — Я как раз об этом и говорю. Ну подумай сама: эта женщина — мать, потерявшая своего единственного ребенка. Если ты здорова, но капризничаешь, то можешь отказать богатой даме в прихоти. Но можешь ли ты отказать матери, которая хочет в последний раз взглянуть на свое дитя?
  Симонэ простерла руки исполненным отчаяния жестом.
  — Твои слова мучительны, но ты прав, — прошептала она. — Я сделаю то, что ты хочешь. Но теперь я поняла, чего я боюсь. Меня страшит слово «мать».
  — Симонэ!
  — Существуют некие первобытные, изначальные силы, Рауль. Цивилизация подавила большинство из них, но материнство неизменно и неистребимо от сотворения мира. Это чувство в равной мере присуще и животным, и человеческим существам. Нет на свете ничего похожего на любовь матери к своему детенышу. Эта любовь не считается ни с законами, ни с жалостью; она не ведает страха и беспощадно сметает все на своем пути. — Она умолкла, чтобы перевести дух, потом повернулась к Раулю, и по лицу ее скользнула мимолетная обезоруживающая улыбка. — Я сегодня говорю какие-то глупости, Рауль. Я и сама это знаю.
  — Приляг ненадолго, — он взял ее за руку, — отдохни до ее прихода.
  — Хорошо… — Она снова улыбнулась ему и вышла из комнаты.
  Рауль некоторое время стоял в глубоком раздумье, потом подошел к двери, пересек тесный холл и вошел к комнату, примыкавшую к нему с противоположной стороны. Это была гостиная, очень похожая на ту, которую он только что покинул, но в одной из ее стен была ниша, в которой стояло массивное кресло. Ниша была скрыта тяжелыми черными бархатными портьерами. Элиза занималась приготовлениями к сеансу. Она поставила рядом с нишей два стула и маленький круглый столик, на котором лежали бубен, рожок, карандаши и бумага.
  — «Последний раз»! — злорадно твердила Элиза. — О, месье, как бы мне хотелось, чтобы с этим было покончено. Пронзительно звякнул дверной звонок. — Это она, жандарм в женском обличье, — продолжала почтенная служанка. — И чего бы ей не сходить в церковь смиренно помолиться за упокой души малышки и поставить свечку Богоматери? Разве Всевышний не ведает, где наше благо?
  — Откройте, звонят! — повелительным тоном сказал Рауль.
  Служанка косо взглянула не него, но повиновалась. Не прошло и минуты, как она ввела в комнату посетительницу.
  — Я сообщу хозяйке о вашем приходе, мадам.
  Рауль сделал шаг вперед, чтобы приветствовать мадам Икс. «…Огромная и черная…» — всплыли в его памяти слова Симонэ. Посетительница была крупной женщиной, а черное траурное одеяние делало ее фигуру еще более грузной.
  — Боюсь, я немного запоздала, месье, — пробасила она.
  — Всего на несколько минут, — с улыбкой отвечал Рауль. — Госпожа Симонэ прилегла. Простите, но вынужден сообщить вам, что ей нездоровится: перенервничала и переутомилась.
  Ладонь посетительницы, протянутая для рукопожатия, неожиданно сжалась, будто тиски.
  — Но она проведет сеанс? — требовательно спросила мадам Икс.
  — О да, мадам.
  Посетительница облегченно вздохнула и опустилась на стул, отбросив одну из окутывавших ее черных накидок.
  — О, месье, вы не в состоянии представить себе то ощущение чуда и ту радость, которые приносят мне эти сеансы! — затараторила она. — Моя малютка! Моя Амелия! Видеть ее, слышать ее. Даже, быть может, протянуть руку и дотронуться до нее! Да, да! А почему бы и нет!
  — Мадам Икс… Как бы вам объяснить? — поспешно и твердо заговорил Рауль. — Вы ни в коем случае не должны ничего предпринимать иначе как под моим непосредственным руководством. В противном случае может возникнуть серьезная опасность.
  — Опасность для меня?
  — Нет, мадам, для медиума. Вы должны понимать, что происходящее здесь имеет определенное научное толкование. Постараюсь объяснить подоходчивее, не прибегая к специальной терминологии. Для того чтобы явить себя, духу необходимо воспользоваться материальной субстанцией, веществом медиума. Вы видели пар, истекающий из уст медиума? В конце концов он сгущается и создает подобие телесной оболочки умершего. Как мы считаем, эта видимая плазма в действительности представляет собой самое существо медиума. Когда-нибудь мы, надеюсь, докажем это, тщательно взвесив медиума и взяв различные пробы. Но этому очень мешают болевые ощущения и опасность, которой подвергается медиум, так или иначе общающийся с привидениями. При слишком поспешной и неосторожной материализации медиум может даже умереть.
  Мадам Икс внимательнейшим образом слушала его.
  — Это очень любопытно, месье. Скажите, а может ли техника материализации духа достигнуть таких высот, что станет возможным его отделение от источника — медиума?
  — Это совершенно фантастическое предположение, мадам.
  — Но так ли уж это невозможно в свете известных нам фактов? — стояла на своем посетительница.
  — Пока это совершенно невозможно.
  — А в будущем?
  Появление Симонэ избавило его от необходимости отвечать. Она была бледна и казалась слабой, но ей явно удалось полностью прийти в себя. Она обменялась рукопожатием с мадам Икс, но Рауль заметил, что ее при этом охватил трепет.
  — Известие о вашем неважном самочувствии огорчило меня, — сказала посетительница.
  — Пустое! — резковато ответила Симонэ. — Что же, начнем? — Она вошла в нишу и уселась в кресло. Внезапно Рауля охватил страх.
  — Ты еще не совсем окрепла! — воскликнул он. — Лучше отмени сеанс. Мадам Икс тебя поймет и не осудит.
  — Месье! — Возмущенная мадам Икс поднялась со стула.
  — Да, да, я убежден, что лучше было бы не проводить сеанс.
  — Но этот последний сеанс был обещан мне госпожой Симонэ!
  — Это так, — тихо подтвердила Симонэ. — И я готова исполнить свое обещание.
  — Я настаиваю на этом.
  — Я не нарушу верности слову, — холодно произнесла Симонэ и ласково добавила: — В конце концов, это ведь в последний раз, Рауль. В последний, благодарение Богу!
  По ее знаку Рауль задернул тяжелые черные портьеры, закрывая нишу, опустил занавески на окнах, и комната погрузилась в полумрак. Он жестом пригласил мадам Икс занять один из стульев, а сам приготовился опуститься на другой. Мадам Икс, однако, заколебалась.
  — Простите, месье, но… как вы понимаете, я всецело убеждена в вашей честности и в честности мадемуазель Симонэ. В то же время, чтобы мое свидетельство имело больший вес, я осмелилась принести кое-что с собой… — С этими словами она извлекла из сумочки клубок тонкой бечевки.
  — Мадам! — выпалил Рауль. — Это оскорбительно!
  — Просто мера предосторожности.
  — Повторяю: это оскорбительно!
  — Не понимаю вашего возмущения, месье, — холодно ответила мадам Икс. — Чего же вам опасаться, если сеансы проводятся без обмана?
  — Могу заверить вас, что мне нечего опасаться, мадам. — Рауль презрительно усмехнулся. — Если угодно, можете связать меня по рукам и ногам.
  Эта тирада не возымела ожидаемого действия. Мадам Икс невозмутимо сказала:
  — Благодарю вас. — И двинулась к нему с мотком бечевки.
  — Нет, Рауль! Не давай ей сделать этого! — вдруг воскликнула скрытая портьерами Симонэ. Посетительница глумливо рассмеялась.
  — Мадемуазель боится, — довольно язвительно заметила она.
  — Да, я боюсь.
  — Подумай, что ты говоришь, Симонэ. — Рауль повысил голос. — Мадам Икс явно считает нас шарлатанами.
  — Мне нужна полная уверенность, — угрюмо произнесла мадам Икс и начала неторопливо, тщательно, крепко-накрепко привязывать Рауля к стулу.
  — Узлы у вас получились на славу, мадам. Поздравляю, — проговорил Рауль, когда дело было сделано. — Теперь вы довольны?
  Мадам Икс не ответила. Она покружила по комнате, внимательно осмотрела стенные панели, потом заперла ведущую в прихожую дверь, взяла себе ключ и вернулась на свое место.
  — Ну, — произнесла она ничего не выражающим тоном, — теперь я готова.
  Шли минуты. Дыхание Симонэ за портьерой становилось все тяжелее, все сдавленнее. Потом звук дыхания стих и послышались стоны. Опять недолгая тишина, вдруг прерванная звоном бубна. Рожок подпрыгнул на столе и свалился на пол, послышался смех. Кажется, закрывавшие нишу портьеры чуть раздвинулись, и в образовавшуюся щель стала заметна фигура медиума с опущенной на грудь головой. Мадам Икс внезапно ахнула. С уст медиума сорвалась тонкая струйка пара. Она начала сгущаться и приобретать очертания маленькой детской фигурки.
  — Амелия, малышка моя! — севшим голосом выдавала мадам Икс.
  Облачко пара все сгущалось. Рауль не верил своим глазам: никогда прежде материализация не проходила так удачно. Перед ним стоял ребенок — настоящий ребенок, из плоти и крови.
  — Мама! — послышался тонкий детский голосок.
  — Девочка моя! — вскричала мадам Икс. — Девочка моя!
  Она начала подниматься со стула.
  — Осторожнее, мадам! — предостерег ее Рауль. Привидение потихоньку выходило из-за портьер. Это был ребенок. Перед ними, протянув руки, стояла девочка.
  — Мама!
  — О! — Мадам Икс привстала.
  — Мадам! — заволновался Рауль. — Медиум…
  — Я должна прикоснуться к ней! — сдавленно выпалила посетительница, делая шаг вперед.
  — Ради Бога, мадам, не теряйте голову! — Рауль был не на шутку встревожен. — Немедленно сядьте на место!
  — Моя малютка! Я должна прикоснуться к ней!
  — Мадам, я настоятельно требую, чтобы вы сели! — Он отчаянно старался освободиться от пут, но мадам Икс потрудилась на совесть: Рауль был беспомощен. Его охватило ужасное ощущение надвигающейся беды. — Именем Господа Бога нашего, мадам, сядьте! — вскричал Рауль. — Вы забыли о медиуме!
  Мадам Икс не обращала на него никакого внимания. Она совершенно преобразилась. Лицо ее исказила гримаса нездорового восторженного экстаза; простертая рука коснулась стоявшего у портьеры ребенка. Медиум издала исполненный муки стон.
  — Господи! — неистовствовал Рауль. — Господи! Это ужасно! Медиум…
  — Почему я должна тревожиться о вашем медиуме? — мадам Икс повернулась к нему и грубо расхохоталась. — Мне нужен мой ребенок!
  — Вы сошли с ума!
  — Повторяю — это мой ребенок! Мой! Плоть от плоти и кровь от крови моей! Моя малютка возвращается ко мне из царства смерти! Она вновь жива, она дышит…
  Рауль открыл было рот, но нужные слова не шли ему на ум. Эта женщина была просто ужасна. Страсти настолько захватили ее, что она стала жестокой и беспощадной. Губы ребенка дрогнули, и слово «мама» в третий раз эхом прошелестело по комнате.
  — Иди ко мне, моя крошка! — воскликнула мадам Икс и порывистым движением заключила ребенка в объятия.
  Из-за портьеры раздался полукрик-полустон, полный невыносимой боли.
  — Симонэ! — взывал Рауль. — Симонэ!
  Взор его помутился. Он только успел заметить, как перед ним промчалась мадам Икс. Распахнув дверь, она выбежала на лестницу.
  Крик за портьерой не стихал. Это был жуткий, пронзительный вопль, какого Раулю еще никогда не доводилось слышать. Он оборвался, перейдя в какое-то страшное бульканье. Потом раздался глухой стук падающего тела.
  Рауль, словно безумец, пытался освободиться от спутывающей его веревки. Неистовым усилием он сумел сделать невозможное и разорвал узлы. Едва веревка упала на пол, в комнату влетела заплаканная, кричащая Элиза.
  — Госпожа! Госпожа…
  — Симонэ! — позвал Рауль.
  Они отбросили портьеры. Рауль отпрянул.
  — Господи! — прошептал он. — Кровь!.. Все залито кровью…
  — Ну вот, госпожа умерла, — послышался рядом срывающийся голос Элизы. — Все кончено. Но почему, месье? Скажите, что случилось? Почему она стала вполовину меньше, чем была? Что здесь произошло?
  — Не знаю, — слабым, измученным голосом ответил Рауль и вдруг сорвался на крик: — Не знаю! Но, наверное… Нет, я схожу с ума! Симонэ! Симонэ!
  
  1933 г.
  
  «SOS»
  Глава 1
  — Уф! — удовлетворенно выдохнул мистер Динсмид и, отступив на шаг, с законной гордостью осмотрел круглый стол.
  Отблески пылавшего в камине огня лениво ползали по белоснежной скатерти и, натыкаясь на столовое серебро, превращались в ослепительные вспышки.
  — Может… еще что-нибудь? — неуверенно спросила его жена, маленькая увядшая женщина с бесцветным лицом и гладко зачесанными жидкими волосами. Она всегда нервничала.
  — Ни в коем случае! — добродушно рявкнул ее муж. — Все уже есть.
  Это был крупный мужчина с сутулыми плечами и широким красным лицом, на котором весело поблескивали крохотные поросячьи глазки, почти скрытые буйно разросшимися бровями. На внушительном подбородке мистера Динсмида волосы почему-то расти не желали.
  — Может, лимонаду? — чуть слышно пискнула миссис Динсмид.
  Ее муж энергично помотал головой.
  — Дался тебе этот лимонад. Ты взгляни в окно. Дождь и слякоть. В такую погоду нет ничего лучше, чем чашка горячего чая.
  Он игриво подмигнул ей и снова принялся обозревать стол.
  — Думаю, добрая яичница, холодная солонина и хлеб с сыром будут в самый раз. Да, именно так я и думаю. Так что ступай, мать, и быстренько приготовь нам ужин. Шарлотта на кухне. Она поможет.
  Миссис Динсмид тщательно сложила свое вязание и поднялась.
  — А ты заметил, как она повзрослела? — робко поинтересовалась она. — Настоящая красавица!
  — Ага! — хмыкнул мистер Динсмид. — Прямо-таки вылитая мамочка. Ладно, ступай-ступай, нечего резину тянуть.
  Оставшись один, он принялся прохаживаться по комнате, напевая что-то себе под нос. Выглянув в окно, он пробормотал: «Ну и погодка! Непохоже, чтобы у нас сегодня были гости», — и тоже вышел из комнаты.
  Минут через десять вошла миссис Динсмид, неся блюдо с яичницей. Следом за ней появились обе ее дочери с остальной провизией. Шествие замыкали мистер Динсмид и его сын Джонни. Усевшись на свое место, глава семейства привычно забормотал:
  — Благодарим Тебя за… и так далее, и тому подобное. И особая благодарность, — неожиданно заключил он, — тому, кто придумал консервы. Хотел бы я знать, что бы мы без них делали, когда мясник забывает доставить в нашу глушь недельный заказ?
  Он принялся привычно разделывать солонину.
  — Не понимаю, кому вообще пришло в голову строить дом у черта на куличках, — раздраженно заметила одна из дочерей, Магдален. — Немудрено, что мы никого не видим.
  — Ага, — жизнерадостно промычал ее отец, — никогошеньки.
  — До сих пор не пойму, зачем ты его купил, па, — заметила вторая дочь, Шарлотта.
  — Не поймешь, дитя мое? Ну, у меня были на то причины. Еще какие причины…
  Он попытался поймать взгляд жены, но та нахмурилась и отвела глаза.
  — Да еще с привидениями, — продолжала Шарлотта. — Ни за что на свете не согласилась бы ночевать тут одна.
  — Чушь какая! — фыркнул ее отец. — Можно подумать, ты хоть раз что-то такое видела. Ну что, скажешь, видела?
  — Видеть не видела, но вот…
  — Ну что такое?
  Шарлотта поежилась и промолчала. Порыв ветра хлестнул струей дождя по оконному стеклу, и миссис Динсмид выронила ложку. В наступившей тишине звон показался оглушительным.
  — Что-то ты, мать, сегодня разнервничалась, — невозмутимо проговорил мистер Динсмид. — Ветер разгулялся, только и делов. Так что прекрати дергаться. Мы дома, в тепле и уюте, и очень непохоже, чтобы кто-то поперся к нам за тридевять земель в такой ливень. Это слишком бы походило на чудо. А чудес, как тебе известно, не бывает, — удовлетворенно заключил он и еще раз повторил:
  — Нет, не бывает.
  Не успели эти слова слететь с его губ, как в дверь постучали. Миссис Динсмид тоненько охнула и вцепилась в свою шаль. Ее муж на секунду точно окаменел.
  — Что за черт? — выдавил наконец он.
  — Чудо, па, — сказала Магдален, наклоняясь к нему. — Так что лучше тебе встать и впустить кто бы там ни был.
  
  Глава 2
  Двадцатью минутами раньше затерянный в дожде и тумане Мортимер Кливленд проклял свое невезение и свою машину в придачу. Два прокола в течение десяти минут — это уже слишком! И, разумеется, это должно было случиться именно здесь, в этой глуши, среди голых и безжизненных Уилтширских холмов и непременно на ночь глядя.
  Он покрутил головой, без особой надежды всматриваясь в плотную пелену тумана, и неожиданно уловил слабый проблеск света на вершине холма. Секундой позже свет исчез, но, терпеливо подождав несколько минут, Мортимер был вознагражден повторной вспышкой. Поразмыслив с минуту, он бросил машину на дороге и решительно зашагал вверх по склону.
  Вскоре пелена тумана осталась внизу, и Мортимер увидел, что свет шел из окна маленького домика. По крайней мере, не придется ночевать в машине… Мортимер ускорил шаги, согнувшись в три погибели, чтобы противостоять натиску дождя и ветра, казалось, задавшихся целью во что бы то ни стало сбросить его с холма.
  Хотя подавляющему большинству простых смертных имя Мортимера Кливленда не сказало бы ровным счетом ничего, в определенных кругах он был своего рода знаменитостью. Известнейший психиатр, автор двух превосходных монографий о подсознании, он к тому же был членом Общества по изучению психических явлений и изучал оккультизм — в той мере, в какой тот касался его основной профессии.
  Природа наградила его крайней восприимчивостью — способностью, которую он еще более развил специальными упражнениями и длительной тренировкой. Добравшись наконец до двери и постучавшись, он тут же ощутил легкое возбуждение и прилив любопытства. Все его ощущения внезапно обострились до предела.
  Изнутри явственно доносился гул голосов, тотчас же стихших, едва он постучал. Потом он услышал, как кто-то отодвигает стул, и вскоре ему открыли. На пороге стоял мальчик лет пятнадцати. Заглянув через его плечо внутрь, Кливленд увидел картину, живо напомнившую ему картины голландских мастеров.
  Семья, при свечах ужинающая за круглым столом… Красные отблески камина на скатерти и на лицах… Крупный плотный мужчина по одну сторону стола, маленькая седая женщина с испуганным лицом — напротив… Девушка, сидящая лицом к двери… Ее широко раскрытые глаза смотрели прямо на Кливленда, рука с чашкой замерла на полпути к губам…
  Она была на редкость красива, и красота ее была очень необычной. Золотисто-рыжие волосы, словно мерцающее облако, оттеняли нежное лицо, широко расставленные прозрачно-серые глаза чуть испуганно смотрели на незнакомца. Линии ее губ и подбородка были такими же, как у итальянских мадонн эпохи раннего Возрождения.
  Какое-то мгновение в комнате царила абсолютная тишина. Потом Кливленд шагнул внутрь и объяснил, что заставило его нарушить их уединение. Когда он закончил свой незамысловатый рассказ, почему-то снова возникла тягостная пауза. Наконец глава семьи медленно, словно через силу, поднялся.
  — Что ж, добро пожаловать, мистер… Кливленд, вы сказали?
  — Да, совершенно верно, — улыбнулся тот.
  — Ну, располагайтесь, мистер Кливленд. Как говорится, в такую погоду никто даже собаку… гм… Проходите к камину. Эй, Джонни, может, все-таки закроешь дверь? Или ты намерен всю ночь торчать на пороге?
  Кливленд сел на деревянный табурет у самого огня. Джонни закрыл наконец дверь.
  — Меня зовут Динсмид, — заявил глава семьи, внезапно превращаясь в радушного хозяина. — Это вот моя хозяйка, а это дочки, Шарлотта и Магдален.
  Кливленд увидел лицо девушки, сидевшей спиной к двери. Оно было не менее прекрасным, чем у ее сестры. Но сходства ни малейшего. Иссиня-черные волосы, мраморно-белое лицо, тонкий орлиный нос и строгий рот. Эта красота и манила, и почти пугала, холодная и надменная. Девушка медленно кивнула, не отрывая от Кливленда глаз. Это был откровенно изучающий взгляд.
  — Глоточек чего-нибудь горяченького, мистер Кливленд? — подмигнул ему хозяин.
  — Огромное спасибо. С удовольствием бы выпил чаю.
  Мистер Динсмид удивленно на него воззрился и, с минуту потоптавшись на месте, одну за другой взял со стола все пять чашек и выплеснул их в помойное ведро.
  — Этот уже остыл, — бросил он. — Завари новый, мать.
  Миссис Динсмид поднялась и, схватив чайник, поспешила на кухню. Мортимеру показалось даже, что она рада уйти из комнаты.
  Вскоре она вернулась со свежей заваркой, и незваного гостя принялись чуть ли не насильно кормить ужином.
  Мистер Динсмид не умолкал ни на минуту. Он явно был в ударе. Он рассказал о себе все. Он был весел и красноречив. Совсем недавно он оставил наконец труды праведные, сколотив приличный капиталец, и, посовещавшись с женой, решил перебраться за город. Истосковались они по свежему воздуху, в этом-то все и дело. Октябрь да ноябрь, понятно, время не совсем удачное, но они уже просто не могли ждать. Жизнь такая штука… Никогда не знаешь, что будет завтра. Ну, вот они и купили этот дом. Восемь миль от ближайшего населенного пункта и девятнадцать от того, какого-никакого города. Нет, они не жалуются. Девочкам тут, конечно, скучновато, но они с женой просто не нарадуются.
  Он все говорил и говорил, и этот стремительный журчащий поток слов почти заворожил Кливленда. Он буквально млел в этой уютной домашней атмосфере. И однако, никак не мог избавиться от ощущения, возникшего, едва он переступил порог. Он явственно ощущал угрозу, исходящую от одного из пятерых сидевших за столом, — правда не мог понять, от кого именно. В конце концов он решил, что у него просто разыгралось воображение. Нервы ни к черту! Он напугал их своим внезапным появлением, только и всего.
  Он деликатно поинтересовался, нельзя ли у них переночевать. Оказалось, все уже давно было решено.
  — Вы остаетесь у нас, мистер Кливленд, куда ж вам иначе деваться. У нас есть свободная комната, и, хотя моя пижама будет вам, пожалуй, великовата — все лучше, чем ничего. А к утру просохнет и ваш костюм.
  — Вы так добры…
  — Пустяки, — добродушно отмахнулся мистер Динсмид. — Я же говорю: в такую погоду хороший хозяин и собаку во двор не выгонит. Магдален, Шарлотта, приготовьте гостю комнату.
  Девушки вышли, и вскоре Мортимер услышал их легкие шаги наверху.
  — Да, наверное, вашим прелестным дочерям здесь действительно скучновато, — с улыбкой сказал он.
  — Красавицы, правда? — с отцовской гордостью заметил мистер Динсмид. — Не то что мы со старухой. Ну да нам грех жаловаться. Очень мы с ней друг к другу привязаны, мистер Кливленд, как на духу вам скажу. Верно, Мегги?
  Миссис Динсмид вымученно улыбнулась и опустила глаза к вязанию. Ее спицы так и мелькали.
  Вскоре комната была готова, и Мортимер, еще раз поблагодарив хозяев за гостеприимство, изъявил намерение отправиться ко сну.
  — А грелку в постель положили? — подняла голову миссис Динсмид, внезапно вспоминая о своих обязанностях хозяйки дома.
  — Конечно, мама, даже две.
  — Ну и хорошо, — кивнула миссис Динсмид. — Покажите мистеру Кливленду комнату, девочки, и посмотрите, не нужно ли чего еще.
  Магдален подошла к окну и проверила, заперты ли ставни. Шарлотта окинула взглядом приготовленные умывальные принадлежности. Сестры еще немного задержались в дверях.
  — Доброй ночи, мистер Кливленд. Вы уверены, что ничего больше не нужно?
  — Нет-нет, спасибо. Я и так доставил вам слишком много хлопот. Доброй ночи.
  Они вышли и прикрыли за собой дверь. Мортимер не спеша разделся и, облачившись в розовую пижаму мистера Динсмида, сложил свою одежду и вынес ее в коридор, как его просили. Снизу доносился приглушенный голос мистера Динсмида. Невероятно! Казалось, этот человек решительно не способен молчать. Странный тип. Впрочем, и все остальные тоже со странностями. Или ему просто так показалось?
  Он медленно вернулся в комнату, закрыл дверь и в задумчивости постоял у кровати. Его взгляд упал на туалетный столик красного дерева, и Кливленд даже вздрогнул от неожиданности… На пыльной поверхности отчетливо виднелись выведенные пальцем буквы: SOS?
  Мортимер не верил своим глазам. Выходит, все его смутные подозрения не напрасны. Что-то в этом доме было не так. SOS. Призыв о помощи. Но чей же пальчик написал это? Магдален или Шарлотты? Он смутно помнил, что, прежде чем уйти, они обе ненадолго замешкались у этого столика. Так кто же из них тайком вывел эти три буквы?
  Он представил себе лица девушек. Холодное замкнутое лицо Магдален… Лицо Шарлотты, каким он увидел его впервые… Испуганное, с широко распахнутыми глазами, в которых угадывалось нечто, чему он никак не мог подобрать названия…
  Он снова подошел к двери и осторожно ее приоткрыл. Мистера Динсмида больше не было слышно. В доме царила тишина.
  Мортимер задумался.
  «Сегодня уже поздно что-либо предпринимать. Но завтра… Завтра посмотрим».
  
  Глава 3
  Проснулся он рано, спустился в гостиную, затем прошел в сад. Ночью тоже шел дождь, и в воздухе пахло свежестью. Мистер Мортимер с удивлением обнаружил, что кое-кто встал еще раньше. В дальнем конце сада, облокотившись на изгородь, стояла Шарлотта, любуясь утренним пейзажем. Сердце Кливленда учащенно забилось. В глубине души он почему-то не сомневался, что послание на столе написала именно Шарлотта. Услышав его шаги, она обернулась.
  — Доброе утро. — Она смотрела на него открыто и доверчиво, как ребенок. В ее глазах не было ни намека на объединяющую их тайну.
  — Не просто доброе — изумительное, — улыбнулся Мортимер. — Никакого сравнения с прошлой ночью.
  — Да… правда.
  Мортимер небрежно протянул руку к какому-то деревцу и отломил веточку. Задумчиво глядя вдаль, он принялся рассеянно водить ею по еще не просохшей земле. Он начертил «S», потом «О» и, наконец, «S». Пристально взглянув на девушку, он не обнаружил, однако, ни малейших признаков понимания.
  — Вы знаете, что это означает? — отчаявшись, спросил он.
  Шарлотта взглянула на землю и, нахмурившись, неуверенно проговорила:
  — Кажется, это передают пароходы, то есть вообще корабли, когда терпят бедствие?
  Мортимер кивнул.
  — Вчера вечером кто-то написал это на столике в моей спальне, — тихо сказал он. — Я думал, может, вы?
  Она взглянула на него с искренним изумлением.
  — Я? Нет, конечно.
  Значит, он ошибался. Разочарование оказалось неожиданно сильным. Ведь он был почти уверен — почти. А интуиция нечасто его подводила.
  — Вы уверены? — упорствовал он.
  — Ода.
  Они медленно пошли к дому. Казалось, Шарлотта напряженно о чем-то думает. Он несколько раз пытался заговорить с нею, но она отвечала невпопад. Неожиданно она тихо и торопливо заговорила:
  — Странно, что вы спросили об этой надписи. SOS… Я этого, конечно, не писала, но… впору бы написать.
  Он остановился, чтобы взглянуть ей в лицо, но она даже не сбавила шага.
  — Я знаю, это звучит глупо, но я так боялась… И, когда вчера вечером появились вы, это выглядело как-будто… как будто ответ.
  — Но чего же вы боялись? — поспешно спросил Кливленд.
  — Не знаю.
  — Не знаете… — растерянно повторил он.
  — Наверное, это дом. С каждым днем он действует на нас все сильнее и сильнее. Мы все меняемся. Отец, мама и Магдален, они уже очень изменились.
  Мортимер не сразу нашелся, что ответить, и Шарлотта продолжила:
  — Вы знаете: говорят, здесь водятся призраки.
  — Как вы сказали? — переспросил он, заинтересовываясь все больше.
  — Ну, несколько лет назад какой-то человек убил здесь свою жену. Это выяснилось, уже когда мы сюда приехали. Отец говорит, все это ерунда, но я… Даже не знаю.
  Мортимер задумался.
  — И это убийство, — деловито спросил он, — случилось в комнате, где я провел ночь?
  — Вот этого я не знаю.
  — Занятно, — проговорил Мортимер больше для себя. — Что ж, очень даже возможно…
  Шарлотта вопросительно на него взглянула.
  — Мисс Динсмид, — мягко спросил Мортимер, — вы никогда не задумывались, что, возможно, обладаете экстрасенсорными способностями?
  Девушка смотрела на него в полном недоумении.
  — Думаю все-таки, что это вы написали SOS вчера вечером, — спокойно продолжал он. — Совершенно неосознанно, разумеется. Любое преступление оставляет очень сильное поле, которое способно воздействовать на чувствительный мозг, как, скажем, ваш, проецируя на него мысли и ощущения жертвы. Думаю, несколько лет назад та женщина написала на столе SOS, и вчера вечером вы совершенно неосознанно в точности повторили ее действия.
  Лицо Шарлотты прояснилось.
  — Понимаю, — задумчиво проговорила она. — Вы думаете, в этом все дело?
  В этот момент ее позвали из дома, и она ушла, оставив Мортимера в одиночестве расхаживать по садовой дорожке. Он и сам не знал, удовлетворен ли собственным объяснением, стыкуется ли оно с известными ему фактами и является ли достаточным основанием для возникшего у него вчера за столом ощущения угрозы.
  С одной стороны, все вроде бы сходилось, но с другой… Все-таки его внезапное появление вчера вечером вызвало слишком уж сильное замешательство.
  «Я чересчур увлекся парапсихологией, — сказал он себе. — Все это, конечно, прекрасно объясняет поведение Шарлотты, но никак не других. Мое появление буквально повергло их в шок — всех, кроме, пожалуй, Джонни. Что бы это ни было, Джонни явно остался в стороне».
  Уверенность в этом была настолько же полной, насколько и беспричинной. Кливленд не переставал себе удивляться. И как раз в этот момент Джонни вышел из дома и, подойдя к гостю, неловко пробормотал:
  — Завтрак готов. Пойдемте?
  И, заметив, что Кливленд рассматривает его руки, сокрушенно рассмеялся.
  — Никак не удается отмыть. Химикаты, знаете, — важно пояснил он. — Обожаю химию. Па это просто бесит. Хочет, чтобы я стал инженером, как он. А я твердо решил стать ученым. Химиком.
  В окне появился мистер Динсмид, и при одном только виде его широкого и благодушного улыбающегося лица Кливленда тут же охватила совершенно непонятная неприязнь. Миссис Динсмид была уже за столом. Когда она пожелала ему доброго утра своим невыразительным голосом, он еще больше уверился, что по какой-то причине она его боится.
  Последней явилась Магдален и, коротко кивнув гостю, села напротив.
  — Надеюсь, вы хорошо спали? — осведомилась она. — Постель была удобной?
  Она очень серьезно смотрела на Кливленда, и тот готов был поклясться, что, когда он учтиво поблагодарил ее и заверил, что все было прекрасно, на ее холодном лице промелькнуло что-то очень похожее на разочарование. «Интересно, — подумал он, — а чего же она ожидала еще услышать?»
  Он повернулся к мистеру Динсмиду.
  — Я смотрю, ваш парнишка увлекается химией? — одобрительно заметил он.
  Послышался звон разбитой посуды, и миссис Динсмид принялась суетливо собирать осколки своей чашки.
  — Ну-ну, Мегги, — проговорил ее муж, причем Морчимеру показалось, что он не столько успокаивает, сколько пытается ее предостеречь.
  Затем мистер Динсмид повернулся к гостю и угостил его очередной порцией своего красноречия. В течение последующих пяти минут Кливленд узнал все о преимуществах профессии инженера и несбыточных иллюзиях, которыми любит тешить себя современная молодежь.
  После завтрака он вышел в сад и закурил. Очевидно, пора было прощаться. Затягивать свое пребывание без убедительного предлога было решительно невозможно. Ему безумно не хотелось уезжать, но какой, к черту, тут можно было найти предлог?
  Обдумывая это, он не спеша прогуливался по дорожке, огибавшей дом. Проходя мимо кухонного окна, он отчетливо расслышал, как мистер Динсмид произнес:
  — Это же целая куча денег!
  Кливленд тут же застыл на месте — к счастью, у его ботинок каучуковые подошвы, позволяющие передвигаться практически бесшумно. Ответа миссис Динсмид он не расслышал, но не услышать голос ее мужа было просто невозможно.
  — Адвокат сказал, почти шестьдесят тысяч фунтов!
  Кливленд вовсе не собирался подслушивать, но отошел от окна не сразу. Упоминание о деньгах объясняло многое. Там, где решается судьба шестидесяти тысяч фунтов стерлингов, люди всегда ведут себя странно. И очень редко — достойно.
  Из дома вышла Магдален, однако ее тут же окликнул голос мистера Динсмида, и она снова исчезла внутри. Вскоре показался и сам мистер Динсмид.
  — Отличное выдалось утречко, — благодушно заметил он. — Надеюсь, с вашей машиной ничего не случилось. Ему явно не терпелось отделаться от незваного гостя. Кливленд еще раз поблагодарил его за столь своевременный приют.
  — Пустяки, не о чем и говорить, — отмахнулся тот. Из дома снова вышла Магдален, но теперь уже вместе с Шарлоттой. Девушки под руку направились к грубой деревянной скамейке, стоявшей поодаль, и Кливленд откровенно залюбовался ими. Золотистые волосы и волосы черные как смоль. Удивительный контраст.
  — Какие они все же разные! — вырвалось у него. Мистер Динсмид, раскуривавший свою трубку, вздрогнул и уронил спичку.
  — А? Да-да, есть такое дело.
  Интуиция редко подводила Кливленда.
  — На самом деле они не сестры, да? — как можно небрежнее обронил он.
  Мистер Динсмид искоса взглянул на него и, немного поколебавшись, произнес:
  — Верно, сэр. Одна — найденыш. Мы взяли ее совсем крошкой и воспитали как родную дочь. Она-то сама об этом не знает. Пока не знает, — добавил он со вздохом.
  — Пора получать наследство? — безмятежно предположил Кливленд.
  Мистер Динсмид смерил его внимательным взглядом и, похоже, решил, что уже достаточно долго был вежливым.
  — И как это вы догадались, сэр, — процедил он, почти уже не скрывая враждебности.
  — Телепатия, — подмигнул ему Кливленд.
  — Ну-ну. Собственно говоря, мы удочерили девочку по просьбе ее матери. За вознаграждение, ясное дело. Мне тогда как раз нужны были деньги: только открыл свое дело… Ну, а несколько месяцев назад я наткнулся в газете на объявление, и, похоже, речь в нем шла как раз о нашей Магдален. Я ответил, и на меня тут же насели адвокаты. Разговоров было — не оберешься. Не очень-то они мне доверяли, да оно и понятно. Впрочем, теперь все уладилось, и на той неделе я повезу ее в Лондон. Она, правда, еще не знает… Оказывается, ее отцом был какой-то богатый еврей. О существовании дочери он узнал за несколько месяцев до смерти. Тут же завещал ей все свои деньги и нанял кучу детективов, чтобы те ее разыскали.
  История выглядела вполне убедительной. Тем не менее Кливленда не оставляло чувство, что за всем этим кроется что-то еще. Однако он вовсе не хотел, чтобы Динсмид догадался о его подозрениях.
  — Ну и ну, — сказал он, сдержав скептическую усмешку. — А говорят, чудес не бывает. Мои сердечные поздравления мисс Магдален. С ее красотой, а теперь еще и с деньгами, ее ждет блестящее будущее.
  — Это точно, — тут же смягчился ее отец. — И она заслужила это как никто другой.
  В его голосе звучала самая искренняя привязанность.
  — Ну, — сказал Мортимер, — мне, пожалуй, пора. Еще раз огромное вам за все спасибо.
  Сопровождаемый хозяином, он зашел в дом попрощаться с миссис Динсмид. Когда они вошли, она стояла у окна спиной к двери.
  — А вот и мистер Кливленд! Желает с тобой попрощаться! — громогласно объявил ее муж.
  Миссис Динсмид вздрогнула и резко обернулась, выронив что-то из рук. Мортимер поспешно наклонился и поднял с пола фото Шарлотты в кокетливой шляпке, которые были в моде лет двадцать пять тому назад. Протянув его миссис Динсмид, он поблагодарил и ее. И снова его поразил затаенный страх в ее взгляде и это загнанное, измученное выражение…
  Девушек в гостиной не было, но Кливленд ничем не выдал своего желания их увидеть. У него уже возникли кое-какие догадки, которые очень скоро подтвердились.
  Не успел он пройти и полмили, как из придорожных кустов вышла Магдален.
  — Мне нужно было поговорить с вами, — сказала она.
  — Я ждал этого. Это ведь вы написали вчера SOS на столике в моей комнате, верно?
  Магдален кивнула.
  — Почему? — мягко спросил Мортимер. Девушка отвернулась и принялась обрывать листья с ближайшего куста.
  — Не знаю, — сказала она наконец. — Правда, не знаю.
  — Попробуйте, хотя бы объяснить.
  Магдален глубоко вздохнула.
  — Понимаете, я не из тех, кто вечно что-то выдумывает. Я воспринимаю жизнь такой, как она есть. Вы, я знаю, верите в духов и привидения. А я — нет… В нашем доме, — она махнула рукой в сторону вершины холма, — происходит что-то очень плохое. Я имею в виду, действительно происходит. И не только из-за… каких-то там… отголосков прошлого. Все началось с тех самых пор, как мы сюда приехали. И с каждым днем это становится все заметнее. Мы все меняемся. Отец, мама, Шарлотта…
  — А Джонни… Джонни тоже меняется? — перебил ее Мортимер.
  В устремленном на него взгляде Магдален мелькнуло что-то похожее на уважение.
  — Нет, — сказала она. — Я только теперь об этом подумала. Джонни все тот же. Он единственный, кого это не коснулось. По крайней мере, вчера за чаем, он еще был прежним.
  — А вы? — спросил Мортимер.
  — Я теперь все время чего-то боюсь — безумно. Как в детстве, когда не знаешь даже, что именно тебя пугает. А отец… он стал очень странным. Именно странным, иначе и не скажешь. Когда он заговорил вчера о чуде, я просто молила Бога — понимаете, просто молила — чтобы оно свершилось… И в дверь постучали вы.
  Она неожиданно смолкла и смерила его ледяным взглядом.
  — Я, должно быть, кажусь вам сумасшедшей, — надменно сказала она.
  — Нет, — ответил Мортимер, — напротив. Вы кажетесь мне исключительно разумным человеком. Это совершенно естественно: чувствовать надвигающуюся опасность.
  — Вы меня не поняли, — нетерпеливо перебила его Магдален. — Я боюсь… не за себя.
  — Тогда за кого же?
  Магдален растерянно покачала головой.
  — Не знаю. Я написала SOS, повинуясь какому-то импульсу. Мне почему-то казалось — глупость, конечно, — что они, остальные, не позволят мне попросить вас. Причем я и сама не знаю, о чем хотела вас попросить. Я и сейчас не знаю.
  — Не волнуйтесь, — сказал Мортимер, — я это сделаю.
  — Но что вы можете?
  Мортимер улыбнулся.
  — Я умею думать!
  Девушка подняла на него глаза, явно пытаясь понять, не шутит ли он.
  — Ну да, — подтвердил Мортимер. — Думать. Вы не поверите, чего можно достичь таким способом. А теперь скажите: вчера вечером — до того, как я появился — за столом не прозвучало ничего, что привлекло ваше внимание или показалось странным?
  Магдален нахмурилась.
  — Да нет, кажется. Ну, па сказал матери, что Шарлотта вылитая ее копия, и как-то странно засмеялся, но что же тут подозрительного?
  — Ничего, — согласился Мортимер, — кроме разве того, что они совершенно не похожи.
  Он надолго задумался, а когда поднял наконец глаза, то обнаружил, что Магдален терпеливо ждет от него объяснений.
  — Ступайте домой, дитя мое, — сказал он. — Я постараюсь вам помочь.
  Магдален послушно двинулась по направлению к дому. Мортимер еще немного прошелся, потом сошел с дороги и улегся на траву. Закрыв глаза, он усилием воли сосредоточился на событиях последних двух дней. Вскоре перед его глазами потянулись обрывки воспоминаний. То одни, то другие образы появлялись и исчезали без всякой видимой связи… И тем не менее связь была.
  Джонни! Все замыкалось на Джонни. На абсолютно невинном, никогда не меняющемся Джонни, стоящем выше всяких подозрений и которым, тем не менее, замыкался этот странный зловещий круг. В его ушах снова раздался звон разбившейся чашки. Что же тогда так напугало миссис Динсмид? Неужели случайное упоминание о безобидном увлечении ее сына? Тогда он не обратил внимания на ее мужа, теперь же перед его мысленным взором отчетливо предстал мистер Динсмид, застывший с так и не донесенной до рта чашкой.
  Чашкой. Чашкой, через край которой на него смотрели испуганные глаза Шарлотты, когда он так неожиданно появился на пороге их дома. Чашка… В его памяти тут же всплыло другое воспоминание. Мистер Динсмид, выливающий чай в помойное ведро. «Этот уже остыл». Пар, поднявшийся над ведром. Не может быть, чтобы чай и впрямь был таким уж холодным.
  В его памяти возникло какое-то смутное воспоминание. Что-то такое он слышал, и совсем недавно… Не больше месяца… Какой-то случай с отравлением… Вся семья… Мышьяк, оставленный в кладовой, просыпался в пакет с мукой… Да, он читал об этом в газете. Возможно, мистер Динсмид читал тоже.
  Ситуация начала проясняться.
  Через полчаса Мортимер Кливленд энергично поднялся на ноги.
  
  Глава 4
  Все снова сидели за круглым столом. На этот раз ужин состоял из вареных яиц и свинины. Глава семьи собственноручно принес с кухни большой чайник, из носика которого с шипением рвался пар.
  — Погода сегодня не чета вчерашней, — промолвила миссис Динсмид, взглянув в окно.
  — Да уж, — согласился ее муж. — Тишина такая, что иголку урони, и то слышно будет. Ты, мать, разливай чай. Остынет ведь.
  Миссис Динсмид встала и, наполнив чашки, раздала их. Поставив чайник, она неожиданно вскрикнула и схватилась за сердце, с ужасом глядя на дверь. Ее муж поспешно развернулся… и увидел непринужденно улыбающегося Мортимера Кливленда.
  — Простите, если напугал, — извиняющимся тоном проговорил тот. — Пришлось, знаете, кое за чем вернуться.
  — Вернуться? — взревел мистер Динсмид, стремительно багровея. На его лбу отчетливо проступили вены. — Это, интересно, за чем же?
  — За чаем, — сказал Мортимер.
  И, стремительно схватив со стола одну из чашек, вылил ее содержимое в маленькую пробирку, извлеченную из кармана.
  — Что… что вы делаете? — задохнулся мистер Динсмид.
  Теперь он был мертвенно-бледен. Казалось невероятным, что кровь может отхлынуть от лица с такой скоростью.
  — Ну как же? — невозмутимо отозвался Мортимер. — Вы ведь читаете газеты? Уверен, читаете. Интересные вещи там иногда пишут, правда? Например, целая семья отравилась. Кто-то выздоровел, кто-то нет. Только в нашем-то с вами случае покойник будет один, верно? Первое объяснение: просроченные консервы со свининой. Ну, а на случай, если доктор окажется человеком подозрительным и не поверит в консервы-убийцы, в кладовке у вас припасен пакетик мышьяка. Полкой ниже хранится чай. А полка, на которой стоит мышьяк, такая вся старая и растрескавшаяся, что никого не удивит, если выяснится, что он просыпался в чай сквозь щели. Случайно, конечно. Не иначе, Джонни ненароком опрокинул пакет. Но с него что взять?
  — Я… я не понимаю, о чем вы, — выдавил мистер Динсмид.
  — Еще как понимаете, — сказал Мортимер, беря со стола еще одну чашку и опорожняя ее во вторую пробирку.
  На одну он прикрепил красный ярлычок, на другую — синий.
  — Там, где красный, — дружелюбно пояснил он, — чай, который предназначался Шарлотте. В другую я налил из чашки Магдален. Готов поклясться, что в первой мышьяка окажется в четыре, а то и в пять раз больше, чем во второй.
  — Вы с ума сошли!
  — Уверяю вас, ничего подобного. Сегодня вы говорили, мистер Динсмид, что Магдален вам как дочь. Это не совсем так. Она и есть ваша настоящая дочь. Приемная — Шарлотта. И она так похожа на свою мать, фотографию которой разглядывала сегодня ваша жена, что я даже принял ее за фотографию Шарлотты. Такого сходства не скроешь. Любой, кто знал ее мать, тут же бы понял, кто есть кто. И, поскольку вы хотели, чтобы наследство досталось вашей родной дочери, Магдален, вы решили… Ну, вы знаете это лучше меня. Немного мышьяку в чай…
  Миссис Динсмид, раскачиваясь на стуле, зашлась в истерическом хохоте.
  — Чай! — взвизгнула она. — «Какой еще лимонад? — сказал он. — Принеси-ка ты нам чайку!»
  — А ну заткнись! — взревел ее муж.
  Кливленд увидел устремленные на него через стол широко открытые недоверчивые глаза Шарлотты и тут же почувствовал, как кто-то дергает его за рукав. Магдален оттащила его подальше от стола и, волнуясь, проговорила:
  — Послушайте, вот это… — Она показала на пробирки. — Вы же не станете… Папа…
  Мортимер бережно взял ее за плечи.
  — Дитя мое, — мягко сказал он. — Вы не верите в прошлое. Я — верю. Я сам чувствую, как давит атмосфера этого дома. Если бы ваш отец не приехал сюда, возможно, — я говорю, возможно, — все это никогда бы и не пришло ему в голову. Я сохраню эти пробирки. Для гарантии безопасности Шарлотты. Кроме этого, я не предприму ничего. Хотя бы ради той, кто написал тогда три буквы — SOS.
  
  1933 г.
  
  Тайна лорда Листердейла
  Миссис Сен-Винсент складывала числа. Раз или два она вздохнула, поднимая руки к своей больной голове. Она никогда не любила арифметику. К несчастью, теперь она, похоже, тратила на жизнь лишь определенную сумму денег, и общий счет необходимых маленьких расходов не мог ее удивить или испугать.
  Конечно же, этого получиться не должно! И она снова вернулась к началу расчетов. Она сделала пустяковую ошибку всего на один пенс, но все остальные цифры были правильными.
  В последние дни она страдала сильными головными болями. Миссис Сен-Винсент опять вздохнула, подняла голову и увидела, как открылась дверь и в комнату вошла ее дочь Барбара. Барбара Сен-Винсент была очень симпатичной девушкой: у нее были тонкие, как у матери, черты лица, такой же гордый поворот головы, но глаза не голубые, а черные и другой рот, пухлый, красный, не без привлекательности.
  — О! Мама, — воскликнула она. — Опять фокусничаешь с этими ужасными старыми счетами? Брось их все в огонь.
  — Мы должны знать, в каком положении мы находимся, — неуверенно сказала миссис Сен-Винсент.
  Девушка пожала плечами.
  — Мы всегда в одной и той же лодке, — сухо сказала она. — Проклятье. Как обычно, истрачено все до последнего пенни.
  Миссис Сен-Винсент вздохнула.
  — Я хочу… — начала она и остановилась.
  — Я должна поискать какую-нибудь работу, — мрачно сказала Барбара. — И найти ее быстро. В конце концов, я же окончила курсы стенографии и машинописи. Но ведь таких девиц, как я, — целый миллион! «Ваш опыт?» «Никакого, но…» «О, спасибо. Мы дадим вам знать». Но они никогда этого не делают! Я должна найти какую-нибудь работу — какую угодно работу.
  — Пока не надо, дорогая, — попросила ее мать. — Подожди хоть немного.
  Барбара подошла к окну и встала, смотря невидящими глазами на грязный ряд домов напротив.
  — Иногда, — произнесла она медленно, — я жалею о том, что прошлой зимой кузина Эми взяла меня с собой в Египет. О! Я знаю, что это было просто развлечение, — единственное развлечение, которое у меня когда-то было и которого, может быть, никогда уже больше не будет. Это развеселило меня — очень развеселило. Но все это было очень неопределенно. Я имею в виду возвращение обратно к этому.
  Она обвела рукой комнату. Миссис Сен-Винсент проследила за ней глазами и вздохнула. Комната представляла из себя типичный пример дешево обставленной квартиры. Пыльные засохшие бессмертники, крикливо украшенная мебель, безвкусные, местами выцветшие обои. Несколько хороших предметов из китайского фарфора, сильно потрескавшихся и склеенных во многих местах, так что их уже нельзя было продать даже за бесценок, вышитое покрывало, накинутое на спинку дивана, акварельный эскиз молодой девушки, одетой по моде двадцатилетней давности, похожей на миссис Сен-Винсент.
  — Но это не будет иметь никакого значения, — продолжала Барбара, — если мы никогда больше ничего не узнаем. Но думать об Анстейсе…
  Она оборвала себя, не решаясь говорить о любимом доме, который принадлежал роду Сен-Винсентов на протяжении столетий, а теперь находился в чужих руках.
  — Если бы только отец… не спекулировал… и не занимал деньги… — Моя дорогая, — сказала миссис Сен-Винсент, — по любым меркам, твой отец никогда не был деловым человеком.
  Она произнесла это как заключение, и Барбара подошла, поцеловала ее и прошептала: «Бедная старая мамочка, я больше ничего не скажу».
  Миссис Сен-Винсент опять взяла свой карандаш и склонилась над столом. Барбара подошла к окну и сказала:
  — Мама. Сегодня утром Джим Мастертон сказал мне, что хочет зайти к нам в гости.
  Миссис Сен-Винсент положила карандаш и резко подняла голову.
  — Сюда? — воскликнула она.
  — Ну конечно! Мы же не можем пригласить его пообедать с нами у Ритца, — усмехнулась Барбара.
  Мать выглядела несчастной. Она опять окинула комнату взглядом, в котором сквозило искреннее отвращение.
  — Ты права, — сказала Барбара. — Это отвратительное место. Элегантная бедность! Все просто отлично — до блеска отмытый деревенский домик, поношенный ситец хорошей расцветки, вазы с розами, королевский чайный сервиз Дерби, который ты моешь сама. Это то, что так любят в книжках. А в реальной жизни, когда ваш сын начинает свою карьеру с самой низшей ступеньки служебной лестницы, — это означает Лондон, чопорные домохозяйки, на лестнице — грязные дети, соседи, которые, кажется, всегда относятся к тебе с подозрением, треска на завтрак не лучшего качества — и тому подобное.
  — Если только… — начала миссис Сен-Винсент. — Нет, действительно, я начинаю сомневаться, что мы и дальше сможем позволить себе хотя бы даже и такую комнату.
  — А это означает, — о ужас! — что нам придется жить в комнате, которая будет и спальней, и гостиной одновременно. А Руперту придется жить в самом настоящем шкафу прямо под крышей. И когда Джим придет нас навестить, я встречу его внизу на лестнице. Проведу в эту ужасную комнату. Соседи будут сплетничать и перешептываться, глядя на нас сквозь щели в стенах, будут обязательно кашлять этим ужасным громким кашлем, которым они постоянно кашляют!
  Наступила тишина.
  — Барбара, — наконец сказала миссис Сен-Винсент. — Ты… Я имею в виду, ты хочешь?..
  Она замолчала, слегка покраснев.
  — Тебе не надо быть такой деликатной, мама, — сказала Барбара. — Сейчас нет деликатных людей. Я полагаю, что ты имела в виду — выйду ли я замуж за Джима? Я была бы рада застрелиться, если бы он только попросил меня. Но я боюсь, что он не попросит.
  — О, Барбара, дорогая.
  — Это один из путей, указанных мне кузиной Эми, — продвижение (как она пишет в последнем письме) в высшее общество. Я ему очень нравлюсь. Но теперь он придет и увидит меня здесь! А он странный человек, ты знаешь, привередливый и старомодный. И я… мне он даже больше нравится за это. Это напоминает мне Анстейс и деревню — все это было сто лет назад, но это так… так… ох! я не знаю… так ароматно. Как лаванда!
  Она рассмеялась, почти устыдившись своего пыла. Миссис Сен-Винсент заговорила очень искренне:
  — Мне бы хотелось, чтобы ты вышла замуж за Джима Мастертона. Он — один из нас. К тому же он очень богат, но это то, против чего я не буду слишком возражать.
  — Я знаю, — сказала Барбара. — Я также, как и ты, устала от нужды.
  — Но, Барбара, это не…
  — Только из-за этого? Нет. Я поступаю правильно. Я… о, мама, разве ты не видишь, как я поступаю?
  Миссис Сен-Винсент выглядела очень несчастной.
  — Я хочу, чтобы он увидел тебя здесь, дорогая, — сказала она задумчиво.
  — О да! — сказала Барбара. — Мы же все-таки можем попытаться, в крайнем случае мы посмеемся над собой. Зачем так переживать? Извини, я, должно быть, выгляжу ужасной брюзгой. Развеселись, дорогая.
  Она обняла свою мать, поцеловала ее в лоб и отошла. Миссис Сен-Винсент бросила все свои финансовые дела и присела на неудобный диван. Мысли в ее голове крутились как белка в колесе.
  — Все могут говорить что угодно, но внешний вид играет для мужчин важную роль. Однако только до помолвки. Потом он узнает, какая нежная, хорошая ты девочка. Молодые люди так легко перенимают тон своего окружения. Руперт теперь совершенно не похож на себя. Но это не значит, будто я хочу, чтобы мои дети были высокомерными. Ни капельки. Но я возненавижу Руперта, если он будет помолвлен с той ужасной девицей из табачников. Может быть, она даже окажется очень красивой девушкой. Но она не нашего круга. Все это очень тяжело. Бедные мои малыши. Если бы я могла хоть что-нибудь сделать для вас… хоть что-нибудь. Но где взять деньги? Мы продали все для того, чтобы помочь Руперту встать на ноги. Но в действительности, мы даже этого не можем себе позволить.
  Чтобы отвлечься, миссис Сен-Винсент взяла «Морнинг пост» и пробежала глазами объявления на первой странице. Большинство из них было ей хорошо знакомо. Люди, которые хотят иметь капитал; люди, которые уже имеют капитал и хотят выгодно его поместить; люди, которые хотят купить зубы (она всегда удивлялась — зачем?); люди, которые хотят продать меха и платья и оптимистически настроены в отношении цен.
  Внезапно она замерла, снова и снова перечитывая напечатанные слова: «Только для людей благородного происхождения. Маленький дом в Вестминстере, изысканно обставленный, сдается тем, кто действительно будет заботиться о нем. Арендная плата чисто номинальная. Посредники не нужны».
  Обычное объявление. Она читала много таких или почти таких. Неожиданность представляла номинальная плата.
  Так как она горела нетерпением и жаждала спастись от собственных мыслей, то сразу же надела шляпку и села в автобус, указанный в объявлении.
  Оказалось, что это была посредническая контора по сдаче домов. Не новая суетливая фирма, а, дряхлая, старомодная контора. Она робко показала объявление и попросила объяснить ей детали.
  Седой старый господин, который принимал ее, задумчиво погладил себя по подбородку.
  — Отлично. Да, отлично, мадам. Этот дом, упомянутый в объявлении, — № 7 по Чевиот-плэйс. Вам нужен ордер?
  — Я бы хотела сначала узнать об оплате, — сказала миссис Сен-Винсент.
  — А! Арендная плата. Точной суммы я сейчас вам не назову, но могу вас уверить, что она чисто номинальная.
  — Соображения о том, что есть чисто номинальное, могут различаться, — сказала миссис Сен-Винсент.
  Старый господин позволил себе усмехнуться..
  — Да, это старый трюк. Но можете мне поверить — это не тот случай. Возможно, две или три гинеи в неделю, не больше.
  Миссис Сен-Винсент решила взять ордер. Не потому, конечно, что для нее была какая-то возможность снять этот дом. Но она должна была хотя бы просто увидеть его. Должно быть, в нем был какой-то существенный недостаток, если он сдается по такой цене.
  Но сердце ее дрогнуло, когда она взглянула на дом № 7 по Чевиот-плэйс. Драгоценный камень, а не дом. Времен Королевы Анны и в отличном состоянии! У дворецкого, открывшего дверь, были седые волосы, небольшие бакенбарды и задумчивое спокойствие архиепископа. «Доброго архиепископа», — подумала миссис Сен-Винсент. Он принял ордер с благосклонностью.
  — Да, да, мадам. Я сейчас вам все покажу. Дом готов к заселению.
  Он пошел вперед, открывая двери и называя комнаты.
  — Гостиная, белый кабинет, следующая — уборная, мадам.
  Все это было совершеннейшей мечтой. Вся мебель — того времени, каждая вещь со следами употребления, но отполированная с нежной заботой. Большие ковры были прекрасных неярких расцветок. В каждой комнате стояли вазы со свежими цветами. Сзади дом примыкал к Грин-парку. Весь уголок излучал шарм старого мира.
  Слезы наполнили глаза миссис Сен-Винсент, и она с трудом сдерживалась. Именно так выглядел Анстейс, Анстейс… Ей показалось, что дворецкий заметил ее переживания. Если так, то это выдавало в нем тонкость очень хорошо обученного слуги. Она любила таких старых слуг. Чувствовала себя с ними спокойно и непринужденно. Они были для нее как друзья.
  — Это прекрасный дом, — сказала она мягко, — просто чудесный. Я рада, что увидела его.
  — Это только для вас одной, мадам?
  — Для меня, моего сына и дочери. Но я боюсь…
  Она замолчала, не осмеливаясь продолжить, но инстинктивно почувствовала, что дворецкий понял ее. Не глядя ей в лицо, он произнес безличным размеренным тоном:
  — Случайно я узнал, мадам, что владелец, помимо всего, ищет хороших жильцов. Арендная плата для него не важна. Он хочет, чтобы дом сдавался тому, кто действительно будет заботиться о нем и ценить его.
  — Я бы ценила его, — тихо сказала миссис Сен-Винсент. — Спасибо вам за то, что показали мне дом.
  И повернулась, чтобы уйти.
  — Не за что, мадам.
  Когда она выходила на улицу, он стоял в проеме двери, внимательно глядя ей вслед. Она подумала: «Он знает. Ему жаль меня. Он тоже один из многих стариков. Он бы хотел, чтобы именно я имела этот дом, а не какой-нибудь лейборист или пуговичный фабрикант! Наш сорт людей вымирает, но мы связаны друг с другом какими-то невидимыми нитями».
  В конце концов она решила не ходить больше в посредническую контору. Что тут хорошего? Она может позволить себе эту плату, но тут нужно будет перейти на положение прислуги. В подобном доме придется быть прислугой.
  На следующее утро на ее столе лежало письмо. Оно было из посреднической конторы. В нем было написано, что ей предоставляется в аренду дом № 7 по Чевиот-плэйс за 2 гинеи в неделю на 6 месяцев, и далее: «Я предполагаю, что Вы приняли во внимание тот факт, что слуги содержатся полностью за счет владельца дома? Это действительно уникальная возможность».
  Это была уникальная возможность. Она была так поражена этим, что даже прочитала письмо вслух. Град вопросов последовал за этим, и ей пришлось описать ее вчерашнюю поездку.
  — Скрытная маленькая мамочка! — вскричала Барбара. — Все это действительно так изумительно?
  Руперт прочистил горло и приступил к перекрестному допросу.
  — Что-то за всем этим стоит. Если вы хотите знать мое мнение, то все это подозрительно. Очень подозрительно.
  — Ну, ну, мой непутевый братец, — сказала Барбара, сморщив носик. — Почему же за этим должно что-то стоять? Только такие люди, как ты, Руперт, всегда придумывают тайны на пустом месте. Это все те ужасные детективы, которые ты всегда читаешь.
  — Такая арендная плата в городе — просто шутка, — сказал Руперт и добавил многозначительно:
  — Человек должен быть осмотрительнее в подобных вещах. Говорю вам: в этом деле есть что-то очень подозрительное.
  — Чепуха, — сказала Барбара. — Дом принадлежит человеку с уймой денег, он гордится им и хочет, чтобы в нем жили приличные люди, пока он будет отсутствовать. Что-то в этом роде. Деньги, возможно, не играют для него никакой роли.
  — Что за адрес, ты говоришь? — переспросил Руперт свою мать.
  — Семь, Чевиот-плэйс.
  — Ай! — он вскочил со стула. — Что я вам сейчас скажу — просто удивительно. Это как раз тот самый дом, из которого исчез лорд Листердейл.
  — Ты уверен? — спросила миссис Сен-Винсент с сомнением.
  — Абсолютно. У него было много других домов в Лондоне, но этот был одним из тех, где он жил. Однажды вечером он вышел из него, сказав, что собирается в клуб, и никто его уже больше никогда не видел. Никто не знает, почему он так внезапно исчез. Предполагают, что у него должны были быть дела в Восточной Африке или еще где-то вроде того, наверное, из-за этих дел его и убили в этом доме. Ты сказала, что там все обшито панелями?
  — Да, — слабо сказала миссис Сен-Винсент, — но…
  Руперт не дал ей договорить. Его охватил невероятный энтузиазм.
  — Панели! Ты их видела. Будьте уверены, там где-нибудь должен находиться хорошо замаскированный тайник. Тело запихнули туда, оно там и находится. Возможно, его сначала набальзамировали.
  — Руперт, дорогой, не говори чепухи, — сказала мама.
  — Не будь полным идиотом, — посоветовала ему Барбара. — Тебя слишком часто водила в кино твоя крашеная блондинка.
  Руперт поднялся и с достоинством, которое только было возможно в его несерьезном юношеском возрасте, предъявил окончательный ультиматум:
  — Вы возьмете этот дом, мамочка. И я выведаю его тайну. Вот увидите. — И он выбежал из дома, боясь опоздать на работу.
  Глаза женщин встретились.
  — Сможем мы, мама? — робко прошептала Барбара. — О! Если б мы только смогли!
  — Слуги, — сказала миссис Сен-Винсент патетически, — будут содержаться за счет владельца дома, ты же знаешь. Я, конечно, имею в виду, что если для одного это является препятствием, то другой может сделать это без всяких затруднений, очень легко, но только в силу своих личных особенностей.
  Она жалобно посмотрела на Барбару, и та ей кивнула.
  — Мы должны подумать над этим, — сказала мать.
  Но в действительности ее решение уже было готово. Она видела блеск в глазах дочери. И она подумала: «Джим Мастертон должен видеть ее в соответствующей обстановке. Это шанс — удивительный шанс. Я должна им воспользоваться».
  Она села и написала посредникам ответ, в котором сообщила, что принимает их предложение.
  
  
  — Квентин, откуда эти лилии? Право же, я не могу покупать такие дорогие цветы.
  — Их прислали из Королевского Чевиота, мадам. Это традиция.
  Дворецкий удалился. Миссис Сен-Винсент вздохнула с облегчением. Что бы она делала без Квентина? Он все делал с такой легкостью: «В конце концов, это слишком хорошо. Я должна скоро проснуться, я знаю, что проснусь и пойму, что все это было сном. Я так счастлива здесь уже два месяца, и они миновали как блеск молнии».
  Жизнь и в самом деле была удивительно приятной. Квентин, дворецкий, проявил себя как самодержец дома № 7 по Чевиот-плэйс. «Если вы все поручите мне, мадам, — сказал он вежливо, — вы поймете, что это самое лучшее».
  Каждую неделю он приносил ей книги записей домашних расходов и их счета были на удивление небольшими. Еще в доме было двое слуг: повар и служанка. Они обладали приятными манерами и хорошо справлялись со своими обязанностями, но именно Квентин хлопотал по всему дому. Иногда на столе появлялась дичь и домашняя птица, вызывая озабоченность миссис Сен-Винсент. Квентин успокаивал ее: «Прислано из деревенского поместья лорда Листердейла, Королевского Чевиота или с Йоркширской вересковой пустоши. Это традиция, мадам».
  Но миссис Сен-Винсент сомневалась в том, что отсутствующий лорд Листердейл был бы согласен с этими словами. Она склонялась к предположению, что Квентин злоупотребляет своей хозяйской властью. Было заметно, что они ему очень понравились, и в его глазах ничто не могло быть слишком хорошо для них.
  Что же касается заявления Руперта о таинственном исчезновении хозяина дома, то во время второй беседы с посредниками миссис Сен-Винсент навела предварительные справки о лорде Листердейле. Седой старый господин немедленно удовлетворил ее любопытство.
  Да, лорд Листердейл последние восемнадцать месяцев находился в Восточной Африке.
  — Наш клиент в некоторой степени человек эксцентричный, — сказал он, широко улыбаясь. — Он уехал из Лондона самым неподходящим способом, не сказав никому ни слова, вы, возможно, это даже помните. Газеты об этом писали. Да, действительно было проведено расследование Скотленд-Ярдом. Но успокоительные известия были получены из Восточной Африки от самого лорда Листердейла. Он облек своего кузена полковника Карфакса властью и полномочиями своего адвоката. Это человек, который ведет все дела лорда. Лорд Листердейл в некоторой степени эксцентричная личность. Он всегда был великим путешественником, путешествующим по самым диким местам, он может не возвращаться в Англию годами, хотя он и стареет.
  — Однако он не так стар, — сказала миссис Сен-Винсент, внезапно вспомнив грубоватое бородатое лицо, которое она отметила, просматривая как-то иллюстрированный журнал, лицо, которое больше бы подошло моряку Елизаветинского времени.
  — Средних лет, — сказал седой господин. — 53 года, по сведениям Дебретта.
  Этот разговор миссис Сен-Винсент передала Руперту с целью упрекнуть молодого джентльмена.
  Руперт, однако, не смутился.
  — Это кажется мне еще более подозрительным, — заявил он. — Кто такой этот полковник Карфакс? Возможно, он унаследует титул, если что-либо случится с Листердейлом. Письмо из Восточной Африки тоже, возможно, подделали. Через три года или около того этот Карфакс предположит, что лорд Листердейл умер, присвоит себе его титул и получит все его поместья. Я бы назвал все это очень подозрительным.
  Дом он удостоил снисходительным одобрением. Когда у него бывало свободное время, он простукивал панели и определял возможность нахождения секретной комнаты, но мало-помалу его интерес к тайне лорда Листердейла ослабел. И в то же самое время он стал проявлять меньше интереса к персоне дочери табачника. Жизнь диктовала свое.
  Барбаре дом принес полное удовлетворение. Джим Мастертон был приглашен к ним и теперь стал частым гостем. Он и миссис Сен-Винсент были в восторге друг от друга, и однажды он сказал Барбаре слова, сильно поразившие ее.
  — Ты знаешь, этот дом — прекрасное жилище для твоей матери.
  — Для матери?
  — Да. Он словно был построен специально для нее! Она принадлежит ему каким-то необъяснимым путем. Ты знаешь, в этом доме есть что-то подозрительное, что-то жуткое и вместе с тем то, что просто не замечаешь под покровом повседневности.
  — Не будь похожим на Руперта, — попросила его Барбара. — Он убежден, что злой полковник Карфакс убил лорда Листердейла и спрятал его тело под пол.
  Мастертон рассмеялся.
  — Я восхищен детективным рвением Руперта. Но я не имел в виду что-либо в этом роде. Здесь такой воздух, такая создалась атмосфера, которую никто не в состоянии полностью уловить.
  Уже три месяца они жили на Чевиот-плэйс, когда Барбара пришла к своей матери с сияющим лицом.
  — Джим и я — мы помолвлены. Да — прошлой ночью. О, мама, все это Похоже на то, что сказка становится былью.
  — Моя дорогая! Я так рада, так рада!
  И мать с дочерью крепко обняли друг друга.
  — Ты знаешь, Джим почти так же влюблен в тебя, как и в меня, наконец сказала она с озорным смехом.
  Миссис Сен-Винсент очень мило покраснела.
  — Да, — продолжала настаивать девушка. — Ты считала, что этот дом будет прекрасным жилищем для меня, но в действительности все это время он — дом для тебя. Руперт и я не вполне принадлежим этому месту. А ты — да.
  — Не говори чепухи, дорогая.
  — Это не чепуха. В воздухе дома аромат зачарованного замка и ты зачарованная принцесса, а Квентин, о! задумчивый волшебник.
  Миссис Сен-Винсент засмеялась и признала последний довод.
  Руперт воспринял известие о помолвке сестры очень спокойно.
  — Я чувствовал, что нечто подобное уже носится в воздухе, — заметил он, приняв умный вид.
  Однажды они с матерью обедали вместе, Барбара была с Джимом.
  Квентин поставил портвейн перед Рупертом и удалился, не произнеся ни слова.
  — Странная старая птица, — сказал Руперт, кивая в сторону закрытой двери. — В нем есть что-то странное, ты знаешь, что-то…
  — Не подозрительное ли? — прервала его миссис Сен-Винсент со слабой улыбкой.
  — Мама, как ты догадалась, что я собирался сказать? — спросил Руперт совершенно серьезно.
  — Это твое любимое выражение, дорогой. Тебе кажется все вокруг подозрительным. Я даже предполагаю, у тебя есть мысль, что именно Квентин убил лорда Листердейла и засунул его под пол?
  — За панели, — поправил ee Руперт. — Ты всегда придаешь словам оттенок какой-то не правильности, мама. Нет, я расследовал это. В момент исчезновения Квентин был в Королевском Чевиоте.
  Миссис Сен-Винсент улыбнулась ему, встала из-за стола и ушла в гостиную. Что ни говори, но Руперт все еще не вырос.
  Однако внезапно ей вспомнились слова посредника о поспешном отъезде лорда Листердейла из Англии. За этим решением должно стоять что-то, его оправдывающее. Она все еще размышляла и, когда вошел Квентин с кофейным подносом, заговорила с ним:
  — Вы были с лордом Листердейлом очень долго, Квентин, не так ли?
  — Да, мадам; я был еще юнцом — 21 год. Это было еще во время старого лорда. Я начинал третьим ливрейным лакеем.
  — Вы должны знать лорда Листердейла очень хорошо. Что он за человек?
  Дворецкий чуть-чуть пододвинул поднос, чтобы она сама могла с большим удобством положить себе в кофе сахар в то время, пока он отвечал ей в своем обычном невозмутимом тоне:
  — Лорд Листердейл был очень эгоистичным джентльменом, мадам, он никогда не считался с другими людьми.
  Он убрал поднос и унес его из комнаты. Миссис Сен-Винсент сидела с чашкой кофе в руках, и на ее лице было озадаченное и недовольное выражение. Что-то ее поразило в манере Квентина изъясняться. В следующий момент перед ней блеснула догадка.
  Квентин использовал слово «был», вместо «есть». Но тогда он должен думать, должен быть уверен… Она заставила себя встать. Не многим же она отличается от Руперта! Но в то же время она чувствовала вполне определенное неудобство. Позднее она говорила, что ее первые подозрения появились именно в тот момент.
  После счастливой помолвки Барбары, у нее стало оставаться больше свободного времени, чтобы предаваться мыслям. Против воли они стали концентрироваться вокруг тайны лорда Листердейла. Что бы там ни было, но именно Квентин знал кое-что об этом. Какими странными были его слова: «очень эгоистичный джентльмен, не считался с другими людьми». Что за ними стоит? Он говорил, как судья, — невозмутимо и беспристрастно. Был ли Квентин причастен к исчезновению лорда Листердейла? Играл ли он активную роль в этой возможной трагедии? Единственное письмо из Восточной Африки, передающее полномочия адвокату, как ни нелепо в свое время выглядело предположение Руперта, было подозрительным.
  Однако сколько ни пыталась, она не могла себе представить какой-нибудь реальный вред, который мог исходить от Квентина. Квентин, говорила она себе опять и опять, — хороший. Она использовала это слово с детской простотой. Квентин был хороший. Но он что-то знал!
  Она никогда больше не говорила с ним о его хозяине. Предмет разговора, по-видимому, был забыт. Руперт и Барбара были озабочены другим, и в дальнейшем споров не возникало.
  В конце августа ее неясные догадки наконец приняли форму реальности.
  Руперт уехал на две недели в отпуск с другом, у которого был мотоцикл с прицепом. Через десять дней после его отъезда миссис Сен-Винсент с испугом увидела, как он вдруг вбежал в комнату, где она сидела и писала.
  — Руперт! — воскликнула она.
  — Я знаю, мама. Ты не ожидала увидеть меня еще дня три. Но кое-что произошло. Андерсону — ты знаешь, это мой приятель, — было безразлично, куда ехать, поэтому я предложил взглянуть на Королевский Чевиот…
  — Королевский Чевиот? Но почему?..
  — Ты прекрасно знаешь, мама, что я всегда чувствовал нечто подозрительное вокруг всего, что происходит здесь. Не то чтобы я действительно ожидал найти тут что-нибудь — я только чувствовал это.
  В этот момент Руперт очень напоминал собаку, носящуюся по кругу за чем-то неясным и непонятным, ведомую инстинктом, деловую и счастливую.
  — В самой деревне мы не увидели ничего, но именно в тот момент, когда мы отъехали от деревни миль на 8–9, это и произошло — я имею в виду то, что я увидел его.
  — Увидел кого?
  — Квентина — как раз, когда он входил в небольшой домик. Что-то подозрительно, — сказал я себе. Мы остановили автобус, и я вернулся обратно. Постучал в дверь, и он сам мне ее открыл.
  — Но, я не понимаю, Квентин же никуда не уезжал…
  — Мы к этому еще вернемся, мама. Но если только ты будешь меня слушать, а не прерывать. Это был Квентин, и это не был Квентин, если ты понимаешь, что я имею в виду.
  Миссис Сен-Винсент совершенно ничего не поняла, и он объяснил ей суть дела.
  — Вне всякого сомнения, это был Квентин, но это был не наш Квентин. Это был настоящий Квентин.
  — Руперт!
  — Слушай. Сначала я подумал и сказал: «Вы Квентин, не так ли?» И старик ответил: «Совершенно правильно, сэр, это мое имя. Чем могу быть полезен?» И тут я увидел, что это не наш слуга, для меня эта мысль была столь же драгоценной, как и он сам, его голос и тому подобное. Я задал несколько вопросов, и все впустую. Старикан не имел никакого понятия о том, что у нас тут творилось. Он был дворецким у лорда Листердейла, ушел на пенсию и получил этот домик как раз в то время, когда, как предполагалось, лорд Листердейл уехал в Африку. Ты сама понимаешь, к чему это нас приводит. Этот человек — самозванец, он играет роль Квентина для каких-то своих целей. Моя теория заключается в следующем — он приехал в город в тот вечер, заявил, что хочет быть дворецким у лорда Листердейла, а сам убил его и спрятал тело за панелями. Это старый дом, и будь уверена, — тут обязательно должны быть тайники…
  — Опять ты об этом, — резко прервала его миссис Сен-Винсент. — Я просто не могу больше этого выносить. С какой стати он должен был это сделать, почему он его должен был убить — вот, что я хочу от тебя услышать? Если же он совершил подобное — во что я ни на минуту не верю, — то какие причины его на это толкнули?
  — Ты права, — сказал Руперт, — мотив — это важное обстоятельство. Но я уже произвел расследование. У лорда Листердейла было много собственных домов. В последние два дня я открыл, что практически все эти дома за последние 18 месяцев были сданы людям, похожим на нас, практически за номинальную плату — и с условием, что слуги должны оставаться в доме. В этом случае сам Квентин, вернее, человек, называющий себя Квентином, — служил в этих домах некоторое время в качестве дворецкого. Все это наводит на мысль, что в одном из домов должно было что-то остаться — драгоценности или бумаги, спрятанные лордом Листердейлом, а вся эта шайка не знала, в каком именно. Я имею в виду шайку, но, может быть, этот малый Квентин работает в одиночку. Это…
  Миссис Сен-Винсент твердо оборвала его:
  — Руперт! Подожди хоть минутку. У меня от тебя голова пошла кругом. Во всяком случае, все, что ты говоришь, — чепуха: и шайка, и спрятанные бумаги.
  — Может быть и другая версия, — согласился Руперт. — Этот Квентин мог быть человеком, которому лорд Листердейл чем-то навредил. Настоящий дворецкий поведал мне длинную историю о человеке, которого зовут Самуэль Лоу, он был садовником, примерно такого же роста и сложения, как и сам Квентин. У него был зуб на Листердейла.
  Миссис Сен-Винсент вздрогнула.
  «Не считался с другими людьми». Эти слова возникли в ее сознании во всей их непривлекательности, усугубив подозрения. Слова скупы, но что должно за ними стоять?
  В тяжелой задумчивости она с трудом слушала Руперта. Он быстро объяснил ей что-то, чего она не поняла, и вышел из комнаты.
  Потом она словно очнулась. Куда пошел Руперт? Что он собирался делать? Она не уловила его последних слов. Возможно, он пошел за полицией. В этом случае… Она резко поднялась и позвонила. Как обычно, Квентин незамедлительно явился.
  — Вы звонили, мадам?
  — Да. Входите, пожалуйста, и закройте дверь.
  Дворецкий повиновался. Миссис Сен-Винсент некоторое время молчала и с серьезностью изучала его.
  Она думала: «Он был добр ко мне — никто не знает, как добр. Дети никогда этого не поймут. Дикая история Руперта может целиком оказаться бессмыслицей, но, с другой стороны, может в ней что-то есть? Кто знает? Никто. И правда, и не правда. Я рискну, обязательно рискну собой за его доброе имя!»
  Покраснев, миссис Сен-Винсент заговорила срывающимся голосом.
  — Квентин, мистер Руперт только что вернулся. Он был в Королевском Чевиоте — это деревня недалеко отсюда…
  Она замолчала, отметив, как он вздрогнул на мгновение и не смог этого скрыть, и подумала: «Он, кажется, знает. Да, он знает».
  — Он видел там кое-кого, — продолжала она, выделив последние слова.
  После мгновенной дрожи Квентин опять принял свою обычную невозмутимую манеру держаться, но его глаза остро и внимательно смотрели ей прямо в лицо, в них было что-то такое, чего она до сих пор не замечала. Это были глаза мужчины, а не слуги.
  Поколебавшись с минуту, он произнес голосом, который тоже как-то неуловимо изменился.
  — Зачем вы рассказываете мне это, миссис Сен-Винсент?
  Она не успела ответить, так как в это время дверь распахнулась настежь и в комнату ворвался Руперт. С ним вместе вошел средних лет человек, полный достоинства, с небольшими бакенбардами, похожий на задумчивого архиепископа. Квентин!
  — Он здесь, — сказал Руперт. — Настоящий Квентин. Я держал его на улице в такси. А теперь, Квентин, посмотрите на этого человека и скажите — это Самуэль Лоу?
  Для Руперта это был момент триумфа. Но он не долго торжествовал, почти тут же почувствовав, что что-то не так. Некоторое время настоящий Квентин выглядел смущенным и, похоже, чувствовал себя в высшей степени неуютно, а второй Квентин улыбался широкой довольной улыбкой.
  Он хлопнул своего смущенного двойника по спине.
  — Все в порядке, Квентин. Я полагаю, кота когда-нибудь все-таки придется достать из мешка. Ты можешь рассказать им, кто я такой.
  Полный достоинства незнакомец выпрямился.
  — Сэр, это, — провозгласил он тоном, полным упрека, — это мой хозяин, лорд Листердейл, сэр.
  В следующую минуту события развивались так. Во-первых, сокрушительный удар был нанесен петушиной самоуверенности Руперта. Он еще не понял, что происходит, и рот его еще был открыт под воздействием шока, но услышал, как его мягко выпроваживает из комнаты дружелюбный, но довольно-таки фамильярный голос:
  — Все в порядке, мой мальчик. Хорошо еще, что кости целы. Но я хочу поговорить с твоей матерью. Ты хорошо потрудился — все выведал про меня.
  Руперт вышел и встал перед закрытой дверью, ожидая чьего-нибудь появления. Настоящий Квентин стоял рядом с ним, и из уст его струился поток любезных объяснений. А в комнате лорд Листердейл стоял напротив миссис Сен-Винсент.
  — Позвольте мне все вам объяснить, если я только смогу! Всю свою жизнь я был дьявольски эгоистичным человеком — и однажды я понял это. Я понял, что для того, чтобы изменить себя, я должен попытаться хоть немного быть альтруистом. Я представлял из себя совершенно необыкновенного дурака, поэтому свою карьеру начал тоже необыкновенно. Я делал ненужные подписки, но чувствовал, что мне надо совершить что-то… что-то лично. Я всегда сочувствовал классу обедневших дворян — классу, который не умеет просить и который страдает молча. Я был собственником многих домов. И у меня появилась идея — сдать все эти дома людям, которые в них нуждаются и которые бы ценили их. Молодые пары, начинающие свой жизненный путь, вдовы с сыновьями и дочерьми, которые тоже начинают самостоятельную жизнь. Квентин был для меня более чем дворецким — он был моим другом. С его согласия и при его помощи я в этом деле использовал его внешность. У меня всегда был актерский талант. Эта идея пришла мне в голову как раз в то время, когда я однажды ночью шел в клуб, я повернулся и пошел обратно для того, чтобы обсудить ее с Квентином. Когда же после моего исчезновения поднялась суета, я устроил, что от меня из Восточной Африки пришло письмо. В нем я давал подробные инструкции своему кузену Морису Карфаксу. Пожалуй, вот и все, но это очень длинная история.
  Он кончил очень неуверенно и с мольбой во взгляде, обращенном к миссис Сен-Венсент. Она стояла очень прямо и встретила этот взгляд спокойно.
  — Это была добрая затея, — сказала она. — Очень нужная. Она делает вам честь. Я лично — более чем благодарна. Но, конечно же, вы понимаете, что мы не сможем больше здесь оставаться?
  — Я предчувствовал это, — сказал он. — Гордость не позволит вам принять то, что вы, возможно, называете про себя «благотворительностью».
  — Разве на самом деле это не так? — спокойно спросила она.
  — Нет, — ответил он. — Потому что я прошу нечто в обмен.
  — Нечто?
  — Очень многое. — Его голос зазвенел, голос человека, привыкшего повелевать.
  — Когда мне было 23 года, — продолжал он, — я женился на девушке, которую любил. Через год она умерла. С тех пор я жил очень одиноко. Я очень хотел, чтобы судьба предоставила мне случай и я нашел бы женщину своей мечты…
  — Я такая? — спросила она очень тихо. — Но я так стара и так поблекла.
  Он засмеялся.
  — Стара? Да вы моложе любого из своих детей. Нет, это я стар, если вы позволите.
  Тут пришла ее очередь рассмеяться мягким, журчащим смехом.
  — Вы? Да вы все еще мальчик. Мальчик, который любит маскарад.
  Она протянула руки, и он взял их в свои.
  
  1934 г.
  
  Коттедж «Соловей»
  — До свидания, дорогая.
  — До свидания, любимый.
  Аликс Мартин стояла, прислонясь к маленькой, грубо сколоченной калитке, и смотрела вслед мужу, который шел по дороге в деревню.
  Вот он дошел до поворота и исчез из виду, а Аликс все стояла в той же позе, рассеянно поправляя красивые каштановые волосы, то и дело падавшие ей на лицо.
  Глаза ее были задумчивыми и мечтательными.
  Аликс Мартин не блистала красотой, даже и хорошенькой, строго говоря, ее не назвали бы. Но ее лицо, лицо женщины уже не первой молодости, светилось таким счастьем и нежностью, что ее бывшие сослуживцы едва ли узнали бы в ней прежнюю Аликс Кинг, опрятную деловую девушку, умелую, немного резкую, способную и лишенную фантазии.
  Она с трудом окончила школу, едва сводя концы с концами. Пятнадцать лет, с восемнадцати до тридцати трех, она зарабатывала себе на жизнь стенографией, а в течение семи лет из этих пятнадцати содержала еще и больную мать. Эта борьба за существование ожесточила мягкие черты девичьего лица.
  Правда, у нее было что-то вроде любовной истории с Диком Виндифордом, который работал вместе с ней. Как истинная женщина, она чувствовала, что нравится ему, хотя и не показывала виду. Внешне они были друзьями, не больше. Из своего скудного жалованья Дик с трудом мог выделить деньги, чтобы платить за учебу младшего брата. В то время он не мог и думать о женитьбе.
  Совершенно неожиданно пришло к девушке избавление от ежедневного труда.
  Умерла ее дальняя родственница, завещав ей все свои деньги — несколько тысяч фунтов, приносивших двести фунтов ежегодно. Для Аликс это означало свободу, жизнь, независимость. Теперь им с Диком можно было пожениться.
  Но Дик повел себя неожиданно. Он никогда прямо не говорил Аликс о своей любви; теперь он, казалось, меньше всего собирался это сделать. Он избегал ее, стал замкнутым и угрюмым. Аликс быстро поняла причину: гордость и щепетильность не позволяли ему именно теперь просить Аликс стать его женой.
  От этого он нравился не меньше, и она уже подумывала, не сделать ли ей первого шага, как вторая в ее жизни неожиданность обрушилась на нее.
  В доме своей подруги она познакомилась с Джеральдом Мартином. Он страстно влюбился в нее, и уже через неделю состоялась их помолвка. Аликс, которая считала себя «не из тех, которые влюбляются», буквально потеряла голову.
  Невольно она разбудила чувства Дика Виндифорда. Он пришел к ней и, заикаясь от гнева, выкрикнул:
  — Он совершенно чужой тебе! Ты о нем ничего не знаешь!
  — Я знаю, что люблю его.
  — Как ты можешь знать, — ведь ты знакома с ним одну неделю!
  — Не каждому нужно одиннадцать лет, чтобы убедиться, что он влюблен в девушку! — рассердилась Аликс.
  Он побледнел.
  — Я люблю тебя с тех пор, как впервые встретил. Я думал, что и ты любишь меня.
  — Я тоже так думала, — призналась Аликс. — Но я думала так потому, что не знала, что такое любовь.
  Дик просил, умолял, даже угрожал, — угрожал сопернику, занявшему его место. Аликс поразил взрыв чувств, скрывшихся под внешней сдержанностью человека, которого, ей казалось, она знала так хорошо.
  И в это солнечное утро, прислонясь к калитке, она вспомнила тот разговор. Она была замужем уже месяц и чувствовала себя совершенно счастливой. Однако когда муж, которого она так обожала, уходил из дому, ее охватывало какое-то неясное беспокойство. И причиной этому был Дик Виндифорд.
  За время своего замужества она три раза видела один и тот же сон: ее муж лежит мертвый, а рядом с ним стоит Дик Виндифорд, и она совершенно точно знает, что это его рука нанесла роковой удар. Но самое ужасное было в том, что она радовалась смерти мужа. В порыве благодарности она протягивала руки убийце, благодарила его. Сон всегда кончался одинаково: Дик заключает ее в объятия.
  Она не рассказывала свой сон мужу, но он волновал ее больше, чем ей этого хотелось. Что он означал — предостережение? Предостережение против Дика Виндифорда?
  Резкий звонок телефона, донесшийся из дому, отвлек ее от этих мыслей.
  Она вошла в дом и взяла трубку.
  — Как вы сказали? Кто говорит?
  — Аликс, что с твоим голосом? Я тебя не узнал. Это я, Дик.
  — О… Откуда ты звонишь?
  — Из бара гостиницы «Герб путешественника». Кажется, так она называется? Или ты даже не знаешь о существовании этого бара? Я приехал только на выходной — немного порыбачить. Ты не против, если я навещу вас сегодня вечером?
  — Нет, — резко ответила Аликс. — Ты не должен приходить.
  Наступило молчание. Потом Дик заговорил снова, но голос его звучал по-другому.
  — Прошу извинить меня, — холодно сказал он. — Конечно, я не буду тебя больше беспокоить…
  
  
  Аликс торопливо прервала его. Должно быть, ее поведение показалось ему слишком необычным. Оно и было необычным: нервы у нее совершенно расшатались.
  — Я только хотела сказать, что мы были… что мы сегодня вечером заняты… — Она старалась, чтобы ее объяснение звучало естественно. Приходи к нам поужинать завтра вечером.
  Но Дик явно уловил неискренность в ее голосе.
  — Очень благодарен, — все так же холодно ответил он, — но я, может быть, уеду. Это зависит от того, приедет сюда мой товарищ или нет. До свидания, Аликс. — И торопливо, совсем другим тоном, добавил:
  — Желаю тебе счастья, дорогая.
  Аликс положила трубку и облегченно вздохнула. «Он не должен сюда приходить, — твердила она себе. — Какая же я глупая! Неужели мне хочется, чтобы он пришел? Нет, все равно я рада, что он не придет!»
  Она взяла со стола простенькую соломенную шляпу и вышла снова в сад, остановившись, чтобы посмотреть на слова, вырезанные над входом в дом:
  «Коттедж „Соловей"“.
  — Какое странное название, правда? — сказала она как-то Джеральду еще до замужества.
  — Маленькая моя, — с любовью сказал он. — Я уверен, ты никогда не слышала соловья, и рад этому. Соловьи должны петь только влюбленным. По вечерам мы будем слушать их вместе, у нашего собственного дома.
  
  
  Стоя в дверях своего дома, она вспомнила, как они слушали соловья, и зарделась от счастья.
  Это Джеральд нашел коттедж «Соловей». Как-то он пришел к ней и возбужденно объявил, что нашел как раз то, что им нужно: дом необыкновенный, жемчужина — шанс, который может выпасть только раз в жизни. Увидев дом, Аликс тоже была очарована. Правда, местность, где находился дом, была довольно пустынной, — до ближайшей деревни было две мили, но сам дом, старинной постройки, с очень удобными ванными комнатами, горячей водой, электричеством, телефоном, был так прелестен, все в нем так нравилось ей, что она не могла уже думать ни о каком другом доме. Но тут возникло препятствие: владелец дома не соглашался сдавать его внаем, речь могла идти лишь о продаже дома.
  Джеральд Мартин, хотя и имел хороший доход, не мог трогать свой основной капитал. Самая большая сумма, которую он мог получить наличными, составляла тысячу фунтов. За дом просили три тысячи. Но Аликс, которой очень понравился дом, решила помочь Джеральду. Ее капитал легко мог быть реализован при предъявлении чека. Она могла вложить половину своих денег за покупку дома.
  Так коттедж «Соловей» стал их домом, и Аликс ни разу не пришлось пожалеть об этом. Правда, слугам не нравилась его уединенность, и сейчас слуг в доме вообще не было. Но Аликс, изголодавшись по домашней работе, находила истинное удовольствие в том, чтобы приготовить вкусную еду и вести хозяйство. За садом, в котором было множество великолепных цветов, ухаживал старик-садовник, живший в деревне и приходивший в коттедж «Соловей» два раза в неделю.
  Завернув за угол дома, Аликс увидела садовника, склонившегося над цветами. Она удивилась, — он работал в их саду по понедельникам и пятницам, а сегодня была среда.
  — Джордж, что вы здесь делаете? — спросила она, подходя к нему.
  Старик выпрямился и хихикнул, поправляя старенькую кепку.
  — Я так и думал, что вы удивитесь, мэм. В пятницу наш сквайр устраивает праздник, вот я и сказал себе: мистер Мартин и его добрая жена не будут против, если я один раз приду в среду вместо пятницы.
  — Конечно, нет, — сказала Аликс. — Надеюсь, вы славно повеселитесь.
  — Да уж, так оно и будет, — просто сказал Джордж. — Хорошо, когда можешь попить и поесть досыта, зная, что не ты платишь. Наш сквайр всегда хорошо угощает своих арендаторов. А еще, сударыня, видно, я вас уж не увижу до вашего отъезда, так не будет ли указаний на время вашего отсутствия? Вы еще не решили, когда вернетесь, мэм?
  — Но я никуда не собираюсь.
  — Разве вы не едете завтра в Лондон? — удивился Джордж.
  — Нет. С чего это вы взяли?
  Джордж пожал плечами:
  — Вчера я встретил в деревне хозяина. Он сказал, что вы вместе с ним едете завтра в Лондон и неизвестно когда вернетесь.
  — Чепуха! — рассмеялась Аликс. — Должно быть, вы что-нибудь не так поняли.
  И все-таки ей захотелось узнать, что же Джеральд сказал в действительности. Ехать в Лондон? Ей никогда в голову не приходило еще раз побывать в Лондоне.
  — Ненавижу Лондон, — вдруг вырвалось у нее.
  — А-а, — спокойно протянул Джордж, — наверное, я и вправду что-нибудь не так понял, а все же… Он ведь ясно сказал. Ну, я рад, что вы остаетесь. Я против того, чтоб разъезжать, а в Лондон меня и не тянет. Делать мне там нечего. Слишком уж там много сейчас автомобилей. А как только человек покупает машину, он уже не может оставаться на одном месте. Вот и мистер Эймз, бывший хозяин этого дома, прекрасный был, спокойный такой джентльмен, пока не купил машину. Не прошло и месяца, как он объявил о продаже дома. Он ведь потратил на него кругленькую сумму и кран в каждой спальне, и электричество провел, и все такое. «Вы никогда не увидите своих денег», говорю ему. А он мне отвечает: «Зато я получу за дом две тысячи чистенькими». Так оно и вышло.
  — Он получил три тысячи, — улыбаясь, поправила старика Аликс.
  — Две тысячи, — повторил Джордж. — все еще тогда только и говорили что об этой сумме.
  — Да нет же, он получил три тысячи, — настаивала Аликс.
  — Женщины ничего не понимают в цифрах, — стоял на своем Джордж. — Ведь не будете же вы утверждать, что мистер Эймз имел наглость требовать с вас три тысячи?
  — Он не со мной разговаривал, а с мужем.
  Джордж снова склонился над клумбой.
  — Цена была две тысячи, — упрямо повторял он.
  Аликс не стала с ним спорить. Она пошла к одной из дальних клумб и стала собирать цветы. Возвращаясь домой с душистым букетом, она вдруг заметила какой-то маленький предмет темно-зеленого цвета, выглядывавший из-под листьев. Она подняла его — это оказалась записная книжка ее мужа. Она открыла ее и с интересом стала читать записи.
  Почти с самого начала их семейной жизни она заметила, что Джеральд, эмоциональный и импульсивный по натуре, отличался необыкновенной аккуратностью и методичностью. Для него было очень важно, чтобы они ели строго в одно и то же время, и он всегда аккуратно распределял все свое время на каждый следующий день.
  Просматривая книжку, она наткнулась на запись, показавшуюся ей забавной. Запись была датирована 14 мая и гласила; «Женитьба на Аликс. Церковь Св. Петра, 2.30».
  «Глупенький», — улыбнулась Аликс, переворачивая страницу. И вдруг «среда, 18 июня». Да это же сегодня! Аккуратным, четким почерком Джеральда было написано: «9 ч. вечера». И больше ничего. «Что это он собирается делать в 9 ч. вечера?» — удивилась Аликс. И улыбнулась, подумав, что если бы у Джорджа была какая-нибудь любовная история, то уж эта записная книжка рассказала бы ей все. В ней непременно было бы имя той, другой женщины. Она лениво перелистала последние страницы, где были какие-то даты, непонятные деловые записи и только одно женское имя — ее собственное. И все же, положив книжку в карман и продолжая свой путь к дому, она почувствовала, что ее охватывает смутное беспокойство. Она так ясно вспомнила слова Дика, как будто бы сейчас он стоял рядом с ней и говорил: «Этот человек тебе совершенно чужой. Ты о нем ничего не знаешь!»
  И правда. Что она знала о нем? А ведь Джеральду сорок лет, у него, конечно, были женщины до нее…
  Она не хотела об этом думать. У нее сейчас, более неотложные дела.
  Нужно ли мужу рассказывать, что звонил Дик Виндифорд? Очень возможно, что Джеральд мог встретиться с ним а деревне. Тогда, придя домой, он непременно упомянул бы об этом, и дело уладилось бы само собой. Или… Аликс поняла, что не имеет ни малейшего желания рассказывать мужу об этом. Ведь если она скажет ему, он обязательно пригласит Дика прийти к ним. Тогда ей пришлось бы объяснять, что Дик сам собирался их навестить, но она под благовидным предлогом отказала ему. И тогда Джеральд спросит, зачем она это сделала, что она скажет? О своем странном сне? Но он только посмеется или хуже подумает, что она придавала этому визиту какое-то значение, хотя на самом деле он ничего особенного для нее не представлял.
  В конце концов, мучаясь от стыда, она решила ничего не говорить.
  Это была ее первая тайна от мужа, и ей стало не по себе.
  Незадолго до ужина, услышав, что Джеральд возвращается, она поспешила на кухню и притворилась, что очень занята приготовлением еды, чтобы скрыть свое смущение.
  Сразу же было ясно, что Джеральд не видел Дика Виндифорда. Аликс почувствовала облегчение и в то же время растерянность — она ничего не скрывала от мужа (раньше). Только после неприхотливого ужина, когда они оба сидели в отделанной дубом столовой, через распахнутые окна которой проникал душистый ночной воздух, Аликс вспомнила о записной книжке.
  — А вот чем ты поливал сегодня цветы, — сказала она и бросила книжку ему на колени.
  — Наверное, уронил где-нибудь в саду.
  — Да. И теперь я знаю все твои секреты.
  — Невиновен, — покачал головой Джеральд.
  — А что за любовное свидание ты назначил на девять часов сегодня вечером?
  — Ах, это… — В первый момент он казался ошеломленным, но через секунду весело улыбнулся, как будто вспомнил что-то смешное. — Это любовное свидание с очень красивой девушкой, Аликс. У нее каштановые волосы и голубые глаза, и она очень похожа на тебя.
  — Не понимаю, — сказала Аликс с наигранной серьезностью. — Ты уклоняешься от ответа.
  — Нет. Собственно говоря, я написал это, чтоб не забыть проявить сегодня несколько негативов. Я хочу, чтоб ты мне помогла.
  Джеральд Мартин был заядлым фотографом. У него был фотоаппарат, правда, немного старомодный, но с отличными линзами, и он проявлял пластинки в подвале, который приспособил под фотолабораторию.
  — И это нужно сделать точно в девять часов, — подразнила мужа Аликс.
  — Дорогая моя девочка, — в его голосе чувствовалось раздражение, — все всегда следует точно планировать. Тогда и работу свою сделаешь как надо.
  Некоторое время Аликс сидела молча, наблюдая за мужем. Запрокинув голову на спинку стула, он курил: резкие линии его чисто выбритого лица четко вырисовывались на темном фоне.
  Внезапно непонятный страх охватил ее, и она, не удержавшись, воскликнула:
  — О, Джеральд, как бы я хотела знать о тебе больше!
  Он удивленно воззрился на нее.
  — Но, Аликс, дорогая, ты же все знаешь обо мне. Я рассказывал тебе о своем детстве в Нортумберленде, о своей жизни в Южной Африке и о том, как десять лет жил в Канаде, где мне повезло и я разбогател.
  — Это все дела! — усмехнулась Аликс.
  — А-а, знаю, о чем тебе хотелось бы знать! — внезапно рассмеялся Джеральд. — Все вы, женщины, одинаковы. Ничто не интересует вас так, как личные дела.
  Почувствовав, что у нее пересыхает в горле, Аликс невнятно пробормотала:
  — Но, были же у тебя другие женщины. Я хочу сказать… если бы я знала…
  Она замолчала. Джеральд нахмурился; когда он заговорил, в голосе его не было и тени добродушия.
  — Ты веришь, Аликс, в эту… «комнату Синей Бороды»? В моей жизни были женщины; да, я этого не отрицаю. Да ты бы мне и не поверила, если б я вздумал отрицать. Но я могу поклясться, что ни одна из них не значила для меня так много, как ты.
  Искренность, прозвучавшая в его голосе, успокоила Аликс.
  — Удовлетворена? — улыбаясь, спросил он. Во взгляде его сквозило любопытство. — Что заставило тебя говорить об этих вещах именно сегодня?
  Аликс встала и начала беспокойно ходить по комнате.
  — Сама не знаю. Я весь день нервничала.
  — Странно, — вполголоса, как бы про себя, пробормотал Джеральд. — Очень странно, — повторил он.
  — Почему странно?
  — Девочка моя дорогая, не смотри на меня так. Я только сказал, что это странно, потому что обычно ты такая спокойная и ласковая.
  Аликс через силу улыбнулась.
  — Сегодня все, как нарочно, меня раздражает, — призналась она. — Старый Джордж еще вбил себе в голову, что мы собираемся ехать в Лондон. Он сказал, что узнал об этом от тебя.
  — Где ты его видела? — резко прозвучал голос Джеральда.
  — Он пришел поработать сегодня за пятницу.
  — Проклятый старый дурень, — рассердился Джеральд.
  С удивлением Аликс увидела, как исказилось лицо Джеральда. Она никогда не видела его таким злым. Заметив ее изумление, Джеральд попытался овладеть собой.
  — Но он действительно выживший из ума старый дурень, — повторил он.
  — Что такого ты мог ему сказать, что он так подумал?
  — Я? Я ничего не сказал. По крайней мере… а-а, да, вспомнил. Я как-то вскользь пошутил, что мы едем в Лондон, а он принял это всерьез. А может, просто не расслышал. Ты, конечно, объяснила ему?
  — Ну да. Но он принадлежит к такому сорту стариков, которые, если уж вобьют себе что-нибудь в голову, так уж их ни за что не разубедить.
  И Аликс рассказала, как Джордж настаивал, что за коттедж заплачено только две тысячи рублей.
  Помолчав немного, Джеральд медленно произнес:
  — Эймс хотел получить две тысячи наличными, а оставшуюся тысячу — по закладным. Вот откуда у старика заблуждение.
  — Ну вот, все и прояснилось, — согласилась Аликс.
  Она взглянула на настенные часы и лукаво указала на них:
  — А мы должны приниматься за работу. Уже на пять минут опоздали.
  На лице Джеральда появилась странная улыбка.
  — Я передумал, — спокойно сказал он. — Сегодня я не буду заниматься фотографией.
  Ум женщины — любопытная вещь. Отправляясь спать, Аликс была спокойна и безмятежна. Ее пошатнувшееся счастье снова было безоблачным, как раньше. Но к вечеру следующего дня она поняла, что что-то мешает ощущению счастья. Дик Виндифорд больше не звонил, но ей казалось, что именно он — причина ее смутного беспокойства. Снова и снова она вспоминала его слова: «Этот человек тебе совершенно чужой. Ты о нем ничего не знаешь». И сейчас же в памяти возникло лицо мужа, когда он говорил: «Ты веришь в эту… „комнату Синей Бороды“?» Зачем он это сказал? В его словах звучало предостережение — почти угроза: лучше не копайся в моей жизни.
  К утру пятницы Аликс была уже убеждена, что у Джеральда есть другая женщина — «комната Сидней Бороды», которую он старательно пытался от нее скрыть.
  Медленно пробуждавшаяся ревность теперь захватила ее. На 9 часов вечера он назначил свидание! Не придумал ли он на ходу, что собирался проявлять негативы?
  Каких-нибудь три дня тому назад она могла бы поклясться, что вдоль и поперек знает своего мужа. Теперь же он казался ей чужим человеком, о котором она ничего не знала. Она вспомнила его беспричинную злобу на старого Джорджа; это было так не похоже на обычно уравновешенного Джеральда. Этот, возможно, пустяк раскрыл ей глаза: а ведь она совсем не знает, что за человек ее муж.
  В пятницу ей нужно было сходить в деревню, чтобы купить что-нибудь. Она сказала об этом Джеральду, предложив ему остаться в саду. Он горячо отверг этот план и настоял, что сам пойдет в деревню, а она останется дома. Это ее немного удивило. Она вынуждена была уступить ему, но его настойчивость и удивила, и встревожила ее. Почему он так старался помешать ей идти в деревню?
  И вдруг ее осенило, разве не могло случиться так, что Джеральд встретил Дика Виндифорда, не сказав ей об этом ни слова? Ведь ее собственная ревность, дремавшая до сих пор, только сейчас проснулась. Могло ж то же самое случиться и с Джеральдом? Разве не мог он беспокоиться о том, чтобы Аликс больше не встречалась с Диком Виндифордом. Это предположение настолько все объяснило, настолько успокаивало Аликс, что она приняла его полностью.
  И все же шло время, и она почувствовала смутное беспокойство. Она старалась подавить в себе желание, возникшее у нее, как только ушел Джеральд. Наконец, успокоив свою совесть тем, что в комнате Джеральда действительно нужно как следует убраться, она поднялась в комнату мужа. Она взяла с собой тряпку, будто действительно намеревалась приняться за уборку.
  «Если б я была уверена, если б я только была уверена», — твердила она себе.
  Напрасно она уверяла себя, что, если и было что-нибудь компрометирующее Джеральда, он давно уже все уничтожил. Другой голос говорил ей, что иногда мужчины хранят изобличающие их улики из-за чрезмерной сентиментальности.
  Наконец Аликс не выдержала. С горящими от стыда щеками, задыхаясь от волнения, она просматривала пачки писем и документов, осмотрела даже все карманы.
  Она не смогла заглянуть в два ящика — нижний комода и маленький ящик с правой стороны письменного стола. Но теперь Аликс не испытывала стыда. Она была уверена, что в одном из этих ящиков она найдет улику против той женщины, которая существовала в прошлом Джеральда и полностью овладела сознанием Аликс. Она вспомнила, что Джеральд оставил свои ключи на буфете внизу. Она принесла их и стала подбирать подходящий. Третий ключ подошел к ящику письменного стола. Аликс нетерпеливо открыла его. В нем лежал бумажник, туго набитый банкнотами, а у задней стенки лежала пачка писем, завязанная тесьмой. Задыхаясь, Аликс развязала пачку. Ее лицо залилось краской стыда, она бросила письма в ящик, закрыла и заперла его. Письма были ее собственные — она писала их Джеральду до замужества.
  Теперь она взялась за комод — больше из-за того, чтобы не оставалось сомнений в том, что она сделала все, что хотела. Она уже не ждала, что найдет там то, что искала.
  К ее досаде, ни один из ключей Джеральда не подходил к этому ящику. Не соглашаясь на поражение, Аликс отправилась в другие комнаты и принесла связки ключей. Наконец ключ от пустой гардеробной подошел. Она повернула ключ и выдвинула ящик. Но в нем не было ничего, кроме свертка газетных вырезок, уже пожелтевших от времени и покрывшихся пылью.
  Аликс облегченно вздохнула. Однако ей было любопытно узнать, что это так интересовало Джеральда, что он хранит этот пыльный сверток. Почти все вырезки были из американских газет, вышедших несколько лет назад. В них описывался известный процесс над мошенником и многоженцем Чарлзом Леметром.
  Леметр подозревался в том, что убивал женщин, ставших жертвами. Под полом дома, который он арендовал, был найден женский скелет, и о большинстве женщин, на которых он «женился», больше никто никогда не слышал.
  Он блестяще защищался от предъявленного ему обвинения. Помогал ему один из самых лучших адвокатов США.
  В Шотландии решение присяжных заседателей звучит в таких случаях так: «Преступление не доказано». Именно по этой причине он был объявлен невиновным в главном обвинении, предъявленном ему, хотя и был приговорен к тюремному заключению за другие преступления.
  Аликс вспомнила, как взволновал всех тот процесс, а потом — побег Леметра через три года. Его не поймали. Личность этого человека и его необыкновенная власть над женщинами долго обсуждались на страницах английских газет. Там же описывались его возбужденное состояние на суде, его страстные протесты; писали о том, как иногда силы внезапно покидали его из-за болезни сердца, хотя невежественные люди считали, что это была лишь ловкая игра.
  В одной из вырезок была помещена фотография. Аликс с некоторым интересом рассматривала длиннобородого, похожего на ученого джентльмена.
  Кого он напоминал ей? Внезапно, потрясенная, она поняла, что это был Джеральд. Глаза и брови у мужчины на фотографии очень походили на глаза и брови Джеральда. Она стала читать текст под фотографией. Ей показалось, что некоторые даты, упомянутые там, она видела в его записной книжке, и это были те самые дни, когда он разделывался со своими жертвами.
  Одна из женщин выступала свидетельницей и уверенно опознала заключенного по маленькой родинке на кисти его левой руки, как раз ниже ладони.
  Аликс выронила бумаги и покачнулась. На кисти левой руки, как раз ниже ладони, у ее мужа был маленький шрам.
  Комната поплыла у нее перед глазами. Позже она недоумевала, как это она сразу так уверилась в том, что Джеральд Мартин — это Чарлз Леметр. Она знала это, сразу же в это поверила.
  Отдельные эпизоды всплывали в ее памяти как составные части картины-загадки: деньги, заплаченные за дом, — ее деньги, только ее деньги; облигации, которые она ему доверила. Даже ее сон приобретал значение.
  Неосознанно она всегда боялась Джеральда Мартина и хотела избавиться от него. И помощи она ждала, так же неосознанно, от Дика Виндифорда. И это тоже объясняло ту легкость, с которой она восприняла правду, без сомнения и колебаний. Она была должна стать очередной жертвой Леметра. Может быть, очень скоро…
  Она вскрикнула, вспомнив запись в его книжке: «среда, 9 ч. вечера». Подвал, в котором так легко было вытащить из стенки камень! Все было запланировано на вечер среды. Но записывать это в записной книжке, не изменяя своей методичности, — это же безумие! Нет, это было логично. Джеральд всегда делал заметки, планируя что-нибудь. Убийство было для него таким же бизнесом, как и всякое другое дело.
  Но что спасло ее? Что вообще могло ее спасти? Сжалился в последнюю минуту? Нет. Ее вдруг осенило: старый Джордж. Теперь ей стал понятен гнев мужа, который он не смог сдержать. Без сомнения, он уже подготавливает почву, говоря всем, кого встречал, что они на следующий день едут в Лондон.
  А потом Джордж неожиданно пришел поработать в саду, упомянув ей об этом разговоре, а она сказала ему, что не собирается в Лондон. Слишком рискованно было убивать ее в тот вечер — Джордж мог запомнить ее слова. Она едва спаслась! Ведь не упомяни она тогда о том пустячном разговоре… Аликс содрогнулась.
  Нельзя было терять ни минуты. Она сейчас же, до его прихода, должна бежать отсюда.
  Аликс торопливо положила сверток на место и заперла ящик.
  Вдруг она застыла на месте: она услышала скрип калитки, ведущей на дорогу. Вернулся муж. На мгновение Аликс оцепенела. Потом на цыпочках подошла к окну и осторожно выглянула из-за занавески.
  Да, это был муж. Он улыбался чему-то и мурлыкал какую-то песенку. Аликс чуть не умерла от страха, увидев, что муж нес в руках. Это была совершенно новая лопата.
  Аликс тотчас же поняла, что это должно было произойти сегодня вечером…
  Но у нее еще был шанс. Джеральд, мурлыча свою песенку, завернул за угол дома. Не колеблясь ни секунды, Аликс бросилась вниз по лестнице. Но, выскочив из дома, она натолкнулась на Джеральда, появившегося с другой стороны коттеджа.
  — Хэлло! Куда это ты так спешишь? — удивился Джеральд.
  Аликс отчаянно старалась казаться спокойной, как всегда. Сейчас у нее не было возможности — убежать, но если она будет осторожной и не вызовет у него подозрений, эта возможность может появиться позже. Может, даже сейчас…
  — Я хотела прогуляться до конца этой тропинки и обратно, — Аликс почувствовала, как слабо и неуверенно звучал ее голос.
  — Хорошо, — сказал Джеральд. — Я пойду с тобой.
  — Нет… пожалуйста, не нужно, Джеральд. Я… у меня голова немного болит, и нервы шалят — лучше я пройдусь одна.
  Он внимательно посмотрел на нее. Она заметила, как в глазах его промелькнуло подозрение.
  — Что с тобой, Аликс? Ты такая бледная. Дрожишь вся.
  — Нет, ничего, — улыбнулась Аликс, изо всех сил стараясь казаться естественной. — Просто у меня разболелась голова. Погуляю — и все пройдет.
  — Напрасно ты стараешься от меня отделаться, — смеясь, объявил Джеральд. — Я иду с тобой, хочешь ты этого или нет.
  Она не отважилась настаивать. Если только он заподозрит, что она знает… С трудом ей удалось взять себя в руки и вести себя более или менее естественно. Однако она с тревогой заметила, что он время от времени искоса поглядывает на нее, как будто подозревая что-то. Она чувствовала, что его подозрение не ослабевало.
  Когда они вернулись в дом, он настоял, чтобы она легла, принес одеколон и натер ей виски. Он был, как всегда, заботливым и внимательным мужем. Она чувствовала себя такой беспомощной, как будто попала в западню.
  Он ни на минуту не оставлял ее одну. Отправившись вместе с ней на кухню, он помог ей принести оттуда их простой ужин, который она приготовила заранее.
  За ужином кусок застревал у нее в горле, но она заставляла себя есть и даже казаться веселой и естественной. Сейчас она знала, что борется за свою жизнь. Она была один на один с этим человеком, полностью в его власти, и помощи ждать было неоткуда, — до Деревни было несколько миль. Единственным ее шансом было усыпить его подозрения настолько, чтобы он оставил ее одну на несколько минут. За это время она успела бы спуститься в холл к телефону и вызвала бы помощь. Теперь она надеялась только на это.
  И вдруг надежда на спасение пришла с другой стороны. Она вспомнила, как Джеральд отказался от своего плана в первый раз. Что, если сказать ему, что сегодня их собирается навестить Дик Виндифорд? Она чуть было не сказала об этом, но тут же передумала. Этому человеку дважды не помешаешь. Под его внешним спокойствием крылась решимость, он был радостно возбужден — это вызывало у нее отвращение. Она лишь ускорила бы преступление. Он бы сразу же убил ее, а затем спокойно позвонил бы Дику и сочинил бы что-нибудь о том, что они неожиданно уезжают. О! Если бы Дик пришел к ним вечером! Если бы Дик… Внезапно ее осенила идея. Она осторожно, искоса, посмотрела на мужа, боясь, что он прочтет ее мысли по глазам. Теперь, когда у нее появился план спасения, мужество вернулось к ней. Она стала такой естественной, что сама удивилась.
  Она приготовила кофе и вынесла его на веранду, где они часто сиживали по вечерам в хорошую погоду.
  — Кстати, — вдруг сказал Джеральд, — сегодня будем печатать фотографии, немного позднее.
  У нее по спине побежали мурашки, но она безразличным тоном возразила:
  — Ты что, один не сможешь? Я сегодня немного устала.
  — Да это недолго. — Джеральд улыбнулся своим мыслям. — А, кроме того, я обещаю тебе, что после этого ты не будешь чувствовать усталости.
  Эти слова, казалось, позабавили его. Аликс содрогнулась. Она должна выполнить свой план сейчас — или никогда.
  Она поднялась.
  — Я хочу позвонить мяснику, — небрежно сказала она. — Посиди пока здесь.
  — Мяснику? В такое позднее время?
  — Глупенький, ну конечно, его магазин уже закрыт. Но он наверняка дома.
  Завтра ведь суббота, и мне хочется, чтоб он принес мне телячьи отбивные, пока кто-нибудь еще у него их не забрал. Добрый старик все сделает для меня.
  Она быстро вошла в дом, закрыв за собой дверь. Она слышала, как Джеральд сказал: «Не закрывай дверь», — и сразу же спокойно ответила:
  — Мошкара налетит в открытую дверь. Ненавижу мошкару. Ты что, глупенький, боишься, что я буду кокетничать с мясником?
  Оказавшись одна, она схватила телефонную трубку и набрала номер гостиницы «Герб путешественника». Ее сразу же соединили.
  — Это мистер Виндифорд? Нет? А он все еще в гостинице? Я могу с ним поговорить?
  Тут сердце ее дрогнуло: дверь открылась, и в холл вошел муж.
  — Ну, уходи, Джеральд, — обиженно сказала она. — Я ужасно не люблю, когда кто-нибудь слушает мой разговор по телефону.
  Джеральд только рассмеялся и уселся на стул.
  — Ты действительно звонишь мяснику? — насмешливо спросил он.
  Аликс была в отчаянии: план ее провалился. Через минутку Дик Виндифорд возьмет трубку. Может быть, рискнуть и крикнуть в трубку, моля о помощи?
  Нервничая, она то нажимала, то опускала рычаг телефона, и ей тут в голову пришел новый план. Если нажать на рычаг, то ее голос на другом конце линии не услышат.
  «Это очень трудно будет сделать, — подумала она. — Мне нужно все время помнить, что я разговариваю с мясником, и ни разу не запнуться. Но я верю, что смогу, должна это сделать».
  В этот момент она услышала в трубке голос Дика Виндифорда. Она глубоко вздохнула и, начав говорить ослабила рычаг:
  — Это миссис Мартин, из коттеджа «Соловей». Приходите, пожалуйста (она нажала на рычаг), завтра утром и принесите шесть хороших телячьих отбивных (она снова опустила рычаг). Это очень важно (нажала на рычаг). Благодарю вас, мистер Хексуори. Надеюсь, вы не против, что я позвонила так поздно, но эти котлеты для меня просто (она отпустила рычаг) дело жизни и смерти и (снова нажала на рычаг). Очень хорошо — завтра утром (отпустила рычаг) как можно скорее.
  Она повесила трубку и повернулась к мужу, тяжело дыша.
  — Так вот как ты разговариваешь с мясником, а? — заметил Джеральд.
  — Обыкновенно, как любая женщина, — небрежно ответила она, еле сдерживая волнение.
  Джеральд ничего не заподозрил. А Дик, даже если он не понял, придет.
  Она прошла в гостиную и включила свет. Джеральд вошел вслед за ней.
  — Кажется, ты сейчас в очень хорошем настроении? — спросил он, глядя на нее с любопытством.
  — Да, — ответила жена. — Голова перестала болеть.
  Она села на свое обычное место и улыбнулась мужу, опустившемуся в кресло напротив нее. Она спасена. Сейчас только двадцать пять минут девятого. До девяти Дик успеет прийти.
  — Мне не очень понравился кофе, который ты мне налила. Он был горький, — пожаловался Джеральд.
  — Это я попробовала новый сорт. Больше я не буду его брать, раз тебе не нравится, милый.
  Аликс взялась за рукоделие. Джеральд начал читать книгу. Прочитав несколько страниц, он посмотрел на часы и отбросил книгу:
  — Половина девятого. Пора идти в подвал и приниматься за работу.
  Рукоделие выскользнуло из рук Аликс.
  — О нет еще. Давай подождем до девяти часов.
  — Нет, девочка моя. Уже половина девятого — я планировал на это время.
  Да и ты сможешь раньше лечь спать.
  — Но мне хочется подождать до девяти.
  — Ты же знаешь, что я всегда твердо держусь своего распорядка. Идем, Аликс. Я не собираюсь ждать ни одной минуты.
  Аликс взглянула на него, и ее невольно охватил ужас. Джеральд сбросил маску. Руки его подергивались, глаза возбужденно блестели, он то и дело облизывал пересохшие губы. Он уже и не пытался скрыть свое возбуждение. «И правда, — подумала Аликс, — он не может ждать, он как одержимый». Джеральд подошел к ней и, взяв ее за плечи, резко поднял на ноги.
  — Ну же, моя девочка, — не то я тебя понесу туда.
  Он произнес эти слова веселым тоном, но в его голосе прозвучала жестокость, которая ее ужаснула. Последним усилием она вырвалась из его рук и, съежившись от страха, прислонилась к стене. Она была бессильна. Она не могла убежать, не могла ничего сделать, а он подходил к ней.
  — Ну, Аликс…
  — Нет-нет!
  Она вскрикнула и беспомощно вытянула руки вперед, пытаясь защититься.
  — Джеральд… постой… я должна тебе что-то сказать… признаться…
  Он и вправду остановился.
  — Признаться? — В его голосе прозвучало любопытство.
  — Да, признаться.
  Она придумала это на ходу, стараясь заинтересовать его.
  — Наверное, бывший любовник, — презрительно усмехнулся он.
  — Нет. Другое. Ты бы назвал это… да, ты бы назвал это преступлением.
  Она сразу же увидела, что попала в точку, что он заинтересован, и успокоилась. Она опять почувствовала себя хозяйкой положения.
  — Ты бы лучше снова сел, — спокойно сказала она, пересекла комнату и села на свой стул.
  Она даже нагнулась и подняла свое рукоделие. Но, сохраняя; внешнее спокойствие, она лихорадочно придумывала, что сказать дальше, потому что ее рассказ должен удерживать его здесь до того времени, когда к ней придут на помощь.
  — Я говорила тебе, — медленно начала она, — что я пятнадцать лет работала стенографисткой. Это не совсем так. Дважды я бросала работу. В первый раз я это сделала, когда мне было двадцать два года. Я встретила человека, пожилого, с небольшим капиталом. Он влюбился в меня и попросил выйти за него замуж. Я приняла его предложение. Мы поженились. — Она помолчала. — Я уговорила его застраховать на меня свою жизнь.
  Тут Аликс увидела, как на лице Джеральда появилось выражение острого интереса. Она продолжала с большей уверенностью.
  — Во время войны я некоторое время работала в аптеке при госпитале. Там я имела доступ к редким лекарствам и ядам.
  Она замолчала, как бы задумавшись. Теперь уже не было сомнений, что он нетерпеливо ждет продолжения. Убийца наверняка интересуется убийствами. Она с успехом сыграла на этом. Она украдкой взглянула на часы — было без двадцати пяти девять.
  — Существует такой яд, в виде мелкого белого порошка. Щепотка его означает смерть. Может быть, ты знаешь что-нибудь о ядах?
  Она с тревогой ждала ответа. Если он был знаком с ядами, ей нужно быть осторожнее.
  — Нет, — ответил Джеральд. — Я о них очень мало знаю.
  Она облегченно вздохнула.
  — Ты, конечно, слышал о гиосциамине? Этот яд не оставляет никаких следов. Любой врач признает разрыв сердца. Я украла немного яду и держала его у себя.
  Она снова замолчала, собираясь с силами.
  — Продолжай, — сказал Джеральд.
  — Нет. Я боюсь. Я не могу рассказать тебе. В другой раз.
  — Нет, сейчас, — нетерпеливо возразил ей Джеральд.
  — Мы были женаты уже месяц. Я очень хорошо относилась к своему пожилому мужу, была добра и заботлива. Он расхваливал меня всем нашим соседям. Все знали, какая я была преданная жена. По вечерам я всегда сама делала ему кофе. Однажды вечером, когда мы были одни, я положила в его чашку щепотку смертоносного порошка…
  Аликс замолчала, осторожно вдевая в иголку новую нитку. В этот момент она могла поспорить с величайшими актрисами мира, хотя в жизни не играла на сцене. Сейчас же она играла роль хладнокровной убийцы.
  — Все обошлось очень спокойно. Я сидела и наблюдала за ним. Он начал задыхаться, сказал, что ему не хватает воздуха. Я открыла окно. А потом он сказал, что никак не может встать со стула. Через никоторое время он был мертв.
  Она улыбнулась. Было без четверти девять. Теперь-то Дик успеет наверняка.
  — Сколько ты получила по страховому полису?
  — Около двух тысяч фунтов. Я играла на бирже и потеряла все. Вернулась на свою работу. Но я не собиралась там долго задерживаться. Я встретила другого человека. Фамилия у меня была снова девичья, он не знал, что я уже была замужем. Он был моложе, выглядел довольно хорошо и был богат. Мы поженились в Сассексе. Он не хотел страховать на меня свою жизнь, зато составил завещание в мою пользу. Он, как и первый муж, любил, чтобы я сама готовила ему кофе. — Аликс задумчиво улыбнулась. — Я делаю очень хороший кофе. — Затем продолжала:
  — В деревне, где мы жили, у меня было несколько друзей. Они очень жалели меня, когда мой муж внезапно умер от разрыва сердца однажды после ужина. Не знаю даже, зачем я вернулась на свою прежнюю работу.
  Второй муж оставил мне около четырех тысяч фунтов. На этот раз я не играла на бирже, я выгодно поместила свой капитал. Потом, видишь ли…
  Ей пришлось остановиться. Джеральд, с лицом, налитым кровью, задыхаясь, указывал на нее трясущимся пальцем:
  — Кофе! Боже мой! Кофе!
  Она удивленно на него уставилась:
  — Теперь я понимаю, почему он был горьким! Ты дьявол! Снова взялась за свои фокусы! — Он ухватился за ручки кресла, готовый прыгнуть на нее. — Ты меня отравила!
  Аликс отбежала к камину. В ужасе она хотела все отрицать, но остановилась. В следующее мгновение он схватит ее. Она собрала все свои силы упорно не отрывала глаз от его лица.
  — Да, — сказала она. — Я отравила тебя. Яд уже действует. Сейчас ты уже не сможешь встать с кресла… Не сможешь двигаться…
  Если бы ей удалось продержать его в кресле хотя бы несколько минут!..
  А! Что это? Шаги на тропинке. Скрип калитки. Вот они уже у самого дома.
  Открылась входная дверь.
  — Ты не можешь двинуться с места, — с силой повторила она.
  Потом она промчалась мимо него, выскочила из комнаты и, почти теряя сознание, упала на руки Дика Виндифорда.
  — Боже мой, Аликс! — воскликнул он и обернулся к высокому, пышущему здоровьем мужчине в полицейской форме. — Пойдите и посмотрите, что там происходит.
  Он осторожно положил Аликс на кушетку и склонился над ней.
  — Маленькая моя, — проговорил он. — Моя бедная маленькая девочка. Что с тобой здесь делали?
  Веки ее затрепетали, и она слабым голосом произнесла его имя.
  Дик пришел в себя, когда полицейский тронул его за руку.
  — Там ничего нет, сэр. Только в кресле сидит человек. Похоже, он очень испуган и…
  — И что же?
  — Он… мертв, сэр.
  Они оба вздрогнули, услышав голос, Аликс. Она говорила, как во сне, с закрытыми глазами.
  — И через некоторое время… он был мертв. Она цитировала чьи-то слова.
  
  1934 г.
  
  Девушка в поезде
  — Ну и ну! — раздраженно пробормотал Джордж Роулэнд, глядя на серый фасад здания, из которого он только что вышел.
  Оно должно было демонстрировать власть денег — и эта власть в лице Уильяма Роулэнда, дядюшки вышеназванного Джорджа, только что вполне определенно заявила о себе. В течение всего десяти минут молодой человек, которого ожидала блестящая карьера, наследник дядюшкиных богатств, стая одним из многочисленных безработных.
  «И он даже не дал мне пособия по безработице, — мрачно подумал мистер Роулэнд. — А ведь единственное, на что я способен, — это кропать стишки, которым грош цена. На большее меня не хватает».
  «И все из-за этой вчерашней дурацкой вечеринки», — грустно подумал он.
  Дурацкой вечеринкой он назвал вчерашний бал в Ковентгарден. Мистер Роулэнд вернулся с него немного поздно — или слишком рано — и в таком состоянии, что не мог с полной уверенностью сказать, возвращался ли он вообще. Роджерс, дворецкий его дяди, был толковый малый и смог дать ему наутро исчерпывающие объяснения по этому поводу. Голова, раскапывающаяся от боли, чашка крепкого чая… Появление на службе без пяти двенадцать вместо половины десятого предвещало катастрофу. Мистер Роулэнд-старший, который в течение двадцати четырех лет сквозь пальцы смотрел на все это, а теперь еще и платил Джорджу жалованье, как и положено поступать родственникам, неожиданно прозрел, и все предстало перед ним в новом свете. Бессвязность ответов Джорджа (рот молодого человека все еще открывался и закрывался, как какой-то инструмент средневековой инквизиции) надолго неприятно поразила его. Несколькими крепкими выражениями Уильям Роулэнд отправил своего племянника плыть по воле волн, а сам вернулся к своим прерванным делам, касающимся нефтяных промыслов Перу.
  Джордж Роулэнд распрощался с офисом своего дядюшки и отправился в Сити. Джордж мыслил рационально. Он решил, что хороший завтрак не помешает ему разобраться в сложившейся ситуации. И он позавтракал. Потом он отправился домой, в фамильный особняк. Роджерс отпер дверь. Его лицо не выразило никакого удивления по поводу возвращения Джорджа в столь неурочное время.
  — Добрый день, Роджерс. Будь любезен, уложи, пожалуйста, мои вещи. Я уезжаю отсюда.
  — Слушаю, сэр. У вас небольшая поездка?
  — Довольно продолжительная, Роджерс. Я сегодня уезжаю в колонии.
  — В самом деле, сэр?
  — Да. Для этого, кажется, нужна хорошая лодка. Ты разбираешься в лодках, Роджерс?
  — Чьи колонии вы собираетесь посетить, сэр?
  — У меня нет никаких определенных планов. Я бы поехал в любую. Ну, скажем, в Австралию. Что ты на это скажешь, Роджерс?
  Роджерс сдержанно кашлянул.
  — Гм, сэр. Я слышал, что где-то есть контора, куда принимают всех, кто действительно хочет работать.
  Мистер Роулэнд бросил на него взгляд, полный интереса и восхищения.
  — Весьма лаконично, Роджерс. Как раз то, о чем я и сам думал. Я не поеду в Австралию, сегодня во всяком случае. Принеси мне справочник. Мы выберем что-нибудь поближе.
  Роджерс принес справочник. Джордж открыл его наугад и быстро стал листать.
  — Персия — слишком далеко, мост Патни — слишком близко. Рамсгэйт? Не думаю. Рейгэйт также меня не вдохновляет. Что за штука! Тут есть место, которое называется Замок Роулэнд. Ты когда-нибудь о нем слышал, Роджерс?
  — Я полагаю, сэр, что туда можно доехать с вокзала Ватерлоо.
  — Роджерс, что ты за человек! Ты все знаешь. Ну и ну, Замок Роулэнд! Интересно, что это за местечко.
  — Я бы сказал, сэр, что это очень небольшое местечко.
  — Это даже лучше, меньше конкурентов. В воздухе этой тихой, маленькой деревушки до сих пор чувствуется старый феодальный дух. Последнего из Роулэндов должны там встретить с искренним уважением. Я бы не удивился, если б они через неделю избрали меня своим мэром.
  Он захлопнул справочник.
  — Выбор сделан. Собери мне маленький саквояж, Роджерс. Передай мой привет повару. Его зовут Дик Вайтингтон, ты знаешь. Спроси его, не будет ли он так любезен дать мне на некоторое время своего кота. Когда ты собираешься стать лорд-мэром, кот просто необходим.
  — К сожалению, сэр, кот сейчас не в форме.
  — Это почему же?
  — У него прибавление в семействе. Восемь котят. Появились на свет сегодня утром.
  — А я и не знал. Я-то думал, что кота зовут Питер.
  — Именно так его и звали. Это большой сюрприз для всех.
  — Да, вот пример того, что внешность бывает обманчива. Ну что ж, придется мне ехать без кота. Уложи мои вещи прямо сейчас, хорошо?
  — Да, сэр.
  Роджерс удалился и вернулся через десять минут.
  — Вызвать такси, сэр?
  — Да, пожалуйста.
  Роджерс поколебался, но затем подошел к Джорджу поближе.
  — Осмелюсь заметить, сэр, но если бы я был на вашем месте, то не стал бы придавать такое значение всему тому, что наговорил вам сегодня мистер Роулэнд. Он был на одном из званых обедов, и…
  — Не продолжай, — сказал Джордж. — Я понял.
  — И потом, его подагра… — Я знаю, знаю. Очень тяжелый вечер для тебя, Роджерс, да и для нас обоих. Но мне хотелось бы увидеть себя в замке Роулэнд — это цель моей исторической поездки, — когда я там буду выступать с речью. Просмотр почты и утренней прессы не отнимет у меня много времени, как раз пока будет готовиться фрикасе из телятины. А теперь — в Ватерлоо! — как сказал Веллингтон накануне исторического сражения.
  Вокзал Ватерлоо в этот день предстал перед Джорджем не в самом лучшем виде. Поезд, который должен был доставить его до места назначения, мистер Роулэнд разыскал не сразу. Этот поезд ничем не отличался от других; в нем, казалось, почти не было пассажиров. У мистера Роулэнда было купе в вагоне первого класса как раз в самом начале состава. Туман, опустившийся на столицу, то рассеивался, то опять появлялся. Платформа была пуста, и тишину нарушали только приступы астматического кашля паровоза.
  Но тут события начали развиваться с потрясающей быстротой.
  Первой появилась девушка. Она рывком открыла дверь, влетела в купе, разбудив уже задремавшего было мистера Роулэнда, и воскликнула: «О! Спрячьте меня, пожалуйста, спрячьте!»
  Джордж был человеком действия, ему некогда было размышлять, почему и зачем он должен это делать. В железнодорожном купе есть только одно место, где можно спрятаться, — под сиденьем. В считанные секунды девушка забралась туда, а сверху на сиденье Джордж поставил свой саквояж.
  Но в этот момент в окне купе появилось лицо мужчины, искаженное яростью.
  — Моя племянница! Она здесь. Где моя племянница?
  Джордж, почти не дыша, полулежал в углу, углубившись в спортивную колонку вечерней газеты. Он отложил ее с видом человека, которого отвлекли от важных дел.
  — В чем дело, сэр? — вежливо спросил он.
  — Моя племянница! Что вы с ней сделали?
  Рассудив, что лучший способ защиты — нападение, Джордж начал действовать.
  — Какого черта?! — закричал он, подражая голосу собственного дядюшки.
  Незнакомец замолчал, не ожидая такого яростного отпора, что позволило Джорджу разглядеть его. Он был тучен и тяжело дышал, как будто некоторое время ему пришлось бежать. Он был подстрижен en brosse700. Прическа, в которой выделяется каждая отдельная прядь волос, и носил усы убежденного приверженца Гогенцоллернов701. Он говорил с акцентом, а его осанка свидетельствовала о том, что он гораздо лучше чувствует себя в мундире, нежели без него. Джордж как истинный британец относился с известным предубеждением ко всем иностранцам, а в особенности к немцам.
  — Какого черта, сэр? — зло повторил он.
  — Она зашла сюда, — ответил иностранец. — Я ее видел. Что вы с ней сделали?
  Джордж отложил газету и высунулся из окна.
  — В чем дело? — прорычал он. — Это шантаж. Но со мной эти штучки не пройдут! Я все прочел о вас в «Дейли морнинг». Кондуктор, сюда! Сюда!
  Железнодорожный служащий, заметивший перебранку, уже спешил к ним.
  — Сюда, кондуктор, — произнес мистер Роулэнд высокомерным тоном, перед которым так преклоняются низшие классы. — Этот субъект докучает мне. Он пытался меня шантажировать. Он заявил, будто я спрятал тут его племянницу. Здесь полно всяких иностранцев, которые занимаются подобными штучками. Это надо наконец прекратить. Уведите его отсюда. Вот моя визитная карточка, она может вам понадобиться.
  Кондуктор переводил взгляд с одного на другого. Решение было принято быстро. Опыт научил его презирать иностранцев и уважать хорошо одетых джентльменов, путешествующих первым классом.
  Он положил руку на плечо навязчивого субъекта.
  — А ну-ка, — сказал он, — пошли отсюда.
  В этот критический момент иностранец забыл английский и разразился яростными ругательствами на своем родном языке.
  — Ну хватит, — заявил кондуктор. — Ну-ка отойдите подальше отсюда. Ее тут нет.
  Раздался свисток. Поезд медленно отошел от перрона.
  Джордж оставался у окна до тех пор, пока был еще виден с платформы. Затем он обернулся, взял свой саквояж и забросил его на полку.
  — Все в порядке. Можете вылезать, — сказал он успокоительно.
  Девушка выбралась наружу.
  — О боже, — вздохнула она. — Как мне благодарить вас?!
  — Не стоит. Мне это доставило удовольствие, уверяю вас, — с легкостью сказал Джордж.
  Он ободряюще улыбнулся ей. Взгляд ее стал озадаченным. Казалось, она ищет что-то. В это мгновение она увидела свое отражение в узком зеркале напротив и издала глубокий вздох.
  Было бы ошибкой думать, что служащие подметали под сиденьями каждый день. Все говорило против этого, но, может быть, частицы пыли и дыма сами находили свой путь, подобно птице, летящей в родное гнездо. У Джорджа не было времени как следует рассмотреть девушку, так внезапно было ее появление и так стремительно она укрылась в своем убежище, но он успел заметить, что она молода, красива и хорошо одета. Теперь же ее красная шляпка помялась, а лицо было перепачкано пылью.
  — О! — только и произнесла девушка.
  Она схватила свою сумочку. Джордж тактично отвернулся к окну, наслаждаясь видами лондонских предместий и Темзы.
  — Как я могу отблагодарить вас? — вновь спросила девушка.
  Восприняв это как намек на продолжение разговора, Джордж обернулся к ней и опять вежливо отказался, но на этот раз с большей теплотой.
  Девушка была просто очаровательна! Никогда еще, сказал себе Джордж, он не видел такой прелестной девушки. Это открытие вызвало в нем прилив учтивости.
  — Мне кажется, что все это было просто великолепно, — с чувством сказала девушка.
  — Ну что вы! Мне это ничего не стоило! Я был счастлив помочь вам, — пробормотал он.
  — Великолепно, — повторила она.
  Несомненно, очень приятно находиться рядом с самой прелестной девушкой, какую ты когда-либо встречал и которая смотрит тебе прямо в глаза и говорит, что ты был великолепен. Джордж просто упивался этим.
  Затем наступило тягостное молчание. Наконец девушке, кажется, пришло в голову, что от нее ожидают дальнейших объяснений. Она немного покраснела.
  — Мне очень неловко, — взволнованно сказала она, — но я боюсь, что не смогу вам ничего объяснить.
  Она посмотрела на него жалобно и неуверенно.
  — Вы не можете объяснить?
  — Нет.
  — Это просто замечательно! — с энтузиазмом произнес мистер Роулэнд.
  — Простите?
  — Я сказал, что это просто замечательно. Прямо как в одной из тех книжек, от которых вы не можете оторваться всю ночь. В первой главе героиня обязательно говорит: «Я не могу вам этого объяснить». Но в конце книги она все объясняет и не видишь никаких реальных причин, почему она не сделала этого в начале, разве что это испортило бы весь рассказ. Не могу выразить, как мне приятно быть замешанным в настоящую тайну — я не знал, что это так. Подозреваю, что это связано как-то с секретными документами невероятной важности и Балканским экспрессом. Я в восторге от Балканского экспресса.
  Девушка взглянула на него с подозрением.
  — Почему вы упомянули Балканский экспресс? — резко спросила она.
  — Не сочтите меня нескромным, — поспешил добавить Джордж, — я думал, ваш дядя на нем приехал.
  — Мой дядя?.. — Она помолчала и начала снова:
  — Мой дядя… — Совершенно верно, — сказал Джордж сочувственно. — У меня самого есть дядя. Никто не может отвечать за своих дядюшек. Родственные связи тут ни при чем — вот мое мнение.
  Девушка внезапно рассмеялась. Когда она снова заговорила, Джордж заметил у нее легкий иностранный акцент. А сначала он принял ее за англичанку.
  — Какой вы необыкновенный человек, мистер…
  — Роулэнд. А для друзей просто Джордж.
  — А меня зовут Элизабет…
  Она внезапно замолчала.
  — Мне нравится имя Элизабет, — сказал Джордж, чтобы скрыть ее минутное смущение. — Я надеюсь, вас не называют Бесси или вроде этого?
  Она покачала головой.
  — Ну хорошо, — сказал Джордж, — а теперь, когда мы познакомились, надо покончить с делами. Если вы встанете, Элизабет, я отряхну пыль с вашего пальто.
  Она послушно встала, и действия Джорджа были столь же любезными, как и его слова.
  — Спасибо, мистер Роулэнд.
  — Джордж! Джордж — для друзей, запомните. И было бы неучтиво с вашей стороны — войти в мое купе, залезть под сиденье, заставить меня лгать вашему дяде и после этого отказываться быть моим другом, вы согласны?
  — Конечно, Джордж.
  — Вот так-то лучше.
  — Как я выгляжу? — спросила Элизабет, пытаясь заглянуть себе за левое плечо.
  — Вы выглядите… вы выглядите прекрасно, — взяв себя в руки, решительно заявил Джордж.
  — Все это было так внезапно, — объяснила девушка.
  — Да, наверное.
  — Он видел нас в такси, а потом на вокзале, куда я побежала, когда он меня преследовал. Кстати, куда этот поезд идет?
  — В замок Роулэнд, — твердо ответил Джордж.
  Девушка посмотрела на него подозрительно.
  — Замок Роулэнд?
  — Ну, не сразу, конечно. После долгих остановок и очень медленно. Но я все-таки надеюсь добраться туда до полуночи. Старая Юго-Западная — очень надежная линия, медленная, зато надежная — и я уверен, что Южная железная дорога сохраняет старые традиции.
  — Я не уверена, что мне так уж необходимо ехать в Замок Роулэнд, — засомневалась Элизабет.
  — Вы меня огорчаете. Это прекрасное место.
  — Вы когда-нибудь там бывали?
  — Пока нет. Но если вам не нравится замок Роулэнд, то тут много всяких других местечек, куда бы вы могли поехать. Это и Уокинг, и Уэйбридж, и Уимблдон. Поезд останавливается часто.
  — Да, — сказала девушка. — Но я могу сойти с поезда здесь и добраться до Лондона на машине. Я считаю, что это лучший вариант.
  Как раз в этот момент поезд стал замедлять ход. Мистер Роулэнд бросил на нее умоляющий взгляд.
  — Если я ничего больше не могу для вас сделать…
  — В самом деле, нет. Вы и так уже сделали очень много.
  Наступила пауза, но потом девушка внезапно решилась:
  — Я… Я хочу вам объяснить. Я…
  — Ради бога, не делайте этого! Это все испортит. Но неужели я действительно ничем не могу вам помочь? Скажем, отвезти секретные бумаги в Вену или что-нибудь в этом роде? В подобных случаях всегда бывают секретные бумаги. Дайте мне шанс.
  Поезд остановился. Элизабет быстро вышла на платформу. Она повернулась и сказала ему через открытое окно:
  — Вы говорите это серьезно? Вы действительно могли бы кое-что сделать для нас… для меня?
  — Я сделаю для вас все, Элизабет.
  — Даже если я вам не объясню причин?
  — Ненавижу выяснять причины!
  — Даже если это будет опасно?
  — Чем опаснее, тем лучше.
  С минуту она колебалась, а потом, видимо, решилась.
  — Выгляните из окна, будто вы кого-то ищете.
  Мистер Роулэнд попытался выполнить ее указания.
  — Вы видите того человека с небольшой черной бородкой, одетого в светлое пальто? Следуйте за ним, наблюдайте, что он делает и куда направляется.
  — И это все? — спросил мистер Роулэнд.
  — Дальнейшие указания будут вам высланы. Наблюдайте за ним и берегите вот это. — Она передала ему в руки маленький запечатанный пакет. — Берегите это как зеницу ока. Это — ключ ко всему.
  Поезд тронулся. Мистер Роулэнд долго оставался у окна, провожая глазами стройную грациозную фигуру Элизабет, которая спускалась с платформы. В руках он сжимал маленький запечатанный пакет.
  Остаток его пути был однообразным и обошелся без приключений. Поезд шел очень медленно и часто останавливался. На каждой остановке Джордж высовывался из окна, надеясь, что объект его наблюдений сходит с поезда. Иногда он даже прогуливался по платформе, когда остановки были особенно длинными, и убеждался, что бородач все еще находится в поезде.
  Конечной станцией был Портсмут, и именно там вышел пассажир с черной бородой. Он направился к небольшому отелю второго класса и снял там номер. Мистер Роулэнд последовал его примеру.
  Номера находились на одном этаже, их разделяли только две двери. Обслуживание показалось Джорджу вполне сносным. В делах слежки он был полным профаном, но ему хотелось оправдаться перед самим собой и заслужить доверие Элизабет. За обедом Джорджу достался столик недалеко от столика объекта его наблюдений. Ресторан был наполовину пуст, большинство посетителей выглядело весьма респектабельно и было занято обедом. Только один человек привлек его внимание, маленький, рыжеволосый и рыжеусый, судя по одежде — любитель скачек. Казалось, он тоже заинтересовался Джорджем, и, когда обед подошел к концу, он даже предложил ему вместе выпить и поиграть в биллиард. Но Джордж как раз заметил неподалеку человека с черной бородой, который надевал шляпу и пальто, поэтому вежливо отказался. Затем он вышел на улицу, начав слежку с новыми сипами. Преследование было долгим и утомительным, в конце концов оказалось, что он опять возвращается на старое место. Пройдя по улицам Портсмута мили четыре, человек опять вернулся в отель, а Джордж шел за ним по пятам. Его стали обуревать сомнения. Может быть, бородатый догадывался о его присутствии? Он стоял в холле и обдумывал этот вопрос, и в это время входная дверь отворилась и вошел рыжеусый. Наверное, он тоже участвовал в погоне.
  Размышления Джорджа внезапно прервала хорошенькая консьержка, которая обратилась к нему:
  — Мистер Роулэнд, не так ли? Два джентльмена хотели вас видеть. Два иностранных джентльмена. Они находятся в маленькой комнате в конце коридора.
  Немного удивившись, Джордж разыскал эту комнату. Два человека, которые там сидели, поднялись и поклонились ему с изысканной вежливостью.
  — Лорд Роулэнд? Не сомневаюсь, сэр, что вы догадываетесь, кто мы такие.
  Джордж переводил взгляд с одного на другого. Говоривший, седой, представительный джентльмен, прекрасно владевший английским, был старше своего спутника. Второй был высокий, немного прыщавый молодой человек с бледным тевтонским лицом, которое портило хмурое выражение.
  Убедившись, что ни один из джентльменов не являлся тем неприятным типом, с которым он столкнулся на вокзале Ватерлоо, Джордж с облегчением предложил:
  — Присаживайтесь, господа. Очень рад с вами познакомиться. Не желаете ли выпить чего-нибудь?
  Старший сделал протестующий жест.
  — Спасибо, лорд Роулэнд, мы не хотим. У нас слишком мало времени, как раз столько, чтобы задать вам только один вопрос.
  — Очень мило с вашей стороны именовать меня пэром, — сказал Джордж. — Жаль, что вы не хотите выпить. Что же это за вопрос?
  — Лорд Роулэнд, вы покинули Лондон в сопровождении известной вам особы. Сюда вы приехали один. Где же она?
  Джордж поднялся.
  — Я не понимаю, о чем вы говорите, — холодно произнес он, подражая герою своей любимой повести. — Позвольте откланяться, джентльмены.
  — Нет, вы понимаете в чем дело. Вы прекрасно это понимаете, — воскликнул молодой человек, до сих пор молчавший. — Что вы сделали с Алекс?
  — Успокойтесь, сэр, — пробормотал другой. — Прошу вас, успокойтесь.
  — Смею вас уверить, — сказал Джордж, — что мне незнакомо это имя. Здесь какая-то ошибка.
  Старший пристально посмотрел на него.
  — В это верится с трудом, — сказал он сухо. — Я позволил себе справиться у портье. Вы назвали себя мистером Дж. Роулэндом из замка Роулэнд.
  Джордж покраснел.
  — Это… это была просто шутка, — смущенно объяснил он.
  — Какая жалкая увертка. Давайте не будем ходить вокруг да около. Где ее высочество?
  — Если вы имеете в виду Элизабет…
  Молодой человек опять вскочил.
  — Наглая свинья! Так говорить о ней! — взвизгнул он.
  — Я имею в виду, — сказал медленно другой, — и вам это вероятно, хорошо известно, великую герцогиню Катонскую Анастасию Софью Александру Марию Елену Ольгу Елизавету.
  — О! — только и сказал мистер Роулэнд.
  Он пытался вспомнить, что ему доводилось слышать о Катонии.
  Кажется, это было маленькое балканское королевство, и там будто бы произошла революция.
  — По-моему, мы имеем в виду одну и ту же особу, — улыбнулся он, — только я ее знаю как Элизабет.
  — Я требую удовлетворения! — прорычал молодой человек. — Мы будем стреляться!
  — Стреляться?
  — Да, на дуэли.
  — Я никогда не стреляюсь на дуэлях, — твердо заявил мистер Роулэнд.
  — Это почему же?
  — Я очень боюсь, что мне сделают больно.
  — Ах вот оно что! Ну тогда, по крайней мере, вы получите от меня по физиономии!
  И молодой человек в ярости бросился на Джорджа. Что произошло дальше, трудно было разглядеть, но он описал в воздухе полукруг и упал на пол с глухим стуком. Он был совершенно ошеломлен. Мистер Роулэнд ласково улыбался.
  — Я же говорил, — заметил он, — я очень боюсь, что мне сделают больно. Поэтому мне и пришлось изучить джиу-джитсу.
  Наступила тишина. Иностранцы с сомнением смотрели на этого, на первый взгляд, чрезвычайно любезного молодого человека. Они внезапно осознали, что, несмотря на его беспечный вид, он может быть опасен. Молодой тевтонец побелел от бешенства.
  — Вы еще об этом пожалеете, — прошипел он.
  Старший сохранял достоинство.
  — Это ваше последнее слово, лорд Роулэнд? Вы отказываетесь нам сказать, где находится ее высочество?
  — Я и сам этого не знаю.
  — Уж не думаете ли вы, что я вам поверю?
  — Боюсь, сэр, что вы принадлежите к типу недоверчивых людей.
  Пожилой иностранец, едва заметно покачав головой, проговорил: «Это не все. Вы о нас еще услышите», и оба человека вышли.
  Джордж коснулся рукой лба. События развивались с невероятной быстротой. По всей видимости, он оказался замешанным в крупный европейский скандал.
  «Может быть, это даже приведет к новой войне», — с надеждой подумал он и пошел искать человека с черной бородой. Он нашел его в холле.
  Джордж уселся в противоположном углу. Через несколько минут чернобородый встал и отправился в свой номер. Джордж увидел, как он закрыл за собой дверь. У него отлегло от сердца.
  — Мне необходимо выспаться, — пробормотал он. — Просто необходимо.
  Но тут его поразила внезапная мысль. А что если чернобородый догадался, что Джордж его выслеживает? Он ведь может ускользнуть ночью, пока Джордж будет спать. Немного подумав, мистер Роулэнд нашел способ устранить эту трудность. Он распустил один из своих носков. У него получилась довольно длинная шерстяная нитка. Потом он крадучись вышел из своей комнаты и прикрепил конец нитки к двери бородатого бумагой от почтовой марки. Нитку он протянул до своей комнаты и привязал к ее концу маленький серебряный колокольчик — память об одной вечеринке. Джордж был доволен собой.
  Как только чернобородый попытается выйти из своего номера, Джордж тут же узнает об этом по звону колокольчика.
  Покончив с этим, Джордж не теряя времени лег в кровать. Маленький пакет он осторожно положил себе под подушку. Тут он впал в задумчивость. Его мысли можно было выразить следующим образом: «Анастасия, Софья, Мария, Александра, Ольга, Елизавета. Черт с ними со всеми, я скучаю только по одной».
  Однако он не мог сразу же заснуть, его мучила невозможность оценить сложившуюся ситуацию. Что все это значило? Какая связь между сбежавшей великой герцогиней, запечатанным пакетом и чернобородым? От чего спасалась великая герцогиня? Знают ли иностранцы, что пакет у него? И что в нем находится?
  Его раздражало, что он никак не мог найти ответы на мучившие его вопросы. Вскоре мистер Роулэнд погрузился в сон.
  Его разбудил резкий звук колокольчика. Он не сразу пришел в себя, и ему потребовалось полторы минуты, чтобы окончательно проснуться. Затем он вскочил, сунул ноги в домашние туфли и, тихонько открыв дверь, выскользнул в коридор. Мелькнувшая тень в конце коридора указала ему направление, в котором нужно идти. Стараясь ступать бесшумно, мистер Роулэнд последовал за тенью и успел увидеть, как чернобородый зашел в ванную. Это было очень странно, потому что как раз напротив его собственного номера тоже была ванная. Прижавшись к стене, Джордж наблюдал в щелку за происходящим. Человек, стоя на коленях возле ванны, что-то делал с плинтусом за ней. Он оставался там минут пять, потом поднялся на ноги, и Джордж был вынужден бесшумно ретироваться. Находясь в тени от своей двери, он смотрел, как бородатый вошел в свой номер.
  «Хорошо, — подумал Джордж. — Тайна ванной комнаты будет раскрыта завтра утром».
  Он лег в кровать и сунул руку под подушку, чтобы проверить, на месте ли драгоценный пакет. В следующий момент он панически рылся в постельном белье. Пакета нигде не было.
  Случившееся настолько выбило его из колеи, что на следующее утро он ел яичницу с беконом без всякого аппетита. Он потерял Элизабет. Драгоценный пакет, который она ему доверила, пропал, и «тайна ванной комнаты» никак не могла компенсировать эту потерю. Да, несомненно, Джордж свалял дурака.
  После завтрака он опять поднялся наверх. В коридоре стояла горничная, она выглядела озабоченной.
  — Что случилось, милочка? — добродушно спросил Джордж.
  — Здесь живет один джентльмен, сэр. Он попросил, чтобы его разбудили в половине девятого, а теперь он не отвечает и дверь заперта.
  — О, не продолжайте, — сказал Джордж.
  Мысли путались в его голове. Он поспешно вошел к себе в номер. Но план, который он готовил, внезапно был отменен из-за невероятной вещи. На туалетном столике лежал пакет, который был украден у него ночью!
  Джордж схватил его и внимательно осмотрел. Да, несомненно, это тот самый пакет. Но печать сломана. После минутного колебания он открыл его. Если другие люди видели его содержимое, то почему бы и ему не посмотреть, что в нем. Кроме того, содержимое пакета могли и украсть. Развернув бумагу, он обнаружил маленькую коробочку, в каких обычно продаются ювелирные украшения. Джордж открыл ее. Внутри лежало гладкое золотое обручальное кольцо.
  Он поднес его к глазам. На нем не было никакой надписи, ничего такого, что могло бы его отличить от других обручальных колец. Джордж со стоном уронил голову на руки.
  — Безумие, — пробормотал он. — Вот что это такое. Окончательное сумасшествие. В этом не приходится сомневаться.
  Но внезапно Джордж вспомнил о том, что рассказала ему горничная, и тут же увидел, что снаружи под окном проходит широкий карниз. Он совсем не жаждал совершать подвиги, но в возбуждении от любопытства и гнева он мог сделать что-нибудь невероятное. Он забрался на подоконник и через некоторое время уже заглядывал через окно в комнату чернобородого. Окно было открыто, и комната была пуста. Рядом он заметил пожарную лестницу. Теперь стало ясно, как ускользнула преследуемая им дичь. Джордж влез в комнату через окно. Исчезновение чернобородого привело его в замешательство. Тут должен быть какой-нибудь ключ к разгадке. Он стал осматривать все вокруг, начав с набитого саквояжа.
  Но тут его внимание привлек звук — очень слабый звук, но, без сомнения, он раздавался в самой комнате. Взгляд Джорджа остановился на большом шкафе. Он бросился к нему и распахнул дверцу. Как только он это сделал, изнутри выскочил человек и тут же очутился в объятиях Джорджа. Однако он не проявлял особой враждебности. Все хитроумные приемы Джорджа почти не имели успеха… Наконец борющиеся упали в полном изнеможении, и только тут Джордж разглядел своего противника. Это был рыжеусый.
  — Какого черта! — воскликнул Джордж.
  Вместо ответа рыжеусый достал визитную карточку и протянул ее Джорджу. Тот прочитал вслух:
  — Инспектор Джеральд, Скотленд-Ярд.
  — Именно так, сэр. И я был бы вам очень признателен, если бы вы рассказали мне все, что вам известно об этом деле.
  — Должен ли я все это вам рассказывать? — произнес Джордж задумчиво. — Знаете, инспектор, думаю, вы правы. Давайте переберемся в какое-нибудь более приятное место.
  В тихом уголке бара Джордж отвел душу. Инспектор Джеральд слушал его с сочувствием.
  — Очень странное дело, как вы правильно заметили, сэр, — сказал он, когда Джордж закончил. — В этом деле много непонятного и для меня, но два или три момента я могу вам объяснить. Я прибыл сюда вслед за Марденбергом, вашим чернобородым приятелем, и ваше внезапное появление, а затем слежка за ним показались мне подозрительными. Я не мог вас раскусить. Прошлой ночью, когда вас не было в номере, я проник туда и взял маленький пакет из-под подушки. Когда я его вскрыл, я понял, что это не то, что я ищу, и поэтому воспользовался первой возможностью, чтобы вернуть его вам.
  — Да, действительно, это несколько проясняет ситуацию, — задумчиво сказал Джордж. — Все это время я, наверное, вел себя как последний осел.
  — Ну что вы, сэр. Вы действовали гораздо лучше любого новичка. Вы сказали, что сегодня утром зашли в ванную и забрали оттуда то, что было спрятано за плинтусом?
  — Да. Но это всего лишь любовное письмо, — мрачно сказал Джордж. — Что ни говори, но я не должен был совать нос в личную жизнь этого бедняги.
  — Вы не будете возражать, если я взгляну на письмо, сэр?
  Джордж достал сложенное письмо из кармана и протянул инспектору. Тот прочитал его.
  — Вы совершенно правы, сэр. Это любовное письмо. Но если присмотреться повнимательнее… Я вам очень благодарен, сэр. Это план защиты Портсмутской гавани.
  — Что?
  — Да. Этот джентльмен находился под нашим наблюдением. Но ему удалось ускользнуть от нас. Наиболее грязную работу он поручал женщине.
  — Женщине? — заинтересовался Джордж. — А как ее зовут?
  — Она появляется под разными именами, сэр. Чаще всего как Бетти Брайтайз. Она, кстати, молода и очень красива.
  — Бетти Брайтайз… — повторил Джордж. — Благодарю вас, инспектор.
  — Простите, сэр, вам плохо?
  — Мне нехорошо. Я чувствую себя больным. Я думаю, мне лучше всего первым же поездом вернуться в город.
  Инспектор посмотрел на часы.
  — Скоро отправляется пассажирский, сэр. Но он идет очень медленно. Лучше подождать экспресса.
  — Это не имеет значения, — мрачно сказал Джордж. — Ни один поезд не может быть медленнее того, на котором я приехал вчера.
  Снова сев в вагон первого класса, Джордж на досуге стал читать свежую газету. Внезапно он вздрогнул и впился глазами в маленькую заметку.
  
  «Вчера в Лондоне произошло бракосочетание лорда Роланда Гейта, второго сына маркиза Эксминстера, и великой герцогини Катонской Анастасии. О церемонии не было объявлено заранее. Великая герцогиня уехала в Париж вместе со своим дядей сразу же после переворота в Катонии. Она встретила лорда Роланда, когда он был секретарем британского посольства в Катонии, с этого времени и началось их знакомство».
  
  Мистер Роулэнд не понимал ничего. Он продолжал вглядываться в газетные строчки, словно в них содержались ответы на все его вопросы. Поезд остановился на маленькой станции, и в вагон вошла дама. Она села напротив Джорджа.
  — Доброе утро, Джордж, — ласково сказала она.
  — Боже мой! — вскричал он. — Элизабет!
  Она улыбнулась ему. Если бы это было возможным, то она стала еще прелестнее.
  — Взгляните сюда! — Джордж протянул ей газету. — Ради бога, скажите, кто вы — великая герцогиня Анастасия или Бетти Брайтайз?
  Она внимательно посмотрела на него.
  — Я ни та, ни другая. Я — Элизабет Гейт. Теперь я уже могу вам все рассказать. Кроме того, я должна извиниться. Вы знаете, Роланд — это мой брат — всегда был влюблен в Алекс…
  — Это великая герцогиня?
  — Да, так ее зовут близкие. Как я уже сказала, Роланд всегда любил ее, а она — его. Потом произошла революция, и Алекс переехала в Париж. Они как раз собирались пожениться, когда старый канцлер Штюрм приехал, чтобы заставить Алекс вернуться и выйти замуж за принца Карла, ее двоюродного брата, противного и прыщавого…
  — Кажется, мы с ним встречались, — вставил Джордж.
  — …которого она просто ненавидела. А старый принц Осрик, ее дядя, запретил ей встречаться с Роландом. Поэтому она бежала в Англию. Я приехала, чтобы ее встретить, и мы дали телеграмму Роланду, который в это время был в Шотландии. В самый последний момент, когда мы ехали в такси в контору, где регистрируются браки, мы лицом к лицу столкнулись со старым принцем Осриком, который сидел в другом такси. Он погнался за нами, и мы уже не знали, что делать, ибо он, конечно же, устроил бы скандал. Кроме того, он является опекуном Алекс. И тут у меня появилась блестящая идея — поменяться с ней местами. В наше время, если девушка одета по последней моде, в ней нельзя разглядеть ничего, кроме кончика носа. Я надела красную шляпку Алекс и ее коричневое широкое пальто, а она — мое серое. Тут мы велели таксисту ехать на вокзал Ватерлоо, я выскочила из машины и побежала к вокзалу. Хитрость удалась, старый Осрик погнался за красной шляпкой, не обратив внимания на то, что в такси еще кто-то остался. Он, конечно, и не пытался рассмотреть мое лицо. Поэтому я вбежала в ваше купе и доверилась вам.
  — И я хорошо сыграл свою роль, — сказал Джордж.
  — Я этого никогда не забуду. Как раз за это я хочу попросить у вас прощения. Надеюсь, вы не очень на меня сердитесь? Вам так хотелось приключений — как в книгах, — что я не могла противиться искушению. Я выбрала самого подозрительного человека на платформе и велела вам следить за ним. И потом я передала вам пакет.
  — В котором было обручальное кольцо.
  — Да. Мы с Алекс купили его, потому что Роланд мог приехать из Шотландии только перед самым венчанием. Кроме того, я, конечно, понимала, что, когда я вернусь в Лондон, оно им не потребуется, потому что они уже купят новое кольцо.
  — Да, — вздохнул Джордж. — Все очень просто, когда вы мне все объяснили. Позвольте мне, Элизабет.
  Он снял перчатку с ее левой руки и, увидев, что на безымянном пальце у нее нет кольца, издал вздох облегчения.
  — Все в порядке, — отметил он. — В конце концов, кольцо не пропадет.
  — Но я ничего о вас не знаю! — возразила Элизабет.
  — Вы знаете, какой я славный, — сказал Джордж. — Между прочим, я тоже знаю о вас только то, что вы леди Элизабет Гейт.
  — О, Джордж, вы сноб?
  — Я думаю, что да. Мне запомнился детский сон, в котором король Георг дает мне полкроны, чтобы увидеть меня еще раз через неделю. Но сейчас я подумал о своем дяде. Вот он настоящий сноб. Когда он узнает, что я женюсь на лас и что в нашей семье появится титулованная особа, он тут же сделает меня своим компаньоном!
  — О, Джордж, он очень богат?
  — Элизабет, вы корыстны?
  — Ужасно. Я обожаю тратить деньги. Но если серьезно, я вспомнила об отце. Пять дочерей, красавицы, голубая кровь. Он как раз мечтает о богатом зяте.
  — Хм, — сказал Джордж, — это будет один из тех браков, которые заключаются на небесах и одобряются на земле. Мы будем жить в Замке Роулэнд? Будьте уверены, меня обязательно выберут лорд-мэром, если вы будете моей женой. О Элизабет, дорогая, возможно, это нарушение этикета, но я просто обязан поцеловать вас!
  
  1934 г.
  
  Да здравствуют шесть пенсов!
  Королевский адвокат702 сэр Эдвард Пэллисер проживал в доме номер девять по улице Королевы Анны. Собственно говоря, это была не улица даже, а тупик, которому в самом сердце Вестминстера удавалось каким-то образом выглядеть тихим, старомодным и не имеющим никакого отношения к безумствам двадцатого века. Сэру Эдварду Пэллисеру он подходил идеально.
  В свое время сэр Эдвард был одним из виднейших адвокатов в уголовном департаменте, и теперь, удалившись на покой, спасался от скуки тем, что собирал великолепную библиотеку по криминалистике, в которую, кстати, входил и его собственный труд «Воспоминания выдающихся преступников».
  Этим вечером сэр Эдвард сидел в библиотечной комнате у камина, прихлебывал превосходный черный кофе и сокрушенно качал головой над книгой Ломброзо703. Такие великолепные теории — и так безнадежно устарели!
  Дверь тихо отворилась, и вышколенный дворецкий, беззвучно приблизившись по толстому ковру, почтительным полушепотом сообщил:
  — К вам юная леди, сэр.
  — Юная леди?
  Сэр Эдвард был удивлен. Происходящее совершенно не укладывалось в привычные рамки его существования.
  Он подумал было, что это его племянница Этель, — но нет, тогда Армор так и сказал бы.
  Сэр Эдвард осторожно поинтересовался:
  — Леди не назвала своего имени?
  — Нет, сэр, но она совершенно уверена, что вы захотите ее видеть.
  — Впусти ее, — решил сэр Эдвард, приятно заинтригованный.
  Вскоре на пороге библиотеки появилась высокая черноволосая девушка лет двадцати восьми, в черной юбке, черном жакете и черной же маленькой шляпке. Увидев сэра Эдварда, она вся засияла и, протягивая руку, двинулась ему навстречу. Армор, бесшумно прикрыв дверь, удалился.
  — Сэр Эдвард, вы ведь узнаете меня, правда? Я — Магдален Воэн.
  — Ну, разумеется.
  Он сердечно пожал ей руку.
  Теперь он отчетливо ее вспомнил. Он тогда возвращался из Америки на «Силурике». Очаровательное дитя — ибо тогда она была совсем еще ребенком. Он, помнится, ухаживал за ней: в такой светской и вполне соответствующей его солидному возрасту манере. Она была так восхитительно юна! Вся — нетерпение, вся — восторг и ожидание героя. В общем, словно создана, чтобы пленить сердце мужчины под шестьдесят. Воспоминания сделали его пожатие еще более горячим.
  — Как мило, что вы решились навестить меня. Садитесь же, прошу вас.
  Сэр Эдвард пододвинул ей кресло, рассыпаясь в комплиментах и галантных шутках, что нисколько не мешало ему обдумывать, чем же он обязан такому визиту. Когда наконец поток его приветственных излияний утих, повисла пауза.
  Гостья нервно сжала ручку кресла, выпустила ее, облизнула губы и неожиданно выпалила:
  — Сэр Эдвард, помогите мне!
  От удивления он даже крякнул и вежливо пробормотал:
  — Да-да…
  Голос девушки стал более уверенным:
  — Вы говорили, если когда-нибудь мне потребуется помощь, вы сделаете для меня все, что в ваших силах.
  Ну да. Говорил. Надо же было сказать что-нибудь эдакое перед прощанием. Все говорят… Сэр Эдвард припомнил даже, как сорвался тогда его голос, как нежно поднес он к своим губам ее руку… «Если когда-нибудь вам потребуется помощь, просто вспомните обо мне…»
  Ну да, все так говорят. Но очень, очень мало кому приходится потом что-то делать! И уж тем более спустя — сколько же? — девять, а то и все десять лет.
  Сэр Эдвард бросил на гостью быстрый оценивающий взгляд. Очень, конечно, милая девушка, но совершенно утратила то, что было для него главным ее достоинством: очарование свежей и непорочной юности. Возможно, она стала даже интереснее — мужчина помоложе отметил бы именно это, — но сэр Эдвард совершенно не ощущал того прилива нежности и тепла, которые согрели его сердце при том прощании по окончании атлантического вояжа.
  Его лицо сделалось официальным и напряженным.
  Однако ответил он довольно бодро:
  — Ну, разумеется, милая моя барышня, я буду счастлив сделать все, что в моих силах — хотя, боюсь, теперь от меня толку не так уж много.
  Если сэр Эдвард думал, что весьма ловко подготовил путь к отступлению, он ошибался. Его гостья была из тех людей, которые совершенно неспособны думать о чем-либо еще, когда их одолевают какие-то проблемы, а, поскольку в настоящий момент ее явно занимали определенные проблемы, готовность сэра Эдварда помочь показалась ей совершенно искренней.
  — Мы в страшной беде, сэр Эдвард!
  — Мы? Вы что же, замужем?
  — Нет, я имела в виду нас с братом. Ох! Да, впрочем, и Вильям с Эмили тоже. Но я должна объяснить вам.
  У меня есть — была — тетя, мисс Крэбтри. Вы, может, читали об этом в газетах? Такой кошмар… Она погибла…
  Убита!
  Лицо сэра Эдварда слегка оживилось.
  — А! Примерно месяц назад, верно?
  Девушка кивнула.
  — Даже меньше: и трех недель не прошло.
  — Да-да, припоминаю. Скончалась от удара по голове в собственном доме. Преступника так и не нашли.
  Магдален Воэн снова кивнула.
  — Да, не нашли — и вряд ли когда-нибудь найдут.
  Понимаете, не исключено, что… некого и искать.
  — Это почему же?
  — Да-да, в этом-то и весь ужас. Журналисты, слава Богу, ничего не пронюхали, но полиция думает именно так. Им известно, что той ночью в доме не было посторонних.
  — То есть…
  — То есть это один из нас четверых. По идее, именно так. Но кто именно — полиция не знает. Мы — тоже.
  Мы не знаем! И теперь постоянно следим друг за другом и все пытаемся вычислить… О, если бы вдруг выяснилось, что это кто-то посторонний! Но я не представляю как…
  Сэр Эдвард рассматривал девушку со все возрастающим интересом.
  — Вы хотите сказать, что члены вашей семьи находятся под подозрением?
  — Да, именно так. Полиция, разумеется, прямо этого не говорит. Нет, они все очень милы и предупредительны, но тщательно обыскали весь дом, каждого допросили, а Марту так до сих пор не оставляют в покое. И, поскольку никак не могут выяснить кто, не дают никому из нас и шагу ступить. Я так напугана, так напугана…
  — Ну полно, дитя мое, полно. Вы наверняка чересчур сгущаете краски.
  — Нет. Это один из нас четверых. Никаких сомнений.
  — И кто же эти четверо, о которых вы все время говорите?
  Магдален выпрямилась в кресле и заговорила уже более спокойно:
  — Ну, во-первых, я с Мэтью. Тетя Лилли приходилась нам двоюродной бабушкой — была сестрой моей бабки. Мы живем у нее с четырнадцати лет (мы же близнецы с братом, вы знаете). Потом еще Вильям Крэбтри, ее племянник. Ну, сын ее брата. Он тоже живет с нами: он и его жена Эмили.
  — Ваша тетя помогала им?
  — Иногда. У него есть немного своих денег, но он такой безвольный и куда уютнее чувствует себя дома. Тихий, мечтательный… Уверена, что у него и в мыслях такого быть не могло — ой! — отвратительно, что это вообще могло прийти мне в голову.
  — Однако я никак толком не пойму, что там у вас происходит. Не могли бы вы изложить все с самого начала — если, конечно, это не слишком вас расстроит.
  — О нет, я ведь за тем и пришла, чтобы все рассказать. Все до сих пор так и стоит у меня перед глазами.
  Понимаете, мы пили чай, а потом разошлись по своим комнатам. Я — шить, Мэтью — печатать статью (он иногда подрабатывает в журналах), Вильям — возиться со своими марками. А Эмили чай не пила. Она приняла таблетки от головной боли и легла. Ну, то есть все были у себя и чем-то заняты, а когда в половине восьмого Марта спустилась накрывать к ужину, тетя Лилли была уже мертва. Ее голова… Такой ужас! Страшно было смотреть.
  — Полагаю, орудие убийства нашли?
  — Да. Пресс-папье, которое всегда лежало на столике у дверей. Конечно, хотели снять отпечатки, но ручка была тщательно протерта.
  — И ваше первое предположение?
  — Мы, конечно, сразу подумали, что это ограбление.
  Понимаете, несколько ящиков бюро было выдвинуто, словно вор что-то искал. А потом появились полицейские и выяснилось, что тетя мертва уже по меньшей мере час.
  Спросили у Марты, кто заходил в дом, и Марта сказала, что никто. Все окна были заперты изнутри и никаких следов того, что кто-то вскрывал замок или что-то такое…
  Вот тогда они и взялись за нас…
  Она остановилась, тяжело дыша; ее испуганные умоляющие глаза искали сочувствия во взгляде сэра Эдварда.
  — А кто, скажем так, выгадал от смерти вашей тети? — осведомился тот.
  — Она завещала всем равные доли, всем четверым.
  — И во сколько оценивается ее состояние?
  — Адвокат сказал, что после выплаты всех налогов останется что-то около восьмидесяти тысяч фунтов.
  Глаза сэра Эдварда несколько округлились.
  — Но это весьма значительная сумма! Думаю, вы знали о ней и раньше?
  — Ну что вы, мы не ожидали ничего подобного. Тетя Лилли всегда была так бережлива… Держала только одну служанку и постоянно призывала к экономии.
  Сэр Эдвард задумчиво кивнул. Магдален немного наклонилась к нему:
  — Вы ведь поможете нам, правда?
  Ее слова подействовали на сэра Эдварда как ледяной душ, и как раз в тот самый момент, когда он начал входить в азарт.
  — Милая моя барышня, но что же я могу сделать? Если вам нужен профессиональный совет, я дам вам адрес одного…
  — О нет! — перебила она его. — Мне нужно совсем не это. Я хочу, чтобы мне помогли вы. Вы же мой друг.
  — Я, конечно, польщен, но…
  — Я хочу, чтобы вы к нам приехали. И расспросили каждого из нас. Сами все осмотрели и… сделали выводы.
  — Но, милая моя…
  — Вы же обещали. В любой момент, сказали вы, как только мне потребуется помощь…
  Ее глаза с мольбой — и с верой — смотрели на него, и ему стало немного стыдно, и… да, черт возьми, он был тронут. Эта ее просто пугающая искренность, эта абсолютная вера — словно в святую клятву — в бездумное обещание десятилетней давности… Сколько мужчин произносили эти самые слова — эдакий великосветский штамп — и сколь немногих из них просили подтвердить их в реальной жизни!
  — Уверен, что у вас найдется множество куда более мудрых советчиков, чем я, — слабо возразил он.
  — Ну, естественно, у меня куча друзей, — воскликнула Магдален Воэн, умиляя сэра Эдварда своей наивной самоуверенностью, — но, понимаете, среди них нет ни одного по-настоящему умного. Такого, как вы. Вы же привыкли говорить с людьми. У вас огромный опыт, вы сразу все у знаете.
  — Узнаю что?
  — Ну, виноват человек или нет.
  Сэр Эдвард мрачно усмехнулся. Он всегда тешил себя мыслью, что действительно это знает. Тем не менее во многих случаях его мнение расходилось с мнением присяжных.
  Магдален нервным жестом откинула шляпку на затылок и оглядела комнату.
  — Как здесь тихо! Вы, наверное, скучаете иногда по шуму?
  Тупик! Случайная фраза, брошенная без всякого умысла, неожиданно больно его задела, напомнив, что теперь он загнал себя в тупик, да. Добровольно отгородился от всего мира. Но из любого тупика есть выход на улицу. Что-то юное и безрассудное всколыхнулось в нем.
  В него верили — и лучшая часть его натуры не могла остаться к этому равнодушной. Не мог он остаться равнодушным и к задаче, которую перед ним поставили, — ведь он был криминалистом по призванию. Да, он хотел взглянуть на тех, о ком она говорила. И составить о них собственное мнение.
  — Ну, если вы действительно убеждены, что я могу быть чем-то полезен… Но учтите: я ничего не обещаю.
  Он был уверен, что его согласие вызовет бурю восторга. Но она приняла его совершенно спокойно.
  — Я знала, что вы поможете. И всегда считала вас настоящим другом. Вы пойдете со мной прямо сейчас?
  — Нет. Думаю, лучше перенести мой визит на завтра.
  И оставьте мне, пожалуйста, координаты адвоката мисс Крэбтри. Возможно, мне понадобится кое-что с ним обсудить.
  Записав имя и адрес адвоката, Магдален Воэн поднялась.
  — Я… я действительно ужасно вам благодарна, — натянуто произнесла она. — До свидания.
  — А ваш адрес?
  — Боже, какая же я рассеянная! Это в Челси. Бульвар Палатайн, восемнадцать.
  
  
  На следующий день ровно в три часа сэр Эдвард Пэллисер важным неторопливым шагом приблизился к дому мисс Воэн. К тому времени он успел выяснить несколько вещей. Утром он заглянул в Скотленд-Ярд, где помощником комиссара работал его старинный друг, а также побеседовал с адвокатом покойной мисс Крэбтри. После этих визитов он имел куда более ясное представление о деле.
  Так он узнал, что у мисс Крэбтри был довольно странный способ вести свои денежные дела. Она никогда не пользовалась чековой книжкой, предпочитая вместо этого письменно извещать адвоката, чтобы тот подготовил к ее приходу необходимую сумму в пятифунтовых банкнотах. Сумма эта практически всегда была одна и та же: триста фунтов каждые три месяца. Мисс Крэбтри лично приезжала за ними в извозчичьей пролетке, которую считала единственно надежным средством передвижения. Кроме этих вылазок к адвокату, она никуда не отлучалась, все время сидела дома.
  В Скотленд-Ярде сэру Эдварду сообщили, что финансовая сторона дела была тщательно изучена. Мисс Крэбтри должна была вот-вот распорядиться о выдаче очередной ежеквартальной суммы. Предположительно, предыдущие триста фунтов должны были быть уже полностью — или почти полностью — потрачены. Однако удостовериться в этом оказалось решительно невозможно. Судя по записям в ее расходных книгах, в последнем квартале мисс Крэбтри истратила значительно меньше трехсот фунтов. Однако она еще имела привычку рассылать пятифунтовые банкноты нуждающимся друзьям и родственникам. Короче, выяснить, сколько денег было в доме на момент убийства, так и не удалось. При обыске не нашли ничего.
  Вот об этом-то последнем обстоятельстве и размышлял сэр Эдвард, приближаясь к дому номер восемнадцать (небольшому особняку без цокольного этажа) по бульвару Палатайн.
  Дверь ему открыла низенькая пожилая служанка с настороженным взглядом. Она проводила его в просторную сдвоенную комнату. Вскоре к нему вышла Магдален. Взгляд у нее был еще напряженнее, чем прежде.
  — Вы хотели, чтобы я расспросил ваших близких, — с улыбкой произнес сэр Эдвард, пожимая ее руку. — Боюсь, именно за этим я и пришел. Прежде всего, я хотел бы знать, кто видел вашу тетю последним и когда именно это было?
  — После чая, в пять вечера. Это была Марта. Днем она выходила в банк — оплатить счета и принесла тете Липли расписки и сдачу.
  — Вы ей доверяете?
  — Марте? О, абсолютно! Она прослужила у тети Липли — дайте подумать — тридцать лет, если я ничего не путаю. Она сама честность!
  Сэр Эдвард кивнул.
  — Еще вопрос. Почему ваша кузина, миссис Крэбтрц, приняла таблетку от головной боли?
  — Ну, потому что у нее болела голова, я думаю.
  — Разумеется, но, возможно, голова у нее разболелась по какой-то особой причине?
  — Ну, в общем, да. За ленчем вышла довольно неприятная сцена. Эмили человек нервный и легковозбудимый. Порой они с тетей Лилли ссорились.
  — Это и произошло за обедом?
  — Да. Тетя частенько придиралась по мелочам, так что все началось практически на пустом месте. Ну, и пошло и поехало… Эмили понесло, и она заявила, что, мол, ноги ее больше не будет в этом доме, что ее здесь попрекают каждым куском, в общем, всякую чушь. А тетя тоже соответственно ответила, что чем раньше она и ее муженек уберутся из дома, тем лучше. Но все это, конечно, были пустые, вызванные только обидой слова.
  — Пустые потому, что мистер и миссис Крэбтри никак не могут позволить себе… э-э… «убраться»?
  — О, не только поэтому. Вильям был очень привязан к тете Лилли. Очень.
  — А других ссор не было, а?
  Магдален слегка покраснела.
  — Вы имеете в виду меня? Весь этот шум по поводу моего намерения стать манекенщицей?
  — А ваша тетя была против?
  — Да.
  — А действительно, зачем вам становиться манекенщицей, мисс Магдален? Неужели вас привлекает подобный образ жизни?
  — Нет, но все лучше, чем продолжать жить здесь.
  — Тогда, конечно… Но теперь-то вы будете иметь вполне приличный доход, не правда ли?
  — Ода! Теперь все по-другому.
  Признание было сделано с таким обезоруживающим простодушием, что сэр Эдвард улыбнулся и не стал развивать эту тему дальше.
  — А что ваш брат? — спросил он вместо этого. — Остался в стороне от всяких ссор?
  — Мэтью? Да, он и не вмешивался.
  — Значит, сказать, что у него был мотив желать своей тете смерти никак нельзя?
  На лице Магдален появился испуг — и мгновенно исчез. Тем не менее сэр Эдвард успел его заметить.
  — Да, чуть не забыл, — небрежно обронил он, — ваш брат, как я понял, сильно задолжал?
  — Да, бедняжка Мэтью.
  — Ну, теперь-то уж это не страшно.
  — Да, — вздохнула она. — Прямо гора с плеч.
  Она все еще не понимала! Сэр Эдвард поспешил сменить тему:
  — Ваши родственники сейчас дома?
  — Да, я предупредила, что вы придете. Они готовы к любым вопросам… Ох, сэр Эдвард, мне почему-то кажется, что вы обязательно нам поможете, и выяснится, что это был все-таки посторонний.
  — Я не умею творить чудеса. Возможно, мне и удастся выяснить правду, но сделать так, чтобы это была нужная вам правда, — это выше моих возможностей.
  — Разве? А мне почему-то кажется, что вы можете все.
  Ну совершенно все.
  Она выскользнула из комнаты, оставив сэра Эдварда в неприятных раздумьях. Что же она хотела этим сказать?
  Неужели это намек, что кого-то нужно выгородить? Но кого?
  Его размышления прервал вошедший мужчина. Лет пятидесяти, он был крепким и рослым, но сильно сутулился. Одет он был небрежно, волосы немного взлохмачены. Похоже, это был рассеянный, но очень добродушный человек.
  — Сэр Эдвард Пэллисер? Очень рад познакомиться.
  Меня прислала Магдален. Крайне великодушно с вашей стороны, что согласились помочь нам. Хотя лично я сомневаюсь, что дело когда-нибудь раскроют. Того малого уже не поймать.
  — Стало быть, вы думаете, это был грабитель, кто-то совершенно посторонний?
  — Ну, а как же иначе? Не мог же это быть кто-то из нас! А эти парни нынче такие ловкие… Лазают, как кошки, куда хочешь заберутся.
  — А где вы были, мистер Крэбтри, когда произошла трагедия?
  — Занимался марками — в своей комнатке наверху.
  — Вы ничего не слышали?
  — Нет. Я как увлекусь, вообще ничего не слышу и не вижу. Глупо, конечно, но что поделать.
  — Ваша комната находится прямо над этой?
  — Нет, чуть подальше.
  Дверь снова открылась, пропуская маленькую светловолосую женщину. Ее руки находились в беспрестанном движении, да и сама она выглядела взволнованной и раздраженной.
  — Вильям, почему ты меня не дождался? Я же сказала: «Подожди».
  — Прости, дорогая, я забыл. Сэр Эдвард Пэллисер, моя жена.
  — Здравствуйте, миссис Крэбтри. Надеюсь, вы позволите задать вам парочку-другую вопросов? Я ведь прекрасно понимаю, как вам всем хочется поскорее покончить с этой историей.
  — Естественно. Но ничего не могу вам рассказать. Подтверди, Вильям! Я спала. У себя в комнате. И проснулась, только когда Марта закричала.
  Ее руки ни на секунду не оставляли друг друга в покое.
  — А где ваша комната, мисс Крэбтри?
  — Прямо над этой. Но я ничего не слышала. Откуда?
  Я спала.
  Сэру Эдварду так и не удалось из нее больше ничего вытянуть. Она ничего не знала, она ничего не слышала — она спала; и продолжала твердить это с упрямством напуганной женщины. Однако сэр Эдвард прекрасно понимал, что скорее всего она говорила чистую правду.
  В конце концов он извинился за беспокойство и сказал, что хотел бы поговорить с Мартой. Мистер Крэбтри вызвался проводить его на кухню. В холле они почти столкнулись с высоким темноволосым юношей, направлявшимся к выходу.
  — Мистер Мэтью Воэн?
  — Да, но мне, знаете, совершенно сейчас некогда.
  Крайне важная встреча.
  — Мэтью! — раздался с лестницы укоризненный голос его сестры. — Ну, Мэтью, ты же обещал…
  — Да я помню, сестренка, помню. Но, правда, никак не могу. Я должен кое с кем встретиться. И потом, что толку без конца мусолить одно и то же? Хватит с нас и полиции. Я, например, сыт всем этим по горло!
  Входная дверь за мистером Мэтью Воэном с треском захлопнулась.
  На кухне Марта гладила белье. Увидев сэра Эдварда, она выпрямилась, не выпуская из руки утюг. Сэр Эдвард прикрыл за собой дверь.
  — Мисс Воэн обратилась ко мне за помощью, — объяснил он. — Надеюсь, вы не будете возражать, если я задам вам несколько вопросов?
  Марта некоторое время молча на него смотрела, потом покачала головой.
  — Они не виноватые, сэр. Я знаю, что у вас на уме, но это не так. Они все очень порядочные, что леди, что джентльмены, теперь таких почти не осталось.
  — Нисколько в этом не сомневаюсь. Но это, как говорится, не доказательство.
  — Может, и нет, сэр. Такая странная штука эти ваши законы… Но есть и настоящее доказательство, сэр. Никто из них не мог сделать этого без того, чтобы я не прознала.
  — Ну, это понятно…
  — Я знаю, что говорю, сэр. Вот послушайте, — предложила она, имея в виду раздавшийся где-то наверху скрип. Ступени, сэр. Всякий раз, как по ним идут, они просто ужас как скрипят. Уж как бы вы тихонечко ни ступали. Так вот, миссис Крэбтри, она лежала в своей кровати, а мистер Крэбтри возился со своими дурацкими марками, а мисс Магдален тоже была наверху и что-то шила, и если бы кто-то из них спустился по лестнице, я бы услыхала. Но только они не спускались.
  Она говорила с твердой уверенностью, произведшей на адвоката благоприятное впечатление.
  «Хороший свидетель, — подумал он. — Выдержит любой допрос».
  — Вы могли и не заметить, — обронил он.
  — Нет, не могла. Волей-неволей все равно бы заметила. Ну вот как замечаешь, если кто-то вышел и хлопнула входная дверь.
  Сэр Эдвард заговорил о другом:
  — Вы упомянули троих, но ведь есть еще и четвертый член семьи. Мистер Мэтью Воэн тоже был наверху?
  — Нет, но он был здесь, в соседней с кухней комнате, и что-то там печатал. Здесь такая слышимость, сэр… Так вот: эта машинка не умолкала ни на минуту. Ни на минуту, сэр, клянусь вам! И мерзкая же штука, надо вам сказать. Стук да стук, стук да стук, с ума можно сойти.
  Сэр Эдвард немного помолчал.
  — Это ведь вы увидели ее первой?
  — Да, сэр, я. Она лежала там, и волосы — а они у нее совсем уже реденькие были — все в крови… И никто ничего не слышал из-за этой машинки мистера Мэтью.
  — Я так понимаю, вы твердо уверены, что никто не входил в дом?
  — А как бы это им удалось, сэр, без моего-то ведома?
  Входной звонок проведен сюда. А дверь всего одна.
  — Вы были привязаны к мисс Крэбтри? — спросил сэр Эдвард, пристально всматриваясь в лицо служанки.
  Взгляд ее тут же потеплел, и — ошибиться было невозможно — в нем отразилась совершенно искренняя печаль.
  — Да, сэр, очень. Если бы не мисс Крэбтри… Ну, теперь это уже в прошлом, так что почему бы и не рассказать. Я попала в беду, сэр, когда была совсем еще молоденькой, и мисс Крэбтри вступилась за меня — и снова взяла к себе, когда все кончилось. Я бы жизни своей за нее не пожалела, сэр. Ей-богу, сэр.
  Сэр Эдвард безошибочно умел распознавать: когда человек искренен, а когда нет, но тут сомневаться не приходилось — Марта говорила очень искренне.
  — Итак, насколько вам известно, в парадную дверь никто не входил?
  — Никто и не мог войти.
  — Я сказал «насколько вам известно». Но если мисс Крэбтри ждала кого-то и открыла дверь сама…
  — О! — Казалось, это предположение неприятно поразило Марту.
  — Ведь такое возможно, не правда ли? — настаивал сэр Эдвард.
  — Ну, возможно, да, но что-то сомнительно. То есть…
  Марта явно была в растерянности. Она не могла возразить, но ей, очевидно, очень хотелось сделать это. Почему? Видимо, потому, что она знала что-то еще, о чем недоговаривала… Но что? О чем? Четыре человека в доме…
  Неужели один из них убийца и Марта хочет прикрыть его?
  Значит, ступени все же скрипели? И кто-то спускался по лестнице, причем Марте известно кто.
  В ее собственной невиновности сэр Эдвард был уверен. Внимательно наблюдая за ней, он продолжил:
  — Так могла мисс Крэбтри сделать это? Окно гостиной выходит на улицу. Она могла увидеть там человека, которого ждала, выйти в холл и впустить его — или ее. Возможно, она даже хотела, чтобы никто не видел, кто к ней пришел.
  Марта еще больше растерялась и заметно напряглась.
  — Да, сэр, может, вы и правы, — неохотно протянула она. — Как-то не думала об этом. Ну, то есть, если она ожидала джентльмена… — И, помолчав, добавила:
  — Что ж, это вполне возможно.
  Похоже, она начала понимать все преимущества этой версии.
  — Итак, вы видели ее последней?
  — Да, сэр. После того, как убрала со стола. Принесла ей расписки и сдачу с денег, которые она мне давала.
  — Она давала вам деньги пятифунтовыми банкнотами?
  — Банкнотой, сэр! — возразила Марта, явно шокированная. — Да и этого было много. Мы экономим, сэр.
  — А где она хранила деньги?
  — Точно не знаю, сэр. Думаю, носила с собой — в своей черной бархатной сумочке. Хотя, конечно, могла держать их и у себя в спальне, в одном из запертых ящиков. Она обожала запирать все на ключ, хотя частенько их, ключи то есть, теряла.
  Сэр Эдвард кивнул.
  — Вы не знаете, сколько денег у нее оставалось? Я имею в виду, пятифунтовых банкнот?
  — Нет, сэр, точно не скажу.
  — И она ничего не говорила? Не давала вам понять, что кого-то ждет?
  — Нет, сэр.
  — Вы совершенно в этом уверены? Что именно она говорила?
  — Ну, — принялась вспоминать Марта, — говорила, что наш мясник настоящий вор и мошенник, и что я взяла на четверть фунта704 больше чаю, чем надо, и что миссис Крэбтри привереда и сумасбродка, раз ее не устраивает маргарин, и что ей не нравится один из шестипенсовиков, которые мне дали на сдачу — а он был из этих, новых, с дубовыми листочками… Я еще насилу убедила, что он настоящий. Ах да! Еще сказала, что из рыбной лавки нам прислали треску вместо хека, и спросила, отругала ли я за это посыльного, и я ответила, что да, ну вроде бы и все, сэр.
  Этот монолог как нельзя точно обрисовал сэру Эдварду характер покойницы — лучше самых подробных описаний.
  Он небрежно поинтересовался:
  — Довольно сложно было ей угодить, да?
  — Ну, она была немного ворчлива, это да, но и вы ее поймите, сэр, она ведь так редко выходила из дому… Сидела все время в четырех стенах — надо же ей было как-то отвлечься. Придиралась, конечно, частенько, но сердце-то у нее было доброе — ни один попрошайка не уходил от наших дверей с пустыми руками. Может, она была и ворчливой, зато очень отзывчивой, очень.
  — Это хорошо. Марта, что хоть кто-то может помянуть ее добрым словом.
  У старой служанки перехватило дыхание.
  — Вы имеете в виду… Ох, сэр, да они все ее любили, правда, в душе-то любили. Ссорились, конечно, иногда, но это же так, не от сердца.
  Сэр Эдвард настороженно поднял голову: сверху донесся скрип.
  — Мисс Магдален спускается, — заметила Марта.
  — Откуда вы знаете? — тут же спросил он.
  Служанка покраснела.
  — Я знаю ее походку, — пробормотала она.
  Сэр Эдвард поспешно вышел из кухни. Марта оказалась права. Магдален Воэн как раз достигла нижней ступени. Она с надеждой посмотрела на сэра Эдварда.
  — Пока ничего определенного, — ответил тот на ее взгляд и поинтересовался:
  — Вы случайно не знаете, какие письма получила ваша тетя в день смерти?
  — Они все на месте. Полиция, разумеется, их уже просмотрела.
  Они прошли в сдвоенную гостиную. Магдален, выдвинув нижний ящик комода, достала большую сумку из черного бархата со старомодной серебряной застежкой.
  — Это тетина, — пояснила она. — Оттуда никто ничего не вынимал. Я проследила.
  Поблагодарив ее, сэр Эдвард принялся выкладывать на стол содержимое сумочки. Оно было по-своему примечательным и вполне типичным для пожилой эксцентричной леди.
  Там было немного серебряной мелочи, два засохших печенья, три газетные вырезки, касающиеся Джоан Сауткотт705, перепечатанный откуда-то бездарный стишок о безработных, выпуск «Альманаха старого Мура»706, большой кусок камфары, очки и три письма. Одно — практически неразборчивое — от какой-то «кузины Люси», во втором конверте — счет за починку часов, в третьем — воззвание очередного благотворительного общества.
  Сэр Эдвард очень внимательно прочел их, сложил все обратно в сумочку и со вздохом протянул ее Магдален.
  — Благодарю вас, мисс Магдален, но боюсь, это ничего не дает.
  Он поднялся, отметив про себя, что из окна прекрасно видны ступени парадного, и взял руку Магдален в свои.
  — Вы уже уходите?
  — Да.
  — Но… все будет хорошо, ведь правда?
  — Ни один представитель закона, — торжественно произнес сэр Эдвард, — никогда не позволит себе столь поспешных выводов.
  После чего откланялся. Выйдя из дома, он в сильной задумчивости двинулся по улице. Разгадка была где-то рядом и, однако, все время ускользала от него. Чего-то не хватало — какой-то крошечной детали, которая подсказала бы нужное направление.
  На его плечо опустилась чья-то рука, и сэр Эдвард вздрогнул. Это оказался Мэтью Воэн, запыхавшийся от быстрой ходьбы.
  — Сэр Эдвард, — отрывисто произнес он, — я хочу извиниться. За мое отвратительное поведение. Боюсь, характер у меня не из лучших. Ужасно благородно с вашей стороны заняться всем этим. Ради Бога, спрашивайте что хотите. Если я могу чем-то помочь…
  Однако сэр Эдвард словно оглох, и взгляд его странно замер — правда, не на Мэтью, а на чем-то за его спиной.
  — Э… так если я могу чем-то помочь, — повторил изрядно удивленный Мэтью.
  — Вы уже помогли, мой друг, — заявил сэр Эдвард, — остановив меня на этом самом месте. Благодаря вам я обратил внимание на то, чего в противном случае попросту бы не заметил.
  Он показал на маленький ресторанчик на противоположной стороне улицы.
  — «Двадцать четыре дрозда»? — озадаченно переспросил Мэтью.
  — Именно.
  — Название, конечно, странное, но кухня вполне приличная, как мне кажется.
  — Проверять не рискну, — отозвался сэр Эдвард. — Однако, мой юный друг, при том, что мое детство кончилось даже раньше, чем началось ваше, стихи из него я помню лучше прочих. Если не ошибаюсь, в оригинале это звучит так: «Да здравствуют шесть пенсов, рожь, льнущая к ноге, и двадцать четыре дрозда в пироге…» — и так далее. Впрочем, остальное нам уже не важно.
  Он резко развернулся.
  — Куда вы? — робко спросил Мэтью Воэн.
  — Снова к вам в гости, друг мой.
  И он зашагал вспять, не обращая внимания на озадаченные взгляды своего спутника. Войдя в дом, сэр Эдвард направился к комоду, вынул оттуда бархатную сумочку и многозначительно посмотрел на молодого человека.
  Тот нехотя вышел из комнаты.
  Сэр Эдвард высыпал из сумочки на стол серебряную мелочь и одобрительно кивнул. Да, память его не подвела.
  Оставив мелочь на столе, он что-то вынул из сумочки, и, спрятав в зажатой ладони, позвонил в колокольчик.
  На звонок явилась Марта.
  — Если я не ошибаюсь, вы говорили, что немного повздорили с хозяйкой из-за какого-то нового шестипепсовика.
  — Да, сэр.
  — Ага. Но странная вещь. Марта: среди мелочи нет нового шестипенсовика. Я нашел два, но оба они старые.
  Марта ошеломленно смотрела на него.
  — Вы понимаете, что это значит? Кто-то приходил в дом тем вечером — кто-то, кому ваша хозяйка отдала этот шестипенсовик… Думаю, взамен она получила вот это…
  Он стремительно вытянул руки и разжал пальцы, на ладони его лежал листок со стишками про безработицу.
  По лицу старой служанки он сразу все понял.
  — Все кончено. Марта. Сами видите — главное мне известно. Теперь вы спокойно можете рассказать все остальное.
  Она тяжело опустилась на стул. По ее лицу побежали слезы.
  — Я правда не услыхала сразу… звонок почти и не звонил. Но я все-таки решила сходить посмотреть на всякий случай. Я подошла к двери гостиной в тот самый момент, когда он ее ударил. Перед ней на столе лежали свернутые в трубочку пятифунтовые банкноты — из-за них-то он это и сделал, не побоялся — подумал, будто она одна в доме, раз сама открыла дверь. Я даже кричать не могла от ужаса.
  Меня будто паралич разбил… а потом он обернулся. Мой мальчик.
  Он всегда был трудным ребенком. Я отдавала ему все деньги, какие только могла. Он уже дважды был в тюрьме. Он, наверное, пришел ко мне, а хозяйка, видя, что я не иду, открыла сама, и он, верно, от смущения показал ей эту брошюрку, какую дают безработным. У хозяйки… у нее всегда было доброе сердце — она, наверное, велела ему войти и дала тот самый шестипенсовик. И все время на столе лежали деньги. Они были там, еще когда я приносила ей сдачу. И тут бес попутал моего Бена. И он… он убил ее.
  — А потом? — спросил сэр Эдвард.
  — Ох, сэр, но что же я могла сделать? Ведь он мне родной сын. Его отец был никудышным человеком, Бен пошел его дорожкой, но он же моя плоть и кровь. Я вытолкала его наружу, а сама вернулась на кухню, а потом в обычное время подала ужин. Вы думаете, я очень плохо поступила, сэр? Я ведь старалась не лгать вам, когда вы меня расспрашивали.
  Сэр Эдвард поднялся.
  — Бедняжка, — тепло сказал он, — мне очень жаль вас.
  Но закон есть закон, вы понимаете.
  — Он бежал из страны, сэр. Я и не знаю, где он теперь.
  — Что ж, тогда, возможно, он избежит виселицы.
  Но на это надежда очень маленькая, Марта. Пришлите мне мисс Магдален, хорошо?
  
  
  — О, сэр Эдвард! Как это замечательно — какой вы замечательный! — воскликнула Магдален Воэн, когда тот закончил свой рассказ. — Вы спасли нас! Как мне отблагодарить вас за это?
  Сэр Эдвард отечески улыбнулся и легонько похлопал ее по руке. Он и впрямь был великим человеком. А малютка Магдален… Что ж, она была просто очаровательна тогда на «Силурике». Это очарование юности — настоящее чудо!
  Но где оно теперь? Разумеется, ничего не осталось.
  — В следующий раз, когда вам потребуется друг… — начал он.
  — Я приду прямо к вам.
  — Нет-нет! — в испуге вскричал сэр Эдвард. — Этого вам как раз не следует делать. Обращайтесь к кому-нибудь помоложе.
  И, ловко высвободившись из объятий признательного семейства, он вышел на улицу, остановил такси и, облегченно вздохнув, забрался внутрь.
  Очарование юности, свойственное семнадцатилетним, очень ненадежная штука. Не идет ни в какое сравнение с прекрасно подобранной библиотекой по криминалистике.
  Так-то…
  Такси свернуло на улицу Королевы Анны. На самом деле это, конечно, тупик. Его тихий уютный тупичок.
  
  1934 г.
  
  Испытание Эдварда Робинсона
  «Билл как пушинку поднял ее своими сильными руками и крепко прижал к груди. Глубоко вздохнув, она сдалась и поцеловала его — с такой нежностью и страстью, о которых он даже не мечтал…»
  Со вздохом мистер Эдвард Робинсон закрыл книгу «Могущество» и стал смотреть в окно вагона метро. Они ехали через Стэмфорд-Брук. Эдвард думал о Билле. Вот кто был настоящим мужчиной, на все сто процентов.
  Таких мужчин обожают пишущие дамы. Эдвард завидовал его мускулам, его суровому привлекательному лицу и необузданной страсти. Он опять раскрыл книжку и стал читать о гордой Марчесе Бьянко (той, которая сдалась).
  Она была столь восхитительно красива, ее очарование так опьяняло, что сильные мужчины, вмиг ослабев от любви, падали перед ней, как кегли.
  «Конечно, все это ерунда, — сказал сам себе Эдвард. — Все эти бурные страсти полная чушь. Но все-таки в этом что-то есть…»
  Глаза его стали грустными. Где-нибудь на земле бывает еще что-либо подобное? Где женщины, чья красота опьяняет? Где любовь, пожирающая тебя как пламя?
  «Но в настоящей жизни все не так, — подумал Эдвард. — И мне, как и всем моим знакомым, не приходится надеяться на что-то особенное».
  Вообще-то ему не приходилось жаловаться на судьбу. У него была прекрасная работа — он служил клерком в процветающей фирме. Здоровье его было отменным, он ни от кого не зависел и был помолвлен с Мод.
  Но одна мысль о Мод заставляла его хмуриться. Эдвард ее побаивался, хотя никогда бы в этом не признался. Да, он, конечно, очень ее любил… Он все еще помнил, с каким восхищенным трепетом любовался ее белой шеей в тот день, когда впервые ее увидел. Он сидел позади нее в кинотеатре, и оказалось, что друг, с которым он там был, ее знает. Он их и познакомил. Конечно, Мод была очень привлекательна. Она эффектно выглядела, была умна и похожа на настоящую леди. Кроме того, она всегда во всем была права. Короче, про таких девушек обычно говорят, что они потом становятся прекрасными женами.
  Эдвард мысленно прикинул, могла ли Марчеса Бьянко стать прекрасной женой. Вряд ли. Он не мог представить себе, чтобы чувственная Бьянко, с ее алыми губами и гордой статью, уселась бы пришивать пуговицы, ну, скажем, к рубашке того же мужественного Билла. Нет, Бьянко — это в романе, а тут — настоящая жизнь. Они с Мод непременно будут счастливы. Она такая здравомыслящая девушка, что иначе просто не может быть.
  И все-таки Эдвард хотел, чтобы Мод была чуть помягче.
  Конечно, такой резкой ее сделали благоразумие и здравый смысл. Мод была очень практичной. Эдвард и сам был практичным, но… Например, ему хотелось, чтобы их свадьба состоялась на Рождество. Мод же убедила его, что гораздо благоразумнее подождать еще некоторое время — год или, возможно, два. Жалованье Эдварда было невелико. Он подарил ей дорогое кольцо — она очень огорчилась и заставила его отнести кольцо обратно и обменять на более дешевое. Мод была само совершенство, но иногда Эдвард хотел, чтобы в ней было побольше недостатков и поменьше добродетелей. Именно ее добродетели и толкали его на отчаянные поступки. Да, на отчаянные.
  Краска стыда выступила у него на щеках. Он должен ей рассказать об этом, и как можно скорее Чувство вины заставляло его вести себя довольно странно. Мод пригласила его в гости завтра, ведь это будет праздник, канун Рождества, ее родители будут очень рады. Но Эдвард довольно неуклюже, что не могло не возбудить ее подозрений, отказался, сочинив длинную историю о каком-то приятеле из деревни, с которым он уже договорился встретиться.
  Не было у него никакого приятеля из деревни. А была только его тайна.
  Три месяца назад Эдвард Робинсон, подобно сотням других молодых людей, принял участие в конкурсе, объявленном одним еженедельником. Нужно было расставить двенадцать женских имен в порядке наибольшей популярности. У Эдварда был определенный план. По опыту участия в подобных конкурсах он уже знал, что его вариант наверняка будет не правильным. Поэтому он написал двенадцать имен в том порядке, какой ему казался верным, а потом переписал список заново, переставляя попеременно имена то снизу наверх, то сверху вниз.
  Когда подвели итоги конкурса, оказалось, что у Эдварда целых восемь имен было выбраны правильно, и он получил первую премию в 500 фунтов. Этот результат, конечно, можно было бы приписать везению, но он не сомневался, что сработала его хитроумная «система». Он был необычайно доволен самим собой.
  А что делать дальше с этими деньгами? Он заранее знал, что скажет ему Мод. Вложить их. Небольшая, но верная поддержка в будущем. Безусловно, Мод была бы совершенно права. Но деньги, выигранные в конкурсе, — это не просто деньги.
  Если бы деньги достались ему в наследство, Эдвард, будучи верующим, поместил бы их в миссионерский заем или накупил бы на них сертификатов Армии спасения707.
  Но эти деньги — подарок судьбы, они пришли к нему, как те шесть пенсов, которые ему дарили иногда в детстве: «Купи то, что тебе захочется».
  Каждый день по пути на работу он заходил в автомагазин и видел там свою неосуществимую мечту — маленький двухместный автомобиль, на котором стояла табличка с ценой: «465 фунтов».
  «Если бы я был богатым… — повторял день за днем Эдвард, обращаясь мысленно к машине. — Если бы я был богатым, я бы тебя купил».
  И теперь — хоть он и не стал богатым — у него была такая сумма денег, которой было достаточно, чтобы осуществить давнюю мечту. И эта блестящая, заманчивая, прелестная машина будет принадлежать ему, если он истратит на нее свою премию.
  Эдвард хотел сказать Мод о деньгах. Это единственный способ избавиться от искушения. Он прекрасно представлял, какой ужас и какое осуждение отразятся на ее лице, и он попросту не решится настаивать на своем безумном капризе.
  Но как ни странно, именно Мод невольно толкнула его на это безумство. Он повел ее в кино — на лучшие места в зале. И она тут же ласковым непререкаемым тоном сделала ему выговор: глупо платить такие деньги — три фунта и шесть пенсов, когда можно потратить два фунта и четыре пенса и сесть на другие места, с которых также хорошо видно.
  Он принял ее упрек с угрюмым молчанием. Мод решила, что ее наставление возымело силу. Эдвард же попросту понял, что так больше продолжаться не может. Мод любит его, но ни во что его не ставит, считает, что он слабак, которого все время нужно поучать. И действительно он жалок, как какой-то червяк. Он был безмерно обижен, просто уничтожен этим ее выговором, но именно в эту минуту он твердо решил купить машину.
  «Черт побери, — сказал он себе. — Хоть раз в жизни я сделаю то, что хочу. И плевать мне на фокусы Мод!»
  На следующее утро Эдвард вошел в этот стеклянный дворец, четырехколесные обитатели которого во всем своем великолепии переливались лаком и хромом, и с беззаботностью, поразившей его самого, купил облюбованную машину. Оказывается, это так просто — купить машину!
  И теперь она вот уже четыре дня принадлежала ему.
  Внешне он был совершенно спокоен, но душа его пела от восторга.
  И Эдвард еще не сказал Мод ни слова о ней. В течение всех четырех дней он ходил во время перерыва не в кафе, а к автоинструктору — учился водить свою чудесную машину. И оказался способным учеником.
  Завтра, в канун Рождества, Эдвард собирался поехать в деревню. Он обманул Мод и при необходимости обманет опять. Покупка целиком захватила его. Это заменяло ему любовный роман, приключения — все то, о чем он так страстно мечтал. А завтра он со своей «любовницей» отправятся в небольшое путешествие. Они помчатся, овеваемые пьянящим свежим ветром, оставив далеко позади суетливый шумный Лондон, и устремятся на широкие просторы…
  И в эту минуту Эдвард, сам того не замечая, почувствовал себя поэтом.
  Завтра…
  Он посмотрел на книгу, которая была у него в руках:
  «Могущество любви». Он рассмеялся и сунул ее в карман.
  Машина, алые губы Марчесы Бьянко и изумительная доблесть Билла, казалось, соединились для него в одно целое. Завтра…
  Погода всегда подводит тех, кто на нее рассчитывает, но и она благоволила к Эдиарду. Она подарила ему день, о котором можно только мечтать. Морозный воздух, нежно-голубое небо и солнце желтое, как одуванчик.
  И в предвкушении какого-нибудь шикарного приключения, готовый на самое безрассудное озорство, Эдвард выехал из Лондона. Возле Гайд-парка708 возникли некоторые трудности, а у моста Патни — непредвиденные осложнения: машина его заартачилась, вокруг послышался скрип тормозов, водители прямо-таки засыпали его оскорблениями… Но ничего, успокаивал он себя, он же новичок, и вскоре выехал на широкую улицу, по которой прокатиться одно удовольствие. Но сегодня и здесь была небольшая пробка. Опьяненный своей властью над этим сверкающим созданием, Эдвард крутил руль, и настроение у него было прекрасное.
  Да, денек выдался замечательный. Он останавливался на ленч в старой гостинице, а потом еще, чтобы выпить чаю. Потом с неохотой повернул назад в Лондон — к Мод, к неизбежным объяснениям и взаимным обвинениям…
  Эдвард подумал об этом и вздохнул. Ладно. Завтра будь что будет. Но сейчас еще сегодня. И что может быть приятнее! Он несся в темноте с зажженными фарами, освещавшими дорогу. Да! Это было великолепно!
  Эдвард рассудил, что на обед времени у него уже не остается. В темноте вести машину было довольно сложно… Оказалось, что до Лондона ему добираться дольше, чем он предполагал. В восемь часов он миновал Хиндхэд и подъехал к холмам, которые назывались Дэвилз-Панч-Боул. Луна освещала выпавший два дня назад снег.
  Эдвард остановил машину и осмотрелся. Что, собственно, произойдет, если он не приедет в Лондон до полуночи? А может, он вообще туда никогда не вернется! Ему и тут совсем неплохо.
  Он вышел из машины и встал на обочине. Рядом вниз заманчиво спускалась тропинка. Эдвард поддался искушению. И следующие полчаса он как завороженный блуждал по заснеженным холмам. Он никогда не мог себе представить ничего подобного. И все это благодаря его сверкающему чуду, его «любовнице», которая преданно ждала его наверху, на дороге.
  Эдвард поднялся обратно, сел в машину и поехал, все еще находясь под впечатлением этой красоты, которая не оставила бы равнодушной и не такого романтика, как он.
  Затем он со вздохом вернулся к своим обычным мыслям и сунул руку в бардачок, куда накануне положил теплый шарф.
  Но шарфа там не было. Бардачок был пуст. Вернее, не совсем — там было что-то колючее и тяжелое — похожее на мелкую гальку.
  Эдвард засунул руку поглубже. В следующее мгновение он почувствовал легкое головокружение… Предмет, который он держал в дрожащих руках, переливался всеми цветами радуги в лунном свете — это было бриллиантовое колье.
  Эдвард на всякий случай протер глаза. Нет, никаких сомнений. Бриллиантовое колье, стоимостью, вероятно, в несколько тысяч фунтов (камни были довольно крупные), каким-то образом оказалось в бардачке его машины.
  Но кто его туда положил? Когда он выезжал из города, его, определенно, там не было. Наверное, его положили, пока он гулял. Но зачем? И почему выбрали именно его машину? Может, владелец колье ошибся? Или… или оно было краденым?
  Но затем, когда все эти мысли пронеслись у него в голове, Эдварда внезапно осенило, и он весь похолодел. Это била не его машина.
  Да, конечно, она была очень похожа. Тот же оттенок алого цвета — такой же, как губы Марчесы Бьянко, — но по тысяче мелких деталей Эдвард понял, что это определенно не его машина. Блестящая поверхность была кое-где поцарапана, совсем чуть-чуть, но было видно, что машина уже не новая. В таком случае…
  Эдвард сразу же попытался развернуть машину. Разворот ему пока еще давался с трудом. Он совершенно потерял голову, пытаясь справиться с задним ходом, и вывернул руль не в ту сторону. Кроме того, он спутал акселератор с ножным тормозом, что привело к еще большим осложнениям. Но в конце концов он справился, и машина принялась взбираться на холм.
  Эдвард вспомнил, что неподалеку от его машины стояла другая. Но тогда он не обратил на это внимания. Вероятно, он вернулся с прогулки другой тропинкой, не той, которой спустился вниз. И эта вторая тропинка привела его к другой машине, рассудил он. Тогда его машина должна стоять там, где он ее оставил.
  Через десять минут Эдвард вернулся на место своей стоянки. Но там было пусто. Владелец этой машины, также, вероятно, введенный в заблуждение сходством, укатил на машине Эдварда.
  Эдвард вытащил бриллиантовое колье из бардачка и стал нервно его теребить.
  Что же делать? Ехать в ближайший полицейский участок? Объяснить обстоятельства, отдать колье и сообщить номер собственной машины. Кстати, а какой у него номер? Сколько Эдвард ни старался, он не мог вспомнить.
  Он почувствовал, как его охватывает паника. В полицейском участке он выглядел бы законченным идиотом. Единственное, что он помнил, — это то, что в номере точно была восьмерка. Конечно, это мало что даст, но, по крайней мере… Эдвард с ненавистью посмотрел на бриллианты. Возможно, в полиции подумают… да, конечно, они должны подумать, что он украл это колье. Разумеется. Ведь колье стоимостью в несколько тысяч никто не станет держать в бардачке машины.
  Эдвард вышел из машины и осмотрел ее. Номер — ХК 10061 — ни о чем ему не говорил. Номер его машины был совсем другой, но какой? Затем он обследовал машину изнутри.
  Там, где он нашел бриллианты, его ожидал еще один сюрприз — клочок бумаги, на котором что-то было написано карандашом. При свете фар ему удалось прочесть:
  «Встретишь меня в десять часов, Грин, на углу Салтерз-Лейн».
  Грин. Он видел сегодня это название на указателе. Решено! Он поедет в эту деревню, найдет Салтерз-Лейн, встретится с человеком, который написал записку, и все ему объяснит. Это все же лучше, чем разыгрывать идиота в полицейском участке.
  Он почувствовал себя почти счастливым. В конце концов, это было настоящее приключение. Такое случается не каждый день. А бриллиантовое колье придавало событию особую таинственность.
  Грин Эдвард нашел с трудом, но еще больше труда потребовалось, чтобы отыскать Салтерз-Лейн. Для этого ему пришлось постучаться в пару коттеджей и спросить дорогу.
  Когда он ехал по длинной узкой дороге, внимательно всматриваясь в левую сторону улицы, где, как ему сказали, должен быть поворот на Салтерз-Лейн, было уже начало одиннадцатого.
  Совершенно неожиданно Эдвард увидел поворот и возле него темную фигуру.
  — Наконец-то! — услышал он девичий голос. — Тебя только за смертью посылать, Джеральд!
  С этими словами она вышла прямо под свет фар, и у Эдварда перехватило дыхание… Это было самое очаровательное создание, какое он когда-либо видел.
  Она была очень молода, с черными как ночь волосами и яркими алыми губами. Ее меховое манто распахнулось, и Эдвард увидел, что на ней надето вечернее платье — узкое, длинное, огненного цвета, подчеркивающее ее великолепную фигуру. Шею украшало жемчужное ожерелье.
  Внезапно девушка вздрогнула.
  — Да ведь это не Джеральд! — воскликнула она.
  — Нет, — поспешно ответил Эдвард. — Я должен вам все объяснить. — Он вытащил бриллиантовое колье из бардачка и передал ей. — Меня зовут Эдвард.
  Он не успел продолжить — девушка захлопала в ладоши и затараторила:
  — Конечно, Эдвард! О, я так рада. Но этот идиот Джимми сказал мне по телефону, что он пошлет Джеральда. Я ужасно рада, что ты приехал. Я очень хотела тебя увидеть.
  Ведь в последний раз мы встречались, когда мне было шесть лет. Значит, колье у тебя, значит, все в порядке. Спрячь его в карман. А то вдруг какой-нибудь полицейский случайно увидит его. Бр-р, как тут холодно! Дай-ка я сяду в машину.
  Как во сне Эдвард открыл дверцу, и она легко вспорхнула на сиденье рядом. Ее меха коснулись его щеки, и он почувствовал легкий аромат фиалок после дождя.
  У него не было никакого плана, даже никаких определенных мыслей. В эту минуту он полностью отдался на волю Провидения. Она называет его Эдвардом — ну и что из того, что он не тот Эдвард? Она скоро поймет это. Но сейчас пусть игра продолжается. Он нажал на сцепление, и машина забуксовала.
  Тут девушка засмеялась. Ее смех был таким же пленительным, как она сама.
  — Похоже, ты не слишком разбираешься в машинах.
  Вероятно, там у них нет машин.
  «Интересно, где это „там“?» — подумал Эдвард, а вслух сказал:
  — Да, не очень.
  — Тогда давай лучше я поведу, — сказала девушка. — Тут надо быть фокусником, чтобы найти дорогу среди всех этих улиц, пока мы не выедем на шоссе.
  Он с удовольствием пересел на ее место. И теперь они с большой скоростью неслись в ночи, а Эдвард чувствовал, как его охватывает лихая беспечность. Она повернулась к нему:
  — Я люблю скорость. А ты? Знаешь, ты совершенно не похож на Джеральда. Никогда бы не сказала, что вы с ним братья. Я тебя представляла совсем другим.
  — Наверное, — сказал Эдвард, — я совершенно обычный человек. Ты это имела в виду?
  — Не обычный — а другой. Я не могу точно объяснить.
  Как там старина Джимми? Наверное, его ужасно раздуло.
  — О, Джимми в полном порядке, — сказал Эдвард.
  — Легко тебе так говорить, наверное, не очень-то приятно, когда у тебя растянуто сухожилие на лодыжке. Он не рассказывал тебе всю эту историю?
  — Ни слова. Я пребываю в полной неизвестности.
  Может быть, ты мне все объяснишь?
  — О, все прошло как по маслу. Джимми вошел в парадную дверь, нарядившись в женское платье. Я подождала минуту или две, а затем пробралась к окну. Смотрю, горничная Агнес Лореллы достала платья, украшения, но вдруг снизу послышались громкие вопли. Это зажглась шутиха, и все побежали тушить огонь. Горничная выбежала из комнаты, а я влезла в окно, быстро схватила колье и через секунду уже была снаружи, а потом побежала — по дороге, которая идет позади Панч-Боун. Я засунула в бардачок колье и записку, в которой было написано, где меня найти. А потом вернулась в отель, к Луизе, предварительно, конечно, переобувшись — сапоги-то ведь были в снегу. Алиби мне было обеспечено. Она и не догадается, что все это время меня не было в гостинице.
  — А что Джимми?
  — Ты знаешь о нем больше, чем я.
  — Он мне ничего не сказал, — даже не поведя бровью, произнес Эдвард.
  — Это было так смешно… Он наступил на край юбки, упал и умудрился растянуть сухожилие. Они отнесли его в машину, и шофер Лореллы отвез его домой. Представляешь, что было бы, если шофер решил бы заглянуть в бардачок.
  Эдвард рассмеялся вместе с ней, но на самом деле ему было не до смеха. Теперь он более или менее был в курсе ситуации. Лорелла… Эта фамилия ему вроде бы знакома — так звали одну богатую женщину. Сидевшая рядом с ним девушка и еще какой-то неизвестный ему Джимми сговорились выкрасть у нее колье, и это им удалось. Со своим растянутым сухожилием и в присутствии шофера Лореллы Джимми просто не мог заглянуть в бардачок машины до того, как позвонил девушке, а возможно, и не собирался этого делать. Но совершенно определенно, что другой неизвестный, Джеральд, это сделал. И нашел там только шарф Эдварда!
  — Хорошо, идем, — сказала девушка.
  Трамвай проскочил почти вплотную за ними, они въехали в лондонское предместье и влились в поток машин.
  Сердце Эдварда то и дело замирало. Девушка прекрасно вела машину и была самой настоящей лихачкой!
  Минут через пятнадцать они подъехали к внушительному зданию, стоявшему в центре не менее внушительной площади.
  — Перед тем как пойдем в «Ритсон», — сказала девушка, — я должна переодеться.
  — «Ритсон»? — спросил Эдвард. Он с благоговением произнес название знаменитого ночного клуба.
  — Да, разве Джеральд тебе не говорил?
  — Нет, — мрачно сказал Эдвард. — А как насчет меня?
  Она нахмурила брови:
  — Они тебе ничего не сказали? Ладно, мы тебя сейчас оденем. Мы должны довести это до конца.
  Величавый дворецкий открыл дверь и посторонился, давая им пройти.
  — Вам звонил мистер Джеральд Чампнейз, ваша милость. Он очень хотел с вами поговорить, но не просил ничего передать.
  «Да уж, ему есть о чем с ней поговорить, — подумал Эдвард. — Ладно, была, не была теперь я хотя бы знаю свое полное имя — Эдвард Чампнейз. Но кто она? Дворецкий называет ее „ваша милость“. А для чего она тогда украла колье? Карточные долги?»
  В романах, которые он иногда читал, очаровательные титулованные героини всегда попадали в отчаянную ситуацию из-за карточных долгов.
  Дворецкий вывел Эдварда из комнаты и поручил заботам камердинера с изысканными манерами. Когда через пятнадцать минут он опять встретился с хозяйкой в холле, на нем был вечерний костюм от лучшего портного, который очень ему шел.
  О Боже! Что за ночь!
  На машине они поехали к знаменитому «Ритсону». Как и все, Эдвард читал скандальные статьи о «Ритсоне». Все знаменитости, мелкие или крупные, временами туда наведывались. Единственно, чего боялся Эдвард, — это что появится кто-то, кто знает настоящего Эдварда Чампнейза. Он утешал себя мыслью, что, похоже, настоящий Эдвард уже несколько лет как не был в Англии.
  Сидя за маленьким столиком у стены, они пили коктейли. Коктейли! Простодушный Эдвард ликовал — для него это было просто апофеозом беспутной жизни. Девушка, завернувшись в прекрасную вышитую шаль, беспечно потягивала коктейль. Внезапно она сбросила шаль со своих плеч и встала.
  — Давай потанцуем.
  Танцевал Эдвард прекрасно.
  Когда они с Мод кружились в танце в «Пале де Данс», многие провожали их восхищенными взглядами.
  — Ой, чуть не забыла, — вдруг сказала девушка, — Колье!
  Она протянула руку, Эдвард, совершенно сбитый с толку, достал его из кармана и отдал ей. К его полному изумлению, она невозмутимо надела его, а потом обольстительно ему улыбнулась.
  — А теперь, — мягко сказала она, — мы будем танцевать.
  Они танцевали. И в «Ритсоне» еще не видели ничего подобного.
  В конце концов они вернулись за столик, и тут к ним подошел пожилой джентльмен и обратился к спутнице Эдварда, вроде бы как на что-то намекая:
  — А, леди Норин, вы, как всегда, танцуете! А капитан Фоллиот сегодня здесь?
  — Джимми оступился, и теперь у него болит лодыжка.
  — Вот как! Каким образом это произошло?
  — Пока еще я не могу вам все объяснить.
  Она рассмеялась, поднялась из-за стола и направилась в центр зала.
  Эдвард следовал за ней, голова у него шла кругом. Теперь он знал ее имя: Норин Элиот, знаменитая леди Норин, о которой больше всех говорят в светских кругах Англии. Замечательная своей красотой и дерзостью — лидер среди так называемой золотой молодежи. Совсем недавно объявили о ее помолвке с капитаном Джеймсом Фоллиотом — кавалером ордена Креста Виктории709, гвардейцем королевской кавалерии.
  Ну а колье? Эдвард никак не мог понять, в чем дело.
  Он шел на риск, задавая этот вопрос, но он должен был все узнать.
  — Зачем все это, Норин? — сказал он. — Расскажи мне, зачем?
  Она мечтательно улыбнулась, взгляд ее был далеко, чары танца все еще владели ею.
  — Я думаю, тебе это будет трудно понять. Жизнь в последнее время такая скучная — все время одно и то же.
  Играть в «найди клад», конечно, интересно, но надоедает… Настоящие «кражи со взломом» — это была моя идея.
  Вступительный взнос — пятьдесят фунтов, а потом все тянут жребий. Это — третья «кража». Джимми и мне выпало «обокрасть» Агнес Лореллу. Ты знаешь правила? «Кража со взломом» должна совершиться в течение трех дней после того как вытянешь жребий, и краденое нужно носить, по крайней мере, час в людном месте, иначе на тебя налагают штраф в сто фунтов. Джимми ужасно не повезло, что он растянул лодыжку, но теперь все в порядке — мы сорвем банк.
  — Понимаю, — сказал Эдвард, облегченно вздыхая. — Понимаю.
  Внезапно Норин остановилась, завернувшись в шаль.
  — Отвези меня куда-нибудь. Вниз, к докам. Куда-нибудь в злачное место. Погоди. — Она сняла бриллианты с шеи. — Будет лучше, если ты опять их спрячешь. Не хватает только, чтобы меня из-за них укокошили.
  Они вышли на улицу. Машина стояла в маленьком переулке, узком и темном. Как только они свернули за угол, к ним подъехала другая машина, и из нее выскочил молодой человек.
  — Слава Богу, Норин, наконец-то я тебя нашел! — вскричал он. — Черт побери, этот осел Джимми уехал на чужой машине. Только Господу известно, где теперь бриллианты. Мы влипли в ужасную историю.
  Норин непонимающе на него посмотрела:
  — Что ты имеешь в виду? Я получила бриллианты, а сейчас они у Эдварда.
  — У Эдварда?
  — Да. — И она указала на Эдварда, стоявшего рядом.
  «Кто уж влип в ужасную историю, так это я, — подумал Эдвард. — Десять против одного, что это братец Джеральд».
  Молодой человек уставился на него.
  — Что это значит? — произнес он с угрозой. — Эдвард в Шотландии.
  — О! — воскликнула девушка и пристально посмотрела на молодого человека.
  Она то краснела, то бледнела.
  — Так кто ты на самом деле? — спросила она тихим голосом. — Значит, ты настоящий. — Она умолкла.
  Эдварду потребовалось несколько секунд, чтобы оценить ситуацию. В глазах девушки был страх, а может быть, восхищение? Должен ли он объяснять? Нет, нельзя быть таким банальным! Надо довести игру до конца.
  Он церемонно поклонился.
  — Должен поблагодарить вас, мисс Норин, — произнес он, изображая великосветского щеголя, — за изумительный вечер.
  Он бросил быстрый взгляд на машину, из которой только что вышел молодой человек. Это его машина!
  — И я хочу пожелать вам доброй ночи.
  Один быстрый рывок, и он был внутри, нога на сцеплении. Машина рванулась вперед. Джеральд застыл словно парализованный, но девушка оказалась более проворной. Как только машина рванула с места, она бросилась наперерез. Машина вильнула, наугад обогнув угол, и остановилась. Норин, запыхавшись, подбежала к Эдварду.
  — Ты должен отдать его мне, ты должен отдать! Я обязана его возвратить Агнес Лорелле. Ну не будь букой! Мы провели прекрасный вечер, мы танцевали, мы же теперь друзья. Ты отдашь его мне? Мне?
  Женщина, которая опьяняет вас своей красотой. Это была как раз такая женщина…
  К тому же Эдвард и сам очень хотел как-нибудь избавиться от колье. А тут само небо предоставило ему возможность сделать красивый жест.
  Он небрежно вынул колье из кармана и вложил в протянутые руки Норин, — Мы же друзья, — сказал он.
  — Ax! — Ее глаза засияли.
  И вдруг неожиданно она обняла его. На мгновение ее губы прижались к его губам…
  Когда она отпрянула, алая машина рванулась вперед.
  Вот это приключение!
  И какое романтическое!
  
  
  В день Рождества Эдвард Робинсон ровно в полдень уверенно вошел в маленькую гостиную дома в Клафаме710 и по традиции пожелал всем счастливого Рождества.
  Мод, расставлявшая ветки остролиста, встретила его холодно.
  — Ну, хорошо провел время с этим своим деревенским другом? — поинтересовалась она.
  — Послушай, — сказал Эдвард. — Я сказал тебе не правду. Я выиграл пятьсот фунтов и на эти деньги купил машину. Я ничего не сказал тебе, потому что знал, тебе это не понравится. Это во-первых. Я купил машину, и точка. Во-вторых, я не собираюсь ждать — ни год, ни два.
  Мои перспективы на будущее достаточно хорошие, и я хочу жениться на тебе в следующем месяце. Понятно?
  — О! — только и сказала Мод. Неужели это Эдвард говорит с ней таким волевым тоном?
  — Ну что? — спросил Эдвард. — Да или нет?
  Она как зачарованная взглянула на него. В ее глазах были страх и восхищение, и этот взгляд опьянял Эдварда.
  От материнской снисходительности, которая так его бесила, не осталось и следа.
  Именно так смотрела на него Норин прошлой ночью.
  Но леди Норин была далеко, где-то на страницах экзотических романов, рядом с Марчесой Бьянко. А Мод была здесь, настоящая. И это была его женщина.
  — Да или нет? — повторил он и сделал к ней шаг.
  — Д-да, — запинаясь произнесла Мод. — Но, Эдвард, что с тобой произошло? Сегодня ты не похож на себя.
  — Да, — сказал Эдвард. — Просто в течение двадцати четырех часов я был мужчиной, а не растяпой, и — черт возьми! — это пошло мне на пользу!
  Он сжал ее в своих объятиях, почти так же крепко, как это делал супермен Билл.
  — Ты любишь меня, Мод? Скажи мне, ты любишь меня?
  — О Эдвард! — выдохнула Мод. — Я обожаю тебя…
  
  1934 г.
  
  Несчастный случай
  — …да говорю тебе, она самая. Никаких сомнений!
  Капитан Хейдок покосился на энергичное взволнованное лицо своего друга и вздохнул. Ну почему Эванс вечно такой самоуверенный. Долгая жизнь, проведенная в море, приучила старого морского волка не вмешиваться в дела, прямо его не касающиеся. Эванс же, — в прошлом инспектор Департамента уголовного розыска, придерживался иных правил. Лозунг «действую в соответствии с полученной информацией», под которым прошли первые годы его службы, постепенно усовершенствовался до «…в соответствии с полученной и добытой…». Инспектор Эванс был на редкость толковым и наблюдательным офицером, честно заслужившим все свои многочисленные повышения. И даже теперь, уйдя на покой и поселившись в загородном домике, о котором мечтал всю свою жизнь, он не мог расстаться со своими профессиональными замашками.
  — Я редко забываю лица, — самодовольно повторил он. — Миссис Энтони! Точно, миссис Энтони. Когда ты сказал «миссис Мэрроудэн», тут-то я ее и вспомнил.
  Капитан Хейдок тревожно заерзал на стуле. Мэрроудэны были его ближайшими — за исключением Эванса — друзьями, и это внезапное открытие, что миссис Мэрроудэн была героиней одного скандального судебного процесса, совершенно его не радовало.
  — Столько лет прошло… — вяло отозвался он.
  — Девять, — уточнил неизменно педантичный Эванс. — Девять лет и три месяца. Помнишь, в чем там было дело?
  — Так… смутно.
  — Ну как же? Выяснилось, что Энтони принимал мышьяк, и ее оправдали.
  — Ну, а что же им оставалось?
  — В том-то и дело, что ничего. Единственное решение, которое можно было вынести на основании представленных улик. Все абсолютно правильно.
  — Ну и слава Богу, — вздохнул Хейдок. — И нечего поднимать из-за этого шум.
  — А кто поднимает?
  — Мне показалось, ты.
  — Ничего подобного.
  — Значит, и говорить не о чем, — заключил капитан. — Если когда-то миссис Мэрроудэн настолько не повезло, что ее обвинили в убийстве, а затем оправдали…
  — Обычно оправдательный приговор не считают таким уж невезением, — вставил Эванс.
  — Ты прекрасно понимаешь, о чем я, — вспылил капитан Хейдок. — Несчастная женщина прошла через столько испытаний, так что совсем ни к чему ворошить ее прошлое. Согласен?
  Эванс молчал.
  — Уймись, Эванс. Ты ведь сам только что сказал, что она невиновна.
  — Ничего подобного. Я сказал: ее оправдали.
  — Да какая разница?
  — Иногда очень даже большая.
  Капитан Хейдок, принявшийся было выбивать свою трубку о край стула, оставил это занятие и, выпрямив спину, пытливо посмотрел на своего неугомонного друга.
  — О-го-го, — протянул он. — Так вот к чему ты клонишь… Ты считаешь, она все-таки сделала это?
  — Не берусь утверждать. Я… не знаю. Энтони долгое время принимал мышьяк. Лекарство ему давала жена. И однажды, по ошибке, он принял слишком большую дозу.
  Но вот чья это была ошибка — его или ее, — не мог сказать никто, и присяжные совершенно правильно истолковали сомнение в пользу жены. Все было безупречно, и никаких юридических упущений я тут не вижу. И тем не менее, хотел бы я знать…
  Капитан Хейдок снова занялся своей трубкой.
  — Оставь, — добродушно проворчал он, — не нашего это ума дело.
  — Как сказать…
  — Но послушай же…
  — Нет, это ты послушай меня. Сегодня вечером, в лаборатории помнишь? Этот Мэрроудэн со своими тестами…
  — Ну да. Он заговорил о тесте Марша на мышьяк.
  Сказал, что уж ты-то должен об этом знать, что это, мол, по твоей части, — и захихикал. Вряд ли бы он так веселился, если бы мог представить…
  Эванс перебил его:
  — Иными словами, он не говорил бы так, если б знал. Они женаты уже… шесть лет, ты так, кажется, говорил? Готов поклясться, бедняга и понятия не имеет, что его жена — та самая миссис Энтони.
  — Уж от меня-то он точно этого не узнает, — холодно заметил капитан Хейдок.
  Эванс пропустил эту реплику мимо ушей и продолжал:
  — Так вот, после теста Марша Мэрроудэн нагрел вещество в пробирке, а выпавший металлический осадок растворил в воде. Потом снова осадил, добавив азотнокислое серебро. Это был тест на хлораты. Такой наглядный простенький опыт. Но я случайно заглянул в ту книгу, что лежала открытой на столе, и знаешь, что там было написано? «Под действием H2SO4 хлораты расщепляются с выделением Cl4О2 При нагревании следует мощный взрыв, с учетом чего смесь следует держать охлажденной и использовать только в небольших количествах».
  Хейдок непонимающе уставился на своего друга:
  — Ну и что?
  — А то. В моей профессии тоже есть свои тесты — на убийство, к примеру. Все то же самое: соединяете факты, взвешиваете их, очищаете — если удастся — от предвзятости и неточности свидетельских показаний. Но есть и еще один тест на убийство… Абсолютно точный. Убийца редко довольствуется одним преступление м. Дайте ему время, дайте окончательно увериться в том, что ему не грозит наказание, — и он совершит следующее.
  Вот смотри. У тебя есть обвиняемый. Убил он свою жену или она умерла естественной смертью? Возможно, факты свидетельствуют в пользу последнего. Но загляни в его прошлое! И если выяснится, что у него уже было несколько жен и все они умерли — скажем так — при не совсем обычных обстоятельствах, ты уже знаешь наверняка! То есть юридически, конечно, ничего не доказано. Я говорю только о личной уверенности. Но, зная истину, уже можно смело искать улики.
  — Ну и?
  — Я как раз подхожу к главному. Все довольно просто, если соответствующее прошлое, в которое можно заглянуть, есть. Ну а если убийца совершил свое первое преступление? В таком случае этот тест ничего не даст. Теперь представь, что убийцу оправдывают и он начинает новую жизнь — под другим именем и фамилией. Ты можешь быть уверен, что он не повторит свой… мм… удачный опыт?
  — Что за гнусные намеки!
  — Ты по-прежнему считаешь, что это не наше дело?
  — Да, абсолютно. У тебя нет никаких оснований подозревать миссис Мэрроудэн. Она в высшей степени порядочная женщина.
  Бывший инспектор промолчал. Потом медленно произнес:
  — Я говорил тебе, что мы покопались в ее прошлом и не нашли ничего в этом смысле примечательного. Это не совсем так. Был эпизод с отчимом. В восемнадцать лет ей понравился какой-то молодой человек — а отчим запретил им встречаться. Однажды он отправился с падчерицей на прогулку к довольно опасному обрыву. И такое, можно сказать, роковое невезение: он слишком близко подошел к краю, который вдруг обвалился. Отчим разбился насмерть.
  — Ты же не думаешь…
  — Это был несчастный случай. Случайность! В истории с Энтони передозировка тоже была случайностью.
  Его жену никогда бы и не заподозрили, не выяснись, что у нее был другой мужчина… Он, кстати, сбежал. Похоже, решение присяжных не слишком его успокоило. Говорю тебе, Хейдок; там, где появляется эта женщина, можно ждать еще одной… случайности.
  Старый капитан пожал плечами.
  — С тех пор прошло уже девять лет. Почему же именно теперь должна произойти эта, как ты говоришь, «случайность»?
  — Я не сказал «именно теперь». «Рано или поздно», вот я что хотел сказать. Как только появится мотив.
  Капитан Хейдок снова пожал плечами.
  — Совершенно не представляю, что и каким образом ты собираешься предотвращать.
  — Я тоже, — уныло ответил Эванс.
  — Я, например, просто выкину все это из головы, — заявил капитан Хейдок. — Чрезмерное любопытство никого еще до добра не доводило.
  Подобная точка зрения никак не могла устроить полицейского инспектора, пусть и бывшего. Человек он был терпеливый, но решительный. Покинув своего друга, он не спеша прошелся до деревни, обдумывая по дороге, что бы такое предпринять и при этом не попасть впросак.
  Заглянув на почту, чтобы купить марок, он натолкнулся там на предмет своих тревог, а именно на Джорджа Мэрроуджа. Бывший профессор химии был маленьким мечтательного вида человечком с очень деликатными манерами и невероятно рассеянным. Однако инспектора он сразу узнал и, приветливо с ним поздоровавшись, нагнулся за письмами, которые выронил при столкновении. Эванс тоже нагнулся и, будучи более ловким, завладел ими первый и с извинениями вернул профессору.
  Передавая их, он машинально взглянул на верхний конверт и увидел адрес известной страховой фирмы. Это еще больше усилило тревогу мистера Эванса.
  Реакция его была мгновенной, и простодушный профессор ни за что бы не сумел объяснить потом, «с какой стати он решил прогуляться с бывшим инспектором и — мало того — завел с ним разговор о страховании жизни.
  Эванс без труда получил все нужные сведения. Профессор сам сообщил ему, что буквально на днях застраховал свою жизнь в пользу жены и спросил, что думает Эванс относительно данной страховой компании. Можно ли ей доверять.
  — Понимаете, я сделал несколько неосторожных вложений, — объяснял он. — Это скверно отразилось на моем доходе. Так что, если со мной что-то случится, жена останется просто в ужасающем положении. Но эта страховка тогда ее выручит.
  — А она не возражала? — небрежно осведомился Эванс. — Некоторые женщины, знаете, отказываются наотрез. Считают это дурным знаком, что ли…
  — О, Маргарет очень практична, — беспечно улыбаясь, ответил Мэрроудэн. — Никаких нелепых суеверий. Собственно говоря, по-моему, она это и предложила. Ну, чтобы я не переживал так по поводу своих финансов.
  Итак, Эванс узнал все, что хотел. Расставшись вскоре после этого со своим собеседником, он погрузился в мрачные размышления, у губ его обозначились жесткие складки. Он прекрасно помнил, что покойный мистер Энтони, за несколько недель до смерти, тоже застраховал свою жизнь в пользу жены.
  Чутье никогда не подводило инспектора, и он был совершенно уверен, что опасения его, увы, не напрасны.
  Но что же теперь делать? Ему совсем не улыбалось арестовать убийцу с дымящейся на руках кровью — нет, он хотел как раз предотвратить преступление: задача совершенно иного рода и неизмеримо более сложная.
  Весь день мысли об этом не давали ему покоя. После обеда «Лига Подснежника»711 устраивала благотворительный базар в имении местного сквайра, и Эванс отправился туда в надежде рассеяться. Однако ни грошовая лотерея, ни метание кокосовых орехов, ни угадывание веса свиньи так и не смогли отвлечь его от мрачных предчувствий. Он даже готов был выложить полкроны гадалке Заре и, слушая вполуха ее россказни, тихонько улыбался, вспоминая, с каким рвением он когда-то изгонял всевозможных предсказательниц из их шатров и каморок.
  Монотонный голос гадалки усыпляюще журчал, почти не задевая его сознания, но вдруг обрывок одной фразы заставил его прислушаться:
  — …Очень скоро — совсем уже скоро — вам предстоит решить вопрос жизни или смерти — жизни или смерти одного человека…
  — Что? Что такое? — встрепенулся Эванс.
  — Решение, вы должны будете принять решение. Вам надо быть очень осторожным — очень, очень осторожным. Если вы допустите ошибку… Самую малейшую ошибку…
  — То что?
  Гадалка в ужасе прикрыла глаза. Инспектор Эванс прекрасно понимал, что все это глупости, однако столь странное совпадение впечатляло.
  — Предупреждаю: никаких ошибок. Ни единой! Если ошибетесь, — она всмотрелась в хрустальный «магический» шар, — смерти не избежать. Я это ясно вижу!
  Странно, чертовски странно. Смерть. И как ей такое привиделось!
  — Если я ошибусь, кто-то умрет? Так, что ли?
  — Да.
  — Ну, в таком случае, — сказал Эванс, вставая и протягивая гадалке ее полкроны, — думаю, мне лучше не ошибаться, а?
  Несмотря на шутливый тон, губы его, когда он покидал шатер, были решительно сжаты. Никаких ошибок! Куда легче сказать, чем сделать. И от этого зависит самое ценное, что есть на свете, — жизнь, человеческая жизнь.
  Вдобавок, он не мог рассчитывать ни на чью помощь.
  Он посмотрел на фигуру своего друга Хейдока, видневшуюся в отдалении. Бесполезный номер! «Не суйся не в свое дело» — таков был девиз Хейдока. Здесь это не пойдет.
  Хейдок беседовал с какой-то женщиной. Потом они расстались, и женщина направилась в сторону Эванса.
  Инспектор узнал миссис Мэрроудэн и, повинуясь импульсу, двинулся ей навстречу.
  Миссис Мэрроудэн была на редкость привлекательной женщиной. Высокий чистый лоб, прекрасные карие глаза, спокойное лицо… Ну просто мадонна, сходство это она явно намеренно подчеркивала прической: прямой пробор, гладко зачесанные за уши волосы. И еще у нее был низкий и какой-то сонный голос. Она улыбнулась Эвансу — радостная дружелюбная улыбка.
  — Я так и думал, что это вы там стояли, миссис Энтони… я хотел сказать, миссис Мэрроудэн, — намеренно оговорился инспектор, незаметно наблюдая за выражением ее лица.
  Ее глаза чуть расширились, и Эванс услышал короткий судорожный вздох. Однако взгляда она не отвела, глядя на него все так же уверенно и спокойно.
  — Я искала мужа, — ровным голосом сказала она. — Вы нигде его не видели?
  — Когда я видел его в последний раз, он шел туда, — показал рукой инспектор, и они двинулись в том направлении, легко и непринужденно беседуя.
  Инспектор чувствовал, что не в силах справиться с восхищением. Какая женщина! Какое самообладание, какое невероятное спокойствие! Изумительная женщина — и очень опасная. Теперь он был совершенно уверен: крайне, крайне опасная.
  Он все еще не знал, как лучше действовать, хотя первыми своими шагами был вполне доволен. Он дал понять, что узнал ее. Теперь она будет настороже. Вряд ли она осмелится предпринять что-нибудь рискованное в ближайшее время. И тем не менее… Если бы Мэрроудэна можно было предупредить…
  Профессора они обнаружили на площадке аттракционов, погруженным в задумчивое созерцание китайской фарфоровой куклы, выигранной им в лотерею. Жена предложила ему отправиться домой, и он с радостью согласился.
  Миссис Мэрроудэн повернулась к инспектору:
  — Не пойдете ли и вы с нами, мистер Эванс? Выпьем по чашечке чаю…
  Не было ли легкого вызова в ее голосе? Эванс решил, что был.
  — Благодарю вас, миссис Мэрроудэн. С огромным удовольствием.
  Они отправились все вместе, болтая о разных милых пустяках. Светило солнце, тихо дул ласковый ветерок, и все вокруг выглядело совершенно мирным и обыденным.
  Когда они добрались до очаровательного старомодного коттеджа, миссис Мэрроудэн, извинившись, объяснила, что отпустила горничную на праздник. Зайдя в свою комнату, чтобы снять шляпку, она тут же вернулась и принялась сама накрывать на стол и кипятить воду на маленькой посеребренной горелке. Потом сняла с полки возле камина три маленьких пиалы и блюдца.
  — У нас совершенно особый китайский чай, — пояснила она, — и мы всегда пьем его на китайский манер — из пиал.
  Заглянув в одну пиалу, она недовольно поморщилась и заменила ее на другую.
  — Джордж, ну я же просила… Ты опять ими пользовался!
  — Прости, дорогая, — пробормотал профессор извиняющимся тоном. — Но у них очень удобный размер. Те, что я заказал для своих опытов, еще не прибыли.
  — В один прекрасный день ты всех нас отравишь, — сказала его жена с легким смешком. — Мэри находит их в лаборатории и ставит сюда на полку, даже не удосужившись вымыть. Да что тут говорить! Недавно ты использовал одну из них для цианистого калия. Нет, Джордж, правда же, это ужасно опасно.
  Мэрроудэн, похоже, был немного задет ее нотацией.
  — А зачем твоя душечка Мэри таскает вещи из лаборатории? Она вообще не должна там ничего трогать!
  — Но ведь мы сами часто оставляем их там с недопитым чаем. Откуда же ей знать? Ну, милый, будь же благоразумен.
  Профессор удалился в лабораторию, что-то обиженно бормоча себе под нос, а его жена, улыбнувшись, залила чай кипятком и задула пламя маленькой горелки.
  Эванс был озадачен. И однако, отблеск истины уже брезжил перед ним. По какой-то причине миссис Мэрроудэн открыла свои карты. Неужели такой вот и будет «случайность»? Говорила ли она все это лишь затем, чтобы заранее подготовить себе алиби? Чтобы, когда «несчастье» все же произойдет, он был вынужден давать показания в ее пользу? Но это же глупо, потому как…
  Внезапно у него перехватило дыхание. Она разлила чай в три чашки. Одну подала ему, другую взяла себе, а третью поставила на маленький столик возле камина, где обычно сидел ее муж. И, когда она ставила эту последнюю чашку, ее губы на миг изогнулись в странной чуть приметной улыбке. Эта улыбка сказала Эвансу все.
  Теперь он знал!
  Изумительная женщина — страшная женщина. Никаких приготовлений, никаких проволочек. Она сделает это сегодня — сейчас! — и он будет ее свидетелем. От подобной дерзости захватывало дух.
  Это было умно — чертовски умно! Он никогда не сможет ничего доказать. Очевидно, ей неизвестно о его подозрениях, ведь она действует не теряя ни секунды. Да, ошеломительная стремительность мысли и поступков.
  Он перевел дыхание и наклонился вперед.
  — Миссис Мэрроудэн, у меня, знаете ли, бывают иногда причуды… Вы уж простите мне одну из них, хорошо?
  Она вопросительно на него взглянула: ничего похожего на подозрительность не промелькнуло в ее карих глазах.
  Он поднялся, взял ее чашку и, подойдя к столику у камина, заменил на стоявшую там. А ту поставил перед ней со словами:
  — Мне бы хотелось, чтобы вы выпили это.
  Их глаза встретились. Взгляд миссис Мэрроудэн был пристальным и каким-то загадочным. Кровь медленно отхлынула от ее лица.
  Она неспешно протянула руку и взяла чашку. Эванс затаил дыхание. Неужели все это время он ошибался?
  Она поднесла чашку к губам. Потом, вздрогнув, быстро отвела ее и выплеснула в стоявший рядом горшок с папортником. Откинувшись на спинку стула, она вызывающе посмотрела на инспектора.
  Тот облегченно перевел дух и наконец расслабился.
  — И что же дальше? — спросила женщина, но теперь ее голос звучал по-иному. В нем появилась легкая насмешка и вызов.
  — Вы очень умная женщина, миссис Мэрроудэн, — безмятежно проговорил инспектор Эванс. — Думаю, вы меня понимаете. Повторений быть не должно. Вы ведь знаете, о чем я?
  — Знаю.
  Ее голос был ровным и совершенно бесстрастным.
  Эванс, удовлетворенный, кивнул. Она действительно была умной женщиной. И вряд ли желала угодить на виселицу.
  — За вас и вашего мужа, долгой вам жизни, — многозначительно произнес он, поднося к губам чашку.
  После первого же глотка лицо его страшно исказилось…
  Он попытался встать, закричать, но ни тело, ни голос его не слушались. Лицо налилось кровью. Он завалился назад, судорожно цепляясь за кресло…
  Миссис Мэрроудэн наклонилась, наблюдая за ним. По ее губам скользнула улыбка. Она заговорила. Очень тихо и мягко:
  — Вы сделали ошибку, мистер Эванс. С чего вы взяли, будто я хочу убить Джорджа? Чушь какая! Самая настоящая чушь.
  Она посидела еще немного, глядя на мертвого мужчину — третьего, попытавшегося стать у нее на пути и разлучить с тем, кого она так любила…
  Она снова улыбнулась, как никогда походя в этот момент на мадонну, затем, чуть повысив голос, позвала:
  — Джордж, Джордж! Ну иди же сюда скорее. Боюсь, произошло страшное несчастье. Бедный мистер Эванс…
  
  1934 г.
  
  Джейн ищет работу
  Джейн Кливленд шуршала страницами «Дейли лидер» и вздыхала. Эти тяжкие вздохи, казалось, исходили из самой глубины ее души. Она с отвращением взглянула на столешницу, отделанную под Мрамор, на яйцо-пашот на гренке и маленькую чашечку чаю. И не потому, что ей еще хотелось есть. Напротив, Джейн была очень голодна, как это нередко с ней случалось. Сейчас она с удовольствием бы съела огромный, хорошо прожаренный бифштекс с хрустящим картофелем — или со стручковой фасолью. И запила бы эту вкуснотищу чем-нибудь более крепким, нежели чай.
  Но Джейн, чьи финансы находились в плачевном состоянии, не могла выбирать. Поэтому радовалась тому, что могла заказать себе хотя бы яйцо-пашот и чашку чаю.
  Едва ли она сможет позволить себе это и завтра. Разве только…
  Она опять принялась читать колонку объявлений.
  У Джейн попросту не было работы, и положение становилось все более угрожающим. Даже чопорная леди, которая содержала эти обшарпанные меблированные комнаты, стала посматривать на нее искоса.
  «А ведь я, — сказала себе Джейн, негодующе вскинув голову, что вошло у нее в привычку, — ведь я — умная, красивая и хорошо образованная. Ну что им еще нужно?»
  Но в «Дейли лидер» было черным по белому написано:
  «им», нанимателям, требовались стенографистки-машинистки с большим опытом, менеджеры для деловых предприятий — при наличии небольшого капитала, дамам сулили всяческие выгоды, если они займутся разведением кур и гусей (опять же здесь требовался небольшой капитал), ну и многочисленные повара, служанки и горничные, в особенности — горничные.
  — Я уже согласна на горничную, — пробормотала Джейн. — Но и в горничные меня никто не возьмет без опыта работы. Итак, «старательная молодая девушка ищет работу», но с такой характеристикой мне уж точно никто ничего мало-мальски приемлемого не предложит.
  Она опять вздохнула, держа газетный лист перед собой, и с завидным молодым аппетитом принялась за еду.
  Проглотив последний кусок, Джейн перевернула лист и, пока пила свой чай, изучила колонку «Завещания и объявления о пропавших родственниках». Это всегда было ее последней надеждой. Вот если бы у нее появились тысячи две фунтов, то все было бы очень даже замечательно.
  У Джейн в запасе было семь вариантов, которые принесли бы ей никак не меньше трех тысяч в год, но нужен был исходный капитал. Губы Джейн скривились легкой усмешкой. «Если бы у меня были эти две тысячи фунтов, — прошептала она, — уж я сумела бы ими распорядиться».
  Она опытным взглядом просмотрела остальные колонки. Одна дама запрашивала просто сногсшибательную цену за платье, которое только и можно было, что выбросить.
  «Гардероб дамы можно осмотреть в ее собственном доме».
  Были господа, которые скупали самые невероятные вещи, в основном… зубы! Титулованные леди, которые собираясь за границу, распродавали свои меха — по фантастическим ценам. Нуждающийся священник, оставшаяся без средств к существованию вдова, инвалид-офицер — всем требовались деньги — от 50 до 2000 фунтов. Но внезапно Джейн остановилась. Она поставила чашку и перечитала объявление во второй раз.
  «Конечно же тут наверняка есть какой-то подвох, — подумала она. — В такого рода вещах всегда содержится подвох. Мне надо быть осторожной. Но все-таки…»
  Объявление, которое столь заинтриговало Джейн, было следующим:
  
  «Если вы — молодая леди 25–30 лет, с темно-синими глазами, очень светлыми волосами, черными ресницами и бровями, если у вас прямой нос, стройная фигура, при росте 5 футов 7 дюймов, если вы хорошо умеете подражать голосам других людей и знаете французский, ждем вас в доме № 7 по Эндерслейт-стрит между пятью и шестью часами пополудни; вы услышите нечто такое, что будет вам интересно».
  
  «Простодушная Гвендолен, или почему девушки не правильно поступают, — прошептала Джейн. — Мне нужно быть очень осторожной. Однако как много требований, чересчур много для темного дельца… Интересно почему… Посмотрим внимательно».
  И она перечитала объявление.
  «От 25 до 30…» — мне 26. Глаза темно-синие, все правильно. Волосы очень светлые, темные ресницы и брови — с этим все в порядке. Прямой нос? Ка-а-жется, довольно-таки прямой. Без горбинки и не вздернутый. У меня стройная фигура — стройная по нынешним меркам. Вот рост у меня всего только 5 футов 6 дюймов, но я могу надеть туфли на высоких каблуках. Я хорошо умею подражать голосам других людей, кроме того, я говорю по-французски, как француженка. Я абсолютно подхожу — это факт. Они все задрожат от восторга, когда я внезапно предстану перед ними. Джейн Кливленд приходит и побеждает».
  Джейн решительно вырезала объявление и положила его в сумочку. Потом она попросила счет — более жизнерадостным тоном, чем обычно.
  Без десяти пять Джейн провела разведку на местности.
  Эндерслей-стрит оказалась маленькой уличкой, зажатой между двумя оживленными магистралями, неподалеку от Оксфордского цирка. Довольно унылой, но приличной.
  Дом № 7 ничем не отличается от соседних домов. В таких зданиях обычно располагаются небольшие конторы.
  Но, взглянув на вход в него, Джейн поняла, что она не единственная девушка с темно-синими глазами, очень светлыми волосами, прямым носом и стройной фигурой. Оказалось, что в Лондоне очень много таких девушек, и сорок или пятьдесят из них уже толпились у крыльца.
  — А! Конкурентки, — сказала Джейн. — Нужно скорее встать в очередь.
  Так она и поступила. Не прошло и минуты, как из-за угла появились еще блондинки. Потом подошли другие.
  Джейн развлекалась тем, что разглядывала своих соперниц.
  И у каждой ухитрялась отыскать какой-нибудь изъян — светлые ресницы вместо темных, глаза — больше серые, чем синие, белокурые волосы — явно не натуральные. Носы были разнообразнейших форм, а фигуры… только безграничное милосердие позволило бы назвать их стройными.
  Настроение Джейн поднялось.
  «Я уж точно подхожу не меньше остальных, — решила она про себя. — Но для чего? Что же они там такое затевают? Может, набирают хор из подобных красоток».
  Очередь медленно, но неуклонно двигалась вперед. И теперь уже другой поток девушек стал выходить из дома.
  Некоторые — с гневно вскинутой головой, другие — с натянутой улыбкой.
  «Отказали, — догадывалась Джейн, втайне радуясь. — Надеюсь, они не завершат набор до того, как я попаду внутрь».
  А очередь все продолжала двигаться. Претендентки бросали озабоченные взгляды в крошечные зеркала и яростно пудрили носы. Губная помада также была у всех наготове.
  «Мне бы совсем не помешала сейчас более модная шляпка», — грустно подумала Джейн.
  Наконец наступила ее очередь. Войдя внутрь, она увидела справа стеклянную дверь, на которой было написано:
  «Господа Катбертсоны». Именно через эту дверь девушки и входили одна за другой. Наступил черед Джейн. Она набрала побольше воздуха в легкие и вошла.
  Внутри находилось нечто вроде конторы, где оказалось несколько клерков. В конце помещения была еще одна стеклянная дверь. Джейн направили к ней, и она очутилась в небольшой комнате. Там стоял массивный письменный стол, и за ним сидел мужчина средних лет с очень острым взглядом и густыми усами, подстриженными на иностранный манер. Он взглянул на Джейн, затем указал ей на дверь налево.
  — Подождите, пожалуйста, там, — быстро сказал он.
  Джейн повиновалась. В комнате, в которую она не без опаски вошла, уже сидели пять очень стройных девушек и сверлили друг дружку злобным взглядом. Джейн сообразила, что ее включили в число возможных кандидаток, и воспряла духом. Однако она вынуждена была признать, что эти девушки имели равные с ней шансы.
  Время шло. Поток девушек, похоже, проходил через контору с клерками. Большинство из них уходили через другую дверь, ведущую в коридор, а избранные пополняли число ожидающих. В половине шестого в комнатке собралось четырнадцать обворожительных блондинок.
  Джейн машинально прислушивалась к слабым голосам, доносящимся из конторы, но вот дверь открылась, и появился тот немолодой господин, которого она про себя назвала полковником — из-за его воинственных усов.
  — Если вы позволите, леди, я хотел бы взглянуть на каждую из вас в отдельности, — провозгласил он. — Пожалуйста, в том порядке, в котором вы прибывали.
  Джейн была шестой. Прошло минут двадцать, прежде чем ее позвали. «Полковник» стоял, заложив руки за спину. Он наскоро проверил ее познания во французском языке и измерил рост.
  — Возможно, мадемуазель, — сказал он по-французски, — вы и подойдете. Я не знаю. Но вполне вероятно.
  — Могу ли я поинтересоваться, что это за должность? — спросила Джейн.
  Он пожал плечами:
  — Пока я не могу вам этого сказать. Если вас выберут, тогда и узнаете.
  — Очень уж у вас все таинственно, — заметила Джейн. — Я не смогу дать согласие без исчерпывающей информации.
  Что-нибудь связанное со сценой?
  — Со сценой? О нет. — Он пытливо посмотрел на нее. — Вы умны? И осмотрительны?
  — Да, я очень неглупа и осмотрительна, — с достоинством ответила ему Джейн. — Как насчет оплаты?
  — Две тысячи фунтов за двухнедельную работу.
  — О! — непроизвольно вырвалось у Джейн, когда она услышала ту самую вожделенную сумму, которая решила бы все ее проблемы.
  Она была смущена чрезмерной щедростью названной суммы, превосходившей все ее ожидания.
  «Полковник» продолжал:
  — Одну молодую леди я уже выбрал. Вы и она очень хорошо подходите. Но могут быть и другие — из тех, кого я еще не видел. А вы покамест… Вы знаете отель «Хэрридж»?
  Джейн открыла от изумления рот. Кто же в Англии не знает отель «Хэрридж»? Это знаменитая гостиница, находящаяся совсем неподалеку от Мэйфер712. Именно там останавливаются разные знаменитости и особы королевской крови. И сегодня утром Джейн как раз прочла в газете о прибытии великой княжны Полины Островой. Она приехала для того, чтобы принять участие в открытии благотворительного базара в помощь русским эмигрантам. Конечно же она остановилась в «Хэрридже».
  — Да, — коротко ответила Джейн.
  — Очень хорошо. Поезжайте туда. И спросите графа Стрсптича. Пошлите ему свою визитную карточку — у вас есть визитная карточка?
  Джейн достала одну. «Полковник» взял ее и надписал в углу букву «П».
  — Это залог того, что граф с вами увидится. Он поймет, что вы пришли от меня. Конечное решение зависит от него, и все остальное тоже… Если он сочтет, что вы подходите, он объяснит вам суть дела, и вы скажете ему, согласны или нет. Это вас устраивает?
  — Да, конечно, — сказала Джейн.
  «Пока что, — подумала она, выходя на улицу, — ничего похожего на подвох. Но он должен быть. Такие деньги просто так не платят. Здесь пахнет преступлением! Ничего другого просто не может быть».
  Это умозаключение скорее ее обрадовало. Джейн не имела ничего против преступлений, но чтобы без всяких ужасов… В последнее время газеты пестрели сообщениями о разнообразных «подвигах» молодых преступниц.
  Джейн всерьез подумывала пополнить их ряды, если ничего другого ей не удастся.
  С легким трепетом она вошла в великолепный портал «Хэрриджа». Более чем когда-либо она пожалела о том, что у нее нет новой шляпки.
  Смело подойдя к конторке, она достала визитную карточку и без тени смущения спросила графа Стрептича. Ей показалось, что клерк посмотрел на нее насмешливо. Однако он взял ее карточку и отдал мальчику-посыльному с какими-то пояснениями, произнесенными так тихо, что Джейн не разобрала ни слова. Посыльный очень быстро вернулся, и Джейн велели следовать за ним. Они поднялись на лифте и, пройдя по коридору, остановились у больших двустворчатых дверей. Посыльный постучался, и через мгновение Джейн оказалась в большой комнате лицом к лицу с высоким худощавым мужчиной, со светлой бородкой. В очень белой и какой-то вялой его руке была зажата ее визитная карточка.
  — Мисс Джейн Кливленд, — медленно произнес он. — Я — граф Стрептич.
  Его губы внезапно растянулись, обнажив два ряда белоснежных зубов, что, вероятно, должно было означать улыбку. Однако от этого веселости на его лице не появилось.
  — Значит, вы откликнулись на наше объявление, — продолжал граф. — И наш милейший полковник Кранин послал вас сюда.
  «Он действительно полковник», — подумала Джейн, очень довольная своей проницательностью, и молча кивнула в ответ.
  — Вы позволите задать вам несколько вопросов?
  И, не дождавшись ответа, он подверг ее такому же экзамену, как и полковник Кранин, Ее ответы, похоже, удовлетворили его. Он несколько раз кивнул головой.
  — Теперь, мадемуазель, я попрошу вас еще раз медленно пройти до двери и обратно.
  «Может быть, они хотят сделать из меня манекенщицу, — подумала Джейн, выполнив то, что он просил. — Но не станут же они платить две тысячи фунтов какой-то манекенщице. Нет пока мне лучше не задавать лишних вопросов».
  Граф Стрептич, нахмурившись, что-то обдумывал, постукивая по столу своими на удивление белыми пальцами.
  Внезапно он встал и, открыв дверь в смежную комнату, с кем-то тихонько заговорил.
  Затем он вернулся на свое место, а из двери вышла дама средних лет и плотно затворила ее за собой. Она была низенькой, толстой и на редкость некрасивой, но сразу было ясно, что это какая-то важная персона.
  — Ну, Анна Михайловна, — сказал граф, — как она вам?
  Дама молча окинула Джейн оценивающим взглядом, словно та была манекеном в витрине. Она не удостоила Джейн даже кивка.
  — С ней стоит поработать, — после долгой паузы наконец произнесла толстуха, — особого сходства я, сказать по правде, не вижу. Но фигура, цвет волос и глаз очень хороши, лучше, чем у других. А вы как считаете, Федор Александрович?
  — Согласен с вами, Анна Михайловна.
  — Она говорит по-французски?
  — Да, блестяще.
  Джейн все больше и больше ощущала себя манекеном.
  Это странные люди словно забыли, что перед ними живой человек.
  — Но способна ли она вести себя осмотрительно? — спросила дама, хмуро глядя на девушку.
  — Это княгиня Попоренская, — сказал граф Стрептич Джейн по-французски. — Она спрашивает, будете ли вы осмотрительны?
  Джейн ответила самой княгине:
  — До тех пор пока мне не объяснят, что от меня требуется, я вряд ли смогу что-либо обещать.
  — То же самое эта малышка сказала и там, — отметила дама. — Мне кажется, что она умна, по крайней мере, умней остальных. Скажи мне, крошка, ты смелая девушка?
  — Не знаю, — сказала Джейн недоуменно. — Я не очень-то люблю, когда мне делают больно, но могу и потерпеть, если в этом есть необходимость, реветь не стану.
  — Ах! Я имела в виду совсем другое. Ты готова решиться на опасный шаг?
  — О! — сказала Джейн — Опасный! Это ради бога. Я люблю рисковать.
  — Ты, вероятно, бедна? Хочешь заработать много денег?
  — Еще бы, — сказала Джейн с энтузиазмом. — Так что же я должна делать?
  Граф Стрептич и княгиня Попоренская переглянулись.
  И потом одновременно кивнули.
  — Могу я объяснить, что нам требуется, Анна Михайловна? — спросил граф.
  Княгиня покачала головой:
  — Ее высочество желает сделать это лично.
  — Вы думаете, это… не слишком опрометчиво?
  — Таков ее приказ. Нам остается только подчиниться.
  Мне ведено привести девочку, как только вы поговорите с ней.
  Стрептич пожал плечами, явно раздосадованный. Но он не мог ослушаться приказа. Граф повернулся к Джейн:
  — Княгиня Попоренская представит вас великой княжне713 Полине. Не пугайтесь.
  Но Джейн и не думала пугаться. Она пришла в такой восторг от возможности познакомиться с настоящей великой княжной, что даже не вспомнила о своей неказистой шляпке.
  Княгиня Попоренская вперевалочку засеменила впереди, но в ее повадке было что-то очень породистое. Они миновали смежную комнату, которая была чем-то вроде передней, и княгиня постучала в дверь в дальней стене.
  Ей ответил мелодичный голос. Княгиня вошла внутрь.
  Джейн последовала ее примеру.
  — Мадам, позвольте представить вам, — сказала княгиня торжественно, — мисс Джейн Кливленд.
  Молодая женщина, сидевшая в большом кресле в другом конце комнаты, грациозно вскочила и поспешила к ним. С минуту она внимательно изучала Джейн, а затем весело рассмеялась.
  — Великолепно, Анна, — воскликнула она. — Вот уж не думала, что мы добьемся такого успеха. Пойдемте посмотрим, как мы будем выглядеть вместе.
  Она взяла Джейн за руку и потащила ее к большому зеркалу, висевшему на стене.
  — Вы видите? — воскликнула она восхищенно. — Мы абсолютно похожи!
  Джейн перевела взгляд на княжну и сразу все поняла.
  Великая княжна была, вероятно, всего года на два старше Джейн. У нее был тот же оттенок белокурых волос и такая же стройная фигура, только ростом она была чуть выше.
  Теперь, когда они стояли рядом, сходство было совершенно явным.
  Великая княжна захлопала в ладоши. Похоже, она была очень веселой по натуре девушкой.
  — Лучше и быть не может, — объявила она. — Поблагодарите Федора Александровича от моего имени, Анна. Он действительно все сделал как надо.
  — Но, мадам, — еле слышно прошептала княгиня, — эта девушка еще не знает, что от нее требуется.
  — Да, действительно, — спохватилась великая княжна, сразу посерьезнев, — я забыла. Хорошо, я сейчас все ей объясню. Анна Михайловна, оставьте нас одних.
  — Но, мадам…
  — Я сказала: оставьте нас одних.
  Она раздраженно топнула ногой. Анна Михайловна с обиженным видом удалилась. Великая княжна села и жестом пригласила Джейн сделать то же самое.
  — Они очень назойливы, эти старые дамы, — отметила Полина. — Но без них не обойтись. Анна Михайловна гораздо понятливее всех остальных. И теперь, мисс… мисс Джейн Кливленд. Мне нравится ваше имя. И вы сами мне тоже нравитесь. Вы очень славная. Я сразу чувствую, хороший человек или не очень.
  — Это очень ценное качество, мадам, — решилась произнести Джейн.
  — Да, пожалуй, — согласилась Полина. — Ну а теперь я объясню вам положение вещей. Вы знаете историю Островых. Практически все члены моей семьи погибли — их расстреляли большевики. Возможно, я единственная, кто остался в нашем роду. К тому же я женщина и не могу претендовать на престол. Но они все равно не оставят меня в покое. Где бы я ни была, везде предпринимаются попытки убить меня. Это абсурдно, не так ли? Эти вечно пьяные изверги совершенно не знают чувства меры.
  — Как я вас понимаю, — сказала Джейн, чувствуя, что от нее ждут соответствующих комментариев.
  — Большую часть времени я живу уединенно, в безопасных местах, но сейчас мне необходимо принимать участие в некоторых церемониях. Именно поэтому, например, я здесь. Я должна выполнить одну не совсем официальную миссию. А потом еще в Париже — по пути домой. У меня, знаете ли, есть поместье в Венгрии. Там просто дивно, вот где можно великолепно развлечься.
  — Неужели? — сказала Джейн.
  — О да! Я обожаю развлечения. Однако… мне не надо бы говорить вам всего этого, но я все-таки скажу… ваше лицо внушает мне доверие. Мы сделали кое-какие приготовления — чтобы меня не убили на протяжении ближайших двух недель, вы понимаете?
  — Но, конечно, полиция… — начала Джейн.
  — Полиция? Да, я полагаю, они будут начеку. Но у нас есть и свои люди. Возможно, меня предупредят — если будет спланировано покушение, но, возможно, и не успеют… — Она обреченно пожала плечами.
  — Я начинаю понимать, — медленно произнесла Джейн. — Вы хотите, чтобы я… подменила вас?
  — Только в крайних случаях, — с жаром произнесла великая княжна. — Вы должны быть наготове, понимаете?
  Вы можете потребоваться мне несколько раз в течение следующих двух недель. Каждый раз это будет связано с определенными общественными мероприятиями. Но в некоторых ситуациях вы не сможете заменять меня.
  — Конечно, не смогу, — согласилась Джейн.
  — А вообще-то у вас все должно отлично получиться.
  Очень хорошо, что Федор Александрович догадался дать объявление, не так ли?
  — Не исключено, что меня могут убить? — решила уточнить Джейн.
  Великая княжна пожала плечами:
  — Конечно, некоторый риск есть, но от наших осведомителей нам известно, что сначала меня хотят похитить.
  Однако — буду с вами совершенно откровенна — всегда есть опасность, что они бросят бомбу.
  — Ясно, — сказала Джейн, пытаясь перенять беспечный тон своей собеседницы.
  Ей очень хотелось побыстрей перейти к вопросу о деньгах, но она не знала, как бы получше это сделать. Полина сама заговорила на эту тему.
  — Конечно, мы вам хорошо заплатим, — небрежно сказала она. — Сейчас я точно не помню, сколько предлагал Федор Александрович. Мы говорили… о франках… или о кронах…
  — Полковник Кранин, — сказала Джейн, — назвал сумму в две тысячи фунтов.
  — Ну да. — Полина лучезарно улыбнулась. — Теперь я вспомнила. Я надеюсь, этого достаточно? Или, может быть, вы хотели бы три тысячи?
  — Что ж, если вам все равно, то я бы хотела получить три тысячи.
  — Вы, как я погляжу, очень практичны, — добродушно заметила Полина. — Мне бы тоже хотелось быть практичной. Но у меня совершенно нет никакого понятия о деньгах. Я имею все, что хочу, — вот и все.
  Джейн была восхищена этим великолепным простодушием.
  — Конечно, это опасно, — задумчиво продолжала Полина. — Однако мне кажется, что вы не боитесь опасностей.
  Я и сама такая. Я надеюсь, вы не подумали, что я хочу прикрыться вами, потому что я боюсь? Но понимаете, для сохранения рода Островых мне необходимо выйти замуж и родить хотя бы двух сыновей, а потом — будь что будет, что бы со мною ни случилось, особого значения не имеет.
  — Конечно, — сказала Джейн.
  — Ну так как — вы согласны?
  — Да, — решительно заявила Джейн, — я согласна.
  Полина несколько раз громко хлопнула в ладоши. Княгиня Попоренская явилась немедленно.
  — Анна, я все ей рассказала, — заявила великая княжна. — Она сделает все, что нужно, и должна получить за это три тысячи фунтов. Отдайте распоряжение Федору на этот счет. Не правда ли, она действительно очень на меня похожа? Однако она явно красивее.
  Княгиня вперевалку вышла из комнаты и вернулась обратно вместе с графом Стрептичем.
  — Федор Александрович, мы все уладили, — сказала великая княжна.
  Он поклонился.
  — Но сможет ли она убедительно сыграть свою роль? — спросил он, глядя на Джейн.
  — Я вам сейчас продемонстрирую, — внезапно сказала девушка. — Вы позволите, мадам? — обратилась она к великой княжне.
  Та выразила готовность.
  Джейн встала.
  — Великолепно, Анна, — сказала она. — Вот уж не думала, что мы добьемся такого успеха. Пойдемте посмотрим, как мы будем выглядеть вместе.
  И, повторяя действия Полины, она потащила великую княжну к зеркалу.
  — Вы видите? Мы абсолютно похожи!
  Слова, мимика, жесты — все было подмечено Джейн и передано очень точно. Княгиня одобрительно кивнула головой.
  — Замечательно, — восхитилась она, — я думаю, никто и не заметит подмены, ну, почти никто.
  — Вы очень талантливы, — сказала Полина. — Я бы лично никого не сумела изобразить. Даже ради спасения собственной жизни.
  Джейн ей поверила.
  Ее сразу поразило, что Полина так молода и так просто держится, без тени высокомерия.
  — Анна позаботится о деталях, — сказала великая княжна. — Анна, отведите ее в мою уборную — пусть примерит мои платья.
  Она грациозно кивнула на прощание, и Джейн вышла в сопровождении княгини Попоренской.
  — Это как раз то, что ее высочество наденет на открытие базара, — объяснила старая дама, вынимая из шкафа дивное белое с черным платье. — Тебе, может быть, понадобится занять ее место именно там. Мы не знаем. Мы еще не получили информацию.
  По приказанию Анны Джейн скинула свое потрепанное платье и надела платье великой княжны. Оно пришлось ей впору. Княгиня была довольна:
  — Почти как раз — только немного длинновато, ты ведь на дюйм ниже ее высочества.
  — Это ничего, — быстро сказала Джейн. — Я заметила, что княжна носит туфли на низком каблуке. Если я надену в точности такие же, но на высоком, мы с ней будем одного роста.
  Анна Михайловна показала ей туфли, которые княжна обычно надевала к этому платью. Они были с ремешком, из змеиной кожи. Джейн их запомнила, чтобы попытаться купить себе точно такие же на высоком каблуке.
  — Было бы хорошо, — сказала Анна Михайловна, — если бы на тебе было яркое платье, другого цвета и из другого материала, совершенно не похожее на платье великой княжны. Чтобы — если вам придется поменяться местами с великой княжной, — никто ничего не заподозрил.
  Джейн немного подумала.
  — Как вы смотрите на огненно-красный марокен714? Я еще могу надеть пенсне с простыми стеклами. Это совершенно меняет лицо.
  Оба предложения были одобрены, и они перешли к обсуждению других важных моментов.
  Джейн вышла из отеля со стофунтовой банкнотой в кошельке, ей предстояло купить всю необходимую одежду и снять комнату на имя мисс Монтрезор из Нью-Йорка.
  На другой день ей нанес визит Стрептич.
  — Вы просто преобразились, — сказал он, галантно поклонившись.
  Джейн тоже поклонилась, передразнивая его. Она была в восторге от своего нового костюма и наслаждалась роскошью и комфортом.
  — Все это очень хорошо, — вздохнула она. — Но я полагаю, ваш визит означает, что мне пора заняться делом и зарабатывать свои деньги.
  — Именно так. Мы получили важную информацию.
  Возможно, попытка похищения ее высочества будет сделана на обратном пути с базара. Он состоится, как вы знаете, в Орион-хаус, который находится в десяти милях от Лондона. Ее высочество вынуждена посетить базар лично, так как графиня Анчестер, являющаяся патронессой базара, знает ее в лицо. Но потом мы будем действовать согласно составленному мной плану.
  Джейн внимательно выслушала его, потом задала несколько вопросов и в конце концов заявила, что вполне представляет, как ей нужно будет действовать.
  
  
  Утро выдалось ясным и солнечным — прекрасный день для одного из самых важных событий в лондонском светском сезоне — базара в Орион-хаус, которому покровительствовала графиня Анчестер и который проводился в пользу русских эмигрантов.
  Учитывая капризность английского климата, прилавки разместили в просторных комнатах Орион-хаус, который уже пять веков находился во владении графов Анчестеров. На продажу были выставлены ценные коллекции, а также сделаны пожертвования. Женщины, состоящие в благотворительных обществах, решили снять по жемчужине с собственных ожерелий. Эти их трогательные дары должны были быть проданы на аукционе на второй день. В парке было организовано представление и различные аттракционы.
  Джейн присутствовала там в роли мисс Монтрезор. На ней было огненно-красное марокеновое платье и маленькая красная шляпка. На ногах — туфли из змеиной кожи на высоком каблуке.
  Прибытие великой княжны Полины стало большим событием. Ее проводили к сцене, и маленькая девочка вручила ей букет роз. Княжна произнесла небольшую, но проникновенную речь и объявила базар открытым. Граф Стрептич и княгиня Попоренская не отходили от нее ни на шаг.
  На княжне было то самое платье, белое с броским черным рисунком, на голове — черная шляпка с пышными белыми перьями, спадающими на поля, лицо было до половины закрыто крошечной кружевной вуалью. Джейн мысленно улыбнулась. Великая княжна не пропустила ни одного прилавка и даже сделала несколько покупок. Со всеми держалась очень просто и дружелюбно. Потом она собралась уезжать.
  Джейн пора было действовать. Она попросила княгиню Попоренскую представить ее великой княжне.
  — Ах да! — произнесла Полина отчетливо. — Мисс Монтрезор, помню-помню… Кажется, она американская журналистка. Она многое сделала для нас. Мне было бы приятно дать небольшое интервью для ее газеты. Здесь найдется какой-нибудь уголок, где нам бы не помешали?
  В распоряжение великой княжны тут же была предоставлена маленькая гостиная, и графа Стрептича послали за мисс Монтрезор. Как только он ее доставил и удалился, в комнате, где остались три дамы, произошел быстрый обмен туалетами.
  Через пару минут дверь открылась, и появилась Джейн в черно-белом платье, прижимая к лицу букет роз.
  Грациозно поклонившись и сказав на прощание несколько слов по-французски графине Анчестер, она удалилась и села в машину, которая ее ожидала. Княгиня Попоренская заняла место сзади, и машина тронулась.
  — Я беспокоюсь за княжну, — сказала Джейн.
  — Ее никто даже не заметит. Она тихонечко уйдет, и на этом все кончится.
  — По-моему, у меня неплохо получилось.
  — Ты замечательно справилась со своей задачей.
  — А почему граф не с нами?
  — Ему необходимо было остаться. Кто-то должен быть телохранителем ее высочества.
  — Надеюсь, никто не собирается швырять в нее бомбу, — боязливо сказала Джейн. — Ой! Мы сворачиваем с шоссе. Почему?
  Увеличивая скорость, машина свернула на боковую дорогу.
  Джейн, привстав, высунула голову из окна и закричала на водителя. Он только засмеялся и еще прибавил скорость. Джейн уселась обратно на свое место.
  — Ваши осведомители были правы, — со смехом сказала она. — Все отлично. Я думаю, чем дольше я буду играть свою роль, тем лучше. В любом случае мы должны дать ее высочеству возможность спокойно вернуться в Лондон.
  Предвкушая опасность, Джейн втайне ликовала. Мысли о бомбе, конечно, были не слишком приятны, но стать на время пленницей — это так интересно, это вполне соответствовало ее натуре, она обожала риск…
  Внезапно въехав в кусты, машина остановилась. Из-за дерева выскочил мужчина и вспрыгнул на подножку. В его руке был револьвер.
  — Руки вверх! — закричал он.
  Княгиня Попоренская мгновенно повиновалась, но Джейн и бровью не повела, продолжая держать руки на коленях.
  — Спросите у него, что обозначает этот оскорбительный выпад, — спросила она по-французски у своей соседки.
  Но, до того как княгиня успела сказать хоть слово, человек с револьвером ворвался в салон машины, возбужденно крича что-то на неизвестном Джейн языке.
  Ничего не понимая, Джейн просто молча пожала плечами. Шофер вышел из кабины и присоединился к незнакомцу.
  — Не будет ли госпожа любезна выйти из машины? — спросил он с усмешкой.
  Снова подняв цветы к своему лицу, Джейн вышла из машины. Княгиня Попоренская последовала за ней.
  — Не изволит ли достопочтимая госпожа пройти по той дороге?
  Джейн сделала вид, что не замечает дразняще-наглой манеры этого типа с револьвером, и добровольно пошла к низкому, полуразвалившемуся строению, ярдах в ста от того места, где остановилась машина. Дорога упиралась в ворота и переходила в аллею, которая и вела к крыльцу этого явно необитаемого дома.
  Их «галантный» сопровождающий, все еще размахивая своим пистолетом, шел сзади. Как только дамы поднялись по лестнице, он кинулся открывать дверь слева. Она вела в пустую комнату, в которую, по-видимому, заранее принесли стол и два стула.
  Джейн вошла и села. Анна Михайловна вразвалочку последовала за ней. Провожатый захлопнул дверь и повернул ключ в замочной скважине.
  Джейн подошла к окну и выглянула наружу.
  — Конечно, я могла бы выпрыгнуть, — отметила она. — Но особо далеко не убежишь. Нет, мы должны тут остаться, так будет лучше всего. Хорошо бы они принесли нам что-нибудь поесть.
  Через полчаса ее просьба была исполнена.
  Большая миска супа, над которой клубился пар, была поставлена на стол. Еще принесли два куска черствого хлеба.
  — Очевидно, никакой роскоши для аристократов здесь не предусмотрено, — весело отметила Джейн, как только дверь закрылась. — Вы начнете или я?
  Княгиня Попоренская в ужасе замотала головой.
  — Как я могу есть? Кто знает, какая опасность угрожает сейчас моей госпоже?
  — С ней-то все в порядке, — сказала Джейн. — Я лично больше беспокоюсь сейчас за себя. Вы же понимаете, эти джентльмены вряд ли обрадуются, когда обнаружат, что похитили совсем не того, кто им нужен. Насколько возможно, я и дальше буду изображать надменную великую княжну, а при первой возможности попытаюсь удрать.
  Княгиня Попоренская ничего не ответила.
  Джейн, которая была голодна, съела весь суп. У него был странный привкус, но он был горячий и вкусный.
  Потом она почувствовала, что хочет спать. Ей показалось, что княгиня Попоренская тихо плачет. Джейн поудобней устроилась на стуле и склонила голову. Вскоре она уже спала…
  
  
  Джейн вздрогнула и проснулась. Похоже, она спала очень долго. Голова была тяжелой и болела, шея затекла… И тут вдруг Джейн увидела нечто, что заставило ее мгновенно прийти в себя.
  На ней было огненно-красное марокеновое платье.
  Она села и осмотрелась. Да, она все еще находилась в комнате этого пустого дома. Все было в точности таким же, как тогда, когда она заснула, за исключением двух вещей. Первая — княгиня Попоренская куда-то исчезла. Вторая — необъяснимая перемена платья.
  — Не приснилось же мне все это, — сказала Джейн, — если бы это был только сон, меня бы здесь не было.
  Она посмотрела в окно и отметила еще одно существенное обстоятельство. Когда она засыпала, в окно били солнечные лучи, а теперь темнела резкая тень от дома.
  «Фасад выходит на запад, — размышляла она. — Когда я заснула, была вторая половина дня. Значит, сейчас уже утро следующего дня. Так-так… в суп было подмешано снотворное. То есть… ох, я ничего не понимаю. Это какое-то безумие…»
  Джейн встала и подошла к двери, она была не заперта.
  Она исследовала дом. Он был тих и пуст.
  Джейн обхватила руками свою голову, которая все еще болела, и попыталась собраться с мыслями.
  И тут ее взгляд упал на клочки разорванной газеты, которые лежали у парадной двери. Несколько крикливых заголовков привлекли ее внимание.
  — «Американская гангстерша в Англии», — прочитала она. — «Девушка в красном. Дерзкий налет на базар в Орионхпус».
  Джейн, пошатываясь, вышла на крыльцо. Она села на ступеньки и принялась читать, и глаза ее все больше и больше округливались. Все было предельно просто.
  Как раз после отъезда «великой княжны Полины» трое мужчин и девушка в красном платье вытащили револьверы и совершили налет. Они похитили сотню жемчужин — тех самых, от милосердных дам, — а затем бежали на автомобиле. Напасть на их след пока не удалось.
  В конце (это была вчерашняя вечерняя газета) для полноты картины говорилось, что девушка в красном платье останавливалась в Блитц-отеле под именем мисс Монтрезор из Нью-Йорка.
  — Вот я и попалась, — сказала Джейн, — точно попалась. Я же с самого начала чувствовала, что во всем этом должен быть какой-то подвох.
  Услышав странный звук, она вздрогнула. Мужской голос неустанно твердил:
  — Проклятье-проклятье-проклятье!
  Джейн вся затрепетала. Этот безнадежный, полный отчаянья голос так хорошо выражал и ее чувства. Она сбежала со ступенек. Сбоку от крыльца лежал молодой человек и пытался приподнять голову… Его лицо приятно поразило Джейн — настолько оно было симпатичным. Все в веснушках, но больше всего ее очаровало трогательное, чудаковатое выражение.
  — Будь проклята моя голова, — сказал молодой человек. — Будь она проклята. Я…
  Он замолчал и уставился на Джейн.
  — Должно быть, я сплю, — слабо произнес он.
  — Примерно то же самое сказала себе и я, — улыбнулась Джейн. — Что случилось с вашей головой?
  — Кто-то меня ударил. По счастью, она оказалась крепкой, Он принял сидячее положение, и лицо его скривилось.
  — Надеюсь, что мои мозги скоро заработают… Похоже, что я все еще у того дома.
  — Как вы здесь оказались? — спросила она.
  — Это долгая история. Между прочим, вы ведь не великая княжна, как ее там зовут, не правда ли?
  — Нет. Я Джейн Кливленд, самая обыкновенная девушка.
  — Нет, нет. Вы — необыкновенная! — Молодой человек смотрел на нее с искренним обожанием.
  Джейн покраснела.
  — Принести вам воды — или чего-нибудь еще, да? — робко спросила она.
  — Было бы очень кстати, — согласился молодой человек. — Но лучше виски, если вы его найдете.
  Джейн не смогла найти виски. Молодой человек выпил воды и тут же заверил, что ему стало гораздо лучше.
  — Начнем с моих приключений, или вы сначала расскажете о ваших? — спросил он.
  — Вы — первый.
  — Моя история довольно короткая. Я случайно заметил, что великая княжна вошла в комнату на низких каблуках, а вышла — на высоких. Это показалось мне очень странным. А я не люблю странных вещей.
  Я поехал за машиной на своем мопеде и видел, как вас отвели в дом. Через десять минут на полном ходу в ворота въехала другая машина. Из нее вышла девушка в красном платье и трое мужчин. На девушке были туфли на низком каблуке. Они вошли в дом. Затем низкие каблуки «вышли», но платье их обладательницы было уже другим — черно-белым. Девушка уселась в первую машину вместе со старой каргой и высоким человеком с белой бородой. Остальные сели в другую машину. Я думал, что они все укатили, и уже собирался залезть в окно, чтобы спасти вас… но тут сзади кто-то подкрался и ударил меня по голове. Вот, собственно, и все. А сейчас ваша очередь.
  Джейн поведала о своих приключениях.
  — Мне ужасно повезло, что вы поехали следом. А иначе… представляете, в какую ужасную историю я бы угодила. У великой княжны — отличное алиби. Она уехала с базара до того, как произошло ограбление, и прибыла в Лондон на той же самой машине. Как вы думаете, хоть кто-нибудь поверил бы в мою фантастическую историю?
  — Никогда в жизни, — убежденно сказал молодой человек.
  Они были настолько поглощены своей беседой, что совершенно не замечали, что делается вокруг.
  Вдруг что-то их встревожило. Они подняли головы и увидели высокого грустного человека, стоявшего прислонившись к стене дома. Он кивнул им.
  — Очень интересно, — сказал он.
  — Кто вы? — спросила Джейн.
  Глаза человека с грустным лицом слабо блеснули.
  — Инспектор Скотленд-Ярда Фаррел, — кротким голосом ответил он. — Мне было очень интересно выслушать ваш рассказ и рассказ этой молодой леди. Иначе нам было бы трудно поверить ей — по ряду причин.
  — Например?
  — Ну, например, сегодня утром настоящая великая княжна вместе со своим шофером уехала в Париж.
  Джейн тихо охнула.
  — К тому же мы знали, что американка уже приехала в Англию, и ожидали от нее чего-нибудь в этом роде. Прошу прощения, я на минутку.
  И он вбежал по лестнице в дом.
  — Я думаю, с вашей стороны было очень любезно заметить эти туфли, — внезапно сказала Джейн.
  — Признаться, я сделал это машинально, — ответил молодой человек. — Меня воспитывали как будущего обувщика. Ведь мой отец в некотором роде обувной король.
  Он хотел, чтобы я занялся тем же, что и он, женился и остепенился. Вот так-то. Принцип — никак не выделяться. Но я хотел быть художником. — Он вздохнул.
  — Я не хотела вас огорчить, — сказала Джейн.
  — Я пытался чего-то добиться в течение шести лет. Но ничего не выходило. Художник из меня никакой. Наконец мне в голову пришла хорошая мысль — бросить все это и вернуться, как блудный сын, домой. Меня ждет прекрасная карьера.
  — Работа — великая вещь, — понимающе согласилась она. — Как вы полагаете, вы могли бы дать мне померить сделанные вами туфли?
  — Я могу предложить кое-что лучше, если вы согласитесь.
  — Что же?
  — Пожалуйста, не задавайте пока вопросов. Я все скажу вам потом. Знаете, до вчерашнего дня я не встречал ни одной девушки, на которой хотел бы жениться.
  — А вчера?..
  — Я увидел ее на благотворительном базаре. И потом смотрел на нее — только на нее единственную!
  Он очень решительно посмотрел на Джейн.
  — Как хороши эти дельфиниумы, — торопливо сказала она. Ее щеки порозовели.
  — Это люпины, — сказал молодой человек.
  — Не важно, — сказала Джейн.
  — Абсолютно не важно, — согласился он и придвинулся к ней чуть-чуть ближе.
  
  1934 г.
  
  Цветы магнолии
  Нетерпеливо поглядывая на часы, Винсент Истэн томился в ожидании на площади вокзала “Виктория”.
  — Сколько же неудавшихся свиданий видели эти часы! — подумал он и тут же почувствовал, как защемило сердце.
  А если Tea действительно не придет? Если она передумала? От женщины можно ждать чего угодно. Почему он так верит? Когда это началось? Он же о ней ровным счетом ничего не знает. Разве с самой их первой встречи она не стала для него неразрешимой загадкой? В ней как будто уживались два человека: легкомысленная красавица — жена Ричарда Даррела, и замкнутое таинственное существо, с которым он бродил по дорожкам Хеймерс-клоуз. Она казалась ему тогда цветком магнолии — может быть, потому, что именно эти цветы видели их первый, еще робкий поцелуй. Одуряющий аромат цветов, поднятое к нему милое лицо и несколько опавших бархатных лепестков, нежно его коснувшихся… Лепестков магнолии: загадочной, чужой, опьяняющей.
  Это случилось две недели назад — на следующий день после того, как они познакомились. А сейчас он уже ждал ее, ждал, когда она придет и останется с ним навсегда. Снова заныло сердце. Да как он смеет на это надеяться? Конечно, она не придет. Как он мог в это поверить? Сделать это означало бы для нее отказаться слишком от многого. Зачем это прекрасной миссис Даррел? Публичный скандал, нескончаемые сплетни…
  Можно было бы сделать все тихо и незаметно… Благопристойно, без лишней огласки развестись, но это попросту не приходило им в голову — по крайней мере, ему.
  — Интересно, — неожиданно подумал он, — а ей… ей приходило?
  Он ведь совершенно не представлял, о чем она думает, и до сих пор удивлялся, как вообще посмел предложить ей это: сбежать вместе. Кто он, в конце концов, такой? Ничтожество — обычный трансваальский фермер, каких тысячи. Куда он повезет ее из Лондона, что даст взамен теперешней роскоши? И все же он предложил ей это. Он просто не мог иначе.
  И она совершенно спокойно, без малейших колебаний или сомнений согласилась, как будто он предложил ей вместе позавтракать.
  — Тогда, стало быть, завтра? — потрясение выдавил он, не в силах поверить в случившееся.
  И тихим голосом — так разительно отличавшемся от легкомысленного щебетания, к которому привык свет — она ответила ему “да”.
  Когда он увидел ее впервые, она показалась ему бриллиантом, в холодных гранях которого играют тысячи отраженных огней. Но стоило ему коснуться ее, стоило только поцеловать, и она превратилась в нежную жемчужину, излучающую теплый и розовый, как лепестки магнолии, свет.
  Да, она дала ему обещание. И теперь он стоял и ждал, когда она придет его выполнить.
  Истэн снова посмотрел на часы. Еще немного, и они опоздают на поезд.
  — Нет, не придет! — внезапно родилась в нем уверенность.
  Конечно, не придет. Каким глупцом он был, что позволил себе поверить в это! Она обещала! Что ж с того? Дома его, наверное, уже ждет письмо. Где его просят простить, понять и сделать все то, что требуется от отвергнутого любовника.
  Он почувствовал боль, злость и стыд.
  И в этот момент он ее увидел. Она шла к нему по платформе, слегка улыбаясь, обычным своим шагом, как будто впереди у них была целая вечность. На ней было черное обтягивающее платье и черная шляпка, восхитительно оттеняющая нежный, как лепестки магнолии, цвет лица. Он схватил ее руки и в смятении выдавил:
  — Вы все-таки пришли… Пришли!
  — Конечно, пришла, — спокойно подтвердила она. Так спокойно!
  — Я боялся, вы передумаете, — выдохнул он, отпуская ее руки.
  Она удивленно, точно ребенок, взмахнула ресницами.
  — Почему?
  Чтобы не отвечать, он поспешно отвернулся и кликнул первого попавшегося носильщика. Времени оставалось совсем мало. Следующие несколько минут им было не до разговоров. Наконец они устроились в своем купе, и за окном потянулись унылые привокзальные здания.
  
  
  Они сидели друг против друга. Наконец-то они были вместе! До самой последней минуты он не верил, что это случится. Он просто не решался в это поверить. Она была так далека, так загадочна… Она казалась совершенно недостижимой.
  И вот с сомнениями покончено. Возврата нет. Она неподвижно сидела напротив него. Нежная линия щеки тронута едва заметной улыбкой, черные ресницы опущены…
  — Как мне узнать, что творится у нее в душе? О чем она думает? Обо мне? О муже? Если так, то что же? Любила она его когда-нибудь или нет? Ненавидит или же презирает? Мне никогда не узнать этого, — с горечью думал он. — Я люблю ее, но что я о ней знаю? Что она думает, что чувствует?
  Что он знал хотя бы о ее муже? Большинство знакомых ему женщин готовы были часами говорить о своих мужьях: об их черствости, тупости, эгоизме. К этому Винсент Истэн привык давно и цинично не обращал никакого внимания. Но Tea почти совсем не говорила о муже. О Ричарде Дарреле Истэн знал не больше других. Богатый и красивый мужчина, светский и обаятельный, Даррел нравился всем. В свете их с Tea брак считался на редкость счастливым и удачным.
  — Что еще ни о чем не говорит, — поспешно перебил себя Винсент. — Tea слишком хорошо воспитана, чтобы выставлять на показ свои чувства.
  В своих разговорах они еще ни разу не касались этой темы. Даже в тот, второй раз, когда они долго бродили по парку, и он чувствовал, как от его прикосновений по ее телу пробегает дрожь. Когда ничего уже не осталось от той холодной светской красавицы. Она так страстно отвечала на его поцелуи… И ни разу не заговорила о муже. Тогда Винсент был даже рад этому. Благодарен ей за то, что не приходится выслушивать вымученных оправданий.
  Теперь же это молчание начинало тяготить его. Неожиданно он со страхом понял, что ничего не знает о непостижимом существе, с такой безмятежностью вверившем ему свою жизнь. Ему стало не по себе.
  Пытаясь найти опору, он наклонился к ней и легонько коснулся обтянутого черной тканью колена. Ее плоть тут же отозвалась на его прикосновение трепетом. Он взял ее руку и стал нежно целовать пальцы, чувствуя, как они дрожат под его губами. Он откинулся назад и решился, наконец, посмотреть ей прямо в лицо. Он успокоился. Этого было достаточно. Она действительно была с ним. Принадлежала ему.
  — Почему вы молчите? — с улыбкой спросил он.
  — Молчу?
  — Да.
  Помолчав, он вдруг упавшим голосом спросил:
  — Надеюсь, вы не жалеете?
  Ее глаза распахнулись.
  — Что вы! Нет, конечно.
  В ее голосе не было и тени сомнения. Он прозвучал совершенно искренне и уверенно.
  — Но о чем же вы тогда думаете? Мне бы хотелось знать это.
  — Я боюсь, — тихо ответила она.
  — Боитесь?
  — Да. Боюсь счастья.
  Он бросился к ней, обнял и стал осыпать поцелуями лицо, шею…
  — Я люблю вас, — повторял он. — Люблю. Люблю. Она теснее прижалась к нему, вся отдавшись поцелуям. Потом он вернулся на свое место и взял журнал. Она тоже. Поднимая глаза от страницы, он всегда встречал устремленный на него взгляд. Тогда они улыбались.
  Около пяти поезд прибыл в Дувр. Они собирались переночевать там, чтобы утром отплыть на континент.
  Винсент вошел в номер вслед за Tea, держа в руке пару вечерних газет, которые тут же небрежно бросил на стол. Носильщики, получив чаевые, ушли.
  Tea медленно подошла к окну, посмотрела на улицу и обернулась. Секундой позже они уже держали друг друга в объятиях.
  В дверь постучали, и они отпрянули друг от друга.
  — Черт бы их всех побрал, — задыхаясь, выдавил Винсент. — Нас что же, так никогда и не оставят в покое? Tea улыбнулась.
  — Думаю, оставят, — нежно ответила она и, взяв одну из газет, опустилась на диван.
  За дверью оказался бой. С любопытством оглядываясь, он поставил поднос на столик и разлил чай. Поинтересовавшись, не нужно ли чего еще, он нехотя удалился.
  Винсент, выходивший в смежную комнату, вернулся в гостиную, радостно потирая руки.
  — Что ж, чай так чай! — бодро заявил он и замер на месте, потрясенный произошедшей переменой. — Что-то случилось?
  Tea, выпрямившись, сидела на диване и невидяще смотрела перед собой. Ее лицо было смертельно бледным.
  Винсент бросился к ней.
  — Любовь моя, что с тобой?
  Вместо ответа она протянула ему газету, указывая на какой-то заголовок.
  Взяв у нее газету, Винсент прочел:
  «Банкротство компании “Хобсон, Джекил и Лукас”.»
  Это ровным счетом ничего ему не говорило, хоть он и понимал, что должно было бы что-то сказать. Он недоуменно взглянул на Tea.
  — Там работает Ричард, — пояснила она.
  — Ваш муж?
  — Да.
  Винсент вернулся к статье и внимательно ее прочел. В глаза бросались фразы “неожиданный крах”, “тяжелые последствия”, “обманутые вкладчики”.
  Заметив краем глаза какое-то движение, он поднял голову. Tea стояла у зеркала и уже надевала шляпку. Повернувшись, она посмотрела ему прямо в глаза.
  — Винсент, я должна вернуться к нему.
  Он вздрогнул.
  — Tea, о чем вы?
  — Я должна вернуться к Ричарду, — безжизненным голосом повторила она.
  — Но любовь моя…
  Она указала на газету, упавшую на пол.
  — Это означает разорение, крах и нищету. Я не могу оставить его в такую минуту.
  — Любимая, но вы уже оставили его. Что вам до того, что случилось после? Будьте же благоразумны.
  Она грустно покачала головой.
  — Вы не понимаете. Я должна.
  Большего он не смог от нее добиться. Казалось невероятным, что это мягкое и покорное существо может быть столь непреклонным. Она не спорила. Она просто от него уходила. Он мог говорить что угодно — это больше не действовало. Он обнимал ее, напоминал о ее чувствах и обещаниях, надеясь сломить эту невыносимую решимость… Ее уста по-прежнему отвечали на его поцелуи, но он чувствовал, как между ними стремительно растет стена.
  Потом, обессилев, он отпустил ее. Мольбы сменились упреками.
  — Ты никогда меня не любила! — бросил он ей в лицо.
  Она приняла это молча, даже не пытаясь протестовать против очевидной лжи, только лицо ее стало еще более грустным.
  Он уже не помнил себя. Он бросал ей все известные ему оскорбления, пытаясь сломать ее, надеясь, что вот сейчас она не выдержит и запросит пощады.
  А потом наступила минута, когда слов не осталось. Говорить больше было не о чем. Он рухнул на ковер и, обхватив голову руками, тупо на него уставился: красный, в черную клеточку ковер.
  Tea еще мгновение помедлила у дверей. Белое лицо, черные тени. Все было кончено.
  — Прощай, Винсент, — тихо сказала она. Не дождавшись ответа, она вышла и закрыла за собой дверь.
  
  
  Особняк Даррелов располагался в Челси. Это была старинная постройка причудливой архитектуры, окруженная небольшим садом. Там, возле самого парадного, росла магнолия — старая, почти засохшая, но все же — магнолия.
  Тремя часами позже Tea уже поднималась по ступеням своего дома; ее губы кривились, словно от боли.
  Она решительно прошла в кабинет, расположенный в задней части дома. Молодой человек с красивым, но осунувшимся лицом стремительно обернулся на ее шаги.
  — Tea! Слава Богу, ты вернулась. Слуги сказали, ты уехала в деревню.
  — Услышала, что произошло, и тут же вернулась, Ричард.
  Даррел обнял ее за талию и повел к дивану. Они уселись бок о бок, и Tea непринужденно высвободилась из его объятий.
  — Положение очень скверное, Ричард? — спокойно спросила она.
  — Что скрывать? Хуже некуда.
  — Рассказывай.
  Он принялся говорить, все время расхаживая по комнате. Tea молча слушала его рассказ. Она никак не могла сосредоточиться. Перед глазами плыло, мелькали вокзал, гостиничный номер в Дувре, любимое лицо… Иногда голос мужа доносился словно издалека, иногда она просто его не слышала.
  Все же она услышала достаточно, чтобы понять. Даррел умолк и снова опустился на диван рядом с нею.
  — Хорошо хоть, — закончил он, — что до твоего имущества они не могут добраться. Да и дом записан на тебя. Tea задумчиво кивнула.
  — Значит, это у нас осталось, — произнесла она. — Что ж, могло быть и хуже. Просто нам придется начать все с начала, вот и все.
  — Да, да, разумеется, — подхватил он с наигранным оживлением.
  — Значит, не все, — догадалась Tea. — Он рассказал мне не все.
  — Что еще, Ричард? — мягко спросила она. — Что-то действительно серьезное?
  Он замялся.
  — Серьезное? Что же может быть серьезней?
  — Тебе видней, Ричард.
  — Да все будет в порядке, — отозвался тот, пытаясь успокоить то ли жену, то ли самого себя. — Обещаю: все будет в порядке.
  Он порывисто обнял ее за плечи.
  — Как же я рад, что ты здесь! Теперь все точно будет хорошо. Ведь у меня есть ты, правда?
  — Да, Ричард, у тебя есть я, — тихо ответила она, уже не сбрасывая его руки.
  Он притянул ее к себе и поцеловал, словно ее присутствие его успокаивало.
  — У меня есть ты, — радостно повторил он, и она снова ответила:
  — Да, Ричард.
  Он опустился на колени у ее ног.
  — Я так устал! — жалобно произнес он. — Боже, что за день! Какой-то кошмар! Не представляю, что бы я без тебя делал! Господи, какое счастье, когда у человека есть жена.
  На этот раз она только молча наклонила голову. Он положил ей голову на колени и вздохнул, совершенно как усталый сонный ребенок.
  — О чем же он умолчал? — снова подумала Tea, машинально гладя его волосы, точно мать, убаюкивающая сына.
  — Ты приехала, и теперь все будет хорошо, — снова повторил Ричард. — С тобой я ничего не боюсь.
  Его дыхание становилось все ровнее, все спокойнее… Вскоре он уснул, a Tea продолжала гладить его волосы, смотря перед собой невидящими глазами.
  
  
  — Тебе не кажется, Ричард, — спросила Tea, — что будет лучше, если ты расскажешь мне все?
  Этот разговор произошел тремя днями позже. Они сидели в гостиной и как раз собирались обедать.
  Ричард вздрогнул и покраснел.
  — Не понимаю о чем ты, — сказал тот, отводя глаза.
  — Неужели?
  Он бросил на нее быстрый взгляд:
  — Нет, ну были кое-какие детали…
  — Ты просишь у меня помощи, так расскажи мне все.
  Он как-то странно посмотрел на нее:
  — Разве прошу?
  Она удивилась:
  — Милый, я все же твоя жена.
  Неожиданно на его лице появилась прежняя обаятельная лукавая улыбка.
  — И удивительно красивая жена, Tea. Впрочем, на другой я бы и не женился.
  Он стал расхаживать по комнате, что делал всегда, когда нервничал.
  — Не скрою, в некотором смысле ты права, — решился наконец он. — Кое о чем я действительно умолчал.
  Он запнулся.
  — Я слушаю.
  — Черт, так трудно объяснить это женщине… Вы же вечно все переворачиваете с ног на голову. Даете волю воображению и так далее.
  Tea молча ждала.
  — Понимаешь, — продолжал Ричард, — закон такая странная штука… В общем, он применим далеко не ко всем ситуациям. Я могу совершить поступок совершенно порядочный и честный, а закон будет рассматривать его как… что-то иное. В девяти случаях из десяти он просто закроет глаза, а на десятый, ни с того ни с сего…
  Tea постепенно начинала понимать.
  — Почему же меня это не удивляет? — думала она. — Неужели я всегда знала, что вышла за бесчестного человека?
  Ричард все говорил, приводил какие-то ненужные доводы, пытался что-то объяснить. Впрочем, Tea давно уже привыкла, что муж совершенно не способен говорить прямо даже о самых простых вещах. Речь шла о каких-то его операциях с недвижимостью компании в Южной Африке. В чем конкретно заключались эти операции, Ричард говорить не хотел, но уверял ее, что действовал исключительно честно и порядочно. Беда в том, что закон отнесся к его действиям с излишней суровостью. В конце концов ему пришлось все же признать, что по факту этих сделок против него возбуждено уголовное дело.
  Объясняя все это, он то и дело украдкой бросал взгляд на жену. Ему никак не удавалось скрыть своего смущения и обрести обычную раскованность. Он все говорил и говорил, пытаясь изменить то, что изменить было уже поздно. Наконец, он не выдержал. Его сломило то, что он прочел в глазах жены. Оно мелькнуло и тут же исчезло, но он успел заметить: презрение.
  Он рухнул в кресло и спрятал лицо в ладонях.
  — Это все. Tea, — хрипло выговорил он. — И что же ты теперь намерена делать?
  Она, не колеблясь, подошла к нему, опустилась рядом на колени и взглянула ему прямо в глаза.
  — Ничего, Ричард.
  Он робко ее обнял.
  — Так ты не бросишь меня?
  — Конечно, нет, милый. Конечно, нет. Этого он уже не выдержал.
  — Но я же вор, Tea! Если отбросить все красивые слова, я самый обычный вор!
  — Что ж, значит, я жена вора. Мы либо вместе справимся с этим, либо вместе опустимся на дно. Оба замолчали. Наконец Ричард произнес:
  — Слушай, Tea, у меня есть один план, но о нем мы поговорим позже. Давай обедать. Сходи переоденься. В это мое любимое платье… ты знаешь… от Калло.
  Она удивленно подняла брови:
  — Но ведь мы обедаем дома?
  — Да-да, конечно, но оно мне так нравится… Надень его, сделай мне приятное. Оно тебе так идет!
  Tea вышла к обеду в платье от Калло. Сшитое из парчи теплого розового оттенка с тонким золотистым рисунком, с глубоким вырезом, обнажавшим ослепительные плечи и шею Tea, оно удивительно шло ей, придавая трогательное сходство с хрупким цветком магнолии.
  Ричард восхищенно посмотрел на жену.
  — Умница моя. Ты выглядишь просто потрясающе. Они прошли в столовую. В течение всего вечера Ричард был возбужден, непрерывно шутил и смеялся по любому поводу, точно стараясь забыть о какой-то неприятной мысли. Несколько раз Tea пыталась вернуться к неоконченному разговору, но он уходил от него.
  И только когда она уже вставала из-за стола, он неожиданно перешел к делу.
  — Подожди. Мне надо тебе кое-что сказать. Это касается моих неприятностей. Tea опустилась на стул.
  — Если нам повезет, — скороговоркой заговорил Ричард, — дело можно будет замять. Вообще-то, я был довольно осторожен, так что им совершенно не за что зацепиться, кроме одного документа…
  Он многозначительно замолчал.
  — Документа? — непонимающе переспросила Tea. — Ты хочешь сказать, его нужно уничтожить?
  Ричард поморщился.
  — Мне бы только до него добраться. Но в этом-то и вся загвоздка.
  — У кого же эти бумаги?
  — Да ты его знаешь: Винсент Истэн.
  Tea тихонько ахнула, и Ричард удивленно на нее взглянул.
  — Понимаешь, я подозревал, что без него тут не обошлось, потому и приглашал к нам так часто. Помнишь, я еще просил тебя быть с ним полюбезнее?
  — Помню.
  — Странное дело: мне так и не удалось с ним подружиться. Не знаю уж почему. Но ты ему понравилась. Я бы даже сказал, слишком понравилась.
  — Знаю, — спокойно ответила Tea.
  — Да? — искоса взглянул на нее Ричард. — Вот и отлично. Тогда ты поймешь меня с полуслова. Сдается мне, что если к Винсенту Истэну поедешь ты, он не сможет отказать… если ты попросишь его отдать эти бумаги. Ну, ты понимаешь: возвышенные чувства и все такое…
  — Я не могу, — поспешно сказала Tea.
  — Да брось ты.
  — Об этом не может быть и речи.
  По лицу Ричарда поползли красные пятна. Tea поняла, что он с трудом сдерживается.
  — Милая моя, ты, кажется, чего-то не понимаешь. Этот документ означает для меня тюрьму, а тюрьма — крах, бесчестье и унижение.
  — Ричард, Винсент Истэн не станет использовать эти бумаги против тебя, обещаю.
  — Не в этом дело. Он может сделать это невольно. Он ведь даже не понимает, что они для меня значат. Они заговорят, только если сравнить их с моей отчетностью, а все эти цифры скоро станут известны. Я не могу сейчас вдаваться в детали, но пойми: он может уничтожить меня даже не подозревая об этом. Его следует предостеречь.
  — Так сделай это. Напиши ему.
  — Что ему до меня? Нет, Tea, другого выхода нет. Ты мой единственный козырь. Ты моя жена. В конце концов, это твой долг — помочь мне. Поезжай к нему сегодня же вечером…
  — Только не сегодня! — вырвалось у Tea. — Хотя бы завтра.
  — Господи Боже, Tea! Как ты не понимаешь? Завтра может быть уже поздно. А вот если ты поедешь к нему прямо сейчас, немедленно…
  Он заметил, что она дрожит, и истолковал это по-своему.
  — Знаю, милая моя девочка, знаю: все это жутко неприятно. Но речь идет о жизни и смерти. Tea, ты же не оставишь меня в такую минуту? Ты сама говорила, что пойдешь ради меня на все.
  Tea услышала свой голос, резкий и неестественный:
  — Нет, и на то есть причины.
  — Пойми, речь идет о жизни и смерти. Я не шучу, Tea. Смотри.
  Он рванул на себя ящик письменного стола и выхватил оттуда револьвер. Если он и играл, то играл слишком уж натурально.
  — Если ты откажешься, я застрелюсь. Я не вынесу скандала, Tea. Скажи “нет”, и меня не станет. Клянусь честью, я это сделаю.
  — О нет, Ричард, только не это, — выдохнула она.
  — Так помоги же!
  Он швырнул револьвер на стол и упал перед женой на колени.
  — Tea… если ты любишь меня, если когда-нибудь любила, сделай это, сделай ради меня. Ты моя жена, Tea. Мне больше не к кому обратиться.
  Он продолжал ползать перед ней на коленях и умолять, пока Tea не услышала свой голос:
  — Ну хорошо, хорошо. Да.
  Ричард проводил ее до двери и поймал такси.
  
  
  — Tea!
  Не в силах скрыть радости, Винсент Истэн бросился ей навстречу. Она стояла в дверях его комнаты, кутаясь в накидку из белого горностая.
  — Никогда, — подумал Истэн, — я не видел женщины прекрасней.
  — Вы пришли!
  Она отпрянула, вытянув вперед руки.
  — Нет, Винсент, нет, это не то, что вы думаете. И торопливо заговорила сдавленным тихим голосом:
  — Я приехала по просьбе моего мужа. Он считает, что существуют бумаги, способные причинить ему вред. Я приехала просить вас… отдать их мне.
  Винсент окаменел. На его лице застыла жалкая кривая улыбка.
  — Вот как? А я уж было и забыл об этом деле. Даже странно: как это могло вылететь у меня из головы, что ваш муж там работает. Дела там и впрямь неважные. Знаете, когда мне поручили во всем разобраться, я и подумать не мог, что напал на след такой важной птицы. Думал, все дело в какой-нибудь мелкой сошке…
  Tea молчала. Винсент с любопытством посмотрел на нее.
  — Насколько я понимаю, вас это не волнует? — спросил он. — Я говорю, вам безразлично, что ваш муж мошенник?
  Она качнула головой.
  — Господи! — выдавил Винсент.
  — Вам придется несколько минут подождать, — бросил он после паузы. — Мне еще нужно найти их.
  Tea устало опустилась в кресло. Истэн вышел в другую комнату. Вскоре он вернулся и протянул ей небольшую связку бумаг.
  — Благодарю вас, — произнесла Tea. — У вас есть спички?
  Она взяла протянутый коробок и подошла к камину. Когда бумаги превратились в кучку пепла, она выпрямилась.
  — Спасибо.
  — Не стоит, — сухо ответил Истэн. — Я вызову вам такси. Он усадил ее в автомобиль и долго смотрел вслед, даже когда тот исчез из виду. Странное, почти враждебное свидание. Они едва осмеливались даже взглянуть друг на друга. Что ж, это конец. Остается только уехать за границу и попробовать все забыть.
  
  
  Tea чувствовала, что не в силах сразу вернуться в Чел-си. Ей нужно было время, немного свежего воздуха. Встреча с Винсентом все перевернула в ней. Что если… Нет! Она справилась с минутной слабостью. Мужа она не любила — теперь она знала это точно, но оставался долг. Ричард пошатнулся — она должна поддержать его. Каков бы он ни был, он любит ее; он ненавидит всех и вся, но ее он любит.
  Такси покружило по широким улицам Хэмпстеда, выехало к реке, и от влажного прохладного воздуха Tea постепенно пришла в себя. К ней вернулась прежняя уверенность. Она окликнула водителя и велела ему ехать в Челси.
  Ричард ждал ее в холле.
  — Ну? — нетерпеливо спросил он. — Тебя так долго не было!
  — Разве?
  — Да, страшно, безумно долго. Тебе это удалось? Он шел за ней по пятам. Его глаза жадно исследовали ее лицо в поисках ответа, руки тряслись.
  — Все в порядке, да? — переспросил он.
  — Я лично сожгла их.
  — О-о!
  Она прошла в кабинет и обессиленно рухнула в большое кресло. Ее лицо снова было мертвенно-белого оттенка.
  — Господи! — подумала вдруг она. — Вот бы сейчас заснуть и больше никогда — никогда — не просыпаться.
  Она не замечала, что Ричард пожирает ее глазами; ей было просто не до него.
  — Так все в порядке, да?
  — Я же сказала.
  — Но ты уверена, что это были те самые бумаги? Ты их просмотрела?
  — Нет.
  — Но как же…
  — Это были те самые бумаги, Ричард, говорю тебе. И, пожалуйста, оставь меня в покое. На сегодняшний вечер с меня достаточно.
  Ее муж поспешно отсел с виноватым видом.
  — Да-да, я понимаю.
  Он нервно заходил по комнате. Потом подошел к жене и положил руку ей на плечо. Она сбросила ее.
  — Не прикасайся ко мне! — вырвалось у нее. Она попыталась рассмеяться.
  — Прости, дорогой, но мои нервы уже на пределе. Эти прикосновения…
  — Конечно-конечно, я понимаю.
  Он снова принялся Мерить комнату шагами.
  — Tea! — неожиданно воскликнул он. — Ну прости меня!
  — Что? — она недоумевающе подняла голову.
  — Я не должен был отпускать тебя к нему в такое время. Но поверь, мне и в голову не приходило, что я подвергаю тебя опасности.
  — Опасности? — рассмеялась она. Это слово, казалось, ее позабавило. — Что ты понимаешь? Ричард, ты даже представить себе не можешь…
  — Что? Что такое?
  Глядя прямо перед собой, она мрачно произнесла:
  — Ты даже не представляешь, чего мне стоила эта ночь.
  — О Господи, Tea! Я… я не думал… И ты… пошла на это ради меня? Господи, какая же я скотина! Tea… Tea… Клянусь, если бы я хоть на секунду подумал…
  Упав на колени, он обнял ее и принялся бормотать что-то, словно в бреду. Она опустила голову и с некоторым удивлением взглянула на него. До нее только сейчас начало доходить значение его слов.
  — Я… я никогда не думал…
  — О чем ты никогда не думал, Ричард?
  Он вздрогнул, услышав ее голос.
  — Ответь же. О чем ты никогда не думал?
  — Tea, давай просто забудем об этом. Я ничего не хочу знать. Не хочу даже думать об этом.
  Она смотрела на него, широко раскрыв глаза.
  — Ты… никогда… не думал, — раздельно произнесла она. — И что же, по твоему мнению, произошло?
  — Ничего не произошло, Tea. Мы будем думать, что ничего не было.
  Она не отрываясь смотрела на него, пока не уверилась, что действительно поняла его правильно.
  — Так ты думаешь, что…
  — Не надо!
  Она не обратила на него никакого внимания.
  — Ты думаешь, что Винсент Истэн потребовал платы за эти бумаги? И получил ее?
  Очень тихо, почти неслышно Ричард выдавил:
  — Я не верил, что он посмеет.
  — Не верил?
  Она изучающе рассматривала его, точно впервые видя, пока он не опустил глаза.
  — И потому попросил надеть мое лучшее платье? Потому послал меня к нему ночью одну? Ты ведь знал, что я ему нравлюсь. Ты просто спасал свою шкуру, Ричард, спасал любой ценой… даже ценой моей чести. Она поднялась.
  — Теперь я тебя понимаю. Именно это ты и имел в виду с самого начала. Или, по крайней мере, не отбрасывал такой возможности. И… и все равно отпустил меня.
  — Tea!
  — Не смей отрицать! Знаешь, Ричард, я думала, что узнала все о тебе еще много лет назад. Я всегда знала, что ты способен на бесчестные поступки, но до сегодняшнего вечера верила, что только не по отношению ко мне.
  — Tea!
  — Ты хочешь что-то возразить?
  Он молчал.
  — Ну так слушай, Ричард. Я хочу тебе кое-что сказать. Помнишь, три дня назад, когда все это началось, слуги сказали тебе, что я уехала в деревню? Так вот, Ричард, это не так. Я уехала с Винсентом Истэном.
  Ричард издал невнятный горловой звук. Tea остановила его жестом.
  — Подожди. Мы были уже в Дувре, когда я прочла в газете о том, что с тобой случилось. Тогда, как ты знаешь, я вернулась.
  Она смолкла. Ричард схватил ее за руку и пристально посмотрел ей в глаза.
  — Ты вернулась… вовремя.
  Tea горько рассмеялась.
  — Да, Ричард, для тебя да.
  Он отпустил ее руку и, отойдя к камину, замер, гордо вскинув подбородок. В эту минуту он был действительно красив.
  — Я, — медленно произнес он, — смогу простить тебе это.
  — А я нет.
  Это было как взрыв. Ричард, вздрогнув, непонимающе повернулся к ней. Его губы беззвучно шевелились.
  — Ты… ты что, Tea?
  — Я сказала, что не прощу тебя. Я сама согрешила, бросив тебя ради другого мужчины, хоть между нами ничего и не произошло — это не важно. Но я хоть согрешила ради любви. Я знаю, что ты никогда не был мне верен. Не спорь, я прекрасно знала это и прощала, поскольку верила, что ты меня все же любишь. Но то, что ты сделал сегодня, перечеркнуло все. Это омерзительно, Ричард. Этого не сможет простить ни одна женщина. Ты продал меня, продал свою собственную жену!
  Она подхватила накидку и направилась к двери.
  — Tea! — тревожно позвал ее муж. — Ты куда?
  — За ошибки нужно платить, Ричард, — бросила она, обернувшись. — За свои я заплачу одиночеством. Что до тебя… Ты сделал ставкой в игре любимого человека… Что ж, ты его проиграл!
  — Ты уходишь?
  — Да, Ричард. Теперь я свободна. Здесь меня больше ничто не держит.
  Хлопнула дверь. Прошла вечность или несколько секунд — он не знал. Едва слышный шелест заставил его очнуться. С магнолии за окном осыпались последние лепестки.
  Удачное воскресенье
  — Нет, действительно, это просто восхитительно, — уже в четвертый раз повторяла мисс Дороти Пратт. — Вот бы эта старая ведьма сейчас меня увидела. Со всеми своими Джейн!
  «Старой ведьмой» мисс Пратт величала достопочтенную миссис Маккензи Джонс. Она предлагала Дороти место горничной, но, видите ли, у нее не слишком подходящее имя для прислуги! Эта старая дура отказала мисс Пратт только потому, что та не пожелала зваться Джейн, хоть это и было ее второе имя.
  Спутник мисс Пратт ничего на это не ответил — ему было не до разговоров. Когда вы только что купили за двадцать фунтов сильно подержанный «остин» и выезжаете на нем всего только во второй раз, все ваше внимание поглощено одним — правильно действовать руками и ногами и ничего не перепутать.
  — Ax! — воскликнул мистер Эдвард Пэлгроу, поворачивая машину с ужасным скрежетом, что заставило остальных водителей чертыхнуться и брезгливо усмехнуться.
  — Ты совсем не умеешь разговаривать с девушками, — обиженно заявила Дороти.
  Как раз в этот момент на него истошным голосом заорал водитель омнибуса, и мистер Пэлгроу был избавлен от необходимости оправдываться.
  — Ну и наглый тип, — фыркнула мисс Пратт, вскинув голову.
  — Я всего лишь хотел, чтобы он притормозил, — с горечью проговорил ее обожатель.
  — Что-нибудь не так?
  — Тормоза на этой развалине совершенно не желают слушаться, — ответил мистер Пэлгроу. — Жмешь-жмешь, никакого толку.
  — О Тэд, за двадцать фунтов нельзя ожидать слишком многого. Но ты подумай: мы с тобой в самой настоящей машине едем в воскресенье за город, как все приличные люди.
  Снова скрежет.
  — Ага! — сказал Тэд, покраснев от удовольствия. — Сейчас уже лучше.
  — Ты прекрасно ведешь машину, — восхищенно заявила Дороти.
  Вдохновленный ее словами, мистер Пэлгроу предпринял попытку обогнать несколько машин. Его тут же остановил полисмен.
  — Да-а, — сказала Дороти, когда они, заплатив штраф, подъезжали к мосту Хаммерсмит. — Не понимаю, куда смотрит их начальство. Мне кажется, они вели бы себя повежливее, если б знали, что на них можно пожаловаться.
  — Вообще-то я совсем не собирался ехать этой дорогой, — грустно сказал Эдвард. — Я хотел выехать на Грейт-Вест-роуд, да не вышло.
  — Ничего, с каждым может случиться, — сказала Дороти. — Такое и у моего хозяина было. Это обошлось ему в целых пять фунтов.
  — А полиция все-таки неплохо работает, — великодушно сказал Эдвард. — Никому спуску не дает. В том числе и этим щеголям, которые не моргнув глазом могут купить себе парочку «роллс-ройсов». Ну и что! Чем они лучше меня?
  — А еще они могут купить какие угодно ювелирные украшения… — со вздохом сказала Дороти. — В магазинах на Бонд-стрит. Хоть бриллианты, хоть жемчуг, хоть… уж не знаю что еще! Ты только на минутку представь: колье от Вулвортса715.
  И она погрузилась в сладкие грезы. А Эдвард опять получил возможность сосредоточиться на главной своей задаче. Ричмонд они проехали без приключений. Перебранка с полицейским немного взвинтила Эдварду нервы, и теперь он избрал самый надежный способ: послушно тащился за впереди идущими машинами, ожидая возможности свернуть.
  Таким образом они доехали до тенистой деревенской улицы, до того симпатичной, что туда с удовольствием завернули бы и опытные водители.
  — Хорошо, что я сюда свернул, — довольным голосом сказал Эдвард. Он был очень горд собой.
  — Как здесь мило, — прощебетала мисс Пратт. — О, кажется, здесь продают фрукты.
  И действительно, неподалеку стоял маленький плетеный столик, на котором были выставлены корзинки, до краев наполненные фруктами. Над столиком была вывеска:
  «ЕШЬТЕ БОЛЬШЕ ФРУКТОВ».
  — Почем? — осторожно спросил Эдвард, с невероятными усилиями поставив машину на ручной тормоз.
  — Чудесная клубника, — сказал в ответ продавец. Весьма несимпатичный субъект с каким-то злобным взглядом. — Как раз для дамы. Ягоды очень спелые, только что собрали. И вишни тоже. Все местное. Корзиночку вишни, мэм?
  — О, они выглядят очень аппетитно, — сказала Дороти.
  — Они выглядят просто прелестно, — хрипло сказал субъект. — Эта корзиночка, мэм, принесет вам удачу. — И наконец он снизошел до ответа Эдварду:
  — Два шиллинга, сэр, дешевле не бывает. Вы непременно бы со мной согласились, если б знали, что за чудо находится в этой корзинке…
  — Как мило, — сказала Дороти.
  Эдвард вздохнул и заплатил два шиллинга. Он мысленно произвел подсчет. Потом еще придется раскошелиться на чай, на бензин — эту воскресную поездку вряд ли можно будет назвать дешевой. О, это просто ужасно: куда-нибудь брать с собой девушек! Они всегда хотят все, что только попадается им на глаза.
  — Благодарю вас, сэр, — угрюмо буркнул продавец, — В этой корзинке ягод побольше чем на два фунта, и каких!
  Эдвард резко нажал на педаль, и машина чуть не наскочила на продавца вишен — она вела себя точно разъяренный эльзасец716.
  — Извините, — сказал Эдвард. — Забыл, что она на ручном тормозе.
  — Ты должен быть более осторожен, дорогой, — сказала Дороти. — Ведь ты мог его задеть.
  Эдвард предпочел промолчать. Проехав полмили, они увидели прекрасное местечко на берегу реки. Оставив машину на обочине, Эдвард и Дороти удобно расположились на травке и стали есть вишни, бросив рядом воскресную газету, о которой тут же забыли.
  — Какие новости? — наконец спросил Эдвард, растянувшись на земле и надвинув шляпу на глаза.
  Дороти пробежала глазами заголовки.
  — Безутешная жена. Необычная история. На прошлой неделе утонуло двадцать восемь человек. Летчик какой-то разбился, репортаж о нем. Сенсационная кража. Ой! «Пропало рубиновое колье стоимостью в пятьдесят тысяч фунтов». О Тэд! Пятьдесят тысяч фунтов. Просто фантастика! — Она взахлеб продолжила: «Колье состояло из двадцати одного камня, каждый оправлен в платину; его послали заказной бандеролью из Парижа. Но адресат обнаружил в коробке простые стекляшки, рубины пропали».
  — Стащили на почте, — сказал Эдвард. — Мне кажется, что французская почта очень ненадежная.
  — Хоть бы взглянуть на такое колье, — мечтательно пробормотала Дороти. — Наверное, похоже цветом на кровь — как голубиная кровь, пишут в книгах. Интересно, что чувствуешь, когда такая вещь у тебя на шее.
  — М-м, девочка моя, наверняка ты никогда этого не узнаешь, — шутливо произнес Эдвард.
  Дороти вскинула голову:
  — Почему же наверняка? С девушками случаются иногда самые удивительные вещи. Может быть, я стану актрисой.
  — С девушками, которые прилично себя ведут, ничего не случается, — назидательно произнес Эдвард. Это звучало как приговор.
  Дороти уже открыла рот, чтобы возразить, но вовремя опомнилась и нежным голосом попросила:
  — Передай мне корзиночку. Я съела больше, чем ты.
  Разделю по справедливости то, что осталось… Ой! Что это там на дне?
  С этими словами она вытащила длинное переливающееся колье из кроваво-красных прозрачных камней, оправленных в металл.
  Оба с изумлением уставились на находку.
  — Это… это было в корзинке? — наконец произнес Эдвард.
  Дороти кивнула.
  — На донышке — под ягодами.
  Они недоумевающе посмотрели друг на друга.
  — Как, по-твоему, оно могло туда попасть?
  — Представить себе не могу. Надо же — как раз после того, что я прочла в газете — о рубиновом колье.
  Эдвард рассмеялся.
  — Не вообразила ли ты себе, что держишь в руках пятьдесят тысяч фунтов?
  — Просто странно, что такое совпадение… Рубины, оправленные в платину. У платины такой же тусклый серебристый блеск — как и этот. А камни — смотри, как они блестят на солнце, какой изумительный алый цвет? Сколько же их тут? — Она сосчитала. — А что я говорю? Ровно двадцать один!
  — Не может быть!
  — Да-да. То же количество, что указано в газете. О Тэд, не думаешь ли ты…
  — Скорее всего… — Но прозвучали эти его слова не очень уверенно. — Есть один способ проверить, настоящие они или нет — поцарапать ими о стекло.
  — Это годится только для бриллиантов. Но, Тэд, ты помнишь, тот человек был какой-то странный — тот, который продавал фрукты, — очень уж гадкий. И странно так усмехнулся — помнишь? Когда сказал вдруг, что в корзинке ягод больше, чем на два фунта, и добавил: «И каких!»
  — Верно, но, Дороти, с какой стати он стал бы отдавать нам, по сути, пятьдесят тысяч фунтов?
  Мисс Пратт покачала головой, совершенно сбитая с толку.
  — Действительно какая-то глупость получается, — признала она — Разве только… что, если его разыскивает полиция?
  — Полиция? — Эдвард немного побледнел.
  — Да. В газете дальше было написано: «Полиции удалось обнаружить кое-какие улики».
  По спине Эдварда пробежал холодок.
  — Не нравится мне все это, Дороти. Ведь полиция может выйти и на нас.
  Дороти, открыв рот, вытаращила на него глаза.
  — Но мы же ничего такого не сделали, Тэд. Мы же не знали, что спрятано в этой корзинке.
  — Поди теперь докажи! Так нам и поверят!
  — Да, едва ли, — согласилась Дороти. — О Тэд, ты действительно считаешь, что это-то самое? Это же просто как в сказке!
  — Хороша сказочка, — сказал Эдвард. — Гораздо больше похоже на те душераздирающие истории, в которых главный герой отправляется в Дартмур717, невинно осужденный на четырнадцать лет.
  Но Дороти не слушала его. Она надела колье себе на шею и смотрелась в маленькое зеркальце, которое достала из сумочки.
  — Прямо как герцогиня, — прошептала она упоенно.
  — Нет, не верю, — резко сказал Эдвард. — Это подделка. Это должна быть подделка.
  — Да, дорогой, — сказала Дороти, продолжая рассматривать себя в зеркальце. — Очень может быть.
  — Чтобы такое совпадение — нет, полная чепуха!
  — Голубиная кровь, — прошептала Дороти.
  — Это абсурд, вот что я тебе скажу, абсурд. Дороти, ты слушаешь, что я тебе говорю, или нет?
  Дороти спрятала зеркальце. Она повернулась к нему, поглаживая рубины, украшавшие ее стройную шею.
  — Ну как? — спросила она.
  Эдвард взглянул на нее и тут же забыл про все свои обиды. Он никогда еще не видел Дороти такой. Она была неотразима, настоящая королева. Сознание того, что вокруг ее шеи обвито колье ценой в пятьдесят тысяч фунтов, превратило Дороти Пратт в совершенно другую женщину. Она была прекрасна и обольстительна, как Клеопатра, Семирамида718 и Зенобия вместе взятые.
  — Ты выглядишь потрясающе! — сказал ошеломленный Эдвард.
  Дороти рассмеялась, и смех ее тоже стал совершенно другим.
  — Слушай, — сказал Эдвард. — Вот что нам надо сделать. Нам надо отнести это колье в полицейский участок.
  — Чепуха, — сказала Дороти. — Ты сам же только что сказал, что нам никто не поверит. И, может быть, даже посадят в тюрьму за кражу.
  — Но что же нам делать?
  — Оставить у себя, — ответила ему преобразившаяся Дороти Пратт.
  Эдвард испуганно на нее посмотрел:
  — Оставить у себя? Ты с ума сошла.
  — Мы их нашли, разве не так? Откуда нам знать, что это настоящие и очень ценные камни? Я оставлю это ожерелье себе и буду его носить.
  — И тогда полиция схватит тебя.
  Дороти довольно долго обдумывала его слова.
  — Ладно, — сказала она. — Мы их продадим. И ты сможешь купить себе «роллс-ройс» или даже два «роллс-ройса», а я куплю бриллиантовую диадему и несколько колечек.
  Тут Эдвард еще больше вытаращил глаза. Дороти нетерпеливо продолжила:
  — Тебе выпал шанс — так воспользуйся им! Мы ведь не украли эту вещь — на такое я бы не пошла. Она сама свалилась нам в руки, и это единственный шанс получить все, что мы желаем. Эдвард Пэлгроу, ну есть в тебе хоть капля мужества?
  Наконец Эдвард обрел дар речи:
  — Надо продать, говоришь? Ты думаешь, это так просто? Да любой ювелир тут же спросит, откуда у меня такая дорогая вещь.
  — А ты и не понесешь эту вещь к ювелиру. Ты что, никогда не читал детективов? Нести ее надо к скупщику краденого.
  — А откуда мне знать скупщиков краденого? Меня воспитали как приличного человека.
  — Мужчина должен знать все, — заявила Дороти. — Иначе зачем он нужен.
  Он посмотрел на нее. Неумолимая обольстительница…
  — Ты меня убедила, — покорно произнес он.
  — Я думала, ты более решителен.
  Наступило молчание. Потом Дороти встала.
  — Ну что ж, — небрежно сказала она. — Сейчас нам лучше отправиться домой.
  — Ты так в нем и поедешь?
  Дороти сняла колье, благоговейно посмотрела на него и спрятала к себе в сумочку.
  — Слушай, — сказал Эдвард. — Отдай его мне.
  — Нет.
  — Ты должна это сделать. Девочка моя, меня воспитали честным человеком.
  — Ну хорошо. Ты можешь оставаться честным человеком и дальше. Ничего не нужно делать.
  — Нет, отдай, — решительно сказал Эдвард. — Пусть будет по-твоему. Я найду скупщика. Да, ты правильно сказала, это единственный шанс. Колье мы получили честным путем — мы уплатили за него два шиллинга. Некоторые джентльмены всю жизнь занимаются тем же, покупая вещи по дешевке в антикварных магазинах, да еще гордятся этим.
  — Вот именно! — сказала Дороти. — О Эдвард, ты просто великолепен!
  Она отдала ему колье, и он положил его себе в карман.
  Он был наверху блаженства и чувствовал себя просто каким-то героем! В таком приподнятом настроении они завели «остин». Они оба были слишком взволнованы, чтобы вспомнить о чае. До Лондона они ехали в полном молчании. Один раз на перекрестке к их машине направился полицейский — у Эдварда замерло сердце. Но он прошел мимо… Каким-то чудом они добрались до дома без неприятностей.
  Прощальные слова Эдварда были полны романтического задора:
  — Мы все сделаем. Пятьдесят тысяч фунтов! Игра стоит свеч!
  Во сне ему снились официальные бумаги с гербовыми печатями и Дартмур. Встал он рано, совершенно измученный и неотдохнувший. Ему нужно было что-то предпринять, чтобы разыскать скупщика краденого, но ничего стоящего в голову не приходило. На работе он был рассеян и еще до ленча успел получить от начальства два выговора.
  Где люди находят скупщиков краденого? Кажется, это где-то в Уайтчепле или в Степни?
  Когда он вернулся с ленча в контору, его сразу позвали к телефону. В трубке послышался трагический, полный слез голос Дороти:
  — Это ты, Тэд? Хозяйки сейчас нет, но она может прийти в любую минуту, тогда я тут же брошу трубку. Тэд, ты ничего не успел сделать, ведь правда?
  Эдвард успокоил ее.
  — Тэд, послушай, не надо ничего делать. Я всю ночь не сомкнула глаз. Это было ужасно. Я думала о том месте в Библии, где сказано: «Не укради». Вчера я, наверное, просто сошла с ума. Ты ведь не будешь ничего делать, Тэд, дорогой, не будешь?
  Испытал ли мистер Пэлгроу облегчение? Возможно, что испытал, но он не собирался этого выдавать.
  — Если уж я решил, то никогда не отступаюсь, — сказал он таким тоном, которым, без сомнения, разговаривают настоящие супермены со стальным взглядом.
  — Нет, Тэд, дорогой, ты не должен этого делать. О Боже, она идет. Слушай, Тэд, она вечером собирается в гости. Я могу на часок-другой сбежать. Не предпринимай ничего, пока мы не встретимся. В восемь жди меня на углу… — Тут ее голос изменился, сделавшись неестественно ласковым:
  — Да, мэм, просто не правильно набрали номер. Им надо было Блумсбери ноль два тридцать четыре.
  Когда в шесть часов Эдвард вышел с работы, в ближайшем киоске в глаза ему бросился огромный газетный заголовок:
  «ПРОПАВШИЕ РУБИНЫ. ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ».
  Он торопливо достал мелочь. В метро он проворно кинулся к свободному месту и впился глазами в газету. Довольно быстро нашел то, что искал.
  Он невольно присвистнул.
  — Ничего себе, — пробормотал он и стал читать соседний абзац. Он прочел его еще раз, и газета соскользнула на пол…
  Ровно в восемь часов он был на углу. Дороти, запыхавшаяся и очень бледная, но все равно красивая, поспешно подошла к нему.
  — Ты ничего еще не предпринимал, Тэд?
  — Ничего. — Он вытащил рубиновое колье из кармана. — Можешь его надеть.
  — Но, Тэд…
  — Все в порядке. Полиция нашла и рубины, и того, кто их стащил. А теперь прочти вот это!
  И он сунул газету прямо ей под нос. Дороти стала читать:
  
  НОВЫЙ РЕКЛАМНЫЙ ТРЮК
  
  Новая рекламная уловка была придумана Общеанглийской ярмаркой «Пять пенсов» — своеобразный вызов знаменитому «Вулворту». Вчера в продажу поступили корзинки с ягодами, и теперь они будут продаваться еженедельно по воскресеньям. В одну из каждых пятидесяти корзинок будет положено колье с поддельными драгоценностями. Искусно выполненные, эти колье на самом деле стоят не так уж дешево. Вчера появление этих корзинок вызвало огромное оживление и радость, и надеемся, что в следующее воскресенье еще большую популярность приобретет девиз: «ЕШЬТЕ БОЛЬШЕ ФРУКТОВ». Мы поздравляем ярмарку «Пять пенсов» за ее находчивость и желаем ей удачи в проведении кампании «Покупайте британские товары».
  
  — Ну и ну… — сказала Дороти. И помолчав, повторила:
  — Ну и ну!
  — Да, — сказал Эдвард. — Я почувствовал примерно то же самое.
  Тут проходивший мимо человек сунул ему в руки какой-то листок.
  — Держи, братец, — сказал он.
  «Добродетельная женщина ценнее самых лучших рубинов»719 — было написано на листке.
  — О! — воскликнул Эдвард. — Надеюсь, это тебя утешит.
  — Не знаю, — с сомнением произнесла Дороти. — Я почему-то не хочу выглядеть как добродетельная женщина.
  — А ты и не выглядишь, — сказал Эдвард, — потому он и сунул этот листок мне. С этими рубинами на шее ты совсем не похожа на добродетельную женщину.
  Дороти рассмеялась.
  — Ты просто прелесть, Тэд, — сказала она. — Давай сходим в кино.
  
  1934 г.
  
  Приключение мистера Иствуда
  Блуждающий взгляд мистера Иствуда остановился на потолке, оттуда переместился на пол, а затем на правую стену. Усилием воли мистер Иствуд заставил его вернуться к стоявшей перед ним пишущей машинке.
  Девственная чистота бумажного листа была нарушена названием, отпечатанным большими буквами:
  ТАЙНА ВТОРОГО ОГУРЦА
  Отличное название. Остановит и заинтригует кого угодно. «Тайна второго огурца», — подумает читатель. — О чем бы это? Огурец? Тем более второй! Такой рассказ нельзя не прочесть». И он будет ошеломлен той изумительнейшей легкостью, с которой этот мастер детективного жанра сплел столь восхитительный сюжет вокруг обыкновенного огурца.
  Но… хотя Энтони Иствуд знал, каким должен быть новый рассказ, он почему-то никак не мог начать его. Известно, что главное в любом рассказе — название и сюжет, остальное — просто кропотливая подгонка; иногда название само определяет сюжет, и тогда только успевай записывать, но сейчас оно уже — и весьма удачное — возникло, а в голове его — ни малейшего намека на сюжет.
  Взгляд Энтони Иствуда с тоской снова устремился к потолку, но вдохновение не приходило.
  — Я назову героиню, — вслух сказал Энтони, чтобы как-то подстегнуть себя, — Соней или Долорес, у нее будет бледная — но не как у больных, а бархатисто-матовая кожа и глаза, как два бездонных омута. А имя героя будет Джордж или Джон — что-нибудь короткое и чисто британское. А садовник — придется ввести садовника, чтобы как-то притянуть сюда огурец, — садовник мог бы быть шотландцем, который до смешного боится ранних заморозков.
  Подобный метод иногда срабатывал, но сегодня он не помогал. И хотя Энтони совершенно отчетливо представлял себе Соню, Джорджа и садовника, они не проявляли ни малейшего желания включаться в действие.
  «Конечно, я мог бы взять вместо огурца банан, — в отчаянии подумал Энтони, — или латук', а то и брюссельскую капусту… Брюссельская капуста… стоп-стоп… А что, это мысль! Тут и шифрограмма… Брюссель… украденные акции… зловещий бельгийский барон…»
  Но это был лишь случайный проблеск. Бельгийский барон решительно не захотел материализоваться, к тому же Энтони вовремя вспомнил, что огурцы и ранние заморозки несовместимы, а это исключает комичные переживания шотландского садовника.
  — Черт бы меня побрал! — в сердцах воскликнул мистер Иствуд.
  Он вскочил и схватил «Дейли мейл». Быть может, в разделе криминальной хроники найдется что-нибудь вдохновляющее. Однако новости в это утро были в основном политические. Мистер Иствуд с отвращением отбросил газету.
  Взгляд его упал на роман, лежавший на столе. Закрыв глаза, он ткнул пальцем в одну из его страниц. Слово, указанное самой судьбой, было «овцы». И сразу же воображение услужливо развернуло перед ним долгожданный сюжет — во всех подробностях. Хорошенькая девушка, возлюбленный убит на войне… ее разум слегка помутился… присматривает за овцами в горах Шотландии, мистическая встреча с покойным возлюбленным… Эффектный финал: стадо овец, игра лунного света — словно на каком-нибудь академическом полотне — а девушка, мертвая, лежит на снегу, и на нем две дорожки следов Это мог бы быть прекрасный рассказ. Энтони, вздохнув, сердито тряхнул головой, чтобы освободиться от его власти. Потому что слишком хорошо знал: редактору, с которым он обычно имеет дело, такой рассказ, как бы прекрасен он ни был, не нужен. В рассказах, которые были ему нужны и за которые он выкладывал кругленькую сумму, действовали загадочная темноволосая женщина, сраженная ножом в сердце, и молодой несправедливо подозреваемый герой, в сюжете фигурировало множество фантастических догадок, ну а тайна неожиданно распутывалась благодаря еще более неожиданной — вроде его «второго огурца»! — улике, а убийцей оказался вполне тихий и безобидный персонаж.
  «Хотя, — размышлял Энтони, — десять к одному, что редактор даст рассказу совсем другое название — что-нибудь эдакое, с душком, ну, например, „Самое мерзкое убийство“, причем даже не подумает спросить у меня на это разрешения. А-а, черт бы побрал этот телефон!»
  Он в раздражении снял трубку. Дважды уже за последний час ему пришлось подходить к аппарату, сначала кто-то ошибся номером, потом он вынужден был принять приглашение на обед к одной кокетливой светской даме, которую ненавидел лютой ненавистью, но которой не мог отказать, поскольку она была очень назойливой.
  — Алло! — проворчал он в трубку.
  Ему ответил женский голос, мягкий и ласковый, с едва заметным иностранным акцентом:
  — Это ты, милый?
  — Э-э-э… — растерянно протянул мистер Иствуд. — А кто говорит?
  — Это я, Кармен. Мне угрожают… я так боюсь… прошу тебя, приезжай как можно скорее, меня могут в любой момент убить.
  — Простите, — вежливо сказал мистер Иствуд. — Боюсь, вы набрали не тот…
  Но она не дала ему договорить:
  — Madre de Dios!720 Они уже близко. Они меня убьют, если узнают, что я тебе звонила. Неужели ты этого хочешь? Поспеши. Если ты не приедешь, ты меня больше не увидишь. Надеюсь, ты помнишь: Керк-стрит, триста двадцать, пароль «огурец». Тсс-с-с…
  Он услышал слабый щелчок — незнакомка повесила трубку. В полном ошеломлении мистер Иствуд пересек комнату, подошел к жестянке с табаком и принялся набивать трубку.
  «Черт возьми, вероятно, это какой-то фокус моего подсознания, — размышлял он. — Неужели она действительно сказала „огурец“? Или мне почудилось?»
  Он в нерешительности расхаживал по комнате. «Керк-стрит, триста двадцать. Интересно, в чем там дело? Она кого-то ждет. Как жаль, что я не объяснил ей… Керк-стрит, триста двадцать. Пароль „огурец“… О-о, это, наконец, невыносимо, это нелепо, это галлюцинация, болезненная фантазия перетруженного мозга».
  Он со злостью посмотрел на пишущую машинку.
  «Ну какая от тебя польза, хотел бы я знать? Смотрю на тебя все утро, а много ли ты мне помогла? Автор должен брать сюжеты из жизни. Из жизни, ясно? Вот я сейчас пойду и добуду такой сюжет».
  Он нахлобучил шляпу, окинул любовным взглядом свою коллекцию старинной эмали и вышел из дома.
  Как известно большинству лондонцев, Керк-стрит — это ужасно длинная бестолковая улица, занятая в основном антикварными лавками, где торгуют всевозможными подделками по баснословным ценам. Есть там и магазины, торгующие старой медью, и стеклом, и подержанными вещами.
  В доме номер 320 торговали старинным стеклом всех видов и сортов. По обеим сторонам от прохода располагались стеллажи, плотно уставленные рюмками, которые тонко звенели в такт его осторожным шагам, а над головой покачивались и поблескивали люстры и всевозможные светильники.
  В конце торгового зала сидела свирепого вида старуха с усиками, которым мог бы позавидовать не один юнец.
  — Ну? — сурово спросила она и не менее сурово взглянула на Энтони.
  Энтони был из тех молодых людей, которых смутить ничего не стоило. Он тут же поспешно спросил, сколько стоят вон те стаканчики для рейнвейна.
  — Сорок пять шиллингов за полдюжины.
  — Так-так, — сказал Энтони. — Красивые, правда? А сколько стоит эта прелесть?
  — Это старый «Уотерфорд». Уступлю пару за восемнадцать гиней.
  Лучше бы ему было не спрашивать! Еще немного, и он не выдержит гипнотизирующего взгляда этой старой змеи и непременно что-нибудь купит. Надо уносить ноги… И тем не менее что-то удерживало его в лавке.
  — А это сколько? — указал он на один из канделябров.
  — Тридцать пять гиней.
  — Ах, как жаль. Это гораздо больше, чем я могу себе позволить.
  — Что именно вам нужно? — в упор спросила старуха. — Что-нибудь для свадебного подарка?
  — Да-да, для свадебного, — ответил Энтони, хватаясь за предложенное объяснение. — Но боюсь не угодить.
  — Ах вон оно что, — сказала старуха, поднимаясь с решительным видом. — Думаю, что старинные вещицы понравятся кому угодно. У меня есть два графинчика и прекрасный маленький набор для ликера — чем не подарок для невесты?
  У старой леди была железная хватка. Целых десять минут Энтони пришлось пялиться, испытывая невыразимые муки. Всевозможные склянки, бутылки, штофы… В конце концов он совершенно изнемог и готов был сдаться.
  — Прекрасно, прекрасно, — неуверенно сказал он, возвращая бокал, который она расхваливала, и вдруг спохватился:
  — Послушайте, а от вас можно позвонить?
  — Нет, нельзя. На почте — она напротив — автомат.
  Ну, так что вы берете — бокал или эти чудесные старые фужеры?
  Увы, как и все мужчины, Энтони совершенно не умел найти в товаре несуществующий изъян и гордо удалиться.
  — Нет, я лучше возьму набор для ликера, — уныло пробормотал он.
  Это все-таки было лучше, чем канделябр, который ему, того и гляди, навяжут.
  Проклиная свою нерешительность, он уплатил за покупку. И тут, когда старуха уже упаковывала маленькие бокальчики, смелость неожиданно вернулась к нему. Ну, подумает, что он малый со странностями, и что?
  — Огурец, — отчетливо и громко произнес он.
  Старая карга оторвалась от своего занятия.
  — Что вы сказали?
  — Ничего, — солгал Энтони.
  — Вы как будто сказали «огурец»?
  — Так оно и есть, — дерзко ответил Энтони.
  — Ну и дела, — проворчала старуха. — Что же вы раньше-то молчали? Столько времени у меня отняли. Ступайте вон в ту дверь и вверх по лестнице. Она вас ждет.
  Как во сне Энтони прошел в указанную дверь и поднялся по грязным, выщербленным ступеням. Наверху оказалась крошечная гостиная. На стуле, потупив взгляд, сидела девушка. И какая девушка! У нее была та бархатисто-матовая кожа, которую Энтони так любил упоминать в своих рассказах. А какие глаза! В них можно было утонуть!
  Не англичанка, сразу видно. Есть в ней что-то такое нездешнее, это чувствуется даже в покрое платья: элегантная простота.
  Энтони смущенно топтался на пороге. Нужно было, вероятно, что-то сказать, но тут девушка с восторженным криком вскочила и, раскрыв объятия, бросилась к нему.
  — Пришел! — воскликнула она. — Ты все-таки пришел!
  О, хвала всем святым! Спасибо тебе, пресвятая Мадонна!
  Энтони, который в таких делах был малый не промах, пылко ее обнял. После долгого поцелуя она, чуть отстранившись, с очаровательной робостью заглянула ему в глаза.
  — Я бы ни за что тебя не узнала, — сказала она. — Честное слово!
  — В самом деле? — млея, спросил Энтони.
  — Да, даже глаза у тебя совсем другие, и вообще ты гораздо красивее, чем я думала.
  — Да?
  А про себя добавил: «Спокойно, мой мальчик, спокойно. Все складывается просто чудесно, но не теряй головы».
  — Можно мне поцеловать тебя еще?
  — Конечно, можно, — с чувством сказал Энтони. — Сколько хочешь.
  «Интересно, кто же я, черт возьми, такой? — подумал Энтони. — Надеюсь, что тот, за кого она меня принимает, не придет. А она — прелесть! Прелесть! Какие глаза!»
  Вдруг красавица отстранилась от него, и ужас отразился на ее лице.
  — За тобой никто сюда не шел?
  — Нет.
  — До чего же они хитры. Ты их еще не знаешь. Борис — сущий изверг.
  — Скоро я с ним рассчитаюсь за тебя.
  — Ты лев, ты настоящий лев. А они canaille721, все до единого. Слушай, она у меня. Они бы меня убили, если бы что-нибудь пронюхали. Я с ума сходила, я не знала, что делать, и тут вдруг вспомнила о тебе… Тише, что это?
  Снизу из лавки донеслись какие-то звуки. Сделав ему знак оставаться на месте, она на цыпочках вышла на лестницу и тут же вернулась с побелевшим лицом.
  — Madre de Dios! Это полиция. Они поднимаются сюда. У тебя нож? Револьвер? Что?!
  — Милая девочка, неужели ты думаешь, я убью полицейского?
  — Ну, ты сумасшедший, сумасшедший! Они же заберут тебя, а потом повесят…
  — Они… что?.. — спросил мистер Иствуд, ощущая на спине неприятный холодок.
  Шаги раздались совсем близко.
  — Они идут, — прошептала девушка. — Все отрицай. В этом единственное спасение.
  — Это будет совсем нетрудно, — пробормотал мистер Иствуд sotto voce722.
  В комнату вошли двое в штатском, но выправка сразу их выдавала. Тот, что был ниже ростом, темноволосый крепыш, заговорил первым:
  — Конрад Флекман, вы арестованы за убийство Анны Розенберг. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас. Вот ордер на арест, и будет лучше, если вы не станете сопротивляться.
  Приглушенный крик сорвался с губ девушки. Энтони со спокойной улыбкой шагнул вперед.
  — Вы ошибаетесь, сержант, — вежливо сказал он. — Меня зовут Энтони Иствуд.
  Его заявление не произвело на вошедших ровно никакого впечатления.
  — Там разберемся, — сказал второй. — А пока вам придется пройти с нами.
  — Конрад! — воскликнула девушка. — Конрад, не соглашайся!
  Энтони взглянул на детективов:
  — Надеюсь, вы позволите мне проститься с этой молодой леди?
  С неожиданной для него деликатностью оба мужчины отошли к двери. Энтони увлек девушку в угол у окна и приглушенным голосом стал быстро-быстро говорить:
  — Слушай меня внимательно. То, что я сказал, правда. Я действительно не Конрад Флекман. Ты звонила не по тому номеру. Меня зовут Энтони Иствуд. Но ты позвала меня, и я пришел, потому что… не мог не прийти.
  Она недоверчиво смотрела на него:
  — Вы не Конрад Флекман?
  — Нет.
  — О-о! — воскликнула она в глубоком отчаянии. — А я вас целовала!
  — Ничего страшного, — успокоил ее мистер Иствуд. — У ранних христиан это было принято. Хороший, по-моему, обычай. Теперь послушайте. Я отвлеку их внимание.
  Скоро они убедятся, что взяли не того. Вас они пока что трогать не будут, и вы сможете предупредить вашего бесценного Конрада, после чего…
  — Я слушаю…
  — Мой телефон: Северо-Запад семнадцать сорок три.
  Но удостоверьтесь, что вас правильно соединили.
  Она одарила его очаровательной улыбкой — сквозь слезы.
  — Я не забуду, правда, не забуду…
  — Тогда все в порядке. До свидания. Только.
  — Да?
  — Я только что упоминал обычаи ранних христиан… на прощанье они тоже…
  Она обвила руками его шею, и губы ее коснулись его губ.
  — Вы мне и в самом деле нравитесь. Помните это, что бы потом ни случилось. Обещаете?
  Энтони неохотно высвободился из ее объятий и направился к полицейским.
  — Теперь я готов. Надеюсь, вы не собираетесь задерживать молодую леди?
  — Нет, сэр, можете не беспокоиться, — вежливо ответил тот, что пониже.
  «Приличные ребята, эти парни из Скотленд-Ярда», — подумал Энтони, следуя за ними по узкой лестнице.
  Старухи в лавке видно не было, и Энтони решил, что она притаилась за дверью, наблюдая за происходящим.
  Оказавшись на улице, Энтони глубоко вздохнул и обратился к низенькому:
  — Ну что ж, инспектор… вы ведь инспектор, я полагаю?
  — Да, сэр. Инспектор Веррол. А это сержант Картер.
  — Так вот, инспектор Веррол, пора объясниться начистоту. Я не Конрад… как там его? Меня зовут — я уже говорил — Энтони Иствуд, я писатель. Если вы доставите меня домой, я полагаю, что смогу доказать, кто я такой.
  Уверенное спокойствие Энтони как будто произвело на детективов впечатление. Впервые на лице Веррола мелькнуло некое сомнение.
  Картера, похоже, убедить будет труднее.
  — Вполне возможно, — усмехнулся он. — Но ведь девушка, как вы помните, назвала вас все-таки Конрадом.
  — А-а, но тут совсем другое. Готов признаться, что по причине… э-э… сугубо личной, я выдавал себя перед нею за Конрада. Личные мотивы, понимаете…
  — Весьма убедительно, — заметил Картер. — Но проверка все-таки необходима. Джо, возьми-ка такси.
  Уже в салоне такси Энтони предпринял последнюю попытку убедить Веррола, который, похоже, был более покладист.
  — Уважаемый инспектор, ну почему бы вам не заехать ко мне домой? Можете даже не отсылать такси, если хотите — я оплачу задержку за мой счет. Вам понадобится не больше пяти минут, вы сразу поймете, что я никакой не Конрад.
  Веррол окинул его испытующим взглядом.
  — Ну ладно, — сказал он. — Сам не знаю почему, но я вам верю. В управлении нас ведь тоже не похвалят, если мы арестуем не того, кого нужно. Говорите, куда ехать.
  — Бранденбург-Меншнз, сорок восемь.
  Веррол высунулся из окна и крикнул шоферу адрес.
  Всю дорогу никто из троих не проронил ни слова. Картер вылез первым, и Веррол сделал Энтони знак следовать за ним.
  — Не будем привлекать к себе внимание, — пояснил он, выходя за Энтони. — Пусть все думают, что мистер Иствуд привел к себе друзей.
  Энтони был почти растроган — его мнение об Отделе криминальных расследований все более менялось к лучшему.
  К счастью Энтони, в холле им встретился Роджерс — швейцар.
  — Добрый вечер, Роджерс, — небрежно бросил Энтони.
  — Добрый вечер, мистер Иствуд, — уважительно ответил Роджерс.
  Он симпатизировал Энтони, поскольку тот, в отличие от других жильцов, был дружелюбен со слугами.
  Поставив ногу на нижнюю ступеньку, Энтони на миг остановился.
  — Кстати, Роджерс, — так же небрежно продолжил он, — сколько я уже здесь живу? Мы только что спорили об этом с моими друзьями.
  — Дайте подумать, сэр… Да уж скоро будет четыре года.
  — А я что говорил! — Энтони бросил на детективов победный взгляд. Картер что-то проворчал, а Веррол широко улыбнулся.
  — Замечательно, но этого все-таки недостаточно, сэр, — сказал он. — Мы поднимемся наверх?
  Энтони достал ключ и открыл дверь квартиры. К счастью, Симарка, его слуги, дома не было. Чем меньше свидетелей этого недоразумения, тем лучше.
  Пишущая машинка стояла на прежнем месте. Картер тут же подошел к столу и прочитал то, что было напечатано на листке.
  — «Тайна второго огурца»? — мрачно спросил он.
  — Да, это мой новый рассказ, — небрежно отозвался Энтони.
  — Еще одно доказательство в вашу пользу, сэр, — одобрительно сказал Веррол, кивая. В глазах его загорелся огонек:
  — Кстати, сэр, о чем он? В чем тайна второго огурца?
  — В том, что вы меня задерживаете, — сказал Энтони. — Этот второй огурец и есть причина сегодняшнего недоразумения.
  Картер испытующе посмотрел на него, покачал головой и многозначительно постучал себя по лбу.
  — Совсем спятил, несчастный, — пробормотал он как бы про себя, однако так, чтобы Энтони мог услышать.
  — Ну, джентльмены, — бойко сказал мистер Иствуд, — к делу! Вот письма, вот моя чековая книжка, вот записки от редакторов. Чего вам еще нужно?
  Веррол внимательно все просмотрел.
  — Лично я, сэр, — почтительно сказал он, — вполне удовлетворен. Я вам верю. Но вот отпустить вас — выше моих полномочий. То, что вы проживаете здесь уже несколько лет как мистер Иствуд, еще ничего не доказывает. Теоретически вполне возможно, что мистер Энтони Иствуд и Конрад Флекман — одно и то же лицо. Мне все-таки придется произвести тщательный обыск в квартире, снять у вас отпечатки пальцев и позвонить в управление.
  — Программа, что и говорить, обширная, — сказал Энтони. — Ну что ж, ищите, уверяю вас, у меня от вас нет секретов.
  Инспектор улыбнулся. Для детектива он был, пожалуй, даже уж слишком добродушен.
  — Не пройдете ли вы с Картером вон в ту комнатку, пока я тут займусь делом?
  — Хорошо, — неохотно согласился Энтони. — А наоборот нельзя?
  — То есть?
  — Чтобы мы с вами, прихватив с собой по стакану виски с содовой, расположились в той комнате, а ваш друг сержант занялся бы здесь поисками.
  — Как вам угодно, сэр…
  — Да, я бы предпочел именно этот вариант.
  Они оставили Картера, принявшегося азартно копаться в письменном столе. Выходя, Энтони слышал, как тот позвонил и просил соединить со Скотленд-Ярдом.
  — Не так уж все плохо, — сказал он, ставя на стол стаканы с виски и устраиваясь в кресле. — Хотите, выпью первым, чтобы показать вам, что виски не отравлено?
  Инспектор улыбнулся.
  — Ну зачем же так! — сказал он. — Дело, конечно, путаное. Хотя кое-что мы, профессионалы, можем определить с ходу. Я сразу понял, что вы — не тот человек. Но приходится соблюдать формальности. От бюрократов ведь никуда не денешься, согласны?
  — Пожалуй, да, — с сожалением сказал Энтони. — Хотя сержант, похоже, настроен довольно воинственно, Или я ошибаюсь?
  — Ну что вы, наш сержант-детектив Картер прекрасный человек. Но провести его не так-то просто.
  — Я это заметил. Между прочим, инспектор, пора бы мне, кажется, услышать что-нибудь и о себе самом.
  — В каком смысле, сэр?
  — Неужели вы не понимаете, что я сгораю от любопытства? Кто эта Анна Розенберг и почему я ее убил?
  — Об этом вы все прочтете завтра в газетах, сэр.
  — «Завтра я буду самим собой с вчерашней тысячью лет»723, — процитировал Энтони по памяти. — Я думаю, инспектор, вы и сейчас могли бы мне кое-что сообщить. Я понимаю, вам не положено откровенничать, но все-таки…
  — История, сэр, совершенно из ряда вон.
  — Тем более, дорогой инспектор, ведь мы с вами уже почти друзья, не так ли?
  — Так вот, сэр, Анна Розенберг по происхождению немецкая еврейка и жила в Хэмпстеде. Без каких бы то ни было средств к существованию она год от года становилась все богаче.
  — А я как раз наоборот, — признался Энтони. — У меня хоть и есть кое-какие средства к существованию, год от года становлюсь все беднее. Возможно, мне стоило бы поселиться в Хэмпстеде. Говорят, тамошний воздух очень бодрит и укрепляет нервную систему.
  — Одно время, — продолжал Веррол, — она торговала подержанной одеждой…
  — Тогда все понятно, — прервал его Энтони. — Я помню, как после войны продавал свою военную форму — не хаки, другую. По всей квартире были разложены красные рейтузы и золотые галуны, картина была впечатляющая.
  И вот в «роллс-ройсе» в комплекте с фактотумом724 и чемоданом прибывает какой-то толстяк в клетчатом костюме.
  И предлагает мне за все про все один фунт и десять шиллингов. В конце концов мне пришлось предложить ему в придачу охотничью куртку и цейсовский725 бинокль, чтобы получить хотя бы два фунта, и только тогда фактотум открыл чемодан и затолкал в него мои пожитки, а толстяк протянул мне десятифунтовую бумажку и попросил сдачи.
  — Около десяти лет назад, — продолжал инспектор, — в Лондоне проживало несколько испанских политических беженцев и среди них — некий дон Фернандо Феррарес с молодой женой и ребенком. Они были очень бедны, к тому же жена все время болела. Анна Розенберг побывала у них в доме и спросила, нет ли чего на продажу. Дон Фернандо как раз отсутствовал, и его жена решилась расстаться с удивительно искусно расшитой испанской шалью — муж подарил ей ее незадолго до бегства из Испании. Узнав, что шаль продана, дон Фернандо просто рассвирепел и долго, но тщетно пытался вернуть ее. Ему наконец удалось разыскать Анну Розенберг, но та заявила, что перепродала шаль какой-то женщине, имени которой не знает. Дон Фериандо был в отчаянии. Два месяца на него напали на улице, и он умер от ножевых ран. И вот с того времени у Анны Розенберг завелось подозрительно много денег. В продолжение десяти лет на ее дом в Хэмпстеде было совершено восемь налетов. Четыре попытки не удались, и ничего не было взято, но в четырех остальных случаях среди унесенного добра была и какая-то расшитая шаль.
  Инспектор замолк, но Энтони упросил его продолжить:
  — Неделю назад Кармен Феррарес, юная дочь дона Фернандо, прибыла сюда из французского монастыря. Она сразу кинулась разыскивать Анну Розенберг. Говорят, она устроила старушке скандал, и кто-то из слуг слышал ее прощальные слова: «Вы ее прячете. Все эти годы вы богатели на ней. Но я клянусь, что она еще принесет вам несчастье. То, что вы ее купили, еще не значит, что она ваша — у вас нет на нее никаких прав. И настанет день, когда вы горько пожалеете, что увидели Шаль Тысячи Цветов». Три дня спустя Кармен Феррарес загадочным образом исчезла из гостиницы, в которой остановилась. В ее комнате нашли имя и адрес Конрада Флекмана, а также записку — вроде бы от антиквара: не желает ли, дескать, она расстаться с расшитой шалью, которая, как ему известно, принадлежит ей. Адрес, указанный в записке, оказался фальшивым. Ясно, что все эти тайны и загадки — из-за шали. Вчера утром Конрад Флекман был приглашен к Анне Розенберг. Они сидели, закрывшись, около часа, а то и больше. После его ухода она вынуждена была лечь в постель — так ослабела и так потряс ее этот разговор. Но своим слугам она дала указание пропускать Конрада Флекмана беспрепятственно, когда бы он ни пришел. Вчера около девяти вечера старушка вышла из дома и больше не вернулась. Сегодня утром ее нашли с ножом в сердце в доме, где жил Конрад Флекман. На полу рядом с нею лежала… что бы вы думали?
  — Шаль? — прошептал Энтони. — Шаль Тысячи Цветов?
  — Нет-нет, нечто куда менее привлекательное. Нечто такое, что сразу объяснило все загадочные обстоятельства, связанные с нею. Сразу стало понятно, в чем ее истинная ценность. Простите, мне кажется, шеф…
  И в самом деле послышался звонок. Энтони, с трудом сдерживая нетерпение, ожидал возвращения инспектора.
  За себя он теперь совсем не беспокоился. Как только они снимут его отпечатки пальцев, они окончательно убедятся в его непричастности. А потом, возможно, позвонит Кармен… Шаль Тысячи Цветов! Какая удивительная история — вполне достойная этой поразительной девушки, этой экзотической красавицы со жгучими очами!
  Кармен Феррарес…
  Он очнулся от грез. Как долго, однако, нет инспектора. Энтони встал и потянул на себя ручку двери. В квартире было как-то неестественно тихо. Неужели они ушли?
  Конечно нет… Чтобы вот так, не сказав ни слова… Большими шагами он прошел в следующую комнату. Никого.
  В гостиной — тоже. У нее был какой-то голый и растрепанный вид. Боже милостивый! Его эмаль, серебро!
  Он пробежался по всем комнатам. Везде чего-либо недоставало. Квартиру обчистили. Все ценные безделушки — а у Энтони был недурной вкус и чутье истинного коллекционера — унесли.
  Энтони едва доплелся до ближайшего стула и со стоном обхватил голову руками. Звонок в дверь вывел его из оцепенения. Он пошел открывать — на пороге стоял Роджерс:
  — Прошу прощения, сэр. Но джентльменам показалось, что вам может понадобиться помощь.
  — Джентльменам?
  — Да, тем двум вашим друзьям, сэр. Я помог им все упаковать. У меня весьма кстати оказались в подвале два хороших ящика. — Он опустил глаза. — Солому я подмел, сэр. Может, не очень хорошо?
  — Вы упаковывали вещи здесь? — простонал Энтони.
  — Да, сэр. Разве вы не велели это сделать? Высокий джентльмен попросил меня заняться этим, сэр, а поскольку вы говорили с другим джентльменом в дальней комнате, я не посмел вас беспокоить.
  — Я не говорил с ним, — мрачно сказал Энтони. — Это он говорил со мной, черт бы его побрал.
  Роджерс деликатно кашлянул.
  — Мне, право же, очень жаль, сэр, что возникла такая необходимость, — пробормотал он.
  — Какая необходимость?
  — Расстаться с такими чудесными вещицами, сэр.
  — Что? О да. Ха-ха! — Он издал горький смешок. — Они, я полагаю, уже уехали? Эти… мои друзья, я имею в виду?
  — О да, сэр, только что. Я поставил ящики в такси, высокий джентльмен поднялся снова наверх, а потом они оба сбежали вниз и сразу же укатили. Простите, сэр… Что-нибудь не так, сэр?
  Глухой стон, который издал Энтони, был красноречивей любого ответа.
  — Спасибо, Роджерс. Не так — все. Но вы тут ни при чем. А теперь ступайте, мне надо кое-куда позвонить.
  Минут через пять Энтони уже рассказывал о случившемся инспектору Драйверу, сидевшему напротив него с блокнотом в руке. «Какой же он все-таки несимпатичный, этот инспектор Драйвер, — размышлял Энтони, — совсем не тянет на настоящего инспектора. Какой-то… не вызывающий доверия, похож на фигляра. Вот вам еще один яркий пример превосходства Искусства над Реальностью».
  Энтони окончил свое печальное повествование. Инспектор закрыл блокнот.
  — Ясно как божий день, — сказал он. — Это шайка Паттерсонов. За последнее время они обтяпали несколько подобных делишек. Один высокий и светловолосый, другой — маленький, черненький, и с ними девушка.
  — Черноволосая?
  — Да, и чертовски красивая. Обычно служит приманкой.
  — И-испанка?
  — Во всяком случае, так она себя называет. Родилась в Хэмпстеде.
  — Значит, и впрямь у тамошних жителей крепкие нервы, — пробормотал Энтони.
  — Да, все ясно, — повторил инспектор, поднимаясь. — Она звонит вам по телефону и рассказывает какую-нибудь жалостную небылицу. Она уверена, что вы обязательно клюнете. Потом она идет к матушке Гибсон, которая не прочь подзаработать, пуская к себе наверх тех, кому не с руки встречаться на людях, всяким парочкам. Как вы понимаете, криминала тут нет. Вы попадаетесь на удочку, сообщники красотки везут вас сюда, и пока один отвлекает ваше внимание какими-нибудь россказнями, другой смывается с добычей.
  Это Паттерсоны, как пить дать. Это их почерк.
  — А мои вещи? — с тревогой спросил Энтони.
  — Сделаем все, что сможем, сэр. Но Паттерсоны очень уж хитры.
  — Это я понял, — горько заметил Энтони.
  Инспектор ушел, и почти сразу же раздался звонок.
  Энтони открыл дверь. У порога стоял маленький мальчик с каким-то свертком.
  — Вам посылка, сэр.
  Энтони с некоторым удивлением взял сверток. Он не ожидал никаких посылок. Вернувшись в гостиную, он перерезал бечевку.
  Набор для ликера!
  А на дне одного из стаканчиков — крошечная искусственная роза. Он мысленно вернулся в ту комнату над лавкой.
  «Вы мне и в самом деле нравитесь. Помните это, что бы потом ни случилось…»
  …Что бы потом ни случилось… Значит, она имела в виду…
  Энтони взял себя в руки. Его взгляд упал на пишущую машинку, и он с решительным видом уселся за письменный стол.
  ТАЙНА ВТОРОГО ОГУРЦА
  Его взгляд снова стал рассеянно-мечтательным. Шаль Тысячи Цветов… Что же такое нашли на полу рядом с мертвой старухой? Что это за страшная вещь, которой объяснялась вся эта кутерьма вокруг расшитой шали?
  Поскольку «инспектору» нужно было во что бы то ни стало занять его мысли, этот воришка воспользовался испытанным приемом из «Тысячи и одной ночи» и, как Шехсрезада, прервал рассказ на самом интересном месте. Ну а если самому продолжить эту историю, разве не нашлось бы чего-то такого, что объяснило бы тайну шали? Неужели не нашлось бы? А если хорошенько подумать?
  Энтони вытащил из машинки лист бумаги и заменил его чистым. Он напечатал новое заглавие:
  ТАЙНА ИСПАНСКОЙ ШАЛИ
  Несколько секунд он молча смотрел на него. Потом начал неистово стучать по клавишам…
  
  1934 г.
  
  Золотой мяч
  Джордж Дундас в полнейшей прострации стоял посреди лондонского Сити, подобно острову в океане. А вокруг него точно волны колыхались толпы клерков и дельцов. Но невероятно элегантный в своем безупречно отглаженном костюме Джордж не обращал на них никакого внимания, ибо мучительно соображал, что же ему делать дальше.
  А случилось вот что. Между Джорджем и его богатым дядей Эфраимом Лидбеттером (фирма «Лидбеттер и Геллинг») произошел неприятный разговор. Точнее, говорил главным образом мистер Лидбеттер. Слова лились из него непрерывным потоком, потоком горького негодования, и, видимо, дядю нисколько не смущало, что твердит он одно и то же уже по второму разу. Одна значительная фраза тут же сменялась другой, не менее значительной.
  Предмет разговора был вполне тривиальным: преступная беспечность молодого человека, который, ни у кого не спросясь, посмел прогулять целый рабочий день. После того как мистер Лидбеттер высказал все, что он думал по этому поводу, а некоторые соображения повторил даже дважды, он перевел дух и спросил у Джорджа, что тот может сказать в свое оправдание.
  Джордж не долго думая заявил, что хотел бы иметь еще один свободный день.
  И что же это за день, поинтересовался мистер Лидбеттер, — суббота или воскресенье? Он уже не стал напоминать о недавно прошедшем Рождестве и о грядущем первом понедельнике после Пасхи. Джордж ответил, что он имеет в виду совсем не субботу, воскресенье или праздничный день.
  Он хотел бы отдохнуть в будний день, когда в Лондоне можно найти местечко, где не собралось бы полгорода.
  И тут мистер Лидбеттер заявил, что сделал все возможное для сына своей покойной сестры и никто не посмеет сказать, что он не дал ему шанса. Но Джордж не пожелал этим шансом воспользоваться. И теперь может хоть в будни, хоть в выходные делать все, что ему заблагорассудится.
  — Прямо тебе в руки летел «золотой мяч удачи, сулящий уйму преимуществ», мой мальчик, — произнес мистер Лидбеттер в порыве поэтического восторга. — А ты не стал ею ловить.
  Джордж ему ответил, что, по его мнению, он как раз его поймал и решил воспользоваться преимуществами, и тогда восторг мистера Лидбеттера вмиг иссяк, сменившись гневом. И Джорджу было приказано убираться.
  Итак, Джордж пребывал в полнейшей прострации. И все пытался предугадать: смягчится ли его дядя или нет?
  Чем вызван этот гнев: любовью, которая все еще теплится в дядиной душе, или холодной неприязнью?
  И как раз в этот момент голос, который он сразу бы узнал из тысячи прочих голосов, небрежно произнес: «Привет!»
  Длинная спортивная машина алого цвета притормозила возле него. За ее рулем сидела очаровательная Мэри Монтрезор, пользующаяся бешеным успехом на всех светских раутах (к слову сказать, за последний месяц журналы публиковали ее фото, по крайней мере, четырежды).
  — Никогда не думала, что человек может быть так похож на одинокий остров, — сказала Мэри Монтрезор. — Сядешь в машину?
  — С огромным удовольствием, — без колебаний сказал Джордж и сел рядом с ней.
  Они ехали очень медленно, так как машин в этот час было видимо-невидимо.
  — Как я устала от этого Сити, — сказала Мэри Монтрезор. — Я специально приехала посмотреть, что это такое. Я еду обратно в Лондон.
  Не смея спорить с ней по поводу столь необычных географических определений, Джордж сказал, что это блестящая идея. Они еле-еле плелись в густом потоке машин, но при первой же возможности кого-то обогнать Мэри резко увеличивала скорость: Джорджу показалось, что она слишком лихо все это проделывает — так недолго и кого-нибудь угробить. Но решил не вступать с ней в спор и предоставил своему очаровательному шоферу вести машину так, как она того хочет.
  Мэри первая нарушила молчание — как раз в момент крутого поворота на углу Гайд-парка.
  — Как ты смотришь на то, чтобы жениться на мне? — небрежно спросила она.
  Джордж невольно охнул, впрочем, подобную реакцию мог вызвать и автобус, который, казалось, неминуемо в них врежется…
  — Мне нравится эта мысль, — столь же небрежно бросил он, гордый своим остроумием.
  — Прекрасно, — сказала Мэри Монтрезор как-то неопределенно. — Возможно, тебе когда-нибудь удастся это сделать.
  Они, слава Богу, целыми и невредимыми выехали на прямую дорогу, и в этот момент Джордж увидел свежие газеты, наклеенные на тумбу у угла Гайд-парка. Мелькнули крупные заголовки: «Тяжелая политическая обстановка», «Полковник на скамье подсудимых», и еще два: «Юная леди выходит замуж за герцога» и «Герцог Эджехилл и мисс Монтрезор».
  — Что это тут написано про герцога Эджехилла? — сурово вопросил Джордж.
  — Обо мне и Бинго? Мы помолвлены.
  — Но ты же мне только что сказала…
  — А, это, — произнесла Мэри Монтрезор. — Понимаешь, я еще не решила окончательно, за кого мне выходить замуж.
  — Но для чего тогда нужна эта помолвка?
  — Просто я решила попробовать, удастся ли… Все думали, что ничего не получится, я ведь с ним почти совсем не встречалась, честное слово!
  — Да, повезло уж этому, как его там, Бинго, — сказал Джордж, выместив свою досаду хотя бы тем, что назвал герцога столь непочтительным прозвищем.
  — Не думаю, что он так уж счастлив, — сказала Мэри Монтрезор. — Для Бинго счастьем было бы, если бы хоть что-нибудь смогло доставить ему удовольствие, в чем я сильно сомневаюсь.
  Джордж сделал еще одно открытие — прочитав очередной заголовок.
  — Да, сегодня же в Аскете726 турнир. А почему ты не там?
  Мэри Монтрезор вздохнула.
  — Решила немного отдохнуть, — жалобно произнесла она.
  — Вот и я тоже, — понимающе отозвался Джордж. — А в результате мой дядя выгнал меня, обрекая на голодную смерть.
  — Значит, если мы поженимся, — сказала Мэри, — мои двадцать тысяч годовых очень даже пригодятся?
  — Это позволит нам жить в своем доме, и даже с некоторым комфортом, — заявил Джордж.
  — Если уж заговорили о доме, — сказала Мэри, — то давай поедем за город и подыщем себе хорошенький домик.
  Предложение было заманчивым. Они переправились через мост Патни, доехали до Кингстона, и тут со вздохом облегчения Мэри нажала на акселератор. Очень скоро они уже катили по загородному шоссе. Через полчаса Мэри картинным жестом вскинула руку, на что-то указывая.
  Прямо перед ними у подножия холма стоял домик, из тех, что торговцы недвижимостью называют (однако редко когда это соответствует действительности) «очарованием старины». В данном случае подобные описания были совершенно справедливы, а домик действительно соответствовал этому названию.
  Мэри подъехала к воротам, выкрашенным в белый цвет.
  — Пойдем посмотрим. Это то, что нам нужно!
  — Согласен, — поддержал ее Джордж. — Но, похоже, в нем живет кто-то другой.
  Мэри досадливо отмахнулась от такой ерунды. Они прошли по подъездной аллее. Вблизи дом оказался еще более прелестным:
  — Давай подойдем поближе и незаметно заглянем во все окна, — сказала Мэри.
  — Ты думаешь, это понравится его обитателям?.. — спросил Джордж.
  — Мне нет до них дела. Это наш дом — а они живут в нем только по воле случая. Кроме того, сегодня отличная погода, и наверняка никого нет дома. А если кто-нибудь нас заметит, я скажу… скажу… что я думала, будто это дом миссис Пардонстрейнджер727 и что мне ужасно неловко за мою ошибку.
  — Да, думаю, тебе поверят, — поразмыслив, согласился Джордж.
  Они заглянули внутрь. Дом был изящно обставлен.
  Однако едва они успели подойти к окну кабинета, как сзади кто-то зашуршал гравием. Обернувшись, они увидели дворецкого с безукоризненно вежливой физиономией.
  — О! — воскликнула Мэри, а затем, улыбнувшись своей самой обворожительной улыбкой, спросила:
  — Миссис Пардонстрейнджер дома? Я смотрела, нет ли ее в кабинете.
  — Миссис Пардонстрейнджер дома, мадам, — сказал дворецкий. — Не будете ли вы любезны пройти в дом?
  Им оставалось только подчиниться. Джордж прикинул, какова вероятность этого случайного совпадения, и пришел к заключению, что такая фамилия может оказаться у одного из двадцати тысяч. Мэри прошептала: «Положись на меня. Все будет хорошо».
  Джордж с большим удовольствием предоставил ей действовать, рассудив, что в данной ситуации потребуется женская изощренность.
  Их провели в гостиную. Не успел дворецкий выйти, как почти тотчас же дверь отворилась и вплыла тучная румяная женщина с обесцвеченными волосами. Она остановилась, выжидательно на них глядя.
  Мэри Монтрезор шагнула ей навстречу, но затем замерла, очень натурально сыграв изумление.
  — Да ведь это не Эми! — воскликнула она. — Невероятно!
  — Еще как невероятно, — произнес мрачный голос.
  Из-за спины миссис Пардонстрейнджер выступил огромный верзила с бульдожьим лицом и грозно нахмуренными бровями. Джордж сроду не видел такой отталкивающей физиономии Верзила закрыл дверь и привалился к ней спиной.
  — Крайне невероятно, — насмешливо повторил он. — Но, полагаю, мы разгадали ваш нехитрый фокус!
  Неожиданно в его руках появился чудовищных размеров револьвер:
  — Руки вверх. Я сказал, руки вверх. Обыщи их, Белла.
  Читая детективные романы, Джордж часто пытался представить, что ощущает человек, когда его обыскивают. Теперь представил. Белла (а вовсе никакая не миссис Пардонстрейнджер) довольным тоном доложила, что оружия У них с Мэри нет.
  — Кажется, вы считаете себя большими хитрецами, не так ли? — усмехнулся мужчина. — Решили прикинуться эдакими овечками. Вы совершили роковую ошибку, заявившись сюда. — Едва ли вашим родственникам и знакомым еще доведется вас увидеть. Эй ты! — воскликнул он, когда Джордж попытался пошевелиться. — Прекрати свои шуточки. Я убью тебя, не раздумывая.
  — Джордж, будь осторожен, — дрожащим голосом произнесла Мэри.
  — Хорошо, — с чувством сказал Джордж, — я буду очень осторожен.
  — А теперь вперед, — приказал верзила. — Открой дверь, Белла. Вы оба — руки за голову. Дама первая — так будет надежнее. Я пойду последним. Марш на лестницу…
  Они покорно побрели через холл к лестнице. А что еще они могли сделать? Высоко держа руки, Мэри поднялась по ступенькам. Джордж следовал за ней. Позади него шел головорез с револьвером в руке.
  Мэри ступила на лестничную площадку и повернула за угол. В этот момент Джордж резко ударил ногой идущего сзади — со всей силы. Тот упал навзничь на ступеньки. В ту же секунду Джордж обернулся и бросился на него, упершись коленом в грудь. Правой рукой он подобрал револьвер, который верзила выронил при падении.
  Белла взвизгнула и скрылась за дверью гостиной. Мэри сбежала по лестнице, лицо у нее было белое как мел.
  — Джордж, ты убил его?
  Мужчина лежал совершенно неподвижно. Джордж склонился над ним.
  — Не думаю, — сказал он с явным сожалением. — Но, во всяком случае, он получил по заслугам.
  — Слава Богу, — сказала она, переводя дух.
  — Здорово я его, — самодовольно произнес Джордж. — Впрочем, у этого осла есть чему поучиться. Настоящий весельчак, верно?
  Мэри потянула его за руку.
  — Бежим отсюда. Быстрее бежим отсюда, — лихорадочно повторяла она.
  — Надо бы связать этого субъекта, — сказал Джордж, явно что-то задумавший. — Поищи где-нибудь веревку или шнурок.
  — Нет-нет, — возразила Мэри. — Бежим отсюда, ну, пожалуйста, пожалуйста, мне так страшно…
  — Успокойся, — сказал Джордж, чувствуя себя истинным мужчиной. — Я же с тобой.
  — Джордж, милый, пожалуйста… ради меня. Я не хочу быть замешанной в это… Пожалуйста, давай уйдем.
  Тон, которым она произнесла слова «ради меня», поколебал решимость Джорджа. Он позволил вывести себя из дома и даже покорно побежал к машине. Мэри прошептала слабым голосом:
  — Веди ты. У меня нет сил. — И Джордж сел за руль.
  — Но мы должны разобраться в этом деле, — заявил он. — Одному Господу известно, что задумал этот подлец.
  Если ты против, я, конечно, не стану заявлять в полицию, попробую сам разобраться. Я должен вывести их на чистую воду.
  — Нет, Джордж, не делай этого.
  — Это же настоящее приключение, как в кино, и ты хочешь, чтобы я все это бросил? Никогда в жизни.
  — Вот не думала, что ты такой кровожадный, — проговорила Мэри со слезами на глазах.
  — Я не кровожадный. Не я все это начал, какая неслыханная подлость — пугать людей этаким здоровенным револьвером! Кстати, почему, когда я скинул этого нахала с лестницы, револьвер от удара не выстрелил?
  Джордж остановил машину и выудил револьвер из бардачка, куда он его положил. Осмотрев его, он присвистнул:
  — Ну и ну! Черт меня подери! Эта штуковина не заряжена. Если бы я знал… — Он замолчал, погружившись в задумчивость. — Мэри, все это очень странно…
  — Вот и мне так показалось. Именно поэтому я и прошу тебя не связываться.
  — Теперь уж точно свяжусь, — твердо сказал Джордж.
  Мэри тяжко вздохнула.
  — Ладно, — сказала она, — придется все тебе рассказать.
  А это ужасно… потому что я не знаю, как ты ко всему этому отнесешься.
  — Что ты имеешь в виду?
  — Понимаешь, — она запнулась, — в наши дни очень сложно узнать, что представляет собой тот или иной мужчина, даже если с ним довольно хорошо знакома.
  — Ну и что? — спросил Джордж, ничего не понимая.
  — А для девушки очень важно знать, ну… как поведет себя ее избранник в непредвиденной ситуации, сохранит ли он присутствие духа, насколько он смел и предприимчив. Обычно, когда узнаешь это, бывает уже слишком поздно. А случай для такой проверки может подвернуться лишь через несколько лет после свадьбы. Все, что тебе удается узнать: как он танцует и способен ли быстро поймать такси, если вдруг пойдет дождь.
  — Между прочим, все это тоже неплохо уметь, — отметил Джордж.
  — Да, но каждая девушка хочет чувствовать, что мужчина — это мужчина.
  — Великое, широко раскинувшееся пространство, где мужчины являются мужчинами, — рассеянно процитировал Джордж.
  — Именно. Но у нас в Англии нет широко раскинувшихся пространств. Поэтому нужно создать соответствующую ситуацию искусственно. Вот я и… создала.
  — Так значит…
  — Ну да. Это мой дом. Мы туда приехали не случайно, а по моему плану. И этот мужчина, которого ты чуть не убил…
  — Да?
  — Это Руби Уоллес — киноактер. Кроме того, он занимается боксом. Очень приятный и добрый человек. Я наняла его. Белла — его жена. Потому я так перепугалась — ты же мог его убить. Естественно, револьвер не был заряжен.
  Это театральный реквизит. О Джордж, ты очень сердишься на меня?
  — Я первый, кого ты… м-м… подвергла такой проверке?
  — О нет. Их было, дай-ка я вспомню… девять с половиной!
  — И кто же не потянул даже на целого мужчину? — полюбопытствовал Джордж.
  — Бинго, — коротко ответила Мэри.
  — И никто из них не пробовал лягаться, как мул?
  — Нет. Некоторые сначала угрожали, некоторые сразу уступали, но все до одного в конечном итоге покорно отправлялись наверх, там нас связывали и вставляли в рот кляп. Затем, естественно, я начинала действовать, как в книжках: освобождалась от своих веревок, развязывала своего спутника, и мы уходили. Дом, само собой, был пуст.
  — И никто ничего не заподозрил?
  — Нет.
  — Ну, в таком случае, — любезно сказал Джордж, — я тебя прощаю.
  — Спасибо, Джордж, — кротко сказала Мэри.
  — Но сейчас меня интересует другое: куда мы едем? По-моему, не в Ламбет-Палас и не в «Докторе Коммонс».
  — О чем ты говоришь? Зачем тебе понадобился епископ и юристы?
  — Пусть выдадут мне свидетельство. Особое. Подтверждающее мой статус жениха. А то ты обожаешь с кем-нибудь обручаться — и тут же делать предложение очередному претенденту на звание супермена. Сначала ты была помолвлена с одним, а потом просишь другого жениться на тебе.
  — Я не просила тебя жениться на мне!
  — Нет, просила. На углу Гайд-парка. Лично я, конечно, не выбрал бы столь опасное в час пик место для подобных объяснений, но у каждого свои привычки и предпочтения.
  — Ты не так меня понял! Я просто в шутку спросила тебя, не хотел ли бы ты на мне жениться. Это было несерьезно.
  — Любой адвокат подтвердит, что это самое настоящее предложение. Кроме того, теперь ты и сама знаешь, что хочешь выйти за меня замуж.
  — Ничего подобного.
  — Даже после девяти с половиной неудач? Подумай, как это замечательно — жить с человеком, который может спасти тебя от любого несчастья.
  Похоже, что этот аргумент ее почти убедил. Но она твердо заявила:
  — Я не выйду замуж ни за одного мужчину, пока он не встанет передо мной на колени.
  Джордж взглянул на нее. Она была достойна поклонения. Но, кроме того что он умел лягаться, как мул, он обладал еще одним качеством этого животного — упрямством. Он сказал так же твердо, как она:
  — Вставать на колени перед женщиной — унизительно. И я этого не сделаю.
  — Какая жалость, — проговорила Мэри с очаровательной грустью в голосе.
  Они вернулись в Лондон. Джордж был суров и молчалив.
  Лицо Мэри было скрыто полями шляпы. Как только они проехали угол Гайд-парка, она нежно прошептала:
  — Может быть, ты все-таки встанешь передо мной на колени?
  — Нет, — почти рявкнул Джордж.
  Он чувствовал себя суперменом. Мэри втайне была восхищена его несговорчивостью. Но, к несчастью, она тоже была упряма как мул. Внезапно он остановил машину.
  — Извини,» — сказал он.
  Он выскочил из машины и направился к тележке продавца фруктов, мимо которого они только что проехали, через минуту он снова был за рулем. Суровый полисмен даже не успел подойти к машине.
  Джордж нажал на газ и бросил Мэри на колени яблоко.
  — Ешьте больше фруктов, — повторил он вслед за рекламой. — Между прочим, символ.
  — Символ? Ты о чем?
  — О том. Ведь Ева дала Адаму яблоко. А в наши дни все наоборот: Адам дает его Еве. Понимаешь?
  — Да, — произнесла Мэри не очень уверенным голосом.
  — Куда тебя отвезти? — с деланным безразличием спросил Джордж.
  — Домой, пожалуйста.
  Они подъехали к Гросвенор-сквер. Его лицо было просто окаменевшим. Выйдя из машины, он распахнул перед ней дверцу. Она сделала последнюю попытку:
  — Джордж, ну пожалуйста. Доставь мне это маленькое удовольствие.
  — Ни за что, — ответил Джордж.
  И тут это случилось… Джордж поскользнулся, попытался сохранить равновесие, но — рухнул на колени, прямо в самую грязь. Мэри завизжала от восторга и захлопала в ладоши:
  — Милый Джордж! Теперь я выйду за тебя замуж. Ты можешь отправляться прямо в Ламбет-Палас и взять то свидетельство у архиепископа Кентерберийского.
  — Я не собирался падать на колени, — горячо запротестовал Джордж. — Это все чер… Это все банановая кожура. — И он поднял с асфальта расплющенную банановую шкурку.
  — Не важно, — заявила Мэри, — что сделано, то сделано. И все из-за этой счастливой банановой кожуры! Ты ведь хотел сказать, что это была счастливая банановая кожура?
  — Что-то в этом роде, — подтвердил Джордж.
  
  
  В этот же день в половине шестого мистеру Лидбеттеру доложили, что племянник просил принять его.
  — Пришел с повинной, — решил мистер Лидбеттер. — Кажется, я был очень резок с мальчиком, но это только пошло ему на пользу.
  И сказал, что примет Джорджа.
  Джордж легкой походкой вошел в комнату.
  — Я хотел поговорить с тобой, дядя, — сказал он. — Сегодня утром ты поступил со мной несправедливо. Что ты скажешь на то, что молодой человек моего возраста, от которого отказались родственники и которого выкинули на улицу в одиннадцать пятнадцать, к половине шестого сумел найти себе годовой доход в, двадцать тысяч фунтов?
  Мне это удалось!
  — Ты сумасшедший, мой мальчик!
  — Я не сумасшедший, а находчивый! Я собираюсь жениться на очаровательной и богатой девушке из приличной семьи. Более того, ради меня она бросила герцога.
  — Жениться из-за денег? Я никогда бы не подумал о тебе ничего подобного.
  — И был бы совершенно прав. Я бы никогда не решился сделать ей предложение, если бы она сама, по счастью, не сделала его мне. Правда, она потом отказалась, но я заставил ее изменить свое решение. И знаешь ли ты, дядюшка, как я это сделал? Истратив всего два пенса, я сумел удержать «золотой мяч удачи».
  — Всего два пенса? — спросил мистер Лидбеттер, заинтересовавшись финансовой стороной дела.
  — Потому что банан стоит два пенса. Кто бы мог подумать, что банан… Кстати, где получают свидетельства о браке, дядюшка? В Ламбет-Паласе? Или в «Докторе Коммонсе»?
  
  1934 г.
  
  Изумруд раджи
  Джеймс Бонд еще раз попытался серьезно взяться за желтую брошюру, которую держал в руках. На ее обложке красовалось простое, но очень привлекательное название: «Вы хотите, чтобы ваше жалованье повысилось на 300 фунтов стерлингов в год?» Брошюра стоила 1 шиллинг. Джеймс как раз прочитал вторую страницу, где ему давали совет, что для этого он должен смотреть начальству в глаза, быть энергичным, создавать видимость своей кипучей деятельности. И теперь он добрался до очень тонких понятий. «Бывают моменты, когда необходима искренность, но иногда надо быть осторожным, — сообщала ему желтая брошюра. — Сильный человек никогда не станет открывать все свои карты». Джеймс отложил брошюру, поднял голову и бросил взгляд на голубую поверхность океана. У него появилось подозрение, что его-то никак не назовешь сильным человеком. Сильный человек всегда хозяин ситуации и никогда не жертва ее. Уже шестидесятый раз за это утро он вспоминал все свои обиды.
  Это был его отпуск. Его отпуск? Джеймс саркастически хмыкнул. Кто надоумил его приехать на этот модный морской курорт в Кимптон-он-Си? Грейс. Кто заставил его тратить денег больше, чем он мог себе позволить? Грейс. И он пошел у нее на поводу. Она притащила его сюда, и каков результат? Когда он остановился в мрачных меблированных комнатах примерно в полутора милях от моря, Грейс, которая тоже могла, как и он, остановиться в меблированных комнатах (конечно, не в одних с ним, правила приличия круга, в котором вращался Джеймс, были очень строгими), так вот, Грейс бесцеремонно его бросила и остановилась не больше не меньше, как в гостинице «Эспланада» прямо на берегу моря.
  И, кажется, у нее тут были друзья. Друзья! Джеймс опять горько улыбнулся. Он вспомнил все свое безрезультатное трехлетнее ухаживание за Грейс. Она была милой девушкой, когда он впервые увидел ее. Это было еще до того, как она добилась успеха в салоне дамских шляпок Бартлес на Хайстрит. Джеймс имел в то время на нее виды, но теперь — увы! — она была ему не пара. Грейс была девушкой, которые «делают хорошие деньги». И это сделало ее высокомерной. Да, именно высокомерной. Тут он вспомнил один отрывок из стихотворения. Там было что-то вроде: «благодарить небеса за любовь»728. Но в Грейс не было заметно ничего похожего на это. После хорошего завтрака в гостинице «Эспланада» она совсем забывала о любви. Было похоже, что она всерьез принимает знаки внимания со стороны законченного идиота, по имени Клод Сопворс, который к тому же, по мнению Джеймса, был совершенно аморальным типом.
  Джеймс испытывал адские мучения и хмуро смотрел за горизонт. Кимптон-он-Си… Что заставило его приехать сюда? Это был очень дорогой, модный, шикарный курорт, в его владении находилось два больших отеля, и вокруг него на несколько миль тянулись живописные бунгало, принадлежащие модным актрисам, богатым евреям и тем представителям английской аристократии, которые женились на деньгах. Арендная плата за самый маленький домик составляла 25 гиней в неделю. Но пугало то, что, возможно, арендная плата за большие дома была еще выше. Прямо за спиной Джеймса был один из таких домов. Он принадлежал знаменитому спортсмену лорду Эдварду Кэмпиону, и сейчас дом был полон гостей, среди которых был даже раджа Марапутны, о богатстве которого ходили настоящие легенды. Джеймс читал о нем сегодня утром в местной газете, где говорилось о размерах его индийских владений, его дворцах, его изумительной коллекции драгоценных камней. Специально отмечался один знаменитый изумруд, о котором газеты с восхищением писали, что он размером с голубиное яйцо. Выросший в городе Джеймс имел очень смутные представления о размерах голубиных яиц, но статья произвела на него глубокое впечатление.
  — Если бы у меня был такой изумруд, — сказал Джеймс, снова нахмурившись, — я бы показал тогда Грейс!
  Непонятно было, что он имел в виду, но от того, что Джеймс сказал это вслух, он почувствовал себя лучше. Чей-то веселый голос окликнул его, он резко обернулся и увидел Грейс. С ней были Клара Сопворс, Алиса Сопворс, Дороти Сопворс и — увы! — Клод Сопворс. Девушки держались за руки и хихикали.
  — Да ты прямо как иностранец, — шутя воскликнула Грейс.
  — Ну, — сказал Джеймс.
  Он чувствовал, что мог бы подыскать и более остроумный ответ. Вы не сможете произвести впечатление энергичного человека, если будете все время повторять слово «ну». С нескрываемой ненавистью он посмотрел на Клода Сопворса. Клод Сопворс в своем великолепном костюме напоминал опереточного героя. Джеймс с нетерпением ждал момента, когда же наконец веселый пес, резвящийся на пляже, обрызгает и посыплет песочком ослепительно белые фланелевые брюки Клода. Сам же он носил видавшие виды темно-серые брюки, которые он считал очень практичными.
  — Какой чудесный здесь воздух! — сказала Клара, сопя от удовольствия. — Просто невозможно усидеть на месте, не правда ли?
  Она захихикала.
  — Это озон, — сказала Алиса Сопворс. — Ты знаешь, он действует прямо как тонизирующее средство. — И она тоже захихикала.
  Джеймс подумал: «Хорошо было бы стукнуть их тупыми головами друг о дружку. Что за идиотская манера все время смеяться? Они же не сказали ничего смешного».
  — Пойдемте искупаемся, — вяло промямлил безукоризненный Клод, — или вы слишком устали?
  Идея пойти искупаться была принята с радостью. Джеймс тоже решил пойти с ними. Немного схитрив, он даже постарался задержать Грейс.
  — Послушай! — стал он ей жаловаться. — Я тебя почти совсем не вижу.
  — Но сейчас-то, кажется, мы вместе, — сказала Грейс, — и ты можешь пойти с нами в отель пообедать, по крайней мере… Она с сомнением осмотрела Джеймса с ног до головы.
  — В чем дело? — раздраженно спросил он. — Не слишком элегантен для тебя, дорогая?
  — Дорогой, мне кажется, что ты должен немного постараться, — сказала Грейс. — Здесь все безумно элегантны. Посмотри на Клода Сопворса!
  — Я на него уже смотрел, — мрачно произнес Джеймс. — И я никогда еще не видел мужчину, который выглядел бы таким законченным ослом.
  Грейс остановилась.
  — Ты не имеешь права критиковать моих друзей, это неприлично. Он одевается точно так же, как все другие джентльмены в нашем отеле.
  — Да! — сказал Джеймс. — Но знаешь, что я однажды прочел в «Сэсайэти спилите»? Между прочим, что герцог… м-м… герцог, я не могу точно вспомнить, но уж герцог, во всяком случае, был одет хуже всех в Англии!
  — Не забывай, — сказала Грейс, — что он был герцогом.
  — Ну и что? — ответил Джеймс. — Что плохого, если я тоже на один день буду герцогом? Ну, по крайней мере не герцогом, а пэром.
  Он сунул свою желтую брошюрку в карман и перечислил ей целый список пэров королевства, которые начинали свою жизнь гораздо более неудачно, чем Джеймс Бонд. Грейс только хихикнула.
  — Не будь таким наивным, Джеймс, — сказала она. — Представляю тебя герцогом Кимптоном!
  Джеймс взглянул на нее со смешанным чувством ярости и отчаяния. Кажется, атмосфера Кимптон-он-Си сильно повлияла на Грейс.
  Пляж Кимптона представлял собой длинную прямую полосу песка. Ряд купальных домиков тянулся вдоль него на полторы мили. Их компания как раз остановилась возле нескольких домиков, на которых были Помещены таблички: «Только для проживающих в гостинице „Эспланада!“
  — Тут, — коротко сказала Грейс. — Но, боюсь, Джеймс, ты не можешь зайти туда вместе с нами, тебе придется пойти в общественные раздевалки вон там. Мы встретимся с тобой в море. Всего хорошего!
  — Всего хорошего! — сказал Джеймс и побрел в указанном направлении.
  Двенадцать полуразвалившихся раздевалок торжественно выстроились вдоль берега океана. Их охранял старый моряк с голубым бумажным рулоном в руках. Он взял протянутую Джеймсом монету, оторвал голубой билет, кинул ему полотенце и ткнул пальцем куда-то себе за плечо.
  — Дождитесь своей очереди, — хрипло сказал он.
  Тут Джеймс понял, что ему придется участвовать в состязании. Другие люди тоже хотели поскорей искупаться. Не только все раздевалки были заняты, но и возле них стояли в очередях решительные люди, свирепо глядящие друг на друга. Джеймс присоединился к самой маленькой очереди и стал ждать. Дверь раздевалки раскрылась, и из нее вышла полуодетая красивая молодая женщина, которая надевала на себя купальную шапочку с таким видом, словно ей придется провести здесь все утро. Не спеша она подошла к кромке воды и уселась на песок.
  — Тут ничего не выйдет, — сказал Джеймс себе и перешел в другую очередь.
  Через пять минут во второй раздевалке послышались какие-то звуки. Полотно, которым была обтянута раздевалка, зашевелилось, и оттуда появились четверо детей с отцом и матерью. Раздевалка была такой маленькой, что это казалось настоящим фокусом. Но тотчас же вперед устремились сразу две женщины, каждая из которых тянула на себя полотняную дверь раздевалки.
  — Извините, — сказала первая молодая женщина, слегка задыхаясь.
  — Нет, это вы меня извините, — ответила ей другая, бросив на нее свирепый взгляд.
  — Должна сказать вам, что я тут была ровно за десять минут до вашего прихода, — сказала первая молодая женщина.
  — Я тут стояла целую четверть часа, и любой может вам это подтвердить, — вызывающе ответила вторая молодая женщина.
  — Минуточку, минуточку, — произнес пожилой моряк, приближаясь к ним.
  Обе женщины, перебивая друг друга, заговорили с ним. Когда они замолчали, он ткнул пальцем во вторую молодую женщину и коротко сказал:
  — Ваша очередь.
  Потом он ушел, не внимая ничьим протестам. Он не только не мог знать, кто был первым, но его это нисколько не беспокоило, и его решение, как это обычно говорится, было окончательным. Джеймс с отчаянием схватил его за руку.
  — Послушайте!
  — Да, мистер?
  — Сколько мне еще ждать, прежде чем я попаду в раздевалку?
  Старый моряк бросил оценивающий взгляд на очередь.
  — Может быть, час. Может быть, полтора. Я затрудняюсь сказать.
  В этот момент Джеймс издалека заметил, как по песку к воде легко побежали Грейс и сестры Сопворс.
  — Проклятье! — сказал себе Джеймс. — О, проклятье!
  Он еще раз дернул старого моряка за руку.
  — Нет ли где-нибудь другой раздевалки? Может быть, вон в тех домиках? Кажется, они пустые.
  — Домики, — произнес древний моряк с достоинством, — находятся в Частной Собственности.
  И, выразив в этих словах глубокий упрек, он ушел. С горьким ощущением, что его обманули, Джеймс отошел от толп ожидающих и, как дикарь, большими шагами яростно зашагал по пляжу. Везде ограничения. Везде сплошные ограничения! Он свирепо посмотрел на щеголеватые домики, вдоль которых он прошел. В этот самый момент из независимого либерала он превратился в ярко-красного социалиста. С какой стати богачи могут иметь собственные купальные домики и купаться, когда только захотят, не ожидая в очереди? «Вся наша система, — подумал Джеймс, — насквозь прогнила».
  С моря доносились кокетливые вскрики и плеск воды. Голос Грейс! И вместе с ее визгом слышался глупый смех Клода Сопворса.
  — Проклятье! — воскликнул Джеймс, скрипя зубами, чего он никогда раньше не делал, только читал об этом в романах.
  Он остановился, резко размахивая своей палкой, и решительно повернулся к морю спиной. Теперь с усиленной ненавистью он смотрел на «Орлиное гнездо», «Буэна-Виста» и «Мон дезир». Для обитателей Кимптона стало обычаем давать своим купальным домикам причудливые названия. Название «Орлиное гнездо» поразило его исключительно своей глупостью, «Буэна-Виста» — находилось вне его лингвистических возможностей. Но его познания во французском позволили оценить уместность третьего названия.
  — «Мон дезир»729, — сказал Джеймс. — Очень надеюсь, что это действительно так.
  И в этот момент он заметил, что, в то время как двери других купальных домиков были плотно закрыты, дверь «Мон дезир» была приоткрыта. Джеймс задумчиво оглядел пляж, это прекрасное местечко было оккупировано в основном матерями больших семейств, которые были полностью поглощены заботой о своем потомстве. Было только десять утра — слишком рано для аристократии Кимптона.
  «Едят своих перепелов с грибами не вставая с постели, им их приносят на подносах напудренные лакеи в ливреях. Ни один из них не явится сюда раньше двенадцати», — подумал Джеймс.
  Он опять повернулся к морю. В этот момент вновь раздался пронзительный визг Грейс. Он сопровождался смехом Клода Сопворса.
  — Будь что будет, — сказал Джеймс сквозь зубы.
  Он толкнул дверь «Мон дезир» и вошел. В первый момент он испугался, увидев на вешалках много разной одежды, но вскоре к нему опять вернулась уверенность. Домик был поделен надвое, справа висел желтый женский свитер, лежала смятая панама и из-под вешалки выглядывала пара пляжных туфель. А слева были серые фланелевые брюки, пуловер и зюйдвестка. Джеймс поспешно прошел на мужскую половину и быстро разделся. Через три минуты он уже был в воде и, с важностью фыркая и пыхтя, пытался подражать профессиональному пловцу — голова под водой, руки хлещут по воде, — плывущему стилем баттерфляй.
  — О, вот и ты! — воскликнула Грейс. — А я боялась, что ты целую вечность будешь ждать там с этой толпой.
  — В самом деле? — спросил Джеймс.
  Вдруг он снова вспомнил о желтой брошюрке, но теперь уже без раздражения. «Иногда сильный человек может и растеряться». К этой минуте его настроение полностью восстановилось. Он даже смог вежливо, но твердо сказать Клоду Сопворсу, который учил Грейс плавать кролем:
  — Нет, нет, старина. Ты все делаешь не так. Я все ей сам покажу. — И в его тоне слышалась такая уверенность, что смущенный Клод был вынужден ретироваться. Единственно, о чем он жалел, так это только о том, что его триумф недолго продлился. Температура наших английских вод не позволяет купальщику долго оставаться в них.
  У Грейс и сестер Сопворс уже посинели губы, и они начали стучать зубами. Они выбежали на пляж, а Джеймс опять в одиночестве отправился в «Мон дезир». Как только он быстро растерся полотенцем и надел рубашку, то почувствовал, что доволен собой. Он ощущал себя энергичным человеком.
  И тут внезапно он замер, похолодев от ужаса. Снаружи раздавались девичьи голоса, и голоса эти совершенно не походили на голоса Грейс и ее подружек. В следующий момент он понял, что это явились действительные владельцы «Мон дезир». Возможно, если бы Джеймс был уже одет, то тогда бы он спокойно встретил их и попытался бы все им объяснить. Но сейчас он впал в панику. Окна «Мон дезир» были завешаны плотными зелеными занавесками. Джеймс бросился к двери и отчаянно схватился за ручку. Чьи-то руки безуспешно пытались повернуть ее снаружи.
  — Между прочим, она закрыта, — сказал девичий голос. — Мне показалось, что Паг сказал, что она открыта.
  — Нет, это сказал Воггл.
  — Воггл — дурак, — произнес другой голос, — совершенный дурак. Пошли обратно за ключом.
  Джеймс услышал, как их шаги стали удаляться. Он облегченно вздохнул. В отчаянной спешке он свалил в кучу всю свою остальную одежду. А через две минуты его уже могли видеть небрежно прогуливающимся по пляжу с почти агрессивным видом невиновности. Через четверть часа к нему присоединились Грейс и сестры Сопворс. Они приятно провели остаток утра: бросали в воду камешки, рисовали на песке и легко подшучивали друг над другом. Потом Клод взглянул на свои часы.
  — Время обеда, — отметил он. — Нам пора идти.
  — Я ужасно голодна, — сказала Алиса Сопворс.
  Все другие девушки тоже сказали, что они проголодались.
  — Идешь с нами, Джеймс? — спросила Грейс.
  Неуверенный в себе Джеймс был чрезмерно мнительным, В ее тоне ему послышался какой-то обидный намек.
  — Мой костюм для тебя недостаточно хорош, — произнес он. — Раз ты так щепетильна, то мне лучше не ходить.
  Он надеялся, что Грейс будет ему возражать, но морской воздух, видимо, воздействовал на нее не так, как надо. Она только ответила:
  — Очень хорошо. Как тебе будет угодно, встретимся позже.
  Джеймс молча стоял, глядя вслед удаляющейся компании.
  — Ну и ну, — сказал он. — Ну и ну… В дурном настроении он побрел в город. В Кимптоне было два кафе, и оба они были душные, шумные и переполненные. Как и в случае с купальными домиками, Джеймсу опять пришлось подождать. Он даже ждал дольше, чем ему полагалось, так как какая-то нахальная матрона, которая только что подошла, тут же уселась за свободный столик, опередив Джеймса. Но в конце концов ему тоже удалось присесть. Прямо рядом с его левым ухом три обтрепанные, коротко стриженные девицы громили в пух и прах итальянскую оперу. По счастью, Джеймс не разбирался в музыке. Он внимательно изучал меню, засунув руки глубоко в карманы.
  «Совершенно уверен, что бы я ни попросил, этого не окажется, подумал он. — Такой уж я невезучий».
  Его правая рука нащупала в кармане какой-то непривычный предмет. На ощупь он был похож на каменную гальку, большую круглую гальку.
  «Интересно, с какой это стати я положил камень себе в карман?» — подумал Джеймс.
  Он сжал камень в руке. К нему подошла официантка.
  — Жареную камбалу с картофелем, пожалуйста, — сказал Джеймс.
  — Жареной камбалы нет, — пробормотала официантка, мечтательно уставившись в потолок.
  — Ну, тогда мясо «карри»730, — сказал Джеймс.
  — Мяса «карри» нет.
  — Но хоть что-нибудь из этого ужасного меню есть? — потребовал Джеймс.
  Официантка просто ткнула пальцем в баранину с фасолью. Он кипел от негодования, когда снова сунул руку в карман. Камень все еще был там. Разжав пальцы, он рассеянно посмотрел на предмет, который оказался на его ладони. Рассмотрев его, он застыл в изумлении. Вещь, которую он держал, не была галькой, это был, в чем он почти не сомневался, изумруд, невероятной величины зеленый изумруд. Джеймс смотрел на него, потрясенный до глубины души. Нет, это, конечно же, не изумруд, это цветное стекло. Таких больших изумрудов не бывает, но тут перед его глазами заплясали газетные строчки: «Знаменитый изумруд раджи Марапутны величиной с голубиное яйцо». Неужели это тот самый изумруд? Разве это возможно? Он разжал пальцы и быстро взглянул на него украдкой. Джеймс не был знатоком драгоценных камней, но глубина цвета и яркость блеска привели его к заключению, что это натуральный камень. Он поставил локти на скатерть и невидящими глазами уставился на баранину с фасолью, которая остывала перед ним. Ему совершенно не хотелось есть. Но если это изумруд раджи, то что с ним теперь делать? Слово «полиция» промелькнуло в его сознании. Если вы находите какую-нибудь ценную вещь, вы должны отнести ее в полицейский участок. Джеймс задумался.
  Да, но как, черт побери, мог этот изумруд попасть в карман его брюк? Без сомнения, этот же вопрос зададут ему в полиции. Это очень неприятный вопрос, потому что в данный момент он никак не мог на него ответить. Как попал изумруд в карман его брюк? Он с отчаянием посмотрел на свои брюки, и его внезапно пронзило дурное предчувствие. Он вгляделся более внимательно. Две пары серых фланелевых брюк могут быть очень похожи, и Джеймс инстинктивно почувствовал, что это были не его брюки. Совершенно ошеломленный своим открытием, он опять уселся на стул. Теперь он понимал, что произошло: в спешке он надел чужие брюки. Он вспомнил, что повесил свои собственные рядом с такой же старой парой брюк. Да, он надел чужие брюки, и это окончательно объясняет сложившуюся ситуацию. Но все-таки как же оказался в этих брюках изумруд ценой в несколько сотен тысяч фунтов стерлингов? Сейчас он мог сказать только, что все это довольно любопытно. Конечно, он мог бы все объяснить в полиции… Но без сомнения, все это было очень неприятно. Его могли обвинить в том, что он зашел в чужой купальный домик. Конечно, это не преступление, но дело могло принять для него дурной оборот.
  — Принести вам что-нибудь еще, сэр?
  Это опять была официантка. Она выразительно посмотрела на совершенно нетронутую баранину с фасолью. Джеймс торопливо положил себе на тарелку немного этой баранины и попросил счет. Как только он его получил, он тут же расплатился и ушел. Пока он нерешительно стоял на улице, в глаза ему бросилась газетная тумба напротив. Соседний с Кимптоном городок, Хэрчестер, имел свою собственную вечернюю газету, и Джеймс как раз смотрел на нее. В газете извещалось о просто сенсационном происшествии: «ИЗУМРУД РАДЖИ УКРАДЕН». «Боже мой», — слабо вскрикнул Джеймс, прислоняясь к столбу. Взяв себя в руки, он порылся в кармане, достал пенни и купил газету. Очень быстро он нашел то, что искал. О сенсационном событии было напечатано крупным шрифтом. Огромный заголовок украшал первую страницу: «Сенсационная кража в доме лорда Эдварда Кэмпиона. Исчезновение знаменитого исторического изумруда. Ужасная потеря раджи Марапутны». Факты были налицо. Лорд Эдвард Кэмпион прошлым вечером пригласил в гости нескольких своих друзей. Желая показать камень одной даме, раджа пошел за ним и обнаружил пропажу. Позвонил в полицию. Но пока еще это дело не было раскрыто. Газета выскользнула из рук Джеймса и упала на землю. Он все никак не мог понять, почему изумруд оказался в кармане старых фланелевых брюк в купальном домике, и ему становилось с каждой минутой все более очевидно, что полиции его рассказ покажется весьма подозрительным. Но что же ему делать? И он еще стоит на главной улице Кимптона со своим трофеем, который согласился бы купить и король и который теперь бесполезно лежит в его кармане, а в это самое время вся полиция района поднята на ноги в попытках разыскать эту самую вещь. Джеймс видел два возможных способа действий. Первый заключался в том, чтобы без промедления пойти в полицейский участок и рассказать там свою историю, но, надо признаться, Джеймс этого очень боялся. Второй способ заключался в том, чтобы каким-нибудь образом избавиться от изумруда. Джеймс думал, что можно будет положить его в маленькую посылочку и отправить обратно радже. Но он покачал головой, потому что читал уже о подобных случаях в детективных рассказах. Он прекрасно сознавал, что наши суперсыщики отлично умеют обращаться с увеличительными стеклами и тому подобными патентованными изобретениями. Любой детектив, исследовав посылку Джеймса, за полчаса скажет вам профессию отправителя, его возраст, привычки и внешний вид. После этого будет делом нескольких часов его поймать.
  Но тут Джеймсу в голову пришла поразительно простая мысль. Сейчас был обеденный час, и на пляже должно было быть очень мало народу, он вернется в «Мон дезир», повесит брюки там, где нашел их, и заберет свою собственную одежду. Он проворно зашагал по направлению к пляжу.
  Но все-таки он чувствовал себя не в своей тарелке. Изумруд должен быть возвращен радже. И он пришел к мысли, что до того, как он заберет свои брюки и повесит те, которые на нем сейчас были, он может произвести небольшое расследование. Согласно этому плану, он сначала подошел к старому моряку, который, по его мнению, был неистощимым источником всей информации в Кимптоне.
  — Простите, — вежливо обратился к нему Джеймс. — По-моему, купальный домик моего приятеля находится здесь. Его зовут Чарльз Лэмптон. Кажется, домик называется «Мон дезир».
  Глядя на море и не выпуская трубку изо рта, старый моряк очень прямо сидел на своем стуле. Не отрывая своего взгляда от горизонта, он передвинул немного трубку и ответил:
  — Все знают, что «Мон дезир» принадлежит его светлости лорду Эдварду Кэмпиону. Я никогда не слышал о мистере Чарльзе Лэмптоне, должно быть, он приехал недавно.
  — Спасибо, — сказал Джеймс и удалился.
  Эти сведения заставили его сомневаться. Конечно же, раджа не мог сунуть камень в карман и забыть его там. Джеймс покачал головой, эта теория его не удовлетворяла. Но, возможно, какой-то гость на приеме мог оказаться вором. Ситуация напомнила Джеймсу один его любимый роман.
  Но он решил все-таки следовать своему плану. Все казалось довольно простым. Пляж, как он и ожидал увидеть, был практически пустынным. По счастью, дверь «Мон дезир» все еще оставалась приоткрытой. Проскользнуть внутрь не представляло труда, и Джеймс как раз снимал свои собственные брюки с крючка, когда внезапно у него за спиной раздался голос, который заставил его резко обернуться.
  — Вот я тебя и поймал! — произнес голос.
  Открыв от изумления рот, Джеймс смотрел во все глаза. В дверях «Мон дезир» стоял незнакомец — хорошо одетый мужчина лет сорока с резким, ястребиным выражением лица.
  — Вот ты и попался! — повторил незнакомец.
  — Вы… вы — кто? — заикаясь произнес Джеймс.
  — Инспектор Меррилес из Скотленд-Ярда, — быстро ответил тот. — Извини за беспокойство, но ты должен отдать мне изумруд.
  — Какой изумруд?
  Джеймс старался тянуть время.
  — Да, да, именно изумруд, ты не ослышался, — сказал инспектор Меррилес.
  У него был живой, деловой голос. Джеймс попытался взять себя в руки.
  — Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал он с достоинством.
  — Нет, парень, я думаю, ты понимаешь.
  — Все это, — сказал Джеймс, — ошибка. Я легко могу это объяснить… — Он замолчал.
  Скука отразилась на лице инспектора.
  — Все так сначала говорят, — холодно произнес сотрудник Скотленд-Ярда. — Полагаю, ты подобрал его, когда гулял по пляжу, да? Все объяснения обычно сводятся к чему-нибудь подобному.
  Джеймс пришел к выводу, что и на самом деле это было очень похоже на его историю, но он пытался выиграть время.
  — Разве я могу быть уверен, что вы действительно тот, за кого себя выдаете? — тихо пробормотал он.
  На мгновение Меррилес распахнул свой плащ, показывая значок. Джеймс едва успел его разглядеть.
  — А теперь, — сказал тот почти дружелюбно, — ты понимаешь, что все против тебя! Ты новичок — я это сразу заметил. Твое первое дело, не так ли?
  Джеймс кивнул.
  — Так я и думал. А теперь, парень, отдашь ли ты сам мне изумруд или мне тебя обыскать?
  Наконец Джеймс обрел дар речи.
  — Я его с собой не ношу, — заявил он.
  Он отчаянно обдумывал свое положение.
  — Оставил у себя дома? — спросил Меррилес.
  Джеймс кивнул.
  — Ну что ж, очень хорошо, — сказал детектив, — мы пойдем туда вместе.
  Он взял Джеймса под локоть.
  — У тебя не будет возможности сбежать от меня, — мягко сказал он. — Мы пойдем с тобой к тебе домой, и ты отдашь мне этот камень.
  — Если я сделаю это, вы отпустите меня? — робко спросил Джеймс.
  Меррилес не мог скрыть замешательства.
  — Нам все известно о похищении камня, — объяснил он, — и даже о той даме, которая была вовлечена в это дело, но раджа не хочет придавать его огласке. Знаешь ли ты, что из себя представляют эти туземные правители?
  Джеймс, который практически ничего не знал о туземных правителях, за исключением одного знаменитого судебного дела, закивал головой с видом полного понимания.
  — Конечно, это будет нарушением всяких правил, — сказал детектив, но ты, может быть, избежишь наказания.
  Джеймс опять кивнул. Они шли вдоль «Эспланады», а теперь сворачивали в город. Джеймс объяснил, куда они идут, но инспектор не собирался ослаблять своей стальной хватки, которой он стиснул руку Джеймса.
  Внезапно Джеймс заволновался и даже попытался заговорить. Меррилес окинул его пронзительным взглядом, но тут же рассмеялся. Они как раз поравнялись с полицейским участком, и он заметил, как Джеймс бросил на него умоляющий взгляд.
  — Я даю тебе еще один шанс, — сказал он с юмором.
  И именно в этот момент все и произошло. Джеймс издал громкое мычание, вцепился в руку инспектора и завопил так громко, как только мог:
  — Вор! На помощь! Вор! На помощь!
  Мгновенно вокруг них собралась толпа. Меррилес пытался освободиться от хватки Джеймса.
  — Я поймал его! — закричал Джеймс. — Я его поймал, когда он залез ко мне в карман!
  — Идиот, о чем это ты говоришь?! — закричал тот.
  Констебль принял обвинение к сведению. И мистер Меррилес вместе с Джеймсом были препровождены в полицейский участок. Джеймс повторил свое обвинение.
  — Этот человек только что залез ко мне в карман! — возбужденно заявил он. — Он вытащил у меня из правого кармана бумажник!
  — Он сумасшедший, — закричал Меррилес. — Вы сами можете посмотреть, инспектор, и увидеть, правда ли это.
  По знаку инспектора констебль обыскал карманы Меррилеса. Он вытащил оттуда какой-то предмет и с изумлением держал его в руках.
  — Вот он! — воскликнул инспектор так, что это могло показаться для полицейского неприличным. — Это же изумруд раджи!
  Меррилес смотрел еще более недоверчиво, чем все остальные.
  — Это невозможно, — быстро заговорил он, запинаясь от волнения. — Невозможно. Пока мы гуляли, этот человек, должно быть, сам сунул его мне в карман. Это же очевидно.
  Тон Меррилеса заставил инспектора усомниться, и его подозрения переключились на Джеймса. Он что-то прошептал констеблю, и тот вышел.
  — Теперь, джентльмены, — сказал инспектор, — пожалуйста, расскажите, как было дело. По очереди.
  — Конечно, — произнес Джеймс. — Я в одиночестве гулял по пляжу, когда мне встретился этот джентльмен, который заявил, что мы с ним были знакомы. Я не помнил, чтобы мне доводилось встречать его раньше, но вежливость не позволила сказать ему это. Мы продолжали прогуливаться вместе. Мне он казался несколько подозрительным, и как раз в тот момент, когда мы проходили мимо полицейского участка, я обнаружил его руку у себя в кармане. Я схватил его и позвал на помощь.
  Инспектор посмотрел на Меррилеса.
  — А теперь вы, сэр.
  Казалось, Меррилес немного смутился.
  — Эта история очень похожа на правду, — медленно произнес он, — но все-таки это не правда. Это не я говорил, что знаком с ним, а, наоборот, он сам сказал, что он мой знакомый. Без сомнения, он пытался избавиться от изумруда и, пока мы беседовали, сунул мне его в карман.
  Инспектор кончил писать.
  — Что ж, — произнес он беспристрастно. — Через минуту тут будет джентльмен, который поможет нам разобраться в сути дела.
  Меррилес нахмурился.
  — Я совсем не могу ждать, — пробормотал он, вытащив часы. — У меня назначена встреча. Надеюсь, инспектор, вы не так наивны, чтобы предполагать, что я украл изумруд, положил его к себе в карман и разгуливал с ним по городу?
  — Согласен, сэр, это не очень правдоподобно, — ответил инспектор. — Но вы подождете всего минут пять — десять, пока мы не разберемся в ситуации. О, а вот и его светлость.
  В комнату широкими шагами вошел высокий человек лет сорока. Он был одет в потрепанные брюки и старый свитер.
  — Инспектор, что все это значит? — спросил он. — Вы говорите, что изумруд у вас? Это великолепно, отличная работа. А что это за люди?
  Он перевел взгляд с Джеймса на Меррилеса. Последний как-то съежился и отпрянул под его взглядом.
  — Ну и ну, Джон! — воскликнул лорд Эдвард Кэмпион.
  — Вы узнаете этого человека, лорд Эдвард? — быстро спросил инспектор.
  — Именно, — сказал холодно лорд Эдвард. — Это мой камердинер, которого я взял к себе месяц назад. Парень, которого прислали из Скотленд-Ярда, сразу же его заподозрил, но в его вещах не было даже и следа изумруда.
  — Он носил его с собой в кармане плаща, — заявил инспектор. — Благодаря этому джентльмену мы его задержали, — он указал на Джеймса.
  Через мгновение Джеймс принимал поздравления и ему жали руку.
  — Мой дорогой друг, — сказал лорд Эдвард Кэмпион, — вы его сами заподозрили?
  — Да, — ответил Джеймс. — Мне пришлось выдумать целую историю о том, как он влез ко мне в карман, чтобы доставить его в полицейский участок.
  — Это замечательно, — сказал лорд Эдвард. — Просто замечательно. Если вы не обедали, то должны отобедать с нами. Правда, сейчас уже поздновато, около двух часов.
  — Нет, — сказал Джеймс. — Я не обедал, но… — Ни слова больше, ни слова, — сказал лорд Эдвард. — Раджа хочет вас поблагодарить за то, что вы нашли его изумруд. К тому же я не слышал еще всей истории.
  Они вышли из полицейского участка и стояли на ступеньках.
  — Мне кажется, — сказал Джеймс, — я должен рассказать вам подлинную историю.
  Он так и поступил. Лорд Эдвард очень развеселился.
  — Это самый удивительный случай, о котором я когда-нибудь слышал в своей жизни, — заявил он. — Теперь я понял все. Стащив камень, Джон тут же побежал в купальный домик, так как знал, что полиция будет обыскивать весь дом. Я иногда надеваю эти старые брюки, когда хожу на рыбалку, никто к ним даже и не притрагивается. И он мог вытащить камень оттуда, когда бы только захотел. Представляю, как он обомлел, когда сегодня пришел туда и увидел, что камня нет. А когда появились вы, он понял, что это именно вы унесли камень. До сих пор я не могу поверить, что вам удалось его раскусить, несмотря на то что он изображал детектива.
  «Сильный человек», — подумал Джеймс, — знает, когда надо быть искренним, а когда проявлять осторожность».
  Он вежливо улыбался, когда его пальцы коснулись отворота пиджака и нащупали маленький серебряный значок не очень широко известного клуба «Мертон Парк Супер Сайклинг Клуб». Удивительное совпадение, но Джон тоже был его членом!
  — Привет, Джеймс!
  Он обернулся. С другой стороны улицы его звали Грейс и сестры Сопворс. Он повернулся к лорду Эдварду.
  — Извините, я на минутку.
  Он перешел на другую сторону улицы и подошел к ним.
  — Мы собираемся фотографироваться, — сказала Грейс. — Хотя, может, ты и не захочешь пойти с нами.
  — К сожалению, не смогу, — ответил Джеймс. — Сейчас я как раз собираюсь пообедать с лордом Эдвардом Кэмпионом. Это вон тот не очень-то шикарно одетый человек. Он хочет представить меня радже Марапутны.
  Он вежливо приподнял шляпу, а затем присоединился к лорду Эдварду.
  
  1934 г.
  
  Лебединая песнь
  В Лондоне было майское утро — и одиннадцать часов.
  Мистер Коуэн стоял у окна номера-люкс отеля «Ритц» и смотрел на улицу, повернувшись спиной к излишне навязчивому великолепию гостиной. Это были апартаменты госпожи Паулы Незеркофф, знаменитой оперной певицы, только что прибывшей из Нью-Йорка. С ней-то и ожидал сейчас встречи мистер Коуэн, ее импресарио. Услышав, что дверь открылась, он стремительно обернулся, но это была только мисс Рид, секретарша мадам Незеркофф, особа бледная и деловитая.
  — О, так это вы, милочка! — воскликнул мистер Коуэн. — Мадам еще не вставала, нет?
  Мисс Рид покачала головой.
  — А сказала мне: быть в десять, — заметил мистер Коуэн. — Уже час как жду.
  В его голосе не было ни горечи, ни удивления. Мистер Коуэн давно уже привык к капризам этой артистической натуры. Мистер Коуэн был высокий мужчина с гладко выбритым лицом, пожалуй, чересчур мускулистый, чересчур уж безупречно одетый. Его волосы были черными и блестящими, а зубы — вызывающе белыми. А вот дикция у него была не совсем безупречной: он нечетко произносил «с», не то чтобы шепелявил, но чуть-чуть не дотягивал до твердости, предписанной речевым эталоном.
  Не требовалось особого взлета фантазии, чтобы догадаться, что фамилия его отца была, по всей видимости, Коэн, если не просто Кон.
  Дверь спальни открылась, и оттуда выскочила хорошенькая горничная-француженка.
  — Мадам встает? — с надеждой спросил Коуэн. — Ну же, Элиза, рассказывайте.
  Элиза красноречиво вскинула руки к потолку.
  — Мадам зла этим утром как сто чертей. Недовольна всем. Эти чудесные желтые розы, которые мосье прислал ей вчера вечером… Это, говорит, все хорошо для Нью-Йорка, но только идиот мог прислать их ей в Лондоне.
  В Лондоне, говорит, только красные розы и мыслимы, и тут же распахивает дверь и швыряет бедные цветочки в коридор — и попадает прямо в проходящего мимо мосье, а он tres comme il faut731 и даже, думаю, военный. Он, конечно, выражает всяческое недовольство, и правильно, по-моему, делает.
  Мистер Коуэн лишь удивленно поднял брови и, достав из кармана маленький блокнот, черкнул карандашом: «розы — красные».
  Элиза поспешно юркнула в коридорчик. Коуэн снова отвернулся к окну, а Вера Рид уселась за стол и принялась вскрывать и сортировать письма. Десять минут прошли в молчании, после чего дверь спальни с грохотом распахнулась, и в гостиную стремительно ворвалась сама примадонна. Комната тут же стала казаться меньше. Вера Рид — еще бесцветнее, а импозантный Коуэн — весь как-то сник, сразу отступив на задний план.
  — Так-так, дети мои, — произнесла Паула. — Неужели я опоздала?
  Она была высокой и не слишком полной для певицы женщиной. У нее до сих пор были изумительные руки и ноги, замечательно стройная шея и прекрасные волосы темно-рыжего рдеющего оттенка, собранные ниже затылка в тяжелый узел, и, даже если тут не обошлось без хны, выглядели они от этого ничуть не менее эффектно. Она была уже не молода — ей было лет сорок? — но черты ее лица сохранили привлекательность, хотя вокруг темных сверкающих глаз уже появились предательские морщинки. Она смеялась, как ребенок, обладала прекрасным пищеварением и дьявольским темпераментом. И считалась лучшим драматическим сопрано своего времени. Она стремительно развернулась к Коуэну.
  — Ты все сделал, как я говорила? Убрал это отвратительное английское фортепьяно и выкинул его прямо в Темзу?
  — Да, я достал вам другое, — ответил Коуэн, указывая в угол комнаты.
  Незеркофф подлетела к фортепьяно и подняла крышку…
  — «Эрар», — проговорила она. — Это уже лучше. Посмотрим…
  Чарующе-нежный голос, слившись с арпеджио, дважды с легкостью одолел октаву, потом, мягко взяв более высокую ноту, задержался на ней, все набирая и набирая силу, пока наконец постепенно не смолк, растворившись в звенящей тишине.
  — Ах, ну что за голос! — совершенно искренне восхитилась Паула Незеркофф. — Даже в Лондоне он звучит изумительно!
  — Просто дивно, — восхищенно подтвердил Коуэн. — Уверяю вас, Лондон будет у ваших ног точно так же, как и Нью-Йорк.
  — Вы думаете? — переспросила певица, но легкая улыбка, игравшая на ее губах, ясно говорила, что ответ не вызывает сомнений.
  — Уверен.
  Паула Незеркофф закрыла крышку фортепьяно и подошла к столу медленной, колышущейся походкой, которая так эффектно выглядела на сцене.
  — Ну-ну, — проговорила она. — Однако же перейдем к делу. Вы уже все устроили, друг мой?
  Коуэн положил на стол папку и извлек из нее бумаги.
  — Почти никаких изменений, — заметил он. — В «Ковент-Гардене» вы поете пять раз: три в «Тоске» и два в «Аиде».
  — «Аида»… Пфф! — фыркнула примадонна. — Это будет невыносимо скучно. «Тоска» — дело другое.
  — О да, — согласился Коуэн. — Это ваша партия.
  Паула Незеркофф подняла голову.
  — Я лучшая Тоска в мире, — сказала она просто.
  — Да, — согласился Коуэн, — вы несравненны.
  — Партию Скарпиа будет петь Роскари, я полагаю?
  Коуэн кивнул.
  — И Эмиль Липпи.
  — Что? — вскинулась Незеркофф. — Липпи? Эта мерзкая жаба? Ква-ква-ква? Я не стану петь с ним! Я либо укушу его, либо исцарапаю ему всю морду ногтями.
  — Ну, ну, — успокаивающе проговорил Коуэн.
  — Говорю вам, он не поет — он тявкает, как самая низкопробная шавка!
  — Ну, посмотрим, посмотрим, — ответил Коуэн, которому хватало ума никогда не спорить с темпераментными певицами.
  — А Каварадосси? — осведомилась Незеркофф.
  — Генсдейл, американский тенор.
  Певица кивнула.
  — Милый мальчик. И голос хороший.
  — И, кажется, один раз это будет Барриэ.
  — Этот умеет петь, — великодушно сказала прима. — Но позволить этой жабе проквакать Скарпиа! Бр! Только не при мне.
  — Я все улажу, — успокоил ее Коуэн.
  Он откашлялся и взялся за следующий документ.
  — Я также веду переговоры об отдельном концерте в «Альберт-Холл».
  Незеркофф скорчила недовольную гримаску.
  — Знаю, знаю, — поспешно проговорил Коуэн, — но так принято.
  — Что ж, так и быть, — согласилась прима, — спою! Зал будет набит до отказа. По крайней мере, там прилично платят. Ессо!732
  Коуэн снова зашелестел бумагами.
  — И вот еще одно предложение, — сообщил он. — От леди Растонбэри. Она просит вас приехать и выступить у нее.
  — Растонбэри?
  Брови певицы сдвинулись, словно она пыталась что-то вспомнить.
  — Я где-то слышала это имя, и совсем недавно. Ведь есть такой город… или какая-то деревня?
  — Да, очень славное местечко в Хартфордшире. А усадьба лорда Растонбэри — просто раритет, настоящий феодальный замок. Привидения, фамильные портреты, тайные ходы и все такое прочее. И потом, шикарный личный театр. Просто купаются в деньгах, регулярно устраивают частные концерты. Предлагают вам дать всю оперу целиком, лучше всего — «Баттерфляй».
  — «Баттерфляй»?
  Коуэн кивнул.
  — Зато они и платят… Придется, конечно, немного передвинуть «Ковент-Гарден», но в смысле денег оно того стоит. Ожидают в гости королевскую семью. Шикарная для нас реклама.
  Незеркофф гордо вскинула голову.
  — Разве я нуждаюсь в рекламе?
  — Реклама всегда полезна, — ничуть не смутившись, возразил Коуэн.
  — Растонбэри, — пробормотала певица. — Где же я слы…
  Она порывисто вскочила и, подбежав к журнальному столику, стала нетерпеливо листать лежащий там иллюстрированный журнал. Ее рука застыла вдруг над одной из страниц, потом от неловкого движения журнал соскользнул на пол, а певица медленно вернулась к своему креслу.
  Настроение ее внезапно переменилось — что, впрочем, случалось довольно часто. От капризной взбаломошности не осталось и следа. Теперь ее лицо было абсолютно спокойным и почти суровым.
  — Договоритесь с ними. Я буду петь в этом вашем замке, но при одном условии… Это должна быть «Тоска».
  — Сложновато для домашнего театра, — неуверенно протянул Коуэн. — Там такие декорации, и много реквизита…
  — «Тоска» или вообще ничего.
  Коуэн пристально посмотрел на нее. Похоже, ее вид убедил его. Он коротко кивнул и поднялся.
  — Я попробую все уладить, — покорно сказал он.
  Актриса тоже поднялась. Не в ее привычках было объяснять причины своих поступков, но сейчас она почти извиняющимся голосом сказала:
  — Это лучшая моя роль, Коуэн. Я могу спеть ее так, как не пела до меня ни одна женщина.
  — Да, это хорошая партия, — согласился Коуэн. — Джерица в прошлом году имела бешеный успех.
  — Джерица? — вскричала она, сразу покраснев, и пустилась в пространное изложение того, что она думает об упомянутой Джерице.
  Коуэн, которому давно уже было не внове выслушивать мнение одних певцов о других, не очень-то прислушивался к этой тираде, а когда Незеркофф наконец умолкла, упрямо заметил:
  — Как бы то ни было, «Vissi D'Arte»733 она поет, лежа на животе.
  — Да ради бога, пусть хоть на голове стоит! Я спою это, лежа на спине и болтая ногами в воздухе.
  Коуэн покачал головой.
  — Не думаю, что это понравится публике, — совершенно серьезно заметил он. — И все же такие вещи впечатляют.
  — Никто не может спеть «Vissi D'Arte» как я! — уверенно заявила Незеркофф. — Я пою так, как это принято в монастырях, как учили меня добродетельные монашки много-много лет назад. Голос должен звучать как у мальчика-певчего или ангела: без чувства, без страсти.
  — Знаю, — ласково согласился Коуэн. — Я слышал вас.
  Это изумительно.
  — Это и есть искусство, — проговорила примадонна. — Заплатить сполна, страдать и выстрадать, изведать все, но при этом найти в себе силы вернуться, вернуться к самому началу и обрести утерянную красоту невинной души.
  Коуэн удивленно взглянул на нее. Она смотрела куда-то мимо него странным, ничего не видящим взглядом, от которого Коуэну внезапно стало не по себе. Ее губы приоткрылись и почти беззвучно выдохнули какие-то слова.
  Он едва их расслышал.
  — Наконец-то! — прошептала она. — Наконец-то.
  Спустя столько лет.
  
  
  Леди Растонбэри обладала не только тщеславием, но и тонким вкусом, и эти два качества сочетались в ней на редкость удачно. Ей посчастливилось выйти замуж за человека, не обладавшего ни тем, ни другим и потому никоим образом ей не мешавшего. Граф Растонбэри был крупным крепким мужчиной, которого интересовали лошади, лошади и только лошади. Он восхищался своей женой, гордился ею и был только рад, что имеет возможность выполнять все ее прихоти. Собственный театр выстроил примерно сто лет назад его дед, и он стал любимой игрушкой леди Растонбэри. Ее стараниями на сцене этого театра успели поставить и Ибсена, и какую-то ультрасовременную пьеску, как теперь водится, замешанную на наркотиках и разводах, и даже некую поэтическую фантазию с кубистскими декорациями. Предстоящая «Тоска», в честь которой леди Растонбэри устраивала невероятно торжественный прием, вызвала живейший интерес. Весь лондонский бомонд собирался присутствовать на спектакле.
  Мадам Незеркофф со свитой прибыла перед самым ленчем. Генсдейл, молодой американский тенор, должен был исполнять Каварадосси, а Роскари, знаменитый итальянский баритон — Скарпиа. Собрать их здесь стоило безумных денег, что, впрочем, никого особенно не тревожило.
  Паула Незеркофф была сегодня в превосходном настроении. Сплошная любезность, блеск и очарование, никаких капризов. Коуэн был приятно удивлен и только молился, чтобы это продлилось подольше. После ленча все гости отправилась в театр, где осмотрели декорации и все, что попадалось им на глаза. Оркестром дирижировал Сэмюель Ридж, один из лучших дирижеров Англии. Все шло как по маслу, что вызывало у мистера Коуэна сильнейшее беспокойство. Он не привык к такой благостной атмосфере и все время ждал какого-то неприятного сюрприза.
  — Все слишком хорошо, — бормотал он себе под нос. — Это просто не может продолжаться долго. Мадам мурлычит точно кошка, объевшаяся сливок. Нет, это не к добру, что-то обязательно случится!
  Видимо, долгое общение с музыкальным миром развило у него некое шестое чувство, поскольку вскоре его прогноз подтвердился. Было уже почти семь часов вечера, когда горничная-француженка, Элиза, в расстроенных чувствах ворвалась к нему в комнату.
  — О мистер Коуэн, идемте скорее. Да скорее же, умоляю вас.
  — Что-то случилось? — заволновался тот. — Мадам капризничает? Хочет все отменить, да?
  — Нет, нет, это не мадам, это сеньор Роскари… Ему плохо, он… он умирает!
  — Умирает? Идем!
  И он поспешил вслед за Элизой, приведшей его в комнату несчастного итальянца.
  Маленький человечек лежал на постели или, точнее говоря, метался по ней, извиваясь в непрекращающихся судорогах, показавшихся бы комичными, не будь они столь мучительными. Паула Незеркофф, склонившаяся над ним, коротко кивнула Коуэну.
  — А, вот и вы, наконец. Наш бедный Роскари! Бедняга страшно мучается. Наверняка съел что-то не то.
  — Я умираю, — простонал страдалец. — Эта боль…
  Ужасно. О!
  Он снова скорчился, обхватив руками живот, и принялся кататься по кровати.
  — Нужно послать за врачом, — решил Коуэн.
  Паула остановила его у самых дверей.
  — Об этом позаботились, он скоро будет здесь и поможет бедняге, но сегодня ему не петь, это уж точно.
  — Мне никогда больше не петь: я умираю, — простонал итальянец.
  — Нет, не умираете, — отрезала Паула. — Это всего лишь расстройство желудка. Тем не менее выступать вы сегодня явно не сможете.
  — Меня отравили.
  — Точно, — согласилась Паула. — Думаю, это было второе. Оставайся с ним, Элиза, пока не придет доктор.
  И, прихватив Коуэна, покинула комнату.
  — Ну, и что же нам теперь делать? — поинтересовалась она.
  Коуэн беспомощно покачал головой. До представления оставалось слишком мало времени, чтобы посылать в Лондон искать замену. Леди Растонбэри, только что извещенная о недуге гостя, спешила к ним по коридору. Заботила ее, впрочем, как и Паулу Незеркофф, исключительно судьба «Тоски».
  — Нам бы хоть кого-нибудь! — простонала примадонна.
  — Ох! — внезапно вспомнила что-то хозяйка. — Бреон.
  Ну конечно же!
  — Бреон?
  — Ну да, Эдуард Бреон, тот самый, знаменитый французский баритон. Он живет здесь поблизости, я видела на этой неделе в «Кантри Хоумс» фотографию его дома. Это тот, кто нам нужен.
  — Кажется, боги услышали нас, — вскричала Незеркофф. — Бреон в роли Скарпиа… Прекрасно помню. Это одна из лучших его партий. Но он ведь больше не поет, разве нет?
  — Сегодня запоет, — сказала леди Растонбэри. — Ручаюсь.
  И, будучи женщиной решительной, приказала не медля готовить свой личный спортивный самолет. Десятью минутами позже загородное уединение мосье Эдуарда Бреона было нарушено визитом взбудораженной графини. Когда леди Растонбэри чего-то хотела, она умела быть очень настойчивой, и вскоре мосье Бреон понял, что ему придется подчиниться. Справедливости ради следует заметить, что он питал некоторую слабость к титулованным особам.
  Достигнув вершин в своей профессии, он, человек очень скромного происхождения, довольно часто общался с герцогами и принцами, причем накоротке, и это всячески тешило его тщеславие. Теперь же, удалившись на покой в этот тихий уголок старой Англии, он ощущал все растущую неудовлетворенность. Ему не хватало аплодисментов, не хватало поклонников, да и соседи признали его далеко не так скоро, как он ожидал. Предложение леди Растонбэри не только польстило ему, но и откровенно обрадовало.
  — Сделаю все, что пока еще в моих силах, — с улыбкой пообещал он. — Я, как вы знаете, некоторое время не выступал на публике. Даже учеников не беру. Так, одного-двух, и то в виде одолжения. Но, раз уж сеньор Роскари занемог…
  — Это был такой удар! — воскликнула леди Растонбэри.
  — Для искусства едва ли, — заметил ее собеседник и подробно пояснил свою мысль: с тех пор как подмостки покинул мосье Эдуард Бреон, ни один театр не видел ни одного мало-мальски приличного баритона.
  — Тоску исполняет мадам Незеркофф, — сказала леди Растонбэри. — Я думаю, вы знакомы.
  — Никогда не встречались, — ответил Бреон, — Слышал ее раз в Нью-Йорке. Великая певица. Вот у кого есть чувство сцены!
  Леди Растонбэри облегченно вздохнула: никогда не знаешь, чего ждать от этих знаменитостей. Тут тебе и ревность, и какие-то нелепые антипатии…
  Минут через двадцать оба уже входили в гостиную замка Растонбэри, и хозяйка, победно смеясь, объясняла:
  — Я таки уговорила его. Мосье Бреон проявил истинное великодушие. Никогда этого не забуду.
  Изголодавшегося по комплиментам француза тут же окружили, воркуя и ахая. В свои почти уже шестьдесят Эдуард Бреон был все еще очень хорош собой: высокий, темноволосый, необыкновенно обаятельный.
  — Погодите-ка, — запнулась вдруг леди Растонбэри, — а где же мадам?.. О, вот же она!
  Паула Незеркофф не приняла участия в общем ликовании по поводу появления француза, оставшись сидеть в высоком дубовом кресле у камина. Огня в нем, конечно, не было: вечер выдался теплый, и певица даже изредка обмахивалась огромным веером из пальмовых листьев. Она казалась настолько отрешенной, что леди Растонбэри испугалась, не обидела ли ее чем.
  — Мосье Бреон, — представила она, подводя гостя к певице. — Уверяет, что вы никогда не встречались прежде.
  Неужели же это правда?
  Последний раз — почти что картинно — взмахнув веером, Паула Незеркофф отложила его в сторону и протянула французу руку. Тот низко склонился над ней, и с губ примадонны слетел едва слышный вздох.
  — Мадам, — сказал Бреон, — мы никогда еще не пели вместе, и виной тому мои годы. Но судьба смилостивилась надо мной, и устранила эту несправедливость.
  Паула мягко рассмеялась:
  — Вы слишком добры, мосье Бреон. Я преклонялась перед вашим талантом, еще когда была никому не известной скромной певичкой. Ваш Риголетто… какое мастерство, какое совершенство! Никто не мог сравниться с вами.
  — Увы, — ответил Бреон с притворным вздохом, — все это в прошлом. Скарпиа, Риголетто, Радамес… Сколько раз я исполнял их — и никогда больше не буду!
  — Будете. Сегодня вечером.
  — Вы правы, мадам, я и забыл. Вечером.
  — Тоску с вами пели многие, — надменно сказала Незеркофф. — Но не я.
  Француз поклонился.
  — Это честь для меня, — мягко произнес он. — Большая честь, мадам.
  — Здесь требуется не только певица, но и актриса, — вставила леди Растонбэри.
  — Да, действительно, — согласился Бреон. — Помню, в Италии, еще совсем юнцом, я набрел в Милане на какой-то богом забытый театр. Билет обошелся мне всего в пару лир, но тем вечером я слушал исполнение не хуже, чем в нью-йоркском Метрополитен. Тоску исполняла совсем еще молоденькая девушка, и пела она как ангел. Никогда не забуду ее «Vissi D'Arte»! Такой чистый, ясный голос… Но вот драматизм — его не хватало.
  Незеркофф кивнула.
  — Это приходит со временем, — тихо сказала она.
  — Да. Эта молоденькая девушка — Бьянка Капелли, так ее, кажется, звали, — я тогда принял участие в ее карьере. Я мог бы устроить ей блестящее будущее, но она была слишком легкомысленна… Слишком.
  Он пожал плечами.
  — А в чем это проявлялось? — послышался вдруг голос Бланш Эймери, двадцатичетырехлетней дочери леди Растонбэри, худенькой девушки с огромными голубыми глазами.
  Француз учтиво повернулся к ней.
  — Увы, мадемуазель! Она связалась с каким-то негодяем — бандитом и членом Каморры734. Потом он попал в руки полиции, его приговорили к смертной казни. Она пришла ко мне и умоляла что-нибудь сделать, чтобы его спасти.
  Бланш Эймери не сводила с него завороженных глаз.
  — И вы сделали? — выдохнула она.
  — Я, мадемуазель? Да что я мог? Я был там всего лишь иностранцем.
  — Но, наверное, у вас все же было какое-то влияние? — заметила Незеркофф своим звучным грудным голосом.
  — Если даже и было, парень того не стоил. Вот для девушки я что мог сделал.
  Он слегка улыбнулся, и молоденькой англичанке эта улыбка показалась вдруг настолько отталкивающей, что она непроизвольно отпрянула, почувствовав, что за его словами кроется нечто недостойное.
  — Итак, вы сделали что могли, — произнесла Незеркофф. — Очень благородно с вашей стороны. Она, разумеется, оценила ваши старания?
  Француз пожал плечами.
  — Парня повесили, и она ушла в монастырь. Что ж, voila, мир потерял прекрасную певицу.
  Незеркофф тихо рассмеялась.
  — Мы, русские, куда менее предсказуемы, — беззаботно проговорила она.
  Одна только Бланш Эймери, взглянувшая в этот момент на Коуэна, увидела, как он удивленно вскинул глаза, открыл было рот и тут же закрыл его, подчиняясь повелительному взгляду Паулы.
  В дверях появился дворецкий.
  — Обед, — объявила леди Растонбэри, вставая. — Ах вы, бедняжки, как я вам сочувствую. Наверное, это ужасно: вечно морить себя голодом перед выступлением. Но после я обещаю вам роскошный ужин.
  — Мы подождем, — сказала Паула Незеркофф и тихо рассмеялась.
  — После!
  
  
  Только что закончился первый акт «Тоски». Зрители зашевелились, заговорили. В первом ряду, в трех бархатных креслах, восседали члены королевской фамилии, обворожительные и необыкновенно любезные. Все усердно шептались и переговаривались. Общее мнение было таково: в первом акте Незеркофф лишь с большой натяжкой оправдала ожидания зрителей. Большинству было просто невдомек, что только так и нужно было играть первый акт, сдерживая и свой темперамент, и мощь голоса. Здесь ее Тоска была легкомысленной пустышкой, забавляющейся с любовью, кокетливо-ревнивой и требовательной. Бреон, голос которого был уже далеко не тот, в образе циничного Скарпиа все же был очень импозантен. В его Скарпиа не было и намека на стареющего повесу. В исполнении Бреона это был симпатичный и чуть ли не положительный персонаж, сквозь внешний лоск которого лишь с большим трудом угадывалась тайная порочность. В заключительной сцене, где Скарпиа стоит в раздумье, смакуя свой коварный план, Бреон был просто неподражаем. Но вот занавес поднялся, начался второй акт — сцена в комнате Скарпиа.
  На этот раз, при первом же выходе Тоски, драматический талант Паулы Незеркофф стал очевидным. Она изображала женщину, объятую смертельным ужасом, но играющую свою роль с уверенностью хорошей актрисы. Ее непринужденное приветствие Скарпиа, ее беззаботность, ее улыбчивые ответы! В этой сцене в Пауле Незеркофф жили только глаза. Ее лицо застыло в бесстрастной спокойной улыбке, и только глаза, в которых сверкали молнии, выдавали ее истинные чувства.
  История продолжала развиваться: голос истязаемого Каварадосси звучит за сценой, и от напускного спокойствия Тоски не остается и следа… В безмерном отчаянии она тщетно молит Скарпиа о пощаде, упав к его ногам.
  Старый лорд Лэконми, большой знаток музыки, одобрительно кивнул, и сидевший рядом иностранный посол, наклонившись к нему, прошептал:
  — Этим вечером Незеркофф превзошла саму себя. Я не знаю ни одной актрисы, способной настолько отдаваться игре.
  Лэконми кивнул.
  И вот уже Скарпиа назвал свою цену, и Тоска, в ужасе отпрянув, бросается к окну. Слышится отдаленный бой барабанов, и она без сил падает на софу. Скарпиа стоит над ней, рассказывает, как его люди устанавливают виселицу… Потом наступает тишина, и в ней снова слышится далекий бой барабанов.
  Незеркофф лежала на софе, откинувшись настолько, что ее голова почти касалась пола. Распустившиеся волосы скрывали ее лицо. И вдруг, в потрясающем контрасте со страстью и накалом последних двадцати минут, зазвучал ее чистый и высокий голос. Голос, которым — как она говорила Коуэну — поют юные певчие или ангелы.
  
  Vissi d'arte, vissi d'amore,
  no feci mai male ad anima vival.
  Con man furtiva quante miserie connobi, aiutai.735
  
  Это был голос непонимающего, удивленного ребенка.
  И вот Тоска снова бросается на колени с мольбами, которые прерываются появлением сыщика Сполетты. Тогда она, опустошенная, умолкает, и Скарпиа произносит свои роковые слова, исполненные тайного смысла. Сполетта выходит. Наступает драматический момент, когда Тоска, подняв дрожащей рукой бокал вина, замечает лежащий на столе нож и прячет его за спиной.
  Скарпиа, во всей своей зловещей красоте, воспламененный страстью, восклицает:
  
  Tosca, finalmente mia!736
  
  Ответом ему служит молниеносный удар кинжалом и мстительный звенящий голос:
  
  Questo e il baccio di Tosca!737
  
  Никогда еще Незеркофф не вкладывала столько чувства в эту сцену мщения. Зловещий шепот:
  Muori dannato!738 и затем странный, спокойный голос, заполнивший театр:
  
  Orgli perdono!739
  
  Вступает тема смерти, и Тоска, совершая ритуал ставит свечи по обе стороны головы мертвеца, кладет ему на грудь распятие… Задерживается в дверях, окидывая сцену прощальным взглядом… Звучит отдаленный раскат барабанов, и занавес падает.
  Неподдельным на этот раз восторгам публики не суждено было, однако, длиться долго. Кто-то выбежал из-за кулис и поспешно направился к лорду Растонбэри. Тот поднялся навстречу и, после короткого разговора, повернулся и поманил сэра Дональда Кальтропа, известного лондонского врача. Почти немедленно тревожная весть распространилась по залу. Что-то произошло… несчастный случай… кто-то серьезно ранен. Один из певцов вышел на сцену и объявил, что по причине произошедшего с мосье Бреоном несчастья опера не может быть продолжена.
  Тут же прокатился слух: Бреон заколот, Незеркофф потеряла голову, она настолько вошла в роль, что по-настоящему заколола своего партнера. Лорд Лэконми, обсуждавший все это со своим знакомым, иностранным послом, почувствовал, что кто-то коснулся его руки, и, обернувшись, встретил взгляд Бланш Эймери.
  — Это не было случайностью, — сказала девушка. — Я знаю. Вы разве не слышали эту историю, которую он рассказал перед обедом про итальянскую девушку? Этой девушкой была Паула Незеркофф. Она сказала тогда, что она русская, и я видела, как удивился мистер Коуэн. Уж он-то прекрасно знает, что родилась она в Италии, хоть и взяла в качестве сценического имени русскую фамилию.
  — Милая моя Бланш… — начал лорд Лэконми.
  — Говорю вам, я совершенно в этом уверена. В ее комнате лежит журнал, и он открыт на странице с фотографией мосье Бреона в его загородном доме. Она все рассчитала заранее. Уверена, что и бедному итальянцу она что-то подсыпала, чтобы он не смог выйти на сцену.
  — Но зачем? — вскричал лорд Лэконми. — Зачем все это?
  — Как вы не понимаете? Это все та же история Тоски!
  Тогда, в Италии, он возжелал ее, но она любила другого и пришла к нему в надежде, что он спасет ее возлюбленного. Он обещал, что сделает это, а сам дал тому погибнуть.
  И вот теперь наконец она отомстила. Разве вы не слышали, как она сказала: «Я — Тоска!»? Я смотрела в этот момент на лицо Бреона, и, говорю вам: он все понял!
  Он узнал ее.
  
  
  В своей гримерной Паула Незеркофф, набросив на плечи горностаевую накидку, неподвижно сидела в кресле. В дверь постучали.
  — Войдите, — ответила она.
  Появилась Элиза. Она всхлипывала.
  — Мадам, мадам, он умер! И еще…
  — Да?
  — Не знаю, как вам и сказать, мадам. Там два джентльмена, они из полиции, и они хотят вас видеть.
  Паула Незеркофф поднялась и выпрямилась во весь свой рост.
  — Я выйду к ним, — спокойно сказала она.
  Она сняла с шеи жемчужное ожерелье и вложила его в руку девушки.
  — Это тебе, Элиза. Ты хорошая девушка. Там, куда я иду, мне это не понадобится. Ты понимаешь, Элиза? Мне не дадут больше спеть Тоску.
  Она постояла немного у дверей, окидывая взглядом гримерную, словно оглядываясь на последние тридцать лет своей жизни.
  Затем медленно и раздельно процитировала последнюю строчку из другой оперы:
  «La commedia e finita!».740
  
  1934 г.
  
  «Три слепых мышонка»
  
  Три слепых мышонка
  Бегали сторонкой.
  Хозяйка острый нож взяла,
  Взмахнула раз,
  Взмахнула два.
  Отрубила хвостики
  Малышам она.
  Видели такое?
  Ах, какое горе!
  
  
  Было очень холодно. Хмурое небо тяжело нависло над землей; казалось, вот-вот пойдет снег.
  По Калвер-стрит спешил человек в темном пальто, лицо у него было укутано шарфом; шляпу он натянул по самые уши. Подойдя к дому номер семьдесят четыре, он поднялся по ступенькам и позвонил. Внизу, в полуподвальном этаже, раздался пронзительный звонок.
  Миссис Кейси стояла у раковины и мыла посуду.
  — Пропади ты пропадом, — в сердцах сказала она. — Никакого покоя нет от этого звонка.
  Тяжело ступая и недовольно ворча себе под нос, она поднялась по лестнице и отворила дверь.
  На фоне сумрачного неба вырисовывался силуэт незнакомца.
  — Миссис Лайон? — шепотом спросил он.
  — Третий этаж. Она вас ждет?
  Незнакомец кивнул.
  — Ну, тогда поднимайтесь и постучите в дверь.
  Он двинулся вверх по лестнице, накрытой потертым ковром. Миссис Кейси проводила его взглядом.
  Как рассказывала она впоследствии, ее уже в тот момент «охватило какое-то непонятное предчувствие». Но на самом деле тогда она подумала только, что незнакомец, видно, совсем продрог, потому и голоса лишился; да и чему удивляться — погода, сами видите, какая.
  Миновав первый пролет лестницы, он вдруг начал тихонько насвистывать на мотив «Три слепых мышонка».
  Молли Дэвис отступила на дорогу и полюбовалась свеженамалеванной вывеской.
  
  ПОМЕСТЬЕ «МАНКСВЕЛЛ»
  ПАНСИОН
  
  Она одобрительно кивнула. Смотрится. Еще как смотрится. Прямо как настоящая. Ну, почти как настоящая. Правда, последнее «н» в слове «пансион» ушло немного кверху, а «Манксвелл» пришлось чуть-чуть ужать, но в целом очень неплохо, Джайлс отлично с этим справился. До чего же он способный. Мастер на все руки Она каждый день открывает в своем муже новые достоинства. Он почти ничего о себе не рассказывает, так что о его талантах она узнает исподволь, мало-помалу. Видно, правду говорят, у бывших моряков золотые руки.
  Да уж, в этом новом для них деле Джайлсу придется показать все, на что он способен. Шутка ли содержать пансион! Ведь ни у нее, ни у Джайлса нет никакого опыта. Зато интересно. Да и с домом все улаживается как нельзя лучше.
  Все это Молли сама придумала. Когда тетушка Кэтрин умерла, Молли получила письмо от ее поверенных. Оказывается, тетка завещала ей свое поместье. Первой мыслью, естественно, было продать его. Джайлс тогда ее спросил, какое оно, это поместье. «Ох, огромный старинный несуразный дом, обставленный скучной старомодной викторианской мебелью. Парк, правда, хорош, но страшно запущен — когда началась война, в поместье остался только один старый садовник».
  Вот они и решили дом продать, а себе взять немного мебели, чтобы обставить маленький коттедж или квартирку.
  Однако тут их тотчас настигли две трудности. Во-первых, им не удалось найти ни маленького коттеджа, ни квартиры. Во-вторых, мебель оказалась очень громоздкой.
  — Ну что же, — сказала Молли, — значит, придется продавать все вместе. Надеюсь, это можно устроить?
  — Можно, — заверил их стряпчий. — В наше время можно продать все что угодно. Думаю, поместье купят под пансион или гостиницу, в этом случае и мебель пригодится. К счастью, дом в хорошем состоянии. Как раз перед войной покойная мисс Эмори его отремонтировала и оснастила современными удобствами. Износ совсем невелик. Дом в полном порядке, уверяю вас. Вот тут-то Молли и пришла на ум эта мысль.
  — Джайлс, — сказала она, — а почему бы нам самим не устроить в поместье пансион?
  Муж поднял ее на смех, но она не сдавалась.
  — Много постояльцев брать не будем, по крайней мере, поначалу. В доме есть все удобства — горячая и холодная вода в спальнях, центральное отопление, газовая плита. Можно завести кур и уток, у нас будут свои яйца, овощи тоже свои.
  — А кто будет работать? Ведь так трудно найти прислугу.
  — Сами будем. Где бы мы ни жили, все равно нам придется работать. Ну, будет у нас в доме еще несколько человек, разве так уж много работы нам прибавится? Когда дойдет до дела, наймем приходящую прислугу. Если пустить, скажем, пять постояльцев и с каждого взять по семь гиней в неделю…
  Молли стала прикидывать в уме, какая прибыль их ожидает — результат получался весьма обнадеживающий.
  — Подумай, Джайлс, это будет наш собственный дом. И все в нем будет наше. А если продадим поместье, неизвестно сколько еще лет пройдет, пока мы обретем собственное жилье.
  — Да, это правда, — согласился Джайлс.
  Они так неожиданно и поспешно поженились и так недолго еще прожили вместе, что оба горели желанием поскорее обзавестись собственным домом.
  Итак, они начали готовиться к великим свершениям. Первым делом дали объявление в «Тайме» и в местную газету. Вскоре стали приходить ответы.
  И вот сегодня прибывает первый гость. Джайлс рано поутру уехал на автомобиле в другой конец графства, чтобы раздобыть проволочную сетку, которая, если верить рекламе, там продается. Молли объявила, что пойдет в деревню, чтобы сделать последние покупки.
  Вот только с погодой не повезло. Два дня стоял пронизывающий холод, а сегодня повалил снег. Молли торопливо шла к дому по подъездной аллее. Снег легкими пушистыми хлопьями ложился на плечи ее непромокаемого плаща, на светлые кудрявые волосы. Прогноз погоды был в высшей степени неутешительный. Обещали обильный снегопад.
  Молли боялась, как бы не замерзли трубы центрального отопления. Ужасно, если с самого начала так не повезет. Она взглянула на часы. Время вечернего чая миновало. Должно быть, Джайлс уже вернулся. Сидит и гадает, куда же она запропастилась.
  «Еще раз пришлось идти в деревню — опять кое-что позабыла», — скажет она.
  «Уж не консервы ли?» — засмеется он.
  Консервы, к которым они оба питали слабость, служили у них предметом постоянных шуток. А в кладовой их нового дома хранился изрядный запас разных консервированных продуктов — на случай крайней необходимости.
  Взглянув на небо, Молли поморщилась: похоже, такая необходимость не заставит себя ждать, подумала она.
  В доме было пусто. Джайлс еще не вернулся. Сначала Молли заглянула в кухню, потом поднялась и осмотрела приготовленные для гостей спальни. Комната с окнами на юг — там мебель красного дерева и кровать с пологом — предназначена для миссис Бойл. Голубая спальня, обставленная дубовой мебелью, — для майора Меткалфа. В комнате с эркером, обращенным на восток, разместится мистер Рен. Спальни выглядят очень мило… И какое счастье, что у тетушки Кэтрин оказался большой запас превосходного постельного белья. Молли поправила стеганое покрывало и спустилась вниз. Начало смеркаться. Дом вдруг показался ей пугающе тихим и пустым. Стоит он на отшибе: до деревни две мили. Как говорит Молли, куда ни глянешь — те же две мили.
  Ей и раньше приходилось оставаться одной в доме, но она никогда не чувствовала себя в нем такой одинокой.
  Снег мягко бил в окна, рождая шепчущий тревожный звук. А вдруг Джайлс не вернется. Вдруг навалит такие сугробы, что автомобиль не пройдет. Вдруг ей придется остаться одной. Совсем одной и, может быть, на несколько дней.
  Она огляделась: большая удобная кухня; так и представляешь себе — во главе огромного стола, на почетном месте сидит этакая дородная, довольная собой повариха. Она подносит ко рту песочное пирожное, прихлебывает чай. Мерно двигаются ее крепкие челюсти. По одну сторону от нее сидит горничная, прислуживающая за столом, высокая дама почтенной наружности, по другую — горничная, убирающая комнаты, свежая и пухленькая. На другом конце стола примостилась судомойка; она подобострастно таращит на всех глаза. А что же на самом деле? В целом доме ни души, кроме нее, Молли Дэвис. Похоже, она не слишком годится для той роли, которую ей приходится играть. Да и вообще она живет какой-то ненастоящей жизнью… И Джайлс тоже какой-то ненастоящий. Она играет роль, просто играет роль, и все.
  За окном в пелене снега мелькнула тень. Молли вздрогнула — какой-то незнакомец подходит к дому. Вот хлопает боковая дверь. Он приближается, он уже на пороге. Стряхивает снег… Незнакомец, забредший в пустой дом.
  Видение вдруг исчезает.
  — О, Джайлс, — вскрикнула Молли. — Как я рада, что ты вернулся!
  — Добрый вечер, любимая! Что за скверная погода! Господи, я совсем продрог.
  Он бьет нога об ногу и дышит себе на руки. Молли машинально подобрала пальто, — опять он бросил его на сундуке! — повесила на крючок, вынула из набитых как попало карманов шарф, газету, моток шпагата, утреннюю почту, разложила все это по местам, вошла в кухню и поставила на плиту чайник.
  — Ну что, купил сетку? — спросила она. — Тебя не было целую вечность.
  — Нет, не купил. Сетка есть, но нам она не подходит. От такой сетки никакого проку. Поехал на другой склад-то же самое. А что делала ты? Никто до сих пор не приехал?
  — Ну, миссис Бойл, во всяком случае, раньше завтрашнего дня не появится.
  — Майор Меткалф и мистер Рен должны быть сегодня.
  — Нет, майор Меткалф уведомил, что сможет приехать только завтра.
  — Значит, обедать мы будем с мистером Реном. Интересно, какой он, как ты думаешь? По-моему, он чиновник в отставке.
  — А по-моему, артист.
  — Ну, тогда надо взять с него за неделю вперед.
  — Ну что ты, Джайлс! Ты забываешь про багаж. Если не заплатит, не отдадим ему вещи.
  — А вдруг вместо вещей окажутся булыжники, завернутые в газету? Беда в том, что мы с тобой понятия не имеем, с кем нам придется иметь дело. Надеюсь, наши постояльцы не догадаются, насколько мы неопытны.
  — Уж кто-кто, а миссис Бойл наверняка догадается. Она такая.
  — Откуда ты знаешь? Разве ты ее видела?
  Но Молли уже не слушала. Она расстелила газету, достала сыр и принялась его натирать.
  — Зачем это? — спросил Джайлс.
  — Приготовлю валлийские гренки с сыром. Хлебный мякиш, мятый картофель, чуть-чуть сыру. Нельзя же делать сырные гренки без сыра.
  — Ты что, любишь стряпать? — воскликнул приятно удивленный Джайлс.
  — Сама не знаю. Приготовить могу, но только что-то одно. А чтобы делать сразу все, нужен большой опыт. Хуже всего завтрак.
  — Почему?
  — Потому что все надо готовить одновременно — и яйца, и ветчину, и горячее молоко, и кофе, и тосты. Молоко убегает, тосты подгорают, бекон скворчит, стреляет раскаленными брызгами, яйца норовят свариться вкрутую. А ты носишься, как… ошпаренная кошка.
  — Завтра утром я сюда прокрадусь — хочется посмотреть, как выглядит ошпаренная кошка.
  — Вода кипит, — сказала Молли. — Ну что, отнесем поднос в библиотеку, послушаем радио? В это время как раз передают новости.
  — Похоже, нам придется почти все время торчать на кухне. Не провести ли радио и сюда?
  — Хорошо бы. В кухне так уютно. Люблю кухню. По-моему, это самая лучшая комната в доме. Мне нравится этот шкаф, эти тарелки, нравится, что тут так просторно. Сразу видно, дом — полная чаша. Хотя, конечно, благодарю Бога, что мне не приходится служить здесь кухаркой.
  — Наверное, угля в этой печи в один день сжигается больше, чем в ином доме за год.
  — Само собой. Зато представь, какую тушу тут можно зажарить, какой филей или, например, седло барашка741! А гигантские медные тазы, в которых кипит клубничный джем… Одного сахару туда идет, должно быть, фунтов пять. Ах, эта милая, уютная викторианская Англия! Ты посмотри, какая мебель наверху массивная, тяжелая, резная. А какая удобная, сколько места для одежды, для белья, и ящики так легко выдвигаются. Вспомни эту новомодную современную квартиру, которую мы с тобой снимали. Сплошь встроенная мебель, и все вроде бы должно сдвигаться и выдвигаться. Какое там! Ящики заклинивают, двери не закрываются, а уж если захлопнешь, то потом не откроешь.
  — Да ну, ничего хорошего от этих технических новшеств ждать не приходится. Того и гляди, попадешь в беду.
  — Ну что, пойдем послушаем радио.
  В новостях сообщили, что погода ожидается дурная, что в международных делах по-прежнему царит застой, что в парламенте идут оживленные дебаты, что на Калвер-стрит, Паддинггон742, совершено убийство.
  — Все! — Молли выключила приемник. — Не собираюсь больше слушать! Сейчас начнут: «Экономьте топливо! Экономьте топливо!» Надоело! Чего они хотят? Чтобы мы сидели и мерзли? Не надо было нам открывать пансион зимой. Лучше бы дождаться весны. — Она помолчала, потом добавила уже без прежней озабоченности в голосе:
  — А интересно, какая она, эта женщина, которую убили.
  — Миссис Лайон?
  — Ее звали миссис Лайон? Интересно, кто ее убил. И почему.
  — Может быть, она прятала клад под полом.
  — Судя по сообщению, полиция рвется допросить кого-то, кто оказался «на месте преступления». Наверное, это и есть убийца, правда.
  — Скорее всего. В официальных сообщениях никогда не называют вещи своими именами.
  Пронзительный звонок заставил их вздрогнуть.
  — Появляется убийца, — весело объявил Джайлс.
  — Прямо как в какой-нибудь пьесе. Отопри скорее. Это, должно быть, мистер Рен. Посмотрим, кто из нас прав, ты или я.
  В отворенную дверь ворвался ветер со снегом. Молли выглянула из библиотеки. На белом полотне метели за порогом она увидела силуэт незнакомца.
  «Ох уж эти наши цивилизованные мужчины, — подумала Молли, — до чего они все похожи друг на друга. Темное пальто, серая шляпа, шарф вокруг шеи».
  Джайлс захлопывает дверь под носом у расходившейся стихии, мистер Рен разматывает шарф, швыряет в сторону небольшой чемоданчик, вдогонку ему посылает шляпу — кажется, будто он все это проделывает одновременно — и говорит, говорит высоким и каким-то жалобным голосом.
  Свет зажженной в холле лампы позволил рассмотреть незнакомца. Это был молодой человек с копной светлых, выгоревших волос и бесцветными бегающими глазами.
  — Ужасно, просто ужасно, — тараторил он. — Наша английская зима со всеми ее прелестями, поневоле вспомнишь сочельник743, и Скруджа, и Малютку Тима744. Нужно иметь богатырское здоровье, чтобы выдержать такую непогоду. Вы согласны? Я теперь из Уэльса пришлось пересечь чуть ли не всю страну. Что за скверная дорога! Вы миссис Дэвис? Очень приятно!
  Он схватил Молли за руку и порывисто пожал своими цепкими пальцами.
  — Я вас представлял себе совсем по-другому, — сыпал словами мистер Рен. — Этакой, знаете, вдовой генерала колониальных войск. Этакой суровой мэмсаиб745. А кругом безделушки, безделушки из Бенареса». А здесь все, оказывается, выдержано в викторианском вкусе. Чудесно, просто чудесно… А восковые букетики у вас есть? А райские птички? О, мне здесь все больше и больше нравится. Знаете, я так боялся, что дом будет убран в восточном стиле, а тут настоящий феодальный замок… И никакого тебе хлама из Бенареса. Подумать только, просто восхитительно — настоящая викторианская респектабельность. Скажите, а нет ли у вас этих чудных, резных, с растительным орнаментом буфетов красного дерева, с пурпурно-сливовым оттенком?
  — Вообще говоря, есть, — проговорила Молли, оглушенная потоком слов.
  — О! Можно посмотреть? Прямо сейчас! Где они? Здесь?
  Такая поспешность способна кого угодно привела бы в замешательство. Мистер Рен сунулся в столовую и включил там свет. Молли последовала за ним. Она спиной чувствовала, что Джайлс крайне не одобряет бесцеремонного гостя.
  Мистер Рен своими длинными костлявыми пальцами погладил, постанывая от удовольствия, массивный буфет, богато украшенный резьбой.
  — Неужто у вас нет большого обеденного стола красного дерева? — сказал он, с упреком глядя на хозяев. — Зачем вы понатыкали тут эти маленькие столики?
  — Нам кажется, так удобнее для гостей, — ответила Молли.
  — Голубушка, конечно же вы совершенно правы. Меня просто занесло — чувства взыграли. Разумеется, большой стол просто обязывает вас иметь надлежащую семью. Строгий, степенный глава семьи, желательно с бородкой; чадолюбивая, изнуренная бесконечными родами мать, человек этак одиннадцать детишек, суровая гувернантка и еще некая особа, которую все называют «бедняжка Харриет». Она бедная родственница, состоит у всех в услужении и ужасно признательна за то, что ее приютили. Поглядите на этот камин… Видите, как бьется пламя, как невыносимо оно припекает спину «бедняжки Харриет».
  — Отнесу-ка я ваш чемодан наверх, — сказал Джайлс. — Куда? В комнату с окнами на восток?
  — Да, — кивнула Молли.
  Джайлс пошел наверх, и мистер Рен вслед за ним тоже выскочил в холл.
  — А там есть кровать с пологом из ситца в мелкую розочку? — заверещал он.
  — Нет, — буркнул Джайлс и скрылся из глаз, свернув на верхний пролет лестницы.
  — Кажется, у меня нет ни малейшей надежды заслужить симпатию вашего мужа, — вздохнул мистер Рен. — Где он служил? Во флоте?
  — Да.
  — Я так и подумал. Моряки самые нетерпимые, не то что пехотинцы или летчики. Вы очень влюблены в него?
  — Может быть, вы все-таки подниметесь и осмотрите вашу комнату…
  — Простите, крайне неуместный вопрос. — Но мне, правда, хочется знать. По-моему, ужасно интересно узнавать все о людях, вам не кажется? Не только кто они и чем занимаются, но что думают, что чувствуют.
  — Вы ведь мистер Рен? — сухо осведомилась Молли.
  — Ах, как это ужасно — всегда я начинаю не с того, с чего надо. Да, я Кристофер Рен746. Погодите, не смейтесь. Мои родители были романтики. Они мечтали, чтобы я стал архитектором. Наречь меня Кристофером — какая блестящая мысль! Можно считать, полдела сделано, думали они.
  — Значит, вы архигектор? — спросила Молли, не удержавшись от улыбки.
  — Да! — В голосе мистера Рена слышалось ликование. — Почти. У меня пока еще нет диплома. Вот вам прекрасный пример, как сбывается то, чего сильно желаешь. На самом деле это имя мне только помеха, понимаете? Никогда в жизни мне не стать вторым Кристофером Реном. Однако «Сборные домики Криса Рена» могут завоевать признание.
  Джайлс спустился вниз, и Молли сказала:
  — Я покажу вам вашу комнату, мистер Рен.
  
  
  — Ну что, он, наверное, в восторге от дубовой мебели? — спросил Джайлс, когда Молли вернулась.
  — Понимаешь, ему так хотелось кровать с пологом, что я поместила его в розовой спальне.
  Джайлс проворчал что-то весьма нелестное о «разных нахальных юнцах».
  — Послушай, Джайлс, — решительно сказала Молли, мы что, сюда друзей пригласили погостить? Это же наша с тобой работа. Нравится ли тебе Кристофер Рен или..
  — Не нравится, — буркнул Джайлс.
  — …не имеет ровно никакого значения. Он платит семь гиней в неделю, и с этим надо считаться.
  — Еще неизвестно, платит ли.
  — Но ведь он дал согласие. У нас есть его письмо.
  — Это ты перенесла его чемодан в розовую комнату?
  — Нет, он сам, конечно.
  — Смотри, какой любезный, — Но и ты смогла бы без труда поднять его чемодан. Какие уж тут булыжники, завернутые в газету? Мне показалось, что он пустой.
  — Шш, он идет, — шепнула Молли.
  Кристофера Рена провели в библиотеку. «А здесь и правда очень мило», — подумала Молли, окидывая взглядом массивные стулья и огромный камин.
  — Обед через полчаса, — сказала она и добавила, что других постояльцев сегодня не будет.
  — В таком случае, если вы не против, я готов вам помочь на кухне. Могу приготовить омлет, если вы его любите, — откликнулся мистер Рен с подкупающей непосредственностью.
  Вечер закончился на кухне, где Кристофер помог Молли мыть посуду.
  Молли почему-то все время ловила себя на мысли, что у них все идет как-то не так, как принято в пансионе. И Джайлсу все это не по вкусу. «Ничего, — думала она засыпая, — завтра, когда прибудут остальные постояльцы, все будет по-другому».
  
  
  Утро выдалось пасмурное, снова шел снег. Джайлс был мрачен, и Молли упала духом. Похоже, эта ужасная погода все испортит.
  У такси, на котором приехала миссис Бойл, на колеса были надеты цепи, а шофер не мог сообщить ничего утешительного о состоянии дорог.
  — К вечеру еще больше наметет, — мрачно пообещал он.
  Присутствие миссис Бойл отнюдь не скрашивало царящего вокруг уныния. Это была крупная женщина крайне непривлекательной наружности с зычным голосом и властными ухватками. Природная деспотичность миссис Бойл расцвела пышным цветом благодаря войне, во время которой упрямая и воинствующая деловитость этой почтенной дамы приносила ей неизменный успех.
  — Знала б, что вы тут только начинаете, нипочем бы не приехала, — заявила она. — Я-то думала, у вас процветающий пансион с хорошей репутацией, где все поставлено на научную основу.
  — Если вам что-то не нравится, никто вас не заставляет здесь оставаться, миссис Бойл, — сказал Джайлс.
  — Разумеется, если меня что-то не устроит, я и не подумаю остаться.
  — Может быть, вы хотели бы сразу вызвать такси, миссис Бойл, — предложил Джайлс. — Пока дороги еще проезжие. Если у вас есть какие-то сомнения, может быть, все-таки стоит поселиться где-нибудь в другом месте. Наши комнаты пользуются таким большим спросом, что мы легко найдем желающих. Впредь мы, конечно, повысим цену, — добавил он.
  Миссис Бойл бросила на него острый взгляд.
  — Пока не собираюсь уезжать. Хочу посмотреть, что у вас тут за место. Может, вы будете столь любезны, миссис Дэвис, и дадите мне большое купальное полотенце. Не привыкла вытираться этими современными носовыми платками.
  Джайлс ухмыльнулся и подмигнул Молли за спиной удаляющейся миссис Бойл.
  — Дорогой, ты просто неподражаем, — сказала Молли. — Здорово ты ее осадил!
  — Нахалов надо бить их собственным оружием, — заметил Джайлс.
  — Браво, мой дорогой. Не знаю только, поладят ли они с Кристофером Реном.
  — Ни за что! — засмеялся Джайлс. И впрямь в тот же день после полудня миссис Бойл сказала Молли:
  — Очень странный молодой человек.
  В ее голосе звучало явное неодобрение.
  Пекарь, который был похож на настоящего полярника, принес хлеб и предупредил, что в следующий раз через два дня — вероятно, прийти не сможет.
  — Везде заносы, — посетовал он. — Надеюсь, у вас довольно запасов?
  — О да! — сказала Молли. — У нас много консервов. Хотя лучше бы я запасла еще муки.
  «Ведь пекут же ирландцы свой хлеб на соде», — рассеянно думала она. На худой конец придется прибегнуть к этому способу.
  Пекарь принес и газеты. Молли разложила их на столе в холле. Международные новости отступили на задний план. Первые полосы занимали сообщения о погоде и об убийстве миссис Лайон.
  Молли разглядывала мутный фотографический снимок убитой, когда услышала за спиной голос Кристофера Рена:
  — Скорей всего, это убийство из корыстных побуждений, вам не кажется? До чего унылый вид у этой женщины… и у этой улицы. Едва ли за подобным убийством что-нибудь кроется, как по-вашему?
  — А у меня так нет никаких сомнений — эта тварь получила по заслугам, — фыркнула миссис Бойл.
  — О! — с готовностью откликнулся мистер Рен, живо поворачиваясь к ней. — Значит, вы считаете, что это преступление на сексуальной почве, да?
  — Ничего я не считаю, — отрезала миссис Бойл.
  — Ее ведь задушили, правда? Хотелось бы знать, — мистер Рен вытянул свои длинные белые пальцы, — что чувствуешь, когда душишь человека?
  — Что это с вами, мистер Рен!
  Кристофер двинулся к ней.
  — Как вы думаете, миссис Бойл, а что испытываешь, когда тебя душат? — проговорил он, понизив голос.
  — Что это с вами, мистер Рен? — повторила она с негодованием.
  — «Человек, которого ищет полиция, — вслух прочла Молли, — среднего роста, одет в темное пальто, светлую фетровую шляпу, шерстяной шарф».
  — То есть похож на любого из нас, — засмеялся Кристофер Рен.
  — Да, — сказала Молли. — Вот именно — на любого из вас.
  
  
  В своем кабинете в Скотленд-Ярде инспектор Парминтер говорил сержанту Кейну:
  — А теперь хочу взглянуть на этих двух свидетелей, рабочих.
  — Да, сэр.
  — Что они собой представляют?
  — Немногословны. Реакция замедленная. Заслуживают доверия.
  — Отлично, — кивнул инспектор Парминтер. Рабочие, принарядившиеся, очевидно, в свои самые лучшие костюмы, тотчас предстали перед ним. Вид у них был смущенный. Парминтер окинул их быстрым оценивающим взглядом. Он как никто всегда умел успокоить и ободрить свидетелей.
  — Значит, вы считаете, что можете дать полезные сведения по делу Лайон, — сказал он. — Очень любезно, что вы пришли. Садитесь. Курите?
  Инспектор подождал, пока они взяли сигареты и закурили.
  — Погода отвратительная.
  — Именно, сэр.
  — Ну, так что — выкладывайте.
  Рабочие переглядывались, явно робея и затрудняясь начать.
  — Давай ты, Джо, — сказал тот, что повыше.
  — Вот как было дело, сэр. Понимаете, у нас не оказалось спичек.
  — Где это случилось?
  — На Джермен-стрит… Мы там работали на мостовой… там газовая магистраль.
  Инспектор Парминтер кивнул. Подробности — точное время и место — он выяснит позже. Джермен-стрит находится по соседству с Калвер-стрит, где совершено убийство.
  — Итак, у вас не оказалось спичек, — повторил он, желая ободрить Джо.
  — Ну да. Смотрю, а коробок-то у меня пустой. И у Билла зажигалка, как назло, не работает. А тут идет мимо какой-то малый. Я к нему: «Не будет ли у вас спичек, мистер?» Мне тогда и в голову ничего такого не пришло, ей-богу. Ну, идет себе мимо, вот и все… там много прохожих. А я случайно и спроси у него.
  Парминтер снова кивнул.
  — Ну вот, он дает нам спички. Ничего не говорит. А Билл ему: «Холод, мол, собачий». А он шепотом так и отвечает: «Что есть, то есть». Видно, схватил простуду, бедолага. Весь замотан по самые уши. «Спасибо, мистер», — говорю и отдаю ему спички. Ну он и пошел себе, да так проворно. Смотрю, обронил он что-то. Хотел было догнать, да где там. Подхожу, смотрю, это записная книжка, небольшая такая, видно, выпала у него из кармана, когда он доставал спички. «Эй, мистер! — кричу я. — Обронили что-то». А он, видно, не слышит… как припустит, да за угол, так ведь, Билл?
  — Точно. Удрал, как кролик.
  — По Хэрроу-роуд. Ясно, что нам уже его не догнать, поздно. Больно проворно он припустил. Да и книжечка такая-то махонькая. Будь то бумажник или что другое важное, а то, подумаешь, записная книжка. «Чудной малый», — говорю я Биллу, так ведь, Билл?
  — Так-так. Точно, — поддакнул Билл.
  — Странно, что я тогда ничего не заподозрил. Наверное, спешит домой — вот что я тогда подумал. Мне и в голову не пришло, что он замешан в этом деле. И что не простыл он вовсе!
  — Так-так. Вовсе не простыл, — снова подал голос Билл.
  — Ну вот я и говорю Биллу: «Давай, мол, посмотрим, что за книжка, может, там что важное». Гляжу я, сэр, а там два адреса. «Тут только пара адресов, — говорю Биллу. — Калвер-стрит, семьдесят четыре, и еще какое-то поместье, что ли, черт его знает».
  — Шикарное что-то, — презрительно фыркнул Билл. Джо продолжал свой рассказ. Видимо, он уже вошел во вкус.
  — «Калвер-стрит, семьдесят четыре», — говорю я Биллу. — «Это здесь, за углом. Вот закруглимся и можем туда смотаться…» И тут вдруг смотрю, а сверху на этой же странице что-то написано. «Что это!» — говорю Биллу. Он берет блокнот и читает вслух: «Три слепых мышонка». «Должно быть, у этого парня крыша поехала», — говорит Билл. И в эту самую минуту, да-да, в эту самую минуту, сэр, слышим, кричит женщина: «Убивают!» Кричит где-то неподалеку.
  Тут Джо сделал эффектную паузу.
  — Вопит так, что и мертвый оживет, — снова заговорил он. — Я говорю Биллу: «Слетай-ка туда». Он возвращается и рассказывает, что там уже собралась большая толпа и полиция приехала. Говорят, какой-то женщине то ли горло перерезали, то ли задушили. Хозяйка меблированных комнат обнаружила труп и принялась вопить. «Где это случилось?» — спрашиваю у Билла. «На Калвер-стрит», — отвечает. «А номер дома?» — говорю я, а он мне: «Не заметил».
  Билл кашлянул, шаркнул ногами со смущенным видом, как человек, который понимает, что дал маху.
  — Ну, значит, я и говорю: «Давай сгоняем туда, посмотрим». Тут-то мы и выяснили, что это дом номер семьдесят четыре. Стали думать, что делать. «Может, адрес в записной книжке тут ни при чем», — говорит Билл. А я ему: «А если при чем?» Обсудили, значит. Слышим, полицейские хотят допросить того малого, который недавно вышел из этого дома. Ну, вот мы и пришли сюда. Спросили, можно ли повидать джентльмена, который ведет это дело. Надеюсь, сэр, вы не зря потеряли время с нами.
  — Вы действовали совершенно правильно, — одобрительно заметил Парминтер. — Записную книжку прихватили с собой? Благодарю. А теперь…
  И он принялся деловито и умело их расспрашивать. В результате этого проведенного с большим мастерством допроса комиссар выяснил все, что его интересовало. Единственное, что ему не удалось добыть, — описание внешности незнакомца, обронившего записную книжку. Эти двое подтвердили то, что инспектор уже слышал от истерически рыдавшей квартирной хозяйки — натянутая на уши шляпа, наглухо застегнутое пальто, нижняя часть лица замотана шарфом, руки в перчатках, севший до шепота голос.
  Парни ушли, а инспектор все сидел за столом, пристально глядя на маленькую записную книжку, лежащую перед ним. Надо не мешкая обратиться в лабораторию и выяснить, не удастся ли обнаружить на книжке отпечатки пальцев. Но сейчас внимание инспектора было приковано к этим двум адресам и к строчке, мелко написанной сверху.
  Инспектор обернулся к вошедшему в кабинет сержанту Кейну.
  — Подите сюда, Кейн. Взгляните.
  Сержант подошел, стал за спиной Парминтера, вслух прочел стишок и присвистнул.
  — «Три слепых мышонка». Будь я проклят!
  — Да. — Парминтер выдвинул ящик, вытащил оттуда четвертушку листа и положил на стол рядом с записной книжкой. На этом клочке бумаги, аккуратно пришпиленном к платью на груди убитой, было написано: «Первая», а ниже детской рукой нарисованы три мышонка и приписаны два-три такта какой-то мелодии, Кейн снова присвистнул, тоном выше. «Три слепых мышонка бегали сторонкой…»
  — Все сходится. Тот самый мотив.
  — Безумие какое-то, как по-вашему, сэр?
  — Да. — Парминтер нахмурился. — Женщину опознали?
  — Да, сэр. Вот заключение из отдела дактилоскопии. Миссис Лайон — так она себя называла — на самом деле это Морин Грегг. Два месяца назад освобождена из Холлоуэя747 после отбытия срока наказания.
  — Стало быть, поселилась на Калвер-стрит, семьдесят четыре, назвавшись Морин Лайон, — задумчиво говорил Парминтер. — Не пренебрегала спиртным; говорят, раза два приводила к себе какого-то мужчину. Непохоже, чтобы боялась кого-то или чего-то. Предполагать, что ей грозила опасность, нет никаких оснований. Неизвестный позвонил в дверь, спросил миссис Лайон. Хозяйка ему сказала, чтобы он поднялся на третий этаж. Описать его она не может. Заметила только, что он среднего роста и, кажется, простужен — говорит шепотом. Хозяйка вернулась к себе, в полуподвальный этаж. Ничего подозрительного не слышала. Как ушел незнакомец, тоже не слышала. Минут через десять она понесла чай миссис Лайон и увидела, что та задушена. Это преднамеренное убийство, Кейн. Причем тщательно спланированное. — Он помолчал. — Интересно, сколько вилл в Англии носят название «Поместье Манксвелл»? — нетерпеливо проговорил он.
  — Возможно, всего лишь одна, сэр.
  — Едва ли нам так повезет. Однако надо действовать. Нельзя терять времени.
  Сержант задумчиво разглядывал запись в книжке: «Калвер-стрит, семьдесят четыре. „Поместье Манксвелл"“.
  — Стало быть, вы думаете… — начал он.
  — Да. А вы разве нет? — нетерпеливо бросил Парминтер.
  — Может быть. «Поместье Манксвелл»… где я… Знаете, сэр, готов поклясться, что совсем недавно где-то видел это название.
  — Где?
  — Вот я и стараюсь припомнить. Постойте минутку… Газета… «Тайме». Последняя страница. Минутку… Гостиницы и пансионы… Секундочку, сэр… Старая газета. Я еще там кроссворд отгадывал.
  Он выскочил из кабинета и вскоре вернулся с газетой в руках.
  — Вот, смотрите, сэр, — с торжествующим видом сказал сержант, указывая пальцем нужную строку.
  — «Поместье Манксвелл», Харпледен, Беркшир, прочел инспектор и придвинул к себе телефонный аппарат. — Соедините с Главным полицейским управлением графства Беркшир.
  С приездом майора Меткалфа в «Поместье Манксвелл» пошла такая же размеренная, хорошо налаженная жизнь, как и во всяком процветающем пансионе. В майоре не было ни сокрушительной напористости, как в миссис Бойл, ни сумасбродства, как в мистере Кристофере Рене. Это был флегматичный господин средних лет, щеголеватый, с военной выправкой, прослуживший, видно, почти всю свою жизнь в Индии. Казалось, он вполне доволен и своей комнатой, и тем, как она обставлена. Хотя общих друзей у них с миссис Бойл не нашлось, тем не менее выяснилось, что в Пуне748 он был знаком с родственниками — «йоркширской ветвью» — ее друзей. Багаж майора Меткалфа — два тяжелых чемодана свиной кожи — не вызывал сомнений даже у недоверчивого Джайлса.
  Сказать по правде, у Молли и Джайлса не было времени особенно раздумывать о своих постояльцах. Они приготовили и подали обед, все убрали, вымыли посуду. Майор Меткалф похвалил кофе. Джайлс и Молли отправились спать усталые, но очень довольные. А в два часа ночи их разбудил настойчивый звонок.
  — Проклятье! — проворчал Джайлс. — Звонят в дверь. Какого черта…
  — Быстрее, — сказала Молли. — Пойди посмотри.
  Бросив на жену укоризненный взгляд, Джайлс запахнул халат и спустился вниз. Молли услышала звук открываемой задвижки и приглушенные голоса в холле. Влекомая любопытством, она выскользнула из постели и принялась подглядывать с верхней площадки лестницы. Джайлс помогал бородатому незнакомцу снять заснеженное пальто. До нее долетели обрывки разговора.
  — Брр, — раскатисто на французский лад произнес незнакомец. — Пальцы совсем окоченели — я их не чувствую. А ноги…
  Молли услышала, как он бьет нога об ногу.
  — Входите. — Джайлс отворил дверь библиотеки. — Тут тепло. Вам лучше подождать здесь, пока я приготовлю комнату.
  — Право, мне необыкновенно повезло, — вежливо сказал незнакомец.
  Молли с любопытством выглянула из-под перил. Она увидела немолодого джентльмена с маленькой черной бородкой и мефистофельскими бровями749. Незнакомец двигался легко и упруго, как юноша, хотя на висках у него пробивалась седина.
  Джайлс затворил за собой дверь библиотеки и торопливо взбежал по лестнице. Молли, которая сидела согнувшись в три погибели, выпрямилась.
  — Кто это? — спросила она. Джайлс усмехнулся:
  — Еще один гость. У него машина перевернулась в сугроб. Он еле выбрался, шел пешком, совсем из сил выбился. Ну и буран! Послушай, как завывает. Ну вот, шел он, шел, видит — наша вывеска. Говорит, Бог внял его молитвам.
  — Он правду говорит, как ты думаешь?
  — Дорогая, грабитель в такую ночку на промысел не пойдет.
  — Он что, иностранец?
  — Да. Его зовут Паравицини. Я видел его кошелек наверное, он нарочно мне его показал — видно, денег у него куры не клюют. Какую комнату мы ему отведем?
  — Зеленую. Там все прибрано и приготовлено. Нужно только застелить постель.
  — Наверное, надо дать ему мою пижаму. Все его вещи остались в машине. Он сказал, что ему пришлось вылезти через окно.
  Молли достала простыни, наволочки, полотенце.
  Они проворно приготовили постель.
  — А снег все валит! — сказал Джайлс. — Похоже, скоро нас совсем занесет и мы будем отрезаны от всего мира. Даже интересно, правда?
  — Право, не знаю, — с сомнением в голосе отвечала Молли. — Как ты думаешь, я смогу испечь хлеб на соде?
  — Конечно! Ты все можешь, — восхищенно воскликнул преданный Джайлс.
  — Никогда не приходилось печь хлеб. Вообще как-то про хлеб забываешь. Свежий ли, черствый ли, но всегда знаешь, что пекарь его доставит. Но если нас занесет, какой уж тут пекарь.
  — Какой уж мясник, какой уж почтальон! Какие уж газеты, хорошо, если телефон будет работать.
  — Значит, останется только радио, да?
  — Хорошо хоть электричество-то у нас собственное!
  — Тебе надо завтра обязательно снова запустить генератор. И за центральным отоплением мы должны следить.
  — Думаю, теперь и кокс нам не подвезут. А у нас его в обрез.
  — О, Господи! Ну, Джайлс, чувствую, попали мы с тобой в переделку. Ладно, веди поскорее Пара… как бишь его? А я пойду спать.
  Утром прогноз Джайлса подтвердился. Снежный покров достигал высоты пять футов. Окна и двери занесло, а снег все шел и шел. Кругом было белым-бело и тихо-тихо — все представало в каком-то зловещем виде.
  
  
  Миссис Бойл спустилась к завтраку. В столовой никого, кроме нее, не было. Прибор майора Меткалфа за соседним столиком уже убрали, а столик мистера Рена был накрыт. Видимо, один жаворонок, другой сова. Сама миссис Бойл твердо знала, что единственное подходящее время для завтрака — девять часов.
  Она покончила с превосходным омлетом и теперь пережевывала тост своими крепкими белыми зубами. Она пребывала в дурном настроении, и ее одолевали сомнения. «Поместье Манксвелл» оказалось совсем не таким, каким оно рисовалось в воображении миссис Бойл. Она-то надеялась, что тут составится партия в бридж… Что ее ждет общество увядающих одиноких дам, которые будут благоговеть перед нею — еще бы, ведь у нее такое положение, такие связи, — а она им намекнет, сколь важная секретная миссия была возложена на нее во время войны.
  Когда война окончилась, миссис Бойл оказалась не у дел — ее будто выбросили на необитаемый остров. А она привыкла быть в гуще событий, привыкла чувствовать себя нужной, любила порассуждать о том, каким умелым и расторопным должен быть ответственный государственный чиновник. Она отличалась столь сокрушительной энергией и напористостью, что никому и в голову не приходило поинтересоваться, насколько она сама умелый и расторопный чиновник. Ее деятельность подходила ей как нельзя лучше. Она командовала людьми, нагоняла на них страх, терроризировала начальников департаментов и, надо отдать ей должное, себя тоже не щадила. Своих подчиненных гоняла в хвост и в гриву, и они трепетали от одного ее взгляда. Но вот эта захватывающая, кипучая деятельность окончилась. Миссис Бойл вернулась к мирным будням, от того, что составляло ее жизнь прежде, не осталось и следа. В свой дом, который во время воины реквизировали для нужд армии, она въехать не могла — его надо было прежде основательно отремонтировать и заново обставить. Да и как вернешься в дом, когда нанять прислугу почти невозможно. Друзей у миссис Бойл не осталось во время войны их раскидало по всему свету. Дайте срок, и эта почтенная леди, безусловно, найдет себе место в обществе, но теперь ей необходимо было немного выждать. Гостиница или пансион давали, по ее мнению, возможность достойно выйти из положения. И она остановила свой выбор на «Поместье Манксвелл».
  Миссис Бойл брезгливо огляделась.
  «С их стороны просто непорядочно, — думала она, не предупредить, что они только начинают».
  Она отодвинула от себя тарелку. Завтрак приготовлен и сервирован безупречно, кофе и домашний мармелад превосходны. Однако это обстоятельство почему-то еще больше ее раздосадовало. Ну как тут выразить недовольство, когда тебя лишают законного предлога. Постель у нее тоже оказалась необычайно удобная, простыни вышитые, а подушка как пух. Миссис Бойл любила комфорт, но столь же пылко она любила ко всему придираться. Из двух этих страстей последняя была даже более сильной.
  Поднявшись, миссис Бойл величественно выпрямилась и выплыла из столовой. В дверях она едва разминулась с тем самым чудаковатым рыжеволосым юнцом. На нем был клетчатый ядовито-зеленый — вырви глаз! — шерстяной галстук.
  «До чего нелепый тип, — подумала миссис Бойл. — Просто на редкость нелепый».
  А какой взгляд он искоса кинул на нее своими бесцветными глазами! Нет, этот взгляд ей решительно не нравился. Будто юнец над ней издевается, что ли… Весьма странный взгляд, он вызвал у нее тревогу.
  «Психопат, это сразу видно», — сказала себе миссис Бойл.
  Едва кивнув в ответ на его подчеркнуто церемонный поклон, она прошествовала мимо него в просторную гостиную. Весьма удобные здесь кресла, и особенно вот это, розовое. Надо сразу дать всем понять, что это будет ее кресло. И чтобы никто на него не посягал, она положила на сиденье свою рабочую корзинку. Потом подошла к батарее, тронула ее рукой. Как она и ожидала, батарея была не горячая, а всего лишь теплая. В глазах миссис Бойл сверкнул воинственный огонь. Наконец появился повод отчитать хозяев.
  Она взглянула в окно. Отвратительная погода… совершенно отвратительная. Нет, надолго она здесь не останется, разве что понаедут еще постояльцы и станет повеселее.
  Снег с шорохом соскользнул с крыши. Миссис Бойл вздрогнула.
  — Нет, — вслух сказала она, — надолго я здесь не останусь.
  За спиной у нее раздался негромкий визгливый смешок. Она испуганно обернулась. В дверях стоял юный Рен и смотрел на нее своим загадочным взглядом.
  — Нет, — сказал он. — Скорее всего, останетесь.
  
  
  Майор Меткалф помогал Джайлсу отгребать снег от задней двери. Работал он истово, и Джайлс не скупился на изъявление благодарности.
  — Отличная зарядка, — сказал майор Меткалф. — Это надо проделывать ежедневно. Чувствуешь себя в форме.
  Стало быть, майор Меткалф питает пристрастие к физическому труду. Джайлс так и думал. Недаром он потребовал завтрак в половине восьмого.
  Майор будто прочел мысли Джайлса.
  — Очень любезно, что ваша жена приготовила мне завтрак пораньше. Свежие яйца оказались весьма кстати.
  Сам Джайлс встал, когда еще и семи не было, — он ведь хозяин и у него целый ворох обязанностей. Они с Молли позавтракали яйцами и чаем и принялись за уборку. Вскоре все у них уже сияло и блестело чистотой. Джайлс невольно подумал, что, будь он сам постояльцем; нипочем бы не вылез в такую погоду из постели в эдакую-то рань. Валялся бы до последнего момента.
  А вот майор встал, позавтракал и бродил по дому, ища, куда бы приложить свои силы.
  «Ну что ж, — подумал Джайлс, — пусть работает снегу хватит».
  Джайлс искоса взглянул на своего помощника. Что он за человек, сразу и не скажешь. Грубоватый, уже немолодой, смотрит как-то настороженно… с чего бы это? Но такой не проговорится, сразу видно. Зачем он приехал в «Манксвелл», удивлялся Джайлс. Наверное, демобилизованный и не может найти работу.
  
  
  Мистер Паравицини спустился поздно, спросил кофе и тост — скудный французский завтрак.
  Когда Молли принесла ему все это, он вскочил, отвесил преувеличенно вежливый поклон и пылко воскликнул:
  — Наша очаровательная хозяйка? Я не ошибаюсь?
  Молли немного смутилась и сдержанно ответила, что он не ошибается. Она была совсем не расположена выслушивать любезности.
  — Ишь какие! — ворчала она, с грохотом сваливая в раковину грязную посуду. — Изволят завтракать в разное время. Хлопот не оберешься.
  Она швырнула тарелки на полку и понеслась наверх убирать постели. Сегодня от Джайлса помощи не дождешься. Ему надо расчистить дорожку к котельной и к курятнику.
  Молли мигом убрала постели, кое-как расправив простыни и одним махом взбив подушки.
  Она наводила чистоту в ванных комнатах, когда зазвонил телефон.
  Молли чертыхнулась, досадуя, что ей помешали, но тут же почувствовала облегчение — хоть телефон-то еще работает! — и побежала вниз.
  Запыхавшись, она влетела в библиотеку и сняла трубку.
  — Да?
  — «Поместье Манксвелл»? — услышала она уверенный мужской голос. Выговор у незнакомца был немного провинциальный, но вполне приятный.
  — Пансион «Поместье Манксвелл».
  — Могу ли я поговорить с хозяином, мистером Дэвисом? Будьте любезны.
  — К сожалению, он сейчас не сможет подойти к телефону, — сказала Молли. — Я миссис Дэвис. С кем я говорю?
  — Старший инспектор Хогбен. Беркширкское полицейское управление.
  Молли онемела от изумления.
  — О! Гм-гм… Да? — с трудом произнесла она.
  — Миссис Дэвис, понимаете, дело срочное. Не хочу говорить об этом по телефону. Я послал к вам сержанта Троттера. Он будет с минуты на минуту.
  — Пока никого нет. Нас занесло снегом, совершенно занесло. По дорогам не проедешь.
  Голос на другом конце провода звучал по-прежнему уверенно:
  — Троттер до вас доберется, не сомневайтесь. Пожалуйста, миссис Дэвис, внушите своему мужу, чтобы он внимательно выслушал то, что сообщит вам Троттер, и неукоснительно выполнил его распоряжения. Это все.
  — Позвольте, старший инспектор Хогбен, как вас… — начала было Молли, но услышала резкий щелчок.
  Хогбен, видно, сказал все, что считал нужным, и дал отбой. Дважды нажав на рычаг, Молли тоже положила трубку. Услышав, как отворяется дверь, она обернулась.
  — О Джайлс, наконец-то!
  На волосах у него лежал снег, угольная пыль въелась в кожу. Вид у него был возбужденный.
  — Вот, послушай, дорогая! Ящики для угля наполнил, дрова принес, в курятнике убрал, бойлер проверил. Все, кажется? Что с тобой, Молли? Вид у тебя какой-то испуганный.
  — Джайлс, звонили из полиции.
  — Из полиции? — неуверенно переспросил он.
  — Да, они послали сюда то ли инспектора, то ли сержанта, в общем что-то вроде этого.
  — Зачем? Что мы сделали?
  — Не знаю. Может быть, это из-за тех двух фунтов масла, которые мы получили из Ирландии.
  Джайлс нахмурился.
  — Кстати, надо найти лицензию на радиоприемник.
  — Да, она в письменном столе. Знаешь, Джайлс, миссис Бидлок дала мне пять талонов за мое старое твидовое пальто. Наверное, это незаконно… хотя, по-моему, совершенно честно. Отдаю пальто — получаю талоны, что тут такого? Господи, что еще мы могли натворить?
  — На днях я чуть не столкнулся на автомобиле с одним парнем. По его вине, это точно.
  — Должно быть, мы все-таки что-то натворили, причитала Молли.
  — В наше время что ни сделаешь, все незаконно, — уныло отозвался Джайлс. — От этого постоянно чувствуешь себя виноватым. Вообще-то, по-моему, все дело в том, что мы содержим этот пансион. Наверняка есть множество каких-то ограничений, о которых мы и понятия не имеем.
  — Что точно грозит неприятностями, так это продажа спиртного. Но мы ведь этим не занимаемся. А в остальном… ведь это наш собственный дом, что хотим, то и делаем.
  — Совершенно справедливо. Но я же говорю, в наше время почти все запрещено.
  — О, лучше бы нам было за это не браться. Как занесет нас снегом на несколько дней… все начнут злиться, раздражаться. Запасы консервов кончатся…
  — Не вешай нос, любимая, — сказал Джайлс. — Сейчас нам не везет, но все устроится, вот увидишь.
  Он с рассеянным видом поцеловал ее в макушку и сказал уже совсем иным тоном:
  — Знаешь, Молли, должно быть, случилось что-то весьма серьезное, иначе бы не послали сержанта сюда, за тридевять земель в этакую-то непогоду. — Джайлс махнул рукой в сторону заснеженного окна. — Да, что-то не терпящее отлагательств…
  Они стояли, уставившись друг на друга. Вдруг отворилась дверь и вошла миссис Бойл.
  — А, вот вы где, миссис Дэвис, — приступила она. — Известно ли вам, что батареи в гостиной совсем холодные?
  — Извините, миссис Бойл. У нас мало угля, и мы… начала Молли.
  — Я плачу семь гиней в неделю, — гневно перебила ее миссис Бойл. — Семь гиней! И не собираюсь мерзнуть!
  Джайлс вспыхнул.
  — Пойду подброшу угля, — сухо сказал он и вышел из комнаты.
  Как только дверь за ним затворилась, миссис Бойл повернулась к Молли.
  — Позвольте сказать вам, миссис Дэвис, тут живет весьма странный молодой человек. Его манеры… а галстук… И он что, никогда не причесывается?
  — Он талантливый молодой архитектор, — ввернула Молли.
  — Простите?
  — Кристофер Рен — архитектор и…
  — Милочка, — снова перебила ее миссис Бойл, — естественно, я слышала о сэре Кристофере Рене. Разумеется, он был архитектором. Он построил собор Святого Павла. Вы, молодые, кажется, считаете, что до того, как вышел Закон о всеобщем образовании750, мы все были темные.
  — Да нет, я говорю о нашем мистере Рене. Его зовут Кристофер. Родители так его назвали, потому что надеялись, что он станет архитектором. Вот он и стал им… или вот-вот станет, так что все получилось очень удачно.
  — Гм! — фыркнула миссис Бойл. — Что-то не верится. Все это весьма подозрительно. На вашем месте я навела бы справки. Много ли вам известно об этом молодом человеке?
  — Столько же, сколько и о вас, миссис Бойл. И вы и он платите нам по семь гиней в неделю. Только это мне и следует знать, вам не кажется? Остальное меня не касается. Нравятся ли мне мои постояльцы, — Молли твердо посмотрела в глаза миссис Бойл, — нет ли, не имеет ровно никакого значения.
  Миссис Бойл сердито покраснела.
  — Вы молоды и неопытны, вы должны прислушиваться к советам тех, кто более искушен, чем вы! А этот ваш чудаковатый иностранец? Когда он явился?
  — Ночью.
  — Вот видите. Что за блажь такая! Нашел время!
  — У нас нет права отказывать путнику в гостеприимстве, миссис Бойл. Впрочем, возможно, вы этого и не знаете, — добавила, приятно улыбаясь, Молли.
  — Могу сказать только одно — мне кажется, этот ваш Паравицини или как там он себя называет…
  — Берегитесь, сударыня. Как известно, черт легок на помине.
  Миссис Бойл вздрогнула, будто и в самом деле услышала голос потусторонних сил. Мистер Паравицини проскользнул в комнату так тихо, что дамы ничего не заметили. Он потирал руки и негромко по-стариковски посмеивался сатанинским смехом.
  — Вы меня напугали, — сказала миссис Бойл. — Я не слышала, как вы вошли.
  — А я хожу на цыпочках, — сказал мистер Паравицини. — Никто никогда не слышит, как я вхожу. Ужасно забавно. Поэтому иногда я невольно подслушиваю, что тоже бывает забавно. И никогда не забываю того, что услышал, — тихо добавил он.
  — В самом деле? — сказала миссис Бойл каким-то тусклым голосом. — Пойду возьму свое вязание, я его оставила в гостиной.
  И она торопливо вышла из комнаты. Молли недоуменно глядела на мистера Паравицини. Он, странно подпрыгивая на каждом шагу, приблизился к ней.
  — Кажется, моя очаровательная хозяйка немного растерянна.
  И прежде чем Молли успела ему помешать, он схватил ее руку и поцеловал.
  — Что случилось, сударыня?
  Молли попятилась от него. Ей было как-то не по себе. Он, не сводя глаз, смотрел на нее взглядом стареющего сатира.
  — Ах, сегодня все идет неладно, — стараясь казаться беспечной, сказала она. — А все этот снег.
  — Да. — Мистер Паравицини обернулся и посмотрел в окно. — Снег усложняет нам жизнь, правда? Но кое-что он весьма облегчает.
  — О чем вы? Не понимаю.
  — Да, — задумчиво проговорил он. — Вы еще многого не понимаете. Например, вы даже не знаете толком, как содержать пансион.
  Молли упрямо вздернула подбородок.
  — Да, не знаем. Но намерены преуспеть в этом деле.
  — Браво, браво!
  — В конце концов, — в голосе Молли звучала легкая тревога, — готовлю я не так уж плохо.
  — Вы прекрасно готовите, спору нет, — сказал мистер Паравицини.
  «До чего все-таки неприятные манеры у этих иностранцев», — подумала Молли.
  Похоже, мистер Паравицини прочел ее мысли. Во всяком случае, его поведение резко изменилось. Он вдруг заговорил серьезно и сдержанно:
  — Могу я дать вам маленький совет, миссис Дэвис? Видите ли, вы с мужем слишком доверчивы. Навели ли вы справки о ваших постояльцах?
  — Разве это принято? — встревожилась Молли. — Я думала, что приехать может всякий, кто захочет.
  — Всегда полезно хоть немного знать о людях, которые живут с тобой под одной крышей. — Мистер Паравицини подался к Молли и похлопал ее по плечу. — Возьмем, например, меня. — В его голосе зазвучали зловещие нотки. — Появился среди ночи, сказал, что автомобиль опрокинулся в сугроб. Что вы знаете обо мне? Ничего. Вероятно, и о других постояльцах тоже.
  — Миссис Бойл… — начала Молли, но запнулась, потому что почтенная леди с вязанием в руках как раз входила в комнату.
  — В гостиной слишком холодно. Посижу здесь.
  И она прошествовала к камину. Мистер Паравицини, проворно совершив почти балетный пируэт, опередил миссис Бойл.
  — Позвольте, я для вас поправлю огонь в камине.
  Как и вчера вечером, Молли поразила юношеская живость его движений. И еще она заметила, что он все время старается повернуться спиной к свету. А сейчас, когда он, опустившись на колени, мешал в камине, она угадала причину — его лицо было явно, хотя и очень искусно, загримировано.
  Значит, этот старый осел старается казаться моложе своих лет! Ну и ну! Однако это ему плохо удается. Он выглядит на свои годы и даже старше. Правда, легкость, с которой он двигается, никак не согласуется с его почтенным возрастом. Хотя, возможно, свою походку он просто умело имитирует.
  Внезапное появление майора Меткалфа вывело Молли из задумчивости и заставило ее вновь обратиться мыслями к неприятностям насущной жизни.
  — Миссис Дэвис, боюсь, трубы… э… — майор деликатно понизил голос, — внизу в уборной замерзли.
  — О, Боже, — простонала Молли. — Ужасный день! То полиция, то трубы.
  Мистер Паравицини со стуком уронил кочергу в камин. Миссис Бойл перестала вязать. Молли с изумлением увидела, как майор Меткалф внезапно окаменел и на лице у него появилось странное выражение. Молли даже не могла бы его описать. Ничего нельзя было прочесть на этом лице, ни чувств, ни мыслей — все куда-то ушло, и оно стало как маска, вырезанная из дерева.
  — Полиция, вы говорите? — отрывисто бросил майор. Молли понимала, что эта его скованность не более чем личина, скрывающая сильные чувства. Может быть, страх, или тревогу, или крайнее возбуждение. «Этого человека надо опасаться», — сказала себе Молли.
  — Так что же полиция? — Теперь в его голосе звучало сдержанное любопытство.
  — Оттуда звонили, — сказала Молли. — Только что. Уведомили, что к нам послан сержант. — Молли взглянула в окно. — Думаю, что он сюда не доберется, — с надеждой сказала она.
  — Зачем они послали полицейского? — Майор при двинулся к ней, но она не успела ответить — дверь отворилась и вошел Джайлс.
  — Проклятый кокс! Сплошные камни! — с раздражением сказал он. И, обведя всех взглядом, резко бросил:
  — Что тут у вас стряслось?
  Майор Меткалф повернулся к нему:
  — Говорят, сюда едет полиция? Зачем?
  — О, нечего беспокоиться, — сказал Джайлс. — Сюда не доберешься. Сугробы пять футов высотой. По дорогам не проедешь. Сегодня здесь никто не появится.
  В эту минуту кто-то громко постучал в застекленную дверь — три сильных отчетливых удара.
  Все вздрогнули. Было непонятно, кто мог стучать. В этом звуке слышалось что-то зловещее, будто потусторонние силы подали свой таинственный знак. Вдруг Молли вскрикнула и указала на застекленную дверь. Человек, стоявший за ней, снова постучал в стекло. Тайна появления незнакомца объяснялась просто — на нем были лыжи.
  Джайлс бросился открывать и, немного повозившись с задвижкой, отворил дверь, — Благодарю вас, сэр, — сказал незнакомец. У него был сочный, грубоватый голос и загорелое, обветренное лицо.
  — Сержант Троттер, — представился он. Миссис Бойл, забыв про вязанье, сверлила вновь прибывшего взглядом.
  — Он не может быть сержантом, — строго сказала она. — Он слишком молод, Молодого человека, который и вправду был очень юн, такое заявление, казалось, оскорбило.
  — Я выгляжу моложе своих лет, только и всего, сударыня, — сказал он немного раздраженно.
  Его глаза обежали всех присутствующих и остановились на Джайлсе.
  — Вы мистер Дэвис? Я хотел бы сбросить лыжи и куда-нибудь их убрать.
  — Разумеется. Пойдемте со мной.
  Когда дверь за ними затворилась, миссис Бойл язвительно заметила:
  — По-моему, теперь мы платим полицейским за то, что они развлекаются лыжными прогулками.
  Паравицини подошел к Молли.
  — Зачем вы послали за полицией, миссис Дэвис? — прошипел он.
  В его взгляде было столько холодной злобы, что Молли даже отшатнулась. В нем не осталось ничего от прежнего мистера Паравицини. Молли почувствовала страх.
  — Я не… не посылала, — пролепетала она.
  В комнату ворвался взволнованный Кристофер Рен.
  — Кто этот человек в холле? — спросил он громким шепотом. — Откуда он взялся? Ведь все дороги занесло снегом.
  — Хотите — верьте, хотите — нет, но он — полицейский. Полицейский на лыжах! — прогудела миссис Бойл, позвякивая спицами.
  Видимо, по ее мнению, это обстоятельство свидетельствовало о безнадежном падении нравов в низших сословиях.
  — Извините, миссис Дэвис, могу я позвонить по телефону? — тихо сказал майор Меткалф.
  — Конечно, майор Меткалф.
  — А этот полисмен красивый малый, вы не находите? И вообще мне всегда казалось, что полисмены ужасно привлекательны, — сказал своим визгливым голосом Кристофер Рен.
  — Алло, алло. — Майор Меткалф нервно постукивал по рычагу телефонного аппарата. — Миссис Дэвис, телефон молчит! Ни звука!
  — Он только что работал. Я…
  Она не договорила. Кристофер Рен принялся смеяться — громко, пронзительно, почти истерически:
  — Значит, мы теперь отрезаны от мира! Совершенно отрезаны! Забавно, правда?
  — Не вижу ничего смешного, — сухо заметил майор Меткалф.
  — Действительно, — процедила миссис Бойл. А Кристофер все смеялся.
  — Лично у меня, например, есть повод для смеха. — Он хихикнул, потом приложил палец к губам. — Ш-шш, идет сыщик.
  Вошел Джайлс с сержантом Троттером. Сержант освободился наконец от своих лыж, отряхнул снег. В руках у него был большой блокнот и карандаш. Неторопливый и основательный, сержант как бы олицетворял собою идею правосудия.
  — Молли, — сказал Джайлс, — сержант Троттер хочет поговорить с нами наедине.
  И все трое вышли из комнаты.
  — Идемте в кабинет, — предложил Джайлс. Они вошли в небольшую комнату по другую сторону холла, которая гордо именовалась кабинетом. Сержант Троттер плотно затворил за собой двери.
  — Что мы такого натворили, сержант? — жалобно сказала Молли.
  — Вы? — Сержант Троттер удивленно уставился на нее, потом широко улыбнулся. — О! Ровно ничего, мэм. Извините, если ввел вас в заблуждение. Нет, миссис Дэвис, тут совсем другое дело. Речь о том, что вы нуждаетесь в защите полиции.
  В полном недоумении они вопросительно смотрели на сержанта.
  — Дело связано со смертью миссис Лайон, — быстро заговорил он, — миссис Морин Лайон, которую убили в Лондоне два дня назад. Может быть, вы читали об этом.
  — Да, — сказала Молли.
  — Я хочу узнать, во-первых, были ли вы знакомы с миссис Лайон?
  — Никогда о ней не слышал, — сказал Джайлс.
  — Я тоже, — шепотом сказала Молли.
  — Ну, так мы и думали. Однако дело в том, что Лайон — не настоящее ее имя. Она зарегистрирована в полиции, и в картотеке есть ее отпечатки пальцев, поэтому мы смогли без труда идентифицировать личность убитой. Ее настоящее имя Грегг, Морин Грегг. Ее покойный муж, Джон Грегг, был фермер. Его ферма «Лонгридж» находится неподалеку отсюда. Может быть, вы слышали о том, что там случилось.
  Молли и Джайлс хранили молчание, которое неожиданно нарушил негромкий шорох соскользнувшего с крыши снега — таинственный, зловещий звук.
  — В тысяча девятьсот сороковом году на ферме у Греггов были размещены трое эвакуированных детей, — продолжал между тем Троттер. — Один из них умер в результате небрежного лечения и дурного ухода. Этот случай получил широкую огласку, и Грегги были осуждены и приговорены к тюремному заключению. По пути в тюрьму Грегг бежал, угнал автомобиль и, пытаясь скрыться от полиции, попал в аварию и скончался на месте. Миссис Грегг отбыла наказание и два месяца назад вышла на свободу.
  — А теперь ее убили, — сказал Джайлс. — Кто убийца? Что думают в полиции?
  Сержант Троттер не спешил с ответом.
  — Вы помните дело Греггов? — спросил он.
  Джайлс покачал головой.
  — В тысяча девятьсот сороковом я был гардемарином и служил во флоте в Средиземном море.
  Троттер перевел взгляд на Молли.
  — Я… я, помнится, что-то слышала. — У нее перехватило дыхание. — Но что вас привело к нам? Чем мы можем вам помочь?
  — Все дело в том, что вам угрожает опасность, миссис Дэвис!
  — Опасность? — недоверчиво переспросил Джайлс.
  — Вот именно, сэр. Поблизости от места преступления была подобрана записная книжка. В ней значатся два адреса. Один из них — семьдесят четыре, Калвер-стрит.
  — Это ведь там была убита эта женщина? — спросила Молли.
  — Да, миссис Дэвис. А второй адрес — «Поместье Манксвелл».
  — Что? — изумилась Молли. — Просто невероятно!
  — Да. Вот почему старший инспектор Хогбен счел необходимым узнать, не связаны ли вы с делом Греггов.
  — Нет, конечно… решительно нет, — сказал Джайлс. — Должно быть, это совпадение.
  — Старший инспектор Хогбен, — терпеливо проговорил сержант Троттер, — полагает, что это не совпадение. Если бы было возможно, он бы приехал сам. Учитывая погоду и то, что я опытный лыжник, он послал меня с заданием собрать подробные сведения о каждом, кто находится в этом доме, и сообщить их ему по телефону, а также принять все меры, которые я сочту необходимыми, чтобы обеспечить общую безопасность.
  — Безопасность? — быстро переспросил Джайлс. — Вы что же, дружище, считаете, что здесь собираются кого-то убить?
  — Не хотелось бы пугать вашу жену, сэр, но старший инспектор Хогбен думает, что так.
  — Но какая, черт побери, причина?..
  Джайлс осекся, а Троттер сказал:
  — Я здесь как раз для того, чтобы это узнать.
  — Но это же просто безумие!
  — Да, сэр. В том-то и опасность.
  — Вы ведь еще не все рассказали нам, сержант, правда? — спросила Молли.
  — Да, мадам. В записной книжке, на той же странице, сверху написано: «Три слепых мышонка». К телу убитой был пришпилен клочок бумаги со словами «Первая». А ниже нарисованы три мышонка и нотная строка мелодия детской песенки «Три слепых мышонка».
  Молли тихонько напела:
  
  Три слепых мышонка
  Бегали сторонкой,
  Хозяйка острый нож взяла,
  Взмахнула раз, взмахнула два…
  
  Она запнулась.
  — Ох, это просто ужасно… ужасно. Ведь на ферме Греггов было трое детей, да?
  — Да, миссис Дэвис. Мальчик пятнадцати и девочка четырнадцати лет и еще один двенадцатилетний мальчик, тот, который умер.
  — Что же случилось с остальными?
  — Девочку, я думаю, кто-то удочерил. Нам не удалось выяснить, где она теперь. Мальчику, должно быть, сейчас двадцать три года. Его след мы тоже потеряли. Поговаривали, что он какой-то… странный. В восемнадцать он поступил на военную службу. Потом дезертировал. И с тех пор исчез. Армейский психиатр утверждает, что он был не вполне нормален.
  — Это он убил миссис Лайон? По-вашему, он маньяк-убийца и может в любую минуту появиться здесь? — спросил Джайлс.
  — Мы считаем, что кто-то из теперешних ваших постояльцев каким-то образом связан с трагедией на ферме «Лонгридж». Если мы убедимся, что такая связь действительно есть, мы будем готовы ко всему. Стало быть, вы утверждаете, сэр, что вы лично не связаны с этим делом. То же относится и к вам, миссис Дэвис?
  — Я… О да… да.
  — Может быть, вы мне расскажете, кто находится у вас в доме?
  Сержант записал в свой блокнот имена: миссис Бойл, майор Меткалф, мистер Кристофер Рен, мистер Паравицини.
  — А прислуга?
  — Мы не держим прислуги, — сказала Молли. — Ах, кстати, мне надо пойти приготовить картофель.
  Она торопливо вышла из комнаты.
  — Что вам известно об этих людях, сэр? — обратился к Джайлсу сержант Троттер.
  — Я… мы… — Джайлс помолчал. — Вообще-то ничего, сержант Троттер, — тихо сказал он. — Миссис Бойл написала нам из отеля в Борнмуте. Майор Меткалф из Лемингтона, мистер Рен из маленького отеля в Саут Кенсингтоне. Мистер Паравицини явился неожиданно, как гром среди ясного — вернее, снежного — неба: у него здесь неподалеку автомобиль перевернулся в сугроб. Но, я думаю, у них должны быть удостоверения личности, продовольственные талоны или что-то подобное.
  — Конечно, я все это тщательно проверю.
  — В каком-то смысле нам даже повезло, что погода такая ужасная, — сказал Джайлс. — Убийце трудно будет добраться сюда, правда?
  — Вероятно, ему и не придется этого делать, мистер Дэвис.
  — Что вы хотите сказать?
  Сержант Троттер помедлил немного.
  — Поймите, сэр, он, возможно, уже здесь.
  Джайлс воззрился на него.
  — Что вы хотите сказать? — повторил он.
  — Миссис Грегг убита два дня назад. Все ваши постояльцы прибыли уже после этого, мистер Дэвис.
  — Да, но они ведь заказали себе комнаты давно… заблаговременно… все, кроме мистера Паравицини.
  Сержант Троттер вздохнул. Когда он заговорил, голос его звучал устало:
  — Эти преступления спланированы заранее.
  — Преступления? Но пока совершено только одно. Почему вы так уверены, что будет и другое?
  — Надеюсь, не будет. Надеюсь этому помешать. Но уверен, что попытка его совершить будет.
  — Но тогда… если вы правы, — взволнованно заговорил Джайлс, — здесь только один подходящий человек. Только один подходящего возраста — Кристофер Рен!
  Сержант Троттер пошел к Молли на кухню.
  — Буду вам признателен, миссис Дэвис, если пройдете со мной в библиотеку. Хочу сделать сообщение. Мистер Дэвис любезно согласился подготовить…
  — Хорошо. Позвольте мне только закончить. Иногда я жалею, что сэр Уолтер Рейли751 завез к нам этот гадкий картофель.
  Сержант Троттер молчал с непроницаемым видом.
  — Право, я никак не могу поверить… понимаете, все это так не правдоподобно, — сказала Молли извиняющимся тоном.
  — Ничего не правдоподобного, миссис Дэвис. Одни голые факты.
  — Известны ли вам приметы убийцы? — спросила с любопытством Молли.
  — Среднего роста, слабого телосложения, носит темный плащ и светлую шляпу, говорит шепотом, лицо у него было скрыто под шарфом. Понимаете, тут любой подходит. — Он помолчал, потом добавил:
  — У вас в холле, миссис Дэвис, висят три темных пальто и три светлых шляпы.
  — По-моему, все их обладатели не из Лондона.
  — Разве, миссис Дэвис? — Быстрыми шагами сержант Троттер подошел к шкафу и взял с полки газету.
  — «Ивнинг стандард»752 от девятнадцатого февраля, то есть двухдневной давности. Кто-то же принес сюда эту газету, миссис Дэвис.
  — Невероятно. — Молли широко открытыми глазами смотрела на газету. Кажется, в памяти у нее что-то слабо шевельнулось. — Откуда взялась эта газета?
  — Нельзя оценивать людей только по их внешнему виду, миссис Дэвис. Вы ведь ничего не знаете о тех людях, которых пустили к себе в дом. Насколько я понимаю, вы с мистером Дэвисом новички в этом деле?
  — Да, — подтвердила Молли. Она вдруг почувствовала себя маленькой глупой девочкой.
  — Вы, наверное, и замужем недавно?
  — Всего год. — Она немного покраснела. — Это случилось довольно неожиданно.
  — Любовь с первого взгляда, — понимающе подмигнул сержант Троттер.
  Молли чувствовала, что не может его осадить.
  — Да, мы были знакомы всего две недели, призналась она в порыве откровенности.
  Она мысленно вернулась в те дни, когда их обоих закружил ураган чувств. Ни он, ни она сама не мучились никакими сомнениями. В тревожном, издерганном, неустроенном мире они чудом обрели друг друга. Слабая улыбка тронула губы Молли, и она вернулась в настоящее. Сержант Троттер сочувственно смотрел на нее.
  — Ваш муж ведь не из этих мест, да?
  — Да, — рассеянно сказала она. — Он из Линкольншира.
  Она очень мало знала о детстве Джайлса, о том, какое воспитание он получил. Родители его умерли, и он избегал разговоров о своей юности. Она догадывалась, что у него было несчастливое детство.
  — Вы оба еще так молоды, и вам, должно быть, трудно содержать пансион, — сказал сержант Троттер.
  — Ox, не знаю, право. Мне двадцать два, а…
  Она осеклась — дверь отворилась, и вошел Джайлс.
  — Все готово. Я им обрисовал обстановку в общих чертах. Надеюсь, все в порядке, сержант?
  — Да, только времени в обрез, — сказал Троттер. — Так мы можем приступать, миссис Дэвис?
  
  
  Как только сержант Троттер вошел в библиотеку, все четверо разом заговорили.
  Кристофер Рен своим громким визгливым голосом заявил, что все это слишком, слишком тревожно, и он, конечно, сегодня ночью не сомкнет глаз. И пожалуйста, пожалуйста, расскажите же нам все эти леденящие подробности.
  — Совершенно возмутительно… полнейшая некомпетентность… убийцы слоняются по всей округе, а полиции и дела нет, — мощным басом вторила Кристоферу миссис Бойл.
  Мистер Паравицини изъяснялся в основном жестами. Его руки оказались куда более выразительны, чем голос, который потонул в раскатах сочного баса миссис Бойл. Время от времени в нестройный хор врывалось короткое лающее стаккато753 майора Меткалфа, которого интересовали только факты.
  Троттер, выждав минуту-другую, простер свою начальственную длань, и — о чудо! — воцарилось молчание.
  — Благодарю, — сказал он. — Итак, мистер Дэвис вкратце объяснил вам, почему я оказался здесь. Мне нужно знать только одно, подчеркиваю, только одно и как можно скорее. Кто из вас так или иначе связан с делом на ферме «Лонгридж»?
  Ответом ему было молчание. Все четверо смотрели на сержанта Троттера, и лица их были лишены всякого выражения. Волнение, негодование, истерическое возбуждение, тревога, любопытство только что искажали эти лица. Мгновенье, и все исчезло, все чувства с них стерты — так тряпкой стирают мел с грифельной доски.
  Сержант Троттер снова заговорил, на этот раз более настойчиво:
  — Пожалуйста, поймите меня. У нас есть основания считать, что кто-то из вас подвергается опасности, смертельной опасности. Я должен знать, кто именно!
  И снова ни звука, ни движения.
  — Хорошо. — В голосе Троттера проскользнули гневные нотки. — Буду опрашивать вас по одному.
  Едва заметная улыбка мелькнула на лице мистера Паравицини. Характерным для итальянцев жестом он протестующе воздел руки.
  — Я здесь оказался по случаю, инспектор. Не знаю ничего, совсем ничего об этих ваших прошлых делах.
  Но Троттер не стал терять времени.
  — Миссис Бойл? — коротко бросил он.
  — Право, не понимаю, почему… я хочу сказать… почему я должна иметь отношение к этому несчастному делу?
  — Мистер Рен?
  — Я же был ребенком в то время. Я даже слухов об этом не помню.
  — Майор Меткалф?
  — Читал об этом в газетах. В то время я находился в Эдинбурге.
  — Это все, что вы можете сказать? Я обращаюсь к вам ко всем.
  Снова молчание. Троттер нетерпеливо вздохнул.
  — Если кого-то из вас убьют, — сказал он, — пеняйте на себя.
  Он круто повернулся и вышел из комнаты.
  — Боже мой, — сказал Кристофер. — Какая напыщенность! Впрочем, он весьма хорош собой, правда? Эти полицейские приводят меня в восторг. Такие суровые и непреклонные. А вообще это просто жуткое дело. «Три слепых мышонка». А как звучит мелодия? Так?
  Он принялся тихонько насвистывать.
  — Перестаньте! — вырвалось у Молли. Он закружился вокруг нее, засмеялся.
  — Голубушка, — сказал он, — эта мелодия — моя визитная карточка. Прежде меня никогда не принимали за убийцу, а теперь я получаю от этого истинное удовольствие!
  — Сплошной вздор с претензией на мелодраму. Не верю ни единому слову, — сказала миссис Бойл.
  В бесцветных глазах Кристофера заплясали искорки зловещего смеха.
  — Вот подождите, миссис Бойл, — понизив голос, заговорил он, — я подберусь к вам сзади, и вы почувствуете на своем горле мои пальцы, Молли содрогнулась. — Вы пугаете мою жену, Рен, — зло сказал Джайлс. — На редкость дурацкая шутка, черт побери.
  — Дело совсем нешуточное, — сказал Меткалф.
  — Напротив, — осклабился Кристофер. — Именно шуточное, только шутит-то помешанный. Это и придает всему делу такой восхитительно жуткий характер.
  Он оглядел всех и снова засмеялся.
  — Посмотрели бы вы сейчас на свои лица, — сказал он и выскочил из комнаты.
  — До чего дурные манеры! И психопат к тому же, — первой нашлась миссис Бойл. — Наверняка из тех, кто отказывается от военной службы.
  — Во время налета он был погребен под обломками. Пролежал двое суток, пока его откопали. Он сам мне говорил, — сказал майор Меткалф. — Думаю, этим все и объясняется.
  — Люди дают волю нервам, а потом находят себе всякие оправдания, — желчно заметила миссис Бойл. — Вот мне, например, во время войны досталось не меньше, чем другим, но у меня нервы в порядке.
  — Ваше счастье, миссис Бойл, — сказал Меткалф.
  — Что вы хотите сказать? — вскинулась миссис Бойл.
  — Только то, — очень спокойно ответил майор Меткалф, — что на самом деле в тысяча девятьсот сороковом году вы были офицером и отвечали за размещение на постой в этом районе. — Он посмотрел на Молли, и она с мрачным видом утвердительно ему кивнула. — Разве это не правда?
  Миссис Бойл покраснела от гнева.
  — Ну и что из этого? — прошипела она.
  — Вы, и только вы, ответственны за то, что детей отправили на ферму «Лонгридж», — сурово сказал Меткалф.
  — Не понимаю, майор Меткалф, почему надо возлагать ответственность на меня. Грегг и его жена производили хорошее впечатление и очень хотели взять детей. Не понимаю, чем я виновата и почему я должна нести ответственность… — Голос у нее сорвался.
  — Почему вы ничего не сказали сержанту Троттеру? — резко бросил Джайлс.
  — Полиции это не касается, — огрызнулась миссис Бойл. — Это мое личное дело.
  — Лучше бы вам остеречься, — негромко сказал майор Меткалф и вышел из комнаты.
  — Ну конечно, это же вы были офицером-квартирьером. Я помню, — шепотом сказала Молли.
  — Как, разве ты знала об этом? — Джайлс пристально посмотрел на нее.
  — У вас еще был большой дом на пустыре, да?
  — Реквизированный, — пренебрежительно бросила миссис Бойл. — И совсем разрушенный. Разоренный. Чудовищно разоренный.
  Мистер Паравицини начал тихонько смеяться. Он закинул голову назад и смеялся, смеялся не переставая.
  — Вы должны меня простить, — задыхаясь проговорил он. — Но, право, все это так забавно. Я получаю истинное удовольствие… да, огромное удовольствие.
  В комнату вошел сержант Троттер.
  — Весьма рад, что это дело так всех веселит, — язвительно сказал он, с неодобрением глядя на мистера Паравицини.
  — Прошу прощения, мой любезный инспектор. Право, прошу прощения. Я свел на нет эффект вашего патетического предупреждения.
  Сержант Троттер пожал плечами.
  — Я сделал все, чтобы вы поняли, в каком положении вы все находитесь, — сказал он. — И я не инспектор. Я только сержант. Мне необходимо позвонить, миссис Дэвис.
  — Я уронил себя в ваших глазах, — сказал мистер Паравицини. — Уползаю в свою нору.
  Вопреки сказанному, он удалился упругой юношеской поступью, на которую Молли уже раньше обратила внимание.
  — Темная лошадка, — сказал Джайлс.
  — Подозрительный субъект, — сказал Троттер. — Не стоит ему доверять.
  — Ох, — сказала Молли. — Вы подозреваете его… но ведь он слишком стар… А может быть, вовсе и не стар… Он загримирован, и довольно основательно. И походка у него юношеская. Может быть, он гримируется под старика. Сержант Троттер, вы думаете…
  Сержант решительно ее перебил:
  — Бесплодные умствования ни к чему нас не приведут. Я должен обо всем доложить старшему инспектору Хогбену.
  И он направился к телефону.
  — Как же вы позвоните? — сказала Молли. — Ведь телефон не работает.
  — Как? — обернулся к ней Троттер.
  Его голос звучал так тревожно, — что все удивились.
  — Молчит? Давно?
  — Как раз перед вашим приходом майор Меткалф хотел позвонить, но…
  — Однако до этого телефон работал. Ведь старший инспектор Хогбен вам дозвонился?
  — Да. Наверное, связь прекратилась с десяти часов. Думаю, из-за снегопада.
  У Троттера был очень озабоченный вид.
  — А что, если, — сказал он, — что, если линия повреждена специально…
  — Вы думаете? — Молли смотрела на него широко раскрытыми глазами.
  — Пойду проверю.
  Сержант торопливо вышел из комнаты. Джайлс подумал и тоже вышел вслед за ним.
  — Боже правый! — всполошилась Молли. — Скоро ленч, мне надо успеть… не то мы останемся без еды.
  И она бросилась вон.
  — Безответственная девчонка! — проворчала миссис Бойл. — Ну и местечко! Ни за что не стану платить им по семь гиней.
  Сержант Троттер, нагнувшись, проверял телефонный провод.
  — Куда еще подведен провод? — спросил он у Джайлса.
  — Наверх, в нашу спальню. Я могу подняться и проверить.
  — Будьте добры.
  Троттер открыл окно, высунулся наружу и стряхнул снег с подоконника, Джайлс поспешно пошел наверх.
  Мистер Паравицини был в большой гостиной. Он подошел к роялю и открыл его. Сидя на вертящемся стуле, он принялся одним пальцем тихонько подбирать мелодию.
  
  Три слепых мышонка
  Бегали сторонкой…
  
  Кристофер Рен был у себя в спальне. Нервно посвистывая, он ходил по комнате. Вдруг остановился, нерешительно свистнул два-три раза и совсем умолк. Сел на край кровати, закрыл лицо руками и зарыдал.
  — Не могу больше, — тихо, по-детски жалобно всхлипнул он.
  Внезапно настроение у нею изменилось. Он встал, расправил плечи.
  — Нет, я должен, — сказал он, — должен все это выдержать.
  Джайлс стоял у телефонного аппарата у себя в спальне. Он наклонился, разглядывая провод, идущий вдоль плинтуса. Увидел перчатку Молли. Подобрал ее. Из нее выпал розовый автобусный билет. Джайлс смотрел, как он кружась опускается на пол. Лицо его изменилось. Казалось, это уже не он, а кто-то другой медленно, как во сне, идет к двери, открывает ее, на мгновенье замирает на пороге, глядя в коридор, ведущий к лестнице.
  Молли почистила картошку, бросила ее в горшок, поставила его на огонь. Потом заглянула в духовку. Все, что надо, было сделано.
  На кухонном столе лежала позавчерашняя «Ивнинг стандард». Молли хмурилась, глядя на нее. Если бы только она могла вспомнить…
  Вдруг она закрыла глаза руками.
  — Ох, нет, — сказала она. — Нет! Нет!
  Медленно отняла от глаз руки. Оглядела кухню, точно видела ее в первый раз. Тепло, удобно, просторно, вкусно пахнет едой.
  — Ох, нет, — снова едва слышно проговорила она.
  Медленно, как лунатик, она двинулась к двери, выходящей в холл. Отворила ее. В доме было совсем тихо, только откуда-то доносилось негромкое посвистывание.
  Эта мелодия…
  Молли вздрогнула и попятилась. Помедлила минуту-другую, окинула взглядом кухню, где все было так хорошо ей знакомо. Да, все в порядке, все идет своим чередом. Молли снова подошла к двери.
  Майор Меткалф тихо спустился по черной лестнице. Немного постоял в холле, потом открыл чулан под лестницей, заглянул туда. Все спокойно. Никого поблизости нет. Самое время сделать то, что он задумал…
  Миссис Бойл, сидя в библиотеке у радиоприемника, раздраженно крутила ручку настройки.
  Вначале она поймала передачу, где рассказывалось о детской поэзии, об истории ее развития и о ее значении. Миссис Бойл меньше всего на свете желала слушать об этом. Что угодно, только не это, подумала она, нетерпеливо крутя ручку приемника. «Психология страха легко объяснима. — сообщил ей приятный, интеллигентный голос. — Скажем, вы одни в комнате. Вдруг у вас за спиной бесшумно отворяется дверь…»
  Дверь и впрямь отворилась.
  Миссис Бойл, вздрогнув от страха, резко обернулась.
  — А-а, это вы, — сказала она с облегчением. — До чего же дурацкие передачи! Не нашла ничего, что стоило бы послушать!
  — Стоит ли слушать радио, миссис Бойл.
  Миссис Бойл фыркнула.
  — А что мне еще делать? Заперли в доме бок о бок с убийцей… Правда, я ничуть не верю в эту мелодраматическую чушь…
  — Значит, не верите, миссис Бойл?
  — Как… что это?..
  Пояс от плаща мгновенно обвился вокруг ее шеи, и она даже не успела ничего понять. Рука убийцы потянулась к приемнику, повернула регулятор громкости. Комнату наполнил голос диктора, излагающего научную теорию формирования психологии страха, и заглушил предсмертный хрип миссис Бойл.
  Впрочем, она почти и не хрипела.
  Убийство было совершено опытной рукой.
  
  
  Все сбились в кухне. На плите в котелке с картошкой весело булькала вода. Из духовки явственней доносился аромат жаркого и пирога с почками.
  Четверо мужчин потрясение смотрели друг на друга, Молли, бледная и дрожащая, отхлебывала из стакана сержант Троттер заставил ее выпить немного виски.
  Сам сержант с решительным и гневным видом смотрел на собравшихся. С тех пор, когда, услышав исполненный ужаса крик Молли, они бросились в библиотеку, прошло всего пять минут.
  — Ее убили как раз перед вашим приходом, миссис Дэвис, — сказал сержант. — Вы уверены, что никого не видели и ничего не слышали, когда выходили в холл?
  — Насвистывание, — слабым голосом отвечала она. — Но это раньше. Кажется… нет, не уверена… кажется, слышала, как где-то закрылась дверь… тихо так закрылась… как раз когда я… я входила в библиотеку.
  — Которая дверь?
  — Не знаю.
  — Подумайте, миссис Дэвис… соберитесь с силами и подумайте, какая дверь — наверху, снизу, справа, слева?
  — Не знаю, говорю вам, — повысила голос Молли. — И вообще не уверена, слышала ли я что-нибудь.
  — Может, хватит ее запугивать? — раздраженно сказал Джайлс. — Неужели не видите, она же сама не своя.
  — Я расследую убийство, мистер Дэвис… Прошу прощения, коммандер754 Дэвис.
  — Не хочу пользоваться своим воинским званием, сержант.
  — О, понимаю, сэр. — Троттер помолчал с таким видом, будто только что сделал какое-то тонкое умозаключение. — Как я уже сказал, я расследую убийство. До сих пор никто из вас не принимал этого всерьез. Вот и миссис Бойл тоже. Она что-то утаила от меня. Вы все что-то от меня утаиваете. Теперь миссис Бойл мертва. Если мы немедленно не доберемся до сути, учтите, возможно, еще кого-нибудь убьют.
  — Еще кого-нибудь? Ерунда! Почему вы так думаете?
  — Потому, — мрачно сказал сержант Троттер, — потому, что было три слепых мышонка, три!
  — И каждого ждет смерть? — недоверчиво сказал Джайлс. — Но в таком случае должен быть кто-то еще, кто связан с этим делом.
  — Да, должно быть, так.
  — Но почему он должен быть здесь, у нас?
  — Потому что в записной книжке всего два адреса. На Калвер-стрит, семьдесят четыре, была всего одна потенциальная жертва. И она умерла. А в «Поместье Манксвелл» кандидатов в покойники значительно больше.
  — Чепуха, Тротгер. Двое замешанных в деле Греггов, и оба случайно оказываются здесь? Невероятное совпадение.
  — Не такое уж невероятное, если учесть некоторые обстоятельства. Обдумайте это, мистер Дэвис. Я знаю, где находился каждый из вас, когда была убита миссис Бойл, — обратился сержант ко всем присутствующим. — Хочу проверить ваши сведения. Итак, мистер Рен, вы были в своей комнате, когда услышали крик миссис Дэвис, так?
  — Да, сержант.
  — Мистер Дэвис, вы были наверху, у себя в спальне, проверяли телефонный провод?
  — Да, — сказал Джайлс.
  — Мистер Паравицини был в гостиной, играл на рояле. Кстати, почему никто вас не слышал?
  — Я играл очень-очень тихо, сержант, одним пальцем.
  — Какую мелодию вы подбирали?
  — «Три слепых мышонка», сержант. — Он улыбнулся. — Ту же, которую насвистывал наверху мистер Рен. Мелодию, которая у всех у нас сидит в голове.
  — Противная мелодия, — сказала Молли.
  — А что с телефонным проводом? — спросил Меткалф. — Оборван намеренно?
  — Да, майор Меткалф. Вырезан кусок как раз под окном гостиной. Я обнаружил это место в ту минуту, когда миссис Дэвис закричала.
  — Какая глупость. Он что же, рассчитывает выйти сухим из воды? — спросил Кристофер своим визгливым голосом.
  Сержант смерил его оценивающим взглядом.
  — Вероятно, его это не слишком тревожит, — сказал он. — Опять же, он, видимо, уверен, что умнее всех нас. С убийцами так бывает. Понимаете, нам читали курс психологии. Психология шизофреников весьма любопытна.
  — Не слишком ли много слов? — сказал Джайлс.
  — Вы правы, мистер Дэвис. В данный момент нас должны занимать всего два коротких слова. Одно из них — убийство, другое — опасность. Вот на чем нам надо сосредоточиться. А теперь, майор Меткалф, позвольте подробнее узнать, где были вы в момент убийства. Вы говорите, что в подвале. Что вы там делали?
  — Осматривался, — сказал майор. — Заглянул в чулан под лестницей, смотрю — там дверь, открыл ее — вижу лестница, ну я и спустился по ней. Отличный у вас подвал, — обратился он к Джайлсу. — Я бы даже сказал склеп, как в старинном монастыре.
  — Сейчас нас не интересуют старинные монастыри, майор Меткалф. Мы расследуем убийство. Миссис Дэвис, прислушайтесь, пожалуйста. Дверь кухни я оставлю открытой.
  Он вышел. Где-то с легким скрипом захлопнулась дверь.
  — Вы слышали этот звук, миссис Дэвис? — спросил сержант, появляясь на пороге кухни.
  — Я… да, звук похожий.
  — Я затворил дверь чулана под лестницей. Возможно, задушив миссис Бойл, убийца выскочил в холл, услышал, как вы выходите из кухни, нырнул в чулан и закрыл за собой дверь.
  — В таком случае в чулане должны быть отпечатки его пальцев, — воскликнул Кристофер.
  — И моих тоже, — добавил майор Меткалф.
  — Совершенно верно, — сказал сержант Тропер. — Но у вас ведь есть убедительное объяснение, правда? — вкрадчиво добавил он.
  — Послушайте, сержант, — сказал Джайлс, — вы, положим, отвечаете за это дело. Однако это мой дом, и я тоже чувствую определенную ответственность за людей, живущих в нем. Может быть, нам следует принять предупредительные меры?
  — И какие именно, мистер Дэвис?
  — Честно говоря, по-моему, надо взять под стражу того, кто больше всех вызывает подозрение.
  И он в упор посмотрел на Кристофера Рена. Мистер Рен выскочил вперед и истерически закричал своим высоким срывающимся голосом:
  — Не правда! Не правда! Вы против меня. Как всегда, все против меня. Вы хотите обвинить меня! Ложно обвинить! Вы преследуете… преследуете…
  — Держите себя в руках, молодой человек, — поморщился майор Меткалф.
  — Успокойтесь, Крис. — Молли подошла к нему, коснулась его руки. — Мы вовсе не против вас. Да скажите же ему, — обратилась она к сержанту Троттеру.
  — Мы никому не собираемся предъявлять ложных обвинений, — сказал сержант.
  — Скажите же ему, что не хотите его арестовывать.
  — Я никого не хочу арестовывать. Для этого нужны улики. А пока их нет.
  — Ты, видно, сошла с ума, Молли, — крикнул Джайлс. — И вы тоже, сержант. Он единственный подходит на роль…
  — Постой, Джайлс, погоди, — перебила его Молли. — Успокойся. Сержант Троттер, могу я… могу я с вами поговорить?
  — Я тоже останусь, — сказал Джайлс.
  — Нет, Джайлс, выйди, пожалуйста.
  Лицо у Джайлса стало мрачнее тучи.
  — Что на тебя нашло, Молли? Не понимаю, — сказал он. Вслед за остальными он вышел из комнаты и хлопнул дверью.
  — В чем дело, миссис Дэвис?
  — Сержант Троттер, вы рассказали нам о деле Греггов, и, судя по всему, вы подозреваете старшего мальчика. Но вы ведь в этом не уверены?
  — Нет, миссис Дэвис. Однако в пользу этой версии говорит то, что он психологически неуравновешен, что он дезертир, и, наконец, свидетельство армейского психиатра.
  — О, понимаю, все указывает на Кристофера. Но я не верю, что он убийца. Надо искать другие версии. Нет ли у детей родственников, родителей, например?
  — Нет. Мать умерла. Отец служил за границей.
  — Что о нем известно? Где он сейчас?
  — У нас о нем нет сведений. В прошлом году он был демобилизован.
  — Если сын психически неуравновешен, то отец, возможно, тоже.
  — Возможно.
  — Стало быть, убийцей может быть человек средних лет или старше. Вспомните, что майор Меткалф страшно взволновался, когда узнал, что звонили из полиции. В самом деле, он был сам не свой.
  — Поверьте, миссис Дэвис, — негромко заговорил сержант Троттер, — я с самого начала об этом думал. Мальчик — Джим… отец… даже сестра. Убийцей может быть и женщина, понимаете. Я ничего не упускаю из виду. Лично я, возможно, в чем-то уверен, но доказательств у меня пока нет. Очень трудно узнать наверняка о чем-то или о ком-то, особенно в наше время. С чем мы сталкиваемся в полиции! Вы и представить не можете. Возьмем, например, нынешние браки. Такие скоропалительные, браки военного времени. Ничего друг о друге не знают. Не знакомы ни с семьей, ни с родственниками. Верят друг другу на слово. Парень, к примеру, говорит, что он летчик, офицер, девушка ему верит всей душой. А потом через год — через два она узнает, что он дезертир, например, или банковский клерк, который скрывается от суда, что он женат и что у него семья.
  Сержант помолчал.
  — Знаю, о чем вы сейчас думаете, миссис Дэвис. Хочу вам сказать только одно. Убийца сейчас радуется. В чем — в чем, а в этом я уверен.
  Он направился к двери.
  Молли стояла не шелохнувшись, очень прямо, теки у нее пылали. Немного погодя она медленно подошла к плите, опустилась на колени, открыла духовку. Запах еды, такой знакомый запах. Молли почувствовала облегчение. Она будто сразу перенеслась в близкий, привычный мир. Стряпня, работа по дому, хозяйство, проза повседневности.
  С незапамятных времен женщина готовит пищу для мужчины, для мужа. Мир жестокости, мир безумия отступил от нее. Здесь, в своей кухне, она в безопасности, таков извечный закон жизни.
  Дверь отворилась. Молли оглянулась и увидела Кристофера Рена.
  — Голубушка, — слегка задыхаясь, проговорил он, там такой шум! Кто-то украл у сержанта лыжи!
  — Лыжи? Зачем? Кому они понадобились?
  — Не могу себе представить. По-моему, если бы сержант решил нас покинуть, убийца был бы только доволен. По-моему, это нелепость, а?
  — Джайлс поставил их в чулане под лестницей.
  — Ну вот, а теперь их там нет. Любопытно, правда? — Он радостно засмеялся. — Сержант вне себя от гнева. Рычит, как зверь. Набросился на бедного майора Меткалфа. Старина Меткалф твердит, что не помнит, стояли лыжи в чулане или нет. А Троттер говорит, что он не мог не заметить. Если хотите знать мое мнение, — Кристофер понизил голос и подался вперед, — это дело уже повергает Троттера в отчаяние.
  — Оно всех нас повергает в отчаяние, — сказала Молли.
  — А меня — нет. Меня оно возбуждает. Совершенно фантастическое дело! Просто восхитительно!
  — Вы бы не стали так говорить, — резко сказала Молли, — если бы это вам выпало ее обнаружить. Миссис Бойл, я хочу сказать. Я все время об этом думаю… не могу забыть. Ее лицо… все раздутое, багровое…
  Она передернулась. Кристофер подошел к ней. Положил руку ей на плечо.
  — Понимаю. Я просто болван. Простите. Я не подумал.
  В горле у нее стоял ком, сухие без слез рыдания сотрясали ее.
  — Вот только что… было… так спокойно… запахи еды… кухня, — с трудом бессвязно проговорила она, — и вдруг опять этот… этот кошмар.
  Кристофер Рен стоял, глядя на ее склоненную голову. На лице его появилось какое-то странное выражение.
  — Понимаю, — сказал он, направляясь к двери, — понимаю. Мне лучше исчезнуть… не мешать вам.
  — Не уходите! — выкрикнула Молли, когда он взялся за дверную ручку.
  Он обернулся и вопросительно посмотрел на нее. Потом медленно подошел к ней.
  — Вы правда не хотите?
  — Не хочу чего?
  — Правда не хотите, чтобы я… ушел?
  — Да, я же сказала. Не хочу оставаться одна. Боюсь.
  Кристофер сел у стола. Молли наклонилась к духовке, переставила пирог повыше, закрыла дверцу и села рядом с Кристофером.
  — Любопытно, — сказал он, понизив голос.
  — Что именно?
  — Что вы не боитесь оставаться наедине со мной. Ведь не боитесь, правда?
  Она покачала головой.
  — Не боюсь.
  — Почему, Молли?
  — Не знаю. Не боюсь, и все.
  — А ведь я единственный из всех… подхожу на роль убийцы. Как нарочно…
  — Ничего подобного. Есть и другие версии. Я говорила об этом сержанту Троттеру.
  — И он с вами согласился?
  — Во всяком случае, не противоречил, — в раздумье сказала Молли.
  Ей снова и снова вспоминались слова Троттера. Особенно последняя фраза: «Я точно знаю, о чем вы сейчас думаете, миссис Дэвис». Знает ли? Неужели знает? И еще он сказал, что убийца сейчас радуется. Неужели и вправду радуется?
  — У вас ведь сейчас не радостное настроение, правда? Несмотря на то, что вы мне только что говорили.
  — Боже мой, конечно нет, — вытаращил глаза Кристофер. — Что за странная мысль!
  — Не я ее высказала, а сержант Троттер. Ненавижу его! Он… он старается внушить мне какие-то сомнения… заставил подозревать… то, чего никогда быть не может.
  Она поднесла руки к лицу, закрыла ими глаза. Кристофер мягко отвел ее руки.
  — Послушайте, Молли, — сказал он. — В чем дело?
  Она позволила ему усадить ее на стул у стола. В его манерах не было больше ничего ни истерического, ни мальчишеского.
  — В чем дело, Молли?
  Она посмотрела на него долгим внимательным взглядом.
  — Сколько времени мы знакомы, Кристофер? — ни с того ни с сего спросила она. — Два дня?
  — Вроде. А вам кажется, что мы знакомы целую вечность, правда?
  — Да. Странно, вы не находите?
  — О, не знаю. Мы с вами чувствуем друг к другу какую-то симпатию. И оба сопротивляемся этому чувству, разве не так?
  В тоне, каким это было сказано, звучал скорее не вопрос, а утверждение. И Молли оставила его слова без ответа.
  — Ваше настоящее имя не Кристофер Рен, правда? — тихо сказала она и тоже не вопросительно, а твердо.
  — Да.
  — А почему вы…
  — Почему я назвался этим именем? О, это просто причуда, шутка. В школе надо мной всегда смеялись, дразнили Кристофером Робином755. Робин — Рен — просто звучит похоже, наверное.
  — А ваше настоящее имя?
  — Не стоит об этом… — Голос его звучал едва слышно. — Разве для вас это что-то значит? Я не архитектор. На самом деле я дезертир.
  Во взгляде Молли мелькнула тревога. Кристофер это заметил.
  — Да. Такой же дезертир, как наш таинственный убийца. Я ведь говорил вам, что я единственный, кто по всем статьям подходит на эту роль.
  — Не валяйте дурака, — сказала Молли. — Я не верю, что вы убийца, слышите? Расскажите о себе. Почему вы дезертировали? Нервы сдали?
  — Испугался, вы думаете? Нет, удивительно, на я не боялся, вернее, если и боялся, то не больше, чем другие. В самом деле. Обо мне говорили, что я в бою не теряю хладнокровия. Нет, тут не страх, тут совсем другое. Все дело в моей матери.
  — В матери?
  — Да, понимаете, она погибла во время налета. Погребена под обломками. Они… ее пришлось откапывать. Не понимаю, что со мной случилось, когда я об этом узнал. Наверное, отчасти лишился рассудка. Мне все время казалось, что это произошло со мной. Чувствовал, что должен немедленно вернуться домой и… откопать себя… не могу вам объяснить… все перепуталось.
  Он опустил голову, закрыл лицо руками и глухо заговорил:
  — Я долго скитался, искал ее… или себя… не знаю. Потом, когда рассудок ко мне вернулся, я почувствовал, что боюсь, не могу ни вернуться в армию, ни предстать перед властями. Разве им что-нибудь объяснишь? И вот с тех пор я — ничто.
  Его мальчишеское лицо осунулось, он в безнадежной тоске смотрел на Молли.
  — Не стоит отчаиваться, — ласково сказала она. — Надо начать все сначала.
  — Разве это возможно?
  — Конечно, вы еще так молоды.
  — Да, но, понимаете… я дошел до предела.
  — Нет. На самом деле нет. Вам только так кажется. По-моему, каждый хоть раз в своей жизни испытал такое чувство — что все кончено, что больше жить невозможно.
  — И вы тоже это испытали, да, Молли? Конечно, испытали, иначе не смогли бы так говорить со мной.
  — Да.
  — Что случилось с вами?
  — То же, что и со многими. Я была помолвлена с молодым человеком, летчиком. Он погиб на войне.
  — И еще что-то было, да?
  — Да. Еще раньше, когда я была совсем юной, мне пришлось пережить тяжелое потрясение. Я столкнулась с жизнью во всей ее грубости и жестокости. И я уже не ждала ничего, кроме подлости и предательства. Когда погиб Джек, я окончательно в этом утвердилась.
  — Понимаю. А потом, наверное, появился Джайлс, — сказал Кристофер, пристально глядя на нее.
  — Да. — Губы ее тронула улыбка, нежная, немного застенчивая. — Появился Джайлс, а с ним чувство покоя, и безопасности, и счастье… Джайлс!
  Улыбка вдруг исчезла с ее губ. Лицо стало страдальческим. Она поежилась, будто ее пробрал озноб.
  — Что с вами, Молли? Что вас пугает? Вы ведь чего-то боитесь, правда?
  Она кивнула.
  — Это связано с Джайлсом? Он что-то сказал? Или сделал?
  — Нет, не с Джайлсом. С этим отвратительным типом!
  — С каким типом? — удивился Кристофер. — С Паравицини?
  — Да нет же. С сержантом Троттером.
  — С сержантом Троттером?
  — Ну да. Это все он со своими гнусными намеками. Старается внушить мне, что Джайлс… Нет, не могу в это поверить. Ох, как я его ненавижу. Ненавижу!
  У Кристофера брови поползли вверх.
  — Джайлс? Джайлс! Ну да, конечно, мы же с ним одного возраста. Мне казалось, что он намного старше меня, но на самом деле ему, наверное, столько же лет, сколько и мне. Да, Джайлс тоже подходит. Но, послушайте, Молли, это же вздор. В тот день, когда в Лондоне была убита эта женщина, Джайлс оставался здесь, с вами.
  Молли молчала.
  Кристофер зорко взглянул на нее.
  — Что, его здесь не было?
  — Не было. Весь день не было… Он на автомобиле… Он ездил, — бессвязно заговорила она. — Там продается проволочная сетка… так он мне сказал… я и сама так думала… пока… пока…
  — Что?
  Молли медленно протянула руку и указала на газету, расстеленную на кухонном столе.
  — Позавчерашняя «Ивнинг стандард», лондонский выпуск, — сказал Кристофер.
  — Она была в кармане у Джайлса, когда он вернулся в тот день. Значит, он… он… был в Лондоне.
  Кристофер во все глаза глядел то на газету, то на Молли. Потом сложил губы трубочкой и принялся насвистывать. Внезапно он резко оборвал свист. Не стоило сейчас вспоминать этот мотив.
  — Много ли вам, в самом деле, известно о Джайлсе? — начал он, осторожно выбирая слова и старательно избегая взгляда Молли.
  — Не надо! — крикнула она. — Не надо! Как раз на это и намекал Троттер. Его послушаешь, так все женщины ничего не знают о тех, за кого выходят замуж, особенно во время войны. Они, мол, полагаются только на то, что км рассказывают о себе будущие мужья.
  — Думаю, отчасти это действительно так.
  — Хоть вы-то не говорите мне этого! Я просто не вынесу. А все потому, что мы все в таком состоянии — на грани срыва. Готовы поверить чему угодно, любой глупости… Нет, это ложь! Я…
  Она не успела окончить, как дверь отворилась. Вошел Джайлс. Вид у него был мрачный.
  — Я помешал? — сказал он. Кристофер выскользнул из-за стола.
  — Вот брал уроки кулинарии, — пробормотал он.
  — Неужели? Послушайте-ка, Рен, сейчас лучше ни с кем не оставаться tete-a-tete756. Держитесь-ка подальше от кухни. Понятно?
  — О, ну конечно…
  — И от моей жены. Не хочу, чтобы она стала третьей жертвой.
  — Я и сам этим озабочен, — сказал Кристофер. Если в этих словах и был скрытый смысл, Джайлс этого явно не заметил. Он только еще больше потемнел лицом.
  — Не ваша это забота, — процедил он. — Я сам побеспокоюсь о своей жене. Убирайтесь отсюда, черт вас побери!
  — Правда, пожалуйста, уйдите, Кристофер, — звенящим голосом сказала Молли.
  Кристофер медленно направился к двери.
  — Я буду поблизости, — многозначительно сказал он, обернувшись к Молли.
  — Уберетесь вы отсюда, наконец?!
  Кристофер визгливо, по-детски хихикнул.
  — Слушаюсь, коммандер, — сказал он. Когда дверь за ним закрылась, Джайлс повернулся к Молли:
  — Ради Бога, Молли, у тебя есть хоть капля здравого смысла? Сидишь здесь вдвоем с этим маньяком, с убийцей! Ведь он опасен!
  — Он не у… он не опасен, — поправилась она на ходу. — Кроме того, я настороже. Сама могу о себе позаботиться.
  — Кажется, миссис Бойл тоже могла, — неприятно засмеялся он.
  — О Джайлс, не надо!
  — Прости, дорогая. Я не в себе. Этот гнусный мальчишка, что ты в нем нашла, не представляю.
  — Мне его жаль, — задумчиво сказала Молли.
  — Жаль убийцу? Маньяка?
  Молли загадочно взглянула на него.
  — Да, я способна пожалеть убийцу-маньяка, — сказала она.
  — Называешь его Кристофером… С каких это пор вы накоротке?
  — Оставь, Джайлс. Это просто смешно. Сейчас все называют друг друга по имени. Ты же знаешь.
  — Это после двух дней знакомства? А может, вы знакомы вовсе и не два дня? Может, ты была знакома с мистером Кристофером, дутым архитектором, еще до того, как он сюда приехал? Может, ты сама предложила ему приехать? Может, вы вдвоем все это состряпали?
  Молли смотрела на него широко открытыми глазами.
  — Джайлс, в своем ли ты уме? О чем ты говоришь?
  — О том, что Кристофер Рен твой старый друг и вы с ним в гораздо более близких отношениях, которые ты предпочла от меня скрыть.
  — Джайлс, ты, наверное, с ума сошел!
  — Ну да, сейчас ты будешь уверять, что никогда его прежде не видела! Чего ради его занесло сюда, в такую глушь? Довольно странно, ты не находишь?
  — А почему сюда занесло майора Меткалфа и… и миссис Бойл? Это Тебя не удивляет?
  — Нет, нисколько. Говорят, эти убийцы-маньяки чем-то привлекают к себе женщин. Я и сам об этом читал. Похоже, это правда. Откуда ты его знаешь? И давно ли?
  — Это же нелепо, Джайлс! Я никогда прежде не видела Кристофера Рена.
  — …И не ездила позавчера в Лондон, и не встречалась с Ним, и вы не договорились делать вид, что незнакомы?
  — Ты прекрасно знаешь, Джайлс, что я уже сто лет не была в Лондоне.
  — Разве? Любопытно!
  Он выудил из кармана скомканную перчатку.
  — Ты ведь надевала эти перчатки позавчера? В тот день, когда я ездил в Сайлем за сеткой?
  — Да. В тот день, когда ты ездил в Сайлем за сеткой, — сказала Молли, спокойно глядя ему в глаза, — я надевала эти перчатки.
  — Ты ходила в деревню, по твоим словам. Но в таком случае, откуда в твоей перчатке это?
  С видом обвинителя, предъявляющего улику, Джайлс протянул Молли розовый автобусный билет.
  Наступило молчание.
  — Ты ездила в Лондон, — сказал Джайлс.
  — Да. — Молли вздернула подбородок. — Я ездила в Лондон.
  — Чтобы встретиться с Кристофером Реном.
  — Нет, не для того, чтобы встретиться с Кристофером.
  — Тогда для чего?
  — Я не собираюсь тебе этого говорить, Джайлс.
  — Хочешь выиграть время, чтобы сочинить что-нибудь!
  — Кажется, я начинаю ненавидеть тебя!
  — А я нет… пока, — с ударением сказал Джайлс. — Но еще немного и… Я чувствую, что… я не узнаю тебя… Я ничего о тебе не знаю.
  — Я тоже. Ты… ты чужой. И ты мне лжешь…
  — Разве я когда-нибудь тебе лгал?
  Молли засмеялась.
  — Думаешь, я поверила твоим басням про сетку? Ты тоже был в Лондоне в тот день.
  — Значит, ты меня там видела, — сказал Джайлс. — Выходит, ты мне настолько не доверяла, что…
  — Доверять тебе? Да я теперь никому не смогу доверять… как прежде.
  Они не заметили, как тихонько отворилась дверь. Мистер Паравицини кашлянул.
  — Так неловко, — пробормотал он. — Надеюсь, молодые люди, вы не говорите ничего такого, что не предназначено для чужих ушей. Ох уж эти влюбленные, они то и дело ссорятся.
  — Влюбленные! — с горечью сказал Джайлс. — Как бы не так.
  — О да! Да! — сказал мистер Паравицини. — Мне понятны ваши чувства. Я сам все это испытал в молодости. Однако я пришел сказать, что инспектор настоятельно просит нас собраться в гостиной. Кажется, у него есть кое-какие соображения. — Мистер Паравицини негромко хихикнул. — Полиция располагает уликами — да, об этом часто слышишь. Но чтобы полиция располагала соображениями? Очень сомневаюсь. Наш сержант Троттер, безусловно, честный и усердный малый, однако не думаю, что он ума палата.
  — Иди, Джайлс, — сказала Молли. — Мне надо присмотреть за кушаньем. Сержант Троттер обойдется без меня.
  — Ах, поговорим о кулинарии, — сказал мистер Паравицини, подскакивая к Молли, — вы когда-нибудь пробовали подавать куриный паштет на тостах с гусиной печенкой и тонким ломтиком бекона, смазанным французской горчицей?
  — Где теперь сыщешь гусиную печенку, — сказал Джайлс. — Идемте же, мистер Паравицини.
  — Может быть, я останусь и помогу нашей дорогой хозяйке?
  — Вы пойдете в гостиную, Паравицини, — сказал Джайлс.
  Мистер Паравицини тихо засмеялся.
  — Ваш муж боится за вас. Естественно. Он и мысли не допускает оставить вас наедине со мной. Его пугает не то, что у меня могут оказаться бесчестные намерения, его пугают мои садистские наклонности. Подчиняюсь силе. — Он отвесил Молли изящный поклон и поцеловал кончики своих пальцев.
  — О мистер Паравицини, я уверена… — смущенно сказала Молли.
  Мистер Паравицини тряхнул головой.
  — Вы весьма благоразумны, молодой человек. Не стоит рисковать. Есть ли у меня возможность доказать вам или инспектору, что я не убийца? Нет. И вообще, отсутствие чего-либо всегда трудно доказать.
  Он замурлыкал что-то веселенькое.
  Молли вздрогнула.
  — Мистер Паравицини, пожалуйста, только не это, не этот ужасный мотив.
  — «Три слепых мышонка» — ах, ну да, ну да! Этот мотив засел у меня в голове. А стишки-то ужасные, если вдуматься. Бывают очень миленькие детские стихи. Но детям нравятся именно такие, садистские. Вы замечали? Эти стишки типично английские — буколические757 и вместе с тем жестокие. «Взмахнула раз, взмахнула два, отрубила хвостики мышам она». Конечно, детям это нравится… Я мог бы вам рассказать о детях…
  — Пожалуйста, не надо, — сказала Молли слабым голосом. — Сами вы садист. — В голосе у нее послышались истерические нотки. — Смеетесь, хохочете… вы как кот, который играет с мышью… играет…
  Она вдруг начала смеяться.
  — Успокойся, Молли, — сказал Джайлс. — Идемте же все вместе в гостиную. Троттер нас ждет. Бог с ней, с едой. Не забывайте, что речь идет об убийстве. Это важнее.
  — Не уверен, что могу согласиться с вами, — сказал мистер Паравицини, идя за ними своей странной прыгающей походкой. — Известно, что перед казнью осужденному дают плотный завтрак.
  В холле к ним присоединился Кристофер Рен. Джайлс хмуро на него посмотрел, но ничего не сказал. Кристофер бросил на Молли тревожный взгляд. Она шла, высоко подняв голову и глядя прямо перед собой. Процессия двигалась по направлению к гостиной. Шествие замыкал мистер Паравицини, забавно подпрыгивающий на каждом шагу.
  Сержант Троттер и майор Меткалф уже ожидали их. Майор казался мрачным. Сержант Троттер был румян и энергичен.
  — Ну вот, — сказал он, когда все вошли. — Я хотел, чтобы вы все здесь собрались. Я намерен произвести опыт и прошу, чтобы вы мне помогли.
  — Сколько времени это займет? — спросила Молли. — У меня есть дела на кухне. В конце концов, должны же мы хоть иногда есть.
  — Да, — сказал Троттер, — понимаю, миссис Дэвис. Но, извините меня, существуют вещи и поважнее, чем еда! Миссис Бойл, например, уже не нуждается в пище.
  — Послушайте, сержант, — возразил майор Меткалф, чрезвычайно бестактно, по-моему, ставить вопрос таким образом.
  — Извините, майор Меткалф, но я хочу, чтобы вое оставались здесь.
  — Вы нашли свои лыжи, сержант Тротгер? — спросила Молли.
  Сержант покраснел.
  — Нет, не нашел, миссис Дэвис. Однако могу сказать, что догадываюсь, кто их взял. И для чего он их взял. Пока больше ничего не скажу.
  — Да уж, пожалуйста, не надо, — взмолился мистер Паравицини. — Я всегда считал, что объяснения надо приберегать к самому концу, к последней, самой захватывающей сцене, так сказать.
  — Это вам не игра, сэр.
  — Разве? Вот тут, мне кажется, вы ошибаетесь. По-моему, для кого-то как раз игра.
  — Убийца сейчас радуется, — тихо проговорила Молли.
  Все удивленно посмотрели на нее. Она вспыхнула.
  — Так сказал сержант Троттер.
  Сержанту Троттеру ее слова удовольствия явно не доставили.
  — Не зря вы, мистер Паравицини, намекнули на захватывающую трагедию, — сказал Тротгер. — На самом деле именно это здесь и происходит с нами.
  — К счастью, пока еще не со мной, — хихикнул Кристофер Рен, осторожно трогая себе шею.
  — Довольно. Уймитесь, молодой человек, — оборвал его майор Меткалф. — Пусть сержант скажет, что мы должны делать.
  Сержант откашлялся.
  — У меня имеются ваши показания, — начал официальным тоном, — о том, где каждый из вас находился во время убийства миссис Бойл. Мистер Рен и мистер Дэвис были в своих спальнях, миссис Дэвис — в кухне, майор Меткалф — в подвале, а мистер Паравицини здесь, в гостиной.
  Троттер помолчал.
  — Это показания, — продолжал он, — полученные от вас. У меня нет возможности их проверить. Они могут быть правдивыми, а могут и нет. Или, говоря более определенно, четверо из вас говорят правду, а один лжет. Кто же?
  Сержант Троттер обвел присутствующих вопросительным взглядом. Все молчали.
  — Четверо из вас говорят правду, а один лжет, — повторил он. — У меня есть план, который поможет мне установить, кто из вас лжет. Если мне это удастся, тогда я буду знать имя убийцы.
  — Вовсе не обязательно, — быстро сказал Джайлс. — Кто-то мог сказать не правду по совсем иным соображениям.
  — Сомневаюсь, мистер Дэвис.
  — Что же это за план, дружище? Вы же только что сказали, что у вас нет возможности проверить показания.
  — Да, но я хочу предложить каждому из вас воспроизвести то, что он делал в момент убийства.
  — А-а, воссоздание картины преступления, — пренебрежительно заметил майор Меткалф. — Заграничные штучки.
  — Не воссоздание картины преступления, майор Меткалф, а, скорее, воспроизведение действий каждого из собравшихся.
  — И что же вы надеетесь узнать?
  — Пока я вам этого не скажу. Прошу меня простить.
  — Значит, вы хотите устроить представление? — спросила Молли.
  — В общем, да, миссис Дэвис.
  Наступило молчание. Тягостное молчание. «Это ловушка, — подумала Молли. — Ловушка… и я не понимаю, как…»
  Казалось, будто все пятеро, что собрались в гостиной, виновны в убийстве. Они искоса подозрительно посматривали на уверенного в себе, улыбающегося молодого человека, который предложил им разыграть это с виду такое невинное представление.
  — Не понимаю, — крикнул Кристофер Рен своим визгливым голосом, — просто не понимаю, что вы хотите выяснить… Ну, проделаем мы то же самое… По-моему, все это вздор!
  — В самом деле, мистер Рен?
  — Конечно, — веско произнес Джайлс, — мы сделаем так, как вы скажете, сержант. Мы будем вам помогать. Значит, мы все должны в точности повторить то, что делали тогда?
  — Да, нужно выполнить те же самые действия.
  Майор Меткалф уловил некоторую неопределенность в этой фразе и бросил на сержанта острый взгляд.
  — Мистер Паравицини сказал, что он сидел за фортепиано и наигрывал какую-то мелодию. Может быть, вы будете так любезны, мистер Паравицини, показать нам в точности, что вы делали?
  — Разумеется, мой дорогой сержант.
  Мистер Паравицини живо подскочил к фортепиано и уселся на вертящийся табурет.
  — В исполнении маэстро прозвучит тема убийства, — торжественно объявил он.
  Ухмыляясь, он принялся нарочито манерно одним пальцем подбирать мелодию «Трех слепых мышат».
  «Разумеется, — подумала Молли. — Он радуется».
  Медленные, приглушенные звуки, нарушавшие тишину огромной гостиной, производили жуткое впечатление.
  — Спасибо, мистер Паравицини, — сказал сержант Троттер. — По-моему, вы именно так играли в… прошлый раз?
  — Да, сержант, так. Я проиграл эту мелодию три раза.
  Сержант Троттер обратился к Молли:
  — Вы играете на пианино, миссис Дэвис?
  — Да, сержант Троттер.
  — Не могли бы вы тоже подобрать эту мелодию, причем в той же манере, что и мистер Паравицини?
  — Конечно, могу.
  — Тогда подойдите, пожалуйста, к пианино, сядьте и приготовьтесь начать по моему знаку.
  Молли была немного озадачена. Она медленно подошла к фортепиано.
  Мистер Паравицини поднялся с табурета.
  — Но, сержант, насколько я понял, — разразился он вдруг возмущенным протестом, — каждый из нас должен играть свою роль. В тот раз именно я сидел за пианино.
  — Действия, которые вы будете выполнять, те же самые, что и в прошлый раз, но… вовсе необязательно, чтобы их выполняли те же самые лица.
  — Не понимаю… вашей цели, — сказал Джайлс.
  — А цель есть, мистер Дэвис. Она состоит в том, чтобы проверить ваши показания, в особенности одно из них. Теперь, пожалуйста, послушайте. Я назначу каждому его место. Миссис Дэвис останется здесь, у пианино. Мистер Рен, будьте добры, пройдите в кухню. Последите за обедом, который готовит миссис Дэвис. Мистер Паравицини, не подниметесь ли вы в спальню мистера Рена? Там вы можете поупражняться в художественном свисте на мотив «Трех слепых мышат», как это делал мистер Рен. Майор Меткалф, пожалуйста, поднимитесь в спальню мистера Дэвиса и проверьте там телефонный провод. А вы, мистер Дэвис, загляните, пожалуйста, в чулан под лестницей, а потом спуститесь в подвал.
  Снова наступило молчание. А потом четверо мужчин не спеша направились к двери. Троттер пошел за ними. У двери он обернулся.
  — Сосчитайте до пятидесяти и начинайте играть, миссис Дэвис, — сказал он, выходя из гостиной.
  Прежде чем дверь затворилась, Молли услышала пронзительный голос мистера Паравицини:
  — Вот уж не думал, что полицейским так нравится разыгрывать любительские спектакли.
  
  
  Сорок восемь, сорок девять, пятьдесят.
  Окончив счет, Молли послушно начала играть. И снова вкрадчивые терзающие душу звуки, отдаваясь гулким эхом, упали в тишину гостиной.
  
  Три слепых мышонка
  Бегали сторонкой…
  
  Молли почувствовала, как у нее забилось сердце. Паравицини прав: навязчивые, отвратительные, садистские стишки. Эта детская неосознанная жестокость, столь ужасная в устах взрослых…
  Сверху едва слышно доносилась мелодия, которую насвистывал Паравицини, исполняющий роль Кристофера Рена.
  Внезапно из библиотеки послышались звуки радио. Наверное, его включил сержант Троттер. Значит, сам он играет роль миссис Брил.
  Зачем? И вообще какова цель этого спектакля? Девушка? Да, ловушка. Молли была в этом уверена.
  Холодное дуновение коснулось ее щей. Она резко обернулась. Наверное, кто-то отворил дверь. Кто-то вошел… Нет, комната пуста. Внезапно она почувствовала страх. А вдруг кто-то войдет… Вдруг мистер Паравицини появится из-за двери, приблизится к ней своим странным прыгающим шагом… его длинные пальцы шевелятся, подергиваются…
  «Играете реквием по себе, юная леди? Какое совпадение…» Боже мой, что за вздор… нельзя быть такой глупой… на придумывала всякой чепухи. К тому же ты сама слышишь, как он насвистывает наверху, И он, должно быть, слышит, как ты играешь.
  Что за мысль! Она даже перестала играть. Никто не слышал, как играл мистер Паравицини. Значит, это и есть ловушка? Ведь возможно, он и не играл вовсе? И был не в гостиной, а в библиотеке? Значит, это он задушил миссис Бойл?
  А как он занервничал, как заметно занервничал, когда Троттер сказал, что она сядет за фортепиано. И он все время подчеркивал, что играл негромко, одним пальцем. Ну конечно, он специально это твердил, чтобы все подумали, что не слышали его, так как он играл очень тихо. А если на этот раз ее игру услышат, значит, Троттер добился своего — узнал, кто ему лжет, Дверь в гостиную отворилась. Молли, взвинченная ожиданием, чуть не закричала. Однако это оказался не Паравицини, а сержант Троттер. Он вошел, когда она в третий раз сыграла мелодию.
  — Благодарю, миссис Дэвис, — сказал он. Он был чрезвычайно доволен собой, весел и явно чем-то обрадован.
  Молли убрала руки с клавиатуры.
  — Ну что, удалась вам ваша затея? — спросила она.
  — Да, вполне. — Голос у него был ликующий. — Узнал все, что хотел.
  — Кто же вам лгал?
  — А вы не догадываетесь, миссис Дэвис? Ну же, теперь это совсем нетрудно. Кстати, позвольте заметить, вы поступили крайне неблагоразумно. Позволили мне выследить третью жертву. И теперь вы в большой опасности.
  — Я? Не понимаю, о чем вы.
  — О том, что вы поступили со мной нечестно, миссис Дэвис. Вы кое-что утаили от меня. Так же, как и миссис Бойл.
  — Не понимаю.
  — О нет, хорошо понимаете. Вы ведь знали все о деле Греггов. Да-да, знали. Когда я о нем упомянул, вы очень растерялись. И именно вы подтвердили, что миссис Бойл была в ваших краях офицером, отвечающим за размещение беженцев. Вы с ней местные уроженки. Когда я стал размышлять, кто же станет третьей жертвой, то сомнений у меня не осталось — вы. Вы знали о деле Греггов из первых рук. Понимаете, мы, полицейские, не такие уж тупые, как о нас принято думать.
  — Вы ничего не понимаете. Я не хочу об этом вспоминать, — тихо сказала Молли.
  — Напротив, я могу вас понять. — Голос у него неожиданно дрогнул. — Ваша девичья фамилия Вейн-райт, да?
  — Да.
  — И на самом деле вы старше. В тысяча девятьсот сороковом году, когда случилась трагедия на ферме «Лонгридж», вы были учительницей в школе в Аббивейле.
  — Нет!
  — Да, миссис Дэвис.
  — Нет, говорю вам!
  — Мальчику, который потом умер, удалось отправить вам письмо. Марку он украл. В этом письме он умолял вас, свою любимую учительницу, помочь ему. Учитель обязан знать, почему его ученик не ходит в школу. Вы же пренебрегли своими обязанностями. Вы оставили без ответа письмо этого несчастного ребенка.
  — Постойте! — Щеки у Молли пылали. — Вы же говорите о моей сестре. Это она была учительницей в школе. И она не пренебрегла своими обязанностями. Дело в том, что она заболела. У нее было воспаление легких. Письмо она прочла, когда мальчик уже умер. Его смерть потрясла ее, у нее было чрезвычайно чувствительное сердце. Она не виновата в его смерти. Она так тяжело перенесла это потрясение, что я до сих пор не могу без содрогания вспоминать об этой трагедии. Она преследует меня, как кошмар.
  Молли подняла руки, спрятала в них лицо… Троттер не спускал с нее пристального взгляда.
  — Значит, это была ваша сестра, — тихо сказал он. — Ну что ж, в конце концов… — он вдруг загадочно улыбнулся, — это не имеет значения, правда? Ваша сестра… мой брат…
  Он сунул руку в карман. На его губах играла теперь счастливая улыбка.
  Молли смотрела на него, широко открыв глаза.
  — Никогда не думала, что полицейские носят с собой револьвер!
  — А полицейские и не носят. Понимаете, миссис Дэвис, я не полицейский. Я Джим, брат Джорджа. Я позвонил вам из телефонной будки, из деревни, и сказал, что к вам едет сержант Троттер. Потом я перерезал телефонный провод, который идет снаружи под окном гостиной, чтобы вы не могли позвонить в полицию.
  Молли как завороженная не могла отвести от него взгляд. Револьвер был нацелен на нее.
  — Не двигайтесь, миссис Дэвис… не кричите, не то нажму на спусковой крючок.
  Он все еще улыбался. У него была, как с ужасом поняла Молли, улыбка ребенка. Когда он заговорил, она услышала детский голос и детскую речь.
  — Да, — сказал он. — Я брат Джорджа. Джордж умер на ферме «Лонгридж». Нас туда отправила эта противная миссис Бойл. Жена фермера так жестоко обращалась с нами… А вы не помогли нам… трем мышатам. И я сказал себе: «Вот вырасту большой и убью вас всех». Я не шутил. С тех пор я все время об этом думаю. — Он вдруг нахмурился. — В армии мне ужасно надоедали… доктор все время о чем-то меня спрашивал… пришлось бежать. Я боялся, что мне помешают сделать то, что я хотел. Но теперь я взрослый. А взрослые могут делать, что пожелают.
  Молли взяла себя в руки. «Говори с ним, — приказала она себе. — Отвлеки его внимание».
  — Но послушай, Джим, — сказала она. — Ведь тебе не удастся удрать.
  Его лицо омрачилось.
  — Кто-то спрятал мои лыжи. Не могу их найти. — Он засмеялся. — Но, думаю, все обойдется. Ведь это револьвер вашего мужа. Я его вытащил у него из ящика. Пусть подумают, что это он вас убил. А вообще-то мне все равно. Забавно все это. Комедия! Эта женщина в Лондоне, ее лицо, когда она меня узнала… А сегодня эта глупая гусыня!
  Он покачал головой.
  В тишине явственно послышались звуки жуткой мелодии — кто-то насвистывал «Три слепых мышонка».
  И вдруг прогремел голос:
  — На пол, миссис Дэвис!
  Троттер вздрогнул, револьвер у него в руках дернулся. Молли упала на пол. Майер Меткалф вскочил из-за дивана и бросился на Троттера. Револьвер выстрелил, пуля пробила висевший на стене портрет — творение весьма посредственного живописца, дорогое сердцу покойной мисс Эмори.
  И тут пошло-поехало — в гостиную бурей ворвался Джайлс, за ним Кристофер и мистер Паравицини.
  Майор Меткалф, державший Троттера железной хваткой, рубил короткие, как выстрелы, фразы:
  — Вошел, когда вы играли… Спрятался за диван… О нем знал с самого начала… Он не полицейский… Я из полиции — инспектор Таннер… Условились с Меткалфом, что займу его место… Кто-то должен быть здесь… Так решили в Скотленд-Ярде… Ну, парень, — вдруг очень мягко заговорил инспектор Таннер с Тротгером, который был теперь послушен, как ребенок, — ты пойдешь со мной. Не бойся, вреда мы тебе не причиним. Все будет хорошо. Мы за тобой присмотрим.
  — А Джорджи на меня не рассердится? — жалобным детским голосом пролепетал верзила Троттер.
  — Нет, не рассердится, — успокоил его инспектор и, проходя мимо Джайлса, шепнул ему:
  — Совсем свихнулся, бедняга.
  Когда инспектор Таннер вывел Троттера, мистер Паравицини, коснувшись руки Кристофера Рена, тихо сказал:
  — Идемте, мой друг.
  Джайлс и Молли, оставшись одни, посмотрели в глаза друг другу. А потом Джайлс обнял Молли.
  — Любимая, — сказал он, — как ты? Он до смерти тебя перепугал, да?
  — Нет-нет. Все хорошо, не тревожься… Джайлс, у меня в голове все перепуталось. Я чуть было не подумала, что ты… Зачем ты ездил в Лондон в тот день?
  — Чтобы купить тебе подарок к годовщине нашей свадьбы. Дорогая, я хотел сделать тебе сюрприз.
  — Поразительно! А я ездила в Лондон, чтобы купить подарок для тебя и тоже не хотела тебе об этом говорить.
  — Я безумно ревновал тебя к этому неврастенику. Должно быть, я сошел с ума. Прости меня, любимая.
  Дверь отворилась, и мистер Паравицини в своей обычной манере козлом вскочил в комнату. Он сиял лучезарной улыбкой.
  — Мешаю примирению… Какая очаровательная сцена… Но, увы, я должен с вами проститься. Полицейский джип пробился сюда. Уговорю их взять меня с собой.
  Он наклонился и с видом заговорщика зашептал Молли на ухо.
  — Вероятно, в ближайшем будущем меня ждут некоторые затруднения… Но я уверен, мои дела поправятся, и если вы однажды получите ящик, в котором найдете гуся, индейку, несколько банок гусиной печенки, окорок и, скажем, нейлоновые чулки, то примите это от меня в знак восхищения вашей красотой и обаянием. Мистер Дэвис, чек я оставил на столе, в холле.
  Поцеловав руку у Молли, он выскочил за дверь.
  — Чулки? Гусиная печенка? — шепотом сказала Молли. — Кто он, этот мистер Паравицини? Санта-Клаус?
  — Санта-Клаус черного рынка, я думаю, — хмыкнул Джайлс.
  Кристофер Рен просунул голову в дверь.
  — Голубчики вы мои! Простите, если помешал, но из кухни ужасно пахнет горелым. Скажите, могу ли я что-нибудь с этим поделать?
  Молли бросилась вон, отчаянно крича:
  — «Пирог! Пирог!»
  
  1948 г.
  
  Одинокий божок
  Он стоял на полке в Британском музее, одинокий и забытый посреди толпы явно и несравненно более значительных божеств. Эти более важные персонажи, выставленные вдоль стенок по всему периметру витрины, всем своим видом, казалось, назначены были являть собственное подавляющее превосходство. На постаменте каждого из них в табличке должным образом указывалась страна и народ, некогда имевший честь обладать означенным идолом. Так что не возникало никаких сомнений в их истинном положении: все они были божествами значительными и в качестве таковых всеобще признанными.
  Один лишь этот маленький божок в углу выглядел посторонним и чуждым их обществу. Грубо вырубленный из серого камня, с почти стертыми временем и непогодой чертами, он сидел здесь в полном забвении — локти его были уперты в колени, ладони поддерживали голову — маленький одинокий божок в чужой стране.
  На нем не имелось таблички, сообщавшей, из какой он прибыл земли. Никому в самом деле не нужный, безвестный и бесславный, просто маленькая жалкая фигурка, очутившаяся далеко от родного дома. Никто не замечал его, никто не останавливался на него посмотреть. Да и с чего бы? Простой неприметный обрубок серого камня в углу. По обе стороны от него, отполированные временем, возвышались два мексиканских божества — бесстрастные идолы со сложенными руками, чьи рты, искривленные жестокой усмешкой, ясно свидетельствовали об их полном презрении к человеческому роду. Стоял здесь также маленький и пузатый божок, полный неистовой жажды самоутверждения, со стиснутой в кулачок рукой, явно мучимый распирающим его чувством собственной значимости, но посетители порой останавливались взглянуть на него, пусть даже лишь затем, чтобы позабавить себя видом его глупой напыщенности, нелепой на фоне бесстрастия его мексиканских соседей.
  А маленький позабытый божок сидел среди них в полной безнадежности, подперев руками голову, и так из года в год, до тех пор, пока не случилось нечто невероятное и он не обрел себе почитателя.
  — Нет ли для меня писем?
  Швейцар извлек из ящика стола пачку писем, проглядел их и деревянным голосом доложил:
  — Для вас ничего, сэр.
  Фрэнк Оливер вздохнул, выходя из клуба обратно на улицу. Собственно, у него не было особых причин ожидать корреспонденции на свое имя. Ему писало мало людей. С тех пор как он весной возвратился из Бирмы, он все сильнее ощущал свое растущее одиночество.
  Фрэнку Оливеру едва перевалило за сорок, и последние восемнадцать лет своей жизни он провел в самых разнообразных частях земного шара, бывая в Англии лишь краткими наездами во время отпусков. Теперь, когда он вышел в отставку и окончательно вернулся домой, он впервые в жизни ощутил, насколько одинок в этом мире.
  Нет, конечно, у него была сестра Грета, замужем за йоркширским священником, чрезвычайно озабоченная приходскими делами и воспитанием своих детишек. Само собой, Грета очень любила единственного брата, но, также само собою, могла уделять ему крайне мало времени. Далее, у него был старый друг Том Харли, женатый на милой, веселой и жизнерадостной женщине весьма энергичного и практического склада, которую Фрэнк втайне немного побаивался. Она бодро заявляла Фрэнку, что ему не следует оставаться нудным старым холостяком, и беспрерывно подыскивала для него «славных девушек». Тот всякий раз обнаруживал, что ему совершенно не о чем с ними разговаривать, и «славные девушки», промаявшись с ним некоторое время, в конце концов отступались от него, как от полностью безнадежного.
  При всем том он вовсе не был необщителен. Он горячо желал дружбы и взаимопонимания и с тех самых пор, как возвратился в Англию, все сильнее ощущал душевную неудовлетворенность. Он отсутствовал слишком долго и теперь никак не мог попасть в лад со временем. Он проводил целые дни, бесцельно и долго блуждая по улицам и размышляя над тем, что́ же ему в конце концов делать с собою дальше.
  Как раз в один из таких дней он забрел в Британский музей. Он всегда питал интерес к различным азиатским диковинам, а тут случилось так, что на глаза ему попался одинокий божок. Фрэнка сразу же покорило его очарование. Нечто неуловимо родственное почудилось в нем Фрэнку — тут тоже томился некто заблудший и потерянный в чужой для него земле. У него вошло в привычку частенько захаживать в музей только для того, чтобы взглянуть на маленькое изваяние из серого камня, примостившееся в темном углу на верхней полке.
  «Тоскливая судьба выпала парню, — думал Фрэнк про себя. — Ведь когда-то, наверное, он был окружен вниманием и заботой, его осыпали дарами, кланялись ему до земли…»
  Он настолько привязался к своему маленькому другу, что начал смотреть на него чуть ли не как на свою личную собственность, и потому был определенно возмущен, обнаружив, что маленький идол завоевал себе еще одного приверженца. Ведь не кто иной, как он, Фрэнк, открыл его первым; никто больше не имел права вмешиваться в их союз.
  Но после первой вспышки негодования он сам посмеялся над своей ревностью. Ибо этим вторым почитателем оказалась какая-то пигалица — потешное и вызывавшее жалость существо в потертом черном пиджачке и поношенной юбке. Девушка была молоденькой, немногим старше двадцати, насколько он мог судить, с белокурыми волосами, голубыми глазами и тоскливо опущенными уголками рта.
  Ее шляпка особенно взывала к состраданию. Девушка, очевидно, сама пыталась ее отделать, и ее отчаянная попытка хоть немного принарядиться выглядела трогательной в своей безуспешности. Она, несомненно, была не из простых, хотя и пребывала в явно бедственном положении, и Фрэнк тотчас решил про себя, что она, должно быть, гувернантка и совершенно одинока в этом мире.
  Вскоре он обнаружил, что она посещает божка по вторникам и по пятницам и всегда приходит в десять утра, к самому открытию музея. Вначале ее посягательство не пришлось по душе Фрэнку, но затем мало-помалу в нем пробудился интерес к ней, сделавшийся чуть ли не главным в его монотонной жизни. И в самом деле, новая поклонница божка вскоре начала вытеснять в душе Фрэнка самый объект поклонения. Те дни, когда он не видел Маленькую Одинокую Леди, как он сам окрестил ее про себя, казались ему пустыми.
  Возможно, и он интересовал ее не меньше, хотя она усердно старалась скрыть это под напускным равнодушием. Однако постепенно между ними стало возникать некое родственное чувство, хотя они не обменялись еще ни единым словом. Сказать по правде, все дело было в нем самом — он был безмерно застенчив! Фрэнк пытался себя урезонить тем, что она, скорее всего, даже его не заметила (хотя внутреннее чутье тотчас подсказывало ему, что это не так), что сочла бы его обращение к ней величайшей дерзостью и что сам он, наконец, не имел ни малейшего представления, о чем с нею заговорить.
  Но Судьба, или скорее маленький идол, оказалась милостива и послала ему вдохновение — так, во всяком случае, ему представилось. Безмерно довольный собственной изобретательностью, Фрэнк приобрел женский носовой платок — маленькую воздушную вещицу из батиста и кружев, к которой ему было даже страшно притронуться. Вооруженный таким образом, он двинулся вслед за Одинокой Леди, когда та собралась уходить, и остановил ее в Египетском зале.
  — Простите, это не ваш? — Он пытался задать свой вопрос с беспечным равнодушием, и ему это блестяще не удалось.
  Одинокая Леди взяла платок, сделав вид, что осматривает его с крайним вниманием.
  — Нет, не мой. — Она вернула платок Фрэнку и добавила, взглянув на него, как ему виновато почудилось, с легким подозрением: — Он совсем новый. На нем даже ярлычок остался.
  Но Фрэнк не пожелал признать своего поражения. Он разразился потоком каких-то сверхправдоподобных объяснений.
  — Видите ли, я поднял его под той большой витриной. Он лежал как раз у задней ножки. — Выложив все эти подробности, Фрэнк ощутил немалое облегчение. — А поскольку вы там стояли, то я и подумал, что он, должно быть, ваш, и пошел следом за вами.
  — Нет, это не мой, — повторила она и, словно бы испытывая неловкость, добавила: — Благодарю вас.
  Наступила неловкая пауза. Девушка стояла перед ним, порозовев от смущения, и явно не знала, как удалиться, не нарушив правил хорошего тона.
  Он сделал отчаянную попытку воспользоваться представившимся ему случаем.
  — Я… до тех пор, пока вы не появились, я и подумать не мог, что кому-то еще в Лондоне может понравиться наш одинокий божок.
  Она отреагировала с живостью, позабыв о былой сдержанности:
  — И вы его так называете?
  Даже если она обратила внимание на употребленное им местоимение «наш», то явно не рассердилась. Она уже прониклась к нему доверием, и его тихое «конечно!» прозвучало для нее как самый естественный в мире ответ.
  Снова наступило молчание, но теперь оно уже рождено было взаимопониманием.
  Молчание нарушила Одинокая Леди, внезапно вспомнив об условностях.
  Она чопорно выпрямилась и с холодным достоинством, почти забавным для такой миниатюрной особы, произнесла:
  — Мне пора уходить. Всего доброго. — И, строго кивнув ему, она удалилась с высоко поднятой головой.
  По всем существующим понятиям Фрэнку Оливеру надлежало бы признать свое полное поражение, и только как прискорбный знак его стремительного морального падения можно было расценивать тот факт, что он всего лишь прошептал себе под нос: «Милая крошка!»
  Вскоре, однако, ему пришлось пожалеть о своей дерзости. Ибо в течение десяти дней его Маленькая Леди не показывалась в музее. Фрэнк был в отчаянии! Он спугнул ее! Теперь она, должно быть, никогда уже не придет! Грубиян, чудовище! Он никогда ее больше не увидит!
  Мучимый такими сомнениями, он целые дни подкарауливал ее в Британском музее. Может быть, она просто решила приходить в другое время? Фрэнк уже знал на память все прилегающие залы и вдобавок приобрел стойкое отвращение к мумиям. Полицейский-охранник наблюдал за ним с большим подозрением, когда он три часа подряд провел, сосредоточенно уставившись в ассирийские иероглифы, а созерцание бесконечных рядов ваз всех эпох чуть не заставило его сойти с ума от скуки.
  Но однажды его терпение было вознаграждено. Она появилась вновь, чуть более порозовевшая, чем обычно, с трудом стараясь сохранять внешнюю невозмутимость.
  Он приветствовал ее дружелюбно и радостно:
  — Доброе утро. Вас не было здесь уже целую вечность.
  — Доброе утро.
  Она бросила свое приветствие с ледяным безразличием и холодно пропустила мимо его последнее замечание.
  Но Фрэнк решился на отчаянный шаг.
  — Послушайте! — Он стал перед девушкой, подняв на нее умоляющий взгляд, всем видом своим напоминая ей большого преданного пса. — Вы не против, если мы станем друзьями? Я в Лондоне так одинок, один в целом свете, и вы, мне кажется, тоже. Нам следует стать друзьями. К тому же наш маленький божок уже представил нас друг другу.
  Она поглядела на него неуверенно, но в углах ее губ затрепетала робкая улыбка.
  — В самом деле?
  — Конечно!
  Снова, говоря с ней, он употребил это в высшей степени утвердительное выражение, и оно, как и в первый раз, подействовало на девушку обезоруживающе. Помолчав с минуту, она произнесла с присущей ей величественной интонацией:
  — Прекрасно.
  — Вот и замечательно, — хрипловато откликнулся Фрэнк, но что-то в его голосе заставило девушку бросить на него быстрый, сочувственный взгляд.
  Так завязалась эта странная дружба. Дважды в неделю они встречались у обители маленького языческого идола. Первоначально все их беседы сосредоточивались исключительно на нем. Божок был отчасти оправданием, отчасти поводом для их встреч. Вопрос о его происхождении подвергся широкому обсуждению. Фрэнк склонен был наделять его самыми кровожадными чертами. Он описывал его как грозного бога, наводившего страх и ужас в родной земле, алчущего человеческих жертв, пред которым в боязливом трепете склонялся его народ. По мнению Фрэнка, весь пафос ситуации заключался в разительном контрасте между его былым величием и нынешним жалким положением.
  Одинокая Леди никак не могла согласиться с такой теорией. По всей своей сути он был добрым маленьким божеством, настаивала она. Она сомневалась в том, что он некогда был могущественным. Если бы это было так, возражала она, он не был бы теперь таким забытым и одиноким, и вообще он просто милый маленький божок, и она любит его, и ей невыносимо видеть, как он сидит тут, изо дня в день, а вокруг эти ужасные надменные изваяния насмехаются над ним, потому что вы только посмотрите на них!
  После такой неистовой вспышки Юная Леди даже задохнулась.
  Когда эта тема была исчерпана, они, разумеется, начали говорить о самих себе. Фрэнк выяснил, что его догадка была верной. Она действительно служила гувернанткой при детях в семействе, жившем в Хэмпстеде. Фрэнк тотчас невзлюбил этих детей — пятилетнего Теда, который на самом деле не был гадким, а просто озорным, двоих близнецов, и вправду капризных, и Молли, которая никогда не слушалась того, что ей говорят, но такая душка, что сердиться на нее просто невозможно!
  — Эти дети вас изводят, — мрачно и укоризненно заметил он ей.
  — Вовсе нет, — с живостью возразила она. — Я держу их в строгости.
  — Так я вам и поверил! — Он рассмеялся.
  И она заставила его просить прощения за свой сарказм.
  Она сказала также, что осталась сиротой и теперь совсем одна.
  Постепенно и он рассказал ей кое-что о своей жизни: о работе, в которой он был усерден и добился кое-какого успеха, о своем досуге, который проводил, попусту марая холсты.
  — Конечно, я ничего в этом не понимаю, — признался он. — Но всегда чувствовал, что однажды смогу написать что-нибудь настоящее. Я вполне прилично делаю эскизы, но хотел бы написать настоящую картину. Один парень, который в этом разбирается, сказал как-то, что у меня неплохая техника.
  Она заинтересовалась, просила рассказать подробнее.
  — Уверена, у вас должно получаться замечательно.
  Он покачал головой:
  — Нет, в последнее время я начал несколько вещей, потом отчаялся и бросил. Я всегда думал, что, когда у меня появится время, все пойдет как по маслу. Я годами вынашивал эту надежду, но теперь, похоже, опоздал с этим, как и со всем остальным.
  — Ничего не поздно никогда, — с юношеской страстной убежденностью возразила Маленькая Леди.
  Он посмотрел на нее с улыбкой:
  — Вы так думаете, дитя? Для меня кое-что уже слишком поздно.
  И она засмеялась над ним и даже назвала его Мафусаилом.
  Они уже начали чувствовать себя как дома в Британском музее. Солидный полисмен, патрулировавший галереи, был человеком тактичным и, едва завидев эту парочку, как правило, делал вид, что его нелегкий долг охранника срочно требует его присутствия в соседнем, Ассирийском зале.
  Однажды Фрэнк решился на более смелый шаг. Он пригласил ее в кафе выпить чаю.
  Вначале она заколебалась:
  — У меня нет времени. Я не бываю свободна. Я могу приходить лишь иногда по утрам, когда у детей уроки французского.
  — Чепуха, — возразил Фрэнк. — Вы можете выкроить себе хотя бы день. Придумайте что-нибудь, пусть у вас умрет тетушка или двоюродная кузина — сочините все равно что, но только придите. Мы пойдем в маленький магазинчик «Эй-Би-Си», тут неподалеку, и закажем к чаю сдобных булочек! Уверен, вам нравятся сдобные булочки!
  — Да, те, что за один пенни, с коринкой!
  — И с чудесной глазурью сверху…
  — Они такие пышные, просто прелесть…
  — В сдобной булочке, — торжественно заключил Фрэнк Оливер, — есть что-то бесконечно уютное!
  Таким образом они условились, и маленькая гувернантка в честь такого события явилась, приколов к поясу довольно дорогую оранжерейную розу.
  Он уже заметил, что в последнее время в ее глазах появилось какое-то тревожное, напряженное выражение, и в тот день, когда она разливала чай, сидя за маленьким столиком с мраморной столешницей, оно стало особенно заметным.
  — Вас допекают дети? — заботливо осведомился он.
  Девушка покачала головой. Как ни странно, она в последнее время, казалось, избегала говорить о детях.
  — С ними все в порядке. Они меня вовсе не заботят.
  — В самом деле?
  Его участливый тон каким-то непонятным образом расстроил ее еще больше.
  — О нет. Дети тут ни при чем. Но… но я действительно чувствовала себя очень одинокой. Это правда! — Ее голос стал почти умоляющим.
  — Я понимаю, дитя мое, — тронутый ее словами, быстро проговорил он. — Я знаю, знаю.
  После минутной паузы он весело заметил:
  — Кстати, вы даже еще не спросили, как мое имя.
  Она протестующе подняла руку:
  — Не нужно! Я не хочу его знать. И не спрашивайте моего. Давайте останемся просто двумя одинокими людьми, которым довелось встретиться и которые стали друзьями. Так гораздо чудеснее… и… и по-особенному.
  — Ладно, — тихо, задумчиво проговорил он. — Просто два существа, обретшие друг друга в одиноком мире.
  В его устах сказанное ею приобрело несколько иной смысл, и девушка смущенно умолкла. Ее голова склонялась все ниже над тарелкой, пока Фрэнку не сделалась видна одна лишь тулья ее шляпки.
  — Довольно милая шляпка, — ободряюще заметил Фрэнк.
  — Я сама ее отделала, — с гордостью сообщила она.
  — Я так и подумал, едва увидел ее, — с радостным простодушием ответил он.
  — Боюсь, она вышла не такой модной, как я ее задумала!
  — Прекрасная, милая шляпка, как я считаю, — заверил он.
  Вновь между ними повисло неловкое молчание. Фрэнк Оливер храбро прервал его:
  — Маленькая Леди, я не думал еще говорить вам об этом, но ничего не могу с собой поделать. Я люблю вас. Вы нужны мне. Я полюбил вас с того самого момента, как увидел вас в музее в вашем черном костюмчике. Чудесно, когда двое одиноких людей встретятся — разве нет? — ведь они не будут больше одиноки. И я стану работать. О, как я стану работать! Я напишу ваш портрет. Я смогу, я знаю — у меня получится. Девочка моя, я не могу жить без вас. В самом деле не могу…
  Маленькая Леди смотрела на него очень пристально. Однако он ожидал чего угодно, но только не того, что она сказала в следующий момент. Очень медленно и раздельно она произнесла:
  — Тот платок вы купили сами!
  Он поразился ее женской проницательности, но еще более его потрясло то, что она до сих пор помнила этот щекотливый для него эпизод. За такое время она вполне бы уж могла простить его.
  — Да, купил, — виновато признался он. — Мне нужен был предлог, чтобы заговорить с вами. Вы очень на меня сердиты? — Он умолк, покорно ожидая ее приговора.
  — Мне кажется, вы поступили так мило! — с жаром воскликнула Маленькая Леди. — Ужасно мило! — Она неуверенно запнулась.
  — Скажите мне, дитя мое, неужели мое желание не исполнимо? — слегка охрипшим голосом продолжал свою речь Фрэнк Оливер. — Я знаю, я старый, неотесанный зануда…
  Но Одинокая Леди прервала его:
  — Нет, вы не такой! И никакого другого мне не нужно. Я люблю вас таким, какой вы есть, понимаете? И вовсе не потому, что жалею вас, не потому, что очень одинока и мне нужен кто-то, кто любил и заботился бы обо мне, но потому, что вы — это просто вы. Вы понимаете меня?
  — Это правда? — почти прошептал он.
  И она ответила твердо:
  — Да, это правда…
  Счастье переполнило их.
  — Значит, мы попали на небеса, родная! — произнес он наконец.
  — В магазинчике «Эй-Би-Си», — откликнулась она дрожащим голосом, в котором слышались и смех, и слезы.
  Но земной рай недолговечен. Маленькая Леди вдруг спохватилась.
  — Я не думала, что уже так поздно! Мне надо немедленно идти! — воскликнула она.
  — Я провожу вас до дому.
  — Нет, нет — нет!
  Он был вынужден уступить и прошелся с ней лишь до станции метро.
  — Прощай, мой милый. — Она стиснула его руку в горячем пожатии, о котором он так часто вспоминал после.
  — Всего лишь до свидания, до завтра, — радостно отозвался он. — В десять, как обычно, и мы скажем друг другу свои имена и все-все остальное — постараемся стать практичными и прозаичными до безобразия.
  — Тогда до свидания на небесах, — прошептала она.
  — Они навсегда с нами, любимая!
  Она улыбнулась ему на прощание все с той же печальной мольбой, которая была ему непонятна и вселяла чувство смутной тревоги. Затем неумолимая лента эскалатора увлекла ее вниз, и она скрылась из виду.
  
  Фрэнк был странно встревожен ее последними словами, но решительно заставил себя забыть о них и предался лучезарным мечтам, предвкушая завтрашний день.
  В десять часов он уже стоял на обычном месте. В этот раз Фрэнк впервые заметил, как злорадно взирают на него все прочие идолы. Могло даже показаться, будто они таращатся на него, упиваясь знанием какой-то нависшей над ним зловещей тайны. Ему стало не по себе, он явственно ощущал их неприязнь.
  Маленькая Леди опаздывала. Почему ее еще нет? Вся обстановка в этом месте действовала на него удручающе. Никогда еще его маленький друг (их божок) не казался ему столь жалким. Что он в самом-то деле может, этот несуразный булыжник, замкнувшийся в своем горе?!
  Размышления Фрэнка были прерваны мальчишкой с плутоватой физиономией, который подошел к нему и принялся старательно его рассматривать с ног до головы. Явно удовлетворенный результатами своего осмотра, он наконец протянул Фрэнку письмо.
  — Это мне?
  Письмо было не надписано. Фрэнк взял его, и мальчишка удрал с невероятной быстротой.
  Фрэнк Оливер медленно, не веря своим глазам, стал читать написанное. Письмо было коротким:
  «Любимый!
  Я никогда не смогу выйти за вас замуж. Прошу вас, забудьте вовсе о том, что я была в вашей жизни, и постарайтесь простить меня, если я ранила ваше сердце. Не пытайтесь меня разыскивать, это не приведет ни к чему. Я действительно прощаюсь с вами навсегда.
  Внизу стояла приписка, явно сделанная в последний момент:
  «Я люблю вас. Это правда».
  И в этой маленькой, добавленной в порыве чувств приписке он находил для себя единственное утешение все последующие недели. Не нужно и говорить, что он не внял ее просьбе «не пытаться ее искать», но все было напрасно. Она исчезла бесследно, и Фрэнк не имел никакой зацепки, чтобы ее найти. В отчаянии он рассылал в газеты объявления, в завуалированных выражениях умоляя ее хотя бы объяснить свое таинственное исчезновение, но ответом на все его усилия было полное молчание. Она ушла и никогда уже не вернется.
  А вслед за тем в первый раз за свою жизнь Фрэнк начал писать по-настоящему. У него всегда была неплохая техника. Теперь же мастерство рука об руку воссоединилось с вдохновением.
  Картина, написанная им, принесла ему признание и славу. Она была принята и выставлена в Академии, ее признали картиной года не только в силу изысканной трактовки темы, но в не меньшей степени — за ее мастерское исполнение и технику письма. Некоторый налет загадочности, в свою очередь, делал ее еще более привлекательной для широкой публики.
  Источник его вдохновения был довольно-таки случаен — его воображением завладела одна сказка, напечатанная в журнале.
  Это был рассказ о некой счастливой Принцессе, которая никогда ни в чем не знала отказа. Ей было угодно высказать пожелание? Оно тотчас бывало исполнено. Прихоть? Разумеется, ее удовлетворяли немедленно. У Принцессы были любящие отец и мать, прекрасные наряды и драгоценности, рабы, только и ждавшие, чтобы исполнить малейший ее каприз; ее окружали улыбчивые девушки, всегда готовые украсить ее досуг, — все, что только могло быть угодно душе. Самые богатые и красивейшие из принцев ухаживали за нею и безуспешно добивались ее руки, готовые убить сколь угодно драконов лишь затем, чтобы доказать ей свою преданность. И при всем этом одиночество Принцессы было горше, чем у самого убогого нищего в ее стране.
  Фрэнк не стал читать дальше. Дальнейшая судьба Принцессы нисколько его не интересовала. Перед его внутренним взором встал образ этой обремененной радостями жизни Принцессы с печальной, одинокой душой, пресытившейся удовольствиями, задыхающейся от роскоши, мучимой жаждой в этом Чертоге Изобилия.
  Он с неистовым рвением принялся писать. Им овладела пылкая радость творчества.
  Фрэнк изобразил Принцессу в окружении ее двора, полулежащей на диване. Буйство красок Востока переполняло картину. На Принцессе было чудесное платье с вышивкой причудливых тонов; по плечам рассыпались золотистые волосы, а голову ее украшал богато отделанный драгоценными камнями венец. Ее окружали девушки, и принцы склонялись к ее ногам с богатыми подарками. Вся сцена дышала богатством и роскошью.
  Но лицо Принцессы было обращено в сторону, она словно позабыла о веселье и радости, царящих вокруг. Взгляд ее был устремлен в темный, скрытый тенью угол, где стоял, как казалось, довольно неуместный предмет: маленький идол из серого камня, с необычайным, безысходно потерянным видом сидевший, подперев руками голову.
  Так ли уж случайно стоял он здесь? Глаза юной Принцессы остановились на нем с выражением странного душевного сочувствия, словно возникшее в ней ощущение собственного одиночества неодолимо приковало к нему ее взгляд. Что-то родственное чувствовалось в них обоих. Весь мир лежал у ее ног — и все же она была одна: Одинокая Принцесса, глядящая на маленького одинокого божка.
  О картине заговорил весь Лондон, и Грета спешно отписала несколько слов с поздравлениями из Йоркшира, а жена Тома Харли упрашивала Фрэнка Оливера «приехать на выходные, познакомиться с просто очаровательной девушкой, большой поклонницей твоего творчества». Фрэнк Оливер мрачно и саркастически усмехнулся и бросил письмо в огонь. Успех пришел — но на что он ему? Он желал лишь одного — ту Маленькую Одинокую Леди, которая исчезла из его жизни.
  В день начала знаменитых конных соревнований на Кубок Эскота полицейский, дежуривший в одном из отделов Британского музея, принялся вдруг протирать глаза, решив, что грезит, ибо вряд ли кто мог ожидать здесь появления эскотского видения в кружевном платье и чудесной шляпке — подлинного воплощения нимфы, какой рисует ее себе пылкое воображение парижан. Полицейский уставился на нее в невыразимом восхищении.
  Одинокий божок не был, вероятно, так уж изумлен. Возможно, он все же обладал немалым могуществом; во всяком случае, он сумел вернуть себе одного из почитателей.
  Маленькая Одинокая Леди, не отрываясь, глядела на него, и губы ее двигались, быстро шепча с мольбой:
  — Милый маленький божок, дорогой божок, прошу тебя, помоги мне! Пожалуйста, помоги!
  Быть может, маленький идол был польщен. Возможно, если он и вправду был свирепым, неумолимым божеством, каким представлялся когда-то Фрэнку, то изнурительно долгие годы и развитие цивилизации смягчили его холодное каменное сердце. А может быть, Одинокая Леди во всем оказалась права и он в самом деле был добрым маленьким божком. Впрочем, могло произойти и случайное совпадение. Так или иначе, именно в тот самый момент Фрэнк Оливер медленно и уныло выходил из дверей Ассирийского зала.
  Он поднял голову и увидел парижскую нимфу.
  В следующий миг он уже обвил ее руками, а она бормотала сбивчиво и быстро:
  — Я была так одинока — вы же теперь знаете — должно быть, вы прочли тот рассказик, который я сочинила; иначе вы не могли бы написать той картины, если бы не прочли и не поняли. Принцесса — это я; у меня было все, но я оставалась невыразимо одинокой. Однажды я пошла к гадалке и одолжила костюм у своей служанки. По дороге я зашла сюда и увидела, как вы смотрите на маленького божка. Так это все и началось. Я притворилась — о, как это было гадко с моей стороны, — продолжала притворяться бедной гувернанткой, а впоследствии не посмела признаться, что так ужасно вам солгала. Я думала, вы будете возмущены моим обманом. Если бы вы раскрыли меня, я бы этого не вынесла и потому бежала. Потом я сочинила эту историю, а вчера увидела вашу картину. Ведь это же вы написали ее?
  Только богам воистину ведомо, что означает слово «неблагодарность». Следует полагать, что одинокий маленький божок сполна познал черную неблагодарность, свойственную человеческой натуре. Он, будучи божеством, имел самые уникальные возможности наблюдать это явление, и все же он, взиравший ранее на приносимые ему несметные жертвы, в час испытания сам принес жертву в свой черед. Он пожертвовал двумя единственными почитателями, которые были у него в этой чуждой земле, и воочию дал этим знать, что по природе своей был великим маленьким божеством, ибо пожертвовал всем, что имел.
  Сквозь скрывавшие его лицо пальцы он смотрел, как они уходят рука об руку, не оглянувшись ни разу, — двое счастливых людей, обретших свой рай и потому ни в ком более не нуждавшихся.
  В конце концов, кто он был такой — всего-навсего очень одинокий божок в чужой земле.
  За стенами
  Первой существование Джейн Хоуворт обнаружила миссис Ламприер. Разумеется, этого следовало ожидать. Кто-то заметил однажды, что миссис Ламприер умудрилась стать самой ненавистной для Лондона особой, но это, полагаю, преувеличение. Бесспорно, она имела удивительный талант натыкаться на ту единственную вещь, о которой вы предпочитали помалкивать. У нее это всегда выходило чисто случайно.
  На сей раз она зашла выпить чаю в студию Алана Эверарда. Тот время от времени устраивал такие вечера и в продолжение их с глубоко несчастным видом жался обычно где-нибудь в уголке, облаченный в какое-то ужасное старье, и позвякивал мелочью в карманах брюк.
  Теперь вряд ли кто станет оспаривать гений Эверарда. Две самые знаменитые его картины, «Цвет» и «Знаток», принадлежавшие к раннему периоду его творчества и написанные до того, как он сделался модным портретистом, были в прошлом году приобретены государством, и этот выбор в данном случае не вызвал никаких возражений.
  Но в то время, о котором я повествую, Эверарду едва начинали воздавать должное, и мы вполне могли приписать себе открытие его таланта.
  Вечера-чаепития были затеей его жены. Отношение Эверарда к ней отличалось своеобразием. То, что он обожал ее, было очевидно, да и трудно было бы ожидать иного. Изобел словно создана была для преклонения. Но, казалось, он всегда ощущал себя в некотором долгу перед нею. Он дозволял ей делать все, чего бы она ни пожелала, не столько даже из любви к ней, сколько по причине своей неколебимой убежденности в том, что у нее есть особое право делать все, что ей вздумается. Если подумать, то в этом нет ничего необычного.
  Ибо Изобел Лоринг в самом деле была знаменитостью. Когда она появилась в свете, то стала признанной дебютанткой сезона. У нее имелось все, кроме денег, — красота, положение, изящные манеры, ум. Никто и не ожидал от Изобел, что она выйдет замуж по любви. Не из таких она была. Во втором сезоне перед ней уже открылись три возможности, три воздыхателя, — один наследник герцогского титула, один восходящий политик и один южноафриканский миллионер. И вдруг, ко всеобщему изумлению, она вышла замуж за Алана Эверарда — молодого художника, ничем не успевшего прославиться, о котором никто даже не слышал.
  Полагаю, что, именно отдавая дань ее незаурядной личности, все продолжали называть ее Изобел Лоринг. Никому и в голову не приходило называть ее Изобел Эверард. Часто можно было услышать: «Видел Изобел Лоринг нынче утром. Да, с мужем, этим художником, молодым Эверардом».
  Люди говорили, что Изобел «сама подписала себе приговор». Думаю, как раз наоборот: окажись на месте Алана любой другой, он был бы обречен при жизни называться просто «мужем Изобел Лоринг». Но Эверард оказался из другого теста. Талант Изобел к успеху не отказал ей и на этот раз. Алан Эверард сделал себе имя — он написал «Цвет».
  Полагаю, всем известна эта картина: полоса дороги с вырытой близ нее канавой, развороченная ржаво-красная земля, блестящая поверхность крашеной коричневой канализационной трубы и великан-землекоп, опершийся для минутного отдыха на свой заступ, — геркулесова фигура в запачканных плисовых штанах и с алым платком на шее. В его глазах, глядящих на вас с холста, нет ни мысли, ни надежды, лишь немая, неосознанная мольба — это глаза великолепного бессловесного животного. Все полотно пламенеет оранжевыми и красными красками, слитыми в единую симфонию. О символизме картины, о том, что она выражает, писали много. Сам Алан Эверард утверждал, что он ничего не намеревался выразить. Ему, говорил он, до тошноты приелись эти бесконечные венецианские закаты, на которые он принужден был смотреть, и внезапно его охватило желание показать буйство красок чисто английского пейзажа.
  Вслед за тем Эверард подарил миру эпическое полотно с изображением кабака под названием «Романтика»: темная улица под дождем, полуоткрытая дверь, огни, блеск стаканов, человек с лисьей физиономией, входящий в дверь, — маленький, серый, ничтожный, с жаждущим взором и алчно приоткрытыми губами, стремящийся скорее забыться.
  По этим двум полотнам Эверарда окрестили живописцем «рабочего человека». Он занял свою нишу. Но не пожелал в ней остаться. Его третьей и наиболее блестящей работой явился портрет в полный рост сэра Руфуса Хершмана. Знаменитый ученый изображен на фоне лабораторных полок, тигелей и реторт. В целом картина обладала своего рода кубистическим эффектом, но линии перспективы сочетались необычным образом.
  Теперь он завершил свою четвертую работу — портрет жены. Нас пригласили посмотреть ее и высказать свои замечания. Эверард хмурился и глядел в окно; Изобел Лоринг прохаживалась среди гостей и поддерживала непринужденную беседу, обмениваясь с ними точными и профессиональными, как всегда, рассуждениями о живописи.
  Мы также высказались. Так было положено. Мы с восхищением отозвались о манере, в которой выписан розовый атлас. Такая трактовка, заметили мы, по правде сказать, изумительна. Никто до сих пор не писал атласа в такой манере.
  Миссис Ламприер, которая, как я знал, была одним из самых толковых знатоков и критиков искусства, почти тотчас отвела меня в сторону.
  — Джорджи, — произнесла она, — что он с собою сделал? Его вещь мертва. Она такая гладко-безличная. По-моему, это черт-те что!
  — «Портрет леди в розовом атласе»? — осведомился я.
  — Именно. Хотя техника превосходна. И какая тщательность! Той работы, что здесь проделана, хватило бы на шестнадцать картин!
  — Слишком тщательная работа? — предположил я.
  — Похоже на то. Если в ней что-то и было, то он это убил. Чрезвычайно красивая женщина в платье из розового атласа. Отчего было не сделать цветную фотографию?
  — Действительно, отчего? — согласился я. — Полагаете, он сам это сознает?
  — Разумеется, сознает, — ядовито отозвалась миссис Ламприер. — Разве вы не видите, как этот человек нервничает? Подобное, смею сказать, случается, когда начинают смешивать с делом свои чувства. Он вложил всю душу в портрет Изобел, потому что она — Изобел, и не сумел передать ее сути, потому что не хотел обижать. Он ей слишком польстил. Иногда, чтобы раскрыть душу, художнику приходится жертвовать внешней красивостью.
  Я задумчиво кивнул. Эверард не преувеличил внешних достоинств сэра Руфуса Хершмана, но ему незабываемо удалось передать на холсте личность этого человека.
  — А ведь Изобел — такая сильная натура, — продолжала миссис Ламприер.
  — Возможно, Эверарду не удаются женские портреты, — предположил я.
  — Возможно, и так, — глубокомысленно подтвердила миссис Ламприер. — Да, может быть, в этом все дело.
  И как раз вслед за тем она, с присущим ей гениально верным чутьем, вытащила из груды беспорядочно составленных на полу холстов один, повернутый лицом к стене. Всего холстов было штук восемь. Лишь по чистой случайности миссис Ламприер выбрала именно этот — но, как я уже говорил, с миссис Ламприер такое происходило сплошь и рядом.
  Когда она повернула холст к свету, у нее вырвалось удивленное восклицание.
  Он был незакончен — просто грубый набросок. Женщина, или скорее девушка, в возрасте не более двадцати пяти — двадцати шести лет, как мне показалось, сидела, слегка подавшись вперед и подперев рукою подбородок. Меня сразу же потрясли две вещи: необыкновенная живость портрета и его поразительная жесткость. Эверард написал его с какой-то мстительной силой. Даже сама поза девушки казалась извращенной — она словно подчеркивала в ней всякий оттенок неуклюжести, грубости, всякий острый угол. Это был этюд в коричневых тонах — коричневое платье, коричневый фон, карие глаза с тоскливым, жаждущим взглядом. Жажда вообще была преобладающим настроением в картине.
  Миссис Ламприер несколько минут молча разглядывала ее. Затем окликнула Эверарда.
  — Алан, — позвала она. — Подите сюда. Кто это?
  Эверард послушно приблизился. Я заметил, как лицо его залила краска досады, которую он не сумел вполне скрыть.
  — Это всего лишь подмалевок, — промолвил он. — Не думаю, чтоб я взялся когда-нибудь довести его до конца.
  — Кто она такая? — спросила миссис Ламприер.
  Эверарду явно не хотелось отвечать, и его нежелание было для миссис Ламприер слаще меда, ибо она из принципа всегда была убеждена в самом худшем.
  — Одна моя приятельница. Некто мисс Джейн Хоуворт.
  — Я никогда не встречала ее тут, — заметила миссис Ламприер.
  — Она не ходит на эти показы. — Он умолк на мгновение, потом прибавил: — Она крестная мать Винни.
  Так звали его пятилетнюю дочь.
  — В самом деле? — заинтересовалась миссис Ламприер. — А где она живет?
  — В Бэттерси. На квартире.
  — В самом деле, — повторила миссис Ламприер и осведомилась затем: — Что же она вам сделала?
  — Мне?
  — Вам. Что вы вдруг стали таким… беспощадным.
  — Ах, это! — он рассмеялся. — Видите ли, она не красавица. Я же не мог из дружеских побуждений сделать ее красивой, верно?
  — Вы сделали как раз обратное, — возразила миссис Ламприер. — Вам удалось подчеркнуть каждый дефект, преувеличить его. Вы пытались сделать ее уродливой, но вам это не удалось, мой мальчик. Этому портрету, если вы закончите его, суждена долгая жизнь.
  Эверард казался раздраженным.
  — Он неплох, — небрежно заметил он, — для этюда, только и всего. Но, разумеется, он ничто в сравнении с портретом Изобел. Эта вещь намного превосходит все, что я когда-либо сделал.
  Последние слова он произнес с нажимом и вызывающе. Мы оба промолчали.
  — Намного превосходит, — повторил Эверард.
  Кое-кто из окружающих подошел к нам поближе. Им также удалось бросить взгляд на набросок.
  Послышались возгласы, замечания. Атмосфера постепенно разрядилась.
  Таким образом я и услышал впервые о Джейн Хоуворт. Позднее мне довелось встретиться с нею — дважды. Мне довелось также выслушать от ее ближайших друзей самый подробный рассказ о ее жизни. Многое мне суждено было узнать от самого Алана Эверарда. Теперь, когда их обоих уже нет в живых, полагаю, настала пора дать опровержение тем россказням, которые столь деятельно принялась распространять миссис Ламприер. Что-то в моей истории вы, если угодно, можете счесть домыслом и будете не так уж далеки от истины.
  Когда гости разошлись, Алан Эверард вновь повернул портрет Джейн Хоуворт лицом к стене. Изобел вернулась в комнату и остановилась рядом с ним.
  — Как ты считаешь, успешно? — задумчиво спросила она. — Или не очень?
  — Ты о портрете? — быстро переспросил он.
  — Нет, глупый, о вечере. Портрет, безусловно, снискал успех.
  — Это лучшая из моих вещей, — с вызовом заявил Эверард.
  — Наши дела идут на лад, — сообщила Изобел. — Леди Чармингтон хочет, чтобы ты написал ее.
  — О господи! — Он нахмурился. — Я никогда не был модным портретистом, ты же знаешь.
  — Так станешь. Ты доберешься до самой вершины древа.
  — Не то это древо, на которое я бы хотел взобраться.
  — Но, Алан, дорогой, как же нам еще добыть кучу денег?
  — А кому нужна куча денег?
  — Мне, например, — улыбаясь, произнесла она.
  Он тотчас почувствовал себя виноватым, пристыженным. Если бы она не вышла за него замуж, у нее бы уже в достатке имелись деньги. Кому, как не ей, их желать? Только известная доля роскоши была бы достойной оправой ее красоте.
  — В последнее время мы не так уж бедствуем, — тоскливо проговорил он.
  — Да, верно, но счета накапливаются так быстро. Счета — вечно эти счета!
  Он принялся расхаживать по комнате.
  — Ах, оставь! Я не желаю писать леди Чармингтон! — выпалил он тоном обиженного ребенка.
  Изобел слегка улыбнулась. Она неподвижно застыла у камина. Алан прекратил свою беспокойную беготню и приблизился к ней. Что такое было в этой женщине — в ее спокойствии, в ее инертной силе, — что притягивало его точно магнитом? Как она хороша: руки, будто выточенные из мрамора, золото волос и эти губы — алые, сочные губы…
  Он поцеловал их — почувствовал, как они приникли к его губам. Что еще могло иметь значение? Что за власть таилась в Изобел, что за утешение, заставляющее забыть обо всем на свете? Она будто укутывала в пелену своей прекрасной безмятежности и умела удержать его в ней убаюканным, счастливым. Словно мак и мандрагора; и вы уплывали по темному озеру в полном забытьи.
  — Я напишу леди Чармингтон, — уже соглашался он. — Что в том такого? Немного поскучаю — но, в конце концов, художникам тоже надо есть. «Вот художник мистер Потс, а вот жена художника мистера Потса и художника мистера Потса дочурка» — всем им надо на что-то жить.
  — Глупый мальчишка! — отозвалась Изобел. — Кстати, о дочке — тебе следовало бы навещать хоть иногда Джейн. Она заезжала сюда вчера и сказала, что не видела тебя уже несколько месяцев.
  — Джейн сюда заезжала?
  — Да, повидать Винни.
  Алан досадливо отмахнулся.
  — Она видела твой портрет?
  — Да.
  — И что же она о нем думает?
  — Она сказала, что он великолепен.
  — Так!
  Он нахмурился, погрузившись в свои мысли.
  — Похоже, миссис Ламприер заподозрила тебя в преступной страсти к Джейн, — заметила Изобел. — У нее нюх на такие вещи.
  — Ох уж эта женщина! — с глубоким отвращением проговорил Алан. — Эта женщина! Она на все способна. Вечно что-нибудь выдумает!
  — Во всяком случае, я так не думаю, — улыбнулась Изобел. — Так что навести поскорее Джейн.
  Алан посмотрел на жену. Теперь она расположилась у камина на низкой кушетке, вполоборота к нему, и губы ее все еще хранили улыбку. В этот момент он вдруг почувствовал себя обескураженным, нечто смутило его, как если бы внезапно прорвалась окружавшая его завеса тумана и неведомая страна открылась на миг его взору.
  Что-то внутри говорило ему: «Отчего ей так хочется, чтобы ты навестил Джейн? На это должна быть причина». Поскольку все, что ни делала Изобел, имело причину. Для нее не существовало порыва — только расчет.
  — Тебе нравится Джейн? — неожиданно спросил он.
  — Она милая, — произнесла Изобел.
  — Да, но тебе она и в самом деле нравится?
  — Конечно. Она так привязана к Винни. Кстати, на будущей неделе она хочет увезти Винни на море. Ты ведь не против? Мы тогда сможем спокойно съездить в Шотландию.
  — Для нас это было бы чрезвычайно удобно.
  Действительно, именно так. Чрезвычайно удобно. Охваченный внезапным подозрением, он взглянул на Изобел. Не сама ли она попросила Джейн? Джейн так легко обвести вокруг пальца.
  Изобел поднялась и вышла из комнаты, мурлыкая что-то себе под нос. Ах, впрочем, какая разница? В любом случае следует повидать Джейн.
  
  Джейн Хоуворт жила в квартире на верхнем этаже одного из доходных домов, выходивших окнами на Бэттерси-парк. Эверард одолел четыре пролета лестницы и позвонил в звонок, ощутив в то же время прилив досады на Джейн. Почему она не могла поселиться в каком-нибудь более доступном месте? Когда, не получив ответа, он принялся еще и еще раз жать кнопку звонка, раздражение его усилилось. И отчего она не наймет себе прислугу, которая была бы в состоянии хотя бы открыть дверь? Внезапно дверь отворилась, и на пороге появилась сама Джейн. Лицо ее горело от смущения.
  — Где Элис? — без всякого приветствия, с ходу спросил Эверард.
  — Боюсь, что… я хочу сказать — она сегодня нездорова.
  — Ты хочешь сказать, пьяна, — неумолимо перебил ее Эверард.
  Ужасно, что Джейн такая неисправимая лгунья.
  — Полагаю, что так, — с неохотой призналась Джейн.
  — Дай-ка я на нее взгляну.
  Алан шагнул в квартиру. Джейн с обезоруживающей кротостью последовала за ним. Провинившуюся Элис он нашел в кухне. Ее состояние не вызывало ни малейших сомнений. В угрюмом молчании он отправился вслед за Джейн в гостиную.
  — Тебе надо избавляться от этой женщины, — заявил он. — Я уже говорил тебе.
  — Знаю, говорил, Алан, но я не могу этого сделать. Ты забыл, что ее муж — в тюрьме.
  — Ему там самое место, — отозвался Алан. — Сколько раз эта женщина напивалась за те три месяца, что у тебя служит?
  — Не так уж много, может быть, три или четыре раза. Понимаешь, она все еще подавлена.
  — Три или четыре! Девять или десять — вот это будет точнее. Как она готовит? Отвратительно. Она хоть в чем-то помогает тебе по дому, освобождает тебя от забот? Ничуть не бывало. Так, ради бога, выгони ты ее завтра же утром и найми девушку, от которой будет какой-то прок.
  Джейн глядела на него с несчастным видом.
  — Ты этого не сделаешь, — мрачно констатировал Эверард, откидываясь в глубоком кресле. — Такая уж у тебя невообразимо чувствительная натура. А с чего это, я слышал, ты собралась везти Винни на море? Кто это придумал — ты или Изобел?
  — Конечно, я, — чересчур торопливо ответила Джейн.
  — Джейн, — проговорил Эверард, — если бы ты только научилась говорить правду, я бы тебя просто обожал. Сядь и, ради всего святого, постарайся не врать хотя бы в течение десяти минут.
  — Ох, Алан! — пробормотала Джейн и села.
  Пару минут художник рассматривал ее критическим взглядом.
  Та женщина — миссис Ламприер — в общем-то, была права. Он обошелся с Джейн немилосердно. Джейн можно было назвать почти красивой. В длинных линиях ее фигуры было нечто от древних греков. Неуклюжей ее делало лишь страстное желание обязательно нравиться. И он передал в ней именно это — даже в преувеличенном виде, сделал угловатой чуть заостренную линию ее подбородка, придал всему ее телу какую-то уродливую позу.
  Но почему? Почему он не мог и пяти минут провести в одной комнате с Джейн, чтобы не ощутить в душе неистового раздражения? Что там ни говори, Джейн была милой, но выводила его из себя. Никогда он не чувствовал себя с ней спокойным и умиротворенным, как с Изобел. А ведь Джейн так старалась быть ему приятной, так готова была соглашаться со всем, что он говорил, но, увы, так явно не умела скрыть своих настоящих чувств.
  Он обвел взглядом комнату. Вот она — вся Джейн. Милые безделушки, настоящие сокровища — взять хотя бы вот эти эмали из Бэттерси, и тут же рядом — кошмарная ваза, вручную расписанная розочками.
  Он взял ее в руки.
  — Ты очень рассердишься, Джейн, если я вышвырну ее в окно?
  — О, Алан, не надо.
  — На что тебе весь этот хлам? У тебя же прекрасный вкус, когда тебе хватает ума им воспользоваться. Нагромоздила тут всякой всячины!
  — Знаю, Алан. Дело ведь не в том, что я не понимаю. Но люди дарят мне всякие вещицы. Вот эту вазу, например, мисс Бейтс привезла из Маргита — она ведь небогата и вынуждена на всем экономить. Для нее покупка этой вазы была серьезной тратой, понимаешь, но она так хотела сделать мне приятное. Я просто обязана была поставить ее на видное место.
  Эверард промолчал. Он продолжал осматривать комнату. На стенах висела пара гравюр, в остальном их украшала целая коллекция детских фотографий. Дети, что бы там ни думали их мамаши, вовсе не всегда хороши на снимках. Каждая из подруг Джейн, едва став матерью, спешила выслать ей фотографии своих чад, ожидая, что та с умилением станет их хранить. И Джейн сохраняла их как нечто несомненно ценное.
  — Это что за маленькое чудовище? — спросил Эверард, разглядывая новое, пухлое и косоглазое, добавление к прежней коллекции. — Я не видел его раньше.
  — Это не он, а она, — откликнулась Джейн, — маленькая дочка Мэри Каррингтон.
  — Бедная Мэри Каррингтон, — проговорил Эверард. — Кажется, ты собралась делать вид, будто тебе приятно, что это кошмарное дитя будет коситься на тебя целый день со стены?
  Джейн вздернула подбородок:
  — Очень даже милый ребенок. К тому же Мэри — моя давнишняя подруга.
  — Преданная Джейн, — улыбнувшись ей, промолвил Эверард. — Так, значит, это Изобел решила повесить на тебя Винни?
  — Ну, она просто говорила, что вы хотите съездить в Шотландию, я и ухватилась за этот шанс. Ты же позволишь мне побыть с Винни, правда? Я уже давным-давно хотела узнать, не отпустите ли вы ее погостить у меня, но мне неудобно было спрашивать.
  — О, ты можешь побыть с ней, но это большое одолжение с твоей стороны.
  — Тогда все в порядке, — радостно сказала Джейн.
  Эверард закурил сигарету.
  — Изобел показала тебе новый портрет? — бегло осведомился он.
  — Да, показала.
  — Что ты о нем думаешь?
  Джейн поспешила ответить — даже слишком поспешила:
  — Он превосходен. Просто великолепен.
  Алан вскочил. Его рука с сигаретой задрожала.
  — Черт возьми, Джейн, не смей мне врать!
  — Но, Алан, я говорю серьезно. Он действительно превосходен.
  — Неужели ты не поняла до сих пор, Джейн, я же изучил каждую твою интонацию? Ты готова врать мне, как торгаш, только бы не ранить моих чувств, как я вижу. Почему ты не хочешь быть искренней? Думаешь, мне хочется услышать от тебя, как превосходна моя вещь, когда я не хуже тебя знаю, что это не так? Эта проклятая картина мертва — мертва! В ней никакой жизни — в ней нет ничего, ничего, кроме поверхности, омерзительной гладкой поверхности. Все это время я пытался обмануть себя — да, еще даже сегодня. Я пришел к тебе, чтобы наконец разобраться. Изобел не понимает. Но ты понимаешь, ты-то понимаешь всегда. Я знал, что ты скажешь мне, что она хороша, от тебя в таких случаях честного, прямого ответа не дождешься. Но я по твоему тону всегда догадываюсь. Когда я показал тебе «Романтику», ты вообще ничего не произнесла — ты задержала дыхание и словно задохнулась.
  — Алан…
  Эверард не дал ей продолжить. Он прекрасно знал, как на него действует Джейн. Странно, как такое кроткое созданье могло приводить его в столь бешеную ярость.
  — Может быть, ты считаешь, что на большее я не способен, — злобно проговорил он, — но это не так! Я в силах написать работу ничем не хуже «Романтики», может, даже лучше. Я еще докажу тебе, Джейн Хоуворт!
  Алан ринулся вон из квартиры. Он быстрым шагом пересек парк и мост Альберта. Его все еще трясло от раздражения и едва сдерживаемого гнева. Джейн, только подумать! Да что она понимает в живописи? Кому нужно ее мнение?
  Что ему за дело? И все же ему было дело. Ему хотелось написать что-нибудь такое, от чего у Джейн захватило бы дух. Ее губы слегка приоткрылись бы, а щеки вспыхнули румянцем. Вначале она посмотрела бы на картину, потом на него. Возможно, она бы даже ничего не произнесла.
  Когда он был на середине моста, то увидел ту картину, которую напишет. Она явилась ему совершенно ниоткуда, внезапно. Вот она — встала перед ним, словно сотканная из воздуха, или, может, возникла у него в голове?
  Маленькая, пыльная лавка антиквара, затхлая и темная. Еврей за прилавком — низенький, с хитрыми глазками. Перед ним покупатель, крупный, лощеный, упитанный мужчина — напыщенный, оплывший жиром, зобатый. На полке над ними бюст из белого мрамора. Свет падает туда, на мраморное лицо мальчика, на бессмертную красоту древнего грека, презрительную и равнодушную ко всякой мене и торгу. Еврей, богатый коллекционер, голова греческого мальчика — он видел их перед собой.
  — «Знаток», вот как я назову ее, — шептал Алан Эверард, сходя с тротуара и едва не оказавшись под колесами проходившего автобуса. — Да, «Знаток». Я еще покажу Джейн.
  Придя домой, он отправился прямо в мастерскую. Изобел застала его там, когда он разбирал холсты.
  — Алан, не забудь, сегодня мы обедаем с Марчами…
  Эверард нетерпеливо тряхнул головой:
  — К черту Марчей. Я буду работать. Я кое-что ухватил, но должен удержать это — немедленно запечатлеть на холсте, пока оно не ушло. Позвони им. Скажи, что я умер.
  Изобел с минуту задумчиво смотрела на него, затем вышла. Искусство жить с гением она изучила уже до тонкостей.
  Сочинив какое-то благовидное оправдание, она направилась к телефону.
  Позевывая, огляделась вокруг. Затем села за стол и принялась писать.
  «Дорогая Джейн,
  большое спасибо за сегодняшний чек. Ты так добра к своей крестнице. Сотня фунтов — это большое подспорье. На детей всегда идет такая куча денег. Думаю, нет ничего плохого в том, что я обратилась к тебе за помощью, ведь ты так привязана к Винни. Алан, как все гении, может работать лишь над тем, что ему интересно, а это не всегда приносит хлеб насущный. Надеюсь, вскоре увидимся.
  Несколько месяцев спустя, когда «Знаток» был закончен, Алан пригласил Джейн взглянуть на картину. Вещь получилась не совсем такой, какой представилась ему вначале — на это нечего было и рассчитывать, — но вполне близкой к замыслу. Он ощущал в себе трепет творца. Он написал ее, и она была хороша.
  Джейн на сей раз не сказала ему, что картина превосходна. На ее щеках проступил румянец, и губы чуть приоткрылись. Она посмотрела на Алана, и в глазах ее он прочел то, что жаждал увидеть. Джейн поняла.
  Он чувствовал себя на седьмом небе! Ему удалось доказать Джейн!
  Когда картина перестала занимать все его мысли, он вновь начал обращать внимание на то, что окружало его непосредственно.
  
  Две недели, проведенные на морском берегу, чрезвычайно пошли Винни на пользу, но его поразило, в какие обноски она была одета. Он сказал об этом Изобел.
  — Алан! Ты ли это — ты же никогда ничего не замечаешь! Но я предпочитаю, чтобы дети были одеты просто, ненавижу разряженных детей!
  — Есть же разница между простотой и заштопанными дырками и заплатами.
  Изобел ничего не ответила, но купила Винни новое платьице.
  Двумя днями позже Алан бился над налоговой декларацией. Его собственная банковская книжка лежала перед ним. Он рылся в столе Изобел в поисках ее документов, когда в комнату впорхнула Винни с потрепанной куклой в руках.
  — Папа, я знаю загадку. Ты можешь отгадать? «За стенами белыми, словно молоко, за тонкой пеленою, будто из шелков, в море, как в кристалле, среди прозрачных вод, золотое яблоко не тонет, не плывет». Угадай, что это?
  — Твоя мама, — рассеянно ответил Алан. Он все еще пребывал в поисках.
  — Папа! — Винни взвизгнула от смеха. — Это же яйцо. Почему ты думал, что это мама?
  Алан тоже рассмеялся.
  — Я не очень внимательно слушал, — признался он. — А слова были как будто о твоей маме.
  Стены белые, словно молоко. Пелена. Кристалл. Золотое яблоко. Да, это напоминало ему Изобел. Любопытная вещь — слова.
  Алан наконец-то отыскал счетную книжку. Он безапелляционно выпроводил Винни из комнаты. Спустя десять минут резкий возглас заставил его вздрогнуть и поднять глаза.
  — Привет, Изобел. Я не слышал, как ты вошла. Взгляни-ка сюда, я не могу разобраться в этих пунктах в твоей банковской книжке.
  — Что тебе за дело до моей банковской книжки?
  Алан изумленно уставился на нее. Она была в ярости. Он еще никогда не видел ее рассерженной.
  — Я и понятия не имел, что ты будешь против.
  — Я против, очень даже против. Ты не должен копаться в моих вещах.
  Внезапно Алан тоже вспыхнул:
  — Я прошу прощения. Но поскольку я уж начал копаться в твоих вещах, то, может быть, ты объяснишь мне пару записей, которые мне непонятны. Насколько я вижу, на твой счет в этом году поступило около пяти сотен фунтов, которые я не могу проследить. Откуда они взялись?
  Изобел уже удалось овладеть собой. Она опустилась в кресло.
  — Тебе не стоит придавать им такое значение, Алан, — беззаботно произнесла она. — Это не плата за грех или что-нибудь в этом роде.
  — Откуда эти деньги?
  — От одной женщины. Твоей подруги. И они вовсе не мои. Они для Винни.
  — Для Винни? Ты хочешь сказать — эти деньги от Джейн?
  Изобел кивнула:
  — Она обожает девочку, все хочет что-нибудь для нее сделать.
  — Да, но тогда деньги, разумеется, следовало бы положить на имя Винни в банк.
  — Ох! Это вовсе не то, что ты думаешь. Это деньги на текущие расходы — одежду и все прочее.
  Алан не ответил. Он подумал о платьицах Винни — заплатанных, со следами штопки.
  — Твой счет тоже превышен, Изобел.
  — Правда? Со мной это вечно происходит.
  — Да, но те пять сотен…
  — Алан, дорогой, я потратила их на Винни так, как мне представлялось наилучшим. Уверяю тебя, Джейн вполне довольна.
  Алан не был доволен. Но, как обычно, безмятежность Изобел подействовала на него безотказно, и он не стал продолжать. К тому же Изобел всегда проявляла беспечность в отношении денег. Она вовсе и не намеревалась потратить на себя полученные для дочки деньги. В тот же день, однако, пришел счет, по ошибке адресованный на имя мистера Эверарда. Он был от портного с Ганновер-сквер на сумму более двух сотен фунтов. Алан без единого слова отдал его Изобел. Она пробежала его взглядом и сказала с улыбкой:
  — Бедненький, эта сумма, наверно, кажется тебе ужасной, но нужно же, в самом деле, хоть как-то одеваться.
  На следующий день он отправился повидать Джейн.
  Джейн, как всегда, была уклончива и выводила его из себя. Она сказала, что ему не следует беспокоиться. Винни ведь ее крестница. Женщины, и только женщины могут понять такие вещи, мужчины же — нет. Разумеется, она не имела в виду, что все пять сотен пойдут на платьица Винни. Не мог бы он предоставить ей с Изобел самим решать этот вопрос? Они прекрасно друг друга понимают.
  Алан ушел, ощущая растущее недовольство собой. Он отчетливо сознавал, что уклонился от того единственного вопроса, который действительно желал задать. Ему хотелось спросить: «Изобел попросила у тебя денег для Винни?» Он не задал его из страха, что Джейн не сумела бы солгать так искусно, чтобы обмануть его.
  Но он был встревожен. У Джейн не было лишних средств — он знал это совершенно точно. Она не должна, ни в коем случае не должна лишать себя последнего. Он решил поговорить с Изобел. Изобел была безмятежна и постаралась развеять его сомнения: разумеется, она не разрешила бы Джейн потратить больше, чем та могла себе позволить.
  Месяц спустя Джейн умерла.
  Ее одолел грипп, за которым последовало воспаление легких. Она назначила Алана Эверарда своим душеприказчиком и все, что имела, оставила Винни. Но у нее и было-то всего ничего.
  На Алана легла задача разобрать бумаги Джейн. С ними все было ясно: это были многочисленные свидетельства об актах благотворительности, письма, содержащие просьбы, благодарственные послания.
  Под конец он обнаружил ее дневник. К нему был приложен листок бумаги:
  «После моей смерти передать Алану Эверарду. Он часто упрекал меня в том, что я не говорю правды. Вся правда здесь».
  Так, отыскав единственного собеседника, с которым Джейн осмелилась быть искренней, он наконец понял. Это были записи, безыскусные и простые, рассказывающие о ее любви к нему.
  В них не было ни малейшей сентиментальности, никаких словесных изысков. Однако же изложенное говорило само за себя.
  «Я знаю, что часто раздражаю тебя, — писала она. — Иногда, кажется, все, что я делаю и говорю, приводит тебя в бешенство. Я не знаю, отчего это, ведь я так стараюсь быть тебе приятной; и все-таки я верю, что по-настоящему что-то значу для тебя. На тех, кого не принимают в расчет, так не сердятся».
  В том, что Алан нашел и еще кое-что, не было вины Джейн.
  Джейн не собиралась никого предавать, но аккуратностью не отличалась; ящики ее письменного стола всегда были набиты до отказа. Незадолго до смерти она позаботилась о том, чтобы сжечь письма Изобел. Но Алан нашел одно из них, застрявшее за стенкой ящика. Когда он прочел его, ему стал ясен смысл некоторых непонятных значков на корешке чековой книжки Джейн. В этом письме Изобел, нимало не стесняясь, подтверждала свою мнимую потребность в деньгах для Винни.
  Алан долго сидел перед столом, невидящим взглядом уставившись в окно. Наконец он опустил чековую книжку к себе в карман и вышел из квартиры. Он пешком возвращался в Челси, чувствуя, как в нем неумолимо поднимается волна гнева.
  Вернувшись, он не застал Изобел дома и в душе пожалел об этом. Он так ясно представлял себе все, что хотел сказать. Лишившись этой возможности, он поднялся в мастерскую и вытащил незаконченный портрет Джейн. Алан установил его на мольберте рядом с портретом Изобел в розовом атласе.
  Эта особа, Ламприер, была права: в портрете Джейн чувствовалась жизнь. Он глядел на портрет — на жаждущие глаза, на ее красоту, которой он безуспешно пытался ее лишить. Это была Джейн — Джейн во всей ее живой неповторимости. Алан подумал, что она была самой жизнелюбивой личностью, какую ему доводилось знать, настолько живой, что даже теперь он не мог думать о ней как об умершей.
  Ему вспомнились его другие картины — «Цвет», «Романтика», «Портрет сэра Руфуса Хершмана». В каждой из них по-своему ощущалось присутствие Джейн. Она послужила для каждой из них запалом — недовольный собою, он всегда убегал от нее, снедаемый жаждой показать ей, на что он способен! Что же теперь? Джейн умерла. Сможет ли он снова написать картину — настоящую картину? Он вновь взглянул на полное жизни лицо на холсте. Возможно, ему удастся это. Ведь Джейн была не так уж далеко.
  Какой-то звук заставил его резко обернуться. В мастерскую вошла Изобел. Она оделась к обеду в простое белое платье, подчеркивавшее золотое сияние ее волос.
  Изобел словно застыла на месте, удерживая готовые сорваться с губ слова. Затем, опасливо поглядывая на него, прошла к дивану и села. Внешне она была абсолютно спокойна.
  Алан вынул из кармана чековую книжку.
  — Я просматривал бумаги Джейн.
  — Ну и что?
  Он пытался подражать ее спокойствию, унять дрожь в голосе.
  — Последние четыре года она снабжала тебя деньгами.
  — Да. Для Винни.
  — Нет, не для Винни! — крикнул Эверард. — Вы, вы обе делали вид, что они для Винни, но обе знали, что это не так. Ты отдаешь себе отчет в том, что Джейн продавала свои ценные бумаги, перебивалась с хлеба на воду только ради того, чтобы снабжать тебя туалетами — нарядами, в которых ты, в сущности, не нуждалась?
  Изобел не отрываясь смотрела на него. Она, словно белая персидская кошка, уютно расположилась среди подушек.
  — Что я могу поделать, если Джейн решила потратить больше, чем следовало, — проговорила она. — Я полагала, что она могла себе позволить такие деньги. Она всегда сходила по тебе с ума, разумеется, я это заметила. Иная бы жена давно уже подняла шум по поводу того, как ты вечно рвался вон из дому, чтобы повидать ее, и сидел у нее часами. Но не я.
  — Не ты, — Алан был страшно бледен. — Ты вместо этого заставила ее платить.
  — Ты говоришь оскорбительные вещи, Алан. Будь поосторожнее.
  — Разве это не правда? Почему же ты считала удобным тянуть деньги из Джейн?
  — Не ради ее любви ко мне, разумеется. Должно быть, из-за любви к тебе.
  — Именно так и было, — просто сказал Алан. — Она платила за мою свободу — свободу писать по-своему. Потому что, пока тебе хватало денег, ты оставляла меня в покое и не изводила просьбами изобразить толпу каких-то отвратительных особ.
  Изобел промолчала.
  — Я прав? — гневно выкрикнул Алан. Ее невозмутимость выводила его из себя. Изобел сидела, глядя в пол. Наконец она подняла голову.
  — Иди сюда, Алан, — мягко произнесла она и указала ему место рядом с собою.
  Он с опаской, словно бы против воли, подошел и присел, глядя в сторону. Он чувствовал, что боится ее.
  — Алан, — проговорила Изобел.
  — Что?
  Он был раздражен, нервозен.
  — Все, что ты говоришь, может быть, и верно. Но это не имеет значения. Я такова, какая есть. Я всего этого хочу — туалетов, денег, тебя. Джейн умерла, Алан, ее больше нет.
  — Что ты хочешь сказать?
  — Джейн умерла. Теперь ты полностью принадлежишь мне. Никогда прежде ты не был моим — моим до конца.
  Он посмотрел на нее — увидел огонь в ее глазах, укоризненных, властных, и был возмущен, но вместе с тем покорен ею.
  — Теперь ты будешь принадлежать мне — и никому больше.
  В этот миг он понял в Изобел все то, что ранее было скрыто от него.
  — Ты хочешь, чтоб я был твоим рабом? Чтобы я писал то, что ты мне скажешь, жил, как ты велишь, хочешь, чтобы я влачился вслед за колесами твоей колесницы?
  — Можешь говорить так, если тебе угодно. Что значат слова?
  Ее руки — белые, гладкие, прохладные, словно мраморные стены, — обвили его шею. В его памяти всплыли слова: «За стенами белыми, словно молоко…» Стены уже окружали его. Сможет ли он еще бежать? Хочет ли он бежать?
  У самого своего уха он слышал ее голос — это как мак и мандрагора. Ее слова долетали до него будто издали:
  — Ради чего еще стоит жить, если не ради любви и счастья, любви и славы…
  Стены смыкались вокруг него — «пелена, тонкая, будто из шелков», — эта пелена уже окутывала его, немного затрудняя его дыхание, но так мягко, так нежно! Они уже уплывали вместе, покойно, в прозрачном, как кристалл, море. Стена вздымалась теперь высоко, ограждая от всех посторонних дел — от опасных, тревожных вещей, причиняющих боль, всегда причиняющих боль. Там, в кристальном море, золотое яблоко в их ладонях.
  Живой свет, озарявший портрет Джейн, померк.
  Доколе длится свет
  «Форд» тяжело подпрыгивал на ухабах, и горячее африканское солнце палило нещадно. По обеим сторонам этой так называемой дороги тянулась беспрерывная заросль деревьев и кустарника, далеко, насколько хватало глаз, расстилаясь плавной чередой мерно восходящих и ниспадающих волн неяркой, густой желто-зеленой листвы, поражающей своей странной, апатичной недвижностью. Голоса немногих птиц прорезали сонную тишину. Один раз дорогу перед самой машиной ручейком перетекла змея, с волнистой легкостью ускользнув от попытавшегося было задавить ее шофера. Другой раз из кустов выступил местный житель, величавый и осанистый, позади него шла женщина с ребенком, туго привязанным к ее широкой спине, чудесным образом держащая на голове весь свой домашний скарб, включая даже сковороду.
  Джордж Кроузер не преминул указать на все эти вещи своей жене, которая отвечала ему односложно, с раздражавшим его невниманием.
  «Все думает об этом малом», — сердито заключил он. Так он имел обыкновение именовать про себя первого мужа Дайдры Кроузер, убитого в первый год войны. Да, да, несомненно, убитого во время кампании против немцев в Западной Африке. Должно быть, естественно, что она помнит о нем. Он украдкой бросил взгляд на жену — на белокурые волосы, на бело-розовый, гладкий овал ее щек; на ее округлые формы, вероятно, ставшие немного более пышными с тех давних пор, когда она покорно позволила ему обручиться с нею, но затем, поддавшись душевному смятению первых дней войны, внезапно отвергла его и, по военному времени, спешно обвенчалась с этим своим тощим загорелым красавчиком, Тимом Ньюджентом.
  Что ж, тот малый погиб — погиб самым геройским образом, а он, Джордж Кроузер, женился на девушке, которую всегда желал получить в жены. Она тоже была к нему привязана; да и как могло быть иначе, если он был готов исполнить всякое ее желание и вдобавок имел на это деньги! Он с некоторым самодовольством подумал о недавнем подарке, который сделал ей в Кимберли, где благодаря своей дружбе с некоторыми из директоров фирмы «Де Бирс» ему удалось приобрести бриллиант, который в обычном случае даже не попал бы на рынок, — камень, замечательный не столько своими размерами, сколько изумительным и редким оттенком насыщенного янтарного цвета, подобного цвету старинного золота, бриллиант, какой вряд ли находят даже раз в сто лет. И как описать взгляд, которым она одарила его тогда! Где дело касается бриллиантов, все женщины одинаковы.
  Насущная потребность держаться обеими руками, чтобы не вылететь из машины, вернула Джорджа Кроузера к действительности. С вполне понятным раздражением человека, являвшегося обладателем двух «Роллс-Ройсов» и уже обкатавшего их на лучших трассах цивилизованного мира, он, должно быть, раз в пятнадцатый воскликнул:
  — Боже милосердный, что за машина! Что за дорога! — И сердито продолжал: — Где, черт побери, эта табачная плантация? Мы выехали из Булавайо уже больше часа назад.
  — Невесть где в Родезии, — непроизвольно сорвалось с губ Дайдры.
  Но их кофейного цвета шофер, будучи спрошен, ободряюще заверил, что цель их путешествия предстанет перед ними буквально за следующим поворотом дороги.
  Управляющий хозяйством, мистер Уолтерс, поджидал их, стоя на веранде, дабы принять гостей с почетом, которым Джордж Кроузер был обязан своему высокому положению в корпорации «Union Tobaco». Он представил им свою невестку, которая препроводила Дайдру по темному и прохладному внутреннему коридору в спальную комнату, где та могла наконец снять с себя вуаль, которой всегда предусмотрительно прикрывала лицо, когда ей случалось ездить в машине. Дайдра, с присущей ей ленивой грацией вынимая из волос заколки, окинула взглядом безобразно голые беленые стены комнаты. Здесь ни намека на роскошь, и Дайдра, неравнодушная к комфорту, как кошка к сливкам, слегка поежилась. Прямо перед ней на стене красовалась надпись. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» — вопрошала она, и Дайдра, насладившись сознанием того, что данный вопрос не имеет к ней никакого отношения, повернулась, готовая следовать за своей робкой и молчаливой провожатой. Она оглядела ее фигуру, отметив про себя, впрочем, без всякой тени злорадства, раздавшиеся бедра и дешевое хлопчатобумажное платье, которое было той совсем не к лицу. И с чувством спокойного удовлетворения перевела взгляд на собственное изысканное, дорогостоящее в своей простоте французское белое платье. Красивая одежда, в особенности если она была надета на ней самой, доставляла ей чисто эстетическое удовольствие.
  Мужчины ожидали ее.
  — Вам в самом деле не наскучит обходить с нами все это хозяйство, миссис Кроузер?
  — Нисколько. Я никогда не бывала на табачной фабрике.
  Они сошли с веранды в недвижный зной родезийского дня.
  — Здесь у нас молодые сеянцы; мы их, как положено, высаживаем. Видите ли…
  Голос управляющего монотонно гудел, перебиваемый резкими, отрывистыми вопросами ее мужа — объем выработки, маркировка, проблемы использования труда цветного населения. Она перестала слушать.
  Это была Родезия, страна, которую любил Тим и в которую он вместе с ней должен был уехать по окончании войны. Если бы его не убили! Как и всегда, при этой мысли ее волной захлестнуло возмущение. Два кратких месяца — вот и все, что у них было. Два месяца счастья, если можно было назвать счастьем этот смешанный с болью восторг. Да и совместимы ли вообще любовь и счастье? Разве тысячи мук не терзают сердце любящего? Ее жизнь была такой насыщенной в тот краткий период, но ведомы ли ей были покой, свобода, мирное довольство — все то, что она имела теперь? И впервые она призналась самой себе с неохотой, что все, вероятно, сложилось к лучшему.
  «Мне бы вряд ли понравилось жить здесь. Я не способна была бы сделать Тима счастливым. Быть может, даже разочаровала бы его. Джордж меня любит, я тоже к нему привязана, и он очень, очень нежно ко мне относится. Стоит только вспомнить тот бриллиант, который он на днях для меня купил». При этой мысли Дайдра даже прикрыла веки от наслаждения.
  — Вот здесь мы нанизываем листья для просушки. — Уолтерс подвел их к невысокому длинному навесу.
  На полу под ним были сложены огромные охапки зеленых листьев, и черные «ребята», одетые в белые рубашки, сидели вокруг них на корточках, выбирая и отбрасывая их ловкими пальцами, сортируя по размеру и с помощью грубых игл нанизывая вереницей на длинную бечеву. Они работали с веселой ленцой, обмениваясь между собою жестами и сверкая белыми зубами в улыбке.
  — А вот тут…
  Они прошли под навесом и вновь вынырнули на свет там, где были развешаны длинные гирлянды листьев, сушившихся на солнце. Тонкого обоняния Дайдры коснулся слабый, почти неуловимый, витавший в воздухе аромат.
  Уолтерс повел их к другим навесам, под которыми табак, иссушенный поцелуями солнца до бледно-желтого цвета, подвергался дальнейшей обработке. Здесь казалось темней из-за висевших над головою коричневых кип, готовых рассыпаться в пыль при всяком неловком прикосновении. Запах был сильнее, он почти подавлял все иные ощущения, как почудилось Дайдре, и внезапно ею овладел неведомый страх, безотчетный ужас, заставивший ее вырваться из этого пугающего, напитанного запахом мрака на солнечный свет. Кроузер заметил ее бледность.
  — Что случилось, дорогая, тебе нехорошо? Вероятно, это солнце. Может, тебе не стоит ходить с нами по плантациям, а?
  Уолтерс засуетился. Лучше бы миссис Кроузер вернуться в дом и отдохнуть. Он окликнул стоявшего неподалеку человека.
  — Мистер Арден — миссис Кроузер. Миссис Кроузер немного утомилась от зноя, Арден. Вы не проводите ее в дом?
  Ее минутное головокружение уже проходило. Дайдра шла рядом с Арденом. Она едва ли даже успела взглянуть на него.
  — Дайдра!
  Ее сердце глухо стукнуло и словно остановилось. Только один человек умел так произносить ее имя, с чуть заметным ударением на первом слоге, отчего оно звучало как ласка.
  Она повернулась и впилась взглядом в стоявшего рядом мужчину. Его лицо было почти черно от загара, он ходил прихрамывая, и на щеке, обращенной к ней, виднелся длинный, уродующий его лицо шрам. Но она узнала его.
  — Тим!
  Они, как ей показалось, целую вечность молча, с дрожью смотрели друг на друга, потом, невесть как и почему, очутились друг у друга в объятиях. Время для них обратилось вспять. Наконец они оторвались друг от друга, и Дайдра, сама сознавая, как глупо звучит ее вопрос, произнесла:
  — Значит, ты не умер?
  — Нет, должно быть, со мною спутали какого-то другого беднягу. Я был сильно контужен, но очнулся, и мне удалось заползти в кусты. После того в течение нескольких месяцев я не соображал, что происходит, но меня выходило одно дружественное племя, и в конце концов я вновь обрел разум, и мне удалось вернуться в цивилизованный мир. — Он чуть помедлил. — Я узнал, что ты уже полгода как вышла замуж.
  — О, Тим, пойми, пожалуйста, пойми меня! — воскликнула Дайдра. — Это было так ужасно, мое одиночество — и бедность. Рядом с тобой бедность не страшила меня, но, оказавшись одна, я была не в силах вынести этого убожества.
  — Все правильно, Дайдра, я понял. Я помню, как тебя всегда тянуло к денежным мешкам. Однажды я отвоевал тебя у них, но во второй раз у меня уже не хватило на это мужества. Ты же видишь, я стал совершенной развалиной и едва могу ходить без костыля, к тому же этот шрам…
  Она пылко перебила его:
  — Ты думаешь, для меня это имело бы значение?
  — Нет, знаю, что не имело бы. Я был глупцом. Но, видишь ли, некоторым женщинам трудно бывает с этим мириться. Я решил, что мне надо взглянуть на тебя. Если я увижу, что ты счастлива, если пойму, что тебе хорошо с Кроузером, что ж, тогда я останусь умершим. Мне удалось тебя увидеть. Ты садилась в большой автомобиль. На тебе были какие-то чудесные темные меха — я никогда бы не смог подарить тебе такие, даже если бы стер себе работой руки до костей, — и ты выглядела вполне счастливой. Во мне уже не осталось тех сил и мужества, той веры в себя, какие были у меня до войны. Я видел себя, искалеченного и бесполезного, едва способного заработать на хлеб для нас обоих, а ты казалась такой красивой, Дайдра, королевой среди всех женщин, достойной купаться в мехах и драгоценностях, в прелестных нарядах, — во всей той роскоши, которую мог дать тебе Кроузер. Это и… Да, та боль, которую я испытал, увидев вас вместе, заставила меня принять решение. Все считали меня погибшим. Таковым я и должен был оставаться.
  — Боль! — тихо повторила Дайдра.
  — Да, будь оно все проклято, Дайдра, это причиняет боль! Я вовсе не виню тебя. Нисколько. Но это больно.
  Они оба умолкли. Потом Тим повернул к себе ее лицо и поцеловал с какой-то новой нежностью.
  — Но теперь все уже позади, родная. Осталось решить, как нам сказать обо всем Кроузеру.
  — О! — Она неожиданно отпрянула. — Я не думала… — Она осеклась, заметив, что Кроузер вместе с управляющим появились из-за поворота дорожки. Поспешно отвернувшись, она шепнула: — Ничего не делай пока. Предоставь это мне. Я должна его подготовить. Где мы сможем встретиться завтра?
  Ньюджент на минуту задумался.
  — Я мог бы приехать в Булавайо. Как насчет кафе рядом со Стэндард Банком? В три часа там будет совершенно пусто.
  Дайдра коротко кивнула в знак согласия и, повернувшись спиной к нему, пошла навстречу приближавшимся мужчинам. Тим Ньюджент, слегка нахмурившись, смотрел ей вслед. Что-то в ее поведении смутило его.
  
  Всю дорогу домой Дайдра была очень молчалива. Сославшись на свой мнимый «перегрев на солнце», она пыталась обдумать, как ей дальше быть. Как сказать мужу? И как он это примет? Ею овладела странная апатия, и все сильнее ее охватывало желание как можно дольше оттягивать решающее объяснение. Завтра будет в самый раз. До трех часов у нее уйма времени.
  Гостиница оказалась неуютной. Их комнаты располагались на нижнем этаже и выходили окнами во внутренний двор. Дайдра стояла, вдыхая душный вечерний воздух, и с отвращением оглядывала безвкусную обстановку. Ей вспомнилась непринужденная роскошь Монктон-Корта посреди хвойных лесов Суррея. Когда служанка наконец оставила ее одну, Дайдра медленно подошла к своей шкатулке с драгоценностями и долго не могла отвести взгляд от золотистого бриллианта в своей ладони.
  Она почти насильно заставила себя положить его назад в шкатулку и резко захлопнула крышку. Завтра утром она скажет Джорджу.
  Спала она плохо. Под тяжелыми складками москитной сетки было ужасно душно. Пульсирующая темнота вокруг то и дело оживала писком москитов, которых она уже научилась не бояться. Дайдра проснулась бледная и разбитая. Невозможно начинать разговор в такую рань!
  Все утро она пролежала, отдыхая, в этой маленькой тесной комнатушке. Наступившее время ленча привело ее в смятение. Когда они пили кофе, Джордж Кроузер предложил ей съездить с ним в Матопос.
  — У нас еще полно времени, если сейчас же выедем.
  Дайдра покачала головой, пожаловавшись на мигрень. «Все складывается само собой, — подумала она про себя. — Я не могу решать это дело наспех. В конце концов, днем больше, днем меньше, какая разница? Я объясню Тиму».
  Она помахала на прощание Кроузеру, с грохотом отъезжавшему на побитом «Форде». Затем, глянув на часы, медленно направилась к месту встречи.
  Кафе в этот час опустело. Они уселись за столик и заказали себе неизменного чаю, которым в Южной Африке утоляют жажду в любое время дня и ночи. Оба не произнесли ни слова, пока официантка не подала им чашки и не скрылась в свою цитадель за розовой занавеской. Тогда Дайдра подняла глаза и вздрогнула, встретив его взгляд, полный пристального внимания.
  — Дайдра, ты сказала ему?
  Она покачала головой и облизала сухие губы, пытаясь подобрать слова, которые не желали находиться.
  — Почему нет?
  — Не нашла подходящего случая, не было времени.
  Она и сама услышала, как неубедительно и неловко прозвучал ее ответ.
  — Не то. Все не то. Дело в чем-то другом. Мне показалось еще вчера. Сегодня я это вижу. Что такое, Дайдра?
  Она молча покачала головой.
  — Есть какая-то причина, по которой ты не хочешь уходить от Джорджа Кроузера, по которой ты не хочешь вернуться ко мне. В чем она?
  Тим был прав. Она поняла, когда он сказал об этом, поняла с внезапным жгучим стыдом, но ясно, без тени сомнения поняла. А он все смотрел на нее испытующим взглядом.
  — Дело ведь не в том, что ты любишь его! Нет. Здесь нечто другое.
  «Вот сейчас ему станет ясно! — подумала она. — О, не дай бог!»
  Он вдруг побледнел.
  — Дайдра — неужели… неужели ты ждешь ребенка?
  Эта спасительная мысль, которую он сам ей подсказал, вспышкой зажглась у нее в голове. Чудесный выход! Медленно, словно против собственной воли, она наклонила голову.
  Она услышала его учащенное дыхание, затем его голос, охрипший и громкий:
  — Это… меняет дело. Я не знал. Нам придется найти другой выход. — Он перегнулся через стол и взял ее за обе руки. — Дайдра, дорогая моя, никогда не думай, даже не думай никогда, что ты в чем-то виновата. Что бы ни случилось, помни об этом. Мне следовало сразу объявиться, когда я вернулся в Англию. Я побоялся, и теперь я сам должен сделать что возможно, чтобы поправить дело. Слышишь? Что бы ни случилось, не переживай, милая. Тут нет твоей вины.
  Он по очереди прижался губами к обеим ее рукам. Потом она сидела в одиночестве, глядя на нетронутый чай. И, как ни странно, перед ее глазами стояло лишь одно — празднично расцвеченная надпись на выбеленной стене. Слова словно срывались оттуда, вонзаясь в нее. «Какая польза человеку…» Она поднялась, расплатилась за чай и вышла.
  
  Джордж Кроузер по возвращении домой был встречен известием, что жена просила ее не беспокоить. У нее сильнейшая мигрень, заявила служанка.
  В девять часов на следующее утро он вошел в ее спальню. Лицо его было серьезно. Дайдра сидела в постели. Она выглядела бледной и осунувшейся, но глаза ее горели.
  — Джордж, мне надо сказать тебе кое-что, нечто ужасное…
  Он резко перебил ее:
  — Значит, ты уже слышала. Я опасался, что это может тебя расстроить.
  — Расстроить меня?
  — Ну да. Ты ведь вчера разговаривала с этим беднягой.
  Он заметил, как медленно прижалась к сердцу ее рука, как затрепетали ее веки. Затем она тихо и торопливо произнесла каким-то пугающим голосом:
  — Я ни о чем не слышала. Скажи мне скорее.
  — Я подумал…
  — Говори же!
  — Там, на табачной плантации. Тот парень застрелился. Похоже, его сильно покалечила война, с нервами было неладно. Никакой другой причины не видно.
  — Он убил себя — под тем темным навесом, где висел табак. — В ее голосе звучала убежденность, взгляд стал тусклым, как у лунатика: перед ее глазами встало видение — в пахучей душной темноте распростертое тело с револьвером в руке.
  — И ведь надо же! Именно там тебе вчера стало дурно. Странное дело!
  Дайдра не отвечала. Ей привиделась другая картина — столик с чайным прибором и женщина, склонившая голову перед ложью.
  — Да, война за многое в ответе, — проговорил Кроузер, потянувшись за спичками, и, старательно попыхивая, принялся раскуривать трубку.
  Крик жены застал его врасплох:
  — Ах! Не надо, не надо! Я не могу переносить этого запаха!
  Он с мягким изумлением уставился на нее.
  — Дорогая моя девочка, нельзя так нервничать. В конце концов, тебе никуда не деться от запаха табака. Он будет с тобой везде.
  — Да, везде! — Ее губы медленно скривились в улыбке, и с них тихо сорвались слова, которых ему не удалось разобрать, — слова, которым суждено было стать первой эпитафией на смерть Тима Ньюджента: «Я буду помнить, доколе длится свет, и не забуду, когда сойду во тьму».
  Ее глаза расширились, следя за восходящей спиралью дыма, и тихим, лишенным выражения голосом она повторила:
  — Везде, везде.
  Кукла в примерочной
  Кукла лежала на большом, обитом бархатом кресле. В комнате царил полумрак — лондонское небо хмурилось. В мягком серовато-зеленом сумраке расплывались зеленоватые пятна чехлов, занавесей и ковров, сливаясь в одно целое. Сливалась с ними и кукла. Она лежала в неуклюжей позе, безвольно раскинув руки и ноги, — безжизненное нарисованное личико, бархатная шапочка, платье зеленого бархата. Ее взяли из кукольного театра по прихоти какой-то богатой дамы, чтобы посадить рядом с телефоном или оставить валяться среди диванных подушек. И вот она лежала, развалясь, навеки обмякшая и все-таки странно живая. Она казалась декадентским порождением двадцатого века.
  Сибилла Фокс быстрым шагом вошла в комнату, держа в руках образцы узоров и какой-то набросок, и взглянула на куклу — с неясным чувством недоумения и замешательства. Однако что именно ее смутило, она не поняла. Вместо этого ей вдруг подумалось: «А куда все-таки подевался образец узора для синего бархата? Где я его могла оставить? Уверена, он только что был где-то здесь». Она прошла на лестницу и крикнула, обращаясь к работнице в мастерской наверху:
  — Элспет, Элспет, у тебя там нет синего узора? Миссис Феллоуз-Браун придет с минуты на минуту.
  Затем вернулась, зажгла свет и снова бросила взгляд на куклу. «И где же все-таки… ах, вот он». Она подняла узор с пола — как раз там, где тот выскользнул у нее из рук. С лестничной площадки донесся привычный шум останавливающегося лифта, и через минуту-другую в комнату в сопровождении песика пекинеса, громко отдуваясь, вошла миссис Феллоуз-Браун, словно пригородный поезд, шумно прибывающий на небольшую станцию.
  — Собирается дождь, — проговорила посетительница. — Будет настоящий ливень!
  Она швырнула в сторону меховую горжетку и перчатки. Вошла Алисия Кумби. Теперь она участвовала в процедуре примерки нечасто, лишь когда появлялись особые клиенты, и миссис Феллоуз-Браун являлась одной из них.
  Элспет, как старшая по мастерской, принесла платье, и Сибилла надела его на миссис Феллоуз-Браун.
  — Ну что же, — проговорила та. — Пожалуй, неплохо. И даже очень хорошо.
  Миссис Феллоуз-Браун повернулась боком к зеркалу и посмотрелась в него.
  — Должна признаться, ваши платья положительно делают что-то с тем, что у меня сзади.
  — Вы сильно постройнели в сравнении с тем, что было три месяца назад, — уверила ее Сибилла.
  — На самом деле нет, — вздохнула миссис Феллоуз-Браун, — однако, признаюсь, в этом платье я выгляжу так, будто это правда. В том, как вы кроите, действительно есть что-то такое, что уменьшает объем задней части. Возникает такое ощущение, что ее у меня больше не… То есть, я хочу сказать, она есть, но в том виде, в каком бывает у большинства людей. — Она снова вздохнула и тем движением, каким обычно подбадривают беговую лошадь, похлопала себя по месту, вызывающему такое беспокойство. — Для меня это всегда было сущим наказанием, — пожаловалась она. — Конечно, в течение многих лет мне удавалось втягивать ее в себя, знаете ли, выпячивая переднюю часть. Но я больше не могу этого делать, потому что у меня теперь то, что спереди, не меньше того, что сзади. И я хочу сказать… одним словом, нельзя же втягивать сразу с двух сторон, правда?
  — Вы посмотрели бы на некоторых других клиентов! — утешила ее Алисия Кумби.
  Миссис Феллоуз-Браун попробовала пройтись взад и вперед.
  — Спереди хуже, чем сзади, — посетовала она. — Живот всегда лучше виден. Или, может быть, всегда просто так кажется, потому что, когда вы говорите с людьми, вы стоите к ним передом, и в этот момент они вас не могут видеть сзади, но зато могут заметить живот. Как бы там ни было, я взяла за правило втягивать живот, и пусть то, что сзади, заботится о себе само. — Она еще больше повернула голову, слегка наклонив ее, и затем вдруг сказала: — Ах эта ваша кукла! От нее у меня прямо мурашки, будто от змеи. Как давно уже она у вас?
  Сибилла бросила неуверенный взгляд на Алисию Кумби, которая выглядела смущенной и слегка расстроенной.
  — Не знаю точно… некоторое время; никогда не помнила таких вещей, а теперь и подавно — просто не могу вспомнить. Сибилла, сколько она у нас?
  — Не знаю, — ответила та кратко.
  — Послушайте, — проговорила миссис Феллоуз-Браун, — от нее у меня точно мурашки ползут. Жуть! У нее, знаете ли, такой вид, словно она все время смотрит на всех нас и, наверно, смеется в свой бархатный рукав. На вашем бы месте я бы от нее избавилась. — При этих словах ее слегка передернуло, а затем она углубилась в обсуждение деталей будущего платья. Стоит или нет сделать рукава на дюйм короче? А как насчет длины? Когда все эти важные вопросы были благополучно решены, миссис Феллоуз-Браун облачилась в свою прежнюю одежду и направилась к двери. Проходя мимо куклы, она вновь посмотрела на нее. — Нет, — процедила она, — мне эта кукла не нравится. Она словно является принадлежностью этой комнаты. Это выглядит противоестественно.
  — Что она хотела этим сказать? — раздраженно спросила Сибилла, как только миссис Феллоуз-Браун спустилась по лестнице.
  Но прежде чем Алисия Кумби смогла ответить, возвратившаяся миссис Феллоуз-Браун просунула голову в дверь.
  — Боже мой, я совсем забыла о Фу-Линге. Где ты, крошка? Ну надо же!
  Она застыла, глядя на него в изумлении, и обе хозяйки тоже.
  Пекинес сидел у зеленого бархатного кресла, уставившись на куклу, сидевшую на нем с раскинутыми руками и ногами. Его маленькая мордочка с глазами навыкате не выражала ни удовольствия, ни возмущения, никаких чувств вообще. Он просто смотрел.
  — Пойдем, мамочкин карапузик, — засюсюкала миссис Феллоуз-Браун.
  Мамочкин карапузик не обратил на ее слова никакого внимания.
  — С каждым днем он становится все непослушней, — произнесла миссис Феллоуз-Браун тоном составителя каталога добродетелей, вдруг обнаружившего еще одну, до сих пор неизвестную. — Ну пойдем же, Фу-Линг. Тю-тю-тю. Дома холосенькая петёнотька.
  Фу-Линг слегка повернул голову и посмотрел искоса на хозяйку надменным взглядом, после чего возобновил созерцание куклы.
  — Она явно произвела на него впечатление, — удивилась миссис Феллоуз-Браун. — Кажется, раньше он ее даже не замечал. Я тоже ее не замечала. Интересно, была она здесь, когда я приходила в прошлый раз?
  Теперь две другие женщины переглянулись. Сибилла нахмурилась, тогда как Алисия Кумби сказала, наморщив лоб:
  — Я же вам говорила… теперь у меня совсем плохо с головой, ничего не помню. Сколько уже она у нас, Сибилла?
  — Откуда она взялась? — решительным тоном спросила миссис Феллоуз-Браун. — Вы ее купили?
  — О нет, — почему-то Алисию Кумби такое предположение покоробило. — О, нет. Наверно… Наверно, мне ее кто-то принес. — Она встряхнула головой. — С ума сойти! — воскликнула она. — Просто с ума можно сойти, когда все улетучивается из памяти в следующий же момент.
  — Ну, хватит, Фу-Линг, не дури, — резко заявила миссис Феллоуз-Браун. — Пойдем. А то мне придется взять тебя на руки.
  И она взяла. Фу-Линг возмущенно тявкнул, но протест вышел неубедительным. Когда они удалялись из комнаты, Фу-Линг все норовил обернуться своей пучеглазой мордочкой в сторону лежащей на кресле куклы и бросить на нее поверх пушистого плечика внимательный, пристальный взгляд…
  
  — От этой куклы, — проговорила миссис Гроувз, — у меня точно мурашки ползут, правду говорю.
  Миссис Гроувс работала уборщицей. Она только что закончила процесс мытья пола, во время которого медленно пятилась по комнате, будто рак. Теперь она выпрямилась и начала не спеша вытирать в комнате пыль.
  — Забавная вещь, — продолжила миссис Гроувс, — никогда не замечала ее до вчерашнего дня. А тут она, как говорится, буквально бросилась мне в глаза.
  — Она вам не нравится?
  — Я ж говорю, миссис Фокс, от нее у меня мурашки, — проговорила уборщица. — Это же неестественно, так не должно быть, понимаете? Эти свисающие ноги, и то, как она тут скрючилась, и хитрый, коварный взгляд ее глаз. У всего этого ненормальный вид, вот что я хочу сказать.
  — Но до сих пор вы не обмолвились о ней ни словом, — заметила Сибилла.
  — Да говорю же, не замечала ее… до сегодняшнего утра… Конечно, я понимаю, она тут уже некоторое время, но… — Уборщица замолчала, и у нее на лице появилось выражение озадаченности. — Такое разве лишь ночью приснится, — проворчала она, собрала тряпки, ведра и щетки и, выйдя из примерочной, пошла через лестничную площадку в другую комнату.
  Сибилла все не могла оторвать глаз от куклы. Выражение замешательства на ее лице все возрастало. Вошла Алисия Кумби, и Сибилла резко обернулась на звук шагов.
  — Алисия, как давно у нас эта тварь?
  — Что, кукла? Моя дорогая, у меня ничего не держится в голове. Вчера, например… Боже, какая глупость… Я отправилась вчера послушать лекцию и прошла уже почти половину дороги, как вдруг неожиданно поняла, что не помню, куда иду. Уж я думала, думала. Наконец я решила, что, должно быть, в Фортнум. Я знала, что мне туда зачем-то нужно. Вы не поверите, но только вернувшись домой и выпив чаю, я припомнила, что шла на лекцию. Конечно, мне частенько приходилось слышать о том, как с возрастом люди становятся с приветом, но что-то у меня это получается слишком быстро. Вот и теперь я забыла, куда дела сумочку… и очки тоже. Куда я их положила? Не вижу. Я их только сейчас держала… Читала что-то в газете «Таймс».
  — Они на камине, на самом видном месте, — проговорила ее собеседница, водружая очки на нос Алисии. — Но как, откуда взялась эта кукла? Кто ее принес?
  — Тоже не помню, — пробормотала та. — Кто-то принес или передал… Я так думаю. Но она, кажется, подходит ко всему в комнате, правда?
  — Пожалуй, чересчур хорошо, — ответила Сибилла. — Забавно, даже я не могу вспомнить, когда впервые тут ее заметила.
  — Уж не происходит ли с тобою то же самое, что и со мной? — сказала мисс Кумби предостерегающим тоном. — Но ведь ты совсем еще молодая.
  — Но я и вправду не помню, Алисия. То есть я вчера посмотрела на нее и подумала, что в ней есть нечто… знаешь, а ведь миссис Гроувс абсолютно права, в ней действительно есть нечто такое… ну, от чего ползают мурашки. А затем мне пришло в голову, что я уже думала про это, а когда попыталась вспомнить, когда мне в первый раз так подумалось, то ничего вспомнить не могла! Все было так, словно я никогда ее прежде не видела, не обращала на нее почему-то внимания. Казалось, она пролежала здесь бог весть сколько времени, но просто я заметила ее лишь теперь.
  — Может, она залетела однажды в окно на метле, — мрачно пошутила Алисия Кумби. — Теперь, во всяком случае, она здесь, и все в порядке. — Она огляделась вокруг. — И комнату теперь даже едва ли можно без нее представить, правда, Сибилла?
  — Правда, — согласилась та, и голос у нее дрогнул. — Но лучше бы это было возможно.
  — Возможно что?
  — Представить комнату без нее.
  — Мы что, все спятили из-за этой куклы? — проговорила раздраженно Алисия Кумби. — Что, интересно, не так у этой бедняжки? По мне, она, конечно, выглядит, словно завядший кочан, только это, может, всего-навсего из-за того, что на мне сейчас нет очков. — Нацепив их, она изучающе посмотрела на куклу. — Да, — сказала она, — теперь я понимаю, что ты имела в виду. От ее вида действительно могут поползти мурашки… уж больно грустный… ну и зловещий тоже; да, она что-то замышляет.
  — Забавно, — вспомнила Сибилла, — миссис Феллоуз-Браун так сильно ее невзлюбила.
  — Она из тех, у кого что на уме, то и на языке, — заметила Алисия Кумби.
  — Но все-таки странно, — продолжала настаивать Сибилла, — что кукла произвела на нее такое впечатление.
  — Ну что же, неприязнь порой возникает внезапно.
  — А может, — со смешком произнесла Сибилла, — куклы вовсе и не было здесь до вчерашнего дня… Может, она просто… залетела в окно, как ты говоришь, и поселилась тут.
  — Нет, — поспешила возразить Алисия Кумби, — уверена, она здесь уже пробыла какое-то время. Может, до вчерашнего дня она попросту притворялась невидимкой.
  — Вот и у меня такое чувство, — согласилась ее собеседница, — что какое-то время она тут провела… но все равно я не помню, не могу вспомнить, чтобы я видела ее до вчерашнего дня.
  — Ну хватит, дорогая, — оборвала ее Алисия Кумби. — Довольно. От твоих слов и вправду мороз пробегает по коже. Ты ведь не собираешься наплести с три короба о сверхъестественной сущности этого создания? — Она подняла куклу с кресла, встряхнула, изменила положение рук и ног и, взяв за плечи, пересадила в другое кресло. Кукла при этом слегка взмахнула руками и снова обмякла. — Конечно, она не живая; ни капельки, — произнесла Алисия Кумби, вглядываясь. — И все же каким-то забавным образом она и в самом деле кажется живой, да?
  
  — Ой-ой-ой! Ну и перепугала ж она меня, — заявила миссис Гроувс, ходя с тряпкой для вытирания пыли по комнате, отведенной для показа образцов. — Уж так напугала, что теперь мне в примерочную вряд ли когда-нибудь захочется войти еще раз.
  — И что же вас так напугало? — потребовала ответа мисс Кумби, сидевшая в углу за письменным столом, занятая какими-то счетами, и, не дождавшись, добавила, скорей обращаясь к себе самой, чем к миссис Гроувс: — Эта дама полагает, что может позволить себе шить два вечерних платья, три платья для коктейлей, да еще костюм, причем каждый год, и никогда не платить мне за них ни единого пенни. Ну и люди!
  — Это все ваша кукла, — вставила, наконец, миссис Гроувс.
  — Как, опять наша кукла?
  — Ну да, сидит за письменным столом, словно живая. Ой-ой-ой! Да напугало-то меня не столько это!
  — О чем ты говоришь?
  Алисия Кумби встала, пересекла комнату, прошла через лестничную площадку и вошла в находившуюся напротив комнату, служившую примерочной. Там в углу стоял французский, в стиле шератон, старинный столик для письма, и за ним, на придвинутом кресле, сидела кукла, положив на столешницу длинные, способные гнуться как угодно руки.
  — Кто-то, похоже, решил позабавиться, — сказала Алисия Кумби. — Ничего себе, вот так уселась. Выглядит и в самом деле очень естественно.
  В этот момент в комнату вошла Сибилла Фокс, неся платье, которое тем утром должны были зайти померить.
  — Сибилла, иди-ка сюда. Посмотри, как наша кукла теперь сидит за моим личным столиком и пишет письма.
  Женщины посмотрели на куклу, затем друг на друга.
  — На самом деле, — проговорила Алисия, — это уже чересчур! Хотелось бы знать, кто ее туда посадил. Не ты?
  — Нет, не я, — ответила Сибилла. — Наверное, кто-то из девушек. Из мастерской.
  — Наиглупейшая шутка, — отметила Алисия Кумби. Она взяла куклу и бросила на диван.
  Сибилла очень аккуратно положила платье на стул, вышла и направилась в мастерскую.
  — Помните куклу? — спросила она. — В бархатном платье, из комнаты мисс Кумби, из примерочной?
  Старшая закройщица и трое девушек подняли головы.
  — Да, мисс, конечно.
  — Кто утром ради шутки посадил ее за столик?
  Три девушки недоуменно посмотрели на нее, затем Элспет, старшая, сказала:
  — Кто посадил за столик? Не я.
  — И не я, — отозвалась одна из девушек. — Не ты, Марлен?
  Марлен отрицательно покачала головой.
  — Это ты поразвлеклась, Элспет?
  — Нет, честно, — проговорила Элспет, серьезная женщина, у которой всегда был такой вид, словно она держит губами множество портновских булавок. — Мне есть чем заняться. Вот еще, ходить играть в куклы и сажать их за стол.
  — Послушайте, — сказала Сибилла и, к своему удивлению, обнаружила, что ее голос слегка дрожит. — Это была вполне… вполне безобидная шутка, и я просто хочу знать, кто пошутил.
  Девушки помрачнели.
  — Мы же сказали, мисс Фокс. Никто из нас этого не делал, разве не так, Марлен?
  — Я — нет, — бросила Марлен, — и раз Нелли и Маргарет утверждают, что и они тоже не делали, то так оно и есть.
  — Все прекрасно слышали мой ответ, — съязвила Элспет, — а в чем, собственно, дело, мисс Фокс?
  — Может, это миссис Гроувс? — предположила Марлен.
  Сибилла покачала головой. Это не могла быть миссис Гроувс. Как раз она-то и напугалась.
  — Пойду и погляжу сама, — решила Элспет.
  — Теперь она уже не сидит, — остановила ее Сибилла. — Мисс Кумби вытащила ее из-за столика и бросила на диван. Собственно говоря… — она помолчала. — Хочу сказать, кто-то, должно быть, усадил ее в кресло, стоящее за столиком, решив, что это смешно. Я так думаю. И… и не понимаю, почему никто не хочет признаться.
  — Я объяснила вам уже два раза, мисс Фокс, — возмутилась Маргарет, — и не понимаю, почему вы продолжаете обвинять нас во лжи. Никто из нас на подобную глупость не способен.
  — Простите, — сказала примирительно Сибилла, — я не хотела вас обидеть. Но… но кто же мог это сделать?
  — Может, она сама встала и пошла к столу, — проговорила Марлен и хихикнула.
  По некоторой причине такое предположение Сибилле не понравилось.
  — Да ну, это все чепуха, — заявила она и вышла.
  
  Алисия Кумби уже напевала себе под нос нечто вполне жизнерадостное. Окинув комнату взглядом, она сказала:
  — Опять потеряла очки, но неважно. Сейчас нечего рассматривать. Однако же очень плохо, когда ты ничего не видишь, как я, и потеряешь очки, а у тебя нет запасных, чтобы надеть и отыскать потерявшиеся, а то их нельзя найти, раз ничего не видишь.
  — Я сейчас найду, — пообещала Сибилла, — они только что были на тебе.
  — Я ходила в другую комнату, когда ты поднималась в мастерскую. Наверное, там их и оставила.
  Алисия встала и в сопровождении Сибиллы прошла туда снова, но поиски не дали результата.
  — Какая досада, — проговорила она. — Нужно разобраться, наконец, с этими счетами. А как это сделаешь, если нет очков?
  — Пойду принесу другие из спальни, — предложила помощь Сибилла.
  — Сейчас у меня нет второй пары, — возразила Алисия Кумби.
  — Что с ними случилось?
  — Понимаешь, я, наверное, оставила их вчера в кафе, куда заходила перекусить, я уже звонила туда и еще в парочку магазинов на пути из кафе.
  — О боже, — промолвила Сибилла. — Думаю, тебе их нужно завести три пары.
  — Если их у меня заведется три, — улыбнулась Алисия Кумби, — мне придется провести всю жизнь в поисках то одних очков, то других. Лучше всего, думаю, иметь только одни. Тогда вам не останется ничего другого, как искать их, пока не найдутся.
  — Они должны быть где-то здесь, — рассудила Сибилла. — Ведь ты никуда не выходила из этих двух комнат. Раз их нет здесь, значит, ты оставила их в примерочной.
  Они вернулись, и Сибилла принялась буквально прочесывать небольшую примерочную, осматривая тщательно все, что в ней находится. Наконец она взяла с дивана куклу, словно хватаясь за последнюю соломинку.
  — Нашла! — воскликнула Сибилла.
  — Где они лежали?
  — Под нашей драгоценной куклой. Думаю, ты их уронила сюда, когда клала ее на место.
  — Этого не могло случиться. Я совершенно уверена.
  — О да! — протянула с раздражением Сибилла. — Тогда, наверное, кукла сама взяла их и спрятала от тебя!
  — Вообще-то знаешь, — проговорила Алисия, задумчиво глядя на куклу, — я бы так с ходу этого не отметала. Очень уж у нее смышленый вид. Как ты думаешь, Сибилла?
  — Мне определенно не нравится ее лицо, — ответила та. — Она смотрит на нас, будто ей известно что-то, чего мы не знаем.
  — А тебе не кажется, что взгляд у нее грустный, но в то же время приятный? — Алисия проговорила это нерешительно, однако в голосе прозвучала просьба.
  — По-моему, в ней просто не может быть ничего приятного, — возмутилась Сибилла.
  — Конечно… Пожалуй, ты права… Однако у нас есть дела поважнее. Минут через десять сюда явится леди Ли. До ее прихода хочется успеть подписать и отослать эти накладные.
  
  — Мисс Фокс! Мисс Фокс!
  — Да, Маргарет? В чем дело? — отозвалась Сибилла, с деловым видом склонившаяся над столом, на котором раскраивала отрез сатина.
  — Ой, мисс Фокс, там опять эта кукла. Я отнесла в примерочную, как вы мне велели, коричневое платье, а там ваша кукла опять сидит, словно пишет. И это сделала точно не я, и никто из нас этого не делал. Уверяю вас, мисс Фокс, никому такое и в голову бы не пришло.
  Ножницы в руке у Сибиллы пошли слегка вкось.
  — Ну вот, — рассердилась она, — посмотри, что из-за тебя вышло. Ну да ладно, пожалуй, ничего страшного. Итак, что там с этой куклой?
  — Она снова уселась за стол.
  Сибилла спустилась по лестнице и прошла в примерочную.
  Кукла сидела за столиком точно в такой же позе, как раньше.
  — А ты настырная, правда? — обратилась к кукле Сибилла. Она бесцеремонно схватила это странное существо и бросила обратно на диван.
  — На место, моя девочка, — проговорила она. — Сиди тут.
  И она прошла в соседнюю комнату.
  — Алисия!
  — Да, Сибилла?
  — Кто-то затеял с нами игру. Куклу опять застали сидящей за столом.
  — Как ты думаешь, кто бы это мог сделать?
  — Скорее всего, одна из той троицы, — ответила Сибилла. — Думают, наверно, что это смешно. Конечно, проказницы готовы поклясться родной матерью, что они тут ни при чем.
  — Но кто бы именно мог это сделать… Маргарет?
  — Нет, не думаю, Маргарет навряд ли. У нее был такой странный вид, когда она пришла мне сказать о случившемся. Я подозреваю хохотушку Марлен.
  — Кто бы это ни был, но шутка очень глупая.
  — Конечно, и больше того, идиотская, — подхватила Сибилла. — Но так или иначе, — добавила она мрачно, — я собираюсь положить этому конец.
  — Что ты собираешься делать?
  — Увидишь, — ответила Сибилла.
  В тот вечер, уходя, она заперла примерочную снаружи на замок.
  — Дверь я запираю, — объявила она, — а ключ забираю с собой.
  — Понятно, — произнесла Алисия Кумби с легким оттенком не то удивления, не то иронии. — Ты начала подумывать, не я ли тут потешаюсь? Думаешь, я настолько рассеянная, что захожу в примерочную, думаю о том, что собираюсь поработать за столиком, но вместо себя сажаю куклу, чтобы та за меня поводила по бумаге пером? Что за мысль пришла тебе в голову! И ты, наверно, считаешь, что я потом обо всем забываю?
  — Ну что же, такое нельзя исключить, — предположила Сибилла. — Так или иначе, я хочу быть совершенно уверена, что этой ночью никто никакой глупой шутки не подстроит.
  
  Придя на следующее утро, Сибилла, хмуро поджав губы, первым делом отперла дверь в примерочную и решительным шагом вошла в нее, опередив поджидавшую ее миссис Гроувс, которая так и осталась стоять мрачной на лестничной площадке, держа в руках швабру и тряпку.
  — Теперь посмотрим! — раздался голос Сибиллы.
  Охнув негромко, она попятилась к двери.
  Кукла сидела за столиком.
  — Ух ты! — воскликнула из-за ее спины миссис Гроувс. — Не может быть! Ну и дела. Ой, мисс Фокс, вы совсем побледнели, словно вам плохо. Нужно хлебнуть чего-нибудь, чтобы взбодриться. Есть там у мисс Кумби наверху что-нибудь подходящее, вы не знаете?
  — Я в порядке, — проговорила Сибилла.
  Она пересекла всю комнату, осторожно взяла куклу на руки и опять прошла в обратном направлении.
  — Кто-то снова подшутил над вами, — сказала миссис Гроувс.
  — Не понимаю, как им удалось подшутить на этот раз, — пробормотала Сибилла. — Вчера вечером я сама заперла эту дверь. Сюда никто не мог войти, сами понимаете.
  — Может, у кого-нибудь есть еще один ключ, — поспешила прийти на помощь миссис Гроувс.
  — Не думаю, — не согласилась с нею Сибилла. — Нам вообще никогда не приходило в голову запирать эту дверь. Ключ старый, таких теперь не делают, и сохранился он только один.
  — Возможно, подошел другой, например от соседней комнаты напротив.
  Мало-помалу они перепробовали все ключи в доме, но ни один из них не подошел к замку от примерочной.
  
  — Это действительно странно, — обратилась Сибилла к мисс Кумби, когда они сели перекусить во время дневного перерыва.
  Алисия Кумби была, пожалуй, даже довольна утренним происшествием.
  — Дорогая, — ответила она, — это поистине уникальный случай. Думаю, мы должны написать о нем людям, занимающимся исследованиями таинственных явлений. Знаешь, они могут начать расследование, прислать медиума или еще кого-нибудь, чтобы проверить, нет ли чего необычного в самой комнате.
  — Кажется, ты против этого не возражаешь, — сказала Сибилла.
  — Вовсе нет, мне это скорей нравится, — проговорила Алисия Кумби. — Знаешь, в моем возрасте хочется радоваться любому интересному происшествию! Хотя… знаешь… — добавила она, поразмыслив, — нынешняя история мне все-таки не так сильно и нравится. То есть, я хочу сказать, наша кукла слишком уж многое себе позволяет, как ты думаешь?
  В тот вечер Сибилла и Алисия снова заперли дверь, на сей раз вместе.
  — И все-таки мне кажется, — поведала свои мысли Сибилла, — будто кто-то нас разыгрывает, хотя, если вдуматься, не понимаю, зачем…
  — Ты полагаешь, завтра утром она снова будет сидеть за столом?
  — Да, — созналась Сибилла, — думаю.
  Но они ошиблись. Куклы за столом не оказалось. Вместо этого она сидела на подоконнике и смотрела на улицу. И вновь ее поза казалась необычайно естественной.
  — Как все это ужасно глупо, правда? — поделилась позже своими чувствами Алисия Кумби, когда они присели выпить наскоро по чашечке чаю. Обычно они делали это в примерочной, однако сегодня решили перейти в комнату напротив, где обычно работала Алисия Кумби.
  — Что ты подразумеваешь под словом «глупо»?
  — Понимаешь, во всей этой истории не за что уцепиться. Есть только кукла, которая все время оказывается на новом месте.
  
  Дни шли за днями, а последнее замечание отнюдь не утрачивало своей актуальности. Наоборот — кукла теперь путешествовала по комнате не только по ночам.
  Каждый раз, когда они заходили в примерочную даже после минутного отсутствия, они могли застать куклу совсем в другом месте. Они могли оставить ее на диване, а затем обнаружить на стуле. Вскоре она оказывалась уже на другом стуле. Иногда она сидела у окна, а иногда снова за письменным столиком.
  — Она путешествует, как ей заблагорассудится, — говорила Алисия Кумби. — И я думаю, Сибилла, понимаешь, я думаю, что восхищаюсь ею.
  Они стояли рядом, глядя на лежащую перед ними, лениво раскинув руки и ноги, фигурку в платье из мягкого бархата, на ее лицо, нарисованное на шелке.
  — Несколько лоскутков бархата да пара мазков краски, ничего больше, — произнесла Алисия Кумби. Голос ее звучал сдавленно. — А что, если… э-э-э… что, если от нее избавиться?
  — Что значит «избавиться»? — поинтересовалась Сибилла.
  Теперь в ее голосе прозвучало негодование.
  — Ну, — замялась Алисия Кумби, — если разжечь огонь, ее можно было бы сжечь. То есть сжечь, будто ведьму… А еще, — добавила она бесстрастно, — ее можно просто отправить в мусорный ящик.
  — Не думаю, что это подойдет. Кто-нибудь может взять ее оттуда и вернуть нам.
  — А еще мы ее можем кому-нибудь отослать почтой, — предложила Алисия Кумби. — Знаешь, в одно из тех обществ, которые вечно шлют письма и просят вас прислать что-нибудь для каких-то благотворительных распродаж или благотворительных базаров. Думаю, лучше и не придумать.
  — Вот уж не знаю. — Сибилла явно сомневалась. — Пожалуй, я бы побоялась на такое пойти.
  — Побоялась?
  — Мне кажется, она все равно вернется, — продолжила Сибилла.
  — Ты хочешь сказать, она вернется сюда?
  — Вот именно.
  — Словно почтовый голубь?
  — Как раз это я и имела в виду.
  — Как ты думаешь, мы потихоньку не сходим с ума? — осведомилась Алисия Кумби. — Может, я и вправду свихнулась, а ты просто подшучиваешь надо мной?
  — Вовсе нет. Однако у меня зародилось неприятное чувство, страшное чувство, будто для нас она слишком сильна.
  — Что? Этот ворох лоскутков?
  — Да, этот ужасный, ползучий ворох лоскутков. Потому что, знаешь, она решилась.
  — Решилась? На что?
  — На то, чтобы все делать по-своему! Я хочу сказать, решила, что это ее комната!
  — Похоже на то, — подтвердила Алисия Кумби, оглядываясь по сторонам, — ее, конечно, а разве нет? И всегда была; это сразу становится ясно, так они друг другу подходят, даже по цвету… Сперва мне казалось, что наша кукла очень подходит к обстановке в примерочной, и лишь позже я поняла, что это примерочная подходит ей. Нужно сказать, — добавила она, и в ее голосе почувствовалось волнение, — это просто абсурдно, когда приходит какая-то кукла и запросто вот так завладевает чем хочет. Кстати, миссис Гроувс больше не придет у нас убирать.
  — Она так и сказала, что боится куклы?
  — Нет. У нее то один предлог, то другой, но это все отговорки. — Помолчав, Алисия задала вопрос, в котором прозвучали панические нотки: — Что делать, Сибилла? Меня угнетает все это. Вот уже несколько недель, как я не могу придумать ни одного фасона.
  — А я не могу сосредоточиться и крою из рук вон плохо, — призналась в свою очередь Сибилла. — Делаю всякие глупые ошибки. Может быть, — неуверенно проговорила она, — твоя мысль написать исследователям необычных явлений не так уж плоха.
  — Мы просто выставим себя дурами, — возразила Алисия Кумби. — Я предложила не всерьез. Так что ничего не поделаешь. Пусть все идет своим чередом, пока…
  — Пока что?
  — Ну, я не знаю, — неуверенно проговорила Алисия и засмеялась.
  
  Когда на следующий день Сибилла пришла в мастерскую, она обнаружила, что дверь в примерочную заперта.
  — Алисия, ключ у тебя? Ты запирала дверь прошлой ночью?
  — Да, — заявила Алисия Кумби, — ее заперла я, и она останется запертой.
  — Что ты хочешь этим сказать?
  — Только то, что я решила от этой комнаты отказаться. Пускай достается кукле. Зачем нам две комнаты. Примерять платья можно и здесь.
  — Но ведь эта комната твоя: ты всегда здесь и работаешь, и отдыхаешь.
  — Раз так все обернулось, она мне больше не нужна. У меня есть прекрасная спальня. Днем она может служить гостиной. Верно?
  — И ты действительно решила никогда больше не заходить в примерочную? — спросила недоверчиво Сибилла.
  — Да, именно так я и решила.
  — Но… как же насчет уборки? Она придет в ужасное состояние.
  — Пускай! — воскликнула Алисия Кумби. — Если этим местом завладела какая-то кукла, прекрасно, пускай владеет — но пусть тогда прибирается в ней сама. И знаешь, — добавила она, — кукла нас ненавидит.
  — Как ты сказала? — переспросила Сибилла. — Она ненавидит нас?
  — Да, — подтвердила Алисия. — Ты разве не знала? Ты знала об этом наверняка. Не сомневаюсь, что ты поняла это, как только на нее взглянула.
  — Да, — проговорила задумчиво Сибилла. — Пожалуй, знала. Кажется, я все время чувствовала, что она ненавидит нас и хочет выжить отсюда.
  — Она очень злобное существо, — согласилась Алисия Кумби. — Как бы то ни было, теперь она должна угомониться.
  
  После этого жизнь пошла более мирно. Алисия Кумби объявила всем, кто у нее работает, что она прекращает на время пользоваться примерочной. «И так приходится убирать череcчур много комнат», — объяснила она.
  Но все равно ей довелось подслушать, как одна из работниц сказала другой вечером того же дня:
  — Она стала совсем тронутая, эта мисс Кумби. Она всегда казалась мне малость странной, вечно все теряет и забывает, но теперь это просто ни в какие ворота, правда? Совсем помешалась на этой кукле в примерочной.
  — Ой, ты что, вправду думаешь, она чокнулась? — спросила другая. — И может полоснуть ножом или еще чем?
  Они прошли мимо, оживленно болтая, а та, о ком они судачили, с негодованием уселась в кресло. Действительно тронулась! И уныло добавила про себя: «Думаю, если бы не Сибилла, я и сама решила бы, что схожу с ума. Но раз я не одна, а Сибилла и миссис Гроувс чувствуют совершенно то же самое, то, пожалуй, во всем этом действительно что-то есть. Но я не могу себе представить лишь только одного, а именно — чем это закончится».
  Три недели спустя Сибилла вновь завела разговор с Алисией Кумби о примерочной.
  — В эту комнату нужно заходить хотя бы иногда.
  — Почему?
  — Понимаешь, я думаю, она не должна быть в отвратительном состоянии. Моль заведется и вообще. Нужно лишь протереть пыль и подмести, потом запрем ее снова.
  — Я бы уж лучше держала ее закрытой и не ходила туда, — ответила Алисия Кумби.
  — Знаешь, а ведь на самом деле ты даже еще суевернее меня.
  — Может, и так, — Алисия Кумби не стала спорить. — Я куда больше твоего готова была во все это поверить. Но все-таки знаешь… мне… как бы это сказать… мне, как ни странно, все это кажется каким-то волнующим. Не знаю. Я просто боюсь, мне страшно, и я бы лучше не стала ходить в эту комнату снова.
  — А мне туда хочется, — сказала Сибилла, — и я пойду.
  — Хочешь, я скажу тебе, в чем дело? — спросила Алисия Кумби. — Ты просто любопытная, вот и все.
  — Ну хорошо, пускай я любопытная. Мне хочется посмотреть, что делает кукла.
  — И все-таки я думаю, что гораздо лучше оставить ее одну, — проговорила Алисия. — Сейчас, когда мы оставили ее в покое, она угомонилась. Пусть лучше такою и остается. — И она раздраженно вздохнула. — Боже, какую чушь мы несем!
  — Да. Я знаю, мы несем чушь, но если ты посоветуешь мне, как сделать так, чтобы прекратить нести чушь… ну, давай же скорее мне ключ.
  — Ну хорошо, хорошо.
  — Кажется, ты боишься, что я нечаянно выпущу ее, или чего-нибудь еще в этом роде. Не беспокойся, кажется, она из тех, кто вполне может проникнуть и сквозь запертые двери, и сквозь закрытые окна.
  Сибилла повернула ключ в замке и вошла.
  — До чего странно, — проговорила она. — Просто жуть.
  — Что странно? — спросила Алисия Кумби, заглядывая через ее плечо.
  — Комната вовсе не кажется пыльной, правда? Можно подумать, что она не простояла запертой все это время…
  — Да это странно.
  — Вон она где, — указала на куклу Сибилла.
  Та была на диване. Она больше не лежала обмякшая, как всегда. Она сидела прямо, слегка опершись на подушку спиной. У нее был вид хозяйки, готовой к приему посетителей.
  — Ну вот, — вздохнула Алисия Кумби, — она словно у себя дома, да? Мне едва ли не кажется, что я должна извиниться за то, что вошла.
  — Пойдем, — сказала Сибилла.
  Она, пятясь, вышла за дверь, прикрыла ее и заперла снова.
  Они пристально посмотрели друг на друга.
  — Хотелось бы мне знать, — сказала Алисия Кумби, — почему ее вид нас так сильно пугает…
  — Боже мой, да кто бы не испугался?
  — Да нет, я имею в виду, что хочу знать, что, в конце концов, происходит. В общем-то, ничего… Что-то вроде куклы-марионетки, которая передвигается по комнате сама по себе. Думаю все же, она делает это не сама, всему виной полтергейст.
  — А вот это действительно хорошая мысль.
  — Да, но, по правде сказать, мне в это не слишком верится. Пожалуй… пожалуй дело все-таки в кукле.
  — Ты уверена, что действительно не знаешь, откуда она взялась?
  — Не имею ни малейшего представления, — ответила Алисия. — И чем больше думаю об этом, тем больше уверена, что я ее не покупала и никто мне ее не дарил. Думаю, она… понимаешь, она просто пришла.
  — И ты думаешь, она… когда-нибудь уйдет?
  — По правде говоря, — заметила Алисия, — мне трудно представить, зачем бы ей… она получила все, что хотела.
  Но скоро выяснилось, что кукла получила еще не все. Когда Сибилла вошла в демонстрационную комнату ранним утром следующего дня, то буквально онемела от удивления. Придя в себя, она выскочила на лестницу и принялась звать мисс Кумби, которая почему-то задержалась в спальне.
  — В чем дело? — спросила та, спускаясь по лестнице. У нее разыгрался ревматизм, правое колено болело, и в то утро она слегка прихрамывала. — Сибилла, что с тобою случилось?
  — Смотри. Смотри, до чего дошло дело на этот раз.
  Они стояли в дверях демонстрационной комнаты. На диване, облокотившись на валик, в небрежной позе сидела кукла.
  — Она вышла. Она выбралась из той комнаты! Теперь ей нужна эта.
  Алисия Кумби присела у двери.
  — В конце концов, — проговорила она, — кукла захочет получить все ателье.
  — С нее станется, — поддакнула Сибилла.
  — Послушай, ты, гадкий, злобный, хитрый звереныш, — проговорила Алисия, обращаясь к кукле. — Ты что, явилась нас донимать? Мы не хотим тебя видеть.
  Тут ей, да и Сибилле тоже, почудилось, будто кукла слегка шевельнулась. Казалось, это произошло оттого, что ее руки и ноги расслабились еще больше. Длинная вялая рука лежала на валике, отчасти скрывая лицо, и создавалось впечатление, будто кукла подглядывает из-под нее за происходящим. Взгляд был хитрым и злобным.
  — Жуткая тварь, — содрогнулась Алисия. — Не выношу ее! Не могу больше ее выносить.
  Вдруг она сделала то, чего Сибилла вовсе не ожидала: стремительно пересекла всю комнату, схватила куклу, подбежала к окну и вышвырнула ее на улицу.
  Сибилла сперва онемела от ужаса, затем у нее вырвался слабый крик.
  — Ой, Алисия, не надо было этого делать! Честное слово, не надо было!
  — Я должна была что-то сделать, — объяснила Алисия Кумби. — Я больше не могла терпеть.
  Сибилла подошла к стоящей у окна Алисии. Внизу, на мостовой, лежала кукла лицом вниз, безвольно раскинув обмякшие руки и ноги.
  — Ты ее убила, — прошептала Сибилла.
  — Не говори вздор… нельзя убить то, что сделано из шелка, бархата, всяческих лоскутков и обрезков. Это невозможно.
  — Очень даже возможно, — ответила Сибилла.
  Но тут Алисия увидела такое, от чего у нее перехватило дыхание.
  — Боже мой! Эта девочка…
  На мостовой, склонившись над куклой, стояла маленькая оборванка. Она посмотрела налево, затем направо, окидывая взглядом улицу — не особенно многолюдную в этот утренний час, тишина которой нарушалась лишь проезжавшими автомобилями, — затем, словно удовлетворившись увиденным, девочка наклонилась, схватила куклу и побежала через дорогу.
  — Стой, стой! — закричала Алисия.
  Затем она обратилась к Сибилле:
  — Эта девочка не должна брать куклу. Не должна! Эта кукла опасна, в ней заключено зло. Мы должны остановить ее.
  Однако не им суждено было ее остановить. За них это сделали автомобили. Как раз в этот момент по улице друг за другом проезжали три таксомотора, а им навстречу ехали два фургона. Девочка оказалась заблокирована посередине улицы на островке безопасности. Сибилла ринулась вниз по лестнице, Алисия Кумби — за ней. Проскочив между фургоном и легковой автомашиной, Сибилла и следовавшая за ней по пятам Алисия Кумби попали на островок раньше, чем девочка смогла прорваться на другую сторону.
  — Ты не можешь взять эту куклу, — воззвала к ней Алисия Кумби, — отдай ее мне.
  Девочка посмотрела на нее. То была худющая замухрышка лет восьми. Слегка косящие глаза смотрели дерзко и вызывающе.
  — Отчего я стану ее отдавать? — окрысилась она. — Швырнули из окна, я видела, не отпирайтесь. Если вы ее выбросили, значит, она вам не нужна, так что теперь она моя.
  — Я куплю тебе другую куклу! — с жаром воскликнула Алисия. — Мы с тобою пойдем в игрушечный магазин, в какой захочешь, и я куплю тебе самую лучшую куклу, какую найдем. Но отдай мне эту.
  — Нетушки, — заявила девочка. Она обвила руками бархатную куклу, словно защищая ее.
  — Ты должна ее отдать, — настаивала Сибилла, — она не твоя.
  И она протянула руки, чтобы забрать куклу у девочки, но тут девочка топнула ножкой, отвернулась и закричала:
  — Нетушки! Нетушки! Нетушки! Она моя, совсем моя. Я люблю ее. А вы ее не любите. Вы ее ненавидите. Сразу видно, что ненавидите, а то не выбросили бы из окна. Я люблю ее, понятно, вот чего она хочет. Она хочет, чтобы ее любили.
  А затем, ужом проскальзывая между автомобилями, девочка ринулась через улицу, потом бросилась по тротуару и скрылась из виду прежде, чем две немолодые женщины смогли увернуться от автомобилей и последовать за ней.
  — Сбежала, — вздохнула Алисия.
  — Она сказала, что кукла хочет, чтобы ее любили, — проговорила Сибилла.
  — А может быть, — сказала Алисия, — может быть, она как раз этого и хотела все время… чтобы ее любили…
  И посреди запруженной автомобилями лондонской улицы две перепуганные женщины обменялись долгим взглядом.
  
  В сумраке зеркала
  Мне трудно объяснить то, что случилось. Не знаю даже, как и почему это произошло. Так было — вот все, что я могу сказать.
  И тем не менее меня иногда мучает вопрос — а как бы все пошло дальше, если бы я вовремя обратил внимание на одну чрезвычайно важную деталь, истинное значение которой стало мне ясным лишь через многие годы? Обрати я внимание — и, наверное, жизнь троих людей сложилась бы совсем иначе. И эта мысль, надо сказать, порою меня пугает.
  Для того чтобы рассказать все по порядку, нужно вернуться к лету 1914 года — то было перед самой войной, — когда мне случилось уехать из Лондона в Бейджуорси вместе с Нейлом Карслейком. Нейл был тогда для меня, пожалуй, лучшим другом. Еще раньше мне довелось познакомиться с его братом Аланом, но знакомство было не столь близким. С их сестрой, которую звали Сильвией, мне прежде встречаться не доводилось. Она была на два года моложе Алана и на три года младше Нейла. Правда, когда мы с ним еще вместе учились в школе, я раза два собирался провести часть каникул у них в поместье, которое и называлось Бейджуорси, но этому оба раза что-то помешало. И получилось так, что я впервые побывал в доме у Нейла и Алана, когда мне исполнилось двадцать три года.
  Предполагалось, что нас там соберется довольно большая компания. Незадолго до моего приезда состоялась помолвка сестры Нейла, Сильвии, с неким Чарльзом Кроули. Он, по словам Нейла, был гораздо старше ее, но вполне славный парень и притом весьма недурно обеспеченный.
  Помнится, мы приехали около семи вечера. Каждый отправился в свою комнату переодеваться к обеду. Нейл провел меня в ту, которую отвели мне. Дом в Бейджуорси был старым, беспорядочно выстроенным, но привлекательным. Последние три столетия всевозможные пристройки к нему возводились по мере надобности и без всякого плана, так что в нем то и дело встречались маленькие ступеньки, ведущие то вниз, то вверх, и даже попадались лестницы в самых неожиданных местах. Этот дом был из тех, где легко заблудиться. Помню, Нейл обещал по дороге в столовую зайти за мною. Ожидание первой встречи с его родителями вселяло в меня некоторую робость. Помнится, я тогда со смехом заметил, что в таком доме в каком-нибудь из коридоров можно наткнуться на привидение, а он беззаботно ответил, что, кажется, ему говорили, будто там действительно их любимое место, но что никто из нынешних обитателей дома никогда их не видел и что он даже не знает, какой вид привидение может принять.
  Потом он поспешил к себе, а я принялся выуживать из чемоданов свой вечерний костюм. Семья Карслейк была небогатой; они продолжали жить в старом доме, но у них не было слуг, чтобы распаковать багаж или привести в порядок одежду.
  Итак, я дошел как раз до стадии завязывания галстука и стоял перед зеркалом. В нем я мог видеть свое лицо, плечи и часть стены позади меня — обыкновенная стена с дверью посередине, — но стоило мне затянуть и поправить галстук, как я заметил, что дверь открывается.
  Не знаю, почему я не обернулся, — думаю, это было бы естественнее всего; так или иначе, я этого не сделал. Я лишь наблюдал за тем, как дверь медленно распахнулась, — и после этого увидел через дверной проем другую комнату.
  То была спальня — размером больше моей, — в ней стояло две кровати, и вдруг я заметил нечто такое, от чего у меня перехватило дыхание.
  У изголовья кровати я увидел девушку, которую какой-то мужчина ухватил за шею и не спеша опрокидывал на спину, все сильней сдавливая горло и медленно удушая.
  Ошибки быть не могло. Я все видел предельно четко. На моих глазах происходило убийство.
  Я мог ясно видеть лицо девушки, ее блестящие золотые волосы, а также ужас и предсмертную агонию на прекрасном лице, постепенно наливающемся кровью. Что касается мужчины, то я мог видеть его спину, его руки и шрам, идущий через левую половину лица к шее.
  Для того чтобы описать эту картину, мне потребовалось некоторое время, однако на самом деле все заняло лишь одну-две секунды, пока я смотрел на это, совершенно ошеломленный. Потом я обернулся, чтобы поспешить на помощь…
  И у стены позади меня, той самой, что отражалась в зеркале, я увидел только викторианский платяной шкаф черного дерева. Никакой открытой двери — никакой сцены насилия. Я повернулся обратно к зеркалу. В нем отражался только шкаф…
  Я протер глаза. Потом бросился к шкафу и постарался отодвинуть его, и в тот момент Нейл вошел через дверь, ведущую в коридор, и спросил, чем я, черт побери, занимаюсь.
  Он, должно быть, подумал, что я слегка чокнулся, когда я потребовал сказать, есть ли за шкафом дверь. Он ответил, что да, конечно, дверь существует и выходит в соседнюю комнату. Я спросил, кто занимает соседнюю комнату, и он сообщил, что там сейчас живут Олдхемы — майор Олдхем с женой. Затем я спросил, точно ли у миссис Олдхем очень светлые волосы, и когда он сухо возразил, что она брюнетка, я наконец понял, каким выгляжу дураком. Я собрался с духом, пробормотал какое-то неуклюжее объяснение, и мы вместе спустились в столовую. Я сказал себе, что у меня, наверное, была галлюцинация — мне было довольно стыдно, и я отчасти чувствовал себя ослом.
  А затем… затем Нейл сказал: «Моя сестра Сильвия», — и я увидел перед собой прелестное лицо девушки, которую только что душили на моих глазах, и… и меня представили ее жениху, высокому смуглому человеку со шрамом, шедшим через левую половину лица.
  Так-то вот. Хотелось бы мне, чтобы вы подумали и сказали, как поступили бы на моем месте. Передо мной стояли девушка — та самая девушка — и тот мужчина, которого я видел душившим ее, и они собирались через месяц пожениться…
  Может, я видел пророческую картину будущего? А что, если нет? Как знать, вдруг Сильвия и ее муж приедут сюда погостить, им отведут эту комнату (лучшую из незанятых постоянно живущими здесь членами семьи), и ужасная сцена, свидетелем которой я стал, произойдет в действительности?
  Что мне делать? И вообще, могу ли я сделать хоть что-нибудь? Поверят ли мне? Поверит ли Нейл, поверит ли его сестра?
  Я постоянно думал об этом, прикидывая так и эдак, в течение всей недели, проведенной в их доме. Сказать или не сказать? Увы, почти сразу все осложнилось еще одним обстоятельством. Дело в том, что я влюбился в Сильвию Карслейк в тот самый момент, когда увидел ее… Она мне стала дороже всего на свете… И это некоторым образом связывало мне руки.
  Но если так ей и не сказать, Сильвия выйдет замуж за Чарльза Кроули, и тот может ее убить…
  И вот за день до моего отъезда я решил все ей выложить. Я так и сказал, что она вправе считать меня сумасшедшим или кем-то в этом роде, но я готов поклясться чем угодно, что расскажу лишь то, что сам видел, и потому, раз уж она собралась выйти за Кроули, мой долг поведать ей о странном видении в зеркале.
  Она слушала очень спокойно. В ее глазах было что-то такое, чего я не понимал. Она совсем не сердилась. Когда я закончил, она невесело поблагодарила меня. А я повторял и повторял, словно дурак: «Я действительно видел. Я вправду это видел», — пока она не остановила меня словами: «Конечно, видели, раз вы так говорите. Я вам верю».
  В итоге я ушел от нее, так и не сумев понять, действительно ли поступил правильно или свалял дурака, но спустя неделю Сильвия разорвала помолвку с Чарльзом Кроули.
  Затем началась война — и просто не было времени много раздумывать о чем-то, кроме нее. Раз или два, когда я бывал в увольнении, мне случалось видеть Сильвию, но я старался избегать таких встреч.
  Я любил ее и сходил по ней с ума как никогда, но меня не оставляло чувство, что это была бы игра не по правилам. Ведь из-за меня она разорвала помолвку с Кроули, и я все время говорил себе, что смогу оправдать свой поступок, лишь если проявлю полную личную незаинтересованность.
  В 1916 году Нейл погиб, и на мою долю выпало сообщить Сильвии о последних минутах его жизни. После этого мы уже не могли по-прежнему вести себя, словно чужие. Сильвия боготворила Нейла, а я считал его лучшим другом. Она была прекрасна, невыразимо прекрасна в своем горе. И мне с трудом удавалось придерживать язык, чтобы не пуститься в плаксивые рассуждения о том, как случайная пуля может положить конец моему ничтожному бытию. Но жизнь без Сильвии действительно не имела для меня смысла.
  И все-таки среди пролетавших мимо пуль моей так и не нашлось. Одна из них, правда, царапнула меня под правым ухом, другая отскочила от лежащего в кармане портсигара, но сам я остался невредим. Чарльз Кроули был убит в бою в начале 1918 года.
  Мне показалось, что это многое переменило. Вернувшись домой осенью того же года, перед самым концом войны, я сразу пошел к Сильвии и признался ей в любви. Я не слишком надеялся сразу завоевать ее расположение, и можно представить, как я был ошеломлен, когда она спросила меня, почему я не открылся ей раньше. Я промямлил что-то о Кроули, но она спросила: «А как ты думаешь, почему я с ним порвала?» — и еще добавила, что влюбилась в меня с первого взгляда, как и я в нее.
  Я ответил, что мне казалось, будто она разорвала помолвку из-за рассказанной мною истории, но она горько рассмеялась и сказала, что если женщина действительно любит мужчину, то никогда не окажется настолько трусливой, после чего мы еще раз обсудили в деталях мое давнишнее видение и нашли его странным, но не более того.
  Какое-то время в нашей жизни не происходило ничего такого, о чем стоило бы рассказывать. Мы с Сильвией поженились и были очень счастливы. Но вскоре после того, как она стала действительно принадлежать мне, я понял, что не создан быть лучшим из мужей. Я любил Сильвию преданно, однако был ревнив и, как дурак, ревновал ко всем, кому ей случалось хотя бы улыбнуться. Сперва ее это забавляло; думаю, ей даже отчасти нравилось. По крайней мере, это доказывало, как сильно я влюблен.
  Что касается меня, я понимал достаточно ясно и хорошо, что не просто выгляжу дураком, но и ставлю под удар мир и счастье нашей семейной жизни. Да, я отдавал себе в этом отчет, но ничего не мог изменить. Каждый раз, когда Сильвия получала письмо и не показывала его мне, я не находил себе места, раздумывая, кто бы его мог прислать. Если она смеялась, разговаривая с каким-то мужчиной, я замечал, что становлюсь мрачным и подозрительным.
  Как я уже говорил, сперва Сильвия только посмеивалась надо мной. Моя ревность представлялась ей потрясающей шуткой. Потом эта шутка уже не казалась ей такой забавной. В конце концов, она вообще перестала считать ее шуткой…
  Постепенно она стала отдаляться от меня. Не в каком-то физическом смысле, но она перестала делиться со мною тайными мыслями. Я больше не знал, о чем она думает. Она была добра ко мне, но в той доброте сквозили грусть и отстраненность.
  Мало-помалу я понял, что она больше не любит меня. Любовь ее умерла, и убил ее именно я…
  Следующий шаг стал неизбежен, и я понял, что жду его и боюсь…
  Затем в нашу жизнь вошел Дерек Уэйнрайт. Он имел все, чего не было у меня. Остроумен, и мозги в порядке. Хорош собою и, кстати, — вынужден это признать — славный во всех отношениях парень. Стоило мне его увидеть, как я сказал сам себе: «Вот подходящий мужчина для Сильвии…»
  Она боролась с этим. Знаю, что боролась… но я не пришел ей на помощь. Не мог. Я отсиживался за стеной мрачной, угрюмой сдержанности. В душе моей полыхал адский огонь, но я не мог пошевелить даже пальцем, чтобы спасти себя. Я не помог ей. Наоборот, сделал лишь хуже. Однажды я дал волю гневу и накричал на нее — сплошная череда диких, незаслуженных оскорблений. Я чуть не сошел с ума от ревности и страданий. То, что я говорил, было жестоко и несправедливо, и уже во время той сцены я прекрасно понимал всю жестокость и несправедливость сказанного. И все-таки я испытывал необузданное удовольствие…
  Помню, как Сильвия вспыхнула и отпрянула от меня…
  Ее терпение лопнуло.
  Помню, она сказала: «Так не может продолжаться…»
  Когда я вернулся поздно вечером, дом был пуст… Пуст. Лежала записка — вполне традиционного содержания.
  В ней говорилось, что она уходит — так будет лучше. Она собиралась уехать в Бейджуорси и пробыть там день или два. Затем намеревалась отправиться к одному человеку, который ее любит и которому она нужна. Мне давалось понять, что это конец и я должен смириться с этим.
  Пожалуй, до этого момента я по-настоящему не верил в свои собственные подозрения. Однако письмо, написанное черным по белому и подтверждающее мои самые худшие опасения, привело меня в состояние буйного помешательства. Я отправился в Бейджуорси так быстро, как позволял мне мой автомобиль.
  Помню, она едва переоделась к обеду в вечернее платье, когда я ворвался к ней в комнату. Как сейчас вижу ее лицо — удивленное, прекрасное, испуганное.
  — Никому, — проговорил я, — никому ты не будешь принадлежать, кроме меня.
  Я схватил ее за горло, сжал обеими руками и опрокинул ее на спину.
  И вдруг я увидел наше отражение в зеркале. Задыхающуюся Сильвию и себя самого, душащего ее, и шрам на моей щеке, там где пуля оцарапала ее ниже правого уха.
  Нет, я не убил ее. Внезапное прозрение парализовало меня, я разжал руки и позволил ей соскользнуть на пол…
  Я разрыдался, и она утешала меня… Да, она утешала меня.
  Я все рассказал ей, и она тоже мне рассказала, что под «одним человеком, который ее любит и нуждается в ней», она подразумевала своего брата Алана… В тот вечер мы заглянули друг другу в сердца и с того момента уже никогда больше не отдалялись друг от друга…
  Однако печально жить с мыслью, что если б не зеркало и не милость божья, то я мог бы оказаться убийцей…
  Но кое-что все-таки умерло той ночью — тот демон ревности, который мучил меня так долго…
  И тем не менее мне иногда хочется знать — конечно, если я не ошибся тогда, в первый раз, — почему шрам был на левой щеке, когда он должен бы находиться на правой, как и положено в зеркальном отражении… Следовало ли мне быть настолько уверенным, что тот мужчина — действительно Чарльз Кроули? Стоило ли мне предупреждать Сильвию? Должна она была выйти за меня или за него?
  Иными словами, так ли прочно связаны прошлое и будущее?
  Я человек простой и не претендую на то, чтобы понимать подобные вещи, но что я видел, то видел, и как следствие этого, я и Сильвия теперь вместе — как говорили в старину, пока смерть не разлучит нас. А быть может, и дольше…
  
  Под псевдонимом
  Мэри Уэстмакотт
  
  Хлеб великанов
  
  
  Пролог
  На открытие нового театра — Национальной оперы — собрался весь лондонский бомонд. Там была королевская семья. Там была пресса. Там был высший свет. Туда всеми правдами и неправдами удалось пробиться даже музыкантам — в основном в задние ряды галерки.
  Давали «Великана», новое произведение доселе неизвестного композитора Бориса Груина. В антракте после первого действия внимательный слушатель мог бы уловить примерно такие обрывки разговоров: «Дорогой, это божественно…», «Говорят, это… это… ну, в общем, это самое новейшее! Все специально не в лад… Чтобы это понять, надо начитаться Эйнштейна…», «Да, дорогая, я всем буду говорить, что это великолепно. Но, между нами говоря, от такой музыки только болит голова».
  — Неужели нельзя было открыть британскую Оперу произведением приличного британского композитора? Нет, им понадобилась эта русская белиберда, — замечает желчный полковник.
  — Совершенно с вами согласен, — лениво отзывается его собеседник. — Но, видите ли, у нас нет британских композиторов. Печально, но факт!
  — Вздор! Не говорите чепуху, сэр. Им не дают ходу, в этом все дело. Что за тип этот Левин? Просто заезжий грязный еврей, вот и все!
  Человек, прислонившийся к стене, полускрытый занавеской, позволил себе чуть улыбнуться — потому что он и был Себастьян Левин, единоличный владелец Национальной оперы, попросту именуемый «Величайший в мире шоумен».
  Это был крупный мужчина, пожалуй, несколько полноватый. Лицо у него было желтое и невыразительное, черные глазки — маленькие и блестящие, а огромные оттопыренные уши — вообще подарок для карикатуристов.
  Мимо него катились волны разноголосого хора.
  «Декадент…», «Упадочничество…», «Неврастеник..», «Ребячество…»
  Это были критики.
  «Потрясающе…», «Божественно…», «Грандиозно, дорогой».
  Это женщины.
  «Эта вещь — не больше чем помпезное шоу», «Во второй части, пожалуй, были занятные эффекты — я имею в виду технические. Первая часть, «Камни», — нечто вроде искупления. Говорят, старина Левин вне себя от восторга. Ничего подобного еще не бывало», «В этой музыке есть нечто роковое, ты не находишь?», «Большевистские идеи, я думаю. Шумовой оркестр — так это у них, кажется, называется?»
  Это молодые мужчины — более интеллигентные, чем женщины, и менее предубежденные, чем критики.
  «Это не приживется. Трюк, ничего больше. Хотя как сказать… чувствуется что-то от кубизма», «Левин — пройдоха», «Вкладывает деньги не жалея — и всегда возвращает с лихвой». «Сколько стоит?..» Голоса падают до шепота — как всегда, когда речь заходит о денежных суммах.
  Это представители его собственной расы. Себастьян Левин улыбнулся.
  Раздался звонок, толпа заколыхалась и не спеша двинулась на свои места.
  Наступило ожидание, наполненное говором и смехом; свет затрепетал и стал гаснуть. Дирижер прошел на свое место. Перед ним был оркестр в шесть раз больше любого из оркестров Ковент-Гардена758, к тому же совершенно необычного состава.
  Сверкали металлом странные инструменты, похожие на уродливых чудовищ; в углу мерцал непривычный в данной обстановке хрусталь. Дирижерская палочка взлетела, потом упала, и тут же раздались гулкие ритмичные удары, будто били молотом по наковальне. Иногда звук очередного удара исчезал, пропадал совсем… а затем внезапно обнаруживался и втискивался без очереди, расталкивая другие.
  Занавес поднялся…
  В глубине ложи второго яруса стоял Себастьян Левин и смотрел.
  Это нельзя было назвать оперой в ее обычном понимании. Не было ни сюжета, ни персонажей. Скорее это был грандиозный русский балет. В нем были захватывающие эффекты — необычные, причудливые световые эффекты, изобретение самого Левина. Уже долгое время каждое его шоу становилось сенсацией, абсолютно новым словом в театральном искусстве. В этом же спектакле он выступал не только как продюсер, но и как художник и вложил в него всю силу своего воображения и опыта.
  Пролог — «Каменный век» — показывал детство Человека.
  Теперь же — квинтэссенция спектакля — на сцене было царство машин, фантастичное, почти ужасающее. Силовые подстанции, механизмы, фабричные трубы, краны — все это переходило одно в другое. И люди — целые армии людей в шаблонной одежде — пятнистой, будто нарочно испачканной, с кубическими головами, как у роботов, марширующих один за другим.
  Музыка нарастала, вихрилась — новые инструменты необычной формы вопили низкими звучными голосами, а поверх них порхали высокие ноты, словно звон бесчисленных стаканов.
  Сцена «Небоскребы» изображала Нью-Йорк — как бы увиденный из окна самолета, облетающего его ранним утром. А странный рваный ритм неведомого ударного инструмента звучал все громче, с нарастающей угрозой. Он проходил сквозь все сцены вплоть до самой кульминации — это было что-то вроде апофеоза стали, когда тысячи людей со стальными лицами слились, сплавились в единого Огромного Коллективного Человека.
  Эпилог последовал без перерыва, без зажигания света в зале.
  В оркестре звучит только одна группа инструментов — на новом жаргоне ее называют «Стекло».
  Звуки рожка.
  Занавес растворяется, превращается в туман… туман рассеивается… от неожиданного сверкания хочется зажмуриться.
  Лед… ничего, кроме льда… айсберги, глетчеры759… сияние.
  И на вершине этого великолепия, на самом пике маленькая фигурка — спиной к зрителям, лицом к нестерпимому сиянию, символизирующему восход солнца…
  Фигурка человека кажется до смешного ничтожной.
  Сияние дошло до яркости вспышки магния. Руки сами потянулись к глазам, под вскрики боли.
  Стекло зазвенело — высоким нежным звоном — затем хрустнуло… разбилось… — разбилось буквально — на звенящие осколки.
  Упал занавес, и зажегся свет.
  Себастьян Левин невозмутимо принимал поздравления и хлопки по плечу.
  — На этот раз ты превзошел себя, Левин. Никаких полумер, а?
  — Ну, старина, чертовски здорово! Хотя убей меня бог, если я что-то понял.
  — Значит, Великан? Это верно, мы живем в век машин.
  — О! Мистер Левин, как вы меня напугали, нет слов! Этот ужасный стальной Великан будет мне сниться по ночам.
  — Машины как Великан, пожирающий людей? Недалеко от истины, Левин. Пора нам возвращаться к природе. А кто этот Груин? Русский?
  — Да, кто такой Груин? Но кем бы он ни был, он гений. Большевики могут похвастаться хотя бы тем, что наконец-то создали одного композитора.
  — Скверно, Левин, ты продался большевикам. Коллективный Человек. Музыка тоже коллективная?
  — Что ж, Левин, желаю удачи. Не могу сказать, что мне нравится кошачий концерт, который теперь называется музыкой, но шоу хорошее.
  Одним из последних подошел старичок, слегка сгорбленный, одно плечо выше другого. Отчетливо разделяя слова, он сказал:
  — Может, нальешь мне выпить, Себастьян?
  Левин кивнул. Старичок был Карл Боуэрман, самый выдающийся музыкальный критик Лондона. Они прошли в святилище Левина, его кабинет, уселись в кресла, и Левин налил гостю виски с содовой. Вопрошающе взглянул на него. Вердикт этого человека его тревожил.
  — Ну?
  Минуту-другую Боуэрман не отвечал. Наконец медленно сказал:
  — Я старик. Есть вещи, от которых я получаю удовольствие; есть и другие, вроде сегодняшней музыки, которые удовольствия не доставляют. Но в любом случае я могу распознать гений, когда встречаю его. Существует сто шарлатанов, сто ниспровергателей традиций, которые думают, что создают что-то значительное. И только сто первый — творец, человек, смело шагнувший в будущее.
  Он помолчал, потом продолжил:
  — Да, я распознаю гения, когда его встречаю. Он может мне не нравиться, но я его узнаю. Груин, кто бы он ни был, — гениален. Музыка завтрашнего дня…
  Он опять замолчал, и Левин снова ждал, не прерывая паузу.
  — Не знаю, удастся ли твоя авантюра или провалится. Скорее всего удастся — но лишь благодаря тебе самому. Ты владеешь искусством заставлять публику принять то, что ты ей даешь. У тебя талант к успеху. Ты окружил Груина загадкой — как я полагаю, это часть твоей кампании в прессе?
  Он пронзил Себастьяна взглядом.
  — Я не стану вмешиваться в эту кампанию, но скажи мне одно: Груин — англичанин?
  — Да. Как вы узнали, Боуэрман?
  — В музыке национальность угадывается безошибочно. Да, это русская революционная школа, но… но как я сказал, национальность определяется безошибочно. И до него были пионеры — люди, которые пытались сделать то, что совершил он. У нас есть английская школа музыки760: Хольст, Воан-Уильямс, Арнольд Бакс. По всему миру музыканты ринулись к новому идеалу — ищут Абсолют в музыке. Этот человек — прямой наследник того паренька, которого убили на войне, — как его звали? Дейр, Вернон Дейр. Многообещающий был мальчик. — Он вздохнул. — Интересно, Левин, скольких мы потеряли в этой войне?
  — Трудно сказать, сэр.
  — Не смею подумать. Да, не смею подумать. — Он поднялся. — Я тебя задерживаю. Понимаю, у тебя куча дел. — Слабая улыбка осветила его лицо. — «Великан»! Полагаю, вы с Груиным сыграли небольшую шутку. Все приняли как должное, что Великан — это Молох Индустрии. Они не видят, что настоящий Великан — та крошечная фигурка, Человек. Личность. Человек, который преодолел каменный век и железный. После того как рухнет и умрет цивилизация, он проложит путь сквозь еще одну эру, Ледяную, и поднимется к новой цивилизации, какая нам и не снилась.
  Он широко улыбнулся.
  — Чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь, что нет на свете ничего более смешного, более жалкого, более абсурдного и притом совершенно изумительного, чем Человек. — И уже в дверях, держась за ручку, добавил: — Удивляет одно: что приводит к появлению существ вроде этого Великана? Что его порождает? Наследственность формирует его… окружение его отшлифовывает и доводит до завершения… секс его пробуждает… Но есть кое-что поважнее. Это то, что его питает.
  
  Фу-у, фу-у, фу-у!
  Человечьим духом пахнет.
  Я ему кости истолку,
  На завтрак хлеба испеку761.
  
  Великан жесток, Левин! Монстр, поедающий плоть и кровь. Ничего не знаю о Груине, но, ручаюсь, он кормит своего Великана собственной кровью и плотью, а может, еще и чужой… Их кости перемалываются на хлеб Великану…
  Я старик, Левин. У меня свои причуды. Сегодня мы видели конец, а я хочу знать начало.
  — Наследственность — окружение — секс, — медленно проговорил Левин.
  — Да. Именно так. Но я надеюсь, ты расскажешь мне не только это.
  — Думаете, я знаю?
  — Уверен, что знаешь.
  Наступила тишина.
  — Да, — сказал наконец Левин. — Знаю. Я бы рассказал вам всю историю, но не могу… Тому есть причины.
  Он медленно повторил:
  — Есть причины.
  — Жаль. Было бы интересно.
  — Как сказать…
  Книга первая
  Эбботс-Пьюисентс
  Глава 1
  1
  В мире Вернона существовало только три действительно важных человека: Няня, Бог и мистер Грин.
  Были, конечно, горничные. Первым делом Винни, потом Джейн, и Анни, и Сара, и Глэдис — это те, кого Вернон мог вспомнить, но было множество других. Горничные подолгу не задерживались, потому что не могли поладить с Няней. В мире Вернона их можно было не брать в расчет.
  Было также некое двуединое божество Мама-Папа, которое Вернон упоминал в молитвах, а также связывал с ними переход к десерту. Они представлялись Вернону смутными фигурами, пожалуй, красивыми, особенно Мама, но опять-таки они не принадлежали к реальному миру — миру Вернона.
  В мире Вернона существовали только очень реальные вещи. Коврик в детской, например. В зелено-белую полоску, довольно кусачий для голых коленок, с дыркой в углу — эту дырку Вернон исподтишка расковыривал пальцем. Или стены детской, на которых лиловые ирисы бесконечной чередой оплетали что-то такое, что иногда было ромбиками, а иногда, если очень долго смотреть, — крестами. Вернону это казалось очень интересным и немного загадочным.
  Возле одной стены стояла лошадка-качалка, но Вернон редко на ней качался. Он больше играл с плетеным из прутьев паровозиком и плетеными грузовиками. Был у него низкий шкаф, набитый довольно потрепанными игрушками. На верхней полке лежали более хрупкие вещи, с которыми разрешалось играть в дождливую погоду или когда Няня бывала в особенно хорошем расположении духа. Там была Коробка с Красками и Кисточки из Настоящего Верблюжьего Волоса и кипа листов с Картинками для Вырезания. Там же были все те вещи, про которые Няня говорила, что от них только грязь и она их терпеть не может. Одним словом, самые лучшие вещи.
  А в центре этой Няниной вселенной, возвышаясь над всем остальным, находилась сама Няня. Персона номер один в верноновской Троице. Вся такая большая и широкая, накрахмаленная и шуршащая. Всезнающая, всемогущая. Не было ничего лучше Няни. «Мне лучше знать, чем маленькому мальчику» — так она часто говорила. Всю свою жизнь она провела в присмотре за мальчиками (за девочками тоже, но они Вернона не интересовали), а те один за другим вырастали и создавали ей Хорошую Репутацию. Она так говорила, и Вернон ей верил. Он не сомневался в том, что тоже вырастет и сделает Няне хорошую репутацию, хотя временами казалось, что едва ли. В Няне было нечто внушавшее благоговение, но одновременно бесконечно уютное. Она знала ответы на все вопросы. Например, Вернон поставил перед ней загадку ромбиков и крестов на обоях.
  — A-а. Что тут такого? — сказала Няня. — Всегда есть два взгляда на вещи, неужели никогда не слышал?
  И поскольку однажды она буквально те же слова говорила Винни, Вернон был вполне удовлетворен. Он даже стал зрительно представлять себе эту задачу в виде буквы А: по одной стороне на нее заползают кресты, а по другой спускаются ромбы.
  После Няни шел Бог. Бог тоже был для Вернона исключительно реальным, в основном из-за того, что он так плотно заполнял разговоры Няни. Няня знала, что ты делаешь, почти всегда, но Бог знал все, и Бог был даже еще более удивительным существом, чем Няня, если это только возможно. Например, ты не мог видеть Бога, что было несправедливо, потому что это давало ему преимущество: он-то тебя видел. Даже в темноте. Иногда, лежа ночью в кровати, Вернон думал, что вот Бог сейчас смотрит на него из темноты, и от этой мысли по спине пробегали мурашки.
  Но вообще-то по сравнению с Няней Бог не очень досаждал Вернону. О нем можно было просто не вспоминать — пока Няня не заведет о нем разговор.
  Однажды Вернон взбунтовался.
  — Няня, знаешь, что я сделаю, когда умру?
  Няня в это время вязала носок. Она сказала:
  — Один, два, три, четыре — ну вот, упустила петлю. Нет, мистер Вернон, не знаю, конечно.
  — Я пойду в рай… я пойду в рай… и прямо к Богу, прямо к нему пойду и скажу: ты ужасный человек, я тебя ненавижу!
  Тишина. Ну вот. Он сказал. Немыслимая, неописуемая дерзость! Что-то теперь будет? Какая страшная кара, земная или небесная, падет на его голову? Он ждал, затаив дыхание.
  Няня подхватила петлю. Посмотрела на Вернона поверх очков. Невозмутимая, безмятежная.
  — Вряд ли Всемогущий обратит внимание на то, что болтает гадкий мальчишка. Винни, подай, пожалуйста, вон те ножницы.
  Вернон удрученно ретировался. Не получилось. Няню не сокрушить. Мог бы и сам догадаться.
  2
  А еще был мистер Грин. Он был вроде Бога в том смысле, что его тоже нельзя было увидеть, но он был совершенно реальным, Вернон это знал. Он точно знал, например, как мистер Грин выглядит: среднего роста, довольно полный, слегка похож на зеленщика из их деревни, который пел в церковном хоре дребезжащим баритоном; у него красные щеки и усы щеточкой. Глаза у него голубые, ярко-голубые. Самое замечательное в мистере Грине было то, что он любил играть. Про какую бы игру Вернон ни подумал, всегда оказывалось, что мистер Грин любит в нее играть. Вернон и еще про него кое-что знал. Например, у него было сто детей. И еще трое. По мнению Вернона, те сто держались кучей; они веселой толпой ходили за Верноном и мистером Грином по тисовым аллеям. А трое были особенные. У них были имена, самые прекрасные имена, какие знал Вернон: Пудель, Белка и Кустик.
  Пожалуй, Вернон был одиноким мальчиком, но сам этого не знал. Потому что, как видите, он мог играть с мистером Грином, Пуделем, Белкой и Кустиком.
  3
  Долгое время Вернон не мог решить, где же у мистера Грина дом. Неожиданно ему пришло в голову, что мистер Грин, конечно же, живет в Лесу. Лес для Вернона заключал в себе особую притягательность. Одной стороной к нему примыкал парк, и Вернон часто крался вдоль высокой зеленой изгороди в надежде найти трещинку, чтобы сквозь нее посмотреть на Лес. Оттуда доносились шепот, вздохи, похрустывание, будто деревья разговаривали друг с другом. В середине ограды была дверь, но она, увы, всегда была заперта, и Вернону так и не удалось узнать, что же находится там, внутри Леса.
  Няня, конечно, его туда не водила. Как все няни, она предпочитала прогулку по хорошей твердой дороге, чтобы никакие мерзкие мокрые листья не пачкали обувь. Так что Вернону не разрешалось ходить в Лес. От этого он думал о нем еще больше. Он думал о том, что наступит день, и он будет пить чай с мистером Грином. Для такого случая Пуделю, Белке и Кустику понадобятся новые костюмчики.
  4
  Детская надоедала Вернону. Она была слишком маленькая. Он знал в ней все, что можно было знать. Другое дело парк. Парк был действительно великолепен. В нем было много разнообразных частей. Были длинные дорожки между подстриженными тисовыми кустами, выложенные орнаментом в виде птиц, пруд с жирными золотыми рыбками, фруктовый сад, окруженный стеной, и дикий сад, где по весне цвел миндаль и между белых стволов берез распускались голубые подснежники, но лучше всего был огороженный участок с развалинами старого Аббатства. Это было место, где Вернону хотелось бы побыть одному, чтобы заняться настоящим делом — лазить и исследовать. Но не удавалось. Зато остальным парком он распоряжался как хотел. Гулять его отправляли вместе с Винни, но по странному совпадению они всегда натыкались на младшего садовника, и Вернон мог предаваться играм, не обремененный излишним вниманием Винни.
  5
  Постепенно мир Вернона расширялся. Двойная звезда Мама-Папа распалась, превратилась в двух отдельных людей. Папа оставался чем-то туманным, зато Мама — вполне определенным персонажем. Она стала часто посещать детскую — «поиграть с моим дорогим мальчиком». Вернон переносил ее визиты со степенной вежливостью, хотя для него это чаще всего означало необходимость прекратить игру, которой он был поглощен, и переключиться на другую, нисколько не интересную, по его мнению. Иногда с ней приходили дамы, и тогда она крепко прижимала к себе Вернона (чего он терпеть не мог) и восклицала:
  — Как замечательно быть матерью! Я никак не могу к этому привыкнуть! Иметь своего собственного чудного крошку-мальчика!
  Весь красный, Вернон вырывался из ее объятий. Потому что он был вовсе не крошка. Ему было уже три года.
  Однажды сразу после подобной сцены он увидел, что в дверях стоит отец и саркастически смотрит на него. Их глаза встретились. Казалось, между ними что-то пробежало: понимание… родственное чувство.
  Мамины подруги переговаривались:
  — Как жалко, что он не в тебя, Майра. Если бы ему твои волосы!
  А Вернона охватило неожиданное чувство гордости. Значит, он похож на отца.
  Вернон навсегда запомнил день, когда та американская леди пришла к ним на обед. Начать с того, что об Америке он знал только со слов Няни, а та, как выяснилось позже, путала ее с Австралией.
  К десерту он спускался в столовую в благоговейном трепете. Если бы эта леди была у себя дома, она ходила бы вверх ногами. Одного этого было достаточно, чтобы смотреть на нее во все глаза. Но она к тому же как-то странно называла самые простые вещи!
  — Какой же он милый! Пойди сюда, голубчик, я принесла тебе коробочку сластей. Бери, угощайся!
  Вернон робко подошел, взял подарок. Эта леди явно не знает, о чем говорит. Никакие это не сласти, а «Эдинбургская скала»762.
  С ней были два джентльмена, один из них — ее муж. Он сказал:
  — Ты узнаешь полкроны, если увидишь?
  Тут же выяснилось, что монетка в полкроны предназначалась ему. Словом, день выдался замечательный.
  Вернон никогда особенно не задумывался про свой дом. Знал, что он больше, чем дом викария, куда однажды он ходил пить чай, но ему редко доводилось играть с другими детьми или бывать у них дома. Так что в тот день он был просто потрясен.
  — Господи, это поразительно! Вам приходилось видеть что-либо подобное? Пятьсот лет, говорите? Фрэнк, ты только послушай. Генрих Восьмой! Как будто слушаешь историю Англии. Говорите, аббатство еще старше?
  Они повсюду ходили, осмотрели длинную картинную галерею, где мужчины на портретах были удивительным образом похожи на Вернона, они глядели с холстов надменно либо с ледяной снисходительностью, а женщины были кроткие, в высоких плоеных воротниках или с жемчугами в волосах — жены Дейров изо всех сил старались быть кроткими, ведь они выходили замуж за неистовых лордов, которые не знали ни страха, ни жалости, — они теперь одобрительно смотрели на Майру Дейр, последнюю в их ряду.
  Из картинной галереи все вышли в квадратный зал, а оттуда в «Нору Священника»763.
  Задолго до этого Няня увела Вернона. Но они снова нашли его в саду, он кормил рыбок. Отец ушел в дом за ключами от аббатства. Гости остались одни.
  — Господи, Фрэнк, — сказала американская леди, — это просто замечательно! Столько лет! Передается от отца к сыну. Романтично, сказала бы я, но уж слишком романтично. Столько лет. Фантастика! Как это может быть?
  Тут заговорил другой джентльмен. Он был молчун, и Вернону еще не приходилось его слышать. Но тут он разжал губы и произнес одно слово — такое чарующее, такое загадочное, такое великолепное, что Вернон запомнил его на всю жизнь.
  — Брамаджем764, — сказал джентльмен.
  Вернон хотел было спросить, что означает это загадочное слово, но его отвлекли.
  Из дома вышла мать. За ее спиной пылал закат — яркая декорация в золотых и красных тонах. На этом фоне Вернон и увидел мать, увидел впервые: восхитительная женщина, с белой кожей и волосами цвета червонного золота, похожая на картинку в книге сказок; вдруг увидел ее как нечто удивительное, удивительное и прекрасное.
  Он навсегда запомнил этот момент. Она — его мать, она прекрасна, и он ее любит. Что-то похожее на боль пронзило его грудь, но это была не боль. В голове возник дурманящий гул, как будто гром, и все закончилось на высокой, сладкой ноте, похожей на пение птицы. Удивительный момент.
  И с ним связалось магическое слово «Брамаджем».
  Глава 2
  1
  Горничная Винни уезжала. Это произошло совершенно неожиданно. Остальные слуги перешептывались. Винни плакала. Она все плакала и плакала. Няня отправилась к ней, как она это называла, «беседовать», и после этого Винни стала плакать еще сильнее. С Няней творилось что-то ужасное; она казалась еще больше и шире, чем обычно, и еще сильнее шуршала. Вернон знал, что Винни уходит из-за отца, и воспринял этот факт без особого интереса или любопытства — горничные и раньше уходили из-за отца.
  Мать заперлась у себя в комнате. Она тоже плакала, Вернон слышал из-за двери. Она за ним не посылала, а ему и в голову не пришло зайти к ней. Он даже испытывал некоторое облегчение. Он терпеть не мог звуков плача — всех этих сглатываний, всхлипов, долгого сопения, и все тебе в ухо. Плачущие всегда обнимают тебя. Вернон терпеть не мог этих звуков над ухом. Больше всего в мире он ненавидел неправильные звуки. От них все внутри съеживалось, как сухой листок. Вот отчего мистер Грин такой славный — он никогда не издает неправильных звуков.
  Винни упаковывала свои коробки. С ней была Няня — уже не столь ужасная, почти обычный человек.
  — Пусть это послужит тебе предостережением, моя девочка, — говорила Няня. — На новом месте не позволяй себе ничего такого.
  Винни, шмыгнув носом, пробормотала, что ничего такого и не было.
  — И больше не будет, смею надеяться, пока я здесь служу, — сказала Няня. — Должна сказать, больше всего тут виноваты твои рыжие волосы. Рыжие — всегда ветреницы, так говорила моя дорогая мамочка. Не скажу, что ты непутевая, но то, что ты сделала, — неприлично. Неприлично — больше я ничего не могу сказать.
  И как обычно, после этой фразы у нее нашлось еще многое что сказать. Но Вернон уже не слушал. «Неприлично»? Он знал, что «приличная» говорят про шляпу. Но при чем здесь шляпа?
  — Няня, что значит «неприлично»? — спросил он ее в тот же день.
  Няня с полным ртом булавок — она кроила Вернону полотняный костюмчик — ответила:
  — Непристойно.
  — Что значит «непристойно»?
  — Это когда маленькие мальчики задают глупые вопросы, — не задумываясь ответила Няня. Долгая профессиональная практика развивает в людях находчивость.
  2
  В этот день отец Вернона зашел в детскую. Бросил на него быстрый вороватый взгляд, несчастный и вызывающий. Слегка поморщился, встретившись с округлившимися от любопытства глазами сына.
  — Привет, Вернон.
  — Привет, папа.
  — Я уезжаю в Лондон. Пока, старина.
  — Ты уезжаешь в Лондон, потому что целовал Винни? — с интересом спросил Вернон.
  Отец пробормотал слово, которого, как Вернон знал, дети не должны слышать — тем более повторять. Этим словом пользуются джентльмены, а не мальчики. Подобное обстоятельство заключало в себе особое очарование, так что Вернон завел привычку перед сном повторять его самому себе вместе с другим запрещенным словом. Другое слово было «Корсет».
  — Кто, к дьяволу, тебе это сказал?
  — Никто не говорил, — поколебавшись с минуту, ответил Вернон.
  — Тогда откуда ты узнал?
  — Так ты целовал ее, правда? — допытывался Вернон.
  Отец, не отвечая, подошел к нему.
  — Винни меня иногда целует, — сообщил Вернон, — но мне это не очень нравится. Приходится ее тоже целовать. Вот садовник ее целует много. Ему это вроде нравится. По-моему, поцелуи — это глупость. Может быть, мне больше понравится целовать Винни, когда я вырасту?
  — Да, — осторожно сказал отец, — вероятно. Ты же знаешь, что сыновья иногда становятся очень похожи на отцов.
  — А я хочу быть похожим на тебя. Ты замечательный наездник, так Сэм говорит. Он говорит, равных тебе нет во всей округе, и еще не было лучшего знатока лошадей. — И быстро-быстро Вернон добавил: — Я хочу стать похожим на тебя, а не на маму. От мамы у лошадей спина саднит — так Сэм говорит.
  Последовала долгая пауза.
  — У мамы ужасно голова болит, — сообщил Вернон скороговоркой.
  — Знаю.
  — Ты сказал ей до свидания?
  — Нет.
  — А скажешь? Тогда тебе надо побыстрее. Вон уже коляска подъезжает.
  — Боюсь, уже нет времени.
  Вернон с мудрым видом кивнул.
  — Ну и правильно. Я не люблю, когда приходится целовать плачущих людей. Вообще не люблю, когда мама меня изо всех сил целует. Она меня так сильно сжимает и говорит в самое ухо. По-моему, лучше целовать Винни. А по-твоему, папа?
  Тут отец почему-то резко повернулся и вышел из комнаты. Мгновением раньше вошла Няня. Она почтительно посторонилась, пропуская хозяина, и у Вернона возникла смутная мысль, что она как-то ухитрилась сделать так, что отцу стало неловко.
  Вошла младшая горничная Кэти и стала накрывать на стол к чаю. Вернон в углу строил башню из кубиков. Вокруг него снова сомкнулась атмосфера мирной старой детской.
  3
  И вот — внезапное вторжение. В дверях стояла мать. Глаза ее опухли от слез. Она промокала их платочком, всем своим видом показывая, какая она несчастная.
  — Он ушел, — воскликнула она. — Не сказав мне ни слова. Ни единого слова. О, мой сыночек. Сыночек мой!
  Она метнулась через комнату к Вернону и сгребла его в объятия, разрушив башню, в которой было на один этаж больше, чем ему удавалось построить раньше. Громкий, отчаянный голос матери забивался в уши:
  — Дитя мое… сыночек… поклянись, что ты никогда не предашь меня. Клянись… клянись.
  Няня решительно подошла к ним.
  — Довольно, мадам, довольно, остановитесь. Вам лучше вернуться в постель. Эдит принесет вам чашечку хорошенького чайку.
  Тон у нее был властный и суровый.
  Мать всхлипывала и еще сильнее прижимала его к себе. Все тело Вернона напряглось, сопротивляясь. Еще немного, еще совсем немного — и он сделает все, что мама пожелает, лишь бы она отпустила его.
  — Вернон, ты должен возместить… возместить мне те страдания, которые причинил мне твой отец. О господи, что мне делать?
  Краешком сознания Вернон отметил, что Кэти молча стоит и наслаждается зрелищем.
  — Идемте, мадам, — сказала Няня. — Вы только расстраиваете ребенка.
  На этот раз в ее голосе было столько решительности, что мать подчинилась. Слегка опершись на руку Няни, она дала себя увести.
  Через несколько минут Няня вернулась с покрасневшим лицом.
  — Ну дела, — сказала Кэти, — никак не успокоится! Вечные с ней истерики. Вы не думаете, что она этим только себя убивает? А Хозяин — что ему остается? Приходится мириться с ней. Все эти сцены и дурное настроение…
  — Хватит, детка, — сказала Няня. — Займись-ка своим делом; в доме джентльмена слуги не судачат о таких вещах. Твоей матери следовало бы получше тебя воспитать.
  Кивнув, Кэти скрылась. Няня обошла вокруг стола, с непривычной резкостью передвигая чашки и тарелки. Губы ее шевелились, она ворчала под нос:
  — Вбивают ребенку в голову всякие глупости. Терпеть этого не могу…
  Глава 3
  1
  Появилась новая горничная, худенькая, беленькая, с глазами навыкате. Ее звали Изабел, но в доме ей дали имя Сьюзен, как Более Подходящее. У Вернона это вызвало недоумение. Он попросил Няню объяснить.
  — Мастер Вернон, есть такие имена, которые подходят дворянам, а есть имена для прислуги. Вот и все.
  — Тогда почему же ее настоящее имя — Изабел?
  — Некоторые люди любят обезьянничать и, когда крестят своих детей, дают им дворянские имена.
  Слово «обезьянничать» сильно смутило Вернона. Обезьяны, мартышки… Что, некоторые люди носят детей крестить в зоопарк?
  — Я думал, что детей крестят в церкви.
  — Так оно и есть, мастер Вернон.
  Загадочная история. Почему все кругом так загадочно? Почему простые вещи вдруг становятся загадочными? Почему один человек говорит тебе одно, а другой совсем другое?
  — Няня, откуда берутся дети?
  — Вы меня уже спрашивали, мастер Вернон. Ангелочки приносят их, влетая ночью в окно.
  — Та ам… ам…
  — Не заикайтесь, мастер Вернон.
  — Американская леди, которая сюда приходила, — она сказала, что меня нашли под кустом крыжовника.
  — Так бывает только в Америке, — безмятежно откликнулась Няня.
  Вернон с облегчением вздохнул. Ну конечно же! В нем колыхнулась волна благодарности к Няне. Она все знает. Пошатнувшуюся вселенную она твердо поставила на место. И она никогда не смеется. Мама — та смеется. Он слышал, как она говорила другим дамам: «Он задает мне такие занятные вопросы. Вы только послушайте… Дети так забавны, так восхитительны».
  Но Вернон вовсе не считал, что он забавный или восхитительный. Он просто хотел знать. Ты должен все узнавать. Иначе не повзрослеешь. А когда ты взрослый, ты все знаешь и у тебя в кошельке есть золотые соверены.
  2
  Мир продолжал расширяться.
  Появились, например, дяди и тети.
  Дядя Сидни — мамин брат. Он низенький, толстый, с красным носом. У него привычка напевать — тянуть одну ноту — и звенеть монетами в брючном кармане. Он обожает шутить, но Вернон считает, что его шутки не всегда забавны.
  Например, дядя Сидни говорит:
  — Допустим, я надену твою шапку. А? На что я буду похож? Скажи!
  Интересно: взрослый, а задает вопросы! Интересно, но как быть: если Няня что и внушила Вернону, так это то, что мальчикам не следует высказывать свое мнение о других.
  — Ну же, — настаивал дядя Сидни. — На что я буду похож? Вот, — он схватил полотняный предмет обсуждения и водрузил его на макушку, — как я выгляжу, а?
  Что ж, раз надо отвечать, значит, надо. Вернон сказал вежливо и еле слышно:
  — Мне кажется, вы выглядите довольно глупо.
  — Майра, у твоего парня совсем нет чувства юмора, — сказал дядя Сидни. — Совершенно нет чувства юмора. Жаль.
  Сестра отца тетя Нина — совсем другое дело. От нее приятно пахнет, как летом в саду, и у нее нежный голос, что особенно нравится Вернону. У нее есть и другие достоинства: она не целует тебя, если ты не хочешь, и не пристает с шуточками. Но она нечасто приезжает в Эбботс-Пьюисентс.
  Она, должно быть, очень храбрая, думал Вернон, ведь это она первая показала ему, что Чудовищем можно повелевать.
  Чудовище живет в большой гостиной. У него четыре ноги и блестящее коричневое тело. И длинный ряд того, что Вернон, будучи совсем маленьким, считал зубами. Великолепные желтые сверкающие зубы. Сколько Вернон себя помнил, Чудовище завораживало и пугало его. Потому что, если его тронуть, оно издает странные шумы — сердитое рычание или злобный пронзительный вой. Почему-то эти шумы ранят тебя, как ничто другое. Ранят в самое сердце. Ты дрожишь, тебя охватывает слабость, жжет глаза, но из-за какого-то странного очарования ты не можешь уйти.
  Когда Вернону читали сказки про драконов, он всегда представлял их в виде этого Чудовища. А самые лучшие игры с мистером Грином были те, где они убивали Чудовище: Вернон вонзал копье в его коричневое блестящее тело, а сотня детишек мистера Грина улюлюкала и пела за его спиной.
  Конечно, теперь, когда Вернон большой, он больше понимает. Он знает, что Чудовище называется рояль, что, когда его обдуманно бьют по зубам, это называется «игратьнарояле»! И леди это делают для джентльменов после обеда. Но в глубине невинной души он продолжал бояться; иногда ему снилось, что Чудовище гонится за ним по лестнице, ведущей в детскую, и он с криком просыпался.
  В его снах Чудовище жило в Лесу, оно было дикое и свирепое и производило такой ужасный шум, что невозможно терпеть.
  Иногда «игратьнарояле» принималась мама, и Вернон переносил это с большим трудом, хотя чувствовал, что из-за маминых действий Чудовище, конечно же, не проснется. Но когда однажды за это взялась тетя Нина, все было совсем иначе.
  Вернон в углу играл в одну из своих воображаемых игр. Они с Пуделем и Белкой устроили пикник: ели омаров и шоколадные эклеры.
  Тетя Нина не заметила его; она села на табурет и стала наигрывать.
  Захваченный обаянием музыки, Вернон подползал все ближе и ближе. Нина наконец увидела, что он смотрит на нее во все глаза, и лицо его залито слезами, а тело сотрясается от рыданий. Она остановилась.
  — Что случилось, Вернон?
  — Терпеть не могу — всхлипнул Вернон. — Ненавижу. Ненавижу. Мне больно вот тут. — Он сдавил руками живот.
  В это время в комнату вошла Майра. Она засмеялась.
  — Представляешь, какая нелепость? Этот ребенок просто ненавидит музыку. Такой чудак.
  — Почему же он не уходит, если ненавидит? — спросила Нина.
  — Я не могу, — рыдал Вернон.
  — До чего смешно! — сказала Майра.
  — Я думаю, скорее это интересно.
  — Почти все дети любят бренчать на пианино. Я как-то попыталась показать Вернону некоторые штучки, но он совсем не заинтересовался.
  Нина продолжала задумчиво смотреть на маленького племянника.
  — Мне просто не верится, что мой ребенок может быть немузыкальным, — обиженно говорила Майра. — Я в восемь лет уже играла трудные пьесы.
  — О, — неопределенно протянула Нина. — Музыкальность проявляется по-разному.
  Майра подумала, что эта глупость вполне в духе Дейров. Либо человек музыкальный, и тогда он играет пьесы, либо нет. Вернон, определенно, нет.
  3
  Заболела Нянина мама. Беспримерная катастрофа обрушилась на детскую. Няня с красным и зловещим лицом укладывала вещи, ей помогала Сьюзен-Изабел. Вернон — растроганный, полный сочувствия, а еще больше интереса — стоял рядом и расспрашивал:
  — Няня, у тебя мама очень старая? Ей сто лет?
  — Конечно нет, мастер Вернон. Скажете тоже, сто лет!
  — Как ты думаешь, она умрет? — продолжал Вернон, стараясь выказать доброту и понимание.
  У кухарки мать заболела и умерла. Няня не ответила на вопрос. Вместо этого сердито сказала:
  — Сьюзен, достань из нижнего ящика пакеты для обуви. На этот раз поосторожнее, детка.
  — Няня, а твоя мама…
  — Мастер Вернон, у меня нет времени на разговоры.
  Вернон сел в углу обтянутой ситцем оттоманки и погрузился в размышления. Няня сказала, что ее маме не сто лет. Но все равно она должна быть очень старой. Он и Няню всегда считал ужасно старой. Голова кружилась от мысли, что кто-то может быть еще старше и мудрее. От этого Няня почему-то уменьшалась до размеров простого человеческого существа. Она больше не была фигурой, следующей по рангу за самим Господом Богом.
  Вселенная пошатнулась — ценности поменялись местами. Няня, Бог и мистер Грин — все трое отступили в тень, затуманились. Мама, отец и даже тетя Нина — те стали значительнее. Особенно мама. Мама была похожа на принцессу с длинными золотыми волосами. Он был готов сражаться за нее с драконом — с блестящим коричневым драконом вроде Чудовища. Какое там было волшебное слово? Брамаджем — вот оно, Брамаджем. Чарующее слово! Принцесса Брамаджем! Это слово надо будет тихо и тайно повторять на ночь вместе с «Черт возьми» и «Корсет».
  Но его ни за что, ни за что не должна слышать мама! Потому что он прекрасно знает, что она станет смеяться — она всегда так смеется, что у тебя внутри все съеживается, так что ты чуть не корчишься… А еще она скажет что-нибудь такое — она всегда говорит такое, чего ты терпеть не можешь: «До чего же забавные эти дети!»
  А Вернон знает, что он совсем не забавный. Он не любит ничего забавного, так сказал дядя Сидни. Если бы мама была не…
  Он ошеломленно застыл на скользком сиденье. Ему вдруг представилось, что мамы две. Одна — прекрасная принцесса, о которой он мечтает, с ней он связывает закат солнца, волшебство и победу над драконом, и другая — та, что смеется и говорит: «До чего же забавные эти дети!» Только, конечно, это одна и та же мама…
  Он заерзал, вздохнул. Няня, раскрасневшаяся от напряжения — она пыталась закрыть чемодан, — участливо повернулась к нему:
  — Что такое, мастер Вернон?
  — Ничего, — ответил Вернон.
  Надо всегда говорить: «Ничего». Потому что, если станешь объяснять, никто не поймет, что у тебя на уме.
  4
  Бразды правления взяла Сьюзен, и обстановка в детской переменилась. Можно было не слушаться! Сьюзен велит не делать — а ты делаешь! Сьюзен говорит, что пожалуется Маме — но ни за что ей не скажет!
  Поначалу Сьюзен наслаждалась положением и властью, которые получила в отсутствие Няни. Вернон думал, что так будет и дальше, а она доверительно говорила Кэти, младшей горничной:
  — Не знаю, что на него нашло. Временами это просто чертенок. А с миссис Пэскел он был такой хороший, воспитанный.
  На что Кэти отвечала:
  — У, она такая. Хватка у нее — будь здоров, правда?
  И они все шептались и хихикали.
  Однажды Вернон спросил:
  — Кто это миссис Пэскел?
  — Ну вы даете, мастер Вернон! Не знаете имени собственной няни?
  Значит, Няня — миссис Пэскел. Новое потрясение. Она всегда была просто Няня. Как будто тебе сообщили, что Бога зовут — мистер Робинсон.
  Миссис Пэскел! Няня! Чем больше об этом думаешь, тем чуднее это кажется. Миссис Пэскел; как мама миссис Дейр, а папа — мистер Дейр. Странно, но Вернону не пришла в голову мысль о мистере Пэскеле. (Такого человека и не было. Миссис — это было молчаливое признание положения и авторитета Няни.) Няня стояла в одиночестве своего величия, как и мистер Грин: хотя у него было сто детей (а также Пудель, Белка и Кустик), Вернон и не думал, что у него есть еще миссис Грин!
  Пытливая мысль Вернона двинулась в другом направлении.
  — Сьюзен, а тебе нравится, что тебя зовут Сьюзен? Ты не хотела бы лучше зваться Изабел?
  Сьюзен (или Изабел), как обычно, хихикнула.
  — Чего бы я хотела, мастер Вернон, — это никого не волнует.
  — Почему?
  — В этом мире людям приходится делать то, что им велят.
  Вернон промолчал. Еще несколько дней назад он сам думал так же. Но теперь он стал понимать, что это не так. Необязательно делать то, что тебе велят. Все зависит от того, кто велит.
  И дело не в наказании. Сьюзен последовательно сажала его на стул, ставила в угол, лишала сладостей. Няне было достаточно строго посмотреть поверх очков с таким выражением, что речь могла идти только о немедленной капитуляции.
  У Сьюзен в натуре не было властности, и Вернон это понял. Он открыл для себя восторг непослушания. И еще ему нравилось мучить Сьюзен. Чем больше бедная Сьюзен волновалась и суетилась, тем больше он радовался. В соответствии со своим возрастом он все еще жил в каменном веке — получал наслаждение от жестокости.
  Сьюзен завела привычку отпускать Вернона в сад одного. Девушке некрасивой, ей, в отличие от Винни, в саду было нечего делать. Да и вообще — что может с ним там случиться плохого?
  — Только не подходите к прудам, мастер Вернон, хорошо?
  — Хорошо, — пообещал Вернон, тут же вознамерившись непременно это сделать.
  — Вы будете, как хороший мальчик, играть с обручем?
  — Да.
  В детской воцарялось спокойствие. Сьюзен с облегчением вздыхала и доставала из ящика книгу в бумажной обложке под названием «Герцог и молочница».
  Подгоняя обруч, Вернон бежал к огороженному фруктовому саду. Однажды, вырвавшись из-под контроля, обруч скакнул на узкую полоску вскопанной земли, что сразу же привлекло внимание придиры Хопкинса, старшего садовника. Хопкинс твердо и властно прогнал Вернона, и Вернон ушел. Он уважал Хопкинса.
  Забросив обруч, Вернон влез на дерево, потом на другое. Точнее сказать, со всеми предосторожностями поднялся футов на шесть от земли. Утомленный столь рискованным спортом, он оседлал скамейку и стал размышлять, чем бы еще заняться.
  Вообще-то он думал о прудах. Раз Сьюзен запретила туда ходить, они сразу стали манить к себе. Да, он пойдет на пруды. Он встал — и увидел такое, что сразу изменило его планы. Дверь в Лес была открыта!
  5
  Такого на памяти Вернона еще не случалось. Он не раз тайком пытался толкнуть эту дверь — она всегда была заперта. Он осторожно подкрался к ней. Лес! Он стоял в нескольких шагах по ту сторону двери. Можно было окунуться в его прохладную зеленую глубину. Сердце Вернона забилось быстрее.
  Ему всегда хотелось пойти в Лес. Вот он, шанс! Когда Няня вернется, об этом и речи быть не может.
  И все же он медлил. Его удерживала не опасность наказания. Строго говоря, ему никогда не запрещали ходить в Лес. Детская хитрость с готовностью предоставила ему это оправдание.
  Нет, тут было нечто другое: страх перед неизвестным, эти темные лиственные глубины… Его удерживала память первобытных предков.
  Идти или не идти? Там может оказаться Нечто — вроде Чудовища. Нечто возникнет за спиной, оно с воплем погонится за тобой…
  Он переминался с ноги на ногу.
  Но Нечто не гоняется за людьми среди бела дня. И в Лесу живет мистер Грин. Конечно, не такой настоящий, как раньше, но как славно будет все облазить и найти место, где мог бы жить тот мистер Грин. И маленькие, укрытые листьями домики для Пуделя, Белки и Кустика.
  — Пошли, Пудель, — сказал Вернон невидимому товарищу. — Лук и стрелы с тобой? Отлично. Белка будет ждать нас там.
  Он бойко зашагал вперед. Внутренним оком он видел, как рядом шагает Пудель, одетый, как Робинзон Крузо на картинке в книжке.
  В Лесу было замечательно: влажно, темно и зелено. Птицы пели, перелетая с ветки на ветку. Вернон продолжал разговаривать с другом — роскошь, которую он позволял себе нечасто, потому что кто-то мог подслушать и сказать: «Ну разве это не забавно? Он воображает, что рядом с ним идет еще один мальчик». Дома приходится осторожничать.
  — Мы придем в Замок к обеду, Пудель. На обед у нас будут жареные леопарды. О, вот и Белка! Привет, Белка, как дела? А где Кустик?
  — Вот что я вам скажу. Мне надоело идти пешком. Поехали верхом.
  Кони были привязаны у ближайшего дерева. Вернон взял себе молочно-белого, Пудель — черного как уголь; масть Белкиного коня осталась неопределенной.
  Они галопом поскакали через Лес. Им попадались смертельно опасные места, болота. Змеи шипели на них, их подстерегали львы. Но надежные кони делали все, что от них требовали всадники.
  Как глупо играть в саду! Как глупо играть где бы то ни было, кроме Леса! Он забыл, что значит играть с мистером Грином, Пуделем, Белкой и Кустиком. Да и как не забыть, если тебе все время напоминают, что ты забавный мальчик, который верит в свои выдумки?
  Вернон то прыгал и дурачился, то вышагивал торжественно и с достоинством. Он был великим, замечательным! Единственное, чего ему не хватало, когда он возносил хвалу себе, — это боя тамтамов, о которых он пока еще не знал.
  Лес! Он всегда знал, что Лес именно такой, и он таким оказался! Неожиданно перед ним возникла осыпающаяся, покрытая мхом стена. Стена Замка! Что может быть лучше? Он немедленно полез на нее.
  Подъем оказался нетрудным, хотя исполненным трепетного ожидания возможных опасностей. Кто там живет, мистер Грин или страшный людоед, Вернон еще не решил. Он склонялся к последнему, потому что в этот момент был охвачен боевым духом. С пылающим лицом он забрался на вершину стены и заглянул через нее.
  Здесь нам придется прерваться на небольшое пояснение. Миссис Сомерс Вест обожала романтическое одиночество (временами) и купила себе «Лесной Коттедж», потому что он «такой уединенный, там действительно находишься в самой глубине леса, если вы понимаете, что я имею в виду, наедине с природой». А поскольку миссис Сомерс Вест была натурой не только художественной, но и музыкальной, она убрала стенку в доме, две комнаты превратила в одну, и получилось место, достаточное для рояля.
  И в тот самый момент, когда Вернон достиг вершины стены, несколько потных мужчин, пошатываясь, волокли вышеупомянутый рояль к окну, потому что в дверь он не пролезал. Садом вокруг «Лесного Коттеджа» служил обычный подлесок — дикая природа, как это называла миссис Сомерс Вест. Так что все, что Вернон мог увидеть, — это было Чудовище! Чудовище, живое, целеустремленное, надвигалось на него злобно и мстительно…
  На мгновение он прирос к месту. Затем с диким криком кинулся бежать по узкому верху стены. Чудовище преследовало его, настигало, он чувствовал это. И он бежал, бежал так быстро, как никогда. Ногой зацепился за стебель плюща, рухнул лицом вниз… он падает… падает…
  Глава 4
  1
  Много времени спустя Вернон проснулся и увидел, что лежит в кровати. Конечно, проснуться в кровати — дело вполне естественное, неестественным было то, что прямо перед ним поставили огромный горб. Он уставился на него, и в это время кто-то с ним заговорил. Этот кто-то был доктор Коулз, Вернон его прекрасно знал.
  — Ну-ну, — сказал доктор Коулз, — и как же мы себя чувствуем?
  Вернон не знал, как чувствует себя доктор Коулз, но сам он чувствовал себя плохо и так и сказал.
  — И еще у меня что-то болит, — добавил Вернон. — По-моему, очень сильно болит.
  — Еще бы, еще бы, — сказал доктор Коулз.
  «Не слишком обнадеживающе», — подумал Вернон.
  — Может, будет лучше, если я встану, — предположил Вернон. — Можно мне встать?
  — Боюсь, пока нельзя, — сказал врач. — Видишь ли, ты упал.
  — Да, — сказал Вернон. — За мной гналось Чудовище.
  — А? Что? Чудовище? Какое Чудовище?
  — Никакое, — сказал Вернон.
  — Наверное, собака, — догадался врач. — Прыгала на стену и лаяла. Не надо бояться собак, мой мальчик.
  — Я не боюсь.
  — А почему ты оказался так далеко от дома, а? Не дело уходить так далеко.
  — Никто мне этого не говорил, — сказал Вернон.
  — Хм, хм, странно. Что ж, боюсь, ты получил по заслугам. Ты знаешь, что у тебя перелом ноги?
  — Да ну?! — Вернон был вознагражден. Как здорово. У него перелом ноги. Он почувствовал себя очень важным.
  — Да, придется тебе полежать, а потом некоторое время походить на костылях. Знаешь, что такое костыли?
  Да, Вернон знал. Мистер Джоббер, отец кузнеца, ходит на костылях. А теперь и у него будут костыли! Как здорово!
  — Можно мне сейчас попробовать?
  Доктор Коулз засмеялся.
  — Так тебе понравилась эта идея? Нет, боюсь, придется немного подождать. Ты должен постараться и быть мужественным мальчиком. И тогда быстро начнешь поправляться.
  — Спасибо, — вежливо сказал Вернон. — Пока я не очень хорошо себя чувствую. Нельзя ли убрать с кровати эту странную штуку? Тогда мне будет удобнее.
  Оказалось, что «эта штука» называется рама и убрать ее нельзя. Оказалось также, что Вернон не может двигаться на кровати, потому что его нога привязана к деревяшке. И сразу стало ясно, что иметь перелом ноги не так уж здорово.
  У Вернона задрожали губы. Он не собирался плакать, нет — он большой мальчик, а большие мальчики не плачут. Так Няня говорила. И тут он понял, что хочет, чтобы рядом была Няня, ужасно хочет. Спокойная, всеведущая, во всем своем шуршащем, хрустящем величии.
  — Она скоро приедет, — сказал доктор Коулз. — Да, скоро. А пока за тобой будет ухаживать сестра Френсис. Няня Френсис.
  Няня Френсис появилась в обозримом пространстве, и Вернон молча рассматривал ее. Она тоже шуршала и хрустела, это хорошо. Но она была не такая большая, как Няня. Она была тоньше мамы — тонкая, как тетя Нина. Он не был уверен…
  Но тут он встретился с ней глазами; спокойные глаза, скорее зеленые, чем серые; он, как и большинство людей, почувствовал, что с няней Френсис они поладят.
  Она улыбнулась, но не так, как улыбаются мамины гости. Улыбка была серьезная, дружеская, но сдержанная.
  — Мне очень жаль, что тебе плохо, — сказала она. — Хочешь апельсинового соку?
  Вернон обдумал этот вопрос и сказал, что, пожалуй, хочет. Доктор Коулз вышел, а няня Френсис подала ему сок в ужасно смешной чашке с длинным носиком. Вдобавок оказалось, что пить надо из этого носика.
  Он засмеялся, но от смеха ему стало больно, он перестал. Няня предложила ему поспать, но он сказал, что спать не хочет.
  — Тогда и мне придется не спать, — сказала няня Френсис. — Хотела бы я знать, сумеешь ли ты сосчитать ирисы на стене? Ты начинай справа, а я слева. Ты ведь умеешь считать?
  Вернон с гордостью сказал, что умеет считать до ста.
  — Это очень много, — сказала няня Френсис. — Тут нет ста ирисов. Я думаю, их семьдесят пять. А как по-твоему?
  Вернон предположил, что их пятьдесят. Он был уверен, что не больше. Он начал считать, но как-то получилось, что веки его закрылись и он уснул…
  2
  Шум… шум и боль. Он резко проснулся. Было очень жарко, одна сторона тела болела сверху донизу. Шум приближался. Такой шум всегда связан с появлением мамы…
  Она вихрем ворвалась в комнату — часть ее одежды развевалась сзади. Она была похожа на птицу, большую птицу, и как птица она спикировала на него.
  — Вернон, дорогой, мамина крошка! Что с тобой сделали! Какой ужас! Кошмар! Дитя мое!
  Она плакала. Вернон тоже заплакал. Он испугался. Майра стонала и заливалась слезами.
  — Мое маленькое дитя! Все, что я имею в мире. Боже, не отнимай его у меня! Не отнимай его у меня! Если он умрет, я тоже умру!
  — Миссис Дейр…
  — Вернон… Вернон… дитя мое…
  — Миссис Дейр, пожалуйста.
  В голосе няни Френсис было не обращение с просьбой, а приказ:
  — Пожалуйста, не трогайте его. Вы делаете ему больно.
  — Я делаю ему больно? Я? Мать?
  — Кажется, вы не понимаете, что у него сломана нога, миссис Дейр. Я вынуждена просить вас покинуть комнату.
  — Вы что-то скрываете! Скажите мне, скажите — ему ампутируют ногу?
  В голове у Вернона помутилось. Он не знал, что такое «ампутировать», но звучало это ужасно — больно и страшно. Он завизжал.
  — Он умирает! — воскликнула Майра. — Он умрет, а мне не хотят говорить. Но он должен умереть у меня на руках.
  — Миссис Дейр…
  Няня Френсис как-то ухитрилась встать между ней и кроватью. Она держала мать за плечо и говорила таким тоном, которым Няня разговаривает с Кэти, младшей горничной.
  — Миссис Дейр, послушайте меня. Вы должны взять себя в руки. Должны!
  Няня подняла глаза. В дверях стоял отец Вернона.
  — Мистер Дейр, пожалуйста, уведите свою жену. Я не могу позволить, чтобы моего пациента возбуждали и расстраивали.
  Отец понимающе кивнул. Он бросил взгляд на Вернона и сказал:
  — Не повезло, старик. А я вот однажды руку сломал.
  Неожиданно все стало не так страшно. Другие тоже ломают руки и ноги. Отец взял мать за плечи и повел к двери, что-то тихо говоря. Она протестовала, спорила, ее голос звенел от эмоций.
  — Где тебе понять? Ты не заботился о ребенке так, как я. Тут нужна мать. Как я оставлю ребенка чужому человеку? Ему нужна мать.
  — …Ты не понимаешь. Я люблю его. Ничто не сравнится с материнской заботой, это тебе каждый скажет.
  — Вернон, дорогой, — она вырвалась из хватки мужа и подбежала к кровати, — ты ведь хочешь, чтобы я осталась, правда? Ты хочешь мамочку?
  — Я хочу Няню, — всхлипнул Вернон. — Хочу Няню.
  Он имел в виду свою Няню, а не няню Френсис.
  — О, — сказала мама. Она задрожала.
  — Пойдем, дорогая, — мягко сказал отец. — Пошли.
  Она оперлась на него, и они вышли. До Вернона донеслись слова:
  — Мой собственный ребенок отворачивается от меня, идет к чужому человеку…
  Няня Френсис разгладила одеяло и предложила ему попить.
  — Няня скоро вернется, — сказала она. — Давай ей напишем? Ты будешь говорить мне, что надо написать.
  Вернона охватило пронзительное чувство благодарности. Нашелся человек, который его по-настоящему понял…
  3
  Когда позже Вернон оглядывался на свое детство, этот период он всегда выделял. Так это и называлось: «Когда я сломал ногу».
  Конечно, приходилось признать, что в то время случались также мелкие инциденты. Например, между матерью и доктором Коулзом произошел бурный обмен мнениями. Естественно, это было не в его комнате, но Майра так повысила голос, что он проникал через закрытую дверь. Вернон слышал негодующие восклицания: «Что значит я его расстраиваю?! Я считаю, что я обязана ухаживать за своим ребенком… Естественно, я была расстроена, я не из тех, у кого нет сердца. Посмотрите на Уолтера — ему хоть бы что».
  Было также много стычек, если не сказать баталий, между Майрой и няней Френсис. Побеждала всегда Френсис, но дорогой ценой. Майра Дейр яростно ревновала к той, кого она называла «платной сиделкой». Ей приходилось подчиняться требованиям доктора Коулза, но она делала это неохотно и с откровенной грубостью, которую сестра Френсис, кажется, не замечала.
  По прошествии нескольких лет Вернон уже не помнил боль и скуку, которые тогда испытывал. Он вспоминал только счастливые деньки, когда он мог играть и разговаривать, как никогда раньше. Потому что в лице няни Френсис он нашел взрослого, который не считает, что «это забавно» или «занятно». Человека, который слушает с пониманием и делает серьезные, разумные предложения. Няне Френсис он рассказал о Пуделе, Белке и Кустике, о мистере Грине и его сотне детишек. И вместо «Какая забавная игра!» няня Френсис просто спросила: эти сто детей — мальчики или девочки? Вернон никогда об этом не задумывался, и они с няней Френсис решили, что там пятьдесят мальчиков и пятьдесят девочек, что казалось справедливым.
  Временами, расслабившись, он вслух играл в свои игры, и няня Френсис не обращала на это внимания и не считала чем-то необычным. С ней было так же уютно, как с Няней, но у нее было нечто более важное: дар отвечать на вопросы, и он инстинктивно чувствовал, что ответы ее правдивы. Иногда она говорила: «Я и сама не знаю», или «Спроси кого-нибудь еще. Я не так умна, чтобы объяснить». На всеведение она не претендовала.
  Иногда после чая она рассказывала Вернону сказки. Сказки никогда не повторялись два дня подряд: первый день — про скверных девчонок и мальчишек, второй — про прекрасную принцессу, эти Вернону нравились больше. Особенно ему полюбилась сказка про принцессу с золотыми волосами, сидящую в башне, и про принца-бродягу в рваной зеленой шляпе. История заканчивалась в лесу — возможно, поэтому Вернон ее так любил.
  Иногда у них появлялся дополнительный слушатель. Мама приходила посидеть с Верноном в первой половине дня, когда сестра Френсис отдыхала, но отец заходил после чая, как раз во время рассказа. Понемногу это вошло в привычку. Уолтер Дейр садился позади стула няни Френсис и смотрел — нет, не на сына, а на рассказчицу. Однажды Вернон увидел, как рука отца прокралась и нежно пожала запястье няни Френсис.
  И тут случилось нечто удивительное. Няня Френсис встала со стула.
  — Боюсь, сегодня вечером мы должны попросить вас уйти, мистер Дейр, — спокойно сказала она. — Мы с Верноном будем кое-чем заняты.
  Вернон очень удивился, он не мог даже представить, что же они будут делать. Еще больше он изумился, когда отец встал и сказал тихим голосом:
  — Простите.
  Няня Френсис слегка кивнула, но продолжала стоять. Она упорно смотрела в глаза Уолтеру Дейру. Он тихо сказал:
  — Поверьте, я действительно очень сожалею. Вы позволите мне прийти завтра?
  После этого незаметно для Вернона отец сменил свои привычки. Он уже не садился так близко к няне Френсис. Он больше разговаривал с Верноном, и, случалось, они втроем играли в «старую деву»765, Вернон обожал эту игру. Эти вечера были счастливыми для всех троих.
  Однажды, когда няня Френсис вышла, Уолтер Дейр отрывисто спросил:
  — Тебе нравится няня, Вернон?
  — Няня Френсис? Да, очень. А тебе, папа?
  — Да, — сказал Уолтер Дейр, — мне тоже.
  Вернон расслышал грусть в его голосе.
  — Что-то случилось, папа?
  — То, чего не поправишь. Если лошадь перед финишем сворачивает влево, вряд ли у нее будет хорошая жизнь, и ничуть не легче оттого, что лошадь сама виновата. Но это для тебя китайская грамота, старина. Радуйся, пока няня Френсис с тобой. Такие, как она, на дороге не валяются.
  Тут пришла няня Френсис, и они стали играть в «энимал грэб»766.
  Но слова Уолтера Дейра засели в голове Вернона. На следующий день он прицепился к няне Френсис.
  — Ты у нас всегда будешь?
  — Нет. Только пока ты не поправишься.
  — Почему бы тебе не остаться навсегда? Я бы хотел.
  — Видишь ли, это не моя работа. Моя работа — выхаживать больных.
  — Тебе это нравится?
  — Да, очень.
  — Почему?
  — Ну, знаешь, у каждого есть такое особое дело, которое он любит делать и оно у него получается.
  — У мамы нет.
  — Ошибаешься, есть. Ее работа — следить за всем этим большим домом, чтобы все шло как надо, и заботиться о тебе и твоем отце.
  — Папа однажды был солдатом. Он сказал, что, если снова будет война, он опять пойдет воевать.
  — Ты гордишься своим отцом, Вернон?
  — Я, конечно, больше люблю маму. Мама говорит, что мальчики всегда больше всего любят маму. Мне нравится бывать с папой, но это другое дело. Я думаю, это потому, что он мужчина. Как ты думаешь, кем я стану, когда вырасту? Я хочу стать моряком.
  — Может быть, ты будешь писать книги.
  — О чем?
  Няня Френсис чуть улыбнулась.
  — Хотя бы про мистера Грина, Пуделя, Белку и Кустика.
  — Все скажут, что это глупо.
  — Мальчики так не скажут. К тому же, когда ты вырастешь, у тебя в голове возникнут другие люди, как мистер Грин и его дети, но только взрослые. И ты сможешь о них написать.
  Вернон долго думал, затем покачал головой:
  — Нет, лучше я буду солдатом, как папа. Мама сказала, что Дейры почти все были солдатами. Конечно, чтобы стать солдатом, надо быть храбрым, но я думаю, я буду достаточно храбрым.
  Няня Френсис помолчала. Она вспомнила, что говорил Уолтер Дейр о своем маленьком сыне:
  — Отважный парень, совершенно бесстрашный. Он просто не знает, что такое страх! Видели бы вы его верхом на пони.
  Да, в этом отношении Вернон бесстрашный. К тому же он стойкий, он переносит боль и неудобства сломанной ноги с необычайным для ребенка терпением.
  Но есть другой вид страха. Она медленно проговорила:
  — Расскажи мне еще раз, как ты упал со стены.
  Она знала про Чудовище и следила за тем, чтобы не проявить насмешки. Когда Вернон закончил, она сказала:
  — Но ты же давно знаешь, что это не настоящее Чудовище, правда? Это предмет, сделанный из дерева и проволоки.
  — Я, конечно, знаю, — сказал Вернон. — Но мне он представляется совсем другим. И когда в саду оно стало ко мне приближаться…
  — Ты убежал, а напрасно, не так ли? Гораздо лучше было бы подождать и посмотреть. Тогда ты увидел бы людей и понял, что это такое. Смотреть вообще полезно. Потом можешь убежать, если захочешь, — но обычно уже не убегаешь. Скажу тебе кое-что еще, Вернон…
  — Что?
  — Не так страшно то, что у тебя перед глазами, как то, что сзади. Запомни это. Если что-то есть у тебя за спиной, ты его не видишь и пугаешься. Вот почему лучше повернуться к нему лицом; при этом часто оказывается, что там ничего и нет.
  Вернон задумчиво сказал:
  — Если бы я тогда повернулся, я бы не сломал ногу?
  — Да.
  Вернон вздохнул.
  — Я не жалею, что сломал ногу. Зато ты играешь со мной.
  Ему показалось, что няня Френсис тихонько выдохнула: «Бедный ребенок!» — но это, конечно, чепуха. Она с улыбкой сказала:
  — Мне тоже это очень нравится. А то некоторые больные не любят играть.
  — А ты любишь, да? Как мистер Грин. — И добавил через силу, смущаясь: — Пожалуйста, не уезжай подольше, ладно?
  4
  Но случилось так, что няня Френсис уехала гораздо раньше, чем должна была. Это случилось, как и все в жизни Вернона, внезапно.
  Началось с пустяка: он уже понемногу ходил на костылях, это было больно, но ново и интересно. Однако он быстро уставал и готов был снова лечь в кровать. В тот день мама предложила помочь ему. Но Вернон уже знал, как она помогает. Эти белые руки были очень неуклюжими — желая помочь, они делали больно. Он уклонился от ее помощи, сказал, что подождет няню Френсис, которая никогда не делает больно.
  Слова вырвались с детской бестактностью, и Майра вмиг дошла до белого каления.
  Через пару минут пришла няня Френсис, и на нее обрушился поток упреков.
  Отвращать ребенка от родной матери — жестоко, порочно. Все они заодно, все против нее. У нее в мире нет ничего, кроме Вернона, и вот он от нее отворачивается.
  Обвинения лились нескончаемым потоком. Сестра Френсис переносила их терпеливо, без удивления и гнева. Она знала такой тип женщин, как миссис Дейр, — им подобные сцены приносят облегчение. Про себя сестра Френсис с мрачной усмешкой подумала, что грубые слова задевают тогда, когда их произносит дорогой тебе человек Она жалела Майру Дейр, понимая, что за взрывами истерики кроется подлинное несчастье.
  Угораздило же Уолтера Дейра прийти в детскую именно в этот момент! Он секунду-другую послушал и покраснел от злости.
  — Майра, мне стыдно за тебя! Ты сама не знаешь, что говоришь.
  Она свирепо обернулась.
  — Я прекрасно знаю, что говорю! И знаю, чем ты занимаешься. Каждый день сюда пробираешься, я видела. Всегда найдешь, с кем заняться любовью. Горничные, сиделки — тебе все равно.
  — Майра, успокойся!
  На этот раз он разозлился. Майра на миг испугалась, но тут же выдала последний заряд:
  — А вы, сиделки, — все вы одинаковы. Флиртуете с чужими мужьями! Постыдились бы! На глазах у невинного ребенка! Убирайтесь из моего дома! Убирайтесь сейчас же! Я позвоню доктору Коулзу и скажу ему все, что я о вас думаю.
  — Не могла бы ты продолжить эту назидательную сцену где-нибудь еще? — Голос мужа был такой, который она больше всего ненавидела: холодный и насмешливый. — А не на глазах у невинного ребенка. Сестра, я извиняюсь за то, что наговорила моя жена. Пойдем, Майра.
  Она пошла, заливаясь слезами, в ужасе от того, что натворила.
  — Ты жестокий, — рыдала она. — Жестокий. Ты хотел бы, чтобы я умерла. Ты меня ненавидишь.
  Няня Френсис уложила Вернона в кровать. Он хотел ее расспросить, но она заговорила о собаке, большущем сенбернаре, который у нее был в детстве, и он так заинтересовался, что обо всем забыл.
  Поздно вечером отец пришел в детскую. Он выглядел бледным и больным. Он остановился в дверях; няня Френсис встала и подошла к нему. Он выдавил:
  — Не знаю, что сказать. Как просить прощения за все, что наговорила жена…
  Няня Френсис ответила спокойным, уверенным голосом:
  — О, все нормально. Я понимаю. Все же я думаю, что мне лучше уйти, как только удастся это устроить. Мое присутствие делает миссис Дейр несчастной, она изводит себя.
  — Знала бы она, как несправедлива в своих обвинениях. Она оскорбила вас…
  Сестра Френсис рассмеялась — пожалуй, не слишком убедительно.
  — Я всегда считала нелепым жаловаться, что тебя оскорбили, — беспечно сказала она. — Какое напыщенное слово, вы не находите? Не волнуйтесь, меня это не задело. Знаете, мистер Дейр, ваша жена…
  — Да?
  Ее голос изменился. Он стал серьезным и печальным.
  — Очень несчастная и одинокая женщина.
  — Вы считаете, это полностью моя вина?
  — Да, считаю, — сказала она.
  Он глубоко вздохнул.
  — Никто мне такого не говорил. Вы… возможно, я восхищаюсь именно вашим мужеством… бесстрашной честностью. Мне жаль Вернона, он теряет вас, когда вы ему нужны.
  Она серьезно сказала:
  — Не кляните себя понапрасну. Вы в этом не виноваты.
  — Няня Френсис, — это Вернон с кровати подал голос с жаркой мольбой, — я не хочу, чтобы вы уходили. Не уходите, пожалуйста, — хотя бы не сегодня.
  — Нет, конечно, — сказала няня Френсис. — Надо еще поговорить с доктором Коулзом.
  Она ушла через три дня. Вернон горько плакал. Он потерял первого настоящего друга в своей жизни.
  Глава 5
  1
  Годы жизни с пяти до девяти лет Вернон помнил смутно. Что-то менялось, но так медленно, словно ничего не происходило. Няня не вернулась к руководству детской: у ее матери произошел инфаркт, и Няне пришлось остаться ухаживать за ней.
  Вместо нее этот высокий пост заняла мисс Робинс — создание столь замечательно бесцветное, что Вернон позже не мог вспомнить, как она выглядела. Должно быть, под ее началом он совсем отбился от рук, потому что его отправили в школу, едва ему стукнуло восемь. Когда он впервые приехал на каникулы, в доме обитала его кузина Джозефина.
  Прежде, приезжая в Эбботс-Пьюисентс, Нина не брала с собой дочку. Вообще-то она приезжала все реже и реже. Вернон, как многие дети, умел понимать, не размышляя. Он осознавал две вещи: первое — отец не любит дядю Сидни и бывает с ним чрезвычайно вежлив; второе — мать не любит тетю Нину и не скрывает этого. Иногда, когда Нина с Уолтером сидели в саду и разговаривали, Майра на миг присоединялась к ним и, дождавшись первой же паузы в разговоре, говорила:
  — Я, пожалуй, пойду. Вижу, что я тут лишняя. Нет, спасибо, Уолтер (это ответ на вялый протест), я всегда понимаю, когда мое присутствие нежелательно.
  Она уходила, кусая губы, ломая руки, со слезами на глазах. Уолтер Дейр молча поднимал брови.
  Однажды Нина не выдержала:
  — Она невыносима! Я не могу и десяти минут поговорить с тобой без сцен. Уолтер, зачем ты это сделал? Зачем?
  Вернон помнил, как отец оглянулся по сторонам, на дом, на руины старого аббатства, видневшиеся вдалеке.
  — Я люблю это место, — проговорил он. — Видимо, это у меня в крови. Я не хотел его потерять.
  Наступило короткое молчание, потом Нина засмеялась — нервный короткий смешок.
  — Мы с тобой не слишком счастливая семейка. Оба совсем запутались.
  Снова пауза, потом отец:
  — Неужели все так плохо?
  Нина, глубоко вздохнув, кивнула.
  — Вот именно. Уолтер, мне кажется, я больше не могу. Фред вида моего не выносит. О, на людях мы чудная пара, никто не догадается, но наедине…
  — Да, но…
  Некоторое время Вернон ничего не слышал, они понизили голос, но отец явно спорил с тетей. Потом голоса снова повысились.
  — Это безумие. Ты не можешь так поступить. Ведь это даже не из любви к Энсти. Ты ничего к нему не испытываешь.
  — Нет — но он от меня без ума.
  Отец упомянул какой-то «социальный страус». Нина снова засмеялась.
  — Какое нам до этого дело?
  — Со временем для Энсти это будет важно.
  — Фред разведется со мной, он будет только рад поводу. И мы сможем пожениться.
  — Даже в этом случае…
  — Уолтер требует соблюдать условности! Не смешно ли?
  — Мужчины и женщины по-разному смотрят на вещи, — сухо сказал Уолтер.
  — О, конечно, конечно! Но все лучше, чем этот безысходный мрак. Конечно, в душе я по-прежнему привязана к Фреду — всегда была привязана, а он ко мне — нет.
  — А ребенок? Ты же не можешь уйти и бросить девочку?
  — Разве? Не такая уж я хорошая мать, как ты знаешь. Вообще-то я хочу взять ее с собой. Фред возражать не станет, он ее ненавидит так же, как меня.
  На этот раз пауза затянулась. Потом Нина задумчиво сказала:
  — В какую жуткую неразбериху могут угодить люди. В нашем с тобой случае, Уолтер, мы сами виноваты. Что мы за семейка! Приносим несчастье себе и всем, с кем сталкиваемся в жизни.
  Уолтер Дейр встал, с отсутствующим видом набил трубку и молча ушел. Только тут Нина заметила Вернона.
  — Привет, малыш. Я не знала, что ты здесь. Интересно, что ты понял из всего этого?
  — Не знаю, — неуверенно сказал Вернон, переминаясь с ноги на ногу.
  Нина открыла сумочку, достала черепаховый портсигар, вынула сигарету и щелкнула зажигалкой. Вернон завороженно смотрел. Он никогда не видел, чтобы женщины курили.
  — В чем дело? — спросила Нина.
  — Мама говорит, что приятные женщины никогда не курят. Это она мисс Робинс так говорила.
  — О, вот оно что! — Нина выпустила струйку дыма. — Думаю, она права. Но, видишь ли, Вернон, я вовсе не приятная женщина.
  Вернон в смущении смотрел на нее.
  — По-моему, вы очень красивая, — пробормотал он.
  — Это не одно и то же. — Улыбка Нины стала шире. — Пойди сюда, Вернон.
  Он послушно подошел. Нина положила руки ему на плечи и испытующе посмотрела. Он спокойно подчинился. Руки у тети Нины были легкие — не вцеплялись в тебя, как мамины.
  — Да, — сказала Нина, — ты Дейр, настоящий Дейр. Не повезло Майре, но это так.
  — Что это значит?
  — Это значит, что ты пошел в отцовскую родню, а не в мать, и это плохо для тебя.
  — Почему плохо?
  — Потому, Вернон, что к Дейрам не приходит ни счастье, ни успех. И никто от них не ждет ничего хорошего.
  Чудные вещи говорит тетя Нина. Она посмеивается, значит, говорит несерьезно. И все-таки было в этом что-то непонятное, пугающее. Вдруг он спросил:
  — А что, лучше быть таким, как дядя Сидни?
  — Гораздо лучше. Гораздо, гораздо лучше.
  Вернон что-то прикинул в уме.
  — Но если бы я был похож на дядю Сидни…
  Он запнулся, стараясь точнее выразить свои мысли.
  — Да, что тогда?
  — Если бы я был дядей Сидни, я должен был бы жить в Ларч-Херст, а не здесь.
  Ларч-Херст — это массивный дом из красного кирпича под Бирмингемом, Вернон однажды был там с дядей Сидни и тетей Кэри. Вокруг дома было три акра земли — розовый сад, беседка, бассейн с золотыми рыбками; в доме были две роскошные ванные комнаты.
  — А тебе это не нравится? — спросила Нина, продолжая его разглядывать.
  — Нет! — сказал Вернон. Он глубоко вздохнул, во всю свою грудную клетку. — Я хочу жить здесь, всегда, всегда, всегда!
  2
  Вскоре после этого с тетей Ниной случилось что-то неладное. Мать было заговорила об этом, но отец заставил ее замолчать, покосившись в сторону Вернона. Он успел уловить всего две фразы: «Мне только жалко бедного ребенка. Достаточно взглянуть на Нину — и всем ясно, что она пропащая и всегда такой останется».
  Бедный ребенок, как понял Вернон, — это его кузина Джозефина, которую он никогда не видел, но посылал ей подарки на Рождество и исправно получал то же самое в ответ. Он удивился, почему Джозефина «бедная» и почему мать ее жалеет, а также почему тетя Нина пропащая — и что это вообще значит. Он спросил мисс Робинс, та зарделась и сказала, что ему не следует говорить «о таких вещах». «О каких вещах?» — удивился Вернон.
  Но он не слишком задумывался до тех пор, пока четыре месяца спустя об этом деле не заговорили снова. На этот раз на его присутствие не обращали внимания, так высок был накал страстей. Между отцом и матерью разгорелся спор. Мать, как обычно, от возбуждения кричала, отец был очень спокоен.
  — Позор! — кипятилась Майра. — Сбежать с одним мужчиной, а через три месяца бежать к другому! Показала себя в истинном свете. Я всегда знала, что она такая. Мужчины, мужчины, ничего, кроме мужчин!
  — Можешь говорить что угодно, Майра. Это не важно. Я прекрасно знал, что ты будешь потрясена.
  — Как и все! Не могу тебя понять, Уолтер. Ты говоришь, у вас старинная семья и все такое…
  — У нас старинная семья, — тихо вставил он.
  — До сих пор я думала, что тебя хоть немного заботит честь семьи. Нина ее опозорила, и, будь ты настоящим мужчиной, ты бы начисто порвал с ней, как она и заслуживает.
  — Традиционная сцена из мелодрамы?
  — Тебе все шуточки! Мораль для тебя ничего не значит, абсолютно ничего.
  — Как я пытался тебе объяснить, сейчас дело не в морали. Дело в том, что моя сестра в бедственном положении. Я должен ехать в Монте-Карло и посмотреть, чем можно помочь. По-моему, это ясно каждому нормальному человеку.
  — Благодарю. Ты не слишком-то вежлив. А чья вина в том, что она в бедственном положении, хотела бы я знать? У нее был хороший муж…
  — Нет, не было.
  — Во всяком случае, он на ней женился.
  На этот раз вспыхнул отец. Он сказал очень тихим голосом:
  — Майра, я не понимаю тебя. Ты хорошая женщина — добрая, честная, прямая; как ты можешь унижать себя подобными отвратительными высказываниями?
  — Правильно! Оскорбляй меня! Я привыкла к такому обращению!
  — Неправда. Я стараюсь быть вежливым, насколько могу.
  — Да. Вот за что я тебя ненавижу: ты никогда не скажешь прямо. Всегда вежливый, а на самом деле издеваешься. Приличия блюдешь! А зачем, хотела бы я знать? Зачем, если все в доме знают, что я чувствую?
  — Несомненно — ведь у тебя очень громкий голос.
  — Вот весь ты в этом, опять насмехаешься. Во всяком случае я счастлива сообщить тебе, что я думаю о твоей дражайшей сестрице. Сбежала с одним, переметнулась к другому — и почему же этот второй не может ее содержать, хотела бы я знать? Или она ему уже надоела?
  — Я уже говорил тебе, но ты не слушала. У него скоротечная чахотка, ему пришлось бросить работу. Личных средств у него нет.
  — А! На этот раз Нина промахнулась.
  — Что касается Нины, она никогда не руководствуется выгодой. Она дура, круглая дура, иначе она не попала бы в эту передрягу. Но у нее всегда чувства опережают здравый смысл. Дьявольская неразбериха. Она не взяла ни гроша от Фреда. Энсти хотел выделить ей содержание — она и слышать об этом не хочет. Заметь, тут я с ней согласен. Некоторых вещей делать нельзя. Но мне придется поехать и разобраться. Извини, если это тебя раздражает, но так уж получилось.
  — Ты никогда не делаешь, как я хочу! Ты меня ненавидишь! Ты нарочно так поступаешь, чтобы унизить меня. Но вот что я скажу. Пока я здесь, ты не приведешь свою драгоценную сестрицу под крышу этого дома. Я не привыкла общаться с женщинами подобного сорта. Понял?
  — Ты выразила свою мысль предельно ясно.
  — Если ты ее привезешь сюда, я возвращаюсь в Бирмингем.
  В глазах Уолтера Дейра что-то блеснуло, и Вернон вдруг понял то, чего не поняла мама. Он не слишком хорошо понимал, о чем они говорили, но он ухватил суть: тетя Нина где-то далеко, она больна или несчастна, и мама из-за этого злится. И говорит, что, если тетя Нина появится в Эбботс-Пьюисентс, она уедет к дяде Сидни в Бирмингем. Она думает, что это угроза, но Вернон понял: отец будет очень доволен, если она уедет в Бирмингем. Он знал это точно и определенно. Это как наказание у мисс Робинс: «Полчаса не разговаривать». Она думает, что ты огорчен так же, как если бы тебя лишили джема к чаю, и не догадывается, что ты вовсе не против, даже рад.
  Уолтер Дейр ходил взад-вперед по комнате. Вернон наблюдал. Он видел, что отец борется с собой, но не понимал из-за чего.
  — Ну? — сказала Майра.
  В этот момент она была очень красива: большая, величественная, великолепно сложенная, с откинутой головой, в золотисто-рыжих волосах ее играло солнце. Подходящая спутница для мореплавателя-викинга.
  — Я сделал тебя хозяйкой этого дома, Майра, — сказал Уолтер Дейр. — Если ты возражаешь против приезда моей сестры, она, естественно, не приедет.
  Он двинулся к двери. Остановился, обернулся.
  — Если Левелин умрет, а скорее всего так и случится, Нина должна будет устроиться на работу. Тогда встанет вопрос о ребенке. Твои возражения распространяются также и на нее?
  — Думаешь, мне очень хочется держать в доме девочку, которая станет такой же, как ее мать?
  Отец спокойно сказал:
  — Вполне достаточно ответа «да» или «нет».
  Он вышел. Майра глядела ему вслед. В глазах ее стояли слезы, они потекли по щекам. Вернон не любил слез. Он бочком двинулся к выходу, но опоздал.
  — Миленький мой, подойди ко мне.
  Пришлось подойти. Его тискали, обнимали. Обрывки фраз влетали в ухо:
  — Ты моя единственная отрада, ты, мой дорогой мальчик. Ты не будешь, как они, — насмешливые, ужасные. Ты не покинешь меня, ты никогда не покинешь меня, правда? Поклянись, мой мальчик, мое дорогое дитя!
  Все это он знал. Он отвечал так, как она хотела, — правильно расставляя «да» и «нет». Как он это ненавидел! К глазам подступали слезы.
  В тот вечер после чая Майра была уже совсем в другом настроении. Когда Вернон вошел, она писала письмо, сидя за письменным столом, и встретила его веселой улыбкой.
  — Я пишу папе. Возможно, скоро к нам приедут жить тетя Нина с Джозефиной. Правда, чудесно?
  Но они не приехали. Майра сказала себе, что Уолтера понять невозможно. Подумаешь, она сгоряча что-то сказала, она же не имела в виду ничего плохого…
  Вернон не слишком удивился. Он и не думал, что они приедут.
  Тетя Нина говорила, что она вовсе не приятная женщина — но она была очень красивая.
  Глава 6
  1
  Если бы Вернону потребовалось описать события последующих нескольких лет, он бы выразил их в одном слове: сцены! Нескончаемые, однообразные сцены.
  Он заметил любопытный феномен: после каждой такой сцены мать становилась больше, а отец — меньше. Шквалы упреков и брани оживляли Майру, она выходила из них посвежевшей, ласковой, полной доброй воли, расположенной ко всему миру.
  Уолтер Дейр — наоборот. Он уходил в себя, трепеща всеми фибрами души. Его орудие защиты — вежливый сарказм — приводил жену в ярость. Ничто другое не раздражало ее так, как его тихая, усталая вежливость.
  Реальных оснований жаловаться у нее не было. Уолтер Дейр все меньше времени проводил в Эбботс-Пьюисентс. Когда он возвращался, у него под глазами темнели мешки и дрожали руки. Он мало уделял внимания Вернону, хотя мальчик всегда ощущал его глубокую симпатию. Подразумевалось, что Уолтер не должен «вмешиваться», когда речь идет о ребенке; право решающего голоса принадлежало матери. Уолтер учил мальчика верховой езде, в остальном держался в стороне, чтобы не давать свежую пищу спорам и упрекам. Он готов был признать, что Майра — средоточие всех добродетелей и заботливая, внимательная мать.
  Временами он понимал, что мог бы дать мальчику то, чего не дает она. Беда была в том, что оба стеснялись друг друга. Обоим нелегко было выразить свои чувства — Майра этого не поняла бы. Их разговор всегда оставался уныло-вежливым.
  Но во время сцен Вернон был полон молчаливой симпатии к отцу. Он знал, что тот чувствует, знал, как ранит его уши злобный громкий голос. Конечно, мама была права, она всегда права, этот догмат не подлежал обсуждению — но все равно он был душой на стороне отца.
  Дела шли все хуже и наконец дошли до кризиса. Мама заперлась в своей комнате — слуги восторженно шептались по углам, — и через два дня приехал дядя Сидни, чтобы посмотреть, чем он может помочь.
  На Майру дядя Сидни действовал успокаивающе. Он ходил взад-вперед по комнате, позванивал монетами в кармане и выглядел толще и румянее прежнего.
  Майра излила на него поток своих горестей.
  — Да-да, я знаю. — Дядя Сидни забренчал монетами. — Я понимаю, тебе приходится многое терпеть. Кому же знать, как не мне. Но, видишь ли, есть такое правило: давать и брать. К этому, собственно, и сводится семейная жизнь — если сказать в двух словах: давать и брать.
  Последовал очередной взрыв со стороны Майры.
  — Я не оправдываю Дейра, вовсе нет. Я просто смотрю на вещи как мужчина. Женщины проводят жизнь под защитой мужчин, и они видят все не так, как мужчины, — и это правильно. Ты хорошая женщина, Майра, а хорошим женщинам это бывает трудно понять. Кэри такая же.
  — А с чем Кэри приходится мириться, хотела бы я знать? — закричала Майра. — Ты же не развлекаешься с отвратительными женщинами. Ты не спишь со служанками.
  — Н-нет, конечно, — сказал брат. — Я рассуждаю в принципе. Заметь, мы с Кэри не на все смотрим одинаково. У нас бывают свои стычки — иногда мы не разговариваем по два дня. Но, боже мой, в конце концов мы все улаживаем, и становится даже лучше, чем было. Хороший скандал очищает воздух, я так скажу. Но надо брать и давать. И не придираться. Даже самый лучший в мире мужчина не вынесет придирок.
  — Я никогда не придираюсь, — заявила Майра с полной уверенностью в том, что говорит правду. — С чего ты взял?
  — Не заводись. Я этого и не говорю. Я излагаю общие принципы. И помни, Дейр — птица не нашего полета, он недотрога, чувствительная штучка. Любой пустяк — и он готов.
  — А то я не знаю! — с горечью сказала Майра. — Он просто невозможный человек. Зачем только я вышла за него?
  — Ну знаешь, сестричка, так не бывает, чтобы получить все сразу: и то и другое. Это была хорошая партия. Признаю, хорошая. Теперь ты живешь в шикарном месте, знаешь всех в графстве, как какая-нибудь королева. Даю слово, будь папаша жив, он бы гордился! К чему я это клоню: в каждом деле есть оборотная сторона. Даже полпенса не получишь без пары тычков. Надо смотреть в лицо фактам: все эти древние роды пришли в упадок. Ты подводи итог по-деловому: преимущества такие-то, потери такие-то. Только так. Ей-богу, иначе и нельзя.
  — Я выходила за него замуж не ради «преимуществ», как ты это называешь. Я всегда терпеть не могла это поместье. Не я, а он женился на мне ради Эбботс-Пьюисентс.
  — Брось, Майра, просто ты была веселая и красивая девушка. Ты и сейчас такая, — галантно добавил он.
  — Уолтер женился на мне только ради Эбботс-Пьюисентс, — упрямо повторила Майра. — Я это знаю.
  — Ладно, ладно, оставим прошлое в покое.
  — Ты не был бы так спокоен и хладнокровен на моем месте, — с горечью сказала Майра. — Попробовал бы ты жить вместе с ним. Я изо всех сил стараюсь ему угодить, а он только насмехается и третирует меня.
  — Ты к нему придираешься. Да, да! Не можешь удержаться.
  — Если бы он отвечал тем же! Сказал бы что-нибудь, а то сидит тут…
  — Такой уж он человек. Ты же не можешь менять людей по своему усмотрению. Не скажу, что парень мне самому нравится, пижон. Пусти такого в бизнес — через две недели банкрот. Но должен сказать, со мной он всегда вежлив. Истинный джентльмен. Когда я в Лондоне наткнулся на него, он пригласил меня на ланч в свой шикарный клуб, а если я там чувствовал себя не в своей тарелке, так это не его вина. У него есть свои хорошие качества.
  — Ты говоришь как мужчина. Вот Кэри меня бы поняла! Говорю тебе, он мне изменяет, понимаешь? Изменяет!
  — Мужчина есть мужчина. — Сидни позвенел монетами, глядя в потолок.
  — Но, Сид, ты же никогда…
  — Конечно нет, — торопливо сказал Сидни. — Конечно, конечно нет. Майра, пойми, я говорю вообще — вообще.
  — Все кончено, — сказала Майра. — Ни одна женщина не выдержит столько, сколько я. Но теперь конец. Я больше не хочу его видеть.
  — А-а, — сказал Сидни. Он придвинул стул к столу с таким видом, как будто приступал к деловому разговору. — Тогда меняем курс корабля. Ты решила? Что ты собираешься делать?
  — Говорю тебе — я больше не желаю видеть Уолтера!
  — Да-да, — терпеливо сказал Сидни. — С этим все ясно. Чего же ты хочешь? Развода?
  — О! — Майра отпрянула. — Я не думала…
  — Надо поставить вопрос на деловую основу. Я сомневаюсь, что тебе дадут развод. Надо доказать жестокое обращение, а я сомневаюсь, что это тебе удастся.
  — Знал бы ты, как я страдаю…
  — Конечно. Я не спорю. Но для суда этого недостаточно. Нужно что-то более убедительное. И уже не отступать! Если ты напишешь ему, чтобы он вернулся, я думаю, он вернется, а?
  — Я же сказала тебе: не желаю его больше видеть!
  — Да-да-да. Все вы, женщины, твердите одно и то же. Мы же смотрим на вещи по-деловому. Думаю, развод не пройдет.
  — Я не хочу развода.
  — А чего ты хочешь, раздельного проживания?
  — Чтобы он жил в Лондоне с этой распутницей? Вместе? А со мной что будет, позвольте спросить?
  — Вокруг нас с Кэри полно свободных домов. Будешь жить с мальчиком, я полагаю.
  — А Уолтер пускай приводит в дом отвратительных женщин? Нет уж, я не буду ему подыгрывать!
  — Но тогда чего же ты хочешь, Майра?
  Она опять заплакала.
  — Я так несчастна, Сид, так несчастна! Если бы Уолтер был другим!
  — Но он такой и другим не будет. Смирись с этим, Майра. Ты замужем за парнем, который немного донжуан, постарайся шире смотреть на вещи. Ты его обожаешь, вот что я тебе скажу. Поцелуй его, помирись. Все мы не без греха. Брать и давать, вот что надо помнить: брать и давать.
  Его сестра продолжала тихо плакать.
  — Брак — дело щекотливое, — задумчиво продолжал дядя Сидни. — Женщины для нас слишком хороши, это точно.
  Голосом, полным слез, Майра сказала:
  — Получается, кто-то один должен прощать и прощать, снова и снова.
  — Вот это правильное настроение. Женщины — ангелы, а мужчины — нет, и женщинам приходится с этим мириться. Так было и так будет.
  Рыдания Майры стали потише. Она уже представляла себя в роли прощающего ангела.
  — Я ли не делала все, что могла, — всхлипнула она. — И хозяйство вела, и матерью была самой преданной.
  — Ну конечно, — подтвердил Сидни. — Вон какого парня вырастила! Жаль, что у нас с Кэри нет мальчика. Четыре девочки — это плохо. Но я ей всегда говорил: «Не горюй, в следующий раз получится». На этот раз мы уверены, что будет мальчик.
  Майра оживилась.
  — А я и не знала. Когда?
  — В июне.
  — Как Кэри?
  — Ноги замучили, опухают. Но у нее уже живот такой. Ба, да здесь этот плутишка! Давно ты здесь, парень?
  — Давно! — сказал Вернон. — Когда вы вошли, я уже был здесь.
  — Какой ты тихоня, — посетовал Сидни. — Не то что твои кузины. Они такой шум поднимают, кого хочешь из терпения выведут. Что это у тебя?
  — Паровоз.
  — Нет, не паровоз. Это молочная тележка?
  Вернон промолчал.
  — Эй, — сказал дядя Сидни, — скажи, это разве не молочная тележка?
  — Нет, это паровоз.
  — Ни капельки не похож. Это тележка молочника. Смешно, правда? Ты говоришь — паровоз, а я говорю — молочная тележка. Кто прав?
  Вернон знал, и потому отвечать не было необходимости.
  — Какой серьезный ребенок. — Дядя Сидни повернулся к сестре. — Совсем шуток не понимает. Знаешь ли, мой мальчик, тебя в школе будут дразнить.
  — Да? — Вернон не знал, при чем тут это.
  — Те мальчики, которые со смехом принимают дразнилки, те и продвинутся в жизни. — Дядя Сидни позвенел монетами, иллюстрируя свою мысль.
  Вернон задумчиво смотрел на него.
  — О чем ты думаешь?
  — Ни о чем.
  — Дорогой, ступай со своим паровозом на террасу, — сказала Майра.
  Вернон подчинился.
  — Интересно, много ли парнишка понял из нашего разговора? — сказал Сидни.
  — О, ничего не понял. Он еще мал.
  — Не знаю, не знаю. Некоторые дети все так и впитывают — как моя Этель. Но она такая бойкая девица.
  — По-моему, Вернон ничего не замечает, — повторила Майра. — В каком-то смысле это просто благословение.
  2
  — Мама, а что будет в июне? — спросил Вернон.
  — В июне, дорогой?
  — Да, вы с дядей Сидни говорили.
  — О, это… — Майра смутилась. — Это большой секрет.
  — Расскажи, — настаивал Вернон.
  — Дядя Сидни и тетя Кэри надеются, что в июне у них появится маленький ребенок, мальчик. Тебе он будет двоюродным братом.
  — А-а, — разочарованно протянул Вернон. — И все?
  Через пару минут он спросил:
  — А почему у нее ноги опухли?
  — О! Видишь ли… ну… она в последнее время переутомилась.
  Майра со страхом ждала следующих вопросов, пытаясь вспомнить, о чем они с Сидни еще говорили.
  — Мама!
  — Да, дорогой?
  — А дядя Сидни и тетя Кэри хотят иметь мальчика?
  — Да, конечно.
  — Тогда зачем им ждать до июня? Почему не взять его сейчас?
  — Потому что Господь лучше знает. Господь хочет, чтобы ребеночек был в июне.
  — Как долго ждать. Если бы я был Богом, я бы сразу же давал людям то, что они попросят.
  — Вернон, не богохульствуй, — мягко сказала Майра.
  Вернон промолчал. Но он был озадачен. Что такое богохульство? Кажется, это слово произнесла кухарка, когда говорила о своем брате. Она сказала, что он самый… ну, вот это слово, такой человек, и что он мухи не обидит! Было понятно, что она его очень хвалит, но мама, кажется, думала иначе.
  В этот вечер Вернон добавил еще одну молитву к своей обычной: «Боже, благослови маму и папу вырастить меня хорошим мальчиком, аминь». Она звучала так:
  — Дорогой Бог! Пошли мне щенка в июне или в июле, если ты очень занят.
  — Почему это в июне? — удивилась мисс Робинсон. — Какой ты забавный! Я думала, ты хочешь щенка сейчас.
  — Это было бы богохульством, — сказал Вернон.
  Глаза у нее округлились.
  3
  Неожиданно все в мире круто изменилось. Началась война — в Южной Африке — и папа туда отправлялся!
  Все вокруг были возбуждены и взвинчены. Вернон услышал о каких-то Бурах — с ними папа собирался сражаться.
  На несколько дней отец заехал домой. Он выглядел помолодевшим, оживленным и гораздо более жизнерадостным. Они с мамой были милы друг с другом, и не было ни одной сцены.
  Пару раз Вернон замечал, что отец кривится от того, что говорит мать. Однажды он сказал:
  — Ради бога, Майра, перестань твердить о бесстрашных героях, которые отдают свою жизнь за родину. Я не выношу подобной дешевки.
  Но мать не рассердилась. Она только сказала:
  — Я знаю, что тебе это не нравится. Но ведь это правда, дорогой!
  В последний вечер перед отъездом отец позвал сына на прогулку. Сначала они молча шагали по дорожкам, потом Вернон осмелился задать вопрос:
  — Папа, ты рад, что идешь на войну?
  — Очень рад.
  — Там интересно?
  — Не то чтобы интересно. Хотя — в некотором роде — да. Это возбуждает и к тому же позволяет уйти от некоторых вещей.
  Вернон задумчиво спросил:
  — А на войне совсем не бывает женщин?
  Уолтер Дейр стрельнул в него глазами, и легкая улыбка тронула его губы. Бесхитростный мальчик неумышленно попадал иногда в самую точку.
  — К счастью, да, — серьезно ответил отец.
  — Как ты думаешь, ты убьешь много людей? — поинтересовался Вернон.
  Отец ответил, что заранее сказать невозможно. Вернону очень хотелось, чтобы отец прославился.
  — Я думаю, ты убьешь сто человек.
  — Спасибо, старина.
  — Но ведь иногда… — начал Вернон и остановился.
  — Да? — поощрил его Дейр.
  — Иногда… я думаю… ведь на войне некоторых убивают?
  Уолтер понял эту сомнительную фразу.
  — Бывает, — ответил он.
  — Как ты думаешь, тебя убьют?
  — Могут. Дело случая.
  Вернон подумал, и до него смутно дошло чувство, скрытое в этой фразе.
  — Но ты был бы не против, да, папа?
  — Может быть, так было бы лучше всего, — сказал Дейр скорее не сыну, а себе.
  — Я надеюсь, что тебя не убьют, — сказал Вернон.
  — Спасибо.
  Отец слегка улыбнулся. Пожелание Вернона звучало как вежливая светская фраза, но Уолтер не сделал той ошибки, что Майра, он не подумал, что ребенок бесчувственный.
  Они дошли до руин аббатства. Солнце садилось. Отец и сын обошли вокруг, и Уолтер Дейр глубоко вздохнул, почувствовав укол боли. Возможно, ему уже больше не придется здесь стоять.
  «Как же я запутался», — подумал он.
  — Вернон!
  — Да, папа?
  — Если меня убьют, Эбботс-Пьюисентс будет принадлежать тебе, знаешь это?
  — Да, папа.
  Снова наступило молчание. Он так много хотел бы сказать — но он не привык говорить. Есть вещи, которые не выразишь словами. Как странно он чувствует себя рядом с этим маленьким человеком — своим сыном. Наверное, напрасно он не узнал его получше. Им было бы хорошо вместе. А сейчас он как будто стесняется мальчика, и тот стесняется его. И все-таки любопытным образом они находятся в гармонии друг с другом. Оба не любят говорить о подобных вещах.
  — Как я люблю это древнее место, — сказал Уолтер Дейр. — Надеюсь, ты тоже будешь любить.
  — Да, папа.
  — Чудно думать о монахах, что жили здесь… как они ловили рыбу… Такие толстяки. Я всегда думаю, что они неплохо устроились. Уютно.
  Они тянули время. Наконец Уолтер Дейр сказал:
  — Что ж, пора домой. Уже поздно.
  Они повернули к дому. Уолтер Дейр расправил плечи. Ему предстояло пройти процедуру прощания с Майрой, и она его страшила. Ничего, скоро все это будет позади. Прощание — штука болезненная, лучше спустить все на тормозах, — но Майра, конечно, так не считает.
  Бедная Майра. Ей досталась скверная участь. Она — необычайно красивое создание, но он женился на ней ради Эбботс-Пьюисентс, а она вышла за него по любви. В этом был корень всех бед.
  — Заботься о матери, Вернон, — вдруг сказал он. — Ты же знаешь, как она к тебе привязана.
  Он все же надеялся, что не вернется. Так было бы лучше всего. У Вернона есть мать. И тут же он почувствовал себя предателем: будто он бросает мальчика…
  4
  — Уолтер, — закричала Майра, — ты не попрощался с Верноном!
  Уолтер посмотрел на сына, стоявшего с широко раскрытыми глазами.
  — Прощай, старина. Не скучай.
  — Прощай, папа.
  И все. Майра была шокирована. Да он не любит сына! Он его ни разу не поцеловал! Все Дейры — чудаки, такие ненадежные люди. Как они кивнули друг другу через комнату! Что один, что другой…
  «Но Вернон вырастет не таким, как его отец», — сказала себе Майра.
  Со стен на нее смотрели Дейры и язвительно усмехались.
  Глава 7
  1
  Спустя два месяца после того, как отец отплыл в Южную Африку, Вернон пошел в школу. Таково было желание Уолтера Дейра, а в этот момент для Майры его воля была закон. Он был ее солдат, ее герой, все прочее было забыто. Она была невероятно счастлива. Она вязала носки для солдат, принимала бурное участие во всяких кампаниях, сочувственно разговаривала с другими женщинами, чьи мужья ушли воевать со злобными, неблагодарными бурами.
  Она испытывала острые угрызения совести, расставаясь с Верноном. Ее дорогой сыночек должен уехать так далеко от нее. На какие только жертвы не приходится идти матерям! Но такова воля его отца.
  Бедная крошка, как он будет тосковать по дому! Эта мысль терзала ее.
  Но Вернон не тосковал. У него не было пылкой привязанности к матери. Всю жизнь ему было суждено нежно любить мать, только находясь вдали от нее. Он с облегчением сбежал из насыщенной эмоциями атмосферы родного дома.
  Школьная жизнь пришлась ему по душе. Его отличали природная склонность к играм, уравновешенность и необычайное физическое мужество. После унылой монотонной жизни под присмотром мисс Робинс школа явилась праздничной новинкой. Как все Дейры, он умел ладить с людьми и легко заводил друзей.
  Но детская скрытность, заставлявшая его отвечать «ничего» на большую часть вопросов, въелась в него. Она сопровождала его всю жизнь. Школьные друзья — это те, с кем он «что-то делал». Но мысли свои он держал при себе и делился ими только с одним человеком. Этот человек очень скоро вошел в его жизнь.
  В первые же свои каникулы он встретился с Джозефиной.
  2
  Мать встретила Вернона бурными излияниями любви. Он уже почти забыл о таких вещах, но стойко их выдержал. Когда у Майры миновал первый приступ восторга, она сказала:
  — А для тебя есть новость, дорогой. Как ты думаешь, кто у нас появился? Твоя кузина Джозефина, дочка тети Нины. Она теперь живет у нас. Правда, чудесно?
  Вернон не был в этом уверен. Надо было обдумать. Чтобы выиграть время, он спросил:
  — А почему она живет у нас?
  — Потому что ее мама умерла. Это для нее ужасное горе, и мы должны к ней быть очень, очень добры, чтобы возместить ей утрату.
  — Тетя Нина умерла?
  — Да. Ты ее, конечно, не помнишь, дорогой.
  Он не стал говорить, что отлично помнит. Зачем?
  — Она в классной комнате, дорогой. Пойди отыщи ее и подружись.
  Вернон побрел, не зная, доволен он или нет. Девчонка! Он был в том возрасте, когда девчонок презирают. Девчонка в доме — значит, нянчиться с ней. С другой стороны, веселее, если в доме есть еще кто-нибудь. Смотря что за девчонка. Раз она осталась без матери, надо проявлять к ней любезность.
  Он открыл дверь школьной комнаты и вошел. Джозефина сидела на подоконнике, свесив ноги. Она уставилась на него, и настроение снисходительной доброты у Вернона мигом улетучилось.
  Это была хорошо сложенная девочка его возраста. Черные волосы ложились на лоб ровной челкой. Подбородок упрямо выдавался вперед. У нее была очень белая кожа и длинные-предлинные ресницы. Хотя она была на два месяца младше Вернона, но держалась с явным превосходством — скучающе и в то же время с вызовом.
  — Привет, — бросила она.
  — Привет, — чуть растерянно ответил Вернон.
  Они с подозрением рассматривали друг друга, как это делают дети и собаки.
  — Предполагаю, что ты моя кузина Джозефина.
  — Да, но только зови меня Джо, как все.
  — Ладно. Джо.
  Чтобы заполнить паузу, Вернон принялся насвистывать.
  — Довольно приятно вернуться домой, — сказал он наконец.
  — Здесь ужасно приятное место, — сказала Джозефина.
  — А, тебе нравится? — Вернон потеплел.
  — Ужасно нравится. Лучше любого места, где я жила.
  — А ты жила в разных местах?
  — О да! Сначала в Кумбисе — это когда мы с папой жили. Потом в Монте-Карло с полковником Энсти. А потом в Тулоне с Артуром, а потом повсюду в Швейцарии из-за легких Артура. Когда Артур умер, меня отдали в монастырь, тогда маме некогда было со мной возиться. Мне там не понравилось — монашки такие глупые. Заставляли принимать ванну прямо в сорочке. А когда мама умерла, приехала тетя Майра и забрала меня сюда.
  — Мне ужасно жалко… я про твою маму, — неловко выговорил Вернон.
  — Да, это скверно — но для нее это было самое лучшее.
  — О! — Вернон отшатнулся.
  — Только не говори тете Майре, — сказала Джо. — Потому что, я думаю, ее такие вещи шокируют — как монашек. С ней надо быть осторожной, знать, что говоришь. Мама не слишком обо мне заботилась, знаешь ли. Она была страшно добрая и все такое, но всегда сохла по какому-нибудь мужчине. Я слышала, как в отеле об этом говорили какие-то люди, и это правда. Она ничего не могла с этим поделать, но это никуда не годится. Я не буду иметь ничего общего с мужчинами, когда вырасту.
  — О! — сказал Вернон. Он все еще чувствовал себя маленьким рядом с этой забавной девчонкой, и это было ужасно.
  — Больше всех я любила полковника Энсти, — вспоминала Джо. — Но мама сбежала с ним только для того, чтобы убежать от папы. С полковником Энсти мы жили в самых хороших отелях. А Артур был очень бедный. Если я буду сохнуть по какому-нибудь мужчине, когда вырасту, я сначала проверю, чтобы он был богатый. Тогда все будет проще.
  — Разве у тебя был плохой папа?
  — О, папа — дьявол, так мама говорила. Он ненавидел нас обеих.
  — Но почему?
  Джо озадаченно сдвинула прямые черные брови.
  — Я точно не знаю. Это как-то было связано с моим рождением. По-моему, он был вынужден жениться на маме из-за того, что она должна была родить меня, что-то в этом духе, и он разозлился.
  Они растерянно смотрели друг на друга.
  — Дядя Уолтер в Южной Африке, да? — продолжила Джо.
  — Да. Я в школе получил от него три письма. Ужасно веселые письма.
  — Дядя Уолтер душечка. Я его люблю. Знаешь, он приезжал к нам в Монте-Карло.
  Что-то шевельнулось в памяти Вернона. Ну да, вспомнил. Отец тогда хотел, чтобы Джо приехала в Эбботс-Пьюисентс.
  — Он устроил так, чтобы меня взяли в монастырь. Преподобная матушка считала, что он чудесный, что он истинный тип высокородного английского джентльмена — так она выражалась.
  Оба посмеялись.
  — Давай пойдем в сад, — предложил Вернон.
  — Пойдем. Знаешь, я нашла четыре гнезда, но птицы оттуда уже улетели.
  Они вышли, увлеченно болтая о птичьих яйцах.
  3
  По мнению Майры, Джо была непостижимым ребенком. У нее были приятные манеры; когда к ней обращались, она отвечала вежливо и по существу; принимала ласки, не отвечая на них. Она была очень независима; горничной сказала, что ей нечего у нее делать, она сама может развесить одежду и шкафу и поддерживать порядок и чистоту в комнате. Словом, это был искушенный гостиничный ребенок, Майра таких еще не встречала. Глубина ее познаний ужасала.
  Но Джо была проницательной, находчивой и умела ладить с людьми. Она тщательно избегала всего, что может «шокировать тетю Майру». Она испытывала к ней что-то вроде добродушного презрения. Как-то она сказала Вернону:
  — Твоя мама очень хорошая, но она немножко глупая, правда?
  — Она очень красивая, — горячо ответил Вернон.
  — Да, очень, — согласилась Джо. — Какие у нее руки! А волосы! Я хотела бы иметь такие золотые волосы.
  — Они у нее ниже пояса, — сообщил Вернон.
  Он нашел в Джо отличного товарища, она никак не укладывалась в его представления о «девчонках»: она не любила играть в куклы, никогда не плакала, была сильной, как он сам, и всегда готова к опасным спортивным развлечениям. Они лазили по деревьям, катались на велосипедах, падали, получали ссадины и шишки, они даже утащили осиное гнездо — благодаря не столько умению, сколько везению.
  С Джо Вернон мог говорить и много говорил. Она открыла ему новый мир — мир, где люди сбегают с чужими женами и мужьями, мир танцев, карточных игр и цинизма. Она любила свою мать с такой неистовой и заботливой нежностью, как будто они поменялись ролями.
  — Она была слишком мягкой, — сказала Джо. — Я не буду мягкой. С такими люди плохо обращаются. Мужчины — звери, но если первой начать с ними по-зверски, то все будет нормально. Все мужчины — звери.
  — Ты говоришь глупости, и я думаю, что это неправда.
  — Потому что сам будешь мужчиной.
  — Нет, не потому. И все равно — я не зверь.
  — Сейчас нет, но станешь, когда вырастешь.
  — Послушай, Джо, тебе со временем придется выйти замуж, ты же не думаешь, что твой муж будет зверем?
  — А зачем мне выходить замуж?
  — Ну… все девчонки выходят. Ты же не хочешь стать как мисс Кребтри.
  Джо заколебалась. Мисс Кребтри была старой девой, которая развивала бурную деятельность в деревне и обожала «милых деток».
  — Необязательно становиться как мисс Кребтри, — слабо возразила она. — Я должна… о! Я должна что-то делать — играть на скрипке, или писать книги, или рисовать великолепные картины!
  — Надеюсь, что ты не будешь играть на скрипке.
  — Этого мне хочется больше всего. Почему ты так ненавидишь музыку, Вернон?
  — Не знаю. Просто это так У меня от нее слабость и внутри противно.
  — Ну надо же! А у меня самое приятное чувство. Что ты собираешься делать, когда вырастешь?
  — Не знаю. Женюсь на какой-нибудь красавице и буду жить в Эбботс-Пьюисентс с кучей лошадей и собак.
  — Вот скука! — сказала Джо. — Никаких развлечений.
  — Я и не хочу, чтобы были развлечения.
  — А я хочу. Я хочу, чтобы все всегда меня развлекало.
  4
  Других детей, с кем бы Вернон и Джо могли играть, почти не было. Викарий, с детьми которого Вернон играл раньше, уехал, его преемник был холост. Семьи с детьми того же возраста, что Дейры, жили далеко и наезжали лишь изредка.
  Исключением была Нелл Верикер. Ее отец капитан Верикер был доверенным лицом лорда Кумберли. Это был высокий сутулый человек с блекло-голубыми глазами и медлительными манерами. Имея хорошие связи, он был совершенно бездеятелен. Недостаток деятельности восполняла жена, высокая, все еще красивая женщина, с золотистыми волосами и голубыми глазами. Она в свое время протолкнула мужа на тот пост, который он занимал, а сама пробилась в лучшие дома в округе. У нее было знатное происхождение, но не было денег, как и у мужа. Но она решила добиться успеха в жизни.
  Вернон и Джо смертельно скучали в обществе Нелл Верикер. Тонкая бледная девочка с прямыми волосами, с розовыми веками и розовым кончиком носа, она ничего не умела: ни бегать, ни лазать по деревьям. Она всегда одинаково одевалась в белый муслин, а любимой игрой ее было чаепитие кукол.
  Майра обожала Нелл. «Чистокровная маленькая леди», — твердила она. Когда миссис Верикер привозила Нелл на чай, Вернон и Джо держались приветливо и вежливо, старались придумать игры, которые бы ей понравились, и издавали восторженный вопль, когда она наконец уезжала, сидя очень прямо рядом с мамой в наемном экипаже.
  В следующие каникулы Вернона, сразу после знаменитой истории с осиным гнездом, стали появляться первые слухи о Дирфилдсе.
  Дирфилдс — это имение, примыкающее к Эбботс-Пьюисентс, оно принадлежало старому сэру Чарльзу Элингтону. На ланч к миссис Дейр пришли приятельницы, и сразу же возник предмет для беседы:
  — Это чистая правда! Я слышала из самого достоверного источника. Его продают этим… евреям! О, конечно, они неимоверно богаты… За фантастическую цену, я уверена. Его фамилия Левин. Нет, я слышала, он из русских евреев… О, это невозможно. Бедняга сэр Чарльз… Ну, остается йоркширское имение… Говорят, он потерял недавно столько денег… Нет, никто его не будет приглашать. Само собой.
  Джо и Вернон восторженно собирали все обрывки сплетен насчет Дирфилдса. Наконец новые соседи приехали. Разговоров стало еще больше.
  — О, миссис Дейр, это просто немыслимо! Мы так и знали… О чем они только думают… Чего же ожидать?.. Я думаю, они все продадут и уедут отсюда… Да, семья. Мальчик. Кажется, ровесник Вернона.
  — Интересно, какие они, евреи, — сказал Вернон Джо. — Почему все их не любят? Мы в школе думали про одного мальчика, что он еврей, а он ест бекон за завтраком — значит, не еврей.
  Евреи Левины оказались ревностными христианами. В воскресенье они появились в церкви и заняли целую скамью. Весь приход, затаив дыхание, рассматривал их. Первым вошел мистер Левин, в длинном сюртуке, толстый, круглый, с огромным носом и блестящим лицом. Потом миссис — ну и потеха! Колоссальные рукава! Фигура как песочные часы! Ожерелье из брильянтов! Необъятная шляпа с перьями, а из-под нее свисают тугие локоны черных волос! С ними шел мальчик — повыше Вернона, с длинным желтым лицом и выпуклыми глазами.
  У церкви их ждала карета, запряженная парой; когда служба закончилась, они сели и уехали.
  — Ну и ну! — сказала мисс Кребтри.
  Люди собрались кучками и оживленно переговаривались.
  5
  — По-моему, это подло, — сказала Джо.
  Они были одни в саду.
  — Что подло?
  — Эти люди.
  — Ты про Левиных?
  — Да. Почему все к ним так паршиво относятся?
  — Ну, знаешь, — сказал Вернон, пытаясь быть беспристрастным, — они как-то чудно выглядят.
  — А по-моему, люди — звери.
  Вернон промолчал. Джо, ставшая бунтаркой, в силу обстоятельств всегда предлагала новый взгляд на вещи.
  — Этот мальчик, — продолжала Джо, — и думаю, он очень интересный, хотя у него уши торчат.
  — А что, здорово будет с кем-нибудь еще подружиться, — сказал Вернон. — Кейт говорит, они строят в Дирфилдсе плавательный бассейн.
  — Значит, они ужасно, ужасно богатые.
  Вернону это ничего не говорило. Он не знал, что это такое — богатство.
  Некоторое время Левины оставались в центре всех разговоров. Какие переделки они затеяли в Дирфилдсе! Они привезли рабочих из Лондона!
  Однажды миссис Верикер приехала с Нелл на чай. Едва оказавшись в саду с детьми, та сообщила волнующую новость:
  — У них есть машина!
  — Машина?!
  Что-то неслыханное! В лесу еще не видали машин. Вернон дрогнул от зависти. Машина!
  — Машина да еще плавательный бассейн, — пробормотал он.
  Это уж было слишком.
  — Не плавательный бассейн, а подводный сад, — сказала Нелл.
  — Кейт говорит, что бассейн.
  — А наш садовник сказал — подводный сад.
  — Что это значит — подводный сад?
  — Не знаю, — призналась Нелл.
  — Я не верю, — сказала Джо. — Кому понадобится такая глупость, если можно иметь плавательный бассейн?
  — Ну, так говорит наш садовник.
  — Понятно. — В глазах Джо мелькнул проказливый огонек. — Пойдем и посмотрим.
  — Что?
  — Пойдем и сами посмотрим.
  — Ой! Нельзя, — сказала Нелл.
  — Почему нельзя? Мы подкрадемся по лесу.
  — Здорово! Хорошая идея, — сказал Вернон. — Пошли!
  — Не хочу, — сказала Нелл. — Маме это не понравится.
  — Ох! Не будь занудой, пошли.
  — Маме не понравится, — повторила Нелл.
  — Как хочешь. Тогда жди здесь. Мы скоро.
  Глаза Нелл наполнились слезами. Она не хотела оставаться одна. Она стояла, молча теребя платье.
  — Мы скоро, — повторил Вернон.
  И они с Джо побежали. Этого Нелл не могла вынести.
  — Вернон! — крикнула она.
  — Ну?
  — Подожди. Я с вами.
  Она почувствовала, что совершает подвиг, но на Вернона и Джо, кажется, это не произвело никакого впечатления. Они нетерпеливо ждали, когда она их догонит.
  — Теперь так командовать буду я, — сказал Вернон. — Всем делать то, что я скажу.
  Они перелезли через забор, окружавший парк, и скрылись под покровом леса. Шепотом переговариваясь, они раздвигали кусты, подбираясь все ближе и ближе к дому. Вот он вырос перед ними, впереди и несколько справа.
  — Идем дальше, возьмем немного в гору.
  Девочки послушно последовали за ним.
  Неожиданно сзади и слева раздался голос, ударивший в уши:
  — Нарушители границ.
  Девочки обернулись — там стоял желтолицый мальчик с большими ушами. Засунув руки в карманы, он смотрел на них с видом превосходства. Вернон хотел сказать: «Извините», — но вместо этого воскликнул: «О!»
  Оба мальчика оглядывали друг друга оценивающими взглядами дуэлянтов.
  — Мы живем рядом, — сказала Джо.
  — Да? — сказал мальчик. — Вот и идите домой. Мама и папа не хотят, чтобы вы сюда ходили.
  Он постарался сказать это как можно обиднее. Вернон, хоть и сознавал, что они виноваты, вспыхнул от злости.
  — Мог бы говорить повежливей.
  — С какой стати?
  Послышались шаги, кто-то продирался через кустарник, мальчик обернулся и сказал:
  — Это ты, Сэм? Выкинь отсюда этих малолетних нарушителей границ, ладно?
  Сторож, стоя у него за спиной, усмехнулся и почесал затылок. Мальчик зашагал прочь, словно потеряв интерес. Сторож повернулся к детям и грозно нахмурился.
  — Прочь отсюда, шалопаи! Если сейчас же не уберетесь, я спущу на вас собак.
  — Мы собак не боимся, — высокомерно заявил Вернон.
  — Ха, не боитесь! А вот я приведу сюда Носорога и выпущу на вас.
  Сторож ушел. Нелл дернула Вернона за руку.
  — Он пошел за носорогом! Бежим скорее!
  Ее испуг был заразителен. О Левиных столько говорили, что они поверили угрозе сторожа и дружно ринулись к дому, продираясь сквозь подлесок. Вернон и Джо бежали впереди. Послышался жалобный крик Нелл:
  — Вернон! Вернон! Ой! Подожди, я зацепилась.
  Ну и рохля эта Нелл! Ничего она не может, даже бегать. Вернон вернулся, рывком сдернул платье с ветки, за которую оно зацепилось (с большим уроном для платья), и поднял ее на ноги.
  — Давай, вперед.
  — Я задохнулась, не могу больше бежать. Ой, Вернон, я боюсь.
  — Вперед!
  Он за руку поволок ее за собой. До парка они добрались бледные, исцарапанные…
  6
  — Ну и приключение, — сказала Джо, отряхиваясь испачканной панамкой.
  — Платье порвалось, — заныла Нелл. — Что мне делать?
  — Ненавижу этого парня, — сказал Вернон. — Зверь.
  — Зверский зверь, — согласилась Джо. — Давай объявим ему войну.
  — Давай!
  — Что мне делать с платьем? — хныкала Нелл.
  — Скверно, что они держат носорога, — задумчиво сказала Джо. — Как ты думаешь, Том-Бой справится с ним, если его научить?
  — Я не хочу, чтобы он ранил Том-Боя, — сказал Вернон.
  Том-Бой жил в конюшне, он был его любимцем. Мать запрещала держать собак в доме, так что ближайшая собака, которую Вернон считал своей, был Том-Бой.
  — Что мама скажет про платье?
  — Ой, надоела ты со своим платьем, Нелл! В таких платьях не играют в саду.
  — Я скажу твоей маме, что это я виноват, — нетерпеливо сказал Вернон. — Не будь как девчонка.
  — А я и есть девчонка.
  — Ну и что, Джо тоже девчонка, но она не хнычет, как ты. Она во всем как мальчик.
  Нелл готова была заплакать, но тут их позвали в дом.
  — Извините, миссис Верикер, — сказал Вернон, — боюсь, я порвал Нелл платье.
  Последовали сожаления Майры, разуверения миссис Верикер. Когда Нелл с матерью уехали, Майра сказала:
  — Не надо быть таким грубым, Вернон, дорогой. Когда к тебе на чай приходит подружка, ты должен быть к ней очень внимателен.
  — А почему она должна приходить к нам на чай? Мы ее не любим. Она только все нам портит.
  — Вернон! Нелл такая милая девочка.
  — Нет, мама, она ужасная.
  — Вернон!
  — Да, да. И маму ее я не люблю.
  — Я тоже не слишком люблю миссис Верикер, — сказала Майра. — Она тяжелый человек. Но я не понимаю, почему вы, дети, не любите Нелл. Миссис Верикер говорила мне, что она к тебе очень хорошо относится.
  — Никто ее не просит.
  И он убежал с Джо.
  — Война, — сказал он. — Только война! По-моему, левинский мальчишка — это переодетый бур. Разработаем план боевых действий. Почему это он должен жить рядом и все нам портить?
  И началось что-то вроде партизанской войны, доставлявшей массу удовольствия Вернону и Джо. Они изобретали разные способы изматывать врага. Спрятавшись в ветвях, обрушивали на него град каштанов, обстреливали горохом из трубочек. Однажды они подкрались к вражескому дому вечером, когда стемнело, и положили на порог лист бумаги, на котором красной краской нарисовали руку и под ней слово «Месть».
  Иногда враг предпринимал ответные действия. У него тоже была трубка для стрельбы горохом, а однажды он подстерег их со шлангом для поливки.
  Военные действия продолжались уже дней десять, когда Вернон однажды наткнулся на Джо, с подавленным видом сидящую на дереве.
  — Привет! Ты что? Я думал, ты пошла обстрелять врага гнилыми помидорами, которые дала кухарка.
  — Да, я хотела.
  — Что случилось, Джо?
  — Я залезла на дерево, он прошел прямо подо мной. Мне ничего не стоило попасть в него.
  — То есть ты не стала бросать в него помидоры?
  — Да.
  — Но почему?
  Джо покраснела и заговорила очень быстро:
  — Не смогла. Он не знал, что я там, и у него был такой вид — о, Вернон, он казался ужасно одиноким, и как будто ему все это противно. Я понимаю, как должно быть ужасно, когда не с кем водиться.
  — Да, но… — Вернону нужно было свыкнуться с новой мыслью.
  — Помнишь, мы говорили, как это подло? — продолжала Джо. — Что люди по-зверски относятся к Левиным. А теперь и мы так же.
  — Но ведь он первый начал!
  — Может быть, он не хотел.
  — Что за чепуха!
  — Ничего не чепуха! Знаешь, как собаки кусаются, когда боятся? Может быть, он ждал, что мы тоже отнесемся к нему по-зверски, и начал первым. Давай с ним подружимся?
  — Нельзя же в разгар войны.
  — Можно. Мы сделаем белый флаг, ты с ним выйдешь, потребуешь вести переговоры и посмотришь, нельзя ли заключить почетный мир.
  — А что, я не против, — сказал Вернон. — По крайней мере, что-то новое. Из чего сделаем флаг — из моего носового платка или твоего фартука?
  Они отправились в волнующий поход с белым флагом. Вскоре они встретили врага. Он уставился на них с видом полного изумления.
  — Что еще? — сказал он.
  — Мы предлагаем переговоры, — сказал Вернон.
  — Согласен, — сказал другой мальчик после короткой паузы.
  — Собственно, дело вот в чем, — вмешалась Джо. — Если ты согласен, давай будем дружить.
  Все трое переглядывались.
  — Почему вы решили дружить? — с подозрением спросил он.
  — Довольно глупо жить бок о бок и не дружить, согласен?
  — Кто из вас это первый придумал?
  — Я, — сказала Джо.
  Она чувствовала, как его маленькие черные глазки буравят ее. Какой он все-таки чудной. И уши торчат больше прежнего.
  — Ладно, — сказал мальчик. — Мне это нравится.
  Наступило неловкое молчание.
  — Как тебя зовут? — спросила Джо.
  — Себастьян. — Он слегка шепелявил, чуть заметно.
  — Какое забавное имя. Я Джо, а это Вернон. Он учится в школе. А ты учишься в школе?
  — Да. А потом поступлю в Итон.
  — И я, — сказал Вернон.
  Новый прилив враждебности, но совсем малюсенький; он тут же отступил — и больше никогда к ним не возвращался.
  — Пойдемте посмотрим плавательный бассейн, — сказал Себастьян. — Замечательная штука.
  Глава 8
  1
  Дружба с Себастьяном Левиным быстро развивалась и расцветала, частично из-за того, что приходилось соблюдать секретность. Мать Вернона пришла бы в ужас, услышав об этом. Левины, конечно, в ужас бы не пришли, но их благодарность могла привести к столь же плачевным последствиям.
  Время учебы тянулось для бедной Джо медленнее улитки. Она общалась только с гувернанткой, которая приходила по утрам и не слишком жаловала прямолинейную, склонную к бунтарству ученицу. Джо жила по-настоящему только во время каникул. Приезжал Вернон, и они пробирались к месту тайных встреч, возле дыры в заборе. Они придумали систему условного свиста и множество других не слишком необходимых сигналов. Иногда Себастьян приходил раньше них; тогда он лежал в зарослях чертополоха, и его желтое лицо и торчащие уши странно контрастировали с нью-йоркским костюмчиком.
  Конечно, они не только играли, но и разговаривали, да еще как! Себастьян рассказывал о России. Они узнали про погромы. Сам Себастьян не бывал в России, но жил среди русских евреев, и отец его чудом спасся во время погрома. Иногда Себастьян произносил что-нибудь по-русски — это приводило Вернона и Джо в полный восторг.
  — Нас тут терпеть не могут, — говорил Себастьян. — Ну и что! Все равно им без нас не обойтись, потому что мой отец очень богат. А за деньги можно купить все!
  Вид у него при этом был страшно вызывающий.
  — Не все можно купить за деньги, — возражал ему Вернон. — Сын старой Николь пришел с войны без ноги. Ни за какие деньги у него не вырастет новая нога.
  — Не вырастет, я и не говорю. Но за деньги ты купишь хорошую деревянную ногу и самые лучшие костыли.
  — Я однажды ходил на костылях, — сказал Вернон. — Это было интересно. У меня тогда была ужасно хорошая няня.
  — А если бы ты не был богатым, ничего этого у тебя бы не было.
  Он богат? Наверное. Он об этом не задумывался.
  — Хотела бы я быть богатой, — сказала Джо.
  — Можешь выйти за меня замуж, когда вырастешь, — сказал Себастьян, — и станешь богатой.
  — Боюсь, Джо не понравится, если к ней никто не будет ходить, — предположил Вернон.
  — Это меня не волнует, — сказала Джо. — Мне дела нет до того, что скажет тетя Майра и другие. Если захочу, то выйду за Себастьяна.
  — И люди будут к ней приходить, — сказал Себастьян. — Ты не понимаешь. Евреи такие могущественные! Папа говорит, что без них никто не сможет обойтись. Вот ведь сэру Чарльзу пришлось продать нам Дирфилдс.
  Вернон, похолодев, безотчетно ощутил, что говорит с представителем враждебной расы. К Себастьяну он не испытывал вражды — она давно исчезла. С Себастьяном они всегда будут друзьями, он не сомневался.
  — Деньги, — говорил Себастьян, — это не просто чтобы покупать вещи, это гораздо больше. И не только власть над людьми. Это… это возможность собрать вместе много красоты.
  Руки его взметнулись в каком-то пылком неанглийском жесте.
  — Что ты имеешь в виду? Как это — собрать вместе?
  Себастьян не смог объяснить. Слова вырвались у него сами собой.
  — Все равно, вещи — это еще не красота, — сказал Вернон.
  — Красота. Дирфилдс красивый, а Эбботс-Пьюисентс еще красивее.
  — Когда Эбботс-Пьюисентс будет принадлежать мне, — сказал Вернон, — ты можешь приходить и жить там, сколько захочешь. Мы всегда будем друзьями, что бы там люди ни говорили, правда?
  — Мы всегда будем друзьями, — сказал Себастьян.
  2
  Мало-помалу Левины пробивали себе дорогу. Церкви был нужен орган — мистер Левин презентовал его. По случаю загородной вылазки хора мальчиков Дирфилдс распахнул свои двери и угощал клубникой со сливками. В Лигу Подснежника767 поступил крупный взнос. Куда ни повернись, везде ты натыкался на богатство и щедрость Левиных.
  Люди стали говорить так:
  — Конечно, они совершенно невозможны, но они такие добрые.
  Было слышно и другое:
  — Ах! Конечно, они евреи, но глупо иметь какие-то предубеждения на этот счет. Многие хорошие люди были евреями.
  Говорят, викарий к этому добавил: «В том числе Иисус Христос», — но этому не очень верили. Викарий холост, что весьма необычно, он носится со странными идеями о Святом Причастии, иногда произносит непонятные проповеди, но, чтобы он мог произнести что-то кощунственное, в это никто не верил.
  Именно викарий привел миссис Левин в кружок кройки и шитья, который собирался два раза в неделю, чтобы снабдить необходимыми вещами наших храбрых солдат в Южной Африке. Встречаться с ней дважды в неделю было как-то неловко, но в конце концов леди Кумберли, тронутая огромным взносом в Лигу Подснежника, сделала решительный шаг и пригласила их к себе. А куда леди Кумберли, туда и все.
  Не то чтобы с Левиными очень сблизились, но их официально признали. Люди стали говорить:
  — Она очень добрая женщина, хотя одевается она просто немыслимо.
  Но и это уладилось. Миссис Левин была очень восприимчива, как и вся ее раса. Вскоре она стала появляться в костюмах из еще более грубошерстного твида, чем у соседей.
  Джо и Вернон получили торжественное приглашение на чай к Себастьяну Левину.
  — Я думаю, надо разок сходить, — вздохнула Майра. — Никто не требует от нас сближаться с ними. Этот мальчик такой чудной. Ты не будешь ему грубить, Вернон, дорогой?
  Детей торжественно познакомили с Себастьяном. Это их очень позабавило.
  Но быстроглазая Джо уловила, что миссис Левин знает об их дружбе гораздо больше, чем Майра. Миссис Левин была не дура. Она была как Себастьян.
  3
  Уолтер Дейр был убит за несколько недель до конца войны. Погиб он вполне геройски: его застрелили, когда он вытаскивал из-под огня раненого товарища. Его наградили посмертно, а письмо от полковника, которое он написал Майре, она хранила как величайшее сокровище.
  «Я не знал (писал полковник) человека более бесстрашного. Солдаты обожали его и были готовы идти за ним куда угодно. Раз за разом он рисковал жизнью, проявляя поразительное бесстрашие. Вы можете гордиться им».
  Майра снова и снова перечитывала это письмо, читала его всем своим друзьям. Она отбросила легкую обиду оттого, что муж не прислал ей ни прощального слова, ни письма.
  — Как истинный Дейр, — сказала она себе.
  Вообще-то Уолтер Дейр оставил письмо «на тот случай, если меня убьют», но не к Майре, и она о нем так и не узнала. Она была разбита горем, но счастлива. После смерти муж стал принадлежать ей так, как никогда при жизни, и, с легкостью представляя вещи такими, какими она хотела их видеть, Майра сочинила убедительный роман о своем счастливом замужестве.
  Трудно было сказать, как смерть отца воспринял Вернон. Горя он не испытывал; он казался еще более бесчувственным из-за явного желания матери, чтобы он проявлял чувства. Он гордился отцом, так гордился, что ему было больно, и понимал, что имела в виду Джо, когда сказала, что для матери было лучше, что она умерла. Он отчетливо помнил последнюю вечернюю прогулку с отцом… что тот говорил ему… чувство, соединявшее их.
  Он понимал, что отец не хотел возвращаться. Он жалел отца — так было всегда, он не знал почему.
  Он испытывал не горе, а что-то вроде одиночества, охватившего душу. Отец умер, тетя Нина умерла. Есть, конечно, мама, но это совсем другое.
  Он не мог утешить мать — никогда этого не мог. Она его тискала, обнимала, плакала, говорила, что теперь они должны стать всем друг для друга. А он не мог ответить ей тем же. Не мог даже обнять ее.
  Хоть бы скорее кончились каникулы. Мать с красными глазами и вдовьим крепом — она все подавляла собою.
  Из Лондона приехал нотариус мистер Флеминг, из Бирмингема — дядя Сидни. Они прожили два дна, и под конец Вернона пригласили в библиотеку.
  За длинным столом сидели двое мужчин. Майра расположилась в кресле у камина, прижимая к глазам платочек.
  — Ну, мой мальчик, у нас к тебе есть разговор. Как ты смотришь на то, чтобы переехать в Бирмингем, поближе ко мне и тете Кэри?
  — Спасибо, — сказал Вернон, — но я лучше буду жить здесь.
  — Ты не думаешь, что здесь мрачно, а? Я подобрал веселый домик — не слишком большой, ужасно удобный. Рядом будут кузины, вы будете играть на каникулах. По-моему, хорошая мысль.
  — Да, конечно, — вежливо ответил Вернон. — Спасибо, но я предпочел бы жить здесь.
  — A-а! Хм, — сказал дядя Сидни. Он высморкался и вопросительно посмотрел на нотариуса, тот слегка кивнул.
  — Это не так просто, старина, — сказал дядя Сидни. — Я думаю, ты достаточно взрослый и поймешь, что я тебе объясню. Теперь, когда отец умер… э, ушел от нас, Эбботс-Пьюисентс принадлежит тебе.
  — Я знаю, — сказал Вернон.
  — А? Откуда ты знаешь? Слуги проболтались?
  — Папа сказал мне перед отъездом.
  — О! — Дядя Сидни слегка отшатнулся. — О! Понятно. Так вот, Эбботс-Пьюисентс принадлежит тебе, но чтобы содержать такое место, надо кучу денег — платить жалованье слугам и все в таком роде, понимаешь? Есть еще так называемый налог на наследство. Когда кто-то умирает, приходится платить правительству много денег. Так пот, твой отец не был богатым человеком. Когда умер его отец и он приехал сюда, у него было так мало денег, что он собирался продать имение.
  — Продать? — недоверчиво вскинулся Вернон.
  — Да.
  — Но… но вы… вы не собираетесь сейчас его продавать? — Вернон с мольбой уставился на него.
  — Нет, конечно, — сказал мистер Флеминг. — Имение завещано тебе, и с ним ничего нельзя делать, пока тебе не исполнится двадцать один год.
  Вернон облегченно вздохнул.
  — Но видишь ли, — продолжал дядя Сидни, — жить в нем очень дорого. Как я говорил, твоему отцу пришлось бы его продать. Но он встретил маму, женился, а у нее, по счастью, были деньги, чтобы содержать имение. Но со смертью твоего отца все изменилось. Во-первых, у него остались… э, долги, которые твоя мать непременно хочет заплатить.
  Майра всхлипнула, и дядя Сидни заговорил торопливо, успокоительным тоном:
  — Здравый смысл подсказывает, что надо сдать Эбботс-Пьюисентс внаем до тех пор, пока тебе не исполнится двадцать один год. А там кто знает? Дела могут измениться к лучшему. Маме твоей, естественно, лучше жить рядом с родственниками. Ты должен подумать о матери, мой мальчик.
  — Да, папа мне это сказал.
  — Ну что, договорились?
  Какие же они жестокие, думал Вернон. Спрашивают у него — когда и спрашивать не о чем. Они могут сделать все, что захотят. Они так и собирались. Зачем же было звать его сюда и притворяться?
  Придут чужие люди, будут жить в Эбботс-Пьюисентс.
  Ничего! Когда-нибудь ему исполнится двадцать один год.
  — Дорогой, — сказала Майра, — я все делаю ради тебя. Здесь будет так грустно без папочки, правда?
  Она протянула к нему руки, но Вернон сделал вид, что не замечает. Он вышел из комнаты, с трудом выговорив:
  — Большое спасибо, что сказали мне, дядя Сидни.
  4
  Он вышел в сад и побрел к старому аббатству. Сел, упершись кулаками в подбородок.
  «Мама могла бы, — подумал он. — Если бы захотела, то могла бы! Она хочет уехать и жить в таком же ужасном краснокирпичном доме, как у дяди Сидни. Она не любит Эбботс-Пьюисентс, никогда не любила. И нечего ей притворяться, что все это ради меня. Она говорит неправду. Она всегда…»
  Он задыхался от возмущения.
  — Вернон! Вернон! Я всюду ищу тебя. Не могла понять, куда ты подевался. В чем дело?
  Это Джо. Он рассказал. Есть хоть один человек, который может понять и посочувствовать. Но Джо уставилась на него.
  — Ну и что? Почему тетя Майра не может уехать в Бирмингем, если она так хочет? Ты рассуждаешь по-дурацки. Почему она должна жить здесь, дожидаясь, когда ты приедешь на каникулы? Деньги ее. Почему она не может тратить их так, как хочет?
  — Но, Джо, Эбботс-Пьюисентс…
  — Ну что такое Эбботс-Пьюисентс тете Майре? В душе она относится к нему так же, как ты к дому дяди Сидни в Бирмингеме. Почему она должна мучиться и жить здесь, если не хочет? Если бы твой папа сделал ее здешнюю жизнь счастливее, может, было бы иначе, но он не сделал этого, так мама однажды сказала. Я не очень люблю тетю Майру — я понимаю, что она добрая и все такое, но не люблю, — но я могу быть справедливой. Деньги ее, и никуда ты от этого не денешься!
  Вернон враждебно посмотрел на нее. У них были разные точки зрения, и ни один не хотел принимать чужую. Оба пылали от возмущения.
  — Сейчас вообще для женщин скверные времена, и я на стороне тети Майры, — заявила Джо.
  — Ну и ладно, будь на ее стороне! Мне какое дело!
  Джо ушла. Он остался сидеть на руинах старого аббатства. Впервые он задумался о жизни… Ни в чем нельзя быть уверенным. Как можно знать, что будет потом?
  Когда ему будет двадцать один год…
  Да, но ни в чем нельзя быть уверенным! Все так ненадежно!
  Если посмотреть на то время, когда он был маленький. Няня, Бог, мистер Грин! Они казались незыблемыми — а где они теперь? Бог, правда, остался — но это уже совсем не тот Бог. Что же произойдет к тому времени, как ему исполнится двадцать один год? Что произойдет с ним самим?
  Он чувствовал себя страшно одиноким. Отец, тетя Нина — они умерли. Только дядя Сидни и мама — но они… они не то… Он смущенно остановился. Есть Джо, понял он! Но Джо иногда такая чудная.
  Он стиснул руки. Нет, все будет хорошо. Когда ему будет двадцать один год…
  Книга вторая
  Нелл
  Глава 1
  1
  Комната была наполнена сигаретным дымом. Он завивался, колыхался, образуя тонкую голубую дымку. Из него вырывались голоса трех человек, озабоченных улучшением человеческой расы и поощрением искусства, особенно такого, которое отрицает все условности.
  Себастьян Левин, прислонившись к мраморному камину — они собрались в городском доме его матери, — назидательно говорил, жестикулируя рукой с сигаретой. Он слегка шепелявил. Желтое монголоидное лицо и удивленные глаза остались такими же, какими были в одиннадцать лет. В двадцать два года он оставался столь же самоуверенным, с той же любовью к красоте и с тем же неэмоциональным и безошибочным пониманием истинных ценностей.
  Перед ним в больших кожаных креслах сидели Вернон и Джо. Они были очень похожи, одинаково делили все на черное и белое, но, как и раньше, Джо была более агрессивной, энергичной и страстной бунтаркой.
  Долговязый Вернон лениво развалился, положив ноги на спинку другого кресла. Он выпускал кольца дыма и задумчиво чему-то улыбался. Изредка он вносил свой вклад в беседу, делая ленивые замечания.
  — Это не окупится, — решительно заключил Себастьян.
  Как он и ожидал, Джо тут же вскипела.
  — При чем тут «окупится»? Какая… мерзкая точка зрения! На все смотреть с позиции коммерции. Терпеть не могу.
  Себастьян спокойно сказал:
  — У тебя неизлечимо романтичный взгляд на жизнь. Ты хочешь, чтобы поэты голодали и жили на чердаках, чтобы творения художников оставались непризнанными всю их жизнь, а скульпторам доставались аплодисменты лишь после смерти.
  — Так всегда и бывает! Всегда!
  — Нет, не всегда. Возможно, очень часто. Но так не должно быть, такова моя точка зрения. Мир не любит ничего нового, но его можно заставить, если найти правильный подход. Только надо точно знать, что потонет, а что нет.
  — Это компромисс, — буркнул Вернон.
  — Это здравый смысл. С какой стати мне терять деньги, я же знаю, как надо поступить.
  — Себастьян! — закричала Джо. — Ты… ты…
  — Еврей, ты это хотела сказать? Да, мы, евреи, имеем вкус, знаем, какая вещь прекрасна, а какая нет. Мы не идем за модой, у нас есть собственное суждение, и оно правильное! Люди обычно видят денежную сторону вопроса, но есть и другая.
  Вернон что-то пробурчал, Себастьян продолжал:
  — То, о чем мы говорим, имеет две стороны. Есть люди, которые придумывают новое, новые способы обращения со старым, вообще новые идеи, — и они не могут пробиться, потому что все боятся нового. Есть другие — люди, которые знают, чего публика хочет, и продолжают ей давать одно и то же, потому что так спокойнее и гарантирована прибыль. Но есть и третий путь: найти новое и прекрасное и помочь ему пробиться. Вот что я собираюсь делать. У меня будет картинная галерея, вчера подписал документы, и пара театров, и в будущем я намерен выпускать еженедельник совершенно нового направления. Более того, я рассчитываю, что все это окупится. Есть вещи, которыми я восхищаюсь и которые приведут в восторг нескольких ценителей — ими заниматься я не собираюсь. То, что буду делать я, будет иметь общий успех. Брось, Джо, неужели ты не видишь, что половина удовольствия состоит в том, чтобы сделать вещь окупаемой?
  Джо помотала головой. Вернон спросил: Ты в самом деле хочешь все это осуществить?
  Оба посмотрели на Себастьяна с оттенком зависти. Оказаться в положении Себастьяна — странно, но замечательно. Его отец умер несколько лет назад, и Себастьян и двадцать два года стал хозяином стольких миллионов, что дух захватывало.
  Дружба, начавшаяся в Эбботс-Пьюисентс, продолжалась и крепла. Они вместе с Верноном учились в Итоне, затем в Кембридже. На каникулах все трое много времени проводили вместе.
  — А скульптура? — вдруг спросила Джо. — У тебя она будет?
  — Конечно. Ты все еще не остыла к лепке?
  — Да, это единственное, что меня привлекает.
  Взрыв смеха раздался со стороны Вернона.
  — Да, а что будет через год? Ты будешь неистовым поэтом или еще чем-нибудь.
  — Чтобы найти свое призвание, требуется время, — с достоинством сказала Джо. — Но на этот раз я говорю совершенно серьезно.
  — Как всегда. Слава богу, ты забросила эту чертову скрипку.
  — Почему ты так ненавидишь музыку, Вернон?
  — Не знаю. Так было всегда.
  Джо обернулась к Себастьяну. Тон ее голоса изменился — он невольно стал сдержанным.
  — Что ты думаешь о работах Поля Ламарра? Мы с Верноном в воскресенье были у него в студии.
  — Ерунда, — коротко отозвался Себастьян.
  Джо слегка покраснела.
  — Ты просто его не понял. По-моему, он великолепен.
  — Убожество, — невозмутимо сказал Себастьян.
  — Себастьян, временами ты бываешь препротивный. Из-за того, что Ламарр осмелился порвать с традицией…
  — Вовсе не из-за этого. Человек может порвать с традицией, сформовав стилтон768 и назвав его купанием нимфы. Но если при этом он не сумеет убедить тебя и произвести впечатление, это провал. Сделать не так, как другие, — не значит быть гением. Девять из десяти делают это для того, чтобы их заметили. Дешевка.
  В дверь заглянула миссис Левин.
  — Чай готов, дорогие мои, — сказала она, сияя улыбкой.
  На ее могучем бюсте позвякивали и поплескивали украшения из гагата. Поверх искусной прически сидела большая черная шляпа с перьями. Она являла собой законченный символ процветания. Глаза ее с обожанием устремились на Себастьяна.
  Они встали и собрались идти за ней. Себастьян тихо сказал:
  — Джо, ты не сердишься?
  Голос его вдруг стал юным и жалобным, и прозвучавшая в нем мольба показала, какой же он еще незрелый и ранимый. Мгновение назад это был голос хозяина, самоуверенно попирающего закон.
  — Почему я должна сердиться? — холодно возразила Джо.
  И, не глянув на него, пошла к двери. Себастьян провожал ее тоскующим взглядом. Она была красива той магнетической красотой, которая рано созревает, — почти мертвенно-белая кожа, а ресницы такие густые и темные, что на фоне щек казались гагатовыми. В самих ее движениях была какая-то магия, темная и страстная. Хотя она была младшей из них троих, ей только что стукнуло двадцать, она чувствовала себя самой старшей. Вернон и Себастьян были для нее мальчиками, а она презирала мальчиков. Собачья преданность Себастьяна ее раздражала. Ей нравились мужчины с опытом, мужчины, которые говорят волнующие, не совсем понятные вещи. Она опустила глаза, вспомнив Поля Ламарра.
  2
  Гостиную миссис Левин отличала странная смесь кричащей роскоши и превосходного, граничащего с аскетизмом вкуса. Богатство шло от нее: она любила бархатные портьеры и подушки, мрамор и позолоту, а вкус — это был Себастьян. Он посрывал со стен пестрые разностильные картины и повесил две по своему выбору. Мать примирилась с их простотой, как она это называла, когда услышала, какая огромная сумма за них уплачена. В числе подарков сына были странный кожаный испанский экран для камина и изысканная, перегородчатой эмали, ваза.
  Усевшись возле массивного серебряного чайного подноса, миссис Левин двумя руками подняла чайник и приступила к расспросам, тоже слегка шепелявя.
  — Как поживает ваша матушка? Она совсем не бывает в городе. Передайте ей, что так она заржавеет. — Она издала добродушный хриплый смешок — Я никогда не жалела, что мы в придачу к имению купили дом в городе. Дирфилдс — это очень хорошо, но хочется иметь немножко жизни. Себастьян скоро вернется домой — он переполнен планами! Да-да, и отец его был такой же. Поступал вопреки всем советам, и каждый раз не терял деньги, а удваивал или утраивал. Мой бедный Якоб был такой умный.
  Себастьян думал: «Хоть бы она этого не говорила. Джо терпеть не может такие разговоры. Она и так сейчас настроена против меня…»
  А миссис Левин продолжала:
  — Я взяла ложу на среду на «Королей в Аркадии». Вы пойдете, мои дорогие?
  — Я ужасно сожалею, миссис Левин, — сказал Вернон. — Хотелось бы, но мы уезжаем в Бирмингем.
  — О, так вы едете домой?
  — Да.
  Почему он не сказал «едем домой»? Почему это звучит для него так неестественно? Конечно потому, что его дом, его единственный дом — это Эбботс-Пьюисентс. Дом. Чудное слово, но как много оно может означать. Он вспомнил слова песни одного из приятелей Джо, из тех, что вечно толкутся «округ нее (что за отвратительная была музыка!). Теребя воротник и умильно глядя на Джо, он пропел: «Дом — это там, где сердце, где сердце может быть».
  В его случае дом должен быть в Бирмингеме, там, где его мать.
  Как всегда, при мысли о матери его охватило неспокойное чувство. Он ее, конечно, любит. Матерям, к сожалению, ничего не объяснишь, они не понимают. Но он ее очень любит — как же иначе. Она часто повторяет: он — это все, что у нее есть.
  Но какой-то бесенок в душе Вернона неожиданно ухмыльнулся. «Что за чушь ты несешь! У нее есть дом, есть слуги, чтобы ими командовать и третировать их, есть подруги, чтобы посплетничать, она окружена своими. Во всем этом она нуждается гораздо больше, чем в тебе. Она тебя любит, но чувствует облегчение, когда ты уезжаешь в Кембридж; а ты — еще большее!»
  — Вернон! — резко прозвучал раздраженный голос Джо. — О чем ты задумался? Миссис Левин спрашивает тебя про Эбботс-Пьюисентс. Усадьба еще сдается?
  Когда люди спрашивают: «О чем ты задумался?» — они вовсе не хотят этого знать. Зато им можно ответить: «Да ни о чем», как в детстве отвечал: «Ничего».
  Он ответил на вопросы миссис Левин, пообещал передать матери различные пожелания. Себастьян проводил их до двери, они попрощались и вышли на улицу. Джо с восторгом втянула в себя воздух.
  — Как я люблю Лондон! Знаешь, Вернон, я придумала. Я буду учиться в Лондоне. Сейчас приедем, и я вцеплюсь в тетю Майру. Но жить у тети Этель я все равно не буду. Хочу жить одна.
  — Нельзя, Джо. Девушкам не полагается.
  — Можно! Я могу жить вместе с другими девушками. Но жить с тетей Этель, которая вечно спрашивает, куда я иду и с кем, — этого я не выношу. Да и она меня терпеть не может за то, что я суфражистка.
  Тетя Этель была сестрой тети Кэри, и тетей называлась только из вежливости. В настоящий момент они жили у нее.
  — Ой, что я вспомнила! Вернон, ты должен для меня кое-что сделать.
  — Что?
  — Завтра днем мисс Картрайт в виде особого развлечения пригласила меня на концерт в «Титаник».
  — Ну?
  — А я не хочу, вот и все.
  — Придумай извинение и откажись.
  — Это не так просто. Видишь ли, тетя Этель будет думать, что я пошла на концерт. Я не хочу, чтобы она вынюхивала, куда я иду.
  Вернон присвистнул.
  — Вот оно что! А куда ты идешь? Кто на этот раз?
  — Ламарр, если тебе так уж надо знать.
  — А, попрыгунчик.
  — Он не попрыгунчик. Он замечательный человек, ты даже не знаешь, какой он замечательный.
  Вернон ухмыльнулся.
  — Действительно не знаю. Не люблю французов.
  — Ты типичный островитянин. Не имеет значения, любишь ты его или нет. Он собирается повезти меня за город, в дом своего друга, там у него лучшие вещи! Я ужасно хочу поехать, но ты прекрасно знаешь, что тетя Этель меня не пустит.
  — Нечего тебе шататься по деревням с таким типом.
  — Не будь ослом, Вернон. Я могу сама о себе позаботиться.
  — О, не сомневаюсь.
  — Я не глупая девчонка, которая ничего не смыслит в жизни.
  — Не вижу, однако, при чем тут я.
  — Послушай, — Джо стала проявлять признаки беспокойства, — тебе придется пойти на концерт.
  — Нет. Ничего подобного я делать не буду. Я ненавижу музыку.
  — О, но ты должен, Вернон, это единственный выход. Если я скажу, что не могу пойти, она позвонит тете Этель и предложит билет другим девочкам, тогда все пропало. Если же ты придешь вместо меня, я потом встречусь с ней в Альберт-Холле769, что-нибудь наболтаю, и все будет в порядке. Она тебя очень любит — куда больше, чем меня.
  — Ну, не хочу я музыки!
  — Я знаю, но можешь ты потерпеть разочек? Полтора часа, и все.
  — О, черт возьми, Джо, я не хочу.
  У него дрожали руки, Джо в изумлении уставилась на него.
  — До чего забавно! Вернон, я таких людей еще не встречала — чтобы ненавидели музыку. Большинство людей просто безразличны. Но все-таки я думаю, что ты мог бы пойти — я же делаю для тебя кое-что.
  — Хорошо, — отрывисто сказал Вернон.
  Ничего хорошего. Но придется. Они с Джо всегда выручали друг друга. В конце концов, полтора часа, так она сказала. Но почему он чувствует себя так, как будто примял роковое решение? Он не хочет идти, не хочет идти!
  Это как визит к зубному врачу — лучше не думать заранее. Вернон постарался переключиться на другое. Джо удивленно посмотрела, когда он хихикнул.
  — Что такое?
  — Вспомнил, как ты в детстве с важностью рассуждала, что не будешь иметь дел с мужчинами. А теперь у тебя все время мужчины, один за другим. Влюбляешься ежемесячно.
  — Какой ты противный, Вернон. То были фантазии глупой девчонки. Ламарр говорит, так всегда бывает, если у человека темперамент, но, когда приходит настоящая страсть, — это совсем другое.
  — Только не предавайся настоящей страсти к Ламарру.
  Джо не ответила. Потом сказала:
  — Я не как мама. Мама с мужчинами была мягкой. Она растворялась в них, шла на все, когда влюблялась. Я не такая.
  — Да, — сказал Вернон, подумав. — Похоже, ты не такая. Ты не калечишь свою жизнь так, как она. Но ты можешь это сделать другим образом.
  — Каким же?
  — Не знаю. Например, выйдешь замуж за кого-нибудь, вообразив великую страсть, просто потому, что все другие его не любят, а потом будешь всю жизнь маяться. Или станешь с кем-нибудь жить, лишь бы показать, как прекрасна свободная любовь.
  — Так оно и есть.
  — О, я не спорю, хотя, по-моему, это антиобщественно. Но ты такая: если тебе что-то запрещают, ты обязательно должна это сделать, независимо от того, хочешь ли ты этого в действительности. Может, я неудачно выразился, но ты меня понимаешь.
  — Чего я действительно хочу — это что-нибудь делать! Стать великим скульптором.
  — Потому что втюрилась в Ламарра.
  — Нет! Вернон, зачем ты испытываешь мое терпение? Я всегда говорила, что хочу что-то делать, еще в Эбботс-Пьюисентс!
  — Как странно, — задумчиво сказал Вернон. — Вот и Себастьян продолжает говорить почти те же самые вещи. Похоже, люди меняются меньше, чем это принято думать.
  — Ты собирался жениться на красавице и вечно жить в Эбботс-Пьюисентс, — поддела его Джо. — У тебя и сейчас это главная цель в жизни?
  — Некоторые делают вещи и похуже.
  — Лентяй! Отъявленный лентяй!
  Джо смотрела на него с нескрываемым раздражением. Они с Верноном так похожи и каком-то отношении, а кое в чем совершенно разные.
  А Вернон думал: «Эбботс-Пьюисентс. Через год мне будет двадцать один».
  Они проходили мимо митинга Армии спасения. Джо остановилась. На ящике стоил худой бледный человек и хриплым голосом выкрикивал:
  — Почему вы не хотите спасения? Почему? Иисус этого хочет! Иисус хочет вас! — с мощным ударением на «вас». — Да, братья и сестры, я скажу вам больше. Вы хотите Иисуса. Вы не признаетесь в этом себе, вы отворачиваетесь от него, вы боитесь — вот в чем дело, вы боитесь, потому что хотите его так отчаянно, вы хотите, но не знаете его! — Он взмахнул руками, и лицо его засветилось к экстазе. — Но вы узнаете! Есть вещи, от которых нельзя убежать. — Он заговорил медленно, почти с ненавистью: — «Говорю тебе, в эту ночь душа твоя будет призвана от тебя»770.
  Вернон отвернулся с легким содроганием. Какая-то женщина истерически зарыдала.
  — Отвратительно, — сказала Джо, вздернув нос. — Неприличная истерия. Я не понимаю, как разумное существо может верить в Бога.
  Вернон улыбнулся и ничего не сказал. Год назад Джо каждое утро вставала к утренней службе, по пятницам демонстративно ела вареное яйцо и как зачарованная слушала в церкви Святого Варфоломея проповеди, скучные догматические проповеди красавчика отца Кутберта, который стоял так «высоко», что даже Рим не мог быть выше.
  Вслух он сказал:
  — Интересно, каково это — чувствовать себя «спасенным»?
  3
  На следующий день в половине седьмого Джо вернулась после своего тайного развлечения. Тетя Этель встретила ее в холле.
  — Где Вернон? — спросила она, чтобы ее не успели спросить, как ей понравился концерт.
  — Он пришел полчаса назад. Говорит, что ничего не случилось, но я вижу, что он плохо себя чувствует.
  — О! — изумилась Джо. — Где он? У себя в комнате? Пойду посмотрю.
  — Сходи, дорогая. Он очень плохо выглядел.
  Джо взбежала по лестнице, небрежно стукнула в дверь и вошла. Вернон сидел на кровати, и было в его лице что-то такое, что Джо поразилась. Таким она его еще никогда не видела.
  — Вернон, что случилось?
  Он не ответил. У него был затуманенный взгляд человека, получившего страшный удар. Казалось, он был где-то далеко, куда обычные слова не долетают.
  — Вернон. — Она потрясла его за плечо. — Что с тобой?
  На этот раз он услышал.
  — Ничего.
  — Я вижу, что-то случилось. У тебя такой вид…
  Слова были бессильны выразить, какой у него вид.
  — Ничего, — тупо повторил он.
  Она села рядом с ним на кровать.
  — Расскажи мне, — сказала она нежно, но властно.
  Вернон издал долгий прерывистый вздох.
  — Джо, помнишь того человека, вчера?
  — Какого человека?
  — Из Армии спасения… он еще произносил какие-то ханжеские фразы. И одну прекрасную, из Библии. «В эту ночь душа твоя будет призвана от тебя». Я еще потом сказал — интересно, каково это — быть спасенным. Так вот, я знаю!
  Джо уставилась на него. Вернон?! Не может быть.
  — Ты хочешь сказать… — Трудно было выразить это в словах. — Вернон, ты хочешь сказать, что вдруг «уверовал», как это говорится?
  Сказав, она почувствовала, как смешно это звучит, и с облегчением услышала, что он прыснул со смеху.
  — Уверовал? Боже мой, конечно нет, хотя кое-кто, может, и понял бы это так. Интересно… Нет, я имел в виду… — Он помедлил и потом выговорил одно слово так тихо, как будто не смел его произнести: — Музыку.
  — Музыку? — Она была огорошена.
  — Да. Джо, помнишь няню Френсис?
  — Няню Френсис? Нет. Кто это?
  — Конечно, ты не можешь помнить, это было до тебя — когда я сломал ногу. Я хорошо помню, что она мне сказала. Что не надо торопиться убегать, сначала надо хорошенько посмотреть. Это сегодня со мной и случилось. Я больше не мог убегать, я должен был посмотреть. Джо, музыка — это самая замечательная вещь в мире.
  — Но… но ты… ты всегда говорил…
  — Знаю. Вот почему это и был такой ужасный шок. Я не говорю, что музыка прекрасна сейчас — но она могла бы быть прекрасна, если бы мы услышали ее такой, какой она должна быть! Отдельные куски в ней безобразны, это как на картине: видишь мазок серой краски, но отойди подальше, и увидишь, что это прелестная тень. Надо видеть в целом. Я по-прежнему считаю, что одна скрипка — безобразно, и пианино — это гадость, но в некотором роде может быть полезно. Но, Джо! О! Музыка могла бы быть так чудесна, я знаю!
  Джо ошеломленно молчала. Теперь она понимала смысл его первых слов. На лице у него было странное отрешенное выражение, как у человека, охваченного религиозным экстазом. И ей было немного страшно. Обычно его лицо почти ничего не выражало — теперь оно выражало слишком многое. Пугающее и в то же время восхитительное — все зависит от угла зрения.
  А он продолжал говорить не столько ей, сколько себе:
  — Представляешь, было девять оркестров. В полном составе. Звук может быть великолепным, если он полный. Я не имею в виду громкость; тихий звук дает тебе еще больше. Но его должно быть достаточно. Не знаю, что они играли — наверное, ничего стоящего. Но это показало, что… что…
  Взгляд ярких сверкающих глаз устремился на нее.
  — Нужно так много всего знать, выучить. Я не хочу играть пьесы — только не это. Но я хочу все знать о каждом инструменте. Что он умеет, какие у него возможности, какие ограничения. И еще ноты. Есть ноты, которыми не пользуются, а надо бы. Я знаю, что они есть. Знаешь, Джо, на что сейчас похожа музыка? На крепкие нормандские опоры в склепе Глостерского собора. Она в самом своем начале.
  Он замолчал, мечтательно подавшись вперед.
  — Послушай, а ты не свихнулся? — спросила Джо.
  Она постаралась произнести это буднично, как бы между прочим, но на самом деле невольно оказалась захвачена его горячностью. А она-то всегда считала, что Вернон — этакий копуша, консервативный, полный предрассудков, лишенный воображения.
  — Надо начинать учиться. Как можно скорее. О, это ужасно! Потеряно двадцать лет!
  — Чушь, — сказала Джо. — Ты не мог заниматься музыкой в колыбели.
  Он улыбнулся. Он постепенно выходил из транса.
  — Думаешь, я свихнулся? Наверное, так может показаться. Но нет! О Джо, какое страшное облегчение! Как будто годами притворялся, а теперь притворяться не надо. Я ужасно боялся музыки. Всегда! А теперь…
  Он распрямил плечи.
  — Я буду работать — работать как негр! Изучу досконально — снаружи, изнутри — все инструменты. Кстати, в мире должно быть больше инструментов. Гораздо больше. Должны быть такие, которые могут выть и рыдать, я где-то слышал. Этих одних нужно штук десять-пятнадцать. И полсотни арф.
  Он сидел, планируя и компонуя детали. Джо казалось это чистой ерундой, но ей было ясно, что Вернон все отчетливо видит внутренним зрением.
  — Через десять минут ужин, — робко напомнила Джо.
  — Да ну? Вот досада! Я хочу побыть один, подумать, послушать то, что у меня в голове. Скажи тете Этель, что у меня голова болит или что я захворал. Я в самом деле думаю, что заболеваю.
  Это убедило Джо сильнее всего. Знакомая домашняя хитрость: если что-то тебя выбило из колеи, не важно, хорошее или плохое, то всегда хочется заболеть! Она сама такое частенько испытывала.
  Она в нерешительности стояла в дверях. Какой странный у него вид! Совсем на себя не похож. Как будто… как будто… Джо нашла подходящее слово: как будто он вдруг ожил.
  Она даже слегка испугалась.
  Глава 2
  1
  Дом Майры назывался Кейри-Лодж. Он находился в восьми милях от Бирмингема.
  Каждый раз, когда Вернон подъезжал к Кейри-Лоджу, он ощущал подавленность. Он терпеть не мог этот дом, его солидный комфорт, его толстые ярко-красные ковры, располагающий к праздности холл, старательно подобранные гравюры на спортивную тему в столовой, изобилие безделушек в гостиной. Но так ли уж важны вещи, которые он терпеть не может, по сравнению с тем, что за ними стоит?
  Он задал себе вопрос и впервые попытался на него честно ответить. Разве не правда, что ему невыносимо оттого, что матери здесь хорошо? Вспоминая Эбботс-Пьюисентс, он воображал, будто мать, как и он сам, находится тут в изгнании.
  Но это было не так! Эбботс-Пьюисентс был для нее словно чужое королевство — супруге короля. Там она чувствовала себя важной персоной и наслаждалась. Это было ново, это волновало — но это не был ее дом.
  Как всегда, Майра приветствовала сына с нарочитой пылкостью. Лучше бы она итого не делала. Сейчас ему, как никогда, трудно было ей отвечать. В мечтах он рисовал себе собственную привязанность к матери. Но при встрече с ней эта иллюзия сразу исчезала.
  Майра Дейр сильно изменилась со времен Эбботс-Пьюисентса. Она изрядно располнела, прекрасные золотые волосы тронула седина. Изменилось и выражение лица, оно стало мирным и удовлетворенным. В ней проявилось сильное сходство с братом Сидни.
  — Хорошо провели время в Лондоне? Я так рада вам. Как замечательно, что мой прекрасный взрослый сын снова со мной, — я всем рассказываю, в каком я восторге. Матери — глупые создания, верно?
  Вернон подумал, что верно, и устыдился этой мысли.
  Джо сказала:
  — Вы отлично выглядите, тетя Майра.
  — Я неважно себя чувствую, дорогая. Доктор Грей не очень понимает, что со мной. Я слышала, появился новый врач, доктор Литлворт, он купил практику у доктора Армстронга. Говорят, удивительно умный. Я уверена, что это сердце, а не плохое пищеварение, как говорит доктор Грей.
  Майра воодушевилась. Тема собственного здоровья всегда была для нее одной из самых любимых.
  — А Мэри ушла — знаешь, горничная? Я совершенно разочаровалась в этой девушке.
  Она говорила и говорила. Джо и Вернон слушали ее вполуха. Они были исполнены чувства превосходства. Слава создателю, они принадлежат к другому, просвещенному, поколению, они выше этих надоедливых деталей быта! Перед ними открыт новый, великолепный мир. Они глубоко и остро жалели всем довольное создание, которое сидело перед ними и трещало без умолку.
  Джо думала: «Бедная, бедная тетя Майра! Одно слово — женщина. Кошмар! Конечно, дяде Уолтеру она надоедала. Это не ее вина. Дрянное образование, воспитана в вере, что дом — это все. И вот — сравнительно молодая, по крайней мере нестарая, женщина, а все, что она может, — это сидеть и болтать, думать о служанках, суетиться из-за своего здоровья. Если бы она родилась на двадцать лет позже, она могла бы стать свободной, счастливой и независимой».
  И несмотря на острую жалость к ничего не подозревающей тетке, Джо отвечала ей ласково и делала вид, что ей интересно.
  А Вернон думал: «Неужели мама всегда была такая? В Эбботс-Пьюисентс мне так не казалось. Может, я был слишком мал, чтобы что-то замечать? Скверно, что я критикую ее, когда она так хорошо ко мне относится. Но лучше бы она перестала держать меня за шестилетнего ребенка. Наверное, она ничего не может с собой поделать. Не думаю, что и когда-нибудь женюсь».
  Неожиданно он дернулся, подстегнутый внутренней нервозностью.
  — Послушай, мама. Я решил учиться музыке в Кембридже.
  Вот и сказал!
  Майра, прерванная на рассказе о поварихе Армстронгов, тупо возразила:
  — Но, дорогой, ты же такой немузыкальный! Ты никогда не понимал музыки.
  — Знаю, — отрезал Вернон. — Но люди меняются.
  — Что ж, дорогой, я очень рада. В детстве я сама играла очень красивые пьески, но, когда выходишь замуж, такие вещи приходится забросить.
  — Я вас понимаю. Но это просто безобразие! — горячо вмешалась Джо. — Я не собираюсь выходить замуж, но если бы вышла, то не бросила бы карьеру. Кстати, тетя Майра, я решила поехать учиться в Лондон, раз я собираюсь чего-то добиться в скульптуре.
  — Мистер Брэдфорд…
  — К черту мистера Брэдфорда! Простите, тетя Майра, но вы не понимаете. Я должна учиться — упорно учиться. И жить одна. Я могла бы делить жилье с какой-нибудь девушкой…
  — Джо, дорогая, не глупи. — Майра засмеялась. — Моя маленькая Джо нужна мне здесь. Ты же знаешь, я всегда смотрела на тебя как на дочь, Джо, дорогая.
  Джо передернуло.
  — Тетя Майра, я серьезно. В этом вся моя жизнь.
  Трагическая нота в ее голосе еще больше развеселила Майру.
  — Девушки часто такое говорят. Давай не будем портить ссорой такой счастливый вечер.
  — Но вы обдумаете это серьезно?
  — Посмотрим, что скажет дядя Сидни.
  — Это его не касается! Он мне не дядя. Если придется, я могу взять свои собственные деньги.
  — Они не совсем твои, Джо. Твой отец посылает их мне на твое содержание — хотя я охотно взяла бы тебя и без этих денег, — и он уверен, что со мной тебе хорошо и что ты под присмотром.
  — Тогда я напишу прямо папе.
  Заявила она это храбро, но сердце ее упало. За десять лет она встречалась с отцом дважды, и былая враждебность между ними никуда не делась. Существующее положение, конечно, устраивало майора Уэйта — сбыть дочь с рук за несколько сот фунтов в год. Но своих денег у Джо не было, и она сильно сомневалась, сохранит ли отец ей хоть какое-то содержание, если она уйдет от тети Майры и станет жить самостоятельно.
  Вернон буркнул:
  — Джо, не будь так дьявольски нетерпелива. Подожди, когда мне исполнится двадцать один.
  Это ее слегка приободрило. На Вернона всегда можно положиться.
  Майра спросила Вернона про Левиных. Как астма миссис Левин? Правда ли, что они теперь постоянно живут в Лондоне?
  — Не сказал бы. Конечно, зимой они в Дирфилдс не ездили, но всю осень провели там. Как прекрасно будет жить с ними бок о бок, когда мы вернемся в Эбботс-Пьюисентс, правда?
  Мать вытаращила глаза и несколько суетливо ответила:
  — О да! Очень-очень мило. — И почти тут же добавила: — Сегодня к чаю придет дядя Сидни. Он приведет Энид. Кстати, я теперь не делаю позднего ужина. Меня больше устраивает сесть и как следует поесть в шесть часов.
  — О! — ошеломленно сказал Вернон.
  Ему это совсем не улыбалось — он не любил сочетание чая с омлетом и кексом с изюмом. Почему мать не хочет есть, как другие люди? Наверняка это дядя Сидни и тетя Кэри устраивают такое чаепитие. Провались этот дядя Сидни! Это он во всем виноват.
  Вернон одернул себя. В чем виноват? Ответа не было. Но все равно — когда они с матерью вернутся в Эбботс-Пьюисентс, все станет иначе.
  2
  Вскоре появился дядя Сидни — грубовато-добродушный, сердечный, еще толще, чем раньше. С ним пришла его третья дочь Энид. Две старшие были замужем, две младшие ходили в школу.
  Дядя Сидни был переполнен шутками и забавами. Майра смотрела на него с восхищением. Честное слово, таких, как Сидни, поискать надо! При нем все оживает.
  Вернон вежливо смеялся, думая про себя, что шутки его тупые и нудные.
  Интересно, где ты в своем Кембридже покупаешь табак? Наверняка у хорошенькой табачницы. Ха! Ха! Майра, мальчик покраснел, точно покраснел!
  «Старый дурак», — с отвращением подумал Вернон.
  — А где вы покупаете табак, дядя Сидни? — Джо отважно выступила на арену борьбы.
  — Ха! Ха! — возвестил дядя Сидни. — Неплохо! Ты шустрая девушка, Джо. Мы не скажем тете Кэри, как она нас срезала, а?
  Энид хихикнула.
  — Ты должна написать своему кузену и школу. Он не прочь получить письмо, а, Вернон?
  — Да, — сказал Вернон.
  — Ну вот. Что я вам говорил, мисс? Девочка хотела написать, но постеснялась. Она очень часто думает о тебе, Вернон. Но в школу мы об этом сообщать не будем, а, Энид?
  После того как закончился обильный, нелепый обед, Сидни заговорил с Верноном о процветании фирмы «Бент».
  — Это бум, мой мальчик, это бум.
  Он пустился в пространные рассуждения на финансовую тему: прибыль удвоилась, Он расширяет дом и т. д. и т. п.
  Такой стиль беседы Вернона устраивал. Нее это его не интересовало, и можно было отвлечься. От него требовались только односложные возгласы одобрения.
  Дядя Сидни продолжал развивать волнующую тему славы и могущества «Бента», во веки веков, аминь.
  Вернон думал про книгу о музыкальных инструментах, которую он купил утром и начал читать в поезде. Так много предстояло узнать. Гобой. Он чувствовал, что у него возникнут какие-то идеи насчет гобоя. И скрипки — конечно же скрипки. Разговор дяди Сидни создавал приятный басовый аккомпанемент.
  Наконец дядя Сидни сказал, что им пора идти. Он выдал еще одну шутку: должен или не должен Вернон поцеловать Энид на прощанье?
  Какие же люди идиоты! Слава богу, скоро можно будет уйти в свою комнату!
  Майра закрыла за ними дверь со счастливым вздохом.
  — Как бы мне хотелось, чтобы твой отец был с нами. Мы провели такой чудный вечер. Он был бы счастлив.
  — Как ни смешно, но не был бы. Не помню, чтобы они с дядей Сидни хоть в чем-нибудь сходились.
  — Ты был тогда маленький. Они были самыми большими друзьями, и отец всегда был счастлив, когда мне было хорошо. О боже, как мы были счастливы!
  Она приложила к глазам платочек. Вернон уставился на нее. Он подумал: «Поразительная преданность». А затем вдруг: «Нет, она в это сама верит».
  Майра продолжала свои воспоминания:
  — Ты никогда особенно не любил отца, Вернон. Думаю, иногда это его огорчало. Но ты так обожал меня, даже смешно.
  Неожиданно Вернон сказал с яростью и странным ощущением, что этим защищает отца:
  — Отец был жесток с тобой.
  — Вернон, как ты смеешь такое говорить? Отец был лучший в мире человек.
  Майра с вызовом смотрела на сына. Он подумал: «Она кажется себе героиней. Странная какая любовь — лелеять свою преданность покойному мужу. О, как я все это ненавижу. Ненавижу».
  Он что-то пробормотал, поцеловал ее и пошел спать.
  3
  Поздно вечером Джо постучалась к нему. Вернон сидел, откинувшись в кресле, рядом на полу лежала книга о музыкальных инструментах.
  — Привет, Джо. Господи, какой паршивый вечер!
  — Тебя так это раздражает?
  — А тебя нет? Все неправильно. Этот осел дядя Сидни с его идиотскими шуточками!
  — Хм. — Джо присела на кровать и закурила.
  — Разве ты не согласна?
  — Да, но только отчасти.
  — Поясни, пожалуйста.
  — Ну, я хочу сказать — они вполне счастливы.
  — Кто?
  — Тетя Майра, дядя Сидни, Энид. Им вместе хорошо, они очень довольны друг другом. Это мы с тобой неправильные. Живем здесь столько лет, а так и не стали своими. Вот почему мы должны выбраться отсюда.
  Вернон задумчиво кивнул.
  — Да, Джо, ты права. Мы должны выбраться отсюда.
  Он светло улыбнулся, потому что путь был так ясен: двадцать один год, Эбботс-Пьюисентс, музыка.
  Глава 3
  1
  — Не могли бы вы повторить еще раз, мистер Флеминг?
  — Охотно.
  Четко, сухо, гладко, одно за другим слова слетали с губ старого нотариуса. Смысл их был безошибочно ясен. Слишком ясен! Не оставалось ни щелочки для сомнений.
  Вернон слушал с побелевшим лицом, вцепившись в ручки кресла.
  Не может, не может быть! Но разве не то же самое Флеминг говорил много лет назад? Да, но тогда все заслонили собой магические слова «двадцать один год». Двадцать один год — чудо, которое все расставит по местам. А теперь вместо этого:
  — Напоминаю вам, что положение заметно улучшилось с тех пор, как умер ваш отец, но не будем делать вид, что мы вышли из затруднений. Закладная…
  Конечно, конечно, но почему они никогда не упоминали про закладную? Пожалуй, бессмысленно было говорить о ней девятилетнему мальчику. Не стоит на этом зацикливаться. Голая правда состоит в том, что у него нет средств, чтобы жить в Эбботс-Пьюисентс.
  Он подождал, пока Флеминг закончит, и сказал:
  — Но если мама…
  — О, конечно! Если бы миссис Дейр согласилась… — Он не закончил фразу, помолчал и сказал: — Но если мне будет позволено сказать, каждый раз, когда я имел удовольствие встречаться с миссис Дейр, я видел, что она уже все решила. Полагаю, вы знаете, что два года назад она купила Кейри-Лодж?
  Вернон не знал. Он понимал, что это означает. Почему мать не сказала ему? Не хватило смелости? Он всегда считал само собой разумеющимся, что она вернется в Пьюисентс: не потому, что он жаждал ее там видеть, а потому, что это ее дом — вполне естественно.
  Пьюисентс не был ее домом. И не мог быть; ее дом Кейри-Лодж.
  Можно обратиться к ней. Просить, умолять ради его спасения, ведь он так хочет этого. Нет, тысячу раз нет! Нельзя просить об одолжении человека, которого не любишь. А он на самом деле не любит мать. И едва ли любил хоть когда-нибудь. Странно, печально, даже страшновато, но это так. Может, он не возражал бы против того, чтобы вообще никогда ее не видеть? Не совсем так. Ему хотелось бы знать, что она жива-здорова, что о ней заботятся. Но скучать по ней он не станет, не захочет видеть ее рядом. Потому что странным образом она ему неприятна. Неприятно прикосновение ее рук — она всегда долго держит его в объятиях перед тем, как он ее поцелует и пожелает спокойной ночи. Ей ничего нельзя рассказать — она не понимает. Она всегда была доброй, любящей матерью, а ему она даже не нравится! Большинство людей решило бы, что это ужасно…
  Он тихо сказал Флемингу:
  — Вы совершенно правы. Я уверен, что мать не захочет уезжать из Кейри-Лоджа.
  — У вас есть две возможности, мистер Дейр. Как вы знаете, все эти годы майор Салмон арендовал у вас имение вместе с обстановкой, и он хочет купить…
  — Нет! — вырвалось у Вернона, как выстрел из пистолета.
  Флеминг улыбнулся.
  — Я был уверен, что вы так скажете. Должен признаться, я рад. Дейры жили в Пьюисентс, дайте подумать, лет пятьсот. Тем не менее я бы не выполнил свой долг, если бы не указал вам, что предложенная цена очень хорошая, и если позже вы все-таки решите продать, будет нелегко найти подобного покупателя.
  — Вопрос не подлежит обсуждению.
  — Очень хорошо. Тогда лучше всего, я думаю, сдать его снова. Майор Салмон определенно решил его покупать, так что нужно будет найти новых жильцов. Смею сказать, с этим трудностей не будет. Вопрос в том, на какое время вы его сдадите? Вновь на длительный срок я бы не советовал. Жизнь — вещь неопределенная. Кто знает, может, пройдет немного лет, и ваше состояние, э… значительно изменится, и вы сможете сами занять имение.
  «Так я и сделаю, но не потому, о чем ты думаешь, дурья башка, — подумал Вернон. — Потому что я сделаю себе имя в музыке, а не потому, что мать умрет. Я надеюсь, что она доживет до девяноста лет».
  Он обменялся еще несколькими словами с мистером Флемингом, затем поднялся.
  — Боюсь, что это был для вас шок, — сказал старый нотариус, пожимая ему руку.
  — Да, немного. Я настроил себе воздушных замков.
  — Я полагаю, день рождения вы будете справлять у матери?
  — Да.
  — Вы могли бы обсудить вопрос с мистером Бентом, вашим дядей. Очень деловой человек. Кажется, у него есть дочь примерно вашего возраста?
  — Да, Энид. Две старшие замужем, две младшие в школе. Энид на год моложе меня.
  — Ах вот как! Очень приятно иметь кузину своих лет. Думаю, вы будете часто с ней видеться.
  — О, вряд ли, — уклонился Вернон.
  Почему это он должен будет часто с ней видеться? Она скучная. Но Флеминг этого, конечно, не знает. Смешной чудак. Зачем было делать такое хитрое, понимающее выражение лица?
  2
  — Значит, мама, папино наследство мне, похоже, не светит!
  — О! Ну ладно, дорогой, не стоит волноваться. Все уладится. Тебе надо хорошенько поговорить с дядей Сидни.
  Глупость какая! Что хорошего принесет ему разговор с дядей Сидни?
  По счастью, к этой теме они не возвращались. Величайшим сюрпризом для него оказалась новость, что Джо было позволено идти своим путем. Она уже была в Лондоне — правда, со свирепым стражем, с компаньонкой, — но она получила право самой выбирать себе дорогу.
  Мать шепотом вела загадочные переговоры с подругами. «Да… они просто неразлучны… Я думаю, так будет разумнее… было бы жаль…» А та, которую Вернон называл «главной сплетницей», говорила что-то вроде: «Двоюродная сестра… неразумно…», и мать в полный голос отвечала: «О, я думаю, не во всех случаях».
  — Кто там двоюродная сестра? — позже спросил Вернон. — О чем вообще эти загадочные речи?
  — Загадочные, дорогой? Не знаю, о чем ты.
  — Как только я вошел, вы замолчали. Интересно, что за секреты?
  — О, ничего интересного! Ты этих людей не знаешь.
  Вид, однако, у нее был смущенный.
  Но Вернон был нелюбопытен. Он не стал расспрашивать.
  Он страшно скучал без Джо. Без нее в Кейри-Лодже стало невыносимо. К тому же он теперь слишком часто виделся с Энид. Она приходила навестить тетю Майру, и всегда оказывалось так, что Вернон непременно должен сопровождать ее на новый каток кататься на роликах, или на смертельно скучную вечеринку, или еще куда-нибудь.
  Майра сказала Вернону, что хорошо бы пригласить Энид в Кембридж на Майскую неделю771. Она так настаивала, что Вернон сдался. В конце концов, какая разница. Джо будет с Себастьяном, так что ему все равно. Танцы — гадость, как и все, что связано с музыкой.
  В вечер перед отъездом дядя Сидни пришел в Кейри-Лодж, и Майра впихнула Вернона к нему в кабинет со словами:
  — Дядя Сидни пришел немного поговорить с тобой, Вернон.
  Минуту-другую мистер Бент мялся и мямлил, а потом вдруг перешел сразу к сути дела. Вернон никогда его особенно не жаловал, но на этот раз Сидни отставил в сторону свои шутливые манеры.
  — Приступаю сразу к тому, что я хотел сказать, мой мальчик. Только не перебивай меня, пока я не закончу. Хорошо?
  — Да, дядя Сидни.
  — Коротко дело вот в чем. Я хочу, чтобы ты поступил в «Бент». Вспомни, что я сказал — не перебивать! Я знаю, что ты об этом и не помышлял, и догадываюсь, что идея не кажется тебе удачной. Я человек прямой и смотрю фактам в лицо. Если бы у тебя был приличный доход и ты мог бы жить в Эбботс-Пьюисентс как джентльмен, такой вопрос бы не возникал. Это я признаю. Ты из той же породы людей, что и твой отец. Но в тебе течет и кровь Бентов, мой мальчик, а это не шутка.
  У меня нет сына. Я хотел бы — если ты захочешь — смотреть на тебя как на сына. Девочки у меня обеспечены, и прекрасно обеспечены. Заметь, тебе не придется надрываться, я многого не требую. Я не меньше тебя понимаю, что для тебя означает это место. Ты парень молодой. Вступишь в бизнес, когда закончишь Кембридж, — заметь, начнешь с самого низу. Сначала зарплата будет средней, потом пойдет вверх. Захочешь уволиться к сорока годам — пожалуйста. К тому времени ты будешь богатым человеком и сможешь распоряжаться своим имением так, как оно того заслуживает.
  Надеюсь, ты женишься молодым — отличная штука жениться молодым! Твой старший сын унаследует имение, а младшие сыновья вступят в первоклассный бизнес, где смогут показать, из какого теста они сделаны. Я горжусь фирмой «Бент», как ты — Эбботс-Пьюисентс, вот почему я понимаю а тебя. Я не хочу, чтобы тебе пришлось его продавать. Чтобы твой род лишился его после стольких столетий — это позор. Ну вот, таково мое предложение.
  — Дядя Сидни, вы очень добры…
  Дядя выбросил вперед прямую руку.
  — Давай на этом остановимся, если не возражаешь. Сейчас мне ответ не нужен. Я его не приму. Когда вернешься из Кембриджа — вот тогда.
  Он встал.
  — Очень любезно, что ты пригласил Энид на Майскую неделю. Она в таком восторге! Если бы ты знал, что эта девушка о тебе думает, ты бы задрал нос. А, девушки есть девушки!
  Он хохотнул и захлопнул за собой дверь.
  Вернон, нахмурившись, остался стоять в холле. Дядя Сидни поступает очень порядочно — исключительно порядочно.
  Только он не собирается принимать его предложение. Никакие в мире деньги не оторвут его от музыки.
  А Эбботс-Пьюисентс все равно получит, пока не знает как, но получит.
  3
  Майская неделя!
  Вернон и Энид в Кембридже. Вернон выступает также в качестве сопровождающего ее сестры Этель. Так что Бенты окружают его чуть ли не со всех сторон.
  Джо сразу же взорвалась:
  — Какого черта ты пригласил Энид?
  — О, мама так приставала; да ладно, какое это имеет значение.
  Для Вернона имело значение только одно. Джо поговорила об этом с Себастьяном с глазу на глаз.
  — Неужели у Вернона это настоящее — насчет музыки? Получится ли у него что-нибудь? Или это безумие скоро пройдет?
  Но Себастьян был неожиданно серьезен.
  — Знаешь, это необычайно интересно, — сказал он. — Насколько я понимаю, то, что собирается сделать Вернон, будет революцией. Сейчас он, так сказать, овладевает основами и овладевает с необычайной быстротой. Это признает старик Кодингтон, холя и фыркает насчет идей Вернона, а также и насчет их осуществимости. Заинтересовался старик Джеффри, математик Он говорит, что верноновские музыкальные идеи — это четвертое измерение.
  Я не знаю, пробьется Вернон или его сочтут безобидным сумасшедшим. Грань очень тонка. Джеффри в восторге, но не обольщается. Он вполне справедливо указывает, что открыть нечто новое и протолкнуть его в мир — задача неблагодарная, и не исключено, что открытия Вернона будут признаны через двести лет. Старый чудак. Сидит и строит воображаемые кривые в пространстве.
  Но я его понимаю. Вернон не создает новое, он открывает уже существующее. Как ученый. Джеффри говорит, что ему понятна нелюбовь Вернона к музыке в детстве: для его уха незавершенная музыка — то же, что недорисованная картина. Получается искаженная перспектива. Для Вернона она звучит также, как для нас — примитивная музыка дикарей. Нестерпимый диссонанс.
  Джеффри полон странных идей. Заговори с ним про кубы, квадраты, другие геометрические фигуры и скорость света — и он прямо с ума сходит. Он переписывается с одним немецким парнем по имени Эйнштейн. Самое поразительное: он ни чуточки не музыкален, но видит — или говорит, что видит, — все, чего добивается Вернон.
  Джо погрузилась в глубокое раздумье.
  — Ну что ж, — сказала она наконец, — я не поняла ни слова, но, похоже, Вернон может добиться успеха во всем этом.
  Себастьян был сдержан.
  — Я этого не говорил. Возможно, Вернон — гений, тогда совсем другое дело. Гениев обычно не признают. А может быть, он слегка помешался. Когда он говорит о музыке, то временами кажется сумасшедшим. Но у меня такое чувство, что он прав, что, как ни странно, он знает, что говорит.
  — Ты слышал о предложении дяди Сидни?
  — Да. Вернон легкомысленно отвергает его, а это хорошее дело.
  — Ты хочешь, чтобы он его принял? — ощетинилась Джо.
  Себастьян остался раздражающе спокойным.
  — Не знаю. Надо подумать. У Вернона могут быть замечательные теории музыки, но еще не факт, что ему удастся осуществить их на практике.
  — Ты выводишь меня из себя. — Джо отвернулась.
  В последнее время Себастьян ее раздражал — слишком уж он холоден и расчетлив. Если у него и был энтузиазм, он его тщательно скрывал. Для Джо энтузиазм сейчас был самой необходимой вещью в мире. Неравнодушная к проигравшим, к меньшинству, она была пылким защитником слабых и угнетенных. А Себастьяна интересовал только успех! Она винила его в том, что он ко всему подходит с денежной меркой. Время, которое они проводили вместе, уходило на беспрерывные перебранки и борьбу.
  Вернон тоже отдалился от нее. Музыка была единственным, о чем он хотел говорить, причем о тех ее сторонах, которые Джо были совершенно незнакомы. Его занимали инструменты — пределы их возможностей, сила звука, — однако скрипка, на которой Джо умела играть, интересовала его меньше всего. Джо была не подготовлена к разговору о кларнетах, гобоях, фаготах. А для Вернона, казалось, нет в жизни ничего важнее, чем сдружиться с музыкантами, играющими на этих инструментах, чтобы хоть сколько-нибудь дополнить теоретические знания практикой.
  — У тебя нет знакомого фаготиста?
  Джо ответила, что нет.
  Вернон сказал, что она бы тоже могла быть ему полезной и подыскать себе приятелей-музыкантов.
  — Даже английский рожок подойдет, — снисходительно сказал он.
  Он провел пальцем по ободку полоскательной чашки. Джо передернулась и заткнула уши. Звук усилился. Вернон мечтательно улыбался, с наслаждением прислушиваясь.
  Себастьян отобрал у него чашку, и Вернон стал слоняться по комнате и на пробу позванивать в разные бокалы. Одобрительно сказал:
  — В этой комнате полно стекла.
  — Тебя бы на корабль — склянки отбивать, — сказала Джо.
  — Может, удовлетворишься колокольчиками и треугольником? Добавь еще небольшой гонг, — сказал Себастьян.
  — Нет, — сказал Вернон. — Мне нужно стекло. Соединим венецианское и ватерфордское… Я рад, что у тебя такие прекрасные вещи, Себастьян, но нет ли у тебя простых стаканов, чтобы их можно было разбить? Вдребезги. Замечательная штука — Стекло!
  — Симфония бокалов, — фыркнула Джо.
  — Почему бы и нет? Человек дернул туго натянутую жилу и услышал жалобный звук; другой подул в тростинку, и ему это понравилось. Интересно, когда впервые придумали делать вещи из меди и металла? В каких-нибудь книгах это есть.
  — Колумб и яйцо772. Ты и Севастьяновы бокалы. Почему не грифель и не грифельная доска?
  — Ну, если найдешь…
  — До чего забавно! — хихикнула Энид.
  На этом разговор прекратился — по крайней мере, на время.
  Вернону не мешало ее присутствие. Он; был слишком захвачен своими идеями, чтобы замечать остальное. Энид и Этель могут смеяться сколько угодно.
  Но его тревожила утрата гармонии с Джо и Себастьяном. Они трое всегда были заодно.
  — Не вяжется с обликом Джо эта выдумка — «жить своей собственной жизнью», — сказал Вернон другу. — Она все время шипит, как рассерженная кошка. Не понимаю, почему мама согласилась. Полгода назад она и слышать об этом не хотела. Почему она передумала, как по-твоему?
  Длинное желтое лицо Себастьяна смяла улыбка.
  — Догадываюсь.
  — Почему?
  — Не скажу. Во-первых, я могу ошибаться, а во-вторых, терпеть не могу вмешиваться в естественный ход событий.
  — Извращенный русский ум, — сказал 1 Вернон.
  — Вполне возможно.
  Вернон не настаивал. Не говорит — и не надо.
  День шел за днем. Они танцевали, обедали, катались по окрестностям, сидели, курили и разговаривали в комнате Вернона, опять танцевали. Не спать ночь было делом чести. В пять утра они пошли на речку.
  У Вернона устала правая рука. На нем повисла Энид, а она была тяжеловата. Ну да ладно. Дядя Сидни доволен, а он неплохой парень. Чертовски здорово с его стороны сделать такое предложение. Жаль, что он, Вернон, очень мало Бент, гораздо больше Дейр.
  В памяти что-то заворошилось; кто-то говорит ему: «К Дейрам не приходит ни счастье, ни успех. И никто от них не ждет ничего хорошего». Кто это сказал? Голос был женский, дело было в саду, еще вился дымок от сигареты…
  Прозвучал голос Себастьяна:
  — Он засыпает. Проснись, зануда! Швырни в него конфеткой, Энид.
  Конфета пролетела возле головы. Голос Энид со смешком сказал:
  — Никогда не попадаю в цель.
  Она опять хихикнула, словно это было очень смешно.
  «Надоедливая девица, вечно хихикает. К тому же у нее зубы торчат».
  Вернон повернулся на бок. Обычно довольно равнодушный к красотам природы, в это утро он был потрясен красотой мира. Бледный блеск реки, на берегах тут и там цветущие деревья.
  Лодка медленно плыла вниз по течению… странный молчаливый завороженный мир. Это потому, что нет людей. Если хорошенько подумать, именно вторжение людей портит мир. Они сразу начинают болтать, хихикать, спрашивать, о чем ты думаешь, когда ты хочешь только одного — чтобы тебя оставили в покое.
  Это чувство он помнил с детства. Хоть бы оставили его в покое! Он улыбнулся, вспомнив, какие смешные игры он себе выдумывал. Мистер Грин! Он отлично помнил мистера Грина. Были еще три приятеля — как же их звали?
  Забавный детский мир, мир драконов и принцесс, и с ними смешивается странно конкретная реальность. Кто-то рассказывал ему про оборванного принца в зеленой шляпе и сидящую в башне принцессу с такими золотыми волосами, что их было видно в четырех королевствах.
  Он приподнял голову и посмотрел на берег. В стороне под группой деревьев была привязана плоскодонка, там было четыре человека. Но Вернон видел только одну девушку.
  В вечернем розовом платье, она стояла под деревом, усыпанным розовыми цветами; у нее были золотые волосы.
  Он смотрел и смотрел.
  — Вернон. — Джо толкнула его в бок. — Ты не спишь, потому что глаза открыты. К тебе обращаются уже четвертый раз.
  — Извини. Я гляжу на этот экспонат под деревом. Правда, хорошенькая?
  Он постарался сказать это небрежно, как бы между прочим. Но внутренний голос бушевал: «Хорошенькая? Да она очаровательна! Самая очаровательная в мире девушка! Я собираюсь с ней познакомиться. Я познакомлюсь с ней. Я женюсь на ней…»
  Джо приподнялась на локтях, вгляделась и воскликнула:
  — Постойте! Кажется… Нет, я уверена — это Нелл Верикер!
  4
  Немыслимо! Не может быть! Нелл Верикер? Кожа да кости, бледная, с розовым носиком, в дурацких накрахмаленных платьях? Нет, не может быть. Ну и шутки устраивает время! Раз так, ни в чем нельзя быть уверенным. Та, прежняя, Нелл и эта Нелл — два совершенно различных человека.
  Все было как во сне.
  Джо сказала:
  — Если это Нелл, надо подойти к ней, поздороваться.
  И пошли приветствия, восклицания, удивление.
  — Ну конечно, Джо Уэйт! И Вернон! Сколько лет, сколько зим!
  У нее был очень нежный голос. Глаза улыбались чуть застенчиво. Очаровательна. Очаровательна! Еще очаровательней, чем он думал. Онемевший дурак, почему он ничего не скажет? Что-нибудь остренькое, с блеском. Какие у нее голубые глаза, длинные, золотисто-коричневые ресницы. Она — как цветущая ветка над ее головой: нетронутая, весенняя.
  Вернона охватило уныние. Она ни за что не пойдет за него замуж. Разве это возможно? Нескладный немой дылда. Она к нему обращается. Господи! Он должен расслышать, что она говорит, и умно ответить.
  — Мы уехали вскоре после вас. Папа потерял работу.
  До него долетело эхо давних пересудов: «Верикера выгнали. Он безнадежно некомпетентен. Этого следовало ожидать».
  Ее голос слился, хотелось слушать его, не вникая в слова.
  — Мы теперь живем в Лондоне. Папа умер пять лет назад.
  Чувствуя себя идиотом, он сказал:
  — О, мне очень жаль, я ужасно сожалею.
  — Я дам тебе наш адрес, ты должен нас навестить.
  Он ляпнул про надежду встретиться вечером. Куда она ходит на танцы? Она ответила; там нет ничего хорошего. Слава богу, на следующий вечер! Они тоже придут. Он торопливо заговорил:
  — Слушай, оставь мне один-другой танец. Ты должна, мы столько лет не виделись.
  — О, разве можно? — Она колебалась.
  — Предоставь это мне. Я как-нибудь устрою.
  Все закончилось слишком скоро. Они попрощались и поплыли обратно, вверх по течению.
  Джо сказала будничным тоном:
  — Вот чудеса! Кто бы мог подумать, что Нелл Верикер станет такой красоткой! Интересно, осталась ли она такой же ослицей, как раньше?
  Какое святотатство! Джо ничего не понимает. Выйдет ли Нелл за него замуж? Или даже не посмотрит на него? В нее, наверное, все парни влюблены.
  Вернон совсем упал духом. Черная меланхолия накрыла его с головой.
  5
  Он танцевал с ней. Он и вообразить не мог такого счастья. Она была как перышко, как лепесток розы. На ней снова было розовое платье, уже другое. Оно трепетало.
  Вот бы всю жизнь так… всю жизнь…
  Но, конечно, так не бывает. Музыка прекратилась — Вернону казалось, что пролетела одна секунда. Они сидели рядом на стульях. Он хотел сказать ей тысячу вещей, но не знал, как начать. Он слышал, как говорит что-то про хороший паркет и про музыку.
  Дурак, круглый дурак! Через несколько минут начнется следующий танец, и ее уведут. Надо что-то придумать, устроить новую встречу.
  Она что-то говорила — ничего не значащий разговор между танцами. Лондон… сезон. Страшно подумать: она собирается танцевать вечер за вечером, иногда три серии танцев подряд! А у него как будто ноги связаны. Она выйдет замуж за какого-нибудь богатого, умного, занимательного парня, который выхватит ее у него из-под носа.
  Он промямлил, что он сейчас в городе; она дала адрес. Мама будет очень рада снова увидеться. Он записал.
  Грянула музыка. Он с отчаянием сказал:
  — Нелл… Нелл, я позвоню тебе, ладно?
  — Конечно звони. — Она засмеялась. — Помнишь, как ты перетаскивал меня через забор, когда мы думали, что за нами гонится носорог?
  Он тогда еще подумал, что Нелл — рохля. Нелл — рохля!
  — Ты мне казался таким замечательным.
  Неужели?! Но теперь-то она так не считает. Он снова упал духом.
  — Я… я был, кажется, ужасным паршивцем, — пробормотал он. Ну почему он не может быть сообразительным, умным, как-нибудь удачно сострить?
  — О, ты был душечка. А Себастьян не слишком изменился, правда?
  Себастьян. Она называет его Себастьяном. Ну и что, зовет же она его Верноном. Какая удача, что Себастьян не замечает никого, кроме Джо. Себастьян с его деньгами и его умом. Нелл нравится Себастьян?
  — Его уши везде узнаешь, — засмеялась Нелл.
  Вернон успокоился. Он и забыл про Севастьяновы уши. Ни одна девушка, увидев уши Себастьяна, не влюбится в него. Бедняга! Не повезло ему с ушами.
  Он увидал, что к ним приближается партнер Нелл. Он вспыхнул и быстро заговорил:
  — Слушай, Нелл, здорово было тебя встретить. Не забывай меня, ладно? Ужасно здорово было тебя встретить. (О черт! Я уже это говорил!) Ну, я хотел сказать, это превосходно. Но ты не забудешь меня, нет?
  Она ушла. Он смотрел, как она кружится в руках Бернарда. Но не может же ей нравиться Бернард? Он совершенный осел.
  Их глаза встретились поверх плеча Бернарда. Она улыбнулась.
  Он опять был на седьмом небе. Он ей нравится, это ясно. Она ему улыбнулась…
  6
  Майская неделя закончилась. Вернон сидел за столом и писал:
  «Дорогой дядя Сидни.
  Я обдумал ваше предложение, я бы хотел поступить в «Бент», если вы не передумали. Боюсь, от меня будет немного пользы, но я буду стараться. А еще я думаю, что с вашей стороны это было ужасно любезно».
  Он остановился. Себастьян ходил взад-вперед, и Вернону мешали его шаги.
  — Сядь, ради бога, — раздраженно сказал он. — Что с тобой?
  — Ничего.
  Себастьян сел с необычной уступчивостью. Он набил трубку и закурил. Из-за дымовой завесы сказал:
  — Знаешь, Вернон, вчера я просил Джо выйти за меня замуж, и она меня прогнала.
  — О, какая неудача, — сказал Вернон, стараясь перестроиться на сочувствие. — Может, она еще передумает, с девушками это бывает.
  — Все проклятые деньги, — со злостью сказал Себастьян.
  — Какие проклятые деньги?
  — Мои. Джо сказала, что была не прочь выйти за меня, когда мы были детьми. Тогда и ей нравился, я и сам знаю. А теперь, что ты ни сделал, что бы ни сказал — все не так. Если бы я был гонимым или отверженным, она бы выскочила за меня как из пушки. Но ей всегда надо быть на стороне проигравших. Это свойство в некотором роде великолепно, но в нем можно дойти до абсурда. Джо нелогична.
  Вернон неопределенно хмыкнул.
  Эгоистично сосредоточенному на собственных делах, ему казалось смешным, что Себастьяну так важно жениться на Джо. Есть много других девушек, которые ему тоже подошли бы. Он перечитал письмо и добавил:
  «Я буду работать как вол».
  Глава 4
  1
  — Нам нужен другой мужчина, — сказала миссис Верикер. Ее слегка подведенные брови сдвинулись в одну линию. — Какая досада, что молодой Уэдерил нас так подвел, — добавила она.
  Нелл апатично кивнула. Она, полуодетая, сидела на ручке кресла. Золотые волосы потоком струились по розовому кимоно. Она выглядела прелестной, юной и беззащитной.
  Миссис Верикер, сидя за письменным столом, хмурилась и задумчиво покусывала ручку. Ее жесткость, заметная и раньше, теперь усилилась и откристаллизовалась. Этой женщине всю жизнь приходилось выдерживать нескончаемые битвы, и теперь она вступала в решающую схватку. Она жила в доме, платить за который была не в состоянии, ее дочь носила платья, которые она не могла себе позволить купить. Она все брала в кредит, и в отличие от других не выпрашивала, а добывала в бою. В результате Нелл всюду ездила, имела все, что положено девушкам их круга, и при этом была одета лучше всех.
  «Мадемуазель прелестна», — говорили портнихи и при этом обменивались с миссис Верикер понимающими взглядами.
  Такая красивая и прекрасно одетая девушка должна выйти замуж в первом же сезоне, в крайнем случае во втором, и затем снимать богатый урожай. Они шли на риск: мадемуазель прелестна, мадам, ее мать, — светская женщина и, как они видели, привыкла добиваться успеха в своих начинаниях. Вот увидите, ее дочь сделает хорошую партию, а не выйдет за кого попало.
  Никто, кроме миссис Верикер, не знал, сколько трудностей, неудач и горьких поражений сулила ей предпринятая кампания.
  — Есть еще Эрнесклиф, — размышляла она. — Но он аутсайдер и тоже без денег.
  Нелл рассматривала полированные ногти.
  — А как насчет Вернона Дейра? — предложила она. — Он написал, что приедет и город на эти выходные.
  — Он бы подошел, — сказала миссис Верикер и бросила острый взгляд на дочь. — Нелл, не позволяй этому молодому человеку вскружить тебе голову, поняла? В последнее время мы слишком часто его видим.
  — Он хорошо танцует, — сказала Нелл. — С ним ужасно удобно.
  — Да. Да. Очень жаль.
  — Что жаль?
  — Что у него маловато земных благ. Ему придется жениться на деньгах, если он собирается вернуть себе Эбботс-Пьюисентс. Он сдается, как ты знаешь. Я выяснила. Конечно, когда мать умрет… Но она из тех, кто доживает до восьмидесяти, девяноста лет. Да еще и может замуж выйти. Нет, Вернон безнадежен как партия. Бедняга, он очень любит тебя.
  — Ты думаешь? — неуверенно спросила Нелл.
  — Это всем видно. Для него это удар; так всегда бывает в его возрасте. Что ж, телячья любовь у юнцов проходит, я полагаю. Только не давай вскружить себе голову, Нелл.
  — О мама, он всего лишь мальчик — милый, но мальчик.
  — Он красивый мальчик, — сухо сказала мать. — Я просто тебя предупреждаю. Влюбиться в мужчину, которого не можешь получить, — весьма болезненно. Еще хуже…
  Она запнулась. Нелл знала, куда устремились ее мысли. Капитан Верикер был когда-то красивый, голубоглазый, но бедный младший офицер. Мать была виновата в том, что безрассудно вышла за него замуж по любви. Она горько пожалела об этом. Слабый человек, неудачник, пьяница. Достаточно разочарованный, чтобы развеять все иллюзии.
  — Полезно иметь преданного человека, — сказала миссис Верикер, возвращаясь на землю. — Но он не должен мешать твоим отношениям с другими мужчинами. Ты разумная, ты не дашь ему монополизировать тебя до такой степени. Напиши ему, предложи съездить в Рейнло773 и пригласи к нам на обед в воскресенье.
  Нелл кивнула. Она встала, ушла в свою комнату, сняла кимоно и стала одеваться. Расчесала длинные волосы и уложила их вокруг своей прелестной маленькой головки.
  Окно было открыто. Закопченный и грязный лондонский воробей распевал и чирикал с присущей ему дерзостью.
  Сердце Нелл сжалось. О, почему все так… так…
  Как — она не знала, не могла выразить словами переполнявшее ее чувство. Почему нельзя, чтобы все было хорошо, а не так скверно? Богу это было бы нетрудно.
  Нелл никогда не задумывалась о Боге — знала, конечно, что он существует. Так или иначе, Бог мог бы все для нее устроить.
  В это летнее утро в Нелл ожило что-то детское.
  2
  Вернон был на седьмом небе. Сегодня утром — такое счастье! — он встретился с Нелл в парке, а теперь ему предстоит пронести с ней восхитительный вечер! Он был в таком восторге, что даже к миссис Верикер испытывал нежность. Вместо обычного определения «мегера» он думал: «Может, она не так уж плоха. Во всяком случае, Нелл она обожает».
  За обедом он изучал остальных. Была какая-то жалкая девушка в зеленом, которую даже сравнить нельзя с Нелл, и высокий чернявый майор в безупречном фраке, который много говорил об Индии. Нестерпимый зазнайка! Вернон его возненавидел. Хвастается, воображает, ведет себя развязано! Холодная рука сжала сердце: Нелл выйдет за него и уедет в Индию. Он это знает. Он отказался от блюда, которое передал ему майор, и обижал девушку в зеленом, отвечая односложными репликами на все ее попытки заговорить.
  Второй мужчина был старше — на взгляд Вернона, совсем старик. Очень прямой, с седыми волосами, голубыми глазами и решительным квадратным лицом. Оказалось, что он американец, хотя ни малейшего акцента в его речи не чувствовалось. Разговаривал он скованно и излишне правильно. Похоже, богатый. Подходящая компания для миссис Верикер, подумал Вернон. Вот и пусть сама выходит за него замуж, а Нелл оставит в покое, чтобы ей не приходилось вести такую ненормальную жизнь.
  Мистер Четвинд восхищался Нелл, что было вполне естественно, высказал ей пару старомодных комплиментов. Он сидел между Нелл и ее матерью.
  — Миссис Верикер, вы с Нелл должны летом приехать в Динар774, просто обязаны. Туда многие наши едут. Замечательное место.
  — Звучит заманчиво, мистер Четвинд, но не знаю, удастся ли. Мы уже многим обещали поехать и туда, и сюда.
  — Я понимаю, на вас такой спрос, что претендовать трудно. Надеюсь, дочь не услышит, если я скажу вам, что вы — мать первой красавицы сезона.
  — И тут я говорю груму…
  Это майор Дакр.
  Все Дейры были солдатами, почему бы ему не стать солдатом, вместо того чтобы заниматься бизнесом в Бирмингеме? Но Вернон тут же себя высмеял. Нелепая ревность. Что может быть хуже, чем младший офицер без гроша за душой? О Нелл тогда нечего было бы и мечтать.
  До чего же американцы речистые, он уже устал от голоса этого Четвинда. Хоть бы скоро кончился обед. Можно будет погулять с Нелл под деревьями.
  Но погулять с Нелл оказалось не так-то просто. Верноном завладела миссис Верикер, задавала вопросы про мать, про Джо, держала его возле себя. Он не мог бороться с ее тактикой, пришлось делать вид, что ему то приятно. Одно утешало: Нелл шла не с Дакром, а с этим стариком.
  Вдруг они наткнулись на друзей миссис Верикер и остановились поговорить. Вот его шанс. Он подошел к Нелл:
  — Пошли со мной. Быстро. Бежим.
  Получилось! Он увел ее от остальных! Он так спешил, что она почти бежала, чтобы держаться рядом, но не протестовала и не насмехалась. Голоса все отдалялись. Ему стало слышно частое дыхание Нелл. Это оттого, что они так быстро бегут? Почему-то он подумал: нет, не поэтому! Он пошел медленнее. Они оказались одни, одни в целом мире. Как на пустынном острове.
  Надо что-то сказать, простое, обыкновенное. А то она повернется и уйдет, а этого он не перенесет. Хорошо, что она не знает, как бьется его сердце — мощными толчкам ударяет под самое горло.
  Он отрывисто сказал:
  — Я вступил в бизнес дяди.
  — Да, я знаю. Тебе нравится?
  Прелестный холодноватый голос, никакого возбуждения.
  — Не слишком. Но думаю, что привыкну.
  — Наверное, станет интереснее, когда ты будешь больше понимать.
  — Сомневаюсь. Знаешь, делать дырки в пуговицах…
  — О! Да, не слишком вдохновляет.
  Наступила пауза, и она сказала:
  — Ты терпеть не можешь эту работу?
  — Боюсь, что да.
  — Мне очень жаль. Я тебя понимаю.
  Весь мир меняется, если кто-то тебя понимает! Нелл великолепна! Он, запинаясь, сказал:
  — Знаешь, с твоей стороны это так славно…
  Еще пауза — насыщенная эмоциями, пугающая. Она торопливо заговорила:
  — Ты… мне казалось, ты начал заниматься музыкой?
  — Да. Но бросил.
  — Почему? Как жаль!
  — Больше всего на свете я хотел бы этим заниматься. Но мне надо зарабатывать деньги. — Сказать ей? Момент был подходящий. Нет, он не осмелится. И тут же брякнул: — Видишь ли, Эбботс-Пьюисентс — ты его помнишь?
  — Конечно. Вернон, мы же говорили о нем на днях.
  — Извини. Я сегодня глуповат. Понимаешь, я ужасно хочу снова там жить.
  — Я думаю, ты поступил замечательно.
  — Правда?
  — Да. Бросить то, что любишь, и делать то, что должен делать. Это великолепно!
  — Превосходно. Хорошо, что ты так сказала. Ты даже не представляешь себе, как это все меняет!
  — Правда? Я очень рада.
  Про себя она думала: «Надо возвращаться. О! Надо возвращаться. Мама очень рассердится. Что я делаю? Я должна вернуться и слушать, что говорит этот Джордж Четвинд, но он такой скучный. О боже мой, хоть бы мама не очень рассердилась!»
  И она шла рядом с Верноном. Странно, что с ней такое? Хоть бы Вернон что-нибудь сказал! О чем он думает?
  Она спросила отстраненным голосом:
  — А как поживает Джо?
  — Сейчас с головой ушла в искусстве. Я думал, вы с ней встречались, когда они была в городе.
  — Я ее один раз видела, и все. — Она робко добавила: — Кажется, я ей не нравлюсь.
  — Что за чушь! Нравишься, конечно.
  — Нет, она думает, что я вертихвосткам что меня интересуют только танцы и вечеринки.
  — Кто тебя знает, ни за что так не скажет.
  — Не уверена. Иногда я чувствую себя. Я ужасно глупой.
  — Ты? Глупой?
  Невыразимо теплый голос. Дорогой Вернон! Он так хорошо о ней думает! Мама была права.
  Они вышли на какой-то мостик, встали, опершись о перила, и стали смотреть на воду. Вернон хрипло произнес:
  — Как здесь хорошо.
  — Да.
  Оно приближалось… приближалось.
  Нелл не могла бы сказать, что именно, но она его чувствовала. Мир застыл, изготовившись к прыжку.
  — Нелл…
  Почему у нее так дрожат колени? Почему его голос звучит словно издалека?
  — Да?
  Неужели это она сказала такое странное и короткое «да»?
  — О! Нелл… — Он должен сказать. Должен. — Я люблю тебя. Я так тебя люблю…
  — Любишь?
  Не может быть, чтобы это она сказала. Так по-идиотски!
  — Любишь? — Голос был напряженный, неестественный.
  Он взял ее за руку. Его рука была горячей, ее — холодной.
  — Как ты думаешь, ты могла бы… полюбить меня?
  Она ответила, не понимая, что говорит:
  — Не знаю.
  Они продолжали стоять, как ошеломленные дети, рука в руке, захваченные таким счастьем, что было даже страшно.
  Что-то должно было вот-вот случиться, они не знали что.
  Из темноты возникли две фигуры, раздался грубый смех и девичье хихиканье.
  — Так вот вы где! Романтическое местечко!
  Зеленая девица и этот осел Дакр. Нелл что-то сказала — с полным самообладанием. Женщины — удивительные существа! Она вышла на лунный свет — спокойная, собранная. Все вместе они шли и разговаривали, подшучивая друг над другом. Джорджа Четвинда и миссис Верикер они увидели на газоне. «У него хмурый вид», — подумал Вернон.
  Миссис Верикер была очень сурова. Она попрощалась с ним даже в какой-то оскорбительной манере. Его это не беспокоило. Ему очень хотелось уйти и предаться пиршеству воспоминаний.
  Он сказал ей! Он спросил, любит ли она его — да, он осмелился! — и она его не высмеяла, она сказала: «Не знаю».
  Но это значит… О, не может быть! Нелл, волшебница Нелл, прекрасная, недостижимая, любит его или по крайней мере хочет любить.
  Ему хотелось бродить всю ночь. Но вместо этого пришлось сесть на полночный поезд и ехать в Бирмингем. Проклятье! Лучше было бы бродить — всю ночь напролет!
  В зеленой шляпе и с волшебной флейтой в руках — как принц из сказки.
  Вдруг вся картина представилась ему в музыке — высокий замок, каскад золотых волос, волнующий колдовской голос флейты, который вызывает принцессу из башни.
  Непонятно как, но эта музыка оказалась в большем согласии с признанными канонами, чем ранее разработанная Верноном концепция. Музыка укладывалась в пространственные рамки, не разрушая образа виденного внутренним оком. Он слышал музыку башни, круглую, шаровидную музыку драгоценностей принцессы и веселую, Неистовую мелодию бродячего принца: Выйди, любимая, выйди ко мне…»
  Он шел по унылым пустынным улицам Лондона, как по зачарованной стране, покуда перед ним не выросла черная громада Паддингтонского вокзала.
  В поезде он не спал. На обороте конверта он делал микроскопические заметки.
  «Трубы. Английский рожок» — и рядом какие-то линии и завитушки обозначали то, что ему слышалось.
  Он был счастлив.
  3
  — Стыдись! О чем ты только думаешь?
  Миссис Верикер очень сердилась. Нелл стояла перед ней безгласная и прелестная.
  Мать добавила несколько колких и оскорбительных слов и вышла из комнаты. Десять минут спустя, уже отходя ко сну, она засмеялась — коротким мрачным смешком.
  «Не стоит сердиться на ребенка. В сущности, Джорджу Четвинду это пойдет на пользу. Пора его подстегнуть».
  Она выключила свет и заснула, вполне удовлетворенная.
  Нелл не спала. Снова и снова она вспоминала события вечера, стараясь не пропустить ни слова, ни чувства.
  Что сказал Вернон? Что она ответила? Странно, но она не могла вспомнить. Он спросил, любит ли она его. Что же она ему сказала? Вся сцена вставала перед ней в темноте, она чувствовала руку Вернона, слышала голос, хриплый и неуверенный… Она зажмурилась и погрузилась в смутные и восхитительные мечты.
  Жизнь прекрасна. Так прекрасна.
  Глава 5
  1
  — Значит, ты меня не любишь!
  — О Вернон, не говори так! Постарайся меня понять.
  Они в отчаянии смотрели друг на друга, пораженные этой внезапной трещиной в отношениях, неожиданной причудой судьбы. Только что они были так близки, что, казалось, каждую мысль разделяли, и вот… Разошлись на два полюса, сердитые и обиженные друг на друга.
  Нелл в отчаянии отвернулась и забилась в угол кресла.
  Ну почему? Почему все не может остаться так же, как было раньше? После того вечера она долго не могла заснуть, охваченная счастливыми мечтами. Даже мамины злые слова не расстроили ее — они доносились как бы издалека и не могли проникнуть сквозь сверкающий флер мечтаний.
  Наутро она проснулась счастливой. Мать была приветлива и больше не ругалась. Захваченная тайными мыслями, Нелл делала нее, что ей было положено. Болтовня с другими, прогулка в парке, обед, чай, танцы — Нелл была уверена, что никто не замечает перемен, но где-то глубоко внутри затаилось сознание, что все изменилось. Временами она теряла нить разговора, она вспоминала. «О Нелл, я так люблю тебя!..» Лунная дорожка на темной воде. Рука в его руке… Но, вздрогнув, она приходила в себя и начинала торопливо болтать и смеяться. О, как она была счастлива!
  Она гадала, напишет ли он ей письмо, ждала почтальона — сердце обрывалось, когда он стучал в дверь. Письмо пришло на следующий день. Она спрятала его среди других бумаг, дождалась, когда пришла пора спать, и с бьющимся сердцем распечатала.
  «О Нелл, дорогая Нелл!
  Неужели это правда? Я написал и порвал уже три письма. Боюсь рассердить тебя. Но, может быть, ты вовсе не то хотела сказать? Нет, ты так очаровательна, Нелл, и я смертельно люблю тебя. Я все время о тебе думаю. На работе я постоянно делаю ужасные ошибки, потому что думаю о тебе. Но, Нелл, о, я буду упорно трудиться! Смертельно хочу тебя видеть. Когда мне можно приехать в город? Я должен тебя увидеть. Дорогая, дорогая Нелл, я хочу сказать тебе так много, что в письме не скажешь, я и так уж тебя утомил. Напиши, когда мы увидимся. Поскорее, пожалуйста, а то я сойду сума.
  Навеки твой, Вернон».
  Она перечитала письмо много раз, положила под подушку и наутро снова прочла. Она была так счастлива. Еще не наступил день, а она уже села писать ему. Взяла ручку — и застыла. Она не знала, что сказать.
  «Дорогой Вернон».
  Кажется, это глупо? Надо сказать «Милый»? О нет, нет!
  «Дорогой Вернон, спасибо за письмо».
  Пауза. Она кусала ручку и мучительно разглядывала стену.
  «Наша компания в пятницу идет на танцы к Ховардам. Приходи к нам обедать, и пойдем вместе, хорошо? В восемь часов».
  Пауза. Надо что-то еще сказать. Она склонилась и торопливо приписала:
  «Я очень хочу тебя видеть.
  Твоя Нелл».
  Он написал в ответ:
  «Дорогая Нелл, я буду рад прийти в пятницу. Большое спасибо.
  Твой Вернон».
  Когда она прочла, ее охватила легкая паника. Не обидела ли она его? Может, надо было сказать больше? Счастье куда-то ушло. Она лежала без сна и корила себя за возможную ошибку.
  Наступила пятница. Едва она увидела его, как поняла, что все хорошо. Их глаза встретились, и счастье вернулось в мир.
  За столом они сидели не рядом, и у Ховардов смогли поговорить только на третьем танце. Они кружили под звуки медленного сентиментального вальса, и он прошептал:
  — Я не слишком много танцев у тебя попросил?
  — Нет.
  Странно, что рядом с Верноном она словно немеет. Когда музыка кончилась, он какое-то мгновение еще удерживал ее. Пальцы сжали ее руку. Она улыбнулась. Оба были безумно счастливы. И вот уже несколько минут он танцует с другой девушкой и непринужденно говорит ей что-то на ухо. Нелл танцевала с Джорджем Четвиндом. Пару раз они с Верноном встретились глазами, и оба чуть улыбнулись. У них общая тайна — такая чудесная!
  Когда они сошлись во втором танце, настроение у него изменилось.
  — Нелл, дорогая, нет ли здесь места, где можно поговорить? Я хочу сказать тебе массу вещей. Какой нелепый дом, некуда уйти.
  Они вышли на лестницу, но, сколько ни поднимались, от людей было не скрыться. Потом они заметили небольшую железную лестницу, ведущую на крышу.
  — Нелл, пойдем туда? Сможешь? Платье не испортишь?
  — Ничего с ним не случится.
  Вернон поднялся первым, открыл дверной засов, вылез и, встав на колени, помог Нелл взобраться.
  Они оказались одни. Под ними лежали Лондон. Невольно они приблизились друг к другу, и ее рука оказалась в его руке.
  — Нелл, дорогая…
  — Вернон… — У нее получился только шепот.
  — Так это правда? Ты меня любишь?
  — Я люблю тебя.
  — Это слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Нелл, я хочу тебя поцеловать.
  Она повернула к нему лицо. Они поцеловались, робея и дрожа.
  — Какое у тебя нежное и милое лицо, — сказал Вернон.
  Не думая про пыль и грязь, они сели на небольшой выступ, он обвил ее рукой, она подставила лицо его поцелуям.
  — Я так люблю тебя, Нелл, так люблю, что мне страшно дотрагиваться до тебя.
  Это ей было непонятно и странно. Она теснее прижалась к нему. Их поцелуи довершили волшебство ночи.
  2
  Они очнулись от грез.
  — О Вернон, я думаю, мы здесь целую вечность.
  Они торопливо выбрались через чердачную дверь на лестничную площадку, и Вернон с беспокойством оглядел Нелл.
  — Боюсь, что ты села на какую-то грязь.
  — О, какой ужас!
  — Это я виноват, дорогая. Но боже мой, Нелл, неужели оно того не стоило?
  Она улыбнулась нежной счастливой улыбкой.
  — Стоило.
  Они стали спускаться, и она вдруг засмеялась.
  — А как же масса вещей, которые ты хотел мне сказать?
  Оба рассмеялись. Когда они вошли в танцевальный зал, вид у них был глуповатый. Они пропустили шесть танцев.
  Чудный был вечер. Нелл легла спать, и ей снились поцелуи.
  Утром в субботу Вернон позвонил.
  — Я хочу поговорить. Можно я заскочу?
  — Ох, Вернон, дорогой, нельзя. Сегодня я должна встречаться с людьми, я не могу этого избежать.
  — Почему?
  — Ну… я не знаю, что сказать маме.
  — А разве ты ей ничего не сказала?
  — О нет!
  Горячее «О нет!» все объяснило Вернону. Бедняжка. Конечно не сказала. И предложил:
  — Может, лучше это сделать мне? Я сейчас забегу.
  — Ох! Нет, Вернон, пока мы с тобой не поговорим.
  — Когда же?
  — Не знаю. Я сегодня приглашена на ланч, дневной спектакль и вечером в театр. Если бы ты заранее сказал, что будешь здесь все выходные, я бы что-нибудь придумала.
  — А утром?
  — Утром в церковь…
  — Вот! Не ходи в церковь. Скажи, что голова болит или что еще. Я заеду. Мы поговорим, а когда твоя мать вернется из церкви, я ей все объясню.
  — Вернон, я не могу…
  — Можешь. Я кончаю разговор, чтобы ты не придумала каких-нибудь новых отговорок. До завтра.
  Он повесил трубку. Он даже не сказал, где остановился. Она восхищалась его мужской решительностью, хотя беспокоилась, как бы он все не испортил.
  И вот сейчас у них в разгаре спор, Нелл умоляет его ничего не говорить матери.
  — Ты все испортишь. Нам не дадут встречаться.
  — Но, Нелл, дорогая, я хочу на тебе жениться. А ты хочешь за меня замуж. Я хочу жениться на тебе как можно скорее.
  Впервые он вызвал в ней раздражение. Он говорил как мальчик. Он что, не понимает положение вещей?
  — Вернон, но у нас нет денег.
  — Знаю. Но я буду работать. Ты ведь не боишься бедности?
  Она ответила «нет», потому что этого от нее ждали, но сознавала, что говорит не от чистого сердца. Быть бедной ужасно. Вернон этого не знает. Несет романтическую чушь.
  — Вернон, почему нельзя продолжать, как сейчас? Мы так счастливы.
  — Конечно, но можем стать еще счастливее. Я хочу открытой помолвки, чтобы все знали, что ты принадлежишь мне.
  — Какая разница…
  — Разницы нет, но я хочу иметь право видеть тебя, а не переживать, что ты гуляешь с этим ослом Дакром.
  — О Вернон, ты же не ревнуешь?
  — Я знаю, что не должен, но ты сама не понимаешь, как ты хороша, Нелл! В тебя каждый может влюбиться. Даже этот старый высокопарный американец.
  Нелл слегка порозовела.
  — Я боюсь, ты все испортишь, — пробормотала она.
  — Думаешь, мама разозлится? Мне ужасно жаль. Я скажу, что это только моя вина. В конце концов, должна же она знать. Она будет разочарована, потому что хочет выдать тебя за богатого. Вполне естественно. Но не в богатстве счастье, верно?
  Неожиданно Нелл сказала с тихим отчаянием:
  — Ты так говоришь, потому что не знаешь, что такое бедность.
  Вернон удивился.
  — Но я беден.
  — Нет. Ты учился в школе и в университете, на каникулах жил у матери, а она богата. Ты ничего про это не знаешь. Не знаешь, как…
  Она в отчаянии замолчала. Она не находила слов. Как нарисовать столь знакомую ей картину? Увертки, уловки, отчаянная борьба за то, чтобы достойно выглядеть, легкость, с которой друзья бросают тебя, если это тебе не удается, пренебрежение, попреки или еще хуже — обидное покровительство! Как при жизни капитана Верикера, так и после его смерти. Можно, конечно, жить в деревенском доме, никого не видеть, не ходить на танцы, не наряжаться, как другие девушки, жить по средствам и гнить заживо! И то, и другое — ужасно. Это несправедливо; у человека должны быть деньги. Замужество — свыше данный путь к спасению. Тогда не будет ни борьбы, ни попреков, ни уверток.
  При этом Нелл не думала о браке по расчету — с безграничным оптимизмом юности она представляла себе, как влюбится в богатого красавца. И вот влюбилась в Вернона Дейра. При этом она вовсе не думала о замужестве. Она просто была счастлива!
  Она почти ненавидела Вернона за то, что он стаскивает ее с облаков на землю. Ее задевала эта уверенность — будто она готова ради него терпеть бедность. Вот если бы он преподнес это как-то иначе. Например: «Я не имею права просить тебя — но, может, ты могла бы сделать это ради меня?» Что-нибудь в таком роде.
  Чтобы он чувствовал, какую жертву она приносит. Потому что это жертва! Она не хочет быть бедной, она ненавидит бедность! И боится ее. Хорошо не думать о деньгах, когда у тебя их много. Вернон не беспокоится, потому что никогда не испытывал недостатка в деньгах. Жил в комфорте и достатке. А теперь удивляется:
  — О Нелл, разве ты не согласна жить в бедности?!
  — Я уже жила в бедности, Вернон. Я знаю, что это такое.
  Она чувствовала себя много старше Вернона. Он просто мальчик, дитя! Что он знает о кредитах, о долгах, которых у них с матерью так много? Она вдруг почувствовала себя страшно одинокой и несчастной. Что толку в мужчинах? Говорят красивые слова, любят, но хоть бы попытались понять! Вот и Вернон не пытается. Он выносит ей обвинение, показывает, как она упала в его глазах.
  — Сказала бы просто, что не любишь меня.
  Она беспомощно ответила:
  — Ты не понимаешь.
  Они горестно смотрели друг на друга — что случилось? Почему между ними все стало так нескладно?
  — Ты меня не любишь, — сердито повторил Вернон.
  — О Вернон, люблю…
  Внезапно на них снова нахлынула любовь, они слились в поцелуе, ими овладело извечное заблуждение любящих, что все будет хорошо, раз они любят друг друга. Это была победа Вернона. Нелл больше не возражает. Его руки обнимают ее, его губы на ее губах, она не в силах спорить. Лучше отдаться радости быть любимой, сказать: «Да, дорогой, если хочешь… все, что хочешь…»
  Так незаметно для нее самой под ее любовью угнездилась обида.
  3
  Миссис Верикер была умной женщиной. Она очень удивилась, но не подала виду. Она избрала совсем иную тактику, нежели ожидал Вернон. Она стала подтрунивать:
  — Так вы, детки, считаете, что любите друг друга? Так-так.
  Она слушала Вернона с такой добродушной иронией, что у него стал заплетаться язык, и он наконец замолчал. Она издала легкий вздох.
  — Что значит молодость! Я вам даже завидую. А теперь, мой мальчик, послушайте меня. Я не собираюсь запрещать вам помолвку или делать что-то столь же мелодраматичное. Если Нелл хочет выйти за вас замуж, она выйдет. Не скажу, что буду в восторге, она у меня единственный ребенок, и я надеялась, что она выйдет за того, кто сможет дать ей все самое лучшее, окружить роскошью и комфортом. Это вполне естественно, как мне кажется.
  Вернон вынужден был согласиться. Разумная речь миссис Верикер обезоружила его своей неожиданностью.
  — Но, как я сказала, запрещать не буду. На чем я настаиваю, так это на том, что Нелл должна убедиться, что она хорошо разобралась в своих чувствах. Надеюсь, с этим вы согласны?
  Вернон согласился и с этим, но с тревогой почувствовал, что его затягивают в ловушку, из которой ему не выбраться.
  — Нелл очень молода. Это ее первый сезон. Я хочу, чтобы у нее были все возможности убедиться, что вы нравитесь ей больше всех. Одно дело — договориться между собой, и совсем другое — публичное объявление о помолвке. На это я не согласна. Вы должны держать свою договоренность в тайне. Я думаю, вы поймете, что это справедливо. Нелл нужно дать возможность изменить свое решение, если она захочет.
  — Она не захочет!
  — Тем более у вас нет оснований возражать. Вы как джентльмен не можете поступить иначе. Если вы согласны с этими требованиями, я не буду препятствовать вашим встречам с Нелл.
  — Но, миссис Верикер, я хочу жениться на Нелл как можно скорее.
  — И что ж вы можете предложить для женитьбы?
  Вернон сказал, какое жалованье получает у дяди, и объяснил ситуацию с поместьем.
  Когда он закончил, заговорила она. Она подвела итог: плата за дом, жалованье слугам, затраты на одежду; деликатно намекнула на возможность детских колясок, а затем по контрасту обрисовала сегодняшнее положение Нелл.
  Вернон стал похож на мокрую курицу — весь его запал выдохся. Он был разбит безжалостной логикой фактов. Мать Нелл — ужасная женщина, неумолимая. Но он понял ее позицию: им с Нелл придется подождать. Он должен дать ей возможность изменить свое решение, как сказала миссис Верикер. Но она этого не сделает, благослови Бог ее дивное сердце!
  Он рискнул сделать последнюю попытку:
  — Дядя может увеличить мне жалованье. Он уже несколько раз говорил о преимуществах раннего брака. Он на этом даже настаивает.
  — О! — Миссис Верикер на минуту задумалась. — У него есть дочь?
  — Да, пятеро, две старшие уже замужем.
  Миссис Верикер улыбнулась. Святая простота. Он даже не понял смысла ее вопроса. Но она узнала то, что хотела.
  — На этом пока остановимся, — сказала она.
  Умная женщина!
  4
  Вернон ушел в смятении. Ему позарез нужно было поговорить с отзывчивым человеком. Джо не подойдет — он с ней постоянно ссорится из-за Нелл. Джо считает ее «обычной пустоголовой светской девицей». Она предубеждена. Чтобы добиться расположения Джо, девушке надо ходить коротко стриженной, носить блузу художника и жить в Челси.
  Лучше всего подойдет Себастьян. Он всегда старается понять твою точку зрения, и его трезвый взгляд на жизнь бывает чрезвычайно полезен. Надежный парень этот Себастьян.
  И богатый. Как странно устроен свет! Будь у него деньги Себастьяна, он мог бы жениться на Нелл хоть завтра. А Себастьян со всеми своими деньгами не может жениться на той, которую любит. Лучше бы Джо вышла за Себастьяна, чем за какого-нибудь прощелыгу, мнящего себя художником.
  Себастьяна, увы, не оказалось дома. Вернона встретила миссис Левин. Странно, но с ней ему было уютно. Толстая старая миссис Левин, с ее гагатами, брильянтами и жирными черными волосами понимала его лучше, чем собственная мать.
  — Не надо так убиваться, дорогой, — сказала она. — Я же вижу. Это из-за девушки, так? Ну, ну, у Себастьяна то же самое с Джо. Я говорю ему: наберись терпения. Сейчас у Джо пятки горят. Пройдет время, она успокоится и задумается, чего же она на самом деле хочет.
  — Ужасно здорово было бы, если б Джо вышла за Себастьяна. Тогда наша троица сохранилась бы.
  — Да, я сама очень люблю Джо. Хоть и не думаю, чтобы она была бы хорошей женой Себастьяну — они плохо понимают друг друга. Я ведь старомодна, дружочек Я бы хотела, чтобы он женился на одной из наших. Это всегда оказывается лучше. Общие интересы, одинаковые инстинкты; еврейки — отличные матери. Что ж, может, так и будет, если Джо и в самом деле не захочет замуж за Себастьяна. То же будет с тобой. Жениться на кузине — не самый плохой выход.
  — Мне? Жениться на Джо?
  Вернон в изумлении уставился на нее. Миссис Левин добродушно засмеялась, и все ожерелья на ней затряслись.
  — Джо? Да ты что, я говорю об Энид. Ведь в Бирмингеме на это рассчитывают?
  — О нет… не знаю… нет, конечно.
  Миссис Левин опять засмеялась.
  — Во всяком случае, я вижу, что до этой минуты тебе такая мысль и в голову не приходила. А знаешь, расчет неплох — это на тот случай, если та, другая девушка откажется. Все деньги остаются в семье.
  Вернон ушел. В голове у него шумело. Все выстроилось в один ряд. Шуточки и намеки дяди Сидни; то, что мать постоянно навязывает ему Энид. Вот, оказывается, на что намекала миссис Верикер. Его хотят женить на Энид.
  Он вспомнил, как мать шепталась с подругой — что-то насчет кузины. Он все понял. Так вот почему Джо отпустили в Лондон. Мать думала, что он с Джо…
  Он даже засмеялся. Он и Джо! Вот и видно, как мало мать понимает. И вообразить невозможно, чтобы он влюбился в Джо — они всегда будут как брат и сестра. У них взаимная симпатия и резкие расхождения во взглядах. Они слеплены из одного теста, и между ними не может быть романа.
  Энид! Так вот что задумал дядя Сидни. Бедняга, его ждет разочарование. Но нечего ему быть таким ослом.
  Но, возможно, это не он, а только мать. Женщины вообще все время хотят тебя на ком-то женить. Что ж, скоро дядя Сидни узнает правду.
  5
  Беседа Вернона с дядей не удовлетворила ни одну из сторон. Сидни был огорчен и раздражен, старался скрыть это, не мог выбрать линию поведения и предпринял две попытки атаковать в разных направлениях.
  — Чушь, полная чушь, рано еще тебе жениться.
  Вернон напомнил дяде его же слова.
  — Пф! Я имел в виду не такую женитьбу. Светская девушка — я знаю, каковы они.
  Вернон вспылил.
  — Извини, мой мальчик, я не хотел тебя обидеть. Но такты неинтересен ей, бесполезен для нее. Подобные девушки стремятся выйти замуж за богачей.
  — Но я думал, что, может быть…
  Вернон замялся.
  — Что я повышу твои доходы, а? Это твоя юная леди предложила? Разве это дело, мой мальчик? Сам знаешь, что не дело.
  — Я не стою даже тех денег, что вы мне выдаете, дядя Сидни.
  — Пф, пф, я этого не говорил. Для начинающего ты очень хорошо справляешься. Я очень сожалею об этой истории, только расстроил тебя. Мой тебе совет — брось ты все это. Так будет лучше всего.
  — Этого я сделать не могу, дядя Сидни.
  — Ну, это не мое дело. Кстати, ты говорил с матерью? Нет? А стоило бы. Увидишь, она скажет то же, что и я. Помнишь старую поговорку: лучший друг парню — его мать, а?
  Почему дядя Сидни говорит такие дурацкие вещи? Как всегда. И при этом он толковый, изворотливый бизнесмен.
  Ничего не поделаешь. Придется покориться — и ждать. Первое призрачное обаяние любви разрушено. Любовь — не только рай, но и ад. Ему отчаянно нужна была Нелл.
  Он ей написал:
  «Дорогая, это ничего, мы должны набраться терпения и подождать. Во всяком случае, мы будем часто видеться. Твоя мать поступила очень прилично — лучше, чем я ожидал. Я всей душой признаю весомость ее слов. Ты должна быть свободна, посмотреть, не полюбишь ли кого-нибудь сильнее, чем меня. Но ведь такого не случится, правда? Я знаю, что нет. Мы будем любить друг друга вечно. Не беда, если мы будем бедны… С тобой рай — хоть в шалаше…»
  Глава 6
  1
  Реакция матери принесла Нелл большое облегчение. Она опасалась упреков, наказания. От грубых слов или от сцен она вся сжималась. Иногда с горечью думала о себе: «Какая же я трусиха. Не могу выстоять».
  Матери она боялась — та подавляла ее всю жизнь, сколько она себя помнила. У миссис Верикер был властный характер, и она легко управлялась с теми, кто послабее. Подавлять Нелл было совсем легко, потому что та понимала, что мать ее любит и только из любви к Нелл добивается для нее счастья, которого была лишена сама.
  Так что Нелл с облегчением вздохнула, когда мать вместо упреков сказала:
  — Если решила остаться в дураках — пожалуйста. Любовные увлечения бывают у большинства девушек, и они благополучно проходят. Не терплю сентиментальную чепуху. Пройдут годы, прежде чем этот мальчик сможет позволить себе жениться, и ты только сделаешь себя несчастной. Но поступай так, как тебе нравится.
  Презрение, прозвучавшее в словах матери, все же произвело на Нелл впечатление. Сама себе не веря, она надеялась, что дядя Вернона что-нибудь сделает для них. Письмо Вернона разрушило и эти надежды.
  Им придется ждать — и, возможно, очень долго.
  2
  Тем временем миссис Верикер действовала своими методами. Однажды она предложила Нелл навестить ее подругу детства, которая несколько лет назад вышла замуж. Амелия Кинг была блестящей напористой красавицей. В школе Нелл ею восхищалась. Она могла выйти замуж очень удачно, но, ко всеобщему удивлению, вышла за молодого человека, который сам зарабатывал себе на жизнь, и после этого исчезла из виду.
  — Нехорошо бросать старых друзей, — сказала миссис Верикер. — Я уверена, она будет рада тебя видеть, а тебе все равно с утра нечего делать.
  И Нелл послушно пошла звонить миссис Хортон в Илинг, Гленстен-Гарденс, 35.
  Был жаркий день. Нелл поездом доехала до Илинг-Бродвей-Стейшен и спросила дорогу.
  До Гленстен-Гарденс нужно было идти целую милю по унылой улице, составленной из одинаковых маленьких домов. Дверь дома № 35 открыла неряшливая горничная и грязном фартуке, она проводила Нелл в гостиную. Там были два-три предмета хорошей старой мебели, шторы и занавески красивого рисунка, хотя и линялые, но все было забросано детскими игрушками и какими-то обломками. Когда вошла Амелия, из раскрытой двери донесся яростный детский рев.
  — Нелл, как это мило! Мы столько лет не виделись.
  При виде ее Нелл испытала шок Неужели это та самая привлекательная, всегда прекрасно одетая Амелия? Бесформенная фигура, неряшливая, явно самодельная блузка, лицо усталое и беспокойное — ни былого огня, ни задора.
  Они сели и стали разговаривать. Нелл показали двух детей, мальчика и девочку, еще в колыбели.
  — Утром мне пришлось взять их с собой, и я ужасно устала. Ты не представляешь, как утомительно толкать коляску от магазина к магазину.
  Мальчик был симпатичный, девочка выглядела болезненной и капризной.
  — Зубки режутся, — сказала Амелия. — И плохое пищеварение, как говорит врач. Хоть бы она не плакала по ночам. Джека это раздражает, ему надо отдыхать после рабочего дня.
  — У вас нет няни?
  — Не можем себе этого позволить, дорогая. У нас только эта придурочная, что открыла тебе дверь. Полная идиотка, но дешевая и делает то, чего не соглашаются делать другие. Обычно служанки не любят наниматься в дом, где есть дети.
  Она крикнула в дверь:
  — Мэри, принеси чай, — и вернулась на место.
  — О, Нелл, дорогая, я почти жалею, что ты приехала — ты такая изящная, эффектная, ты напомнила мне о том, как раньше было весело. Теннис, танцы, гольф, вечеринки.
  Нелл робко сказала:
  — Но вы счастливы…
  — О! Конечно. Мне просто нравится поворчать. Джек очень мил, и дети тоже, но иногда — ну, слишком устаешь, чтобы кого-нибудь еще и любить. Кажется, все бы отдала за кафельную ванную, соль для ванны, горничную, которая расчесала бы мне волосы, и чудную шелковую скользящую ночную рубашку. А потом слушаешь, как богатый идиот держит речь о том, что не в деньгах счастье. Дураки!
  Она засмеялась.
  — Расскажи мне что-нибудь, Нелл. Я так от всего отошла! Когда нет денег, не удается держаться на уровне. Я никого из наших не вижу.
  Они немного поболтали об общих знакомых. Одни женились, другие ругаются с мужьями, третьи обзавелись ребенком, а четвертые замешаны в ужасном скандале.
  Подали чай: нечищеное серебро, толстые ломти хлеба с маслом. Когда они заканчивали, кто-то открыл своим ключом входную дверь, и из холла донесся раздраженный мужской голос:
  — Амелия, ну куда это годится?! Я просил сделать всего одну вещь, а ты забыла. Посылку так и не отнесла Джонсам, а ведь обещала.
  Амелия выскочила в холл, оттуда послышалось быстрое перешептывание. Она ввела мужа в гостиную, и он поздоровался с Нелл. Из детской опять донесся рев.
  — Придется сходить, посмотреть, что с ней, — сказала Амелия и торопливо вышла.
  — Что за жизнь! — сказал Джек Хортон. Он все еще был красив, хотя и в поношенном костюме и с брюзгливыми складками возле рта. Он засмеялся. — Вы застали нас в неудачный момент, мисс Верикер, но у нас всегда так. В эту погоду мотаться в поезде туда-сюда очень утомительно, придешь домой — и тут покоя нет!
  Он снова засмеялся, будто шутил, и Нелл из вежливости тоже. Вошла Амелия с ребенком на руках. Нелл собралась уходить, они проводили ее до двери. Амелия просила передать привет миссис Верикер и помахала рукой.
  У калитки Нелл обернулась и поймала выражение лица Амелии — голодный завистливый взгляд.
  Сердце у Нелл упало. Неужели таков неизбежный конец? Неужели бедность убивает любовь?
  Она шла по дороге к станции и вдруг услышала голос, которого не ожидала:
  — Мисс Нелл, вот чудеса!
  К обочине подкатил «роллс-ройс», за рулем сидел Джордж Четвинд и улыбался.
  — Слишком хорошо, чтобы быть правдой! Я увидел девушку, со спины похожую на вас, решил притормозить, чтобы увидать лицо, а это вы собственной персоной! Вы в город? Тогда садитесь.
  Нелл послушалась и села рядом с водителем. Машина плавно заскользила, набирая скорость. «Божественное ощущение, — подумала Нелл, — ленивая роскошь!»
  — И что же вы делали в Илинге?
  — Навещала друзей.
  Движимая неясным побуждением, Нелл описала визит. Четвинд слушал с сочувствием, покачивал головой, продолжая мастерски вести машину.
  — Да, неважно, — сочувственно сказал он. — Знаете, мне больно думать об этой бедной девушке. Женщины заслуживают того, чтобы о них заботились, окружали вещами, которые им нравятся.
  Он взглянул на Нелл и сказал:
  — Я вижу, вы расстроены. У вас доброе сердце.
  Нелл посмотрела на него, и теплое чувство шевельнулось в ее груди. Ей нравился Джордж Четвинд. В нем было что-то доброе, надежное, сильное. Ей нравилось его лицо, словно вырубленное из дерева, и седеющие виски. Нравилось, как прямо он сидит и твердо держит руль. Вот человек, который справится с любыми неожиданностями, на которого можно положиться. Всю тяжесть он примет на свои плечи. О да, ей нравился Джордж Хорошо встретить такого человека в конце утомительного дня.
  — У меня что, галстук сбился набок? — вдруг спросил он.
  Нелл засмеялась.
  — Я уставилась на вас? Извините.
  — Я почувствовал ваш взгляд. Что вы делали — измеряли меня?
  — Вроде того.
  — И нашли страшно неподходящим?
  — Нет, совсем наоборот.
  — Не надо говорить любезности, вы этого не думаете. Я так разволновался, что чуть не столкнулся с трамваем.
  — Я всегда говорю то, что думаю.
  — Вот как? Странно. — Голос его изменился. — Тогда я вас кое о чем спрошу, давно собираюсь. Здесь не совсем подходящее место, но я хочу сделать решительный шаг здесь и сейчас. Вы выйдете за меня замуж, Нелл? Я этого очень хочу.
  — О! — вздрогнула Нелл. — О нет, я не могла бы…
  Он бросил на нее короткий взгляд и слегка притормозил.
  — Вы в этом уверены? Конечно, я стар для вас.
  — Нет, что вы, не в этом дело.
  Улыбка скривила его рот.
  — Я лет на двадцать старше вас, Нелл. Даже больше. Это много. Но я честно верю, что мог бы сделать вас счастливой. Как ни странно, я в этом уверен.
  Нелл молчала минуты две. Потом слабым голосом сказала:
  — О, но я в самом деле не могу.
  — Отлично! На этот раз вы говорите не так решительно!
  — Но я правда…
  — Пока больше не стану вам надоедать. Будем считать, что на этот раз вы сказали «нет». Но вы не всегда будете говорить «нет», а Нелл. Я могу долго добиваться того, чего хочу. Придет день, и вы ответите «да».
  — Нет, не придет.
  — Придет, дорогая, придет. Ведь у вас никого нет, да? А, я знаю, что нет.
  Нелл не ответила. Она не знала, что отмечать. Мама не велела рассказывать о помолвке.
  Но в глубине души ей было стыдно.
  Джордж Четвинд весело говорил на отвлеченные темы.
  Глава 7
  1
  Для Вернона август сложился совсем иначе. Нелл с матерью были в Динаре. Он писал ей, она ему, но ее письма почти ничего не говорили о том, о чем ему хотелось узнать. Она весело проводит время, решил он, и наслаждается без него, хотя она и скучает по нему.
  Работа, которую выполнял Вернон, была чисто рутинной, она не требовала умственных усилий, нужна была только аккуратность и методичность. И его мысль, которую ничто не отвлекало, обратилась к тому, что составляло тайную любовь Вернона, — к музыке.
  У него появилась идея написать оперу, и сюжетом он взял полузабытую сказку юности. Для него она теперь была связана с Нелл — вся сила его любви устремилась в это русло.
  Работал он неистово. Слова Нелл о его безбедном житье с матерью терзали его, и он настоял на отдельном проживании. Комнаты, которые он себе нашел, были совсем дешевыми, но они дали ему неожиданное чувство свободы. В Кейри-Лодже он не мог сосредоточиться; мать стала бы квохтать над ним, отправляя вовремя спать. Здесь же, на Артур-стрит, он нередко засиживался до пяти часов утра.
  Он очень похудел и выглядел измученным. Майра забеспокоилась, стала настойчиво предлагать патентованные средства для укрепления сил, но он холодно заверил ее, что с ним все в порядке. Он не говорил ей о том, чем занимается. Временами работа приводила его в отчаяние, а иногда его охватывало чувство своей силы, когда он видел, что какой-то малюсенький фрагмент у него получился.
  Как-то он съездил в город и провел выходные с Себастьяном; дважды Себастьян приезжал в Бирмингем. Сейчас для Вернона Себастьян был наивысшим авторитетом. Его привязанность была искренней, не напускной, и питали ее два корня: Левин был дорог ему как друг и интересен с профессиональной точки зрения. Вернон высоко ценил суждения Себастьяна по всем вопросам искусства. Он играл ему отрывки своих сочинений на взятом напрокат пианино и попутно разъяснял оркестровку. Себастьян слушал, спокойно кивал, больше молчал. Под конец он обычно говорил:
  — У тебя неплохо получается, Вернон. Продолжай.
  Он не произносил ни единого слова критики — по его мнению, это могло быть губительно. Вернону требовалось одобрение и только одобрение.
  Однажды он спросил:
  — Этим ты и собирался заниматься в Кембридже?
  — Нет, — сказал Вернон. — Это не то, что я задумал первоначально. Ну, после того концерта — ты знаешь. Оно потом ушло, возможно, еще когда-нибудь вернется. Я думаю, тут у меня получится обычная вещь — каноническая, что ли. Но я то и дело нахожу то, что хотел в нее вложить.
  — Понимаю.
  Все свои соображения Себастьян выложил Джо.
  — Вернон называет ее «обычной вещью», но она совершенно необычна. Оркестровка решена своеобразно; довольно незрелая. Блестящая, но незрелая.
  — Ты ему это сказал?
  — Боже упаси! Одно пренебрежительное слово — и он съежится и все выбросит в корзину. Я знаю таких, как он. Сейчас я кормлю его с ложечки, хвалю; окулировочный нож и шланг для полива будут позднее. Метафора непоследовательная, но, думаю, ты поняла.
  В начале сентября Себастьян устраивал прием в честь господина Радмогера, знаменитого композитора. Он пригласил Вернона и Джо.
  — Нас будет всего человек десять-двенадцать, — сказал Себастьян. — Анита Кворл, меня очень интересуют ее танцы, хотя она негодный чертенок; Джейн Хардинг — вам она понравится. Она поет в опере. Это не ее призвание, она актриса, а не певица. Потом вы с Верноном, Радмогер и еще двое-трое. Вернон непременно заинтересует Радмогера — он очень расположен к молодому поколению.
  Джо и Вернон пришли в восторг.
  — Джо, как ты думаешь, я сделаю когда-нибудь что-то стоящее? Я имею в виду действительно стоящее, — робко спросил Вернон.
  — Почему бы и нет! — храбро заверила его Джо.
  — Не знаю. Все, что я сделал за последнее время, — такая дрянь. Начал я неплохо.
  Но сейчас засох, как сухарь. Устал, не начавши.
  — Наверное, это потому, что ты целый день на работе.
  — Наверное. — Минуту-другую он молчал, потом снова заговорил: — Как замечательно будет познакомиться с Радмогером. Он один из немногих, кто пишет то, что я называю музыкой. Хотелось бы высказать ему все, что я думаю, но это было бы ужасно нахально.
  Вечер проходил в неформальной обстановке. У Себастьяна была просторная студия, где размещались возвышение наподобие сцены, рояль и множество подушек, разбросанных по полу. В углу был наскоро установлен на козлах стол, а на нем — неописуемые яства.
  Набираешь на тарелку все, что хочешь, а потом усаживаешься на подушку. Когда Джо с Верноном пришли, танцевала девушка — рыжая, с гибким мускулистым телом. Ганец ее был безобразный, но соблазнительный. Она закончила под громкие аплодисменты и спустилась с возвышения.
  — Браво, Анита, — сказал Себастьян. — Вернон, Джо, вы набрали, что хотели? Тогда усаживайтесь рядом с Джейн. Это Джейн.
  Они сели, как им было предложено. Джейн была высокая, с прекрасным телом и копной темных кудрей, закрывающих шею; лицо слишком широкое, чтобы считаться красивым, подбородок слишком острый; глубоко посаженные глаза — зеленого цвета. Ей лет тридцать, подумал Вернон. Она смущает, но и привлекает.
  Джо накинулась на нее. Ее энтузиазм по поводу занятий скульптурой отошел в прошлое. Теперь она носилась с идеей стать оперной певицей — у нее было высокое сопрано.
  Джейн Хардинг слушала сочувственно, время от времени вставляя чуть насмешливые реплики. Под конец она сказала:
  — Если вы заскочите ко мне домой, я могу вас послушать и через две минуты скажу, на что годится ваш голос.
  — В самом деле? Вы ужасно любезны.
  — О, ничуть! Можете мне доверять.
  Подошел Себастьян:
  — Ну как, Джейн?
  Она гибким движением поднялась с пола, оглянулась и тоном, каким подзывают собаку, окликнула:
  — Мистер Хилл!
  Маленький человечек, похожий на белого червяка, неуклюже рванулся за ней к возвышению.
  Она спела французскую песню, Вернон никогда ее раньше не слышал.
  
  J’ai perdu mon amie — elle est morte,
  Tout s’en va cette fois à jamais,
  A jamais, pour toujours elle emporte
  Le dernier des amours que j’aimais.
  
  Pauvres nous! Rien ne m’a crié l’heure
  Où là-bas se nouait son linceul
  On m’a dit, «Elle est morte!» Et tout seul
  Je répète, «Elle est morte!» Et je pleure…775
  
  Как и все, кто слушал пение Джейн Хардинг, Вернон был не в состоянии оценить ее голос. Она создавала такую эмоциональную атмосферу, что голос казался только инструментом. Чувство всеохватывающей потери, ошеломляющего горя и, наконец, облегчение в слезах.
  Аплодисменты. Себастьян пробормотал:
  — Необычайная эмоциональная мощь — вот что это такое.
  Она снова запела. На этот раз она пела норвежскую песню про падающий снег. В голосе не было вообще никакого чувства — он был монотонный, чистый, как хлопья снега, и на последней строчке умирал, переходя в молчание.
  В ответ на аплодисменты она запела третью песню. Вернон насторожился и выпрямился.
  Казалось, она пропела заклинание волшебства, пугающих чар. Лицо Джейн было обращено к зрителям, но глаза отрешенно глядели мимо них — и словно видели нечто пугающее и вместе с тем завораживающее.
  Она замолчала; раздался вздох. Дородный мужчина с седыми волосами, подстриженными ежиком, ринулся к Себастьяну.
  — Ах, дружище Себастьян, я приехал. Мне надо поговорить с этой молодой леди. Сейчас же, немедленно.
  Себастьян вместе с ним подошел к Джейн. Герр Радмогер обеими руками потряс ей руку и серьезно осмотрел ее.
  — Так, — сказал он наконец. — Внешность хорошая, пищеварение и кровь отличные. Дайте адрес, я к вам заеду.
  «Эти люди психи», — подумал Вернон.
  Но Джейн Хардинг приняла это как должное, записала адрес, несколько минут поговорила с Радмогером, а затем подошла к Джо и Вернону.
  — Себастьян — настоящий друг. Знал, что Радмогер ищет Сольвейг для постановки «Пер Гюнта», вот и пригласил меня сегодня.
  Джо отошла к Себастьяну, Вернон и Джейн остались одни.
  — Скажите… — Вернон замялся. — Вот эта песня…
  — «Морозный снег»?
  — Нет, последняя. Я… я слышал ее много лет назад, еще ребенком.
  — Любопытно. Я считала, что это наше семейное достояние.
  — Ее пела мне сиделка, когда я сломал ногу. Я любил ее и не надеялся когда-нибудь услышать еще.
  — Вот оно что. — Джейн Хардинг задумчиво сказала: — Может быть, это была моя тетя Френсис?
  — Да, ее звали няня Френсис, то есть сестра Френсис. Она ваша тетя? Что с ней стало?
  — Она умерла несколько лет назад от дифтерии. Заразилась от пациента.
  — О, как жаль. — Он поколебался и вдруг выпалил: — Я все время вспоминаю ее. Она… она ко мне, ребенку, отнеслась как к другу.
  Он увидел, что зеленые глаза Джейн смотрят спокойно и доброжелательно, и понял, кого она напоминала ему с той самой минуты, как он ее увидел. Она похожа на няню Френсис.
  Она сказала:
  — Вы пишете музыку? Мне Себастьян говорил.
  — Да… пытаюсь. — Он остановился. «Она ужасно привлекательна. Она мне нравится! Почему же я боюсь ее?» — думал он. Неожиданно его охватило возбуждение. Он может, он знает, что может сделать что-то настоящее…
  — Вернон! — позвал Себастьян.
  Он встал. Себастьян представил его Радмогеру. Великий человек излучал добродушие.
  — Меня очень заинтересовало то, что рассказал мой юный друг. — Он положил руку на плечо Себастьяну. — Он очень проницателен и редко ошибается, несмотря на молодость. Давайте устроим встречу, и вы покажете мне свою работу.
  Радмогер отошел, оставив Вернона в страшном возбуждении. Неужели он так и сказал? Он вернулся к Джейн. Она улыбнулась. Он опустился рядом. Волна уныния вдруг накатила на него и унесла все возбуждение. Ничего не выйдет. Он по рукам и ногам связан работой у дяди в Бирмингеме. Музыке нужно отдавать все время, все мысли и всю душу. Он почувствовал себя несправедливо обиженным, все в нем взывало к сочувствию. Была бы здесь Нелл! Она всегда его понимает.
  Он поднял глаза и увидел, что Джейн Хардинг наблюдает за ним.
  — Что случилось? — спросила она.
  — Я хотел бы умереть, — с горечью сказал Вернон.
  Джейн приподняла бровь.
  — Можно подняться на крышу этого здания и спрыгнуть вниз. Думаю, у вас получится.
  Не такого ответа ожидал Вернон. Он возмущенно посмотрел на нее, но прохладно-приветливый взгляд обезоруживал. Он пылко заговорил:
  — В целом мире есть только одно, что меня заботит. Я хочу писать музыку. Я мог бы писать музыку. А вместо этого я привязан к бизнесу, который терпеть не могу. Изо дня в день толочь одно и то же! Меня уже тошнит.
  — Зачем же вы это делаете, если не любите?
  — Потому что должен.
  — Думаю, на самом деле вы этого хотите, потому что иначе давно бы отказались, — равнодушно сказала Джейн.
  — Я уже сказал вам, что больше всего на свете хочу писать музыку.
  — Тогда почему же вы этого не делаете?
  — Говорю вам, не могу.
  Она его раздражала. Совсем не понимает. Думает, что жизнь устроена так если хочешь что-то делать — иди и делай.
  Он стал объяснять. Эбботс-Пьюисентс, концерт, предложение дяди и, наконец Нелл.
  Когда он закончил, она сказала:
  — Вы ждете, что в жизни все будет как в сказке, да?
  — Что вы хотите сказать?
  — А вот что. Вы хотите жить в доме ваших прадедов, жениться на девушке, которую любите, разбогатеть и стать великим композитором. Осмелюсь заметить, что вам удастся осуществить только одно из этих четырем желаний, и то если вы отдадитесь ему целиком. Нельзя иметь все, знаете ли. В жизни все не так, как в дешевых романах.
  В этот миг он ее ненавидел. И все равно она его привлекала. Он вновь почувствовал эмоционально насыщенную атмосферу, которая была в комнате, когда она пела. Подумал про себя: «Она излучает какую-то магию. Она мне не нравится. Я боюсь ее».
  К ним подошел длинноволосый юноша. Он был швед, но отлично говорил по-английски.
  — Себастьян говорит, что вы будете писать музыку будущего, — обратился он к Вернону. — У меня есть теория насчет будущего. Время — это еще одно измерение пространства. По нему можно передвигаться туда; и сюда. Половина того, о чем вы мечтаете, — это воспоминания о будущем. И так же, как в пространстве вы можете быть разлучены дорогими вам людьми, так вы можете разлучиться с ними и во времени, а это величайшая трагедия.
  Поскольку юноша был явный псих, Вернон не стал слушать. Теория пространства и времени его не интересовала. Но Джейн Хардинг потянулась к нему.
  — Оказаться разлученными во времени — я никогда об этом не думала.
  Вдохновленный, швед продолжал. Он говорил о времени, о конечности пространства, о времени первом и времени втором. Вернон не знал, интересно ли это Джейн — она смотрела прямо перед собой и, казалось, не слушала. Швед перешел к времени третьему, и Вернон улизнул.
  Он подошел к Джо и Себастьяну. Джо С энтузиазмом говорила о Джейн Хардинг.
  — По-моему, она чудо, правда, Вернон? Она пригласила меня зайти к ней. Вот бы я умела петь, как она!
  — Она не певица, а актриса, причем хорошая, — сказал Себастьян. — У нее довольно трагическая судьба. Пять лет она прожила с Борисом Андровым, скульптором.
  Джо посмотрела на Джейн с новым интересом. Вернон вдруг почувствовал себя юным и незрелым. Он все еще видел загадочные, чуть насмешливые зеленые глаза, слышал иронический голос: «Вы ожидаете, что в жизни все будет как в сказке?» Стоп — не надо растравлять себя!
  Но в нем вспыхнуло желание снова ее увидеть. Можно ли попросить ее об этом? Нет, неудобно.
  К тому же он редко бывает в городе.
  Он услышал за спиной ее голос, глубокий голос певицы:
  — До свидания, Себастьян. Спасибо.
  Она пошла к двери и через плечо посмотрела на Вернона.
  — Заглядывайте ко мне, — сказала она. — У вашей кузины есть мой адрес.
  Книга третья
  Джейн
  Глава 1
  1
  Квартира Джейн Хардинг находилась на самом верху большого дома в Челси и смотрела окнами на реку.
  Сюда и пришел Себастьян на другой день после приема.
  — Я все организовал, Джейн, — сказал он. — Завтра к тебе придет Радмогер. Похоже, он предпочитает прийти сам.
  — «Ну, давайте же, рассказывайте, как вы живете?» — передразнила Джейн. — Живу мило и респектабельно, и совершенно одна! Есть хочешь, Себастьян?
  — А у тебя что-нибудь найдется?
  — Омлет с грибами, тосты с анчоусами и черный кофе, если ты смирно посидишь, пока я приготовлю.
  Она положила перед ним пачку сигарет и спички и ушла на кухню. Через четверть часа еда была готова.
  — Почему мне нравится приходить к тебе, Джейн, так это потому, что ты не держишь меня за разжиревшего еврея, которого устраивает только мясо в горшочках из «Савоя».
  Джейн молча улыбнулась, потом сказал!
  — Себастьян, мне понравилась твоя девушка.
  — Джо?
  — Да, Джо.
  Себастьян хмуро спросил:
  — И что же ты о ней думаешь?
  Джейн опять ответила не сразу.
  — Такая молодая. Ужасно молодая.
  Себастьян ухмыльнулся.
  — Если бы она тебя слышала, она бы разозлилась.
  — Вероятно… — Она минуту помолчала. Потом сказала: — Ты любишь ее, Себастьян, ведь так?
  — Да. Странно, Джейн, не правда ли, как мало значат вещи, которые у тебя есть? Я могу иметь практически все, что захочу, кроме Джо, а только Джо и имеет для меня значение. Я понимаю, что я дурак, но это ничего не меняет! Какая разница между Джо и сотней других девушек? Почти никакой, но все равно для меня в целом мире имеет значение только Джо.
  — Частично из-за того, что не можешь ее получить.
  — Возможно. Но не думаю, что только из-за этого.
  — Я тоже так думаю.
  — А что ты думаешь о Верноне? — спросил Себастьян.
  Джейн сменила позу, отвернувшись от огня.
  — Он интересный человек, — медленно сказала она, — отчасти потому, что совершенно лишен честолюбия.
  — Ты думаешь, он не честолюбив?
  — Нисколько. Он хочет, чтобы все было просто.
  — Если так, он ничего не добьется в музыке. Для этого нужна движущая сила.
  — Это тебе нужна движущая сила. Но музыка сама будет двигать его вперед!
  Себастьян просветлел.
  — Знаешь, Джейн, а ведь ты права!
  Она только улыбнулась.
  — Хотел бы я знать, как быть с той девушкой, с которой Вернон помолвлен.
  — Какая она?
  — Хорошенькая. Некоторые назовут ее очаровательной, но я — только хорошенькой. Делает то же, что другие, но делает очень мило. На кошечку не похожа. Боюсь, что она тоже любит Вернона.
  — Зачем же бояться? Твоего гениального ребенка ничто не собьет с пути и не сможет подавить. Этого не случится. Я более чем уверена, ничего такого не случится.
  — Это тебя ничто не собьет с пути, у тебя-то есть эта самая движущая сила.
  — Представь, Себастьян, что меня легче было бы, как ты выражаешься, сбить с пути, чем твоего Вернона. Я знаю, чего хочу, и туда иду, а он не знает, чего хочет, или вообще ничего не хочет, но оно само идет к нему… И чем бы оно ни было, ему нужно служить — жертвовать всем, не постояв за ценой.
  — Жертвовать — чем же?
  — Ах, если бы знать…
  Себастьян поднялся.
  — Мне надо идти. Спасибо, что накормила.
  — Тебе спасибо за Радмогера. Ты настоящий друг, Себастьян. Я думаю, никакой успех тебя не испортит.
  — О, успех… — Он протянул ей руку.
  Она положила руки ему на плечи и поцеловала.
  — Дорогой мой, я желаю тебе получить Джо. А если нет, то я уверена, что ты получишь все остальное!
  2
  Герр Радмогер не приходил к Джейн почти две недели. Он явился без предупреждения в половине десятого утра, вошел в квартиру, не извиняясь, и осмотрел стены гостиной.
  — Это вы занимались мебелью и обоями?
  — Да.
  — Вы живете одна?
  — Да.
  — Но вы не всегда жили одна?
  — Нет.
  — Это хорошо, — неожиданно сказал Радмогер. Потом властным тоном приказал: — Подойдите сюда.
  Обеими руками он подтащил ее к окну и осмотрел с головы до ног; ущипнул за руку, открыл ей рот и заглянул в горло и под конец своими крупными руками обхватил за талию.
  — Вдох — выдох! Вдох — выдох!
  Он вынул из кармана портновский метр, замерил объем при вдохе и выдохе, потом свернул его и засунул в карман. Ни он, ни Джейн не видели в этих процедурах ничего курьезного.
  — Хорошо, — сказал Радмогер. — Отличная грудная клетка, сильное горло. Вы умны — поскольку не прервали меня. Я могу найти много певиц с голосом лучше вашего — у вас прекрасный голос, но в нем нет чистой, серебряной нити. Если вы вздумаете его форсировать, он пропадет — и что тогда с вами будет, спрашиваю я вас? То, что вы сейчас поете, — абсурд; если бы вы не были такой упрямой, вы вообще не брались бы за эти роли. Но я вас уважаю за то, что вы актриса.
  Он помолчал.
  — А теперь слушайте меня. Моя музыка прекрасна, и она не испортит ваш голос. Когда Ибсен создал Сольвейг, он создал самый удивительный женский тип, который когда-либо создавался. Моя опера вся держится на Сольвейг, и мне мало иметь хорошую певицу. Все эти Каваросси, Мэри Мортнер, Жанна Дорта — все надеются петь Сольвейг. Но я их не возьму. Кто они такие? Самки без интеллекта с грандиозными вокальными данными. Для моей Сольвейг нужен совершенный инструмент, соединенный с интеллектом. Вы певица молодая и пока неизвестная. На следующий год вы будете петь в Ковент-Гардене в моем «Пер Гюнте», если мне подойдете. Вот послушайте…
  Он сел к пианино и стал играть — ритмичные и монотонные пассажи.
  — Это, как вы понимаете, снег — норвежский снег. Вот таким должен быть ваш голос — снег. Белый, как полотно, и сквозь него пробегают узоры. Но узоры в музыке, а не в вашем голосе.
  Он продолжал играть — бесконечно монотонно, с бесконечными повторениями, но иногда вдруг как будто что-то очень легкое вплеталось в эту ткань — то, что он называл узорами.
  Он остановился.
  — Ну как?
  — Это будет очень трудно спеть.
  — Вот именно. Но у вас отличный слух. Вы хотите петь Сольвейг?
  — Естественно. Такой шанс выпадает раз в жизни. Если только я вам подойду.
  — Думаю, подойдете. — Он встал, положил руки ей на плечи. — Сколько вам лет?
  — Тридцать три.
  — Вы были очень несчастны, да?
  — Да.
  — Сколько у вас было мужчин?
  — Один.
  — И он не был хорошим человеком?
  Джейн ровно ответила:
  — Он был очень плохим человеком.
  — Понятно. Да, это написано у вас на лице. А теперь послушайте. Все, что вы выстрадали, все, чем наслаждались, вы вложите в мою музыку — без надрыва, без суматохи, а с контролируемой, дисциплинированной силой. В вас есть интеллигентность и мужество. Человек, не имеющий мужества, отворачивается от жизни. Вы никогда не отвернетесь. Что бы ни выпало на вашу долю, вы встретите это с поднятой головой и твердым взглядом… Но я надеюсь, дитя мое, что вам не слишком много доведется страдать.
  Он повернулся.
  — Я пришлю партитуру, — бросил он через плечо. — Учите.
  Он вышел и захлопнул за собой дверь.
  Джейн присела к столу, невидящими глазами глядя в стену. Пришел ее шанс. Она тихо прошептала: «Боюсь».
  3
  Всю неделю Вернон обдумывал вопрос, надо или нет ловить Джейн на слове. Он мог бы подъехать в город в конце недели — а вдруг ее не будет дома? Он испытывал неуверенность и смущение. Может, она уже забыла, что приглашала его?
  Эти выходные он пропустил. Убедил себя, что она уже забыла о нем. А потом получил письмо от Джо, где та упоминала, что дважды виделась с Джейн. Это решило вопрос. В следующую субботу в шесть часов Вернон позвонил в дверь квартиры Джейн.
  Джейн открыла сама. Когда она разглядела, кто перед ней, глаза ее округлились, но она не высказала удивления.
  — Заходите, — сказала она. — Я заканчиваю занятие, но вы мне не помешаете.
  Он прошел за ней в длинную комнату с видом на реку. Она была пустой — только рояль, диван и два кресла да на стенах бушующий вихрь колокольчиков и желтых нарциссов. Одна стена имела особые обои — ровного темно-зеленого цвета, и на ней висела единственная картина — странноватая группа голых древесных стволов. Чем-то она напомнила Вернону его детские приключения в Лесу.
  На табурете у рояля сидел человечек, похожий на белого червя.
  Джейн сунула Вернону пачку сигарет и жестким командирским голосом сказала: «Мистер Хилл, начали», — и стала расхаживать по комнате.
  Мистер Хилл накинулся на рояль, его пальцы забегали с невероятной скоростью и проворством. Джейн пела большей частью sotto voce776, почти не слышно, изредка что-то в полный голос. Раз-другой она оборвала себя яростным, нетерпеливым возгласом, и мистеру Хиллу приходилось возвращаться на несколько тактов назад.
  Прекратила она неожиданно, хлопнув в ладоши. Потом прошла к камину, позвонила в колокольчик и впервые обратилась к мистеру Хиллу как к человеческому существу:
  — Мистер Хилл, выпьете с нами чаю?
  Мистер Хилл извинился и сказал, что никак не может. Несколько раз вильнув всем телом, он бочком выскользнул из комнаты. Горничная внесла черный кофе и горячие гренки. Джейн, похоже, именно так себе представляла послеобеденный чай.
  — Что вы пели?
  — «Электру» Рихарда Штрауса.
  — О! Мне понравилось. Будто дерутся две собаки.
  — Штраус был бы польщен. Но я вас поняла. Драчливая музыка.
  Она подвинула к нему гренки и сказала:
  — Ваша кузина дважды была у меня.
  — Я знаю. Она мне написала.
  Он чувствовал себя скованно. Так хотел прийти, а теперь не знает, что сказать. Было в Джейн что-то такое, из-за чего он чувствовал себя неуютно. Вдруг он выпалил:
  — Скажите честно, вы советуете мне бросить к черту работу и насесть на музыку?
  — Как я могу такое сказать? Я же не знаю, чего вы хотите.
  — Но вы же говорили это в тот вечер. Что каждый волен делать то, что ему нравится.
  — Да. Не всегда, конечно, но почти всегда. Если вы хотите кого-то убить, ничто вас не остановит. Но потом вас повесят.
  — Я никого не собираюсь убивать.
  — Нет, вы хотите, чтобы у сказки был счастливый конец. Дядя умирает и оставляет вам все деньги, вы женитесь на своей возлюбленной и живете в Эбботс — или как там оно называется — спокойно и счастливо всю жизнь.
  Вернон рассердился:
  — Я бы не хотел, чтобы вы смеялись надо мной.
  Джейн замолчала и совсем другим голосом сказала:
  — Я не смеялась. Я пыталась вмешаться и то, что меня совершенно не касается.
  — Что значит пытались вмешаться?
  — Пыталась повернуть вас лицом к реальности, забыв, что вы… вылет на восемь моложе меня и что для вас эта пора еще не пришла.
  Он вдруг подумал: «Ей можно сказать что угодно — все. Хотя она не всегда будет отвечать так, как мне хочется».
  Вслух он произнес:
  — Продолжайте, пожалуйста. С моей стороны очень эгоистично говорить все время о себе, но я так беспокоюсь… мне так тревожно. Я хочу знать, что вы имели в виду, когда в тот раз сказали, что из четырех вещей я могу получить что-то одно, а не все сразу.
  Джейн сосредоточилась.
  — Что я имела в виду? А, вот что. Чтобы получить желаемое, приходится платить или идти на риск, иногда — и то и другое. Например, я люблю определенную музыку. Мой голос годится для совсем другой музыки. У меня хороший концертный голос — но не оперный, разве что для оперетты. Но я пою Вагнера и Штрауса — то, что люблю. Я пока еще не расплачиваюсь за это, но риск огромный. В любую минуту я могу потерять голос. Я это знаю. Я посмотрела фактам в лицо и решила, что игра стоит свеч.
  В вашем случае вы перечислили четыре вещи. Во-первых, я полагаю, что за несколько лет работы у дяди вы станете богаты без дополнительных усилий. Но это не слишком интересно. Во-вторых, вы хотите жить в Эбботс-Пьюисентс. Вы можете сделать это завтра же, если женитесь на девушке с деньгами. А что касается девушки, которую вы любите и хотите жениться…
  — Да, могу я получить ее завтра же? — со злой иронией спросил Вернон.
  — Я бы сказала — да, запросто.
  — Как?
  — Продав имение. Ведь оно ваше, не так ли?
  — Да, но я не могу… Не могу…
  Джейн улыбалась, откинувшись в кресле.
  — Вам приятнее верить в сказки?
  — Должен быть какой-то другой выход.
  — Конечно, он есть. Простейший. Пойдите с ней в ближайшую контору и зарегистрируйте брак. Вы оба совершеннолетние.
  — Вы не понимаете. На таком пути сотни трудностей. Я не могу предложить Нелл жить в нищете. Она не хочет быть бедной.
  — Или не может.
  — Как это?
  — Просто не может. Есть люди, которые не могут быть бедными, знаете ли.
  Вернон встал и прошелся по комнате. Вернувшись, он опустился на коврик перед камином возле кресла Джейн и, глядя на нее снизу вверх, спросил:
  — А четвертое? Музыка? Вы думаете, я могу что-нибудь там сделать?
  — Не знаю. Одного желания недостаточно. Но если так случится, то она поглотит нее остальное, так мне кажется. Все уйдет — Эбботс-Пьюисентс, деньги, девушка. Боже мой, я чувствую, вас ждет нелегкая жизнь! Ух! Аж мурашки по коже. Лучше расскажите мне про оперу, которую вы пишете, — мне Себастьян говорил.
  Когда он закончил рассказ, пробило девять. Оба удивленно вскрикнули — и отправились в ближайший ресторанчик. Когда они стали прощаться, к нему вернулась прежняя робость.
  — По-моему, вы самый-самый милый человек, какого мне приходилось встречать. Вы разрешите зайти к вам еще раз? Если сегодня я вам не слишком надоел.
  — В любое время. До свидания.
  4
  Майра написала Джо:
  «Дорогая, дорогая Джозефина!
  Я так беспокоюсь насчет Вернона и той женщины, к которой он ездит в город, она оперная певичка или что-то такое. Я гораздо старше его. Просто страшно, как женщины такого сорта могут окрутить мальчика. Я ужасно волнуюсь и не знаю, что делать. Я говорила с дядей Сидни, но он ничем не помог мне, сказал, что парень есть парень. Ноя не хочу, чтобы мой мальчик был таким. Как ты думаешь, Джо, может, мне встретиться с этой женщиной и уговорить ее оставить моего мальчика в покое? Я думаю, даже дурная женщина послушает мать. Вернон слишком молод, чтобы губить свою жизнь. Я не знаю, как быть. В последнее время я совсем потеряла влияние на Вернона.
  С любовью, признательная тебе тетя Майра».
  Джо показала письмо Себастьяну.
  — Она имеет в виду Джейн, — сказал он. — Вот бы посмотреть на их встречу! Честно говоря, Джейн бы позабавилась.
  — Ну и глупо! Я желаю Вернону добра, так что лучше бы он влюбился в Джейн, чем в эту глупую куклу.
  — Тебе она не нравится?
  — Тебе тоже.
  — Ну нет, не скажи. Она не слишком интересна, но я вижу, как она привлекательна. В своем роде прелестна.
  — Ага, в шоколадно-конфетном роде.
  — Меня она не привлекает, потому что, на мой взгляд, в ней нет ничего, что бы тронуло меня. Нелл еще не стала настоящей. Может, так и не станет. А кого-то такой вариант привлекает, поскольку открывает массу возможностей.
  — Пожалуй, Джейн стоит десятка таких, как Нелл! Чем скорее Вернон избавится от своей телячьей любви к Нелл и влюбится в Джейн, тем лучше.
  Себастьян закурил и неторопливо сказал:
  — Пожалуй, я с тобой не согласен.
  — Почему?
  — Это трудно объяснить. Но Джейн — настоящий человек. Любить Джейн — это повседневная работа. Мы с тобой согласились, что Вернон, видимо, гений, так? Не думаю, чтобы гений мог жениться на настоящей женщине. Он хочет жениться на ком-нибудь ничтожном, чья личность не была бы ему помехой. Может, это цинично, но, если он женится на Нелл, так и будет. Она сейчас похожа, как бы это выразить, на «золотую яблоньку в цвету». То же будет, когда он женится. Она останется хорошенькой, покладистой девушкой, он будет ее любить, но она не будет помехой, не встанет между ним и его работой, личности для этого у нее не хватит. А Джейн могла бы. Сама того не желая. В Джейн привлекает не красота, а она сама. Для Вернона она может стать роковой женушкой.
  — Ну а я не согласна! По-моему, Нелл — просто дурочка, мне будет противно, если Вернон женится на ней. Надеюсь, этого не случится.
  — Что было бы лучше всего, — сказал Себастьян.
  Глава 2
  1
  Нелл вернулась в Лондон. На следующий день Вернон зашел к ней. Она сразу же заметила перемену в нем: он выглядел измученным и возбужденным. Он коротко сказал:
  — Нелл, я собираюсь завязывать с Бирмингемом.
  — Что-о?
  — Погоди, сейчас расскажу.
  Он заговорил напористо и возбужденно. Музыка! Он отдастся ей целиком. Рассказал про оперу.
  — Слушай, Нелл. Это ты — в башне — принцесса с золотыми волосами, которые сияют на солнце. — Он подошел к пианино и заиграл, попутно объясняя: — Здесь скрипки, а это для арфы… а это круглые бриллиантовые подвески…
  То, что он играл, Нелл казалось набором негармоничных обрывков. Про себя она думала, что это ужасно. Может, в исполнении оркестра будет звучать иначе. Но она любит его, и потому все, что он делает, должно быть правильно. Она улыбнулась:
  — Чудесно, Вернон.
  — Тебе в самом деле понравилось? О, любимая моя, моя прелесть! Ты все понимаешь, ты просто чудо!
  Он подошел, упал перед ней и уткнулся лицом ей в колени.
  — Я так люблю тебя! Так люблю!
  Она погладила его темноволосую голову.
  — Расскажи мне, про что это.
  — Ты хочешь? Так вот, в башне сидит принцесса с золотыми волосами, и короли и рыцари со всего света съезжаются, чтобы добиться ее руки. Но она так надменна, что ни на кого не смотрит, — настоящая сказочная недотрога. И вот появляется один парень, вроде цыгана, оборванный, в зеленой шляпе и с дудочкой. Он играет, поет и говорит, что у него самое большое королевство — весь мир, и самые лучшие бриллианты — капли росы. Все считают его сумасшедшим и гонят прочь. Но в эту ночь принцесса, лежа в постели, слушает, как он играет на дудочке в саду ее замка.
  В этом же городе живет старый еврей-торговец, он приходит к парню и предлагает ему золото для того, чтобы тот мог завоевать принцессу, но цыган смеется и спрашивает, что же тот попросит взамен. А старик говорит — зеленую шляпу и дудочку, но цыган не желает с ними расставаться.
  Каждую ночь он играет в дворцовом саду. Старый скальд во дворце рассказывает сказку о том, как сто лет назад цыганка заколдовала одного принца, превратила в бродягу, и с тех пор его никто не видел. Принцесса слушает и наконец ночью встает и подходит к окну. Цыган предлагает ей бросить все наряды и драгоценности и уйти с ним в одной этой белой рубашке. Но она на всякий случай тайком зашивает жемчужину в подол, выходит к нему, и они идут под луной, и он поет. Но жемчужина в подоле так тяжела, что принцесса не успевает за ним. И цыган уходит, не замечая, что девушка остается, вся в слезах.
  Я плохо рассказываю, но здесь конец первого акта — он уходит в лунном свете, оставляя плачущую принцессу. Всего будет три декорации — замок, рынок и сад у нее под окном.
  — Но это, наверное, очень дорого — такие декорации? — поинтересовалась Нелл.
  — Не знаю… не думал… о! Как-нибудь устроится. — Прозаические детали раздражали Вернона.
  — Второе действие — на рыночной площади. Девушка с черными волосами чинит кукол. Цыган приходит один, спрашивает, что она делает, и девушка отвечает, что чинит детские игрушки, у нее есть волшебная иголка и нитка. Он рассказывает ей, как потерял принцессу, и говорит, что пойдет к старому еврею-торговцу и продаст ему свою зеленую шляпу и дудочку. Она предостерегает, чтобы не делал этого, но он говорит, что должен.
  Жаль, я плохо рассказываю. Просто передаю сюжет, а не как я разбил его, потому что сам пока не уверен. У меня есть музыка, а это великое дело: тяжелая музыка пустого дворца, шумная, болтливая музыка рынка, и принцесса — как строчка стиха: «журчащий ручеек в тиши долины», и девушка — кукольница, и деревья шумят так, как они шумели в Лесу в Эбботс-Пьюисентс, — помнишь? Загадочно, чарующе, жутковато… Я думаю, придется некоторые инструменты настроить особым образом… Ну, я не буду вдаваться в технические детали, это тебе не интересно.
  На чем я остановился? Ах да, юноша возвращается во дворец, на этот раз это могущественный король, весь сверкает и звенит бриллиантами, принцесса в восторге, они собираются пожениться, и все как будто хорошо. Но принц бледнеет и слабеет, с каждым днем ему становится все хуже, а когда его спрашивают, что случилось, он отвечает: «Ничего».
  — Как ты в детстве, в Эбботс-Пьюисентс, — улыбнулась Нелл.
  — Разве я так говорил? Не помню. Так вот, в ночь перед свадьбой он не выдерживает, тайком убегает из дворца, приходит на рыночную площадь, будит старого еврея и говорит, что ему нужна его шляпа и дудочка и что он отдаст все, что брал. Старик со смехом швыряет разорванную пополам шляпу и сломанную дудочку принцу под ноги.
  Он подбирает их и с разбитым сердцем бредет, пока не натыкается на кукольную мастерицу, которая сидит, поджав под себя ноги, и чинит кукол. Он рассказывает ей, что произошло, и она велит ему ложиться спать. А когда он наутро просыпается, то видит свою зеленую шляпу и дудочку — они выглядят так, что даже не догадаешься, что их починили.
  Он смеется от радости, а она достает из шкафа такую же зеленую шляпу и дудочку, и они вдвоем идут через лес, и как только солнце поднимается над кромкой леса, он смотрит на нее и вспоминает: «Слушай, сто лет назад я бросил свой дворец и трон ради любви к тебе». А она говорит: «Да, но ты побоялся и на всякий случай спрятал слиток золота за подкладку камзола, его сверкание ослепило тебя, и мы потеряли друг друга. Но теперь нам принадлежит весь мир, и мы вечно будем вместе шагать по нему».
  Вернон остановился, повернув к Нелл вдохновенное лицо.
  — Здесь должен быть чудный, чудный конец! Как бы передать в музыке то, что я вижу и слышу? Они вдвоем в зеленых шляпах и с дудочками, и лес, и восход солнца… — Он мечтал, забыв о Нелл.
  Нелл не могла бы выразить словами нахлынувшие чувства. Этот чудной, охваченный восторгом Вернон пугал ее. Она знала мнение Себастьяна — настанет день, и Вернон сделает нечто выдающееся, но она читала о том, как живут гении музыки. Она вдруг от всей души пожелала, чтобы у Вернона не было этого дара. Пусть бы все оставалось как прежде — влюбленный в нее мальчишка и одна на двоих мечта.
  Жены музыкантов всегда несчастны, она читала об этом. Она не хочет, чтобы Вернон стал великим музыкантом. Она хочет, чтобы он быстренько заработал деньги, и они стали бы жить в Эбботс-Пьюисентс. Она хочет нормальной, здравой будничной жизни. Любви — и Вернона.
  А эта штука, эта одержимость, — опасна, очень опасна.
  Но она не может разочаровать Вернона, для этого она слишком его любит. Она сказала, стараясь говорить заинтересованно и сочувственно:
  — Необыкновенная, сказочная история! Неужели ты запомнил ее с детских лет?
  — Более или менее. Она мне припомнилась утром на берегу реки в Кембридже, как раз перед тем, как я увидел тебя под деревом. Дорогая, ты была так прелестна… Ты всегда будешь прелестна, правда? А то я не вынесу! Боже, что за вздор я болтаю! А потом в тот восхитительный вечер, когда я признался тебе в любви, на меня нахлынула музыка. Я тогда еще не все вспомнил, только про башню. Но мне грандиозно повезло. Я встретил племянницу той сиделки, которая рассказывала мне эту сказку. Она все очень хорошо помнит и помогла мне восстановить ее в памяти. Представляешь, какие бывают совпадения?
  — Кто она, эта женщина?
  — Знаешь, она замечательная личность. Ужасно милая и умная. Она певица. Джейн Хардинг. Она поет Электру, и Брунгильду, и Изольду в Английской оперной труппе. Может быть, на будущий год она будет петь в Ковент-Гардене. Я познакомился с ней у Себастьяна. Я хочу, чтобы ты тоже с ней познакомилась. Она тебе ужасно понравится.
  — Сколько ей лет? Она молодая?
  — Довольно моложавая, лет тридцати. Она производит очень странное впечатление. Вроде бы она тебе даже неприятна, и в то же время она заставляет тебя почувствовать, что ты способен многое сделать. Она очень хорошо отнеслась ко мне.
  — Не сомневаюсь.
  Почему она так сказала? С чего бы Нелл испытывать предубеждение против этой женщины, Джейн Хардинг? Вернон озадаченно смотрел на возлюбленную.
  — В чем дело, дорогая? Ты так странно это сказала.
  — Не знаю. — Она постаралась засмеяться. — Мурашки по коже.
  — Забавно, но кто-то недавно сказал то же самое. — Вернон нахмурился.
  — Многие так говорят, — засмеялась Нелл. — Я бы очень хотела познакомиться с твоей подругой.
  — Она тоже хочет. Я столько ей наговорил о тебе.
  — Лучше бы не говорил. Мы же обещали маме, что никто не будет знать.
  — Никто и не знает, только Себастьян и Джо.
  — Это другое дело, вы знакомы всю жизнь.
  — Да, конечно. Извини, я не подумал. Но я не говорил, что мы помолвлены, и не называл твоего имени. Ты не сердишься, дорогая?
  — Конечно нет.
  Она сама слышала, как ненатурально у нее это прозвучало. Почему в жизни все так трудно? Нелл боялась этой музыки. Из-за нее Вернон бросает хорошую работу. Что такое эта его музыка? И что такое Джейн Хардинг? «Лучше бы я никогда не встречала Вернона, — с отчаянием думала она. — Лучше бы я не любила его. Хоть бы мне поменьше его любить! Я боюсь… Боюсь…»
  2
  Победа! Свершилось! Конечно, было нелегко. Дядя Сидни был в ярости, и не без оснований, вынужден был признать Вернон. Мать закатывала сцены — слезы, упреки. Десятки раз Вернон готов был отступить. И все же он устоял.
  Все это время он ощущал странное одиночество. Он остался один на один со своим решением. Нелл соглашалась со всем, что он говорил, но он чувствовал, что его поступок огорчает ее и подрывает веру в будущее. Себастьян считал такой шаг преждевременным, хотя этого и не говорил, — он никогда и никому не давал советов. Даже непоколебимая Джо сомневалась. Она понимала, насколько серьезен для Вернона разрыв с Бентами, и не настолько верила и музыкальную будущность Вернона, чтобы приветствовать такой поступок.
  Впервые в жизни Вернон набрался смелости решительно кому-либо противостоять. Когда все закончилось и он поселился в самых дешевых комнатах, какие удалось найти в Лондоне, он чувствовал себя так, словно преодолел неодолимое препятствие. Только после этого он отправился к Джейн Хардинг.
  В своем воображении он разыграл беседу с ней.
  «Я сделал так, как вы мне сказали».
  «Великолепно! Я знала, что у вас хватит мужества».
  Он скромен; она аплодирует. Ее похвалы поддерживают его и поднимают его дух.
  На деле вышло все наоборот. С Джейн всегда так. Заранее воображаешь, как пойдет разговор, а получается совсем наоборот.
  В данном случае, когда он с примерной скромностью объявил, что уволился, она приняла это как должное и не нашла в его поступке ничего героического. Только сказала:
  — Что ж, значит, вы этого действительно хотите, иначе бы так не поступили.
  Он разозлился. Почему в присутствии Джейн он всегда чувствует себя так неловко?
  Не может вести себя естественно. Ему столько хотелось ей сказать — но он не мог, смущался. Потом вдруг без всяких причин, словно облако рассеивалось, он говорил легко и весело все, что приходило в голову.
  Почему так получается? С того момента, как он впервые увидел Джейн, он ощущал какую-то тревогу, будто боялся ее. Это его раздражало.
  Попытка подружить их с Нелл провалилась. Вернон видел, что за внешней вежливостью и сердечностью нет решительно никаких чувств.
  Он спросил Нелл, что она думает о Джейн, и услышал:
  — Она мне очень понравилась. По-моему, она очень интересный человек.
  Спрашивать Джейн ему было неловко, но та сама пришла ему на помощь:
  — Вы хотите знать, что я думаю о Нелл? Она прелестна и очень славная.
  — И вы думаете, вы могли бы подружиться?
  — Нет, конечно. Зачем?
  — Да, но… — Он смешался.
  — Дружба — это не равносторонний треугольник. Если А любит В и А любит С, то В и С — и т. д. У нас нет ничего общего — у меня с вашей Нелл. Она тоже считает, что жизнь должна быть сказкой, и как раз сейчас начинает понимать, что это не обязательно. Бедное дитя. Как Спящая Красавица, которая проснулась в лесу. Любовь для нее — это нечто прекрасное и удивительное.
  — А для вас разве нет?
  Он должен был спросить. Он жадно ждал ответа. Как часто он гадал о тех ее пяти годах с Борисом Андровым!
  Она посмотрела на него; в лице ее погасло всякое выражение.
  — Как-нибудь я вам расскажу.
  Он хотел сказать: «Расскажите сейчас», — но вместо этого спросил:
  — Скажите, Джейн, а для вас — что такое жизнь?
  Она помолчала. Потом ответила:
  — Трудное, опасное, но бесконечно увлекательное приключение.
  3
  Наконец-то он может работать. Он стал постигать радость свободы. Ничто не действует на нервы, ничто не отбирает энергию — все вливается в один поток, в любимую работу. Кое-что отвлекало — в настоящий момент он едва сводил концы с концами. Эбботс-Пьюисентс все еще не был сдан в аренду…
  Прошла осень и большая часть зимы. С Нелл он виделся один-два раза в неделю, и встречи не приносили удовлетворения. Оба сознавали, что первые восторги погасли. Она допытывалась: как продвигается опера? Когда он закончит? Каковы шансы ее поставить?
  Практическую сторону дела Вернон представлял себе смутно, сейчас его занимало только творчество. Опера рождалась медленно, с бесчисленными трудностями, с отступлениями, вызванными недостатком опыта и техники. Говорил Вернон в основном о возможностях или недостатках инструментов. Он общался с некоторыми оркестрантами. Нелл часто ходила на концерты, она любила музыку, но едва ли могла отличить гобой от кларнета и считала, что горн и английский рожок — одно и то же. Ее приводил в ужас объем знаний, необходимый для написания партитуры, и тревожило безразличие Вернона к продвижению оперы на сцену. Он вряд ли сознавал, как угнетают Нелл его неопределенные ответы. Однажды она чуть не напугала Вернона, когда сказала — даже не сказала, а взвыла:
  — Вернон, не мучай меня! Это так тяжело, так тяжело! У меня должна быть какая-то надежда, как ты не понимаешь?
  Он с удивлением посмотрел на нее.
  — Но, Нелл, все идет хорошо. Надо только набраться терпения.
  — Я знаю, Вернон. Мне не следовало говорить, но видишь ли…
  Она замолчала.
  — Дорогая, мне будет еще труднее, если и буду чувствовать, что ты несчастна.
  — О, это не так… Я не буду…
  Но в глубине души снова подняла голову былая обида. Вернон не понимает, как для нее все сложно. Никогда не понимал. Ее затруднения он назвал бы глупыми и примитивными. В каком-то смысле это верно, но, с другой стороны, ведь из них состоит ее жизнь! Вернон не видит, не понимает, что она живет в постоянной борьбе, она никогда не может расслабиться. Если бы он это понял, сказал бы хоть слово ободрения, проявил понимание ее трудного положения! Но он ничего не видит.
  Нелл охватило тоскливое чувство одиночества. Таковы мужчины — не понимают, не заботятся. Им кажется, раз любовь — значит, все проблемы решены. Ничто не решено. Она почти ненавидела Вернона. Он эгоистично погружен в свою работу и не хочет, чтобы она чувствовала себя несчастной, потому что это его огорчает…
  Она подумала: «Только женщина меня поймет».
  И, движимая каким-то неясным чувством, отправилась к Джейн Хардинг.
  Джейн была дома. Если она удивилась, увидав Нелл, то ничем этого не показала. Они немного поговорили о пустяках; Нелл видела, что Джейн смотрит на нее и ждет, жалея свое время.
  Почему она пришла? Она сама не знала. Она боялась Джейн и не доверяла ей — может, именно поэтому. Джейн ее враг. Но она боялась, что враг мудрее ее. Нелл признавала, что Джейн умная женщина — возможно, дурная, даже скорее всего, — но все же у нее есть чему поучиться.
  Она начала довольно грубо, напролом. Как Джейн считает: будет ли музыка Вернона иметь успех — быстрый успех? Она тщетно старалась сдержать дрожь в голосе.
  Она ощущала на себе взгляд холодных зеленых глаз Джейн.
  — Трудно приходится?
  — Да…
  Из нее так и посыпалось: необходимость изворачиваться, молчаливое, но сильное давление матери, слегка завуалированное упоминание, что есть некто, имя не называлось, который все понимает, он добрый, и он богатый.
  Как легко говорить это женщине, даже Джейн, которая ничего не знает. Женщины понимают — они не фыркают и не говорят, что все это неважно.
  Когда она кончила, Джейн сказала:
  — Да, вам нелегко. Когда вы впервые встретили Вернона, вы понятия не имели обо всех этих делах насчет музыки, так ведь?
  — Так. — Нелл начал раздражать ее тон. — О! Вы, конечно, считаете, что все должно быть подчинено его музыке, что он гений, что я должна с радостью отдать себя в жертву.
  — Нет, ничего подобного я не думаю. Я не знаю, что такое гений или творчество. Просто некоторые рождаются с чувством, что они значат больше других. Невозможно сказать, кто прав. Для вас лучше всего было бы уговорить Вернона бросить музыку, продать имение и жить с вами на проценты. Но я знаю, что у вас нет ни малейшего шанса заставить Вернона бросить музыку. Гений, а может, искусство, назовите как хотите, сильнее вас. Вы будете как король Канут777 на берегу моря. Вы не можете отвернуть Вернона от музыки.
  — Что же мне делать? — беспомощно сказала Нелл.
  — Ну, вы можете выйти замуж за того, другого, мужчину, о котором говорили, и быть с ним разумно счастливы, или же вы можете выйти за Вернона и быть несчастной с отдельными периодами блаженства.
  — А вы бы что выбрали? — прошептала Нелл.
  — О, я бы вышла за Вернона и была несчастна, но некоторым нравится получать удовольствие с горем пополам.
  Нелл встала. В дверях она обернулась — Джейн не пошевелилась. Она полулежала, откинувшись к стене, и курила, полузакрыв глаза. Она была похожа одновременно на кошку и на китайского идола. Нелл охватила волна ярости.
  — Я вас ненавижу! — вскричала она. — Вы отняли у меня Вернона! Да, вы! Вы плохая… вы — злая! Я знаю, я чувствую. Вы дурная женщина.
  — Ревнуете, — спокойно сказала Джейн.
  — Значит, признаете, что есть за что? Это не Вернон вас любит — он не любит и никогда не будет вас любить. Это вы хотите захватить его.
  Наступила напряженная тишина. Потом Джейн, не меняя позы, засмеялась. Нелл выбежала прочь из ее квартиры, не сознавая, что делает.
  4
  Себастьян часто бывал у Джейн. Обычно он заходил после обеда, предварительно позвонив. Оба находили странное удовольствие в обществе друг друга. Джейн поверяла Себастьяну, как она сражается с ролью Сольвейг: трудная музыка, трудно угодить Радмогеру, еще труднее — себе. Себастьян делился с Джейн своими честолюбивыми мечтами, ближайшими планами, смутными идеалами будущего.
  Как-то вечером, когда они, наговорившись, замолчали, он сказал:
  — Легче всего мне бывает разговаривать с тобой, почему — не знаю.
  — Ну, в некотором роде мы с тобой одной породы, верно?
  — Разве?
  — Я так думаю. Не внешне, а по существу. Оба любим правду. Оба принимаем вещи такими, как они есть.
  — А другие нет?
  — Конечно нет. Нелл Верикер, например. Она все видит так, как ей показали, или так, как хочет видеть.
  — Раба условностей?
  — Да, но есть и другая крайность. Джо, например, гордится тем, что не считается с условностями, а это приводит к узости и предубежденности.
  — Да, ей лишь бы быть «против» — не важно, против чего именно. Она такая. Ей нужен бунт. Она никогда не пытается как следует разобраться и оценить по достоинству предмет, против которого бунтует. Вот почему мое дело безнадежно. Я преуспеваю, а она обожает неудачников. Я богат — значит, от брака она ничего не потеряет, а выиграет. Даже то, что я еврей, в наше время не так уж плохо.
  — Даже модно, — засмеялась Джейн.
  — И все равно, Джейн, у меня такое чувство, что я ей нравлюсь.
  — Вполне возможно. У нее неподходящий для тебя возраст, Себастьян. На твоей вечеринке тот швед сказал удивительно верно, что разделенность во времени страшнее разделенности в пространстве. Если кого-то не устраивает твой возраст, это безнадежно. Может быть, вы созданы друг для друга, но родились в разное время. Звучит нелепо? Если бы ей было тридцать пять, она бы тебя любила до безумия — такого, как ты есть. Любить тебя суждено женщинам, а не девочкам.
  Себастьян смотрел на камин. Был холодный февральский день, и на углях были сложены дрова — Джейн не признавала газовые камины.
  — Джейн, ты не задумывалась, почему мы с тобой так и не влюбились друг в друга? Платоническая дружба — большая редкость. Ты очень привлекательна. В тебе есть нечто от сирены — оно проявляется бессознательно, но оно есть.
  — В нормальных условиях могли бы.
  — А разве мы не в нормальных условиях? О, минутку! Я понял. Ты хочешь сказать, что эта роль уже занята.
  — Да. Если бы ты не любил Джо…
  — И если бы ты… — Он замер.
  — Ну? — сказала Джейн. — Ты знаешь, не так ли?
  — Да, пожалуй. Хочешь об этом поговорить?
  — Ни в малейшей степени. Какой смысл?
  — Джейн, ты согласна с теми, кто считает, что, если чего-то сильно захотеть, оно придет?
  Джейн призадумалась.
  — Нет, вряд ли. Случается столько всего, ждешь ты его или не ждешь. Если тебе что-то предлагают, хочешь не хочешь, приходится решать, брать или не брать. Это судьба. Ну, а приняв решение, иди и не оглядывайся.
  — Чую дух греческой трагедии. Электра у тебя в крови. — Он взял со стола книгу. — «Пер Гюнт»? Вижу, ты врастаешь в Сольвейг.
  — Да, опера скорее про нее, чем про Пера. Знаешь, Сольвейг — девушка удивительного обаяния: такая бесстрастная, такая спокойная — и в то же время убеждена, что ее любовь к Перу — единственное, что есть в небесах и на земле. Она знает, что нужна ему, хотя он ей этого никогда не говорил. Она отвергнута и покинута, но ухитряется его дезертирство сделать решающим доказательством его любви. Музыка Радмогера потрясающая. «Благословен будь тот, кто сделал мою жизнь благословенной!» Показать, что любовь мужчины может превратить женщину в этакую бесстрастную монашку — трудно, но прекрасно.
  — Радмогер тобой доволен?
  — Временами. Вчера он послал меня к черту и тряс так, что зубы стучали. Он был прав, я пела неверно, мелодраматично. Сольвейг должна быть мягкой, нежной и ужасно сильной, как Радмогер и говорил в первый день. Снег, ровный снег, с пробегающими по нему чистыми узорами.
  Она перевела разговор на оперу Вернона.
  — Она уже закончена. Я хочу, чтобы он показал ее Радмогеру.
  — А он?
  — Думаю, хочет. Ты ее видел?
  — Только в отрывках.
  — Что ты о ней думаешь?
  — Сначала ты, Джейн. В том, что касается музыки, ты разбираешься не хуже моего.
  — Опера довольно сырая. Перегружена. Он пока не научился управляться с материалом, но материала — прорва. Ты согласен?
  Себастьян кивнул.
  — Полностью. Я больше прежнего уверен, что Вернон сделает революцию в музыке. Но сейчас скверные времена. Ему придется столкнуться с тем фактом, что все им написанное — это, как говорится, не коммерческое предприятие.
  — Ты хочешь сказать, ее никто не захочет ставить?
  — Вот именно.
  — Ты мог бы поставить.
  — По дружбе, хочешь сказать?
  — Вот именно.
  Себастьян встал и стал расхаживать по комнате.
  — На мой взгляд, это неэтично, — сказал он наконец.
  — А кроме того, ты не хочешь терять деньги.
  — Правильно.
  — Но ведь ты можешь позволить себе лишиться какой-то суммы так, что этого и не заметишь?
  — Я всегда замечаю потерю денег. Это… задевает мою гордость, что ли.
  Джейн кивнула.
  — Понятно. Но, Себастьян, я не думаю, что тебе придется терять.
  — Моя дорогая Джейн…
  — Не спорь со мной, пока не знаешь, о чем спор. Ты поставишь нечто такое, что называется «для высоколобых», в маленьком театре Холборна, понимаешь? Этим летом, скажем, в начале июля, в течение, ну, двух недель будет идти «Принцесса в башне». Ставь ее не как оперу, а как музыкальный спектакль — только Вернону этого не говори; ну, ты же не дурак, не скажешь. Диковинные декорации, таинственные световые эффекты — я знаю, ты помешан на свете. Имей на прицеле русский балет, он должен задавать тон. Певцы не только хорошие, но и красивые. А теперь, отбросив скромность, скажу вот что: я создам тебе успех.
  — Ты — в роли принцессы?
  — Нет, дитя мое, в роли кукольной мастерицы. Персонаж роковой, фатальный, он захватывает и привлекает. Партия кукольницы — лучшая в музыке Вернона. Себастьян, ты же всегда говорил, что я актриса. В этом сезоне меня собираются взять в Ковент-Гарден, потому что я умею играть. Я произведу фурор. Я знаю, что умею играть, и со мной эта опера наберет много очков. Я могу… я могу править людьми, заставлять их чувствовать. Вернонову оперу надо подправить с точки зрения драматургии. Предоставь это мне. В отношении музыки предложения подаете вы с Радмогером — если Вернон их примет. С музыкантами чертовски трудно поладить. Мы с тобой это знаем. Но это можно сделать, Себастьян.
  Она подалась к нему с оживленным, разгоревшимся лицом. Лицо Себастьяна стало еще более бесстрастным, как всегда бывало, когда он напряженно думал. Он оценивающе посмотрел на Джейн, стараясь отвлечься от личного отношения к ней. Он верил в ее внутреннюю силу, магнетизм, в умение создавать эмоциональное поле в лучах рампы.
  — Я обдумаю твою идею. В ней что-то есть.
  Джейн вдруг засмеялась.
  — Я обойдусь тебе очень дешево, Себастьян, — сказала она.
  — Надеюсь, — мрачным голосом сказал он. — Надо же как-то умиротворить мои еврейские инстинкты. Ты меня опутала — не думай, что я этого не понимаю!
  Глава 3
  1
  «Принцесса в башне» была закончена. У Вернона наступила мучительная реакция: вещь казалась ему безнадежно скверной. Лучше выбросить ее в огонь.
  В это время ласка и ободрение Нелл были для него манной небесной. Она инстинктивно чувствовала, какие слова нужно говорить.
  В течение зимы он редко виделся с Джейн. Какое-то время она была на гастролях с Английской оперной труппой. Когда она выступала в Бирмингеме в «Электре», он пошел посмотреть и был потрясен и музыкой, и исполнением Джейн. Безжалостная воля, решительное: «Молчи и продолжай плясать!» Он сознавал, что голос ее слабоват для этой партии, но почему-то это казалось не важным. Она была сама Электра — фанатичный, свирепый дух безжалостной судьбы.
  Несколько дней он прожил у матери, и это оказалось непросто. Он навестил дядю Сидни — тот принял его холодно. Энид была помолвлена с нотариусом, и это дядюшке не очень нравилось.
  На Пасху Нелл с матерью уезжали. Только они вернулись, Вернон позвонил и сказал, что должен немедленно с ней увидеться. Он пришел бледный, с горящими глазами.
  — Нелл, что я слышу?! Говорят, ты собираешься замуж за Джорджа Четвинда?
  — Кто это сказал?
  — Все. Говорят, ты с ним всюду появляешься.
  Нелл смотрела испуганно и жалобно.
  — Жаль, что ты этому поверил. Вернон, не смотри так… обличительно. Он действительно делал мне предложение, даже два раза.
  — Этот старикан?
  — О! Вернон, не смеши меня. Ему сорок два года.
  — Вдвое старше тебя. Я думал, что он нацелился жениться на твоей матери.
  Нелл невольно рассмеялась.
  — О, дорогой! Хорошо бы. Мама все еще ужасно красива.
  — Но я так и думал тогда, в Рейнло. И не предполагал, и помыслить не мог, что он добивался тебя! Неужели это уже тогда началось?
  — О да. Потому мама так и рассердилась, когда мы с тобой ушли вдвоем.
  — Я и подумать не мог! Могла бы мне сказать.
  — Сказать что? Тогда нечего было рассказывать.
  — Конечно, конечно. Какой я дурак Но я знаю, что он ужасно богат. О, Нелл, дорогая, как это чудовищно, что я усомнился в тебе хоть на миг! Как будто тебя хоть когда-нибудь интересовало богатство.
  Нелл раздраженно сказала:
  — Богатство, богатство. Больше ты ничего не видишь. А он еще и очень добрый и милый человек.
  — О, не сомневаюсь.
  — Да, так оно и есть!
  — Дорогая, он очень мил, пока хочет привлечь тебя, но станет бесчувственным и жестоким, после того как ты дважды отказала ему.
  Нелл не ответила. Она смотрела на него как-то непонятно — в ее глазах была и жалоба, и вопрос, и вызов; она смотрела как будто издалека, из другого мира.
  Он почувствовал себя виноватым.
  — Мне стыдно за себя, Нелл. Но ты так прелестна, каждый захочет такую жену!
  Ее прорвало — она разрыдалась. Он вытаращил глаза. Сквозь плач она твердила:
  — Я не знаю, как мне быть. Я не знаю, как мне быть. Если бы можно было с тобой поговорить.
  — Но ты можешь поговорить, дорогая. Я слушаю.
  — Нет, нет, нет. С тобой невозможно говорить. Ты не понимаешь. Все впустую.
  Она плакала. Он целовал ее, гладил, изливал всю свою любовь…
  Когда он ушел, в комнату вошла мать с письмом в руке. Она сделала вид, что не замечает заплаканного лица Нелл.
  — Джордж Четвинд отплывает в Америку тринадцатого мая, — сказала она.
  — Мне все равно, когда он отплывает, — с вызовом сказала Нелл.
  Миссис Верикер не ответила.
  В эту ночь Нелл дольше обычного стояла на коленях возле своей узкой белой кровати.
  — Господи, помоги мне выйти замуж за Вернона. Я так этого хочу. Я так его люблю. Пожалуйста, сделай так, чтобы мы поженились. Пусть что-нибудь произойдет… Пожалуйста, Господи…
  2
  В конце апреля Эбботс-Пьюисентс наконец был сдан в аренду. Вернон пришел к Нелл в некотором возбуждении.
  — Нелл, теперь ты выйдешь за меня замуж? Это можно быстро устроить. Цена предложена очень низкая, но я вынужден ее принять. Надо платить налог на недвижимость. Мне все время приходилось занимать, а теперь надо возвращать долги. Год-два нам придется туго, а потом станет не так уж плохо.
  Он разговорился, пустился в финансовые детали:
  — Нелл, я все продумал. Правда. Нам с тобой хватит крошечной квартирки и одной служанки, и еще немного останется побаловаться. О Нелл! Ты же согласна жить со мной в бедности? Как-то ты сказала, что я не знаю, что такое быть бедным, но теперь ты так не можешь сказать. После переезда в Лондон я жил на ничтожную сумму и ничуть об этом не жалел.
  Да, Нелл знала. Это было ей в некотором роде упреком. И все же она чувствовала, что это не одно и то же. Для женщины все иначе. Быть веселой, красивой, вызывать восхищение — все это мужчинам не понять. У них нет этой вечной проблемы нарядов — никто их не осудит, если они ходят обтрепанные. Но как объяснить это Вернону? Невозможно. Джордж Четвинд — другое дело. Он понимает.
  — Нелл!
  Он обнимал ее одной рукой, и она сидела, не зная, на что решиться. Перед глазами встала Амелия… душный маленький домик, орущие дети… Джордж Четвинд со своей машиной… тесная квартирка, грязная неумеха-служанка… танцы… наряды… долги портнихам… рента за лондонский дом не плачена… а вот она сама в Аскоте, смеется, болтает, на ней чудесное платье… и вдруг снова вспомнилось: Рейнло, они с Верноном стоят на мосту над водой…
  Почти тем же голосом, что и тогда, она сказала:
  — Я не знаю. О Вернон, я не знаю.
  — О! Нелл, дорогая, соглашайся!
  Она высвободилась и встала.
  — Пожалуйста, Вернон, я должна подумать. Я не могу, когда ты со мной.
  В этот вечер она написала ему письмо.
  
  Дорогой, дорогой Вернон!
  Давай подождем еще шесть месяцев. Я не хочу сейчас выходить замуж. За это время что-то произойдет с твоей оперой. Ты думаешь, я боюсь быть бедной, но это не совсем так. Вернон, я видела людей, которые любили друг друга, а теперь не любят, из-за семейных дрязг и нужды. Если мы подождем и потерпим, все будет хорошо.
  О Вернон, я знаю, так и будет; все будет чудесно. Надо только подождать и потерпеть.
  
  Вернон разозлился. Он не показал Джейн письмо, но разразился речью, из которой все стало ясно. Она в своей обескураживающей манере сказала:
  — Ты считаешь, что ты сам по себе достаточный приз для девушки?
  — Что ты хочешь этим сказать?
  — Ты думаешь, что девушка, которая танцевала, ходила в гости, развлекалась, была в центре внимания, с восторгом залезет в убогую дыру и откажется от всех развлечений?
  — У нее буду я. А у меня — она.
  — Ты не сможешь двадцать четыре часа заниматься с ней любовью. Когда ты будешь работать, что делать ей?
  — Думаешь, женщина не может быть бедной и счастливой?
  — Может — при наличии необходимых качеств.
  — Каких? Любовь и доверие?
  — Нет же, маленький дурачок. Чувство юмора, толстая кожа и ценнейшее качество — самодостаточность. Ты будешь упираться, твердить, что с милым рай в шалаше, что все зависит от силы любви. Нет, это в гораздо большей степени проблема умонастроения. Тебе везде будет хорошо — в Букингемском дворце и в пустыне Сахара, потому что у тебя есть занятие для ума — музыка. Но Нелл зависит от внешних обстоятельств. Став твоей женой, она будет отрезана от всех своих друзей.
  — Почему это?
  — Потому что труднее всего на свете оставаться друзьями людям с разными доходами. У них разные потребности, разные интересы.
  — Ты всегда тычешь меня носом, — жестко сказал Вернон. — Во всяком случае, стараешься.
  — Да, меня раздражает, что ты залезаешь на пьедестал и стоишь, восхищаясь собой, — холодно сказала Джейн. — Ты ждешь, чтобы Нелл пожертвовала ради тебя друзьями и жизнью, а сам не жертвуешь ничем.
  — Чем пожертвовать, скажи? Я все сделаю.
  — Только не продашь Эбботс-Пьюисентс.
  — Ты не понимаешь.
  Джейн посмотрела на него с нежностью.
  — Понимаю. Очень хорошо понимаю, дорогой. Не будь благородным. Меня всегда раздражают благородные. Лучше поговорим о «Принцессе в башне». Я хочу, чтобы ты показал ее Радмогеру.
  — О, она омерзительна. Я даже не представлял себе, как она омерзительна, пока не закончил.
  — Ничего подобного. Покажи ее Радмогеру. Интересно же, что он скажет.
  Вернон нехотя ответил:
  — Скажет, что это ужасное нахальство.
  — Нет же! Он высоко ценит мнение Себастьяна, а Себастьян всегда верил в тебя. Радмогер говорит: для такого молодого человека Себастьян судит изумительно верно.
  — Добрый старина Себастьян! — В голосе Вернона послышалась теплота. — Почти все, за что он берется, приносит успех. Деньги так и сыплются. Боже, как я ему временами завидую!
  — Не завидуй. Его не назовешь счастливым.
  — Ты про Джо? О, у них все утрясется.
  — Вряд ли. Вернон, ты часто видишься с Джо?
  — Очень часто. Но реже, чем раньше. Я не выношу артистическую братию, с которой она связалась, — лохматые, немытые, несут околесицу. Полная противоположность тем, кто окружает тебя, — твои люди делают что-то стоящее.
  — Да уж, мы, как выражается Себастьян, коммерческое предприятие! Но Джо меня тревожит. Как бы она не выкинула какую-нибудь штуку.
  — Ты имеешь в виду этого проходимца Ламарра?
  — Да, я имею в виду этого проходимца Ламарра. Он ведь дока насчет женщин — сам знаешь, Вернон.
  — Думаешь, она убежит с ним? Да, в некоторых отношениях Джо — полная дура. — Он с любопытством посмотрел на Джейн. — Но я думал, что ты… — Он покраснел.
  Джейн слегка усмехнулась.
  — Не стоит опасаться за мою нравственность.
  — Я не… Я всегда хотел узнать… — Он совсем смешался.
  Наступило молчание. Джейн сидела выпрямившись и не смотрела на Вернона. Потом заговорила очень спокойным голосом, без эмоций, как будто вспоминала о ком-то другом. Это было холодное, четкое изложение ужаса, и страшнее всего Вернону казалось ее спокойствие. Так мог бы говорить ученый — ровным, равнодушным голосом.
  Он закрыл лицо руками.
  Джейн довела свое повествование до конца. Спокойный голос затих.
  Голос Вернона дрожал:
  — И ты все это вынесла? Я не знал, что такое бывает.
  — Он был русский. И ненормальный. Англосаксу трудно понять столь утонченную жестокость. Грубость понятнее.
  Чувствуя, как неловко, по-детски это прозвучит, Вернон все же спросил:
  — Ты его очень любила?
  Она медленно покачала головой, хотела ответить — и запнулась:
  — К чему ворошить прошлое? Он создал несколько прекрасных вещей. В Южном Кенсингтоне есть его работа. Жутковатая, но добротная. — И она перевела разговор на «Принцессу в башне».
  Через день Вернон отправился в Кенсингтон. Он без труда нашел место, где была выставлена одинокая скульптура Бориса Андрова «Утопленница». Лицо ужасное, распухшее, разложившееся, но тело — прекрасное… любимое тело. Что-то подсказало Вернону, что это тело Джейн.
  Он смотрел на обнаженную бронзовую фигуру с раскинутыми руками и длинными гладкими волосами, печально откинутыми.
  Какое прекрасное тело… Андров лепил его с Джейн.
  Впервые за долгие годы нахлынуло воспоминание о Чудовище. Ему стало страшно. Он быстро отвернулся от прекрасной бронзовой скульптуры и почти бегом покинул здание.
  3
  Давали первое представление новой оперы Радмогера «Пер Гюнт». Вернон шел его смотреть, имея приглашение Радмогера на ужин после спектакля. Обедать он должен был у Нелл. В оперу она не пойдет.
  К удивлению Нелл, Вернон не пришел. Его подождали и начали без него. Он появился, когда подали десерт.
  — Я очень извиняюсь, миссис Верикер. Сказать не могу, как сожалею. Произошло нечто неожиданное. Я потом расскажу.
  Он был бледен и так явно расстроен, что раздражение миссис Верикер быстро улеглось. Она была тактичной светской дамой и повела себя с обычным благоразумием.
  — Ну что ж, раз уж вы здесь, поболтайте с Нелл. До начала оперы у вас осталось мало времени. — И она вышла.
  Нелл вопросительно посмотрела на Вернона. Он ответил:
  — Джо уехала с Ламарром.
  — О Вернон, не может быть!
  — Однако это так.
  — Ты хочешь сказать, она сбежала? Они сбежали, чтобы пожениться?
  Вернон хмуро сказал:
  — Он не может жениться. У него уже есть жена.
  — Какой ужас! Вернон, как она могла?!
  — У Джо всегда были мозги набекрень. Она еще об этом пожалеет. Я не верю, что она его так уж любит.
  — А как же Себастьян? Он, наверное, ужасно расстроен.
  — Да, бедняга. Я сейчас от него. Он совсем убит. Я и не представлял себе, как он любит Джо.
  — Да, я знаю.
  — Понимаешь, мы всегда были втроем — Джо, Себастьян и я. Мы принадлежали друг другу.
  Нелл почувствовала укол ревности. Вернон повторил:
  — Мы всегда были втроем. О, в чем-то и я виноват. Позволил себе отдалиться от Джо. Милая старушка Джо всегда была такой преданной — лучше сестры. Больно вспоминать, как в детстве она твердила, что никогда не свяжется с мужчинами. А теперь вляпалась в такую грязную историю.
  Потрясенная Нелл сказала:
  — Женат, вот что самое ужасное. А дети у него есть?
  — Откуда мне знать про его чертовых детей?!
  — Вернон, не злись.
  — Извини. Я ужасно расстроен.
  — Как же она могла так поступить? — сказала Нелл. Она всегда ощущала невысказанное презрение, которое питала к ней Джо. Теперь она почувствовала некое превосходство. — Сбежать с женатым мужчиной! Ужасно!
  — По крайней мере, у нее хватило мужества, — возразил Вернон.
  В нем вспыхнуло страстное желание защитить Джо — ту Джо из Эбботс-Пьюисентс их прежней жизни.
  — Мужество? — растерялась Нелл.
  — Ну да, мужество! Она не стала рассчитывать и рассуждать. Она отбросила все на свете ради любви. Это больше, чем делают некоторые другие.
  — Вернон! — Она порывисто встала.
  — Да, это правда! — Тлевшее в нем чувство обиды вспыхнуло огнем. — Ты не соглашаешься на малейший дискомфорт ради меня. Ты все время говоришь «подождем», «будем осмотрительны». Ты не способна все швырнуть на ветер ради любви.
  — О Вернон, как это жестоко!.. Как жестоко!
  Он увидел, что глаза ее наполнились слезами, и тут же сдался.
  — О Нелл, я не хотел… Я не хотел, голубушка. — Он обнял ее, и ее рыдания затихли. Он взглянул на часы. — Черт! Мне надо идти. До свидания, Нелл. Ты любишь меня?
  — Да, конечно, конечно люблю.
  Он поцеловал ее и убежал. А она села за неубранный стол и глубоко задумалась.
  4
  Он пришел в Ковент-Гарден с опозданием, «Пер Гюнт» уже начался. Шла сцена свадьбы Ингрид. Вернон вошел как раз в тот момент, когда Пер впервые встречается с Сольвейг. Интересно, волновалась ли Джейн? Русые косы и манеры невинной девушки делали ее совсем юной — не старше девятнадцати лет. Действие кончалось тем, что Пер похищает Ингрид.
  Вернон поймал себя на том, что его интересует не столько музыка, сколько Джейн. Этот день был для нее тяжелым испытанием. Вернон знал, как она боится не оправдать надежды Радмогера.
  Он видел, что все идет хорошо. Джейн была превосходной Сольвейг. Чистый голос — Радмогер назвал его «хрустальной ниточкой» — звучал безупречно, а игра ее была восхитительна. Стоическая Сольвейг доминировала в опере.
  Впервые Вернона заинтересовала история слабого, побитого штормами Пера — труса, бежавшего от реальности при любой возможности. Музыка, рисующая конфликт Пера с Великой Кривой778, взволновала Вернона, напомнив ему детский страх перед Чудовищем. Непонятным образом чистый голос Сольвейг избавил его от этого страха. Сцена в лесу, когда Сольвейг приходит к Перу, была прекрасна; в конце ее Пер просит Сольвейг подождать, пока он сходит за своей поклажей. Она отвечает: «Если это так тяжело, то лучше нести вдвоем». Пер уходит, найдя уловку: «Взвалить на нее свои печали? Нет. Ступай, Пер, ступай».
  Музыка была прекрасна, но очень уж в духе Радмогера, отметил Вернон. Она подготовляла к очень эффектной сцене финала: утомленный Пер спит, положив голову на колени Сольвейг, у нее серебряные волосы и голубой плащ Мадонны и силуэт ее головы на фоне восходящего солнца.
  Дуэт был потрясающий: Пуговичник — знаменитый русский бас Караванов — и Джейн; ее серебряный голос тянул тонкую нить, все выше и выше, к немыслимой высоте и чистоте. И вот восходит солнце…
  Вернон, по-мальчишески гордый, пошел за кулисы. Опера имела потрясающий успех. Хлопали восторженно и долго. Он застал Радмогера, когда тот страстно целовал Джейн руки.
  — Вы ангел, вы грандиозны. Да, да! Вы настоящая актриса! Ах! — Он разразился тирадой на родном языке. — Я вас награжу. Я знаю как. Уговорю длинного Себастьяна. Вместе мы…
  — Чш-ш, — сказала Джейн.
  Вернон неловко шагнул вперед и, смущаясь, сказал:
  — Это было великолепно.
  Он сжал Джейн руку, и она ответила короткой улыбкой.
  — Где Себастьян? Разве он не здесь?
  Себастьяна нигде не было видно. Вернон вызвался найти его и привести на ужин. Он намекнул, что, кажется, знает, где его искать. Джейн еще не слышала новость про Джо, и он не видел возможности сообщить ей это.
  На такси он подъехал к дому Себастьяна, но его там не было. Вернон подумал: может, он все еще у него в комнате, — и поехал к себе.
  Он испытывал праздничный подъем. Сейчас даже неприятность с Джо не имела значения. Он вдруг почувствовал уверенность, что его собственная работа хороша.
  С Нелл дела тоже наладятся, так или иначе. Сегодня она прижалась к нему теснее, чем допускала раньше… Да, все в порядке, он уверен.
  Он взбежал по лестнице в свою комнату. Там было темно. Себастьяна не было. Он включил свет и увидел записку на столе. Взял ее. Адресована ему, почерк Нелл. Он развернул.
  Долго стоял. Потом осторожно подвинул к столу стул, поставил его очень точно, как будто это было важно, и сел, держа записку в руке. Он прочел ее в десятый раз.
  
  «Дорогой Вернон, прости меня — прости, пожалуйста. Я выхожу замуж за Джорджа Четвинда. Я не люблю его так, как тебя, но с ним мне будет спокойно и надежно. Еще раз — прости.
  С любовью, всегда твоя Нелл.
  
  С ним ей будет спокойно и надежно. Что это значит? Ей было бы спокойно и надежно со мной. С ним — спокойно? Это удар… Как больно…
  Он сел. Шли минуты… часы… Он сидел без движения, не в силах думать. В голове шевельнулось: Себастьян чувствовал то же самое? Я не знал…
  Он услышал стук в дверь, но не поднял глаз. Джейн он заметил только тогда, когда она, обойдя стол, опустилась перед ним на колени.
  — Вернон, дорогой мой, что такое? Я поняла, что что-то произошло, раз ты не пришел на ужин.
  Он машинально протянул ей записку. Она прочла и положила на стол.
  — О Вернон, дорогой мой…
  Ее руки обняли его. Он сжал ее — так испуганный ребенок хватается за мать. Из груди его вырвалось рыдание. Он уткнулся лицом в сияющую белизной шею.
  — О Джейн… Джейн…
  Она крепче прижала его к себе, погладила по голове. Он пробормотал:
  — Останься со мной. Останься со мной. Не уходи.
  Она ответила:
  — Хорошо, я не уйду.
  Голос звучал мягко, по-матерински. В Верноне что-то сломалось — как плотину прорвало. Образы вихрем пронеслись в голове: отец целует Винни в Эбботс-Пьюисентс… скульптура в Южном Кенсингтоне… тело Джейн, прекрасное тело.
  Сдавленным голосом он повторил:
  — Останься со мной.
  Обняв, она поцеловала его в лоб и сказала:
  — Я останусь, дорогой.
  Как мать ребенку.
  Он вырвался.
  — Не так. Не так. Вот как.
  Он впился губами в ее рот, рука обхватила округлость груди. Он всегда хотел ее, всегда. Сейчас он это понял. Это ее тела он хотел, прекрасное, грациозное тело, которое так хорошо знал Борис Андров.
  Он опять сказал:
  — Останься со мной.
  Наступила долгая пауза — ему казалось, прошли часы, прежде чем она ответила. Она сказала:
  — Я останусь…
  Глава 4
  1
  Июльским днем Себастьян шел по набережной по направлению к дому Джейн. Погода напоминала скорее раннюю весну, хотя дело было в разгаре лета. Он моргал от холодного пыльного ветра, дующего в лицо.
  Себастьян заметно изменился, он казался намного старше. Очень мало осталось от мальчишки, хотя никогда особенно много и не было. У него всегда был удивительно взрослый вид, присущий всем семитам. Когда он вот так шел, нахмурившись и что-то обдумывая, ему можно было дать тридцать с лишним.
  Джейн сама открыла дверь. Она говорила тихим, совсем охрипшим голосом:
  — Вернона нет. Он тебя не дождался. Ты обещал к трем, а сейчас уже полпятого.
  — Меня задержали. Обычное дело. Никогда не знаешь, как лучше подойти к Вернону с его нервами.
  — Не хочешь ли сказать про еще один кризис? Я этого не вынесу.
  — О, ты к ним привыкла. И мне приходится. Что у тебя с голосом, Джейн?
  — Простуда. Горло. Все в порядке, я лечусь.
  — Боже мой! Завтра «Принцесса в башне»! Ты не сможешь петь?
  — О, я буду петь. Не бойся. Только не возражай, если сейчас буду разговаривать шепотом. Надо сберечь все, что можно.
  — Конечно. У врача была?
  — У моего лечащего врача на Харли-стрит.
  — Что он сказал?
  — Как всегда.
  — Он запретил тебе завтра петь?
  — О нет!
  — Ну какая же ты врушка, Джейн!
  — Да, было бы неплохо отложить, но это повредит тебе. Буду честной. Он предупредил меня, что я годами перетруждала свой голос. Сказал, что петь завтра — безумие. Но мне наплевать.
  — Дорогая моя Джейн, я не собираюсь рисковать твоим голосом.
  — Занимайся своим делом, Себастьян. Мой голос — это мое дело. Я не вмешиваюсь в твои заботы, а ты не вмешивайся в мои.
  Себастьян ухмыльнулся.
  — Тигрица, — восхитился он. — Но все равно, Джейн, так нельзя. Вернон знает?
  — Как ты думаешь? Нет, конечно. И ты не говори ему, Себастьян.
  — Обычно я никогда не вмешиваюсь. Но, Джейн, дорогая, ты десять тысяч раз пожалеешь. Опера того не стоит. И Вернон не стоит. Можешь сердиться за то, что я это говорю.
  — Зачем же сердиться? Это правда, я знаю. Но все равно буду петь. Можешь называть меня тщеславной или эгоисткой, но без меня «Принцесса» не будет иметь успеха. В роли Изольды у меня был успех, а моя Сольвейг произвела фурор. Это мой звездный час. И Вернона тоже. Я сделаю это хотя бы для него.
  Он расслышал подтекст — ее невольно выдало это «хотя бы», но ни одним мускулом лица он не показал, что понял. Он только повторил с мягкой настойчивостью:
  — Он этого не стоит, Джейн. Подумай о себе. Ты уже достигла вершины. А у Вернона все впереди.
  — Я знаю, знаю. Этого стоит только один человек — ты, Себастьян. И все же я делаю это не ради тебя.
  Себастьян был удивлен и тронут. Глаза его заволокло туманом. Он взял Джейн за руку. Минуту они сидели молча.
  — Очень мило с твоей стороны, — сказал он наконец.
  — Это правда. Ты стоишь десятка Вернонов. У тебя есть ум, инициатива, характер… — Хрипловатый голос умолк.
  Еще через минуту Себастьян спросил:
  — А вообще как дела? Как обычно?
  — Да, пожалуй. Знаешь, что ко мне приходила миссис Дейр?
  — Нет. Что ей надо?
  — Она пришла умолять меня отдать ей ее сыночка. Сказала, что я разрушаю его жизнь. Только дурная женщина может поступать так, как я. И прочее. В общем, можешь себе представить.
  — А ты что? — полюбопытствовал Себастьян.
  Джейн пожала плечами.
  — Что я могла сказать? Что Вернону все равно — та шлюха или другая.
  — О, дорогая, неужели до такого дошло?
  Джейн встала, закурила и принялась ходить по комнате. Себастьян увидел, что у нее измученное лицо. Он отважился спросить:
  — Как он?
  — Слишком много пьет, — резко сказала Джейн.
  — Ты не можешь его удержать?
  — Нет.
  — Странно, я считал, что ты имеешь на него большое влияние.
  — Сейчас нет. — Она помолчала. — Нелл выходит замуж осенью, кажется?
  — Да. Думаешь, тогда станет легче?
  — Понятия не имею.
  — Молю Бога, чтобы он выстоял, — сказал Себастьян. — Если не ты, то никто его не удержит. Это у него в крови.
  Она подошла и снова села рядом.
  — Расскажи мне все, что знаешь. Про его отца, мать.
  Себастьян кратко описал Дейров.
  — Мать его ты видела. Не правда ли, странно, что Вернон не унаследовал от нее ни единой черточки? Он Дейр с головы до пят. Все они артистичны, музыкальны, слабовольны, самонадеянны и гроза для женщин. Странная штука наследственность.
  — Я с тобой не совсем согласна. Вернон не похож на мать, но кое-что он от нее унаследовал.
  — Что же?
  — Жизненная сила. Она — необыкновенно живучая, как животное. Ты никогда не думал о ней с этой точки зрения? В Верноне есть что-то от нее. Иначе он не стал бы композитором. Будь он только Дейром, он бы баловался музыкой. Кровь Бентов дала ему силу для творчества. Ты говоришь, его дед построил свой бизнес голыми руками, то же сделал Вернон.
  — Не уверен, что ты права.
  — А я уверена.
  Себастьян некоторое время думал. Потом спросил:
  — Дело только в пьянстве? Или есть — ну, я хочу сказать, есть другие женщины?
  — О! Есть, есть и другие женщины.
  — И ты не возражаешь?
  — Не возражаю? Конечно возражаю. Из чего, по-твоему, я сделана? Возражаю до того, что убить готова. Но что я могу? Разбушеваться, устроить сцену и выгнать его отсюда?
  Ее прекрасный голос вырвался из шепота — Себастьян быстро сделал знак, и она остановилась.
  — Ты прав. Надо быть осторожнее.
  — Я не могу понять, — проворчал Себастьян. — Сейчас Вернону, кажется, и музыка не важна. Он соглашается со всем, что Радмогер ему предлагает, прямо ягненок. Это ненормально.
  — Нужно подождать. Все вернется. Это реакция. К тому же Нелл. У меня такое чувство, что, если «Принцесса» будет иметь успех, Вернон придет в себя. У него появится гордость, чувство свершения.
  — Надеюсь, — тяжело вздохнул Себастьян. — Но будущее меня очень тревожит.
  — В каком смысле? Чего ты боишься?
  — Войны.
  Джейн удивилась. Она не поверила своим ушам, подумала, что ослышалась.
  — Войны?
  — Да. Из-за того дела в Сараево779.
  Джейн это казалось смешно и нелепо.
  — С кем же будет война?
  — Вообще-то с Германией.
  — О Себастьян, но это же так далеко. Сараево!
  — Предлог может быть любой! — раздраженно бросил Себастьян. — Все дело в деньгах. Деньги скажут свое слово. Я сам имею дело с деньгами, наши родственники в России имеют дело с деньгами. Мы знаем. По тому, как ведут себя деньги, можно догадаться, что носится в воздухе. Приближается война, Джейн.
  Джейн посмотрела на него и перестала улыбаться. Себастьян был серьезен, а он всегда знает, что говорит. Если он говорит, что приближается война, то, как бы фантастично это ни звучало, война приближается.
  Себастьян сидел молча, погрузившись в размышления. Деньги, инвестиции, разнообразные займы, финансовая ответственность, которую он на себя принял, будущее его театров, позиция принадлежащих ему газет. Затем, конечно, будут сражения. Он — сын натурализовавшегося англичанина. Он ничуть не хочет идти воевать, но, видимо, придется. Как и всем, кроме самых пожилых. Его тревожила не опасность, а необходимость оставлять свои взлелеянные проекты в чужих руках. «Они все испортят», — с горечью думал он. Войну он оценивал как долгую кампанию — года на два, не меньше. Он не удивится, если под конец в нее ввяжется Америка.
  Правительство выпустит заем — военные займы могут быть хорошим вложением. В театрах — ничего для высоколобых, только комедии, красотки, ножки, танцы — для солдат в увольнении. Он внимательно все обдумывал. С Джейн всегда легко — она понимает, когда неохота разговаривать. Он посмотрел на нее. Она тоже задумалась. Интересно, о чем? С Джейн никогда этого не знаешь. Они с Верноном похожи — не говорят, о чем думают. Может, она задумалась о Верноне. Что он пойдет на войну и его убьют. Нет, такого не должно быть! Вся артистическая натура Себастьяна взбунтовалась. Вернон не должен быть убит.
  Через три недели представление «Принцессы в башне» было забыто, потому что разразилась война.
  До этого оперу, что называется, «хорошо принимали». Часть критиков бушевала и язвила по поводу «новой школы молодых музыкантов», которые считают, что опрокидывают все устои. Другие искренне хвалили ее как многообещающую работу, хотя и несколько сырую. И все с энтузиазмом говорили о красоте постановки в целом. Все ехали в Холборн — «это так далеко, милочка, но стоит того», — чтобы посмотреть фантастический спектакль и «эту чудную новую певицу Джейн Хардинг. У нее просто удивительное лицо, дорогая, — настоящее средневековье. Без нее все смотрелось бы иначе».
  Это был триумф Джейн, хотя и кратковременный. На пятый день ей пришлось покинуть состав исполнителей.
  Себастьян был вызван по телефону, когда Вернона не было дома. Джейн встретила его с такой сияющей улыбкой, что он было подумал, что его страхи напрасны.
  — Плохо дело, Себастьян. Роль перейдет к Мэри Ллойд. Она, в общем-то, неплоха; голос у нее лучше моего, и она хорошенькая.
  — Хм, я боялся, что Хершел тебе запретит. Надо бы мне самому с ним повидаться.
  — Да, он хотел тебя видеть. Хотя ничего тут не поделаешь.
  — Что значит — ничего не поделаешь?
  — Голос пропал, мой мальчик. Пропал навсегда. Хершел честно сказал, что надежды нет. Он, конечно, говорит, что никогда не бывает полной уверенности, что после отдыха он может вернуться и т. д. Он все это говорил, потом посмотрел на меня и смутился. Кажется, он с облегчением увидел, как я приняла приговор.
  — Джейн, дорогая, милая Джейн…
  — О, не канючь, Себастьян. Пожалуйста, не надо. Гораздо легче, когда тебя не жалеют. Ты сам знаешь, это была рискованная затея, голос у меня несильный, я все время рисковала. Сначала выигрыш, потом проигрыш. Азартный игрок должен уметь проигрывать. Так говорят в Монте-Карло?
  — Вернон знает?
  — Да. Он ужасно расстроен. Он любил мой голос. У него прямо сердце разрывается.
  — А знает ли он…
  — Что, если бы я тогда подождала два дня и не пела бы на открытии его оперы, все было бы нормально? Нет, не знает. И если ты мне друг, Себастьян, никогда и не узнает.
  — Не могу обещать. Думаю, он должен знать.
  — Нет, потому что я сделала непозволительную вещь! Без его ведома возложила на него ответственность за меня. Нельзя так делать. Это несправедливо. Если бы я тогда пошла и сказала Вернону, что говорит Хершел, думаешь, он позволил бы мне петь? Ни за что. А теперь я приду и скажу: «Смотри, на что я пошла ради тебя!» Стану хныкать, просить сочувствия и благодарности? — Себастьян молчал. — Ну же, дорогой, согласись, что я права!
  — Да, — сказал наконец Себастьян. — Ты права. Ты поступила неэтично, что не сказала Вернону. Так пусть он и не знает. Но, Джейн, дорогая, зачем ты это сделала? Неужели музыка Вернона того стоила?
  — Когда-нибудь окажется, что стоила.
  — А я думаю — нет.
  Наступила пауза. Себастьян спросил:
  — Что ты теперь будешь делать?
  — Наверное, преподавать. Может, вернусь в театр. Не знаю. Если беды посыплются одна за другой, я могу быть и кухаркой.
  Оба засмеялись, Джейн — сквозь слезы.
  Она вдруг встала, подошла к Себастьяну и опустилась на колени, положив голову ему на плечо. Он обнял ее.
  — О Себастьян, Себастьян…
  — Бедняжка Джейн!
  — Как бы я хотела отнестись к этому легко, но не могу… Я любила петь, любила… Чудная музыка Радмогера. Никогда мне больше ее не петь.
  — Джейн, ну почему ты такая дура?
  — Не знаю. Чистый идиотизм.
  — Если бы у тебя был шанс…
  — Я сделала бы то же самое.
  Тишина. Потом Джейн подняла голову и спросила:
  — Себастьян, помнишь, ты говорил, что во мне есть «движущая сила»? Что никому не удастся сбить меня с пути? А я сказала, что это сделать легче, чем ты думаешь. Оказавшись на одной дорожке с Верноном, в сторону отступаю я.
  Себастьян сказал:
  — Да, странно устроена жизнь.
  Джейн села на пол, не выпуская его руки.
  — Ты можешь быть умным, — размышлял Себастьян, — можешь предвидеть, планировать, добьешься успеха, но, будь ты самым умным в мире, тебе не избежать страданий. Это так нелепо. Я знаю, что я умен, что добьюсь вершин во всем, за что возьмусь, не то что Вернон. Вернон то гений, вздымающийся к небесам, то беспутный лентяй. Если что у него есть, так это его дар. А у меня лишь способности, но, будь я самым способным в мире, я все равно не могу не пораниться.
  — Никто не может.
  — Не знаю. Если посвятить этому всю жизнь. Думать только о своей безопасности… Опалил крылышки — это еще не конец. Надо построить крепкую стену и укрыться за ней.
  — Ты имеешь в виду кого-то конкретного? Кого?
  — Просто размышляю. Если быть точным, то о будущей миссис Джордж Четвинд.
  — Нелл? Думаешь, она сумеет укрыться от жизни?
  — О, у Нелл великолепная приспособляемость. — Он помолчал, потом спросил: — Джейн, Джо тебе писала?
  — Да, дорогой, два раза.
  — Что она говорит?
  — Очень мало. Как она веселится, как довольна собой, как великолепно чувствует себя человек, который имел мужество отвергнуть условности. — Она помолчала и добавила: — Она несчастлива, Себастьян.
  — Ты думаешь?
  — Уверена.
  Они долго молчали. Два лица были обращены к холодному камину. За стеной по набережной мчались такси, жизнь продолжалась…
  3
  Девятого августа Нелл Верикер сошла на станции Паддингтон и медленно направилась в сторону парка. Мимо нее в открытых машинах проезжали старые дамы, увешанные драгоценностями. На каждом углу красовались афиши. В каждом магазине толпились люди, спеша купить что-нибудь из предметов первой необходимости.
  Нелл повторяла себе: «Началась война», — и не могла в это поверить. Сегодня война впервые дала о себе знать. Об этом свидетельствовал случай на вокзале: в кассе отказались разменять пятифунтовую банкноту. Смешно, но так и было.
  Мимо проезжало такси, Нелл остановила его, села и дала адрес Джейн в Челси. Взглянула на часы — пол-одиннадцатого. Так рано Джейн еще не могла уйти из дому.
  Нелл вышла из лифта и встала перед дверью, дожидаясь ответа на звонок. Сердце стучало. Сейчас дверь отворится; она побледнела. Открывается! Вот они с Джейн лицом к лицу.
  Ей показалось, что Джейн чуть вздрогнула, и только.
  — А, это ты.
  — Да, — сказала Нелл. — Можно войти?
  Ей показалось, что Джейн заколебалась, но потом отступила и пропустила ее. Сразу прошла через холл и закрыла дверь в дальнем конце, а перед Нелл открыла комнату, вошла следом и плотно прикрыла дверь.
  — Ну?
  — Джейн, я пришла спросить, не знаешь ли ты, где Вернон.
  — Вернон?
  — Да. Я вчера приезжала к нему — он съехал, и хозяйка не знает куда. Она сказала, что его письма пересылает тебе. Я вернулась домой, написала тебе письмо, но потом подумала, что ты не ответишь, и пришла сама.
  — Вижу.
  В ее тоне не слышалось ни малейшего желания помочь.
  — Я была уверена, что ты знаешь, где он.
  — Знаю.
  «Неоправданно замедленный ответ, — подумала Нелл, — то ли знает, то ли нет».
  Снова пауза. Джейн спросила:
  — Зачем ты хочешь видеть Вернона?
  Нелл подняла побледневшее лицо.
  — Я поступила чудовищно, просто чудовищно! Теперь я это вижу — когда началась война. Я повела себя как жалкая трусиха. Я себя ненавижу. Просто из-за того, что Джордж добрый, хороший и — богатый, да! Джейн, ты должна презирать меня, я знаю! Ты права. Война все прояснила, верно?
  — Не совсем. Войны бывали раньше, будут и впредь. Они ничего, по существу, не меняют.
  Нелл словно и не слышала ее.
  — Жениться надо только по любви, все остальное — порочно. Я люблю Вернона. Я всегда его любила, но мне не хватало смелости… О Джейн! Неужели уже поздно? Возможно, он не захочет меня видеть. Но я должна с ним повидаться. Я должна ему сказать.
  Она жалобно глядела на Джейн. Захочет ли та помочь? Если нет, она попросит Себастьяна — но Себастьяна она боялась. Он может просто отказать ей, и все.
  Через минуту-другую Джейн медленно произнесла:
  — Я могу его тебе предоставить.
  — О, спасибо, Джейн. Скажи еще — а война?..
  — Он собирается пойти на войну, если ты об этом спрашиваешь.
  — Да… О! Какой ужас, если его убьют. Но война долго не продлится. Все говорят, до Рождества.
  — Себастьян говорит, она продлится два года.
  — О, Себастьян не может знать. Он не англичанин, он русский.
  Джейн покачала головой:
  — Я пойду и… позвоню ему. Жди здесь.
  Она вышла, закрыла дверь, прошла в спальню. Вернон поднял с подушки взлохмаченную черную голову.
  — Вставай, — резко сказала Джейн. — Умойся, побрейся и постарайся привести себя в божеский вид. Пришла Нелл и хочет тебя видеть.
  — Нелл! Но…
  — Она думает, что я звоню тебе по телефону. Когда будешь готов, выйди на улицу черным ходом и позвони в парадном — и пусть Господь будет милостив к нам.
  — Но, Джейн, Нелл… чего она хочет?
  — Если ты хочешь на ней жениться, сейчас твой шанс.
  — Но я должен ей сказать…
  — Что? Что ты вел «веселую жизнь», «сумасбродствовал» и прочие эвфемизмы. Как раз этого она и ожидает; она будет благодарна тебе за то, что ты свел стресс к минимуму. Но стоит тебе заикнуться про нас с тобой — перейти от общего к частному, — и ты убьешь ее. Так что заткнись со своим благородством и подумай о ней.
  Вернон с трудом поднялся с кровати.
  — Я тебя не понимаю, Джейн.
  — И никогда не поймешь.
  — Она что, порвала с Джорджем Четвиндом?
  — Я не спрашивала подробности. Я возвращаюсь к ней. Поторопись.
  Она вышла.
  «Я никогда не понимал Джейн, — думал Вернон. — И не пойму. Она все время меня смущает. Я был для нее лишь временной забавой. Нет, это неблагодарно. Она чертовски порядочно обошлась со мной. Порядочнее и быть не может. Но Нелл не поймет. Она считает, что Джейн ужасна».
  Он торопливо брился, умывался и думал: «Все это не имеет значения. Мы с Нелл никогда не будем вместе. О, об этом и речи нет, она пришла, чтобы перед моей отправкой на эту чертову войну попросить прощения на случай, если я буду убит. Девушки всегда так делают. Все равно, меня это не очень волнует».
  Внутренний голос ехидно сказал: «Не волнует? Почему же у тебя так бьется сердце и дрожат руки? Еще как волнует, дубина несчастная!»
  Он был готов. Вышел, нажал звонок Примитивная хитрость, ему было стыдно. Джейн открыла дверь и сказала тоном горничной: «Сюда, пожалуйста», — и показала рукой. Он вошел в комнату и закрыл дверь.
  При его появлении Нелл встала. Она стиснула руки. Голос у нее был тихий и слабый, как у виноватого ребенка.
  — О Вернон…
  Время унеслось назад. Он был на лодке в Кембридже… на мосту в Рейнло. Он забыл Джейн, забыл все. Он и Нелл были единственными на земле.
  — Нелл!
  Они бросились в объятия друг друга, задыхаясь, как после долгого бега. Слова беспорядочно срывались с губ Нелл:
  — Вернон, если хочешь… я люблю тебя. О! люблю. Я выйду за тебя замуж в любое время, сейчас, сегодня. Пусть мы будем бедные или что угодно — мне все равно.
  Он подхватил ее на руки, целовал глаза, волосы, губы.
  — Дорогая, о, дорогая! Не будем терять ни минуты. Я не знаю, как это делается, пойдем и спросим. Наверное, надо пойти к архиепископу Кентерберийскому? (Почти то же, что к Папе Римскому.) Получить разрешение? Как же к чертям люди женятся?!
  — Может, спросим у священника?
  — Или в отделе регистрации.
  — Мне не хочется выходить замуж в отделе регистрации. Как какая-нибудь горничная или кухарка.
  — Я так не думаю, дорогая, но если ты хочешь венчаться в церкви, давай поженимся в церкви. В Лондоне тысячи церквей, всем им нечего делать… Я уверен, там нас с радостью обвенчают.
  Они вышли, весело смеясь. Вернон забыл все — угрызения совести, раскаяние, Джейн…
  В тот же день в половине второго Вернон Дейр и Элинор Верикер обвенчались в церкви Святого Этельреза в Челси.
  Книга четвертая
  Война
  Глава 1
  1
  Шесть месяцев спустя Себастьян получил записку от Джо.
  
  «Отель «Сент-Джордж» Сохо.
  Дорогой Себастьян, я в Англии проездом на несколько дней. Очень хотелось бы повидаться.
  Твоя Джо».
  
  Себастьян читал и перечитывал коротенькую записку. Он находился в краткосрочном отпуске в доме матери, так что получил ее без задержки. Он чувствовал, как глаза матери наблюдают за ним через стол, и в очередной раз восхитился ее материнской интуицией. Она читает в его непроницаемом лице так же легко, как он читает эту записку.
  Она заговорила самым обычным тоном:
  — Еще мармеладу, дорогой?
  — Нет, спасибо, мама. — Он сначала ответил на высказанный, а потом на невысказанный вопрос. — Это от Джо.
  — Джо, — повторила миссис Левин. Ее голос ничего не выражал.
  — Она в Лондоне.
  Пауза.
  — Понятно, — сказала миссис Левин. Опять ее голос ничего не выражал. Но Себастьян понял всю бурю ее чувств. Как будто бы она прокричала: «Сыночек, сыночек! Только ты начал ее забывать! Зачем она вернулась? Почему не оставит тебя в покое? Эта девушка, которой нечего делать среди нас и нашей расы! Которая никогда не станет тебе хорошей женой!»
  Себастьян поднялся.
  — Думаю, мне следует зайти к ней.
  Мать ответила тем же голосом:
  — Зайди, конечно.
  Больше они не говорили. Они понимали друг друга и уважали чужое мнение.
  Вышагивая по улице, Себастьян вдруг сообразил, что Джо не дала никакой подсказки, звать ли ее мисс Уэйт или мадам Ламарр. Не важно, конечно, но из-за таких глупых мелочей чувствуешь себя ужасно неловко. Придется спрашивать либо так, либо этак. До чего это похоже на Джо — пренебречь таким важным пунктом!
  Однако никакой неловкости не случилось, потому что первой, кого он увидел во вращающихся дверях отеля, была Джо. Она приветствовала его возгласом удивления:
  — Себастьян! Я и подумать не могла, что ты так скоро получишь мое письмо!
  И она повела его в дальний угол вестибюля.
  Первым его впечатлением было то, что она изменилась — так сильно, что стала почти чужой. Отчасти из-за одежды, решил Себастьян. Ультра-французский наряд. Спокойный, темный, неброский, но явно не английский. На лице косметика. Его молочная бледность искусно подправлена, губы накрашены, что-то она сделала с уголками глаз.
  Он подумал: «Незнакомая — и все же это она! Та же самая Джо, только она проделала большой путь — ушла так далеко, что до нее не дотянуться».
  Но разговор шел довольно легко, хотя каждый словно выставил вперед невидимые щупальца, проверяя разделяющее их пространство. И вдруг это расстояние само собой исчезло, элегантная парижанка превратилась в Джо.
  Они заговорили о Верноне. Он не писал никому из них.
  — Он на Солсберийской равнине, под Уилтсбери. В любую минуту их могут отправить во Францию.
  — Так Нелл все-таки вышла за него замуж! Себастьян, я довольно свирепо относилась к Нелл. Я не думала, что у нее хватит духу. Если бы не война, это и не проявилось бы. Не правда ли, эта война — замечательная вещь? Я имею в виду то, что она делает с людьми.
  Себастьян сухо ответил, что эта война — как любая другая война.
  — Нет-нет, вот тут ты не прав. После нее мир станет другим. Люди увидят то, чего не замечали раньше. Всю жестокость и бессмысленность войны. И они постановят, что такое никогда не должно повториться.
  Лицо ее горело экстазом. Себастьян почувствовал, что война, что называется, «заразила» ее. Война всех заразила, они с Джейн уже обсуждали и немало сожалели об этом. Его тошнит от газетной трескотни: «Война делает героев», «Война до победного конца», «Битва за демократию». На деле война как была, так и осталась кровавым бизнесом. Не пора ли об этом сказать открыто?
  Джо с ним не соглашалась. Она утверждала, что трескучие фразы неизбежны, что это неотъемлемая принадлежность войны. Так Мать-Природа дает людям возможность укрыться от суровых фактов за стеной лжи и иллюзий.
  Себастьян сказал:
  — Я не настаиваю, но, по-моему, война обернется дьявольским уроном для нации.
  Он был слегка подавлен яростным энтузиазмом Джо. Но для нее это характерно.
  Она всегда раскаляется докрасна. Никогда нельзя было предугадать, в каком лагере она окажется. С таким же успехом она могла быть пацифисткой и с жаром приняла бы мученичество. Она накинулась на Себастьяна с обвинениями.
  — Ты не согласен! Ты считаешь, что все повторяется!
  — Войны были всегда, и они ничего не меняли.
  — Да, но сейчас совсем другая война.
  Он не мог сдержать улыбки.
  — Дорогая моя Джо, когда дело касается лично нас, то всегда все другое.
  — О! Ты меня выводишь из себя! Такие, как ты… — Она остановилась.
  — Да? — подбодрил ее Себастьян. — Такие, как я…
  — Раньше ты таким не был. У тебя были идеи. А теперь…
  — А теперь я погряз в деньгах. Я капиталист. Всем известно, какие капиталисты жадины.
  — Не дури. Но все равно деньги душат людей.
  — Да, отчасти это верно. Но все зависит от человека. Я согласен, что нищета благословенна. Выражаясь литературно, она — как навоз для сада. Но глупо говорить, что из-за своих денег я не могу прогнозировать будущее, тем более в том аспекте, как война отразится на государстве. Именно то, что у меня есть деньги, и дает мне возможность судить. Деньги и война накрепко связаны.
  — Да, ты все меряешь деньгами, потому и говоришь, что войны будут всегда.
  — Ничего подобного я не говорил. Я думаю, что войны будут упразднены. Лет через двести.
  — Ага, признаешь, что наши идеалы чище твоих?
  — С идеалами это никак не связано. Это скорее вопрос транспорта. Развитие коммерческих перелетов свяжет все страны воедино. Например, воздушный караван через Сахару по средам и субботам — как тебе? Это будет революция в торговле. Мир станет меньше. Со временем он превратится в единый народ, включающий отдельные страны. По времени пути он сократится до масштабов одной страны. Так называемое всемирное братство будет достигнуто не благодаря прекрасным идеям, а просто из соображений здравого смысла.
  — О, Себастьян!
  — Я тебя раздражаю, Джо, дорогая. Извини.
  — Ты ни во что не веришь.
  — Ну нет, это ты у нас атеистка. Хотя это слово вышло из моды. Мы теперь говорим, что верим в Нечто! Лично меня вполне устраивает Иегова. Но я тебя понял, и ты не права. Я верю в красоту, в творчество, в музыку Вернона. Я не вижу, как можно защитить их экономически, но я уверен, что это самое важное, что есть на свете. Иногда я даже готов потратить на них деньги. Представляешь, что это значит для еврея!
  Джо невольно засмеялась.
  — Себастьян, скажи честно, что такое «Принцесса в башне»?
  — О, это что-то вроде разминки для гиганта: спектакль неубедительный, но масштаб грандиозный, не похожий ни на что.
  — Думаешь, со временем…
  — Уверен. Абсолютно уверен. Если только его не убьют на этой проклятой войне.
  Джо поежилась.
  — Это ужасно. Я работала в госпитале в Париже. Это надо видеть.
  — Могу понять. Если его покалечат, это не конец, не то, что скрипач без руки. Нет, тело его они могут изуродовать, лишь бы он сохранил голову. Может, звучит жестоко, но ты меня понимаешь.
  — Да. Но иногда… даже тогда… — Она оборвала себя и совсем другим голосом сказала: — Себастьян, я вышла замуж.
  Если в нем что-то дрогнуло, этого нельзя было заметить.
  — Вот как? Ламарр развелся?
  — Нет. Я ушла от него. Он чудовище.
  — Могу себе представить.
  — Я ни о чем не жалею. Каждый должен жить своей жизнью, обретать опыт. Нечего шарахаться от жизни. Этого не могут понять такие, как тетя Майра. Я не поеду к ним в Бирмингем. Я ни о чем не жалею и не раскаиваюсь.
  Она с вызовом посмотрела на него, и он мыслями унесся в лес в Эбботс-Пьюисентс. Она все такая же. Заблуждается, бунтует, восхищается. Следовало ожидать от нее чего-нибудь в этом роде. Он мягко сказал:
  — Мне только жаль, что тебе пришлось страдать. Ведь ты страдала?
  — Ужасно. Но теперь я нашла настоящую жизнь. В госпитале был один парень, тяжелораненый. Ему давали морфий. Он вылечился, хотя работать, конечно, не может. Но морфий — он к нему пристрастился. Вот почему мы поженились. Две недели назад. Будем бороться вместе.
  Себастьян лишился дара речи. Джо верна себе. Но почему, во имя всего святого, она не может довольствоваться хотя бы физической немощью?! Морфинист. Кошмар!
  Его пронзила острая боль. Последняя надежда рухнула. Их пути идут в разных направлениях: Джо со своими заблудшими созданиями — и он на крутом подъеме. Его, правда, могут убить на войне, но он почему-то думал, что не убьют. Даже не ранят серьезно. В нем жила странная убежденность, что все это его благополучно минует, возможно, он получит медаль; вернется к своим спектаклям, переделает их и возродит; станет знаменитым в том мире, где не прощают неудач. И чем выше он будет подниматься, тем больше отдалится от Джо.
  «Всегда найдется женщина, готовая вытащить тебя из пропасти, — с горечью подумал он, — но никто не составит тебе компанию на вершине горы. Так и останешься там в гордом одиночестве».
  Он не знал, что сказать Джо. Не стоит огорчать бедного ребенка. Упавшим голосом он спросил:
  — Как теперь твоя фамилия?
  — Вальньер. Надо будет тебе как-нибудь встретиться с Франсуа. Я приехала уладить здесь кое-какие формальности. Мой отец умер месяц назад.
  Себастьян кивнул. Он слышал о смерти майора Уэйта.
  Джо продолжала:
  — Я хочу повидать Джейн. И еще Вернона с Нелл.
  Договорились, что завтра он отвезет ее в Уилтсбери.
  2
  Нелл и Вернон снимали комнаты в маленьком домике в километре от Уилтсбери. Вернон, загорелый и оживленный, кинулся обнимать Джо.
  Они зашли в комнату, где стол был накрыт для ланча — отварная баранина и соус с каперсами.
  — Вернон, ты отлично выглядишь, правда, Нелл?
  — Ему идет форма, — застенчиво сказала Нелл.
  Как она изменилась, подумал Себастьян. Он не видел ее после замужества. Для него она всегда была представительницей класса хорошеньких девушек определенного склада. Сейчас он увидел ее индивидуально — настоящую Нелл, освободившуюся от кокона.
  Она как будто светилась. Стала спокойнее и одновременно живее. Молодые были счастливы, это было видно каждому. Они редко переглядывались, но когда это случалось, то вы это чувствовали — будто что-то пролетало между ними, еле уловимое, но несомненное.
  Ланч проходил весело. Вспоминали Эбботс-Пьюисентс.
  — И вот мы опять собрались вместе, все четверо, — сказала Джо.
  Теплая волна окатила Нелл. Джо включила и ее, она сказала «четверо». Нелл помнила, как Вернон говорил: «Нас было трое», — и как ее ранили эти слова. Но все прошло. Теперь она — одна из них. Вот еще одна награда. Жизнь, казалось, полна наград.
  Нелл была неимоверно счастлива. А ведь могло случиться так, что она не знала бы такого счастья — если бы вышла замуж за Джорджа. Как она могла быть такой глупой, не понимать, что ей нужен только Вернон, все остальное не важно? Они необыкновенно счастливы. Как прав был Вернон, когда говорил, что бедность не имеет значения!
  Она не одна такая — множество девушек, бросив все, выходят замуж за любимого, даже если он очень беден. После войны этого уже не будет. В глубине души таится страх, который глушишь в себе, единственное, что позволяешь сказать, — это: «Что бы впредь ни случилось, у нас было время, когда мы были счастливы».
  Она думала: «Мир меняется. Все теперь становится иным. И таким останется. Назад ничего не вернуть…»
  Она бросила взгляд на Джо. Джо тоже странно изменилась. Что у нее там было с этим ужасным Ламарром? Нет, лучше не думать об этом. Теперь все это не имеет значения.
  Джо была с ней очень мила, в отличие от прошлого, когда Нелл становилось неуютно от чувства, что Джо ее презирает. Может быть, у нее были к тому основания. Она ведь всегда была трусихой.
  Война — это, конечно, ужасно, но она все упрощает. Например, ее мама почти сразу же к ним примчалась. Она, конечно, была разочарована, что не удался брак с Джорджем (бедняжка Джордж, он действительно душка, а она так скверно с ним обошлась), но у миссис Верикер хватило здравого ума вести себя вполне благожелательно.
  — Уж эти военные свадьбы! — говорила она, слегка пожимая плечами. — Бедные дети, их нельзя винить. Неразумно, конечно, — но что разумно в наше время? — Миссис Верикер понадобилось все ее мастерство и изворотливость, чтобы ладить с кредиторами, и ей это удавалось. Некоторые из них даже сочувствовали ей.
  Если они с Верноном недолюбливали друг друга, то весьма похвально это скрывали. Да и виделись они только раз — сразу после венчания. Так что все вышло очень просто. Да и вообще — если у тебя есть мужество, все просто. В этом и состоит главный секрет жизни. Так размышляла Нелл, но потом, словно проснувшись, подключилась к беседе.
  Говорил Себастьян.
  — Когда мы вернемся в город, то поедем навестить Джейн. Я сто лет ее не видел. А ты, Вернон?
  Вернон покачал головой.
  — Я тоже.
  Он старался говорить непринужденно, но ему это не очень удавалось.
  Нелл сказала:
  — Она очень мила, но с ней трудно, вы согласны? Никогда не знаешь, что она думает.
  — Она умеет приводить в замешательство, — добавил Себастьян.
  — Она ангел! — с горячностью возразила Джо.
  Нелл смотрела на Вернона и думала: «Скажи хоть что-нибудь… Я боюсь Джейн. Она дьявол».
  — Может, она уехала, — сказал Себастьян, — в Россию, или в Тимбукту, или в Мозамбик. Джейн приучила нас ничему не удивляться.
  — Когда ты ее последний раз видел? — спросила Джо.
  — Недели три назад.
  — Всего-то? Я уж и вправду подумала — сто лет.
  — Мне так показалось, — сказал Себастьян.
  Они поговорили о госпитале в Париже, где работала Джо, потом о Майре и дяде Сидни. Майра чувствует себя хорошо, два раза в неделю орудует шваброй и к тому же дежурит в воинской столовой. Дядя Сидни преуспевает на новом поприще — производстве взрывчатых веществ.
  — Он своевременно переключился, — одобрительно заметил Себастьян.
  — Война протянется года три, а то и больше.
  Все заспорили. Хотя пора оптимизма — «какие-то полгода» — прошла, но три года казались слишком мрачной перспективой. Себастьян говорил про взрывчатые вещества, про положение в России, снабжение, подлодки. Он был настолько убежден в своей правоте, что впадал в излишнюю категоричность.
  В пять часов Себастьян и Джо уселись в машину и уехали в Лондон. Вернон и Нелл, стоя на дороге, махали им вслед.
  — Вот и все. — Нелл взяла Вернона под руку. — Я рада, что сегодня тебе удалось освободиться. Было бы очень жаль, если бы Джо тебя не застала.
  — Как тебе показалось, она изменилась?
  — Немного. А ты как думаешь?
  Они шли вдоль дороги, потом свернули в переулок.
  — Да, — вздохнул Вернон. — Это было неизбежно.
  — Я рада, что она вышла замуж. Прекрасный поступок, правда?
  — У Джо всегда было доброе сердце, благослови ее Бог.
  Он говорил как-то отстраненно. Она взглянула на него и вдруг поняла, что он сегодня вообще был молчалив. Говорили в основном другие.
  — Как я рада, что они приехали, — повторила она.
  Вернон не ответил. Она сжала его руку и ощутила ответное пожатие. Но он молчал.
  Стемнело, в воздухе похолодало, но они все бродили и бродили не разговаривая. Они и раньше так гуляли — молча, счастливые. Но сейчас молчание было другим. В нем чувствовалась тяжесть и угроза. И Нелл поняла.
  — Вернон! Вас отправляют…
  Он крепче сжал ее руку и не ответил.
  — Вернон… когда?
  — В следующий четверг.
  — О! — Она остановилась. Ее охватила слабость. Началось. Она знала, что их отправят, но не думала о том, как это переживет.
  — Нелл, Нелл. Ну пожалуйста. Все будет хорошо. Я знаю. Меня не убьют. Не могут, раз ты меня так любишь и мы так счастливы. Некоторые ребята чувствуют, что там им придет конец, но я уверен, что выживу. Я хочу, чтобы и ты так чувствовала.
  Она замерла. Вот что такое война. Она вынимает у тебя сердце из груди, высасывает кровь из вен. Нелл с рыданием повисла на нем. Он ее обнял.
  — Все будет хорошо. Нелл. Мы же знали, что скоро отправка. И я очень хочу пойти, мне только жаль покидать тебя. Ты же не хочешь, чтобы я всю войну просидел в Англии и стерег какой-нибудь мост? У меня будут увольнения, мы будем их очень весело проводить. У нас будет много денег, мы будем сорить ими. Нелл дорогая, я знаю, что со мной ничего не случится, раз ты меня любишь.
  — Не случится, Бог не может быть так жесток.
  Но у нее мелькнула мысль, что Бог допускает много жестокостей.
  И, сдержав слезы, она храбро сказала:
  — Все будет хорошо, дорогой. Я тоже в этом уверена.
  — А даже… даже если что-то случится, ты будешь помнить, как у нас было прекрасно. Ведь ты была счастлива, дорогая?
  Она потянулась к нему губами. Обнявшись, они стояли в полузабытьи. Над ними нависла тень первой разлуки.
  3
  Домой они вернулись, весело болтая. Только раз Вернон коснулся темы будущего:
  — Нелл, когда я уеду, ты вернешься к матери или как?
  — Нет, останусь здесь. В Уилтсбери есть чем заняться: госпиталь, воинская столовая.
  — Да, но я не хочу, чтобы ты работала. Может, тебе лучше перебраться в Лондон? Там театры и все такое.
  — Нет, Вернон, я должна что-то делать — работать.
  — Ну, если хочешь работать, свяжи мне носки. Терпеть не могу этих сиделок в госпиталях. Понимаю, что они необходимы, но мне это не по душе. Может, все-таки поедешь в Бирмингем?
  Нелл решительно сказала, что не хочет ехать в Бирмингем.
  А настоящее прощание прошло куда легче. Вернон поцеловал ее почти небрежно.
  — Ну что ж, пока. Не унывай. Все будет хорошо. Я буду писать как можно чаще, хотя военным мало что разрешается рассказывать. Береги себя, Нелл, дорогая.
  Одно неудержимое объятие — и он почти оттолкнул ее от себя.
  Он ушел.
  Она подумала: «Сегодня мне ни за что не заснуть…»
  Но она заснула. Тяжелым, глубоким сном. Как в яму провалилась. Настороженный сон, полный страшных предчувствий, постепенно перешел в забытье.
  Проснулась с острой болью в груди. Вернон ушел на войну. Надо найти себе работу.
  Глава 2
  1
  Нелл пошла к начальнице Красного Креста миссис Кертис. Та была приветлива и любезна. Она наслаждалась своей значительностью и считала себя прирожденным организатором — а зря. Зато все в один голос говорили, какие у нее прекрасные манеры. Она милостиво посмотрела на Нелл.
  — Значит, вы миссис… посмотрим… Дейр! У вас есть карточка добровольца и свидетельство сиделки?
  — Да.
  — Но вы не приписаны ни к какому отделу?
  Они обсудили статус Нелл.
  — Посмотрим, что мы можем для вас сделать, — сказала миссис Кертис. — В госпитале штат сейчас заполнен, но у них люди то и дело выбывают. Когда пришел первый конвой, через день уволились семнадцать человек, женщин определенного возраста. Им не нравилось, как медсестры с ними разговаривают. Я тоже считаю, что сестры бывают грубоваты. Не любят они Красный Крест. Чувство соперничества. А те женщины были о себе высокого мнения и не любили, чтобы им указывали. Вы не так чувствительны, миссис Дейр?
  Нелл сказала, что она не возражает против указаний.
  — Вот это правильный настрой, — одобрила миссис Кертис. — Лично я смотрю на это с точки зрения дисциплины. Где бы мы были без дисциплины?
  У Нелл мелькнула мысль, что сама-то миссис Кертис не подчиняется никакой дисциплине, ей проще. Но Нелл продолжала стоять, глядя на нее и почтительно внимая.
  — Я внесу ваше имя в список резерва, — продолжала миссис Кертис. — А пока походите в амбулаторию при городской больнице два раза в неделю, получите некоторый опыт. Там не хватает рабочих рук, и они охотно принимают нашу помощь. Будете ходить с участковой медсестрой вместе с… кажется, мисс Карднер, минутку, — она заглянула в список, — да, мисс Карднер, по четвергам и пятницам. Форму получили? Ну тогда все.
  Мэри Карднер оказалась приятной пухленькой девчушкой, дочерью мясника на пенсии. Она была очень приветлива, объяснила Нелл, что их дни — среда и суббота, а не четверг и пятница, но «старуха Кертис вечно все путает», что участковая медсестра душечка и никогда на тебя не наскакивает, а вот старшая сестра Маргарет в больнице — просто кошмар!
  В ближайшую среду Нелл делала свой первый обход с участковой сестрой — маленькой суетливой женщиной, перегруженной работой. В конце дня она похлопала Нелл по плечу:
  — У вас есть голова на плечах, я очень рада. А то иногда приходят такие девицы, просто придурочные. А корчат из себя таких важных дам, не поверите — я не о происхождении говорю. Простые полуграмотные девахи, которые считают, что наша работа — это взбивать подушки да кормить больных виноградом. Вы мигом сами все поймете.
  Подбодренная этими словами, Нелл без особого трепета пришла в назначенное время в амбулаторию. Высокая, мужеподобная старшая сестра встретила ее недобрым взглядом.
  — Еще одна начинающая явилась, — буркнула она. — Вас прислала миссис Кертис? Меня уже тошнит от этой особы. Легче самой сделать, чем научить ее глупых девиц, которые уверены, что все знают.
  — Извините, — кротко сказала Нелл.
  — Получат пару свидетельств, прослушают десяток лекций и думают, что все в порядке, — желчно сказала сестра Маргарет. — Ко мне обращайтесь только когда невмоготу.
  Состав пациентов был обычный: у юноши ноги покрыты язвами; ребенок ошпарил ногу кипятком; у девушки в пальце обломок иглы; пациенты с «больными ушами», «больными ногами», «больными руками».
  Сестра Маргарет резко сказала:
  — Умеете спринцевать ухо? Нет, конечно. Смотрите.
  Нелл посмотрела.
  — В следующий раз будете делать сами. Снимите повязку с пальца у того паренька, и пусть парит в горячем растворе борной кислоты, пока я подготовлюсь.
  Нелл действовала нервно и неуклюже, присутствие сестры Маргарет парализовало ее. Минуты не прошло, как та уже стояла рядом.
  — Мы не можем возиться с этим целый день. Пустите, я сама. У вас руки не тем концом вставлены. Отмочите бинты на ногах у ребенка. Теплой водой.
  Нелл принесла таз с теплой водой и поставила на пол. Крошке было не больше трех лет. Ожог был серьезный, бинты прилипли к тонким ножкам. Нелл отмывала и снимала бинты очень осторожно, но ребенок закричал от страха и боли, и Нелл потерпела полное поражение.
  Она вдруг почувствовала слабость и тошноту. Ей не справиться с этой задачей, она просто не в силах. Она отодвинулась и тут поймала на себе взгляд сестры Маргарет — та светилась злорадством.
  «Я знала, что ты не выдержишь», — говорил ее взгляд.
  Это заставило Нелл собраться. Она наклонила голову, сжала зубы и продолжила работу, стараясь не слушать воплей ребенка. Закончила и встала — бледная и дрожащая.
  Сестра Маргарет была разочарована.
  — А, сделали, — сказала она и обратилась к матери девочки: — В другой раз будьте внимательнее, миссис Сомерс, не давайте ребенку опрокидывать чайник.
  Миссис Сомерс пожаловалась, что не может сразу за всем уследить.
  Потом Нелл было приказано наложить повязку на нарывающий палец, потом помочь, когда сестра делала укол в изъязвленную ногу, потом она стояла возле молодого врача, который извлекал иголку из пальца девушки. Девушка дернулась, и он прикрикнул на нее:
  — Сиди тихо, неужели не можешь?!
  «Эту сторону жизни никто не видит, — подумала Нелл. — Мы привыкли к тактичным, внимательным докторам».
  — Боюсь, будет немного больно. Потерпите, пожалуйста.
  Молодой врач выдернул пару зубов, бросив их прямо на пол, потом взялся лечить руку, раздавленную в аварии.
  Не то чтобы ему не хватало профессионализма. Не хватало такта, которого Нелл ожидала от врача. Но что бы он ни делал, за ним по пятам ходила сестра Маргарет, льстиво щебетала, смеялась шуточкам, которые он соизволил отпускать. Нелл он не замечал.
  Наконец час прошел — слава богу. Нелл робко попрощалась с сестрой Маргарет.
  — Понравилось? — с дьявольской ухмылкой спросила та.
  — Боюсь, я очень тупая, — сказала Нелл.
  — Разве могло быть иначе? Любительницы лезут в Красный Крест и думают, что все на свете знают. Может, в следующий раз будете порасторопнее!
  Таков был многообещающий дебют Нелл в амбулатории. Однако со временем дела пошли лучше. Сестра Маргарет смягчилась и перестала яростно огрызаться. Снисходила даже до ответов на вопросы.
  — Вы не такая зазнайка, как другие, — сказала она.
  Нелл, в свою очередь, восхищалась тем, как много квалифицированной работы сестра Маргарет ухитряется сделать за короткое время. И поняла, почему ее раздражают любители.
  Нелл потрясло огромное количество пациентов с «больными ногами», большинство — успевшие перезнакомиться и подружиться — завсегдатаи амбулатории. Нелл, набравшись смелости, спросила про них у Маргарет.
  — Им особо не поможешь, — ответила та. — Наследственность, по большей части. Дурная кровь. Они неизлечимы.
  Что еще поражало Нелл — как героически, не жалуясь, бедный люд терпит боль. Приходят, подвергаются болезненному лечению и уходят, иногда за несколько миль пешком.
  То же она видела у них дома. Нелл и Мэри Карднер обошли много домов вместе с участковой медсестрой. Они мыли лежачих больных, лечили «больные ноги», иногда купали малышей, если мать была тяжело больна. Домишки обычно маленькие, окна чаще всего закупорены, кругом барахло, дорогое сердцу хозяев, поэтому духота там стояла невыносимая.
  Но самый страшный шок Нелл получила две недели спустя, когда они нашли лежачего больного мертвым и им пришлось выносить его. Если бы не Мэри Карднер с ее бодрой деловитостью, Нелл не выдержала бы.
  Сестра их похвалила.
  — Молодцы, девочки, вы мне по-настоящему помогаете.
  Они разошлись по домам с чувством исполненного долга. Но никогда в жизни Нелл так не радовалась горячей ванне с ароматической солью.
  Она получила от Вернона две открытки. В обеих было нацарапано, что у него все хорошо и замечательно. Она писала ему каждый день, стараясь рассказывать о событиях дня так, чтобы это было занимательно. Он отвечал:
  
  «Дорогая Нелл!
  У меня все хорошо. Чувствую себя прекрасно. Только скучаю по тебе. Я хочу, чтобы ты перестала ходить по домам, где грязь и зараза. Еще подцепишь что-нибудь. Не понимаю, зачем это тебе. Я уверен, что нет никакой необходимости. Кончай. Мы здесь думаем только о еде, а все томми780— ни о чем другом, только о своем чае. За чашку чая они дадут разорвать себя на куски. Мне по долгу службы приходится читать их письма, так вот, один тип заканчивает все письма так: «Твой до адских заморозков». Вот и я говорю то же самое.
  Твой Вернон».
  
  Однажды утром позвонила миссис Кертис и сказала Нелл:
  — Есть вакансия санитарки в госпитале. На вторую смену. Приходите в два тридцать.
  Городской магистрат Уилтсбери был превращен в госпиталь. Это было большое новое здание на соборной площади; высокий шпиль собора отбрасывал на него свою тень. Красавчик в форме, с медалями, на деревянной ноге, приветствовал ее при входе:
  — Не в эту дверь, мисс. Персонал проходит через отдел снабжения. Туда, скаут вас проводит.
  Малыш-скаут провел ее вниз по лестнице, сквозь мрачное подобие склепа, где восседала пожилая дама из Красного Креста посреди кип больничного белья, затем по каменным коридорам и наконец привел в мрачное подземелье, где ее встретили мисс Кертен, начальница санитарок, и высокая дама с лицом мечтательной герцогини и с обворожительными манерами.
  Нелл объяснили, в чем заключаются ее обязанности. Они были несложными, хотя включали тяжелую работу — мытье каменных коридоров и лестниц. После этого нужно было накрыть чай для медсестер, подождать, убрать, и потом санитарки сами пили чай. За ужином — тот же порядок.
  Вскоре Нелл освоилась. В ее новой жизни было два камня преткновения: первое — война с кухней, второе — угодить медсестрам с чаем.
  Нянечки-добровольцы из Красного Креста вваливались толпой, рассаживались за длинным столом бешено голодные, и всегда оказывалось, что еда заканчивалась перед тремя последними. Надо было кричать в трубу на кухню и получать едкий отказ. Хлеб с маслом присылали по счету, по три куска на каждого. Кто-то непременно съедал вторую порцию. Нянечки из добровольческого отряда громко возмущались. Они дружно и громко болтали, называя друг друга по фамилии.
  «Я не ела твой кусок хлеба, Джонс! Это не в моих правилах». «Вечно они обсчитывают». «Послушайте, дайте Кэтфорд поесть! У нее через полчаса операция». «Пышка, (ласковое прозвище), поторопись, нам еще клеенки отскребать».
  В другом конце комнаты сидели медсестры, и там манеры были совсем иные. Беседа велась изысканно, холодным шепотком. Перед каждой сестрой стоял коричневый чайничек. Обязанностью Нелл было помнить, какой крепости чай кто любит. Принести сестре «чай как вода» — значило навсегда лишиться ее благосклонности.
  Шепот шел непрерывно.
  «Я ей сказала: «Естественно, в первую очередь внимание уделяется хирургии». «Я только передала это замечание, так сказать». «Проталкивается вперед. Всегда одно и то же». «Я передала это замечание старшей сестре».
  То и дело повторялась фраза: «Я передала это замечание». Нелл стала прислушиваться. Стоило ей приблизиться к столу, шепот стихал, и сестры с подозрением косились на нее. С преувеличенной любезностью предлагали друг другу чай.
  Беседовали только между собой, с важным видом.
  «Попробуйте моего, сестра Вестхейвен. В чайнике еще много чаю». «Сестра Карр, вы очень обяжете меня, если одолжите сахару». «Прошу прощения».
  Только-только Нелл начинала понимать атмосферу госпиталя — вражда, ревность, интриги, сто одно подводное течение — как ее перевели в палату на место заболевшей нянечки.
  Она обслуживала ряд из двенадцати коек; в основном это были хирургические больные. С ней на пару работала Глэдис Потс, маленькое смешливое создание, умница, но лентяйка. Начальницей над ними была сестра Вестхейвен — тощая, высокая, ядовитая особа с вечно недовольным лицом. У Нелл сердце упало, когда она ее увидела, но позднее она поняла: под началом Вестхейвен работать было куда приятнее, чем с другими сестрами.
  Сестер было пятеро. Сестра Карр, кругленькая и добродушная; мужчины ее любили, она с ними шутила и смеялась, а потом опаздывала с перевязками и делала их наспех. К добровольцам она обращалась: «Дорогуша», — любовно их похлопывала, но характер у нее был неровный. Вообще она была растрепа, и все у нее шло кувырком, а виновата оказывалась «дорогуша».
  Работать под ее началом — тут можно было с ума сойти.
  Сестра Барнес была просто невыносима, все это говорили: она ругалась с утра до ночи, ненавидела добровольцев и всячески это демонстрировала. «Я научу их, как корчить из себя всезнаек», — заявляла она. Но если не считать едкого сарказма, она была хорошей сестрой, и некоторые девушки любили у нее работать, несмотря на ее язык.
  Сестра Данлоп была сущий клад — спокойная, тихая, только ужасно ленивая. Она то и дело пила чай, а работать старалась как можно меньше.
  Норис была вполне квалифицированной операционной сестрой, она красила губы и изводила подчиненных.
  Получалось так, что сестра Вестхейвен — лучшая в госпитале. Она рьяно работала и была справедлива к нижестоящим. Способным и старательным она выказывала дружелюбие. Если же она решала, что это дуры, то им доставалась жалкая участь.
  На четвертый день она сказала Нелл:
  — Поначалу я думала, что толку от вас будет чуть, но вы работаете много и хорошо.
  Нелл летела домой как на крыльях.
  Мало-помалу она втянулась в больничную рутину. У нее больше не сжималось сердце при виде раненых, не пугали перевязки. Кровь, раны, страдания — все это стало обыденным.
  У мужчин Нелл была популярна. В часы затишья после чая она писала за них письма, приносила с полок в углу палаты книги, которые, по ее мнению, им могли понравиться, выслушивала истории про семью и про возлюбленных. Как и другие санитарки, она стремилась защитить их от возможных жестокостей или глупостей.
  В дни посещений в госпиталь потоками стекались пожилые дамы. Они усаживались у коек и изо всех сил старались «поддержать дух наших храбрых солдат». И на неизменный вопрос: «Я полагаю, вы рветесь обратно на фронт?» — следовал неизменный ответ: «Да, мэм».
  Случались и концерты. Некоторые были хорошо организованы и доставляли массу удовольствия, но другие!.. Няня Филис Дикон, сидящая рядом с Нелл, подытожила:
  — Каждый, кто считает, что умеет петь, но дома ему не позволяли драть глотку, теперь получил шанс!
  Бывали также священники — никогда Нелл не видела столько священников сразу. Двоих она высоко ценила, они умели выразить сочувствие и понимание, находили нужные слова и не педалировали религиозную сторону дела. Но встречались и совсем другие.
  — Няня. — Нелл резко окликнула сестра, и та прервала свой торопливый проход по палате. — Няня, ваш ряд коек сдвинулся. Седьмая выступает.
  — Да, сейчас поправлю.
  — Няня, вы меня не помоете?
  Необычная просьба.
  — Но еще нет и половины восьмого.
  — Ко мне придет пастор исповедовать. Он уже идет.
  Нелл пожалела его, и преподобный каноник Эджертон застал своего новообращенного за оградой из ширм и тазов.
  — Спасибо, няня, — прохрипел пациент. — Трудновато выносить приставания парня, который от вас никак не отцепится, а?
  Мытье, постоянное мытье. Мыть больных, мыть полы и в любой час дня отмывать клеенки — прорезиненные подстилки. И бесконечное наведение порядка.
  — Няня, кровати. На девятой свешивается простыня. Вторая сдвинута. Что подумает доктор?
  И доктор, доктор, доктор. Утром, днем и ночью. Доктор! Доктор был богом. Для простой няни из добровольцев обратиться к доктору считалось непростительной дерзостью и значило навлечь на себя ярость сестры. Некоторые няни невольно совершали подобное кощунство: они жили в Уилтсбери, знали этих врачей и жизнерадостно здоровались с ними. Тут же оказывалось, что они «проталкиваются вперед». Мэри Карднер «протолкнулась». Доктор попросил ножницы, и она ему подала не задумываясь, она в этот момент шила. Сестра долго выговаривала ей за это преступление. Закончила она так:
  — Я не говорю, что вам не следовало этого делать. Видя, что у вас есть требуемая вещь, вы должны были шепотом меня спросить: «Сестра, это то, что ему нужно?» Я бы их взяла и подала доктору. Никто бы не стал возражать.
  От слова «доктор» Нелл уставала. Сестра сопровождала им каждую фразу. «Да, доктор… Не думаю, доктор… Простите, доктор? Я не уловила… Няня, подержите полотенце для доктора».
  И ты стоишь, как вешалка, и держишь полотенце. А доктор, вытерев свои священные руки, швыряет полотенце на пол, ты его смиренно поднимаешь. Поливаешь доктору на руки, подаешь мыло доктору и наконец слышишь команду:
  — Няня, откройте дверь доктору!
  — Боюсь, нам теперь от этого не избавиться, — свирепо сказала Филис Дикон. — Я никогда больше не буду относиться к врачам по-прежнему. Я теперь всю жизнь буду прислуживать самому последнему докторишке: он придет к нам на обед, а я брошусь ему дверь открывать. Так и будет, я знаю.
  В госпитале царил дух франкмасонства: сословные различия были забыты. Дочь дьякона, дочь мясника, миссис Манфред, жена обойщика, Филис Дикон, дочь баронета, — все называли друг друга по фамилиям и сообща интересовались, что будет на ужин и хватит ли на всех. Случалось и жульничество. Хохотушка Глэдис Потс была поймана на том, что пораньше спускалась на кухню урвать лишний кусок хлеба с маслом и порцию риса.
  — Знаете, я теперь сочувствую слугам, — сказала Филис. — Мы всегда думали, что они слишком хлопочут о еде, а здесь мы сами такие же. Кто бы мог предугадать? Вчера я чуть не заплакала, когда мне не хватило омлета.
  — Они не должны взбивать яйца, — сердито вмешалась Мэри. — Надо варить или жарить яйца по одному. Когда взбивают, легко обмануть людей.
  И она выразительно посмотрела на Глэдис Потс. Та нервно хихикнула и отошла.
  — Лентяйка. Вечно отлынивает, — сказала Филис Дикон. — И ябедничает. С Вестхейвен это не проходит, она справедливая, но к малышке Карр она подлизывалась до тех пор, пока не заполучила всю непыльную работу.
  Маленькую Потс не любили. Иногда предпринимались попытки заставить ее делать самую грязную работу, но Потс была хитрее. С ней могла сравниться только изобретательная Филис Дикон.
  Среди самих врачей тоже процветало соперничество. Каждый хирург хотел получить интересный случай. Распределение больных по палатам вызывало всплеск эмоций.
  Вскоре Нелл знала всех врачей и их особенности. Доктор Лэнг был высокий, неопрятный, сутулый, с длинными нервными пальцами. Среди хирургов он был самый способный. Он был невоздержан на язык и безжалостен в обращении с больными, но он был умный, и сестры его обожали.
  Потом был доктор Уилбрехем, у него в Уилтсбери была модная практика. Цветущий толстяк, добродушный, если дела шли хорошо, и похожий на обиженного ребенка, если плохо. Когда уставал, то раздражался и грубил, и Нелл его не любила.
  Был доктор Медоуз, спокойный и деловой, — он был врач общей практики. Он бывал доволен, когда не надо делать операцию, и внимательно относился к каждому пациенту. С нянями держался вежливо и полотенце на пол не бросал.
  Еще был доктор Бери, про которого говорили, что он не слишком хороший врач, но сам он был уверен, что знает все на свете. Он вечно стремился испробовать новые методы и дольше двух дней пациентом не занимался. Когда его больной умирал, говорили: «Чему тут удивляться, это же доктор Бери!»
  Самым молодым был доктор Кин, он вернулся с фронта после ранения. Он знал меньше студента, но был исполнен важности. Снисходил до того, чтобы поболтать с волонтерками, объяснить им значение только что законченной операции. Нелл сказала Вестхейвен:
  — Я не знала, что оперировал доктор Кин, я думала — доктор Лэнг.
  На что сестра мрачно ответила:
  — Доктор Кин держал ногу. Вот и все.
  Поначалу операции были для Нелл сплошным кошмаром. В первый раз она грохнулась на пол, и няня ее вывела. Она не смела поднять глаз на сестру, но та неожиданно подобрела.
  — Это бывает от духоты и эфира, — сказала она. — В следующий раз не заходите надолго. Понемногу привыкнете.
  В следующий раз Нелл почувствовала слабость, но выходить не понадобилось, в другой раз ее только слегка тошнило, а потом и тошнить перестало.
  Пару раз ее посылали помогать убирать после операции. Комната напоминала бойню — всюду кровь. Операционной няне было восемнадцать лет. Она сообщила Нелл, что сначала ненавидела свою работу.
  — В первый раз я была на ампутации ноги, — сказала она. — Сестра ушла первой, велела мне убрать, и мне пришлось самой унести ногу в печь. Это было ужасно.
  По выходным дням Нелл ходила на чай к друзьям, некоторые из них, сентиментальные пожилые дамы, кудахтали вокруг нее и восхищались.
  — Но по воскресеньям вы не работаете, дорогая? Да что вы! Это неправильно, в воскресенье надо отдыхать.
  Нелл мягко указывала, что по воскресеньям солдат тоже надо кормить и мыть, старые дамы соглашались, но говорили, что все должно быть лучше организовано. Их также очень огорчало, что Нелл приходилось одной возвращаться по ночам домой.
  С другими дамами приходилось тяжелее.
  — Я слышала, что все эти госпитальные сиделки задрали нос и всеми командуют. Я бы такого не стерпела. Проклятая война! Я готова делать все, что потребуется, но унижения не потерплю. Я так и сказала миссис Кертис, и она согласилась, что работа в госпитале мне не подходит.
  Этим дамам Нелл вообще не отвечала.
  В это время в Англию просочились слухи о «русских». Многие говорили, что видели их — ну, если не сама, то троюродная сестра кухарки видела, а это практически одно и то же. Слух упорно держался — такой приятный и возбуждающий. Как-то в госпитале Нелл отозвала в сторонку очень старая дама и сказала:
  — Дорогая, не верьте этим сказкам. Это правда, но все не совсем так, как мы думаем.
  Нелл вопросительно смотрела на нее.
  — Яйца! — сказала старуха пронзительным шепотом. — Русские яйца! Несколько миллионов яиц, чтобы мы не голодали.
  Все это Нелл рассказывала в письмах к Вернону. Она остро переживала свою оторванность от него. Его письма бывали сжаты и выразительны, он повторял, что ему не нравится ее работа в госпитале, и настаивал, чтобы она уехала в Лондон к матери.
  Странные люди, эти мужчины, размышляла Нелл. Они не понимают. Ни за что не станет она одной из тех, кто старается «сохранить себя привлекательной для своего парня». Как же быстро люди перестают понимать друг друга, когда они заняты разными делами! Она не может жить его жизнью. Вернон не может разделить ее жизнь.
  Первое потрясение от разлуки, когда она боялась, что его убьют, прошло. Она стала такой же, как все жены. Прошло четыре месяца, а он даже не ранен. И не будет. Все будет хорошо.
  На пятый месяц он прислал телеграмму, что приезжает в увольнение. У Нелл сердце замерло. Она пошла к старшей сестре, получила разрешение на отпуск и поехала в Лондон, чувствуя себя странно и непривычно в обычной одежде. Их первый отпуск!
  2
  Это правда, это действительно так! Подошел поезд с отпускниками, из него высыпала толпа, и она увидела его. Он приехал. Они встретились. Он отчаянно сжал ее руки. И она поняла, как же она все это время боялась.
  Пять дней промелькнули как вспышка. Как бредовый сон. Она обожала Вернона, Вернон обожал ее, но они были словно чужие. Когда она заговаривала о Франции, он бесцеремонно обрывал ее. Все хорошо, все отлично. Не надо принимать это всерьез. Бога ради, Нелл, не будь сентиментальной. Как ужасно приехать и видеть вытянутые лица. И не распускай нюни о «храбрых солдатах, отдающих свою жизнь» и так далее. Меня тошнит от этого. Пойдем купим билеты на еще одно шоу.
  Ее задевала его бессердечность: как можно так легко относиться к войне? Когда он расспрашивал ее, она могла говорить только о событиях в госпитале, а ему это не нравилось. Он умолял ее бросить работу.
  — Такая грязь. Мне противно думать, что ты этим занимаешься.
  Сначала она обиделась, но потом одернула себя. Они снова вместе, что еще может иметь значение?
  Они восхитительно проводили время. Каждый вечер — шоу и танцы. Днем они ходили по магазинам. Вернон покупал все, что привлекало его взгляд. Они зашли в салон парижской портнихи и смотрели, как перед ними проплывают юные воздушные принцессы в облаках шифона. Вернон купил самое дорогое платье, Нелл вечером его надела, они чувствовали себя ужасно порочными и ужасно счастливыми.
  Потом Нелл сказала, что ему следует навестить мать. Вернон взбунтовался:
  — Не хочу! Дорогая, у нас так мало времени, оно драгоценно, я не хочу терять ни минуты.
  Нелл уговаривала его: Майра будет так расстроена и обижена.
  — Тогда ты поедешь со мной.
  — Нет, так не годится.
  В конце концов он поехал в Бирмингем с коротким визитом. Мать устроила грандиозное представление, пролила потоки слез — «это слезы радости и гордости» — и уговорила зайти к Бентам.
  Вернулся Вернон, переполненный сознанием собственной добродетели.
  — Нелл, ты просто бессердечная чертовка! Мы потеряли целый день. Господи, меня всего обслюнявили!
  Но ему тут же стало стыдно. Почему он так мало любит мать? Как она ухитряется раздражать его, невзирая на самые его добрые намерения? Он обнял Нелл.
  — Я не должен был так говорить. Я рад, что съездил. Ты такая славная, Нелл, никогда не думаешь о себе. Как чудесно снова быть с тобой. Ты даже не знаешь…
  И она опять надела новое платье, и они пошли в ресторан, чувствуя себя как примерные дети, получившие награду.
  К концу обеда она увидела, что Вернон вдруг переменился в лице — оно стало тревожным и напряженным.
  — Что такое?
  — Ничего, — поспешил он ее заверить.
  Но она оглянулась и увидела Джейн, сидящую за столиком у стены. На миг она похолодела, но потом беспечно сказала:
  — Это же Джейн! Подойдем к ней и поговорим.
  — Нет. Не стоит. — Ее удивило, с какой горячностью он это сказал. Он заметил ее удивление и продолжал спокойнее: — Дорогая, я такой дурак, я хочу быть с тобой и только с тобой, и пусть к нам никто не лезет. Ты доела? Пошли. Я не хочу пропустить начало пьесы.
  Они расплатились и ушли. Джейн беззаботно кивнула им, Нелл помахала ей рукой. В театр они пришли за десять минут до начала.
  Позже, когда Нелл спускала с плеч свое бальное платье, Вернон вдруг спросил:
  — Нелл, как ты думаешь, я еще смогу писать музыку?
  — Конечно. Почему же нет?
  — Не знаю. Кажется, мне не хочется.
  Она удивленно посмотрела на него. Он сидел, хмуро глядя перед собой.
  — Я думала, только это ты и любишь.
  — Любишь, не любишь… Такое нельзя выразить словами. Это не то, что ты любишь. Это то, от чего не можешь избавиться, что тебя преследует. Как лицо, которое то и дело представляется, даже если ты не хочешь его видеть.
  — Вернон, дорогой, не надо.
  Она подошла и опустилась на колени. Он порывисто прижал ее к себе.
  — Нелл, дорогая Нелл, все пустяки, кроме тебя. Поцелуй меня…
  Но он тут же возвратился к начатой теме.
  — Знаешь, пушки создают образ, музыкальный образ. Не звук выстрелов, а звуковой образ в пространстве. Это, наверное, вздор, но я так чувствую. — И через минуту: — Как бы ухватить его?
  Она осторожно отодвинулась. У нее словно появилась соперница. Открыто она никогда этого не признавала, но втайне боялась музыки Вернона. Если бы это не так его занимало!
  Но, по крайней мере в эту ночь, победила она. Он опрокинул ее, прижимал к себе, покрывал поцелуями.
  Однако, после того как Нелл уснула, Вернон еще долго лежал без сна, глядя в темноту, видел лицо Джейн и очертания тела в узком платье тускло-зеленого атласа на фоне малинового драпри — такой, какой он увидал ее в ресторане.
  Он беззвучно сказал себе: «К черту Джейн!» Но знал, что так легко ему от нее не избавиться.
  В Джейн было что-то чертовски тревожащее.
  Если бы никогда ее не знать!
  На следующий день он ее забыл. Это было прошлое, и оно летело со страшной быстротой. И очень скоро закончилось.
  3
  Все было как во сне, но сон кончился, и Нелл вернулась в госпиталь, как будто и не уходила. Она отчаянно ждала первого письма от Вернона. Оно пришло — более пылкое и безудержное, чем обычно, он как будто забыл о цензуре. Нелл носила его, приложив к сердцу, и на коже отпечатались следы химического карандаша. Нелл ему об этом написала.
  Жизнь продолжалась своим чередом. Доктор Лэнг ушел на фронт, его заменил престарелый врач, с бородой, с привычкой повторять: «Благодарствую, сестра», — когда ему подавали полотенце и помогали надеть халат. Большинство коек опустело, и Нелл предавалась вынужденному безделью.
  К ее удивлению и радости, однажды ее навестил Себастьян. Он был в увольнении и по просьбе Вернона зашел к ней.
  — Так ты его видел?
  Себастьян сказал — да, они получали боеприпасы от части Вернона.
  — Ну и как он, в порядке?
  — О, он в полном порядке!
  Что-то в его голосе вызвало тревогу Нелл. Она поднажала на Себастьяна, и тот хмуро сказал:
  — Ну, это трудно объяснить, но Вернон всегда был странный малый. Не хочет смотреть фактам в лицо.
  Он опередил свирепую отповедь, готовую сорваться с ее губ.
  — Я ни в коей мере не хотел сказать то, что ты подумала. Он не боится. Он как будто совсем не знает страха — хотел бы я быть таким же. Я говорю про другое — про жизнь в целом. Грязь, и кровь, и шум — главное, шум! Непрекращающийся грохот с короткими промежутками. Мне это действует на нервы, что же говорить о Верноне?
  — Да, но что означают твои слова — не хочет смотреть в лицо фактам?
  — Он попросту их не признает. Он боится думать и потому говорит, что здесь не о чем думать. Если бы он, как я, признал, что война — это грязное, презренное дело, с ним вообще все было бы в порядке. Но он не хочет смотреть на вещи честно и прямо. Какой смысл говорить, что «ничего такого нет», если оно есть! А Вернон говорит. Он в хорошем расположении духа, всему радуется, и это неестественно. Я боюсь… о, я сам не знаю, чего боюсь. Но я понимаю, что мне не следует приукрашивать тебе состояние дел. Вернон музыкант, у него нервы музыканта. Хуже всего, что он сам себя не понимает.
  Нелл с тревогой спросила:
  — Себастьян, как ты думаешь, что с ним будет?
  — О! Скорее всего, ничего. Я пожелал бы Вернону оказаться в самом безопасном месте и благополучно вернуться к тебе.
  — Как бы я этого хотела!
  — Бедненькая Нелл! Для всех вас это так скверно. Хорошо, что у меня нет жены.
  — А если бы была… ты хотел бы, чтобы она работала в госпитале, или пусть лучше ничего не делает?
  — Со временем все будут работать. Так что лучше начать пораньше, так я думаю.
  — Вернону это не нравится.
  — Опять его страусиная позиция да плюс к ней — консерватизм, которого он никогда, кажется, не преодолеет. Ему придется смириться с тем, что женщины работают, но он не будет с этим соглашаться до последней минуты.
  Нелл вздохнула:
  — Как все тревожно.
  — Понимаю. А я тебе добавил тревог. Но я очень люблю Вернона. Он мой единственный друг. Я надеялся, что, если расскажу тебе, ты сумеешь — ну, успокоить его, что ли. Или тебе это уже удалось?
  Нелл покачала головой.
  — Нет, по поводу войны он только шутит.
  Себастьян присвистнул.
  — В следующий раз постарайся, ладно?
  Вдруг Нелл резко спросила:
  — Может быть, он скорее разговорился бы с Джейн?
  — С Джейн? — Себастьян смутился. — Не знаю. Может быть. Смотря по обстоятельствам.
  — Значит, ты так думаешь! Но почему? Скажи мне, почему? Она лучше умеет посочувствовать или что?
  — О господи, нет, конечно. Джейн не то чтобы сочувствует. Скорее провоцирует. Ты разозлишься и оглянуться не успеешь, как правда — тут как тут. Она заставляет понимать самого себя, даже против твоей воли. Никто лучше Джейн не умеет сбросить тебя с постамента.
  — Думаешь, она имеет влияние на Вернона?
  — Ну, я не сказал бы. И потом, это не имеет значения. Она две недели назад отплыла в Сербию. Будет там работать.
  — О, — сказала Нелл и улыбнулась, с трудом сдержав вздох облегчения. На душе у нее полегчало.
  4
  «Дорогая Нелл, знаешь ли ты, что я каждую ночь вижу тебя во сне? Обычно ты очень мила со мной, но иногда — как маленькое чудовище. Холодная, жесткая, отстраненная. Но ведь ты не такая, правда? Ну как, дорогая, смылся химический карандаш?
  Нелл, милая, я не верю, что буду убит, но даже если так — это не важно. Мы получили от жизни очень много. Вспоминай обо мне весело и с любовью, хорошо, дорогая? Я знаю, что буду любить тебя и после смерти — какая-то маленькая частичка меня не умрет и будет тебя любить. Я люблю тебя, люблю, люблю…»
  
  Никогда раньше он так не писал. Она положила письмо на обычное место. В этот день в госпитале она ходила с отсутствующим видом, и мужчины это заметили.
  — Нянечка замечталась, — поддразнивали они ее, отпускали шуточки, и она смеялась.
  Как чудесно быть любимой. Сестра Вестхейвен была не в духе, Глэдис Потс отлынивала больше обычного. Но все было не важно. Даже Дженкинс, заступившая на ночное дежурство с присущим ей пессимизмом, не смогла нагнать на нее тоску.
  Поправив манжеты и поелозив двойным подбородком по воротничку, чтобы не очень подпирал, она заговорила в обычной манере:
  — Так-с. Третий номер еще жив? Удивительно. Я не думала, что он протянет еще день. Значит, завтра отойдет, бедняга. (Сестра Дженкинс всегда пророчила, что больной умрет завтра, и ошибки в предсказаниях ничуть не уменьшали ее пессимизма.) На восемнадцатого я даже смотреть не хочу — та последняя операция была более чем бесполезна. Номеру восемь должно стать хуже, если я не ошибаюсь. Я говорила доктору, но он не послушал. — Вдруг она оборвала себя: — А вам, няня, нечего здесь болтаться. Выходной есть выходной.
  Нелл воспользовалась милостивым позволением удалиться, уверенная в том, что, если бы она не замешкалась, Дженкинс спросила бы: «Чего это она так торопится? Ни минуты не даст себе переработать».
  Идти до дому ей было двадцать минут. Ночь выдалась звездная, и Нелл наслаждалась прогулкой. Вот бы Вернон шел рядом с ней!
  Она тихо вошла в дом, открыв дверь своим ключом. Хозяйка всегда рано ложилась спать. На подносе лежала телеграмма.
  Она все поняла.
  Она говорила себе, что не может быть, что он только ранен, — но она уже знала.
  Вспомнилась строчка из его письма, которое она получила утром:
  
  «Нелл, милая, я не верю, что буду убит, но далее если так — это не важно. Мы получили от жизни очень много».
  
  Никогда он не писал такого. Значит, он чувствовал, он уже знал. Иногда чувствительные люди знают заранее.
  Она стояла с телеграммой в руке. Вернон, ее возлюбленный, ее муж… Она долго стояла.
  Наконец распечатала телеграмму, в которой с глубоким сожалением ее извещали, что лейтенант Дейр убит в ходе военных действий.
  Глава 3
  1
  Заупокойная служба по Вернону состоялась в той же маленькой старой церкви, что и по его отцу, — в Эбботсфорде, рядом с Эбботс-Пьюисентс. Двум последним Дейрам не суждено было лежать в семейном склепе. Один остался в Южной Африке, другой — во Франции.
  Позже в памяти Нелл все происходившее заслонила огромная фигура миссис Левин, как древняя богиня из эпохи матриархата, своим величием низведшая остальных до размера карликов. Временами Нелл кусала губы, чтобы не расхохотаться истерически, так все было смешно, так не похоже на Вернона.
  Была ее мать, она выглядела элегантно и держалась в сторонке. Был дядя Сидни в черном костюме, он с трудом удерживался от того, чтобы не бренчать мелочью в кармане и сохранять похоронное выражение лица. На Майре была густая вуаль, она непрерывно плакала. Но миссис Левин господствовала надо всем. Она вместе с ними вернулась в гостиницу, подтверждая свою принадлежность к семье погибшего.
  — Бедный мальчик, такой милый, такой храбрый. Я всегда думала о нем как о сыне.
  Она искренне горевала. Слезы капали на черный лиф. Она похлопала Майру по плечу:
  — Ну, ну, дорогая, крепитесь. Не надо так. Это наш долг — все вытерпеть. Вы отдали его на благо отечества. Большего вы сделать не могли. Посмотрите, как стойко держится Нелл.
  — Все, что у меня было в мире, — всхлипнула Майра. — Сначала муж, потом сын. Никого не осталось.
  Она устремила залитые слезами глаза куда-то ввысь в страдальческом экстазе.
  — Он был самый лучший сын, мы были всем друг для друга. — Она схватила миссис Левин за руки. — Вы поймете, что я чувствую, если Себастьян…
  Ужас исказил лицо миссис Левин, она вырвала руки. Сидни сказал:
  — Я вижу, принесли сандвичи и портвейн. Очень разумно. Майра, дорогая, капельку вина. Для тебя это такое испытание.
  Майра в ужасе отодвинула вино. Сидни дали понять, что он бесчувственный.
  — Мы должны держаться, — сказал он. — Это наш долг.
  Рука его скользнула в карман, и он зазвенел монетами.
  — Сид!
  — Извини, Майра.
  Нелл опять охватило неистовое желание хихикнуть. Она не хотела плакать. Она хотела смеяться, смеяться, смеяться. Ужас, что такое!
  — Мне показалось, все идет хорошо, — говорил дядя Сидни. — Просто очень хорошо. Столько народу пришло. Не хотите ли прогуляться по Эбботс-Пьюисентс? Мы получили очень милое письмо, на сегодня его отдают в наше распоряжение.
  — Я его ненавижу, — страстно сказала Майра. — Всегда ненавидела.
  — Нелл, ты была у нотариуса? Помнится, Вернон перед уходом на фронт сделал очень простое завещание — все оставил тебе. В таком случае, Эбботс-Пьюисентс теперь твой. Имение не числится как родовое, да и Дейров больше нет.
  — Спасибо, дядя Сидни, — сказала Нелл. — Я виделась с нотариусом, он объяснил, что все принадлежит мне.
  — Это больше, чем обычно могут сделать нотариусы. У них даже простые вещи выглядят страшно сложными. Не мое дело тебе советовать, но, как я понимаю, в твоей семье нет мужчин, кто бы мог дать тебе совет. Лучше всего тебе его продать. На его содержание нет денег, понимаешь?
  Нелл понимала. Ей дали понять, что деньги Бентов ей не достанутся. Майра оставит деньги своей собственной семье. Естественно; на другое Нелл и не рассчитывала.
  Вообще-то дядя Сидни заранее поговорил с Майрой — узнать, не ожидается ли у молодых ребенок. Майра сказала — как ей кажется, нет. Дядя Сидни велел уточнить.
  — Я точно не знаю, но, кажется, если ты завтра сыграешь в ящик, завещав деньги Вернону, они достанутся ей. Без вариантов.
  Майра слезливо заговорила о том, как жестоко с его стороны говорить, что она умрет.
  — Ничего подобного я не сказал. Все вы, женщины, одинаковы. Кэри дулась на меня целую неделю, когда я заставил ее оформить завещание. Мы не хотим, чтобы денежки уходили из семьи.
  Сверх того, он не хотел, чтобы денежки уходили к Нелл. Он не любил ее, считая, что она перебежала дорожку Энид. И с отвращением смотрел на миссис Верикер: в ее присутствии он чувствовал себя неуклюжим, потным и не знал, куда девать руки.
  — Нелл обязательно посоветуется со специалистом, — сладким голосом прощебетала миссис Верикер.
  — Не подумайте, что я хочу встревать, — сказал дядя Сидни.
  В Нелл вспыхнуло болезненное чувство сожаления. Ах, если бы она была беременна! Вернон так берег ее. «Дорогая, будет ужасно, если меня убьют, а ты останешься с ребенком на руках, — куча забот и мало денег… к тому же… ты можешь умереть, я не могу рисковать».
  Тогда действительно казалось, что можно подождать. А теперь ей было очень жаль. Утешения матери показались ей жестокими.
  — Нелл, ты случайно не ждешь ребенка? Слава богу. Ты выйдешь замуж еще раз, и лучше, чтобы не было обузы.
  В ответ на ее пылкий протест миссис Верикер улыбнулась.
  — Я не должна была говорить это сейчас, но ты еще дитя. Вернон и сам хотел бы, чтобы ты была счастлива.
  «Никогда не буду. Она не понимает», — думала Нелл.
  — Ну, ну, мы живем в печальном мире, — сказал мистер Бент, вгрызаясь в бутерброд. — Погибает цвет человечества. Но я горжусь Англией, горжусь, что я англичанин. Мне радостно чувствовать, что и я вношу свой вклад, как эти ребята. В следующем месяце мы удвоим производство взрывчатых веществ. Работаем день и ночь. Могу сказать, я горжусь фирмой «Бент».
  — Это должно быть очень прибыльно, — сказала миссис Верикер.
  — Я предпочитаю смотреть на это иначе. Я считаю, что служу своей стране, — сказал мистер Бент.
  — Надеюсь, все мы делаем, что можем, — сказала миссис Левин. — Я работаю по два дня в неделю, забочусь о бедных девушках, у которых появляются дети войны.
  — Слишком много легкомыслия, — сказал мистер Бент. — Мы не должны распускаться. Англия никогда не была распущенной.
  — В любом случае надо позаботиться о детях, — сказала миссис Левин и добавила: — А как там Джо? Я думала, что встречу ее здесь.
  И Сидни, и Майра смутились. Стало ясно, что Джо — это, что называется, деликатная тема, и они быстро ее обошли. Работает на войну во Франции… очень занята… Не смогла получить увольнение.
  Мистер Бент посмотрел на часы.
  — Майра, у нас осталось мало времени до поезда. Надо вернуться засветло. Кэри — вы знаете мою жену — нездорова, поэтому не смогла приехать. — Он вздохнул. — Странно, как все оборачивается к лучшему. Мы жалели, что у нас нет сына, а теперь оказалось, что судьба нас пощадила. Вот бы мы сейчас переживали! Пути Господни неисповедимы.
  Миссис Верикер сказала, после того как они расстались с миссис Левин, подвезшей их на машине:
  — Я очень надеюсь, Нелл, что ты не считаешь своим долгом часто видеться с этой семьей. Сказать не могу, до чего мне не нравится, как эта женщина купается в своем горе. Она прямо-таки упивается им, хотя вряд ли предпочла бы лечь в гроб вместо сына.
  — О, мама! Она действительно несчастна. Она обожала Вернона. Как она сказала, он — все, что у нее было в мире.
  — Женщины любят эту фразу. Она ничего не значит. И не делай вид, что Вернон любил мать. Он ее только терпел. Между ними не было ничего общего. Он насквозь Дейр.
  Этого Нелл не могла отрицать.
  Она прожила у матери три недели. Миссис Верикер была к ней очень добра — в пределах собственных принципов. Она была не из тех, кто вечно готов сочувствовать, но уважала горе Нелл и не вмешивалась. Ее практические суждения были, как всегда, безупречны. Она говорила с нотариусом и осталась очень довольна.
  Эбботс-Пьюисентс все еще сдавался. Жильцы занимали его до будущего года, и нотариус настоятельно советовал продать его, а не сдавать еще раз. К удивлению Нелл, миссис Верикер эту позицию не поддержала. Она предложила подождать с продажей.
  — Мало ли что может случиться, — сказала она.
  Мистер Флеминг встретил ее упорный взгляд и, кажется, понял. Он задержал взор на Нелл, которая в трауре выглядела прекрасной и юной. Он заметил:
  — Как вы сказали, многое еще может случиться. Во всяком случае, в течение года можно ничего не решать.
  Уладив дела, Нелл вернулась в госпиталь Уилтсбери. Только здесь для нее была возможна жизнь. Миссис Верикер не спорила. Она была разумная женщина, и у нее были свои планы.
  Через месяц после смерти Вернона Нелл снова была в госпитальной палате. Никто не заговаривал с ней об ее утрате, и она была благодарна. Девизом момента было — держаться.
  2
  — Сиделка Дейр, вас кто-то спрашивает.
  — Меня? — удивилась Нелл.
  Должно быть, Себастьян. Только он мог приехать навестить ее. Она не была уверена, что хочет его видеть.
  Но, к ее величайшему изумлению, это был Джордж Четвинд. Он объяснил, что, проезжая через Уилтсбери, остановился узнать, нельзя ли с ней повидаться. Он приглашал ее на ланч.
  — Я подумал, что сегодня вы дежурите во вторую смену.
  — Вчера меня передвинули на утро. Я спрошу у старшей сестры. Мы сейчас не очень загружены.
  Разрешение было дано, и через полчаса она сидела в отеле «Кантри», перед ней стояла тарелка с ростбифом, а официант склонился к ней с блюдом капусты.
  — Единственный овощ, который в «Кантри» признают, — отметил Четвинд.
  Он говорил занимательно и не касался ее утраты. Он только сказал, что ее возвращение на работу в госпитале — самый мужественный поступок, о каком ему приходилось слышать.
  — Не могу выразить, как меня восхищают женщины. Они все терпят, они работают. Без шума, без героизма — принимают это как должное. По-моему, англичанки прекрасны.
  — Надо же чем-то заниматься.
  — Я понимаю. Все лучше, чем сидеть сложа руки.
  — Да.
  Она была благодарна ему. Джордж всегда все понимал. Он рассказал, что через день-два поедет в Сербию для организации помощи.
  — Честно говоря, мне стыдно, что моя страна не вступает в войну. Но вступит, я убежден в этом. Это только вопрос времени. Пока мы делаем что можем, чтобы облегчить людям тяжесть войны.
  — Вы хорошо выглядите.
  Он выглядел моложе, чем ей помнилось, — хорошо сложенный, загорелый, только седина в волосах выдавала возраст.
  — Хорошо себя чувствую, потому что много работаю. Организация помощи требует много энергии.
  — Когда вы уезжаете?
  — Послезавтра. — Совсем другим голосом он сказал: — Послушайте… вы не сердитесь, что я вот так заглянул к вам? Не считаете, что я суюсь не в свое дело?
  — Нет, что вы. Это очень любезно. Особенно после того, как я… я…
  — Вы знаете, что я не держу на вас зла. Я восхищаюсь тем, что вы послушались зова сердца. Вы любили его и не любили меня. Но нет причин не оставаться друзьями, верно?
  У него был такой дружеский, такой несентиментальный взгляд, что Нелл легко сказала «да».
  — Вот и прекрасно. Вы позволите мне делать то, что дозволяется друзьям? Я имею в виду — советовать в сложных случаях?
  Нелл ответила, что будет только благодарна.
  На том и порешили. Вскоре он уехал в своей машине, пожав ей руку и сказав, что надеется увидеться через шесть месяцев. Он просил ее в любое время обращаться к нему в затруднительных случаях.
  Нелл обещала.
  3
  Зима выдалась для Нелл тяжелой. Она простудилась, не позаботилась принять необходимые меры и проболела больше недели. Когда стало ясно, что она не сможет возобновить работу в госпитале, мать увезла ее в Лондон. Там она медленно восстанавливала силы.
  Утомляли бесконечные хлопоты. Оказалось, в Эбботс-Пьюисентс нужно полностью заменить крышу, проложить новые трубы, и ограда была в плачевном состоянии.
  Впервые Нелл оценила, какой прорвой может быть собственность. Затраты на ремонт многократно покрывали ренту, миссис Верикер то и дело приходила Нелл на выручку, чтобы та не наделала слишком много долгов. Они жили так скудно, как только возможно. Миновали деньки кредитов и внешнего блеска. Миссис Верикер еле сводила концы с концами, ей это удавалось только благодаря карточным выигрышам. Она была первоклассным игроком в бридж и целыми днями пропадала в еще уцелевшем бридж-клубе.
  Жизнь Нелл была скучной и тоскливой. Она тревожилась о деньгах, но недостаточно окрепла, чтобы работать, и ей не оставалось ничего другого, как сидеть и размышлять. Бедность вкупе с любовью — это одно, бедность без любви — совсем другое. Иногда Нелл удивлялась, как она вообще будет дальше жить, когда впереди такие унылые и мрачные перспективы. Это было невыносимо, просто невыносимо.
  Мистер Флеминг опять пристает, что пора принимать решение по Эбботс-Пьюисентс. Через месяц жильцы уезжают. Надо что-то предпринимать. Надежды на более высокую ренту нет никакой. Никто не хочет снимать дом без центрального отопления и современных удобств. Он усиленно советует продавать. Он знает, какие чувства к этому дому испытывал ее муж. Но поскольку она, скорее всего, никогда не сможет там жить…
  Нелл соглашалась, что все это разумно, но умоляла подождать. Она колебалась, но не могла справиться с чувством, что если она избавится от хлопот с имением, то сбросит с себя тяжелую ношу. Однажды мистер Флеминг позвонил и сказал, что он получил очень хорошее предложение насчет Эбботс-Пьюисентс. Он назвал сумму, которая заметно превышала ее, да и его ожидания.
  Он настойчиво советовал не тянуть с решением.
  Нелл помедлила и сказала «да».
  4
  Как ей сразу стало легко — просто необыкновенно! Она свободна от этого кошмарного монстра! Имение совсем не напоминало о Верноне. Дома и строения становятся просто досадной обузой, если нет денег, чтобы их поддерживать.
  Даже такое письмо от Джо из Парижа ее не огорчило:
  
  «Как ты могла продать Эбботс-Пьюисентс, если знаешь, как к нему относился Вернон? Я думала, что ты ни за что этого не сделаешь».
  
  Она подумала: «Джо не понимает». Она ей написала в ответ:
  
  «А что мне было делать? Я не знала, где взять денег. Крыша, трубы, вода, и так без конца. Не могу я поддерживать дом в долг. Я так от всего устала, что лучше бы умереть…»
  
  Три дня спустя она получила письмо от Джорджа Четвинда, он спрашивал, нельзя ли к ней зайти, он должен кое в чем покаяться.
  Миссис Верикер не было дома, Нелл приняла его одна. Он обрушил на ее голову новость: это он купил имение.
  Она отпрянула. Только не Джордж! Джордж в Эбботс-Пьюисентс?! Он отстоял свою точку зрения блестяще. Конечно, лучше, чтобы имение попало в его руки, а не к незнакомому человеку. Он надеется, что Нелл и ее мать будут заезжать к нему и жить там.
  — Мне приятно думать, что дом вашего мужа открыт для вас в любой момент. Изменения я сделаю минимальные, буду с вами обо всем советоваться. Ведь вы предпочтете, чтобы им владел я, а не какой-нибудь вульгарный пошляк, который набьет дом позолотой и сомнительными картинами старых мастеров?
  Она даже удивилась, почему сначала была против. Конечно, лучше Джордж, чем кто-то другой. Он добрый, он все понимает. Она так устала. Она вдруг не выдержала и расплакалась у него на плече, он обнял ее совершенно по-братски и сказал, что все хорошо, просто она еще не совсем здорова.
  Когда она рассказала матери, та объяснила:
  — Я знала, что Джордж ищет себе дом. Повезло, что он выбрал Эбботс-Пьюисентс.
  Наверное, он потому дал хорошую цену, что когда-то любил тебя.
  Безразличие, с каким было сказано «когда-то любил», успокоило Нелл. Она опасалась, что мать может иметь «идеи» насчет Джорджа Четвинда.
  5
  Лето они провели в Эбботс-Пьюисентс. Они были единственными гостями. Нелл не была здесь с детства. Глубокое сожаление охватило от мысли, что она не смогла жить здесь с Верноном. Дом был прекрасен, как и сады, как и развалины аббатства. Ремонт дома был в разгаре, и Джордж советовался с ней по каждому поводу. Нелл наконец не на шутку заинтересовалась. Она была почти счастлива, наслаждалась покоем, роскошью и свободой от забот.
  Разумеется, получив деньги за Эбботс-Пьюисентс, она положила их в банк и будет иметь небольшой доход; но она с ужасом понимала, что надо решать, где жить и что делать. Ей не очень нравилось жить с матерью, друзья поразъехались. Она не знала, что ей делать со своей жизнью. Эбботс-Пьюисентс давал мир и покой, здесь она была как бы под защитой. Возвращаться в город смертельно не хотелось.
  Был последний вечер. Джордж уговаривал остаться подольше, но миссис Верикер заявила, что они больше не могут злоупотреблять его гостеприимством. Нелл и Джордж шли по длинной дорожке. Вечер был тихий и спокойный.
  — Здесь было чудесно, — с легким вздохом сказала Нелл. — Не хочется возвращаться.
  — Мне тоже не хочется, чтобы вы возвращались. — Он помолчал и тихо спросил: — У меня нет никаких шансов?
  — Не понимаю, о чем вы.
  Но она знала — она сразу же поняла.
  — Я купил этот дом, потому что надеялся, что когда-нибудь вы будете в нем жить. Я хочу, чтобы у вас был дом, принадлежащий вам по праву. Нелл, неужели вы хотите всю жизнь прожить воспоминаниями? Разве этого хотел бы он — Вернон? Я так не думаю о мертвых, не думаю, что они завидуют счастью живых. Думаю, он хотел бы, чтобы о вас заботились, вас берегли, когда его нет и когда он сам не может этого делать.
  Она тихо сказала:
  — Я не могу… не могу…
  — Забыть его? Я знаю. Но я буду беречь вас, Нелл. Вы будете окружены заботой и любовью. Я думаю, что могу сделать вас счастливой — счастливее, чем вы были бы одна. Я верю, что Вернон хотел бы этого.
  Хотел бы? Пожалуй, Джордж прав. Другие скажут, что это неверность, но это неправда. Ее жизнь с Верноном была нечто совсем особое, и никто не смеет ее касаться.
  О! О ней будут заботиться, беречь ее, лелеять, понимать. Она всегда за это любила Джорджа.
  Она очень тихо сказала: «Да».
  6
  Больше всех разозлилась Майра. Она написала Нелл письмо, полное обвинений:
  
  «Ты слишком скоро забываешь. У Вернона есть только один дом — он живет в моем сердце. А ты никогда его не любила».
  
  Дядя Сидни покрутил большими пальцами и сказал: «Эта леди знает, с какой стороны хлеб намазан маслом», — и послал ей формальное поздравление.
  Неожиданным союзником оказалась Джо; она прилетела в Лондон с коротким визитом и навестила Нелл.
  — Я очень рада, — сказала она, целуя ее. — И Вернон был бы рад. Ты не можешь бороться с жизнью одна. Не обращай внимания на тетю Майру. Я с ней поговорю. Жизнь беспощадна к женщинам. Я думаю, с Джорджем ты будешь счастлива. А Вернон хотел тебе счастья, я знаю.
  Поддержка Джо была Нелл дороже всего, ведь она была ближайшим другом Вернона. В ночь перед свадьбой она встала на колени возле кровати и посмотрела туда, где висела шпага Вернона. Закрыв глаза, она прижала к груди руки.
  — Ты понимаешь, любимый? Понимаешь? Я люблю тебя и всегда буду любить.
  О Вернон, если бы я могла быть уверена, что ты меня понимаешь!
  Она постаралась вложить в вопрос всю душу, чтобы он дошел до Вернона. Он должен, должен ее понять.
  Глава 4
  1
  В городе А в Голландии, неподалеку от германской границы, есть неприметная гостиница. Сюда в один из вечеров девятьсот семнадцатого года вошел молодой человек с изможденным лицом и на ломаном голландском языке попросил комнату на ночь. Он тяжело дышал, и глаза у него беспокойно бегали. Анна Шлидер, толстая хозяйка гостиницы, прежде чем ответить, с присущей ей осторожностью внимательно оглядела его с головы до ног, затем сказала, что комнату он получит. Дочь Фреда проводила его наверх, а когда вернулась, мать лаконично объяснила: «Англичанин, сбежал из плена».
  Фреда кивнула, но ничего не сказала. Ее глаза фарфоровой голубизны были нежными и сентиментальными. У нее были собственные причины интересоваться англичанином. Она снова поднялась по лестнице и постучала. Войдя, поняла, что молодой человек не слышал стука. В полном изнеможении он совершенно отключился от действительности, и посторонние звуки его не достигали. Дни, недели он был на грани между жизнью и смертью, не раз чудом избегал опасности, спал урывками, не давал себе расслабиться, чтобы не поймали. Теперь наступила реакция. Он как свалился на кровать, так и лежал. Фреда стояла, смотрела, наконец сказала:
  — Я принесла горячую воду.
  — О! — Он подскочил. — Извините. Я вас не слышал.
  Медленно и раздельно она сказала на его родном языке:
  — Вы англичанин?
  — Да. Да, это… — Он замолчал. Надо быть осторожным. Но опасность миновала — он уже не в Германии… В голове шумело. Диета из сырой картошки, выкопанной на полях, не способствовала умственной деятельности. Он помнил только, что надо быть осторожным. Это так трудно. Он испытывал странное желание — говорить, говорить, теперь, когда долгое, полное страха напряжение спало.
  Голландская девушка кивнула — серьезно и понимающе.
  — Я знаю, вы пришли оттуда. — Она махнула рукой в сторону границы.
  Он все еще был в нерешительности.
  — Вы сбежали. У нас был один такой, как вы.
  Неуверенность прошла; это хорошая девушка. Ноги у него подкосились, и он снова рухнул на кровать.
  — Есть хотите? Да, вижу. Пойду что-нибудь принесу.
  Хочет ли он есть? Наверное. Когда он ел последний раз? День, два назад? Он не помнил. Под конец он шел как в бреду — слепо шел и шел. У него были карта и компас, он знал, в каком месте надо перейти линию фронта, там было больше шансов. По нему стреляли, но не попали. Или все это было во сне? Он плыл по реке… да, плыл. Нет, все было не так. Он не будет об этом думать. Он убежал, и это замечательно.
  Фреда принесла поднос с едой и большой кружкой пива. Он ел, пил, а она стояла и смотрела. Эффект был магический — в голове прояснилось. Только теперь он понял, как же у него шумело в голове. Он улыбнулся Фриде.
  — Замечательно, — сказал он. — Очень благодарен.
  Ободренная его улыбкой, она села на стул.
  — Вы знаете город Лондон?
  — Да, знаю. — Он чуть улыбнулся, она так забавно спросила.
  Но Фреда не улыбнулась. Она была очень серьезна.
  — Вы знаете там одного солдата? Капрала Грина?
  Он покачал головой. Он был тронут.
  — Боюсь, что нет, — сказал он мягко. — В каком он полку?
  — В Лондонском. Лондонские фузилеры781. — Другой информации у нее не было.
  Он ласково сказал:
  — Когда я буду в Лондоне, я попытаюсь его найти. Если хочешь, дай мне письмо.
  Она посмотрела на него с сомнением, но надежда все же победила, и она сказала:
  — Да, я напишу.
  Она встала, чтобы уйти, и на ходу бросила:
  — У нас есть английская газета… две английские газеты. Кузен принес. Хотите посмотреть?
  Он поблагодарил, и она принесла и с какой-то гордостью вручила ему «Ив» и «Скетч»782.
  Когда она опять ушла, он разложил рядом с собой газеты и закурил сигарету — последнюю! Что бы он делал без сигарет! Может, Фреда еще принесет, деньги у него есть. Добрая девочка Фреда, хотя лодыжки толстые и внешность непритязательная.
  Он вынул из кармана записную книжку с чистыми листами и записал: «Капрал Грин. Лондонские фузилеры». Он сделает, что сможет. Интересно, что за история за этим скрывается? Что делал капрал Грин в голландском городе А? Бедная Фреда! Обычная история.
  Грин — это напомнило ему детство. Мистер Грин. Восхитительный, всемогущий мистер Грин, товарищ по играм и заступник. Смешные вещи выдумывают дети. Он не рассказывал Нелл о мистере Грине. Наверное, у нее был свой мистер Грин. Наверное, у всех детей есть.
  При слове «Нелл» у него замерло сердце. Теперь уже скоро. Бедняжка, как она страдала, зная, что он в плену в Германии! Но теперь все позади. Скоро они будут вместе…
  Он взял «Скетч» и лениво полистал. Кажется, много новых спектаклей; забавно будет снова сходить в театр. Фотографии генералов — какие свирепые и воинственные! Фотографии вступающих в брак — красивая толпа! А вот это… как…
  Неправда, не может быть. Это сон, ночной кошмар!
  
  «Миссис Вернон Дейр выходит замуж за мистера Джорджа Четвинда. Первый муж миссис Дейр погиб в сражении более года назад. Мистер Джордж Четвинд — американец, он много сделал для организации помощи в Сербии».
  
  Погиб в сражении — да, такое бывает. Несмотря на все старания, подобные ошибки случаются. Вернон знал одного человека, про которого сообщили, что он убит. Шанс — один на тысячу, но так случается. Естественно, Нелл поверила и, естественно, снова вышла замуж.
  Что за чепуха! Нелл — снова вышла замуж! Так скоро? За Джорджа, Джорджа с его седыми волосами?
  Его пронзила острая боль. Он отчетливо представил Джорджа. Чертов Джордж. Чтоб ему трижды лопнуть!
  Но это неправда, это неправда!
  Он будто видел себя со стороны — как он стоял покачиваясь, словно пьяный. Он спокоен. Да, он совершенно спокоен. Главное — не верить. Не думать, отбросить — просто отбросить. Это неправда, этого не может быть. Если признать, что это может быть правдой, тебе конец.
  Он вышел из комнаты и спустился вниз. Прошел мимо Фреды, которая смотрела во все глаза, и спокойно сказал (просто замечательно, до чего он спокоен):
  — Пойду прогуляюсь.
  Он вышел, спиной чувствуя взгляд Анны Шлидер.
  Фреда ей сказала:
  — Он прошел мимо меня, как… как… Что с ним такое?
  Анна многозначительно постучала пальцем по лбу. Ее ничем не удивишь.
  Вернон шел вдоль дороги, очень быстро шел. Надо уйти, уйти от того, что его преследует. Если он оглянется, если будет о нем думать — но он не будет.
  Все в порядке, все нормально.
  Только не надо думать. То странное и темное, что идет за ним… идет за ним… Если не думать, то все будет хорошо.
  Нелл. Нелл с золотыми волосами и нежной улыбкой. Его Нелл. Нелл и Джордж… Нет, нет, нет! Этого не было. Он успеет.
  И вдруг его пронзила мысль: газета полугодовой давности. Они женаты уже пять месяцев.
  Он покачнулся. Подумал: «Я этого не перенесу. Нет, не перенесу. Что-нибудь случится». Он тупо повторял: «Что-нибудь случится».
  Кто-нибудь ему поможет. Мистер Грин. Что это такое ужасное, что преследует его? Чудовище. Конечно, Чудовище.
  Он слышит его шаги. Он бросил короткий панический взгляд через плечо. Он уже вышел из города и шел по дороге между двумя кюветами. Чудовище шумно шло за ним огромными шагами, пыхтя и громыхая.
  Чудовище… О, если бы вернуться назад, к тому Чудовищу и мистеру Грину, к детским страхам, детскому уюту! Они не так ранили, как теперешние — Нелл и Джордж Четвинд. Джордж… Нелл принадлежит Джорджу.
  Нет! Нет, неправда, не может быть. Больше он не может об этом думать. Только не это.
  Есть лишь один способ уйти от всего этого и обрести мир — только один. Вернон Дейр запутался в своей жизни. Лучше уйти.
  Последняя мучительная вспышка пронизала его мозг. Нелл — Джордж., нет! Он отогнал их последним усилием. Мистер Грин, добрый мистер Грин…
  Он шагнул на дорогу прямо перед мчащимся грузовиком, который попытался его объехать, но было поздно — он сбил его, швырнув навзничь.
  Страшная, жгучая боль. Слава богу, это смерть.
  Книга пятая
  Джордж Грин
  Глава 1
  1
  Во дворе отеля в Уилтсбери два шофера возились с машинами. Джордж Грин закончил ковыряться в брюхе большого «даймлера», вытер руки промасленной тряпкой и с удовлетворением распрямился. Парень он был жизнерадостный и сейчас улыбался тому, что нашел и исправил поломку. Он зашагал туда, где его приятель мыл «минерву»783.
  Тот поднял голову.
  — Привет, Джордж. Закончил? Твой босс, кажется, янки? Ну и как он?
  — Нормально. Только очень суетится. Не дает набирать выше сорока.
  — Еще скажи спасибо, что ты возишь не женщину, — сказал второй. Его звали Эванс. — Вечно меняет решения, понятия не имеет, сколько времени займет дорога. Даст перекусить — все равно что не ел: вареное яичко и листик салата.
  Грин присел на бочку.
  — Что же ты не бросишь ее?
  — В наше время нелегко найти новую работу.
  — Да, это правда. — Грин выглядел задумчивым.
  — А у меня жена и двое детей. Что за вздор они говорили — что страна не оставит своих героев? Нет, в двадцатом, уж если есть у тебя работа, то и держись за нее мертвой хваткой.
  Он помолчал и продолжил:
  — Забавное дело — война. Я дважды был ранен, шрапнелью. От этого недолго и умом тронуться. Моя хозяйка говорит, что я иногда пугаю ее — начинаю куролесить. Среди ночи с криком просыпаюсь и не знаю, где я.
  — У меня то же самое, — сказал Грин. — Когда хозяин подобрал меня — это было в Голландии, — я ничего про себя не помнил, только имя.
  — Когда это было? После войны?
  — Через полгода после перемирия. Я там в гараже работал. Как-то несколько пьяных парней на грузовике ночью наехали на меня. От ужаса протрезвели. Подобрали меня — я получил сильный удар по голове, — выходили и дали работу. Хорошие были ребята. Я проработал у них два года, и тут появился мистер Блейбнер. Он пару раз брал у нас машину, я возил его. Он со мной много разговаривал и под конец взял к себе шофером.
  — Хочешь сказать, что до этого ты не собирался возвращаться домой?
  — Да, я никого не помнил, и было такое ощущение, что здесь у меня стряслась беда.
  — Дружище, я не могу это соединить: ты — и беда, — засмеялся Эванс.
  Джордж Грин тоже засмеялся. Он и в самом деле был веселый малый, всегда готовый улыбнуться, — красивый молодой человек, высокий, широкоплечий, темноволосый.
  — Меня никогда ничто не беспокоило, — похвастался он. — Я родился под счастливой звездой.
  Он отошел улыбаясь. Несколько минут спустя он докладывал хозяину, что «даймлер» готов в дорогу.
  Мистер Блейбнер был высокий худосочный американец с правильной речью.
  — Очень хорошо. Грин, я собираюсь к лорду Датчету на ланч. Аббатство Эбингуорт, в шести милях отсюда.
  — Да, сэр.
  — Потом я заеду в местечко под названием Эбботс-Пьюисентс. Деревня Эбботсфорд. Знаете?
  — Что-то слышал, сэр, но точно не знаю. Я посмотрю по карте.
  — Да, пожалуйста. Думаю, это не дальше, чем в двадцати милях в сторону Рингвуда.
  — Хорошо, сэр.
  Грин притронулся к фуражке и отошел.
  Нелл Четвинд, открыв стеклянную дверь гостиной, вышла на террасу Эбботс-Пьюисентс.
  Был один из тех дней ранней осени, когда все замирает, кажется, что сама природа погрузилась в забытье: небо бледно-голубое, неяркое, в воздухе легкая дымка.
  Прислонившись к каменной урне, Нелл смотрела в тихую даль. Все было так красиво и очень по-английски. Сады в прекрасном состоянии, дом продуманно и тщательно отремонтирован. Обычно не слишком эмоциональная, Нелл посмотрела на розовато-красные стены, и сердце ее сжалось. Вот бы Вернон видел это!
  Четыре года замужества благотворно сказались на Нелл, она изменилась. Ничего похожего на нимфу… Из очаровательной девушки она превратилась в красивую женщину, уравновешенную, уверенную. Ее красота была того типа, что не подвержена изменениям, движения стали более сдержанными, она слегка поправилась. Она была как роза в полном цвету.
  Из дома донесся голос:
  — Нелл!
  — Я здесь, Джордж, на террасе!
  — Сейчас приду.
  Какая прелесть Джордж. Легкая улыбка тронула ее губы. Идеальный муж! Наверное, потому что американец. Она слышала, что американцы — хорошие мужья. Джордж таков. Брак ее оказался исключительно удачным. Правда, она не испытывает к Джорджу тех чувств, что к Вернону, но она нехотя признала, что это и хорошо. Бурные чувства изматывают, они не могут длиться долго. Каждый день находишь этому подтверждения.
  Забылся и ее бунт — она больше не вопрошала Бога, почему он отнял у нее Вернона. Богу лучше знать. Сколько ни бунтуй, потом понимаешь, что все к лучшему.
  С Верноном она узнала исключительное счастье, и этого никто не испортит, не отнимет. Оно навеки с ней, как спрятанное сокровище. Она вспоминает его без сожаления и тоски. Они любили друг друга, они рискнули всем, чтобы быть вместе. Затем была боль расставания, и затем покой.
  Да, главное в ее нынешней жизни — покой. Его дал ей Джордж. Он окружил ее комфортом, роскошью, нежностью. Хочется думать, что из нее вышла хорошая жена, хотя она не любит его так, как Вернона. Но все равно любит! Спокойная, тихая привязанность — самое безопасное чувство, с которым можно идти по жизни.
  Хорошо бы, Вернон это знал. Он бы порадовался за нее.
  Подошел Джордж Четвинд. На нем был английский загородный костюм, и он очень походил на деревенского сквайра. Он не только не постарел, но стал моложе. В руках он держал письма.
  — Я согласился поохотиться вместе с Драммондом. Думаю, будет весело.
  — Я очень рада.
  — Надо подумать, кого пригласить.
  — Поговорим об этом вечером. Я рада, что супруги Хей не придут к обеду. Хорошо будет провести вечер вдвоем.
  — Я боялся, что ты задержишься в городе, Нелл.
  — Там и правда пришлось покрутиться. Иногда это тоже полезно, хотя для меня самое прекрасное место — здесь.
  — Здесь замечательно. — Джордж с удовольствием осмотрел ландшафт. — Эбботс-Пьюисентс — лучшее место в Англии. В нем есть атмосфера.
  Нелл кивнула.
  — Я тебя понимаю.
  — С ужасом думаю, что оно могло попасть в чужие руки — например, кому-нибудь вроде Левиных.
  — Да, было бы жаль. Хотя Себастьян такой милый и у него отличный вкус.
  — Он хорошо знает вкусы публики, — сухо сказал Джордж. — Один успех за другим, причем порой succes d’estime784, как будто он хочет показать, что не просто зашибает деньги. Он стал… не то чтобы толстый, но гладкий. А манеры! В «Панче» на него была карикатура. Очень удачная.
  — На Себастьяна легко рисовать карикатуры, — улыбнулась Нелл. — Огромные уши, высокие скулы. Внешность у него выдающаяся.
  — Как странно думать, что в детстве вы играли вместе. Кстати, у меня сюрприз. Сегодня на ланч приедет подруга, которую ты давно не видела.
  — Джозефина?
  — Нет. Джейн Хардинг.
  — Джейн Хардинг? Но как…
  — Я вчера наткнулся на нее в Уилтсбери. Она разъезжает с каким-то театром.
  — Джейн! Я не знала, что вы знакомы.
  — Мы познакомились в Сербии. Мы там часто виделись. Я писал тебе.
  — Да? Не помню.
  Что-то в ее тоне насторожило его, и он спросил:
  — Дорогая, все в порядке? Я думал, тебе будет приятно. Я считал вас подругами. Но в любую минуту я могу позвонить и…
  — Нет-нет. Конечно, я так рада, что увижу ее. Я просто удивилась.
  Джордж успокоился.
  — Ну и ладно. Кстати, она сказала, что Блейбнер, мой знакомый из Нью-Йорка, тоже в Уилтсбери. Я хотел бы показать ему руины аббатства. Он знаток таких вещей. Не возражаешь?
  — Нет, конечно. Пригласи его, обязательно!
  — Попробую позвонить ему. Хотел это сделать вчера, но забыл.
  Он ушел, и Нелл осталась на террасе, хмуря брови.
  Джордж правильно почувствовал. Она не хотела, чтобы Джейн приезжала к ним на ланч. Она определенно не хочет ее видеть. Даже упоминание имени Джейн нарушило безмятежность утра. «Так все было мирно, и вот теперь…» Да, появилась досада. Она, как всегда, боялась Джейн. С ней никогда не чувствуешь себя уверенно. Она раздражает — как другие это выносят? — а Нелл не хотела, чтобы ее раздражали. Появилась нелепая мысль: и зачем только Джордж с ней в Сербии познакомился?
  Но ведь бояться Джейн глупо. Она не может причинить ей вреда — теперь. Бедная Джейн, плохи ее дела, если она работает в передвижном театре.
  Надо быть внимательной к старым друзьям, а Джейн — старый друг. Она увидит, как Нелл внимательна. Подбадривая себя, Нелл поднялась наверх и переоделась, надела платье из голубого жоржета, к нему прекрасно подходил жемчуг, который Джордж подарил ей на последнюю годовщину свадьбы. Сегодня она особенно тщательно занималась своим туалетом, движимая смутным женским инстинктом.
  «Будет какой-то Блейбнер, это упростит положение», — подумала она.
  Хотя она не смогла бы объяснить, почему положение должно быть сложным.
  Когда она закончила пудриться, за ней зашел Джордж.
  — Приехала Джейн, — сказал он. — Она в гостиной.
  — А Блейбнер?
  — Его, к сожалению, уже пригласили другие. Но он придет позже.
  — О!
  Она стала медленно спускаться. Что за глупые предчувствия! Бедная Джейн, надо быть с ней любезной. Ей ужасно не повезло, она потеряла голос и докатилась до такого положения.
  Джейн, однако, нисколько не была похожа на неудачницу. Она с беззаботным видом откинулась на диване и разглядывала комнату.
  — Хэлло, Нелл, — сказала она. — Кажется, ты недурно устроилась.
  Вот так замечание. Нелл напряглась. На мгновение она лишилась дара речи. Она встретила взгляд Джейн, полный насмешливой враждебности. Они пожали руки, и Нелл сказала:
  — Не пойму, о чем ты.
  Джейн снова опустилась на диван.
  — Обо всем вот этом. Житье во дворце, вышколенные лакеи, дорогостоящая повариха, неслышные слуги, вероятно, горничная-француженка, особые ванны с последними новинками, пять-шесть садовников, шикарный лимузин, дорогие наряды и, как я понимаю, натуральный жемчуг! Ты этим упиваешься, да? Я уверена.
  — Расскажи лучше о себе, — сказала Нелл, усаживаясь рядом на диван.
  Глаза Джейн сощурились.
  — Неглупый ответ. И я его заслужила. Извини, Нелл, я чудовище. Но ты стала такая снисходительная, а снисходительность меня всегда бесила.
  Она встала и стала расхаживать по комнате.
  — Вот, значит, дом Вернона, — мягко сказала она. — Я здесь никогда не была, только слышала его рассказы. — Она резко спросила: — Вы много изменили?
  Нелл объяснила, что по возможности оставили все как было. Обновили портьеры, ковры, обивку — они совсем обветшали. И добавили два-три предмета ценной мебели. Если Джордж натыкался на что-нибудь подходящее, то покупал.
  Во время этого объяснения Джейн упорно разглядывала Нелл, и той было неуютно, она не понимала, что выражает ее взгляд.
  Джордж вошел, когда она кончала свой рассказ, и все пошли за стол.
  Разговор шел сначала о Сербии, об общих знакомых, потом перешли на дела Джейн. Джордж деликатно посочувствовал ей по поводу потери голоса, сказал, что все об этом сожалеют. Джейн беспечно отмахнулась.
  — Я сама виновата. Я пела такую музыку, которая не предназначена для моего голоса.
  Себастьян Левин, продолжала она, — верный друг. Он хотел бы выпустить ее в главной роли в своем лондонском театре, но ей надо бы сначала овладеть мастерством. Петь в опере — это тоже значит играть. Но есть многое, чему еще надо учиться, например сценическому голосу, отработать различные эффекты — они должны быть более тонкими, неуловимыми. В следующем сезоне она выступит в Лондоне в драматической постановке «Тоски»785.
  Затем она заговорила об Эбботс-Пьюисентс. Заставила Джорджа рассказывать о своих планах, его идеях насчет имения. Пришлось ему выступить в роли настоящего деревенского сквайра.
  В глазах Джейн не было насмешки, но Нелл чувствовала себя очень неловко. Хоть бы Джордж замолчал. Он был немного смешон, говорил так, словно и он, и его предки веками жили в Эбботс-Пьюисентс.
  После кофе они вышли на террасу. Джорджа позвали к телефону, и он, извинившись, вышел. Нелл предложила прогуляться по саду, и Джейн охотно откликнулась:
  — Я с удовольствием все посмотрю.
  «Она хочет осмотреть дом Вернона, только потому и приехала. Но он никогда не был для нее тем, чем он был для меня!» — думала Нелл.
  У нее было страстное желание оправдаться, пусть Джейн увидит… Увидит что? Она и сама не знала, но чувствовала, что Джейн ее осуждает — и даже выносит приговор.
  Внезапно она остановилась.
  — Джейн. Я хотела сказать тебе… объяснить…
  Она собиралась с духом. Джейн вопросительно смотрела.
  — Ты, наверное, думаешь, что я поступила ужасно — так скоро вышла замуж.
  — Ничуть, — сказала Джейн. — Это было очень разумно.
  Нет. Совсем не то.
  — Я обожала Вернона — обожала. Когда его убили, у меня чуть сердце не разорвалось. Но я знаю, что он не хотел бы, чтобы я вечно горевала. Мертвые не хотят, чтобы мы горевали…
  — Да ну?
  Нелл в изумлении уставилась на нее.
  — О, я понимаю, ты выражаешь расхожее мнение, — сказала Джейн. — Мертвые хотят, чтобы мы были храбрыми, все вынесли, они не хотят, чтобы мы были несчастны без них. Все так говорят — но я что-то не вижу оснований для этой бодрой веры. Я думаю, ее изобрели, чтобы облегчить себе жизнь. Как живые хотят разного, так, я думаю, и мертвые. Среди мертвых есть много эгоистов. Какими они были при жизни, такими остались и в смерти — если они вообще остались. Не могут все они быть преисполнены прекрасных чувств. Мне смешно, когда неутешный вдовец на следующее утро после похорон уминает свой завтрак и торжественно говорит: «Мэри не хотела бы, чтобы я горевал!» Откуда он знает? Может, Мэри скрежещет зубами (я имею в виду, астральными зубами), видя, что он ведет себя так, будто ее никогда и не было. При жизни эта женщина скандалила с ним — почему после смерти она должна измениться?
  Нелл молчала, собираясь с мыслями.
  — Я не говорю, что Вернон был таким, — продолжала Джейн. — Он мог желать, чтобы ты не горевала. Тебе лучше знать, ведь никто не знал его лучше, чем ты.
  — Да, — горячо сказала Нелл. — Это так. Я знаю, он хотел бы, чтобы я была счастлива. И хотел, чтобы у меня был Эбботс-Пьюисентс. Я знаю, ему очень нравилась мысль, что я буду здесь жить.
  — Он хотел жить здесь с тобой. Это не одно и то же.
  — Нет, но это не значит, что с Джорджем я здесь живу так, как жила бы с Верноном. О! Джейн, я хочу, чтобы ты поняла. Джордж замечательный, но он… он никогда не будет для меня тем, чем был Вернон.
  Наступила долгая пауза. Потом Джейн сказала:
  — Повезло тебе, Нелл.
  — Думаешь, я люблю роскошь? Ради Вернона я бросила бы ее в минуту!
  — Сомневаюсь.
  — Джейн! Ты…
  — Ты веришь, что бросила бы, а я сомневаюсь.
  — Я это уже сделала однажды.
  — Нет — ты отказалась только от перспективы ее получения. Это другое. Она не въелась в тебя, как теперь.
  — Джейн!
  Глаза Нелл были полны слез. Она отвернулась.
  — Дорогая, я чудовище. От того, что ты сделала, никому нет вреда. Я думаю, ты права — Вернон бы это одобрил. Тебе нужна защита — и все же изнеженная жизнь въедается в человека, позже ты поймешь. Кстати, боюсь, ты могла неправильно понять мои слова, что тебе повезло. Я имела в виду, что ты получила лучшее от обоих миров. Если бы ты сразу вышла за Джорджа, ты бы втайне жалела о Верноне, чувствуя, что из трусости продешевила. А если бы Вернон остался жив, вы бы развивались по-разному, стали бы ссориться, возненавидели друг друга. Но, отдав себя в жертву, ты получила Вернона. Он твой, и никто его у тебя не отнимет. Для тебя жизнь будет всегда прекрасной. Ты получила и многое другое. Все вот это!
  Она широким жестом обвела вокруг.
  Последнюю часть ее речи Нелл будто и не слышала. Глаза ее светились нежностью и смирением.
  — Я знаю, все к лучшему. Так нам говорят в детстве, а когда мы вырастаем, убеждаемся в этом сами. На все Божья воля.
  — Что ты знаешь о Боге, Нелл Четвинд?
  Вопрос был задан так сурово, что Нелл в удивлении широко раскрыла глаза. Джейн смотрела на нее враждебно, с осуждением. Ничего не осталось от ее минутной мягкости.
  — Божья воля! А что, если Божья воля не совпадает с комфортом, Нелл Четвинд? Ты ничего не знаешь о Боге, иначе ты не говорила бы так, будто легонько похлопываешь Бога по спине, чтобы он сделал твою жизнь легкой и удобной. Знаешь, какая фраза из Библии меня всегда пугала? «Этой ночью душа твоя будет призвана от тебя». Когда Бог потребует твою душу, надо, чтобы эта душа у тебя была!
  Она помолчала и спокойно продолжила:
  — Я пойду. Мне не следовало приходить, но мне хотелось увидеть дом Вернона. Прошу прощения за то, что я наговорила, но ты такая самодовольная. Для тебя жизнь — это ты. А как же Вернон? Что было бы лучше для него? Неужели ты думаешь, что он хотел умереть, когда то, что он по-настоящему любил, только-только начиналось?
  Нелл с вызовом вскинула голову.
  — Я сделала его счастливым.
  — Я говорю не о его счастье. Я говорю о его музыке. Ты и Эбботс-Пьюисентс — какое вы имеете значение? Вернон был гениален. Быть гениальным тяжело; он принадлежал своему гению, а гений — суровый владыка, он требует в жертву все. Твое жалкое счастье прошло бы, продержись оно подольше. Гению нужно служить. Музыка звала Вернона, а он умер. Ты с этим никогда не считалась, и я знаю почему — потому что ты боялась его гения, Нелл. Он не дает ни покоя, ни счастья, ни безопасности, ему нужно служить.
  Она вдруг расслабилась, и в глазах появилось то насмешливое выражение, которое Нелл так ненавидела.
  — Ты не волнуйся, Нелл. Все равно ты сильнее всех нас. Всегда сумеешь укрыться от жизни! Я давно сказала это Себастьяну, и я оказалась права. Мы погибнем, а ты будешь жить. Прощай. Сожалею, что вела себя так беспардонно, но так уж я устроена.
  Нелл глядела вслед удаляющейся фигуре и, стиснув руки, повторяла:
  — Ненавижу. Ненавижу.
  3
  День начинался так мирно, а она все испортила. Слезы навернулись Нелл на глаза. Почему люди не оставят ее в покое? Джейн с ее насмешками — просто чудовище, жуткое чудовище. Знает, куда больнее ударить. Ведь даже Джо сказала, что Нелл права! Джо все поняла. Нелл было больно и обидно. И почему Джейн говорит такие ужасные вещи о мертвых — это противно религии. Всем известно: мертвые хотят, чтобы мы были бодрые и мужественные.
  А с какой наглостью Джейн швыряла ей в лицо свои слова! И кто — Джейн, которая живет с кем попало и совершает кучу аморальных поступков. Нелл ощутила прилив законной гордости. Что бы ни болтали нынче, есть два сорта женщин, она принадлежит к одному, Джейн — к другому. Джейн привлекательна — женщины такого сорта всегда привлекательны. Вот почему раньше она ее боялась. Джейн имеет над мужчинами странную власть — она насквозь дурная женщина. Насквозь!
  Погруженная в свои мысли, Нелл расхаживала взад-вперед по террасе. Нет, надо вернуться в дом, тут ей больше нечего делать. Надо написать несколько писем — нет, не сейчас, прямо сейчас она не сможет этим заняться.
  Нелл совсем забыла об американском друге мужа и ужасно удивилась, когда к ней подошли Джордж и мистер Блейбнер. Американец был высок и худ. Он наговорил ей комплиментов по поводу дома и объяснил, что они собираются осматривать руины аббатства. Джордж пригласил и ее.
  — Вы идите, я догоню, — сказала Нелл. — Мне нужно надеть шляпу, солнце такое жаркое.
  — Дорогая, давай я принесу?
  — Нет, спасибо. Вы с мистером Блейбнером идите, вам есть о чем поговорить.
  — Вы совершенно правы, миссис Четвинд. Как я понял, у вашего мужа есть идея реставрировать аббатство. Это очень интересно.
  — Это один из наших многочисленных проектов, мистер Блейбнер.
  — Вам повезло — владеть таким местом! Кстати, я надеюсь, вы не станете возражать, я сказал своему шоферу (с позволения вашего мужа, разумеется), что он может походить вокруг. Он очень умный молодой человек, высший класс.
  — Конечно. Если он захочет, позже дворецкий может показать ему и дом.
  — Вы очень любезны. Красота должна быть доступна всем классам общества. Идея сплотиться вокруг Лиги наций…
  Нелл вдруг почувствовала, что не в силах слушать о Лиге наций, это будет длинно и напыщенно. Сославшись на жаркое солнце, она ушла.
  Некоторые американцы — просто зануды. Хорошо, что Джордж не такой! Дорогой Джордж, он почти совершенство. Она снова ощутила прилив теплого чувства, с которого начинался день. Глупо расстраиваться из-за Джейн. Джейн! Какая разница, что она говорит или думает? Никакой, конечно… однако же Джейн… она умеет вывести из себя…
  Но все позади. Снова торжествует уверенность и покой. Эбботс-Пьюисентс, Джордж, нежная память о Верноне. Все отлично.
  Со шляпой в руке она сбежала вниз по ступеням, задержалась возле зеркала. Она пойдет к ним в аббатство, она очарует Блейбнера.
  Она спустилась с террасы в сад и пошла по дорожке. Оказывается, уже поздно, солнце садится — прекрасный закат, пурпурное небо.
  Возле пруда с золотыми рыбками спиной к ней стоял молодой человек в шоферской ливрее. При ее приближении он обернулся и притронулся рукой к козырьку.
  Нелл замерла, словно споткнувшись, и уставилась на него, а рука сама схватилась за сердце.
  4
  Джордж Грин тоже уставился на нее.
  Про себя он воскликнул: «Что за чертовщина!»
  По прибытии хозяин сказал ему: «Грин, это одно из старейших и интереснейших мест в Англии. Я здесь пробуду около часа; я спрошу мистера Четвинда, можно ли вам походить вокруг».
  Славный старик, снисходительно подумал Грин, только помешан на всем, так сказать, «возвышенном». Ничего не пропустит. И еще у него американское преувеличенное почтение ко всему старинному.
  Вообще-то симпатичное местечко. Он огляделся. Он был уверен, что где-то видел его на картине. Он не прочь походить тут, как ему разрешили.
  Сад ухожен. Кому это принадлежит, какому-нибудь американцу? Американцы богатые. Интересно, кто изначально был владельцем. Кто бы он ни был, ему, должно быть, тошно было лишиться такого имения.
  Жаль, что я не родился богачом. Я бы не прочь владеть имением вроде этого, с грустью подумал он.
  Он прошел дальше в сад. На некотором расстоянии заметил какие-то развалины и рядом две фигуры, в одной из которых узнал своего хозяина. Старый чудак, вечно возится с руинами.
  Солнце садилось, небо было зловеще прекрасным, и аббатство стояло во всей своей красе. Как забавно — иногда бывает такое чувство, что это уже было с тобой! Он мог бы поклясться, что однажды он здесь вот так стоял, и солнце садилось, и он чувствовал ту же боль, сжимавшую сердце. Но должна быть еще женщина с волосами огненно-рыжими, как закат.
  Сзади послышались шаги, он оглянулся. Его кольнуло разочарование: перед ним стояла изящная молодая женщина, и из-под шляпы у нее вились волосы — золотые, а не огненные.
  Он почтительно притронулся к козырьку.
  Странная леди, подумал он. Уставилась на него, краска постепенно отливает от щек Похоже, она в ужасе.
  Потом, вдруг всхлипнув, она повернулась и почти побежала назад.
  Тут он и воскликнул: «Что за чертовщина!»
  Наверно, дама с причудами, решил он. И продолжил свою бесцельную прогулку.
  Глава 2
  1
  Себастьян Левин у себя в офисе и вникал в детали щекотливого контракта, когда ему принесли телеграмму. Он вскрыл ее небрежно, так как за день прочитывал пол сотни телеграмм. Прочтя эту, он некоторое время разглядывал ее, потом сунул в карман и сказал Льюису — тот был его правой рукой:
  — Разберись с этим получше. Мне придется срочно уехать.
  Не обращая внимания на протесты, он вышел из комнаты, сказал секретарше, чтобы отменила все назначенные встречи, и пошел домой. Там он уложил чемодан и взял такси до вокзала Ватерлоо. Развернув телеграмму, еще раз перечел.
  
  ОТЕЛЬ УИЛТСБЕРИ
  ПРИЕЗЖАЙ КАК ТОЛЬКО СМОЖЕШЬ ОЧЕНЬ СРОЧНО
  ДЖЕЙН
  
  То, что он ни минуты не раздумывал, говорило о его уважении и доверии к Джейн. Никому в мире он не верил так, как Джейн. Если Джейн говорит, что срочно, значит, срочно. Он подчинился призыву, не задерживаясь на мысли о неизбежных осложнениях. К слову сказать, такого он не сделал бы ни для кого другого.
  Приехав в Уилтсбери, он сразу направился в отель и спросил, где Джейн. Она занимала отдельный номер, где и встретила его с распростертыми объятиями.
  — Себастьян, дорогой, ты явился замечательно быстро.
  — Я выехал сразу же. — Он снял пальто и бросил его на спинку стула. — Что случилось, Джейн?
  — Вернон.
  Себастьян удивленно воззрился на нее.
  — Какие-то новости о нем?
  — Он не погиб. Я его видела.
  Себастьян минуту смотрел на нее, потом придвинул стул и сел.
  — На тебя это не похоже, Джейн, но я думаю, что раз в жизни ты все-таки ошиблась.
  — Я не ошиблась. Возможно, ошиблось военное ведомство?
  — Ошибки случались, но обычно их быстро распознавали. Если Вернон жив, то что он делал все это время?
  Она покачала головой.
  — Этого я сказать не могу. Но в том, что это он, я уверена так же, как в том, что сейчас передо мной ты.
  Она говорила кратко и уверенно. Он твердо посмотрел на нее и кивнул:
  — Рассказывай.
  Джейн заговорила спокойно и сосредоточенно:
  — Здесь есть один американец, Блейбнер, я знаю его по Сербии. Мы увиделись случайно на улице, он сказал, что живет в отеле «Кантри», и пригласил на ланч. Я согласилась. Собирался дождь. Он и слышать не хотел о том, чтобы я шла пешком, он пошлет за мной машину. Машина пришла. Себастьян, шофером был Вернон, и он не узнал меня.
  Себастьян подумал.
  — Ты не допускаешь, что тебя обмануло сильное сходство?
  — Нет. Отнюдь.
  — Тогда почему Вернон тебя не узнал? Может, притворился?
  — Нет, не думаю — то есть уверена, что не притворялся. Тогда бы он чем-нибудь себя выдал. Он не ожидал меня увидеть и не смог бы контролировать первое удивление. К тому же он выглядит другим.
  — Каким другим?
  Джейн подумала.
  — Это трудно объяснить. Довольно счастливым, веселым и отчасти похожим на мать.
  — Невероятно, — сказал Себастьян. — Я рад, что ты послала за мной. Если это Вернон, то заварится чертова каша. Замужество Нелл и прочее. Нельзя, чтобы репортеры тут рыскали, словно волки. Но что-нибудь просочится. — Он встал и заходил по комнате. — Прежде всего надо поговорить с Блейбнером.
  — Я ему звонила, просила прийти в шесть тридцать. Сама я не решалась выходить, хотя не ожидала, что ты приедешь так скоро. Блейбнер будет с минуты на минуту.
  — Умница, Джейн. Послушаем, что он скажет.
  В дверь постучали. Это приехал Блейбнер. Джейн поднялась ему навстречу.
  — Спасибо, что вы приехали, мистер Блейбнер.
  — Пустяки. Всегда рад угодить леди. А вы сказали, что дело срочное.
  — Да. Это мистер Себастьян Левин.
  — Тот самый Себастьян Левин? Очень рад познакомиться с вами, сэр.
  Они пожали руки друг другу.
  — А теперь, мистер Блейбнер, — сказала Джейн, — я перейду сразу к тому, о чем хотела поговорить. Давно ли у вас служит шофер, и что вы можете о нем сказать?
  Блейбнер был очень удивлен и не пытался этого скрывать.
  — Грин? Вы хотите узнать про Грина?
  — Да.
  — Ну… почему бы не сказать все, что мне известно. Думаю, у вас есть веские причины спрашивать, я достаточно вас знаю, мисс Хардинг. Я подобрал Грина в Голландии вскоре после перемирия. Он работал в гараже. Я узнал, что он англичанин, и стал проявлять интерес к нему. О себе он говорил как-то очень туманно, я поначалу думал, что он что-то скрывает, но вскоре убедился в том, что он искренен. У него в голове туман — помнит свое имя и откуда он, и это почти все.
  — Потеря памяти, — мягко сказал Себастьян.
  — Он сказал, что его отца убили на войне в Южной Африке. Он помнит, что его отец пел в деревенском хоре и что у него есть брат, которого он называл Белкой.
  — А в своем собственном имени он уверен?
  — О да! Видите ли, он записал его в записной книжке. Он попал в аварию — его сбил грузовик. Так что его имя известно. Его спросили, правда ли, что его зовут Грин, и он сказал — да, Джордж Грин. В гараже его очень любили, он такой веселый и легкий. Я никогда не видел, чтобы Грин вышел из себя.
  Я заинтересовался этим парнем. Мне приходилось видеть случаи потери памяти, так что его состояние не было для меня загадкой. Он показал мне запись в книжечке, и я сделал несколько запросов и вскоре нашел причину потери памяти — а причина всегда есть, уверяю вас. Капрал Джордж Грин из лондонских фузилеров был дезертиром.
  Ну вот, теперь вы все знаете. Он струсил, а поскольку был порядочным человеком, не смог вынести этого факта. Я ему все объяснил. Он удивился: «Ни за что бы не подумал, что я мог дезертировать». Я объяснил ему, что этот момент и стал причиной потери памяти. Он не мог вспомнить, потому что не хотел вспоминать.
  По-моему, я его не убедил. Мне его ужасно жаль. Не думаю, что нужно сообщать о нем военному ведомству. Я взял его к себе на службу, дал ему шанс хорошо себя проявить. И не жалею об этом. Он превосходный шофер — пунктуальный, знающий, разбирается в механике и всегда в хорошем настроении и готов услужить.
  Блейбнер замолчал и вопросительно посмотрел на Джейн и Себастьяна. Их бледные серьезные лица поразили его.
  — Как страшно, — сказала Джейн.
  Себастьян сжал ее руку.
  — Ничего, Джейн, все в порядке.
  Джейн встала и с легкой дрожью сказала американцу:
  — Я думаю, теперь моя очередь объяснить. Видите ли, мистер Блейбнер, в вашем шофере я узнала своего старого друга, но он меня не узнал.
  — Д-да, что вы говорите?
  — Но его зовут не Грин, — добавил Себастьян.
  — Нет? Он записался под чужим именем?
  — Нет, здесь есть что-то непонятное, со временем разберемся. А пока я просил бы вас, мистер Блейбнер, никому не говорить о нашем разговоре. У него осталась жена и — о! — по многим другим причинам.
  — Дорогой сэр, можете быть уверены, я буду молчать. Но что дальше? Вы хотите повидаться с Грином?
  Себастьян посмотрел на Джейн, и она кивнула.
  — Да, это надо сделать в первую очередь.
  Американец встал.
  — Он внизу. Он привез меня сюда. Я сейчас пришлю его к вам.
  2
  Джордж Грин энергичным шагом поднимался по лестнице. При этом гадал, чем это так взбудоражен старый чудак — то есть его наниматель. Выглядел он очень странно.
  — Дверь наверху, — сказал ему мистер Блейбнер.
  Джордж Грин громко постучал, услышал: «Войдите!» — и подчинился.
  В комнате было двое: леди, которую он вчера подвозил (про себя он назвал ее «высший шик»), и большой полноватый мужчина с желтым лицом и ушами-локаторами. Лицо его показалось шоферу странно знакомым. Он стоял, а они на него смотрели. «Что сегодня с ними со всеми такое?»
  — Да, сэр? — Он почтительно обратился к желтолицему мужчине: — Мистер Блейбнер сказал, чтобы я сюда поднялся.
  Желтый человек, кажется, овладел собой.
  — Да, да, садись… Садитесь, э-э… Грин, вас так зовут?
  — Да, сэр. Джордж Грин.
  Он осторожно присел на указанный ему стул. Желтый джентльмен протянул пачку сигарет и сказал: «Угощайтесь». И все это время он сверлил Грина маленькими глазами. От этого пронзительного взгляда шоферу стало неуютно. «Что сегодня с ними со всеми творится?»
  — Я хочу задать вам несколько вопросов. Прежде всего, вам приходилось раньше меня видеть?
  — Нет, сэр.
  — Вы уверены?
  Лицо Грина исказила гримаса неуверенности.
  — Не думаю, — с сомнением сказал он.
  — Меня зовут Себастьян Левин.
  Лицо шофера прояснилось.
  — Конечно, сэр, я видел ваши портреты в газетах. То-то мне показалось ваше лицо знакомым.
  Наступила пауза, потом Себастьян Левин спросил:
  — Вам знакомо имя Вернон Дейр?
  — Вернон Дейр, — задумчиво повторил Грин. Он растерянно хмурился. — Имя кажется знакомым, сэр, но не могу его ни с кем связать. — Он еще сильнее нахмурился. — Думаю, я его слышал. Этот джентльмен умер, сэр?
  — У вас такое впечатление? Что этот джентльмен умер?
  — Да, сэр, и к счастью… — Он густо покраснел.
  — Продолжайте, — сказал Левин. — Что вы хотели сказать? — Догадавшись, в чем причина заминки, он добавил: — Вам нет необходимости смягчать выражения. Мистер Дейр не был моим родственником.
  Шофер принял это объяснение.
  — Я имел в виду — и его счастье, что умер, — но я не знаю, что сказать, потому что ничего о нем не помню. У меня такое впечатление, что для него лучше было уйти, так сказать. Он вроде бы запутался, понимаете?
  — Вы его знали?
  Грин изо всех сил старался вспомнить.
  — Сожалею, сэр, — извинился он. — Война все перемешала. Я нечетко помню. Не знаю, где я встречался с мистером Дейром и почему его не любил, но знаю, что с радостью услышал о его смерти. В нем не было ничего хорошего, поверьте моему слову.
  Наступила тишина, нарушаемая только чем-то вроде сдавленных рыданий леди, тоже находившейся в этой комнате. Левин повернулся к ней.
  — Джейн, позвони в театр. Сегодня ты не можешь выступать.
  Она кивнула и вышла. Левин взглянул ей вслед и отрывисто спросил:
  — Вы прежде видели мисс Хардинг?
  — Да, сэр. Сегодня я отвозил ее домой.
  Левин вздохнул. Грин вопросительно смотрел на него.
  — Это все, сэр? Мне жаль, что я не смог быть более полезным. Я знаю, что стал… ну, странным после войны. Сам виноват. Мистер Блейбнер, наверное, говорил вам — я не выполнил свой долг как должно.
  Он вспыхнул, но твердо произнес эти слова. Разболтал старикан или нет? Лучше самому сказать. Но его сжимала хватка стыда. Он дезертир, человек, который сбежал! Мерзость.
  Вернулась Джейн Хардинг и заняла свое место за столом. Как она побледнела, подумал Грин. Любопытные у нее глаза — глубокие и трагические. Может быть, она была помолвлена с мистером Дейром. Нет, в таком случае мистер Левин не настаивал бы, чтобы он говорил все, что думает. Наверное, дело в деньгах. Завещание или что-нибудь в этом роде.
  Мистер Левин опять начал расспрашивать. На последнее высказывание Грина он не обратил никакого внимания.
  — Ваш отец погиб в бурской войне?
  — Да, сэр.
  — Вы его помните?
  — О да, сэр.
  — Как он выглядел?
  Грин улыбнулся. Это было приятное воспоминание.
  — Высокий мужчина. Бакенбарды. Ярко-голубые глаза. Помню, он пел в хоре, у него был баритон.
  Он весело улыбался.
  — И его убили в бурскую войну?
  Неожиданно по лицу Грина пробежала гримаса сомнения. Казалось, он обеспокоен, удручен. Глаза смотрели жалобно, как у собаки, сознающей свою вину.
  — Странно, я никогда об этом не думал. Он был бы сейчас слишком стар. Но он… я клянусь… я уверен…
  В глазах его отразилось такое отчаяние, что собеседник сказал:
  — Не беда. Вы женаты?
  — Нет, сэр.
  Ответ последовал без колебаний.
  — Кажется, вы вполне уверены на этот счет, — улыбнулся Левин.
  — Да, сэр. Ни к чему хорошему это не ведет — путаться с женщинами. — Он повернулся к Джейн. — Прошу прощения.
  Она слабо улыбнулась:
  — Пустяки.
  Левин повернулся к ней и сказал что-то так быстро, что Грин не уловил. Что-то вроде:
  — Необыкновенное сходство с Сидни Бентом. Вообразить не мог, что такое возможно.
  Оба снова уставились на него.
  Он вдруг испугался — по-детски испугался, как когда-то очень давно боялся темноты. Что-то выплыло, так он себе это определил, — и эти двое знают. Что-то про него.
  Он подался вперед, полный пронзительного предчувствия.
  — В чем дело? — резко спросил он. — Что-то не так?
  Они не отрицали, просто смотрели на него.
  Страх нарастал. Почему они не скажут? Они знают что-то такое, чего он не знает. Что-то ужасное. Он повторил, и голос его зазвенел:
  — В чем дело?
  Леди встала — подсознательно он отметил, как великолепно она движется. Она похожа на статую, которую он когда-то видел. Она обошла вокруг стола и положила руку ему на плечо. Ласково, ободряюще сказала:
  — Все нормально. Не надо бояться.
  Но Грин сверлил глазами Левина. Этот человек знает, сейчас он скажет. Что же такое ужасное им известно, а ему нет?
  — На войне случались странные вещи, — начал Левин. — Иногда люди забывали свое имя.
  Он многозначительно замолчал, но Грин не поддался.
  — Я не настолько плох. Я не забыл свое имя.
  — Но вы забыли. Ваше настоящее имя Вернон Дейр.
  Заявление должно было произвести драматический эффект, но не произвело. Оно показалось Грину просто глупым.
  — Я Вернон Дейр? Вы хотите сказать, я его двойник?
  — Я говорю, что вы — это он.
  Грин искренне рассмеялся.
  — Меня не так легко подцепить на крючок, сэр. Даже если это означает титул или богатство! Каково бы ни было сходство, я не стану с этим связываться.
  Себастьян Левин перегнулся через стол и раздельно произнес:
  — Ты — Вернон — Дейр.
  Грин смотрел на него, широко открыв глаза.
  — Вы меня разыгрываете?
  Левин покачал головой. Грин быстро повернулся к женщине, стоящей рядом с ним. Она смотрела очень серьезно и уверенно. Она спокойно сказала:
  — Вы — Вернон Дейр. Мы оба это знаем.
  В комнате повисло мертвое молчание.
  Грину казалось, весь мир пошел кругом. Какая-то фантастическая, немыслимая история. И все-таки в этих двоих есть нечто, вызывающее доверие. Он нерешительно сказал:
  — Но… но так не бывает. Человек не может забыть собственное имя!
  Он с победным видом посмотрел на них, но Себастьян Левин покачал головой.
  — Не знаю, как это вышло, — возможно, врач может это объяснить. Но я знаю — ты мой друг Вернон Дейр. В этом нет ни малейшего сомнения.
  — Но… но если это правда, я должен знать.
  Он был в замешательстве. Странный, тошнотворный мир, ни за что нельзя поручиться. Эти добрые, здравомыслящие люди внушают доверие. Раз они так говорят — значит, так и есть, но что-то в нем отказывается это принимать. Они жалеют его, и это пугает. Значит, есть что-то еще, чего ему не сказали.
  — Кто он, этот Вернон Дейр? — отрывисто спросил он.
  — Ты происходишь из этой части света. Ты родился и провел детство в поместье под названием Эбботс-Пьюисентс…
  Грин прервал его изумленным возгласом:
  — Эбботс-Пьюисентс? Я вчера возил туда мистера Блейбнера. И вы говорите, что это мой старый дом, а я его не признал!
  Он вдруг оживился. Букет лжи! Ну конечно же. Он все время это чувствовал. Люди они честные, они просто ошиблись. Какое облегчение!
  — Потом ты жил в Бирмингеме, — продолжал Левин. — Ты закончил школу в Итоне, поехал в Кембридж, потом в Лондон — учиться музыке. Ты сочинил оперу.
  Грин расхохотался.
  — Вы ошибаетесь, сэр. Да вы что, я же не отличу одну ноту от другой!
  — Началась война. Ты получил патент на офицерский чин. Ты женился, — он помедлил, но Грин не отозвался, — и отправился на фронт во Францию. Весной следующего года мы получили извещение о твоей смерти в бою.
  Грин недоверчиво смотрел на него. Что за вздор! Он ничего такого не помнит.
  — Должно быть, какая-то ошибка, — примирительно сказал он. — Мистер Дейр, возможно, что называется, мой двойник.
  — Ошибки нет, Вернон, — сказала Джейн Хардинг.
  Грин перевел взгляд с Себастьяна на нее. Интимность ее тона убедила более, чем что другое. Ужас. Кошмар. Так не бывает. Его всего трясло.
  Левин встал, смешал какое-то питье из того, что стояло на подносе в углу, и подал ему.
  — Выпей, — сказал он. — Тебе станет лучше. У тебя шок.
  Грин выпил залпом. Дрожь прекратилась.
  — Как перед Богом, сэр, — это правда?
  — Как перед Богом — это правда.
  Он придвинул стул и сел радом с другом.
  — Вернон, старина, неужели ты меня совсем не помнишь?
  Грин смотрел на него во все глаза. Внутри что-то слабо шевельнулось. Как же это больно — пытаться вспомнить! Что-то есть…
  — Ты… ты вырос. — Он протянул руку и тронул ухо Себастьяна. — Кажется, я помню…
  — Он помнит твои уши, Себастьян! — воскликнула Джейн, отошла к камину и захохотала, уткнувшись головой в каминную полку.
  — Перестань, Джейн. — Себастьян встал, налил еще стакан и принес ей. — Вот лекарство.
  Она выпила, отдала стакан, слабо улыбнулась и сказала:
  — Извини. Больше не буду…
  Грин продолжал свои открытия:
  — Ты не брат? Нет, ты жил по соседству. Да, вот так: жил рядом.
  — Верно, старина. — Себастьян похлопал его по плечу. — Не надо, не старайся вспоминать, вскоре все само придет. Не надо волноваться.
  Грин посмотрел на Джейн. Нерешительно спросил:
  — Вы моя сестра? Кажется, я что-то помню про сестру.
  Джейн покачала головой, не в силах отвечать. Грин вспыхнул:
  — Извините. Мне не следовало…
  Себастьян прервал его.
  — У тебя не было сестры. Была кузина, вы жили вместе. Ее звали Джозефина. Мы называли ее Джо.
  Грин задумался.
  — Джозефина — Джо. Да, я что-то помню. — Он помолчал и потом жалобно переспросил: — Вы уверены, что я не Грин?
  — Совершенно уверены. А ты все еще им себя чувствуешь?
  — Да… И еще ты говорил — я писал музыку, собственную музыку? Для высоколобых, не рэгтаймы?
  — Да.
  — Какое-то безумие. Именно безумие!
  — Не надо волноваться, — ласково сказала Джейн. — Видимо, мы были не правы, что преподнесли все это тебе так сразу.
  Грин переводил взгляд с одного на другого. Он был в растерянности.
  — Что же мне теперь делать? — беспомощно спросил он.
  Себастьян решительно ответил:
  — Ты должен остаться здесь, с нами. Ты получил сильный шок. Я пойду и все утрясу со стариной Блейбнером. Он очень приличный человек и все поймет.
  — Я не хотел бы его подвести. Он был ужасно хорошим боссом.
  — Он поймет. Я ему уже кое-что рассказал.
  — А машина? Я не хочу, чтобы ее водил другой. Она сейчас ходит так плавно…
  Он снова был шофером и думал о своих обязанностях.
  — Я понимаю. — Себастьян начал терять терпение. — Но сейчас, дорогой мой дружище, самое главное — чтобы ты поправился. Мы найдем тебе первоклассного врача.
  — При чем тут врач? Я вполне здоров, — ощетинился Грин.
  — Все равно надо показаться врачу. Не здесь — в Лондоне. Мы не хотим, чтобы здесь пошли слухи.
  Что-то в его тоне привлекло внимание Грина. Он покраснел.
  — Вы имеете в виду дело о дезертирстве.
  — Нет, нет. Честно говоря, я этому ни на грош не верю. Тут другое.
  Грин вопросительно смотрел на него. «Придется ему узнать», — подумал Себастьян. Вслух он сказал:
  — Видишь ли, твоя жена, думая, что ты умер, вторично вышла замуж.
  Он побаивался того эффекта, который произведут его слова, но Грин увидел только смешную сторону дела.
  — Какой ужас, — сказал он с ухмылкой.
  — Тебя это никак не волнует?
  — То, чего не помнишь, не может волновать. — Но, кажется, до него стало что-то доходить. — А мистер Дейр — ну, то есть я, я любил ее?
  — Ну… да.
  Лицо Грина снова расползлось в улыбке.
  — А я был так уверен, что не женат. И все-таки, — лицо его опять изменилось, — это очень страшно. — И он взглянул на Джейн, как бы ища поддержки.
  — Дорогой Вернон, — вздохнула она, — все будет хорошо. — Потом она обычным голосом сказала: — Ты возил Блейбнера в Эбботс-Пьюисентс, ты там кого-нибудь видел?
  — Видел мистера Четвинда и леди в саду. Я подумал, это миссис Четвинд — красивая, белокурая.
  — Она… она тебя видела?
  — Да. Кажется, испугалась. Смертельно побледнела и убежала, как заяц.
  — О господи! — воскликнула Джейн и тут же прикусила язык.
  Грин спокойно обдумал ситуацию.
  — Наверное, она подумала, что знает меня. Она, видимо, из тех, кто знал его… меня раньше, вот и дала деру. Да, вполне возможно.
  Он был очень доволен своей сообразительностью.
  Вдруг он спросил:
  — У моей матери были рыжие волосы?
  Джейн кивнула.
  — Вот оно что. — Он был смущен. — Извините, я тут кое о чем подумал.
  — Я пойду к Блейбнеру, — решил Себастьян. — С тобой останется Джейн.
  Он вышел. Грин подпер голову руками. Он чувствовал острую неловкость — особенно с Джейн. Ясно, что он должен ее знать, но он не помнит. Она сказала «дорогой Вернон». Ужасно, когда люди тебя знают, а ты их нет. Если он заговорит, ему надо обращаться к ней «Джейн», а он не может. Она для него незнакомка. Хотя ему все же придется привыкнуть. Раньше они были вместе: Себастьян, Джордж и Джейн — нет, не Джордж, а Вернон. Глупое имя — Вернон. Может быть, он раньше и сам был глупый малый.
  Грин отчаянно силился представить себе самого себя. Он был ужасно одинок — отрезан от реальности. Он заметил, что Джейн смотрит на него с жалостью и сочувствием, и ему стало не так одиноко.
  — Поначалу ужасно, правда? — сказала она.
  Он вежливо ответил:
  — Трудновато. Не знаешь, где твое место.
  — Понимаю.
  Больше она ничего не сказала, просто сидела рядом. Его голова повисла, он заснул. Он проспал всего несколько минут, а ему показалось — часов. Джейн выключила все лампы, кроме одной. Он вздрогнул и проснулся. Она быстро проговорила:
  — Все в порядке.
  Он смотрел на нее, прерывисто дыша. Он еще не совсем проснулся, им владел кошмарный сон. А будет еще хуже — что-то приближается, он это чувствовал. Вот почему они смотрят на него с жалостью.
  Джейн вдруг встала, и он вскрикнул:
  — Останься со мной. О, пожалуйста, останься со мной!
  Почему ее лицо исказила гримаса боли? Что такого он сказал? Он повторил:
  — Не уходи. Останься со мной.
  Она села рядом и взяла его за руку. Ласково сказала:
  — Я не уйду.
  Сразу стало легче, спокойнее. Минуту-другую он опять спал, потом проснулся; комната была все та же, и рука его лежала в руке Джейн. Он робко спросил:
  — Вы… ты мне не сестра? Ты была… я хочу сказать, ты мне друг… подруга?
  — Да.
  — Близкая подруга?
  — Близкая подруга.
  Он помолчал. В нем все больше крепла убежденность. Наконец он выпалил:
  — Ты моя жена, да?
  Он не мог понять выражение ее лица. Оно его смущало. Она отдернула свою руку и встала.
  — Нет, я тебе не жена.
  — О, извини. Я подумал…
  — Все в порядке.
  В эту минуту вошел Себастьян. Он посмотрел на Джейн. Она с кривой улыбкой сказала:
  — Хорошо, что ты пришел. Хорошо… что ты пришел.
  3
  В эту ночь Джейн и Себастьян долго разговаривали. Как быть? Кому сказать?
  Надо было учитывать Нелл и ее положение. Нелл нужно сказать в первую очередь, ее это больше всего касается. Джейн согласилась.
  — Если она уже не знает.
  — Думаешь, знает?
  — Она встретилась с Верноном лицом к лицу.
  — Она могла решить, что это просто сильное сходство.
  Джейн молчала.
  — Ты так не думаешь?
  — Я не знаю.
  — Брось, Джейн, если бы она его узнала, она бы об этом сказала — ему или Блейбнеру. Прошло уже два дня.
  — Да.
  — Не могла она узнать его. Просто увидела Блейбнерова шофера, и его сходство с Верноном так поразило ее, что она убежала.
  — Возможно.
  — Что у тебя на уме, Джейн?
  — Мы его узнали, Себастьян.
  — Ты узнала. Мне ты сообщила.
  — Но ты тоже узнал бы его, правда?
  — Да… Но я же очень хорошо знал его.
  — Нелл тоже, — жестко сказала Джейн.
  Себастьян коротко взглянул на нее:
  — К чему ты ведешь?
  — Сама не знаю.
  — Нет знаешь. Говори, что, по-твоему, случилось на самом деле?
  Джейн помолчала.
  — Я думаю, что, наткнувшись на него в саду, Нелл поняла, что это Вернон. А потом она убедила себя, что ее просто смутило сходство.
  — Я сказал почти то же самое.
  Он слегка удивился, когда она мягко сказала:
  — Правильно.
  — И какая же разница?
  — Практически никакой, но…
  — Но?
  — Мы с тобой хотим верить, что это Вернон, даже если бы это было не так.
  — Думаешь, с Нелл иначе? Не могла же она за это время так полюбить Джорджа Четвинд а…
  — Нелл очень нежно относится к Джорджу, но Вернон — единственный, кого она любила.
  — Тогда все в порядке. Или от этого только хуже? Палка о двух концах. А что насчет этих — миссис Дейр и Бентов?
  Джейн решительно сказала:
  — Сначала надо рассказать Нелл. Миссис Дейр растрезвонит по всей Англии, а это будет несправедливо по отношению к Вернону и Нелл.
  — Да, ты права. У меня такой план: завтра отвезем Вернона в город, покажем специалисту и послушаем его совет.
  Джейн сказала — да, это наилучший план, и собралась идти спать. На лестнице задержалась и сказала Себастьяну:
  — Я не уверена, правильно ли мы поступаем, возвращая его назад. Он выглядит таким счастливым. О Себастьян, он выглядит таким счастливым…
  — В качестве Джорджа Грина, ты хочешь сказать?
  — Да. Ты уверен, что мы правы?
  — Да, совершенно уверен. Человек не должен находиться в таком неестественном состоянии.
  — Неестественном, да. Чуднее всего, что он выглядит таким нормальным и обыкновенным. И счастливым — вот что не дает мне покоя, Себастьян, — счастливым! Мы же с тобой не слишком счастливы, правда?
  Ему нечего было ответить.
  Глава 3
  1
  Два дня спустя Себастьян приехал в Эбботс-Пьюисентс. Дворецкий не был уверен, примет ли его миссис Четвинд. Она слегла.
  Себастьян назвал себя и сказал, что уверен, что миссис Четвинд его примет. Его провели в гостиную. Комната казалась пустой и молчаливой, но роскошной — совершенно не такой, как в дни его детства. Тогда это действительно был дом, подумал он и сам удивился, как это правильно. Сейчас это был скорее музей. Все прекрасно отделано, все гармонично; если какая-то вещь не соответствовала идеалу, ее заменяли на другую; все ковры и шторы были новые. «Это влетело им в копеечку», — подумал Себастьян и прикинул про себя. Он знал цену вещам.
  Это благотворное упражнение было прервано появлением Нелл. Она вошла, порозовевшая, и протянула ему руку.
  — Себастьян! Какой сюрприз! Я думала, ты так занят, что даже на выходные не всегда выезжаешь из Лондона!
  — Я потерял двести тысяч фунтов за последние два дня, — хмуро сказал Себастьян, пожимая ей руку. — Просто потому, что занимался бог знает чем и пустил все на самотек. Ну, как ты?
  — О, я чувствую себя прекрасно!
  Он подумал, что выглядит она не слишком прекрасно, когда ожививший ее румянец успел сбежать. К тому же дворецкий сказал, что она больна. Он заметил в ее лице напряженность, следы усталости.
  — Садись, Себастьян. У тебя такой вид, как будто ты спешишь на поезд. Джорджа нет, он в Испании. Поехал по делам. Его не будет неделю.
  — Вот как?
  Это им на руку. Чертова задача. А Нелл понятия не имеет…
  — Ты что такой мрачный, Себастьян? Что-нибудь случилось?
  Она спросила небрежно, но он ухватился за это. Подходящее начало.
  — Да, Нелл, случилось.
  Он услышал, как у нее перехватило дыхание. Она настороженно смотрела на него.
  — Что же? — Голос ее изменился, он стал жестким и подозрительным.
  — Боюсь, то, что я скажу, будет для тебя потрясением. Это про Вернона.
  — Что про Вернона?
  Себастьян, выдержав паузу, сказал:
  — Вернон жив, Нелл.
  — Жив? — прошептала она. И прижала руку к сердцу.
  — Да.
  Не произошло ничего из того, что он ожидал: она не упала в обморок, не заплакала, не засыпала его вопросами. Она смотрела прямо перед собой. В его изощренном еврейском мозгу мелькнуло подозрение.
  — Ты знала?
  — Нет, нет.
  — Ты же видела его, когда он на днях приезжал?
  — Так это был Вернон! — вскрикнула она.
  Себастьян кивнул. Именно это ему говорила Джейн — что Нелл узнала, но не поверила своим глазам.
  — А ты подумала, что он просто очень похож?
  — Да, я так и подумала. Как я могла поверить, что это Вернон, когда он посмотрел на меня и не узнал?
  — Он потерял память, Нелл.
  — Потерял память?
  Он изложил ей всю историю, стараясь по возможности ничего не пропустить. Она слушала, но как-то не очень внимательно. Когда он закончил, сказала:
  — Да, но что можно с этим поделать? Вернется ли к нему память? Что нам делать?
  Себастьян ответил, что Вернон был у специалиста, и под гипнозом память к нему частично вернулась. Восстановительный процесс займет немного времени. Он не вдавался в медицинские подробности, рассудив, что ей это неинтересно.
  — И тогда он будет знать все?
  Она отпрянула. Его охватил прилив жалости.
  — Он не может винить тебя, Нелл. Ты же не знала, никто не знал. Нам сообщили о его смерти. Это почти уникальный случай. Я слышал о таком. Конечно, в большинстве случаев опровержение сообщения о смерти поступает сразу же. Вернон так любит тебя, что поймет и простит.
  Она ничего не сказала, только закрыла лицо руками.
  — Мы подумали… если ты согласна, то лучше пока об этом молчать. Ты скажешь Четвинду, конечно. А потом ты, он и Вернон разберетесь вместе.
  — Нет! Нет! Пусть все пока так остается — пока я не увижусь с Верноном.
  — Хочешь увидеть его сейчас же? Поедешь со мной в город?
  — Нет… я не могу. Пускай он приедет сюда. Никто его не узнает, все слуги новые.
  Себастьян медленно сказал:
  — Хорошо… Я ему скажу.
  Нелл встала.
  — Я… мне надо уйти, Себастьян. Я уже не в силах держаться. Это так ужасно. Всего два дня назад все было так прекрасно, так мирно…
  — Нелл, но ведь получить назад Вернона…
  — О да, я не об этом. Ты не понимаешь. Конечно, это замечательно. О Себастьян, ступай. Ужасно так прощаться, но я больше не могу. Ты должен уйти.
  Себастьян ушел. Всю обратную дорогу он думал и удивлялся.
  Оставшись одна, Нелл вернулась в спальню и легла на кровать, плотно закутавшись в стеганое одеяло на гагачьем пуху.
  Значит, это все-таки правда. Это был Вернон. Она тогда сказала себе, что этого не может быть, что она обозналась, но с того дня она не находила себе места.
  Что же теперь будет? Что скажет Джордж? Бедный Джордж, он был так добр к ней.
  Конечно, такое бывало, что женщина выходила замуж во второй раз, а потом оказывалось, что первый муж жив. Ужасное положение. Значит, она никогда не была законной женой Джорджа.
  О, не может быть! Такого не бывает. Бог не позволил бы…
  Нет, про Бога лучше не надо. Это напоминает ей, что говорила Джейн позавчера, в тот самый день.
  На нее нахлынула жалость к себе: я была так счастлива! Поймет ли Вернон? Или он будет обвинять ее? Он, конечно, захочет, чтобы она вернулась к нему. А может, нет, после того как она с Джорджем… Что думают в таких случаях мужчины?
  Надо, конечно, развестись, а потом выйти замуж за Джорджа. Сколько будет разговоров! До чего же все сложно.
  Ее вдруг как током ударило. Но я же люблю Вернона. Как я могу говорить о разводе и браке с Джорджем, когда я люблю Вернона? Его мне вернули — с того света!
  Она беспокойно вертелась на кровати. Это была прекрасная кровать в стиле ампир, Джордж купил ее в старом шато во Франции. Уникальная и очень удобная. Нелл оглядела комнату: очаровательно, все гармонично, со вкусом, без показной роскоши.
  Неожиданно вспомнился диван, набитый конским волосом, и чехлы в меблированных комнатах в Уилтсбери… Кошмар! Но они были счастливы.
  А теперь? Она оглядела комнату новыми глазами. Конечно, Эбботс-Пьюисентс принадлежит Джорджу. Или нет, если Вернон вернулся? В любом случае, Вернон останется так же беден, как и был. Они не смогут здесь жить. Джордж столько здесь сделал… Одна мысль обгоняла другую, смущая ум.
  Надо написать Джорджу, умолять его скорее приехать домой, сказать, что срочно, больше ничего. Он такой умный, он найдет выход.
  Или не писать, пока не встретится с Верноном? Он будет очень злиться? Как все ужасно.
  Слезы подступили к глазам. Она всхлипнула. Это несправедливо, несправедливо. Я ничего плохого не сделала. За что мне это?
  Вернон будет винить меня, но я же не могла знать. Откуда мне было знать? И опять промелькнула мысль: «Я была так счастлива!»
  3
  Вернон слушал, пытаясь понять, что говорит врач — высокий, худощавый, с глазами, устремленными прямо тебе в душу и читающими то, чего ты и сам о себе не знаешь.
  И он заставляет тебя видеть то, чего ты не хочешь видеть. Извлекает из глубин. Он говорит:
  — Теперь, когда вы вспомнили, расскажите мне еще раз, как вы увидели объявление о замужестве вашей жены.
  Вернон воскликнул:
  — Неужели надо повторять снова и снова? Это было ужасно. Больше я не хочу об этом думать.
  И тогда врач терпеливо и дружелюбно объяснил, что все произошло именно из-за его нежелания «больше об этом думать». Нужно посмотреть этому в лицо, пройти через это — иначе он может снова потерять память.
  И они снова все повторили.
  Когда Вернон почувствовал, что больше не в силах, врач велел ему лечь на кушетку, положил руку ему на лоб, приговаривая, что он отдыхает… отдыхает… что он снова набирается сил и становится счастливым…
  Покой снизошел на Вернона.
  Он закрыл глаза…
  4
  Через три дня Вернон на машине Себастьяна приехал в Эбботс-Пьюисентс. Дворецкому он назвался мистером Грином. Нелл ждала его в маленькой белой комнате, где по утрам раньше сидела мать. Она встала ему навстречу, заставляя себя улыбаться. Она дождалась, когда за дворецким закроется дверь, и тогда подала ему руку.
  Они взглянули друг на друга.
  — Нелл…
  Она была в его объятиях. Он ее целовал, целовал, целовал…
  Наконец отпустил. Они сели. Он был спокоен, очень сдержан, если не считать бурного приветствия. За последние несколько дней он много пережил.
  Временами ему хотелось, чтобы его оставили в покое — оставили Джорджем Грином. Быть Джорджем Грином казалось так славно.
  Он, запинаясь, сказал:
  — Все нормально, Нелл. Не думай, я тебя не виню. Я понимаю. Только очень больно. Чертовски больно! Естественно.
  Нелл сказала:
  — Я не хотела…
  Он ее остановил:
  — Я знаю, говорю тебе — знаю. Не будем об этом. Я не хочу об этом слышать. Не хочу никогда говорить. — Уже другим тоном добавил: — Говорят, в этом моя беда. Все из-за этого.
  Она сказала довольно настойчиво:
  — Расскажи — про все.
  — Нечего особенно рассказывать. — Он говорил без интереса, как о чем-то постороннем. — Я попал в плен. Как получилось, что меня сочли убитым, я не знаю. Но смутная идея есть. Там был парень, очень похожий на меня, — один из Гансов. Не двойник, а просто очень похожий. Немецкий у меня скверный, но я слышал, что они об этом говорили. У меня отобрали снаряжение и личную карточку. Думаю, идея была в том, чтобы он проник в наши ряды под моим именем — в это время нам на помощь пришли колониальные войска, и они это знали. Этот парень покрутился бы денек и собрал нужную информацию. Так я думаю, потому меня и не включили в список пленных, а послали в лагерь, где были сплошь французы и бельгийцы. Но все это не важно. Думаю, этого ганса убили при переходе через линию фронта и похоронили — вроде как меня. В Германии мне пришлось плохо, я чуть не умер от воспаления раны. Наконец сбежал. О, это долгая история! Не собираюсь в нее вдаваться. Несколько дней без еды и воды. Чудо, что я это вынес. Но вынес. Я пробрался в Голландию. Был измучен; нервы — как натянутая струна. Думал только об одном — вернуться к тебе.
  — Да?
  — И тут увидел ее, эту мерзкую иллюстрированную газету. Про твою свадьбу. Это меня доконало. Но я не мог с этим смириться. Я продолжал твердить, что это неправда. Пошел сам не зная куда. В голове все перемешалось. По дороге мчался большой грузовик. Я решил — вот шанс со всем покончить. И вышел на дорогу.
  — О, Вернон! — содрогнулась она.
  — И это был конец — меня как Вернона Дейра. Когда я пришел в себя, в голове у меня оставалось одно имя — Джордж. Счастливчик Джордж. Джордж Грин.
  — Почему Грин?
  — Детская фантазия. И потом, голландская девушка просила меня найти ее парня, которого звали Грин, и я записал это имя в книжке.
  — И ты ничего не помнил?
  — Ничего.
  — Это страшно?
  — Нет, нисколько. Я не видел причин для беспокойства. — Он прибавил тоном сожаления: — Мне было очень весело и хорошо. — Он посмотрел на нее. — Но все это больше не имеет значения. Ничто не имеет значения, кроме тебя.
  Она улыбнулась, но как-то слабо и неопределенно. В тот момент он не обратил на это внимания, а продолжал:
  — Вот уж где был ад — так это возвращаться к себе, вспоминая все это. Все эти чудовищные вещи. Всё, чему я не хотел смотреть в лицо. Тут я оказался трусом. Отворачивался от того, чего не желал знать.
  Он резко встал, подошел к ней, опустился на пол и уткнулся головой в ее колени.
  — Нелл, любимая, все хорошо. Я же у тебя первый, правда?
  Она сказала: «Конечно».
  Почему собственный голос показался ей таким… механическим? Он был первым. Как только его губы коснулись ее, она опять унеслась в те удивительные дни в начале войны. Она никогда не чувствовала ничего подобного с Джорджем… словно тонешь, словно тебя уносит прочь.
  — Как странно ты это сказала — как будто ты так не думаешь.
  — Конечно думаю.
  — Мне жаль Четвинда, ему не повезло. Как он это принял? Тяжело?
  — Я ему не говорила.
  — Что?
  Ей пришлось оправдываться.
  — Его нет — он в Испании. У меня нет адреса.
  — А, понятно… — Он помолчал. — Тебе придется трудно, Нелл. Но ничего не поделаешь. Зато мы обретем друг друга.
  — Да.
  Вернон огляделся.
  — Это место, конечно, достанется Четвинду. Я такой невеликодушный нищий, что даже завидую ему. Но черт возьми, это же мой дом! Мой род жил здесь пятьсот лет! О, какое это имеет значение? Джейн как-то говорила, что нельзя иметь все. Я получил тебя, только это и имеет значение. Место мы себе найдем. Пусть даже это будет пара комнат.
  Его руки обняли ее. Почему же от слов «пара комнат» ей стало так холодно?
  — Долой вещи! Они только мешают!
  Он как бы смеясь рванул нитку жемчуга, которая была на ней, и жемчужины рассыпались по полу. Ее прелестный жемчуг! Она подумала, снова похолодев: «Все равно, наверное, их придется вернуть. Все драгоценности, подаренные Джорджем».
  Как ей не стыдно об этом думать!
  Он наконец что-то заметил.
  — Нелл — или некоторые вещи все же имеют значение?
  — Нет, конечно нет.
  Она не могла смотреть ему в глаза, ей было стыдно.
  — Что-то у тебя на душе? Скажи мне.
  Она потрясла головой.
  — Ничего.
  Она не может снова стать бедной. Не может, не может.
  — Нелл, ты должна мне рассказать.
  Он не должен знать — не должен знать, какая она на самом деле. Ей было так стыдно.
  — Нелл, ведь ты меня любишь?
  — О да! — пылко сказала она. По крайней мере, это было правдой.
  — Тогда в чем же дело? Я вижу, что-то есть… Ах!
  Он встал. Лицо его побледнело. Она вопросительно ждала.
  — Значит, дело в этом? — тихо спросил он. — У тебя будет ребенок?
  Она обратилась в камень. Вот что ей не пришло в голову. Если бы было так, то все проблемы были бы решены. Вернон никогда ничего не узнает.
  — Это правда?
  Опять прошла целая вечность. Мысли метались в голове. Нет, не она сама — это какая-то сила заставила ее кивнуть.
  Он отодвинулся. С трудом проговорил:
  — Это все меняет… Бедная Нелл! Ты не можешь… мы не можем… Послушай, никто не узнает — я хочу сказать, обо мне, — только врач и Себастьян с Джейн. Они не проболтаются. Всем известно, что я умер. Так вот — я умер.
  Она сделала движение, но он поднял руку, останавливая ее, и двинулся к двери.
  — Не говори ничего, ради бога. От слов будет только хуже. Я ухожу. Не смею дотронуться до тебя, даже поцеловать. Я… прощай.
  Она слышала, как открылась дверь, сделала попытку окликнуть его, но ни звука не вырвалось из груди. Дверь закрылась.
  Было тихо. Машину не заводили.
  Она не шевелилась.
  В какой-то момент с горечью подумала: «Так вот, значит, я какая».
  Но так и не шелохнулась.
  Четыре года разнеженной жизни лишили ее воли, придушили голос, парализовали тело.
  Глава 4
  1
  — К вам мисс Хардинг, мадам.
  Нелл оцепенела. После разговора с Верноном прошло двадцать четыре часа. Она думала, что все закончилось. И вот теперь Джейн!
  Она боялась Джейн.
  Можно отказаться ее принять.
  — Проводите ее сюда.
  У нее в комнате будет легче.
  Как долго ее нет! Может, она ушла? Нет, вот она.
  Джейн казалась очень высокой. Нелл съежилась на софе. У Джейн злобное лицо — она всегда так думала. Сейчас это было лицо мстительной фурии.
  Дворецкий вышел. Джейн стояла, возвышаясь над Нелл. Потом вскинула голову и засмеялась.
  — Не забудь пригласить меня на крестины, — сказала она.
  Нелл вздрогнула, потом высокомерно сказала:
  — Не понимаю, о чем ты.
  — Пока что это семейная тайна? Нелл, чертова лгунишка, ты не беременна. Я вообще не верю, что ты когда-нибудь родишь ребенка — это больно и рискованно. Что заставило тебя сказать Вернону такую дикую ложь?
  — Я ему не говорила. Он сам придумал, — угрюмо ответила Нелл.
  — Тогда это еще более чудовищно.
  — Не знаю, зачем тебе понадобилось прийти сюда и все это говорить.
  Протест был слабый, в нем не было души. Ценой жизни она не смогла бы вложить в него необходимое негодование. Тем более говоря с Джейн. Джейн всегда была чертовски проницательна. Это ужасно! Хоть бы она скорее ушла.
  Она встала и постаралась быть решительной:
  — Я не знаю, зачем ты пришла. Разве только чтобы устроить сцену…
  — Послушай, Нелл. Тебе придется услышать правду. Однажды ты уже прогоняла Вернона. Он пришел ко мне. Да, ко мне. Он жил со мной три месяца. Он был в соседней комнате, когда ты приходила. А, задело! Что-то женское в тебе осталось, рада это видеть. Тогда ты его у меня отобрала. Он отправился к тебе и не вспомнил про меня. Но говорю тебе, Нелл: если ты его еще раз прогонишь, он придет ко мне. О да, придет! В душе ты обо мне плохо думаешь, воротишь нос от «женщины такого сорта». Что ж, зато я имею власть, знаю про мужчин больше, чем ты узнаешь за всю жизнь. Если я захочу, я получу Вернона. А я хочу. Всегда хотела.
  Нелл дрожала. Она отвернулась и впилась ногтями в ладони.
  — Зачем ты мне это говоришь? Ведьма!
  — Говорю, чтобы задеть тебя! Задеть, пока не поздно. Не отворачивайся, не убежишь от того, что я скажу. Придется посмотреть на меня, увидеть своими глазами, сердцем, умом… В дальнем углу своей жалкой душонки ты еще любишь Вернона. Представь себе его в моих объятиях, подумай, что его губы слились с моими, он прожигает поцелуями мое тело… Да-да, подумай. Скоро тебе это станет безразлично. Но сейчас — нет. Женщина ли ты, если отдаешь любимого другой? Той, которую ненавидишь? «Подарок Джейн от Нелл с любовью».
  — Уходи, — слабо сказала Нелл. — Уходи.
  — Ухожу. Еще не поздно. Ты еще можешь отказаться от своей лжи.
  — Уходи… Уходи.
  — Поторопись — потом будет поздно! — Джейн задержалась в дверях. — Я приходила ради Вернона, не ради себя. Я хочу, чтобы он вернулся ко мне. И он вернется, если не… — Она вышла.
  Нелл сидела, сцепив руки.
  Она свирепо прошептала: «Не получишь его. Не получишь!..»
  Она хотела Вернона. Она хотела его. Однажды он уже любил Джейн. Он будет любить ее опять. Как она сказала? «…его губы слились с моими… его поцелуи прожигают мое…» О боже, она этого не перенесет! Она рванулась к телефону.
  Дверь отворилась, вошел Джордж. Он выглядел таким нормальным и жизнерадостным.
  — Привет, голубушка. — Он подошел и поцеловал ее. — А вот и я. Отвратительная была поездка, я лучше пересеку всю Атлантику, чем снова этот Ла-Манш.
  Она совсем забыла, что Джордж возвращается сегодня! В этот момент она не может сказать ему, это будет слишком жестоко. К тому же трудно вставить трагическое известие в поток банальностей. Сегодня — но попозже. Пока она будет играть прежнюю роль.
  Она механически ответила на его объятие, села и стала слушать.
  — Я привез тебе подарок, дорогая. Эта вещь напомнила мне тебя.
  Он достал из кармана бархатный футляр.
  Внутри на подушечке из белого бархата лежал большой розовый бриллиант — восхитительный, безупречный — на длинной цепочке. Нелл ахнула.
  Он вынул бриллиант из футляра и надел ей на шею. Она взглянула вниз — замечательный розовый камень сверкал между ее грудей. Он гипнотизировал ее.
  Джордж подвел ее к зеркалу. Она увидела золотоволосую красавицу, спокойную и элегантную. Она увидела блестящие волнистые волосы, наманикюренные руки, пенистое неглиже из тонких кружев, шелковые чулки, расшитые домашние туфельки. Она увидела холодную, твердую красоту бриллианта.
  А позади себя она увидела Джорджа Четвинда — доброго, щедрого, изысканного, заступника.
  Дорогой Джордж, она не может причинить ему боль…
  Поцелуи… Ну и что? Надо не думать о них. Просто не думать.
  Вернон… Джейн…
  Она не будет о них думать. На горе или на радость, но она сделала свой выбор. Иногда будут тяжелые моменты, но в целом — это наилучший выбор. Для Вернона так тоже лучше. Если она будет несчастна, она не сможет и его сделать счастливым.
  Она нежно сказала:
  — Как мило, что ты привез мне такой чудесный подарок. Позвони, пусть принесут чай сюда.
  — Прекрасно. Но ты собиралась звонить по телефону? Я прервал тебя.
  Она покачала головой.
  — Нет, — сказала она. — Я передумала.
  2
  Письма от Вернона Дейра к Себастьяну Левину.
  
  «Москва.
  Дорогой Себастьян!
  Знаешь ли ты, что у русских есть легенда о пришествии неведомого чудовища?
  Я упоминаю о нем не потому, что это важно с политической точки зрения (кстати, истерия по поводу Антихриста мне кажется смешной, согласен?), а потому, что оно напоминает мне детский ужас перед Чудовищем. Со времени приезда в Россию я много думаю о Чудовище, пытаюсь понять его истинный смысл.
  Потому что это больше, чем страх перед роялем. Тот врач в Лондоне на многое открыл мне глаза. Я начал понимать, что всю жизнь был трусом. Думаю, ты это знаешь, Себастьян. Ты мне намекал, хоть старался не обидеть. Я убегал от неких вещей… Всегда убегал.
  Думая о нем, я вижу в Чудовище некий символ, не просто предмет из дерева и проволоки. Говорят же математики, что будущее существует одновременно с прошлым. Что мы путешествуем во времени, как в пространстве, от одного события к другому. Воспоминания — это просто свойство ума, и мы могли бы вспоминать то, что впереди, как и то, что позади. Звучит дико, но такая теория вроде бы есть.
  Верю, что какая-то часть нашей души знает будущее и ни на миг этого не забывает.
  Не этим ли объясняется то, что мы избегаем некоторых вещей? Зная, как тяжела ноша судьбы, мы шарахаемся от ее тени. Я пытался убежать от музыки — но она меня настигла, как настигает религия членов Армии спасения.
  Дьявольская вещь — или божественная? Если так, то это ревнивый Бог Ветхого Завета — я потерял все, что старался удержать: Эбботс-Пьюисентс, Нелл…
  А что осталось, черт возьми? Ничего. Даже самого проклятия: я не желаю писать музыку. Я ничего не слышу, ничего не чувствую. Джейн говорит, все вернется. Она в этом уверена. Кстати, она посылает тебе привет.
  Твой Вернон».
  3
  «Москва.
  Себастьян, чертушка, все-то ты понимаешь. Не жалуешься, что я не описываю самовары, политическую ситуацию и вообще Россию. В стране, конечно, страшная неразбериха, а чего еще было ждать? Но ужасно интересно. Привет от Джейн.
  Вернон».
  4
  «Москва.
  Дорогой Себастьян,
  Джейн была права, что привезла меня сюда. Во-первых, здесь не встретишь никого, кто бы радостно объявил о моем воскрешении из мертвых. Во-вторых, по-моему, скоро здесь будет самое интересное место в мире. Какая-то вольная лаборатория, где все и каждый ставят опаснейшие эксперименты.
  Весь мир интересуется Россией с точки зрения политики — экономика, голод, вопросы морали, отсутствие свободы, больные беспризорные дети и так далее. Но чудесным образом из грязи, порока и анархии порой рождаются поразительные вещи. Направление русской мысли в искусстве экстраординарно: частично это самые жалкие ребяческие поделки, но иногда среди них заметны великолепные проблески — так прекрасное тело порой сверкнет сквозь рубище бродяги.
  Неведомое Чудовище — это Коллективный Человек. Ты видел их проект памятника Коммунистической революции? Колосс из железа и стали? Скажу тебе, зрелище впечатляющее.
  Машины, век машин! Как большевики уповают на машины — и как же мало знают о них! Потому и восхищаются. Вообрази реального механика из Чикаго, сочиняющего стихи о своем городе: «…он построен на винте! Электромеханический город! В форме спирали, установленной на стальном диске! С каждым ударом часов он поворачивается вокруг своей оси. Пять тысяч небоскребов». Что может быть более чуждо американскому духу?
  И все же — разве разглядишь то, к чему стоишь вплотную? Именно люди, незнающие техники, видят ее душу и смысл. Неведомое Чудовище… Мое Чудовище?.. Не знаю.
  Коллективный Человек — он в свою очередь становится необъятной машиной. Стадный инстинкт, который когда-то спас человечество, приходит в новой форме.
  Жизнь становится слишком трудной и опасной для личности. Что писал Достоевский? «Снова соберется толпа и снова подчинит всех себе, и так пребудет вечно. Мы отдадим им наше спокойное, скромное счастье».
  Стадный инстинкт… Не знаю.
  Твой Вернон».
  5
  «Москва.
  Я нашел у Достоевского кое-что еще — думаю, это то, о чем ты говорил.
  «И только мы — мы, хранители таинства, будем несчастны. Будут тысячи миллионов счастливых детей и только сто тысяч мучеников, которые примут на себя проклятие добра и зла».
  Ты, как и Достоевский, имел в виду, что всегда остаются личности, которые несут факел. Люди, сплотившиеся в гигантскую машину, неизбежно погибают. Потому что машина бездушна. В конце концов она превращается в груду железа.
  Люди обтесали камень и построили Стоунхендж; сегодня те, кто строил, умерли безымянные, а Стоунхендж стоит. И вот парадокс: эти люди живут в своих потомках, в тебе и во мне, а каменная громада и то, ради чего она воздвигнута, мертвы. Мертвое сохранилось, а живое погибло.
  Вечно продолжается только Человек. (Ой ли? Может, наша самонадеянность не имеет оснований? Однако мы верим!) Итак, за машиной стоит личность? Так говоришь ты — и Достоевский. Но вы оба русские. Как англичанин я более пессимистичен.
  Знаешь, что мне напомнила эта цитата из Достоевского? Детство. Сотня детей мистера Грина — и Пудель, Белка и Кустик. Представители тех ста тысяч.
  Твой Вернон».
  6
  «Москва.
  Дорогой Себастьян!
  Думаю, ты прав. Раньше я никогда не предавался размышлениям, считал это бесполезным занятием. Пожалуй, я и сейчас такого мнения.
  Видишь ли, беда в том, что я не могу «сказать это в музыке». Черт возьми, почему же я не могу «сказать это в музыке»? Музыка — это мое, я уверен в этом как никогда. И — ничего не делаю.
  Это кошмар.
  Вернон».
  7
  «Дорогой Себастьян, разве я ничего не говорил про Джейн? Что о ней сказать? Она великолепна. Мы с тобой это знаем. Почему ты сам ей не напишешь?
  Вечно твой Вернон».
  8
  «Дорогой дружище Себастьян!
  Джейн говорит, ты, возможно, сюда вырвешься. Молю об этом Бога. Извини, что полгода не писал — я не большой охотник до писем.
  Видишь ли ты Джо? Мы были рады проездом через Париж повстречаться с ней. Джо — верный друг, она нас не выдаст, и я рад, что она знает. Мы с ней не переписываемся, как обычно. Но, может быть, ты знаешь о ней. Вряд ли ей хорошо живется. Бедняжка Джо! Она совсем запуталась.
  Ты слышал о проекте памятника Третьему Интернационалу Татлина? Три огромные стеклянные камеры соединены вертикальными осями и спиралями, особые машины будут постоянно вращать их с разными скоростями.
  А внутри, я полагаю, они будут собираться и петь гимны Священной Ацетиленовой Горелке!
  Помнишь, как-то мы возвращались в город ночью, не там свернули и вместо цивилизованных мест очутились в Суррейских доках. Позади обшарпанных домов открывалась странная панорама, как картина кубиста: краны, мачты, клубы дыма. Ты с твоей душой художника тут же обозвал это подвесной сценой или каким-то еще техническим термином.
  Боже мой, Себастьян! Какой грандиозный спектакль техники ты мог бы поставить! Диковинные эффекты, свет, массы людей с нечеловеческими лицами — массы, не личности. У тебя самого на уме нечто такое, не так ли?
  Этот архитектор Татлин сказал хорошую вещь, хотя и вздор: «Только ритм метрополии, заводов и машин вместе с организацией масс может дать импульс новому искусству…»
  Он продолжает говорить о «памятнике машинам» как единственно адекватному выражению эпохи.
  Ты, конечно, знаешь о современном русском театре, это твоя работа. Я думаю, Мейерхольд действительно великолепен. Но можно ли смешивать театр и пропаганду?
  И все-таки это восхитительно: приходишь в театр, и тебя подхватывает марширующая толпа — вверх, вниз, по ступенькам, пока не начнется спектакль, — а на сцене качающиеся стулья, и канонада, и вращающиеся отсеки, и еще бог весть что! Ребячество, абсурд, но ты чувствуешь, что ребенок получил опасную и интересную игрушку, которая бы в других руках…
  Это твои руки, Себастьян, — ты русский. Но спасибо судьбе и географии — не пропагандист, а всего лишь простой шоумен.
  «Ритмметрополии» в изобразительном искусстве.
  Мой бог, если бы я мог дать тебе музыку! Нужна музыка.
  Господи, слышал бы ты их «шумовые оркестры», симфонии фабричных гудков! В двадцать втором году в Баку было такое шоу: артиллерийская батарея, пулеметы, хор, гудки пароходов. Смешно? Да, но если бы у них был композитор…
  Ни одна женщина так не мечтает о ребенке, как я произвести на свет музыку.
  Но я бесплоден — стерилен.
  Вернон».
  9
  «Дорогой Себастьян!
  Это было как сон — ты приехал и уехал. Неужели ты будешь ставить «Сказку о жулике, который перехитрил трех других жуликов»?
  Я только теперь начал понимать, какой бешеный успех имеют твои вещи. Я понял, что ты — именно тот, кто нужен сегодня. Возводи свою Национальную оперу! Видит бог — пора уже! Но чего ты ждешь от оперы? Она архаична, она умерла — смешные любовные истории.
  Музыка — вся, вплоть до наших времен — кажется мне похожей на детский рисунок: четыре стены, дверь, два окна, дым над трубой. Что с нее взять?
  Но Фейнберг и Прокофьев сделали больше.
  Помнишь, как мы издевались над кубистами и футуристами? Я, по крайней мере. Думаю, сейчас ты другого мнения.
  Как-то в кино показали вид большого города с высоты. Шпили перевернуты, здания покосились — бетон, железо, сталь так себя не ведут! И впервые нам показана лишь одна сторона — что имел в виду старик Эйнштейн, когда говорил об относительности.
  Мы ничего не знаем об истинной форме музыки. Не представляем истинной формы хоть чего-нибудь, потому что другая обращена в мировое пространство.
  Когда-нибудь ты поймешь, что я имею в виду, говоря о смысле музыки, — я всегда знал, что у нее есть смысл.
  До чего путаная была у меня опера! Опера — вообще путаница: музыка не должна быть предметно-изобразительной. Взять сюжет и сочинять к нему изобразительную музыку — все равно что отвлеченно сочинить пьесу, а потом соображать, на каком инструменте ее сыграть! Если Стравинский написал пьесу для кларнета, ты не уговоришь меня сыграть ее ни на чем другом!
  Музыка должна быть подобна математике: чистая наука, без примеси драмы, романтизма или других эмоций, отличных от тех, что созданы только звуками, без всяких идей, В глубине души я всегда знал: музыка — это Абсолют.
  Я, конечно, не могу претворить в жизнь свой идеал. Создать чистое звучание, свободное от идей, — это совершенство. Моя музыка будет музыкой машин. Как это поставить, решишь ты. Теперь — эпоха хореографии, хореография достигнет таких высот, о которых мы и не мечтали. В том, что касается зрелищной стороны ненаписанного шедевра — может, он так и не будет написан, — я тебе полностью доверяю.
  Музыка должна иметь четыре измерения: тембр, громкость, темп и частота колебаний.
  Думаю, сейчас мы не оценим Шёнберга786в полной мере. Голая беспощадная логика — вот дух нашего времени. Только Шёнберг имел мужество ниспровергнуть традицию и открыть Истину.
  На мой взгляд, только он что-то значит. Даже его манера писать партитуры будет общепризнанной. Это абсолютно необходимо, чтобы партитуры стали вразумительными.
  В нем вызывает возражение только одно: его презрение к инструментам. Он боится.
  Я же хочу прославить инструменты. Хочу дать им то, чего они просят.
  Черт возьми, Себастьян, что же такое музыка? Я все меньше и меньше понимаю.
  Твой Вернон».
  10
  «Признаю, что давно не писал, — был очень занят. Экспериментировал. Искал средства выразить неведомое Чудовище. Другими словами, изготовлял инструменты. Металлы — это очень интересно. Сейчас я работаю со сплавами. Звук — поразительная вещь.
  Привет от Джейн.
  Отвечая на твой вопрос — нет, я не намерен уезжать из России, даже на открытие твоей Оперы, — прикрывшись бородой!
  Она стала еще более варварской, чем когда ты ее видел! Густая, длинная — славянский бобер, да и только!
  Но, несмотря на этот лесной камуфляж, я — это по-прежнему я, каковым и останусь, покуда меня не истребит какая-нибудь банда одичавших потомков.
  Твой навеки Вернон».
  
  Телеграмма от Вернона Дейра — Себастьяну Левину.
  
  СЛЫШАЛ ДЖО ОПАСНО БОЛЬНА УМИРАЕТ ЗАСТРЯЛИ НЬЮ-ЙОРКЕ ДЖЕЙН И Я ОТПЛЫВАЕМ «РЕСПЛЕНДЕНТЕ» НАДЕЖДЕ УВИДЕТЬ ТЕБЯ ЛОНДОНЕ.
  Глава 5
  1
  — Себастьян!
  Джо потянулась к нему, но снова упала на кровать. Она смотрела на него во все глаза. Себастьян, большой, в шубе, спокойный, всезнающий, слабо улыбался.
  На его лице никак не отразилась боль, которая пронзила его при виде Джо. Бедняжка Джо!
  У нее отросли волосы — две короткие косички лежали на плечах. Лицо исхудало, щеки горели лихорадочным румянцем. Сквозь тонкую ночную сорочку просвечивали ключицы.
  Она была похожа на больного ребенка. Что-то детское было и в ее удивлении, и в радости, и в настойчивых расспросах. Сиделка оставила их наедине.
  Себастьян сел и взял Джо за руку.
  — Мне Вернон телеграфировал. Я не стал его ждать, приехал первым же рейсом.
  — Ты приехал ко мне?
  — Конечно.
  — Дорогой Себастьян!
  На глаза ей навернулись слезы. Себастьян встревожился и поспешно добавил:
  — Не то чтобы у меня совсем не было тут дел. Я часто разъезжаю и сейчас, в сущности, могу провернуть парочку комбинаций.
  — Не болтай.
  — Но это правда, — удивленно сказал Себастьян.
  Джо засмеялась, и смех перешел в кашель. Себастьян напрягся, готовый вызвать сиделку. Его предупреждали. Но приступ миновал.
  Джо лежала довольная, рука ее опять сжимала руку Себастьяна.
  — Мама умерла так же, — прошептала она. — Бедная мама! Я думала, что буду умнее, а сама совершенно запуталась. О! Совсем запуталась.
  — Бедняжка Джо!
  — Себастьян, ты даже не знаешь, как я запуталась.
  — Могу представить. Я всегда думал, что к тому все идет.
  Джо помолчала, потом сказала:
  — Ты не представляешь, как приятно тебя видеть, Себастьян. Скольких неудачников, отбросов общества я перевидала! Мне не нравилось, что ты такой сильный, удачливый, самоуверенный, меня это бесило. А сейчас — как же это великолепно!
  Он сжал ее руку.
  — Никто на свете не примчался бы так, как ты — в такую даль, сразу. Вернон, конечно, но он родственник, почти брат. А ты…
  — И я почти брат, больше чем брат. Еще со времен Эбботс-Пьюисентс я был… ну, готов постоять за тебя, если бы ты захотела.
  — О, Себастьян! — Глаза ее широко раскрылись и засветились счастьем. — Я не представляла, что ты…
  Он мельком взглянул на нее. Он не совсем это имел в виду. Он не мог бы объяснить, во всяком случае ей. Это чувство мог понять только еврей. Неумирающая благодарность изгоя, которому никогда не забыть оказанного благодеяния. В детстве он был отверженным, и Джо стояла за него — ей хотелось игнорировать весь мир. Себастьян этого не забыл — и не забудет. Он, как и говорил уже, пойдет за ней на край света, стоит ей захотеть.
  — Меня перевели сюда из ужасной палаты — это ты?
  Он кивнул:
  — Я послал каблограмму.
  Джо вздохнула.
  — Ты такой предприимчивый, Себастьян.
  — Боюсь, что да.
  — Таких, как ты, больше нет. Никого. В последнее время я часто думаю о тебе.
  — Правда?
  Он вспомнил годы одиночества, болезненную тоску, неисполненные желания. Почему все приходит так не вовремя?
  Она продолжала:
  — Я и не надеялась, что ты все еще обо мне думаешь. Мне всегда казалось, что ты и Джейн когда-нибудь…
  Его пронзила непонятная боль. Джейн…
  Он и Джейн…
  Он хмуро сказал:
  — Джейн — прекраснейшее творение Господа, но она душой и телом принадлежит Вернону. И это навсегда.
  — Я надеюсь. А все-таки жаль. Вы с ней оба сильные. Вы принадлежите друг другу.
  Да, в известном смысле. Он понимал, что она хотела сказать.
  На губах Джо мелькнула улыбка.
  — Похоже на книжки, которые читают в детстве. Сцена поучений со смертного одра. Друзья и родственники собрались вокруг. Улыбка на изможденном лице героини.
  Себастьян попытался сосредоточиться. Почему он считал, что это не любовь? А это была любовь. Страстная, чистая, бескорыстная жалость и нежность — эти глубокие чувства она пронесла через годы. В тысячу раз более истинные, чем те бурные или едва теплящиеся увлечения, которые возникали у него с монотонной регулярностью и не затрагивали глубин его существа.
  Сердце его рванулось из груди к этой детской фигурке. Так или иначе, он постарается, чтобы все было хорошо.
  Он ласково сказал:
  — Нет никаких сцен у смертного одра, Джо. Ты выздоровеешь и выйдешь за меня замуж.
  — Милый Себастьян! Связать тебя с чахоточной женой — да ни за что в жизни!
  — Чушь. Ты сделаешь одно из двух: или выздоровеешь, или умрешь. Если умрешь, то умрешь, и на том конец. Если выздоровеешь, то выйдешь за меня замуж. Вылечить тебя будет не слишком дорого.
  — Я очень плоха, Себастьян, дорогой.
  — Возможно. Но туберкулез — самая непредсказуемая вещь, тебе это любой врач скажет. Ты просто себя запустила. Лично я думаю, что ты поправишься. Дело долгое, но возможное.
  Он видел, как краска прилила к ее впалым щекам и отхлынула. Теперь он знал, что она его любит, и на сердце потеплело. Его мать умерла два года назад, и с тех пор у него не было привязанностей.
  Джо тихо сказала:
  — Себастьян, я действительно нужна тебе? Я… я так запуталась…
  Он искренне сказал:
  — Нужна ли ты мне? Я самый одинокий человек на земле.
  И вдруг он сломался. Он никогда не думал, что такое с ним может случиться. Он упал на колени, уткнулся лицом в постель, плечи его вздрагивали.
  Ее рука легла ему на голову. Он знал, что она счастлива — ее гордость была утолена. Милая Джо — импульсивная, добросердечная, легкомысленная. Она ему дороже всего на свете. Они помогут друг другу.
  Вошла сиделка — посетитель чересчур задержался в палате, — Джо приподнялась, чтобы проститься с Себастьяном. Он спросил:
  — Кстати, этот француз… как его зовут?
  — Франсуа? Он умер.
  — Это хорошо. Конечно, ты могла развестись, но вдовой лучше.
  — Ты думаешь, я поправлюсь?
  Как жалобно это прозвучало!
  — Конечно.
  Снова вошла сиделка, и он ушел. Поговорил с врачом — тот не мог его обнадежить, но согласился, что шансы есть. Порешили на Флориде.
  Себастьян пошел домой. Он брел по улице в глубокой задумчивости. Он видел заголовок «Ужасная катастрофа, Респлендента»», но ничто не отозвалось в его мозгу. Он был слишком занят собственными мыслями.
  Что для Джо лучше — жить или умереть? Он не знал.
  У нее была такая скверная жизнь. Надо дать ей лучшую.
  Он лег и заснул тяжелым сном.
  2
  Проснулся он от смутного беспокойства. Что-то такое было… он не находил этому названия. Это не Джо, о Джо он думал постоянно. А это было где-то в глубине сознания — какая-то недодуманная, нерешенная мысль.
  Сейчас вспомню, подумал он. Но не вспомнил.
  Одеваясь, он думал о делах Джо. Как можно скорее ее нужно отправить во Флориду. Потом, возможно, в Швейцарию. Она очень слаба, но перевезти ее можно. Как только он встретится с Верноном и Джейн…
  Когда их корабль приходит? «Респлендент», кажется? «Респлендент»…
  Бритва дрогнула у него в руке. Вот оно что! Перед глазами всплыл газетный заголовок.
  «Респлендент» — ужасная катастрофа!
  Вернон и Джейн плыли на «Респленденте».
  Он резко дернул шнурок звонка. Через минуту он уже просматривал газету. Подробное описание. Он пробежал его глазами. «Респлендент» столкнулся с айсбергом — список погибших, уцелевших.
  Список живых… Он нашел имя Груин — значит, Вернон жив. Стал читать другой список и нашел то имя, которое со страхом искал, — Джейн Хардинг.
  3
  Он стоял неподвижно, уставившись в газетный лист. Затем аккуратно его сложил, положил на стол и снова позвонил. Через несколько минут короткий приказ, отданный через мальчика-рассыльного, привел к нему секретаря.
  — В десять часов у меня встреча, которую я не могу отменить. Вы должны кое-что разыскать к тому времени, как я вернусь.
  Он сжато разъяснил. Собрать самые полные сведения о «Респленденте» и передать на радио некоторое сообщение.
  В больницу Себастьян позвонил сам; он предупредил, чтобы его пациентке не говорили о крушении «Респлендента». Он перекинулся с Джо парой слов, стараясь сохранять обычный вид. Из цветочного магазина послал ей цветы и отправился на работу — целый день, состоящий из бесчисленных встреч и совещаний. Никто не заметил, что великий Себастьян Левин сам на себя не похож. Никогда еще он не вникал в сделки с такой дотошностью, никогда еще с такой очевидностью не сказывалась его деловая хватка.
  В шесть часов он вернулся в «Билтмор».
  У секретаря лежала готовая информация. Норвежское судно подобрало уцелевших, они прибудут в Нью-Йорк через три дня.
  Себастьян кивнул с непроницаемым видом и дал очередные указания.
  На третий день по возвращении в отель он узнал, что мистер Груин прибыл и его поселили в соседнем номере.
  Себастьян пошел туда.
  Вернон стоял у окна. Он обернулся, и Себастьян испытал шок. Он не узнал друга. Что-то с ним произошло.
  Они долго смотрели друг на друга. Себастьян заговорил первым. Он сказал то, что сидело в голове целый день.
  — Джейн мертва, — сказал он.
  Вернон кивнул — серьезно, торжественно.
  — Да, — спокойно сказал он. — Джейн мертва — и это я ее убил.
  Многоопытный, не подверженный эмоциям Себастьян ожил и запротестовал:
  — Бога ради, Вернон, не говори так. Естественно, она ехала с тобой. Не казни себя.
  — Ты не понимаешь, — сказал Вернон. — Ты не знаешь, что произошло.
  Он заговорил спокойно и собранно:
  — Я не смогу описать всего. Это случилось вдруг, среди ночи — ну, ты знаешь. Времени было очень мало. Корабль накренился под ужасным углом. Они обе выскочили вместе и заскользили, заскользили по палубе. Их нельзя было спасти обеих.
  — Кого обеих?
  — Нелл и Джейн, конечно.
  — При чем тут Нелл?
  — Она тоже была на борту.
  — Что?
  — Да. Я не знал. Мы с Джейн были во втором классе, конечно, я даже не взглянул на список пассажиров. А Нелл и Джордж Четвинд были на том же корабле. Это я и говорю, а ты перебиваешь. Это был какой-то кошмар, не было времени для спасательных лодок или чего-то такого. Я ухватился за стойку или как там это называется, чтобы не свалиться в море. А они обе катились, скользили по палубе, прямо на меня, все быстрее и быстрее, и море внизу ждало их.
  Я понятия не имел, что Нелл на борту, пока не увидел, как она катится к смерти и кричит: «Вернон!» В таком положении не успеваешь подумать, скажу тебе. Действуют инстинкты. Я мог схватить одну из них, Нелл или Джейн. Я схватил Нелл и держал ее, держал мертвой хваткой.
  — А Джейн?
  Вернон тихо сказал:
  — Я все еще вижу ее лицо, она смотрела на меня и катилась вниз, в зеленую пучину.
  — Боже мой! — прорычал Себастьян.
  С него слетела вся его бесстрастность. Он заревел, как бык:
  — Ты спас Нелл?! Проклятый дурак! Спас Нелл — дал утонуть Джейн? Да Нелл не стоит и мизинца Джейн! Будь ты проклят!
  — Я знаю.
  — Знаешь? Так что же…
  — Говорю же тебе, тут действует слепой инстинкт. Знание ни при чем.
  — Будь ты проклят! Будь ты проклят!
  — Я проклят. Не беспокойся. Я дал Джейн утонуть, а я любил ее.
  — Любил ее?
  — Да, я всегда любил ее. Сейчас я это понимаю. Всегда, с самого начала. Я боялся ее — потому что любил. Я, как всегда, был трусом — пытался убежать от реальности. Я с ней боролся. Я стыдился того, что она имеет надо мной власть. Я превратил ее жизнь в ад. А теперь она мне нужна, нужна. О, ты скажешь, что это похоже на меня — хотеть того, что заведомо недоступно. Может быть, и правда я такой. Я только знаю, что я люблю Джейн, люблю, а она ушла от меня навсегда.
  Он сел на стул и сказал своим обычным голосом:
  — Я хочу работать. Ступай, Себастьян, все в порядке.
  — Боже мой, Вернон, я никогда не думал, что смогу тебя возненавидеть…
  Вернон повторил:
  — Я хочу работать.
  Себастьян повернулся на каблуках и вышел.
  4
  Вернон сидел очень тихо.
  Джейн…
  Ужасно так страдать — так жаждать другого человека!
  Джейн… Джейн…
  Да, он всегда ее любил. С первой встречи он не мог отделаться от наваждения, его тянуло к ней, и это было сильнее его.
  Дурак и трус, вечно чего-то боишься. Боишься реальности, истинного глубокого чувства.
  Она это знала, она всегда знала и была не в силах ему помочь. Как она говорила: «Разделены во времени»? В первый вечер в гостях у Себастьяна она пела:
  
  Мне фею видеть довелось:
  Сиянье рук в волне волос…
  
  Сиянье рук в волне… и волосы… нет, нет, не надо. Как странно, что она пела именно эту песню. А скульптура «Утопленницы»… тоже очень странно.
  Какую еще песню она пела в тот вечер?
  
  J’ai perdu mon amie — elle est morte,
  Tout s’en va cette fois à jamais,
  A jamais, pour toujours elle emporte
  Le dernier des amours que j’aimais.
  
  Pauvres nous! Rien ne m’a crié l’heure
  Où là-bas se nouait son linceul
  On m’a dit, «Elle est morte!» Et tout seul
  Je répète, «Elle est morte!» Et je pleure…787
  
  Он потерял Эбботс-Пьюисентс, потерял Нелл.
  Но вместе с Джейн он потерял «le dernier des amours que j’aimais788».
  До конца своей жизни он будет видеть только одну женщину — Джейн.
  Он любил Джейн… он любил ее.
  Он мучил ее, пренебрегал ею и наконец отдал зеленому злобному океану.
  Та скульптура в Кенсингтонском музее…
  Боже! Он не должен об этом думать.
  Нет, он будет думать обо всем. На этот раз он ни от чего не отвернется.
  Джейн… Джейн… Джейн…
  Она была ему нужна. Джейн…
  Он ее больше никогда не увидит.
  Теперь он потерял все… все.
  Те месяцы и годы в России — потерянные годы.
  Дурак — жить рядом с ней, обнимать ее тело и все это время бояться своей страсти к ней.
  Этот старый страх перед Чудовищем…
  И вдруг, когда он подумал о Чудовище, он понял… Понял, что наконец вступил в свое наследство.
  5
  Все было как в тот день, когда он вернулся с концерта в «Титанике». То же видение, что тогда. Он назвал это видением, потому что ему казалось, что это больше, чем звук. Видеть и слышать стало единым — изгибы и спирали звука, вверх, выше и снова вверх.
  Но теперь он знал, теперь у него была техника, были знания.
  Он схватил бумагу, нацарапал первые иероглифы, какую-то неистовую стенограмму. Впереди его ждали годы работы, но он знал, что никогда не повторится эта первая свежесть и чистота видения.
  Это должно быть так — и таю вся тяжесть металла — медь — вся медь мира.
  И стекло, новые звуки — чистые, звенящие.
  Он был счастлив.
  Прошел час… два часа.
  На какой-то момент он очнулся — вспомнил… Джейн!
  Ему стало тошно и стыдно. Неужели он не может оплакивать ее хотя бы один вечер? Есть что-то жестокое в том, как он воспользовался своим горем, своим желанием, чтобы транспонировать его в музыке.
  Но это и значит быть творцом — безжалостность, все должно идти в дело.
  А люди вроде Джейн — жертвы.
  Джейн…
  Он разрывался надвое — горе и дикое возбуждение.
  Он подумал: «Наверное, так чувствуют себя женщины, рожая ребенка».
  И снова он склонился над листами бумаги, яростно исписывал их и сбрасывал законченные на пол.
  Он не слышал, как открылась дверь. Его не отвлекло шуршание платья. Только когда тихий испуганный голос сказал: «Вернон», — он поднял голову.
  С усилием заставил себя посмотреть.
  — Привет, Нелл, — сказал он.
  Она стояла, стиснув руки, бледная, опустошенная. Заговорила, запинаясь:
  — Вернон… Я узнала. Мне сказали… где ты… и я пришла.
  — Да. — Он кивнул. — Пришла?
  Гобои — или нет, гобои не подходят, слишком нежные. Надо что-то пронзительное, вызывающее. Но арфы пусть будут — да, арфы как вода. Вода необходима как источник силы.
  Мешают! Нелл что-то говорит. Придется слушать.
  — Вернон, после этого ужасного спасения от смерти я поняла… Только одно имеет значение — любовь. Я всегда любила тебя. Я пришла к тебе — навсегда.
  — А-а, — тупо отозвался он.
  Она подошла ближе, протянула к нему руки.
  Он посмотрел на нее как будто из страшного далека. Да, Нелл исключительно красива. Можно понять, почему он в нее влюбился. Странно, но сейчас в нем нет ни грана любви. Как нелепо. Он хочет только, чтобы она ушла и дала ему заняться тем, что он делает. А тромбоны? Тромбоны усилят…
  — Вернон! — Голос у нее был резкий, испуганный. — Разве ты меня не любишь?
  Лучше всего сказать правду. Он вежливо и официально сказал:
  — Я очень сожалею. Боюсь, что нет. Видишь ли, я люблю Джейн.
  — Ты сердишься на меня — за то, что я солгала про ребенка.
  — Солгала? Какого ребенка?
  — Ты не помнишь? Я сказала, что у меня будет ребенок, а это было неправдой… О Вернон, прости меня… прости.
  — Все в порядке, Нелл. Не стоит беспокоиться. Все к лучшему. Джордж хороший малый, ты с ним будешь счастлива. А теперь, ради бога, уходи. Не хочу быть грубым, но я ужасно занят. Если сейчас не записать, все уйдет.
  Она уставилась на него.
  Затем медленно пошла к двери. Остановилась, обернулась, протянула руки:
  — Вернон…
  Это был последний призыв отчаяния.
  Он даже не поднял глаза, только нетерпеливо помотал головой.
  Она ушла, хлопнув дверью.
  Вернон с облегчением вздохнул.
  Теперь ничто не встанет между ним и музыкой.
  Он склонился над столом.
  
  1930 г.
  Перевод: Е. Максимова
  
  Неоконченный портрет
  
  
  Предисловие
  Дорогая Мэри, посылаю вам рукопись, так как не знаю, что с ней делать. Вообще-то говоря, я, наверное, хочу, чтобы она увидела свет. А кто не хочет? Допускаю, что люди гениальные хранят свои шедевры в мастерской, никогда их не выставляя. Я не такой, а потом я ведь и не гений — просто мистер Ларраби, молодой, подающий надежды портретист.
  Уж вам-то, дорогая моя, лучше всех известно, каково быть оторванным от любимого занятия, с которым неплохо справлялся, потому что оно было любимым. Потому-то мы и подружились. И вы знаете толк в литературных делах, а я не знаю.
  Если прочитаете эту рукопись, то поймете, что я воспользовался советом Барджа. Припоминаете? Он говорил: «Подыщите для себя новые средства самовыражения». Перед вами портрет и, должно быть, чертовски скверный, потому как мое средство самовыражения мне еще плохо ведомо. Если вы скажете, что он никуда не годится, поверю вам на слово, но если вы сочтете, что он, хотя бы в самой малой степени, обладает той выразительной формой, которая, как мы оба думаем, и есть основа искусства, ну, тогда не пойму, но вы можете их поменять. Кто возразит? Только не Майкл. Что до Дермота, то он себя никогда бы не узнал! Не так он устроен. Как бы то ни было, сама Селия говорила, что история ее — история самая заурядная. Такое могло случиться с кем угодно. В сущности часто и случается. Вовсе не ее история интересовала меня. С самого начала меня интересовала сама Селия. Да, сама Селия…
  Видите ли, мне хотелось бы навсегда припечатать ее маслом к холсту, но так как об этом не может быть и речи, я попробовал добраться до нее иначе. Но это область мне незнакомая: все эти слова и предложения, запятые и точки — не мое ремесло. Вы, наверное, скажете, смею думать, que c’a se voit789.
  Я, понимаете, смотрел на нее с двух позиций. Во-первых, взглядом своим собственным. А во-вторых, в силу необычайных обстоятельств, случившихся в течение двадцати четырех часов, мне удалось иногда проникать сквозь ее оболочку и видеть ее как бы изнутри. И одно с другим не во всем совпало. Именно это и терзает меня и завораживает! Хотелось бы быть Богом и знать истину.
  Но писатель может быть Богом по отношению к своим созданиям. Они в его власти, и он может делать с ними все, что пожелает, — так ему, во всяком случае, кажется. Но творения, бывает, преподносят сюрпризы. Интересно, неужели и Бог настоящий сталкивается с подобным. Да, интересно…
  Итак, дорогая моя, не буду больше отвлекаться. Сделайте для меня то, что сможете.
  Всегда ваш
  Дж. Л.
  Книга первая
  Остров
  Глава первая
  Женщина в парке
  Бывает у вас такое ощущение, когда вроде бы и знаешь что-то очень хорошо и в то же время никак не можешь припомнить?
  Ощущение это у меня было все то время, что я шел вниз по извилистой дороге к городу. Оно возникло, когда я уже начал спускаться с площадки, что в парке виллы нависает над морем. И с каждым шагом становилось сильнее и неотступнее. А когда я дошел до того места, где пальмовая аллея сбегает к морю, пришлось остановиться. Я понял: или сейчас, или никогда. То неясное, что таилось в подсознании, где-то в самых глубинах моего мозга, мне надлежало вытащить на свет, исследовать, изучить и закрепить, зная, что оно уже никуда не уйдет. Я должен это схватить — иначе будет поздно.
  И я поступил так, как всегда поступают, когда пытаются что-то вспомнить. Я мысленно начал восстанавливать в памяти все, что было.
  Путь из города — пыль и солнце, бившее мне в спину. Там — ничего.
  В парке виллы — прохлада и свежесть, высоченные кипарисы, черные на фоне неба. Тропинка, протоптанная в траве и ведущая к площадке, где стоит скамейка, смотрящая прямо на море. Удивление и легкая досада, возникшие при виде женщины, которая уже заняла скамейку.
  На какое-то мгновение я почувствовал себя неплохо. Она повернулась и посмотрела на меня. Англичанка. Я почувствовал, что должен что-то сказать — какую-нибудь фразу, чтобы потом можно было уйти.
  — Прекрасный отсюда вид.
  Именно это я и сказал — обычную банальность. Женщина ответила теми словами и таким тоном, какие и следует ожидать от женщины из хорошей семьи.
  — Восхитительный, — сказала она. — И такой прекрасный день.
  — Вот только далековато от города.
  Она согласилась, сказав, что путь и в самом деле долгий и пыльный.
  На этом все и кончилось. Обычный обмен банальными любезностями между двумя англичанами, которые оказались за границей, которые никогда прежде не встречались и вряд ли встретятся вновь. Я повернулся, обошел виллу — кажется, дважды, — восхищаясь оранжевым барбарисом (или как он там еще называется?), и направился обратно в город.
  Вот, собственно, и все, ничего другого не было, — и все-таки было что-то еще. Возникло это чувство: что-то ты очень хорошо знаешь, но никак не можешь припомнить.
  Может, было что-то в ее манерах? Нет, манеры ее были обычными и приятными. Она вела себя и выглядела так, как вели бы себя девяносто девять женщин из ста.
  Вот разве что — да, именно — она не взглянула на мои руки.
  Ну и ну! Что за ерунду я написал. Сам поражаюсь. Полнейшая бессмыслица. А напиши я по-другому, не сказал бы того, что хотел сказать.
  Она не взглянула на мои руки. А я, видите ли, привык к тому, что женщины смотрят на мои руки. Женщины — они такие шустрые. И они так добросердечны, что я уже привык к тому выражению, которое появляется на их лицах, — да будут они благословенны и черт бы их побрал. Сочувствие, деликатность и решимость никак не показать того, что они заметили. И отношение их сразу же меняется — появляется нежность.
  Но эта женщина не увидела или не заметила.
  И я начал вспоминать ее подробнее. Странная вещь — в тот момент, когда я от нее отвернулся, я бы ни за что не смог описать ее внешность. Я бы сказал только, что она светлая и что ей примерно тридцать с чем-то, — и все. Но пока я спускался в город, ее образ словно бы увеличивался в размерах и рос как если бы проступало постепенно изображение на фотографической пластине, которую вы проявляете в темном подвале. (Это одно из самых ранних моих воспоминаний — о том, как в подвале нашего дома мы проявляли с отцом негативы).
  Никогда не забуду того волнения, какое я испытал. Пустая белая поверхность, опущенная в проявитель. И вдруг, неожиданно, появляется крохотное пятнышко, стремительно темнеет и разрастается. Волнения — от неопределенности. Пластинка темнеет быстро, и все равно толком еще не разобрать, что там. Лишь хаотичное смешение темного и светлого. А потом ты начинаешь все узнавать: ты видишь ветку дерева, чье-то лицо, спинку кресла, ты можешь разобрать, что негатив перевернут вверх ногами — и ты переворачиваешь его, — а потом у тебя на глазах из ничего возникает вся картина, тотчас начинает темнеть и пропадает снова.
  Описать то, что со мной происходило, я лучше не способен. Пока я шел в город, лицо женщины виделось мне все отчетливее. Я видел маленькие уши, очень тесно прижатые к голове, длинные серьги из ляпис-лазури, кудрявую волну необычайно светлых волос, чуть прикрывавших ухо. Я видел очертания ее лица и переносицу, и глаза, светло-голубые и ясные. Я видел короткие и очень густые темные ресницы и слегка подведенные брови, изогнутые словно в легком удивлении. Я видел узкое продолговатое лицо и довольно жесткую линию рта.
  Все это предстало перед моими глазами не внезапно, а постепенно — подобно, как я и говорил, изображению на фотографической пластине.
  Не могу объяснить, что случилось потом. Поверхность проявилась. И тут изображение обычно начинает темнеть.
  Но ведь то была не фотографическая пластина, то было человеческое существо. И потому проявление продолжалось. С поверхности оно перешло вовнутрь, в запредел — называйте это как хотите. Яснее я объяснить, наверное, не могу.
  Я полагаю, я знал все с самого начала, с того момента, как встретил эту женщину. Проявление происходило во мне. Изображение проступало из моего подсознания и переходило в мое сознание…
  Я знал — я только не знал, что именно я знал, пока меня не озарило! Пока это не пришло ко мне из безнадежной незапятнанности! Крохотная точка и затем — изображение.
  Я повернулся и практически побежал по пыльной той дороге вверх. Я был в неплохой форме, но мне казалось, что я двигался недостаточно быстро. Ворота виллы… кипарисы… тропинка в траве.
  Женщина сидела на том же месте.
  Я задыхался. Глотая судорожно воздух, я рухнул на скамейку подле нее.
  — Послушайте, — сказал я. — Я не знаю, кто вы, я ничего о вас не знаю. Но вы не должны это делать слышите меня? Не должны.
  Глава вторая
  Призыв к действию
  Наверное, самым подозрительным, — но только если думать об этом задним числом, — было то, что она даже не пыталась хотя бы возмутиться. Она могла бы сказать: «Не пойму, о чем вы ведете речь!» Или: «Вы не знаете, что говорите». Или она могла сказать все это просто взглядом. Обдать меня холодом, заморозить.
  Но дело в том, что для нее это был как бы уже пройденный этап. Она подошла к решению главных проблем. И что бы кто ни говорил, что бы кто ни делал, ее удивить это уже не могло.
  Она была вполне спокойна и здраво все рассудила — это-то и пугало. С настроением еще можно как-то разобраться: настроения проходят и уходят, и чем взрывоопаснее настроение, тем сильнее реагируешь на него. Но спокойствие и рассудительная решимость — это нечто совсем другое, такого состояния человек достигает постепенно и потому вряд ли от этого можно отмахнуться.
  Она задумчиво посмотрела на меня, но не сказала ничего.
  — Во всяком случае, — произнес я, — вы ведь мне скажете, почему?
  Она наклонила голову, словно соглашаясь с очевидностью.
  — Просто, — ответила она, — так будет, наверное, лучше всего.
  — Вот тут-то вы и ошибаетесь, — возразил я. — Совершеннейше и полностью ошибаетесь.
  Моя горячность ее ничуть не задела. Она была для этого слишком спокойна и слишком от всего далека.
  — Я много об этом думала, — сказала она. — И это в самом деле будет лучше всего. Просто и легко. И быстро. И никому не причинит хлопот.
  Именно по этой последней фразе я понял, что она из так называемой «хорошей семьи». Ей внушили, что надо быть «предупредительной по отношению к другим».
  — А что будет потом? — спросил я.
  — Приходится рисковать.
  — А вы верите в «потом»? — Мне стало любопытно.
  — Я боюсь, — медленно проговорила она. — И вправду боюсь. Если там вообще нет ничего — это было бы слишком хорошо, в такое почти невозможно поверить. Если бы просто заснуть — тихо, мирно — и не проснуться. Это было бы так чудесно.
  Она с мечтательным видом прикрыла глаза.
  — Какого цвета были обои в вашей детской? — внезапно спросил я.
  — Лиловые ирисы, оплетающие пилон, — начала было она. — Откуда вы знаете, что как раз о них я в тот момент и думала?
  — Просто так подумалось. Вот и все, — сказал я и продолжал: — Когда вы были ребенком, как вы представляли себе рай?
  — Зеленые пастбища… зеленая долина… с овечками и пастухом. Песнопения. Ну, вы сами знаете.
  — Кто читал вам об этом — ваша матушка или няня?
  — Няня, — она чуть улыбнулась. — О добром пастыре. Знаете, мне кажется, я никогда в жизни не видела пастуха. Но на лугу, неподалеку от нас, паслись два ягненка. — Она помолчала и добавила: — Там все теперь застроено.
  И я подумал: «Странно. Если бы луг тот не застроили, ее сейчас, возможно, тут не было бы». А вслух сказал:
  — Вы были счастливы в детстве?
  — О, да! — Она произнесла это с убежденностью, не вызывавшей сомнений. — Слишком счастлива.
  — Такое возможно?
  — Думаю, да. Видите ли, вы оказываетесь неготовым… к тому, что начинает случаться. Вам даже в голову никогда не приходило, что такое может случиться.
  — Вы пережили что-то трагическое, — высказал догадку я.
  Но она покачала головой.
  — Нет… не думаю… нет вроде бы. Ничего необычного со мной не произошло. Глупая банальная история, какая случается со многими женщинами. Не то, чтобы мне особенно повезло. Я была дурой. Да, просто дурой. А глупцам нет места в этом мире.
  — Послушайте, дорогая моя, — сказал я. — Я знаю, о чем говорю. Я уже стоял там, где вы сейчас стоите, и чувствовал то, что вы чувствуете — будто жить не стоит. Мне знакома ослепляющая безысходность, из которой виден только один выход, и я хочу сказать вам, дитя мое: это проходит. Горе не вечно. Ничто не вечно. Единственный утешитель и лекарь — время. Положитесь на него.
  Я говорил все это искренне, но сразу же понял, что сделал ошибку.
  — Вы не понимаете, — сказала она. — Я знаю, что вы имеете в виду. Такое уже было со мной. И я уже даже пыталась… не получилось. Я рада была потом, что не вышло. Сейчас — все по-другому.
  — Расскажите мне по порядку, — попросил я.
  — Это не сразу возникло. Понимаете, мне довольно трудно выразиться ясно. Мне — тридцать девять лет, и я сильная, здоровая. Вполне возможно, что я проживу до семидесяти, а, может, и больше. А я просто не могу этого выдержать, вот и все. Еще тридцать девять пустых лет.
  — Но они не будут пустыми, дорогая моя. Вот в этом-то вы и ошибаетесь. Появится снова что-то, что наполнит их.
  Она посмотрела на меня.
  — Именно этого я больше всего и боюсь, — произнесла она едва слышно. — Я даже мысли такой снести не могу.
  — Значит, вы трусиха, — сказал я.
  — Да, — тут же согласилась она. — Я всегда была трусихой. Мне иногда казалось смешным, что люди не видят этого так же отчетливо, как я сама. Да, я боюсь… боюсь… боюсь.
  Наступило молчание.
  — В конце концов, — сказала она, — все это вполне естественно. Если уголек, выскочив из камина, опалит собаку, она потом всегда будет бояться огня. Она же не знает, когда выпрыгнет еще один уголек. Так уж мозг устроен. Круглый глупец считает, что огонь — это нечто доброе и теплое… он понятия не имеет об ожогах и стреляющих угольках.
  — Значит, — сказал я, — дело-то все, наверное, в том, что вы не способны думать о возможности счастья.
  Прозвучало это, конечно, странно, и все же я понял: это не так уж странно, как могло показаться. Я имел кое-какое представление о нервах и разуме. Три лучших моих друга пришли с войны контуженными. И сам я знаю, что значит быть физически искалеченным, я знаю, что увечность может сделать с человеком. И я знаю, что человека можно покалечить и психически. Когда рана затянется, ее и не видно, но она — там. Ты — человек со слабинкой, у тебя изъян: ты калека, а не здоровый человек.
  И я сказал ей:
  — Все это пройдет со временем.
  Но сказал безо всякой уверенности. Одного лишь заживления раны недостаточно. Шрам остался глубоким.
  — Вы не пойдете на этот риск, — продолжала она, — но на другой риск пойдете — на простой и гигантский риск.
  Она отвечала уже не так спокойно, с некоторой даже горячностью.
  — Но ведь это совсем другое дело — совсем. Когда знаешь, что тебя ждет, рисковать не станешь. А риск неизведанный — в нем есть нечто притягательное… нечто авантюрное. В конце концов смерть может оказаться чем угодно…
  Впервые в разговоре нашем прозвучало это слово. Смерть…
  А она, словно природное любопытство впервые заговорило в ней, спросила, слегка повернув голову:
  — Как вы догадались?
  — Вряд ли я способен объяснить, — признался я. — Я сам нечто такое пережил. И полагаю, что знаю кое-что об этом.
  Она сказала:
  — Понятно.
  Она и не пыталась узнать, что же могло со мной случиться, и наверное, в этот момент я дал себе слово помочь ей. Дело в том, что мой опыт был как раз обратный: на мою долю много выпало женской ласки и сочувствия. Потребность же моя была в том, — хотя сам я этого не понимал, — чтобы не получать, а давать.
  У Селии не было ни нежности, ни сочувствия. Все это она растратила, промотала впустую. В этом — она сама это понимала — и состояла ее глупость. Она сама была слишком несчастлива, чтобы жалеть других. Еще одна жесткая складка у рта указывала на то, как она настрадалась. Ум ее работал быстро — она мгновенно распознала, что и со мной похожее случалось. Мы были с ней на равных. У нее не было жалости к себе, и она не тратила жалости на меня. Для нее страдания, которые я пережил, лишь объясняли, как я догадался о том, о чем, казалось, догадаться было нельзя.
  Она была, и в тот момент я это понял, младенцем. Реальным миром для нее был мир, который ее окружал. Она сама намеренно ушла в этот ребячий мир, пытаясь найти прибежище от жестокостей мира настоящего.
  И занятая ею позиция была потрясающим стимулом для меня. Это было именно то, чего мне не хватало в последние десять лет. Это был призыв к действию.
  И я начал действовать. Единственное, чего я опасался, это оставить ее наедине с собой. Я и не оставил ее. Я присосался к ней, как пиявка. Она пошла со мной в город и была при этом весьма любезна. Здравого смысла в ней было предостаточно. Она прекрасно понимала, что по крайней мере сейчас ей не удастся сделать задуманное. Она от этого не отказалась и совсем — лишь отложила на потом. И я понял это, хотя она и слова не сказала.
  В подробности вдаваться я не стану: я не хронику пишу. Нет мне нужды описывать милый испанский городок или сообщать подробности того, что мы ели в ее гостинице, или того, как я втайне договорился, чтобы вещи из моей гостиницы были перевезены в ту, где остановилась она.
  Нет, я веду речь только о главном. Я знал, что должен быть возле нее — пока что-нибудь не случится, пока она не сломается и не сдастся так или иначе.
  Как я и говорю, я все время был с ней, под боком. Когда она отправилась к себе в комнату, я сказал:
  — Даю вам десять минут, а потом вхожу.
  Я не рисковал давать ей больше времени. Дело в том, что комната ее была на пятом этаже и она могла пренебречь «предупредительным отношением к другим», воспитанным в ней, и поставить управляющего гостиницы в крайне неловкое положение, выпрыгнув из окна, вместо того, чтобы броситься с обрыва.
  Итак, я вошел к ней в комнату. Она была в постели — сидела, ее светлые, золотистые волосы были зачесаны назад. Не думаю, чтобы она усмотрела что-то странное в том, как мы себя вели. Я-то уж точно ничего не усматривал. Но не знаю, что думали служащие гостиницы. Если они знали, что я вошел к ней в комнату в десять вечера, а вышел в семь утра, то, полагаю, они пришли к одному — единственному заключению. Но меня это не волновало.
  Я спасал жизнь, и репутация меня не заботила.
  Я присел на кровать, и мы завели разговор.
  Мы проговорили всю ночь.
  Странная ночь — такой в моей жизни еще не было.
  Я не говорил с ней о ее бедах. Мы начали с самого начала — с лиловых ирисов на обоях, с овечек на лугу, с той долины, что была за станцией, где росли примулы…
  Вскоре говорила уже она, а не я. Я перестал для нее существовать, а стал как бы своего рода человеческим записывающим аппаратом, в который нужно было что-то наговаривать.
  Она говорила так, как говоришь наедине с самим собой — или с Богом. Без жара, как вы понимаете, и эмоций. Просто воспоминания, переходившие от одного эпизода к другому, с предыдущим не связанному. Как если бы она воздвигала здание жизни — своего рода мосток, сплетенный из разных важных случаев.
  Когда задумаешься над этим, понимаешь, насколько бывает странным то, о чем мы предпочитаем вспоминать. Отбор наверняка какой-то делается, даже если и подсознательно. Посмотрите мысленно назад, загляните в свое детство, возьмите любой год. Вы припомните, наверное, пять-шесть случаев. Скорее всего — не особенно важных. Но почему тогда вы вспомнили именно о них, именно об этих случаях — из всех тех, что приключились с вами в те триста шестьдесят пять дней? Некоторые из них в то время даже не значили для вас многого. И все же удержались в памяти. И дошли — вместе с вами — до сего дня.
  Именно с той ночи, как я уже говорил, я увидел Селию изнутри. Я могу писать о ней, как я сказал, с позиции Всевышнего… Постараюсь писать так.
  Она рассказала мне обо всем — о том, что имело значение и что не имело. Она не пыталась придать своему рассказу форму связного повествования.
  А я хотел как раз этого! Мне казалось, я уловил ту нить, которой сама она не видела.
  Было семь утра, когда я ушел от нее. Она повернулась на бок и уснула, как дитя… Опасность миновала.
  Словно бы тяжкий груз свалился с ее плеч и лег на мои. Она была вне опасности…
  Чуть позже тем утром я проводил ее на пароход и простился.
  В тот момент это и случилось. То, я имею в виду, что, как мне кажется, и есть самое главное…
  Может быть, я не прав… Может быть, это был всего-навсего обычный тривиальный случай…
  Как бы то ни было, сейчас я об этом писать не стану.
  До тех пор не стану, пока не попробую стать Богом и либо провалюсь, либо преуспею в своих попытках.
  Попытался запечатлеть ее на холсте, пользуясь этим новым, незнакомым мне средством выражения…
  Словами…
  Нанизанными одно на другое словами…
  Ни кисточек, ни тюбиков с красками — ничего такого, что давно мне дорого и знакомо.
  Портрет в четырех измерениях — поскольку в вашем, Мэри, ремесле есть и время, и пространство…
  Книга вторая
  Холст
  «Готовьте холст. Есть сюжет»
  Глава первая
  Дома
  1
  Селия лежала в кроватке и разглядывала лиловые ирисы на стенах детской. Ей было хорошо и хотелось спать.
  Кроватка была отгорожена ширмой. Чтобы не бил свет от няниной лампы. А за ширмой — невидимая Селии — сидела и читала Библию няня. Лампа у нее была особая — медная, пузатая, с абажуром из розового фарфора. От нее никогда не пахло, поскольку Сьюзен, горничная, была очень старательная. Сьюзен была хорошая, — Селия знала это, — хотя и водился за ней грешок: она иногда уж очень начинала усердствовать. Когда она усердствовала, то почти всегда сбивала какую-нибудь вещицу. Она была большой крупной девушкой с локтями цвета сырой говядины. Селия смутно предполагала, что, наверное, от этого и пошло загадочное выражение «протертые в локтях».
  Слышался легкий шепот. Няня, читая Библию, бормотала. Селию это убаюкивало. Веки ее сомкнулись…
  Открылась дверь, и вошла Сьюзен с подносом. Она пробовала передвигаться бесшумно, но мешали скрипучие башмаки.
  Она сказала, понизив голос:
  — Извините, сестрица, что я задержалась с ужином.
  А няня только и произнесла в ответ:
  — Тише, она уснула.
  — Упаси Боже мне разбудить ее, — Сьюзен, пыхтя, заглянула за ширму.
  — Ну не папочка! Моя племяшка и вполовину не такая смышленая.
  Повернувшись, Сьюзен наткнулась на столик. Ложка брякнулась на пол.
  Няня мягко заметила:
  — Постарайся не шуметь так, Сьюзен, девочка.
  Сьюзен сказала огорченно:
  — Ей богу, не хотела этого.
  И вышла из комнаты на цыпочках, отчего башмаки ее скрипели еще больше.
  — Няня, — осторожно позвала Селия.
  — Да, детка, что случилось?
  — Я не сплю, няня.
  Няня сделала вид, что намека не поняла. Она просто сказала:
  — Не спишь, милая.
  Пауза.
  — Няня?
  — Да, детка.
  — А тебе вкусно, няня?
  — Очень.
  — А что ты ешь?
  — Вареную рыбу и пирог с патокой.
  — О, — Селия захлебнулась от восторга.
  Пауза. А потом няня выглянула из-за ширмы. Маленькая седая старушка в батистовом чепце, завязанном под подбородком. Она держала вилку, на кончике которой был крохотный кусочек пирога.
  — А теперь будь хорошей девочкой и давай спи. — У няни был строгий голос.
  — О, да, — горячо проговорила Селия.
  Верх блаженства! Кусочек пирога уже во рту. Невероятная вкуснотища.
  Няня опять исчезла за ширмой. Селия повернулась на бок и легла калачиком. Лиловые ирисы плясали в свете лампы. Сладость разливалась от пирога с патокой. Убаюкивающее шуршанье Кого-то в Комнате. Полнейший покой на душе.
  Селия засыпает…
  2
  День рождения — Селии три года. В саду устроили чай, с эклерами. Ей разрешили взять всего один, а Сирилу — три. Сирил — ее брат. Большой мальчик — ему четырнадцать. Он хотел взять еще, но мама сказала:
  — Хватит, Сирил.
  Последовал обычный в таких случаях разговор. Сирил затянул свое вечное:
  — Почему?
  Маленький красный паучок, в микроскоп не разглядеть, пробежал по белой скатерти.
  — Посмотри, — сказала мать, — это к счастью. Он бежит к Селии, потому что у нее день рождения. Значит, она будет очень счастливой.
  Селия разволновалась и заважничала. Дотошный ум Сирила перешел к другому.
  — А почему пауки — к счастью, мам?
  Наконец Сирил ушел, и Селия осталась с матерью. Наедине. Мама улыбалась ей с того конца стола — улыбалась хорошей улыбкой, а не так, как улыбаются забавным малышам.
  — Мамочка, — попросила Селия, — расскажи мне что-нибудь.
  Она обожала мамины рассказы — они были совсем не такими, как у других людей. Другие — если их попросишь, — начинали рассказывать про Золушку, про Джека, и Гороховый стручок, про Красную Шапочку. Няня рассказывала про Иосифа и его братьев и про Моисея в камышах. (Камыши всегда казались Селии какими-то деревянными сараями, в которых кишели мыши). Иногда она рассказывала про приключения детей капитана Стреттона в Индии. А вот мамочка!
  Первым делом, никогда ни капельки не знаешь заранее, о чем будет рассказ. Могло быть, о мышах… или о детях… или о принцессах. Могло быть о чем угодно. Единственный недостаток мамочкиных рассказов был в том, что она никогда не повторяла их. Она говорила (и этого Селия никак не могла понять), что не может их запомнить.
  — Хорошо, — сказала мамочка, — о чем?
  Селия затаила дыхание.
  — Про Ясноглазку, — попросила она. — Про Длиннохвостку и о сыре.
  — О, я совсем об этом забыла. Нет, пусть будет новая сказка.
  Она смотрела куда-то через стол, на мгновение показалось, что взгляд ее ничего не видит, в ясных карих глазах заплясали огоньки, нежное продолговатое лицо стало серьезным, маленький с горбинкой нос чуть задрался кверху. Она вся напряглась, пытаясь сосредоточиться.
  — Знаю, — словно вернувшись внезапно откуда-то издалека, вдруг говорит она. — Это будет сказка про Любознательную свечку…
  — О, захлебнулась от восторга Селия. Ей было уже интересно, она сидела завороженная… Любознательная свечка!
  3
  Селия была серьезной девочкой. Она много думала о Боге и о том, чтобы быть хорошей и благочестивой. Когда надо было ломать куриную дужку и загадывать при этом желание, она всегда хотела быть доброй. Конечно, она была, увы, немножко привереда, но по крайней мере старалась не проявлять этого, таить про себя.
  Временами ей становилось ужасно страшно от того, что она «мирянка» (странное, загадочное слово). Такое случалось особенно тогда, когда она в накрахмаленном муслиновом платье с широким золотисто-желтым кушаком спускалась к десерту. Но в целом она была собой довольна. Она — божья избранница. Ее душа уже спасена.
  Но вот родные вызывали у нее чудовищные сомнения. Это, конечно, ужасно, но насчет матери уверенности у нее не было. А что если мамочка не попадет в рай? Мысль об этом мучила и изводила.
  Правила были очень ясны. Играть по воскресеньям в крокет — грех. И играть на пианино тоже грешно (если это не псалмы). Селия скорее умерла бы, добровольно приняв мученическую смерть, чем в Божий день дотронулась бы до крокетного молотка, хотя в любой другой день любимейшим ее наслаждением было гонять шары по газону — если ей это разрешали.
  А мама играла в крокет по воскресеньям, и папа тоже. И еще папа играл на пианино и пел песни о том, как «Заглянул он к миссис С. на огонек, она ему поставила чаек, а мистер С. отсутствовал тогда» — песни, вообще-то говоря, совсем не церковные!
  Селию это ужасно тревожило. В беспокойстве она приставала к няне с вопросами. Няня, добрая серьезная женщина, терялась.
  — Твои отец и мать — это твои отец и мать, — сказала няня. — И что бы они ни делали, все правильно и пристойно, и никаких других мыслей у тебя быть не должно.
  — Но ведь нельзя играть в крокет по воскресеньям, — говорит Селия.
  — Да, милая. Это значит не блюсти святой день.
  — То тогда… тогда…
  — Это не твои заботы, детка. Ты знай занимайся своими делами.
  И потому Селия упорно отказывалась и качала головой, когда ей предлагали, — чтобы доставить удовольствие, — сыграть в крокет.
  — Да почему, черт возьми? — спрашивал отец.
  А мама шептала:
  — Это няня. Она сказала ей, что это нельзя. — И Селии: — Ничего, родная, не играй, если не хочешь.
  Но иногда она говорила мягко:
  — Знаешь, родная, Бог создал для нас прекрасный мир, он хочет, чтобы мы были счастливы. Его день — это особенный день, это день, когда мы можем позволить себе что-нибудь особенное… мы только не должны делать так, чтобы приходилось работать другим — слугам, например. Но вполне позволительно самим повеселиться.
  Как ни странно, хотя Селия и очень любила мать, мнения своего она не изменила. Раз няня говорит, значит, так оно и есть.
  И все же она перестала волноваться из-за матери. У матери на стене висело изображение святого Франциска, а рядом с кроватью лежала книжечка «Подражание Христу». Бог, думала Селия, наверное, специально не замечает, что по воскресеньям играют в крокет.
  А вот отец вызывал у нее большое беспокойство. Он нередко отпускал шуточки о вещах совершенно святых. Однажды за обедом он рассказал смешной анекдот про викария и епископа. Селии было не смешно, она просто в ужас пришла.
  И наконец она однажды разрыдалась и, всхлипывая, поделилась с мамой на ушко своими страхами.
  — Но твой отец, малышка, очень хороший человек. И очень набожный человек. Он каждый вечер, словно ребенок, встает на колени и молится. Он один из лучших людей на свете.
  — Но он насмехается над священником, — сказала Селия. — И он играет по воскресеньям, и песни поет, совсем не церковные песни. И я ужасно боюсь, что его отправят в Геену Огненную.
  — А что ты знаешь о Геене Огненной? — спросила мать, и голос ее был сердитым.
  — Это то, куда ты попадаешь, если грешишь, — сказала Селия.
  — Кто пугает тебя всем этим?
  — Да я не боюсь, — ответила, удивившись, Селия. — Сама я туда не попаду. Я всегда буду хорошей и попаду в рай. Но, — тут ее губы задрожали, — я хочу, чтобы и папочка попал в рай.
  Тогда мать долго с ней говорила — о любви к Богу и о доброте, и о том, что Бог никогда навечно не отправит людей гореть в огне — он не может быть таким недобрым.
  Но Селию слова эти не очень убедили. Ведь есть Рай и есть Ад, есть овцы и есть козлы. Если б только… если б только была она уверена, что папочка не из тех, кто козлы!
  Конечно же, был Ад и был Рай. Это бесспорный факт, такой же бесспорный, как рисовый пудинг или то, что надо мыть за ушами или же говорить: «Пожалуйста» и «Нет, спасибо».
  4
  Селии часто снились сны. Некоторые были просто смешными и чудными — в них все было вперемешку. Но некоторые были особенно приятны. Это были сны о тех местах, которые она знала, но которые в снах были другими.
  Трудно объяснить, почему это так будоражило, но все же это (во сне) будоражило.
  Сразу за станцией начиналась долина. В жизни настоящей как раз рядом с ней проложена была железная дорога, но в приятных снах там бежала речка и примулы росли по всему берегу вплоть до самого леса. И каждый раз Селия диву давалась: «А я и не знала, я всегда думала, что там — железная дорога». А вместо нее зеленела прекрасная долина и переливалась на солнце речка.
  И были еще во снах луга у самой оконечности сада, там в жизни настоящей был уродливый домишко из красного кирпича. И — что волновало Селию больше всего — во сне находила она потайные комнаты в своем доме. Иногда она выходила на них через кладовую, иногда — и совершенно неожиданно — проход в них был через отцовский кабинет. Но они были там всегда — даже если ты и забывала о них надолго. И всякий раз, узнавая их, замирала от восторга. А они всякий раз смотрятся по-иному. Но всегда, обнаруживая их, ощущаешь эдакую тайную странную радость.
  И был один жуткий сон — про Стрельца с напудренными волосами, в красно-синем мундире, с ружьем. Самым жутким было то, что из рукавов у него вместо рук торчали культяшки. Каждый раз, как он является во сне, просыпаешься с воплями. Это самое верное средство. Просыпаешься — и ты лежишь в своей кроватке и рядом — няня, в своей кроватке, и все ХОРОШО.
  Не было особой причины так уж бояться Стрельца. Застрелить он тебя не мог. Ружье у него было символом, оно впрямую не угрожало. Но что-то было в его лице, в ярко-синих глазах, в какой-то злобности взгляда, когда он смотрел на тебя. От страха начинало тошнить.
  И было еще то, о чем думалось днем. Кто бы знал, что когда Селия степенно вышагивала по дорожке, она на самом-то деле возвышалась в седле на белом коне. Ее представление о лошадях было довольно приблизительным. Она рисовала себе эдакую супер-лошадь размером со слона. Когда она прохаживалась вдоль узкой кирпичной стенки огуречного парника, то ступала по кромке бездонной пропасти. Иногда она бывала герцогиней, иногда — принцессой, иногда — девочкой, пасущей гусей, иногда — нищенкой. От этого всего жизнь Селии была очень увлекательной, и была она ребенком, что называется, «хорошим»: была очень спокойна, с удовольствием играла одна и не одолевала старших просьбами развлекать ее.
  Куклы, которых ей дарили, никогда настоящими ей не казались. Она послушно в них играла, если няня предлагала это, но без особого восторга.
  — Она хорошая малышка, — говорила няня. — Фантазии, правда, никакой, но всего ни у кого не бывает. Томми, старшенький у капитана Стреттона, вечно донимал меня своими вопросами.
  Селия вопросы задавала редко. Мир ее был в основном в ее головке. А мир окружающий любопытства не возбуждал.
  5
  Но то, что случилось однажды в апреле, заставило ее испугаться внешнего мира.
  Они с няней собирали примулы. Стоял апрель, было ясно и солнечно, редкие облачка скользили по голубому небу. Они прошли вдоль железной дороги (там, где в снах своих Селия видела речку), поднялись на холм и зашли в лесок, где расстилался желтый ковер из примул. Они рвали и рвали цветы. День был чудесный, примулы источали приятный нежный аромат, который особенно нравился Селии.
  И вдруг (прямо как во сне про Стрельца) кто-то во всю глотку заорал на них хриплым голосом.
  — Эй, вы, — орал голос. — Что вы тут делаете?
  Это был здоровенный красномордый дядька в бриджах. Он грозно глядел исподлобья.
  — Это — частные владения. Нарушителей привлекут к ответственности.
  Няня сказала:
  — Пожалуйста, извините. Я не знала.
  — Давайте-ка убирайтесь отсюда, живо.
  Они уже повернулись и пошли, а голос еще кричал им вслед:
  — Я сварю вас заживо. Да, сварю. Сварю заживо, если вы не уберетесь из этого леса через три минуты.
  Селия, спотыкаясь, рванулась вперед, отчаянно уцепившись за няню. Ну почему няня не идет быстрее? Дядька этот сейчас нагонит их. Он их поймает. Их сварят живьем в кипятке, в большом котле. Ее стало тошнить от страха… Она бежала, спотыкаясь, и маленькое тельце ее дрожало от ужаса. Он догоняет их… он заходит сзади… их сварят… Ей было чудовищно плохо. Быстрее — ну, быстрее же!
  Наконец, они выбрались на дорогу. Селия судорожно вздохнула.
  — Теперь… теперь он нас не поймает, — пробормотала она.
  Няня взглянула на нее, напуганная мертвенной бледностью ее лица.
  — Что с тобой, милая? — Внезапно она поняла. — Неужто ты и в самом деле поверила, что он сварит нас? Но это же шутка, ты же знала это.
  И, поддавшись притворной уступчивости, которой владеет каждый ребенок, Селия проговорила:
  — Конечно же, няня. Я знала, что это шутка.
  Но много времени прошло, прежде чем она оправилась от страха. И всю жизнь не могла его до конца забыть.
  Страх был до ужаса настоящим.
  6
  Когда Селии исполнилось четыре года, ей подарили на день рождения кенаря. Ему дали вполне неоригинальное имя — Золотко. Скоро он стал совсем ручным и усаживался Селии на пальчик. Она любила его. Он был ее птичкой, которую она кормила коноплей, но он был и ее товарищем по приключениям. Жили-были Хозяйка Дика, королева, и принц Дикки, ее сын, и вдвоем они странствовали по белу свету и с ними приключалось много интересного. Принц Дикки был очень красив и носил одежду из золотого бархата с черными бархатными рукавами.
  Позже в том же году у Дикки появилась жена по имени Дафния. Дафния была крупной птицей, со множеством коричневых перышек. Она была нескладной и неуклюжей. Расплескивала воду и опрокидывала то, на что садилась. Она так и не стала такой же ручной, как Дикки. Отец Селии звал ее Сьюзен, поскольку она «громыхала».
  А Сьюзен имела обыкновение тыкать в птичек соломинкой, чтобы посмотреть, что они станут делать. Птички ее боялись и всякий раз, ее завидев, начинали биться о клетку. Сьюзен многое считала смешным. Она очень смеялась, когда однажды в мышеловке нашли мышиный хвостик.
  Сьюзен обожала Селию. Она играла с ней в такие, например, игры: спрячется за шторой и вдруг выпрыгнет оттуда с криком — «Бу-у». Селия же не слишком любила Сьюзен — очень уж она была здоровая и неуклюжая. Куда больше Селии нравилась миссис Раунсуэлл, кухарка. Раунси, как звала ее Селия, была необъятной великаншей, самим воплощением спокойствия и невозмутимости. Она никогда ничего не делала второпях. Передвигалась она по кухне медленно и величаво, как бы совершая некий поварской ритуал. Она никогда не суетилась и не выходила из себя. На стол всегда подавала точно с боем часов. Раунси была начисто лишена воображения. Если мама Селии спрашивала: «Итак, что вы нам предложите сегодня на обед?», ответ бывал всегда одним и тем же: «Можно было бы курочку и имбирный пудинг, мэм». Миссис Раунсуэлл прекрасно могла приготовить суфле, волованы, кремы, рагу из дичи, любые пирожные и печенья и самые изысканные французские блюда, но она никогда не предлагала ничего кроме цыпленка и имбирного пудинга.
  Селия любила бывать на кухне. Кухня была похожа на саму Раунси — большущая, необъятная, безупречно чистая, дышавшая тишиной и покоем. А посреди всей этой чистоты и простора была Раунси, не перестававшая двигать челюстями. Она всегда что-то ела. Кусочек того, другого, третьего.
  Скажет бывало:
  — Ну что, мисс Селия, что бы вам хотелось?
  А потом широкое лицо расплывается в неторопливой улыбке, и она пойдет через всю кухню к буфету, откупорит жестяную баночку и высыпет полную горсть изюма или каких-нибудь ягод прямо в Селины ладошки. Иной раз Селии достанется ломтик хлеба с патокой или краешек пирога с вареньем, но всегда ей что-нибудь да перепадет.
  И Селия уносится со своей добычей в сад, забирается в укромное местечко, там, у стены, и, усевшись в кустах, становится принцессой, скрывающейся от врагов, которой верные люди тайком, под покровом ночи, приносят всякую еду…
  А наверху, в детской, сидела няня и шила. Повезло мисс Селии, что есть такой хороший сад, где можно играть, ничего не боясь, — ни тебе гадких прудов, ни других опасных мест. Няня старела, ей нравилось теперь просто сидеть и шить — и думать о разном: о маленьких Стреттонах, которые все уже выросли и стали взрослыми, и о маленькой мисс Лилиан, о том, как она собиралась замуж, и о мастере Родерике или мастере Филе — оба они в Уинчестере… Мысли ее тихонечко уносились в прошлое…
  7
  Случилось что-то ужасное. Пропал Золотко. Он был таким ручным, что дверцу его клетки всегда оставляли открытой. Он и летал себе по детской. Бывает, усядется няне на макушку и пощипывает клювиком ей чепец, а няня говорит ласково: «Ну, будет, мистер Золотко, хватит уж». Или сядет на плечо к Селии и ухватит конопляное семечко прямо у нее изо рта. Он вел себя как избалованный ребенок. Если на него не обращали внимания, он злился и пронзительно кричал на тебя.
  А в тот злополучный день Золотко пропал. Окно в детской было открыто. Золотко, наверное, и вылетел.
  Селия рыдала и рыдала. И няня, и мама пытались утешить ее.
  — Он, наверняка, вернется, лапочка моя.
  — Он просто отправился полетать немного. Мы выставим клетку за окно.
  Но Селия была безутешна. От кого-то она слышала, что большие птицы насмерть заклевывают канареек. Золотко уже погиб — лежит где-нибудь мертвый под деревьями. И никогда уже больше не ущипнет ее своим маленьким клювиком. Так весь день она и проплакала. И ужинать не стала, и к чаю не вышла. Клетка Золотка, вывешанная за окно, оставалась пустой.
  Пришло, наконец, время сна, и Селия отправилась в свою кроватку. Лежала и непроизвольно всхлипывала. И крепко сжимала мамину руку. Мамочка ей была нужна больше, чем няня. Няня заметила, что отец купит Селии другую птичку. А мама знала, что не в другой птичке дело. Селии не просто птичка была нужна — ведь у нее же была еще Дафния, — ей нужен был Золотко. Ох, Золотко, Золотко, Золотко!.. Она любила Золотко — а он пропал, и его клювами забили до смерти. Она отчаянно сжимала мамину руку. В ответ и мама сжимала ручонку Селии.
  В этот момент, в тишине, нарушаемой разве что тяжелыми вздохами Селии, раздался чуть слышный звук — птичий щебет.
  И мистер Золотко слетел вниз с карниза, где тихонько, как на жёрдочке, просидел весь день.
  На всю жизнь Селия запомнила этот миг невероятного счастья…
  И с тех пор в семье их говорили, когда кто-то начинал о чем-нибудь беспокоиться:
  «Ну-ка, припомни Дикки и карниз!»
  8
  Сон про Стрельца стал другим. Стал почему-то более страшным.
  Начало было хорошим. Веселый сон — пикник или вечеринка. Но в самый разгар веселья вдруг закрадывалось в тебя странное чувство. Будто что-то где-то не так… Что же это было? Ну, конечно же — Стрелец. Но он не был самим собой. Кто-то из гостей был Стрельцом.
  Самое ужасное, было то, что это мог быть кто угодно. Смотришь на них. Все веселятся, смеются, болтают. И внезапно ты всё понимаешь. Это ведь мог быть кто угодно — и мамочка, и папочка, и няня или кто-нибудь, с кем ты только что говорил. Ты смотришь на мамочкино лицо — конечно же, это мамочкино лицо — и вдруг видишь холодные серые глаза — и из рукава мамочкиного платья — о, ужас! — высовывается культяшка. Это не мамочка, это — Стрелец… И ты просыпаешься с воплями…
  И ты не можешь ничего объяснить — ни мамочке, ни няне: когда рассказываешь, сон не кажется таким уж страшным. Кто-нибудь скажет: «Ну не надо плакать, это был просто плохой сон, маленькая моя», и погладит по головке. И ты опять ложишься, но ты не хочешь засыпать, потому что сон снова может присниться.
  Во мраке ночи Селия отчаянно убеждала себя: «Мамочка — не Стрелец. Она не Стрелец. Нет, нет. Я знаю, что она не Стрелец. Она — мамочка».
  Но разве легко быть в чем то уверенной ночью, когда вокруг темнотища и сны все еще цепляются за тебя. Наверное, ничего того, что тебе показалось, и не было, и ты всегда на самом деле это знала.
  — Мэм, мисс Селии опять приснился дурной сон прошлой ночью.
  — А что это было, сестра?
  — Про какого-то человека, у которого было ружье, мэм.
  А Селия говорила:
  — Нет, мамочка, не про человека с ружьем. Про Стрельца. Моего Стрельца.
  — Ты боялась, что он застрелит тебя, да, родная?
  Селия покачала головой… поёжилась.
  Она не могла объяснить.
  А мама ее и не заставляла. Она просто сказала ласково:
  — Тебе с нами нечего бояться. Никто тебя не обидит.
  Это успокаивало.
  9
  — Няня, что это там за слово — большое такое — на том объявлении?
  — «Для бодрости», милая. «Сварите себе для бодрости чашечку чая».
  Так было каждый день. Селия проявляла жадное любопытство к словам. Буквы она уже знала, но мама была против того, чтобы рано начинать детей учить читать.
  — Я не стану учить Селию чтению, пока ей не будет шесть.
  Но теории относительно того, как давать образование, не всегда срабатывают в жизни. К тому времени, как Селии было пять с половиной, она уже могла читать все книжки со сказками, что были на полке в детской, и разбирала практически все слова на объявлениях. Иногда, правда, она слова путала. Подойдет к няне и скажет: «Пожалуйста, нянечка, это слово значит «жадный» или «эгоист»? Я не помню». Поскольку читала она слова по их виду, а не по тому, из каких букв они сложены, с орфографией у нее всю жизнь потом не ладилось.
  Чтение Селию завораживало. Оно открыло ей новый мир, мир, населенный феями, ведьмами, домовыми, троллями. Она обожала сказки. Рассказы о детях всамделишных ее не особенно занимали.
  Немного было рядом детей ее возраста, с кем бы она могла играть. Дом Селии стоял уединенно, автомобили были еще тогда редкостью. Была одна девочка, на год старше Селии, — Маргарет Маккра. Время от времени Маргарет приглашали на чай или Селию звали на чай к Маргарет. Но в таких случаях Селия умоляла разрешить ей не ходить.
  — Ну, почему, деточка? Тебе не нравится Маргарет?
  — Нравится.
  — А в чем тогда дело?
  Селия только качала головой.
  — Она стесняется, — презрительно говорил Сирил.
  — Чушь какая-то, чтобы не хотелось встречаться с другими детьми, — говорил отец. — Это ненормально.
  — Может, Маргарет дразнит ее? — говорила мать.
  — Нет, — кричала Селия и заливалась слезами.
  Она не знала, как объяснить. Просто не могла объяснить. А все было проще простого. У Маргарет выпали все передние зубы. Слова она выпаливала с невероятной быстротой и с каким-то присвистывающим звуком, и Селия никак не могла толком разобрать, что та говорила. Когда они однажды с Маргарет отправились гулять, мучения Селии достигли высшей точки. Та сказала: «Я расскажу тебе интересную сказку, Селия» и сразу же принялась рассказывать — с присвистом и шипением — о «принтетте и отвавленной контетте». Слушать ее было пыткой. Время от времени Маргарет останавливалась и спрашивала с требовательностью в голосе: «Ратве не прекратная скатка?» Селия же, героически скрывая то, что она не поняла ровным счетом ничего, пыталась отвечать разумно, а в душе, по своему обыкновению, обращалась за помощью к молитве.
  «Пожалуйста, пожалуйста, Боженька, дай мне поскорее добраться домой. Пусть она не знает, что я не знаю. Ох, дай мне поскорее добраться домой, пожалуйста, Боженька.
  Какое-то шестое чувство подсказывало ей, что будет верхом жестокости открыть Маргарет, что ее невозможно понять. Маргарет никогда не должна знать об этом.
  Но напряжение было ужасным. Домой Селия приходила бледная, едва сдерживая слезы. Всем казалось, что ей не нравится Маргарет. На самом-то деле было как раз наоборот. Именно потому, что ей так нравилась Маргарет, ей непереносима была самая мысль, что Маргарет все узнает.
  И никто этого не понимал — никто. От этого Селии было не по себе, ее охватывала паника и было ей ужасно одиноко.
  10
  По четвергам были занятия танцами. В самый первый раз, когда Селия отправилась туда, она была очень перепугана, в зале было полным-полно детей — больших нарядных детей в шелковых юбочках.
  Посреди зала, натягивая длинные белые перчатки, стояла мисс Маккинтош. Селия еще не встречала человека, который вселял бы в нее такой благоговейный страх и в то же время так завораживал как мисс Маккинтош. Она была очень высокой — самой высокой на свете, подумала Селия. Много лет спустя Селия была просто потрясена, поняв, что мисс Маккинтош была чуть выше среднего роста. Такое впечатление создавалось благодаря пышным юбкам, удивительно прямой осанке и просто самой личности.
  — А, — любезно произнесла мисс Маккинтош, — вот это и есть Селия. Мисс Тендертен?
  Мисс Тендертен, существо с обеспокоенным личиком, которое мастерски танцевало, но ничем более примечательно не было, поспешила на зов словно верный пес.
  Селию поручили ей, и через минуту она стояла в ряду младших детей, которые занимались с экспандером — эластичной лентой темно-синего цвета с ручками по концам. После «экспандера» настал черед постижению премудростей польки, а потом детишки сидели и смотрели, как великолепные существа в шелковых юбочках исполняли причудливый танец с бубнами.
  После этого объявили кадриль. Мальчуган с темными озорными глазами подлетел к Селии.
  — Будешь моей парой?
  — Я не могу, — с сожалением отказала Селия. — Я не умею.
  — Вот обида.
  Но тут, как ястреб, налетела Тендертен.
  — Не умеешь? Конечно, нет. Но, милая, научишься. Вот и кавалер тебе.
  Селию поставили в паре с белобрысым веснушчатым мальчишкой. Напротив оказались темноглазый мальчик и его партнерша. Когда они в танце сошлись на середине, он сказал Селии с упреком:
  — Значит, не захотела танцевать со мной. Жаль.
  Острая боль, которую Селия помнила потом долгие годы, пронзила ее. Как объяснить? Как сказать, что «я хочу танцевать с тобой. Я именно с тобой и хотела танцевать. Тут вышла какая-то ошибка».
  Так впервые испытала она нередкую трагедию девичества — не тот партнер?
  Кадриль отбросила их друга от друга. Они еще раз потом встретились — когда все выстроились в танце в одну линию, но мальчик только бросил на нее укоризненный взгляд и сжал ей руку.
  Он больше никогда не приходил на занятия танцами, и Селия так и не узнала, как его звали.
  11
  Когда Селии было семь лет, няня от них ушла. У няни была сестра, еще даже старше, чем она сама, и у сестры теперь было совсем плохо со здоровьем, и няне надо было за ней ухаживать.
  Селия была безутешна и горько плакала. Когда няня уехала, девочка каждый день писала ей письма — короткие, кривыми буквами и с невероятными ошибками. Она всякий раз долго корпела над ними.
  И мама однажды сказала ей ласково:
  — Знаешь, милая, незачем каждый день писать няне. Право, она не ждет этого. Двух раз в неделю будет достаточно.
  Но Селия решительно замотала головой.
  — Няня может решить, что я забыла о ней. А я ее не забуду никогда.
  Мать сказала отцу:
  — Ребенок очень привязчив. Жаль.
  Отец ответил, смеясь.
  — Не то, что мастер Сирил.
  Сирил никогда не писал из школы своим родителям, если его не принуждали сделать это или если ему чего-нибудь не надо было. Но он был настолько обаятелен, что все малые прегрешения прощались ему.
  Упорная преданность Селии няне беспокоила мать.
  — Это ненормально, — говорила она. — В ее возрасте забываться все должно быстрее.
  На место няни никого не взяли. Сьюзен обихаживала Селию — в том смысле, что на ночь купала ее, а по утрам будила. Одевшись, Селия шла к матери в комнату. Мать всегда завтракала в постели. Селия получала кусочек гренка с повидлом, а потом пускала в мамином умывальнике маленькую и толстенькую уточку. Отец одевался в соседней комнате. Иногда он звал ее к себе и давал ей монетку, и монетку Селия опускала в маленькую копилку из расписного дерева. Когда копилка наполнится, монетки переложат в банк и когда их наберется достаточно, Селия пойдет и купит себе что-нибудь на свои собственные деньги. Что это будет? — больше всего занимало Селию. Каждую неделю она придумывала что-нибудь новое, что бы ей хотелось больше всего. Сначала это был высокий черепаховый гребень в шишечках, которыми мать Селии могла бы закалывать волосы на затылке. Такой гребень показала Селии Сьюзен — в витрине магазина. «Знатные дамы, поди, такие носят», — сказала Сьюзен с почтительным придыханием. Затем настал черед платья из белого шелка с плиссированной юбкой, в которой можно ходить на уроки танцев, — об этом Селия просто мечтала. Только дети, которые исполняли танцы, где нужно, чтобы юбки словно вращались, танцевали в таких платьях. Пройдет много лет, прежде чем Селия станет достаточно большой, чтобы научиться таким танцам. Но день этот в конце концов настанет. Потом была пара настоящих золотых туфелек (Селия нисколько не сомневалась, что такие вещи существуют) и еще — летний домик в лесу, и еще — лошадка. Одна из этих прелестей будет поджидать ее в тот день, когда она достаточно накопит в банке.
  Днем она играла в саду, катая обруч, который мог быть чем угодно — и дилижансом и скорым поездом, лазала по деревьям — правда, без уверенности в своих силенках — и строила тайные планы, лежа в густых кустах, укрывшись ото всех. Если шел дождь, она читала в детской или раскрашивала картинки в старых номерах журнала «Куин». От полдника до ужина они с мамой играли в восхитительные игры. Иногда строили домики, завешивая стулья полотенцами, и лазали туда-сюда, иногда пускали мыльные пузыри. Какая будет игра, никогда заранее не угадаешь, но игры всегда оказывались очень интересными и просто восхитительными, — такими, какими сам ты их не придумаешь, но в которые играть можно только вместе с мамочкой.
  По утрам теперь у Селии были уроки, отчего она чувствовала себя очень важной. Была арифметика — Селия занималась ею с отцом. Она любила арифметику, и было приятно, когда папа говорил: «У ребенка незаурядные математические способности. Она не будет считать по пальцам, как ты, Мириам». А мать, смеясь, отвечала: «Арифметика мне никогда не давалась». Сначала Селия складывала, потом вычитала, потом умножала, что доставляло ей удовольствие, потом делила — и деление было занятием, как ей казалось, взрослым и трудным, — а потом дело доходило до тех страниц, где были «задачки». Селия их обожала. Задачи были про мальчиков и про яблоки, про овечек на лугах, и про пирожные, и про землекопов, и хотя это было всего-навсего замаскированное сложение, вычитание, умножение и деление, в ответах-то речь шла о мальчиках, или яблоках, или овечках, и это было очень интересно. За арифметикой шло чистописание в линованной тетради. Мама напишет в самом верху что-нибудь, а Селия потом переписывает, переписывает, переписывает — до самого конца страницы. Селии не слишком нравилось чистописание, но иногда мамочка писала что-нибудь очень смешное — ну, например, «Косоглазые кошки не могут нормально кашлять», и Селия очень смеялась. И еще Селии надо было учить, как пишутся слова — простые короткие слова, написанные на странице, но это давалось ей с большим трудом. В желании своем не наделать ошибок она всегда добавляла так много ненужных букв, что слово становилось неузнаваемым.
  Вечерами, после того, как Сьюзен искупает Селию, в детскую приходила мамочка, чтобы подоткнуть одеяло. Селия называла это «мамочкиным подтыканьем» и старалась лежать очень смирно, чтобы «мамочкино подтыканье» сохранилось до утра. Но оно никогда не сохранялось.
  — Ты хочешь, чтобы я оставила свет, лапушка? Или чтоб дверь была открыта?
  Но Селии совсем не нужен был свет. Ей нравилась теплая убаюкивающая темнота, в которую она погружалась. Темнота, казалось ей, была дружелюбной.
  — Да, ты не из тех, кто боится темноты, — говаривала Сьюзен. — А вот моя племянница, если оставить ее в темноте, всю душу вымотает своим криком.
  Как давно уже решила про себя Селия, маленькая племянница Сьюзен была, наверно, очень противной девчонкой — и очень глупой. Как можно бояться темноты? Единственное, что может напугать, — это сны. Сны пугали потому, что вещи настоящие они переворачивали шиворот-навыворот. Увидев во сне Стрельца и с криком проснувшись, она выскакивала из кроватки и, прекрасно разбирая дорогу в темноте, бежала по коридору к маминой комнате. Мама потом возвращалась с ней в детскую, присаживалась ненадолго рядом и говорила: «Нет никакого Стрельца, деточка. Ничего не будет с тобой — ничего не будет». Тогда Селия вновь засыпала, зная, что мамочка и вправду сделала так, что бояться теперь нечего, и через несколько минут Селия уже будет идти по долине, вдоль реки, и собирая примулы, приговаривать: «Я и так знала, что это не железная дорога. Конечно, тут всегда была река».
  Глава вторая
  За границей
  1
  Через полгода после того, как ушла няня, мамочка сообщила Селии очень волнующую новость. Они собирались ехать за границу — во Францию.
  — И я тоже?
  — Да родная, и ты.
  — И Сирил?
  — Да.
  — И Сьюзен и Раунси?
  — Нет, папочка, я, Сирилл и ты. Папочке нездоровится, и врач сказал, что ему на зиму надо поехать за границу — туда, где тепло.
  — А во Франции тепло?
  — На юге — да.
  — А как там, мамочка?
  — Там есть горы. Горы, а на вершинах снег.
  — А откуда там снег?
  — Потому что они высокие.
  — Очень высокие?
  Мама пыталась объяснить, как высоки горы, но Селии трудно было это себе представить.
  Она знала Вудбэри-Бикон. Чтобы подняться на самый верх, надо полчаса. Но Вудбэри-Бикон и горой-то вряд ли считается.
  Было от чего придти в восторг — в особенности от дорожного несесера. От настоящего, её собственного дорожного несесера из темно-зелёной кожи. Внутри были флакончики и отделения для расчески и для одежной щетки, и были еще дорожные часы и даже маленькая дорожная чернильница!
  Никогда еще, думала Селия, не было у нее такой красивой собственной вещи.
  Поездка была чрезвычайно увлекательной, ну, во-первых, перебирались через Ла-Манш. Мама пошла прилечь в каюту, и Селия осталась на палубе с отцом, отчего она казалась себе очень взрослой и значительной.
  Франция, когда они ее увидели, немножко разочаровала. Она выглядела как любое другое место. Но носильщики в синих форменных мундирах, говорившие по-французски, привели в восторг, как и поезд, потешный такой поезд с высокими вагонами, в который они сели. Им предстояло спать в нем, и это тоже привело в восторг Селию.
  Ей и маме отвели одно купе, а папе и Сириллу — соседнее.
  Сирилл, понятно, держался барином. Ему было шестнадцать, и он взял себе за правило ничему не удивляться, считая это чуть ли не делом чести. Вопросы он задавал как бы нехотя, но и Сирилл едва мог скрыть волнение и любопытство, которые охватили его при виде французского паровоза.
  Селия сказала матери:
  — Там и правда будут горы, мамочка?
  — Да, дорогая.
  — Очень, очень, очень высокие?
  — Да.
  — Выше даже чем Вудбэри-Бикон?
  — Гораздо выше. Такие высокие, что вершины их покрыты снегом.
  Селия прикрыла глаза и попыталась представить себе горы. Огромные холмы, уходящие вверх, вверх, вверх, — такие высокие, что наверное, даже и не увидеть их вершин. Голова Селии откинулась назад и еще назад: она представляла себе, как смотрят вверх на горы.
  — Что с тобой, деточка? Шейку свело?
  Селия решительно покачала головой.
  — Я думаю о больших горах, — сказала она.
  — Глупый ребенок, — сказал Сирилл с добродушной иронией.
  Теперь начались волнения с устройством на ночь. Утром, проснувшись, они ведь уже будут на юге Франции.
  Было десять утра, когда они приехали в По. Началась возня с багажом, а его было много — не меньше тринадцати больших сундуков с горбатыми крышками и бесчисленное множество кожаных саквояжей.
  Наконец, от станции отъехали и направились в гостиницу. Селия смотрела по сторонам.
  — А где же горы, мамочка?
  — Вон там, милая. Разве не видишь снежные вершины?
  Те?! Вдоль горизонта тянулась причудливая полоса чего-то белого, словно вырезанного из бумаги. Низкая такая линия. А где же те огромные, вздымающиеся вверх, прямо в небо, монументы, — высоко, высоко над головой Селии?
  — О! — сказала Селия.
  Она вдруг почувствовала разочарование. Да разве ж это горы!
  2
  Справившись с разочарованием по поводу гор, Селия просто наслаждалась жизнью в По. Еда была великолепной. Называемый почему-то «табльдотом» обед устраивали за длинным столом, уставленным всякого рода невиданными и замечательными кушаньями. В гостинице жили еще двое детей, сестры-близняшки, на год старше Селии. Она, Бар и Беатрис почти повсюду ходили вместе. Впервые за восемь лет своей жизни Селия познала наслаждение в проказах. Вся троица бывало уплетает апельсины на балконе, а косточки швыряет вниз, в проходящих мимо солдат в веселеньких синих с красным мундирах. Когда разозленные солдаты смотрели вверх, дети юркали под балюстраду и становились невидимыми. И еще они высыпали кучками соль и перец на тарелки, расставленные для табльдота, чем премного досаждали Виктору, старому официанту. Они прятались внизу, под лестницей, и щекотали ноги постояльцам, спускавшимся к ужину, длинным павлиньим пером. Заключительный же их подвиг совершен был в день, когда они довели горничную, убиравшуюся на верхнем этаже, до исступления. Они вошли следом за ней в ее маленькое святилище, где хранились веники и щетки. Она со злостью повернулась к ним, заговорила быстро-быстро на непонятном языке — французском, — и выскочила из комнаты, хлопнув дверь и закрыв тем самым детей. Троица оказалась в плену.
  — Лихо она нас, — с обидой сказала Бар.
  — Сколько, интересно, пройдет времени, прежде чем она выпустит нас отсюда?
  Они хмуро смотрели друг на друга. Глаза Бар загорелись мятежным огнем.
  — Я не потерплю, чтобы она взяла над нами верх. Надо что-то сделать.
  Бар всегда была заводилой. Она взглянула на микроскопическое окошечко, которое только и было в этой комнате.
  — Интересно, пролезем мы через него? Мы ведь не жирные. Что там снаружи, Селия? Есть там что-нибудь?
  Селия ответила, что там желоб для стока воды.
  — Он большой, по нему можно пройти, — сказала она.
  — Хорошо, мы еще покажем Сюзанне. То-то с ней будет, когда мы на нее набросимся.
  Окно с трудом поддалось, и они по одному пролезли в него. Желоб был примерно фут шириной, с закраинами высотой дюйма в два. А ниже — был просто обрыв в пять этажей.
  Леди-бельгийка из 33 номера послала вежливую записочку английской леди в номер 5. Знает ли мадам, что ее малышка и две дочки мадам Оуэн расхаживают сейчас по парапету над пятым этажом?
  Суматоха, которая затем поднялась, показалась Селии излишней и несправедливой. Ведь ей никогда прежде не говорили не ходить по парапету.
  — Ты же могла упасть и разбиться насмерть.
  — О, нет мамочка, там было много места — даже двумя ногами можно было стоять.
  Случай этот был из числа тех, когда взрослые поднимают необъяснимый шум из-за ничего.
  3
  Селии, разумеется, надо учить французский. К Сириллу каждый день приходил молодой француз. Для Селии же наняли молодую леди, с которой она должна была ходить гулять каждый день и говорить по-французски. Вообще-то леди была англичанкой, дочерью владельца английского книжного магазина, но всю жизнь свою она прожила в По и говорила по-французски так же свободно, как и по-английски.
  Мисс Ледбеттер была молодой особой чрезвычайно рафинированной. По-английски она говорила проглатывая окончания слов. Говорила медленно, со снисходительной добротой.
  Видишь, Селия, вот это — лавка, где пекут хлеб. Boulangerie.
  
  — Да, мисс Ледбеттер.
  — Смотри, Селия, вон собачка переходит через дорогу. Un chien qui traverse la rue. Qu’est-ce qu’il fait? Это значит: «Что она делает?»
  Мисс Ледбеттер не была довольная последней фразой. Собаки — существа неделикатные и иногда могут вогнать в краску ультра-рафинированных молодых особ. А данная собачка остановилась посреди дороги и занялась кое-чем другим.
  — Я не знаю, — проговорила Селия, — как будет по-французски то, что она делает.
  — Отвернись, дорогая, — сказала мисс Ледбеттер. — Это не очень приятно. А вот перед нами церковь. Voilà une église.
  Прогулки были долгими, скучными и однообразными.
  Недели через две мать Селии избавилась от мисс Ледбеттер.
  — Невозможная девица, — сказала она мужу. — Самое увлекательное занятие на свете у нее становится скукой.
  Отец Селии согласился с этим. Он сказал, что ребенок никогда не научится французскому, если не будет учиться у француженки. Мысль о француженке не очень Селии нравилась. Она вообще не доверяла иностранцам. Ну, если это только для прогулок… Мать сказала, что ей наверняка очень понравится мадемуазель Моура. Селии показалось это имя необычайно смешным.
  Мадемуазель Моура была высокой и крупной. Она носила платья с пелеринками, которые развевались на ходу и сметали все со столов.
  Селия подумала, что няня сказала бы про Моуру — «сущий ураган».
  Мадемуазель Моура оказалась очень говорливой и пылкой.
  — Oh, la chère mignonne, — вскрикивала мадемуазель Моура, — la chère petite mignonne790.
  Она опускалась перед Селией на колени и заразительно смеялась ей в лицо. Селия же оставалась истинной англичанкой, очень сдержанной, и ей нисколько все это не нравилось. Она чувствовала себя неловко.
  — Nous allons nous amuser. Ah, comme nous allons nous amuser791.
  И опять были прогулки. Мадемуазель Моура говорила без умолку, и Селия вежливо сносила весь этот поток бессмыслицы. Мадемуазель Моура была очень добра — и чем добрее была она, тем больше Селии она не нравилась.
  Через десять дней Селия простудилась. Ее немножко знобило.
  — Мне кажется, тебе сегодня лучше не ходить гулять, — сказала мама. — Мадемуазель может позаниматься с тобой и здесь.
  — Нет, — воскликнула Селия. — Нет. Отошли ее. Отошли.
  Мама внимательно посмотрела на нее. Этот взгляд Селия хорошо знала — спокойный, какой-то светящийся, испытующий взгляд. Она сказала спокойно:
  — Хорошо, милая, отошлю.
  — Пусть она даже не заходит сюда, — взмолилась Селия.
  В этот момент дверь в гостиную отворилась и вошла мадемуазель вся в пелеринках.
  Мать Селии заговорила с ней по-французски. Мадемуазель принялась изливать своё огорчение и сочувствие.
  — Ah, la pauvre mignonne, — вскричала она, выслушав мать. Она плюхнулась на пол перед Селией. — La pauvre, pauvre mignonne792.
  Селия бросила на мать умоляющий взгляд. Она корчила ей страшные рожи. «Отошли её, — говорили рожи. — Отошли же».
  К счастью, в эту минуту мадемуазель Моура одной из своих многочисленных пелеринок смахнула вазу с цветами и теперь вся ушла в извинения.
  Когда наконец она ушла, мать сказала ласково:
  — Родная, тебе не следовало бы корчить такие рожи. Мадемуазель Моура ничего, кроме добра, тебе не хотела. Ты ее, наверное, обидела.
  Селия удивленно взглянула на мать.
  — Но, мамочка, — возразила она, — рожи-то были английские.
  Было непонятно, отчего мать так и покатилась со смеху. В тот вечер Мириам сказала мужу:
  — И от этой женщины никакого толку. Селия ее не любит. Может быть…
  — Что?
  — Да нет, ничего, — сказала Мириам, — я подумала о девушке, которую встретила сегодня у портнихи.
  Во время следующей примерки мать заговорила с девушкой. Та была одной из учениц портнихи, работа ее заключалась в том, чтобы во время примерки стоять рядом и держать наготове булавки. Ей было около девятнадцати, темные волосы красиво были собраны в пучок, чуть вздернутый носик, румяное добродушное лицо.
  Удивлению Жанны не было предела, когда с ней заговорила английская леди и спросила, не хотелось бы той поехать в Англию. Это зависит от того, что скажет мама. Мириам попросила дать ей адрес матери. Родители Жанны держали маленькое кафе — очень чистенькое и пристойное. Мадам Божэ с великим удивлением выслушала предложение английской леди. Быть гувернанткой и присматривать за маленькой девочкой? У Жанны очень мало опыта — она довольно неуклюжая и неловкая. Иное дело Берта, ее старшая дочь, но английская леди хотела Жанну. На совет позвали мосье Божэ. Он сказал, что не надо мешать Жанне. Платить ей будут хорошо — куда больше, чем она получает у портнихи.
  Три дня спустя очень волнуясь и ликуя, Жанна пришла выполнять свои обязанности. Она побаивалась маленькой англичанки, за которой ей придется присматривать. Ни слова по-английски она не понимала. Выучила одну фразу, ее и произнесла с надеждой:
  — Доброе утро, мисс.
  Увы, произношение у Жанны было такое странное, что Селия ничего не поняла. Утренний туалет проходил в тишине. Селия и Жанна осматривали друг друга, как две незнакомые собачки. Жанна расчесывала локоны Селии, едва придерживая их кончиками пальцев. Селия смотрела, не отрываясь.
  — Мамочка, — сказала Селия за завтраком, — Жанна совсем не говорит по-английски?
  — Нет.
  — Вот умора.
  — Тебе нравится Жанна?
  — У нее очень смешное лицо, — сказала Селия. На мгновение задумалась. — Скажи ей, чтобы она посильнее меня расчесывала.
  Но уже через три недели Селия и Жанна стали понимать друг друга. В конце четвертой недели они встретили на прогулке стадо коров.
  — Mon Dien! — вскричала Жанна, — Des vaches, des vaches! Maman, maman!..793
  И схватив Селию за руку, она помчалась вверх по холму.
  — В чем дело? — спросила Селия.
  — J’ai peur des vaches794.
  Селия посмотрела на нее теплым взглядом.
  — Если мы опять встретим коров, — сказала она, — прячься за меня.
  После этого они совсем подружились. Селия считала Жанну очень интересной подругой. Жанна наряжала куколок, которых дарили Селии, и начинались диалоги. По очереди Жанна была femme de chambre795 (жутко наглой), маман, папа (который был очень военный и всё время крутил свой ус) и тремя озорными детьми. Однажды она изобразила мосье Кюре, выслушала их признания и определила им страшное наказание. Это просто очаровало Селию, которая потом много раз просила показать еще.
  — Non, non, mees, c’est très mal se que j’ai f ait-la796.
  — Pourquoi?797
  Жанна объяснила.
  — Я надсмеялась над мсье кюре. А это грех, понятно!
  — Ну, пожалуйста, Жанна, покажи еще раз, это было так смешно.
  Добросердечная Жанна, рискуя бессмертием своей души, сыграла еще раз, даже еще смешнее.
  Селия уже знала всё про семью Жанны. Про Берту, которая была très sérieuse798 про Луи, который был si gentil799, и про Эдуарда, который был spirituel800, и про маленькую Лиз, которая только что впервые причастилась, и про кота, который был таким умным, что мог улечься спать в кафе посреди посуды и не разбить ничего.
  Селия в свою очередь, рассказывала Жанне о Золотке и о Раунси и Сьюзен, и о саде, и обо всем том, что они будут делать, когда Жанна приедет в Англию. Жанна никогда не видела моря. Сама мысль, что придется плыть на пароходе из Франции в Англию ее очень пугала.
  — Je me figure, — говорила Жанна, — que j’aurai horriblement peur. N’en parlons pas! Parlez-moi de votre petit oiseau801.
  4
  Однажды, когда Селия прогуливалась с отцом, их окликнули из-за столика около гостиницы.
  — Джон. Вот те раз, да это же старина Джон!
  — Бернард!
  Крупный мужчина с веселым лицом выскочил из-за стола и горячо стал жать руку отцу.
  Это оказался мистер Грант, один из старинных друзей отца. Они не виделись много лет, и ни один из них понятия не имел, что другой находится в По. Гранты остановились в другой гостинице, но теперь обе семьи собирались вместе после déjeuner и пили кофе.
  Миссис Грант, на взгляд Селии, была самой красивой женщиной, какую она когда-либо видела. У нее были пепельные с серебристым отливом волосы, уложенные в изысканной прическе, и чудесные синие глаза, тонкие черты лица и очень чистый, звонкий голос. Селия немедленно придумала себе новый персонаж — королеву Маризу. Королева Мариза обладала теми же чертами, что и миссис Грант, и была любима своими подданными. Трижды на ее жизнь совершались покушения, но ее спасал юноша по имени Колин, которого она сразу же произвела в рыцари. Коронационная ее мантия была из бархата изумрудно-зелёного цвета, а корона на ней была серебряная с бриллиантами.
  Мистера Гранта королем не сделали. Селия решила, что он славный, но очень уж толстая и очень красная у него физиономия — вовсе не такая симпатичная, как у отца, ходившего с каштановой бородкой, которую он высоко задирал вверх, когда смеялся. Ее отец, считала Селия, был как раз таким, каким и должен быть отец, — веселым шутником, только от его шуток ты не чувствуешь себя глупой, как иногда от шуток мистера Гранта.
  С Грантами был их сын, Джим, школьник, приятный на вид и веснушчатый. Он всегда был в хорошем настроении и улыбался; глаза у него были голубые и совсем круглые, от чего казалось, что он всегда чему-то удивлен. Свою мать он обожал.
  Он и Сирилл разглядывали друг друга, как два знакомых пса. Джим относился к Сириллу с уважением, поскольку тот был на два года старше и ходил в частную школу. Ни тот ни другой не обращали никакого внимания на Селию, потому что Селия была всего-навсего ребенком.
  Примерно недели через три Гранты отправились домой, в Англию. Селия слышала, как мистер Грант сказал ее матери:
  — Я потрясен тем, как выглядит Джон, но он говорит мне, что с тех пор, как приехал сюда, чувствует себя куда лучше.
  Селия сказала потом матери:
  — Мамочка, а папочка болен?
  Мама как-то странно посмотрела на нее и ответила:
  — Нет, конечно, нет. Он сейчас совсем здоров. Это просто от сырости и дождей в Англии.
  Селия обрадовалась тому, что отец не болен. Какой же больной — он никогда не лежит в постели, никогда не чихает и приступов разлива желчи у него не бывает. Иногда он кашлял, но это оттого, что он так много курит. Селия знала это, потому что отец ей так говорил.
  Но почему, подумала она, мама посмотрела так… странно…
  5
  Настал май, и они уехали из По — сначала в Аржелес, у подножия Пиренеев, а потом в Котрэ, высоко в горах.
  В Аржелесе Селия влюбилась. Предметом ее обожания был мальчик-лифтер по имени Огюст. Не Анри, маленький светловолосый мальчишка-лифтер, который иногда разыгрывал ее, Берту и Беатрису (они тоже приехали в Аржелес), а Огюст. Огюсту было восемнадцать лет, он был высокий, смуглый, с желтовато-бледным лицом и очень мрачный на вид.
  Его вовсе не интересовали пассажиры, которых он возил вверх и вниз. Селия так и не набралась храбрости заговорить с ним. Никто — даже Жанна — не догадывался о ее романтической страсти. Ночью в постели Селии рисовались картины того, как она спасает жизнь Огюсту, на скаку останавливая его коня, или как они с Огюстом единственные выжили при кораблекрушении и как она спасала его жизнь, плывя к берегу и держа его голову над водой. Иногда Огюст спасал ее из огня, но это почему-то было не так приятно. Она получала наибольшее удовольствие, когда Огюст, со слезами на глазах, говорил ей: «Мадемуазель, я обязан вам жизнью. Как могу я отблагодарить вас?»
  Страсть была короткой, но бурной. Через месяц они отправились в Котрэ, и Селия влюбилась в Джейнет Пэттерсон.
  Джейнет было пятнадцать лет. Она была славной девушкой с каштановыми волосами и добрыми голубыми глазами. Она не была красавицей и ничем особенно не выделялась. Но проявляла доброту к малышам и не утомлялась игрой с ними.
  Самой большой радостью в жизни для Селии было бы вырасти и быть похожей на ее кумира. Когда-нибудь она тоже наденет полосатую блузку с воротничком и галстуком, волосы заплетет в косу и завяжет черным бантом. И у нее тоже будет эта загадочная штуковина — фигура. У Джейнет фигура была очень даже заметная, она выпирала с обеих сторон блузки. А Селия, ребенок очень худенький (Сирилл, когда ему хотелось досадить Селии, называл ее «костлявым цыпленком», чем обязательно доводил до слез), была влюблена в полноту. Но ведь настанет же такой день, такой чудесный день, когда она вырастет и все у нее будет выпирать там, где положено.
  — Мамочка, — спросила она однажды, — когда у меня будет такая грудка, чтоб торчало?
  Мать взглянула на нее и сказала:
  — Тебе что, она так нужна?
  — О да, — прерывисто задышала Селия.
  — Когда тебе будет лет четырнадцать или пятнадцать — как Джейнет.
  — Можно у меня будет тогда полосатая блузка?
  — Наверное, но они не кажутся мне красивыми.
  Селия взглянула на нее с упреком.
  — По-моему, они восхитительны. Мамочка, ну, пожалуйста, скажи, что купишь мне такую блузку, когда мне будет пятнадцать.
  — Куплю, если она тебе еще будет нужна.
  Конечно же, будет.
  И Селия побежала разыскивать своего кумира. К величайшей ее досаде, Джейнет гуляла с подругой, француженкой Ивонной Барбье. Селия ненавидела Ивонну Барбье лютой ненавистью и завидовала ей. Ивонна была прехорошенькая, очень изящная, не по летам развитая. Хотя ей было всего пятнадцать лет, выглядела она как восемнадцатилетняя. Она держала Джейнет под руку и ворковала, как голубок.
  — Naturallement je n’ai rien dit à Maman. Je lui ai répondu…802
  — Беги, милочка, — ласково сказала Джейнет, — мы с Ивонной сейчас заняты.
  Селия уныло поплелась домой. Как же она ненавидела эту гадкую Ивонну Барбье.
  Увы, через две недели Джейнет со своими родителями уехали из Котрэ. Образ ее быстро изгладился из памяти, зато сохранилось восторженное предвкушение того дня, когда у нее, Селии, появится «фигура».
  Время в Котрэ текло весело. Тут прямо над головой высились горы. Впрочем, даже и теперь они выглядели вовсе не так, как Селия их себе представляла. До конца жизни она так и не научилась восхищаться горным пейзажем. В подсознании жило чувство, что ее обманули. В Котрэ были всевозможные развлечения. По утрам они энергично шагали в Ла Пайер, где отец и мать пили из стаканов воду, очень неприятную на вкус. После этого покупали леденцовые палочки. Они были закручены как спираль — разного цвета и вкуса. Селия обычно получала палочку ананасовую, матери нравилась зеленая — анисовая. Отцу, как ни странно, никакие не нравились. С тех пор, как они приехали в Котрэ, он выглядел более жизнерадостным и счастливым.
  — Меня место это вполне устраивает, Мириам, — говорил он. — Я становлюсь здесь другим человеком.
  Жена отзывалась:
  — Тогда мы пробудем здесь как можно больше.
  И она стала здесь веселее — больше смеялась. Тревожная складка над переносицей у нее разгладилась. Селией она мало занималась. Зная, что девочка находится под присмотром Жанны, она всем сердцем и душой посвятила себя мужу.
  После утренней прогулки Селия шла домой с Жанной лесом, по тропинкам, зигзагами бегущими вверх и вниз; иногда она скатывалась по откосу, нещадно пачкая панталоны. Жанна испускала вопли отчаяния.
  — Oh, mess-ce n’est pas gentil ce que vous faites-là. Et vos pantalons. Que dirait Madame votre mère?
  — Encore une fois, Jeanne. Une fois seulement.
  — Non, non, Oh, mees803.
  После обеда Жанна усаживалась шить. Селия шла гулять и встречалась с другими детьми. Особенно усиленно ей прочили в подружки маленькую девочку по имени Мэри Хейз.
  — Такая милая девчушка, — говорила мать Селии, — такая воспитанная и славная. Хорошая подружка для Селии.
  Селия играла с Мэри Хейз, когда от этого никак уж нельзя было увильнуть. Мэри, увы, наводила на нее скуку. Она была мягкой и приветливой, но — на взгляд Селии — необычайной занудой. Зато Селии нравилась маленькая американка Маргрит Пристмен. Она была из какого-то Западного штата, и у нее был необычайно тянучий говор, который завораживал английскую девочку. Маргрит играла в игры, незнакомые Селии. Гуляла она в сопровождении няни, удивительной старушки в огромной черной шляпе с хлопающими полями, и старушка эта то и дело говорила: «Не отходи от Фэнни, ты слышишь меня?»
  Когда у них возникали ссоры, Фэнни приходила на выручку. Однажды она застала детей чуть ли не в слезах, горячо о чем-то препиравшихся.
  — Ну-ка, выкладывайте Фэнни, в чем тут у вас дело, — приказала она.
  — Я только рассказывала Селии сказку, а она говорит, что я все вру, а это — правда.
  — Живо скажи Фэнни, что это за сказка.
  — Это очень хорошая сказка Про маленькую девочку, которая росла одинешенько в лесу, потому что доктор так никогда за ней и не пришел и не забрал в свою черную сумку…
  Селия перебила.
  — Это неправда. Маргрит говорит, что детей доктора находят в лесу и приносят маме. Это неправда. Ангелы приносят их ночью и укладывают в колыбельку.
  — Нет, доктора.
  — Ангелы.
  — Нет и нет.
  Фэнни подняла свою крупную руку.
  — Теперь слушайте меня.
  И они слушали. Черные глазки Фэнни заблестели, пока она обдумывала проблему и решала ее.
  — Ни ты, ни ты не должны так волноваться Маргрит права, и Селия права. С английскими детьми они поступают так, а с детьми американскими — этак.
  Как все просто! Селия и Маргрит заулыбались друг другу и опять стали друзьями.
  Фэнни проворчала: «Не отходи от Фэнни» и продолжала вязать.
  — Я дальше буду рассказывать, хорошо? — спросила Маргрит.
  — Рассказывай, — согласилась Селия. — А потом я расскажу тебе сказку про опаловую фею, которая вышла из персиковой косточки.
  Маргрит начала рассказывать, но вскоре вынуждена была прервать свое повествование.
  — Что такое скаррапин?
  — Скаррапин? Ты что не знаешь, Селия, что такое скаррапин?
  — Нет, а что это?
  Тут уже было потруднее. Из сумбурных объяснений Маргрит Селия поняла только, что скаррапин на самом деле и есть скаррапин! Скаррапин остался для неё волшебным зверем, как-то связанным с американским континентом.
  Уже потом, когда она подросла, ее в один прекрасный день осенило:
  «Ну, конечно. Скаррапин, о котором говорила Маргрит Пристмен, — это же скорпион.»
  У нее было такое чувство, словно она что-то потеряла.
  6
  Ужинали в Котрэ очень рано. В половине седьмого. Селии разрешали сидеть до конца. После ужина усаживались на улице вокруг маленьких столиков, и раз или два в неделю выступал фокусник.
  Селия обожала фокусника. Он так красиво назывался. Отец сказал, что он — иллюзионист.
  Селия по слогам и медленно выговаривала это слово.
  Фокусник был высоким мужчиной с длинной черной бородой. Он проделывал восхитительные штуки с разноцветными лентами, вытягивая их ярд за ярдом у себя изо рта. В конце представления он объявлял «маленькую лотерею». Сначала обходил зрителей с большим деревянным блюдом, на которое все что-нибудь клали — вроде как взнос. Потом объявляли номера выигрышей и раздавали призы — бумажный веер, фонарик, горшок с бумажными цветами. В лотерее был что-то такое, отчего детям здорово везло. Чуть ли не всегда выигрывали именно дети. Селии очень хотелось выиграть бумажный веер. Но она так его и не выиграла, хотя дважды ей доставался бумажный фонарик.
  Как-то отец спросил Селию:
  — Не хотелось бы тебе забраться вон туда?
  И он показал на одну из гор прямо позади гостиницы.
  — Мне, папочка? Прямо на самый верх?
  — Да. Ты поедешь туда на муле.
  — На каком муле, папочка?
  Он объяснил ей, что мул это вроде как и ослик, и лошадка. Селия пришла в восторг от одной мысли о таком приключении. А у мамы были сомнения.
  — Ты уверен, Джон, что это совершенно неопасно? — спросила она.
  Отец только посмеялся над ее страхами. Конечно, все будет в порядке с ребенком.
  Поедут она, отец и Сирилл. Сирилл высокомерно изрек:
  — Ах, и малявка тоже едет. Она будет только мешать.
  И все же он очень любил Селию, но то, что она тоже ехала с ними, задевало его мужское достоинство. Предполагалось, что это будет мужская экспедиция — женщины и дети остаются дома.
  Рано утром в день великой экспедиции Селия, уже собравшись, стояла на балконе и ждала, когда придут мулы. Они рысью выбежали из-за угла — большие, крупные животные, — скорее лошадки, чем ослики. Селия помчалась вниз, полная радостных предчувствий. Смуглолицый человечек в берете разговаривал с отцом. Он уверял, что с маленькой мадемуазель все будет в порядке. Он сам за ней будет присматривать. Отец и Сирилл влезли на мулов, затем проводник приподнял Селию и усадил ее в седло. От высоты даже дух захватывало! Но как интересно!
  Тронулись. С балкона мать махала им рукой на прощанье. Селия трепетала от гордости. Она чувствовала себя совсем взрослой. Проводник ехал рядом с ней. Он ей что-то говорил, но поняла она очень мало, потому что у него был сильный испанский акцент.
  Это была великолепная поездка. Они ехали вверх по зигзагообразным тропам, которые становились все круче и круче. А теперь ехали уже по откосу по одну сторону тропы возвышалась скала, по другую — крутой обрыв. В местах, казавшихся наиболее опасными, мул, на котором ехала Селия, останавливался и бил копытом. Ему тоже нравилось ходить по краю обрыва. Очень хорошая лошадка, подумала Селия. Звали мула, кажется Анисовый, что Селии показалось очень странной кличкой для лошади.
  Был полдень, когда они добрались до самой вершины. Там стояла крошечная хижина, а перед ней — стол; они расселись, и хозяйка тут же вынесла им обед — и очень даже вкусный. Омлет, жареная форель, плавленый сыр и хлеб. Была там здоровая лохматая собака, с которой Селия поиграла.
  — C’est presqu’un Anglais, — сказала женщина. — Il s’appelle Milord804.
  Милорд был очень дружелюбным и позволял Селии делать с собой все, что она захочет.
  А потом отец Селии взглянул на часы и сказал, что пора двигаться обратно. Он позвал проводника.
  Тот пришел улыбаясь. У него было что-то в руках.
  — Смотрите, что я только что поймал, — сказал он.
  Это была красивая большая бабочка.
  — C’est pour Mademoiselle805,— сказал он.
  И быстро, и ловко, прежде чем девочка поняла, что он собирается сделать, вытащил булавку и приколол бабочку к тулье ее соломенной шляпки.
  — Voilà que Mademoiselle est chic806, — сказал он и чуть отступил, любуясь своей работой.
  Привели мулов, все расселись, и начался спуск.
  Селию мутило. Она чувствовала, как бьются крылья бабочки о ее шляпку. Бабочка была живая — живая. И приколота булавкой. Крупные слезы застилали Селии глаза и покатились по щекам.
  Отец, наконец, заметил.
  — В чем дело, куколка?
  Селия покачала головой. И расплакалась еще больше.
  — Она боится лошади, — сказал Сирилл.
  — Не боюсь, — сказала Селия.
  — Тогда почему такой рев?
  — La petite demouselle est fatiquée807,— высказал предположение проводник.
  Слезы текли у Селии все быстрее и быстрее. Все смотрели на нее, допытывались, в чем дело, — но как могла она сказать в чем дело! Проводник ужасно обиделся бы. Он ведь хотел сделать приятное. Только ради нее и поймал эту бабочку. Так гордился своей выдумкой — тем, что придумал приколоть бабочку на шляпку. Разве может она при всех взять и сказать, что ей это не нравится? И теперь никто никогда, никогда не поймет. От ветра крылышки у бабочки колыхались еще сильнее. И Селия просто заливалась слезами. Ей казалось, что свет не видел большого горя.
  — Лучше бы нам прибавить ходу, — сказал отец. Вид у него был сердитый. — Надо поскорее отвезти ее к матери. Мать была права. Для ребенка это слишком тяжело.
  Селии хотелось кричать: «Нет, не тяжело, не тяжело нисколько». Но она не закричала, так как поняла, что тогда ее опять начнут спрашивать: «А в чем же дело?» И она только молча трясла головой.
  Селия проплакала всю обратную дорогу. Горе ее становилось все тяжелее и тяжелее. Всю в слезах сняли ее с мула, и отец на руках отнес ее в гостиную, где сидела поджидая их, мать.
  — Ты права была, Мириам, — сказал отец. — Для ребенка это слишком тяжело. Я не знаю, в чем дело — то ли у нее что-то болит, то ли она переутомилась.
  — Нет, — проговорила Селия.
  — Ей было страшно спускаться вниз по кручам, — сказал Сирилл.
  — Не было, — сказала Селия.
  — Тогда в чем же дело? — спросил отец.
  Селия тупо смотрела на мать. Теперь она поняла, что так и не сможет ничего рассказать. Причина ее горя навсегда скрыта будет в ее груди, навсегда. Она хотела рассказать, она очень хотела рассказать, но почему-то не могла. Что-то таинственное замкнуло ее губы на замок. Если бы только мамочка знала. Мамочка бы поняла. Но она не смогла рассказать мамочке. Они все смотрели на нее, ждали, когда она начнет говорить. Ужасная мука терзала ее. Она тупо, словно в агонии, смотрела на мать. «Помоги мне», — говорил этот взгляд, — пожалуйста, помоги».
  Мириам так же пристально смотрела на нее.
  — По-моему, ей не нравится бабочка на шляпке, — сказала она. — Кто ее туда приколол?
  О, какое облегчение — чудесное, болезненное, мучительное облегчение.
  — Ерунда, — начал было отец, но Селия перебила его.
  Слова хлынули из нее, словно вода из прорванной плотины.
  — Мне неприятно, неприятно, — кричала она. — Она же крылышками машет. Она живая. Ей больно.
  — Почему, глупышка, ты сразу этого не сказала? — спросил Сирилл.
  Ответила мать:
  — Я думаю, она не хотела обидеть проводника.
  — О, мамочка, — воскликнула Селия.
  Все было в этих двух словах. Чувство облегчения, признательность и переполнявшая ее любовь.
  Мама все поняла.
  Глава третья
  Бабушка
  1
  Следующей зимой отец с матерью уехали в Египет. Они посчитали практически невозможным взять с собой Селию, и потому Селия с Жанной отправлены были гостить к бабушке.
  Бабушка жила в Уимблдоне, и Селии очень нравилось гостить у нее. В бабушкином доме был, во-первых, сад — эдакий квадратный носовой платочек зелени, окаймленный кустами роз, каждый из которых был прекрасно знаком Селии, так что даже зимой она могла сказать: «А вот это — розовая «Ла-Франс», Жанна, тебе она понравится»; но венцом и гордостью сада был большой ясень, ветви которого с помощью проволоки образовывали свод. Дома у Селии ничего похожего на ясень не было, и Селия взирала на него, как на одно из чудес света. Потом там был еще высоченный стульчак в уборной, сработанный по-старинному, из красного дерева. Удаляясь туда после завтрака, Селия видела себя восседающей на троне королевой и, надежно укрывшись за запертой дверью, отвешивала царственные поклоны, протягивала руку для поцелуя воображаемым придворным и, насколько хватало духу, растягивала сцены из придворной жизни. Кроме того была бабушкина кладовка, расположенная рядом с выходом в сад. Каждое утро, звеня огромной связкой ключей, в кладовку наведывалась бабушка, и с той пунктуальностью ребенка, собаки или льва, знающих час кормления, туда приходила и Селия. Бабушка давала ей сахар в пакетиках, масло, яйца или варенье в банке. Затем подолгу, не без ядовитости пререкалась со старой Сэрой, кухаркой. Как непохожа была Сэра на Раунси. Тощая-претощая, тогда как Раунси была толстухой. Маленькая старушка со сморщенным личиком и ввалившимся беззубым ртом. Пятьдесят лет своей жизни прослужила она у бабушки, и все эти годы шли одни и те же пререкания. Сахар переводится сверх всякой меры, куда подевались оставшиеся полфунта чая? К этому времени пререкания превратились уже в своеобразный ритуал — бабушка каждодневно разыгрывала роль рачительной хозяйки. Слуги все готовы промотать. За ними нужен глаз да глаз. Закончив ритуал бабушка будто впервые замечала Селию.
  — Боже мой, боже мой, что же здесь делает малышка?
  И бабушка изображала величайшее удивление.
  — Так, так, — говорила она, — уж не хочется ли тебе чего-нибудь?
  — Хочется, бабушка, хочется.
  — Так, сейчас посмотрим. — И бабушка, не торопясь, рылась в глубине кладовки. Что-нибудь она непременно извлекала — банку с черносливом, палочку дягиля, банку айвового варенья. Для малышки обязательно что-нибудь находилось.
  Бабушка была очень красивой пожилой дамой. Кожа у нее была розово-белой, две белые, как лунь, букольки обрамляли ее лицо, и у нее был большой добродушный рот. Сложения бабушка была величественно-дородного, с высоким бюстом и внушительными бедрами. Платья она носила из бархата или парчи, с широкой юбкой и обтянутой талией.
  — У меня всегда была прекрасная фигура, душечка, — обычно говорила она Селии. — Фэнни — сестра моя — была в семье самой хорошенькой, но у нее не было фигуры — совсем никакой! Плоская как доска. Когда я оказывалась рядом, ни один мужчина на нее больше не смотрел. Фигура, вот что интересует мужчин, а не лицо.
  «Мужчины» в бабушкиных разговорах занимали важное место. Она получила воспитание в те времена, когда мужчины считались центром мироздания. Женщины же существовали, только чтобы прислуживать этим великолепным созданиям.
  — Не было мужчины красивее, чем мой отец. Высоченный, шести футов ростом. Мы дети все его боялись. Очень строгий был.
  — А твоя мама, бабушка, какая была?
  — Ах, бедняжка. Умерла, когда ей было всего тридцать девять. Осталось нас десять детей. Полон дом голодных ртов. Когда рождался ребеночек и она лежала в постели…
  — А зачем, бабушка, она лежала в постели?
  — Так принято, душечка.
  Раз принято, то от дальнейших вопросов Селия воздержалась.
  — Она всегда отлеживалась целый месяц, — продолжала бабушка. — Только тогда и могла передохнуть, бедняжка. Как она наслаждалась этим месяцем. Обычно завтракала в постели — вареным яичком. Впрочем не много ей от того яичка перепадало. Мы, дети, бывало прибежим и начинаем приставать. «Можно попробовать яичка, ма? А мне можно верхушечку?» Не много ей самой оставалось после того, как каждый ребенок попробует. Уж очень она была добрая — слишком мягкая. Умерла, когда мне было четырнадцать. Я была старшей в семье. Бедного отца горе просто убило. Они были очень друг к другу привязаны. Через полгода и он вслед за ней слег в могилу.
  Селия понимающе кивнула. Ей казалось это правильным и подобающим. В большинстве книжек у нее в детской были сцены у смертного одра — обычно умирал ребенок, редкий праведник, настоящий ангел.
  — От чего он умер?
  — Скоротечная чахотка, — ответила бабушка.
  — А твоя мама?
  — Зачахла, милая. Взяла и зачахла. Всегда хорошенько закрывай шейку, когда идешь на улицу и дует восточный ветерок. Помни это, Селия. Ветер с востока — он убивает. Мисс Сэнки, бедняжка, — всего месяц назад мы с ней чаёвничали. Но вот пошла в эту мерзкую купальню, вышла оттуда, а ветер дул с востока, горло у нее было открытое — через неделю она умерла.
  Почти все бабушкины истории и воспоминания кончались именно так. По природе своей человек жизнерадостный, она упивалась рассказами о неизлечимых болезнях, внезапных кончинах, таинственных недугах. Селия так к этому привыкла, что в самый разгар бабушкиного рассказа, сгорая от любопытства и нетерпения, спрашивала, перебивая бабушку: «А потом он умер, бабулечка?» И бабушка отвечала: «Да, умер, бедняга». Или бедная девочка, или мальчик, или женщина — в зависимости от того, о ком шла речь. Ни одна из бабушкиных историй не имела счастливого конца. Возможно, это была естественная реакция ее здоровой и энергичной натуры.
  Не скупилась бабушка и на загадочные предостережения.
  — Если кто-нибудь, кого ты не знаешь, предлагает тебе угощение, никогда не бери. А когда подрастешь, никогда не садись в одно купе с одиноким мужчиной.
  Вот это предостережение особенно обеспокоило Селию. Она была ребенком робким. Если нельзя садиться в одно купе с одиноким мужчиной, значит, придется его спросить, женат ли он или нет. На лбу ведь у него не написано, одинокий он человек или женатый. От одной лишь мысли, что придется такое сделать, Селия вся сжималась.
  Фразу, произнесенную однажды шепотом женщиной, которая пришла к бабушке в гости, Селия к себе не отнесла:
  — Не надо бы забивать голову такими вещами.
  Бабушка чуть на крик не сорвалась.
  — Те, кого предупреждают вовремя, горя потом не ведают. Молодым людям надо об этом знать. Вы вот, наверное, дорогуша, об этом и не слышали. А мне говорил мой муж — мой первый муж. — (У бабушки было трое мужей — такой привлекательной была ее фигура и так хорошо ублажала она мужской пол. Она всех их схоронила, одного за другим: одного со слезами, другого — смирясь, третьего — просто соблюдая приличия.) — Он говорил, что женщинам надлежит знать о таких вещах.
  Бабушка понизила голос и заговорила свистящим шепотом.
  То, что Селия услышала, показалось ей скучным. Она побрела в сад…
  2
  Жанна ходила подавленная. Она все больше тосковала по Франции и по своим родным. Английские слуги, пожаловалась она Селии, все такие злые.
  — Сэра, кухарка, она gentille, хотя и зовет меня паписткой. Но другие — Мэри и Кейт — они потешаются надо мной, потому что я не трачу свое жалованье на платья, а отправляю деньги домой маман.
  Бабушка пыталась утешить Жанну.
  — И дальше веди себя разумно, — говорила она Жанне. — Уймой ненужных побрякушек приличного мужчину не заманишь. И дальше посылай деньги матери, и к тому времени, когда придет пора выходить тебе замуж, у тебя уже будет кое-что про запас. Простенькие скромные платья куда больше приличествуют домашней прислуге, чем все эти финтифлюшки. Будь и дальше разумной девушкой.
  Но порой, когда Мэри и Кейт особенно злобствовали или ехидничали, Жанна давала волю слезам. Английские девушки не любили иностранок, а Жанна к тому же была паписткой, а все знают, что католичка поклоняется вавилонской блуднице.
  Бабушкины грубоватые утешения не всегда заживляли раны.
  — Ты правильно делаешь, что держишься своей религии. Не то, чтобы я сама исповедывала католицизм, нет, я не исповедую. Большинство католиков, которых я знала, были врунами. Я была бы о них лучшего мнения, если бы их священники женились. А монастыри! Сколько красивых девушек ушло в монастырь и никто больше о них не слышал! Что с ними сталось, хотелось бы мне знать? Позволю себе заметить, что священники могли бы ответить на этот вопрос.
  К счастью, Жанна не настолько хорошо овладела английским, чтобы разобрать этот поток слов.
  Мадам очень добра, ответила Жанна, и она постарается не обращать внимания на то, что говорят другие девушки.
  Потом бабушка призвала к себе Мэри и Кейт и, не стесняясь в выражениях, отчитала их за недоброе отношение к бедняжке, оказавшейся в незнакомой стране Мэри и Кэйт отвечали очень спокойно, очень вежливо и в крайнем удивлении. Да что вы, они ничего такого и не говорили — ничего совершенно. Просто Жанна сильна на выдумки.
  Бабушка взяла все же реванш: она отказала Мэри в разрешении держать у себя велосипед.
  — Меня просто удивляет, Мэри, как ты можешь о таком просить. Ни один из моих слуг никогда не будет вести себя непотребно.
  Надувшись, Мэри пробормотала, что ее кузине в Ричмонде разрешено иметь велосипед.
  — Чтобы я больше этого не слышала, — сказала бабушка. — Кроме всего прочего, они очень опасны для женщин. Многие женщины, катавшиеся на этих гадких штуковинах, потом не могли рожать детей. Штуковины эти вредны для женских внутренностей.
  Мэри и Кэйт удалились, надувшись. Они могли бы сказать, что увольняются, но место было хорошим. Еда прекрасная — никаких подпорченных продуктов, как водится в других местах, и работа не тяжелая. Хозяйка, пожалуй, мегера, но по-своему добра. Случись дома какая беда, она придет на помощь, а на Рождество никто не может соперничать с ней в щедрости. Конечно, у старой Сэры язычок тот еще, но с этим надо мириться. Готовит она отменно.
  Как и все дети, Селия часто наведывалась на кухню. Старуха Сэра была куда злее Раунси, но ведь она ужасно старая. Если бы кто-нибудь сказал Селии, что Сэре сто пятьдесят лет, она бы нисколько не удивилась. Нет на свете человека, думала Селия, старше Сэры.
  Сэра способна была обижаться по совершенно немыслимым поводам. Например, Селия однажды отправилась на кухню и спросила у Сэры, что та готовит.
  — Суп с потрохами, мисс Селия.
  — А что такое потроха, Сэра?
  Сэра поджала губы.
  — О таких вещах воспитанные барышни не справляются.
  — Но что это такое? — В Селии загорелось озорное любопытство.
  — Ну, хватит, мисс Селия. Не пристало такой леди, как вы, задавать такие вопросы.
  — Сэра, — Селия закружилась по кухне, ее льняные волосы подпрыгивали, — что такое потроха? Сэра, что такое потроха? Потроха… потроха… потроха?
  Разъяренная Сэра замахнулась на нее сковородкой, и Селия убежала, а через несколько минут опять просунула голову на кухню и спросила:
  — Сэра, что такое потроха?
  Затем она повторила свой вопрос, заглянув в кухонное окно.
  Сэра, покраснев от раздражения, не отвечала, только что-то бормотала себе под нос.
  В конце-концов, устав от всего этого, Селия отправилась разыскивать бабушку.
  Бабушка вечно сидела в столовой, окна которой выходили на короткую подъездную аллею прямо перед домом. Эту комнату Селия и через двадцать лет могла бы описать в мельчайших подробностях. Занавески из толстых ноттингемских кружев, гранатовые с позолотой обои, общее впечатление мрака, и слабый аромат яблок, и полуденная тишина. Просторный, викторианских времен, обеденный стол со скатертью из шенили, массивный буфет красного дерева, низкий столик у камина с кучей газет, тяжелая бронза на камине («Твой дедушка выложил за них семьдесят гиней на Парижской выставке»), диван, обтянутый блестящей красной кожей — на нем Селия иногда «отдыхала»: диван был такой скользкий, что с трудом удавалось усидеть на нем и не сползти на пол; связанный из гаруса коврик покрывал спинку дивана; на подоконниках стояли подставки, заставленные всякой мелочью; был тут вращающийся книжный шкафчик на ножке, кресло-качалка, обитое красным бархатом, — Селия однажды так сильно раскачалась, что перевернулась вместе с ним через голову и набила себе шишку размером с яйцо, — ряд стульев, обтянутых кожей, вдоль стены, и наконец большое кожаное кресло с высокой спинкой — в нем бабушка и сидела, занимаясь тем, другим или третьим.
  Без занятия бабушка никогда не бывала. Она писала письма — длинные письма — тонким, каким-то паутинным почерком, в основном на половинках бумаги, — таким образом, исписывая листы до конца: бабушка терпеть не могла расходовать что-либо зря. («не будешь транжирить, не будешь и нуждаться», — говорила она Селии.) Кроме того, она крючком вязала шали — прелестные шали: пурпуровые, голубые и лиловые. Как правило, для родственников прислуги. И еще она вязала на спицах, из больших мотков мягкой овечьей пряжи. Обычно — для чьего-нибудь ребенка. Плела она и кружева — ажурной кружевной пеной обвязывала кружочек Дамаска. Во время чаепития все пирожные и бисквиты возлежали на этих пенистых салфеточках. Далее — жилеты для знакомых бабушкиных пожилых мужчин. Их нашивали на полосы сурового полотна, из которого делают полотенца, простегивали и обшивали цветастой хлопковой тканью. Это, пожалуй, была любимая бабушкина работа. Хотя ей был восемьдесят один год, она все еще поглядывала на мужчин. И вязала им также носки — теплые шерстяные, в которых ложатся спать.
  Под бабушкиным руководством Селия делала половички к умывальнику — ими она намеревалась удивить мамочку, когда та вернется. Берешь разного размера кружочки, вырезанные из ткани для банных полотенец, обмётываешь их сначала по кругу петельками из шерстяной нитки, а затем обшиваешь тамбуром. Свои половички Селия делала из бледно-голубой шерсти, и бабушке, и ей самой результаты необычайно нравились. Когда после полдника убирали со стола, бабушка с Селией играла в бирюльки, потом — в криббидж; лица у них при этом были серьезные и озабоченные, а с уст срывались знакомые фразы: «Один ему на башку, два — на пятку, пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать шесть и шесть — двенадцать». — «Знаешь ли ты почему криббидж такая хорошая игра, милая?» — «Нет, бабушка». — «Потому, что она учит тебя считать».
  Бабушка никогда не забывала произнести свой маленький спич. Так уж она была воспитана: никогда не признавать, что наслаждаешься ради наслаждения. Ты ешь, потому что еда полезна для здоровья. Вишневый компот, который бабушка просто обожала, ей подавали почти каждый день, так как это «полезно для почек». Сыр, который бабушка тоже любила, «улучшает пищеварение», рюмка портвейна на десерт «прописана мне врачом». Особенно требовались обоснования для напитков (учитывая, что речь идет о представительнице слабого пола). «Разве это тебе, бабулечка, не нравится?» — спрашивала Селия. «Нет, милая, — отвечала бабушка и, сделав первый глоток, изображала отвращение, — но мне это нужно для здоровья». И потом, произнеся эту обязательную фразу, допивала рюмку до конца, испытывая при этом явное удовольствие. Кофе был тем единственным, к чему бабушка признавала склонность. «Такой мавританский напиток, этот кофе, — говорила она, зажмуриваясь от удовольствия, — дивный, как страна Мавритания», и смеялась своей шутке, наливая себе ещё чашечку.
  По другую сторону холла была «утренняя комната», где сидела бедняжка мисс Беннет, швея. Говоря о мисс Беннет, всегда прибавляли слово «бедняжка».
  — Бедняжка мисс Беннет, — говорила бабушка. — Давать ей работу — это проявлять милосердие. Я, право, думаю, что бедняжка порой недоедает.
  Если на стол подавали какие-нибудь особые деликатесы, что-нибудь всегда посылали бедняжке мисс Беннет.
  Бедняжка мисс Беннет была маленькой женщиной с копной седых волос, настолько неряшливо причёсанных, что голова ее походила на воронье гнездо. Ничего уродливого в ней не было, но выглядела она уродом. Говорила она жеманным, приторно-сладким голосом и называла бабушку «Мадам». Сшить хоть что-нибудь и не испортить она была просто не в состоянии. Платья, которые она делала для Селии были всегда так велики, что руки тонули в рукавах, а проймы свисали чуть не до локтей.
  Приходилось быть очень, очень осмотрительной, чтобы не оскорбить чем-нибудь бедняжку мисс Беннет. Любое неосторожно сказанное слово, и вот уже мисс Беннет сидит пунцовая и, вздернув голову исступленно работает иглой.
  Бедняжке мисс Беннет не повезло. Отец ее, твердила она непрестанно, был человеком с большими связями. «Хотя мне, наверное, и не следует этого говорить, разве только по большому секрету, но он ведь был очень знатным джентльменом. Моя мать всегда так говорила. Я в него пошла. Вы, наверное, заметили, какие у меня руки и уши: тут-то, говорят, и видна порода. Знай отец, как я зарабатываю себе на жизнь, уверяю вас, он был бы просто убит. Нет, это не про вас мадам, у вас не то, что мне приходилось терпеть у некоторых. Обращались чуть ли не как с прислугой. А вы, мадам, вы понимаете».
  Вот бабушка и пеклась, чтобы с бедняжкой мисс Беннет хорошо обращались. Еду ей приносили на подносе. Мисс Беннет очень важничала перед слугами, гоняла их с поручениями, за что они ее просто не выносили.
  — Строит из себя такую барыню, — слышала Селия ворчанье старой Сэры, — а сама-то — побочная, случайно получилась у отца, она даже имени его не знает.
  — Что такое, Сэра, побочная?
  Сэра очень покраснела.
  — То, что барышне произносить не пристало, мисс Селия.
  — Это потроха? — с надеждой в голосе спросила Селия.
  Кэйт, стоявшая рядом, покатилась со смеху, а Сэра со злостью велела ей попридержать язык.
  За «утренней комнатой» шла гостиная. Там было холодно, темно и пустынно. Комнатой пользовались, только когда у бабушки были гости. Заставлена она была стульями, обитыми бархатом, столиками и диванами, обитыми парчой, стояли в ней громоздкие стеклянные горки, битком набитые фарфоровыми безделушками. В углу стоял рояль, у которого были оглушительные басовые ноты и тихий мелодичный дискант. Окна выходили в оранжерею, а оранжерея в сад. Стальная решетка и каминные щипцы были отрадой старой Сэры, которая надраивала их до такого блеска, что в них можно было смотреться как в зеркало.
  На втором этаже была детская, вытянутая в длину комната с низким потолком и окнами, выходящими в сад; над ней — мансарда, где жили Мэри и Кэйт, а несколькими ступеньками выше — три лучших в доме спальни и душная, лишенная воздуха каморка, обитель старой Сэры.
  Про себя Селия решила, что во всем доме не было ничего лучше трех этих спальных комнат. Там стояли огромные гарнитуры: один из серого в крапинках, два других — из красного дерева. Бабушкина спальня была над столовой. В ней была громадная кровать с пологом, красного дерева платяной шкаф-гигант, занимающий всю стену, внушительный умывальник и трюмо и еще один комод-гигант. Все ящики в шкафах были забиты свертками с аккуратно сложенными вещами. Порой какой-нибудь ящик не задвигался и бабушка ужасно с ним мучалась. Все было на прочных запорах. Кроме замка, дверь с внутренней стороны закрывалась еще на прочный засов и на два медных больших крюка. Крепко-накрепко запершись у себя, бабушка ложилась спать, держа наготове колотушку и полицейский свисток, чтобы сразу же поднять тревогу, если грабители попытаются приступом взять ее крепость.
  На шкафу, защищенный стеклянным колпаком, хранился большой венок из белых восковых цветов — память о кончине первого мужа бабушки. Справа на стене висела в рамочке молитва, произнесенная на поминках в честь второго ее мужа, а слева была большая фотография красивого мраморного надгробия, установленного на могиле третьего мужа.
  Постель была пуховой, окна никогда не открывались.
  Ночной воздух, говаривала бабушка, очень вреден. Послушать бабушку, так любой воздух был вреден. В сад, если не считать самых знойных дней, она выходила редко; если и совершала выезды, то, как правило, в магазин — Армии и Флота — на извозчике добиралась до станции, поездом ехала до вокзала Виктория и опять извозчиком — до магазина. По таким случаям она плотно укутывалась в «манто» и несколько раз обматывала себе горло боа.
  Бабушка никогда с визитами ни к кому не ездила. С визитами приезжали к ней. Когда собирались гости, вносили торт, сладкое печенье и разные ликёры бабушкиного домашнего приготовления. Первым делом спрашивали у джентльменов: что они будут пить. «Вы должны попробовать моей вишневой наливки — всем джентльменам она нравится». Потом наступал черед дам: «Всего капельку — от простуды». Бабушка считала, что ни одна особа женского пола не признается при всех, что ей нравятся крепкие ликёры. Если же дело было во второй половине дня, бабушка говорила: «У вас, милочка, ужин тогда легче переварится».
  Если какой-нибудь пожилой джентльмен приходил в гости без жилета, бабушка демонстрировала всем тот, что в данный момент шила, и говорила с веселой хитринкой: «Я бы согласилась сделать такой и для вас, если, конечно, жена ваша не станет возражать». И жена восклицала: «Пожалуйста, сделайте ему такой. Я буду просто счастлива». И тогда бабушка говорила игриво: «Не следует мне вносить разлад в семью», а пожилой джентльмен говорил что-нибудь галантное насчет того, с каким удовольствием он станет носить жилет, «сделанный этими прекрасными пальчиками».
  После того, как гости уходили, бабушкины щеки так и полыхали румянцем, и держалась она еще прямее, чем обычно. Она просто обожала оказывать гостеприимство в любой форме.
  3
  — Бабушка, можно мне войти и побыть с тобой немножко?
  — Зачем? Неужто тебе нечем заняться с Жанной?
  Минуту-другую Селия молчала, подбирая нужные слова. И наконец говорила:
  — Что-то сегодня в детской не очень приятно.
  Бабушка смеялась и говорила:
  — Ну что ж, можно дело и так представить.
  В тех редких случаях, когда Селия ссорилась с Жанной, она чувствовала себя несчастной и места себе не находила. Сегодня днем беда грянула как гром среди ясного неба и самым неожиданным образом.
  Шел спор о том, как расставить мебель в кукольном домике, и Селия, доказывая свою правоту, выкрикнула: «Mais ma pauvre fille…808» И все. Жанна разрыдалась и извергла целый поток слов по-французски.
  Да, она и в самом деле pauvre fille, как и сказала Селия, но семья ее, хотя и бедная, однако честная и уважаемая. Отца ее в По очень все уважали. Даже Monsieur le Maire809 был с ним в дружбе.
  — Я же ничего не сказала… — начала было Селия.
  Жанна продолжала рыдать.
  — Конечно, la petite810 мисс, такая богатая, так красиво одета, у нее и родители путешествуют по морям, и она носит шелковые платья и считает Жанну вроде уличной попрошайки…
  — Я же ничего не сказала… — вновь начала Селия, приходя в еще большее замешательство.
  Но даже у pauvres filles811 души ранимы. И у нее, у Жанны, душа ранимая. И чувства ее оскорблены. До самой глубины.
  — Жанна, да я же люблю тебя, — в отчаянии кричала Селия.
  Но Жанна ничего не хотела слушать. Она извлекла самое трудное шитье — воротничок из клеевого холста к платью, которое она делала для бабушки, — и, ни слова не произнося, принялась шить, качая головой и отказываясь отвечать на уговоры Селии.
  Селии, разумеется, ничего не было известно о том, какими репликами обменялись Кэйт и Мэри в тот день за едой по поводу того, какие бедные у Жанны родители, если они забирают себе все ее деньги.
  Оказавшись в ситуации, для нее непостижимой, Селия просто отступила и помчалась вниз, в столовую.
  — И чем же ты хочешь заняться? — поинтересовалась бабушка, взглянув на Селию поверх очков и уронив большой моток пряжи. Селия подняла его.
  — Расскажи мне, как ты была маленькой и что ты говорила, когда все собирались внизу после чая.
  — Мы обычно спускались все вместе и стучались в дверь гостиной. Отец говорил: «Входите». Мы тогда все заходили и плотно закрывали за собой дверь. Заметь, закрывали бесшумно. Всегда помни об этом, когда закрываешь дверь. Настоящая леди никогда дверью не хлопнет. В дни моей молодости дамы вообще дверь никогда не затворяли. Чтобы не попортить себе руки. На столе был имбирный лимонад, и каждому из нас, детей, давали по стакану.
  — И тогда ты говорила… — подсказывала Селия, которая историю эту знала наизусть и могла повторить хоть задом-наперед.
  — Каждый из нас говорил: «Мое почтение, батюшка и матушка».
  — А они?
  — Они говорили: «Наша любовь вам, дети».
  — О, — вскрикивала Селия в восхищении. Едва ли она могла объяснить, почему в такой восторг приводил ее этот рассказ. — А теперь расскажи мне про псалмы, — просила она. — Про тебя с дядей Томом.
  Энергично работая крючком, бабушка в который раз повторяла хорошо известный рассказ:
  — На большой доске написаны были номера псалмов. Причетник их и оглашал. Голос у него гудел как набат. «Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер…» и вдруг он остановился, потому что доску повесили кверх ногами. Он начал снова: «Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер…» И в третий раз: «Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер… Эй, Билл, ну-ка-сь поверни эту доску».
  Актрисой бабушка была превосходной. Фраза, сказанная на «кокни», произнесена была бесподобно.
  — И вы с дядей Томом засмеялись? — подсказала Селия.
  — Да, мы оба засмеялись. А отец посмотрел на нас. Только посмотрел и ничего больше. Но когда мы вернулись домой, нас отправили спать без обеда. А было ведь Михайлово воскресенье — на обед гусь был.
  — И гуся тебе не досталось? — спросила пораженная Селия.
  — Нет, не досталось.
  Селия с минуту размышляла над случившейся бедой. А потом, глубоко вздохнув, предложила:
  — Бабушка, давай я буду цыпленочком.
  — Ты уже выросла для такой игры.
  — Ну, нет, бабулечка, давай я буду цыпленочком.
  Бабушка отложила в сторону крючок и очки.
  Комедию разыгрывали с самого начала — с того момента, как заходишь в лавку мистера Уитли и требуешь позвать самого мистера Уитли: для большого торжества нужна особенно хорошая курочка. Не подберет ли мистер Уитли курочку сам? Бабушка по очереди играла то саму себя, то мистера Уитли. Курочку заворачивали (происходила возня с Селией и газетой), приносили домой, фаршировали (опять возня), увязывали крылышки и ножки, насаживали на вертел (вопли восторга), ставили в духовку, подавали на блюде, и, наконец, наступало самое главное: «Сэра, Сэра, иди-ка сюда, курица-то живая».
  Ну, с кем еще можно было так играть, как с бабушкой. Но и бабушка получала от игры не меньшее удовольствие. И она была очень доброй. В некотором отношении добрее даже мамы. Если долго ходить и просить, то бабушка уступала. Она даже давала то, что было нельзя.
  4
  Приходили письма от мамочки и папочки, написанные очень четкими печатными буквами.
  Моя дорогая маленькая куколка! Как моя малышка поживает? Славно тебе гуляется с Жанной? Нравится заниматься танцами? У людей здесь очень темные лица. Я слышал, бабушка собирается тебя сводить на Рождественское представление. Ну разве она не молодец? Ты, разумеется, будешь ей очень за это признательна и изо всех сил постараешься быть ей маленькой помощницей. Ты, конечно, слушаешься милую бабушку, которая так добра к тебе. Угости за меня Золотко конопляным зернышком.
  Любящий тебя,
  Папочка.
  Ненаглядное мое сокровище! Я так без тебя соскучилась, но ты, разумеется, отлично проводишь время с милой бабушкой, которая так к тебе добра, ты послушная малышка и делаешь все, чтобы ее порадовать. Здесь очень хорошо греет солнышко и цветут прекрасные цветы. Будь умницей, напиши за меня письмо Раунси. Адрес на конверте напишет бабушка. Скажи Раунси, чтобы она нарвала роз к Рождеству и послала их бабушке. И пусть нальет Томми на Рождество молока в большую плошку.
  Целую тебя тысячу раз, мой дорогой ягненочек, моя тыквочка.
  Мама.
  Какие милые письма. Два милых-премилых письма. Почему же у Селии комок в горле? Розы к Рождеству — с грядки у живой изгороди — мама ставит их в вазу со мхом… мама говорит: «Смотри, как они красиво распустились». Мамочкин голос…
  Томми — большой белый котище. А Раунси вечно что-то жует.
  Домой, она хочет домой.
  Домой, и чтобы дома была мамочка… Любимый ягненочек, тыквочка — вот так, смеясь, называла ее мамочка и вдруг крепко, рывком прижимала к себе.
  Ох, мамочка, мамочка…
  Бабушка, поднимаясь по лестнице, поинтересовалась:
  — Что такое? Ты плачешь? По какому случаю? В море слез рыбы не наудишь.
  Бабушкина шутка. Вечно она отпускает ее.
  Селия терпеть этого не могла. От шутки этой плакать хотелось еще больше. Когда ей горько, ей совсем не хочется быть с бабушкой, совсем. Бабушка только хуже все делает.
  Она скользнула мимо бабушки вниз и пошла на кухню. Сэра пекла хлеб.
  Сэра на нее посмотрела.
  — От мамочки весточку получила?
  Селия кивнула. Слезы хлынули с новой силой. Как пусто и одиноко на свете!
  Сэра продолжала месить тесто.
  — Она скоро вернется домой, милая, скоро вернется. Вот только листочки распустятся на деревьях.
  И принялась раскатывать тесто. Ее голос звучал словно издалека и успокаивал.
  Потом она отщипнула кусок теста.
  — Ну-ка, поделай сама булочек, золотко. Я вместе с моими их и испеку.
  Слезы тут же высохли.
  — Какие: витые и круглые?
  — Витые и круглые.
  Селия взялась за дело. Для витой булочки раскатываешь три длинные сардельки, а потом перекручиваешь их, защипывая как следует, на кончиках. Для круглой булочки катаешь такой большой шар, на него сажаешь шарик поменьше, а потом — вот радость! — резко втыкаешь большой палец и получается круглая дырка. Селия слепила пять витых и шесть круглых булочек.
  — Плохо ребенку быть вдали от мамочки, — бормотала себе под нос Сэра.
  И глаза ее наполнялись слезами.
  Только четырнадцать лет спустя, когда Сэра умерла, выяснилось, что надменная и манерная племянница ее, которая, случалось, навещала тетку, была на самом деле Сэриной дочкой, «плодом греха», как выражались в дни Сэриной молодости. Хозяйка, у которой она прослужила более шестидесяти лет, о прегрешении, от нее отчаянно скрывавшемся, понятия не имела. Единственное, что она припомнила, это болезнь Сэры, из-за чего Сэра запоздала с возвращением из одной из очень редких своих отлучек. Припомнила она и то, что Сэра вернулась необычайно худой. Через какие муки ада прошла Сэра, таясь от всех, туго-натуго затягиваясь в корсет, в душе доходя до отчаяния, навсегда останется тайной. Она хранила свой секрет до тех пор, пока смерть не выдала его.
  Комментарии Дж. Л.
  Странно, как слова — брошенные вскользь, бессвязные слова — заставляют разыграться воображение. Убежден, что вижу всех этих людей куда отчетливее, чем видела их Селия, когда рассказывала мне о них. Очень легко могу себе представить бабушку — такую энергичную, со всеми слабостями, присущими ее поколению, с ее раблезианским языком, — могу представить, как донимает она прислугу, и как по-доброму относится к бедняжке швее. Могу заглянуть в еще более отдаленное прошлое и увидеть ее мать — существо милое и хрупкое, которое «наслаждалось этим своим месяцем». Обратите, кстати, внимание на разницу в описании мужчин и женщин. Жена чахнет от изнурения, муж — от скоротечной чахотки. Страшное слово «туберкулез» не используется. Женщины чахнут, мужчины скоротечно умирают. Обратите внимание — ибо это забавно, — какими живучими оказались потомки этих чахоточных родителей. Из тех десяти детей, как сказала мне Селия, когда я поинтересовался, только трое умерли рано и то — случайной смертью: моряк от желтой лихорадки, сестра попала в аварию в дилижансе, еще одна сестра — от родов. А семеро дожили до семидесяти лет. Известно ли нам в самом деле что-либо о наследственности?
  Мне по душе картина дома с его ноттингемскими кружевами, с гарусным плетением и солидной, полированной мебелью красного дерева. В этом — основа основ. То поколение знало, чего оно хочет. И брало свое от жизни и наслаждалось, и находило острое, живое и здоровое удовольствие в искусстве самосохранения.
  Заметьте, что бабушкино обиталище видится Селии куда более отчетливо, чем ее собственный дом. Должно быть, она попала туда уже в том возрасте, когда все подмечаешь. Ее дом это скорее люди, чем жилище: няня, Раунси, грохочущая Сьюзен, Золотко в клетке.
  А потом она открывает для себя мать — забавно, что, по-видимому, она не открыла ее для себя раньше.
  Ибо, Мириам, на мой взгляд, личностью была необыкновенной. Мириам, которую я увидел мельком, обворожительна. Было в ней, по-моему, обаяние, которое не передалось Селии. Даже меж обычных строк ее письма малышке (как передают характер эпохи эти письма с упором на мораль), — даже, как я сказал, среди обычных наставлений быть добродетельной проглядывает лицо настоящей Мириам. Мне нравится, как выражает она свою любовь: любимый ягненочек, тыковка, — и ласку: на мгновение крепко прижимает девочку к себе. Не сентиментальная или несдержанная натура, а импульсивная, — женщина со вспышками интуитивного озарения.
  Отец — фигура менее ясная. Селии он кажется великаном с каштановой бородой, ленивым, добродушным весельчаком. На свою мать вроде бы не похож — наверное, пошел в отца, который в рассказе Селии представлен венком из искусственных цветов, упрятанным под стеклянный колпак. Отец Селии, думается мне, был добродушным малым, всеобщим любимцем — пользовался большим успехом, чем Мириам, — но не было в нем ее обаяния. Селия, думаю, получилась в него — сдержанностью, ровным мягким характером, приятностью.
  Но кое-что она унаследовала и от Мириам — опасную способность любить глубоко и беззаветно.
  Вот так мне все это видится. Но, может, я чего-то не додумываю. В конце концов, эти люди ведь созданы мной.
  Глава четвертая
  Смерть
  1
  Селия едет домой!
  Она в таком возбуждении!
  Поезд, казалось, еле тащится. У Селии с собой интересная книжка, купе у них отдельное, но ей так не терпится, что путешествие кажется бесконечным.
  — Ну что, — сказал отец, — рада, что едешь домой, кнопка?
  При этих словах он ее легонечко ущипнул. Какой он большущий и загорелый — куда крупнее, чем помнился Селии, а мать, напротив, казалась теперь куда меньше. Вот какие происходят, оказывается, чудные изменения с внешностью и размерами.
  — Да, папочка, очень рада, — сказала Селия.
  Она держалась натянуто. Внутри что-то болезненно набухало, и это странное ощущение не позволяло думать ни о чем другом.
  Отец казался немного расстроенным. Кузина ее, Лотти, которая ехала к ним в гости, заявила:
  — До чего же серьезный клоп!
  Отец сказал:
  — Дети скоро все забывают.
  Лицо у него было грустное.
  Мириам сказала:
  — Ничего она не забыла. Она просто вся горит внутри.
  Она наклонилась и чуть пожала Селии руку. И одними глазами улыбнулась Селии — как если бы им двоим была известна какая-то тайна.
  Кузина Лотти, полненькая и миловидная, заявила:
  — С чувством юмора у нее не очень ладно, да?
  — Совсем плохо, — откликнулась Мириам. — Да и у меня не лучше, — добавила она с сожалением. — Джон во всяком случае говорит, что у меня его нет.
  Селия твердила еле слышно.
  — Мамочка, скоро это будет — скоро?
  — Что скоро, лапочка?
  Селия выдохнула:
  — Море.
  — Мне кажется, ей хочется жить у моря и играть в песочек, — сказала кузина Лотти.
  Селия не отозвалась. Что тут ответишь? Когда покажется море, значит, и дом близко.
  Поезд влетел в туннель и вылетел из него. Ах, вот и оно, с левой стороны, темно-синее, пенистое. Они мчались вдоль берега, ныряя в туннели и выныривая на свет. Море, синее-синее, так слепит глаза, что они сами по себе зажмуриваются.
  Потом поезд изогнулся и помчался вдоль от моря. Теперь уже совсем скоро они будут дома!
  2
  Опять что-то с размерами! Дом такой громадный! Просто громадный! Большущие комнаты, и мебели в них почти совсем нет — или Селии так кажется после домика в Уимблдоне. Она до того разволновалась, что просто не знала, с чего начать…
  Сад — да, первым делом — в сад. Она как безумная понеслась по дорожке, круто спускавшейся вниз. Вон — бук, странно — о буке она никогда не вспоминала. А без него дом невозможно себе представить. А вон и беседка со скамейкой, упрятанная в вечнозеленых кустах калины, — ой, да она почти совсем заросла. Теперь бегом наверх — в лес, может, колокольчики распустились. Но колокольчиков не было. Наверное, уже отцвели. Вон — дерево, у которого одна из веток — как вилы, на ней Королева скрывалась от врагов. О-о-о-о-о, а вон и маленький беленький мальчик.
  Маленький беленький мальчик стоял в лесной беседке. Три ступеньки вели к нему. На голове он держал каменную корзину, и в корзину эту надо было положить что-нибудь и загадать желание.
  У девочки был выработан самый настоящий ритуал. Делала она так. Выходишь из дома и пересекаешь лужайку, которая была бурной рекой. Потом привязываешь своего водяного коня к кусту роз, что изогнулся аркой, берешь то, что будешь жертвовать, и величественно шествуешь по дорожке в лес. Кладешь пожертвование, загадываешь желание, делаешь реверанс и, пятясь, уходишь. И желание твое исполняется. Только не надо загадывать больше одного желания в неделю. У Селии желание было всегда одно и то же — внушенное няней. На чем бы она ни загадывала — на куриных косточках, на мальчике в лесу, на пегой лошадке, — она всегда желала быть хорошей! Няня считала, что просить вещи — плохо. Господь пошлет тебе все необходимое, и так как Господь проявлял в этом великую щедрость (через бабушку, мамочку и папочку), Селия обращалась к нему только с одной благочестивой просьбой.
  Сейчас ей подумалось: «Я должна, просто обязательно должна отнести ему пожертвование». Она сделает это так, как делала прежде: переберется через реку-лужайку на коне, привяжет его к розовому кусту, дальше — вверх по тропинке, опустит в корзину пожертвование — два взлохмаченных одуванчика — и загадает…
  Но — увы няня! — от того благочестивого желания, которое она всегда загадывала, Селия отошла.
  — Хочу всегда быть счастливой! — пожелала Селия.
  И помчалась в огород… ой, а вот и Румбольт — садовник, очень угрюмый и сердитый.
  — Здравствуй, Румбольт, вот я и дома.
  — Вижу, мисс. И попрошу не топтать молодой салат.
  Селия отошла в сторонку.
  — А нет ли крыжовника, Румбольт?
  — Кончился уже. В этом году плохо уродился. Может, пара ягод малины и найдется…
  — О… — И Селия ускакала.
  — Только все не ешь, — кричал ей Румбольт вслед, — мне нужно миску набрать на сладкое.
  Селия продиралась в малиннике, уплетая ягоды за обе щеки. Ягодка или две! Да тут их видимо-невидимо!
  Наевшись до отвала, Селия выбралась из малинника. Теперь надо побывать в тайном убежище возле ограды, откуда видна дорога. Трудно было теперь найти вход в убежище, но, наконец, нашла…
  Теперь — на кухню, к Раунси. Раунси, безупречно чистенькая и еще больше растолстевшая, ритмично, как всегда, движет челюстями. Милая, милая Раунси — улыбается, растягивая рот до ушей и издавая такой знакомый мягкий гортанный смешок…
  — Вот те-на, мисс Селия, ну и выросли же вы.
  — А что это ты ешь, Раунси?
  — Пеку вот печенье к чаю прислуге.
  — А мне кусочек, Раунси?
  — Аппетит-то портить.
  В общем-то это не отказ! Еще говоря это, Раунси уже направляется к духовке. Открывает дверцу.
  — Как раз готовы. Но осторожно, мисс Селия, очень горячо.
  О, как хорошо быть опять дома! Оказаться опять в прохладе темных коридоров и там, в окне на лестнице, увидеть зеленый свет бука.
  Мать, выходя из спальни, увидела, что Селия стоит, замерев от восторга на верхней ступеньке лестницы, крепко прижав руки к животу.
  — Что случилось, деточка? Почему ты держишься за живот?
  — Бук, мамочка. Он такой красивый.
  — Мне кажется, ты всё чувствуешь животиком, да, Селия?
  — У меня там как-то странно болит. Не настоящая боль, мамочка, а приятная такая.
  — Ты рада, значит, что опять дома?
  — Ох, мамочка!
  4
  — Румбольт стал мрачнее обычного, — сказал отец за завтраком.
  — До чего же мне неприятен этот человек, — воскликнула Мириам. — Зачем мы только его взяли!
  — Но ведь он, дорогая, отличный садовник. Лучше его у нас не было. Ты только вспомни, какие в прошлом году были у нас персики.
  — Я знаю, знаю. Но брать я его не хотела.
  Селия, наверное, еще никогда не слышала, чтобы мать так горячилась. Даже руки стиснула. Отец смотрел на нее снисходительно, примерно так, как смотрел на Селию.
  — Я же тебе уступил, не правда ли? — сказал он добродушно. — Я от него отказался, хотя и были у него отличные рекомендации, и взял вместо него этого неотесанного лентяя Спинейкера.
  — Странно все это, — говорит Мириам, — я его терпеть не могу, а потом, уезжая в По, мы сдаем дом, и мистер Роджерс пишет нам, что собирается уволить Спинейкера и взять на его место садовника с отличными рекомендациями, и мы возвращаемся домой и видим, что Румбольт у нас работает.
  — Не могу понять, Мириам, почему ты его не переносишь. Он несколько мрачноват, но в общем-то очень при личный малый.
  Мириам поежилась.
  — Не знаю, в чем дело. Просто что-то не так.
  И она уставилась прямо перед собой невидящим взглядом.
  Вошла горничная.
  — Миссис Румбольт, с вашего позволения, хотела бы переговорить с вами, сэр. Она там, у входа.
  — Что ей надо? А, ну ладно, пойду узнаю.
  Он бросил на стол салфетку и вышел. Селия уставилась на мать. Как смешно выглядела мамочка — как если бы она очень чего-то испугалась.
  Вернулся отец.
  — Румбольт не приходил вчера домой ночевать. Странное дело. Я думаю, они скандалили в последнее время.
  Он повернулся к горничной, все еще стоявшей в комнате.
  — Румбольт сегодня здесь?
  — Я его не видела, сэр. Спрошу у миссис Раунсуэлл.
  Отец снова вышел из комнаты. Вернулся минут через пять. Когда он вошел, Мириам вскрикнула, и даже Селия испугалась.
  Вид у папочки был такой странный, такой странный — точно он сделался стариком. Казалось, ему не хватает воздуха.
  Мать мгновенно вскочила во стула и бросилась к нему.
  — Джон, Джон, что с тобой? Скажи мне. Садись сюда. Ты прямо в шоке.
  Отец сделался какого-то странного синего цвета. Слова выходили у него изо рта с трудом.
  — Висит… на конюшне… Я перерезал веревку… но уже… должно быть, он сделал это вчера…
  — Такой шок — это вредно для тебя.
  Мать вскочила и налила ему брэнди.
  Запричитала:
  — Я знала… я знала, было что-то…
  Она опустилась на колени рядом с мужем, приложила бутылку ему к губам. Взглядом поймала Селию.
  — Беги, родная, наверх, к Жанне. Ничего страшного. Папе нездоровится. — И понизив голос, зашептала ему: — Не надо ей этого знать. Такое всю жизнь может потом ребенка преследовать.
  В полном недоумении Селия вышла из комнаты. На верхней площадке судачили Дорис и Сьюзен.
  — Шашни, говорят, с ней водил, а жена прознала про это. В тихом омуте черти водятся.
  — Ты видела его? Язык у него вывалился?
  — Нет, хозяин запретил туда заходить. Как бы мне заполучить кусок той веревки — говорят, удача тогда привалит.
  — У хозяина прямо шок случился, а с его-то слабым сердцем…
  — Да, надо же, такая жуть.
  — А что случилось? — спросила Селия.
  — Садовник на конюшне повесился, — со смаком выложила Сьюзен.
  — О, — сказала Селия, не слишком удивившись. — А кусок веревки тебе зачем?
  — Если раздобыть кусок веревки, на которой человек повесился, на всю жизнь тебе удача будет.
  — Точно-точно, — подтвердила Дорис.
  — А-а, — опять протянула Селия.
  Смерть Румбольта она восприняла всего лишь как одно из тех событий, что случаются каждый день. Румбольта она не любила: особенно ласковым он ведь никогда с ней не был.
  Вечером, когда мать пришла укрыть ее одеялом, она попросила:
  — Мамочка, а можно мне кусок той веревки, на которой повесился Румбольт?
  — Кто сказал тебе про Румбольта? — мать говорила сердитым голосом. — Я же запретила.
  Селия вытаращила глаза.
  — Сьюзен сказала. Мамочка, можно мне кусок веревки? Сьюзен говорит, что он принесет удачу.
  Вдруг мать улыбнулась — улыбка перешла в смех.
  — Над чем ты смеешься, мамочка? — недоверчиво спросила Селия.
  — Прошло столько лет с тех пор, как мне самой было девять, я уже и забыла, как оно бывает в таком возрасте.
  Пока не заснула, Селия немного поразмышляла Сьюзен однажды чуть не утонула, когда ездила на праздник на море. А другие слуги смеялись и говорили: «Значит, тебе суждено быть повешенной, девочка».
  Быть повешенной и утонуть — между этим должна быть, наверное, какая-то связь.
  «Лучше, куда уж лучше утонуть», — сквозь сон думалось Селии.
  Милая бабуля (писала Селия на следующий день)! Спасибо тебе большое за книжку «Розовая фея». Ты очень добра. Золотко здоров и шлет тебе привет. Передай, пожалуйста, привет Сэре, Мэри, Кэйт и бедняжке мисс Беннет. В моем садике распустился исландский мак. Вчера на конюшне повесился садовник. Папа лежит в постели, но мама говорит, что ему просто нездоровится. Раунси скоро даст мне лепить витые и круглые булочки.
  Очень и очень и очень люблю тебя и целую.
  Селия.
  Отец Селии умер, когда ей было десять лет. Умер в доме своей матери, в Уимблдоне. Несколько месяцев пролежал он в постели, и за ним ухаживали две сестры из больницы. Селия привыкла к тому, что папа болен. А мама все время говорила, что они будут делать, когда папочка поправится.
  То, что папочка может умереть, никогда не приходило Селии в голову. Она как раз поднималась по лестнице, когда открылась дверь комнаты, где лежал папочка, и оттуда вышла мама. Мама, какой она никогда не видела…
  Долго еще потом она сравнивала ту маму с листком, который гонит ветер. Она стенала, воздев к небу руки, потом рывком распахнула дверь в свою комнату и скрылась там. Следом на лестницу, где с открытым ртом, вытаращив глаза, застыла Селия, вышла сестра.
  — Что это с мамой?
  — Тише, милая, твой отец… твой отец взошел на небеса.
  — Папочка? Папочка умер и отправился на небо?
  — Да, теперь ты должна быть хорошей девочкой. Помни, тебе надо быть матери утешением.
  Сестра скрылась в комнате Мириам.
  Онемев, Селия побрела в сад. Прошло немало времени, пока она не поняла все, что сказала ей сестра. Папочка. Папочки больше нет — мертв.
  Мир ее в одно мгновение рухнул.
  Папочка… а всё казалось таким же, как обычно. Она поежилась. Это как если бы Стрелец — все вроде бы в порядке, и вдруг является он… Она оглядела сад, ясень, тропинки — все, как и раньше, и, однако же, какое-то другое. Всё может измениться — всякое случиться может.
  Папочка теперь на небесах? Он счастлив?
  О, папочка…
  Селия заплакала.
  Она вошла в дом. Бабушка была там — сидела в столовой, жалюзи были спущены. Бабушка писала письма. Иногда по щеке у нее скатывалась слеза, и она прикладывала носовой платок.
  — Моя бедная малышка пришла? — сказала она, увидев Селию. — Ну, ну, не надо, милая, не надо себя терзать, на всё воля Божья.
  — Почему жалюзи спущены? — спросила Селия.
  Ей не нравилось, когда жалюзи были спущены — дом от этого становился темным и странным, как бы совсем другим.
  — Это в знак уважения, — ответила бабушка.
  Она принялась рыться в кармане и извлекла оттуда ягодку черной смородины и мармеладку — уж она-то знала, что любит Селия.
  Селия взяла, поблагодарила. Но есть не стала. Она чувствовала, что не сможет проглотить ни кусочка.
  Так и сидела она, зажав угощение в ладошке, и следила за бабушкой.
  А бабушка писала и писала — письмо за письмом — на листах бумаги с черной каймой.
  5
  Два дня мать Селии была очень больна. До Селии долетали отдельные фразы из того, что сестра, вся в накрахмаленном, шепотом сообщала бабушке.
  — Долгое напряжение… отказывалась поверить… тем страшнее потом шок… нужна встряска.
  Селии сказали, что она может пойти проведать мамочку.
  Шторы в комнате опущены. Мать лежала на боку, каштановые с серебряными нитями волосы разметались по подушке. Глаза были такие странные, очень блестели и смотрели в упор на что-то — что-то там, за Селией.
  — Вот и малышка ваша любимая, — сказала сестра высоким противным голосом, в котором звучало: «Я знаю, что для вас лучше».
  Мамочка улыбнулась Селии… но не настоящей улыбкой, не такой, какой она всегда улыбалась. Сестра заранее провела с Селией беседу. И бабушка тоже.
  Селия засюсюкала вымученным голосом послушной девочки:
  — Мамочка, дорогая, папочке хорошо, он в раю. Ты же не захочешь звать его назад.
  Мать вдруг расхохоталась.
  — О, да, захочу, еще как захочу! Если б я могла его вызвать, я бы звала его и звала все время — днем и ночью. Джон, Джон, вернись ко мне.
  Она приподнялась на кровати, опираясь на локоть, лицо ее было диким и прекрасным, но чужим.
  Сестра поспешила выпроводить Селию из комнаты. Селия слышала, как она прошла назад к постели, и сказала:
  — Вы должны жить ради ваших детей, помните это, дорогая.
  И услышала, как мать отозвалась незнакомым покорным голосом:
  — Да, я должна жить ради детей. Вы могли и не говорить мне этого. Я знаю.
  Селия сошла в гостиную и направилась туда, где висели на стене два цветных эстампа. Один назывался «Горюющая мать», другой — «Счастливый отец». Об этом, о втором, Селия не была высокого мнения. Женоподобный мужчина на этом эстампе никак не походил на то, как, с точки зрения Селии, должен выглядеть отец — счастливый или какой-то другой. А вот обезумевшая от горя женщина, с разметанными волосами, обхватившая детей, — да, вот так выглядела мамочка. Горюющая мать. Селия кивнула с чувством странного удовлетворения.
  Теперь то и дело что-нибудь происходило, — а иногда очень даже интересное, — как тогда, например, когда бабушка взяла ее с собой покупать траурные платья.
  Селия ничего не могла с собой поделать: ей ужасно понравились эти черные одеяния. Траур! Она в трауре! Звучит очень солидно и по-взрослому. Она представляла, как все на улице на нее смотрят: «Видите ту девочку всю в черном?» — «Да, у нее только что умер отец». — «О, Господи, какое горе. Бедная девочка». А Селия шла в это время с печально склоненной головой. Ей было немножко стыдно за такие мысли, но что она могла поделать, если ощущала себя интересной и романтической особой.
  Приехал Сирилл. Он стал совсем взрослым, но с голосом у него то и дело происходило что-то странное, и тогда он заливался краской. Держался он грубовато и чувствовал себя не в своей тарелке. Иной раз в глазах его блестели слезы, но стоило кому-нибудь заметить это, как он приходил в ярость. Он застал Селию, когда та вертелась перед зеркалом в новом платье, и не стал скрывать презрения.
  — О чем еще может думать такая малявка. О новом наряде. Ну, видно, ты совсем еще дитя, раз не понимаешь, что произошло.
  Селия ревела и думала, до чего же он злой.
  Мать Сирилл избегал. Он больше был с бабушкой. При ней он играл роль единственного мужчины в семье, и бабушка его всячески в этом поощряла. Она советовалась с Сириллом насчет писем, которые писала, спрашивала его мнение о самом разном.
  Селии не разрешили пойти на похороны, что она сочла очень несправедливым. Бабушка тоже не пошла. Ходил Сирилл с матерью.
  Мать впервые вышла из своей комнаты утром в день похорон. В своей вдовьей шляпке — довольно милой и маленькой — она казалась Селии чужой — и… и… да, совсем беспомощной.
  Сирилл держался как настоящий мужчина и заступник.
  Бабушка сказала:
  — Тут у меня несколько белых гвоздик, Мириам. Я подумала, что, может, тебе захочется положить их на гроб, когда его будут опускать.
  Но Мириам покачала головой и сказала тихо:
  — Нет, лучше я ничего такого делать не буду.
  После похорон подняли жалюзи, и жизнь пошла своим чередом.
  6
  Селия задавалась вопросом, так ли уж бабушка любит маму и так ли уж мама любит бабушку. Она не вполне понимала, что заронило подобную мысль ей в голову.
  Она очень переживала за мать. Мать ходила как тень, все больше молчала.
  А бабушка почти весь день занималась тем, что получала и читала письма. Она то и дело говорит:
  — Мириам, тебе, безусловно, это будет интересно. Мистер Пайк так прочувственно пишет о Джоне.
  Но в ответ мать морщится как от боли и просит:
  — Будь добра, не надо, не сейчас.
  И бабушка чуть поднимает брови в удивлении и откладывает письмо, сухо бросив:
  — Как угодно.
  Но вот приходит новая почта и история повторяется.
  — Мистер Кларк — добрейший человек, — сообщает она, шмыгая носом. — Мириам, послушай это обязательно. Тебе станет легче. Он так красиво говорит, что наши умершие навеки остаются с нами.
  И вырванная из своего безмолвия Мириам восклицает:
  — Нет! Нет!
  После этого внезапного вскрика Селия и решила, что она знает, что испытывает мать. Мать хотела, чтобы ее оставили в покое.
  Однажды пришло письмо с иностранной маркой… Мириам разорвала конверт и села читать — четыре листа, исписанных изящным убористым почерком. Бабушка не сводила с нее глаз.
  — От Луизы? — полюбопытствовала она.
  — Да.
  Наступило молчание. Бабушка не сводила с письма жадного взгляда.
  — Что она пишет? — наконец не выдержала бабушка.
  Мириам неторопливо складывала письмо.
  — Я не думаю, что оно предназначено для кого-либо еще кроме меня, — спокойно отозвалась мать. — Луиза всё понимает.
  На этот раз брови бабушки взвились до самой кромки волос.
  Через несколько дней мать с кузиной Лотти уехала, чтоб переменить обстановку. Месяц Селия прожила у бабушки.
  А Мириам вернулась, и они с Селией поехали домой.
  И жизнь началась опять — новая жизнь. Селия с мамой одни в большом доме с садом.
  Глава пятая
  Мать и дочь
  1
  Мать объяснила Селии, что многое теперь будет по-другому. Когда папа был жив, они считали себя сравнительно богатыми. Но теперь, после его смерти, адвокаты обнаружили, что денег он оставил очень мало.
  — Придется нам жить очень, очень скромно. Дом, видимо, надо продать и снять где-нибудь коттеджик.
  — Ой, нет, мама, не надо.
  Мириам улыбнулась: дочь просила с такой горячностью.
  — Ты так любишь его?
  — Да, очень.
  Селия произнесла это очень серьезно. Продать Дом? Она этого не вынесет.
  — И Сирилл говорит то же самое… Не знаю, право, разумно ли я поступаю… Значит, придется считать каждый пенс…
  — Ну, пожалуйста, мамочка. Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста.
  — Очень хорошо, родная. В конце концов это счастливый дом.
  Да, дом был счастливый. Через много лет, оглядываясь на прошлое Селия поняла правоту этих слов. В доме была какая-то особая атмосфера. Атмосфера счастья и счастливо прожитых лет.
  Были, конечно, перемены. Жанна вернулась во Францию. Садовник стал приходить только два раза в неделю и лишь за тем, чтобы присматривать за садом, а оранжерея потихоньку приходила в упадок. Ушли горничная и Сьюзен. Осталась Раунси. Чувств она не проявляла, но стоически решила остаться.
  Мать убеждала ее:
  — Вы же понимаете, что работы прибавится. Я могу себе позволить только одну служанку и некому будет ни обувью заняться, ни ножи точить.
  — Я вполне, мэм, готова. Начинать всё по-новому мне не хочется. Привыкла я тут на своей кухне, тут меня вполне устраивает.
  О преданности или привязанности — ни словечка. Даже намек на что-либо подобное смутил бы Раунси необычайно.
  И Раунси осталась, платить ей стали меньше и, как Селии стало ясно уже потом, Мириам с ней было иной раз куда сложнее, чем было бы без нее. Ибо Раунси выучку прошла в старой школе и мелочиться не привыкла. Для нее кулинарные рецепты начинались так: взять пинту густых сливок и дюжину свежих яиц…» Готовить простую пищу и не тратить лишних продуктов — такое воображению Раунси было недоступно. Как и раньше, она выпекала слугам к чаю целые противни печенья, а черствые буханки хлеба вываливала на корм свиньям. Она испытывала что-то вроде гордости, заказывая продукты в лавках солидно и в изобилии. Ведь это делает честь Дому. И сильно переживала, когда Мириам лишила ее этой обязанности.
  Убираться и подавать на стол стала пожилая женщина по имени Грегг. Грегг обслуживала у Мириам гостей в первые годы ее замужества.
  — Как завидела ваше объявление в газете, мэм, тут же уволилась и скорее сюда. Нигде мне не было так хорошо, как у вас тут.
  — Теперь все будет по-другому, Грегг.
  Но Грегг твердо решила поступить к ним. Обслуживала она гостей отлично, но явить свои таланты случая ей не представилось. Не было больше званых ужинов. В комнатах же она убиралась на скорую руку: не замечала паутину и снисходительно мирилась с пылью.
  Она развлекала Селию нескончаемыми рассказами о былом великолепии:
  — Двадцать четыре человека усадят бывало за стол к ужину твои папаша с мамашей. Два супа, два рыбных блюда, потом четыре вида закусок, мясное — сорбе, так оно называется, два сладких, салат из омаров и мороженный пудинг!
  «То-то было времечко», — словно говорила Грегг, когда нехотя приносила к столу макароны au gratin812 — весь ужин Мириам и Селии.
  У Мириам пробудился интерес к саду. В садоводстве она ничего не понимала и даже не пыталась забивать себе этим голову. Она просто экспериментировала, и опыты ее увенчивались фантастическим и абсолютно не оправданным успехом. Рассаду и луковицы она сажала в неподходящее время года и не на ту глубину, семена разбрасывала как попало. Но все, к чему бы она ни прикасалась, росло и процветало.
  — Легкая у твоей мамаши рука, — признавал старик Эш угрюмо.
  Старик Эш был приходящим садовником, который работал у них два раза в неделю. Он-то в садоводстве знал толк, но на беду природа наградила его тяжелой рукой. Что он ни посадит, — сохнет на корню. Не везло ему и в стрижке кустов, и то, что не погибало, как он говаривал, от сырости, погибало, по его выражению, от ранних заморозков. Он дал Мириам совет, но та его не послушалась.
  Он ужасно хотел разбить на склоне лужайки перед домом «хорошенькие клумбочки полумесяцами и ромбиками и высадить хорошенькие цветочки». И был раздосадован, когда Мириам с возмущением отклонила его предложение. Зеленый простор нераспаханного луга ей больше по душе, сказала она, а он в ответ заявил: «Ну, с грядками-то больше походит на усадьбу. С этим-то вы спорить не станете».
  Селия и Мириам подбирали цветы, чтобы поставить в доме, и старались перещеголять друг друга. Они делали большие высокие букеты из белых цветов: стелющегося жасмина, душистой сирени, белых флоксов, левкоев. Потом у Мириам появилась страсть к маленьким букетикам из экзотических цветов — гелиотропов и пахучих, с плоскими чашечками, алых роз.
  Всю жизнь аромат старомодных алых роз напоминал Селии о матери.
  Селию брала досада: как она ни старалась, подбирая цветы, букеты ее не шли ни в какое сравнение с теми, что делала мать. Составляя букет, Мириам подбирала цветы с какой-то буйной грацией. Ее композиции отличала самобытность — они никак не походили на те, что в ту пору принято было делать.
  Занятия с Селией были лишены какой-либо системы, Мириам велела дочери арифметикой заниматься самостоятельно. Мириам в этом сама не была сильна. И Селия трудилась на редкость добросовестно, прорабатывала коричневую книжечку, по которой начала заниматься еще с отцом.
  Однако она то и дело увязала в сомнениях, неуверенная, каким должен быть ответ в задачке — в овцах или в людях. Когда стали оклеивать комнаты обоями, это настолько заворожило ее, что она вообще забросила арифметику.
  Насчет образования у Мириам были свои теории. Учительницей она была превосходной, хорошо объясняла и способна была пробудить интерес к любой теме.
  Мириам обожала историю, и под ее началом Селия прошлась по событиям в биографии мира. История Англии — шаг за шагом — была для Мириам делом скучным, а вот Елизавета, император Карл Пятый, Франциск Первый во Франции, Петр Великий — все они словно живые представали перед Селией. Оживало величие Рима. Погибал Карфаген. Великий Петр рвался вытащить Россию из варварства.
  Селия любила, когда ей читали вслух, и Мириам подбирала книги в зависимости от того, какой период истории они изучали. Читая вслух, она без зазрения совести пропускала целые страницы: на что-либо скучное терпения у нее решительно не хватало. Географию она увязывала с историей. Никаких других уроков не было, если не считать отчаянных попыток Мириам как-то улучшить правописание Селии, которое для девочки ее возраста было просто позорным.
  Обучать Селию играть на фортепьяно взяли немку, и Селия тут же выказала музыкальную одаренность и занималась с удовольствием, разучивая гаммы куда дольше, чем того требовала фрейлен.
  Маргарет Маккра, что жила по соседству, уехала, но раз в неделю на чай приезжали Мейтленды — Элли и Джейнет. Элли была старше Селии, Джейнет — младше. Они играли в «краски» и в «бабушкину лестницу» и основали тайное общество с названием «Плющ». После того, как придуманы были пароли, изобретено особое руководство и написаны письма невидимыми чернилами, общество «Плющ» несколько захирело.
  И еще были маленькие Пайны.
  Гнусавые толстушки, младше Селии. Дороти и Мейбл. Единственным, что занимало их в жизни, была еда. Они вечно переедали и перед уходом их тошнило. Иногда Селия ходила к ним обедать. Мистер Пайн был тучным мужчиной с красной физиономией, его жена — высокой, костлявой, с чудной смоляной челкой. Они были очень друг к другу привязаны и тоже любили поесть.
  — Персивал, очень вкусная баранина, очень и вправду вкусная.
  — Еще кусочек, дорогуша. Дороти, еще кусочек?
  — Спасибо, папочка.
  — Мейбл?
  — Нет, папочка, спасибо.
  — Ну, что такое? Баранина очень вкусная.
  — Надо похвалить Джайлса, дорогой. (Джайлс был мясником).
  Ни Пайны, ни Мейтланды не оставили в жизни Селии особого следа. По-прежнему самыми интересными были для нее те игры, в которые она играла одна.
  Как только Селия стала прилично играть, она долгие часы проводила в классной комнате, перебирая старые, обтрепанные и пыльные, кипы нот и читая их. Старые песни: «Вниз по долу», «Песня о сне», «Мы со скрипкой». Она пела их, голос ее взмывал ввысь и звенел как колокольчик.
  Она очень гордилась своим голосом.
  Маленькой девочкой она заявила, что выйдет замуж за герцога. Няня не возражала против такого намерения, но только при условии, что Селия научится быстрее съедать свой ужин.
  — Потому что, лапочка, в благородных домах дворецкий заберет твою тарелку еще до того, как ты успеешь все съесть.
  — Заберет?
  — Да, в благородных домах приходит дворецкий и забирает тарелки, поели люди или нет.
  После чего Селия наспех проглатывала еду и начинала готовиться к жизни герцогини.
  Теперь она впервые поколебалась в своем намерении. Может, она все-таки и не выйдет замуж за герцога. Нет, она станет примадонной — такой, как Мельба.
  По-прежнему большую часть времени Селия проводила одна. Хотя к ней приходили на чай Мейтленды и Пайны, они казались ей менее всамделишними, чем ее «девочки».
  А «девочек» Селия создала в своем воображении. Она знала о них все: как они выглядят, во что одеваются, что чувствуют и что думают.
  Первой была Этельред Смит — высокая и очень смуглая и очень-очень умная. К тому же прекрасно умела играть. Она вообще все умела. У нее была «фигура» и она умела одеваться — носила полосатые блузки. У Этель было все, чего не было у Селии. Она олицетворяла собою идеал Селии. Потом была Энни Браун. Лучшая подруга Этель. Белокурая и нерешительная и «хрупкая». Этель помогала ей готовить уроки, а Энни во всем слушалась Этель и восхищалась ею. Следующей появилась Изабелла Салливен, с рыжими волосами и карими глазами, красивая. Была она богатой, гордой и противной. Всегда была уверена, что обыграет Этель в крокет, но Селия делала так, чтобы этого не случилось, хотя порою чувствовала себя премерзко, когда намеренно заставляла Изабеллу пропускать шары. Элзи Грин была ее кузиной — бедной родственницей. Она была темнокудрая, голубоглазая и очень веселая.
  Элла Грейвс и Сью де Вит были намного младше, им было по семь лет. Элла была очень серьезной и очень прилежной, волосы у нее были каштановые и густые, а лицо — самое обыкновенное. Она то и дело получала призы за арифметику, потому что занималась старательно. А Сью была очень светленькая — Селии все не удавалось установить, как та выглядит и какой у нее характер. Вера де Вит, сводная сестра Сью, была самой романтической в школе. Ей было четырнадцать лет. У нее были волосы цвета соломы и глаза цвета незабудок. Ее прошлое было окутано тайной — лишь в конце Селия узнала, что при рождении ее подменили и что на самом-то деле она была леди Верой, дочерью одного из самых знатных аристократов в государстве. Была там и новенькая девочка — Лена, и больше всего Селии нравилось играть в то, как Лена приходит в школу.
  Мириам смутно догадывалась о существовании «девочек», но никогда ничего не спрашивала, и Селия была ей за это очень благодарна. В сырую погоду «девочки» устраивали концерт в классной, каждая должна была исполнить что-то свое. Селию разбирала досада от того, что когда она играла за Этель и хотела сыграть особенно хорошо, пальчики ее путались, а когда играла за Изабель, которой давали самые трудные пьески, все шло как по маслу. «Девочки» играли также и в криббидж, и опять Изабель везло, что раздражало Селию.
  Когда Селия приезжала погостить к бабушке, та порой водила ее на спектакль в Музыкальную комедию. Они ехали до станции на извозчике, дальше поездом до вокзала Виктория и потом на обед — в Магазин армии и флота, до которого тоже добирались на извозчике; в этом магазине, в продовольственном отделе, бабушка совершала множество покупок по длинному списку, и ее всегда обслуживал один и тот же старичок. Потом они поднимались в ресторан и обедали, заказывая напоследок «маленькую чашечку кофе, но в большой чашке», чтобы можно было долить побольше молока. А потом шли в кондитерский отдел и покупали полфунта шоколадных конфет с кофейной начинкой и уж тогда садились на извозчика и ехали в театр, и бабушке все это доставляло ничуть не меньшую радость, чем Селии.
  Часто после спектакля бабушка покупала Селии партитуру. Это открывало для «девочек» новые широкие возможности. Теперь они становились звездами музыкальной комедии. У Изабеллы и Веры было сопрано, голос Изабеллы звучал сильнее, зато у Веры — мелодичнее. У Этель было великолепное контральто, у Элси — тоненький прелестный голосок. Энни, Элле и Сью доставались небольшие роли, но у Сью постепенно развился голос, и ей стали давать партии субреток. «Сельская девушка» была любимым мюзиклом Селии. «Под кедрами гималайскими» казалась ей самой прекрасной арией на свете. Она пела ее и пела — до хрипоты в голосе. Вере досталась роль принцессы, поскольку она могла ее спеть, а роль героини — Изабелле. «Сингали» была другой любимой опереттой, потому что в ней была хорошая партия для Этель.
  Мириам, страдавшая головными болями, — а спальня ее находилась как раз под той комнатой, где стоял рояль, — в конце концов запретила Селии играть больше трех часов подряд.
  2
  Сбылась детская мечта Селии. Появилось у нее платье с гофрированной юбочкой, и она стала оставаться после занятий специально для «танцев с юбочкой».
  Теперь она вошла в круг избранных. Не надо будет больше танцевать с Дороти Пайн, у которой было всего-навсего обыкновенное белое платье, в таких ходят в гости. Девочки в платьях с гофрированными юбочками танцевали только друг с другом — если, конечно, им не хотелось проявить «доброту». Селию поставили в пару с Джейнет Мейтланд. Джейнет танцевала прекрасно. Они сговорились всегда танцевать вальс вместе. Стояли они вместе и на выходе, но тут их иногда разлучали, поскольку Селия была на полторы головы выше Джейнет, а мисс Макинтош нравилось, чтобы пары выглядели симметрично. Поскольку было модно танцевать с малышней. Старшие девочки выбирали себе малюток. Шесть девочек оставались для «танцев с юбочкой». Селии было очень горько от того, что ее ставили во второй ряд. Ладно — Джейнет — тут Селия не возражала, потому что Джейнет танцевала лучше всех, но Дафна танцевала скверно и ноги у нее часто заплетались. Селия считала, что так нечестно, но ей и в голову не пришло, почему мисс Макинтош так делала, — да потому, что в первый ряд ставили девочек ростом пониже, а более высоких — во второй.
  Мириам волновалась, как и Селия, решая, какого цвета сделать гофрированную юбочку. Они долго и горячо обсуждали это, не упуская из виду того, во что будут одеты другие девочки, и в конце концов выбрали цвет пламени. Больше ни у кого такого платья не было. Селия пришла в восторг.
  С тех пор, как умер муж, Мириам редко выезжала и редко принимала гостей. Она поддерживала связь только с теми, у кого дети были возраста Селии, да еще с несколькими старыми друзьями. Однако та легкость, с какою она оказалась «вне круга», ее немножко огорчала. Вот что значит деньги! Где все те люди, которые не могли нахвалиться ею и Джоном! Теперь они едва вспоминали об ее существовании. О себе она не очень беспокоилась — она была всегда застенчива. Только ради Джона становилась общительной. Он любил, чтобы в доме бывали гости, любил выезжать. Он даже и не догадывался, что Мириам это просто ненавидела, — так хорошо исполняла она свою роль. Теперь от этого она была избавлена, но ей было обидно за Селию. Когда девочка подрастет, ей нужно будет общество.
  Вечера, которые они проводили вместе, были самой счастливой порой и для матери и для дочери. Ужинали они рано, в семь часов, а потом шли наверх, в классную, и Селия вышивала, а мать ей читала. Чтение вслух нагоняло сон на Мириам. Голос ее делался странным и хриплым, она начинала клевать носом.
  — Мамочка, — с неодобрением говорила Селия, — ты сейчас уснешь.
  — Нет, нет, — возмущалась в ответ Мириам. Она садилась в кресле очень прямо и страницы две-три читала ясно и отчетливо. Потом вдруг говорила:
  — По-моему, ты права. — И захлопнув книгу мгновенно засыпала.
  Спала она минуты три. Потом просыпалась и с новой энергией принималась за чтение.
  Иногда Мириам вместо чтения рассказывала истории из своей же жизни. О том, как она, дальняя кузина, приехала жить к бабушке.
  — Мама моя умерла, и после ее смерти денег не было, бабушка была очень добра и предложила меня удочерить.
  Она, пожалуй, немного суховато отозвалась о доброте бабушки — была эта сухость не в словах, а в тоне. Таилось за этим воспоминание об одиночестве, которое выпало в детстве, тоска по родной матери. А потом она заболела и вызвали врача, который сказал: «Ребенка что-то мучает». — «Ну, нет, — решительно возразила бабушка, — она вполне счастливая и веселая крошка». Врач ничего не сказал, но когда бабушка вышла из комнаты, подсел на кроватку и стал говорить с Мириам тепло и доверительно: она вдруг не выдержала и призналась, что ночами подолгу плачет, лежа в постели.
  Бабушка очень удивились, когда врач рассказал ей об этом.
  — Но она ничего мне не говорила.
  И после этого стало получше. Стоило только выговориться, и боль прошла.
  — А потом появился твой отец. — Голос Мириам потеплел. — Он всегда был очень добр ко мне.
  — Расскажи о папочке.
  — Он был взрослым — восемнадцати лет. Домой приезжал не особенно часто. Отчим ему не слишком нравился.
  — И ты сразу его полюбила?
  — Да, с первого взгляда. Я выросла, его любя… Я и не мечтала, что он когда-нибудь подумает обо мне.
  — В самом деле?
  — Нет. Видишь ли, его всегда окружали элегантные взрослые барышни, был он великим сердцеедом и считался, к тому же очень хорошей партией. Я всегда думала, что он женится на ком-то другом. Когда он приезжал, он был добр ко мне — дарил цветы, конфеты, брошки. Я была для него просто «крошкой Мириам». Моя преданность, думаю, ему нравилась. Он как-то сказал мне, что пожилая дама, мать одного из его друзей заметила как-то: «Пожалуй, Джон, вы женитесь на своей маленькой кузине». А он со смехом ответил: «На Мириам? Да она же совсем дитя». Он был влюблен тогда в очень красивую девушку. Но по той или иной причине ничего из этого не получилось… Я была единственной, кому он предложил выйти за него замуж… Помню… я представляла себе обычно, что если он на ком-то женится, я лягу на диван, буду лежать и чахнуть, и никто не узнает, что со мной! Я просто потихоньку угасну! В юности мне такие романтические мысли всегда приходили в голову — безнадежная любовь… и угасание на диване. Я умру, и никто не поймет, отчего, пока не найдут пачку его писем, перевязанных голубой ленточкой, с вложенными туда засушенными незабудками. Все это очень глупо… но не знаю сама, почему… это помогало… когда так все себе представляешь…
  Помню день, когда твой отец вдруг сказал: «Какие красивые глаза у малышки». Я была потрясена. Я всегда считала себя невзрачной. Забралась на стул и долго смотрелась в зеркало: хотела увидеть, почему он так сказал. В конце концов решила, что, пожалуй, глаза у меня и в самом деле красивые…
  — А когда папочка предложил тебе выйти за него?
  — Мне было двадцать два года. Он не был дома целый год. Я послала ему на Рождество открытку и стихотворение, которое для него сочинила. Он хранил стихотворение в своей записной книжке. Там оно и лежало, когда он умер…
  Трудно передать, как я удивилась, когда он сделал мне предложение. Я отказала.
  — Ну, почему, мамочка, почему?
  — Сложно объяснить. Я была очень неуверенной в себе — так меня воспитали. Переживала из-за того, что была коренастой, а не высокой и красивой. Может быть, я считала, что как только мы поженимся, он во мне сразу же разочаруется. О себе у меня было очень скромное мнение.
  — И тогда дядя Том… — подсказала Селия, которая эту часть истории знала почти так же хорошо, как Мириам.
  Мать улыбнулась.
  — Да, дядя Том. Мы были в Сассексе в то время с дядей Томом. Он был стареньким, но очень мудрым, очень добрым. Я, помню, играла на рояле, а он сидел у камина. Он говорит: «Мириам, Джон просил твоей руки, не так ли? И ты ему отказала?» Я сказала: «Да». — «Но ты ведь любишь его, Мириам?» Я опять говорю: «Да». — «В следующий раз не отказывай, — сказал он. — Он предложит еще раз, но в третий раз просить уже не станет. Он хороший человек, Мириам. Не разбрасывайся своим счастьем».
  — И он попросил твоей руки, и ты согласилась.
  Мириам кивнула.
  В глазах ее засияли звездочки, хорошо знакомые Селии.
  — Расскажи, как вы переехали сюда жить.
  Еще одна хорошо знакомая мамина история.
  Мириам улыбнулась.
  — Мы здесь жили на квартире. У нас было две малютки — твоя сестричка Джой, которая умерла, и Сирилл. Отцу твоему надо было ехать по делам в Индию. Взять меня с собой он не мог. Мы решили, что место это очень приятное и мы снимем дом на год. Я ходила с бабушкой подыскивать нам дом.
  Когда твой отец приехал домой обедать, я ему и говорю: «Джон, я дом купила». Он сказал: «Что?» Вмешалась бабушка: «Все в порядке, Джон, это хорошее вложение капитала». Видишь ли, бабушкин муж, отчим твоего отца, оставил мне в наследство немного денег. Единственный дом, который мне понравился, когда я его увидела, был этот самый. Он был такой мирный… такой счастливый. Но старушка, хозяйка дома, сдавать его отказалась — она согласна была только продать. Она была квакерша — очень ласковая и кроткая. Я спросила бабушку: «Купить мне его — на свои деньги?»
  Бабушка была моим опекуном. Она ответила: «Собственный дом — это надежное помещение капитала. Покупай».
  Старенькая квакерша была такой доброй. Она сказала: «Представляю себе тебя здесь, моя милая, очень счастливой. Тебя и твоего супруга и твоих детей». Это было вроде благословения.
  Это так в характере матери — неожиданность, быстрое принятие решения.
  Селия спросила:
  — Я здесь родилась?
  — Да.
  — О, мамочка, никогда не будем его продавать…
  Мириам вздохнула.
  — Не знаю, правильно ли я поступаю… Но он тебе так нравится… И быть может, он будет для тебя… всегда… чем-то таким… куда ты будешь возвращаться.
  3
  Приехала погостить кузина Лотти. Она вышла замуж, имела в Лондоне собственный дом. Но ей нужно было сменить обстановку и побыть на деревенском воздухе — так говорила Мириам.
  Кузина Лотти явно была нездорова. Она лежала в постели, и ее ужасно тошнило.
  Она что-то говорила, будто что-то съела и у нее расстроился желудок.
  — Но теперь-то ей уже должно стать лучше, — настаивала Селия, когда прошла неделя, а кузину Лотти по-прежнему тошнило.
  Когда расстраивается желудок, — примешь касторки, полежишь в постели, и на следующий день или через день тебе лучше.
  Мириам смотрела на Селию с непонятным выражением. Наполовину виноватый, наполовину смеющийся — такой был у нее взгляд.
  — Родная, я думаю, лучше тебе все сказать. Кузину Лотти тошнит потому, что у нее будет ребенок.
  Никогда в жизни Селия так не удивлялась. Со времен спора с Маргрит Пристмен она ни разу не — задавалась вопросом, откуда берутся младенцы.
  — Но почему от этого тошнит? Когда он тут будет? Завтра?
  Мама рассмеялась.
  — Нет, только осенью.
  Она много чего рассказывала Селии — о том, сколько времени требуется, чтобы появился ребеночек, и немножко о том, какой это процесс. Селия просто диву давалась — это было самое необыкновенное из всего, что она когда-либо слышала.
  — Только не говори об этом при кузине Лотти. Маленькие девочки не должны об этом знать.
  На другой день Селия явилась к матери возбужденная.
  — Мамочка, мамочка, я видела такой занятный сон. Мне приснилось, что бабушка ждет ребенка. Ты думаешь сон сбудется? Давай мы ей напишем и спросим.
  Селию очень удивило, когда мать в ответ рассмеялась.
  — Сны действительно сбываются, — сказала она с укоризной. — Так говорится в Библии.
  4
  Возбуждение по поводу младенца кузины Лотти продолжалось у Селии неделю. В душе она по-прежнему надеялась, что младенец появится не осенью, а прямо сейчас. В конце концов мама может ведь ошибаться.
  Потом кузина Лотти уехала обратно в город, и Селия обо всем забыла. Для нее было великой неожиданностью, когда осенью она гостила у бабушки и вдруг в сад вышла старая Сэра и возвестила:
  — Твоя кузина Лотти произвела на свет мальчонку. Ну, разве не славно!
  Селия бросилась в дом, где сидела бабушка с телеграммой в руках и беседовала с миссис Макинтош, своей закадычной подругой.
  — Бабушка, бабушка, — кричала Селия, — правда, что у кузины Лотти малыш? Какой величины?
  Бабушка, не раздумывая изобразила величину малыша на своей вязальной спице — она как раз вязала носки.
  — Такой малюсенький? — Это казалось неправдоподобным.
  — Моя сестренка Джейн родилась такой крохотной, что умещалась в мыльнице, — сказала бабушка.
  — В мыльнице, бабушка?
  — Никто не думал, что выживет, — сказала бабушка, смакуя это известие и, понизив голос, обращаясь к миссис Макинтош, добавила: — Пятимесячная.
  Селия молчала, пытаясь представить в своем воображении такого крохотного младенчика.
  — А из-под какого мыла? — через минуту спросила она, но бабушке было не до Селии. Она шушукалась с миссис Макинтош.
  — Врачи по-разному говорили про Шарлотту. Пусть рожает, сказал женский врач. Сорок восемь часов… пуповина… прямо вокруг шейки…
  Бабушка говорила все тише и тише. Потом быстро взглянула на Селию и умолкла.
  Что за странная была у бабушки манера рассказывать. То, о чем она рассказывала, становилось от этого лишь увлекательнее… К тому же она могла так странно на тебя поглядывать. Как если бы у нее было много такого, о чем она могла бы тебе рассказать, если б захотела.
  5
  В пятнадцать лет Селия опять стала набожной. Религия на этот раз была другая — англиканская, ортодоксальная. Ее причастили, слушала она и проповедь епископа Лондонского. И тут же почувствовала романтическую преданность ему. У себя на камине она поставила открытку с его изображением; листая газеты, искала его имя. Она сочиняла длинные истории про то, как работала в приходах Ист-Энда, ухаживала за больными, и он однажды заметил ее, и они поженились и стали жить в Фулэме, во дворце. В другой истории она становилась монашенкой — как она выяснила, бывают монашенки и некатолические, — и вела она жизнь великой праведницы, и были ей видения.
  После конфирмации Селия читала уйму всяких книжечек и каждое воскресенье ходила в церковь. Ее огорчало, что мать с нею не ходит. Мириам бывала в церкви только на Троицу. Троицын день она считала самым большим праздником христианской церкви.
  — Святой дух Божий, — говорила она. — Вдумайся в это, Селия. Вот в чем чудо, тайна и красота Божья. В молитвенниках об этом мало, и священники почти об этом не говорят. Не решаются, так как не уверены, что это такое. Дух Святой.
  Мириам поклонялась Святому Духу. Селии от этого было как-то неуютно. Мириам не особо любила церкви. В одних, говорила она, святости больше, чем в других. Все зависит от тех, кто ходит туда молиться, говорила она.
  Селию, которая твердо и решительно была правоверной, это огорчало. Ей не нравилось, что мать не правоверная. Было в Мириам что-то таинственное. У нее был дар видения: она умела представлять невидимое. Это было подстать ее обезоруживающей привычке угадывать чужие мысли.
  Понемногу Селия забыла о своей мечте стать женой епископа Лондонского. Она все больше и больше подумывала о том, чтобы стать монахиней.
  Наконец, она решила, что пора сообщить об этом матери. Девочка боялась, что мать, наверное, расстроится. Но Мириам восприняла известие весьма спокойно.
  — Я поняла, дорогая.
  — Ты не против, мамочка?
  — Нет, дорогая. Если, когда тебе исполнится двадцать один, ты захочешь стать монахиней, конечно, ты ею станешь…
  Наверное, думала Селия, она перейдет в римско-католическую веру. Монашенки-католички были более взаправдашними. Мириам сказала, что считает римско-католическую веру прекрасной.
  — Мы с отцом твоим однажды чуть не стали католиками. Чуть-чуть не стали. — Она вдруг заулыбалась. — Я едва его не втянула. Отец твой был хорошим человеком — простодушный как дитя — и совершенно в своей вере счастлив. Это я вечно открывала новые учения и убеждала его ими заняться. Я думала, что очень важно, какой ты вере принадлежишь.
  Конечно, важно, подумала Селия. Но ничего не сказала, потому что стоило ей сказать, как мать начинала бы про Святого Духа, а Селия не слишком разбиралась насчет Святого Духа. Про Святого Духа в книжечках совсем немного написано. Она раздумывала о том, как станет монашенкой и будет молиться у себя в келье…
  6
  Вскоре после этого разговора Мириам сказала Селии, что настало время ей собираться в Париж. Подразумевалось, что образование она завершит в Париже. Перспектива эта совершенно захватила Селию.
  По истории и литературе подготовку она получила хорошую. Ей позволялось и рекомендовалось читать все, что она пожелает. Она была также основательно знакома с острыми темами дня. Мириам настоятельно требовала, чтобы девочка читала в газетах те статьи, которые необходимы, по ее мнению, для, как она говорила, «общей эрудиции». Что касается арифметики, то проблему решили так: дважды в неделю девочка ходила в местную школу, где и занималась этим предметом, к которому у нее всегда было влечение.
  О геометрии, латыни, алгебре и грамматике она не имела никакого понятия. Знакомство с географией было поверхностным — оно сводилось к тому, что можно почерпнуть из книг о путешествиях.
  В Париже она будет заниматься пением, игрой на рояле, рисованием, живописью и французским.
  Мириам выбрала школу рядом с авеню дю Буа, где набрали двенадцать девочек и где делами заправляли две партнерши — англичанка и француженка.
  Мириам отправилась с дочерью в Париж и жила там, пока не убедилась, что девочке ее будет хорошо. А через четыре дня на девочку напал приступ сильнейшей тоски. Сначала она не понимала, что с ней такое — комок в горле… слезы наворачиваются на глаза всякий раз, как она думает о маме. Если она надевала блузку, которую сшила ей мать, слезы выступали, стоило ей вспомнить, как мать сидела и шила. На пятый день матери пришлось забрать ее к себе.
  Вниз она спускалась внешне спокойная, а внутри у нее все бурлило. Не успели они выйти и сесть в экипаж, чтобы ехать в гостиницу, как Селия разрыдалась.
  — О, мамочка, мамочка!
  — В чем дело, милая? Тебе плохо? Если тебе плохо тут, я тебя увезу.
  — Я не хочу, чтобы меня забирали. Мне здесь нравится. Просто мне так хотелось тебя увидеть.
  Через полчаса недавнее горе казалось ей уже нереальным, просто сном. Словно морская болезнь. Стоит от нее оправиться, и уже не можешь вспомнить, что испытал. Состояние это больше не повторялось. Селия ждала его, с беспокойством прислушиваясь к себе. Но, нет: она любила мать… боготворила, но при мысли о ней, комок к горлу больше не подступал.
  К ней подошла одна из девочек, американка Мейзи Пэйн и мягко протяжно проговорила:
  — Мне сказали, тебе здесь одиноко. Моя мама живет в одной гостинице с твоей. Теперь тебе лучше?
  — Да, все прошло. Глупо я себя вела.
  — Ну, думаю вполне нормально.
  Ее мягкий протяжный говор напомнил Селии подружку из Пиренеев — Маргарит Пристмен. Она затрепетала от благодарности к этой высокой черноволосой девушке. И почувствовала еще большую благодарность, когда Мейзи сказала:
  — Я видела в гостинице твою маму. Она очень красивая. И даже более того — утонченная.
  Селия вспомнила мать и впервые увидела ее как бы со стороны: узкое взволнованное лицо, маленькие ручки и ножки, небольшие изящные уши, тонкий с горбинкой нос.
  Ее мама… да в целом свете разве может кто-либо сравниться с ее мамой!
  Глава шестая
  Париж
  1
  Селия пробыла в Париже год. Время она там проводила хорошо. Девочки ей нравились, хотя ни одна не стала настоящим другом. Возможно, мисс Пейн и стала бы, но на Пасху, вскоре после приезда Селии, она уехала. Лучшей ее подружкой была здоровая толстушка Бесси Уэст, которая жила в соседней комнате. Бесси была великой болтушкой, а Селия умела слушать, и у них была общая страсть — объедаться яблоками. Бесси грызла яблоко и плела бесконечные небылицы о своих проделках и рискованных приключениях, рассказы ее неизменно заканчивались словами: «И тут мои волосы рассыпались по плечам».
  — Ты мне нравишься, Селия, — однажды сказала она. — Ты разумная.
  — Разумная?
  — Ты не всегда говоришь о мальчишках и таком прочем. А люди вроде Мэйбл и Памеллы действуют мне на нервы. Каждый раз, как я занимаюсь на скрипке, они хихикают с таким видом, будто я влюбилась в старика Франца или он влюбился в меня. Я называю это вульгарным. Я, как и все, люблю подструнивать над мальчишками, но не эти идиотские хихиканья насчет учителей музыки.
  Селия переросла любовь к епископу Лондонскому, но сейчас была влюблена в мистера Джеральда дю Морье — с тех самых пор, как увидела его в «Его звали также Джимми Валентайн». Но это была тайная страсть — о ней она никому не рассказывала.
  Ей нравилась еще одна девочка, та, которую Бесси обычно называла «слабоумной».
  Сибиле Суинтон было девятнадцать; это была крупная девушка с прекрасными карими глазами и гривой каштановых волос. Девушка очень приветливая и очень бестолковая. Все ей приходилось объяснять дважды. Великим наказанием для нее был рояль. Она плохо играла по нотам, слуха у нее не было, и она не слышала, когда фальшивила. Селия бывало по целому часу терпеливо сидела с ней рядом, говоря: «Нет, Сибила, до-диез левой рукой не там… теперь ре. О, Сибила, ну, неужели ты не слышишь!» Но Сибила не слышала. Ее родителям очень хотелось, чтобы она, как другие девушки, играла на рояле, и Сибила не щадила сил, но уроки музыки были для нее кошмаром, — между прочим, для учителя они были кошмаром тоже. Мадам Ле Брэн — одна из двух учителей музыки, которые к ним приходили, — была маленькой старушкой с белоснежными волосами и клешнеподобными руками. Она подсаживалась к тебе, когда ты играла, так близко, что правой руке при игре было не очень удобно. Мадам любила чтение с листа и приносила с собой несколько толстых сборников для игры в четыре руки. Ты играла попеременно либо высокие ноты, либо басы, а мадам Ле Брэн играла наоборот. Лучше всего было, когда мадам Ле Брэн играла там, где высокие ноты. Она бывала настолько занята собственным исполнением, что не сразу замечала, когда ученица, играя на басах, отстает или убегает от нее на несколько тактов. После чего следовал громкий окрик:
  — Mais qu’est-ce vous jouez là, ma petite? C’est affreux — c’est qu’il y a de plus affreux813.
  И все же уроки музыки Селия любила. Когда ее перевели к мсье Кокте, она полюбила их еще больше. Мсье Кокте брал только тех девушке, которые обнаруживали способность к музыке. От Селии он был в восторге. Схватив ее за руки и немилосердно растягивая ей пальцы в стороны, он кричал: «Видите, какой у нее охват? Это рука пианистки. Природа Благоволит вам, мадемуазель Селия. Теперь посмотрим, чем вы можете ей помочь». Сам мсье Кокте играл превосходно. Два раза в год он давал концерты в Лондоне — так он сказал Селии. Шопен, Бетховен и Брамс были его любимыми композиторами. Обычно он предоставлял Селии выбор для разучивания. Он так воодушевлял ее, что она с удовольствием занималась, как он требовал, — по шесть часов в день. Играть на рояле ее не утомляло. Рояль она любила. Он всегда был ей другом.
  Учиться пению Селия ходила к мсье Барре — бывшему оперному певцу. У Селии было высокое, чистое сопрано.
  — Верхние ноты у Вас превосходны, — говорил мсье Барре. — Лучше и быть не может. Это — головной регистр. Нижние ноты, в грудном регистре — слабые, но тоже недурны. Переходное звучание — вот что мы должны улучшить. Переходное звучание, мадемуазель, идет от нёба.
  Он достал рулетку.
  — Давайте-ка измерим вашу диафрагму. Вдохните… не дышать… не дышать… теперь сразу выдохнуть. Отлично, отлично. У вас дыхание певицы. — Он протянул ей карандаш. — Держите-ка это зубами — так, в уголок. И не давайте ему выпасть, когда будете петь. Вы отчетливо произносите каждое слово, а карандаш остается. Не говорите мне, что это невозможно.
  В целом мсье Барре был доволен ею.
  — Ваш французский, однако, приводит меня в смущение. Это не обычный французский с английским акцентом — ах, как я с этим мучаюсь — Mon Dieu814 — кто бы знал! Нет, готов поклясться, у вас акцент méridional815. Где вы учили французский?
  Селия сказала.
  — А, и ваша горничная была родом с юга Франции? Теперь все понятно. Так, так, скоро мы от этого избавимся.
  Селия усердно училась пению. В целом она радовала мсье Барре, но иногда он возмущался ее лицом англичанки.
  — Вы, как все англичане, думаете, что петь — это значит открыть пошире рот и дать волю голосу! Ничего подобного! Важна кожа — кожа лица — все вокруг рта. Вы не хористочка — вы исполняете хабанеру Кармен, которую, кстати говоря, вы принесли мне не в той тональности. Она переделана для сопрано, а оперная ария всегда должна исполняться в той тональности, в которой она начально была написана, — что-либо другое есть мерзость и оскорбление композитора, помните это. Мне бы особенно хотелось, чтобы вы разучили партию для меццо. Вот вы — Кармен, во рту у вас роза, а не карандаш, вы поете песню, которой рассчитываете завлечь молодого человека. Ваше лицо… ваше лицо… ваше лицо не должно быть деревянным.
  Урок закончился для Селии слезами. Барре был добр.
  — Нет, это не ваше. Нет, я вижу, это не ваше, Вы будете петь «Иерусалим» Гуно. «Аллилуйя» из «Сида». Как-нибудь потом мы вернемся к Кармен.
  Музыка заполняла все время большинства девушек. Каждое утро у них был час французского языка, но и все. Селия, которая болтала по-французски свободнее и выражалась идиоматичнее любой из девушек на уроке всегда подвергалась ужасному унижению. В диктанте она сажала по двадцать пять — тридцать ошибок, тогда как у других была, одна, три или в крайнем случае — пять ошибок. О правописании она не имела понятия. К тому же, писала она куда медленнее других. Диктант для нее был кошмаром.
  Мадам говорила:
  — Но это же невозможно — невозможно, чтобы вы делали так много ошибок, Селия! Неужели вы не знаете, что такое причастие прошедшего времени?
  Увы, как раз этого Селия и не знала.
  Два раза в неделю они с Сибилой ходили на урок живописи. Селия жалела время, отнятое от игры на рояле. Рисование она терпеть не могла, а живопись и того хуже. Писать красками цветы — вот чему учились две девушки.
  Жалкий букетик фиалок в стакане с водой!
  — Тени, Селия, сначала надо наложить тени.
  Но никаких теней Селия не видела. Больше всего она надеялась, что удастся подсмотреть картину Сибили и попытаться написать, как она.
  — Ты, похоже, видишь, где эти дурацкие тени, Сибила. А я нет, никогда их не вижу. Для меня все это — лишь красивые пурпурные пятнышки.
  Особым талантом Сибила не отличалась, а Селия в живописи была просто тупицей.
  Что-то там, в глубине души ее, ненавидело такое копирование: как можно вырывать у цветов их тайны, чтобы потом нацарапать все это на бумаге, разбрызгать по ней. Пусть фиалки цветут в садах или стоят, склонив головки, в вазочках. Создавать из чего-то еще что-то — нет, это не по ней.
  — Непонятно мне, зачем их нужно рисовать, — сказала она как-то Сибили. — Они ведь и так уже существуют.
  — То есть как это?
  — Не знаю, как лучше это сказать, только зачем создавать то, что будет похоже на что-то другое? Это же такое расточительство. Вот если б нарисовать цветок, какого нет в природе, — выдумать такой — вот это, может, и было бы делом стоящим.
  — Что — выдумывать из головы?
  — Да, но и это было бы нехорошо. Это был бы цветок, но цветок, не настоящий, а просто нечто на бумаге.
  — Но, Селия, картины, настоящие картины, живопись — они ведь очень красивые.
  — Да, конечно, по крайней мере… — Она замолчала. — Разве?
  — Селия! — вскричала Сибила, пораженная подобной ересью.
  Разве только вчера не водили их в Лувр смотреть полотна старых мастеров?
  Селия чувствовала, что в своей ереси зашла слишком далеко. Об Искусстве принято говорить с почтением.
  — Вчера я, наверное, опилась шоколадом, — сказала она. — Потому и показались они мне скучными. Все эти святые как на одно лицо. Конечно, я на самом деле так не думаю, — прибавила она. — Они замечательны, правда.
  Голос у нее, однако, был не очень уверенный.
  — Ты просто не можешь не любить живопись, Селия, ты ведь так любишь музыку.
  — Музыка — другое дело. Музыка — сама по себе. Она никого не копирует. Берешь инструмент — скрипку, или рояль, или виолончель — и создаешь звуки, прелестные звуки, которые сплетаются в одно целое. И нет нужды делать так, чтобы она была на что-нибудь похожа. Она — сама по себе.
  — Ну, а я, — отозвалась Сибила, — думаю, что музыка — это всего-навсего жуткий шум. И очень часто, когда я попадаю не в ту ноту, звучит это куда лучше, чем если б я сыграла правильно.
  Селия в отчаянии уставилась на подругу.
  — Ты просто ничегошеньки не слышишь.
  — А судя по тому, как ты рисуешь сегодня эти фиалки, все решат, что ты ничегошеньки не видишь.
  Селия так и замерла и тем самым перегородила дорогу маленькой горничной, которая шла с ними и теперь сердито зашикала.
  — Ты знаешь, Сибила, — сказала Селия, — мне кажется, ты права. Я не думаю, что я вижу вещи, я их просто не вижу. Потому я и пишу диктанты с такими ошибками. И потому не знаю, как на самом деле все выглядит.
  — Ты всегда шагаешь напрямик — лужами и так лужи, — сказала Сибила.
  Селия задумалась.
  — Это все, наверное, не имеет значения… право же… кроме правописания. Важно, какое чувство вызывает в тебе вещь, а не просто то, какой она формы и как сделана.
  — Не понимаю!
  — Возьмем, например, розу. — И Селия кивнула в сторону торговки цветами, мимо которой они проходили. — Ну, какое имеет значение, сколько у нее лепестков и какой они формы, — просто… в общем, значение имеет то, каков цветок в целом — бархатистость его и аромат.
  — Но ведь нельзя нарисовать розу, не зная, как она выглядит.
  — Сибила, ты большая глупышка, разве я не сказала тебе, что не хочу рисовать? Розы на бумаге мне не нравятся. Я люблю их живыми.
  Она остановилась у цветочницы и за несколько су купила букетик поникших темно-красных роз.
  — Понюхай, — сказала она, ткнув их прямо под нос Сибиле, — разве не вызывает это в тебе поистине божественной боли?
  — Ты опять объелась яблоками.
  — Нет, не объелась. Сибила, ну не будь таким сухарем. Разве это не божественный аромат?
  — Божественный. Только у меня от этого никакой нет боли. И непонятно; зачем нужно, чтобы что-то болело.
  — Мы с мамой пытались как-то заниматься ботаникой, — сказала Селия, — но пришлось выбросить учебник — так я его ненавидела. Заучивать все сорта цветов, да еще распределять их по категориям… и всё эти пестики и тычинки — брррр, ужас, словно наголо раздеваешь этих бедняжек. По-моему, это отвратительно. Это… это неделикатно.
  — Знаешь, Селия, если ты уйдешь в монастырь, монашки заставят тебя принимать ванну в сорочке. Мне кузина рассказывала.
  — Правда? Это почему?
  — Они считают неприличным смотреть на собственное тело.
  — О!.. — Селия с минуту раздумывала. — А как же они мылятся? Не очень-то будешь чистым, если намыливаешься через рубашку.
  2
  Пансионерок водили в Оперу и в «Комеди Франсэз», а зимой кататься на коньках в Пале де гляс. Все это доставляло Селии удовольствие, но только музыка по-настоящему наполняла ее жизнь. Она написала матери, что хочет стать профессиональной пианисткой.
  В конце семестра мисс Шофилд устроила вечер, на котором наиболее успевающие ученицы музицировали и пели. Селия делала и то, и то. Пение прошло неплохо, но вот за роялем она сорвалась и здорово сфальшивила в первой части «Патетической сонаты» Бетховена.
  Мириам приехала в Париж за дочерью и, по просьбе Селии, пригласила мсье Кокте на чай. Она вовсе не хотела, чтобы Селия профессионально занималась музыкой, но полагала, что будет нелишне узнать, что думает на сей счет мсье Кокте. Когда она спросила его об этом, Селии в комнате не было.
  — Скажу вам начистоту, мадам. У нее есть способности… техника… чувство. Она самая многообещающая из моих учениц. Но мне кажется, у нее не тот темперамент.
  — Вы хотите сказать, что она не может играть на публике?
  — Как раз это я и имею в виду, мадам. Чтобы быть артистом, нужно обладать способностью отключаться от окружающего мира, а если вы чувствуете его и чувствуете, что он слушает вас, то это должно восприниматься вами, как стимул. Мадемуазель же Селия — она выкладывает всю себя перед аудиторией из одного человека, из двух, и лучше всего играет, когда бывает совсем одна и дверь плотно закрыта.
  — Вы можете сказать ей то, что сейчас сказали мне, мсье Кокте?
  — Если угодно, мадам.
  Селия была глубоко разочарована. И заговорила о пении как о запасном варианте.
  — Хотя это не будет то же самое.
  — Тебе пение не нравится так, как игра на рояле?
  — Нет.
  — Может, ты поэтому и не нервничаешь, когда поешь?
  — Может быть. Мне кажется, что голос мой существует как бы сам по себе, отдельно — я хочу сказать, не ты его делаешь — это не так, как с пальцами при игре на рояле. Ты понимаешь, меня, мамочка?
  У них был очень серьезный разговор с мсье Барре.
  — У нее есть дарование и голос — это так. И темперамент есть. Но голос ее пока маловыразителен — это голос мальчика, а не женщины. Но это, — улыбнулся он, — придет. Голос прелестный: чистый… ровный… и дыхание хорошее. Она может быть певицей, да. Певицей на концертной сцене, но голос ее недостаточно силен для сцены оперной.
  Когда они вернулись в Англию, Селия сказала:
  — Я все обдумала, мамочка. Если я не могу петь в опере, я тогда вообще не буду петь. Я имею в виду профессионально.
  И засмеялась.
  — Ты не хотела ведь, чтобы я пела, да, мамочка?
  — Нет, конечно, я не хотела, чтобы ты стала профессиональной певицей.
  — Но ты бы мне позволила? Разве ты не позволишь мне все, что я захочу, если я очень этого захочу?
  — Не все, — уверенно возразила Мириам.
  — Но почти все?
  Мама опять ей улыбнулась.
  — Я хочу, чтобы ты была счастлива, лапушка.
  — Конечно же, я всегда буду счастлива, — с уверенностью ответила Селия.
  3
  Той осенью Селия написала матери, что хочет стать медицинской сестрой. Бесси собиралась пойти в медсестры, и ей тоже захотелось. В последнее время она много в своих письмах писала про Бесси.
  Прямого ответа Мириам не дала, но ближе к концу семестра написала Селии, что врач советует ей провести зиму за границей. Она собирается в Египет, и Селия поедет с ней.
  Вернувшись из Парижа, Селия застала мать у бабушки. Мать вся была погружена в преотъездную суету. А бабушка была отнюдь не в восторге от египетской затеи. Селия слышала, как она об этом говорила с кузиной Лотти, которая была у бабушки на обеде.
  — Не могу понять Мириам. Ведь она же осталась почти без денег. И вдруг решает отправиться в Египет — в Египет… это же чуть ли не самое дорогое место, куда можно было бы поехать. В этом вся Мириам, никакого понятия о деньгах. И Египет — одно из последних путешествий, которые они совершили с бедняжкой Джоном. Это так бесчувственно.
  Селия считала, что вид у матери был и вызывающий и взволнованный. Она повела Селию в магазин и купила ей три вечерних платья.
  — Да ведь девочка еще не выезжала в свет. Ты глупо себя ведешь, Мириам, — говорила бабушка.
  — Вовсе неплохая идея — выйти в свет именно там. В Лондоне мы бы все равно себе такого позволить не смогли.
  — Но ей только шестнадцать.
  — Почти семнадцать. Моя мать вышла замуж, когда ей еще не было и семнадцати.
  — Не хочешь ли ты, чтобы и Селия вышла замуж, когда ей еще не будет семнадцати?
  — Нет, не хочу, но я хочу, чтобы у нее все было, как у других девушек.
  Вечерние платья были умопомрачительны, но они подчеркивают то, что в жизни Селии было единственным нераспустившимся бутоном. Увы, «фигуры», о которой не уставала страстно мечтать Селия, таки не получилось. Никаких выпуклостей, которые можно было бы облачить в полосатую блузку. Разочарование ее было горьким и сильным. Ей так хотелось, чтобы у нее была «грудка». Бедная Селия, родиться бы ей на двадцать лет позже: какой бы восторг вызывала ее фигура? Никаких упражнений для похудания не нужно было бы для этой изящной и далеко не костлявой фигуры.
  А так в корсаж платьев Селии пришлось добавлять «подушечки» — искусно собранный рюшами тюль.
  Селии так хотелось черное вечернее платье, но Мириам отказала — никакого черного платья, пока Селия не вырастет. Мать купила ей платье из белой тафты, бледно-зеленое ажурное, обшитое множеством ленточек, и бледно-розовое атласное с бутоном розы на плече.
  Тогда бабушка извлекла из комода красного дерева, из нижнего ящика, отрез сверкающей бирюзовой тафты и предложила, чтобы бедняжка мисс Беннет попыталась смастерить что-нибудь из этого. Мириам ухитрилась тактично намекнуть, что, возможно, модное вечернее платье не совсем будет по силам бедняжке мисс Беннет. Шили из голубой тафты в другом месте. Потом Селию водили к парикмахеру и дали несколько уроков того, как самой делать прическу, а это было дело совсем не простое: спереди волосы накручивали на «раму», а на затылке укладывали массой локонов. Нелегко это тем, у кого, как у Селии, волосы были густые и длинные, ниже пояса, если их распустить.
  Все это было чрезвычайно волнительно, так что Селия даже не заметила, что со здоровьем у матери стало лучше, а не хуже, как всегда.
  Но внимание на это обратила бабушка.
  — Надо же, — сказала она, — Мириам прямо как волчок стала.
  Только многими годами позже Селия поняла, что переживала в то время ее мать. У самой у нее детство было безрадостным, и потому ей так хотелось, чтобы у ее малышки были все радости и развлечения, какие и должны быть у молоденьких девушек. А как Селия может «наслаждаться жизнью», если она, по сути, похоронена в деревне, где молодых людей ее возраста почти и нет.
  Поэтому-то и была затеяна поездка в Египет, где у Мириам было много друзей — еще с тех времен, когда они с Джоном туда ездили. Чтобы раздобыть нужную сумму денег, она, не задумываясь, продала кое-какие акции из тех немногих, что были у нее. Селии не придется завидовать другим девушкам — она тоже будет «наслаждаться жизнью», как сама Мириам не могла.
  И потом — как она призналась Селии годами позже — она боялась ее дружбы с Бесси Уэст.
  — Я знаю, многие девушки начинают интересоваться другими девушками и теряют интерес к мужчинам. Это противоестественно — и это нехорошо.
  — Бесси? Да я никогда Бесси и не любила особенно.
  — Теперь я это знаю. Но я не знала этого тогда. Я испугалась. И вся эта чушь насчет медицинской сестры. Я хотела, чтобы ты наслаждалась жизнью, чтобы у тебя были красивые наряды и чтобы тебе все было в радость, как и всем молодым и здоровым людям.
  — У меня, — ответила Селия, — так все и было.
  Глава седьмая
  Взрослая
  1
  Селия отлично проводила время — все это так, но пережила она и немало мук из-за своей робости, которой страдала с самого младенчества. Из-за этого стала она неуклюжей, очень неразговорчивой и совершенно неспособной высказать свои чувства, если что-то доставляло ей удовольствие.
  Селия редко думала о своей внешности. Она нисколько не сомневалась, что она хорошенькая, а она была очень хорошенькой: высокой, стройной, изящной, с очень светлыми, по-скандинавски золотыми волосами. У нее был прекрасный цвет лица, хотя, нервничая, она бледнела. В те времена, когда краситься считалось позором, Мириам самую чуточку подрумянивала вечером щеки дочери. Она хотела, чтобы та выглядела как можно лучше.
  Селию беспокоила не внешность. Ее тяготило сознание, что она глупа. А она не была умной. Быть не умной — это ужасно. Она понятия не имела, о чем говорить с партнером по танцу. Держалась серьезно, с туповатым видом.
  Мириам все время старалась разговорить дочь.
  — Говори что-нибудь, лапочка. Хоть что-нибудь. Даже если ты глупость скажешь, значения не имеет. Но так трудно мужчине разговаривать с девушкой, которая произносит только «да» и «нет». Надо поддерживать разговор.
  Никто не мог понять Селию лучше матери — та сама страдала от робости всю жизнь.
  Никто и не представлял себе, насколько застенчива Селия. Все считали ее надменной и самодовольной. Никто не представлял себе, какой убогой она себя считала, мучительно сознавая свое социальное положение.
  Поскольку она была красивой, время она проводила хорошо. К тому же, она прекрасно танцевала. К концу зимы она побывала на пятидесяти шести танцевальных вечерах и потихонечку в известной мере овладевала искусством салонной беседы. Стала она менее неуклюжей, более уверенной в себе и, наконец, получила возможность наслаждаться жизнью, а не мучиться постоянными вспышками застенчивости.
  Жизнь протекала для нее как бы в тумане, где были танцы, золотистый свет ламп, поло и теннис и молодые люди. Молодые люди, которые брали ее за руку, ухаживали за ней, спрашивали, нельзя ли ее поцеловать, и были ошарашены ее надменностью. Селию же интересовал только один человек — черный от загара полковник Шотландского полка, редко танцевавший и никогда не утруждавший себя разговорами с молодыми девицами.
  Ей нравился развеселый, невысокого роста, огненно-рыжий капитан Гейл, который каждый вечер танцевал с ней по три танца. (Три — наибольшее число танцев, которые позволялось танцевать с одним и тем же партнером.) Он все шутил насчет того, что танцевать учиться ей не надо, а вот говорить — надо.
  Как бы то ни было, она немало удивилась, когда Мириам по дороге домой сказала:
  — А ты знала, что капитан Гейл хочет жениться на тебе?
  — На мне? — поразилась Селия.
  — Да, он говорил со мной об этом. Он хотел узнать, может ли он, с моей точки зрения, хоть немного надеяться.
  — А почему он меня об этом не спросил? — Селия слегка обиделась.
  — Не знаю. Полагаю, ему было трудно.
  Мириам улыбнулась.
  — Но ты же не хочешь выйти за него замуж, не хочешь, Селия?
  — Нет, но мне кажется, спросить меня надо было.
  Это было первое предложение, сделанное Селии. Не очень, правда, удачное, думала она.
  А в общем это не имело значения. Она хотела бы выйти замуж только за полковника Монкриффа, а он предложения ей не сделает. И она навсегда останется старой девой, скрывая втайне свою любовь к нему.
  Можно только пожалеть загорелого полковника Монкриффа! Через полгода он был так же забыт, как и Огюст, и Сибила, и епископ Лондонский, и мистер Джеральд дю Морье.
  2
  Быть взрослой так трудно. Очень интересно, но утомительно. Казалось ты постоянно из-за чего-нибудь да мучаешься. Из-за того, как прическа, или из-за того, что нет «фигуры», или из-за того, что не хватает ума поддерживать разговор и люди — особенно мужчины — заставляют тебя стесняться.
  На всю жизнь Селии запомнился первый выезд в гости в загородную усадьбу. В поезде она настолько нервничала, что шея у нее пошла розовыми пятнами. Будет ли она вести себя как надо? Сумеет ли (никак не избавиться от этого кошмара) поддерживать разговор? Сможет ли накручивать локоны на затылке? Те, до которых совсем не дотянуться, ей обычно накручивала Мириам Не примут ли ее за круглую дуру? Правильно ли она одета?
  Трудно было представить себе людей более добрых, чем те, к кому она приехала в гости. С ними робости она совсем не чувствовала.
  Роскошно было ощущать себя в просторной спальне, с горничной, которая сначала распаковывала ее багаж, а потом приходила застегнуть на спине платье.
  Селия надела новое платье из розового гипюра и, чувствуя себя ужасно неловко, сошла вниз к ужину. В комнате было полным-полно народу. Ужас! Хозяин дома был очень к ней внимателен. Болтал, подшучивал над ней, называл Розанчиком из-за ее, как он говорил, пристрастия к розовым платьям.
  Ужин был восхитительный, но по-настоящему Селия не могла им наслаждаться: ведь приходилось думать, о чем говорить с соседями по столу. Один был маленький толстячок с красной физиономией, другой — высокий мужчина с насмешливым взглядом и тронутыми сединой волосами. Он вел с ней серьезные разговоры о книгах и театре, а потом заговорил о деревне и поинтересовался, где она живет. Когда Селия ему ответила, сказал, что возможно, будет в тех краях на Пасху. И, если она позволит, заедет ее навестить. Ей будет очень приятно, сказала Селия.
  — Тогда почему же вид у вас не такой, как если бы вам было приятно? — полюбопытствовал он, рассмеявшись.
  Селия залилась краской.
  — А приятно вам это должно быть, — продолжал он. — Решение ехать я ведь принял всего минуту назад.
  — Там у нас прекрасные пейзажи, — заверила Селия.
  — Я не пейзажами еду любоваться.
  Ну, зачем только люди должны говорить такое? Селия в отчаянии стала крошить хлеб. Сосед поглядывал на нее с удовольствием. Какой она еще младенец! Какая забава вгонять ее в смущение! Он и дальше с серьезным видом продолжал расточать ей нелепейшие комплименты.
  У Селии как гора с плеч свалилась, когда он наконец повернулся к даме, что сидела по другую от него сторону, а Селию предоставил маленькому толстяку. Звали его Роджер Рейнс — так он ей представился, и очень скоро разговор зашел у них о музыке. Рейнс был певцом, но не профессиональным, хотя и выступал часто перед публикой. Болтая с ним, Селия повеселела.
  Весь ужин она едва замечала, что подавали на стол, но сейчас гостей обносили мороженым — изящной башней абрикосового цвета, усыпанной засахаренными фиалками.
  Башня рухнула как раз в тот момент, когда ее собирались предложить Селии. Дворецкий отнес мороженое на боковой столик и там все поправил. Затем он вновь стал обносить гостей, но — увы! — память его подвела: к Селии он не подошел!
  Она так огорчилась, что едва ли слышала, о чем болтал толстячок. Он положил себе большую порцию мороженого, судя по всему, громадное получал наслаждение. А Селии даже в голову не пришло попросить себе мороженого. Она смирилась со своим невезением.
  После ужина музицировали. Она аккомпанировала на рояле Роджеру Рейнсу. У того был превосходный тенор. Селия с удовольствием ему играла. Она была хорошим, доброжелательным аккомпаниатором. Потом настал ее черед петь. Во время пения она никогда не волновалась. Роджер Рейнс любезно сказал, что у нее очаровательный голос, и тотчас снова заговорил о себе. Он предложил Селии спеть еще что-нибудь, но она сказала: «А может быть вы споете?» И он с готовностью согласился.
  Селия ложилась спать вполне счастливая. Гостить в загородном доме в конце концов не так уж страшно.
  Следующее утро прошло мило. Они ходили гулять, осматривали хлев, щекотали свиньям спины, а потом Роджер Рейнс спросил, не согласится ли она поаккомпанировать ему? Она согласилась. Пропев песен шесть он запел «Лилии любви», а по окончании сказал:
  — Теперь ответьте мне честно: что вы на самом деле думаете об этой песне?
  — Ну, — Селия запнулась, — она, по-моему, предрянная.
  — По-моему, тоже, — согласился Роджер Рейнс. — Только я не был уверен. Вы решили дело. Вам она не нравится, вот ее и нет.
  И разорвав ноты пополам, он швырнул их в камин. Селия была поражена. Совсем новая песня, которую, по его словам, он купил всего день назад. И из-за нелестного отзыва Селии безо всякой жалости разорвал ноты.
  Она чувствовала себя совсем взрослой и важной.
  3
  На тот вечер назначен был большой костюмированный бал, ради которого и приглашены были гости в усадьбу. Селия должна была быть Маргаритой из «Фауста» — вся в белом, с двумя косами. Выглядела она очень беленькой и златокудрой как Гретхен: Роджер Рейнс сказал, что у него с собой партитура «Фауста» и что завтра они попробуют выступить в одном из дуэтов.
  Селия изрядно нервничала, когда они собирались на бал. Вечно перед ней возникали какие-то трудности! Все у нее получалось не так, как надо: танцевала с теми, кто не особенно ей был по душе, а потом, когда подходили те, кто ей нравился, свободных танцев уже не оставалось. А если сделать вид, что ты уже заангажирована, тогда те, кто тебе нравится, могут совсем не подойти, и придется — вот кошмар! — весь вечер «просидеть». Некоторые девушки, видно, умели все это делать с умом, но у нее, как Селия уже в который раз мрачно убеждалась, ума-то и не было.
  Миссис Люк опекала Селию, знакомила ее с гостями.
  — Майор до Бэр.
  Майор до Бэр поклонился.
  — У вас найдется свободный танец?
  Это был крупный мужчина лет сорока пяти, с втянутым красным лицом и длинными светлыми усами.
  Он записался на три танца и пригласил Селию сесть с ним за ужином.
  Разговаривать с майором оказалось делом непростым. Он почти не открывал рта, но все время пристально разглядывал Селию.
  Миссис Люк рано уехала с бала. Крепким здоровьем она не отличалась.
  — Джордж о вас позаботится и проводит домой, — сказала она Селии. — Между прочим, дитя, кажется, вы совершенно покорили майора де Бэра.
  У Селии отлегло от сердца. Она-то боялась, что ужасно наскучила майору де Бэру.
  Она танцевала все танцы подряд, и было два часа ночи, когда к ней подошел Джордж.
  — Ну что, Розанчик, пора и на покой.
  Очутившись в своей комнате, Селия поняла, что не в силах без посторонней помощи выпутаться из вечернего платья. Из коридора доносился голос Джорджа, все еще желавшего доброй ночи. Удобно будет, если она попросит его помочь? Или неудобно? Если нет, то придется ей просидеть в вечернем туалете до утра. Она так и не набралась смелости. Когда занялось утро, Селия лежала на кровати в вечернем туалете и крепко спала.
  4
  Утром пожаловал майор де Бэр. Сегодня он на охоту не идет, объявил майор, отвечая на возгласы удивления, которыми его приветствовали. Он сидел, почти не раскрывая рта. Миссис Люк предложила ему пойти взглянуть на свинок. Селию она послала вместе с ним. За обедом Роджер Рейнс сидел мрачный, как туча.
  На другой день Селия уезжала домой. Утро прошло спокойно — она провела его с хозяином и хозяйкой. Другие гости уже разъехались, а она собиралась отправиться дневным поездом. К обеду явился некто по имени «дорогой Артур, такой забавный». Это был (на взгляд Селии) весьма пожилой мужчина, и ничего забавного она в нем не находила. Говорил он тихо, надтреснутым голосом.
  После обеда, когда миссис Люк вышла и Артур с Селией остались вдвоем, он принялся гладить ее лодыжки.
  — Прелестные ножки, — бормотал он. — Прелестные. Вы ведь не против, не так ли?
  Селия была очень даже против. Но терпела. Может быть, так оно принято, когда гостишь в загородном доме. Ей не хотелось показаться неотесанной деревенщиной или малым ребенком. Она стиснула зубы и сидела как деревянная.
  Дорогой Артур, скользнув вверх опытной рукой, обнял ее за талию и поцеловал. Селия в бешенстве развернулась и оттолкнула его.
  — Не надо, — будьте добры, не надо.
  Манеры манерами, но некоторые вещи терпеть нельзя.
  — Такая миленькая, стройненькая талийка, — просюсюкал Артур, снова пуская в ход натренированную руку.
  В комнату вошла миссис Люк. От нее не укрылось покрасневшее расстроенное лицо Селии.
  — Артур не безобразничал? — поинтересовалась она по дороге на станцию. — Молоденьких девушек ему лучше не доверять — нельзя оставлять ни на минуту. А впрочем, он довольно безобидный.
  — А позволять ноги гладить обязательно? — спросила Селия.
  — Обязательно? Нет, конечно, забавное вы дитя.
  — Ух! — Селия вздохнула с облегчением. — До чего же я рада.
  Миссис Люк, явно забавляясь, повторила:
  — Забавное дитя! — И добавила: — На балу вы выглядели прелестно, думается, вы еще услышите о Джон ни де Бэре. — И присовокупила: — Человек он чрезвычайно состоятельный.
  5
  На другой день после возвращения домой Селия получила большую розовую коробку шоколада. Внутри ни что не указывало, от кого шоколад. Через два дня пришла бандероль. В ней была маленькая серебряная шкатулочка. На крышке выгравировано «Маргарита» и дата бала.
  — Вот здесь была визитная карточка майора де Бэра.
  — Кто этот майор де Бэр, Селия?
  — Я с ним познакомилась на балу.
  — Что он за человек?
  — Довольно пожилой, с довольно красным лицом. В общем славный, только разговаривать трудно с ним.
  Мириам задумчиво кивала. В тот же вечер она написала миссис Люк. Та ответила со всею откровенностью — миссис Люк была прирожденной свахой.
  — Состоятельный — даже очень. Охотится с самим Б. Джордж его недолюбливает, но сказать против него абсолютно нечего. Он, кажется, совсем без ума от Селии. Она — милое дитя, так простодушна. Она, несомненно, будет кружить голову мужчинам. Невинность и покатые плечи мужчины обожают.
  Через неделю майор де Бэр «случайно оказался в здешних краях». Не позволят ли ему заехать навестить Селию и ее матушку?
  Он заехал. И как обычно не мог связать двух слов — сидел, уставясь на Селию, и делал неуклюжие попытки завязать дружбу с Мириам.
  Мириам после его ухода была чем-то расстроена. Поведение матери Селию озадачило. Мириам отпускала бессвязные реплики, в которых Селия ничего не понимала.
  — Не знаю, разумно ли молиться о том… до, чего же трудно узнать, что правильно… — Потом вдруг: — Я хочу, чтобы ты вышла за хорошего человека — как твой отец. Деньги в жизни не главное, но как важно, чтобы женщину окружали покой и уют…
  Селия не перечила и поддакивала матери, никак не увязывая ее реплики с визитом майора де Бэра. Мириам имела обыкновение говорить что-то совершенно неожиданное. И дочь это перестало удивлять.
  Мириам сказала:
  — Я хотела бы, чтобы ты вышла замуж за человека старше тебя. Они больше заботятся о женщине.
  Селия тут же подумала о полковнике Монкриффе… который уже уходил из памяти с невероятной скоростью. На балу она танцевала с молодым военным шести футов росту и сейчас склонна была идеализировать красивых молодых великанов.
  Мать сказала:
  — Когда на будущей неделе мы будем в Лондоне, майор де Бэр хотел бы сводить нас в театр. Это мило, правда?
  — Очень мило, — откликнулась Селия.
  6
  Предложение руки, сделанное майором де Бэром, захватило Селию врасплох. Отзывы миссис Люк, реплики матери не произвели ровно никакого на нее впечатления. Селия отлично разбиралась в собственной душе, но не умела предвидеть то, что надвигалось, и, как правило, не замечала, что происходит у нее под носом.
  Мириам пригласила майора де Бэра приехать погостить дня на два. На самом деле он чуть ли не сам напросился, и Мириам, несколько обеспокоенной, ничего не оставалось, как пригласить его.
  В первый вечер Селия показывала гостю сад. Она лишний раз убедилась, как тяжело общаться с ним. Казалось, он вовсе не слушал, что она говорила. А она опасалась, как бы ему не стало непомерно скучно… Говорила она, конечно, почти сплошь глупости, но если бы он только помог…
  А он — посреди ее тирады — вдруг схватил ее руки, зажал в своих и странным, хриплым, совершенно неузнаваемым голосом сказал:
  — Маргарита, моя Маргарита. Я жажду вас. Будьте моей женой.
  Селия смотрела на него во все глаза. Лицо ее выражало непонимание, голубые, широко открытые глаза глядели перепуганно. Она потеряла дар речи. Что-то воздействовало на нее, воздействовало мощно, передавалось через дрожащие руки, что держали ее. У нее было такое чувство, что она оказалась в самом центре бурных эмоций. Это пугало ее… внушало ужас.
  Запинаясь, она проговорила:
  — Я… нет. Я не знаю. О нет, я не могу.
  Что чувствовала она рядом с ним, рядом с этим мужчиной, с этим пожилым молчаливым незнакомцем, которого прежде почти не замечала, — что она чувствовала, если не считать того, что была польщена его признанием?
  — Я напугал вас, дорогая. Любовь моя. Вы так молоды, так чисты. Вы не можете понять, что я к вам испытываю. Я вас так люблю.
  Почему не отдернула она тут же руки и не сказала сразу, твердо и честно: «Мне очень жаль, но у меня к вам таких чувств нет».
  Почему вместо этого она стояла и беспомощно смотрела на него, чувствуя, как весь воздух вокруг пронизан токами?
  Он нежно привлек ее к себе, но она противилась — в полсилы только, не оттолкнула его.
  Ласково он сказал:
  — Я не буду сейчас настаивать. Подумайте.
  Он выпустил ее из своих объятий. Она медленно пошла к дому, поднялась к себе, легла и долго лежала на кровати, закрыв глаза, чувствуя, как сердце вот-вот выскочит из груди.
  Через полчаса к ней зашла мать.
  Она присела на кровать, взяла Селию за руку.
  — Мама, он сказал тебе?
  — Да, ты ему очень небезразлична. Как… как сама ты к этому относишься?
  — Не знаю, все… все это так странно.
  Больше ничего сказать она не могла. Было странно — все было странно: чужие друг другу люди, оказывается могут влюбиться друг в друга — в одно мгновение. Она не знала, что она испытывала или чего хотела.
  Менее всего понятно ей было — и не вызывало сочувствия — растерянность матери.
  — Я не совсем здорова. Все время молюсь, чтобы тебе встретился хороший человек, с которым у тебя была бы хорошая семья, с которым ты была бы счастлива… Денег так мало… мне ужасно много пришлось в последнее время тратиться на Сирилла… Тебе так мало останется, когда меня не станет. Но я не хочу, чтобы ты выходила не любя, только из-за денег. Ты такая романтичная, а Прекрасных принцев и всего такого не бывает. Немногие женщины выходят замуж за того, к кому они питают романтическую любовь.
  — Ты же вышла.
  — Я вышла, да, но в любом случае не всегда разумно любить очень сильно. Это как незаживающая боль… Быть любимой лучше… Можно проще смотреть на жизнь… Мне так не удавалось. Если бы я знала больше об этом майоре… Если бы он безусловно мне нравился. Может быть, он пьет… Может быть, он… Всякое ведь может быть. Будет ли он о тебе заботиться, беречь тебя? Будет ли добр к тебе? Нужно обязательно, чтобы кто-то заботился о тебе, когда меня не станет.
  Большую часть сказанного Селия пропустила мимо ушей. Деньги не имели для нее значения. Когда папа был жив, они были богаты, когда умер, — стали бедными, но Селия разницы не замечала. У нее был дом, сад и рояль.
  Брак для нее означал любовь — возвышенную, романтическую любовь — и счастливую навсегда жизнь. Книги, которые она читала, жизненным невзгодам ее не научили. Смущало ее и приводило в замешательство то, что она понятия не имела, любит ли она майора де Бэра Джонни — или нет. За минуту до того, как он сделал ей предложение, она, конечно, ответила бы, что не любит. А теперь? Что-то он в ней разбудил — что-то страстное, волнующее и неясное.
  Мириам попросила его уехать и дать Селии два месяца на раздумья. Он повиновался, но писал письма, а бессловесный Джонни де Бэр был мастером сочинять любовные послания. Письма его были иногда коротенькими, иногда длинными, двух одинаковых не бывало, и были это такие письма, о каких только и мечтают молодые девушки. К концу двух месяцев Селия решила, что влюблена в Джонни. Она отправилась с матерью в Лондон, вполне готовая сказать ему именно это. Когда же она его увидела, чувства ее резко переменились. Этот человек был для нее чужим, она не любила его. И она ответила ему отказом.
  7
  Джонни де Бэр не так легко смирился со своим поражением. Он еще пять раз просил Селию выйти за него. Больше года забрасывал письмами, согласился «просто дружить», посылал ей всякие прелестные мелочи, упорно добиваясь ее благосклонности, и настойчивость его чуть было не дала плодов.
  Все было так романтично… так похоже на картины ухаживания, которые рисовала Селия в воображении. Его письма, то, что в них говорилось… это было как раз то, чего она жаждала. Тут Джонни де Бэр был действительно мастак. Он был прирожденным любовником. Через его жизнь прошло немало женщин, и он знал, чем женщину привлечь. Знал он и как развернуть наступление на замужнюю женщину, и как пленить деву юную. Селия чуть было не поддалась ему, но не поддалась. Было в ней что-то незыблемое, что подсказывало, нужно ей это или не нужно и не давало ее провести.
  8
  Как раз тогда-то Мириам и убедила дочь заняться чтением французских романов. Чтобы не запускать французский, сказала она. Среди книг были романы Бальзака и других французских реалистов.
  Были и некоторые современные произведения, которые мало кто из английских матерей предложил бы читать своим дочерям.
  Но Мириам сделала это с умыслом.
  Она твердо решила, что Селия — такая мечтательная, просто витающая в облаках — должна узнать жизнь.
  Селия послушно читала, но без особого интереса.
  9
  Руки Селии добивался не только майор. Ральф Грэм, тот веснушчатый мальчик из школы танцев. Теперь он был владельцем чайной плантации на Цейлоне. Селия ему всегда нравилась, даже когда была девочкой. Вернувшись и встретив ее взрослой, он в первую же неделю отпуска попросил ее руки. Селия без колебаний отказала. У Ральфа гостил друг, и друг этот написал потом письмо Селии. Ему не хотелось бы перебегать дорогу Ральфу, но он влюбился в Селию с первого взгляда. Смеет ли он надеяться? Но ни Ральф, ни его друг не произвели впечатления на Селию.
  А в тот год, когда к ней сватался Джонни де Бэр, у нее появился друг — Питер Мейтланд. Питер был несколькими годами старше своих сестер. Он был военным, и много лет его полк стоял за границей. Теперь его перевели служить в Англию. Возвращение Питера совпало с помолвкой Элли Мейтланд. Селии и Джейнет предстояло быть подружками невесты. На свадьбе Селия и познакомилась с Питером.
  Питер Мейтланд был высокий и темноволосый. Он был застенчив, но скрывал это за приятной манерой говорить неспеша. Семейство Мейтландов было все такое же добродушное, общительное и беззаботное. Они не торопились никогда и никуда. Они опаздывали на поезд, — ну, ничего не поделаешь, придет когда-нибудь и другой. Если не успевали к обеду, — ну, голодными-то как-нибудь не останемся. У них не было ни честолюбивых желаний, ни энергии для осуществления этих желаний. И Питер как бы вобрал в себя наиболее характерные черты всего семейства. Никто никогда не видел, чтобы Питер куда-нибудь спешил. «И через сто лет будет все то же», — так он рассуждал.
  Свадьба Элли устроена была по-мейтландовски. Миссис Мейтланд, крупная, рассеянная и добродушная, никогда не вставала раньше полудня и частенько забывала распорядиться о еде. Главным занятием в то утро были попытки «втиснуть маму в свадебный наряд». Поскольку она питала отвращение к примеркам, ее кремовое атласное платье вышло очень тесным и причиняло неудобства. Невеста засуетилась: с умом поработав ножницами, прикрыв орхидеями другие изъяны, сделала так, что маме стало удобно. Селия пришла пораньше — помочь: в какой-то момент и в самом деле казалось, что Элли так и не сыграет в этот день свадьбу. Когда ей пора было уже завершать свой туалет, она еще преспокойно сидела в одной сорочке и занималась педикюром.
  — Хотела это сделать вчера вечером, — объяснила она. — Но как-то вот не собралась.
  — Экипаж уже здесь, Элли.
  — Правда? О, тогда пусть кто-нибудь позвонит Тому и скажет, что я опоздаю на полчасика… Бедняжка Том, — добавила она задумчиво. — Он такой славный малый. Мне бы не хотелось, чтобы он мучился в церкви, считая, что я передумала.
  Элли выросла высоченной — в ней было почти шесть футов. А жених был пяти футов пяти дюймов и, по словам Элли, «такой веселый малый — такой приятный».
  Пока Элли, которую удалось все же уговорить взяться за ум, завершала, наконец, свой туалет, Селия вышла в сад, где капитан Питер Мейтланд мирно раскуривал трубку, нимало не волнуясь по поводу того, что сестра опаздывает.
  — Томас — малый разумный, — сказал он. — Он знает, что она за человек. Он и не ждет, что она приедет вовремя.
  Он немного робел, разговаривая с Селией, но, как часто бывает, когда встречаются два застенчивых человека, скоро обнаруживается, что им легко друг с другом.
  — Вы, должно быть, считаете нас странной семейкой? — сказал Питер.
  — У вас, мне кажется, нет ощущения времени, — смеясь, ответила Селия.
  — А зачем жить наспех? Спокойнее надо быть — наслаждаться жизнью.
  — А так разве достигнешь чего-нибудь?
  — А чего надо достигать? В этой жизни все похоже одно на другое.
  Питер Мейтланд, когда он был дома, в отпуске, отказывался, как правило от всех приглашений. Терпеть не могу, говорил, изображать из себя пуделька. Он не танцевал, а в теннис или гольф играл с мужчинами или со своими сестрами. Но после свадьбы он стал воспринимать Селию как еще одну сестру. Питер, Селия и Джейнет все время держались вместе. А потом Ральф Грэм, оправившись после отказа, полученного от Селии, начал ухаживать за Джейнет, и трио стало квартетом. Наконец они распались на пары — Джейнет с Ральфом, Селия с Питером.
  Обычно Питер учил Селию играть в гольф.
  — Торопиться не будем, учти. Пройдемся по нескольким лункам и передохнем — присядем, трубочку выкурим, если станет очень жарко.
  Это вполне устраивало Селию. К играм душа у нее не лежала, что беспокоило ее лишь самую чуточку меньше, чем то, что у нее не было «фигуры». Но с Питером она и не чувствовала, что это имеет значение.
  — Ты ведь не хочешь быть профессионалом, охотницей за призами. Просто получай удовольствие — вот и все.
  Сам Питер отличался во всех играх. Он был прирожденным спортсменом. Он мог бы стать спортсменом выдающимся, если не присущая ему лень. Но к играм, говорил он, он привык относиться как к играм. «Зачем превращать это в работу?»
  Он прекрасно ладил с матерью Селии. Она любила всех Мейтландов, а Питер с его неспешными движениями, с его приятной манерой поведения и несомненно ангельским характером, был ее любимцем.
  — За Селию вам нечего беспокоиться, — сказал он, пригласив девушку покататься верхом, — я присмотрю за ней. Я, правда, за ней присмотрю.
  Мириам понимала, что он хотел сказать. Она чувствовала, что Питеру Мейтланду можно доверять.
  Питеру было кое-что известно об отношениях между Селией и ее майором. Ненавязчиво, очень осторожно, чтобы не обидеть девушку, он дал ей совет:
  — Такой девушке, как ты, Селия, надо выходить за того, у кого водятся денежки. Ты из тех: кому нужна опека. Я не хочу сказать, что тебе следует выйти за какого-нибудь противного еврея — ничего подобного. А вот за славного малого, который любит спорт и все такое и который мог бы о тебе заботиться, — да.
  Когда у Питера кончился отпуск, и он вернулся в свой полк, который стоял в Олдершоте, Селия очень без него заскучала. Она писала ему, а он — ей: это были бездумные письма, непринужденные, как беседа.
  Когда Джонни де Бэр в конце концов смирился с тем, что ему отказали, Селия почувствовала себя словно выпотрошенной. Она даже не подозревала, сколько сил уйдет у нее на то, чтобы противостоять его натиску. Едва произошел окончательный разрыв, как она засомневалась: не будет ли потом раскаиваться… Похоже, она питала к нему более глубокие чувства, чем думала. Ей не хватало волнения, которое вызывали у нее его письма, его подарки, его домогательства.
  Как к этому отнеслась мать, Селия не была уверена. Почувствовала ли Мириам облегчение или же огорчилась? Селия думала то так, то эдак, и, собственно говоря, от истины далека не была.
  Первое, что почувствовала Мириам, было облегчение. Ей никогда не нравился Джонни де Бэр — она никогда не доверяла ему полностью, хотя и не могла бы сказать, что именно вызывало у нее подозрения. Он был вне всякого сомнения увлечен Селией. Ничего скандального в его прошлом не было, к тому же Мириам выросла в убеждении, что из мужчины, который перебесился, лучший супруг получится.
  Больше всего беспокоило ее собственное здоровье. Сердечные приступы, которые прежде случались редко, теперь стали частыми. Из недомолвок, умолчаний и дипломатического языка врачей она сделала вывод, что она может и долго прожить — внезапно умереть. А что тогда будет с Селией? Осталось так мало денег. Как мало — знала только Мириам.
  Совсем… совсем… мало.
  Комментарий Дж. Л.
  Напрашивается мысль: «Так почему же, если денег было так мало, Мириам не учила Селию какому-нибудь ремеслу?»
  Но не думаю, чтобы такая мысль когда-либо пришла в голову Мириам. Она, мне кажется, была очень восприимчива к новым мыслям и новым идеям, но не думаю, что бы именно на эту идею она набрела. А если бы даже и так, — не думаю, чтобы она с горячностью за нее ухватилась.
  Надо полагать, она знала, сколь ранима Селия. Вы скажете, что это можно было бы изменить, если бы воспитывать девочку по-другому, но я в это не верю. Как и все, кто живет, ориентируясь на внутреннее видение, Селия не поддавалась влияниям извне. Когда дело касалось обыденных вещей, она становилась просто дурочкой.
  Думаю, Мириам знала недостатки дочери. Думаю, что подбором книг для Селии — Бальзак и другие французские романисты — она преследовала какую-то цель. Французы — великие реалисты. Я думаю, она хотела, чтобы Селия воспринимала жизнь и человеческую натуру такими, какие они есть, — как нечто обыденное, чувствительное, прекрасное и низменное, и трагическое, и в высшей степени забавное. В этом Мириам не преуспела, поскольку характер Селии был подстать ее внешности: она была холодна как скандинавка. Ей по вкусу были длинные саги и эпические сказания о путешествиях и героях. Если в детстве она предпочитала волшебные сказки, то, когда выросла, читала, в основном, Метерлинка, Фиону Маклеода и Йетса. Читала она и другие книги, но они казались ей такими же ненастоящими, как практичному реалисту кажутся ненастоящими сказки и всякие фантастические истории.
  Какими уродились, такие мы и есть. Какой-нибудь скандинавский предок обрел вторую жизнь в Селии. Цветущая бабушка, веселый и компанейский Джон, живая, как ртуть, Мириам — через кого-то из них передалось ей то потаенное, что они, не догадываясь, носили в себе.
  Интересно наблюдать, как из повествования Селии совсем исчезает ее брат. Но ведь Сирилл наверняка часто приезжал домой — на праздники или в отпуск.
  Сирилл поступил на военную службу и отбыл служить в Индию до того, как Селия вышла в свет. Ни в ее жизни, ни в жизни Мириам брат никогда не занимал очень большого места. Он, подозреваю, был — когда только пошел служить в армию — причиной больших расходов Потом он женился, оставил военную службу и уехал в Родезию, где стал фермером. Как личность, он постепенно ушел из жизни Селии.
  Глава восьмая
  Джим и Питер
  1
  И Мириам, и ее дочь верили в силу молитвы. Сначала Селия молилась добросовестно, с осознанием греха, потом молитвы ее стали умозрительными и аскетичными. Но она так никогда и не рассталась с детской своей привычкой молиться по каждому поводу. Входя в бальный зал, Селия непременно скажет тихонько: «О Господи, сделай так, чтобы я не робела. Пожалуйста, Господи. И пусть шея у меня не покрывается пятнами». На званых ужинах взмолится: «Помоги мне придумать, Господи, о чем говорить, пожалуйста». Молилась она и о том, чтобы по-умному составить очередность партнеров и танцевать с теми, с кем ей хотелось. Молилась, чтобы не было дождя, когда они отправлялись на пикник.
  Молитвы Мириам были более пылкими и смелыми. Она вообще была женщиной смелой. Для своей любимицы она не просила, а требовала у Бога! Она молилась с таким пылом, с такою страстью, что не могла поверить, чтобы Господь не откликнулся. Возможно, многие из нас, говоря, что их молитвы остались без ответа, на самом деле имели в виду, что ответом было «Нет».
  Мириам не была уверена, было ли появление Джонни де Бэра ответом на ее молитву, но в том, что Джим Грант явился в ответ на ее мольбу, — не сомневалась.
  Джиму очень хотелось заняться фермерством, и родители отослали его на ферму, что была неподалеку от дома Мириам. Сделали они это сознательно, они полагали, что она присмотрит за их мальчиком. И это поможет ему избежать беды.
  В свои двадцать три года Джим выглядел почти так же, как и в тринадцать. То же добродушное, скуластое лицо, круглые яркие синие глаза, та же добродушная и энергичная манера говорить. Та же ослепительная улыбка и та же привычка смеяться, закинув назад голову.
  Джиму исполнилось двадцать три, и сердце его было не занято. Стояла весна. Он был сильным здоровым юношей и часто бывал в доме у Мириам, а Селия была молода, белокура и красива, и так как от природы никуда не деться, он влюбился.
  Для Селии это была еще одна дружба — вроде той, какую она водила с Питером Мейтландом, с той только разницей, что характер Джима был ей больше по душе. Она всегда считала Питера немного «размазней». У него не было честолюбия. А Джима честолюбие переполняло Он был молод и к жизни относился очень серьезно. Фраза «жизнь реальна, жизнь серьезна» могла быть сказана специально для Джима. Его желание заняться фермерством происходило вовсе не от любви к земле. Сельское хозяйство интересовало его с практическо-научной точки зрения. Сельское хозяйство Англии должно давать отдачу больше, чем сейчас. Нужна только наука и сила воли. А силы воли Джиму было не занимать. У него об этом были даже книги, которые он давал читать Селии. Он очень любил давать другим читать книги. Его интересовали также теософия, биметаллизм, экономика, наука о христианстве.
  Ему нравилась Селия, потому что она так внимательно его слушала. Она читала все книги, которые он ей давал, и умно о них высказывалась.
  Если ухаживание Джонни де Бэра за Селией было следствием плотского влечения, то ухаживание Джима Гранта шло почти целиком от ума. На этом этапе развития своей карьеры он был поистине нашпигован серьезными идеями — почти до занудства. Селии же он нравился больше всего не тогда, когда глубокомысленно рассуждал об этике или о миссис Эдди, а когда, запрокинув голову, хохотал.
  Объяснение Джонни де Бэра в любви застало Селию врасплох, но то, что Джим будет просить ее руки, она поняла раньше, чем он это сделал.
  Иногда у Селии возникало чувство, что жизнь — это словно узор на ткани: то ты челноком вплетаешься в нее, то выныриваешь, подчиняясь заданному образцу. И ей начинало казаться, что Джим — это образец для нее. Он был предначертан ей судьбой — с самого начала Какой счастливой выглядела теперь ее мать!
  Джим был просто прелесть — он ей безмерно нравился. Скоро он попросит ее руки, и тогда она будет чувствовать себя так же, как когда это произошло с майором де Бэром (она всегда так называла его про себя, никогда — Джонни), — взволнованной и растревоженной — и сердце будет так быстро биться…
  Джим сделал предложение воскресным полднем. Он спланировал это еще несколько недель тому назад. Ему нравилось разрабатывать планы и выполнять их. Он считал, что это — разумно.
  День выдался дождливый, после чая они сидели в классной комнате. Селия играла на рояле и пела. Джиму нравилась музыка Гилберта и Салливана.
  Когда Селия кончила, они сели на диван и заговорили о социализме и о доброте человеческой. Потом наступило молчание. Селия сказала что-то о миссис Безант, но Джим ответил невпопад.
  Опять наступило молчание, и тогда Джим, густо покраснев, сказал:
  — Ты, наверное, знаешь, что ты мне очень нравишься, Селия. Хочешь, чтобы мы обручились, или лучше подождешь немного? Мне кажется, мы будем очень счастливы вместе. У нас так много общего во вкусах.
  Он вовсе не был так спокоен, как казалось. Будь Селия постарше, она бы это увидела. Она бы разгадала, почему у него слегка дрожат губы, а рука нервно пощипывала подушку дивана.
  А так — не, что ей сказать?
  Она не знала — и не сказала ничего.
  — Мне кажется, я тебе нравлюсь, — сказал Джим.
  — Нравишься, нравишься, — с жаром воскликнула Селия.
  — Вот это — самое важное, — сказал Джим. — Чтобы люди действительно нравились друг другу. Это надолго. А страсть. — Он слегка зарумянился, когда произнес это слово, — нет. Я думаю, мы с тобой, Селия, будем идеально счастливы. Я хочу жениться молодым. — Он помолчал и добавил: — Послушай, по-моему, лучше всего будет, если мы обручимся с испытательным сроком, скажем, в полгода. Никому об этом не будем говорить — только твоей матушке и моей. А потом, через полгода, ты и решишь окончательно.
  Селия с минуту размышляла.
  — Ты думаешь, так лучше? Я хочу сказать, что я, может, даже и тогда не…
  — Если не решишься, тогда, конечно, нам жениться не следует. Но ты решишься. Я знаю, все будет как надо.
  Какая спокойная убежденность звучала в его голосе? Он так уверен. Он знает.
  — Хорошо, — сказала Селия. И улыбнулась.
  Она ждала, что он ее поцелует, но он не поцеловал. Ему очень хотелось, но он стеснялся. Они продолжили свой разговор о социализме и человеке, рассуждения их были, пожалуй, не столь логичны, как могли бы быть.
  Потом Джим сказал, что ему пора, и встал.
  Минуту они стояли в растерянности.
  — Ну, — сказал Джим, — пока. В следующее воскресенье опять приеду, а может, и раньше. И напишу. — Он запнулся. Я буду… ты меня не поцелуешь, Селия?
  Они поцеловались. Довольно неумело.
  «Совсем так же, как если бы я целовала Сирилла», — подумала Селия. Только, вспомнила Селия, Сирилл никогда никого не хотел целовать…
  Ну вот. Теперь она помолвлена с Джимом.
  2
  Мириам просто сияла от счастья, а потому и Селия радовалась своей помолвке.
  — Милая моя, я так за тебя рада. Он такой славный. Честный и мужественный, он позаботится о тебе. И с семьей их мы так долго дружим, они так любили твоего отца. Надо же было такому случиться — их сын и наша дочь. Селия, я так огорчалась, когда за тобой ухаживал майор де Бэр. У меня было чувство, что это как-то не так… не то, что тебе нужно. — Она помолчала и вдруг добавила: — И я очень за себя боялась.
  — За себя?
  — Да, я так хотела, чтобы ты была все время со мной… чтобы ты не выходила замуж. Это было эгоистично. Я говорила себе, что в жизни у тебя будет тогда меньше тревог — ни забот, ни детей, ни хлопот… Если бы не то, что я так мало смогу тебе оставить — так мало на жизнь, я бы чувствовала огромное искушение… Трудно, Селия, матерям не быть эгоистками.
  — Чепуха, — сказала Селия, — ты чувствовала бы себя страшно оскорбленной — другие-то девушки ведь уже вышли замуж.
  Она и раньше подмечала — и это забавляло ее, — как сильно переживает за нее мать. Если другая девушка была лучше одета, была остроумна в беседе, Мириам тут же выказывала великое раздражение, которое сама Селия не разделяла. Матери было невыносимо, что Элли Мейтланд вышла замуж. Как правило, Мириам вспоминала добрым словом только тех девушек, которые были настолько невзрачны и крикливо одеты, что уж никак не могли соперничать с Селией. Эта черта в характере матери порой раздражала Селию, но чаще вызывала сочувствие. Голубушка, какой же смешной нахохлившейся наседкой становилась она! До глупости не способной мыслить логично!.. И все равно — как это мило с ее стороны так относиться к дочери. Зависть у Мириам была такой же неуемной, как и все ее поступки и остальные чувства.
  Сейчас Селия радовалась, что мать счастлива. Действительно, все произошло совершенно замечательно. Так хорошо выйти замуж за человека из семьи старых друзей. И Джим, конечно ей действительно нравился больше всех ее знакомых, несравненно больше. Он как раз был таким человеком, каким, в ее представлении, и надлежало быть мужу. Молодой, уверенный в себе, полный идей.
  Девушки, только что обручившиеся, — они всегда впадают в уныние? Может, и впадают. Помолвка — это что-то такое окончательное, бесповоротное.
  Зевая, Селия взялась за миссис Бесант. Теософия тоже вгоняла ее в уныние. Многое в ней казалось таким глупым.
  Биметаллизм — получше.
  А вообще все стало скучным — куда скучнее, чем еще два дня назад.
  3
  Утром на тарелке у нее лежало письмо — почерк был Джима. Селия слегка покраснела. Письмо от Джима. Первое письмо с тех пор…
  Впервые она почувствовала легкое волнение. Многого он ей не сказал, так может — в письме…
  Она пошла в сад и там вскрыла письмо.
  Дражайшая Селия (писал Джим). Я сильно опоздал на ужин. Старая миссис Крэй порядком разозлилась, но старик Крэй был очень забавен. Он приказал ей не шуметь: я, сказал он про меня, за барышней ухаживал. Люди они и в самом деле ужасно милые и простые — шутки их беззлобны Жаль, не слишком они восприимчивы к новым идеям — в сельском хозяйстве, я имею в виду. По мистеру Крэю не скажешь, что он хоть что-нибудь читал по этому вопросу: его вполне устраивает вести хозяйство дедовскими методами. Думаю, сельское хозяйство куда консервативнее чего-либо другого. Все зиждется на крестьянском инстинкте, берущем корни в земле.
  Наверное, надо было мне поговорить с твоей матушкой перед тем, как я вчера уехал. Но я ей написал. Надеюсь, против она не будет, если я тебя у нее заберу. Я понимаю, как много ты для нее значишь, но думаю, что я ей по душе. Может быть, я и вправду приеду в четверг — смотря какая будет погода. Если не в четверг, тогда — в воскресенье.
  Люблю.
  Обожающий тебя.
  Джим.
  После писем Джонни де Бэра сему посланию не было суждено вызвать бурю восторгов у девушки!
  Селия разозлилась на Джима.
  Она знала, что с радостью бы его любила, если бы он был чуточку другим.
  Она в мелкие кусочки изорвала письмо и выбросила их в канаву.
  4
  Человеком, созданным для любви, Джим не был. Он был слишком занят собой. Кроме того, взгляды его и мнения были очень твердыми и определенными.
  Да и Селия не была из тех, кто мог бы взбаламутить в нем то, что можно было взбаламутить. Женщина опытная, которую застенчивость Джима только бы подстегивала, могла бы заставить его потерять голову — что было бы лишь на пользу.
  А так выходило, что в его отношениях с Селией что-то не клеилось. Дух товарищества, свойственный их дружбе, был утрачен, взамен же они ничего не приобрели.
  Селия всё так же восторгалась характером Джима, скучала от его разговоров, приходила в бешенство от его писем, и вообще — жизнь на нее наводила тоску.
  Единственное, что ее действительно радовало, это то, что мать была счастлива.
  Пришло письмо от Питера Мейтланда, которому она написала, взяв с него слово секрета не выдавать.
  Всего тебе, Селия, самого лучшего (писал Питер). Мне он кажется вполне надежным парнем. Ты ничего не пишешь, как у него с финансами. Надеюсь, что в порядке. Девушки не забивают себе голову такими мелочами, но поверь мне, дорогая Селия, это важно. Я гораздо старше тебя и повидал женщин, которые всю жизнь тянут лямку вместе с мужьями и до ужаса обеспокоены тем, как сводить концы с концами. Хотелось бы мне, чтобы ты жила по-королевски. Ты не из тех, кто может терпеть лишения.
  Что еще сказать. Я внимательно присмотрюсь к твоему жениху, когда в сентябре приеду домой, тогда и решу, достоин ли он тебя. Впрочем, не думаю, что такой вообще найдется!
  Всего тебе самого доброго, старушка, и здравствуй долго-долго.
  Всегда твой
  Питер.
  Может и покажется странным, но так оно и было: помолвка радовала Селию главным образом из-за будущей свекрови.
  Снова вернулось к ней восхищение, которое в детские годы испытывала она перед миссис Грант. Как и раньше, она думала, что миссис Грант — женщина очаровательная. Теперь совсем седая, она по-прежнему держалась с королевской грацией, голубые глаза ее были всё так же прекрасны и так же великолепна фигура; тот же хорошо запомнившийся, чистый и красивый голос, тот же властный характер.
  Миссис Грант прекрасно понимала, в каком Селия от нее восторге, и ей это было приятно. Может быть, она не вполне была довольна помолвкой — может быть, не всё ее тут устраивало. Она вполне была согласна с решением, которое приняли молодые люди: через полгода устроить публичную помолвку, а годом позже обвенчаться.
  Джим обожал свою мать и был доволен, что Селия тоже ее обожает.
  Бабушка была очень рада, что Селия обручилась, но считала нужным делать намеки на трудности семейной жизни — на то, например, что у бедняжки Джона Годолфина в медовый месяц обнаружился рак горла, или что адмирал Коллингуэй наградил жену дурной болезнью, а потом занялся гувернанткой и дошло дело до того, что она, бедняжка, не могла даже горничную держать в доме. Он выскакивал на них из-за дверей — в чем мать родила Ясное дело, они не задерживались.
  Селия считала, что Джим — человек здоровый и у него никак не может быть рака горла («Ах, моя дорогая, заболевают-то как раз люди здоровые», — ввернула бабушка), и даже при самой необузданной фантазии невозможно было представить себе тихоню Джима старым распутником, выскакивающим на горничных.
  Бабушке Джим понравился, но — втайне — она чувствовала некоторое разочарование. Молодой человек, который не пьет, не курит и конфузится от шуток, — что это за молодой человек? Если начистоту, то бабушка отдавала предпочтение мужчинам более мужественным.
  — Однако, — сказала она с надеждой, — я видела, как вчера вечером он в пригорошню собирал гравий с террасы — там, где ты ступала, — и мне это показалось очень милым.
  Напрасно Селия пыталась объяснить, что его интерес бы чисто геологическим. Бабушка такие объяснения не приняла.
  — Это тебе он так сказал, милая. Но я-то молодых людей знаю. Носил же молодой Плантертон семь лет у самого сердца мой платок, а встретились мы с ним всего один раз — на балу.
  Из-за бабушкиной неосмотрительности новость дошла до миссис Люк.
  — Ну, дитя мое, я слышала, что вы договорились с молодым человеком. Я рада, что ты отказала Джонни. Джордж не позволял мне говорить тебе ничего такого, что бы тебя от Джонни оттолкнуло, он ведь считается хорошей партией. Но я всегда думала, что он похож на воблу.
  Так говорила миссис Люк.
  И продолжала:
  — Роджер Рейнс всегда о тебе справляется. Я его отговариваю. Он, конечно, человек состоятельный, потому серьезно и не занимается своим голосом, а ведь мог бы быть профессионалом. Но я полагаю, он тебе не очень понравился — этакий толстый коротышка. Съедает на завтрак бифштекс, когда бреется, обязательно себя порежет. Терпеть не могу мужчин, которые после бритья ходят порезанными.
  5
  Как-то в июле Джим приехал в невероятно возбужденном состоянии. Очень богатый человек, друг его отца, отправляется в кругосветное путешествие — изучать сельское хозяйство. Он предложил Джиму поехать с ним.
  Джим довольно долго взволнованно разглагольствовал. Он поблагодарил Селию за то, что она с интересом его выслушала и согласилась отпустить его. А он в какой-то мере чувствовал себя виноватым в том, что может доставить ей неприятность своим отъездом.
  Недели через две он двинулся в путь, вне себя от радости; из Дувра Селии пришла прощальная телеграмма ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ БЕРЕГИ СЕБЯ — ДЖИМ.
  Каким прекрасным может быть августовское утро.
  Селия вышла на посыпанную гравием дорожку перед домом и огляделась. Раннее утро… на траве еще лежит роса… и отлогий зеленый склон, который Мириам не разрешила пустить на грядки. Вон — бук — разросшийся как никогда, густой, темно-зеленый. И небо совершенно голубое… голубое… голубое, как море.
  «Никогда, — думала Селия, — я не была так счастлива». Давно знакомая боль охватила ее. Было так чудесно — так чудесно… чудесно до боли.
  О, этот прекрасный, прекрасный мир.
  Прозвучал гонг. Она пошла в дом, завтракать.
  Мать взглянула на нее.
  — У тебя очень счастливый вид, Селия.
  — Я счастлива. День такой чудесный.
  Мать тихо сказала:
  — Дело не только в этом… Потому что уехал Джим, да?
  До этого мгновения Селия едва ли понимала сама. Какое облегчение… несказанное радостное облегчение. Девять месяцев не надо будет читать теософию или книги по экономике. Девять восхитительных месяцев она сможет жить так, как ей угодно, — чувствовать, что ей угодно. Она свободна… свободна… свободна…
  Она взглянула на мать, и Мириам взглянула на нее.
  Мириам сказала мягко:
  — Не надо тебе за него выходить. Не надо, если у тебя такое настроение… Я ведь не знала…
  Слова посыпались из Селии как град.
  — Я и сама не знала… Я думала, что люблю его… да, я не встречала человека лучше… и он такой замечательный во всём.
  Мириам грустно кивала. Вот и рухнул ее вновь обретенный покой.
  — Я с самого начала видела, что ты его не любишь, но я думала, что, может быть, полюбишь, когда вы обручитесь. А вышло наоборот… ты не должна выходить замуж за того, с кем скучно.
  — Мне скучно?! — возмутилась Селия. — Но он такой умный — с ним не может быть скучно.
  — А ведь было именно скучно, Селия. Она вздохнула и прибавила: — Он еще совсем молоденький.
  Наверное, именно в ту минуту и пришла ей в голову мысль, что если бы Джим и Селия встретились, когда Джим станет постарше, всё было бы хорошо. Ее потом не покидало ощущение, что Джиму и Селии до любви не хватило самой малости… но не хватило…
  И хотя она была разочарована, хотя и беспокоилась за будущее Селии, в тайниках души ее пел, ликуя, тоненький голосок: «Она еще не уходит от меня. Она еще от меня не уходит»…
  6
  Как только Селия написала Джиму, что не пойдет за него замуж, она почувствовала, что у нее гора с плеч свалилась.
  Когда в сентябре приехал Питер Мейтланд, он удивился ее приподнятому настроению и красоте.
  — Ты, значит, порвала с тем малым, Селия?
  — Да.
  — Бедный малый. Осмелюсь сказать, тем не менее, что того, кто тебе больше будет по душе, ты найдешь скоро. Догадываюсь, к тебе часто обращаются с предложениями руки и сердца.
  — Не так уж и часто.
  — Сколько же просили?
  Селия задумалась.
  Забавный коротышка капитан Гейл — в Каире и глупый мальчишка на пароходе по дороге назад (если это, конечно, считается), да еще майор де Бэр, и Ральф, и его друг — чайный плантатор который, между прочим, к этому времени уже женился на другой), ну и Джим — и еще неделю назад произошла эта смехотворная история с Роджером Рэйнсом.
  Не успела миссис Люк проведать, что помолвка Селии разорвана, как она прислала телеграмму с приглашением приехать погостить к ней. Там собирался быть Роджер, а Роджер всегда спрашивал у Джорджа, нельзя сделать так, чтобы он опять увидел Селию. Всё получалось как нельзя лучше. Часами они пели вместе в гостиной.
  «Если бы он только мог пропеть свое предложение руки и сердца, она бы наверняка согласилась», — с надеждой думала миссис Люк.
  — Почему она не пойдет за него? Рэйнс — славный малый, — сказал Джордж с укоризной.
  Мужчинам объяснять нет никакого толку. Где им понять, что женщины «находят» или «не находят» в мужчине.
  — Толстоват, конечно, — согласился Джордж. — Но внешность для мужчины значения не имеет.
  — Эту поговорку мужчина выдумал, — обрезала миссис Люк.
  — Ну, будет, Эми, вам, женщинам, нужна ведь не болванка для париков.
  Он упорно доказывал, что «Роджер должен попытать счастья».
  Лучшей для Роджера возможностью было бы пропеть свое предположение. У него был великолепный голос, который мог глубоко взволновать. Слушая его пение, Селия без труда могла бы решить, что любит его. Но кончалась музыка, и Роджер опять становился самим собой.
  Сводничество миссис Люк немного беспокоило Селию. Она распознавала особое выражение в ее глазах, и всячески избегала оставаться наедине с Роджером. Замуж за него она не хотела. Так чему доводить дело до объяснений?
  Но супруги Люк твердо решили дать Роджеру возможность попытать счастья, и Селия оглянуться не успела, как уже ехала в двуколке с Роджером на какой-то пикник.
  Нельзя сказать, что поездка была удачной. Роджер разглагольствовал о прелестях домашнего уюта, а Селия утверждала, что куда веселее жить в гостинице. Роджер говорил, что всегда мечтал жить не дальше, чем в часе езды от Лондона, но на природе.
  — Где бы вам меньше всего хотелось жить? — полюбопытствовала Селия.
  — В Лондоне. Жить в Лондоне выше моих сил.
  — Подумать только, — заметила Селия. — Это — единственное место, где я смогла бы жить.
  Произнеся эту ложь, Селия спокойно посмотрела на него.
  — Думаю, и я смогу, — со вздохом проговорил Роджер, — если найду свой идеал. Мне кажется, этот идеал я нашел. Я…
  — Я обязательно должна рассказать вам о чем-то очень смешном, что случилось намедни, — в отчаянии перебила его Селия.
  Рассказа ее Роджер не слушал. Не успела Селия умолкнуть, как он вновь принялся за свое:
  — Знаете, Селия, с тех самых пор, как я вас впервые встретил…
  — Видите ту птичку? По-моему, это щегол.
  Но положение ее было безнадежным. Если мужчина твердо решил сделать предложение, а женщина твердо решила этого не допустить, верх всегда берет мужчина. Чем больше Селия пыталась отвлечь его внимание, тем решительнее он держался. Его потом ужасно оскорбил ее резкий — до грубости — отказ. А Селия была вне себя от того, что не смогла предотвратить объяснение, и раздосадована, увидев, как искренне удивился Роджер, когда она отказалась выйти за него. К дому подкатили в ледяном молчании. Роджер сказал Джорджу, что в конце-концов он, наверное, счастливо отделался — девица оказалась с норовом…
  Всё это ей вспомнилось, пока она раздумывала над вопросом Питера.
  — Семеро, по-моему, — сказала она не вполне уверенно, — но по-настоящему только двое.
  Они сидели на поле для гольфа, в траве, у живой изгороди. Оттуда открывалась панорама прибрежных скал и моря.
  У Питера погасла трубка. Он обрывал головки маргариток.
  — Вот что, Селия, — произнес он голосом натянутым и странным, — можешь… можешь внести и меня в этот список, когда тебе захочется.
  Она с изумлением взглянула на него.
  — Тебя?
  — Да, а ты что, не знала?
  — Нет, даже и не подозревала. По тебе совсем не скажешь.
  — У меня это давно уже — почти с самого начала… Мне кажется, я знал об этом уже на Эллиной свадьбе. Только, видишь, ли, Селия, я не очень подходящая для тебя пара. Тебе нужен напористый, башковитый — знаю, нужен, нужен. Я-то знаю, каков твой идеал мужчины. Не такой ленивый и не такой беззаботный как я. В жизни я не преуспею. Не так устроен. Отслужу без спешки и уйду в отставку. Без всяких всплесков и фейерверков. И с деньгами у меня туго. Пять шесть сотен в год — вот и всё, на что пришлось бы жить.
  — Я не против.
  — Знаю, что нет, только вот я, — против, ради тебя Потому что ты понятия не имеешь, что это такое, а я знаю. Ты лучшего заслуживаешь, Селия, самого лучшего. Ты красавица, ты можешь выйти замуж за любого. Я не хочу, чтобы ты потратила свою молодость на ничтожного солдатика. Без постоянной крыши над головой, вечные чемоданы и переезды. Нет, я ведь намеревался всю жизнь молчать и дать тебе выйти за того, кто и должен быть у такой красавицы. Просто я подумал, а вдруг не получится, не выйдешь ты, и тогда… и тогда у меня может вдруг появиться шанс…
  Тонкая белая рука робко понятулась и легла на руку, смуглую от загара. Та стиснула ее. Как хорошо — чувствовать руку Питера…
  — Не знаю, следовало ли говорить теперь. Но нас опять отправляют за границу. И я подумал, что прежде чем уехать, я должен всё-таки сказать тебе. Если суженый не явится, я здесь… всегда… жду…
  Питер, дорогой, дорогой Питер… Каким-то образом Питер был частью того мира, где были детская, и сад, и Раунси, и бук. Покой… счастье… дом…
  Какая была она счастливая — вот так сидеть и видеть вдали море и чувствовать свою руку в руке Питера. Ей будет всегда хорошо с Питером. Милым, беззаботным, добрым Питером.
  Всё это время он так и не взглянул на нее. Его темное от загара лицо было мрачным, напряженным.
  Селия сказала:
  — Я очень тебя люблю, Питер. Мне хотелось бы стать твоей женой…
  Он повернулся — это получилось медленно, как и всё, что он делал. Обнял ее… его темные добрые глаза смотрели прямо в ее глаза.
  Он ее поцеловал — не так неловко, как Джим, не так страстно, как Джонни, но с глубокой, успокаивающей душу нежностью.
  — Любовь моя, — шептал он, — милая моя любовь…
  7
  Селия, не откладывая, хотела выйти замуж за Питера и уехать с ним в Индию. Но Питер отказался наотрез.
  Он твердил упрямо, что она совсем еще девочка — ей всего девятнадцать — и надо еще подождать.
  — Я чувствовал бы себя настоящей сволочью, ухватись я за тебя сейчас. Может, ты передумаешь — может, встретишь того, кто куда больше придется тебе по душе.
  — Не передумаю — нет.
  — Откуда тебе знать. Разве мало девушек, которые в девятнадцать лет увлекаются кем-то, а потом, к двадцати двум, удивляются, что они смогли в этом человеке найти. Подгонять тебя я не собираюсь. Тебе надо дать побольше времени — ты должна быть до конца уверена, что не совершаешь ошибки.
  Побольше времени. Так Мейтленды и рассуждали: никогда не торопить события — впереди уйма времени. Поэтому Мейтленды опаздывали на поезда, на встречи, опаздывали к столу, а иной раз случалось им прозевать и что-нибудь поважнее.
  С Мириам Питер говорил в таком же духе.
  — Вы знаете, как я люблю Селию, — сказал он. — По-моему, вы это знали с самого начала Поэтому и доверяли её мне со спокойным сердцем. Я понимаю, что не за такого вам бы хотелось её выдать.
  Мириам перебила:
  — Я хочу, чтобы она была счастлива Думаю, с тобой оно будет.
  — Я бы жизни не пожалел, чтобы сделать ее счастливой, — вы это знаете. Но подгонять её не хочу. Может, ей подвернется человек с деньгами и, если будет по душе…
  — Не в одних деньгах счастье Я и в самом деле надеялась, что Селии ни в чем не придется испытывать нужду. Но если вы любите друг друга — на жить у вас достаточно, только будьте бережливы.
  — Для женщины такая жизнь — собачья. Да и от вас её придётся увезти.
  — Если она тебя любит…
  — Вот именно «если». Вы это понимаете Надо, чтобы у Селии был выбор. Она ещё совсем девочка и не знает, чего хочет. Через два года я вернусь в отпуск. Если чувства её останутся прежними…
  — Надеюсь, останутся.
  — Знаете, она такая красивая. По-моему, она заслуживает большего. Партия я для неё никудышная.
  — Незачем себя принижать, — решительно произнесла Мириам. — Женщины не любят этого.
  — Наверное, вы правы.
  Две недели, что Питер провёл дома, они с Селией были очень счастливы. Два года пролетят незаметно.
  — И обещаю быть тебе верной, Питер. Вернёшься и увидишь, что я тебя жду.
  — Вот этого, Селия, делать и не следует — не считай, что ты связана обещанием. Ты совершенно свободна.
  — Я не хочу быть свободной.
  — Всё равно, ты свободна.
  — Она вдруг возмутилась:
  — Если бы ты любил меня по-настоящему, то женился бы сейчас и увёз с собой.
  — Любовь моя, разве ты не понимаешь, что я не делаю этого как раз потому, что очень тебя люблю?
  Глядя на расстроенное его лицо, она понимала, что — да, он любит ее, но той любовью, когда боишься прикоснуться к желанному сокровищу.
  Через три недели Питер уплыл в Индию.
  А через год и три месяца Селия стала женой Дермота.
  Глава девятая
  Дермот
  1
  В жизнь Селии Питер входил постепенно, Дермот же буквально ворвался.
  Он тоже был военным, но на этом сходство и кончалось: трудно представить себе людей, более разных, чем Дермот и Питер.
  Селия встретила его на офицерском балу в Йорке, где была с четой Люков.
  Когда ее познакомили с этим высоким молодым человеком с ярко-голубыми глазами, он попросил:
  — Будьте добры, запишите меня на три танца.
  Протанцевав два, он попросил ещё три. Все её танцы были расписаны. Тогда он сказал:
  — Ерунда, выбросьте кого-нибудь.
  Он взял у неё программку и вычеркнул три первых попавшихся имени.
  — Готово, — сообщил он. — Не забудьте. Я подойду пораньше, чтобы вас вовремя перехватить.
  Загорелый, высокий, с темными вьющимися волосами и голубыми чуть раскосыми, как у фавна, глазами — метнет и тут же отведет взгляд. Держится решительно, с таким видом, что своего обязательно добьется — при любых обстоятельствах.
  Когда бал подходил к концу, он поинтересовался, долго ли Селия намерена пробыть в этих краях. Она ответила, что уезжает завтра. Доводится ли ей бывать в Лондоне, поинтересовался он.
  Она ответила, что в Будущем месяце поедет погостить к бабушке. Дала ему адрес.
  Он сказал:
  — Может, и я буду тогда же в городе Заеду вас проведать.
  — Заезжайте — сказала Селия.
  Но ни секунды не думала всерьёз, что он заедет. Месяц — это так долго. Он налил ей лимонаду, и она его потягивала, и они болтали о жизни, и Дермот сказал, что если чего-то очень захочешь, то, на его взгляд, обязательно своего добьешься.
  Селия чувствовала себя виноватой, что так получилось с обещанными танцами, — поступать подобным образом было не в её привычках, — но почему-то ничего не могла поделать… Такой уж он был, этот Дермот.
  Будет жалко, если они никогда его больше не увидит.
  Но, по правде говоря, она и думать о нём забыла, как вдруг однажды, переступив порог дома в Уимблдоне, она увидела, что бабушка, наклонившись в своём огромном кресле вперёд, оживленно болтает с молодым человеком, лицо и уши которого полыхали от смущения.
  — Надеюсь, вы меня ещё помните, — промямлил Дермот.
  Что-то он стал совсем застенчивым.
  Конечно, помню, заверила Селия, а бабушка, у которой молодые люди всегда находили сочувствие, пригласила его остаться поужинать, что он и сделал. После ужина они перешли в гостиную, и Селия для него спела.
  Перед уходом он предложил план на завтра. У него есть билеты на дневной спектакль — не хочет ли Селия приехать в город и сходить с ним в театр? Когда обнаружилось, что идти он предлагает только Селии, бабушка засомневалась. По ее словам, матери Селии это может не понравиться. И всё же молодой человек ухитрился уломать бабушку. Она сдалась, но наказала ему ни в коем случае никуда не водить Селию пить чай после театра. Пусть сразу же едет домой.
  Так и решили, и Селия встретилась с ним на дневном спектакле, и ни один спектакль ей ещё так не нравился, как этот, и пили они чай в буфете на вокзале Виктории, ибо Дермот сказал, что на вокзале пить чай не считается.
  Он приезжал еще два раза, пока Селия гостила у бабушки.
  На третий день после своего возвращения домой Селия пила чай у Мейтлендов, когда её позвали к телефону Звонила мать:
  — Родная, тебе просто непременно надо вернуться до мой. Приехал на мотоциклете один из твоих знакомых молодых людей, а мне, ты знаешь, мучительно вести раз говоры с молодыми людьми. Поскорее возвращайся и займись им сама.
  Всю дорогу домой Селия гадала, кто бы это мог быть Он так невнятно, сказала мать, пробормотал свое имя, что она не в силах была разобрать.
  Это оказался Дермот. Вид у него был отчаянный, решительный и несчастный и, казалось он был совершенно не в состоянии говорить с Селией, когда увидел ее. Он лишь сидел и, не глядя на неё, бормотал что-то односложное.
  Мотоциклет, по его словам, он взял у знакомых. Ему показалось, что было бы неплохо выбраться из Лондона и поездить несколько дней по окрестностям. Остановился он в гостинице. Завтра утром уезжает. А что если им сначала пойти прогуляться?
  В таком же состоянии он был и на другой день — молчаливый, несчастный, он избегал смотреть на Селию. Вдруг он сказал:
  — Отпуск мой кончается, пора возвращаться в Йорк. Надо что-то решать. Я должен тебя видеть. Я хочу тебя видеть всегда — постоянно. Выходи за меня замуж.
  Селия остановилась, как вкопанная — она была потрясена. Она видела, что нравится Дермоту, но ей и в голову бы не приходило, что двадцатитрёхлетний младший офицер вознамерится жениться.
  Она сказала:
  — Мне жаль… очень жаль… но я не могу… нет, не могу.
  Как она, действительно, могла? Она же собиралась замуж за Питера. Она любит Питера. Да, по-прежнему любит — совсем как раньше, — но и Дермота она любит…
  И она поняла, что больше всего на свете хочет стать женой Дермота.
  — А мне всё равно необходимо тебя видеть… Я, наверное, слишком поспешил с предложением… Я не мог ждать.
  Селия сказала:
  — Видишь ли, я обручена с другим…
  Он взглянул на нее — бросил один из своих взглядов искоса — и сказал:
  — Неважно Откажись от него Ты ведь любишь меня?
  — Я люблю, по-моему.
  Да, она любила Дермота больше всего на свете. Уж лучше быть несчастной с Дермотом, чем счастливой с кем-нибудь другим. Но зачем сразу думать о плохом? Почему с Дермотом она будет несчастна? Потому, что она не знает что он за человек… Он был для нее совсем чужой.
  Заикаясь, Дермот произнес:
  — Я… я… это прекрасно… мы сразу же поженимся, я не могу ждать…
  Селия подумала: «Питер. Я не смогу обидеть Питера…»
  Но она знала, что Дермот, не задумываясь, обидит сколько угодно Питеров, она знала также, что как Дермот скажет, так она и сделает.
  В первый раз Селия глядела ему в глаза, и взгляд его больше не выскальзывал и не убегал в сторону.
  Глаза такие голубые…
  Робко… нерешительно… они поцеловались.
  2
  Мириам отдыхала, лежа на диване у себя в комнате когда вошла Селия. Достаточно было одного взгляда на лицо дочери, чтобы понять: произошло нечто из ряда вон выходящее. Молнией пронеслось в голове: «Тот молодой человек — не нравится он мне».
  — Что случилось, родная? — спросила она.
  — Мама, он хочет жениться на мне… и я хочу за него выйти, мама…
  И бросилась к матери в объятия, уткнулась лицом ей в плечо.
  А в мозгу Мириам заглушая мучительное биение ее уставшего сердца, бешено застучала мысль:
  — «Не нравится мне всё это… не нравится… Но ведь это эгоизм: я просто не хочу, чтобы она ушла от меня»
  3
  Трудности начались чуть ли не с первого дня. Подавлять Мириам так, как он это позволял себе с Селией, Дермот не мог. Он держался, потому что не хотел настраивать мать против себя, но даже намек на возражение злил его.
  Он признал, что денег у него нет — всего восемьдесят фунтов в год сверх его жалования. Но разозлился, когда Мириам спросила, как же они с Селией намереваются жить. Ответил, что у него еще не было времени об этом подумать. Уверен, что проживут как-нибудь — Селия не против побыть бедной. Когда Мириам заметила, что младшие офицеры обычно не женятся, он заметил с раздражением, что он таких порядков не заводил.
  Селии он сказал с горечью:
  — Кажется, твоя мать решила всё свести к деньгам.
  Словно ребенок, которому не дают понравившуюся игрушку, он не хотел слышать никаких доводов разума.
  Когда он уехал, Мириам пребывала в великом расстройстве. Она чувствовала, что помолвка будет тянуться долго, многие годы — без особых надежд на брак. Может быть, думала она, надо не допустить помолвки… Но она слишком любила Селию, чтобы причинить ей такую боль…
  Селия сказала:
  — Мама, я должна выйти замуж за Дермота. Должна. Другого я никогда не полюблю. Всё как-нибудь образуется — скажи, что да.
  — Мне это кажется таким безнадежным, родная. Ни у тебя, ни у меня — ничего за душой. И он еще совсем мальчишка.
  — Но когда-нибудь… если подождать…
  — Может быть…
  — Тебе он не нравится, мама. Почему?
  — Очень нравится. Мне кажется, он очень хорош собой — очень хорош. Но невнимателен к другим…
  Ночью Мириам не могла уснуть, прикидывая свой мизерный доход. Сможет ли она выделить какие-нибудь деньги Селии — хотя бы совсем немного? А если продать дом…
  Аренду ей платить было не надо — расходы на содержание дома были сведены к минимуму. Отчаянно нужен ремонт, а сейчас на такие дома спроса почти совсем никакого.
  Она не могла уснуть и беспокойно ворочалась. Как же помочь девочке в том, о чем она так мечтает?
  4
  Писать Питеру и ставить его в известность о случившемся было ужасно.
  Письмо получилось неубедительное — ну, что она могла сказать в оправдание своего вероломства?
  Когда пришел ответ, он был совершенно в духе Питера. Настолько в его духе, что Селия расплакалась.
  «Не вини себя, Селия (писал Питер). Вина здесь только моя. Это все пагубная моя привычка вечно откладывать на потом. Такие уж мы есть. Вот почему и опаздываем повсюду. Я хотел, чтобы было как лучше — дать тебе возможность выйти замуж за человека богатого. А ты влюбилась в бедняка, еще более бедного, чем я.
  Но дело, видимо, в том, что у него оказалось больше напористости. Надо было ловить тебя на слове, когда ты готова была выйти за меня и уехать со мной сюда… Я был последним дураком. Я потерял тебя, и сам виноват в этом. Он лучше меня — твой Дермот Должно быть, он славный малый, иначе бы ты его не полюбила. Удачи вам с ним — всегда. И не переживай из-за меня. Это я должен плакать, а не ты. Я волосы готов на себе рвать, что оказался таким болваном.
  Благослови тебя Бог, дорогая…
  Милый Питер… милый, милый Питер…
  Она подумала: «Наверное, с Питером я была бы счастлива. Очень счастлива всю жизнь…»
  Зато с Дермотом жизнь обещала быть увлекательным приключением!
  5
  Год, пока Селия была помолвлена, протекал весьма бурно. То она получала вдруг от Дермота письмо:
  Теперь я понимаю — твоя мать была совершенно права. Мы слишком бедны, чтобы жениться. Я не должен был делать тебе предложение. Забудь обо мне как можно скорее.
  А потом, двумя днями позже, он являлся на мотоцикле, у кого-то одолженном, обнимал заплаканную Селию и заявлял, что жить без нее не может. Что-то должно произойти.
  А произошло то, что началась война.
  6
  Как и для многих, война грянула для Селии словно гром с ясного неба. Убийство эрц-герцога, запугивание войной в газетах — до ее сознания всё это едва доходило.
  И затем вдруг оказалось, что Германия и Россия уже по-настоящему воюют, а Бельгия оккупирована. И то, что казалось совершенно невероятным, становилось возможным.
  Дермот писал:
  Похоже, мы тоже будем воевать. Все говорят, что если мы вступим в войну, к Рождеству всё будет кончено. Они говорят, что я пессимист, но мне кажется, понадобится никак не меньше двух лет…
  Затем и это свершилось — Англия вступила в войну…
  Для Селии это значило только одно: Дермота могут убить…
  Пришла телеграмма: он никак не может удрать, чтобы попрощаться — не могли бы Селия с матерью приехать к нему?
  Банки были закрыты, но у Мириам оказалось два пятифунтовых банкнота (Бабушкино воспитание: «В сумке всегда должна быть, милочка, пятерочка»). Но кассир на станции банкноты принять отказался. Тогда они прошли через товарную станцию, перебрались через пути и залезли в вагон. Контролеры ходили один за другим — как, нет билетов? «Нет, мэм, я не могу принять пятифунтовую банкноту…» И бесконечное записывание имени и адреса.
  Дурной сон — реально не существовало ничего, кроме Дермота…
  Дермот — в военной форме, на себя непохожий, какой-то дерганный и суетливый, с встревоженным взглядом. Никто ничего не знает об этой войне — да с этой войны может вообще никто не вернуться… Новые средства уничтожения Война в воздухе — никто же не знает, что это такое.
  Селия и Дермот — словно два ребенка — прилипли друг к другу…
  — Дай мне остаться в живых…
  — Боже, пусть он вернется ко мне…
  Все остальное не имело значения.
  7
  Томительное ожидание в первые недели. Почтовые открытки, нацарапанные бледным карандашом.
  «Говорить, где мы, не разрешено. Всё в порядке.
  Люблю».
  Никто не знал, что происходило.
  Первые списки убитых всех ввергли в шок.
  Друзья. Мальчишки, с которыми ты танцевала, — убиты…
  Но Дермот был невредим только это и было важно.
  Для большинства женщин война — это судьба одного человека…
  8
  Прошла первая неделя томительного ожидания, вторая, — надо было заниматься чем-то и дома. Неподалеку от Селии Красный Крест разворачивал госпиталь, но чтобы работать там, нужно было сдать экзамены по оказанию первой помощи и по уходу за больными. Рядом с бабушкиным домом открылись курсы, и Селия отправилась туда.
  Глэдис, новая горничная, юная и хорошенькая, открыла ей дверь. Делами теперь заправляла она вместе с молодой кухаркой. Бедняжки Сэры уже не было.
  — Как поживаете, мисс?
  — Очень хорошо. Где бабуля?
  Хихиканье.
  — Ее нет, мисс Селия.
  — Нет?
  Бабуля, которой в то время вот-вот должно было исполниться девяносто, особенно строго следила за тем, чтобы губительный свежий воздух не коснулся ее. А теперь бабуля ушла?
  — Она отправилась в магазин армии и флота, мисс Селия. Сказала, что вернется к вашему приезду. Вот, кажется, и она.
  Видавший виды экипаж подкатил к воротам. Опершись на извозчика, бабушка осторожно спустилась, ступив на здоровую ногу.
  Твердой походкой она зашагала по дорожке к дому. Бабушка шла с бойким видом, определенно бойким — стеклярус на её накидке, переливаясь, сверкал на сентябрьском солнце.
  — Вот ты и здесь, Селия, голубушка.
  Такое мягкое старческое личико — словно свернувшиеся высохшие лепестки розы. Бабушка очень любила Селию — и вязала Дермоту теплые носки, чтобы у того в окопах ноги были в тепле.
  Но стоило ей взглянуть на Глэдис, и голос её изменился. Бабушка находила все большее удовольствие в том, чтобы «гонять» прислугу (в нынешнее время те отлично научились о себе заботиться и вовсю раскатывают на велосипедах, даже если бабушке это и не нравится).
  — Это почему бы, Глэдис, — резким голосом заявила бабушка, — не отправиться тебе к экипажу и не помочь человеку перетащить вещи? Да не забудь: не в кухню. Складывай в утренней комнате.
  А в утренней комнате больше не властвовала бедняжка мисс Беннет.
  Прямо у дверей свалили муку, печенье, десятки банок с сардинами, рис, тапиоку, саго. Явился склабясь извозчик. Он тащил пять окороков. За ним следом вышагивала Глэдис, тоже с окороками. Всего шестнадцать сокровищ было загружено в кладовую.
  — Может, мне и девяносто, — заметила бабушка (которой столько еще не было, но которая ждала этого как события волнующего), — но я не позволю немцам уморить меня голодом!
  Селия истерически расхохоталась.
  Бабушка расплатилась с извозчиком, отвалив ему огромные чаевые, и велела получше кормить лошадь.
  — Слушаюсь, мэм, премного благодарен, мэм.
  Он чуть приподнял цилиндр и, все ещё ухмыляясь, уехал.
  — Ну и денёк мне выдался, — посетовала бабушка, развязывая ленты шляпки. Усталости в ней нисколько не было заметно, и время она явно провела чудесно. — Магазин был битком набит, милочка.
  Другими старушками, по всей видимости, которые вывозили на извозчиках окорока.
  9
  В Красном Кресте работать Селли не довелось. Случилось несколько событий. Сначала расстроилось здоровье у Раунси и она уехала жить к брату, и им, ворча, помогала Грегг, не одобрявшая войну и тех дам, что занимаются не своим делом.
  Потом бабушка написала Мириам письмо.
  Дорогая Мириам! Несколько лет назад ты предложила, чтобы я поселилась у тебя. В тот раз я отказалась, так как посчитала, что чересчур стара для переезда. Однако доктор Холт (такой умнейший человек — и большой любитель анекдотов — босю, жена не в состоянии оценить его по достоинству) говорит, что я слепну и ничем тут помочь нельзя. Такова Божья воля, и я смирилась, но мне вовсе не хотелось бы оставаться на милость «прислуги». О каких только прегрешениях ни пишут в наши дни, и в последнее время я кое-чего стала не досчитываться. Будешь писать мне — об этом прошу ни слова: они могут вскрывать мои письма. Этл — я отправлю сама. Итак, я думаю, самое для меня лучшее — переехать к тебе. С моим доходом легче будет прожить. И не по душе мне эта затея, что Селия занимается домашней работой. Милой девочке надо беречь силы. Помнишь Эву, дочь миссис Пинчин? Такая же была бледненькая. Перетрудилась и теперь в санатории для нервнобольных в Швейцарии. Обязательно приезжайте с Селией и помогите мне с переездом. Боюсь, это будет что-то ужасное.
  И на самом деле это было что-то ужасное. Бабушка прожила в доме в Уимблдоне пятьдесят лет и, как истинная представительница поколения бережливых людей никогда не выбрасывала то, что еще могло «пригодиться».
  Громадные платяные шкафы и комоды массивного красного дерева, каждый ящик и полка в которых были до верху забиты аккуратно сложенными отрезами тканей и разными мелочами, припрятанными бабушкой в надежном месте и забытыми. Бесчисленные «остатки», обрезки шелка и атласа, и ситца, и бумажных тканей. Дюжины проржавевших иголочных наборов «служанкам к Рождеству». Ветошь и обрывки платьев. Письма, и документы, и записные книжки, и вырезки из газет, и кулинарные рецепты. Сорок четыре подушечки для булавок и тридцать пять пар ножниц. Бесконечные ящики, набитые нижним бельем из тончайшего полотна, совсем дырявым, но хранившемся из-за «искусной вышивки, милочка».
  Печальнее всего обстояло дело с кладовкой (сохранившейся в памяти Селии с детства). Одолела бабушку кладовка. Сил забираться в её глубины у бабушки уже не было. На нетронутые запасы продуктов накладывались новые. Мука, пораженная жучком, рассыпающееся печенье, заплесневелые джемы, раскисшие законсервированные фрукты — всё это откапывали и выбрасывали, а бабушка сидела, плакала и горько жаловалась на «скандальную расточительность». «Ведь наверняка же, Мириам, это можно было бы употребить на пудинг для служанок».
  Бедная бабушка — такая способная, энергичная и бережливая хозяйка, побежденная старостью и наступающей слепотой, — вынуждена была сидеть и смотреть, как другие созерцают ее поражение…
  Она билась не на жизнь, а на смерть за каждое своё сокровище, которое безжалостная эта молодежь хотела выбросить.
  — Только не это коричневое бархатное. Это же мое коричневое бархатное. Мне его шила в Париже мадам Бонсеро. Такое французское! Как его надену, все бывало заглядывались.
  — Но оно совсем выношено, дорогая, ворса почти не осталось. И всё в дырах.
  — Можно починить. Конечно же можно.
  Бедная бабушка — старенькая, беззащитная, во власти молодых, ох, уж эти молодые, которые только и знают, что твердить: «Выброси, это никуда не годится».
  С самого рождения её приучали ничего не выбрасывать. Пригодится когда-нибудь. А эти молодые… они ничего не понимают.
  Молодые старались быть добрыми. Они настолько пошли ей навстречу, что с десяток допотопных сундуков забили обрезками тканей и старенькими, травленными молью мехами — таким барахлом, которое никогда и ни на что уже не сгодилось бы, но незачем лишний раз расстраивать старушку.
  Бабушка заявила твердо, что сама будет паковать выцветшие фотографии старомодных джентльменов.
  — Это, дорогуша, мистер Харри… и мистер Лорд… такая из нас красивая была пара, когда мы танцевали. Все это говорили.
  Увы, бабушка! Стекла на фотографиях мистера Харри и мистера Лорда оказались разбитыми вдребезги, когда их потом распаковали. А ведь когда-то бабушка славилась умением укладывать вещи: то, что она паковала, всегда прибывало в целости и сохранности.
  Иной раз, думая, что никто не замечает, бабуля потихоньку подбирала кусочки отделки для платьев, лоскутки ажурного рюша, какие-то блестки, кружева, набивала ими свой вместительный карман и украдкой относила в один из огромных сундуков, что стояли в ее комнате и предназначены были для личных ее вещей.
  Бедная бабуля! Переезд едва не убил ее, но всё-таки не убил. У нее была воля к жизни. Именно воля к жизни погнала ее из дома, в котором она прожила столько лет. Немцам не удастся уморить ее голодом — и своими воздушными налетами они до нее не доберутся. Бабушка намеревалась жить и наслаждаться жизнью. Дожив до девяноста лет, понимаешь, какое необычайное удовольствие доставляет жизнь. Как раз этого-то молодые люди и не понимали. Послушать их — так любой старик почти что труп и, уж конечно, жалок. Молодые люди, размышляла бабушка, вспоминая афоризм из своей юности, думают, что старики — глупцы, а старики-то знают, что глупцы молодежь. Ее тетушка Кэролайн сказала это, когда ей было восемьдесят пять, и ее тетушка Кэролайн была права.
  Словом, бабушка невысокого держалась мнения о современной молодежи. Выносливости — никакой. Взять грузчиков, которые мебель возят, — четверо здоровых молодых парней и просят, чтобы она вытащила ящики из комода.
  — Его наверх втаскивали вместе с ящиками — говорит бабушка.
  — Видите ли, мэм, это же красное дерево. И в ящиках тяжелые вещи.
  — Таким комод и был, когда его наверх втаскивали! Просто тогда мужчины были! А теперь все вы слабые. Из-за какой-то ерунды шум поднимают.
  Грузчики осклабились и, поднатужившись, с трудом спустили комод вниз и отнесли в фургон.
  — Так-то лучше, — с одобрением сказала бабушка, — вот видите, никогда не знаешь, на что способен, пока не попробуешь.
  Вместе с другими вещами погрузили и тридцать здоровенных оплетенных бутылей с бабушкиной домашней наливкой. Дошло только двадцать восемь…
  Возможно, ухмылявшиеся молодые люди так отомстили?
  — Мужланы, — сказала бабушка, — вот кто они — мужланы. А еще говорили, что непьющие. Наглость какая.
  Однако она щедро дала им на чай, и, по правде говоря, не очень рассердилась. Как-никак, а это была ловкая похвала ее домашним наливкам.
  10
  Когда бабушка устроилась на новом месте, нашли кухарку на замену Раунси. То была девушка двадцати восьми лет по имени Мэри. Она была доброй и приветливой со стариками и без устали болтала с бабушкой о своем женихе и своей родне, страдавшей всевозможными недугами. Бабушка упивалась как вурдалак рассказами о больных ногах, варикозных венах и прочих хворях мэриной родни. Она посылала им с нею бутылочки патентованных микстур и шали.
  Селия опять стала подумывать о том, чтобы устроиться работать в госпитале, хотя бабушка решительно этой затее противилась и предрекала ужасные напасти, если Селия «переутомится».
  Бабушка любила Селию. С таинственным видом она давала ей советы от всяких напастей и пятифунтовые банкноты. Это был один из главных жизненных принципов бабушки: «иметь под рукой» пятерочку.
  Она дала Селии пятьдесят фунтов пятифунтовыми банкнотами и наказала «держать при себе».
  — Пусть даже муж не догадывается, что они у тебя есть. Откуда женщине знать, когда ей может понадобиться то, что отложено на черный день… Помни, дорогая мужчинам доверять не стоит. Каким бы приятным джентельмен ни был, верить ему нельзя — если только он не полная размазня и совсем ни на что не годится.
  11
  Переезд бабушки и связанные с ним хлопоты отвлекали Селию от дум о войне и Дермоте.
  Но теперь, когда бабушка обосновалась на новом месте, Селию стала раздражать собственная бездеятельность.
  Как удержать себя от мыслей о Дермоте — что с ним там?
  С отчаяния она выдала замуж «девочек»! Изабелла вышла за богатого еврея, Элси — за путешественника. Элла стала школьной учительницей. Она вышла за пожилого человека, в некотором смысле даже инвалида, которого очаровала болтовня молоденькой девушки. Этель и Энни вели хозяйство вместе. Вера вступила в романтический морганатеческий союз с наследником престола, и оба трагически погибли в день свадьбы в автомобильной катастрофе.
  Устройство свадеб, выбор подвенечных платьев, аранжировка траурной музыки для Веры — всё это помогало Селии отключаться от реальной жизни.
  Ей очень хотелось трудиться не покладая рук. Но тогда придется уехать… Как обойдутся без нее Мириам с бабушкой?
  За бабушкой нужен был уход. Селия понимала, что не может бросить мать.
  Но как раз Мириам и убеждала Селию уехать. Она прекрасно знала, что работа, тяжелая физическая работа как раз и помогла бы сейчас Селии.
  Бабушка плакала, но Мириам стояла на своём.
  — Селии надо уехать.
  Однако Селии так и не пришлось работать.
  Дермот был ранен в руку и отправлен домой, в госпиталь. Когда он выздоровел, его признали годным к службе в тылу и направили в Военное министерство. Они с Селией поженились.
  Глава десятая
  Замужество
  1
  Представления Селии о замужней жизни были ограниченными до крайности.
  «И жили они счастливо до конца дней своих» — вот что говорилось в ее любимых волшебных сказках и вот что значило для нее замужество. Она не видела впереди никаких трудностей, не представляла себе возможности корабля крушения. Если люди любят друг друга, значит они счастливы. Несчастливые браки, — а она, разумеется, знала, что таких немало, — бывают от того, что люди друг друга не любят.
  Ни характеристики, которыми — прямо в стиле Рабле — награждала мужчин бабушка, ни предостережения матери (Селии они казались такими старомодными) о том, что мужчину надо держать в узде, ни написанные в реалистическом духе книги, завершавшиеся несчастьями и ужасами, — все это не произвело на Селию ровным счетом никакого впечатления. Ей и в голову не приходило, что мужчины из бабушкиных разговоров — одной породы с Дермотом. Литературные персонажи оставались литературными персонажами, а предостережения Мириам казались Селии особенно забавными, потому что брак её матери был необычайно счастливым.
  — Ты же знаешь, мамочка, что папа никогда ни на кого кроме тебя не смотрел.
  — Не смотрел, но в молодости повеселился изрядно.
  — По-моему, Дермот тебе не нравится, ты не веришь ему.
  — Он очень мне нравится, — ответила Мириам. — Я считаю, что он очень хорош собой.
  Селия засмеялась и сказала:
  — Но за кого бы я ни вышла, все равно этот человек не будет для меня достаточно хорош — я же твой бесценный любименький ягненочек, твоя голубка, твоя тыквочка, — не будет признавайся, да? Даже самый наипревосходнейший из суперменов.
  И Мириам ничего не оставалось, как признать, что может, так оно и есть.
  Селия и Дермот были очень счастливы.
  И Мириам говорила себе, что нет у нее повода так подозрительно и враждебно относиться к человеку, который забрал у неё дочь.
  2
  Как муж, Дермот был совсем не таким, каким рисовала его Селия в своем воображении. С него слетела вся его самоуверенность, властность, дерзость. Он был юн, застенчив, по уши влюблен, и Селия была его первой любовью. В некотором отношении он действительно был довольно похож на Джима Гранта. Но если застенчивость Джима раздражала Селию, потому что она не любила его, то Дермот своей застенчивостью становился ей лишь милее.
  Раньше, сама того не сознавая, она побаивалась Дермота. Он был ей чужим. Она чувствовала, что хотя и любит его, но ничего о нем не знает.
  Джонни де Бэр привлекал ее физически, Джим волновал ее ум, Питер вплелся в самую ткань её жизни, но в Дермоте она обрела того, кого у неё никогда еще не было, — товарища по играм.
  Было в Дермоте нечто вечно мальчишеское — и это нечто разыскало в Селии ребенка. Их планы, взгляды, характеры были очень разными, но каждому нужен был товарищ по играм, и они нашли друг в друге.
  Супружеская жизнь была для них игрой — они с увлечением в неё играли.
  3
  Что запоминается больше всего в жизни? Не то, что зовётся важными событиями. Нет, запоминаются мелочи — обыденное… они упорно держатся в памяти — от них не избавиться.
  Оглядываясь назад, на самое первое время супружества, о чем вспоминала Селия?
  О том, как покупали платье у портнихи — самое первое платье, купленное ей Дермотом. Примерочная была в тесном закутке, и пожилая женщина помогала Селии. Потом звали Дермота, чтобы тот решал, какое платье ему больше по вкусу.
  Оба они были от этого в неимоверном восторге.
  Дермот, разумеется, делал вид, что ему это не впервой, что он часто этим занимался. Они вовсе не собирались показывать портнихам, что поженились только-только — ни за что!
  Дермот даже небрежно обронил:
  — Оно, пожалуй, напоминает то, что я тебе купил два года назад, в Монте.
  Наконец они выбрали платье голубое как барвинок, с бутонами роз на плече.
  Селия берегла это платье. Она его так и не выбросила.
  4
  А поиски жилья! Им, разумеется, нужен был дом с обстановкой или меблированная квартира. Неизвестно ведь, когда Дермота снова направят за границу. И чтоб было как можно дешевле.
  Ни Селия, ни Дермот понятия не имели, что существуют разные районы и разные цены на жилье. Они начали свои поиски в центре Мейфэра816.
  На другой день они побывали в Южном Кенсингтоне, в Челси и на Бейсуотере. Через день добрались до Западного Кенсингтона, Хаммерсмита, Западного Хэмпстеда, Бэттерси и других отдаленных районов.
  В конечном счете выбор свелся к двум вариантам. В одном случае это была квартира с кухней и всем прочим, за три гинеи в неделю. Она находилась в одном из многоквартирных домов Западного Кенсингтона. Была она безупречно чистой и принадлежала мисс Бэнкс, незамужней даме, внушавшей благоговейный страх. Мисс Бэнкс была ходячая деловитость.
  — Ни посуды, ни белья? Упрощает дело. Никогда не позволяю посредникам заниматься проверкой. Вы, разумеется, согласитесь со мной, что это выброшенные зря деньги. Мы с вами можем сами всё проверить.
  Давно Селия никого так не боялась, как мисс Бэнкс. Каждым своим вопросом она словно старалась подчеркнуть полную некомпетентность Селии в найме квартир.
  Дермот сказал, что они подумают и дадут мисс Бэнкс знать, и они поспешили на улицу.
  — И что ты думаешь? — запыхавшись, спросила Селия. — Чистота безупречная.
  Никогда раньше она о чистоте не думала, но после двух дней ознакомления с дешевыми меблированными квартирами пришлось об этом задуматься.
  — В некоторых квартирах просто воняет, — добавила она.
  — Да, и обставлена она довольно прилично, и мисс Бэнкс говорит, что магазины под боком. Только не уверен, что сама мисс Бэнкс мне по душе. Такая мегера.
  — Мегера.
  — По-моему, она чересчур для нас умная.
  — Давай сходим и еще раз посмотрим другую. Та к тому же дешевле.
  Другая была за две с половиной гинеи в неделю. Верхний этаж старого запущенного дома, который знавал лучшие времена. Там было только две комнаты и большая кухня, но комнаты были просторные, с удачной планировкой и выходили окнами в садик, где на самом деле росло два дерева.
  Она была совсем не такой чистой, как квартира деловитой мисс Бэнкс, но зато по словам Селии, это был довольно приятный вид грязи. Обои пошли пятнами от сырости, и краска облупилась, и пол надо было укреплять, но кретоновая обивка больших, удобных, потертых кресел была чистой, хотя до того выцвела, что с трудом угадывался рисунок.
  На взгляд Селии, у этой квартиры было еще одно преимущество. Женщина, что жила в полуподвале, сможет для них готовить. И вид у неё был славный: толстая, благодушная, с добрым взглядом, она напоминала Селии Раунси.
  — Не надо будет искать прислугу.
  — Да. Но ты уверена, что квартира тебе подходит? От остального дома она не изолирована, и это не то — ну, не то, к чему ты привыкла, Селия. Это я к тому, что твой дом такой чудесный.
  Да, дом чудесный. Теперь она понимала, до чего он чудесный. Неброское достоинство мебели в стиле «чип пендейл» и «хепплуайт», фарфор, чистый прохладный вощеный ситец. Может, дом и ветшает — протекает крыша, кухонная плита допотопная, видавшие виды ковры, — но он по-прежнему чудесный…
  — Как только кончится война, — Дермот решительно выставил подбородок, — я собираюсь за что-нибудь взяться и заработать для тебя денег.
  — Не надо мне денег. И кроме того ты уже капитан. Если бы не война, ты бы и через десять лет не стал капитаном.
  — Но капитанское жалованье никудышное. В армии нет будущего. Найду что-нибудь получше. Теперь, когда мне надо работать для тебя, я могу горы сдвинуть — я это чувствую. И сдвину.
  Селию его слова глубоко растрогали. Дермот так не похож на Питера. Он не приемлет жизнь такой, какая она есть. Он будет менять ее. И Селия чувствовала, что он добьется успеха.
  Она думала:
  «Правильно я сделала, что вышла за него. Мне безразлично, что там говорят. Когда-нибудь все поймут, что я сделала правильно».
  Критические голоса, конечно же, раздавались. В частности, миссис Люк искренне тревожилась.
  — Но Селия, милочка, жизнь твоя будет просто ужасной. Ты ведь даже не сможешь держать судомойку Тебе придется жить просто по-свински.
  Дальше невозможности держать судомойку воображение миссис Люк не шло. Для нее это было уже величайшей катастрофой. Селия великодушно не стала сообщать ей, что у них, возможно, не будет и кухарки!
  А потом Сирилл, воевавший в Мессопотамии, прислал, услышав о помолвке, длинное и неодобрительное письмо Он писал, что всё это смехотворно.
  Но Дермот был честолюбив. Он добьется успеха. У него было отменное качество — целеустремленность, — которое Селия чувствовала и которым восхищалась. Это-то и отличало его от нее.
  — Давай возьмем эту квартиру, — сказала она, — мне тут нравится больше всего, правда, нравится. И мисс Лестрейдж намного приятнее мисс Бэнкс.
  Мисс Лестрейдж была приветливой женщиной лет тридцати, с озорным огоньком в глазах и очень доброй улыбкой.
  Если эта молодая парочка, всерьез занимавшаяся поисками жилья, и показалась ей забавной, виду она не подала, Мисс Лейстрейндж согласилась со всеми их пожеланиями, тактично поделилась некоторыми нужными сведениями и объяснила Селии, которая ничего подобного никогда раньше не видела и потому, увидев, была просто перепугана, — как работает газовая колонка.
  — Но часто принимать ванну вы не сможете, — бодро заметила хозяйка — газа дают только сорок тысяч кубических футов, а вам ведь нужно будет еще готовить.
  Итак, Селия и Дермот сняли на полгода квартиру в доме номер 8 на ланчестер-Террей, и Селия приступила к своим обязанностям хозяйки дома.
  5
  Поначалу Селия страдала больше всего от одиночества.
  Каждое утро Дермот отправлялся в Военное министерство, а Селия на целый долгий день оставалась одна.
  Пендер, денщик Дермота, подавал на завтрак яичницу с беконом, прибирал квартиру и шел получать пайки. Из полуподвала поднималась тогда миссис Стедмен, и они с Селией обсуждали, что готовить на ужин.
  Миссис Стедмен была женщиной отзывчивой, говорливой и старательной, хотя кухаркой оказалась неважнецкой. Была она, как сама признавала, «с перцем не в ладах»: для нее, казалось, не было середины между пищей, совершенно не приправленной, и такой, от которой прошибала слеза и в горле перехватывало.
  — У меня всегда было так, еще с тех пор, как я была девчонкой, — бодро говорила миссис Стедмен, — странно, не правда ли? И пеку я тоже не ахти…
  Миссис Стедмен стала по-матерински опекать Селию, которая хотела быть бережливой, но не была уверена, как это надо делать.
  — Давайте-ка лучше я буду делать закупки. Барышню вроде вас наверняка надуют. Вы же не будете ставить селедку на хвост, чтобы проверить, свежая она или нет. А некоторые из этих рыботорговцев такие ловкачи.
  И миссис Стедмен мрачно покачала головой.
  Ведение домашнего хозяйства осложнялось, конечно, тем, что время было военное. Яйца шли по восемь пенсов за штуку. Селии и Дермоту приходилось в основном питаться «яичными суррогатами», супами из пакетиков, которые — как бы реклама ни нахваливала их, — Дермот называл «супами из бурого песка», и мясом, что давали по пайку.
  От мясного пайка миссис Стедмен пришла в давно не виданное волнение. Когда Пендер пришел в первый раз с огромным куском говядины, Селия и миссис Стедмен ходили вокруг этого куска в восхищении, причем, миссис Стедмен говорила, не умолкая.
  — Разве не прелестное зрелище? У меня уже текут слюнки. С тех пор, как война началась, я такого мяса и не видела. Картинка, да и только. Хорошо бы Стедмен был дома, я бы привела его посмотреть — вы не возражаете, мэм. Для него праздником было бы увидеть такой кусище мяса. Если решите его жарить, то в духовку вашу он, наверное, не влезет. Я его тогда у себя приготовлю.
  Селия упрашивала миссис Стедмен взять себе несколько кусков мяса, когда оно будет готово, и миссис Стедмен уступила, сначала поотнекивавшись для приличия.
  — Только разок — я ведь вовсе не хочу быть вам в тягость.
  Столь обильными были восторги миссис Стедмен, что Селия и сама почувствовала возбуждение, когда приготовленное мясо с гордостью было водружено на стол.
  Обедала Селия обычно на государственной кухне, что была по соседству с их домом. Ей вовсе не хотелось уже в начале недели тратить положенный им газ. Они пользовались газовой плитой только утром и вечером, принимали ванну только дважды в неделю и как раз укладывались в норму, да еще умудрялись топить в гостиной.
  Что касается масла и сахара, то тут миссис Стедмен не было цены: она снабжала их этими товарами в количествах куда больших, чем полагалось по карточкам.
  — Они знают меня, — объясняла она Селии, — молодой Альфред всегда мне подмигивает, когда я прихожу. «Для вас — сколько угодно, мэм», — скажет. А он вовсе не для каждой лэди станет такое делать. Просто мы с ним знаем друг друга.
  Вот так и опекала миссис Стедмен Селию, и у той целые дни были практически в полном ее распоряжении.
  И ей становилось всё труднее придумывать, чем бы себя занять.
  Дома был сад, цветы, рояль. Была Мириам…
  Здесь не было никого. Те подруги, что были у нее в Лондоне, либо вышли замуж, либо поразъезжались, либо работали. Говоря откровенно, большинство из них были теперь слишком богаты, чтобы Селия могла держаться с ними наравне. Когда она не была замужем, ее часто звали в гости, на танцы, на вечеринки в Ранелаг и Харлингем. Но теперь, когда она вышла замуж, всё это прекратилось. Они с Дермотом не могли ведь принимать у себя гостей с ответными визитами. Общество никогда большого значения для Селии не имело, но сейчас она прямо-таки изнывала от бездеятельности. Она сказала Дермоту, что хотела бы пойти работать в госпиталь.
  Он яростно отверг эту идею. Идея эта ему просто противна. Селия уступила. В конце-концов он согласился, чтобы она устроилась на курсы машинописи и стенографии. И бухгалтерского учета, что, как сочла Селия, ей очень пригодится, если когда-нибудь потом она решит пойти работать.
  Теперь, когда было чем заняться, жизнь стала намного приятнее. В бухгалтерском деле она находила чрезвычайное удовольствие: четкость, аккуратность ей нравились.
  А вечерами она ждала Дермота, испытывая радость, когда он возвращался с работы. Они были так счастливы в своей совместной жизни.
  Самым лучшим было то время, когда они перед тем, как отправиться спать, сидели у камина, — Дермот с чашкой овалтина, а Селия — с чашкой бовриля.
  Им до сих пор с трудом верилось, что это правда, что они действительно вместе — навсегда.
  Дермот своих чувств не выставлял напоказ. Он никогда не говорил: «Я люблю тебя», очень редко мог приласкать. Когда же он преодолевал свою сдержанность и говорил что-нибудь, Селия ценила это как сокровище, как нечто такое, о чем должна храниться память. Давалось это ему с таким явным трудом, что она еще больше ценила его случайно брошенные слова. Они всегда несказанно удивляли её.
  Случалось, сидят они и говорят о всяких странностях миссис Стедмен, и вдруг Дермот притянет Селию к себе и, запинаясь, скажет:
  — Ты такая красивая, Селия, такая красивая. Обещай мне быть всегда красивой.
  — Ты всё равно любил бы меня, если б я не была красивой.
  — Нет. Так бы не любил. Это было бы иначе. Обещай мне. Скажи, что ты всегда будешь красивой…
  6
  Через три месяца после того, как они поселились на новой квартире, Селия поехала на неделю домой. У матери был больной и усталый вид. Бабушка же, напротив, цвела и была напичкана всевозможными историями о злодеяниях немцев.
  Но словно увядавший цветок, который поставили в воду, Мириам на другой же день после возвращения Селии ожила — стала такой, как всегда.
  — Ты так ужасно скучала без меня, мамочка?
  — Да, родная. Давай не будем говорить об этом. Это должно было быть. А ты счастлива — ты выглядишь очень счастливой.
  — Да, мамочка, ты была совсем неправа насчет Дермота. Он добрый, он такой добрый, нет никого добрее его… С ним так весело. Ты знаешь, как я обожаю устрицы. Ради шутки он купил дюжину и сунул их ко мне в кровать — сказал, что это домик для них, — я знаю, это ужасно глупо звучит, когда рассказываешь, но мы просто со смеху умирали. Он просто прелесть. И такой хороший. Не думаю, чтобы он когда-нибудь мог совершить подлый, бесчестный поступок. Пендер, его денщик, просто в восторге от своего «капитана». А ко мне относится довольно критически. Мне кажется, он считает, что я не достаточно хороша для его кумира. На днях говорит мне: «Капитану очень нравится лук, но у нас его никогда не бывает». Мы сразу и нажарили луку. А миссис Стедмен всегда за меня. Она хочет, чтобы еда была такой, какая мне нравится. Мужчины, говорит она, в общем народ неплохой, но если бы она хоть раз уступила Стедмену, где бы сейчас оказалась, интересно знать?
  Селия сидела на кровати матери и весело болтала.
  Как чудесно быть дома — дом выглядел сейчас намного красивее, чем она его помнила. Такая чистота — ни единого пятнышка на скатерти, постеленной для обеда, серебряные приборы блестят, бокалы — точно отполированные. Сколь многое считалось само собой разумеющимся!
  Еда тоже была очень вкусной, хотя и скромной, аппетитно приготовленной и привлекательно поданной.
  Мэри, сообщила мать, собирается вступить в женский отряд.
  — Думаю, будет правильно. Она молодая.
  А с Грегг — с тех пор, как началась война, — стало неожиданно трудно. Она постоянно жалуется на еду.
  «Я привыкла, — говорит — чтобы каждый вечер на ужин у меня было мясное горячее блюдо, а все эти потроха и рыба — это плохо и непитательно».
  Напрасно Мириам пыталась объяснить ей, какие введены ограничения в военное время. Грегг была слишком стара, чтобы это уяснить.
  «Экономия — одно дело, а приличная еда — другое Маргарин я никогда не ела и в рот никогда не возьму Мой отец в гробу бы перевернулся, знай он, что дочь его потребляет маргарин — да еще где! — в доме порядочных господ».
  Мириам со смехом перерасказывала это Селии.
  — Сначала я ей уступала, отдавала ей масло, а сама ела маргарин. Но как-то я завернула масло в обертку от маргарина, а маргарин — в обертку от масла. Принесла ей и говорю, что необычайно хороший маргарин достался — вкусом прямо как масло — не хочет ли она попробовать? Она попробовала и сразу скривилась. Нет, такую дрянь есть она не в состоянии. Тогда я протягиваю ей маргарин в обертке из-под масла и говорю, что, может, это понравится ей больше. Она пробует и отвечает: «Вот это да, вот это то, что нужно». Тогда-то я и говорю ей, что к чему — довольно резко говорю, — и с тех пор мы масло и маргарин делим поровну, и жалоб больше нет.
  Еда была бабушкиным коньком.
  — Надеюсь, Селия, ты в достатке ешь масло и яйца Они полезны для тебя.
  — Одним маслом, бабушка, не наешься.
  — Чепуха, милая тебе это полезно. Ты должна его есть. Дочка миссис Райли, красавица, умерла намедни морила себя голодом. Целыми днями работала, а дома — одни объедки. Воспаление легких вдобавок и инфлуэнце. Я бы могла ей всё это заранее предсказать.
  И бабушка бодро закивала, склонившись над вязаньем.
  Бедная бабулечка, зрение у нее становилось совсем плохим. Она вязала теперь только толстыми спицами, и все равно часто спускала петли или ошибалась в рисунке Она тогда тихо плакала, и слезы текли по ее стареньким, как лепестки розы, щекам.
  — Столько времени впустую, — говорила она, — меня это просто бесит.
  Она становилась всё более подозрительной к тем кто ее окружал.
  Зайдя к ней утром в комнату, Селия нередко заставала старушку плачущей.
  — Мои сережки, миленькая, бриллиантовые сережки, их мне еще дедушка твой подарил, а теперь эта девка их украла.
  — Какая девка?
  — Мэри. Она меня еще и отравить пыталась. Добавила что-то мне в яйца. Я почувствовала по вкусу.
  — Да нет, бабушка, ну что можно положить в вареное яйцо.
  — Я почувствовала по вкусу, дорогуша. Вкус был горьковатый. — Бабушка скривилась. — Только на днях служанка отравила свою хозяйку, в газетах было написано Она знает, что я знаю о том, что она берет мои вещи. Уже нескольких вещей я не досчиталась. А теперь вот и мои красивые сережки.
  И бабушка опять заплакала.
  — Ты уверена, бабуленька? Может, они лежат где-нибудь в ящике.
  — Нет и смысла искать, милая, украли их.
  — В каком они были ящике?
  — В том, что справа, — она там с подносом всегда проходит. Я специально завернула их в варежки. И всё зря. Уже всё обыскала.
  А потом Селия извлекала сережки, завернутые в кружева, и бабушка выражала восхищенное удивление и говорила, что Селия — хорошая и умная девушка, но что в отношении Мэри сомнения у нее отнюдь не пропали.
  Она чуть подавалась вперед в своем кресле и возбужденно, свистящим шепотом спрашивала:
  — Селия — твоя сумка, где она?
  — В комнате у меня, бабушка.
  — Они там сейчас у тебя. Я их слышу.
  — Да, они убираются.
  — Давно они там что-то. Ищут твою сумку. Держи ее всегда при себе.
  — Выписывать банковские счета было еще одним делом, с трудом дававшимся бабушке — из-за плохого зрения. Она заставляла Селию стоять рядом и говорить, в каком месте начинать писать и где кончается лист.
  Потом со вздохом, выписав чек, она протягивала его Селии, чтобы та шла с ним в банк.
  — Обрати, Селия, внимание: чек я выписала на десять фунтов, хотя счетов было меньше, чем на девять. Но на девять фунтов чек никогда не выписывай так легко переделать его на девяносто.
  Поскольку сама Селия ходила в банк, она и была единственной, кто имел возможность подделать чек, но бабушке это как-то не приходило в голову. Это была часть ее неистовой борьбы за самосохранение.
  Еще она огорчалась, когда Мириам ласково уговаривала ее заказать себе новые платья.
  — Ты знаешь, мама, платье, что на тебе, почти совсем обтрепалось.
  — Мое бархатное платье? Мое красивое бархатное платье?
  — Да, но тебе не видно. Оно в ужасном состоянии.
  Бабушка жалобно вздыхала, и на глазах у нее выступали слезы.
  — Мое бархатное платье. Мое хорошее бархатное платье. Я покупала его в Париже.
  Бабушка страдала от того, что вынуждена была покинуть свой прежний дом. После Уимблдона ей было ужасно скучно в деревне. Так мало людей заглядывает в гости, и ничего не происходит. Она никогда не выходила в сад, боясь свежего воздуха. Она сидела в столовой, как сиживала, бывало, в Уимблдоне, и Мириам читала ей газеты, а затем время для обеих тянулось медленно.
  Чуть ли не единственным бабушкиным развлечением было заказывать продукты в огромных количествах и — когда продукты доставляли, — обсуждать в какое потайное место их лучше всего припрятать, чтобы потом никто не мог обвинить в накоплении и хранении чрезмерных запасов. Верхние полки шкафов были заставлены банками сардин и сухим печеньем; консервированные языки и пачки сахара были припрятаны в таких местах, где никто не догадался бы их искать. Бабушкины сундуки были полным-полны банками с патокой.
  — Бабуленька, не надо было бы тебе делать этого!
  — Ха! — издавала добродушный смешок бабушка. — Вы, молодые люди, ничего не понимаете. В осажденном Париже люди крыс ели. Крыс. Наперед надо думать, Селия, меня воспитали думать наперед. — Но неожиданно бабушкино лицо становилось настороженным. — Прислуга — они же опять у тебя в комнате. Где твои драгоценности?
  7
  Селию несколько дней слегка подташнивало. В конце-концов она слегла и пластом лежала от сильнейшей рвоты.
  Она спросила:
  — Мамочка, как ты думаешь, может, у меня ребенок будет?
  — Боюсь, что да.
  У Мириам был озабоченный и подавленный вид.
  — Боюсь? — с удивлением переспросила Селия. — Ты не хочешь, чтобы у меня был ребенок?
  — Нет, не хочу. Пока еще нет. Ты сама-то очень хочешь ребенка?
  — Как сказать, — размышляла Селия, — я об этом не думала. Мы с Дермотом никогда не говорили о том, что у нас будет ребенок. Мы, наверное, знали, что он может быть. Я бы не хотела, чтобы его не было. У меня было бы тогда такое чувство, словно я чего-то упустила…
  Приехал Дермот на уик-энд.
  Всё было совсем не так, как описывается в романах Селию по-прежнему ужасно рвало.
  — Как по-твоему, Селия, почему тебя так тошнит?
  — Думаю, у меня будет ребенок.
  Дермот был страшно расстроен.
  — Я не хотел, чтобы у тебя был ребенок. Я чувствую себя скотиной — настоящей скотиной. Я просто не могу видеть тебя такой больной и несчастной.
  — Но, Дермот, я очень этому рада. Было бы ужасно, если бы у нас не было ребенка.
  — Мне это безразлично. Я не хочу иметь ребенка. Ты всё время будешь думать о нем, а не обо мне.
  — Не буду, не буду.
  — Нет, будешь. Таковы женщины. Они тогда начинают заниматься только домом, всё время возятся с младенцами. Они напрочь забывают о мужьях.
  — Я не забуду. Я буду любить ребенка, потому что этот твой ребенок, — разве ты не понимаешь? Именно от того, что это твой ребенок, мне так хорошо, а не потому, что это просто ребенок. И всегда я больше всех буду любить тебя — всегда, всегда, всегда…
  Дермот отвернулся — в его глазах стояли слезы.
  — Мне это невыносимо. Ведь я с тобой такое сделал. Я мог не допустить этого. Ты ведь даже умереть можешь.
  — Не умру. Я ужасно сильная.
  — А бабушка твоя говорит, что ты очень слабенькая.
  — Но это ведь бабушка. Она и мысли допустить не может, что у кого-то отменное здоровье.
  Дермота пришлось долго успокаивать То, что он так переживал из-за нее, так за нее волновался, очень тронуло Селию.
  Когда они вернулись в Лондон, он буквально пылинки с нее сдувал, требуя, чтобы она ела самые хорошие продукты и принимала всякие снадобья от тошноты.
  — Через три месяца станет лучше Так в книгах написано.
  — Три месяца — срок долгий. Не хочу, чтобы три месяца тебя рвало.
  — Это противно, но что поделаешь.
  Беременность, сочла Селия, штука малоприятная. В книгах было совсем по-другому. Она представляла себе, что будет сидеть и шить чудесные маленькие вещички и предаваться прекрасным думам о нарождающемся младенчике.
  Но как можно погружаться в приятные думы, если находишься в таком состоянии, словно переплываешь Ла-Манш на пароме? Сильная рвота закупоривает всякую мысль! Селия была здоровым, но страдающим животным.
  Ее тошнило не только рано утром, но и потом весь день — через неравные промежутки времени. Это не только доставляло неудобство, но и становилось кошмаром — неизвестно ведь когда начнется очередной приступ. Дважды она едва-едва успевала выскочить из автобуса и добежать до канавы, где ее и вырвало. В таком положении принимать приглашения идти к кому-нибудь в гости становилось делом небезопасным.
  Селия сидела дома, чувствуя себя ужасно, иногда выходила на прогулку, чтобы размяться. Пришлось отказаться от курсов От шитья у нее начинала кружиться голова. Она ложилась в кресло и читала или же слушала обильные воспоминания миссис Стедмен по части акушерских дел.
  — Помню, было это, когда я ждала Беатрис Ни с того, ни с сего на меня нашло это прямо в зеленной лавке (я забежала туда, чтобы купить полфунта брюссельской капусты) Хочу ту грушу! Большая она была такая и очень сочная — дорогого сорта, из тех, что богачи едят на десерт. В два счёта я ее сцапала и уплела Парнишка, который меня обслуживал, так и вытаращил на меня глаза — и было с чего! Но хозяин, человек семейный, смекнул, в чем дело. «Всё в порядке, сынок, — сказал он, — не обращай внимания». — «Очень сожалею», — говорю я. «Да чего уж там, — отвечает, — у меня своих семеро, и жена в последний раз только и думала, что о маринованной свинине».
  Миссис Стедмен помолчала, переводя дух, и прибавила:
  — Хотелось бы мне, чтобы ваша матушка была с вами, но, конечно, о старушке думать надо, о бабушке вашей.
  Селии очень бы хотелось, чтобы приехала мама. Дни стали кошмарными. Зима выдалась туманной, каждый день — густой туман. И так долго ждать, пока вернется с работы Дермот.
  Но он был таким милым, когда возвращался. Так за нее переживал. Обычно покупал и приносил какую-нибудь новую книгу о беременности. После ужина читал ей оттуда.
  — Женщины в таком положении иногда испытывают неудержимое желание есть необычные, экзотические блюда. В прежние времена считалось, что подобные желания надо обязательно удовлетворять. В наше время такие желания надо сдерживать, если они вредны. А у тебя Селия, есть тяга к экзотической еде?
  — Мне всё равно, что есть.
  — Я тут кое-что читал о сне в сумерки. Кажется, это как раз то, что надо.
  — Дермот, когда по-твоему, меня перестанет тошнить? Ведь уже больше четырех месяцев.
  — Скоро должно перестать. Во всех книгах так написано.
  Но несмотря на то, что написано было в книгах, тошнота не прекращалась. А все продолжалась и продолжалась.
  Дермот, по собственному почину, предложил Селии поехать к матери.
  — Плохо тебе сидеть здесь целыми днями.
  Но Селия отказалась. Она знала, что если уедет, он может обидеться. И она не хотела уезжать. Всё будет в порядке; она не умрет, как нелепо предположил Дермот, но просто на всякий случай, с женщинами же бывает и такое… она не собирается упустить ни минутки из своей жизни с Дермотом…
  Как бы ни тошнило ее, она любила Дермота по-прежнему — больше, чем прежде.
  И он был с ней так мил и так забавен.
  Как-то вечером она заметила, что у него шевелятся губы.
  — Что случилось, Дермот? О чем ты сам с собой разговариваешь?
  Вид у Дермота был глуповатый.
  — Я только что представил себе, как врач мне говорит: «Мы не можем спасти и мать, и ребенка». А я отвечаю: «Разорвите ребенка на куски».
  — Дермот, как можно быть таким жестоким.
  — Я ненавижу его за то, что он с тобой делает, — если это он. Я хочу, чтобы это была она. Я бы не возражал, чтобы была голубоглазая длинноногая девчушка. Но я ненавижу самую мысль о противном маленьком мальчишке.
  — Это мальчик. Я хочу мальчика. Мальчика в точности такого как ты.
  — Я его буду колотить.
  — Какой же ты противный.
  — Долг отца — колотить своих детей.
  — Ты ревнуешь, Дермот.
  Он ревновал, ревновал до противности.
  — Ты красивая. Я хочу тебя всю для себя.
  Селия засмеялась и сказала:
  — Как раз сейчас я особенно красивая.
  — Ты будешь опять красивой. Посмотри на Глэдис Купер. У нее двое детей, а она всё так же восхитительна, как всегда. Когда я об этом думаю, для меня это как утешение.
  — Дермот, мне бы не хотелось, чтобы ты делал такой упор на красоте Это… это пугает меня.
  — Почему? Ты будешь долго-долго-долго красавицей…
  На лице Селии появилась гримаска, она поёжилась.
  — Что такое? Больно?
  — Нет, но в боку словно тянет — очень тяжело Будто что-то стучится.
  — Это, думаю, не он В той, в последней, книге, которую я принес, говорится, что после пятого месяца.
  — Ты имеешь в виду этот «легкий трепет под сердцем», — Дермот? Это всегда звучало так поэтично и возвышенно. Я думала, и ощущение будет приятным. Нет, это не то.
  Ребенок, подумала Селия, должно быть, очень энергичный. Всё время брыкается.
  Поскольку он был таким спортсменом, они прозвали его «Панч».
  — Панч сегодня очень расходился? — спрашивал, возвращаясь домой, Дермот.
  — Ужасно, — отвечала Селия, — ни минуты покоя, но сейчас, по-моему, он отправился спать.
  — Он очевидно станет профессиональным боксером.
  — Нет, я не хочу, чтобы ему сломали нос.
  Больше всего Селии хотелось, чтобы к ней приехала мама, но бабушке нездоровилось — легкий бронхит, который она объясняла тем, что по неосторожности было открыто окно в спальне. И хотя Мириам очень хотелось побыть с Селией, старушку она не могла оставить.
  — Я несу ответственность за бабушку и не должна ее покидать — особенно раз она не доверяет прислуге, но, родная моя, я так хочу быть с тобой. Может быть ты ко мне приедешь?
  Но Селия не оставит Дермота — в подсознании бродила мысль: «Ведь я могу умереть».
  Вмешалась бабушка. Она написала Селии своим тонким паучьим почерком беспорядочно блуждая из-за плохого зрения по бумаге:
  Дорогая Селия. Я настолько требовала, чтобы твоя мать поехала к тебе. В твоем положении очень плохо, когда желания не удовлетворяются. Твоя дорогая мама ехать хочет, я знаю, но ей не хочется оставлять меня на прислугу. Об этом я ничего не пишу, поскольку не знаю, кто читает мои письма.
  Дорогое дитя, обязательно отдыхай побольше и помни, что нельзя рукой дотрагиваться до кожи, если в это время смотришь на ломтик лосося или омара. Моя матушка, когда была в положении, схватилась однажды за шею, хотя смотрела в это время на лосося, а потому тетушка твоя Кэролайн родилась с отметиной на шее похожей как раз на такой кусок лососины.
  Вкладываю пятерочку (половинку — вторая половинка следует отдельно), не отказывай себе, покупай любое лакомство, какое захочется.
  С нежной любовью
  Твоя бабушка.
  Приезд Мириам был громадной радостью для Селии. Они устроили ее на диване в гостиной, и Дермот был с нею особенно мил. Трудно сказать, правда, подействовало ли это на Мириам, но вот нежность его к Селии подействовала точно.
  — Мне кажется, из-за моей ревности мне не нравился Дермот, — призналась она. — Ты знаешь, родная, даже сейчас я не могу любить человека, который отнимает тебя у меня.
  На третий день Мириам получила телеграмму и поспешила домой. Бабушка умерла днем позже — чуть ли не последними ее словами была просьба передать Селии, чтобы она не спрыгивала с автобуса. «Молодые замужние женщины никогда о таких вещах не думают».
  Бабушка и не догадывалась, что умирает. Она мучилась от того, что не получались у нее крохотные пинетки, которые она вязала для ребеночка Селии… Она умерла, даже мысли не допуская, что так никогда и не увидит правнучку.
  8
  Смерть Бабушки не изменила существенно материального положения Мириам и Селии. Большую часть ее дохода составляли проценты с имущества ее третьего мужа, которые выплачивались ей пожизненно. Больше половины остальных денег была завещана разным людям по мелочам. Остальное было получали Мириам и Селия. Положение Мириам ухудшилось (поскольку содержание дома покрывалось в немалой степени бабушкиными процентами), а Селия получила по завещанию по сто фунтов в год. С согласия Дермота и с его одобрения, деньги были отданы Мириам, чтобы та могла содержать дом. Более чем когда-либо ей претила сейчас мысль о том, чтобы его продать. Мать согласилась с ее предложением. Она уже представляла себе, что будет загородный дом, куда смогут приехать дети Селии.
  — И кроме того, родная, тебе, возможно, он понадобится и самой когда-нибудь — когда меня не станет. Мне хотелось бы, чтобы он был наш и мог стать для тебя пристанищем.
  Селии подумалось, что слово «пристанище» звучит забавно, но ей по душе была мысль, что они когда-нибудь переедут сюда с Дермотом.
  Дермот, однако, смотрел на всё это по-другому.
  — Ты любишь свой дом, и это вполне естественно, но я не думаю, что нам будет когда-нибудь от него большой толк.
  — Но мы могли бы туда переехать.
  — Да, когда нам исполнится сто один год. Он слишком далеко от Лондона, чтобы от него была реальная польза.
  — Даже когда ты выйдешь в отставку?
  — Даже тогда мне не захочется сидеть на одном месте и гнить. Мне нужна будет работа. И я вовсе не уверен, что после войны захочу остаться в армии, но пока нечего говорить об этом.
  Что толку заглядывать в будущее? В любой момент Дермота могут вновь отправить во Францию. Его могут убить…
  «Но у меня останется ребенок», — подумала Селия.
  Однако она знала, что никакой ребенок не заменит в ее сердце Дермота. Дермот значил для нее больше, чем кто-либо в целом свете, и так будет всегда.
  Глава одиннадцатая
  Материнство
  1
  Ребенок у Селии родился в июле, и родился он в той самой комнате, где двадцатью двумя годами раньше родилась она сама.
  В окно стучали темно-зеленые ветви бука.
  Пряча свои страхи за Селию (необычайно сильные), Дермот решительно настроился на то, что у женщины, которая готовится стать матерью, весьма занятная роль. Никакое другое отношение к ней, наверное, не смогло бы помочь Селии пережить это тяжелое время. Она оставалась здоровой и подвижной, хотя упорно страдала морской болезнью.
  Домой она отправилась за три недели до того, как должен был появиться ребенок. Ближе к сроку Дермот получил недельный отпуск и приехал к ней. Селия надеялась, что это случится после того, как Дермот уедет. С точки зрения Мириам, мужчины в такое время только мешают.
  Приехала сестра-сиделка и такой была оживленной и так всё время старалась ободрить Селию, что ту стали снедать тайные страхи.
  Как-то вечером за ужином Селия выронила вилку и нож и воскликнула:
  — Ой, сестра!
  Они вышли вдвоем, а через минуту-другую сестра вернулась и кивнула Мириам.
  — Точно в срок, — с улыбкой сказала она, — образцовая пациентка.
  — Вы что, разве не собираетесь звонить и вызывать врача? — разгорячился Дермот.
  — Торопиться некуда. Он еще несколько часов не будет нужен.
  Селия вернулась и продолжила ужин. Потом сиделка с Мириам ушли. Они шелестели где-то бельем и звенели ключами…
  Селия и Дермот остались одни — они сидели и в отчаянии смотрели друг на друга. Раньше они смеялись и шутили, но теперь страх обуял их.
  Селия сказала:
  — Всё будет хорошо. Я знаю, всё у меня будет хорошо.
  Дермот сказал подчеркнуто:
  — Конечно, хорошо.
  Они уставились друг на друга с несчастным видом.
  — Ты выносливая, — сказал Дермот.
  — Очень. И дети рождаются каждый день — один в минуту, правда, ведь?
  Приступ боли исказил ее лицо судорогой. Дермот заорал:
  — Селия!
  — Ничего, ничего. Пойдем на воздух. Дома теперь как в больнице.
  — Это всё чертова сестра так устраивает.
  — Она очень славная, правда?
  Они вышли в летнюю ночь. Было какое-то странное чувство, что они совсем одни. В доме царила суматоха, шла подготовка — они слышали, как сиделка говорила по телефону: «Да, доктор… нет, доктор… Да, если около десяти часов, то будет очень хорошо… Да, вполне удовлетворительно».
  Ночь на улице была прохладной и зеленой… Шелестел бук… Двое одиноких детей бродили по саду, взявшись за руки, не зная, чем утешить друг друга.
  Неожиданно Селия произнесла:
  — Я хочу сказать… не то чтобы что-то должно случиться, но если вдруг случится… я была так удивительно счастлива, что ничто в мире не имеет значения. Ты обещал, что сделаешь меня счастливой, и сделал… Я даже вообразить себе не могла, что можно быть такой счастливой.
  Дермот ответил прерывисто:
  — Это я на тебя навлек такое…
  — Я знаю. Тебе хуже… Но я ужасно счастлива — из-за всего…
  И прибавила: «И потом — мы всегда будем любить друг друга.
  — Всегда, всю нашу жизнь…
  Из дома их позвала сестра:
  — Идите-ка вы лучше в дом, милая.
  — Иду.
  Теперь это должно было случиться. Их отрывали друг от друга. И это было для Селии хуже всего. Она должна была оставить Дермота, чтобы одной, без него, встретить то, что приближалось.
  Они прильнули друг к другу, выразив весь ужас разлуки в поцелуе.
  И Селия подумала: «Никогда нам не забыть этой ночи — никогда…
  Было четырнадцатое июля. Она ушла в дом.
  2
  Такая усталость… такая усталость… такая жуткая усталость…
  Комната — всё крутится, какой-то туман, — потом, расширяясь, проясняется, становится настоящим. Сиделка улыбается ей, врач в углу моет руки. Она знает его всю её жизнь, и он весело выкрикивает ей:
  — Итак Селия, милочка, у вас малышка.
  У нее появилась малышка, разве?
  Казалось, это не имело значения.
  Она так устала.
  Только это — устала…
  Они, кажется, ждут, чтобы она что-то сделала или сказала…
  Но она не могла.
  Ей просто хотелось быть одной…
  Отдохнуть…
  Но было что-то… кто-то…
  Она прошептала:
  — Дермот?
  3
  Она задремала. Когда открыла глаза, он был рядом.
  Но что с ним случилось? Он выглядел другим — таким странным. Что-то с ним было не то — узнал плохую новость или еще что-нибудь.
  — В чем дело? — спросила она.
  Он ответил голосом странным, неестественным:
  — Дочка.
  — Нет, я о тебе говорю. Что случилось?
  Лицо его сморщилось, пошло складками. Он плакал — Дермот и плачет?!
  Он сказал прирывисто:
  — Это было так ужасно… так долго… ты понятия не имеешь, как страшно это было…
  Он стоял на коленях у ее постели, пряча лицо. Она положила руку ему на голову. Как он ее любит!..
  — Любимый, — сказала она, — теперь всё хорошо…
  4
  Мама была рядом. Инстинктивно, от одного лишь вида ее улыбающегося лица Селия почувствовала себя лучше — сильнее. Как и в детские годы, она считала, что «если мамочка рядом, всё будет чудесно».
  — Не уходи, мамочка.
  — Нет, нет, милая. Я буду здесь, посижу рядом.
  Селия так и заснула, держа мать за руку. Проснувшись, сказала:
  — Мамочка, как это здорово, когда не тошнит.
  Мириам засмеялась.
  — Ты сейчас увидишь малышку. Сиделка принесет ее.
  — Ты уверена, что это не мальчик?
  — Абсолютно уверена. Девочки куда милее, Селия. Для меня ты всегда значила, больше, чем Сирилл.
  — Да, но я так была уверена, что будет мальчик… Дермот обрадуется. Он хотел девочку. И добился своего.
  — Как всегда, — сухо заметила Мириам, — а вот и сиделка.
  Сиделка вплыла в комнату наглаженная, чопорная и важная, держа что-то на подушке.
  Селия взяла себя в руки. Новорожденные младенцы очень уродливы — пугающе уродливы. Надо быть готовой.
  — Ой! — воскликнула она в великом удивлении.
  Это крошечное создание и есть ее ребенок? Она почувствовала волнение и испуг, когда сиделка осторожно положила малышку на ее согнутую руку. Эта смешная крохотуля с личиком красным как у индейца и с шапочкой темных волос? И вовсе не выглядит как сырое мясо. Смешное, прелестное, забавное личико.
  — Восемь с половиной фунтов, — изрекла с большим удовлетворением сиделка.
  Как это нередко бывало с ней прежде, у Селии появилось ощущение, что всё это не реально, не на самом деле. Просто она исполняет роль молодой мамаши.
  Но она вовсе не чувствовала себя ни женой, ни матерью. Она чувствовала себя маленькой девочкой, вернувшейся домой после восхитительных и утомительных гостей.
  5
  Малышку Селия назвала Джуди — именем, самым близким к Панчу!
  Джуди была очень приятной малюткой. Каждую неделю она набирала требуемый вес и плакала самый минимум. Зато когда плакала, то ревела как разъяренная крохотная тигрица.
  Воспользовавшись, как сказала бы бабушка, «своим месяцем», Селия оставила Джуди с Мириам и отправилась в Лондон, чтобы подыскать удобное жилье.
  То, что они вновь были вдвоем с Дермотом, доставляло ей особую радость. Это был словно второй медовый месяц. Радость Дермота отчасти объяснялась тем — как обнаружила потом Селия, — что она оставила Джуди, чтобы быть с ним.
  — Я так боялся, что ты совсем погрязнешь в домашних заботах и обо мне и думать перестанешь.
  Утихомирив свою ревность, Дермот стал энергично — когда только мог — помогать ей в поисках жилья. Селия была теперь вполне опытной в таких делах — она не была уже полнейшей простофилей, которую так напугала деловитость мисс Бэнкс. Селия вела себя так, словно всю жизнь только и делала, что снимала квартиры.
  Они собирались снимать квартиру без мебели. Так будет дешевле, а практически всю обстановку, которая им была нужна, могла дать Мириам — из своего дома.
  Но таких квартир — без мебели — было очень мало. И потом: почти всегда возникала загвоздка — в виде огромного залога. День проходил за днем, и Селия всё больше впадала в уныние.
  Положение спасла миссис Стедмен.
  Она явилась как-то утром во время завтрака с таинственным видом заговорщицы.
  — Мои вам, сэр, извинения, — сказала миссис Стедмен, — что вторгаюсь в такое время, но вчера вечером Стедмен услышал где-то, что квартира восемнадцать в Лостонмэншнэ — это тут, за углом — освобождается. Хозяева уже написали об этом посредникам, так что если вам сейчас туда слетать, мэм, прежде чем еще кто пронюхает, как говорится, то…
  Слушать дальше было и не нужно. Селия выскочила из-за стола, надела шляпку и помчалась словно гончая, взявшая след.
  В квартире № 18 в «Лостон мэншнэ» тоже завтракали. В ответ на сообщение неряшливой горничной: «Тут вашу квартиру хотят посмотреть, мэм», — Селия, стоявшая в прихожей, услышала удивленное восклицание: «Но они еще и письма моего получить не успели. Сейчас только половина девятого».
  Из столовой, вытирая рот, вышла молодая женщина в кимоно. За ней вился запах копченой рыбы.
  — Вы в самом деле хотите посмотреть квартиру?
  — Да, если можно.
  — Ну что ж, пожалуйста…
  Селию провели по квартире. Да, она вполне ей подходила. Четыре спальни, две гостиные — всё, правда, основательно грязное. Арендная плата — восемьдесят фунтов в год (ужасно дешево). Залог — увы! — в сто пятьдесят фунтов, да еще придется учесть линолеум (у Селии линолеум вызывал отвращение). Селия предложила залог в сто фунтов. Молодая женщина в кимоно с презрением это предложение отвергла.
  — Очень хорошо, — сказала тогда Селия решительно, — беру.
  Спускаясь по лестнице, порадовалась тому, что приняла такое решение: навстречу поднимались две женщины, каждая с письмом от агента на осмотр.
  В следующие три дня Селии и Дермоту предлагали уже двести фунтов, чтобы они только отказались от своего права на эту квартиру.
  Но они упорно за нее держались, заплатили сто пятьдесят фунтов и вступили во владение номером восемнадцатым в «Лостон мэншнэ». Наконец, у них был свой дом — правда, довольно грязный.
  Через месяц жилище их было просто не узнать. Дермот и Селия ремонт сделали сами — ничего иного позволить себе они не могли. В процессе работы, ошибаясь они узнали много интересного о том, как красить клеевой краской, белить и оклеивать обоями. Получилось всё прелестно, решили они. Дешевые обои из вощеного ситца оживили длинные темные коридоры. Стены, покрашеные желтой клеевой краской, придали солнечный вид комнатам, выходящим на север. Гостиные были светло-кремовыми — хороший фон для картин и фарфора. «Линолеумный настил» был выдран с корнем и отдан миссис Стедмен, которая с жадностью за него ухватилась. «Мне очень нравится хороший линомэм»…
  6
  Тем временем Селия успешно выдержала еще одно испытание — то, что было ей уготовано в конторе миссис Бармен. Контора миссис Бармен поставляла нянь для ухода за детьми.
  Прибыв в это заведение, внушающее благоговение, Селия была принята высокомерным существом с желтыми волосами: от нее потребовали заполнить формуляр с тридцатью четырьмя вопросами — вопросами, явно предназначенными для того, чтобы унизить человека, на них отвечавшего. Потом ее провели в небольшой закуток, похожий на врачебный кабинет, и там, отгороженную занавесками, оставили ждать нянь, которых желтоволосая сочтет возможным ей направить.
  К тому времени, когда вошла первая, ощущение собственной неполноценности переросло у Селии в совершеннейшую униженность, нисколько не развеянную первой претенденткой, крупной, массивной и чопорной дамой, вызывающе опрятной и величественной.
  — Доброе утро, — тихо молвила Селия.
  — Доброе утро, мадам.
  Величественная особа присела на стул напротив Селии и уставилась на нее, всем своим видом как бы давая понять, что общественное положение Селии вряд ли может устроить того, кто хоть немного себя уважает.
  — Мне нужна няня для малыша, — начала Селия, стараясь не чувствовать себя и — главное не смотреться полнейшим несмышленышем в делах такого рода.
  — Да, мадам. Месячного?
  — Да, по крайней мере двухмесячного.
  Уже ошибка: «месячный» — это же термин, а не обозначение промежутка времени. Селия почувствовала, что в глазах величественной дамы она совсем рухнула.
  — Очень хорошо, мадам. Есть ли другие дети?
  — Нет.
  — Первый ребенок. Семья большая?
  — Э-э… Я и муж.
  — И сколько же у вас прислуги в штате, мадам?
  В штате? Ну и слово, чтобы описать слугу, еще даже не нанятого.
  — Мы живем очень скромно, — сказала, зардевшись, Селия. — Одна горничная.
  — В детских комнатах убирают и прислуживают?
  — Нет, в детской вам придется убирать самой.
  — Ах, — величественная особа поднялась и произнесла скорее с печалью, чем с раздражением: — Боюсь, мадам, место у вас совсем не то, что я ищу. В доме сэра Элдона Уэста в моем распоряжении была нянька, а детские комнаты обслуживались младшей горничной.
  В глубине души Селия ко всем чертям послала желтоволосую. Чего ради писать в формуляре, что тебе нужно и каковы твои пожелания, если потом присылают того, кто если и согласится работать, то разве что у Ротшильдов, — если те, понятно, придутся даме по вкусу?
  Потом вошла сурового вида женщина с черными бровями.
  — Один малыш? Месячный? Вы понимаете, мадам, что всё я беру на себя? Никакого вмешательства я не потерплю.
  И уставилась на Селию.
  «Я научу молодых мамаш, как приходить и надоедать мне», — говорил ее взгляд.
  — Боюсь, — сказала Селия, — мне это не подойдет.
  — Я предана детям, мадам. Я боготворю их, но я не могу допустить, чтобы мать постоянно вмешивалась.
  От чернобровой избавились.
  Следующей вошла очень неприятная старая женщина, которая назвала себя нянечкой.
  Насколько уразумела Селия, женщина ничего не видела, ничего не слышала и не понимала, что ей говорили.
  Гнать «нянечку».
  А потом явилась молодая женщина с дурным — судя по виду — нравом, которая презрительно фыркнула, узнав, что ей придется самой убираться в детской. За ней пришла приветливая краснощекая девушка, которая раньше работала уборщицей, но теперь решила, что «с детьми у нее лучше будет получаться».
  Селия уже впадала в отчаяние, когда вошла женщина лет тридцати пяти. В пенсне, очень опрятная, скромно и изящно одетая, с приятными голубыми глазами.
  Она не прореагировала так, как реагировали другие, узнавая, что «в детской самой придется наводить порядок».
  — Что ж, я против этого не возражаю — вот только каминная решетка. Я не хотела бы чистить каминную решетку — руки от этого становятся шершавыми, а когда присматриваешь за детьми, шершавые руки — это плохо. А в остальном я не против. Я жила в колониях и могу делать практически всё, что угодно.
  Она продемонстрировала Селии снимки своих прежних питомцев, и в конце-концов Селия сказала, что возьмет ее, если будут хорошие рекомендации.
  Со вздохом облегчения Селия покинула контору миссис Бармен.
  Рекомендации у Мэри Денмен оказались отменными. Она была заботливой и очень опытной няней. Теперь Селии предстояло нанять служанку.
  Оказалось, что это дело чуть ли не более трудное, чем поиски няни. По крайней мере нянь было много. А вот служанок практически не существовало. Все они работали либо на заводах боеприпасов, либо служили в женских дивизионах. Наконец Селия встретила девушку, которая очень ей понравилась, — пухленькую добродушную Кэйт. Она сделала всё возможное, чтобы уговорить Кэйт пойти к ним работать.
  Как и все другие, Кэйт уперлась из-за детской.
  — Я не против малютки, мэм. Детей я люблю. А вот няньки… после моей последней работы я дала зарок никогда не наниматься туда, где есть няньки. Где няньки — там неприятности.
  Напрасно Селия расписывала Мэри Денмен как кладезь всех добродетелей. Кэйт заладила одно:
  — Где няньки, там неприятности. На себе испытала.
  В конечном счете исход дела решил Дермот. Селия напустила его на упрямую Кэйт, и Дермот, знаток того, как добиваться своего, вполне преуспел в попытках уговорить Кэйт, и та согласилась поработать у них с испытательным сроком.
  — Сама не знаю, что нашло на меня, — я ж зареклась, что не пойду туда, где няньки. Но капитан так любезно разговаривал, и еще он знает полк, в котором мой дружок во Франции служит, и всё такое. Ладно, сказала я, давайте попробуем.
  Значит, Кэйт они получили, и в один роскошный октябрьский день Селия, Дермот, Денмен, Кэйт и Джуди перебрались в квартиру № 18 в «Лостон Мэншнэ», и началась семейная жизнь.
  7
  Дермот очень смешно вел себя с Джуди. Он ее боялся. Когда Селия пыталась заставить его взять малышку на руки, он начинал нервничать и отказывался.
  — Нет, я не могу. Просто не могу. Не стану держать эту штуковину.
  — Но когда-нибудь придется, когда она станет постарше. И она не штуковина.
  — Когда подрастет, будет получше. Когда начнет ходить и говорить, она мне, наверное, понравится. А теперь она такая жирненькая. Как ты думаешь, у нее это потом придет в норму?
  Он не желал восторгаться пухленьким тельцем Джуди или ее ямочками.
  — Я хочу, чтоб она была худой и костлявой.
  — Не сейчас же — ей только три месяца.
  — Ты, правда, думаешь, что потом она будет худой?
  — Конечно, мы же оба худые.
  — Будет невыносимо, если она вырастет жирной.
  Селии приходилось довольствоваться восторгами миссис Стедмен, которая всё время крутилась вокруг малютки — как когда-то вокруг говяжьей ноги в славные памятные дни.
  — Прямо вылитый капитан, верно? Сразу можно понять, что сработана она была дома, — пардон, если не так сказала.
  В целом Селия считала домашние дела забавой. Она относилась к ним так, потому что всерьез их не воспринимала. Денмен оказалась няней отличной, знающей и целиком отдававшей себя ребенку, чрезвычайно приятной и старательной, когда работы в доме было невпроворот и дым стоял коромыслом. Но как только все дела кончались и всё шло, как по маслу, Денмен показывала себя и с другой стороны. Нрав у нее был свирепый, но не по отношению к Джуди, которую она боготворила, а к Селии и Дермоту. Для Денмен все работодатели были природными врагами. Самое невинное замечание вызывало бурю. Селия бывало скажет:
  — У вас ночью электричество горело, надеюсь, с малышкой всё было в порядке?
  И Денмен немедленно взрывалась.
  — Я полагаю, я могу включить свет, чтобы увидеть, который час? Со мной могут обращаться как с черной рабыней, но есть всему пределы. У меня самой были в подчинении рабы, когда я жила в Африке, — бедные невежественные люди, — но в самом необходимом им не отказывали. Если вы считаете, что я транжирю ваше электричество, я попрошу вас так прямо мне об этом и сказать.
  Кэйт иногда хихикала у себя на кухне, когда Денмен упоминала о рабах.
  — Нянька не успокоится, пока ей не дадут с десяток черномазых в Африке, а я бы черномазого на свою кухню в жизни не пустила — мерзкие черные твари.
  Кэйт была большим утешением. С хорошим чувством юмора, спокойная, без бурных всплесков, она делала свое дело, варила, убирала, чистила и ударялась в воспоминания о тех местах, где работала раньше.
  — Никогда не забуду, куда работать пошла в самый первый раз, — никогда. Хворостиночкой я была, семнадцати не исполнилось. Как голодом они меня морили — страсть да только. Копченая селедка — вот и всё, что мне давали на обед, и вместо масла — маргарин. Я так отощала, что стала кожа да кости. Мать чуть с ума не сошла.
  Глядя на крепкую и день ото дня всё больше полневшую Кэйт, Селия с трудом верила в эту историю.
  — Надеюсь, здесь тебе достаточно еды, Кэйт?
  — Не беспокойтесь, мэм, вполне хватает, и незачем вам самой возиться на кухне. Только вся перемажетесь.
  Селия, однако, воспылала греховной страстью к стряпне. Сделав потрясающее открытие, что приготовление еды сводится в основном к старательному следованию кулинарным рецептам, она бросилась в это, очертя голову. Кэйт смотрела на нее с неодобрением, и потому Селия старалась стряпать лишь в те дни, когда у Кэйт были выходные, — тогда-то она и устраивала на кухне оргии и творила Дермоту к чаю и на ужин восхитительные лакомства.
  При том образе жизни, который вел Дермот, он нередко возвращался домой с растроенным желудком и требовал жидкого чая и тоненький ломтик гренки вместо котлет из омаров и ванильного суфле.
  Кэйт готовила простую еду. Она не в состоянии была готовить по рецептам, считая ниже своего достоинства что-то отмеривать и отвешивать.
  — Чуток того, немного этого — так я и кладу, — говорила она, — и мать моя всегда так делала. Кухарки никогда ничего не отмеряют.
  — Было бы, может, лучше, если б отмеряли, — вставляла Селия.
  — Делать надо на глазок, — решительно возражала Кэйт, — так моя мать и делала — сама видела.
  Представляю себе, думала Селия.
  Свой дом (а точнее — квартира), муж, ребенок, прислуга.
  Наконец-то она чувствовала, что стала взрослеть — становиться человеком из реальной жизни. Она даже нахваталась выражений, приличествующих хозяйке дома. Она подружилась с двумя молодыми женщинами из соседних домов. Они очень серьезно обсуждали достоинства свежего молока, говорили о том, где дешевле всего можно купить брюссельскую капусту, и проходились по поводу прегрешений прислуги.
  — Я смотрю ей в глаза и говорю: «Джейн, я не потерплю наглости» — прямо так и говорю. Ну и взглядом же она меня одарила.
  Других тем для разговоров у них, кажется, не было.
  В тайне Селия боялась, что по-настоящему так никогда и не станет вполне домашней женщиной.
  К счастью, Дермот не возражал против того, чтобы она такой и не стала. Он часто говорил, что ненавидит домашних хозяек. У этих женщин дома, говорил он, всегда неуютно.
  И в общем-то он был прав Женщины, которые не могли говорить ни о чем, кроме как о прислуге, постоянно нарывались на их «наглость», и «сокровища» эти могли уйти в самый неподходящий момент и предоставить тебе самой готовить и убираться. А у женщин, которые целое утро ходили по магазинам и выбирали продукты, еда была намного хуже, чем у остальных.
  Чересчур много шума поднимают вокруг этих занятий домашними делами, думала Селия.
  Люди вроде них с Дермотом получают от жизни куда больше удовольствия. Она же не домоправительница у Дермота, — она его товарищ по играм.
  И наступит время, когда Джуди начнет бегать вокруг и разговаривать и будет обожать свою мать, как Селия обожала Мириам.
  А летом, когда в Лондоне станет жарко и душно, она повезет Джуди домой, и Джуди будет играть в саду и придумывать игры в принцесс и в драконов, а Селия будет читать ей свои старые сказки, что хранятся в шкафу в детской…
  Глава двенадцатая
  Мир и покой
  1
  Перемирие явилось для Селии большой неожиданностью. Она настолько привыкла к войне, что казалось, та никогда не кончится…
  Она стала просто частью жизни…
  И вот теперь война кончилась!
  Пока она шла, строить планы не было никакого толку. Пусть будущее само о себе позаботиться, а жить надо сегодняшним днем — просто надеяться и молиться, чтобы Дермота снова не отправили во Францию.
  Но теперь — все пошло по-другому.
  Дермот был полон замыслов. В армии он оставаться не собирался. В армии никаких перспектив. Надо как можно быстрее демобилизоваться и идти работать в Сити. Он узнал о вакансии в очень приличной фирме.
  — Но, Дермот, разве не надежнее было бы остаться на военной службе? Там же пенсия и всё такое…
  — Если я останусь, то зарасту мхом. И что толку от жалкой пенсии? Я намереваюсь деньги делать — много денег. Ты же не против того, чтобы рискнуть, не так ли, Селия?
  Нет, Селия не возражала. Как раз готовность рисковать больше всего и восхищала ее в Дермоте. Жизнь его не пугала.
  Дермот от жизни никогда не бежал. Он обычно смотрел ей в лицо и вынуждал следовать своей воле.
  Ее мать однажды назвала его беспощадным. В некотором смысле это было правдой. К жизни он действительно был беспощадно требователен — не принимая в расчет сентиментальные соображения. Но с ней беспощадным он не был. Посмотрите, как нежен он был до того, как родилась Джуди…
  2
  Дермот рискнул.
  Оставил армию и пошел на службу в Сити, начав с небольшим окладом, но с перспективой значительно больших денег в будущем.
  Не покажется ли ему, думала Селия, служба в конторе нудной, но он, по всей видимости, так не считал. Кажется, он был совершенно счастлив и доволен своей новой жизнью.
  Дермоту нравилось браться за новые дела.
  К тому же ему нравились новые люди.
  Порой Селию возмущало то, что он ни разу не навестил двух стареньких тетушек в Ирландии, которые вырастили его.
  Он посылал им подарки и регулярно — раз в месяц — писал, но видеть их не жаждал.
  — Неужели ты их не любил?
  — Любил, конечно, — особенно тетю Люси. Она была для меня как мать.
  — И ты не хочешь их повидать? Если б захотел, они могли бы у нас погостить.
  — Будут тут только мешать.
  — Мешать? Если ты их любишь?
  — Я знаю, у них всё в порядке, они здоровы. Вполне счастливы и всё такое прочее. Видеть же их я не очень хочу. В конце — концов, взрослея, отвыкаешь от своих родственников. Человеку такое свойственно. Тетя Люси и тетя Кэйт для меня большого значения теперь не имеют. Они остались для меня в прошлом.
  «Дермот просто удивительный человек», — подумала Селия.
  Но возможно и он считал её странной — за ее привязанность к местам и людям, знакомым ей с детства.
  По правде говоря, странной он ее не находил. Он вообще об этом не думал. Дермот никогда не думал о людях — какие они. Все эти разглагольствования о мыслях и чувствах казались ему пустой тратой времени.
  Дело он любил иметь с фактами, а не с идеями.
  Иногда Селия спрашивала его, к примеру: «Что бы ты стал делать, если бы я сбежала от тебя с кем-нибудь?» Или: «Что бы ты стал делать, если бы я умерла?»
  Дермот не имел никакого понятия, что бы он стал делать. Откуда ему было знать, если этого пока не случилось?
  — Но разве ты не можешь просто представить себе?
  Нет, Дермот не мог. Воображать то, чего на самом деле нет, — значит попусту тратить время.
  Что, разумеется, было чистейшей правдой.
  Однако не могла удержаться от фантазии Селия. Такая уж она была.
  3
  Однажды Дермот обидел Селию.
  Они были в гостях. Селия по-прежнему с опаской относилась ко всяким званым вечерам: вдруг опять найдет на нее робость и она будет сидеть, в рот воды набрав. Иногда такое случалось, иногда нет.
  Но этот вечер прошел — так ей, по крайней мере, показалось — замечательно. Поначалу она немножко стеснялась, а потом отважилась сказать такое, от чего собеседник ее расхохотался.
  Ей придало это смелости, она разговорилась и потом свободно болтала. Все много смеялись и много болтали, и Селия вместе со всеми. Она говорила вещи с ее точки зрения, вполне остроумные и, по-видимому, казавшиеся остроумными другим. Домой она пришла вся сияя от счастья.
  «Не такая уж я и дура. Не такая уж я и дура, в конце-концов, — весело говорила она сама себе.
  — По-моему, было очень славно, — сказала она через дверь гардеробной Дермоту. — Я чудесно провела время. Как удачно, что я вовремя подцепила петлю на чулке.
  — Да, было не безнадежно плохо.
  — Дермот, тебе что, не понравилось?
  — У меня разболелся живот.
  — О, дорогой, как жаль. Сейчас дам тебе соды.
  — Теперь прошло. Что это с тобой было весь вечер?
  — Со мной?
  — Да, ты была какая-то совсем другая.
  — Наверное, перевозбудилась. В каком смысле непохожа?
  — Обычно ты ведешь себя очень разумно. Сегодня же ты весь вечер рта не закрывала, и гоготала, и была совершенно на себя не похожа.
  — Тебе не понравилось? А я-то думала, что делаю успехи.
  Внутри у Селии возникло странное ощущение холода.
  — По-моему, ты несла какой-то вздор.
  — Да, — медленно проговорила Селия, — думаю, я и вправду вела себя глупо… Но, по-видимому, это всем нравилось, они смеялись.
  — А, всем?
  — И потом, Дермот, мне тоже было хорошо… Это, наверное, ужасно, но мне кажется, что мне нравится иногда вести себя глупо.
  — Говорить тогда не о чем.
  — Но я больше не буду. Не буду, если тебе неприятно.
  — Мне и в самом деле не нравится, когда ты глупишь. Не люблю глупых женщин.
  Было больно, и еще как больно!
  Дура-дурой она была. Конечно, дурой — она всегда это знала. Но почему-то надеялась, что Дермот не будет против. Что он — что, собственно, она имеет в виду? — будет снисходителен к ней. Если любишь человека, его ошибки и слабости внушают еще большую любовь, а вовсе не отталкивают. Скажешь ему: «Ну разве это не похоже на такого-то?» Но говоришь это не с раздражением, а ласково.
  Однако от мужчин нежности дождешься не особенно…
  Странной острой болью пронзил Селию испуг.
  Нет, мужчины не нежны…
  Они не такие, как матери…
  Предчувствие дурного внезапно напало на нее. Она ведь ничего не знает о Дермоте…
  Мужчины!.. Ей вспомнились слова бабушки на их счет. Бабушка, кажется, пребывала в полной уверенности, что в точности знает, что мужчины любят, а что — нет.
  Но разумеется, бабушка глупой не была… Селия часто посмеивалась над бабушкой, но бабушка не была глупой.
  А вот она, Селия, глупая… Она всегда в глубине души это знала. Но раньше думала, что с Дермотом значения это иметь не будет. А вот ведь имеет.
  В темноте слезы неудержимо катились по ее щекам.
  Она выплачется — ночью, под покровом темноты.
  А утром встанет другим человеком. Никогда больше не станет выставлять себя дурой перед людьми.
  Избаловали ее — вот в чем дело. Вечно к ней все были так добры — захваливали ее…
  Но она не хочет, чтобы у Дермота даже на секунду появлялось такое выражение, с каким он взглянул на нее…
  Что-то ей это напоминало — что-то случившееся давным-давно.
  Нет, она не может припомнить.
  Но постарается теперь следить за собой, чтобы не выглядеть больше дурой.
  Глава тринадцатая
  Товарищи
  1
  Как обнаружила Селия, кое-что в ней Дермоту не нравилось.
  Его раздражал любой намек на беспомощность.
  — Почему ты хочешь, чтобы я это сделал за тебя, если ты сама можешь прекрасно с этим справиться?
  — Но так приятно, Дермот, когда ты для меня это делаешь.
  — Ерунда, дай тебе волю — ты совсем распустишься.
  — Наверное, распущусь, — печально откликнулась Селия.
  — Ты отлично сама можешь справиться. Голова на плечах у тебя есть и руки умелые.
  — По-моему, — сказала Селия, — это нечто, присущее людям с покатыми викторианскими плечами. Так и хочется к кому-то прилепиться. Я тебе не дам.
  — Тебе очень не нравится, Дермот, что я такая мечтательная, вечно фантазирую, что может случиться и что я стану делать, если это случится?
  — Да нет, мне это безразлично, если тебя это забавляет.
  Дермот всегда был справедлив. Он был независим сам и уважал независимость в других. По-видимому, у него были собственные представления о вещах, однако, он никогда не выражал их словами и не хотел делиться ими с другими.
  Вся беда была в том, что Селия как раз хотела делиться всем, Когда под окнами во дворе расцвел миндаль, у нее возникло — прямо под сердцем — исступленное чувство радости, и ей так захотелось схватить Дермота за руку и потащить его к окну, чтобы и он почувствовал то же самое. Но Дермот терпеть не мог, когда его брали за руку. Он вообще не переносил, чтобы до него дотрагивались — разве что в минуты любви.
  Когда Селия обожгла руку о плиту и сразу же вслед за этим защемила палец створкой кухонного окна, ей так хотелось пойти к Дермоту и положить ему голову на плечо, чтобы ее пожалели. Но она понимала, что это лишь вызовет у Дермота раздражение — и была совершенно права. Он не любил, когда к нему прикасались, или когда надеялись на его поддержку, или просили проявить сочувствие.
  Селия героически боролась со своей страстью делиться чувствами, со своей жаждой ласки, нетерпеливым желанием одобрения.
  Она говорила себе, что ведет себя, как ребенок и очень глупо. Она любит Дермота, и Дермот любит ее. Может быть, он даже сильнее ее любит, чем она его: ему ведь меньше, чем ей, нужны изъявления любви.
  Он дарил ей страсть и чувство товарищества. Рассчитывать еще и на привязанность было неразумно. Бабуля прекрасно бы все поняла. «Мужчины», говаривала она, — не такие.
  2
  В конце недели Дермот и Селия уезжали вместе за город. Брали с собой бутерброды, по железной дороге или автобусом доезжали до намеченной остановки, потом пешком шагали через леса и поля и возвращались домой другим автобусом или поездом.
  Всю неделю Селия ждала выходных. Дермот каждый день возвращался из Сити совершенно измотанным, иной раз — с головной болью, другой раз — с расстроенным желудком. После ужина он с удовольствием сидел и читал. Иногда рассказывал Селии о том, что было на работе, но в целом предпочитал не вести разговоров. Обычно у него была какая-нибудь техническая книга, и он не хотел, чтобы его отрывали.
  А по выходным дням Селия получала назад своего товарища. Они бродили по лесам и выкидывали смешные фортели, и иной раз, взбираясь на холм, Селия говорила: «Я очень люблю тебя, Дермот» и брала его под руку. Это потому, что Дермот взбирался на холм одним махом, а Селия задыхалась, Дермот не возражал, когда его держали за руку — если только это делалось ради шутки или чтобы полегче было взбираться на холм.
  Как-то Дермот предложил сыграть в гольф. Игрок он очень плохой, сказал он, но немного играть умеет. Селия вытащила свои клюшки и стала счищать ржавчину, вспоминая Питера Мейтланда. Милый милый, Питер. Нежная привязанность к нему останется с ней до конца жизни. Ведь Питер был частью ее существования…
  Они отыскали где-то площадку, где плата за пользование не было слишком высокой. Весело было снова играть в гольф. Играть Селия совсем разучилась, но и Дермот был не слишком силен. У него был великолепный дальний удар, но он мазал.
  Вместе играть было очень забавно.
  Но одной забавой дело не ограничилось. Дермот — как в работе, так и в играх — был энергичным и старательным. Купил учебник и серьезно его проштудировал. Дома отрабатывал замах и удар, купив для этой цели несколько пробковых мячей.
  В следующий выходной они не сыграли ни одной партии. Дермот занимался лишь отработкой ударов. И Селию заставил заняться тем же.
  Дермот стал жить ради гольфа. Селия тоже попыталась так жить, но у нее это не очень получалось.
  Дермот играл все лучше и лучше. Селия же играла на прежнем уровне. Как ей хотелось, чтобы Дермот чуть немного больше был похож на Питера Мейтланда…
  Влюбилась она, однако, именно в Дермота, прельстившись как раз теми качествами, которые отличали его от Питера.
  3
  Однажды Дермот пришел и сказал:
  В следующее воскресенье я хотел бы поехать с Эндрюсом за город, в Далтон-Хит. Не возражаешь?
  Селия сказала:
  — Конечно, поезжай.
  Вернулся Дермот в бурном восторге.
  На первоклассной площадке играть в гольф было замечательно. На следующей неделе Селия обязательно должна поехать и посмотреть Долтон-Хит. Правда, по выходным дням женщинам играть там не разрешается, но она может просто походить с ним.
  Еще раза два они съездили на ту дешевенькую площадку, но Дермот удовольствия там уже не получал. Это место, говорил он, не по нему.
  Через месяц он сказал Селии, что собирается вступить в члены клуба «Далтон-Хит».
  — Я знаю, что это дорого. Но в конце концов я мог бы сэкономить на чем-нибудь. Гольф — мое единственное развлечение, и для меня это очень важно. Эндрюс и Уэстон оба члены клуба.
  Селия медленно проговорила:
  — А как же я?
  — Толку от того, что ты станешь членом клуба, никакого. По выходным дням женщины играть там не могут, а в середине недели, как я могу себе представить, ты вряд ли захочешь выбираться туда одна.
  — А что же я тогда буду делать по выходным? Ты будешь играть с Эндрюсом и с другими.
  — Довольно глупо вступать в гольф-клуб и не пользоваться им.
  — Но мы ведь всегда проводили выходные вместе.
  — А, понятно. Но ты, наверное, можешь найти, с кем побыть, разве не так? У тебя же полно подруг.
  — Нет их у меня. Сейчас нет. Старые мои подруги, которые жили в Лондоне, повыходили замуж и разъехались.
  — Но ведь есть Дарис Эндрюс и миссис Уэстон и другие.
  — Я бы не назвала их моими подругами. Они — жены твоих друзей. А это не одно и то же. Дело, кроме того, не в этом. Ты просто не понимаешь. Мне нравится быть с тобой. Мне нравится делать что-то с тобой вместе. Мне нравились наши прогулки и наши сэндвичи, и наша игра в гольф, и наше веселье. Всю неделю ты приходишь домой усталый, и я не пристаю к тебе и не надоедаю просьбами, но я жду-не дождусь выходных. Для меня это радость. Дермот, я же люблю быть с тобой, а теперь мы никогда ничего не будем делать вместе.
  Только бы голос не дрожал. Только бы не расплакаться. Может, она хочет слишком многого? Не разозлится ли Дермот? Может, она эгоистка? Пристала к нему — да, без сомнения, цепляется. Прямо как плющ!
  Дермот изо всех сил старался быть терпеливым и рассудительным.
  Знаешь, Селия, мне не кажется, что это справедливо. Я никогда не вмешиваюсь в то, что ты хотела бы делать.
  — Но я ничего и не хочу делать.
  — Я бы не возражал, если б ты захотела. Если ты скажешь мне, что хочешь в выходной пойти куда-нибудь с Дорис Эндрюс или с кем-нибудь еще из своих друзей, я буду вполне счастлив. Я бы тоже кого-нибудь нашел и тоже куда-нибудь уехал. В конце-концов когда мы поженились, у нас был уговор, что каждый волен делать то, что хочет.
  — Ни о чем таком мы не уславливались и не говорили, — сказала Селия, — мы просто любили друг друга и хотели пожениться и думали, как было бы божественно всегда быть вместе.
  — Так оно и есть. Дело не в том, что я тебя не люблю. Я тебя люблю так же сильно, как и раньше. Однако мужчине нравится проводить время с другими мужчинами. И потом ему нужны физические занятия. Если бы я хотел быть с женщинами, ну тогда было бы на что жаловаться. Но никакая другая женщина, кроме тебя, меня не волнует. Ненавижу женщин. Мне просто хочется играть с другими мужчинами в нормальный гольф. Мне кажется, ты не очень разумно ко всему этому относишься.
  Да, так оно, наверное, и есть…
  То, что хочется Дермоту столь невинно… столь естественно…
  Ей стало стыдно…
  Но он не понимал, однако, как ей ужасно будет не хватать тех дней, которые они могли проводить вместе… Дермот нужен был ей не только ночью в постели. Дермот-товарищ по играм любим был ею куда больше Дермота-любовника…
  Правда ли, — она слышала это часто от других женщин, — что мужчинам женщины нужны только в постели и на кухне?
  Не в том ли состоит трагедия замужества, что женщине хочется быть другом, а мужчине от этого скучно?
  Нечто такое она и сказала. Дермот, как всегда, ответил честно:
  — Я думаю, Селия, что так оно и есть. Женщинам вечно хочется быть рядом с мужчиной, что-то делать вместе, а мужчина всегда предпочтет компанию других мужчин.
  Вот так — коротко и ясно. Дермот прав, а она неправа. Она действительно ведет себя неразумно. Так она и сказала, и лицо его прояснилось.
  — Ты такая милая, Селия. Надеюсь, что в конце-концов ты будешь этим довольна. Ты найдешь себе тех, кому нравится говорить о всяких вещах и всяких чувствах. Я же по этой части плоховат, сам знаю. И мы будем так же счастливы. Я даже буду играть в гольф либо в субботу, либо в воскресенье, чтобы другой выходной мы могли пойти куда-нибудь вместе, как это раньше делали.
  В субботу он ушел сияя. В воскресенье сам предложил отправиться на прогулку.
  Они отправились, но это было уже что-то не то. Дермот был очень мил, но она-то знала, что сердце его осталось в «Далтон-Хит». Уэстон приглашал его сыграть, но он отказался.
  Он понимал, что принес жертву, и очень этим гордился.
  К следующему уик-энду Селия убедила его оба дня играть в гольф, и он отправился за город очень счастливый.
  Селия думала: «Я опять должна научиться развлекать себя сама. Или же надо найти друзей».
  Она презирала «домоседок». Гордилась, что была Дермоту товарищем. Те домоседки, что погрязли в детях, в слугах, в домашнем хозяйстве, вздыхают с облегчением всякий раз, когда Том, Дик или Фред сбегают на уик-энд играть в гольф, потому что нет тогда кавардака в доме — «Слугам, милочка, куда легче тогда бывает». Мужчины нужны как кормильцы, но в доме с ними одни хлопоты…
  Может, домоседство и есть самое лучшее.
  Похоже на то.
  Глава четырнадцатая
  Плющ
  1
  Как дивно быть дома. Селия растянулась на зеленой травке — восхитительно теплой и живой наощупь.
  Над головой шелестел листвой бук…
  Зеленый… зеленый… весь свет был зеленым…
  Волоча за собой деревянного коня, по склону лужайки с трудом поднималась Джуди…
  Джуди была прелестна — с крепенькими ножками, румяными щечками, голубыми глазами и густыми каштановыми кудрями. Джуди была ее малышкой, как сама она была малышкой маминой.
  Только Джуди, конечно, совсем на нее непохожа…
  Джуди не хочет, чтобы ей рассказывали сказки, а жаль, потому как Селия безо всяких усилий могла бы рассказать кучу сказок. И Джуди не нравились сказки волшебные.
  Джуди не способна была на выдумки. Когда Селия рассказывала Джуди, как она представляла себе, что лужайка — это море, а обруч — морская лошадка, Джуди вытаращила на нее глаза и сказала:
  — Но это же трава. И обруч надо катать. На нем нельзя ездить верхом.
  Было всё это настолько очевидно, что Джуди думала: Селия была, наверное, совершенной глупышкой, и от этого настроение у Селии падало.
  Сначала Дермот понял, что она глупая, а теперь вот и Джуди.
  Хотя всего четырех лет от роду, Джуди была ходячее здравомыслие. А здравомыслие как убедилась Селия, нередко наводит тоску.
  Здравомыслие Джуди плохо влияло на Селию. Она всё делала, чтобы выглядеть в глазах Джуди — в этих ясных, голубых, всё подмечающих глазках — разумной, а в результате выглядела еще глупее, чем на самом деле.
  Джуди была полной загадкой для матери. Всё то, что Селия делала в детстве с удовольствием, было Джуди скучно. И трех минут Джуди не могла поиграть в саду одна. Она решительной походкой входила в дом и заявляла, что ей «нечего делать».
  Джуди нравилось заниматься настоящим делом. Ей никогда не бывало скучно дома, в квартире. Она начищала тряпкой столы до блеска, помогала заправлять постель и вместе с отцом чистила клюшки для гольфа.
  Дермот и Джуди внезапно подружились. Общение друг с другом стало доставлять им удовольствие. Хотя Дермот по-прежнему сетовал на упитанность Джуди, он не мог оставаться безразличным к тому, с каким нескрываемым восторгом она проводила с ним время. Разговаривали они друг с другом серьезно, как взрослые люди. Если Дермот давал Джуди вычистить клюшку, он рассчитывал, что она ее вычистит как следует. Когда Джуди спрашивала: «Красиво, правда?» — говоря о доме ли, который она сложила из кубиков, или о клубке, скатанном из шерстяной пряжи, или о ложке, которую она начистила, — Дермот никогда не говорил, что да, красиво, если в самом деле так не считал. Обычно он указывал на ее ошибки и погрешности.
  — Ты отобъешь так у нее всякую охоту что-либо делать, — говорила Селия.
  Однако никакая охота у Джуди не пропадала, и она никогда не обижалась. Отец ей нравился больше, чем мать, потому что отцу было трудно угодить. А ей нравилось делать то, что трудно.
  Дермот был необуздан. Когда они с Джуди устраивали возню, почти всегда с Джуди что-нибудь случалось — игры с Дермотом всегда заканчивались то шишкой, то царапиной, то прищемленным пальцем. Джуди не обращала на это внимания. Более спокойные игры с Селией казались ей унылыми.
  Но вот когда она болела, то отдавала предпочтение матери.
  — Мамочка, не уходи. Не уходи. Побудь со мной. Не пускай сюда папочку. Папочку не хочу.
  Дермота вполне устраивало, что его не желали видеть. Больных он не любил. Ему становилось не по себе в присутствии человека нездорового или несчастного.
  Когда кто-либо прикасался к Джуди, она реагировала так же, как Дермот. Она терпеть не могла, если ее целовали или брали на руки. Один поцелуй перед сном от матери она еще могла стерпеть, но не больше. Отец никогда ее не целовал. Желая друг другу спокойной ночи, они во весь рот улыбались.
  Джуди и бабушка прекрасно ладили. Мириам в восторге была от живого и смышленного ребенка.
  — Она такая понятливая, Селия. Всё схватывает на лету.
  У Мириам вновь пробудилась давнишняя тяга учительствовать. Она учила девочку буквам и коротким словам. И бабушке, и внучке уроки эти доставляли удовольствие.
  Иной раз Мириам говорила Селии:
  — Она не ты, мое золотце…
  Она словно бы оправдывала свой интерес к молодому существу. Мириам любила детей. Словно учительница радовалась она, видя, как пробуждается ум. Джуди неизменно вызывала у нее волнение и интерес.
  Но сердце ее принадлежало Селии. Они еще больше любили друг друга. Всякий раз, приехав домой, Селия видела перед собой маленькую старушку — седенькую, увядающую. Но через день-другой мать оживала, щеки вновь покрывались румянцем, в глазах загорались искорки.
  — Девочка моя вернулась, — говорила она радостно.
  Мириам всегда приглашала и Дермота и всегда радовалась, если он не приезжал. Она хотела, чтобы Селия была только с ней.
  И Селия любила это чувство возвращения в прошлую жизнь. Любила ощущать, как охватывает ее радостный прилив спокойствия — сознание, что ты любима, что всё в тебе отвечает чаяниям…
  Для матери она была само совершенство… Мать не хотела, чтобы она была другой… Она просто могла быть сама собой.
  А так покойно быть собой…
  И к тому же — она могла позволить себе проявлять нежность, говорить все, что вздумается…
  Она могла сказать: «Я так счастлива» и не опасаться, что слова эти наткнутся на хмурый взгляд Дермота. Дермот не выносил проявления чувств. Он считал это неприличным.
  А дома Селия могла сколько угодно быть неприличной…
  Дома она лучше понимала, как была счастлива с Дермотом и как сильно она любит его и Джуди…
  Вдоволь проявив свою любовь и наговорившись обо всём, что только приходило в голову, она возвращалась к Дермоту и уже могла быть разумным, независимым человеком — такой, какою и хотел видеть ее Дермот.
  Любимый дом… и бук… и трава — растет, растет, поднимается под щекой.
  Она думала словно в полусне: «Оно живое, это Огромное Зеленое Чудище… вся земля — это Огромное Зеленое Чудище, такое доброе, теплое и живое… Я так счастлива… я так счастлива… у меня есть всё, что я хочу в этом мире»…
  Дермот то вплывал в ее мысли, то выплывал из них. Он был как бы лейтмотивом в мелодии ее жизни. Иногда она ужасно без него скучала.
  Как-то она спросила у Джуди:
  — Ты без папы скучаешь?
  — Нет, — ответила та.
  — Но ты хочешь, чтобы он был здесь?
  — Да, наверное.
  — Ты что же, не уверена? Ты ведь так любишь папу.
  — Люблю, конечно, но он же в Лондоне.
  Никаких других объяснений для Джуди не требовалось.
  Когда Селия вернулась, Дермот был ей очень рад. Они провели вечер, как двое влюбленных. Селия шептала:
  — Я очень без тебя соскучилась. А ты скучал без меня?
  — Я об этом не думал.
  — Ты хочешь сказать, что не думал обо мне?
  — Да. А что толку? Думай — не думай, ты бы от этого здесь не появилась.
  Это, конечно, была правда, и это было очень разумно.
  — Но теперь ты рад, что я здесь?
  Его ответ вполне ее удовлетворил.
  Но потом, когда он крепко спал, а она лежала без сна, в счастливых мечтах, ей подумалось:
  «Ужасно, но мне, по-моему, хочется, чтобы Дермот иногда чуточку привирал»…
  Скажи он: «Любимая, я ужасно без тебя скучал» — это утешило бы ее и согрело, и не имело бы вовсе значения, правду он говорит или нет.
  Нет, Дермот оставался Дермотом. Ее смешной, разрушительно правдивый Дермот. И Джуди была такой же…
  Умнее, наверное, было бы не задавать вопросов, если не хочется выслушивать правду в ответ.
  Она думала в полудреме:
  «Интересно, буду ли я когда-нибудь завидовать Джуди? Они с Дермотом куда лучше понимают друг друга, чем мы с ним…»
  Селия подумала: «Как чудно! Дермот так к ней ревновал еще до рождения и потом, когда она была крохотной малюткой. Странно, до чего порой всё выходит не так, как ты ожидал»…
  Любимая Джуди… любимый Дермот… они так похожи… такие смешные… такие милые… и они — ее. Нет, не ее. Это она — их. Так лучше. Теплее… уютнее. Она им принадлежит.
  2
  Селия выдумала новую игру. Это был, как она считала, новый вариант игры «в девочек». Сами «девочки» свое отжили. Селия попыталась их оживить, одаривала их детьми, интересными профессиями и роскошными особняками с парками, но все было тщетно. Воскресать девочки отказывались.
  Селия изобрела новый персонаж. Звали ее Хейзел. Селия с огромным интересом наблюдала за тем, как складывалась у Хейзел жизнь, начиная с детства. Хейзел была несчастным ребенком — бедной родственницей. У нянек она пользовалась дурной славой — из-за привычки вечно твердить: «Что-то случится, что-то случится», и обычно что-то случалось — даже если всего-навсего гувернантка уколет палец, — и вот Хэйзел стали считать чем-то вроде домашней ведьмы. Она выросла в убеждении, что можно легко водить за нос легковерных…
  С огромным интересом вошла Селия вслед за ней в мир спиритизма, в мир гаданий, сеансов и прочего. Хэйзел стала гадалкой где-то на Бонд-стрит, обрела известность — не без помощи обедневших «лазутчиков» из высшего общества.
  Потом она влюбилась в молодого военно-морского офицера, валлийца, и действие перенеслось в валлийские деревни, и мало-помалу стало ясно (всем, кроме самой Хэйзел), что мошенничество было лишь производным от истинного ее дара.
  Наконец-то Хэйзел и сама его обнаружила и пришла от этого в ужас. Но чем изобретательнее была она в своем обмане, тем чаще сбывалось то, что она предсказывала. Невидимая сила ухватилась за нее и от себя не отпускала.
  Оуэн, молодой человек, представлялся Селии более туманно, но в конце-концов оказался просто дрянью, сумевшей втереться в доверие.
  Всякий раз, когда Селия выкраивала немного свободного времени или катала в колясочке Джуди по парку, история продолжала развиваться в ее воображении.
  Однажды ей пришло на ум, что она могла бы всё это переложить на бумагу…
  Она ведь могла сделать из этого книгу…
  Она купила шесть ученических тетрадок по пенсу, множество карандашей — карандаши она вечно теряла — и села за работу…
  Оказалось, что это не так уж и легко — перенести всё на бумагу. Мысль всегда убегала вперед абзацев на шесть в сравнении с тем, что она писала в данную секунду, и к тому времени, как она добиралась до того, что уже успела продумать, нужные слова вылетали из головы.
  И всё же Селия делала успехи. Это было не совсем то, что она держала в голове, но читалось это как книга. Были главы и всё прочее, Селия купила еще шесть тетрадок.
  Какое-то время она не рассказывала об этом Дермоту — до тех, по сути, пор, пока не закончила описания встречи сторонников возрождения Уэльса, где с «показаниями» выступала Хэйзел.
  Эта глава удалась куда лучше, чем могла надеяться Селия. Упоенная победой, она захотела с кем-нибудь этим поделиться.
  — Дермот, — сказала она, — как по-твоему, могла бы я написать книгу?
  Дермот ответил весело:
  — По-моему, это отличная мысль. На твоем месте я бы так и сделал.
  — Собственно, я и написала — то есть начала писать. Уже добралась до половины.
  — Хорошо, — сказал Дермот.
  Пока Селия говорила, он отложил в сторону книгу по экономике, которую читал. Теперь же опять взялся за нее.
  — Это о девушке-медиуме, которая сама этого не знает. И она связывается с домом предсказаний, где одни сплошные проходимцы, и жульничает на спиритических сеансах. А потом влюбляется в молодого человека из Уэльса и едет в Уэльс, а там творятся странные дела.
  — Сюжет, я полагаю, какой-то есть?
  — Конечно есть. Я просто плохо рассказываю — только и всего.
  — А ты хоть что-нибудь знаешь о медиумах, спиритических сеансах и всем таком прочем?
  — Нет, — ответила пораженная Селия.
  — Но разве в таком случае не слишком рискованно об этом писать? К тому же в Уэльсе ты никогда не была, так ведь?
  — Не была.
  — Не лучше ли тогда писать о чем-то, что ты хорошо знаешь? О Лондоне или о тех краях, где ты жила. Мне кажется, ты просто сама себе создаешь трудности.
  Селия сконфузилась. Дермот, как всегда, прав. Она ведет себя как настоящая дурочка. С какой стати выбирать темой то, о чем понятие не имеешь? И это собрание «возрожденцев»! Она никогда не бывала на таких собраниях. С какой стати пытаться их описывать?
  И всё же она не может теперь бросить Хэйзел и Оуэна… о спиритизме, сеансах, власти медиумов и о жульничестве. Потом медленно и с большим трудом переделала всю первую часть своей книги. Работа ее не радовала. Она спотыкалась на каждом предложении и без всяких видимых причин устраивала немыслимые грамматические выкрутасы.
  В то лето Дермот очень мило согласился поехать с нею в Уэльс на весь свой двухнедельный отпуск. Селия смогла бы тогда приглядеться к «местному колориту». Они поехали, но колорит все время ускользал от Селии.
  С собой она взяла небольшую записную книжечку, чтобы ходить и записывать то, что привлечет ее внимание. Однако по натуре она была человеком очень невнимательным, дни шли, а в книжечку заносить практически было нечего.
  У нее возник большой соблазн отказаться от Уэльса, сделать Оуэна шотландцем по имени Гектор, живущим в горной Шотландии.
  Но Дермот заметил ей, что трудность будет точно такая же: о горной Шотландии она тоже не имела ни — какого понятия.
  В отчаянии Селия забросила книгу. Она вообще ни строчки не могла написать. К тому же, в голове у нее уже разыгрывались сцены из жизни рыбаков на побережье Корнуэлла…
  И она уже хорошо была знакома с Амосом Полриджем…
  Дермоту она ничего не говорила, так как чувствовала себя виноватой, прекрасно понимая, что не имеет никакого представления ни о рыбаках, ни о море. Бесполезно и писать об этом, но придумывать было так увлекательно. Была там и дряхлая старушенция — беззубая и зловещая с виду…
  А книгу о Хейзел она допишет как-нибудь потом. Оуэн прекрасно может быть порочным молодым маклером из Лондона.
  Только — так во всяком случае Селии казалось, — Оуэну вовсе не хотелось им быть…
  Он насупился, и она вообще перестала ясно его видеть, точно он и не существовал.
  3
  Селия уже привыкла жить скромно и считать каждый пенс.
  Дермот все надеялся когда-нибудь разбогатеть. Более того, он был совершенно в этом уверен. Селия же стать богатой не рассчитывала. Её вполне устроит, если всё будет так, как есть, но только она надеялась, что это не станет слишком большим разочарованием для Дермота.
  Но настоящей финансовой катастрофы не ожидал ни он, ни она. Бум, возникший после войны, кончился. Наступил спад.
  Фирма, в которой служил Дермот, обанкротилась, и он оказался без работы.
  У них были годовые проценты — пятьдесят фунтов у Дермота и сто у Селии, и еще у них были облигации военного займа на двести фунтов и дом Мириам — в качестве пристанища для Селии и Джуди.
  Тяжелые настали времена. Селия все воспринимала через Дермота. А он очень тяжело переживал неудачу — неудачу заслуженную (работал-то ведь он хорошо). Он ожесточился и раздражался по любому поводу. Селия отпустила Кэйт и Денмен и заявила, что будет сама вести хозяйство — до той поры, пока Дермот не подыщет себе другую работу. Денмен, однако, уйти отказалась.
  Вскипев, она заявила в сердцах:
  — Не будем спорить. Ни к чему это. Я готова ждать, пока вы сможете заплатить. Не брошу свою любимую малышку.
  Итак, Денмен осталась. Они по очереди вертелись и крутились с Селией — убирались, стряпали, занимались Джуди. То Селия вела утром Джуди в парк, а Денмен готовила и убирала, то уходила Денмен, а Селия оставалась.
  Селия находила в этом странное удовольствие. Ей нравилось быть чем-то занятой. По вечерам же она выкраивала время, чтобы продолжать историю про Хэйзел. Она усердно дописывала книгу, сверяясь заметками, привезенными из Уэльса, затем послала ее издателю. А вдруг что-нибудь получится.
  Но рукопись очень быстро вернули. Селия бросила ее в ящик и больше не пыталась писать.
  Главной в жизни проблемой для Селии был Дермот. Дермот лишился всякого благоразумия. Он так тяжело переживал свою неудачу, что с ним трудно было находиться вместе. Если Селия смеялась, он упрекал ее, говорил, что могла бы проявить побольше понимания. Если она молчала, говорил, что могла бы попытаться его развеселить.
  Селия в отчаянии думала, что если бы Дермот был готов ей помочь, они все это куда спокойнее пережили бы. Лучший способ бороться с бедой — встретить ее со смехом.
  Но Дермоту было не до смеха. Его гордость была жестоко уязвлена.
  Как бы зло не разумно ни вёл он себя, Селию это не обижало, как тогда, на званом вечере. Она понимала, что он страдает, — страдает за нее, больше чем за себя.
  Иногда он по сути выплескивал свои сокровенные мысли.
  — Почему бы вам не уехать — тебе и Джуди? Отвези ее к матери. Сейчас я никуда не годен. Я знаю со мной невозможно жить вместе. Я уже говорил тебе как-то: во времена тяжелые я никуда не годен. Не выношу неприятностей.
  Но Селия не желала оставлять его. Ей хотелось бы облегчить ему жизнь, но похоже, она ничего не могла поделать.
  День проходил за днем, работы Дермот не находил и становился всё мрачнее и мрачнее.
  И наконец, когда Селия почувствовала, что совсем упала духом, когда она уже почти решила уехать к Мириам, как то и предлагал постоянно Дермот, события приняли иной поворот.
  Как-то днем Дермот пришел домой другим человеком. В нем снова появилось знакомое мальчишество. Синие глаза его сияли и искрились.
  — Селия, это же просто замечательно! Ты помнишь Томми Форбса? Я заглянул к нему — просто так, на всякий случай, — а он за меня и ухватился. Как раз такой человек, как я, ему и нужен. Для начала положил восемьсот в год, а через год или два я смогу зарабатывать полторы-две тысячи. Пойдем куда-нибудь и отпразднуем.
  Какой это был счастливый вечер? Дермот сразу так изменился — оживился и радуется как ребенок. По его настоянию они купили Селии новое платье.
  — Ты очаровательна в том гиацинтово-голубом. Я… я по-прежнему безумно люблю тебя, Селия.
  Влюбленные — да, они по-прежнему были влюблены друг в друга.
  В ту ночь Селия, лежа без сна, думала: «Надеюсь… надеюсь, у Дермота всегда все будет хорошо. Он так переживает, когда что-нибудь не ладится».
  — Мамочка, — спросила вдруг Джуди на следующее утро, — что такое друг до первой беды? Нянечка сказала, что у нее в Пекэме есть один такой.
  — Это такой человек, который очень хорошо к тебе относится, пока все в порядке, но сразу отворачивается если случится беда.
  — А, — сказала Джуди, — понятно. Как папочка.
  — Нет, Джуди, конечно, нет. Папочка расстроен и не весел, когда его что-то тревожит, но если ты или я заболеем или расстроимся, папочка все для нас сделает. Он самый преданный человек на свете.
  Джуди задумчиво посмотрела на мать и сказала:
  — Не люблю людей, которые болеют. Они лежат в постели и не могут играть. Вчера в парке Маргарет засорила глаз. Она не могла больше бегать и села на скамейку. Она хотела, чтоб и я с ней сидела, а я не стала.
  — Джуди, это очень плохо.
  — Нет, не плохо. Я не люблю сидеть. Я люблю носиться.
  — А если бы тебе что-нибудь попало в глазик, разве тебе не хотелось бы, чтобы кто-то посидел рядом и поговорил с тобой, а не убегал от тебя?
  — Ну и пускай убегает… Но не я ведь глазик засорила, а Маргарет…
  Глава пятнадцатая
  Преуспевание
  1
  Дермот преуспевал. Он зарабатывал почти две тысячи в год. Для них с Селией наступило прекрасное время. Они договорились откладывать деньги, но пока решили с этим повременить.
  Прежде всего они купили подержанный автомобиль.
  Потом Селия давно уже хотела жить за городом. Для Джуди это было бы куда лучше, да и сама она ненавидела Лондон. Раньше Дермот всегда возражал, ссылаясь на расходы: проезд на поезде, еда в городе дешевле и так далее.
  Теперь, однако, он признал, что такая мысль ему по душе. Они подыщут коттедж не слишком далеко от «Долтон-Хит».
  В конце концов поселились они в домике на территории громадного имения, которое теперь дробилось на участки под застройки. Поле для гольфа в «Далтон-Хит» было всего в десяти милях. Завели они и собаку — прелестного терьера по кличке Обри.
  Денмен переехать с ними загород отказалась. Будучи ангелом во времена тяжелые, она стала сущим дьяволом теперь с наступлением благополучия. Она грубила Селии, расхаживала, задрав нос, и в конце-концов сообщила, что увольняется: раз некоторые люди стали задаваться, пришла, значит ей пора сменить обстановку.
  Переехали они весной, и Селия, замирая от восторга, глядела на цветущую сирень. Сирени было видимо-невидимо, всех оттенков — от розово-лиловой до багряной. Выходя рано утром побродить по саду с бегавшей за ней по пятам Обри, Селия считала, что жизнь почти достигла совершенства. Нет больше грязи, пыли и тумана. Это — Дом…
  Селия обожала жить загородом и подолгу бродила с Обри. Поблизости была крохотная школа, куда утром отправлялась Джуди. В школу Джуди шла, как утка к воде. Она робела наедине с кем-либо, но ни чуточки не смущалась, когда народу было полно.
  — А можно мне будет когда-нибудь пойти в большую школу, мамочка? Где сотни, и сотни, и сотни девочек? Какая школа в Англии самая большая?
  У Селии случилась стычка с Дермотом по поводу их домика. Одну комнату на верхнем этаже по фасаду они предназначали для спальни. Другую Дермот хотел приспособить под свою гардеробную. Селия же доказывала, что это должна быть детская — для Джуди.
  Дермот вспылил.
  — Полагаю, ты всё равно настоишь на своем. Во всем доме я буду единственным, кто в своей комнате луча солнца не увидит ни разу.
  — У Джуди должна быть солнечная комната.
  — Чепуха, она и так целыми днями на улице. Та комната сзади очень просторная, полно места, чтобы носиться.
  — В ней солнца не бывает.
  — Не понимаю, почему солнце для Джуди важнее, чем для меня.
  На этот раз, однако, Селия стояла на своем. Она бы очень хотела отдать Дермоту солнечную комнату, но не сделала этого.
  Кончилось тем, что Дермот смирился со своим поражением. Правда теперь это было для него поводом выражать свое недовольство — хотя и совершенно беззлобно, — и изображать из себя втоптанного в грязь мужа и отца.
  2
  У них было много соседей — большинство с детьми. Все были очень приветливы. Единственное, что создавало трудности, это отказ Дермота ходить на званые вечера.
  — Знаешь, Селия, я приезжаю из Лондона вымотанный, а ты хочешь, чтобы я наряжался и шел в гости и попадал домой спать только после полуночи. У меня на это просто не хватит сил.
  — Не каждый же вечер. А выйти раз в неделю, наверное, не так уж трудно.
  — Не хочу. Ты ходи, если есть желание.
  — Я не могу ходить одна. Людей приглашают на ужин парами, и будет странно, если я буду говорить, что ты никуда вечерами не ходишь, поскольку ты еще довольно молод.
  — Уверен, что ты прекрасно можешь обойтись без меня.
  Это было, однако, не совсем так. За городом людей в гости зовут либо парами, либо не зовут вовсе. Но в словах Дермота была правда. Он зарабатывал на жизнь и должен иметь голос в их совместной жизни. Они отказывались от приглашений и сидели дома, Дермот читал книги по финансовым вопросам, а Селия иногда шила, иногда, сложив руки, сидела и думала о семье корнуэллских рыбаков.
  3
  Селии хотелось еще завести одного ребенка.
  Дермоту не хотелось.
  — В Лондоне ты постоянно говорил, что у нас мало места, — сказала Селия, — и мы были еще совсем бедные. Но сейчас у нас есть деньги, полно комнат в доме, и с двумя детьми хлопот будет не больше, чем с одним.
  — Прямо сейчас нам ребенок не нужен. Опять вся эта суматоха, канитель, опять плач и вопли, и бутылочки.
  — По-моему, ты и потом так же будешь говорить.
  — Не буду. Я бы хотел иметь еще двоих детей. Но не теперь. Впереди уйма времени. Мы еще сравнительно молоды. Когда нам всё наскучит, это станет для нас чем-то вроде приключения. А сейчас давай поживем для себя. Ты же не хочешь, чтобы тебя опять начало тошнить. — Он помолчал. — Так и быть, скажу, что я сегодня присмотрел.
  — Дермот!
  — Машину. Подержанную и изрядно потрепанную. Меня на это Дэвис надоумил. Спортивная модель, прошла всего восемь тысяч миль.
  И Селия подумала:
  «Как же я люблю его! Такой еще мальчишка. Такой пылкий… И так много работает. Почему же отказывать ему в том, что ему хочется?.. Когда-нибудь у нас еще будет ребенок. А пока пусть у него будет машина. В конце-концов я люблю его куда больше, чем любых младенцев на свете».
  4
  Селию удивляло то, что Дермот никогда не приглашал к себе старых друзей.
  — Но ты так раньше любил Эндрюса.
  — Да, но мы перестали общаться. Никогда больше не встречаемся. Меняются люди…
  — А Джим Лукас — вы же с ним были неразлучны, когда мы обручились.
  — Не хочу я водиться с кем-либо из прежней армейской компании.
  Селии как-то пришло письмо от Элли Мейтланд — Элли Питерсон, как она теперь звалась.
  — Дермот, моя старая подруга Элли Питерсон вернулась домой из Индии. Я была шаферицей у нее на свадьбе. Пригласить их с мужем на уик-энд?
  — Да, если хочешь. Он в гольф играет?
  — Не знаю.
  — Вот будет скучища, если не играет. Впрочем, значения это не имеет — ты же не хочешь, чтобы я сидел дома и развлекал их?
  — А в теннис мы могли бы поиграть?
  На территории усадьбы было несколько теннисных кортов — специально для тех, кто там жил.
  — Элли, помню, любила играть в теннис, и Том, я знаю, играет. Он был раньше хорошим игроком.
  — Послушай, Селия, я не могу играть в теннис. Это портит мне потом игру в гольф. А через три недели будет кубок «Далтон-Хита».
  — Неужели ничего, кроме гольфа, не имеет теперь для тебя значения? Это так все усложняет.
  — Тебе не кажется Селия, что гораздо лучше, когда каждый делает то, что ему нравится? Я люблю гольф — тебе нравится теннис. У тебя есть подруги, вот и занимайся с ними, как тебе хочется. Ты же знаешь, я никогда не вмешиваюсь в то, что тебе хочется делать.
  Что верно, то верно. Вполне убедительное объяснение. Но в жизни всё оказывалось не так просто. «Если ты замужем, — рассуждала Селия, — то привязана к мужу. Никто тебя отдельно не воспринимает. Еще ничего, если придет одна Элли, но Дермоту все-таки надо бы заняться ее мужем».
  В конце концов, когда в гости приезжают Дэвис (с которым Дермот играет в гольф чуть не каждый уик-энд) с женой, ей, Селии приходится целый день развлекать миссис Дэвис. А та хоть и милая, но уж очень нудная женщина. Она просто сидит себе, а ты занимай ее разговорами.
  Но Селия ничего не стала говорить Дермоту, она знала, что он терпеть не может, когда ему перечат. Она пригласила Петерсонов в надежде, что все обойдется.
  Элли изменилась очень мало. Они с Селией с удовольствием вспоминали старое время. Том больше молчал. Виски у него поседели. Должно быть, он хороший человек, думала Селия. Он всегда был немного рассеянным, но очень славным.
  Дермот вел себя как ангел. Он извинился, сказав, что в субботу просто вынужден играть в гольф (муж Элли не играл), но всё воскресенье посвятил гостям и даже катал их по реке, чего, как Селия знала, юн терпеть не мог.
  Когда гости уехали, он спросил:
  — Благородно я себя вел или нет?
  «Благородно» было одним из любимых его словечек. Оно всегда смешило Селию.
  — Благородно. Ты ангел.
  — Только подольше не заставляй меня это делать, хорошо?
  Селия и не заставляла. Ей вообще-то хотелось недели через две пригласить в гости еще одну подругу с мужем, но она знала, что муж подруги в гольф не играет, и ей не хотелось заставлять Дермота снова идти на жертвы…
  Так трудно, думала Селия, жить с человеком, который приносит себя в жертву. Дермота — мученика тяжело было выносить. С ним куда было легче, когда он был всем доволен…
  И потом он не слишком радовался общению с ее старыми друзьями. Старые друзья, считал Дермот, обычно нагоняют тоску.
  На этот счет Джуди была в полном согласии с отцом — несколько дней спустя, когда Селия заговорила о Маргарет, Джуди сделала удивленные глаза.
  — А кто это — Маргарет?
  — Ты не помнишь Маргарет? Ты ведь играла с ней в парке в Лондоне?
  — Нет, не играла. Не играла ни с какой Маргарет.
  — Джуди, ты должна ее помнить. Всего только год прошел.
  Но Джуди не помнила никакой Маргарет. Она никого не помнила из тех, с кем играла в Лондоне.
  — Я знаю только девочек из школы, — довольная собой заявила Джуди.
  5
  Случилось нечто восхитительное. Началось с того, что Селии позвонили в последнюю минуту по телефону и пригласили вместо кого-то на званый ужин.
  — Я знаю, ты не обидишься, милочка…
  Селия не обиделась. Она придет с удовольствием.
  В гостях она развлекалась вовсю.
  Она не стеснялась. Весело болтала. Не надо было следить, не говорит ли она «лупости». Там ведь не было Дермота с его критическим взглядом.
  У нее появилось чувство, будто она неожиданно перенеслась назад, в детство.
  Мужчина, сидевший за столом справа от нее, много путешествовал по странам Востока. Путешествовать было мечтой Селии.
  Порой у нее возникало чувство, что подвернись такая возможность, она бы бросила Дермота, Джуди, Обри и всё-всё и ринулась бы в голубые просторы… Странствовать…
  Сосед ее говорил о Багдаде, Кашмире, Исфагане и Тегеране и Ширазе (какие прекрасные слова — как приятно произносить их, даже не вкладывая особого смысла). Он рассказал Селии о своих странствиях по Белуджистану, где бывало не так уж много путешественников.
  Слева от нее сидел пожилой приятный мужчина. Ему понравилась соседка, бойкая молодая женщина, когда она повернула к нему, наконец, восторженное лицо, все еще очарованная рассказами о дальних странствиях.
  Он имел какое-то отношение к изданию книг, сделала вывод Селия, и рассказала ему, со смехом, о своей неудачной попытке выступить на этом поприще. Он сказал, что хотел бы посмотреть рукопись. Селия ответила, что это неудачный опус.
  — Все равно, я бы хотел увидеть рукопись. Вы мне покажете ее?
  — Да, если хотите, но вас она разочарует.
  Наверное, разочарует, подумал он. На писательницу она не похожа, эта юная женщина, светлокожая и белокурая как скандинавка. Но она понравилась ему, так что интересно будет посмотреть, что она там написала.
  Селия вернулась домой в час ночи, Дермот спал как ребенок. Но она была в таком возбуждении, что разбудила его.
  — Дермот, я так чудесно провела вечер! Мне было так весело! Там был человек, который рассказал мне уйму всего про Персию и Белуджистан, и был один славный издатель, а после ужина меня заставили петь. Пела я ужасно плохо, но, кажется, они ничего не заметили. И потом мы вышли в сад, и я пошла с путешественником посмотреть на пруд с лилиями, и он пытался меня поцеловать — мило так, не нахально — и все было так чудесно — луна и лилии и все, все что я, пожалуй, и не возражала бы, чтоб он меня поцеловал, но я не позволила, потому что знаю: тебе бы это не понравилось.
  — Точно, — сказал Дермот.
  — Но ты не обиделся, правда?
  — Нет, конечно, — дружелюбно сказал Дермот, — рад, что ты повеселилась. Не понятно только, зачем было меня будить и обо всем этом рассказывать.
  — Затем, что мне было так весело, — ответила она и добавила извиняющимся тоном: — Я знаю, ты не любишь, когда я так говорю.
  — Говори сколько хочешь. Только мне это кажется глупым. Человек может прекрасно проводить время, и вовсе не обязательно ему трезвонить об этом.
  — А я не могу так, — призналась Селия, — мне надо выговориться, иначе я лопну.
  — Вот теперь, — сказал Дермот, поворачиваясь на другой бок, — и рассказала.
  И заснул.
  «Такой уж он Дермот, думала, немного поостыв, Селия, пока раздевалась. — Словно ушатом воды окатит, но он же добрый…»
  6
  Селия совсем забыла об обещании показать рукопись издателю. К величайшему ее удивлению, на другой же день он сам к ней заехал и напомнил об обещании.
  В шкафу на чердаке она разыскала связку пыльных листов и, вручая их ему, опять сказала, что рукопись, на ее взгляд, дурацкая.
  Спустя две недели она получила письмо с приглашением заехать к нему в Лондоне.
  Из-за стола, заваленного множеством разных рукописей, он весело смотрел на нее сквозь очки.
  — Послушайте, — сказал он, — насколько я понимаю, это — книга. Но только тут почему-то немного больше половины. А где остальное? Вы что, потеряли?
  Ничего не понимая, Селия взяла у него рукопись.
  У нее даже рот открылся от удивления.
  — Я вам дала не ту рукопись. Это — старая, которую я так и не закончила.
  И она всё объяснила. Он слушал ее с большим вниманием, потом попросил прислать ему переделанный текст. Незаконченную же рукопись он пока оставит у себя.
  Через неделю ее опять пригласили в Лондон. На этот раз глаза ее знакомого поблескивали еще веселее.
  — Новый вариант никуда не годится, — сказал он, — ни один издатель даже смотреть на нее не захочет и правильно сделает. Но первая ваша повесть совсем недурна — вы можете ее дописать?
  — Но там все неверно. Уйма ошибок.
  — Послушайте, милая девочка. Скажу вам правду. Необычайным даром природа вас не наградила. Шедевр вам никогда не написать. Но в том, что вы прирожденная рассказчица, нет никаких сомнений. Спиритизм, медиумы, борцы за возрождение Уэльса — все это вы видите в эдаком романтическом тумане. Вполне возможно, что вы заблуждаетесь, но видите вы все это так же, как девяносто девять читателей из ста, которым о них тоже ничего неизвестно. Этим девяносто девяти не доставит удовольствия читать тщательно подобранные факты — им нужна художественная литература, то есть правдоподобный вымысел. Только непременно правдоподобный, не забывайте об этом. Увидите, что и с вашими корнуэллскими рыбаками, о которых вы мне рассказывали, будет то же самое. Пишите с них свою книгу, но только ради бога, и близко не подходите ни к Корнуэллу, ни к рыбакам, пока книга не будет готова. Потому что тогда вы напишете мрачную реалистическую повесть какой читатель и ждет от книги о корнуэллских рыбаках. Вы же не поедете туда только за тем, чтобы уяснить, что рыбаки в Корнуэлле — это не люди особой породы, а что-то сродни слесарю из Уолуорта. Вы никогда не напишете хорошо ни о чем, что по-настоящему знаете, так как у вас честный ум. Вы можете сплутовать, говоря о чем-то воображаемом, но не сможете, если речь идет о вещах реальных. Вы не способны сочинять небылицы о том, что знаете, но о том, чего не знаете, — насочиняете превосходно. Вам надо писать о мире воображаемом (вами воображаемом), а не о реальном. Отправляйтесь-ка теперь и работайте.
  Год спустя вышел первый роман Селии. Под названием «Заброшенная гавань». Бросающиеся в глаза неточности издатели исправили.
  Мириам сочла книгу замечательной, а Дермот сказал, что она ужасна.
  Селия знала, что прав был Дермот, но была признательна матери.
  «Теперь, — думала Селия, — я играю в писательницу. Пожалуй, эта роль для меня еще более странная, чем роль жены или матери.
  Глава шестнадцатая
  Утрата
  1
  Мириам угасала. Всякий раз, как Селия видела мать, сердце ее сжималось.
  Мать казалась такой крохотной и несчастной.
  И такой одинокой в этом огромном доме.
  Селия предложила матери переехать к ним, но Мириам заупрямилась.
  — Ничего хорошего из этого не выйдет. И это нечестно по отношению к Дермоту.
  — У Дермота я узнавала. Он согласен.
  — Очень мило с его стороны, но я и не подумаю. Молодые люди должны жить сами по себе.
  Она разволновалась. И Селия не стала ей возражать.
  Потом Мириам сказала:
  — Я хочу тебе сказать — давно уже. Я была неправа насчет Дермота. Когда ты выходила за него замуж, не было у меня к нему доверия. Я не считала его честным или верным… Я ждала, что у него появятся другие женщины.
  — Мамочка, ничего, кроме своих мячей для гольфа Дермот не видит.
  Мириам улыбнулась.
  — Я ошиблась, и рада тому… Теперь я чувствую, что когда меня не станет, будет кому за тобой присмотреть и о тебе позаботиться.
  — Будет. Он и сейчас заботится.
  — Да, я довольна… Он очень хорош собой — он очень нравится женщинам, помни это, Селия…
  — Он ужасный домосед, мамочка.
  — Да, повезло. И по-моему, он действительно любит Джуди. Она точная его копия. В ней нет ничего от тебя. Папина дочка.
  — Я знаю.
  — Пока я чувствую, что он хорошо к тебе относится… Вначале я так не думала. Он казался мне бессердечным, жестоким…
  — Да нет же. Он ужасно добрый. Он был таким заботливым, когда я носила Джуди. Просто он из тех, кто терпеть не может говорить нежности. Все скрыто внутри. Он — как скала.
  Мириам вздохнула.
  — Я ревновала тебя к нему. Не хотела замечать его достоинств. Я так хочу тебе счастья, родная.
  — Мамочка, я счастлива, счастлива… — И немного помолчав, Селия добавила: — Желать мне больше в самом деле нечего — разве только ребенка. Мне бы хотелось мальчика… или девочку.
  Она думала, мать поддержит ее в этом желании, но Мириам насупилась.
  — Не знаю, благоразумно ли это будет с твоей стороны. Ты так сильно любишь Дермота, а дети — они встают между тобой и мужчиной. Считается, что дети должны сближать, но это не так… нет, не так.
  — Но вы же с папой…
  Мириам вздохнула.
  — Было тяжело. Разрываться… вечно разрываться — тяжело.
  — Но вы же с отцом были очень счастливы…
  — Да, но с каким трудом давалось это… Кучей всего пришлось поступиться. Отказываться от многого ради детей — это его иногда раздражало. Он всех вас любил, но самыми счастливыми мы были, когда вдвоем с ним уезжали ненадолго куда-нибудь отдохнуть… Никогда надолго не оставляй своего мужа одного, Селия. Помни: мужчина быстро забывает…
  — Отец никогда бы ни на кого не посмотрел, кроме тебя.
  Мать отвечала задумчиво:
  — Да, наверное. Но я всегда была начеку. Была у нас горничная — крупная статная девица — женщина того типа, который, как нередко я слышала, нравился твоему отцу. Как-то раз она подавала ему молоток и гвозди и, подавая, положила свою руку на его. Я это заметила. А твой отец едва обратил внимание — просто посмотрел удивленно. По-моему, он вообще об этом не думал — решил вероятно, что вышло случайно: мужчины ведь так наивны… Но я девицу сразу же прогнала. Дала ей прекрасную рекомендацию и сказала, что она мне не подходит.
  Селия была потрясена.
  — Но отец никогда бы…
  — Вероятно, нет. Но я не стала рисковать. Всякого навидалась в жизни предостаточно… Жена заболела — и ее место занимает гувернантка или компаньонка, — словом, какая-нибудь молоденькая девушка. Селия, обещай, что будешь с большой осмотрительностью подбирать гувернантку для Джуди.
  Селия засмеялась и поцеловала мать.
  — Не стану держать рослых красоток, — пообещала она, — только тощих, старых и очкастых.
  2
  Мириам умерла, когда Джуди было восемь лет. Селия уехала за границу. Дермот взял на Пасху десятидневный отпуск и уговорил Селию поехать с ним в Италию. Уезжать из Англии Селии не очень хотелось. Врач говорил, что со здоровьем у матушки плохо. Мириам держала компаньонку, которая за ней присматривала, а Селия приезжала проведать мать каждые две-три недели.
  Но Мириам и слышать не хотела о том, чтобы Селия осталась с ней и отпустила Дермота одного Она приехала в Лондон и остановилась у кузины Лотти (уже вдовы); Джуди с гувернанткой тоже туда перебрались.
  В Комо пришла телеграмма: Селию просили вернуться. Она уехала первым же поездом. Дермот хотел поехать с ней, но Селия уговорила его остаться и догулять отпуск. Ему нужен свежий воздух и смена обстановки.
  Она сидела в вагоне-ресторане, а за окнами мелькала Франция, и вдруг странная уверенность холодком пробежала по ее телу.
  Она подумала:
  «Я больше ее не увижу. Она умерла…»
  Приехав, Селия узнала, что Мириам умерла — примерно в тот час, когда ее посетило предчувствие.
  3
  Ее мама… ее храбрая мамулечка…
  Лежит неподвижная, чужая — вся в цветах, белая, с холодным безмятежным лицом…
  Ее мать, то веселая, то впадавшая в меланхолию, поразительно быстро менявшая мнения, неизменная в своей любви и готовности встать на защиту…
  Селия думала: «Я теперь одна».
  Дермот и Джуди такие чужие…
  Она думала: «Пойти больше не к кому…»
  Ее охватила паника… затем раскаяние…
  Последние годы все ее помыслы были только о Дермоте и Джуди… Как же мало думала она о матери… мать просто была тут… всегда тут… в глубине всего…
  Селия видела насквозь, а мать видела насквозь ее…
  Крошечным ребенком она поняла, что ее мать — чудесная женщина и нет никого лучше нее…
  Такой мать и оставалась для нее всю жизнь…
  А теперь мамы нет…
  Жизнь Селии лишилась опоры…
  Ее мамулечка…
  Глава семнадцатая
  Беда
  1
  Дермот хотел, чтобы было как лучше. Он не переносил неприятностей и несчастий, но старался проявить доброту. Он написал из Парижа, предлагая, чтобы Селия приехала к нему на день-другой и немножко взбодрилась.
  Возможно, это было проявлением доброты, а возможно, он просто боялся возвращаться в дом, где царил траур…
  Но ему…
  Он приехал в их загородный дом к ужину. Селия лежала на кровати. Она с великим нетерпением ждала его приезда. Напряжение, связанное с похоронами, прошло, и ей хотелось поскорее изменить мрачную атмосферу, чтобы не расстраивать Джуди. Малышка Джуди, такая юная, такая веселенькая и вечно занятая своими делами. Джуди поплакала по бабушке и вскоре всё забыла. Дети и должны забывать.
  Скоро приедет Дермот, и Селия сможет расслабиться.
  С волнением она думала: «Как чудесно, что есть у меня Дермот! Не будь его, мне тоже хотелось бы умереть…
  А Дермот нервничал. Именно потому, что он нервничал, он, войдя в комнату и вопросил:
  — Ну, как вы тут? Веселые и радостные?
  В другое время Селия сразу бы поняла, почему он повел себя так легкомысленно. Но в ту минуту у нее было такое чувство, будто он наотмашь ударил ее по лицу.
  Она прямо вся сжалась и залилась слезами.
  Дермот начал извиняться и оправдываться.
  Потом Селия заснула, продолжая держать его за руку, — он с облегчением выдернул руку, как только увидел, что она в самом деле спит.
  Выйдя из комнаты, он зашел в детскую к Джуди.
  Та весело помахала ему ложкой. Она пила молоко из чашки.
  — Привет, папочка. Во что поиграем?
  Времени даром Джуди не теряла.
  — Только не шуметь, — сказал Дермот, — мама спит.
  Джуди понимающе кивнула.
  — Давай поиграем в Старую деву.
  Они принялись играть в Старую деву.
  2
  Жизнь шла своим чередом. Хотя и не совсем своим.
  Селия занималась обычными делами. Внешне горя своего она не показывала. Но в ней словно кончился завод. Как часы, которые забыли завести. И Джуди, и Дермот почувствовали перемену, и она им не нравилась.
  Недели через две Дермоту захотелось позвать кое-кого в гости и Селия, не сдержавшись, крикнула:
  — Ах нет, только не сейчас. Я просто не смогу целый день занимать разговорами совсем незнакомую женщину.
  Потом она тут же раскаялась и сказала Дермоту, что вела себя глупо. Конечно же, он должен пригласить друзей. И они приехали, но вышло всё не особенно удачно.
  Через несколько дней пришло письмо от Элли. То, что в нем было написано, ошеломило и глубоко опечалило Селию.
  Моя дорогая Селия (писала Элли), наверное, будет лучше, если ты узнаешь об этом от меня (а то ты услышишь скорее всего искаженный вариант): Том ушел к девице, которую мы встретили на пароходе, когда возвращались домой. Для меня это большое горе и потрясение. Мы ведь были так счастливы. И детей Том любил. Похоже на страшный сон. Я совершенно убита. Понятия не имею, что делать. Том был безупречным мужем — мы даже никогда не ссорились.
  Беда подруги очень огорчила Селию.
  — Как много на свете печального, — сказала она Дермоту.
  — Муженек ее, должно быть, порядочная скотина, — ответил Дермот. — Знаешь, Селия, ты, кажется, иной раз считаешь меня эгоистом, но могло бы ведь быть и так, что тебе пришлось бы сносить вещи, куда более неприятные. Я-то, во всяком случае, супруг добродетельный, верный и честный, правда?
  Сказано это было с комической интонацией в голосе. Селия поцеловала его и расхохоталась.
  Три недели спустя, взяв с собой Джуди, она поехала домой. Надо было разобрать вещи. При одной мысли об этом она приходила в ужас. Но больше заняться этим было некому.
  Дом без мамы, без приветливой и радушной ее улыбки, представить было невозможно. Если б только Дермот мог поехать с ней.
  Дермот по-своему пытался ее успокоить.
  — Вот увидишь, тебе это даже понравится, Селия. Ты найдешь кучу старых вещей, о которых и думать забыла. И в это время года в тех краях просто прекрасно. Обстановку тебе сменить полезно. А вот мне придется целыми днями корпеть в конторе.
  Разве этого ждала Селия? Он упорно не замечал ее душевных терзаний. Шарахался от них в сторону, как напуганный конь.
  Селия закричала — впервые со злостью:
  — Ты так говоришь, будто я еду отдыхать.
  Он не смотрел на нее.
  — Пожалуй, — сказал он, — так оно и будет…
  Селия подумала: «Нет, он не добрый… нет…»
  Она почувствовала себя бесконечно одинокой. Она испугалась…
  Как холоден был этот мир — мир без мамы.
  3
  Следующие несколько месяцев были нелегкими. Пришлось консультироваться с адвокатами, улаживать всевозможные дела.
  Денег мать, конечно же, почти совсем не оставила. Надо было решать, как быть с домом — оставлять его или продавать. Был он в очень плохом состоянии — на ремонт денег не было. Хотя бы для того, чтобы не пошло все прахом, нужно было сразу же, немедленно вложить в дом довольно приличную сумму. В любом случае сомнительно было, чтобы на дом в теперешнем его состоянии нашелся покупатель.
  Селия не знала, как быть.
  Расстаться с домом было для нее невыносимо, но здравый смысл подсказывал, что это — самое лучшее. Дом слишком далеко от Лондона, чтобы они могли жить там с Дермотом — даже если бы такая мысль и пришлась Дермоту по душе, а Селия была уверена, что не придется. Жизнь загородом сводилась для Дермота к одному — к первоклассному полю для гольфа.
  Не объяснялось ли чисто сентиментальностью то, что Селия так упорно цеплялась за эту усадьбу?
  Так или иначе отказаться от дома ей было просто невыносимо. Мириам прилагала такие героические усилия, чтобы сохранить для нее дом. Да и сама Селия отговорила мать — еще давным-давно — от продажи дома… Мириам держала его для нее и ее детей.
  А вот Джуди любит этот дом так, как Селия? Наверное, нет. Джуди такая ко всему безразличная, ни к чему не привязанная — совсем как Дермот. Люди вроде Дермота и Джуди живут там, где им удобнее. В конце концов Селия решила спросить дочь. У Селии нередко бывало чувство, что в свои восемь лет Джуди куда разумнее и практичнее, чем она сама.
  — Ты, мамочка, много денег за него получишь, если продашь?
  — Боюсь, что нет. Дом старомодный — и стоит далеко от города.
  — Тогда, может, лучше его не продавать, — сказала Джуди, — мы будем приезжать сюда летом.
  — Тебе нравится здесь, Джуди? Или тебе больше нравится в нашем доме?
  — Наш домик совсем маленький, — ответила Джуди. — Я бы хотела жить в общежитии. Я вообще люблю большие-большие дома.
  Селия рассмеялась.
  Джуди сказала правду — за дом она получит гроши, если продаст его сейчас. Даже с деловой точки зрения, лучше выждать, пока не повысится спрос на загородные дома. Она занялась проблемой ремонта — в том минимальном объеме, который был сейчас абсолютно необходим. Возможно, когда сделают ремонт, удастся подыскать жильца-арендатора.
  Деловая сторона жизни доставляла Селии массу хлопот, зато отвлекала от грустных мыслей.
  Но вот подошел черед того, что наводило на нее ужас: надо было разобрать вещи. Если придется сдавать дом, его надо сначала расчистить. Некоторые комнаты годами стояли запертыми — там были сундуки, шкафы, комоды, битком набитые воспоминаниями о прошлом.
  4
  Воспоминания…
  Так пустынно, так непривычно в доме.
  Нет Мириам…
  Только сундуки, полные старой одежды, ящики, заваленные письмами и фотографиями…
  Больно… ужасно больно.
  Черная лакированная шкатулка с аистом на крышке — ребенком Селия очень ее любила. Внутри — письма. Одно от мамы. «Родной мой, любимый ягненочек, голубка моя, тыквочка…» Горячие слезы катились по щекам Селии…
  Вечернее платье из розового шелка с маленькими розовыми бутонами положено в сундук — а вдруг удастся «подновить» — и забыто. Одно из первых ее вечерних платьев… Селия вспомнила, когда в последний раз надевала его… Такое оно было неуклюжее, нетерпеливое, глупое создание…
  Письма, адресованные бабушке, — целый сундук. Она, должно быть, привезла их с собой, когда переезжала. Фотография пожилого джентльмена в кресле в Бате — «Ваш навеки преданный поклонник», и нацарапанные инициалы. Бабушка и «мужчины». Вечно мужчины — даже когда им приходилось уже сидеть в кресле в Бате, у моря…
  Кружка с двумя котами — Сьюзен подарил ее когда-то Селии на день рождения…
  Назад… назад в прошлое…
  Почему так ноет в груди?
  Почему так ужасно ноет в груди?
  Хоть бы она была не одна в доме… Хоть бы Дермот бы с ней!
  Но Дермот сказал бы: «Почему бы не собрать все это в кучу и не сжечь, не разбирая?»
  Очень разумно, но Селия почему-то так не может…
  Она отперла другие ящики.
  Стихи. Листки со стихами, написанными гладкими выцветшими буквами. Детский почерк ее матери… Селия пробежала строки глазами.
  Чувствительные… напыщенные — в духе того времени. Но было в них что-то — живая мысль, неожиданно оригинальное построение фразы — что делало их творением мамы. Творением ее ума — живого, стремительного как полет птицы, ума.
  «Поэма посвящается Джону в день его рождения…»
  Отец, веселый бородач…
  Вот он на старинной фотографии — серьезный, чисто выбритый юноша.
  Молодость… постепенное старение — как все это загадочно… как страшно. А бывает такое мгновение, когда ты в большей мере ты, чем в любое другое?
  Будущее. Что-то ждет Селию?..
  В общем все достаточно ясно. Дермот станет больше зарабатывать… появится побольше дом… еще один ребенок… может быть, двое. Болезни… детские хвори… Дермот станет немного более неуживчивым, станет проявлять чуть больше нетерпения всякий раз, когда ему будут мешать делать то, что он хочет… Джуди повзрослеет — яркая, решительная, очень живая… Дермот и Джуди объединятся… Сама она, располневшая, поблекшая, и эти двое будут относиться к ней с эдаким веселым презрением… «Знаешь, мама, ты просто дурочка…» Да, когда подурнеешь, глупость скрывать труднее. Неожиданной молнией пронеслось в голове: «Никогда не дурней, Селия, хорошо?» Да, но теперь это уже позади. Они прожили вместе достаточно долго, и такие вещи, как красота, утратили свое значение. Дермот вошел в ее кровь, она — в его. Они — единое целое, хотя и чужие друг другу, но едины. Она любит его, потому что он так не похож на нее… потому что, хотя теперь она и знает в точности, как он на что реагирует, она не знает и никогда не узнает, почему он реагирует так, а не иначе. Возможно и его отношение к ней основано на том же. Нет, Дермот принимает все так, как есть. Он никогда ни над чем не ломает себе голову. Ему это кажется пустой тратой времени. Селия думала: «Правильно, очень правильно выходить замуж за человека, которого любишь. Деньги и все прочее — не самое главное. С Дермотом я бы всегда была счастлива, даже если бы нам пришлось жить в крохотном домишке и я бы готовила и убирала все сама». Но Дермот не собирается быть бедняком. Он добился успеха. И будет преуспевать и дальше. Такой он человек. Вот пищеварение у него, правда, ухудшится. Он будет продолжать играть в гольф… И жизнь будет идти изо дня в день, идти и идти — по всей вероятности, в «Далтон-Хите» или где-нибудь еще… И она никогда не увидит мир — дальние страны: Индию, Китай, Японию, джунгли Белуджистана, Персию, где названия городов звучат, как музыка: Исфаган, Тегеран, Шираз…
  Она поежилась… Если нельзя быть свободной — совсем свободной, когда тебя ничто не удерживает, не привязывает к себе, не рвет сердце, когда нет ни вещей, ни дома, ни мужа, ни детей…
  Селия подумала: «Хочется сбежать…»
  Мириам чувствовала тоже самое.
  Несмотря на всю свою любовь к мужу и детям, иной раз появлялось у нее желание удрать…
  Селия открыла еще один ящик. Письма. Письма от отца к матери. Она взяла то, что было сверху. Оно было написано за год до его смерти.
  Самая моя дорогая Мириам, надеюсь, ты скоро сможешь ко мне приехать. Мать, кажется, в хорошем здравии и хорошем настроении. Зрение у нее слабеет, но она по-прежнему вяжет бесконечные носки для своих кавалеров.
  У меня был долгий разговор с Армаром о Сирилле. Он говорит, что парень отнюдь не глуп. Ему просто все безразлично. Говорил я и с Сириллом, надеюсь, что-нибудь отложится у него в памяти.
  Постарайся приехать к пятнице, моя милая, — нашей двадцать второй годовщине. Трудно выразить словами, как много ты для меня значишь — самая прелестная, самая нежная из жен. Я смиренно благодарю Бога за то, что он послал мне тебя, любимая.
  Привет нашей куколке,
  Любящий тебя,
  Джон
  Опять у Селии на глаза навернулись слезы.
  Когда-нибудь и у них с Дермотом будет двадцать вторая годовщина свадьбы. Дермот не стал бы писать такого письма, но в глубине души он, наверное, чувствовал бы то же.
  Бедный Дермот! Как тоскливо было ему в последний этот месяц видеть рядом такую подавленную разбитую горем женщину. Он не любил несчастий. Как только она покончит с этими обязанностями, горе останется позади. Мириам, когда была жива, никогда не вставала между нею и Дермотом. Мириам мертвая тоже не должна это делать…
  Они с Дермотом и дальше будут идти вместе — идти счастливо и наслаждаясь жизнью.
  Именно это больше всего понравилось бы маме.
  Селия вынула из ящика все отцовские письма и, сложив их в камине кучкой, подожгла. Они принадлежали умершим. Прочитанное письмо она сохранила.
  На дне ящика лежал старый выцветший бумажник, вышитый золотой ниткой. Внутри — сложенный лист бумаги, очень ветхий, обтрепанный. На нем написано: «Поэма, присланная Мириам в мой день рождения».
  Сентименты…
  В наше время сентименты презирают…
  Но в то мгновение Селии это показалось до боли сладостным…
  5
  Селии было плохо. Одиночество действовало ей на нервы. Как ей хотелось с кем-нибудь поговорить! С ней были Джуди и мисс Худ, но они принадлежали к совсем другому миру и с ними ей было сложнее, а не легче. Селия ни в коем случае не хотела ничем омрачать жизнь Джуди. Джуди такая живая — все доставляет ей радость. В присутствии Джуди Селия старалась быть веселой. Они играли в подвижные игры с мячом, с воланами.
  После того, как Джуди укладывалась спать, тишина, как саваном, окутывала Селию. Было так пусто… так пусто…
  Дом живо напоминал ей о тех счастливых, уютных вечерах, которые они проводили с матерью за разговорами — о Дермоте, о Джуди, о книгах, и о людях, и об идеях.
  Теперь поговорить было не с кем…
  Дермот писал редко и коротко. На семьдесят втором ударе завершил партию — играл он с Эндрюсом… Росситер приезжал играть вместе с племянницей. Он уговорил Марджори Коннел стать четвертым партнером. Они играли в Хиллборо — отвратительное там поле. Женщины в гольфе только путаются под ногами. Он надеется, что Селия довольна. Не поблагодарит ли она за него Джуди — за письмо?
  У Селии нарушился сон. Перед ней возникали картины прошлого и не давали заснуть. Иногда она просыпалась в страхе, не понимая, что же ее так напугало. Она смотрела на себя в зеркало и видела, что выглядит больной.
  Она написала Дермоту, умоляя его приехать на уикэнд.
  Он ответил:
  Дорогая Селия, я изучил расписание поездов и получается, что ехать смысла не имеет. Мне бы пришлось возвращаться в воскресенье утром, а иначе я бы приехал только в два утра. Машина барахлит, и я поставил ее на ремонт. Я знаю, ты понимаешь, что проработав всю неделю, я чувствую переутомление. К концу недели устаю как собака и не горю желанием отправляться в путешествие на поезде.
  Еще три недели, и я уйду в отпуск. Мне кажется, твоя идея насчет Динара — неплохая. Я напишу туда и закажу комнаты. Не работай слишком много, — не переутомляйся. Больше гуляй.
  Ты помнишь Марджори Коннелл, довольно приятную брюнетку, племянницу Барреттса? Она только что потеряла работу. Возможно, мне удастся добыть ей здесь место. Она очень дельная. Как-то, когда она совсем пала духом, я сводил ее в театр.
  Береги себя и не перенапрягайся. По-моему, ты права, что не продаешь дом. Положение может измениться к лучшему, и позже за него могут дать больше. Не думаю, что нам от него будет когда-нибудь польза, но если у тебя с ним связаны сентиментальные чувства, можно, наверно, — это не будет, видимо, много стоить, — заколотить его и нанять сторожа, или же ты могла бы сдать его в аренду. Деньги от твоих книг пошли бы на уплату налогов и на садовника да и я помогу, если хочешь. Работаю я ужасно много и почти каждый вечер прихожу домой с головной болью.
  Хорошо бы взять да уехать.
  Привет Джуди.
  Любящий тебя,
  Дермот.
  В последнюю неделю перед приездом Дермота Селия пошла к врачу и попросила дать ей что-нибудь, чтобы она могла спать. Он знал ее с самого рождения. Расспросил, осмотрел, а потом сказал:
  — Разве никто не мог бы побыть с вами?
  — Муж приедет через неделю. Мы собираемся с ним заграницу.
  — Прекрасно! Знаете, дорогая моя, вы вот-вот сорветесь. Состояние у вас очень подавленное — вы пережили потрясение, надрываете себя горем. Вполне естественно. Я знаю, как привязаны вы были к матери. Но как только вы с мужем выберетесь куда-нибудь, смените обстановку, все будет снова в порядке.
  Он похлопал ее по плечу, выписал рецепт и отпустил.
  Селия считала дни. Когда приедет Дермот, все будет в порядке. Он должен приехать как раз накануне дня рождения Джуди. Они его отметят, а потом отправятся в Динар.
  Новая жизнь… Горе и воспоминания отойдут в прошлое… Они с Дермотом идут вперед, в будущее.
  Через четыре дня Дермот будет здесь…
  Через три дня…
  Через два дня…
  Сегодня!
  6
  Что-то не так… Дермот приехал, но это был не Дермот. Это был чужой человек, который бросал на нее искоса взгляд и отводил глаза…
  Что-то случилось…
  Заболел…
  Попал в беду…
  Нет, тут было что-то другое.
  Он стал чужим…
  7
  — Дермот, произошло что-нибудь?
  — А что должно произойти?
  Они были одни в комнате Селии. Селия заворачивала в папиросную бумагу подарки для Джуди ко дню рождения и перевязывала их лентой.
  Почему она так испугалась? Отчего это тошнотворное чувство ужаса?
  Его глаза — странные бегающие глаза… он то взглянет на нее, то отведет взгляд…
  Это был не Дермот — честный, красивый, смеющийся Дермот…
  Это был вороватый, увиливающий тип… он выглядел почти как преступник…
  Она неожиданно спросила.
  — Дермот, ничего не произошло… с деньгами… я хочу сказать, ты ничего не натворил?..
  Как передать это словами? Дермот, воплощение честности, — и вдруг растратчик? Фантастика — фантастика!
  Но эти бегающие глаза…
  Как будто ей не все равно, что он сделал!
  Вид у него был удивленный.
  С деньгами? Нет, с деньгами все в порядке… Я… у меня все хорошо.
  Она успокоилась.
  — Я подумала — глупо, конечно, с моей стороны…
  Он сказал:
  — Тут такое дело… Думаю, ты можешь догадаться.
  Но она не могла. Если это не деньги (мелькнула страшная мысль, что, может, фирма его обанкротилась), тогда она не представляла себе, в чем дело.
  Она попросила:
  — Скажи.
  Это же не… не может быть, чтобы рак…
  Рак поражает иногда сильных, молодых.
  Дермот поднялся. Он заговорил голосом натянутым и незнакомым.
  — Дело… ну, в общем, в Марджори Коннелл. Я часто вижусь с нею, она мне очень нравится.
  Какое облегчение! Не рак… Но Марджори Коннелл — при чем тут Марджори Коннелл? Неужели Дермот… Дермот, который никогда не посмотрит ни на одну девушку…
  Она сказала мягко:
  — Не имеет значения, Дермот, даже если ты и наделал глупостей…
  Флирт. Дермот не привык флиртовать. Все равно она была удивлена. Удивлена и обижена. Пока она была так несчастна — так хотела, чтобы Дермот был с нею и мог ее утешить, — он флиртовал с Марджори Коннелл. Марджори очень славная девушка и довольно красивая. Селия подумала: «Бабушка ничуть бы не удивилась». И в голове молнией пронеслась мысль, что, наверное, бабушка в конце концов совсем неплохо знала мужчин.
  Дермот вспылил.
  — Ты не понимаешь. Это совсем не то, что ты думаешь. Ничего не было… ничего…
  Селия залилась краской.
  — Конечно. Я и не думала, что…
  Он продолжал:
  — Ума не приложу, как заставить тебя понять. Она не виновата… Она очень переживает из-за этого — за тебя… О, Господи!
  Он сел и закрыл лицо руками…
  Селия сказала с удивлением:
  — Значит она тебе дорога… понятно. Ох, Дермот, мне так тебя жаль…
  Бедный Дермот, которого захлестнула страсть. Он так настрадается. Ей просто нельзя, нельзя злорадствовать, ожесточаться. Она должна помочь ему превозмочь это, а не осыпать его упреками. Он не виноват. Ее рядом не было — он тосковал, это вполне естественно…
  Она опять сказала:
  — Мне ужасно жаль тебя.
  Он опять вскочил.
  — Ты не понимаешь. Тебе не надо меня жалеть. Я скотина. Я считаю себя последним трусом. Я не сумел пристойно вести себя. Вам с Джуди от меня толку не будет… Лучше сразу меня брось.
  Она пристально на него посмотрела.
  — Ты хочешь сказать, проговорила она, — что ты меня больше не любишь? Совсем? Но мы были так счастливы… Всегда были счастливы вместе.
  — Да, пожалуй. В некотором роде — тихое счастье… А тут все по-другому.
  — По-моему, тихое счастье — самое лучшее, что есть в мире.
  Дермот сделал нетерпеливое движение.
  Она удивленно сказала:
  — Ты нас хочешь оставить? Не хочешь больше видеть ни меня, ни Джуди? Ты же отец Джуди… Она любит тебя.
  — Знаю… Она мне невероятно дорога. Но что толку. Я не умею делать то, чего не хочу… Я не могу вести себя порядочно, если я несчастлив… Я буду зверем.
  Селия медленно проговорила:
  — Ты уйдешь — к ней?
  — Нет, конечно. Она не такая. Я никогда ей такого не предложу.
  Он говорил оскорбленным тоном с раздражением.
  — Не понимаю — ты что, просто хочешь оставить нас?
  — Потому что толку от меня вам не будет… Я был бы просто подлецом.
  — Но мы же были так счастливы, так счастливы…
  Дермот сказал нетерпеливо:
  — Да, разумеется, были — в прошлом. Но мы женаты уже одиннадцать лет. После одиннадцати лет нужна перемена.
  Она вся съежилась.
  Он продолжал говорить, голос его звучал убедительно, он все больше становился собой:
  — У меня вполне приличный заработок, я положу тебе достаточно на Джуди — да и сама ты теперь деньги зарабатываешь. Ты можешь поехать за границу — путешествовать — заниматься тем, чем ты всегда хотела…
  Она подняла руку, словно загораживаясь от удара.
  — Ей-богу, тебе понравится. Ты будешь куда счастливее, чем со мной…
  — Замолчи. — Помолчала минуту-другую и сказала тихо: — Как раз этой ночью девять лет назад на свет стала появляться Джуди. Ты помнишь? Разве это ничего для тебя не значит? Разве я для тебя просто любовница, которую ты теперь хочешь спровадить на пенсию, неужели нет никакой разницы?
  Он надулся.
  — Я же сказал: мне жаль Джуди… Но разве мы оба не договаривались, что каждый будет иметь полную свободу…
  — Разве? Когда?
  — Я помню, что договаривались. Это единственно достойный способ отношений в браке.
  Селия сказала:
  — Когда на свет появляется ребенок, куда достойнее, мне кажется, его не бросать.
  Дермот ответил:
  — Все мои друзья считают, что идеал — это свобода в браке…
  Она расхохоталась. Его друзья! Какой удивительный Дермот человек — только он мог приплести сюда друзей.
  Она сказала:
  — Ты свободен… Можешь уйти от нас, если хочешь… если на самом деле хочешь… но не подождать ли тебе немного, чтобы убедиться? Одиннадцать лет счастья против увлечения длиною в месяц. Выжди год — проверь себя, прежде чем все разрушать…
  — Не хочу ждать. Не хочу жить в напряжении…
  Селия вдруг потянулась и схватилась за ручку двери.
  Все это на самом деле не происходит… не может на самом деле происходить… Она закричала:
  — Дермот!
  В комнате наступила тьма и закружилась вокруг нее.
  Она обнаружила, что лежит на кровати. Рядом стоит Дермот со стаканом воды. Он говорит:
  — Я не хотел огорчать тебя.
  Она подавила в себе истерический хохот… взяла стакан, выпила воду…
  — Я в порядке, — сказала она, — в полном порядке… Делай, как тебе угодно… Можешь уйти сейчас. Я в порядке… Делай, как знаешь. Но пусть у Джуди будет завтра день рождения.
  — Разумеется…
  Он спросил:
  — Ты уверена, что в порядке?
  Он медленно прошел в свою комнату и плотно закрыл за собой дверь.
  Завтра день рождения Джуди…
  Девять лет назад они с Дермотом бродили в саду их разлучили — она прошла через боль и страх и Дермот страдал…
  Кто еще в целом свете мог быть таким жестоким, чтобы выложить ей все это именно в такой день…
  А вот Дермот смог…
  Жестокий… жестокий… жестокий…
  Сердце ее вопило:
  «Как он мог, как он мог быть со мной таким жестоким?..»
  8
  У Джуди должен быть день рождения.
  Подарки… праздничный завтрак… пикник… ужин… игры.
  Селия думала: «Еще ни один день рождения не тянулся так долго… так долго… я сойду с ума. Если бы Дермот хоть немножко мне подыгрывал».
  И Джуди ничего не заметила. Она видела только подарки, свои развлечения, готовность каждого выполнить любое ее желание.
  Она была настолько счастлива, настолько не подозревала ни о чем, что сердце Селии разрывалось.
  9
  Дермот уехал на другой день.
  — Я напишу из Лондона, хорошо? Ты пока здесь поживешь?
  — Не здесь, нет, не здесь.
  Здесь в пустоте, в одиночестве, без Мириам, без ее поддержки?
  Мамочка, мамочка, вернись ко мне, мамочка…
  Мамочка, если бы ты была здесь…
  Остаться здесь одной? В этом доме, полном таких счастливых воспоминаний — воспоминаний, связанных с Дермотом?
  Она сказала:
  — Я бы предпочла вернуться домой. Завтра мы приедем домой.
  — Как угодно, я поживу в Лондоне. Мне казалось, тебе так нравится здесь.
  Она не ответила. Иной раз просто бессмысленно отвечать. Люди либо понимают, либо нет.
  После того, как уехал Дермот, она играла с Джуди. Она сказала девочке, что во Францию они не поедут. Джуди восприняла это спокойно, без интереса.
  Селия чувствовала себя совсем больной. Ноги ломило, голова кружилась. Она казалась себе старой-старой женщиной. Голова разболелась так, что хотелось кричать. Селия приняла аспирин, но он не помог. Ее мутило, и даже мысль о еде была ей отвратительна.
  10
  Селия боялась двух вещей — боялась сойти с ума и боялась, как бы Джуди чего-то не заметила.
  Непонятно было, заметила ли что-нибудь мисс Худ. Мисс Худ была такая сдержанная. Большое утешение иметь мисс Худ — такую тихую и нелюбопытную.
  Мисс Худ все устроила с их переездом. Кажется, она не видела ничего странного в том, что Селия и Дермот не поедут во Францию.
  Селия с радостью вернулась в свой загородный домик. Она думала: «Так лучше. Может, я все же не сойду с ума».
  Голова у нее прошла, однако, все тело ныло — как после жестоких побоев. От слабости она с трудом передвигала ноги… Это и ужасная тошнота делали ее безвольной и беспомощной…
  Она думала: «Я заболеваю. Почему дух так влияет на тело?»
  Через два дня после их возвращения приехал Дермот.
  По-прежнему не Дермот… Чудно — и страшно — обнаружить в собственном муже совсем чужого человека…
  До того страшно, что хотелось закричать…
  Дермот натянуто говорил о всяких сторонних делах.
  «Как будто в гости пришел, — подумала Селия.
  Потом он сказал:
  — Ты не считаешь, что самым лучшим будет, если мы… расстанемся?
  — Лучшим для кого?
  — Для нас всех.
  — Не думаю, что так будет лучше для Джуди или для меня. Знаешь ли, не думаю.
  — Все сразу быть счастливыми не могут, — сказал Дермот.
  — Ты хочешь сказать, что счастливым собираешься быть ты, а мы с Джуди — нет… Никак не возьму в толк, почему все же ты, а не мы. Ох, Дермот, почему ты просто не уйдешь — делай что хочешь, зачем требовать, чтобы мы еще и разговоры об этом вели. Тебе надо выбирать между Марджори и мною… нет, не то: ты устал от меня, и возможно, я тут виновата — мне надо было предвидеть, что произойдет, больше стараться, но я была так уверена, что ты меня любишь… я верила в тебя, как в Бога. Это было глупо, сказала бы бабушка. Нет, выбирать тебе придется между Марджори и Джуди. Ты ведь любишь Джуди — она твоя плоть и кровь, — и я не в силах быть для нее тем, чем можешь быть ты. Между вами двумя существуют узы, которых у нас с ней нет. Я ее люблю, но не понимаю. Я не хочу, чтобы ты бросил Джуди, не хочу, чтобы жизнь ее была искалечена. За себя я не стала бы драться, но за Джуди буду. Подло бросать родную дочь. Я знаю, если ты сделаешь это, — счастлив ты не будешь. Дермот, милый, почему тебе не попытаться? Не пожертвовать годом жизни? Если к концу года ты ничего не сможешь с собой поделать и будешь чувствовать, что должен уйти к Марджори, — ну, тогда иди. Но я по крайней мере буду знать, что ты пытался.
  Дермот сказал:
  — Я не хочу ждать… Год — это долгий срок…
  Селия безнадежно развела руками. (Если бы только ее так ужасно не тошнило).
  Она сказала:
  — Очень хорошо, ты выбор сделал… Но если когда-нибудь ты захочешь вернуться, — мы готовы будем тебя принять, и упрекать я тебя не стану… Иди и будь… будь счастлив, и может быть, когда-нибудь ты вернешься к нам… Я думаю, вернешься… Думаю, что в глубине души ты любишь меня и Джуди… И я думаю также, что в душе ты честный и преданный нам человек.
  Дермот откашлялся. Вид у него был смущенный.
  Лучше бы он ушел. Все эти разговоры… Она его так любит — это же мука на него смотреть… шел бы и делал, как ему захочется… не заставлял бы ее еще больше страдать…
  — Главный вопрос в том, — сказал Дермот, — когда я получу свободу?
  — Ты свободен. Можешь уходить хоть сейчас.
  — По-моему, ты не понимаешь, о чем идет речь. Все мои друзья считают, что нам надо развестись — и как можно быстрее.
  Селия смотрела на него широко раскрыв глаза.
  — Ты вроде бы говорил, что для развода нет… нет… ну, никаких оснований.
  — Разумеется, нет. Марджори на редкость порядочная женщина.
  Селия почувствовала дикое желание расхохотаться. Она сдержалась.
  — Ну и в чем же тогда дело? — спросила она.
  — Я бы никогда ничего подобного ей не предложил, — сказал Дермот возмущенным тоном. — Но я думаю, если бы я был свободен, она вышла бы за меня.
  — Но ты женат на мне, — сказала Селия недоуменно.
  — Потому нам и надо развестись. Все можно проделать быстро и без особого труда. Самой хлопотать тебе не придется. Все расходы я возьму на себя.
  — Ты хочешь сказать, что вы с Марджори все же соединяетесь?
  — Неужели ты думаешь, что я буду втягивать такую девушку в бракоразводный процесс? Нет, все можно сделать очень легко. Ее имя даже и упомянуто не будет.
  Селия вскочила, глаза ее сверкали.
  — Ты хочешь сказать… хочешь сказать… это же гнусно! Если бы я любила человека, я бы соединилась с ним, пусть это и не хорошо. Может быть, отняла бы и мужа у жены — хотя не думаю, что смогла бы отнять отца у ребенка, — не знаю… Но я бы сделала это по-честному. Не стала бы прятаться за чужую спину, осмотрительно выжидая, пока другие не разгребут всю грязь. По-моему, вы с Марджори оба отвратительны. Если бы вы действительно полюбили друг друга, жить друг без друга не могли бы, я бы, по крайней мере, вас уважала. Я дала бы тебе развод, если бы ты этого захотел, хоть и считаю, что разводиться — это плохо. Но я не желаю заниматься враньем и притворяться и разыгрывать спектакли.
  — Чепуха, все так делают.
  — Ну и пусть.
  Дермот подошел к ней вплотную.
  — Послушай, Селия, я все равно разведусь. Я не буду ждать и втягивать Марджори в это дело не стану. И тебе придется дать согласие.
  Селия смотрела ему прямо в лицо.
  — Не дам, — сказала она.
  Глава восемнадцатая
  Страх
  1
  Вот тут Дермот и допустил промашку.
  Если бы он стал уговаривать Селию, просить о снисхождении, говорил бы, что любит Марджори, что она нужна ему и что он жить без нее не может, — Селия бы растаяла и во всем пошла ему навстречу, как бы ни было это ей больно. Она бы не устояла перед страдающим Дермотом. Она всегда ему уступала, — не удержалась бы и на этот раз.
  Она была на стороне Джуди против Дермота, но найди он правильный к ней подход, она бы поступилась Джуди, даже если бы и возненавидела себя за это.
  Но Дермот пошел другим путем. Он считал, что вправе иметь свои желания, и пытался силой своего добиться.
  Селия всегда была такой мягкой, такой уступчивой, что он теперь поражался ее сопротивлению. Она практически не ела, потеряла сон, ноги не держали ее, она едва ходила, жестоко страдала от невралгии и болей в ухе, но держалась решительно. А Дермот все пытался давить на нее.
  Говорил, что так себя вести — позор, что она пошлая баба с железной хваткой, что ей должно быть за себя стыдно, что ему за нее стыдно. Не действовало.
  Это с виду. Внутри же его слова резали ее как по живому. И это Дермот — Дермот так о ней думает!
  Ее начинало беспокоить ее состояние. Иной раз она теряла нить разговора — даже мысли путались…
  Ночью она просыпалась, обливаясь холодным потом. В полной уверенности, что Дермот ее отравит, чтобы убрать с дороги. Днем она понимала, что это были дикие ночные фантазии, но все равно спрятала подальше и заперла пакет с химикатами для сорняков, стоявший в сарае рядом с цветочными горшками. При этом она думала: «Это же не нормально — я не должна сходить с ума… я просто не должна сходить с ума…»
  Случалось, она просыпалась среди ночи и принималась бродить по дому, что-то разыскивая. Как-то ночью она поняла, что ищет. Она искала маму…
  Ей надо найти маму… Она натянула платье, затем надела пальто и шляпу. Взяла фотографию матери. Она пойдет в полицейский участок и попросит установить, где мама. Мама пропала, но полиция найдет ее… А стоит ей только найти маму — и все уладится…
  Она долго шла пешком — под дождем, по мокрой дороге… Не могла припомнить, зачем идет. Ах, да, в полицейский участок — где же полицейский участок? В городе, конечно, а не там, где поля.
  Она повернулась и пошла в другую сторону…
  В полиции ее хорошо встретят и помогут. Она назовет им имя матери — какое у матери имя? — Странно, она не может вспомнить…
  А как ее зовут?
  До чего страшно — она не может вспомнить!
  Не Сабилла ли? Или Иванна?.. Какой ужас, когда не можешь вспомнить…
  Обязательно надо вспомнить свое имя…
  Она чуть не упала в канаву…
  Та была полна воды…
  Можно утопиться…
  Утопиться лучше, чем повеситься. Если ничком лечь в воду…
  Какая же она ледяная! Нет, она не сможет, не сможет…
  Она найдет маму… и мама все уладит.
  Она скажет: «Я чуть не утопилась в канаве», а мама в ответ: «Было бы очень глупо, родная».
  Глупо… да, глупо. Дермот считает ее глупой — давно. Он так ей и сказал, и лицо его кого-то ей напомнило.
  Конечно же! Стрельца!
  Стрельца. Дермот все время был на самом деле Стрельцом…
  Ее стало мутить от страха…
  Надо попасть домой… спрятаться… Стрелец разыскивает ее… Дермот за ней крадется…
  Наконец она добралась до дома. Было два часа ночи. В доме спали…
  Крадучись, она поднималась по лестнице…
  Какой ужас, стрелец там — за той дверью — она слышала его дыхание… Дермот — Стрелец…
  Она не осмеливалась войти в свою комнату. Дермот хочет избавиться от нее. Он может туда прокрасться…
  Сломя голову, она взлетела на один пролет вверх. Там комната гувернантки Джуди — мисс Худ. Ворвалась к ней.
  — Спрячьте меня от него… спрячьте…
  Мисс Худ была очень добра, она успокоила Селию.
  Проводила ее вниз, в ее комнату, осталась с ней.
  Засыпая, Селия вдруг проговорила:
  — Как глупо, я ведь и не могла бы найти маму. Я помню — она же умерла…
  2
  Мисс Худ вызвала врача. Он оказался человеком добрым и настаивал, чтобы Селия доверила себя заботам мисс Худ.
  Сам он переговорил с Дермотом. Сказал ему без обиняков, что Селия очень тяжело больна. И предупредил, что может произойти, если не избавить ее от волнений.
  Обязанности свои мисс Худ выполняла очень умело. Старалась делать так, чтобы Селия и Дермот не оставались наедине. Селия просто прилипла к ней. С мисс Худ она чувствовала себя в безопасности… Мисс Худ добрая…
  Однажды Дермот вошел и встал у кровати.
  Он сказал:
  — Мне так жаль, что ты заболела…
  С ней говорил не чужой человек, а Дермот.
  Комок встал у нее в горле…
  На другой день мисс Худ появилась очень обеспокоенная.
  Селия тихо спросила ее:
  — Он уехал, да?
  Мисс Худ кивнула. С каким она вздохнула облегчением, увидев, что Селия так спокойно восприняла эту новость.
  Селия даже не шелохнулась. Она не чувствовала ни горя — ни острой боли… Она была как в оцепенении и лежала очень тихо.
  Ушел…
  Но ведь однажды придется встать с постели и начинать жизнь заново — с Джуди…
  Все кончено…
  Бедный Дермот…
  Она заснула и спала беспробудно два дня.
  3
  А потом он вернулся.
  Не незнакомец вернулся, а Дермот.
  Сказал, что сожалеет о случившемся: с тех пор как он ушел, места себе не находил. Сказал, что думает, Селия права: ему следует быть с ней и с Джуди. Во всяком случае он попробует… Он сказал:
  — Но ты должна поправиться. Я не выношу болезней и несчастий. Я и с Марджори подружился отчасти из-за того, что ты этой весной была такая несчастная. Мне надо было с кем-то развеяться…
  — Знаю. Мне надо было оставаться «красивой», как ты постоянно мне твердил. — И помолчав, спросила: — Ты в самом деле хочешь попробовать? Я ведь не выдержу больше… Если ты честно будешь пытаться наладить отношения — в течение трех месяцев. А не сможешь, то так тому и быть. Но… но… я боюсь, что опять начнутся со мной странности…
  Он ответил, что в течение трех месяцев попытается все забыть. Даже с Марджори видеться не будет. Он сказал, что очень сожалеет.
  4
  Но так продолжалось недолго.
  Мисс Худ — и Селия знала об этом — жалела, что Дермот вернулся.
  Через некоторое время Селия признала, что мисс Худ была права.
  Начиналось все не сразу.
  У Дермота стало появляться плохое настроение.
  Селия жалела его, но не осмеливалась что-либо сказать.
  Мало-помалу становилось все хуже.
  Если Селия входила в комнату, Дермот выходил.
  Если она к нему обращалась, он не отвечал. Он разговаривал только с мисс Худ и с Джуди.
  Дермот не говорил с нею, не смотрел на нее.
  Иногда он брал Джуди покататься на машине.
  — А мама поедет? — спрашивала Джуди.
  — Да, если хочет.
  Когда Селия готова была ехать, Дермот говорил:
  — Пусть лучше мама тебя повезет. А то у меня дел много.
  Иногда Селия отказывалась, говорила, что занята — вот тогда Дермот с Джуди отправлялись кататься.
  Невероятно, но Джуди ничего не замечала, или так казалось Селии.
  Однако изредка Джуди говорила такое, что приводило Селию в удивление.
  Они говорили о том, что надо быть поласковее с Обри, которая уже и так была всеобщей любимицей. И Джуди вдруг сказала:
  — Ты вот добрая, ты очень добрая. А папа не добрый, но с ним очень, очень весело…
  А как-то, погруженная в размышления, заметила:
  — Папа не очень-то тебя любит… — И добавила с большим удовольствием: — А меня вот любит.
  Однажды Селия решила с ней поговорить.
  — Джуди, твой папа хочет уйти от нас. Он думает, что с другой женщиной будет более счастлив. Как, по-твоему, надо проявить доброту и отпустить его?
  — Не хочу, чтобы он уходил, — быстро проговорила Джуди, — пожалуйста, пожалуйста, мамочка, не отпускай его. Он очень счастлив, когда со мной играет, и потом, потом… он же мой папа.
  «Он же мой папа. Какая гордость, какая уверенность звучала в этих словах!
  Селия думала: «Джуди или Дермот? Надо быть либо с тем, либо с другим… Джуди совсем ребенок, я должна быть на ее стороне». Но тут же подумала: «Я не выдержу больше такого обращения со стороны Дермота. Снова теряю почву под ногами… Мне страшно становится…»
  Дермот снова пропал — место Дермота занял незнакомец. Он смотрел жесткими, злыми глазами…
  Ужасно, когда на тебя так смотрит человек, которого ты больше всего на свете любишь. Можно понять супружескую неверность, но Селия не могла понять, как одиннадцатилетняя привязанность вдруг — в одночасье — превращается в неприязнь…
  Страсть может поблекнуть и пропасть, но разве ничего другого не было? Она любила его, и жила с ним, и родила ему ребенка, и пережила с ним бедность — и он с совершенным спокойствием готов никогда больше ее не видеть… Так страшно… безумно страшно…
  Она помеха для него… Если б она умерла…
  Он желает ей смерти…
  Он, должно быть, желает ей смерти, иначе ей так страшно не было бы.
  5
  Селия заглянула в дверь детской. Джуди крепко спала. Тихо закрыв дверь, Селия спустилась в холл и пошла к выходу.
  Из гостиной выскочила Обри.
  — Привет, — сказала Обри, — гулять? Среди ночи? А почему бы и нет…
  Но хозяйка была другого мнения. Она сжала морду Обри ладонями и поцеловала в нос.
  — Сиди дома. Хороший пес. Нельзя с хозяйкой.
  Нельзя с хозяйкой — нет, правда нельзя! Никому нельзя идти туда, куда идет хозяйка…
  Теперь она знала, что больше не в состоянии это выносить… Надо бежать…
  После долгого объяснения с Дермотом она чувствовала такую усталость… но чувствовала и отчаяние… Она должна бежать…
  Мисс Худ уехала в Лондон встретить сестру, которая возвращалась из-за границы. Дермот воспользовался этим, чтобы «выговориться».
  Он сразу же признал, что встречается с Марджори. Он давал обещание, но сдержать его не может…
  Все это было бы неважно, думала Селия, если б он только не начал ее опять поносить… Но он начал…
  Она теперь многого и не помнит… Жестокие, обидные слова — и враждебные глаза незнакомца… Дермот, которого она любила, ненавидел ее…
  И она не могла это вынести…
  Есть очень простой выход…
  В ответ на его фразу, что он уезжает, но через два дня вернется, она сказала: «Меня ты здесь не застанешь. По тому, как дернулось у него веко, она поняла, что он знает, что имеет она в виду…
  Он поспешно сказал:
  — Ну что ж, если тебе захочется уехать.
  Она промолчала… Уже потом, когда все будет кончено, он сможет всем говорить (и убедит самого себя), что не понял смысла ее слов… Так ему будет спокойнее…
  Он знает… И она распознала эту мгновенную вспышку — вспышку надежды. Он, наверное, и сам этого не заметил. Его бы возмутило, если бы пришлось признавать подобное… но надежда была…
  Он, конечно, предпочел бы не такое решение. Ему хотелось бы услышать, что как и он, она жаждет «перемены». Хотелось бы, чтобы, как и он, она жаждала свободы. То есть чтобы он мог делать то, что ему хочется делать, и чувствовать себя при этом вполне уютно… Хотелось, чтобы она была счастлива и довольна, путешествуя по заморским странам, а он мог думать: «Вот это и впрямь отличный выход для нас обоих».
  Ему хотелось быть счастливым и чтобы совесть у него при этом была спокойной. Он не воспринимал жизнь такой, какой она была, он хотел, чтобы все было так, как того желал он.
  Но смерть — это выход… Да и винить себя будет как будто не за что. Довольно быстро он убедит себя, что после смерти матери Селия находилась в тяжелом состоянии. А убеждать себя Дермот был мастер.
  Некоторое время Селия тешила себя мыслью, что он будет жалеть… будет ужасно раскаиваться… Как ребенок. Она думала: «Вот умру, и он пожалеет…»
  Но она знала, что так не будет… Стоило бы ему только признаться себе, что он виноват в ее смерти и он пропал… Его спасение было в самообмане… И он будет себя обманывать…
  Нет, она уйдет — прочь от всего этого.
  Дальше ей не вынести.
  Слишком больно…
  О Джуди она больше не думала — она уже прошла сквозь это… ничто теперь не имело для нее значения — ничто, кроме собственных страданий и огромного желания вырваться…
  Река…
  Давным-давно текла речка через долину — и примулы там росли… Давным-давно, задолго до того, как все это случилось…
  Она шла быстро. Подошла к мосту.
  Под ним стремительно бежала река…
  Не было ни души…
  Интересно, где сейчас Питер Мейтланд. Он женат — женился после войны. Питер был бы добрым. С Питером она бы была счастлива… счастлива и спокойна…
  Но она бы никогда его не любила так, как Дермота…
  Дермот… Дермот…
  Такой жестокий…
  Мир жесток — в нем жестокость и измена…
  Река лучше…
  Селия взобралась на парапет и прыгнула…
  Книга третья
  Остров
  Глава первая
  Уступка
  На этом для Селии история заканчивалась.
  Все, что было потом, ей казалось неважным. Было разбирательство в магистратном суде: из реки ее вытащил молодой кокни, магистратный судья сделал ей внушение, появились в прессе заметки; раздражение Дермота, преданность мисс Худ, — Селии, которая, сидя в кровати, рассказывала мне обо всем этом, это казалось неважным и призрачным, словно извлеченным из сна.
  Еще об одной попытке покончить с собой она и не помышляла.
  Она признала, что поступила безнравственно. Она попыталась сделать то, в чем обвиняла Дермота, — попыталась бросить Джуди.
  — Я чувствовала, — сказала она, — что могла загладить свою вину, лишь живя ради Джуди, о себе же не думать больше никогда… Мне было так стыдно…
  Она, мисс Худ и Джуди уехали в Швейцарию.
  Дермот написал ей туда, вложив в письмо то, что нужно было для оформления развода.
  Какое-то время она с этим ничего не делала.
  — Понимаете, слишком я была растеряна, — сказала она. — Раз он просит, значит надо это выполнить, только бы меня оставили в покое… Я боялась… боялась, что со мной еще что-нибудь случится. Я боюсь с тех самых пор как…
  В общем я не знала, как быть… Дермот считал, что я ничего не делаю в отместку ему… Это не так. Я обещала Джуди, что не отпущу ее отца… И вот готова была уступить, только потому, что отвратительно трусила… мне так хотелось… о, как мне хотелось… чтобы они с Марджори объединились — тогда бы я смогла развестись с ними… Я могла бы тогда сказать Джуди: «У меня не было другого выхода»… Дермот написал мне, что как считают все его друзья, вела я себя позорно… все его друзья… те же самые слова!
  Я затаилась… я просто хотела отдохнуть… где-нибудь, чтобы мне было спокойно… где бы Дермот не мог добраться до меня. Я была в ужасе, что вот он опять появится и начнет беситься… на меня… но нельзя уступать только потому, что тебя запугали. Это непорядочно. Я трусиха, я знаю — я всегда была трусихой… я ненавижу шум и скандалы все, что угодно, только бы меня оставили в покое… Но я не уступаю, потому что боюсь. Я держалась до конца…
  В Швейцарии я снова окрепла… Невозможно передать, как это замечательно. Не плакать всякий раз, как надо подниматься в гору. Не испытывать тошноты при виде пищи. И прошли те жуткие невралгические боли в голове. Душевная боль и физические страдания — когда это бывает сразу вместе, — человеку не по силам… Можно вытерпеть либо то, либо другое, но не то и другое вместе…
  Когда я снова почувствовала себя совсем здоровой, я вернулась в Англию. Написала Дермоту. Сказала, что в разводы не верю… А верю (хотя, может, сам он это считает старомодным и неправильным) в то, что надо сохранять семью и терпеть ради детей. Нередко слышишь, писала я, что детям лучше, если родители, которые друг с другом не ладят, расстаются. По-моему, писала я, это неправильно. Детям нужны родители — оба родителя — потому что это их родная плоть и кровь… ссоры и пререкания вовсе не имеют для детей такого значения, как думают взрослые, — возможно это даже им на пользу. Учит их жизни… В моей семье было слишком много счастья. И выросла я дурочкой… Я написала также, что мы с ним никогда не ссорились. Всегда ладили…
  «Не думаю, — писала я, что любовным интрижкам на стороне стоит придавать большое значение»… Он может быть вполне свободен — главное, чтобы он был добр к Джуди, был хорошим ей отцом. И я написала ему снова что знаю: он для Джуди значит куда больше, чем я буду когда-либо значить. Я ей нужна физически — как маленькому зверьку, когда он бывает болен, а вот духовная связь у нее с ним.
  Если он вернется, писала я, то не услышит от меня ни слова упрека. Почему бы нам не проявить друг к другу доброту, раз оба мы так настрадались, спрашивала я.
  Выбор за ним, писала я, но пусть не забывает, что разводиться я не хочу и не верю в развод, и что если он выберет развод, то вся ответственность падет на него.
  В ответ он прислал новые доказательства необходимости развода…
  — Я развелась с ним…
  Это был кошмар, — этот развод…
  Стоять перед кучей людей… отвечать на вопросы… на вопросы очень интимного характера… про горничных…
  Я ненавидела все это. Меня от этого тошнило.
  Наверно, легче уж быть разведенной. Тогда не придется стоять там…
  Словом, как видите, я уступила. Дермот своего добился. С таким же успехом я могла бы уступить и в самом начале и избавить себя от массы огорчений и страданий…
  Не знаю, радоваться ли мне, что не уступила раньше, или нет…
  И не знаю, почему я всё же уступила — потому, что устала и хотела покоя, или потому, что убедилась: это единственное, что стоит сделать, или потому, что все-таки хотела уступить Дермоту…
  Иногда мне кажется, что из-за последнего…
  Вот почему я с тех пор всегда чувствую себя виноватой, когда Джуди смотрит на меня…
  Ведь получалось так, что я предала Джуди ради Дермота.
  Глава вторая
  Размышления
  Дермот женился на Марджори Коннелл через несколько дней после того, как суд вынес окончательное решение.
  Я полюбопытствовал, как относилась Селия к сопернице. Она так мало рассказывала о ней, как будто той и не было. Она не стала говорить, будто слабовольного Дермота совратили с пути, хотя именно на это обманутые жены чаще всего и ссылаются.
  Селия ответила на мой вопрос сразу же и честно.
  — Не думаю, что его сбили с пути истинного. Марджори? Что я думала о ней? Не помню… Это казалось не важным. Важно было то, что происходило с Дермотом и со мной, а не с Марджори. Его бесчеловечное отношение ко мне — вот чего я не могла пережить…
  И в этом, мне кажется, я вижу то, что сама Селия увидеть не сможет. Она с нежностью относилась к собственным страданиям. Если бы к шапочке Дермота, когда он был ребенком пришпилили бабочку, он бы не расстроился. Он бы твердо решил, что бабочке это нравится!
  Именно так он относился и к Селии. Он любил Селию, но хотел иметь рядом Марджори. Он был по существу высоконравственным молодым человеком. Чтобы жениться на Марджори, ему надо было избавиться от Селии. Но поскольку он любил Селию, он хотел, чтобы эта его идея и ей пришлась по душе. Когда Селия воспротивилась, он разозлился. И оттого, что ему было плохо, когда он обижал ее, он обижал ее еще сильнее — с совершенно ненужной безжалостностью… Я могу понять это, я почти могу посочувствовать…
  Допусти он мысль, что он жесток по отношению к Селии, он бы так себя вести не смог… Как многие другие безжалостно честные мужчины, он не был честен по отношению к самому себе. Он считал себя лучше, чем был на самом деле…
  Он хотел быть с Марджори и должен был ее получить. Он всегда добивался того, чего хотел, и жизнь с Селией его в этом смысле лучше не сделала.
  В Селии, я думаю, он любил ее красоту и только…
  Она же полюбила его крепко и навсегда. Он был, как она однажды выразилась, у нее в крови…
  И она цеплялась за него. А Дермот не переносил, когда за него цеплялись. В Селии было мало огня, а женщина, в которой мало огня, с мужчиной не справится.
  Вот в Мириам сидел бес. Несмотря на всю ее любовь к Джону, мне не верится, что ему всегда было с ней легко. Она обожала его, но и терзала. А в мужчине сидит зверь, которому нравится, когда ему идут наперекор.
  У Мириам было то, чего не хватало Селии. То, что грубо можно было бы назвать, наверное, нахальной смелостью.
  Когда Селия начала противиться Дермоту, было уже поздно…
  Она сама признает, что о Дермоте стала думать по-другому теперь, когда ее больше не сбивала с толку его неожиданно проявившаяся жестокость.
  — Сначала, — говорит она, — выглядело так, будто я всегда его любила и делала все, как он хотел, а потом, когда он мне впервые в самом деле понадобился, когда у меня было горе, он повернулся и нанес мне удар в спину. Сказано это, наверное, несколько газетным языком, но я выразила то, что чувствовала… Есть в Библии слова, которые передают это в точности. — Селия помолчала и процитировала: — «Ибо не враг поносит меня — это я перенес бы; не ненавистник мой величается надо мною, — от него я укрылся бы; который был для меня то же, что я — друг мой и близкий мой». Как раз это-то и обижало. «Друг мой и близкий мой».
  Если Дермот мог быть изменником, значит, кто угодно может изменить. Все в мире стало ненадежным. Я больше никому и ничему не верила…
  Это так страшно. Вы понятия не имеете, как это страшно. Ни на кого нигде нельзя положиться.
  Понимаете… куда ни посмотришь, всюду Стрелец…
  Но вообще-то это была моя ошибка: чересчур я верила Дермоту. Так сильно никому нельзя верить. Это неразумно.
  Все эти годы, пока Джуди росла, у меня было время подумать… Я много чего передумала… И поняла: вся беда в том, что я была глупа… Глупа и самонадеянна!
  Я любила Дермота — и не удержала его. Мне следовало понять, что он любит и чего он хочет, и стать такой… Мне следовало понять (как он сам говорил), что ему «нужна перемена»… Мама просила меня не уезжать и не оставлять его одного… Я его одного оставила. Я так была самоуверенна — никогда даже и мысли не допускала, что такое может случиться. Я была в полной уверенности, что я тот человек, которого он любит и будет всегда любить. Неразумно чересчур доверять людям — я уже говорила об этом, неразумно подвергать их слишком большим испытаниям, водружать их на пьедестал только потому, что тебе нравится их там видеть. Я никогда достаточно ясно не понимала Дермота… А могла бы… если бы не была такой самонадеянной и не считала: то что случается с другими женщинами, никогда не случится со мной… Я была глупой.
  Поэтому я и не виню теперь Дермота — такой уж он человек. Мне надо было это знать и быть начеку и не быть такой самоуверенной и самодовольной. Если что-то тебе дороже всего на свете, надо быть умнее… Я не была…
  Совсем обычная история. Теперь я это знаю. Нужно только газеты читать — особенно воскресные, которые любят писать о таких вещах. О женщинах, которые суют голову в духовку — или глотают снотворное в огромных дозах. Так жизнь устроена… в ней много жестокости и боли — из-за людской глупости.
  Я была глупа. И жила в придуманном мире. Да, глупа.
  Глава третья
  Бегство
  1
  — А потом, — спросил я Селию, — что вы делали потом? Это же давно было.
  — Да, десять лет назад. Я путешествовала. Побывала в тех местах, которые мне хотелось посмотреть. Завела много друзей. Были у меня и авантюры. По-моему, право же я немало поразвлекалась.
  Она говорила об этом не очень уверенно.
  — У Джуди, естественно, бывали каникулы. Я всегда чувствовала себя виноватой перед ней… И я думаю, она знала, что я это чувствовала. Она никогда ничего не говорила, но я думаю, в душе винила меня за потерю отца… И в этом она, конечно, была права. Она сказала однажды: «Ты папочке не нравилась. А меня он любил». Я подвела ее. Мать все должна делать, чтобы отец ребенка ее любил. Это входит в ее обязанности. Я не справилась. Иной раз, сама того не понимая, Джуди задевала меня за живое, но она помогла мне прозреть. Без обиняков выкладывала все, что думала.
  Не знаю, как получилось у меня с Джуди, — провалилась я или преуспела. Не знаю, любит она меня или нет. Вещами материальными я ее обеспечила. Но не могла дать другого — того, что мне казалось важным: ей это было не нужно. Я сделала лишь одно. Поскольку я любила ее, я оставила ее в покое. Я не пыталась навязывать ей свои взгляды и убеждения. Я просто пыталась дать ей почувствовать, что я рядом, если я ей понадоблюсь. Но я ей была не нужна. Такой человек, как я, ни к чему, такой как она, — разве что, как я уже говорила, в вещах материальных… Я люблю ее, как я любила и Дермота, но я ее не понимаю. Я постаралась не идти у нее на поводу из трусости… Была ли я ей когда-нибудь полезна, — этого я не узнаю… Я надеюсь, что была — очень надеюсь… Я так люблю ее…
  — А где она теперь?
  — Вышла замуж. Поэтому я и приехала сюда. Я не была раньше свободна, надо было заботиться о Джуди. Она вышла замуж в восемнадцать лет. Он очень приятный человек, старше нее — честный, добрый, состоятельный, все в нем есть, что я могла бы пожелать. Я хотела, чтобы она подождала, чтобы имела время убедиться, но она ждать не стала. Нельзя бороться с такими людьми, как она и Дермот. Им обязательно надо на своем настоять. И потом: как можно решать за другого? Можно ведь покалечить жизнь, думая, что помогаешь. Вмешиваться нельзя…
  Она уехала в Восточную Африку. Время от времени шлет коротенькие счастливые письма. Такие же, как бывало писал Дермот, — одни факты и ничего больше, но все равно понять можно, что все в порядке.
  2
  — И тогда, — спросил я, — вы приехали сюда. Зачем?
  Она ответила не спеша:
  — Не знаю, смогу ли объяснить так, чтобы вы поняли… Мне запали в душу слова, сказанные как-то одним человеком. Он немного знал от меня о том, что произошло. Он был человек отзывчивый. Он спросил: «Как вы собираетесь жить дальше? Вы же еще так молоды». Я ответила, что есть Джуди, что я путешествую, что осматриваю города и памятники.
  Он сказал: «Одним этим вам не прожить. Вам надо завести любовника или любовников. Решите сами, что вам больше подойдет.
  Слова его меня напугали, так как я знала, что он прав…
  Люди заурядные, ни над чем особенно не задумывающиеся, говорили мне: «Дорогая, вы опять выйдете замуж — за какого-нибудь хорошего человека, с которым забудете о всех своих невзгодах».
  Замуж? Даже мысль об этом вселяла в меня ужас. Только муж может тебя очень больно обидеть — никто так, как он…
  С мужчинами я не собиралась иметь ничего общего, никогда…
  Но тот молодой человек меня напугал… Я же была еще не старуха… во всяком случае, не такая уж старая…
  А почему бы не завести себе любовника? Любовник — это не так страшно как муж: от любовника так не зависят как от мужа; мелочи общего быта — вот что привязывает к мужу и разрывает на куски, когда вы расстаетесь… А с любовником просто случайные встречи — твоя повседневная жизнь остается только твоей…
  Так любовник, или любовники…
  Лучше любовники. С любовниками… ты будешь… почти в безопасности!
  Но я надеялась, что до этого дело не дойдет. Я питала надежду, что научусь жить одна. Я пыталась.
  Некоторое время она молчала.
  — Я пыталась, — повторила она. Как много скрывалось за этими двумя словами.
  — Ну и? — сказал я наконец.
  Она медленно заговорила:
  — Джуди было пятнадцать лет, когда я встретила одного человека… Он, пожалуй, напоминал Питера Мейтланда… Добрый, не слишком умный. Любил меня…
  Говорил, что мне нужна ласка. Он был очень добр ко мне. Его жена умерла при родах первенца. Потом и ребенок умер. Так, что, как видите, он был тоже несчастен. Он понимал, каково быть несчастным.
  Нам было хорошо друг с другом… Вкусы наши совпадали. И я нравилась ему такая, как я есть. Я могла, к примеру, сказать, что мне хорошо, и чем-то восторгаться, и он не думал при этом, что я веду себя глупо… Он был — я понимаю, это странно звучит, — но был для меня чем-то вроде матери. Матери, а не отца! Он был такой ласковый…
  В голосе Селии зазвучала нежность. Лицо стало как у ребенка — счастливым, довольным…
  — Ну и?
  — Он хотел жениться на мне. Я ему отказала. Сказала, что никогда ни за кого не выйду. Не хватит духу. И он понял и это…
  То было три года назад. Он был мне другом — замечательным другом… На него всегда можно было положиться. Я чувствовала себя любимой… Дивное чувство…
  После свадьбы Джуди он снова просил моей руки. Сказал, что ему кажется, я могу теперь ему довериться. Он хочет заботиться обо мне. Сказал, что мы уедем домой — ко мне домой. Все эти годы дом стоял забитый, под присмотром сторожа… Ехать туда было невыносимо, но я все время чувствовала, что он ждет меня — мой дом… Стоит и ждет… Мой друг сказал, что мы поедем туда и будем там жить, и все наши горести покажутся страшным сном…
  И… и я почувствовала, что хочу вернуться…
  Но почему-то не смогла. Я сказала, что если он хочет, мы станем любовниками. Я могу теперь на это пойти — Джуди ведь замужем. К тому же, если он захочет быть свободным, то сможет в любую минуту уйти. Я тогда не буду помехой, и он не возненавидит меня, если захочет на ком-то жениться, так как я не буду стоять у него на дороге…
  Он на такое не пошел. Говорил он ласково, но твердо. Он врач, довольно известный хирург. Он сказал, что мне надо оправиться от этого нервического страха. Сказал, что стоит мне только выйти за него, и я буду здорова…
  И я наконец сказала — хорошо…
  3
  Я молчал, и через минуту-другую Селия заговорила снова:
  — Я чувствовала себя счастливой — действительно счастливой…
  Опять успокоилась, не было больше страхов…
  А потом это случилось. Накануне нашей свадьбы.
  Мы поехали на машине за город поужинать. Был жаркий вечер… Мы сидели в парке у реки. Он поцеловал меня и сказал, что я такая красивая… Мне тридцать девять лет, я была такая изможденная, усталая, но он сказал, что я красивая.
  И вдруг произнес то, что напугало меня, разбило мечту.
  — Что же он сказал?
  — Он сказал: «Только не теряй свою красоту»… Сказал тем же тоном, каким говорил это Дермот…
  Вы, наверное, не понимаете… никому этого не понять…
  Передо мной снова был Стрелец…
  Все хорошо и спокойно, и вдруг чувствуешь — он тут рядом…
  Все началось сначала — смертельный страх…
  Я не готова была… не готова вновь проходить через все это: долгие годы быть счастливой, а потом вдруг заболеть или еще что-нибудь случится — и те же страдания обрушатся…
  Я не могла пройти сквозь это вновь.
  Я не смогла бы вынести самого страха, страха перед тем, что мне через это, возможно, придется снова пройти… Не смогла бы вынести этого ужаса оттого, что прежние муки снова вот-вот меня настигнут — и с каждым днем счастья делалось бы тогда все страшнее… Я не смогла бы вынести это…
  И я сбежала…
  Просто взяла и сбежала…
  Я бросила Майкла — не думаю, чтобы он догадался, что я уезжаю, я придумала какую-то отговорку — зашла в гостиницу и спросила, где станция. Оказалось минутах в десяти ходьбы. Села на поезд и уехала.
  Приехав в Лондон, отправилась домой, взяла паспорт, потом до утра сидела на вокзале Виктории в дамском зале ожидания. Я боялась, что Майкл отыщет меня и уговорит… Я бы поддалась уговорам, потому что я любила его… Он всегда был со мной таким милым…
  Но я бы не вынесла, не смогла бы снова через все это пройти…
  Не смогла бы…
  Жутко все время жить в страхе…
  И ужасно лишиться веры…
  Я просто не могу никому верить… даже Майклу.
  Жизнь была бы адом и для него, и для меня…
  — Это было год назад.
  Я ни разу не написала Майклу…
  Так ничего ему и не объяснила…
  Я обошлась с ним так безобразно…
  Ну и что. После разрыва с Дермотом я ожесточилась… Мне безразлично, обижаю я людей или нет. Если тебя слишком сильно обидели, ты становишься безразличным…
  Я путешествовала, пыталась чем-то заинтересоваться и устроить свою жизнь…
  Ничего не получилось…
  Я не могла жить одна… Я больше не могу сочинять рассказы о людях — ничего не выходит…
  Я была все время одна — даже в гуще людей…
  И я ни с кем не могу жить… Слишком боюсь…
  Я сломалась…
  Страшно становится, как подумаю, что мне, возможно, суждено прожить еще лет тридцать. Не очень-то я смелый человек…
  Селия вздохнула… Веки у нее смыкались…
  — Я вспомнила об этом городке, специально сюда и приехала… Это очень милый городок…
  И добавила:
  — Это очень длинная и глупая история… Мне кажется, я и так вас заговорила… уже, должно быть, утро…
  Селия заснула…
  Глава четвертая
  Начало
  1
  Вот и все если не считать того случая, о котором я упомянул в самом начале.
  Но значит ли это что-нибудь или нет — вот в чем дело.
  Если я не ошибаюсь, вся жизнь Селии к тому и шла и апогея своего достигла именно в ту минуту.
  Это случилось, когда я прощался с нею на пристани.
  Она была совсем сонная. Я ведь разбудил ее и заставил одеться. Мне хотелось, чтобы она как можно скорее уехала с этого острова.
  Она была как утомившийся ребенок — послушной и очень ласковой и будто совсем ничего не соображала.
  Я подумал, может быть, я неправ, тем не менее я считал, что опасность миновала…
  И вдруг, когда я прощался, она словно пробудилась. И будто впервые увидела меня.
  Она сказала:
  — Я даже не знаю, как зовут вас…
  Я ответил:
  — Это не важно — вам мое имя ничего не скажет. Раньше я был довольно известным портретистом.
  А теперь — нет.
  — Нет, — сказал я, — кое-что случилось со мной на войне.
  — Что?
  — Это…
  И я показал свой обрубок, торчавший вместо руки.
  2
  Прозвонил колокол, и мне надо было бежать…
  И потому впечатление у меня было мимолетное.
  Но очень ясное.
  Ужас… И затем — облегчение…
  Облегчение — это слабо сказано: то было нечто большее — избавление, вот что это было.
  Понимаете, перед нею как бы снова возник Стрелец — олицетворение страха…
  Все эти годы Стрелец преследовал ее…
  И вот теперь она, наконец, столкнулась с ним лицом к лицу…
  И он оказался обыкновенным человеком…
  Мною…
  3
  Вот так я все это понимаю.
  И я твердо убежден, что Селия вернулась к людям, чтобы начать свою жизнь заново…
  Она вернулась тридцати девяти лет от роду, чтобы стать взрослой…
  А историю свою и свой страх оставила мне…
  Мне неизвестно, куда она направилась. Я даже не знаю ее имени. Я назвал ее Селией, потому что, это имя ей вроде бы идет. Я мог бы разузнать в гостиницах. Но я не могу это сделать… Я ведь, наверное, никогда больше ее не увижу…
  
  1934 г.
  Перевод: Е. Шальнева
  
  Пропавшая весной
  
  
  Цветущею весной я скрылась от тебя…
  Глава 1
  Джоанна Скудамор, прищурив глаза, окинула взглядом погруженную в полумрак просторную гостиничную столовую. Дама была немного близорука.
  Конечно же, это… Нет, не может быть! И все-таки это она, Бланш Хаггард.
  Невероятно! В такой глуши — и встретиться со своей подругой школьных времен, которую не видела вот уже… Да, почти пятнадцать лет!
  Первым чувством Джоанны была радость узнавания. От природы она была общительным человеком и всегда радовалась, встречая друзей и знакомых.
  «Боже мой, бедная, дорогая моя Бланш, как она ужасно переменилась! — подумала Джоанна. — Бланш выглядит намного старше своего возраста. В самом деле, намного. В конце концов, ей не должно быть больше… Да, сорока восьми».
  Совершенно естественно, что после этой мысли Джоанна взглянула на свое собственное отражение в зеркале, висящем рядом с ближним столиком. То, что Джоанна увидела в зеркале, заставило ее улыбнуться.
  «В самом деле, — подумала Джоанна, — я неплохо сохранилась».
  В зеркале она увидела стройную женщину средних лет с не очень правильным, но зато почти без морщин, лицом, окаймленным каштановыми волосами, чуть тронутыми сединой, с ласковыми голубыми глазами и милым улыбающимся ротиком. Женщина была одета в прекрасно сшитое дорожное пальто и плотную юбку: рядом на полу стояла объемистая сумка, содержавшая все необходимое для путешествия.
  Джоанна Скудамор возвращалась из Багдада в Лондон, избрав на этот раз сухопутный маршрут. Прошлой ночью она выехала из Багдада поездом. Этой ночью она отлично выспалась в привокзальной гостинице и на следующее утро намеревалась отправиться дальше.
  Неожиданная болезнь младшей дочери заставила ее сорваться с места и в спешке покинуть Англию. Вспомнив об этом, Джоанна подумала, какой все-таки непрактичный человек Уильям, ее зять, и какой же хаос царил у них дома без хозяйского глаза и заботливых рук.
  Но теперь все было в порядке. Уж она то позаботилась, она все устроила. Присмотрела за ребенком, пока выздоравливала Барбара, поучила жизни Уильяма, все расставила по местам, направила дела в нужное русло, все уладила, устроила и привела в порядок. Слава Богу, подумала Джоанна, у нее есть голова на плечах.
  И Уильям, и Барбара просто не знали, как ее благодарить. Они просили ее остаться, не спешить сломя голову обратно, но она в ответ лишь улыбалась, сочувственно вздыхала и отказывалась. Потому что ей надо было подумать и о Родни, бедном старом Родни, который остался в Крайминстере, как обычно, с головой погруженный в работу, и во всем доме некому о нем позаботиться, если не считать прислугу.
  — В конце концов, — сердито пробормотала Джоанна, — что такое прислуга?
  — Твоя прислуга, мама, само совершенство, — сказала ей как-то Барбара. — Ты всегда умела выбирать слуг!
  Джоанна саркастически усмехнулась, но все равно ей было приятно вспомнить похвалу дочери. Потому что всегда приятно услышать комплимент, когда сделано и сказано самое главное. Иногда Джоанна спрашивала себя, действительно ли ее домочадцы чувствуют благодарность к ней как к хозяйке дома за отлично налаженный быт, за ее труды и заботу?
  Не то чтобы ее чрезвычайно заботил этот вопрос. Нет, и Тони, и Эверил, и Барбара — все они были послушными и благодарными детьми, так что они с Родни имели все основания гордиться своими детьми и их успехами в жизни.
  Тони уехал в Родезию, где занялся выращиванием апельсинов, Эверил, заставив родителей немного поволноваться, в конце концов успокоилась и стала женой обаятельного процветающего биржевого брокера. Муж Барбары занимал хорошую должность в департаменте общественных работ в Ираке.
  Все они росли милыми и здоровыми детьми с хорошими манерами. Джоанна подумала, что они с Родни должны быть счастливы. Особенно ее трогала мысль, что они с Родни как родители достойны похвалы. В самом деле, они с большим вниманием относились к своим малышам и с великим усердием занимались их воспитанием, всегда чувствуя неясную тревогу: и когда выбирали нянек и гувернеров, и позже, когда дети уже учились в школе; да и всегда они прежде всего заботились о детях, отдавая им самое лучшее.
  Джоанна почувствовала легкое самодовольство и отвела взгляд от своего отражения в зеркале. «Ну что ж, это прекрасно, если кто-то добивается успеха в своем деле, — подумала Джоанна. — А что касается меня, то я никогда не стремилась сделать карьеру и добиваться служебного роста. Меня вполне устраивало положение жены и матери. Я вышла замуж за человека, которого любила, и он достиг успеха на своей службе, а в этом есть и моя заслуга. Человек достигает очень многого, если на него оказать соответствующее влияние. Милый мой Родни!»
  Сердце ее наполнилось теплотой и нежностью при мысли, что она скоро, очень скоро снова увидит Родни. Прежде она никогда не оставляла его одного надолго. Все-таки какие счастливые, спокойные годы они прожили вместе! Впрочем, спокойной их жизнь, пожалуй, не назовешь. Семейная жизнь не бывает спокойной. Праздники, инфекционные болезни, лопнувшие трубы в морозную зиму… На самом деле жизнь — это последовательность маленьких драм. А Родни всегда упорно трудился, не жалея себя. Может быть, упорнее, чем позволяло его здоровье. Особенно тяжело ему пришлось в тот год — шесть лет назад. Джоанна с грустью подумала, что он за последнее время сильно сдал, гораздо больше, чем она сама. Он заметно ссутулился, в черных, как смоль, волосах появилось много седины, взгляд стал усталым и тусклым. В конце концов, такова жизнь. И вот теперь, когда их дети выросли, завели свои семьи, а дела фирмы пошли хорошо и новые партнеры внесли в дело свежие мысли и новые капиталы, бедняге Родни стало немножечко легче. Теперь они уже могли выделить время и для развлечений. Они стали больше путешествовать, то и дело проводили в Лондоне неделю, или даже две. Наверное, Родни следовало бы заняться гольфом. В самом деле, почему она раньше не подумала об этом и не убедила его заняться гольфом? Такое здоровое времяпрепровождение на свежем воздухе? Особенно если принять во внимание, что он все рабочее время сидит у себя в душном офисе.
  Решив непременно по возвращении домой убедить мужа в полезности гольфа, миссис Скудамор еще раз посмотрела в противоположный угол обеденного зала, где сидела та самая женщина, которая когда-то была ее школьной подругой.
  Бланш Хаггард. Как она обожала Бланш Хаггард, когда они вместе учились в школе Святой Анны! Не только она — все просто с ума сходили от Бланш. Она была такая смелая, такая удивительная и, что самое главное, очень красивая. Весьма забавно вспоминать об этом теперь, глядя на худую, суетливую, неопрятную, пожилую женщину. А что за платье на ней! И сама она выглядит по крайней мере лет на шестьдесят.
  Да, подумала Джоанна, очевидно, Бланш не очень повезло в жизни.
  Минутная жалость тронула ее сердце. Вот сидит Бланш, одетая в какие-то обноски. А тогда ей был двадцать один год и весь мир лежал у ее ног! Внешность, положение, доброе имя — все, что у нее было, она потеряла ради того типа! Ветеринар! Да, вот именно, он работал ветеринаром, у него уже была жена, что весьма осложняло их положение. Родители Бланш, не долго думая, забрали дочь из школы, и всей семьей отправились в длительное путешествие, в один из дорогих кругосветных круизов, рассчитывая, что время и новые впечатления успокоят любовный пыл девушки. Но Бланш сбежала от них, сойдя с парохода на берег где-то в Алжире или в Неаполе, и вернулась домой, чтобы соединиться со своим ветеринаром. Естественно, он, бедняжка, совершенно выбитый из колеи ее страстью, потерял голову, а потом лишился клиентуры и крепко запил. Его жена отказала ему в разводе, что весьма усугубило его положение. Тогда они бежали из Крайминстера, и долгие годы Джоанна ничего о них не слышала, пока однажды случайно не встретила Бланш в Лондоне, в универмаге, в отделе обуви. После недолгого осторожного разговора (осторожного со стороны Джоанны, Бланш и в голову никогда не приходило осторожничать в разговорах) выяснилось, что Бланш бросила своего вконец спившегося ветеринара и теперь была замужем за человеком по фамилии Холидей, который служил в страховом агентстве.
  Но Бланш сказала, что он решил оставить службу, потому что собирался написать книгу об Уоррене Гастингсе и хотел посвятить работе над нею все свое время, а не писать урывками по выходным или по вечерам, с отупевшей за день сидения в конторе головой. Джоанна поинтересовалась, на какие средства он собирается содержать семью. Наверное, спросила она, у него есть капитал в банке, и они смогут прожить, хотя и скромно, на проценты? В ответ на это Бланш, лучась благодушной улыбкой, ответила, что у него нет ни цента за душой! Джоанна заметила, что в его положении было бы неразумно оставлять работу, если он не знает наверняка, будет ли его книга иметь успех. Может быть, эту книгу ему заказали?
  — Ох, дорогая моя! — беззаботно засмеялась Бланш. — Вряд ли книга будет иметь успех, потому что, хотя Том и очень увлечен работой, все-таки пишет он из рук вон плохо!
  Тогда Джоанна посоветовала подруге занять твердую позицию и настоять на том, чтобы он не бросал работу, на что Бланш с удивлением возразила:
  — Но ведь ему хочется писать! Бедняжка Том, он так уверен в своем таланте! Больше всего на свете ему хочется написать книгу.
  — Иногда кому-то одному не вредно подумать и за двоих! — проворчала Джоанна, от души пожалевшая подругу.
  Бланш засмеялась и ответила, что у нее не хватает ума подумать даже о себе самой!
  Вспоминая давнишние слова своей бывшей школьной подруги, Джоанна подумала, что они, как видно, оказались печальной истиной. Год спустя она видела Бланш в ресторане с эксцентричной, яркой, нещадно жеманничающей женщиной и двумя толстыми, артистического вида, крикливо одетыми мужчинами. С той поры лишь воспоминания говорили ей о существовании Бланш. Но через пять лет Джоанна вдруг получила от нее письмо, в котором подруга просила у нее взаймы пятьдесят фунтов. Ее муж, ее бедненький Том, писала она, нуждается в срочной операции. Джоанна отправила ей двадцать пять фунтов и письмо с утешениями и просьбой написать подробнее, что произошло с ее Томом. В ответ пришла почтовая открытка с краткими каракулями: «Спасибо, Джоанна. Я знала, что ты не дашь мне пропасть». Джоанна поняла, что открытка означает скорее благодарность, нежели удовлетворение. После этого наступило молчание. И вот теперь, здесь, на Ближнем Востоке, в привокзальной гостинице, воняющей гарью, протухшим бараньим жиром и парафином, среди ужасных керосиновых ламп, на этом азиатском перепутье, — она увидела свою бывшую школьную подругу, невероятно постаревшую, одетую хуже некуда, огрубевшую и потасканную Бланш.
  Бланш кончила обедать первая. Встав из-за стола, она уже было направилась к выходу, но вдруг поймала взгляд Джоанны. Она остановилась как вкопанная.
  — Святый Боже! — охнула она. — Да это же Джоанна!
  Справившись с волнением, она подвинула стул к столику Джоанны к села напротив. Завязался разговор.
  — А ты неплохо сохранилась, моя дорогая. На вид тебе не дать и тридцати. Где ты пропадала все эти годы? Уж не в холодильнике ли?
  — Конечно нет, — с улыбкой ответила Джоанна. — Все эти годы я прожила в Крайминстере.
  — Родилась, училась, вышла замуж и погребена в Крайминстере! — усмехнулась Бланш.
  — А что? Разве моя судьба так уж плоха? — улыбнулась Джоанна.
  Бланш покачала головой.
  — Нет, что ты! Я просто хотела сказать, что это очень хорошая судьба, — согнав усмешку, серьезно произнесла она. — Как поживают твои чада? У тебя ведь есть дети, не правда ли?
  — Да, трое. Сын и две дочери. Сын живет в Родезии. Дочери вышли замуж. Одна живет в Лондоне, другая — в Багдаде. Я как раз возвращаюсь от нее. Теперь ее фамилия Врэй, Барбара Врэй.
  Бланш кивнула.
  — Я видела ее. Прелестная девушка. Вот только замуж вышла рановато, не правда ли?
  — Я так не думаю, — сухо ответила Джоанна. — Мы все очень любим Уильяма, они счастливы.
  — Да, теперь, я уверена, с нею все будет в порядке. У девочки, наверное, инстинкт к семейной жизни. Да и ребенок помогает остепениться. Да-а, — задумчиво протянула Бланш. — Дети даже мне помогли остепениться. Я так любила своих крошек — Лена и Мэри. Но когда Джонни Пелхам позвал меня с собой, я уехала и оставила детей, не раздумывая.
  Джоанна с осуждением посмотрела на собеседницу.
  — Бланш, как ты могла? — тихо произнесла она, — В самом деле, разве так можно?
  — Я — гадкая женщина, да? — вздохнула Бланш, — Но я знала, что с Томом им будет хорошо. Он их просто обожал. Потом он женился на славной хозяйственной девушке. Она больше подходила ему, нежели я. Она хорошо готовит, тщательно следит за его бельем и все прочее. Бедняжка Том, он всегда был таким избалованным, — грустно улыбнулась Бланш. — Он каждый год посылает мне поздравительные открытки к Рождеству и Пасхе. Это очень любезно с его стороны, правда?
  Джоанна не отвечала. Ее обуревали противоречивые чувства. Неужели, спрашивала она себя, — это и есть Бланш Хаггард? Вот во что превратилась та юная девушка из далекой молодости, хорошо воспитанная, с духовными интересами, одна из лучших учениц школы Святой Анны. Теперь это неряшливая женщина, которая явно не стыдится выкладывать о себе самые грязные и низменные жизненные подробности, да еще такими ужасными словами! А ведь когда-то Бланш Хаггард получила приз за чистоту языка на олимпиаде в «Святой Анне».
  Тем временем Бланш вернулась к прежней теме разговора.
  — Подумать только, Джоанна: Барбара Врэй — твоя дочь! Боже мой, чего не навыдумывают люди! Все почему-то вбили себе в голову, что она была так несчастна в родительском доме и выскочила замуж за первого встречного, лишь для того, чтобы уйти от вас!
  — Забавно, — нахмурилась Джоанна, — откуда ты понабралась этих глупостей?
  — Представить невозможно. Я всегда считала тебя превосходной матерью. Я даже вообразить не могу себе, чтобы ты была когда-нибудь злой и бессердечной.
  — Очень любезно с твоей стороны, Бланш, — натянуто улыбнулась Джоанна. — Я думаю, что с чистой совестью имею право сказать, что мы с мужем отдавали детям все самое лучшее и старались, чтобы они были счастливы в нашем доме. Мы делали для их благополучия все, что могли. Мы старались быть друзьями нашим детям. Я, знаешь ли, считаю, что это самое главное в семье.
  — Кто спорит, это прекрасно, — вздохнула Бланш, — если такое возможно.
  — Я уверена, так должно быть и так и есть во многих семьях. Надо лишь вспомнить собственную юность и поставить себя на место ребенка. — Джоанна подалась вперед, воодушевленная, с серьезным лицом, пристально вглядываясь в свою старую подругу. — По крайней мере мы с Родни всегда старались так поступать.
  — Родни? Позволь, позволь, дай-ка вспомнить… Ты ведь вышла замуж за адвоката, не так ли? Да, теперь вспомнила, это он, конечно же! Я обращалась в их фирму, когда Гарри пытался получить развод со своей женой, с этим чудовищем. Так это был твой муж! Родни Скудамор… Он был такой приветливый, такой вежливый, но, к сожалению, ничегошеньки не понимал в своей профессии. Так, значит, ты прожила с ним все эти годы — и никаких интрижек, никаких романов на стороне?
  Джоанна поджала губы.
  — Ни один из нас не нуждается в этих, как ты говоришь, «романах на стороне». И Родни, и я— мы оба совершенно довольны друг другом.
  — Конечно, конечно, Джоанна. Ты всегда была такой сдержанной и холодной, как рыба. Но должна тебе заметить, что у твоего мужа довольно-таки блудливые глаза!
  — Перестань, пожалуйста, Бланш!
  Джоанну охватило негодование. «Блудливые глаза»… Это надо же! Так сказать про ее Родни!
  Но вдруг, вопреки ее воле, по краю сознания мелькнула короткая мысль, юркая и пестрая, как та маленькая ящерица, которую она видела вчера, и которая успела пробежать по пыльной дороге и скрыться в траве перед самыми колесами наезжающего автомобиля. Эта короткая мысль возникла ниоткуда, мелькнула и канула в никуда, не дав Джоанне как следует вдуматься в себя, лишь оставив, словно едва заметный след на пыльной дороге, два слова: «Девица Рэндольф».
  — Прости, Джоанна, — с искренним раскаянием тихо произнесла Бланш. — Ты знаешь, у меня всегда был вульгарный склад ума. Не обращай на меня внимания. Давай лучше зайдем в бар и выпьем по чашке кофе.
  — Ох, нет, — быстро проговорила Джоанна, едва приходя в себя от мгновенного потрясения.
  Бланш с удивлением посмотрела на нее.
  — А ты помнишь, как я бегала на свидание с сыном булочника?
  Джоанна вздрогнула. Она уже забыла давнишний скандал, который произвела своей выходкой юная Бланш. Но в то время ее поступок казался всем отчаянным и даже романтичным. На самом же деле это был обыкновенный, вульгарный, неприятный эпизод, который в школе постарались поскорее замять.
  Бланш, чему-то улыбаясь, выбрала столик, уселась в плетеное кресло и попросила мальчишку-официанта принести кофе.
  — В те времена я была маленькая противная тварь, верно, да? Ох, в этом моя погибель: я всегда слишком много увлекалась мужчинами. И всегда испорченными и никудышными! Довольно странно, не правда ли? Сначала был Гарри, дрянь порядочная, но очень смазливый. А после него — Том, который ничего для меня не значил, хотя сначала я была от него просто без ума. А вот Джонни Пелхам — это да! С ним было очень хорошо, жаль что недолго. Джеральд был так себе, не очень, хотя должна тебе сказать…
  В эту минуту официант принес кофе, прервав малопривлекательный каталог сердечных увлечений Бланш, выслушивая который Джоанна испытывала непреодолимое отвращение. Очевидно, чувства Джоанны отразились у нее на лице.
  — Прости, Джоанна, я тебя шокирую, — усмехнулась Бланш. — Ты, я вижу, как была, так и осталась вся зашнурованная.
  — Отчего же, — вежливо улыбнулась Джоанна. — Мне кажется, я всегда была готова смотреть на вещи непредвзятым взглядом. Мне просто… — Она замялась с неловкостью и смущением. — Мне просто очень жаль.
  — Кого жаль? Меня?
  Бланш, пораженная этой мыслью, посмотрела на собеседницу.
  — Очень любезно с твоей стороны, дорогая. Но можешь оставить свои сожаления при себе. Да, я вдоволь позабавилась на своем веку!
  Джоанна искоса взглянула на подругу детства. «Да она хоть представляет себе, как жалко выглядит, бедная моя Бланш? — горестно подумала Джоанна. — Эти безнадежно убитые хной волосы, это грязное попугайское платье, это изможденное, осунувшееся лицо… Да она хоть понимает, что она выглядит старухой, крашеной старухой, похожей на пьяного клоуна из дешевого балагана?»
  Бланш, очевидно, поняв чувства бывшей подруги, посуровела лицом.
  — Да, ты, конечно, права, Джоанна, — хмуро проговорила она. — Конечно! Ты добилась успеха в жизни. А я… А я превратилась в развалину. Я опустилась так низко, что… А ты наоборот… Нет, ты осталась тем, кем была — прилежной девочкой из «Святой Анны», добропорядочно вышедшей замуж и ставшей примером добропорядочности для всей школы!
  Пытаясь вернуть разговор на почву, где и она, и Бланш могли говорить на равных, Джоанна сказала:
  — А это были неплохие времена, когда мы учились в школе, согласись, Бланш!
  — Для кого как, — скривила рот Бланш. — Иногда мне там бывало чертовски скучно. Все там было такое добропорядочное, такое самодовольное, что я только и мечтала, как бы поскорее вырваться на волю и посмотреть на мир собственными глазами. — Тут ее губы изогнулись в саркастической усмешке. — Да, я увидела, каков мир на самом деле. Мне такого довелось насмотреться!
  И тут впервые Джоанну заинтересовала причина, по которой Бланш сказалась в этой придорожной гостинице.
  — Ты возвращаешься в Англию? — спросила Джоанна. — Ты едешь с караваном завтра утром?
  В душе у нее заныло, когда она, задав вопрос, ожидала ответа. В самом деле, ей вовсе не улыбалась перспектива иметь Бланш в качестве попутчицы. Случайно встретиться, выпить вместе кофе, поговорить — это еще куда ни шло. Но играть роль нежной подруги этой малосимпатичной старухи, в которую превратилась Бланш, по пути через всю Европу до самой Англии — нет уж, увольте!
  Да и сколько можно было вспоминать старые добрые времена?
  Бланш усмехнулась, очевидно, догадавшись о ее мыслях.
  — Нет, я направляюсь в другую сторону. Я еду в Багдад к мужу.
  — У тебя есть муж?
  Джоанна искренне удивилась тому, что у такой истасканной женщины, в которую превратилась Бланш, после всех жизненных передряг и мытарств еще оставалась такая роскошь — настоящий живой муж!
  — Да. Он инженер, служит на железной дороге. Его зовут Донован.
  — Донован? — Джоанна покачала головой. — Не думаю, чтобы мне приходилось встречать человека с такой фамилией.
  Бланш улыбнулась.
  — Разумеется нет, дорогая. Он совсем не из твоего круга. Он пьет как сапожник! Но у него душа ребенка. Ты, наверное, удивишься, но я для него — целый мир!
  — Наверное, так и должно быть, — осторожно заметила Джоанна.
  — Ах ты институтка! — захохотала Бланш. — Ты всегда играешь роль! Думаешь, я не понимаю, что тебе пришло в голову? Да ты еще скажи спасибо, что нам с тобой не по пути! А не то бы за пять дней дороги в моей компании вся твоя христианская добропорядочность и строгое воспитание полетели бы псу под хвост! Не беспокойся, тебе не придется откладывать отъезд. Что ты так смотришь на меня? Думаешь, я не представляю, во что я превратилась? В голове сумбур, а тело… Ладно, не будем о моих потасканных телесах. Скажу лишь тебе, что бывает и хуже.
  Но Джоанна в душе сильно сомневалась в бодрых словах своей бывшей подруги. То, что стало с Бланш, казалось ей настоящей трагедией.
  — Ты, конечно же, надеешься на благополучное путешествие, не так ли? — продолжала Бланш язвительным тоном. — Позволь тебя в этом разуверить. Посмотри в окно. Видишь? Уже начинает моросить дождь. Утром он будет лить как из ведра. А если караван все-таки отправится, то вы завязнете где-нибудь в грязи посредине пустыни, за десятки миль от живого угла! Можешь мне верить, уж я-то знаю эти места.
  — Я все-таки надеюсь на лучшее, — с натянутой улыбкой возразила Джоанна. — Иначе мой билет на поезд попросту пропадет.
  — Да-да, голубушка, имей в виду, путешествия в пустыне редко проходят точно по графику. Если вы успеете до ливней перебраться через высохшие русла, то считайте, что вам крупно повезло, потому что остальной путь будет гораздо легче. Обычно водители берут с собой достаточно провизии и питьевой воды, потому что всегда есть риск застрять где-нибудь в грязи, на половине дороги, и тогда уж точно ничего не останется делать, как только ждать погоды да размышлять о жизни.
  Джоанна улыбнулась.
  — А знаешь, это было бы неплохо! Обычно у меня не бывает свободной минутки, чтобы просто так посидеть и, ничего не делая, подумать о чем-нибудь. Я давно уже мечтаю уехать куда-то в деревню и целую неделю пожить, ничем не занимаясь, лишь размышляя о жизни.
  — Можно подумать, у тебя и так, безо всякой деревни, не бывает такой возможности! — фыркнула Бланш.
  — Что ты, дорогая! — с убеждением воскликнула Джоанна. — Я действительно очень занятая женщина. Представь себе, я работаю секретарем в Национальной ассоциации садоводов, я состою членом комитета, курирующего нашу районную больницу. А еще институт! Кроме того, я активно участвую в политической жизни. Ко всему прочему, на мне лежит все домашнее хозяйство. И потом, мы с Родни часто бываем в гостях или сами принимаем у себя дома друзей и знакомых. Я всегда считала, что для адвоката просто необходимо чаще встречаться с людьми и быть в курсе общественного мнения. Знаешь, Бланш, у меня в самом деле нет ни капли свободного времени, разве что минут пятнадцать перед обедом. Даже почитать книгу, и то некогда.
  — По тебе не скажешь, что ты перерабатываешь, — проговорила Бланш, пристально вглядываясь в лицо бывшей подруги.
  — Уж лучше, мне кажется, работать на износ, чем дряхлеть в бездействии! — бодро сказала Джоанна. — У меня всегда было отличное здоровье. Как я благодарна природе за это! Но все равно было бы просто чудесно получить в свое распоряжение денек-другой, чтобы ничего не делать, лишь только сидеть и думать.
  — И о чем же ты собираешься думать? — саркастически усмехаясь, спросила Бланш.
  Джоанна разразилась звонким счастливым смехом.
  — Ну что ты! — воскликнула она. — У каждого человека столько всего, о чем надо обязательно подумать! Разве не так?
  Бланш ухмыльнулась.
  — Если и есть о чем подумать, так это, наверное, о своих грехах!
  — Разумеется, и об этом тоже, — вежливо, но без воодушевления улыбнулась Джоанна.
  Бланш пристально взглянула на собеседницу.
  — Однако, я думаю, это занятие быстро надоедает! — Она нахмурилась и вдруг добавила грубоватым тоном: — Что касается тебя, то от своих немногочисленных грехов, если только они у тебя есть вообще, ты можешь смело переходить к обдумыванию своих благочестивых и добрых поступков. Да будет благословенна твоя жизнь! А я… Гм… Я не знаю. Наверное, все-таки это очень скучно. Интересно… — Бланш помедлила, словно не решаясь высказать слова, что вертелись у нее на языке. — Интересно, если тебе на протяжении многих дней будет не о чем больше думать, как только о себе, то к каким выводам ты придешь относительно своей персоны?
  Джоанна с недоумением посмотрела на собеседницу, в глазах у нее появилось легкое замешательство.
  — А что еще можно решить о себе, если все знаешь заранее? — простодушно спросила она.
  — Мне кажется; можно, — задумчиво проговорила Бланш и вздрогнула. — Но я даже не хочу и пытаться.
  — Да, конечно, — тактично кивнула Джоанна, — некоторые люди от рождения обладают склонностью к созерцательной жизни. Лично у меня в голове не укладывается, как это можно жить ничего не делая, лишь размышляя. Я согласна, длительные размышления неизбежно приводят к мистике, а мистическую точку зрения весьма трудно оценить объективно. Боюсь, что у меня нет того религиозного воодушевления, которое помогает человеку долго держать внимание на одном и том же предмете. Мне всегда казалось, что для этого надо быть немножечко ненормальным, если ты понимаешь, что я имею в виду.
  — Все гораздо проще, моя дорогая, — вздохнула Бланш. — Надо просто взять за правило читать каждый день хотя бы самую короткую молитву, которую еще помнишь.
  Джоанна вопросительно посмотрела на собеседнику.
  — «Да, простятся нам грехи наши!» — резко добавила Бланш в ответ на вопросительный взгляд Джоанны. — Это с лихвой искупает все.
  Джоанна почувствовала легкое замешательство.
  — Да, да, конечно, — торопливо кивнула она. — Конечно, искупает!
  Бланш посмотрела на бывшую подругу и вдруг захохотала.
  — А ты-то здесь при чем, Джоанна? На тебе же совсем нет грехов! Ты можешь вообще не молиться! А вот я — я другое дело. Порой мне кажется, что я никогда не перестану заниматься тем, чем заниматься мне никак не следовало бы! Ха-ха-ха!
  Джоанна молчала. Она просто не знала что ей сказать в ответ на слова бывшей школьной подруги.
  — Ох, ладно. Что поделаешь, такова жизнь, — продолжала Бланш уже спокойным тоном. — Всегда делаешь не так, как следовало бы. Всегда выходишь вон, когда следовало бы остаться, и хватаешь обеими руками то, чего лучше бы не трогать совсем. Бывает, наступит минута, сладкая до невозможности! И ты сама едва можешь поверить, что это правда. И тут же сразу является совсем другое, тебя словно швыряют в самый ад, в самое пекло унижения и страданий! Когда дела вдут хорошо, то ты уверен, что они так будут идти вечно, но они скоро приходят в упадок — и ты в отчаянии. Или, наоборот, ты на самом дне жизни, света белого не видишь! Ты думаешь, что никогда уже не выкарабкаешься! Но вдруг что-то меняется, и все выглядит совсем иначе, и ты снова живешь и дышишь, как ни в чем не бывало. Такова жизнь, верно?
  Рассуждения Бланш были столь далеки от жизненных понятий Джоанны, что она даже не знала, что ответить.
  Бланш вздохнула и неожиданно поднялась на ноги.
  — Ты уже клюешь носом, как я вижу! — простецки сказала она. — Да и я, признаться, тоже не прочь завалиться спать. Завтра нам вставать рано. Ну что ж, прощай, Джоанна. Я очень рада была увидеться с тобой.
  Обе женщины постояли минуту или две перед тем, как разойтись по своим номерам. Джоанна протянула руку, и Бланш с чувством пожала ее.
  — А что касается твоей Барбары, — вдруг с грубоватой нежностью сказала Бланш, — то можешь о ней не беспокоиться… Она не пропадет, я уверена. Билли Врэй добрый парень, к тому же у них есть ребенок. Я просто хотела сказать, что она немного рановато вышла замуж и уехала из родного дома. Впрочем, такое иногда приходит в голову молоденьким девчонкам.
  Джоанна молчала в замешательстве, не зная, чем ответить на эти слова.
  — Прости, Бланш, я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду! — вдруг резко сказала она.
  Бланш, широко раскрыв глаза, посмотрела на бывшую подругу. На лице у нее отразилось восхищение.
  — Да! Узнаю дух нашей доброй старой школы! Первое правило: никогда не позволять себе вольностей. Ты нисколечки не переменилась, Джоанна. Да, кстати, я должна тебе двадцать пять фунтов. Я совсем позабыла об этих деньгах. Только теперь вспомнила.
  — Не беспокойся о деньгах, — мягко остановила ее Джоанна. — Я могу подождать еще.
  — Да ты не бойся! — усмехнулась Бланш. — Я верну тебе долг, как только у меня появятся деньги. Но, подумай сама, если кто-то дает кому-то взаймы, то он заранее должен быть готов к тому, что его денежки назад вряд ли вернутся! Поэтому и я не очень беспокоилась об этом долге. Надеюсь, ты меня простишь? Ты настоящий друг, Джоанна! Будем считать, что эти деньги были счастливой находкой.
  — Твоему Тому потребовалась срочная операция, не так ли?
  — Да, все так и думали. Но оказалось, что такой необходимости нет. Поэтому на эти деньги мы купили Тому письменный стол, а остаток прокутили. Том так мечтал о настоящем письменном столе!
  Движимая внезапным воспоминанием, Джоанна спросила:
  — Он все-таки написал свою книгу об Уоррене Гастингсе?
  — Что? — выпучила глаза Бланш. — Книгу? Какую книгу? Ах, да! Книгу! Очень любезно с твоей стороны, что ты помнишь о таких пустяках. Конечно же, написал. Целых сто двадцать тысяч слов!
  — Ее опубликовали?
  — Разумеется нет! Но Том все равно после этой книги принялся за историю жизни Бенджамина Франклина. Это еще хуже, должна тебе сказать! Забавно, не правда ли? Какие все-таки странные вкусы бывают у людей. Если бы я писала биографию, то я бы выбрала кого-нибудь вроде Клеопатры! Или кого-нибудь еще, посексуальнее. Например, Казанову! В общем, что-нибудь этакое, пряненькое. Впрочем, все не могут, да и не должны думать одинаково… — Бланш помолчала. — Том снова устроился на работу, и снова в контору, но теперь уже не так хорошо, как прежде. Знаешь, я всегда была рада, что у него есть мечта, есть увлечение. Ведь это очень важно для человека — делать именно то, что хочется, как ты думаешь?
  — Все зависит от обстоятельств, — осторожно ответила Джоанна. — Так много вещей приходится делать только потому, что иначе нельзя. Так сказать, поневоле.
  — А разве ты делаешь не то, что тебе хочется? — насмешливо спросила Бланш.
  — Я? — растерялась Джоанна.
  — Да, ты, — кивнула Бланш. — Ты хотела выйти замуж за Родни Скудамора и вышла за него. Ты хотела, чтобы у тебя были дети и большой, хороший, удобный дом, и вот: все это есть у тебя. — Бланш улыбнулась, помолчала немного, любуясь замешательством бывшей подруги, затем добавила, прочтя слова молитвы: — «И будешь жить счастливо все годы, пока стоит мир. Аминь!»
  Джоанна тоже улыбнулась, внутреннее напряжение спало. Разговор, начавший было принимать резкий характер, вновь вернулся к естественному, свойскому тону.
  — Зря ты смеешься надо мной, — самодовольно сказала она: — Я и сама знаю, что очень счастлива.
  И вдруг, испугавшись, что такое, может быть, чересчур самоуверенное, замечание покажется бестактным ее бывшей подруге, понимающей, что в жизни ей не очень повезло и что она превратилась в развалину, Джоанна торопливо добавила:
  — Ох, в самом деле, мне уже пора. Прощай, Бланш. Это просто замечательно, что мы с тобой увиделись. Надеюсь, что мы еще встретимся.
  Она стиснула руку Бланш. Может быть, Бланш ожидала, что они расцелуются? Ох, вряд ли. Быстро повернувшись, Джоанна зашагала вверх по ступеням лестницы на второй этаж, где был ее номер.
  Бедная Бланш, думала Джоанна, раздеваясь перед зеркалом и аккуратно складывая свою одежду. Потом она приготовила на утро свежую пару носков. «Бедная Бланш! — вновь подумала она. — В самом деле, это настоящая трагедия».
  Надев пижаму, она остановилась перед зеркалом и принялась расчесывать волосы.
  Бедная Бланш. Она выглядит такой запущенной, такой грубой!
  Джоанна была уже готова лечь в постель, но почему-то медлила.
  Конечно, подумала она, конечно же, никто не читает молитву каждый раз, отходя ко сну. В самом деле, Джоанна вот уже много лет как перестала хотя бы наскоро проговаривать слова молитвы перед сном. И в церковь она ходит очень редко.
  Но веру она, разумеется, пока еще сохранила.
  Она вдруг почувствовала странное желание стать на колени рядом с этой неудобной гостиничной кроватью (какие грязные простыни, слава Богу, она позаботилась взять с собой собственное постельное белье) и прочесть молитву, простодушно и искренне, как маленький ребенок.
  Эта мысль привела ее в замешательство, ею овладело чувство неловкости.
  Она быстро легла в постель и укрылась одеялом. Взяла книгу, которая лежала рядом на ночном столике у изголовья кровати. «Воспоминания леди Катерины Дизарт». Весьма занимательное чтение, яркий образчик остроумия викторианских времен.
  Она начала читать, но никак не могла сосредоточиться, и смысл прочитанного ускользал от нее.
  «Я слишком устала», — подумала она.
  Отложив книгу, она выключила свет.
  Ей в голову снова пришла мысль о молитве. Как понимать эти возмутительные слова Бланш: «Ты можешь вообще не молиться»?
  Тут же в уме Джоанны всплыли слова молитвы, цепочка слов, связанных между собою странным образом.
  «Боже, спасибо Тебе… Бедная Бланш! Спасибо Тебе, что я не такая, как она, бедная Бланш… Это в самом деле ужасно. Конечно, она виновата сама. Но все-таки какой удар. Спасибо Тебе, Господи, что я не такая, как Бланш, бедняжка Бланш…»
  Наконец Джоанна уснула.
  Глава 2
  На следующее утро Джоанна Скудамор вышла из гостиницы. Шёл дождь, мелкий противный дождь, который, казалось, был совершенно неуместным, нелепым в этой части света. Джоанна с сожалением узнала, что она единственный пассажир, направлявшийся на запад. Этот факт показался ей совершенно необычным, хотя она и понимала, что в это время года на запад едут немногие. Караван, отправлявшийся в путь, представлял собой один-единственный просторный, изрядно помятый лимузин, который ожидал своих водителей: один был европеец, другой — местный. Хозяин гостиницы вышел проводить Джоанну и стоял на ступенях, оглядывая беспокойным взглядом серые в скудном утреннем свете окрестности. Он пожал Джоанне руку на прощание и прикрикнул на арабов, чтобы они получше укладывали багаж на крыше автомобиля. Проследив за слугами, он пожелал мадемуазель, как он называл свою гостью, безопасного и удобного путешествия. В конце он с легким поклоном, многозначительно посмотрев на Джоанну, протянул ей картонную коробку с провизией.
  — Ваш завтрак, мадемуазель. Водитель-араб уже сидел на своем месте.
  — Прощай, Сатан! — весело прокричал он, — Увидимся завтра вечером, а может быть, и через неделю! Даже скорее всего через неделю.
  Машина тронулась. Они покатили по улицам восточного городка; то и дело встречались кварталы европейской застройки, выглядевшие здесь неуместно. Водитель нажал клаксон, громко загудел автомобильный гудок, длинномордые ослы испуганно шарахнулись в сторону, засвистели, заулюлюкали мальчишки, бежавшие за машиной. Они выехали через западные ворота и покатили по широкой, неровно вымощенной дороге, уходящей к самому горизонту, так что казалось, эта дорога будет их вести до самого конца света.
  Но мостовая кончилась буквально через два километра, и вместо нее под колесами автомобиля замелькали кривые колеи, уходящие в пустыню.
  При хорошей погоде, подумала Джоанна, до Телль-Абу-Хамида всего семь часов езды.
  В Телль-Абу-Хамиде находилась конечная станция турецкой железной дороги. Поезд из Стамбула прибыл туда сегодня утром и должен отправиться обратно в восемь тридцать вечера. В Телль-Абу-Хамиде, вероятно, удастся отдохнуть, там есть гостиница, где можно найти кров и пищу. На полпути они должны встретить караван, следующий на восток.
  Дорога оказалась неожиданно тяжелой. Машину швыряло на ухабах, Джоанна то подскакивала вверх, то проваливалась вниз на своем сиденье.
  Водитель то и дело оглядывался на пассажирку и, стараясь перекричать шум мотора, выражал надежду, что с нею все в порядке. Дорога была совершенно разбита, но водитель торопился, как мог, чтобы успеть засветло пересечь два речных пересохших русла, которые должны были встретиться на пути. Время от времени он поднимал глаза и боязливо всматривался в затученное небо.
  Дождь пошел сильнее, и машина стала буксовать, выписывая на скользкой дороге замысловатые зигзаги, мотая и кидая кузов так, что Джоанна почувствовала легкую тошноту. Было уже одиннадцать дня, когда они достигли первого русла. Воды в нем пока не было, но когда они перебрались на ту сторону и стали взбираться вверх на высокий холмистый берег, то машина сильно накренилась и едва не перевернулась на скользком склоне. Километра через два после этого они заехали в полосу мягкого, рыхлого песка и там основательно застряли.
  Джоанна надела свой дождевик с капюшоном, вышла из машины и раскрыла коробку с завтраком. Она меланхолично жевала дорожную снедь и расхаживала неподалеку от лимузина, возле которого суетились, ругаясь и мешая друг другу, двое мужчин.
  Они окапывали глубоко засевшие колеса, подсовывали домкраты, подкладывали под колеса доски, которые везли с собой, очевидно, как раз для такого случая. Брань водителей, оглушительный рев мотора мешались с визгом колес, бешено крутящихся в вязкой массе. Все усилия водителей были напрасны. Джоанне казалось, что вытащить автомобиль не удастся, и она поделилась своими опасениями со спутниками, но те, тут же прекратив препираться между собой, дружно заверили ее, что не пройдет и получаса, как они поедут дальше. Это еще не самое худшее место, сказали они. В конце концов водители добились своего, и колеса, свирепо взвизгнув, вдруг прочно сцепились с почвой, мотор взревел, и машина пулей вылетела из образовавшейся ямы на твердую землю.
  Они продолжали путь.
  Через некоторое время впереди показались два автомобиля, которые ехали им навстречу. Приблизившись, они остановились, и водители всех трех машин, собравшись вместе, принялись на все лады костерить дрянную дорогу и начинающийся дождь.
  В одной из встречных машин сидела женщина с ребенком и молоденький французский офицер; в другой машине ехали пожилой американец и двое англичан, по-видимому, коммерсанты.
  Наконец, обменявшись мнениями и советами, водители разошлись по машинам, и путешествие продолжалось. Дорога лучше не стала, и они застревали еще два раза. Снова водители долго возились с досками и домкратами, переругиваясь, громкими гортанными голосами перекрывая оглушительный рев двигателя, Вновь копали лопатами, подсовывали домкраты, толкали под колеса доски, а Джоанна бродила вокруг, поглядывая на суету мужчин, — словом, все шло своим чередом. Русло второй высохшей реки оказалось преодолеть гораздо сложнее, нежели первой. Они подъехали к нему, когда уже спускались сумерки, и. увидели, что внизу бурлит вода.
  — Как выдумаете, поезд меня не подождет? — с тревогой спросила Джоанна у водителя.
  — Если место забронировано, мадам, то они могут подождать час, — почесав в затылке, ответил тот. — Этот час они потом нагонят по дороге. Но задержать поезд позже девяти тридцати они не осмелятся.
  Убитый вид Джоанны смутил водителя, и он постарался обнадежить пассажирку.
  — Может быть, мы еще успеем. Отсюда дорога пойдет лучше. Там, за рекой, другая почва, посуше, как в настоящей пустыне.
  Они достаточно много времени потратили на преодоление потока воды, а потом — на той стороне, — широкой полосы густой липкой грязи. Было уже темно, когда машина выкатилась на более сухое место. В самом деле, дальше дорога пошла гораздо лучше, но все-таки, когда они добрались до Телль-Абу-Хамида, было уже четверть одиннадцатого, и поезд на Стамбул ушел.
  Джоанну так измотало трудное путешествие, что она едва могла соображать и ничего не замечала вокруг себя. Она добрела до гостиницы, отказалась от ужина, но выпила два стакана сладкого чая, после чего отправилась в общую спальню — тускло освещенную комнату с голыми стенами, где стояли три железных кровати. Достав из сумки самое необходимое, она буквально свалилась на постель и мгновенно заснула.
  На следующее утро она проснулась с обычной трезвостью рассудка, которая всегда возвращалась к ней после самого краткого отдыха, даже если она накануне сильно уставала. Джоанна села в кровати и посмотрела на часы. Стрелки показывали половину десятого. Она встала, оделась и спустилась вниз, в, столовую. Мгновенно перед нею вырос индус в огромном, смахивающем на муляж, великолепном тюрбане, и Джоанна заказала завтрак, а потом подошла к двери и выглянула на улицу. Иронично усмехнувшись, она отметила про себя, что в самом деле прибыла в самую середину, в самый центр того, что называется «никуда».
  Похоже, подумала она, этот маршрут потребует вдвое больше времени, чем намечалось.
  Когда она ехала к дочери, она добиралась до Багдада через Каир. Этот, нынешний, маршрут был для нее новым. На самом деле, путь в Багдад из Лондона занимает семь дней. Три дня поездом от Лондона до Стамбула, два дня — до Алеппо, и к концу следующего дня вы уже в Телль-Абу-Хамиде, затем один день путешествия на автомобиле, ночью — отдых в гостинице, и снова автомобилем до Киркука, от которого на поезде прямиком до Багдада.
  В это утро не было и намека на дождь. Над головой раскинулось синее безоблачное небо, в воздухе висела подкрашенная солнцем золотистая пыль. В стороне от гостиницы за густым переплетением колючей проволоки виднелась свалка с кучами блестящих жестянок из-под консервов; с другой стороны был устроен небольшой загон, где с громким писком бегало несколько голодных тощих цыплят. Тучи мух облепили свежие жестянки на свалке, смакуя объедки. Неожиданно из-за угла у стены с земли поднялось нечто, напоминающее кучу грязного тряпья, и оказалось мальчишкой-арабом.
  Неподалеку, тоже за заграждением из колючей проволоки, располагалось приземистое здание, очевидно, станция, рядом с которой из земли торчала какая-то горловина, то ли артезианский колодец, подумала Джоанна, то ли вкопанная в песок цистерна для воды. Дальше на север, если вглядеться, на горизонте виднелись туманные очертания далеких гор.
  Больше здесь не было ничего. Ни обжитых ландшафтов, ни домов, ни растительности, ни человеческих существ. Станция, рельсы, несколько цыплят, странно выглядевших среди колючей проволоки, — вот и все.
  «Весьма занятно! — подумала Джоанна. — В диковинное местечко занесло меня».
  Из гостиницы вышел услужливый индус и сказал, что завтрак для «мэмсахиб» уже готов. Джоанна последний раз окинула взглядом безжизненные окрестности и вернулась в столовую. Там ее встретила привычная атмосфера придорожных гостиниц: полутьма, запах бараньего жира и парафина. Ее охватило знакомое чувство бездомности.
  На завтрак ей приготовили кофе с молоком и целое блюдо с яичницей, прожаренной до хруста. На десерт подали яблочный джем и немного сомнительного вида тушеного чернослива. Джоанна все это съела с огромным аппетитом. Едва она покончила с завтраком, как тут же вновь появился индус в своем великолепном тюрбане и спросил, во сколько для «мэмсахиб» приготовить ленч. Джоанна сказала, что через некоторое время, — и это было понято так, что половина второго самое подходящее для ленча время.
  Джоанна знала, что поезда ходили три раза в неделю: в понедельник, среду и пятницу. Сегодня был вторник, так что ей придется жить в этой гостинице до завтрашнего вечера. Она поинтересовалась у индуса, правильно ли она рассчитала время.
  — Это верно, мэмсахиб. Поезд ушел прошлым вечером. Вам не повезло. Дорога очень плохая, дождь лил всю ночь. Это значит, ни в Мосул, ни из Мосула машин не будет несколько дней.
  — Но поезда-то будут ходить? — спросила Джоанна.
  Ее вовсе не интересовала дорога в Мосул.
  — О, да, конечно, — заверил ее индус, — Завтра утром поезд придет обязательно. А обратно отправится вечером.
  Джоанна удовлетворенно кивнула. Мимоходом она поинтересовалась машиной, которая привезла ее сюда.
  — Уехала рано утром, — ответил индус. — Водитель торопился назад. Но, я думаю, он застрял где-нибудь по дороге. Всю ночь шел проливной дождь.
  И снова слова о дороге и автомобиле не вызвали у Джоанны ни малейшего интереса. Она лишь подумала, что индус скорее всего прав. А он продолжал докладывать обстановку.
  — Там станция, мэмсахиб. Вон там.
  Джоанна кивнула и сказала, что она так и поняла, когда перед завтраком осматривала окрестности.
  — Турецкая станция. Станция в Турции. Турецкая железная дорога. По ту сторону проволоки, видите? За проволочным заграждением. Это граница.
  Джоанна посмотрела в окно на растянутые по земле витки колючей проволоки и подумала, что границы здесь весьма странные.
  — Ленч будет точно в час тридцать, — торжественно произнес индус и ушел в глубину здания.
  Минутой или двумя позже Джоанна услышала его сердитый визгливый голос откуда-то с заднего двора. Ему отвечали два других голоса. Тонкая гортанная арабская речь наполнила воздух.
  Интересно, подумала Джоанна, почему управлять гостиницами в этих местах всегда нанимают индусов? Возможно, потому, что у них есть опыт общения с европейцами? А впрочем, какое ей до этого дело?
  Чем же ей занять целое утро? Можно продолжать чтение этих изумительных «Воспоминаний леди Катерины Дизарт». Или написать несколько писем. Письма удастся отправить, когда поезд прибудет в Алеппо. С собой у нее были блокнот для заметок и несколько конвертов. С минуту она помедлила на пороге гостиницы, выбирая занятие. Внутри здания было темно, и стоял тяжелый воздух. Наверное, лучше немного прогуляться.
  Она достала из своей сумки войлочную шляпу с широкими полями — не потому, что опасалась солнца в это время года, а просто на всякий случай, — темные очки, свой походный блокнот и авторучку, сложила все в легкую сумочку и вышла на улицу.
  Она миновала мусорную кучу с консервными жестянками и направилась в противоположную сторону от железнодорожной станции — чтобы избежать международных осложнений, если случайно, прогуливаясь, нарушит границу чужой страны.
  «Как это забавно все-таки, — думала она, — гулять здесь, направляясь никуда!»
  Неожиданно ее посетила новая и удивительная мысль. Ей приходилось гулять и в заросших травой низинах плодородных долин, и по песчаным берегам океанов, и по лесным дорогам, — и всегда вокруг было на что смотреть, на чем с отрадой останавливался взгляд. За холмом вставала роща, за рощей виднелась вересковая пустошь, в ту сторону вела дорога, упиравшаяся в ферму, а другая дорога уходила вдаль, где на самом горизонте виднелся еще один городок у излучины реки.
  Но здесь… Здесь совершенно ничего не было. Несколько шагов в сторону от гостиницы — и вы попадали в никуда. Направо, налево, прямо — один лишь голый светло-коричневый горизонт.
  Она не торопясь шагала по песчаной земле. Воздух был восхитительный. Он был горяч, но не слишком. Термометр, подумала она, должен бы показывать около семидесяти817. И, кроме того, в воздухе веял слабый, очень слабый ветерок.
  Она шагала минут десять, потом остановилась и повернула голову.
  Гостиница со своим убогим хозяйством сразу стала меньше, изменившись весьма забавным образом. Издали она казалась на удивление привлекательной.
  За гостиницей виднелась железнодорожная станция, подобная маленькой, сложенной из камней, пирамиде.
  Джоанна улыбнулась и продолжила свой путь. В самом деле, воздух здесь был восхитительный! В нем ощущалась глубокая чистота, ясная прозрачная свежесть. В нем не чувствовалось ни затхлости сырых городских окраин, ни едкой горечи городского смога — спутника человеческой цивилизации. Солнце, небо и песок — и все! В непривычной чистоте воздуха Джоанне чудилось что-то пьянящее, словно какая-то сладкая отрава была растворена в нем. Джоанна вздохнула полной грудью. Этот глубокий вздох доставил ей чрезвычайное наслаждение. Действительно, она попала в довольно привлекательную переделку! Какой восхитительный перерыв в монотонной суете ежедневного существования! Она уже была совершенно довольна тем фактом, что поезд ушел, не дождавшись ее. Двадцать четыре часа абсолютного спокойствия и тишины должны благотворно подействовать на нее. И вовсе ни к чему так спешить домой. В конце концов, она может послать Родни телеграмму, как только доберется до Стамбула, и объяснить причину задержки.
  Милый старина Родни! Что, интересно, он сейчас поделывает? Впрочем, она это знала и сама. Конечно же, он сидит у себя в офисе, в компании «Олдерман, Скудамор и Уитни». У него отдельный кабинет, совершенно прелестная комнатка на первом этаже, выходящая окнами на рыночную площадь. Он перебрался туда после смерти старого мистера Уитни. Он очень любил этот небольшой тихий кабинетик. Она вспомнила, как однажды пришла к нему посмотреть, как он устроился, и застала его стоящим у окна и разглядывающим площадь (как раз был рыночный день) и стадо скота, которое пригнали на продажу.
  — Посмотри, очень хорошая порода, короткорогая, — с теплотой произнес он. (А может быть, вовсе и не короткорогая — Джоанна была не очень сильна в сельском хозяйстве. Во всяком случае, он сказал что-то такое).
  — Я хотела поговорить о новом бойлере для общего отопления, — сказала она тогда мужу. — Я думаю, если поставить гэлбрайтовский, то это будет слишком дорого. Может быть, я поинтересуюсь, сколько будет стоить у Чамберлайна?
  Она помнила, как медленно повернулся Родни, снял свои очки и потер пальцами глаза. Потом он посмотрел на нее далеким, отсутствующим взглядом, словно совсем не видел ее. Она помнила интонацию, с которой он произнес: «Бойлер?» — как будто речь шла о чем-то непостижимо далеком, о чем он никогда не слышал. А потом он сказал такую глупость!
  — Я полагаю, Ходдесдон продает этих молодых быков напрасно. Очевидно, он очень нуждается в деньгах.
  Она подумала тогда, что это очень хорошо, что Родни так интересуется фермой старого Ходдесдона, расположенной в деревушке Нижний Луг. Бедный старина Родни! Было заметно, как он крепко сдал за последние годы. Но ей все-таки хотелось, чтобы Родни выглядел чуточку живее и внимательней слушал, что ему говорят. В конце концов, клиенты считают, что адвокат должен обладать острым и проницательным умом, а если Родни будет сидеть перед клиентом с таким отсутствующим видом, то скорее всего произведет на него крайне неприятное впечатление.
  — Проснись, Родни, — сказала она ему тогда с досадой. — Я говорю тебе о бойлере, о бойлере для общего отопления!
  Родни ответил, что он за то, чтобы воспользоваться услугами Чамберлайна, но это скорее всего будет дороже, и им следует хорошенько подумать. Затем он взглянул на груду бумаг, лежавшую перед ним на столе. Она сказала тогда, что ей, наверное, не следует отвлекать его, что у него, похоже, накопилось много работы.
  Родни улыбнулся и ответил, что в самом деле у него накопилось много работы и что он напрасно тратит время, разглядывая рынок.
  — Вот почему я люблю эту комнату. Я всю неделю жду пятницу. Послушай, как они мычат.
  Он поднял руку, указывая в окно; она прислушалась и услышала гудение рынка, мычание и блеяние животных — весь этот беспорядочный шум и гвалт, производимый коровами и овцами. Но самое забавное было то, что Родни все это нравилось. Он стоял у окна, прислушиваясь, чуть склонив голову набок, и улыбался.
  Ох, нет, сегодня вовсе не рыночный день. Так что скорее всего Родни сидит за своим столом, не отвлекаясь на посторонние вещи. И вообще ее опасения, что Родни покажется своим клиентам глупым и невнимательным, видимо, не имеют никаких оснований. Среди всех работников фирмы он пользуется наибольшей популярностью у клиентуры. Все его любят, а это в адвокатской практике, считай, половина успеха!
  «Да, с ним для меня весь мир словно преобразился!» — с гордостью подумала Джоанна.
  Мысли ее обратились к тем дням, когда Родни рассказал ей о предложении своего дяди.
  Речь шла о давнем, прочном и процветающем семейном деле, и все считали, что Родни должен войти в семейный бизнес после того, как сдаст экзамены на адвоката. Но дядя Генри предложил ему полноправное партнерство, причем на таких великолепных условиях, которые показались ей неожиданным счастьем.
  Джоанна не замедлила выразить свое удовольствие по поводу ожидающих Родни перспектив; она с теплотой и радостью поздравила его, но тут же заметила, что Родни вовсе не разделяет ее восторга. Она спросила его, почему он не рад своим блестящим перспективам, и в ответ он с горечью произнес совершенно немыслимые слова:
  — Если бы ты только знала!..
  — Но Родни! — в недоумении воскликнула она. Она отчетливо помнила побелевшее лицо Родни, обращенное к ней. До этого дня она совершенно не понимала, насколько нервным был ее Родни. Его руки, срывавшие стебли травы — они стояли у клумбы с цветами, — дрожали крупной дрожью. В его темных глазах светилось странное выражение отчаяния и беззащитности.
  — Если бы ты знала, Джоанна, как я ненавижу контору! — произнес он. — Как я ее ненавижу!
  Джоанна легко впадала в сочувствие, такова была ее натура.
  — Ох, дорогой мой, я так тебя понимаю! — воскликнула она. — Это в самом деле ужасно — день за днем, годами, перекладывать с места на место бессмысленные бумажки! Это такая утомительная и скучная работа! Но ведь тебе предлагают партнерство, а это, мне кажется, совсем другое! Я хочу сказать, что тебе самому будет интересно заниматься такой работой.
  — Контракты, аренды, домовладение, переговоры «ввиду вышесказанного», «по причине нижеперечисленного»… — с сарказмом подхватил Родни.
  Вся эта законоведческая белиберда полилась потоком, и Джоанна даже испугалась того, что поняла: по сути она очень плохо знает Родни. Но она так его любила!
  — Но ведь мы все всегда считали, что после сдачи экзамена ты поступишь на работу в какую-нибудь адвокатскую фирму!
  — Да, я понимаю, я все понимаю. Но откуда я мог знать, что эта работа станет для меня такой ненавистной?
  — Но… Я думала… И что же ты намерен делать?!
  И тогда он заговорил, заговорил с жаром, с горячей искренностью человека, открывающего свои самые заветные желания.
  — Джоанна, я хочу на ферму. Сейчас как раз на продажу выставили одну — Малый Луг. Хозяйство, конечно, в запущенном состоянии, Хорли совсем забросил его, но зато все имение будет продаваться недорого! А, между прочим, там очень хорошая земля!..
  И слова хлынули из него неудержимо. Он строил далеко идущие планы, пересыпая речь сельскохозяйственными терминами, которые ее сбивали с толку, потому что она ничего не знала о сортах пшеницы и ячменя, о севообороте, о породах молочных коров и о ежедневном содержании скота.
  — Малый Луг? — растерянно переспросила она, хотя прекрасно расслышала название этой фермы. — Но это же почти у самого Ашелдона! В самой глуши, за много миль от жилых мест!
  — Но там очень хорошая земля, — с жаром возразил Родни. — И расположение там совсем не плохое..
  И Родни снова разразился горячей речью в защиту деревенского образа жизни. Она даже не предполагала прежде, что он такой энтузиаст сельского хозяйства и может говорить о деревенских делах с таким жаром, с таким воодушевлением.
  — Но, дорогой, — с сомнением сказала она. — Но, дорогой, мы хоть сможем прожить на то, что нам даст это хозяйство?
  — Прожить? Да, конечно! Еще как сможем!
  — Я спрашиваю об этом, потому что слышала от людей, что фермерство теперь не дает большого дохода.
  — Ну что ты! Это совсем не так! — улыбнулся Родни. — Вернее, это так, если тебе совсем уж не везет в жизни, или у тебя нет никаких средств.
  — Я хотела сказать, что это не совсем практично, — пояснила Джоанна.
  — Напротив, Джоанна! Это очень практичная мысль. У меня есть немного своих денег, ты же знаешь. И если ферма сразу будет давать хоть какой-нибудь доход, то все со временем образуется, все пойдет на лад. Представь себе, какая прекрасная жизнь у нас будет тогда! Это же здорово — жить на ферме!
  — Прости, Родни, но я сомневаюсь, что ты знаешь, как вести хозяйство.
  — Нет, почему же! Разве ты не помнишь, что мои родители жили в Девоншире и были богатыми фермерами? Когда мы были маленькие, то проводили у них каждое лето! С тех пор я никогда не был так счастлив, как в те дни, во время каникул, у них на ферме.
  Да, верно говорят люди, подумала она тогда, мужчины — сущие дети…
  — Позволь тебе заметить, дорогой, — как можно мягче сказала она, — что жизнь — это совсем не сплошные каникулы. Мы должны думать о будущем. Не забывай, что у нас есть Тони.
  В то время Тони был одиннадцатимесячным младенцем.
  — А может быть и еще кто-то, — добавила она, загадочно посмотрев на мужа.
  Он бросил на нее короткий вопросительный взгляд, она улыбнулась и кивнула.
  — Но разве ты не понимаешь, Джоанна, что это даже еще лучше? Ферма — самое прекрасное место для детей. Там самые здоровые условия. У детей всегда будут свежие яйца, парное молоко, они будут везде бегать и веселиться, они научатся присматривать за скотом.
  — Ох, Родни, но ведь есть так много вещей, о которых тоже нельзя забывать. Например, школа. Наши дети должны учиться в хорошей школе, а хорошие школы всегда дорогие. А обувь, а одежда, а зубные врачи и вообще врачи… И потом, им ведь нужны друзья, причем друзья из приличных семей. Ты не должен делать только то, что хочется тебе. Если ты дал детям жизнь, ты должен позаботишься о них. В конце концов, в этом состоит твой отцовский долг.
  — Они там будут счастливы, — упрямо проговорил Родни, но в его голосе уже слышалась неуверенность.
  — Это непрактично, Родни, в самом деле это непрактично. — Подумай, если ты поступишь на работу в фирму, ты будешь зарабатывать не меньше двух тысяч фунтов в год.
  — Я тоже так думаю. Я без труда буду получать такие деньги. Но дядя Генри получает еще большие.
  — Вот! Ты видишь! Разве можно упускать такой случай? Это было бы сумасшествием!
  Она говорила очень категорично, очень убедительно. В эту минуту она решила быть твердой и во что бы то ни стало настоять на своем. Он поняла, что пришло время, когда она должна подумать за двоих. Если Родни так слеп и не видит, где ему лучше, а где хуже, то она должна нести ответственность за них обоих. Эта идея с фермой совершенно глупая и смешная. А Родни ведет себя как маленький мальчик. Она чувствовала, как в душе у нее растет сила и уверенность, испокон веков присущая материнству.
  — Только не думай, Родни, что я не понимаю и не сочувствую тебе. Я понимаю тебя, но эта твоя затея с фермой — самая нелепая, самая нереальная из того, что я от тебя услышала за всю жизнь.
  Он резко оборвал ее, сказав, что ферма — это вполне реально.
  — Но, согласись, дорогой, это не в нашем стиле. Здесь тебя ждет прекрасное семейное дело с самыми блестящими перспективами, да еще это совершенно удивительное, очень лестное предложение от твоего дяди…
  — Да, я знаю. Он предложил условия намного лучше, чем я мог ожидать.
  — Тогда ты не можешь, ты просто не можешь взять и отказаться от всего! Если ты так поступишь, то будешь жалеть потом всю жизнь. Ты всю жизнь будешь говорить себе, что сделал ужасную глупость.
  — Этот чертов офис! — мрачно пробормотал Родни.
  — Послушай, Родни, да в самом ли деле ты ненавидишь конторскую работу так сильно, как хочешь показать?
  — Ох, дорогая! Я просидел в конторе пять лет! Представляешь? Уж мне ли не разбираться в собственных чувствах по этому поводу!
  — Ты еще привыкнешь, — убеждала Джоанна. — Знай, теперь все будет совсем иначе. Совершенно иначе — я имею в виду партнерство. Наконец-то тебе предложили интересную работу, ты все время будешь среди людей. Ты сам увидишь, Родни, ты будешь совершенно счастлив!
  И тогда он посмотрел на нее долгим грустным взглядом. В этом взгляде были и любовь, и разочарование, и что-то еще, что-то такое, отдаленно напоминающее последние проблески надежды…
  — Откуда ты знаешь, что я буду счастлив? — хмуро спросил он.
  — Я в этом совершенно уверена! — с убеждением воскликнула она. — Ты увидишь сам!
  И она кивнула, посмотрев на него твердым, исполненным уверенности и превосходства взглядом. Он вздохнул и отвернулся.
  — Хорошо, — буркнул он. — Пусть будет как ты хочешь.
  Да, подумала Джоанна, это был в самом деле очень сложный момент. Какое счастье все-таки для Родни, что она проявила твердость и не позволила ему бросить карьеру ради мимолетного каприза! Мужчина, думала она, может смело ставить крест на своей жизни, если рядом нет женщины. У женщин есть трезвость, чувство реальности…
  Да, как все-таки повезло Родни, что он встретился с нею! Джоанна подняла руку и посмотрела на часы. Половина одиннадцатого. Впереди ни единого ориентира, одна лишь пустота, как, впрочем, и должно быть (она улыбнулась), когда идешь никуда.
  Она оглянулась назад. Удивительно, но гостиница почти совсем скрылась из виду. Она растворилась в пространстве, так что ее едва можно было заметить. Надо быть осторожнее и не уходить слишком далеко, подумала Джоанна. А то можно и потеряться. Смешная мысль — потеряться. А впрочем, не такая уж и смешная, в конце концов.
  Далекие цепи гор, которые она вначале едва различала, теперь закрылись облаками, и железнодорожной станции тоже не было видно, словно ее не существовало вообще.
  Джоанна пристально осмотрелась вокруг. Ничего и никого. Усевшись поудобнее на сухой песчаной земле, она открыла сумочку и вынула блокнот и авторучку. Ей надо написать несколько писем. Это очень забавно — сидеть посреди пустыни и писать письмо. Она непременно должна зафиксировать свои впечатления.
  Так кому же написать? Лайонелу Уэсту? Жанет Аннесмор? Доротее? Нет, наверное, все-таки лучше написать Жанет.
  Она сняла колпачок с авторучки, и стальное перо быстро побежало по гладкой бумаге, оставляет за собой красивые ровные строчки.
  «Дорогая Жанет. Ты ни за что не поверишь, когда узнаешь, где я пишу это письмо! Я пишу это письмо посреди пустыни. Представь себе, я попала сюда из-за того, что опоздала на поезд — он ходит лишь три раза в неделю. В этом заброшенном уголке есть гостиница, где хозяйничает индус в огромном тюрбане, а еще несколько цыплят и два или три ужасно оборванных араба, да вот еще я. Здесь совершенно не с кем поговорить и абсолютно нечего делать. Ты представить себе не можешь, как я этому рада.
  Воздух в пустыне просто чудесный! И еще тишина! Какая здесь тишина, если бы ты могла себе представить! Впервые за последние годы я наконец услышала собственные мысли! Мы ведем такую ужасную, такую занятую жизнь, так суетимся и бросаемся от одного занятия к другому! Я понимаю, это не всегда возможно, но каждый человек должен устраивать себе такие перерывы, чтобы отдохнуть от суеты и привести свои мысли в порядок.
  Я пробыла здесь всего половину дня, но уже чувствую себя настолько посвежевшей, настолько отдохнувшей, словно месяц прожила на самом дорогом курорте. Вокруг ни души. Прежде я совсем не понимала, как сильно мне хочется убежать от людей. Это так восхитительно, так успокаивающе действует на нервы — знать, что на сотни миль вокруг тебя лишь песок да солнце…»
  Стальное перо быстро бежало по гладкой бумаге, оставляя красивые ровные строчки.
  Глава 3
  Джоанна перестала писать и посмотрела на часы.
  Четверть первого.
  Она написала три письма и уже хотела начать четвертое, но в авторучке кончились чернила. Кроме того, она заметила, что в ее блокноте осталось всего несколько листков. Какая досада! Она собиралась написать еще несколько писем.
  Хотя, рассуждала она, в этом писании есть определенное однообразие… Вокруг одни лишь песок да солнце, и как прекрасно просто сидеть, ничего не делать, только думать! Все это так, но все-таки как трудно излагать фразами одно и то же событие каждый раз по-новому.
  Она зевнула. Солнце даже через шляпу слегка напекло ей голову, и ей захотелось спать. Наверное, после завтрака лучше было бы лечь в постель и поспать еще немного.
  Она поднялась на ноги и неторопливо зашагала в сторону гостиницы.
  Чем, интересно, сейчас занимается Бланш? Вероятно, она уже добралась до Багдада и встретилась со своим мужем. Судя по ее словам, ее муж должен производить кошмарное впечатление. Бедняжка Бланш! Как все-таки ужасно: вот так упасть на самое дно жизни! Если бы не этот смазливый ветеринар Гарри Марстон, который сломал ей жизнь, Бланш наверняка вышла бы замуж за какого-нибудь приличного человека, вроде Родни. Она ведь призналась, что ей нравятся мужчины типа Родни.
  Да, но Бланш сказала что-то еще. Что она сказала? Что-то о Родни, о том, что у него блудливые глаза. Какое гадкое выражение! И совершенно несправедливое. Совершенно несправедливое! Родни никогда не позволял себе…
  И вдруг, как и тогда, в первый раз, на поверхности ее сознания мелькнула мысль, тень мысли, но уже не так быстро, как ящерица, и Джоанна успела ее осознать.
  Эта девчонка Рэндольф…
  В самом деле, с негодованием подумала Джоанна, подсознательно ускоряя шаг, словно стараясь убежать от непрошенной мысли. «Представить себе не могу, почему в голове у меня засела эта девчонка Рандольф? — подумала она. — Не то, чтобы Родни…»
  «Я уверена, что между ними ничего не было!» — подумала она.
  «Совсем ничегошеньки!»
  Все дело в том, что такой была сама Мирна Рэндольф. Пышнотелая, смуглая, чрезвычайно сексапильная! И уж если она увлекалась каким-нибудь мужчиной, то вовсе не стремилась делать из этого глубокую тайну. Скорее даже наоборот.
  Мягко говоря, она сама чуть ли не вешалась на шею Родни. Она постоянно твердила направо и налево о том, что за великолепный человек Родни Скудамор! Она всегда старалась попасть с ним в пару, когда играли в теннис! И на вечеринках взяла себе за правило сидеть с ними за столом и молча пожирать его глазами!
  Конечно же, Родни отчасти льстило такое внимание. Да и любому мужчине польстило бы. Даже было бы весьма странно, если бы Родни остался абсолютно равнодушным к столь откровенным знакам внимания, которые ему оказывала девушка, намного моложе его самого, да еще одна из первых красавиц городка!
  «Каких глупостей я все-таки умудрилась избежать! — с самодовольством подумала Джоанна, — Будь я обычной женщиной, не столь проницательной и тактичной, я бы закатывала такие скандалы, о которых сама жалела бы потом до скончания своих дней!» Она с удовольствием вспоминала то время и свое поведение. Она превосходно справилась с щекотливой ситуацией. Да, чистая работа, ничего не скажешь!
  — Твоя приятельница ожидает тебя, Родни, — с улыбкой сказала она мужу в один из таких моментов. — Не заставляй ее мучиться. Кто? Конечно же, Мирна Рэндольф! Да, представь себе, дорогой, ты ее просто очаровал. Она милая девушка, но порой бывает такая смешная!
  — Я больше не стану играть с нею, — проворчал Родни, сильнее всего на свете опасавшийся показаться смешным. — Я пропускаю сет, пусть она играет с кем-нибудь другим.
  — Веди себя прилично, Родни! — приструнила она мужа. — Сыграй с нею хотя бы один сет.
  Да, это был самый правильный ход, изящный и непринужденный. Она совершенно ясно показала всем, что между этой сопливой девчонкой и ее солидным Родни не может быть ничего серьезного.
  Да и для Родни такой ход оказался весьма удачным. Правда, он всю игру недовольно ворчал с раздраженным видом. Мирна Рэндольф относилась к тем девушкам, которых любой мужчина находит красавицами. Она была капризна, она окатывала презрением и осыпала насмешками своих многочисленных поклонников, не стесняясь говорить им в лицо откровенные грубости, а оттолкнув, тут же возвращала назад ласковым многообещающим взглядом.
  «В самом деле, — подумала Джоанна с несвойственным ее рассудочной натуре жаром, — эта девица Рэндольф порой вела себя просто отвратительно! Она такое вытворяла! Она делала все возможное, чтобы разрушить мою семейную жизнь!»
  Нет, Родни вовсе не виноват. Во всем виновата эта мерзкая девчонка. Мужчины так легко поддаются увлечению! А они с Родни уже были женаты — сколько? — более десяти лет! А может быть, одиннадцать? С легкой руки писателей пошла гулять по свету мысль, что первые десять лет — самые опасные в семейной жизни. В это время муж или жена то и дело проявляет намерение выйти из общей колеи и свернуть на свою, особенную дорожку. Этот период надо проживать с величайшей осторожностью и не терять бдительности до тех пор, пока семейная жизнь не утвердится в своем размеренном течении.
  Например, как у них с Родни…
  Нет, она вовсе не винит Родни даже за тот поцелуй, который ее чрезвычайно удивил.
  Да еще под омелой!
  Эта мерзкая девчонка, эта сопливая дрянь имела наглость заявить о своих притязаниях на ее Родни!
  — Мы просто украшаем омелу, миссис Скудамор, — заявила эта негодница, когда она застала их вместе. — Не подумайте чего-нибудь такого.
  «Но, слава Богу, у меня есть голова на плечах», — подумала Джоанна. Она и виду не подала, что напугана или подавлена увиденным.
  — Руки прочь от моего мужа, голубушка! — с насмешливой твердостью сказала она тогда. — Ступай прочь и поищи себе кого-нибудь другого, такого же молоденького, как ты сама, Мирна.
  Джоанна улыбнулась, вспомнив, как поспешно удалилась Мирна. Внешне все обернулось шуткой.
  — Извини, Джоанна, — сказал ей тогда Родни, — она очень скромная девушка… Просто скоро Рождество…
  Родни стоял перед нею с виноватой улыбкой, оправдываясь, но без лишней робости или страха. Она сразу поняла, что они еще не успели зайти далеко в своих отношениях.
  Надо было действовать решительно! Хорошенько обдумав положение, она приняла все меры предосторожности, чтобы оградить Родни от близости с Мирной. А потом Мирне сделал предложение молодой Арлингтон.
  Таким образом, весь инцидент сошел на нет, обратился в шутку и скоро был вообще забыт, Для Родни во всем этом, наверное, было что-то забавное, но не более того. Бедный старина Родни! Ему в самом деле неплохо бы немного развлечься, ведь он так много работал!
  Десять лет… Да, это опасное время. Даже она сама — Джоанна хорошо это помнила — порой чувствовала некоторую усталость от семейной жизни.
  Джоанна вспомнила того молодого человека, у которого вечно был диковатый вид, того художника… Как же его звали? Нет, она не могла вспомнить. А ведь так им увлеклась!
  Она улыбнулась при мысли, что в самом деле вела себя с ним немножко глупо. Он был такой непосредственный и смотрел на нее с такой обезоруживающей преданностью! Особенно когда спрашивал ее, нравится ли ей.
  Конечно же, он ей нравился. Он сделал два или три выразительных наброска, но тут же изорвал их. Он сказал, что не может «положить» ее на бумагу.
  Джоанна вспомнила свои чувства, свой трепет и благодарность к нему. «Бедный мальчик, — подумала она, — боюсь, что он в самом деле слишком был увлечен мною».
  Да, это был чудесный месяц…
  Впрочем, закончился он довольно неприятно. Такой исход вовсе не входил в ее планы. Действительно, происшедшее ясно показало ей, что Микаэль Коллвей (Коллвей, вот как его звали, вспомнила!) относился к тому неприятному типу мужчин, который ей никогда не нравился.
  Однажды они вместе отправились на прогулку, как она помнила, в Холинг Вудс, туда, где Мидвей течет, извиваясь, по склону Ашелдона. Он вдруг свернул с тропинки в кусты и позвал ее за собой тихим, хриплым от волнения голосом.
  Она уже представляла себе разговор, который сейчас между ними произойдет. Он, конечно же, скажет ей, что без ума от нее, а она посмотрит на него нежным понимающим взглядом, в нем будет немного — о, лишь самая малость! — сожаления. Она даже придумала несколько ласковых, подходящих для данного случая фраз, которые скажет ему и которые Микаэль с грустным наслаждением будет потом вспоминать всю жизнь.
  Но вышло совершенно иначе.
  Все вышло совсем не так, как она предполагала. Вместо слов признания Микаэль Коллвей вдруг, без предупреждения, схватил ее за плечи и поцеловал в щеку с такой дикой страстью, что она чуть не упала в обморок. Но он тут же грубо оттолкнул ее и произнес громким самодовольным голосом:
  — Боже мой, как мне этого хотелось! Произнеся эту фразу, он как ни в чем не бывало достал трубку и принялся меланхолично набивать ее табаком, совершенно не обращая никакого внимания на перепуганный и рассерженный объект своей атаки. Набив трубку, он потянулся, зевнул и лениво добавил:
  — Теперь мне гораздо лучше.
  Он произнес это таким тоном, подумала Джоанна, вспоминая давнюю сцену, словно только что выпил кружку пива в жаркий день.
  Они вернулись назад в молчании. Вернее, молчала только Джоанна. Микаэль Коллвей, напротив, казался необычайно шумным и говорливым, он даже пытался петь. Уже когда они вышли на опушку леса, к шоссе, ведущему к рынку, он вдруг остановился, бесстрастно оглядел свою спутницу и задумчиво произнес:
  — Знаете, вы относитесь к тому типу женщин, которых надо насиловать. Это вам лишь на пользу.
  И пока она, онемев от изумления и гнева, стояла и вдумывалась в его слова, он добавил со всею своей артистической непринужденностью:
  — Я бы даже сам с удовольствием изнасиловал вас, чтобы потом лично убедиться в благотворном действии перемен.
  С этими словами он отвернулся, вышел на шоссе и принялся что-то насвистывать с самым непринужденным видом.
  Естественно, после этого случая она совсем перестала с ним разговаривать, а через некоторое время он вообще уехал из Крайминстера.
  Да, странный, загадочный и довольно-таки неприятный инцидент. Совсем не из тех, которые хотелось бы сохранить в памяти. В самом деле, почему этот случай так глубоко засел у нее в голове, что даже сейчас видится до мельчайших подробностей?
  Ужасно? Как все это ужасно! Ужасно и противно!
  Она хотела бы выбросить этот случай вон из памяти. В конце концов, каждый человек старается забыть самые неприятные минуты своей жизни. И что об этом думать, когда вокруг такой воздух, такое яркое солнце, такой мягкий песок! Вокруг столько всего, о чем думать гораздо приятнее и полезнее!
  Наверное, завтрак уже готов. Она посмотрела на часы: стрелки показывали без четверти час.
  Вернувшись в гостиницу, она сразу направилась к себе в комнату и заглянула в сумку, надеясь найти там еще один блокнот, но не нашла. Досадно, конечно, впрочем, все это пустяки. Она уже, признаться, и сама устала от сочинения посланий. Она уже и не знает, о чем писать. Нельзя же, в конце концов, повторять одно и то же по многу раз! А какие книги она захватила с собой? Конечно же, «Леди Катерина». Еще детективный роман, который Уильям дал ей почитать в дороге. Очень любезно с его стороны, жаль только, что ей не очень нравятся детективные романы. Наконец у нее был с собой «Дом власти» Бучана. Довольно-таки старая книга. Она уже читала ее много лет назад.
  Что ж, придется купить несколько книг на станции в Алеппо.
  На завтрак подали омлет (надо сказать, довольно грубый и пережаренный), яйца и семгу (из жестянки, разумеется), а еще тушеные бобы и компот из персиков (тоже консервированных).
  Пища оказалась довольно тяжелой. После завтрака Джоанна вернулась к себе в комнату и прилегла на кровать. Она проспала три четверти часа, потом проснулась и читала «Леди Катерину Дизарт», пока не позвали к чаю.
  Она выпила чаю (с консервированным молоком), съела два бисквита и отправилась на прогулку. Немного погуляв около гостиницы, она вернулась к себе и дочитала «Леди Катерину Дизарт» до конца. Потом был обед: омлет, семга (консервы), рис, глазунья, те же самые тушеные бобы да компот из консервированных абрикосов. После обеда она принялась за детективный роман и кончила читать уже когда была пора ложиться спать.
  — Доброй ночи, мэмсахиб, — почтительно сказал ей индус. — Поезд приходит завтра утром в семь тридцать и будет стоять здесь до самого вечера. Он отправится в половине девятого.
  Джоанна кивнула.
  Увы, ей придется искать себе занятие еще на один день. Она уже читала когда-то «Дом власти». Жаль, что детективный роман оказался таким коротким. Неожиданно ее осенила идея.
  — С поездом сюда приедут путешественники, да? — опросила она у индуса. — И скорее всего они отправятся дальше, до Мосула, не так ли?
  Индус покачал головой.
  — Только не завтра, я думаю. Сегодня к нам не пришла ни одна машина. Я думаю, дорога до Мосула стала очень тяжелая. Можно застрять посреди пути на несколько дней.
  Джоанна просияла. Завтра сюда, в гостиницу, приедут путешественники, пассажиры с поезда! Это будет прекрасно. Наверняка среди пассажиров найдется кто-нибудь, с кем можно будет поговорить.
  Она отправилась спать в более приподнятом настроении, нежели десять минут назад. «Что-то есть такое, противное, во всей атмосфере этого местечка, — подумала она. — Наверное, это запах прогорклого жира! Этот запах так раздражает!»
  На следующее утро она проснулась в восемь часов. Она встала, оделась и вышла в столовую. На столе стоял лишь один прибор. Она позвала, и индус в своей чалме вышел из задних комнат, где были устроены кладовые. У него был встревоженный вид.
  — Поезд не пришел, мэмсахиб! — оказал он.
  — Не пришел? Вы хотите оказать, опаздывает?
  — Не пришел совсем. Шли проливные дожди, там, на той стороне, за Иссибином. Пути совсем размыло, и теперь поезда не будет, наверное, три, а может, четыре или пять дней.
  Джоанна с унынием посмотрела на него.
  — Но тогда… Тогда что же мне делать? — растерянно спросила она.
  — Оставайтесь здесь, мэмсахиб, — развел руками индус — Еды достаточно, есть пиво, и чай тоже есть. Здесь очень хорошо. Поживете, подождете, пока не придет поезд.
  «Ох, уж эти мне азиаты! — подумала Джоанна. — Время для них ничего не значит».
  — Может быть, я смогу найти автомобиль? — спросила она.
  На лице индуса выразилось удивление.
  — Автомобиль? — переспросил он. — Где вы найдете автомобиль? Дорога до Мосула очень плохая, на другой стороне русла вообще не проехать.
  — А вы можете позвонить по телефону?
  — Телефон на турецкой стороне, а турки очень неприветливые люди, они ничем не помогут. Они лишь пропускают поезд.
  Джоанна задумалась. Надо было взять себя в руки и не поддаваться отчаянию. Она в самом деле оказалась совершенно отрезанной от цивилизованного мира. Ни телефона, ни телеграфа, ни автомобилей.
  — Прекрасная погода, много еды, все удобства… — успокаивающим тоном пробормотал индус.
  «Да, — подумала Джоанна, — погода действительно превосходная. Это хорошо. Иначе пришлось бы сидеть у себя в комнате целый день».
  — В этих местах всегда хорошая погода, — словно читая ее мысли, произнес индус. — Дожди бывают редко. Чаще дожди бывают где-нибудь поблизости, в Мосуле, там — на железной дороге, но не здесь.
  Джоанна села за стол к единственному прибору и стала ждать, когда принесут завтрак. Она уже справилась с замешательством, которое охватило ее при известии о поезде. В самом деле, что толку предаваться отчаянию и переживать, если все равно ничем делу не поможешь? Нет, уж на что другое, а на это у нее хватает здравого смысла. Впрочем, очень жаль, что время пропадает впустую.
  «Кажется, все, о чем я говорила Бланш, начинает сбываться, — с улыбкой подумала она. — Я говорила, что была бы рада отдохнуть от ежедневной суеты и успокоить нервы. И вот, пожалуйста: я отдыхаю! Здесь совершенно нечем заняться. Даже читать нечего. В самом деле, такой отдых должен пойти мне на пользу. Представьте себе, дом отдыха посредине пустыни!»
  Незаметно мысли Джоанны перешли к не очень приятным воспоминаниям, которые она прежде старалась не извлекать из глубин памяти. Действительно, что приятного думать, например, о Бланш?
  После завтрака Джоанна отправилась на прогулку. Как и прежде, она удалилась от гостиницы не далее разумного расстояния и, выбрав местечко поуютнее, опустилась на песок. Некоторое время она сидела не двигаясь, полузакрыв глаза.
  Как прекрасно, думала она, всем своим существом ощущать тишину и спокойствие, которые царят вокруг и медленно просачиваются в нее саму! Сидеть вот так, неподвижно, и ощущать, как тепло и тишина извне медленно наполняют тебя. Теплый неподвижный воздух, лучи горячего солнца — мир и тишина царили, казалось, во всей природе.
  Она долго сидела не шевелясь, потом посмотрела на часы. Десять минут одиннадцатого.
  «Как быстро прошло утро!» — подумала она.
  Может быть, отправить телеграмму Барбаре? В самом деле, как это она вчера умудрилась не догадаться, что надо отправить телеграмму Барбаре, а не писать эти глупые письма друзьям по всей Англии?
  Она немедленно вынула авторучку и блокнот.
  «Дорогая Барбара, — начала писать она. — Мое путешествие складывается не очень удачно. В понедельник вечером я опоздала на поезд, и теперь я застряла здесь на несколько дней. Здесь очень хорошо, стоит полная тишина и спокойствие, тепло, ласково светит солнышко, так что я совершенно счастлива».
  Рука Джоанны остановилась. О чем же написать еще? Может быть, что-нибудь о ребенке? Или об Уильяме? Неожиданно ей в голову пришли слова Бланш: «Не переживай за Барбару». Что они могли означать? А впрочем, конечно же! Вот почему сегодня утром ей так не хотелось думать о Бланш! Бланш так подчеркнула свои слова о Барбаре, что не почувствовать их тайного значения мог лишь последний тупица.
  Хотя она, как мать Барбары, предпочла бы не знать вовсе кое-чего о своей дочери.
  «Да, теперь я уверена, с нею все будет в порядке». Если верить Бланш, то получается, что прежде с Барбарой все было отнюдь не в порядке? Так, что ли?
  Но в каком отношении? Бланш несколько раз повторила, что Барбара слишком рано вышла замуж.
  Неожиданно ее охватило волнение. В свое время Родни, вспомнила она, тоже говорил нечто подобное. Она помнит, как очень удивилась, когда он совершенно безапелляционным тоном сказал:
  — Мне очень не нравится эта свадьба, Джоанна.
  — Но почему, Родни? Он такой привлекательный, и вообще они очень хорошо подходят друг другу…
  — Да, конечно, он привлекательный молодой человек. Но дело в том, что она его совсем не любит!
  Джоанна так удивилась! Она тогда очень сильно удивилась.
  — Родни, в самом деле… Довольно странно с твоей стороны! А мне кажется, она просто без ума от него! Тогда почему же она так хотела выйти за него замуж?
  То, что ответил ей Родни, обескуражило ее.
  — Этого-то я и боюсь, — покачав головой, ответил Родни.
  — Но, дорогой! В самом деле… — Джоанна не находила слов. — Это же смешно, в конце концов!
  И тогда, не обращая внимания на ее намеренно легкомысленный тон, он произнес:
  — Если она не любит его, ей ни в коем случае нельзя выходить за него замуж. Она еще так молода, и у нее слишком пылкая натура.
  — Родни, голубчик, а ты-то откуда знаешь о пылкости ее натуры? — спросила она и пытливо заглянула ему в глаза, не в силах справиться с улыбкой.
  Но Родни, казалось, было не до смеха.
  — Порой девушки выходят замуж лишь затем, чтобы поскорее отделаться от родительской опеки и уйти из родительского дома, — с самым серьезным видом произнес он.
  Тут уже Джоанна открыто рассмеялась.
  — Из такого дома, как у Барбары? Да разве есть хоть одна девушка во всем Крайминстере, у которой была бы такая счастливая семья, такой уютный родительский дом?
  — Ты в самом деле так считаешь, Джоанна? — грустно спросил Родни.
  — Конечно! В нашем доме детям отдается самое лучшее.
  — Мне кажется, — медленно проговорил Родни, — что наши дети не очень любят приводить к себе домой своих друзей.
  — Почему, дорогой? Я всегда устраиваю для них вечеринки и предлагаю пригласить всех их знакомых! Я очень внимательно отношусь к гостям. Это сама Барбара часто говорит, что не любит вечеринки и не любит приглашать друзей.
  Родни улыбнулся загадочно и грустно.
  В тот же вечер получилось так, что она вошла в комнату как раз в ту минуту, когда ее, очевидно, не ждали.
  — Так нельзя, папа! — в крайнем раздражении кричала Барбара. — Я уйду от вас! Я больше не хочу здесь жить! Только не надо меня уговаривать найти себе какое-нибудь занятие, какую-нибудь работу! Я ненавижу работу!
  — Что это значит? — остановившись на пороге, спросила Джоанна спокойным тоном, но так, что в комнате сразу воцарилось молчание.
  Опустив голову, Барбара долго молчала, потом дерзко посмотрела в глаза матери; Щеки девушки запунцовели.
  — Ничего, Просто папа считает, что он знает больше всех! Он хочет, чтобы я устроилась куда-нибудь на работу, Я сказала ему, что не собираюсь жить с вами и что хочу выйти замуж за Уильяма и уехать в Багдад. Я уверена, мне там будет гораздо лучше, чем здесь.
  — Ох, дорогая! — воскликнула пораженная Джоанна. — Зачем же уезжать так далеко? Мне бы хотелось, чтобы ты и после свадьбы жила где-нибудь поблизости, чтобы за тобой можно было присматривать.
  — Мама! — сердито воскликнула Барбара.
  — Я знаю, дорогая, тебе хочется быть самостоятельной, но ты сама не понимаешь, какая ты еще юная, какая неопытная. Если ты будешь жить где-нибудь поблизости, то я всегда смогу прийти к тебе на помощь.
  Барбара вдруг захохотала.
  — Ну и что! Надо же мне когда-нибудь начинать учиться жить без вашей помощи, без вашего опыта и мудрости.
  Родни хмуро посмотрел на Джоанну, махнул рукой и пошел из комнаты. Барбара вдруг бросилась за ним, обняла, прижалась к нему, повторяя:
  — Папочка дорогой! Дорогой мой! Папочка дорогой!..
  В самом деле, подумала Джоанна, ребенок стал совершенно неуправляемым, да еще так открыто бравирует своей непокорностью. Кстати, это показывает, как глубоко ошибается Родни в вопросах воспитания детей. Барбара просто высказала намерение уехать на восток со своим Уильямом — и очень хорошо! Это очень хорошо, что два юных существа полюбили друг друга и полны планов на будущее.
  «Правда, идея насчет Багдада не совсем удачна, — подумала Джоанна. — Как будто Барбара была несчастлива в родном доме. В нашем маленьком городке всегда полно сплетен и слухов, которые если послушать, то вообще не поймешь, на чем еще держится мир».
  Вот и эта история с майором Рейдом.
  Сама она никогда не встречалась с майором Рейдом, но Барбара нередко упоминала его имя в своих письмах. Майора Рейда часто приглашали к обеду в доме Барбары. Барбара и Уильям тесно сдружились с майором Рейдом. Барбара на все лето уезжала в Аркандоуз. Она и еще одна молодая замужняя женщина вскладчину снимали загородный дом, и майор Рейд тоже был там в это время. Они часто играли в теннис. Впоследствии, Барбара в паре с Рейдом дважды выигрывала микст в местном клубе.
  Поэтому Джоанне казалось совершенно естественным спросить, когда она гостила у дочери, как поживает майор Рейд?
  — Я ведь так много слышала о нем, — лучезарно улыбаясь, сказала она дочери, — и теперь хотела бы познакомиться с ним лично.
  Однако ее вопрос вызвал замешательство, неожиданное и напряженное. Лицо у Барбары побелело как мел, а Уильям побагровел. Минуту или две царило молчание, затем Уильям хрипло проговорил, если не сказать прорычал:
  — Мы его больше не принимаем.
  По его тону Джоанна тут же догадалась, что об этом лучше помалкивать. Но вечером, когда Барбара ушла спать, Джоанна вновь вернулась к этому разговору и с улыбкой сказала, что, кажется, она затронула больную тему. Она всегда считала, что майор Рейд был с ними очень дружен.
  Уильям недовольно крякнул, встал, подошел к камину и сердито застучал трубкой о решетку, выбивая пепел.
  — Нет, это не так, — хмуро проговорил он. — Мы несколько раз стреляли вместе в тире, вот и все. Мы давно уже не встречаемся с ним.
  «Это не совсем хорошо с их стороны… — подумала Джоанна. — Мужчины такие непостоянные, такие непредсказуемые». Признаться, ее отчасти удивила старомодная сдержанность, присущая Уильяму. Наверное, он и ее воспринимает как недалекую, чопорную даму, типичную тещу, словно вышедшую из мужского анекдота.
  — Понятно, — протянула она. — Значит, был скандал?
  — Что вы имеете в виду? — сердито спросил Уильям, обернувшись к ней.
  — Мальчик мой! — улыбнулась Джоанна. — Да это же очевидно из своего поведения. Я уверена, тебе наговорили про него нелепых сплетен, и ты перестал его приглашать. Ладно, не буду больше ни о чем спрашивать. Ты всегда так болезненно относился к друзьям своей жены, я знаю.
  — Да, вы правы, — медленно произнес Уильям, — для меня это очень болезненно.
  — Мы часто судим людей по себе, — сказала Джоанна. — А потом, когда обнаруживаем, что глубоко в них ошиблись, нам бывает так тяжело, так неприятно!
  — Он убрался вон из этой страны, и это к лучшему, — проворчал Уильям. — Он уехал в Восточную Африку.
  И вдруг Джоанна вспомнила обрывки разговора, который однажды случайно услышала в ресторане «Олвэй». Речь шла о каком-то Нобби Рейде, собиравшемся в Уганду.
  — Бедняжка Нобби! — сказала средних лет дама за соседним столиком в ресторане, где обедала Джоанна. — Разве он виноват в том, что каждая молоденькая идиотка считает своим долгом затащить его к себе в постель?
  — Да, они доставляют ему немало хлопот, — с сочувственной улыбкой ответила ее собеседница, моложавая, спортивного вида женщина. — Хотя единственное, что Нобби очень любит, так это сочных, в цвету, девственниц. Безыскусных и неопытных чужих невест. Должна признать, он обладает совершенной техникой! Когда ему надо, он умеет быть чертовски привлекательным. Девушка уверена, что он страстно влюблен в нее, тогда как он со страстью мечтает уже о следующей.
  — Да, — вздохнула с улыбкой первая дама. — Теперь мы его лишимся. Он такой забавный!
  Ее собеседница улыбнулась.
  — В городе есть несколько мужей, которые были бы только рады, если бы он убрался отсюда.! Нет, в самом деле, есть мужья, которые были бы не прочь с ним рассчитаться.
  — Да, он так здесь повеселился, что теперь ему лучше убраться отсюда подальше.
  — Т-с! — вдруг прошипела вторая дама и понизила голос, так что Джоанна больше ничего не слышала.
  Тогда Джоанна не обратила внимания на этот разговор, который лишь на минуту позабавил ее, но теперь он почему-то пришел ей на память, немало озадачив и возбудив у нее крайнее любопытство.
  Если Уильям не захотел ничего ей рассказать, то, может быть, Барбара будет более разговорчива?
  При первом же удобном случае Джоанна постаралась деликатно выяснить у Барбары, куда подевался майор Рейд и почему ее муж отзывается о нем с крайней неприязненностью. Но вместо обстоятельного рассказа Барбара нетерпеливо взмахнула рукой, словно отгоняя назойливую муху.
  — Не хочу о нем даже разговаривать, мама, ты поняла? — с досадой бросила она.
  Да, Барбара никогда не любила рассказывать о своих неприятностях, подумала Джоанна. Она была такой немногословной, когда говорила о себе, и такой обидчивой и чувствительной даже к самым безобидным шуткам. Джоанна, например, так и не узнала, что у дочери болит и чем вызвано недомогание. Одна из форм отравления, как поняла Джоанна и, естественно, тут же связала это с недоброкачественной пищей. Отравление несвежим мясом, скорее всего, подумала она. Такое часто встречается в странах с жарким климатом. Однако ей показалось странным то, что ни сама Барбара, ни ее муж Уильям — оба они не хотели вдаваться в подробности. Даже доктор, который лечил Барбару, и к которому обратилась за информацией Джоанна как мать Барбары, был малообщителен и неразговорчив. Он лишь постарался подчеркнуть, что для наилучшего выздоровления больной ее не следует мучить расспросами или акцентировать внимание на ее болезни.
  — Сейчас ей надо лишь одно — успокоиться и набраться сил, — важно заявил доктор. — Всяческие расспросы крайне нежелательны, и даже упоминание о болезни не принесет пациентке улучшения. Это все, что я могу посоветовать, миссис Скудамор!
  Неприятный, дурно воспитанный человек — вот что могла сказать о нем Джоанна. Он мог бы, в конце концов, принять во внимание то, что она — мать, что она спешила сломя голову из Лондона через всю Европу сюда, к черту на кулички, в Багдад!
  Но все равно Барбара была ей очень рада и благодарна за то, что она приехала навестить ее. Однако потом Джоанна стала подозревать, что… Да нет, Барбара очень горячо благодарила ее. Уильям тоже был явно рад ее присутствию.
  Барбара сказала, что очень хочет, чтобы мать осталась у них подольше, и Уильям подтвердил, что хочет того же. Но она ответила, что им не следует соблазнять ее, потому что ее и саму привлекает возможность пожить у них подольше и что ей очень нравится зимой в Багдаде, но надо принять во внимание, что в Англии отец Барбары остался один, и было бы нечестным в отношении его задерживаться здесь и наслаждаться прелестями Востока, тогда как он там работает дни напролет.
  — Дорогой мой папочка! — всхлипнула Барбара. — Но, мама, почему бы тебе в самом деле не остаться? — тут же добавила она.
  — Подумай об отце, дорогая моя! — вновь возразила Джоанна.
  И тут Барбара произнесла сухим, неприятным голосом, который у нее появлялся в минуты крайнего раздражения, что она уже подумала о нем. Но Джоанна сказала, что не может оставить их старого папочку на попечение одних лишь слуг.
  И вот настала минута — это было за несколько дней до ее отъезда, — когда она почти переменила свое мнение. Во всяком случае, она могла остаться еще на целый месяц. Но, к ее удивлению, Уильям стал красочно описывать ей трудности и невзгоды путешествия по пустыне: если она отправится в путь слишком поздно, то есть в сезон дождей, то все ее первоначальные планы и графики могут нарушиться. Она согласилась о его доводами, после этого и Уильям, и Барбара были с нею так любезны, так предупредительны, что она снова почти совсем переменила свои планы. Впрочем, нет, не совсем.
  Хотя, действительно, как бы поздно она ни уехала от них, хуже ничего не могло случиться, чем произошло теперь.
  Джоанна снова посмотрела на часы. Без пяти одиннадцать. Как все-таки много можно передумать, за такой короткий отрезок времени!
  Она пожалела, что не взяла с собой «Дом власти», хотя, наверное, будет разумнее, если она прибережет перечитывание этой книги на потом.
  До ленча еще два часа, подумала, она. Сегодня она распорядилась приготовить ленч в час дня. Наверное, лучше все-таки немного походить, хотя, может, и очень глупо ходить просто так, без цели, безо всякого направления. Да и солнце уже начинает припекать.
  Ох, как часто она жалела, что у нее мало времени остается для себя, чтобы обдумать свои дела, разобраться с накопившимися мыслями. И вот теперь у нее появилась такая возможность. Так о чем она собиралась подумать все предыдущие дни, до предела заполненные суетой и делами?
  Джоанна принялась перебирать одну за другой свои мысли, но все они теперь казались ей незначительными; например, можно было повспоминать, куда она положила ту или иную вещь, или решить, как лучше устроить для слуг летние праздники, как лучше украсить старый школьный лекционный зал.
  Все эти проблемы теперь виделись ей далекими и малозначащими. Сейчас ноябрь, так что с планами о празднике для слуг можно не торопиться. Кроме того, чтобы спланировать праздник для слуг, Джоанне надо было точно знать, когда будет Троицын день, а календаря под рукой не было. Впрочем, она могла принять решение по поводу лекционного зала. Может быть, покрасить стены краской светлого оттенка, бежевой, например, на пол положить ковры серого, немаркого цвета, а по углам расставить небольшие диванчики? Да, так будет лучше всего.
  Десять минут двенадцатого. Чем же занять мысли? Нельзя же обдумывать, как украсить школьный зал, весь день!
  «Если бы я только знала, что так получится, — с сомнением подумала Джоанна, — взяла бы с собой несколько книг о современных достижениях науки и об открытиях, какой-нибудь труд, объясняющий, например, квантовую теорию».
  Тут она заинтересовалась, что именно натолкнуло ее на мысль о квантовой теории? «Конечно же, ковры! — догадалась она. — А еще миссис Шерстон».
  Она вспомнила, как однажды уже обсуждала с миссис Шерстон, что лучше — ситец или кретон — подойдет на обивку лекционного зала? И миссис Шерстон — жена управляющего банком — неожиданно заявила самым безапелляционным тоном:
  — Полагаю, моя дорогая, что я весьма неплохо разбираюсь в квантовой теории. Это очень увлекательная тема, не правда ли? Оказывается, вся энергия поделена на маленькие порции!
  В ту минуту Джоанна посмотрела на нее с удивлением, потому что не понимала, какое отношение квантовая теория имеет к ситцу, а миссис Шерстон чуть порозовела и добавила:
  — Наверное, это очень глупо с моей стороны, но порой в голову приходят такие неожиданные мысли! Однако ведь это в самом деле очень увлекательная тема, не правда ли?
  Джоанна не находила этот раздел физики особенно увлекательным, и разговор на том закончился. Но ей запомнилось предложение миссис Шерстон о коврах серого цвета и кретоновых обоях. С рисунком листьев коричневого оттенка по серому или красноватому фону.
  — Это будет не совсем обычно, — сказала тогда Джоанна. — Такой кретон стоит не очень дорого, надеюсь?
  И миссис Шерстон ответила, что такой кретон обойдется им совсем дешево. Еще миссис Шерстон добавила, что предложила такой вариант обоев, потому что любит лес и деревья, и что мечтой всей ее жизни является путешествие куда-нибудь в Бирму или на острова Малайского архипелага, где все растет очень быстро и приобретает немыслимые формы!
  — Очень быстро! — повторила она восхищенным тоном, и руки ее совершили движение, которое должно было выразить ее восхищение.
  Эти обои, подумала Джоанна, должны стоить по крайней мере восемнадцать фунтов за ярд, фантастическая цена для их скромной школы. Если учесть, какие суммы дает жене мистер Шерстон на ведение хозяйства, то можно представить себе, что она еще выдумает потом!
  Сама Джоанна всегда недолюбливала мистера Шерстона. Она вспомнила, как однажды сидела у него в кабинете, в банковском офисе, обсуждая покупку нескольких акций, и мистер Шерстон, огромный жизнерадостный мужчина, распространяющий вокруг себя флюиды самодовольства, развалясь в кресле за своим широченным столом, весьма невежливо ей возражал. У него слишком подчеркнутые популистские манеры, подумала Джоанна.
  — Я — обычный человек, и ничто человеческое мне не чуждо… Не надо думать, что я — бездушная машина, которая лишь умеет делать деньги. Я тоже люблю простые народные развлечения: теннис, гольф, бридж. Я настоящий — это когда я у кого-нибудь на званом ужине, простецкий парень, а вовсе не денежный мешок, который, поджав губы, скупо цедит: ни шиллингом больше!
  Джоанна усмехнулась, вспомнив тираду мистера Шерстона.
  «Надутый винный бурдюк!» — с негодованием подумала теперь Джоанна. Двоедушный и неискренний. Перевирает названия книг и авторов, ни в чем как следует не разбирается, во всем старается обмануть.
  И все-таки чуть ли не каждый житель их городка утверждает, что этот человек ему симпатичен, что мистер Шерстон добрый приятель и вовсе не похож на банкира, каким его обычно представляют в фельетонах.
  Впрочем, так и есть на самом деле. Нормальный банкир не присваивает деньги вкладчиков.
  Во всяком случае у Лесли Шерстон в особняке на полу лежат ковры ручной работы. Ни у кого даже и подозрения не возникает, что экстравагантная жена банкира попросту понуждает мистера Шерстона к обману. Хотя достаточно одного взгляда на Лесли, чтобы понять: к деньгам она равнодушна. Всегда одетая в поношенное шерстяное платье, с граблями в руках возится в своем саду или бродит где-нибудь в полях, за городом. И о внешнем виде детей она тоже не очень заботится. Джоанна вспомнила, как однажды Лесли Шерстон угощала ее чаем, подав на стол огромный батон, гигантский кус масла и чуть ли не ведро домашнего варенья. Нагрузив полный поднос фарфоровой посудой, она принесла все это в гостиную и со стуком брякнула на полированный, с инкрустацией, столик. Неопрятная, неаккуратная женщина, хотя и добросердечная, совершенно не умеющая держаться, сутулая, с тяжелой походкой и с лицом, как-то перекошенным набок. Но ее, надо сказать, кривоватая улыбка все-таки оставляет ощущение доброты. В общем, в городке ее любят, а это для человека самое главное.
  Бедняжка миссис Шерстон! Похоже, ей жилось тоже грустно, хоть она и жена банкира.
  Джоанна в задумчивости пересыпала рукой песок. Почему ей в голову пришли эти слова: «грустно живется»? Наверное, они остались после разговора с Бланш Хаггард. У нее тоже грустная жизнь, но эта грусть совершенно другого сорта! Воспоминание о Бланш вернуло ее мысли к Барбаре и к обстоятельствам, сопровождавшим болезнь Барбары. В этих обстоятельствах Джоанна чувствовала нечто неприятное, что вело мысли в нежелательном направлении и вызывало почти болезненные ощущения.
  Она снова посмотрела на часы. Как бы то ни было, а мысли о коврах ручной работы и о несчастной миссис Шерстон заняли около получаса. О чем ей подумать теперь? Лучше о чем-нибудь приятном, безо всяких болезненных воспоминаний.
  В этом отношении самым безболезненным объектом воспоминаний, вне всякого сомнения, оставался Родни. Джоанна с удовольствием обратилась к мыслям о муже, представив себе, как он выглядел в последний раз, провожая ее на платформе вокзала Виктория. Он попрощался с нею, и поезд тронулся.
  «Дорогой мой Родни!» — с нежностью подумала Джоанна. Он стоял тогда на платформе, подняв голову к окну, из которого выглядывала она, и солнце освещало его лицо, явственно выделяя сеточки мелких морщин в уголках его глаз — его усталых глаз. Да, вот именно, усталых глаз, глаз, наполненных неизбывной тоской. Нет, тут же подумала Джоанна, это просто потому, что сам Родни в ту минуту был грустный: ведь он прощался с любимой женой! Между прочим, у многих животных печальные глаза, у коров, например. Кстати, когда он надевает очки, то грустное выражение почти пропадает. Это надо ему сказать при случае, чтобы он обязательно надевал очки, когда принимает посетителей. Не хватало еще, чтобы клиент судил о положении своих дел по грустной мине на лице у адвоката! Как бы то ни было, а Родни выглядит очень усталым даже в очках. Зачем он сутулится? Неужели нельзя ходить, широко расправив плечи и подняв голову? Впрочем, это не удивительно: ведь он так много работает. У него практически не бывает выходных! Нет, так дальше нельзя! Надо все переменить. «Я обязательно все переменю, лишь только приеду домой!» — решила Джоанна. У Родни должен быть отдых не только в конце, но и посредине недели. Среда, например. Прекрасный день для отдыха! А клиенты… Ну что ж, пусть немного поворчат. Потом и они привыкнут к такому распорядку. Зато Родни очень квалифицированно ведет их дела. Жаль, что это не пришло ей в голову раньше.
  Да, Родни в ярком солнечном свете выглядел гораздо старше своих лет. Она смотрела на него сверху, из окна купе, а он — на нее, и ничего другого им не пришло в голову, как только обменяться идиотскими фразами самого банального прощания.
  — Я думаю, что тебе не стоит останавливаться в Кале, — сказал Родни.
  — Нет, я постараюсь сразу попасть на Симплонский экспресс, — ответила Джоанна.
  — Да, я помню, вагон «Бриндизи», — кивнул он. — Думаю, Средиземное море никуда не девалось, — усмехнулся он.
  — Мне хотелось бы остановиться на день или на два в Каире.
  — Почему не больше? — с интересом посмотрел на нее Родни.
  — Дорогой, я должна спешить к нашей дочери, к Барбаре! Ты что, забыл?
  — Да-да, я совсем забыл, — улыбнулся он.
  До них донесся паровозный свисток. Родни посмотрел ей в лицо и снова улыбнулся. «Что это он улыбается?» — подумала Джоанна.
  — Береги себя, моя дорогая! — сказал Родни.
  — Прощай! Не скучай обо мне.
  Поезд дернулся и медленно поплыл вдоль перрона. Джоанна убрала голову из окна. Родни махнул рукой, повернулся и пошел прочь. Что-то заставило ее снова выглянуть в окно. Родни уходил по платформе.
  Она почувствовала неожиданную дрожь, глядя на эту хорошо знакомую спину. Ей показалось, что он неожиданно помолодел, голова с достоинством откинулась назад, плечи расправились. В груди у нее что-то неприятно кольнуло.
  Она смотрела ему вслед и не могла отделаться от впечатления, что от нее, решительно шагая, уходит молодой беззаботный человек.
  Ей тут же вспомнился день, когда она впервые встретилась с Родни Скудамором. Их познакомили на теннисном корте, когда они выходили на площадку.
  — Не возражаете, если я сыграю у сетки? — спросил он.
  Получив согласие, он направился вперед, на свое место у сетки, а она смотрела ему вслед и думала, какая все-таки красивая спина у этого молодого человека. Он шел легкой спортивной походкой, стройный мужчина с гордо поднятой головой…
  В самом начале игры она почему-то нервничала. При подаче она сделала подряд две двойных ошибки, ей стало жарко от стыда, и она стала нервничать еще больше. И тогда Родни обернулся к ней и улыбнулся, подбадривая. Он улыбнулся такой доброй, такой дружеской улыбкой, что она тут же овладела собой. В ту минуту она снова подумала, что это совершенно необыкновенный молодой человек, и тут же бесповоротно влюбилась в него.
  Выглядывая в окно, Джоанна смотрела на удалявшуюся спину Родни, пока его не закрыла мельтешащая на перроне толпа, и вспомнила тот летний день, когда они познакомились много лет назад.
  У нее было впечатление, что с его плеч вдруг упал груз прошедших лет, и Родни снова сделался стройным, свободным молодым человеком.
  Как будто с его плеч упал груз прошедших лет…
  И вот теперь, сидя здесь, посреди пустыни, под изливающим на нее свои лучи полуденным солнцем, Джоанна непроизвольно вздрогнула от озарившей ее неожиданной мысли.
  «Нет, нет! Я не хочу вспоминать! Я не хочу думать об этом!»— приказала она себе.
  А в ее воображении все еще мелькала среди толпы на перроне стройная широкая спина Родни, его откинутая назад голова. Обычная сутулость словно покинула его плечи. От нее уходил человек, который как будто освободился от тягостной ноши…
  А что, собственно, случилось? Она вообразила себе невесть что! Это, наверное, зрение сыграло с нею злую шутку. Ну почему же он тогда не стал ждать, пока поезд покинет станцию?
  А почему он, собственно, должен ждать, пока поезд уйдет? Ему надо спешить, у него в Лондоне осталась куча дел. Да и не всегда человеку приятно смотреть, как поезд отходит от станции, увозя любимых людей.
  Нет, в самом деле, просто невозможно помнить все так отчетливо, как она себе вообразила. Спину Родни во всех подробностях!
  Она все это себе вообразила.
  Стоп, хватит об этом. Если воображение предлагает такие картинки, значит, мысли о них уже сидят в голове.
  Нет, этого не может быть. Образ, нарисованный ее воображением, просто не может быть правдой.
  Иначе она должна сказать себе (а разве она уже не сказала), что Родни был рад ее отъезду.
  Но такого просто не может быть!
  Глава 4
  Джоанна вернулась в гостиницу немного разбитой, она чувствовала, что перегрелась на солнце. По дороге она непроизвольно ускоряла шаги, словно старалась убежать от непрошеных мыслей.
  Индус посмотрел на нее странным взглядом.
  — Мэмсахиб шла слишком быстро, — сказал он. — Зачем ходить быстро? Времени много, можно не торопиться.
  О Боже, подумала Джоанна, действительно, у нее очень много свободного времени!
  И сам индус, и его гостиница, и тощие цыплята в вольере, и колючая проволока — все это начинало раздражать ее.
  Она зашла к себе в комнату и достала «Дом власти».
  Во всяком случае, подумала она, здесь нет солнца и прохладно.
  Она открыла «Дом власти» и начала читать.
  К ленчу она прочла половину книги.
  На ленч подали омлет и тушеные бобы, а потом — полную тарелку семги с рисом и компот из консервированных абрикосов.
  У Джоанны не было аппетита, и она почти ничего не ела.
  После ленча она ушла к себе в комнату и легла на кровать. Если она получила солнечный удар от того, что слишком быстро ходила в жару, то самое лучшее для нее теперь — это поспать.
  Она закрыла глаза, но сон не приходил.
  Она была возбуждена и чувствовала, что не в состоянии уснуть.
  Она встала, приняла три таблетки аспирина и легла снова.
  Каждый раз, как только она закрывала глаза, перед нею вставала спина Родни, уходящего прочь по перрону. Это было невыносимо!
  Она отодвинула штору, чтобы в комнате стало светлее, и вновь принялась за «Дом власти». За несколько страниц до конца она уснула.
  Ей снилось, что она собирается разыграть с Родни партию в теннис. Сначала они никак не могли найти мячи, но в конце концов все-таки вышли на корт. Когда она уже хотела подавать, то вдруг, к своей досаде, обнаружила, что играет против Родни и девчонки Рандольф которые играли вместе. Она начала подавать, но ничего, кроме двойных ошибок, у нее не получалось. Она подумала, что Родни поможет ей, ободрит словом или хотя бы взглядом, но, когда она взглянула в его сторону, она его не увидела. Все уже ушли, она осталась одна, и уже наступили сумерки. «Я совсем одна, — подумала Джоанна. — Я совсем одна».
  Вздрогнув, она проснулась.
  — Я совсем одна! — громко произнесла она.
  Сон все еще властвовал над ее сознанием. Слова, которые она только что произнесла вслух, испугали ее.
  — Я совсем одна, — сама не зная зачем, повторила она, наверное, для того, чтобы дать себе к ним привыкнуть.
  В дверь заглянул индус.
  — Мэмсахиб звала? — спросил он.
  — Да, — сказала она. — Принесите мне чаю.
  — Мэмсахиб хочет чаю? Но сейчас только три часа…
  — Ну и что? Мне хочется чаю.
  Она слышала его шаги в коридоре и громкий крик: «Чай! Чай!»
  Она встала с постели и подошла к засиженному мухами зеркалу. Из зеркала на нее смотрело ее обычное, нормальное привлекательное лицо.
  — Интересно, — спросила Джоанна у своего отражения, — уж не заболела ли ты? Ты ведешь себя очень странно.
  Может быть, она получила солнечный удар?
  Когда принесли чай, она снова чувствовала себя совершенно нормально. «В самом деле, как все это забавно!» — подумала она. У нее, Джоанны Скудамор, сдали нервы! Неслыханно! Нет, это все-таки не нервы, это просто солнечный удар. Не следует выходить на прогулку в такую жару, лучше дождаться, пока не сядет солнце.
  Она съела несколько бисквитов и выпила две чашки чаю. Потом она взяла «Дом власти» и дочитала книгу до конца. Закончив читать, она почувствовала некоторую растерянность.
  — Ну вот, теперь читать совершенно нечего, — сказала она себе.
  Нечего читать, не на чем писать, с собой никакого вязания… Совершенно нечем заняться, остается лишь ждать поезда, которого может не быть несколько дней.
  Когда индус пришел, чтобы убрать чайный прибор, она спросила его:
  — Чем вы здесь занимаетесь?
  Он посмотрел на нее, удивленный странным вопросом.
  — Я прислуживаю путешественникам, мэмсахиб, — ответил он.
  — Это я знаю, — оборвала она его, едва подавляя вспыхнувшее раздражение. — Но ведь это не отнимает у вас абсолютно все время.
  — Еще я подаю туристам завтрак, ленч, чай, — развел руками индус.
  — Нет-нет, я имею в виду не это. У вас ведь есть помощники?
  — Мальчишка-араб, очень глупый, очень ленивый и очень грязный. Я вынужден за всем присматривать сам. На него ни в чем нельзя положиться. Правда, он все-таки носит воду, выносит помои, помогает на кухне.
  — Выходит, вас трое: вы, мальчишка и повар? Тогда у вас должно быть достаточно свободного времени. Вы читаете?
  — Читаю? Что я должен читать?
  — Книги.
  — Нет, я не читаю книг.
  — Тогда чем же вы занимаетесь, когда не заняты работой? — недоумевала Джоанна.
  — Я ожидаю, когда появится новая работа.
  «Нет, так дело не пойдет, — подумала Джоанна. — С ним совершенно невозможно разговаривать! Он меня просто не понимает! Он живет тут, день за днем, месяц за месяцем. Иногда, наверное, он устраивает себе праздник, едет в город и напивается или навещает друзей. Но целыми днями он живет здесь один… Правда, у него есть повар и слуга… Мальчишка целыми днями валяется на солнце и спит, когда нет работы. Жизнь для него очень проста. Господи, как они мне противны! Весь язык этих людей состоит из: есть, пить и хорошая погода».
  Индус забрал посуду и вышел. Джоанна принялась беспокойно ходить взад-вперед по комнате.
  «Нельзя быть такой глупой! — приказала она себе. — Надо составить какой-нибудь план. Надо составить план, над чем следует подумать в первую очередь. Нельзя распускаться! Нельзя позволять себе терять душевное равновесие!»
  Все дело в том, подумала она, что ее жизнь всегда была полностью занята делами. В ее жизни было столько интересного! Это была цивилизованная жизнь. Если все то, что уравновешивает вашу жизнь и придает ей смысл, вдруг исчезает, вы весьма болезненно будете ощущать эту потерю, оказавшись лицом к лицу с голой бессодержательностью ничем не занятого, ничему не посвященного существовании я. Чем вы более полезный и культурный человек, тем труднее для вас пребывать в бездействии.
  Конечно, есть люди, которые могут часами сидеть без всякого дела. По-видимому, такая жизнь их устраивает, и они чувствуют себя вполне счастливыми.
  Даже миссис Шерстон, которая, как правило, вела активный образ жизни всегда была чем-нибудь занята, отдавая делу столько энергии, что ее, казалось бы, хватило на двоих, — даже она время от времени присаживалась отдохнуть и подолгу сидела без движения. Особенно это проявлялось когда они отправлялись на прогулку. Она могла вышагивать с поразительной энергией, а затем вдруг падала в траву, присаживаясь на поваленное дерево или у стожка сена, и сидела, устремив вдаль невидящие глаза.
  Как и в тот самый день, когда Джоанна увидела девчонку Рандольф…
  Джоанне стало немного жарко при воспоминании о том, как она тогда поступила.
  То, что она тогда сделала, смахивало на пижонство. Ей до сих пор было стыдно вспоминать о своем поступке. Потому что она вовсе не считала себя способной шпионить.
  Но в отношении такой особы, как Мирна Рандольф… Особы, у которой нет ни малейшего нравственного чувства…
  Джоанна стала вспоминать, как все было на самом деле.
  Она срезала в саду цветы для старой миссис Гарнет и уже вышла с гостьей на крыльцо, как вдруг услышала голос Родни, доносившийся из-за ограды, со стороны дороги. Ему что-то ответил женский голос.
  Джоанна вышла за ограду и торопливо попрощалась с миссис Гарнет. Она успела заметить стройную фигуру Родни и — она в этом была уверена! — фигуру девчонки Рэндольф, мелькнувшую в конце переулка и скрывшуюся за поворотом дороги, ведущей к Ашелдону.
  Нет, гордиться своим поступком она не могла. Но она чувствовала, что непременно должна убедиться в том, кто была эта женщина. Родни здесь совсем не виноват, все знали, что за особа эта самая Рэндольф.
  Джоанна повернула на тропинку, которая вела через Холинг Вудс, и скоро вышла на дорогу, сбегавшую по голому склону горы. Она сразу увидела эту парочку — они сидели неподвижно у края дороги и смотрели вниз, в покрытую бледной дымкой долину.
  Какое облегчение она почувствовала, когда поняла, что женщина, сидевшая рядом с Родни, — вовсе не девица Рэндольф, а миссис Шерстон! Они даже сидели поодаль друг от друга. Между ними было добрых четыре фута. В самом деле, дистанция просто смешная, не более чем дружеская! Да и сама Лесли Шерстон никогда не была особенно близким другом их семьи. Нет, на роль сладкоголосой сирены-разлучницы она никак не годилась. Даже сама мысль об этом показалась Джоанне нелепой. Видимо, миссис Шерстон просто вышла погулять за городом, и Родни попался ей на пути и со своей обычной дружелюбностью согласился прогуляться с нею вместе.
  И вот, добравшись до самого гребня Ашелдона, они присели немного отдохнуть и полюбоваться видом долины, перед тем как пуститься в обратный путь.
  Правда, ее отчасти удивило то, что они сидели совершенно молча, не произнося ни слова и не двигаясь. Нет, так хорошие друзья себя ведут. Впрочем, наверное, каждый из них был занят собственными мыслями. Со стороны подумаешь, что они знакомы настолько хорошо, что могут не беспокоить друг друга пустыми разговорами.
  Надо сказать, что к тому времени Скудаморы довольно тесно сблизились с Лесли Шерстон. Подобное взрыву бомбы известие о присвоении Шерстоном денег вкладчиков обрушилось на потрясенный Крайминстер, и все с изумлением и ужасом узнали о том, что управляющего городским банком приговорили к тюремному заключению. Родни как адвокат на судебном процессе выступал защитником Шерстона и по сути дела отстаивал интересы Лесли. Ему было очень жаль эту бесхитростную женщину, оставшуюся с двумя маленькими детьми совершенно без средств. Впрочем, все в городе жалели несчастную миссис Шерстон, но в то же время считали, что она во всем виновата сама. И все же ее неизменная доброжелательность, не покидавшая ее даже во времена столь тяжких испытаний, покоряла горожан.
  — Наверное, она довольно-таки бесчувственный человек, — отозвалась о ней как-то Джоанна в разговоре с Родни.
  В ответ на это Родни с непонятной резкостью возразил, что у Лесли Шерстон побольше чувства собственного достоинства, нежели у многих людей, которых он встречал в жизни.
  — Да, конечно. Вот именно, чувство собственного достоинства. Но собственное достоинство — это еще не все!
  — Не все? — вскинул, брови Родни и посмотрел на нее таким взглядом, которого она никогда не забудет.
  Не сказав больше ни слова, он повернулся и ушел к себе в офис.
  Да, чувство собственного достоинства было тем самым качеством, наличие которого у Лесли Шерстон не стал бы отрицать никто. Оказавшаяся лицом к лицу с необходимостью содержать себя и двоих детей, не имея никакой профессии, она все-таки сумела выжить и не пропала.
  Она вынуждена была работать у торговца цветами до тех пор, пока немного не освоила приемы торговли, получая тем временем небольшое воспомоществование от своей тетки. Миссис Шерстон обитала вместе с детьми в самых дешевых меблированных комнатах. Таким образом, когда Шерстон вышел из тюрьмы, он застал ее прочно утвердившейся в совершенно другой сфере жизни, сумевшей поставить на деловую основу выращивание фруктов и овощей и продажу их на рынке. Она быстро наладила торговые отношения с соседним городком, дети ей помогали, и в конце концов дела у них пошли неплохо. Конечно, миссис Шерстон при этом работала как проклятая, и это весьма удивительно, поскольку уже в то время она страдала от болезни, которая в конце концов и свела ее в могилу.
  Да, подумала Джоанна, что ни говори, а она любила своего мужа. Мистер Шерстон всегда считался весьма привлекательным мужчиной и пользовался неизменным успехом у женщин. Но, выйдя на свободу, он стал неузнаваем. Джоанне довелось увидеть его в те времена лишь один раз, и она была потрясена переменами, которые произошли с этим человеком. Поникший, с потухшими глазами, хотя еще не утративший до конца своей природной хвастливости, еще сохранивший личные амбиции и старающийся всем и каждому пустить пыль в глаза… Он напоминал Джоанне потерпевший крушение корабль. Но все-таки его жена любила его и не жалела для него сил, и за это Джоанна уважала Лесли Шерстон.
  С другой стороны, Джоанна считала, что Лесли совершенно не умеет воспитывать детей.
  Та же самая тетка миссис Шерстон, которая помогла ей деньгами, пока мистер Шерстон отбывал срок заключения, сделала своей племяннице выгодное предложение, причем как раз тогда, когда мистера Шерстона должны были вскоре освободить из тюрьмы.
  Она сказала, что могла бы принять младшего сына миссис Шерстон к себе на воспитание и что дядя согласен платить за обучение в школе старшего мальчика, а она сама будет забирать детей к себе на праздники. Тетка добавила, что дети могли бы получить фамилию дяди, а сам он принял бы на себя финансовую ответственность за их будущее.
  Ко всеобщему удивлению Лесли Шерстон решительно отклонила это предложение, весьма лестное при ее тогдашнем положении, и в чем, как считала Джоанна, проявился ее эгоизм. Она лишила своих детей обеспеченной и спокойной жизни, которую они могли вести, если бы миссис Шерстон приняла предложение своей тетки, а одному из сыновей отказали в добром имени, не запятнанном позорным родством с преступником.
  Тем не менее она, должно быть, очень любила своих детей, думала Джоанна и Родни соглашался с Джоанной, убеждая миссис Шерстон подумать о детях в первую очередь.
  Но у Лесли оказался весьма неуступчивый характер, и Родни отказался от дальнейших попыток помочь этой необыкновенной женщине своими дельными советами, Он полагает, сказал он тогда со вздохом, что миссис Шерстон лучше, чем кто-либо другой, разбиралась в собственных делах. Нет, мысленно возразила мужу Джоанна, миссис Шерстон просто очень упрямая женщина.
  Возбужденно меряя шагами комнату, Джоанна вспоминала Лесли Шерстон: как она выглядела тогда, в те минуты, когда сидела с Родни на вершине Ашеддона.
  Чуть наклонившись вперед, поставив локти на колени, она подпирала руками подбородок. Надо согласиться, не совсем подходящая поза для женщины. Она смотрела вниз, в долину, на усадьбы фермеров и окружающие их дубовые рощи, на покрытые зеленью берега извилистого Хаверинга, красным золотом отливающего в лучах заходящего солнца.
  Они с Родни сидели тихие, безмолвные, неподвижные, как гранитные изваяния, и смотрели вдаль.
  Джоанна сама не знала, почему она не решилась нарушить их уединение, но она так и не вышла к ним и не заговорила с ними. Наверное, потому, что чувствовала себя виноватой, подозревая их в более чем дружеских отношениях. А может быть, тень той девчонки Рэндольф все еще невидимо витала над нею, вынуждая сохранять подозрительность и тайну?
  Как бы то ни было, но Джоанна не приблизилась к ним и ничем не нарушила их спокойного созерцания. Вместо этого она, бесшумно ступая, тихонько отошла, отступила в тень деревьев, и поскорее вернулась домой. Об этом случае она впоследствии старалась не вспоминать и, разумеется, никогда не рассказывала о нем Родни. Чего доброго, он еще подумал бы, что она подозревает его в связи с этой мерзавкой Рэндольф!
  Родни, не оглянувшись, не подождав отправления поезда, уходил по перрону…
  О Господи! Неужели она начнет перебирать всё эти тягостные воспоминания с самого начала?
  И что вообще могло вызвать из небытия эти воспоминания? Что Родни, всегда бывший верным и преданным мужем, вдруг не сумел скрыть радости в предвкушении свободы?
  Да и можно ли вообще что-то сказать о чувствах человека, уходящего от вас прочь, видя лишь его удаляющуюся спину?
  Она просто поддалась смешным подозрениям, невесть как возникшим у нее в голове!
  Нет, больше не стоит думать о Родни, а не то, пожалуй, еще додумаешься до такого, что свет не мил станет!.
  До последнего часа Джоанна и не подозревала, что у нее столь богатое воображение.
  Наверное, она все-таки перегрелась на солнце.
  Глава 5
  Остаток дня и вечер тянулись невыносимо долго.
  Джоанна не хотела снова выходить на прогулку, пока солнце не опустится достаточно низко, и потому сидела в гостинице.
  Через полчаса она почувствовала, что больше не в силах сидеть в кресле без движения. Она отправилась к себе в комнату и принялась вытаскивать вещи и упаковывать их заново. Вещи ее, как она с усмешкой заметила себе, лежали не так аккуратно, как следовало бы. Конечно же, надо было обязательно упаковать их получше.
  Она аккуратно и быстро уложила вещи заново. Часы пробили пять. Теперь она без опаски могла выйти на улицу. Все-таки в гостинице она ощущала некоторую подавленность. Если бы у нее была хоть какая-нибудь книжка…
  Или даже, подумала в отчаянии Джоанна, была бы у нее с собой какая-нибудь игра-головоломка!
  Выйдя на улицу, она с ненавистью посмотрела на кучи мусора с жестянками, сверкающими на солнце, на ленивых тощих цыплят, на заграждение из колючей проволоки. Что за ужасное место! Совершенно ужасное место.
  Для разнообразия она отправилась вдоль железнодорожной линии и проволочной изгороди, представлявшей собою не более и не менее, как турецкую границу. В этом направлении она еще не прогуливалась. Но через четверть часа эффект новизны пропал, и снова все вокруг стало ей казаться, как и вчера, нудным и скучным. Железнодорожная линия, лежавшая в четверти мили справа от нее, не возбуждала у нее никаких дружественных чувств.
  Ничего, кроме тишины — тишины и угасающих солнечных лучей.
  Джоанне пришла в голову мысль, что здесь, может быть, самое лучшее место для чтения стихов. В школе у нее была репутация большой любительницы поэзии. Интересно, что она сможет вспомнить по прошествии стольких лет? А ведь были времена, когда она знала наизусть очень много стихов!
  
  Лишь милость безвозмездная достойна,
  Что упадает, как роса с небес.
  
  А дальше? Вот глупая! Неужели трудно вспомнить хотя бы эти несколько строк? Нет, никак не припоминается. Лучше начать другое:
  
  Не страшны солнца жгучие лучи.
  
  О, это звучит весьма актуально! Как там дальше?
  
  Ни дождь, ни снег, ни зимние морозы.
  Ты путь земной прошел и свой исполнил долг:
  Зажег очаг, добром наполнил дом,
  И дети многочисленной толпой,
  За братом брат, и за сестрой сестра,
  Посыпались, как искры из костра.
  
  Нет, это звучит слишком благостно. Пастораль да и только! Может быть, она помнит какой-нибудь сонет? В свое время она их знала множество. «Союз высоких душ», например, или тот, о котором ее однажды вечером спросил Родни.
  
  Весна твоя вовеки не увянет.
  
  — Это из Шекспира, не так ли? — спросил он.
  — Да. Из его сонетов, — ответила она.
  — А это:
  
  Нельзя препятствовать союзу душ высоких?
  
  — Нет, это совсем другой, а тот сонет начинается так:
  
  Тебя сравню я с жарким летним днем.
  
  И она прочла ему весь сонет, который в самом деле был прекрасен, очень выразителен и глубок, В конце, вместо того, чтобы выразить свое восхищение сонетом, Родни лишь задумчиво повторил:
  
  И ветры злые рвут бутоны мая…
  
  — Но ведь сейчас октябрь, верно? — ни с того ни с сего вдруг спросил он и пристально посмотрел ей в глаза.
  Его слова были так неожиданны для нее, что она, ничего не отвечая, лишь жалобно смотрела на мужа.
  — А другой сонет ты знаешь? — тихо спросил он. — Тот самый, где «союз высоких душ»?
  — Да, знаю, — послушно кивнула она, помедлила минуту и прочла весь сонет.
  
  Нельзя препятствовать союзу душ высоких.
  То не любовь, которая легка
  На перемену к чести от порока:.
  С высоким — высока, и с низменным — низка:
  О, нет! На ней есть вечности печать,
  Которую не смоет лет поток.
  Она звездою в небесах сияет,
  Заблудшим указуя на восток.
  Любовь — не шутка глупая времен,
  Хоть розы губ и щек — как у шута.
  Не день, не год ей срок определен;
  Предел ее — лишь смертная черта.
  Но если сможешь ты меня разубедить,
  Я перестану петь, а человек — любить.
  
  Она с драматическим пафосом закончила читать, сделав ударение на последних строках.
  — Я хорошо читаю Шекспира, правда? — спросила она. — Меня в школе всегда хвалили за это. Говорили, что я очень выразительно читаю стихи.
  Но Родни не отвечал, захваченный какой-то мыслью.
  — Здесь вовсе не нужна экспрессия, — произнес он наконец. — Здесь достаточно одних слов.
  Джоанна обиженно вздохнула.
  — Шекспир прекрасен, не правда ли? — пробормотала она.
  — Если в нем и в самом деле есть что-то прекрасное, — немедленно отозвался Родни, — так это то, что он был всего-навсего несчастный человек, как и все мы.
  — Какая необычная мысль, Родни!
  Он улыбнулся и посмотрел на нее, словно увидел впервые.
  — Ты так думаешь?
  Резко поднявшись из кресла, он направился к двери, но остановился на полпути, обернулся и прочитал:
  
  И ветры злые рвут бутоны мая
  И лета срок имеет свой предел.
  
  — Но сейчас октябрь, не так ли? — сделав паузу, снова спросил Родни.
  Почему он так спросил? О чем он думал?
  Ей вспомнился тот октябрь, особенно ясный и тихий.
  Весьма забавно, что в эту минуту ей почему-то вспомнился тот вечер, кода Родни попросил ее почитать сонеты. А ведь это произошло именно в тот день, когда она увидела его на Ашелдоне вместе с миссис Шерстон. Может быть, миссис Шерстон тоже читала ему Шекспира, но это весьма на нее не похоже. Миссис Шерстон, думала Джоанна, женщина вовсе не интеллектуального склада.
  Да, октябрь в том году был просто прекрасным.
  Она очень хорошо запомнила, как несколько дней спустя Родни спросил ее смущенно:
  — Разве такое бывает в это время года?
  И протянул ей веточку рододендрона. Эти, одни из самых ранних цветов, обычно распускаются в марте или в конце февраля. Джоанна с удивлением взглянула на кроваво-красные цветы, рядом с которыми виднелись готовые распустится почки.
  — Нет, — сказала она. — Они цветут весной. Но случается, они расцветают и осенью, если это очень теплая и ясная осень.
  Родни с ласковой осторожностью потрогал самыми кончиками пальцев один из готовых расцвести крошечных бутончиков.
  — Нежные дети мая, — тихо проговорил он.
  — Марта, — поправила она. — Марта, а не мая.
  — Они похожи на кровь — произнес он, словно не слыша ее слов. — На кровь сердца.
  «Как это не похоже на Родни, — подумала она, — интересоваться цветами».
  Впрочем, он всегда любил рододендроны.
  Она помнила, как он, много лет спустя, однажды прицепил только что распустившийся бутон рододендрона себе в петлицу.
  Конечно же, цветок был слишком тяжелый, он в конце концов вывалился из петлицы и упал в грязь, как она и предвидела.
  Они с Родни столкнулись тогда на церковном дворе, в совершенно необычном месте для этого часа: был уже вечер и добрые прихожане расходились по домам.
  Она увидела его, когда выходила из церкви после службы.
  — Что ты здесь делаешь, Родни? — удивленно спросила она.
  — Размышляю о своем конце, — с улыбкой ответил он, — Я думаю, что бы такое мне написать на своем надгробии? Оно будет не из гранита, хотя гранитные памятники выглядят такими элегантными! И мраморного ангела в изголовье моей могилы тоже не будет.
  Стоя у кладбищенской ограды, они смотрели на появившуюся совсем недавно мраморную плиту, на которой было высечено имя Лесли Шерстон.
  Родни проследил глазами за ее взглядом.
  — «Лесли Аделина Шерстон, — медленно прочитал он вслух надпись на плите. — Любимой, обожаемой жене от Чарльза Эдварда Шерстона. Почила 11 мая 1930 г. Господь осушит твои слезы, Лесли».
  Немного помолчав, он добавил:
  — Мне кажется чудовищно нелепой мысль, что под этой холодной мраморной плитой лежит Лесли Шерстон, и лишь такой законченный идиот, как Шерстон, мог додуматься до столь чудовищно нелепой эпитафии. Я не верю, что Лесли пролила хоть слезинку за всю свою жизнь. Она была не из плакс.
  Джоанну охватило странное чувство: она словно оказалась участницей некой богохульной игры.
  — А что бы выбрал ты? — спросила она.
  — Для нее? Не знаю, — пожал плечами Родни. — Может быть, взял бы что-нибудь из псалмов. «Бытие твое было исполнено радости». Что-нибудь вроде этого.
  — Нет, я имела в виду для себя.
  — Для меня? — задумался на минуту он и вдруг улыбнулся. — «Господь мой пастырь. Он ведет меня на зеленое пастбище». Наверное, это лучше всего подойдет мне.
  — В такой эпитафии слышится довольно банальная идея о небесах, о горнем мире. По крайней мере, мне так всегда казалось.
  — А как ты себе представляешь мир горний, Джоанна?
  — Во всяком случае, не как золотые ворота и прочую чепуху. Мне хочется думать о мире горнем, как о государстве. Да, я представляю себе государство, в котором каждый занят — помогает другим, а еще каким-нибудь чудесным способом помогает направить, улучшить земной мир, сделать его прекраснее и счастливее. Служба — вот мое представление о мире горнем.
  — Какая ты все-таки ужасная формалистка! — насмешливо улыбнулся Родни, стараясь интонацией сгладить насмешку, заключенную в его словах. — Нет, мне больше нравится такая аллегория: зеленая долина и овца, в прохладе вечера следующая за своим пастырем домой. — Он помолчал, ожидая ее возражений. — Конечно, это всего лишь моя глупая фантазия, я и сам понимаю, Джоанна, но такое представление меня посещает очень часто, особенно когда я по Хай-стрит направляюсь к себе в офис. Обычно я выбираю путь через Белл-парк, где много укромных аллей и зеленых лужаек меж поросших деревьями холмов. Мне очень нравится этот парк, и особенно то, что он сохранился почти в самом центре города. Ты сворачиваешь с многолюдной, запруженной автомобилями Хай-стрит в зеленые кущи, и тебя сразу охватывает удивительное ощущение, своего рода смятение. «Где я?» — спрашиваешь ты себя. А внутренний голос отвечает тебе, знаешь, так тихо, так ласково, что ты — умер и очутился в райских садах…
  — Родни! Прекрати! — остановила его Джоанна. — Ты, наверное, заболел. Такое выдумать!..
  Это была первая догадка о том состоянии, в котором находился Родни, — догадка о надвигающемся нервном срыве, что вскоре у него и произошел, обеспечив ему двухмесячное лечение в санатории в Корнуолле, где он пребывал в полной, благотворной тишине, слыша лишь крики чаек, парящих над бледно-зелеными пенистыми морскими волнами.
  Но до самого того дня, когда она случайно встретила его на церковном дворе, она не осознавала, что он работает сверх своих сил. Они уже собирались идти домой. Она держала его под руку и чуть ли не тянула его силком. И вдруг этот огромный красный бутон рододендрона выпал у него из петлицы и упал на могилу Лесли.
  — Ох, смотри! — сказала она. — Твой цветок! Она хотела было наклониться и поднять красный бутон, но муж удержал ее.
  — Пусть лежит, — торопливо сказал он. — В конце концов, она была нашим другом.
  Джоанна тут же согласилась, что, действительно, это прекрасная мысль и что завтра же она придет сюда и принесет огромный букет желтых хризантем.
  Она помнила, что ее слегка напугала странная улыбка, которой одарил ее Родни, услышав такие слова.
  Да, она явственно чувствовала, что с Родни в тот вечер происходило что-то необыкновенное. Разумеется, она еще не поняла окончательно, что Родни находится на грани нервного срыва, но она знала, что с ним происходит что-то особенное…
  Всю дорогу до самого дома она донимала его разными вопросами, но он оставался немногословен.
  — Я устал, Джоанна… Я очень устал, — вновь и вновь повторял он и морщился, словно от боли.
  Только однажды, когда они уже подходили к самому дому, он едва слышно произнес:
  — Не каждому дано быть мужественным…
  С того самого дня прошло не более недели, и вот Родни однажды утром не смог встать из постели.
  — Я не могу сегодня встать, — проговорил он слабым, полусонным голосом.
  Он так и остался лежать в постели, больше не произнеся ни слова, ни на кого не глядя. Он лежал и чему-то неопределенно улыбался.
  Потом вокруг него толпились доктора, суетились медсестры, и в конце концов его направили на продолжительное лечение в санаторий «Тревелиан». Режим в санатории оказался строжайший: ни писем, ни телеграмм, ни даже посетителей. Джоанне не позволили прийти проведать мужа. Не пустили даже ее, собственную его жену!
  Это были грустные, смутные, запутанные времена. И с детьми тоже стало очень трудно. Они не помогали ей ни в чем. Они вели себя с нею так, словно она, Джоанна, была виновна в болезни их отца.
  — Ты позволяла ему работать, работать и работать в его офисе! Мама, ты сама прекрасно знаешь, что в последние годы отец очень тяжело работал.
  — Конечно, я знаю об этом, мои дорогие, — растерянно отвечала она, совершенно подавленная прямым обвинением, исходящим из уст ее собственных детей. — Но что я могла поделать?
  — Ты должна была оторвать его от работы, причем еще много лет назад! Разве ты не знаешь, как он ненавидит конторскую работу? Ты вообще знаешь хоть что-нибудь о нашем отце?
  — Да, Тони, и очень много. Я знаю все о вашем отце, даже больше, чем ты думаешь.
  — Порой мне кажется, что это далеко не так. Иногда я думаю, что ты вообще ничего не знаешь и знать не хочешь о ком бы то ни было.
  — Прекрати сейчас же, Тони!
  — Заткнись, Тони! — вмешалась Эверил. — Что толку в твоих обвинениях?
  Джоанна знала: Эверил всегда была такая — сухая, бесчувственная, подчеркнуто циничная, с отчужденным выражением, таким странным для ее возраста. У Эверил, иногда думала в отчаянии Джоанна, совсем нет сердца. Она терпеть не могла неясностей, чуждалась родительской ласки и оставалась совершенно равнодушной к любым увещаниям, апеллирующим к ее совести.
  — Дорогой наш папочка, — тихо пробормотала Барбара, самая младшая из детей, более чувствительная. — Это все ты виновата, мама. Ты всегда была жестока с ним. Да, жестока!
  — Барбара! — воскликнула Джоанна, теряя терпение. — Ты думаешь, о чем ты говоришь? Если и есть в нашем доме самый уважаемый человек, так это твой отец! Как ты думаешь, на какие деньги мы тебя учили бы, и одевали, и кормили, если бы отец не работал? Он принес себя в жертву вам, что и должны делать родители, потому что в этом состоит их родительский долг. И они исполняют его безо всяких жалоб.
  — Так дай же нам возможность отблагодарить тебя, мамочка, — не без ехидства сказала Эверил, — за все те жертвы, что ты принесла ради нас.
  Джоанна с недоверием, посмотрела на дочь, не веря своим ушам, не желая узнавать в ее словах издевку. Нет, ее ребенок не мог быть столь дерзким…
  — Ведь это правда, что папа хотел стать фермером? — сурово спросил Тони.
  — Фермером? Нет! Конечно же, нет! Хотя много лет назад у него возникала эта ребяческая фантазия. Но в его семье все были только адвокатами. Юриспруденция — их семейное дело, и они знамениты во всем нашем графстве. Вы должны гордиться этим и радоваться, что пойдете по стопам вашего отца.
  — А если я не хочу быть адвокатом, мамочка! Я хочу уехать в Восточную Африку и завести свою ферму.
  — Подумай, какую чепуху ты говоришь, Тони! Выбрось из головы эту дурацкую мысль и больше никогда не вспоминай ее. Само собой разумеется, что тебе придется идти служить в адвокатскую фирму! Ведь ты у нас единственный сын.
  — Я не хочу быть адвокатом, мама! Папа знает о моих намерениях, и он обещал мне помочь.
  Джоанна со страхом посмотрела на сына, потрясенная его упорством. Слезы вдруг хлынули у нее из глаз. Она упала в кресло и зарыдала. Какие они все жестокие! Какие злые! Довели ее до слез, это же надо!
  — Я не понимаю, за что вы меня мучаете! Сквозь слезы воскликнула она. — Так меня расстроили! Довели до слез! Если бы отец был здесь, вы бы вели себя гораздо приличнее!
  Тони пробормотал что-то невнятное, повернулся и направился вон из комнаты.
  — Мама, Тони очень хочет стать фермером, — сухо произнесла Эверил. — Он мечтает поступить в сельскохозяйственный колледж. Он словно помешался на фермерстве. Если бы я была мальчишкой, я мечтала бы стать адвокатом. Я считаю, что юриспруденция— самое интересное в жизни.
  — Я никогда не думала, — всхлипнула Джоанна, — что мои собственные дети так обойдутся со мной!
  Эверил глубоко вздохнула. Барбара тоже истерически зарыдала в своем углу.
  — Наш папа умрет, я знаю! — сквозь слезы воскликнула она. — Я знаю, он умрет, и тогда мы останемся одни в целом свете. Я не могу этого вынести! Ох, я не могу этого вынести.
  Эверил снова вздохнула, с отвращением глядя на свою рыдающую сестру и с сочувствием на свою рыдающую мать.
  — Ну что ж, — деловито произнесла, она, — мне ничего не остается, как…
  Тут Эверил встала и с ленивой медлительностью вышла из комнаты. Это было в ее духе.
  Какая тяжелая и болезненная сцена, подумала Джоанна. Она не помнила до того дня, чтобы с нею так разговаривали.
  Впрочем, такое поведение детей легко объяснить, Причиной всему было неожиданное потрясение, вызванное болезнью их отца, и особенно таинственными словами «нервное расстройство». Дети всегда воспринимают все гораздо болезненнее, если подозревают, что неприятности произошли по вине конкретного человека. Они превратили собственную мать, так сказать, в «козла отпущения» лишь потому, что она просто оказалась под рукой. На другой день и Тони и Барбара, конечно же, извинились. А что касается Эверил, то ей кажется, и в голову не пришло, что она должна извиниться. Возможно, со своей точки зрения она была права. Бедное дитя совсем не виновато, что родилось на свет лишенным сердца.
  Да, те дни когда не было Родни, оказались и трудными, и несчастливыми одновременно. Дети все время были не в духе и дерзили по любому поводу. Пользуясь всякой возможностью, они старались выйти из-под влияния матери и даже физически отдалиться от нее, так что Джоанна чувствовала себя совершенно одинокой и покинутой. В этом проявилось, как считала она, действие на детей ее собственной душевной потерянности, ее грусти и постоянной занятости делами. Дети, конечно же, любили ее, потому что она все-таки была их мать. Просто у них наступил трудный возраст: Барбара еще посещала школу, а Эверил, неуклюжая и вечно подозрительная, уже достигала совершеннолетия — недавно ей исполнилось восемнадцать. А что касается Тони, то он почти все свое время проводил на соседней ферме. Очень досадно, конечно, что он так глубоко вбил себе в голову эту дурацкую идею о фермерстве. Родни проявил глупость и даже слабость в отношении их единственного сына, поощряя в мальчике мысли о фермерстве.
  «Ох, Родни, дорогой мой! — думала, Джоанна. — Мне так тяжело от того, что приходится делать такие неприятные вещи, как уверять мальчишку в его собственной недальновидности. Это такое неблагодарное занятие, поверь мне! И Барбара тоже… Если рядом живут такие прекрасные и воспитанные девушки, как дочери миссис Харли, то почему Барбара выбирает себе друзей среди полунищей, необразованной, невоспитанной молодежи? Я этого не понимаю! Я хочу объявить ей, что она может приводить к нам в гости кого-нибудь из своих подозрительных знакомых лишь только после моего одобрения. Но меня останавливает одно: мое здравое предложение будет встречено потоком слез и истерикой. Эверил, разумеется, нисколько мне не помогает. Я терпеть не могу эту ее обычную едкую усмешечку, с которой она отвечает на мои вопросы. Ох, как это, наверное, гадко выглядит для посторонних людей!»
  Да, считала Джоанна, воспитание детей — самое неблагодарное и чрезвычайно трудное дело.
  Со стороны очень трудно судить, чего это стоит родителям. Надо постоянно сохранять определенный такт и на все выходки детей смотреть с добродушным юмором. Надо точно знать, когда следует проявить твердость, а когда позволить им сделать по-своему. «На самом деле никто не знает, — думала Джоанна, — что мне пришлось вынести в те дни, пока Родни не было дома».
  Джоанна поморщилась, вспомнив ироничное замечание доктора Мак-Куина о том, что всегда в разговоре рано или поздно кто-нибудь произносит: «Если бы вы знали, что мне тогда пришлось вынести!» В ответ на эти слова, сказал доктор Мак-Куин, принято сочувственно улыбаться и говорить: «Совершенно верно!»
  «Ну что ж, — подумала Джоанна, наклонясь и с трудом распутывая шнурки своих туфель, в которые насыпался песок, — значит и в мой адрес скажут то же самое. А между прочим, никто и не подозревает, через что мне пришлось пройти в те дни. Даже Родни ничего не известно об этом».
  Когда Родни вернулся из санатория домой, все сразу пошло своим чередом, дети снова стали послушными, снова следили за собой и не перечили Джоанне. Мир был восстановлен. Все это, думала Джоанна, явилось следствием обычной тревоги. Да, тревоги за здоровье дорогого всей семье человека. Волнение о здоровье Родни вывело из равновесия и ее саму. Это же волнение сделало детей нервными и непослушными. Да, это были для нее очень трудные дни, но совершенно непонятно, почему именно они сейчас вспомнились ей? Разве о том периоде она собиралась думать сегодня? Сегодня ей хотелось вспомнить о чем-нибудь хорошем, а не о неприятностях, которых в ее жизни было предостаточно.
  Все это началось… С чего же все началось? Ах, да! С воспоминаний о поэзии. Можно ли придумать что-нибудь смешнее, рассуждала про себя Джоанна, как бродить по пустыне и декламировать стихи! Хорошо, что во время этих прогулок никто ее не видел и не слышал. Да здесь вообще никого нет, убеждала она себя, так что для паники нет никаких оснований. Все это глупости, просто пошаливают нервы…
  Она повернула назад и направилась обратно к гостинице.
  Она поймала себя на мысли, что едва сдерживает себя, чтобы не побежать бегом.
  Чего она вдруг испугалась? Здесь никого нет! Может быть, она и испугалась одиночества? Или, возможно, она из тех людей, которые страдают от … Как же это называют? Не клаустрофобия, нет. Клаустрофобия — это боязнь замкнутого пространства, а у нее совсем наоборот. Слово должно начинаться на «А», как ей кажется. Да, боязнь открытого пространства.
  Впрочем, все на свете можно объяснить с научной точки зрения.
  Но научное объяснение, хотя и действует немного успокоительно, все равно в настоящий момент ей ничем не поможет.
  Легко сказать себе, что все в мире имеет свою логику и все взаимосвязано, но не так легко управлять событиями. Не так легко управлять даже своими мыслями, которые то возникают вдруг из тайников памяти, то прячутся вновь, словно юркие ящерицы, выглядывающие из своих норок.
  Например, мысль о Мирне Рандольф, подумала Джоанна. Эта мысль как змейка проползла, у нее перед глазами. Другие мысли мелькали словно ящерицы.
  Боязнь открытого пространства… А ведь она всю свою жизнь провела словно в ящике. Да, в ящике с игрушечными детьми, с игрушечными слугами, с игрушечным мужем.
  Нет, Джоанна, что ты такое говоришь! Как можно быть такой глупой? Твои дети вовсе не игрушки. Они живые, настоящие.
  Дети настоящие, и повар тоже настоящий, и служанка. Агнес, и Родни тоже настоящий. Наверное, это я сама игрушечная жена, игрушечная мать.
  Ох, это ужасно! До какой чепухи можно додуматься, когда совершенно нечего делать! Может быть, снова почитать стихи? Надо обязательно припомнить что-нибудь успокаивающее.
  И во весь голос, с подчеркнутым пылом, она продекламировала:
  
  Цветущею весной я скрылась от тебя…
  
  
  Но что было дальше, она никак не могла припомнить. Впрочем, она и не хотела вспоминать. Этой строки вполне достаточно. Она объясняет все, не правда ли? Родни, думала Джоанна, Родни… «Цветущею весной я скрылась от тебя…» Но только, думала она, сейчас не весна, сейчас ноябрь.
  Внезапная мысль ослепила ее: Родни как раз и говорил об этом, в тот самый вечер!
  Здесь была какая-то таинственная связь, какой-то ключ, ключ к некой загадке, которая еще ожидала ее, скрываясь в тишине пустыни. Что-то такое ожидало ее, от чего она захотела уйти, — теперь Джоанна поняла это окончательно.
  На как уйти от собственных мыслей, которые словно юркие ящерицы снуют туда и сюда?
  Как много оказалось вещей, о которых ей нельзя думать, если только она хочет сохранить душевное равновесие. Это и Барбара, и Багдад, и Бланш. (Все на Б, как забавно!) И Родни, уходящий по перрону вокзала Виктория, и Эверил, и Тони, и Барбара — они были так невежливы с нею!
  В самом деле — Джоанна почувствовала — раздражение на саму себя — почему она так и не смогла найти для своих мыслей более приятный объект?
  Ведь так много приятных воспоминаний хранит ее память! Много, очень много…
  Например, ее подвенечное платье, такое красивое, из великолепного шелка цвета устричной раковины… Эверил в колыбельке, вся завернутая в муслин, завязанная розовой лентой с огромным бантом, такая миленькая, такая послушная! Эверил всегда была послушной девочкой, вежливой, с хорошими манерами. «Они у вас прекрасно воспитаны, миссис Скудамор». Да, Эверил была чудесным ребенком — в обществе, по крайней мере. в домашней жизни она была не такая, постоянно не соглашалась, спорила, и ещё этот ее непокорный, недоверчивый вид… Она всегда смотрит на вас, словно спрашивает, чего вы добиваетесь на самом деле! Нет, послушные дети смотрят на свою мать совсем по-другому. А в остальном — она прекрасный ребенок в полном смысле этого слова. Тони на людях тоже выглядел вполне приличным, послушным ребенком, хотя дома был неисправимо неучтив и невнимателен. По-настоящему трудным ребенком в их семье была Барбара. Из-за любого пустяка она закатывала истерику и обливалась слезами.
  А в общем все они были очень милыми, хорошо воспитанными детьми.
  Очень жаль, что дети вырастают и из милых и послушных крошек превращаются в несговорчивых, неприветливых грубиянов.
  Но не надо об этом думать. Лучше вспоминать о них, когда они были маленькими. Вот Эверил в танцклассе, в своем миленьком розовом платьице. Вот Барбара в чудесной вязаной юбочке. Тони в вишневого цвета отлично сшитом детском комбинезончике, который скроила для него мастерица на все руки служанка Нэнни.
  Наверное, можно было подумать и о чем-нибудь другом, а не только о том, какую одежду носили дети, усмехнулась про себя Джоанна. Например, о том, что они говорили ей, какие приятные слова, когда были чем-нибудь обрадованы. Минуты их детской ласки, их сыновней и дочерней любви и почтительности. Были такие минуты?
  Но сколько было принесено им в жертву! Сколько они с Родни сделали для детей!
  Вдруг еще одна ящерица показала головку из своей норки, еще одна быстрая непрошеная мысль мелькнула в голове у Джоанны. Она вспомнила один из разговоров с Эверил. Девочка была с нею очень вежлива, рассудительно отвечала на вопросы, но то, что Джоанна услышала от нее, повергло ее в ужас.
  — Мама, а что ты, собственно говоря, для нас сделала? Может быть, ты нас купала собственными руками?
  — Нет, я не купала вас, но…
  — Может быть, ты готовила нам обед или причесывала нас? Нет, все это делала Нэнни. Она укладывала нас в кроватки, а утром будила. Ты не чинила нам одежду, потому что это делала Нэнни. Она водила нас на прогулку…
  — Да, моя дорогая, — дрожа от волнения и обиды, согласилась Джоанна. — Просто я наняла Нэнни, чтобы она присматривала за вами. Я хочу сказать, что я за это платила ей жалованье.
  — Нет, это папа платил ей жалованье. Разве не папа платил, да и сейчас платит за все, что у нас есть?
  — Разумеется, это так, дорогая моя Эверил, но главное не в этом.
  — Но ведь ты мама, не ходишь каждое утро на работу, а ходит папа. Почему ты не ходишь на работу?
  — Потому что я веду домашнее хозяйство.
  — Неправда. Это делают Кэти и повар, а еще…
  — Замолчи сейчас же, негодница!
  И Джоанне ничего другого не оставалось, как одернуть эту дерзкую девчонку. Услышав строгий окрик, девочка всегда умолкала и, пожав плечами, отворачивалась. Она не спорила, не протестовала. Но ее внешняя покорность уязвляла Джоанну еще сильнее, чем ее открыто высказанный протест.
  Однажды один из таких разговоров услышал Родни. Он улыбнулся и сказал, что «ни одно обвинение Эверил не встретило опровержения».
  — Не думаю, Родни, что здесь есть повод для смеха, — грустно ответила мужу Джоанна. — Нельзя допускать, чтобы дети в возрасте Эверил судили родителей с такой… с такой строгостью!
  — Ты полагаешь, она еще недостаточно взрослая, чтобы осознавать ответственность свидетеля?
  — Не будь таким казуистом, таким законником, Родни! Хотя бы дома, я прошу тебя.
  — А кто превратил меня в законника, в казуиста? Уж во-всяком случае не дети, — с усмешкой произнес Родни.
  — Я серьезно с тобой разговариваю, Родни! — вспылила она. — Нельзя так непочтительно относиться к родителям, как относится к нам Эверил!
  — А я считаю, что Эверил достаточно почтительна для ребенка ее возраста. Она не станет злоупотреблять показной непосредственностью, которая меня так раздражает в нашей Барби.
  Да, это была правда, Джоанна не спорила. Барбара, например, в истерике могла крикнуть: «Вы все мне противны! Я вас ненавижу! Я хочу умереть! Вы еще пожалеете, когда меня не будет!»
  — Но, Родни! — поспешно возразила Джоанна. — Просто у Барбары такой темперамент. Она всегда потом извиняется за свои слова.
  — Да, это верно, — вздохнул Родни. — Бедный маленький чертенок! Она совсем не думает о том, что говорит. А вот у Эверил зато очень тонкое чутье, на неискренность, на фальшь.
  — Фальшь! — сердито воскликнула Джоанна. — Что ты имеешь в виду? Объясни, пожалуйста!
  — Послушай, Джоанна. Разве ты сама не видишь, какой ерундой мы напичкали наших детей? Например, презумпция нашего всеведущего авторитета. Или безальтернативная обязательность считать единственно верным и правильным все, что бы мы с тобой ни делали. Мы внушали им, что мы все знаем, мы знаем как лучше, мы — их единственная опора и спасение. И все это в отношении маленьких, беспомощных существ, которые до поры до времени находились в полной нашей власти. Ты представляешь себе ужас их положения?
  — Ты говоришь о детях как о совершенно бесправных рабах!
  — А разве наши дети не рабы? Они едят то, что мы им даем. Они носят то, что мы на них надеваем. Они даже говорили те слова, которые мы с тобой требовали от них. Вот цена, которую они заплатили за нашу защиту и покровительство. И теперь у них нет ничего своего. Но они растут, и с каждым днем становятся все ближе к свободе.
  — К свободе? Какой свободе, Родни? — с презрением воскликнула Джоанна, — Разве свобода существует?
  Родни, словно получив удар, остановился, посмотрел на нее долгим взглядом и грустно вздохнул.
  — Нет, я не думаю. Ты права, Джоанна, — с тяжелой, медлительностью проговорил он.
  Повернувшись, он медленно вышел из комнаты, сутуля плечи.
  При взгляде на мужа Джоанну словно пронзила острая боль.
  «Теперь я знаю, какой ты будешь в старости», — горестно подумала она.
  Родни стоял на перроне вокзала Виктория…
  Свет падал на обострившиеся черты его усталого лица..
  Он сказал, чтобы она берегла себя..
  И вдруг, несколько минут спустя…
  Почему же ее мысли, все время возвращаются к этой сцене? Совсем неправда, что Родни обрел свободу! Родни очень в ней нуждается! Он без нее тоскует в пустом доме, где кроме слуг, никого… Он никогда никого ни о чем не попросит. У него совсем нет друзей. Разве что какой-нибудь ненормальный, вроде Харгрейва Тейлора, этого нескладного дурака! Она так и не поняла, почему Родни подружился с ним. Или еще этот занудливый майор Миллз, который не умеет вести беседу ни о чем, разве что только о пастбищах, да о том, как ухаживать за коровами…
  Конечно же, Родни очень скучает без нее!
  Глава 6
  Когда она подошла к гостинице, индус вышел ей навстречу.
  — Надеюсь, прогулка была приятной, мамсахиб? — вежливо спросил он.
  — Да, — ответила Джоанна, — очень приятной.
  — Обед скоро будет готов. Очень хороший обед, мэмсахиб.
  Джоанна ответила, что очень этому рада. Но обещание управляющего оказалось пустым обещанием, потому что обед был точно такой же, как и вчера. Единственное, что его отличало от вчерашнего, это персики на десерт вместо абрикосов. Конечно, это был совсем не плохой обед, но главным его недостатком было как раз то, что он был точно такой же, как и вчера.
  После обеда ложиться спать было еще рано, и Джоанна снова горячо пожалела, что не взяла с собой побольше книг или вязание. Она даже попыталась перечитать заново наиболее интересные страницы из «Леди Катерины Дизарт», но не смогла.
  Если бы у нее было хоть какое-нибудь дело, думала Джоанна, хоть какая-нибудь работа! Если бы у нее были карты, она занялась бы раскладыванием пасьянса. Или какие-нибудь игры, триктрак, например, или шахматы, или шашки на худой конец — она сыграла бы сама с собой!
  Действительно, в такой обстановке, какая только чепуха не лезет в голову! Подумать только: ящерицы, высовывающие свои головки из норок… Бред! Но мысли, снующие в голове, все-таки остаются. Мысли, порой пугающие, порой вызывающие раздражение и досаду., А иногда такие постыдные мысли, что просто не хочется, чтобы они возникали!
  Так почему же все-таки они появляются в ее голове? Откуда они берутся? В конце концов, может человек или не может управлять своими мыслями?. Возможно ли при каких-нибудь обстоятельствах запрещать себе думать о чем-либо неприятном? Да, надо запретить этим юрким ящерицам высовывать головки из своих норок, запретить этим зеленым проворным змейкам проскальзывать по краю сознания, раздражая и тревожа!
  Откуда они берутся, эти мысли?.
  И отчего они вызывают столь неприятное чувство, чувство страха, которое у нее возникает, едва она позволяет этим мыслям, этим ящерицам немного похозяйничать у нее в голове?
  Должно быть, у нее агорафобия. (Наконец-то она вспомнила это слово — агорафобия! Вот что значит напрячь мозги. Если хорошенько повспоминать, то вспомнишь все, что нужно!) Да, именно так. Боязнь открытого пространства. Забавно, но прежде она даже и не подозревала, что страдает агорафобией. Но ведь она прежде никогда и не попадала в такие обстоятельства, как теперь. Она всегда жила среди зданий, в городах, среди строений и садов, где всегда есть много занятий и достаточно людей. Да, вот именно, достаточно людей, вот что главное. Если бы здесь нашелся хоть кто-нибудь, с кем можно было бы просто поговорить!
  Пусть даже Бланш…
  Забавно думать сейчас, как она старалась избежать возможности оказаться на пути домой в одной компании с Бланш!
  Нет, но если бы Бланш появилась именно здесь, именно в эти дни, то это совсем другое дело. Тогда они могли бы поговорить с нею о тех, прежних, днях, когда учились в «Святой Анне». Не все же для Бланш были в школе одна скука и неприятности, как она уверяла её? Наверное, и для Бланш в школе было что-то интересное. Как давно все это было! Что там Бланш сказала ей? «Ты вышла в свет, а я опустилась на дно». Нет, потом она поправилась, она сказала: «Ты осталась какой была: примерной девочкой из „Святой Анны“, гордостью всей школы».
  Неужели в ней действительно не произошло никаких перемен с тех далеких школьных лет? Очень хорошо, если это в самом деле так. Но, с другой стороны, и не очень приятно. Ведь если, так, то получается, что она с тех пор никак и не развивалась, что ли?
  Как там сказала мисс Гилби в своей прощальной речи на выпускном вечере? Все выпускные речи мисс Гилби становились знаменитыми. Они были своего рода олицетворением школы «Святой Анны», ее характеристикой.
  Мысли Джоанны вернулись к тем давним годам, и в ее воображении встала фигура старой директрисы. Огромный нос, большие круглые очки, острые проницательные глаза с неизменным требовательным выражением… Джоанне вспомнилось, с какой величественностью директриса ходила по школе, выставив вперед свой величественный бюст. О, что это был за бюст! Мечта всех школьных отличниц! Четких строгих форм, он внушал одну лишь мысль о величии — и никакой слабости, никакого снисхождения!
  Да, у мисс Гилби была устрашающая фигура, она внушала только страх и восхищение, причем не у одних учениц ее школы, но даже и у самих родителей.
  Уже при беглом взгляде на мисс Гилби не оставалось никаких сомнений: да, она из «Святой Анны»!
  Джоанна вспомнила как однажды ей довелось побывать в кабинете директрисы, в священной, таинственной комнате, пребывание в которой производило на учениц неизгладимое впечатление. Вот она входила в это святилище педагогики, заставленное цветами, с гравюрами из магазина «Медичи» на стенах, с лежащим буквально на всем явным отпечатком культуры, учености и социального такта.
  Мисс Гилби величественно отрывает взгляд от своего широкого письменного стола.
  — Входи, Джоанна. Садись, дорогая моя.
  Джоанна осторожно садится в указанное директрисой обитое великолепным кретоном кресло, страшась опустить руки на полированные подлокотники. Мисс Гилби величественным жестом снимает очки и вдруг улыбается какой-то ненастоящей, но выразительной улыбкой, от которой у Джоанны мурашки бегут по спине.
  — Ты покидаешь нас, Джоанна, — четко выговаривая слова, произносит директриса. — Ты выходишь из привычного тебе круга школьных отношений в большой мир, который называется жизнью. Я бы хотела кое о чем побеседовать с тобой, прежде чем ты выйдешь за порог нашей школы. Я надеюсь, мои слова ты воспримешь как доброе напутствие и, может быть, они станут путеводными в той жизни, которая тебе предстоит.
  — Да, мисс Гилби.
  — Здесь, в нашей школе, среди счастливого окружения, среди твоих юных подруг, твоих ровесниц, ты была целиком избавлена от тех сложных и запутанных отношений, которых никто не может избежать в реальной жизни.
  — Да, мисс Гилби.
  — Здесь, в школе, я уверена, ты была счастлива.
  — Да, мисс Гилби.
  — И ты очень хорошо училась. Я очень довольна успехами, которых ты достигла. Ты была одной из наших лучших учениц.
  Джоанна почувствовала легкое смущение.
  — Я очень рада, мисс Гилби, — пробормотала она, опустив глаза.
  — Но теперь большая жизнь поставит перед тобой новые вопросы, новые проблемы. На тебя ляжет новая, большая ответственность…
  Беседа шла своим чередом. Мисс Гилби говорила одну за другой безусловно важные и правильные фразы, а Джоанна время от времени почтительно вставляла: «Да, мисс Гилби».
  Она чувствовала себя словно под гипнозом.
  Хорошо поставленный голос был одним из факторов блестящей карьеры мисс Гилби, про него Бланш Хаггард как-то сказала, что он напоминает ей хорошо вымуштрованный оркестр, который повинуется каждому мановению дирижерской палочки. В самом деле, в речи мисс Гилби Джоанне слышалась и благословляющая, прощальная мягкость виолончели, и начальственная похвала флейты, которая переходила в предупреждающие грозные нотки фагота. Затем в словах мисс Гилби прозвучал одобрительный звон фанфар — для девушек, склонных к интеллектуальному образу мышления, чтобы утвердить их в стремлении сделать служебную карьеру. Для тех же, кто склонен к умосозерцанию и спокойствию домашней жизни — приглушенные обертона скрипок, чтобы поддержать в этих девочках чувство материнства и ответственности за домашний очаг.
  И наконец в самом конце речи мисс Гилби раздалось финальное торжественное пиццикато, долженствующее коснуться самых, может быть, глубоких душевных струн ученицы, провожаемой в большую жизнь.
  — А теперь, моя дорогая, несколько слов для тебя лично. Не ленись думать, Джоанна! Не принимай вещи такими, как они выглядят на первый взгляд, потому что это самый легкий путь, который может доставить тебе сильную боль. Жить — это значит считаться с обстоятельствами, а не истолковывать их благоприятным для себя образом. И никогда не будь самодовольной!
  — Хорошо, мисс Гилби.
  — Потому что, между нами говоря, за тобой замечается этот маленький недостаток. Ты согласна, Джоанна? Больше думай о других, моя дорогая, и поменьше — о себе. И всегда будь готова принять на себя ответственность.
  И наконец — словно кульминация всей оркестровой сонаты:
  — Жизнь, Джоанна, должна быть непрерывным развитием, восхождением по каменным ступеням нашего мертвого эгоизма к высшим ценностям. Да, тебе придется претерпеть боль и страдания. Но их не избегнет никто. Даже наш Господь не избежал страданий бренной жизни. Как он познал муки Гефсимана, так и ты должна познать их. И если, ты не испытаешь этих мук, значит твоя жизненная дорога пролегла в стороне от праведного пути. Вспомни об этом, когда к тебе придет час сомнений и тяжкого труда. Помни, моя дорогая, что я всегда буду рада получить весточку от своих девочек, моих учениц. Я всегда готова помочь им советом, если меня попросят. Благослови тебя Господь, дорогая моя.
  И как последнее благословение мисс Гилби запечатлела на лбу Джоанны легкий поцелуй, в котором больше было поощрения к будущей славе, нежели простого человеческого чувства.
  После этого Джоанне, смущенной и растерянной, позволили удалиться.
  Вернувшись в общежитие, Джоанна застала, там Бланш Хаггард. На носу у нее, на самом кончике, криво сидели очки, делая ее очень похожей на директрису мисс Гилби. Под просторную спортивную майку девушка затолкала толстую подушку и, стоя на тумбочке, звучным голосом вещала всей покатывающейся со смеху, восхищенной ученической публике.
  — «Вы выходите из нашего счастливого школьного мира, — гнусавила зловредная девчонка, — в большой мир, полный опасностей и соблазнов. Скоро жизнь откроется перед вами со всеми своими проблемами и ответственностью…»
  Джоанна смешалась с толпой девочек и во все глаза смотрела на вошедшую в раж Бланш. Восторженная публика хохотала и хлопала в ладоши.
  — «А тебе, Бланш Хаггард, я скажу только одно, Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина. Учись сдерживать свои эмоции, упражняйся в самоконтроле. Твое чересчур пылкое сердце может осложнить тебе жизнь. Лишь посредством самой строгой дисциплины ты сможешь достичь высот. У тебя большие способности, моя дорогая. Но пользуйся ими осмотрительно. У тебя много и недостатков, Бланш. Очень много недостатков. Но все эти недостатки происходят от твоей щедрой натуры, их можно исправить».
  Публика вновь восторженно захлопала, восхищенная артистизмом Бланш, которая весьма похоже пародировала их директрису.
  — «Жизнь, моя дорогая, это… — Тут голос Бланш поднялся до высокого фальцета, — Жизнь — это непрерывное развитие, восхождение по каменным ступеням нашего мертвого эгоизма к высшим ценностям». Это она украла у Вордсворта! «Чаще вспоминай свою школу, пиши нам и помни, что тетушка Гилби в свое время может дать тебе совет, если приложишь оплаченный конверт с твоим адресом!»
  Бланш умолкла, ожидая аплодисментов. Но к ее изумлению ни аплодисментов, ни смеха она не услышала. Все замерли, словно каменные изваяния. Головы присутствующих были обращены в другую сторону где в распахнутых дверях величественно стояла сама мисс Гилби.
  Наступила гробовая тишина. Наконец спокойный голос директрисы нарушил всеобщее молчание.
  — Если ты, Бланш, намерена сделать театральную карьеру, то я могу порекомендовать тебе несколько превосходных школ драматического искусства, где могут как следует поставить голос и научить ораторскому искусству. У тебя, кажется, и в самом деле есть артистический талант. Будь добра, вынь подушку из-за пазухи и положи на место.
  После чего директриса важно осмотрела всю остолбеневшую публику и величественно удалилась.
  — Вот так так! — растерянно пробормотала Бланш, но тут же взяла себя в руки. — Вот старая мегера! Умеет все-таки поставить себя и дать по носу!
  Да, подумала Джоанна, мисс Гилби — значительная личность. Впоследствии она уволилась из «Святой Анны», как раз после того, как Эверил проучилась там первый семестр. Личность новой директрисы, к сожалению, не была столь значительна, и школа начала понемногу клониться к своему закату.
  Бланш права, мисс Гилби была мегерой. Но она умела себя поставить! И в отношении Бланш она оказалась абсолютно права, теперь Джоанна понимала это очень отчетливо. Дисциплина — вот что нужно было прежде всего Бланш. Природная щедрость? Пожалуй. Но самоконтроля ей все-таки очень не хватало. Да, Бланш была щедрой. Денежки, которые ей послала Джоанна, Бланш потратила не на себя. На эти деньги она купила письменный стол для Тома Холидея. Письменный стол, оказывается, был самой нужной вещью для Бланш. Добрая душа, Бланш! И все-таки она оставила своих детей и сбежала самым бессердечным образом, бросив двух крошек, которых сама же произвела на свет.
  Это очень хорошо доказывает, думала Джоанна, что в жизни встречаются люди, у которых совсем отсутствует материнский инстинкт. Дети в семье должны стоять на первом месте, считала Джоанна. И она, и Родни всегда были такого мнения. Родни действительно был самым заботливым отцом, если, разумеется, его заботу направлять правильным образам. Например, однажды она сказала ему, что в его кабинете, самой солнечной и просторной комнате, надо устроить детскую. Родни тут же уступил, не сказав против ни слова, и перебрался со своими шкафами, книгами и папками в самую маленькую, полутемную комнатку с окнами, выходящими на задний двор. Конечно, у Родни для работы условия стали гораздо хуже, зато дети теперь целый день видели солнце.
  Они с Родни были весьма рассудительными родителями. Потому и дети у них всегда содержались в полном порядке, особенно когда они были еще совсем маленькими. Они были такими милыми, такими забавными крошками! Они выглядели гораздо приличнее мальчиков Шерстон, например. Миссис Шерстон, наверное, никогда не задавалась таким вопросом, как выглядят ее дети. Да она сама готова была потакать их шалостям и баловству, участвуя в играх сыновей, словно их ровесница. Джоанна однажды видела, как она, вся в грязи, кралась по земле, изображая из себя краснокожего индейца, и вдруг вскочила и, завопив диким голосом, бросилась в атаку, а дети, кинулись на нее, словно сумасшедшие, и началась такая свалка, что Джоанна едва не лишилась чувств! А однажды — это Джоанна тоже видела собственными глазами — миссис Шерстон изображала из себя морского льва в цирке, пытаясь удержать в равновесии большой мяч на собственном носу. И все это при детях!
  Дело в том, подумала Джоанна, что Лесли Шерстон как была маленькой девочкой, так ею и осталась, хотя дожила до солидного возраста.
  Что ни говори, а у нее была совеем не сладкая жизнь. Несчастная женщина!
  Джоанна вспомнила, как однажды нос к носу, столкнулась с мистером Шерстоном. Это случилось в Сомерсете.
  Она там гостила у своих друзей и даже не подозревала, что именно в этом уголке мира теперь обретается семья Шерстонов. Она встретилась с Шерстоном прямо на улице, когда он выходил из местной пивной, что, впрочем, ее не удивило, так как она знала, что Шерстон всегда любил выпить.
  С тех пор, как его освободили из заключения, Джоанна его еще не видела, и потому эта встреча просто поразила ее, поскольку ей сразу бросилась в глаза огромная разница между тем Шерстоном, которого она знала раньше, — вальяжным управляющим процветающего банка, и тем, которого увидела перед собой. Теперь у мистера Шерстона был понурый вид, какой обычно бывает у людей, потерпевших жизненную катастрофу. Поникшие плечи, обвисшая на похудевшим теле поношенная одежда, дряблые щеки, испуганный взгляд бегающих глаз… Трудно было даже предположить, что когда-то многие люди доверяли этому человеку свои деньги, порой весьма значительные.
  Он слегка испугался, увидев Джоанну, но тут же справился с собой и приветствовал ее, стараясь поддержать прежний, давно забытый вальяжный тон, который теперь производил весьма жалкое, болезненное впечатление.
  — О миссис Скудамор! Действительно, мир тесен! Позвольте узнать, что привело вас сюда, в Скиптон Хайнес?
  Он стоял перед Джоанной, сутуля плечи, изо всех сил стараясь придать своему голосу прежнюю сердечность и уверенность в себе. Это было жалкое зрелище, и Джоанна помимо воли от всей души пожалела его.
  «Как ужасно для человека перенести такое падение! — думала она. — Наверное, это страшно — каждую минуту бояться встречи с кем-нибудь из прежней жизни, кто даже, может быть, и не захочет тебя узнавать!»
  Нет, она вовсе не собиралась вести себя с мистером Шерстоном подобным образом. Напротив, она постаралась придать лицу, самое естественное выражение и выказала абсолютную доброжелательность.
  — Вы обязательно должны навестить нас и повидаться с моей женой, — тем временем говорил мистер Шерстон. — Прямо сейчас. Посидим, выпьем чаю. Да, да, дорогая моя, я настаиваю!
  Его слова, его ужимки показались Джоанне такой жалкой пародией на его прежнюю вальяжность, что Джоанна, хотя и через силу, но все-таки согласилась, и позволила взять себя под руку, и последовала за мистером Шерстоном, который болтал, не умолкая, всю дорогу. Забавно, подумала Джоанна, прежде за ним не замечалось привычки много говорить.
  Мистер Шерстон хотел показать Джоанне свою скромную обитель, впрочем, не такую уж скромную. Его теплицы занимали довольно приличную площадь. Разумеется, все хозяйство требовало напряженного труда, чтобы выращивать овощи для рынка. Но цветники, плодовые деревья, грядки с овощами — все едва-едва содержалось в порядке, и Джоанна поневоле вздохнула, видя из рук вон плохо поставленное хозяйство.
  Не переставая говорить, мистер Шерстон отпер ветхую калитку, которая давно уже нуждалась в покраске, и они зашагали по замусоренной, давно не метенной дорожке. Через несколько шагов они увидели Лесли, склонившуюся над клумбой с анемонами.
  — Смотри, кого я привел! — громко воскликнул мистер Шерстон.
  Лесли оторвалась от цветника, с трудом выпрямила натруженную спину и откинула волосы со лба.
  — Вот это сюрприз! — удивленно сказала она, увидев Джоанну.
  Джоанна сразу же заметила, как сильно постарела Лесли и какой у нее болезненный вид. Лицо ее покрыли глубокие морщины, придавая ему выражение застарелой боли и усталости. Но в общем она была как и прежде, такой же энергичной, задорной и благожелательной.
  Так они и стояли втроем, посреди просторного сада, разговаривая, как вдруг хлопнула калитка и в сад вбежали дети, которые вернулись из школы. Промчавшись по садовой дорожке, они сразу же бросились к матери, ткнулись головами ей под мышки, охватили руками, крича: «Мама, мама, мама!» Выдержав неожиданный набег детей, дав им успокоиться, Лесли сказала повелительно:
  — Тише! У нас гость!
  И буйные мальчишки тут же превратились в двух смирных ангелов, которые чинно пожали руку миссис Скудамор и вежливо приветствовали ее самыми учтивыми словами. Джоанне припомнилась одна из ее кузин, которая занималась дрессировкой собак. По ее команде собаки садились у ног воспитателя и замирали, не шевеля хвостами, а по другой команде бросались бежать словно бешеные. Дети Лесли чем-то напоминали Джоанне этих псов.
  Наконец все вместе направились в дом, где миссис Шерстон принялась готовить чай, а мальчики ей помогали. Скоро чай был готов, и один из сыновей Лесли внес в гостиную поднос с чашками из толстого дешевого фарфора, с маслом, с булочками и с домашним вареньем. Всем было хорошо и весело. Мальчишки то и дело улыбались, поглядывая на мать.
  Но самым интересным показалась Джоанне та перемена, которая произошла с мистером Шерстоном, когда он оказался в семейном кругу. Всю его приниженность, смущение и неловкость словно рукой сняло. Он вдруг превратился в главу семьи, в настоящего хозяина дома, причем в весьма радушного и щедрого. Даже его фальшивая улыбка смягчилась и превратилась в естественную улыбку доброго человека, оказавшегося среди близких и дорогих ему людей. Он выглядел таким счастливым, таким благодушным, что Джоанна невольно залюбовалась им, хотя полчаса назад смотрела на него с нескрываемой жалостью и сдержанным презрением. Оказавшись в стенах своего дома, мистер Шерстон словно попал в иной мир, где ничего не знали о его злоключениях и не хотели знать. Мальчики тем временем стали донимать отца просьбами помочь в каком-то плотницком деле, которое они затеяли еще на прошлой неделе, но до сих пор не могли справиться без помощи отца. Лесли ласково поворчала, что Чарльз забыл починить ей мотыгу, о чем обещал еще вчера, и что им завтра обязательно надо вместе заняться составлением букетов из распустившихся анемонов, чтобы во вторник утром отвезти их на рынок.
  Джоанна с изумлением сказала себе, что таким мистера Шерстона она никогда не видела. Теперь она наконец поняла, теперь она почувствовала, как Лесли Шерстон предана своему мужу. А ведь и вправду подумала Джоанна, мистер Шерстон иногда бывает очень привлекательным мужчиной!
  Но спустя буквально минуту или две она пережила настоящее потрясение. Петер, один из сыновей мистера Шерстона, вдруг возбужденно воскликнул:
  — Папа, расскажи нам, пожалуйста, эту свою забавную историю о тюремном надзирателе и сливовом пудинге!
  Лицо мистера Шерстона застыло, он пустыми глазами посмотрел на мальчика.
  — Ты же нам рассказывал! — не замечая растерянности своего отца, восторженно вопил мальчонка. — Пусть послушает и миссис Скудамор. Ей будет очень интересно! Как один надзиратель говорит другому надзирателю, а тот ему отвечает…
  Мистер Шерстон в глубочайшем смущении взглянул на Джоанну.
  — Чарльз, расскажи, мы все тебя просим! — вмешалась миссис Шерстон. — Это в самом деле весьма забавная история. Миссис Скудамор с удовольствием послушает ее.
  С недоумением посмотрев на жену, мистер Шерстон все же начал рассказывать свою тюремную историю. Она в самом деле оказалась очень забавная, хотя и не настолько, насколько можно было ожидать, глядя на смеющихся ото всей души, хватающихся за животы мальчишек. Джоанна тоже улыбнулась один или два раза, но скорее из вежливости, потому что, по правде говоря, она была просто шокирована рассказом мистера Шерстона. Позднее, когда Лесли поднялась, чтобы проводить ее, Джоанна остановилась на лестнице и обернулась к хозяйке дома.
  — Я не могла себе представить… — негромко сказала она на ухо миссис Шерстон. — Выходит, дети все знают?
  Лесли тоже остановилась и с недоумением посмотрела на Джоанну. «Неужели она такая толстокожая?» — подумала Джоанна, встретив ее непонимающий взгляд.
  — Все равно они когда-то узнали бы, — ответила Лесли. — Разве не так? Пусть уж лучше узнают все сразу. Так проще.
  — Да, так проще. Но мудрее ли? — возразила Джоанна. — Ранимая душа ребенка может при этом получить неизлечимую травму, от которой пострадают идеальные представления о жизни, так необходимые в юном возрасте!
  Лесли хмуро ответила, что ее парни не такие уж идеалисты и недотроги, какими кажутся. Гораздо хуже было бы, сказала Лесли, если бы она скрыла от них, а потом они узнали бы обо всем из чужих уст, которые всегда готовы прибавить то, чего не было.
  Лесли махнула рукой в замысловатом жесте и добавила:
  — Все эти тайны, все шепотки за спиной… Нет, это гораздо хуже, чем открыто услышать и пережить один раз. Когда они в первый раз спросили меня, куда ушел их папа, я решила, что лучше сразу рассказать им все как есть. Я так и сделала. Рассказала, что он украл деньги из банка и за это его посадили в тюрьму. В конце концов, теперь они знают, что такое воровство и что за него бывает. Между прочим, наш Петер тоже привыкал потихонечку таскать варенье из погреба и брать с собой, когда ложился спать. Если бы его привычка развилась, то, став уже взрослым, рано или поздно попал бы в тюрьму. Это же совершенно очевидно!
  — Все равно! Как так можно позволять ребенку смотреть на родителей сверху вниз, тогда как они должны смотреть на них снизу вверх? — недоумевала Джоанна.
  — Да они вовсе не смотрят на него свысока! С чего ты взяла, Джоанна? — удивилась Лесли. — На самом деле они просто очень жалеют его, хотя в то же время очень любят послушать его рассказы о тюремной жизни.
  — Все равно, я уверена, что так обходиться с детьми не хорошо. — поджала губы Джоанна.
  — Ты в самом деле так думаешь? — спросила Лесли, внимательно посмотрев на Джоанну. Немного помедлив, она продолжала: — Нет, не может быть. Ты не такая ханжа, как хочешь показаться, Хотя, может быть, ты отчасти права, в самом деле в этом нет ничего хорошего. Но для Чарльза так лучше. Если бы ты видела, каким он вернулся оттуда! Он возвратился такой поникший, такой униженный, как побитая собака! Я просто не могла этого вынести! И я подумала, что помочь ему удастся лишь одним способом — воспринимать все, что произошло, насколько можно естественно. В конце концов, нельзя же человеку смириться с тем, что трех лет его жизни, пускай и очень печальных и тяжелых, не было совсем! Уж лучше, я считаю, принять все как есть и отнестись к этому спокойно.
  Да, такова Лесли Шерстон, с жалостью подумала Джоанна, небрежная и расхлябанная, даже не имеющая представления о тонких оттенках чувств! Бесхребетная натура, которая всегда выбирает путь наименьшего сопротивления.
  И все-таки Джоанна отдавала должное Лесли Шерстон: она оказалась по-настоящему верным другом своему мужу.
  — А знаешь, Лесли, я в самом деле считаю, что ты поступила совершенно правильно! — вдруг с чувством сказала Джоанна. — Ты верно сделала, что не пожалела усилий и упорно трудилась, чтобы дела, шли хорошо, пока Чарльз… Пока его не было дома. И Родни, и я сама — мы часто вспоминали о тебе.
  Лицо Лесли осветилось грустной улыбкой. Прежде Джоанна не замечала у Лесли такой унылой улыбки. Наверное, похвала Джоанны смутила бедную женщину.
  — Родни тоже… Он тоже вспоминал обо мне? — сдавленным голосом произнесла Лесли. — Как он поживает?
  — Очень занят, бедненький! Он так много работает, — вздохнула Джоанна. — Я каждый раз повторяю ему, чтобы он брал время от времени день для отдыха.
  — Наверное, это не так легко, — сказала Лесли. — В его деле, как и в моем, чтобы заработать хоть что-нибудь, надо трудиться не покладая рук целый день. Не так уж просто выделить среди недели свободный день, чтобы как следует отдохнуть.
  — Совершенно верно! — с радостью закивала Джоанна — Именно так, должна тебе сказать. Родни такой добросовестный работник!
  — Да, надо работать целыми днями напролет, — повторила Лесли.
  Она медленно подошла к окну и остановилась, устремив глаза вдаль, над вершинами яблонь в саду.
  Что-то в фигуре Лесли показалось Джоанне необычным. Лесли всегда выбирала себе просторные платья, но даже и в таком платье…
  — Боже мой, Лесли! — воскликнула удивленная до крайности Джоанна. — Да ты никак…
  Лесли обернулась, посмотрела долгим взглядом в глаза другой женщины и медленно кивнула.
  — Да, — тихо произнесла она. — Думаю, в августе буду…
  — Ох, моя дорогая!..
  Джоанна не находила слов. Она вдруг очень расстроилась, сама не зная почему.
  И тут Лесли разразилась страстной речью. Это было так неожиданно, что Джоанна даже растерялась. Теперь перед Джоанной стояла совсем другая женщина. От былой апатичности не осталось и следа. Она напоминала Джоанне обвиняемого, который с отчаянием и страстью ведет перед судом свою защиту.
  — Чарльз так переменился, когда узнал о ребенке! Совершенно переменился! Ты понимаешь? Я не могу передать, как он обрадовался. Для него это стало своего рода символом того, что он — не какой-нибудь отверженный, которого чуждаются нормальные люди, а такой же человек, как и все остальные. Он понял, что все вокруг то же самое, как и прежде. Он даже попытался бросить пить, когда узнал о ребенке.
  Голос Лесли звучал так страстно, так убедительно, что Джоанна не сразу постигла смысл последней фразы.
  — Конечно, тебе лучше знать, — наконец проговорила она, — но я думаю, ты поступаешь неразумно. По крайней мере в настоящее время младенец тебе совсем ни к чему.
  — Ты имеешь в виду наши финансовые затруднения? — улыбнулась Лесли. — Да, все верно. В этом отношении время для ребенка не самое лучшее. Но, в любом случае, наши грядки пока способны нас прокормить.
  — Но ты же совсем больная! — воскликнула Джоанна. — Посмотри на себя, на кого ты похожа!
  — Больная? — переспросила Лесли, на губах ее застыла холодная усмешка. — Да ты еще не знаешь, сколько во мне здоровья! Моя болезнь так просто меня не убьет! Я еще поживу!
  Неожиданно Лесли вздрогнула, словно перед ее мысленным взором встала картина недалекого будущего. Что болезнь в конце концов победит ее, она не сомневалась.
  Когда они уже спускались по ступеням высокого крыльца на садовую дорожку, мистер Шерстон вызвался проводить миссис Скудамор до перекрестка и показать ей короткую дорогу через поле. Выйдя за калитку, Джоанна оглянулась, чтобы в последний раз посмотреть на Лесли. На лужайке у дома со смехом и криками бегали мальчишки, затевая какую-то игру. Лесли носилась с ними вместе, словно маленькая девочка, увлеченная забавой со сверстниками. Джоанна неодобрительно покачала головой и отвернулась, переключая внимание на то, что не переставая говорил у нее над ухом мистер Шерстон.
  Мистер Шерстон тем временем бессвязно и с горячностью доказывал Джоанне, что другой женщины, подобной его жене, нет в целом свете, не было и не будет.
  — Вы даже не представляете себе, миссис Скудамор, как много она для меня сделала! Не представляете! Да и никто этого не поймет! Раньше я просто не ценил ее. Я даже не считал…
  Джоанна искоса взглянула на него и с удивлением, и даже с некоторым страхом увидела, как по его щекам текут слезы. Раньше Джоанна не замечала за мистером Шерстоном слезливости.
  — Всегда ровная, всегда невозмутимая, ласковая, чуткая… Она умеет удивляться самым простым вещам! Она во всем умеет найти интересную сторону, повод для удивления. С тех пор, как я вернулся из… сами знаете откуда, я не слышал от нее ни слова упрека! Ни слова! Но я вознагражу ее за это! Я клянусь вам, что я за это вознагражу ее.
  Джоанне пришло в голову, что хорошо бы, если бы мистер Шерстон пореже заглядывал в «Якорь и колокол», в эту жалкую пивную, — это стало бы лучшей наградой для Лесли. Джоанна едва удержалась от желания высказать эту мысль своему спутнику.
  Прощаясь с мистером Шерстоном, Джоанна сказала ему, что, конечно же, прекрасно понимая, какой клад — его жена, что мистер Шерстон говори сущую правду, перечисляя достоинства миссис Шерстон, и что она была очень рада повидаться с ними обоими. Она зашагала через поле по дорожке, указанной мистером Шерстоном. Дойдя до изгороди, разделяющей поля, она оглянулась. Мистер Шерстон уже стоял у дверей пивной «Якорь и колокол», нетерпеливо поглядывая на часы, очевидно, в ожидании, когда откроется заведение.
  Вернувшись домой, она рассказала Родни о нечаянной встрече с Шерстонами.
  — В общем, смотреть на них мне было очень грустно, — завершила Джоанна свой рассказ.
  Родни многозначительно взглянул на Джоанну.
  — Мне послышалось, ты сказала, что они очень счастливы друг с другом. Или я ошибаюсь?
  — В каком-то смысле — да. Но вид у них весьма жалкий!
  Родни сказал, что, к его удивлению, Лесли Шерстон сумела добиться значительного успеха в столь безнадежном положении, в каком она оказалась после осуждения мужа.
  — Да, Родни, ты, безусловно, прав. Она так отважно боролась с судьбой, что кажется, надорвала себя. Но ты только подумай: она собирается рожать ребенка!
  Услышав слова Джоанны, Родни встал, медленно подошел к окну. Заложив руки за спину, он стоял и смотрел вдаль, точно так же, как час назад стояла у себя в гостиной Лесли. Теперь Джоанна очень хорошо видела сходство между ними.
  — Когда? — тихо спросил Родни после долгого молчания.
  — В августе, — ответила Джоанна. — Я уверена, она собирается сделать очень большую глупость.
  — Ты так считаешь? — мрачно спросил Родни.
  — Дорогой мой, ты только подумай! Того, что они зарабатывают, им едва хватает на жизнь! Маленький ребенок еще сильнее усложнит их существование.
  — Ничего, — тихо, но с уверенностью произнес Родни. — У Лесли плечи широкие, она справиться.
  — Это так, но если она возьмет на себя ещё одну обузу, то, боюсь, она не выдержит. Сегодня она выглядела такой больной, такой усталой!
  — Она выглядела больной, когда уезжала из города, — глухо проронил Родни. — Уж это я помню очень хорошо.
  — Если бы ты видел, какая она сейчас! Она так постарела! Это лишь сказать легко, что все передряги совершенно изменили Чарльза Шерстона.
  — Это она так сказала? — словно зачарованный, спросил Родни.
  — Да. Она уверяла меня, что Чарльз переменился самым решительным образом.
  — Вполне возможно, что так и есть на самом деле, — задумчиво произнес Родни. — Шерстон, мне кажется, из тех людей, которые полностью живут любовью и уважением близких им людей. Когда суд вынес свой вердикт, он весь осел, сморщился словно проткнутая шина. У него был такой жалкий и в то же время такой отвратительный вид! Я бы сказал, что для Шерстона единственная надежда заключается в том, чтобы каким-то образом иным способом вернуть прежнее самоуважение. А этого можно достичь лишь усердным и тяжким трудом.
  — Поэтому я и думаю, что еще один ребенок в такие трудные времена им вовсе ни к чему…
  Родни резко повернулся, и слова замерли на губах у Джоанны, когда она увидела искаженное гневом, побелевшее лицо мужа.
  — Она его жена, ты понимаешь? — с тяжестью в голосе медленно проговорил Родни. — У нее только два выхода: бросить его, забрать детей и уехать — или остаться с ним навсегда и всем чертям назло быть ему настоящей женой! Что она, собственно, и выбрала. Лесли никогда не останавливалась на половине дороги и всегда доводила дело до конца.
  Джоанна пристально посмотрела на мужа и спросила, что его так взволновало?
  — Ничего! — неожиданно быстро успокоившись, со вздохом ответил Родни, но тут же добавил, что очень устал от этого благоразумного, осторожного мира, который знает всему цену, который десять раз высчитает, прежде чем что-то сделать, который ни за что не станет рисковать!
  Джоанна холодно выслушала его объяснение и посоветовала не говорить ничего подобного своим клиентам. Родни горько улыбнулся, вздохнул и сказал, что всегда советует клиентам не доводить свои дела до суда!
  Глава 7
  Совершенно естественно, что в эту ночь ей приснилась мисс Гилби. Мисс Гилби, в пробковом шлеме, шла рядом с нею по пустыне и назидательным тоном вещала истины.
  — Ты должна уделять больше внимания ящерицам, Джоанна! Ты плохо знаешь естественную историю.
  — Да, мисс Гилби, — отвечала ей Джоанна.
  — Только не притворяйся, пожалуйста, что не понимаешь, о чем я говорю, Джоанна. Ты все понимаешь очень хорошо. Я говорю о дисциплине, и еще раз о дисциплине, моя дорогая!
  Джоанна проснулась, но еще несколько минут не могла отделаться от ощущения, что она находится в школе «Святой Анны». Наконец она осознала, что окружающая обстановка совсем не походит на школьное общежитие. Пустота, железные кровати, гигиенически голые стены…
  «Ох, дорогая моя», горько подумала о себе Джоанна, вспомнив былые школьные дни.
  Джоанна встала с постели, оделась, остановилась у окна. О чем ей во сне говорила мисс Гилби? О дисциплине? Да, о дисциплине.
  В этом что-то есть. Все-таки с ее стороны было большой глупостью позволить себе думать о чем попало. Надо обязательно навести порядок в своих мыслях! Надо систематизировать мысли и особенно тщательно разобраться с идеей о ее агорафобии.
  Впрочем, теперь она чувствовала себя вполне хорошо. По крайней мере, здесь, внутри здания. Может быть, имеет смысл вообще прекратить прогулки на улице? Но ее сердце тоскливо заныло, в предвидении такой перспективы. Сидеть целыми днями в полутьме, дыша запахом прогорклого бараньего жира и парафина… Дни напролет без всякого занятия, без какой-либо, пускай даже самой глупой, книжки?
  А чем, интересно, развлекают себя заключенные в тюремных камерах? Наверняка у них есть какое-нибудь занятие, например, шьют почтовые сумки или что-нибудь еще вроде этого. Но, с другой стороны, подумала она, от такой жизни они, наверное, сходят с ума.
  Но так, вероятно, случается лишь с осужденными на одиночное заключение. Там-то уж наверняка, эти несчастные скоро сходят с ума.
  Одиночное заключение: день за днем, неделя за неделей…
  Подумать только! Она сидит здесь всего два дня, а ощущает себя так, словно пробыла здесь несколько недель! Как все-таки это много — два дня!
  Два дня! Невероятно! Как там у Омара Хайяма?
  
  Вчера я прожил десять тысяч лет…
  
  Что-то вроде этого. А дальше? Нет, не вспоминается. Почему она не может хоть что-нибудь запомнить как следует и до конца? Может быть, что-либо почитать вслух? Нет-нет, лучше не надо! Она уже убедилась; если вспоминать и читать вслух стихи, то ничем хорошим это не кончается. Да, вот именно, ничем хорошим! Дело в том, что с поэзией каким-то страшным образом связаны почти все неприятные воспоминания. То есть, не напрямую, а косвенно. Начнешь вспоминать приятные поэтические строчки, а потом незаметно перейдешь к неприятным воспоминаниям. Это уже проверено. В настоящей поэзии есть что-то такое, что непонятным образом расстраивает нервную систему, заставляет переживать. Да, в любых хороших стихах есть какая-то тревожная острота, которая действует на душу.
  Так о чем она только сейчас думала? Перед поэзией… Да, о духовном. Конечно, о духовном думать гораздо приятнее, нежели о материальном, о простом, житейском. А она всегда считала себя высокодуховной личностью.
  Неожиданно в голове у Джоанны прозвучали слова:
  
  Всегда как рыба холодна…
  
  Почему все-таки голос Бланш врывается в ее мысли? В высшей степени вульгарное и непрошеное замечание! Как сама Бланш. Такие строки больше всего нравятся людям, которые, как и сама Бланш, любят актерствовать и, как говорится, рвать страсть в клочки. Нет, в самом деле, глупо винить Бланш за неотесанность — такова ее натура. Хотя прежде, когда она была школьницей, это свойство ее характера было не так заметно, потому что она все-таки была хорошенькой и воспитанной девочкой. Но грубость всегда пряталась у нее под хорошими манерами.
  «Как рыба холодна»! Ничего подобного!
  Для Бланш было бы гораздо лучше, если бы она сама со своим суматошным характером была немножечко ближе к холоднокровной рыбе! Именно горячий темперамент Бланш и виноват в том, что она прожила такую жалкую жизнь.
  Да, вот именно, исключительно жалкую!
  Как это она выразилась? «Человек всегда волен подумать о своих собственных грехах».
  Бедняжка Бланш! Она все-таки признала, что это занятие не отнимет много времени у Джоанны. Значит, она прекрасно понимала разницу между собою и Джоанной. Наверное, она подумала, что Джоанне быстро надоест выслушивать ее комплименты и благословения. Секрет, скорее всего, заключается в том, что все благословения всегда произносятся с задней мыслью о вознаграждении! А что она такое сказала потом? Кажется, что-то очень занятное…
  Ах, да! Она поинтересовалась, что произойдет, если человек не будет ничем заниматься и лишь только день за днем станет думать о себе, то что он откроет в себе?
  Мысль интересная в некотором отношении.
  Да, действительно, очень интересная мысль.
  Но только Бланш сказала, что она сама даже не хочет и пытаться. Впрочем, она выразилась иначе. «Боюсь», — сказала она.
  «Интересно, — подумала Джоанна, — а может ли в самом деле человек открыть в себе что-то новое?»
  Она никогда не относила себя к женщинам эгоцентричного типа.
  «Любопытно, а как я выгляжу в глазах других людей? Я имею ввиду не в общем, а в частностях».
  Она попыталась вспомнить случаи, когда о ней что-либо говорили разные люди.
  Например, Барбара сказала однажды:
  — Ох, мамочка у тебя слуги всегда само совершенство! Ты умеешь их вышколить.
  Своеобразная дань уважения, которая явно демонстрирует, что дети признают ее незаурядные способности в деле управления домом. И это действительно так: она умеет очень хорошо и экономно вести домашнее хозяйство. И слуги любят ее, во всяком случае, они делают то, что она им приказывает. Правда, они не очень любят, когда у нее болит голова или плохое настроение, но в таких случаях она тут же пресекает их попытки диктовать свои условия. Однажды ее кухарка (кстати, очень хорошая повариха!) в ответ на замечание Джоанны сказала, что больше не будет ничего готовить без одобрения самой хозяйки. Как забавно!
  — Вы всегда ворчите, мэм, если что-то не так, и никогда не похвалите, если все в порядке. Не очень-то приятно получается, мэм…
  — Я полагаю, ты и сама прекрасно понимаешь, что, если тебе ничего не говорят, значит, все в порядке, — холодно отрезала Джоанна.
  — Может быть, и так, мэм, но все равно неприятно, — уныло возразила кухарка. — В конце концов, я тоже человек, Я с таким трудом приготовила испанское рагу, которое вы заказывали, потому что это очень сложное блюдо, а вы меня даже не похвалили. А я ведь не такой искусный кулинар, чтобы самой выдумывать новые блюда.
  — Рагу получилось на славу. Успокойся. Я ничего не сказала тебе, потому что блюдо было очень вкусное.
  — Да, мэм, я так и поняла, потому что вы съели все, до последней крошки. А мне ничего даже не сказали. Даже не похвалили!
  — Подумай сама, что за чушь ты несешь! — повысила голос Джоанна. Разговор с занудливой кухаркой начинал ее раздражать. — В конце концов, я наняла тебя именно для того, чтобы ты готовила мне вкусные блюда! Причем наняла за очень хорошее жалование…
  — Да, мэм, жалование очень хорошее. Грех жаловаться на ваше жалование…
  — …поэтому ты и сама должна понимать, что ты очень хороший повар. Если же мне что-нибудь не нравится, я обязательно тебе указываю. Разве не так?
  — Действительно, это так, мэм.
  — Получается, что тебя не устраивает такое положение дел?
  — Нет, мэм, это не так. Но я думаю, что нам лучше прекратить этот разговор, а что касается меня, то я доработаю до конца месяца и уйду от вас…
  Да, со слугами всегда бывали неприятности, подумала Джоанна. Они порой становятся такие чувствительные, такие ранимые! Черт бы их побрал! Впрочем, кого-кого, а уж Родни они просто обожали. Но не потому, что он с особенной душевностью относился к ним. Просто они все женщины, а он мужчина. Да, для Родни они готовы расшибиться в лепешку! И он тоже частенько влезал в их дела, которыми интересоваться хозяевам приличного дома просто не принято. Сколько раз она делала ему замечание: «Родни, ты портишь слуг таким отношением!»
  Однажды дошло даже до смешного. Родни ни с того ни с сего вдруг заявил ей:
  — Ты напрасно придираешься к Эдне. Она сегодня не в настроении, потому что ее парень ушел к другой девушке, и это выбило Эдну из колеи. Потому она и забыла посолить салат. У нее сегодня все просто валится из рук, и она все забывает.
  — А ты-то откуда это знаешь, Родни? — подозрительно спросила она.
  — Она все рассказала мне сегодня утром.
  — Интересно! — в изумлении протянула Джоанна. — С чего это она решила поделиться с тобой своими сердечными делами?
  — Я сам спросил ее, что у нее стряслось. Я заметил, что у девушки красные глаза, как будто она плакала всю ночь.
  Да, подумала Джоанна, Родни всегда был очень добрым и отзывчивым человеком. Однажды она сказала ему:
  — Ты так долго проработал адвокатом, Родни. Тебе, наверное, порядком надоела вся эта человеческая суета и неразбериха?
  — Да, любой другой на моем месте считал бы именно так, — задумчиво ответил Родни. — Но лично я отношусь к человеческой, как ты говоришь, «суете» по-иному. Я полагаю, деревенские адвокаты видят гораздо больше неприглядных сторон в человеческих отношениях, чем кто-либо другой, не считая, разумеется, докторов. Но все эти неприглядные картины лишь сильнее возбуждают во мне жалость к человеческому существу, ранимому, легко поддающемуся страху, алчности или злобе, которое, тем не менее, неожиданно бывает иногда жертвенным и храбрым. И это, поверь мне, есть высшая награда для адвоката — вдруг увидеть в человеке лучшие стороны его природы. И тогда он кажется тебе очень симпатичным.
  На языке у Джоанны вертелись каверзные слова: «Награда? Что ты имеешь в виду?» Но она почему-то удержалась и ничего не сказала. Лучше ничего не говорить, подумала она. Да, лучше ничего не говорить.
  Но иногда она расстраивалась, видя, во что выливается присущая Родни любовь к людям.
  Например, та история с закладной Ходдесдона.
  Она услышала про закладную вовсе не от Родни, а от жены племянника мистера Ходдесдона, глупой болтливой женщины. В тот день Джоанна вернулась домой крайне расстроенная.
  — Это правда, что ты отдал в ссуду деньги из своего личного капитала? — спросила она у Родни.
  Муж с досадой посмотрел на нее.
  — Кто тебе сказал?
  Она рассказала ему, от кого услышала эту новость.
  — Неужели этот дрянной старикашка не мог взять ссуду обычным порядком? — с негодованием спросила она.
  — Понимаешь, Джоанна, осторожность не всегда предпочтительна с деловой точки зрения. В наши дни очень трудно получить ссуду под закладную на землевладение.
  — Тогда зачем ты дал деньги под эту закладную, ответь мне ради Бога! — воскликнула Джоанна.
  — Думаю, я поступил правильно, — с жаром ответил Родни. — Ходдесдон, конечно, очень хороший фермер. Но ему помешал недостаток средств да один за другим, два неурожайных года.
  — И все-таки факт, что сейчас у него очень плохи дела и ему срочно нужны деньги. Я в самом деле считаю, что ты заключил весьма невыгодную сделку, Родни.
  И тут совершенно неожиданно Родни потерял терпение.
  Да понимает ли она абсолютно очевидную вещь, резко спросил, почти выкрикнул он, что сейчас почти все фермеры в стране находятся в бедственном положении? Да понимает ли она, какие препятствия ставит, какие трудности приносит фермерскому бизнесу близорукая аграрная политика правительства? Родни стоял перед женой, изливая на нее поток подробнейших сведений о сельскохозяйственной позиции Англии, переходя от общей картины к горячему, сочувственному описанию бед и невзгод, постигших старину Ходдесдона.
  — Такое может случиться с каждым, пойми, Джоанна! Ты не представляешь себе, как упорно он трудился, как разумно он вел хозяйство! Со мной могло случиться то же самое, будь я на его месте. Ему с самого начала не хватало капитала, да и теперь он нуждается в средствах. Но, как бы то ни было, и что бы я тебе ни говорил, это не твое дело, Джоанна. Ведь я не вмешиваюсь в твои дела, не мешаю тебе управлять домом и воспитывать детей. Это твои дела. А ссуды и закладные — мои дела.
  Джоанна была уязвлена — уязвлена в самое сердце. Он ей такого наговорил! Да еще таким тоном! Нет, на Родни это не похоже. Возмущение горело у нее в груди. Она чувствовала, что еще немного — и разгорится настоящая семейная свара.
  И все это из-за старого недотепы Ходдесдона, который не может толком управиться со своей фермой! Родни просто околдован этим глупым стариком. Чуть ли не каждое воскресенье он проводил на ферме у Ходдесдона и возвращался, переполненный новыми сведениями о правильном содержании скота, о породах и о прочих совершенно неинтересных нормальному человеку предметах.
  Мало того, Родни взял привычку терзать беседами на все эти темы и своих гостей!
  Джоанна вспомнила как однажды в воскресенье, когда они всей компанией собрались в парке у теннисных кортов, Джоанна заметила Родни и миссис Шерстон, которые сидели рядом на парковой скамейке, и Родни с увлечением что-то рассказывал ей, и все говорил, говорил, размахивая руками. Он говорил так долго и с таким увлечением, что Джоанне стало интересно, что же такое может заинтересовать миссис Шерстон? Она поднялась и приблизилась к ним. Родни в самом деле так увлекся, что не заметил, как она подошла. Да и Лесли Шерстон слушала его с таким глубоким вниманием, с таким напряженным интересом, что ничего не замечала вокруг.
  Оказалось, Родни беседует с ней о правильном содержании скота и о необходимости поддерживать чистоту породы в масштабах всей страны.
  Вряд ли подобный предмет очень сильно интересовал Лесли Шерстон, у которой наверняка не было ни специальных знаний по этому вопросу, ни действительно глубокого интереса к такого рода знаниям. И все-таки она слушала Родни с глубочайшим увлечением, взгляд ее был прикован к раскрасневшемуся от возбуждения, оживленному лицу Родни.
  — Родни, голубчик, напрасно ты мучаешь миссис Шерстон всей своей белибердой, — приблизившись вплотную, сказала Джоанна. — Ей это совсем не интересно.
  Все это происходило сразу после того, как Шерстоны перебрались в Крайминстер, и семьи еще не были близко знакомы.
  Стоило Родни заметить жену, как оживление тут же потухло у него в глазах, и он, потускнев, скучным голосом извинился перед Лесли.
  — Прошу прощения, миссис Шерстон. Вам, наверное, в самом деле все это не очень интересно.
  Но Лесли Шерстон вдруг с горячностью возразила, что, напротив, более интересного собеседника она еще не встречала.
  — Вы совершенно неправы, миссис Скудамор! — воскликнула она. — Мистер Скудамор сейчас мне рассказывал очень интересные вещи!
  В глазах у миссис Шерстон горел огонь воодушевления, и Джоанна в ту минуту подумала: «В самом деле, у этой женщины должен быть очень яркий, очень горячий темперамент, если такие прозаические и скучные предметы способны привести ее в столь крайнее возбуждение!»
  Но дальше произошло то, о чем Джоанна хотела бы забыть навсегда. К ним развязной походкой подошла эта молоденькая дрянь Мирна Рэндольф, села на корточки перед креслом, в котором сидел Родни, чуть ли не самым носом ткнулась ему в подбородок и повисла у него на плече.
  — Родни, милый, ты непременно должен сыграть со мной в паре хотя бы один сет! Мы ждем тебя!
  И с той восхитительно-бесстыдной манерой, которую могут позволить себе лишь очень красивые девушки, она взяла его за обе руки, заставила подняться на ноги и, нахально улыбаясь ему прямо в лицо, чуть ли не силком потащила его на корт! Она даже не спросила его, хочет он играть с нею в паре или нет!
  Она шла рядом с ним своей развязной походкой, фамильярно обняв его рукой, повернув к нему свою маленькую безмозглую головку, пожирая его глазами.
  Джоанна тогда почувствовала, как ее захлестывает неудержимая волна гнева. «Очень хорошо, голубушка! — с яростью подумала Джоанна. — Но учти, мужчины не очень любят тех девушек, которые сами навязываются им».
  И вдруг ее словно холодной водой окатила мысль: «Да неужели после этого вообще можно говорить о способности мужчин любить искренне?»
  Но Джоанна немедленно взяла себя в руки и осторожно посмотрела на миссис Шерстон, ожидая встретить издевательский взгляд, взгляд насмешки и понимания скрытого смысла всего происшедшего. Лесли Шерстон смотрела в другую сторону, делая вид, что ничего не заметила. Но Джоанна почувствовала в ней легкое напряжение. Вот Лесли повернула голову, взглянула на Джоанну, и в глазах у нее появилось искреннее сострадание: она от души жалела Джоанну и даже не думала смеяться над нею. Однако, в понимании Джоанны, сама эта жалость уже была нестерпимой!..
  Джоанна заворочалась на узкой гостиничной кровати. Вот и опять ее мысли вернулись к Мирне Рэндольф! Интересно, а какое впечатление она сама производит на других людей? Мирна, скорее всего, ненавидит ее. Ради Бога, она вольна думать о жене человека, которого хочет соблазнить, все, что ей заблагорассудится! А что еще может чувствовать такая особа, которая только и мечтает о том, как бы разбить чужое семейное счастье!
  Нет, не стоит думать об этой дряни сейчас и попусту терзать себя неприятными воспоминаниями.
  Наверное, уже пора встать и попросить завтрак. Может быть, для разнообразия в этой гостинице ее угостят хоть один раз яйцами, сваренными всмятку? Ей так надоели эти пережаренные, словно подошвы, омлеты!
  Индус, однако, оказался совершенно неспособным понять, что такое яйца всмятку.
  — Положить яйца в воду? Вы имеете в виду в кипяток?
  Нет, пояснила Джоанна, вовсе не в кипяток. Вареные яйца в этой гостинице, как она уже успела убедиться, это яйца вкрутую. Она долго и безуспешно пыталась объяснить индусу искусство варки яиц всмятку, но тот так ничего и не понял. Индус лишь качал головой и с недоверием поглядывал на Джоанну.
  — Если положить яйца в холодную воду и греть… Нет, мэмсахиб, тогда эти яйца останется только выбросить! — категорически заявлял он. — Если мэмсахиб угодно, я распоряжусь поджарить яйца. Будет очень вкусно!
  Дело кончилось тем, что перед Джоанной действительно поставляли на завтрак «очень вкусные» жареные яйца, с прожженным до хруста белком по краям и твердым, как дерево, желтком в середине. В общем, она сделала вывод, что омлет в этой гостинице предпочтительнее всего.
  Завтрак прошел довольно скоро. Джоанна поинтересовалась, нет ли новостей о поезде, но новостей не было.
  Итак, ей предстояло провести еще один, абсолютно ничем не занятый день.
  Но сегодня, во всяком случае, она могла заранее распланировать свой день. Все сложности заключались в том, что до сего времени она лишь просто пыталась провести время.
  Кто она есть? Обыкновенная пассажирка, волею случая застрявшая на промежуточной станции и ожидающая поезда. Естественно, такое состояние ничего не может принести человеку, кроме траты нервной энергии и сумбура в мыслях.
  Надо внушить себе, что она вовсе не пассажир, изнывающий в ожидании поезда, а, например, ничем не обремененная путешественница, решившая во время пути сделать остановку на несколько дней для отдыха и успокоения нервов. Странно лишь, что она выбрала для своего отдыха этот заброшенный, забытый Богом и людьми уголок Азии. Впрочем, где же и отдыхать от человеческой суеты и неразберихи, как не в безлюдье? Прежде всего она должна вспомнить о дисциплине. Да, именно о дисциплине! Пусть ее вынужденное ожидание будет чем-то вроде отшельничества. Кажется, так у католиков называется уединение? Монахи уходили в отшельничество для духовного обновления и возрождения.
  «Почему бы и мне тоже не обновиться духовно?» — подумала Джоанна.
  В последние годы ее жизнь была просто переполнена суетой и неразберихой. Возможно, она слишком легко жила, а это нехорошо.
  Джоанна словно почувствовала, как дух мисс Гилби возник рядом, повторяя хорошо знакомые слова, доходившие темой фагота в ее последнем концерте-напутствии.
  «Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина!»
  Впрочем, это мисс Гилби говорила Бланш Хаггард. Джоанне она говорила кое-что другое.
  «Никогда не будь самодовольной, Джоанна!»
  Не очень приятное напутствие. Джоанна и так никогда не была довольна собой до конца.
  «Больше думай о других, моя дорогая, и поменьше о себе».
  Помилуйте, да она всю свою жизнь только тем и занимается, что думает о других! Разве она когда-нибудь думала о себе? Или, по крайней мере, делала это в первую очередь? Никогда! Только о других! Она никогда не была эгоистичной. Она всю жизнь заботилась об окружающих, о муже, о детях…
  Эверил!
  Почему вдруг ее мысли вновь обратились к Эверил?
  Лицо старшей дочери отчетливо встало в воображении Джоанны, чистое правильное лицо со спокойной, чуть презрительной улыбкой.
  Эверил, теперь Джоанна в этом не сомневалась, никогда не понимала ее до конца.
  Иногда она говорила такие вещи!.. Саркастические, язвительные, порой даже отвратительные, гадкие. Не то чтобы явную грубость, но…
  Но что?
  А этот неизменно удивленный взгляд, почти возмущённый, поднятые брови… А как дочь выходит из комнаты, когда ее заставляют замолчать, прекратить говорить гадости.
  Разумеется, Эверил любила ее. Всё дети любили ее…
  А любили ли они ее в самом деле?
  Любили ли они ее, заботились ли о ней?
  Джоанна от волнения даже села в постели, затем снова легла.
  Откуда к ней приходят все эти будоражащие мысли? Почему она все время в своих мыслях возвращается к детям? Что заставляет ее думать о них? Все эти неприятные мысли, даже пугающие порой… Надо выбросить их прочь из головы. Надо постараться вообще не думать.
  И снова в ушах у нее зазвучал пиццикато голос мисс Гилби:
  «Не ленись думать, Джоанна! Не принимай вещи таковыми, как они выглядят на первый взгляд, потому что это самый легкий путь, который может доставить тебе сильную боль…»
  Может быть, она подсознательно возвращается к этим воспоминаниям, к этим мыслям снова и снова? Чтобы охранить себя от более сильного страдания, как говорила мисс Гилби?
  Но сами эти мысли уже приносят страдания…
  Эверил…
  Любила ли ее Эверил? Да что любила — хотя бы уважала ли она свою мать? Этот вопрос вдруг встал перед Джоанной во всей своей голой простоте и прямоте.
  Ну что ж, факт неоспоримый: Эверил всегда была необыкновенной девочкой — спокойной, даже холодной, внешне совершенно бесчувственной.
  Впрочем, нет. В бесчувственности ее обвинить нельзя. В самом деле, из всех детей одна лишь Эверил доставляла им с Родни мало беспокойства.
  Спокойная, послушная, прилежная Эверил… Какой удар она, тем не менее, нанесла своим родителям! Какое потрясение они пережили из-за нее!
  Какое потрясение!
  Однажды Джоанна вынула из почтового ящика конверт с неразборчивым адресом. Она вскрыла письмо, даже не подозревая о его содержании. Написанное каракулями, явно безграмотной рукой, оно, скорее всего, пришло от кого-нибудь из ее бесчисленных подопечных пенсионеров, которые получают пособие в их благотворительном фонде.
  Она начала читать кривые строки, с трудом вникая в их содержание.
  «В этим письме я хочу сообщить вам о том, как выпендривается ваша старшая дочь перед доктором в больнице и как она липнет к нему. Она совсем потеряла всякий стыд и чуть ли не при всех целуется с ним в больничном парке. Это надо прекратить».
  Джоанна посмотрела на грязно-серую, покрытую неровными каракулями страницу с нескрываемым отвращением.
  Что за гадость! Что за гнусная сплетня!
  Ей уже приходилось слышать об анонимных письмах, но сама она получила такое впервые. В самом деле, прочитав лишь одну строку из такого письма, уже можно заболеть!
  «Ваша старшая дочь…» Это Эверил, что ли? Ее спокойная, послушная, благовоспитанная Эверил?
  «Выпендривается (Господи, слово-то какое!) перед доктором».
  Это перед доктором Каргиллом, что ли? Перед этим замечательным, достойным уважения специалистом, который достиг значительных успехов в исследовании причин туберкулезной инфекции, который по крайней мере на двадцать лет старше Эверил, у которого есть жена, милая, прелестная женщина, к тому же инвалид…
  Какая гадость! Какая отвратительная гадость!
  Джоанна отшвырнула письмо, не в силах сдержать отвращения.
  В эту минуту в гостиную вошла сама Эверил и спросила в своей обычной сдержанно-любопытной манере:
  — Что-то случилось, мама?
  Джоанна в приступе возмущения не нашла в себе сил ответить дочери и лишь трясущейся рукой указала на зловещее письмо.
  — Меня расстроила эта гнусная писанина, — наконец произнесла она дрожащим голосом. — Но, думаю, тебе лучше не читать ее вовсе, Эверил. Там написана такая гадость!
  Эверил в удивлении подняла брови.
  — В этом письме?
  — Да.
  — Обо мне?
  — Тебе лучше не читать его, моя дорогая.
  Но Эверил быстро подошла к столу и взяла грязно-серый лист бумаги.
  Минуту или две она читала кривые строки, затем положила обратно на стол.
  — Да, мама, там написаны не очень приятные, вещи, — произнесла наконец она задумчивым, отстраненным голосом.
  — Не очень приятные? Да это самая настоящая гадость, моя дорогая! Отвратительная гадость! За такую ложь надо наказывать, надо судить за это!
  — Да, письмо в самом деле глупое. Но это не ложь.
  Земля вдруг словно ушла из-под ног Джоанны, и комната со стенами и потолком вдруг перевернулась переднею.
  — Как не ложь? Что ты имеешь в виду? Что это значит? — проговорила она дрожащим шепотом.
  — Не надо так волноваться, мамочка, — самым спокойным тоном сказала Эверил. — Мне очень, жаль, что ты узнала все из этого гнусного письма. Но, рано или поздно, ты все равно бы узнала об этом.
  — Ты хочешь сказать, что все это правда? Что ты и доктор Каргилл…
  — Да, мамочка, — кивнула Эверил.
  — Но это же безнравственно! Это ужасно! — сдавленным голосом воскликнула Джоанна, хватаясь рукой за сердце. — Мужчина такого почтенного возраста, да еще женатый… и ты, молодая девушка, которой не исполнилось еще и…
  — Перестань, мама! — резко оборвала ее Эверил. — Не надо делать из банальной житейской ситуации деревенскую мелодраму. Ничего страшного в этом нет. Все это складывалось постепенно. Жена Руперта инвалид, ты это знаешь сама. Она вот уже много лет не встает с постели. Мы с доктором… Мы просто помогаем друг другу как можем. Вот и все.
  — И все? Да, в самом деле! — воскликнула Джоанна, наконец в полной мере овладевшая собой и своим голосом.
  Она вылила на дочь поток самых гневных упреков, в ответ на которые Эверил лишь презрительно усмехалась и пожимала плечами. Буря, разразившаяся над нею, как видно, совсем не страшила девушку. Наконец, когда гнев Джоанны иссяк и она умолкла, утомленная и разбитая, Эверил подошла и положила ей руки на плечи.
  — Мамочка, я очень хорошо понимаю твои чувства, — со вздохом сказала она. — Даже скажу, что я и сама бы ощущала то же самое, будь я на твоем месте. Впрочем, от кое-чего из того, что ты тут мне наговорила, я бы все-таки воздержалась. Но мы не можем противостоять свершившимся фактам. Руперт и я нужны друг другу. Мы хотим быть вместе. И хоть я очень сожалею, что эта новость так неприятно поразила тебя, но действительно не понимаю, какое отношение это имеет к тебе? И потом, что ты можешь поделать?
  — Какое отношение ко мне? Да ты понимаешь, что ты моя дочь? Я сегодня же все расскажу отцу!
  — Бедный папочка. Ты в самом деле решила расстроить его?
  — Обязательно! Уж он-то найдет способ тебя приструнить!
  — Он тоже ничего не сможет поделать. Эта новость просто очень его расстроит и, может быть, надолго выбьет на колеи. А ведь ему нужно беречь нервы для работы, не забывай об этом.
  Джоанна, немного отдохнувшая, с новой силой обрушила на дочь поток упреков, но Эверил так и осталась невозмутима и непреклонна среди бушующей над нею бури материнского гнева.
  Вечером Джоанна все рассказала Родни.
  — Я не в силах отделаться от ощущения, что это у нее просто поза, демонстрация своего «я». Не может быть, чтобы Эверил в самом деле питала к нему столь сильное чувство!
  Родни покачал головой.
  — Ты ее не понимаешь, — сказал он. — У Эверил чувственности гораздо меньше, нежели рассудочности и сердечности. Если она полюбит, то полюбит сильно и глубоко, и тогда я сомневаюсь, чтобы она вообще отказалась от своего чувства.
  — Ох, Родни, я думаю, что все это чепуха! В конце концов, я лучше тебя знаю нашу Эверил. Все-таки я — ее мать.
  — Это еще не значит, что тебе известны все тайные закоулки ее души, дорогая. Эверил всегда скрывала от нас свои намерения, но не в силу необходимости, а повинуясь собственному выбору. Глубоко чувствуя и переживая, она тем не менее почти не выражает своих чувств в словах, ты заметила?
  — Для меня это слишком глубокомысленно, Родни.
  — Дорогая, поверь мне, что дело обстоит именно так, — медленно проговорил Родни, глядя жене прямо в глаза. — В этом состоит ее настоящий характер, и с ним надо считаться.
  — Мне кажется, Родни, что ты преувеличиваешь сложность проблемы. Все это не что иное, как простое желание школьницы немножко пококетничать со взрослым мужчиной. Она просто обольщает себя несбыточными надеждами и дает волю своему воображению…
  — Джоанна, дорогая моя! — резко оборвал ее Родни. — Я вижу, разуверять тебя совершенно бесполезно. Поверь мне, у нашей Эверил серьезное чувство к доктору Каргиллу, очень серьезное!
  — Тогда с его стороны это просто свинство! Настоящее свинство!
  — Да, именно так у нас в городке и скажут обо всем этом, когда дело получит огласку. Но попробуй поставить себя на его место! Жена — инвалид, а рядом — юная, красивая девушка, чье щедрое сердце полно страсти и благодарности, если получает от него хоть редкие знаки внимания.
  — Да она моложе его на целых двадцать лет! — воскликнула Джоанна.
  — Да, я знаю об этом, Будь он моложе лет на десять, и искушение для него было бы не столь сильным, я согласен.
  — Нет, он просто мерзкий, очень мерзкий человек!
  Родни вздохнул.
  — Он не мерзкий, дорогая. Он просто человек. Он прекрасный и очень достойный человек, который глубоко предан своей профессии. Он человек, которой выполнил огромную научную работу, выдающуюся по своему значению. Между прочим, он всегда неизменно добр и ласков со своей больной женой.
  — Тебя послушать, так он — самый настоящий святой! — проворчала Джоанна.
  — Нет, до святого ему, я думаю, далеко. Да и у большинства святых тоже были свои страсти и слабости, дорогая. Святые редко бывали бескровными, бесчувственными существами. Ты и сама это знаешь. Нет, доктор Каргилл обыкновенный человек. Обычный нормальный человек, который способен и любить, и страдать. Который, мне кажется, способен даже разрушить собственную жизнь и свести на нет все свои жизненные достижения. И все это из-за страсти. Поверь мне, он очень зависим.
  — Зависим от кого? — не поняла Джоанна.
  — От нашей дочери, от Эверил, дорогая, — медленно проговорил Родни. — Так что теперь все решает она. Впрочем, она все и решит, причем в той мере, насколько ей хватит душевной силы и дальновидности.
  — Нет, Родни, извини, но я этого не понимаю, — энергично начала Джоанна. — Я считаю, что мы должны немедленно отправить ее куда-нибудь подальше отсюда, в какой-нибудь круиз. Например, в Скандинавию или на греческие острова. Словом, куда-нибудь подальше и на продолжительное время.
  Родни усмехнулся.
  — Ты имеешь в виду выход, который нашли родители твоей школьной подруги Бланш Хаггард для своей дочери? Как ты сама помнишь, успеха эти меры не принесли.
  — Ты полагаешь, что наша Эверил тоже сбежит в каком-нибудь порту и вернется назад? — упавшим голосом проговорила Джоанна.
  — Я вообще сомневаюсь, что нам удастся отправить Эверил в такой круиз.
  — Чепуха! Мы ей просто прикажем. В конце концов, мы родители ей или нет?
  — Джоанна, дорогая, — со вздохом произнес Родни. — Пойми, мы вынуждены считаться с обстоятельствами. Ты не можешь заставить совершеннолетнего человека делать то, что ему не хочется. Мы не имеем права ни держать Эверил взаперти, ни силой отправить ее подальше из Крайминстера, если она сама того не хочет. Признаться, мне и самому не хотелось бы так поступать. Все это лишь полумеры, они не решат всей проблемы. Мы с тобой можем только попытаться убедить Эверил теми аргументами, с которыми считается она сама. Ты понимаешь меня?
  — И что это за аргументы? — спросила Джоанна, с недоверием просмотрев на мужа.
  — Реальность. Истина. Факты.
  — А почему бы тебе не пойти к доктору Руперту Каргиллу и не припугнуть его публичным скандалом? — спросила вдруг Джоанна.
  Родни снова вздохнул и покачал головой.
  — Я боюсь, Джоанна, что это лишь усугубит проблему. Да, очень усугубит!
  — Что ты имеешь в виду?
  — Я боюсь, что в этом случае Каргилл бросит все к черту и уедет вместе с нашей Эверил туда, где никто их не найдет.
  — Ты думаешь, он способен бросить все, и карьеру, и свое будущее крупного ученою?
  — Вне всякого сомнения. Впрочем, его научная карьера не пострадает, но его поступок, непременно, вызовет определенный общественный резонанс, который, в его обстоятельствах, послужит ему отнюдь не на пользу.
  — Но тогда, если он и сам отдает в этом себе отчет…
  — Да ты понимаешь, Джоанна, — резко возразил Родни, — что его в настоящее время нельзя считать нормальным человеком! Джоанна, ты вообще хоть что-нибудь знаешь о любви?
  Смешнее вопроса Джоанна представить себе не могла!
  — Но только не о такой любви, Родни, осмелюсь тебе возразить! — обиженно воскликнула она.
  И тут Родни ее чрезвычайно удивил. Он горестно улыбнулся и развел руками.
  — Бедная моя Джоанна! — произнес он так, словно разговаривал с маленьким ребенком.
  Поцеловав ее осторожно и бережно, одним лишь касанием губ, он повернулся и спокойно вышел из комнаты.
  Все-таки очень любезно с его стороны, думала она, понять, как она несчастна, как она страдает, наблюдая за несчастьем своего собственного ребенка.
  Да, это было сложное время. Эверил молчала, не отвечая никому ни слова, и не разговаривала даже с матерью.
  «Я хотела сделать как лучше — думала Джоанна. — Но что можно поделать с девчонкой, которая не желает даже выслушать вас?»
  На все вопросы матери Эверил, бледная и невозмутимая, отвечала, если только отвечала, лишь одно:
  — В самом деле, мама! Сколько можно? Все одно и то же! Все говорим, говорим, говорим… Я прекрасно понимаю вашу точку зрения, но ведь вы с папой совсем не хотите считаться с фактами!
  Так продолжалось до тех пор, пока однажды, прохладным сентябрьским вечером, Эверил, бледная, с ввалившимися глазами, застав обоих родителей в гостиной, сама не начала разговор.
  — Я думаю, — сказала она, — что все-таки будет лучше, если я вам все расскажу. И Руперт, и я — мы считаем, что так дальше продолжаться не может. Мы вместе с ним должны куда-нибудь уехать отсюда. Я надеюсь, его жена не откажет ему в разводе. Но если и откажет, то мы все равно уедем.
  Джоанна взмахнула руками, готовая разразиться ответной гневной речью, но Родни остановил ее.
  — Предоставь это мне, Джоанна. Ты не возражаешь, Эверил? Я сам поговорю с нею. Давай-ка пройдем ко мне в кабинет, милая моя!
  — Ты, папа, прямо как директор школы! — чуть усмехнулась Эверил.
  — Я ее мать! Я настаиваю… — взорвалась Джоанна.
  — Пожалуйста, Джоанна. Я хочу поговорить с Эверил с глазу на глаз. Ты можешь оставить нас одних?
  В голосе Родни была такая решительность, такая твердость, что Джоанна уже было повернулась и направилась к двери, совершенно растерянная и сбитая с толку. Но тихие, отчетливые слова Эверил остановили ее.
  — Не уходи, мама. Я не хочу, чтобы ты уходила. Все, что скажет мне папа, пусть будет сказано при тебе.
  «Хоть здесь, хоть в этой мелочи признали мои материнские права, — подумала Джоанна. — И на том спасибо!»
  Отец и дочь обменялись пристальными, оценивающими взглядами, словно бойцы перед схваткой. Да они и выглядели как два театральных врага, поставленные режиссером в разных концах сцены.
  — Понятого, — усмехнувшись, протянул Родни. — Ты боишься!
  — Не понимаю, папа, что ты имеешь в виду? — холодно спросила Эверил.
  Джоанна с удивлением смотрела во все глаза на начинающийся поединок.
  — Очень жаль, что ты не мальчишка, Эверил! — ни к селу ни к городу вдруг произнес Родни. — Иногда ты бываешь так похожа на твоего двоюродного деда Генри. У него был наметанный глаз, и он сразу мог определить, в чем слабость его позиции, а в чем слабость позиции его противника.
  — В моей позиции нет слабых мест, — быстро отпарировала Эверил.
  — А я докажу тебе, что есть! — серьезным тоном, со сдержанной силой произнес Родни.
  — Эверил, ради Бога, обещай нам, что не станешь совершать глупых поступков, о которых потом будешь сама жалеть всю жизнь! — с жаром воскликнула Джоанна. — Да мы с отцом просто не позволим тебе этого!
  В ответ Эверил слегка усмехнулась, но даже не посмотрела в сторону матери, не отрываясь, напряженно она смотрела на отца, словно замечание матери относилось к нему, а не к ней самой.
  — Джоанна, пожалуйста, предоставь это мне! — повторил Родни.
  — Я полагаю, — заметила Эверил, — мама тоже имеет право говорить все, что она думает.
  — Спасибо тебе, Эверил! — с сарказмом сказала Джоанна. — Сейчас так и сделаю. Дорогая моя, ты должна понимать: все, что ты собираешься сделать, даже не подлежит обсуждению! Ты еще молода и полна романтических иллюзий. Ты все воспринимаешь в ложном свете. Ты готова совершить под влиянием чувства такой поступок, о котором впоследствии будешь очень сожалеть, К тому же подумай, какой удар ты нанесешь нам с папой! Ты об этом подумала? Я уверена, ты вовсе не хочешь принести нам горе и разочарование в своих детях! Мы ведь с папой очень любим тебя, дорогая моя!
  Эверил спокойно все выслушала, но ничего не ответила. Она не сводила пристального взгляда с отцовского лица. Лишь по губам Эверил скользнула насмешливая улыбка, когда Джоанна закончила свою краткую речь.
  — Ну, папа, ты что-нибудь добавишь к маминым словам? — спросила Эверил.
  — Нет, — покачал головой Родни. — Я скажу свои собственные.
  Эверил вызывающе подняла подбородок.
  — Давай, говори. Я слушаю.
  — Эверил, — начал Родни. — Ты в самом деле отдаешь себе отчет в том, что такое замужество, что такое брак?
  Глаза Эверил открылись шире, в зрачках мелькнула неуверенность.
  — Ты хочешь сказать мне, что это — таинство? — помедлив, произнесла она.
  — Нет, — покачал головой Родни. — Разумеется, можно считать брак таинством или не считать его таковым, не в этом дело. Я просто хотел сказать тебе, ч то брак — это договор.
  — Вот как! — с усмешкой сказала Эверил, но в голосе девушки и в ее взгляде явно проглядывало сомнение.
  — Женитьба или замужество, — продолжал Родни, — это всегда договор, заключаемый двумя людьми, совершеннолетними, в твердой памяти и ясном рассудке, с полным осознанием того, что они предпринимают. Брак— это своеобразное партнерство, в котором каждый из партнеров связывает себя определенными обязательствами по отношению к другому партнеру. Условия этого договора предусматривают все возможные ситуации — болезнь и здоровье, богатство и бедность, хорошее положение дел и плохое положение дел.
  Эверил слушала отца, широко раскрыв глаза, не понимая, к чему он клонит.
  — От того, что эти же самые слова произносятся в церкви под благословение священника, они не перестают быть самым настоящим договором. Точно так же всякое соглашение, заключаемое двумя людьми по доброй воле, по сути является договором. И хотя некоторые принятые на себя сторонами обязательства не подвластны отмене или утверждению судебным порядком, они тем не менее связывают стороны, согласившиеся их принять. Надеюсь, ты не станешь отрицать логичности моих построений?
  Некоторое время девушка ничего не отвечала, с сомнением глядя на отца.
  — Может быть, ты и прав, папа, — сказала она наконец. — Но в наши дни брак выглядит совсем по-другому, нежели в ваши времена. Многие люди вовсе не венчаются в церкви и не произносят слов клятвы, а просто живут вместе, и все.
  — Не спорю. Бывает и так, — согласился Родни. — Но дело в том, что восемнадцать лет назад Руперт Каргилл связал себя подобным договором, причем подтвердил его клятвой в церкви. А теперь скажи мне, пожалуйста, кто его заставлял клясться? Он принял свой договор по доброй воле и в здравом рассудке. Он обещал исполнять его условия до конца своих дней.
  Эверил пожала плечами.
  — Ведь ты не будешь отрицать того факта, что Руперт Каргилл абсолютно добровольно заключил договор с женщиной, которая стала его женой? — произнес Родни. — Принимая условия договора, он в то время предусматривал вероятность и богатства, и бедности, и болезни, и здоровья. Он указал их как не влияющие на исполнение его обязательств.
  При этих словах отца Эверил побледнела.
  — Не понимаю, зачем ты все это говоришь мне? — дрожащим голосом спросила она.
  — Я просто хочу, чтобы ты признала, что, помимо разных там чувств и прочих сентиментальных мелочей, брак — это обыкновенный деловой договор. Так ты признаешь это или нет?
  — Хорошо, я признаю. Что дальше?
  — Тогда тебе придется согласиться, что Руперт Каргилл намерен нарушить этот договор, причем при твоем прямом пособничестве…
  — Да. Ну и что?
  — …нарушая тем самым права и привилегии другой стороны, принявшей договор.
  — Жена Руперта не имеет претензий! — сердито воскликнула девушка. — Она вовсе не любит Руперта. Единственное, чем сейчас заняты ее мысли, это собственное здоровье!
  — Я прошу тебя оставить все эти сантименты в стороне, Эверил! — рявкнул Родни. — Я спрашиваю лишь о фактах!
  — Здесь нет никаких сантиментов! Не кричи на меня!
  — Нет есть! Ты понятия не имеешь, что чувствует и что думает по этому поводу миссис Каргилл. Ты просто вообразила себе ее чувства, причем выбрала самые удобные для тебя. Но я хочу услышать от тебя одно; есть у нее права по этому договору или нет? Эверил сжала губы и отвернулась.
  — Да, — процедила она. — Я признаю: у нее есть права.
  — Теперь тебе ясно, что ты собираешься сделать?
  Взгляд Эверил, твердый и непримиримый, вновь встретился с глазами отца.
  — Ты все сказал, папа?
  — Нет. Я скажу тебе еще об одном, — внезапно успокоившись, произнес Родни. — Ты прекрасно знаешь, что Каргилл в настоящее время занят весьма важной и необходимой научной работой, которая связана с выработкой методов лечения туберкулеза. Его метод получил всеобщее признание, так что скоро он станет весьма заметной фигурой в нашей медицине. Но, к сожалению, простая человеческая слабость может перечеркнуть все его заслуги в глазах общественного мнения и подорвет его авторитет. Его карьера окажется под сомнением. Это значит, что его работа, столь необходимая людям, многое потеряет в глазах общества, если не прекратится совсем, чему в значительней степени намереваешься способствовать и ты сама.
  — Ты хочешь убедить меня, что мой гражданский и человеческий долг — это оставить профессора Руперта Каргилла в покое, чтобы он и дальше мог беспрепятственно заниматься решением жизненно важных медицинских проблем, да, папа? — с горечью и ехидством спросила Эверил.
  — Пожалуй, нет, — пожал плечами Родни. — Я просто думаю о нем самом… — Голос Родни вдруг налился неистовой силой. — Можешь положиться, милая моя, на мой собственный, мой личный жизненный опыт! Человек, который не имеет возможности заниматься тем, к чему предназначила его судьба и чем он сам хочет заниматься всею душой, является человеком лишь наполовину. Я могу тебя в этом заверить. Это так же верно, как и то, что я стою сейчас перед тобою. Если ты оторвешь Руперта Каргилла от его главного дела, дела всей его жизни, если ты лишишь его возможности продолжать заниматься этим делом, то рано или поздно наступит день, когда ты увидишь, что человек, которого ты любишь и которому желаешь счастья, — этот человек несчастен. Он постареет раньше времени, он устанет от жизни, он станет черствым и бессердечным даже по отношению к тебе самой. Он скажет тебе, что прожил лишь половину жизни. А если ты считаешь, что твоя любовь, и вообще женская любовь, способна вознаградить его за эту потерю, то я скажу тебе, что ты — сентиментальная дура, и больше ничего!
  Родни умолк, отошел к столу, сел в кресло. Привычным жестом поправил рукой волосы.
  — Ты тут наговорил мне столько всего, — после долгого молчания хмуро произнесла Эверил. — Но как я узнаю… — Она запнулась, но тут же продолжала: — Как я узнаю, что это…
  — …что это правда? — перебил ее Родни. — Я могу сказать тебе лишь одно. Я все это знаю по собственному опыту. Я говорю тебе, Эверил, как мужнина, как твой отец, наконец…
  — Да, — мрачно произнесла Эверил. — Я вижу…
  — Дело твое, Эверил, — сквозь зубы процедил Родни, — можешь верить, можешь не верить. Можешь принять мой совет, можешь отвергнуть. Но все-таки, я думаю, у тебя хватит здравого смысла и дальновидности, чтобы выбрать правильное решение.
  Эверил, не говоря ни слова, повернулась и медленно направилась к двери. Уже потянув за ручку, она неожиданно остановилась и оглянулась на отца.
  Джоанна, растерянно молчавшая все время, даже испугалась, когда увидела на лице дочери выражение злобы и мстительности.
  — Ты мне преподал хороший урок, папа, — угрюмо произнесла Эверил. — Но не думай, что я тебе благодарна за него! Я… Я тебя ненавижу!
  Эверил вышла вон и с яростью хлопнула дверью. Джоанна шагнула было за нею, но Родни удержал ее.
  — Не надо. Пусть побудет одна, — тихо произнес он. — Ты что, не понимаешь? Мы победили!
  Глава 8
  На этом все и кончилось.
  Эверил ходила тише воды и ниже травы, на вопросы отвечала односложно или не отвечала совсем, если видела, что можно обойтись и без слов. Она очень похудела и побледнела лицом.
  Месяц спустя она выразила желание уехать в Лондон и поступить на курсы секретарей.
  Родни согласился сразу, Эверил покинула родителей безо всякого видимого сожаления и печали. Вероятно, разлука с родителями ее совсем не огорчала.
  Когда, три месяца спустя, она приехала домой на каникулы, то выглядела совершенно нормальным человеком и, похоже, вела в Лондоне отнюдь не затворническую жизнь.
  Джоанна, наблюдая за дочерью, чувствовала огромное облегчение, о чем не замедлила сообщить Родни.
  — Ну вот, видишь, дорогой, все кончилось благополучно. Я ни на минуту не допускала мысли, что у нее серьезные чувства! Я так и знала, что у нее обыкновенный девический каприз!
  Родни усмехнулся и снисходительно посмотрел на нее.
  — Бедная моя Джоанна! — со вздохом произнес он свою сакраментальную фразу, смысл которой для Джоанны так и остался непонятным, хотя она чувствовала в ней оскорбительною нотку.
  — Но ты ведь не будешь спорить, что все волнения оказались временными, не так ли, Родни? — с легким раздражением спросила она.
  — Да, — кивнул он. — В те дни нам с тобой пришлось поволноваться, я согласен. Но ты-то, кажется, и не переживала всерьез, Джоанна?
  — Что ты имеешь в виду? — вспыхнула она. — Я точно так же переживала в те дни, как и ты сам, как и наша Эверил!
  — Вот как? — усмехнулся Родни, — Интересно..
  Что ж, может быть, Родни и прав, подумала Джоанна. По крайней мере теперь между отцом и дочерью установились достаточно прохладные отношения. А ведь прежде они были большими друзьями! Теперь их отношения можно было назвать формальной вежливостью, не более того. Но, с другой стороны, такая Эверил, отчужденная, необщительная, строгая, умеющая сама держаться на дистанции и умеющая держать на дистанции других, больше нравилась матери.
  «Пожалуй, она теперь меня больше уважает, когда пожила без родителей!» — думала Джоанна.
  Сама Джоанна была очень рада приезду Эверил. Нынешнее спокойствие дочери, ее холодный здравый смысл воспринимались Джоанной как залог успеха в будущей роли хозяйки дома, которую она от всей души желала своей дочери.
  Но поводов для волнения и беспокойства у Джоанны и Родни оставалось еще предостаточно: теперь уже подросшая Барбара претендовала на лавры «трудной дочери».
  Больше всего Джоанну раздражали вкусы дочери, проявлявшиеся в выборе друзей. Казалось, девушка не делала совершенно никаких различий между своими сверстниками! Все они предоставлялись ей добрыми, веселыми, умными, щедрыми, и все, разумеется, были от нее без ума, — а это для нее, очевидно, как считала Джоанна, самое главное! В Крайминстере было великое множество умных, добропорядочных девушек, но Барбара, наверное, из духа противоречия, не желала дружить ни с одной из них.
  — Мам, они все такие глупые, ты представить себе не можешь! О чем я буду с ними разговаривать?
  — Чепуха, Барбара. Я уверена, что и Мэри, и Элисон чудесные девушки и очень умные.
  — Но у них нет никакого вкуса, мама! Представь себе, они носят сеточки на волосах!
  Джоанна в остолбенении смотрела на дочь, пытаясь понять, в чем тут Барбара, увидела безвкусицу.
  — А что такого, Барбара? — недоумевала она. — Разве это некрасиво?
  — Да как ты не понимаешь? Это же своеобразный символ!
  — Я думаю, ты говоришь абсолютную чепуху, дорогая. А почему ты не дружишь с Памелой Грэйлинг? Ведь ее мама очень дружна со мной. Почему бы тебе не встречаться с нею чаще?
  — Ох, мамочка, она такая зануда! Она мне совсем не интересна.
  — Вот как? А мне казалось, что Памела, напротив, очень умная, красивая и интересная девушка.
  — Да, красивая и занудная. И вообще, какое мне дело до того, что ты о ней думаешь? Мне достаточно того, что о ней думаю я.
  — Не груби мне, Барбара.
  — А я не грублю. Я просто хочу сказать что будь ты на моем месте, ты бы тоже не стала с нею дружить. Мне больше нравятся Бетти Ирл и Примроуз Дин. Но ты же всегда нос воротишь, стоит мне лишь только пригласить их к чаю.
  — Но, дорогая, эти девушки такие страшненькие! У Бетти отец содержит этот свой ужасный экскурсионный автобус и весь просто насквозь пропах бензином! К тому же, он совершенно не выговаривает звук «ха».
  — Зато он зарабатывает много денег, мамочка.
  — Деньги — это еще не все, Барбара. Бывает, что…
  — В общем так, мама, — решительно оборвала ее Барбара. — Скажи: я имею право выбирать себе друзей или не имею такого права?
  — Конечно, имеешь, Барбара. Кто же спорит. Но ты должна прислушиваться к моим советам. Ты еще очень молодая и неопытная.
  — Значит, не имею. Все понятно, Так бы сразу и сказала! Получается, что я не имею права даже на такую малость! Ты устроила у нас в доме настоящую тюрьму!
  Как назло, в эту минуту в дом вошел вернувшийся с работы Родни.
  — Кто устроил из нашего дома тюрьму? — захохотал он с порога.
  — Это мама устроила из нашего дома тюрьму! — возмущенно закричала Барбара, чувствуя, что к ней пришло подкрепление.
  И, конечно же, вместо того, чтобы отнестись к этому разговору со всей серьезностью и как следует отчитать капризную девчонку или на худой конец поговорить с нею по душам, Родни все обратил в шутку.
  — Бедная ты наша узница! — весело воскликнул он. — Прямо-таки чернокожая рабыня!
  — Да, я такая и есть! — пыталась сохранить остатки серьезности и обиды Барбара, но неудержимая волна веселья уже подхватила ее.
  — Чернокожая-чернорожая! — хохотал Родни. — Может быть, просто неумытая? Ха-ха-ха! Будь я премьер-министром, я бы ввел семейное рабство для подрастающих дочерей по всей Англии! Вот и мама поддерживает мой законопроект! Правда, Джоанна?
  Барбара, не сдержав распиравшего ее смеха, бросилась к отцу, обняла его и расхохоталась.
  — Папочка, дорогой, ты такой забавный! Никак невозможно долго сердиться да тебя! — проговорила она.
  Впрочем, Барбара вообще ни на кого не могла долго сердиться.
  — Развели тут телячьи нежности, — заворчала Джоанна, слегка недовольная, что дочь чаще бросается на шею отцу, нежели матери.
  — Не принимай близко к сердцу, Джоанна, — со смехом утешил ее Родни, прекрасно понимавший причину ворчливого тона своей жены. — Просто у девчонки свои капризы.
  — Да я-то ничего, — вздохнула Джоанна. — Меня вот беспокоят ее друзья.
  — В этом возрасте они все любят яркое— то, что сразу бросается в глаза. Это пройдет. Не беспокойся, Джоанна, — сказал Родни.
  «Легко сказать, не беспокойся! — с раздражением подумала Джоанна. — Да что было бы со всеми нами, со всей семьей, если бы я не беспокоилась?» Нет, Родни всегда легкомысленно относился к семье и к своей роли отца троих детей. Он никогда не понимал ее материнских чувств.
  Но беспокойство и тревога Джоанны по поводу выбора дочерью подруг оказались пустяками по сравнению с тем, что она стала чувствовать, когда у Барбары дошло до знакомств с молодыми людьми.
  Особенно много попортили ей нервов Джордж Хармон и этот, чрезвычайно неприятный, юный отпрыск Уилморов, известного семейства городских адвокатов, соперничающих со Скудаморами. Джоанна подозревала, что во многих делах, за которые брались и которые выигрывали Уилморы, существовала некая тайная подоплека сомнительного характера, не позволяющая взяться за это дело такому достойному и честному адвокату, как ее муж. Впрочем, и сам юный Уилмор вызывал у Джоанны сильное предубеждение тем, что частенько его видели пьяным, что слишком много говорил и не любил слушать, что слыл заядлым любителем лошадиных бегов и даже, как поговаривали, проигрывал в тотализатор на ипподроме приличные суммы денег. Именно с ним, с Томом Уилмором, Барбара исчезла тогда, в ночь на Рождество, из городского танцевального зала, где устраивался благотворительный вечер с концертом и танцами. Они появились пять танцев спустя, подозрительно взъерошенные, воровато оглядываясь, как два преступника. Смешавшись с танцующими, они продолжали кружиться как ни в чем не бывало, и лишь юный Уилмор бросал боязливые и вместе с тем нахальные взгляды в ту сторону, где Джоанна сидела за одним столиком с устроителями этого вечера.
  Скорее всего, Барбара с юным Уилмором сбежали на чердак, где втихомолку целовались, наслаждаясь безнаказанностью и не думая о порицании. Так ведут себя лишь крайне невоспитанные девушки, сказала Джоанна Барбаре, чрезвычайно расстроенная выходкой дочери.
  — Мамочка, не будь такой ханжой! Это же глупо! — воскликнула дочь, выслушав материнские нравоучения.
  — Я вовсе не ханжа! — взорвалась Джоанна. — Хотя позволь тебе заметить, Барбара, что старые добрые взгляды на поведение молодых девушек имеют под собой гораздо больше здравого смысла, нежели ты думаешь!
  — Мамочка, в самом деле, ну что в этом такого? Все в городе прекрасно знают, что я всегда провожу уикенды с Томом Уилмором!
  — Да, но я слышала, что тебя видели в пивной с Джорджем Хармоном!
  — Когда? В какой? — запальчиво воскликнула Барбара.
  — Тебя видели в «Собаке и утке».
  — Да мы вовсе и не заходили туда. Наверное, мы просто шли мимо и смешались с толпой, выходившей из пивной!
  — Как бы то ни было, — укоризненно посмотрела Джоанна на дочь, — молодой девушке непозволительно вести себя подобным образом. Мне вовсе не нравятся девушки, которые смолоду узнают вкус спиртного.
  — Да мы с Джорджем только попробовали пива! Вот и все! А потом весь вечер играли в дартс.
  — Мне все равно это не нравится, Барбара. Чтобы такого больше не было, ты меня поняла? И вообще, должна тебе сказать, что мне вовсе не нравятся эти твои друзья, Джордж Хармон и Том Уилмор. Прошу тебя, больше не приглашай их к нам в дом. Ты поняла меня?
  Джоанна строго посмотрела на дочь.
  — Хорошо, мамочка. Это твой дом. Ты можешь приказывать все, что хочешь.
  — Не понимаю, что ты в них нашла?
  Барбара пожала плечами.
  — Я не знаю. Просто они забавные. С ними интересно.
  — В общем, договорились, Барбара: больше ты их приглашать к нам в гости не будешь. Ты слышишь?
  Но некоторое время спустя Джоанна была чрезвычайно расстроена и огорчена тем, что сам Родни пригласил этого юного нахала Джорджа Хармона к ним на воскресный обед. От Родни она такого не ожидала! За столом она вела себя с ледяной учтивостью, чем привела гостя в страшное смущение, несмотря на то, что Родни изо всех сил старался ободрить молодого человека, развеселить его, разговорить, словом, дать ему возможность чувствовать себя в своей тарелке. Но Джордж Хармон так и не смог взять себя в руки, говорил то громко, почти кричал и размахивал руками, то вдруг умолкал и еле мямлил что-то невразумительное, то неожиданно разражался хвастливой речью, то вдруг начинал в чем-то. оправдываться, из-подлобья взглядывая на миссис Скудамор, которая чуть ли не в упор «расстреливала» молодого человека своим беспощадным, пронзительным взглядом.
  Вечером, когда гость ушел, Джоанна устроила мужу допрос с пристрастием.
  — Родни, что это значит? Ты же знаешь, что я запретила Барбаре приводить к нам домой этого паршивца!
  — Да, Джоанна, я знаю об этом. Но, мне кажется, ты не совсем права. Наша Барбара отнюдь не отличается рассудительностью. Она принимает людей такими, какими они ей себя подают. Она еще не умеет отличать хлам от настоящей ценности. Наблюдая за людьми в необычной обстановке, она никогда не научится правильно их оценивать. Вот почему ей необходимо посмотреть на человека в привычной ей обстановке, например, у себя дома. Она воспринимает молодого Хармона как сильную и необыкновенную личность, хотя на самом деле он представляет собой совершенно глупого хвастливого молодого человека, который много пьет и ни одного дня в своей жизни как следует не поработал.
  — Я как раз это ей и говорила, но только, может быть, другими словами!
  Родни улыбнулся.
  — Дорогая моя! Ты же сама видишь, что ничего из того, что мы с тобой ей говорим, не оказывает на нее никакого действия. Молодые никогда не слушают стариков.
  В справедливости слов Родни Джоанна убедилась, когда к ним в очередной раз приехала Эверил.
  В этот раз к обеду пригласили Тома Уилгмора. Рядом с холодной, насмешливой Эверил Том очень сильно проигрывал.
  Потом, когда гость ушел, Джоанна случайно услышала обрывок разговора между сестрами:.
  — Тебе он не понравился, Эверил? — спросила Барбара.
  Эверил пренебрежительно дернула плечами.
  — На мой взгляд, он просто ужасен! Барбара, у тебя совершенно нет никакого вкуса! Как ты могла его пригласить?
  После этого Уилмор сошел со сцены навсегда, и некоторое время спустя Барбара, переменившая свои взгляды, уже говорила:
  — Том Уилмор? Ох, он так ужасен!
  Джоанна устраивала теннисные турниры среди знакомых, приглашала гостей, стараясь развлечь Барбару, но девушка стойко отказывалась принимать участие в этих увеселениях.
  — Не надо так суетиться, мама! Вечно ты стараешься, чтобы дома у нас стояла сутолока. Я терпеть не могу толпу! И потом, ты всегда приглашаешь таких противных стариков!
  Джоанна отвечала дочери, что это вовсе не старики, а люди того же возраста, что и ее родители, но все было бесполезно. Девушка или отмалчивалась или взрывалась короткой гневной тирадой, которая иногда заканчивалась слезами.
  Джоанне надоело возиться со скучающей дочерью, и однажды она так ей сказала:
  — Ну вот что, дорогая. Все! Хватит! Я умываю руки! Ты сама не знаешь, какого тебе рожна еще надобно!
  — Никакого. Я просто хочу быть одна, — ответила ей Барбара, удивленная и отчасти напуганная материнской резкостью.
  Барбара в самом деле была самым трудным ребенком, сказала как-то Джоанна мужу. Родни согласился, лишь слегка нахмурил брови.
  — Если бы она сама могла сказать, что ей еще надо! — продолжала Джоанна.
  — Она и сама этого не знает. Она ведь еще очень юная, ты понимаешь, Джоанна?
  — Вот потому-то и надо кое-какие вопросы решать нам с тобой, а не бросать Барбару на произвол судьбы.
  — Нет, моя дорогая, так она никогда не научится ходить собственными ногами. Пусть приглашает кого хочет, пусть приводит к нам домой своих друзей. Только не надо ничего организовывать. Молодежь этого не терпит. Она видит в этом посягательство на ее права.
  «Ну и человек!» — подумала Джоанна о муже, доведенная до белого каления. Всегда готов оставить все как есть и бросить детей на произвол судьбы! Ох, Родни! Он и раньше был таким безалаберным, а теперь, к старости, стал еще безалабернее! Не то что она сама! Нет, себя Джоанна считала в высшей степени практичной натурой. А еще говорят про Родни, что он якобы тонкий и проницательный адвокат!
  Джоанне вспомнился вечер, когда Родни вычитал в газете объявление о свадьбе Джорджа Хармона и Примроуз Дин.
  — Эй, Барбара, — с ехидной улыбкой сказал Родни. — А ведь это твоя бывшая любовь!
  Барбара подняла брови и захохотала.
  — Сама не понимаю, как я могла им увлекаться! — сказала она. — Он же такой ужасный! Кошмар!
  — Я всегда считал, что этот молодой человек начисто лишен способности располагать к себе людей. Не представляю, что ты в нем увидела?
  — Я и сама не знаю! — смеялась восемнадцатилетняя Барбара над собою семнадцатилетней. — Но, кроме шуток, папа, я была страшно уверена, что искренне люблю его, представляешь? Я думала, что вы с мамой хотите нас разлучить, и если бы вы добились своего, то… Я уже заранее все решила, понимаешь? Я сунула бы голову в газовую духовку и покончила с собой.
  — Ну прямо как Джульетта!
  — Поверь, папа, тогда мне было не до шуток, — укоризненно покачав головой, серьезно сказала Барбара. — Что еще остается делать, если дальше жить невыносимо? Только покончить с собой!
  — Перестань говорить глупости, Барбара! — сердито воскликнула Джоанна, не в силах дальше хранить молчание. — Ты сама не знаешь, что за чушь ты несешь!
  — Ох, мамочка, я и забыла, что ты здесь! — улыбнулась Барбара. — Уж ты-то, конечно, никогда не решилась бы на что-нибудь подобное. Ты всегда такая осмотрительная и разумная. Ты всегда держишь себя в руках, что бы ни произошло.
  — Надеюсь, что это так на самом деле, — с раздражением произнесла Джоанна, едва удерживая нарастающий гнев.
  — Ты не должен потворствовать противной девчонке и поощрять ее глупости! — сказала она Родни, когда Барбара вышла из гостиной.
  — Почему бы девочке не сказать о том, что ее в прошлом так сильно волновало? — пожал плечами Родни.
  — Разумеется, она бы никогда не решилась на что-нибудь подобное, о чем сейчас говорила. Но все-таки как ужасно все это слышать мне, матери!
  — Ты и вправду так думаешь? — спросил Родни и посмотрел на Джоанну так, что у нее заныло на душе.
  — Но насчитаешь же ты в самом деле, что она… Джоанна растерянно посмотрела на мужа.
  — Нет, конечно же, нет. Теперь, когда она уже взрослая, уравновешенная и все понимает, об этом не может быть и речи. Так что постарайся больше не переживать, — усмехнулся Родни, — Но ты сама видела, какая она была чувствительная и эмоционально неустойчивая год назад.
  — Но… Родни, это же смешно! Из-за такого паршивца, как Хармон!..
  — Это смешно нам с тобой, потому что у нас есть чувство меры. Но Барбаре это не смешно. Она всегда была искренней до конца. Она не может беспристрастно смотреть на вещи, у нее нет чувства юмора. И в сексуальном отношении она развита не по годам…
  — Родни, в самом деле! Что ты себе позволяешь? Ты говоришь о ней, как о девице, не вылезающей из полицейского участка! — с возмущением воскликнула Джоанна.
  — В полицейских участках тоже сидят живые люди, не забывай об этом, Джоанна.
  — Уж во всяком случае такие девушки, как наша Барбара, туда не попадают!
  — Ты так думаешь? — усмехнулся Родни.
  — Родни, дорогой, давай прекратим этот глупый разговор!
  Родни вздохнул.
  — Конечно. Разумеется. Но я от всей души молюсь, чтобы наша Барбара действительно встретила хорошего молодого человека и искренне полюбила его.
  Некоторое время спустя после этого разговора Джоанне показалось, что небеса услышали молитву Родни, когда в Крайминстер вернулся из Ирака молодой человек по имени Уильям Врэй. Он остановился у своей тети, миссис Герриот.
  Джоанна увидела его первой, неделю спустя после его приезда. Уильям пришел к ним однажды после обеда, когда Барбары не было дома. Джоанна оторвала взгляд от письменного стола и с удивлением посмотрела на высокого, крепко сложенного молодого человека с квадратным подбородком, порозовевшим от волнения лицом и твердым взглядом широко открытых голубых глаз.
  Порозовев еще сильнее, Билли Врэй пробубнил себе под нос, что он племянник миссис Герриот и что он… э-э-э… принес ракетку мисс Скудамор, которую… э-э-э — мисс Скудамор оставила вчера на корте.
  Быстро справившись с удивлением, Джоанна приветливо заговорила с молодым человеком.
  Барбара такая рассеянная, сказала она, что может оставить свои вещи где угодно. Сейчас ее нет дома, но, по всей вероятности, скоро она вернется. Мистер Врэй может подождать ее, а пока, не выпьет ли он чаю?
  Мистер Врэй согласился, и, кажется, не без удовольствия. Джоанна тут же позвонила слугам и распорядилась приготовить чай, после чего принялась расспрашивать мистера Врэя о его тетушке.
  Самочувствие миссис Герриот занимало их минут пять, после чего разговор несколько приостановился. Было видно, что мистер Врэй чувствует себя несколько беспомощно. По-прежнему красный как рак, он сидел прямо, не касаясь лопатками даже спинки стула. На лице его отражались приступы мучительной неловкости, владевшей молодым человеком. К счастью, чай предоставил ему еще один повод для разговора, которого хватило еще на несколько минут относительной непринужденности.
  Джоанна увлеченно болтала с молодым человеком, хотя и с некоторым чувством неловкости, но ее спас Родни, в этот день вернувшийся домой с работы раньше обычного. Родни, в отличие от мистера Врэя и самой Джоанны, не выказал ни малейшего смущения. Он завел с молодым человеком разговор об Ираке и быстро вывел гостя из состояния мучительной неловкости. Постепенно Билли Врэй разговорился, лицо его перестало краснеть и приняло нормальную окраску. Вскоре, совершенно освоившись, молодой человек оживленно рассказывал Родни о самых занятных обстоятельствах его пребывания на Ближнем Востоке. Через некоторое время Родни увел его к себе в кабинет. Шел уже седьмой час, когда Билли Врэй решил, что пора прощаться.
  — Чудесный парень! — сказал Родни, когда гость ушел и хозяева дома остались одни.
  — Да, неплохой, — согласилась Джоанна. — Только немного застенчивый.
  — Пожалуй, на первый взгляд это и так, — согласился Родни. — Но не думаю, чтобы он страдал излишней застенчивостью в обыденной своей жизни.
  — Он так долго сидел у тебя в кабинете!
  — Да, больше двух часов.
  — Наверное, он тебе изрядно надоел?
  — Нет. Напротив, я даже рад был поговорить с ним. Он очень сообразительный, этот молодой человек. У него оригинальный взгляд на вещи. Он обладает философским складом ума. И кроме того, у него довольно твердый характер. Словом, он понравился мне во всех отношениях.
  — Да уж, наверное, он понравился тебе, если ты проговорил с ним два часа! — с легкой досадой произнесла Джоанна.
  Родни с удивлением посмотрел на жену.
  — Он сидел у нас не потому, что хотел со мной поговорить, — начал оправдываться Родни. — Он ожидал Барбару. Разве ты не видишь, что он по уши влюблен в нашу дочь? Бедный парень! Он едва справился со смущением. Вот почему он был красный, как свекла. Ему было нелегко заставить себя прийти сюда. А когда он все-таки пришел, то в награду не получил даже улыбки от своей зазнобы. Явный случай так называемой любви с первого взгляда.
  Барбара явилась домой когда уже пора было садиться за ужин.
  — К нам приходил один из твоих приятелей, Барбара, — сказала Джоанна. — Племянник миссис Герриот. Он принес твою ракетку.
  — Билли Врэй, да? Значит, он все-таки отыскал ее! А я думала, что потеряла ее совсем.
  — Он долго сидел у нас, но так тебя и не дождался, — с лукавой улыбкой сказала Джоанна.
  — Жаль, что он не дождался меня. Мы с Грабби ходили в кино. Такой глупый фильм! Билли, наверное, до чертиков вам надоел?
  — Нет. Напротив, — сказал Родни. — Мне он даже понравился. Мы разговаривали с ним о ближневосточной политике.
  — Жаль, что меня не было дома, — искренне вздохнула Барбара. — Я бы с удовольствием послушала его рассказы об этих местах. Я так мечтаю попутешествовать, а сама всю жизнь прожила в Крайминстере! Во всяком случае, Билли вносит разнообразие в мою жизнь.
  — Если тебе скучно жить, поступи на работу, — посоветовал Родни.
  — Скажешь тоже: на работу! — сморщила нос Барбара. — Ты же знаешь, папочка, что я не люблю работать!
  — Как и все смертные! — усмехнулся Родни. Барбара бросилась на шею отцу и крепко обняла его.
  — Зато ты слишком много трудишься, папочка! Я всегда говорила тебе, что ты слишком много работаешь. — Наконец она освободила отца. — Я позвоню Билли. Он вроде бы говорил, что зайдет сегодня вечером к Марсденам…
  Родни посмотрел Барбаре вслед, когда она направилась к телефону, расположенному на столике в дальнем углу гостиной. Джоанна заметила его взгляд, странный, полувопросительный, неопределенный.
  Да, Билли Врэй понравился ему. Вне всякого сомнения, Билли понравился ему с первого взгляда. Тогда, почему он с таким беспокойством посмотрел на дочь, когда Барбара объявила родителям о своей помолке с Билли. Барбара сказала, что после свадьбы они сразу же уедут в Багдад.
  Билл Врэй был молод, хорошо воспитан, имел свое состояние и мог рассчитывать на хорошую служебную карьеру. Почему же во взгляде Родни сквозило столь явное беспокойство? Почему он в разговоре с Барбарой вскользь посоветовал не спешить со свадьбой? Почему он с тех пор ходил с хмурым лицом, с озадаченным, тревожным видом?
  А потом, перед самой свадьбой, у него случилась эта вспышка недовольства и раздражения, когда он горячо твердил, что решительно против свадьбы, что Барбара еще слишком юна для замужества.
  Но как бы то ни было, Барбара вскоре уговорила отца не возражать против ее свадьбы с Билли Врэем; шесть месяцев спустя она вышла замуж за своего Билли и уехала с ним в Багдад. Вскоре после этого и Эверил объявила о своей помолвке с биржевым брокером, весьма состоятельным человеком по имени Эдвард Гаррисон-Уилмотт.
  Ее жених оказался приветливым, милым мужчиной приблизительно тридцати четырех лет с очень большим состоянием.
  Итак, думала Джоанна, кажется все складывается самым лучшим образом. Родни был вполне доволен выбором дочери, но держал свое мнение при себе.
  — Да, да, я очень рад за тебя. Он прекрасный парень, — только и сказал он, когда Эверил спросила его, что он думает о ее женихе.
  После свадьбы Эверил уехала к мужу, и Родни с Джоанной остались одни в пустом доме.
  Тони закончил свой агрономический колледж, благополучно сдал экзамены, во время которых заставил родителей изрядно поволноваться, и уехал в Южную Африку, в Родезию, где у одного из клиентов Родни была большая апельсиновая плантация.
  Тони писал им жизнерадостные письма, хотя и не очень длинные. Потом от него пришло письмо, в котором он извещал их о своей помолвке с девушкой из Дурбана. Джоанну весьма расстроила мысль, что ее сын женится на девушке, которую они в глаза не видели. Невеста была бесприданницей, хотя, сказала Джоанна мужу, что они могут знать об этой девушке? Абсолютно ничего.
  Родни ответил, что Тони сам выбрал хомут на свою шею и что во всяком случае надо надеяться на лучшее. Глядя на фотографию, которую им все-таки прислал Тони, они решили, что его невеста красивая девушка, которая, как они узнали, познакомилась со своим будущим мужем еще по дороге в Родезию.
  — Ну теперь уж точно они проживут всю жизнь вдалеке от нас и вряд ли будут часто приезжать к нам в гости, — вздохнула Джоанна. — Нет, нам все-таки следовало настоять, чтобы Тони пошел работать в адвокатскую контору. Я тебе в свое время не раз говорила об этом.
  Родни улыбнулся и ответил, что ему плохо удается заставлять людей делать то, чего они не хотят.
  — Нет, в самом деле, Родни, ты должен был заставить его! И тогда бы он жил рядом с нами. Так делают все порядочные родители.
  Родни ответил, что, пожалуй, она права. Но, добавил он, это было бы весьма рискованно.
  Рискованно? Джоанна сказала, что не понимает его. О каком риске он говорит?
  Родни улыбнулся и ответил, что он имел в виду риск сделать мальчика несчастным.
  Джоанна сердито заметила, что иногда эти рассуждения мужа о счастье выводят ее из терпения. Можно подумать, что никто ни о чем другом и не помышляет. Счастье — это не самое важное в жизни, сказала она. Есть вещи и поважнее.
  — Например? — спросил Родни.
  — Например, долг, — после секундного замешательства ответила Джоанна.
  Родни возразил, что не понимает, почему профессию адвоката надо считать долгом.
  С легким раздражением Джоанна ответила, что он прекрасно понимает, о чем она говорит. Долг Тони состоит в том, чтобы быть благодарным своим родителям и не разочаровывать их.
  — А Тони меня нисколько не разочаровал! — возразил Родни.
  — Уж во всяком случае, — воскликнула Джоанна.
  Родни совсем не хотел, чтобы его сын жил вдали, на другом конце света, так что с ним и не увидеться.
  — Да, — со вздохом произнес Родни, — признаться, я очень скучаю по Тони. Он всегда был такой милый, такой ласковый. Да, я очень скучаю по нему…
  — Вот и я говорю! — воскликнула Джоанна. — Тебе следовало бы проявить твердость.
  — Джоанна, — сказал Родни и печально посмотрел на жену. — В конце концов это его собственная судьба, а вовсе не наша с тобой. Нашу с тобой жизнь мы уже прожили. Хорошо или плохо, но мы уже почти прожили ее.
  — Да, — согласилась Джоанна, — мы почти прожили свою жизнь и, я полагаю, хорошо.
  Она задумалась на минуту.
  — Да, мы очень хорошо прожили свою жизнь, — добавила она, — мирно и спокойно во всяком случае.
  — Я рад этому, — кивнул Родни.
  Он с улыбкой посмотрел на Джоанну. У Родни была чудесная улыбка, ласковая и чуть насмешливая. Иногда он смотрел на жену так, словно улыбался чему-то, чего она сама не видела.
  — Секрет в том, — поучительно сказала Джоанна, — что мы с тобой очень хорошо подходим друг другу.
  — Пожалуй, да. Мы очень редко ссорились с тобой.
  — И потом, — добавила Джоанна, — нам очень повезло с детьми. Было бы ужасно, если бы они выросли плохими людьми или чувствовали бы себя несчастными в жизни.
  — Забавная ты у меня! — с улыбкой произнес Родни.
  — Но это в самом деле, Родни, очень бы нас расстроило, если бы наши дети были несчастливы в жизни! — сказала Джоанна. Родни пожал плечами.
  — Не думаю, Джоанна, чтобы ты слишком долго расстраивалась по этому поводу.
  — Конечно, — согласилась Джоанна, — у меня очень отходчивый характер. И вообще я считаю, что человек не должен давать волю своим чувствам.
  — Даже здоровым и положительным? — с улыбкой поинтересовался Родни.
  Джоанна тоже улыбнулась.
  — Ну почему же, — возразила она. — Разве не приятно видеть, что кто-то добился успеха?
  — Да, — вздохнул Родни. — Пожалуй, это приятно.
  Джоанна внимательно посмотрела на мужа, взяла его руку и ласково сжала.
  — Не скромничай, Родни. Ни у кого из адвокатов во всем Крайминстере нет такой широкой и состоятельной клиентуры, как у тебя. У тебя клиентов гораздо больше, чем было в свое время у дядюшки Генри.
  — Да, грех пожаловаться, дела фирмы идут хорошо, — согласился Родни.
  — Ас новыми партнерами пришли бы и новые денежные средства, не так ли? Что ты думаешь по этому поводу?
  Родни покачал головой.
  — Ох, нет. Нам больше нужны не деньги, а новые головы. И Олдерман, и я — оба мы уже стареем.
  Да, подумала она, это правда, За последние годы в пышной шевелюре у Родни прибавилось много седины.
  
  Джоанна встрепенулась, посмотрела на часы.
  Утро миновало довольно быстро. В голову ей уже не приходили расстраивающие, неприятные, хаотические мысли, которые вчера так несвоевременно завладели ее воображением.
  Ну что ж, это со всей очевидностью доказывает, что ключом ко всему является дисциплина. Надо просто привести в порядок собственные мысли и позволять памяти вызывать лишь те воспоминания, которые приятно успокаивают. Сегодня утром именно так она и сделала, и теперь убедилась, как быстро и безболезненно прошло утро. Через час или полтора позовут на ленч. Может быть, следует выйти на недолгую прогулку, не отходя далеко от гостиницы? Недолгая прогулка будет способствовать хорошему аппетиту, тем более что здесь подают такую тяжелую, горячую и жирную пищу.
  Джоанна поднялась в номер, надела свою войлочную шляпу и вышла на улицу.
  Во дворе мальчишка-араб стоял на коленях лицом в ту сторону, где по его представлениям должна была располагаться Мекка, то и дело кланялся, тычась лбом в сухую пыль, и что-то певуче бормотал высоким гнусавым голосом.
  На крыльцо вышел индус, остановился у Джоанны за спиной.
  — Он совершает свой полуденный намаз, — поучительным тоном экскурсовода произнес он над самым ее ухом.
  Джоанна кивнула. Это она видела и сама, прекрасно понимая, чем был занят мальчишка.
  — Он говорит, что Аллах милостив, Аллах очень милосерден, — добавил индус.
  — Я знаю, — сказала Джоанна и направилась от гостиницы в ту сторону, где спутанные витки колючей проволоки обозначали границу и огораживали железнодорожную станцию.
  Ей и вспомнился случай, когда шестеро или семеро арабов пытались вызволить заглохший форд, увязший в рыхлом сыпучем песке по самые ступицы. Арабы суетились, мешали друг другу и тянули машину в разные стороны. Уильям объяснил Джоанне, что в дополнение к этим их энергичным, но совершенно бесполезным усилиям, арабы беспрерывно взывают к Аллаху, восклицая то и дело: «Аллах велик! Аллах милосерден!».
  Аллаху непременно следовало бы вмешаться в такое дело, подумала Джоанна, поскольку помочь этим несчастным, тянущим в разные стороны тяжелый автомобиль, могло одно только чудо!
  Самое забавное было в том, что все эти арабы кажутся на вид совершенно счастливыми и вполне довольными собой. «Все в воле Аллаха!» — говорят они и не прилагают ни малейших умственных усилий, чтобы помочь самим себе. Нет, Джоанна не хотела бы быть такой. Каждый человек, считала она, должен думать о завтрашнем дне и строить планы на будущее. Впрочем, если живешь в какой-нибудь дыре вроде этого самого Телль-Абу-Хамида, строить планы и думать о завтрашнем дне нет никакой необходимости. Так что вера в Аллаха оказывается тут как нельзя кстати.
  Если провести здесь долгое время, думала Джоанна, то наверняка забудешь все: и какой сегодня день, и какой месяц.
  «А какой сегодня день? — вдруг спросила себя Джоанна. — Так, так, сейчас вспомню… Кажется, четверг… Да, четверг! Меня привезли сюда в понедельник вечером…»
  Тем временем она уже подошла к самому заграждению из колючей проволоки и увидела за нею узкую дорожку и человека в мундире, с винтовкой. Облокотившись на огромный деревянный ларь, солдат, очевидно, охранял либо железнодорожную станцию, либо границу, либо себя самого.
  Джоанне показалось, что солдат задремал, и она решила, что лучше потихоньку уйти отсюда поскорее, пока он не проснулся и в сонной одури не застрелил ее. Подобные случаи вполне возможны в такой глухой дыре, как Телль-Абу-Хамид.
  Она ускорила шаги, стараясь не шуметь, и вскоре обогнула гостиницу и скрылась за углом. Таким образом, прогулка вокруг гостиницы помогла ей провести время и избежать неприятных ощущений, связанных, как она думала, с агорафобией. («Опять я вспомнила об этой агорафобии!»)
  «Итак, — с удовольствием подумала Джоанна, — утро прошло вполне благополучно». Она сумела не допустить, чтобы ею овладели тревожные мысли, которые так взбудоражили ее вчера, и все утро думала лишь о приятном. О чем же она думала? О свадьбе Эверил с ее Эдвардом, таким солидным, таким надежным и таким состоятельным. О великолепном доме Эверил в Лондоне, просторном и удобном! Она думала о замужестве Барбары, о Тони… Впрочем, мысли о Тони вряд ли назовешь совсем приятными, хотя, кто его знает, может быть, это даже и к лучшему. В самом деле, наверное, все-таки главное в том, как чувствует себя сам Тони и доволен ли он своим выбором. Но все же ему следовало бы остаться в Крайминстере и поступить в адвокатскую контору «Олдерман, Скудамор и Уитни». Тогда бы он женился на девушке из Англии, а не из какого-то Дурбана, жил где-нибудь неподалеку и следовал по стопам отца.
  Бедный Родни! В его шевелюре уже появилось много седины именно от того, что рядом нет сына, который мог бы заменить его в деле.
  Беда в том, что Родни всегда слишком мягко относился к Тони. Надо было приструнить своевольного мальчишку! Топнуть на него ногой! Нет, твердость просто необходима в воспитании, особенно если речь идет о мальчиках. «Куда смотрел Родни? — думала сейчас Джоанна. — Ведь он прекрасно видел, что я не в состоянии удержать в своих руках их всех!» Тут Джоанна почувствовала теплую волну самооправдания. Интересно, понимает ли Родни, сколько она сделала для него?
  Джоанна всмотрелась в плывущую линию далекого горизонта. Странный эффект! Эффект текущей воды. Конечно же, это мираж, подумала она.
  Да, это был мираж… Но озеро среди песков, полное голубой воды, выглядело так естественно, так натурально, что она была готова поверить в его реальность. Она даже как будто видела деревья и коттеджи вокруг озера! И все казалось таким натуральным, таким конкретным, что ей вдруг очень захотелось попасть туда.
  Если несуществующее озеро выглядит так реально, подумала она, что заставляет поверить в свою реальность, то какова на самом деле реальность?
  Миражи, подумала она, везде миражи… Само это слово кажется значительным, настоящим и не допускает сомнений в ложности того, что оно обозначает.
  О чем же она думала, перед тем как увлечься зрелищем миража? Да, разумеется, о Тони и о том, какой он эгоистичный и недальновидный.
  Отношения с Тони у нее всегда складывались очень трудно. Он постоянно был такой рассеянный, такой мягкотелый и уступчивый, но тем не менее в его уступчивости, в его вежливой мягкости, в его улыбчивости скрывалась настоящая твердость характера, даже упрямство. Внешне соглашаясь с ее доводами, он поступал по-своему. Скорее всего он никогда не любил свою мать, Джоанна чувствовала это. Он больше тянулся к отцу.
  Джоанна припомнила случай, когда семилетний Тони посреди ночи вдруг встал с постели и пришел в спальню к отцу.
  — Знаешь, папа, кажется, вечером за ужином среди грибов мне попалась поганка, — совершенно естественным тоном объявил он ничего не понимавшему спросонок отцу. — У меня так болит живот! Наверное я сейчас помру. Поэтому я и пришел, чтобы умереть при тебе.
  На самом деле, как оказалось, дело было совсем не в поганке. Просто у мальчика случился острый приступ аппендицита, что, конечно же, само по себе не очень приятно. Родни тут же позвонил в госпиталь, за мальчиком приехала машина и через несколько часов он уже лежал на операционном столе. Но Джоанну в этой, в общем-то обыденной, ситуации задело то, что Тони пришел к отцу, а не к ней. Семилетнему сыну естественнее было бы прийти за помощью к своей матери.
  Да, Тони оказался трудным ребенком. В чем он только себя не пробовал! В школе он учился с ленцой, а в играх со сверстниками был неловок и неповоротлив, потому мальчишки старались не приглашать его в свои компании. И хотя он был хорош собою, спокоен характером и приветлив, Джоанна все-таки терпеть не могла его жуткую привычку теряться на прогулках, да и дома тоже. Порой его приходилось искать часами!
  — Все дело в защитной окраске, — смеялась Эверил. — У каждого из нас есть свойство принимать окраску окружающих предметов, когда нас разыскивает мама, чтобы поручить какую-нибудь работу. Но у Тони эта особенность развита как ни у кого!
  Джоанна не совсем понимала, что дочь имеет в виду, но молчаливая скрытность маленького сына ее бесила и пугала.
  Джоанна взглянула на часы. Нет никакой необходимости так спешить, подумала она. Сейчас она вернется к гостинице. Да, утро получилось самое чудесное: ни неприятных приключений, ни неприятных мыслей, ни приступов агорафобии…
  Внутренний голос говорил ей: «Джоанна, ты думаешь в точности как больничная сиделка! Кто ты есть, как ты думаешь? Невменяемая? Умственно неполноценная? Нет, ты так о себе не думаешь! Тогда почему ты, ощущая такую гордость за себя, такое самодовольство, тем не менее чувствуешь большую усталость? В самом ли деле это утро выдалось такое приятное и спокойное для тебя? Не обманываешься ли ты?»
  Джоанна заторопилась к гостинице, чувствуя, что вот-вот вся приятность этого утра пропадет и раздражающие мысли вновь захватят ее.
  Войдя в столовую, она с удовольствием заметила некоторую перемену в блюдах, поданных на ленч. Перемена состояла в том, что на столе стояла тарелка, полная, груш! Разумеется, это тоже были консервы.
  После ленча она поднялась в спальню и легла в постель.
  Если бы только ей удалось уснуть и проспать до самого чая!
  Но сон не приходил. Мозг ее был возбужден и требовал пищи. Она лежала с закрытыми глазами, но все ее тело было напряжено, словно ожидало чего-то, словно было настороже, готовое защитить себя от какой-то неведомой опасности. Все ее мышцы были напряжены.
  «Я должна расслабиться, — подумала Джоанна, — я должна расслабиться».
  Но расслабиться ей никак не удавалось. Все ее тело было напряжено, словно стальная пружина. Сердце бешено колотилось в груди. В возбужденном мозгу проносились лихорадочные бессвязные мысли. Такое состояние напомнило ей давно забытое, но хорошо знакомое прежде ощущение. Она мучительно старалась определить его, и наконец нашла верное сравнение — она чувствовала себя точно так же в кабинете у дантиста.
  Главным в ее ощущениях было ожидание некой грозящей ей неприятности, предчувствие это занимало все ее мысли, словно она старалась приготовить себя к суровому испытанию.
  Но что за испытание ожидало ее?
  Что же должно было произойти?
  Все эти ящерицы — неприятные воспоминания, сидели по своим норам и не высовывали носа. И все-таки у нее было ощущение приближающейся грозы. Своего рода затишье перед бурей. Ожидание чего-то страшного…
  Святые небеса, ее вновь охватило смущение и неуверенность?
  Она вспомнила мисс Гилби, ее слова о дисциплине, о духовном возрождении.
  Возрождение! Да, она непременно должна хорошенько поразмыслить. Она непременно должна поразмыслить о… о чем? Может быть, о теософии? Или о буддизме?
  Нет, она должна обратиться к своей вере. Она должна обратиться к Богу. Ей обязательно надо поразмыслить о любви к Богу. Боже… Отец наш сущий на небесах…
  Она вспомнила своего отца, его ровно подстриженную шкиперскую каштановую бородку, его глубокие, в прищуре, голубые глаза, его любовь ко всему, что напоминало о кораблях в море. Сторонник самой строжайшей дисциплины, ее отец был самым типичным адмиралом в отставке. Джоанна вспомнила свою мать, высокую, стройную, рассеянную, неопрятную женщину, с беззаботными ласковыми манерами, благодаря которым никто не мог долго сердиться на нее, если даже она бывала совершенно невыносима.
  Ее мать была настолько рассеянна, что могла прийти на званый ужин в перчатках разного цвета и криво надетой юбке, со шляпой, сидящей набок на копне пепельных волос, и при всем этом чувствовать себя совершенно счастливой и безмятежной, не замечающей неполадок в собственном туалете. Джоанну обычно возмущал гнев отца, отставного адмирала, почему-то направленный всегда на дочерей и никогда— на жену.
  — Неужели вам трудно присмотреть за мамой? — возмущался старый адмирал. — Как вы могли позволить ей появиться в обществе в таком виде? Знайте же, я не потерплю такой расхлябанности! — гремел его голос, когда отец отчитывал дочерей.
  — Но, папочка, — пугливо возражали трое девушек рассерженному отцу, — мы привели ее в полный порядок перед самым выходом.
  Отец, строго отчитав их, уходил, а девушки жаловались друг дружке: за мамочкой невозможно уследить! В самом деле, за нею нужен глаз да глаз!
  Джоанна очень любила свою мать, но, конечно же, ее любовь к матери не ослепляла ее, и она прекрасно видела, что ее мать на самом деле — очень уставшая, рассеянная женщина, неспособная ни в чем придерживаться порядка, а порою она просто неряшлива, что вряд ли искупалось ее добросердечием и искренностью.
  Джоанна испытала легкое потрясение, когда после смерти матери разбирала ее бумаги и наткнулась на письмо отца, написанное по случаю двадцатой годовщины их брака.
  «Дорогая моя, я глубоко опечален тем, что не могу быть рядом с тобой, в этот день. В своем письме я бы хотел тебе рассказать о том, что твоя любовь означала для меня все эти годы, а также о том, что с каждым днем ты становишься для меня все дороже и дороже. Твоя любовь стала благословением всей моей жизни, и я глубоко признателен Господу за то, что встретил тебя…»
  Джоанна прежде даже и не подозревала, что ее отец может испытывать к ее матери такие глубокие чувства.
  В декабре у них с Родни будет двадцатипятилетний юбилей их совместной жизни, подумала Джоанна. Серебряная свадьба. Как было бы прекрасно, если бы Родни тоже написал ей такое письмо!
  Джоанна тут же представила себе это письмо.
  «Дорогая моя Джоанна! Я чувствую, что в этот день я должен написать тебе о том, что всем в своей жизни я обязан тебе! Я хочу сказать тебе, как много ты значила для меня всю мою жизнь. Я уверен, ты не представляешь себе, каким благословением для меня оказалась твоя любовь!»
  Нет, это нереально, подумала Джоанна, выбрасывая прочь из головы воображаемые строки. Даже представить невозможно, чтобы Родни подумал о таком письме, хотя он и очень любит ее!.. А он очень любит ее?.. Он вообще хоть немножечко любит ее?..
  Почему этот вопрос повторяется у нее в голове, словно эхо? Почему у нее по спине пробежал холодок, заставив вздрогнуть? И вообще, о чем она думала, прежде чем возник этот вопрос, который вовсе не собиралась задавать себе?
  «Конечно же! — Джоанна, смущенная и встревоженная, пришла в себя. — Кажется, я попыталась вызвать самых могущественных и неуправляемых духов прошлого? Лучше бы вместо этого я подумала о простых, земных заботах, об отце и о матери, которые умерли много лет назад».
  Они умерли и оставили ее одну.
  Совершенно одну в пустыне. Одну в этой похожей на тюрьму гостинице.
  Где совершенно не о чем подумать, разве что только о себе.
  Джоанна рывком поднялась с кровати. Нечего разлеживаться в постели, если все равно не можешь уснуть!
  Ей уже была ненавистна эта комната с голыми стенами, с окнами, завешанными тюлевыми занавесками. Джоанне казалось, что вся обстановка сжимает ее как тисками, унижает, превращает в мелочь, в насекомое. Ей захотелось оказаться в большом, просторном, наполненном светом и воздухом зале, со светлыми, радующими глаз обоями из кретона и с длинными яркими шторами, и чтобы в камине, гудя и потрескивая, горел огонь, и чтобы вокруг нее были люди, спокойные и радостные, которые пришли повидаться с нею, и чтобы ей самой хотелось их видеть, касаться их рук и разговаривать с ними…
  Ох, скорее бы пришел поезд, подумала она, или машина, или вообще что-нибудь…
  — Я больше не могу сидеть здесь! — громко воскликнула Джоанна. — Я не могу оставаться здесь, среди этих голых стен!
  Но тут же она поняла, что разговаривает сама с собой, причем вслух, и это показалось ей очень плохим признаком.
  Она спустилась в столовую, выпила чашку чая и отправилась на воздух, Гулять ей не хотелось, но сидеть в помещении и думать невесть о чем она больше не могла.
  Лучше всего, решила Джоанна, если она прогуляется около гостиницы и при этом совсем ни о чем не будет думать. Если она снова начнет размышлять, то наверняка опять расстроится! Посмотрите на этих людей, которые живут здесь, — индус, мальчишка-араб, повар. Скорее всего они просто живут и ни о чем не думают!
  
  Иногда я сижу и мыслю,
  А порою — просто сижу.
  
  Откуда это? И что за восхитительный образчик жизни представлен в этих строках!
  Не надо ни о чем думать, надо просто ходить. Но только не очень удаляться от гостиницы, как в прошлый раз, когда она чуть не заблудилась. В конце концов можно описывать вокруг гостиницы широкие круги. Круг за кругом. Как скотина на привязи. Нет, это унизительно. Но это так! Надо быть с собою осторожной, очень осторожной! Иначе…
  Иначе что? Она не знала сама. Она понятия не имела, какая опасность грозит ей, но чувствовала ее.
  Итак, ей нельзя думать о Родни, об Эверил, о Тони. Ей нельзя думать о Барбаре. Ей нельзя думать о Бланш Хаггард. Ей нельзя вспоминать об алых бутонах рододендрона. Да, об алых бутонах рододендрона ей нельзя вспоминать ни в коем случае! Ей нельзя вспоминать стихи…
  Ей нельзя думать о самой себе, Джоанне Скудамор. Но это же она сама! Как она может не думать о себе?..
  «Если тебе не о чем подумать, кроме как о себе, то что ты сможешь выдумать о себе нового?»
  — Знать ничего не хочу! — громко сказала Джоанна.
  Звук собственного голоса поразил ее. Интересно, о чем это она не хочет знать?
  Это настоящая битва, подумала она. И я ее проигрываю!
  Битва, но с кем? С чем?
  «Собственно, это неважно, — подумала она. — Знать ничего не хочу, и все!»
  Надо остановиться на этой мысли. Хорошая фраза: «Знать ничего не хочу!»
  У Джоанны возникло странное чувство, словно кто-то идет за нею следом. Кто-то, кого она знала очень хорошо. И если она сейчас обернется…
  Джоанна рывком обернулась, но никого не увидела. За спиной никого не было.
  И все-таки Джоанну не оставляло чувство, что ее кто-то преследует. Это чувство напугало ее. Родни, Эверил, Тони, Барбара — никто из них не мог помочь ей, никто из них не хотел помочь ей. Никто о ней не думал.
  Лучше ей вернуться в гостиницу и избавиться от того, кто шпионит за нею, кто бы это ни был.
  У крыльца ее встретил индус, Джоанну чуть покачнуло, когда она проходила мимо. Индус внимательно посмотрел на нее.
  — Что случилось? — тут же спросила она.
  — У мэмсахиб нездоровый вид, — почтительно проговорил индус. — Может быть, у мэмсахиб температура?
  Вот в чем дело! Конечно же, у нее просто высокая температура! Как она не подумала об этом раньше?
  Джоанна поспешила в спальню. Надо немедленно измерить температуру и принять хинин. У нее где-то было с собой немножечко хинина для такого случая.
  Она достала из сумки термометр и сунула под язык.
  Высокая температура! Конечно же, у нее высокая температура. Рассеянность, беспочвенные опасения, нервное возбуждение, сердцебиение… Просто она заболела вот и все!
  Бедный организм! Она так ослабела за время путешествия. По приезде домой она обязательно займется оздоровительной гимнастикой.
  Джоанна вынула изо рта термометр и посмотрела на шкалу.
  Тридцать шесть и пять. У нее не было высокой температуры, термометр показал даже чуть-чуть ниже нормальной.
  
  Кое-как она провела этот вечер. Теперь она уже всерьез была обеспокоена собственным состоянием, Нет, причина заключалась не в солнечном ударе и не в повышенной температуре. Причину скорее всего надо искать в расстроенных нервах.
  «Нервы шалят!» — обычно говорят люди. Да она и сама нередко говорила так о ком-нибудь. Но у нее-то ничего подобного никогда не ощущалось. Теперь же она знает, как это бывает на самом деле. Действительно, нервы шалят! Нервы, черт бы их побрал! Оказывается, ей просто нужен хороший доктор, добрый симпатичный доктор, а также домашняя обстановка и ласковая умелая сиделка, которая бы всегда была рядом и не отходила от нее ни на шаг. «Врач запретил оставлять миссис Скудамор одну!» А вместо этого она теперь сидит в четырёх стенах, в этой выбеленной тюрьме, посреди пустыни, вместе с полуграмотным индусом и дебильным мальчишкой-арабом, да еще с поваром, который из всей кулинарной науки знает лишь как варить рис, открывать консервные банки с лососем и бобами, да варить вкрутую куриные яйца. «Нет, это мне не подходит, — подумала Джоанна, — совершенно не подходит для моей болезни…»
  
  После ужина она поднялась в спальню и достала пузырек с аспирином. В пузырьке оставалось всего шесть таблеток. Джоанна безрассудно вытряхнула все шесть таблеток на ладонь и проглотила. Конечно, разумнее было бы оставить хоть немного на завтра, но она чувствовала, что должна сделать что-то значительное. «Нет, теперь уже я никогда не отправлюсь в путешествие без достаточного запаса снотворного», — подумала она.
  Она разделась и легла в постель, чувствуя легкий страх перед возможной бессонницей и перед неприятными мыслями.
  Очень странно, но она уснула почти сразу.
  В эту ночь ей снилось, что она оказалась в большой тюрьме с длинными запутанными коридорами. Она пыталась выбраться оттуда, но не могла найти дорогу, хотя все время знала, что выход отсюда ей хорошо знаком…
  «Ты обязательно должна вспомнить, — повторяла она себе, — ты обязательно должна вспомнить».
  Утром она проснулась совершенно спокойной, хотя и очень утомленной.
  — Ты обязательно должна вспомнить, — сказала она себе.
  Она встала с постели, оделась и отправилась завтракать.
  Она чувствовала себя в полном порядке, хотя была немного рассеяна.
  Наверное, скоро все начнется сначала, со вздохом подумала она. — Ох, ничего с этим не поделаешь!
  Съев завтрак, она долго сидела за столом без движения, понимая, что надо встать и куда-нибудь идти, и все-таки не уходила.
  Она старалась думать о чем-нибудь конкретном и старалась не думать. И то и другое утомляло ее.
  Ей вспомнился офис адвокатской конторы «Олдерман, Скудамор и Уитни». Многочисленные шкафы, набитые папками с документами с белыми бирками. «Имение сэра Джаспера Фолкса, покойного». «Полковник Этчингам Уильямс…» Все это напоминало ей театральный реквизит.
  В ее воображении встало лицо Питера Шерстона, строгое и сосредоточенное. Он сидит за столом и читает бумаги. Как он похож на свою мать! Нет, не совсем, у него глаза отца, Чарльза Шерстона. Быстрые, вороватые, черные глаза, в которых трудно увидеть его настоящие мысли. «На месте Родни я бы не очень доверяла этому молодому человеку», — подумала она.
  Как забавно, что это пришло ей в голову именно сейчас!
  После того, как умерла Лесли Шерстон, Чарльз совершенно опустился. Он быстро пристрастился к алкоголю и не раз напивался чуть ли не до потери сознания. Детей забрали к себе родственники. Третий ребенок, крохотная девочка, умерла, когда ей не исполнилось и шести месяцев.
  Джон, старший сын, пошел работать лесником и уехал куда-то в глушь. Теперь он жил где-то в Бурме. Джоанне вспомнилась сама Лесли и ее ковры ручной работы. Если Джон пошел в мать, тогда он любит все, что растет на земле и теперь должен быть совершенно счастлив. Она слышала от кого-то, что дела у него идут хорошо.
  Второй сын Шерстонов, Питер, пришел к Родни и сказал, что хотел бы работать у него в конторе.
  — Мама сказала мне, что вы обязательно сможете помочь, сэр, — избегая взгляда Родни, проговорил юноша.
  Он был привлекательным, решительным, улыбчивым и мягким. Джоанна всегда думала, что природа отпустила юноше привлекательности на двоих.
  Родни был рад принять мальчика к себе. Это немного сглаживало тот огорчительный факт, что его собственный сын предпочел другую профессию, уехал куда-то за море и почти полностью прервал отношения с родителями.
  Со временем Родни стал смотреть на Питера почти как на сына. Юноша часто бывал у них в доме и всегда был вежлив и почтителен с Джоанной. У него были свободные приятные манеры, совсем не такие, как у его отца.
  Но однажды Родни вернулся домой с весьма обеспокоенным видом. В ответ на расспросы он неприязненно отвечал, что ничего не случилось, просто он очень устал. Но неделю спустя он не выдержал и обмолвился, что Питер уезжает от них: молодой чело-зек решил поступить на работу в авиастроительную компанию.
  — Ох, Родни, почему он так решил? — недоумевала Джоанна. — Ты ведь так хорошо относился к нему! Мы оба очень его полюбили!
  — Да, приятный парень, — отстраненно заметил Родни.
  — Так в чём же дело? — не отставала Джоанна. — Он стал лениться?
  — Ох, нет, у него хорошая голова, и он совсем не ленив. Представляешь, он очень хорошо запоминает числа.
  — Как его отец?
  — Да, как его отец. Но, видишь ли, — печально вздохнул Родни, — современная молодежь тянется к новым открытиям, К новой технике, к самолетам.
  Но Джоанна его не слушала. У нее в душе зашевелилось подозрение, мгновенно вызвавшее вереницу мыслей. Уж слишком неожиданно Питер Шерстон решил уехать от них.
  — Родни, может быть, с ним что-то не так? — помолчав, спросила она.
  — Что не так? Что ты имеешь в виду?
  — Я имею в виду… Может быть, он как его отец? Лицом он похож на Лесли, но взгляд у него, как у отца, бегающий и непроницаемый. Ох, Родни, неужели это правда? Питер что-то натворил?
  — Нет, — не глядя на нее, глухо проговорил Родни. — Но у него есть причина уехать.
  — Какая-нибудь махинация со счетами? Он украл деньги?
  — Я же сказал, что нет! — раздраженно проговорил Родни. — Ничего особенного, это неважно.
  — Ага, я так и знала! Он такой же нечестный, как и его отец! У него плохая наследственность, — с торжеством заключила Джоанна и хотела добавить насчет яблока, которое падает недалеко от яблони.
  — Нет, с этим у него все в порядке, — буркнул Родни. — Но он очень странный, он все делает не так.
  — Ты хочешь сказать, что он такой же рассеянный, как была Лесли? Да, я всегда считала, что она не очень сообразительная женщина, не правда ли?
  — А я считаю, что это не так и она была очень умным человеком! — сухо отрезал Родни, — Она знала свою работу и прекрасно справлялась с ней.
  — Бедная женщина! — вздохнула Джоанна.
  — Не смей ее жалеть! — неприязненно бросил Родни. — Это меня раздражает.
  — Но, Родни, дорогой, — пролепетала Джоанна, видя, что в эту минуту с мужем лучше не спорить, — весь город знал, что у нее была очень грустная жизнь.
  — А я так не думаю, — упрямо возразил Родни.
  — А как она умерла? Ты помнишь ее смерть?
  — Давай-ка лучше, дорогая, прекратим этот разговор! — сердито сказал Родни и отвернулся.
  Каждый человек боится рака, подумала Джоанна. Людей пугает даже само слово, и они избегают его. Вместо него употребляют что угодно: злокачественная опухоль, серьезная операция, неизлечимая болезнь, что-то внутреннее, наконец. Даже Родни не любит, когда разговор заходит на эту тему. В общем, это понятно, думала она. Никто не знает, что ему грозит и чем кончится раковое заболевание — жизнью или смертью. Рак нападает порою даже на самых здоровых людей. Он поражает и тех, кто в своей жизни ни разу не болел!
  Джоанна вспомнила тот день, когда она услышала страшную новость от миссис Ламберг. Это было на рыночной площади.
  — Вы слышали, дорогая моя? Бедная миссис Шерстон?
  — А что с нею?
  — Умерла! Желудок. — Миссис Ламберг понизила голос. — Я уверена, что-то внутреннее, Операция была бесполезна. Она страдала от ужасной боли, я слыхала. Но она держалась очень мужественно. Она не оставляла работу, пока не слегла совсем. Это случилось за две недели до ее смерти. Она никому ничего не говорила, а тем временем ее как можно скорее надо было класть на операционный стол. Жена моего племянника видела ее два месяца назад. Она уже тогда выглядела очень больной и была худой, как тростинка. Но она держалась очень хорошо, улыбалась и шутила. Я думаю, что люди никогда не верят в серьезность своей болезни. Да, у нее была очень грустная жизнь. Бедная женщина! Осмелюсь сказать, смерть принесла ей облегчение.
  Джоанна тут же поспешила домой и рассказала все Родни. Родни спокойно ответил ей, что все знает. Дело в том, что он является исполнителем ее последней воли, сказал Родни, поэтому ему сообщили о смерти Лесли в первую очередь.
  Лесли Шерстон не оставила почти никакого наследства. Все, что осталось, было поделено между ее детьми. Ее завещание особенно тронуло весь Крайминстер тем, что она распорядилась перевезти ее прах в Крайминстер и там предать погребению. «Потому что в этом городе я была очень счастлива», — говорилось в завещании.
  Итак, Лесли Аделина Шерстон нашла вечный покой на кладбище за церковью Святой Марии, в Крайминстере.
  Странное пожелание, как могут подумать некоторые, принимая во внимание, что именно в Крайминстере ее мужа привлекли к суду и отправили в тюрьму за растрату банковских средств. Но другие говорили, что такое пожелание вполне естественно. Все-таки перед этим она жила без забот, очень обеспеченно, и поэтому свой отъезд из Крайминстера она скорее всего восприняла как изгнание из райского сада.
  Бедная Лесли! Трагедия коснулась всей ее семьи, потому что ее младший сын Питер, который оставил работу у Родни в адвокатской конторе, закончил школу пилотов, стал летчиком-испытателем и погиб в авиакатастрофе.
  Родни чрезвычайно тяжело переживал его гибель. Он почему-то винил себя в смерти Питера.
  — Послушай, Родни, — утешала его Джоанна, — я не понимаю, причем тут ты, почему ты считаешь себя виноватым в его смерти? Ты же ничего не сделал!
  — Лесли перед смертью отправила его ко мне, — горестно качал головой Родни, — она сказала, что я дам ему работу и буду заботиться о нем.
  — Ты так и сделал. Ты принял его к себе на работу, ты заботился о нем.
  — Да, я понимаю, — вздохнул Родни.
  — Правда, потом он предпочел все-таки уехать, и ты не смог предостеречь его от беды, но что ты мог поделать? Он сам того захотел. Тебе не в чем винить себя.
  — Нет, нет, дорогая, ты неправа, — горестно возражал Родни. — Разве ты не понимаешь, почему Лесли отправила его именно ко мне? Да потому, что она понимала: у него слабый характер, ему свойственна некоторая рассеянность, характерная для всех Шерстонов. С Джоном все в порядке, у него не такой характер, но Питер… Она доверила мне своего сына, чтобы я предохранил его от рискованных поступков. У него был своеобразный характер. В нем смешались изворотливость Чарльза Шерстона и достоинство Лесли. Его командир написал мне, что он был лучшим пилотом в их отряде, совершенно бесстрашным и очень мудрым — он так и выразился — в отношении к технике. Мальчик согласился провести испытания нового секретного двигателя. Все знали, что это опасно. И вот произошла катастрофа.
  — Да, он погиб смертью героя, — вздохнула Джоанна. — Это героическая смерть.
  Родни мрачно посмотрел на жену.
  — Все так, Джоанна, — произнес он. — Но ты бы говорила об этом совсем по-другому, если бы твой собственный сын погиб в катастрофе. Ты была бы довольна, если бы Тони погиб такой смертью героя?
  Джоанна растерянно посмотрела на него.
  — Но… Но Питер не наш сын. Это совсем другое дело.
  Родни махнул рукой и отвернулся.
  — Да нет, я ничего не говорю. Я просто думаю, какое горе было бы для Лесли, доживи она до этого дня, — глухо проговорил он.
  
  Джоанна встала из-за стола, сделала несколько шагов по гостиной.
  Почему Шерстоны то и дело возникают в ее мыслях, как будто они тут, рядом? У Джоанны есть и другие знакомые, которые значат для нее гораздо больше, чем семья Шерстонов.
  К слову сказать, ей всегда не нравилась Лесли Шерстон. Ей просто было жаль эту женщину, вот и все. Бедная Лесли теперь нашла вечный покой под тяжелой мраморной плитой.
  Джоанна вздрогнула. «Я замерзла, — подумала она, — что-то стало холодно. Как в могиле. И кто-то ходит надо мной».
  Странно, но она легко представила себя на месте Лесли Шерстон!
  Там, в могиле у Лесли, подумала она, холодно и темно. Ох, лучше я выйду поскорее на солнышко. Больше не хочу оставаться здесь, в четырех стенах, Эти стены навевают мне грустные мысли.
  Джоанна направилась к двери. Но в воображении у нее все еще стояла перед глазами могила Лесли Шерстон, и алый тяжелый бутон рододендрона, выпавший у Родни из петлицы, лежал на мраморной плите.
  
  И ветры злые рвут бутоны мая…
  
  Глава 9
  Джоанна чуть ли не бегом вышла из гостиницы. Сразу же от крыльца она направилась мимо кучи мусора, едва взглянув на куриц и мальчишку-араба, дремавшего во дворе.
  Здесь, под открытым небом, под ярким солнцем ей стало легче.
  Теперь ее страшила прохлада внутренних комнат и хотелось тепла.
  Уйти от всего этого куда глаза глядят.
  А собственно, что она имеет в виду, когда думает, что хорошо бы уйти ото всего этого?
  Неожиданно рядом с нею возник призрак мисс Гилби, говорившей непререкаемым тоном:
  — Побольше дисциплины в мыслях, Джоанна! Точнее подбирай выражения. Заставь свой мозг хорошенько обдумать исходные посылки, на которых ты будешь строить рассуждения. Определи наконец, отчего именно ты хочешь избавиться.
  Но Джоанна не знала сама. У нее не было ни малейшего представления, от чего ей надо избавиться.
  Ею владел неопределенней страх, некое грозное предчувствие преследовало ее.
  Словно что-то неотвратимое поджидало ее, и ей ничего не оставалась делать, как только хитрить с собой, лгать себе и изворачиваться.
  «В самом деле, Джоанна Скудамор, — мысленно обратилась она к себе, — вы ведете себя очень странным образом!»
  Но она понимала, что словами она себе не поможет. Что-то с нею было не так. Дело вовсе не в агорафобии. (Кстати, она правильно называет эту болезнь? Ее почему-то тревожила собственная неточность в отношении этой болезни). Нет, агорафобия ни при чем, потому что в этот раз она убежала как раз от прохладного, замкнутого помещения, стремясь выбраться на открытое пространство, где много солнечного света и тепла. Здесь, на открытом воздухе, она почувствовала себя гораздо лучше.
  Скорее! К свету и солнцу! Прочь от этих мыслей!
  Да, она слишком долго просидела в четырех стенах, под этим низким потолком, который делает спальню похожей на могильный склеп.
  Могила Лесли Шерстон, и Родни с красным бутоном рододендрона…
  Лесли… Родни…
  Прочь…
  К солнцу, к свету…
  В спальне так холодно, так темно…
  Холод и одиночество…
  Джоанна поежилась и ускорила шаги. Прочь от этого ужасного мавзолея, который она почему-то приняла за гостиницу. В нем так мрачно, так тоскливо…
  В таком месте легко вообразить, себе привидение.
  Что за глупая мысль? Это же практически новое здание, которое сдали в эксплуатацию года два назад, не более.
  В новых домах не водятся приведения, это известно каждому.
  Нет, если в гостинице завелись привидения, это значит, что она, Джоанна Скудамор, привезла их с собой, как тараканов.
  Да, не очень приятная мысль.
  Она еще ускорила шаги.
  «Во всяком случае, — думала она, — теперь-то уж со мною никого нет. Никто не шпионит за мной. Я совершенно одна. Здесь даже некого встретить!»
  «Я как…Кто это был? Стэнли или Ливингстон? Они встретились в дебрях Африки».
  — Какая встреча! Доктор Ливингстон, я полагаю?
  Ничего подобного. Здесь она может столкнуться лишь с одним человеком — с собой, Джоанной Скудамор.
  Как смешно!
  — Джоанна Скудамор? Какая встреча!
  — Очень рада вас видеть, миссис Скудамор!
  В самом деле, очень забавная мысль. Встретить себя…
  Встретить себя?
  О, Господи! Как она испугалась!
  Она ужасно испугалась.
  Ее ходьба давно уже перешла в бег. Она, спотыкаясь и запинаясь, бежала вперед. Ее мысли спотыкались в такт шагам.
  ..Я так перепугана!..
  …О Боже, как я напугана!..
  …Если бы кто-нибудь был рядом! Кто-нибудь был рядом со мной…
  Бланш, подумали она. Я хочу, чтобы здесь была Бланш.
  Да, Бланш — единственная, кого она хотела увидеть.
  Никого не надо, ни родных, ни близких. Ни друзей.
  Одну только Бланш…
  У Бланш легкий, добродушный нрав. Бланш добрая. Ее ничем не удивишь и не испугаешь.
  Во всяком случае, Бланш хорошо о ней думает. Она считает, что Джоанна добилась успеха в жизни. Бланш любит ее.
  Джоанна оглянулась, но вокруг никого не было.
  Так вот оно! Эта мысль была с нею все время. Это было то, что знала настоящая Джоанна Скудамор. То, что она знала всегда… Ящерицы высунули головы из своих норок…
  Истина…
  Маленький кусочек истины, словно ящерица, выглядывавшая из норки, говоря: «Я здесь. Ты меня знаешь. Ты знаешь меня очень хорошо. Не притворяйся, будто не знаешь меня».
  Да, она знала всё эти мысли, потому что они были частью ее самой.
  Она могла узнать каждую из них. Они смотрели на нее, усмехались ей.
  Все это были кусочки, осколочки истины. Это они то и дело показывались ей на глаза, начиная с того дня, как она приехала сюда. От нее требовалось лишь одно— собрать их воедино.
  И тогда получится полная история ее жизни, настоящая история жизни Джоанны Скудамор. Вот она, ее история, ожидает ее…
  Прежде у нее просто не было случая подумать о своей жизни. Она безо всякого труда заполняла ее незначительными пустяками так, что времени для самопознания просто не оставалось.
  Как это сказала Бланш?
  «Если тебе не о чем думать, разве что о себе, то, интересно, что ты узнаешь о себе?»
  И какой высокомерный, какой презрительный, какой глупый был ее ответ!
  «Разве может человек открыть в себе то, чего он не знает заранее?»
  «Иногда мама, я думаю, что ты вообще ни о ком ничего не хочешь знать»…
  Так сказал ей Тони.
  Как Тони был прав!
  Она ничего не знает о собственных детях, а также о Родни. Она их любит, но ничего о них не знает.
  Она должна все узнать.
  Если ты любишь людей, ты должен знать о них все.
  Ты о них ничего не знала, потому что было намного легче верить в хорошее, принимать желаемое за действительное и не расстраивать себя тем, что было на самом деле.
  Как Эверил. Но Эверил страдала, и ей от этого больно.
  Но она не хотела знать, что Эверил страдала… Эверил всегда презирала ее… Эверил с юных лет научилась не замечать ее, смотреть сквозь нее. Эверил, которую жизнь сломала и покалечила и которая даже сейчас, наверное, все еще оставалась душевно надломленной.
  Но у нее, даже такой сломленной, есть достоинство.
  Это то, чего Джоанне всегда не хватало. Достоинства.
  «Достоинство — это еще не все», — сказала она.
  «Не все?» — переспросил Родни и усмехнулся.
  Родни был прав…
  Тони, Эверил, Родни — все они ее обвиняли.
  А Барбара?
  Что же было не так с Барбарой? Почему доктор был так неразговорчив? Что они все от нее скрывали?
  Что натворила ее малышка, ее непослушная, безрассудная девочка, которая вышла замуж за первого встречного и ушла с ним, бросив родительский дом?
  Да, именно так, именно это Барбара и сделала. В родном доме она была несчастна. Она была несчастна, потому что Джоанна ничего не сделала, чтобы дом был счастливым для детей.
  Она никогда по-настоящему не любила Барбару и не понимала ее. Бесцеремонно и эгоистично она сама определяла, что хорошо для Барбары, а что плохо, не считаясь ни с вкусами девочки, ни с ее желаниями. Она изгоняла ее друзей, позорила их в глазах дочери. Неудивительно, что мысль о замужестве и Багдаде для Барбары стала мыслью о единственной возможности освободиться.
  Она вышла замуж за Билли Врэя торопливо, наспех, под влиянием минутного чувства, совершенно не испытывая к нему любви, как сказал Родни. И что же из этого вышло?
  Что же произошло там в Багдаде? Любовная интрига? Неудачная любовная интрига? Вероятнее всего, в этом замешан майор Рейд. Да, если это так на самом деле, то очень легко объяснить замешательство Билли и Барбары, когда Джоанна упомянула о нем. Только такой проходимец, думала Джоанна, и мог очаровать глупую девочку, которая еще не успела как следует повзрослеть.
  И тогда, обманутая, в приступе крайнего отчаяния, к которому она была склонна с раннего детства, она утратила всякое чувство меры и попыталась лишить себя жизни. Да, видимо, все произошло именно так.
  Джоанна застала Барбару больной, очень больной, опасно больной.
  Интересно, а знал ли об этом Родни? Он явно пытался отговорить ее от поездки в Багдад.
  Нет, Родни не мог этого знать. Иначе он обязательно все бы ей рассказал, А впрочем, нет. Вряд ли он стал бы рассказывать ей о подобных вещах. Как бы то ни было, муж всеми силами старался уговорить ее отказаться от поездки.
  Но Джоанна уже решила. Она чувствовала, что не может вынести неизвестности и оставаться вдали от своей бедной заболевшей девочки. Она так и сказала Родни.
  Да, с ее стороны это было искреннее душевное движение.
  Но только… Может быть, все-таки это было лишь частью истины?
  Может быть, она просто была увлечена мыслью о путешествии, о новизне впечатлений, предвкушением знакомства с неизвестными уголками мира? Может быть, ей нравилось играть роль заботливой матери? Может быть, она хотела видеть в себе искреннюю, пылкую натуру, стремящуюся на помощь к своей больной дочери, к своему убитому горем зятю? Как достойно, как любезно с твоей стороны, мамочка, сказали бы ее дети, бросив все, немедленно приехать к нам!
  На самом деле, конечно же, они вовсе не были рады видеть ее! Откровенно говоря, они были напуганы. Они предупредили доктора, чтобы тот придержал язык, и сделали все возможное, чтобы она не узнала правду. Они не хотели сказать ей правду потому, что они ей не доверяли. Барбара не доверяла ей. Во что бы то ни стало скрыть все от матери — вот о чем думала она в те дни, пока Джоанна гостила у них в Багдаде.
  Какое облегчение они почувствовали, когда Джоанна объявила о том, что ей пора возвращаться домой. Но они очень хорошо скрыли свои чувства за вежливыми протестами, упрашивая ее погостить еще. А когда она и в самом деле высказала мысль, что неплохо бы немного задержаться, то Уильям немедленно и энергично переубедил ее.
  В действительности, единственное доброе дело, которому она помогла осуществиться своим торопливым приездом к ним в Багдад, заключалось, наверное, в том, что духовно разъединенные Барбара и Уильям объединились в общем усилии поскорее избавиться от нее и сохранить свою тайну. Странно, конечно, если это и в самом деле единственный добрый результат ее визита. Джоанна вспомнила, как часто Барбара, все еще слабая, лежа в постели, умоляюще глядела на Уильяма, и Уильям с напряженным лицом начинал торопливо объяснять какие-то непонятные, запутанные обстоятельства, изо всех сил стараясь замять бестактные вопросы Джоанны. И тогда Барбара смотрела на него благодарным и признательным взглядом.
  Потом они пошли провожать Джоанну на вокзал. Они стояли на платформе и смотрели, как она садится в поезд. Выглянув из окна вагона, Джоанна увидела, как Уильям держал Барбару за руку, а Барбара доверчиво прильнула к нему.
  — Потерпи, дорогая. — наверное, с такими словами Уильям обращался к своей жене. — Еще немного, и она уедет…
  А когда поезд ушел и увез Джоанну, они, наверное, вернулись домой, к себе в Ольвах, и стали играть с Мопси, потому что оба они любили больше всего на свете Мопси, эту милую крошку, маленькую смешную копию Уильяма, а Барбара, вероятно, говорила:
  — Слава Богу, наконец она уехала, и мы снова остались одни.
  Бедный Уильям! Он так любил Барбару! И был так несчастен! И всё-таки, несмотря ни на что, он сохранил к ней любовь и нежность.
  — Можешь о ней не беспокоиться! — сказала Бланш, — Теперь с нею все будет в порядке. У них ведь ребенок.
  Милая Бланш! Она старалась разуверить Джоанну в том, что для нее попросту не существовало!
  А она, Джоанна, глупая и непроницательная женщина, еще питала к своей подруге эту дурацкую высокомерную жалость. Не Бланш достойна жалости и презрения, а она, Джоанна!
  «Благодарю тебя, Господи, что я не такая, как эта женщина!»
  Да… И она еще смела молить об этом Господа!
  В эту минуту Джоанна была готова отдать все на свете, чтобы Бланш оказалась рядом с нею!
  Она хотела, чтобы Бланш стояла рядом, добрая, ласковая, никогда в своей жизни никого не унижавшая и не обидевшая ни одно живое существо.
  Джоанна вспомнила, как вчера вечером молилась в гостинице, до глубины души обуянная высокомерным духом превосходства над прочими смертными.
  Могла ли она молиться теперь, когда видела сама, что стоит посреди пустыни с обнаженной душой, без единого утешительного воспоминания? Слезы подступили у нее к горлу, она упала на колени.
  …Боже! — молила она. — Помоги мне…
  …Я схожу с ума, Боже…
  …Не дай мне сойти с ума…
  …Избавь меня от мыслей…
  Ответом ей была тишина…
  Тишина и солнечный свет…
  И гулкие удары сердца в груди…
  «Бог покинул меня», — думала она.
  …Бог не хочет помочь мне…
  …Я одинока, совершенно одинока…
  В ответ — лишь жуткая тишина… Она в полном одиночестве…
  Бедная, несчастная Джоанна Скудамор… Глупая, претенциозная, себялюбивая женщина…
  Она одна во всей пустыне.
  «Христос, — думала она, — тоже был одинок в пустыне».
  Сорок дней и сорок ночей…
  …Нет, никто не может вынести этого, никто…
  Молчание. Солнце. Пустота…
  На нее снова напал страх, страх пустого пространства, где человек был одинок…
  Она вскочила на ноги. Ей непременно надо вернуться в гостиницу, непременно надо вернуться!
  Индус… Мальчишка-араб… Тощие курицы… Пустые жестянки из-под консервов…
  Род человеческий…
  Она диким взглядом посмотрела вокруг. Гостиницы не было видно, как не было видно ни железнодорожной станции, ни даже далеких холмов, по которым она ориентировалась позавчера.
  Очевидно, сегодня она зашла в пустыню дальше, чем прежде, так далеко, что вокруг нее все стало одинаковым, и она потеряла ориентиры.
  К своему ужасу Джоанна поняла, что даже не представляет себе, в какой стороне находится гостиница.
  Но холмы, те далекие холмы, они-то не могли исчезнуть! И все-таки вокруг нее до самого горизонта простиралась ровная пустыня. Далеко на окаеме виднелись маленькие белые пятна. Что это? Холмы? Облака? Никто ей этого не скажет.
  Джоанна поняла, что заблудилась, окончательно заблудилась…
  Да, но она помнила, что шла на север, вот именно на север!
  Где же север?
  Она посмотрела на солнце. Солнце висело прямо над ее головой, и по нему невозможно было определить направление.
  Она потерялась. Она потерялась и теперь уже никогда не найдет дорогу обратно.
  Неожиданно паника охватила, ее, и она бросилась бежать.
  Сначала в одну сторону, затем в противоположную… В отчаянии, совершенно обезумевшая, несколько минут она бегала туда и сюда.
  Она начала кричать, призывая на помощь.
  — Помогите! Помогите!
  Наконец она поняла, что никто ее не услышит, потому что она слишком далеко ушла в пустыню.
  Песчаная земля поглощала ее голос и заглушала его, превращая в негромкое жалобное блеяние овцы. Она, как заблудшая овца, подумала Джоанна, как заблудшая овца…
  Сбирает овец.
  Господь мой, мой пастырь.
  Родни, ее дом — зеленое пастбище, ее зеленое пастбище, ее долина…
  — Родни! — звала она, кричала она. — Помоги мне! Помоги мне!..
  Но Родни уходил от нее по платформе в другую сторону, распрямив плечи, гордо откинув голову назад, счастливый в предвкушении нескольких недель свободы, чувствующий себя снова молодым.
  Он не слышал ее.
  Эверил! Может быть. Эверил поможет ей?
  — Я твоя мать, Эверил, я все делала только для тебя…
  Нет, Эверил спокойно вышла из комнаты, сказав на пороге:
  — Я ничем не могу помочь.
  Тони! Вот кто ей поможет! Тони!
  Нет, и Тони не мог ей помочь. Он уехал далеко-далеко, в Южную Африку.
  Барбара… Но Барбара была очень больна. Барбара отравила себя.
  «Лесли! — подумала она. — Лесли всегда поможет мне!»
  Но Лесли умерла. Она страдала всю жизнь и наконец умерла.
  Джоанна поняла, что у нее не осталось никого в целом свете.
  Она снова пустилась бежать. Безнадежно. Отчаянно. Без малейшего представления о направлении. Она просто бежала, бежала, бежала… Пот ручьем лился у нее по лицу, заливал глаза, струился по шее, обливал все ее тело…
  «Это конец…» — подумала она.
  Боже, подумала она, Боже… Здесь, в пустыне, ее мог встретить только Христос…
  Христос мог указать ей дорогу в зеленый дол.
  …Он мог повести ее со своими овцами…
  …Заблудшую овцу…
  …Раскаявшуюся грешницу…
  …В тенистую зеленую долину…
  …Но вокруг ярко сияло одно лишь солнце…
  …Он мог повести ее к свету. К мягкому ласковому свету. Но жестокое солнце жгло ее своими лучами…
  Зеленая долина, зеленая долина… Она непременно должна найти зеленую долину…
  Она непременно должна вернуться на Хай-стрит, что пролегает посреди Крайминстера.
  Она должна вырваться из пустыни.
  «Сорок дней и сорок ночей».
  Прошло всего три дня. Так что Христос наверное еще здесь.
  «Боже, — молилась она, — помоги мне…»
  Боже…
  Но что это?
  Там, справа, вдалеке, она разглядела на горизонте крошечное пятнышко! Это была гостиница! Она спасена!
  Спасена… Колени ее подломились, Джоанна рухнула на землю.
  Глава 10
  Сознание медленно возвращалось к Джоанне… Она чувствовала себя очень усталой и очень больной. Она чувствовала себя слабой, как младенец. Но она была спасена. Гостиница находилась в той стороне. Теперь, когда она немного отдохнула, ей стало лучше. Она встала на ноги и, шатаясь, направилась в ту сторону.
  Через некоторое время она остановилась отдохнуть и обдумать все случившееся с нею. Она думала обо всем сразу, воспринимая все целиком, не пытаясь анализировать и разбираться в деталях.
  В конце концов Господь не оставил ее… Ее все-таки покинуло это ужасное сознание собственного одиночества…
  «Но Мне надо все обдумать, — сказала она себе. — Я должна все основательно обдумать. Я должна взглянуть на всё открытыми глазами. Вот почему я здесь! Взглянуть на все открытыми глазами…»
  Она непременно должна была узнать, раз и навсегда, что за человек, эта самая Джоанна Скудамор.
  Вот для чего она оказалась здесь, в пустыне. Под этим ярким жгучим солнцем, которое поможет ей рассмотреть и понять саму себя. Этот яркий, льющийся с неба свет осветит и покажет ей истину во всем, на что она прежде не хотела смотреть и что на самом деле в глубине души знала все время.
  Вчера она получила в руки ключ к собственной душе. Наверное, лучше всего начать именно с него. Потому что именно тогда ее охватило чувство слепой паники. Так с чего же все началось?
  Она начала читать стихи — вот с чего все началось.
  
  Цветущею весной я скрылась от тебя…
  
  Именно эта строка именно она заставила ее думать о Родни, и она сказала: «Но сейчас ноябрь…»
  А Родни в тот вечер сказал: «Но сейчас октябрь…»
  Это было вечером того дня, когда он сидел на гребне Ашелдона вместе с Лесли Шерстон. Они оба сидели в молчании, в четырёх футах друг от друга. И она еще подумала, увидев их, что они не очень похожи на близких друзей, не так ли?
  Но теперь она понимала, да и тогда тоже должна была понять, почему они сидели не рядом.
  Да просто потому, что они не осмеливались сесть рядом друг с другом…
  Родии и Лесли Шерстон…
  Не Мирна Рэддольф. О, вовсе не Мирна Рэндольф! Это она сама непроизвольно выдумала миф о Мирне Рэндольф, потому что в глубине души прекрасно понимала, что между Мирной и Родни ничего нет и быть не может. Она воздвигла миф о притязаниях Мирны Рэндольф, словно дымовую завесу, чтобы скрыть то, что было в самом деле.
  А частично — будь же честной хоть теперь, Джоанна! — а частично потому, что ей было легче смириться с Мирной Рэндольф, нежели с Лесли Шерстон.
  Ее гордость была уязвлена в меньшей степени, когда она признала, что Родни увлекся Мирной Рэндольф, красивой и безмозглой сиреной, способной свести с ума любого мужчину, не обладающего сверхчеловеческой твердостью.
  Но Лесли Шерстон!.. Лесли, которую не назовешь даже красивой, которая не могла похвастать молодостью, которая даже не умела как следует одеваться… Лесли со своей вечно усталой физиономией и забавной кривоватой улыбкой… Признать, что Родни влюблен в Лесли, причем влюблен с такой страстью, что даже не осмеливается сесть к ней ближе чем на четыре фута, — такого признания Джоанна позволить себе не могла и не хотела.
  Безнадежная тоска, мука неутоленного желания, сила страсти, которую Джоанна никогда не знала… Все это было между ними в тот день, когда они сидели на вершине Ашелдона, и Джоанна все это очень хорошо поняла и потому торопливо ушла оттуда, воровато и стыдливо, ни на мгновение не позволяя себе поверить в то, что почувствовала, и осознать все это как реальность…
  Родни и Лесли сидели там в молчании и даже не смотрели друг на друга, потому что не осмеливались прочесть друг у друга в глазах собственные чувства.
  Лесли так сильно любила Родни, что после смерти пожелала быть погребенной в городе, где жил он.
  Джоанна вспомнила, как Родни, склонясь над мраморной плитой, сказал: «Не могу свыкнуться с мыслью, что Лесли Шерстон лежит под этой холодной мраморной плитой». И после этих слов у него из петлицы выпал бутон рододендрона, словно всплеск алой крови.
  «Кровь сердца, — сказал он тогда. — Это кровь сердца».
  А что он сказал после этого? Он сказал: «Я устал, Джоанна, я очень устал». А позднее, таким странным тоном: «Нам всем не хватает мужества.»
  Конечно же, он думал о Лесли, когда говорил эти слова. Он думал о Лесли, о ее мужестве, о ее необыкновенном чувстве собственного достоинства.
  «Достоинство, это еще не все…»
  «Не все?»
  Именно после этого у Родни сдали нервы; смерть Лесли оказалась для него слишком сильным ударом.
  Теперь Лесли лежит на кладбище, слушает крики чаек, абсолютно равнодушная к земной жизни, и, наверное, посмеивается над ее житейской суетой….
  «Ты хоть что-нибудь знаешь о нашем отце?» — почудился ей презрительный голос Тони.
  Нет, очевидно, она ничего не знала о своем муже. Она даже не подозревала, что от нее что-то могут скрывать! Впрочем, она ничего не знала потому, что не хотела ничего знать.
  Лесли, в тот день, когда Джоанна случайно оказалась у нее в гостях, стояла, у окна и объясняла, почему она хочет ребенка от Чарльза Шерстона.
  Родни вспоминая о Лесли, тоже стоял у окна. «Лесли никогда не останавливается на половине пути», — сказал он.
  Что они там видели, в своих окнах, эти двое, когда стояли так и о чем-то думали? Что видела Лесли, кроме яблонь и анемонов в своем саду? Что видел Родни, кроме теннисного корта и пруда с золотыми рыбками? Может быть, они оба вспоминали накрытую голубой дымкой зеленую долину с темными пятнами леса на дальних холмах, которую они так долго рассматривали, сидя вместе на вершине Ашеддона?
  «Бедный Родни. Бедный мой Родни!» — вздохнула Джоанна.
  У Родни всегда такая добрая, чуть насмешливая улыбка. Он иногда говорит ей: «Бедная моя, маленькая Джоанна!» Он всегда говорит это с доброй улыбкой, которая никогда не обижает ее.
  Все-таки она всегда была ему хорошей женой. Разве не так?
  Она всегда в первую очередь защищала его интересы…
  Стоп! Разве это на самом деле так?
  В воображении у нее вновь встало умоляющее лицо Родни, его грустные глаза. От почему-то считает, что у него всегда грустные глаза.
  «Откуда я мог знать, что так возненавижу конторскую работу?» — сказал он ей.
  «Как ты можешь знать, что я буду счастлив?» — хмуро спросил он ее.
  Родни молил ее дать ему жить так, как он хочет, то есть, быть фермером.
  Родни в рыночный день часами простаивал у окна в своем офисе, глядя на скот.
  Родни с видимым удовольствием разговаривал с Лесли Шерстон о содержании скота, об уходе за ним и о сохранении породы.
  Родни говорил Эверил: «Если человек не имеет возможности заниматься тем, что ему по душе, то это человек лишь наполовину».
  Именно этого и добилась Джоанна в отношении Родни.
  Джоанна лихорадочно пыталась защитить себя от суда собственной совести.
  Ведь она думала, как сделать лучше! Человек просто обязан быть практичным! В конце концов, надо было подумать о детях! Все, что она делала, она делала не из эгоистических побуждений, а единственно ради семьи!
  Но этот ее внутренний протест тут же замер перед неопровержимыми доказательствами собственной совести.
  А разве она не эгоистка?
  Разве она не возражала, причем в самой категоричной форме, против жизни на ферме? Она всегда, по ее словам, желала детям добра, но разве так получились на самом деле? Разве Родни был неправ, когда говорил ей, что она заставляет детей делать то, что прежде всего нужно ей самой?
  Разве не он, как их отец, обладает преимущественным правом выбора, как жить детям? Мать им нужна лишь для того, чтобы они были здоровы, сыты, ухожены и чтобы с уважением и почтительностью воспринимали правила и примеры жизни, подаваемые их отцом, Разве не так?
  Родни говорил, что жизнь на ферме пойдет на пользу детям.
  Тони не скрывал, что был бы очень рад такой жизни.
  Родни заметил, что не следует мешать Тони жить той жизнью, которая ему по душе.
  — Я не люблю заставлять людей делать то, чего они не хотят, — сказал Родни.
  Но сама Джоанна отнюдь не стеснялась заставлять Родни делать то, чего ему не хотелось.
  «Но я люблю Родни! — с неожиданной острой болью подумала Джоанна. — Я люблю Родни. Не может быть, чтобы я не любила его!»
  И вдруг она с отчетливой ясностью поняла, что тем более ее вина непростительна.
  Она любила Родни и тем не менее так с ним обращалась!
  Ее поведение можно было бы понять и извинить, если бы она ненавидела его.
  Если бы даже она была к нему совершенно равнодушна, и то ее грех был бы не столь велик.
  Но она любила его и все-таки, любя его, отняла у него его право, принадлежащее ему от рождения, — право выбирать собственный способ и образ жизни.
  И вследствие того, что она беззастенчиво пользовалась своим исконным женским оружием: ребенок в колыбели, ребенок в ее чреве, — она отняла у него что-то такое, чего он уже никогда не восстановит. Она отняла у него долю его мужества.
  Его прирожденная мягкость и вежливость не позволяли ему бороться с нею, отстаивать свои права, и в этом отношении он, конечно же, был перед нею, наверное, самым беззащитным человеком на земле.
  «Родни!.. Мой Родни! — думала Джоанна. — Никогда я не смогу тебе вернуть то, что отняла! Никогда я не смогу восстановить урон, который нанесла тебе!»
  «Но я люблю его! Ведь я же люблю его!»
  «Я и Эверил люблю, и Тони, и Барбару…»
  «Я всегда любила их…»
  «Но этого, очевидно, недостаточно», — тут же возражала она самой себе.
  «Родни! Неужели теперь уже ничего нельзя поделать? — спрашивала себя Джоанна. — Неужели мне нечего сказать в свое оправдание?»
  
  Цветущею весной я скрылась от тебя…
  
  «Да, — подумала она. — Я скрылась надолго. С той самой весны. С той самой весны, когда мы сказали, что любим друг друга».
  «Я осталась той же самой, какой и была еще в школе. Бланш права. Я. всего-навсего примерная ученица из „Святой Анны“. Привыкшая к легкой жизни, не желающая утруждать себя мыслями, самодовольная, всеми силами избегающая всего, что может доставить мне неприятные впечатления».
  «Лишенная внутреннего достоинства».
  «Так что же мне делать? — думала она. — Что мне делать?»
  «Я должна приехать к нему, — думала она, — Я должна сказать:
  — Я виновата, Родни. Прости меня!»
  — Да, я должна это сказать. Я должна. Я скажу ему:
  — Прости меня, Родни. Я не знала. Я просто ни о чем не догадывалась.
  
  Джоанна поднялась на ноги. Все суставы у нее ныли и болели. Ноги не слушались ее. Она чувствовала себя очень усталой.
  Она медленно побрела к гостинице, с болью ощущая каждый шаг, словно глубокая старуха.
  Шаг… Еще один… Одна нога… Затем другая…
  «Родни! — думала она. — Родни!..»
  Какой больной, какой слабой чувствовала она себя.
  Путь до гостиницы показался ей необыкновенно длинным, очень длинным.
  Индус вышел из гостиницы навстречу ей, Лицо его лучилось улыбкой.
  — Хорошие новости, мэмсахиб! Хорошие новости! — прокричал он еще издали, отчаянно жестикулируя.
  Джоанна пустым взглядом посмотрела на него.
  — Вы поняли меня? Пришел поезд! Поезд пришел на станцию! Сегодня вечером вы уедете отсюда!
  «Поезд? — отстраненно подумала она. — Поезд, который отвезет меня к Родни…»
  «Прости меня, Родни! Прости меня!» Она словно издалека услышала свой смех, глухой, ненатуральный. Индус в недоумении посмотрел на нее, потом повернулся и пошел к станции. Она поплелась следом за ним.
  — Значит, поезд пришел, — повторила она, постепенно овладевая смыслом сказанных индусом слов. — Ну что ж, очень кстати…
  Глава 11
  Все это словно сон, думала Джоанна, да, все это словно сон.
  Пройдя меж извивов колючей проволоки, мальчишка-араб принес ее чемоданы и что-то по-турецки пронзительно закричал: рослому, толстому, с подозрением смотревшему на них турку, начальнику станции.
  У перрона стоял, поджидая ее, знакомый спальный вагон с кондукторами в униформе шоколадного цвета, которые выгладывали из окон.
  На вагоне красовалась надпись «Алеппо — Стамбул».
  Этот вагон был единственной ниточкой, которая связывала ужасную гостиницу в пустыне с цивилизованны миром!
  Проводник, отменно вежливый и по-европейски услужливый, приветствовал ее по-французски и открыл перед нею дверь купе, в котором заправленная постель сверкала белизной подушки и простыней.
  Джоанна почувствовала, что наконец возвращается в цивилизованный мир…
  Внешне Джоанна выглядела как спокойный, бывалый путешественник, та же самая миссис Скудамор, которая неделю назад оставила Багдад. Лишь она одна знала, какое удивительное преображение, какая поразительная перемена скрывается за ее невозмутимым внешним обликом.
  Поезд, как она уже отметила, пришел очень кстати. Он появился именно тогда, когда рухнули последние барьеры, которые она воздвигала всю жизнь, — рухнули, смытые лавиной страха и одиночества.
  Для нее, как и для всякого человека, оказавшегося наедине с собой, наступило прозрение. Она поняла саму себя. И, хотя в данную минуту она выглядела как самая обыкновенная путешествующая англичанка, утомленная тяготами длительного странствия, тем не менее ее сердце и ум находились в состоянии самоуничижения, которое охватило ее, когда она, одинокая и потерянная в пустыне, сидела на песке, подавленная тишиной и жгучим солнечным светом.
  Она совершенно механически отвечала на замечания и вопросы индуса.
  — Почему мэмсахиб не вернулась к ленчу? Ленч был готов и ждал вас. Очень хороший ленч. Скоро уже пять часов, для ленча уже поздно, но, может быть, выпьете чаю?
  — Да, — отвечала она, — можно выпить и чаю.
  — Где пропадала мэмсахиб? Я обошел всю гостиницу, но мэмсахиб нигде не было, Никто не видел, в какую сторону пошла мэмсахиб.
  Джоанна ответила, что уходила в пустыню очень далеко, дальше чем обычно.
  — Это не безопасно. Это совсем не безопасно. Мэмсахиб могла потеряться. Никто не видел, в какую сторону она пошла. Мэмсахиб могла заблудиться и не вернуться совсем.
  Да, спокойно согласилась она, она в самом деле заблудилась, но, к счастью, выбрала правильное направление и смогла найти дорогу назад. Сейчас она хочет выпить чаю и немного отдохнуть. В котором часу отправляется поезд?
  — Поезд отправляется в восемь тридцать вечера. Он немного подождет, не привезет ли автомобиль новых пассажиров. Но сегодня автомобиль не придет: слишком много воды, русла рек переполнены. Там все бурлит. — Индус взмахнул руками, сделал устрашающее лицо и грозно зашипел: — ф-ф-у-у-ш!
  Джоанна кивнула в знак того, что понимает, о чем он говорит.
  — У мэмсахиб очень усталый вид, — присмотревшись к ней, озабоченно произнес индус, — Мэмсахиб, наверное, очень расстроена?
  Нет, оказала Джоанна, ничем она не расстроена.
  — Мэмсахиб выглядит совершенно другой, — покачал головой индус.
  Да, равнодушно подумала Джоанна, мэмсахиб теперь другая. Возможно, на лице у нее проступает разница между той, прежней Джоанной и нынешней. Она поднялась в спальню чтобы переодеться, и остановилась перед засиженным мухами зеркалом.
  В самом ли деле разница так заметна? Внимательно осмотрев себя в зеркале, Джоанна вынуждена была признать, что теперь она выглядела старше. Под глазами появились темные куги. Лицо покрывал слой желтой пыли и пота.
  Умывшись, она причесала гребнем волосы, слегка припудрилась, коснулась губ помадой и посмотрела снова.
  Разница все же была заметна. Теперь ее лицо выглядело по-иному, всеми чертами и выражением глаз излучая глубокую душевную искренность и спокойствие.
  Каким же все-таки самодовольным существом она была! Ее охватило сильное отвращение к себе самой. Эта неприязнь к себе прежней, это недовольство собой, той, какой она была до этого дня, было для нее новым, еще непривычным чувством.
  Родни, думала она, Родни.
  Снова и снова она повторяла в мыслях это имя.
  Это имя стало для нее символом ее цели. Рассказать ему все, абсолютно все, не щадя себя и ничего не скрывая. Это, она чувствовала, было самое главное. Они должны начать новую жизнь, пока еще не поздно. Она скажет ему: «Я глупая, себялюбивая женщина. Ты мудрый, ты великодушный; научи меня, как жить!»
  «Он должен простить меня», — думала Джоанна. Родни великодушный, он простит ее, думала она. Он очень хороший, чуткий и добрый человек, теперь она понимала это со всею отчетливостью. Он никогда не питал ненависти к ней. Вот потому его все любят, и дети без ума от него, а прислуга только и смотрит, как бы ему угодить. Даже Эверил, при всем своем упрямстве, никогда не переставала любить его. У Родни друзья — по всему городу. Родни, думала она, в жизни никого не обидел.
  Джоанна вздохнула. Она чувствовала себя уставшей. Все тело ломило, словно она несколько дней работала, не разгибая спины.
  Она выпила чаю и легла в постель, чтобы отдохнуть до обеда, после чего она сразу же должна была сесть в поезд.
  Она уже не чувствовала ни нетерпения, ни страха, ни тоски по какому-нибудь занятию или развлечению. Мысли-ящерицы уже не показывались из своих норок, они больше не пугали ее.
  Он наконец узнала и поняла себя, и это понимание даровало ей душевное спокойствие.
  Теперь она хотела лишь одного — отдыхать, лежать, ни о чем не думая, с пустыми, успокоившимися мыслями, различая в глубине сознания, как в тумане, милое лицо Родни…
  И вот она уже сидит в поезде, в своем спальном вагоне, в своем купе, и слушает проводника, перечисляющего железнодорожные катастрофы, имевшие место на этой дороге за последние пятнадцать лет. Джоанна предъявила кондуктору свой билет, паспорт и с удовольствием приняла его заверения, что на первой же станции он отправит телеграмму в Стамбул и заново забронирует для мадам одно место в спальном вагоне Восточного экспресса. Джоанна заодно попросила его отправить из Алеппо еще одну телеграмму следующего содержания:
  «Путешествие задерживается. Все в порядке. Люблю. Джоанна».
  Родни должен получить эту телеграмму до ее приезда.
  Словом, все было устроено, предусмотрено и оговорено, а ей самой ничего не оставалось делать и не о чем было заботиться. Теперь она могла совершенно расслабиться, что она и сделала с огромным удовольствием.
  Впереди ее ожидали пять дней мира и спокойствия, пока экспрессы «Восточный» и «Тавры» будут с бешеной скоростью нести ее на запад, с каждым днем все больше приближая ее к Родни и к прощению.
  На следующий день, рано утром, они прибыли в Алеппо. До сих пор Джоанна оставалась единственным обитателем своего купе, поскольку сообщение с Ираком прервалось и пассажиров совсем не было. Но на этой станции скопилось очень много пассажиров, так что поезд оказался набит битком. Как обычно, было много сутолоки, недоразумений с вещами. С перрона доносились крики носильщиков, громкие разговоры, протесты, поздравления, споры, — и все это, произносимое на разных языках, смешивалось в единый гул вокзала.
  Джоанна ехала в первом классе, в том самом единственном в экспрессе «Тавры» спальном вагоне со старомодными двухместными купе, предназначавшемся для таких, как она, пассажиров.
  Но вот дверь отодвинулась в сторону, и в купе вошла высокая женщина в черном платье. За нею почтительно следовал проводник, который вел за собой целую толпу обремененных кладью носильщиков. Вскоре купе оказалось заполненным почти до отказа дорогими кожаными чемоданами с геральдическими коронами в уголках.
  Высокая женщина по-французски отдавала распоряжения проводнику, как укладывать вещи. Наконец все было уложено и проводник ушел. Женщина, обернулась к Джоанне и улыбнулась с видом бывалой путешественницы.
  — Вы из Англии, верно? — сказала она.
  Она говорила почти без акцента. У нее было продолговатое бледное лицо с выразительными живыми чертами и светлые серые глаза, сиявшие странным блеском. На вид Джоанна дала бы ей не больше сорока пяти.
  — Я приношу извинение за столь раннее вторжение. Совершенно неудобное время для отправления поезда. Наверное, я помешала вашему отдыху. Эти вагоны старого типа! В новых вагонах все купе одноместные. Но, я думаю, мы не помешаем друг другу, — улыбнулась она открытой детской улыбкой. — До Стамбула всего два дня пути, а я не из тех людей, с кем невозможно ужиться. Если я буду чересчур много курить, вы мне скажите. А сейчас я уйду и не буду мешать вашему отдыху. Пойду в вагон-ресторан, посмотрю, что у них сегодня на завтрак. Еще раз извините меня за столь ранее вторжение и суету.
  — Не стоит беспокоиться, — улыбнулась Джоанна. — В путешествии без этого не обойтись.
  — О, я вижу вы тоже уживчивый человек! — просияла женщина, увидев улыбку Джоанны. — Я думаю, мы отлично проведем время.
  Она вышла из купе и аккуратно закрыла за собой дверь. Джоанна слышала, как она прощается на перроне с друзьями, которые называли ее Сашей и говорили на неизвестном Джоанне языке.
  — Возбужденная разговором с новой пассажиркой, Джоанна больше не могла уснуть. До этого она проспала всю ночь и чувствовала себя отдохнувшей. Ей всегда хорошо спалось в поездах. Она встала и принялась одеваться. Поезд отошел от вокзала, когда она почти закончила свой туалет. Приведя себя в порядок, она вышла в коридор, но прежде бросила быстрый взгляд на геральдические короны на чемоданах своей попутчицы. Золотое тиснение на черной коже гласило: «Княгиня Гогенбах Салм».
  Джоанна прошла в вагон-ресторан и увидела там свою новую знакомую, которая сидела за столиком, завтракала и оживленно разговаривала с маленьким плотным французом.
  Княгиня посмотрела на Джоанну, улыбнулась и пригласила сесть рядом.
  — Вы, как я вижу, энергичная женщина, — воскликнула она. — На вашем месте я бы еще спала и спала. Месье Бодью, продолжайте ваш рассказ. Он очень интересный.
  Княгиня говорила с месье Бодью на французском языке, с Джоанной — на английском, отдавала распоряжения официанту по-турецки и время от времени на беглом итальянском обменивалась замечаниями с меланхоличным офицером, который сидел через проход.
  Наконец плотный француз кончил завтракать и удалился, учтиво поклонившись княгине.
  — Вы настоящий полиглот, — сказала Джоанна.
  Продолговатое бледное лицо княгини осветилось улыбкой, на этот раз немного грустной.
  — Вы так считаете? Впрочем, почему бы и нет. Дело в том, что я родилась и выросла в России. Вышла замуж за немца и долго жила в Италии. Я говорю на восьми или девяти языках. На одних хорошо, на других похуже. Но ведь это же прекрасно — разговаривать. Как вы думаете? Каждый человек по-своему интересен, а наша жизнь такая короткая! Мы должны делиться своими мыслями, жизненным опытом. Но в мире очень мало любви, обычно говорю я. Мои друзья возражают мне: «Саша, но ведь есть люди, которых невозможно любить, — турки, армяне, левантийцы». А я с ними не согласна. Я люблю всех, Gагsоn, L’addition818.
  К ним тут же, поспешно и почтительно, подошел официант, и Джоанне стало понятно, что ее соседка по купе — в самом деле очень важная особа.
  Все утро и весь день поезд мчался по плоским равнинам, а к вечеру стал медленно подниматься к предгорьям Тавра.
  Саша сидела в своем углу, курила, читала книгу, время от времени делая остроумные замечания. Джоанна почувствовала, что очарована этой необыкновенной женщиной, которая была совершенно из другого мира и которая уже своим образом мышления абсолютно отличалась от всех, с кем Джоанне довелось встретиться в жизни.
  Эта смесь обезличенности и интимности странно уживалась в этой женщине и совершенно очаровала Джоанну.
  — Вы ничего не читаете. Почему? — вдруг сказала Саша. — Вы ничего не делаете руками, не вяжете. На англичанок это не похоже. И тем не менее вы выгладите как настоящая англичанка. Да, у вас абсолютно английский вид.
  Джоанна улыбнулась.
  — Все очень просто, — ответила она. — У меня с собой нет ничего почитать. Дело в том, что в Телль-Абу-Хамиде мне пришлось надолго прервать свое путешествие, и я перечитала все книги, какие брала с собой.
  — На почему же в Алеппо вы не купили ни одной книги? Нет, я вижу, что вам нравится сидеть просто так и смотреть в окно на горы. Хотя, должна сказать, вы их даже не замечаете. Вы смотрите на что-то такое, что видите только вы сами. Я права? Наверное, вы охвачены сильными переживаниями или уже перенесли их. Возможно, вы сильно тоскуете? Или, наоборот, очень счастливы?
  Джоанна нахмурила брови и не торопилась с ответом.
  Некоторое время Саша ожидала, глядя на нее, и наконец улыбнулась.
  — О, вы настоящая англичанка! Мой вопрос показался вам крайне бестактным, да? Не отрицайте, я вижу. А ведь для русских это вполне естественно. Забавно, не правда ли? Вы не ощутили бы ни малейшей неловкости, если бы я спросила вас о том, где вы были, в каких отелях останавливались, что видели, есть ли у вас дети, чем они занимаются, давно ли вы путешествуете и знаете ли вы хорошего куафёра в Лондоне. Вы бы с удовольствием ответили на все эта вопросы. Но если я спросу вас о чем-нибудь, что имеет отношение к душе, например, часто ли вы тоскуете, верен ли вам ваш муж, часто ли вы спите с мужчинами, какие у вас были самые сильные жизненные впечатления, любите ли вы Бога, — вас тут же охватит чувство неловкости, вы нахмуритесь и постараетесь уйти от ответа. А между прочим, эти вопросы — самые главные для человека и самые интересные, nicht wahr?819
  — Вы, как я вижу, несмотря на свой космополитический вид и манеры, полностью сохранили в себе характер своей нации, — улыбнулась Джоанна.
  — О, да! У вас, в Англии, даже представить нельзя, чтобы молодую, недавно вышедшую замуж женщину спросили, ждет ли она ребенка. Тем более такого вопроса у вас не услышишь за столом во время ленча. Такой вопрос у вас задают с глазу на глаз, понизив голос, а то и шепотом и на ухо. Хотя, если ребенок уже появился на свет, вы преспокойно спрашиваете во весь голос и где угодно, и за столом, и в театре: «Как себя чувствует ваша крошка?»
  — Да, но ведь это в самом деле весьма интимный вопрос, не так ли? — возразила Джоанна.
  — Нет, я так не думаю. Недавно в Венгрии я встретила свою подругу, с которой не виделась несколько лет. «Мицци, — сказала я ей, — ты замужем вот уже не один год, но у тебя до сих пор нет ребенка. Почему?» И, что вы думаете она мне ответила? Она сказала, что сама не знает! Она сказала, что вот уже пять лет как они с мужем усердно трудятся в постели, не жалея сил и времени. Они так устали, они просто истощили себя! Но ребенок так и не получается. «Что же мне делать?» — спросила она. И тогда — а мы сидели за столом в окружении множества друзей и завтракали, — так вот, и тогда каждый стал делиться с нею советами. Да, представьте себе! И, должна заметить, многие из этих советов, на мой взгляд, оказались весьма практичными. Как бы то ни было, но Мицци сказала, что обязательно перепробует все, что ей насоветовали. Может быть, из этого что-нибудь и получится.
  Заметив каменное выражение на лице у своей попутчицы, Саша расхохоталась.
  И все-таки Джоанна почувствовала неожиданную симпатию, некое искреннее чувство к этой дружелюбной, хотя и забавной иностранке, жгучее желание открыть ей свое сердце. Джоанна поняла, что ей самой необходимо с кем-то пооткровенничать, кому-то высказать все, что наболело на душе за последние дни. Ей самой хотелось удостовериться в реальности того, что она ощущала в душе…
  — Да, вы правы, — медленно проговорила она. — Мне в самом деле пришлось испытать очень сильные потрясения.
  — Вот как! Я так и подумала. Что это было? Связь с мужчиной?
  — Нет. Конечно же нет, — покачала головой Джоанна.
  — Я очень рада. У многих женщин самые сильные переживания часто связаны с мужчинами и по сути весьма банальны, да и кончаются, как правило, полным забвением, не доставляя впоследствии ни малейших беспокойств.
  — Нет, я там была одна, в гостинице в Телль-Абу-Хамиде. Ужасное место! Одни мухи, гора жестянок из-под консервов да колючая проволока. А внутри темно.
  — Положим, окна там не делают из-за сильной жары, — возразила княгиня. — Но я очень хорошо представляю, что вы чувствовали.
  — Мне даже не с кем было поговорить, — продолжала Джоанна. — Книг, что у меня были с собой, хватило всего на два дня. И вот, представляете, меня охватило очень странное состояние!
  — Да, да, — кивнула княгиня. — Такое иногда бывает. Вы рассказываете очень интересные вещи. Продолжайте.
  — Я стала искать причину этого состояния и размышлять, разумеется, о себе. И мне вдруг открылось такое, чего я за собой никогда не знала. Я вдруг поняла такие странные вещи, в которых в обычных условиях никогда бы не созналась. Я не могу описать это состояние словами…
  — Но вы же описываете, — улыбнулась княгиня, — как видите, это не трудно, я вас очень хорошо понимаю.
  Интерес у Саши к тому, что рассказывала Джоанна, был такой естественный, такой непосредственный, что Джоанна, сама удивляясь себе, вдруг принялась рассказывать все, что наболело у нее на душе. Джоанне казалось совершенно естественным сообщать этой женщине о себе столь интимные вещи, потому что она видела: Саша и сама умеет быть очень искренней и правдивой.
  Отбросив всякую стыдливость, Джоанна поведала ей обо всех свои мучениях, страхах и о том, как в конце концов ее охватила сильная паника.
  — Может быть, это вам покажется глупым, но я почувствовала себя совершенно одинокой, словно сам Господь оставил меня.
  — Да, такое иногда чувствует каждый человек. Я сама пережила такое. Это ужасно, когда тебя охватывает самая черная меланхолия. Ужасно! Вокруг тебя словно становится темно.
  — Нет, там было совсем не темно, там было светло, там светило яркое солнце. Я сидела посреди пустыни и не знала, в какую сторону мне направиться. Солнце жгло, а рядом не было ни дерева, ни укрытия, ни клочка тени.
  — Неважно, мы говорим об одном и том же. Для вас это был свет, но все равно он вам казался ужасным, потому что вы долгое время как бы находились в помещении, в темноте, А для меня это был мрак, в котором ничего не видно, и я ощущала себя потерянной, словно в ночи. Но отчаяние, ужас и чувство одиночества мы испытывали одинаково сильно. Словно любовь Господа оставила нас.
  — Вот тогда-то все и произошло, — медленно произнесла Джоанна. — На меня будто нашло озарение. Я поняла все. Я поняла саму себя. Я поняла наконец, что я собой представляю. Все мои глупые претензии и надежды слетели с меня, как пустая шелуха. Я словно родилась заново, — Джоанна пристально посмотрела на свою собеседницу.
  Саша вздохнула и с сочувствием покачала головой.
  — И тогда я поняла, что должна делать, — продолжала Джоанна. — Я поняла, что мне надо вернуться домой и все начать сначала. Я должна построить новую жизнь, начать все сначала.
  Наступило долгое молчание. Саша задумчиво смотрела на собеседницу с выражением, которое немного озадачило Джоанну.
  — Ох, наверное, я кажусь вам совершенно сентиментальной и чувствительной дурой…
  — Нет, нет, не надо так говорить! — остановила ее Саша. — Я очень хорошо понимаю ваши переживания. Со мною тоже случалось подобное. Такое происходило и со Святым Павлом, и с другими святыми, с обыкновенными смертными и с грешниками. Это называется раскаянием. Человека охватывает прозрение, и душа его начинает понимать саму себя. Да, подобное бывало со многими людьми, и все это естественно. Не надо этого стыдиться, это вполне обычная вещь, как, например, то, что вы обедаете или чистите зубы. Да, это совершенно обычные вещи, но мне все равно интересно. Рассказывайте, я слушаю вас.
  — Я вдруг поняла, что была такая недобрая, такая глупая и злая, — продолжала Джоанна. — Я поняла, что доставила много огорчений любимому человеку.
  — Да, да, это и было ваше раскаяние! — с жаром воскликнула Саша.
  — Мне так захотелось домой, что я едва нашла силы дождаться поезда. Мне так много надо сказать ему! Я хотела все объяснить ему!
  — Кому? Вашему мужу?
  — Да. Он всегда был такой добрый со мной, такой великодушный, но он был несчастлив. Я не смогла сделать его счастливым.
  — А теперь вы думаете, что сможете сделать его счастливым?
  — По крайней мере мы с ним должны объясниться. Пусть он узнает, как я глубоко сожалею о том, что было в прошлом. Он может мне помочь. Но что я скажу ему? — Джоанне на ум пришли слова христианской молитвы. — Я скажу ему: «Да будет новая жизнь отныне и навсегда».
  — Это под силу только святым, — сурово произнесла Саша.
  Джоанна поникла.
  — Нет, я совсем не святая.
  — Да, именно это я и хотела сказать. — Саша помолчала, затем продолжала мирным приветливым голосом. — Простите меня за мои слова. Может быть, я и не права.
  Джоанна выглядела немного смущенной.
  Саша закурила еще одну сигарету и глубоко вдохнула дым, устремив взгляд в окно.
  — Сама не знаю, почему я все это рассказала вам, — смущенно произнесла Джоанна.
  — Что в этом странного? Это естественно. Вам просто надо было кому-то все рассказать. Вам нужно было выговориться. У вас столько накопилось на душе, вам надо было освободиться от этого груза. Все это совершенно естественно.
  — Обычно я очень сдержана, — покачала головой Джоанна.
  Саша с удивлением посмотрела на нее.
  — И очень гордитесь этим, как и все англичане, да? Ох, англичане такая забавная нация, очень смешная. Такая стыдливая. Так озабочена своим целомудрием, всегда готова бороться и истреблять собственные пороки.
  — Думаю, что вы преувеличиваете, — поджав губы, сказала Джоанна.
  Она вдруг почувствовала себя настоящей британкой, совершенно не схожей характером с этой экзотической бледнолицей женщиной, сидящей в противоположном углу, с женщиной, с которой минуту или две назад она делилась своими интимными переживаниями.
  — Вы едете до самого Симплона? — спросила Джоанна обыденным тоном.
  — Нет, я на сутки остановлюсь в Стамбуле, а затем направлюсь в Вену, — беззаботно ответила Саша. — Может быть, я там и умру, а может быть, и нет.
  — Вы хотите сказать, что у вас есть такое предчувствие? — помедлив, тревожно спросила Джоанна.
  — Нет, это не так! — Лицо Саши озарилось улыбкой. — Я направляюсь туда, чтобы сделать операцию. Операция будет очень серьезной. Такие операции нечасто кончаются благополучно. Но, в Вене есть очень хорошие хирурги, к одному из них я и еду. Это очень хороший врач. Он еврей. Я всегда говорила, что глупо изгонять всех евреев из Европы. Они хорошие врачи, хорошие хирурги. Среди евреев есть очень много артистов.
  — Да — кивнула Джоанна, — совершенно с вами согласна. Мне очень жаль.
  — Жаль кого? Меня, из-за того, что я могу умереть? Но ведь все мы умрем рано или поздно. А может быть, я и не умру. Если останусь жива, то уйду в монастырь, я знаю один монастырь, там очень строгие порядки. Там даже не разговаривают, только молятся.
  Джоанна: поймала себя на мысли, что никак не может представить себе Сашу принявшей обет молчания.
  — А ведь скоро нам всем придется много молиться, — суровым тоном продолжала Саша. — Скоро придет война.
  — Война? — Джоанна посмотрела на Сашу, широко раскрыв глаза.
  Саша кивнула.
  — Да, обязательно будет война. Она начнется в следующем году или через год.
  — Не может быть! — выдохнула Джоанна. — Мне кажется, вы ошибаетесь.
  — Нет, нет. У меня есть друзья, которые обладают самой достоверной информацией. Они обо всем мне рассказывают. Все уже решено.
  — Но где будет война? Против кого?
  — Война будет везде. Все нации будут воевать друг с другом. Мои друзья считают, что всех победит Германия, причем очень быстро. Но я думаю, что все будет не так. Может быть, немцы и сумеют развязать войну. Может быть. Но дело в том, что я знаю очень многих англичан и американцев, я знаю, что это за люди.
  — Как бы то ни было, — нахмурившись, сказала Джоанна, — никто не хочет войны.
  Саша скептически усмехнулась.
  — А для чего тогда существует движение гитлер-югенд?
  — Но у меня есть друзья и в Германии. — честно призналась Джоанна. — Они много хорошего могут сказать о нацистском движении.
  — О-ля-ля! — воскликнула Саша. — Послушать бы, что они скажут через три года!
  Неожиданно она рывком подалась вперед, так как поезд резко затормозил и вскоре остановился.
  — Смотрите, мы в Киликийских воротах! Прекрасный вид, не правда ли? Давайте выйдем из вагона.
  Они вышли из купе и долго стояли вместе с другими пассажирами, глядя вниз— в огромный провал среди гор — на покрытую голубой дымкой зеленую долину, лежащую перед ними внизу.
  Близился закат, и воздух на перевале был наполнен изысканной прохладой и спокойствием.
  «Как прекрасно!»— подумала Джоанна.
  Ей стало жаль, что Родни не стоит сейчас с нею рядом.
  Глава 12
  И вот наконец вокзал Виктория.
  Сердце Джоанны возбужденно затрепетало.
  Как хорошо быть дома!
  На мгновение ей показалось, что она вовсе никуда не уезжала отсюда. Вокруг была Англия, ее родная страна, Вот перрон, на перроне чудесные английские носильщики… Впрочем, не такие уж чудесные, но все равно английские. Прекрасный английский денек! Впрочем, не такой уж прекрасный, скорее даже дождливый, но все равно английский. Типичная английская погода!
  Не надо ни романтики дальних странствий, ни чужеземных красот, пусть лишь всегда остается вокруг нее прекрасная Англия, добрый старый вокзал Виктория, такой же как всегда, выглядевший как всегда и даже пахнущий как всегда!
  «Ох, — подумала Джоанна, — как я счастлива, что вернулась домой!»
  Она проделала такое далекое, такое утомительное путешествие! Она пересекла Турцию, Болгарию, Югославию, Италию и Францию! Таможенные офицеры, осмотр багажа, паспортный контроль… Ее личность опознавали службисты в самых различных мундирах, говорившие на самых разных языках. Она очень устала, да, очень устала от всех этих иностранцев, даже от таких оригинальных, как та русская женщина, с которой она ехала в одном купе от Алеппо до Стамбула, даже Саша в конце концов ее очень утомила., Безусловно, Саша очень интересный человек, удивительный, хотя бы потому, что она не похожа ни на кого, с кем Джоанне доводилось встречаться. Но к тому времени, когда поезд мчался вдоль берега Мраморного моря к Хайдар-Паше, Джоанна уже мечтала поскорее расстаться со своей попутчицей. Джоанну смущало то, что она, совершенно забыв обо всех правилах приличия, посвятила чужестранку в собственные личные дела, разговаривать о которых избегала даже с соотечественницами. Но была и другая причина, по которой Джоанна хотела поскорее расстаться с Сашей. Она не могла выразить эту причину словами. Дело в том, что в Саше, в этой русской аристократке, было нечто такое, что заставляло Джоанну чувствовать себя глубокой провинциалкой. А это не очень приятное чувство. Джоанна даже не хотела признаться, что изо всех сил старается доказать себе, что она, Джоанна, не хуже других! Самолюбие Джоанны задевала мысль о том, что Саша, при всех своих дружелюбии и непосредственности, все-таки принадлежала к высшей аристократии, тогда как Джоанна относила себя к среднему классу и была обыкновенной женщиной, женой провинциального адвоката. Разумеется, глупо мучиться и терзаться по этому поводу, и тем не менее Джоанна никак не могла избавиться от чувства собственной неполноценности.
  Но как бы то ни было, все наконец осталось позади. Она снова была дома и стояла на родной земле.
  Джоанну никто не встречал, потому что она больше не посылала Родни телеграмм, чтобы известить о дате своего приезда.
  Её очень хотелось встретиться с Родни в их собственном доме. Она хотела, увидев Родни, сразу же начать свою исповедь, не откладывая ни на минуту выполнения принятого решения. Надо сразу покончить со всеми объяснениями, думала она, так будет легче. Ну в самом деле, не стоять же перед ошарашенным мужем на коленях, умоляя о прощении, прямо на перроне среди толпы пассажиров!
  Джоанна окинула взглядом вокзал, торопящихся людей и таможенные пакгаузы в конце перрона.
  Нет, лучше она проведет спокойную ночь в отеле «Гросвенор», а на другой день отправится домой в Крайминстер.
  Может быть, подумала она, сначала позвонить Эверил и увидеться с нею? Ей удобно позвонить прямо из отеля.
  Да, решила она, так она и сделает.
  С собою у нее был лишь ручной багаж, который уже проверили на таможне в Дувре, так что она могла спокойно отправиться прямо в гостиницу.
  Там она приняла душ, переоделась и лишь после этого позвонила Эверил. К счастью, дочь, оказалась дома.
  — Мама? Ты? Я понятия не имела, что ты уже вернулась.
  — Я приехала сегодня после обеда.
  — Папа с тобой, в Лондоне? Он встречал тебя?
  — Нет. Я не стала сообщать ему, когда приеду. У него наверняка много работы, а я не хочу его отвлекать по пустякам.
  — Да, я думаю, ты права. В последнее время он очень занят, — ответила Эверил.
  И Джоанне показалось, что она услыхала легкую ноту удивления в голосе Эверил.
  — Ты часто с ним видишься? — спросила Джоанна.
  — Нет, не часто. Последний раз он приезжал в Лондон три недели назад. Мы с ним вместе позавтракали. Мама, что ты делаешь сегодня вечером? Может быть, мы с тобой встретимся и где-нибудь вместе пообедаем?
  — Я думаю, дорогая, будет лучше, если ты сама приедешь сюда, ко мне в отель. Если ты, конечно, не возражаешь. Я так устала путешествовать, что мне уже не хочется выходить из номера.
  — Да, представляю себе! — засмеялась в трубку Эверил. — Хорошо, я скоро приеду.
  — Может быть, и Эдвард приедет с тобой? — осторожно поинтересовалась Джоанна.
  — Нет. Сегодня вечером у него деловой ужин. Джоанна положила трубку. Сердце у нее билось немного быстрее обычного. «Эверил! Моя Эверил!» — с волнением думала она.
  Какой спокойный, даже холодный был голос у Эверил, когда она разговаривала с матерью! Отстраненный, бесстрастный, безличный.
  Через полчаса позвонил портье и сообщил, что внизу ее ждет миссис Гаррисон-Уилмотт. Джоанна закрыла. номер и спустилась в холл.
  Мать и дочь приветствовали друг друга с отменной английской чопорностью. Джоанна отметила про себя, что Эверил выглядит хорошо. Она не похудела и не потолстела. Джоанна даже почувствовала легкую гордость, когда вместе с дочерью входила в пустой и просторный в этот час зал ресторана. Эверил в самом деле выглядела очень привлекательно и даже изысканно.
  Они сели за столик, и Джоанна почувствовала секундное замешательство, когда встретилась глазами со взглядом дочери.
  Глаза Эверил оставались холодны, равнодушны и не выражали ни малейшего интереса к матери.
  Эверил, как и вокзал Виктория, нисколько не изменилась, подумала Джоанна.
  «А что в этом удивительного? — задала себе вопрос Джоанна. — Это я изменилась, но Эверил вовсе не знает об этом».
  Эверил расспрашивала мать о Барбаре, о Багдаде, Джоанна рассказала обо всех забавных приключениях, которые случились с нею во время путешествия домой. Так или иначе, их беседа протекала с трудом. Казалось, ничто не могло заставить разговор литься свободно и непринужденно. Расспросы Эверил о Барбаре выглядели совершенно поверхностными, незначительными и скорее в них отдавалась дань родственным чувствам, нежели выражался искренний интерес. Эверил, очевидно, старалась по мере возможности избегать неуместных вопросов и этим насторожила Джоанну. «Но откуда Эверил могла знать правду?» — спрашивала себя Джоанна. Скорее всего эта уклончивость дочери была продиктована обычной ее деликатностью и нелюбопытством.
  «Правда! — вдруг подумала Джоанна, — А могу ли я сама знать правду?» Может быть, все ее догадки о Барбаре — только плод ее воображения? В конце концов у нее ведь нет конкретных доказательств.
  Она постаралась выбросить из головы все сомнения о Барбаре, но мысли не уходили, понемногу приводя ее в раздражение. Похоже на то, думала Джоанна, что она из тех людей, которые сами выдумывают факты.
  — Эдвард вбил себе в голову, что он непременно должен пойти в армию, если начнется война с Германией, — говорила тем временем Эверил своим спокойным невозмутимым голосом.
  — Вот как! — воскликнула Джоанна. — О войне мне говорила в поезде моя соседка по купе. Она сказала, что абсолютно в этом уверена. Соседка оказалась очень важной персоной и, кажется, знала, о чем говорит. Но я никак не могу в это поверить. Гитлер не осмелится развязать войну.
  — Ох, я не знаю, — вздохнула Эверил и задумчиво посмотрела в окно.
  — Дорогая, ведь никто в мире не хочет войны!
  — Это так, но люди иногда бывают вынуждены делать именно то, чего они не хотят, — возразила Эверил.
  — Я думаю, все эти разговоры о войне вредны и опасны, — решительно сказала Джоанна. — Они приучают людей к мысли о ее неизбежности.
  Эверил улыбнулась.
  Они еще некоторое время продолжали свой бессвязный разговор. Покончив с обедом, Джоанна зевнула. Эверил заметила это и тут же сказала, что, наверное, утомила мать своим присутствием и что ей надо вернуться домой.
  Да, согласилась Джоанна, она сегодня очень устала.
  На следующий день Джоанна побывала в нескольких магазинах и сделала покупки, а в два тридцать села на поезд, отправлявшийся до Крайминстера. Проводник сказал, что они прибудут в Крайминстер сразу после четырех часов. Джоанна подумала, что это очень удачно: она встретит Родни, который как раз в это время должен вернуться домой из офиса.
  Джоанна оценивающим взглядом окинула вид, открывающийся из окна. Впрочем, ничего необычного для этого времени года она не увидела: голые деревья, мелкий моросящий дождик, пустынный бульвар. Но какою милою показалась ей эта унылая картина осеннего города. Все здесь было ей давно знакомо и напоминало о доме. Теперь уже Багдад с его базарами, запруженными толпами народа, с его сверкающими голубыми куполами и золотыми шпилями мечетей казался ей далеким и нереальным, словно не существовал вовсе. Она проделала долгое, фантастически долгое путешествие, в котором видела плоские равнины Анатолии, заснеженные гордые пейзажи Тавра, высокие голые горные плато, спускающиеся длинными пологими ущельями к Босфору, Стамбул с минаретами, забавные бычьи повозки на Балканах, Италию с ее голубым Адриатическим морем, блиставшим на солнце, когда она покидала Триест, Швейцарию и Альпы в угасающем свете заходящего солнца, Она увидела так много, что все это смешалось в единую картину, словно в калейдоскопе. И вот в конце концов она оказалась дома, здесь, в этой по-зимнему дождливой провинции…
  «Я словно никогда не уезжала отсюда, — подумала Джоанна. — Я словно никогда отсюда не уезжала.»
  Неожиданно она почувствовала себя расстроенной, неспособной упорядочить свои мысли. Встреча с Эверил прошлым вечером разочаровала её. Она вспомнила взгляд дочери, спокойный, нелюбопытный, даже холодный. «Очевидно, — подумала она, — Эверил не заметила во мне происшедшей перемены». А почему, собственно, Эверил должна видеть в ней перемену?
  Она ведь изменилась не внешне. Перемена произошла в ее душе.
  — Родни… — негромко, почти шепотом, медленно проговорила Джоанна любимое имя.
  И снова у нее к сердцу подступила тоска, страстная жажда любви и прощения.
  «Все правильно, — думала она. — Мне грустно потому, что я начинаю новую жизнь».
  До своего дома она доехала на такси. Увидев хозяйку, открывшая дверь Агнесс всплеснула руками и изобразила удивление и крайнее удовольствие.
  — Хозяин будет очень рад! — сказала Агнесс.
  Джоанна прошла к себе в спальню, сняла шляпку, перчатки, сбросила туфли и, надев мягкие домашние тапочки, снова спустилась вниз. Дом выглядел немного пустоватым, но это просто потому, что из сада давно уже не приносили свежих цветов.
  Надо будет завтра срезать несколько веток лавра и поставить в гостиной, подумала она, и еще купить побольше гвоздик в магазине на углу.
  Чувствуя легкое нервное возбуждение, она обошла все комнаты.
  Может быть, ей следует рассказать мужу о своих догадках относительно Барбары? Надо полагать, в конце концов…
  А с чего она решила, что все это правда? Вполне возможно, это лишь игра ее воображения, она все придумала. Она дала волю фантазии лишь потому, что приняла всерьез пошлые намеки этой глупой женщины, Бланш Хаггард, то есть теперь Бланш Донован. В самом деле, Бланш выглядела так ужасно! Такая старая и неопрятная!
  Неожиданно Джоанна почувствовала, как у нее кружится голова, в мозгу у нее словно перевернулся калейдоскоп, образовав из цветных стеклышек совсем иную картину. Она прижала руки ко лбу, закрыла глаза. Картины виденного в путешествии перемешались с другими ее мысленными образами, и все это кружилось, переворачивалось, перемешивалось, пока наконец не застыло, образовав новую картину…
  Что это с нею?
  В ее воображении снова возникла ужасная гостиница посреди пустыни и то, уже начинающее забываться, странное переживание, охватившее ее тогда, среди песков, под палящим солнцем. Да, в те минуты она пережила весьма неприятное чувство. Ей почему-то показалось, что дети не любят ее и что Родни любит не ее, а Лесли Шерстон. Какая чепуха! Теперь, когда она у себя дома, все это походит на кошмарный сон! «Бедная Лесли!» — подумала Джоанна, вспомнив, что Лесли Шерстон давно уже покоится на кладбище. А она, Джоанна, еще собиралась просить, прощения у Родни за то, что предостерегла его от этой безумной идеи фермерства, которой он был когда-то так увлечен! Какая глупость! Нет, нет, подумала Джоанна, все-таки она очень умная и дальновидная женщина.
  И как ей такое могло взбрести в голову? Откуда могли взяться у нее все эти неприятные мысли и переживания?
  Была ли в них хоть капелька правды? Или все это сплошная фантазия? Как бы то ни было, ей не хотелось, чтобы все это оказалось правдой.
  Ей непременно надо решить… Ей непременно надо решить…
  Что ей надо решить?
  Солнце, вспомнила Джоанна, солнце так безжалостно жгло ее. Это все были галлюцинации, вызванные солнцем…
  Она бежала в пустыне… Она упала на песок ниц и молилась…
  Неужели все это происходило на самом деле?
  Или нет?
  Нет, с нею просто-напросто случилось временное умопомешательство. Как приятно теперь сидеть у себя в комнате, в своем доме, в милой Англии и думать, что все это ей лишь приснилось и никогда больше не повторится.
  Здесь все оставалось так, как было, и таким будет всегда.
  Но в голове у нее все еще крутился калейдоскоп, мелькали цветные образы, обрывки мыслей, воспоминания о чувствах… На мгновение у нее в голове возникло ощущение совершаемой ошибки.
  «Родни, прости меня, я не знала…» — со слезами на глазах.
  «Это я, Родни! Я вернулась домой!» — с самодовольной улыбкой.
  Какой образ, какая картина возникнет в остановившемся калейдоскопе? Она должна сделать выбор.
  Неожиданно Джоанна услышала, как хлопнула внизу дверь. Этот звук хлопающей двери так был ей знаком!
  Родни вернулся домой, Так что же ей сказать? Что выбрать? Быстрее!
  Дверь отворилась, вошел Родни. Остановившись, он удивленно посмотрел на Джоанну.
  Джоанна стремительно шагнула вперед. Она старалась не смотреть ему в глаза. «Дай ему хотя бы минуту, — думала она, — хотя бы секунду…»
  Подойдя к нему, Джоанна, лучась беззаботной улыбкой, самодовольно воскликнула:
  — Это я, Родни! Я вернулась домой!
  Эпилог
  Родни Скудамор сидел, откинувшись в глубоком уютном кресле, в то время как его жена разливала по чашкам чай, позванивая чайными ложечками о тонкий фарфор, и беспрестанно болтала о том, как чудесно вновь оказаться дома и как приятно убедиться, что здесь ничего не изменилось и все вещи лежат на своих местах. Родни даже не представляет, тараторила она, как прекрасно снова оказаться в Англии, в Крайминстере, в своем собственном доме.
  По оконному стеклу, нудно жужжа, ползала туда-сюда большая зеленая муха, разбуженная от осенней спячки необычно теплым для ноября днем.
  Д-з-з-з, д-з-з-з, д-з-з-з, звенела муха.
  Дзинь-дзинь-дзинь, — звенел голос Джоанны Скудамор.
  Родни сидел в кресле, прикрыв глаза, улыбаясь и кивая.
  Шум, шум, шум, думал он, кругом один шум.
  Для одних он значит очень много, а для других не означает ничего. Он ошибся. Он решил, увидев лицо Джоанны в первою минуту встречи, когда она шагнула к нему, что с нею произошло нечто важное. Нет, с Джоанной все было в порядке. Она была такой, как всегда. И все вокруг было таким, как всегда.
  Напившись чаю, Джоанна поднялась наверх разбирать свои вещи, а Родни отправился в свой кабинет, где намеревался немного посидеть с документами, которые принес с собой из офиса. Но прежде, чем сесть за работу, он открыл маленький верхний ящик своего письменного стола и вынул оттуда письмо Барбары. Письмо пришло авиапочтой и на несколько дней опередило Джоанну.
  Это было длинное письмо, написанное мелким плотным почерком, но Родни запомнил его почти наизусть. И все-таки он принялся читать его снова, задержавшись подольше на последней странице.
  «Дорогой папочка, я хочу все тебе рассказать. Думаю, что ты и сам уже обо всем догадался. Не беспокойся, пожалуйста, обо мне. Я прекрасно понимаю, какой мерзкой и злой, маленькой, глупой тварью я была. Но помни, мама ничего не знает. Мне было нелегко сохранить все в тайне от нее, но доктор Мак-Квин очень помог мне, а Уильям вел себя просто чудесно. Я даже не знаю, что мне для него теперь сделать и как его отблагодарить. Он всегда был рядом, он всегда был готов отвлечь маму, если разговор принимал не то направление. Я так перепугалась, когда получила телеграмму о том, что она едет к нам в гости. Я знаю, ты всеми силами пытался задержать ее, дорогой папочка, но ты же знаешь, какая она упрямая! Впрочем, это очень любезно с ее стороны — навестить больную дочь. Но только она не знает меры. И старается все переделать на свой лад, как всю жизнь старалась устроить нашу жизнь по своему представлению. Я себя так плохо чувствовала, когда она была у нас, я так болела и потому совсем не готовилась к встрече с нею. Я чувствовала лишь одно, что моя Мопси снова со мной! Она такая милая! Мне так хочется, чтобы ты увидел ее. Папочка, ты любил нас, когда мы были маленькими? Или полюбил нас потом, когда мы выросли? Дорогой папочка, я ужасно рада, что именно ты — мой отец. Не беспокойся обо мне. Со мной теперь все в порядке.
  Родни на минуту задумался, держа в руках письмо. Он хотел бы сохранить его навсегда. Это письмо для него очень много значило. В некотором смысле оно представляло собой письменное доказательство того, что его дочь верит в него и надеется на него. Именно этого он и добивался всю жизнь. Но его профессиональный опыт, его рассудок адвоката убедительно доказывали ему, что в этом письме заключается немалая опасность и хранить его безрассудно. Ему часто доводилось убеждаться на печальном опыте своих клиентов, что хранить такие письма не следует ни в коем случае. Потому что, в случае его смерти, Джоанна, перебирая его бумаги, могла наткнуться на письмо, и это принесло бы ей ненужную боль. Незачем ее расстраивать и разочаровывать, подумал Родни. Пусть она остается в счастливом неведении и живет в спокойном мире, чистом и незамутненном, свободном от недомолвок и иносказаний, — в мире, который она сама создала для себя.
  Он решительно пересек кабинет, подошел к камину и бросил письмо Барбары в огонь. Ну вот, подумал он, теперь все в порядке. Так будет лучше. Больше всего он опасался за Барбару, потому что очень хорошо знал, какой у нее неуравновешенный характер. Слава Богу, кризис у нее миновал, она избежала беды, хотя и не без душевной травмы, но осталась жива. И теперь она понимает, что Мопси и Билли — самое дорогое, что у нее есть в жизни. А между прочим, он очень хороший человек, Билли Врэй. Родни всей душою хотел, чтобы Билли не пришлось много страдать.
  Да, теперь с Барбарой все будет в порядке. И у Тони дела идут успешно на его апельсиновых плантациях в Родезии. Хотя он и далеко от них, своих родителей, тем не менее у него все хорошо. Главное, чтобы он был счастлив. Его молодая жена, судя по его словам, очень хороший человек. Нет, за Тони он не переживает. У Тони тоже славный, легкий, веселый характер.
  И с Эверил все обстоит благополучно. Как всегда, когда он думал об Эверил, его охватило легкое чувство гордости. Ему нравилось, что у дочери такой же, как у него, строгий логический ум, а ее стремление во всем доходить до сути просто умиляло его. Да, у нее острый язычок и непреклонный, просто каменный характер!
  Родни вспомнил последний спор с дочерью, и это воспоминание заставило его нахмуриться. Да, тогда он победил ее. Он победил ее исключительно тем оружием, которое она признавала сама и которым он, взрослый мужчина и опытный адвокат, обычно не позволял себе пользоваться в своей адвокатской практике. Холодный расчет, безжалостная, бесчеловечная логика, беспощадная ясность доводов, отметающая всякие движения сердца… Увы, ему пришлось опуститься до этого. Но что делать, на карту была поставлена личная судьба его дочери, ее счастье, а может быть, и сама ее жизнь. К сожалению, девочка признавала только такое оружие. Родни вздохнул.
  Может быть, она уже простила его? Впрочем, вряд ли. Но это уже не имеет значения. Если в результате всего он и утратил ее любовь, то ее уважение он сохранил, а возможно, и упрочил. А это, в конце концов, подумал Родни, главное. Это тоже немало. Это очень даже много, если учесть ее характер.
  Накануне свадьбы Эверил, в разговоре по телефону, соединившему их через огромные пространства, он сказал:
  — Я надеюсь, ты будешь счастлива.
  — Я буду стараться изо всех сил, папочка, чтобы не огорчать тебя, — приветливо сказала она.
  Такова была Эверил, не признававшая показного героизма, не оглядывавшаяся назад, не жалевшая ни себя, ни других. Во всяком случае, Эверил оказалась более жизнеспособной, чем другие их дети. Она никогда не рассчитывала на чужую помощь, она всегда рассчитывала только на себя.
  «Теперь они уже взрослые и живут своей жизнью… — с грустью подумал Родни. — Теперь они не нуждаются в родителях».
  Родни взял бумаги со стола и сел в кресло у камина, с удовольствием ощущая живительное тепло огня. Из офиса он взял с собой договор об аренде Массингама, чтобы проштудировать его еще раз. Развернув лист плотной бумаги, он стал перечитывать хорошо знакомый текст.
  «Арендодатель передает, а арендатор принимает во временное владение все жилые и хозяйственные строения на земле арендодателя и весь сопутствующий хозяйственный инвентарь… — читал он. — И обязуется не собирать более двух урожаев зерна с любой части пахотной земли без летней вспашки под пар. Арендатор также обязуется…»
  Неожиданно его руки дрогнули, глаза непроизвольно оставили четкие ровные строки документа и устремились на пустое кресло, стоящее напротив, с другой стороны камина.
  В этом кресле обычно сидела Лесли, когда она приходила к нему консультироваться по делам своего мужа, находящегося под судом. Они спорили здесь, как быть с ее детьми, стоит ли им после вынесения приговора встречаться с отцом, навещать его в тюрьме. Она должна подумать о своих детях, говорил он.
  Да, отвечала она, она подумала о детях. В конце концов, Чарльз— их отец.
  — Отец, который сидел в тюрьме, — пояснил он как адвокат, — всегда будет бывшим заключенным, в отношении его всегда будет существовать определенное общественное предубеждение, некоторый общественный остракизм, который непременно скажется на детях, на их социальном положении и даже, может быть, укрепит в них мысль о коренной несправедливости жизни, а это попросту опасно для душевно незрелого, только начинающего взрослеть молодого человека…
  — Да, все это так, — соглашалась она. — Но он их отец. Не столько они принадлежат ему, сколько он принадлежит им. Конечно, я бы желала, чтобы у них был другой отец, но это невозможно.
  Родни в ту минуту сделал вид, что не понял скрытого признания, потому что жизненные обстоятельства, сложившиеся у Лесли, делали неуместными такие признания.
  — Неужели надо позволить им начать жизнь с гнусной науки избегать близких людей, попавших в беду? — сказала Лесли, — Лучше уж им уехать из Крайминстера куда-нибудь в пригород, где их никто не знает.
  Конечно же, он понял ее доводы. Но дело в том, что они не согласовывались с его личными убеждениями. Что касается его, то он всегда хотел дать своим детям все самое лучшее. Собственно, они с Джоанной так и поступали всю жизнь. Их дети получили лучшие школы, лучших учителей, самые светлые комнаты в доме. Они с Джоанной экономили буквально на всем, чтобы сделать это возможным.
  Но у них с Джоанной никогда не возникало моральных проблем того рода, какая сейчас стояла перед Лесли Шерстон. В семье у Скудаморов никогда не бывало недомолвок, неуважения, обмана, закулисных интриг. Никогда у них с Джоанной не вставал вопрос: «Что нам делать? Сохранить семью и оставить детей при себе или разделить их, раздать в чужие руки, по семьям родственников?»
  Лесли считала, что детей надо оградить. Разумеется, она любила своих сыновей, и потому не хотела, чтобы на их неокрепшие плечи легла часть того тяжкого бремени, которое обрушилось на нее как на жену преступника. Не эгоизм, не легкомыслие в отношении свалившейся на семью беды привели ее к этому решению. Просто она хотела избавить их даже от малейшей вины за то, что произошло.
  И все-таки Родни считал, что она поступает неправильно. Но он полагал, что каждый человек волен выбирать решение по собственному усмотрению. Он уважал Лесли за ее отвагу и мужество. Но ее мужество не служило ей самой, оно служило тем, кого она любила.
  Родни вспомнил слова Джоанны, сказанные тем памятным осенним днем, когда он уходил на службу.
  — Достоинство? О, да, конечно. Но достоинство— это еще не все.
  — Ты так считаешь? — произнес он и, не дождавшись ответа, отправился в контору.
  Родни вспомнил, как Лесли сидела здесь, у него в кабинете, в этом кресле напротив, с поднятой правой бровью и опущенной левой, с иронично изогнутыми уголками рта, откинув голову на высокую спинку кресла, обитую голубой тканью. Волосы Лесли, озаряемые огнем, казались зелеными.
  Он вспомнил, как произнес удивленным голосом:
  — А у тебя совсем не каштановые волосы. Они у тебя зеленые.
  Эта фраза была единственной интимной вольностью, которую он когда-либо позволил себе в отношении Лесли. Он никогда не задумывался над тем, как она выглядит. Усталой, да, он знал это, и больной, да, но при этом все-таки сильной, очень сильной физически. Однажды он совсем не к месту подумал, что, если потребуется, она сможет запросто подхватить мешок, полный картошки, и по-мужски взвалить себе на плечо…
  Не совсем романтичная мысль, да и в других его воспоминаниях о Лесли было маловато романтики. Правое плечо у нее было заметно ниже левого, левая 6ровь была очень подвижная и то и дело взмывала вверх, к самому лбу, или опускалась вниз, почти накрывая глаз, а правая бровь в это время покоилась на своем месте, словно прибитая. Когда она улыбалась, то левый угол рта у нее иронично изгибался, делая ее похожей на Мефистофеля, каким его изображают на книжных иллюстрациях. А каштановые, на первый взгляд, волосы казались в бликах каминного огня по-русалочьи болотно-зелеными, когда она сидела в этом кресле напротив, откинув голову на его высокую спинку.
  Словом, Лесли вовсе не обладала сногсшибательной красотой, подумал он, и, на первый взгляд, ничто в ее облике не могло возбуждать любовь. Да и в самом деле, что такое любовь? Во имя всего святого, скажите, что такое любовь? Может быть, это благостное чувство тепла и умиротворенности, которое он всегда ощущал, всегда видел ее сидящей напротив, с зелеными волосами на бледно-голубом фоне обивки кресла? Однажды она сказала ему:
  — Знаешь, я почему-то подумала о Копернике…
  О Копернике? Почему, ответьте ради всего святого, о Копернике? Об этом церковнике, которому втемяшилась в мозги безумная мысль, сумасшедшая идея, небывалое видение совершенно иного мироустройства, и который необыкновенно хитро и ловко сумел преподнести эту мысль сильным мира сего и не попасть на костер.
  Почему, скажите на милость, Лесли, зная, что ее муж в тюрьме, что ее семья погрязла в нищете, что дома ее ждут дети, которым нужна ее забота, — почему она могла, запустив руку в свои пышные волосы, вдруг сказать: «Знаешь, я почему-то подумала о Копернике»?
  И, как всегда, когда он вспоминал о Лесли, Родни перевел взгляд на висевшую рядом с камином копию старинной гравюры, изображающей Коперника, который словно говорил ему: «Помни Лесли…»
  «По крайней мере, — подумал Родни, — мне следовало бы сказать ей, что я люблю ее. Я бы мог сказать ей об этом. Хотя бы раз в жизни!»
  Но была ли в этом какая-нибудь надобность? В тот день, когда они сидели вместе, но не рядом, на вершине Ашелдона, глядя на освещенную октябрьским солнцем долину, простирающуюся внизу перед ними, он мог бы сказать ей о своем чувстве. Они сидели вместе, но не рядом, ощущая неутоленную жажду любви и тоску по невозможному. Разделенные бесконечностью в четыре фута, они не рисковали сесть ближе друг к другу, чтобы потом не жалеть о непоправимом. Он знал, что Лесли тоже прекрасно понимает все это. Она должна была это понимать. «Это расстояние между нами, — еще тогда, смятенный и самоироничный, подумал он, — словно электрическое поле, заряженное страстью и желанием».
  Они сидели молча, не глядя друг на друга. Они смотрели вниз, на зеленую долину, куда им никогда не сойти вместе, рука об руку. Они смотрели на зеленые поля и серые строения ферм, от которых доносилось слабое тарахтение тракторов, а бледно-сиреневая дымка приближающейся ночи уже накрывала землю.
  Они были похожи на двух изгнанников, с тоской взирающих на землю обетованную, куда им уже никогда не попасть.
  «Нет! Я обязательно должен был сказать ей тогда, что люблю ее!» — с грустной досадой подумал Родни.
  Но когда они сидели на вершине Ашелдона, ни один из них не отважился сказать заветных слов. Разве что Лесли вполголоса пробормотала, словно только для себя, но Родни тоже услышал: «И пусть вовек не увядает лето…».
  Только эти слова. Одна строка банальной цитаты. Он даже не знал, почему ей в голову пришли именно эти стихи.
  Нет, он знал. Конечно, он знал. Бледно-голубая обивка кресла… Лицо Лесли… Он почему-то не мог отчетливо вспомнить ее лицо, единственное, что резко отпечаталось в его памяти, это саркастический изгиб рта.
  В течение последних шести недель, пока не было Джоанны, Лесли незримо присутствовала в этой комнате, сидела напротив него в этом кресле и безмолвно разговаривала с ним. Разумеется, все было лишь в его воображении. Он создал у себя в душе ее подобие, усадил ее образ в кресло напротив себя и заставил говорить своими словами. Правда, он заставил ее говорить лишь то, что хотел слышать сам, и она покорно ему повиновалась, но все-таки ее рот все время кривился саркастической улыбкой, словно ей было смешно видеть, как он по-мальчишески забавляется с нею.
  Это были самые счастливые недели, подумал он. У него появилась возможность повидаться с Уиткинсом и с Миллзом, они все вместе провели чудесный вечерок у Харгрейва Тейлора. Не так уж много друзей у него осталось. А в воскресенье он устроил для себя пикник, далеко уйдя по тропе за холмы. Кухарка приготовила ему отличный обед, слуга все разложил по судкам, завернул в салфетки и уложил в корзину. Он сидел на зеленом склоне холма и с наслаждением поедал вкусную снедь, не торопясь, как он любил, а потом дремал или читал книгу, время от времени подливая в стакан шипучей содовой воды из сифона, стоявшего рядом в траве. Придя домой, он немного отдохнул, потом закончил работу, которую брал с собой на воскресные дни, и наконец, покончив со всеми делами, закурил трубку и сел в кресло у пылающего камина, чувствуя себя одиноким и счастливым, наслаждаясь компанией лишь единственного гостя, сидевшего напротив, — образом Лесли, созданным его фантазией.
  Да, это была воображаемая Лесли. Но, может быть, где-то недалеко от него находилась и настоящая, реальная Лесли?
  
  И пусть вовек не увядает лето…
  
  Он взглянул на дрожавший в руках договор об аренде.
  «…а также обязан всеми способами улучшать вверенное ему хозяйство и соблюдать все правила землепользования».
  «Да наверное, я и в самом деле настоящий законник. — подумал он. — Еще бы, ведь я процветаю.»
  Он с грустной улыбкой посмотрел на бумаги, которые держал.
  Да, фермерство в наши времена стало самым неблагодарным делом, подумал он.
  «Господи! Как я устал!» — подумал он.
  Давно он так не уставал.
  В эту минуту отворилась дверь, и вошла Джоанна.
  — Родни! — строго сказала она. — Опять ты читаешь в темноте!
  Она потянулась над ним, овеяв теплом своего тела, и включила торшер. Он с благодарной улыбкой посмотрел на жену.
  — Дорогой, ты порой бываешь такой глупый! Сидишь в темноте и портишь глаза, когда стоило лишь протянуть руку и щелкнуть выключателем!
  Джоанна обошла вокруг и села в кресло напротив. — Не знаю, что бы ты без меня делал!
  — Наверняка погиб бы, раздавленный бременем дурных привычек, дорогая, — усмехнулся он.
  Он посмотрел на нее и снова улыбнулся доброй, насмешливой улыбкой.
  — Ты помнишь, — сказала Джоанна, — как тебе однажды взбрела в голову мысль отказаться от предложения твоего дяди Генри и вместо этого заняться фермерством?
  — Да, я помню, — ответил он.
  — Теперь ты видишь, как я была права? — с превосходством и самодовольством посмотрела на него Джоанна. — Ты, наверное, в душе благодарен мне за то, что я не позволила тебе совершить эту большую глупость?
  Родни посмотрел на нее, восхищаясь ее самоуверенностью и неведением, любуясь по-молодому гибкой ее фигурой, ее гладким, милым лицом, ее выпуклым, не тронутым морщинами глубоких раздумий лбом. Очаровательная, милая, впечатляющая…
  «Все-таки Джоанна была мне очень хорошей женой!»— подумал он.
  — Конечно, дорогая! Я очень рад этому, — ласково улыбнувшись, произнес он.
  — Всех нас иногда осеняют сумасшедшие идеи! — произнесла она.
  — Даже тебя! — спросил Родни.
  — Он спросил это в шутку, но тут же осекся, заметив, как сердито нахмурилось ее лицо. По лицу Джоанны пробежала тень, словно порыв ветра сморщил гладкую поверхность пруда.
  — Иногда у каждого из нас сдают нервы, — сказала Джоанна.
  Родни удивился.
  — Ты знаешь, я так завидую тебе, что ты посмотрела Ближний Восток собственными глазами, — сказал он, чтобы сменить тему разговора.
  — Да, мне было очень интересно. Но жить в таком местечке, как Багдад, я бы не хотела, дорогой! — возразила Джоанна.
  — Интересно, на что похожа пустыня? — задумчиво произнес Родни. — Я не видел пустыни ни разу в жизни. Наверное, это удивительное зрелище? Один песок до самого горизонта… Пустота, безмолвие и яркий свет ясного солнца… У нас в Англии такого не увидишь. Мне особенно нравится представлять себе солнечный свет в пустыне. Образ солнца в пустыне просто восхищает. Должно быть, при таком свете все становится ясным и отчетливым, не так ли? Мне хочется собственными глазами увидеть эту ясность…
  — Я ненавижу пустыню! — резко оборвала его Джоанна. — Я ненавижу ее! Там одна лишь пустота и нет ни капли воды!
  Она оглянулась вокруг лихорадочным, нервным взглядом. «Словно перепуганное животное, которое ищет выход!»— подумал Родни.
  Но тут же лоб Джоанны разгладился, она успокоилась..
  — Эта обивка на кресле уже постарела и вся выцвела. Я обязательно закажу новую.
  Родни непроизвольно поднял руку в протестующем жесте, но удержал себя.
  В конце концов, почему бы нет? Обивка кресла действительно уже выцвела и из ярко-синей превратилась в бледно-голубую. А Лесли теперь уже никогда не сядет в это кресло. Лесли Аделина Шерстон навеки упокоена на церковном кладбище под тяжелой мраморной плитой. А адвокатская контора «Олдермак, Скудамор и Уитни» процветает. И фермер Ходдесдон пытается получить ссуду под вторую закладную.
  Джоанна обошла гостиную, потрогала пальцем мебель, проверяя, нет ли где пыли, переставила книги в книжном шкафу, поправила безделушки на каминной полке. Да, подумала она, без нее тут некому было как следует распорядиться, и слуги, конечно же, совсем не убирали гостиную. Везде пыль, мусор, все разбросано…
  — М-да, похоже, праздник окончился, — пробормотал себе под нос Родни.
  — Что-что? — обернулась Джоанна. — Что ты сказал?
  — Кто? Я? Ничего! — беззащитно посмотрел на нее Родии.
  — Я же прекрасно слышала! — с раздражением сказала Джоанна. — Ты сказал, что праздник окончился! Ты, наверное, спишь на ходу. Тебе, наверное, приснилось, что у наших детей кончились каникулы им надо снова возвращаться в школу.
  Джоанна строго посмотрела на него. Потом ее взгляд уперся в висевшую на стене литографию.
  — Это еще что такое? Этого при мне не висело! — недовольно покачала она головой.
  — Я купил эту картину в букинистической лавке Харли, — виноватым тоном, словно оправдываясь, произнес Родни.
  — Вот как? — Джоанна с недоверием посмотрела на мужа. — Кто это?
  — Коперник, дорогая, если ты помнишь астрономию…
  — Какой он не похожий на себя! — удивилась Джоанна. — И дорого с тебя взяли?
  — Сущие пустяки, — махнул рукой Родни. — Но главное не в этом…
  А в чем, собственно говоря, главное? Может быть, главное в воспоминаниях?
  «Знаешь, я почему-то подумала о Копернике…»
  Он подумал о Лесли, о преступнике-муже, о том, что его постигло: пьянство, нищета, болезни, смерть.
  «Бедная миссис Шерстон. Она прожила такую грустную жизнь!»
  «Но сама Лесли вовсе не грустила! — подумал он. — Она с достоинством переносила бедность и нужду, труды и болезни. Она шла по жизни словно первопроходец по новым землям, пересекая бесконечные равнины, бурные реки, высокие горы…»
  Родни задумчиво посмотрел на жену. Все-таки Джоанне приходится очень нелегко, подумал он. Но как она держится! Подвижная, легкая, никогда не унывающая, вечно чем-нибудь занятая… Все ей удается, любое деле горит у нее в руках! А как она выглядит! Да ей трудно дать больше двадцати восьми лет.
  Неожиданно теплая волна жалости к жене нахлынула на него.
  — Бедная, маленькая моя Джоанна! — с грустной улыбкой произнес он.
  Джоанна с удивлением посмотрела на мужа.
  — Почему бедная? — спросила она. — И потом, я совсем не маленькая!
  — «Это я, бедная маленькая Джоанна…» — с грустной насмешкой повторил Родни их давнюю шутку, которую они любили повторять в молодости. — «Рядом никого нет, и я совсем одинока!»
  Но вместо улыбки, которую Родни ожидал увидеть, на лице Джоанны вдруг мелькнул ужас. Она бросилась к нему, крепко обняла, сжала руками.
  — Я не одинока, задыхаясь, забормотала она. — Я не одинока. У меня есть ты!
  — Да, да, дорогая, — сказал Родни, словно маленькую, гладя ее по голове. — Ты не одинока. У тебя есть я.
  Но Родни знал, что он говорит неправду. Он думал совсем другое.
  «Ты одинока, и такою останешься навсегда, — думал он. — Но, Боже, пусть она об этом никогда не узнает!»
  
  1944 г.
  Перевод: Т. Бердникова
  
  Роза и тис
  
  
  Мера едина мгновенью и розы и тиса
  Томас С. Элиот
  Прелюдия
  Однажды — в то время я был в Париже — мой слуга Парфитт доложил, что меня желает видеть какая-то леди.
  «Она говорит, — добавил он, — что это очень важно».
  К тому времени у меня сложилось правило никого не принимать без предварительной договоренности. Люди, которые обычно приходят по «крайне важному и срочному» (по их собственным словам) делу, почти всегда ждут от вас финансовой помощи. К стати сказать, те, кто действительно в ней нуждается, обращаются с такой просьбой значительно реже.
  Я спросил у Парфитта имя посетительницы, и он протянул мне визитную карточку, на которой значилось: «Кэтрин Югобиан». Этого имени я никогда раньше не слышал, и, откровенно говоря, мне оно не понравилось.
  Однако я изменил свое первоначальное мнение, касающееся цели этого визита, и решил, что посетительница, вероятно, явилась не просить денег, а, скорее всего, рассчитывая что-то продать. Возможно, какую-нибудь антикварную вещицу, наверняка поддельную, — из тех, что проще и выгоднее сбыть, принеся с собой и уломав бесконечными речами несговорчивого покупателя.
  Я попросил Парфитта передать мадам Югобиан, что очень сожалею, но не могу ее принять; она может написать мне, изложив свое дело.
  Понимающе кивнув, Парфитт вышел. Парфитт очень надежный слуга инвалидам вроде меня нужен человек, на которого можно полностью положиться, — и у меня не было ни малейшего сомнения в том, что с неожиданным визитом покончено. Однако, к моему величайшему удивлению, Парфитт появился снова. Он сказал, что леди настаивает, уверяя, будто это дело жизни и смерти. И будто оно касается моего старого друга.
  Мне стало любопытно. Дело не в словах. Нет! Это довольно ординарный ход: жизнь или смерть, старый друг…
  Обычные приемы в такого рода игре. Мое любопытство было вызвано необычным поведением Парфитта. Вернуться с, подобными объяснениями! Это было совсем на него не похоже.
  Я пришел к выводу (как выяснилось, совершенно ошибочному), что Кэтрин Югобиан невероятно красива или, во всяком случае, необыкновенно привлекательна. Ничто иное, по моему мнению, не могло бы объяснить поведение Парфитта.
  Ну а так как мужчина всегда мужчина, будь он даже пятидесятилетним калекой, то я и попал в ловушку. Мне захотелось взглянуть на это ослепительное создание, сокрушившее оборону даже моего безупречного слуги.
  Я велел проводить леди в мою комнату. Когда Кэтрин Югобиан вошла, у меня даже дух захватило от возникшей вдруг антипатии.
  По правде говоря, теперь мне стало понятно поведение Парфитта. Вообще его суждения о человеческой натуре всегда безошибочны. Он верно распознал в Кэтрин Югобиан настойчивость, перед которой рушатся все препоны, и поступил очень мудро, капитулировав сразу и избежав изнурительной борьбы, ибо Кэтрин Югобиан явно обладала настойчивостью кузнечного молота и напором автогена в сочетании с методичностью капли, долбящей камень!
  Если она решила добиться своего, время не имело для нее никакого значения. Она невозмутимо просидела в моей приемной целый день, поскольку принадлежала к числу людей, в чьей голове умещается лишь одна мысль и в силу этого имеющих огромное преимущество перед менее целенаправленными индивидуумами.
  Как я уже сказал, при появлении Кэтрин Югобиан я был шокирован. Я надеялся увидеть красавицу, а женщина вошедшая в комнату, была поразительно, на редкость некрасива. Заметьте, не уродлива. Нет! Уродство имеет свои особенности, свою собственную манеру воздействия.
  А у Кэтрин было крупное, плоское, как блин, какое-то пустое лицо. Широкий рот с чуть заметными усиками над верхней губой; маленькие темные глазки, напоминавшие низкосортный изюм в низкосортной булке; густые и невероятно сальные волосы, неопределенного цвета. Фигура у нее была настолько бесформенная, что вообще не заслуживала этого названия, и одежда, столь же неприглядная, сидела на ней кое-как. Она не выглядела ни бедной, ни богатой. Внимание привлекал лишь волевой подбородок; когда она заговорила, голос оказался резким и неприятным.
  Я бросил на Парфитта крайне укоризненный взгляд, но он воспринял его совершенно невозмутимо, очевидно придерживаясь того мнения, что ему, как и всегда, виднее.
  — Мадам Югобиан, сэр, — сказал он и вышел, закрыв за собой дверь и оставив меня на милость этой непреклонного вида особы.
  Кэтрин решительно двинулась на меня. Я никогда не чувствовал себя таким беспомощным и никогда так остро не ощущал свое увечье. От этой женщины следовало бежать прочь, чего я как раз и не мог.
  Она заговорила резко и настойчиво:
  — Пожалуйста… не будете ли вы так добры… Пожалуйста, вы должны пойти со мной!
  Это звучало скорее как приказ, чем просьба.
  — Простите, что вы сказали? — с удивлением произнес я.
  — Боюсь, что я не очень хорошо говорю по-английски… Но нет времени, чтобы терять. Совсем нет! К мистеру Гэбриэлю я прошу вас пойти. Он очень болен. Скоро, очень скоро он умирает. И он просит вас… Так что к нему вы должны идти. Сразу!
  Я с недоумением смотрел на нее. Откровенно говоря, я подумал, что она сумасшедшая. Имя Гэбриэл мне ничего не говорило, отчасти, наверное, из-за ее произношения. Оно совсем не было похоже на Гэбриэл. Но, даже произнеси она это имя правильно, вряд ли оно вызвало бы у меня воспоминания. Все это было так давно! Прошло, пожалуй, лет десять с тех пор, как мне в последний раз приходила в голову мысль о Джоне Гэбриэле.
  — Вы говорите, кто-то при смерти? Кто-то — э-э… кого я знаю?
  Она с упреком посмотрела на меня.
  — Ну да! Вы хорошо его знаете, и он просит вас.
  Она говорила с такой уверенностью, что я стал напрягать память, стараясь понять, какое же имя она произнесла. Гэйбл? Гэлбрайт? Я знал горного инженера Гэлбрайта. Правда, знал совсем немного, и казалось совершенно невероятным, чтобы он на своем смертном одре пожелал меня видеть. И все-таки сила характера Кэтрин не дала мне ни на минуту усомниться в правдивости ее слов.
  — Как вы сказали? — переспросил я. — Гэлбрайт?
  — Нет-нет! Гэбриэл. Гэбриэл!
  На этот раз я правильно расслышал имя, но оно почему-то вызвало ассоциацию лишь с архангелом Гавриилом с большими крыльями. Этот образ вполне гармонировал с обликом Кэтрин Югобиан. В памяти отчего-то возникла композиция на тему «Благовещания» кисти итальянских мастеров раннего Возрождения, с коленопреклоненной женской фигурой на заднем плане. Было в ней то же своеобразное сочетание простоватости черт с выражением истовости.
  — Джон Гэбриэл, — снова повторила она настойчиво, упрямо.
  Тогда я понял!
  И все вспомнил. Я почувствовал головокружение и легкую тошноту. Сент-Лу… старые леди, Милли Барт, Джон Гэбриэл с его небольшим, уродливым подвижным лицом и привычкой покачиваться на каблуках; Руперт, высокий, прекрасный, как юный бог… И конечно, Изабелла Я вспомнил последнюю встречу с Джоном Гэбриэлом в Заграде и все, что там произошло. И почувствовал, как во мне поднимается багровая волна гнева и отвращение…
  — Значит, умирает?! — в бешенстве воскликнул я. — Рад это слышать!
  — Простите?
  Есть такие вещи, которые просто невозможно повторить, когда кто-то вот так вежливо вас переспрашивает, взгляд Кэтрин Югобиан был абсолютно недоуменным. Я только переспросил:
  — Вы говорите, он умирает?
  — Да. У него боли, ужасные боли…
  Ну что ж, это я тоже был очень рад услышать. Никакие страдания Джона Гэбриэла не могли искупить того, что он сделал. Но я не мог высказать все это женщине, которая явно была его преданной почитательницей.
  «Что в этом типе неизменно привлекало к нему женщин? — с раздражением думал я. — Уродлив как смертный грех. Претенциозен, вульгарен, хвастлив. Правда, по-своему неглуп и при определенных обстоятельствах, а именно, стесненных, был хорошим собеседником. Не лишен юмора. Однако нельзя сказать, что хоть одно из этих качеств особенно нравится женщинам».
  Кэтрин прервала мои размышления.
  — Вы пойдете, пожалуйста? Скорее! Времени терять нельзя.
  Я наконец взял себя в руки.
  — Дорогая леди, — сказал я, — мне очень жаль, но я не могу пойти с вами.
  — Но он просит вас, — настаивала она.
  — Я не пойду.
  — Вы не понимаете. Он болен. Умирает. И он хочет вас видеть.
  Я приготовился к бою. Теперь я начал понимать то, что Парфитт понял с первого взгляда: Кэтрин легко не сдается.
  — Вы ошибаетесь, — сказал я. — Джон Гэбриэл никогда не был моим другом.
  Она энергично закивала головой.
  — Ну да… ну да! Он читал ваше имя в газете. Там говорят, вы здесь как член Комиссии, и он говорит, чтоб я узнать, где вы живете и привести вас. И пожалуйста, вы должны идти быстро… очень быстро… потому что доктор говорит, теперь очень скоро. Так что вы пойдете сразу, пожалуйста!
  Я решил быть откровенным.
  — По мне, так пусть он сгорит в аду!
  — Простите?
  И с беспокойством посмотрела на меня, морща длинный нос и пытаясь понять.
  — Джон Гэбриэл, — медленно и четко произнес я, — мне не друг. Он человек, которого я ненавижу… ненавижу!
  Теперь вы понимаете?
  Кэтрин удивленно мигнула. Мне показалось, что она наконец начала понимать.
  — Вы говорите, — произнесла она медленно, как ребенок, который повторяет трудный урок. — Вы говорите, что вы ненавидите Джона Гэбриэла? Пожалуйста, вы так сказали?
  — Совершенно верно, — подтвердил я.
  Она улыбнулась… Такая улыбка хоть кого могла бы вывести из себя.
  — Нет-нет! — сказала она снисходительно. — Это невозможно. Никто не может ненавидеть Джона Гэбриэла.
  Он великий… он очень хороший человек. Все, кто его знает, все мы охотно умрем за него.
  — Милостивый Боже! — воскликнул я раздраженно. — Что он такого сделал? Почему это все готовы умереть за него?!
  Ну что же, я сам напросился! Кэтрин забыла о срочности своей миссии. Она села, отбросила со лба прядь жирных волос, глаза ее горели энтузиазмом. Она открыла рот, и хлынули слова…
  Кэтрин говорила, по-моему, не меньше четверти часа.
  Порой ее было трудно понять, она запиналась в поиске нужных слов. Порой слова лились сплошным потоком. Но все в целом производило впечатление грандиозной эпопеи.
  Она говорила о Джоне Гэбриэле почтительно, благоговейно, смиренно, так, как говорят о мессии, каким он для нее, по всей видимости, и являлся. Говорила то, что мне казалось в высшей степени фантастичным и абсолютно невозможным. Говорила о человеке чутком, храбром и сильном. Лидере и защитнике. О рисковавшем собой ради жизни других, страстно ненавидящем жестокость и несправедливость. Для нее он был пророком. Царем Небесным.
  Спасителем — тем, кто пробуждал в людях силы, им самим неведомые, и мужество, о котором те даже не подозревали. Он не раз подвергался пыткам, но, и полуживой, изуродованный, одной лишь силой воли преодолевал телесную слабость, продолжал совершать невероятное.
  — Вы говорите, вам не известно, что он сделал? — закончила Кэтрин. Но ведь про отца Климента все знают… все!
  Я с изумлением смотрел на нее. То, что она сказала, было правдой. Об отце Клименте слышал каждый. Имя его обладало магической силой, хотя многие полагали, что это всего лишь имя… миф… и что на самом деле такого человека никогда не существовало.
  Как мне описать легендарного отца Климента? Представьте себе смесь Ричарда Львиное Сердце, отца Дамье и Лоуренса Аравийского. Соедините в одном человеке качества борца и святого с безудержной юношеской дерзостью.
  В годы, последовавшие за Второй мировой войной, Европа и Восток переживали трудный период. Нарастающий страх порождал новые волны жестокости и варварства. Цивилизация дала трещину. В Индии и Иране происходили ужасные события: массовая резня, голод, пытки, анархия.
  И вот в непроглядном тумане событий появляется фигура почти легендарная. Человек, называющий себя отцом Климентом, спасает детей, освобождает людей, избавляя их от пыток; непроходимыми горными тропами выводит свою паству в безопасное место и поселяет там, организуя общины. Его почитают, любят, перед ним преклоняются. Не человек — легенда!
  И, по словам Кэтрин Югобиан, этот самый отец Климент и есть Джон Гэбриэл — бывший член парламента от Сент-Лу, бабник, пьяница, авантюрист, приспособленец, человек, неизменно действовавший лишь в своих собственных интересах и начисто лишенный всех добродетелей и положительных качеств, кроме одного — необыкновенной отваги.
  И тут мой скептицизм вдруг, против моей воли, пошатнулся. Какой бы невероятной ни казалась мне история, рассказанная Кэтрин, в ней была одна правдоподобная деталь: оба, и отец Климент, и Джон Гэбриэл, были людьми исключительной отваги. Некоторые подвиги легендарного отца Климента, безрассудная смелость, проявленная им при спасении людей, отчаянный риск, даже блеф… да, именно дерзость методов — все это соответствовало характеру Джона Гэбриэла.
  Однако Джон Гэбриэл всегда был воплощением саморекламы. Все, что бы он ни делал, делалось на публику.
  Если Джон Гэбриэл действительно был отцом Климентом, об этом, вне всякого сомнения, стало бы известно всему миру.
  Нет, я не верил, не мог поверить.
  Но когда Кэтрин наконец выдохлась, когда огонь в ее глазах погас и она с прежней монотонной настойчивостью произнесла: «Теперь вы пойдете, пожалуйста?» — я позвал Парфитта.
  Он помог мне встать, подал костыли, с его помощью я спустился с лестницы и сел в такси; Кэтрин села рядом.
  Видите ли, я должен был сам во всем убедиться. Было ли это с моей стороны простое любопытство или возымела действие настойчивость Кэтрин Югобиан? (В конце концов, я все равно ей уступил!) Как бы то ни было, я хотел увидеть Джона Гэбриэла; хотел узнать, смогу ли я соединить историю отца Климента с тем, что мне было известно о Джоне Гэбриэле в Сент-Лу. Возможно, мне хотелось знать, смогу ли я увидеть то, что видела в нем Изабелла, что она должна была видеть, чтобы поступить так, как она поступила.
  Не знаю, чего я ожидал, поднимаясь вслед за Кэтрин Югобиан по узкой лестнице в маленькую спальню. Там был врач — француз с бородкой и важными манерами жреца.
  Он склонился было над своим пациентом, но при виде меня отступил в сторону и вежливым жестом попросил подойти. Он окинул меня любопытным взглядом: я оказался тем, кого великий человек, умирая, выразил желание видеть.
  Лицо Гэбриэла поразило меня. Прошло столько времени с тех далеких дней в Заграде. Я бы не узнал его в человеке, неподвижно лежавшем на кровати. Он умирал.
  И конец был близок. Мне казалось, что я не нахожу ничего знакомого в чертах этого изможденного лица. Должен признаться: во всем, что касалось внешности, Кэтрин была права. Это истощенное лицо было лицом святого. Страдальческое, измученное, аскетическое. И в то же время излучающее благодать.
  Но все это не имело ничего общего с человеком, которого я знал как Джона Гэбриэла.
  Умирающий открыл глаза, увидел меня и ухмыльнулся Это была та же самая ухмылка и те же самые глаза — прекрасные глаза на небольшом уродливом клоунском лице.
  — Значит, она все-таки вас заполучила! Армяне великолепны! — произнес он. Голос был очень слабый.
  Да, это был Джон Гэбриэл. Он подозвал врача и тихо, страдальческим, но властным тоном потребовал обещанный стимулятор. Врач протестовал — Гэбриэл настаивал.
  Как я понял, это ускорило бы конец, но Гэбриэл сказал, что последний короткий прилив энергии для него важен, даже необходим.
  Пожав плечами, доктор уступил и сделал инъекцию.
  Он вышел вместе с Кэтрин, оставив нас вдвоем.
  — Я хочу, — сразу начал Гэбриэл, — чтобы вы знали, как умерла Изабелла.
  — Мне все уже об этом известно — Нет, я так не думаю, — возразил он и рассказал, что на самом деле произошло тогда в кафе в Заграде.
  Я же расскажу все позднее и в соответствующем месте моего повествования.
  После этого Гэбриэл произнес всего лишь одну фразу.
  Но именно из-за нее я и взялся за перо.
  Отец Климент принадлежит истории. Его необычная жизнь, полная героизма, стойкости, мужества и сострадания, принадлежит тем, кто любит описывать жизнь героев. Организованные им общины послужат основой для новых экспериментов в области человеческого существования. Появится еще много книг о жизни человека, который придумал и создал эти первые общины.
  Это не история отца Климента. Это история Джона Мерриуэзера Гэбриэла, Креста Виктории за боевые заслуги, приспособленца, человека чувственных страстей и огромного личного обаяния.
  И он, и я, каждый по-своему, любили одну и ту же необычную женщину Все мы, приступая к описанию истории своей собственной жизни, ставим себя в качестве центральной фигуры.
  А с течением времени задумываемся, начинаем сомневаться, попадаем в тупик. Так случилось и со мной. Сначала это была моя история. Позднее я решил, что это история нас двоих, Дженнифер и моя, подобно истории Ромео и Джульетты, Тристана и Изольды. Потом наступила потеря всех иллюзий. Но вот в беспросветном мраке моих разочарований, словно лунный свет, появилась Изабелла. И тогда она стала центральной фигурой гобелена, а я… я был всего лишь фоном, вытканным стежками, — не более. Не более, но и не менее, ибо без однообразного блеклого фона не сможет выделиться рисунок.
  Но вскоре рисунок опять изменился. Теперь это была уже не моя история и не история Изабеллы, а история Джона Гэбриэла.
  И она кончается здесь. Кончается вместе с Джоном Гэбриэлом. Но в то же время именно здесь она и начинается.
  Глава 1
  С чего начать? С Сент-Лу? С собрания в Спортивном комплексе, где будущий кандидат от консервативной партии майор Джон Гэбриэл, кавалер Креста Виктории, был представлен старым (очень старым!) генералом и произнес речь, несколько разочаровав нас всех своим простоватым монотонным голосом и уродливым лицом, так как нам, дабы подкрепить собственную решимость, пришлось вспомнить о воинской доблести кандидата, равно как и о том, что необходимо сближение с народом — ведь привилегированный класс в наше время так ничтожно мал!
  Может быть, начать с Полнорт-хауса… Низкая длинная комната, окна, выходящие на море… Терраса, куда в ясные, погожие дни можно было перевозить мою каталку, чтобы я мог видеть Атлантику — ее грохочущие валы и темно-серую скалу, прерывавшую линию горизонта, а на скале — зубчатые стены и башни замка Сент-Лу, который, как мне всегда казалось, выглядел будто акварельный этюд, сделанный романтической юной леди в году этак одна тысяча восемьсот шестидесятом.
  Замок Сент-Лу производил обманчивое впечатление театральности, ложного романтизма, что иногда присуще предметам подлинным. По всей вероятности, замок был возведен еще в ту пору, когда человеческая природа была достаточно естественной, чтобы испытывать удовольствие от романтизма и не стыдиться этого. Замок наводил на мысль об осадах, драконах, пленных принцессах, рыцарях, облаченных в доспехи, и прочем пышном и пустом великолепии, знакомым по дрянным историческим кинолентам. Хотя, если вдуматься, история, в сущности, и есть не что иное, как дрянное кино.
  При виде замка Сент-Лу ожидаешь встретить персонажей, похожих на леди Сент-Лу, леди Трессилиан, миссис Бигэм Чартерно и Изабеллу. И поражаешься, когда действительно встречаешься с ними.
  Может, мне и начать свой рассказ с визита, который нанесли мне эти три старые дамы вместе с Изабеллой? Престарелые леди отличались горделивостью осанки; их одежда давно вышла из моды; бриллиантовые броши были в старомодной оправе. Помнится, я тогда с удивлением сказал Терезе: «Они не могут… просто не могут быть… настоящими!»
  А может быть, стоит начать с событий более ранних, с того момента, когда я сел в машину и поехал в аэропорт Нортхолд, чтобы встретиться с Дженнифер?
  Но за всем этим опять-таки — моя жизнь, которая началась за тридцать восемь лет до этого и кончилась в тот самый день…
  Это не моя история. Я уже говорил об этом. Но началась она как история моей жизни. Началась с меня, Хью Норриса. Оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что она очень похожа на жизнь других людей. Не более и не менее интересная, чем у остальных. В ней были неизбежные разочарования, утраты иллюзий, тайные страдания детства… Были и восторги, взаимопонимание, глубокое удовлетворение, подчас по совершенно неадекватному поводу. От меня одного зависит, под каким углом зрения рассматривать свою жизнь — с позиции полного краха или как хронику побед. Оба аспекта будут справедливы. В конце концов, это всегда вопрос выбора. Есть Хью Норрис такой, каким он видит себя сам, и есть Хью Норрис, каким его видят другие. Должен быть также Хью Норрис, каким он хочет выглядеть перед Господом. Есть, разумеется, Хью Норрис в истинной своей сути, но его история может быть записана разве что его собственным ангелом, отмечающим как добрые, так и греховные деяния человека. Все сводится к следующему: насколько хорошо я знаю того молодого человека, который ранним утром тысяча девятьсот сорок пятого года в Пензансе сел в поезд, следовавший в Лондон. Если бы тогда меня спросили, я бы сказал, что в целом судьба относилась ко мне по-доброму. Мне нравилась моя работа школьного учителя в мирное время. Я добросовестно исполнял свой воинский долг в годы войны и радовался, зная, что после ее окончания меня ждет моя работа в школе, перспектива роста, партнерства и даже, возможно, пост директора. У меня были любовные увлечения, причинявшие мне боль, но были и такие, которые приносили удовлетворение, однако ни одно из них не затронула меня глубоко. Были и некоторые родственные связи, но не очень близкие. В тот самый день, когда мне исполнилось тридцать семь лет, я понял нечто, о чем уже некоторое время подозревал. Я чего-то жду… какого-то случая… величайшего события.
  Я вдруг осознал, что все, происходившее в моей жизни до сих пор, было поверхностным. Я ждал чего-то настоящего. Вероятно, каждый человек, хоть раз в жизни, испытывает нечто подобное. Кто раньше, кто позже.
  Это состояние напоминает игровой момент в крикете, когда занимаешь позицию, чтобы отбить мяч.
  Я сел в поезд в Пензансе и взял талон на ленч в третью очередь, так как довольно плотно позавтракал. Когда проводник прошел по вагону, протяжно, в нос выкрикивая:
  «Третий ленч, пожалуйста! То-о-лько-о по талонам» — я прошел в вагон-ресторан. Официант взял талон и указал мое место. Оно оказалось спиной к паровозу, за столиком, где уже сидела Дженнифер.
  Вот так все и случилось. Это нельзя ни предугадать, ни спланировать заранее. Я сел напротив Дженнифер… и Дженнифер плакала.
  Сначала я этого не заметил. Она старалась овладеть собой. Ни звука, никаких внешних признаков огорчения или печали. Мы не смотрели друг на друга, ибо вели себя соответственно принятым в обществе правилам, предписывающим определенные нормы поведения. Я подал ей меню — вежливый, но ничего не означающий жест, в данном случае даже не имевший никакого смысла, так как в меню всего лишь значилось: суп, мясо или рыба, сладкое или дурное — четыре фунта шесть шиллингов.
  Она приняла мой знак внимания, ответив вежливой, подобающей в данном случае улыбкой и легким наклоном головы. Официант спросил, что мы будем пить. Мы оба выбрали светлый эль.
  Затем наступила пауза. Я просматривал журнал, который принес с собой. Официант подкатил тележку с тарелками супа и поставил их перед нами. Я по-джентльменски подвинул соль и перец на дюйм в сторону Дженнифер. До сих пор я на нее не смотрел — то есть не смотрел, так сказать, по-настоящему, хотя, конечно, установил для себя некоторые основные факты: что она молода, но не очень, может быть, на несколько лет моложе меня; среднего роста, с темными волосами; что в обществе мы занимаем одинаковое положение; что она достаточно привлекательна, чтобы произвести приятное впечатление, но не настолько восхитительна, чтобы действительно взволновать.
  Я решил присмотреться повнимательнее и, если окажется уместным, произнести для начала несколько фраз.
  Смотря по обстоятельствам.
  Однако все мои расчеты были нарушены самым неожиданным образом. Бросив взгляд через край стоявшей напротив тарелки, я вдруг заметил, что в суп упала капля… другая… Ни всхлипа, ни малейшего движения или какого-нибудь выражения горя… Слезы лились из глаз и капали в суп.
  Я был ошеломлен и стал украдкой наблюдать за ней.
  Слезы вскоре прекратились, ей удалось овладеть собой и даже доесть суп. Я не мог удержаться и (что было совершенно непростительно) сказал:
  — Вы ужасно несчастны, не правда ли?
  — Я абсолютнейшая дура! — с жаром воскликнула она.
  Больше никто из нас не произнес ни слова. Официант убрал суповые тарелки и стал раскладывать второе блюдо: по крошечному кусочку мясной запеканки и на гарнир — изрядную порцию капусты из огромной миски. К этому он милостиво добавил по два ломтика жареного картофеля. Я посмотрел в окно и рискнул сделать какое-то замечание по поводу мелькавших за окном пейзажей. Потом произнес несколько фраз о Корнуолле, сказал, что не очень хорошо его знаю. А она? Да, она знает Корнуолл хорошо, так как жила там. Мы стали сравнивать Корнуолл с Девонширом и Уэльсом и восточным побережьем ничего не значащий обмен репликами, просто способ сгладить неловкость: она была виновата в том, что проливала слезы в общественном месте, я же провинился, позволив себе обратить на это внимание.
  Лишь спустя некоторое время, когда официант поставил перед нами кофе, а я предложил ей сигарету и она приняла ее, мы вернулись туда, откуда начали.
  Я извинился за то, что так глупо себя вел. Просто не смог сдержаться. Она сказала, что я, наверное, считаю ее форменной дурой.
  — Нет, конечно! — возразил я. — Просто подумал, что вы дошли до предела. Так оно и было, не правда ли?
  — Да, верно… — взволнованно произнесла она. — Но это крайне унизительно… дойти до такой степени жалости к самой себе, когда уже не соображаешь, что делаешь и кто тебя видит.
  — Вы помнили об этом. И очень старались сдержаться.
  — Не выла в голос, если вы это имеете в виду.
  Я спросил, действительно ли все так плохо. Весьма плохо, был ответ, она правда дошла до предела и не знает, что делать дальше. Пожалуй, я уже и сам это почувствовал. Ее окружала какая-то напряженная атмосфера отчаяния, и пока Дженнифер находилась в таком состоянии, я не хотел, чтобы она уходила.
  — Расскажите о себе. Я посторонний человек, а постороннему можно рассказать. Это не имеет значения.
  — Собственно говоря, рассказывать нечего, я сама все запутала и испортила — абсолютно все!
  — Наверное, положение не так уж безнадежно, — заметил я.
  Мне было ясно, что Дженнифер необходимо успокоиться, ей нужна новая жизнь, новые силы… нужно, чтобы ее вытащили из трясины страданий и долготерпения и снова поставили на ноги. У меня не возникло ни малейшего сомнения, что я и есть тот человек, который способен это сделать… Да, все произошло так быстро.
  Дженнифер с сомнением посмотрела на меня, как недоверчивый ребенок, но все же начала рассказывать.
  В самый неподходящий момент, как всегда бывает В подобных случаях, официант принес счет. Хорошо, что это был третий ленч и никто не стал выпроваживать нас из ресторана. Я добавил десять шиллингов к своему счету, и официант, сдержанно поклонившись, тотчас исчез.
  Мы вернулись к нашему разговору.
  Судьба жестоко обманула Дженнифер. Она с необыкновенным мужеством встречала трудности, но их оказалось великое множество и они не прекращались, постоянно возникая одна за другой, а физических сил было немного.
  Все складывалось как-то неладно с самого начала — ив детстве, и в юности, и когда она вышла замуж. Мягкость характера и в то же время импульсивность постоянно ставили ее в трудное положение. Можно было избежать трудностей, всегда подворачивалась лазейка, однако Дженнифер предпочитала встречать свои неудачи с открытым забралом. А когда, проиграв, она наконец решала воспользоваться подвернувшейся лазейкой, та ее неизменно подводила, и Дженнифер попадала в еще более скверное положение.
  Во всем, что с ней происходило, она винила себя. У меня потеплело на сердце от такой привлекательной черты характера. Не было ни обиды, ни обвинений. «Наверно, — повторяла она задумчиво, — каким-то образом я сама виновата».
  Мне хотелось закричать: «Нет, конечно же это не ваша вина! Разве не ясно, что вы — жертва? И всегда будете жертвой, пока не выйдете из фатальной роли человека, постоянно принимающего вину на себя!»
  Дженнифер сидела передо мной — озабоченная, несчастная, побежденная и восхитительная! Думаю, уже тогда, глядя на нее через узкий столик вагона-ресторана, я понял, чего ждал в последнее время. Дженнифер… Не обладание ею… Мне хотелось вернуть ей уверенность в себе, хотелось видеть ее счастливой и здоровой.
  Да, я уже тогда знал (хотя прошло немало недель, прежде чем я смог себе в этом признаться, что влюблен в Дженнифер. И мое чувство было гораздо большим, чем влюбленность.
  Мы не говорили о том, как бы нам снова встретиться.
  Наверное, она в самом деле верила, что мы больше не увидимся. Я думал иначе. Она назвала свое имя и, когда мы уходили из вагона-ресторана, с нежностью сказала:
  — Это прощание. Но, пожалуйста, поверьте, я никогда не забуду ни вас, ни того, что вы для меня сделали.
  Ведь я была в отчаянии… в полнейшем отчаянии.
  Я пожал ей руку и попрощался, но знал, что это не окончательное «прости». Я был абсолютно уверен, что мы снова встретимся, даже если бы она взяла с меня слово не разыскивать ее. У нас с ней оказались общие знакомые. Я не говорил ей об этом, но понимал: мне будет совсем не трудно ее найти. Более странным казалось, что мы с ней не встретились раньше.
  Я снова увидел Дженнифер неделю спустя на коктейле у Каро Стренджуэй. После этой встречи никаких сомнений больше не было. Мы оба знали, что с нами произошло…
  Мы встречались, расставались и встречались снова. В гостях у знакомых, в тихих небольших ресторанчиках. Выезжали поездом за город и бродили, погруженные в сверкающий мир невероятного блаженства. Мы побывали на концерте, на котором Элизабет Шуман пела: «И на тропе, где будем мы бродить, с тобою встретимся, забудем все земное и затеряемся в мечтах, моля, чтоб небо любовь соединило, которую земля уж не разрушит».
  Мы вышли после концерта и окунулись в шум и суету Уигмор-стрит. Я повторил последние слова песни Штрауса «в любви, в блаженстве бесконечном» — и встретился взглядом с Дженнифер.
  — О нет, не для нас, Хью!
  — Именно для нас, — возразил я. — Всю оставшуюся жизнь мы должны пройти вместе.
  Нет, протестовала Дженнифер, она не может так вдруг все бросить. Она знает, что муж не позволит ей подать на развод.
  — Ну а сам он мог бы это сделать?
  — Да. Думаю, да. О Хью, нельзя ли нам оставить все как есть?
  — Нет, нельзя!
  Я не торопил ее. Ждал, наблюдая за тем, как к Дженнифер постепенно возвращалось душевное и физическое здоровье. Мне не хотелось, чтобы она изводила себя из-за необходимости принимать решение до тех пор, пока снова не станет тем веселым, счастливым существом, каким ее создала природа. Ну что же, я этого добился. Дженнифер окрепла и физически и духовно. Теперь мы должны были принять решение.
  Это оказалось не так просто. У Дженнифер нашлось множество возражений — довольно странных и неожиданных.
  Большей частью они были вызваны беспокойством за меня и мою карьеру, ведь это станет для меня полным крушением. Я уверял, что все обдумал. Я молод, и, кроме преподавания в школе, существует многое другое, чем я могу заняться. Дженнифер плакала: она никогда не простит себе, если разрушит мою жизнь. Этого не случится, уверял я, если она будет со мной. Без нее моя жизнь кончена.
  В наших отношениях было немало взлетов и падений.
  То Дженнифер, казалось, была готова принять мою точку зрения, то вдруг (когда меня не было рядом) снова отступала. Видно, ей не хватало уверенности в себе.
  И все-таки мало-помалу Дженнифер стала склоняться к моему мнению. Нас связывала не только страсть — было между нами нечто большее: единство взглядов, взаимопонимание (иногда то, что она говорила, готово было сорваться с моих уст), способность разделять тысячи маленьких радостей.
  Наконец она признала, что я прав и мы принадлежим друг другу. Всякие возражения исчезли.
  — О, в самом деле, Хью, мне даже не верится, что я могу так много для тебя значить! И все-таки я больше не сомневаюсь!
  Все было перепроверено, подтверждено. Мы строили планы. Необходимые матримониальные планы.
  Проснувшись однажды холодным солнечным утром, я вдруг осознал, что в этот день начинается наша новая жизнь. С этого дня мы с Дженнифер будем вместе. До сих пор я не разрешал себе полностью верить в это. Я всегда боялся, что странное болезненное неверие в собственные силы заставит Дженнифер отступить.
  Даже теперь, в последний день моей прежней жизни, мне нужно было убедиться. Я позвонил ей.
  — Дженнифер!..
  — Хью!..
  Голос был тихий, с чуть заметной дрожью… Значит, все правда.
  — Прости, дорогая, я должен был услышать твой голос. Неужели все это правда?
  — Да, Хью! Это правда.
  Мы должны были встретиться в аэропорту в Нортхолде.
  Я тщательно побрился. Одеваясь, я все время тихонько напевал. Лицо, которое я увидел в зеркале, было совершенно неузнаваемым от полнейшего идиотского счастья. Это был мой день! День, которого я ждал тридцать восемь лет. Я позавтракал, проверил билеты, паспорт и вышел к машине. За рулем сидел Гарриман. Я сказал, что сам поведу машину. Он может сесть сзади.
  Из проулка я повернул на магистраль. Машина то двигалась в общем потоке, то выходила из него. Времени у меня было достаточно. Утро выдалось просто великолепное! Чудесное утро! Специально для нас с Дженнифер. Мне хотелось петь и кричать от радости.
  С боковой улицы со скоростью сорок миль в час вылетел грузовик; своевременно увидеть его и избежать столкновения было невозможно. Ни нарушений с моей стороны… ни ошибочной реакции… Потом мне сказали, что водитель грузовика был пьян. Какая разница, почему это произошло!
  Грузовик ударил в борт моего «бьюика», разбил его вдребезги и придавил меня обломками автомобиля. Гарриман был убит.
  Дженнифер ждала в аэропорту. Самолет улетел… Я не приехал…
  Глава 2
  Нет особого смысла описывать то, что произошло потом. К тому же у меня в памяти не осталось ни подробностей ни четкой последовательности событий. Затуманенное сознание, мрак, боль… В нескончаемом бреду я все шел по бесконечным подземным коридорам и лишь изредка смутно понимал, что лежу в больничной палате — мелькали врачи, медсестры в белых шапочках, я различал запах антисептиков, поблескивание стальных инструментов, сверкающих стеклянных столиков, проворно подкатывающих ко мне.
  Сознание возвращалось медленно… В голове потихоньку прояснялось… отступала боль… но еще не было никакого представления ни о людях, ни о положении, в котором я находился. Больное животное четко ощущает лишь боль и тот момент, когда она отступает. А у больного человека лекарства, милосердно притупляя боль, одурманивают разум, усиливая путаницу чувств и мыслей.
  Но временами наступало просветление, и вот однажды мне рассказали, что произошло.
  Наконец я понял все — что я совершенно беспомощен… что изуродован. Что я отныне навсегда выключен из нормальной жизни среди других людей.
  Иногда меня навещали. Приходил мой брат. Растерянный, он мялся, ища слова и не зная, как и о чем со мной говорить. Мы с ним никогда не были близки. А я не мог говорить с ним о Дженнифер. Но думал о ней постоянно.
  Когда я стал поправляться, мне принесли письма.
  Письма от Дженнифер.
  Посещать меня разрешалось только близким родственникам. У Дженнифер не было таких прав — формально она была всего лишь другом, «Хьюго, дорогой, писала она, — меня не пускают к тебе. Я приду, как только разрешат. Постарайся скорее поправиться. С любовью, Дженнифер».
  «Не тревожься, Хью, — успокаивала она в другом письме. — Главное — ты не погиб, остальное не имеет значения.
  Скоро мы будем вместе — навсегда. Твоя Дженнифер».
  Я написал ей неразборчивыми карандашными каракулями, чтобы она не приходила — что не должна приходить. Что я мог предложить Дженнифер теперь?
  Я увидел ее только после того, как выписался из больницы и оказался в доме своего брата. Во всех ее письмах звучала одна и та же нота. Мы любим друг друга! Даже если я никогда не поправлюсь, мы должны быть вместе.
  Она будет за мной ухаживать. У нас все же будет счастье… не такое, о каком мы мечтали раньше, но все-таки счастье.
  И хотя моим первым порывом было сразу разрубить этот узел, сказать Дженнифер: «Уходи и больше никогда не приходи», — все же я колебался. Я верил, как и она, что нас связывает не только физическая близость, что у нас остается радость духовного общения. Конечно, для Дженнифер было бы лучше уйти и забыть меня… но если она не уйдет?
  Прошло много времени, прежде чем я уступил и разрешил Дженнифер прийти. Мы часто писали друг другу, и наши письма в самом деле были письмами любви, вдохновляющими… героическими…
  И вот наконец я сдался.
  Ну что же, она пришла.
  Ей не разрешили пробыть долго. Думаю, уже тогда мы оба все поняли, хотя и не признавались себе в этом. Дженнифер пришла снова. Пришла она и в третий раз. Но больше я уже не в состоянии был выдержать. Третий визит Дженнифер продолжался всего десять минут, но мне показалось, что прошло, по крайней мере, часа полтора! Я с трудом поверил, когда после ее ухода посмотрел на часы.
  Не сомневаюсь, что она испытывала то же самое.
  Нам нечего было сказать друг другу…
  Да, вот так-то…
  В конце концов оказалось, что ничего серьезного между нами не было. Есть ли что-нибудь горше призрачного счастья? Единство взглядов, взаимопонимание, когда мысль одного тут же подхватывалась другим, дружеское участие — иллюзия… всего лишь иллюзия, рожденная взаимным влечением между мужчиной и женщиной. Ловушка, расставленная Природой, — самая хитроумная, самая совершенная из ее уловок. Между мной и Дженнифер существовало только чувственное влечение — и оно породило столь чудовищный самообман. Страсть, только страсть…
  Это открытие вызвало во мне стыд и негодование. Я почти возненавидел и себя, и Дженнифер. Мы растерянно смотрели друг на друга, и оба на свой лад пытались понять, что же стало с тем чудом, в которое мы оба так верили.
  Я прекрасно сознавал, что Дженнифер молода и красива, но, когда она говорила, мне было скучно. И я тоже вызывал у нее скуку. Мы уже ни о чем не могли говорить, ничего не могли обсуждать с удовольствием.
  Дженнифер продолжала упрекать себя за все, что произошло. Меня это раздражало, казалось ненужным и отдавало истерикой. Зачем то и дело твердить об этом?
  Уходя в третий раз, Дженнифер заявила, бодро и настойчиво:
  — Хью, дорогой, я очень скоро приду опять.
  — Не надо, не приходи.
  — Но я обязательно приду. — Голос Дженнифер звучал глухо, неискренне.
  — Ради всего святого! Не притворяйся, Дженнифер! — заорал я на нее. Все кончено! Кончено!
  Она как будто не слышала и продолжала говорить, что посвятит свою жизнь уходу за мной и что мы будем очень счастливы. Она уже настроилась на самопожертвование, это меня и взбесило. Я с ужасом понял — Дженнифер сделает, как сказала. Подумать только, что она постоянно будет рядом, болтая ни о чем, стараясь быть доброй, бормоча жизнерадостные глупости… Меня охватила паника — паника, рожденная слабостью и болезнью.
  Я крикнул, чтоб она уходила, немедленно уходила прочь. Дженнифер ушла. Она испугалась, — но в глазах ее читалось облегчение.
  Потом, когда в комнату зашла моя невестка Тереза, чтобы задернуть занавески, я заговорил с ней о Дженнифер.
  — Вот и все, Тереза, — сказал я. — Она ушла… ушла…
  Она ведь не вернется, правда?
  — Нет, не вернется, — тихим голосом подтвердила Тереза.
  — Как ты думаешь, это моя болезнь заставляет меня видеть все… не правильно?
  Тереза поняла, что я имел в виду. И ответила, что болезни, подобные моей, по ее мнению, скорее помогают видеть вещи такими, какие они есть на самом деле.
  — Ты хочешь сказать, что теперь я вижу Дженнифер такой, какая она есть?
  Тереза ответила, что имела в виду не совсем это. По ее мнению, теперь я вряд ли могу понять Дженнифер лучше, чем прежде, но зато я сейчас точно знаю, как действует на меня ее присутствие.
  Я спросил у Терезы, что она сама думает о Дженнифер. По словам Терезы, она всегда находила Дженнифер привлекательной, милой, но совершенно неинтересной.
  — Как ты считаешь, она очень несчастна? — мрачно спросил я.
  — Да, Хью, я так считаю.
  — Из-за меня?
  — Нет, из-за себя самой.
  — Она продолжает винить себя в той аварии и постоянно повторяет, что подобного никогда бы не случилось, если бы я не ехал на встречу с ней. Но это же глупо!
  — Да, пожалуй.
  — Я не хочу, чтобы она себя этим изводила. Не хочу, чтобы она была несчастна.
  — Полно, Хью, — возразила Тереза. — Оставь ей хоть что-нибудь!
  — Что ты имеешь в виду?
  — Ей нравится быть несчастной. Неужели ты до сих пор этого не понял?
  Мышление моей невестки отличается холодной ясностью, что нередко приводит меня в замешательство. Я сказал, что ее замечание отвратительно.
  — Возможно, — задумчиво произнесла Тереза, — но теперь сказанное мною не имеет значения. Тебе не нужно больше убаюкивать себя сказочками. Дженнифер всегда нравилось сидеть и вздыхать, как все у нее плохо. Она лелеяла эти мысли и взвинчивала себя. Однако если ей нравится так жить, почему она не должна этого делать? Знаешь, Хью, ведь мы не смогли бы жалеть человека, если он сам не испытывает жалости к самому себе. А жалость всегда была твоей слабостью и мешала тебе видеть вещи в истинном свете.
  Я испытал кратковременное удовлетворение, обозвав Терезу крайне неприятной женщиной, на что она ответила, что, вероятно, я прав.
  — Тебе никогда никого не жаль! — продолжал я.
  — Нет, почему же, в известном смысле, мне жаль Дженнифер.
  — А меня?
  — Не знаю, Хью.
  — И тот факт, что я — искалеченная развалина, которой незачем жить, тебя никоим образом не трогает?
  — Я не знаю, жаль мне тебя или нет. Значит, ты просто должен начать жизнь сначала и построить ее в совершенно другом ключе. И это может быть очень интересно.
  Я объявил ее бесчеловечной, и она, улыбаясь, вышла из комнаты.
  Тереза мне очень помогла.
  Глава 3
  Вскоре мы переехали в Корнуолл.
  Тереза как раз получила наследство от своей двоюродной бабушки — дом в Корнуолле, в Сент-Лу. Лечивший меня врач настаивал на том, чтобы я уехал из Лондона. Мой родной брат Роберт — художник-пейзажист, «с извращенным», по мнению большинства людей, видением природы, был мобилизован во время войны, как и большинство представителей его профессии, для службы в сельском хозяйстве.
  Так что все складывалось как нельзя лучше.
  Тереза отправилась туда пораньше, чтобы подготовить дом к нашему приезду, а меня (после того как я успешно заполнил множество анкет) доставили туда в специальной карете «Скорой помощи».
  — Ну как тут? — спросил я Терезу на следующее утро после приезда.
  Она уже успела во всем разобраться. Здесь, по ее словам, существует три отдельных мирка. Во-первых, старая, выросшая вокруг гавани рыбацкая деревня с домиками, крытыми шифером, с островерхими крышами, с надписями на фламандском, французском и английском языках; во-вторых, расположившийся за рыбацкой деревней современный туристический поселок: большие роскошные отели, тысячи маленьких бунгало и множество пансионов, где кипит бурная жизнь летом и замирает зимой. И наконец, в-третьих, замок Сент-Лу, где правит леди Сент-Лу, престарелая вдова лорда, — ядро иного уклада жизни, традиции которого извилистыми тропами и улочками тянутся к старинным домикам, приютившимся в долине подле древних церквей. «В сущности, это местная знать», — заключила свой рассказ Тереза.
  — А куда мы относимся? — заинтересовался я.
  Из рассуждений Терезы выходило, что мы относимся к местной знати, потому что Полнорт-хаус принадлежал ее двоюродной бабушке, мисс Эми Треджеллис, и он не был куплен, а перешел к ней, Терезе, по наследству, так что мы «свои».
  — Даже Роберт? — спросил я. — Несмотря на то, что он художник?
  С ним, по признанию Терезы, труднее. В летние месяцы в Сент-Лу слишком много художников.
  — Но он мой муж, — величественно заявила Тереза, — и, кроме того, его мать из бодминской знати.
  Я спросил Терезу, чем мы здесь будем заниматься. Вернее, чем она собирается заняться. Что касается меня, то тут все было ясно: я всего лишь наблюдатель.
  Тереза, по ее словам, намеревалась участвовать во всем, что происходит в Сент-Лу.
  — А именно?
  — В основном займусь политикой и садоводством.
  Немного поработаю в «Женском институте»820 и приму участие в таких делах, как чествование солдат, вернувшихся домой. Но главное политика! В конце концов, вот-вот начнутся всеобщие выборы.
  — Ты когда-нибудь интересовалась политикой?
  — Нет, Хью, никогда. Мне это всегда казалось ненужным. Я довольствовалась тем, что голосовала за того кандидата, который, по моему мнению, мог принести меньше вреда.
  — Позиция, достойная восхищения! — пробормотал я.
  Но теперь Тереза решила приложить все усилия и заняться политикой серьезно. Ей, разумеется, придется стать консерватором: владелец Полнорт-хауса не может принадлежать ни к какой другой партии, к тому же мисс Эми Треджеллис перевернулась бы в гробу, если бы ее племянница, которой она завещала свои сокровища, проголосовала за лейбористов.
  — Ну, а если ты сама считаешь партию лейбористов лучше?
  — Я так не считаю. Я вообще разницы не вижу!
  — В высшей степени честно! — заметил я.
  Через две недели после того, как мы обосновались в Полнорт-хаусе, леди Сент-Лу нанесла нам визит.
  Она пришла вместе со своей сестрой, леди Трессилиан, невесткой, миссис Бигэм Чартерно, и внучкой Изабеллой.
  После их ухода я, совершенно ошеломленный, сказал тогда Терезе, что они не могут быть настоящими.
  Однако эти леди действительно были обитательницами замка Сент-Лу. Прямо из сказки! Три ведьмы и заколдованная принцесса.
  Эделейд Сент-Лу была вдовой седьмого барона, убитого в Бурской войне. Оба ее сына погибли в Первую мировую, не оставив наследников по мужской линии, хотя у младшего и была дочь — Изабелла. Поэтому титул перешел к троюродному племяннику леди, живущему в Новой Зеландии, который и стал девятым лордом Сент-Лу. Он был рад предоставить замок в аренду престарелой вдове барона. Изабелла выросла в замке под присмотром и опекой родной бабушки и двух двоюродных. Леди Трессилиан, овдовевшая сестра леди Сент-Лу, и миссис Бигэм Чартерис, вдовствующая невестка, переехали в замок. Они поделили между собой все расходы и таким образом смогли вырастить Изабеллу в замке, который три старые леди считали по праву ее домом. Всем троим было за семьдесят, и они чем-то напоминали трех черных ворон. У леди Сент-Лу было открытое худощавое лицо с орлиным носом и высоким лбом. Леди Трессилиан — полная, круглолицая, то и дело близоруко моргала маленькими глазками. Миссис Бигэм Чартерно, напротив, отличалась сухопаростью. Вся троица производила впечатление эдуардианского антиквариата: время для них словно остановилось. Все три дамы носили драгоценности — потускневшие, старомодные, но, несомненно, подлинные. Драгоценностей было немного, в основном броши — в виде полумесяцев, подков или звезд, пришпиленные в несколько непривычных местах.
  Так выглядели три старые леди из замка Сент-Лу. С ними пришла Изабелла — самая настоящая заколдованная принцесса. Стройная, выше среднего роста, с тонкими чертами удлиненного лица, высоким лбом и прямыми ниспадающими пепельными волосами, она поразительно напоминала фигуру со старинного витража. Ее нельзя было назвать ни по-настоящему хорошенькой, ни обаятельной, но было в ней нечто такое, что делало ее почти прекрасной, однако то была красота былых, давно прошедших времен, не соответствующая современным представлениям.
  Лицо ее не отличалось ни живостью, ни свежестью, красота аскетически-строгих линий, от которой веяло средневековьем. Впрочем ее лицо нельзя было назвать невыразительным; в нем сквозило то, что я бы дерзнул назвать не иначе как благородством.
  После моего замечания о нереальности престарелых леди из Сент-Лу я сказал Терезе, что девушка тоже выглядит ненастоящей.
  — Принцесса, заточенная в разрушенном замке? — высказала предположение Тереза.
  — Вот именно! Она должна была приехать на мелочно-белом коне, а не в стареньком «даймлере». Интересно все-таки, — добавил я, помолчав, — о чем она думает?
  Во время этого официального визита Изабелла говорила очень мало. Она сидела выпрямившись, с милой, чуть рассеянной улыбкой. Вежливо отвечала, если к ней обращались, или просто сидела молча. Впрочем, ей не было надобности поддерживать разговор, так как старые леди почти полностью захватили инициативу. Мне хотелось знать, явилась ли она к нам против своей воли и теперь скучала — или ее заинтересовало появление в Сент-Лу чего-то нового.
  Жизнь Изабеллы представлялась мне довольно однообразной.
  — Ее что, совсем не призывали на военную службу и она все время просидела дома? — спросил я Терезу.
  — Изабелле только девятнадцать. После окончания школы она служила в системе Красного Креста — водила машину.
  — Школы? — Я был поражен. — Ты хочешь сказать, что она училась в школе? В пансионе?!
  — Да, в Сент-Ниниан.
  Это удивило меня еще больше, потому что пансион Сент-Ниниан дорогой и дающий по-настоящему современное образование, — а не какая-то там школа с совместным обучением или какими-нибудь причудами. И уж конечно, не модный пансион благородных девиц.
  — Тебя это удивило? — спросила Тереза.
  — Да, представь себе, удивило, — медленно произнес я. — Эта девушка производит такое впечатление, будто она никогда не покидала дом и воспитывалась в какой-то средневековой обстановке, не имеющей с двадцатым веком никаких точек соприкосновения.
  Тереза задумчиво кивнула.
  — Да, я понимаю.
  — Что лишний раз подтверждает, — вмешался в разговор Роберт, — что главное — это среда. Ну и конечно, наследственность.
  — Все-таки мне очень интересно, о чем она думает.
  — Может быть, она и не думает вовсе, — заметила Тереза, Меня рассмешило подобное предположение, но я продолжал размышлять об этой странной девушке.
  Как раз в этот период ко мне пришло полное, почти убийственное осознание моего положения. До аварии я всегда был физически здоровым, спортивным человеком, и меня раздражало все, связанное с болезнями и уродством. Я, разумеется, был способен на жалость, но к ней всегда примешивалось какое-то брезгливое чувство.
  И вот теперь я сам стал объектом жалости и отвращения. Прикованный к койке инвалид, с изуродованными ногами, прикрытыми пледом.
  Внутренне сжавшись, я всей кожей, всеми чувствами ожидал реакции окружающих на мое состояние. Какой бы ни была эта реакция, она всегда причиняла мне боль. Добрый, сострадательный взгляд был для меня ужасен, но не менее ужасным было и тактичное притворство, когда посетитель старался показать, что все нормально и он ничего необычного не заметил. Если бы не железная воля Терезы, я закрылся бы в своей комнате и никого не видел.
  Противостоять Терезе, если она приняла определенное решение, было нелегко. Она твердо решила, что я не должен стать затворником, и сумела внушить мне, даже не прибегая к излишним словам, что, закрывшись в своей комнате и превратив себя в некую таинственную персону, я просто-напросто привлеку к себе внимание и это будет саморекламой. Я понимал, что она на самом деле затеяла и зачем, но тем не менее подчинился. С мрачной решимостью я вознамерился доказать Терезе, что смогу все вынести, чего бы мне это ни стоило! Сострадание, сверхдоброту в голосе; старание добросовестно избегать в разговоре всякого упоминания об авариях, несчастных случаях и болезнях; попытки делать вид, что я такой, как другие люди, — все я переносил с каменным лицом.
  Поведение престарелых леди из замка не вызывало у меня особого замешательства. Леди Сент-Лу избрала тактику «не замечать» моего несчастья. Леди Трессилиан, женщина с мягким материнским сердцем, старалась не выказать переполняющего ее сострадания, довольно настойчиво переводила разговор на недавно вышедшие издания, интересовалась, не делал ли я обзоров или рецензий. А участие ко мне миссис Бигэм Чартерис, дамы более прямолинейной, проявлялось лишь в том, что она слишком явно останавливала себя, когда речь заходила об активных и кровавых видах спорта (бедняжка не могла себе позволить даже упомянуть охоту или гончих).
  Но Изабелла меня удивила: девушка вела себя совершенно естественно. Она посмотрела на меня, явно торопясь отвести взгляд. Посмотрела так, будто ее сознание просто зарегистрировало меня наряду с другими людьми, находившимися в комнате, и стоявшей там мебелью: «один мужчина, возраст за тридцать, калека» — словно я — один из предметов в описи вещей, не имеющих к ней никакого отношения.
  Зафиксировав меня таким образом, покончила со мной, взгляд Изабеллы перешел на рояль, а потом на танскую фигуру лошади, принадлежавшую Роберту и Терезе.
  Лошадка стояла на отдельном столе и, судя по всему, вызвала у девушки определенный интерес. Она спросила, что это такое. Я объяснил.
  — Вам нравится?
  Изабелла ответила не сразу.
  — Да, — наконец произнесла она веско, придав односложному слову некую особую значительность.
  «Может, она слабоумная?» — подумал я с удивлением и спросил, нравятся ли ей лошади. Изабелла ответила, что это первая, которую ей пришлось увидеть.
  — Я имею в виду настоящих лошадей.
  — О, понимаю. Да, нравятся, но я не могу позволить себе охоту.
  — Вам хотелось бы выезжать на охоту?
  — Пожалуй, нет. Здесь не очень много мест, подходящих для охоты.
  На мой вопрос, ходит ли она в море на яхте под парусом, Изабелла ответила утвердительно. В это время леди Трессилиан заговорила со мной о книгах, и девушка погрузилась в молчание. Она, как я заметил, в высшей степени владела искусством пребывать в покое. Умела сидеть совершенно спокойно — не курила, не качая ногой, закидывая ее на другую, не шевелила суетливо пальцами, ничего не вертела в руках, не поправляла волосы. Просто сидела совершенно спокойно, выпрямившись в высоком кресле с подголовником и сложив на коленях длинные тонкие руки. Она была так же неподвижна, как фигура танской лошади; одна в кресле, другая на своем столе. Мне казалось, у них есть что-то общее: обе в высшей степени декоративны, статичны и принадлежат к давнему прошлому…
  Я посмеялся, когда Тереза предположила, что Изабелла вообще не думает, но позднее пришел к мысли, что в этом, может быть, есть доля правды. Животные не думают, их мозг пассивен до тех пор, пока не появится опасность и не возникнет необходимость действовать. Мышление (в абстрактном смысле) является на самом деле процессом искусственным, научились мы ему не без труда.
  Нас беспокоит то, что было вчера, что делать сегодня и что произойдет завтра. Однако ни наше вчера, ни сегодня, ни завтра не зависят от нас. Они были и будут помимо нашей воли.
  Предсказания Терезы относительно нашей жизни в Сент-Лу оказались необыкновенно точными. Почти сразу после приезда мы по уши погрузились в политику. Полнорт-хаус был большой и бестолково спланированный.
  Мисс Эми Треджеллис, чьи доходы значительно пострадали от новых налогов, пришлось пожертвовать одним крылом дома. И даже устроить в нем кухню для удобства эвакуированных, которые прибывали из районов, подвергавшихся бомбардировкам. Однако эвакуированные, приехавшие из Лондона в середине зимы, оказались не в силах выдержать множество неудобств Полнорт-хауса. Попади они в сам Сент-Лу с его магазинами и бунгало — другое дело! Но в миле от города… кривые улочки. «Грязища!
  Даже не поверите! И света нет — и того и гляди, кто выскочит из кустов, к-а-ак накинется! И овощи грязные, в земле, с огорода — все овощи да овощи! И молоко прямо из-под коровы, иногда даже парное — вот гадость-то! Нет чтоб сгущенное, в банке: удобно и всегда под рукой!» Для эвакуированных — миссис Прайс и миссис Харди с их выводками ребятишек. Это оказалось чересчур. Вскоре они съехали тайком на рассвете, увозя своих отпрысков назад, к опасностям Лондона. Это были славные женщины. Все убрали, выскребли за собой и оставили на столе записку:
  «Благодарствуйте, мисс, за вашу доброту. И мы, конечно, знаем, вы все сделали, что могли, да только жить в деревне просто невмоготу. И дети должны по грязи ходить в школу. Но все равно — благодарствуйте. Я надеюсь, что мы все оставили в порядке».
  Квартирмейстер уже не пытался поселить кого-нибудь в Полнорт-хаусе. Он стал мудрее. Со временем мисс Треджеллис сдала эту часть дома капитану Карслейку, организатору предвыборной кампании консервативной партии, который в свое время служил уполномоченным по гражданской обороне в войсках ополченцев.
  Роберт и Тереза охотно согласились и дальше сдавать Карлслейкам отделенную часть дома, — впрочем, вряд ли у них была возможность им отказать. А следовательно, Полнорт-хаус превратился в эпицентр предвыборной активности, наряду со штаб-квартирой тори на Хай-стрит в Сент-Лу.
  Терезу и в самом деле сразу же затянул этот водоворот: она водила машины, распространяла брошюры и листовки, беседовала с жителями. Политическая обстановка в Сент-Лу не была стабильной. Престижный приморский курорт, потеснивший рыбацкую деревушку, издавна голосовал за консерваторов. Жители прилегающих сельскохозяйственных районов тоже все до одного были консерваторами. Но за последние пятнадцать лет Сент-Лу изменился. В летний период его наводняли туристы, селившиеся в небольших пансионах. Появилась колония художников, чьи бунгало рассыпались у подножия скал. Публика серьезная, артистическая, образованная в политическом отношении, если не красная, то, во всяком случае, розовая.
  В 1943 году прошли дополнительные выборы, так как сэр Джордж Борроудэйл в возрасте шестидесяти девяти лет, после повторного инсульта, вышел в отставку. И вот тут-то, к ужасу всех старожилов, впервые в истории этих мест членом парламента был избран лейборист.
  — Должен сказать, что мы сами это заслужили, — покачиваясь на каблуках, признал капитан Карслейк, который ввел нас с Терезой в курс политической жизни Сент-Лу.
  Карслейк был невысокого роста, худощав, темноволос, с проницательными, пожалуй даже хитроватыми, глазами на длинном лошадином лице. Капитана он получил в 1918 году в Службе тыла армии. Карслейк был компетентным политиком и знал свое дело.
  Следует заметить, что сам я в политике новичок и никогда не понимал этого жаргона, поэтому мой рассказ о выборах в Сент-Лу, по всей вероятности, довольно неточен и, должно быть, в той же степени соотносится с реальностью, в какой деревья, изображенные на полотнах моего брата Роберта, имеют отношение к живым деревьям. Как известно, настоящие деревья — создания природы — с корой, ветвями, листьями, желудями или каштанами. Деревья Роберта — это пятна и кляксы густой, невообразимого цвета масляной краски, кое-как нанесенные на холст. Они совершенно непохожи на деревья. По-моему, их скорее можно принять за тарелки со шпинатом, буровые вышки или газовый завод. Это не живые деревья, а представление Роберта о деревьях. Думаю, что и мой рассказ о политической жизни в Сент-Лу отражает лишь мое представление о политической стороне выборов и, по всей вероятности, из этого рассказа настоящий политик не сможет понять, что было на самом деле. Видимо, я буду не правильно употреблять термины, ошибаться в описании процедуры. Но для меня выборы в Сент-Лу — всего лишь запутанный и не имеющий большого значения фон Для фигуры в натуральную величину — Джона Гэбриэла.
  Глава 4
  Первое упоминание о Джоне Гэбриэле прозвучало в тот вечер, когда Карслейк сказал Терезе, что в результатах дополнительных выборов виноваты сами консерваторы.
  Кандидатом от консервативной партии был сэр Джеймс Бредуэлл из Торингтон-парка, человек довольно состоятельный и закоренелый тори с твердыми принципами. Ему было шестьдесят два года, отличался прямотой характера, но, к сожалению, не обладал ни живым темпераментом, ни быстрой реакцией, ни ораторским даром и становился совершенно беспомощным, когда его прерывали вопросами, скептическими репликами или просто выкриками.
  — На трибуне он был просто жалок, — рассказывал Карслейк. — Крайне жалок! Бесконечные «э-э-э», и «а-а-а», и «гм»! Разумеется, мы сами писали для него все выступления на ответственных собраниях, а в его поддержку всегда выступал наш подготовленный оратор. Все это прошло бы на ура лет десять назад: славный, честный малый, из здешних мест и к тому же джентльмен. Но теперь… теперь им нужно нечто большее.
  — Неужели мозги? — предположил я.
  Карслейк, похоже, особого значения мозгам не придавал.
  — Нужен ловкий, хитрый малый, который за словом в карман не полезет, сумеет всех рассмешить и наобещать с три короба. Старомодный парень вроде Бредуэлла слишком для этого совестлив. Он не станет обещать, что у каждого избирателя будет свой дом, что война кончится завтра и что у каждой домохозяйки появится в доме центральное отопление и стиральная машина.
  — А кроме того, — немного помолчав, продолжал Карслейк, — существует закон маятника. Мы были у власти слишком долго! Любая перемена желанна! Наш оппонент Уилбрэхем — человек компетентный и честный. До войны был школьным учителем, освобожден от армии по инвалидности. Уилбрэхем — краснобай. Он расписывал, что будет сделано для тех, кто вернется из армии, ну и, конечно, обычная болтовня про национализацию и здравоохранение. В общем, свое дело он сделал. Прошел большинством голосов — более двух тысяч. Такое случилось в Сент-Лу впервые. Мы все, доложу я вам, были просто потрясены Так что теперь нам придется постараться Мы должны вытеснить Уилбрэхема.
  — Он популярен?
  — Так себе. Он прижимист, но добросовестен и умеет держаться. Победить его будет нелегко. Нам придется засучить рукава и энергично действовать по всему району.
  — Вы не допускаете, что победят лейбористы?
  — До выборов тысяча девятьсот сорок пятого года мы в Сент-Лу вообще не допускали такой возможности. Но теперь лейбористы не пройдут. Все графство прочно поддерживает Черчилля — заявил уверенно Карслейк. — Однако прежнего преобладающего большинства у нас уже не будет. Конечно, многое зависит от того, как пойдут дела у либералов. Между нами говоря, миссис Норрис, я не удивлюсь, если число их сторонников будет значительным.
  Я искоса взглянул на Терезу. Она всячески старалась изобразить увлеченность политикой.
  — Убежден, миссис Норрис, — горячо заверил ее Карслейк, — что в нашем деле вы будете великолепной помощницей.
  — Боюсь, я не очень искушенный политик, — пробормотала Тереза, — Нам всем придется немало потрудиться, — произнес Карслейк бодрым тоном и вопросительно посмотрел на меня.
  Я немедленно предложил писать адреса на конвертах.
  — Руками я пока еще могу работать.
  Карслейк смутился и опять начал покачиваться на каблуках.
  — Превосходно! — сказал он. — Превосходно! Где это вас? В Северной Африке821?
  — На Хэрроу-роуд, — ответил я.
  Это его добило. Он окончательно смутился, так, что на него жалко было смотреть.
  — А ваш муж, — хватаясь за соломинку, обратился он к Терезе, — он нам тоже будет помогать?
  — Боюсь, что нет. — Тереза покачала головой. — Он коммунист.
  Скажи она, что Роберт — черная мамба, даже тогда Карслейк не мог бы расстроиться больше. Он прямо-таки содрогнулся.
  — Видите ли, — пояснила Тереза, — он художник.
  Карслейк немного повеселел. Художники, писатели, что с них взять…
  — Понимаю, — произнес он великодушно. — Да-да, понимаю.
  — Ну вот! — с облегчением вздохнула Тереза, когда Карслейк ушел. Теперь Роберт от всего этого избавлен.
  Я сказал Терезе, что она совершенно беспринципна.
  Ее это нисколько не смутило. Когда пришел Роберт, она сообщила ему, какую политическую веру он исповедует.
  — Но ведь я никогда не был членом коммунистической партии! запротестовал Роберт. — Просто мне нравятся их идеи. И, по-моему, вся их идеология правильная.
  — Вот именно, — подхватила Тереза. — Как раз это я и сказала Карслейку. Время от времени будем оставлять на подлокотнике твоего кресла открытый томик Маркса. И тогда ты будешь в полной безопасности — никто не станет к тебе приставать.
  — Все это очень хорошо, — не очень уверенно произнес Роберт, — но, предположим, что за меня примется другая сторона.
  — Нет, — разубеждала его Тереза. — Насколько я понимаю, лейбористы боятся коммунистов еще больше, чем тори.
  — Интересно, — сказал я, — что представляет собой наш кандидат.
  Дело в том, что Карслейк избегал этой темы. Тереза как-то спросила его, будет ли сэр Джеймс баллотироваться на этот раз.
  — Нет, — покачал головой Карслейк, — не будет. Нам предстоит серьезная борьба. Уж и не знаю, как все пойдет. — Он выглядел очень озабоченным. Наш кандидат не здешний.
  — Кто же он?
  — Некто майор Гэбриэл. У него Крест Виктории.
  — За эту войну? Или за прошлую?
  — О, конечно, за эту! Он довольно молодой человек, дет тридцати четырех. Превосходная военная характеристика. А орден получил за «необыкновенное хладнокровие, героизм и верность долгу». Во время атаки у Салерно под шквальным огнем противника командовал передовой пулеметной точкой. Все из его расчета, кроме одного, были убиты. Он и сам был ранен, но продолжал держаться, пока не израсходовал все патроны, и только тогда отступил на основную позицию. Уничтожил ручными гранатами много солдат противника и вытащил в безопасное место раненого бойца, единственного оставшегося в живых из своего расчета. Звучит, не правда ли?! К сожалению, внешность у него неказистая: невысокий, вида никакого.
  — Как же он выйдет на публику? — удивился я.
  Лицо Карслейка просветлело.
  — О, тут с ним все в порядке. Он, понимаете ли, определенно ловкач, реакция молниеносная. К тому же легко вызывает у публики смех, хотя все его остроты — сплошная дешевка! — На мгновение лицо Карслейка исказила брезгливость. Истинный тори, он, думаю, предпочел бы явную скуку шутке дурного тона. — Но… публика принимает. О да! Принимает.
  Карслейк, помолчав, продолжал рассуждать:
  — Хотя, конечно, за ним нет наших традиций.
  — Вы хотите сказать, что он не корнуоллец. Откуда же он? — спросил я.
  — Сказать по правде, понятия не имею… Он ниоткуда, если угодно. Мы лучше умолчим об этом, а разыграем военную карту — доблестная служба и все такое. Для простых людей — средних англичан — подойдет. Разумеется, для нас это непривычно… — Вид у Карслейка был довольно несчастный. — Боюсь, леди Сент-Лу его не одобрит.
  Тереза деликатно осведомилась, имеет ли значение, одобрит кандидата леди Сент-Лу или нет. Оказалось, имеет. Карслейк объяснил, что леди Сент-Лу возглавляет Ассоциацию женщин-консерваторов, которая представляет собой определенную силу в Сент-Лу. Она проводит многие важные акции и оказывает огромное влияние на то, как проголосуют женщины, чего, как известно, никто не может предсказать.
  Тут Карслейк снова прибодрился.
  — Это одна из причин моего оптимизма насчет Гэбриэла, — сказал он. Этот малый нравится женщинам.
  — Но не леди Сент-Лу?
  Леди Сент-Лу, по словам Карслейка, относится к этому с большим пониманием. Она откровенно признает, что старомодна, но искренне поддерживает то, что партия сочтет необходимым.
  — В конце концов, — грустно сказал Карслейк, — времена изменились. Раньше в политике были джентльмены.
  Теперь их невероятно мало. Хотелось бы, конечно, чтобы этот парень был джентльменом, но… он не джентльмен, и все тут! Ну а раз нельзя заполучить джентльмена, то, я полагаю, герой — это лучшее из того, что остается.
  — По-моему, неплохо сказано, — заметил я, когда Карслейк ушел.
  Тереза улыбнулась и заявила, что ей, пожалуй, жаль майора Гэбриэла.
  — Как ты думаешь, какой он? — спросила она. — Должно быть, неприятный?
  — Да нет, наверное, он довольно славный малый.
  — Потому что у него Крест Виктории?
  — О Господи! Конечно нет! Можно получить Крест, будучи просто безрассудным… или даже глупым. Знаешь, всегда говорили, что старина Фредди Элтон получил Крест Виктории только потому, что был слишком глуп, чтобы понять, когда надо отступать с переднего края. Правда, начальство назвало это «стойкостью перед лицом непреодолимого преимущества сил», хотя на самом деле Фредди просто понятия не имел, что все остальные уже ушли.
  — Это же нелепость, Хью! Скажи, почему ты думаешь, что этот самый Гэбриэл должен быть славным малым?
  — Только потому, что он не нравится Карслейку. Человек, который мог бы понравиться Карслейку, должен быть чванливым ничтожеством.
  — Ты хочешь сказать, что тебе не нравится бедняга Карслейк?
  — Ну при чем тут «бедняга»? Он вполне подходит для такой работы; чувствует себя как рыба в воде! И то сказать, какая работа!
  — А чем она хуже любой другой? Это нелегкий труд.
  — Да, верно. Однако если всю жизнь приходится рассчитывать, какое воздействие «это» окажет на «то»… В конце концов сам не будешь знать, чем «это» и «то» являются на самом деле.
  — Отрыв от действительности?
  — Да. Не к этому ли в конечном счете сводится политика — кому поверят люди, за что будут стоять, что им можно будет внушить? При чем тут факты?
  — О, значит, я правильно делаю, что не воспринимаю политику всерьез! заявила Тереза.
  — Ты все делаешь правильно! — Я послал ей воздушный поцелуй.
  * * *
  Мне так и не удалось увидеть кандидата от консерваторов до большого собрания в Спортивном комплексе.
  Тереза раздобыла для меня самую современную инвалидную каталку. В солнечный день меня могли вывозить на террасу. Позднее, когда движение на каталке стало причинять меньше боли, круг расширился: иногда меня вывозили даже в Сент-Лу. Собрание было назначено на вторую половину дня, и Тереза устроила все так, чтобы я мог на нем присутствовать. Она уверяла, что это меня развлечет.
  Я сказал, что у Терезы странное представление о развлечениях.
  — Вот увидишь, — уверяла меня Тереза, — тебе доставит огромное удовольствие, когда ты убедишься, насколько все они воспринимают себя всерьез. К тому же, — добавила она, — я надену шляпку.
  Тереза никогда не носит шляпок, разве что в тех случаях, когда ее приглашают на свадьбу, но тут она специально съездила в Лондон и вернулась с новой шляпкой, которая, по ее мнению, подобает даме-консерватору.
  Мне стало любопытно, каков должен быть сей головной убор.
  Тереза объяснила все до малейших подробностей:
  — Шляпка должна быть из хорошего материала, элегантной, но не ультрамодной. Она должна хорошо сидеть на голове и не выглядеть легкомысленной.
  Она тут же продемонстрировала нам свою покупку, которая действительно соответствовала всем предъявленным требованиям.
  Тереза надела шляпку, и мы с Робертом наградили ее аплодисментами.
  — Чертовски хорошо, Тереза, — похвалил Роберт. — Шляпка придает тебе серьезный вид. Ты выглядишь так, будто у тебя есть определенная цель в жизни.
  Само собой разумеется, что перспектива увидеть Терезу в президиуме в шляпке увлекла меня, к тому же день выдался погожий и солнечный.
  Спортивный зал заполнился пожилыми людьми респектабельного вида, ну а те, кому еще не стукнуло сорока, резвились в этот час на пляже, что, по-моему, было с их стороны крайне мудро. Пока бойскаут осторожно подкатывал мою каталку к удобному месту у стены возле первых рядов, я размышлял о пользе подобных собраний. Каждый человек в этом зале был уверен в правильности своего политического выбора. Наши оппоненты проводили свое собрание в школе для девочек. Там, надо полагать, тоже собрались стойкие сторонники своей партии. Каким же образом тогда происходит воздействие на общественное мнение? Грузовики с громкоговорителями? Митинги на площадях?
  Мои размышления были прерваны шарканьем ног.
  Небольшая группа людей поднималась на специально сооруженную платформу, где не было ничего, кроме стульев, стола и стакана с водой. Перешептываясь и жестикулируя, они заняли положенные им места. Терезу в ее новой шляпке усадили во втором ряду в числе менее значительных личностей. А в первом расположились председатель, несколько престарелых джентльменов с трясущимися головами, оратор из штаба, леди Сент-Лу, еще две дамы и сам кандидат.
  Дребезжащим, но довольно приятным голоском председатель обратился к собравшимся, неразборчиво прошамкав какие-то банальности. Это был очень старый генерал, отличившийся еще в Бурской войне (а может быть, Крымской?822). Во всяком случае, дело было очень давно, и того мира, о котором он бормотал, в настоящее время уже не существовало.
  Тонкий старческий голосок замер, грянули восторженные аплодисменты, какими в Англии всегда награждают друга, выдержавшего испытание временем… Каждый в Сент-Лу знал генерала С. «Славный воин старой школы», — говорили о нем.
  В своих заключительных словах генерал С, представил собравшимся представителя новой школы, кандидата от консервативной партии — майора Гэбриэла, кавалера Креста Виктории.
  В эту минуту послышался глубокий, тяжкий вздох, и я неожиданно обнаружил рядом с собой леди Трессилиан (подозреваю, что сюда ее привел безошибочный материнский инстинкт).
  — Как жаль, — выдохнула она, — что у него такие простецкие ноги.
  Я сразу понял, что она имела в виду, хотя, если бы меня попросили дать определение, какие ноги можно назвать простецкими, а какие нет, я бы ни в коем случае не смог этого сделать. Гэбриэл был невысок, и для такого роста ноги у него были, можно сказать, нормальные — не слишком длинные и не слишком короткие. И костюм был довольно приличный, неплохого покроя. Тем не менее эти ноги в брюках, несомненно, не были ногами джентльмена! Может быть, в строении и постановке нижних конечностей и кроется сущность родовитости, породы? Вопрос для «мозгового треста».
  Лицо Гэбриэла не подвело. Это было некрасивое, но довольно интересное лицо с поразительно прекрасными глазами. Ноги же портили всю картину.
  Он встал, улыбнулся — улыбка была обаятельная — и заговорил ровным голосом, с несколько просторечными интонациями.
  Гэбриэл говорил двадцать минут. И говорил хорошо.
  Не спрашивайте о чем. Я бы сказал, что он говорил обычные вещи и в более или менее обычной манере. Но его приняли. Этот человек создавал вокруг себя некое поле.
  Вы забывали, как он выглядит, забывали, что у него безобразное лицо, неприятный голос и дурной выговор. Зато возникало впечатление глубокой искренности и серьезности намерений. Вы чувствовали, что этот малый действительно собирается сделать все от него зависящее. Искренность именно искренность!
  Вы чувствовали… да, чувствовали: ему не безразлично, его действительно заботит вопрос нехватки жилья и трудности молодоженов, не имеющих возможности обзавестись своим домом; и проблемы солдат, которые много лет пробыли за морем и теперь должны вернуться домой; и необходимость обеспечения техники безопасности; и сокращение безработицы. Он жаждет увидеть свою страну процветающей, ибо это означало бы счастье и благополучие жителей каждого входящего в нее района. Время от времени он неожиданно отпускал шутку, заурядную дешевку не первой свежести, — однако его шутки воспринимались благосклонно, потому что были понятны и всем знакомы.
  Дело было не в шутках, а в искренности. Он говорил, что, когда война наконец закончится и Япония будет выведена из строя, наступит мир и вот тогда будет жизненно важно взяться за дело, и он, если его выберут, готов это сделать…
  Вот, собственно, и «все. Я воспринял это как шоу одного актера майора Гэбриэла. Я не хочу сказать, что он игнорировал партийные лозунги. Отнюдь, он сказал все, что полагалось сказать; с подобающим восторгом и энтузиазмом говорил о лидере; упомянул империю. Все было вполне правильно, но вас призывали поддержать не столько кандидата от консервативной партии, сколько лично майора Джона Гэбриэла, который намеревается осуществить обещанное и страстно заинтересован в том, чтобы это было сделано.
  Аудитории он понравился. Правда, люди за этим и пришли. Все собравшиеся были тори, — но у меня создалось впечатление, что он понравился публике больше, чем она того ожидала. Мне показалось, что слушатели даже немного проснулись. «Ну конечно, — подумал я, — этот человек — настоящая динамо-машина!» И даже возгордился точностью моего определения.
  После аплодисментов (по-настоящему искренних) был представлен оратор из центра. Он был великолепен. Говорил все правильно, делал паузы в нужных местах и в нужных местах вызывал смех. Должен признаться, что я почти не слушал.
  Собрание закончилось обычными формальностями.
  Когда все поднялись со своих мест и стали выходить, леди Трессилиан остановилась около меня. Я был прав — она ангел-хранитель.
  — Что вы думаете о нем? — спросила она своим задыхающимся, астматическим голосом. — Скажите, пожалуйста, что вы думаете?
  — Хорош! Определенно хорош.
  — Очень рада, что вы так думаете. — Она порывисто, шумно вздохнула.
  Я удивился. Почему мое мнение может что-то для нее значить? Последующие слова леди Трессилиан просветили меня на этот счет.
  — Видите ли, — сказала она, — я не так умна, как Эдди или Мод. Политикой я никогда не занималась… и я старомодна… Мне не нравится, что членам парламента платят деньги. Я так и не смогла привыкнуть к этому. Членство в парламенте — это служение родине, и оно не должно оплачиваться.
  — Но, леди Трессилиан, не каждому под силу служить родине, не получая плату, — заметил я.
  — Вы правы, я знаю. В настоящее время это невозможно. По-моему, очень жаль! Наши законодатели должны избираться из числа людей того класса, которому нет надобности трудиться ради куска хлеба. Из класса, не нуждающегося в заработке.
  У меня чуть не сорвалось с языка: «Дорогая моя леди!
  Вы, должно быть, явились прямехонько из Ноева ковчега!»
  Однако было любопытно обнаружить в Англии существование таких уголков, где все еще живы старые идеалы. Правящий класс. Господствующий класс. Высший класс. Такие ненавистные фразы. И все-таки — будем честными — в них что-то есть, не правда ли?
  — Мой отец, знаете ли, — продолжала леди Трессилиан, — был членом парламента от Гэрависси в течение тридцати лет. Он находил это тяжким бременем, но считал своим долгом.
  Я невольно перевел взгляд на платформу. Майор Гэбриэл разговаривал с леди Сент-Лу. Судя по ногам, он определенно чувствовал себя не в своей тарелке. Считал ли майор Гэбриэл депутатство в парламенте своим долгом?
  Я в этом очень сомневался.
  — Мне он показался очень искренни м, — заметила леди Трессилиан, проследив за моим взглядом. — А вам?
  — Мне тоже.
  — И он так чудесно говорил о мистере Черчилле… По-моему, вся страна поддерживает мистера Черчилля. Вы согласны?
  Да, я был с этим согласен. Вернее, я полагал, что консерваторы, безусловно, вернутся к власти, хотя и с небольшим перевесом голосов.
  Ко мне подошла Тереза, и тут же явился мой бойскаут, чтобы катить инвалидную каталку.
  — Получила удовольствие? — спросил я Терезу.
  — Да.
  — Что ты думаешь о нашем кандидате?
  Она долго молчала. И ответила лишь только после того, как мы вышли из зала:
  — Я не знаю.
  Глава 5
  Я встретился с кандидатом спустя несколько дней, когда он пришел переговорить с Карслейком, и тот привел его к нам. У Терезы и Карслейка возник какой-то вопрос, связанный с канцелярской работой, которую выполняла Тереза, и они оба вышли из комнаты.
  Я извинился перед Гэбриэлом, что не могу подняться, сказал, где стоят бутылки, и предложил, чтобы он нашел все сам. Как я заметил, он выбрал и налил себе напиток покрепче.
  Подавая мне стакан, Гэбриэл спросил:
  — На войне?
  — Нет, — ответил я, — на Хэрроу-роуд.
  Теперь это стало моим постоянным ответом, и я даже с некоторым интересом наблюдал за реакцией, которую он вызывал. Гэбриэла такой ответ позабавил.
  — Жаль, что вы так отвечаете, — заметил он. — Упускаете возможность.
  — По-вашему, мне следовало бы изобрести героическую историю?
  — Нет надобности ничего изобретать. Скажите только, что были в Северной Африке, или Бирме, или еще где-нибудь… Вы были на войне?
  Я кивнул.
  — Аламейн823 и даже дальше.
  — Ну вот! Упомяните Аламейн. Этого достаточно.
  Никто не будет детально расспрашивать… Сделают вид, что им все ясно.
  — Стоит ли? — спросил я.
  — Ну… — он немного подумал, — стоит, если дело касается женщин. Им нравятся раненые герои.
  — Это мне известно, — горько заметил я.
  Он понимающе кивнул.
  — Да. Должно быть, иногда здорово действует на нервы. Тут много женщин. В некоторых могут проснуться материнские чувства. — Он поднял свой пустой стакан. — Вы не возражаете, если я себе налью?
  Я сказал, чтобы он не стеснялся.
  — Понимаете, я иду в замок на обед, — объяснил Гэбриэл. — Эта старая ведьма прямо-таки нагоняет на меня страх.
  Разумеется, мы могли бы оказаться друзьями леди Сент-Лу, но, я полагаю, Гэбриэлу было хорошо известно, что близких отношений между нами и обителями замка не было.
  Джон Гэбриэл редко ошибался.
  — Леди Сент-Лу? — спросил я. — Или все они?
  — Я ничего не имею против толстухи. Она — женщина того сорта, с какими запросто можно справиться, а миссис Бигэм Чартерис — типичная лошадь, с ней остается только ржать. Говори о лошадях — и все! А вот эта самая Сент-Лу, она из тех, кто видит тебя насквозь и будто наизнанку выворачивает! Ей не пустишь пыль в глаза… Я бы и пытаться не стал…
  Он немного помолчал.
  — Знаете, — задумчиво продолжал он, — когда тебе попадается истинный аристократ, ты пропал! И ничего с этим не поделаешь — Я не уверен, что вас понял.
  Он улыбнулся.
  — Гм, видите ли, в каком-то роде я оказался в чужом лагере.
  — Хотите сказать, что вы не тори?
  — Нет! Я хочу сказать, что я человек не их круга, чужак. Им нравятся не могут не нравиться! — представители старой школы. Конечно, в наше время не покапризничаешь, приходится довольствоваться такими неотесанными болванами, как я. Мой старик, — произнес он задумчиво, — был водопроводчиком… к тому же не очень-то хорошим.
  Он посмотрел на меня и подмигнул. Я усмехнулся в ответ. С этого момента я подал под его обаяние.
  — Да, — сказал он, — по-настоящему — мое место с лейбористами.
  — Но вы не верите в их программу? — предположил я.
  — О, у меня нет никаких убеждений, — с легкостью сообщил Гэбриэл. Для меня это просто вопрос выгоды.
  Нужно определяться с работой. Война почти закончена, и скоро жизнь войдет в прежнее русло. Я всегда полагал, что смогу сделать карьеру в политике. Вот увидите, я этого добьюсь.
  — И поэтому вы тори? Предпочитаете быть в партии, вторая придет к власти?
  — Боже милостивый! Уж не думаете ли вы, что тори победят?
  Я ответил, что, по-моему, тори победят, но с незначительным преимуществом.
  — Чепуха! — заявил он. — Страну захватят лейбористы. Их подавляющее большинство.
  — Но… если вы так думаете… — Я остановился.
  — Вас удивляет, почему я не хочу быть на стороне победителей? — Он ухмыльнулся. — Но, старина, потому-то я и не лейборист! Я не хочу потонуть в толпе. Оппозиция — вот мое место! Что, в сущности, представляет собой партия тори?
  В общем и целом — это самая бестолковая толпа ни на что не способных джентльменов и абсолютно неделовых бизнесменов. Они беспомощны. У них нет политики и политиков — все вверх дном, так что любого более или менее способного человека видно за милю. Вот посмотрите, я взлечу как ракета.
  — Если вас выберут.
  — О, меня, конечно, выберут!
  Я с любопытством взглянул на него.
  — Вы и правда так думаете?
  Гэбриэл опять ухмыльнулся.
  — Выберут, если не сваляю дурака. У меня есть слабости. — Он допил последний глоток. — Главная из них — женщины. Мне надо держаться от них подальше. Здесь это будет нетрудно. Хотя должен сказать, есть одна этакая штучка в таверне «Герб Сент-Лу». Не встречали? — Взгляд его остановился на моей неподвижной фигуре. — Виноват, конечно, не встречали. — Он был смущен, даже тронут и с видимым чувством произнес:
  — Не повезло!
  Странно, но это было первое проявление сочувствия, которое меня не обидело. Оно прозвучало так естественно…
  — Скажите, пожалуйста, — поинтересовался я, — вы и с Карслейком так откровенны?
  — С этим ослом? О Господи, конечно нет!
  Потом я немало размышлял о том, почему Гэбриэл так разоткровенничался именно со мной, и пришел к выводу, что он был одинок. В Сент-Лу он, в сущности, разыгрывал (и очень успешно!) спектакль, но у него не было возможности расслабиться в антрактах. Разумеется, он знал, должен был знать, что неподвижный калека всегда в конце концов оказывается в роли слушателя. Я хотел развлечений, и Джон Гэбриэл охотно мне их предоставил, введя за кулисы своей жизни. К тому же по своей натуре он был человеком откровенным.
  С некоторой долей любопытства я спросил, как к нему относится леди Сент-Лу.
  — Превосходно! — воскликнул он. — Превосходно! Черт бы ее побрал!.. Это один из способов, каким она действует мне на нервы. Ни к чему не придерешься — как ни старайся: она свое дело знает. Эти старые ведьмы… Уж если они захотят нагрубить, они будут такими грубыми, что у вас дух захватит… Но если они грубить не пожелают — их ничем не заставить.
  Меня удивила страстность его речи. Я не понимал, какое ему дело до того, груба к нему или нет такая старуха, как леди Сент-Лу. Разве ему не все равно — ведь она принадлежит ушедшему столетию.
  Я все это высказал Гэбриэлу, и он как-то странно, искоса взглянул на меня.
  — Вы и не поймете, — резко бросил он.
  — Пожалуй, что не пойму.
  — Я для нее просто грязь.
  — Но, послушайте…
  — Она смотрит как-то сквозь тебя. Ты не идешь в счет.
  Тебя для нее просто-напросто не существует… Что-то вроде разносчика газет или посыльного из рыбной лавки.
  Я понял, что тут как-то замешано прошлое Гэбриэла.
  Какая-то давнишняя обида, нанесенная сыну водопроводчика.
  Он предвосхитил мои мысли.
  — О да! Это у меня есть. У меня обостренное чувство социального неравенства. Я ненавижу этих высокомерных дам высшего класса. Они заставляют меня почувствовать, что я никогда не поднимусь до их уровня. Для них я навсегда останусь грязью, что бы я ни сделал. Видите ли, они знают, что я представляю собой на самом деле.
  Я был поражен. На мгновение он дал мне заглянуть в глубину его обиды. Там была ненависть — безграничная ненависть. Я невольно задался вопросом, какой инцидент из прошлого Джона Гэбриэла продолжает подсознательно терзать его.
  — Я знаю, что на них не стоит обращать внимания, — продолжал Гэбриэл. — Знаю, что их время прошло По всей стране они живут в обветшалых, разрушающихся домах, и доходы их превратились практически в ничто. Многие даже не могут нормально питаться и живут на овощах со своего огородика. Прислуги нет, и большинство из них сами выполняют всю домашнюю работу. Но у них есть что-то такое, чего я не могу уловить… и никогда не уловлю. Какое-то дьявольское чувство превосходства. Я ничуть не хуже, чем они, а во многих отношениях даже лучше, но в их присутствии, черт побери, я этого не чувствую!
  Он неожиданно рассмеялся.
  — Не обращайте на меня внимания. Просто мне надо было выпустить пар. Он посмотрел в окно. — Какой-то невсамделишный, пряничный замок… Три старые каркающие вороны… и девушка будто палку проглотила… такая чопорная, что и слова не вымолвит. Видно, из тех, кто почувствует горошину сквозь ворох перин.
  Я улыбнулся.
  — Мне всегда казалось, что «Принцесса на горошине» — чересчур уж разумный образ.
  Гэбриэл ухватился за эти слова.
  — Вот-вот! Принцесса! Именно так она и держится! И они относятся к ней, будто она королевской крови!.. Прямехонько из волшебной сказки… Только никакая она не принцесса. Обыкновенная девушка из плоти и крови. Достаточно посмотреть на ее рот!
  В этот момент появились Тереза и Карслейк. Вскоре наши посетители откланялись.
  — Жаль, что он ушел, — сказала Тереза. — Мне хотелось бы с ним поговорить.
  — Думаю, нам теперь придется видеть его часто.
  Тереза внимательно посмотрела на меня.
  — А ты заинтересовался! — заметила она. — Верно?
  Я немного задумался.
  — Это же первый раз! — воскликнула она. — Самый первый! С тех пор как мы сюда приехали, я впервые вижу, что ты проявляешь к чему-либо интерес.
  — Вероятно, политика интересует меня больше, чем я предполагал.
  — О нет! — заявила Тереза. — Это не политика. Тебя заинтересовал человек.
  — Да, он, безусловно, личность яркая, — признал я. — Как жаль, что Гэбриэл так уродлив!
  — Пожалуй, он уродлив, — задумчиво сказала Тереза, — но в то же время очень привлекателен. Не смотри на меня так удивленно. Он и в самом деле привлекателен. Это сказала бы тебе любая женщина.
  — Ну и ну! Поразительно! Никогда бы не подумал; что подобный тип привлекает женщин!
  — И ошибся бы, — заявила Тереза.
  Глава 6
  На следующий день к нам пришла Изабелла Чартерно с запиской для капитана Карслейка от леди Сент-Лу. Я был на садовой террасе, залитой солнцем. Выполнив поручение, Изабелла вернулась в сад и, пройдя вдоль террасы, села около меня на каменную резную скамью.
  Будь это леди Трессилиан, я мог бы заподозрить в этом проявление жалости, словно к хромой собаке. Но Изабелла не выказывала никакого интереса к моему положению.
  Вообще я не встречал человека, у которого интерес к окружающему отсутствовал бы в такой степени. Какое-то время Изабелла сидела, не проронив ни слова. Потом неожиданно сказала, что ей нравится солнце.
  — Мне тоже, — отозвался я. — Однако вы не очень загорели.
  — Я сильно не загораю.
  Кожа Изабеллы в ярком солнечном свете была восхитительна и напоминала белизну цветка магнолии. Я невольно отметил гордую посадку головы девушки и понял, почему Гэбриэл назвал ее принцессой. Мысль о Гэбриэле заставила меня спросить:
  — Вчера майор Гэбриэл обедал у вас, не правда ли?
  — Да.
  — Вы были на собрании, в Спортивном комплексе?
  — Да.
  — Почему-то я вас не видел, — Я сидела во втором ряду.
  — Вам было интересно?
  Изабелла задумалась, прежде чем ответить.
  — Нет, — наконец сказала она.
  — Зачем же вы туда ходили?
  — Мы всегда так делаем.
  — Вам нравится здесь жить? — полюбопытствовал я. — Вы счастливы?
  — Да.
  Мне неожиданно пришла в голову мысль, как редко мы получаем четкий односложный ответ на подобный вопрос. Большинство людей было бы многословно, и обычные ответы звучали бы приблизительно так: «Мне нравится быть у моря» или «Я люблю деревню», «Мне здесь нравится». А эта девушка ограничилась коротким «да», и прозвучало оно убедительно.
  Изабелла перевела взгляд на замок и чуть заметно улыбнулась. Я вдруг понял, кого она мне напоминает — «дев Акрополя», пятый век до Рождества Христова! У Изабеллы была такая же, как у них, прелестная, неземная улыбка.
  Значит, Изабелла Чартерно, живя в замке Сент-Лу с тремя старухами, вполне счастлива. Это спокойное уверенное счастье, владевшее девушкой, было почти осязаемо. Почему-то мне вдруг стало страшно за нее.
  — Вы всегда были счастливы, Изабелла? — спросил я, хотя заранее знал, что она ответит. Еще до того как она, немного подумав, сказала: «Да».
  — И в школе тоже?
  — Да.
  Я как-то не мог представить себе Изабеллу в школе.
  Она была совершенно непохожа на обычную ученицу английских школ-интернатов, хотя, конечно, школьницы бывают разные.
  Через террасу пробежала белка; села и замерла, уставившись на нас. Потом, заверещав, легко взбежала вверх по дереву.
  Мне вдруг показалось, будто калейдоскоп вселенной качнулся, и в нем сложился совсем другой узор. Это был мир простых ощущений, где существование было всем, а мысль и раздумья — ничем. Здесь были утро и вечер, день и ночь, еда и питье, холод и жара, движение, цель — мир, в котором сознание еще не осознало себя. Мир белки; зеленой, тянущейся кверху травы; деревьев, которые живут, дышат. В этом мире у Изабеллы было свое место. Как ни странно, я, изуродованный, жалкий обломок, — я тоже мог бы найти в нем свое место.
  Впервые после моего несчастья я перестал внутренне бунтовать… Горечь крушения надежд, болезненная стеснительность покинули меня. Я больше не был тем Хью Норрисом, выброшенным на обочину активной и осмысленной жизни. Новый Хью Норрис был калекой, который тем не менее во всей полноте чувствовал и солнечный свет, и живой, дышащий окружающий мир, и свое собственное ритмичное дыхание… Чувствовал, как этот день — один из дней вечности — завершая свой бег, клонится к вечеру, ко сну…
  Ощущение продлилось недолго. Всего на одну-две минуты мне открылся мир, частью которого был и я. По-видимому, в этом мире Изабелла жила постоянно.
  Глава 7
  На второй или третий день после этого в гавани Сент-Лу с пирса упал ребенок. Группа ребятишек играла на краю причала. Маленькая девочка, разыгравшись, с криком рванулась вперед, споткнулась и упала в воду с двадцатифутовой высоты. Прилив в этот час был еще не полным, но глубина воды у причала уже достигала двенадцати футов.
  Майор Гэбриэл, случайно оказавшийся рядом, бросился в воду вслед за девочкой. На пирсе столпилось человек двадцать пять. В дальнем конце его, у ступеней рыбак столкнул лодку и стал быстро грести, спеша на помощь, но, прежде чем он достиг цели, другой мужчина, сообразив, что майор Гэбриэл не умеет плавать, прыгнул в воду.
  Происшествие закончилось благополучно: и ребенок и Гэбриэл были спасены. Девочка была без сознания, но ей быстро сделали искусственное дыхание. Ее мать в истерике буквально повисла на шее майора Гэбриэла, с плачем выкрикивая слова благодарности и призывая на него благословение. Гэбриэл пробормотал, что ничего такого особенного не сделал, похлопал ее по плечу и поспешил в «Герб Сент-Лу» переодеться в сухую одежду и выпить спиртного.
  В конце дня к нам зашел на чашку чаю Карслейк и привел с собой Гэбриэла.
  — В жизни не встречал подобного мужества! — восторженно воскликнул Карслейк. — Не раздумывал ни минуты! А ведь легко мог утонуть И удивительно, что этого не случилось!
  Сам Гэбриэл держался скромно и не склонен был переоценивать свои заслуги.
  — Глупее ничего не придумаешь, — сказал он, — лучше было бы броситься за помощью или схватить лодку. Беда в том, что действуешь не раздумывая.
  — Когда-нибудь вы зайдете слишком далеко в своем лихачестве, довольно сухо произнесла Тереза.
  Гэбриэл метнул на нее быстрый взгляд.
  Когда Тереза, собрав чайную посуду, вышла из комнаты, а Карслейк поспешил уйти, сославшись на срочную работу, Гэбриэл озабоченно сказал:
  — Она очень сообразительна, верно?
  — Кто?
  — Миссис Норрис. Понимает, что к чему. Ее не проведешь Мне надо быть поосторожнее. Как я выглядел? — неожиданно спросил он. — Я все говорил, как надо?
  — Господи, о чем это вы? — удивился я. — Что вы имеете в виду?
  — Свое поведение. Как я себя держал? Все было правильно, да? Ну то, что я показывал, будто случившееся — ничего особенного! Выглядело, как будто я — просто-напросто осел? Правда? — Он, как всегда, очаровательно улыбнулся. — Вы не имеете ничего против моих расспросов, верно? Для меня очень важно знать, правильное ли я произвожу впечатление.
  — Вам обязательно нужно рассчитывать все наперед?
  Разве нельзя просто быть естественным?
  — Это вряд ли поможет, — серьезно возразил он. — Не могу же я, потирая от удовольствия руки, сказать: «Какая удача!»
  — Удача? Вы и правда так думаете?
  — Дорогой мой, да я все время этого ждал! Весь настроился на то, чтобы произошло нечто подобное! Ну знаете, как это бывает: ребенка выхватить из-под колес, или пожар, или лошади вдруг понесут… Для таких случаев, которые вышибают слезу, особенно подходят дети. Газеты столько пишут о несчастных случаях. Ну и ждешь, думаешь, вот-вот что-нибудь такое подвернется. Но… не подворачивается! То ли невезение, то ли пострелята в Сент-Лу чертовски осторожные…
  — Но вы ведь не давали ребенку шиллинг, чтобы он бросился в воду, правда же? — спросил я.
  Гэбриэл принял мое замечание всерьез и ответил, что все случилось само собой.
  — К тому же я бы не стал так рисковать! Ребенок скорее всего рассказал бы своей матери — и что бы тогда из этого вышло? Нет, девчонка сама упала в воду.
  Я расхохотался.
  — Скажите, это правда, что вы не умеете плавать?
  — Немного могу продержаться. Пожалуй, взмаха три руками сделаю.
  — В таком случае разве ваш поступок не был ужасным риском? Вы ведь могли утонуть!
  — Наверное, мог… Однако послушайте, Норрис, ведь не бывает, чтобы и овцы целы, и волки сыты. Просто невозможно совершить что-нибудь героическое, если вы не готовы в той или иной степени рискнуть. К тому же там было много народу. Конечно, никому из них не хотелось лезть в воду, но все-таки кто-нибудь что-нибудь бы да предпринял. Если не ради меня, то ради ребенка… И там были лодки. Парень, который бросился в воду после меня, поддерживал девочку, а рыбак подплыл на лодке еще до того, как я стал тонуть. В любом случае искусственное дыхание возвращает к жизни, даже если изрядно нахлебаешься воды.
  Лицо Гэбриэла опять осветилось необычной, свойственной только ему улыбкой.
  — Все это дьявольски глупо, верно? — хмыкнул он. — Я хочу сказать, люди дьявольски глупы. На мою долю выпадет больше славы за то, что я бросился в воду, не умея плавать, чем если бы я умел плавать и сделал все, как полагается настоящему спасателю. Сейчас многие говорят, до чего это было смело! Если бы у них было хоть немного смысла, они бы сказали, что это просто-напросто чертовски глупо! Ну а парню, который бросился в воду вслед за мной и на самом деле спас и ребенка и меня, ему не достанется и вполовину столько славы, как мне. Ведь он первоклассный пловец! Испортил бедняга свой костюм… Мое барахтанье в воде ему только мешало и уж конечно ничуть не помогало тонущему ребенку. А ведь никому в голову не придет взглянуть на все с этой стороны! Разве что такому человеку, как ваша невестка. Но таких немного. Это и хорошо! Кому хочется, чтобы в выборах участвовали люди, которые могут думать и вообще шевелят мозгами.
  — И вы не испытывали ни страха, ни колебаний, перед тем как прыгнуть в воду? И под ложечкой не сосало?
  — На это у меня просто не было времени. Я прямо-таки ликовал от блаженства, что такой случай представился. Мне его, как говорится, преподнесли на тарелочке!
  — Я не уверен, что понимаю, почему вы считаете, что такой… такой спектакль был необходим.
  Выражение лица Гэбриэла изменилось. Оно стало жестким и решительным.
  — Неужели вы не понимаете, что у меня есть только одно преимущество, Только одно ценное качество? Внешность у меня такая, что и говорить не стоит. Я не первоклассный оратор. У меня нет никакой поддержки, и за мной никто не стоит. Никаких связей… никакого влияния! Денег у меня тоже нет. У меня есть только один талант, данный мне от природы, — мужество. Гэбриэл доверительно положил руку на мое колено. — Не будь у меня Креста Виктории, думаете, меня сделали бы здешним кандидатом от консерваторов?
  — Но, дорогой мой, вам что, — мало Креста?
  — Вы не понимаете их психологии, Норрис. Глупейший трюк вроде сегодняшнего имеет куда больший эффект, чем Крест Виктории, заработанный где-то в Южной Италии. Италия далеко. Люди не видели, как мне достался этот орден… а мне, к сожалению, нельзя самому об этом рассказывать. Я бы мог так рассказать, что заставил бы их увидеть, как это было, я бы увлек их за собой, и к концу моего рассказа они бы сами завоевали этот орден! Однако условности, существующие в этой стране, не позволяют так поступить. Нет! Я должен выглядеть скромным и бормотать, что все это пустяки… любой парень мог бы сделать то, что сделал я. Только это чепуха! Такое смогли бы очень немногие. Полдюжины на весь полк — не больше! Понимаете, необходим спокойный расчет, рассудительность, никакой спешки. К тому же нужно все делать с душой.
  Гэбриэл помолчал минуту-другую.
  — Я ведь и рассчитывал получить Крест Виктории, когда пошел в армию, сказал он наконец.
  — Но, дорогой Гэбриэл!..
  Он повернул ко мне некрасивое подвижное лицо с сияющими глазами.
  — Вы правы, это нельзя знать наверняка. Нужна удача… Но я твердо решил попытать счастья — я понял, что это и есть мой шанс. Храбрость такая штука, которая меньше всего нужна в повседневной жизни. Необходимость в ней возникает редко, и вряд ли вы с ее помощью чего-нибудь добьетесь. Другое дело война! На войне храбрость занимает подобающее ей место. Я не пытаюсь приукрашивать — тут все дело в нервах… в каких-то там железах… или еще в чем-то таком. В общем все сводится к тому, что просто не боишься смерти, и баста! Понимаете, какое это огромное преимущество перед другими людьми?! Конечно, я не мог быть уверен, что мне подвернется случай…
  Можно быть храбрым сколько угодно, да так и пройти всю войну без единой медали. Или выбрать для своего безрассудства неподходящий момент, и тебя разорвет на мелкие куски, и никто и спасибо не скажет.
  — Ведь Крестом Виктории большинство награждено посмертно, — заметил я как бы про себя.
  — О да! Я знаю. Сам удивляюсь, что не попал в этот список. Как вспомню пули, свистевшие над головой, даже не верится, что остался жив. В меня попало четыре пули, но ни одна не задела серьезно. Странно, правда? Я никогда не забуду адскую боль, когда я полз со сломанной ногой… кровь хлестала из плеча… Я тащил старину Джеймса Спайдера, а он был тяжеленный и ругался не переставая.
  Гэбриэл задумался. Потом встал и со словами: «Да-а, счастливые денечки», — наполнил свой бокал.
  — Я вам крайне признателен, — сказал я, — за то, что вы развенчали общепринятое мнение, будто храбрецам свойственна скромность.
  — Так ведь это черт знает что! — воскликнул Гэбриэл. — Подумать только! Если вы городской магнат и заключили выгодную сделку, можете хвастать сколько вашей душе угодно, это только прибавит вам веса в обществе… Можете громогласно заявить, что нарисовали замечательную картину. А уж что касается гольфа! Если вам удалось с первого удара загнать мяч в лунку — про это узнают решительно все!
  А вот герой войны… — Гэбриэл покачал головой. — Тут уж кто-то другой должен раструбить про ваши подвиги. Карслейк для этого совсем не годится. Его прямо-таки гложет комплекс, свойственный тори: все приуменьшать. И вообще, вместо того чтобы расхваливать своего кандидата, они только и знают, что нападают на соперников. — Гэбриэл снова помолчал. — Я попросил своего бывшего командира приехать сюда и выступить на следующей неделе.
  Он мог бы хоть немного рассказать, какой я на самом деле замечательный парень… Но я, конечно, не могу сам попросить его об этом. Неловко, черт побери!
  — Ну, если учесть все это да еще и сегодняшнее небольшое происшествие в придачу, дела у вас не так плохи, — заметил я.
  — Не стоит недооценивать сегодняшнее происшествие, — возразил Гэбриэл. — Вот увидите, все опять заговорят о моем ордене. Дай Бог здоровья этой девчушке!
  Надо будет завтра купить ей куклу или что другое. Это тоже сыграет в мою пользу и подогреет положительные высказывания обо мне.
  — Скажите, — с моей стороны это, конечно, чистейшее любопытство, если бы в то время не было на пирсе никого… совсем никого… вы бы бросились в воду за девочкой?
  — Какой в этом был бы толк? Мы бы оба утонули, и никто ничего не узнал, пока море не выбросило бы нас обоих на берег.
  — Значит, вы бы отправились домой, и пусть девочка тонет?
  — Нет! Конечно нет. За кого вы меня принимаете? Я же гуманный человек. Я побежал бы как сумасшедший к сходням, схватил лодку и стал бы грести изо всех сил к тому месту, где упала девочка. Если бы повезло, я бы смог выудить ее из воды, и с ней все было бы в порядке. Я сделал бы для нее все, что мог и дал ей шанс! Дети мне нравятся… А как вы думаете, — вдруг спросил он, — не выдаст ли мне Министерство торговли дополнительные талоны на одежду взамен той, что я испортил? Я ведь не смогу носить тот костюм, очень сел. Да все эти чинуши — такие скупые!
  На этой сугубо практической ноте наш разговор закончился, и он ушел.
  * * *
  Я немало думал о Джоне Гэбриэле и никак не мог решить, нравится мне этот человек или нет. Его вызывающая беспринципность вызывала во мне отвращение, но искренность привлекала. Что же до точности его расчетов, то я вскоре получил возможность убедиться, что он безошибочно предугадал, как сложится общественное мнение.
  Первой, кто высказался по поводу происшествия, оказалась леди Трессилиан, — она принесла для меня несколько книг.
  — Знаете, — тяжело выдохнула она, — я всегда чувствовала, что в майоре Гэбриэле есть что-то по-настоящему хорошее. И то, что произошло, подтверждает мое мнение, не правда ли?
  — Каким же образом? — спросил я.
  — Не думая о себе, он сразу бросился в воду, хотя и не умеет плавать.
  — А был ли в этом смысл? Ведь он не смог бы спасти ребенка без посторонней помощи.
  — Это верно. Однако он, ни минуты не задумываясь, бросился на помощь. Чем я всегда «восхищаюсь, так это смелым порывом, без всяких расчетов.
  Я бы мог возразить, что расчетов было предостаточно…
  — Меня восхищает истинная храбрость, — продолжала миссис Трессилиан, и ее крупное дряблое лицо залилось по-девичьи румянцем. «Один — ноль в пользу Джона Гэбриэла», — подумал я.
  А миссис Карслейк — дама коварная и экспансивная, очень не понравилась мне — прямо-таки ударилась в сентиментальность.
  — Самый смелый поступок, о каком я когда-либо слышала! — заявила она, — Мне, знаете, говорили, что отвага Гэбриэла на войне была просто невероятной: он совершенно не знал страха. Все перед ним прямо-таки преклонялись! Его военная репутация великолепна. В четверг сюда приедет его командир. Уж я не постесняюсь, обязательно все у него выведаю. Если майор Гэбриэл узнает, он очень рассердится. Ведь он такой скромный, не правда ли?
  — Майор Гэбриэл, безусловно, производит такое впечатление, — сказал я.
  Миссис Карслейк не уловила двусмысленности в моих словах.
  — Мне кажется, наши чудесные парни не должны скромничать, — продолжала она. — Все их замечательные дела Должны быть известны. Мужчины так немногословны! По-моему, это просто долг женщин — рассказывать об их подвигах, чтобы все знали. Мистер Уилбрехэм, наш теперешний депутат, знаете ли, всю войну просидел в своем кабинете!
  Полагаю, Джону Гэбриэлу ее рассуждения пришлись бы по душе, но мне, как я уже говорил, миссис Карслейк не нравилась. Она бурно изливала свои чувства, но ее маленькие темные глазки смотрели недоброжелательно и настороженно.
  — Жаль, не правда ли, что мистер Норрис — коммунист? — вдруг заявила она.
  — В семье не без урода!
  — У коммунистов такие ужасные идеи. Они нападают на собственность!
  — Не только на собственность, — сказал я. — В движении Сопротивления во Франции — в основном коммунисты.
  Обескураженная миссис Карслейк поспешила ретироваться.
  У миссис Бигэм Чартерно, явившейся за какими-то брошюрами для распространения, было свое мнение по поводу происшествия в гавани.
  — Все же, должно быть, этот Гэбриэл хороших кровей, — заявила она.
  — Вы так думаете?
  — Уверена.
  — Его отец был водопроводчиком.
  Миссис Бигэм Чартерис все-таки взяла этот барьер.
  — Что-то подобное я подозревала. Однако там все-таки наверняка была хорошая кровь. Может быть, давно, несколько поколений назад.
  Она немного помолчала.
  — Надо бы почаще приглашать его в замок. Я поговорю с Эделейд. К сожалению, порой она так держится, что иные просто теряются. У нас дома Гэбриэлу просто не удается показать себя в лучшем свете. Хотя лично у меня с ним добрые отношения.
  — Похоже, он здесь довольно популярен, — заметил я.
  — Да, дела у него, пожалуй, идут неплохо. В общем, это хороший выбор. Партия нуждается в обновлении…
  Нужна свежая кровь… очень нужна. Знаете, — помолчав вдруг сказала миссис Чартерис, — может быть, он будущий Дизраэли.
  — Вы полагаете, он далеко пойдет?
  — Думаю, он сможет достичь вершины. В нем есть жизненная сила.
  Мнение леди Сент-Лу о происшествии в гавани, сообщила побывавшая в замке Тереза:
  — «Гм!» — сказала леди. «Разумеется, он сделал это с оглядкой на галерку!»
  Понятно, почему Гэбриэл называл леди Сент-Лу не иначе, как старой ведьмой.
  Глава 8
  Стояла прекрасная погода. Я проводил много времени на солнечной террасе, куда вывозили мою каталку. Вдоль террасы тянулись кусты роз, а в одном ее конце поднимался старый-престарый тис. Отсюда мне было видно море и зубчатые стены замка Сент-Лу. Иногда я даже видел, как Изабелла шла через поля из замка в Полнорт-хаус.
  У нее вошло в привычку часто приходить к нам. Иногда она приходила одна, иногда с собаками. Улыбнувшись и поздоровавшись, Изабелла садилась на большую резную каменную скамью около моей каталки.
  Это была странная дружба. Именно дружба. Не доброта и сочувствие к инвалиду, не жалость или сострадание. С моей точки зрения, это было нечто намного лучшее. Просто мое общество было приятно Изабелле, и она приходила и подолгу сидела в саду подле меня, она делала это с естественностью и непосредственностью животного.
  Если мы разговаривали, то чаще всего о том, что видели перед собой: о необычной форме облака, о свете над морем, о птицах…
  Именно птица открыла мне еще одну грань в характере Изабеллы. Птица была мертвая. Она, видимо, ударилась головкой об оконное стекло гостиной и теперь лежала на траве под окном: окоченевшие ножки трогательно торчали кверху, ясные глазки были затянуты пленкой.
  Изабелла увидела ее первой. Ужас в ее голосе заставил меня вздрогнуть.
  — Посмотрите! Птица… мертвая!..
  Панические нотки в голосе девушки поразили меня.
  Она чем-то была похожа на испуганную лошадь; напряженные губы дрожали.
  — Поднимите ее, — попросил я.
  Изабелла исступленно затрясла головой.
  — Не могу…
  — Вам неприятно прикасаться к птицам? — спросил я, зная, что некоторым людям такое свойственно.
  — Я не могу прикоснуться ни к чему мертвому.
  Я удивленно смотрел на нее.
  — Я боюсь смерти, — сказала Изабелла. — Ужасно боюсь! Не могу даже подумать о чем-нибудь мертвом. Наверное, потому, что это напоминает — что когда-нибудь я тоже умру.
  — Все мы когда-нибудь умрем, — заметил я, думая в этот момент о том, что лежало у меня под рукой.
  — Разве вас это не тревожит? Ведь это ужасно! Постоянно думать, что впереди смерть… и все время приближается. И однажды… — красивые стройные руки Изабеллы в драматическом, не свойственном ей жесте прижались к груди, — однажды придет конец… конец жизни!
  — Вы странная девушка. Изабелла. Я никогда бы не подумал, что вы это так воспринимаете.
  — Счастье, что я не родилась мальчиком, — с горечью сказала она. — В случае войны мне пришлось бы стать солдатом, и я опозорила бы семью: убежала или еще что-нибудь в таком роде. Да, — произнесла она тихо, ужасно быть трусом…
  Я засмеялся, но смех прозвучал как-то неуверенно.
  — Не думаю, что в трудный момент вы бы струсили.
  Большинство людей, по-моему, просто боятся оказаться трусами.
  — А вы боялись?
  — О Господи, конечно!
  — Но когда пришлось… все было в порядке?
  Я мысленно обратился к тому моменту напряженного ожидания в темноте… ожидания атаки… сосущее чувство тошноты под ложечкой.
  — Нет! — признался я. — Не сказал бы, что все было в порядке. Но я понял, что более или менее справлюсь. Что смогу принять конец не хуже, чем другие. Видите ли, через какое-то время начинаешь чувствовать, что не ты остановишь пулю, а кто-то другой.
  — Как вы думаете, у майора Гэбриэла было такое же чувство?
  Я воздал Джону Гэбриэлу должное.
  — Мне кажется, — сказал я, — что Гэбриэл — один из тех редких и счастливых людей, которым чувство страха просто неведомо.
  — Да, я тоже так думаю, — сказала Изабелла. Выражение лица было у нее странное.
  Я спросил, всегда ли она боялась смерти. Может быть, этому способствовал какой-нибудь шок.
  Она покачала головой.
  — Не думаю. Правда, мой отец был убит еще до моего рождения, так что не знаю, могло ли это повлиять…
  — Очень возможно.
  Изабелла нахмурилась. Ее мысли были в прошлом.
  — Когда мне было лет пять, умерла моя канарейка.
  Накануне вечером она была здорова, а наутро лежала в клетке, вытянув застывшие ножки… как эта птичка. Я взяла канарейку в руку. — Изабелла вздрогнула; она с трудом подбирала слова. — Птичка была холодная… Она… она уже была не настоящая… не видела… не слышала… не чувствовала — ее не было!
  Взглянув на меня, она вдруг трогательно, почти жалобно спросила:
  — Разве вам не кажется ужасным, что мы должны умереть?
  Не знаю, что я должен был сказать. Но вместо обдуманного ответа у меня вырвалась правда… моя личная правда:
  — Иногда… это единственное, чего ждет человек.
  Она с недоумением смотрела на меня.
  — Я не понимаю…
  — В самом деле? — с горечью спросил я. — Посмотрите хорошенько. Изабелла! Как вы думаете, что это за жизнь?
  Вас моют, одевают, поднимают каждое утро, как ребенка, перетаскивают, как мешок с углем… Безжизненный ненужный обрубок, лежащий на солнце… Он ничего не может, у него нет будущего, ему не на что надеяться…
  Если бы я был сломанным стулом, меня выбросили бы на свалку, но я человек — и меня одевают, прикрывают изуродованное тело пледом и укладывают на солнышке!
  Глаза Изабеллы широко раскрылись, в них было замешательство и вопрос. Впервые эти глаза смотрели не на что-то за моей спиной, а прямо на меня, взгляд сосредоточился на мне, но и сейчас она словно не видела, ничего не понимала.
  — Но… как бы то ни было, вы — на солнце. Вы живы. Хотя могли погибнуть.
  — Вполне. Господи! Неужели вы не понимаете? Мне жаль, что я остался жив!
  Нет, она не понимала… Я говорил на непонятном ей языке.
  — Вам, — робко спросила она, — вам… все время очень больно?
  — Время от времени я испытываю сильную боль, но дело ведь не в этом. Можете вы понять, что мне не для чего жить?
  — Но… я знаю, что я глупа… но разве обязательно жить для чего-то? Разве нельзя просто жить?
  У меня дух захватило от такого вопроса.
  В этот момент я повернулся, вернее, попытался повернуться на каталке; из-за неловкого движения выронил пузырек с надписью «аспирин», который я постоянно держал при себе. Он упал, пробка открылась, и таблетки рассыпались по траве.
  Я резко вскрикнул, и сам услышал свой голос, неестественный, истеричный:
  — Не дайте им потеряться! О, соберите их… найдите!.. Они не должны потеряться!
  Изабелла наклонилась, ловко и быстро собирая таблетки. Повернув голову, я увидел подходившую к нам Терезу и, почти всхлипывая, прошептал:
  — Тереза идет!..
  И тут, к моему удивлению, Изабелла сделала нечто такое, чего я от нее никак не ожидал. Быстрым и в то же время несуетливым жестом она сняла с шеи цветной шарф, который дополнял ее летний наряд, и он плавно опустился на траву, закрыв разбросанные таблетки… Негромко, спокойным голосом она произнесла:
  — …так что, как видите, все может измениться, когда Руперт вернется домой…
  Не возникло бы и сомнений, что мы просто продолжаем беседовать.
  — Ну как, — подойдя к нам, спросила Тереза, — не хотите ли чего-нибудь выпить?
  Я попросил что-то довольно замысловатое. Когда Тереза повернулась, чтобы вернуться в дом, она увидела шарф и наклонилась, чтобы его поднять.
  — Пожалуйста, оставьте его, миссис Норрис, — невозмутимо произнесла Изабелла. — Он так хорошо смотрится на траве.
  Тереза улыбнулась и вошла в дом. Я во все глаза уставился на Изабеллу.
  — Милая девушка, почему вы это сделали?
  Изабелла застенчиво посмотрела на меня.
  — Мне показалось, что вы не хотели, чтобы она их увидела.
  — Вы правы, — мрачно сказал я.
  Дело в том, что, едва я стал поправляться, у меня родился план. Я прекрасно понимал свою беспомощность, полную зависимость от других и хотел, чтобы у меня в руках была возможность выхода.
  Пока мне делали инъекции морфия, ничего нельзя было предпринять, но пришло время, когда морфий заменили снотворными каплями или таблетками. Тогда-то у меня и появилась эта возможность. Я все время ругался про себя, пока мне давали хлорал824 в виде капель. Однако позднее, когда я уже был с Робертом и Терезой и стал меньше нуждаться в медицинской помощи, врач прописал снотворные таблетки, кажется секонал, а может быть, амитал. Во всяком случае, теперь я мог попытаться обойтись без таблеток, хотя они всегда лежали наготове на тот случай, если я не смогу заснуть. Я складывал неиспользованные таблетки, и мало-помалу у меня накопился запас. Я продолжал жаловаться на бессонницу, и мне продолжали выписывать таблетки. Долгими ночами я лежал без сна с широко открытыми глазами, испытывая сильную боль, но меня укрепляла и поддерживала мысль, что выход у меня в руках и ворота для ухода открываются все шире, теперь у меня их было более чем достаточно.
  Однако по мере осуществления моего плана настоятельная надобность в его исполнении отступала. Удовлетворенный достигнутым, я был готов немного подождать. Но не слишком долго.
  И вдруг теперь, в течение нескольких мучительных минут, у меня на глазах мой план едва не пошел прахом! Его спасла лишь сообразительность Изабеллы. Девушка собрала таблетки, сложила их в пузырек и наконец подала мне.
  Я спрятал его на прежнее место и вздохнул с глубоким облегчением.
  — Спасибо, Изабелла, — с чувством поблагодарил я.
  Она не проявила ни любопытства, ни беспокойства, однако была достаточно проницательна, чтобы заметить мое волнение и прийти мне на помощь. Я мысленно принес ей свои извинения за то, что поначалу посчитал ее слабоумной. Нет, она не глупа.
  Что она подумала? Наверное, поняла, что это не аспирин. Я внимательно посмотрел на нее. Невозможно было понять, о чем она думает. Вообще понять ее, по-моему, было очень трудно.
  Внезапно во мне шевельнулось любопытство. Изабелла упомянула имя…
  — Кто это Руперт? — спросил я.
  — Руперт — мой кузен.
  — Вы имеете в виду лорда Сент-Лу?
  — Да. Он может скоро приехать. Большую часть войны он пробыл в Бирме. — Она помолчала. — Руперт может поселиться здесь… Вы ведь знаете, замок принадлежит ему.
  Мы только арендуем.
  — Я удивился, почему… гм, почему вы вдруг упомянули Руперта?
  — Мне хотелось побыстрее что-нибудь сказать, чтобы все выглядело естественно, как будто мы разговариваем…
  Наверное, я заговорила о Руперте… потому что все время о нем думаю.
  Глава 9
  До сих пор лорд Сент-Лу, отсутствующий владелец замка, был всего лишь именем, абстракцией. Теперь он выступил из тени на свет, становясь реальностью. Мне захотелось больше узнать о нем.
  В полдень пришла леди Трессилиан и принесла книгу, которая, по ее словам, могла бы меня заинтересовать. Но я сразу понял, что эта книга меня не заинтересует, — ловко написанная агитка, заверяющая вас, что, лежа на спине, можно сделать мир светлее и ярче с помощью одних лишь прекрасных идей. И леди Трессилиан, движимая своим неизменным материнским инстинктом, упорно продолжала приносить мне подобную литературу. Она мечтала помочь мне стать писателем и уже снабдила меня материалами по крайней мере, трех различных заочных курсов: «Как заработать на жизнь писательским трудом» (двадцать четыре урока) и что-то еще в этом роде. Леди Трессилиан относилась к числу тех добрых и славных женщин, которые никоим образом не могут допустить, чтобы страдалец страдал в одиночку.
  Я не мог испытывать к ней неприязни, но мог — и всячески пытался уклониться от подобной участливости.
  Иногда мне помогала Тереза, но подчас она умышленно не делала этого и на мои упреки отвечала, что легкое раздражение — иногда неплохое болеутоляющее средство.
  Как раз в этот день Тереза ушла на какие-то очередные политические дебаты, и я остался с гостьей один на один.
  После того как леди Трессилиан, вздохнув, спросила о моем самочувствии и сообщила, насколько лучше я выгляжу, а я поблагодарил ее за книгу и сказал, что книга, очевидно, интересная, мы наконец перешли к местным новостям. Все наши разговоры в то время сводились к политике. Леди Трессилиан рассказала мне, как проходят собрания и как хорошо майор Гэбриэл осадил крикунов, пытавшихся сорвать его выступление. Потом она высказала мне свои соображения о том, чего действительно хочет страна, как было бы ужасно, если бы все национализировали, насколько бесцеремонны и бессовестны наши противники и как фермеры на самом деле относятся к Комиссии по регулированию сбыта молока. Наша беседа как две капли воды была похожа на ту, которая состоялась три дня назад.
  После небольшой паузы леди Трессилиан снова вздохнула и сказала, что хорошо бы поскорее вернулся Руперт.
  — Есть такая вероятность? — спросил я.
  — Да. Он, видите ли, был ранен… там, в Бирме.
  Как несправедливо, что газеты почти не упоминают о Четырнадцатой армии! Руперт какое-то время лежал в госпитале, и теперь ему полагается длительный отпуск. Тут предстоит решить немало вопросов. Мы делали все, что в наших силах, но обстоятельства все время меняются.
  Я понял, что в связи с налогами и другими трудностями лорд Сент-Лу, очевидно, будет вынужден продать часть своих земель.
  — Земля у моря очень хороша для застройки, но нестерпимо видеть, как вырастают отвратительные домишки.
  Я согласился с миссис Трессилиан, что строители, работавшие в Ист-Клифе, высоким художественным уровнем не отличались.
  — Мой зять, седьмой лорд Сент-Лу, — сказала леди Трессилиан, — отдал эту землю городу. Он хотел, чтобы земля сохранилась для общественных целей города, но не подумал о необходимости составить специальную охранную грамоту, и в результате городской совет продал ее по частям под застройку. Это было в высшей степени нечестно, потому что намерения моего зятя были совсем другими.
  Я спросил, собирается ли нынешний лорд Сент-Лу поселиться здесь.
  — Не знаю. Он ничего определенного не говорил. — Она вздохнула. — Я надеюсь… очень надеюсь… Мы давно его не видели, — продолжала она, помолчав. — С тех пор, как ему было шестнадцать. Он приезжал сюда на праздники, когда учился в Итоне. Его мать была родом из Новой Зеландии. Очаровательная женщина! Овдовев, она вернулась к своим родным и увезла мальчика с собой. Ее за это нельзя винить, но мне всегда было жаль, что он вырос не в своем родовом поместье. Я чувствую, что теперь, когда он приедет, ему будет трудно адаптироваться здесь. Хотя, конечно, все может оказаться и по-другому.
  Славное полное лицо миссис Трессилиан погрустнело.
  — Мы сделали все, что могли. Налоги на наследство были серьезные. Отца Изабеллы убили в прошлой войне.
  Пришлось сдать имение в аренду. Мы втроем — Эдди, Мод и я — арендовали его вскладчину. Нам казалось, что это намного лучше, чем пустить посторонних. Для Изабеллы это место всегда было домом.
  Выражение ее лица смягчилось, и она доверительно наклонилась ко мне.
  — Пожалуй, я очень сентиментальная старуха, но я всегда надеялась, что Изабелла и Руперт… Я хочу сказать, это было бы идеальным решением…
  Я ничего не ответил, и она продолжала:
  — Такой красивый мальчик… Очаровательный, любящий, нежный ко всем нам. Казалось, он всегда особенно относился к Изабелле. Ей тогда было только одиннадцать.
  Она всюду следовала за ним и была очень преданна. Эдди и я, глядя на них, говорили друг другу; «Если бы…» Мод, разумеется, постоянно повторяла, что они двоюродные брат и сестра и это никуда не годится. Для Мод вообще родословная главнее всего, однако даже двоюродные сестры и братья вступают в брак, и все обходится благополучно. Мы не католики, и нет надобности получать специальное разрешение Церкви.
  Миссис Трессилиан снова замолчала. Теперь ее лицо приобрело сосредоточенно-ласковое выражение, которое появляется у женщин, когда их мысли заняты сватовством.
  — Руперт всегда помнил день рождения Изабеллы.
  Посылал заказ в «Асприз». Вы не находите это трогательным? Изабелла такая славная девочка, и она так любит Сент-Лу. — Миссис Трессилиан посмотрела на зубчатые стены замка. — Если бы им поселиться здесь вместе…
  Глаза ее наполнились слезами.
  В тот вечер я сказал Терезе:
  — Это место все больше становится похожим на волшебную сказку. С минуты на минуту появится сказочный принц и женится на принцессе. Где мы живем? В мире сказок братьев Гримм?
  Когда на следующий день пришла Изабелла и села возле меня на каменной скамье, я попросил:
  — Расскажите о вашем кузене Руперте.
  — Боюсь, мне нечего рассказать.
  — Вы сказали, что все время думаете о нем. Это правда?
  Изабелла ответила не сразу:
  — Нет. Я не думаю о нем. Я хотела сказать — он постоянно в моем сознании. Я думаю… что когда-нибудь выйду замуж за Руперта.
  Она повернулась ко мне, как будто мое молчание ее беспокоило.
  — Вы находите это абсурдным? Я не видела Руперта с тех пор, как мне было одиннадцать лет, а ему шестнадцать.
  Он сказал, что однажды вернется и женится на мне. Я всегда этому верила… И верю до сих пор.
  — Лорд и леди поженились, — торжественно произнес я, — и зажили счастливо в замке Сент-Лу, у самого моря.
  — По-вашему, этого не произойдет? — спросила Изабелла. Она смотрела на меня так, словно мое мнение в этом вопросе могло быть решающим. Я глубоко вздохнул.
  — Да нет, я склонен думать, что все так и случится.
  Это именно такая сказка.
  Из мира волшебных сказок мы были возвращены к действительности внезапным появлением миссис Бигэм Чартерно.
  В руке у нее был пухлый сверток. Она села, швырнув его рядом с собой, и отрывисто попросила передать сверток капитану Карслейку.
  — По-моему, он у себя в конторе, — начал было я, но она меня перебила:
  — Я знаю… просто, не хочу туда идти. Нет настроения видеть эту женщину.
  Лично у меня никогда не было настроения видеть миссис Карслейк, однако я понял, что за возбужденно-резкой манерой миссис Бигэм Чартерно скрывается что-то большее, нежели неприязнь.
  Изабелла тоже это почувствовала.
  — Что-то случилось, тетя Мод?
  Лицо миссис Бигэм Чартерно сохраняло непреклонную суровость. Сухо, резко она произнесла:
  — Люсинду переехала машина.
  Люсиндой звали коричневого спаниеля, собаку, к которой миссис Бигэм Чартерно была страстно привязана.
  — На набережной, — продолжала она еще более отрывисто и резко. Холодный, ледяной взгляд ее удержал меня от выражения сочувствия. — Кто-то из этих проклятых туристов… на большой скорости… даже не остановился…
  Пойдем, Изабелла… Мы должны идти домой.
  Я не стал предлагать им ни чая, ни моральной поддержки.
  — Где Люси? — спросила Изабелла.
  — Ее отнесли к Бартам. Мне помог майор Гэбриэл.
  Он был очень добр.
  Как я узнал позже, Гэбриэл появился в конце набережной, когда Люсинда, жалобно скуля, лежала на дороге, а миссис Бигэм Чартерис стояла около нее на коленях.
  Гэбриэл тоже опустился на колени рядом с ней и быстро и ловко ощупал тело собаки.
  — Задние ноги парализованы, — сказал он. — Могут быть внутренние повреждения. Нужен ветеринар.
  — Я всегда пользуюсь услугами Джонсона из Полуитена. Он чудесный доктор. Но это очень далеко.
  Гэбриэл кивнул.
  — Кто лучший ветеринар в Сент-Лу? — спросил он.
  — Джеймс Барт. Он очень знающий, но такой грубиян. Я бы никогда не доверила ему собаку. К тому же он пьяница. Но Барт живет близко. Лучше отнести Люси туда.
  Осторожнее!.. Она может укусить.
  — Меня не укусит, — уверенно сказал Гэбриэл и, ласково приговаривая: «Все хорошо, дружище, все хорошо», стал осторожно подсовывать руки под собаку.
  Собралась толпа: мальчишки, рыбаки, женщины с хозяйственными сумками. Каждый выражал сочувствие и что-то советовал.
  — Ты молодчина, Люси, молодчина, — отрывисто повторяла миссис Бигэм Чартерис. — Вы очень добры, — сказала она Гэбриэлу. — Дом Бартов сразу за углом, на Уэстерн-Плейс.
  Это был викторианский, крытый шифером дом с потертой медной табличкой на калитке.
  Дверь открыла довольно миловидная женщина, лет двадцати восьми. Это была миссис Барт. Она сразу узнала посетительницу.
  — О, миссис Бигэм Чартерис, как жаль! Моего мужа сейчас нет. И помощника тоже…
  — Когда он вернется?
  — Я думаю, мистер Барт будет с минуты на минуту.
  Его приемные часы с девяти до десяти или с четырнадцати до пятнадцати, но я уверена, он сделает все, что может.
  Что случилось с собакой? Ее переехала машина?
  — Да, только что…
  — Ужасно, не правда ли? Они ездят на такой скорости!
  Отнесите, пожалуйста, собаку в приемную.
  Она говорила тихим, несколько преувеличенно благовоспитанным голосом. Миссис Бигэм Чартерис стояла около Люсинды и тихонько гладила ее, не обращая внимания на Милли Барт, — а та продолжала сочувственно и смущенно лепетать ненужные слова.
  Наконец она сказала, что позвонит на ферму Лоуэр-Грейндж и узнает, там ли мистер Барт. Телефон был в передней. Гэбриэл вышел вслед за хозяйкой, оставив миссис Бигэм Чартерис с ее горем и несчастной собакой. Гэбриэл был человеком понятливым.
  Миссис Барт набрала номер, узнала ответивший ей голос.
  — Алло! Миссис Уидден? Это миссис Барт. Скажите, мистер Барт не у вас? Да, если можно…
  Последовала пауза, и Гэбриэл, наблюдавший за миссис Барт, заметил, как она вздрогнула и покраснела. Голос ее изменился, стал робким и виноватым:
  — Извини, Джим. Нет, конечно…
  Гэбриэл слышал голос Барта, хотя слов не различал.
  Голос был властный и неприятный.
  — Миссис Бигэм Чартерис… из замка… — Милли Барт говорила еще более робко, будто извинялась. — Ее собаку… переехала машина. Да, сейчас миссис Чартерис здесь.
  Милли снова вспыхнула и положила трубку, но Гэбриэл успел услышать злой голос с другого конца: «Дура, почему ты сразу не сказала?»
  Возникла неловкая пауза, Гэбриэлу стало жаль миссис Барт, миловидную, кроткую маленькую женщину, запуганную мужем.
  — Очень хорошо, что вы так стараетесь помочь, миссис Барт, — заговорил он искренне и дружелюбно. — Вы очень славная, — и улыбнулся.
  — О, не стоит говорить об этом, майор Гэбриэл! Вы ведь майор Гэбриэл, не правда ли? — Миссис Барт была немного взволнована тем, что он появился в ее доме. — Я была на днях на вашей встрече с избирателями.
  — Очень любезно с вашей стороны, миссис Барт.
  — И я надеюсь, что вас изберут… я в этом уверена. И уж конечно, всем страшно надоел мистер Уилбрехэм. К тому же, знаете ли, он и не здешний. Он не корнуоллец.
  — Так я ведь тоже не корнуоллец!
  — О-о! Вы…
  Миссис Барт восторженно смотрела на Гэбриэла. Глаза у нее были карие, выразительные, чем-то напоминавшие глаза Люсинды. И темные волосы прелестные каштановые волосы. Губы полураскрылись… Она смотрела на Джона Гэбриэла, но видела его не здесь… Он представлялся ей где-то на поле боя. Пустыня… зной… выстрелы… кровь… Шатаясь, он бредет по открытому пространству… Как в кинофильме, который она смотрела на прошлой неделе.
  Майор так естественен… так добр… так прост!
  Гэбриэл старался занять ее разговором. Ему очень не хотелось, чтобы она вернулась в приемную и беспокоила бедную старуху, которая хотела остаться наедине со своей собакой. К тому же, он был почти уверен, что Люсинде конец. Жаль, хорошая псина, не старше трех-четырех лет.
  Миссис Барт — славная женщина, но она захочет выразить сочувствие. Будет говорить и говорить… о том, как мчатся на бешеной скорости машины, сколько собак погибает каждый год, какой хорошей была Люсинда… и не хочет ли миссис Чартерис чашку чаю?..
  Зная это, Джон Гэбриэл продолжал беседовать с Милли Барт, заставляя ее смеяться, так что виднелись хорошенькие зубки и симпатичные ямочки на щеках. Женщина выглядела оживленной, почти одухотворенной, когда дверь неожиданно распахнулась и порог переступил коренастый мужчина в брюках для верховой езды.
  Гэбриэл с удивлением увидел, как вздрогнула и съежилась жена Барта.
  — О Джим!.. Вот и ты!.. — нервно воскликнула она. — Это майор Гэбриэл.
  Джеймс Барт резко кивнул, а жена его продолжала говорить:
  — Миссис Чартерис в приемной… с собакой…
  — Почему ты не оставила там только собаку? Миссис Чартерис незачем было пускать! У тебя никогда не было ни капли соображения!
  — Попросить миссис Чартерис?..
  — Я сам все сделаю.
  Оттолкнув ее в сторону, он прошел в приемную.
  Милли Барт смигнула набежавшие на глаза слезы и поспешила предложить майору Гэбриэлу чашку чаю.
  Гэбриэл счел ее мужа грубой скотиной и, не желая добавлять огорчений миссис Барт, принял ее предложение.
  Так все и началось.
  Глава 10
  Кажется, на следующий день, а может быть, день спустя Тереза привела миссис Барт в мою гостиную.
  — Это Хью, мой деверь. Хью, это миссис Барт. Она любезно предложила нам свою помощь.
  «Нам» относилось не к семье, а к консервативной партии вообще.
  Я посмотрел на Терезу. Она и бровью не повела. Миссис Барт сразу окинула меня добрым, полным сочувствия взглядом. Если мне и случалось порой испытывать приступы жалости к самому себе, то данный момент был для этого более чем подходящим: против живого искреннего сочувствия в карих глазах миссис Барт я был совершенно беззащитен. К тому же Тереза вышла из комнаты, самым низким образом лишив меня поддержки.
  Миссис Барт села около меня и приготовилась поболтать.
  Оправившись от смущения и острого ощущения боли — будто прикоснулись к незаживающей ране, — я вынужден был признать, что миссис Барт славная женщина.
  — Я понимаю, все мы должны действовать… Сделать все возможное для выборов, — между тем говорила она. — Конечно, я не так умна, чтобы вести беседы с людьми, но я уже говорила миссис Норрис, если найдется какая-нибудь канцелярская работа или понадобится разносить листовки, это я смогу сделать. Мистер Гэбриэл на собрании так чудесно говорил об участии женщин! Это заставило меня почувствовать, что до сих пор я была ужасно пассивна. Он замечательный оратор, не правда ли? О-о! Я забыла… Вы, наверное, не были…
  Она в растерянности смотрела на меня. Огорчение от допущенной ею неловкости растрогало меня, и пришлось прийти к ней на помощь.
  — Я слышал его самое первое выступление. Он, безусловно, производит впечатление.
  Миссис Барт не уловила иронии в моем тоне.
  — По-моему, он великолепен!
  — Как раз это он… Гм!.. Мы и хотели бы, чтобы все так думали.
  — Все и должны так думать! — энергично заявила Милли Барт. — Я хочу сказать… совсем другое дело, если такой человек будет избираться от Сент-Лу. Настоящий мужчина, который был в армии… воевал… Конечно, мистер Уилбрехэм — он человек порядочный… Только я всегда считала, что социалисты… Идеи у них все какие-то завиральные… А мистер Уилбрехэм… он всего-навсего школьный учитель или что-то в этом роде… Такой тощий, и голос у него неестественный… Не верится, что он способен повлиять на ход событий.
  С интересом выслушав мнение электората, я в свою очередь заметил, что Джон Гэбриэл, несомненно, на это способен.
  Миссис Барт вспыхнула от удовольствия.
  — Я слышала, — с энтузиазмом сказала она, — что он один из самых храбрых людей в армии. Говорят, он мог бы получить и не один Крест Виктории.
  Судя по всему, Гэбриэл явно преуспел в создании желательного имиджа, хотя, возможно, все объяснялось личным пристрастием со стороны миссис Барт. Она очень похорошела: щеки слегка порозовели, карие глаза сверкали.
  — Он приходил к нам с миссис Бигэм Чартерно, — объяснила она, — в тот самый день, когда ее собаку переехала машина. Очень любезно с его стороны, не правда ли? Майор так переживал!
  — Может, он любит собак, — предположил я.
  Такое объяснение показалось миссис Барт слишком ординарным.
  — Нет, — возразила она. — Я думаю, он очень добр…
  Удивительно добр! И он говорил так естественно и так просто… Мне стало стыдно… Я хочу сказать, стыдно потому, что я так мало помогаю общему делу. Конечно, я всегда голосую за консерваторов, но ведь этого недостаточно, не правда ли?
  — Это как посмотреть, — ответил я.
  — В общем, я почувствовала, что должна что-то делать. Я подошла к капитану Карслейку и спросила, чем я могу помочь. Видите ли, у меня уйма свободного времени. Мистер Барт так занят… Целый день его нет дома.
  Приходит только в часы приема больных. А детей у меня нет.
  Карие глаза погрустнели. Мне стало очень жалко миссис Барт. Она принадлежала к тому типу женщин, которым просто необходимо иметь детей. Из нее вышла бы прекрасная мать.
  Нереализованное материнское начало во взгляде миссис Барт, когда ее мысли с Джона Гэбриэла переключились на меня.
  — Вас ранили в Аламейне, не так ли? — спросила она.
  — Нет, — в бешенстве ответил я, — на Хэрроу-роуд.
  — О! — Она растерялась. — Но майор Гэбриэл говорил мне…
  — Он скажет! Вы не должны верить ни единому его слову!
  Миссис Барт недоверчиво улыбнулась, видимо восприняв мои слова как непонятную ей шутку.
  — Вы хорошо выглядите, — ободряюще сказала она.
  — Дорогая миссис Барт, я не выгляжу и не чувствую себя хорошо!
  — Мне очень жаль, капитан Норрис, — с теплотой произнесла миссис Барт.
  Я уже было покусился на убийство, когда дверь открылась и вошли Карслейк и Гэбриэл.
  Гэбриэл играл свою роль очень хорошо. При виде миссис Барт лицо его засияло, и он направился прямо к ней.
  — Привет, миссис Барт! Очень любезно с вашей стороны! Право же, очень любезно!
  Миссис Барт выглядела смущенной и счастливой.
  — О майор Гэбриэл, я, конечно, не думаю, что смогу принести большую пользу, но мне хотелось бы помочь и хоть что-нибудь сделать.
  — Вы и поможете! Мы вас заставим поработать!
  Он все еще продолжал держать ее руку, и его некрасивое лицо расплылось в улыбке. Я почувствовал обаяние и притягательную силу этого человека, и если даже я это ощутил, то каково рядом с ним женщине? Она засмеялась и покраснела.
  — Я постараюсь. Очень важно, не правда ли, чтобы мы продемонстрировали, что страна лояльна к мистеру Черчиллю?
  Я мог бы объяснить миссис Барт, что значительно важнее продемонстрировать лояльность по отношению к Джону Гэбриэлу, избрав его большинством голосов.
  — Вот это верно! — сердечно воскликнул Гэбриэл, — Именно женщины представляют настоящую силу в нынешних выборах. Если бы они только использовали эту силу!
  — О, я знаю! — печально сказала миссис Барт. — Мы не проявляем достаточного интереса.
  — Ну что ж! — сказал Гэбриэл. — В конце концов один кандидат, вероятно, не лучше другого. Не велика разница!
  — О, что вы говорите, майор Гэбриэл?! — Миссис Барт была шокирована. Разница огромная!
  — Разумеется, миссис Барт! — поддержал ее Карслейк. — Уверяю вас, майор Гэбриэл задаст им встряску в Вестминстере!
  Мне хотелось сказать: «Да неужто?!» — но я сдержался.
  Карслейк увел миссис Барт, чтобы дать ей то ли какие-то листовки для распространения, то ли что-то для печатания.
  — Славная малышка! — сказал Гэбриэл, едва двери за ними закрылись.
  — Вы ее совсем приручили.
  Гэбриэл нахмурился.
  — Полно вам, Норрис. Миссис Барт мне симпатична. И мне ее жаль. Если хотите знать мое мнение, ей не очень-то легко живется.
  — Возможно. Она не кажется счастливой.
  — Барт — грубая скотина. И много пьет. По-моему, он бывает жесток. Вчера я заметил у нее на руке несколько синяков. Держу пари, он ее поколачивает. Подобные штуки приводят меня в ярость.
  Горячность Гэбриэла меня несколько удивила. Заметив это, он резко кивнул.
  — Да-да! Я не притворяюсь. Жестокость всегда выводит меня из равновесия… Вы когда-нибудь задумывались над тем, сколько приходится вынести иным женщинам?..
  Да потом еще и молчать об этом!
  — Я полагаю, их защищает закон.
  — Ничего подобного, Норрис! Лишь в самом крайнем случае. А так систематическое запугивание, пренебрежение, издевательства, а порой и побои, если муженек хватит лишку. Что может сделать женщина? Только терпеть! Терпеть и молча страдать. Такие, как Милли Барт, не имеют собственных денег. Куда им деваться, если они даже и уйдут от мужа? Родственники не любят раздувать семейные дрязги. Женщины, подобные Милли Барт, совершенно одиноки. Никто и пальцем не шевельнет, чтобы помочь.
  — Да, правда, — согласился я и с изумлением посмотрел на него. — Вы принимаете это близко к сердцу.
  — Уж не думаете ли вы, что я не способен на искреннее сочувствие? Мне миссис Барт нравится. И мне ее жалко. Хотелось бы ей помочь… но, пожалуй, тут ничем не поможешь.
  Я пожал плечами. Вернее было бы сказать, что я попытался пожать плечами, за что поплатился приступом сильной боли во всем моем искалеченном теле. Но вместе с физической болью пришла и более острая и коварная — боль воспоминаний. Я снова сидел в поезде, следовавшем из Корнуолла в Лондон, и видел, как в тарелку с супом капают слезы.
  Все начинается совсем не так, как сам себе представляешь. Уступив жалости, становишься уязвимым перед ударами жизни, и оказываешься… где? В моем случае — в инвалидной каталке, когда будущего нет, а прошлое над тобой насмеялось.
  — А как поживает «славная штучка» из «Герба Сент-Лу»? — спросил я.
  Гэбриэлу такой переход, должно быть, показался неожиданным.
  Он усмехнулся.
  — Все в порядке, старина! Я крайне осторожен. Пока я в Сент-Лу ничего, кроме дела! — Гэбриэл вздохнул. — Хотя жаль, конечно! Она как раз в моем вкусе… Но что поделаешь? Чем-то надо жертвовать. Не могу же я подводить партию тори!
  Я спросил, действительно ли тори так щепетильны на этот счет. Гэбриэл ответил, что в Сент-Лу очень силен элемент пуританства825. Рыбаки, по его словам, склонны к религиозности.
  — Несмотря на то, что у них по жене в каждом порту?
  — Это же в морском флоте! Вы что-то пугаете, старина!
  — Смотрите, сами не запутайтесь… с «Гербом Сент-Лу» или миссис Барт.
  Он неожиданно вспыхнул.
  — Послушайте, на что вы намекаете? Миссис Барт — порядочная женщина… абсолютно порядочная. И славная!
  Я с любопытством смотрел на него.
  — Говорю вам, она порядочная, — настойчиво повторил он, — и не потерпит ничего такого…
  — Верно. Я тоже так думаю. Но она-то сама, знаете ли, от вас в восторге.
  — О-о, это все Крест Виктории и тот случай в гавани, да еще всякие слухи.
  — Я как раз хотел спросить вас об этом. Кто эти слухи распространяет?
  Он подмигнул.
  — Я вам вот что скажу… они полезны… очень полезны! Уилбрехэма, беднягу, можно списывать в архив.
  — Кто их распускает? Карслейк?
  Гэбриэл затряс головой.
  — Не Карслейк. Нет! Он слишком неловок. Я не могу ему доверить. Приходится все делать самому.
  Я расхохотался.
  — Вы станете всерьез утверждать, будто не моргнув глазом рассказываете людям, что могли бы заполучить и три Креста Виктории?!
  — Ну, не совсем так. Я использую для этого женщин… не самых умных. Они стараются «вытянуть из меня подробности» (которыми я делюсь крайне «неохотно»)… Потом, когда я, опомнившись, ужасно смущаюсь и прошу не говорить об этом ни одной живой душе, они поспешно уходят и рассказывают все своим лучшим друзьям.
  — Вы и впрямь абсолютно бесстыдны, Гэбриэл!
  — Я веду предвыборную борьбу. Мне надо думать о своей карьере. Подобные вещи оказываются куда важнее, чем то, разбираюсь ли я в вопросах тарифов, репараций или равной оплаты за одинаково скверную работу. Женщин обычно больше интересует сама личность кандидата.
  — Это мне напомнило… Какого черта, Гэбриэл?! Что вы имели в виду, говоря миссис Барт, что я был ранен в Аламейне?
  Гэбриэл вздохнул.
  — Полагаю, вы ее разочаровали. Не следовало этого делать, старина! Делайте высокие ставки» пока вам везет.
  Герои нынче в цене. Скоро обесценятся. Пользуйтесь случаем, пока можно.
  — Идя на очевидный обман?
  — Совсем ни к чему говорить женщинам правду. Я никогда этого не делаю. Кстати, правда им не нравится.
  Сами убедитесь.
  — Не говорить правду — не означает ли лгать?
  — Зачем лгать. Я все уже сделал за вас. Вам следовало лишь пробормотать: «Чепуха… все это ошибка… Гэбриэлу следовало придержать язык…» И тут же завести разговор о погоде… или об улове сардин… или о том, что творится где-то там в дремучей России… И женщина уходит с горящими от восторга глазами. Черт побери, вам что, совсем не хочется поразвлечься?
  — Какие у меня могут быть развлечения?!
  — Ну я, конечно, понимаю, вы не можете с кем-нибудь переспать… Гэбриэл обычно не выбирал выражения. — Но немножко сентиментальщины все-таки лучше, чем ничего. Разве вам не хочется, чтобы женщины повертелись бы вокруг вас?
  — Нет.
  — Странно… А я бы не прочь.
  — В самом деле?
  Лицо Гэбриэла вдруг приняло иное выражение. Он нахмурился.
  — Может быть, вы и правы, — наконец произнес он. — Пожалуй, если хорошенько разобраться, никто себя по-настоящему не знает… Мне кажется, я неплохо знаком с Джоном Гэбриэлом. А вы полагаете, что я на самом деле знаю его не настолько хорошо. «Познакомьтесь: майор Джон Гэбриэл — по-видимому, вы незнакомы…»
  Он быстро шагал взад-вперед по комнате. Я почувствовал, что мои слова вызвали в нем какое-то глубокое беспокойство. Он выглядел — я это вдруг понял — совсем, как… испуганный мальчуган.
  — Вы ошибаетесь, — с жаром заговорил он. — Абсолютно не правы! Я себя знаю. Это единственное, что я знаю, хотя иногда хотелось бы не знать. Мне хорошо известно, что я собой представляю и на что способен. Но я заметьте! — осторожен и стараюсь, чтобы никто другой меня не разгадал. Я знаю, откуда пришел и куда иду… Знаю, чего хочу… и намерен этого добиться. Я все тщательно рассчитал… и, надеюсь, не допущу промаха.
  Гэбриэл задумался. Я тоже хранил молчание.
  — Нет, — снова заговорил он, — думаю, у меня все в порядке. Я добьюсь того положения, на которое рассчитываю!
  В голосе был металл. На мгновение я поверил, что Джон Гэбриэл — больше чем шарлатан. Я увидел в нем подлинную силу.
  — Значит, вот чего вы хотите! — сказал я. — Ну что же, возможно, и добьетесь!
  — Добьюсь чего?
  — Власти. Вы ведь это имели в виду?
  Он удивленно уставился на меня, а потом громко захохотал.
  — О Господи! Нет! Кто я, по-вашему? Гитлер?! Я не хочу власти… У меня нет таких амбиций — управлять моими собратьями и вообще целым миром. Боже правый!
  Послушайте, как вы думаете, зачем я влез в эту заваруху?
  Власть — вздор! Чего я действительно добиваюсь, так это легкой работы.
  Я пристально смотрел на него. Только что, всего лишь на мгновение, Джон Гэбриэл приобрел в моих глазах титанические пропорции, но тут же съежился до обычных человеческих размеров. Он плюхнулся в кресло и вытянул ноги. Я вдруг увидел его таким, каков он и был на самом деле (если не брать в расчет его обаяния): грубый, низкий тип, к тому же еще и жадный.
  — Вы можете возблагодарить звезды, — продолжал Гэбриэл, — за то, что я не хочу ничего больше. Люди жадные и своекорыстные не наносят миру тяжелых ран — для таких людей в мире достаточно места. Это подходящий тип, чтобы управлять. Но да поможет небо той стране, где к власти приходит человек, одержимый идеями! Человек с идеей в голове сотрет в порошок простых людей, заморит голодом детей, сломает жизнь женщинам — и даже не заметит этого! Кроме идеи ему все безразлично. В то время как простой хапуга не принесет особого вреда: ему хочется только обустроить свой собственный уютный уголок и, когда он этого добьется, не станет возражать, чтобы и рядовой человек тоже был доволен и счастлив. Собственно говоря, он даже предпочтет, чтобы рядовой человек был доволен и счастлив — ему так спокойнее! Я очень хорошо знаю, чего хочет большинство людей. Не так уж и многого: чувствовать себя значительным, иметь возможность жить чуть-чуть лучше соседа и чтобы им не очень-то помыкали. Запомните мои слова, Норрис, как только лейбористы придут к власти, они тут же совершат свою большую ошибку.
  — Если придут, — поправил я.
  — Безусловно придут, — уверенно возразил Гэбриэл. — И я вам скажу, в чем будет их ошибка. Они начнут нажимать на народ, и все, конечно, с самыми благими намерениями! Те, кто не является закоренелым тори, — все с причудами. Упаси от них Боже! Просто удивительно, сколько страданий может причинить высокомудрый самоуверенный идеалист в порядочной и законопослушной стране!
  — Но получается, — возразил я, — будто вы как раз и знаете, что лучше всего для страны!
  — Нисколько! Я знаю, что лучше всего для Джона Гэбриэла. Стране не грозят с моей стороны никакие эксперименты, потому что я буду занят собой и тем, как устроиться поуютнее. И я нисколько не стремлюсь стать премьер-министром.
  — Подумать только!
  — Вы, Норрис, не заблуждайтесь на этот счет. Если бы я захотел, то, вероятно, мог бы стать и премьером.
  Просто поразительно, как много можно сделать, стоит только изучить, что люди хотят услышать, а потом именно это им и говорить? Но быть премьером — очень хлопотная и весьма тяжелая работа. Я намерен только создать себе имя — и все…
  — А откуда возьмутся деньги? Шестьсот фунтов в год — не так и много!
  — Нашим придется раскошелиться, если лейбористы придут к власти. Наверное, доведут до тысячи. Не сомневайтесь, Норрис, в политической карьере существует достаточно способов делать деньги: где честным путем, где потихоньку на стороне. Ну и, конечно, женитьба.
  — Собираетесь жениться? Вас привлекает титул?
  Гэбриэл почему-то вспыхнул.
  — Нет! — произнес он с жаром. — Я не женюсь на особе другого класса. О да! Я свое место знаю. Я не джентльмен.
  — Разве это слово теперь что-нибудь значит? — спросил я скептически.
  — Слово ничего не значит, но то, что за ним стоит, имеет значение.
  Гэбриэл смотрел прямо перед собой. Когда он снова заговорил, голос его звучал задумчиво и глухо, словно шел откуда-то издалека:
  — Помню, как-то раз отец взял меня с собой в большой дом. Он там возился с бойлером на кухне. Я остался снаружи. Из дома вышла девочка. Славная девочка, на год-два старше меня. Она повела меня в сад — скорее даже парк — фонтаны, террасы, высокие кедры и зеленая трава, будто бархат. Там был и ее брат, помладше. Мы вместе играли в прятки, догонялки — было чудесно. Мы сразу поладили и здорово подружились. Тут из дома появилась их нянька — вся накрахмаленная, в форменном платье.
  Пэм, так звали девочку, приплясывая, подбежала к ней и сказала, что пригласила меня выпить чаю и хочет, чтобы я пошел с ними в детскую.
  Я и теперь вижу самодовольное чопорное лицо няньки, слышу ее противный, жеманный голос: «Это невозможно, дорогая! Этот мальчик — из простонародья».
  Гэбриэл замолк. Я был потрясен… Потрясен тем, что может сделать жестокость, бессознательная, бездумная жестокость. До сих пор Гэбриэл продолжает слышать голос и видеть лицо… Он был уязвлен… уязвлен глубоко.
  — Но послушайте, — сказал я, — это же говорила не мать детей. Сама эта фраза — гм — свидетельство дурного вкуса. Да еще и жестокости…
  Гэбриэл повернул ко мне побледневшее мрачное лицо.
  — Вы не поняли главного, Норрис. Я согласен, что знатная дама не скажет ничего подобного… она будет более осмотрительна. Но думает она то же самое. И это правда. Я был мальчиком из простонародья. Я им и остался. Таким и умру.
  — Чепуха! Какое это имеет значение?
  — Не имеет. Теперь не имеет. Собственно говоря, в нынешнее время не быть джентльменом даже выгодно.
  Люди подсмеиваются над этими довольно жалкими чопорными старыми леди и джентльменами, с их многочисленными родственными связями, но без средств к существованию. Теперь мы остаемся снобами лишь в том, что касается образования. Образование — это наш фетиш. Но беда в том, Норрис, что я не хотел быть мальчиком из простонародья. После того как мы с отцом вернулись домой, я сказал: «Пап, когда я вырасту, я буду лордом. Я хочу стать лордом Джоном Гэбриэл». «Им ты никогда не будешь, — ответил на это отец. — Для этого нужно родиться лордом.
  Если разбогатеешь, тебя могут сделать пэром, но это не одно и то же». Это и в самом деле не одно и то же. Есть что-то такое… чего у меня никогда не будет… О! Я не о титуле! Я имею в виду нечто другое: быть уверенным в себе от рождения… знать, что сделаешь или скажешь. Быть грубым, только когда действительно хочешь проявить грубость, а не грубить лишь потому, что взбешен, неловок и хочешь показать, что ты не хуже других… Не стесняться и не беспокоиться постоянно о том, что подумают о тебе другие, и считать важным лишь то, что ты думаешь о них.
  Быть уверенным, что, если ты странный, или дурно одетый, или эксцентричный, это ровным счетом ничего не значит, все равно ты — это ты!..
  — То есть ты — это леди Сент-Лу? — предположил я.
  — Черт бы побрал эту старую ведьму!
  — Знаете, вы очень интересный человек, — сказал я, глядя на него с любопытством.
  — Для вас все, что я говорю, кажется нереальным, не так ли? Вы даже не понимаете, что я имею в виду. Вам кажется, будто вы понимаете, а на самом деле вы очень далеки от истины.
  — Не совсем так. Я понял, — медленно произнес я, — что-то у вас было… вы пережили какой-то шок… были обижены еще ребенком, уязвлены… В какой-то мере вы так и не избавились от этой обиды.
  — Бросьте психологию, Норрис! — резко сказал Гэбриэл. — Надеюсь, вы понимаете, почему я счастлив в обществе такой славной женщины, как Милли Барт. Именно на такой женщине я и женюсь. Конечно, у нее должны быть деньги… Но с деньгами или без них моя жена должна принадлежать к тому же классу, что и я. Можете себе представить, какой это будет ад, если я женюсь на какой-нибудь чопорной девице с лошадиным лицом и всю жизнь буду приноравливаться жить по ее принципам?!
  Он вдруг остановился и неожиданно спросил:
  — Вы ведь были в Италии? Вам довелось побывать в Пизе?
  — Я был в Пизе… Несколько лет назад.
  — Наверное, это в Пизе… Там есть фреска на стене: рай, ад, чистилище и все такое… Ад — ничего, веселенькое местечко: чертенята вилами спихивают грешников вниз, в огонь. Наверху — рай. Под деревьями рядком сидят праведницы с выражением самодовольного блаженства на лицах. Боже мой! Что за женщины! Они не знают ни про ад, ни про осужденных на вечные муки ничего не знают!
  Просто сидят себе, самодовольно улыбаясь… — Гэбриэл все больше горячился. — Чопорные, надменные… Господи!
  Мне хотелось вытащить их из-под деревьев, вырвать из этого блаженного состояния и бросить в пламя! И подержать их там, корчащихся в огне… Заставить чувствовать… страдать! Какое они имеют право не знать страданий?! Сидят себе, улыбаются, и ничто их не касается и не тревожит…
  Витают где-то среди звезд… Да, вот именно, среди звезд…
  Гэбриэл встал. Голос у него стал глуше, глаза смотрели куда-то мимо меня, отрешенно.
  — Среди звезд… — повторил он. И засмеялся. — Извините, что навязал все это вам. Впрочем, почему бы и нет?
  Хэрроу-роуд хоть и сделала вас порядочной таки развалиной, но вы все же кое на что годитесь — можете выслушать, когда у меня есть желание поговорить… Наверное, вы сами обнаружите, что многие будут подолгу говорить с вами.
  — Я уже в этом убедился.
  — И знаете почему? Вовсе не потому, что вы так замечательно, с пониманием умеете слушать, а потому, что вы ни на что другое не годитесь.
  Гэбриэл стоял, чуть склонив голову набок; глаза все еще злые, пристально следили за моей реакцией. Он хотел, чтобы его слова причинили мне боль. Но этого не случилось. Странно, — однако я почувствовал облегчение, услыхав наконец облеченные в слова собственные мучительные мысли.
  — Понять не могу, какого дьявола вы не покончите со всем этим, продолжал Гэбриэл. — Нечем, что ли?
  — Есть чем, — сказал я, невольно сжав в кулаке пузырек с таблетками.
  — Понятно. Оказывается, вы крепче, чем я думал.
  Глава 11
  На следующее утро явилась миссис Карслейк и зашла ко мне. Я уже не раз говорил, что она мне не нравилась. Это была худощавая темноволосая женщина с ядовитым языком. За время моего пребывания в Полнорт-хаусе я ни разу не слышал, чтобы она о ком-нибудь сказала доброе слово.
  Подчас я даже развлекался тем, что в разговоре с ней упоминал одно имя за другим и наблюдал за тем, как первую, приторную фразу сменяла вторая, полная яда.
  На сей раз она заговорила о Милли Барт.
  — Славное создание. И так хочет помочь! Правда, она довольно глупа и не очень-то разбирается в политике. Женщины этого класса вообще в политической жизни проявляют полную апатию.
  По моим представлениям, миссис Барт принадлежала к тому же классу, что и миссис Карслейк. Чтобы досадить ей, я сказал:
  — В сущности, совсем как Тереза.
  Миссис Карслейк, казалось, была шокирована.
  — О, что вы?! Миссис Норрис очень умна, — горячо Возразила моя собеседница, но тут же, как всегда, в ее словах появилась некоторая доля яда. — Иногда, по-моему, даже слишком умна. У меня создается впечатление, что она нас всех презирает. Умные женщины часто излишне погружены в себя. Разумеется, я бы не стала называть миссис Норрис эгоистичной…
  Тут миссис Карслейк снова перешла к миссис Милли Барт.
  — Хорошо, что у миссис Барт появилось какое-то занятие, — сказала она. — Я, знаете ли, полагаю, что она несчастна в семейной жизни.
  — Очень жаль!
  — Этот Барт! Он же совсем опустился! Шатаясь, выходит из «Герба Сент-Лу», перед самым закрытием. Право же, удивляюсь, что его еще обслуживают! И, по-моему, он бывает довольно груб… Во всяком случае, так говорят соседи. Она, знаете ли, его до смерти боится.
  Кончик носа у миссис Карслейк дрожал — по-видимому, от приятного волнения.
  — Почему же она не уйдет от мужа? — спросил я.
  — О-о! Помилуйте, капитан Норрис! Она не может сделать ничего подобного! Куда она пойдет? Родственников у нее нет. Иногда мне кажется, появись какой-нибудь чуткий молодой человек… Я не думаю, что она женщина твердых принципов. И она довольно хорошенькая, хоть и простовата.
  — Вам она не очень нравится, не правда ли? — спросил я.
  — Нравится, конечно… Хотя я ее, разумеется, мало знаю. Ветеринар… я хочу сказать, это в общем не то, что врач.
  Отметив это социальное отличие, миссис Карслейк решила проявить участие и поинтересовалась, не может ли она что-нибудь для меня сделать.
  — Очень любезно с вашей стороны, — ответил я. — Нет, не думаю, чтобы мне что-нибудь понадобилось.
  Я посмотрел в окно. Взгляд миссис Карслейк заинтересованно устремился в том же направлении.
  — О! Это Изабелла Чартерис, — сказала она.
  Мы вместе смотрели на приближающуюся Изабеллу.
  Вот она прошла через калитку, выходившую в поле, и поднялась по ступеням террасы.
  — Довольно красивая девушка, — заметила миссис Картслейк. — Но очень тихая. Я полагаю, такие тихони часто бывают хитрыми.
  Это слово вызвало во мне негодование, но я не успел ничего ответить, так как миссис Карслейк тут же удалилась, выдав свою реплику, так сказать, «под занавес».
  Хитрая… Какое ужасное слово! Особенно применительно к Изабелле. Наиболее явная черта в характере Изабеллы — прямота! Бесстрашная, почти невероятная прямота!
  Внезапно я вспомнил, как ловко Изабелла набросила шарф на рассыпавшиеся злополучные таблетки. Легкость, с какой она притворилась, будто поглощена разговором.
  И все это без малейшего волнения или беспокойства… просто и естественно… как будто именно так поступала всю жизнь.
  Быть может, именно это имела в виду миссис Карслейк, назвав Изабеллу хитрой?
  Я решил узнать, что думает по этому поводу Тереза.
  Сама она никогда не высказывает свое мнение, но, если ее спросить, ответит.
  Как только Изабелла вошла, я тотчас увидел, что она взволнована. Не знаю, было ли заметно другим, но я понял это сразу. В какой-то мере я научился понимать Изабеллу довольно хорошо.
  — Руперт едет, в самом деле едет, — сказала она отрывисто, не теряя времени даже на обычное приветствие. — Может появиться в любой день… Он, конечно, летит самолетом.
  Она села, сложив тонкие руки на коленях, и улыбнулась. За ее головой, в саду на фоне неба возвышался тис.
  Лицо Изабеллы выражало блаженство. Поза, общий вид что-то мне напоминали… что-то такое, что я недавно то ли видел, то ли слышал…
  — Приезд Руперта очень много для вас значит? — спросил я.
  — Да. О да! Я так долго ждала!
  Это напомнило мне Мариану826, ожидавшую любимого в своей уединенной усадьбе. Вообще, по-моему, Изабелла отчасти принадлежала к временам, описанным Теннисоном.
  — Ждали Руперта?
  — Да.
  — Вы… его любите?
  — Я думаю, что люблю его больше всех на свете. — Помолчав мгновение, она повторила, вложив, однако, в эти слова несколько иную интонацию:
  — Я… думаю…
  — Вы не уверены?
  Она посмотрела на меня с неожиданным беспокойством.
  — Разве можно быть в чем-то уверенным?
  Это не было утверждением. Это определенно был вопрос. Она спрашивала меня, надеясь, что я знаю нечто ей неизвестное. Она, конечно, не подозревала, как больно ранила меня этим вопросом.
  — Нет, — сказал я резко, — никогда нельзя быть уверенным.
  Изабелла приняла ответ, опустив взгляд на свои спокойно сложенные на коленях руки.
  — Понимаю, — тихо произнесла она. — Понимаю.
  — Сколько лет прошло с тех пор, как вы его видели?
  — Восемь.
  — Вы романтичное создание. Изабелла!
  Она вопросительно взглянула на меня.
  — Потому что верю: Руперт вернется домой и мы поженимся? Но на самом деле это не романтика. Нечто большее. Это предначертано. — Длинные тонкие руки вздрогнули, пришли в движение, расправляя что-то невидимое на ткани платья. — Предначертано мне и ему. «Они сойдутся и соединятся». Мне кажется, я не смогу покинуть Сент-Лу. Я здесь родилась и всегда жила. Я хочу и дальше здесь жить. Думаю, что… тут и умру.
  Она заметно вздрогнула, произнося эти слова, и в тот же момент облако закрыло солнце.
  Меня снова удивил ее ужас перед мыслью о смерти.
  — Я думаю. Изабелла, что вы еще долго не умрете, — успокоил я ее, — Вы здоровая и крепкая девушка.
  — Да, — живо отозвалась она. — Я очень сильная. И никогда не болею. Я могу дожить до девяноста лет, не правда ли? Или даже до ста. В конце концов, другие люди живут.
  Я попытался представить себе Изабеллу девяностолетней. И просто не смог. Но в то же время я легко мог представить себе леди Сент-Лу, дожившей до столетнего возраста. Леди Сент-Лу — личность не только сильная, но и энергичная. Она деятельна и ощущает себя способной управлять событиями. Леди Сент-Лу борется за жизнь, тогда как Изабелла ее просто принимает.
  Открылась дверь, и вошел Джон Гэбриэл.
  — Послушайте, Норрис, — начал он прямо с порога, но тут же остановился, увидев Изабеллу. — О! Доброе утро, мисс Чартерно!
  Он держался слегка смущенно и неловко. «Уж не вызывает ли у него Изабелла то же чувство, что и старая леди Сент-Лу?» — подумал я, и эта мысль показалась мне забавной.
  — Мы обсуждали тему жизни и смерти, — непринужденно сказал я. — И я только что предсказал, что мисс Чартерис доживет до девяноста лет.
  — Не думаю, чтобы ей этого хотелось, — сказал Гэбриэл. — Да и кому захочется?
  — Мне, — ответила Изабелла.
  — Почему?
  — Я не хочу умирать.
  — О! Никто не хочет! — насмешливо воскликнул Гэбриэл. — Собственно говоря, люди не столько боятся самой смерти, сколько умирания. Процесс болезненный и неприятный.
  — Меня пугает сама смерть, а не боль, — заявила Изабелла. — Боль я могу вытерпеть, даже сильную.
  — Это вам так кажется, — возразил Гэбриэл.
  Что-то в его насмешливо-презрительном тоне задело и рассердило Изабеллу. Она вспыхнула.
  — Я могу выдержать боль! — повторила она.
  Они не отрываясь смотрели друг другу в глаза. Во взгляде Гэбриэла было презрение, в глазах Изабеллы — вызов.
  И тут Гэбриэл сделал нечто немыслимое.
  Я только что отложил зажженную сигарету. Гэбриэл стремительно перегнулся через меня, схватил сигарету и поднес горящим концом к руке Изабеллы.
  Она не отстранилась и не убрала руку.
  Кажется, я закричал, но ни один из них не обратил на это внимания. Гэбриэл прижал горящий конец сигареты к коже Изабеллы.
  В этот миг я вполне ощутил, сколь жалка участь калеки, — беспомощного, прикованного к постели, бессильного помочь. Потрясенный дикостью поступка Гэбриэла, я ничем не мог ему помешать.
  Я видел, как лицо Изабеллы белеет от боли. Она стиснула губы. Но не двигалась и не отрываясь смотрела в глаза Гэбриэла.
  — Вы в своем уме, Гэбриэл? — закричал я. — Черт вас побери! Вы соображаете, что делаете?
  Он не обратил на мой крик никакого внимания, будто меня и не было в комнате.
  И вдруг проворно отбросил сигарету в камин.
  — Прошу прощения, — сказал он Изабелле. — Вы действительно можете выдержать боль.
  И, не говоря больше ни слова, тут же вышел из комнаты.
  — Скотина!.. Дикарь!.. — Я с трудом мог говорить. — Убить его мало!
  Изабелла, не отрывая взгляда от двери, медленно заматывала обожженную руку платком. Она делала это как-то рассеянно, почти машинально, как будто мысли ее были где-то далеко.
  Потом Изабелла, словно оттуда, издалека, посмотрела на меня. Казалось, она была удивлена.
  — Что случилось? — спросила она.
  Сбивчиво, бессвязно я попытался объяснить, что я думаю по поводу поступка Гэбриэла.
  — Не понимаю, почему вы так разволновались, — сказала Изабелла. Майор Гэбриэл хотел знать, могу ли я вынести боль. Теперь он знает.
  Глава 12
  В тот день мы ждали к чаю гостей. В Сент-Лу приехала племянница миссис Карслейк, как оказалось, бывшая однокашница Изабеллы. Я никак не мог представить себе Изабеллу школьницей и поэтому охотно согласился, когда Тереза предложила пригласить миссис Карслейк вместе с племянницей (теперь миссис Мордонт) на чашку чаю. Тереза также пригласила Изабеллу.
  — Будет Энн Мордонт, — сказала ей Тереза. — Кажется, она училась вместе с вами в школе.
  — Там было несколько Энн, — ответила Изабелла. — Энн Тренчард, Энн Лэнгли и Энн Томпсон.
  — Я не помню ее девичьей фамилии. Миссис Карслейк назвала, но я забыла.
  Энн Мордонт (как выяснилось, урожденная Энн Томпсон) была подвижная молодая женщина, державшаяся, на мой взгляд, чересчур самоуверенно. Она работала в каком-то министерстве в Лондоне, ее муж служил в другом министерстве, а ребенка они куда-то пристроили, чтобы да мешал Энн Мордонт вносить весомый вклад в укрепление обороноспособности страны.
  — Правда, моя мама считает, что теперь, когда бомбардировки кончились, мы могли бы взять Тони домой, но я полагаю, в настоящее время ребенок в Лондоне — слишком большая проблема. Квартира такая маленькая, найти подходящую няню невозможно и нужно постоянно готовить еду, а меня, разумеется, целый день нет дома.
  — По-моему, с вашей стороны вообще очень патриотично, — сказал я, завести ребенка, несмотря на гигантский объем такой важной работы.
  Я увидел, что Тереза, сидевшая за большим серебряным подносом с чайной посудой, чуть заметно усмехнулась и легонько, но укоризненно покачала головой в ответ.
  Однако мое замечание было благосклонно воспринято самой миссис Мордонт. Похоже, оно ей явно польстило.
  — Видите ли, — улыбнулась она, — я полагаю, нельзя уклоняться от этой ответственности. Дети необходимы… особенно если учитывать интересы нашего класса. К тому же, — добавила она, словно спохватившись, — я невероятно привязана к Тони.
  Затем она обратилась к Изабелле и погрузилась в воспоминания о старых добрых временах в Сент-Ниниан. Это был разговор, в котором, как мне показалось, одна из участниц не знала своей роли. Миссис Мордонт пришлось не раз выручать собеседницу, напоминая различные детали.
  — Мне очень жаль, что Дик запаздывает, — прошептала, обращаясь к Терезе, миссис Карслейк. — Не знаю, что его задерживает. Он должен был вернуться домой в половине пятого.
  — По-моему, с ним майор Гэбриэл, — сказала Изабелла. — Около четверти часа назад он прошел вдоль террасы.
  Удивительно! Я не слышал, чтобы кто-нибудь проходил. Изабелла сидела спиной к окну и не могла видеть, кто прошел мимо. Я все время смотрел на нее и был уверен, что она не поворачивала головы и никак не выказала, будто почувствовала чье-то присутствие. Впрочем, слух у Изабеллы замечательный. Но как она могла знать, что это именно Гэбриэл?
  — Изабелла, не будете ли вы так добры пойти и пригласить их обоих на чашку чаю? — попросила девушку Тереза. — Нет-нет! Не беспокойтесь, миссис Карслейк! Это сделает Изабелла.
  Мы проводили взглядом стройный силуэт девушки.
  — Она совсем не изменилась, — сказала миссис Мордонт. — Точно такая же. Изабелла всегда была у нас самая странная! Вечно витала в облаках. Мы подтрунивали над ней, потому что она такая мозговитая.
  — Мозговитая? — резко переспросил я.
  Миссис Мордонт повернулась в свою сторону.
  — Да. Разве вы не знали? Изабелла ужасно умная! Мисс Кертис (это наша начальница) была просто в отчаянии, что Изабелла не пошла в Сомервилл. Она окончила школу с отличием по многим предметам.
  Я все еще склонен был считать Изабеллу хоть и очаровательным, но не слишком интеллектуальным созданием и поэтому слушал Энн Мордонт с недоверием.
  — По каким же предметам она особенно отличалась? — спросил я.
  — О! По астрономии, математике (Изабелла была ужасно сильна в математике!), латыни, французскому языку…
  Она могла выучить все что угодно, стоило ей только захотеть. Только ей, видите ли, все было совершенно безразлично. Это чуть не разбило сердце мисс Кертис! А Изабелла, похоже, только и думала, как бы поскорее вернуться в Сент-Лу и жить в этой допотопной развалине.
  Изабелла вернулась с капитаном Карслейком и Гэбриэлом. Чаепитие удалось, и все шло как по маслу.
  Позднее, уже вечером, я сказал Терезе:
  — Что меня всегда ставит в тупик, так это невозможность постигнуть, что представляет собой какой-нибудь человек на самом деле. Взять, к примеру. Изабеллу Чартерис. Я привык считать ее чуть ли не слабоумной, а эта самая Мордонт утверждает, что Изабелла очень умна. Или возьмем другое. Мне кажется, что особой чертой характера Изабеллы является прямота, однако миссис Карслейк называет Изабеллу хитрой. Хитрой! Какое отвратительное слово! Джон Гэбриэл считает ее самодовольной и чопорной. Ты — гм… собственно говоря, что думаешь ты, я не знаю. Ты никогда не высказываешь своего мнения о людях. Однако что же в действительности представляет собой человек, о котором существует столько разных мнений?!
  Роберт, редко принимавший участие в наших беседах, неожиданно сказал:
  — В этом как раз и заключается суть! Одного и того же человека разные люди видят по-разному. И не только человека. Взять хотя бы деревья или море. Два художника создадут у вас два совершенно различных представления о бухте Сент-Лу.
  — Ты хочешь сказать, что один художник изобразит ее реалистически, а другой символически?
  Роберт досадливо поморщился и покачал головой. Разговоры о живописи он ненавидел и никогда не мог найти нужных слов, чтобы выразить свою мысль.
  — Нет, — возразил он, — просто они видят по-разному. Я не знаю… Возможно, человек из всего выбирает те черты, которые ему кажутся наиболее важными.
  — И, по-твоему, мы так же поступаем по отношению к людям? Но у человека не может быть два совершенно противоположных качества. Например, Изабелла. Она ведь не может быть одновременно мозговитой и умственно неразвитой!
  — Думаю, ты ошибаешься, Хью, — сказала Тереза.
  — Но, дорогая Тереза!..
  Она улыбнулась.
  — Ты, например, можешь обладать определенным качеством, но его не использовать, потому что тебе известен более легкий путь, ведущий к тому же результату. И, главное, без хлопот и беспокойства. Дело в том, Хью, что мы так далеко ушли от простоты, что теперь, встретившись с ней, даже не узнаем. Воспринимать чувства всегда значительно легче и спокойнее, чем размышлять о них. Однако из-за сложности цивилизованной жизни одного чувства не всегда достаточно.
  Чтобы пояснить свою мысль, приведу такой пример.
  Если тебя спросят, какое сейчас время дня — утро, день или вечер, тебе незачем задумываться, не к чему прибегать к помощи какого-нибудь точного прибора — солнечных или водяных часов, хронометра, ручных или настольных часов. Но если тебе нужно явиться на прием или успеть на поезд то есть оказаться в определенном месте в определенное время, то придется подумать, обратиться к сложным механизмам, обеспечивающим точность. Мне кажется, что такой подход применим и к другим жизненным ситуациям К примеру, ты счастлив или зол; тебе кто-то или что-то нравится или не нравится, или ты печален.
  Люди, подобные нам с тобой (но не Роберту!), размышляют о том, что они чувствуют, анализируют свои чувства и выводят причину: «Я счастлив, потому что…», «Мне нравится, так как…», «Я печален из-за…». Но очень часто найденные причины оказываются ошибочными, и люди как бы преднамеренно себя обманывают. Изабелла, по-моему, в таких случаях не рассуждает и никогда не спрашивает себя «почему»» Ее, судя по всему, это просто не интересует. Но если ты попросишь ее сказать, почему она чувствует так, а не иначе, я думаю, она ответит правильно и с достаточной точностью. И все же она похожа на человека, у которого на камине стоят точные дорогие часы, но он их никогда не заводит, потому что при его образе жизни просто незачем знать точное время.
  В школе Сент-Ниниан Изабелле пришлось использовать свой интеллект — а он у нее есть, хотя я бы сказала, что она не склонна к абстрактным рассуждениям. И она преуспела в математике, языке, астрономии. Все это не требует воображения. Мы, я имею в виду всех нас, используем воображение и рассуждение как вид бегства, как способ уйти от самих себя. Изабелле это не нужно, потому что она находится в гармонии с собой. Ей ничего не требуется усложнять.
  Возможно, в средние века, даже в елизаветинский период827 все люди были такими. Я читала в какой-то книге, что в те времена выражение «великий человек» относили к тем, у кого были власть и богатство. Ни морального, ни духовного содержания в это выражение не вкладывалось.
  — Ты считаешь, — сказал я, — что люди воспринимали жизнь непосредственно и конкретно, не слишком много предавались размышлениям?
  — Да, Гамлет со своими раздумьями, с его «быть или не быть?» совершенно не вписывается в свою эпоху. При чем настолько, что во время появления пьесы и много лет спустя критики осуждали «Гамлета» за чрезвычайную слабость фабулы. «Нет никакой причины, — утверждал один из них, — почему бы Гамлету не убить короля уже в первом акте. Единственная причина заключается в том, что, поступи он так, не было бы самой пьесы!» Для подобных критиков непонятно, что может быть пьеса о личности героя.
  Но в наши дни практически все мы — Гамлеты и Макбеты. Все мы постоянно спрашиваем себя: «Быть или не быть?» Избрать жизнь или смерть? — В голосе Терезы уже слышалась усталость, — Мы анализируем тех, кто добился успеха, подобно Гамлету, который анализирует Фортинбраса828 (и завидует ему!). В наши дни именно Фортинбрас был бы менее понятной фигурой: стремительный, уверенный, не задающий себе вопросов. Сколько людей такого типа найдется в наше время? Думаю, немного.
  — Ты полагаешь. Изабелла — женский вариант Фортинбраса? — Я не удержался от улыбки.
  Тереза тоже улыбнулась.
  — Только не такой воинственный. Но прямолинейный и целеустремленный. Она никогда не спросила бы себя:
  «Почему я такая? Что я в самом деле чувствую?» Изабелла знает, что чувствует, и она такова, какая есть. И она всегда, — с неожиданной мягкостью добавила Тереза, — будет делать то, что ей следует делать.
  — Ты считаешь, она фаталистка?
  — Нет. Но для нее не существует альтернативы. Ей не дано увидеть двух возможных вариантов действия — только один. И она никогда не пойдет вспять, всегда будет двигаться вперед. Для Изабеллы нет обратного пути…
  — Интересно, есть ли обратный путь для любого из нас? — с горечью спросил я.
  — Вероятно, нет, — спокойно сказала Тереза. — Но, полагаю, обычно существует какая-то лазейка.
  — Что именно ты имеешь в виду, Тереза?
  — Я думаю, у каждого есть шанс избежать ошибочного Движения вперед, в неверном направлении. Правда, мы понимаем это лишь потом… когда оглядываемся назад…
  Но этот шанс есть.
  Я молчал, курил и думал…
  После слов Терезы мне почему-то ярко вспомнилось…
  Я тогда только пришел на коктейль к Каро Стренджуэй и остановился в дверях, задержавшись на мгновение, пока мои глаза привыкли к тусклому свету ламп и табачному дыму. И тогда в дальнем углу комнаты я увидел Дженнифер. Она меня не видела и, как обычно, оживленно с кем-то разговаривала.
  У меня было два резко противоположных ощущения.
  Вначале — чувство торжества. Я был уверен, что мы с Дженнифер встретимся — и мое предчувствие оправдалось! Встреча в поезде не была случайным эпизодом. Я твердо знал это — и не обманулся. И все-таки несмотря на всю мою радость и торжество — у меня возникло неожиданное желание повернуться и уйти… Мне захотелось, чтобы встреча с Дженнифер в поезде осталась эпизодом… случаем, который я никогда не забуду. Как будто кто-то шепнул мне: «Это лучшее, что вы могли дать друг другу, — короткое прекрасное мгновение. Оставь все как есть».
  Если Тереза права, это и был мой шанс…
  Ну что же, я им не воспользовался. Я пошел дальше.
  И Дженнифер тоже. И все остальное произошло соответственно, одно за другим: наша вера во взаимную любовь… грузовик на Хэрроу-роуд, инвалидная койка и Полнортхаус…
  Эта мысль вернула меня назад, к тому, с чего я начал, снова к Изабелле, и я высказал свой последний протест:
  — Тереза, но уж конечно Изабелла не хитрая… Какое отвратительное слово!
  — Не уверена, — сказала Тереза.
  — Хитрая? Изабелла?!
  — Разве хитрость — не самый первый и самый легкий способ самообороны? Разве она не присуща самым примитивным созданиям — заяц зарывается в снег, куропатка перепархивает через вереск, чтобы отвлечь вас от своего гнезда? Конечно, Хью, хитрость — основное… единственное оружие, к которому мы прибегаем, когда совершенно беззащитны и приперты к стене.
  Она встала и направилась к двери. Роберт давно ускользнул из комнаты и отправился спать. Уже взявшись за дверную ручку, Тереза вдруг опять повернулась ко мне:
  — По-моему, ты теперь можешь выбросить таблетки.
  Тебе они больше не нужны, — сказала она.
  — Тереза! — закричал я. — Ты знала?
  — Конечно.
  — Но тогда… — Я запнулся. — Почему ты сказала, что они мне больше не нужны?
  — Гм, а как ты считаешь? Нужны?
  — Нет, ты права, — медленно ответил я. — Не нужны.
  Завтра же я их выброшу.
  — Я очень рада, Хью! Я часто боялась…
  — Почему же ты не попыталась их отобрать? — спросил я, глядя на нее с нескрываемым любопытством.
  Тереза ответила не сразу:
  — Тебе с ними было спокойнее, не правда ли? Ты чувствовал себя увереннее, зная, что у тебя всегда есть выход.
  — Да. Для меня это имело очень большое значение.
  — В таком случае почему ты спрашиваешь? Ты же не настолько глуп, чтобы задавать подобный вопрос.
  Я засмеялся.
  — Ты права, Тереза! Завтра они будут в канализационной трубе. Обещаю!
  — Значит, ты наконец возвращаешься к жизни… Ты снова хочешь жить.
  — Да. Пожалуй, так! — сказал я, сам удивляясь своим словам. — Не могу понять почему, но это так. — Мне в самом деле захотелось проснуться завтра утром.
  — У тебя появился интерес. Любопытно, в чем причина этого интереса? Жизнь в Сент-Лу? Изабелла Чартерис? Или Джон Гэбриэл?
  — Уж конечно не Джон Гэбриэл! — воскликнул я.
  — Я в этом не уверена. Что-то есть в этом человеке.
  — Похоже, изрядная доля сексапильности! Мне не нравятся люди такого типа. И я не переношу откровенных приспособленцев. Да он и бабушку родную продаст, если ему будет выгодно!
  — Меня бы это не удивило.
  — Ему нельзя верить ни на йоту!
  — Да, уж он не из тех, кто вызывает доверие.
  — Гэбриэл — хвастун! — продолжал я. — Он открыто занимается саморекламой и использует для этого других.
  Неужели ты серьезно думаешь, что этот человек способен хоть на один бескорыстный поступок?!
  — Такое может случиться, — задумчиво произнесла Тереза, — но подобный поступок его и погубит.
  Через несколько дней мне вспомнилось это замечание Терезы.
  Глава 13
  Следующим волнующим событием местного масштаба было праздничное мероприятие, организованное «Женским институтом».
  Оно должно было проводиться, как и все подобные мероприятия, в Длинном Амбаре Полнорт-хауса. Как я понял, Длинный Амбар был достопримечательностью Сент-Лу. Энтузиасты и любители старины буквально пожирали его глазами; его измеряли, фотографировали; о нем писали. В Сент-Лу Длинный Амбар считался почти общественным достоянием, и обитатели графства чрезвычайно им гордились.
  За два дня до мероприятия наблюдалась усиленная активность; организаторы празднества то и дело сновали взад-вперед.
  Я, к счастью, был изолирован от основного дамского потока, но Тереза, желая меня развлечь, время от времени рекомендовала моему вниманию особо интересные экземпляры. Так как она знала, что я симпатизирую Милли Барт, то Милли стала частой посетительницей моей гостиной, и мы вместе выполняли разнообразные задания, надписывали пригласительные билеты и склеивали украшения для зала.
  Как раз в то время, когда мы были заняты подобной работой, я и услышал историю жизни Милли Барт. Ведь по откровенно грубому определению Джона Гэбриэла, мое существование оправдано лишь в качестве некоего приемного устройства, постоянно готового выслушать всех желающих. Не способный ни на что другое, на это я все еще годился.
  Милли Барт говорила со мной без тени смущения — так журчит про себя лесной ручеек, — причем большей частью о майоре Гэбриэле, ничуть не скрывая собственного преклонения перед героем.
  — Что мне кажется в нем особенно замечательным, капитан Норрис, так это его доброта. Я хочу сказать… он так занят, ему приходится выполнять столько важных дел, и все-таки он находит время с каждым поговорить. И у него такая славная манера подшучивать. Я никогда не встречала никого, похожего на майора Гэбриэла.
  — В этом вы, пожалуй, правы, — заметил я.
  — При таких выдающихся военных заслугах он ничуть не зазнался и так же мил со мной, как и с кем-нибудь значительным. Он со всеми мил — ни о ком не забудет: помнит, чьи сыновья были убиты или служат теперь где-то в Бирме или еще в каком-нибудь ужасном месте И он всегда найдет что сказать и умеет подбодрить и рассмешить людей. Не знаю, как ему это удается.
  — Наверное, он читал стихотворение «Если…» Киплинга, — сухо заметил я.
  — Да! И, знаете, я уверена, что у майора Гэбриэла, как ни у кого другого, «каждая неумолимая минута равна шестидесяти секундам нужных дел»829.
  — Пожалуй, у него она скорее равна ста двадцати секундам, — сказал я. — Шестидесяти секунд Гэбриэлу явно не хватает.
  — Мне хотелось бы лучше разбираться в политике… — задумчиво произнесла Милли. — Я прочитала все брошюры, но все равно не могу убеждать и уговаривать людей голосовать. Понимаете, я не могу ответить на вопросы, которые они задают.
  — О! Все это дело привычки, — успокоил я ее. — К тому же выпрашивать голоса перед выборами, по-моему, неэтично.
  Она смотрела на меня не понимая.
  — Нельзя пытаться заставить людей голосовать против их убеждений, объяснил я.
  — О!.. Да, я, кажется, поняла, что вы имеете в виду.
  Но мы ведь в самом деле считаем, что консерваторы — единственные, кто может покончить с войной и установить справедливый мир. Разве не так?
  — Миссис Барт! Вы просто великолепный маленький тори! Вы так и говорите, когда беседуете с избирателями?
  Она покраснела.
  — Нет. Я слишком мало знаю, чтобы вести разговор о политике. Но я могу сказать, какой замечательный человек майор Гэбриэл… какой искренний… и что именно такие, как он, важны для будущего страны.
  «Ну что же, — подумал я, — как раз то, что нужно Гэбриэлу». Я посмотрел на вспыхнувшее серьезное лицо Милли с сияющими карими глазами и невольно подумал, не было ли тут чего-то большего, чем преклонение перед героем.
  Словно отвечая на мою невысказанную мысль, Милли нахмурилась.
  — Джим считает меня ужасной дурой, — сказала она.
  — В самом деле? Почему?
  — Он считает, будто я такая глупая, что ничего не смогу понять в политике… что все это вообще чепуха. И еще он говорит, что я совсем не могу быть полезной и если буду беседовать о людях, то все, с кем я поговорю, скорее всего проголосуют за кандидата от противоположной партии. Как вы думаете, капитан Норрис, это правда?
  — Нет, — решительно ответил я.
  Милли немного повеселела.
  — Я знаю, что иногда я бываю глупа. Но это только, когда я перепугаюсь. Джим всегда может держать меня в страхе. Ему нравится, когда я расстраиваюсь. Ему нравятся… — Она замолчала. Губы у нее дрожали.
  Неловким движением она рассыпала нарезанные листочки бумаги и заплакала. Заплакала горько, безутешно.
  — Дорогая миссис Барт!.. — беспомощно начал я. Что, черт побери, может сделать человек, прикованный к инвалидной койке?! Я не мог даже успокоить ее, дружески похлопав по плечу. Она сидела недостаточно близко. Я не мог сунуть ей в руку носовой платок. Не мог, пробормотав извинения, удалиться из комнаты. Не мог даже сказать:
  «Я принесу вам чашку крепкого чая».
  Нет, я должен был выполнять свою функцию, о которой добрый Гэбриэл так мило сообщил мне, ибо это единственное, что у меня осталось. Я только беспомощно произнес: «Дорогая миссис Барт…» — и выжидающе замолчал.
  — Я так несчастна… ужасно несчастна… Теперь я вижу, что не должна была выходить замуж за Джима.
  — О-о! Полно… Я уверен, все не так уж плохо, — продолжал я бормотать.
  — Джим был такой веселый и ловкий. И так славно шутил. Он приходил к нам, когда надо было осмотреть лошадей. У моего отца была школа верховой езды. Джим чудесно держался в седле!
  — Да-да, — промямлил я.
  — И тогда он не пил так много — во всяком случае, если и пил, я этого не знала. Хотя должна была знать, потому что люди говорили мне об этом. Говорили, что он слишком часто «заглядывает в рюмочку». Но знаете, капитан Норрис, я этому не верила. Этому трудно было поверить, правда?
  — Вам просто не хотелось верить.
  — Я думала, как только мы поженимся, он бросит пить. Я уверена, что он совсем не пил, когда мы были помолвлены… Уверена!
  — Наверное, не пил, — подхватил я. — Мужчина все может, когда ухаживает за девушкой.
  — Люди говорили еще, будто Джим жестокий. Но я и этому не верила. Он так чудесно ко мне относился! Хотя один раз я видела его с лошадью. Он потерял самообладание и наказывал ее… — Милли вздрогнула и закрыла глаза. — Я почувствовала… на какое-то мгновение я почувствовала, что все не так… и сказала себе: «Если ты такой, я за тебя не выйду!» Забавно, правда? Я вдруг поняла, что он чужой… не мой Джим… Хотя ведь было бы странно, если бы помолвка из-за этого расстроилась, верно?
  «Смешно» было явно неподходящее слово, но мы все-таки оба решили, что это было бы забавно и… хорошо для Милли.
  — Но все прошло, — продолжала она. — Джим все объяснил, мол, что всякий может выйти из себя. Я и успокоилась. Видите ли, капитан Норрис, я думала, что сделаю его таким счастливым, что он никогда не захочет выпивать и не будет выходить из себя. Поэтому я так хотела выйти за него замуж… мне хотелось, чтобы он был счастлив.
  — Истинная цель брака заключается не в том, чтобы сделать кого-то счастливым.
  Она удивленно посмотрела на меня.
  — Но если вы любите, то прежде всего думаете о том, чтобы любимый человек был счастлив, — возразила она.
  — Это одна из форм самообмана, — сказал я. — И довольно распространенная. По данным матримониальной статистики, она, пожалуй, приносит больше несчастья, чем что-нибудь другое.
  Милли продолжала удивленно смотреть на меня, и я продекламировал стихи Эмили Бронте, проникнутые печальной мудростью:
  
  Есть тысяча обличий у любви,
  Все они несут любимым горе.830
  
  — По-моему, это ужасно! — воскликнула Милли.
  — Любить кого-то — значит взваливать на него невыносимое бремя.
  — В самом деле, капитан Норрис! Вы говорите такие смешные вещи!
  Милли, казалось, готова была захихикать.
  — Не обращайте на меня внимания, — сказал я. — Мои взгляды не общеприняты. Это результат печального опыта.
  — О-о! Вы тоже были несчастны? У вас?..
  Я уклонился от выражения сочувствия, засветившегося в глазах Милли, и поспешно перевел разговор на Джима Барта. Я подумал, что, к несчастью для Милли, у нее слишком мягкий характер и ее легко запугать. Наихудший вариант для брака с таким человеком, как Барт. Судя по всему, Барту нравятся норовистые лошади и норовистые женщины. Какая-нибудь грубая, сварливая ирландка смогла бы осадить его и даже вызвать уважение. А полная власть над человеком или животным превращает самого Барта в скотину. Его склонность к садизму растет, питаясь страхом жены, ее слезами и вздохами. А между тем для большинства мужчин Милли, на мой взгляд, была бы хорошей женой выслушивала бы своего мужа, похваливала, окружала вниманием, — и тот пребывал бы в прекрасном настроении и рос в собственных глазах.
  У меня вдруг мелькнула мысль, что Милли, пожалуй, была бы хорошей женой для Джона Гэбриэла. Возможно, она не сумела бы постигнуть его честолюбие (впрочем, честолюбив ли он? Я уже засомневался), но она поддержала бы его в горькую минуту, когда подступают сомнения в самом себе, что время от времени прорывалось в его нестерпимо самоуверенную манеру держаться.
  В Джоне Барте, похоже, ревность сочеталась с пренебрежением, что в общем не является редкостью. Возмущаясь глупостью и слабохарактерностью Милли, он в то же время приходил в неистовство, если ей оказывал внимание какой-нибудь другой мужчина.
  — Вы не поверите, капитан Норрис, — продолжала Милли, — но Джим говорит ужасные вещи о майоре Гэбриэле. И все только потому, что майор пригласил меня на чашку кофе в «Рыжую кошку». Он был так любезен — я имею в виду майора Гэбриэла, а не Джима! — и мы долго сидели за чашкой кофе… Хотя я уверена, у майора Гэбриэла не так уж много свободного времени! Он говорил так хорошо — расспрашивал меня о моем отце, о лошадях, о том, как все было в Сент-Лу в те времена. Просто невозможно быть внимательнее и любезнее! А потом… потом…
  Джим наговорил мне такого!.. Он был в ярости!.. Крутил мне руку… я вырвалась и заперлась в своей комнате. Иногда я просто в ужасе от Джима. О-о, капитан Норрис, я так несчастна! Лучше бы мне умереть!
  — Что вы, миссис Барт! Ни в коем случае!..
  — Я правда хотела бы умереть. Что будет со мной? Я уже не жду ничего хорошего. Дальше будет все хуже и хуже… Джим из-за пьянства теряет клиентов, и это бесит его еще больше. Я его боюсь. Правда, боюсь…
  Я успокаивал ее как мог, я и правда не думал, что все настолько плохо, хотя Милли, конечно, несчастная женщина.
  Когда я сказал об этом Терезе, она не проявила интереса к положению миссис Барт.
  — Неужели ты не хочешь послушать об этом? — спросил я с упреком.
  — Не особенно, — ответила Тереза. — Все несчастные жены похожи друг на друга, и истории их довольно однообразны.
  — Ты бесчеловечна, Тереза!
  — Признаю, сочувствие никогда не было сильной чертой моего характера.
  — Мне кажется, — сказал я, — что эта несчастная влюблена в Гэбриэла.
  — Я в этом почти уверена, — сухо заметила Тереза.
  — И тебе все равно ее не жаль?
  — Ну, во всяком случае, не из-за этого. Я считаю, что влюбиться в Гэбриэла — это большое удовольствие.
  — Что ты говоришь, Тереза! Уж не влюблена ли ты в него сама?
  — Нет. К счастью, нет.
  — Ты нелогична, — придрался я к словам. — Только что ты сама сказала, что влюбиться в Гэбриэла было бы удовольствием.
  — Но не для меня, — возразила Тереза, — потому что я отвергаю — и всегда отвергала — эмоции.
  — Пожалуй, это правда, — сказал я, — но почему? Этого я не могу понять.
  — А я не могу объяснить.
  — Попытайся! — настаивал я.
  — Хью! Как ты любишь все анализировать. Хорошо, я попытаюсь. Наверное потому, что у меня отсутствует инстинктивное восприятие жизни. Для меня невыносимо сознавать, что моя воля и разум могут быть полностью захвачены эмоциями. Я «могу контролировать свои действия и в значительной мере контролирую свои мысли… Но не быть в состоянии управлять своими чувствами! Это задевает мою гордость и унижает меня.
  — Ты не думаешь, что существует опасность чего-то серьезного между Джоном Гэбриэлом и миссис Барт? — вернулся я к прежней теме разговора.
  — Ходят слухи. И Карслейка это беспокоит. Миссис Карслейк утверждает, будто сплетничают многие.
  — Ну и женщина! Да она сама может что угодно выдумать!
  — Согласна. Однако миссис Карслейк представляет общественное мнение. Точнее, мнение наиболее злобной и болтливой части общества Сент-Лу. К тому же и Барт распускает язык, когда выпьет лишнего, а это случается очень часто. Конечно, всем известно, что он очень ревнив и на многое в его разговорах не стоит обращать внимания, но все это порождает слухи.
  — Гэбриэл должен быть осторожнее, — сказал я.
  — А это не в его характере, не правда ли?
  — Ты не думаешь, что ему в самом деле нравится эта женщина?
  — Мне кажется, — не спеша ответила Тереза, — что Гэбриэлу просто ее жаль. Он — из тех, кто легко поддается состраданию.
  — Как ты думаешь, он не заставит ее бросить мужа?
  Это было бы несчастьем!
  — В самом деле?
  — Дорогая Тереза, в таком случае все рухнет!
  — Я знаю.
  — Но ведь это катастрофа!
  — Для Джона Гэбриэла? Или для партии консерватора? — язвительно спросила Тереза.
  — Собственно говоря, я думал о Гэбриэле. Но это было бы катастрофой и для консервативной партии тоже.
  — Я, разумеется, не политик, — сказала Тереза, — и меня нисколько не пугает, если в Вестминстер изберут еще одного лейбориста (хотя было бы ужасно, если бы меня услышал Карслейк!). Мне значительно интереснее знать, будет ли это бедой для Джона Гэбриэла или нет. Предположим, что в результате он станет более счастливым человеком.
  — Но Гэбриэл жаждет выиграть на выборах! — напомнил я.
  — Успех и счастье — два совершенно разных понятия, заметила Тереза. И я не верю, что они совместимы.
  Глава 14
  Утром, в день проведения праздничного мероприятия, пришел Карслейк и стал изливать свои тревоги и страхи.
  — Пустые слухи, конечно! Я знаю миссис Барт всю мою жизнь — ее воспитали в строгости и все такое. Очень славная и милая женщина. Но вы же знаете, люди могут всякое подумать!
  Я знал, что может подумать — и подумала его жена.
  По-видимому, это и был критерий, по которому Карслейк судил о других людях. Он ходил взад-вперед по комнате, раздраженно потирая нос и рассуждая вслух:
  — Гэбриэл — добродушный парень, и он был к ней добр. Но он действовал легкомысленно. А во время выборов нельзя позволять себе быть легкомысленным.
  — Вы хотите сказать, нельзя быть добрым?
  — Вот именно, вот именно! Гэбриэл был слишком добр… и добр на публике! Он был с ней в кафе «Рыжая кошка». Это нехорошо выглядит. Зачем было пить с ней там кофе?
  — А почему бы и нет?
  Мой вопрос Карслейк проигнорировал.
  — В это время все наши старые кошки приходят туда на чашку кофе. Потом он как-то утром довольно долго ходил с ней по городу… нес ее сумку с покупками.
  — Это самое малое, что мог бы сделать джентльмен от партии консерваторов, — пробормотал я.
  Карслейк опять оставил мое замечание без внимания.
  — И еще он как-то раз подвез ее на своей машине, — продолжал Карслейк. — Это было на ферме Спрэга. Довольно далеко. Все выглядело так, будто они вместе ездили на пикник.
  — В конце концов теперь тысяча девятьсот сорок пятый год, а не тысяча восемьсот сорок пятый, — напомнил я.
  — С тех пор тут мало что изменилось, — сказал Карслейк. — Я ведь не имею в виду новые бунгало, толпу художников и всех иже с ними — эти-то вполне современные. О нравственности, морали и говорить не приходится… Но они все равно проголосуют за лейбористов, а мы должны побеспокоиться насчет солидной, респектабельной части города. Гэбриэлу непременно следует быть осмотрительнее.
  Через полчаса после его ухода ко мне ворвался Гэбриэл. Он был вне себя от ярости. Карслейк сделал ему тактичное внушение, приведшее к обычному результату всех своевременных тактичных замечаний.
  — Карслейк — старая баба, набитая грязными сплетнями! — кипятился Гэбриэл. — Знаете, что он имел наглость мне сказать?!
  — Да, мне уже все известно. Между прочим, в это время я обычно отдыхаю. И не принимаю посетителей.
  — Ерунда! Отдых вам ни к чему, вы и так постоянно отдыхаете. Вы обязаны меня выслушать! Должен же я, черт побери, выпустить пар! К тому же, как я вам уже говорил, это единственное, на что вы годитесь, так что извольте быть любезным и терпеть, когда людям захочется услышать звук собственного голоса!
  — Я хорошо помню, как мило вы мне сказали об этом.
  — Сказал, потому что хотел задеть за живое.
  — Я так и понял.
  — Может, это прозвучало несколько грубо, но, в конце концов, нельзя же быть таким тонкокожим и чувствительным!
  — Собственно говоря, ваши слова заставили меня встряхнуться. Я был окутан таким вниманием, предупредительностью и тактичной заботой, что выслушать неприкрытую правду стало просто облегчением!
  — Теперь вы говорите дело! — заявил Гэбриэл и вернулся к собственным чувствам и резонам.
  — Я что, не могу в общественном месте предложить бедной женщине чашку кофе без того, чтобы меня не заподозрили в безнравственности?! — бушевал он. — Почему я должен считаться с тем, что подумают люди, у которых вместо мозгов сточная канава?
  — Гм! Вы ведь хотите стать членом парламента, не так ли? — спросил я.
  — Я им буду!
  — Точка зрения Карслейка такова, что вы им не станете, если будете и дальше публично демонстрировать свои дружеские отношения с миссис Барт.
  — Какие все-таки люди свиньи! — воскликнул Гэбриэл.
  — О, да-да!
  — Как будто политика не самое грязное дело на свете!
  — Опять-таки не могу не согласиться!
  — Перестаньте ухмыляться, Норрис! Черт побери, сегодня вы меня раздражаете! И если вы думаете, будто между мной и миссис Барт есть что-нибудь недозволенное, вы ошибаетесь! Мне ее просто жаль — вот и все! Я ни разу не сказал ей ничего такого, что не могли бы при желании слышать и ее муж, и все члены Наблюдательного комитета831
  Сент-Лу. О Господи! Подумать только, как приходится себя сдерживать во всем, что касается женщин! А я люблю женщин!
  Гэбриэл был глубоко уязвлен, хотя ситуация имела комическую сторону.
  — Эта женщина ужасно несчастна, — продолжал он совершенно серьезно. Вы не знаете, даже представить себе не можете, что ей приходится терпеть. Какая она мужественная и преданная. Она даже не жалуется. Говорит, что, наверное, и сама каким-то образом частично виновата. Хотел бы я добраться до этого Барта. Он же настоящая скотина! Я бы его так отделал, что и родная мать не узнала!
  — Ради всего святого! — Я в самом деле встревожился. — Где ваше благоразумие, Гэбриэл?! Публичная ссора с Бартом сведет на нет ваши шансы победить на выборах.
  Гэбриэл засмеялся.
  — Кто знает? Может, оно стоит того! Я вам скажу… — Он вдруг запнулся.
  Я повернул голову, пытаясь понять, что прервало этот словесный поток. Из сада в дом вошла Изабелла. Она поздоровалась с нами обоими и сказала, что Тереза попросила ее помочь подготовить Длинный Амбар к вечеру.
  — Надеюсь, мисс Чартерно, вы почтите нас своим присутствием? произнес Гэбриэл, совершенно не идущим ему, льстивым, нарочито оживленным тоном: присутствие Изабеллы неизменно действовало на него наихудшим образом.
  — Да. Мы всегда приходим на такие вечера, — спокойно ответила Изабелла и отправилась на поиски Терезы. Как только она вышла, Гэбриэл взорвался:
  — Какая любезность со стороны принцессы! Какая снисходительность! Как мило, что она готова пообщаться с простыми людьми! Уверяю вас, Норрис, что Милли Барт стоит дюжины таких чопорных девиц, как эта Изабелла Чартерис. Изабелла Чартерно! Да кто она такая, в конце концов?!
  Кто такая Изабелла, кажется, и так было ясно, однако Гэбриэл с видимым удовольствием продолжал развивать эту тему:
  — Бедна как церковная мышь. Живет в ветхом, полуразрушенном старом замке и считает себя выше всех! Слоняется там без всякого дела и надеется, что вернется домой драгоценный принц и женится на ней. Да она его никогда не видела! Какие чувства могут быть у нее к этому принцу?
  Но она готова выйти за него замуж. Тьфу! Меня тошнит от таких девиц. Правда, тошнит! Изнеженные, избалованные пикинесы — вот кто они такие! Она мечтает стать леди Сент-Лу? С этим все, кончено! Смешно! Глупая шутка из мюзик-холла.
  — Послушайте, Гэбриэл! — сказал я. — Вы, безусловно, не в том лагере. Это была бы великолепная речь в лагере лейбориста Уилбрэхема. Почему бы вам не сменить место?
  — Для такой девицы, как эта, — продолжал, тяжело дыша и ничего не слыша, Гэбриэл, — Милли Барт — всего-навсего жена простого коновала. К ней можно быть снисходительной, пригласить на празднество, устраиваемое в политических целях (вроде этого), или на обед для активистов. Но уж конечно ее не позовут в замок на чашку чаю… О нет! Для этого она недостаточно хороша! Уверяю вас, Норрис, Милли Барт стоит полдюжины таких, как Изабелла-Зазнайка-Чартерис!
  Я зажмурил глаза.
  — Не могли бы вы уйти, Гэбриэл? — сказал я. — Что бы вы ни говорили, я все еще не очень здоровый человек и настаиваю на том, что мне нужен отдых. Я нахожу вас крайне утомительным…
  Глава 15
  У каждого нашлось что сказать по поводу Гэбриэла и Милли Барт, и каждый раньше или позже сообщил об этом мне. В лихорадочной активности подготовки праздничного вечера моя гостиная превратилась в некое подобие кулуаров. Люди приходили выпить чашку чаю или рюмку хереса. Тереза, разумеется, могла бы не пускать посетителей, но, к счастью, она этого не делала, чем я был очень доволен, так как меня крайне заинтересовала быстро нараставшая волна слухов, злобы и скрытой ревности.
  Конечно, между Милли Барт и Джоном Гэбриэлом ничего предосудительного не было. Романтическое преклонение со стороны Милли и дружеское отношение и жалость со стороны Гэбриэла — не больше.
  Но все-таки я вынужден был признать, что эти отношения в дальнейшем могли получить и то развитие, которое приписывала им злобная молва. Формально невиновная Милли Барт уже почти влюбилась в Гэбриэла, хотя, возможно, сама еще этого не сознавала, а Джон Гэбриэл был существом чувственным, и рыцарское благородство в любой момент могло трансформироваться в нем в страсть.
  Вообще мне казалось, что, не будь выборов, их дружеские отношения уже давно бы превратились в любовную связь. Такой человек, как Гэбриэл, по-моему, нуждается в том, чтобы его не только любили, но и неизменно восхищались. Его желчная, всегда раздраженная натура могла бы на время умиротвориться, если бы у него было кого любить, лелеять и защищать, — а Милли Барт была именно такой женщиной, которую нужно и любить, и защищать.
  Не без цинизма я подумал, что это было бы одним из лучших вариантов адюльтера, — ибо в его основе лежало бы не плотское влечение, а любовь, жалость, доброта и благодарность. Однако это все равно был бы адюльтер, и большая часть электората в Сент-Лу не стала бы учитывать никаких смягчающих обстоятельств и, следовательно, отдала бы свои голоса сушеному педанту Уилбрэхему, с его безукоризненной частной жизнью, или вообще осталась бы дома и воздержалась от голосования. Честно или не очень, но на этих выборах Гэбриэл собирался опереться лишь на свои личные качества, личное обаяние, так что зарегистрированные избиратели отдали бы голоса за Джона Гэбриэла как носителя этих качеств, а не как за сторонника Уинстона Черчилля. Между тем Джон Гэбриэл ходил по тонкому льду.
  — Мне, вероятно, не следовало бы упоминать об этом, — тяжело дыша после быстрой ходьбы, сказала леди Трессилиан. Расстегнув легкое пальто из серой фланели, она села рядом со мной и с удовольствием принялась пить чай из старинной чашки — этот сервиз принадлежал когда-то бывшей хозяйке Полнорт-хауса, мисс Треджеллис. — Не знаю, говорил ли вам кто-нибудь, леди Трессилиан с заговорщицким видом понизила голос, — о миссис Барт… и нашем кандидате.
  Она посмотрела на меня, как встревоженный спаниель.
  — К сожалению, вы правы, — сказал я. — Люди говорят.
  Доброе лицо леди Трессилиан стало еще более озабоченным.
  — О Господи! Лучше бы они этого не делали. Милли очень славная. Право же, славная… Совсем не такая… Я хочу сказать… это так несправедливо! Если бы между ними было что-то такое… что следовало скрывать… они были бы осторожны, и никто ничего не узнал бы. А им-то нечего скрывать! Вот они и не подумали…
  В этот момент энергичной поступью вошла миссис Бигэм Чартерис. Она была крайне возмущена чем-то, касавшимся лошадей.
  — Позорная небрежность! На этого Барта абсолютно нельзя положиться! Он пьет все больше и больше, и теперь это сказывается на его работе. Разумеется, я всегда знала, что он безнадежен, когда дело касается собак, но с лошадьми и коровами он пока справлялся. Фермеры слепо в него верят. Однако я слышала, что корова у Полнита подохла во время отела. Это случилось только из-за халатности Барта. А теперь еще и кобыла Бентли… Если Барт не образумится, он себя окончательно погубит…
  — Я как раз говорила… капитану Норрису о миссис Барт, — все еще тяжело дыша, сказала леди Трессилиан. — Я спросила, не слышал ли он…
  — Сплошной вздор! — уверенно заявила миссис Чартерис. — Но он запоминается. Теперь пошли разговоры, будто именно поэтому Барт и запил. Ерунда! Он пил и поколачивал жену еще задолго до того, как здесь появился майор Гэбриэл. Тем не менее надо что-то делать. Следовало бы поговорить с майором.
  — Кажется, Карслейк пытался это сделать.
  — Этот человек начисто лишен такта! — решительно сказала миссис Чартерно. — Наверное, Гэбриэл вышел из себя.
  — Да, — подтвердил я. — Именно так и случилось.
  — Гэбриэл просто глуп! И слишком мягкосердечен — вот в чем беда. Миссис Чартерис задумалась. — Гм, пожалуй, кому-то следует поговорить с Милли. Намекнуть, чтобы она держалась подальше, пока не пройдут выборы.
  Я полагаю, у нее нет ни малейшего понятия о том, какие ходят слухи. Агнес, — обратилась она к своей невестке, — ты должна поговорить с Милли.
  Лицо леди Трессилиан стало пунцовым.
  — О Мод, я не знаю, что нужно говорить… — жалобно протянула она. Право же, я совсем не подхожу для этого!
  — Но иначе мы рискуем, что Милли все узнает от миссис Карслейк, а эта женщина — настоящая язва!
  — Совершенно верно! — с жаром поддержал я.
  — По-моему, эти слухи, — сказала миссис Бигэм Чартерис, — во многом исходят от самой миссис Карслейк.
  — О нет, Мод! Она, конечно, не стала бы делать ничего такого, что снизит шансы нашего кандидата.
  — Ты, Агнес, даже представить себе не можешь, что мне пришлось повидать в полку, — мрачно сказала миссис Бигэм Чартерис. — Если женщина злобствует, она не желает считаться ни с чем и пожертвует всем чем угодно, даже карьерой собственного мужа! Если хочешь знать мое мнение, миссис Карслейк и сама была бы не прочь пофлиртовать с Джоном Гэбриэлом.
  — Что ты говоришь. Мод!
  — Спроси у капитана Норриса. Он постоянно здесь, а, как говорится, со стороны виднее.
  Обе дамы выжидающе смотрели на меня.
  — Мне так не… — начал было я, но передумал. — Впрочем, пожалуй, вы правы, миссис Чартерис!
  Я неожиданно припомнил многозначительность некоторых взглядов и незаконченных фраз, произнесенных миссис Карслейк, и подумал, что такое вполне возможно, несмотря на кажущуюся невероятность подобного предположения. Она не только не предприняла ничего, чтобы пресечь слухи, но, скорее всего, сама тайно их поощряла.
  Подумать только, как непригляден мир, в котором мы живем!
  — Уж если кто и сможет убедить Милли Барт, так это капитан Норрис, неожиданно сказала миссис Бигэм Чартерис.
  — Нет! — воскликнул я.
  — Вы ей нравитесь. К тому же у инвалида всегда привилегированное положение.
  — О, я с тобой полностью согласна! — горячо поддержала леди Трессилиан, обрадованная подобным оборотом, освобождающим ее от неприятной обязанности.
  — Нет-нет! — продолжал я протестовать.
  — Сейчас Милли помогает украшать Длинный Амбар. — Миссис Бигэм Чартерис решительно поднялась с места. — Я пришлю ее сюда. Скажу, что здесь ее ждет чашка чаю.
  — Не буду делать ничего подобного! — снова выкрикнул я.
  — Будете, будете! — невозмутимо сказала миссис Бигэм Чартерис недаром она была женой полковника. — Мы все должны что-то предпринять, чтобы не допустить в парламент социалистов.
  — И помочь нашему дорогому мистеру Черчиллю, — подхватила леди Трессилиан. — Особенно после всего, что он сделал для страны.
  — Теперь, когда Черчилль выиграл для нас войну, — сказал я, — ему нужно писать историю этой войны — ведь он один из лучших писателей нашего времени! — и хорошенько отдохнуть, пока лейбористы окончательно осрамят себя скверным управлением в мирное время.
  Миссис Бигэм Чартерис отправилась в Длинный Амбар, а мы с леди Трессилиан продолжали нашу беседу.
  — Черчилль заслуживает отдыха, — повторил я.
  — А вы представляете, что могут натворить лейбористы — воскликнула леди Трессилиан.
  — Представляю, что и другие могут натворить не меньше. После войны очень трудно ничего не натворить! Вам не кажется, что было бы лучше, если бы на выборах победила не наша партия? — Я услышал звуки приближавшихся шагов и голоса. — Все-таки лучше было бы вам самой поговорить с Милли Барт. Услышать такие вещи от мужчины ей будет неловко.
  Однако леди Трессилиан решительно затрясла головой.
  — Нет! — сказала она. — Нет-нет! Мод права. Лучше всего это сделать вам. Я уверена, она поймет.
  Очевидно, «она» относилось к Милли Барт, однако сам я очень сомневался в том, что «она» поймет.
  Миссис Бигэм Чартерис ввела Милли Барт в комнату, точно большой эскадренный миноносец, конвоирующий торговое судно.
  — Ну вот! — оживленно сказала она. — Налейте себе чашечку чаю, садитесь и развлекайте капитана Норриса.
  Агнес, ты мне нужна. Что ты сделала с призами?
  Обе женщины поспешно вышли из комнаты. Милли Барт налила себе чашку чаю, подошла и села около меня.
  — Что-то случилось, да? — Милли было явно не по себе.
  Не произнеси она этой фразы, я бы, пожалуй, увильнул от возложенной на меня миссии. Вопрос, заданный Милли, помог мне выполнить поручение.
  — Вы, Милли, очень славная женщина. Но вы когда-нибудь задумывались над тем, что многие люди отнюдь не такие славные?
  — Что вы имеете в виду, капитан Норрис?
  — Послушайте, Милли, вам известно, что о вас и майоре Гэбриэле ходят неприятные слухи?
  — Обо мне и майоре Гэбриэле? — Она удивленно смотрела на меня, и лицо ее медленно покрывалось краской от Шеи до корней волос. Это меня так смутило, что я отвел взгляд. — Вы хотите сказать, — неуверенно произнесла Милли, — что не только Джим… другие тоже говорят?..
  — Когда идет предвыборная кампания, кандидату приходится быть особенно осторожным, — назидательно вещал я и сам себе был противен. — Он должен избегать, как говорил Святой Павел, даже видимости зла. Понимаете?
  Такие обычные в другое время поступки, как пригласить даму в кафе или встретить ее на улице и поднести покупки… этого достаточно, чтобы люди начали злословить.
  Милли смотрела на меня испуганными карими глазами.
  — Но вы мне верите? Вы верите, что ничего не было?
  Он никогда и слова не сказал! Только был очень-очень добр.
  Больше ничего! На самом деле — ничего!
  — Ну конечно, я вам верю. Но кандидат не может позволить себе даже быть добрым. Этого требует нравственная чистота наших политических идеалов, — добавил я с горечью.
  — Я бы никогда не причинила ему вреда! Ни за что на свете!
  — Разумеется, Милли! Я в этом уверен.
  — Что я могу сделать, чтобы все исправить? — Она умоляюще смотрела на меня.
  — Я бы вам посоветовал… гм!., держаться в стороне, пока не пройдут выборы. Постарайтесь, если сможете, чтобы вас не видели с ним вместе.
  — Да, конечно! — Милли кивнула. — Я вам так благодарна, капитан Норрис, за то, что вы мне сказали. Я никогда бы не подумала… я… он был так добр ко мне.
  Милли встала, собираясь уходить, и все бы кончилось благополучно, не появись именно в этот момент на пороге Джон Гэбриэл.
  — Привет! Что тут происходит? Я прямо с собрания.
  Говорил, пока в горле не пересохло. Херес есть? Виски сейчас нельзя: дальше у меня встреча с мамашами, а от виски сильный запах.
  — Мне пора идти, — сказала Милли. — До свидания, капитан Норрис! До свидания, майор Гэбриэл!
  — Подождите минутку! — остановил ее Гэбриэл. — Я пойду с вами.
  — Нет-нет! Пожалуйста, не надо! Мне… мне нужно спешить.
  — Хорошо! — воскликнул Гэбриэл. — Раз нужно спешить, я откажусь от хереса.
  — Ну пожалуйста! — Милли вспыхнула от смущения. — Я не хочу, чтобы вы шли. Я… я хочу идти одна.
  Она почти выбежала из комнаты. Гэбриэл резко повернулся ко мне.
  — Кто ей наговорил? Вы?
  — Да, я.
  — С какой стати вы лезете в мои дела?
  — Мне наплевать на ваши дела. Это касается консервативной партии.
  — А вам разве не наплевать на консервативную партию?
  — Если хорошенько подумать, — пожалуй, наплевать! — признал я.
  — Тогда зачем совать во все свой нос?
  — Если хотите знать, Милли Барт мне симпатична, и я не хочу, чтобы она чувствовала себя несчастной. А она будет винить себя, если каким-то образом из-за дружеских отношений с ней вы проиграете на выборах.
  — Я не проиграю выборы из-за моих отношений с миссис Барт.
  — Вполне возможно, что и проиграете. Вы недооцениваете силу грязного обывательского воображения.
  Гэбриэл кивнул.
  — Кто вам посоветовал поговорить с ней?
  — Миссис Бигэм Чартерис и леди Трессилиан.
  — Старые карги! И леди Сент-Лу?
  — Нет. Леди Сент-Лу не имеет к этому отношения.
  — Если бы я узнал, что это старая ведьма отдала приказ!.. Я бы повез Милли Барт куда-нибудь на уик-энд — и пусть все они катятся к черту!
  — Это бы великолепно завершило дело! А я думал, вы хотите выиграть на этих выборах.
  Гэбриэл неожиданно ухмыльнулся. К нему вернулось хорошее настроение.
  — Я и выиграю. Вот увидите!
  Глава 16
  Это был один из самых прекрасных, теплых летних вечеров. Люди со всех сторон стекались к Длинному Амбару.
  В программу празднества входили танцы и призы за лучший маскарадный костюм.
  Тереза покатила мою каталку вдоль Амбара, чтобы я мог вдоволь полюбоваться зрелищем. Все казались очень оживленными. Гэбриэл был в прекрасной форме: рассказывал разные истории, пробираясь в толпе, острил, мгновенно парировал реплики, обменивался шутками. Он был весел, уверен в себе. Особое, несколько преувеличенное внимание Гэбриэл уделял присутствовавшим дамам, что с его стороны, по-моему, было дальновидно. В общем, его веселость передавалась аудитории — и все шло как по маслу.
  Леди Сент-Лу, высокая, худощавая, выглядела очень внушительно. Ее присутствие придавало событию значительность и воспринималось всеми как особая честь. Я обнаружил, что леди Сент-Лу многим нравится, но в то же время ее и побаивались. Она в случае надобности не колеблясь, прямо высказывала свое мнение; ее несомненная доброта не была показной, и она проявляла живейший интерес к жизни Сент-Лу со всеми ее превратностями.
  К замку в городе относились уважительно. Когда в начале войны квартирмейстер рвал на себе волосы из-за трудностей с размещением эвакуированных, от леди Сент-Лу пришло в его адрес бескомпромиссное послание: почему ее не включили в список для поселения прибывших людей.
  На сбивчивые объяснения мистера Пенгелли, что он-де не хотел ее беспокоить, так как некоторые дети не очень воспитанны, леди Сент-Лу ответила: «Разумеется, мы примем участие. Мы легко можем взять пятерых детей школьного возраста или двух матерей с малышами, на ваше усмотрение».
  Размещение в замке двух матерей с детьми успеха не имело. Обе лондонские жительницы пришли в ужас от длинных каменных переходов в замке, где эхо повторяло звук шагов. Женщины постоянно вздрагивали, пугливо озирались и шептались о привидениях. Когда с моря дули сильные штормовые ветры (а отопление в замке было недостаточным), у бедняг зуб на зуб не попадал, и они, дрожа, прижимались друг к другу. После теплых и густонаселенных лондонских многоквартирных домов замок казался им сущим кошмаром. Не выдержав, они вскоре уехали.
  Их сменили школьники, для которых замок стал одним из замечательнейших, волнующих приключений. Они лазили по развалинам, неутомимо и жадно рыскали в поисках пресловутых подземных ходов и получали огромное удовольствие, пробуждая эхо в гулких коридорах. Они смирились с материнской опекой леди Трессилиан; испытывали восхищение и благоговейный страх перед леди Сент-Лу; учились у миссис Бигэм Чартерис не бояться лошадей и собак и отлично ладили со старой корнуоллской кухаркой, которая пекла для них булочки с шафраном.
  Позднее леди Сент-Лу дважды обращалась к квартирмейстеру с заявлениями. Некоторых эвакуированных детей-де разместили на отдаленных фермах, где хозяева, на ее взгляд, люди недобрые, непорядочные и не заслуживают доверия. Она настояла на проверке, и, как оказалось, в одном случае детей плохо кормили, а в другом — дети были хоть и сыты, но грязны и вообще предоставлены сами себе.
  Все это еще больше повысило авторитет старой леди.
  Утвердилось мнение, что «замок не потерпит несправедливости.
  Леди Сент-Лу пробыла на празднике недолго и ушла вместе со своей сестрой и невесткой. Изабелла осталась, чтобы помочь Терезе, миссис Карслейк и другим женщинам.
  Я наблюдал все происходившее минут двадцать. Потом Роберт покатил мою каталку назад, к дому. Я остановил его на террасе. Ночь была теплая, а лунный свет восхитителен.
  — Мне хотелось бы побыть здесь, — попросил я.
  — Хорошо. Принести тебе плед или еще что-нибудь?
  — Ничего не нужно. Достаточно тепло.
  Роберт молча кивнул и пошел обратно. В Длинном Амбаре у него тоже оставались какие-то обязанности.
  Я лежал в своем кресле и спокойно курил. Силуэт замка выделялся на фоне моря, залитого лунным светом, и больше обычного походил на театральную декорацию. От Длинного Амбара доносились звуки музыки и голоса. Полнорт-хаус за моей спиной был погружен в темноту. Светилось только одно окно, и в причудливом лунном освещении казалось, что от замка до Полнорт-хауса пролег волшебный воздушный мост.
  Я представил себе, как по нему движется всадник в сверкающих доспехах: юный лорд Сент-Лу возвращается в свой дом. Какая жалость, что современная униформа не столь романтична!
  Далекую музыку и шум голосов, доносившихся со стороны Длинного Амбара, летняя ночь дополняла сотнями собственных звуков: негромким поскрипыванием, шелестом, шорохами — мелкие существа пробирались куда-то по своим делам; перешептывалась листва; слышался далекий крик совы…
  Меня охватило неясное чувство умиротворенности. То, что я сказал Терезе, было правдой. Я действительно начинал жить сначала. Прошлое и Дженнифер остались ослепительным и несбыточным сном. Между ним и мной пролегла трясина боли, мрака, страшного безразличия. Прежнюю жизнь я, разумеется, продолжать не мог: трещина была непреодолимой. Начиналась иная, еще неведомая жизнь. Какой она будет? Какой я ее сделаю? Что представляет собой этот новый Хью Норрис? Я чувствовал, как во мне просыпается интерес. Что я знаю? На что могу надеяться? Что буду делать?
  Я увидел, как от Длинного Амбара отделилась высокая, одетая в белое фигура. Помедлила мгновение и потом направилась в мою сторону. Я сразу узнал Изабеллу.
  Она подошла и села на каменную скамью. Гармония ночи стала полной.
  Довольно долго мы сидели, не говоря ни слова. Я был счастлив. Мне не хотелось испортить все разговорами. Не хотелось даже думать.
  Неожиданный порыв ветра подхватил и спутал волосы Изабеллы. Она подняла руку к волосам, и чары рассеялись.
  Я повернул голову в сторону Изабеллы. Она пристально не отрываясь смотрела на лунный мост, ведущий к замку.
  — Этой ночью должен бы вернуться Руперт, — сказал я.
  — Да, — произнесла она с еле заметной паузой, будто у нее перехватило дыхание, — должен бы.
  — Я рисовал себе его возвращение на коне и в доспехах. Хотя, полагаю, он явится в униформе и берете.
  — Он должен скоро приехать, — сказала Изабелла. — О, Руперт должен скоро приехать! — повторила она напряженным, каким-то тоскливым голосом.
  Я не знал, что у нее на уме, но почему-то встревожился.
  — Не возлагайте слишком больших надежд на его приезд. Ожидания нередко сбываются не совсем как рассчитываешь.
  — Наверняка так и бывает…
  — Вы ждете чего-то, — продолжил я, — а оно оказывается…
  — Руперт должен скоро приехать! — нетерпеливо перебила меня Изабелла.
  Да, в ее голосе, без сомнения, были и беспокойство и настойчивость. Я хотел спросить, чем она встревожена, но в этот момент из Длинного Амбара вышел Джон Гэбриэл и присоединился к нам.
  — Меня прислала миссис Норрис узнать, не нужно ли вам что-нибудь, обратился он ко мне. Изабеллу он более или менее игнорировал. — Хотите выпить?
  — Нет, благодарю.
  — Уверены?
  — Вполне. Налейте себе, — предложил я.
  — Нет, спасибо. Я не хочу. — Он помолчал. — Прекрасная ночь. В такую ночь Лоренцо юный…832 и так далее, и так далее.
  Мы все трое молчали. Из Длинного Амбара снова донеслась музыка.
  — Не хотите ли пойти потанцевать, мисс Чартерно? — спросил Гэбриэл.
  — Благодарю вас, с удовольствием, — тихим вежливым тоном проговорила Изабелла и встала.
  Они ушли, держась напряженно и не разговаривая друг с другом.
  А я стал думать о Дженнифер. Где она и что делает?
  Счастлива или несчастна? Нашла ли она, как принято говорить, «кого-то другого»? Я надеялся, что нашла. Очень надеялся.
  Мысли о Дженнифер не вызывали боли, потому что той Дженнифер, в которую я когда-то был влюблен, на самом деле не существовало. Я ее придумал в угоду самому себе, а о том, что собой представляет настоящая Дженнифер, я никогда не задумывался. Между мной и настоящей Дженнифер стоял Хью Норрис, влюбленный в воображаемую Дженнифер.
  Я смутно помню, как ребенком осторожно и неуверенно спускался по большой лестнице. Я до сих пор слышу слабое эхо собственного голоса, звучавшего очень значительно и важно: «Вот Хью вдет вниз по лестнице». Позже ребенок научился говорить «я». Однако глубоко это «я» не проникло. Оно не стало моей сущностью и потом. Я продолжал видеть себя как бы со стороны, в серии картинок: вот Хью, успокаивающий Дженнифер; Хью, который хотел стать для нее всем, целым миром; Хью, который намеревался сделать Дженнифер счастливой и заставить ее забыть все беды и несчастья.
  «Да, — подумал я вдруг, — совсем, как Милли Барт».
  Милли, которая решила выйти замуж за своего Джима, сделать его счастливым, надеясь, что это излечит его от пьянства, но не потрудилась даже узнать настоящего Джима.
  Я попытался применить это к Джону Гэбриэлу. Вот Джон Гэбриэл жалеет маленькую женщину Милли, старается ее развеселить, добр к ней, помогает нести сумку…
  Потом я переключился на Терезу. Вот Тереза выходит замуж за Роберта, вот Тереза… «Нет, не получится! — мелькнула мысль. — Тереза давно взрослый человек. Она научилась говорить «я».
  Из Длинного Амбара вышли двое. Они не повернули в мою сторону, а направились по ступеням к нижней террасе.
  Я продолжил свои прерванные на миг размышления.
  Леди Трессилиан… Она видит себя человеком, который призван вернуть мне интерес к жизни. Миссис Бигэм Чартерис, которая уверена в том, что всегда и на все знает верный ответ. Она по-прежнему видит себя энергичной женой командира, в подчинении которого находится целый полк… А почему бы и нет, черт побери! Жизнь тяжела, и каждый имеет право на свои грезы.
  Интересно, какие были грезы у Дженнифер? Какой она была на самом деле? Разве я дал себе труд узнать это? Разве не видел постоянно только то, что хотел видеть?.. Мою замечательную, верную, несчастную Дженнифер!
  Какой же она была? Не такой уж замечательной и (если хорошенько подумать) не такой и верной, но безусловно несчастной… определенно несчастной! Я вспомнил ее раскаяние, как она самобичевала себя, когда я, сломленный душой и телом, неподвижно лежал рядом. Что все это значило, если не то, что Дженнифер видела себя в роли трагической героини?
  Все случившееся, как она считала, было вызвано именно ею, Дженнифер. Это и есть настоящая Дженнифер, фигура трагическая, несчастная женщина, у которой все происходит не так, как должно быть, и которая постоянно обвиняет себя во всем, что случилось с другими. Милли Барт, по-видимому, поступила бы так же.
  Милли… Мои мысли от отвлеченных размышлений резко переключились на дела и проблемы повседневные.
  Милли на вечер не пришла. Возможно, с ее стороны это было разумно. Или ее отсутствие тоже вызовет соответствующие толки?
  …Я вздрогнул, видно, незаметно задремал. Стало холоднее.
  Со стороны нижней террасы послышались шаги. Это был Гэбриэл. Он направлялся ко мне, и я заметил, что идет он как-то неуверенно. Возможно, он был пьян.
  Я был поражен его видом. Он заговорил хрипло, невнятно — полное впечатление изрядно выпившего человека но, похоже, алкоголь тут был ни при чем.
  — Эта девушка! — с пьяным смешком произнес Гэбриэл, — я же вам говорил, что она такая, как все. Головой-то она, может, и витает где-то среди звезд, но ногами уж точно стоит на грешной земле.
  — О чем вы, Гэбриэл? — резко спросил я. — Вы пьяны?
  — Вздор! Я не пил. Есть кое-что получше выпивки!
  Гордячка! Куда там! Очень уж благородная леди, чтоб якшаться с простыми людьми. Ну я ей показал ее место!
  Стащил с высоких звезд… Показал, из чего она сделана…
  Как все, из праха! Я вам давно говорил, что она не святая.
  Такого рта, как у нее, у святых не бывает! Обыкновенная, как все мы. Возьми любую женщину — все они одинаковые… Все одинаковые!
  — Послушайте, Гэбриэл! — в бешенстве закричал я. — Что вы натворили?
  Он опять пьяно хихикнул.
  — Развлекался, старина! Вот что! Развлекался по-своему… как мне нравится…
  — Если вы оскорбили эту девушку…
  — Девушку? Она взрослая женщина. Знает, что делает, или, во всяком случае, должна знать. Она женщина.
  Поверьте моему слову!
  Он опять засмеялся — мерзкое, отвратительное хихиканье. Этот смех преследовал меня долгие годы. Я ненавидел Гэбриэла в ту минуту и продолжал ненавидеть всю свою жизнь.
  О, я вполне осознал, что значит полная беспомощность, мне помог это осознать Гэбриэл, метнувший в мою сторону презрительный взгляд! Не могу представить себе более омерзительного человека, чем Джон Гэбриэл в ту ночь…
  Он захохотал, повернулся и неуверенно зашагал к Длинному Амбару.
  Я смотрел ему вслед, кипя от негодования. Но не успел я до дна испить всю горечь своей участи калеки, как услышал шаги со стороны нижней террасы, на этот раз легкие и спокойные.
  Поднявшись на верхнюю террасу. Изабелла подошла ко мне и села на каменную скамью.
  Ее движения, как всегда, были уверенными и спокойными. Она сидела молча. Так мы уже сидели с ней прежде, в тот же вечер. И все-таки я чувствовал… определенно чувствовал! — разницу. Никак не выражая это, она, казалось, искала поддержки. Что-то пробудилось в ней, нарушив привычный покой. Она была в сильном смятении, но я не знал, не мог даже предположить, что творилось в ее душе. Может быть, она и сама не знала.
  — Изабелла, дорогая… — с трудом произнес я. — Все в порядке?
  Я и сам не понимал, что имел в виду.
  — Не знаю… — ответила она.
  Спустя несколько минут Изабелла вложила свою руку в мою ладонь. Это был чудесный, полный доверия жест, воспоминание о котором я сохранил навсегда. Мы ничего не говорили.
  Прошло около часа.
  Из Длинного Амбара начали выходить люди. Женщины оживленно обменивались впечатлениями и поздравляли друг друга с тем, что все прошло хорошо. Одна из них увезла Изабеллу в своей машине.
  Все было нереальным, как во сне.
  Глава 17
  Я думал, что на следующий день Гэбриэл будет держаться от меня подальше, но он всегда был непредсказуем. Еще не пробило одиннадцати, как он неожиданно появился в моей комнате.
  — Надеялся застать вас одного, — сказал он. — Вчера вечером я вел себя как последний дурак.
  — По-вашему, может, и так. Я бы выразился покрепче. Вы отвратительная свинья, Гэбриэл!
  — Что она сказала?
  — Ничего.
  — Была расстроена? Сердита? Черт побери, должна же она была сказать хоть что-нибудь! Она пробыла с вами почти час.
  — Она ничего не сказала.
  — Господи, лучше бы я… — Он остановился. — Послушайте, вы же не думаете, что я совратил ее? Ничего подобного! Боже милостивый, нет! Я только… Ну понимаете… Луна, хорошенькая девушка… С каждым может случиться…
  Я промолчал. Гэбриэл правильно понял мое молчание.
  — Вы правы. Я не очень-то горжусь собой. Но она довела меня до безумия. Она сводила меня с ума с той минуты, как я ее встретил. Ходит будто святая, до которой и дотронуться-то нельзя! Поэтому я так с ней и поступил… Да-да! И ничего в этом приятного не было… скорее скверно. Но она отвечала, Норрис!.. Она такая же, как и любая милашка, которую можно подцепить вечерком в субботу… Теперь она меня, наверное, ненавидит! Я всю ночь глаз не сомкнул.
  Он в бешенстве расхаживал взад-вперед по комнате.
  — Вы уверены, что она ничего не сказала? Совсем ничего? — опять спросил он.
  — Я ответил вам дважды.
  Гэбриэл схватился за голову. Жест выглядел смешным, хотя по сути был трагичен.
  — Я никогда не знаю, что она думает, — воскликнул он. — Я ничего о ней не знаю! Она где-то там, куда мне не проникнуть. Это как на той чертовой фреске в Пизе. Праведницы, которые сидят, улыбаясь, в райских кущах… Я должен был выволочь ее оттуда… Должен! Я просто не мог больше этого выносить. Понимаете? Не мог! Я хотел унизить ее, стащить вниз, чтоб ей стало стыдно, чтоб она оказалась вместе со мной в аду…
  — Ради всего святого! Заткнитесь наконец! — крикнул я со злостью. Есть у вас хоть капля приличия?
  — Нет! И у вас бы его не было, доведись вам пережить то, что пережил я. Все эти недели!.. Господи! Я хотел бы никогда ее не видеть, забыть, не знать, что она существует…
  — Я и понятия не имел, что вы…
  — Ну конечно! — перебил он меня. — Вы никогда ничего не видите дальше своего носа! Вы самый большой эгоист, какого мне когда-либо приходилось встречать. Полностью погружены в свои собственные эмоции. Вы и не видите, что со мной! Еще немного — и мне уже будет безразлично, попаду я в парламент или нет.
  — Может, страна от этого и выиграет, — заметил я.
  — Дело в том, — мрачно произнес Гэбриэл, — что я все испортил!
  Я ничего не ответил. Мне столько пришлось вытерпеть от Гэбриэла, когда он пребывал в ударе, что теперь, видя его поверженным, я даже получал некоторое удовлетворение.
  Мое молчание раздражало Гэбриэла. И я был этим доволен. Мне хотелось досадить ему.
  — Знаете, Норрис, до чего у вас самодовольный и ханжеский вид? Что, по-вашему, я должен теперь делать? Извиниться перед девушкой? Сказать, что я потерял голову?
  Что-то в этом роде?
  — Меня это не касается. У вас такой богатый опыт общения с женщинами, что вы сами должны знать, что делать.
  — Мне никогда не приходилось иметь дело с такой девушкой. Как по-вашему, она шокирована? Возмущена? Чувствует отвращение? Считает меня настоящей свиньей?
  — Я не знаю ни что думает, ни что чувствует Изабелла, — сообщил ему я не без удовольствия и, глянув в окно, добавил:
  — Я знаю только, что она идет сюда.
  Гэбриэл побагровел, в глазах появилось затравленное выражение. Он встал у камина в безобразной позе — ноги широко расставлены, подбородок выпячен вперед; взгляд шкодливый. Все это его отнюдь не красило, так что я опять с удовлетворением отметил, что он выглядит мелким подлецом.
  — Если она посмотрит на меня как на мразь…
  Изабелла, однако, не посмотрела на него как на мразь.
  Она поздоровалась сначала со мной и потом с Гэбриэлом, не сделав между нами никакой разницы. Держалась она спокойно и в высшей степени вежливо. Вид у нее был, как всегда, серьезный и невозмутимый. Она сказала, что у нее есть поручение к Терезе и, узнав, что Тереза у Карслейков, отправилась туда. Выходя из комнаты, она слегка улыбнулась нам обоим.
  Как только дверь за ней закрылась, Гэбриэл разразился бранью. Он ругал Изабеллу изощренно и методично. Я безуспешно пытался остановить этот поток злобных оскорблений.
  — Придержите язык, Норрис! — закричал он, — Вас это не касается. Вот увидите, я поквитаюсь с этой гордячкой, этой сукой, чего бы мне это ни стоило!
  Он выскочил из комнаты, так сильно хлопнув дверью, что весь Полнорт-хаус вздрогнул.
  Я не хотел пропустить Изабеллу, когда она будет возвращаться от Карслейков, и поэтому попросил, чтобы мою каталку вывезли на террасу.
  Ждать пришлось недолго. Выйдя из дома, Изабелла прошла вдоль террасы и направилась прямо ко мне. Ни слова не говоря, она села на каменную скамью спокойно, как всегда, сложив тонкие руки на коленях.
  Обыкновенно для меня этого было достаточно, но сегодня любопытство мое разыгралось. Мне хотелось знать, что творится в этой точеной головке.
  Я видел, в каком состоянии был Гэбриэл, но не имел ни малейшего представления о том, как повлияли события предыдущей ночи на Изабеллу. Трудность общения с Изабеллой состояла в том, что все мысли приходилось облекать в простые слова и говорить прямо: любые общепринятые эвфемизмы833 приводили ее в замешательство.
  Тем не менее разговор я начал с довольно расплывчатого вопроса:
  — Все в порядке, Изабелла?
  Она недоуменно посмотрела на меня.
  — Сегодня утром Гэбриэл был расстроен, — сказал я. — По-моему, он хочет извиниться перед вами за вчерашнее.
  — Почему он должен извиняться?
  — Видите ли… — Я замялся. — Он полагает, что вел себя довольно скверно.
  — О! Понимаю… — задумчиво произнесла она.
  В поведении Изабеллы не было и тени смятения. Любопытство толкало меня на дальнейшие расспросы, хотя, в сущности, это было не мое дело.
  — Вы не думаете, что он вел себя скверно? — спросил я.
  — Не знаю… Я просто не знаю… Видите ли, — добавила она, будто извиняясь, — у меня просто не было времени подумать.
  — Вы не были шокированы, испуганы, расстроены?
  Мне стало уже по-настоящему любопытно.
  Изабелла, казалось, обдумывала мои слова.
  — Нет, — наконец произнесла она все с тем же отстраненным видом, словно рассматривала что-то далекое. — А что, надо было?
  Ну вот! Она обратила против меня мое же оружие! Ответа я, разумеется, не знал. Откуда мне знать, что должна испытывать девушка, впервые столкнувшись — не с любовью, нет, и, конечно, не с нежностью, — а с проявлением низменных страстей довольно примитивного человека!
  Я всегда думал (или мне просто хотелось так думать?), что в Изабелле есть что-то исключительно чистое, девственное. Так ли это на самом деле? Помнится, Гэбриэл дважды упоминал ее рот. Я внимательно посмотрел на Изабеллу. Нижняя губа у нее была полная — рот почти габсбургский834. Губы не накрашены, чистого, естественного цвета. Да, рот, пожалуй, чувственный.
  Гэбриэл якобы пробудил в Изабелле определенный отклик. Но какой? Чувственный? Инстинктивный? И как об этом отклике судил ее разум?
  Внезапно Изабелла спросила, нравится ли мне майор Гэбриэл. Было время, когда я затруднился бы ответить на такой вопрос. Но не сегодня. Сегодня мое отношение к Гэбриэлу было совершенно определенным.
  — Нет! — ответил я бескомпромиссно.
  — Миссис Карслейк он тоже не нравится, — задумчиво произнесла Изабелла.
  Аналогия с миссис Карслейк меня покоробила.
  — А вам. Изабелла? Вам он нравится? — в свою очередь спросил я.
  Изабелла долго молчала, а когда наконец заговорила, я понял, что она с трудом подбирает слова.
  — Я его не знаю… Я ничего о нем не знаю… Ужасно, когда не можешь даже поговорить…
  Мне было трудно это понять, потому что, когда мне случалось увлекаться женщинами, обычно влечение вызывалось взаимопониманием, верой (иногда ошибочной) в особую симпатию, совпадением вкусов и мнений, обсуждением спектаклей, книг, этических проблем. Ощущение дружеской теплоты всегда было началом того, что зачастую оказывалось просто завуалированным чувственным влечением.
  Гэбриэл, по словам Терезы, очень привлекателен и нравится женщинам. По-видимому, Изабелла тоже находила его привлекательным, но в таком случае его мужественное обаяние самца она воспринимала как факт, не осознавая и не обманывая себя иллюзией осознания. Он пришел как посторонний, чуждый человек. Нравится ли он ей? Возможно ли, что ее привлекала только физическая близость, а не сам человек?
  Разумеется, это всего лишь абстрактные рассуждения.
  А Изабелла рассуждать не будет. Какие бы чувства она ни испытывала к Гэбриэлу, анализировать их она не станет. Она просто примет их — примет как часть сотканного жизнью ковра и перейдет к следующей части узора.
  Я вдруг понял, что именно это возбудило в Гэбриэле такую бешеную ярость. На какую-то долю секунды я даже ему посочувствовал.
  Неожиданно Изабелла серьезным тоном спросила, как я думаю, почему красные розы очень недолго стоят в воде.
  Мы принялись обсуждать этот вопрос. Я поинтересовался, какие цветы ей особенно нравятся. Изабелла назвала красные розы, темную, почти коричневую лакфиоль и густо сидящие на стебле бледные розовато-лиловые левкои. Выбор показался мне странным, и я спросил, почему ей нравятся именно эти цветы.
  — Не знаю, — ответила Изабелла.
  — Вы просто ленитесь думать! Прекрасно знаете, только не даете себе труда подумать.
  — В самом деле? Ну что же, хорошо. В таком случае я подумаю.
  Она сидела, выпрямившись, очень серьезно обдумывая ответ. Когда теперь я вспоминаю Изабеллу, я вижу ее именно такой. И всегда, до конца жизни, буду помнить ее сидящей на каменной резной скамье. Всю в ярком солнечном свете… Голова гордо поднята, длинные тонкие руки спокойно сложены на коленях, лицо серьезное… Она думает о цветах.
  — Мне кажется, я люблю эти цветы, — наконец заговорила она, — потому что к ним приятно было бы прикоснуться… они такие великолепные… как бархат… И еще потому, что у них прекрасный запах. На кустах розы выглядят некрасиво. Роза должна быть сама по себе… в стеклянном бокале. Тогда она прекрасна! Но только очень короткое время… вскоре она поникнет и умрет. Не поможет ни растворенный в воде аспирин, ни обжигание стебля.
  Все это хорошо для других роз. Ничто не может сохранить крупные темно-красные розы… Я бы хотела, чтобы они не умирали.
  Это была самая длинная речь, которую я слышал от Изабеллы. Ей было интереснее говорить о розах, чем о Гэбриэле.
  Этот момент, как я уже говорил, навсегда остался в моей памяти. И это была кульминация нашей дружбы.
  С того места, где стояла моя каталка, мне было хорошо видно тропу, которая вела через поля к замку. По ней шел человек… в военной форме и в берете. С острой, удивившей меня самого болью я вдруг понял, что лорд Сент-Лу вернулся домой.
  Глава 18
  Порой возникает ощущение, что некое событие уже неоднократно происходило раньше и оно теперь назойливо повторяется. Я испытал это чувство, глядя на приближавшегося к нам молодого лорда Сент-Лу. Казалось, что когда-то я уже лежал здесь, беспомощный, неподвижный, и снова и снова видел, как Руперт Сент-Лу идет через поля.
  Это бывало со мной раньше, будет происходить и впредь… без конца.
  «Прощай, Изабелла! — подсказало мне сердце. — Это сама судьба пришла за тобой».
  Вокруг снова воцарилась атмосфера сказки — нереальная, иллюзорная. Мне предстояло принять участие в знакомой концовке знакомой истории.
  Я взглянул на Изабеллу. Она даже не подозревала о том, что приближается ее судьба, — спокойно смотрела на свои узкие белые руки и, очевидно, все еще думала о розах… или, быть может, о темно-коричневой лакфиоли…
  — Изабелла, — ласково я, — кто-то идет…
  Она неторопливо подняла голову, потом без особого любопытства обернулась — и застыла. По телу ее пробежала дрожь.
  — Руперт!.. Руперт!..
  Конечно, это мог быть совсем и не Руперт, никто не сумел бы сказать наверняка на таком расстоянии. Но это был Руперт.
  Немного нерешительно он вошел в калитку и стал подниматься по ступеням террасы. Вид у него был виноватый, он, видимо, чувствовал себя неловко Полнортхаус принадлежал теперь незнакомым людям, с которыми ему не приходилось встречаться, но в замке сказали, что здесь он найдет свою троюродную сестру…
  Когда Руперт поднялся на террасу, Изабелла встала и шагнула ему навстречу. Он тоже ускорил шаги.
  — Руперт!
  И почти одновременно прозвучало его: «Изабелла!»
  Они стояли крепко взявшись за руки.
  Это было прекрасно… Идеально! Будь это сцена из кинофильма, повторный дубль не понадобился бы, а на театральных подмостках она вызвала бы комок в горле у любой романтичной театралки средних лет. Это была идиллия. Счастливый конец волшебной сказки. Любовная история с большой буквы. Чудесная встреча молодого человека и девушки, которые долгие годы разлуки мысленно рисовали себе портреты друг друга (в известной степени идеальные) и которые, встретившись наконец, обнаружили, что самым волшебным образом идеал совпал с реальностью.
  Произошло то, чего, как говорится, в жизни не бывает, однако это произошло прямо тут, у меня на глазах.
  Все решилось сразу в первый момент встречи. Руперт всегда в глубине души держался своего решения вернуться в Сент-Лу и жениться на Изабелле, а Изабелла в свою очередь неизменно верила в то, что Руперт приедет, она станет его женой, и они «будут жить долго и счастливо до конца своих дней, пока смерть их не разлучит».
  Теперь надежды оправдались, и мечты сбылись. Когда Изабелла повернулась ко мне, ее лицо сияло от счастья.
  Она представила нас друг другу.
  Руперт Сент-Лу подошел, протянул мне руку, и я хорошо рассмотрел его.
  Я и теперь считаю, что мне никогда не приходилось встречать никого красивее. Я отнюдь не хочу сказать, что это был типичный «греческий бог». Красота Руперта была мужественной: худощавое, обветренное, загорелое лицо; довольно большие усы; глубокие синие глаза; прекрасной формы голова на широких плечах; узкие бедра и красивые стройные ноги. У него был приятный голос, низкий и спокойный, без всякого «колониального» акцента. Лицо добродушное, умное, волевое, с выражением спокойной уверенности.
  Руперт попросил прощения за то, что явился без предупреждения, запросто: только что прилетел самолетом и прямо с аэродрома приехал на машине. Леди Трессилиан сказала ему, что Изабелла ушла в Полнорт-хаус.
  Покончив с извинениями, Руперт взглянул на Изабеллу, и в глазах у него мелькнуло лукавство.
  — Ты сильно изменилась, Изабелла, — заметил он. — Я помню тебя школьницей — ножки тоненькие, как палочки, две косички и очень серьезный вид.
  — Должно быть, я выглядела ужасно, — задумчиво произнесла Изабелла.
  Лорд Сент-Лу сказал, что надеется увидеть мою невестку и брата, картинами которого всегда восхищался.
  Так как Тереза в это время была у Карслейков, то Изабелла предложила пойти и позвать ее. При этом она спросила, не хочет ли Руперт повидать их: Руперт ответил, что Карслейков видеть не хочет, потому что не может их вспомнить, даже если встречался с ними раньше, когда приезжал в Сент-Лу на каникулы.
  — Мне кажется, Руперт, тебе все же придется с ними встретиться, сказала Изабелла. — Твой приезд их приятно взволнует. Да и всех тоже.
  Молодой лорд выглядел слегка встревоженным: отпуск у него был короткий, всего лишь на один месяц.
  — И ты должен вернуться назад, на Восток? — спросила Изабелла.
  — Да.
  — А когда война с японцами кончится… ты вернешься… насовсем?
  Лица у обоих стали серьезными.
  — Это зависит от многого… — ответил он.
  Они замолкли, думая, очевидно, об одном и том же.
  Между ними уже установилась полная гармония и понимание.
  Когда Изабелла ушла искать Терезу, Руперт подсел ко мне, и мы разговорились на близкую нам обоим тему — о войне. Дело в том, что, попав в Полнорт-хаус, я волей-неволей постоянно жил в женском мирке. Сент-Лу — один из тех уголков страны, до которого война доходила в основном в виде слухов и всякого рода болтовни. Даже солдаты, оказавшись в Сент-Лу в отпуске, старались не вспоминать свои военные заботы.
  Так что и я невольно оказался погружен в мир политики, а эта область, во всяком случае в таких местах, как Сент-Лу, также принадлежит преимущественно женщинам.
  Это мир просчитанных эффектов, убедительных доводов и тысячи разных тонкостей в сочетании со множеством больших и малых местных проблем, повседневной рутиной — вечным уделом женщины. Собственно говоря, это мир в миниатюре: война и большая политика с их кровопролитиями и насилием занимают в нем такое же место, как задник835 в театре. На фоне еще не окончившейся мировой войны мы были вовлечены в мелочную борьбу между личностями. То же самое происходит по всей Англии, только замаскированное звучными лозунгами: «Демократия», «Свобода», «Безопасность», «Национализация», «Лояльность»…
  Однако сами выборы, как я начал подозревать, всегда зависят от личных интересов, которые оказываются намного значительнее и важнее слов, имен на лозунгах.
  «…Какая из сторон даст мне жилье? Вернет моего сына Джонни, моего мужа Дэвида из-за моря? Какая сторона предоставит моим детям лучший шанс в жизни? Кто сумеет спасти нас от новой войны, спасти от гибели моего мужа, а может быть, даже моих сыновей?
  Красивыми словами сыт не будешь! Кто поможет мне снова открыть мою лавку… построить свой дом? Кто даст нам больше продуктов, талонов на одежду, полотенца, мыло?
  Черчилль — подходящая фигура. Он выиграл для нас войну, спас от нашествия немцев. Надо держаться Черчилля, консерваторов.
  …Уилбрэхем — школьный учитель. Образование поможет детям пробить себе дорогу в жизни. Лейбористы обещают дать жилье. Национализируют шахты тогда у всех будет уголь. Черчилль не так скоро вернет наших парней домой…
  …Майор Гэбриэл мне нравится. Он настоящий человек. Ему не все равно. Был ранен. Воевал по всей Европе, не отсиживался дома. Знает, как мы переживаем за наших парней. Он такой, как надо, не то что этот чертов учитель. Чего они стоят, эти учителя! Эвакуированные училки не помогали миссис Полуидден даже посуду помыть после завтрака. Гордецы они все — вот кто!..»
  В конце концов, что такое политика, как не стоящие в ряд на мировой ярмарке торговые палатки, в каждой из которых предлагают свою собственную дешевку — средство от всех болезней?.. И доверчивая публика проглатывает всю эту болтовню.
  Это и был тот женский мир, в котором я оказался, вернувшись к жизни, начав ее сначала. Мир, которого я не знал прежде. Совершенно для меня новый.
  Сначала я снисходительно презирал этот женский мирок, посчитав его очередной забавой. Но теперь начал понимать, что лежит в его основе — какая жестокая правда, какая нескончаемая борьба за выживание. Женский мир не похож на мужской. Мужчина всегда был охотником, добытчиком — беззаботным, иногда оборванным, нередко голодным, но рвущимся вперед, прокладывая путь для женщин и детей. В его мире нет надобности в политике — нужен только острый глаз, твердая рука и умение выслеживать добычу.
  Но нашу цивилизацию породила земля — родящая, плодоносящая нива. Именно этот земледельческий мир возводит здания и наполняет их собственностью. Вот женский мир — плодородный и богатый, но в то же время это мир жестокий, в котором выжить во много раз сложнее и можно либо преуспеть, либо потерпеть неудачу сотнями самых разных способов. Женщины в нем не видят звезд.
  Они видят четыре стены, защищающие от непогоды, котелок на огне и здоровые лица спящих сытых детей.
  Как мне хотелось — страстно! — убежать из этого женского мира. Но Роберт не мог мне в этом помочь. Он художник и по-матерински поглощен творимой им жизнью.
  У Гэбриэла, напротив, мужского начала было предостаточно, его появление наконец разорвало паутину повседневности, но мы органически не переваривали друг друга.
  А Руперт Сент-Лу вернул мне мой собственный мир, мир Аламейна и Сицилии, Каира и Рима. Мы говорили с ним на одном языке, используя понятные обоим выражения, открывая общих знакомых. Я вновь был там — целый и невредимый — в беззаботном мире войны и неотвратимой гибели, бодрый духом и телом.
  Руперт Сент-Лу понравился мне невероятно! Он был, я это сразу почувствовал, первоклассным офицером и удивительно привлекательной личностью. Умный, чуткий, с тонким чувством юмора, он, по-моему, был из тех людей, без которых не построить новой послевоенной страны. Человек традиций — и в то же время современных широких взглядов.
  Вскоре пришли Тереза с Робертом и присоединились к нам. Тереза тут же рассказала, в какой водоворот политической борьбы мы вовлечены. Руперт Сент-Лу признался, что не очень разбирается в политике. Явились Карслейки и Гэбриэл. Миссис Карслейк ударилась в воспоминания, а Карслейк, сразу взяв сердечный тон, заявил, что он в восторге от приезда лорда Сент-Лу и представил «нашего кандидата майора Гэбриэла».
  Руперт Сент-Лу и Гэбриэл любезно поздоровались.
  Молодой лорд пожелал удачи кандидату от консерваторов, и они немного поговорили об избирательной кампании и о том, как идут дела. Они стояли рядом, и яркое солнце высвечивало резкий, беспощадный контраст между ними.
  Контраст заключался не только в том, что Руперт был красив, а Гэбриэл уродлив. Все было значительно глубже.
  Руперт Сент-Лу производил впечатление человека уверенного и уравновешенного, держался естественно, вежливо и приветливо. Чувствовалось, что он абсолютно честен.
  Руперт был, если позволительно такое сравнение, из тех людей, кому даже осмотрительный китайский купец доверил бы свой товар под честное слово, — и не прогадал бы!
  В сравнении с ним Гэбриэл очень проигрывал. Слишком самоуверенный, дерганый, он беспокойно шагал взад-вперед, а останавливаясь, широко расставлял ноги. Бедняга выглядел пошловато и довольно несимпатично, мало того, он производил впечатление человека честного лишь до тех пор, пока ему это выгодно. Он был похож на пса с сомнительной родословной, о которой никто не вспоминал, пока не увидели его на выставке рядом с чистопородной особью того же вида.
  Роберт стоял около моего кресла, и я обратил его внимание на них обоих. Гэбриэл все еще неловко переминался с ноги на ногу. Разговаривая с Рупертом, он вынужден был смотреть на него, задрав голову, и это его раздражало.
  Не только мы с Робертом наблюдали за ними. Изабелла не отрываясь смотрела сначала на обоих, а потом ее взгляд безошибочно остановился на Руперте. Губы ее чуть приоткрылись, на щеках появился легкий румянец, голова горделиво поднята. Как мне приятно было видеть Изабеллу такой довольной и гордой!
  Роберт тоже заметил реакцию Изабеллы, но его внимание тут же переключилось на Руперта.
  Когда все ушли в гостиную выпить по бокалу хереса, Роберт остался на террасе и я спросил его, что он думает о Руперте Сент-Лу. Ответ был неожиданным:
  — Я бы сказал, что на его крестинах не было ни одной злой феи.
  Глава 19
  Ну что же, Руперту и Изабелле понадобилось немного времени, чтобы все решить. По-моему, все было решено в тот самый момент, когда они встретились на террасе, около моей каталки.
  Очевидно, они оба испытали огромное облегчение от того, что мечта, которую каждый из них тайно лелеял так долго, прошла испытание, и оба они не разочаровались.
  Спустя несколько дней Руперт признался мне, что действительно все эти годы лелеял мечту.
  Мы с ним сошлись довольно близко. Он тоже был рад моему мужскому обществу. Атмосфера в замке была переполнена женским обожанием. Три старые леди откровенно боготворили Руперта; даже леди Сент-Лу отбросила свою привычную суровость. Так что Руперт с удовольствием приходил ко мне поговорить.
  — Мое отношение к Изабелле, — как-то раз неожиданно сказал он, всегда казалось мне чертовски безрассудным. Что ни говори, в высшей степени странно — сперва принять решение жениться на ком-то, когда этот кто-то еще ребенок — к тому же худющий! — а потом обнаружить, что ты не передумал и не изменил своего решения.
  — Подобные случаи встречаются, — заметил я.
  — Думаю, дело в том, что мы подходим друг другу, — продолжал он. — Я всегда чувствовал, что Изабелла, часть меня самого. Часть», которая мне пока еще не принадлежит, но обязательно должна принадлежать, чтобы составить единое целое. Странно! Изабелла — необычная девушка.
  Минуту-другую Руперт молча курил.
  — Знаете, — опять заговорил он, — мне особенно нравится, что у Изабеллы нет чувства юмора.
  — Вы так думаете?
  — Она начисто лишена юмора. Это удивительно успокаивает… Я всегда подозревал, что чувство юмора — своего рода светская уловка, которой мы, цивилизованные люди, обучились, чтобы застраховаться от разочарований.
  Мы сознательно делаем усилие, заставляя себя видеть вещи в забавном свете, так как подозреваем, что на самом деле они довольно скверные.
  Гм, пожалуй, в этом что-то есть… Улыбаясь, я обдумывал его слова. Да, похоже, Руперт Сент-Лу в чем-то прав!
  Руперт задумчиво смотрел на замок.
  — Я люблю его, — наконец отрывисто произнес он. — И всегда любил. Но я рад, что вырос в Новой Зеландии, пока не пришло время ехать в Итон. Это дало мне непредвзятость. Я в состоянии как смотреть на замок со стороны, так и чувствовать себя его обитателем. Я с радостью приезжал сюда из Итона, зная, что замок в самом деле мой, что когда-нибудь я буду здесь жить. Я принимал его таким, каков он есть, как нечто такое, что мне всегда хотелось иметь. Я испытывал странное, сверхъестественное чувство (я ощутил это с первой минуты, как только увидел замок), что приехал домой. Изабелла тоже тесно связана с замком. Я уже тогда был уверен, что мы поженимся и будем жить здесь до конца наших дней… И мы будем здесь жить! — Он решительно сжал челюсти. — Несмотря на расходы, налоги, ремонт и угрозу национализации. Это наш дом. Мой и Изабеллы.
  На пятый день после возвращения Руперта состоялась официальная помолвка.
  Эту новость сообщила нам леди Трессилиан.
  — Завтра или послезавтра, — сказала она, — о помолвке будет объявлено в «Таймсе». Мне хотелось, чтобы вы первыми услышали об этом. Я так счастлива! Очень-очень счастлива!
  Милое круглое лицо леди Трессилиан дрожало от переполнявших ее чувств. Мы с Терезой оба были растроганы при виде искренней радости славной старой леди. Это так явно свидетельствовало о пустоте ее собственной жизни!
  Радость этого события отодвинула на второй план даже материнскую заботу леди Трессилиан обо мне, и теперь ее общество стало для меня намного приятнее. Впервые она не принесла мне никаких брошюр и даже не пыталась, по своему обыкновению, меня подбадривать. Было ясно, что Руперт и Изабелла заняли все ее мысли.
  Две другие старые леди отнеслись к событию каждая по-своему. Миссис Бигэм Чартерно удвоила свою энергию и кипучую деятельность. Она уводила Руперта на долгие прогулки по всему поместью, представляла ему арендаторов, поучала, как относиться к их просьбам, касающимся ремонта крыши и других работ, которые следовало либо выполнить обязательно, либо оставить без внимания.
  — Эмос Полфлексен постоянно недоволен. Хотя два года назад сделал новую расшивку стен. А вот с трубой в доме Эллен Хит надо что-то сделать. Эллен очень терпелива. И вообще, Хиты уже три столетия являются надежными арендаторами в поместье.
  Однако больше всего меня заинтересовала реакция на эту помолвку леди Сент-Лу. Сначала я даже не мог понять ее, но потом все-таки нашел ключ к разгадке: это было торжество, как после победы, выигранной в битве против невидимого, нематериального противника.
  — Теперь все будет хорошо, — сказала мне леди Сент-Лу и вздохнула. Это был долгий вздох усталого человека.
  Она как будто произнесла вслух: «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, по слову твоему с миром…»836 Старая леди Сент-Лу произвела на меня впечатление человека, который долго жил в страхе, не смея даже показать его, и теперь наконец понял, что бояться больше нечего.
  Пожалуй, шансы на то, что молодой лорд Сент-Лу в самом деле вернется и женится на своей троюродной сестре, с которой не виделся восемь лет, были не очень велики. Вероятнее было бы, что он женится на какой-нибудь иностранке. В военное время такие браки заключаются быстро. Да, многое было против того, чтобы Руперт женился на Изабелле.
  — И все-таки в этой помолвке была справедливость — и закономерность.
  Я спросил Терезу, что она думает об этом.
  — Чудесная пара! — ответила Тереза.
  — Как говорят обычно на свадьбах старые, преданные семье слуги: «Они созданы друг для друга». Но в данном случае это действительно правда.
  — Да, правда. Невероятно! Тебе иногда не кажется, Хью, что все это сон и ты вот-вот проснешься?
  Я понял, что она имела в виду.
  — Ты права. Все связанное с замком Сент-Лу кажется нереальным.
  Пришлось мне выслушать и мнение Гэбриэла. Он продолжал со мной откровенничать. Насколько я понял, лорд Сент-Лу ему не нравился, что, впрочем, было вполне естественно, так как Руперт перехватил большую часть его популярности.
  Весь Сент-Лу был взбудоражен прибытием законного владельца замка, коренные обитатели гордились древностью титула, многие еще помнили его отца. Те, кто поселился в этих краях недавно, тоже как истинные снобы были приятно взволнованы.
  — Отвратительное стадо баранов! — возмущался Гэбриэл. — Что ни говори, просто удивительно, до чего англичане любят титулы!
  — Не называйте корнуоллца англичанином! Неужели вы этого еще не усвоили?!
  — Просто случайно сорвалось с языка. Но это правда, не так ли? Они либо раболепствуют, либо кидаются в другую крайность, объявляя все титулы фарсом, что, по сути дела, тот же снобизм — снобизм навыворот!
  — А как относитесь к этому вы сами? — спросил я, Гэбриэл ухмыльнулся. Он всегда чутко реагировал да любую шпильку, направленную в его адрес.
  — Я, разумеется, сноб навыворот. Больше всего на свете я хотел бы родиться Рупертом Сент-Лу.
  — Вы меня удивляете!
  — Есть вещи, с которыми нужно родиться. Я бы все отдал за то, чтобы у меня были такие ноги, как у него, — задумчиво произнес он.
  Мне вспомнились слова леди Трессилиан на собрании, когда Гэбриэл впервые выступил с речью, и подивился тому, насколько он чувствителен и раним. Я спросил, не думает ли он, что Руперт Сент-Лу перехватил у него часть популярности.
  Гэбриэл размышлял над моим замечанием, не проявляя ни досады, ни раздражения.
  — Все нормально, — сказал он. — Лорд Сент-Лу не является моим политическим оппонентом, так что его приезд — всего лишь дополнительная пропаганда в пользу консерваторов. Хотя, если бы лорд Сент-Лу баллотировался (чего, будучи пэром, сделать не может), он, по-моему, скорее всего стоял бы за лейбористов.
  — Вовсе нет! — возразил я. — Он землевладелец.
  — Ну, конечно, национализация ему бы вряд ли понравилась, но в наше время, Норрис, все так перепуталось. Фермеры и многие рабочие стали лояльными консерваторами, а молодые люди с интеллектом, степенями и немалыми деньгами стали лейбористами, я полагаю, потому что они ничего не умеют делать руками и понятия не имеют, чего хочет рабочий человек.
  — А чего же он хочет? — спросил я, зная, что Гэбриэл отвечает на этот вопрос всякий раз по-иному.
  — Хочет, чтобы страна процветала, тогда и он сам будет жить лучше. Он считает более вероятным, что консерваторы сделают страну процветающей, так как консерваторы лучше разбираются в финансах, что, в общем-то, вполне резонно. Я бы сказал, что лорд Сент-Лу — старомодный либерал, а уж конечно либералы никому не нужны.
  Нет, Норрис! Либералы никому не нужны, и вам незачем открывать рот, чтобы сказать то, что вы собираетесь. Подождите результатов выборов и увидите. Они уменьшатся так сильно, что без лупы не разглядишь. Их идеи никогда никому не нравились. Я хочу сказать, никому не нравится средний курс. Он чертовски уязвим.
  — Вы полагаете, что Руперт Сент-Лу — сторонник среднего курса?
  — Да. Он благоразумный, умеренный человек. Придерживается старого и приветствует новое. Ни рыба ни мясо. Имбирный пряник — вот что он такое!
  — Что-что?!
  — Вы прекрасно слышали, что я сказал. Имбирный пряник! Пряничный замок! Пряничный владелец замка! — Он презрительно фыркнул. — И пряничная свадьба!
  — Невеста тоже пряничная?
  — Нет. С ней все в порядке. Просто заблудилась… и попала, как Гензель и Гретель, в пряничный домик. Он такой привлекательный, этот пряничный домик! Можно отломить кусочек и съесть. Он съедобный.
  — Вам не очень-то нравится Руперт Сент-Лу? Не так ли?
  — А с какой стати он должен мне нравиться? Я ему тоже не нравлюсь.
  Я подумал, что он прав. Руперту Сент-Лу Гэбриэл вряд ли нравился.
  — И все-таки ему от меня не избавиться, — сказал Гэбриэл. — Я буду членом парламента от его территории. Меня придется время от времени приглашать на обед и сидеть рядом со мной на всякого рода собраниях.
  — Вы слишком уверены в себе, Гэбриэл. Вас еще не избрали.
  — Дело решенное. Должны избрать. Понимаете, другого шанса у меня не будет. Это своего рода эксперимент.
  Если он не удастся, моя репутация загублена и со мной все будет кончено. В армию я не смогу вернуться, для административной работы не гожусь. Я нужен, только когда идет настоящая драка. Как только война с Японией кончится, мне конец. Ратные дела Отелло никому больше не нужны.
  — Отелло мне всегда казался не правдоподобным.
  — Ну и что? Просто ревность сама по себе кажется не правдоподобной.
  — Ну хорошо, скажем иначе: я никогда не считал его симпатичным. Он не вызывает сочувствие. Его попросту считаешь отъявленным глупцом.
  — Сочувствия он правда не вызывает, — согласился со мной Гэбриэл. Ему не сочувствуешь так, как Яго.
  — Жалеть Яго? Послушайте, Гэбриэл, у вас невероятно странные симпатии!
  Глаза его странно блеснули.
  — Вы не поймете!
  Гэбриэл встал и принялся ходить по комнате. Движения у него были порывистые, резкие. Он машинально передвинул несколько вещей на моем письменном столе. По всей видимости, его обуревали какие-то глубокие, невыразимые словами чувства.
  — Я понимаю Яго, — сказал он наконец. — Я даже понимаю, почему бедняга произносит в конце:
  
  Все сказано. Я отвечать не стану
  И не открою рта.837
  
  Такие, как вы, Норрис, — Гэбриэл повернулся ко мне, — те, кто всю жизнь прожил в ладу с самим собой, кто имел возможность вырасти, не отступая перед трудностями, — что вы знаете о таких, как Яго, — обреченных, подлых людишках? Господи! Если бы я когда-нибудь ставил на сцене Шекспира, я бы начал с поисков Яго… Я нашел бы настоящего актера, такого, кто взял бы вас за живое! Вообразите только, что значит родиться трусом и все время лгать и обманывать, чтобы скрыть свою трусость… Любить деньги настолько, что постоянно — во сне, наяву, даже когда целуешься с женой — мысли твои заняты главным образом деньгами. И при этом знать, что ты представляешь собой на самом деле.
  Это же адская жизнь!.. Когда на твоих крестинах — только одна добрая фея, а остальные злые и когда вся эта компания злюк превратит тебя в законченного подлеца, единственная твоя добрая фея Греза взмахнет своим волшебным жезлом и провозгласит: «Я дарую ему талант видеть и понимать…»
  Кто-то сказал: «Возвышенное видя, мы неизменно чувствуем к нему любовь…» Какой чертов дурак это сказал?
  Наверное, Вордсворт838, человек, который не мог просто любоваться красотой первоцвета, ему мало было этого…
  Уверяю вас, Норрис, увидя возвышенное, ты его ненавидишь… Ненавидишь, потому что оно не для тебя… потому что никогда не достигнешь того, за что охотно продал бы свою душу. Часто человек, который по-настоящему ценит мужество, бежит при виде опасности. Я сам не раз был свидетелем. Вы думаете, человек таков, каким бы он хотел быть? Человек таков, каким родился. Думаете, тот, кто преклоняется перед деньгами, хочет перед ними преклоняться? По-вашему, человек с сексуальными извращениями хочет быть таким? А трус хочет быть трусом?
  Человек, которому завидуешь (по-настоящему завидуешь!) — не тот, кто достиг большего, чем ты. Человек, которому завидуешь, тот, кто по сути своей лучше тебя.
  Если ты в болоте, то ненавидишь того, кто среди звезд.
  Тебе хочется стащить его вниз… вниз… вниз… Туда, где ты сам, как свинья, валяешься в грязи. Я говорю: пожалейте Яго! С ним было бы все в порядке, если бы он не встретил Отелло. Он бы здорово преуспел, обманом внушая доверие. В наши дни он продавал бы парням в баре отеля «Ритц» акции несуществующих золотых копей.
  Ловко втирающийся в доверие Яго («честный малый!» — постоянно повторяет Отелло) всегда сумеет обмануть простого вояку. Нет ничего проще, и чем лучше солдат в своем деле, тем неприспособленнее он оказывается в делах житейских. Именно солдаты покупают ничего не стоящие акции, верят в планы по поднятию со дна морского затонувших галионов с испанским золотом или покупают фермы, где куры едва держатся на ногах… Солдаты — народ доверчивый. Отелло был таким простаком, что поверил бы любой более или менее правдоподобной истории, которую преподнес бы ему мастак в этом деле. А Яго был настоящий мастер. Нужно только уметь читать между строк, чтобы стало ясно как день, что Яго присваивал полковые деньги. Отелло этому не верит. О нет! Яго не честный простофиля, просто бестолковый! И Отелло ставит над ним Кассио. Кассио же, по словам Яго, «математик-грамотей», а это — чтоб мне лопнуть — не что иное как аудитор!
  А вспомните только невероятное хвастовство Яго, когда он разглагольствует о своей доблести в битвах? Все это чушь, Норрис! Этого никогда не было. Такую чепуху можно в любой день услышать от человека, который и близко не подходил к линии фронта. Фальстафовское839 вранье и бахвальство, только на этот раз — не фарс, а трагедия.
  Бедняга Яго хотел быть таким, как Отелло. Он хотел быть храбрым солдатом и честным человеком. Но это не было ему дано, как не дано горбуну выпрямиться. Яго хотелось нравиться женщинам, но он был им не нужен. Даже эта добродушная потаскуха — его жена — презирала его как мужчину и готова была прыгнуть в постель к любому. А уж будьте уверены, любая женщина была бы не прочь переспать с Отелло! Знаете, Норрис, я видел, какие странные вещи случаются с мужчинами, опозоренными в сексуальном отношении. Это действует на них патологически.
  Шекспир это знал. Яго не может рта раскрыть без того, чтобы оттуда не хлынул грязный поток мерзких, извращенных непристойностей. Однако никто не замечает страданий этого человека! Ему дано было видеть красоту и благородство. Господи, Норрис, завидовать материальным благам, богатству, успехам — ничто, абсолютно ничто в сравнении с завистью духовной! Это поистине яд. Он разъедает, разрушает тебя. Ты видишь возвышенное, помимо своей воли любишь его и поэтому ненавидишь и не успокоишься до тех пор, пока его не уничтожишь, пока не стащишь с высоты и не растопчешь… Да, бедняга Яго страдал…
  И, если хотите знать, Шекспир это понимал и пожалел бедолагу. Я имею в виду конец пьесы. Я думаю, Шекспир, погрузив гусиное перо в чернила — или чем они в то время писали, — собирался нарисовать злодея, но, чтобы осуществить это, ему пришлось пройти с Яго весь путь — идти с ним рядом, опускаться вместе с ним на самое дно и чувствовать то, что чувствовал Яго. Поэтому, когда наступает возмездие, Шекспир спасает его гордость. Он оставляет Яго единственное, что у того осталось, — молчание. Шекспир знает, что если ты побывал в аду, то не станешь об этом распространяться…
  Гэбриэл резко повернулся ко мне. Его некрасивое лицо странно исказилось, в глазах светилась непривычная искренность.
  — Знаете, Норрис, я никогда не был в состоянии поверить в Бога. Бога Отца, который создал зверушек и цветочки, который нас любит и о нас заботится. Бога, который создал мир. В этого Бога я не верю. Но иногда помимо моей воли я верю в Христа… потому что Христос спустился в ад… Настолько глубока была его любовь…
  Покаявшемуся разбойнику он обещал рай. А как же другой, нераскаявшийся разбойник? Тот, кто проклинал и оскорблял его. С ним Христос спустился в ад. Может, после этого…
  Гэбриэл вздрогнул. Глаза опять стали прежними — просто красивые глаза на уродливом лице.
  — Я наговорил лишнего… До свидания! — резко бросил он и тотчас вышел.
  Хотел бы я знать, говорил ли он о Шекспире или о себе. Скорее все-таки о себе.
  Глава 20
  Гэбриэл не сомневался в результатах выборов. По его словам, он не видел, что могло бы этому помешать.
  Непредвиденное явилось в образе девушки по имени Поппи Нарракот, барменши из «Герба Смаглеров» в Грейтуитле. Гэбриэл никогда ее не видел и даже не знал о ее существовании. Тем не менее именно Поппи Нарракот дала толчок событиям, которые поставили под угрозу шансы Гэбриэла.
  Дело в том, что Поппи Нарракот и Джеймс Барт были в очень близких отношениях. Но Джеймс Барт, когда напивался, становился невероятно грубым до садизма. Поппи Нарракот взбунтовалась. Она категорически отказалась иметь дело с Бартом. И держалась своего решения.
  Вот и случилось так, что Джеймс Барт, получив отказ от Поппи Нарракот, явился ночью домой взбешенный и пьяный. Увидев ужас в глазах своей жены Милли, Барт еще больше разъярился и окончательно распоясался. Всю свою ярость от неудовлетворенной страсти к Поппи он обратил на несчастную жену. Барт вел себя как безумный, и Милли (трудно винить ее за это!) окончательно потеряла голову. Она решила, что Барт ее убьет.
  Вырвавшись из рук мужа, Милли бросилась на улицу.
  У нее не было ни малейшего представления о том, куда и к кому бежать. Ей и в голову не пришло обратиться в полицейский участок. Соседей рядом не было, только торговые лавки с крепко запертыми на ночь ставнями. Бежать было некуда.
  Инстинкт направил Милли к человеку, которого она любила… который был добр к ней. Она не рассуждала и, конечно, не подумала о возможном скандале. В ужасе Милли помчалась к Джону Гэбриэлу — как отчаявшийся, загнанный зверек в поисках убежища.
  Растрепанная, задыхающаяся, она бежала в гостиницу «Королевский герб», а за ней, выкрикивая угрозы, несся Джеймс Барт.
  Как на грех, Гэбриэл оказался в гостинице.
  Я лично считаю, что Гэбриэл просто не мог поступить иначе. Милли ему нравилась, он жалел эту несчастную женщину, а муж ее был пьян и опасен. Когда Джеймс Барт, с руганью ворвавшись в холл, стал ругать майора Гэбриэла, требуя оставить его жену в покое, а потом прямо обвинил в интимных отношениях с Милли, Гэбриэл послал его к черту, сказал, что Барт вообще недостоин такой жены и что он, Гэбриэл, позаботится, чтобы оградить Милли от его грубости.
  Джеймс Барт бросился на Гэбриэла, как разъяренный бык, и тот сбил его с ног. После чего Гэбриэл снял для Милли комнату в «Королевском гербе» и посоветовал ей запереть дверь и не выходить. Гэбриэл сказал Милли, что сейчас ей возвращаться домой нельзя, а наутро все образуется.
  Утром новость облетела Сент-Лу: Барт «все разузнал» про свою жену и майора Гэбриэла. Они были вместе в «Королевском гербе».
  Нетрудно представить себе впечатление от подобного происшествия, когда до голосования оставалось всего два дня.
  — Теперь для Гэбриэла все кончено, — нервно бормотал Карслейк, шагая взад-вперед по моей гостиной. — Мы погибли. Пройдет Уилбрэхем. Это трагедия! Откровенно говоря, мне этот самый Гэбриэл никогда не нравился.
  Совершенно не умеет себя держать! Я знал, что он нас подведет!
  Миссис Карслейк жеманно причитала:
  — Вот что бывает, когда кандидат — не джентльмен!
  Мой братец редко принимал участие в наших политических разговорах. Если он и присутствовал на них, то обычно молча курил. На этот раз он не спеша вынул изо рта трубку и сказал:
  — Беда в том, что Гэбриэл повел себя именно как джентльмен.
  Мне показалось тогда злой иронией судьбы то, что наиболее явные отступления Гэбриэла от общепринятых джентльменских стандартов лишь усиливали его позиции, тогда как единственный случай, когда он проявил донкихотское благородство, сразил его наповал.
  Вскоре явился и сам Гэбриэл, упрямый и нераскаявшийся.
  — Нечего поднимать вокруг этого шум. Карслейк, скажите, что я мог сделать?!
  Карслейк поинтересовался, где сейчас находится миссис Барт. Гэбриэл ответил, что она все еще в «Королевском гербе», идти ей некуда. К тому же теперь все равно слишком поздно.
  — Ведь так? — отрывисто спросил Гэбриэл, обратившись к Терезе, так как, видимо, считал ее единственным трезвомыслящим человеком.
  — Да, действительно поздно, — подтвердила Тереза.
  — Ночь — это ночь! — сказал Гэбриэл. — Людей интересуют ночи, не дни.
  — Послушайте! Майор Гэбриэл! — пролепетал Карслейк. Он был совершенно шокирован.
  — Господи, какие у вас грязные мысли! — воскликнул Гэбриэл. — Я не провел с ней ночь, если вы на это намекаете. Я только хотел сказать, что мы оба были ночью в «Королевском гербе». Для всего населения Сент-Лу именно это будет иметь значение. А также безобразие, которое устроил Барт, и то, что он сам говорит о своей жене.
  — Если бы она уехала, — простонал Карслейк. — Куда угодно… лишь бы подальше отсюда. Может быть, тогда… — На мгновение он оживился, но тут же покачал головой. — Пожалуй, это будет выглядеть подозрительно… слишком подозрительно.
  — Следует подумать о другом, — перебил его Гэбриэл. — Как быть с Милли?
  Карслейк с недоумением уставился на него.
  — Что вы имеете в виду?
  — О ней, о Милли, вы не подумали?
  — В настоящее время мы не можем заниматься мелочами, — высокомерно произнес Карслейк. — Мы должны попытаться найти какую-нибудь возможность вытащить вас из этой неприятности.
  — Ну разумеется! — воскликнул Гэбриэл. — Миссис Барт в счет не идет, верно? Кто она такая? Никто! Просто несчастная порядочная женщина, над которой издевались и запугивали до беспамятства, которой некуда деться и у которой нет денег. Вот что, Карслейк, — возвысил голос Гэбриэл. — Должен вам сказать, что ваша позиция мне не нравится. Я скажу вам, кто такая миссис Барт. Она — человек! Вашей чертовой избирательной машине все безразлично, кроме выборов. Никто и ничто не имеет значения.
  Как говорил мистер Болдуин840 еще в давние времена: «Если бы я сказал правду, я бы проиграл выборы». Я, конечно, не мистер Болдуин и ничего особенного собой не представляю… Однако вы говорите мне следующее: «Вы, майор Гэбриэл, вели себя как обыкновенный, нормальный человек и поэтому вы потерпите поражение на выборах. Хорошо! В таком случае — к черту выборы! Оставайтесь сами со своими вонючими выборами. Я прежде всего человек, а уж потом политик. Я не сказал этой бедной женщине ни единого недозволенного приличиями слова и не ухаживал за ней. Мне ее было ужасно жалко — только и всего! Она прибежала вчера ночью ко мне, потому что ей некуда были идти. Хорошо! Пусть остается со мной. Я о ней позабочусь. Ко всем чертям и Сент-Лу, и Вестминстер, и вообще все это грязное дело!
  — Майор Гэбриэл, вы не можете так поступить! — заныла миссис Карслейк. — Предположим, Барт разведется с женой?
  — Если он это сделает, я на ней женюсь.
  — Вы не можете так подводить нас, Гэбриэл! — возмутился Карслейк. — Не можете превратить все это в открытый скандал!
  — Не могу? Вот увидите!
  Я не видал глаз злее, чем глаза Гэбриэла в эту минуту.
  Сейчас он мне нравился, как никогда раньше.
  — Вы меня не запугаете! Если ваши никчемные избиратели проголосуют за принципы, по которым человек может избивать свою жену, запугивать ее до потери сознания, выдвигать лживые, ни на чем не основанные обвинения, — ну что ж, пусть! А если они выбирают простую христианскую порядочность, могут проголосовать и за меня.
  — Но они этого не станут делать, — вздохнула Тереза.
  Гэбриэл посмотрел на нее, и его лицо смягчилось.
  — Нет, — подтвердил он. — Не станут.
  Роберт опять вынул трубку изо рта.
  — Значит, они дураки.
  — Мы, конечно, знаем, мистер Норрис, что вы коммунист, — язвительно вставила миссис Карслейк.
  Совершенно непонятно, что она хотела этим сказать.
  В самый разгар страстей из сада неожиданно появилась Изабелла Чартерис, спокойная, как всегда, серьезная, прекрасно владеющая собой. Не обращая ни на кого внимания, она подошла прямо к Гэбриэлу, как будто он один был в комнате, и доверительно сказала:
  — Я думаю, все будет в порядке.
  Гэбриэл удивленно посмотрел на нее.
  — Я имею в виду миссис Барт, — пояснила Изабелла.
  Она не проявила замешательства, вид у нее скорее был простодушно-довольный. — Она в замке.
  — В замке? — недоверчиво переспросил Карслейк.
  — Да. — Изабелла повернулась к нему. — Как только мы услышали о том, что произошло, я подумала, что так будет лучше. Поговорила с тетей Эделейд, и она со мной согласилась. Мы сели в машину и поехали в «Королевский герб».
  Как я узнал потом, это был поистине королевский выезд. Изобретательный ум Изабеллы быстро нашел единственно возможный выход.
  Я уже говорил, что старая леди из Сент-Лу пользовалась огромным влиянием в городке. Она, так сказать, определяла местный нравственный меридиан. Люди могли подсмеиваться над ней, называть старомодной и консервативной, но относились с уважением.
  На старом «даймлере» леди Сент-Лу вместе с Изабеллой торжественно отправилась в «Королевский герб». С достоинством войдя в холл, леди Сент-Лу изъявила желание видеть миссис Барт.
  Заплаканная, с красными от слез глазами, жалкая, Милли спустилась по лестнице и была удостоена поистине королевской милости.
  — Дорогая, — заговорила леди Сент-Лу без обиняков и не понижая голоса, — трудно выразить, как я сожалею о том, что вам пришлое? вынести. Майор Гэбриэл должен был сразу же ночью привезти вас, но он настолько деликатен, что не хотел в столь поздний час нас беспокоить.
  — Я… я… вы очень добры.
  — Соберите свои вещи, дорогая. Я увезу вас с собой.
  Милли вспыхнула и пробормотала, что у нее нет… в самом деле… нет ничего…
  — Верно. Глупо с моей стороны, — заметила леди Сент-Лу. — Мы остановимся у вашего дома и все заберем.
  — Но… — Милли съежилась.
  — Садитесь в машину. Мы остановимся у вашего дома и возьмем вещи.
  Милли покорно склонила голову перед высшим авторитетом. Три женщины сели в «даймлер». Машина проехала несколько сот ярдов дальше по той же улице.
  Леди Сент-Лу вышла из машины вместе с Милли, и они обе вошли в дом. Из операционной шатаясь вышел Джеймс Барт с налитыми кровью глазами. Он готов был разразиться соответствующей бешеной тирадой, но, встретив гневный взгляд старой леди, сдержался.
  — Уложите необходимые вещи, дорогая, — сказала старая леди.
  Милли быстро побежала наверх.
  — Вы вели себя постыдно по отношению к жене, — обратилась леди Сент-Лу к Джеймсу Барту. — Абсолютно постыдно. Беда в том, Барт, что вы слишком много пьете.
  Вы вообще неприятный человек. Я посоветую вашей жене не иметь с вами впредь никаких отношений. То, что вы говорили о ней, — ложь. И вы прекрасно знаете, что это ложь. Не так ли?
  Гневный взгляд леди Сент-Лу гипнотизировал Барта.
  — Ну… пожалуй, — нервно дергаясь, пробормотал он, — если вы так говорите…
  — Вы знаете, что это ложь.
  — Хорошо-хорошо! Я был не в себе прошлой ночью.
  — Позаботьтесь сделать так, чтобы всем стало известно, что это ложь. В противном случае я порекомендую майору Гэбриэлу начать судебное преследование. А вот и вы, миссис Барт!
  Милли Барт спустилась по лестнице с небольшим чемоданчиком.
  Леди Сент-Лу взяла ее за руку и повернула к двери.
  — Послушайте! Куда это Милли собралась? — удивился Джеймс Барт.
  — Она едет со мной в замок. Вы имеете что-нибудь против?
  Барт затряс головой.
  — Мой вам совет, Джеймс Барт, — сказала леди Сент-Лу по-настоящему резким тоном. — Возьмите себя в руки, пока не поздно. Перестаньте пить. Займитесь своим делом. У вас есть изрядное умение. А если будете продолжать в том же духе, то очень скверно кончите. Остановитесь! Вы сможете, если постараетесь. И придержите ваш язык!
  Затем они с Милли сели в машину: Милли рядом с леди Сент-Лу, Изабелла — сзади. Они не спеша проехали по главной улице, потом вдоль гавани и наконец мимо рынка в сторону замка. Выезд был королевский, и почти все в Сент-Лу его видели.
  Уже вечером пошли толки: «Очевидно, все в порядке, раз леди Сент-Лу взяла ее в замок».
  Некоторые, правда, говорили, что нет дыма без огня, с чего бы это Милли Барт бросилась ночью из дома бежать к майору Гэбриэлу и что, конечно, леди Сент-Лу защищает его из политических соображений.
  Но таких было меньшинство. Все дело в личности. А леди Сент-Лу была личностью необычной. И у нее была репутация исключительно честного человека. Если Милли Барт в замке, если леди Сент-Лу приняла ее сторону, значит, с Милли Барт все в порядке. Иначе леди Сент-Лу не стала бы ее защищать. Кто угодно, только не старая леди Сент-Лу! Право же, она всегда так строга и разборчива.
  Все это Изабелла сообщила в общих чертах. Она пришла к нам сразу после водворения Милли в замок.
  Карслейк понял всю значительность всего, что рассказала Изабелла, и его мрачное лицо засияло.
  — Боже мой! — воскликнул он радостно, хлопнув себя по колену. — Это же меняет дело! Старая леди находчива.
  Да-да! Очень находчива. Превосходная идея!
  Однако и находчивость, и сама идея принадлежали Изабелле. Меня поразило то, как быстро она разобралась в ситуации и приняла решение.
  — Надо действовать немедленно, — засуетился Карслейк. — Необходимо тщательно отработать нашу версию?
  Пойдем, Дженет! Майор Гэбриэл!
  — Я приду через минуту, — отозвался Гэбриэл. Как только за четой Карслейк закрылась дверь, Гэбриэл подошел к Изабелле.
  — Все это сделали вы. Почему? — спросил он.
  — Но… — Изабелла была озадачена. — Из-за выборов.
  — Вы хотите сказать, что вас очень заботит победа консерваторов? Вы это имели в виду?
  Изабелла удивленно посмотрела на него.
  — Нет. Я имела в виду вас.
  — Меня?
  — Да. Вы очень хотите победить на выборах, не правда ли?
  На лице Гэбриэла появилось странное выражение. Он отвернулся.
  — Хочу? — повторил он скорее себе самому, чем Изабелле или кому-нибудь из нас. — Не знаю, не знаю — может быть!..
  Глава 21
  Как я уже говорил, мой рассказ не является подробным изложением политической кампании. Я находился в стороне от основного потока событий, так сказать, в тихой заводи, куда доносилось только эхо происходившего, и ощущал лишь нараставшее напряжение, охватившее всех, кроме меня.
  Оставалось два последних лихорадочных дня до выборов. Гэбриэл дважды за это время заглядывал ко мне, чтобы промочить горло. Когда он расслаблялся, то выглядел изможденным; голос у него охрип от частых выступлений на собраниях, проходивших под открытым небом.
  Но несмотря на усталость, энергия его не ослабевала. Со мной он почти не говорил, очевидно приберегая и голос и силы.
  — Что за дьявольская жизнь! — сказал он, забежав на минуту и быстро проглотив спиртное. — Какие глупости приходится говорить людям. Они изберут таких правителей, каких заслуживают.
  Тереза большую часть времени проводила за рулем. День выборов пришел вместе со штормовым ветром с Атлантики. Ветер выл, дождь бил по крыше и стенам дома.
  Сразу после завтрака ненадолго заехала Изабелла. На ней был черный макинтош с приколотой к нему большой розеткой из синей ленты. Волосы мокрые, глаза блестят.
  — Весь день буду возить избирателей на участки, — сказала она. — И Руперт тоже. Я предложила миссис Барт прийти посидеть с вами. Вы не против? Иначе вам придется быть в одиночестве.
  Я, конечно, был не против, хотя меня вполне устраивала перспектива провести спокойный день с моими книгами. Последние дни было слишком много посетителей.
  То, что Изабелла проявила беспокойство о моем одиночестве, было на нее совершенно непохоже. Видно, и она переняла привычки своей тетушки.
  — Кажется, любовь действует на вас смягчающе, — саркастически заметил я. — Или это идея леди Трессилиан?
  Изабелла улыбнулась.
  — Тетя Агнес хотела сама прийти посидеть с вами, чтобы вы не чувствовали себя одиноко и — как это она выразилась? — в стороне от событий.
  Она вопросительно посмотрела на меня. Подобная мысль, разумеется, ей в голову прийти не могла.
  — Вы не согласны с тетей? — спросил я.
  — Но вы ведь действительно в стороне от событий, — со своей обычной прямотой ответила Изабелла.
  — Абсолютно справедливо!
  — Мне очень жаль, если вас это огорчает, но я не вижу, чем бы мог помочь приход тети Агнес. Она тоже была бы в стороне от событий.
  — Тогда как ей конечно же хотелось бы (я в этом уверен) находиться в самом их центре.
  — Я предложила, чтобы к вам пришла миссис Барт.
  Ей все равно лучше держаться в тени. К тому же я подумала, что вы могли бы с ней поговорить.
  — Поговорить?
  — Да. Видите ли, — Изабелла наморщила лоб, — я не умею говорить с людьми. Не могу их вызвать на разговор со мной. А она все время повторяет и повторяет… одно и то же.
  — Миссис Барт?
  — Да. И это так бессмысленно, — но я не могу ей толком объяснить. Я подумала, может быть, вы сумеете.
  — Что она повторяет?
  Изабелла присела на ручку кресла. И заговорила медленно, слегка хмурясь. Ее объяснение очень напоминало попытку путешественника описать непонятные для него обряды дикого племени:
  — Она говорит о том, что случилось. Как она бросилась к майору Гэбриэлу. Говорит, что все это ее вина; что она будет виновата, если он проиграет на выборах; что будь она поосторожнее, поняла бы, к чему все приведет; что, если бы она лучше относилась к Джеймсу Барту и лучше понимала его, может быть, он и не пил бы так много; что она ужасно винит себя во всем, не спит всю ночь, думая об этом и сожалея, что поступила так, а не иначе; что если она повредит карьере майора Гэбриэла, то не сможет до конца своих дней простить себя; что во всем виновата только она. Виновата всегда и во всем.
  Изабелла наконец остановилась и посмотрела на меня.
  Она как будто преподносила на блюде нечто, ей самой совершенно непонятное.
  Словно эхо донеслось ко мне из прошлого… Дженнифер, которая, нахмурив прелестные бровки, мужественно взваливала на свои плечи вину за все, что сделали другие.
  Тогда это мне казалось одной из милых черт Дженнифер. Однако теперь, когда Милли Барт проделывала то же самое, я понял, что подобное поведение может изрядно раздражать. «В сущности, — с иронией подумал я, — разница лишь в том, чья это черта — любимого человека или просто славной маленькой женщины».
  — Ну что же, — задумчиво произнес я, — по-моему, она может так чувствовать. Вы согласны?
  — Нет! — Ответ был, как всегда, однозначный.
  — Почему? Объясните!
  — Вы же знаете, что я не умею объяснять, — с упреком сказала Изабелла. Она помолчала, а когда заговорила опять, голос ее звучал неуверенно. События происходят или не происходят. Я понимаю, что можно беспокоиться заранее…
  Я видел, что даже такое утверждение для Изабеллы не было вполне приемлемым.
  –..но продолжать беспокоиться потом… О! Это все равно, что во время прогулки в поле наступить на коровью лепешку. Я хочу сказать — какой смысл только об этом и говорить всю дорогу! Сожалеть, что это случилось; сокрушаться, что вы не пошли другой дорогой; что все произошло потому, что вы не смотрели под ноги и что с вами постоянно происходят подобные глупости. Но ведь коровья лепешка уже все равно на вашем ботинке — тут ничего не поделаешь! Незачем к тому же еще и думать о ней! Есть и все остальное: поля, небо, кусты, человек, с которым вы идете. Вам придется подумать о коровьей лепешке, когда вы вернетесь домой и займетесь своими ботинками.
  «Постоянные самообвинения, — подумал я, — к тому же преувеличенные, интересный предмет для размышлений.
  К примеру, Милли Барт все время позволяет себе чрезмерное самобичевание. Хотелось бы знать, почему одни люди подвержены этому в большей степени, чем другие. Тереза как-то дала мне понять, что те, кто, подобно мне, стараются подбодрить человека и утешить, на самом деле оказывают не такую уж большую услугу, как им кажется. Это, однако, объясняет, почему некоторым представителям рода человеческого доставляет удовольствие преувеличивать свою ответственность за происходящее».
  — Я подумала, что вы смогли бы поговорить с Милли, — с надеждой повторила Изабелла.
  — Предположим, ей нравится… гм… обвинять себя, — сказал я. Почему бы ей этого не делать?
  — Потому что, по-моему, это скверно для него. Для майора Гэбриэла. Должно быть, страшно утомительно постоянно уверять кого-то, что все в порядке.
  «Безусловно!» — подумал я и вспомнил, как невероятно утомительна была Дженнифер. Но у нее были прелестные иссиня-черные волосы, большие серые грустные глаза и забавный, совершенно восхитительный носик…
  Как знать, может, Джону Гэбриэлу нравятся каштановые волосы Милли, добрые карие глаза, и он вовсе не прочь то и дело уверять ее, что все в порядке.
  — У миссис Барт есть какие-нибудь планы? — спросил я.
  — О да! Бабушка нашла ей место компаньонки в Сассексе, у людей, которых она хорошо знает. Работы немного и приличная плата. К тому же хорошее железнодорожное сообщение с Лондоном, так что Милли сможет встречаться со своими друзьями.
  «Очевидно, Изабелла имеет в виду Джона Гэбриэла, — решил я. — Милли влюблена в него. Возможно, он тоже немного влюблен. Пожалуй, это вероятно».
  — Я думаю, она могла бы развестись с мистером Бартом. Только развод стоит дорого. — Изабелла встала. — Мне пора. Вы поговорите с Милли?
  Уже у самой двери Изабелла задержалась.
  — Через неделю мы с Рупертом поженимся, — тихо сказала она. — Вы бы смогли быть в церкви? Если день будет хороший, скауты отвезут каталку.
  — Вы хотите, чтобы я был в церкви?
  — Да, очень.
  — Значит, буду.
  — Спасибо. Мы с Рупертом сможем пробыть неделю вместе, прежде чем он вернется в Бирму. Я не думаю, что война еще долго продлится. Как вы полагаете?
  — Вы счастливы, Изабелла? — тихо спросил я.
  Она кивнула.
  — Даже страшно — когда то, о чем так долго мечтал, сбывается. Я все время думала о Руперте, но понемногу все как-то стало бледнеть…
  Изабелла посмотрела на меня.
  — До сих пор не верится… Это происходит на самом деле, но кажется ненастоящим. Как во сне. Я все еще чувствую, что могу проснуться! Получить все… Руперта…
  Сент-Лу… Исполнение всех желаний… О-о! Я не имела права так долго задерживаться! — Она вскочила. — Мне дали двадцать минут, чтобы я могла выпить чашку чаю.
  Получилось, что все свое время Изабелла потратила на меня и осталась без чая.
  После полудня пришла Милли Барт. Освободившись от макинтоша, капюшона и галош, она пригладила волосы, тщательно припудрила нос и села около меня. По-моему, она выглядела очень хорошенькой, и не симпатизировать ей было просто невозможно! (Да и зачем бы?) — Надеюсь, вы не чувствуете себя покинутым? Вы уже съели свой ленч, и все в порядке?
  — Да, конечно! — заверил я Милли. — Чуть позже мы с вами будем пить чай.
  1 т-Это очень хорошо, — сказала Милли и тут же озабоченно спросила:
  — Ох! Капитан Норрис, как вы думаете, он пройдет?
  — Об этом говорить слишком рано.
  — Мне хотелось бы знать, что вы думаете.
  — По-моему, у него есть шанс. — Я старался как-то ее успокоить.
  — Если бы не я, он прошел бы наверняка! Как я могла быть такой глупой и скверной! О капитан Норрис, я постоянно думаю об этом. И ужасно себя упрекаю.
  «Ну вот, началось!» — подумал я.
  — На вашем месте, Милли, я перестал бы об этом беспокоиться.
  — Но как я могу?! — Большие карие глаза Милли широко раскрылись.
  — С помощью силы воли и самоконтроля, — наставительно сказал я.
  Лицо Милли приняло скептическое и слегка неодобрительное выражение…
  — Я не могу, не должна относиться к этому легко. Ведь это моя вина.
  — Дорогая моя, этим вы не поможете Гэбриэлу попасть в парламент.
  — Не-ет… конечно, не помогут. Но, если пострадает его карьера, я себе никогда не прощу.
  Это было так знакомо! Я прошел через все это с Дженнифер. Разница только в том, что сейчас я говорил хладнокровно, не испытывая романтического влечения. Большая разница! Милли Барт мне нравилась, но ее причитания в высшей степени раздражали.
  — Ради Бога! — воскликнул я. — Незачем все так преувеличивать и накручивать! Хотя бы ради самого Гэбриэла.
  — Но ведь он-то меня и беспокоит!
  — Вам не кажется, что у него хватает забот и без ваших слез и сожалений?
  — Но если он проиграет…
  — Если он проиграет (чего пока еще не произошло) и если вы содействовали такому результату (чего невозможно знать наверняка — может быть, это вообще не соответствует действительности), бедняге, надо думать, хватит того разочарования, и вряд ли стоит дополнять его переживания женскими терзаниями. От этого будет еще хуже.
  Милли хоть и пришла в замешательство, но продолжала упрямо повторять свое:
  — Я только хочу загладить то, что сделала.
  — Скорее всего вы не сможете этого сделать. Разве только вам удастся убедить Гэбриэла в том, что поражение на выборах для него большая удача, так как даст ему свободу для более интересных перспектив.
  — О-о! — Милли испугалась. — Я не думаю, что смогу это сделать!
  Я тоже так не думал. Это было бы под силу лишь находчивой и неразборчивой в средствах женщине. Да еще Терезе, если бы Гэбриэл ей нравился, она тоже могла бы справиться с этой задачей. Она, по-моему, всегда воспринимала жизнь как непрекращающуюся борьбу.
  Для Милли Барт жизнь, безусловно, была чередой романтичных поражений. Но, быть может, Джону Гэбриэлу нравится подбирать трогательные обломки крушения и пытаться их склеить. Мне самому это когда-то нравилось.
  — Вы его очень любите, не так ли? — спросил я.
  Карие глаза Милли налились слезами.
  — О да!.. Да! Он… Я никогда не встречала никого похожего на майора Гэбриэла.
  И я тоже. Но меня, разумеется, это не трогало так, как Милли Барт.
  — Я бы все для него сделала, капитан Норрис! Правда, все-все бы сделала!
  — Если вы его так любите, — это само по себе уже много значит. Оставьте все как есть!
  Кто это сказал: «Любите их и оставьте в покое». Какой-нибудь психолог, который давал совет матерям? Мудрость эта применима не только к детям. Однако в состоянии ли мы оставить кого-нибудь в покое? Возможно, лишь наших врагов, да и то с трудом.
  Я оторвался от бесплодных размышлений и распорядился, чтобы подали чай.
  За чашкой чаю я намеренно повел разговор о кинофильмах, которые смотрел в прошлом году. Милли любила ходить в кино.
  Она ввела меня в курс последних киношедевров. Мы славно провели время. Я получил большое удовольствие, и мне было жаль, когда Милли ушла.
  С отдаленных избирательных участков стали появляться «боевые отряды». Настроения варьировали от оптимизма до отчаяния. Только Роберт пришел домой бодрый и веселый: в заброшенном карьере он нашел поваленный бук, точно такой, какого жаждала его душа художника. К тому же он вкусно поел в пабе. Деревья и еда — две основные темы разговоров Роберта. Кстати сказать, не худшие!
  Глава 22
  На следующий день поздно вечером Тереза вошла в мою комнату и, устало отбросив прядь темных волос со лба, сказала:
  — Он прошел!
  — С каким преимуществом?
  — Двести четырнадцать голосов.
  Я присвистнул.
  — Только-только!
  — Да. Карслейк считает, что, не будь всей этой истории с Милли Барт, перевес был бы не меньше тысячи.
  — Карслейк не понимает, о чем говорит.
  — Невероятный успех левых по всей стране. Почти везде победили лейбористы. Победа консерваторов в Сент-Лу — одна из немногих.
  — Гэбриэл был прав, — сказал я. — Ты помнишь, он это предсказывал.
  — Да, помню. Поразительное предвидение!
  — Ну что же, сегодня маленькая Милли Барт может наконец заснуть спокойно. Все-таки она не испортила все дело. Какое это для нее облегчение!
  — Неужели?
  — Какая же ты все-таки язва, Тереза! Малышка предана Гэбриэлу.
  — Да, это так. Вообще они подходят друг другу. По-моему, он был бы с ней вполне счастлив. Если, конечно, хочет быть счастливым. Есть люди, которые не хотят.
  — Я никогда не замечал за Гэбриэлом аскетизма. Его мысли не идут дальше собственного благополучия и того, чтобы урвать от жизни как можно больше. Он сам это мне говорил. Думаю, он так и сделает. Гэбриэл отмечен печатью успеха. Самого большого. Что же касается Милли, то ей, похоже, суждена роль жертвы. Ты, наверное, начнешь уверять меня, что ей это нравится.
  — Нет. Конечно нет. Просто, чтобы сказать себе: «Я свалял дурака!» посмеяться над собой и идти дальше, нужно иметь по-настоящему сильный характер. Слабому же надо за что-нибудь ухватиться. Ему нужно видеть свои ошибки не просто как промахи, с которыми необходимо справиться, а как роковую ошибку, трагическую вину. Я не верю в зло. Все беды в мире происходят от людей слабохарактерных, обычно совершающих поступки с благими намерениями и окруженных невероятно романтичным ореолом. Я их боюсь Такие люди опасны. Они словно покинутые командой корабли, дрейфующие во мраке, угрожающие роковым столкновением другим, вполне управляемым судам.
  Я не видел Гэбриэла до следующего дня. Когда он пришел, я с трудом узнал его — настолько он был не похож на себя: осунувшийся, почти начисто лишенный присущей ему энергии и живости.
  — Послевыборное похмелье? — спросил я.
  Гэбриэл застонал.
  — Вот именно! Какая тошнотворная штука успех! Где у вас самый хороший херес?
  Я сказал, где стоит спиртное, и он налил себе бокал.
  — Не думаю, что мистер Уилбрэхем сейчас ликует, — заметил я.
  — Пожалуй, — Гэбриэл слабо усмехнулся. — К тому же, по-моему, бедняга Уилбрэхем и себя самого, и политику воспринимает всерьез. Не то чтобы чересчур, но все-таки достаточно серьезно. Жаль, что он такой слабак.
  — Надо думать, вы сказали друг другу все, что положено в таких случаях: о честной борьбе, непредвзятости и обо всем прочем.
  Гэбриэл снова усмехнулся.
  — О да! Мы исполнили весь положенный ритуал. Карслейк проследил за этим. Ну и осел! Свою работу знает превосходно, а ума ни капли!
  — За успех вашей карьеры? — Я поднял свой бокал. — Это начало.
  — Да, начало, — подтвердил Гэбриэл без всякого энтузиазма.
  — Похоже, вас это не очень радует?
  — Это, как вы выражаетесь, послевыборное похмелье.
  Жизнь всегда становится скучной, после того как свалишь с ног парня. Однако впереди еще предстоит немало сражений. Вот вы увидите, как я буду создавать общественное мнение!
  — Лейбористы получили изрядное большинство.
  — Я знаю. Это великолепно!
  — Ну и ну, Гэбриэл! Странные речи для нашего нового члена парламента от партии тори!
  — Наплевать на консерваторов! Главное, у меня теперь есть шанс! Кто в наше время может снова поставить партию на ноги? Уинстон841, конечно, испытанный, великолепный боец в военное время (особенно в ситуации, когда весь народ выступал против войны), но он слишком стар, чтобы так же энергично справиться с проблемами мирного времени. Мир — сложная штука. Иден842 — приятный сладкоречивый английский джентльмен…
  Гэбриэл продолжал перечислять хорошо известных деятелей консервативной партии.
  — Ни одной конструктивной идеи! Они будут блеять против национализации и ликовать по поводу ошибок социалистов. (А те, конечно, будут их делать! Еще как! Толпа дураков. Старые твердолобые тред-юнионисты843 и безответственные теоретики из Оксфорда!) Ну а наша сторона будет выполнять обычные парламентские трюки, как старые трогательные собачонки на ярмарке — сначала потявкать, потом стать на задние лапки и покружиться в медленном вальсе.
  — А где же место Джона Гэбриэла в этой привлекательной картинке, нарисованной с точки зрения оппозиции?
  — Нельзя начинать важное дело, пока к нему тщательно, до малейших деталей не подготовишься. Потом — полный вперед! Я подберу молодых парней, которые обычно «против правительства». Подброшу им идею, а потом начну борьбу за эту идею.
  — Какую идею?
  Гэбриэл с раздражением посмотрел в мою сторону.
  — Вечно вы все понимаете не правильно. Черт побери!
  Да какая разница?! Любую идею! Я всегда могу придумать их хоть полдюжины. Существуют только две вещи, которые способны расшевелить людей: во-первых, что-то должно попасть в их карман; во-вторых, идея должна выглядеть многообещающей, доступной для понимания, благородной (хотя и несколько туманной) и она должна придавать человеку хоть какое-то вдохновение. Человеку нравится чувствовать себя благородным животным (так же, как и хорошо оплачиваемым!). Идея не должна быть слишком практичной. Нечто гуманное, но далекое, не касающееся тех, с кем приходится общаться лично. Вы обратили внимание на то, как бойко идет сбор средств в пользу пострадавших от землетрясения где-нибудь в Турции или Армении? Но мало кто хочет принять в свой дом эвакуированного ребенка, верно? Такова человеческая натура.
  — Я с большим интересом буду следить за вашей карьерой, — заверил я Гэбриэла.
  — Лет через двадцать я растолстею, буду жить припеваючи и, вероятно, прослыву народным благодетелем.
  — А потом?
  — Что вы имеете в виду? Что значит «а потом»?
  — Я просто подумал, что вам станет скучно.
  — О, я всегда найду себе какое-нибудь занятие! Просто ради удовольствия.
  Меня всегда поражала уверенность, с какой Гэбриэл рисовал свое будущее, и я в конце концов поверил в его прогнозы. К тому же он почти всегда оказывался прав.
  Он предвидел, что страна проголосует за лейбористов, был убежден в своей личной победе на выборах, не сомневался, что жизнь его будет идти предсказанным им самим курсом, не отклоняясь ни на йоту.
  — Значит, «все к лучшему в этом лучшем из возможных миров»844, — довольно банально заметил я.
  Гэбриэл помрачнел и нахмурился.
  — У вас удивительная способность — вечно наступать на любимую мозоль, — раздраженно сказал он.
  — В чем дело? Что-то не так?
  — Ничего… в общем-то ничего. — Он помолчал. — Случалось вам когда-нибудь загнать занозу в палец? Знаете, как это раздражает? Ничего по-настоящему серьезного… но постоянно напоминает… покалывает… мешает…
  — Кто же эта заноза? — спросил я. — Милли Барт?
  Он с таким удивлением воззрился на меня, что я понял: это не Милли.
  — С ней все в порядке, — сказал он. — К счастью, все обошлось, никто не пострадал. Она мне нравится. Надеюсь, повидаю ее как-нибудь в Лондоне. Там хоть нет этих мерзких провинциальных сплетен.
  Внезапно густо покраснев, Гэбриэл вытащил из кармана пакет.
  — Вы не могли бы посмотреть?.. Как по-вашему? Годится? Это свадебный подарок. Для Изабеллы Чартерно.
  Надо, наверное, что-то ей подарить. Когда свадьба? В следующий четверг? Может, это нелепый подарок?
  Я с большим интересом развернул пакет. То, что я увидел, явилось для меня полной неожиданностью. Никогда бы не подумал, что Джон Гэбриэл выберет такой свадебный подарок.
  Это был молитвенник, искусно украшенный изящными рисунками. Вещь, достойная музея.
  — Я толком не знаю, что это такое, — сказал Гэбриэл. — Должно быть, что-то католическое. Ему несколько сотен лет. Я подумал… Конечно, я не знаю… Мне показалось, что ей подходит. Но если вы считаете, что это глупо…
  — Это прекрасно! — поспешил я успокоить Гэбриэла. — Любой был бы счастлив иметь такую превосходную вещь.
  Это музейная редкость!
  — Не уверен, что ей понравится, но, по-моему, здорово подходит. Если вы понимаете, что я имею в виду.
  Я кивнул. Да, мне было понятно.
  — В конце концов, должен же я что-нибудь подарить!
  Нельзя сказать, что девушка мне нравится. Мне она ни к чему. Высокомерная гордячка. Уж она сумеет обуздать его светлость лорда Сент-Лу! Желаю ей счастья с этим напыщенным ничтожеством!
  — Руперт — несколько больше, чем напыщенное ничтожество, — возразил я.
  — Да, конечно… в сущности, так… Во всяком случае, мне нужно сохранить с ними обоими хорошие отношения.
  Как члена парламента от Сент-Лу меня будут иногда приглашать в замок на обед. Ежегодные приемы в саду и все такое. Думаю, что старой леди Сент-Лу придется теперь переехать в дом, доставшийся ей как вдове по наследству — в эту заплесневелую развалину возле церкви. По-моему, любой, кто поживет там хоть немного, вскоре умрет от ревматизма.
  Гэбриэл взял молитвенник и снова завернул его.
  — Вы в самом деле думаете, что это стоящая вещь? И что она подойдет?
  — Великолепный и очень редкий подарок! — заверил я.
  Вошла Тереза, и Гэбриэл поторопился уйти.
  — Что это с ним? — спросила она, когда за Гэбриэлом закрылась дверь.
  — Думаю, это реакция.
  — По-моему, что-то большее, — сказала Тереза.
  — Мне все-таки жаль, что он победил на выборах, — сказал я. Поражение отрезвило бы его. А так — через несколько лет он станет совершенно невыносим! Вообще говоря, он неприятный тип, но мне кажется, что он преуспеет в жизни. Как говорится, доберется до самой верхушки дерева.
  Я думаю, что именно слово «дерево» побудило Роберта высказать свое мнение. Он вошел вслед за Терезой, но держался так тихо и незаметно, что, когда вдруг заговорил, мы вздрогнули от неожиданности.
  — О нет! — решительно произнес Роберт.
  Мы оба вопросительно посмотрели на него.
  — Гэбриэл не поднимется на верхушку дерева. Я бы сказал, что у него нет ни единого шанса.
  Роберт кружил по комнате, сокрушенно вопрошая, кому это нужно постоянно прятать его мастихин845.
  Глава 23
  Свадьба лорда Сент-Лу и Изабеллы Чартерно была назначена на четверг.
  Я долго не мог уснуть. Ночь выдалась тяжелая: боль не давала покоя. Время близилось к часу ночи, когда я услышал шаги за окном. Я подумал, что у меня разыгралось воображение, но готов был поклясться, что это Изабелл она шла по террасе.
  Потом послышался ее голос:
  — Хью, можно войти?
  Выходящее на террасу французское окно было постоянно открыто. Его закрывали, только когда с моря дул штормовой ветер. Изабелла вошла, и я включил лампу у своей постели. Меня не покидало странное чувство, что все это сон.
  Изабелла казалась очень высокой. На ней было длинное пальто из твида и на голове темно-красная шаль. Лицо было серьезное, спокойное и какое-то печальное.
  Я не мог понять, что заставило ее появиться здесь в такое время ночи… Или утра? Но почему-то мне стало тревожно.
  Все происходившее больше не казалось сном. Напротив, то, что случилось со времени возвращения Руперта Сент-Лу, воспринималось как сон, а теперь настало пробуждение.
  Мне вспомнились слова Изабеллы: «Я все еще боюсь проснуться…»
  «Именно это и произошло!» — подумал я. Девушка, стоявшая сейчас возле меня, больше не жила как во сне.
  Она проснулась.
  Вспомнил я также и слова Роберта, — что при крещении Руперта Сент-Лу не было ни одной злой феи. Позже я спросил его, что он хотел этим сказать. «Видишь ли, раз нет ни одной злой феи — значит, нет и сказки!» — ответил Роберт. Может быть, именно отсутствие недостатков и делало Руперта Сент-Лу не вполне настоящим. И тут уж не могли помочь ни его красота, ни ум, ни «правильность».
  Все это промелькнуло в моей голове, прежде чем я услышал слова Изабеллы:
  — Я пришла проститься.
  Не понимая, я глупейшим образом уставился на Изабеллу.
  — Проститься?
  — Да. Понимаете… Я уезжаю…
  — Вы хотите сказать… уезжаете с Рупертом?
  — Нет, с Джоном Гэбриэлом.
  В эту минуту я обратил внимание на странную двойственность человеческого сознания. Одна половина моего мозга была поражена словно молнией. То, что сказала Изабелла, было абсолютно невероятным, невозможным… настолько фантастичным, что просто нельзя себе представить.
  Но где-то в глубине души я не был удивлен. Как будто внутренний голос насмешливо произнес: «Ну конечно, тебе это было известно!..» Я вспомнил, как, не повернув головы и не видя, Изабелла почувствовала, что Гэбриэл прошел мимо террасы и узнала его шаги… Вспомнил лицо Изабеллы, когда она пришла из нижнего сада в ночь праздника, устроенного в Длинном Амбаре… Как быстро она действовала в случае с Милли Барт. Вспомнил слова Изабеллы: «Руперт должен скоро приехать» — и странную напряженность в голосе. Она была напугана тем, что с ней происходит.
  Я смутно понимал темное чувство, которое влекло ее к Гэбриэлу. Этот человек обладал странной привлекательностью для женщин. Тереза давно говорила мне об этом…
  Любила ли его Изабелла? Я в этом сомневался. И я не верил, что она может быть счастлива с таким человеком, как Гэбриэл… Человеком, который хотел обладать ею, но не любил.
  Со стороны Гэбриэла это было чистейшее безумие.
  Конец политической карьеры. Крушение всех амбиций. Я не мог понять, почему он решился на такой безрассудный шаг.
  Любил ли он Изабеллу? Думаю, нет. Скорее всего, в какой-то мере даже ненавидел. Она олицетворяла собой все то, что невольно унижало его с первого дня появления в Сент-Лу. Может быть, это и явилось скрытой причиной теперешнего безумного поступка? Месть за свое унижение?
  Неужели он готов разрушить свою жизнь, чтобы таким образом уничтожить то, что его унижало? Не месть ли это «простого мальчика из простонародья»?
  Я любил Изабеллу. Теперь я твердо знал это. Любил так сильно, что был счастлив ее счастьем. А она была счастлива с Рупертом в своей сбывшейся мечте — о жизни в Сент-Лу. Она только боялась, что все это может оказаться ненастоящим.
  А что же настоящее? Джон Гэбриэл? Нет! То, что она собирается сделать, — чистейшее безумие. Ее нужно остановить… упросить, уговорить!..
  Слова готовы были сорваться с моих губ… но остались несказанными. До сих пор я так и не знаю почему…
  Скорее всего потому, что Изабелла — это Изабелла.
  Я ничего не сказал.
  Изабелла наклонилась и поцеловала меня. Это был поцелуй не ребенка женщины. Прохладные свежие губы прижались к моим губам в ласковом и сильном прикосновении, которого я никогда не забуду. Так мог бы поцеловать цветок.
  Она попрощалась и ушла из комнаты — из моей жизни… туда, где ее ждал Джон Гэбриэл.
  Я не пытался ее остановить.
  Глава 24
  С отъездом Джона Гэбриэла и Изабеллы из Сент-Лу кончается первая часть моей истории. Я хорошо понимаю, насколько это их история, а не моя собственная. После того как они уехали, я помню очень немногое. Все смутно и запутанно.
  Политическая сторона нашей жизни в Сент-Лу меня никогда по-настоящему не интересовала. Для меня это был всего лишь театральный задник, на фоне которого действовали главные персонажи драмы. Однако события политической жизни Сент-Лу имели далеко идущие последствия.
  Будь у Гэбриэла хоть сколько-нибудь политической сознательности, он, конечно, постыдился бы так подвести своих сторонников. Ибо именно это и произошло. Местное общественное мнение было настолько возбуждено, что Гэбриэла вынудили бы оставить свой только что завоеванный пост, если бы он не сделал этого добровольно. Эта история крайне дискредитировала партию консерваторов.
  Человек, верный традициям, с более строгими представлениями о чести, разумеется, сознавал бы тяжесть подобных последствий, но Джона Гэбриэла, как я полагаю, это нисколько не беспокоило. Его интересовала лишь собственная карьера — но и ее он сам разрушил своим безумным поступком. В общем, он был прав, когда говорил, что только женщина может испортить его жизнь. Но он никак не мог предвидеть, кто будет эта женщина.
  По своему темпераменту и воспитанию Гэбриэл был не в состоянии понять потрясения, которое испытали люди, подобные леди Трессилиан и миссис Бигэм Чартерно. Леди Трессилиан с детства воспитывалась в представлении, что, баллотируясь в члены парламента, человек выполняет свой долг перед страной. Таковы были убеждения ее отца.
  Для Гэбриэл они были непостижимы. Он полагал, что консерваторы, выбрав его, просто дали маху — поставили не на того человека. Это была игра — и они проиграли.
  Сложись все нормально, консерваторы были бы в выигрыше. Однако всегда остается вероятность непредвиденного — один случай из ста! На этот раз такой случай произошел в Сент-Лу.
  Как ни странно, человеком, высказавшим ту же точку зрения, что и Гэбриэл, была вдовствующая леди Сент-Лу. Она заговорила на эту тему лишь однажды, в гостиной Полнорт-хауса, когда были только мы с Терезой.
  — В том, что произошло, есть и наша доля вины, — сказала она, — и мы не можем ее с себя снять. Нам было известно, что собой представляет майор Гэбриэл. Мы предложили в качестве кандидата чужого нам человека, у которого нет ни истинных убеждений, ни традиций, ни элементарной честности. Мы знали, что этот человек — авантюрист, но приняли его, потому что у него были определенные качества, которые нравятся массам, — блестящее военное прошлое и безусловное обаяние. Мы были готовы к тому, чтобы он нас использовал, потому что сами собирались использовать его. И оправдывали себя тем, что нужно идти в ногу со временем. Однако если и есть хоть что-то реальное, хоть какой-то смысл в традициях консерваторов, то партия обязана придерживаться этих традиций. Наши интересы должен представлять человек пусть не блестящий, но искренний. Человек, чьи корни — в этой стране. Человек, готовый взять на себя ответственность за тех, кто от него зависит, не стыдящийся своей принадлежности к высшему классу, — ибо он принимает не только привилегии, но и обязанности этого класса.
  Это был голос уходящего regime846. Я не любил его, но уважал. Время рождало новые идеи, новый образ жизни, сметая прочь обломки старины, но леди Сент-Лу как образец всего лучшего, что было в прежней жизни, — стояла нерушимо. Это — ее место, и она не сойдет с него до конца.
  Об Изабелле она не говорила вовсе. Сердце леди Сент-Лу было ранено слишком глубоко. По бескомпромиссному убеждению старой леди, Изабелла предала свой собственный класс. Старая педантка могла оправдать Джона Гэбриэла — он низкого происхождения и законов для него не существует. Для Изабеллы оправданий не было: она предала крепость изнутри.
  Зато об Изабелле постоянно говорила леди Трессилиан. Она обсуждала случившееся со мной, потому что не могла ни с кем поговорить, а я как инвалид, видимо, не шел в счет. Полная материнского сострадания к моей беспомощности, она считала чуть ли не своим долгом откровенничать со мной, как с сыном.
  Эделейд, по словам миссис Трессилиан, была неприступна; Мод сразу же обрывала разговор и уходила с собаками из дома, а большому и доброму сердцу леди Трессилиан в одиночку не снести такую тяжесть. Она не могла поговорить с Терезой, так как чувствовала, что это непорядочно по отношению к своим. Но в разговорах со мной леди Трессилиан не испытывала неловкости. Она знала, что я любил Изабеллу.
  Леди Трессилиан любила Изабеллу горячо и нежно, не могла не думать о ней и по-прежнему была ошеломлена и озадачена ее поступком.
  — Так не похоже на Изабеллу… так не похоже! — повторяла леди Трессилиан. — Этот человек, должно быть, околдовал ее. Он очень опасен! Я всегда так думала… Изабелла была такой счастливой… Абсолютно счастливой. Она и Руперт, казалось, были созданы друг для друга… Я не могу понять! Ведь они были счастливы — были! Вы тоже так думаете, не правда ли?
  Осторожно подбирая выражения, я подтвердил ее слова, хотя мне очень хотелось добавить, что порой одного только счастья бывает недостаточно. Но леди Трессилиан вряд ли могла бы это понять.
  — Мне все кажется, что этот ужасный человек каким-то образом загипнотизировал ее и увлек за собой… Но Эдди говорит: «Нет!» Она говорит: «Изабелла никогда ничего не сделает не по своей воле». Я, право, ничего не понимаю!
  Я подумал, что тут леди Сент-Лу, пожалуй, права — Вы полагаете, они поженились? — спросила вдруг леди Трессилиан. — Как по-вашему, где они?
  Я в свою очередь спросил, не было ли вестей от Изабеллы.
  — Нет. Ничего. Ничего, кроме того письма, которое она оставила. Оно было адресовано Эдди. Изабелла писала, что не надеется на ее прощение и что это, вероятно, будет справедливо. И еще она написала: «Вряд ли стоит говорить, что я сожалею о боли, которую вам причиняю.
  Если бы мне действительно было жаль, я бы этого не сделала. Думаю, Руперт поймет, а может быть, и нет. Я всегда буду любить вас, даже если никогда больше не увижу».
  Леди Трессилиан подняла на меня глаза, полные слез.
  — Бедный мальчик милый Руперт! Мы все так его полюбили!
  — Наверное, он тяжело это перенес?
  Я не видел Руперта Сент-Лу со дня бегства Изабеллы.
  Он уехал из Сент-Лу на следующий день. Я не знаю, где он был и что делал. Неделю спустя он вернулся в Бирму в свою часть.
  — Он был так добр к нам, — продолжала леди Трессилиан. — Но Руперт не хотел говорить о случившемся. Никто не хочет об этом говорить. — Она вздохнула и со слезами на глазах покачала головой. — Но я не могу не думать о том, где они и что с ними. Поженились или нет? Где будут жить?
  Мысли леди Трессилиан были чисто женскими. Я понял, что в ее мечтах уже начала рисоваться картина семейной жизни Изабеллы: свадьба, дом, дети. Леди Трессилиан легко простила Изабеллу. Она очень любила ее. То, что сделала Изабелла, было ужасно, позорно; она подвела свою семью — но в то же время это так романтично! А леди Трессилиан была в высшей степени романтична.
  Как я уже говорил, мои воспоминания о последних двух годах в Сент-Лу довольно смутные. Прошли дополнительные выборы, на которых с большим преимуществом снова победил мистер Уилбрэхем. Я даже не помню, кто был кандидатом от консерваторов. Кажется, какой-то местный джентльмен с безупречной репутацией, но не пользующийся симпатией. Политика без Джона Гэбриэла мне стала не интересна. Я занялся собственным здоровьем, опять оказался в больнице, где мне сделали серию операций, после которых мое состояние если и не стало хуже, то, во всяком случае, заметно не улучшилось. Тереза и Роберт по-прежнему жили в Полнорт-хаусе. Три старые леди переехали из замка в небольшой викторианский дом с прекрасным садом. Замок был сдан в аренду кому-то с севера Англии.
  Спустя восемнадцать месяцев Руперт Сент-Лу вернулся в Англию и женился на молодой богатой американке. Тереза писала мне, что у молодых большие планы полной реконструкции замка, которая начнется, как только будут оформлены соответствующие документы. Однако мысль о реконструкции замка Сент-Лу мне претила, непонятно почему.
  Где были Гэбриэл и Изабелла и чем был занят Гэбриэл, не знал никто.
  В 1947 году в Лондоне у Роберта успешно прошла выставка его корнуоллских картин.
  К этому времени хирургия достигла больших успехов.
  В разных странах Европы хирурги делали замечательные операции, даже в таком трудном случае, как мой. Одно из немногих положительных явлений, которые приносит война, — это гигантский скачок вперед в области хирургии.
  Мой лондонский доктор с большим энтузиазмом говорил о работе одного еврея-хирурга в Словакии. Участвуя в подпольном движении во время войны, этот врач проводил отчаянные эксперименты, стараясь спасти жизнь своих пациентов, и достиг поистине замечательных результатов.
  По словам моего лечащего врача, словацкий доктор и в моем случае может решиться на такую операцию, за которую не взялся бы ни один английский хирург.
  И вот осенью 1947 года я отправился в Словакию, в Заград, на консультацию к доктору Красвичу.
  Нет надобности подробно останавливаться на моей собственной истории. Достаточно сказать, что доктор Красвич, показавшийся мне очень опытным и знающим хирургом, выразил надежду, что операция значительно улучшит мое состояние. Возможно, я поднимусь наконец с постели и даже смогу передвигаться самостоятельно на костылях. Было решено, что я немедленно поступаю в его клинику.
  Наши общие с ним надежды оправдались. Через шесть Месяцев я, как он и предсказывал, мог уже передвигаться с помощью костылей. Я не в силах описать, что это означало для меня, какой восхитительной казалась теперь жизнь!
  Я остался в Заграде, так как несколько раз в неделю приходил на массаж.
  Однажды теплым летним вечером я медленно и с трудом передвигался по главной улице Заграда. В небольшом уличном кафе я сел за столик и заказал пиво. Оглядев занятые столики, я увидел Джона Гэбриэла.
  Это был шок. Я уже не думал о нем. Я не мог вообразить, что он находится здесь, в этой стране. Но еще большим шоком было то, как он выглядел.
  Гэбриэл опустился. Его лицо, и всегда-то грубоватое, теперь огрубело почти до неузнаваемости, обрюзгло и казалось нездоровым, глаза воспаленные. Я понял, что он слегка пьян.
  Он тоже увидел меня, встал и, пошатываясь, подошел к моему столику.
  — Ну и ну! Подумать только! — воскликнул он. — Вот уж кого не ожидал увидеть!
  С каким удовольствием я двинул бы Джону Гэбриэлу кулаком по физиономии! Но я, разумеется, был далеко не в бойцовской форме и, кроме того, мне хотелось хоть что-нибудь узнать об Изабелле. Я пригласил его сесть за мой столик.
  — Спасибо, Норрис. Я сяду. Как поживают Сент-Лу, пряничный замок и старые кошки?
  — Я уже давно там не был, знаю только, что замок сдан в аренду и все три леди из него выехали, — ответил я.
  — Значит, старой ведьме пришлось проглотить горькую пилюлю! Это здорово!
  — Напротив, по-моему, она была рада покинуть замок, — возразил я. Руперт Сент-Лу помолвлен и собирается жениться.
  — Собственно говоря, для всех все обернулось к лучшему.
  Я сдержался и ничего не сказал.
  Знакомая ухмылка искривила рот Гэбриэла.
  — Полно, Норрис! Нечего сидеть так, будто кочергу проглотили. Спросите про нее! Ведь вы это хотите знать, верно?
  Гэбриэл всегда переносил боевые действия на территорию противника. Мне пришлось признать себя побежденным.
  — Как поживает Изабелла? — спросил я.
  — С ней все в порядке. Я не поступил с ней, как полагается типичному совратителю, — соблазнил и бросил в канаве.
  Мне становилось все труднее сдерживаться, чтобы не ударить Гэбриэла. Он всегда был агрессивен, теперь же, когда заметно опустился, сделался еще грубее и агрессивнее.
  — Она здесь? В Заграде? — спросил я.
  — Можете навестить. Ей приятно будет повидать старого друга и услышать новости из Сент-Лу.
  Будет ли это приятно Изабелле? Уверенности у меня не было. В голосе Гэбриэла мне почудились нотки садизма.
  — Вы… женаты? — немного смущенно спросил я.
  — Нет, Норрис, мы не женаты. Можете вернуться в Сент-Лу и доложить об этом старой суке.
  (Странно, что мысль о леди Сент-Лу все еще гложет его!) — Вряд ли я стану упоминать об этом, — холодно сказал я.
  — Вот как? Изабелла опозорила семью. — Он качнулся на стуле. — Хотел бы я посмотреть на их физиономии в то утро… когда они обнаружили, что мы уехали вместе.
  — Ну и свинья же вы! — воскликнул я, теряя самообладание.
  Гэбриэл не обиделся.
  — Ну, это как посмотреть! У вас, Норрис, слишком ограниченный взгляд на жизнь.
  — Во всяком случае, у меня есть некоторое представление о порядочности.
  — Вы чересчур англичанин. Я должен ввести вас в широкий космополитический круг людей, в котором вращаемся мы с Изабеллой.
  — Я бы не сказал, что вы хорошо выглядите, — заметил я.
  — Это потому, что я очень много пью, — быстро сказал Гэбриэл. — Сейчас я немного навеселе. Но не падайте духом, Норрис. Изабелла не пьет. Не знаю почему… но она не пьет. Она по-прежнему выглядит как школьница. Вам приятно будет ее увидеть.
  — Мне хотелось бы ее повидать, — медленно произнес я, хотя не был уверен в том, что это правда.
  Хотел ли я увидеть Изабеллу? Не будет ли это слишком тяжело? Захочет ли она меня видеть? Вероятно, нет. Если бы я знал, что она чувствует…
  — Незаконного отродья у нас нет! Думаю, вы рады это слышать, насмешливо сказал Гэбриэл.
  Я молча смотрел на него.
  — Вы меня ненавидите. Правда, Норрис? — тихо произнес он.
  — Полагаю, у меня есть основания.
  — Мне так не кажется. В Сент-Лу вы немало развлекались на мой счет. О да! Возможно, интерес к моим делам удержал вас от самоубийства. Вообще говоря, на вашем месте я бы давно покончил с собой. Стоит ли ненавидеть меня только из-за того, что вы помешаны на Изабелле. Да-да! Помешаны! Были помешаны тогда и остались теперь. Потому и сидите тут с любезной миной, а на самом деле испытываете отвращение.
  — Мы с Изабеллой были друзьями. Вам это не понять.
  — Я не говорю, старина, что вы к ней приставали.
  Это, так сказать, не ваше амплуа. Родство душ! Духовный порыв! И все такое. Ну что ж, ей будет приятно повидать старого друга.
  — Не знаю, — задумчиво сказал я. — Вы в самом деле считаете, что она хотела бы меня видеть?
  Гэбриэл зло посмотрел на меня. Тон его изменился.
  — Какого дьявола? С чего бы это она не захотела вас видеть?
  — Я вас спрашиваю.
  — Я хотел бы, чтобы она с вами увиделась.
  Его слова вызвали во мне раздражение.
  — В этом вопросе следовало бы руководствоваться ее желанием.
  Гэбриэл неожиданно снова расплылся в улыбке.
  — Она, конечно, захочет повидаться с вами, старина!
  Я просто вас дразнил. Я дам адрес. Приходите в любое время. Она обычно дома.
  — Чем вы теперь занимаетесь? — спросил я.
  Гэбриэл подмигнул и, прищурившись, склонил голову набок.
  — Секретная работа, старина. Крайне секретная! Хотя оплачивается слабовато. Как член парламента я получал бы тысячу фунтов в год. Я же вам говорил, что в случае победы лейбористов буду получать больше. Я часто напоминаю Изабелле, чего я лишился из-за нее.
  Как я ненавидел этого язвительного дьявола! Как я хотел… Я хотел многого, однако все это было для меня физически невозможно. Я снова сдержался и взял грязный клочок бумаги с нацарапанным на нем адресом, который Гэбриэл протянул мне через стол.
  В ту ночь я долго не мог заснуть. Меня одолевал страх за Изабеллу. Я задавался вопросом, удастся ли мне уговорить ее оставить Гэбриэла. Совершенно очевидно, что все для нее сложилось плохо.
  Насколько плохо, стало понятно на следующий день.
  Я пошел по адресу, который мне дал Гэбриэл. Это был неприглядный дом на грязной улочке, в квартале со скверной репутацией. По улице навстречу мне все время попадались подозрительного вида мужчины и вызывающе накрашенные девицы. В дверях дома стояла необъятных размеров растрепанная женщина. Я спросил по-немецки, где проживает английская леди. К счастью, женщина поняла и направила меня на верхний этаж.
  Я с трудом поднимался по лестнице. Костыли скользили. Грязь, вонь. У меня упало сердце. Моя прекрасная гордая Изабелла! Дойти до такого!.. В то же время мое решение окрепло.
  Я вытащу ее отсюда и увезу в Англию. Тяжело дыша, я добрался наконец до верхнего этажа и постучал в дверь.
  Голос изнутри ответил что-то по-чешски. Голос Изабеллы. Я открыл дверь и вошел.
  Вряд ли я смогу передать то впечатление, которое произвела на меня комната. Начать с того, что она была невероятно убогой. Сломанная мебель, безвкусные занавески, неприглядного вида кровать с медными спинками. Комната выглядела в одно и то же время чистой и грязной: стены замызганы, потолки черные, к тому же чувствовался слабый противный запах клопов, но кровать была застелена, пепельницы чистые, без окурков, ни пыли, ни мусора не видно. Тем не менее это была жалкая и какая-то неприятная комната. Посередине ее, поджав под себя ноги, сидела на стуле Изабелла и что-то вышивала на куске шелка.
  Она выглядела точно так же, как и в то время, когда уехала из Сент-Лу. Платье на ней было, правда, поношенное, но хорошего кроя и фасона, и она держалась в нем естественно и с достоинством. Так же мерцают прекрасные волосы, подстриженные «под пажа». Лицо казалось красивым, спокойным и грустным. Чувствовалось, что эта комната и Изабелла существуют отдельно друг от Друга, и хотя Изабелла сидела на стуле посреди убогой комнаты, она с таким же успехом могла находиться в пустыне или на палубе корабля. Это не ее дом — просто место, где она почему-то теперь оказалась.
  — Мгновение Изабелла удивленно смотрела на меня. Потом, вскочив, подошла ко мне с радостным лицом и протянутыми руками. Значит, Гэбриэл ничего не сказал ей о моем пребывании в Заграде. Интересно, почему?
  Изабелла взволнованно взяла меня за руки и, подняв ко мне лицо, поцеловала.
  — Хью! Как чудесно!
  Она не спросила, каким образом я оказался в Заграде, не обратила внимания на то, что я на костылях, хотя последний раз видела меня распростертым на кровати. Пришел друг, и она рада его видеть — вот все, что ее занимало!
  В сущности, это была моя прежняя Изабелла.
  Она нашла стул и поставила его рядом со своим.
  — Чем же вы занимаетесь, Изабелла?
  Ответ был типичным для нее. Она протянула мне свое вышивание.
  — Я начала его три недели назад. Вам нравится? — спросила она озабоченно.
  Я взял в руки вышивку. Это был кусок старого шелка, нежно-серого цвета, слегка выгоревший и очень мягкий.
  На нем Изабелла вышивала композицию из темно-красных роз, лакфиолей и бледных розовато-лиловых левкоев.
  Это была прекрасная работа, изящная и тонко выполненная.
  — Прекрасно, Изабелла! Превосходно!
  Я снова ощутил странную, сказочную атмосферу, которая всегда окружала Изабеллу. Передо мной была плененная красавица, которая вышивала шелком в башне людоеда.
  — Очень красиво, Изабелла! — сказал я, возвращая вышивку. — Но эта комната ужасна.
  Изабелла посмотрела вокруг. Небрежно и даже чуть удивленно.
  — Да, — согласилась она. — Пожалуй.
  Ничего больше! Меня это озадачило. Впрочем, Изабелла всегда меня озадачивала. Я смутно понимал, что окружающая обстановка почти не имеет для нее значения.
  Она об этом просто не думает. Все это значило для нее не больше, чем обивка или отделка в железнодорожном вагоне имеет значение для человека, отправляющегося в путешествие. Эта комната — всего лишь место, где ей привелось жить в данный момент. Когда ее внимание привлекли к окружающей обстановке, она согласилась, что место, действительно неприятное, но сам факт ее не заинтересовал.
  Значительно больше ее интересовало то, что она вышивает.
  — Вчера вечером я виделся с Джоном Гэбриэлом, — сказал я.
  — В самом деле? Где? Он мне ничего не говорил.
  — От него я и узнал ваш адрес.
  — Я очень рада, что вы пришли! Очень!
  У меня потеплело на сердце от того, что мой приход доставил ей удовольствие.
  — Изабелла… дорогая Изабелла! У вас все хорошо? Вы счастливы?
  Она смотрела на меня, будто сомневаясь, что правильно поняла мой вопрос.
  — Все так… не похоже на то, к чему вы привыкли, — продолжал я. — Вам не хочется все это бросить… и вернуться со мной? Если не в Сент-Лу, то хотя бы в Лондон.
  Изабелла покачала головой.
  — Джон здесь чем-то занят. Не знаю, чем именно…
  — Я пытаюсь узнать, счастливы ли вы с ним. Мне в это не верится, что это возможно… Если вы совершили ужасную ошибку, не продолжайте цепляться за него теперь. Оставьте его.
  Она посмотрела на свое вышивание, которое держала в руках. Странная улыбка чуть тронула ее губы.
  — О нет, этого я не могу сделать.
  — Так сильно его любите? Вы… вы в самом деле с ним счастливы? Я спрашиваю потому, что вы мне очень небезразличны.
  — Вы имеете в виду счастлива ли я… так, как была счастлива в Сент-Лу? — печально спросила она.
  — Да.
  — Нет. Конечно нет…
  — Тогда бросьте все это, вернитесь вместе со мной и начните все сначала.
  Она опять слегка улыбнулась своей странной улыбкой.
  — О нет! Этого я не могу сделать, — повторила она.
  — В конце концов, — немного смущаясь, сказал я, — вы ведь не замужем.
  — Нет, я не замужем.
  — Вам не кажется странным…
  Я испытывал неловкость, смущение, растерянность ничего подобного, очевидно, не испытывала в этот момент Изабелла), но все-таки хотел выяснить, как действительно сложились отношения между этими двумя странными людьми.
  — Почему вы не поженились? — спросил я довольно бестактно.
  Изабелла не оскорбилась. Более того, у меня создалось впечатление, что этот вопрос вообще возник для нее впервые. В самом деле, почему? Она сидела неподвижно и словно задавала сама себе этот вопрос.
  — Я не думаю, что Джон… хочет жениться на мне, — произнесла она озадаченно.
  Мне удалось сдержать возмущение.
  — Но ведь нет причины, которая мешала бы вам пожениться!
  — Нет… — В голосе Изабеллы чувствовалось сомнение.
  — Он должен! Это самое малое, что он может сделать!
  Изабелла медленно покачала головой.
  — Нет, — сказала она. — Все было совсем не так.
  — Что было не так?
  — Когда я уехала из Сент-Лу… — Изабелла говорила медленно, подбирая слова и мысленно прослеживая события. — Это не значило, что я выйду замуж за Джона вместо Руперта. Джон хотел, чтобы я уехала с ним, и я уехала.
  Он не говорил о женитьбе. По-моему, он об этом не думал. Все это, Изабелла слегка развела руками, вероятно, она имела в виду не столько убогую комнату и обстановку, сколько вообще временный характер их совместной жизни, — не замужество. Замужество — это что-то совсем другое.
  — Вы и Руперт… — начал я.
  Она перебила меня с явным облегчением, видя, что я понял ее мысль.
  — Да. Это было бы замужество.
  «В таком случае, — удивленно подумал я, — чем же она считает свою жизнь с Джоном Гэбриэлом?» Спросить об этом прямо я не смел.
  — Скажите, Изабелла, что, собственно, вы понимаете под браком? Что он для вас, помимо, конечно, чисто юридического значения?
  Изабелла задумалась.
  — Мне кажется, это означало бы стать частью жизни другого человека… занять свое место… место по праву… и потому, что ты действительно чувствуешь это место своим.
  Стало быть, брак для Изабеллы имеет вполне конкретное значение.
  — Вы хотите сказать, что не можете разделить с Гэбриэлом его жизнь?
  — Не могу. И не знаю как. Я хотела бы, но… Видите ли, — она протянула вперед тонкие руки, — я ничего о нем не знаю.
  Я пристально смотрел на Изабеллу. Это правда: она ровным счетом ничего не знает о Джоне Гэбриэле и никогда ничего о нем не узнает, как бы долго с ним ни прожила. Однако я понял, что это не влияет на ее чувства к нему.
  Я вдруг подумал, что и Гэбриэл находится в таком же положении. Он похож на человека, который купил (вернее, украл) дорогую, изящную, мастерски выполненную вещицу и не имеет ни малейшего представления о принципах, лежащих в основе действия ее сложного механизма.
  — Насколько я понимаю, несчастной вы себя не считаете?
  Изабелла посмотрела на меня невидящими глазами и ничего не ответила на мой вопрос — умышленно или сама не знала ответа. Думаю, последнее. Она переживала глубокие, мучительные перемены в жизни и не могла точно выразить их словами.
  — Передать привет вашим в Сент-Лу? — тихо спросил я. Она не шелохнулась. Глаза наполнились слезами. Это были слезы не печали, а воспоминаний.
  — Если бы возможно было повернуть часы вспять и свободно выбирать, вы сделали бы тот же самый выбор? — продолжал спрашивать я.
  Вероятно, это было жестоко с моей стороны, но я должен был знать.
  Изабелла смотрела на меня, не понимая.
  — Разве существует возможность выбора? Хотя бы в чем-нибудь? спросила она.
  Ну что же, вопрос спорный. Возможно, жизнь легче для таких бескомпромиссных реалистов, как Изабелла Чартерис, — у них никогда нет альтернативы. Однако, как я теперь понимаю, однажды жизнь все же поставила Изабеллу перед выбором, и девушка избрала свою судьбу — вполне осознанно.
  Но это произошло несколько позже.
  Когда я, прощаясь, стоял перед Изабеллой, на лестнице послышались спотыкающиеся шаги. Джон Гэбриэл рывком открыл дверь и, пошатываясь, вошел в комнату.
  Нельзя сказать, что вид у него был приятный, — Хэлло! — воскликнул он. — Все-таки разыскали?
  — Да, — коротко ответил я, но, хоть убей, не мог заставить себя сказать ничего больше и направился к двери. — Извините, — пробормотал я, мне пора.
  Гэбриэл посторонился, пропуская меня к двери.
  — Ну-ну! Не говорите потом, что я не дал вам шанса… — сказал он со странным выражением.
  Я не вполне понял, что он хотел этим сказать.
  — Завтра вечером я устраиваю обед в кафе «Гри», — продолжал Гэбриэл. Приходите! Изабелла хотела бы, чтобы вы пришли, не так ли, Изабелла?
  Я оглянулся.
  — Да, пожалуйста, приходите, — сказала Изабелла, грустно улыбнувшись.
  Она держалась спокойно, невозмутимо; перебирала разглаживала шелковые нитки для своего вышивания.
  В лице Гэбриэла мелькнуло что-то необъяснимое.
  Может быть, отчаяние.
  Я спустился по лестнице так быстро, как только это возможно для калеки на костылях. Мне хотелось поскорее выбраться на улицу, к солнечному свету подальше от этой странной пары. Гэбриэл изменился. К худшему.
  Изабелла не изменилась совсем.
  Я чувствовал — в этом кроется нечто значительное.
  Хотелось бы разгадать, что именно.
  Глава 25
  Бывают ужасные воспоминания, от которых никак не можешь избавиться. Одним из них стал кошмарный вечер в кафе «Гри». Я убежден, что Гэбриэл устроил его специально для того, чтобы сорвать на мне свою злость. С моей точки зрения, это было постыдное сборище. Мне были представлены друзья и коллеги Джона Гэбриэла в Заграде.
  И среди них сидела Изабелла, хотя она не должна была даже их видеть! Пьяницы, извращенцы, грубо размалеванные проститутки, наркоманы — все низменное, бесчестное, гадкое.
  К тому же все эти пороки не искупались наличием (как можно было бы ожидать) хоть крупицы какого-нибудь таланта. Не было среди присутствовавших ни писателей, ни музыкантов, ни поэтов, ни художников, даже просто остроумных людей. Это были отбросы космополитического общества. Выбор Гэбриэла. Он как будто специально хотел показать, как низко может пасть.
  Я весь кипел негодованием из-за Изабеллы. Как он смел привести ее в такую компанию! Однако стоило мне посмотреть на Изабеллу, как мое негодование отступило. Она не проявляла ни брезгливости, ни отвращения, ни даже беспокойства. Сидела, спокойно улыбаясь. Та же самая отстраненная улыбка акропольских дев.
  Изабелла держалась вежливо, и, судя по всему, эта компания ее совершенно не раздражала. Во всяком случае, не больше, чем убогое жилище, где ей пришлось поселиться.
  Мне вспомнилось, как в самом начале нашего знакомства на вопрос: зачем она ходила на собрание тори, если не интересуется политикой. Изабелла неопределенно ответила:
  «Мы всегда так делаем». По-моему, вечер в кафе «Гри» относился к той же категории. Если бы я спросил ее, как она относится к этому сборищу, она ответила бы тем же тоном: «Это один из наших обычных вечеров». Она принимала все это без возмущения и без особого интереса, как одно из мероприятий, которое проводил Джон Гэбриэл.
  Я встретился взглядом с Изабеллой, и она мне улыбнулась. Все мои терзания и страхи за нее утратили смысл.
  Цветок может цвести так же хорошо на навозной куче, как и в другом месте. Может быть, даже лучше. К тому же там он более заметен.
  * * *
  Из кафе мы вышли в полном составе. Почти все были пьяны.
  В тот момент, когда собирались пересечь улицу, из темноты на большой скорости вылетел автомобиль. Он чуть не сбил Изабеллу, но она вовремя заметила опасность и отскочила назад, на тротуар. Я увидел, как она побледнела и какой ужас появился в ее глазах. Машина, сигналя, понеслась дальше. Значит, Изабелла все-таки уязвима.
  Жизнь во всех своих проявлениях была бессильна влиять на нее: она могла противостоять превратностям жизни — но не угрозе смерти. Даже, когда опасность миновала. Изабелла была бледна и продолжала дрожать.
  — Господи! — закричал Гэбриэл. — Всего на волосок!..
  С тобой все в порядке?
  — О да! — ответила Изабелла. — Все в порядке.
  Однако в голосе чувствовался страх. Она посмотрела на меня.
  — Видите, я такая же трусиха, как и была раньше.
  Мне осталось досказать совсем немного. В тот вечер в кафе «Гри» я видел Изабеллу последний раз.
  Трагедия произошла, как это всегда бывает, внезапно, без всяких предисловий.
  Я как раз обдумывал, как мне лучше поступить: навестить Изабеллу еще раз, написать ей или уехать из Заграда, не повидавшись, — когда неожиданно ко мне в номер вошел Гэбриэл.
  Нельзя сказать, что я заметил в нем что-нибудь необычное. Может быть, некоторое нервное возбуждение, какая-то напряженность. Не знаю…
  — Изабелла мертва, — совершенно спокойным голосом произнес Гэбриэл.
  Я не мигая смотрел на него. Даже сначала не понял, просто не поверил, что это может быть правдой.
  — Да, мертва. Это правда, — сказал он, увидев мое недоверие. — Ее застрелили.
  Я почувствовал, как меня охватил ледяной холод катастрофы… огромной окончательной потери.
  — Застрелили?.. Застрелили?! Как же это могло случиться?
  Гэбриэл рассказал. Они вдвоем с Изабеллой сидели в том самом уличном кафе, где я встретил Гэбриэла.
  — Вы когда-нибудь видели портрет Степанова? — спросил он. — Вам не кажется, что между нами есть внешнее сходство?
  Степанов в то время был фактическим диктатором Словакии. Я внимательно посмотрел на Гэбриэла. Действительно, сходство было довольно заметное. Когда нечесаные волосы падали Гэбриэлу на лицо, как это случалось довольно часто, сходство усиливалось.
  — Что случилось? — спросил я.
  — Дурак студент. Будь он проклят! Принял меня за Столанова. У него был револьвер. С криком: «Степанов! Столанов! Наконец ты попался!» — студент пробежал через кафе. Не было времени хоть что-нибудь предпринять. Он выстрелил, но попал в Изабеллу. Прямо в сердце. Она умерла мгновенно.
  — Боже мой! И вы ничего не смогли сделать?
  Мне казалось невероятным, что Гэбриэл был не в состоянии что-либо предпринять.
  Гэбриэл вспыхнул.
  — Нет. Я ничего не мог сделать… Я сидел за столом у стены. Не было ни времени, ни возможности что-нибудь сделать.
  Я был ошеломлен, оцепенел…
  Гэбриэл сидел молча, наблюдая за мной, и по-прежнему не проявлял никаких эмоций.
  — Вот до чего вы ее довели, — наконец с трудом проговорил я.
  Гэбриэл пожал плечами.
  — Да… Можно и так сказать…
  — Из-за вас она оказалась в этом отвратительном доме, в этом отвратительном городе. Если бы не вы, она могла бы… — Я остановился.
  — Стать леди Сент-Лу и жить в замке у моря, — закончил мою фразу Гэбриэл. — Могла бы жить в пряничном замке с пряничным мужем и, может быть, с пряничным ребенком на коленях.
  Издевательская насмешка Гэбриэла привела меня в бешенство.
  — Господи! Я никогда не смогу простить вас, Гэбриэл!
  — Уж не думаете ли вы, Норрис, что меня волнует, простите вы меня или нет?
  — В конце концов, зачем вы пришли? — гневно спросил я. — Что вы хотите?
  — Я хочу, чтобы вы увезли ее обратно, в Сент-Лу, Думаю, вы сможете это сделать. Она должна быть похоронена там, не здесь, где все для нее чужое.
  — Да, она принадлежит Сент-Лу. — Несмотря на всю боль, я испытывал подлинное любопытство. — Но почему вы увезли Изабеллу? Что все это значит? Вы так сильно хотели ее? Настолько сильно, что погубили свою карьеру?
  Разрушили все, на что возлагали такие большие надежды?
  Он опять пожал плечами.
  — Я не понимаю! — сердясь, воскликнул я.
  — Конечно, не понимаете! — Меня поразил голос Гэбриэла. Он был грубым и резким. — Вы никогда ничего не поймете. Что вы знаете о страдании?!
  — Более чем достаточно, — желчно ответил я.
  — Нет, не знаете! Откуда вам знать, что такое истинное Задание! Вы можете понять, что я никогда — ни разу! — не знал, о чем думает Изабелла? Никогда не мог поговорить с ней. Я сделал все, чтобы сломить ее… Абсолютно все! Я протащил ее через грязь… отбросы… И мне кажется, она даже не понимала, что я делаю. «Ее нельзя ни замарать, ни запугать». Такова Изабелла! Это страшно. Уверяю вас, это просто страшно! Скандалы, слезы, пренебрежение — это я мог себе представить. И тогда победа была бы на моей стороне. Но я не победил. Невозможно победить человека, если он даже не знает, что идет борьба. Я напивался до полного бесчувствия, пробовал наркотики, путался с другими женщинами… Ее это не касалось. Она сидела, поджав ноги, и вышивала шелком цветы. Иногда даже тихонько напевала… Будто она все еще в своем замке у моря… Она продолжает оставаться в своей чертовой сказке… она привезла ее с собой…
  Забывшись, Гэбриэл невольно заговорил об Изабелле в настоящем времени, но вдруг остановился и неловко опустился на стул.
  — Вы не понимаете, — снова повторил он. — Я владел телом Изабеллы. Только телом! Никогда и ничем больше. Теперь и ее тело от меня ускользнуло… — Он встал. — Увезите ее назад в Сент-Лу.
  — Я увезу Изабеллу. И да простит вас Бог, Гэбриэл, за то, что вы с ней сделали.
  — За то, что я сделал с ней?! А как быть с тем, что она сделала со мной?! Вам никогда не приходило в голову, Норрис, что с той минуты, как только увидел эту девушку, я испытывал страшные мучения. Я не могу объяснить, в какое состояние приводил меня один ее вид! Я и теперь этого не понимаю. Такое чувство, будто свежую рану посыпали перцем и солью. Все, что я когда-либо хотел и что имело для меня значение, казалось, воплотилось в ней. Я знал, что я грубый, мерзкий, чувственный человек, но меня это ничуть не заботило, пока я не встретил Изабеллу.
  Она причинила мне боль, Норрис. Такую боль, какой я никогда не испытывал раньше. Я должен был уничтожить… стащить ее вниз до своего уровня. Понимаете? Нет?
  Вы ничего не понимаете. Не способны понять. Я был как в аду! Понимаете? В аду!
  Один раз — только один раз! — я подумал, что смогу освободиться от наваждения. Появилась лазейка, когда эта славная глупышка миссис Барт прибежала сломя голову в «Королевский герб» и спутала все карты. Это значило конец выборам и мне тоже — и на руках у меня Милли Барт.
  Эта скотина, ее муженек, дал бы ей развод, а я, женившись на ней, совершил бы благородный поступок и оказался в безопасности.
  Был бы спасен от ужасной, мучительной одержимости… Но тут вмешалась Изабелла! Она не знала, что со мной делает! Все осталось по-прежнему.
  Выхода не было. Я все время надеялся, думал, что сумею справиться с собой. Даже купил для нее свадебный подарок. Но все напрасно! Я должен был завладеть ею.
  — И теперь, — сказал я, — она мертва…
  На этот раз он позволил, чтобы последнее слово осталось за мной.
  — И теперь она мертва… — тихо повторил он и, резко повернувшись, вышел из комнаты.
  Глава 26
  Встреча с Гэбриэлом в Заграде была последней. Расставшись, мы с ним больше не виделись.
  Преодолев некоторые трудности, я смог добиться того, чтобы тело Изабеллы было доставлено в Англию.
  Она была похоронена в Сент-Лу, на небольшом кладбище у моря, где покоились другие члены ее семьи. После похорон я прошел вместе с тремя старыми леди до их небольшого викторианского домика. Все благодарили меня за то, что я привез Изабеллу домой.
  За прошедшие два года они сильно постарели. Леди Сент-Лу стала еще больше похожей на орла. Кожа туго обтянула кости. Она выглядела такой хрупкой, что, казалось, может умереть в любую минуту. Но на самом деле она прожила еще много лет. Миссис Бигэм Чартерно стала более худощавой и морщинистой, а леди Трессилиан — еще дороднее и сильнее задыхалась. Она шепотом сообщила мне, что им всем очень нравится жена Руперта.
  — Такая практичная и смышленая. Я уверена, что они будут счастливы. Конечно, когда-то мы мечтали совсем о Другом… — На глаза леди Трессилиан набежали слезы. — Ну почему? Почему такое должно было случиться?!
  Этот вопрос, как эхо, неизменно повторялся в моем мозгу.
  — Злой… ужасный человек… — с горечью сказала леди Трессилиан.
  Всех нас — старых леди и меня — объединяла печаль по усопшей и ненависть к Джону Гэбриэлу.
  — Вы помните маленькую миссис Барт? — неожиданно спросила миссис Бигэм Чартерис, когда я стал прощаться.
  — Разумеется! Как она поживает?
  Миссис Бигэм Чартерис покачала головой.
  — Боюсь, она опять попала в глупейшее положение.
  Вы знаете, что случилось с Бартом?
  — Нет.
  — Выпил лишнего и ночью свалился в канаву. Ударился головой о камень. Насмерть.
  — Значит, Милли овдовела?
  — Да. Но я слышала от своих друзей в Сассексе, что она встречается с каким-то фермером. Собирается выйти за него замуж. Говорят, у него скверная репутация: пьет и к тому же груб.
  «Итак, Милли Барт верна себе… — подумал я. — Интересно, извлекает ли кто-нибудь уроки из прошлых ошибок, получив второй шанс?»
  Я думал об этом и на следующий день в вагоне, направляясь в Лондон. Я сел в поезд в Пензансе и взял талон на первый ленч. За столиком ресторана, ожидая, пока подадут суп, я думал о Дженнифер.
  В Лондоне Каро Стренджуэй иногда сообщала мне новости о Дженнифер. Она невероятно усложнила себе жизнь, очень несчастна, но держится мужественно, так что, по словам Каро, невозможно не восхищаться!
  Вспомнив Дженнифер, я слегка улыбнулся. Конечно, она довольно мила, но у меня не было ни малейшего желания ее видеть и никакого интереса.
  Вряд ли кому понравится слушать одну и ту же пластинку слишком часто.
  Наконец я прибыл в Лондон, в дом Терезы, и она дала мне выговориться.
  Она терпеливо выслушала мои горькие диатрибы847. Я описал события в Заграде и кончил рассказом о могиле Изабеллы в Сент-Лу.
  — Я должен бы чувствовать, что оставил ее покоиться в мире. Но во мне самом нет умиротворения, — продолжал я. — Изабелла умерла слишком рано. Она как-то говорила, что надеется дожить до старости. И она могла бы жить долго. Она была очень крепкая. Невыносимо сознавать, что жизнь ее оборвалась так рано.
  Тереза нетерпеливо шевельнулась.
  — Ты подходишь к этому с временными мерками, Хью!
  Но время — относительно. Пять минут и тысяча лет могут быть одинаково важны. Помнишь у Элиота? «Мера едина мгновенью и розы и тиса».
  «Темно-красная роза, вышитая на бледно-сером шелке…»
  — У тебя свое назначение в жизни, Хью, — а ты пытаешься приспособить под него жизни других людей. Но у них есть свое собственное назначение. Оно есть у каждого.
  И все они сложно переплетаются. Лишь немногие рождены достаточно проницательными, чтобы знать свой собственный удел. Я думаю. Изабелла была таким человеком.
  Ее трудно было понять — нам было трудно понять! — не потому, что Изабелла была очень сложной, а потому, что она была простой — почти пугающе простой. Она признавала только главное, только суть.
  Ты продолжаешь видеть жизнь Изабеллы как нечто резко оборванное, изуродованное, сломанное… Однако я уверена, что ее жизнь была сама по себе завершенной и целостной…
  — Мгновение розы?
  — Если хочешь… Тебе очень повезло, Хью, — тихо сказала Тереза.
  — Повезло? — Я с недоумением смотрел на нее.
  — Да, потому что ты любил ее.
  — Пожалуй, ты права. Но я никогда не был в состоянии что-нибудь для нее сделать… Я даже не пытался остановить ее, когда она собиралась уехать с Гэбриэлом…
  — Ты не сделал этого, потому что по-настоящему любил ее, — сказала Тереза. — Любил достаточно сильно, чтобы предоставить ее самой себе.
  Почти против собственного желания я принял определение любви, данное Терезой. Жалость всегда была моей слабостью, моей излюбленной поблажкой. Жалостью, снисходительной и легкой, я жид и согревал свое сердце.
  Но на Изабеллу это не распространялось. Я никогда не пытался услужить ей, облегчить путь, нести ее бремя. Всю свою короткую жизнь Изабелла была только сама собой.
  Жалость — чувство, в котором она не нуждалась и не могла бы его понять. Права Тереза: я любил Изабеллу достаточно сильно, чтобы предоставить ее самой себе…
  — Хью, дорогой, конечно же ты любил Изабеллу. И, любя ее, был очень счастлив.
  — Да, — с удивлением согласился я, — был очень счастлив.
  Но тут же меня охватил гнев.
  — Надеюсь, однако, что Джон Гэбриэл будет обречен на мучения как на этом, так и на том свете!
  — Не знаю, как на том, — сказала Тереза, — но что касается этого света — твое пожелание сбылось. Джон Гэбриэл — самый несчастный человек, которого я знаю…
  — Похоже, тебе его жаль?
  — Я не могу сказать, что мне его жаль, — ответила Тереза. — Это значительно глубже.
  — Не знаю, что ты имеешь в виду. Если бы ты видела его в Заграде! Он только и знал, что говорил о себе. Его не сломила даже смерть Изабеллы.
  — Этого ты не знаешь, Хью. Я думаю, ты не посмотрел на него как следует. Ты никогда не смотришь на людей.
  Ее слова поразили меня, и я вдруг подумал, что действительно никогда по-настоящему не смотрел на Терезу.
  Я даже не описал, как она выглядит.
  Теперь я видел ее будто впервые: высокие скулы, зачесанные назад черные волосы… Казалось, не хватает мантильи и большого испанского гребня. Гордая посадка головы — как у ее кастильской прабабушки.
  Мне показалось, что на мгновение я увидел Терезу, какой она была в юности: энергичной, страстной, вступающей в жизнь, полную приключений. Я не имел ни малейшего представления о том, что она обрела…
  — Почему ты так пристально смотришь на меня, Хью?
  — Просто подумал, что, в сущности, никогда не смотрел на тебя как следует.
  — Пожалуй. Ну и что же ты видишь? — Тереза чуть улыбнулась. В ее голосе и улыбке была ирония, а в глазах еще что-то такое, чего я не мог понять.
  — Ты всегда была очень добра ко мне, Тереза, — медленно произнес я. Но, кажется, я ничего о тебе не знаю.
  — Не знаешь, Хью. Совсем ничего не знаешь.
  Она порывисто встала и задернула занавеску на окне.
  — Что же касается Гэбриэла… — начал было я.
  — Предоставь его Господу, Хью! — глухо произнесла Тереза.
  — Как странно ты говоришь!
  — По-моему, это правильно. Я всегда так думала. Может быть, когда-нибудь ты поймешь, что я имею в виду.
  Эпилог
  Вот и вся история.
  История человека, с которым я познакомился в Сент-Лу, в Корнуолле, которого последний раз видел в гостиничном номере в Заграде и который теперь умирал в маленькой спальне в Париже.
  — Послушайте, Норрис. — Голос умирающего был слабый, но отчетливый. Вы должны знать, что на самом деле произошло в Заграде. Тогда я не все вам сказал. Я просто не мог осмыслить…
  Он помолчал, тяжело переводя дух.
  — Вы знаете, что Изабелла боялась умереть? Боялась больше всего на свете.
  Я кивнул. Да, я это знал. Я вспомнил панический страх в глазах Изабеллы, когда она увидела мертвую птицу на террасе в Сент-Лу… Вспомнил, как она побледнела и отпрянула на тротуар, когда в Заграде ее чуть не сбила машина….
  — Тогда слушайте. Слушаете, Норрис? Студент явился в кафе, чтобы убить меня. Он был всего в нескольких футах и не мог промахнуться. Я сидел за столиком у самой стены, в углу, так что был не в состоянии двинуться. Изабелла поняла, что должно случиться. Она бросилась вперед в тот миг, когда студент нажимал на курок, и закрыла меня своим телом… Вы понимаете, Норрис? — Голос Гэбриэла окреп. — Она знала, что делает. Знала, что для нее это значило смерть. И она выбрала смерть… чтобы спасти меня.
  В голосе Гэбриэла появилась теплота.
  — Я не понимал… до той самой минуты… даже тогда не понимал, что это значило. Только позже, когда все осознал… Знаете, ведь я никогда не понимал, что она любила меня… Я думал… был уверен, что удерживаю ее только физической близостью. Но Изабелла любила меня…
  Любила настолько, что пожертвовала ради меня жизнью…
  Несмотря на свой страх смерти.
  Я мысленно вернулся в кафе в Заграде. Я видел истеричного фанатика-студента, видел внезапную тревогу Изабеллы… понимание… панический страх — и мгновенный выбор. Видел, как она, бросившись вперед, закрыла Джона Гэбриэла своим телом…
  — Вот, значит, какой был конец, — сказал я.
  Гэбриэл с трудом поднялся с подушек. Глаза его широко открылись. Голос звучал громко и ясно — торжествующий голос.
  — О нет! Вы ошибаетесь! — воскликнул он. — Это был не конец. Это было начало…
  
  1948 г.
  Перевод: А. Ващенко
  
  Дочь есть дочь
  
  
  Книга первая
  Глава 1
  Энн Прентис стояла на платформе вокзала Виктория и махала рукой.
  Поезд, как обычно, несколько раз судорожно дернулся, тронулся с места и, набирая скорость, поспешил к очередному проходу. Темная головка Сэры скрылась из виду, Энн Прентис, повернувшись, медленно направилась к выходу.
  Она была целиком во власти того странного смешения чувств, которое мы порой испытываем, провожая близких людей.
  …Милая Сэра — как ее будет недоставать… Правда, всего каких-то три недели… квартира без нее опустеет… только они с Эдит, две скучные немолодые женщины.
  А Сэра такая живая, энергичная, решительная…
  И все равно, по-прежнему ее маленькая темноволосая дочурка…
  Да что это! Что за мысли! Сэре они бы страшно не понравились — как и всех ее сверстниц, девочку раздражает любое проявление нежных чувств родителями. «Что за глупости, мама!» — только от них и слышишь.
  От помощи они, впрочем, не отказываются. Отнести вещи дочери в химчистку, забрать оттуда, а то и расплатиться из своего кармана — это обычное дело. Неприятные разговоры («если Кэрол позвонишь ты, мама, это будет намного проще»). Бесконечная уборка («Ах, мамочка, я, разумеется, собиралась сама все разобрать, но сейчас я просто убегаю!»).
  «Когда я была молодой…» — подумала Энн, уносясь мыслями в далекое прошлое.
  Энн росла в старомодном доме. Когда она родилась, матери было уже за сорок, а отцу и того больше — он был старше мамы то ли на пятнадцать, то ли на шестнадцать лет. И тон в доме задавал отец.
  Любовь не считалась там чувством само собой разумеющимся, а потому выражать ее никто не стеснялся: «Моя дорогая малютка!», «Папино сокровище!» и «Чем я могу тебе помочь, милая мамочка?».
  Уборка, разнообразные поручения, ведение бухгалтерских книг, рассылка приглашений и прочих светских писем — все эти занятия были для Энн привычными и естественными: дочери существуют для того, чтобы помогать родителям, а не наоборот.
  Проходя мимо книжного развала, Энн внезапно спросила себя: «А какой подход правильнее?»
  Странно, но вопрос кажется, не из легких.
  Скользя взглядом по названиям книг на развале («найти бы что-нибудь почитать вечерком у камина!»), она, к полной неожиданности для себя самой, пришла к выводу, что в действительности никакой разницы нет. А есть условность, и только. Мода — как на жаргонные словечки.
  В свое время восхищение чем-либо выражали словом «блистательно», потом стали говорить «божественно», а еще позднее — «фантастически», о том, что нравилось «безумно», говорили даже — «не то слово».
  Дети ухаживают за родителями или родители за детьми — но существующая между ними глубинная живая связь от этого не меняется. По убеждению Энн, ее и Сэру связывает глубокая искренняя любовь. А было ли такое между нею и ее матерью? Пожалуй, нет, — в дни ее юности под внешней оболочкой нежности и любви между детьми и родителями в действительности скрывалось то самое небрежно-добродушное безразличие, которым сейчас так модно бравировать.
  Улыбнувшись своим мыслям, Энн купила в пингвиновском848 издании книгу, которую с удовольствием прочитала несколько лет назад. Подобное чтение сегодня может показаться несколько сентиментальным, но, пока Сэры нет, какая разница?
  «Я буду скучать по ней, — думала Энн, — конечно, я буду скучать, но зато в доме станет спокойнее…»
  «Да и Эдит отдохнет, — мысленно добавила она, — Эдит так огорчается, когда весь распорядок идет кувырком, — не знаешь, когда ленч, а когда обед».
  Ведь у Сэры и ее друзей есть такая привычка — неожиданно появляться в доме и так же неожиданно уходить, иногда, впрочем, уведомляя об этом по телефону. «Мамочка, может, нам сегодня пообедать пораньше? Мы собрались в кино». Или: «Это ты, мама? Я хотела сказать, что к ленчу я вообще-то не приду».
  Такие нарушения размеренного ритма жизни до крайности раздражали преданную Эдит, целых двадцать лет верой и правдой служившую Энн и вынужденную теперь работать в три раза больше прежнего.
  И Эдит, по словам Сэры, ходила с кислой миной.
  Что не мешало Сэре вить из нее веревки: Эдит хоть и ворчала и бранилась, но Сэру обожала.
  Вдвоем с Эдит им будет очень спокойно. Скучно, но очень спокойно. Неприятная холодная дрожь пробежала по спине Энн. «Мне теперь остается лишь покой, спокойный путь под горку, к старости, и кроме смерти ждать больше нечего».
  «А чего, собственно, я жду? — спросила она себя. — У меня было все, о чем я мечтала. Любовь и счастье с Патриком. Ребенок. Жизнь исполнила все мои пожелания. Вот все и кончилось. Теперь настал черед Сэры. Она выйдет замуж, родит детей. Я стану бабушкой».
  И она улыбнулась. Как приятно быть бабушкой! Она представила себе детей Сэры, бойких и красивых. Шаловливых мальчуганов с непослушными темными, как у Сэры, волосиками, пухлых маленьких девочек. Читать им книжки, рассказывать сказки…
  Она продолжала улыбаться, представив себе эту перспективу, но холод не покидал ее. Если бы только Патрик был жив. В ее душе снова заговорил смолкнувший было голос отчаяния. Все это произошло давно — Сэре тогда едва минуло три года — так давно, что боль утраты давно утихла, горе забылось. Она могла уже спокойно, без мук вспоминать о Патрике, своем молодом пылком муже, которого она так горячо любила. Все это осталось в далеком-далеком прошлом.
  Но сегодня старая рана словно открылась заново. Будь Патрик жив, Сэра могла бы уехать куда угодно — хоть ненадолго в Швейцарию кататься на лыжах, хоть навсегда, к мужу и детям. А они с Патриком жили бы вместе, вместе старели, вместе принимали удары и подарки судьбы. Она не была бы одна…
  Энн Прентис вышла на привокзальную площадь и смешалась с толпой прохожих. «Какой зловещий вид у этих красных автобусов, — подумала она. Выстроились в ряд, словно чудовища у кормушки». На миг ей померещилось, будто это — фантастические существа, ведущие самостоятельную жизнь и, быть может, ненавидящие собственного создателя — Человека.
  Какая суетливая, шумливая толпа, все куда-то уходят, приходят, спешат, бегут, смеются, жалуются, встречаются и расстаются.
  И ледяная боль одиночества снова сжала ей сердце.
  «Сэра вовремя уехала, — подумала она. — А то я уже начинаю чересчур от нее зависеть! Из-за этого, по-моему, и она волей-неволей попадает в зависимость от меня. Жаль.
  Не нужно цепляться за молодых и мешать им жить по-своему. Это безнравственно, да, да, именно безнравственно».
  Надо стушеваться, отступить в тень — пусть у Сэры будут собственные планы и собственные друзья.
  Тут Энн не могла не улыбнуться — на самом деле у Сэры и так хватает и друзей и планов. Уверенная в себе, веселая, девочка живет в свое удовольствие. Мать она обожает, но относится к ней с ласковой снисходительностью, как к человеку, который просто в силу своего возраста не способен понимать ее жизнь, а тем более принимать в ней участие.
  Возраст матери — сорок один год — представлялся Сэре весьма преклонным, тогда как сама Энн не без усилия могла думать о себе как о женщине средних лет. Не то чтобы она молодилась, отнюдь: макияжем она почти не пользовалась, а в ее стиле одеваться до сих пор ощущалось нечто от провинциальной домохозяйки: аккуратные жакеты с юбкой и непременной ниткой натурального жемчуга на шее.
  «И что это мне в голову лезут всякие глупости», — вздохнула Энн. И уже вслух добавила, обращаясь к самой себе:
  «Наверное, потому, что я только что проводила Сэру».
  Как говорят французы? Partir, c'est mourrir un peu.849
  Это правда… Сэра, унесенная вдаль важно пыхтящим поездом, на какое-то время перестала существовать для матери. «А я умерла для нее, подумала Энн. — Странная вещь — расстояние. Разделенность пространством…»
  У Сэры будет одна жизнь, а у нее, Энн, — другая. Своя жизнь.
  Внутренний холод, который Энн ощущала последние несколько минут, отступил перед довольно приятной мыслью. Теперь можно будет утром вставать когда заблагорассудится, делать что захочется, по-своему строить день.
  Можно, например, улечься в постель пораньше, поставив на тумбочку поднос с едой, можно отправиться в театр или в кино. А то сесть в поезд, уехать за город и бродить, бродить по прозрачным уже лесам, любуясь синевой неба, сквозь затейливые переплетения голых ветвей.
  Все это, разумеется, можно делать и в другое время.
  Но когда двое близких людей живут вместе, один поневоле подстраивается под другого. А кроме того, Энн радовалась каждому шумному приходу и уходу Сэры.
  Разумеется, быть матерью — чудо. Как бы снова проживаешь свою молодость, только без свойственных этой поре страданий, что личное в жизни на самом деле пустяки, можно позволить себе снисходительную улыбку по поводу очередных терзаний.
  «Нет, мама, — горячилась Сэра. — Это страшно серьезно. Не смейся, пожалуйста. У Нади все будущее поставлено на карту!»
  Но за сорок один год Энн неоднократно имела случай убедиться в том, что «все будущее» очень редко бывает поставленным на карту. Жизнь намного устойчивее и прочнее, чем принято считать.
  Работая во время войны в полевом госпитале, Энн впервые осознала, какое огромное значение имеют для человека всевозможные жизненные мелочи. Мелкая зависть или ревность, пустяковые удовольствия, тесный воротник, натирающий шею, гвоздь в ботинке — все это представлялось тогда куда более важным, чем то, что тебя в любой момент могут убить. Казалось бы, мысль об этом должна своей значительностью вытеснить все остальное, но нет, к ней быстро привыкали, а вот какие-то вроде бы пустяки продолжали волновать, быть может, даже тем сильнее, что подсознательно все-таки понимаешь — жить тебе, возможно, осталось недолго. Там же, на войне, она начала осознавать, сколь противоречив по своей натуре человек и сколь ошибочно деление людей на «плохих» и «хороших», которым она прежде грешила в силу юного максимализма. Ей, например, довелось стать свидетельницей того, как один человек, рискуя жизнью, спас другого, а вскоре попался на мелкой краже у того же спасенного.
  Человек вообще отнюдь не цельный монолит. Энн в нерешительности остановилась на кромке тротуара, но громкие гудки такси заставили ее вернуться от отвлеченных размышлений к более практическим. Что, спрашивается, делать сейчас, в данный конкретный момент?
  С самого утра она не могла думать ни о чем другом, кроме как об отъезде Сэры в Швейцарию. А вечером предстоит обед с Джеймсом Грантом. Милый Джеймс, всегда такой добрый и внимательный, предложил: «Сэра уедет, и квартира сразу покажется тебе пустой. Давай вечером вместе пообедаем в городе». Как это мило с его стороны! Легко, конечно, Сэре подсмеиваться над Джеймсом, которого она в разговоре с матерью неизменно называет «твой преданный сахиб».850 А она, Энн, очень дорожит его дружбой. Иногда бывает и правда нелегко в который раз выслушивать его бесконечные рассказы, но он с таким воодушевлением излагает во всех подробностях очередную историю из своего запаса, что не выказать к ней интереса — просто грех, особенно если знаешь самого рассказчика уже четверть века.
  Энн взглянула на часы. Можно, пожалуй, зайти в Офицерский универмаг. Эдит давно просит обновить кое-что из кухонной утвари. И время пройдет незаметно. Но, рассматривая кастрюли и изучая их цены (подскочили фантастически!), Энн не переставала ощущать в глубине души все тот же непривычный холод — ужас перед одиночеством.
  В конце концов, не выдержав, она бросилась к телефонной будке и набрала хорошо знакомый номер.
  — Дейм851 Лора Уитстейбл может подойти?
  — Кто ее спрашивает?
  — Миссис Прентис.
  — Одну минуту, миссис Прентис.
  После непродолжительной паузы звучный низкий голос произнес:
  — Энн?
  — О Лора, я понимаю, что звоню не в самое подходящее время, но я только что проводила Сэру и подумала, что если у тебя сегодня дел не по горло, то…
  Голос решительно прервал ее на полуслове:
  — Приходи ко мне на ленч. Ржаной хлеб с пахтой852 тебя устроит?
  — Меня устроит все что угодно. Ты сама доброта.
  — Жду тебя. В четверть второго.
  * * *
  За минуту до назначенного времени Энн расплатилась на Харли-стрит с таксистом и нажала кнопку звонка.
  Вышколенный Харкнесс открыл дверь и, узнав ее, любезно улыбнулся:
  — Не угодно ли вам сразу подняться наверх, миссис Прентис? Дейм Лора задерживается на несколько минут.
  Энн легко взбежала по ступенькам лестницы. Бывшая столовая была превращена в приемную, а жилые помещения располагались на втором этаже высокого дома. В гостиной уже был накрыт столик для ленча. Огромные мягкие кресла, красивые шторы из дорогого бархата, а главное — изобилие книг, часть которых громоздилась стопками на стульях, придавали этой комнате атмосферу мужского жилища.
  Ждать Энн пришлось недолго. Дейм Лора, предваряемая фанфарами собственного голоса, вступила в гостиную и нежно поцеловала подругу.
  Дейм Лоре Уитстейбл было шестьдесят четыре. Ее окружала аура, присущая обычно членам королевского семейства или известным общественным деятелям. Все в ней было усилено и преувеличено — голос, мощный бюст, напоминающий каминную полку, копна седых волос цвета стали, орлиный нос.
  — Рада видеть тебя, дорогая, — пробасила она; — Ты чудесно выглядишь, Энн. Ага, купила себе букетик фиалок. Очень правильно. На этот цветок ты походишь больше всего.
  — На увядающую фиалку? Ты права, Лора.
  — На прелесть осени, таящуюся в листьях.
  — Вот уж не похоже на тебя, Лора. Обычно ты не скажешь правду в глаза!
  — Чаще всего это себя оправдывает, хотя порою дается не легко. Давай сядем за стол немедленно. Бэссит, где Бэссит? А, вот вы где. Могу тебя обрадовать, Энн, — для тебя камбала и бокал рейнвейна.
  — Зачем, Лора? Мне бы вполне хватило пахты с черным хлебом.
  — Пахты всего одна порция — для меня. Садись, садись, дорогая. Итак, Сэра уехала в Швейцарию? Надолго?
  — На три недели.
  — Замечательно.
  Угловатая Бэссит вышла наконец из комнаты. Дейм Лора, с демонстративным удовольствием потягивая свою пахту из стакана, лукаво глянула на собеседницу:
  — И ты уже по ней соскучилась. Но ведь ты позвонила мне не для того, чтобы сообщить об этом. Давай, Энн, выкладывай, не стесняйся. Времени у нас мало. Не сомневаюсь, что ты ко мне хорошо относишься, но ведь звонят и просят о немедленной встрече чаще всего в надежде на мой мудрый совет.
  — Мне ужасно стыдно, — виноватым голосом пробормотала Энн.
  — Пустяки, дорогая. На самом деле мне это даже льстит.
  — О Лора! — воскликнула Энн. — Разумеется, я законченная идиотка! Но на меня вдруг напала какая-то паника.
  Прямо там, на вокзале Виктория, среди всех этих автобусов! Мне вдруг стало так страшно, так одиноко…
  — Да-да, понимаю…
  — И дело не в том, что Сэра уехала и я сразу по ней заскучала. Это что-то другое — большее.
  Лора Уитстейбл кивнула, не спуская с Энн беспристрастного взгляда проницательных серых глаз.
  — Я вдруг ощутила, — медленно произнесла Энн, — человек в конечном счете одинок всегда… Правда.
  — Поняла наконец? Да, да, конечно, рано или поздно, но все приходят к этой мысли. Как ни странно, она всегда является потрясением. Сколько тебе лет, Энн? Сорок один год? Вполне подходящий возраст для подобного открытия. Если сделать его позднее, оно может оказаться роковым. А если раньше — то требуется недюжинное мужество, чтобы с ним примириться.
  — А ты, Лора, чувствовала себя когда-нибудь по-настоящему одинокой? поинтересовалась Энн.
  — О да. В двадцать шесть лет. Чувство одиночества настигло меня в разгар уютного семейного торжества. Я испугалась, даже ужаснулась, испугалась, но смирилась; с ним. Нельзя отрицать реальность, приходится примириться с тем, что в этом мире у человека есть один верный Спутник, сопровождающий его от колыбели до самой могилы, — он сам. И с этим спутником необходимо поладить, надо научиться жить с самим собой.
  Вот ответ на твой вопрос. Но это не всегда легко.
  Энн вздохнула.
  — Жизнь кажется мне совершенно бессмысленной — я тебе выкладываю все как на исповеди, Лора. Годы, ничем не заполненные, текут мимо… Я, видно, просто бестолковая и бесполезная женщина.
  — Ну, ну, Энн, не сгущай краски. Во время войны ты делала пусть незаметную, но героическую работу, вырастила Сэру, дала ей хорошее воспитание, научила ее радоваться жизни, да и сама умеешь по-своему радоваться ей. Чего еще можно желать? Приди ты ко мне на прием, я бы тебя отправила не солоно хлебавши и даже от гонорара отказалась, хотя я старая жадюга.
  — Ах, Лора, как ты меня утешила! Но, поверь, я и в самом деле боюсь, что слишком опекаю Сэру.
  — Пустяки!
  — Я всегда ужасно боялась стать одной из тех матерей-собственниц, от которых детям буквально жизни нет.
  — Сейчас столько говорят о матерях-собственницах, что некоторые матери остерегаются проявлять даже вполне естественную любовь к своим детям, сухо заметила Лора.
  — Но чрезмерная привязанность к ребенку и в самом Деле пагубна.
  — Безусловно. Я в этом убеждаюсь каждый день.
  Сколько матерей, ни на шаг не отпускающих от себя сыновей, или отцов, мертвой хваткой вцепившихся в дочерей!
  Но вина не всегда лежит на родителях. Когда-то, Энн, птицы свили себе гнездо в моей комнате. В положенное им время птенцы стали его покидать, но среди них оказался один, не желавший улетать. Он хотел остаться в гнезде, где ему подносили корм, боялся выпасть из гнезда.
  Мать была вне себя от волнения. То и дело подлетала к краю гнезда, кружилась над его головой, махая крыльями. А он ни в какую. Наконец она решила больше не доставлять ему пищу прямо в гнездо. Принесет, бывало, что-нибудь в клюве, сядет на другом конце комнаты и щебечет, зовет его. Так тот, многие люди напоминают мне этого птенца. Бывают дети, которые не желают взрослеть, не желают сталкиваться с трудностями самостоятельной жизни. И дело тут не в полученном воспитании, а исключительно в них самих.
  Лора выдержала паузу.
  — Наряду со стремлением опекать существует стремление быть опекаемым. Что является его причиной? Боязнь повзрослеть? Быть может, даже передающаяся по наследству генетическим путем? Мы еще так мало знаем о природе человека.
  — Надеюсь, ты не считаешь меня собственницей, — спросила Энн, не проявив интереса к обобщениям Лоры.
  — Мне всегда казалось, что у тебя с Сэрой очень хорошие отношения. Даже более того — глубокая естественная любовь. Хотя, — добавила она задумчиво, — Сэра, пожалуй, немного инфантильна.
  — А я, наоборот, была уверена, что ее поведение вполне соответствует ее возрасту.
  — Не сказала бы. Если судить по менталитету. Сэре не дашь ее девятнадцати.
  — Но она ведь так уверена в себе, держится с таким чувством собственного достоинства… И умница. Переполнена собственными идеями.
  — Вернее сказать, не собственными, а современными. Пройдет еще немало времени, прежде чем у Сэры действительно появятся собственные идеи. А что касается самоуверенности, то она отличает все молодое поколение.
  Она им необходима, чтобы тверже стоять на ногах. Мы ведь живем в крайне неустойчивое время, все вокруг непрочно, и молодежь не может не ощущать этого. Отсюда и проистекает большинство нынешних неприятностей. Стабильности нет. Домашние очаги рушатся. Нравственные нормы отсутствуют. А молодые побеги, как известно, нуждаются в прочной опоре.
  Тут Лора неожиданно улыбнулась.
  — Как и женщины определенного возраста, и даже я — не самая рядовая из них. — Она опустошила свой стакан с пахтой. — А ты знаешь, почему я пью пахту?
  — Потому что это полезно?
  — Да что ты! Просто я полюбила ее с тех пор, как ездила во время каникул на ферму в деревне. А другая причина — чтобы быть оригинальной. Ради позы. Мы ведь все позируем — приходится. А я — даже больше, чем другие. Но, слава Богу, я это вполне осознаю. Вернемся, однако, к тебе, Энн. Все, что с тобой происходит, — это нормально.
  Просто ты вот-вот обретешь второе дыхание.
  — Что ты называешь вторым дыханием, Лора? Уж не думаешь ли ты… — Она замялась.
  — Нет-нет, ничего плотского я не подразумеваю. Речь идет исключительно о нравственных ценностях. Женщины — счастливая часть человечества, но из них девяносто девять из ста об этом не подозревают. Сколько лет было святой Терезе,853 когда она затеяла реформу монастырей?
  Пятьдесят. И таких примеров можно привести множество.
  От двадцати до пятидесяти лет женщины в силу своей биологической сущности, заняты по горло, и это естественно. Они целиком отдаются детям, мужьям, любовникам, одним словом, личной жизни. Если же и переключают свою энергию из этих областей на иные цели, то достигают желаемого чисто по-женски, опираясь на эмоции. Но в среднем возрасте происходит естественный второй расцвет, который пробуждает душу и разум женщины. Чем старше она становится, тем больший интерес проявляет к тому, что не входит в сферу ее личной жизни. Интересы мужчин в эту пору жизни сужаются, а женщин — расширяются. Мужчина шестидесяти лет обычно повторяет себя, как граммофонная пластинка. А его сверстница, если она, конечно, личность, становится интересным человеком.
  Энн, вспомнив Джеймса Гранта, улыбнулась.
  — Женщины стремятся к чему-то новому. Случается, несомненно, что и они в этом возрасте Ведут себя как нельзя более глупо, не без того. Некоторые, например, сексуально озабочены. Но в общем средний возраст для женщины пора больших возможностей.
  — Как приятно тебя слушать, Лора! Думаешь, я смогу найти для себя достойное занятие? Скажем, в качестве социального работника?
  — Достаточно ли ты любишь своих ближних? — серьезно спросила Лора Уитстейбл. — Ведь без внутреннего горения эта работа невозможна. Не делай ничего такого, чего тебе делать не хочется, — лишь ради того, чтобы погладить себя за это по головке! Осмелюсь утверждать, что в подобных случаях результаты бывают самые плачевные. Если тебе нравится навещать больных старух или возить к морю неопрятных и невоспитанных придурков, то ради Бога, конечно. Многим это приносит радость. Но тебе, Энн, я вообще не советую ударяться в бурную деятельность. Помни — всякое поле время от времени оставляют под паром. До сих пор твоим уделом было материнство. Я не представляю себе тебя в роли реформатора, художника или социального работника. Ты, Энн, самая обыкновенная женщина, но при том очень симпатичная. Подожди. Наберись терпения и жди, не теряя веры и надежды, пока судьба не предоставит тебе какой-нибудь шанс. И тогда жизнь твоя наполнится новым смыслом.
  И, помедлив, она спросила:
  — А романов у тебя никогда не было?
  Энн покраснела.
  — Нет, — ответила она, преодолев смущение. — А что, по-твоему, пора уже?
  Дейм Лора оглушительно фыркнула, так что звякнули стаканы на столе.
  — Ох уж эти мне современные веяния! В викторианскую эпоху секса боялись настолько, что чуть ли не ножки мебели зачехляли! Секса стыдились, его прятали ото всех.
  Слов нет, это очень скверно. Но в наши дни кинулись в противоположную крайность. Секс сделался чем-то вроде лекарственного препарата, который можно купить в любой аптеке. Наподобие серы или пенициллина. Приходят ко мне молодые женщины и спрашивают: «Может, мне лучше завести любовника?» Или: «Как вы думаете, не следует ли мне родить ребенка?» Можно подумать, что ложиться в постель с мужчиной — не радость, а обязательная процедура. Тебя, Энн, не назовешь страстной женщиной. Но в тебе кроется огромный запас любви и нежности.
  Быть может, это предполагает и секс, но для тебя он — не главное. Если ты ждешь от меня пророчества, то скажу тебе, Энн, что в скором времени ты снова выйдешь замуж.
  — О нет! Вряд ли я на это способна.
  — Почему же в таком случае ты купила сегодня букетик фиалок и пришпилила к своему пальто? Обычно ты покупаешь цветы для дома, а не украшаешь ими себя. Эти фиалки, Энн, символ. Ты купила их потому, что в глубине души чувствуешь приближение весны. Твоя вторая весна не за горами.
  — Скорее бабье лето, — смутилась Энн.
  — Пусть будет так, если тебе больше нравится.
  — Твои слова звучат очень убедительно, но, поверь, я купила цветы лишь из жалости к несчастной, дрожавшей от холода продавщице.
  — Так думаешь ты. Но это лишь внешний повод. А смотреть следует в корень. Научись читать в самой себе.
  Познать самое себя — вот что важнее всего в жизни. Боже мой, уже третий час! Мне надо бежать. Что ты делаешь сегодня вечером?
  — Обедаю с Джеймсом Грантом.
  — С полковником Грантом? Ах да, разумеется. Симпатичный парень. Проницательные глаза блеснули. — И давно он так за тобой ухаживает, Энн?
  Энн рассмеялась и покраснела.
  — У него это вошло в привычку.
  — Но он ведь несколько раз делал тебе предложение?
  — Да, но, право же, это ровным счетом ничего не означает. Ах, Лора, может, и в самом деле мне надо выйти за него? Оба мы одиноки…
  — Слово «надо» к браку неприменимо, Энн. И неподходящий муж хуже чем никакого. Бедный полковник Грант. Хотя, в сущности, жалеть его нечего. Мужчина, который неоднократно делает предложение женщине, но не может добиться ее согласия, принадлежит к той категории людей, которым втайне импонирует поражение. В Дюнкерке он бы безусловно ликовал, но, полагаю, должность командира Легкой бригады854 была бы ему по душе еще больше! В нашей стране испытывают непонятную нежность к поражениям и промахам, а побед почему-то стыдятся.
  Глава 2
  Едва переступив порог своей квартиры, Энн заметила, что верная Эдит довольно холодно ответила на ее приветствие.
  — А я-то приготовила для вас хороший кусочек рыбного филе, — сказала она, появляясь в двери кухни. — И крем в придачу.
  — Извини, пожалуйста. Я завтракала с дейм Лорой.
  Но разве я не предупредила тебя заранее, что не приду?
  — Предупредили, и жарить филе я не стала, — проворчала Эдит — высокая тощая женщина с осанкой гренадера и недовольно поджатыми губами. — Пошли за покупками и передумали… Чтой-то на вас не похоже. Мисс Сэра — да, от нее чего угодно можно ждать. Вот ее перчатки, что она искала, я их нашла после ее ухода. Завалились за тахту.
  — Какая жалость! — Энн взяла в руки яркие шерстяные перчатки. — Уехала она благополучно.
  — Рада небось без памяти.
  — Да, вся компания была в превеселом настроении.
  — Посмотрим, как воротятся. Может, и на костылях.
  — Господи, Эдит, не говори так!
  — Опасные там места, в Швейцарии этой, ужас просто. Сломаешь руку или ногу, а там тебя толком и не вылечат. Под гипсом начинается гангрена, и конец тебе. А вонь от нее какая!
  — Будем надеяться, что ничего подобного с Сэрой не случится, ответила Энн, привыкшая к мрачным предсказаниям Эдит, изрекаемым с неизменным упоением.
  — Без мисс Сэры и дом не дом, — сказала Эдит. — Тихо будет, спокойно, словно в могиле.
  — Зато ты немного отдохнешь, Эдит.
  — Отдохну?! — возмутилась Эдит. — Да что мне с ним, с этим отдыхом, делать? Лучше скрипеть, чем сиднем сидеть, любила говорить моя мать, и я с ней завсегда соглашалась. Пока мисс Сэры нет, подружки ее не бегают взад-вперед каждую минуту, сделаю-ка я генеральную уборку.
  Давно пора.
  — А по-моему, Эдит, в квартире совершенно чисто.
  — Это по-вашему. Но мне-то лучше знать. Шторы все надо снять и как следует вытрясти, люстры вымыть, да тут делов непочатый край.
  Глаза Эдит горели в предвкушении бурной деятельности.
  — Пригласи кого-нибудь себе в помощь.
  — Да что я, ошалела? Я все делаю честь по чести, а кто из нонешних-то станет стараться? У вас хорошие вещи, а хорошие вещи и обращения требуют хорошего. А тут еще стряпня, то одно, то другое, вот я со всеми делами и не управляюсь.
  — Но ты же прекрасно готовишь, Эдит. Сама знаешь.
  Обычное для Эдит выражение глубокого неодобрения на миг уступило место слабой улыбке благодарности.
  — Да что готовка, — отмахнулась она. — Я ее и работой-то по-настоящему не считаю.
  Уже на пути в кухню Эдит спросила:
  — А чай пить когда будете?
  — Не сейчас, конечно. Около половины пятого.
  — На вашем месте я бы подняла ножки кверху и подремала. Вечером выглядели бы свежей, отдохнувшей. Да и успокоились бы немного.
  Энн, засмеявшись, отправилась в гостиную и позволила Эдит устроить ее со всеми удобствами на тахте.
  — Ты обращаешься со мной как с маленькой девочкой, Эдит.
  — Так ведь, когда я пришла к вашей матушке, вы и были, считай, чуть побольше маленькой девочки, а с тех пор, можно сказать, почти и не меняетесь. Полковник Грант звонил. Напомни, мол, что в ресторане «Могадор», в восемь вечера. Да знает она, знает, говорю я ему. Мужчины все такой народ — суетятся без толку, а уж о военных и говорить нечего.
  — Очень мило с его стороны, что он понял, как одиноко мне может быть в первый вечер без Сэры, и пригласил меня в ресторан.
  — Да я ничего против полковника не имею, — рассудительным тоном произнесла Эдит. — Суетлив-то он, суетлив, но зато джентльмен до мозга костей. — И, помолчав, добавила:
  — Мог быть кто и похуже полковника Гранта.
  — Что ты имеешь в виду, Эдит?
  Эдит устремила на Энн немигающий взор.
  — Что бывают джентльмены и похуже полковника Гранта… А кстати, раз мисс Сэра уехала, мы, верно, и мистера Джерри увидим нескоро.
  — Он тебе не нравится, Эдит?
  — Ну это как сказать… Он и нравится и не нравится.
  Что-то в нем есть — этого не отнимешь. Но полагаться на него нельзя. Дочь моей сестры, Марлен, вышла замуж за такого типа. Больше полугода ни на какой работе не удерживается. И что бы ни случилось, он тут ни при чем.
  Эдит вышла из комнаты, а Энн блаженно откинулась на подушки и закрыла глаза.
  Проникавший сквозь закрытое окно приглушенный звук уличного транспорта лишь приятно ласкал слух, напоминая отдаленное жужжание пчел. Стоявшие в вазе на столе рядом желтые нарциссы источали сладкий аромат.
  На душе у Энн было покойно и светло. Она будет скучать по Сэре, но, может, не так уж и плохо побыть немного одной.
  Что за странное беспокойство охватило ее утром!
  «Интересно, кого еще полковник Грант пригласил на обед?» — подумала она, засыпая.
  * * *
  «Могадор» был маленький старомодный ресторан с на редкость спокойной обстановкой, где подавали хорошую еду.
  Энн пришла первой из приглашенных и в баре холла сразу увидела полковника Гранта, который то и дело с беспокойством поглядывал на часы.
  — Ах, Энн! — Он вскочил на ноги. — Пришли! — Он с одобрением скользнул глазами по ее черному вечернему платью с единственной ниткой жемчуга на шее. — Когда красивая женщина еще и пунктуальна, это вдвойне приятно.
  — Я опоздала не больше чем на три минуты, — улыбнулась Энн.
  Джеймс Грант был высокий мужчина с военной выправкой, ежиком седых волос и упрямым подбородком.
  Он снова посмотрел на часы.
  — Нет бы всем остальным прийти вовремя! Стол для нас будет накрыт в четверть девятого, а до этого еще надо успеть выпить аперитив. Вам хересу? Вы ведь предпочитаете его коктейлю, не так ли?
  — Да, пожалуй. А кто еще должен быть?
  — Мэссингемы. Вы их знаете?
  — Ну конечно!
  — И Дженнифер Грэхем. Моя кузина, но, боюсь, вы с ней незнакомы.
  — По-моему, однажды я уже с ней встречалась у вас.
  — А кроме того, Ричард Колдфилд. Я только вчера его встретил. Мы не виделись много лет, большую часть жизни он провел в Бирме. Возвратившись сюда, чувствует себя сейчас не в своей тарелке.
  — Могу себе представить.
  — Хороший парень Ричард Колдфилд. Не повезло ему ужасно. Горячо любимая жена умерла при родах первого ребенка. Он никак не мог утешиться, в конце концов понял, что лучше уехать, и отправился в Бирму.
  — А ребенок?
  — О, ребенок тоже умер.
  — Как печально!
  — А вон и Мэссингемы!
  Миссис Мэссингем, которую Сэра за глаза неизменно называла «мэм-сахиб»,855 еще издали заулыбалась им, выставляя напоказ два ряда ослепительных зубов. Это была долговязая жилистая дама, с лицом высохшим и поблекшим за много лет, проведенных в Индии. Муж ее, толстяк-коротышка, в разговоре предпочитал телеграфный стиль.
  — Рада снова видеть вас, — сказала миссис Мэссингем, тепло пожимая руку Энн. — Как приятно прийти на обед в соответствующем туалете. А у меня, по-видимому, до вечернего платья так руки и не дойдут. Пользуюсь тем, что, приглашая к обеду, обычно присовокупляют: «Не переодевайтесь». Да, жить в Англии сейчас довольно трудно, а сколько приходится делать самой! Порой мне начинает казаться, что я не отхожу от кухонной раковины. Нам, сдается мне, здесь не ужиться. Придется опять уезжать, и мы подумываем о Кении.
  — Все уезжают, — вмешался в разговор ее муж. — Сыты по горло. Чертово правительство.
  — А, вон идет Дженнифер, — сообщил полковник Грант. — И с ней Ричард Колдфилд Дженнифер Грэхем оказалась высокой женщиной, явно не старше тридцати пяти, с лошадиной физиономией и смехом, напоминающим ржание, а Ричард Колдфилд — джентльменом средних лет с выдубленным на солнце лицом.
  Он присел рядом с Энн, и между ними завязалась беседа.
  Давно ли он в Англии? Как ему здесь?
  К Англии надо привыкнуть, отвечал Колдфилд. По сравнению с довоенным временем все так изменилось!
  Он ищет работу, но найти ее не легко, особенно человеку его возраста.
  — Да, да, это верно. Все у нас пошло теперь не так!
  — Между тем мне еще нет и пятидесяти. — Он улыбнулся детской обезоруживающей улыбкой. — У меня есть небольшой капитал. Подумываю приобрести небольшой участок земли в сельской местности. Стану выращивать овощи для продажи. Или буду разводить кур.
  — Только не кур! — воскликнула Энн. — Кто бы из моих знакомых ни испробовал свои силы в птицеводстве, у всех они подхватывали какую-нибудь инфекцию.
  — Да-да, огородничество, наверное, лучше. Разбогатеть на нем скорее всего нельзя, но зато жить будет приятно.
  Он вздохнул.
  — Все пошло вверх тормашками. Если бы у нас сменилось правительство, тогда, быть может, настали бы времена получше.
  Обычная панацея от всех зол! Энн промолчала, всем своим видом выражая сомнение.
  — Трудное это дело — решить, чем заниматься, — промолвила она Столько волнений.
  — О нет, волнений никаких Волнений я не признаю.
  По моему глубокому убеждению, каждый, кто верит в свои силы и полон решимости чего-то добиться, в конечном итоге достигает желаемого.
  От этих слов на Энн повеяло догматизмом.
  — Так ли уж? — усомнилась она.
  — Уверяю вас, что так Терпеть не могу людей, которые вечно жалуются на свое невезение.
  — Вот здесь мы с вами сходимся! — воскликнула Энн с таким пылом, что брови ее собеседника недоуменно полезли вверх.
  — Впечатление такое, что у вас есть опыт подобного рода.
  — Да, есть. Один из тех молодых людей, что волочатся за моей дочерью, то и дело потчует нас рассказами о том, как ему в очередной раз не повезло. Поначалу я ему сочувствовала, но сейчас он меня только раздражает.
  Тут подала голос сидевшая напротив миссис Мэссингем:
  — Нет ничего скучнее этих рассказов о невезении.
  — Вы говорите, очевидно, о молодом Джеральде Ллойде? — вмешался в разговор полковник Грант. — Этот никогда ничего не достигнет.
  — Значит, у вас есть дочь? — негромко спросил Ричард Колдфилд. — И, по-видимому, довольно большая, раз за ней ухаживают молодые люди.
  — О да. Сэре девятнадцать лет.
  — И вы ее обожаете?
  — Естественно.
  На миг лицо Ричарда Колдфилда исказила гримаса боли, и Энн вспомнила, что говорил о нем полковник Грант.
  Одинокий человек, этот Ричард Колдфилд, подумала она.
  — По вашему виду никак не скажешь, что у вас почти взрослая дочь, тихо проговорил Колдфилд.
  — О, этот комплимент неизменно делают женщинам моего возраста, рассмеялась Энн.
  — Весьма возможно. Но я говорю от чистого сердца.
  А ваш муж… — Он замялся. — Ваш муж умер?
  — Да, очень давно.
  — Что же помешало вам выйти замуж еще раз?
  Вопрос этот мог бы показаться бестактным, если бы не звучавшее в голосе Колдфилда живое участие. И Энн снова почувствовала, что ее собеседник — человек бесхитростный, бесхитростный и прямой. Он действительно хотел знать истину.
  — Потому что… — Она запнулась. А потом со всей искренностью ответила:
  — Потому что я очень любила мужа.
  После его смерти я ни разу не влюблялась. Да и потом.
  Сэра, конечно…
  — Да, да, — с вами иного и не могло быть.
  Грант, поднявшись со своего места, предложил гостям перейти в обеденный зал ресторана. За круглым столом Энн оказалась между хозяином вечера и мистером Мэссингемом. Завязавшаяся было задушевная беседа с Колдфилдом оборвалась, он теперь вяло переговаривался со своей соседкой мисс Грэхем.
  — Сдается мне, что они подходят друг другу, а? — пробормотал полковник в ухо Энн. — Ему, знаете ли, позарез нужна жена.
  Почему-то это замечание неприятно резануло слух Энн. Дженнифер Грэхем с ее резким голосом и лошадиным хохотом! Никак не пара для такого мужчины, как Колдфилд.
  Подали устрицы, и общество, не переставая разговаривать, принялось за еду.
  — Сэра сегодня утром уехала?
  — Да, Джеймс. Надеюсь, там будет достаточно снега.
  — В это время года навряд ли. Но, полагаю, так или иначе она хорошо проведет время. Красивая девушка Сэра.
  Да, кстати, молодой Ллойд не поехал со всей компанией?
  — О нет, он только что поступил на работу в фирму своего дяди. Ему нельзя отлучиться.
  — Ну и слава Богу. Вам, Энн, следует задушить все это в зародыше.
  — В наши дни, Джеймс, такие вещи не очень-то задушишь.
  — Нет, почему же? Да и вы не зря же удалили ее на время из Лондона!
  — Да. Я надеялась, это пойдет ей на пользу.
  — Ах вот как, Энн! Неглупо! Будем надеяться. Сэра заведет в горах какое-нибудь новое знакомство.
  — Сэра еще совсем ребенок, Джеймс. Не думаю, что между Джерри Ллойдом и ею было что-то серьезное.
  — Возможно, что и не было. Но последний раз, когда я видел их вдвоем, она проявляла к нему искренний интерес.
  — Проявлять интерес к своим друзьям — совершенно в характере Сэры. Она точно знает, как с каждым из них себя вести, и добивается, чтобы они неукоснительно следовали ее советам. Она предана им всей душой.
  — Прелестная девочка. И очень привлекательная. Но никогда ей не стать такой обаятельной, как вы, Энн. Ей не хватает вашей мягкости. Она — как это сейчас принято говорить? — она «крутая».
  Энн улыбнулась.
  — Мне Сэра не кажется «крутой». Это просто такой стиль — у нынешних молодых людей.
  — Может быть, может быть… Но некоторым из этих девочек не мешало бы кое-чему поучиться у своих матерей.
  Он посмотрел на нее с такой нежностью, что Энн физически ощутила волну теплоты. «Бедный Джеймс, — подумала она. — Как хорошо он ко мне относится. Кто-кто, а он-то считает меня идеалом. Ну не глупо ли, что я отвергаю его предложения? Он бы окружил меня любовью и заботой».
  К сожалению, в этот самый миг полковник Грант принялся рассказывать одну из своих историй. Была она длинная, в ней участвовал один из его подчиненных и жена майора, происходило дело в Индии, а слышала ее Энн, по крайней мере, уже раза три.
  И тепло так же неожиданно отхлынуло. Она принялась разглядывать своего визави — Ричарда Колдфилда, пытаясь разгадать, что он за человек. Пожалуй, чересчур самоуверен, не говорит, а изрекает, показалось ей. Нет, нет, тут же поправила она себя, на самом деле он не такой.
  Подобная манера держать себя — просто защитная броня, в которую он облачается в этом чужом и, возможно, враждебном мире.
  Если всмотреться повнимательнее, лицо у него грустное. Лицо одинокого человека.
  У него скорее всего масса достоинств. Должно быть, добрый, честный, справедливый человек. Но в то же время упрямый и, возможно, не чуждый предрассудков. Не любит насмешек — ни над другими, ни над собой. Из тех людей, которые, почувствовав себя любимыми, расцветают.
  –..и верите ли? — Полковник приблизился к концу своего повествования, и в голосе его зазвучали торжествующие нотки. — Все это время Сейс был в курсе происходящего!
  Энн вздрогнула, вернувшись к действительности, вспомнила, что ей надлежит делать, и — как и ожидал полковник — весело рассмеялась.
  Глава 3
  Открыв глаза на следующее утро, Энн не сразу поняла, где она. Едва просматривающееся в затемненной спальне окно должно находиться не справа, а слева… Да и дверь и платяной шкаф совсем не там, где им положено быть.
  Придя немного в себя, она сообразила, что видела сон.
  В этом сновидении она, еще совсем девчонка, приезжает в родной дом на Эпплстрим. Мать и молодая еще Эдит встречают ее с распростертыми объятиями, сама она, взволнованная чрезвычайно, бегает по саду, восторгаясь то одним, то другим, затем входит в дом. Там все по-прежнему — довольно темный коридор ведет в гостиную, обитую ситцем. И вдруг мать говорит: «Чай мы будем пить сегодня здесь» — и через другую дверь выводит ее в новую, незнакомую комнату. Веселенькая комната, залитая солнцем, уставлена мебелью в ярких ситцевых чехлах и полна цветов. «Ты ведь и не подозревала о существовании этих комнат в доме, не так ли? — произносит кто-то над ее ухом, — мы и сами обнаружили их лишь в прошлом году».
  Они минуют еще несколько новых для нее комнат и по небольшой лесенке поднимаются наверх, где оказывается несколько спален, тоже совершенно восхитительных.
  И, пробудившись, Энн какой-то частью своего существа продолжала жить во сне. Она ощущала себя девочкой, стоящей на пороге самостоятельной жизни. Эти никому не ведомые комнаты! Как странно, что все эти годы никто о них не знал! Когда их обнаружили? Совсем недавно? Или несколько лет назад?
  Но вот сквозь приятную полудрему начала пробиваться реальность. Это всего-навсего сон, такой прекрасный сон!
  И сердце ее чуть сжалось от печали о безвозвратно миновавшем. Ибо вернуться назад невозможно. И как странно, что сновидение об открытии в доме еще нескольких самых заурядных комнат пробудило в ее душе такой восторг! Она даже по-настоящему огорчилась оттого, что на самом деле этих комнат нет и не было никогда.
  Энн продолжала лежать в постели, наблюдая за тем, как очертания окна вырисовываются все отчетливее. Сейчас, должно быть, довольно поздно, уж никак не меньше девяти утра. В это время года светает не рано. Слава Богу, что Сэра в Швейцарии, наслаждается солнцем и снегом.
  Но в этот миг даже Сэра не была для Энн вполне реальной. Расплывчатый образ — где-то там, вдалеке…
  Зато вполне реальным казался дом в Кемберленде, ситцевые чехлы, солнечное сияние, цветы и… ее мать. И стоящая рядом Эдит с почтительным и в то же время осуждающим выражением на молодом, гладком лице, еще не тронутом морщинами.
  Энн улыбнулась и позвала:
  — Эдит!
  Войдя, Эдит отдернула шторы.
  — Вот и хорошо! — произнесла она одобрительно. — Поспали на славу. Мне не хотелось вас будить. Денек-то выдался не ахти какой. Вроде бы туман подымается.
  Вид из окна был действительно невеселый, воздух казался темно-желтым. Но ничто не могло поколебать хорошего настроения Энн. Она продолжала, лежа, улыбаться своим воспоминаниям.
  — Завтрак готов. Сейчас принесу.
  Стоя уже на пороге, Эдит с любопытством обернулась на свою госпожу.
  — Чтой-то вы больно довольные нонче. Никак, хорошо повеселились вчера вечером.
  — Вчера вечером? — Энн на секунду растерялась. — Да-да, конечно, было очень приятно. А перед самым пробуждением, Эдит, мне снилось, будто я снова у мамы. Дело происходит летом, ты тоже там, и мы вместе осматриваем новые комнаты, о которых прежде ничего не знали.
  — И хорошо, что не знали, сказала бы я, — откликнулась Эдит. Помещения и так хватало. Развалюха старая, но огромная. Одна кухня чего стоит! Как вспомню, сколько угля пожирало отопление, аж оторопь берет! Слава Богу, он в ту пору был недорог.
  — Ты, Эдит, приснилась мне совсем молодой, да и я тоже.
  — Да ведь часы назад не поворотишь, как ни старайся… Хоть из кожи вон вылезь, не получится. То времечко миновало, ушло навсегда.
  — Миновало и ушло навсегда, — тихонько повторила Энн.
  — Но я и так довольная тем, что есть. Силы мне не занимать, здоровье в порядке, хоть врачи и говорят, что как раз посереди жизни у человека внутри появляются опухоли. Мне и то уже раз или два померещилось, что и у меня такая выросла.
  — Я уверена, Эдит, что ничего подобного у тебя нет.
  — Да кто ж это может знать наперед? Ничегошеньки не известно, пока тебя не отвезут в больницу и там взрежут, ан смотришь — уже поздно. — И Эдит с мрачным удовлетворением на лице вышла наконец из комнаты.
  Несколько минут спустя она возвратилась с завтраком на подносе чашечкой кофе и тостом на тарелочке.
  — Пожалуйста, мэм. Садитесь, а я подоткну вам подушки под спину поудобнее.
  Энн взглянула на Эдит и с чувством воскликнула:
  — Как ты добра ко мне!
  Эдит смутилась так, что покраснела до ушей.
  — Я просто знаю, что к чему, вот и вся недолга. Да и надо ж кому-то присматривать за вами. Вы не то что эти железные дамы. Взять, к примеру леди Лору. Да рядом с ней и самому Папе Римскому делать нечего!
  — Леди Лора замечательный человек, Эдит.
  — Знаю. Слыхала ее выступления по радио. Да и без того — стоит лишь взглянуть на нее и сразу понимаешь, она персона важная. Даже, я слышала, умудрилась замуж выйти. А где ж теперь ее муж, развелись или помер?
  — О да, он умер.
  — Оно и к лучшему, должно быть. Она не из тех женщин, с которыми джентльмену уютно жить, хотя, что и говорить, среди мужиков найдутся и такие, что рады бы собственную жену нарядить в мужские брюки.
  И Эдит направилась к двери, приговаривая:
  — А вы, голубушка, не спешите. Отдохните как следует, понежьтесь в постельке-то, вспомните что-нибудь хорошее, уж отдыхать так отдыхать.
  «Отдыхать! — с иронией подумала Энн. — Какой же это отдых?»
  И все же, конечно, отдых. Уже одно изменение привычного ритма жизни само по себе есть отдых. Когда рядом дочь, которую обожаешь, где-то в глубине души тебя постоянно точит червь сомнения: «А хорошо ли ей?» и «Подходят ли ей ее подруги X, У, Z?», «Вчера на танцах произошло что-то неладное. Что бы это могло быть?».
  Энн никогда ни во что не вмешивалась, не задавала вопросов. Сэре, считала она, самой решать, что рассказать матери, а о чем промолчать, самой усваивать уроки, преподаваемые ей жизнью, и делать из них выводы и самой выбирать себе друзей. Но все равно — любя свое дитя, как забыть о его проблемах? К тому же в любой момент может понадобиться помощь. Если Сэре захочется обратиться к маме за сочувствием или даже за практической помощью, та должна быть тут как тут.
  Иногда Энн говорила себе: «Может настать такой день — и мне следует быть к нему готовой, — когда Сэре в чем-то не повезет. Но и видя ее в несчастье, я не вправе первой начинать разговор. Она должна сама меня об этом попросить».
  В последнее время ей все большее беспокойство доставляла нарастающая на глазах симпатия Сэры к Джеральду Ллойду, молодому человеку, вечно всем недовольному и ворчащему на все и вся. И отъезд Сэры радовал ее в первую очередь потому, что дочка, по крайней мере, три недели не будет с ним видеться и познакомится с другими молодыми людьми.
  А пока Сэра в Швейцарии, можно на время перестать денно и нощно думать о ней и расслабиться. Расслабиться в своей удобной постели и обдумать, как провести наступающий день. Вчера в ресторане было очень приятно. Милый Джеймс — сама доброта, — вот только, бедняга, какой зануда! Эти его бесконечные рассказы!
  Нет, мужчинам старше сорока пяти лет положительно следует заречься рассказывать какие-либо истории или анекдоты. Они бы и сами дали обет воздержания, если бы могли представить, какое уныние овладевает окружающими от первой же фразы: «Не помню, рассказывал ли я вам о курьезном случае, который однажды произошел со мной…»
  Никто, разумеется, не запрещает заметить в ответ: «Да, Джеймс, вы уже рассказывали мне об этом три раза». Но миляга Джеймс, бедняжка, так расстроится! Нет-нет, нельзя его так огорчать!
  А другой мужчина, присутствовавший на обеде? Ричард Колдфилд, конечно, намного моложе, но, кто знает, быть может, и он в свое время начнет пересказывать длинные скучнейшие истории…
  «Не исключается, — подумала Энн. — Впрочем, вряд ли.
  Он скорее походит на человека властного, склонного к нравоучениям. Полного предрассудков и избитых истин. Таких можно иногда и поддеть слегка… Иногда его, наверное, заносит, но малый он славный и к тому же одинокий… Очень, очень одинокий…» И ей стало жаль его.
  Современный Лондон разочаровал его и огорошил. Интересно, какую работу он сможет найти? В наши дни это совсем не просто… Скорее всего придется ему купить ферму или просто участок земли, годной для огорода, и обосноваться где-нибудь в сельской глубинке.
  Доведется ли им встретиться еще раз? Надо будет в ближайшее время пригласить Джеймса на обед. Вместе с Ричардом Колдфилдом. Это будет доброе дело, ведь он так одинок! И пригласить еще какую-нибудь даму. Потом можно поехать в театр…
  Какой шум, однако, производит Эдит И в самом деле, из-за стены, за которой находилась гостиная, доносились такие звуки, словно там двигала мебель целая армия рабочих. Грохот, скрежет, изредка пронзительное завывание пылесоса. Эдит, видно, разошлась вовсю.
  Но тут приоткрылась дверь и Эдит заглянула в спальню. С головой, повязанной тряпицей, она походила на исступленную жрицу, при исполнении некоего экстатического обряда.
  — На ленч небось в город отправитесь? Насчет тумана я дала промашку. День будет на славу. Не подумайте, я не к тому, что забыла про тот кусок рыбы. Не забыла. Но если она долежала до сегодня, то и до вечера не протухнет.
  Ничего не скажешь — холодильники и правда продукты сохраняют, хотя вкус потом уж не тот, скажу я вам.
  Энн взглянула на Эдит и рассмеялась.
  — Договорились — ленч где-нибудь на стороне!
  — Да нет, чего там, если желаете, оставайтесь, я не против.
  — Ладно, ладно, Эдит, только не убивайся. Если уж ты затеяла генеральную уборку, то почему бы тебе не пригласить в помощь миссис Хоппер?
  — Миссис Хоппер, миссис Хоппер! Ей бы прыгать хоп-хоп! на танцульках! Давеча была она у нас, я ей велела отчистить каминную решетку, латунную, еще вашей матушки. Так что вы думаете? Грязь как была, так вся и осталась. Линолеум мыть — больше эти женщины ничего не умеют, а линолеум любой дурак вымоет. Помните каминные решетки из кованого железа у нас на Эпплстрим? Вот их отчистить, это да! Так они у меня блестели как новенькие, скажу я вам. А тут у вас есть хорошая мебель, протереть ее полиролем одно удовольствие. Жаль только, много уж очень всякой встроенной дребедени.
  — Но они облегчают тебе работу.
  — Зато квартира как гостиница. Значит, вы на завтрак уйдете? Тогда я сверну все ковры.
  — А вечером можно мне вернуться? Или чтобы я переночевала в гостинице?
  — Все вам хиханьки да хаханьки, миссис Энн. Промежду прочим, двойная кастрюля, что вы купили в Офицерском, никуда не годится. Во-первых, она слишком велика, а потом — в ней неудобно мешать, мне бы вот такую, как прежняя.
  — Боюсь, Эдит, таких больше не делают.
  — Ох уж это мне правительство, — с отвращением воскликнула Эдит. — А как насчет фарфоровых вазочек для суфле? Мисс Сэра любит, чтобы суфле подавали в таких.
  — У меня выскочило из головы, что ты просила их купить. Вазочек в продаже как раз сколько угодно.
  — Вот видите! И дело вам нашлось.
  — Да что с тобой, Эдит! — не выдержала Энн. — Ты разговариваешь со мной так, словно я маленькая девочка, которую ты посылаешь пойти погулять и покатать свой обруч.
  — А когда мисс Сэры нет, вы и впрямь кажетесь мне моложе. Но ведь я, мэм, только предлагаю вам. — Эдит выпрямилась во весь свой рост и заговорила с холодной деловитостью:
  — Ежели случится вам быть близ Офицерского универмага или магазина Джона Баркера…
  — Ладно, ладно, Эдит, иди в гостиную и катай там свой обруч.
  — Будь по-вашему. — Эдит обиженно удалилась.
  Грохот и скрежет возобновились, но сейчас к ним добавились новые звуки. Высоким голосом, отчаянно фальшивя и перевирая слова, Эдит пыталась воспроизвести один из самых мрачных псалмов:
  
  В сей темной юдоли печали и боли
  Для сердца отрады нет.
  Но Ты нас омой Своей Кровью Святой,
  Да узрим во скорби свет!
  
  * * *
  В посудном отделе Офицерского универмага Энн испытала истинное удовольствие. В наше время, когда магазины завалены некачественными и некрасивыми вещами, особенно приятно лишний раз убедиться в том, что англичане не разучились делать хорошую посуду, как стеклянную, так и фарфоровую.
  Оценить ее по достоинству Энн не помешали ярлыки с надписью «Только на экспорт», прикрепленные к некоторым из предметов, выставленных сверкающими рядами.
  Бегло осмотрев их, она перешла к столам, где стояли остатки от экспорта и всегда толпились женщины, зорким оком выискивающие что-нибудь подходящее.
  Сегодня ей повезло. Довольно быстро она обнаружила почти полный сервиз для завтрака, который состоял из больших круглых коричневых керамических чашек, покрытых глазурью и красивой росписью. Прельстившись более-менее доступной ценой, Энн поспешила его купить, и правильно сделала. Она еще диктовала продавцу свой адрес, когда подбежала другая покупательница и взволнованно воскликнула:
  — Я его беру.
  — Простите, мадам, сервиз, к сожалению, продан.
  — Мне очень жаль, — неискренне произнесла Энн, чрезвычайно довольная своим приобретением, и отошла от прилавка. Кроме того, она нашла очень симпатичные вазочки для суфле, как раз требуемого размера, не фарфоровые, правда, а стеклянные, но решила, что Эдит тем не менее не станет особенно придираться.
  Покинув посудный отдел, Энн пересекла улицу и направилась в отдел садоводства. Подвесной оконный ящик для цветов разломался, и Энн решила заказать новый.
  Едва она вступила в переговоры с продавцом, как за ее спиной раздался голос:
  — О, миссис Прентис! Добрый день!
  Повернувшись, Энн увидела перед собой Ричарда Колдфилда.
  Весь его вид выражал столь неподдельную радость, что Энн не могла не почувствовать себя польщенной.
  — Как приятно встретить вас здесь! Совпадение просто удивительное! Я, признаюсь, именно в этот момент думал о вас. Вчера вечером я, понимаете ли, все собирался с духом спросить вас, где вы живете и нельзя ли мне вас навестить. Но так и не решился. Побоялся, как бы вы не сочли это дерзостью с моей стороны. Друзей у вас, должно быть, хоть отбавляй и…
  Энн прервала его:
  — Приходите, конечно, я буду рада. Я как раз сегодня утром подумала, что надо бы пригласить на обед полковника Гранта, причем вместе с вами.
  — Да? В самом деле?
  Откровенное желание увидеться с ней и радость от полученного приглашения были столь явно написаны на лице Ричарда Колдфилда, что сразу расположили Энн к нему.
  Бедняга, до чего же он одинок! От радости улыбается совершенно по-мальчишески.
  — А я тут заказываю себе заоконный ящик для цветов.
  Единственная возможность иметь в квартире некое подобие садика.
  — Да-да, наверное.
  — А вас что привело сюда?
  — Я присматриваюсь к инкубаторам, — Значит, еще продолжаете думать о курах!
  — В какой-то мере, да. Меня интересует новейшее оборудование для птицеводства. В частности, вот этот электрический аппарат.
  Они не спеша двинулись к выходу, как вдруг Ричард Колдфилд на едином дыхании выпалил:
  — Я бы хотел, если вы, конечно, еще не приглашены на ленч… не примете ли вы мое приглашение… если других дел у вас нет…
  — Спасибо. С превеликим удовольствием. Дело в том, что моя домработница Эдит вошла в раж весенней уборки и категорически запретила мне приходить на ленч домой.
  Ричард Колдфилд даже не улыбнулся. Но удивился до крайности.
  — Так она командует вами?
  — Эдит на привилегированном положении.
  — Все равно слуг, понимаете ли, нельзя так портить.
  «Он меня поучает», — с юмором подумала Энн. Но вслух произнесла очень мягко:
  — Слуг, которых еще можно бы испортить, осталось не так уж и много. А Эдит не столько прислуга, сколько друг. Она уже много лет со мной.
  — Понимаю, понимаю. — Он почувствовал, что Энн его поправила, но остался при своем мнении. Эта тактичная женщина явно находится под пятой деспотической прислуги. Она не из тех, кто умеет за себя постоять. Слишком мягкая и уступчивая по природе.
  — Весенняя уборка? — поинтересовался он. — Не рановато ли — в это время года?
  — Пожалуй. Вообще-то ее полагается делать в марте.
  Но моя дочь уехала вчера на несколько недель в Швейцарию, поэтому убирать можно только сейчас. При ней у нас не дом, а проходной двор.
  — Вы скучаете по ней, должно быть?
  — Разумеется.
  — В наше время девушки дома не засиживаются. Как я себе представляю, их тянет как можно скорее начать свою собственную жизнь.
  — В наше время не больше, чем прежде. Так что ваше открытие несколько устарело.
  — Ах вот как. День сегодня замечательный, правда?
  Не хотите ли пройти через парк, или это для вас слишком утомительно?
  — Ничуть. Я и сама только что собиралась это предложить.
  Они пересекли Виктория-стрит и по узкому переулку вышли к станции метро Сент-Джеймс-Парк. Взгляд Колдфилда задержался на статуях работы Эпстайна.856
  — Вы в них что-нибудь находите? Как можно подобные чучела называть произведениями искусства?
  — По-моему, можно. Даже наверняка можно.
  — Но ведь вам они не могут нравиться?
  — Лично мне нет. Я по старинке люблю классику и все те направления в скульптуре, к которым привыкла с детских лет. Но это не означает, что у меня самый лучший вкус. По моему убеждению, человек должен уметь понимать новые формы изобразительного искусства. Да и музыки тоже.
  — Музыка! По-вашему, это музыка!
  — Не кажется ли вам, мистер Колдфилд, что вы слишком категоричны?
  Резко повернув голову, он посмотрел ей прямо в глаза. Энн, покрасневшая и взволнованная, твердо встретила его взгляд.
  — Категоричен? Может быть, может быть. Я полагаю, что у человека, после долгого отсутствия возвратившегося на родину, все, что не связано с его воспоминаниями, вызывает протест. — Внезапно он улыбнулся. — Придется вам мною заняться.
  — Что вы, я и сама невероятно старомодна, — поспешно ответила Энн. Сэра часто смеется надо мной. Но я осознаю, как прискорбно, что… ну как бы выразиться… что по мере приближения человека, прямо скажем, к старости он словно бы захлопывает свое сознание от всего нового. И становится не только скучным для окружающих, но и сам очень многое в жизни теряет.
  Некоторое время Ричард шел молча.
  — Смешно слушать, как вы, применительно к себе, рассуждаете о старости, — сказал он наконец. — Такой молодой женщины, как вы, я уже давно не встречал. Вы значительно моложе всех этих шумных девиц. Они на меня просто страх наводят.
  — Да и на меня в какой-то мере тоже. Но я неизменно убеждаюсь в том, что они — существа добрые.
  Наконец они достигли ворот Сент-Джеймсского парка. К этому времени солнце полностью вышло из-за облаков и стало почти тепло.
  — Куда мы пойдем?
  — Давайте посмотрим пеликанов.
  С удовольствием наблюдая за птицами, они, не переставая, говорили об этих и других водоплавающих. Избавившийся от первоначального смущения, Ричард держался с мальчишеской непринужденностью и оказался очень приятным собеседником. Смеясь и болтая, они оба чувствовали себя как нельзя лучше в обществе друг друга.
  — Может, присядем ненадолго? — предложил Ричард. — Если только вы не боитесь простудиться.
  — Да нет, я одета тепло.
  Усевшись на стулья, они продолжали любоваться водной гладью, своим нежным колоритом напоминавшей японские гравюры.
  — Каким красивым бывает Лондон, — произнесла растроганная Энн. — Но не всегда это замечаешь.
  — Для меня это просто открытие.
  После минутного молчания Ричард произнес:
  — Моя жена часто повторяла, что в Лондоне как нигде чувствуется приход весны. Набухшие зеленые почки, расцветающий миндаль, а позже — цветущая сирень гораздо выразительнее на фоне кирпича и каменных стен. За городом, говорила она, весна подступает постепенно и распространяется на такие большие пространства, что ее и не охватишь глазом. А в городском садике все происходит в течение одной ночи.
  — Мне кажется, она была права.
  Не глядя на Энн, Ричард с трудом выдавил из себя:
  — Она умерла. Много лет назад.
  — Я знаю. Мне говорил полковник Грант.
  Ричард повернулся к ней.
  — А он сказал вам, как она умерла?
  — Да.
  — С тех пор я живу с чувством вины. Меня неотступно преследует мысль, что я ее убил.
  — Я вас понимаю. На вашем месте я чувствовала бы то же. Но ведь на самом деле все не так, и вы это знаете.
  — Но это так.
  — Нет, не так. С точки зрения вашей жены, да и любой женщины. Женщина сама осознает всю степень риска. И идет на него. Это заложено в ней, в ее любви. Она, не забывайте, хочет иметь ребенка. Ваша жена ведь хотела ребенка?
  — Даже очень. Элин так радовалась, что у нас будет ребенок. Я тоже. Она была молодая здоровая девушка.
  Никаких оснований для волнений не было.
  И они снова помолчали.
  — Какое несчастье, — промолвила Энн. — Мне так жаль!
  — Но это было давным-давно.
  — А ребенок тоже умер?
  — Да. И знаете, в какой-то мере я даже этому рад.
  Мне кажется, что я возненавидел бы бедную малютку. Ибо всегда помнил бы, какой ценой оплачена ее жизнь.
  — Расскажите мне о вашей жене.
  И, сидя под бледными лучами негреющего солнца, он стал рассказывать ей об Элин. О том, какой красивой она была, какой веселой. И о внезапно находивших на нее приступах отстраненности, тогда он недоумевал, о чем она думает и почему в этот миг так далека от него.
  Вдруг он оборвал себя на полуслове и заметил с удивлением:
  — Столько лет я об этом ни с кем не разговаривал.
  А Энн лишь мягко подбодрила его:
  — Продолжайте, пожалуйста.
  Счастье оказалось коротким, слишком коротким. Ухаживал он за Элин три месяца, затем свадьба со всей обязательной суетой, против которой он возражал, но настояла ее мать. Медовый месяц они провели в автомобильной поездке по Франции — осматривали замки Луары.
  — Стоило ей сесть в машину, как она почему-то начинала нервничать. Даже для храбрости держала руку у меня на колене. Не знаю, отчего на нее нападал такой страх — в автомобильную аварию ей попадать не случалось. Помолчав, он тихо добавил:
  — После того, что произошло, потом, уже в Бирме, мне часто казалось, будто у меня на колене ее рука. Только представьте себе это, если сможете. В голове не укладывалось, что ее больше нет — совсем нет…
  «Да, — подумала Энн, — очень точно сказано — именно что не укладывалось в голове». Так было и с ней после смерти Патрика. Ей все мерещилось, что он где-то тут, рядом, вблизи. Что он обязательно каким-то образом даст ей почувствовать свое присутствие. Не мог он уйти из жизни совсем, бесследно! Какая ужасная пропасть отделяет живых от мертвых!
  Ричард между тем продолжал. Они с Элин зажили в маленьком домике, в тупике; рядом с зарослями под окнами рос куст сирени и грушевое дерево.
  Едва он выговорил, резко и отрывисто, последнюю фразу, как снова удивился:
  — Не знаю, зачем я вам это рассказываю.
  Но он знал. И понимал, что знает, хоть и не хотел себе в этом признаться, когда, волнуясь, спросил Энн, куда бы она предпочла отправиться на ленч — в его клуб, где есть отдельный флигель, куда можно приходить с дамами, или в ресторан; Энн остановила свой выбор на клубе, они поднялись и направились на Пэлл-Мэлл.
  В холодном неуюте зимней еще красоты парка он прощался с Элин.
  Он оставил ее здесь, на берегу озера, среди деревьев, простирающих к небу свои голые ветви.
  Последний раз он вернул ее к жизни, в расцвете юных сил, во всем трагизме ее участи, то была элегия, погребальная песнь, хвалебный гимн, все вместе.
  Но и похороны.
  Он оставил Элин там, в парке, а сам ушел на улицы Лондона рука об руку с Энн.
  Глава 4
  — Миссис Прентис дома? — спросила, входя, дейм Лора Уитстейбл.
  — Сейчас нет. Но, думаю, вот-вот подойдет. Может, подождете, мэм? Она вам будет рада, это уж точно.
  И Эдит почтительно посторонилась, пропуская гостью.
  — Минут пятнадцать посижу, не больше. Давно ее не видала и не слыхала.
  — Да, мэм.
  Эдит проводила Лору в комнату и, нагнувшись, включила электрокамин. Леди Лора, оглядевшись, испустила возглас удивления.
  — Мебель передвинули. Этот столик стоял в углу. Да и тахта находилась не здесь.
  — Миссис Прентис решила, что неплохо бы все переставить. Однажды прихожу домой, смотрю, а она себе двигает и двигает мебель, и даже подымает. «Ах, Эдит, — говорит она, — не кажется тебе, что так гораздо лучше? Комната вроде стала просторнее».
  Мне так не показалось, но я, известное дело, промолчала. У вас, у леди, свои капризы Только говорю ей: «Вы, главное, мэм, не увлекайтесь, а то перенапряжетесь, оглянуться не успеете, внутренности-то и сдвинутся с места, а обратно не станут». Кто-кто, а я-то это хорошо знаю.
  Так с моей золовкой случилось. Оконную раму, видите ли хотела вытащить. Ну и до конца дней своих и провалялась в постели.
  — И напрасно, скорее всего, — резко оборвала ее дейм Лора. — Слава Богу, мы преодолели заблуждение, будто постельный режим панацея ото всех зол.
  — Теперь даже после родов отлежаться не дают, — осуждающе произнесла Эдит. — Вон мою племянницу, совсем девчонку, подняли бедняжку на пятый день.
  — Состояние здоровья нашего народа сейчас значительно лучше, чем было когда-то.
  — Наверное, так. Даже и сомнений быть не может, — мрачно согласилась Эдит. — Взять, к примеру, хоть меня.
  Слабая была девчоночка, хуже не бывает. Никто и не думал, что я выживу. То в обморок падаю, то какие-то спазмы меня одолевают. А зимой хожу прям-таки синяя — так меня холод донимал.
  Не испытывая интереса к детским недомоганиям Эдит, дейм Лора внимательно изучала расстановку мебели.
  — А так, пожалуй, лучше, — сообщила она. — Миссис Прентис права. И как это она раньше до этого не додумалась.
  — Вьет гнездышко, — многозначительно изрекла Эдит.
  — Что, что?
  — Гнездышко, говорю, вьет. Я видела птиц за этим занятием. Бегают вокруг да около, зажав веточку в клювике.
  — А-а-а.
  И женщины переглянулись. Выражение их лиц оставалось бесстрастным, хотя они только что обменялись весьма важной информацией.
  — Часто она встречается с полковником Грантом в последнее время? — не выдержала дейм Лора.
  — Бедный джентльмен, — покачала головой Эдит. — Если вы спросите меня, то я скажу, что ему отставку дали.
  Обошли его на повороте, — пояснила она свою мысль.
  — Вот как. Понимаю, понимаю.
  — А симпатичный был джентльмен. — Эдит говорила о Гранте в прошедшем времени, будто хоронила его. И добавила, уже выходя из комнаты:
  — А вот кому перестановка не понравится, так это мисс Сэре. Она никаких перемен не любит.
  Лора Уитстейбл подняла свои густые брови. Затем взяла с полки первую попавшуюся под руку книгу и стала небрежно ее перелистывать.
  Вскоре звякнул ключ в замке, дверь квартиры открылась. В маленькой прихожей весело переговаривались голоса, один принадлежал Энн, второй незнакомому мужчине.
  — Ах, почта! — воскликнула Энн. — Письмо от Сэры.
  Входя в гостиную с конвертом в руке, на пороге она замерла от неожиданности.
  — О Лора, как я рада тебя видеть! — вскричала Энн, поворачиваясь к следовавшему за ней спутнику. — Знакомьтесь: мистер Колдфилд, дейм Лора Уитстейбл.
  «Ничего особенного, — подумала дейм Лора, вглядевшись в нового знакомого. — Временами упрямый. Честный. Добрый. Без чувства юмора. Возможно, сентиментален. И очень влюблен в Энн».
  И она завела с ним непринужденную беседу.
  — Велю Эдит принести нам чаю, — пробормотала Энн и вышла из комнаты.
  — Для меня не надо, — крикнула дейм Лора ей вслед. — Уже поздно, дело к шести.
  — А мы с Ричардом были на концерте и выпьем чаю.
  А тебе чего?
  — Бренди с содовой.
  — Хорошо.
  — Вы любите музыку, мистер Колдфилд? — спросила дейм Лора.
  — Да, особенно Бетховена.
  — Все англичане любят Бетховена. А меня от него — стыдно признаться клонит в сон. Правда, я, к сожалению, вообще не очень музыкальна.
  — Сигарету, дейм Лора? — Колдфилд протянул ей свой портсигар.
  — Нет, благодарю вас, я предпочитаю сигары. Значит, — она лукаво взглянула на него, — вы принадлежите к тому типу мужчин, который, в шесть часов вечера вместо коктейля или хереса пьет чай?
  — Нет, не сказал бы. Не такой уж я любитель чая. Но чай как-то больше подходит Энн, и… — Он замялся. — Я что-то не то сказал.
  — Именно то. Вы проявили проницательность. Я вовсе не хочу этим сказать, что Энн не любит коктейлей или хереса, она как раз любит, но она из тех женщин, которые лучше всего выглядят за чайным подносом, притом уставленным чашками и блюдцами из тонкого фарфора и старинным серебром.
  Ричард расцвел от удовольствия.
  — Вы совершенно правы.
  — Мы так давно знакомы с Энн, что я успела хорошо ее изучить. И я очень к ней привязана.
  — Знаю. Она часто говорит о вас. Ну и, разумеется, я наслышан о вас также из других источников.
  Дейм Лора ободряюще улыбнулась ему.
  — О да, я одна из самых известных женщин в Англии.
  Я то заседаю по комитетам, то высказываю свою точку зрения по радио, то предлагаю человечеству наилучший рецепт выживания. Но при этом никогда не забываю одной весьма важной истины: что бы ни сделал человек на протяжении всей своей жизни, на самом деле это — ничтожно мало и с легкостью могло быть совершено кем-нибудь другим.
  — Что вы, что вы! — запротестовал Ричард. — Как можно было прийти к столь обескураживающему выводу?
  — Ничего обескураживающего в нем нет. Человек должен сознавать ничтожность своих усилий.
  — Никак не могу с вами согласиться.
  — Не можете?
  — Не могу. Мне представляется, что человек, будь то мужчина или женщина, может сделать нечто значительное лишь в том случае, если прежде всего верит в себя.
  — Да почему же?
  — Конечно, дейм Лора…
  — Я очень консервативна. И в силу этого уверена, что человек должен знать самого себя, а верить — в Бога.
  — Знать, верить — разве это не одно и то же?
  — Прошу прощения, нет, не одно и то же. Одна из моих любимых теорий (совершенно неосуществимых, разумеется, что и придает теориям особую прелесть) заключается в том, что каждому из нас следовало бы один месяц в году проводить в пустыне. Близ источника воды, конечно, и с большим запасом фиников или любой другой пищи, употребляемой в этих местах.
  — Весьма приятное времяпрепровождение, — улыбнулся Ричард. — Но я бы еще добавил к этому несколько книг из шедевров мировой литературы.
  — А вот это не пойдет. Никаких книг. Книги навязывают нам некие модели. Когда у вас достаточно питья и еды и никаких, подчеркиваю, никаких дел, то появляется шанс познакомиться наконец с собственной персоной.
  Ричард недоверчиво усмехнулся.
  — Неужели, по-вашему, большинство из нас себя еще не знает?
  — Безусловно не знает! В наше время ни у кого нет времени узнать о самом себе что-нибудь помимо парочки приятных вещей.
  — О чем вы спорите? — поинтересовалась Энн, входя с бокалом в руке. Вот тебе бренди с содовой, Лора. А чай сейчас принесет Эдит.
  — Я проповедую мою теорию размышлений в пустыне, — откликнулась Лора.
  — Значит, Лора села на своего любимого конька! — рассмеялась Энн. — Ты находишься в пустыне, не делаешь ничегошеньки и лишь размышляешь о том, какой ты ужасный человек.
  — Неужели же все люди плохие? — сухо спросил Ричард. — Это, знаю, излюбленный тезис психологов, но объясните мне, пожалуйста, почему?
  — Потому что, имея в своем распоряжении очень мало времени, человек при изучении самого себя невольно ограничивается лишь теми качествами, которые ему нравятся.
  — Прекрасно, Лора, — сказала Энн. — Но допустим, человек посидел в пустыне, понял, какое он чудовище, а дальше? Сможет ли он измениться?
  — С моей точки зрения — навряд ли, но он, по крайней мере, будет знать, как вести себя в определенных ситуациях, а главное — поймет, чем он при этом руководствуется.
  — Но неужели человек и так не в состоянии вообразить себе, как станет поступать в том или ином случае? Неужели для этого ему совершенно необходима пустыня?
  — Ах, Энн! Вспомни, как часто человек мысленно проигрывает, что он скажет своему шефу, своей девушке или соседу. Все, казалось бы, отрепетировано и проверено, но, когда наступает решающий момент, у него или язык к горлу присыхает, или он несет несусветную чушь. Именно люди, в душе твердо уверенные, что смогут совладать с любой ситуацией, чаще всего теряют голову, а те, кто лишен этой уверенности и, напротив, боится попасть впросак, к полной неожиданности для себя, оказываются хозяевами положения.
  — Это не совсем так. Ты хочешь сказать, что люди представляют собственные реплики и поступки такими, какими бы им хотелось их видеть, хотя, возможно, подозревают, что все может обернуться иначе. Но при этом, кажется мне, где-то в глубинах сознания человека теплится отчетливое понимание того, как он отреагирует на поведение окружающих и какой у него характер.
  — О мое дорогое дитя! — Дейм Лора воздела руки к небу. — Ты, по всей видимости, полагаешь, что хорошо знаешь Энн Прентис.
  Вошла Эдит с подносом в руке.
  — Да, и отнюдь не в восторге от нее, — улыбнулась Энн.
  — Принесла вам письмо мисс Сэры, мэм, — сообщила Эдит. — Вы забыли его в спальне.
  — О, Эдит, большое спасибо.
  И Энн положила нераспечатанный конверт рядом со своим прибором. Леди Лора метнула на нее мгновенный взгляд.
  Ричард Колдфилд довольно быстро допил свой чай и, поднявшись, откланялся.
  — Он — сама тактичность, — заметила Энн. — Решил, что нам с тобой хочется поболтать наедине.
  Дейм Лора внимательно взглянула на приятельницу. Та за несколько дней, что они не виделись, изменилась до неузнаваемости. Была просто симпатичной женщиной, а стала красавицей. Лоре Уитстейбл доводилось не раз наблюдать подобные превращения, и она хорошо знала их причину. Излучаемое Энн сияние, счастливое выражение ее лица могли означать лишь одно: Энн полюбила. Как несправедливо, подумала дейм Лора, что влюбленная женщина расцветает, а влюбленный мужчина приобретает сходство с мокрой курицей.
  — Чем занимаешься последнее время, Энн? — спросила она.
  — И сама не знаю. Всем понемножку. Ничего особенного.
  — Ричард Колдфилд твой новый друг, не так ли?
  — Да. Мы познакомились всего лишь дней десять назад на обеде у Джеймса Гранта.
  Энн сообщила Лоре кое-что о Колдфилде, а закончила свой рассказ наивным вопросом:
  — Он ведь тебе нравится, правда?
  Лора еще не решила, нравится ли ей Колдфилд или нет, но поспешила ответить:
  — Конечно, очень нравится.
  — Я, знаешь, чувствую, что у него за плечами грустная жизнь.
  Дейм Лора, неоднократно слышавшая высказывания подобного рода, подавила улыбку и переменила тему беседы:
  — Что пишет Сэра?
  Энн просияла.
  — О, она развлекается на славу. Снега много, и пока никто ничего себе не сломал.
  Лора бесстрастно заметила, что Эдит будет огорчена.
  Обе приятельницы расхохотались.
  — Это письмо тоже от Сэры. Ты не возражаешь, если я его прочитаю?
  — Ну что за вопрос!
  Энн вскрыла конверт, быстро пробежала глазами короткое послание, от души посмеялась и передала его Лоре.
  Письмо гласило:
  «Милая мама!
  Снега у нас тут выше головы. Бывалые люди говорят, что и не припомнят такого сезона. Лу попробовала свои силы, но, к сожалению, неудачно. Роже много времени уделяет тренировкам со мной, что невероятно мило со стороны такой звезды горнолыжного спорта, как он. Джейн уверяет, что он ко мне неравнодушен, но я этого не нахожу. Просто ему, должно быть, доставляет садистское удовольствие наблюдать, как я сгибаюсь в три погибели, а затем вверх тормашками лечу головой в сугроб. Здесь леди Кронсхэм с этим ужасным южноамериканцем. Ведут они себя крайне вызывающе. Я чуть не влюбилась в одного из гидов, красавца, каких свет не видал, но, к сожалению, выяснилось, что в него влюбляются все приезжающие, для него это — дело привычное, и я стушевалась. Поздравь меня — я наконец научилась танцевать вальс на льду.
  Как ты, дорогая? Надеюсь, ты часто выходишь в свет со своими многочисленными поклонниками. Не слишком увлекайся старым полковником чересчур часто его глаза вспыхивают от воспоминаний о Пуне.857 А как профессор? Поведал ли он тебе что-нибудь новенькое о брачных обычаях отсталых народов?
  Дейм Лора вернула письмо Энн.
  — Да, Сэра, видно, не скучает. Профессор — это твой друг, археолог?
  — Да, Сэра любит поддразнивать меня им. Я собиралась пригласить его на ленч, но никак не выберу времени.
  — Да, судя по всему, ты очень занята.
  Энн беспокойно вертела в руках письмо Сэры. Вздохнув, она произнесла:
  — О Господи!
  — Почему «о Господи», Энн?
  — Ну, тебе-то я наверняка могу открыться. Да ты и сама, должно быть, уже догадалась. Ричард Колдфилд сделал мне предложение.
  — И когда это произошло?
  — Только сегодня.
  — И что же? Ты собираешься выйти за него замуж?
  — Полагаю, что да… Впрочем, почему «полагаю»? Да.
  — Не слишком ли поспешно?
  — Ты хочешь сказать, что я его недостаточно знаю? Ах, но мы оба так уверены в своем чувстве.
  — А что он за человек, тебе известно из рассказов полковника Гранта. Я очень рада за тебя, дорогая. Вид у тебя совершенно счастливый.
  — Тебе, наверное, это покажется смешным, но, поверь, я его действительно очень люблю.
  — Да почему же смешным? Невооруженным глазом видно, что ты в него влюблена.
  — А он в меня.
  — И это бросается в глаза. За всю свою жизнь еще не встречала мужчину, более похожего на мокрую курицу.
  — Но Ричард ничуть не похож на курицу!
  — Любой влюбленный мужчина похож. Это, очевидно, один из законов природы.
  — Но он тебе нравится? — настаивала Энн.
  На сей раз Лора Уитстейбл не стала спешить с ответом.
  — Он, по-моему, очень простой человек, Энн, — задумчиво произнесла она.
  — Простой? Возможно. Но разве это плохо?
  — Не плохо, но может иметь свои минусы. И он очень обидчив, даже, полагаю, болезненно обидчив.
  — Только ты своим наметанным глазом могла это заметить, Лора. Некоторым это невдомек.
  — Ну, я не принадлежу к «некоторым». Да, кстати… — Она замялась. Сэре ты уже сообщила?
  — Нет, конечно. Я ж сказала тебе — все произошло лишь сегодня.
  — Я имела в виду не само предложение, а все предшествующее. Подготовила ли ты, так сказать, почву? Упоминала его имя в твоих письмах?
  — В сущности, нет. — Она помолчала. — Надо мне написать ей и сообщить.
  — Да.
  Энн опять задумалась ненадолго.
  — Навряд ли Сэра станет очень возражать. Как ты считаешь?
  — Трудно сказать.
  — Она относится ко мне с такой нежностью! Никто и не представляет себе, какой нежной умеет быть Сэра, не тратя при этом лишних слов. Конечно, она, возможно… — Энн умоляюще посмотрела на приятельницу. — Возможно, станет над нами подтрунивать.
  — Очень может быть. Тебе это будет неприятно?
  — Мне — нет. Но вот Ричарду!
  — Да-да. Что ж, придется ему проглотить эту пилюлю.
  Но на твоем месте я бы поставила Сэру в известность, не а дожидаясь ее возвращения. Тогда она постепенно привыкнет к этой мысли. Кстати, когда вы намечаете свадьбу?
  — Ричард настаивает на том, чтобы мы поженились в самое ближайшее время. Да и чего, собственно, нам ждать?
  — Да, нечего. Я бы даже сказала — чем скорее, тем лучше.
  — К тому же нам улыбнулась фортуна — Ричард как раз получил работу. У братьев Хеллнер. В Бирме, во время войны, он познакомился с одним из партнеров. Сказочное везение, правда?
  — Видишь, дорогая, все складывается как нельзя лучше. Я очень рада за тебя. — С этими ласковыми словами Лора Уитстейбл поднялась и поцеловала Энн:
  — Ну вот, с чего это ты вдруг нахмурилась?
  — Сэра не выходит из головы. Будем надеяться, что она не станет возражать.
  — Энн, дорогая, чьей жизнью ты живешь — своей или Сэриной?
  — Моей, спору нет, но…
  — Если Сэра станет возражать, пусть возражает! Со временем переживет. Она ведь любит тебя, Энн.
  — О, я знаю!
  — Быть любимой — очень неудобно. Почти все рано или поздно приходят к этому заключению. Чем меньшее число людей тебя любит, тем легче тебе в жизни. Какое счастье для меня, что большинство людей от всей души терпеть меня не могут, а прочие испытывают благостное равнодушие, не более того.
  — Это неверно, Лора. Я…
  — Всего хорошего, Энн. И не заставляй Ричарда признать, будто я ему понравилась. На самом деле он испытывает ко мне сильную неприязнь, но это не имеет ни малейшего значения.
  Вечером того же дня некий ученый муж, оказавшийся на торжественном обеде соседом леди Лоры и с жаром рассказывавший ей об успехах шоковой терапии, в конце своей речи с огорчением заметил, что она смотрит на него отсутствующим взглядом.
  — Вы меня не слушаете! — с упреком воскликнул он.
  — Извините, Давид. Я думала о матери и дочери.
  — А-а, понимаю. Случай из вашей практики.
  — Нет. Просто мои друзья.
  — Мать-собственница, должно быть?
  — В виде исключения, не мать, а дочь, — ответила леди Лора.
  Глава 5
  — Так я вас, дорогая Энн, — сказал Джеффри Фейн, — от всей души поздравляю, или что там говорят в подобных случаях?.. М-м-м. Ему, осмелюсь сказать, повезло, здорово повезло. Я нигде не мог с ним пересечься? Имени такого я не припомню.
  — Нет, я познакомилась с ним всего лишь несколько недель тому назад.
  Профессор Фейн взглянул на Энн добрыми глазами — по своему обыкновению поверх очков.
  — Да что вы, — произнес он укоризненно. — Не слишком ли скоропалительно вы приняли решение? Не легкомысленно ли?
  — Не думаю.
  — У племени матаваяла период ухаживания составляет по меньшей мере полтора года.
  — Очень предусмотрительный народ. А мне-то казалось, что дикари подчиняются самым примитивным порывам.
  — Ну, матаваяла никак не назовешь дикарями, — поправил Джеффри Фейн, явно шокированный невежеством собеседницы. — Их культура заслуживает величайшего уважения. А брачные обычаи такие сложные. Накануне свадебной церемонии — м-м-м — подружки невесты… Впрочем, лучше не вдаваться в такие подробности. Хотя это и в самом деле очень интересно и свидетельствует о том, что священный ритуал бракосочетания верховной жрицы…
  Нет-нет, не стоит продолжать. Поговорим лучше о свадебном подарке. Что бы вы хотели получить в подарок от меня, Энн?
  — Ах, Джеффри, право же, не беспокойтесь ни о чем.
  — Обычно дарят что-нибудь из серебра, не так ли? Помню, как-то я дарил серебряный кувшин, впрочем, нет, нет, то было по случаю крестин. Так, может, ложки? Или подставку для тостов? О, придумал — вазу для цветов. Но, Энн, дорогая, знаете ли вы что-нибудь об этом человеке?
  От общих друзей, к примеру? Ведь сейчас читаешь о таких неприятных случаях.
  — Он подобрал меня не на паперти, а я не застраховала жизнь в его пользу.
  Джеффри Фейн снова с тревогой взглянул на Энн, но, убедившись, что она шутит, успокоился.
  — Ну хорошо, хорошо. Боюсь, я вам надоел. Но осторожность никак не помешает. А как воспринимает это событие девочка?
  Лицо Энн на миг затуманилось.
  — Я написала Сэре — вы же знаете, она в Швейцарии, — но ответа пока не получила. Конечно, ответ, возможно, еще не дошел, но я думала… — И Энн осеклась.
  — Помнить о том, что надо ответить на письмо, чрезвычайно трудно. А мне тем более. Меня, к примеру, попросили прочитать курс лекций в Осло. В марте месяце.
  Я собирался ответить, но позабыл. Только вчера обнаружил письмо, совершенно случайно, в кармане старого пальто.
  — Ну ничего, времени впереди еще масса, — утешила Энн.
  Джеффри Фейн огорченно взглянул на нее добрыми голубыми глазами.
  — Но приглашали ведь на прошлый март!
  — Ах, Джеффри, да как же все это время письмо могло оставаться в кармане пальто незамеченным?
  — Это очень старое пальто, один рукав почти оторвался. Носить его стало неудобно, и я надел другое.
  — Все же, Джеффри, хорошо бы за вами кто-нибудь присматривал.
  — Нет, я предпочитаю, чтобы за мной не присматривали. Была у меня как-то очень старательная экономка, готовила превосходно, но была помешана на чистоте и порядке. Так она ненароком выкинула мои записки о колдунах племени бальяно, вызывающих дождь. Потеря невосполнимая. В оправдание себя она сказала, что записки лежали в ведре для угля. «Но ведь ведро для угля вовсе не мусорная корзина, миссис… миссис… как там ее звали…» возразил я ей. Боюсь, что вы, женщины, лишены чувства меры и потому придаете наведению чистоты абсурдно большое значение, превращая его в какое-то ритуальное действо.
  — Так думают многие. За примерами ходить далеко не надо. Лора Уитстейбл — вы ее, не сомневаюсь, знаете — однажды привела меня в ужас своей негативной оценкой людей, которые моют шею два раза в день. По-видимому, она считает, что, чем грязнее у человека тело, тем чище сердце.
  — Неужели? Но мне пора. — Он вздохнул. — Мне будет вас недоставать, Энн, больше, чем я могу выразить словами.
  — Почему же «недоставать», Джеффри? Я ведь никуда не уезжаю. Ричард нашел работу в Лондоне. И я уверена, что он вам понравится.
  Джеффри Фейн вздохнул снова.
  — Это будет уже не то. Нет, нет, когда красивая женщина выходит замуж за другого мужчину… — Он крепко сжал ее руку. — Вы значили для меня очень много, Энн. Я даже иногда осмеливался надеяться — но, нет, нет, это была несбыточная мечта. Такой старый чудак, как я. Вы бы умерли со скуки рядом со мной. Но я предан вам всей душой, Энн, и, поверьте, совершенно искренне желаю вам счастья. Знаете, что мне всегда приходило на память при мысли о вас? Вот эти строки из Гомера.
  И он с наслаждением, не торопясь, продекламировал по-древнегречески.
  — Вот, — произнес он, сияя.
  — Спасибо, Джеффри, — сказала Энн, — я, правда, не понимаю, о чем это…
  — О том, что…
  — Нет, нет, не переводите. На английском они не могут быть так же благозвучны, как на греческом. Какой красивый язык! До свидания, дорогой Джеффри, большое спасибо… Не забудьте шляпу… Зонтик, зонтик положите на место, это не ваш, а Сэрин! Подождите минуточку, вот ваш портфель.
  Она закрыла за ним дверь, и в ту же минуту из кухни высунулась голова Эдит.
  — Ребенок беспомощный, да и только, правда ведь? — сказала она. — А в своем деле небось соображает, вовсе даже не дурак. Правда, эти его дикие племена, которыми он занимается, не иначе как развратники. Помните, он принес деревянную статуэтку? Так я ее подальше в комод, под белье, засунула. Ей бы лифчик надеть да фиговый листок дать. А у старика ничего такого на уме нет. Хотя и не старик он вовсе.
  — Ему сорок пять лет.
  — Вот видите! Это у него от науки все волосы повылазили. У моего племянника тоже так было, но от болезни.
  Стал лысый, как яйцо. Но выздоровел, и они обратно отросли. Вот, вам два письма.
  — Письмо пришло обратно?! — воскликнула Энн, беря конверт в руки. — О Эдит, это мое письмо Сэре. Что я за дурочка! Адресовала его в гостиницу в Швейцарских Альпах, а названия не написала. Не понимаю, что со мной происходит в последнее время.
  — Зато я понимаю, — многозначительно промолвила Эдит.
  — Я совершаю столько глупостей! А второе от дейм Лоры. О милая Лора! Как великодушно с ее стороны. Надо мне ей позвонить.
  Она пошла в гостиную и набрала номер телефона.
  — Лора? Только что получила твое письмо. Право же, это слишком. Да, я всегда мечтала, чтобы у меня над письменным столом висел подлинник Пикассо. Лучше ничего не придумаешь. Ты так добра ко мне, Лора. Ах, знаешь, я такая идиотка! Написала Сэре подробное письмо, в котором рассказала обо всем, и вдруг оно вернулось обратно. Я забыла указать название гостиницы, только-то и всего, представляешь? Глупее ничего не придумаешь.
  — Гм, интересно, — хмыкнула Лора.
  — Что ты находишь интересным?
  — То, что ты рассказала.
  — Эта твоя интонация мне хорошо знакома. Ты намекаешь на то, что в действительности мне не хотелось, чтобы Сэра получила мое письмо. Знаю я, она меня всегда раздражала.
  — Вообще-то это не моя теория.
  — И все равно она неверна. А послезавтра Сэра приезжает домой, ничего не зная, и мне придется все ей рассказать, что значительно менее удобно. Даже не знаю, с чего начать.
  — Вот именно поэтому тебе подсознательно не хотелось, чтобы Сэра получила письмо.
  — Нет, я хотела, чтобы она получила. Не действуй мне на нервы.
  На другом конце провода раздался смешок.
  — Теория все равно комичная! — в сердцах сказала Энн. — Вот только что от меня ушел Джеффри Фейн. Он рассказал, что совсем недавно обнаружил в кармане старого пальто письмо с приглашением прочитать курс лекций в Осло в марте прошлого года. Так ты полагаешь, что он забыл о его существовании нарочно?
  — А он хотел читать лекции в Осло? — поинтересовалась Лора.
  — Полагаю, что хотел, а впрочем, кто его знает.
  — Очень интересно, — язвительно произнесла дейм Лора и положила трубку.
  * * *
  В цветочном магазине на углу Ричард Колдфилд купил букет желтых нарциссов.
  Настроение у него было прекрасное. Преодолев первоначальные сомнения, он полностью освоился с новой работой. Своему шефу, Меррику Хеллнеру, он симпатизировал еще с Бирмы, а теперь их связывала прочная дружба. Чисто технической эту работу не назовешь. Обычные административные обязанности, хотя знание Бирмы и вообще Востока пришлось очень кстати. А Ричард не блистал особыми способностями, был добросовестным и толковым работником.
  Первое разочарование, которое он испытал по возвращении в Англию, прошло. Он как бы начинал новую жизнь, где ему все благоприятствовало. Приятная работа, шеф — человек симпатичный и к тому же друг, а в самое ближайшее время он женится на женщине, которую любит.
  Каждый день он заново удивлялся тому, что Энн могла в него влюбиться. Такая привлекательная женщина и вместе с тем бесконечно мягкая, сама доброта! Иногда, правда, когда ему случалось делать какие-нибудь категорические заявления, он, искоса взглянув на Энн, замечал, что она смотрит на него с чуть насмешливой улыбкой. На первых порах ему это не нравилось — он не привык быть предметом насмешек, — но потом убедил себя в том, что от нее может снести и это, и даже не без удовольствия.
  В таких случаях Энн обычно говорила: «Не слишком ли мы раскомандовались, дорогой?» — а Ричард в ответ сначала обиженно хмурился, но затем, рассмеявшись вместе с Энн, признавался: «Да, что-то меня занесло». А однажды он ей сказал: «Ты на меня замечательно влияешь, Энн. В твоем присутствии я становлюсь более покладистым».
  — Мы оба очень хорошо влияем друг на друга, — поспешно возразила Энн.
  — Ну какое я могу оказывать на тебя влияние? Мое дело — ухаживать за тобой и заботиться о тебе.
  — Только не очень ухаживай. Не то получится, что ты потакаешь моим недостаткам.
  — Недостатки?! Да у тебя их нет.
  — Да что ты, Ричард, сколько угодно. Я, например, люблю нравиться людям. Не люблю указывать им на их промахи и ошибки. Не люблю ссор и даже пустячных размолвок.
  — Слава Богу! Как ужасно было бы иметь сварливую, вечно ворчащую жену! Я навидался таких на своем веку.
  Больше всего, Энн, меня привлекает в тебе твоя мягкость и доброжелательность. Ах, дорогая, мы будем так счастливы.
  — Да, мне тоже так кажется, — ласково произнесла Энн. Ричард, подумала она, и впрямь сильно изменился со времени их первой встречи. Куда подевалась агрессивность, постоянная готовность к отпору! Как Ричард сам правильно подметил, он стал гораздо покладистее. Обретенная уверенность в себе сделала его более терпимым и дружелюбным.
  С букетом нарциссов в руках он направился к дому Энн.
  Обменявшись приветствиями со швейцаром, который уже хорошо знал его в лицо, Ричард поднялся на третий этаж.
  Дверь ему открыла Эдит. Из глубины коридора доносился взволнованный голос Энн:
  — Эдит! Эдит! Тебе не попадалась моя сумка? Куда-то я ее засунула, никак не найду.
  — Добрый день, Эдит, — вежливо промолвил Колдфилд, входя.
  Никогда не чувствуя себя с Эдит вполне непринужденно, он скрывал это под маской чрезмерной любезности, не совсем, впрочем, естественной.
  — Здравствуйте, сэр, — почтительно ответила Эдит.
  — Эдит! — донесся из спальни нетерпеливый возглас Энн. — Куда ты запропастилась? Иди же сюда!
  Она вышла в коридор в тот самый момент, как Эдит произнесла:
  — Мистер Колдфилд, мэм.
  — Ричард?! — И Энн с удивленным видом двинулась ему навстречу. Проводя его в гостиную, она через плечо бросила Эдит:
  — Во что бы то ни стало найди мою сумку!
  Может, я забыла ее в комнате Сэры?
  — Скоро и вовсе голову потеряете, — пробормотала Эдит, выходя.
  Ричард поморщился Подобные вольности в устах прислуги оскорбляли его чувства. Пятнадцать лет назад служанка не посмела бы так разговаривать со своей хозяйкой.
  — Вот уж не ожидала тебя сегодня, Ричард Мне казалось, мы договорились, что ты придешь завтра, к ленчу.
  Явно чувствуя себя не в своей тарелке, Энн говорила чуть отчужденно.
  — До завтра так долго ждать, — улыбнулся Ричард. — А я хотел порадовать тебя.
  Он протянул ей купленные нарциссы, она вскрикнула от радости, и только тут он заметил, что комната утопает в цветах. Помимо горшочка с гиацинтами на журнальном столике у камина, тут и там были расставлены вазы с ранними тюльпанами и нарциссами, правда белыми.
  — Да у тебя никак праздник, — сказал он.
  — А как же! Ведь сегодня приезжает Сэра.
  — Ах да! Сегодня. Я совсем забыл. Вылетело из головы.
  — О Ричард!
  В голосе Энн послышался упрек. Ричард и в самом деле забыл, когда именно приезжает Сэра, хотя Энн говорила ему не раз. Но вчера они были в театре, и ни один из них и словом не обмолвился о предстоящем событии. А между тем в свое время они условились, что в день приезда Сэры Ричард оставит мать с дочерью наедине и придет знакомиться с будущей падчерицей лишь назавтра.
  — Извини, Энн. Начисто запамятовал. А ты так ветре-' вожена, — добавил он с неодобрением.
  — Ну разве ты не понимаешь, что возвращение дочери домой всегда событие?
  — Да, да, согласен.
  — И я сейчас еду на вокзал встречать ее. — Она взглянула на свои наручные часы. — Еще пара минут в моем распоряжении. Впрочем, эти поезда из гавани, как правило, опаздывают.
  В комнату с победоносным видом вошла Эдит с сумкой Энн в руке.
  — Вот, в бельевом шкафу нашла, вот куда вы ее забросили.
  — Ах да, когда искала любимые наволочки Сэры. Ты постелила ей зеленые простыни? Не забыла?
  — Что я когда забывала?
  — А сигареты?
  — Положила.
  — А Тоби и Джумбо?
  — Тоже.
  Снисходительно качая головой, Эдит пошла из комнаты.
  — Эдит, — вернула ее Энн. — Поставь цветочки в вазу. — И она протянула принесенный Ричардом букет.
  — Да где ее, вазу, взять-то? Да ладно, что-нибудь уж найду.
  И Эдит, взяв цветы, вышла из гостиной.
  — Ты волнуешься, Энн, как маленькая.
  — Ну естественно, ведь я так рада, что Сэра приезжает.
  — Тем более что ее не было целую вечность — аж три недели, — несколько натянуто пошутил он.
  — Я понимаю, что выгляжу смешно, — обезоруживающе улыбнулась Энн. — Но я очень люблю Сэру. Надеюсь, ты не против?
  — Ну конечно нет. Я и сам с нетерпением жду встречи с ней.
  — Она такая ласковая и открытая. Полагаю, что вы с ней поладите.
  — Даже не сомневаюсь. — Он улыбнулся. — Ведь она твоя дочь, а значит, очень милая девушка.
  — Как приятно слышать это от тебя, Ричард. — Она положила руки ему на плечи, подняла голову и поцеловала его, пробормотав «милый Ричард». — Ты ведь наберешься терпения, правда? — добавила она. — Видишь ли, наше намерение пожениться явится для нее шоком. Как жаль, что я так оплошала с этим письмом.
  — Не казни себя, дорогая. Ты же знаешь — на меня вполне можно положиться. Я не исключаю, что вначале она будет не совсем довольна, но нам предстоит убедить ее в том, что ничего зазорного в нашем намерении нет. И что бы она ни говорила в ответ, я на нее не обижусь.
  — Да она и не скажет ничего. Девушка она очень воспитанная. Но терпеть не может никаких перемен.
  — Не падай духом, дорогая. Уж с этой переменой она как-нибудь смирится.
  — Ах, если бы только я ей вовремя написала! — не успокаивалась Энн.
  — Ты походишь на маленькую девочку, застигнутую врасплох при тайном поедании варенья из банки, — пошутил Ричард. — Не волнуйся, дорогая. Все обойдется. Мы с Сэрой быстро станем друзьями.
  Энн взглянула на Ричарда с сомнением. В этой его веселой уверенности ей почудилась фальшь. Лучше бы он тоже немного нервничал.
  — Право же, не стоит так расстраиваться, — продолжал он в том же тоне.
  — Обычно я никогда не нервничаю, — оправдывалась Энн.
  — А сейчас нервничаешь. Вон — дрожишь как осиновый лист, хотя все очень легко и просто.
  — Главное то, — объяснила Энн, — что я стесняюсь. Не знаю, как ей все объяснить получше, какими словами.
  — Почему бы просто не сказать: «Сэра, познакомься с Ричардом Колдфилдом. Я собираюсь через три недели выйти за него замуж».
  — Прямо так и ляпнуть? Хуже ничего не придумаешь. — Энн невольно улыбнулась, Ричард ответил ей тем же.
  — Разве это не самый верный путь?
  — Не исключено. — Она замялась. — Ну как ты не можешь понять, я чувствую себя невероятно глупо.
  — Глупо? — удивился он.
  — Да, а как иначе может себя чувствовать женщина, сообщающая своей взрослой дочери, что собирается замуж?
  — Не понимаю, почему.
  — Потому что молодое поколение подсознательно считает, что мы со всем этим покончили. Мы для них старики, а любовь, вернее влюбленность, по их мнению — монопольное право молодых. Им непременно покажется очень комичным, что люди среднего возраста влюбляются и даже собираются пожениться.
  — Ничего комичного нет, — отрезал Ричард.
  — Это для нас нет; потому что мы сами — люди среднего возраста.
  — Послушай, Энн. — Ричард насупился, в голосе его зазвучало нетерпение. — Я понимаю — вы с Сэрой очень преданы друг другу. И не исключаю, что на первых порах она будет ревновать тебя ко мне. Это естественно, и я приму это как должное. Поначалу я ей скорее всего не понравлюсь, но потом она свыкнется со мной. Главное, убедить ее в том, что ты имеешь право на собственную жизнь и собственное счастье.
  Энн слегка покраснела.
  Убеждать ее не придется. В Сэре нет ни капли мелочности или недоброжелательности. Она — самое доброе существо на свете.
  — Самое главное, Энн, что ты волнуешься зря. Может быть. Сэра, наоборот, даже обрадуется, что ты выходишь замуж и, таким образом, развязываешь ей руки. Ей будет легче начать самостоятельную жизнь.
  — Начать самостоятельную жизнь, — с упреком повторила Энн. — Ты, Ричард, рассуждаешь, как герой викторианского романа.
  — Но не станешь же ты отрицать, что вы, матери, никогда не можете примириться с тем, что птичка покидает гнездо.
  — Ты не прав, Ричард, совершенно не прав.
  — Не хочу тебя расстраивать, дорогая, но ведь случается, что любовь даже самой преданной матери становится молодому человеку поперек горла. У меня перед глазами мои собственные родители. Поверь, я их очень любил, но совместная жизнь с ними иногда сводила меня с ума. Стоило мне сообщить, что я собираюсь выйти из дому, как меня засыпали вопросами — куда я иду, с кем, поздно ли вернусь и т. д. А чего стоят наставления: «Не забудь взять ключ», «Когда вернешься, постарайся не шуметь», «Перед уходом выключи свет в коридоре, а то вчера ты забыл», «Как, опять уходишь! После всего что мы для тебя сделали, семья тебя совсем не интересует!» — Ричард помолчал. — Семья меня очень даже интересовала, но мне так хотелось вырваться на свободу!
  — Это все мне понятно, разумеется.
  — Тогда ты не должна обижаться, если выяснится, что Сэра дорожит своей свободой больше, чем ты думаешь. К тому же не забывай, что в наши дни девушка может сделать блестящую карьеру.
  — Карьера Сэру не интересует.
  — По-твоему. Но ведь сейчас большинство девушек работает.
  — Это определяется в первую очередь экономической необходимостью.
  — Что ты имеешь в виду?
  Теряя терпение, Энн объяснила:
  — Ты отстал от времени лет на пятнадцать, Ричард.
  Когда-то действительно было модно «вести самостоятельную жизнь», «уходить из дому, чтобы познать мир». Девушки по-прежнему стремятся и к тому, и к другому, но это перестало быть чем-то из ряда вон выходящим. Рост налогов и другие явления такого рода заставляют девушек приобретать профессию. У Сэры никаких особых склонностей нет. Но она владеет несколькими современными языками и кончила курсы флористов. Наша приятельница пригласила Сэру к себе в цветочный магазин. Мне кажется, такая работа Сэре по душе, но это — работа, и ничего больше. Девочка любит свой дом и, по-моему, совершенно счастлива здесь.
  — Извини, Энн, если я тебя расстроил…
  Он не закончил свою мысль, так как в дверь просунулась голова Эдит. На ее лице было самодовольное выражение человека, сумевшего услышать больше, чем следует.
  — Не хочу мешать, мэм, но как бы вы не опоздали.
  Энн взглянула на часы.
  — Да нет, времени еще уйма… Ой, да ведь они показывают то же время, что и несколько минут назад. — Она приложила часы к уху. — Ой, Ричард, они остановились!
  Который час, Эдит?
  — Двадцать минут второго.
  — О Боже, я ее упущу. Хорошо, если этот поезд, как все идущие из порта, опоздает, а если вдруг нет? Где моя сумка? Ах вот! Слава Богу, сейчас сколько угодно такси.
  Нет, нет, Ричард, со мной тебе ехать не стоит. Оставайся здесь, мы вместе выпьем чаю. Да, да, я так хочу. Это, наверное, будет самое лучшее. Безусловно. Все, мне пора.
  Она выскочила из комнаты и с такой силой захлопнула за собой входную дверь, что два тюльпана упали из вазы на пол. Эдит подобрала их и аккуратно водворила на место, приговаривая при этом!
  — Тюльпаны — любимые цветы мисс Сэры, особенно вот эти — розовые с лиловым оттенком. Она и завсегда их любила, еще ребенком.
  — Похоже, тут все вращается вокруг Сэры, — не сдержал раздражения Ричард.
  Эдит глянула на него исподлобья, сохраняя свою обычную, недовольную мину. И ровным невыразительным голосом проговорила:
  — Да, вот есть в ней что-то эдакое, ничего не скажешь.
  Я не раз замечала, бывают такие молодые леди, сколько угодно, которые все вокруг себя разбрасывают, сами иголки в руку не возьмут, за ними пока уберешь — с ног собьешься, а вот поди ж — ты для них готова в лепешку расшибиться! А с другими никаких хлопот — все-то у них чисто, лишней работы никакой — ан к ним ты так не привяжешься. Что ни говорите, мир наш очень несправедливый.
  Только совсем спятившие политики могут толковать, что все равны. Испокон веков кто получал бублик, а кто — дырку, и так оно останется завсегда.
  Произнося эту тираду, Эдит прошлась по комнате, что-то переставила, что-то убрала и взбила одну из диванных подушек.
  Ричард закурил сигарету.
  — Вы ведь очень давно работаете у миссис Прентис, верно, Эдит? дружелюбно поинтересовался он.
  — Да уж лет двадцать. А вернее, двадцать два. Поступила к ее матушке еще до того, как мисс Энн вышла замуж за мистера Прентиса. Он был симпатичный джентльмен.
  Ричард взглянул на Энн пронзительно. Болезненно чувствительному, ему показалось, что слово «он» она слегка выделила.
  — Миссис Прентис говорила вам, что мы в ближайшем будущем поженимся?
  Эдит кивнула.
  — Да и без слов все ясно.
  Смутившись, а потому несколько напыщенно Ричард сказал:
  — Надеюсь, Эдит, мы станем добрыми друзьями.
  — Я тоже, сэр, — хмуро подтвердила Эдит.
  — Боюсь, работы вам прибавится, — все тем же неестественным тоном продолжал Ричард, — придется приглашать помощниц со стороны.
  — Никакие помощницы со стороны мне не нужны.
  Сама лучше разберусь, что к чему. Да, когда мужчина в доме, все меняется. И прежде всего еда.
  — Ну ем-то я не особенно много, — успокоил ее Ричард.
  — Не в том дело, сколько едят, а в том — что едят, — объяснила Эдит. Мужчины любят разнообразие.
  — Положим, женщины любят его гораздо больше.
  — Ну, может быть, — согласилась Эдит. И, помолчав, добавила уж вовсе унылым тоном:
  — Не стану спорить, с мужчиной в доме куда как веселее.
  Это признание донельзя обрадовало Ричарда.
  — Приятно слышать это от вас, Эдит! — воскликнул он с симпатией.
  — О, на меня вы можете смело положиться, сэр. Я миссис Прентис не брошу, что бы ни случилось. Да и вообще, не в моих правилах бросать человека, когда на пороге беда.
  — Беда? Какая беда, Эдит?
  — Ссоры.
  — Ссоры? — не веря своим ушам, повторил Ричард.
  Эдит смотрела на него твердым взглядом, не мигая.
  — Никто моего совета не спрашивал, — сказала она. — Не стану же я соваться сама, но вам скажу прямо. Поженись вы до приезда мисс Сэры, так чтобы, когда она приехала, все было бы шито-крыто, оно бы и лучше получилось. Так я думаю.
  Прозвенел дверной звонок, и почти тут же на него нажали снова и снова.
  – Знаю, знаю, кто это идет, — отозвалась Эдит. Она вышла в коридор и отперла дверь. Сразу послышались два голоса — мужской и женский. Раздались восклицания, прерываемые смехом.
  — О Эдит, привет, старушенция! — проговорил девичий голос, мягкое контральто. — А где мама? Заходи, Джерри. Лыжи поставь в кухню.
  — Только не в кухню, мисс, — запротестовала Эдит.
  — Так где же мама? — повторила Сэра Прентис, входя в гостиную и оглядываясь через плечо.
  К удивлению Ричарда Колдфилда, Сэра оказалась высокой темноволосой девушкой, излучающей кипучую энергию и жизнелюбие. Он, естественно, видел ее на фотографиях, развешанных по всей квартире, но ведь фотография никогда не даст истинного отображения жизни. Он ожидал увидеть юный вариант Энн, пусть в современном издании, то есть девушку несколько более твердую и решительную, чем мать, но все же одного с ней типа. Сэра Прентис, однако, пошла в своего веселого очаровательного отца. Ричарду показалось, что одно присутствие этого своеобразного жизнерадостного существа мигом изменило всю атмосферу дома.
  — Ой, какие прелестные тюльпаны! — воскликнула Сэра, склоняясь над вазой. — И слабо пахнут лимоном, — настоящий запах весны. Я…
  Тут она заметила Колдфилда, глаза ее расширились, она выпрямилась. Он сделал шаг вперед:
  — Разрешите представиться. Ричард Колдфилд.
  Сэра крепко пожала его руку и вежливо осведомилась:
  — Вы ожидаете маму?
  — Она поехала встречать вас на вокзале, но, боюсь, слишком поздно, он сверился с часами, — да, да, всего лишь пять минут назад.
  — Ну и дуреха наша нянюшка! Почему Эдит не выставила ее вовремя? Эдит!
  — Да у нее часы стали.
  — Вечная история с мамиными часами. Джерри! Где Джерри?
  На пороге возник молодой человек с чемоданами в ручках, довольно красивый, но с недовольным лицом.
  — Джерри, человек-робот, — отрекомендовался он. — Куда вещи. Сэра? Почему в вашем доме нет портье?
  — Портье есть. Но когда приезжаешь с багажом, его никогда не бывает на месте. Отнеси все это в мою комнату Джерри. Ах да… Познакомьтесь. Мистер Ллойд. Мистер… мистер…
  — Колдфилд, — подсказал Ричард.
  Вошла Эдит. Сэра схватила ее в объятия и смачно чмокнула в щеку.
  — Рада, Эдит, видеть твою милую старую физиономию, хоть и кислую, как всегда.
  — Скажете уж — кислую, — деланно возмутилась Эдит. — И нечего вам меня целовать, мисс Сэра. Должны знать свое место.
  — Ну хватит, хватит ворчать, Эдит. Ты же знаешь — сама рада-радешенька, что я приехала. Какая чистота вокруг! Все сияет. Вот они ситцевые обои, мамина шкатулка из ракушек. Ой, что это? Вы переставили тахту и стол? Они стояли наоборот.
  — Ваша матушка сказала, что так получается больше места.
  — Нет, нет, я хочу, чтоб все было по-старому. Джерри, Джерри, где ты?
  И она, ухватившись за край столешницы, потянула ее на себя. Ричард, вскочив, бросился ей на помощь, но тут со словами «В чем дело?» вошел Джерри Ллойд и весело сказал:
  — Не утруждайтесь, сэр. Я все сделаю. Куда стол, Сэра?
  — Туда, где он стоял.
  Лишь когда стол и тахту водворили на их прежние места, Сэра облегченно вздохнула и произнесла:
  — Вот так-то будет лучше.
  — Не уверен, — произнес Джерри, окидывая комнату критическим оком.
  — А я уверена. Люблю, чтобы все было как обычно.
  Иначе дом не в дом. А где диванная подушка с вышитыми птицами, Эдит?
  — Отдана в чистку.
  — Вот это правильно. Пойду, взгляну на мою спальню. — Уже стоя в дверях, она добавила:
  — Приготовь коктейли, Джерри. И мистера Колдфилда не забудь. Где что стоит, ты знаешь.
  — Будет сделано. — Джерри вопросительно взглянул на Ричарда. — Вам что, сэр? Мартини, джин, апельсиновый сок?
  Но Ричард вдруг решил, что ему лучше уйти.
  — Нет, благодарю вас, мне — ничего. Мне пора уходить.
  — Не дождаться ли вам прихода миссис Прентис? — У Джерри была очень приятная манера обхождения. — Полагаю, она не заставит себя ждать. Как только узнает, что поезд уже пришел, сразу же поспешит домой.
  — Нет, нет, мне пора. Передайте, пожалуйста, миссис Прентис, что наша… наша договоренность по поводу завтрашнего дня остается в силе.
  Кивнув на прощание Джерри, Ричард вышел в коридор. До него долетел голос Сэры, сбивчиво рассказывавшей что-то у себя в комнате Эдит.
  Он правильно сделал, что ушел, подумал Ричард. Пусть все будет так, как они с Энн решили. Сегодня она все расскажет Сэре, а завтра он придет к ленчу, чтобы поближе познакомиться со своей будущей падчерицей.
  Но он был встревожен — Сэра оказалась совсем иной, чем ему представлялось. Он-то вообразил себе избалованную девочку, привыкшую цепляться за материнскую юбку, а перед ним предстала девушка, удивившая его своей красотой, внутренней силой и самообладанием.
  До сих пор Сэра была для него отвлеченным понятием. Но сейчас она обрела плоть и кровь.
  Глава 6
  Сэра вошла в гостиную, запахивая на себе шелковый халат.
  — Наконец-то сняла с себя этот лыжный костюм. Ванну бы еще принять. В поездах так грязно! Коктейль приготовил?
  — Вот, изволь.
  — Спасибо. А этот мужчина ушел? И правильно сделал.
  — Кто он такой?
  — Видела его первый раз в жизни. — Сэра рассмеялась. — Не иначе как один из маминых поклонников.
  Эдит вошла в комнату опустить шторы, и Сэра не преминула спросить:
  — Кто это был, Эдит?
  — Приятель вашей матушки, мисс Сэра. — И Эдит, дернув за шнур шторы, перешла к другому окну.
  — Вовремя, однако же, я приехала. Пора помочь маме в выборе приятелей.
  — А-а-а, — произнесла Эдит и потянула за второй шнур. — Он вам, значит, не понравился?
  — Нет, не понравился.
  Эдит пробормотала что-то себе под нос и вышла из комнаты.
  — Что она сказала, Джерри?
  — «Очень жаль», по-моему.
  — Вот умора!
  — Загадочное высказывание.
  — Ну, ты же уже знаешь Эдит. Но почему нет мамы?
  И почему она всегда позволяет себе быть неточной?
  — И вовсе не всегда! Во всяком случае, на мой взгляд.
  — Как мило с твоей стороны прийти меня встречать, Джерри! Извини, я так и не написала тебе, сам знаешь, жизнь — штука сложная. А как ты ухитрился так рано уйти из своей конторы, чтобы успеть к поезду?
  Наступила небольшая пауза.
  — О, при сложившихся обстоятельствах это было не особенно трудно, ответил наконец Джерри.
  Сэра резко выпрямилась и внимательно посмотрела на него.
  — Давай, Джерри, выкладывай. Что случилось?
  — Да ничего особенного. Просто все складывается не лучшим образом.
  — Но ты же обещал быть терпеливым и сдержанным, — упрекнула Сэра.
  Джерри помрачнел.
  — Помню, дорогая, но ты и не представляешь себе, на что это было похоже. Вернуться из Богом забытой дыры вроде Кореи, где жизнь — сущий ад, но, по крайней мере, вокруг — приличные ребята, и попасть в компанию скряг из Сити. Видела бы ты дядюшку Люка! Гора жира с пронзительными свинячьими глазками! «Рад приветствовать тебя дома, мой мальчик!» — Джерри ловко изобразил елейную интонацию дяди вместе с астматической одышкой. — «Э-ээ… а-а-а… надеюсь, все волнения позади и ты… ты пришел в нашу организацию с серьезным намерением потрудиться. Рабочих рук нам не хватает, поэтому… поэтому возьму на себя смелость утверждать, что, если ты как следует возьмешься за дело, перед тобой откроются великолепные перспективы. Но начать тебе придется, конечно, с самых азов. Никаких… гм… никаких поблажек, послаблений, это мой принцип. Ты долгое время развлекался, посмотрим теперь, какой из тебя работник».
  Джерри вскочил с места и прошелся по комнате.
  — Развлечением этот жирняк называет действительную службу в армии. Поверь, я бы от всей души хотел, чтобы снайпер из желторожих красных всадил пулю в моего дядюшку. Эти денежные мешки умеют только штаны просиживать в офисах и не способны думать ни о чем, кроме денег…
  — Прекрати, Джерри! — нетерпеливо воскликнула Сэра. — Твой дядя просто начисто лишен воображения. К тому же ты сам говорил, что тебе необходимо найти работу и заработать немного денег. Радости от этого мало, но что же делать? Еще, считай, повезло, что у тебя есть богатый дядя в Сити. Многие ничего бы не пожалели, лишь бы иметь такой шанс.
  — А почему он богатый? — спросил Джерри. — Потому что купается в деньгах, которые должны были перейти ко мне. По непонятной причине мой дедушка Гарри оставил их ему, а не моему отцу, который был старшим братом…
  — Не бери в голову! И вообще — завещай он их тебе, к твоему совершеннолетию от них бы все равно ничего не осталось — все бы ушло на налоги и похороны.
  — Но это было несправедливо. Ты согласна со мной?
  — А справедливо никогда не бывает, но ныть по этому поводу незачем. Нытики наводят такую тоску! Слушать бесконечные рассказы о постигшем людей невезении — что может быть хуже!
  — Не очень-то ты мне сочувствуешь, Сэра.
  — Я тебе вообще не сочувствую. Прежде всего следует играть по-честному. Или ты делаешь красивый жест и бросаешь эту работу, или перестаешь ворчать и, преисполненный благодарности своей счастливой звезде, благословляешь богатого дядюшку из Сити вместе с его астмой и свинячьими глазками. Ой, по-моему, мама наконец пришла!
  Энн, отперев входную дверь своим ключом, вбежала в гостиную.
  — Сэра, родная!
  — Мамочка! — Сэра распахнула объятия навстречу матери. — Что случилось?
  — Всему виной мои часы. Они остановились.
  — Слава Богу, что меня встретил Джерри.
  — А, Джерри! Здравствуйте! Я вас не заметила.
  Тон Энн был самый безмятежный, она ничем не выказала своей досады на то, что ее надежды не сбылись — Швейцария не вычеркнула Джерри из жизни Сэры.
  — Дай-ка на тебя посмотреть, милая, — сказала Сэра. — Выглядишь замечательно — сама элегантность. И шляпка новая, да? Ты красивая, мама.
  — И ты, доченька. А как загорела-то!
  — Это солнце и снег. Вот только Эдит страшно разочарована — вопреки ее предсказаниям я не закована в гипс.
  Тебе ведь, Эдит, хотелось, чтобы я сломала себе пару-другую костей?
  Эдит, внесшая в этот момент поднос с чаем, никак не отреагировала на шутку Сэры.
  — Принесла три чашки, — сообщила она, — хотя мисс Сэра и мистер Ллойд пить, наверное, не станут. Небось уже напились джина.
  — Как ты меня, Эдит, позоришь, — откликнулась Сэра. — Да, мы немного выпили и даже предложили этому, как бишь, его имя? Колифлауэр,858 что ли? Кто он такой, мама?
  — Мистер Колдфилд, мэм, просили передать, что ждать больше не могут, изрекла Эдит, обращаясь к Энн. — Но завтра, как договорено, придут всенепременно.
  — Кто такой этот Колдфилд, мама, и зачем он придет завтра? Нам он, я уверена, ни к чему.
  — Еще чаю, Джерри? — поспешно поинтересовалась Энн.
  — Нет, спасибо, миссис Прентис. Приходится откланяться. До свидания. Сэра.
  Сэра вышла в коридор проводить его.
  — Не сходить ли нам сегодня в кино? В «Академии»859 хороший европейский фильм, — предложил Джерри.
  — О, какая прелесть! А впрочем, нет, сегодня не пойду. Лучше останусь вечером дома, посижу с мамой. Бедняжка огорчится, если я в первый же день убегу.
  — Ты, Сэра, по-моему, на редкость внимательная дочь.
  — Но ведь мама у меня прелесть, да и только.
  — Да, я знаю.
  — Правда, обожает задавать вопросы. Куда ты идешь, да с кем, да что делала. Но в общем для матери она вполне разумный человек. Знаешь, Джерри, насчет твоего предложения я подумаю и, если соглашусь, дам тебе кольцо.
  Сэра вернулась в гостиную и принялась за пирожные.
  — Фирменный стиль, Эдит! — заметила она. — Вкусно невероятно. Из чего только она их делает! А теперь, мама, расскажи, как ты тут жила без меня. Часто ли встречалась с полковником Грантом и остальными поклонниками? Весело ли тебе было?
  — Нет… Да… В какой-то мере…
  И Энн замолчала. Сэра в недоумении уставилась на нее.
  — В чем дело, мамочка?
  — Да ни в чем. Все хорошо.
  — У тебя такой странный вид.
  — Правда?
  — Мама, что-то случилось. Такой я тебя еще не видела. Давай, давай, выкладывай. У тебя такое виноватое лицо. Ну-ка, выкладывай, чем ты здесь занималась?
  — Да вообще говоря, ничем. Ах, Сэра, родная, поверь, ничто в нашей жизни не изменится. Все останется по-прежнему, только…
  Тут ее голос замер. «Что я за трусиха, — подумала Энн. — Почему так неловко рассказывать о произошедшем дочери?»
  Сэра, не сводившая с матери глаз, вдруг понимающе заулыбалась.
  — Ах, вон оно что… Смелее, мама! Ты пытаешься подготовить меня к тому, что у меня появится отчим?
  — Ах, Сэра! — Энн вздохнула с облегчением. — Как ты догадалась?
  — Не так уж это трудно. В жизни не видала, чтобы человек так волновался. Ты полагала, что я буду против?
  — Пожалуй. А ты не против? Честно?
  — Нет, я не против, — серьезно произнесла Сэра. — Я даже думаю, что ты поступаешь совершенно правильно. В конце концов, папа умер шестнадцать лет тому назад. Пока не поздно, ты имеешь право иметь сексуальную жизнь в том или ином виде. Ведь ты вступила в возраст, который принято называть опасным. А просто вступить в связь с мужчиной ты не сможешь — слишком ты для этого старомодна.
  Энн беспомощно взглянула на дочь. Этот разговор она представляла себе совершенно иначе.
  — Да, да, — кивнула Сэра в подтверждение своих слов, — тебе обязательно нужен законный брак.
  «Милая глупышка», — подумала Энн, но вслух ничего не сказала.
  — Ты пока что очень хорошо выглядишь, — продолжала Сэра с прямотой юности. — А все потому, что у тебя великолепная кожа. Но если ты выщиплешь брови, будет намного лучше.
  — А мне мои брови нравятся, — строптиво возразила Энн.
  — Ты, дорогая, ужасно привлекательная женщина, — сказала Сэра. — Я даже удивляюсь, почему это не произошло раньше? Да, кстати, а кто он такой? У меня три кандидата. На первом месте, разумеется, полковник Грант, потом идет профессор Фейн, а за ним тот малахольный поляк с трудно произносимым именем. Да нет, наверняка это полковник Грант. Столько лет тебя обхаживает!
  — Это не Джеймс Грант, — выпалила Энн на одном дыхании. — Это — Ричард Колдфилд.
  — Кто этот Ричард Колд… О мама, не тот ли это человек, который только что был здесь?
  Энн кивнула.
  — Да что ты, мама! Такой надутый и скучный!
  — А мне с ним интересно, — резко возразила Энн.
  — Право же, мама, ты можешь найти себе кого-нибудь получше.
  — Сэра, что ты такое плетешь! Мне-то он… мне он очень нравится!
  — Ты хочешь сказать, что любишь его? — Сэра искренне удивилась. Страстно влюблена?
  Энн снова кивнула.
  — Ну знаешь, у меня это просто в голове не укладывается!
  — Ты и видела-то Ричарда одну, ну от силы две минуты. — Энн наконец расправила плечи и подняла голову. — А когда вы познакомитесь поближе, безусловно понравитесь Друг другу.
  — У него такой агрессивный вид.
  — Это от робости.
  — Ну что ж, — медленно произнесла Сэра, — это будут твои похороны.
  Какое-то время мать и дочь молчали. Обе испытывали смущение.
  — Знаешь, мама, — нарушила тишину Сэра, — тебя никак нельзя оставлять одну. Меня и не было-то каких-то несколько недель, но за это время ты успела наделать глупостей.
  — Сэра! — взорвалась Энн. — Как ты можешь быть такой злой?
  — Прости, дорогая, но я считаю, что между нами должна быть полная откровенность.
  — Ну, я так не думаю.
  — И давно это у вас?
  Энн невольно рассмеялась.
  — Ты, Сэра, допрашиваешь меня, как суровый отец в некоторых викторианских драмах. Я познакомилась с Ричардом три недели назад.
  — Где?
  — У Джеймса Гранта. Джеймс знает его давно. Ричард только что возвратился из Бирмы.
  — Какие-нибудь деньги у него есть?
  Энн была одновременно и раздражена и растрогана. Как комична ее дочь, всерьез задающая подобные вопросы!
  Стараясь сдержать раздражение, она сухо и насмешливо произнесла:
  — У него есть собственный доход, он вполне в состоянии содержать меня. И работает — у «Хеллнеров», это одни из заправил в Сити. Подслушай кто-нибудь наш разговор, он подумал бы, что я твоя дочь, а не наоборот.
  — Да, дорогая, рядом с тобой, повторяю, обязательно должен кто-нибудь быть. Ты не отдаешь себе отчет в своих действиях. Я очень тебя люблю, а потому не хочу, чтобы ты выкинула какую-нибудь глупость. Он холостяк, вдовец, разведен?
  — Он потерял жену много лет тому назад. Она умерла при первых родах. Одновременно скончался и ребенок.
  Сэра вздохнула и покачала головой.
  — Теперь мне все ясно. Понимаю, как он нашел путь к твоему сердцу. Взял тебя на жалость.
  — Прекрати нести чушь, Сэра!
  — Мать, сестры и все такое прочее у него есть?
  — Что-то он ни разу о близких родственниках не упоминал.
  — И то слава Богу. А дом? Дом у него есть? Где вы собираетесь жить?
  — Да здесь, я думаю. Комнат много, а работает Ричард в Лондоне. Ты же, Сэра, не будешь возражать?
  — Да что ты мама, конечно нет. Я думаю исключительно о тебе.
  — Как это приятно, милая. Но, право же, я сама сумею во всем разобраться. И я уверена, что мы с Ричардом будем счастливы.
  — Так когда же вы думаете пожениться?
  — Через три недели.
  — Через три недели! Так скоро! Нет, так быстро нельзя!
  — А чего нам, собственно, ждать?
  — О дорогая, прошу тебя, отложите на немного. Дай мне время привыкнуть к этой мысли. Пожалуйста, мама.
  — Не знаю, не знаю. Ну посмотрим.
  — Шесть недель. Вот подходящий срок.
  — Еще ничего не решено окончательно. Завтра Ричард придет к нам на завтрак. Надеюсь, Сэра, ты будешь с ним приветлива. Обещаешь?
  — Конечно, конечно. Как же иначе!
  — Спасибо, дорогая.
  — Успокойся, мама. Повода для волнений нет.
  — Я даже не сомневаюсь, что вы привяжетесь друг к Другу, — довольно неуверенно проговорила Энн.
  Сэра промолчала.
  Снова придя в раздражение, Энн сказала:
  — Постарайся, по крайней мере.
  — У тебя, мама, повторяю, нет никаких поводов для волнений. — После краткой паузы Сэра добавила:
  — Может, ты предпочитаешь, чтобы я сегодня осталась дома?
  — Как? Разве ты хочешь уйти?
  — Я было собралась уходить, но мне не хочется оставлять тебя одну, мама.
  Энн улыбнулась дочери. Между ними восстанавливались обычные доверительные отношения.
  — Не беспокойся, скучать я не буду. Тем более что Лора приглашала меня на лекцию…
  — Как поживает бывалая воительница? Как всегда, не знает устали?
  — О да, она не меняется. От лекции я отказалась, но что мне стоит ей позвонить и сказать, что я передумала.
  С такой же легкостью можно позвонить и Ричарду… Но ей почему-то не хотелось. До завтрашней встречи Сэры и Ричарда лучше держаться от него подальше.
  — Ну и хорошо! — воскликнула Сэра. — Тогда я позвоню Джерри.
  — О, ты идешь в кино с Джерри?
  — Да, — с вызовом ответила Сэра. — А почему бы нет?
  Но Энн вызов не приняла.
  — Я просто поинтересовалась, — кротко ответила она.
  Глава 7
  — Джерри?
  — Что, Сэра?
  — Мне вообще-то не охота смотреть этот фильм. Давай лучше пойдем куда-нибудь и поговорим.
  — Прекрасно. Поедим где-нибудь?
  — Есть я не в силах. Эдит накормила меня буквально до отвала.
  — Тогда выпьем.
  Он искоса взглянул на Сэру, недоумевая, что могло испортить ей настроение. Но она недолго держала его в неведении. Едва они уселись за столик с напитками, как Сэра с места в карьер сообщила:
  — Джерри, моя мама собирается снова выйти замуж.
  — Ничего себе! — Он был искренне удивлен. — А ты что, не подозревала?
  — Откуда? Они познакомились, когда я была в отъезде.
  — Быстрая работа.
  — Чересчур быстрая. В каком-то смысле мама просто потеряла голову.
  — Кто он?
  — Тот самый человек, которого мы сегодня застали у нас дома. Колифлауэр или что-то в этом роде.
  — А, тот.
  — Да. Тебе не кажется, что он совершенно невыносим?
  — Да я к нему как-то не присматривался, — напряг память Джерри. Человек как человек, ничего особенного.
  — Он маме совершенно не подходит.
  — Полагаю, ей лучше об этом судить. — Джерри попытался успокоить Сэру.
  — Кому-кому, только не ей. Беда мамы в том, что она человек слабый. У нее вечно душа за кого-нибудь болит.
  Необходимо, чтобы ею кто-нибудь руководил.
  — Вот она и сама так решила, — улыбнулся Джерри.
  — Не смейся, Джерри, дело серьезное. Колифлауэр маме противопоказан.
  — Ну, это ее личное дело.
  — Нет, нет, мой долг направить ее на путь истинный.
  Я всегда так думала. Жизнь я знаю куда лучше, чем она, а характер у меня в два раза тверже.
  Джерри не стал спорить. В общем он был согласен с Сэрой, но все же кое-что его смущало.
  — И все же, Сэра, — медленно, как бы собираясь с мыслями, начал он, если она хочет снова выйти замуж…
  Сэра не дала ему докончить фразу.
  — Ах, Боже мой, я всей душой за. Маме необходимо еще раз выйти замуж. Я и сама ей об этом твержу. Она изголодалась по настоящей сексуальной жизни. Но ведь не за Колифлауэра.
  — А тебе не кажется… — Джерри в нерешительности замолчал.
  — Что именно?
  — Тебе не кажется, что и любой другой вызовет у тебя такое же неприятие? — Слегка волнуясь, Джерри с трудом подбирал нужные слова, — Ведь этого Колифлауэра ты не знаешь настолько, чтобы судить — подходит он твоей матери или нет. Так не кажется ли тебе, что ты просто… — Он запнулся, словно бы силясь выговорить последнее слово, но в конце концов одолели. просто ревнуешь?
  Сэра встретила его возражение в штыки.
  — Ревную? Я? Ты имеешь в виду весь тот вздор, что пишут об отчимах? Да что ты, дорогой! Разве я не говорила тебе очень давно, еще до поездки в Швейцарию, что маме надо вторично выйти замуж?
  — Говорила. Но одно дело — говорить абстрактно, а другое — в применении к конкретному лицу, — убежденно произнес Джерри.
  — Я натура не ревнивая, — сообщила Сэра. — И думаю исключительно о счастье мамы, — добавила она великодушно.
  — На твоем месте я не стал бы вмешиваться в жизнь других людей, твердо заявил Джерри.
  — Но это же не какие-то там люди, а моя собственная мама!
  — Ну и что ж из того, она сама решит, что ей лучше, а что хуже.
  — Говорю тебе — она человек слабый.
  — Ты ей все равно помочь ничем не сможешь.
  «Сэра делает много шума из ничего», — подумал Джерри, которому надоело обсуждать Энн и ее дела и хотелось поговорить о себе.
  — Я подумываю о том, чтобы смотать удочки, — резко переменил он тему беседы.
  — То есть уйти из дядюшкиной фирмы? О Джерри!
  — Это стало абсолютно невыносимым. Стоит мне опоздать на каких-то четверть часа, как поднимается буря в стакане воды.
  — Ну да, на работу надо приходить вовремя.
  — Не работа, а копание в дерьме! День-деньской корпеть над бухгалтерскими отчетами с одной мыслью в голове — деньги, деньги, деньги!
  — Но, Джерри, допустим, ты уйдешь, — а что дальше?
  — Подумаешь! Что-нибудь да найду.
  — Вспомни, сколько раз ты уже поступал на работу, — язвительно напомнила Сэра.
  –..И всякий раз тебя увольняли, хочешь ты сказать?
  Так вот, на этот раз я решил не дожидаться увольнения.
  — Подумай как следует, Джерри, правильно ли ты поступаешь? — Сэра смотрела на него чуть ли не с материнской тревогой. — Он — твой дядя, единственный твой родственник, к тому же, по твоим словам, купается в деньгах…
  — И если я буду паинькой, может оставить мне все свое состояние! Это ты имеешь в виду?
  — Сколько я слышала от тебя попреков в адрес дедушки, — не помню, как его звали, — который не завещал свои деньги твоему отцу.
  — Будь у моего дядюшки родственные чувства, мне бы не пришлось приноравливаться к этим воротилам из Сити.
  Да и вообще, вся наша страна прогнила до основания. Я, пожалуй, отсюда уеду.
  — Куда-нибудь за границу?
  — Да, в какую-нибудь страну, где у человека есть перспективы.
  Оба замолчали, мысленно обозревая туманные дали перспектив.
  Наконец Сэра, более твердо стоявшая на земле, без обиняков спросила:
  — Но что ты сможешь сделать, не имея капитала? Денег-то у тебя нет.
  — Нет, и ты это знаешь! Но я могу вообразить себе кучу всяких возможностей!
  — Каких, например?
  — До чего ты дотошная. Сэра!
  — Извини. Я просто хотела напомнить, что у тебя нет никакой профессии.
  — Я умею хорошо ладить с людьми, готов на любую работу вне стен учреждения. Лишь бы не корпеть за столом в конторе.
  — Ах, Джерри! — вздохнула Сэра.
  — Что ты вздыхаешь?
  — Сама не знаю. Жизнь такая трудная штука. Последние войны перевернули все с ног на голову.
  Оба мрачно уставились перед собой.
  Минуту спустя Джерри сообщил, что, так и быть, предоставит дядюшке еще один шанс. Сэра горячо одобрила мудрое решение.
  — Пора, пожалуй, домой, — сказала она. — Мама, верно, уже вернулась с лекции.
  — А о чем лекция?
  — Не помню. Кажется, что-то вроде «Куда мы идем и зачем?» — Сэра поднялась из-за столика. — Спасибо, Джерри. Вот, выговорилась, и сразу стало легче.
  — Постарайся, Сэра, быть беспристрастной. Если этот парень нравится маме и она надеется быть с ним счастлива, так что ж — это главное.
  — Ты совершенно прав, но будет ли она с ним счастлива?
  — В конце концов, ты же и сама собираешься замуж…
  Наверное… в самые ближайшие дни…
  Джерри, произнося эти слова, не смотрел на Сэру. А та в свою очередь внимательно рассматривала узор на своей сумке.
  — Да уж… Наверное… — пробормотала она. — Хотя я не особенно тороплюсь.
  И наступило общее замешательство, впрочем, приятное для обоих.
  * * *
  Назавтра во время ленча у Энн отлегло от сердца. Сэра держала себя замечательно. Приветливо поздоровавшись с Ричардом, она в течение всей трапезы не уставала поддерживать вежливый разговор.
  Энн испытывала чувство гордости своей юной дочерью, ее оживленным личиком, прекрасными манерами. Как она и предполагала, на Сэру вполне можно положиться, малышка не подведет.
  А вот Ричард, к сожалению, проявлял себя не с лучшей стороны. Она видела — он нервничает. Ему очень хотелось произвести хорошее впечатление, но — как это часто бывает в подобных случаях — чем сильнее было это желание, тем хуже результате. Он не говорил, а изрекал — поучающим, а то и напыщенным тоном. Стараясь вести себя как можно более непринужденно, он, что называется, тянул одеяло на себя. Это впечатление подчеркивалось уважением, которое выказывала ему Сэра. О чем бы ни заходила речь, категоричность суждений Ричарда как бы исключала возможность иного мнения. Это очень огорчало Энн, которая отлично знала, насколько в действительности скромен Ричард.
  Но откуда это было знать Сэре? Дочь видела Ричарда с его худшей стороны, а ведь как было важно, чтобы он ей понравился! В результате Энн заволновалась, тоже начала вести себя неестественно, а это, по ее наблюдениям, еще больше выбивало Ричарда из колеи.
  Когда с едой покончили и был принесен кофе, Энн оставила их вдвоем под тем предлогом, что ей необходимо позвонить по телефону. Уходя в спальню, где имелась отводная трубка, она надеялась, что без нее Ричард почувствует себя более раскованно и проявит свою истинную сущность. Наверняка она их смущает. «Надо уйти, — подумала Энн, — и все встанет на свои места».
  Сэра налила Ричарду кофе, произнесла несколько принятых в подобных случаях общих фраз, и разговор иссяк.
  Ричард призвал на помощь все свое мужество. Искренность, решил он, вот его главное оружие, тем более что Сэра вполне симпатичная девушка и ни малейших признаков враждебности не проявляет. Главное — показать ей, что он хорошо понимает всю сложность ее положения. Идя на ленч, он снова и снова проигрывал в уме, что и как скажет. Но, как чаще всего случается с отрепетированными заранее высказываниями, его слова звучали искусственно и неубедительно. К тому же, желая облегчить свою задачу, он принял запанибратский тон, совершенно чуждый ему — человеку болезненно стеснительному.
  — Послушайте, юная леди, я бы хотел кое-что с вами обсудить.
  — Да?! — Сэра повернула к нему свое очаровательное, но в этот миг бесстрастное лицо, всем своим видом выражая полное внимание, отчего Ричард разнервничался еще больше.
  — Я хотел лишь сказать, что полностью понимаю ваши чувства. Вы, наверно, переживаете сейчас некое подобие шока. Ведь вы с матерью были всегда близки. Совершенно естественно, что каждый, вторгающийся в ее жизнь, должен вызвать у вас неприязнь. Вы, полагаю, испытываете некоторую горечь и ревность.
  — Ничуть, уверяю вас, — немедленно отозвалась Сэра со всей возможной любезностью.
  Потеряв бдительность, Ричард не понял, что это было предупреждение, и продолжал как ни в чем не бывало:
  — Я понимаю, это нормальная реакция. И не стану на вас давить. Если вам угодно, будьте холодны со мной. Когда вы почувствуете, что готовы стать мне другом, я пойду навстречу. Вам же следует подумать о счастье матери.
  — Я об этом только и думаю, — ответила Сэра.
  — До сих пор она все делала для вас. Теперь настал ваш черед окружить ее вниманием. Что вы хотите ей счастья, я не сомневаюсь. Кроме того, не следует забывать, что у вас все впереди, у вас будет своя жизнь. Друзей у вас много, вы полны надежд и планов. Если вы выйдете замуж или поступите на работу, ваша мама останется совсем одна. Представляете, какая ее охватит тоска. Поэтому настает момент, когда вы должны в первую очередь думать о ней и лишь потом о себе.
  Он сделал паузу, уверенный, что произвел прекрасное впечатление.
  Из этого заблуждения его вывел голосок Сэры, вежливый, но с ноткой дерзости:
  — Вам, вероятно, часто случается выступать с публичными речами?
  — Что? — только и пробормотал Ричард.
  — У вас это превосходно получается, — тихонько проговорила Сэра.
  И, откинувшись на спинку стула, она углубилась в созерцание своих ногтей, покрытых ярко-красным лаком.
  Последнее усилило раздражение Ричарда — он не выносил этого вошедшего в моду маникюра. Только теперь он понял: на самом деле его встретили отнюдь не дружелюбно.
  Но постарался сдержаться — и в результате он взял чуть ли не покровительственный тон:
  — Вам может показаться, дитя мое, что я вас поучаю.
  А я просто хочу привлечь ваше внимание к некоторым моментам, которые могли остаться вами незамеченными. И в одном я смею вас заверить: оттого, что ваша мать любит меня, ее чувство к вам не охладеет.
  — Да? Как любезно с вашей стороны сообщить мне об этом.
  Теперь уже сомнений не оставалось: она настроена враждебно.
  Ричарду бы отказаться от самообороны, сказать по-простому: «Чего я только не наговорил тут, Сэра. А все от врожденной робости и от того, что я несчастлив, но, поверьте, я очень люблю Энн и хочу понравиться вам, если это возможно». Тогда, быть может, Сэра растаяла бы, потому что, в сущности, сердце у нее было доброе.
  Но вместо этого Ричард заговорил еще более уверенно.
  — Молодые люди, — заявил он, — склонны к эгоизму. Обычно они не в состоянии думать ни о ком, кроме себя. Но подумайте о счастье матери. Она имеет право на свою жизнь, на счастье, когда оно ей выпадает. Кто-то должен быть с ней рядом, чтобы поддерживать ее и защищать.
  Сэра, подняв глаза, посмотрела прямо в лицо Ричарду, твердым немигающим взглядом, поразившим его.
  — Не могу с вами не согласиться, — неожиданно промолвила она.
  Тут в комнату взволнованно вошла Энн.
  — Кофе не осталось? — нервно спросила она.
  Сэра осторожно наполнила чашку, поднялась и протянула ее через стол матери.
  — Вот, мама. Ты пришла как нельзя более кстати. Мы тут кое о чем потолковали.
  И она вышла из гостиной. Энн вопросительно взглянула на Ричарда, заметно покрасневшего.
  — Твоя дочь, — сказал он, — решила принять меня в штыки.
  — Ах, Ричард, наберись терпения, терпение и труд, как гласит пословица, все перетрут. Прошу тебя, будь терпелив.
  — Не беспокойся, Энн. Терпения у меня хоть отбавляй.
  — Пойми, все это свалилось на нее нежданно-негаданно.
  — Понимаю, понимаю.
  — У Сэры золотое сердце. Она премилое дитя, уверяю тебя.
  Ричард промолчал. Ему Сэра показалась весьма зловредной девицей, но нельзя же сказать это ее матери!
  — Все уладится, — попытался он успокоить Энн.
  — Даже не сомневаюсь. Время — вот лучший помощник.
  Оба были сильно расстроены и не находили нужных слов, чтобы успокоить друг друга.
  * * *
  Сэра отправилась к себе в спальню и, не видя что делает, вынула из платяного шкафа и разложила на кровати все свои носильные вещи.
  — Что вы делаете, мисс Сэра? — спросила, входя, Эдит.
  — Да вот, смотрю, не надо ли чего отдать в чистку или в починку — Да я уже смотрела. Можете не беспокоиться.
  Сэра ничего не ответила. Эдит заметила слезы в ее глазах.
  — Ну, ну, не принимайте все так близко к сердцу, мисс Сэра. Перемелется — мука будет.
  — Он противный, Эдит, такой противный! И как только мама могла? Все испорчено и хорошо уже больше никогда не будет.
  — Полноте вам, мисс Сэра, не расстраивайтесь. Обойдется. Все минует, одна правда останется.
  Сэра расхохоталась.
  — Скажи еще «это выеденного яйца не стоит». Или «как веревку ни вить, а концу быть». «На чужой роток не накинешь платок» также подойдет.
  Эдит сочувственно покачала головой и, выйдя, плотно закрыла за собой дверь.
  А Сэра разрыдалась, как маленькая, от мучительной обиды Она видела вокруг себя один беспросветный мрак.
  И, по-детски всхлипывая, бормотала:
  — О мама, мама, мама…
  Глава 8
  — Как хорошо, Лора, что ты пришла!
  Лора уселась поудобнее на стул с высокой спинкой и больше не шевелилась.
  — Как дела, Энн?
  Энн вздохнула.
  — С Сэрой все идет не так, как хотелось бы.
  — Но этого ведь следовало ожидать?
  Лора говорила своим обычным бодрым тоном, но глядела на Энн с тревогой.
  — Выглядишь ты не лучшим образом, дорогая.
  — Знаю. Сплю плохо — замучили головные боли.
  — Постарайся не Принимать все это всерьез.
  — Хорошо тебе рассуждать со стороны, Лора. Побыла бы ты хоть немного в моей шкуре. Сэру и Ричарда ни на миг нельзя оставить наедине — они моментально начинают ссориться.
  — Сэра, естественно, ревнует.
  — Боюсь, что так.
  — Ну, я тебя предупреждала, подобного следовало ожидать. Сэра еще совсем ребенок. И, как все дети, не может вынести, что ее мама уделяет столько времени и внимания не ей, а кому-то еще. Но ты же, Энн, была к этому готова?
  — Да, в какой-то мере. Хотя Сэра всегда казалась мне вполне взрослой и разумной. И все же, повторяю, ее ревность не была для меня неожиданностью. А что Ричард может ревновать, мне и в голову не приходило.
  — То есть ты допускала, что Сэра может наделать глупостей, но вполне полагалась на благоразумие Ричарда?
  — Именно так.
  — Главная черта Ричарда — неуверенность в себе. Иной на его месте лишь посмеялся бы над Сэрой и послал ее куда подальше.
  Энн отчаянно терла лоб.
  — Ты не представляешь себе, Лора, что у нас творится. Самого пустякового повода достаточно, чтобы они сцепились, после чего каждый посматривает на меня, желая узнать, на чью сторону я встану.
  — Очень интересно.
  — Тебе интересно, а мне ничуть.
  — Так на чью же сторону ты становишься?
  — Если удастся — ни на чью. Но иногда…
  — Что иногда?
  После минутного молчания Энн ответила:
  — Видишь ли, Лора, Сэра ведет себя умнее, чем Ричард.
  — В каком смысле?
  — Внешне Сэра держится безукоризненно. Она вежлива и все такое прочее. Но хорошо знает, как уязвить Ричарда. Она его мучает. А он в конце концов не выдерживает и взрывается. Ах, ну почему они не могут поладить?
  — Потому что между ними скорее всего существует естественная взаимная антипатия. Ты согласна? Или, полагаешь, все дело только в ревности?
  — Боюсь, что ты права, Лора.
  — Так из-за чего же они ссорятся?
  — Из-за пустяков. Помнишь, к примеру, я сделала перестановку в этой комнате, поменяв местами журнальный столик и тахту, а Сэра после приезда из Швейцарии передвинула их обратно, потому что терпеть не может никаких изменений в доме. Однажды Ричард ни с того ни с сего заявляет: «Тебе, Энн, по-моему, больше нравилось, когда столик стоял там». Я подтверждаю, что да, мне казалось, что при таком расположении мебели комната становилась как бы больше. «А мне, — заявляет тут же Сэра, — больше по душе так, как сейчас». Ричард немедленно впадает в категорический тон. «Не так уж важно, что нравится вам, Сэра, главное, чтобы нравилось вашей маме. Надо поставить вещи так, как она хотела». И тут же хватается за край столика и начинает двигать его. «Ты хотела так, Энн?»
  Мне не оставалось ничего иного, как ответить «Да». Он же поворачивается к Сэре: «Есть возражения, юная леди?» И Сэра, в упор глядя на него, очень спокойно и вежливо отвечает: «О нет, здесь все решает мама. А я не в счет». И знаешь, Лора, хотя я всегда поддерживаю Ричарда, но внутренне на сей раз оказалась па стороне Сэры. Она ведь так любит свой дом и все, что в нем есть. Ричарду этого не понять. Ах, дорогая, я в растерянности. Ну что мне делать?
  — Да, положение пиковое.
  — Но ведь все уладится? — Энн с надеждой взглянула на приятельницу.
  — Я бы на это не полагалась.
  — Не скажу, чтобы ты меня утешила, Лора.
  — Сказки рассказывать не мое амплуа.
  — Они оба меня не жалеют. Могли бы и понять, как они меня огорчают. Я просто заболеваю.
  — Не жалей себя, Энн. Это еще никогда никому не помогало.
  — Но мне так плохо!
  — Им тоже, дорогая. Пожалей лучше их. Бедняжка Сэра переживает, да и Ричард, полагаю, тоже.
  — Ах, Лора, мы были так счастливы с ним, пока не приехала Сэра.
  Дейм Лора слегка подняла брови. Секунду-другую помолчала.
  — Когда вы женитесь? — спросила она.
  — Тринадцатого марта.
  — Еще целых две недели ждать! Почему же вы отложили?
  — По просьбе Сэры. Она умоляла меня дать ей время привыкнуть к нему. Точила меня, точила, пока я не дала согласия.
  — Ах, значит, из-за Сэры… А Ричард был недоволен?
  — Недоволен!.. Он рассердился не на шутку. И с тех пор твердит без устали, что я ее испортила. Ты тоже так думаешь?
  — Да нет. При всей твоей любви к Сэре ты никогда ее слишком не баловала. И до сих пор она всегда была примерной дочкой, насколько это вообще возможно для эгоистического юного существа.
  — Как ты думаешь, Лора, быть может мне следует…
  Энн прикусила язык.
  — Что тебе следует?
  — Да ничего. Но порой мне кажется, что дальше так продолжаться не может.
  Звук открываемой входной двери заставил Энн замолчать. Влетевшая в комнату Сэра при виде Лоры просияла.
  — О Лора, я не знала, что ты здесь.
  — Как поживает моя крестница?
  Сэра, приблизившись, поцеловала ее, и Лора почувствовала прикосновение свежей холодной щеки.
  — Прекрасно!
  Пробормотав что-то, Энн вышла из комнаты. Сэра проводила ее глазами, а затем с виноватым видом перевела их на Лору.
  — Да, да, — энергично закивала головой Лора, — мама плакала.
  Сэра немедленно приняла вид оскорбленной невинности.
  — Ну, моей вины в этом нет.
  — Так-таки нет? Скажи, ты любишь маму?
  — Я ее обожаю. И тебе это известно.
  — Так почему ты так ее огорчаешь?
  — Да я тут ни при чем.
  — С Ричардом ссоришься?
  — С Ричардом! Да он же невыносим! Если бы только мама поняла это! Но в конце концов поймет!
  — Неужели ты, Сэра, возьмешь на себя смелость вмешиваться в жизнь других людей, пусть даже самых близких? В дни моей молодости так вели себя родители по отношению к своим детям. Сейчас, мне кажется, все наоборот.
  Сэра, устроившись на ручке Лориного кресла, изобразила обеспокоенность.
  — Но я очень огорчена, — сказала она. — Понимаешь, мама не может быть с ним счастлива.
  — Предоставь решать это ей, Сэра.
  — Не могу же я оставаться сторонним наблюдателем.
  Ведь я не хочу, чтобы она была несчастлива. А с ним это неизбежно. Мама так беспомощна. Ей нужен руководитель.
  Лора схватила загорелые руки Сэры и заговорила с горячностью, насторожившей и даже немного испугавшей ее крестницу.
  — Послушай меня, девочка. Будь осторожна. Будь очень и очень осторожна.
  — Что ты имеешь в виду?
  – Остерегайся, как бы тебе не сделать чего-нибудь, о чем бы ты потом жалела всю свою жизнь!
  — Именно этого я и…
  Лора не дала ей договорить.
  — Мое дело тебя предупредить. Больше некому. — Она с силой потянула носом воздух. — Знаешь, чем это пахнет, Сэра? Дымом жертвенника! А я ой как боюсь жертвоприношений.
  Сэра не успела ответить, так как Эдит распахнула дверь и возгласила:
  — Мистер Ллойд!
  Сэра соскочила со своего места.
  — Привет, Джерри! — Она повернулась к Лоре. — Познакомьтесь: Джерри Ллойд — моя крестная, дейм Лора Уитстейбл.
  Пожимая руку Лоре, Джерри произнес:
  — По-моему, вчера я слышал ваше выступление по радио.
  — Мне так приятно.
  — Это была вторая беседа из серии «Как выжить в наши дни». Произвела на меня большое впечатление.
  — Ну, ну, не стоит преувеличивать! — И глаза Лоры, устремленные на Джерри, неожиданно блеснули.
  — Нет, в самом деле. Вы дали ответ на все волнующие меня вопросы.
  — Ах, давать советы, знаете ли, гораздо легче, чем следовать им. Куда проще, например, сообщить рецепт торта, чем спечь его самой. И много приятнее. Но вот характер от этого портится. Я прекрасно понимаю, что с каждым днем становлюсь все невыносимее.
  — Ты — нисколько, — возразила Сэра.
  — Да, да, дитя мое. Я дошла до того, что берусь поучать людей, а это грех непростительный. Пойду-ка поищу твою мать, Сэра.
  * * *
  Едва за ней закрылась дверь, как Джерри сообщил:
  — Я покидаю эту страну, Сэра.
  Сэра в недоумении уставилась на него.
  — О Джерри! Когда?
  — Скоро. В четверг.
  — Куда ты едешь?
  — В Южную Африку.
  — Так далеко! — вскричала Сэра.
  — Да, далековато.
  — Пройдут годы, прежде чем, ты вернешься.
  — Кто может знать!
  — Что ты собираешься там делать?
  — Выращивать апельсины. Нас едет несколько ребят, так что не соскучимся.
  — О Джерри, неужто без этого нельзя?
  — Англией я сыт по горло. Не страна, а тихое болото.
  Ни я ей не нужен, ни она мне.
  — А как же дядя?
  — Он перестал разговаривать со мной. Что не помещало тете Лине — вот добрая душа! — дать мне на дорожку чек и несколько патентованных Средств от укусов змей.
  И Джерри улыбнулся.
  — Но разве ты умеешь выращивать апельсины, Джерри?
  — Не умею, но полагаю, что смогу научиться.
  Сэра вздохнула. — Я буду скучать по тебе.
  — Не будешь, а если будешь, то недолго. — Джерри говорил отрывисто, не глядя на Сэру. — Человека, находящегося на другом конце земли, быстро забывают.
  — Не правда…
  Джерри бросил на нее испытующий взгляд.
  — Не забывают?
  Сэра решительно мотнула головой.
  Охваченные смущением, оба смотрели в разные стороны.
  — Поехать вместе, вот было бы здорово, — сказал Джерри.
  — Да…
  — Некоторые очень хорошо зарабатывают на апельсинах.
  — Надеюсь.
  — Жизнь там что надо — для женщины, я хочу сказать. Климат прекрасный, слуг полно…
  — Да, говорят.
  — Но ты, наверное, вскоре выскочишь замуж.
  — О нет! — Сэра снова покачала головой. — Выходить замуж так рано страшная ошибка. У меня еще масса времени впереди.
  — Так тебе кажется. Найдется нахал, который заставит тебя изменить свое мнение, — произнес Джерри мрачно.
  — Нет, нет, тут я довольно хладнокровна, — успокоила его Сэра.
  Испытывая неловкость, они по-прежнему избегали смотреть друг на друга. Затем Джерри, сильно побледнев, произнес сдавленным голосом:
  — Сэра, милая, я ведь обожаю тебя! Ты знаешь это?
  — Правда?
  Медленно, будто нехотя, они сблизились, Джерри обнял ее, и они робко поцеловались.
  Джерри удивился тому, что так оробел. Тертый калач, девушек он имел на своем коротком веку более чем достаточно. Но то «девушки», а сейчас перед ним была его дорогая Сэра.
  — Джерри!
  — Сэра!
  И они поцеловались еще раз.
  — Ты будешь меня помнить. Сэра? Не забудешь, как хорошо нам было вдвоем, как весело?
  — Конечно, не забуду.
  — А писать будешь?
  — Письма — не моя стихия.
  — Но мне-то ты писать будешь! Прошу тебя, дорогая, мне будет там так одиноко Сэра отодвинулась от Джерри и усмехнулась.
  — Одиноким ты не останешься! Девушки повиснут у тебя на шее.
  — Если и повиснут, то что это за девушки! Но скорее всего мой круг общения ограничится апельсинами.
  — Время от времени будешь посылать мне весточки?
  — Непременно, Сэра, ради тебя я готов на все.
  — Тогда поднатужься, постарайся выжать все что можно из этой старой апельсиновой плантации.
  — Постараюсь! Клянусь тебе!
  Сэра вздохнула.
  — Лучше бы сейчас ты не уезжал. А то мне будет не с кем облегчить душу!
  — Как поживает Колифлауэр? Ты привыкла к нему?
  — Ничуть не бывало. Мы без конца ссоримся. Но, — в ее голосе зазвучали победные нотки, — мне кажется, что я беру верх.
  Джерри с тревогой взглянул на Сэру.
  — Ты хочешь сказать, что твоя мама…
  Сэра с торжеством кивнула.
  — Мне кажется, она начинает понимать, насколько он невыносим.
  Тревога в глазах Джерри усилилась.
  — Сэра, мне бы хотелось, чтобы каким-нибудь образом ты…
  — Не сражалась с Колифлауэром? Буду драться с ним до победного конца. Не сдамся ни за что. Необходимо спасти маму.
  — Лучше бы ты не вмешивалась, Сэра. Маме лучше знать, чего она хочет.
  — Да я ж тебе уже говорила — мама человек слабый.
  Жалость к людям ослепляет ее. Я спасаю ее от несчастливого замужества.
  Джерри призвал на помощь всю свою смелость.
  — А мне все же кажется, что ты просто ревнуешь.
  Сэра метнула на него яростный взгляд.
  — Ах вот как! Тебе кажется! Ну и убирайся отсюда подобру-поздорову!
  — Не сердись, Сэра. Мне хотелось лишь, чтобы ты поняла, что творишь.
  — Я и без тебя очень хорошо понимаю, — отрезала Сэра.
  * * *
  Лора Уитстейл застала Энн в спальне перед трюмо.
  — Тебе лучше, дорогая?
  — Да. Глупо с моей стороны так расстраиваться. Надо поберечь нервы.
  — Только что пришел молодой человек. Джеральд Ллойд. Это тот самый, который…
  — Да, да. Как он тебе?
  — Сэра, конечно, влюблена в него.
  — Надеюсь, что нет, — с тревогой произнесла Энн.
  — Напрасно надеешься.
  — Понимаешь, перспектив никаких.
  — Он никчемный человек?
  — Боюсь, что да, — вздохнула Энн. — Никак ни к чему не пристроится. А обаятелен чертовски. Чары его действуют безотказно.
  — Что же он? Перекати-поле, что называется?
  — При более близком знакомстве с ним начинаешь понимать, что он никогда не достигнет ничего. Сэра без устали твердит, что вот ему опять не повезло, но я уверена, что дело не только в невезении. А у Сэры между тем, — Энн грустно вздохнула, — столько достойных знакомых.
  — Ей, должно быть, скучно с ними. Хорошеньких способных девушек — а Сэра бесспорно очень способная — неизменно тянет к неудачникам. Таков, по-видимому, закон природы. Признаться, молодой человек и мне очень понравился.
  — Даже тебе?
  — Даже мне. А почему бы и нет — мне тоже не чужды женские слабости.
  * * *
  Около восьми вечера Ричард появился в квартире Энн — они собирались вместе пообедать. Сэра уходила — ее пригласили в гости. Он вошел в тот момент, когда девушка уже делала себе маникюр. В воздухе стоял легкий запах лака для ногтей.
  — Добрый вечер, Ричард, — сказала Сэра, не отрываясь от своего занятия.
  Ричард наблюдал за ней с усиливавшимся раздражением. Его и самого огорчала эта все возраставшая в нем антипатия к Сэре. Ведь поначалу он хотел как лучше, видел себя в роли доброго всепрощающего отчима, проявляющего неизменное терпение и даже доброту. Конечно, понимал он, на первых порах может столкнуться с некоторым предубеждением, но ему хватит терпения справиться с этой детской непримиримостью.
  Однако инициативу в их отношениях перехватила Сэра, и Ричард не мог этого не понимать. Ее холодная неприязнь и презрение больно ранили и унижали его. Он и без того был не особенно высокого мнения о себе, но из-за поведения Сэры оно еще более ухудшилось. Все его попытки как умилостивить ее, так и подчинить своей воле встречали решительный отпор Любое его слово, любое действие оказывалось ошибочным. А по мере увеличения антипатии к Сэре в нем нарастало и раздражение против Энн. Ей бы следовало поддерживать его. Обрывать Сэру и ставить на место, неизменно становиться на его сторону.
  Вместо этого она выступает в роли миротворца, вставая между ними. Это очень раздражало Ричарда. Неужели Энн не понимает, что подобная позиция ни к чему хорошему привести не может!
  Сэра, кончив красить ногти, вытянула руку вперед я стала поворачивать ее из стороны в сторону.
  Понимая, что ему лучше бы промолчать, Ричард тем не менее не удержался и заметил:
  — Впечатление такое, будто вы обмакнули пальцы в кровь, не понимаю, почему вам, девушкам, нравится красить ногти в такой цвет.
  — Не понимаете?
  Ричард решил перевести разговор на более мирные рельсы.
  — Сегодня встретил вашего друга, молодого Ллойда.
  Он сказал, что собирается в Южную Африку.
  — Да, в четверг он уезжает — Придется ему поломать там спину, если он хочет чего-нибудь достичь. Это не место для человека, отлынивающего от работы.
  — Значит, Южную Африку вы изучили вдоль и поперек?
  — Все эти места походят друг на друга. Там нужны люди двужильные.
  — У Джерри жил хоть отбавляй, если вам угодно употребить это выражение.
  — А чем оно плохо?
  Сэра подняла голову и смерила его ледяным взглядом.
  — Оно довольно пошлое, — отрезала она.
  Ричард покраснел.
  — Жаль, что ваша мама не сумела привить вам хороших манер.
  — Я дурно воспитана? — Она расширила глаза, изображая наивность. Какая жалость! Вы уж простите, пожалуйста.
  Гиперболизированное извинение, конечно, ничуть не смягчило Ричарда.
  — Где ваша мама? — отрывисто спросил он.
  — Переодевается. Выйдет через минуту.
  Сэра раскрыла туалетную сумочку и стала внимательно изучать свое лицо. Подкрасила губы, подправила брови.
  Все, что требовалось, она уже давно сделала, а сейчас имитировала наложение макияжа лишь для того, чтобы поддразнить Ричарда. Ибо прекрасно знала, что он, человек старозаветных взглядов, недолюбливает, когда женщина занимается своей внешностью на глазах у посторонних.
  — Смотрите, Сэра, не переборщите, — сказал Ричард как можно более беззаботно.
  — Что вы имеете в виду? — спросила она, опуская зеркало.
  — Грим и пудру. Уверяю вас, мужчинам макияж в таком количестве не нравится. С ним вы становитесь похожи…
  — На шлюху, вы хотите сказать?
  — Я этого не говорил, — гневно возразил Ричард.
  — Но думали! — Сэра раздраженно запихнула туалетные принадлежности обратно в сумочку. — А какое вам, собственно, до этого дело?
  — Видите ли, Сэра — Что я кладу себе на лицо, никого, кроме меня, не касается. И вас в том числе, мистер Длинный Нос.
  Сэра дрожала от ярости, чуть не плача.
  — Ох уж эти бессердечные маленькие злючки! — вскричал Ричард, совершенно потеряв самообладание. — Вы невыносимы!
  В этот момент вошла Энн. Замерев на пороге, она устало спросила:
  — Боже правый, а теперь что?
  Сэра тут же выпорхнула за дверь. Энн взглянула на Ричарда.
  — Я всего-навсего сказал ей, что она кладет на лицо слишком много грима.
  Энн горестно вздохнула.
  — Ах, Ричард, право же, тебе бы следовало вести себя более разумно. Много грима, мало, — ну тебе-то что до этого?
  Ричард сердито мерил комнату шагами.
  — Ах, так, прекрасно! Значит, тебе нравится, чтобы твоя дочь выглядела как потаскуха.
  — Сэра вовсе не выглядит как потаскуха! — отрезала Энн. — Чего только ты не наговоришь! Современные девушки все делают макияж. У тебя, Ричард, представления чуть ли не прошлого века.
  — Представления прошлого века! Я старомоден! Ты не слишком высокого мнения обо мне, Энн!
  — Ах, Ричард, ну зачем нам ссориться? Неужели ты не понимаешь: говоря так о Сэре, ты критикуешь меня?
  — Да, не сказал бы, что ты очень уж разумная мать.
  Если судить по воспитанию, полученному Сэрой.
  — Ты жесток и несправедлив. Сэра воспитана так как надо.
  Ричард с размаху уселся на тахту.
  — Да поможет Господь Бог мужчине, собравшемуся жениться на матери единственной дочери.
  Глаза Энн наполнились слезами.
  — Ты знал о Сэре, когда делал мне предложение. И я не скрыла от тебя, что люблю ее всей душой, что она — неотъемлемая часть моей жизни.
  — Но я не мог предположить, что ты на ней помешана! С утра до вечера только и слышу — Сэра, Сэра, Сэра!
  — Дорогой мой! — Энн пересекла комнату и села рядом с ним — Ну постарайся быть разумным Я предполагала, что Сэра может ревновать к тебе, но что ты можешь ревновать к ней, у меня и в мыслях не было.
  — Я и не ревную, — мрачно заявил Ричард.
  — Ревнуешь, дорогой.
  — У тебя всегда на первом месте Сэра.
  — О милый! — Энн откинулась назад и беспомощно закрыла глаза. — Прямо не знаю, что делать.
  — А я на каком месте? Да ни на каком. Я просто не в счет. Стоило Сэре заикнуться — и ты отложила наше бракосочетание.
  — Я хотела дать ей время освоиться с этим.
  — Ну и что? Она освоилась? Главная ее забота — разозлить меня как можно больше.
  — У Сэры, согласна, сложный характер, но все же ты, милый, преувеличиваешь. Стоит бедняжке Сэре открыть рот, как ты тут же приходишь в ярость.
  — Бедняжка Сэра! Бедняжка Сэра! Вот видишь? Ты вея в этом.
  — В конце концов, Ричард, Сэра еще почти ребенок.
  А ты мужчина, взрослый человек.
  Ричард, вдруг смягчившись, произнес обезоруживающим тоном:
  — Это потому, что я тебя так люблю, Энн.
  — О, мой дорогой!
  — Мы были очень счастливы — до приезда Сэры.
  — Знаю.
  — А сейчас я не могу избавиться от ощущения, что теряю тебя.
  — Нет, нет, Ричард, ты меня не теряешь.
  — Энн, милая, ты еще любишь меня?
  — Больше прежнего, Ричард! Больше прежнего! — воскликнула Энн с неожиданной страстностью.
  * * *
  Обед прошел как нельзя лучше. Эдит потрудилась на славу, и в отсутствие Сэры с ее придирками квартира снова обрела прелесть прежнего уютного гнездышка.
  Ричард и Энн весело болтали, смеялись, вспоминая какие-то случаи из своего прошлого, и на обоих снизошел благодатный покой.
  После того как, вернувшись в гостиную, они выпили кофе с бенедиктином, Ричард сказал:
  — Какой прекрасный вечер. На душе спокойно. Вот всегда бы так!
  — Так и будет, Ричард.
  — Ты кривишь душой, Энн. Последнее время я часто Думаю о нас с тобой. Неприятно, но приходится смотреть правде в глаза. Боюсь, что мы с Сэрой несовместимы.
  Если мы попытаемся жить втроем, жизни у нас не будет.
  Из этого тупика есть лишь один выход.
  — Какой же?
  — Попросту говоря, надо, чтобы Сэра ушла отсюда.
  — Ну что ты, Ричард! Это невозможно!
  — Когда девушкам плохо дома, они уходят и начинают самостоятельную жизнь.
  — Но Сэре всего лишь девятнадцать лет.
  — Есть много мест, где могут жить девушки такого возраста. Общежития, пансионаты, приличные семьи, сдающие комнаты таким девушкам.
  Энн решительно покачала головой.
  — Ты, очевидно, не отдаешь себе отчета в том, что ты предлагаешь. Ты хочешь, чтобы, выйдя снова замуж, я выгнала мою юную дочь из дома, из ее родного дома.
  — Девушкам нравится быть независимыми и жить самостоятельно.
  — Сэра не из их числа. У нее и в мыслях нет уйти из дому. Это ее родной дом, Ричард.
  — А по-моему, это прекрасная идея. Мы назначим ей содержание, я, естественно, внесу свою часть. И она не будет чувствовать себя отвергнутой. Она будет счастлива, живя одна, а мы — живя вдвоем. Не вижу в моем предложении ничего дурного.
  — Ты полагаешь, что, живя одна. Сэра сможет быть счастлива?
  — Уверяю тебя, ей понравится. Современные девушки любят независимость.
  — Много ты знаешь о современных девушках, Ричард!
  Ты думаешь исключительно о себе.
  — По-моему, я предложил вполне разумное решение вопроса.
  — Перед обедом, — медленно произнесла Энн, — ты заметил, что Сэра у меня всегда на первом месте. Ты прав, это действительно так. И не потому, что я люблю ее больше, чем тебя. Нет. Но, думая о вас двоих, я понимаю, что интересы Сэры ставлю превыше всего. Потому что, Ричард, я несу за нее ответственность. И так будет до тех пор, пока Сэра не станет взрослой женщиной, но сейчас до этого далеко.
  — Матерям никогда не хочется, чтобы их дети вырастали.
  — Это в общем так, но, честно говоря, ко мне с Сэрой не относится. Я вижу то, чего ты видеть не в состоянии, — Сэра еще очень молода и беззащитна.
  — Беззащитна! — фыркнул Ричард.
  — Да-да, беззащитна, я не оговорилась. Когда она будет готова начать самостоятельную жизнь и сама этого захочет, я первая поспешу ей на помощь. Но пока что она к этому не готова.
  Ричард тяжело вздохнул.
  — Спорить с матерями — только время терять, — сказал он.
  — Я ни за что не выгоню мою дочь из ее родного дома, — с неожиданной твердостью заявила Энн. — Выпихнуть ее, когда она этого еще сама не желает, было бы величайшим грехом.
  — Ну если ты так на этом настаиваешь, забудем о нашем разговоре.
  — Да, я настаиваю. Тебе, дорогой, надо бы набраться терпения. Ты не хочешь понимать того, что третий лишний в данном случае не ты, а Сэра. А она это видит. Но со временем она с тобой подружится. Потому что Сэра любит меня, Ричард, а значит, не захочет, чтобы я была несчастлива.
  Ричард взглянул на Энн с иронической улыбкой.
  — Ты, Энн, неисправима в своем стремлении принимать желаемое за сущее.
  И он заключил ее в свои объятия.
  — Милый Ричард, я люблю тебя. Ах, если бы так не болела голова!
  — Сейчас принесу аспирин.
  И вдруг он подумал: в последнее время все их разговоры с Энн заканчиваются аспирином.
  Глава 9
  Целых два дня в доме царил неожиданный мир. Энн воспряла духом. Не так уж, в конце концов, все и плохо.
  Время — лучший лекарь, — она ведь предвидела, мало-помалу все уляжется. Ричард внял ее увещеваниям. Через неделю они поженятся, и тогда, казалось ей, жизнь войдет в нормальную колею. Сэра перестанет обижать Ричарда и переключится на что-нибудь еще.
  — Сегодня я чувствую себя гораздо лучше, — сообщила она Эдит. — А все потому, что не болит голова — большая редкость в последнее время.
  — Затишье перед бурей, как вы любите говорить, — ответила Эдит. — Мисс Сэра и мистер Колдфилд ровно кошка с собакой. С первого взгляда, видать, невзлюбили друг друга.
  — А тебе не кажется, что Сэра понемногу отходит?
  — На вашем месте, мэм, я бы не стала тешиться пустыми надеждами, угрюмо сказала Эдит.
  — Но ведь не может так продолжаться вечно?.
  — Уж и не знаю.
  «Что за мрачное существо Эдит, — подумала Энн. — До чего любит каркать, предвещать дурное». И упрямо продолжала:
  — Ведь в последнее время у нас потише, правда?
  — Ну да, мистер Колдфилд норовит зайти днем, когда мисс Сэра у себя в цветочном магазине, а по вечерам-то вы принадлежите ей. Да и занята она по горло мистером Джерри — он-то уезжает в дальние края. А вот поженитесь, так получите их обоих — мисс Сэру и мистера Колдфилда — на свою голову. Они вас тянут каждый на себя, так и разорвут на две части.
  — О Эдит! — с ужасом воскликнула Энн. — Какая пугающая метафора. И, однако, какая точная. Это невыносимо. Я всю жизнь ненавидела ссоры и сцены.
  — И правда. Всегда жили тихо, спокойно, по своему нраву.
  — Но что делать? Как бы на моем месте поступила ты, Эдит?
  — Жаловаться только ни к чему. Как меня еще ребенком учили?
  «Жизнь — лишь юдоль860 печали и слез», — с упоением продекламировала Эдит.
  — Это все, что ты можешь сказать мне в утешение?
  — Все это ниспослано нам в испытание, — изрекла Эдит. — Были бы вы одной из тех леди, что охочи до скандалов. А ведь таких очень много. За примерами ходить не далеко — вот, скажем, дяди моего вторая жена. Эту хлебом не корми, дай поскандалить. Язык у ней — зловреднейший, но наорется, — за душой худого не таит и никогда о том, что было, и не помянет. Просто освежилась, так сказать. А всему причиной, сдается мне, ирландская кровь. Матушка ее из Лимерика. Ирландцы народ не злой, но в драку рвутся первыми. И у мисс Сэры от них кое-что, недаром мистер Прентис был наполовину ирландцем, вы мне, вроде, сами рассказывали. Любит она выпустить пар, мисс Сэра, а сама-то девушка добрейшая, второй такой и не сыскать. Если вы меня спросите, то скажу вам, это хорошо, что мистер Ллойд уезжает за океан. Он никогда не остепенится. А мисс Сэра найдет себе кого получше.
  — Боюсь, Эдит, она им слишком увлечена.
  — Я б на вашем месте не стала волноваться. В народе говорят, что от разлуки любовь крепче, но моя тетка Джейн еще так добавляет — «к другому парню». Куда вернее пословица — С глаз долой — из сердца вон. Да и хватит вам вообще переживать о Сэре и о других. Все испереживались. Вот книжка из библиотеки, которую вам хотелось почитать, а я принесу чашечку хорошего кофе с печеньем.
  Отдохните, пока еще можете.
  Зловещее завершение этой тирады Энн проигнорировала.
  — Спасибо на добром слове, Эдит, — сказала она.
  В четверг Джерри Ллойд уехал и, придя вечером домой. Сэра сцепилась с Ричардом как никогда.
  Не выдержав этой сцены, Энн сбежала к себе в комнату. Лежа там одна, в темноте, она прижимала ладони к глазам, а пальцы — к разрывающемуся на части лбу и, не в силах сдержать катящиеся по щекам слезы, без конца твердила шепотом:
  — Я этого не вынесу… Я этого не вынесу…
  Вдруг ее слуха достиг конец фразы, которую не произнес, а почти выкрикнул Ричард, выбегая из гостиной:
  — и маме твоей не удастся вечно уходить в сторону под тем предлогом, что у нее болит голова.
  Затем с грохотом захлопнулась входная дверь.
  В коридоре раздались шаги Сэры, медленно, неуверенно направлявшейся в свою комнату.
  — Сэра! — окликнула ее Энн.
  Дверь отворилась, и Сэра немного смущенно произнесла:
  — Что это ты в полной темноте?
  — Голова раскалывается. Включи маленькую лампу на столике в углу.
  Выполнив просьбу матери. Сэра двинулась к ее кровати, упорно отводя глаза. Вид ее, по-детски растерянный, поразил Энн в самое сердце, хотя всего лишь несколько минут назад дочь вызывала у нее только жгучую ярость.
  — Сэра, ну зачем ты так?
  — Как «так», мама?
  — Зачем ты все время ссоришься с Ричардом? Неужели тебе меня не жаль? Или не понимаешь, что делаешь мне больно? Разве ты не хочешь, чтобы я была счастлива?
  — Конечно, хочу. В том-то и дело, что хочу.
  — Я тебя не понимаю. Ты меня огорчаешь невероятно. Иногда мне начинает казаться, что дальше так продолжаться не может. Все так изменилось!
  — Да, да, все изменилось. Это он все испортил. А теперь он хочет выгнать меня из дому. Ты же этого не допустишь, мама?
  — Что за вопрос! — возмутилась Энн. — Кому это могло прийти в голову?
  — Ему. Он только что сказал об этом. Но ты ведь не согласишься, правда? Мне иногда начинает казаться, что я вижу дурной сон. — Сэра неожиданно расплакалась. — Все полетело вверх тормашками. Абсолютно все. После моего возвращения из Швейцарии. Джерри уехал — быть может, навсегда. А ты ополчилась против меня.
  — Да что ты. Сэра! Зачем такое говорить!
  — О мама, мамочка!
  Сэра упала у кровати на колени и дала волю слезам, время от времени повторяя между всхлипываниями одно-единственное слово: «Мама».
  * * *
  На другое утро Энн обнаружила на подносе с завтраком записку от Ричарда:
  «Дорогая Энн!
  Так продолжаться не может. Нам необходимо решить, как быть дальше. Я полагаю, что Сэра окажется более сговорчивой, чем ты думаешь.
  Всегда твой Ричард».
  Энн нахмурилась. Намеренно ли Ричард обманывает себя? Или вчерашние речи Сэры следует отнести за счет ее истерического состояния? Последнее весьма возможно.
  Сэра переживает горечь первой любви и первой разлуки. А если и впрямь она настолько недолюбливает Ричарда, то вне дома ей будет лучше…
  Повинуясь внезапному порыву, Энн набрала номер телефона Лоры Уитстейбл.
  — Лора? Говорит Энн.
  — Доброе утро. Что это ты звонишь с утра пораньше?
  — Сил моих больше нет. Голова болит не переставая, я чувствую себя совсем больной. Хочу с тобой посоветоваться.
  — Советов я не даю. Это чересчур опасно.
  Энн пропустила эти слова мимо ушей.
  — Как ты думаешь, Лора… Может статься, не так уж это будет и плохо, если… если Сэра захочет жить отдельно… ну, скажем, снимет квартиру вместе с подругой или что-нибудь в таком роде?
  После минутной паузы леди Лора спросила:
  — А Сэра этого хочет?
  — Ну как тебе сказать… Полной уверенности у меня нет, — лишь предположение.
  — От кого же оно исходит? От Ричарда?
  — Да.
  — Очень разумно.
  — Ты считаешь это разумным? — оживилась Энн.
  — Разумным — с точки зрения Ричарда. Он знает, чего хочет, и идет напролом.
  — Но ты-то что об этом думаешь?
  — Я ведь сказала уже, Энн, советов я не даю. А что Сэра?
  Энн помедлила с ответом.
  — Я, собственно, с ней еще не говорила.
  — Но какие-нибудь предположения у тебя есть?
  — Вряд ли она захочет сейчас отделиться, — довольно неохотно признала Энн.
  — Ага!
  — Но, быть может, мне следует настоять на этом?
  — Зачем? Чтобы избавиться от головных болей?
  — Что ты, что ты! — перепугалась Энн. — Исключительно ради ее блага.
  — Звучит замечательно! Но благородные побуждения меня неизменно настораживают. Не расскажешь ли поподробнее, что ты имеешь в виду?
  — Знаешь, я подумала, — вдруг моя забота стала ее тяготить? Может, Сэре и правда лучше от нее освободиться, чтобы реализоваться как личности.
  — Так, так, звучит весьма современно.
  — И мне начинает казаться, что это может заинтересовать ее. Раньше я так не считала, но сейчас… Но послушай, что ты обо всем этом думаешь?
  — Бедная моя Энн.
  — Почему «Бедная моя Энн»?
  — Ну ты же спросила, что я думаю, я и ответила.
  — Толку от тебя, Лора!
  — А я и не хочу, чтобы от меня был толк в твоем понимании этого слова.
  — Понимаешь, договариваться с Ричардом стало очень трудно. Сегодня утром он прислал мне нечто вроде ультиматума. Скорее всего он потребует, чтобы я сделала выбор между ним и Сэрой.
  — И кого же ты выберешь?
  — Ах, Лора, не задавай подобных вопросов. Я все же надеюсь, что до этого не дойдет.
  — Не надейся. Может дойти.
  — Ты сведешь меня с ума, Лора. И никакой помощи от тебя! — И Энн в сердцах швырнула трубку на рычаг.
  * * *
  В шесть часов вечера того же дня позвонил Ричард Колдфилд. Трубку взяла Эдит.
  — Миссис Прентис дома?
  — Нет, сэр. Она в каком-то комитете — Союзе Пожилых Женщин или как его. Раньше семи не вернется.
  — А мисс Сэра?
  — Только что пришла. Позвать ее, сэр?
  — Не надо, я сейчас приду.
  Решительным шагом Ричард быстро преодолел расстояние между его конторой и домом Энн. Проведя бессонную ночь, он наконец понял, что следует делать. Подобно всем людям, склонным колебаться, приняв решение, он сгорал от желания как можно быстрее воплотить его в жизнь.
  Так продолжаться не может. Надо растолковать это сначала Сэре, а затем и Энн. Эта девица погубит мать своими выходками и упрямством. Бедная милая Энн! Но и о ней Ричард думал не только с любовью. К ней примешивалось едва ощутимое раздражение. Ведь с помощью обычных женских хитростей — то у нее голова болит, то слабость одолевает — она все время уклоняется от того чтобы сказать последнее слово. Но сейчас такой номер не пройдет!
  Ох уж эти две женщины… Пора, пора положить конец этой типично женской бестолковщине!
  Он нажал дверной звонок, Эдит впустила его и провела в гостиную. Сэра, стоявшая с бокалом в руке у камина, повернулась в его сторону.
  — Добрый вечер, Ричард.
  — Здравствуйте, Сэра.
  — Простите, Ричард, за вчерашнее, — с усилием произнесла Сэра. Боюсь, я была груба.
  — Пустяки. — Ричард сделал великодушный жест рукой. — Забудем.
  — Не хотите ли выпить?
  — Нет, благодарю вас.
  — Мама скорее всего задержится. Она пошла на…
  — И хорошо, — не дал ей договорить Ричард. — Я пришел к вам.
  — Ко мне?
  С потемневшими сузившимися глазами Сэра шагнула вперед и уселась, с подозрением глядя на Ричарда.
  — Я хочу с вами поговорить. Мне совершенно ясно, что дальше так продолжаться не может. Все эти бесконечные подкалывания и выпады в мою сторону. Главное, они очень плохо отражаются на здоровье вашей матери. А вы же любите маму, в этом я не сомневаюсь.
  — Само собой, — бесстрастно согласилась Сэра.
  — Так вот, между нами говоря, надо дать ей отдых.
  Через неделю мы с ней поженимся. Что же ожидает нас здесь по возвращении из медового месяца? Как, по-вашему, мы будем жить втроем в этой квартире?
  — Как в аду, полагаю.
  — Вот видите! Вы и сами это понимаете! С самого начала скажу, что я отнюдь не возлагаю всю вину на вас.
  — Это очень благородно с вашей стороны, — сказала Сэра самым серьезным и вежливым тоном, и Ричард, еще недостаточно изучивший Сэру, не почувствовав в нем угрозы.
  — К сожалению, мы с вами не поладили. Если говорить начистоту, вы меня недолюбливаете.
  — Раз уж вам так хочется это услышать, то, извольте, да, недолюбливаю.
  — Ничего особенного в этом нет. Я тоже не питаю к вам особой нежности.
  — Вы ненавидите меня лютой ненавистью.
  — Ну, ну, я не стал бы так уж преувеличивать.
  — А я стану.
  — Хорошо, будь по-вашему. Мы не любим друг друга. Любите вы меня или нет, не так уж мне и важно. Женюсь-то я не на вас, а на вашей матери. С вами я пытался завязать дружбу, но вы меня оттолкнули. Значит, необходимо найти какой-то выход из этой ситуации. Ради этого я согласен на все.
  — Это на что же, «на все»? — подозрительно спросила Сэра.
  — Поскольку жить дома вам противно, я готов помочь вам устроиться где-нибудь еще — где вам будет лучше.
  Поскольку Энн моя жена, я полностью беру все заботы о ней на себя. Так что денег для вас останется сколько угодно. Можно снять небольшую уютную квартирку, где вы сможете поселиться с подругой. Обставим ее и оборудуем всем необходимым по вашему вкусу.
  Глаза Сэры сузились до щелочек.
  — Какой вы необычайно щедрый человек, Ричард!
  Он не уловил в ее голосе сарказма. Еще бы — ведь в душе он аплодировал себе. В конечном итоге все разрешилось необычайно просто: девушка прекрасно поняла свою выгоду, так что можно поздравить себя с благополучным исходом.
  И Ричард, исполненный доброжелательства, улыбнулся Сэре.
  — Не люблю, когда окружающие меня люди несчастливы. А я, в отличие от вашей мамы, понимаю, что молодым людям всегда хочется идти своим путем и быть независимыми. Там вам будет значительно лучше, чем здесь, где мы с вами — как кошка с собакой.
  — Вот, значит, что вы предлагаете?
  — Да, и предложение, по-моему, превосходное и всех устраивает.
  Сэра расхохоталась. Ричард тревожно повернул к ней лицо.
  — Вам от меня так легко не отделаться, — проговорила она.
  — Но…
  — Никуда я не уйду, говорю вам, никуда…
  Ни он, ни она не слышали, как Энн повернула ключ в замке. Распахнув настежь дверь, она увидела их — стоящих и пожирающих друг друга ненавидящими глазами. Сэра, вся трясясь, истерически твердила:
  — Никуда я не уйду… Никуда я не уйду… Никуда я не уйду…
  — Сэра!
  Оба резко обернулись, и Сэра бросилась к матери.
  — Мамочка, дорогая, ты же не позволишь ему выгнать меня из дому? Чтобы я жила в уютной квартирке со своей подругой? Да я терпеть не могу подруг. И не нужна мне никакая самостоятельность… Я хочу остаться с тобой. Не выгоняй меня, мамочка. Не выгоняй!
  — Что ты, что ты, я и не думаю тебя выгонять, — поспешила успокоить ее Энн. И резко обратилась к Ричарду:
  — Что ты тут ей наговорил?
  — Сделал ей очень хорошее и здравое предложение.
  — Он ненавидит меня и устроит так, что и ты меня возненавидишь, — не унималась Сэра, захлебываясь слезами и всхлипывая, — она с детства была склонна к истерии.
  — Ну, ну, Сэра, успокойся, не говори глупостей.
  Сделав Ричарду знак, она добавила:
  — Мы поговорим позднее.
  — Нет! — Ричард выставил вперед подбородок. — Только сейчас и только здесь! Нам надо прийти к определенному решению.
  — О, прошу тебя, — проговорила Энн, прикладывая руку к виску, и села на тахту.
  — И не вздумай говорить, что у тебя Солит голова, Энн! Вопрос стоит ребром: кто тебе важнее, я или Сэра.
  — Такого вопроса нет и быть не может.
  — Может. И ответить на него надо немедленно. — Я больше не в силах ждать.
  Каждый звук громкого голоса Ричарда отдавался мучительной болью в натянутых до предела нервах Энн. Заседание комитета оказалось утомительным, она пришла усталая и сейчас с особой остротой почувствовала, что дальше так жить невозможно.
  — Я не в состоянии разговаривать с тобой теперь, Ричард. Не могу, поверь мне. Сил моих больше нет.
  — Говорю тебе, надо наконец прийти к решению. Или Сэра уйдет отсюда, или я.
  По телу Сэры прошла судорога. Она подняла голову и взглянула на Ричарда.
  — План мой совершенно разумен. Я изложил его Сэре.
  И она не особенно возражала, пока не появилась ты.
  — Я не уйду, — заявила Сэра.
  — Доченька, милая, ты сможешь приходить ко мне, когда только тебе захочется.
  Сэра порывисто повернулась к Энн и бросилась рядом с ней на тахту.
  — Мама, мамочка! Ты ведь не выгонишь меня? Не выгонишь? Ты ведь моя мама.
  Краска залила щеки Энн, и с неожиданной твердостью она сказала:
  — Я не стану предлагать моей дочери уйти из дому, пока она сама этого не захочет.
  — Она бы захотела, если бы не думала, что это будет мне на руку! завопил Ричард.
  — Так только вы способны думать! — выкрикнула Сэра.
  — Попридержите ваш язык! — запальчиво воскликнул Ричард.
  Энн обеими руками обхватила голову.
  — Я этого не вынесу, — сказала она. — Предупреждаю вас обоих — я этого не вынесу.
  Сэра взмолилась:
  — Мамочка!
  Ричард сердито посмотрел на Энн.
  — Это бесполезно, Энн. Головная боль тебе не поможет, тебе придется, черт побери, выбрать между нами двоими.
  — Мамочка! — Сэра уже по-настоящему была вне себя, словно маленькая испуганная девочка, прижималась к матери. — Он старается настроить тебя против меня, но ты не поддавайся. О мама! Не поддавайся!
  — У меня больше нет сил, — сказала Энн, сжимая голову руками. — Тебе, Ричард, лучше уйти.
  — Что? — не поверил он своим ушам.
  — Уйди, пожалуйста. Забудь меня. У нас с тобой ничего не выйдет.
  — Да понимаешь ли ты, что говоришь? — мрачно спросил охваченный гневом Ричард.
  — Мне нужен покой, — бесцветным голосом произнесла Энн. — Я больше не могу.
  — Мамочка! — снова прошептала Сэра.
  — Энн! — В голосе Ричарда звучала неподдельная боль.
  — Не надо! — в отчаянии воскликнула Энн. — Не надо, Ричард! Все бесполезно.
  Разъяренная Сэра повернулась к нему и по-детски закричала:
  — Уходите! Вы нам не нужны, слышите? Не нужны!
  На лице ее было написано торжество, которое могло бы показаться отвратительным, не будь оно таким наивным.
  Но Ричард ее не видел. Глаза его были устремлены на Энн.
  — Ты это серьезно? — тихо спросил он. — Имей в виду — обратно я не вернусь.
  — Знаю… Не суждено, Ричард. Прощай, — еле выговорила Энн.
  Он медленно вышел из комнаты.
  — Мамочка! — всхлипнула Сэра, утыкаясь головой в колени матери.
  Энн стала машинально поглаживать голову дочери, не отрывая, однако, глаз от дверей, куда только что вышел Ричард.
  Секунду спустя яростно хлопнула квартирная дверь.
  Энн охватило то же ощущение холода, какое она недавно испытала на вокзале Виктория, и чувство великого одиночества.
  А Ричард в это время спустился по лестнице, вышел во двор, а оттуда на улицу.
  Прочь из ее жизни.
  Книга вторая
  Глава 1
  Лора Уитстейбл, приникнув к окну автобуса авиакомпании, с жадностью вглядывалась в знакомые улицы Лондона. Она давно тут не была: работа в составе одной Королевской комиссии861 требовала интересных, но продолжительных поездок по различным странам мира. Заключительная сессия, состоявшаяся в Соединенных Штатах, оказалась очень напряженной. Занятая по горло докладами, заседаниями, на которых она председательствовала, официальными завтраками и обедами, дейм Лора с трудом выкраивала время для общения с друзьями.
  Но сейчас все позади. Она снова дома, но чемодан ее до отказа забит различными записями, статистическими таблицами, документами, требующими серьезной обработки и подготовки к печати, а следовательно, ей и здесь предстоят немалые труды.
  Дейм Лору отличала необычайная жизнестойкость и редкая физическая выносливость. Работы она никакой не боялась и неизменно предпочитала ее ничегонеделанью, хотя, в отличие от многих, никогда этим не гордилась и даже, напротив, при случае признавалась, что ее чрезмерное трудолюбие следует рассматривать не как достоинство, а скорее как слабость. Ибо работа, утверждала она, и является одним из тех главных лазеек, куда человек ускользает от самого себя. А подлинной гармонии можно достигнуть лишь наедине с самим собой, живя тихо и скромно и никуда не стремясь.
  Лора Уитстейбл была из тех женщин, которые не умеют делать два дела одновременно. Поэтому, уезжая, она никогда не писала друзьям пространных писем. Если она отсутствовала, то отсутствовала и телом и душой.
  Исключение составляли лишь ее домашние служащие — им она считала своим долгом посылать красочные почтовые открытки, чтобы не обидеть. А друзья и близкие приятели привыкли к тому, что получали весточку от Лоры лишь в тот момент, когда ее низкий голос сообщал по телефону, что она приехала.
  «Как хорошо дома», — думала Лора, уже позднее, оглядывая свою удобную и совершенно по-мужски обставленную гостиную и слушая вполуха меланхолически-бесстрастное повествование Бэссита о мелких домашних неприятностях, случившихся в ее отсутствие.
  Давая Бэсситу понять, что разговор окончен, она произнесла обшарпанное «Хорошо, что вы мне это рассказали» и опустилась в потертое кожаное кресло. Рядом на журнальном столике громоздились письма и всевозможные периодические издания, но она к ним не притронулась. Все, что не терпит отлагательства, отберет ее высококвалифицированная секретарша.
  Дейм Лора закурила сигару и откинулась на спинку кресла.
  Один период ее жизни закончился, начинается следующий.
  Лора расслабилась, давая механизму своего мозга сбавить обороты, чтобы переключиться в другой режим Коллеги по работе в комиссии — возникшие в ходе ее деятельности проблемы — предложения — точки зрения — американские деятели — американские друзья… все и все постепенно, но неотвратимо отодвигались на задний план и становились тенями…
  А на их место заступали, принимая все более отчетливые очертания, лондонские реалии — нужные ей люди, важные персоны, неизбежные в ближайшем будущем противники, министерства, которые придется непрестанно теребить, планы практических мероприятий, которые надо составить… Одним словом, впереди борьба и тяжкий повседневный труд.
  Но прежде — переходный период, период освоения в привычной среде: надо обновить личные связи и вернуться к излюбленным развлечениям. Встретиться с друзьями и вновь погрузиться в мир их радостей и тревог. Посетить все любимые места — короче говоря, вкусить все радости личной жизни. И раздать привезенные подарки. Лицо Лоры, словно высеченное из камня, смягчилось, его осветила улыбка. В ее голове начали вспыхивать одно за другим имена. Шарлотта, молодой Дэвид, Джеральдина и ее дети, старый Уолтер Эмлин, Энн и Сэра, профессор Парке…
  Как-то они тут жили в ее отсутствие?
  Она бы с удовольствием проведала Джеральдину в Суссексе — хоть послезавтра, если той будет удобно. Не долго думая, Лора набрала номер и договорилась о встрече. Затем позвонила профессору Парксу. Ослепший и почти совсем оглохший, он тем не менее пребывал в добром здравии и хорошем настроении и с нетерпением ждал встречи со своей старой приятельницей, чтобы вновь скрестить с ней шпаги в ожесточенном споре.
  Затем Лора позвонила Энн Прентис.
  К телефону подошла Эдит.
  — Вот это сюрприз так сюрприз, мэм! Давненько вас не видали и не слыхали. С месяц назад, а может и два, читали о вас в газете. Миссис Прентис, к сожалению, нет дома. Теперь она чуть не каждый день уходит по вечерам.
  Да, да, мисс Сэры тоже нет. Как же, как же, мэм, непременно передам миссис Прентис, что вы звонили. И что вернулись.
  Удержавшись от замечания, что, не вернувшись, она бы не позвонила, Лора попрощалась с Эдит и положила трубку, после чего набрала следующий номер.
  Уже разговаривая с другими собеседниками и уславливаясь о встречах, Лора Уитстейбл зафиксировала в глубине собственного сознания некий вопрос, но пообещала себе заняться им попозже.
  Только уже лежа в постели, она спросила себя, что же в словах Эдит вызвало ее удивление. И через секунду-другую нашла ответ: Эдит сказала, что теперь Энн почти всегда проводит вечера вне дома.
  Это могло означать лишь одно — привычки Энн сильно изменились. То, что Сэра что ни день порхает по Лондону — более чем естественно. На то она и девушка. Но Энн слыла домоседкой и лишь изредка посещала званые обеды, кино или театр.
  И, не смыкая глаз, Лора Уитстейбл еще некоторое время размышляла об Энн Прентис.
  * * *
  Спустя две недели дейм Лора позвонила в дверь квартиры Энн Прентис.
  Открыла ей Эдит, на чьей кислой физиономии появилось некое подобие улыбки, призванное изобразить радость.
  Отступив в сторону, она пропустила гостью и сообщила:
  — Миссис Прентис собирается уходить. Но будет рада вас видеть, ясное дело.
  Она проводила Лору в гостиную, а сама поспешила по коридору в спальню Энн.
  Лора с изумлением оглядела комнату. Все тут настолько изменилось, что на миг ей в голову пришла шальная мысль: не попала ли она ненароком в чужую квартиру.
  От старой мебели кое-что осталось, но один угол был полностью занят огромным баром. Гостиная была стилизована под ставший снова модным ампир862 — роскошные полосатые шторы из атласа и изобилие позолоты и бронзы. Немногочисленные картины на стенах тоже были модные — современной работы. Все вместе напоминало скорее театральную декорацию.
  В комнату вошла Эдит.
  — Миссис Прентис сейчас придет, мэм.
  — Как тут все переменилось! — Лора, указала на стены.
  — Стоило кучу денег, — неодобрительно покачала годовой Эдит. — И сделали все два молодых человека очень странного вида. Вы и не поверите.
  — Почему же? Поверю. И у них неплохо получилось.
  — Сплошная мишура, — фыркнула Эдит.
  — Что поделаешь, Эдит, надо идти в ногу со временем. Да и мисс Сэре наверняка нравится.
  — О нет, у мисс Сэры совсем другой вкус. Мисс Сэра, она перемен не любит. И никогда не любила. Помните, ей даже не по нраву пришлось, когда тахту переставили.
  Нет, это все миссис Прентис выдумывает.
  Дейм Лора слегка подняла брови. Значит, она была права — Энн сильно изменилась. Но тут ее раздумья были прерваны торопливыми шагами по коридору и в комнату, протягивая вперед руки, вбежала Энн.
  — Лора, дорогая, как хорошо, что ты пришла! Я так хотела тебя видеть!
  И быстро чмокнула в щеку свою старшую приятельницу, которая всматривалась в нее с изумлением.
  Да, Энн Прентис стала совсем другой. Ее светло-каштановые волосы с пробивающейся кое-где сединой были теперь выкрашены хной и коротко подстрижены по последней моде. Брови выщипаны, лицо сильно накрашено.
  Короткое платье для коктейля украшала броская бижутерия. Но больше всего Лору поразили движения Энн — суетливые и лишенные естественности, — в то время как Энн, которую она знала два года тому назад, более всего отличала спокойная, мягкая манера поведения.
  А сейчас она ни минуты не оставалась в состоянии покоя, переходя с места на место, переставляя безделушки, что-то безостановочно говоря и задавая вопросы, но не дожидаясь ответа.
  — Я тебя не видела целую вечность… Хотя, конечно, время от времени встречала твое имя в газетах… Как там Индия? А в Штатах вокруг вас, видимо, подняли такую шумиху. Кормили, должно быть, замечательно, бифштексами и тому подобным? Когда ты вернулась?
  — Две недели назад. И сразу тебе позвонила. Тебя не было дома. Эдит, наверное, забыла тебе передать.
  — Бедная старая Эдит. Память у нее уже не та. Впрочем, нет, она, кажется, передала мне, что ты звонила, но я закрутилась. Ты же знаешь, как это бывает. — Она усмехнулась, — Жизнь — сплошная суета.
  — Прежде ты не суетилась.
  — Разве? По-моему, избежать суеты невозможно. Выпей чего-нибудь, Лора. Джин с лимоном, например?
  — Нет, спасибо. Я никогда не пью коктейлей.
  — Ах да, верно! Предпочитаешь бренди с содовой. Вот, изволь.
  Она наполнила бокал и подала его Лоре, а затем вернулась к бару за коктейлем для себя.
  — А как поживает Сэра? — спросила дейм Лора.
  — О, она живет очень хорошо и весело, — туманно ответила Энн. — Я ее почти не вижу. Где джин? Эдит! Эдит!
  Эдит вошла в комнату.
  — Почему нет джина?
  — Да не принесли, — ответила Эдит.
  — Сколько раз я тебе говорила — у нас всегда должна быть бутылка в запасе. Как надоело! Ты обязана следить за тем, чтобы в доме было что выпить.
  — Да и так достаточно. По мне, так даже слишком много.
  — Хватит, Эдит? — рассердилась Энн. — Иди и без джина не возвращайся.
  — Как, вот сию минуту?
  — Да, сию минуту.
  Эдит мрачно удалилась, а Энн все так же сердито пробормотала ей вслед:
  — Все забывает! Памяти никакой!
  — Ну, ну, успокойся, дорогая. Сядь-ка и расскажи о себе.
  — Да рассказывать нечего, — засмеялась Энн.
  — Ты собралась уходить, и я тебе задерживаю?
  — Ничуть не бывало. Мой друг за мной заедет.
  — Полковник Грант? — улыбнулась Лора.
  — Бедняга старина Джеймс? Нет, я его теперь почти не вижу.
  — Это почему же?
  — С этими стариками так невероятно скучно! Джеймс, разумеется, симпатяга, но уж эти его бесконечные рассказы… Я просто не в состоянии выслушивать их снова и снова, — Энн пожала плечами. — Нехорошо, конечно, с моей стороны, но что поделаешь!
  — Ты мне ничего не рассказала о Сэре. У нее кто-нибудь есть?
  — Да сколько угодно. Она пользуется огромным успехом. И слава тебе Господи, какая тоска, когда у дочери глаза на мокром месте!
  — Но она кого-нибудь выделяет?
  — Ну, как сказать. Девушки никогда не делятся с матерями своими сердечными тайнами.
  — А как насчет молодого Джеральда Ллойда? Ты, помню, много переживала из-за него.
  — Ах, он уехал, то ли в Южную Америку, то ли еще куда-то. На нем, к счастью, Сэра поставила крест. Даже странно, что ты еще о нем помнишь.
  — Я помню все, что касается Сэры. Потому что искренне привязана к ней.
  — Как приятно это слышать, Лора. Сэра в порядке.
  Очень эгоистична и порою бывает весьма утомительной, но в ее возрасте, полагаю, это вполне естественно. Она с минуты на минуту придет и…
  Зазвонил телефон, и Энн прервала себя на полуслове.
  — Алло! Ах, это ты, дорогой… Почему бы и нет, я с великим удовольствием… Согласна, но должна свериться с моей записной книжкой… Да, да, объясни, где это, я не знаю… Да, уверена, что смогу… Значит, в четверг…
  У «Кошечки»… Разве?.. Как забавно, что Джонни так надрался… Впрочем, и мы все хорошо поддали… Да, да, приду…
  И Энн положила трубку, заметив с наигранной досадой:
  — Ах уж этот телефон! Трезвонит весь день напролет!
  — Да, таково его свойство, — сухо ответила Лора. — А ты, по-видимому, ведешь веселую жизнь?
  — Нельзя же прозябать, дорогая. Ах, Боже мой, я говорю словами Сэры.
  Тут из коридора донесся звонкий голос:
  — Кто? Дейм Лора? О, замечательно!
  Дверь распахнулась, и в гостиную влетела Сэра. Лора Уитстейбл поразилась ее красоте. Последние признаки подростковой нескладности исчезли, перед Лорой стояла необычайно красивая молодая женщина, поражавшая очарованием черт лица и совершенством форм.
  Сияя от радости. Сэра подскочила к крестной и поцеловала ее.
  — Лора, дорогая, как я рада видеть тебя. Шляпа тебе очень к лицу. Почти королевский стиль с легким налетом тирольского.863
  — Какой невоспитанный ребенок! — улыбнулась Лора.
  — Нет-нет, я не шучу. Ты ведь стала фигурой международного масштаба, правда?
  — А ты очень красивой молодой женщиной.
  — Да что ты, это всего лишь дорогой макияж.
  Снова раздался телефонный звонок, и Сэра взяла трубку.
  — Алло! Кто говорит? Да, она дома. Как всегда, тебя, мама.
  Энн взяла трубку, а Сэра уселась на ручку кресла, в котором сидела Лора.
  — Телефон звонит не переставая, и все маме, — со смехом сообщила Сэра.
  Энн резко оборвала ее:
  — Тише, Сэра, я ничего не слышу. Да-да, полагаю, что смогу. Но на той неделе я занята по горло… Сейчас взгляну в записную книжку. — Она повернулась к Сэре:
  — Найди, пожалуйста, мою записную книжку. Скорее всего она в спальне на тумбочке. — Сэра вышла из комнаты, а Энн продолжила разговор:
  — Ну еще бы, я прекрасно вас понимаю… такого рода вещи очень связывают… Да, дорогой?.. Что до меня, то я и пришла с Эдвардом… Я… О вот моя записная книжка! — Энн взяла ее из рук Сэры и стала перелистывать. — В пятницу ну никак… Ах, после — это иное дело… Прекрасно, тогда мы встречаемся у Ламли Смит… Да-да, согласна с вами. Она вообще плакса!
  Положив трубку, Энн воскликнула:
  — Я сойду с ума от этого телефона!
  — Да ты же его обожаешь, мама. И погулять обожаешь, тебе это известно лучше, чем кому бы то ни было. — Сэра обратилась к Лауре:
  — Тебе не кажется, что с этой новой прической мама выглядит чертовски элегантно? И на много лет моложе?
  — Сэра не дает мне стать почтенной дамой среднего возраста, несколько деланно засмеялась Энн.
  — Брось, мама, тебе ведь нравится веселиться. У нее, Лора, больше поклонников, чем у меня, а домой она, как правило, приходит уже на рассвете.
  — Не глупи, Сэра, — сказала Энн.
  — Кто сегодня, мама? Джонни?
  — Нет, Бэйзил.
  — Так кто из нас глупит — ты или я? С Бэйзилом, по-моему, можно умереть со скуки.
  — Ерунда, — резко сказала Энн. — Он очень занятный человек. А что будешь делать ты, Сэра? Уйдешь куда-нибудь?
  — Да, за мной зайдет Лоуренс. Мне надо спешно переодеться.
  — Иди тогда. Ах, Сэра, прошу тебя, не разбрасывай повсюду свои вещи. Там твоя меховая накидка, здесь — перчатки. И бокал забери, пока его не разбили.
  — Ладно, ладно, мама, не волнуйся.
  — Должен же кто-то волноваться. А ты никогда за собой не убираешь. Иногда это просто невыносимо. Нет, нет, забери все с собой.
  Едва за Сэрой закрылась дверь, Энн испустила глубокий вздох.
  — От девушек можно сойти с ума. Ты и не представляешь, как трудно с Сэрой.
  Лора бросила на приятельницу быстрый взгляд, ибо в голосе Энн она различила нотки подлинного раздражения и недовольства.
  — Такой рассеянный образ жизни тебя не утомляет, Энн?
  — Утомляет, и даже очень. Но ведь надо как-то развлекаться.
  — Когда-то это не составляло для тебя особого труда.
  — Это когда я сидела дома с хорошей книгой и ела с подноса? Всем суждено пройти через такой скучный период. Но сейчас у меня открылось второе дыхание. Кстати, Лора, ты первая употребила это выражение применительно ко мне. Ну так довольна ты теперь?
  — Я говорила не о светской жизни.
  — Безусловно нет, дорогая. Ты имела в виду нечто более значительное. Но ведь не всем быть учеными или серьезными общественными деятелями вроде тебя. Мне больше по душе веселиться.
  — А Сэре? Ей тоже больше нравится веселиться? Наш ребенок счастлив?
  — Что за вопрос! Она замечательно проводит время.
  Энн говорила легким беззаботным тоном, но Лора Уитстейбл нахмурилась. На лице Сэры, выходившей из комнаты, промелькнуло выражение безмерной усталости, не ускользнувшее от внимательных глаз крестной. С Сэры как бы слетела на миг улыбающаяся маска, под которой обнаружилась неуверенность и даже боль.
  Так счастлива ли Сэра? Энн, очевидно, думает, что да. А кому знать, как не ей?
  «Не фантазируй, женщина», — строго оборвала себя Лора.
  И тем не менее беспокойство не покидало ее. Что-то неладное ощущалось в атмосфере квартиры. И ее обитатели — Энн, Сэра, даже Эдит — это чувствовали. Впечатление такое, словно все они что-то скрывают. Мрачное неодобрение Эдит, нервозность и неестественная оживленность Энн, настороженность Сэры… Нет, что-то тут не так.
  В дверь позвонили, и Эдит с видом еще более мрачным, чем обычно, пошла открывать. «Мистер Моубрей», — сообщила она.
  Мистер Моубрей впорхнул в комнату. Иначе нельзя было назвать его движения, сильно напоминавшие трепещущий полет некоторых насекомых. Дейм Лора подумала, что ему очень подошла бы роль Озрика. Он был молод и подчеркнуто любезен.
  — Энн! — воскликнул он. — Вы надели его! Восхитительно!
  Склонив голову набок, он внимательно осмотрел туалет Энн, которая тем временем представила гостя дейм Лоре.
  — Камея! Какая прелесть! — Снова пришел он в восторг, поворачиваясь к Лоре. — Обожаю камеи. И знаю в них толк.
  — Бэйзил коллекционирует антиквариат викторианской эпохи, — пояснила Энн.
  — У людей того времени было воображение. Чего стоят хотя бы эти прелестные, прелестные медальоны! Прядки волос двоих людей, свернутые в локон, рядом с веточкой плакучей ивы или урной. Сейчас ничего подобного делать не умеют. Это искусство утрачено навеки. А цветы из воска? Я прямо помешался на них. А столики из папье-маше? Ах, Энн, вы непременно должны прийти ко мне — полюбоваться на совершенно изумительный стол, с вделанными в него настоящими чайницами. Стоил безумных, безумных денег, но на такую вещь ничего не жаль.
  Дейм Лора поднялась.
  — Пойду, пожалуй, чтобы вас не задерживать.
  — Останься, пожалуйста, и поговори с Сэрой, — попросила Энн. — Ты же и двух слов с ней не сказала. Лоуренс Стин придет еще не так скоро.
  — Стин? Лоуренс Стин? — заинтересовалась Лора.
  — Да, сын сэра Гарри Стина. Хорош собой невероятно.
  — Неужели, дорогая? — удивился Бэйзил. — А мне он всегда казался немного позером — эдакий герой плохого кинофильма. Но женщины от него без ума.
  — Он к тому же еще и богат до неприличия, — добавила Энн.
  — Что есть, то есть. Большинство богатых людей на редкость несимпатичны. Трудно даже представить человека, у которого были бы и деньги и обаяние.
  — Боюсь, нам пора уходить, — сказала Энн. — Мы созвонимся, Лора, договоримся о встрече и уж тогда отведем душу. — Она несколько наигранно чмокнула Лору в щеку и вышла в сопровождении Бэйзила Моубрея.
  Уже из коридора до дейм Лоры донесся его голос:
  — Какая поразительно суровая женщина. Воистину знамение времени. Почему я не встречал ее раньше?
  Спустя несколько минут появилась Сэра.
  — Быстро я, правда? Так спешила, что даже не успела подкраситься!
  — Какое прелестное платье, Сэра!
  Сэра покрутилась, демонстрируя свой наряд из светлого желто-зеленого шелка, плотно облегающий ее стройную фигуру.
  — Нравится? Дорогое безумно! Где мама? Ушла с Бэйзилом? Он, конечно, страхолюдина, но интересный и язвительный, с ним не соскучишься. И большой поклонник женщин в возрасте.
  — Что ему, наверное, удобнее, — мрачно заметила Лора.
  — Старая перечница — хотя на сей раз ты права как никогда. Но ведь надо и маме как-нибудь развлекаться.
  Она, бедняжка, так радуется жизни! И стала необычайно привлекательной, правда? Ах, милая Лора, как, должно быть, страшно чувствовать приближение старости.
  — Ничего страшного, наоборот, приятно, — заверила ее Лора.
  — Тебе, ясное дело, приятно, но ведь не всем дано быть Выдающейся Личностью! Чем ты там занималась все эти годы?
  — В основном переезжала с места на место. Вмешивалась в жизнь других людей и рассказывала им, как легко, приятно и счастливо они заживут, если будут в точности следовать моим советам. Короче говоря, надоедала им до тошноты.
  Сэра расхохоталась.
  — Может, ты и меня осчастливишь советом, как наладить мою жизнь?
  — Ты в нем нуждаешься?
  — У меня нет уверенности, что я знаю, как быть.
  — Что-нибудь не в порядке?
  — Да нет… Я превесело провожу время и все такое прочее. Но меня потянуло что-нибудь делать.
  — Что именно?
  — Сама не знаю. Научиться чему-нибудь. Получить профессию. Стать археологом или стенографисткой, машинисткой, массажисткой, даже архитектором.
  — Какой огромный выбор! Значит, никакой определенной склонности у тебя нет?
  — По-моему, нет. Нынешняя моя работа с цветами одно время мне нравилась, но сейчас наскучила. По правде говоря, я и сама не знаю, чего хочу.
  Сэра прошлась взад и вперед по комнате.
  — А если тебе выйти замуж?
  — Замуж! — Сэра состроила выразительную гримасу. — Замужества неизбежно кончаются крахом.
  — Ну уж неизбежно!
  — Большинство моих знакомых развелись. Год, другой все идет как по маслу, а затем супруги разбегаются.
  Другое дело, конечно, если удастся выйти замуж за человека, у которого денег куры не клюют.
  — Такова твоя точка зрения?
  — Она — единственно правильная. Любовь, конечно, по-своему прекрасна, но она основана на сексуальном влечении, а оно недолговечно, — бойко выпалила Сэра.
  — Шпаришь прямо как по написанному, — сухо заметила дейм Лора — Но разве это не верно?
  — Абсолютно верно, — подтвердила Лора.
  Сэра выглядела слегка разочарованной.
  — Поэтому единственно правильный поступок — это выйти замуж за очень богатого человека.
  Легкая улыбка тронула губы Лоры Уитстейбл.
  — Что тоже не гарантия устойчивости брака.
  — Да, в наши дни деньги очень ненадежны.
  — Я не то имела в виду, — пояснила дейм Лора. — Я хотела сказать, что удовольствие, приносимое деньгами, так же преходяще, как и сексуальное наслаждение. К нему привыкаешь. Оно надоедает, как и все в жизни.
  — А мне, — уверенно сказала Сэра, — не надоест покупать самые дорогие платья, меха, драгоценности, можно даже яхту приобрести.
  — Какой ты еще ребенок. Сэра.
  — О нет, Лора, я часто чувствую себя разочарованной и очень старой.
  — В самом деле? — Дейм Лора не могла не улыбнуться, глядя на посерьезневшее личико Сэры, такое юное и красивое.
  — Иногда мною овладевает желание уйти из дому, — неожиданно сказала Сэра. — Наняться на работу, что ли, или выйти замуж… Я очень раздражаю маму. Как я ни стараюсь быть с нею обходительной, ничто не помогает.
  Я, разумеется, тоже не подарок. Да и вообще, жизнь странная штука. Ты согласна, Лора? То все хорошо, ты от всего получаешь удовольствие, и вдруг все меняется и уже не знаешь, на каком свете живешь и что делать дальше. И поговорить не с кем. А иногда мне становится страшно.
  Почему, отчего — не знаю, но страшно, и все тут. Быть может, мне следовало бы посоветоваться с врачом или еще с кем-нибудь.
  Позвонили в дверь, и Сэра вскочила.
  — Это, наверное, Лоуренс!
  — Лоуренс Стин? — резко спросила Лора.
  — Да. Ты его знаешь?
  — Нет, но слышала о нем много, — сказала Лора весьма сурово.
  Сэра рассмеялась.
  — Ручаюсь, что ничего хорошего.
  Тут Эдит распахнула дверь гостиной и возвестила:
  — Мистер Стин.
  Лоуренс Стин оказался высоким брюнетом, лет около сорока. Обращали на себя внимание его полуприкрытые глаза и грациозная, как у кошки, медлительность движений. Но главное, что отметила Лора, — он из тех мужчин, мимо которых женщины не проходят равнодушно.
  — Здравствуйте, Лоуренс, — произнесла Сэра — Познакомьтесь — Лоуренс Стин, моя крестная — дейм Лора Уитстейбл.
  Лоуренс Стин пересек комнату и, взяв руку Лоры, поднес ее к губам несколько театральным, отчасти нагловатым жестом.
  — Это для меня, поверьте, большая честь, — сказал он.
  — Вот видишь, дорогая, — засмеялась Сэра, — ты и в самом деле Выдающаяся Личность. Это, наверное, безумно приятно. Как ты полагаешь, я буду когда-нибудь такой, как ты?
  — Вряд ли, — заметил Лоуренс.
  — Это почему же?
  — У вас способности в совершенно иных областях.
  Он повернулся к дейм Лоре.
  — Я только вчера прочитал вашу статью. В «Комментейторе».
  — О да, — отозвалась Лора. — «О стабильности брака».
  — Насколько я понял, вы считаете, что главное в браке — стабильность. Я же, напротив, вижу его прелесть в отсутствии оной.
  — Лоуренс был женат неоднократно, — не без лукавства вставила Сэра.
  — Всего лишь три раза, Сэра.
  — О Боже мой! — воскликнула Лора. — Надеюсь, вы не топили своих молодых жен в ванне, как известный преступник?864
  — Нет, он просто разводился с ними через суд, — объяснила Сэра. — Это куда проще, чем убивать.
  — Но, к сожалению, намного дороже, — сказал Лоуренс.
  — По-моему, вашу вторую жену я знала, когда она была еще девушкой, Мойра Денхэм, если не ошибаюсь? — спросила Лора.
  — Да, вы совершенно правы.
  — Очаровательная была девушка.
  — Вполне согласен с вами. Очень, очень милая. И такая наивная.
  — За наивность порою приходится тяжело расплачиваться. — Лора Уитстейбл поднялась со своего места. — Я, пожалуй, пойду.
  — Подожди, мы тебя подбросим.
  — Нет, благодарю. Мне хочется немного размять ноги.
  Спокойной ночи, дорогая.
  И Лора энергично прихлопнула за собой дверь.
  — Даже не дала себе труда скрыть свою антипатию, — сказал Лоуренс. — В вашем доме. Сэра, меня принимают за злодея. Когда Эдит открывает мне дверь, мне кажется, что передо мной дракон, из ноздрей которого вырывается пламя.
  — Ш-ш-ш, — прошептала Сэра. — Она все слышит.
  — Вот за что я не люблю эти квартиры. Никаких тайн в них быть не может.
  Он приблизился к ней, но она отстранилась, небрежно бросив:
  — Да, тайн никаких, даже в туалете.
  — А где ваша мама сегодня вечером?
  — Обедает в гостях.
  — Она одна из умнейших женщин, каких я встречал.
  — В чем это выражается?
  — Она ведь никогда ни во что не вмешивается?
  — Нет… нет, ни во что.
  — Вот я и говорю — умнейшая женщина… Ну хорошо, нам тоже пора. Отступив на пару шагов назад, он внимательно оглядел Сэру. — Сегодня вы хороши, как никогда. Так оно и должно быть.
  — Почему же? Сегодня какой-то особенный вечер?
  — Сегодня у нас торжество. А по какому случаю, скажу вам позднее.
  Глава 2
  Несколько часов спустя Сэра повторила свой вопрос.
  Они сидели в духоте одного из самых дорогих ночных клубов Лондона. Народу здесь было много, вентиляции почти никакой, и вроде бы вообще он ничем особенным не отличался от других лондонских заведений такого рода, но тем не менее слыл самым фешенебельным из них.
  Сэра снова попыталась выяснить, что же они празднуют, и снова Стин ухитрился отмолчаться. Разжечь до предела интерес у своего собеседника — на это Лоуренс Стин был большой мастер.
  Закурив и оглядевшись вокруг себя, Сэра произнесла:
  — Наиболее строгие из старых маминых друзей осуждают ее за то, что она разрешает мне посещать подобные места.
  — А тем более со мной.
  Сэра засмеялась.
  — Почему, Ларри, вас считают таким опасным человеком? Неужели ваше излюбленное занятие — соблазнять невинных маленьких девочек?
  Лоуренс сделал вид, что содрогнулся от ужаса.
  — Не такое уж я свирепое животное.
  — Тогда почему же?
  — Считается, что я принимаю участие в беспримерных по утверждениям газет, оргиях.
  — Да, я тоже слышала, что вы устраивали какие-то странные сборища, откровенно призналась Сэра.
  — Кое-кому нравится так выражаться. На самом деле я просто не желаю считаться с условностями. Если человеку хватает смелости, он может найти в жизни массу интересного.
  — И я так думаю, — охотно поддакнула Сэра.
  — Юные девушки, поверьте, меня не интересуют.
  Хорошенькие неискушенные глупышки. Иное дело вы, Сэра. В вас чувствуется смелость и огонь. — Он многозначительно обвел Сэру взглядом, как бы лаская. — И тело у вас прекрасное. Тело, которое умеет откликаться на ласку, умеет дерзать и чувствовать… Вы даже и не знаете, какие способности в нем заложены.
  Стараясь ничем не обнаружить впечатления, произведенного на нее этими речами, Сэра шутливо заметила:
  — Умеете вы красиво говорить, Ларри! И наверняка успех бывает на все сто!
  — Вы даже представить себе не можете, дорогая, до чего мне скучно с большинством девиц. А с вами — нисколько. Поэтому, — он поднял свой бокал и чокнулся с Сэрой, — я пью за наш праздник.
  — Да, но что же мы все-таки празднуем? К чему такая таинственность?
  Он улыбнулся.
  — Тайны никакой. Все чрезвычайно просто. Сегодня мой развод вступает в силу.
  — Ах вот как! — У Сэры был удивленный вид. Стин не спускал с нее внимательных глаз.
  — Итак, путь открыт. Что вы на это скажете. Сэра?
  — На что на это?
  Стив вдруг разозлился.
  — Не разыгрывайте из себя полную невинность, Сэра.
  Вы отлично понимаете, о чем идет речь. Я хочу вас. И для вас это с некоторого времени не новость.
  Сэра избегала смотреть ему в глаза. Сердце ее забилось сильнее, но это было приятное волнение. Что-то в Ларри возбуждало ее.
  — Вы ведь вообще ценитель женщин? — Тон ее оставался по-прежнему шутливым.
  — Теперь — очень немногих. А в настоящий момент — только вас. — Он помолчал, а затем произнес спокойно, даже как бы невзначай:
  — Вы выйдете за меня замуж, Сэра.
  — Но я не хочу замуж. Да и вам, по-моему, будет приятнее пожить какое-то время на свободе, не связывая себя немедленно брачными узами.
  — Свобода — самообман.
  — Вы никак не можете служить достойной рекламой замужества. Ведь ваша последняя жена была очень несчастлива, не так ли?
  — Последние два месяца нашей совместной жизни она плакала почти все время, — спокойно ответил Ларри.
  — Любила, вас, наверное?
  — По-видимому. Но умом она никогда не блистала.
  — Почему же вы женились на ней?
  — Она была вылитая Мадонна, эпохи Проторенессанса.865 Но иметь Мадонну у себя дома оказалось весьма утомительно.
  — Вы ведь дьявольски жестоки, Ларри? — Сэра одновременно была и возмущена и заинтригована.
  — Но ведь именно это вам и нравится во мне. Сэра.
  Будь я из тех мужчин, которые становятся верными, любящими, преданными мужьями, вы бы и не взглянули на меня.
  — Надо отдать вам справедливость, вы, по крайней мере, откровенны.
  — Что вы предпочитаете, Сэра: жить тихо-мирно или на острие ножа?
  Сэра, не отвечая, продолжала катать хлебный шарик по краю тарелки. После паузы она промолвила:
  — Ну а вот ваша вторая жена. Мойра Денхем, которую знала дейм Лора, с ней что?
  — Лучше спросите дейм Лору. — Он улыбнулся. — Она даст вам подробный отчет Мол, хорошая, неиспорченная девочка, которой я заморочил голову своими романтическими выдумками и разбил ее сердце.
  — Вы, скажу прямо, гроза женщин.
  — А вот моей первой жене я сердце не разбивал. Уж поверьте мне. Она ушла от меня по причинам морального свойства. У этой женщины были высокие нравственные принципы. На самом же деле беда в том, что женщина выходит замуж не за подлинного мужчину, а за придуманного ею. Вы же, во всяком случае, не можете не признать, что я не скрываю от вас моего истинного существа.
  Я хочу жить смело, мне нравится наслаждаться запретными удовольствиями. Не имея высоких нравственных принципов, я и не притворяюсь, что они у меня есть.
  Он понизил голос:
  — Я могу дать вам много. Сэра. И не только то, что приобретается за деньги — меха для вашего восхитительного тела, бриллианты для вашей белоснежной шейки. Нет, я могу предложить вам всю гамму ощущений, чтобы вы прочувствовали жизнь во всей ее полноте! Помните: жизнь это познание нового.
  — О да, здесь я с вами согласна.
  Она глядела на него, испуганная и завороженная. А Ларри, наклонившись к ней, продолжал:
  — Что вы знаете о жизни, Сэра? Меньше чем ничего.
  Я покажу вам страшные злачные места, где вы увидите жизнь в наихудших ее проявлениях и поймете — прочувствуете весь мрачный экстаз жизни.
  Сузив глаза, он внимательно вгляделся в Сэру, проверяя впечатление от своих речей. Затем резко изменил тон — Пошли отсюда, — весело произнес он Пора.
  И попросил официанта принести счет.
  — Сейчас отвезу вас домой В роскошном мраке салона его машины Сэра, напряженная до предела, готова была дать отпор Лоуренсу, но тот даже не попытался дотронуться до нее. В глубине души она понимала, что разочарована. Понимал это и улыбавшийся про себя Лоуренс Психологию женщины он знал как свои пять пальцев.
  Он проводил Сэру в ее квартиру. Она отперла дверь своим ключом, они вошли в гостиную, включили свет.
  — Выпьете, Ларри?
  — Нет, спасибо. Спокойной ночи. Сэра.
  Повинуясь внезапному порыву. Сэра окликнула его.
  Ларри предусмотрел и это — Ларри!
  — Что?
  Он стоял на пороге, повернувшись к ней через плечо.
  Взглядом истинного ценителя он окинул ее фигуру с ног до головы. Хороша, само совершенство. Да, он будет обладать ею! Пульс его слегка участился, но он и виду не подал.
  — Я, знаете ли, полагаю… — нерешительно начала Сэра.
  — Да, слушаю вас.
  Он приблизился к ней, и они заговорили приглушенными голосами, памятуя о том, что рядом скорее всего спят мать Сэры и Эдит.
  — Видите ли, — прошептала Сэра, — плохо то, что я, по сути дела, вас не люблю — Не любите?
  Что-то в его голосе заставило ее говорить быстрее, даже запинаться ей хотелось как можно скорее выложить все, что она думает.
  — Нет, не люблю. Так, как надо, не люблю. То есть если бы вы вдруг потеряли все свои деньги и были вынуждены уехать в какую-нибудь глушь и там обзавестись апельсиновой или еще какой фермой, я бы и не вспомнила о вас.
  — Что было бы весьма разумно.
  — Но это доказывает, что я вас не люблю.
  — Ничто не приелось бы мне так, как романтическая преданность От вас, Сэра, я жду не этого.
  — А чего же вы ждете?
  Вопрос этот был верхом неосмотрительности, но Сэре не терпелось его задать. Ей хотелось продолжить разговор.
  Ей хотелось знать, что ее.
  Но стоявший в опасной близости Ларри вдруг наклонился и поцеловал ее в изгиб шеи. Его руки, скользнув по ней, обхватили ее грудь.
  Она попыталась было вырваться, но уступила и лишь задышала чаще.
  Через секунду он разомкнул объятия и выпустил ее.
  — Говоря, что вы не испытываете ко мне ничего, вы, Сэра, лжете, произнес он.
  Повернулся и ушел.
  Глава 3
  Энн вернулась домой на четверть часа раньше Сэры.
  Первое, что она увидела, отперев дверь и войдя в коридор, была утыканная старомодными бигуди голова Эдит, высунувшаяся из дверей ее спальни.
  В последнее время Эдит раздражала ее все больше и больше. Завидев Энн, Эдит выпалила:
  — А мисс Сэры еще нет.
  Звучавшая в ее голосе нотка осуждения вывела Энн из себя:
  — А почему она должна уже быть?
  — А как же? Молоко еще на губах не обсохло, а уже гуляет ночи напролет.
  — Не говори глупостей, Эдит. Сейчас все иначе, чем в дни моей молодости. Девушек сызмальства приучают к самостоятельности.
  — Тем хуже. Оттого-то они сплошь и попадают в беду.
  — В беду и раньше попадали, — сухо возразила Энн — Если они ничего не читали, ничего не знали, то никакая в мире опека не могла спасти их от беды. А современные девушки все читают, делают что хотят и ходят, куда им угодно.
  — Да что ваши книги, — мрачно сказала Эдит. — Куча книг не стоит и щепотки опыта. Ежели, конечно, вам такое нравится, то мое дело сторона, а коли хотите меня послушать, так я скажу: что есть джентльмены и джентльмены, а тот, с которым она сегодня ушла, не больно-то мне нравится. Вот такой же испортил жизнь младшенькой дочке сестры моей Норы, а потом уж ничего не попишешь, слезами горю не поможешь!
  Несмотря на охватившее ее раздражение, Энн невольно улыбнулась Ох уж эта Эдит со своими родственниками! Кроме того, ее насмешило сопоставление уверенной в себе Сэры с обманутой деревенской девчонкой.
  — Ну, будет тебе кудахтать, пошли спать, — сказала она. — Ты получила в аптеке прописанное мне снотворное?
  — Да, стоит, около вашей постели, — недовольно хмыкнула Эдит. — Но ведь его только начни принимать… Потом уж без него и не заснете, чтоб вы знали. Да и нервишки у вас совсем сдадут.
  Энн сердито повернулась к Эдит.
  — Нервишки? Какие такие у меня нервишки?
  Эдит не ответила. Подчеркнуто-глубоко вздохнув, опустив углы рта, она удалилась в свою комнату.
  А Энн, продолжая сердиться, ушла к себе.
  «Эдит, — подумала она, — с каждым днем становится все невыносимее. И зачем я это терплю, сама не понимаю».
  Нервишки? Нервничать ей не из-за чего. В последнее время у нее появилась привычка лежать по ночам с открытыми глазами, только-то и всего. Но ведь все время от времени страдают бессонницей Куда разумнее принять какое-нибудь снадобье и хорошо отдохнуть за ночь, чем валяться в постели без сна, прислушиваясь к бою часов, покуда в голове, как белки в колесе, вертятся одни и те же мысли. И доктор Маккуин, отлично это понимая, прописал ей что-то мягкое и безвредное, кажется бром. Нужно успокоиться и прогнать эти мысли.
  Ах Боже мой, как они все ее утомили. Эдит, Сэра, даже верная старая подруга Лора Перед ней она немного виновата: надо было позвонить Лоре еще неделю назад.
  Как-никак, одна из ее закадычных приятельниц. Но почему-то встречаться с Лорой не хотелось. Пока, во всяком случае. Ведь с ней бывает так трудно!
  Сэра и Лоуренс Стин? Есть ли между ними что-нибудь?
  Девушкам всегда нравится встречаться с мужчиной, за которым закрепилась дурная репутация… Быть может, ничего серьезного между ними нет… А если даже и есть…
  Бром оказал свое действие, Энн заснула, но даже во сне что-то бормотала и металась по подушкам.
  Утром телефонный звонок помешал ей насладиться утренним кофе. Ее недовольство усилилось, когда она услышала в трубке низкий голос Лоры:
  — Скажи, Энн, Сэра часто встречается с Лоуренсом Стином?
  — Помилуй, Лора, ты звонишь в такую рань, чтобы спросить об этом? Откуда я знаю?
  — Но ты ее мать или нет?
  — Да, но матери не пристают к своим детям с вопросами, куда и с кем те ходят. Да дети и сами не станут отвечать.
  — Послушай, Энн, зачем нам препираться? Он ухаживает за ней?
  — О, не думаю. Он, по-моему, еще не разведен с женой.
  — Со вчерашнего дня развод вошел в силу. Я прочла в газете. Что ты о нем знаешь?
  — Знаю, что он единственный сын старика Гарри Стина. Баснословно богат.
  — А его репутация тебе известна?
  — Ах, ты про это. Но ведь мужчина с дурной репутацией пользуется у девушек особым успехом. Так повелось еще со времен лорда Байрона. Но в действительности это ничего не значит.
  — Я бы хотела поговорить с тобой, Энн. Сегодня вечером ты будешь дома?
  — Нет, я ухожу, — поспешила ответить Энн.
  — Тогда часов в шесть.
  — К сожалению, Лора, на это время я приглашена на коктейль.
  — В таком случае я приеду около пяти, а если и это тебя не устраивает, — в ее голосе зазвучали железные нотки, — так, может, я подъеду сию минуту?
  Поняв, что положение безвыходное, Энн сдалась.
  — В пять часов я тебя жду.
  Со вздохом отчаяния она положила трубку. Лора просто невыносима. Все эти Комиссии, ЮНЕСКО, ООН вскружили ей голову.
  «Не хочу, чтобы Лора сюда зачастила», — с раздражением подумала она.
  Что не помешало ей вечером тепло встретить подругу.
  И весело, хотя и немного нервно, щебетать с ней, пока Эдит не принесла чай. Лора же была, против обыкновения, сдержанна и молчалива. Она слушала Энн и поддакивала, но не более того.
  Когда Энн выговорилась, дейм Лора поставила чашку на стол и с присущей ей прямотой сказала:
  — Мне жаль огорчать тебя, Энн, но случилось так, что во время перелета из Штатов в Лондон я невольно подслушала беседу двух пассажиров, говоривших о Лоуренсе Стине, и была неприятно поражена.
  Энн передернула плечами.
  — О, то, что случается подслушать…
  — Иногда оказывается необычайно важным, — перебила Лора — Собеседники — люди, с виду вполне приличные, очень плохо отзывались о Стине. Кроме того, его вторую жену — Мойру Денхем — я знала и до, и после брака с ним. Сейчас у нее сильнейший нервный срыв.
  — Неужели ты можешь предположить, что Сэра…
  — Нет, я не думаю, что, выйдя замуж за Лоуренса Стина, Сэра также испытает нервный срыв. Она значительно крепче.
  — Тогда в чем дело…
  — В том, что она может стать несчастной. И еще одно… Ты читала в газетах о молодой женщине по имени Шейла Воган Райт?
  — В связи с наркоманией, кажется?
  — Да Ее судили вторично. А она одно время была близка с Лоуренсом Стином. Все это я тебе говорю, Энн, для того, чтобы ты поняла: Лоуренс Стин — редкостный негодяй, если ты этого еще не знаешь. Или ты в курсе дела?
  — Я знаю, конечно, — очень неохотно заговорила Энн, — что о нем ходят самые дурные слухи. Но что я могу сделать? Запретить Сэре встречаться с ним? Это может иметь обратный результат — ты же знаешь, запретный плод всегда сладок. Не секрет для тебя и то, что девушки не терпят никакого вмешательства в свою личную жизнь. Своими действиями я могу лишь подлить масла в огонь. Пока что, полагаю, ничего серьезного между ними нет. Он ею восхищен, а она польщена тем, что нравится записному повесе. А ты, по всей видимости, полагаешь, что он собирается на ней жениться.
  — Да, так мне кажется. Я бы назвала его коллекционером.
  — Не понимаю, что ты имеешь в виду.
  — Это определенный тип мужчин, причем не лучший.
  Допустим, Сэра захочет выйти за него замуж. Как ты к этому отнесешься?
  — Какое это имеет значение? — с горечью произнесла Энн. — Девушки делают что хотят и выходят замуж, а того, кто им понравится.
  — Но ты ведь имеешь на Сэру большое влияние.
  — Вот в этом, Лора, ты ошибаешься. Сэра идет своим путем, а я не вмешиваюсь.
  Лора Уитстейбл внимательно посмотрела на Энн.
  — Знаешь, я не совсем тебя понимаю. Неужели ты совсем не огорчишься, если Сэра выйдет замуж за этого человека?
  Энн зажгла сигарету и с силой затянулась.
  — Все так сложно. Сколько мужчин, перебесившись, становятся образцовыми мужьями. А если смотреть с точки зрения практической, то Лоуренс Стин — отличная партия.
  — Это не похоже на тебя, Энн. Ты ведь желаешь Сэре прежде всего счастья, а не материального благополучия.
  — Так-то оно так, но Сэра, как ты могла заметить, очень любит хорошие вещи. И роскошную жизнь — куда больше, чем я.
  — Но ведь не станет же выходить замуж лишь из-за денег?
  — Думаю, что нет. — Уверенности в голосе Энн не было. — Но сейчас она очень увлечена Лоуренсом.
  — Ты полагаешь, этому способствовало его состояние?
  — Говорю тебе, не знаю. Но, по-моему, пожелай Сэра выйти замуж за бедняка, она бы еще подумала. Скажем так.
  — Странно, — задумчиво промолвила Лора.
  — Чего же тут странного, если современные девушки думают и говорят только о деньгах.
  — Говорят! Да, и Сэра говорит, — помоги ей Господи — трезвый расчет, все от ума, от сердца — ничего. Но язык дан человеку не только для того, чтобы выражать свои мысли, но и чтобы их утаивать. Во все времена молодые женщины, следуя традиции, говорят о деньгах. Важно иное — чего Сэра хочет в действительности?
  — Не знаю, — ответила Энн. — Но допускаю, что всего-навсего веселой жизни.
  Дейм Лора бросила на нее быстрый взгляд.
  — Так ты полагаешь, что она счастлива?
  — О да. Поверь, Лора, она замечательно проводит время!
  — Глядя на нее, никак не скажешь, что она счастлива, — задумчиво произнесла Лора.
  — У всех современных девушек недовольный вид, — отрезала Энн. — Это такая поза.
  — Возможно. Так ты считаешь, что бессильна изменить что-либо в отношении Лоуренса Стина?
  — Я не вижу, что можно сделать. А почему бы тебе самой не поговорить с Сэрой?
  — Ну нет, я этого не сделаю. Я всего лишь крестная и хорошо знаю свое место.
  Энн, рассердившись, даже покраснела.
  — По-твоему, выходит, мое место обязывает меня поговорить с Сэрой' Ничуть не бывало. Как ты правильно заметила, от разговоров мало толку.
  — Но что-то я должна предпринять?
  — Нет, не обязательно.
  — Тогда — какова цель твоего визита?
  Лора Уитстейбл в раздумье оглядела комнату.
  — Мне хотелось узнать, что происходит в твоем сознании.
  — В моем сознании?
  — Именно.
  — Да ничего не происходит. Решительно ничего.
  Лора Уитстейбл отвела глаза от дальнего угла гостиной и быстро, по-птичьи, взглянула на Энн.
  — Этого-то я и опасалась!
  — Я тебя не понимаю, Лора, — сказала Энн.
  — То, что в тебе происходит, происходит не в сознании, а значительно глубже.
  — Ах, Лора, опять ты оседлаешь своего любимого конька и понесешь всякий, вздор о подсознательном. Ты, Лора, словно в чем-то обвиняешь меня.
  — Я тебя не обвиняю.
  Энн вскочила и нервно заходила по комнате.
  — Просто не знаю, чего ты добиваешься… Я предана Сэре… Ты и сама прекрасна знаешь, какое место в моей жизни занимает она. Я… Да я всем пожертвовала ради нее.
  — Да, знаю, два года тому назад ты ради Сэры принесла серьезную жертву, — подтвердила Лора.
  — Так разве это не убеждает тебя?
  — В чем?
  — В том, что я бесконечно предана Сэре?
  — Ах, дорогая, но ведь я в этом не сомневалась. Ты защищаешься, но отнюдь не от моих обвинений. — Лора поднялась. — Пойду, пожалуй. Может, и глупо было с моей стороны приходить.
  Энн проводила ее до двери.
  — Понимаешь, все так неопределенно. Не знаешь, за. что зацепиться.
  — Да-да.
  И, помолчав, Лора вдруг заговорила с неожиданной горячностью:
  — Беда в том, что само по себе жертвоприношение еще ничего не решает. Все по-прежнему идет своим чередом…
  Энн воззрилась на нее в изумлении.
  — О чем это ты, Лора?
  — Да ни о чем. Будь здорова, дорогая, разреши мне как профессионалу дать тебе на прощание один совет: постарайся не жить в таком бешеном темпе, что тебе и задуматься некогда.
  Энн рассмеялась, успокоившись:
  — Вот состарюсь, больше ни к чему не буду способна, тогда сяду и задумаюсь, — весело пообещала она.
  Эдит пришла убрать со стола, а Энн, взглянув на часы, охнула и побежала в спальню переодеваться.
  Внимательно вглядываясь в зеркало, она особенно тщательно наложила на лицо макияж. Новая прическа, подумала Энн, оказалась удачной — очень молодит. Заслышав стук в парадную дверь, она крикнула Эдит:
  — Почта?
  Эдит потребовалось несколько секунд, чтобы рассмотреть корреспонденцию.
  — Счета, мадам, — сообщила она, — и письмо мисс Сэре, из Южной Африки.
  Последние три слова она многозначительно выделила, но Энн не обратила на это внимания. В гостиную она вошла почти одновременно с Сэрой, открывшей дверь своим ключом.
  — За что я ненавижу хризантемы, так это за противный запах, — объявила Сэра. — Пора мне сбежать от Норин и пойти в манекенщицы. Сандра по мне прямо умирает. Да и денег там платят больше. Ах, у тебя были гости? спросила она, заметив, что Эдит убирает последнюю чашку.
  — Приходила Лора.
  — Лора? Опять? Она же только вчера была здесь.
  — Знаю. — Поколебавшись с минуту, Энн добавила:
  — Уговаривала меня помешать тебе встречаться с Ларри Стином. Для того и приходила.
  — Неужели? Как мило с ее стороны. Боится, как бы меня не скушал страшный серый волк?
  — По-видимому. У Лоуренса, очевидно, отвратительная репутация.
  — Ну, это ни для кого не секрет. А что это за письма там, в коридоре?
  Она вышла в коридор и вернулась с конвертом из Южной Африки.
  — Лора полагает, что мне следует прекратить твои встречи со Стином.
  Глядя на конверт, Сэра рассеянно переспросила:
  — Что, что?
  — Лора полагает, что я могу прекратить твои встречи со Стином.
  — Каким это образом, дорогая? — лукаво поинтересовалась Сэра.
  — Так я ей и сказала, — торжествующе объявила Энн. — В наше время матери совершенно беспомощны.
  Сэра села на ручку кресла, распечатала конверт и углубилась в чтение письма на двух страницах.
  Энн, не замечая, что ее не слушают, продолжала:
  — Мы просто забываем, сколько Лоре лет. А между тем она в том возрасте, когда людям свойственно утрачивать ощущение современности. Честно говоря, я и сама была встревожена тем, что ты так часто видишься с Ларри Стином, но решила, что мои уговоры могут возыметь обратное действие. Кроме того, я уверена, что могу вполне на тебя положиться — ничего опрометчивого ты не сделаешь.
  Она замолчала. Сэра, погруженная в чтение письма, пробормотала:
  — Конечно, конечно, дорогая.
  — Но ты должна быть свободна в выборе друзей. Мне кажется, что множество трений возникает порой из-за того, что…
  Раздался телефонный звонок.
  — Ах, Боже мой, уж этот телефон! — воскликнула Энн и радостно кинулась к аппарату.
  — Алло… Да, говорит миссис Прентис… Да… Кто, кто? Я не расслышала фамилию… Корнфорд, говорите?..
  По буквам, пожалуйста… К-о-л-д… Ах! Ну и дуреха же я… Это ты, Ричард?.. Да, давненько… Молодец, что позвонил… Нет, конечно нет… Нет, нет, я рада тебе…
  Правда… Я часто тебя вспоминаю… Как ты поживаешь?
  Что?.. В самом деле?.. Я рада, очень рада, прими мои поздравления.
  Она, конечно, очаровательна… Очень мило с твоей стороны… Буду рада с ней познакомиться…
  Сэра встала со своего места на ручке кресла и с невидящими глазами, комкая в руке полученное письмо, направилась к двери.
  Энн все еще говорила по телефону.
  — Нет, завтра я не смогу… Впрочем, подожди минуточку. Я возьму записную книжку… Сэра! — нетерпеливо позвала она.
  Сэра, уже с порога, обернулась.
  — Что, мама?
  — Где моя записная книжка?
  — Записная книжка? Не имею представления…
  Сэра витала где-то далеко. Энн пришла в раздражение:
  — Поди поищи ее, быстренько. Где-то она лежит.
  Скорее всего около моей постели.
  Сэра вышла и моментально возвратилась, неся записную книжку.
  — Вот, мама.
  Энн судорожно перелистала страницы.
  — Ты слушаешь, Ричард? Нет, с ленчем ничего не получится. Может, придете в четверг на коктейль?.. А, понимаю. И к ленчу тоже не успеваете?.. А вам обязательно надо ехать утренним поездом?.. Где вы остановились?.. Ах, но ведь это же здесь, за углом… Так, может, вы оба зайдете сейчас и мы выпьем по рюмочке.
  Нет, я ухожу, но до этого еще масса времени… Вот и прекрасно.
  Жду вас.
  Энн положила трубку и отсутствующим взглядом уставилась в пространство.
  — Кто это был? — спросила Сэра без особого интереса. Затем, сделав над собой видимое усилие, добавила:
  — Мама, пришло письмо от Джерри.
  Энн встрепенулась — Скажи Эдит, чтобы принесла самые лучшие бокалы и немного льда. Быстро. Они сейчас придут.
  Сэра сделала шаг по направлению к двери.
  — Кто это — они? — снова спросила она, по-прежнему безразличным тоном.
  — Ричард! Ричард Колдфилд!
  — Кто это? — спросила Сэра.
  Энн испытующе взглянула на нее, но лицо Сэры ничего не выражало. Она пошла за Эдит, а когда вернулась, Энн многозначительно произнесла:
  — Звонил Ричард Колдфилд.
  Лицо Сэры приняло удивленное выражение. И вдруг до нее дошло.
  — Как Колифлауэр?
  — Да.
  Сэра развеселилась невероятно.
  — Как смешно, что он снова возник! — воскликнула она. — Значит, он все еще волочится за тобой, мама?
  — Нет, он женился, — отрезала Энн.
  — Вот это да! Интересно, какая у него жена?
  — Он придет вместе с ней. Они остановились в Лэнгпорте, так что с минуты на минуту должны быть здесь.
  Поставь книги на место, Сэра. И убери свои вещи из коридора. Перчатки не забудь.
  Раскрыв косметичку, Энн внимательно оглядела в зеркальце свое лицо.
  — Как я выгляжу? — спросила она Сэру, когда та вернулась.
  — Прекрасно, — ответила та, не глядя.
  Сэра была поглощена своими мыслями. Молча она провожала глазами движения Энн, которая, захлопнув косметичку, расхаживала по комнате, то переставляя стул, то взбивая диванную подушку.
  — Мама, я получила письмо от Джерри.
  — Да? — спросила Энн и тут же подумала, что бронзовая ваза с хризантемами будет лучше смотреться на угловом столике.
  — Ему страшно не повезло.
  — Неужели?
  Сигареты сюда, спички рядом.
  — На апельсины напала какая-то болезнь, ему с партнером пришлось влезть в долги, а сейчас они вынуждены продать ферму. Все рухнуло.
  — Какая жалость. Но не могу сказать, что для меня это неожиданность.
  — Почему?
  — С Джерри вечно что-нибудь случается.
  — Да, да, правда. — Сэра была подавлена. Настолько, что даже не стала с обычным рвением великодушно опровергать слова матери. — Это не его вина, — произнесла она вяло, без прежней уверенности.
  — Может быть, — витая мыслями где-то далеко, согласилась Энн.
  — Боюсь, однако, что у него всегда все будет из рук валиться.
  — Ты полагаешь? — Сэра опять села на ручку кресла матери. — Ты и в самом деле думаешь, что у Джерри ничего не получится? — спросила она серьезно.
  — Похоже на то.
  — И тем не менее я знаю, я уверена, способности у него есть.
  — Он обаятельный парень, — сказала Энн. — Но, вероятно, неудачник, каких на свете много.
  — Возможно, — вздохнула Сэра.
  — Где херес? Ричард всегда предпочитал пить херес, а не джин. Ах, вот бутылка.
  — Джерри пишет, что собирается вместе с партнером перебраться в Кению, — продолжала Сэра. — Будут продавать машины и заведут гараж.
  — Поразительно! — откликнулась Энн. — Стоит человеку потерпеть неудачу, как он заводит гараж.
  — Но ведь Джерри всегда знал толк в машинах. Помнишь, он купил развалюху за десять фунтов и довел ее до ума — ходила замечательно. Да и вообще, никак нельзя сказать, что он ленив или чурается работы. Напротив, он работает, иногда даже, что называется, не покладая рук.
  Скорее всего, он просто не умеет правильно оценить обстановку.
  Вот тут-то Энн, забыв о предстоящем визите, очень внимательно взглянула на дочь и ласково, но твердо произнесла:
  — Знаешь, Сэра, на твоем месте я бы выкинула Джерри из головы.
  У Сэры задрожали губы, лицо исказилось.
  — Неужели? — спросила она неуверенно.
  И тут раздался звук электрического звонка, бездушный и настойчивый.
  — Вот и они! — воскликнула Энн. И, поднявшись с кресла, застыла у камина в несколько театральной позе.
  Глава 4
  Ричард вошел в комнату с тем преувеличенно-самоуверенным видом, который всегда напускал на себя в минуты замешательства. Если бы не Дорис, ноги бы его здесь не было. Но Дорис умирала от любопытства. Она так долго канючила, пилила Ричарда, дулась на него, что в конце концов он не выдержал. Выйдя замуж за человека намного старше себя, Дорис, молодая и очень хорошенькая, твердо решила подчинить его своей воле.
  Энн сделала несколько шагов им навстречу, очаровательно улыбаясь. Она чувствовала себя актрисой на сцене.
  — Ричард! Как я рада тебя видеть! А это твоя жена?
  Последовал обмен вежливыми приветствиями и ничего не значащими замечаниями, прикрываясь которыми каждый думал свое.
  «Как она изменилась, — пронеслось в голове у Ричарда. — Да ее просто не узнать».
  Следующая мысль принесла ему нечто вроде облегчения:
  «На самом деле она мне не пара. Слишком шикарная модница. И светская дама. Нет, она не в моем вкусе».
  И он снова ощутил, как любит свою Дорис. Совсем юная, она его просто околдовала. Правда, иногда он с огорчением замечал, что ее манерный выговор действует ему на нервы, а вечное кокетство немного утомительно.
  Он не считал свой брак мезальянсом — познакомились они на южном побережье Англии, в отеле, который по карману только очень обеспеченным людям. Отец Дорис, в прошлом строительный подрядчик, был богат, но тем не менее порой ее родители раздражали его. Впрочем, теперь уже меньше, чей год назад. Друзья Дорис, естественно, стали и его друзьями. Хотя мечтал Ричард вовсе не об этом… Дорис никогда не заменит ему Элин, давно ушедшую из жизни. Но с молодой женой он переживает вторую весну, а большего ему сейчас и не надо.
  Дорис, питавшая различные подозрения относительно миссис Прентис и склонная к ревности, была приятно удивлена внешностью Энн.
  «Да это же старуха», — подумала она со свойственной юности жестокой нетерпимостью.
  Убранство и мебель гостиной произвели на нее сильнейшее впечатление. Дочка тоже оказалась изысканно элегантной, ну просто живая картинка из журнала «Вог». Подумать только, ее Ричард был помолвлен с такой модницей! Он даже вырос в глазах Дорис.
  А Энн была в шоке. Этот мужчина, разглагольствовавший с таким апломбом, был ей чужой. И не только он — ей, но и она ему тоже — чужая. Из места встречи они двигались в противоположных направлениях, так что общей почвы под ногами у них не осталось. Энн всегда казалось:
  Ричард словно состоит из двух людей. Один — велеречивый и самодовольный, другой — скромный и молчаливый, но с замечательными задатками. Но его вытеснил первый — благодушный и напыщенный обыватель, ставший типичным английским мужем, каких тысячи.
  Он встретил и взял в жены ничем не примечательную юную хищницу, лишенную ума и сердца и покорившую его лишь своей бело-розовой свежестью и сексуальностью.
  А женился он на этой девушке лишь потому, что она, Энн, отвергла его. Преисполненный гнева и отчаяния, он стал легкой добычей первого существа женского пола, которое вознамерилось завлечь его в свои сети. Быть может, так даже лучше. Он, скорее всего, чувствует себя счастливым.
  Сэра внесла и поставила на стол напитки. Вежливо отвечая на вопросы гостей, она про себя думала:
  — «Какие невыносимые зануды». Но в глубине ее сознания не утихала тупая боль, связанная с именем «Джерри».
  Ричард огляделся вокруг себя.
  — Вы, вижу, тут все переделали.
  — Мне очень нравится, — сказала Дорис. — Если я не ошибаюсь, мебель в стиле ампир — последний крик моды.
  А что здесь стояло прежде?
  — Милые старомодные вещи, — неопределенно ответил Ричард. Он хорошо помнил, как они с Энн сидели перед догорающим камином на старой тахте, которую заменила новая роскошная кушетка. — Те были мне больше по душе.
  — Ах, мужчины такие неисправимые консерваторы, правда, миссис Прентис? — прощебетала Дорис.
  — Моя жена твердо решила сделать из меня современного человека, сказал Ричард.
  — Конечно, дорогой. Не могу же я допустить, чтобы ты прежде времени превратился в чудаковатого старичка, — запальчиво заявила Дорис. — Вы не находите, миссис Прентис, что с тех пор, как вы не виделись, он сильно помолодел?
  Избегая взгляда Ричарда, Энн сказала:
  — Я нахожу, что он выглядит блестяще.
  — Я снова начал играть в гольф, — сообщил Ричард.
  — Мы подыскали дом недалеко от Бэйзинг-Хит. Большое везение, не так ли? Для нас особенно важно, что там отличное железнодорожное сообщение ведь Ричарду каждый день приходится ездить туда и обратно. А какое поле Для гольфа! Правда, в выходные там полным-полно народу.
  — Найти сейчас дом по своему вкусу — редкая удача, — любезно заметила Энн.
  — О да. Архитектура дома совершенно современная, оборудование электрическое, плита фирмы «Ага». Ричард положил глаз на обветшалую допотопную лачугу, совершенно отвратительную, но я настояла на своем. Мы, женщины, ведь куда практичнее, правда?
  Энн была сама вежливость.
  — Еще бы. Современный дом в наше время очень облегчает быт. А сад у вас есть?
  — Фактически нет, — ответил Ричард.
  — О да! — одновременно с ним воскликнула Дорис.
  И с укором посмотрела на мужа.
  — Ну как, милый, у тебя поворачивается язык так говорить, когда мы посадили столько цветов.
  — Четверть акра вокруг дома, — пояснил Ричард.
  На миг глаза его и Энн встретились. Иногда они мечтали вместе о саде, которым окружат свой загородный дом, и об отдельном, отгороженном участке для фруктовых деревьев, о зеленой лужайке…
  Ричард поспешно отвел взгляд и обратился к Сэре:
  — Ну-с, а вы, молодая леди, как поживаете? — Нервозность, всегда овладевавшая им при общении с Сэрой, придала его речи неприятный шутовской оттенок. — Все, наверное, танцульки да пирушки?
  Сэра, безмятежно рассмеявшись, подумала: «Я и забыла, до чего противный этот Колифлауэр. Как удачно для мамы, что я дала ему от ворот поворот».
  — О да, — ответила она. — Но чаще двух раз в неделю я, как правило, не напиваюсь.
  — Современные девушки злоупотребляют алкоголем.
  Чем портят свою внешность. Хотя, вынужден признать, вы выглядите отлично.
  — Вы, помнится, всегда проявляли большой интерес к косметике, сладким голоском проворковала Сэра.
  И повернулась к Дорис, беседовавшей с Энн.
  — Разрешите налить вам еще.
  — О нет, мисс Прентис, я не могу. Мне и так ударило в голову. Какой красивый бар у вас! Модный, наверное.
  — Очень удобная вещь, — сказала Энн.
  — Еще не замужем, Сэра? — спросил Ричард.
  — Нет, но я не теряю надежды.
  — Вы, наверное, посещаете Аскот и все такое, — с завистью произнесла Дорис.
  — О, в этом сезоне лучший мой туалет испорчен дождем, — ответила Сэра.
  — А знаете, миссис Прентис, — обратилась Дорис к Энн, — я представляла вас себе совсем иной.
  — Какой же именно?
  — Ну, для вас ведь не секрет, что описать что-нибудь мужчины просто не умеют.
  — Как же описал меня Ричард?
  — Ах, даже не припомню. Но ведь главное не слова, а впечатление от них. И я представляла вас себе эдакой серенькой мышкой! — Она звонко расхохоталась.
  — Мышкой?! Какая тоска!
  — Нет-нет, что вы, Ричард был влюблен в вас невероятно. Правда, правда. Иногда я, знаете ли, по-настоящему ревную.
  — Ну, это просто смешно.
  — О да, но ведь знаете, как это бывает… Вдруг в один из вечеров он замолкает, и мне никак не удается его растормошить. Тогда, чтобы поддразнить его, я говорю, что он думает о вас.
  (Ты думаешь обо мне, Ричард? Вспоминаешь? Я не верю.
  Постарайся не думать обо мне, как всегда стараюсь я.) — Если окажетесь в Бейзинг-Хив, непременно заходите к нам, миссис Прентис.
  — Спасибо. Приду с удовольствием.
  — Для нас сейчас главная проблема, как и для всех, — прислуга. Удается найти только приходящих работниц, а они такие ненадежные.
  Ричард, прекратив приятную беседу с Сэрой, повернулся к Энн.
  — А у вас, вижу, по-прежнему верная Эдит?
  — Да. Без нее мы бы пропали.
  — Прекрасная кулинарка. Какие замечательные обеды она для нас с тобой готовила!
  Воцарилось неловкое молчание.
  Обед, приготовленный руками Эдит… комната, обитая ситцем в цветочек… Энн с ее нежным голосом, с каштановыми волосами цвета увядших листьев… они беседуют, строят планы на будущее… на счастливое будущее… ее дочь должна приехать из Швейцарии, но и в страшном сне ему не могло привидеться то, что случится…
  Энн наблюдала за ним. На секунду она увидела подлинного Ричарда — ее Ричарда, — смотрящего на нее грустными вспоминающими глазами.
  Подлинный Ричард? А разве Ричард, муж Дорис, менее подлинный?
  Но ее Ричард уже исчез. Прощался с ней другой Ричард — муж Дорис. Снова какие-то ничего не значащие фразы, приглашения в гости — неужели они никогда не уйдут? Ах уж эта противная хищная девчонка с жеманным голоском! Бедный Ричард, о бедный Ричард! Но ведь это она сама, Энн, толкнула Ричарда в холл гостиницы, где его подстерегала Дорис.
  Но такой ли уж Ричард бедный? У него смазливенькая молодая жена. Он, очевидно, вполне счастлив.
  Наконец ушли! Сэра, вежливо проводившая гостей до самой двери, вернулась в гостиную, с облегчением выдохнув:
  — Уф! Слава Богу, это — позади. Счастливо ты все же, мама, отделалась.
  — Да, наверное. — Энн говорила будто во сне.
  — Ну вот скажи положа руку на сердце — сейчас ты хотела бы выйти за него замуж?
  — Нет, сейчас я бы за него не вышла.
  (Мы оба отдалились от той точки, где нас свела жизнь.
  Ты, Ричард, пошел своим путем, я — своим. Я не та женщина, с которой ты гулял в Сент-Джеймсском парке, а ты не тот мужчина, с кем я мечтала встретить старость… Мы оба стали другими людьми, чужими друг другу. Тебе сегодня не понравилось, как я выгляжу, я же нашла тебя нудным и самодовольным…) — Да ты бы рядом с ним умерла с тоски. — Юный и решительный голос Сэры прервал ее мысли.
  — Да, — неспешно промолвила Энн. — Он бы мне быстро наскучил.
  (Сейчас я не могу спокойно ждать дома наступления старости. Мне необходимо общество, развлечения, я должна быть в гуще событий.) Сэра ласково положила руку на плечо матери.
  — Я не сомневаюсь, родная, что ты создана для бурной жизни. День-деньской сидеть сложа руки в домике с садиком где-нибудь в пригороде Лондона, ожидая, когда наконец в четверть седьмого явится Ричард или когда он принесет известие о своей победе в гольфе, нет, нет, такое прозябание не для тебя.
  — Когда-то я только об этом и мечтала!
  (Старый фруктовый сад за изгородью, лужайка с деревьями, небольшой домик времен королевы Анны866 из красного кирпича. А Ричард не играет в гольф, а ухаживает за кустами роз и высаживает под деревьями колокольчики. А если все-таки и играет, то она лишь радуется его победам.).
  Сэра нежно поцеловала мать в щеку.
  — Скажи мне спасибо, родная, что я тебя спасла. Если бы не я, ты бы вышла за него замуж.
  Энн чуть отпрянула от дочери, глядя на нее широко раскрытыми глазами.
  «Если бы не ты, я бы вышла за него замуж. А сейчас у меня нет ни малейшего желания. Теперь он мне совершенно безразличен».
  В глазах ее стояли боль и недоумение. Она подошла к камину, провела пальцем по его поверхности и тихо произнесла:
  — Безразличен… Совершенно… Какие жестокие шутки выкидывает с нами жизнь.
  Сэра наполнила у бара бокал и, поколебавшись несколько минут, заговорила, стоя спиной к матери, деланно-спокойным тоном:
  — Наверное, надо сказать тебе, мама. Ларри хочет, чтобы я вышла за него замуж.
  — Лоуренс Стин?
  — Да.
  Наступила пауза. Энн какое-то время молчала. Затем спросила:
  — И что ты собираешься делать?
  Сэра повернулась и взглянула на мать умоляющими глазами. Но Энн смотрела в сторону.
  — Не знаю, — пролепетала Сэра.
  Голос у нее был растерянный, испуганный, как у маленького ребенка. Она с надеждой смотрела на мать, на ее твердое отчужденное лицо. Прошла минута, другая.
  — Ты сама должна принять решение, — сказала Энн.
  — Я знаю.
  Со стоящего рядом столика Сэра взяла письмо Джерри и, глядя на него, повертела в руках. Жалобно, чуть не плача, она взмолилась:
  — Я не знаю, как мне быть!
  — Ничем не могу тебе помочь, — равнодушно произнесла Энн.
  — Но как ты думаешь, мама? Ну скажи же хоть что-нибудь.
  — Я тебе уже говорила, что у него плохая репутация.
  — Ах это! Это не имеет значения. Рядом с человеком, полным добродетелей, я бы скончалась от скуки.
  — Он, конечно, купается в деньгах, — сказала Энн. — А значит, может обеспечить тебе красивую жизнь. Но если он тебе не нравится, я на твоем месте не стала бы за него выходить.
  — В какой-то мере он мне нравится, — смутилась Сэра.
  Энн встала и взглянула на часы.
  — Тогда за чем же дело стало? Ах Боже мой, совсем забыла, я же приглашена к Элиотам. Уже опоздала ужасно.
  — Все равно, полной уверенности у меня нет. — Сэра запнулась. Понимаешь…
  — Другого у тебя нет на примете?
  — Да фактически — нет, — ответила Сэра. И снова посмотрела на письмо Джерри, стиснутое в руке.
  Это не ускользнуло от внимания Энн.
  — Если ты думаешь о Джерри, то как раз его я бы выкинула из головы. Толку из Джерри не выйдет, и чем раньше ты это поймешь, тем лучше для тебя.
  — Скорее всего ты права, — пробормотала Сэра.
  — Не сомневаюсь ни минуты, — бодро заявила Энн. — Забудь про Джерри. Не нравится тебе Ларри Стин — не выходи за него. Ты еще очень молода. Спешить некуда!
  Сэра, помрачнев, перешла от бара к камину.
  — Может, все же выйти за Лоуренса… Он чертовски привлекателен, этого у него не отнимешь. О мама! — Голос Сэры вдруг сорвался на крик. — Что мне делать?
  — Да что ты, Сэра, ведешь себя как двухлетний ребенок?! — Энн даже рассердилась. — Как я могу за тебя определять твою судьбу? Только ты сама можешь принять это решение — и никто иной.
  — О да, я знаю.
  — Так в чем же дело?
  И Сэра ответила, совершенно по-детски:
  — Я-то думала, что ты как-то сможешь мне помочь!
  — Я уже сказала тебе — совсем необязательно вот сию минуту выходить замуж, если у тебя нет такого желания.
  Все так же по-детски Сэра неожиданно спросила:
  — Но ты ведь хотела бы от меня избавиться?
  — Что ты несешь, Сэра? — резко оборвала ее Энн. — У меня и в мыслях нет избавляться от тебя. Откуда ты это взяла?
  — Извини, мама. Вообще-то я так не думаю. Но отношения между нами такие странные! Раньше мы понимали друг друга с полуслова, нам было хорошо вместе. А теперь я все время действую тебе на нервы.
  — Боюсь, что я и в самом деле даю иногда волю нервам, — холодно признала Энн. — Но ведь и ты, Сэра, порою проявляешь характер.
  — О да, во всем виновата я одна, — рассудила Сэра. — Большинство моих подруг уже замужем. Пэм, Бетти, Сьюзен Джоан только осталась одна, но она целиком ушла в политику. — Она опять помолчала. — А ведь выйти за Лоуренса не так уж и плохо. Как приятно иметь платья, меха и вообще все, что душе твоей угодно.
  — Я уверена. Сэра, что тебе лучше выйти замуж за человека состоятельного, — сухо сказала Энн. — Замашки у тебя широкие. Тратишь ты на себя всегда больше, чем получаешь.
  — Я ненавижу бедность, — призналась Сэра.
  Энн глубоко вздохнула. Она хорошо ощущала неискренность, даже деланность своего тона, но не знала, как себя вести.
  — Право же, родная, я не берусь ничего тебе советовать. Ибо уверена, что это только твое личное дело. Дать тебе совет, тот или иной, было бы с моей стороны большой ошибкой. Ты должна самостоятельно принять решение. Ты понимаешь меня, Сэра?
  — Конечно, конечно, мамочка, — поспешно ответила Сэра, — представляю, как я тебе надоела своими делами.
  Больше не стану тебя беспокоить. Скажи только одно: как ты относишься к Лоуренсу?
  — Да никак. Ни хорошо, ни плохо.
  — А я иногда начинаю его бояться.
  — Ну не глупо ли это, родная?
  — Да, наверное, глупо.
  Сэра медленно разорвала письмо Джерри сначала вдоль, потом — поперек, а потом на мелкие клочки. Их она подбросила в воздух и следила, как они медленно, словно снежинки, опускаются на пол.
  — Бедный старина Джерри! — сказала она. И, метнув искоса быстрый взгляд на Энн, добавила:
  — Тебе ведь, мама, не безразлично, что со мной будет?
  — Сэра! Опомнись, что ты такое городишь!
  — Ах, прости, ради Бога, я все твержу одно и то же.
  Все потому, что мной иногда овладевает какая-то оторопь. Ощущение такое, будто я попала в снежную Сурю и никак не могу из нее выбраться… Очень странное чувство. Все и вся кругом изменилось… И ты, мама, стала другой.
  — Ну что за чушь ты Мелешь, родная! Ой; мне надо бежать!
  — Да, пора. А тебе очень хочется туда пойти?
  — Я, видишь ли, давно хотела посмотреть фрески Кита Элиота.
  — Понимаю. — Сэра помолчала. — А знаешь, я думаю, что увлечена Лоуренсом больше, чем сама это осознаю.
  — Весьма возможно, — уже на ходу легко согласилась Энн. — Но все равно — не торопись. До свидания, моя радость, я бегу.
  И за Энн захлопнулась входная дверь.
  В гостиную с подносом в руках вошла Эдит убрать бокалы.
  Сэра поставила на проигрыватель пластинку и с меланхолической улыбкой вслушивалась в песню Поля Робсона:867
  «Тоскую я, как без мамы малыш».
  — Ну и песенки вам нравятся! — сказала Эдит. — Уши бы мои не слышали!
  — А я люблю ее.
  — О вкусах не спорят. — И, сердито хмыкнув, она проворчала:
  — Ну почему так трудно стряхивать пепел в пепельницу? По всей комнате понасыпали.
  — Для ковра полезно!
  — Завсегда так говорили, да только глупости это. А почему вы, мисс Сэра, разбросали клочки бумаги по полу, когда в углу стоит корзина для бумаг?
  — Извини, Эдит. Я как-то не подумала. Я разорвала мое прошлое и хотела сделать это торжественно.
  — Скажете тоже, ваше прошлое! — хихикнула Эдит. Но, пристально взглянув на лицо Сэры, ласково спросила:
  — Случилось что, голубка моя?
  — Страшного — ничего. Просто я собираюсь выйти замуж, Эдит.
  — Спеху-то нет! Подождите, пока явится мистер Суженый!
  — По-моему, не так уж важно, за кого выходишь. Так иди иначе, все равно попадешь впросак.
  — Что-то вы такое говорите, мисс Сэра! Может, случилось что?
  — Я не могу больше здесь жить! — исступленно выкрикнула Сэра.
  — А что здесь плохого, хотела бы я знать?
  — Не знаю. Все изменилось. Ты не знаешь, Эдит, почему?
  — Взрослая вы стали, вот что, — с необычайной для нее мягкостью сказала Эдит.
  — И все дело в этом?
  — А кто его знает, может, и в этом.
  Уже повернувшись к двери с подносом в руках, Эдит вдруг опять поставила его на стол, а сама приблизилась к Сэре. И стала нежно гладить ее темноволосую голову, как делала много лет назад в детской, приговаривая:
  — Ну, ну, голубушка моя, все обойдется.
  Сэра неожиданно воспряла духом, вскочила, обхватила Эдит вокруг талии и закружила в вальсе.
  — Выхожу замуж, выхожу замуж, Эдит! Ну чем плохо? Выхожу за мистера Стина. Он богат как Крез, красив как Аполлон. Ну не везет ли мне?
  Эдит вырывалась из ее рук, ворча:
  — То одно, то другое, да кто вас, мисс Сэра, разберет?
  — Видно, я немного не в себе, Эдит. Ты придешь на. свадьбу — я куплю тебе новое красивое платье, хочешь — алого бархата.
  — Так что ж это будет — свадьба или коронация?
  Сэра поставила поднос на руки Эдит и подтолкнула ее к двери.
  — Иди, иди, родная, и не ворчи.
  Эдит, недоуменно качая головой, вышла за дверь.
  А Сэра повернула обратно в комнату, бросилась в большое кресло и внезапно расплакалась. И плакала долго-долго.
  А пластинка подошла к концу, и меланхоличный низкий голос снова пропел: «Тоскую я, как без мамы дитя — я один, и далек мой дом».
  Книга третья
  Глава 1
  Эдит двигалась по кухне медленными, скованными шагами. В последнее время ее все чаще донимали, как она выражалась, «ревматизмы», что отнюдь не улучшало ее характер. Тем не менее она продолжала упорно отказываться от посторонней помощи в работе по дому.
  Лишь одной женщине, которую Эдит презрительно называла «эта миссис Хоппер», разрешалось раз в неделю приходить и кое-что делать под бдительным оком Эдит, остальных же она отвергала с решимостью, не предвещавшей ничего хорошего дерзкой, осмелившейся вторгнуться в священные пределы владений Эдит.
  — Я со своими делами и сама управлюсь, — твердила она. И продолжала единолично хозяйничать с мученическим видом и все более кислой миной. Вдобавок у нее появилась привычка целыми днями бормотать что-то себе под нос.
  Так было и сегодня.
  — Заказывать молоко к ленчу — надо же придумать такое! Молоко следует приносить к завтраку — самое для него время. И кто приносит-то? Молодые наглецы в белых халатах, ходят и свистят на ходу. Похожи на врачей-недоучек…
  Звук отпираемого замка прервал этот нескончаемый поток.
  — Ну, сейчас начнется, — пробормотала Эдит и быстро ополоснула миску под струей воды.
  Голос Энн позвал:
  — Эдит!
  Она тщательно обтерла руки бумажным полотенцем.
  — Эдит! Эдит!
  — Иду, иду, мэм.
  — Эдит!
  Эдит подняла брови, опустила углы рта и вышла из кухни в коридор, а оттуда в гостиную, где миссис Прентис разбирала счета и письма.
  Заслышав ее шаги, Энн обернулась.
  — Ты звонила дейм Лоре?
  — А как же.
  — Ты сказала ей, что она нужна мне срочно, что мне необходимо ее увидеть? Она обещала прийти?
  — Обещала тут же приехать.
  — А почему же ее нет? — сердито спросила Энн.
  — Да ведь я звонила только двадцать минут назад. Сразу, как вы ушли.
  — А мне кажется, что прошел целый час. Чего ж она не едет?
  Эдит перешла на успокаивающий тон:
  — Мало ли что может случиться в дороге. А волноваться вам ни к чему.
  — Ты сказала, что я нездорова?
  — Сказала, что на вас, как всегда, нашло.
  — Что ты имеешь в виду? Нашло! — Энн рассердилась не на шутку. — Все мои нервы — напряжены до предела!
  — Это точно.
  Энн бросила на свою верную служительницу гневный взгляд. И беспокойно зашагала от камина к окну и обратно. А Эдит смотрела на нее — и большие, неуклюжие, костлявые, загрубелые от работы руки тоже сновали туда-сюда по фартуку.
  — Ну ни минуты покоя! — пожаловалась Энн. — В эту ночь глаз не сомкнула. Чувствую себя ужасно, ужасно! — Она села на стул и прижала ладони к вискам. — Не знаю, что со мной происходит.
  — Зато я знаю, — сказала Эдит. — Слишком много гуляете. Не по возрасту вам уже.
  — Эдит! — прикрикнула Энн. — Ты невыносима. И с каждым днем становишься все хуже. Ты у меня очень давно, я ценю твою преданность, но если так будет продолжаться, придется тебе уйти.
  Эдит подняла глаза к потолку, лицо ее приняло обычное мученическое выражение.
  — Никуда я не уйду, — сообщила она, — И не надейтесь.
  — Уйдешь, если я захочу!
  — Если захотите, значит, вы глупее, чем я думала.
  Я-то устроюсь — и моргнуть не успеете. Все эти агентства по найму домашних работниц бегать за мной будут. А вот как вы без меня обойдетесь? Приходящая домработница — Что она есть, что ее нету! Или какая иностранка. Станет вам все на растительном масле жарить, желудок портить, да и квартира гарью пропахнет. А уж по телефону эти иностранки говорить вовсе не умеют, имена все перепутают, ничего толком не скажут. А не то явится к вам такая чистюля, глядеть на нее — глаз радуется, но в один прекрасный день приходите домой, а меха ваши и драгоценности — тю-тю, пропали. Только вчера слышала — в суде напротив разбирали такое дело. Нет уж, вам надо, чтоб все было честь по чести, как у нас заведено. Чтоб я варила вам хорошие обеды и не била красивую посуду, как нонешние молодые вертихвостки. А главное — я знаю, что вам нужно. Без меня вам не обойтись, это я точно знаю и никуда не уйду. Порой, ясное дело, и мое терпение лопается, но каждый обязан нести свой крест. Так в Священном Писании сказано, а мой крест — вы, я же честная христианка.
  Энн, закрыв глаза, со стоном раскачивалась из стороны в сторону.
  — О, моя голова, моя голова…
  Суровость Эдит как рукой сняло, глаза засветились нежностью.
  — Ну вот! Давайте я сделаю вам чашечку хорошего крепкого чая.
  — Не хочу чашечку хорошего крепкого чая, — капризно заявила Энн. Ненавижу эти твои чашечки чаю!
  — Как вам угодно. — Эдит вздохнула, снова возвела глаза к потолку и вышла из комнаты.
  Энн вынула из коробки сигарету, закурила, несколько раз затянулась, а затем раздавила ее в пепельнице. Поднявшись, она снова заходила по комнате.
  Через одну-две минуты она подошла к телефону и набрала номер.
  — Алло! Алло! Попросите, пожалуйста, леди Ландском.
  — Ах, это вы, дорогая Марсия? — Она заговорила с деланной веселостью. Как вы поживаете?.. Да ничего особенного. Просто захотелось вам позвонить… Даже не знаю, дорогая, я чувствую себя премерзко, знаете, как это бывает. Не хотите завтра встретиться за ленчем?.. А, понимаю… В четверг вечером? Да, я совершенно свободна.
  Будет очень приятно. Я приглашу Ли или еще кого-нибудь, и мы хорошо посидим. Замечательно… Я вам перезвоню утром.
  Стоило ей положить трубку, как минутное оживление слетело с нее. Она опять принялась мерять шагами комнату, но, услышав дверной звонок, замерла в ожидании.
  И услышала, как Эдит сказала: «Ждет вас в гостиной», — и Лора Уитстейбл вошла, — высокая, суровая, внушающая страх, но и надежду — как утес посреди бушующего моря.
  Энн кинулась ей навстречу, сбивчиво и все более истерично выкрикивая:
  — Ах, Лора! Лора! Я рада… Рада тебя видеть! Лора!
  Лора удивленно подняла брови и внимательно посмотрела на Энн. Затем положила руки ей на плечи и заставила сесть на кушетку, а сама села рядом, приговаривая привычное:
  — Ну, ну, что случилось?
  Энн затараторила все тем же истерическим тоном:
  — Как хорошо, что ты пришла. Я думала, что сойду с ума.
  — Глупости! — отрубила дейм Лора. — В чем дело?
  — Да ни в чем. Решительно ни в чем. Но я вся на нервах. И это меня пугает. Ни минуты не сижу спокойно.
  Сама не знаю, что со мной происходит.
  — Гм. — Лора окинула ее внимательным профессиональным взглядом. Выглядишь не блестяще.
  Вид подруги ее и в самом деле огорчил. Даже толстый. слой макияжа не мог скрыть того, что Энн осунулась. И выглядела гораздо старше, чем в их прошлую встречу, несколько месяцев тому назад.
  — Я совершенно здорова, — с раздражением объяснила Энн. — И тем не менее что-то со мной происходит. Сплю я только со снотворным. Чуть что, раздражаюсь и все время в плохом настроении.
  — А с врачами советовалась?
  — Да что в них толку?! Рекомендуют принимать бром и не переутомляться.
  — Прекрасный совет.
  — Да, но и абсурдный. Ты же знаешь, Лора, я никогда не жаловалась на нервы. Даже не знала, что они у меня есть.
  Лора Уитстейбл замолчала, вспоминая Энн Прентис трехлетней давности. Милую, спокойную, уравновешенную, жизнерадостную. И от души пожалела, что той ее подруги больше нет.
  Но вслух произнесла:
  — Легко говорить, что ты никогда не была нервной.
  Представь себе человека со сломанной ногой, который твердит, что она у него всю жизнь была целая.
  — Но с чего бы мне вдруг стать нервной?
  Лора Уитстейбл задумалась.
  — Полагаю, твой доктор прав, — сказала она наконец. — Ты переутомляешься.
  Энн возмутилась.
  — Но не могу же я целый день сидеть дома и скучать.
  — Можно сидеть дома, но не скучать, — заметила дейм Лора.
  — Нет! — Руки Энн тряслись. — Сидеть дома ничего не делая не по мне.
  — Почему же это? — Вопрос бесстрастный и безжалостный, как скальпель.
  — Не знаю. — Руки уже ходили ходуном. — Я не могу быть одна. Не могу… — Она бросила на Лору взгляд, полный отчаяния. — Ты сочтешь меня сумасшедшей, если я скажу, что боюсь одиночества?
  — Это самое разумное из всего, что ты говорила, — немедленно ответила Лора.
  — Самое разумное? — переспросила Энн.
  — Да, потому что это правда.
  — Правда? А что ты называешь правдой?
  — То, без чего мы не можем обойтись.
  — Ах, тебе этого, конечно, не понять. Ты ведь никогда не боялась одиночества?
  — Нет.
  — Значит, ты меня не поймешь.
  — Постараюсь понять. Почему ты попросила меня приехать, дорогая? спросила Лора непривычно мягко.
  — Мне надо было с кем-нибудь поговорить… Надо!..
  И я подумала, что, быть может, ты сумеешь мне помочь.
  Энн с надеждой взглянула на приятельницу.
  Лора, кивнув, глубоко вздохнула.
  — Понимаю. Ты хочешь, чтобы я тебя заговорила.
  — Сделай что-нибудь, Лора! Проведи сеанс самоанализа или гипноза, да чего хочешь!
  — Фокус-покус в современном виде? — Лора решительно покачала головой. — Вынуть тебе на радость кроликов из шляпы? Это сможешь только ты сама. Но для начала выясни, что там на самом деле в этой шляпе.
  — Что ты имеешь в виду?
  Лора помедлила. Затем проговорила:
  — Ведь ты, Энн, несчастлива?
  Это был скорее не вопрос, а утверждение.
  Энн ответила быстро, даже чересчур быстро:
  — Что ты, что ты, я счастлива! В какой-то мере, во всяком случае. Жизнь веду нескучную.
  — Ты, несчастлива, Энн, — безжалостно повторила Лора.
  Энн передернула плечами и развела руками:
  — А кто счастлив?
  — Масса людей, слава Богу, — усмехнулась Лора. — А почему несчастлива ты?
  — Не знаю.
  — Ничто не поможет тебе, кроме правды, Энн. Ты прекрасно знаешь ответ на этот вопрос.
  Ненадолго задумавшись, Энн, словно собрав все свое мужество, выпалила:
  — Если говорить честно, то причина скорее всего в том, что я старею. Лет мне уже немало, красивее я не становлюсь, а впереди ничего хорошего.
  — Ну как так — ничего хорошего? На здоровье тебе грех жаловаться, головка у тебя работает, а в жизни столько интересного, на что у людей хватает времени только в твоем возрасте. Мы уже однажды толковали об этом. Книги, цветы, музыка, картины, люди, солнечное сияние — все то, что, переплетаясь, образует сложный узор, именуемый жизнью.
  После минутного молчания Энн возразила, и довольно резко:
  — Главное все же — вопрос секса. Если мужчины перестают обращать внимание на женщину, все остальное теряет для нее свою привлекательность.
  — Возможно, это и верно в применении к некоторым женщинам. Но не к тебе, Энн. Ты видела или читала «Незабываемый час»?868 Помнишь фразу оттуда: «Бывает час, способный озарить всю жизнь человека, но как его угадать?» А ты ведь однажды чуть не угадала?
  Лицо Энн смягчилось, она словно помолодела.
  — Да, — пробормотала она. — Был такой час. У нас с Ричардом. С ним у меня была бы счастливая старость.
  — Знаю, — сказала Лора с глубоким сочувствием.
  — А сейчас, — продолжала Энн, — я даже не могу сожалеть о том, что потеряла Ричарда. Ты же знаешь, я видела его, примерно год назад, и ничего не почувствовала, вообще ничего. Это было так непонятно и так горько! Все прошло. Мы больше ничего друг для друга не значим. Он показался мне ничем не примечательным мужчиной среднего возраста, немного напыщенным, довольно скучным и даже глуповатым рядом со своей новой женой, смазливой молоденькой кривлякой. Вполне порядочный человек, но абсолютно без изюминки. И все же, все же, если бы мы поженились, мы бы, думаю, были счастливы. Даже наверняка.
  — Да, — задумчиво протянула Лора, — я того же мнения.
  — Счастье было так близко, — голос Энн задрожал от жалости к себе, — и все же я его упустила.
  — Упустила?
  Энн словно не слышала вопроса.
  — Я отказалась от него — ради Сэры.
  — Вот именно. И никак не можешь ей этого простить?
  Энн встрепенулась, как бы пробудившись ото сна.
  — Что, что?
  Лора Уитстейбл презрительно фыркнула.
  — Жертвы! Кровавые жертвы! Ну подумай сама, Энн, что такое жертва. Это ведь не только тот героический момент, когда ты, охваченная великодушием, готова отдать свою жизнь. Такое жертвоприношение, когда ты подставляешь свою грудь под нож, — наиболее легкое, ибо свершается в момент экстаза, который сильнее тебя, и на этом испытание кончается. Но большинство жертвоприношений продолжаются потом, ты вынуждена с ними мириться изо дня в день, а это куда труднее. Тут нужно великодушие. У тебя, Энн, его не хватило.
  Энн даже покраснела от возмущения.
  — Я пожертвовала всей моей жизнью, всем моим счастьем ради Сэры, а ты считаешь, что этого недостаточно.
  — Я этого не говорила.
  — По-твоему, во всем виновата я одна! — сердилась Энн.
  — Половина неурядиц в жизни проистекает из того, что человек считает себя лучше и благороднее, чем он есть на самом деле, — серьезно произнесла Лора.
  Но Энн, охваченная негодованием, не слышала ее слов.
  — Сэра как две капли воды похожа на всех современных девиц, занятых исключительно собой. Больше ни о ком они думать не способны. Знаешь ли ты, что, когда год назад Ричард позвонил, она даже не могла вспомнить, кто он такой. Его имя ничего ей не сказало, ничегошеньки.
  Лора Уитстейбл серьезно кивала головой, словно врач, удостоверившийся, что не ошибся в диагнозе.
  — Понимаю… — говорила она. — Понимаю…
  — Что я могла сделать? — продолжала Энн. — Они непрестанно ссорились. Это сводило меня с ума. Не положи я этому конец, в доме не было бы ни минуты покоя.
  — На твоем месте, Энн, — неожиданно решительным тоном сказала Лора, я бы уяснила для себя самой, отказалась ли ты от Ричарда Колдфилда ради Сэры или ради собственного покоя.
  Энн недовольно взглянула на нее.
  — Я любила Ричарда, — сказала она. — Но еще больше — Сэру.
  — Но, Энн, это не так просто, как кажется. Я думаю, был такой период, когда ты любила Ричарда больше, чем дочь. Вот этот-то период и является причиной того, что ты недовольна жизнью и несчастлива. Откажись ты от Ричарда ради Сэры, ты бы не была сейчас в таком состоянии. Но ты отказалась от него из слабости — Сэра тебя доняла, а ты хотела избежать склок и ссор. Следовательно, это было не самопожертвование, а поражение, в чем человек крайне не любит себе признаваться. Но Ричарда ты любила очень.
  Энн с горечью сказала:
  — А сейчас он для меня пустое место.
  — А как насчет Сэры?
  — То есть?
  — Что значит для тебя Сэра?
  Энн пожала плечами.
  — С тех пор как она вышла замуж, я ее почти не вижу.
  Она закрутилась, веселится вовсю. Но, повторяю, мы почти не видимся.
  — Зато я видела ее вчера вечером… — Лора выдержала паузу. — В ресторане, в компании. — И, снова помолчав, произнесла:
  — Сэра была пьяна.
  — Пьяна? — перепугалась Энн. Но тут же рассмеялась, — Как ты старомодна, Лора. В наше время у молодежи принято выпивать, и если кто-нибудь не «надерется» или не «наберется», как они выражаются, вечер считается неудачным.
  Но Лору было не так легко сбить с толку.
  — Возможно, ты права — я слишком старомодна, а потому расстраиваюсь, встретив в публичном месте знакомую молодую женщину пьяной. Но больше того, Энн. Я подошла к Сэре и поговорила с ней. У нее были расширенные зрачки.
  — Что это означает?
  — Можно предположить, что кокаин.
  — Наркотик?
  — Да. Я же тебя предупреждала, что Лоуренс Стан связан с наркобизнесом. Не ради денег, конечно, а исключительно из любви к сильным ощущениям.
  — Но впечатление он производил совершенно нормального человека.
  — О, ему наркотики не вредят. Этот тип людей хорошо мне знаком. Им нравится экспериментировать с новыми ощущениями. Наркоманами они не становятся.
  Иное дело женщина. Если она несчастлива, наркотики приобретают над ней власть, из-под которой ей уже не вырваться.
  — Несчастлива? — В голосе Энн слышалось недоверие. — Сэра?
  Внимательно глядя на нее, Лора Уитстейбл сухо ответила:
  — Тебе лучше знать. Ты ведь ее мать.
  — Конечно. Но Сэра со мной не откровенничает.
  — Почему?
  Энн поднялась, подошла к окну, медленно возвратилась к камину, Лора не спускала с нее глаз. Выждав, пока Энн закурит сигарету, она спросила:
  — А как, Энн, ты отнесешься к тому, что Сэра, быть может, несчастлива?
  — Что за вопрос! Для меня это будет страшный удар.
  — В самом деле? — Лора встала. — Мне пора. Через десять минут начинается заседание комиссии, я только-только поспею.
  Она направилась к двери, Энн последовала за ней.
  — Почему, Лора, ты спросила «в самом деле»?
  — Как сейчас помню, у меня были перчатки с собой, но куда я их засунула?
  В дверь позвонили, и Эдит поспешила из кухни открывать.
  — Так что ты имела в виду? — настаивала Энн.
  — Ах, вот они!
  — Право же, Лора, ты относишься ко мне отвратительно. Хуже некуда.
  Вошла Эдит и чуть ли не с улыбкой объявила:
  — К нам пожаловал иностранец. Мистер Ллойд, мэм.
  Энн несколько секунд глядела на Ллойда, словно не узнавая.
  Они не виделись три года с лишком, но повзрослел он за это время куда больше. Вид у Ллойда был потрепанный, лицо бороздили морщины усталости, свидетельствовавшие о нелегкой жизни. Одет он был в твидовую двойку явно фабричного производства, на ногах — поношенные ботинки. С первого взгляда Энн поняла, что он не преуспел. Улыбнулся он ей довольно мрачно, да и весь его вид показался ей чрезмерно серьезным, даже встревоженным.
  — Джерри, какая неожиданность! — воскликнула Энн.
  — Как хорошо, что вы меня еще помните. Три с половиной года — срок немалый.
  — Я тоже вас помню, молодой человек, а вот вы меня — скорее всего нет, — сказала дейм Лора.
  — Что вы, что вы, я очень хорошо помню вас, дейм Лора. Вас забыть невозможно.
  — Надо же, какой комплимент! Но я должна бежать.
  До свидания, Энн. Всего хорошего, мистер Ллойд.
  Она удалилась, а Джерри последовал за Энн к камину, сел и взял предложенную ему сигарету.
  Энн заговорила веселым спокойным тоном:
  — Ну рассказывайте, Джерри, как вы поживаете и что делали все эти годы. Вы надолго в Англию?
  — Еще не знаю.
  Энн смущал пристальный взгляд Джерри, устремленный на нее. Было непонятно, что у него на уме. Она помнила его совсем иным.
  — Не хотите ли выпить? Что предпочитаете — джин с апельсиновым соком или розовый джин?
  — Нет, благодарю вас. Я пришел, чтобы поговорить с вами.
  — Приятно слышать. Сэру видели? Она вышла замуж, вы знаете. За Лоуренса Стана.
  — Да, она мне писала. Кроме того, я видел ее. Вчера вечером. Потому-то я и пришел к вам. — Он сделал небольшую паузу. — Миссис Прентис, как вы могли допустить, чтобы она вышла замуж за этого человека?
  Энн была поражена в самое сердце.
  — Джерри, дорогой мой, да что это вы!
  Но ее бурный протест не возымел ни малейшего действия на Джерри. Он продолжал говорить так же серьезно и убежденно:
  — Она несчастлива. Вам же это должно быть известно!
  Она несчастлива.
  — Она сама вам об этом сказала?
  — Разумеется, нет. Сэра никогда не скажет. Но говорить было излишне достаточно на нее взглянуть. С ней была большая компания, так что мы сумели лишь перекинуться несколькими словами. Но это видно за милю. Как же, миссис Прентис, вы это допустили?
  Энн рассердилась не на шутку:
  — Не кажется ли вам, дорогой Джерри, что вы несете несусветную чушь?
  — Нет, это не чушь. — Он на минуту задумался. Его искренность и убежденность действовали на Энн обезоруживающе. — Видите ли, Сэра очень много для меня значит. И всегда значила. Больше, чем все остальное, вместе взятое. Поэтому я хочу, чтобы она была счастлива. И уверен — с вашей стороны было непростительной ошибкой разрешить Сэре выйти замуж за Стина.
  Энн взорвалась:
  — Вы рассуждаете, Джерри, так, словно живете в викторианскую эпоху. Можно подумать, что в моих силах разрешить или не разрешить Сэре выходить замуж за Стина.
  Современные девушки сами выбирают себе женихов, им и в голову не приходит спрашивать разрешения у родителей.
  Сэра захотела выйти замуж за Лоуренса Стина. Этим все сказано.
  Со спокойной уверенностью Джерри произнес:
  — Вы могли ее остановить.
  — Мой дорогой, когда людям мешают осуществить задуманное, они лишь ожесточаются и уже из чистого упрямства все равно поступают по-своему.
  Он взглянул ей в лицо.
  — Но вы хоть пытались ее отговорить?
  Под упорным взглядом вопрошающих глаз Джерри Энн совсем растерялась и даже начала запинаться:
  — Я… Я… Он, как известно, намного старше ее, да и репутация у него скандальная. Я напоминала ей об этом, но…
  — Он негодяй, каких мало.
  — Ну что вы можете знать об этом человеке, Джерри?
  Тем более что вас тут не было столько лет!
  — То, что он негодяй, — общеизвестный факт и ни для кого не секрет. Я допускаю, что некоторых отвратительных подробностей вы, возможно, не знаете, но неужели интуиция не подсказала вам, что он за субъект?
  — Он всегда был очень мил и корректен со мной, — оправдывалась Энн. А мужчина с темным прошлым не обязательно становится плохим мужем. Мало ли что болтают злые языки. Сэра очень увлеклась им и твердо решила выйти за него. Обеспечен он прекрасно…
  Джерри не дал ей докончить.
  — Да, он богат. Но ведь вы, миссис Прентис, не из тех матерей, для которых богатство — главное достоинство претендента на руку дочери. Вы никогда не были по-настоящему — ну, как бы это сказать? — суетной, что ли.
  Главное для вас было счастье Сэры — так мне, во всяком случае, казалось. — Джерри посмотрел на нее пытливо и недоуменно.
  — Конечно, Джерри, я хотела, чтобы моя дочь была счастлива. Это очевидно. Но ведь ни в коем случае нельзя навязывать человеку свою волю. Она попыталась разъяснить свою мысль. — Вы видите, например, что он поступает не правильно, но вмешиваться не должны.
  И она бросила на него торжествующий взгляд.
  А он продолжал смотреть на нее пристально и задумчиво.
  — Неужели Сэра так сильно хотела выйти замуж за Стина?
  — Она была влюблена в него по уши.
  Джерри не нашелся, что возразить, и Энн добавила:
  — Вы, по-видимому, не сознаете, что Лоуренс пользуется у женщин огромным успехом.
  — О нет, вы ошибаетесь, это я хорошо понимаю.
  Энн перешла в наступление.
  — Знаете, Джерри, — сказала она, — вы ведете себя крайне неразумно. Да, между вами и Сэрой была в юности любовь, но ведь это не дает вам права являться ко мне в дом и обличать меня в том, что Сэра вышла замуж за другого по моей вине…
  Он перебил ее:
  — Да, это была ваша вина.
  Они пожирали друг друга глазами. Джерри покраснел, Энн, напротив, стала белой как бумага. Напряжение достигло высшей точки.
  Энн встала.
  — Это уж слишком, — холодно сказала она.
  Джерри также поднялся. Он по-прежнему держался спокойно и корректно, но она чувствовала, что под этой маской уравновешенности кроется беспощадное осуждение.
  — Прошу извинить меня, — сказал он. — Я погорячился.
  — Это непростительно.
  — Весьма возможно. Но я, понимаете ли, думаю исключительно о Сэре. О ней все мои помыслы. И не могу не считать, что вы способствовали ее неудачному браку.
  — Да неужели?
  — Но я ее вызволю.
  — Что?
  — Уговорю ее бросить это чудовище.
  — Что за ахинею вы несете! Только из-за, того, что у вас когда-то был детский роман, вы…
  — Я понимаю Сэру, а она понимает меня.
  Энн неожиданно громко рассмеялась.
  — Милый Джерри, вы убедитесь в том, что Сэра уже не та, какой была в дни ваших ухаживаний за ней.
  Джерри побледнел как полотно.
  — Я знаю, что она изменилась, — тихо произнес он. — Я мог в этом убедиться собственными глазами.
  После недолгих колебаний он добавил:
  — Простите, миссис Прентис, если я был невежлив.
  Но, видите ли, ради Сэры я готов на многое.
  И Джерри Ллойд вышел из комнаты.
  А Энн подошла к бару, налила себе рюмку джина и, потягивая его, бормотала себе под нос:
  — Да как он смеет… Как смеет… А Лора тоже против меня. Все ополчились против меня. Это несправедливо… Что плохого я сделала? Ровным счетом ничего…
  Глава 2
  Швейцар, открывший дверь особняка на Понсфут-сквер, подозрительно покосился на дешевый костюм Джерри.
  Но, поймав взгляд посетителя, тут же изобразил почтительность.
  Извольте, он сейчас узнает, дома ли миссис Стин.
  Вскоре Джерри проводили в большую сумрачную комнату, утопающую в экзотических цветах и шелке, куда спустя несколько минут вошла улыбающаяся Сэра.
  — Привет, Джерри! Как хорошо, что ты заглянул.
  Вчера нам не дали поговорить. Выпьешь?
  Наполнив два бокала — себе и гостю, — Сэра уселась на низкий пуф у камина. Мягкий полусвет комнаты не позволял как следует рассмотреть ее лицо. Но Джерри почувствовал запах дорогих духов, которыми она прежде не пользовалась.
  — Привет, Джерри! — весело повторила она.
  Он улыбнулся в ответ.
  — Привет, Сэра! — Он коснулся рукой ее плеча. — На тебе чуть ли не весь зоопарк!
  Наряд Сэры был роскошным — немного шифона и целые вороха светлого мягкого меха.
  — Это приятно, — заверила его Сэра.
  — И очень дорого!
  — О да. Так, рассказывай, Джерри, что нового. Ты распрощался с Южной Африкой и поехал в Кению. После этого я о тебе ничего не слышала.
  — Ну, что тебе сказать? Мне довольно сильно не повезло…
  — Разумеется, — тут же вставила Сэра.
  — Почему «разумеется»?
  — Потому что с везеньем у тебя проблемы.
  В этот миг Джерри увидел перед собой ту, прежнюю Сэру, язвительную, вечно подтрунивавшую над ним. Красавицы с отчужденным лицом, роскошной незнакомки как не бывало. Это Сэра, его Сэра, все такая же острая на язык.
  И он, как в былые времена, недовольно проворчал:
  — Одна неприятность за другой доконали меня. Сначала выпал неурожайный год — моей вины, как ты понимаешь, здесь никакой. Затем начался падеж скота.
  — Знаю. Все знаю. Старо как мир.
  — Ну а главное, конечно, в том, что у меня было мало денег. Будь у меня капитал…
  — Знаю, знаю. Слышала.
  — Черт побери, Сэра, но ведь и в самом деле я не виноват.
  — И никогда виноват не будешь. Почему ты вернулся в Англию:
  — Умерла моя тетка.
  — Тетя Лина? — спросила Сэра, знавшая всех родственников Джерри.
  — Да. А дядя Люк скончался два года тому назад. Старый скряга не оставил мне ни пенни.
  — Мудрый человек.
  — А вот тетя Лина'…
  — Тетя Лина оставила?
  — Да. Десять тысяч фунтов.
  — М-м-м. — Сэра задумалась. — Неплохие деньги, даже для нашего времени.
  — Я связался с парнем, у которого есть ранчо в Канаде.
  — Что за парень — вот что главное. А где тот, с которым у тебя был гараж после отъезда из Южной Африки?
  — Слинял. Поначалу у нас все пошло хорошо, мы даже расширились, но затем наступил спад…
  — Дальше можешь не рассказывать. Все как по нотам.
  По твоим нотам.
  — Да, — согласился Джерри и простодушно добавил:
  — Ты, я думаю, права, Сэра, чего-то мне не хватает. Невезучий я — это само собой, но к тому же не раз свалял дурака. Но отныне все будет иначе.
  — Сомневаюсь, — язвительно заметила Сэра.
  — Брось, Сэра, как ты не можешь понять, я все же кое-какой урок для себя извлек.
  — Навряд ли, — сказала Сэра. — Человек ничему не учится. Он то и дело повторяет собственные ошибки. Кто тебе, Джерри, нужен, так это менеджер, какие бывают у кинозвезд и актрис. Человек с практическим складом ума, который спасет тебя в критический момент от чрезмерного оптимизма.
  — В этом что-то есть. Но, право же, Сэра, на сей раз все пойдет как по маслу. Я буду чертовски осторожен.
  Они помолчали. Первым заговорил Джерри:
  — Вчера я был у твоей матери.
  — Ну да? Очень мило с твоей стороны. Как она? Все в бегах?
  — Твоя мама сильно изменилась, — задумчиво сказал Джерри.
  — Ты полагаешь?
  — Да, уверен.
  — А в чем это выражается?
  — Мне даже трудно определить. — Джерри собрался с мыслями — Прежде всего она производит впечатление ужасно нервного человека.
  — Ну а кто в наше-то время не нервничает?
  — Но она была не такой. Она была спокойной и — как бы это сказать? милой, что ли.
  — Звучит как строка из гимна.
  — Ну ты же меня прекрасно понимаешь. И она так изменилась. Волосы, одежда — все иное, — Просто она стала жить в свое удовольствие. А почему бы и нет, собственно? Приближается старость, а с ней — всему конец! К тому же человеку вообще свойственно меняться. — Сэра сделала паузу и произнесла с некоторым вызовом:
  — Я, должно быть, тоже изменилась.
  — А вот ты — нет.
  Сэра покраснела. Джерри заговорил, тщательно подбирая слова.
  — Несмотря на зоопарк, — он снова дотронулся до дорогого светлого меха, — несмотря на драгоценности из «Вулвортс», — он дотронулся до бриллиантовой пряжки на плече Сэры, — несмотря на окружающую тебя роскошь, ты осталась все той же Сэрой… — Он запнулся. — Моей Сэрой.
  Сэра поежилась, но ответила развеселым тоном:
  — А ты все тот же прежний Джерри. Когда ты собираешься в Канаду?
  — В ближайшее время. Как только улажу все дела с юристом. — Он поднялся, — Мне пора. Давай, Сэра, встретимся на днях?
  — Нет, лучше приходи к нам обедать. Или на вечеринку Надо же тебе познакомиться с Ларри.
  — Я видел его вчера вечером.
  — Одну секунду, не больше.
  — Боюсь, у меня не будет времени для вечеринок.
  Давай как-нибудь утром погуляем. Сэра.
  — Утром, дорогой, я ни на что не способна. Отвратительное время дня.
  — Утром голова ясная, думается хорошо.
  — А кому нужна ясная голова, чтобы хорошо думалось?
  — Нам с тобой Скажи «да», Сэра. Сделаем пару кругов по Риджентс-парку. Прямо завтра Встречаемся у Ганноверских ворот.
  — Что за дикая идея, Джерри! И какой на тебе отвратительный костюм.
  — Очень ноская вещь.
  — Да, но покрой!
  — Что за снобизм! Значит, завтра утром, в двенадцать, у Ганноверских ворот. И смотри не надерись до похмелья!
  — Ты хочешь сказать, что вчера я была пьяна?
  — Неужели нет?
  — Скука была смертельная. Что оставалось бедной девочке?
  Джерри повторил:
  — Завтра. У Ганноверских ворот. В двенадцать часов.
  * * *
  — Вот и я! — с вызовом сказала Сэра.
  Джерри оглядел ее с ног до головы. Она показалась ему необычайно красивой — куда более красивой, чем три года назад. От его внимания не ускользнули ни дорогая простота ее одежды, ни крупный изумруд в кольце. «Безумец я», — подумал Джерри, но решил не отступать.
  — Пошли! — сказал он. — Давай пройдемся.
  Он задал быстрый темп. Они миновали озеро, пересекли розарий и сели отдохнуть за столиком в дальней части парка, где из-за холодной погоды, не располагавшей к сидению, не было ни души.
  Джерри набрал в грудь побольше воздуха, как перед трудным подъемом.
  — А сейчас, — сказал он, — перейдем к главному. Поедешь со мной в Канаду, Сэра!
  Она взглянула на него изумленно.
  — Что ты имеешь в виду?
  — То, что я сказал.
  — Ты предлагаешь мне что-то вроде путешествия?
  Джерри улыбнулся.
  — Нет, насовсем. Уходи от мужа и езжай со мной.
  Сэра рассмеялась.
  — Да ты, Джерри, с ума сошел. Мы не виделись почти четыре года, и вдруг…
  — Какое это имеет значение?
  — Да, — заколебалась Сэра, — возможно, что никакого.
  — Четыре года, пять лет, десять, двадцать? Разницы никакой. Мы с тобой созданы друг для друга. Я всегда это знал. И сейчас знаю. А ты — разве нет?
  — В какой-то мере, — признала Сэра. — Но все равно, то, что ты предлагаешь, — немыслимо.
  — Не вижу — почему. Если бы ты вышла замуж за порядочного человека и была с ним счастлива, я бы и думать о тебе не посмел. — Он понизил голос:
  — Но ведь ты несчастлива, Сэра.
  — Я счастлива в той мере, в какой счастливо большинство людей, уклончиво ответила Сэра.
  — А по-моему, ты совершенно несчастлива.
  — Если даже и так, то это мое личное дело. В конце концов, каждый сам расплачивается за свои ошибки.
  — Что-то незаметно, чтобы Лоуренс Стин расплачивался за свои ошибки.
  — Говорить так — низость.
  — Ничуть. Это — правда.
  — Все равно, Джерри, твое предложение — полное, понимаешь, полное безумие.
  — Лишь потому, что меня не было рядом с тобой и я не подводил тебя к этому постепенно? Но в этом нет нужды. Как я сказал, мы созданы друг для друга, и ты это очень хорошо знаешь, Сэра.
  Сэра вздохнула.
  — Признаться, когда-то ты мне очень даже нравился!
  — И даже более того, моя девочка.
  Она повернулась и посмотрела ему в лицо. И смягчилась.
  — Да? Ты так считаешь?
  — Я даже уверен.
  Воцарилась тишина. Ее прервал ласковый голос Джерри:
  — Ты поедешь со мной. Сэра?
  Сэра тяжело вздохнула. Выпрямилась и плотнее закуталась в меховую накидку. Легкий, но холодный ветерок с моря играл в ветках деревьев.
  — Прости, Джерри. Нет, не поеду.
  — Почему?
  — Не могу — и все тут.
  — Каждый день кто-нибудь уходит от своего супруга.
  — Ну и пусть уходят, а я не могу.
  — Ты же не станешь убеждать меня, будто любишь Лоуренса Стина?
  Сэра покачала головой.
  — О нет, я его не люблю. И никогда не любила. Но меня к нему тянуло. Видишь ли, он как никто умеет обращаться с женщинами. — Ее передернуло от отвращения. — Не так часто мы чувствуем, что тот или иной из наших знакомых — как бы это выразиться? — ну, скажем, плохой человек. А вот Лоуренс вызывал у меня это ощущение как никто другой. Он делал пакости не сгоряча, а потому, что его хобби — экспериментировать с людьми, ставить их в новые условия.
  — Тогда почему же совесть мешает тебе уйти от него?
  Сэра ответила не сразу. Потом заговорила так тихо, что он с трудом ловил ее слова.
  — Это не совесть. Ах, — нетерпеливо прервала она сама себя, — что за отвратительная манера оправдывать свои действия благородными мотивами! Будь что будет, Джерри, я открою тебе глаза. Живя с Лоуренсом, я привыкла к определенному образу жизни. И не хочу от него отказываться.
  От шикарных платьев, мехов, денег, дорогих ресторанов, вечеринок, прислуги, автомобилей, яхты…. Мне все доступно, я утопаю в роскоши. А ты предлагаешь мне все бросить и отправиться с тобой на ранчо к черту на куличках, где на много миль вокруг нет ни души. Я не могу этого сделать — и не хочу. Я стала неженкой! Деньги и роскошь меня избаловали.
  С непоколебимым спокойствием Джерри ответил:
  — Значит, как раз пора тебя отсюда вытащить!
  — О Джерри! — Сэра была готова и плакать и смеяться. — Ты так категоричен.
  — Я просто трезво оцениваю обстановку.
  — Но и наполовину не понимаешь ее.
  — То есть?
  — Дело не только в деньгах. Есть еще много другого.
  Не понимаешь? Я сама превратилась черт знает во что. Наши вечеринки, притоны, которые мы посещаем…
  Она покраснела.
  — Ладно, — спокойно возразил Джерри. — Тебя испортили. Что еще?
  — Есть вещи, к которым я привыкла. Без которых не могу обойтись.
  — Вещи? — Он резко схватил ее за подбородок и повернул к себе. — До меня доходили кое-какие слухи. Наркотики?
  Сэра кивнула.
  — Это такие ощущения!
  — Послушай, — твердо произнес Джерри. — Ты поедешь со мной и выкинешь это из головы.
  — А если не сумею?
  — Я тебе помогу, — сурово сказал Джерри.
  Плечи Сэры опустились, она, вздохнув, непроизвольно склонилась к Джерри. Но тот поспешно отодвинулся.
  — Нет, — сказал он. — Целоваться не будем.
  — Понимаю. Я должна хладнокровно принять решение?
  — Да.
  — Ты, Джерри, смешной.
  Несколько секунд они не произносили ни звука. Сделав над собой видимое усилие, Джерри сказал:
  — Я отлично понимаю, что я не находка. Ошибок наделал — массу. И ты, естественно, не очень-то в меня веришь. Но я не сомневаюсь, готов об заклад биться, что, будь ты со мной, все сложилось бы иначе. Ты такая умница. Сэра. И умеешь подбодрить, когда опускаются руки.
  — Тебя послушать, я вообще дивное создание! — хмыкнула Сэра.
  Джерри стоял на своем.
  — Я уверен, что пробьюсь. Тебе эта жизнь покажется ужасной. Работа тяжелая, кругом грязь — ад, да и только.
  Даже не понимаю, как у меня хватает решимости уговаривать тебя ехать со мной. Но ведь это. Сэра, и есть реальная жизнь.
  — Реальная… Жизнь… — повторила как бы про себя Сэра.
  Потом встала и пошла прочь. Джерри поспешил за ней.
  — Так ты поедешь. Сэра?
  — Не знаю.
  — Сэра, дорогая…
  — Ни слова больше, Джерри. Ты сказал все, что надо было сказать. Я должна подумать. О своем решении я тебе сообщу.
  — Когда?
  — Скоро.
  Глава 3
  — Вот так сюрприз!
  Эдит открыла дверь Сэре, и угрюмое лицо расплылось в подобии радостной улыбки.
  — Здравствуй, Эдит, здравствуй, милая. Мама дома?
  — Должна прийти с минуты на минуту. Хорошо, что вы пришли. Хоть развеселите ее немножко.
  — Разве она в этом нуждается? Голос у нее всегда развеселый.
  — Да что-то с ней неладно. Беспокоюсь я о вашей матушке. — Эдит проводила Сэру в гостиную. — Двух минут не посидит спокойно, а ежели я ей что скажу, готова голову мне оторвать. Болезнь ее, верно, гложет.
  — Ах, не каркай, Эдит. Тебя послушать, так каждый из нас вот-вот умрет.
  — Про вас этого никак не скажешь, мисс Сэра. Вид у вас цветущий. Ай-ай-ай, такой красивый мех — и на пол!
  Вся вы в этом, мисс Сэра. А мех-то прекрасный, стоит, верно, кучу денег.
  — Он дороже денег.
  — Такого и у вашей матушки никогда не было. У вас, мисс Сэра, наверное, полным-полно красивых вещей.
  — Так и должно быть. Если продаешь душу, то хотя бы за приличную цену.
  — Нехорошо так говорить, — не одобрила Эдит. — Хуже всего, мисс Сэра, что у вас на неделе семь пятниц. Как вчера было, помню, в этой самой комнате вы мне сказали, что выходите замуж за мистера Стина, так ведь кружились от радости как сумасшедшая и все твердили: «Я выхожу замуж! Я выхожу замуж!»
  — И не вспоминай, Эдит, — оборвала ее Сэра. — Мне противно слушать.
  Лицо Эдит вмиг приняло чуткое, понимающее выражение.
  — Полно, полно, милая, — ласково промолвила она. — Перемелется — мука будет. Первые два года самые тяжкие — все так говорят.
  — Не очень оптимистическая оценка брака, сказала бы я.
  — Да уж хорошего в браке нет ничего, но и без него никак не обойтись. Извините меня за вольность, но, может, вы ожидаете прибавления семейства?
  — Да нет, Эдит.
  — Уж простите меня, старуху, но вы такая расстроенная, я и подумала, не оттого ли. Ведь молодые замужние женщины ведут себя порой куда как странно. Моя старшая сестра, когда была на сносях, зашла как-то в продуктовую лавку и, надо же такое, так ей приглянулась большая сочная груша, что она хвать ее из ящика и прямо впилась зубами. Подбегает молодой продавец, спрашивает: «Что вы делаете?» А хозяин лавки, человек семейный, сразу понял, что к чему. «Оставь, сынок, говорит, я сам ее обслужу». И ни пенса с нее не взял. С пониманием человек, у самого тринадцать душ было.
  — Ужасно — тринадцать детей! — сказала Сэра. — Какая у тебя интересная семья, Эдит. Я о ней с самого детства наслышана!
  — О да. Я вам много чего рассказывала. А вы такая серьезная малышка были, все со вниманием слушали. Да, кстати, вчера приходил ваш молодой джентльмен, мистер Ллойд. Вы его видели?
  — Да, мы встретились.
  — Возмужал, ничего не скажешь, загар у него красивый. Вот что значит в чужих краях побывать. А достиг он чего-нибудь?
  — Да не особенно.
  — Ах, как жаль. Напору у него маловато. В этом-то и дело.
  — Возможно. Как ты думаешь, мама скоро придет?
  — О да, мисс Сэра. Она приглашена на обед. Значит, придет переодеться. Если вы спросите меня, мисс Сэра, то я скажу, что ей бы лучше по вечерам дома посидеть. Уж больно она суетится.
  — Ей, наверное, это нравится.
  — То сюда, то туда, — фыркнула Эдит. — Не к лицу ей.
  Такая была спокойная леди.
  Сэра резко обернулась. Последняя реплика Эдит пробудила у нее какие-то воспоминания. Они повторила задумчиво:
  — Спокойная леди… Да, мама была спокойной. И Джерри так сказал. Как странно, что она так изменилась за последние три года. Ведь изменилась, правда, Эдит?
  — Иногда мне кажется, что ее подменили — совсем стала другая леди.
  — Да, ее не узнать. Ведь она была… — Сэра прервалась на полуслове и задумалась. — А как ты думаешь, Эдит, матери продолжают любить детей всю свою жизнь?
  — Конечно, мисс Сэра. Иначе это было бы против их естества.
  — Но разве естественно продолжать любить своего ребенка, который уже вырос и живет отдельно? Животные вот не любят.
  — Так то животные! — возмутилась Эдит. — А мы христиане. Так что не говорите, чего нет. Как говорят в народе: сын — он твой, пока не женат. А дочь есть дочь, до скончания дней.
  Сэра засмеялась.
  — Я знаю многих матерей, для которых их дочери — острый нож, и многих дочерей, которым на матерей наплевать.
  — Я на это скажу, мисс Сэра, что ничего тут хорошего.
  — Но такие отношения намного здоровее, Эдит. Так, во всяком случае, утверждают наши психологи.
  — Значит, у них мозги набекрень.
  — А я, — задумчиво произнесла Сэра, — всегда очень любила маму, и не как мать, а как человека.
  — Да и матушка ваша вам предана всей душой, мисс Сэра.
  Сэра ответила не сразу. Потом задумчиво протянула:
  — Не уверена…
  Эдит негодующе фыркнула:
  — Да знали бы вы, что с ней было, когда вы в четырнадцать лет заболели воспалением легких…
  — Так то — четырнадцать лет! А сейчас…
  Обе услышали звук ключа.
  Эдит сказала:
  — Вот она идет.
  Энн пулей ворвалась в комнату, срывая на ходу яркую шляпку с разноцветными перьями.
  — Сэра! Приятная неожиданность! Ах, дорогая, эта шляпка жмет мне голову. Который час? Я ужасно опаздываю. Мы условились с Лейдсбери в восемь встретиться у Чалиано. Пойдем ко мне в спальню, мне надо переодеться.
  Сэра послушно последовала за матерью.
  — Как Лоуренс? — спросила Энн.
  — Очень хорошо.
  — Ну и прекрасно. Я не видела его целую вечность, да и тебя, следовательно, тоже. Надо нам как-нибудь встретиться. Например, в театре «Коронейшн», все очень хвалят их последнее ревю.
  — Мама, мне надо с тобой поговорить.
  — Слушаю, родная.
  — Ты не можешь оставить свое лицо в покое и выслушать меня?
  Энн удивилась:
  — Да что с тобой. Сэра? Ты чем-то очень встревожена.
  — Я хочу с тобой поговорить, мама. Это серьезно. Речь пойдет о Джерри.
  — О! — Энн опустила руки. Лицо ее выразило внимание. — О Джерри?
  Сэра пошла напролом:
  — Он хочет, чтобы я оставила Лоуренса и поехала с ним в Канаду.
  Энн вздохнула, потом еще раз. И небрежно бросила:
  — Какой вздор! Бедный Джерри! Даже нет желания обсуждать эту нелепицу.
  — С Джерри все в порядке, — отрезала Сэра.
  — Я знаю, он всегда тебе нравился. Но подумай сама всерьез, милая, не стала ли ты теперь намного взрослее, чем он?
  — Не очень-то ты мне помогаешь, мама. — Голос Сэры чуть дрогнул. — Для меня это очень серьезно.
  Энн заговорила неожиданно резко:
  — Не хочешь же ты сказать, что серьезно относишься к подобной чепухе?
  — Именно.
  — Но это просто глупо, — сердито сказала Энн.
  — Я всегда любила Джерри, а он — меня, — твердо заявила Сэра.
  Энн рассмеялась.
  — О дитя мое!
  — И мне не следовало выходить замуж за Лоуренса.
  Это была с моей стороны величайшая ошибка.
  — Все утрясется, — миролюбиво заметила Энн.
  Сэра встала и нервно заходила по комнате.
  — Я не могу больше. Не могу. Моя жизнь — форменный ад.
  — Не преувеличивай, Сэра, — сказала Энн не без сарказма.
  — Он — чудовище, безжалостное чудовище.
  — Но он любит тебя, Сэра!
  — Зачем я это сделала? Зачем? На самом деле мне никогда не хотелось выйти за него замуж. — Неожиданно она резко повернулась лицом к Энн. — Если бы не ты, я бы никогда за него не вышла.
  — Если бы не я? — Энн даже покраснела от возмущения. — При чем тут я?
  — Это твоих рук дело! Твоих!
  — Напротив, я тебе все время твердила, что ты должна сама решить этот вопрос.
  — Ты убедила меня, что это будет хорошо.
  — Что ты несешь. Сэра! Напротив, я напомнила тебе, что у него плохая репутация, но ты рискнула.
  — Да, знаю. Но все дело в том, как ты об этом сказала. Будто бы это Пустяк какой-нибудь. Так, между прочим, невзначай… А сами по себе слова были верные. Но ты хотела, чтобы я вышла за него. Да, да, хотела, мама. Я знаю, что ты хотела. Почему? Тебе не терпелось освободиться от меня?
  Энн гневно глядела в лицо дочери.
  — Ну, Сэра, такого я от тебя не ожидала!
  Сэра приблизилась вплотную к матери. Глазами, казавшимися на бледном лице огромными и очень темными, она вглядывалась в ее лицо, словно старалась отыскать в нем истину.
  — Я знаю, что это так. Ты хотела, чтобы я вышла за Лоуренса. А сейчас, когда выяснилось, что я промахнулась, сейчас, когда я беспредельно несчастна, тебе и дела нет. Иногда мне даже кажется, что ты довольна…
  — Сэра!
  — Да, да, довольна. — Сэра не сводила с матери пристального взгляда, от которого той стало не по себе. — Ты довольна… Ты хочешь, чтобы я была несчастлива.
  Энн поспешно отвернулась и, дрожа всем телом, направилась к двери. Сэра последовала за ней.
  — Почему, мама? Почему?
  Энн с трудом выговорила одеревеневшими губами:
  — Ты сама не понимаешь, что ты несешь.
  — Я хочу знать, почему ты хочешь, чтобы я была несчастлива, — стояла на своем Сэра.
  — Я никогда этого не хотела! Не говори глупостей!
  — Мама… — Робко, совсем по-детски. Сэра дотронулась до материнской руки. — Мама… Я твоя дочь… Ты же должна любить меня.
  — Я и люблю тебя, конечно. Дальше что?
  — Нет, — возразила Сэра. — По-моему, ты меня не любишь. И давно уже… С некоторых пор ты отдалилась от меня… Мне до тебя не докричаться…
  Энн последним усилием воли взяла себя в руки. И произнесла совершенно будничным тоном:
  — Как бы мы ни любили наших детей, наступает момент, когда они должны научиться твердо стоять на своих ногах. Не дело матерей вмешиваться в их жизнь.
  — Это справедливо. Но если человек попадает в беду, его тянет поделиться с матерью, г — Чего ты хочешь от меня. Сэра?
  — Хочу, чтобы ты сказала — уйти мне к Джерри или оставаться с Лоуренсом.
  — Оставайся с Лоуренсом, разумеется.
  — Ты даже не сомневаешься.
  — А какой еще ответ может дать женщина моего поколения? Мне с детства привили уважение к определенным правилам поведения.
  — То есть оставаться с мужем — морально, уходить к любовнику аморально! Так, что ли?
  — Именно. Твои современные друзья несомненно дали бы тебе совет противоположного свойства. Но ты ведь спрашиваешь меня.
  Сэра вздохнула и покачала головой.
  — Все не так просто. Я запуталась. Одна часть моего Я, самая гадкая, хочет остаться с Лоуренсом, боится бедности и трудностей, привыкла жить в роскоши, испорчена, стала рабой удовольствий… А другая — та, что хочет уйти к Джерри, вовсе не прелюбодейка, — она верит в Джерри и хочет ему помочь. Видишь ли, мама, во мне есть что-то, чего недостает Джерри. Порой у него опускаются руки, его одолевает жалость к себе, и вот тут-то необходимо, чтобы кто-нибудь дал ему хорошего пинка! Джерри может быть вполне достойным человеком, у него есть для того все задатки. Но кто-то должен подтрунивать над ним, чтобы подбодрить его… Одним словом, ему нужна я.
  Сэра замолчала и умоляюще посмотрела на Энн, но лицо матери было непроницаемо.
  — Ты меня не убедила, Сэра. Что бы ты ни говорила, за Лоуренса ты пошла по доброй воле, он твой муж, и твое место рядом с ним.
  — Быть может…
  Но Энн перебила ее.
  — К тому же, дорогая, — нежно проворковала она, — я не уверена, что ты создана для трудной жизни. Одно дело — разглагольствовать о ней, но совсем иное — ощущать ее на собственной шкуре, особенно если ты… — тут Энн почувствовала, что нашла особенно убедительный аргумент, — если ты поймешь, что мешаешь Джерри, а не помогаешь. — И в тот же миг осознала, что сделала ошибку.
  Лицо Сэры застыло. Подойдя к туалетному столику, она взяла сигарету и закурила. И сказала чуть ли не весело:
  — Как я посмотрю, ты, мамочка, что называется, адвокат дьявола?869
  — Что ты хочешь этим сказать? — безмерно удивилась Энн.
  Сэра опять подошла к матери и устремила на нее жесткий, пронизывающий взгляд.
  — Почему же ты не хочешь, чтобы я ушла к Джерри?
  В чем истинная причина?
  — Я тебе уже сказала…
  — Нет, нет, меня интересует истинная причина. — Сверля мать глазами, она настойчиво произнесла:
  — Ты боишься, что я буду счастлива с Джерри?
  — Я боюсь, как бы ты не стала очень несчастлива!
  — Нет, не правда! — с горечью выкрикнула Сэра. — Если я буду несчастлива, тебя это не тронет. Счастья моего — вот чего ты не хочешь. Ты меня не любишь. Даже более того. Почему-то ты меня возненавидела. Так ведь, да?
  Ты меня ненавидишь! Ненавидишь всеми фибрами своей души.
  — Да ты сошла с ума. Сэра!
  — Нет, я не сошла с ума. Я наконец докопалась до истины. Ты давно меня ненавидишь. Уже несколько лет.
  Почему?
  — Это не правда.
  — Правда. Но почему? Вряд ли ты завидуешь моей молодости. С некоторыми матерями это случается, но ты не из таких. Ты всегда была так нежна со мной. Почему же, мама, ты меня возненавидела? Мне необходимо это знать.
  — Да нет у меня к тебе никакой ненависти!
  — Хватить лгать! — закричала Сэра. — Скажи, наконец, в чем причина! Что такого я сделала, что ты меня возненавидела? Я тебя всегда обожала. Всегда окружала вниманием и заботой.
  Энн всем корпусом повернулась к Сэре. И горько, многозначительно промолвила:
  — Можно подумать, что ты одна чем-то жертвовала.
  Сэра глядела на нее во все глаза, ничего не понимая.
  — Жертвовала? Какие жертвы?
  Голос Энн задрожал. Она нервно сжала руки.
  — Я пожертвовала ради тебя всей моей жизнью, отказалась от любви, а ты этого даже не помнишь!
  — Понять не могу, о чем ты, — по-прежнему недоумевала Сэра.
  — Где уж тебе понять! Имя Ричарда Колдфилда тебе ничего не говорит. «Ричард Колдфилд? — удивилась ты. — Кто это такой?»
  В глазах Сэры блеснуло понимание. И ей сразу стало не по себе.
  — Ричард Колдфилд?
  — Да, Ричард Колдфилд. — Энн перешла в открытое наступление. — Тебе он не понравился. Но я-то его любила! И даже очень. Я собиралась выйти за него замуж. Но из-за тебя от него отказалась.
  — Мама…
  Сэра была потрясена.
  — А я имела право на счастье, — с вызовом продолжала Энн.
  — Я… Я… Право же, я не знала, что ты любила его, — смутившись, с трудом выговорила Сэра.
  — А ты и не желала знать. Тебе это было ни к чему.
  Ты делала все, чтобы помешать нашей женитьбе. Разве не так?
  — Так… — Сэра пролистала в памяти те дни. Воспоминание о собственной детской самоуверенности покоробило ее. — Я… Я полагала, что с ним ты не будешь счастлива.
  — Кто дал тебе право решать за другого человека? — Голос Энн звенел от ярости.
  А ведь то же самое она слышала в свое время от Джерри. Тот сразу забил тревогу. Но она была так довольна собой, так ликовала по поводу победы над ненавистным Колифлауэром! Теперь-то ей ясно — это была всего лишь необузданная детская ревность. Но она заставила страдать маму, превратила Энн в несчастную издерганную женщину, осыпающую сейчас ее, Сэру, упреками, на которые нечего возразить.
  Она только и смогла выдавить из себя еле слышным шепотом:
  — Ах, мама, я не знала… Я не знала…
  Энн между тем целиком погрузилась в воспоминания.
  — Мы с ним могли быть счастливы, — произнесла она. — Он был одинок. Первая его жена умерла при родах, ребенок тоже, случилось это совершенно неожиданно и было для него великим горем. Знаю, Ричард не лишен недостатков — бывает чрезмерно самоуверен, начинает командовать, а молодым людям такое сразу бросается в глаза, — но под этой оболочкой скрывается простой, хороший, добрый человек. Мы бы жили душа в душу и вместе состарились.
  Вместо этого я нанесла ему тяжелейшее оскорбление — прогнала прочь. Прогнала в отель на южном побережье, где он встретил юную безмозглую хищницу, которой на него наплевать.
  Сэра отпрянула от матери. Каждое ее слово причиняло ей невыносимую боль. Собрав все свое самообладание, она попыталась привести доводы в свое оправдание.
  — Если тебе так хотелось выйти за него замуж, так взяла бы и вышла, сказала она.
  Энн круто повернулась в ее сторону.
  — Ты не помнишь сцены, которые ты закатывала, эти вечные скандалы между вами? Вы сцеплялись как кошка с собакой. А провоцировала ссоры ты нарочно. Это составляло часть твоего плана.
  (Точно, это было частью ее плана…) — Такое происходило каждый божий день и было совершенно невыносимо. Я и оказалась перед выбором. Ричард поставил вопрос ребром — он или ты. Ты — моя дочь, моя плоть и кровь, я выбрала тебя.
  — И с тех пор, — понимающе сказала Сэра, — ты меня возненавидела.
  Теперь ей все стало ясно.
  Она подобрала свою меховую накидку и повернулась к двери.
  — Теперь, по крайней мере, мы знаем, что к чему, — сказала она.
  Говорила она решительно и четко. Мысли о погубленной жизни Энн уступили место в ее голове мыслям о ее собственной погубленной жизни.
  В дверном проеме она остановилась и обратилась к женщине с горестным лицом, которая ни слова не возразила на ее последнее обвинение.
  — Ты, мама, ненавидишь меня — за то, что я искалечила твою жизнь, сказала Сэра. — А я ненавижу тебя за то, что ты искалечила мою.
  — К твоей жизни я никакого отношения не имею, — отрезала Энн. — Ты сама сделала свой выбор.
  — Давай не будем, мама? Только без лицемерия. Я пришла к тебе в надежде, что ты отговоришь меня выходить за Лоуренса. Ты прекрасно знала, что я им увлечена, но хочу от этого наваждения избавиться. И при желании ты могла бы мне помочь. Знаешь ведь, что надо говорить и делать в подобных ситуациях.
  — Какая дикость! Ну зачем мне было хотеть, чтобы ты вышла за него замуж?
  — Затем, что ты знала — счастлива я с ним не буду.
  «Раз несчастна я, так пусть будет несчастна и она», — так рассуждала ты. Хватит, мама, играть в прятки. Признавайся, разве ты не испытала известного удовлетворения от того, что моя семейная жизнь не заладилась?
  Охваченная внезапным порывом откровенности, Энн воскликнула:
  — Да, иногда я думала, поделом ей, поделом.
  Мать и дочь впились друг в друга ненавидящими глазами. Затем Сэра рассмеялась, громко и неприятно.
  — Ну вот мы и поговорили! Прощай, дорогая мама!
  Она простучала каблуками по коридору и решительно захлопнула за собой дверь квартиры.
  Энн осталась в одиночестве.
  Все еще дрожа, она вслепую доплелась до кровати и навзничь кинулась на постель. Слезы навернулись ей на глаза и потекли по щекам, И вот ее тело содрогнулось от небывалых рыданий.
  Она плакала и плакала.
  Долго ли это продолжалось, она не знала, но, когда последние всхлипывания начали утихать, вдруг тихонько звякнула посуда и в спальню вошла Эдит с подносом в руках. Поставив его на тумбочку, она уселась на краешек кровати и принялась ласково гладить плечо своей госпожи.
  — Ну будет, будет, голубушка моя, успокойтесь… Вот чашечка хорошего крепкого чая, и, что бы вы ни говорили, вам придется его выпить.
  — Ах, Эдит, Эдит… — Энн приникла к своей верной служанке и подруге.
  — Тихо, тихо… Не принимайте так близко к сердцу.
  Все обойдется.
  — Что я только наговорила… Что наговорила…
  — Ничего, ничего. Садитесь-ка, а я налью вам чаю.
  Ну-ка, выпейте.
  Энн послушно села и отхлебнула горячего чаю.
  — Ну вот и хорошо. Через минутку вам станет лучше.
  — Как я могла — Сэре…
  — Не надо сейчас волноваться.
  — Но как я могла сказать ей такое?
  — По мне, так лучше сказать, чем все думать да молчать. А то в душе желчь разливается. Это уж точно.
  — Я была так жестока, так жестока…
  — А я скажу — плохо то, что вы так долго все в себе копили. Лучше разок поругаться, чем в себе-то держать и делать вид, будто все гладко. Думать-то мы часто думаем худое, а признаваться в этом не любим.
  — Неужто я в самом деле ненавидела Сэру? Мою маленькую Сэру — она была такой милой и забавной малюткой. И я ее ненавидела?
  — Да конечно нет, — убежденно сказала Эдит.
  — И все же ненавидела. Я хотела, чтоб она страдала, чтоб ей было больно, как мне когда-то.
  — Ну вы сейчас городите бог знает чего. Вы преданы мисс Сэре всей душой, и всегда были преданы.
  — Все это время… все это время… в глубине души у меня шевелилось темное чувство… чувство ненависти.
  — Зря вы раньше-то не поговорили да не выяснили, что к чему. Иная добрая ссора лучше худого согласья., Энн устало откинулась на подушки.
  — Но сейчас во мне не осталось ни капли ненависти, — Она даже удивилась. — Все куда-то ушло.
  Эдит встала и потрепала Энн по плечу.
  — Не огорчайтесь, голубушка моя. Все образуется.
  Энн покачала головой.
  — Никогда. Мы обе сказали друг другу такое, что никогда не забывается.
  — Не правда это. Недаром в народе говорят:
  — «Слово кость не ломит». Все забудется.
  — Есть такие вещи — главные вещи, которые не забываются никогда.
  Эдит взяла в руки поднос.
  — Скажете тоже — никогда.
  Глава 4
  Приехав домой. Сэра тут же направилась в просторную комнату в глубине дома, которую Лоуренс высокопарно именовал своей студией.
  Она застала его там — он распаковывал только что купленную статуэтку работы молодого французского скульптора.
  — Тебе нравится, Сэра? Прелесть, правда?
  И пальцы его сладострастно погладили линии изогнувшегося в призывной позе тела.
  Сэру на миг охватила дрожь, как если бы она вспомнила что-то неприятное.
  — Красиво, — нахмурилась она. — Но непристойно!
  — Вот тебе и раз! Нежданно-негаданно в тебе вдруг пробуждаются пуританские настроения. Как странно, что они до сих пор живы в тебе.
  — Но статуэтка бесспорно непристойная.
  — Слегка декадентская,870 быть может… Но как талантливо сделана. И с какой фантазией — Поль безусловно принимает гашиш, иначе откуда такое вдохновение.
  Он повернулся к Сэре.
  — Ты выглядишь еще лучше обычного, красавица моя, ибо чем-то расстроена. А огорчение всегда тебе к лицу.
  — Я только что ужасно поссорилась с мамой.
  — Да что ты! — Лоуренс удивленно поднял брови. — Как это на вас обеих не похоже. Энн — такая мягкая женщина.
  — Ну, сегодня она мягкой не была. А я, признаюсь, вела себя кошмарно.
  — Семейные ссоры вовсе не интересны, Сэра. Не стоит о них рассказывать.
  — Я и не собиралась. Но мы с мамой разругались — вот что скверно. А сказать я хотела тебе совсем другое. Я думаю, что я от тебя уйду, Лоуренс.
  Стин не выказал никаких чувств. Лишь поднял брови и пробормотал:
  — Полагаю, что ты понимаешь, сколь неразумно это будет с твоей стороны.
  — Звучит как угроза.
  — О нет, всего лишь легкое предупреждение. А почему ты хочешь оставить меня. Сэра? Предыдущие жены поступали так же, но у них имелись на то веские основания, которых не может быть у тебя. Ты, например, не можешь утверждать, что я разбил твое сердце. В твоем отношении ко мне сердечности крайне мало, и ты все еще продолжаешь быть…
  — Правящей фавориткой? — подсказала Сэра.
  — Ну, если тебе хочется выражаться на восточный манер, то да. Я считаю тебя, Сэра, превосходной женой, и даже присущий тебе налет пуританства придает известное своеобразие нашему, надо сказать, довольно языческому образу жизни. Тобою также не могут руководить соображения, толкнувшие на развод мою первую жену. По моим наблюдениям, принципы высокой нравственности не составляют твою сильную сторону.
  — Какая разница, из-за чего я от тебя ухожу? Только не делай вид, что ты действительно расстроен!
  — Я расстроен, и даже очень! В настоящий момент ты — мое самое ценное приобретение! — Он обвел рукой студию.
  — Не станешь же ты утверждать, что любишь меня?
  — Как я уже тебе говорил, романтическая преданность не в моем духе. Я или даю, или беру.
  — По правде говоря, у меня есть другой, — сказала Сэра. — И я вместе с ним уезжаю.
  — Оставляя здесь все свои прегрешения?
  — Ты намекаешь на то, что…
  — Я не думаю, что это получится у тебя так просто, как ты предполагаешь. Ты оказалась способной ученицей.
  Жизнь в тебе бьет ключом, Сэра, так сумеешь ли ты отказаться от сильных ощущений, от наслаждений, от остроты чувств? Вспомни вечер у Марианы, Шарко с его вариациями… От подобных вещей, Сэра, не так легко отказаться.
  Сэра взглянула на него. В глазах ее мелькнул страх.
  — Знаю… Знаю… Но все это можно забыть!
  — Сможешь ли? Ты увязла довольно глубоко.
  — Но я выкарабкаюсь… Уверена…
  И она поспешно выскочила из комнаты.
  А Лоуренс со стуком поставил статуэтку на место.
  Он был огорчен не на шутку. Сэра ему еще не наскучила. Да и навряд ли наскучила бы когда-нибудь при ее темпераменте, умении сопротивляться и бороться, при ее необычайной красоте. Он лишался исключительно редкого экземпляра из своей коллекции.
  Глава 5
  — Сэра, вот не ожидала! — Дейм Лора в изумлении подняла голову над письменным столом.
  Сэра тяжело дышала и явно была встревожена.
  — Я уже и забыла, когда видела тебя в последний раз, милая крестница, — сказала Лора Уитстейбл.
  — Да, да, знаю… Ах, Лора, я так запуталась!
  — Садись! — Лора ласково подвела Сэру к дивану.; — А теперь давай выкладывай, что у тебя стряслось.
  — Я пришла к тебе за советом… Как ты думаешь, может ли человек… хватит ли у человека сил отказаться принимать то… ну то, к чему он привык, — начала Сэра и, спохватившись, поспешно добавила:
  — Впрочем, тебе, верно, даже невдомек, о чем я веду речь.
  — Почему же, я очень даже понимаю. Ты имеешь в виду наркотики?
  — Да. — От спокойной деловитости крестной Лоры у Сэры сразу стало легче на сердце.
  — Это зависит от многих обстоятельств. Прежде всего надо сказать, что это нелегко. Особенно для женщин — им труднее отказаться от пагубных привычек такого рода.
  Все зависит от того, сколько времени ты принимала это зелье, очень ли к нему привыкла и стала ли от него зависимой, в каком состоянии твое здоровье, обладаешь ли ты решимостью, мужеством и силой воли, в каких условиях живешь, чего ждешь от будущего, а если речь идет о женщине — то есть ли кто-нибудь рядом с тобой, чтобы помочь в этой борьбе.
  Сэра просияла.
  — Прекрасно. Тогда, я думаю, у меня все получится?
  — Излишний досуг тут не на пользу, — предупредила Лора.
  Сэра рассмеялась.
  — Какой там досуг! Теперь мне все время придется трудиться не покладая рук. Рядом со мной будет мужчина, которому хватит силы удержать меня в узде и не дать оступиться. Что же касается будущего, то оно обещает мне все, чего только может пожелать смертный. Все!
  — Ну что ж. Сэра, у тебя, полагаю, есть все шансы. — Лора внимательно всмотрелась в Сэру. — По-моему, ты наконец повзрослела!
  — Да, я не слишком торопилась… Мне и самой это ясно. Я считала Джерри слабаком, но из нас двоих слабее оказалась я. И мне, как никому другому, необходима поддержка.
  Просветлевшее было лицо Сэры внезапно помрачнело.
  — Знаешь, Лора, я ужасно обошлась с мамой. Лишь сегодня мне стало известно, что она была серьезно увлечена Колифлауэром. Ты, помню, предупреждала меня, говоря о дыме и жертвоприношениях, но я и слышать ничего не желала. Бесконечно довольная собой, я прямо упивалась своими действиями в отношении бедняги Ричарда, а сейчас поняла, что была просто ревнивой злюкой. Я вынудила маму отказаться от него. Она затаила на меня обиду, хотя ни словом не показала этого, но наши отношения резко изменились. Сегодня между нами произошла ужасная ссора, мы накричали друг на друга, я наговорила ей с три короба всяких гадостей, обвинила в том, что произошло со мной. Я и в самом деле последнее время злилась на нее.
  — Понимаю, — проговорила Лора.
  — А сейчас, — вид у Сэры был совершенно несчастный, — я не знаю, что делать. Если бы как-нибудь загладить свою вину, но, боюсь, ничего не получится.
  Лора Уитстейбл стремительно поднялась на ноги.
  — Нет ничего глупее, — изрекла она поучительным тоном, — чем давать умные советы тому, кто в них не нуждается.
  Глава 6
  Осторожно, словно прикасаясь к динамиту, Эдит подняла телефонную трубку. Затаив дыхание, набрала нужный номер, а услышав сигнал сработавшего комутатора, беспокойно оглянулась через плечо. Все в порядке, в квартире, кроме нее, никого. Бодрый профессиональный голос на другом конце провода заставил ее вздрогнуть.
  — Уэлбек, 97438.
  — Могу я поговорить с дейм Лорой Уитстейбл?
  — Я слушаю.
  Эдит дважды нервно сглотнула.
  — Это Эдит, мэм. Эдит миссис Прентис.
  — Добрый вечер, Эдит.
  Эдит снова сглотнула и мрачно проговорила:
  — Ох уж эти мне телефоны.
  — Да, понимаю. Вы хотели со мной о чем-то поговорить?
  — Я насчет миссис Прентис, мадам. Очень я о ней беспокоюсь.
  — Но ведь вы всю жизнь о ней беспокоитесь, Эдит.
  — Беспокоюсь, но по-другому. Аппетит у ней нонче пропал, целыми днями сидит, ничего не делая. Иной раз войду — а она, бедняжка, вся в слезах. Если хотите знать, она угомонилась, прежнюю суету как рукой сняло. И меня больше не ругает. Стала добрая и уважительная, какой всегда была, да вот унылая она только очень, настроения никакого. Это ужасно, мэм, право слово, ужасно.
  Вопреки ожиданиям, беспристрастный голос в трубке произнес «Интересно» — и только.
  — Видели бы вы ее, мэм, у вас бы сердце облилось кровью.
  — Не стоит преувеличивать, Эдит. Сердце обливается кровью только при повреждении коронарных сосудов.
  — А все из-за мисс Сэры, мэм, — продолжала Эдит. — Они разругались в пух и прах, и мисс Сэра уже с месяц как носу не кажет.
  — Ее просто нет в Лондоне, она за городом.
  — Писала я ей.
  — Писем Сэре не передают.
  Эдит чуть повеселела.
  — А, ну тогда хорошо. Когда она вернется в Лондон…
  Дейм Лора не дала ей договорить.
  — Должна вас огорчить, Эдит. Мисс Сэра уезжает с мистером Джерри Ллойдом в Канаду.
  Эдит издала звук, напоминавший шипение воды в сифоне.
  — Вот это грех так грех! Бросать законного мужа!
  — Не будьте ханжой, Эдит. Кто вы такая, чтобы брать на себя смелость судить других людей? Там ей тяжело придется, не то что здесь, в роскоши.
  — Ну тогда вроде грех поменьше… — тяжко вздохнула Эдит. — Если вы хотите знать мое мнение, мэм, то мистер Стин всегда наводил на меня страх. Можно подумать, этот джентльмен продал свою душу дьяволу.
  — Я склонна согласиться с вами, хотя не стала бы, естественно, употреблять столь сильные выражения, — сухо сказала Лора.
  — Неужто мисс Сэра не придет попрощаться?
  — Скорее всего, нет.
  — Больно уж жестоко с ее стороны! — возмутилась Эдит.
  — Вам этого не понять.
  — Зато я очень хорошо понимаю, как дочери следует относиться к матери. Вот уж никогда не ожидала такого от мисс Сэры. И вы, мэм, ничего не можете сделать?
  — Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела.
  Эдит сделала глубокий вдох.
  — Уж вы меня извините, мэм, я знаю, вы знаменитая леди и ума у вас палата, а я всего-навсего прислуга, но, сдается мне, на этот раз вам бы следовало вмешаться!
  И Эдит в сердцах швырнула трубку на рычаг.
  * * *
  Эдит пришлось дважды обращаться к Энн, прежде чем та услышала ее и отозвалась:
  — Что ты сказала, Эдит?
  — Волосы ваши, говорю, у корней, очень выделяются. Надо бы их подкрасить.
  — Я впредь не собираюсь этим заниматься. Седина мне больше к лицу.
  — Седина, конечно, почтеннее, спору нет. Но когда напополам седые и темные — вид смешной.
  — Какое это имеет значение!
  Все, все утратило значение. Длинной унылой чередой тянулись друг за другом одинаковые, пустые дни. Денно и нощно ее снедала одна-единственная мысль: «Сэра никогда меня не простит. И будет права».
  Зазвонил телефон. Энн встала, подняла трубку и немного удивилась, услышав решительный, как всегда, голос леди Лоры:
  — Энн?
  — Да.
  — Я не люблю вмешиваться в чужие дела, но все же, мне кажется, тебе следует знать, что сегодня в восемь часов вечера Сэра и Джеральд Ллойд вылетают в Канаду.
  — Что? — выдохнула Энн. — Я уже несколько недель не видела Сэру.
  — Ты и не могла ее видеть. Она находилась за городом, в специальном лечебном заведении для наркоманов, куда отправилась по собственной воле.
  — О Лора! Как она?
  — Благополучно прошла курс лечения. Как ты понимаешь, это было вовсе не легко. Но я горжусь моей крестницей. Она проявила недюжинную силу воли.
  — О Лора! — Слова полились из Энн неудержимым потоком. — Помнишь, ты как-то спросила меня, знаю ли я Энн Прентис? Сейчас я вижу ее насквозь. Обидевшись и рассердившись на Сэру, я испортила ей жизнь. Она никогда не простит меня!
  — Какой вздор! В действительности никто не в состоянии испортить жизнь другому человеку. Не впадай в мелодраму и не ной.
  — Но это правда. Я осознаю, что я собой представляю и что наделала.
  — Ну что ж, это тебе во благо, но ведь не сию минуту ты сделала это открытие? А раз так, незачем его мусолить, поговорим о другом.
  — Ты не понимаешь, Лора. Меня мучают угрызения совести, я раскаиваюсь невероятно…
  — Послушай, Энн, с одной стороны, я не выношу, когда передо мной распинаются в благородстве и объясняют высокоморальные мотивы тех или иных действий, а с другой — терпеть не могу, когда мне в жилетку плачутся по поводу совершенных плохих поступков. В обоих случаях люди искренни в оценке своего поведения, но ведь, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут. Часы не повернуть назад, сделанного не воротишь, так иди дальше, продолжай жить.
  — Лора, как, по-твоему, мне быть с Сэрой?
  Лора Уитстейбл фыркнула:
  — Я могла бы, конечно, вмешаться, но, по моему глубокому убеждению, давать советы — низшая степень падения. — И в трубке раздались короткие гудки.
  Энн, двигаясь как во сне, пересекла комнату и, глядя незрячими глазами перед собой, присела на край кушетки.
  Сэра… Джерри… Наладится ли у них жизнь? Найдет ли наконец счастье ее дитя, ее горячо любимое дитя? Джерри по характеру человек слабый, а что, если на него снова посыплются неудачи? И он разочарует Сэру? И дочь, утратив последние иллюзии, станет несчастна? Но Джерри — тот мужчина, которого Сэра любит…
  Время шло. Энн продолжала сидеть не двигаясь.
  К Сэре она уже не имеет никакого отношения. Своими руками она порвала все связывавшие их узы. Между ними пролегла непреодолимая пропасть.
  Эдит, на миг открыв дверь, бросила взгляд на свою хозяйку.
  В это время позвонили в парадном, и Эдит удалилась.
  — Мистер Моубрей, мэм, — вернувшись, доложила она.
  — Что ты сказала?
  — Мистер Моубрей. Ждет внизу.
  Энн вскочила как ужаленная и посмотрела на часы. О чем она думает, сидя сложа руки, будто парализованная, — когда Сэра уезжает, вот сейчас, сегодня вечером, на другой конец света?
  Энн схватила свою меховую накидку и выскочила из квартиры.
  — Бэйзил! — еле выговорила она, запыхавшись. — Умоляю — отвезите меня в Хитроу. И как можно быстрее.
  — Энн, дорогая, что стряслось?
  — Сэра! Улетает сегодня в Канаду. А я не могла с ней попрощаться.
  — Но не поздно ли вы об этом вспомнили, дорогая?
  — Да, разумеется. Я сваляла дурака. Надеюсь все же, что еще не слишком поздно. Поезжайте, Бэйзил, быстрее.
  Бэйзил Моубрей вздохнул и повернул ключ зажигания.
  — Вы всегда производили впечатление такой уравновешенной женщины, Энн, — с упреком сказал он. — Благодарение небу, что у меня нет детей. Родители ведут себя так странно.
  — Быстрее, Бэйзил, — быстрее.
  Бэйзил вздохнул.
  Миновав Кенсингтон, они достигли Хаммерсмита, по извилистым боковым улочкам обогнули этот район, известный своими пробками, вышли на очень оживленную Чизуик, а уже оттуда — на Грейт-Уэст-роуд и помчались мимо высоких заводских строений, зданий с неоновыми вывесками и выстроившихся рядами аккуратных домиков. В них живут люди: матери и дочери, отцы и сыновья, мужья и жены. И все — со своими проблемами, ссорами и примирениями. «В точности как я», — подумала Энн. И внезапно ощутила родство, любовь и взаимопонимание со всем человечеством. Она не одинока, не может быть одинока, ибо живет в мире, населенном ей подобными.
  * * *
  В зале регистрации в аэропорте Хитроу было полно пассажиров, ожидавших приглашения на посадку. Джерри спросил Сэру:
  — Не жалеешь?
  Сэра в ответ лишь сверкнула в его сторону радостными глазами.
  Она похудела, на лице ее появились морщинки — свидетельство перенесенных страданий. По-прежнему очень красивая, она казалась намного старше прежнего и производила впечатление совершенно зрелой женщины.
  В голове ее теснились беспокойные мысли.
  «Джерри уговаривал меня пойти попрощаться с мамой.
  Он не понимает… Если б только я могла исправить содеянное — но ведь это невозможно».
  Ибо не в ее силах вернуть Ричарда Колдфилда…
  Нет, мама никогда ее не простит.
  Сэра была счастлива, что рядом с ней Джерри, что они улетают навстречу новой жизни, но что-то в ней жалобно стенало:
  «Я улетаю, мама, я улетаю от тебя…»
  Если бы только…
  Хриплый голос из репродуктора прервал размышления Сэры, заставив ее вздрогнуть: «Пассажиров, направляющихся рейсом 00346 в Претуин, Гандер и Монреаль, просят проследовать в выход под зеленым сигналом для прохождения таможенного и паспортного контроля».
  Пассажиры подхватили ручную кладь и направились к двери в конце зала. Сэра шла чуть позади Джерри.
  — Сэра!
  От главного входа к ней бежала Энн в сползшей с плеч меховой накидке. Сэра бросилась навстречу матери, уронив на пол свою маленькую дорожную сумку.
  — Мама!
  Обе широко распахнули руки, обнялись, начали бешено целоваться, но затем, откинувшись всем корпусом назад, внимательно вгляделись друг в друга.
  Всю дорогу до аэропорта Энн твердила про себя, что она скажет дочери, но сейчас слова не шли с языка. Да в них и не было никакой нужды. И у Сэры тоже точно язык отнялся. Глупо ведь было бы сказать: «Прости меня, мама».
  В этот момент Сэра избавилась от последних следов детскости. Она почувствовала себя женщиной, уверенной в себе и умеющей самостоятельно принимать решения.
  Интуиция безошибочно подсказала ей, какие слова уместны в этой ситуации.
  — Не волнуйся, мама, все будет хорошо, — воскликнула она не задумываясь.
  А сияющий Джерри добавил:
  — Я с нее глаз не спущу, миссис Прентис.
  К ним приблизился дежурный с намерением подтолкнуть Джерри и Сэру к двери под зеленым сигналом.
  Снова прибегнув к иносказанию. Сэра произнесла:
  — Ты будешь следить за собой, мама, обещаешь?
  — О да, дорогая, за меня не беспокойся. До свидания, и да благословит вас Бог.
  Джерри и Сэра ушли через дверь таможенного контроля — в новую жизнь, а Энн возвратилась к машине, в которой ее ожидал Бэйзил.
  — Ужас что за техника, — воскликнул он, когда по взлетно-посадочной полосе с ревом промчался рейсовый самолет. — Похож на огромное ядовитое насекомое! Я их до смерти боюсь!
  Он вырулил на шоссе и повернул в сторону Лондона.
  — Если вы не возражаете, — сказала Энн, — я на сегодня откажусь от вашего приглашения пообедать вместе.
  Меня тянет провести спокойный вечерок дома.
  — Хорошо, дорогая. Тогда я отвезу вас домой.
  Энн всегда считала Бэйзила Моубрея «весьма забавным, но язвительным». Сейчас она впервые поняла, что он к тому же еще и добрый. Добрый маленький мужчина, очень одинокий.
  «И чего я так резвилась! — думала Энн. — Просто смешно».
  Раздался встревоженный голос Бэйзила:
  — Но, Энн, дорогая, вам же все-таки надо поесть. А дома обеда не готовили.
  Энн, улыбнувшись, покачала головой. Перед ее глазами встала приятнейшая картина.
  — Не беспокойтесь, — сказала она. — Я сяду у камина, а Эдит принесет мне на подносе яичницу и — да благословит ее Бог — чашечку горячего крепкого чая.
  Впуская свою госпожу в дом, Эдит лишь пристально взглянула на нее и посоветовала:
  — А теперь пойдите сядьте у огня.
  — Вылезу только из этого идиотского наряда и накину на себя что-нибудь поудобнее.
  — Наденьте-ка тот синий фланелевый халат, что вы мне подарили четыре года назад. Уж куда уютнее ваших неглижей, как вы их называете. И ни разу не надеванный. Как я его запрятала в нижний ящик комода, так и лежит там. Берегла для похорон.
  Устроившись на кушетке в гостиной и подвернув под себя полы синего халата, Энн уставилась на огонь.
  Вошла Эдит с подносом, поставила его на столик рядом с кушеткой.
  — Попозднее волосы вам расчешу, — обещала она.
  Энн улыбнулась ей.
  — Ты сегодня обращаешься со мной, как с маленькой!
  С чего бы это?
  Эдит усмехнулась.
  — Да вы для меня завсегда маленькая девочка.
  Энн взглянула на нее и сделала над собой некое усилие.
  — Эдит! Я видела Сэру. Все хорошо.
  — А я что говорила! Конечно, все хорошо. И было хорошо.
  Суровое лицо верной служанки озарилось ласковой улыбкой.
  Эдит постояла, глядя на Энн, и вышла из комнаты.
  «Какой мир на душе! Какой покой!» — подумала Энн.
  И в памяти ее всплыли слова, давным-давно запавшие ей в душу:
  «Мир Божий, что превыше всякого ума…».871
  
  1952 г.
  Перевод под редакцией Е. Чевкиной
  
  Бремя любви
  
  
  "Ибо иго мое благо, и бремя мое легко".
  Еванг, от Матфея, гл. II, ст.30
  Господь, ты отобрал утехи тела,
  Но указал душе иную даль.
  Пока душа не слишком очерствела,
  Пошли мне боль, страданье и печаль!
  Р. Л. Стивенсон
  Пролог
  В церкви было холодно. Стоял октябрь, и топить было рано. На улице солнце еще посылало ненадежное обещание бодрости и тепла, то здесь, среди холодного серого камня, была только сырость и предчувствие зимы.
  Лаура стояла между нарядной няней в хрустящих воротничках и манжетах и помощником викария мистером Хенсоном; самого викария свалила жестокая простуда. Мистер Хенсон был худой и юный, с выступающим кадыком и тонким гнусавым голосом.
  Миссис Франклин, хрупкая и хорошенькая, опиралась на руку мужа. Сам он стоял важно и прямо. Рождение второй дочери не принесло ему утешения после потери Чарльза. Он хотел сына. Но из того, что сказал врач, стало ясно, что сына уже не будет.
  Он перевел взгляд с Лауры на младенца, который лепетал на руках у няни. Две дочери… Конечно, Лаура — очень милая девочка, и новорожденная чудесна, как и все младенцы, но мужчине нужен сын.
  Чарльз, Чарльз, золотые кудряшки, как он смеялся, запрокидывая голову… Такой красивый мальчик, такой шустрый и смышленый. Действительно необыкновенный мальчик. Если одному из его детей суждено было умереть, пусть бы уж Лаура…
  Он встретился взглядом со старшей дочерью; на маленьком бледном личике глаза казались большими и трагическими, и Франклин, смутившись, покраснел: что он такое думает?! А вдруг ребенок догадается? Конечно, он всей душой любит Лауру, и все-таки, все-таки она — это не Чарльз.
  Опершись о руку мужа, полузакрыв глаза, Анджела Франклин думала: «Мой мальчик, мой дорогой красивый мальчик… В голове не укладывается. Ну почему не Лаура?»
  Вины за эту мысль она не испытывала. Стоя ближе к первобытным инстинктам, она честнее и безжалостнее, чем муж воспринимала как факт, что ее второй ребенок никогда не станет для нее тем, чем был первый. В сравнении с Чарльзом Лаура проигрывает по всем статьям: тихая, бесцветная. Девочка хорошо воспитана, не доставляет хлопот, но она лишена — как это называется? — индивидуальности.
  Она снова подумала: «Чарльз… ничто не возместит мне потерю Чарльза».
  Она почувствовала, как муж сжал ей руку: надо было участвовать в службе. Какой же противный голос у бедняги Хенсона!
  * * *
  Анджела удивленно и снисходительно посмотрела на младенца на руках у няни: такие большие, торжественные слова для такой крохи.
  Спящая девочка моргнула и открыла глазки. У нее поразительно синие глаза — как у Чарльза; она счастливо гулькнула.
  Анджела подумала: «Улыбается, как Чарльз», — и на нее нахлынул прилив материнской любви. Это ее ребенок, ее собственный, чудный ребенок. Впервые смерть Чарльза отодвинулась в прошлое.
  Анджела встретила грустный взгляд темных глаз Лауры и с мгновенным любопытством подумала: «Интересно, о чем этот ребенок думает?»
  Няня тоже обратила внимание на то, как тихо и прямо стоит рядом с ней Лаура.
  «Какая же она тихоня, — подумала няня. — Пожалуй, слишком уж тихая; в ее возрасте ненормально быть такой тихой и воспитанной. Ее почти не замечают. А надо бы… как же так…»
  В это время преподобный Юстас Хенсон подошел к критическому моменту, который всегда заставлял его нервничать. Ему редко доводилось крестить. Был бы здесь викарий… Он одобрительно посмотрел на серьезное личико Лауры. Воспитанная девочка. Его вдруг заинтересовало: что у нее сейчас в голове?
  Этого не знали ни он, ни няня, ни Артур или Анджела Франклин.
  Это несправедливо…
  О, это несправедливо.
  Ее мама любит малышку-сестру, как любила Чарльза.
  Это несправедливо…
  Она ненавидит, ненавидит, ненавидит малышку!
  Пусть бы она умерла!
  Лаура стояла возле купели, в ушах у нее звенели торжественные слова крещения, но гораздо явственнее и реальнее была мысль, облеченная в такие слова:
  Пусть бы она умерла…
  Легкий толчок. Няня подала ей ребенка и прошептала:
  — Возьми ее… осторожно… крепче… и передай священнику.
  — Я знаю, — шепнула в ответ Лаура.
  Вот малышка у нее на руках. Лаура посмотрела на нее.
  Подумала: «Что, если я разожму руки, и она упадет на камень. Она умрет?»
  Камни серые и твердые — но детей очень сильно укутывают, прямо кокон. Сделать? Решиться?
  Она помедлила, и момент был упущен. Ребенок оказался в нервных руках преподобного Юстаса Хенсона, которому явно не хватало умения викария. Он спрашивал у Лауры имена и повторял их: Ширли, Маргарет, Эвелин… Вода стекала со лба малышки. Она не заплакала, только снова довольно гулькнула, будто ей доставили огромное удовольствие. Осторожно, внутренне съежившись, помощник викария поцеловал ребенка в лоб. Он знал, что викарий так делает. И с облегчением вернул ребенка няне.
  Обряд крещения закончился.
  Часть первая
  Лаура — 1929
  Глава 1
  За внешним спокойствием девочки, стоявшей возле купели, скрывалось разрастающееся чувство негодования и обиды.
  С самой смерти Чарльза она надеялась… Хотя она горевала о нем (она его обожала), надежда и страстное желание затмевали горе. Когда Чарльз был жив, такой красивый, обаятельный, веселый и беспечный, вся любовь доставалась ему. Лаура чувствовала, что это правильно, справедливо. Она всегда была тихой, вялой, как это часто бывает с нежеланными детьми, родившимися слишком скоро после первенца. Отец и мать были к ней добры, но любили они Чарльза.
  Однажды она подслушала, как мать говорила гостье:
  — Лаура, конечно, милый ребенок, но она такая скучная.
  И она честно и безнадежно признала справедливость этой оценки. Она скучная. Она маленькая, бледная, волосы у нее не вьются, она никогда не скажет такого, чтобы все засмеялись, — не то что Чарльз. Да, она хорошая, послушная, никому не доставляет хлопот, но и ничего ни для кого не значит и никогда не будет значить.
  Как-то она пожаловалась няне:
  — Мама любит Чарльза больше, чем меня.
  Няня немедленно отбила удар:
  — Глупости и не правда! Мама одинаково любит обоих своих детей. По справедливости. Все мамы поровну любят своих детей.
  — А кошки нет, — сказала Лаура, мысленно пересмотрев недавнее рождение котят.
  — Кошки — животные, — сказала няня. — В любом случае помни, что тебя любит Бог, — добавила няня, слегка ослабив блистательную убедительность предыдущего довода.
  Лаура согласилась. Бог любит ее — ему так положено.
  Но даже Бог, наверное больше всех любил Чарльза. Потому что создать Чарльза, конечно гораздо приятнее, чем такую вот Лауру.
  «Но я сама могу любить себя больше всех, — утешала себя Лаура. Больше, чем Чарльза, или маму, папу или еще кого-нибудь».
  И Лаура стала еще более бледной, тихой и ненавязчивой, чем раньше; няня даже забеспокоилась. Она поделилась с горничной неясными страхами, что Лауру «Бог приберет» молодой.
  Но умер Чарльз, а не Лаура.
  * * *
  — Почему ты не купишь своему ребенку собаку? — требовательно спросил мистер Болдок, старый друг Лауриного отца.
  Артур Франклин слегка опешил: вопрос прозвучал в разгар жаркого спора об итогах Реформации.
  — Какому ребенку?
  Болдок мотнул большой головой в сторону Лауры, которая ездила на велосипеде по газону, петляя среди деревьев. Спокойное развлечение, без всякой опасности повредить себе: Лаура была осторожной девочкой.
  — С какой стати? — возразил Артур Франклин. — За собаками нужен уход, они вечно прибегают с грязными лапами и рвут ковры.
  — Собаки, — сказал Болдок лекторским тоном, которым хоть кого можно вывести из себя, — имеют замечательную способность поднимать в человеке дух. Для собаки хозяин — это бог, которому она не только поклоняется, но еще и любит — это в нашей-то угасающей цивилизации.
  Люди сейчас охотно заводят собак. Это придает им ощущение силы и собственной значимости.
  — Хм-м. И по-твоему, это правильно?
  — Чаще всего нет, — ответил Болдок. — Но у меня есть застарелая слабость: я хочу видеть людей счастливыми. Я хотел бы видеть Лауру счастливой.
  — Лаура совершенно счастлива, — сказал ее отец. — К тому же у нее есть котенок.
  — Пф. Это не одно и то же. Подумай, и сам поймешь. Но твоя беда в том, что ты не хочешь думать. Вспомни, что ты сейчас говорил об экономических условиях времен Реформации. Ты хоть на минуту задумался, что…
  И они опять с наслаждением заспорили, молоток и клещи, и Болдок высказывал самые фантастичные и провокационные мысли.
  Однако в голове Артура Франклина засело неясное беспокойство, и в тот же вечер, зайдя к жене, когда та одевалась к обеду, он ни с того, ни с сего спросил:
  — Слушай, с Лаурой все в порядке, да? Она здорова, счастлива и все такое?
  Жена обратила на него удивленные синие глаза, чарующие васильковые глаза, такие же, как у Чарльза.
  — Дорогой! Конечно! С Лаурой всегда все в порядке.
  Никаких капризов, вспышек раздражения, как у других детей. Лаура совсем не доставляет мне хлопот. Она безупречна во всех отношениях. Нам просто повезло.
  Застегнув на шее жемчужное ожерелье, она спросила:
  — А в чем дело? Почему ты заговорил о Лауре?
  Артур Франклин туманно протянул:
  — Да вот Болди… Он говорит…
  — О, Болди? Ну ты же его знаешь. Он вечно что-то выдумывает.
  И когда через несколько дней Болдок был приглашен к ним на ленч и они выходили из столовой, Анджела Франклин специально остановила няню и спросила ясным, слегка подчеркнутым голосом:
  — С мисс Лаурой ничего не случилось? Она здорова и счастлива, не так ли?
  — О да, мадам. — Няня ответила уверенно и с некоторым вызовом. — Она очень хорошая девочка, не доставляет никаких хлопот. Не то что мастер Чарльз.
  — Значит, Чарльз доставляет вам хлопоты? — спросил Болдок.
  Няня почтительно повернулась к нему.
  — Как обычный ребенок, он всегда готов шалить! Видите ли, он развивается, скоро пойдет в школу, в этом возрасте они всегда на взводе. И потом, у него плохо с желудком, он ест слишком много сладостей без моего ведома.
  Она со снисходительной улыбкой покачала головой и ушла.
  — Все равно она его обожает, — сказала Анджела, когда они вошли в гостиную.
  — Это заметно, — сказал Болдок. И непроизвольно добавил:
  — Я всегда знал, что женщины дуры.
  — Няня ничуть не дура!
  — А я не про нее подумал.
  — Про меня? — Анджела кинула на него строгий взгляд — но не слишком строгий, потому что все-таки это Болди, веселый, эксцентричный, ему дозволялась некоторая грубость — она была, можно сказать, одной из составляющих его привлекательности.
  — Я подумываю написать книгу о проблемах второго ребенка, — сказал Болдок.
  — Да что ты говоришь! Болди, не ратуешь ли ты за единственного ребенка в семье? Кажется, это считается нездоровым со всех точек зрения.
  — Ха! В семье из десяти человек я назову множество здоровых черт. Конечно, я имею в виду законнорожденных. Работа по дому, старшие заботятся о младших и так далее. Работают все зубчики машины домашнего очага.
  Заметь, они действительно полезны, не для показухи. Но мы, как дураки, разделяем и изолируем их согласно возрастным группам! Называем это образованием! Пф! Вопреки природе!
  — Эти твои теории! — снисходительно улыбнулась Анджела. — Так что насчет второго ребенка?
  Болдок поучительно заговорил:
  — Беда второго ребенка в том, что он обычно не вызывает прилива чувств. Первый ребенок — открытие. Это страшно, это больно, женщина уверена, что она умрет, мужчина тоже — Артур, например. А когда все закончится, у вас на руках живой комочек, орущий до посинения, и его произвели на свет двое людей, черт бы их побрал!
  Натурально, они и ценят это дитя соответственно. Это ново, это наше, это замечательно! А потом, как правило слишком скоро, появляется Номер Два. Опять все то же самое, только теперь не так страшно и более утомительно.
  Вот он — он ваш, но теперь уже почти ничего нового, а раз он обошелся вам не так дорого, то не такой уж он и замечательный.
  Анджела пожала плечами.
  — Все-то холостякам известно, — съязвила она. — То же относится к номеру Три, Четыре и остальным?
  — Не совсем. Я заметил, что перед Номером Три бывает промежуток. Часто Третьего производят потому, что первые два выросли, и — «как было бы чудесно опять иметь малыша». Любопытное пристрастие; маленькие существа отвратительны, но биологически, я полагаю, это здоровый инстинкт. Так все и идет: один милый, другой гадкий, один шустрый, другой вялый, но они — пара, более или менее уживаются, но наконец приходит последыш, которому, как и первенцу, достается неумеренная доля внимания.
  — И все это очень несправедливо, ты это хочешь сказать?
  — Именно. Вся жизнь несправедлива.
  — И как же со всем этим быть?
  — Никак.
  — Тогда я действительно тебя не понимаю.
  — Позавчера я говорил Артуру. У меня мягкое сердце.
  Я хочу видеть людей счастливыми. Люблю устраивать так, чтобы люди получали то, чего у них нет, а хочется иметь.
  Чтобы немножко выровнять положение. К тому же если этого не сделать, он помедлил, — может быть опасно.
  * * *
  — Сколько чепухи наговорил Болди, — задумчиво сказала Анджела после его ухода.
  — Джон Болдок — один из выдающихся ученых нашей страны, — сказал Артур и подмигнул.
  — О, это я знаю, — фыркнула Анджела, — Я бы сидела скромненько и восторгалась им, если бы он излагал античные законы или давал обзор елизаветинской поэзии. Но что он понимает в детях?
  — Абсолютно ничего, насколько я понимаю. Кстати, позавчера он предложил, чтобы мы купили Лауре собаку.
  — Собаку? У нее же есть котенок.
  — Согласно Болди, это не одно и то же.
  — Как странно… Помнится, он говорил, что не любит собак.
  — Не сомневаюсь.
  Анджела задумчиво проговорила:
  — Пожалуй, надо Чарльзу завести собаку. Недавно возле церкви к нему кинулись щенки, и он так испугался.
  Чтобы мальчишка боялся собак!.. А если у него будет своя, он привыкнет. Еще надо научить его ездить верхом. Хорошо бы у него был свой пони! Жалко, у нас нет загона!
  — Боюсь, о пони не может быть речи, — сказал Франклин.
  На кухне горничная Этель говорила кухарке:
  — Вот и старый Болдок тоже заметил.
  — Что заметил?
  — Про мисс Лауру. Что она не жилец на этом свете.
  Они Няню спрашивали. Да по ней сразу видно: никаких шалостей у нее, не то что мастер Чарльз. Помяни мое слово, не доживет она до свадьбы.
  Но умер все-таки Чарльз.
  Глава 2
  Чарльз умер от детского паралича. Еще два мальчика в школе заразились, но выздоровели.
  Для Анджелы Франклин, не отличавшейся крепким здоровьем, это был сокрушительный удар. Чарльз, обожаемый, любимый, ее красивый, веселый, жизнерадостный мальчик.
  Она лежала в полутемной спальне, смотрела в потолок и не могла плакать. Муж, Лаура, прислуга — все ходили на цыпочках. Наконец врач посоветовал Артуру увезти ее за границу.
  — Полностью смените обстановку и атмосферу. Ее надо расшевелить. Поезжайте туда, где хороший воздух. Горный воздух. В Швейцарию, например.
  Франклины уехали, а Лаура осталась с няней, днем приходила гувернантка мисс Уикс, приветливая, но неинтересная особа.
  Отсутствие родителей было Лауре приятно. Можно было считать себя хозяйкой дома! Каждое утро она «заглядывала к кухарке» и заказывала еду на день. Толстая добродушная кухарка миссис Брайтон усмиряла прыть Лауры, и каждый раз меню оказывалось таким, как считала нужным кухарка, но Лаурино чувство собственной значимости не подрывалось. Она тем меньше скучала без родителей, что в уме фантазировала, каким будет их возвращение.
  То, что Чарльз умер, — это ужасно. Понятно, что они больше всех любили Чарльза, это было справедливо, нечего и говорить, но теперь — теперь в королевство Чарльза вступает она. Теперь Лаура — их единственный ребенок, на нее они возлагают все надежды, к ней обращена вся их привязанность. Она уже представляла себе сцену их возвращения: мама раскрывает объятия…
  «Лаура, моя дорогая. Ты все, что у меня есть в этом мире!»
  Трогательные, чувствительные сцены, совсем не в духе Артура и Анджелы Франклин. Но в спектаклях Лауры они были щедрыми и сердечными, и мало-помалу она так во все это уверовала, будто оно уже свершилось.
  Идя по аллее к деревне, она репетировала предстоящие разговоры: поднимала брови, качала головой, бормотала под нос слова и фразы.
  Она была так поглощена праздником откровения чувств, что не заметила мистера Болдока, который шел ей навстречу, толкая перед собой садовую корзину на колесиках, в которой он возил покупки.
  — Привет, юная Лаура.
  Лаура, грубо прерванная в середине сцены, где мать возвращается слепая, и она, Лаура, отказывается выйти замуж за виконта («Я никогда не выйду замуж. Моя мать значит все для меня»), запнулась и покраснела.
  — Отца и матери все еще нет, а?
  — Да, их не будет еще дней десять.
  — Понял. Хочешь, приходи завтра ко мне на чай?
  — Ода.
  Лаура была в восторге. Мистер Болдок преподавал в Университете в четырнадцати милях отсюда, имел в деревне домик, куда приезжал на каникулы и иногда по выходным. Он уклонялся от светской жизни и оскорбил весь Белбери, постоянно и весьма грубо отклоняя любые приглашения. Единственным его другом был Артур, эта дружба выдержала многолетнее испытание. Джон Болдок не был приветливым человеком. Со своими учениками он обращался так язвительно и безжалостно, что лучшие из них стремились превзойти себя, а остальные прозябали на обочине. Он написал несколько толстых неудобоваримых книг о смутных периодах истории, и лишь очень немногие смогли понять, к чему он клонит. Издатели взывали к нему, убеждая сделать книги более удобочитаемыми, но он с суровым видом отвергал их доводы, указывая, что те, кто понимает, и есть единственные достойные его читатели! Особенно груб он бывал с женщинами, и это им так нравилось, что они приходили еще и еще. При всей своей предвзятости и высокомерии он имел неожиданно доброе сердце, которое зачастую, входило в противоречие с его же принципами.
  Лаура понимала, что быть приглашенной на чай к мистеру Болдоку большая честь, и соответственно подготовилась. Она явилась умытая, причесанная, аккуратно одетая, но все же настороженная, потому что Болдок был опасным человеком.
  Домохозяйка провела ее в библиотеку, где Болдок оторвался от книги и воззрился на нее.
  — Привет. Ты что здесь делаешь?
  — Вы пригласили меня на чай, — ответила Лаура.
  Болдок глядел на нее в раздумье. Лаура ответила твердым вежливым взглядом, успешно преодолев внутреннюю неуверенность.
  — Да. — Болдок потер нос. — Хм… да, пригласил. Не знаю зачем. Ну садись.
  — Куда?
  Вопрос был в высшей степени уместный. Библиотека была заставлена стеллажами до потолка, полки забиты книгами, а те, которые не поместились, валялись кучами на полу, на столах и стульях.
  Болдок с досадой огляделся.
  — Придется что-то предпринять, — недовольно сказал он.
  Выбрав кресло, загруженное меньше других, он, сопя и пыхтя, сгрузил на пол две охапки пыльных книг.
  — Вот. — Он отряхнул руки и чихнул.
  — Разве здесь никто не вытирает пыль? — спросила Лаура, степенно усаживаясь в кресло.
  — Пусть только попробуют! — сказал Болдок. — Заметь, за это приходится бороться. Женщине ничего другого не надо, дай только попрыгать с огромным желтым пылесосом да натащить кучу банок с липкой дрянью, воняющей скипидаром или еще чем похуже. Схватит книги и сложит стопками по размеру, не считаясь с тематикой. Потом включит свою вредоносную машину, пожужжит, попыхтит и наконец уходит, страшно довольная собой, а ты после этого месяц не можешь найти нужную книгу. Женщины! О чем только Господь Бог думал, создавая их! Наверно, ему показалось, что Адам слишком зазнался; как же, венец творения, давал имена животным и все такое. Бог решил, что пора дать ему пинка. Не смею сказать, что он был не прав. Но создавать женщину — это уж слишком. Посмотри, во что бедняга вляпался! Прямиком в первородный грех!
  — Мне очень жаль, — сказала Лаура.
  — Чего тебе жаль?
  — Что вы так обижены на женщин, потому что я, по-моему, тоже женщина.
  — Пока еще нет, слава Богу, — сказал Болдок. — Правда, это ненадолго. Это неизбежно, но не будем о грустном. Кстати, я вовсе не забывал, что ты придешь на чай.
  Ни на минуту. Я притворялся с определенной целью.
  — С какой?
  — Ну… — Болдок опять потер нос. — Во-первых, я хотел посмотреть, что ты на это скажешь. — Он кивнул. — Ты прошла тест отлично. Просто очень хорошо.
  Лаура уставилась на него в полном недоумении.
  — Была и другая причина. Если мы с тобой собираемся дружить, а похоже, к этому идет, то ты должна принимать меня таким, каков я есть — грубый, неласковый скряга. Понятно? Никаких сладких речей. «Дорогое дитя, как я рад тебя видеть, я так тебя ждал».
  Болдок повторил последнюю фразу тонким фальцетом, с неприкрытым презрением. Вся серьезность мигом слетела с лица Лауры, она засмеялась.
  — Было бы очень смешно, — сказала она.
  — Еще бы.
  К Лауре вернулась солидность. Она задумчиво глядела на него.
  — Вы думаете, мы будем дружить?
  — Дело взаимного согласия. Тебе нравится эта идея?
  Лаура подумала.
  — Это немного странно, — с сомнением сказала она. — Дружат обычно дети, они вместе играют.
  — Не рассчитывай, что я буду играть с тобой «Каравай-каравай, кого хочешь выбирай»!
  — Это для маленьких, — с упреком сказала Лаура.
  — Наша дружба будет протекать, безусловно, в интеллектуальном плане.
  Лаура была довольна.
  — Я не совсем понимаю, что это значит, но мне нравится.
  — А значит это, что мы будем встречаться и обсуждать темы, представляющие взаимный интерес.
  — Какие темы?
  — Ну… например, еда. Я обожаю поесть. Думаю, ты тоже. Но мне шестьдесят лет, а тебе — сколько? Десять?
  Вне всякого сомнения, наши мысли на этот счет будут различными. Интересно. Будут и другие темы: краски, цветы, звери, история Англии.
  — Вроде жен Генриха Восьмого?
  — Именно. Произнеси имя Генрих, и девять человек из десяти вспомнят жен. Какое оскорбление для человека, прозванного Справедливейшим Принцем Христианского Мира и первостатейного государственного деятеля, — а его вспоминают только за попытки получить законного наследника мужеского пола! Его мерзкие жены не имеют никакого значения для истории.
  — А я думаю, что его жены очень важны.
  — Ага! Уже дискуссия.
  — Я бы хотела быть Джейн Сеймур.
  — Почему так?
  — Она умерла, — исступленно проговорила Лаура.
  — Но умерла и Нан Буллен, и Катерина Говард.
  — Их казнили. Только одна Джейн была за ним замужем год, родила ребенка и умерла, и все ее ужасно жалели.
  — Что ж, твоя позиция понятна. Пошли в другую комнату, может, нам чаю дадут.
  * * *
  — Какое замечательное чаепитие! — пылко воскликнула Лаура.
  Она обежала глазами булочки со смородиной, рогалики, эклеры, сандвичи с огурцом и огромный неудобоваримый и жирный кекс с изюмом. И хихикнула:
  — Вы меня ждали! Хотя, у вас каждый день так?
  — Упаси Бог!
  Они дружно принялись за еду. Болдок съел шесть сандвичей с огурцом, Лаура — четыре эклера и попробовала понемножку всего остального.
  — Я рад, что у тебя хороший аппетит, — сказал Болдок, когда они закончили.
  — Я все время хочу есть. И меня никогда не тошнит, как Чарльза.
  — Хм, Чарльз. Я думаю, ты по нему тоскуешь.
  — Да, очень. Правда.
  Кустистые седые брови Болдока поползли вверх.
  — Ну, ну. Кто говорит, что не правда?
  — Никто. А я скучаю — честное слово.
  Он серьезно кивнул и стал изучать ее.
  — Как это грустно — умереть так рано. — Лаура бессознательно подражала кому-то из взрослых.
  — Да, очень грустно.
  — Ужасно грустно для мамы и папы. Теперь я — все, что у них осталось в мире.
  — Вот как?
  Она смотрела отсутствующим взглядом. Она опять была в своих мечтах. «Лаура, дорогая, ты все, что у меня есть.
  Мой единственный ребенок. Мое сокровище».
  — Тухлятина, — сказал Болдок. Это было у него одно из проявлений беспокойства. — Тухлятина! Тухлятина! — Он с досадой потряс головой. Лаура, пошли в сад. Посмотрим на розы. Расскажи, что ты делаешь целыми днями.
  — Ну, утром приходит мисс Уикс, и мы занимаемся.
  — Старая кляча!
  — Вам она не нравится?
  — Да у нее на лбу написано: «Гэртон». Лаура, запомни, ни за что не поступай в Гэртон!
  — Что такое Гэртон?
  — Женский колледж в Кэмбридже. Когда я о нем думаю, у меня мурашки бегут по коже!
  — Когда мне исполнится двенадцать лет, я пойду в — Вы думаете, мне там не понравится?
  — Опасаюсь, что понравится! В том-то и дело, лупить других девчонок хоккейными клюшками по ногам, ходить в гости к обожаемой учительнице музыки, затем продолжать учебу в Гэртоне или в Самервилле. Ну ничего, пара лет у нас еще есть, пока не случится худшее. Возьмем от них все. А что ты будешь делать, когда вырастешь? Ты уже думала?
  — Я думала, что могла бы лечить прокаженных.
  — Ну, это еще ничего. Только не приводи их в дом и не подсовывай мужу в постель. Так сделала Святая Елизавета в Венгрии. Неразумное рвение. Конечно, перед Богом она святая, но жена никудышная.
  — Я никогда не выйду замуж, — тоном отречения сказала Лаура — Нет? Я бы на твоем месте вышел. Старые девы хуже замужних женщин. Конечно, при этом не повезет какому-то мужчине, но подозреваю, что из тебя получится жена получше других.
  — Это было бы не правильно. Я должна буду ухаживать за мамой и папой, когда они состарятся. У них же никого нет, кроме меня.
  — У них есть кухарка, горничная, садовник, большой доход и куча друзей. С ними все будет нормально. Родителям приходится расставаться с детьми, когда приходит срок. Иногда к обоюдному облегчению. — Он резко остановился возле клумбы роз. — Вот мои розы. Нравятся?
  — Очень красивые, — вежливо ответила Лаура.
  — Я люблю их больше, чем людей. Хотя бы за то, что они недолго живут. — Он твердой рукой взял Лауру за плечо. — До свиданья, Лаура. Тебе пора идти. Дружба не должна быть в тягость. Я был рад тебя видеть.
  — До свиданья, мистер Болдок. Спасибо. Мне тоже было очень приятно.
  Вежливые формулировки легко слетали с ее губ. Она была воспитанной девочкой.
  — Молодец. — Болдок похлопал ее по плечу. — Так и надо говорить. Учтивость — это пароль, который заставляет колеса крутиться. Вот дорастешь до моих лет, тогда говори что угодно Лаура улыбнулась и вышла через железную калитку, которую он перед ней распахнул. Потом в нерешительности обернулась.
  — Ну, что еще?
  — Так мы правда договорились? Я имею в виду, насчет дружбы?
  Болдок потер нос.
  — Да, — сказал он со вздохом. — Думаю, да.
  — Я надеюсь, вы не очень против, — встревожилась Лаура.
  — Не очень Мне надо привыкнуть к этой идее.
  — Да, конечно. Мне тоже. Но я думаю… Я думаю…
  Это будет очень приятно. До свиданья.
  — До свиданья.
  Болдок смотрел на удаляющуюся фигурку и сердито бормотал: «Во что же ты вляпался, старый дурак!»
  Он направил стопы к дому, где его поджидала экономка миссис Роуз.
  — Девочка ушла?
  — Да, ушла.
  — О Господи, что же она так мало побыла?
  — Вполне достаточно. Дети и низшие классы никогда не умеют вовремя попрощаться. Приходится делать это за них.
  — Ну и ну! — Миссис Роуз возмущенно глядела на него, пока он проходил мимо нее в дом.
  — До свиданья, — сказал ей Болдок. — Я иду в библиотеку и не хочу, чтобы меня снова беспокоили.
  — А на ужин.
  — Что хотите, — отмахнулся он. — И заберите все эти сладости. Съешьте сами или скормите кошкам.
  — О, спасибо, сэр. У меня племянница…
  — Хоть племяннице, хоть кошке, кому угодно.
  Он вошел в библиотеку и хлопнул дверью.
  — Ну и ну! — опять сказала миссис Роуз. — Сварливый старый бобыль! Но я-то его понимаю, не то, что другие.
  Лаура пришла домой, исполненная чувства собственного достоинства.
  Она просунула голову в окно кухни, где горничная Этель осваивала премудрости тамбурной вышивки.
  — Этель, у меня есть друг, — сказала Лаура.
  — Да, дорогуша, — сказала Этель и забормотала:
  — Пять цепочек, два раза в следующую петлю, восемь цепочек…
  — У меня есть друг, — повторно сообщила Лаура.
  Этель продолжала бормотать:
  — Пять двойных цепочек, потом три раза в следующую петлю — что-то получается не так… Где же я упустила?
  — У меня есть друг! — прокричала Лаура, разъяренная полным отсутствием понимания.
  Этель с удивлением подняла голову.
  — Надо потереть, дорогуша, — потри, — расплывчато ответила она.
  Лаура с отвращением отвернулась.
  Глава 3
  Анджела Франклин с ужасом думала о возвращении домой, но это оказалось не так страшно, как она опасалась.
  Когда они подъехали к дверям, она сказала мужу:
  — Вон Лаура ждет нас на ступеньках. Какая она возбужденная!
  И, выскочив из машины, она пылко протянула к дочери руки.
  — Лаура, дорогая! Как чудесно видеть тебя Ты очень скучала?
  Лаура честно ответила:
  — Не очень. Я была занята. Я сплела тебе коврик из пальмового волокна.
  На Анджелу нахлынули воспоминания о Чарльзе — как он бы кинулся к ней, весь в слезах, обнимал бы ее, кричал: «Мамочка! Мамочка!»
  Как это больно — вспоминать…
  Она оттолкнула от себя воспоминания, улыбнулась Лауре и сказала:
  — Пальмовый коврик? Как это мило, дорогая.
  Артур Франклин потрепал дочь по головке.
  — Ты подросла, киска.
  Все вошли в дом.
  Лаура сама не знала, чего ждет. Вот мама и папа, они рады ей, вертятся вокруг нее, задают вопросы. Это не с ними неладно, это с ней. Она не может… что она не может?
  Все оказалось не так, как она рассчитывала. Она не заняла место Чарльза. Чего-то в ней не хватает. Но завтра все будет иначе! Если не завтра, то послезавтра или через два дня. Лаура вдруг вспомнила пленившие ее слова из старомодной детской книжки: «Душа этого дома».
  Вот что она такое — душа этого дома.
  Вот кем она должна быть — но ее охватило горькое предчувствие, что она так и осталась просто Лаурой, такой же, какой была всегда.
  Просто Лаура…
  * * *
  — Болди, кажется, воспылал любовью к Лауре, — сообщила Анджела. Представляешь, когда нас не было, он приглашал ее к себе на чай.
  На что Артур ответил, что интересно было бы ему знать, о чем они разговаривали.
  Помолчав, Анджела сказала:
  — Я думаю, мы должны рассказать Лауре. Если этого не сделать, она услышит от слуг или кого-то еще. В конце концов, она слишком большая, чтобы верить в аиста или в капусту.
  Она лежала под кедром на плетеном диванчике, повернув голову к мужу, сидевшему в шезлонге.
  Печать страдания все еще лежала на ее лице. Жизнь, которую она вела, не сумела пока развеять чувство утраты.
  — Это будет мальчик, — сказал Артур Франклин. — Я знаю, что это будет мальчик.
  Анджела улыбнулась и покачала головой.
  — Не стоит гадать, — сказала она.
  — Говорю тебе, Анджела, я знаю, — он был совершенно уверен. Мальчик, похожий на Чарльза, другой Чарльз, смеющийся, синеглазый, озорной, нежный.
  Анджела подумала: «Может, будет мальчик — но это будет не Чарльз».
  — Но если родится девочка, мы тоже будем очень довольны, — не слишком убедительно сказал муж.
  — Артур, я знаю, что ты хочешь сына.
  — Да, — вздохнул он, — я бы хотел сына.
  Мужчина всегда хочет сына, ему нужен сын. Дочери — это совсем другое.
  Движимый неясным чувством вины, он сказал:
  — Лаура — очень милая девочка.
  Анджела искренне с ним согласилась.
  — Я это вижу. Она хорошая, тихая, всегда готовая помочь. Мы будем скучать, когда она пойдет в школу. — Она добавила:
  — Для нее тоже лучше, чтобы это была не девочка, а то Лаура может взревновать, а это совсем ни к чему.
  — Конечно.
  — Но дети иногда ревнуют, это естественно; вот почему я думаю, что мы обязаны сказать, подготовить ее.
  И потому Анджела Франклин поговорила с дочкой.
  — Лаура, хочешь маленького братика? — И запоздало добавила:
  — Или сестричку?
  Лаура уставилась на мать. Смысл слов не дошел до нее.
  Она не понимала.
  Анджела мягко сказала:
  — Видишь ли, дорогая, у меня будет ребенок… В сентябре. Хорошо, правда?
  Она пришла в замешательство, когда Лаура, что-то буркнув, повернулась и ушла с раскрасневшимся от непонятных чувств лицом.
  Анджела забеспокоилась.
  — Не понимаю, — сказала она мужу. — Может, мы ошиблись? Я никогда не говорила с ней ни о чем таком.
  Может, она понятия не имеет…
  Артур Франклин возразил, что, поскольку рождение котят в доме явилось грандиозным событием, едва ли Лаура не знакома с этой стороной жизни.
  — Да, но может, она думает, что у людей по-другому. Ее это могло шокировать.
  Это и правда шокировало Лауру, однако вовсе не биологической стороной. Просто до сих пор ей не приходила в голову мысль, что мать может родить другого ребенка. Ситуация представлялась ей простой и четкой. Чарльз умер, и она у родителей единственный ребенок. Как она себе говорила, «все, что у них есть в этом мире».
  И вот, вот теперь будет новый Чарльз.
  В отличие от родителей, она не сомневалась, что будет мальчик.
  Ее охватило жестокое чувство заброшенности.
  Она долго сидела съежившись на бортике огуречного парника, борясь с отчаянием.
  Потом решилась. Встала и пошла по дороге, ведущей к дому мистера Болдока.
  Мистер Болдок, скрежеща зубами и изрыгая злобу, писал саркастический обзор из серии «Жизнь замечательных людей» для учебного журнала.
  Он повернул к двери свирепое лицо, когда миссис Роуз, постучав, вошла и доложила:
  — К вам маленькая мисс Лаура.
  — А, это ты. — Он еле сдержал поток ругательств.
  Он был в замешательстве. Ничего себе! Эта девчонка собирается соваться к нему в любой, самый неподходящий момент. Так они не договаривались. Чертовы дети! Дай им палец — всю руку отхватят. Он не любит детей. Никогда не любил.
  Он растерянно смотрел на Лауру. В ее глазах не было выражения виноватости. В них было горе, а также полная уверенность в праве находиться там, куда она пришла.
  Никаких вежливых извинений.
  — Я подумала, что должна прийти сообщить вам, что у меня будет маленький брат.
  — Ох, — отпрянул Болдок. — Ну-у. — Он тянул время.
  Бледное лицо Лауры ничего не выражало. — Ну и новость, ты не находишь? — Он помолчал. — Ты рада?
  — Нет. Кажется, нет.
  — Эти малыши — такая гадость, — с сочувствием согласился Болдок. — Ни зубов, ни волос, и орут до посинения. Матери, конечно, их любят, иначе эти несчастные скотины вообще бы никогда не выросли. Но когда ему будет три или четыре года, ты обнаружишь, что он не так уж плох. Как щенок или котенок.
  — Чарльз умер, — сказала Лаура. — Как вы думаете, мой новый братик тоже умрет?
  Он глянул на нее и твердо сказал:
  — И не думай. Молния не ударяет дважды в одно место.
  — Так и кухарка говорит. Это означает, что одно и то же не происходит дважды, да?
  — Именно так.
  — Чарльз… — начала было Лаура, но остановилась. И Болдок опять скользнул по ней быстрым взглядом.
  — С чего ты взяла, что будет братик? С таким же успехом может быть сестричка.
  — Маме кажется, что будет братик.
  — Я бы на твоем месте не верил. Она будет не первой женщиной, которая ошиблась.
  Лицо Лауры вдруг осветилось.
  — Как Джосафат, — сказала она. — Самый последний котенок. А он оказался девочкой. Теперь его зовут Джозефина.
  — Ну вот, — подбодрил ее Болдок. — Не люблю пари, но тут готов поспорить на деньги, что будет девочка.
  — Правда? — с горячностью спросила Лаура.
  Она улыбнулась такой благодарной и милой улыбкой, что Болдок был потрясен.
  — Спасибо, — сказала она. — Я пойду. — Она вежливо добавила:
  — Надеюсь, я не помешала вам работать?
  — Все нормально. Я всегда рад тебя видеть, если по серьезному делу. Я знаю, что ты не станешь врываться ко мне ради пустяковой болтовни.
  — Конечно не стану, — искренне сказала Лаура.
  Она выскользнула и плотно прикрыла за собой дверь.
  Беседа очень ободрила ее. Она знала, что мистер Болдок — очень умный человек.
  «Скорее ошибается мама, чем он», — подумала она.
  Сестричка? С этой мыслью она могла примириться.
  Сестра — это всего лишь вторая Лаура, но в худшем исполнении. Лаура без зубов и без волос и совсем неразумная.
  * * *
  Сознание Анджелы прорывалось сквозь милосердный дурман анестезии, а васильковые глаза спрашивали то, что не решались произнести губы:
  «Ну как… кто?»
  Медсестра в присущей всем сестрам манере ответила бодро и оживленно:
  — У вас чудная девочка, миссис Франклин.
  — Девочка… девочка… — Синие глаза закрылись.
  Ее охватило разочарование. Она была так уверена…
  Всего лишь вторая Лаура…
  Пробудилась прежняя боль утраты. Чарльз, ее красивый, смеющийся Чарльз. Ее мальчик, сыночек…
  Внизу кухарка оживленно говорила:
  — Ну вот, мисс Лаура, у вас появилась сестренка. Что вы на это скажете?
  Лаура с достоинством отвечала:
  — Я знала, что будет девочка.
  Это мистер Болдок сказал.
  — Что может понимать такой старый холостяк, как он?
  — Он очень умный, — отвечала Лаура.
  Силы у Анджелы восстанавливались очень медленно.
  Артура Франклина это тревожило. Когда ребенку исполнился месяц, он нерешительно сказал жене:
  — Разве это так уж важно — что девочка, а не мальчик?
  — Нет, конечно нет. Не очень. Только я была так уверена.
  — Но ты понимаешь, что, даже если бы это был мальчик, это не был бы Чарльз?
  — Конечно, конечно.
  Вошла няня с девочкой на руках.
  — А вот и мы. Она стала такая хорошенькая. Пойдешь к мусечке-мамусечке, детка?
  Анджела нехотя приняла ребенка и с неприязнью посмотрела няне вслед.
  — Какие идиотские вещи говорят эти женщины.
  Артур засмеялся.
  — Лаура, подай мне ту подушку, дорогая.
  Лаура принесла ей подушку и стояла, глядя, как мать поудобнее устраивает ребенка. Она была исполнена чувства собственной зрелости и важности. Ребенок — несмышленыш. Мать полагается только на нее, Лауру.
  Вечер был прохладный, огонь, горящий за решеткой камина, приятно согревал. Ребенок что-то радостно лепетал и вскрикивал.
  Анджела увидела его синие глаза, ротик, готовый улыбнуться, и вздрогнув, почувствовала, что глядит в глаза Чарльза. Чарльза-новорожденного. Она почти забыла, каким он был в этом возрасте.
  В ней вспыхнула любовь. Ее ребенок, ее чудо — как она могла быть холодна к этому восхитительному созданию?
  Она была просто слепа! Прекрасный, веселый ребенок — как Чарльз.
  — Крошка моя, — проворковала она. — Мое сокровище, моя любовь.
  Она склонилась над ребенком. Она забыла о Лауре, стоящей рядом. Она не заметила, как Лаура выскользнула из комнаты.
  Но, повинуясь смутному беспокойству, она сказала Артуру:
  — Мери Уэлс не сможет приехать на крестины. Может, пусть Лаура будет представлять крестную мать? Я думаю, ее это порадует.
  Глава 4
  — Понравились крестины? — спросил мистер Болдок.
  — Нет, — сказала Лаура.
  — В церкви, наверно, было холодно, — сказал Болдок. — Хотя купель красивая. Норманнская — черный турнейский мрамор.
  Лауру эта информация не заинтересовала.
  Она думала, как лучше сформулировать вопрос.
  — Можно вас спросить, мистер Болдок?
  — Конечно.
  — Это очень плохо — молиться, чтобы кто-то умер?
  Болдок глянул на нее искоса.
  — С моей точки зрения, это было бы непростительным вмешательством.
  — Вмешательством?
  — Видишь ли, всем представлением заправляет Всевышний, так? Что же ты будешь совать пальцы в его механику? Какое твое дело?
  — А по-моему. Бог не станет возражать. Если ребенок крещен и все такое, он попадет прямо в рай?
  — Куда же еще, — согласился Болдок.
  — А Бог обожает детей. Так в Библии сказано. Он будет рад встрече.
  Болдок походил по комнате. Он был расстроен и не старался этого скрыть.
  — Послушай, Лаура, — сказал он наконец. — Ты должна заниматься своим делом.
  — Это как раз мое дело.
  — Нет! Твое дело — только ты сама. О себе молись сколько хочешь. Проси себе голубые глаза, или бриллиантовую диадему, или чтобы ты победила на конкурсе красоты. Самое худшее, что может случиться, — это что тебе скажут «Да».
  Лаура смотрела на него не понимая.
  — Я тебе точно говорю, — сказал Болдок.
  Лаура вежливо поблагодарила и сказала, что ей пора домой.
  Когда она ушла, Болдок потер подбородок, почесал голову, подергал нос и рассеянно вставил в статью медоточивый отклик на книгу врага.
  Лаура шла домой в глубокой задумчивости.
  Проходя мимо маленькой католической церкви, она остановилась. Женщина, приходившая днем помогать по кухне, была католичкой, и Лауре вспомнились беспорядочные обрывки бесед, к которым она прислушивалась, поддаваясь очарованию чего-то редкого, странного и к тому же запретного. Няня, которая исправно ходила в англиканскую церковь, имела весьма суровые взгляды на то, что она называла Вавилонской блудницей. Кто или что такое эта Блудница, Лаура не знала, кроме того, что она как-то связана с Вавилоном.
  Ей на ум пришла болтовня Молли, как надо молиться об исполнении; для этого нужна свечка. Лаура еще немного поколебалась, потом глубоко вздохнула, оглянулась по сторонам и нырнула в церковь.
  Там было темно и ничем не пахло, в отличие от церкви, куда Лаура ходила по воскресеньям. Никакой Вавилонской блудницы не было, но была гипсовая статуя Дамы в Голубом плаще, перед ней стоял поднос, а на нем проволочные петли, в которых горели зажженные свечи. Рядом лежали свежие свечи и стоял ящичек со щелью для денег.
  Лаура замялась. Ее познания в теологии были путанны и ограниченны. Она знала, что есть Бог, что он обязан ее любить, потому что он Бог. Был также Дьявол, с рогами и хвостом, специалист по искушению. Вавилонская блудница занимала, видимо, какое-то промежуточное положение.
  Наиболее благожелательной выглядела Леди в Голубом плаще, кажется, с ней можно было бы поговорить об исполнении желаний.
  Лаура глубоко вздохнула и пошарила в кармане, где лежал нетронутый шестипенсовик — ее недельные карманные деньги.
  Она опустила монету в щель и услыхала, как она звякнула. Назад дороги нет! Она взяла свечку, зажгла ее и вставила в держатель. Заговорила тихо и вежливо:
  — Вот мое желание. Пожалуйста, заберите ребенка на небеса — И добавила:
  — Как можно скорее, пожалуйста.
  Она еще немного постояла. Свечи горели. Леди в Голубом плаще продолжала благожелательно смотреть. Лаура почувствовала какую-то пустоту в душе. Потом нахмурившись вышла из церкви и пошла домой.
  На террасе стояла детская коляска. Лаура подошла и встала рядом, глядя на спящего ребенка. Курчавая головка повернулась, веки поднялись, и на Лауру посмотрели несфокусированным взглядом синие глаза.
  — Ты скоро попадешь в рай, — сообщила Лаура сестричке. — В раю очень хорошо, — убедительно добавила она. — Везде золото и драгоценные камни. И арфы, — добавила она, минуту подумав. — Много ангелов с крыльями из настоящих перьев. Там гораздо лучше, чем здесь.
  Она подумала еще немного.
  — Ты увидишь Чарльза. Ты только подумай! Увидишь Чарльза.
  Анджела Франклин вышла из комнаты.
  — Привет, Лаура. Ты разговариваешь с ребенком?
  Она склонилась над коляской.
  — Здравствуй, моя сладкая. Проснулась?
  Артур Франклин вышел на террасу вслед за женой. Он сказал:
  — Почему женщины говорят детям всякую чушь? А, Лаура? Ты не думаешь, что это странно?
  — Я думаю, что это не чушь, — сказала Лаура.
  — Вот как? А что же это? — Он улыбался, поддразнивая.
  — Я думаю, это любовь.
  Он чуть вздрогнул. «Лаура, — подумал он, — странная девочка. Трудно понять, что таит этот прямой, невыразительный взгляд».
  — Нужно покрывало для коляски, вязаное или из муслина, я не знаю. Накрывать на улице. Я вечно боюсь, что на нее вскочит кошка, ляжет на лицо, и крошка задохнется. Здесь вокруг полно кошек.
  — Ба! — сказал муж. — Ты наслушалась бабьих сказок. Не верю, чтобы хоть когда-нибудь кошка задушила ребенка.
  — О Артур, так бывает, об этом часто пишут в газетах.
  — Не поручусь, что это правда.
  — Все равно покрывало нужно, и еще надо сказать няне, чтобы поглядывала из окна, все ли в порядке.
  О дорогой, как жаль, что нашей старой няне пришлось уехать к умирающей сестре. Эта новая — я в ней не очень уверена.
  — Почему же? По-моему, милая девушка. Любит ребенка, имеет хорошие рекомендации и все такое.
  — Да, конечно, с виду все в порядке. И все же — В ее рекомендациях есть пробел в полтора года.
  — Она ухаживала за матерью.
  — Все они так говорят! Тем более что нельзя проверить. А может, она по некоторым причинам не желает, чтобы мы знали.
  — Думаешь, она попала в беду?
  Анджела кинула ему предостерегающий взгляд, кивнув на Лауру.
  — Осторожнее, Артур. Нет, я не это имела в виду.
  — Что же, дорогая?
  — Не могу сказать. Просто когда я с ней разговариваю, я чувствую, что она беспокоится, как бы мы что-то не узнали.
  — Хочешь вызвать полицию?
  — Артур! Очень глупая шутка.
  Лаура тихо вышла. Она была понятливая девочка, она видела, что отец и мать хотели бы поговорить о новой няне, не смущаясь ее присутствием. Новая няня ее не интересовала; бледная, темноволосая девушка, с мягким выговором, она проявляла доброту к Лауре, но была ей совершенно не интересна.
  Лаура думала о Леди в Голубом плаще.
  * * *
  — Ну давай, Джозефина, — нетерпеливо Сказала Лаура.
  Джозефина, бывший Джосафат, активно не противилась, но выказывала все признаки пассивного сопротивления. Лаура оторвала ее от восхитительного сна у стенки садового домика, и волоком протащила через весь огород, вокруг дома, к террасе.
  — Сюда! — Лаура сбросила Джозефину на землю. В двух метрах от них на гравии стояла детская коляска.
  Лаура медленно пошла по лужайке; дойдя до липы, оглянулась. Джозефина, возмущенно помахивая хвостом, принялась вылизывать живот, вытянув пистолетом длинную заднюю лапу. Закончив туалет, она зевнула и огляделась по сторонам. Потом без всякого воодушевления принялась чесать за ухом, передумала, опять зевнула и наконец встала и медленно и задумчиво пошла и завернула за угол.
  Лаура догнала ее, подхватила и притащила на место.
  Джозефина глянула на нее, села, подергивая хвостом. Как только Лаура отошла к дереву, Джозефина снова встала, зевнула, потянулась и ушла. Лаура опять притащила ее обратно, уговаривая:
  — Джозефина, здесь солнышко, здесь хорошо!
  Джозефина явно демонстрировала несогласие с этим утверждением. Она пришла в дурное настроение, прижала уши и била хвостом.
  — Привет, юная Лаура.
  Лаура вздрогнула и обернулась. Позади стоял Болдок.
  Она не слыхала, как он подошел по мягкой траве лужайки. Оставленная без внимания, Джозефина тут же кинулась к дереву, влезла на ветку и со злобным удовлетворением посматривала на них сверху.
  — В этом у кошек явное преимущество перед людьми, — сказал Болдок. Захотят удрать от людей — влезают на дерево. А у нас единственный способ это запереться в уборной.
  Лаура была шокирована. «Уборная» принадлежала к разряду слов, про которые няня говорила, что они не для юных леди.
  — Но приходится выходить, — продолжал Болдок, — хотя бы потому, что другим тоже надо в уборную. А твоя кошка теперь просидит на дереве два часа.
  Но Джозефина продемонстрировала присущую кошкам непредсказуемость: она спрыгнула, подошла и стала с мурлыканьем тереться о брюки Болдока, как будто говорила:
  «Ну наконец-то я дождалась».
  — Привет, Болди. — Анджела вышла на террасу. — Пришел засвидетельствовать свое почтение новорожденной? О Боже, кошка! Лаура, дорогая, забери Джозефину. Запри ее в кухне. Я так и не купила покрывало. Артур смеется надо мной, но кошки в самом деле запрыгивают и укладываются на груди у ребенка, и он задыхается. Я не хочу, чтобы кошки завели привычку слоняться вокруг террасы.
  Лаура унесла Джозефину, и Болдок проводил ее понимающим взглядом.
  После обеда Артур затащил друга в кабинет.
  — Тут такая статья… — начал он.
  Мистер Болдок решительно и бесцеремонно, как это было в его обыкновении, прервал Артура.
  — Минутку. Сначала я тебе кое-что скажу. Почему вы не отправляете ребенка в школу?
  — Лауру? У нас есть такая мысль. После Рождества, я думаю. Ей будет одиннадцать лет.
  — Не жди. Сделай это сейчас.
  — В середине четверти? К тому же мисс Уикс очень…
  Болдок не постеснялся выразить свое мнение насчет мисс Уикс.
  — Лауре не нужны поучения высохшего синего чулка, даже если он набит мозгами. Ей нужно развеяться, нужна компания других девочек, другие проблемы, наконец.
  Иначе может случиться трагедия.
  — Трагедия? Какая еще трагедия?
  — Позавчера двое милых мальчиков свою маленькую сестренку вынули из коляски и бросили в реку. Они сказали, что ребенок доставлял маме слишком много хлопот.
  Они искренне верят в это.
  Артур уставился на Болдока.
  — Ты считаешь, тут ревность?
  — Ревность.
  — Дорогой мой Болди, Лаура не ревнива.
  — Откуда ты знаешь? Ревность пожирает изнутри.
  — В ней никогда не проявлялось ничего подобного.
  Она славный, нежный ребенок, но в ней совсем нет сильных чувств, должен тебе сказать.
  — Это он мне говорит! — фыркнул Болдок. — Спросил бы лучше меня; вы с Анджелой не знаете главного про своего ребенка.
  Артур добродушно улыбнулся. Он привык к Болди.
  — Мы будем следить за малышом, если это тебя беспокоит. Я намекну Анджеле, чтобы была поосторожнее.
  Чтобы поменьше суетилась вокруг малыша и побольше уделяла внимания Лауре. Это поможет. — Он добавил с оттенком любопытства:
  — Я все время удивляюсь, что ты нашел в Лауре. Она…
  — В ней чувствуется редкостная, необыкновенная сила духа, — сказал Болдок. — По крайней мере, я так думаю.
  — Ну… я поговорю с Анджелой… но она только посмеется.
  К удивлению мужа, Анджела не засмеялась.
  — В этом что-то есть. Детские психологи считают, что ревность к новому ребенку естественна и почти неизбежна.
  Хотя, по правде говоря, в Лауре я ее совсем не замечаю.
  Она такая безмятежная; не похоже, чтобы она была сильно привязана ко мне или вообще к чему-нибудь еще. Я постараюсь показать ей, что я на нее полагаюсь.
  И когда через неделю они отправились на уик-энд к старым друзьям, Анджела сказала Лауре:
  — Ты позаботишься о малышке, пока нас не будет? Как приятно чувствовать, что дома остаешься ты, что ты за всем присмотришь. Ведь у нас уже давно нет нашей няни, ты же понимаешь.
  Лауре было приятно. От слов матери она почувствовала себя взрослой и значительной. Ее бледное личико зарделось.
  К несчастью, весь добрый эффект почти тотчас же был разрушен подслушанной беседой между няней и Этель.
  — Правда, чудный ребенок? — сказала Этель, потрепав крошку грубым пальцем. — Такой пупсик. Странно, что мисс Лаура всегда была такая смирная. Неудивительно, что мама с папой относятся к ней не так, как к мастеру Чарльзу или к этой детке. Мисс Лаура милая девочка — больше о ней и сказать нечего.
  В этот вечер Лаура опустилась на колени возле кровати и стала молиться.
  Раз Дама в Голубом плаще не откликнулась на ее пожелание, Лаура обратилась в высшую инстанцию.
  — Пожалуйста, Бог, — молилась она, — пусть ребенок поскорее умрет и попадет в рай. Поскорее.
  Она забралась на кровать, легла, чувствуя себя виноватой и испорченной. Она сделала то, что мистер Болдок не велел делать, а мистер Болдок умный человек. За свечку Даме в Голубом она себя не корила наверное, потому, что с самого начала не верила в успех. И в том, что принесла Джозефину на террасу, она не видела зла. Она же не сунула кошку в коляску — вот это было бы злое дело. А если бы Джозефина по собственному желанию?..
  Но в эту ночь она перешла Рубикон. Бог — он всемогущ…
  Некоторое время Лауру била дрожь, но потом она заснула.
  Глава 5
  Анджела и Артур Франклин уехали на машине.
  Наверху в детской новая няня, Гвинет Джонс, укладывала ребенка спать.
  Ей было тревожно, В последнее время у нее появились определенные предвестники, ощущения, и вот сегодня вечером…
  — Мне это показалось, — твердила она себе. — Одно воображение, только и всего.
  Ведь врач говорил, что второго припадка может никогда и не случиться!
  В детстве бывало, а потом ничего не было вплоть до того ужасного дня…
  Эти детские припадки тетя называла зубовными судорогами. Но врач сказал совсем другое слово, спокойно и без уверток он назвал болезнь. И решительно заявил: «Вам нельзя работать с детьми. Это небезопасно».
  Но она уже заплатила за дорогостоящее обучение. У нее была профессия, она умела делать свое дело, получила диплом, ей хорошо платили, и она любила ухаживать за малышами. Прошел год — ничего плохого не случилось. Все это чепуха, решила она, врач ее просто запугивает.
  И она написала в бюро — в другое бюро по найму, и вскоре получила место; ей тут нравилось, а ребенок — просто прелесть.
  Она положила ребенка в кроватку и пошла ужинать.
  Потом среди ночи она проснулась от беспокойства, почти в ужасе. Она подумала:
  «Надо выпить горячего молока. Все пройдет».
  Она зажгла спиртовку и поставила ее на стол у окна.
  Второго предупреждения не было. Она свалилась, как сноп, и корчилась в судорогах на полу. Лампа упала, пламя побежало по ковру и добралось до муслиновых занавесок.
  * * *
  Лаура вдруг проснулась.
  Ей снился сон, плохой сон, подробностей она не помнила. Кто-то за ней гнался; но теперь она в безопасности, дома, в своей кровати.
  Она нащупала лампу, включила ее и посмотрела на часы.
  Двенадцать часов. Полночь.
  Она сидела и почему-то не спешила выключать свет.
  Что такое? Странное потрескивание… «Наверное, воры», — подумала Лаура. Как все дети, она все время ожидала воров. Она вылезла из кровати, подошла к двери, приоткрыла ее и высунула голову. Кругом было тихо и темно.
  И все-таки Лаура чувствовала непонятный запах дыма.
  Она прошла через площадку и открыла дверь, ведущую к прислуге. Ничего.
  Пошла на другую сторону площадки и распахнула дверь, за которой был небольшой коридорчик, ведущий в детскую и детскую ванну.
  Она отшатнулась в ужасе. Огромные черные клубы дыма охватили ее.
  — Пожар! Горим!
  Лаура с криком бросилась в крыло прислуги:
  — Пожар! Горим!
  Ей не очень ясно помнилось, что тогда происходило.
  Этель — Этель, бегущая вниз к телефону; Кухарка — Кухарка, окутанная дымом, утешает ее: «Все будет хорошо, пожарники сейчас приедут, они вытащат их через окно, не волнуйся, моя дорогая».
  Но Лаура знала, что не будет все хорошо.
  Она была в отчаянии: она знала, что это Бог откликнулся на ее молитву. Бог действовал быстро и с неописуемой жестокостью. Так Он забирал ребенка на небеса.
  Кухарка подталкивала Лауру к крыльцу:
  — Идите, мисс Лаура, нечего ждать, надо выбираться из дома.
  Но ведь Няня и ребенок не могут выбраться из дома!
  Они отрезаны там, в детской!
  Кухарка тяжело спускалась по лестнице, таща за собой Лауру. Но только они вышли из дверей на газон, где уже стояла Этель, и кухарка ослабила хватку, как Лаура рванулась обратно и взбежала вверх по лестнице.
  Откуда-то издалека из-за дыма доносился жалобный плач.
  И тут в Лауре вдруг что-то проснулось: неожиданная теплота, страстное желание спасти, это непонятное, нерасчетливое чувство, — любовь.
  Рассудок действовал трезво и четко. Она откуда-то знала, что для спасения на пожаре надо обмотать рот мокрым полотенцем. Она вбежала в свою комнату, схватила махровое полотенце и окунула его в кувшин, обмотала вокруг головы и ринулась в дым.
  Коридор был уже в огне, падали куски дерева. Там, где взрослый оценил бы степень риска и шансы на успех, — Лаура бросилась очертя голову с детским мужеством неведения. Она должна вытащить ребенка, она должна его спасти. Иначе он сгорит заживо. Она споткнулась о тело лежащей без сознания Гвинет, не понимая, что это. Кашляя и задыхаясь, она пробиралась к кроватке — ширма частично отгораживала ее от дыма. Лаура схватила ребенка, прижала к себе и накрыла мокрым полотенцем. Задыхаясь от дыма, она повернулась к двери.
  Но идти было некуда. Дорогу назад отрезало пламя.
  Лаура не потеряла разума. Есть еще дверь на чердак.
  Она нащупала ее, толкнула, оказалась в пустом отсеке, откуда шаткая лестница вела на чердак. Они с Чарльзом не раз вылезали по ней на крышу. Если удастся выбраться на крышу…
  Приехала пожарная машина, и к ней с криком кинулись две обезумевшие женщины в ночных рубашках:
  — Ребенок! В комнате наверху ребенок и няня!
  Пожарник присвистнул и закусил губу. Та часть дома была объята огнем. «Пропащее дело, — сказал он себе. — Живыми их не вытащить!»
  — Кто-нибудь еще выбрался? — спросил он.
  Кухарка огляделась и закричала:
  — Где мисс Лаура? Мы вышли вместе! Где она?
  В это время пожарник окликнул:
  — Эй, Джо, смотри, там кто-то на крыше, в том конце. Давай лестницу.
  В мгновение ока они доставили и опустили на газон свою ношу — Лауру, которую трудно было узнать: черную, с обожженными руками, почти без сознания, но крепко прижимающую к себе живой комочек, который отчаянным ревом возвещал, что жив.
  * * *
  — Если бы не Лаура… — Анджела запнулась, сдерживая чувства. — Мы выяснили насчет бедной няни, — продолжала она. — Оказывается, у нее была эпилепсия'. Врач предупреждал, что ей больше нельзя работать няней, но она не послушалась. Предполагают, что во время припадка она столкнула спиртовку с окна. Я всегда говорила, что с ней что-то не так, что она боится, как бы мы что-то не узнали.
  — Бедняга, она за это поплатилась, — сказал Франклин.
  Безжалостная в своей материнской любви, Анджела отмела попытку пожалеть Гвинет Джонс.
  — И если бы не Лаура, ребенок сгорел бы в огне.
  — Как она сейчас, здорова? — спросил Болдок.
  — Да. Шок, конечно, и руки обожжены, но не сильно. Врач говорит, она полностью поправится.
  — Хорошо, что так, — сказал Болдок.
  Анджела возмущенно сказала:
  — А вы расписывали Артуру, что Лаура так ревнует, что готова убить несчастную крошку! Вот уж действительно — холостяк!
  — Ну, ну, будет. Я нечасто ошибаюсь и смею сказать, иногда неплохо и ошибиться.
  — Вы только сходите посмотрите на них.
  В детской малышка лежала на коврике на полу у камина, болтая ножками и издавая непонятные звуки.
  Рядом сидела Лаура. Руки у нее были забинтованы, ресницы обгорели, что придавало лицу забавное выражение. Она гремела яркой погремушкой, стараясь привлечь внимание сестренки. Повернувшись, она посмотрела на Болдока.
  — Привет, юная Лаура, — сказал Болдок. — Как поживаешь? Я слышал, ты у нас героиня. Доблестная спасительница.
  Лаура коротко взглянула на него и снова обратилась к погремушкам.
  — Как твои руки?
  — Очень болели, но их смазали какой-то мазью, и теперь лучше.
  — Чудная ты, — сказал Болдок, тяжело усаживаясь в кресло. — В один день рассчитываешь, что кошка задушит сестренку, — да-да, меня не обманешь, — а на следующий день лезешь на крышу и спасаешь ребенка с риском для собственной жизни.
  — И все-таки я ее спасла, — сказала Лаура. — Она ни чуточки не пострадала — Наклонившись к ребенку, она со страстью сказала:
  — Я никогда не позволю, чтобы с ней что-нибудь случилось, никогда. Я буду заботиться о ней всю жизнь.
  Болдок поднял брови.
  — Значит, это любовь. Ты любишь ее, так ведь?
  — О да! — с тем же пылом ответила она. — Я люблю ее больше всего на свете!
  Болдок был поражен. Он подумал — как будто лопнул кокон. Лицо девочки словно светилось. Это чувство делало его прекрасным, вопреки отсутствию бровей и ресниц.
  — Понятно, — сказал Болдок. — Понятно… Что же мы теперь будем делать, интересно?
  Лаура посмотрела на него озадаченно, даже с некоторым опасением.
  — Разве это не правильно? Чтобы я ее любила?
  Болдок смотрел на нее, и лицо его было задумчиво.
  — Для тебя — да, юная Лаура. Для тебя правильно…
  Он потер подбородок и впал в прострацию.
  Будучи историком, он в основном занимался прошлым, но бывали моменты, когда его безумно раздражало то, что он не может предвидеть будущее. Сейчас был как раз такой момент.
  Он смотрел на Лауру и воркующую Ширли и сердито хмурился. «Где они будут, — думал он, — через десять лет, двадцать, двадцать пять? И где буду я?»
  На последний вопрос ответ нашелся сразу: «В земле.
  Под дерном».
  Он знал это, но верил лишь отчасти, как и все энергичные, полные радости жизни люди.
  Будущее темно и загадочно! Что будет через двадцать с лишним лет? Может быть, еще одна война? (Скорее всего!) Новые болезни? Может, люди нацепят на себя металлические крылья и будут летать по улицам, как ангелы, — этакое кощунство! Полетят на Марс? Питаться будут не бифштексами с сочным зеленым горошком, а таблетками из пузырьков?
  — О чем вы думаете? — спросила Лаура.
  — О будущем.
  — Что будет завтра?
  — Гораздо дальше. Полагаю, ты умеешь читать, Лаура?
  — Конечно, — , оскорбилась Лаура. — Я прочла почти Всего Доктора Дулитла, и книжки про Винни-Пуха, и…
  — Объясни мне одну отвратительную деталь. Как ты читаешь книгу? Начинаешь с начала и потом подряд до конца?
  — Да. А вы разве не так?
  — Нет, — сказал Болдок. — Я просматриваю начало, чтобы понять, про что речь, потом смотрю в конец, чтобы узнать, к чему этот тип приходит и что пытается доказать. А потом, только потом возвращаюсь к началу и смотрю, как же он туда попадет и что его заставит на этом остановиться. Так гораздо интереснее.
  Лаура заинтересовалась, но не одобрила.
  — Не думаю, что автор хотел бы, чтобы его книги читали таким образом.
  — Конечно нет.
  — Я думаю, надо читать так, как хотел бы автор.
  — А, но ты не учитываешь интересы другой стороны, как сказали бы адвокаты. Существует также читатель, и у читателя есть свои права. Автор пишет книгу так, как пожелает. Распоряжается полностью. Расставляет запятые, издевается над здравым смыслом — все, что хочет. Но читатель читает книгу так, как хочет сам, и автор ничего не может с ним поделать.
  — У вас это выглядит как сражение, — сказала Лаура.
  — Я люблю сражения, — сказал Болдок. — Правда состоит в том, что всех нас обуял рабский страх перед Временем. Хронологическая последовательность не имеет значения! Если у тебя есть Вечность, ты можешь перескакивать во Времени как угодно. Но никто не считается с Вечностью.
  Лаура отвлеклась. Она не считалась с Вечностью. Она считалась с Ширли.
  И, наблюдая за ее преданным, любящим взглядом, Болдок снова ощутил в себе неясное тревожное предчувствие.
  Часть вторая
  Ширли — 1946
  Глава 1
  Ширли быстрым шагом шла по дорожке, держа под мышкой ракетку и туфли. Она слегка запыхалась, но губы ее чему-то улыбались.
  Надо спешить, она опаздывает к ужину. Вообще-то последний сет можно было и не играть. Все равно ничего хорошего не вышло. Пэм такой чайник. Пэм и Гордон совсем не могли соперничать с Ширли и — как его?.. — Генри. Генри — а дальше как?..
  Размышляя о Генри, Ширли замедлила шаги.
  В ее жизни Генри был чем-то новеньким. Совсем не похож на местных молодых людей. Она мысленно их перебрала. Робин, сын викария. Милый, очень преданный, как-то старомодно, по-рыцарски. Собирается учиться дальше в Институте востоковедения и вообще несколько высоколобый. Затем Питер — ужас какой молодой и неоперившийся. Ну и Эдвард Вестбери — заметно старше других, работает в банке и чересчур увлечен политикой. Все трое здешние, из Белбери. А Генри прибыл издалека, представился как чей-то племянник, и с ним пришло чувство свободы и раскованности.
  Особенно нравилось Ширли последнее слово — оно означало качество, которое ее восхищало.
  В Белбери раскованности нет, все тесно связаны между собой.
  А еще в Белбери слишком много семейной солидарности. У всех в Белбери есть корни. Все здесь — чьи-нибудь.
  Последние слова несколько смущали Ширли, но она подумала, что они хорошо выражают ее мысль.
  А Генри определенно не принадлежит никому. Самое большее, чем он может быть, — это чьим-то племянником, да и то его тетка, может быть, не родная, а так, свойственница.
  «Нелепо, конечно, — рассуждала Ширли. — Само собой, у Генри должны быть отец и мать, как у всех, и где-то у него есть дом». Но она решила, что родители его умерли молодыми в неизвестной части света. А может быть, его мать постоянно живет на Ривьере и сменила множество мужей.
  «Забавно, — опять сказала себе Ширли. — Про Генри не знаешь самого основного. Не знаешь даже его фамилии или хотя бы кто его сегодня привел».
  Но она чувствовала, что это характерно для Генри: про него ей ничего не должно быть известно. Так он и должен был появиться — загадочный, непонятного происхождения, — а потом скрыться, и никто так никогда и не узнает, как же его фамилия или хотя бы чей он племянник. Просто красивый молодой человек с завлекательной улыбкой, который замечательно играет в теннис.
  Ширли понравилась его бесцеремонность; когда Мери Крофтон задала вопрос: «Как же мы будем играть?» — Генри тут же ответил:
  — Я буду играть с Ширли против вас.
  Она была уверена, что Генри всегда поступает так, как хочет.
  Она его спросила: «Вы к нам надолго?» — и он туманно ответил: «О, я пока не задумывался».
  Он не предложил встретиться еще раз.
  Ширли нахмурилась. Она бы хотела, чтобы предложил.
  Она взглянула на часы и прибавила шагу. Она здорово опаздывает. Не то чтобы Лаура рассердится. Лаура никогда не сердится. Лаура — ангел…
  Показался дом. Построенный в раннегеоргианском стиле, он был красивым, но казался несколько кособоким — как она понимала, по той причине, что некогда пожар уничтожил одно крыло, и его так и не восстановили.
  Невольно Ширли замедлила шаги. Почему-то сегодня ей не хотелось домой. Не захотелось снова оказаться в четырех приветливых стенах, где свет вечернего солнца падает на поблекшую ситцевую обивку. Там так тихо и мирно; там будет Лаура — с приветливым лицом, с внимательным, оберегающим взглядом, и Этель, громыхающая тарелками. Теплота, любовь, защита, дом… Это и есть самое ценное в жизни? И все это принадлежит ей, без всяких усилий или желания с ее стороны, и все это давит…
  «Однако как странно я все это представила, — подумала Ширли. — Давит? — На меня? Что, Господи прости, я имела в виду?»
  Но она так чувствовала. Давление — постоянное, неослабное давление. Как рюкзак, который она однажды тащила на пешей прогулке. Сначала его не замечаешь, но постепенно он дает о себе знать, прижимает, врезается в плечи, наваливается на тебя. Бремя…
  — Ну о чем я только думаю! — воскликнула Ширли и побежала к раскрытым дверям дома.
  В холле было полутемно. Со второго этажа Лаура крикнула в колодец лестничной клетки своим мягким глуховатым голосом:
  — Это ты, Ширли?
  — Да. Боюсь, я сильно опоздала, Лаура.
  — Пустяки. На ужин всего лишь макароны в сухарях, Этель держит их в духовке.
  Из-за поворота лестницы вышла Лаура — хрупкое, изящное создание с почти бесцветным лицом и темно-карими, как-то странно посаженными глазами, отчего их взгляд казался почему-то трагическим.
  Она спустилась и с улыбкой посмотрела на Ширли.
  — Повеселилась?
  — Да.
  — Хорошо играли?
  — Неплохо.
  — Кто-нибудь новенький на теннисе был? Или все из Белбери?
  — В основном из Белбери.
  Странно — когда тебя расспрашивают, то не хочется отвечать! Хотя вопросы вполне безобидные. Естественно, Лауре хочется знать, как она развлекалась.
  Если люди тебя любят, им всегда хочется знать…
  А Генри тоже расспрашивают? Она безуспешно пыталась представить себе Генри дома. Смешно, но она вообще не видит эту сцену: Генри — и вдруг дома! Хотя есть же у него где-то дом!
  Смутная картина поплыла перед глазами. Генри заходит в комнату, а там его мать, платиновая блондинка, она только что вернулась с юга Франции и подкрашивает губы помадой немыслимого цвета. «Хэлло, мама, ты приехала?» «Да. В теннис играл?» — «Да». Ни интереса, ни любопытства.
  Лаура с любопытством спросила:
  — Ты о чем-то говоришь сама с собой, Ширли? У тебя шевелятся губы и поднимаются брови.
  Ширли засмеялась:
  — О, воображаю один разговор.
  Лаура вскинула тонкие брови.
  — Похоже, приятный?
  — О, очень забавный.
  Верная Этель высунула голову из столовой:
  — Ужин подан.
  Ширли воскликнула:
  — Мне надо ополоснуться, — и взбежала по лестнице.
  После ужина они сидели в гостиной, и Лаура сказала:
  — Я сегодня получила проспекты Секретарского Колледжа Святой Катерины. Я слышала, что он лучший в своем роде. Что ты об этом думаешь, Ширли?
  Ширли скорчила гримасу.
  — Учиться печатать, стенографировать, а потом идти работать?
  — Почему бы нет?
  Ширли вздохнула, потом засмеялась.
  — Потому что я страшно ленива. Лучше я останусь дома и ничего не буду делать. Лаура дорогая, я столько лет училась в школе! Имею я право на передышку?
  — Я хочу, чтобы ты сама захотела чему-нибудь научиться или хоть чем-то заинтересовалась. — На миг лоб Лауры прорезали морщины.
  — Ну, а я — пережиток прошлого. Я хочу сидеть дома и мечтать, чтобы у меня был красивый высокий муж и куча возможностей обеспечить растущую семью.
  Лаура не реагировала.
  — Если ты будешь учиться в Святой Катерине, надо подумать, где ты будешь в Лондоне жить. Как ты отнесешься к тому, чтобы жить у родственников — у кузины Анджелы, например?
  — Только не Анджела! Имей сердце, Лаура.
  — Пусть не Анджела, но в какой-нибудь семье. Я думаю, есть еще пансионаты. А позже ты сможешь снимать квартиру вместе с какой-нибудь девушкой.
  — Почему я не могу снимать квартиру вместе с тобой? — возмутилась Ширли.
  Лаура покачала головой.
  — Я останусь здесь.
  — Как? Ты не поедешь со мной в Лондон? — недоверчиво спросила Ширли.
  Лаура просто ответила:
  — Я не желаю тебе зла, дорогая.
  — Но как ты можешь причинить мне зло?
  — Ну… я ведь собственница!
  — Как матери, пожирающие своих детенышей? Лаура, никакая ты не собственница!
  — Надеюсь, но никогда не знаешь, — с сомнением произнесла Лаура и, нахмурившись, добавила:
  — Сам себя-то толком не знаешь…
  — Лаура, тебе не за что терзаться угрызениями совести, ты никогда меня не подавляла. Ты не командовала, не третировала меня, не пыталась за меня построить мою жизнь.
  — Но именно это я сейчас и делаю — устраиваю тебя на курсы секретарш, когда ты этого совсем не хочешь!
  Сестры засмеялись.
  * * *
  Лаура выпрямилась и потянулась.
  — Четыре дюжины, — сказала она.
  Она подвязывала стебли гороха.
  — Мы получим за него хорошую цену у Трендлов.
  Длинные стебли, по четыре завязи на каждой веточке. Горошек в этом году хорошо уродился, Хордер.
  Неуклюжий, грязный, мрачный старик кивнул.
  — Неплохо в этом году, — нехотя прохрипел он.
  Хордер был уверен в своем положении. Он был садовником на пенсии, знал свое ремесло, и после пяти лет войны872 ему цены не было. Все стремились его заполучить.
  Лаура захватила его силой своей натуры, хотя миссис Киндел предлагала гораздо больше денег, ее муж, по слухам, разбогател на военных поставках.
  Но Хордер предпочел работать у мисс Франклин. Он знавал ее мать и отца; приличные люди, благородные. Он помнил мисс Лауру совсем малюткой. Но на службу его вдохновляли не только сантименты — ему нравилось работать у мисс Лауры. У нее не побалуешь; и когда ее нет дома, она знает, сколько ты должен успеть. Но за все, что сделаешь, она умеет быть благодарной. Она щедра на похвалы и восхищение. Ну и, конечно, в одиннадцать часов всегда подает чай — горячий, крепкий, с сахаром. Никто из тех, кто сам пьет чай с сахаром сколько хочет, не скажет, что она скупится. И к тому же она сама ловко работает, мисс Лаура подвязывает быстрее, чем он, а это кое о чем говорит. И всегда она смотрит вперед, планирует то да се, у нее идеи, и она вникает во всякие новшества.
  Например, эти колпачки. Хордер был о них невысокого мнения. Лаура допускала, что, возможно, она не права…
  Польщенный Хордер снизошел до того, чтобы испытать новинку, и томаты получились такими, что он сам удивился.
  — Пять часов, — сказала Лаура, посмотрев на часы. — Мы хорошо потрудились.
  Она огляделась: металлические вазы и бидоны были заполнены утренней порцией цветов для отправки в Милчестер — она снабжала торговца цветами и зеленью.
  — За овощи дают знатную цену, — сказал Хордер. — Никогда бы не поверил.
  — Все равно мы были правы, перейдя на цветы. За время войны люди истосковались по ним, а овощи выращивают все.
  — А, все пошло не так, как раньше. Во времена вашего папеньки с маменькой никто бы и не подумал выращивать что-то на продажу. Уж какое это было место — просто картинка! Тут работал мистер Вебстер, он пришел перед самым пожаром. Ну и пожар был! Хорошо еще, весь дом не сгорел.
  Лаура кивнула и сняла резиновый фартук. Слова Хордера отбросили ее на много лет назад. «Перед самым пожаром…»
  Пожар стал поворотным моментом в ее жизни. До этого она смутно помнила себя: несчастная ревнивая девочка, жаждущая любви и внимания.
  Но в ночь пожара появилась новая Лаура — Лаура, жизнь которой внезапно оказалась полной и насыщенной. С того момента, как она с Ширли на руках пробивалась сквозь огонь и дым, жизнь ее обрела смысл и цель: забота о Ширли.
  Она спасла Ширли от смерти. Ширли принадлежит ей.
  Мгновенно (так ей теперь казалось) две важнейшие фигуры, отец и мать, отошли на задний план. Ослабело и угасло ее отчаянное желание, чтобы они ее замечали и нуждались в ней. Видимо, она не столько любила их, как хотела, чтобы любили ее. Любовь — это то, что она вдруг почувствовала к этому маленькому комочку плоти по имени Ширли. Удовлетворение всех неистовых желаний, осуществление неосознанной потребности. Теперь не она, Лаура, имеет значение, а Ширли…
  Она будет заботиться о Ширли, смотреть, чтобы ей ничто не угрожало, никакие хищные кошки, она будет просыпаться по ночам, чтобы убедиться, нет ли снова пожара; она будет носить Ширли на руках, давать ей игрушки, играть с ней во всякие игры — когда та подрастет, ухаживать за ней — когда заболеет…
  Одиннадцатилетняя девочка не могла, конечно, предвидеть, что Франклины полетят на самолете в Ле Туке на краткий отдых, и на обратном пути их самолет разобьется…
  Тогда Лауре было четырнадцать лет, Ширли — три года. Близких родственников у них не было, ближайшей была кузина Анджела. Лаура сама все спланировала, тщательно обдумала каждую деталь, взвесила и представила на рассмотрение со всей силой неукротимого упрямства.
  Пожилой нотариус и мистер Болдок были соответственно исполнителем и опекуном. Лаура предложила следующее: она должна бросить школу и жить дома, у Ширли останется ее превосходная няня, мисс Уикс бросит свой коттедж и переселится в дом, будет обучать Лауру и работать по найму в качестве экономки. Предложение было замечательное, практичное и легко выполнимое, только мистер Болдок слабо возразил, что он не любит гэртонских выпускниц и что мисс Уикс с ее идеями превратит Лауру в синий чулок.
  Но у Лауры не было сомнений насчет мисс Уикс — ведь не она будет всем заправлять. Мисс Уикс — интеллектуалка, весь ее энтузиазм направлен на математику, а домашние дела ее не увлекут.
  План сработал отлично. Лаура получила прекрасное образование, мисс Уикс — привольное житье, о котором прежде и не мечтала, и между ней и Болдоком никаких трений не возникало. Когда надо было принять решение о новой служанке или куда отдать Ширли — в какой детский сад, потом школу в ближайшем городе, — все решала Лаура, а не мисс Уикс. В доме царила полная гармония. Позже Ширли отослали в известную школу-интернат. Лауре тогда было двадцать два года.
  Через год разразилась война, и образ жизни переменился. Школу Ширли перевели в новое помещение. Мисс Уикс уехала в Лондон и стала работать в министерстве.
  Военное министерство реквизировало их дом под жилье для офицеров. Лаура перебралась в коттедж садовника, работала на соседней ферме и одновременно ухитрялась выращивать собственные овощи в своем большом, огороженном стеной саду.
  А год назад война с Германией закончилась. Дом ей вернули мгновенно и неожиданно. Лаура постаралась насколько возможно снова превратить его в дом. Ширли возвратилась, закончив школу, решительно отказалась продолжать учебу в университете.
  Она сказала, что недостаточно умна для этого! Классная дама в письме к Лауре выразила это другими словами:
  «Я не думаю, что Ширли из тех, кому полезна учеба в университете. Она милая девочка, очень интеллигентная, но отнюдь не научного склада».
  Так Ширли вернулась домой, и их опора — Этель, работавшая на заводе, который теперь перестал быть военным, бросила работу и появилась у них, но уже не как горничная, а как мастерица на все руки и старый друг. Лаура вынашивала планы по выращиванию овощей и цветов. Если они с Ширли собираются сохранить дом, нужно, чтобы сад окупал себя, есть надежда, что он будет даже давать прибыль.
  Такая картина прошлого пронеслась перед Лаурой, когда она, сняв фартук, пошла в дом умываться. Все эти годы центральной фигурой ее жизни была Ширли.
  Малютка Ширли, стоя на шатких ножках, запинаясь рассказывает Лауре, чем заняты ее куклы. Ширли постарше приходит из детского сада и выливает на нее поток путаных описаний мисс Дакворт, и Томми, и Мери, и что натворил этот гадкий Робин, и что нарисовал в альбоме Питер, и что по этому поводу сказала мисс Дак.
  Ширли еще старше возвращается из интерната, переполненная информацией: каких девочек она любит, каких ненавидит, у мисс Джефри, учительницы английского, ангельский характер, математичка, презренная мисс Эндрюс, делает подлости, а учительницу французского никто не уважает. Ширли болтала с Лаурой легко, не задумываясь. Они были между собой в довольно занятных отношениях: и не то чтобы сестры — слишком велик разрыв в летах, и не то чтобы разные поколения — как дети и родители. Лауре никогда не приходилось спрашивать, Ширли всегда первая выпалит: «О Лаура, что я тебе расскажу!» и Лаура будет слушать, смеяться, комментировать, соглашаться, спорить.
  Сейчас Ширли приехала домой насовсем, и поначалу Лауре казалось, что все идет, как всегда. Каждый день они обменивались впечатлениями. Ширли беззаботно рассказывала о Робине Гранте, об Эдварде Вестбери; для нее искренней, увлекающейся натуры, — было естественным, — или так казалось со стороны — делиться всем, что с ней произошло.
  Но вчера, вернувшись с тенниса, она односложно отвечала на вопросы Лауры. Интересно почему. Ширли, конечно, взрослеет. У нее появляется своя жизнь, свои мысли. Так и должно быть. Что сейчас от Лауры требуется, так это понять, как правильно себя с ней вести. Лаура, вздохнув, посмотрела на часы и решила сходить к мистеру Болдоку.
  Глава 2
  Болдок возился в саду, когда пришла Лаура. Хрюкнув, он тут же спросил:
  — Как тебе нравятся мои бегонии? Хороши?
  Мистер Болдок был неважным садовником, но необычайно гордился, когда у него что-то получалось, и полностью игнорировал неудачи. Друзья тоже не должны были их замечать. Лаура послушно оглядела чахлые бегонии и сказала, что они очень милые.
  — Милые? Да они великолепны! — Болдок, который уже совсем состарился и стал гораздо толще, чем восемнадцать лет назад, со стоном нагнулся и выдернул несколько сорняков.
  — Все из-за сырого лета, — прокряхтел он. — Только прополешь грядку опять вылезает. Сказать не решаюсь, что я думаю о вьюнках! Говорите что хотите, но я считаю, что их создал сам дьявол! — Он отдышался и пыхтя спросил:
  — Ну, юная Лаура, что тебя привело? Какая беда? Рассказывай.
  — Когда я встревожена, я всегда прихожу к вам. С шести лет.
  — Ты была странным ребенком. Худенькое личико и огромные глаза.
  — Я хотела бы знать, правильно ли я поступаю.
  — Я бы на твоем месте не беспокоился. Карррр! Вылезай, презренное чудовище! (Это относилось к вьюнку.) Нет, не беспокоился бы. Некоторые всегда знают, что хорошо, а что плохо, а другие понятия не имеют. Это как слух в музыке.
  — Я имею в виду не в моральном плане — хорошо или плохо, а насколько это умно.
  — Ну, тогда другое дело. В целом человек делает больше глупых вещей, чем умных. В чем проблема?
  — Это насчет Ширли.
  — Естественно. Ни о чем другом ты и не думаешь.
  — Я хочу, чтобы она поехала в Лондон учиться, на секретаря.
  — Мне это кажется выдающейся глупостью, — сказал Болдок. — Ширли милое дитя, но из нее ни за что не получится компетентная секретарша.
  — Должна же она что-то делать.
  — Да, теперь так говорят.
  — И я хочу, чтобы она общалась с людьми.
  — Проклятье, дьявол и все напасти на эту крапиву. — Болдок потряс обожженной рукой. — С людьми? С какими это людьми? С толпами? С работодателями? С другими девицами? С молодыми людьми?
  — Я как раз имею в виду — с молодыми людьми.
  Болдок хохотнул.
  — Она и здесь неплохо устроилась. Этот маменькин сынок Робин смотрит на нее как овечка, молодой Питер из-за этого ужасно переживает, и даже Эдвард Вестбери начал мазать бриллиантином то, что у него осталось от волос. Я унюхал его в церкви прошлым воскресеньем. Думаю — для кого это он? А как вышли из церкви, смотрю — он возле нее крутится, как застенчивая дворняжка.
  — По-моему, никто из них ей не нравится.
  — С чего бы? Лаура, дай ей время, она еще молода.
  Послушай, ты действительно хочешь отослать ее в Лондон или поедешь с ней?
  — Не поеду, в этом весь смысл.
  Болдок выпрямился.
  — Значит, в этом весь смысл? — Он смотрел с любопытством. — Что у тебя на уме, Лаура?
  Лаура разглядывала землю под ногами.
  — Как вы только что сказали, Ширли — единственное, что имеет для меня значение. Я так люблю ее, что боюсь ей навредить. Или привязать к себе слишком тесно.
  Голос у Болдока был необычно нежным, когда он заговорил:
  — Она на десять лет младше тебя, и ты для нее скорее мать, чем сестра.
  — Да, я так себя и чувствую.
  — И будучи умной девушкой, сознаешь, что материнская любовь собственническая?
  — Да, и я этого не хочу. Я хочу, чтобы Ширли была свободна и… ну, свободна.
  — И на основании этого выталкиваешь ее из гнезда;?
  Посылаешь в мир, чтобы она смогла стоять на собственных ногах?
  — Да. Только я не уверена, разумно ли я поступаю.
  Болдок взволнованно потер нос.
  — Уж эти женщины! — воскликнул он. — Беда с вами, вы столько хлопочете! Кто может знать, что разумно, а что нет? Если юная Ширли отправится в Лондон, подцепит египетского студента и принесет в Белбери шоколадного ребенка, ты скажешь, что это твоя вина, хотя вина полностью Ширли и отчасти — египетского студента. А если она выучится, поступит на работу и выйдет замуж за своего босса, ты скажешь, что ты была права. И то и другое — чушь! Ты не можешь устроить жизнь за другого. Есть у Ширли разум или нет — покажет время. Если ты считаешь, что затея с Лондоном хороша действуй, но не относись к ней слишком серьезно. В этом твоя беда, Лаура: ты слишком всерьез воспринимаешь жизнь. Это беда всех женщин.
  — А вы — не всерьез?
  — Я всерьез отношусь к вьюнку. — Болдок свирепо уставился на кучку сорняка на дорожке. — Серьезное дело — тля. И мой желудок, потому что иначе он задаст мне жару.
  Но у меня никогда и в мыслях не было серьезно относиться к жизни других людей. Для этого я их слишком уважаю.
  — Вы не понимаете. Мне нестерпима мысль, что Ширли запутается в жизни и будет несчастна.
  — Чепуха, — взорвался Болдок. — Что из того, что Ширли будет несчастна? Такова участь большинства людей. Тебе дано быть несчастным в этом мире, как дано все остальное. Имей мужество пройти эту жизнь мужество и веселое сердце.
  Он бросил на нее острый взгляд.
  — А как насчет тебя, Лаура?
  — Меня? — удивилась она.
  — Да. Положим, ты — несчастна. Ты собираешься это терпеть?
  Лаура улыбнулась.
  — Я об этом не думала.
  — Почему? Подумай о себе. Отсутствие эгоизма в женщине может быть столь же губительно, как тяжелая рука для кондитера. Чего ты хочешь от жизни? Тебе двадцать восемь лет, самое время выходить замуж. Почему ты ни капельки не охотишься на мужчин?
  — Что за ерунда, Болди?
  — Чертополох и бузина! — взревел Болдок. — Ты ведь женщина! Симпатичная, абсолютно нормальная женщина. Или ненормальная? Как ты реагируешь, когда мужчина пытается тебя поцеловать?
  — Они не часто пытаются, — сказала Лаура.
  — А почему, черт возьми? Потому что ты для этого ничего не делаешь. Он погрозил ей пальцем. — Ты все время думаешь не о том. Вот ты стоишь — в аккуратном жакетике с юбкой, такая милая и скромная, что тебя похвалила бы моя мама! Почему ты не красишь губы под цвет почтового ящика, не покрываешь лаком ногти им под цвет?
  Лаура вытаращила глаза.
  — Вы же говорили, что терпеть не можете красные ногти и помаду!
  — Конечно, я их терпеть не могу. Но мне семьдесят девять. Для меня они — символ, знак, что ты вышла на ярмарку жизни и готова играть в игры Природы. Вроде призыва к самцу — вот что это такое. Послушай, Лаура, ты не предмет всеобщего желания, ты не размахиваешь знаменем собственной женственности с таким видом, будто это у тебя само получается, как делают некоторые женщины. Если ты ничего этого не делаешь, то может клюнуть на тебя только такой мужчина, у которого хватит ума понять, что ты — его женщина. Но это само собой не случится. Тебе придется пошевелиться. Придется вспомнить, что ты женщина, сыграть роль женщины и поискать своего мужчину.
  — Дорогой мой Болди, я обожаю ваши лекции, но я всегда была безнадежно заурядной.
  — Значит, ты хочешь остаться старой девой?
  Лаура слегка покраснела.
  — Нет, конечно, просто я думаю, что вряд ли выйду замуж.
  — Пораженчество! — взревел Болдок.
  — Нет, что вы. Просто мне кажется невероятным, чтобы кто-то мог в меня влюбиться.
  — Мужчины могут влюбиться во что попало, — невежливо сказал Болдок. В женщину с заячьей губой, с прыщами, выступающей челюстью, тупой башкой и просто в кретинку! Половина твоих знакомых замужних дам таковы!
  Нет, юная Лаура, ты не хочешь утруждать себя! Ты хочешь любить — а не быть любимой, — и не скажу чтобы ты в этом не преуспела. Быть любимой — это тяжелая ноша!
  — Вы думаете, я слишком люблю Ширли? Что у меня чувство собственности на нее?
  — Нет, — медленно сказал Болдок. — В этом я тебя оправдываю. Ты не собственница.
  — Но тогда — разве можно любить слишком сильно?
  — Да! — рыкнул он. — В любом деле бывает свое слишком. Слишком много есть, слишком много пить, слишком много любить…
  Он процитировал:
  — Есть тысяча обличий у любви,
  И все они несут любимым горе.
  Набей этим трубку и кури, юная Лаура.
  * * *
  Лаура вернулась домой, улыбаясь про себя. Как только она вошла, из задней комнаты показалась Этель и заговорщическим шепотом произнесла:
  — Тут вас ждет джентльмен — мистер Глин-Эдвардс, совсем юный джентльмен. Я провела его в гостиную. Велела подождать. Он ничего — я хочу сказать, не бродячий торговец и не попрошайка.
  Лаура слегка улыбнулась; но суждению Этель она доверяла.
  Глин-Эдвардс? Она такого не помнила. Наверное, кто-то из летчиков, которые здесь жили во время войны.
  Она прошла в гостиную.
  Ей навстречу стремительно поднялся совершенно незнакомый молодой человек.
  С годами это впечатление от Генри не изменилось. Для нее он всегда был незнакомцем. Всегда оставался незнакомцем.
  Открытая, обворожительная улыбка на лице молодого человека вдруг стала неуверенной. Казалось, он был огорошен.
  — Вы мисс Франклин? — сказал он. — Но вы не… — Улыбка опять стала широкой. — Я полагаю, вы ее сестра.
  — Вы говорите о Ширли?
  — Да, — с видимым облегчением сказал Генри. — Мы с ней познакомились вчера на теннисе. Меня зовут Генри Глин-Эдвардс.
  — Присаживайтесь. Ширли скоро придет, она пошла на чай в викариат. Хотите хереса? Или лучше джин?
  Генри сказал, что предпочитает херес.
  Они сидели и разговаривали. У Генри были хорошие манеры, в нем была обезоруживающая скромность. Обаяние его манер могло бы даже вызвать раздражение. Он говорил легко и весело, без запинок, но был безукоризненно вежлив.
  Лаура спросила:
  — Вы сейчас живете в Белбери?
  — О нет. Я живу у моей тети в Эндсмуре.
  Эндсмур находился отсюда в шестидесяти милях, по другую сторону от Милчестера. Лаура удивилась. Генри понял, что от него требуется какое-то объяснение.
  — Я вчера уехал с чужой ракеткой. Ужасно глупо. Так что сегодня решил вернуть ее и найти свою. Мне удалось раздобыть бензин.
  Во взгляде его была мягкая ирония.
  — Нашли свою ракетку?
  — О да. Удачно, правда? Я вообще ужасно небрежен с вещами. Во Франции все время терял сумку.
  Он обезоруживающе хлопал ресницами.
  — А раз уж я здесь, я решил заглянуть к Ширли.
  Уж не мелькнуло ли в его лице смущение? Если так, то это неплохо. Лучше, чем бескрайняя самоуверенность.
  Молодой человек был привлекателен. Очень привлекателен. Лаура отчетливо ощущала исходящее от него обаяние. Чего она не могла объяснить себе, так это нарастающего чувства враждебности к нему.
  Опять чувство собственности? Если Ширли познакомилась с ним вчера, то странно, что она об этом даже не упомянула.
  Они продолжали разговаривать. Шел восьмой час. Генри явно не ограничивает свой визит общепринятыми временными рамками. Он будет сидеть, пока не дождется Ширли. Интересно, куда подевалась Ширли, обычно к этому времени она уже бывала дома.
  Невнятно пробормотав извинения, Лаура вышла в кабинет, где стоял телефон. Она позвонила в викариат.
  Ответила жена викария.
  — Ширли? Да, Лаура-, она у нас. Играет в гольф с Робином. Я позову ее.
  Пауза, затем веселый, оживленный голос Ширли:
  — Лаура?
  Лаура сухо сказала:
  — К тебе пришел поклонник.
  — Поклонник? Кто?
  — Его зовут Глин-Эдвардс. Он вломился к нам полтора часа назад и все еще здесь. Мне кажется, он не уйдет, пока тебя не увидит. Наша с ним беседа уже дышит на ладан.
  — Глин-Эдвардс? Никогда не слыхала. О Господи, придется прийти домой и разобраться. Жалко. Я почти побила рекорд Робина.
  — Насколько я понимаю, он вчера был на теннисе.
  — Неужели Генри? — задохнувшись, и чуть недоверчиво спросила Ширли, и Лаура удивилась.
  — Может быть, и Генри. Он живет у тетки в…
  Ширли пылко оборвала ее:
  — Это Генри. Сейчас же иду.
  Лаура положила трубку, несколько шокированная. Не спеша войдя в гостиную, она сказала:
  — Ширли сейчас придет. — И добавила, надеется, что Генри останется на ужин.
  * * *
  Сидя во главе стола, Лаура откинулась в кресле и смотрела на эту парочку. Окна еще не были зашторены, и вечерние сумерки благоприятствовали молодым, которые непринужденно наклонились друг к другу.
  Бесстрастно наблюдая, Лаура пыталась разобраться, почему ей так неуютно. Может, из-за неприязни к Генри?
  Нет, вряд ли. Она признавала за Генри обаяние, привлекательность и хорошие манеры. Она ничего о нем не знала и не могла сформулировать обоснованного суждения. Пожалуй, он слишком случайный, неуловимый, отстраненный. Да, именно так — отстраненный.
  Разумеется, все ее переживания связаны с Ширли. Она испытала потрясение, что возникает, когда человек, о котором, кажется, знаешь все, поворачивается незнакомой гранью. Ни Лауре, ни Ширли не было свойственно чрезмерное проявление эмоций, но, оглядываясь на прошедшие годы, можно было сказать, что Ширли изливала Лауре все свои чувства: ненависть, любовь, желания, разочарования.
  И вот вчера на вопрос Лауры: «Был ли кто-нибудь новенький? Или все из Белбери?» — Ширли небрежно ответила: «О, в основном из Белбери».
  Лаура задумалась, почему Ширли не сказала про Генри. Она вспомнила, как Ширли выдохнула по телефону:
  «Генри?»
  Она прислушалась к их беседе. Генри заканчивал фразу:
  –..если хочешь. Я подвезу тебя в Карсвел.
  — О, с восторгом. Я никогда не была на скачках…
  — Марлдон — оловянный горшок, но у меня есть приятель, чья лошадь участвует в скачках, и мы могли бы…
  Спокойно и бесстрастно Лаура отметила про себя, что это ухаживание. Необъяснимый приезд Генри, раздобывание бензина, неубедительные извинения он просто влюбился в Ширли. Лаура не стала уговаривать себя, что это ни к чему не приведет. Наоборот, перед ней развернулась картина будущих событий.
  Генри и Ширли поженятся. Она это знает, она уверена. А Генри чужак… Она никогда не сможет узнать о нем больше, чем знает сейчас.
  Сможет ли Ширли?
  Глава 3
  — Не знаю, стоит ли тебе ехать знакомиться с моей теткой. — Генри с сомнением посмотрел на Ширли. — Боюсь, тебе будет ужасно скучно.
  Опершись о железную ограду загона, они невидящими глазами следили за единственной лошадью, Номером 19, которую монотонно водили по кругу.
  Ширли в третий раз приезжала на скачки вместе с Генри. Другие молодые люди увлекались кино, но Генри сосредоточился на спорте. В этом также состояло волнующее отличие Генри от остальных.
  — Я уверена, что мне не будет скучно, — вежливо возразила Ширли.
  — Ты просто не сможешь не заскучать. Она составляет гороскопы и увлекается пирамидами.
  — А ты знаешь. Генри, что ты мне не сказал даже, как зовут твою тетю?
  — В самом деле? — удивился Генри.
  — Она Глин-Эдвардс?
  — Нет. Фейрборо. Леди Мюриэл Фейрборо. Вообще-то она ничего. Никогда не спрашивает, куда ты пошел. И всегда выручает в критических ситуациях.
  — Эта лошадь такая унылая, — сказала Ширли, глядя на Номер девятнадцать, — ей хватило духу перевести разговор на лошадей.
  — Скверное животное, — согласился Генри. — Худшая из того, что есть у Томми Твисдона. Думаю, она сойдет с дистанции на первом же барьере.
  На круг вывели еще двух лошадей, и к перилам приникло больше народу.
  — Что там? Третий заезд? — Генри сверился с картой. — Номера увеличиваются? Бежит Номер восемнадцать?
  Ширли посмотрела на табло.
  — Да.
  — Мы могли бы на нем немного выиграть, если цена будет нормальной.
  — Генри, ты так много знаешь о лошадях. Ты… когда ты рос, у тебя были лошади?
  — Мой опыт ограничивается общением с букмекерами.
  Ширли собралась с духом и спросила то, что хотела:
  — Как странно, что я о тебе почти ничего не знаю, ты не находишь? Есть ли у тебя отец с матерью, или ты сирота, как я?
  — О! Мои отец с матерью погибли во время бомбежки. Они сидели в Кафе-де-Пари.
  — О Генри, как это ужасно!
  — Да, не правда ли? — согласился Генри, не проявляя, однако, чрезмерных эмоций. Почувствовав это, добавил:
  — Это было более четырех лет назад. Я их очень любил и все такое, но нельзя же все время жить воспоминаниями, не так ли?
  — Нельзя, — неуверенно согласилась Ширли.
  — С чего вдруг такая жажда информации? — осведомился Генри.
  — Ну, всегда хочется узнать о людях побольше. — Ширли почти извинялась.
  — Неужели? — Генри искренне удивился. — Тогда тебе лучше пойти и познакомиться с моей тетей. Обговори это с Лаурой как положено.
  — С Лаурой?
  — Ведь для Лауры важны условности, не так ли? Передай ей мои уверения в полном почтении.
  Вскоре после этого леди Мюриэл прислала записку с приглашением Ширли на ленч и сообщением, что Генри заедет за ней на машине.
  * * *
  Тетка Генри напоминала Белую Королеву. Ее костюм представлял собой смесь разных ярких шерстяных вещей, она усердно работала спицами, а на голове у нее высился пучок волос, тронутых сединой, из которого во все стороны торчали непослушные пряди.
  Она умудрялась сочетать в себе живость и рассеянность.
  — Как мило, что вы заехали, дорогая, — тепло сказала она, пожимая Ширли руку и роняя моток ниток. — Генри, будь умницей, подними. Расскажите, когда вы родились?
  Ширли сказала, что родилась восемнадцатого сентября тысяча девятьсот двадцать восьмого года.
  — Понятно. Дева. А в котором часу?
  — Не знаю.
  — Какая досада! Вы должны это выяснить и сообщить мне. Это очень важно. Где спицы восьмой номер? Я вяжу для флота — пуловер с высоким воротом.
  Она развернула вязанье.
  — На очень крупного моряка, — сказал Генри.
  — Я думаю, во флоте все крупные, — добродушно согласилась леди Мюриэл. — В армии тоже. Помню, майору Тагу Мюррею — девяносто килограммов подыскивали специально для поло пони под его вес, и ничего не могли поделать, когда он, бывало, заездит их всех. Так он и сломал себе шею в Пайтчли,873 жизнерадостно закончила она.
  Вошел старый, трясущийся дворецкий и объявил, что кушать подано.
  Они прошли в столовую. Еда была неважная, столовое серебро — тусклое.
  — Бедный старый Мелшем, — сказала леди Мюриэл, когда дворецкий вышел, — он не может уследить за всем. И руки у него так дрожат, что я не уверена, сумеет ли он обнести поднос вокруг стола. Я сто раз твержу ему, чтобы ставил его на боковой столик, а он не хочет. И не позволяет заменить серебро, не видит, что его надо почистить.
  И все время ругается с сомнительными служанками, каких только и можно найти сегодня, говорит, не привык к таким. Ну и как быть? Это все из-за войны.
  Они вернулись в гостиную, и леди Мюриэл оживленно болтала о библейских пророчествах, об измерении пирамид, и как дорого стоят незаконные талоны874 на одежду, и как трудно сделать цветочный бордюр.
  После чего неожиданно смотала свои клубки и заявила, что прогуляется с Ширли по саду, а Генри отослала с поручением к шоферу.
  — Генри — милый мальчик, — сказала она Ширли, когда они остались одни. — Конечно, очень эгоистичный и до ужаса экстравагантный, но чего от него ждать после такого воспитания?
  — А что, он похож на мать? — осторожно прощупала Ширли.
  — О Господи, нет, конечно. Бедная Милдред была жутко экономна. У нее это была страсть. Я вообще не могу понять, зачем мой брат на ней женился, она даже хорошенькой не была, и ужасно скучная. Думаю, счастливее всего она была на ферме в Кении в солидной фермерской среде. Позже, правда, они стали жить повеселее, но это ее не устраивало.
  — А отец Генри… — Ширли замолчала.
  — Бедняга Нед, он трижды был под судом о банкротстве. Но такой компанейский. Временами Генри мне его напоминает. Особого рода астральная зависимость; правда, она не всегда действует. Я в этом разбираюсь.
  Она оборвала увядший цветок и искоса посмотрела на Ширли.
  — Вы такая хорошенькая — уж извините, голубушка!
  И очень молодая.
  — Мне почти девятнадцать.
  — Да… понимаю… Вы чем-нибудь занимаетесь, как все теперешние умные девушки?
  — Я не умная девушка, — сказала Ширли. — Сестра хочет, чтобы я выучилась на секретаршу.
  — Я уверена, что это очень хорошо. Особенно если стать секретарем члена парламента. Говорят, это ужасно интересно. Правда, я никогда не понимала почему. Но не думаю, что вам придется долго заниматься хоть чем-нибудь — вы выйдете замуж.
  Она вздохнула.
  — Мир так переменился. Я получила письмо от старой подруги, ее дочь вышла замуж за дантиста. За дантиста! В наше время девушки не выходили замуж за дантистов. За врачей — да, но не за дантистов.
  Она обернулась.
  — А, вот и Генри. Ты, кажется, собираешься увезти от меня мисс… мисс…
  — Франклин.
  — Увезти мисс Франклин.
  — Я думаю прокатиться до Бьюри Хит.
  — Ты взял бензин у Хармана?
  — Только два галлона, тетя Мюриэл.
  — Я этого не потерплю, слышишь? Обходись собственным бензином. Мне самой он с трудом достается.
  — Дорогая, но ты ведь на самом деле не возражаешь.
  Мы поедем.
  — Ну, так и быть на этот раз. До свиданья, дорогая.
  Не забудьте сообщить мне о часе вашего рождения, тогда я смогу правильно составить ваш гороскоп. Вам надо носить зеленое, дорогая, — все Девы должны одеваться в зеленое.
  — А я Водолей, — сказал Генри. — Двадцатое января.
  — Непостоянство, — выпалила тетка, — запомните это, дорогая. Все Водолеи ненадежны.
  — Надеюсь, ты не очень скучала, — сказал Генри, когда они уехали.
  — Ничуть. По-моему, твоя тетя очень милая.
  — Ну, так далеко я бы не стал заходить, но она неплохая старушка.
  — Она тебя очень любит.
  — Не совсем так. Она не возражает против моего присутствия.
  Он добавил:
  — Мой отпуск почти закончен. Скоро мне предстоит демобилизация.
  — И что ты будешь тогда делать?
  — Не знаю. Я подумывал об адвокатуре.
  — Да?
  — Но это слишком хлопотно. Я думаю, может, попробовать заняться бизнесом.
  — Каким?
  — Ну, это зависит от того, где найдется приятель, который дал бы старт. У меня есть кое-какие связи в банках. И есть два промышленника, которые любезно позволят начать с самого дна. Понимаешь, денег-то у меня немного. Если быть точным, триста фунтов в год. Это моих.
  Родственники у меня чертовски прижимистые, их не тронь.
  Добрая старушка Мюриэл то и дело выручает, но в последнее время она и сама в стесненных обстоятельствах. Есть еще крестная, если к ней правильно подойти, она раскошелится. Я понимаю, все это звучит неприятно…
  — Тогда зачем же ты мне все это рассказываешь? — сказала Ширли, ошеломленная нежданным потоком информации.
  Генри вспыхнул. Машина заюлила, как у пьяного. Он неразборчиво промямлил:
  — Я думал, ты знаешь… Дорогая, ты так красива… Я хочу на тебе жениться… Мы должны пожениться, должны…
  * * *
  Лаура смотрела на Генри с какой-то безнадежностью.
  Будто взбираешься по крутой обледенелой горке, думала она, чуть поднимешься, и тут же скользишь вниз.
  — Ширли еще молода, — сказала она. — Слишком молода.
  — Да что вы, Лаура, ей девятнадцать лет. Моя бабка вышла замуж в шестнадцать, и к восемнадцати у нее уже была двойня.
  — Это было давным-давно.
  — Во время войны множество людей женились молодыми.
  — И сейчас об этом жалеют.
  — Почему вы так мрачно смотрите на вещи? Мы с Ширли не пожалеем.
  — Вы этого не знаете.
  — Я-то знаю! — ухмыльнулся он. — Я уверен. Я безумно люблю Ширли и сделаю все, чтобы она была счастлива.
  Он с надеждой посмотрел на нее и повторил:
  — Я действительно ее люблю.
  Как и раньше, его надежный прием — искренность — обезоружила Лауру. Да, он любит Ширли…
  — Конечно, я понимаю, что я не слишком обеспеченный человек…
  Опять обезоруживающий ход. Потому что Лауру тревожили не финансовые проблемы. Она не претендовала на то, чтобы Ширли сделала, что называется, «хорошую партию». У Генри и Ширли для начала будет немного, но достаточно, если быть бережливыми. Перспективы у Генри не хуже, чем у сотен других молодых людей. Он здоров, умен, имеет обаятельные манеры. Да, в этом, пожалуй, и все дело. Лаура не доверяет ему из-за его обаяния. Человек не имеет права быть таким обаятельным.
  Она заговорила властным тоном:
  — Нет, Генри. О женитьбе пока не может быть речи.
  В крайнем случае — помолвка на год. Это даст вам обоим время разобраться в себе.
  — Честное слово, Лаура, вы говорите так, будто вам пятьдесят лет. И вы не сестра, а отец с суровыми викторианскими взглядами.
  — Я вынуждена заменять Ширли отца. У вас будет время найти работу и утвердиться.
  — Звучит очень уныло. — Он все еще обворожительно улыбался. — Я думаю, вы вообще не хотите, чтобы Ширли выходила замуж.
  — Чушь! — Лаура вспыхнула.
  Генри был доволен успехом своего злобного выпада.
  Он пошел искать Ширли.
  — Лаура — зануда, — сказал он. — Ну почему мы не можем пожениться? Я не хочу ждать. Терпеть не могу ждать.
  А ты? Если чего-то ждешь слишком долго, то теряешь интерес. Мы, конечно, можем поехать и зарегистрироваться так просто, без венчания. Что ты об этом думаешь? Это избавит от лишней суеты.
  — О нет. Генри, так делать нельзя.
  — Не понимаю почему. Как я сказал, это избавит от лишней суеты.
  — Я еще не достигла нужного возраста. Мы же должны иметь разрешение Лауры на брак?
  — Пожалуй да. Она твой опекун? Или тот старикан, как бишь его?
  — Я точно не знаю. Болди — попечитель моего имущества.
  — Беда в том, что Лауре я не нравлюсь, — сказал Генри.
  — О, я уверена, что нравишься.
  — Нет, не нравлюсь. Она ревнует.
  Ширли встревожилась.
  — Ты так думаешь?
  — Она меня сразу невзлюбила. А я изо всех сил старался. — В голосе Генри прозвучала обида.
  — Да, ты был очень мил. Но вообще-то мы обрушили это на нее очень внезапно, Генри. Мы знакомы всего — сколько? — три недели. Я думаю, нет ничего страшного в том, чтобы год подождать.
  — Дорогая, я не хочу ждать год. Я хочу жениться на тебе сейчас — на той неделе, завтра. Ты хочешь за меня замуж?
  — О Генри, хочу… хочу.
  * * *
  Мистер Болдок был приглашен отобедать с Генри. После этого Лаура с замиранием сердца потребовала у него отчета.
  — Ну что вы о нем думаете?
  — Ну-ну, потише. Как можно судить через стол? Хорошие манеры, не считает меня отсталым стариком, слушает почтительно.
  — И это все, что вы можете сказать? Он подходит Ширли?
  — Дорогая, в твоих глазах никто и никогда не будет достоин Ширли.
  — Может быть, вы и правы… Но вам он понравился?
  — Да, понравился. Я бы сказал, он приятный парень.
  — Думаете, он будет ей хорошим мужем?
  — О, так далеко я бы не пошел. Сильно подозреваю, что как муж он окажется неудовлетворительным в некоторых отношениях.
  — Тогда мы не можем позволить Ширли выходить за него.
  — Если она захочет выйти за него, мы не сможем ее остановить. И должен сказать, неудовлетворительным он станет не более, чем любой другой муж, какого бы она ни выбрала. Я не думаю, что он будет ее бить, или подсыплет яду в кофе, или станет публично оскорблять. Можно многое сказать в пользу мужа, если он приятный парень и имеет хорошие манеры.
  — Знаете что я о нем думаю? Что он эгоист и безжалостный тип.
  Болдок поднял брови.
  — Не удивлюсь, если ты окажешься права.
  — Тогда, значит?..
  — Да, но ей нравится этот парень, Лаура. Очень нравится. До безумия. Молодой Генри, может, и не в твоем вкусе, честно говоря, и не в моем, но он — во вкусе Ширли. Вне всякого сомнения.
  — Если бы она могла понять, что он такое! — воскликнула Лаура.
  — Она это выяснит, — предсказал Болдок.
  — Да, но будет поздно! Я хочу, чтобы она сейчас увидела, каков он!
  — Осмелюсь доложить, ей это будет безразлично. Она намерена заполучить его.
  — Вот бы ей куда-нибудь уехать… В Швейцарию, например. Но после войны все так трудно.
  — Если спросишь меня, — сказал Болдок, — то никогда ничего хорошего не выходит из попытки помешать людям жениться. Заметь, я не беру в расчет серьезные причины; скажем, у него жена и пятеро детей, или припадки эпилепсии, или он разыскивается за растрату. Но сказать тебе, что произойдет, если ты отправишь ее в круиз, или в Швейцарию, или на остров в Тихом океане?
  — Да?
  Болдок уставил в нее указательный палец.
  — Она вернется в компанию молодого человека того же склада. Люди знают, чего хотят. Ширли хочет Генри, а раз Генри ей недоступен, она будет смотреть по сторонам, пока не найдет такого, кто похож на Генри. Я то и дело встречал подобное. Мой лучший друг женился на женщине, которая превратила его жизнь в ад на земле. Она придиралась к нему, третировала, командовала, не давала ни минуты покоя, все только удивлялись, как он не зарубит ее топором. Но вдруг ему повезло! Она подхватила пневмонию и умерла! Через шесть месяцев он стал другим человеком. Несколько приятных женщин проявляли к нему интерес. Полтора года прошло, и что же он делает? Женится на еще большей ведьме, чем прежняя. Человеческая душа — потемки.
  Он глубоко вздохнул.
  — Так что, Лаура, перестань расхаживать с видом трагической королевы. Я уже как-то говорил тебе, что ты слишком всерьез воспринимаешь жизнь. Ты не можешь управлять жизнью людей за них. Юная Ширли сама будет копать свои грядки. И если ты меня спросишь — она может позаботиться о себе гораздо лучше чем ты о себе. Кто меня беспокоит, так это ты, Лаура. Как всегда…
  Глава 4
  Генри подчинился с таким же очарованием, с каким он делал все на свете.
  — Ладно, Лаура. Пусть будет годовая помолвка. Мы в твоих руках. Полагаю, тебе очень трудно будет расставаться с Ширли, не имея времени привыкнуть к этой мысли.
  — Это не…
  — Нет? — Он поднял брови, и улыбка его стала слегка ироничной. — Для тебя Ширли — единственное сокровище, верно?
  Его слова оставили у Лауры тягостное ощущение.
  Генри уехал, и потянулись нелегкие дни.
  Ширли не ожесточилась, а отдалилась. Она была угрюмой, беспокойной, и, хотя, открыто не проявляла возмущения, от нее исходил упрек. Она жила ожиданием почты, но почта не приносила успокоения.
  Генри был не мастер писать письма — какие-то обрывки, каракули.
  «Дорогая, как дела? Я очень скучаю по тебе. Вчера участвовал в скачках на дистанцию. Ничего путного не вышло.
  Как там дракониха? Вечно твой. Генри».
  Иногда писем не было целую неделю. Однажды Ширли съездила в Лондон, у них была короткая встреча, оставившая чувство неудовлетворенности. Он отказался от приглашения Лауры, переданное Ширли.
  — Я не желаю приезжать на выходные и прогуливаться с тобой под неусыпным оком Лауры. Не забывай, что Лаура всячески старается настроить тебя против меня.
  — О Генри, да ничего подобного! Она о тебе вообще не упоминает.
  — Видно, надеется, что ты сама забудешь.
  — Это невозможно!
  — Ревнивая старая кошка.
  — О Генри, Лаура такая милая.
  — Только не для меня.
  Ширли вернулась домой несчастная и безутешная.
  Вопреки себе Лаура начала терзаться.
  — Почему бы тебе не пригласить Генри на уик-энд?
  Ширли мрачно ответила:
  — Он не хочет.
  — Не хочет приезжать? Как странно.
  — Ничего странного. Он знает, что ты его не любишь.
  — Я люблю его. — Лаура старалась говорить убедительно.
  — О Лаура, не сочиняй!
  — Я считаю, что Генри очень привлекательный человек.
  — Но не даешь нам пожениться.
  — Ширли… это не правда, я только хочу, чтобы ты полностью была уверена.
  — Я уверена.
  — Все потому, что я тебя очень люблю! Я не хочу, чтобы ты совершила ошибку! — в отчаянии воскликнула Лаура.
  — Что ж, тогда не люби меня. Я не хочу такой беспредельной любви. А правда в том, что ты ревнуешь.
  — Я? Ревную?
  — Ревнуешь к Генри. Ты не хочешь, чтобы меня любил кто-нибудь кроме тебя.
  — Ширли!
  Лаура побледнела и отвернулась.
  — Ты хочешь, чтобы я вообще не выходила замуж.
  Лаура пошла прочь, напряженно выпрямившись, Ширли догнала ее и стала горячо извиняться.
  — Дорогая, я не хотела этого сказать, я чудовище. Но ты так всегда настроена против Генри…
  — Потому что я чувствую, что он эгоист. — Лаура повторила то, что говорила Болдоку. — Он недобрый. Я же чувствую, что он может быть безжалостным.
  — Безжалостным, — задумчиво повторила Ширли, ничуть не удрученная. Да, Лаура, тут ты права. Генри может быть безжалостным.
  Она добавила:
  — Это меня в нем тоже привлекает.
  — Но подумай, если ты заболеешь, если попадешь в беду, будет ли он о тебе заботиться?
  — Не так уж я хочу, чтобы обо мне заботились. Я сама в состоянии о себе позаботиться. А за Генри не беспокойся. Он меня любит.
  «Любит? — подумала Лаура — А что такое любовь? Бездумная жадная страсть мужчины? И у Генри тоже? Или я и вправду ревную?»
  Она осторожно высвободилась из цепких объятий Ширли и ушла, глубоко потрясенная.
  «Может быть, я и правда не хочу, чтобы она выходила замуж? Не за Генри, а вообще? Сейчас я так не думаю, но потому, что нет никого другого, за кого бы она стремилась замуж. Если бы такой человек появился, чувствовала бы я так же, как сейчас: „Только не он, только не он!“? Правда ли, что я слишком сильно люблю ее? Болди меня предупреждал… Я слишком люблю ее и потому не хочу, чтобы она выходила замуж, уезжала, удерживаю ее при себе, не хочу отпустить… Что я, в сущности, имею против Генри?
  Ничего. Я его не знаю, никогда не знала. Он остался тем же, чем был вначале, — незнакомцем Все, что я знаю, — это что он не любит меня. И он, возможно, прав».
  На следующий день Лаура встретила Робина Гранта, выходящего из викариата. Он вынул изо рта трубку, поздоровался и зашагал с ней рядом. Сообщив, что вчера был в Лондоне, он небрежно обронил:
  — Видел Генри. Он ужинал с роскошной блондинкой.
  Очень красивой. Не говори Ширли.
  Он хохотнул.
  Хотя Лаура понимала, что Робин выдал ей эту информацию со зла, поскольку и сам был сильно неравнодушен к Ширли, ее охватил приступ сомнения.
  Генри — ненадежный человек. Кажется, при последней встрече они с Ширли чуть ли не поссорились. А что, если Генри заинтересуется другой девушкой? Что, если он разорвет помолвку?..
  «Ты этого хотела, не правда ли? — язвительно сказал внутренний голос. — Ты не хотела, чтобы они поженились.
  Только потому и настаивала на такой долгой помолвке.
  Теперь радуйся!»
  Но ее совсем не обрадует, если Генри разорвет помолвку. Ширли его любит. Она будет страдать. Если бы только убедиться, что Ширли будет с ним хорошо…
  Язвительный голос продолжал: «Ты хочешь сказать, будет ли тебе хорошо? Ты стремишься удержать Ширли…»
  Но она не хочет удерживать Ширли такой ценой — у Ширли разбито сердце, Ширли несчастна, жаждет своего возлюбленного. Кто она такая, чтобы решать, что для Ширли хорошо, а что плохо?
  Придя домой, Лаура села и написала Генри письмо:
  «Дорогой Генри, я все обдумала. Если вы с Ширли хотите пожениться, я не должна стоять у вас на пути…»
  Месяц спустя Ширли, в белом атласе и кружевах, обвенчалась с Генри в Белбери, в церковь ее сопровождал мистер Болдок в тесноватом смокинге. Невеста сияя обняла на прощанье Лауру, а Лаура неистово проговорила:
  — Генри, будь к ней добр. Будешь?
  Генри, легкомысленный, как всегда, ответил:
  — Дорогая Лаура, а как ты думаешь?
  Глава 5
  — Тебе действительно нравится, Лаура?
  Ширли, жена с трехмесячным стажем, нетерпеливо спрашивала Лауру.
  Закончив экскурсию по квартире, Лаура высказала одобрение.
  — Я думаю, ты все сделала чудесно.
  — Когда мы въехали, тут было просто ужасно. Такая грязь! Мы все сделали сами — кроме потолков, разумеется. Было так забавно. Тебе нравится красная ванная? Нам сказали, что дают горячую воду, но она бывает редко, и Генри решил, что из-за красного цвета вода здесь будет казаться теплее как в аду!
  Лаура засмеялась.
  — Кажется, ты с большим удовольствием этим занималась.
  — Нам вообще повезло, что мы получили эту квартиру. Она принадлежит знакомым Генри, и они передали ее нам. Ужасно только то, что они пока здесь жили, не платили по счетам. Нас донимает раздраженный молочник и свирепый зеленщик, но мы, разумеется, тут ни при чем. Нехорошо уклоняться от уплаты торговцам, особенно мелким торговцам. А Генри считает, что это не важно.
  — Это создает вам трудности с кредитом, — предупредила Лаура.
  — Я каждую неделю оплачиваю счета, — с достоинством ответила Ширли.
  — Дорогая, как у вас вообще с деньгами? Нормально?
  В последнее время сад приносит доход. Если хочешь лишнюю сотню…
  — Лаура, какая ты душечка! Нет, у нас все в порядке.
  Копи деньги на всякий случай — вдруг я тяжело заболею.
  — Глядя на тебя, такого не подумаешь.
  Ширли весело засмеялась.
  — Лаура, я ужасно счастлива.
  — Храни тебя Бог!
  — Привет, Генри.
  Генри открыл дверь своим ключом, вошел и приветствовал Лауру с обычной легкостью.
  — Привет, Лаура.
  — Привет, Генри. По-моему, квартира чудесная. Ну как новая работа, Генри?
  — Новая работа? — удивилась Лаура.
  — Да. Ту он бросил, она была ужасно нудная. Только наклеивать марки и ходить на почту.
  — Я готов начать с нуля, — сказал Генри, — но не с отрицательной величины.
  — Ну, и какая же она? — нетерпеливо повторила Ширли.
  — Думаю, многообещающая. Пока рано судить.
  Генри обворожительно улыбнулся Лауре и сказал, как они рады ее видеть.
  Визит прошел очень хорошо, и она возвращалась в Белбери, чувствуя, что все страхи и колебания были напрасны.
  * * *
  — Но, Генри, как же можно так много занимать?
  В тоне Ширли слышалось страдание. Они были женаты больше года.
  — Ты права, — согласился Генри, — я всегда чувствовал, что занимать нехорошо. К сожалению, все так делают.
  — Но как мы будем отдавать?
  — Ну, всегда можно оттянуть, — неопределенно сказал Генри.
  — Хорошо еще, что я нашла работу в цветочной лавке.
  — Да, это упрощает дело. Только я не хочу, чтобы ты считала, что должна работать. Только если тебе это нравится.
  — Что ж, мне нравится. Я смертельно скучала целыми днями без дела. Единственное занятие — выйти и что-нибудь купить.
  — Должен сказать, — Генри взял толстую пачку счетов, — это очень угнетает. Еле-еле переживешь Рождество, а тут снова налоги и всякое такое, — Он просмотрел верхний счет. — Человек, который строил книжный шкаф, очень грубо требует свои деньги. Его отправим в корзину для бумаг. — Так он и сделал. — «Дорогой сэр, с почтением обращаем ваше внимание…» Вот как пишут вежливые люди.
  — Значит, им ты заплатишь?
  — Не то чтобы заплачу, но подколю их к тем, кому пора заплатить.
  Ширли засмеялась.
  — Генри, я тебя обожаю. Но как же нам быть?
  — Не стоит волноваться сегодня вечером. Давай сходим пообедать в шикарное место.
  Ширли состроила ему рожицу.
  — И это поможет?
  — В финансовом отношении — нет, — сказал Генри. — Наоборот! Но это поднимет дух.
  «Дорогая Лаура!
  Не могла бы ты, если возможно, одолжить нам сто фунтов? Мы несколько увязли. Я два месяца был без работы, как ты, наверное, знаешь (Лаура не знала), но скоро я получу что-то действительно стоящее. Услуги так подорожали, что нас ободрали, как липку. Ужасно неприятно попрошайничать, но я подумал, что лучше самому проделать ту грязную работу, от которой отказалась бы Ширли.
  — Я не знала, что ты брал деньги у Лауры.
  — Разве я не говорил тебе? — Генри, беспечно повернулся к ней.
  — Нет, — хмуро сказала Ширли.
  — Брось, дорогая, не откусывай мне голову. Тебе Лаура рассказала?
  — Нет, я увидела в банковской книжке.
  — Добрая старушка Лаура, она отвалила без всякого шума.
  — Генри, зачем ты взял у нее? Лучше бы ты этого не делал. По крайней мере, ты должен был бы сначала сказать мне.
  Генри ухмыльнулся.
  — Ты бы мне не разрешила.
  — Совершенно верно.
  — По правде говоря, Ширли, положение было довольно отчаянное. Я взял пятьдесят у старушки Мюриэл. И рассчитывал получить не меньше сотни от Большой Берты, это моя крестная. Увы, она указала мне на дверь.
  Считает, что я для нее — добавочный налог. Лекцию прочитала. Я попробовал еще в двух местах — безуспешно.
  Так докатился до Лауры.
  Ширли в раздумье глядела на него.
  «Мы женаты два года, — думала она. — Теперь я знаю Генри. Он никогда не задержится ни на какой работе, и деньги у него утекают между пальцев…»
  Она все еще была в восторге от своего мужа, но пришлось признать, что у него есть недостатки. Генри сменил уже четыре места работы. Найти работу для него не составляло труда, он имел много богатых друзей, но он не мог нигде удержаться. Либо ему надоедало и он бросал работу, либо его увольняли. К тому же он много тратил и легко получал кредит. Для него устраивать свои дела значило занимать. Генри был не прочь занимать. Ширли была против.
  Она вздохнула.
  — Генри, удастся ли мне когда-нибудь тебя изменить?
  — Изменить меня? — удивился Генри. — Зачем?
  * * *
  — Привет, Болди.
  — А, юная Ширли. — Мистер Болдок моргал, глядя на нее из глубины огромного уютного кресла. — Я не спал, — агрессивно добавил он.
  — Нет, конечно, — тактично согласилась Ширли.
  — Давненько мы тебя здесь не видели, — сказал Болдок. — Думали, ты про нас забыла.
  — Я никогда вас не забывала!
  — Мужа привезла с собой?
  — На этот раз нет.
  — Понятно. — Он изучил ее. — Выгладишь худой и бледной.
  — Я на диете.
  — Ох уж эти женщины! — Он фыркнул. — Случилась какая-то беда?
  — Конечно нет!
  — Ну, ну. Я просто спросил. Никто мне ничего не рассказывает. А я глохну. Слышу не так, как раньше. От этого жизнь становится скучной.
  — Бедненький Болди.
  — И врач сказал, что мне нельзя работать в саду, наклоняться к грядкам — кровь приливает к голове или что-то в этом роде. Дурак несчастный — кар, кар, кар! Вот и все, на что способны эти доктора.
  — Мне так жаль, Болди.
  — Учти, — печально сказал Болдок, — если ты хочешь мне что-то рассказать… ну… дальше это не пойдет. Нет нужды передавать Лауре.
  Наступила пауза.
  — Вообще-то я пришла вам кое-что рассказать.
  — Так и думал.
  — Я думала, что вы могли бы мне что-нибудь посоветовать.
  — Не буду. Опасное занятие.
  Ширли не обратила на это внимания.
  — Я не хочу говорить Лауре, она не любит Генри. Но вам Генри нравится, правда?
  — Вполне, — сказал Болдок. — Он самый занимательный собеседник и очень симпатичный слушатель для старика, выпавшего из колеи. Еще мне в нем нравится то, что он никогда ни о чем не беспокоится.
  Ширли улыбнулась.
  — Он действительно не беспокоится.
  — Редкое качество в наши дни. Все, кого я знаю, заработали диспепсию от беспокойства. Да, Генри приятный малый. Меня не заботят его моральные качества, как Лауру.
  Он мягко спросил;
  — Что он натворил?
  — Болди, как вы думаете, я дура, что трачу свой капитал?
  — А ты это делаешь?
  — Да.
  — Что ж, когда ты вышла замуж, контроль над ним перешел к тебе, ты можешь с ним делать что хочешь.
  — Я знаю.
  — Это Генри предложил?
  — Нет… Честно, нет. Это полностью моя идея. Не хочу, чтобы Генри стал банкротом. Сам-то Генри ничего не имеет против банкротства. Я против. Считаете, что я дура?
  Болдок подумал.
  — С одной стороны, да, с другой стороны, нет.
  — Нельзя ли пояснее?
  — Значит, так. Денег у тебя немного. В будущем они могут очень понадобиться. Если ты думаешь, что сможешь положиться на своего красивого муженька, что он тебя обеспечит, — ты дура.
  — А с другой стороны?
  — Глядя на это с другой стороны — ты заплатила за свой покой. Может быть, это мудро. — Он стрельнул в нее взглядом — Все еще обожаешь своего мужа?
  — Да.
  — Он хороший муж?
  Ширли медленно прошлась по комнате. Она бездумно проводила рукой то по столу, то по спинке стула и рассматривала пыль на кончиках пальцев. Болдок наблюдал.
  — Не слишком.
  — В чем дело?
  Ширли сказала бесцветным голосом:
  — У него интрижка с другой женщиной.
  — Насколько серьезно?
  — Не знаю.
  — И ты ушла?
  — Да.
  — Злишься?
  — В бешенстве.
  — Вернешься?
  Ширли запнулась на мгновенье и сказала:
  — Да.
  — Что ж, это твоя жизнь, — сказал Болдок.
  Ширли подошла к нему сзади и поцеловала в макушку.
  Болдок хрюкнул.
  — Спасибо, Болди, — сказала она.
  — Не за что. Я ничего не сделал.
  — Вот именно, — сказала Ширли. — И это в вас самое замечательное!
  Глава 6
  Ширли подумала: беда в том, что я устаю.
  Она откинулась на спинку сиденья в метро.
  Три года назад она не знала, что такое усталость. Причина отчасти в том, что она живет в Лондоне. Сначала она работала на полставки, но теперь — полный рабочий день, в цветочном магазине в Вест-Энде. После работы надо что-то купить, потом ехать домой в час пик, потом готовить еду.
  Правда, Генри хвалит ее стряпню!
  Она закрыла глаза. Ей наступили на ногу. Ширли поморщилась. Боже, как я устала…
  Мысли стремительно перенеслись на три с половиной года назад, к началу семейной жизни.
  Вначале — блаженство… Счета… Еще счета… Соня Клегорн… Поражение Сони Клегорн; Генри кается, обворожительный и нежный… Опять денежные затруднения… Судебный пристав… Мюриэл спасает… Дорогой, ненужный, но великолепный отпуск в Каннах… Благородная миссис Эмлин Блейк… Освобождение Генри из сетей миссис Эмлин Блейк… Генри кается, он признателен, очарователен… Новый финансовый кризис… Большая Берта спасает… Девица Лонсдейл… Финансовые трудности… Все еще девица Лонсдейл… Лаура… Он увиливает от возврата долга Лауре… Увильнуть не удалось… Ссора с Лаурой… Аппендицит, операция, выздоровление…
  Возвращение домой… Заключительная фаза с девицей Лонсдейл…
  Воспоминания Ширли задержались на этом последнем событии.
  Она отдыхала дома. Это была уже третья квартира, в которой они жили, и она была набита мебелью, купленной в пожарном порядке — после инцидента с судебным приставом.
  Зазвонил звонок, но ей было лень вставать и открывать дверь. Кто бы там ни был, он уйдет. Но кто бы там ни был не уходил, он звонил и звонил.
  Ширли сердито поднялась на ноги. Она подошла к двери, распахнула ее и оказалась лицом к лицу со Сьюзен Лонсдейл.
  — А, это ты, Сью.
  — Я. Можно войти?
  — Вообще-то я устала. Я только что из больницы.
  — Я знаю. Генри говорил. Ах ты бедняжка. Я принесла тебе цветы.
  Ширли взяла протянутый букет нарциссов без изъявлений благодарности.
  — Заходи.
  Она снова легла с ногами на диван. Сьюзен Лонсдейл села в кресло.
  — Я не хотела тревожить тебя, пока ты была в больнице, но знаешь ли, нам пора разобраться.
  — С чем?
  — Ну… с Генри.
  — А что такое с Генри?
  — Дорогая, ты не собираешься, как страус, прятать голову в песок?
  — Не собираюсь.
  — Ты ведь знаешь, что между мной и Генри что-то есть?
  — Я не слепая и не глухая. Знаю, — холодно сказала Ширли.
  — Да… да, конечно. И к тому же Генри очень нежно к тебе относится. Он не хотел бы тебя огорчать. Но такие вот дела.
  — Какие дела?
  — Я говорю насчет развода.
  — Ты имеешь в виду, что Генри хочет развода?
  — Да.
  — Почему же он мне об этом не говорит?
  — О, Ширли дорогая, ты же знаешь, что такое Генри. Он терпеть не может определенности. И не хочет тебя огорчать.
  — Но вы собираетесь пожениться?
  — Да. Я так рада, что ты нас понимаешь.
  — Кажется, понимаю очень хорошо, — процедила Ширли.
  — И ты скажешь ему, что все в порядке?
  — Я с ним поговорю, да.
  — Это ужасно мило с твоей стороны. Я чувствую, что под конец…
  — Уходи, — сказала Ширли. — Я только что из больницы, и я устала. Уходи сейчас же, слышишь?
  — Ну, знаешь… — Сьюзен с обидой поднялась. — Можно было хотя бы вести себя цивилизованно.
  Она вышла из комнаты, хлопнула входная дверь.
  Ширли лежала неподвижно. По щеке скатилась одинокая слеза. Она ее сердито отерла.
  «Три с половиной года… И вот к чему я пришла». — И вдруг она расхохоталась. Последняя фраза была похожа на реплику из плохой пьесы.
  Она не знала, пять минут прошло или два часа, когда услышала, как повернулся ключ в замке. Генри вошел веселый и легкомысленный, как всегда. В руке у него был огромный букет желтых роз.
  — Тебе, дорогая. Нравится?
  — Чудесно. У меня уже есть нарциссы. Дешевые и не первой свежести.
  — О! Кто же их прислал?
  — Их не прислали, их принесли. Сьюзен Лонсдейл принесла.
  — Что за наглость! — возмутился Генри.
  Ширли посмотрела на него с легким удивлением.
  — Зачем она приходила? — спросил Генри.
  — А ты не знаешь?
  — Могу догадаться. Эта девица становится назойливой.
  — Она приходила сказать, что ты хочешь развода.
  — Я?! Развода с тобой?
  — Ты. А разве нет?
  — Конечно нет, — снова возмутился Генри.
  — Ты не хочешь жениться на Сьюзен?
  — Мне об этом и думать противно.
  — А она хочет тебя женить на себе.
  — Боюсь, что так, — подавленно сказал Генри, — Она все время звонит, пишет письма. Не знаю, что с ней делать.
  — Ты говорил ей, что хочешь на ней жениться?
  — Ну, бывает, что-то скажешь, — туманно начал Генри. — Вернее, тебе скажут, а ты соглашаешься… Приходится соглашаться, более или менее. — Он нерешительно улыбнулся. — Ширли, но ведь ты бы не стала со мной разводиться?
  — Могла бы.
  — Дорогая…
  — Знаешь, Генри, я устала.
  — Я скотина. Я затянул тебя в тухлое дело. — Он встал перед ней на колени. На губах его заиграла прежняя обольстительная улыбка. — Но я люблю тебя, Ширли. Все эти дурацкие шашни не в счет. Они ничего не значат. Я никогда не хотел никого, кроме тебя. Ты можешь простить меня?
  — Что ты на самом деле чувствуешь к Сьюзен?
  — Может, забудем о Сьюзен? Она такая надоеда.
  — Я хочу знать.
  — Ну… — Генри подумал. — Недели две я был без ума от нее. Не спал ночами. Думал, какая она замечательная.
  Потом решил, что она, пожалуй, может надоесть. А потом она в самом деле надоела. А в последнее время стала назойливой.
  — Бедная Сьюзен.
  — О ней не беспокойся. У нее нет совести, она просто шлюха.
  — Генри, временами я думаю, что ты бессердечный.
  — Я не бессердечный, — обиделся Генри. — Просто я не знаю, зачем люди так цепляются. Если не принимать вещи всерьез, жить гораздо веселее.
  — Эгоист!
  — Я эгоист? Возможно. Но ты-то ничего не имеешь против?
  — Я не брошу тебя. Но все равно я сыта по горло.
  Тебе нельзя доверять с деньгами, и ты собираешься продолжать свои любовные интрижки.
  — О нет, не буду. Клянусь.
  — О Генри, будь же честен.
  — Ладно — я постараюсь, а ты, Ширли, постарайся понять, что все эти связи ничего не значат. Есть только ты.
  — Я думаю, мне пора самой завести интрижку! — сказала Ширли.
  Генри сказал, что он не имеет права ее осуждать, и предложил пойти куда-нибудь развлечься и поужинать.
  В этот вечер он был восхитительным компаньоном.
  Глава 7
  Мона Адамс созвала гостей на коктейль. Мона Адамс любила все коктейль-приемы, а свои особенно. Она охрипла, стараясь перекричать гостей. Коктейль-прием удался на славу.
  На этот раз она кричала, приветствуя опоздавшего:
  — Ричард! Замечательно! Откуда на сей раз — из Сахары или из Гоби?
  — Ни то и ни се. Из Феззана.
  — Не слыхала такого. С кем ты хочешь поговорить?
  Пэм, Пэм, позволь представить тебе сэра Ричарда Уайлдинга. Он путешественник; знаешь — верблюды, риск, пустыни — как в самых захватывающих книгах. Он только что из — откуда-то из Тибета.
  Она отвернулась и уже кричала кому-то следующему:
  — Лидия! Я и не знала, что ты вернулась из Парижа!
  Замечательно!
  Ричард Уайлдинг слушал Пэм, которая с жаром говорила:
  — Я только вчера видела вас по телевизору! Какое волнующее знакомство! Расскажите…
  Но у Ричарда Уайлдинга не было времени на рассказы.
  На него обрушился еще один знакомый.
  Наконец, сидя на диване с четвертым бокалом в руке, он заметил самую очаровательную девушку, какую ему доводилось видеть.
  Кто-то сказал:
  — Ширли, ты должна познакомиться с Ричардом Уайлдингом.
  Ричард тут же подсел к ней.
  — Как изматывают такие вечеринки! Я уж и забыл.
  Может, улизнем вместе куда-нибудь в тихое местечко, где можно выпить?
  — С удовольствием, — сказала Ширли. — Здесь с каждой минутой все больше становится похоже на зверинец.
  Довольные, что сбежали, они вышли на улицу. Вечерело, было прохладно, Уайлдинг остановил такси.
  — Поздновато для выпивки, — сказал он, взглянув на часы, — к тому же мы и так выпили немало. По-моему, уместнее поужинать.
  Он дал адрес маленького, но дорогого ресторана на Джермин-стрит.
  Сделав заказ, он через стол улыбнулся своей гостье.
  — Наконец-то со мной случилось нечто приятное после возвращения из диких мест. Я и забыл, как безобразны эти лондонские коктейль-приемы. Зачем люди на них ходят? Зачем я пошел? Зачем вы?
  — Наверное, стадный инстинкт, — легко отозвалась Ширли.
  От ощущения приключения у нее разгорелись глаза. Она смотрела на красивого загорелого мужчину напротив. Ей было приятно, что она увела с приема светского льва.
  — А я все про вас знаю, — сказала она. — И я читала ваши книги!
  — Я не знаю о вас ничего, только имя — Ширли. А дальше как?
  — Глин-Эдвард с.
  — И вы замужем. — Он остановил взгляд на кольце.
  — Да. И живу в Лондоне, и работаю в цветочном магазине.
  — Нравится ли вам жить в Лондоне, работать в цветочном магазине и ходить на коктейль-приемы?
  — Не очень.
  — А что бы вы хотели делать, или кем быть?
  — Дайте подумать. — Ширли полуприкрыла глаза. — Я хотела бы жить на острове, далеко ото всех. Я жила бы в белом доме с зелеными ставнями и целыми днями абсолютно ничего не делала. На острове было бы полно фруктов, и громадные гирлянды, сплетенные из разных цветов, все чудно пахнут, и каждую ночь луна, а море по вечерам темно-красное…
  Она вздохнула и открыла глаза.
  — Почему все мечтают об островах? Я думаю, настоящий остров не будет таким красивым.
  Ричард Уайлдинг мягко проговорил:
  — Как странно, что вы так сказали.
  — Почему?
  — Я мог бы вам предложить такой остров.
  — Вы хотите сказать, ваш собственный остров?
  — Большая его часть моя. Он очень похож на тот, что вы описали. По вечерам море там винно-красное, а моя вилла белая с зелеными ставнями, цветы растут так, как вы описывали, в дикой путанице оттенков и запахов, и никто там никуда не спешит.
  — Чудесно! Остров мечты.
  — Но он реальный.
  — Как же вы можете оттуда уезжать?
  — Я неугомонный. Но когда-нибудь я туда вернусь и больше не уеду.
  Пришел официант, принес первое блюдо и разрушил очарование Они заговорили о повседневных вещах.
  Под конец Уайлдинг подвез ее домой. Ширли не пригласила его зайти. Он сказал:
  — Я надеюсь, мы еще встретимся?
  Пожимая ей руку, он задержал ее дольше необходимого. Она вспыхнула и отняла ее.
  Этой ночью ей снился остров.
  * * *
  — Ширли?
  — Да?
  — Ты ведь знаешь, что я тебя люблю?
  Она кивнула.
  Она не смогла бы описать последние три недели. Они были пронзительно нереальны. Она прошла сквозь них в состоянии некой прострации. Она понимала, что должна бы устать, — она и устала, но кроме усталости на нее снизошло изысканное, дурманящее ощущение нереальности происходящего.
  И в этом дурмане сместились и изменились ценности бытия.
  Генри и все с ним связанное отступили и растворились в тумане. На передний план дерзко выступила романтическая фигура Ричарда Уайлдинга — и заслонила собою все.
  Она посмотрела на него серьезно и задумчиво.
  — Ширли, разве ты меня нисколько не любишь?
  — Не знаю.
  Что же она чувствует? С каждым днем этот мужчина все больше и больше занимает ее думы. Его близость возбуждает. Она понимает, что это опасно, что она в любой момент может поддаться порыву страсти. Но она точно знает, что не хочет отказываться от встреч с ним.
  Ричард сказал:
  — Ширли, ты очень тактична. Ты никогда не говоришь о своем муже.
  — А зачем?
  — Но я многое слышал.
  — Люди любят болтать.
  — Он относится к тебе несправедливо и, кажется, не по-доброму.
  — Да, Генри недобрый человек.
  — Он не дает тебе того, что должен давать, — любовь, заботу, нежность.
  — Генри меня любит — по-своему.
  — Возможно. Но ты хочешь большего.
  — Я привыкла.
  — Но теперь ты хочешь. Хочешь свой остров, Ширли.
  — О, остров! Это мечты.
  — Мечта может стать реальностью.
  — Не думаю.
  — Она может стать реальностью.
  На террасу, где они сидели, с реки набежал легкий ветерок. Ширли встала и запахнула на себе пальто.
  — Не надо больше так говорить, — сказала она. — Это глупо и опасно, Ричард.
  — Может быть. Но ты не любишь мужа, Ширли, ты любишь меня.
  — Я жена Генри.
  — Ты любишь меня.
  Ширли снова сказала:
  — Я жена Генри.
  Она повторила это, как заклинание.
  * * *
  Когда она пришла домой. Генри лежал растянувшись на диване. На нем был белый фланелевый костюм.
  — Кажется, я растянул мышцу. — Он сморщился от боли.
  — Что ты делал?
  — Играл в теннис в Роухэмптоне.
  — Со Стивеном? Я считала, что ты поехал играть в гольф.
  — Мы передумали. Стивен взял Мери, а четвертой была Джессика.
  — Джессика — это та чернявая девица, с которой мы познакомились позавчера?
  — Э-э… да.
  — Она твоя нынешняя?
  — Ширли! Я же тебе говорил, я обещал…
  — Что значат обещания! Она — нынешняя, я вижу по глазам.
  Генри хмуро сказал:
  — Если ты хочешь выдумывать…
  — Если я захочу выдумывать, — пробормотала Ширли, — я выдумаю остров.
  — Почему остров?
  Генри сел и сказал:
  — У меня ноет все тело.
  — Ты завтра лучше отдохни. Для разнообразия устрой спокойное воскресенье.
  — Да, это будет неплохо.
  Но наутро Генри объявил, что у него все прошло.
  — Вообще-то мы договорились сегодня продолжить.
  — Ты, Стивен, Мери и Джессика?
  — Да.
  — Или только ты и Джессика?
  — Нет, мы все, — с легкостью ответил он.
  — Какой же ты врун, Генри.
  Но она сказала это беззлобно, даже с улыбкой. Она вспомнила молодого человека, которого встретила четыре года назад на партии в теннис. Как привлекательна была тогда эта его отстраненность — сейчас он был таким же отстраненным.
  Смущенный юноша, который пришел на следующий день и изворачивался, разговаривая с Лаурой до прихода Ширли, — это тот же самый молодой человек, который теперь охотится за Джессикой.
  «Генри не меняется, — подумала она. — Он не хочет меня ранить, но такой уж он человек. Всегда делает то, что хочет».
  Заметив, что Генри прихрамывает, она решительно сказала:
  — Я думаю, тебе нельзя сегодня играть в теннис, у тебя растяжение. Может, отложишь до следующей недели?
  Но Генри хотел пойти, и пошел.
  Вернулся он в шесть часов и упал на кровать. Вид у него был такой скверный, что Ширли встревожилась.
  Несмотря на протесты Генри, она позвонила и вызвала врача.
  Глава 8
  На следующий день, едва Лаура пообедала, как зазвонил телефон.
  — Лаура? Это я, Ширли.
  — Ширли, что случилось? У тебя такой странный голос.
  — Я насчет Генри. Он в больнице. У него полиомиелит.
  «Как у Чарльза, подумала Лаура, и ее мысли ринулись к событиям многолетней давности. Как у Чарльза».
  Трагедия, которую в то время она не могла осознать по малости лет, вдруг обрела новое значение.
  Мука, прозвучавшая в голосе Ширли, напомнила ей ее муки матери.
  Чарльз умер. Умрет ли Генри?
  Да, умрет ли Генри?
  * * *
  — Детский паралич — то же, что полиомиелит? — спросила она Болдока.
  — Просто другое название. А в чем дело?
  — У Генри полиомиелит.
  — Бедняга. И ты хочешь знать, выживет ли он?
  — Ну… да.
  — И надеешься, что нет?
  — Болдок, вы делаете из меня какое-то чудовище!
  — Сознайся, юная Лаура, такая мысль у тебя мелькнула.
  — У любого может промелькнуть ужасная мысль. Но я никому не желаю смерти, правда, не желаю.
  Болдок задумчиво сказал:
  — Да. Не думаю, что ты желаешь — теперь.
  — Что значит теперь? А, вы имеете в виду старую историю про Вавилонскую блудницу? — Она не смогла сдержать улыбку от воспоминания детства. — Я пришла затем, чтобы сказать: теперь я не смогу каждый день вас навещать. После обеда я уезжаю в Лондон — чтобы побыть с Ширли.
  — А она этого хочет?
  — Конечно! — возмутилась Лаура. — Генри в больнице, она одна, ей нужен кто-то рядом.
  — Возможно… Что ж, возможно. Правильно. Так и надо. Обо мне нечего беспокоиться.
  Мистер Болдок, ныне полуинвалид, получал огромное удовольствие от преувеличенной жалости к себе.
  — Дорогой мой, мне ужасно жаль, но…
  — Но Ширли прежде всего! Ладно, ладно… кто я такой? Надоедливый старикан восьмидесяти лет, глухой, полуслепой…
  — Болди…
  Болдок вдруг усмехнулся и закрыл один глаз.
  — Лаура, как же легко ты поддаешься на басни неудачников. Тот, кто жалеет сам себя, не нуждается еще и в твоей жалости. Жалость к себе занимает все свободное время.
  * * *
  — Как удачно, что я не продала дом! — сказала Лаура Болдоку.
  Это было три месяца спустя. Генри не умер, но побывал на краю смерти.
  — Если бы после первых симптомов он не пошел играть в теннис, дело не обернулось бы так серьезно.
  — Плохо, да?
  — Он останется инвалидом на всю жизнь, это определенно.
  — Бедняга.
  — Ему, конечно, не сказали. И я надеюсь, что есть шанс… но, возможно они просто хотели подбодрить Ширли. Все-таки удача, что я не продала дом. Странно, у меня было чувство, что я не должна его продавать. Я повторяла себе, что это смешно, что дом слишком велик для меня, что пока у Ширли нет детей, они не захотят жить за городом. Я изо всех сил старалась провернуть дело с детским домом из Милчестера, но сделка не состоялась, и теперь я могу отозвать бумаги, и Ширли сможет привезти сюда Генри после больницы. Правда, это будет через несколько месяцев.
  — Ширли одобряет твой план?
  Лаура нахмурилась.
  — Нет, по каким-то причинам она не хочет. Я догадываюсь почему, — она быстро взглянула на Болдока. — Вы, наверное, знаете: Ширли могла рассказать вам то, чего не хотела говорить мне. У нее практически не осталось своих денег, да?
  — Она не говорила мне, но я думаю, что это так, — сказал Болдок. Думаю, Генри растратил и все свои деньги тоже.
  — Мне многое рассказывали, — сказала Лаура. — Их друзья и другие люди. Это ужасно несчастливый брак. Он растратил ее деньги, он ею пренебрегал, изменял с другими женщинами. Даже сейчас, когда он так болен, я не могу его простить. Как можно было так обращаться с Ширли? Если кто и заслуживает счастья, так это Ширли. Она полна жизни, энергии — и веры. — Лаура встала и заходила по комнате. Она постаралась сдержать дрожь в голосе. — Почему я позволила им пожениться? Я же могла предотвратить или хотя бы задержать свадьбу, чтобы сестра успела разобраться, что он собой представляет. Но она так мучилась, так рвалась к нему. Я не могла не дать ей то, чего она хочет.
  — Ну, ну, Лаура.
  — Хуже того. Я хотела доказать, что у меня нет собственнических чувств, и я выпустила Ширли в жизнь, полную несчастий.
  — Лаура, я тебе уже говорил, ты слишком много придаешь значения счастью и несчастью.
  — Мне непереносимо видеть, как Ширли страдает! А вас, я вижу, это не волнует.
  — Ширли, Ширли! Меня волнуешь ты, Лаура, — как всегда. С тех пор, как ты ездила на велосипедике по саду, важная, как судья. У тебя талант страдать, и ты не стараешься его уменьшить, как другие, бальзамом жалости к себе. Ты совсем о себе не думаешь.
  — При чем тут я? Не мой муж лежит с острым полиомиелитом!
  — А такое впечатление, что твой! Знаешь, чего я хочу для тебя, Лаура? Хорошего, обыденного счастья. Мужа, озорных шумливых детей. Ты всю жизнь была малышка трагического склада, а тебе нужно другое. Не клади на свои плечи страдания всего мира — наш Господь Иисус Христос уже сделал это за тебя. Ты не можешь прожить жизнь за другого, даже если это Ширли. Помогать — да. Но не решать за других.
  Побледнев, Лаура сказала:
  — Вы не понимаете.
  — Ты, как все женщины, носишься со всякой ерундой.
  Лаура секунду смотрела на него, потом повернулась на каблуках и вышла из комнаты.
  — Я паршивый старый дурак, вот кто я такой, — вслух сказал Болдок. Каким был, таким и остался.
  Дверь отворилась, и Лаура проскользнула к его креслу.
  — Так и есть, старый чертушка, — сказала она и поцеловала его.
  Она ушла, и Болдок лежал с закрытыми глазами в некотором смущении. В последнее время у него вошло в привычку разговаривать с самим собой, и сейчас он вознес свои молитвы в потолок.
  — Последи за ней. Господи, — сказал он. — Я не могу. Думаю, с моей стороны было самонадеянностью и пытаться.
  * * *
  Услышав о болезни Генри, Ричард Уайлдинг написал Ширли письмо с обычными выражениями сочувствия.
  Месяц спустя он написал снова — с просьбой увидеться.
  Она в ответ написала:
  «Думаю, нам лучше не встречаться. Теперь Генри — единственная реальность в моей жизни. Думаю, ты поймешь.
  Прощай».
  На это он ответил:
  «Ты сказала то, что я и ожидал услышать. Благослови тебя Бог, моя дорогая, отныне и навсегда».
  «Вот оно и закончилось», — подумала Ширли…
  Генри будет жить, но перед ней встала проблема практических трудностей: у них с Генри почти нет денег. Когда он, калека, выйдет из больницы, в первую очередь им нужен дом.
  Очевидным ответом было — Лаура.
  Великодушная, любящая, Лаура будет только рада, если Ширли с Генри приедут в Белбери. Но по понятным причинам Ширли этого очень не хотелось.
  В характере Генри не осталось и следа былой легкости, он стал непослушным и привередливым инвалидом, и он сказал ей, что она сошла с ума.
  — Не понимаю, почему ты против. Это же самая естественная вещь. Слава Богу, Лаура так и не продала дом. Там полно комнат. Хватит и нам, и чертовой няньке или санитару, если потребуется. Не понимаю, чего ты суетишься.
  — А мы не могли бы жить у Мюриэл?
  — Ты же знаешь, у нее был инсульт. Скоро может быть второй. У нее сиделка, она совсем ни бэ ни мэ, и половину дохода съедают налоги. Что плохого в том, чтобы поехать к Лауре? Она же нас приглашает?
  — Конечно. Снова и снова.
  — Вот и все. Почему ты не хочешь? Лаура тебя обожает.
  — Она любит меня, но…
  — А… Лаура обожает тебя и терпеть не может меня!
  Тем лучше для нее. Она станет злорадствовать, глядя на калеку, и наслаждаться.
  — Перестань, Генри, ты же знаешь, что Лаура не такая.
  — Какое мне дело, какая Лаура? Какое мне дело до других? Ты понимаешь мое положение? Понимаешь, что такое быть беспомощным, неподвижным, неспособным даже повернуться в кровати? Разве можно такого любить?
  — Я люблю.
  — Быть привязанной к инвалиду! Очень весело!
  — Меня устраивает.
  — Ты как все женщины, вы обожаете обращаться с мужчиной, как с ребенком. Я завишу от тебя, и ты этим наслаждаешься.
  — Говори про меня что хочешь, я знаю, как это ужасно для тебя.
  — Ничего ты не знаешь! Не можешь знать. Как бы я хотел умереть! Почему эти проклятые врачи не могут прикончить человека? Это единственно правильный выход.
  Давай утешай, говори сладкие вещи.
  — Ладно, — сказала Ширли. — Я согласна. А то ты сойдешь с ума, и это будет для меня гораздо хуже.
  Генри внимательно посмотрел на нее и невольно засмеялся.
  — Берешь меня на пушку, — сказал он.
  * * *
  Месяц спустя Ширли написала Лауре.
  «Дорогая Лаура, очень хорошо, что ты согласна принять нас. Не обращай внимания на то, что говорит Генри. Он всегда не выносил того, что ему не нравится, и сейчас в ярости. Для Генри то, что случилось, особенно ужасно».
  На что последовал ответ Лауры, незамедлительный и нежный.
  Две недели спустя Ширли с мужем-инвалидом приехали домой.
  Любящие руки Лауры обняли Ширли, и та подумала — неужели ей когда-то так не хотелось приезжать домой?
  Это ее дом. Она опять под защитой любви Лауры. Она опять чувствует себя ребенком.
  — Дорогая Лаура, я так рада вернуться… Я так устала, так смертельно устала…
  Лаура была потрясена видом сестры.
  — Ширли, дорогая, тебе пришлось столько пережить… но теперь тебе больше нечего беспокоиться.
  Ширли с тревогой сказала:
  — Только не обращай внимания на то, что говорит Генри.
  — Конечно, не буду. Это ужасно, особенно для такого мужчины, как Генри, — оказаться совершенно беспомощным. Пусть выпускает пары сколько хочет.
  — О Лаура, я вижу, ты понимаешь…
  — Я понимаю.
  Ширли с облегчением вздохнула. Только в это утро она поняла, в каком же напряжении она жила все последнее время.
  Глава 9
  Перед тем как уехать за границу, сэр Ричард Уайлдинг заехал в Белбери.
  Ширли прочитала его письмо за завтраком и передала Лауре.
  — Ричард Уайлдинг. Это тот путешественник?
  — Да.
  — Я не знала, что он твой друг.
  — Тебе он понравится.
  — Пусть он приедет к ленчу. Ты хорошо его знаешь?
  — Какое-то время я даже была влюблена в него.
  — О! — Лаура уставилась на сестру. Она призадумалась…
  Ричард приехал несколько раньше, чем его ждали.
  Ширли была у Генри, и его встретила Лаура. Она повела его в сад.
  Про себя она подумала: «Вот человек, за которого Ширли должна была бы выйти замуж».
  Ей понравилось его спокойствие, теплота, приветливость, и даже его властность. Если бы Ширли никогда не встречала Генри! Генри с его обаянием, ненадежностью и скрытой за всем этим безжалостностью!
  Ричард вежливо спросил про больного. После обычного обмена любезностями Ричард Уайлдинг сказал:
  — Я встречался с ним пару раз. Мне он не понравился. — И быстро спросил:
  — Почему вы не удержали ее от этого брака?
  — Как бы я смогла?
  — Можно было что-то придумать.
  — Можно ли? Не знаю.
  Никому из них не показалось это мгновенное сближение странным. Он серьезно сказал:
  — Могу сказать вам, если вы еще не догадались, что я глубоко люблю Ширли.
  — Я так и подумала.
  — Только что в этом толку. Теперь она не оставит больного.
  Лаура сухо сказала:
  — А вы ожидали чего-то другого?
  — Нет. Иначе она не была бы Ширли. Как вы думаете, она все еще его любит?
  — Не знаю. Она его ужасно жалеет.
  — Как он это переносит?
  — Никак, — резко сказала Лаура, — У него нет ни терпения, ни мужества. Он — он просто изводит ее.
  — Свинья!
  — Надо его пожалеть.
  — Я отчасти жалею. Но он всегда плохо с ней обращался. Вы знали об этом?
  — Она никогда не говорила. Но я слышала.
  — Ширли верная жена.
  — Да.
  После некоторого молчания Лаура сказала внезапно осевшим голосом:
  — Вы правы. Я должна была предотвратить эту женитьбу. Любым путем. Ширли была очень молода. У нее не было времени разобраться. Да, это я виновата.
  Он хмуро сказал:
  — Вы позаботитесь о ней?
  — Ширли — единственная, кого я люблю.
  — Она идет, — предупредил он.
  Они смотрели, как Ширли идет к ним по газону.
  Он сказал:
  — Она ужасно похудела и побледнела. Бедная девочка, моя милая храбрая девочка…
  * * *
  После ленча Ширли и Ричард прогуливались бок о бок вдоль ручья.
  — Генри спит. Мне можно выйти погулять.
  — Он знает, что я здесь?
  — Я ему не сказала.
  — Тебе тяжело приходится?
  — Да, пожалуй. Что ни скажи, что ни сделай… Главное, ничем не могу помочь. Это так ужасно.
  — Ты не против, что я приехал?
  — Нет, если это для того, чтобы проститься.
  — Ладно, простимся. Ты теперь никогда не оставишь Генри?
  — Да, я его никогда не оставлю.
  Он остановился и взял ее за руки.
  — Только одно, моя дорогая. Если я тебе понадоблюсь — в любое время ты напиши только одно слово:
  «Приходи». И я приду с другого конца земли.
  — Милый Ричард.
  — А теперь прощай, Ширли.
  Он обнял ее. Ее усталое изголодавшееся тело словно ожило, затрепетало. Она принялась целовать его безудержно, отчаянно.
  — Я люблю тебя, Ричард, люблю, люблю…
  Наконец она прошептала:
  — Прощай. Нет, не провожай меня…
  Она вырвалась и побежала к дому.
  Ричард Уайлдинг сквозь зубы выругался. Он проклинал Генри Глин-Эдвардса и болезнь под названием полиомиелит.
  * * *
  Болдок был прикован к постели. Более того, при нем были две сиделки, к которым он испытывал отвращение.
  Единственным светлым пятном бывали визиты Лауры.
  Дежурная сиделка тактично удалялась, и Болдок высказывал Лауре все свои чувства.
  Голос его поднимался до душераздирающего фальцета.
  — Проклятая хитрюга! «А как мы сегодня себя чувствуем?» Я ей сказал, что здесь только я один, если не считать ухмыляющейся косорылой обезьяны.
  — Болди, это очень грубо.
  — Ба! Сиделки толстокожие. Им все равно. Поднимут палец и скажут: «Ай-я-яй!» Как бы я хотел сварить эту женщину в кипящем масле!
  — Не надо волноваться. Это вам вредно.
  — Как там Генри? Все еще задается?
  — Да. Генри — просто злой дух. Я стараюсь пожалеть его, но не получается.
  — Ох уж эти женщины! Жестокосердые! Разводят сантименты над мертвой птичкой и тверже гвоздей, когда бедный парень прошел через ад.
  — Это Ширли проходит через ад. А он — он просто повис на ней.
  — Естественно. Зачем еще нужна жена, если на ней нельзя повиснуть в трудные времена?
  — Я ужасно боюсь, что она сломается.
  Болдок презрительно хрюкнул:
  — Только не Ширли. Она выдержит. Она крепкий орешек.
  — Она живет в жутком напряжении.
  — Еще бы. Нечего было выходить за него замуж.
  — Она же не знала, что его разобьет полиомиелит.
  — Думаешь, ее бы это остановило? Как я слышал, романтический воздыхатель заявился сюда разыгрывать сцену любовного прощания.
  — Болди, как вы все узнаете?
  — Не закрываю глаз. Для чего еще сиделки, как не для того, чтобы разузнавать у них о скандалах местного масштаба.
  — Это был Ричард Уайлдинг, путешественник.
  — О да, во всех отношениях славный малый. Перед войной по глупости женился. На знаменитой проститутке с Пикадилли. После войны сбежал от нее. Думаю, очень страдает, что свалял такого дурака. Уж эти мне идеалисты!
  — Он милый, очень милый.
  — Любезничаешь с ним?
  — Он тот, за кого Ширли следовало бы выйти замуж.
  — О, я было подумал, что ты присмотрела его для себя.
  Жаль.
  — Я никогда не выйду замуж.
  — Та-ра-ра-бумбия! — свирепо отозвался Болдок.
  * * *
  Молодой врач сказал:
  — Миссис Глин-Эдвардс, вам нужно уехать. Сменить обстановку, отдохнуть — бот что вам необходимо.
  — Но я не могу уехать. — Ширли была возмущена.
  — Вы очень истощены и измучены. Предупреждаю вас. — Доктор Грейс заговорил настойчивее:
  — Если вы не позаботитесь о себе, вы просто свалитесь.
  Ширли засмеялась.
  — Со мной все будет хорошо.
  Врач в сомнении покачал головой.
  — Мистер Глин-Эдвардс очень утомительный пациент.
  — Если бы он мог хоть немного смирить себя, — сказала Ширли.
  — Да, он совсем не способен терпеть.
  — Вы думаете, что я не правильно себя веду? Я раздражаю его?
  — Миссис Глин-Эдвардс, вы его предохранительный клапан. Вам тяжело, но вы делаете благородное дело, поверьте.
  — Спасибо.
  — Продолжайте давать ему снотворное. Доза большая, но ночью ему надо отдыхать, раз он так себя изводит. Только не оставляйте лекарства там, где он может до них дотянуться.
  Ширли побледнела.
  — Вы же не думаете…
  — Нет, нет, нет, — поспешно прервал ее врач. — Он не такой человек, чтобы что-то сделать над собой. Временами он грозится, но это просто истерика. Нет, опасность в том, что спросонья человек может забыть, что уже принял дозу, и повторит. Так что будьте Осторожны.
  — Конечно буду.
  Она попрощалась и пошла к Генри.
  Генри был сильно не в духе.
  — Ну и наговорил! «Все идет удовлетворительно! Пожалуй, пациент несколько взвинчен! Не стоит об этом беспокоиться!»
  — О Генри. — Ширли устало опустилась в кресло. — Не мог бы ты быть несколько добрее?
  — Добрее к тебе?
  — Да. Я так устала, так смертельно устала. Хоть изредка — будь добрым.
  — Тебе не на что жаловаться. Не ты превратилась в кучку бесполезных костей. У тебя все хорошо.
  — Значит, ты считаешь, что у меня все хорошо?
  — Врач уговаривал тебя уехать?
  — Он сказал, что я должна сменить обстановку и отдохнуть.
  — Конечно же ты поедешь?
  — Нет, я не поеду.
  — Почему бы это?
  — Не хочу оставлять тебя.
  — Мне наплевать, уедешь ты или нет. Какой от тебя прок?
  — Кажется, никакого, — тусклым голосом сказала Ширли.
  Генри завертел головой.
  — Где мои снотворные таблетки? Вчера ты мне их так и не дала.
  — Дала.
  — Не дала. Я проснулся, просил, а нянька наврала, что я их уже принимал.
  — Принимал. Ты забыл.
  — Ты собираешься вечером пойти в викариат?
  — Нет, если ты этого не хочешь, — сказала Ширли.
  — Ох, уж лучше ступай! А то все будут говорить, какой я негодяй. Я и няньке сказал, чтобы она шла.
  — Я останусь.
  — Незачем. Со мной будет Лаура. Вот забавно — я никогда не любил Лауру, но в ней есть что-то такое, что успокаивает, когда болен. Какая-то особая сила.
  — Да, она такая. Она вселяет силу. Она лучше, чем я. По-моему, я только злю тебя.
  — Иногда ты ужасно раздражаешь.
  — Генри…
  — Да?
  — Ничего.
  Перед тем как ехать в викариат, она зашла к Генри, и ей показалось, что он спит. Она наклонилась над ним. На глаза навернулись слезы. Она уже повернулась уходить, и тут он схватил ее за рукав.
  — Ширли.
  — Да, дорогой?
  — Ширли, не надо меня ненавидеть.
  — Что ты! Как бы я могла тебя ненавидеть?
  Он забормотал:
  — Ты такая бледная, худая… Я тебя замучил. Ничего не могу с собой поделать… Я всегда терпеть не мог болезни и боль. На войне я думал, что пусть лучше меня убьют, я не мог понять, как другие переносят ожоги или увечья.
  — Я понимаю. Я понимаю…
  — Я знаю, я эгоист. Но мне станет лучше — я имею в виду рассудок, а не тело. Мы могли бы с этим ужиться, если ты потерпишь. Только не бросай меня.
  — Я тебя никогда не брошу.
  — Я люблю тебя, Ширли… Люблю. Всегда любил.
  Кроме тебя, для меня никого не было — и не будет. Все это время ты была такой доброй, такой терпеливой. Я знаю, что сам я был сущим дьяволом. Скажи, что ты меня прощаешь.
  — Мне нечего прощать. Я тебя люблю.
  — Знаешь, радоваться жизни можно, даже если ты калека.
  — Мы будем радоваться жизни.
  — Не знаю как!
  Дрожащим голосом Ширли сказала:
  — Ну, во-первых, еда.
  — И питье, — добавил Генри.
  У него на лице возникла слабая тень прежней улыбки.
  — Можно заняться высшей математикой.
  — Лучше кроссвордами.
  Он сказал:
  — Завтра я опять буду дьяволом.
  — Наверное. Теперь я не возражаю.
  — Где мои таблетки?
  — Сейчас дам.
  Он послушно проглотил таблетки.
  — Бедная старушка Мюриэл, — неожиданно сказал он.
  — Почему ты о ней вдруг вспомнил?
  — Вспомнил, как в первый раз привез тебя к ней. Ты была в желтом полосатом платье. Мне надо было почаще навещать Мюриэл, но она такая зануда. Ненавижу зануд.
  А теперь и сам стал занудой.
  — Нет.
  Снизу Лаура позвала: «Ширли!»
  Она поцеловала его и сбежала по лестнице, переполненная счастьем. И торжеством.
  Лаура сказала ей, что няня уже пошла.
  — О, я опоздала? Бегу.
  На ходу она обернулась и окликнула Лауру.
  — Я дала Генри снотворное.
  Но Лаура уже зашла в дом и закрывала за собой дверь.
  Часть третья
  Ллевеллин — 1956
  Глава 1
  Ллевеллин Нокс распахнул ставни гостиничных окон и впустил благоуханный ночной воздух. Перед ним рассыпались мерцающие огоньки города, за ними сияли огни гавани.
  Впервые за несколько недель Ллевеллин ощутил мир и покой. Здесь на острове он сможет сделать остановку, осмыслить себя и свое будущее. В общих чертах будущее было ясно, но детали не прорисовывались. Он прошел через муку, опустошенность, бессилие. Скоро, очень скоро, он сможет начать новую жизнь. Простую, нетребовательную жизнь, как у всех, — но за одним исключением: он начнет ее в сорок лет.
  Он вернулся в комнату, скромно обставленную, но чистую. Умылся, распаковал невеликий багаж и вышел из спальни. Спустился на два лестничных пролета в вестибюль гостиницы. Клерк за стойкой что-то писал; он поднял на Ллевеллина глаза вежливо, но без особого интереса или любопытства и снова ушел в работу.
  Ллевеллин толкнул вращающуюся дверь и вышел на улицу. Воздух был теплый и влажный, насыщенный цветочными ароматами.
  Ничего общего с застойным экзотическим воздухом тропиков. Было тепло ровно настолько, чтобы снять напряжение. Подстегивающий темп цивилизации остался позади. Остров словно отодвинут в прошлый век, когда люди занимались своими делами не торопясь, обдумывали все без спешки и стрессов, не изменяя намеченной цели.
  Были у них и нищета, и телесные болезни, и боль, но не было напряжения нервов, неистовой гонки, страха перед завтрашним днем, который непрерывно подстегивает людей цивилизованного мира.
  Твердые лица деловых женщин, безжалостные лица матерей, гордых своими чадами, серые, измученные лица бизнесменов, занятых непрекращающейся борьбой, дабы не пойти ко дну вместе со всем, что им принадлежит, беспокойные усталые лица в толпе, где все борются за лучшую жизнь завтра или хотя бы за сохранение той, какая есть, — ничего этого не было во встречаемых им людях.
  Большинство прохожих задерживали на нем взгляд, отмечали, что он иностранец, и шли дальше, занятые собственной жизнью. Шли не спеша наверное, просто вышли подышать свежим воздухом. Даже те, у кого была цель, не проявляли нетерпения: что не сделаешь сегодня — сделаешь завтра; друзья подождут чуть подольше и не рассердятся.
  «Серьезные, вежливые люди, — думал Ллевеллин, — они редко улыбаются, но не потому, что им грустно, а потому, что улыбка не является для них инструментом светского общения, они улыбаются, когда им смешно».
  Женщина с ребенком на руках подошла к нему и попросила милостыни, но автоматически, без эмоций. Слов он не понял, но протянутая рука и меланхолическая интонация создавали знакомый образ. Он положил ей на ладонь мелкую монету, она так же автоматически поблагодарила и ушла. Ребенок спал, прислонившись к ее плечу. Он был вполне упитанный, а ее лицо, хоть и усталое, не было ни измученным, ни истощенным. Просто такая у нее работа, такое ремесло. Она выполняла ее механически, вежливо и достаточно успешно, чтобы обеспечить себе и ребенку пропитание и кров.
  Он свернул за угол и пошел по улице, спускающейся к гавани. Мимо прошли две девушки. Они разговаривали, смеялись, и, хотя не оборачивались, было видно, что они отлично понимают, что за ними шествует группа из четырех молодых людей.
  Ллевеллин про себя усмехнулся. Такая, значит, манера ухаживать на этом острове. Девушки были красивы — гордые черноволосые красавицы не самой ранней юности; лет через десять или раньше они станут похожи на тех стареющих женщин, которые вперевалочку идут в гору, опираясь на руку мужа: толстые, добродушные, полные достоинства, несмотря на бесформенную фигуру.
  По крутой узкой улочке Ллевеллин спустился к гавани.
  Там в кафе с широкими террасами сидели люди, пили разноцветные напитки из маленьких рюмочек. Перед кафе прогуливались целые толпы. И здесь люди снова отмечали Ллевеллина как иностранца, но не проявляли повышенного интереса. Они привыкли к иностранцам. Приходили корабли, иностранцы сходили на берег, иногда на несколько часов, иногда чтобы пожить здесь, но недолго: гостиницы тут были скромные и лишенные такой роскоши, как водопровод и канализация. Глаза прохожих говорили: нам дела нет до иностранцев; они чужие и не имеют ничего общего с жизнью острова.
  Незаметно для себя Ллевеллин умерил шаг. Поначалу он шагал бодрой поступью — так ходят американцы, знающие, куда направляются, и озабоченные тем, чтобы попасть туда возможно скорее.
  Но здесь не было определенного места, куда ему нужно попасть. Он был просто человек, один среди таких же, как он.
  С этой мыслью к нему пришла теплота, счастливое ощущение братства, нараставшее в нем в последние месяцы.
  Как описать это чувство близости, общности с ближними?
  Беспричинное, бесцельное и бесконечно далекое от снисходительности благотворителя, это было осознание любви и дружбы, которая ничего не дает и не требует взамен, не просит и не оказывает благодеяний. Это можно было бы назвать мгновением любви, охватившего тебя всепонимания, беспредельного блаженства — мигом, который по самой своей природе не может продлиться.
  Как часто Ллевеллин слышал и произносил слова: «Твоя любовь и доброта к нам и ко всем людям».875 Человек тоже может испытать это чувство — но не может его удержать.
  И вдруг он увидел, что здесь и заключается воздаяние, обещание будущего — до сих пор он этого не понимал.
  Пятнадцать с лишним лет он был этого лишен — чувства братства с людьми. Он держался особняком — человек, посвятивший себя служению. Но теперь, когда со славой, с мучительной опустошенностью покончено, он снова сможет стать человеком среди людей. Он более не призван служить — только жить.
  Ллевеллин свернул и присел за столик в кафе. Он выбрал столик у стены, чтобы глядеть на другие столы, на прохожих, на огни гавани и стоящие в ней корабли.
  Официант принес заказ и спросил мягким, музыкальным голосом:
  — Вы американец, да?
  — Да, — ответил Ллевеллин. — Американец.
  Улыбка осветила серьезное лицо официанта.
  — У нас есть американские газеты, я вам принесу.
  Ллевеллин мотнул было головой, но сдержался.
  Вернулся официант и с гордостью вручил ему два цветных американских журнала.
  — Спасибо.
  — К вашим услугам, синьор.
  Журналы были двухлетней давности, и это было приятно — подчеркивало удаленность острова от течения жизни. Здесь, по крайней мере, он останется неузнанным.
  Глаза его закрылись, он припомнил события последних месяцев.
  «Это вы? Неужели? Я так и думала…»
  «О, скажите, вы — доктор Нокс?»
  «Ведь вы Ллевеллин Нокс, правда? О, я должна сказать вам, как я была расстроена, услышав…»
  «Я так и знал, что это вы! Какие у вас планы, доктор Нокс? Я слышал, вы пишете книгу? Надеюсь, вы пришлете нам послание?»
  И так далее, и так далее. На корабле, в аэропорту, в дорогих отелях, в безвестных гостиницах, в ресторанах, в поездах. Узнают, спрашивают, выражают сочувствие, расточают ласки — вот это было тяжелее всего. Женщины…
  Женщины с глазами как у спаниеля. Женщины с их страстью обожания.
  А еще пресса. До сих пор он остается сенсацией. (К счастью, эти ненадолго.) Грубые, отрывистые вопросы:
  «Каковы ваши планы? Что вы скажете теперь, когда?.. Можно ли считать, что вы верите?.. Не могли бы вы дать нам ваше послание?»
  Послания, послания, послания! Читателям журнала, стране, мужчинам, женщинам, миру…
  Но это ведь не его послания. Он был лишь рупором, проводником посланий — это совсем другое, но никто не хочет вникать.
  Отдых — вот что ему сейчас нужно. Отдых и время.
  Время разобраться, что же он такое на самом деле и как ему быть дальше. Время… Время начать жить собственной жизнью в свои сорок лет. Он должен выяснить, что же произошло с ним за те пятнадцать лет, когда он, Ллевеллин Нокс, служил рупором для посланий.
  Он пил цветной ликер из рюмки, глядя на людей, огни, гавань, и думал, что нашел подходящее место для своей цели. Ему не нужно одиночество пустынника. По натуре он не был ни отшельником, ни аскетом. В нем нет призвания к монашеству. Все, что ему нужно, — это разобраться, кто такой Ллевеллин Нокс. Как только он это поймет, он двинется дальше и начнет жизнь заново.
  В сущности, все сводится к трем вопросам:
  Что мне известно?
  На что я надеюсь?
  Что мне следует делать?
  Сейчас он мог ответить только на один вопрос — на второй.
  Вернулся официант и остановился возле столика.
  — Хорошие журналы? — радостно спросил он.
  Ллевеллин улыбнулся:
  — Да.
  — Правда, не очень свежие.
  — Это не важно.
  — Да. Что было хорошо год назад, хорошо и сейчас.
  Он говорил тоном глубокого убеждения.
  — Вы с корабля? С «Санта-Маргариты»? — Он мотнул головой в сторону пристани.
  — Да.
  — Она отплывает завтра в двенадцать, да?
  — Наверное. Не знаю. Я остаюсь здесь.
  — А, так вы приехали к нам? Здесь прекрасно, все так говорят. Вы пробудете до следующего корабля? Он придет в четверг.
  — Может, и подольше.
  — А, у вас здесь бизнес!
  — Нет, у меня нет бизнеса.
  — Обычно люди здесь подолгу не живут — только если у них бизнес. Они говорят, что гостиницы неважные и делать здесь нечего.
  — Уверен, здесь можно делать то же самое, что и в любом другом месте.
  — Для нас, кто здесь живет, — да. У нас своя жизнь, работа. А для приезжих нет. Хотя есть иностранцы, которые переехали сюда жить. Есть сэр Уайлдинг, англичанин. У него тут большое поместье, досталось от деда. Он теперь живет здесь, пишет книги. Очень знаменитый синьор, очень уважаемый.
  — Вы имеете в виду сэра Ричарда Уайлдинга?
  Официант кивнул.
  — Да, его так зовут. Мы знаем его уже много-много лет. Во время войны он не мог приезжать, но после войны вернулся. Он еще рисует картины. Здесь много художников. В коттедже на Санта-Дольми живет француз. На другой стороне острова — англичанин с женой. Они очень бедные, а картины, которые он рисует, очень странные.
  Она еще режет фигурки из камня…
  Неожиданно он оборвал себя и ринулся в угол, где перевернутый стул отмечал, что стол заказан. Он снял со стола стул и поставил его, слегка отодвинув, поклонился пришедшей женщине.
  Она с благодарностью улыбнулась и села.
  Она не сделала заказ, но он сразу же ушел. Женщина оперлась локтями о стол и стала смотреть на гавань.
  Ллевеллин наблюдал за ней со все возрастающим удивлением.
  Ее плечи покрывала вышитая испанская шаль — цветы на изумрудно-зеленом фоне, как на многих женщинах из тех, что прогуливались по улице, но он был уверен, что она американка или англичанка. Белокурые волосы выделяли ее среди прочих посетителей кафе. Стол, за которым она сидела, был наполовину скрыт свисающей массой ветвей бугенвиллей кораллового цвета. Должно быть, у любого сидящего за этим столом возникало чувство, будто смотришь на мир из пещеры, укрытой зеленью, особенно если глядеть на огни кораблей и их отражение в воде.
  Девушка — ибо она была еще молода — сидела тихо, с видом кроткого ожидания. Официант принес ей бокал.
  Она поблагодарила его улыбкой, обхватила бокал обеими руками и продолжала глядеть на гавань, временами прикладываясь к бокалу.
  Ллевеллин обратил внимание на кольца: на одной руке — с изумрудом, на другой — с россыпью бриллиантов.
  Из-под экзотической шали виднелось черное закрытое платье.
  Она ни на кого не глядела, и окружающие лишь мельком глянули на нее, не проявив интереса. Было ясно, что ее здесь знают.
  Ллевеллин гадал, кто она такая. У девушек ее класса сидеть одной в кафе не принято. Но она чувствовала себя свободно, будто совершала привычный ритуал. Возможно, скоро к ней кто-то присоединится.
  Но время шло, а девушка оставалась за столиком одна.
  Она сделала легкое движение головой, и официант принес ей еще вина.
  Примерно через час Ллевеллин сделал знак официанту, что хочет рассчитаться, и собрался уходить. Проходя мимо, внимательно посмотрел на нее.
  Она не замечала ни его, ни окружающих. Она уставилась на дно стакана, не меняя выражения лица. Казалось, она где-то далеко.
  Ллевеллин вышел из кафе, двинулся к гостинице по узкой улочке, но вдруг почувствовал: надо вернуться, заговорить с ней, предостеречь ее. Почему ему пришло в голову слово «предостеречь»? Почему он решил, что она в опасности?
  Он покачал головой. В этот миг он ничего бы не смог предпринять, но был уверен, что прав.
  * * *
  Две недели спустя Ллевеллин Нокс все еще был на острове. Его дни шли однообразно: он гулял, отдыхал, читал, опять гулял, спал. Вечерами после ужина он шел в гавань и сидел в одном из кафе. Чтение из распорядка дня он вскоре вычеркнул: читать стало нечего.
  Он жил, предоставленный самому себе, и знал, что так и должно быть. Но он не был одинок. Вокруг жили люди, он был одним из них, хотя ни разу с ними не заговаривал. Он не искал контактов и не избегал их — вступал в беседы с разными людьми, но все это было не более чем просто обменом любезностями с другими. Они его привечали, он их привечал, но ни один не вторгался в чужую жизнь другого.
  В этих отстраненных приятельских отношениях было одно исключение. Он постоянно задумывался о той девушке, что приходила в кафе и садилась под бугенвиллеей.
  Хотя он одаривал своим вниманием несколько заведений на пристани, чаще всего он заходил в то кафе, которое выбрал первым. Здесь он несколько раз видел ту англичанку. Она появлялась всегда очень поздно, садилась за один и тот же столик, и он с удивлением обнаружил, что она остается, даже когда все другие уходят. Она была загадкой для него, но, похоже, ни для кого другого.
  Как-то раз он заговорил о ней с официантом:
  — Синьора, которая сидит там, — она англичанка?
  — Да, англичанка.
  — Она живет на острове?
  — Да.
  — Она приходит сюда каждый вечер?
  Официант важно сказал:
  — Приходит, когда может.
  Ответ был любопытный, и позже Ллевеллин его вспоминал.
  Он не спрашивал ее имя. Если бы официант хотел, чтобы он узнал его, он бы сказал. Парень сказал бы ему:
  «Синьора такая-то, живет там-то». Поскольку он этого не говорил, Ллевеллин заключил, что есть своя причина, почему иностранцу не следует знать ее имя.
  Вместо этого он спросил:
  — Что она пьет?
  — Бренди, — коротко ответил официант и ушел.
  Ллевеллин заплатил и попрощался. Он прошагал меж столиков к выходу и немного постоял на тротуаре, прежде чем влиться в толпу гуляющих.
  Затем он вдруг круто развернулся и прошествовал твердой, решительной поступью, присущей его нации, к столику под бугенвиллеей.
  — Вы не возражаете, — спросил он, — если я посижу и поговорю с вами минуту-другую?
  Глава 2
  Ее взгляд медленно переместился с огней гавани на его лицо. Какое-то время глаза оставались несфокусированными. Он почти ощущал, какое она прилагает усилие, — так далеко она была отсюда. С неожиданным приливом жалости он увидел, что она очень молода. Не только годами — ей было года двадцать три, двадцать четыре, — но и вообще какой-то незрелостью. Словно нормально развивавшийся бутон прихватило морозом, и с виду он остался таким же, как остальные — но ему уже не суждено расцвести. Он и не завянет: со временем он, не раскрывшись, опадет на землю. Он подумал, что она похожа на заблудившегося ребенка. Отметил также ее красоту. Девушка была прелестна. Любой мужчина признает ее красивой, выскажет готовность заботиться о ней, защищать ее. Как говорится, все очки в ее пользу. И вот она сидит, уставившись в непостижимую даль: где-то на недолгом, легком и явно счастливом пути она потеряла себя.
  Расширенные темно-синие глаза остановились на нем.
  Она неуверенно сказала: «О?..»
  Он ждал.
  Потом она улыбнулась:
  — Садитесь, пожалуйста.
  Он пододвинул стул и сел. Она спросила:
  — Вы американец?
  — Да.
  — Вы с корабля?
  Ее глаза опять устремились к гавани. У причала стоял корабль. Там всегда стоял какой-нибудь корабль.
  — Я приплыл на корабле, но не на этом. Я живу здесь уже почти две недели.
  — Здесь редко остаются так надолго. — Это было утверждение, не вопрос.
  Ллевеллин подозвал официанта и заказал Кюрасао.
  — Разрешите что-нибудь вам заказать?
  — Спасибо, — сказала она. И добавила:
  — Он знает.
  Официант наклонил голову и ушел.
  Они помолчали.
  Наконец она сказала:
  — Видимо, вам одиноко? Здесь мало англичан или американцев.
  Он видел, что она думает, как спросить — почему он с ней заговорил.
  — Нет, — сразу же сказал он. — Мне не одиноко. Я обнаружил, что рад остаться один.
  — О да, это приятно, не правда ли?
  Его удивило, с какой страстью она это произнесла.
  — Я вас понимаю. Потому вы и приходите сюда?
  Она кивнула.
  — Чтобы побыть одной. А я пришел и помешал.
  — Нет. Вы не в счет. Вы здесь чужой.
  — Понятно.
  — Я даже не знаю вашего имени.
  — Хотите знать?
  — Нет. Лучше не говорите. Я тоже не скажу свое.
  Она с сомнением добавила:
  — Но вам, наверное, уже сказали. В кафе меня все знают.
  — Нет, не сказали. Я думаю, они понимают, что вам бы этого не хотелось.
  — Понимают… У них у всех удивительно хорошие манеры. Не благоприобретенные, а от рождения. До того как я приехала сюда, ни за что бы не поверила, что естественная вежливость так замечательна — так благотворна.
  Подошел официант с двумя бокалами. Ллевеллин заплатил.
  Он посмотрел на стакан, который девушка обхватила обеими руками.
  — Бренди?
  — Да. Бренди очень помогает.
  — Почувствовать себя одинокой?
  — Да. Помогает — почувствовать свободу.
  — А вы несвободны?
  — Разве кто-нибудь свободен?
  Он задумался. Она сказала эти слова без горечи, с какой их обычно произносят, — просто спросила.
  — «Каждый носит свою судьбу за плечами» — так вы это чувствуете?
  — Ну, не совсем. Скорее так, что твой жизненный курс вычислен, как курс корабля, и должно ему следовать, и, пока ты это делаешь, все хорошо. Но я похожа на корабль, внезапно сошедший с правильного курса. А тогда, понимаете, все пропало. Не знаешь, где ты, ты отдана на милость ветра и волн, и ты уже не свободна, что-то тебя подхватило и несет, ты в чем-то увязла… Что за чушь я несу! Все бренди виноват.
  Он согласился.
  — Отчасти бренди, несомненно. Так где же подхватило вас это нечто?
  — О, далеко… все это далеко…
  — Что же это было такое, от чего вам пришлось бежать?
  — Ничего не было, абсолютно. В том-то и дело. Я ведь счастливая. У меня было все. — Она угрюмо повторила:
  — Все… О, не то чтобы у меня не было огорчений, потерь, не об этом речь. Я не горюю о прошлом. Не воскрешаю его и не переживаю заново. Не хочу возвращаться и даже идти вперед. Чего я хочу — так это куда-нибудь скрыться. Вот я сижу здесь, пью бренди, но меня нет, я уношусь за пределы гавани, дальше и дальше — в какое-то нереальное место, которого и нет вовсе. Как в детстве летаешь во сне: веса нет, так легко, и тебя уносит.
  Глаза опять расширились и расфокусировались. Ллевеллин сидел и смотрел.
  Она как будто очнулась.
  — Извините.
  — Не надо возвращаться, я ухожу. — Он встал. — Можно, я иногда буду приходить сюда и разговаривать с вами?
  Если не хотите, скажите. Я пойму.
  — Нет, я бы хотела, чтобы вы приходили. До свиданья. Я еще посижу. Понимаете, я не всегда могу улизнуть.
  * * *
  Еще раз они разговаривали неделю спустя.
  Как только он уселся, она сказала:
  — Я рада, что вы не уехали. Боялась, что уедете.
  — Пока еще не уезжаю. Рано.
  — Куда вы отсюда поедете?
  — Не знаю.
  — Вы хотите сказать, что ждете распоряжений?
  — Что ж, можно и так выразиться.
  Она медленно проговорила:
  — В прошлый раз мы говорили обо мне. Совсем не говорили о вас. Почему вы приехали на остров? Была причина?
  — Пожалуй, причина та же, по которой вы пьете бренди: уйти, в моем случае — от людей.
  — От людей вообще или от каких-то конкретно?
  — Не вообще от людей. От тех, кто меня знает или знает, кем я был.
  — Что-то произошло?
  — Да, кое-что произошло.
  Она подалась вперед.
  — Как у меня? Вы сбились с курса?
  Он яростно мотнул головой.
  — Нет. То, что случилось со мной, — неотъемлемая часть моей судьбы. Оно имело значение и цель.
  — Но вы же сказали про людей…
  — Дело в том, что люди не понимают. Жалеют меня, хотят затащить обратно — к тому, что завершено.
  Она сдвинула брови.
  — Не понимаю…
  — У меня была работа. — Он улыбнулся. — Я ее потерял.
  — Важная работа?
  — Не знаю. — Он задумался. — Пожалуй, да. Но откуда нам знать, что важно, а что нет. Надо привыкнуть не полагаться на собственные оценки. Все относительно.
  — Значит, вы бросили работу?
  — Нет. — На его лице снова вспыхнула улыбка. — Меня уволили.
  — О! Она чуть отшатнулась. — Вы были против?
  — Еще бы. Любой был бы на моем месте. Но теперь все позади.
  Она нахмурилась, глядя в пустой стакан. Повернула голову, и официант заменил пустой бокал полным.
  Сделав два глотка, она сказала:
  — Можно вас кое о чем спросить?
  — Пожалуйста.
  — Как вы думаете, счастье — это очень важно?
  Он подумал.
  — Трудный вопрос. Боюсь, вы сочтете меня ненормальным, если я скажу: счастье жизненно важно и в то же время не имеет никакого значения.
  — Не могли бы вы выразиться яснее?
  — Ну, это как секс. Жизненно важная вещь и в то же время ничего не значит. Вы замужем?
  Он заметил тонкое золотое кольцо на пальце.
  — Я дважды выходила замуж.
  — Вы любили мужа?
  Он употребил единственное число, и она ответила без колебаний:
  — Я любила его больше всего на свете.
  — Тогда оглянитесь на вашу совместную жизнь — что прежде всего приходит вам на ум? Как вы в первый раз вместе спали или что-то другое?
  Внезапно ее охватил смех — короткая Вспышка очаровательного веселья.
  — Его шляпа.
  — Шляпа?
  — Да. В медовый месяц. Ее унесло ветром, и он купил местную — смешную соломенную шляпу, а я сказала, что она больше подходит мне. Ну я ее надела, а он надел мою — знаете, какую ерунду мы, женщины, носим на голове, и мы смотрели друг на друга и смеялись. Он сказал, что туристы всегда обмениваются шляпами, а потом сказал: «О Господи, как же я тебя люблю». Ее голос прервался. — Никогда не забуду.
  — Вот видите? — сказал Ллевеллин. — Волшебный момент единения, нескончаемой нежности, но не секс. Однако если с сексом нелады, брак разрушится. В некотором роде так же важна еда — без нее нельзя жить, но, пока вы нормально питаетесь, еда почти не занимает ваши мысли. Так и счастье — оно способствует росту, оно великий учитель, но оно не является целью жизни и само по себе не удовлетворяет человека.
  Он мягко спросил:
  — Так вы хотите счастья?
  — Не знаю. Я и так должна быть счастливой, у меня для этого есть все.
  — Но вы хотите большего?
  — Меньшего, — быстро отозвалась она. — Я хочу от жизни меньшего. Всего слишком много. Слишком много. — И неожиданно добавила:
  — Это такое бремя.
  Некоторое время они сидели молча. Наконец она сказала:
  — Если хотя бы знать, чего я хочу. Знать, а не быть вечно недовольной дурой.
  — Но вы же знаете: вы хотите сбежать. Почему же вы этого не делаете?
  — Сбежать?
  — Да. Что вас останавливает? Деньги?
  — Нет, не деньги. Деньги у меня есть — не так много, но достаточно.
  — Тогда что же?
  — Много чего. Вам не понять. — Губы скривились в жалобной усмешке. Как у Чехова — три сестры вечно стонут: в Москву! Но они никуда не едут, хотя в любой день могут пойти на станцию и купить билет до Москвы! Как и я могу купить билет на корабль, который уплывает сегодня вечером.
  — И что же вас удерживает? — он ждал.
  — По-моему, вы знаете ответ, — сказала она.
  Он покачал головой.
  — Нет, я не знаю ответа. Я стараюсь вам Помочь его найти.
  — Возможно, я похожа на чеховских трех сестер. Возможно, я на самом деле — не хочу.
  — Возможно.
  — Возможно, сбежать — просто та мысль, которой я тешусь.
  — Вероятно. У всех у нас есть фантазии, помогающие сносить ту жизнь, которой мы живем.
  — Побег — моя фантазия?
  — Я не знаю. Это вы знаете.
  — Ничего я не знаю, вообще ничего. У меня были все возможности, а я поступила не правильно. Но раз уж человек поступил не правильно, ему приходится идти этим путем и дальше, так ведь?
  — Я не знаю.
  — Вы не могли бы перестать это повторять?
  — Прошу прощения, но это правда. Вы просите меня сделать заключение по поводу чего-то такого, о чем я ничего не знаю.
  — Но это же основной принцип.
  — Нет такого в природе — основной принцип.
  Она широко раскрыла глаза.
  — Вы хотите сказать, что не существует абсолютно правильного либо абсолютно не правильного?
  — Нет, я не это имел в виду. Конечно, абсолютная истина есть, но она лежит так далеко за пределами нашего понимания, что мы имеем о ней лишь самое смутное представление.
  — Но человек все-таки знает, что верно, а что — нет?
  — Он просто следует общепринятым правилам повседневной жизни. Или, если пойдем дальше — своему инстинктивному ощущению. Но это нас может завести слишком далеко. Людей сжигали на кострах не садисты, а честные люди возвышенного склада ума, они верили, что это правильно. Почитайте законы Древней Греции: если человек отказывался отдать своего раба на пытку, считалось, что он противится правосудию. В Штатах какой-то честный богобоязненный священник забил до смерти своего любимого трехлетнего сына, потому что тот отказался повторять молитву.
  — Какой ужас!
  — Да, потому что время изменило наши представления.
  — Как же тогда быть?
  Ее прелестное лицо склонилось к нему, на нем было написано замешательство.
  — Следовать своему пути, с кротостью и надеждой.
  — Следовать своему пути… да, но мой путь, с ним что-то не то. Знаете, как если бы вязали свитер по выкройке и упустили петлю где-то в самом начале — и вот весь узор исказился.
  — Этого не знаю, никогда не вязал.
  — Почему вы не выскажете прямо свое мнение?
  — Потому что тогда оно перестанет быть только моим мнением.
  — Как это?
  — Оно может повлиять на вас. Вы легко внушаемы.
  Ее лицо опять нахмурилось.
  — Да. Наверное, в этом вся беда.
  Он подождал минутку, потом спросил как бы невзначай:
  — Какая беда?
  — Никакая. — Она смотрела на него с отчаянием. — Никакой беды. У меня есть все, чего может пожелать любая женщина.
  — Опять вы обобщаете. Вы не любая женщина. Вы — это вы. У вас есть все, чего вы хотите?
  — Да, да, да! Любовь, доброе отношение, деньги, роскошь, красивое окружение, общество — все. Все, что я сама бы выбрала для себя. Нет, дело во мне самой. Со мной что-то не в порядке.
  Она с вызовом посмотрела на него. Как ни странно, ее утешило, когда он спокойно и твердо сказал:
  — О да. С вами что-то не в порядке. Это очевидно.
  * * *
  Она отодвинула бокал с бренди и сказала:
  — Можно я расскажу о себе?
  — Если хотите.
  — Может, тогда я сумею понять, когда же все пошло не так.
  — Да, это помогает.
  — В моей жизни все было очень мило и очень обыкновенно. Счастливое детство, милый дом. Я ходила в школу, делала все, что полагается, со мной никто никогда не обращался скверно; может, для меня было бы лучше обратное. Возможно, я была избалованным ребенком, хотя я так не считаю. После школы я шла домой, играла в теннис, танцевала, встречалась с молодыми людьми и гадала, какой работой заняться, — все очень обыкновенно.
  — Выглядит как вполне прямой путь.
  — А потом я влюбилась и вышла замуж. — Ее голос слегка изменился.
  — И жили счастливо…
  — Нет. Я любила его, но часто бывала несчастна. Вот почему я вас спрашивала, насколько это важно — быть счастливым.
  Помолчав, она продолжала:
  — Трудно объяснить. Я была не слишком счастлива, но все равно все было прекрасно: я этого хотела, сама это выбрала. Я вступила в эту жизнь не с закрытыми глазами.
  Конечно, я его идеализировала — как же иначе? Помню, однажды я проснулась очень рано, было часов пять. Это холодное, трезвое время, правда? И я поняла, я увидела, каким будет мое будущее, увидела, каков он эгоистичный, безжалостный, но в то же время — очаровательный, веселый и легкомысленный — и что я люблю его, как никто, и скорее согласна быть несчастной замужем за ним, чем жить в покое и довольстве без него. И я подумала, что, если мне повезет и я буду не слишком глупа, я смогу справиться. Я признала тот факт, что люблю его больше, чем он когда-либо сможет полюбить меня, и что не надо требовать от него больше того, что он может дать.
  Она остановилась, потом продолжала:
  — Конечно, тогда я сказала это себе не так внятно, как теперь, но это чувство у меня было. Потом я опять восхищалась им, приписывала ему благородные качества, которых у него не было. Но был момент — такой момент, когда видишь далеко вперед, и от тебя зависит, идти дальше или повернуть обратно. В то холодное раннее утро я увидела, как мне будет трудно, как страшно, я подумала, не вернуться ли — но пошла дальше.
  Он мягко спросил:
  — И вы жалеете?..
  — Нет, нет! — неистово выкрикнула она. — Я никогда не жалела! Прекрасна была каждая минута! Об одном только я жалею — что он умер.
  В глазах ее была жизнь — больше не казалось, что она витает где-то в сказочной стране. К нему через стол потянулась страстная, живая женщина.
  — Он умер слишком рано, — сказала она. — Как там Макбет сказал: «Она должна бы умереть попозже…»876 У меня было такое чувство — он мог бы умереть попозже.
  Он покачал головой.
  — Так всегда кажется, когда люди умирают.
  — Разве? Не знала. Он заболел. Я понимала, что он на всю жизнь останется инвалидом. Он не мог с этим смириться, он ненавидел такую жизнь и срывал зло на всех, особенно на мне. Но он не хотел умирать. Несмотря ни на что, он не хотел умирать. Из-за этого его смерть меня особенно возмущает. У него был, можно сказать, талант жить; он радовался даже половинке жизни, одной четверти! О! — Она страстно вскинула руки. — Я ненавижу Бога за то, что он его умертвил! — Она остановилась и, в смущении посмотрела на него. Нельзя было говорить: я ненавижу Бога?
  Он спокойно ответил:
  — Лучше ненавидеть Бога, чем своих ближних людей.
  Богу мы не причиняем боли.
  — Нет. Но Он может причинить ее нам.
  — Что вы, это мы сами причиняем боль друг другу — и себе.
  — А Бога делаем козлом отпущения?
  — Он всегда им был. Он несет наше бремя — бремя наших мятежей, нашей ненависти, да и нашей любви.
  Глава 3
  Ллевеллин завел привычку совершать днем долгие прогулки. Он выходил из города по дороге, которая, петляя, вела в гору, оставляя позади город и пристань, создавая ощущение нереальности среди белого дня. Был час сиесты, и веселые цветные точки не мелькали ни у кромки воды, ни на дорогах и улицах. Здесь, на вершине холма, Ллевеллин встречал только козьих пастухов да мальчишек, которые развлекались тем, что распевали песни или играли на земле в какие-то свои игры с кучками камней. Они приветливо и серьезно здоровались с Ллевеллином, не удивляясь, — они привыкли к иностранцам с их энергичной походкой, распахнутыми на груди белыми рубашками, потными лицами. Они знали, что иностранцы — это или писатели, или художники; хоть немногочисленные, они были им не в новинку. Поскольку у Ллевеллина не было ни холста, ни мольберта, ни хотя бы блокнота, ребята принимали его за писателя и вежливо здоровались.
  Ллевеллин отвечал им и шагал дальше.
  У него не было определенной цели. Он оглядывал окрестности, но не это было важно. Важно было то, что копилось в душе, еще неясное и непознанное, но постепенно принимающее форму и размер.
  Тропа привела его в банановую рощу. Здесь, в этом зеленом пространстве, его поразила мысль о том, как мгновенно может измениться цель и направление. Он не знал, сколь далеко простирается банановая роща, не знал, когда он это выяснит. Может, тропа будет совсем короткой, а может, протянется на мили. Человек может только продолжать свой путь. В конце концов окажешься там, куда приведет тебя тропа. Все, что ему подвластно это движение, и ноги несут его по тропе, осуществляя его волю.
  Он может повернуть назад либо продолжать идти вперед.
  Он свободен, лишь постольку, поскольку целен и честен.
  Следовать пути с надеждой…
  И тут внезапно банановая роща кончилась, и он вышел на голый склон холма. Чуть ниже, рядом с петляющей тропой какой-то человек сидел и рисовал на мольберте.
  Ллевеллин видел его со спины — мощные плечи под тонкой желтой рубашкой и прилично поношенную широкополую шляпу, сдвинутую на затылок.
  Ллевеллин спустился по тропе вниз. Поравнявшись с художником, он замедлил шаг и с неподдельным любопытством посмотрел на холст. Раз уж художник уселся рядом с дорожкой, значит, он не возражает, чтобы на него смотрели.
  Работа была энергичной, написанной сильными яркими мазками, создающими общий эффект, без детализации — прекрасный образец мастерства, хотя и не несущий глубокого смысла.
  Художник повернул к нему голову и улыбнулся.
  — У меня это не призвание. Просто хобби.
  Человеку было за сорок, в темных волосах уже блестела седина. Он был красив, но Ллевеллина тронула не столько его красота, сколько обаяние личности. Он излучал тепло и доброту — такого человека, раз встретив, долго не забудешь.
  Художник вдохновенно произнес:
  — Неизъяснимое наслаждение — смешивать на палитре яркие, сочные краски и размазывать их по холсту! Иногда знаешь, чего добиваешься, иногда нет, но удовольствие получаешь всегда. Вы художник? — Он бросил на Ллевеллина быстрый взгляд.
  — Нет. Я оказался здесь случайно.
  — А-а. — Его собеседник неожиданно шлепнул мазок розовой краски на то, что у него было морем. — Здорово, — сказал он. — Хорошо смотрится. Необъяснимая вещь!
  Он бросил кисть на палитру, вздохнул, сдвинул ветхую шляпу еще дальше на затылок и повернулся, чтобы получше рассмотреть того, с кем разговаривает. С интересом прищурился.
  — Извините, — сказал он, — вы случайно не доктор Ллевеллин Нокс?
  * * *
  Было мгновение ужаса, физически никак не проявившегося, и Ллевеллин бесцветно ответил:
  — Это так.
  Он имел возможность оценить тактичность собеседника. Тот сразу же сказал:
  — Глупо с моей стороны. У вас было расстройство здоровья, не так ли? Я полагаю, вы приехали сюда подальше от людей. Что ж, вам не о чем волноваться. Американцы здесь редки, а местные жители интересуются только своими двоюродными и троюродными родственниками, рождениями, смертями и свадьбами, а я не в счет. Я здесь просто живу.
  Он бросил взгляд на Ллевеллина.
  — Вас это удивляет?
  — Да.
  — Почему?
  — Просто жить, — по-моему, для вас этого маловато!
  — Вы, конечно, правы. Сначала я не собирался здесь жить. Двоюродный дед оставил мне большое поместье.
  Выглядело оно неважно. Но постепенно выправилось и стало процветать. Интересно. Меня зовут Ричард Уайлдинг.
  Ллевеллин знал это имя: путешественник, писатель, человек разнообразных интересов, широко образованный во многих областях археология, антропология, энтомология. О сэре Ричарде Уайлдинге говорили, что нет предмета, которого бы он не знал, хотя он не претендовал на звание профессионала. Ко всем его достоинствам можно было добавить также скромность.
  — Я о вас слышал, конечно, — сказал Ллевеллин. — И имел удовольствие прочесть некоторые ваши книги. Огромное удовольствие.
  — А я, доктор Нокс, был на одном из ваших собраний, а именно в Олимпии полтора года назад.
  Ллевеллин удивился.
  — Удивлены? — насмешливо спросил Уайлдинг.
  — Честно говоря, да. Любопытно, зачем вы приходили?
  — Честно говоря, чтобы посмеяться.
  — Это меня не удивляет.
  — К тому же не раздражает, как я вижу.
  — А почему это должно меня раздражать?
  — Ну, вы же человек, и вы верите в свою миссию — так я полагаю.
  Ллевеллин слегка улыбнулся.
  — Что ж, ваше предположение верно.
  Уайлдинг некоторое время помолчал, а потом сказал с обезоруживающей искренностью:
  — Знаете, это просто необыкновенно, что мы так вот встретились. После вашего собрания мне очень захотелось с вами познакомиться.
  — Но ведь это было нетрудно сделать?
  — В известном смысле да. Это входило в ваши обязанности! Но мне хотелось встретиться с вами совсем в другой обстановке — так чтобы вы могли послать меня к дьяволу, если бы пожелали.
  Ллевеллин опять улыбнулся.
  — Ну, теперь как раз такие условия. Я больше не имею никаких обязательств.
  Уайлдинг проницательно посмотрел на него.
  — Интересно, это по причине здоровья или мировоззрения?
  — Я бы сказал, это вопрос предназначения.
  — Гм… не слишком ясно.
  Собеседник не отвечал.
  Уайлдинг стал собирать рисовальные принадлежности.
  — Давайте объясню, как я попал к вам в Олимпию.
  Поскольку я думаю, что вы не обидитесь на правду, ведь я не хочу вас обидеть. Я очень не любил — и сейчас не люблю — все эти собрания в Олимпии. Сказать вам не могу, как я не люблю массовые религиозные действа, управляемые через громкоговоритель. Это оскорбляет все мои чувства.
  Он заметил, что Ллевеллин подавил усмешку.
  — Вам кажется, что это смешно и слишком по-британски?
  — О, я принимаю это как возможную точку зрения.
  — Итак, я пошел посмеяться, как я уже сказал. Я подозревал, что буду оскорблен в лучших чувствах.
  — А потом вы благословили это событие?
  Вопрос был задан скорее в шутку, чем всерьез.
  — Нет. Мои главные позиции не изменились. Мне не нравится, что Бога водрузили на коммерческий пьедестал.
  — Даже коммерчески мыслящие люди в коммерческий век? Разве мы все приносим Богу плоды соответственно сезону?877
  — Да, это так. Но меня поразило то, чего я совсем не ожидал, — ваша несомненная искренность.
  Ллевеллин изумился.
  — По-моему, это само собой разумеется.
  — Теперь, когда я вас встретил, — да. Но ведь это могла быть и профессия, и только — уютная, хорошо оплачиваемая. У кого-то профессия политика, почему же не сделать своим ремеслом религию? У вас есть ораторские способности, безусловно есть, и вы могли бы добиться успеха, если бы сумели хорошо себя преподнести. Или если бы вас преподнесли. Я полагаю, второе?
  Это был даже не вопрос. Ллевеллин серьезно согласился:
  — Да, меня вывели на широкую дорогу.
  — Денег не жалели?
  — Не жалели.
  — Это, знаете ли, меня интригует. После того как я видел вас и слышал. Как вы могли с этим примириться?
  Он перекинул ремень складного мольберта через плечо.
  — Не зайдете ли как-нибудь ко мне на ужин? Мне будет очень интересно с вами поговорить. Мой дом вон там.
  Белая вилла с зелеными ставнями. Но если не хотите, так и скажите, не ищите причин для отказа.
  Ллевеллин подумал и ответил:
  — Я охотно зайду к вам.
  — Отлично. Сегодня?
  — Спасибо.
  — В девять. Не передумайте!
  И он зашагал вниз. Ллевеллин некоторое время смотрел ему вслед, потом продолжил свою прогулку.
  * * *
  — Так вам на виллу синьора сэра Уайлдинга?
  Возница двухместной коляски-развалюхи проявил живой интерес. Его ветхий экипаж был весело расписан цветочками, а на шее лошади висели синие бусы. И лошадь, и коляска, и кучер были жизнерадостны и приветливы.
  — Синьор сэр Уайлдинг очень симпатичный. Он здесь не чужой. Он один из нас. Дон Эстебаль, которому принадлежала вилла, был очень старый. Давал себя обманывать, целыми днями читал книги, и ему все время приходили новые книги. На вилле есть комнаты, уставленные книгами до потолка. Когда он умер, мы все думали — может, виллу продадут? Но приехал сэр Уайлдинг. Он бывал здесь мальчиком часто, потому что сестра дона Эстебаля была замужем за англичанином, и ее дети и дети ее детей всегда приезжали сюда на каникулы. Но после смерти дона Эстебаля имение перешло к сэру Уайлдингу, он переехал сюда жить, стал приводить все в порядок, потратил кучу денег. А потом началась война, и он уехал на много лет, но он говорил, что если его не убьют, то он вернется сюда — так и вышло. Два года назад приехал с новой женой и стал здесь жить.
  — Так он женился дважды?
  — Да. — Возница заговорщически понизил голос. — Его первая жена была плохая женщина. Красивая, да, но все время обманывала его с другими мужчинами — даже здесь на острове. Ему не следовало на ней жениться. Но во всем, что касается женщин, он неумный человек — слишком верит им.
  И добавил, как бы извиняясь:
  — Мужчина должен понимать, кому доверять, а сэр Уайлдинг не понимает. Ничего не знает о женщинах. Думаю, так и не узнает.
  Глава 4
  Хозяин виллы принимал Ллевеллина в низкой, узкой комнате, до потолка набитой книгами. Окна были открыты настежь, и откуда-то снизу доносилось нежное рокотание моря. Их бокалы стояли на столике возле окна.
  Уайлдинг с радостью приветствовал его и извинился за отсутствие жены.
  — Она мучается мигренями. Я надеялся, что здешняя мирная и тихая жизнь приведет к улучшению, но что-то не заметно. И врачи, кажется, не знают причины.
  Ллевеллин выразил вежливое сочувствие.
  — Она перенесла много горя, — сказал Уайлдинг. — Больше, чем может вынести девушка, а она была очень молода — да и сейчас тоже.
  Видя выражение его лица, Ллевеллин мягко сказал:
  — Вы ее очень любите.
  Уайлдинг вздохнул.
  — Слишком люблю — для моего счастья.
  — А для ее?
  — Никакая на свете любовь не возместит страданий, доставшихся на ее долю.
  Он говорил горячо. Между ними уже установилась странная близость — в сущности, с первого момента знакомства. Несмотря на то, что у них не было ничего общего: национальность, воспитание, образ жизни, вера — все было различно, — они приняли друг друга без обычной сдержанности и соблюдения условностей. Как будто вдвоем выжили на необитаемом острове, а потом были долго разлучены. Они разговаривали легко и искренне, с детской простотой.
  Потом пошли за стол. Ужин был превосходный, отлично сервированный, хотя непритязательный. От вина Ллевеллин отказался.
  — Может, виски?
  — Нет, спасибо, просто воду.
  — У вас, простите, это принцип?
  — Нет. Образ жизни, которому я больше не обязан следовать. Сейчас нет причин, по которым я не должен пить вино, просто я его не пью.
  Поскольку гость произнес слово «сейчас» с ударением, Уайлдинг вскинул на него глаза. Заинтригованный, он открыл было рот, чтобы спросить, но сдержал себя и заговорил о посторонних вещах. Он был хорошим рассказчиком, с широким кругом тем. Он не только много путешествовал, бывал в разных частях земного шара, но имел дар все, что видел и испытал, живо представить слушателю.
  Если вы хотели побывать в пустыне Гоби, или в Феззане, или в Самарканде, — поговорив с Ричардом Уайлдингом, вы как бы уже побывали там.
  Его речь не была похожа на лекцию, он говорил естественно и непринужденно.
  Ллевеллин получал удовольствие от беседы с ним, его все больше интересовал Уайлдинг сам по себе. Его магнетическое обаяние было несомненным, хотя и неосознанными, Уайлдинг не старался излучать обаяние, это получалось само собой. Он был человек больших способностей, проницательный, образованный, без надменности, он живо интересовался людьми и идеями, как раньше интересовался новыми местами. Если он и избрал себе область особого интереса… это был его секрет, он ничему не отдавал предпочтения и потому всегда оставался человечным, теплым, доступным.
  Однако у Ллевеллина не было ответа на простейший, прямо-таки детский вопрос: «Почему мне так нравится этот человек?»
  Дело было не в талантах, а в самом Уайлдинге.
  Ллевеллину вдруг показалось, что он нашел разгадку.
  Потому что этот человек, несмотря на все свои таланты, снова и снова совершает ошибки и, будучи по натуре человеком добрым и мягким, постоянно натыкается на неприятности, принимая не правильные решения.
  У него не было ясной, холодной и логичной оценки людей и событий; вместо этого была горячая вера в людей, а это гибельно, потому что основана на доброте, а не на фактах. Да, этот человек вечно ошибается, но он чудесный человек. Ллевеллин подумал: вот кого я ни за что на свете не хотел бы обидеть.
  Они опять развалились в креслах в библиотеке. Горел камин — скорее для видимости. Рокотало море, доносился запах ночных цветов.
  Уайлдинг откровенно сообщил:
  — Я всегда интересовался людьми. Чем они живут. Это звучит хладнокровно и аналитично?
  — Только не в ваших устах. Вы интересуетесь людьми, потому что любите их.
  — Да. Если можешь чем-то помочь человеку, это следует делать. Самое достойное занятие.
  — Если можешь, — повторил Ллевеллин.
  Уайлдинг глянул на него недоверчиво.
  — Ваш скепсис кажется очень странным.
  — Это лишь признание огромных трудностей на этом пути.
  — Неужели это так трудно? Человеку всегда хочется, чтобы ему помогли.
  — О да, мы склонны верить, что каким-то загадочным образом другие могут добыть для нас то, чего сами мы не можем — или не хотим добыть для себя.
  — Сочувствие — и вера, — серьезно сказал Уайлдинг. — Верить в лучшее в человеке — значит вызвать это лучшее к жизни. Люди отзываются на веру в них. Я в этом неоднократно убеждался.
  — И по-прежнему убеждены?
  Уайлдинг вздрогнул, будто задели его больное место.
  — Вы можете водить рукой ребенка по листу бумаги, но, когда вы отпустите руку, ребенку все равно придется учиться писать самому. Ваши усилия могут только задержать развитие.
  — Вы пытаетесь разрушить мою веру в человека?
  Ллевеллин с улыбкой ответил:
  — Я прошу вас иметь жалость к человеческой натуре.
  — Побуждать людей проявлять лучшие…
  — Значит заставлять их жить по очень высоким стандартам, стараться жить сообразно вашим ожиданиям, значит быть в постоянном напряжении. А излишнее напряжение приводит к коллапсу'.
  — Так что же, рассчитывать на худшее в людях? — язвительно спросил Уайлдинг.
  — Приходится признать такую возможность.
  — И это говорит служитель религии!
  Ллевеллин улыбнулся.
  — Христос сказал Петру, что тот предаст его трижды, прежде чем прокричит петух. Он знал слабость Петра лучше, чем знал это сам Петр, но любил его от этого не меньше.
  — Нет, — с силой возразил Уайлдинг. — Не могу с вами согласиться. В моем первом браке, — он запнулся, но продолжал, — моя жена — она была прекрасная женщина. Она попала в неудачные обстоятельства; все, что ей было нужно, — это любовь, доверие, вера. Если бы не война… Что ж, это одна из маленьких трагедий войны. Меня не было, она была одна, попала под дурное влияние.
  Он помолчал и отрывисто добавил:
  — Я ее не виню. Я допускаю: она жертва обстоятельств.
  Но в то время я был сражен. Я думал, что никогда не оправлюсь. Но время лечит…
  Он сделал жест.
  — Не знаю, зачем я вам рассказываю историю своей жизни. Лучше послушаю вашу. Вы для меня нечто абсолютно новое. Хочу знать все ваши «как» и «почему». На том собрании вы произвели на меня сильное впечатление.
  Не потому, что вы повелевали аудиторией — это и Гитлер умел. Ллойд Джордж умел. Политики, религиозные лидеры, актеры — все могут это в большей или меньшей степени. Это дар. Нет, меня интересовал не производимый вами эффект, а вы сами. Почему это дело казалось вам стоящим?
  Ллевеллин медленно покачал головой.
  — Вы спрашиваете то, чего я сам не знаю.
  — Конечно, тут сильная религиозная убежденность. — Уайлдинг говорил с некоторым смущением, и это позабавило Ллевеллина.
  — Вы хотели сказать — вера в Бога? Так проще. Но это не ответ на ваш вопрос. Молиться Богу можно, опустившись на колени, в тихой комнате. Зачем публичная трибуна?
  Уайлдинг нерешительно сказал:
  — Видимо, вам казалось, что таким путем вы принесете больше добра, убедите большее число людей.
  Ллевеллин в задумчивости смотрел на него.
  — Из того, как вы это говорите, я заключаю, что вы неверующий?
  — Не знаю, просто не знаю. В некотором роде верю.
  Хочу верить… Я безусловно верю в положительные качества людей: доброту, помощь падшим, честность, способность прощать.
  Ллевеллин помолчал.
  — Добродетельная Жизнь. Добродетельный Человек.
  Да, это легче, чем прийти к признанию Бога. Признать Бога — это трудно и страшно. Но еще страшнее выдержать признание Богом тебя.
  — Страшнее?
  Ллевеллин неожиданно улыбнулся.
  — Это напугало Иова.878 Он, бедняга, понятия не имел, что его ждет. В мире закона и порядка, поощрений и наказаний, распределяемых Всевышним в зависимости от заслуг, он был выделен. (Почему? Этого мы не знаем.
  Было ли ему нечто дано авансом? Некая врожденная сила восприятия?) Во всяком случае, другие продолжали получать поощрения и наказания, а Иов вступил в то, что казалось ему новым измерением. После достопохвальной жизни его не вознаградили стадами овец и верблюдов — наоборот, ему пришлось претерпеть неописуемые страдания, потерять веру и увидеть, как от него отвернулись друзья. Он должен был выдержать ураган. И вот, избранный для страданий, он смог услышать глас Божий. Ради чего все это? Ради того, чтобы он признал, что Бог есть. «Будь спокоен и знай, что я Бог». Ужасающее переживание. Этот человек достиг высшего пика. Но продолжаться долго это не могло. Конечно, трудно было об этом рассказывать, потому что нет нужных слов и невозможно духовное событие выразить в земных понятиях. И тот, кто дописал Книгу Иова до конца, так и не сумел понять, про что она; но он сочинил счастливый и высоконравственный конец, согласно обычаю того времени, и это было очень разумно с его стороны.
  Ллевеллин помолчал.
  — Так что, когда вы говорите, что я избрал трибуну, потому что мог сделать больше добра и обратить большее число людей, вы страшно далеки от правды. Обращение людей не измеряется количественно, а «делать добро» выражение, не имеющее смысла. Что значит делать добро? Сжигать людей на кострах, дабы спасти их души? Возможно. Сжигать ведьм живьем как олицетворение зла? Для этого еще больше оснований. Поднимать уровень жизни обездоленных? Сейчас мы считаем, что важно это. Бороться против жестокости и несправедливости?
  — С этим-то вы согласны?
  — Я веду к тому, что ее это — проблемы человеческого поведения. Что хорошо? Что плохо? Что правильно? Мы люди, и мы должны иметь ответы на эти вопросы ради лучшей жизни в этом мире. Но все это не имеет ни малейшего отношения к духовному опыту.
  — А-а, начинаю понимать, — сказал Уайлдинг. — По-моему, вы сами обрели некий духовный опыт. Что это было? Как? Вы еще с детства знали?..
  Он не закончил фразу. Медленно сказал:
  — Или вы понятия не имели?
  — Я понятия не имел, — сказал Ллевеллин.
  Глава 5
  Понятия не имел… Вопрос Уайлдинга увел Ллевеллина в далекое прошлое.
  Вот он еще ребенок…
  Особый аромат чистого горного воздуха щекочет ноздри.
  Холодная зима, жаркое засушливое лето. Маленькая, тесно сплоченная коммуна. Отец — шотландец, худой, суровый, почти угрюмый человек. Богобоязненный, честный и умный, несмотря на простоту жизни и призвания, он был справедлив и непреклонен, и несмотря на глубину чувств, никогда их не проявлял. Мать его была из Уэльса, черноволосая, с таким певучим голосом, что в ее устах любая речь звучала музыкой… Иногда вечерами она читала валлийские879 стихи, которые написал ее отец к конкурсу бардов.880 Дети не очень понимали язык, содержание оставалось туманным, но музыка стиха волновала Ллевеллина, будила смутные мечты. Мать обладала интуитивным знанием — не разумным, как у отца, а природной, врожденной мудростью.
  Она обводила глазами своих детей, задерживала взгляд на Ллевеллине, первенце, и в них он видел и похвалу, и сомнение, и что-то похожее на страх.
  Мальчика тревожил ее взгляд. Он спрашивал: «Что такое, мама? Я что-то не так сделал?» На что она с доброй улыбкой отвечала:
  — Ничего, детка. Ты у меня хороший сын.
  А Ангус Нокс резко оборачивался и смотрел сначала на жену, потом на сына.
  Это было счастливое детство, нормальная мальчишеская жизнь — не роскошная, даже скорее спартанская: строгие родители, дисциплина, много домашней работы, ответственность за четверых младших детей, участие в жизни общины. Благочестивая, но ограниченная жизнь. И он ее принимал.
  Но он хотел учиться, и отец поддержал его. Отец имел чисто шотландское почтение к образованию и хотел, чтобы его старший сын стал большим, чем простой землепашец.
  — Ллевеллин, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе, но многого не смогу. Тебе придется рассчитывать в основном на себя.
  Так он и поступил. Он закончил колледж — на каникулах подрабатывал официантом в отеле, по вечерам мыл посуду.
  Он обсуждал с отцом свое будущее. Учитель или врач?
  Определенного призвания у него не было. Обе профессии были ему близки. Наконец он остановился на медицине.
  Неужели за все эти годы он не получал намека на посвящение, на особую миссию? Он пытался вспомнить.
  Что-то было… да, оглядываясь назад с сегодняшних позиций, он понимал, что это было — нечто в то время непонятное. Похожее на страх — за обычным фасадом повседневной жизни таился непонятный страх. Особенно он ощущал его, когда оставался один, и поэтому он с готовностью включился в жизнь коммуны.
  Примерно в это время он стал замечать Кэрол.
  Он знал Кэрол всю жизнь. Она была на два года младше его, неуклюжая ласковая девочка, со скобкой на зубах и стеснительными манерами. Их родители дружили, и Кэрол проводила много времени в доме Ноксов.
  В последний год обучения Ллевеллин приехал домой и увидел Кэрол другими глазами. Исчезли скобка и неуклюжесть, она стала хорошенькой кокетливой девушкой, которой все парни стремились назначить свидание.
  До сих пор в жизни Ллевеллина не было девушек. Он упорно трудился и был эмоционально неразвит. Но тут в нем пробудилось мужское начало. Он стал заботиться о своем внешнем виде. Тратил свои скудные деньги на галстуки, покупал Кэрол коробки конфет. Мать улыбалась и вздыхала, видя, что сын вступил в пору зрелости. Пришло время, когда его заберет другая женщина. О женитьбе думать пока рано, но, когда придет время, Кэрол будет удачным выбором. Хорошо сложенная, воспитанная девица, с мягким характером, здоровая — лучше, чем неведомые городские девушки. «Все же она недостаточно хороша для моего сына», — подумала мать и тут же улыбнулась, решив, что так говорят все матери с незапамятных времен. Она нерешительно заговорила об этом с Ангусом.
  — Рано еще, — сказал Ангус, — Парню еще надо пробиться. Но могло быть и хуже. Она девка неплохая, хотя пожалуй, не семи пядей во лбу Кэрол была нарасхват. Она ходила на свидания, но ясно давала понять, что на первом месте у нее Ллевеллин. Иногда она серьезно заговаривала с ним о будущем. Ей не нравилось, хоть она этого не показывала, какая-то неопределенность его намерений и отсутствие у него честолюбивых стремлений.
  — Но у тебя будут более определенные планы, когда ты получишь диплом?
  — О! Работу я получу, возможностей масса.
  — Но ты в чем-нибудь будешь специализироваться?
  — Так делают те, у кого есть к чему-то явная склонность. У меня нет.
  — Ллевеллин Нокс, но ты же хочешь чего-то достичь?
  — Достичь чего? — Он ее поддразнивал.
  — Ну… чего-нибудь.
  — Смотри, Кэрол, это жизнь. От сих до сих. — Он начертил на песке линию. — Рождение, раннее детство, школа, карьера, женитьба, дети, дом, упорная работа, отставка, старость, смерть. От одной метки к другой.
  — Я не об этом, и ты это прекрасно знаешь. Я о том, чтобы ты сделал себе имя, добился успеха, поднялся наверх, чтобы все тобой гордились.
  — Ну, не знаю, какое это имеет значение, — равнодушно сказал он.
  — Я говорю, имеет значение!
  — По-моему, важно то, как ты идешь по жизни, а не куда придешь.
  — Никогда не слышала подобной ерунды. Ты что, не хочешь добиться успеха?
  — Не знаю. Наверное, не хочу.
  Неожиданно Кэрол как будто отдалилась от него, он был один, совсем один, и его охватил страх. Он задрожал. «Не я… кто-нибудь другой». Он чуть не произнес это вслух.
  — Ллевеллин! — Голос Кэрол пробился к нему издалека. — Что с тобой? У тебя такой странный вид!
  Он вернулся, он снова был с Кэрол, и она смотрела на него удивленно, со страхом. Его охватил прилив нежности — она его спасла, вытащила из нахлынувшего одиночества. Он взял ее за руку.
  — Какая ты милая. — Он привлек ее к себе и застенчиво поцеловал. Ее губы ему отвечали.
  Он подумал: «Вот сейчас можно сказать… что я люблю ее, что, когда получу диплом, мы можем обручиться. Попрошу ее подождать. В Кэрол мое спасение».
  Но слова остались невысказанными. Он почти физически ощутил, как некая рука сдавливает его грудь, отталкивает, запрещает. Реальность ощущения встревожила Ллевеллина. Он встал.
  — Кэрол, настанет день, и я тебе скажу…
  Она подняла на него глаза и, довольная, рассмеялась.
  Она не торопила его. Лучше пусть все остается как есть. Ей очень нравится ее нынешняя счастливая жизнь, невинный девический триумф и множество поклонников. Будет время, и они с Ллевеллином поженятся. За его поцелуем она чувствовала страсть — она была в нем уверена.
  Что же до того, что у него нет честолюбивых стремлений, — это не беда. Женщины этой страны уверены в своей власти над мужчинами. Женщины планируют и побуждают мужчин к активности — женщины и дети, их главное оружие. Они с Ллевеллином захотят обеспечить детям все лучшее — это и будет для него стимулом.
  А Ллевеллин шел домой в глубоком замешательстве.
  Какое странное чувство он испытал! Напичканный лекциями по психологии, он стал опасливо анализировать себя.
  Сопротивление сексу? Откуда оно? За ужином он глядел на мать и гадал может, у него эдипов комплекс?881
  Тем не менее перед отъездом в колледж он обратился к ней за поддержкой. Он отрывисто спросил:
  — Тебе нравится Кэрол?
  Вот оно, с болью подумала мать, но ответила сразу же:
  — Она милая девушка; Нам с отцом она очень нравится.
  — Я хотел ей сказать… на днях…
  — Что ты ее любишь?
  — Да. Я хотел попросить ее, чтобы она меня ждала.
  — Нет нужды говорить это, если она любит тебя, детка.
  — Но я не смог сказать, не нашел слов.
  Она улыбнулась.
  — Пусть тебя это не беспокоит. В таких случаях у мужчин всегда язык отнимается. Твой отец сидел и таращился на меня день за днем с таким выражением, будто ненавидел меня, и все, что мог выговорить, это «Как дела?» и «Хороший денек».
  Ллевеллин хмуро сказал:
  — Было не совсем так. Будто какая-то рука оттолкнула меня. Будто мне это запрещено.
  Она все поняла. Она медленно проговорила:
  — Может быть, она не та, что тебе нужна. О… — Она проигнорировала его возражение. — Трудно решить, когда ты молод и кровь играет. Но у тебя внутри есть что-то такое — может быть, истинная твоя сущность, — которая знает, чего тебе не следует делать, и оберегает тебя от тебя самого.
  — Что-то внутри…
  Он смотрел на нее с отчаянием.
  — Я ничего не знаю о самом себе.
  * * *
  Он вернулся в колледж. Дни его были заполнены работой или общением с друзьями, и страхи отошли. Он снова стал уверен в себе. Он прочел глубокомысленные труды о проявлениях юношеской сексуальности и успешно объяснил себе все про себя.
  Колледж он закончил с отличием, и это тоже утверждало его в собственных глазах. И вернулся домой, уверенный в будущем. Он предложит Кэрол выйти за него замуж, обсудит с ней открывающиеся перед ним возможности. Он чувствовал невероятное облегчение оттого, что жизнь расстилается перед ним в ясной последовательности. Интересная работа, которую он сможет делать хорошо, и любимая девушка, с которой у него будет семья и дети.
  Появившись дома, он окунулся во все местные развлечения. Они бродили в толпе, но в любой толпе он и Кэрол воспринимались как пара. Он редко бывал один, а когда ложился спать, ему снилась Кэрол. Сны были эротические, и он этому радовался. Все шло нормально, все было прекрасно, все — так, как должно быть.
  Уверившись в этом, он встрепенулся, когда отец как-то спросил его:
  — Что стряслось, парень?
  — Стряслось? — Он уставился на отца.
  — Ты сам не свой.
  — Да ты что! Я себя отлично чувствую.
  — Физически — возможно.
  Ллевеллин посмотрел на отца. Сухопарый, отчужденный старик, с глубоко посаженными горящими глазами, медленно покачал головой.
  — Временами мужчина должен побыть один.
  Больше он ничего не сказал, повернулся и ушел, а Ллевеллина опять охватил необъяснимый страх. Он не хотел быть один. Он не может, не должен быть один.
  Три дня спустя он подошел к отцу и сказал:
  — Я поживу в горах. Один.
  Ангус кивнул: «Да».
  Эти горящие глаза — мистика — с пониманием смотрели на сына.
  Ллевеллин подумал: «Что-то я унаследовал от него, о чем он знает, а я еще нет».
  * * *
  Почти три недели он провел в пустынной местности, один. С ним происходили любопытные вещи. Однако с самого начала он нашел состояние одиночества вполне приемлемым. Даже удивился, почему он долго противился этой идее.
  Во-первых, он много думал о себе, своем будущем, о Кэрол. Эти темы были увязаны между собой, но ему не понадобилось много времени, чтобы осознать, что он смотрит на свою жизнь со стороны, как наблюдатель, а не как участник. Потому что его хорошо спланированное будущее не было реальным. Оно было логичным, последовательным, но оно не существовало. Он любит Кэрол, желает ее, но он на ней не женится. У него есть другое дело, пока неведомое. После осознания этой истины наступила новая фаза — ее можно было бы описать словом «пустота», великая, гулкая пустота.
  Он был ничто. В нем была пустота. Страха не было. Впустив в себя пустоту, он избавился от страха.
  На этой фазе он почти ничего не ел и не пил. Временами ему казалось, что он теряет рассудок.
  Перед ним, как мираж, возникали люди и сцены.
  Пару раз он отчетливо видел одно лицо. Это было лицо женщины, она обернулась к нему в страшном возбуждении.
  Великолепные, изящные черты, впалые виски и крылья темных волос, и глубокие, почти трагические глаза. Однажды он увидел ее на фоне пламени, другой раз сзади виднелись туманные очертания церкви. Он с удивлением увидел, что на этот раз она была еще ребенком. Он понимал, что она страдает. Он думал: «Если бы я мог ей помочь…» — при этом зная, что помощь невозможна, что сама эта мысль лжива, ошибочна.
  Другим видением оказался стол в офисе — гигантский стол светлого полированного дерева, а за столом мужчина с тяжелой нижней челюстью и маленькими неподвижными голубыми глазами. Человек подался вперед, как будто собрался заговорить, подчеркивая свои слова линейкой, которой он размахивал в воздухе. Потом он увидел угол комнаты в необычном ракурсе, там было окно, а за окном сосны, покрытые снегом. Между ним и окном было круглое, розовое лицо мужчины в очках, он смотрел на него сверху вниз, но когда Ллевеллин попытался получше его разглядеть, картина растаяла.
  Ллевеллин думал, что эти видения — плод его фантазии. В них не было ни смысла, ни значения — только лица и обстановка, которой он никогда не видел.
  Но вскоре видения исчезли. Пустота перестала быть обширной и всепоглощающей. Она съежилась и приобрела значение и смысл. Он больше не дрейфовал по ее волнам.
  Он впустил ее в себя.
  Теперь он узнал нечто большее. И стал ждать.
  * * *
  Пыльная буря налетела внезапно — такие бури возникают в этих местах без предупреждения. Она вихрилась, свивалась в столбы красной пыли, казалась живым существом. И закончилась так же внезапно, как началась.
  После нее особенно ощутимой казалась тишина. Все имущество Ллевеллина унес ветер, внизу в долине, хлопая и вертясь как сумасшедшая, носилась его палатка. Теперь у него ничего не было. Он был совершенно один в мире, ставшем вдруг покойным и новым.
  Он почувствовал: то, чего он ждал, вот-вот совершится. Снова возник страх, но не прежний страх, порожденный сопротивлением неведомому. На этот раз, храня в своей душе успокоительную пустоту, он был готов принять то, что будет ему явлено. Боялся лишь потому, что теперь познал, сколь мала и незначительна его сущность.
  Нелегко было объяснить Уайлдингу, что же случилось дальше.
  — Видите ли, для этого нет слов. Но я отчетливо знаю, что это было. Это было признание Бога. Я бы сравнил это с тем, как слепой знал о солнце со слов зрячих, мог чувствовать его тепло руками, но однажды прозрел и увидел его.
  Я всегда верил в Бога, но теперь я знал. Это было прямое личное знание, не поддающееся объяснению. Для человека — ужасающий опыт. Теперь я понимал, почему, приближаясь к человеку, Бог вынужден облечься в человеческую плоть.
  Это продолжалось несколько секунд, потом я повернулся и пошел домой. Шел два-три дня, ввалился ослабевший и изможденный.
  Он помолчал.
  — Мать ужасно разволновалась, не могла понять, в чем дело! Отец, по-моему, о чем-то догадывался — по крайней мере, понял, что я получил некий духовный опыт. Я сказал матери, что мне были видения, которые я не могу объяснить, и она сказала: «В роду твоего отца были ясновидящие. Его бабка и сестра».
  — После нескольких дней отдыха и усиленной кормежки я окреп. Когда другие заговаривали о моем будущем, я помалкивал. Я знал, что все образуется само собой. Я только должен буду принять его — но, что принять, я пока не знал.
  Через неделю по соседству проходило большое молитвенное собрание. Мать хотела пойти, отец тоже шел, хотя и не слишком интересовался. Я пошел с ними.
  Глядя на Уайлдинга, Ллевеллин улыбнулся.
  — Вам бы это не понравилось — грубо, мелодраматично. Меня это не тронуло, я был разочарован. Люди по одному вставали и говорили о своих религиозных переживаниях. И тут я услышал приказ, явственно и безошибочно.
  Я встал. Помню, ко мне обернулись лица.
  Я не знал, что буду говорить. Я не думал, не рассуждал о свой веру. Слова были у меня в голове. Иногда они опережали меня, и мне приходилось говорить быстрее, чтобы не упустить их. Не могу передать, что это было. Если сказать, что пламя и мед, — вас это устроит? Пламя сжигало меня, но в нем была сладость подчинения — как мед.
  Быть посланником Бога и ужасно, и сладостно.
  — А потом?
  Ллевеллин Нокс воздел руки.
  — Опустошение, полное опустошение. Должно быть, я говорил около сорока пяти минут. Я пришел домой, сел к огню, не в силах шевельнуть рукой. Мать поняла. Она сказала: «Таким же был мой отец после конкурса бардов».
  Она накормила меня горячим супом, согрела постель, положив в нее бутылки с горячей водой.
  Уайлдинг пробурчал:
  — Все необходимое дала вам наследственность. Мистика с шотландской стороны, поэтическая натура — из Уэльса, да и голос оттуда же. Убедительная картина творчества: страх, неуверенность, пустота, затем вдруг прилив сил, а после него слабость, опустошение.
  Он помолчал, потом спросил:
  — Не расскажете, что было дальше?
  — Рассказать осталось немного. На следующий день я пошел к Кэрол. Я сказал ей, что не буду врачом, а стану проповедником. Сказал, что надеялся жениться на ней, но должен оставить эту надежду. Она не поняла. Она сказала: «Врач делает столько же добра, сколько священник».
  Я сказал, что дело не в том. Мне приказано свыше, и я должен подчиниться. Она сказала — чепуха, что ты не можешь жениться, ты же не католический священник. А я сказал: «Все, что во мне есть, должно принадлежать Богу».
  Она не понимала — да и как бы она могла понять, бедное дитя? В ее словаре и слов-то таких не было. Я пошел к матери, попросил ее быть доброй к Кэрол и умолял понять меня. Она сказала: «Я понимаю. У тебя не осталось ничего, что бы ты мог дать женщине», а потом в ней что-то сломалось, она заплакала и сказала: «Я знала, я всегда это знала, в тебе было что-то особенное, не как у других. Ах, как это тяжело для жен и матерей!»
  Она сказала: «Если бы ты ушел к женщине, это был бы нормальный жизненный путь, я могла бы подержать на руках твоих детей. Но таким путем ты уходишь навсегда».
  Я уверял ее, что это не так, но мы оба знали, что, в сущности, так оно и есть. Человеческим связям… им суждено рваться.
  Уайлдинг заерзал.
  — Вы должны простить меня, но я не могу считать, что это жизненный путь. Любовь к человечеству, жалость к человечеству, служение человечеству…
  — Я же не о жизненном пути говорю! Я говорю, что человек оказывается выделен — человек, который в чем-то превосходит собратьев, и в то же время он меньше их, и всегда об этом должно помнить: что он бесконечно меньше, чем они.
  — Ну, я уже совсем перестал вас понимать.
  Ллевеллин тихо проговорил скорее себе, чем собеседнику:
  — Есть, конечно, опасность, — об этом забыть. Ко мне Бог был милостив, как я теперь понимаю. Я был во время спасен.
  Глава 6
  Последние слова слегка озадачили Уайлдинга. С оттенком смущения он сказал:
  — Вы очень добры, что рассказали мне, что с вами было. Поверьте, с моей стороны это не было простым любопытством.
  — Я знаю. Вы действительно интересуетесь каждым человеком.
  — А вы необычный человек. Я читал в периодике сообщения о вашей карьере. Но меня интересовало не это.
  Детали касаются всего лишь фактической стороны дела.
  Ллевеллин кивнул. Он все еще был во власти воспоминаний. Он вспомнил тот день, как поднялся на лифте на тридцать пятый этаж. В приемной его встретила высокая элегантная блондинка, она передала его крепкому плечистому молодому человеку, и наконец он попал в святая святых — офис магната. Сверкающая поверхность обширного светлого стола, ему навстречу встает и протягивает руку мужчина — тяжелая челюсть, маленькие пронизывающие глазки — совсем как у того, привидевшегося в пустыне.
  –..рад познакомиться с вами, мистер Нокс. Как я понимаю, страна созрела для великого возвращения к Богу… вам надо помочь, подать себя как следует… был бы результат, мы не постоим за ценой… был на двух ваших собраниях… большое впечатление… они ловили каждое ваше слово… это было великолепно… великолепно!
  Бог и Большой Бизнес. Совместимы ли они? Почему бы нет? Если деловая хватка — Божий дар человеку, почему бы не поставить ее на службу Богу?
  Ллевеллин не колебался, потому что этот человек и комната — это было часть предначертанного ему плана, показанного в видении. Это был его путь. Была ли в том человеке искренность — простейшая искренность, которая может показаться забавной, как наивные фигуры старинной резьбы на купели? Или он просто увидел некоторую деловую перспективу? Осознал, что Бога можно использовать для получения прибыли?
  Ллевеллин этого так и не узнал, но его это не волновало. Это часть предначертанного ему пути. Он проводник посланий, не больше, подчиненное лицо.
  Пятнадцать лет… От небольших собраний на открытом воздухе до лекториев, больших залов, огромных стадионов.
  Лица, колышущаяся масса лиц, удаленные на расстоянии, встающие рядами. Ждущие, жаждущие…
  А что он? Всегда одно и то же.
  Холодность, отголоски страха, пустота, ожидание.
  И вот доктор Нокс встает и… слова идут, спешат сквозь мозг, рвутся с губ. Не его слова — никогда это не были его слова. Но слава, экстаз от произнесения этих слов — это остается ему.
  (Вот тут-то и таилась опасность. Странно, что он смог понять это только теперь.) И последствия: льстивость женщин, сердечность мужчин, чувство смертельной усталости, тошнота, — а тут радушие, поклонение, истерия.
  И он сам, хотя и пытался сделать все, что мог, больше не посланник Божий, а несовершенное человеческое существо, гораздо меньшее, чем те, кто смотрел на него с глупым обожанием, — потому что дар покинул его. В нем не осталось ничего от человеческого достоинства. Слабое, больное создание, полное отчаяния, черного, опустошающего отчаяния.
  «Бедный доктор Нокс, — говорили люди. — У него такой усталый вид. Усталый. Все более и более усталый…»
  Физически он был сильным человеком, но не настолько сильным, чтобы выдержать пятнадцать лет подобной жизни. Тошнота, головокружение, сердцебиение, провалы в памяти, обмороки — все ясно: полный износ организма.
  Итак, горный санаторий. Лежишь без движения, уставившись в окно, за которым темные ветви сосен разрезают полотно неба, и круглое розовое лицо склоняется над тобой, и серьезные совиные глаза за толстыми стеклами очков.
  — Курс лечения будет длительным. Наберитесь терпения.
  — Да, доктор.
  — К счастью, у вас сильный организм, но вы беспощадно его эксплуатировали. Сердце, легкие — все органы так или иначе затронуты.
  — Хотите подготовить меня к тому, что мне предстоит умереть?
  Вопрос был задан с легким любопытством.
  — Нет, конечно. Мы вас снова поставим на ноги. Как я уже сказал, лечение будет длительным, но вы выйдете отсюда здоровым. Только…
  Доктор колебался.
  — Только что?
  — Вы должны понять, доктор Нокс. В будущем вам следует вести тихую, спокойную жизнь. Больше никаких публичных выступлений. Ваше сердце этого не выдержит.
  Никаких трибун, никаких речей, никакого напряжения.
  — Но после отдыха…
  — Нет, доктор Нокс! Сколько бы вы ни отдыхали, мой приговор остается прежним.
  — Понятно. — Он подумал. — Понятно. Израсходовался?
  — Именно так.
  — Израсходовался. Инструмент, который Бог использовал для своих целей. Хрупкий человеческий инструмент не выдержал. Изношен, отправлен в отставку, выброшен вон.
  И что же теперь?
  Вот в чем вопрос. Что дальше?
  В конце концов, что ты такое, Ллевеллин Нокс?
  Он должен это выяснить.
  * * *
  Голос Уайлдинга мягко вторгся в его думы.
  — Имею ли я право спросить, каковы ваши планы на будущее?
  — Нет у меня никаких планов.
  — В самом деле? Возможно, вы надеетесь вернуться…
  Ллевеллин прервал его с некоторой жесткостью в голосе:
  — Назад пути нет.
  — Какая-то иная форма деятельности?
  — Нет. Полный разрыв. Так надо.
  — Вам так сказано?
  — Не в таких словах. Публичная жизнь исключается, это главное. Никаких выступлений. Значит, конец.
  — Спокойное, тихое существование где-нибудь в глуши. Существование это не для вас, я понимаю. Но стать священником в какой-нибудь церкви?
  — Я был вестником, сэр Ричард. Это совсем другое дело.
  — Извините. Кажется, я понимаю. Вам предстоит начать совершенно новую жизнь.
  — Да, частную жизнь. Как и положено человеку. Мужчине.
  — Так что же вас смущает и тревожит?
  — Не в том дело… Видите ли, за те недели, что я живу здесь, я ясно понял, что я избежал огромной опасности.
  — Какой опасности?
  — Человек не выдерживает испытания властью. Она разлагает его изнутри. Сколько еще я мог бы продержаться, пока в меня не заползла эта зараза. Я подозреваю, что она уже начала свое действие. В те моменты, когда я говорил перед огромными толпами людей, не начинал ли я думать, что это говорю я, что это я шлю им послания. Я знаю, что им следует и чего не следует делать. Я был уже не проводником посланий Бога, а представителем Бога. Понимаете? Человек, вознесенный над другими людьми.
  Несколько успокоившись, он добавил:
  — Господь в доброте своей спас меня от этого.
  — И после всего, что случилось, ваша вера не уменьшилась?
  Ллевеллин засмеялся.
  — Вера? Мне это слово кажется странным. Разве мы верим в солнце, луну, стул, на котором сидим, землю, по которой ходим? Если есть знание, зачем еще вера? И выбросьте из головы мысль, что я пережил какую-то трагедию. Нет. Я шел заданным мне курсом — и сейчас иду.
  Правильно было то, что я приехал сюда, на остров; правильно будет, что я уеду, когда придет время.
  — Вы хотите сказать, что получите… как вы это называете — приказ?
  — О нет, не столь определенно. Но понемногу определится дальнейший курс, и он будет не только желательный, но и неизбежный. Тогда я начну действовать. Мне все будет ясно — куда я должен ехать и что делать.
  — Так просто?
  — Да. Попробую это объяснить. Это вопрос гармонии. Неверный курс — я имею в виду не зло, а ошибку — его сразу чувствуешь, как будто споткнулся во время танца или взял фальшивую ноту. — Поддавшись воспоминанию, он сказал:
  — Будь я женщиной, я бы сказал: как будто упустил петлю при вязании.
  — Кстати о женщинах. Вы, видимо, вернетесь домой?
  Отыщете свою раннюю любовь?
  — Сентиментальный конец? Вряд ли. К тому же Кэрол давным-давно замужем, у нее трое детей и преуспевающий муж. Наши с Кэрол отношения никогда не были чем-то серьезным, просто гулял парень с девушкой, вот и все. — И в вашей жизни другой женщины не было за все эти годы?
  — Слава Богу, нет. Если бы я встретил ее…
  Он не докончил, оставив Уайлдинга в легком недоумении. Тот не мог знать, какая картина встала перед мысленным взором Ллевеллина: крылья темных волос, изящные височки, трагические глаза.
  Ллевеллин знал, что настанет день и он встретит ее.
  Она так же реальна, как тот стол в офисе и окно санатория. Она существует. Если бы он встретил ее во время своего проповеднического служения, ему пришлось бы от нее отказаться. Тогда бы от него этого потребовали. Смог ли бы он это выполнить? Он не был уверен. Его темная леди не Кэрол, не легкое весеннее увлечение юноши. Но теперь от него не требовали жертвы. Теперь он свободен.
  И когда они встретятся… Он не сомневался, что встретятся. Когда, где, при каких обстоятельствах — неизвестно.
  Указаниями ему служили только каменная купель в церкви да языки пламени. Однако у него было ощущение, что он подошел очень близко, что скоро это случится.
  Внезапно распахнулась дверь между шкафами, и он вздрогнул. Уайлдинг обернулся и, удивленный поднялся с кресла.
  — Дорогая, я не ожидал…
  На ней не было ни испанской шали, ни глухого черного платья — что-то прозрачное, струящееся, лилово-розовое, она как будто принесла с собой старомодный запах лаванды. Увидав Ллевеллина, она остановилась и уставилась на него странным, ничего не выражающим взглядом.
  — Дорогая, как твоя голова, лучше? Это доктор Нокс.
  Знакомьтесь — моя жена.
  Ллевеллин вышел вперед, пожал ее вялую руку и церемонно сказал:
  — Рад познакомиться с вами, леди Уайлдинг.
  В ее глазах появилась жизнь — чуть заметное облегчение. Она села в кресло, которое ей придвинул Уайлдинг, и заговорила в стремительном стаккато.
  — Так вы доктор Нокс? Я про вас читала. Как странно, что вы приехали сюда, на остров. Зачем? То есть что вас заставило? Это необычно, правда, Ричард? — Она полуобернулась к нему и торопливо продолжала:
  — Правда же, обычно люди тут подолгу не живут. Приплывают — и уплывают. Куда? Не знаю. Покупают фрукты, соломенные шляпы и дурацких кукол, потом возвращаются на корабль, и корабль уходит. Куда они уплыли? В Манчестер? В Ливерпуль? А может, в Чичестер, наденут там плетеную соломенную шляпу и пойдут в церковь. Смешно. Люди вообще смешные. Говорят: «Не знаю, я прихожу или ухожу?»
  Моя няня так говорила. Но ведь это правда? Это жизнь.
  Приходит человек или уходит? Я не знаю.
  Она покачала головой и вдруг засмеялась. Ллевеллин видел, что она покачнулась, когда садилась; он подумал:
  «Она вот-вот потеряет сознание. Интересно, муж знает?»
  Но быстрый взгляд на Уайлдинга все ему объяснил.
  Этот опытный путешественник ничего не понимал. Он наклонился к жене, и лицо его осветилось любовью и тревогой.
  — Дорогая, у тебя температура. Тебе нельзя было вставать.
  — Мне лучше: я наглоталась таблеток, они снимают боль, но дурманят. Она тихонько засмеялась и откинула со лба светлые, почти белые волосы. — Не хлопочи надо мной, Ричард. Дай лучше доктору Ноксу выпить.
  — А тебе? Налить бренди? От него тебе станет лучше.
  — Нет, мне лимонад.
  Он подал ей стакан, и она с улыбкой поблагодарила.
  — От пьянства ты не умрешь, — пошутил он.
  Ее улыбка стала напряженной. Она сказала:
  — Кто знает?
  — Я знаю. Нокс, а вам чего? Виски? Безалкогольное?
  — Бренди с содовой, если можно.
  Она не сводила глаз с его стакана.
  Вдруг она сказала:
  — Мы могли бы уехать. Уедем, Ричард?
  — С виллы? С острова?
  — Ну да.
  Уайлдинг налил себе виски и встал позади ее стула.
  — Куда хочешь, дорогая. В любое время. Хоть сейчас.
  Она вздохнула — долгий, глубокий вздох.
  — Ты такой… такой добрый. Конечно, я не хочу уезжать. Да и разве ты можешь? Ты должен управлять имением. Наконец все уладилось!
  — Это не имеет значения. На первом месте — ты.
  — Я могла бы уехать одна. хотя бы ненадолго.
  — Нет, мы поедем вместе. Я хочу, чтобы ты всегда чувствовала, что о тебе заботятся, что всегда есть кто-то рядом.
  — Думаешь, мне нужен хранитель? — она неудержимо захохотала и так же внезапно умолкла, зажав рот рукой.
  — Я хочу, чтобы ты чувствовала, что я всегда с тобой, — сказал Уайлдинг.
  — О, я это чувствую… всегда.
  — Поедем в Италию. А хочешь, в Англию. Может, ты тоскуешь по Англии?
  — Нет, — сказала она. — Никуда мы не поедем. Останемся здесь. Все будет так же, куда бы мы ни уехали. Везде одно и то же.
  Она с мрачным видом поглубже уселась в кресло, потом вдруг взглянула через плечо вверх на Уайлдинга, на его озадаченное, встревоженное лицо.
  — Дорогой Ричард. Ты так замечательно ко мне относишься. Ты так терпелив.
  Он нежно проговорил:
  — Пока ты это понимаешь, для меня нет ничего важнее.
  — Я знаю — о, я это знаю.
  Он продолжал:
  — Я надеялся, что здесь ты будешь счастлива, но теперь вижу, что тебе не удалось отвлечься.
  — Здесь доктор Нокс, — напомнила она.
  Она повернулась к гостю и одарила его внезапной веселой улыбкой. Он подумал: «Каким чудным созданием она могла бы быть… была».
  Она продолжала:
  — Что касается острова и виллы — это земной рай. Ты так однажды сказал, и так оно и есть. Земной рай.
  — А-а!
  — Но я не могу его принять. Доктор Нокс. — В голосе опять послышалось стаккато, — вы не считаете, что надо иметь очень сильный характер, чтобы вынести рай? Как у тех старых благословенных первых христиан, о которых поется в гимне, которые сидели рядком под деревьями с коронами на головах, — я всегда считала, что короны ужасно тяжелые, — и снимали свои золотые короны у моря. Наверное, Бог разрешал снимать короны, потому что они были очень тяжелые, их нельзя носить все время. Некоторым достается слишком много всего, правда? — Она встала и снова покачнулась. — Я, пожалуй, пойду лягу. Ты был прав, Ричард, у меня температура. Но короны ужасно тяжелые. Жизнь здесь похожа на сбывшийся сон, только я больше не хочу снов. Я должна быть в другом месте, не знаю где. Если бы…
  Она рухнула, и Ллевеллин, ожидавший этого, подхватил ее и передал Уайлдингу.
  — Ее лучше уложить в постель, — отчетливо произнес он.
  — Да-да. А потом я вызову врача.
  — Ей достаточно поспать, — сказал Ллевеллин.
  Ричард Уайлдинг посмотрел на него с недоумением.
  Ллевеллин сказал:
  — Позвольте, я помогу.
  Они вынесли девушку через ту же дверь, в которую она вошла, потом по короткому коридору внесли в открытые двери спальни и бережно опустили ее на широкую резную кровать с дорогим парчовым пологом. Уайлдинг выглянул в коридор и позвал:
  — Мария!
  Ллевеллин, оглянувшись, прошел в ванную, заглянул в застекленный шкафчик и вернулся в спальню.
  Уайлдинг нетерпеливо крикнул еще раз:
  — Мария!
  Ллевеллин двинулся к туалетному столику.
  В это время вошла низенькая смуглая женщина, быстро прошла к кровати, наклонилась над потерявшей сознание девушкой и вскрикнула.
  Уайлдинг отрывисто сказал:
  — Посмотрите за ней. Я позвоню врачу.
  — Не нужно, синьор. Я знаю, что делать. Назавтра она будет в порядке.
  Уайлдинг неохотно вышел из комнаты.
  Ллевеллин пошел за ним, но в дверях задержался и спросил у Марии:
  — Где она это держит?
  Женщина посмотрела на него и моргнула. Потом почти невольно взгляд ее переместился на стену позади него, Он оглянулся; там висела небольшая картина, пейзаж в стиле Коро.882 Ллевеллин снял ее с гвоздя под ней оказался старомодный стенной сейф, в котором женщины раньше хранили драгоценности, но от современных воров он защищать перестал. Ключ был в замке; Ллевеллин осторожно повернул его и заглянул внутрь. Кивнул и снова закрыл. Глаза его встретились с понимающими глазами Марии.
  Он вышел из комнаты и пришел к Уайлдингу, который как раз вешал трубку.
  — Врача нет, он отправился в тюрьму.
  Старательно подбирая слова, Ллевеллин сказал:
  — Мне кажется, Мария знает, что надо делать. Она уже не раз с этим справлялась.
  — Да… Да, вы правы. Она очень предана моей жене.
  — Я это заметил.
  — Ее здесь все любят. Она вызывает любовь — любовь и желание защитить. Здешние люди остро чувствуют красоту, особенно когда красота страдает.
  — И все-таки они на свой лад большие реалисты, чем англосаксы.
  — Пожалуй.
  — Они не прячутся от фактов.
  — А мы?
  — Очень часто. Какая прекрасная комната у вашей жены! Знаете, что меня в ней поражает? Что здесь нет запаха парфюмерии, как это водится у женщин. Только свежесть лаванды и одеколона.
  Ричард Уайлдинг кивнул.
  — Да, для меня запах лаванды связан с Ширли. А еще это возвращает меня во времена детства; так пахло в мамином шкафу с постельным бельем. Прекрасное белое полотно, и среди него разложены мешочки с лавандой, она шила их сама, набивала и клала в шкаф. Чистый свежий запах весны.
  Он вздохнул, поднял глаза на гостя и увидал, что тот смотрит на него со странным выражением.
  — Мне надо идти — сказал Ллевеллин и взял шляпу.
  Глава 7
  — Вы все еще ходите сюда?
  Нокс задал этот вопрос после того, как отошел официант.
  Леди Уайлдинг помолчала. Сегодня она не смотрела на гавань. Она смотрела в бокал, где блестела золотистая жидкость.
  — Апельсиновый сок, — сказала она.
  — Вижу. Жест?
  — Да. Сделать жест тоже помогает.
  — О, несомненно.
  Она спросила:
  — Вы сказали ему, что встречали меня здесь?
  — Нет.
  — Почему?
  — Это причинило бы ему боль. Причинило бы боль вам. А кроме того, он меня не спрашивал.
  — А если бы спросил, вы бы рассказали?
  — Да.
  — Почему?
  — Потому что чем проще смотреть на вещи, тем лучше.
  Она вздохнула.
  — Интересно, как много вы поняли?
  — Не знаю.
  — Вы видите, что я не могу причинить ему боль? Вы видите, какой он хороший? Как верит в меня? Думает только обо мне?
  — О да. Все вижу. Он хочет встать между вами и всеми вашими печалями, всем злом мира.
  — Но это слишком.
  — Да, это слишком.
  — Раз во что-то угодил — и уже не можешь выбраться.
  Притворяешься, день за днем притворяешься. Но потом устаешь, и хочется крикнуть: «Перестаньте меня любить, перестаньте заботиться обо мне, перестаньте тревожиться, оберегать, следить!» — Она стиснула руки. — Я хочу быть счастлива с Ричардом. Хочу! Почему же у меня не получается? Почему я изнемогаю от всего этого?
  — «Напоите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви».883
  — Да, именно так. Это обо мне. Это моя вина.
  — Почему вы вышли за него замуж?
  — О! — Глаза ее расширились. — Очень просто. Потому что влюбилась в него.
  — Понятно.
  — Это было какое-то ослепление. Вы же понимаете, у него обаяние, он сексуально привлекателен.
  — Да, понимаю.
  — Но он был и романтически привлекательным. Один старик, который знал меня всю жизнь, предупреждал: «Крути любовь с Ричардом, но не выходи за него замуж». Он оказался прав. Видите ли, я была очень несчастна, а тут появился Ричард. Сон наяву. Любовь, и Ричард, и лунный свет, и остров. Поможет и никому не причинит вреда. Но вот я получила этот сон, эту мечту но я не та, какой видела себя в мечтах. Я всего лишь та, которая намечтала это.
  Она посмотрела ему прямо в глаза.
  — Смогу я стать такой, какой я видела себя в мечтах?
  Хотелось бы.
  — Не сможете, если никогда такой не были в реальности.
  — Я бы уехала, но куда? Прошлое ушло, в него не вернуться. Надо бы начать все сначала, но я не знаю как или где. И в любом случае я не могла бы причинить боль Ричарду. Он и так много страдал.
  — Разве?
  — Да, из-за той женщины, на которой был женат.
  Она была прирожденная шлюха. Красивая, веселая, но абсолютно безнравственная. Он этого не понимал.
  — Он и не мог бы.
  — Она его бросила, и он ужасно переживал. Он обвинял себя, считал, что обманул ее ожидания. Знаете, он ее не обвинял, он ее — жалел!
  — В нем слишком много жалости.
  — Разве может быть слишком много жалости?
  — Да, и это мешает прямо смотреть на вещи. К тому же это оскорбляет.
  — Что вы имеете в виду?
  — Оскорбление, как в молитве фарисея: «Господи, благодарю Тебя, что я не такой, как этот человек».884
  — А вы разве никого не жалели?
  — Жалел, я же человек. Но я этого остерегаюсь.
  — Но какой же в этом вред?
  — Жалость может привести к действиям.
  — Которые могут быть вредными?
  — Результаты могут быть очень вредными.
  — Для вас?
  — Нет-нет, что вы. Для другого человека.
  — Что же делать человеку, если ему жаль кого-то?
  — Оставить все в Божьих руках.
  — Это безжалостно… грубо.
  — Зато не так опасно, как поддаться жалости.
  Она наклонилась к нему.
  — Скажите, вы меня нисколько не жалеете?
  — Стараюсь не жалеть.
  — Почему?
  — Чтобы не возбудить в вас жалости к себе самой.
  — Вы думаете, я себя жалею?
  — А вы не жалеете?
  — Нет, — медленно сказала она. — Нет, не жалею. У меня все запуталось, и в этом виновата я сама.
  — Обычно так и бывает, но в вашем случае это не обязательно так.
  — Скажите… вот вы мудрый, вы проповедовали людям — что мне делать?
  — Вы знаете.
  Она посмотрела на него и вдруг засмеялась — весело и дерзко.
  — Да. Я знаю. Очень хорошо знаю. Бороться.
  Часть четвертая
  Как это начиналось — 1956
  Глава 1
  Ллевеллин взглянул на дом, перед которым остановился.
  Тот выглядел разбитым, как и улица, на которой стоял. В этой части Лондона царила разруха, принесенная войной. Впечатление было гнетущее. Ллевеллин приуныл.
  Поручение, которое ему следовало исполнить, было не из легких. Он не уклонился, но понимал, что будет рад, когда наконец выполнит его — так хорошо, как только сможет Он вздохнул, расправил плечи, поднялся по нескольким ступенькам и прошел сквозь вращающуюся дверь.
  Внутри здания кипела деловая жизнь — но кипела четко и организованно. Из коридора доносились торопливые, но дисциплинированные шаги. Молодая женщина в темно-синей униформе остановилась возле него.
  — Чем могу помочь?
  — Я хочу видеть мисс Франклин.
  — Извините, мисс Франклин не может сегодня никого принять. Я провожу вас в офис к секретарю.
  Но он мягко настаивал:
  — Это очень важно. Будьте добры, передайте ей это письмо.
  Молодая женщина провела его в небольшую приемную и ушла. Через пять минут явилась подвижная приветливая толстушка.
  — Я мисс Харрисон, секретарь мисс Франклин. Боюсь, вам придется подождать. Мисс Франклин занята с ребенком, который сейчас отходит от наркоза после операции.
  Ллевеллин поблагодарил и стал расспрашивать. Она просияла и стала энергично рассказывать о Фонде Уорли для умственно неполноценных детей.
  — Фонд старый, существует еще с восемьсот сорокового года. Его основатель, Натаниэль Уорли, был мельник. — Так все неудачно — фонды сократились, инвестиции уменьшились… цены выросли… виновата администрация. Но с тех пор как мисс Франклин стала управляющей…
  Она просветлела лицом и затараторила еще быстрее.
  Мисс Франклин явно была солнцем на ее небосводе.
  Мисс Франклин расчистила авгиевы конюшни, мисс Франклин реорганизовала то и это, мисс Франклин сражалась с властями и победила, и теперь, разумеется, мисс Франклин стала верховной правительницей, и все к лучшему в этом лучшем из миров.
  Ллевеллин удивлялся, почему похвалы одной женщины другой звучат всегда так жалко и грубо. Едва ли ему понравится восхваляемая мисс Франклин некая пчелиная матка: остальные женщины жужжат вокруг нее, а она растет и процветает благодаря своей власти.
  Наконец его повели наверх, потом по коридору, и мисс Харрисон постучала в дверь и отступила, приглашая его войти в святая святых — личный офис мисс Франклин.
  Она сидела за столом и выглядела хрупкой и страшно усталой. Она встала, пошла к нему навстречу, и он смотрел на нее в благоговейном изумлении.
  Почти не дыша, он сказал:
  — Это вы…
  Она слегка нахмурилась, сдвинув брови, — он хорошо их знал. Это было то самое лицо — бледное, нежное, с большим печальным ртом, глубокими темными глазами, волосы разлетались от висков, как крылья. Трагическое лицо, думал он, хотя этот рот создан для того, чтобы смеяться, и нежность легко преображает гордое строгое лицо.
  Она мягко сказала:
  — Доктор Ллевеллин? Зять писал мне, что вы приедете. Вы очень любезны.
  — Боюсь, известие о смерти сестры было для вас шоком.
  — О да. Она была так молода!
  Голос дрогнул, но она держала себя в руках. Он подумал: «Дисциплинированна, сама себя дисциплинирует».
  В ее одежде было что-то от монахини: на ней было черное платье с белым воротничком.
  Она тихо сказала:
  — Лучше бы я умерла, чем она. Но, наверное, все так говорят.
  — Не всегда. Только когда очень любят или когда собственная жизнь становится непереносимой.
  Раскрыв глаза, она смотрела на него. Спросила:
  — Так вы в самом деле доктор Ллевеллин Нокс?
  — Был. Я называю себя доктор Мюррей Ллевеллин.
  Это спасает от бесконечных изъявлений соболезнования.
  Не приходится смущаться ни мне, ни людям.
  — Я видела ваши фотографии в газетах, но я бы вас не узнала.
  — Как и большинство людей. В новостях мелькают другие лица, да и я к тому же стал как-то меньше.
  — Меньше?
  — Не физически, конечно, а по значению.
  Он переменил тему:
  — Знаете, я привез некоторые личные вещи вашей сестры. Ваш зять полагает, что для вас это важно. Они у меня в гостинице. Может, поужинаете со мной? Или, если хотите, я привезу их сюда?
  — Я буду рада их получить. Я хочу послушать все, что вы можете рассказать мне о Ширли. Я так давно ее не видела — три года. Я все еще не могу поверить, что она умерла.
  — Я вас понимаю.
  — Я хочу услышать о ней, но — не утешайте меня. Полагаю, вы верите в Бога. Ну а я нет! Извините, если вам это кажется грубым, но так вы лучше поймете, что я чувствую. Если Бог есть, то Он жесток и несправедлив!
  — Потому что дал вашей сестре умереть?
  — Не стоит спорить. Не говорите мне о религии, пожалуйста. Расскажите про Ширли. Я до сих пор не знаю, как произошел несчастный случай.
  — Она переходила через улицу, ее сбил и переехал тяжелый грузовик. Она умерла мгновенно. Она не страдала.
  — Ричард так и написал. Но я подумала — может, он Жалеет меня и старается смягчить удар. Это на него похоже.
  — Да. Но я не такой. Можете считать правдой, что ваша сестра умерла сразу и не страдала.
  — Как это случилось?
  — Это было поздно вечером. Ваша сестра сидела в уличном кафе, обращенном к гавани. Она вышла, не глядя пошла через дорогу, а из-за угла вынырнул грузовик и сбил ее.
  — Она была одна?
  — Совершенно одна.
  — Но где же был Ричард? Почему его не оказалось рядом? Это так странно. Я не думала, что Ричард позволит ей пойти одной в кафе на ночь глядя. Я считала, что он о ней очень заботится.
  — Вы не должны его обвинять. Он ее обожал. Следил за ней сколько мог. На этот раз он не знал, что она вышла из дома.
  Она смягчилась.
  — Понятно. Я напрасно его осуждала. — Она стиснула руки. — Это так жестоко, так несправедливо, так бессмысленно. После всего, что Ширли перетерпела, — только три года счастья.
  Он долго не отвечал, наблюдая за ней.
  — Простите, вы очень любили сестру?
  — Больше всего на свете.
  — И все же за три года ни разу с ней не повидались.
  Они приглашали вас, но вы к ним ни разу не ездили?
  — Мне трудно оставить работу, найти замену себе.
  — Возможно; но это можно было бы устроить. Почему вы не хотели поехать?
  — Я хотела. Хотела!
  — У вас были причины, чтобы не ехать?
  — Я уже сказала вам: работа…
  — Вы так сильно любите работу?
  — Люблю? Нет. — Она удивилась. — Но это нужная работа. Эти дети относятся к категории, на которую раньше не обращали внимания. Я полагаю, что приношу пользу.
  Она говорила с такой настойчивой серьезностью, что это показалось ему странным.
  — Конечно, это полезное дело. Я нисколько не сомневаюсь.
  — Здесь была полная разруха, я приложила много сил, чтобы поставить предприятие на ноги.
  — Вы хороший руководитель, я это вижу. Вы — личность, вы умеете управлять людьми. Да, я уверен, что вы делаете нужное и полезное дело. Вас это развлекает?
  — Развлекает? — Она уставилась на него.
  — Это не иностранное слово. Работать может быть весело — если вы любите их.
  — Кого?
  — Детей.
  Она медленно и печально сказала:
  — Нет, я их не люблю — так, как вы говорите. Хотелось бы, но тогда…
  — Тогда это будет радость, а не долг, так вы чувствуете? А вам нужен долг.
  — Почему вы так считаете?
  — Потому что это написано у вас на лице. Интересно, зачем это вам?
  Он встал и беспокойно заходил по комнате.
  — Что вы делали всю вашу жизнь? Это ужасно мешает, ужасно необычно знать вас так хорошо и не знать ничего.
  Это… душераздирающее ощущение. Не знаю, как начать.
  Его страдание было таким неподдельным, что она молча смотрела на него, выжидая.
  — Я кажусь вам безумным. Вы не понимаете. С чего бы? Но я приехал в эту страну, чтобы увидеть вас.
  — Привезти мне вещи Ширли?
  Он нетерпеливо отмахнулся.
  — Ну да, я думал, что это все. Выполнить то, на что у Ричарда не было сил. Но я и не догадывался, что это будете вы.
  Он подался к ней всем телом через стол.
  — Послушайте, Лаура, вам все равно пришлось бы узнать, так узнайте сейчас. Много лет назад, еще до того, как я приступил к своей миссии, мне были три видения.
  В роду моего отца бывали и ясновидцы, видимо, это передалось и мне. Я увидел три сцены так же ясно, как теперь вижу вас. Я видел большой стол и за столом человека с тяжелой челюстью. Я видел окно с видом на заснеженные сосны и круглое розовое лицо с совиными глазами.
  Со временем я встретил этих людей и участвовал в этих сценах. Человек за письменным столом оказался мультимиллионером, который финансировал мою миссионерскую поездку. Позднее я лежал в санатории и смотрел через окно на заснеженные сосны, а врач с круглым розовым лицом говорил, что моя жизнь и миссия закончена.
  Третьей, кого я видел, были вы. Вы, Лаура, вы. Я узнал вас, как только увидел. Вы были моложе, чем сейчас, но с той же грустью в глазах, с таким же трагическим выражением на лице. Я не различил обстановку отчетливо, только на заднем плане неясные очертания церкви, а потом языки пламени.
  — Пламя? — Она вздрогнула.
  — Да. Вам пришлось пережить пожар?
  — Однажды. Еще в детстве. Но церковь? Какая церковь — католическая, с Мадонной в голубом плаще?
  — Ничего столь определенного не было. Ни красок, ни света. Холодно, все серое — да, и купель. Вы стояли возле купели.
  Он увидел, как краски схлынули с ее лица. Она сжала виски.
  — Это что-то означает для вас, Лаура? Что?
  — «Ширли Маргарет Эвелин, во имя Отца и Сына и Святого Духа…» Голос ее прервался. — Крещение Ширли. Я представляла крестную мать. Я держала ее и хотела уронить на камни! Чтобы она умерла! Я хотела, чтобы она умерла. И вот… она умерла…
  Она закрыла лицо руками.
  — Лаура, дорогая, я понимаю — о, я понимаю. Но огонь? Он тоже что-то означает?
  — Я молилась. Да, молилась. Поставила свечку за исполнение желания. А знаете, какое у меня было желание?
  Чтобы Ширли умерла. И вот…
  — Стоп. Не надо повторять, Лаура. Огонь — что случилось?
  — В ту же ночь я проснулась. Почувствовала дым. Дом горел. Я подумала, что это ответ на мою молитву. А потом я услышала, как плачет ребенок, и вдруг все переменилось. Единственное, чего я хотела, — это спасти ее. И я спасла. На ней не было ни единой царапины. Я положила ее на траву. И ушло все — ревность, желание быть первой, — все ушло, осталась только любовь, я ужасно любила ее. С тех пор любила всю жизнь.
  — Дорогая, о, дорогая моя.
  Он опять наклонился к ней через стол.
  — Вы понимаете, что мой приезд…
  Открылась дверь, вошла мисс Харрисон.
  — Приехал специалист, мистер Брэгг. Он в палате А и спрашивает вас.
  Лаура встала.
  — Я сейчас приду. — Мисс Харрисон выскользнула, а Лаура торопливо сказала:
  — Извините. Я должна идти.
  Если вы сможете передать мне вещи Ширли…
  — Я бы предпочел поужинать с вами в моем отеле. Это «Виндзор», возле станции Черинг-Кросс. Вы можете сегодня вечером?
  — Боюсь, сегодня не смогу.
  — Тогда завтра.
  — Мне трудно выходить по вечерам…
  — У вас не будет дежурства. Я справлялся.
  — Но у меня другие дела… встреча…
  — Нет. Вы просто боитесь.
  — Ну хорошо, я боюсь.
  — Меня?
  — Да, полагаю, вас.
  — Почему? Думаете, что я сумасшедший?
  — Нет. Вы не сумасшедший.
  — Но вы все-таки боитесь. Почему?
  — Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я не хочу нарушать… свой образ жизни. О, я сама не знаю, что говорю. И мне нужно идти.
  — Но вы поужинаете со мной? Когда? Завтра? Послезавтра? До этого я не уеду из Лондона.
  — Тогда сегодня.
  — И покончим с этим? — Он засмеялся, и она, неожиданно для себя засмеялась вместе с ним. Потом она посерьезнела и пошла к двери. Ллевеллин отступил, пропуская ее, открыл перед ней дверь.
  — Отель «Виндзор», восемь часов. Я буду ждать.
  Глава 2
  Лаура сидела перед зеркалом в своей маленькой квартирке. Она изучала свое отражение, и странная улыбка играла у нее на губах. В правой руке у нее была губная помада; она посмотрела, что написано на золоченом патрончике. «Роковое яблоко».
  Она еще раз подивилась импульсу, подтолкнувшему ее зайти в роскошный отдел парфюмерии в магазине, мимо которого она проходила каждый день.
  Продавщица представила ей на выбор помаду, она демонстрировала ее на тыльной стороне своей изящной руки с длинными пальцами и ярко-красными ногтями.
  Пятна розового цвета, сиреневого, алые, каштановые, цикламен, иногда их было трудно даже отличить друг от друга, если бы не названия фантастические названия.
  «Розовая молния», «Старый ром», «Туманный коралл», «Спокойный розовый», «Роковое яблоко».
  Лауру привлекло название, а не цвет.
  Роковое яблоко… Оно несло с собой напоминание о Еве,885 искушении, женственности.
  Сидя перед зеркалом, она стала осторожно Красить губы.
  Болди! Она вспомнила Болди, как он выдергивал вьюнок и читал ей лекцию. Что он говорил? «Покажи, что ты женщина, разверни знамена, иди за своим мужчиной…»
  Что-то в этом роде. Не это ли она сейчас делает?
  И она подумала: «Да, именно это. Только сегодня, единственный раз в жизни, я хочу быть женщиной, хочу, как другие, нарядиться, накраситься, чтобы привлечь мужчину. Никогда раньше не хотела. Считала, что я не такая. Но я такая. Только этого не знала».
  Этот разговор с Болди так сильно врезался ей в память, что, казалось, старик стоит теперь рядом, одобрительно кивает своей большой головой и добродушно ворчит:
  «Правильно, юная Лаура. Учиться никогда не поздно».
  Милый Болди…
  Всегда, всю жизнь у нее был Болди, ее друг. Единственный и верный друг.
  Мысли унесли ее на два года назад, к его смертному одру. За ней послали, но когда она приехала, врач сказал, что он уже почти без сознания и вряд ли узнает ее.
  Она села рядом с ним, обеими руками взяла его сморщенную руку и смотрела на него.
  Он лежал неподвижно, иногда ворчал и пыхтел, как будто, был чем-то раздражен. С губ срывались невнятные слова.
  Однажды он открыл глаза и посмотрел на нее не узнавая. Он сказал:
  — Где девочка? Пошлите за ней, неужели не можете?
  И не говорите глупости, Что ей вредно смотреть, как человек умирает. Это опыт… а дети воспринимают смерть легко. Лучше, чем мы.
  Она сказала:
  — Я здесь, Болди. Я здесь.
  Но он, закрывая глаза, проворчал:
  — Умираю? Нет, я не умираю. Все врачи одинаковы, хмурые черти. Я им покажу.
  И он снова впал в полубессознательное состояние, и лишь случайное бормотание выдавало, где блуждают его мысли, в каких воспоминаниях.
  — Дурак чертов, никакого исторического чутья… — неожиданный смешок. — Старина Кертис со своей костной мукой. Мои розы лучше, чем его.
  Потом она услышала свое имя.
  — Лаура — ей надо купить собаку…
  Это ее удивило. Собаку? Почему собаку?
  Потом он говорил, видимо, с экономкой:
  –..и выбросьте эту сладкую мерзость — ребенку хорошо, а меня тошнит смотреть на нее…
  Конечно, это о том грандиозном чаепитии, которое стало событием в ее детстве. Сколько он хлопотал! Эклеры, меренги,886 печенье… Слезы подступили к глазам.
  Вдруг он открыл глаза, он смотрел на нее, узнавал, говорил с ней. Тон его был непререкаемым:
  — Не делай этого, юная Лаура. Тебе не надо было этого делать, ты знаешь. Ни к чему хорошему это не приведет.
  И затем самым естественным образом повернул голову набок и умер.
  Ее друг…
  Ее единственный друг.
  Лаура снова посмотрелась в зеркало. Она поразилась тому, что увидела. Неужели все дело — в темно-алой помаде, подчеркнувшей линию ее губ? Неужели это ее губы — полные, без малейших признаков аскетического? И вообще, в ней не было ничего аскетического, когда она изучала себя в зеркале.
  Она вслух заговорила, споря с кем-то, кто был против:
  — Почему мне нельзя выглядеть красивой? Один разочек? Только на вечер? Я понимаю, что поздно, но почему бы мне не испытать это? Будет что вспомнить…
  * * *
  Он сразу спросил:
  — Что с вами случилось?
  Она придала взгляду равнодушие, и вдруг ее охватило неожиданное смущение. Но она справилась с ними и, чтобы вернуть себе присутствие духа, стала разбирать Ллевеллина по косточкам.
  С виду он ей понравился. Немолод, выглядит старше своих лет — из прессы она знала о нем, — но в нем проглядывала мальчишеская застенчивость, — непонятная и странно-обаятельная. Сочетание решимости и робости, взгляд живой, исполненный надежды, словно все в мире ему ново и незнакомо.
  — Ничего со мной не случилось. — Она позволила ему снять с нее пальто.
  — О нет, случилось. Вы выглядите совсем не такой, как утром!
  Она коротко сказала:
  — Пудра и помада.
  Он принял объяснение.
  — Да, утром я заметил, что губы у вас бледнее, чем обычно у женщин. Вы были похожи на монахиню.
  — Да… да, наверное.
  — Сейчас вы выглядите чудесно, просто чудесно. Лаура, вы очаровательны. Не сердитесь, что я это говорю.
  Она покачала головой.
  — Я не сержусь.
  «Говори это почаще! — кричал внутренний голос. — Повторяй еще и еще! Я никогда такого не слышала!»
  — Мы будем ужинать здесь, в моей комнате. Я подумал, что вам это больше понравится. Но, может, я ошибся?
  — Я думаю, что так будет лучше всего.
  — Надеюсь, ужин будет прекрасным. Но все-таки побаиваюсь. Мне до сих пор не приходилось задумываться о еде. Я хотел бы, чтобы вам понравилось.
  Она улыбнулась, села за стол, и он позвонил официанту.
  Ей казалось, что все это ей снится. Потому что перед ней сидел не тот человек, который утром приходил в Фонд.
  Он стал моложе, энергичнее, увереннее в себе и ужасно старался угодить. Она вдруг подумала: «Таким он был в двадцать лет. Он многое упустил и теперь вернулся назад, чтобы найти».
  Ее охватила грусть, даже отчаяние. Это не правда. Они разыгрывают представление — как это могло бы быть — юный Ллевеллин и юная Лаура. Смешно и трогательно — и вне времени — и все же непонятно — сладостно.
  Они приступили к ужину. Еда была посредственная, но оба этого не замечали — оба они ощупью пробирались в Страну Нежности — и разговаривали, смеялись, не придавая значения тому, что говорят.
  После того как официант принес кофе и вышел, Лаура сказала:
  — Вы знаете обо мне довольно много, а я не знаю о вас ничего. Расскажите.
  Он рассказал — о юности, о родителях, о своем воспитании.
  — Они живы?
  — Отец умер десять лет назад, мать — в прошлом году.
  — Они… она очень гордилась вами?
  — Мне кажется, отцу не нравилось то, какую форму приняла моя миссия. Его отталкивала экзальтация в религии, но он признавал, что другого пути у меня нет. Мать понимала лучше, она гордилась мной — моей мирской славой, как любая мать на ее месте, но она грустила.
  — Грустила?
  — Из-за того, что я многого лишился — простого, человеческого. И это отдалило меня от других людей — и от нее тоже.
  — Понимаю.
  Он продолжал рассказывать историю своей жизни — фантастическую, ни на что не похожую историю, иногда она возмущалась:
  — Коммерческий подход!
  — С технической стороны? О да.
  Она сказала:
  — Жаль, что я не очень понимаю. Хотелось бы понять.
  Все это было действительно очень важно.
  — Для Бога?
  Она отшатнулась.
  — Нет, что вы. Я имею в виду вас.
  Он вздохнул.
  — Очень трудно объяснить. Я уже пытался объяснить Ричарду. Вопрос о том, стоит ли это делать, никогда не стоял — я был должен.
  — А если бы вас занесло в пустыню — было бы то же самое?
  — Да. Но не надо меня так далеко заносить. — Он усмехнулся. — Актер не может играть в пустом зале. Писателю нужно, чтобы его читали. Художнику показывать свои картины.
  — Не понимаю; вы говорите так, как будто результат вас не интересует.
  — Я не могу знать, каков результат.
  — Но ведь есть цифры, статистика, новообращенные — обо всем этом писалось черным по белому!
  — Да, да, но это опять техника, суетные подсчеты. Я не знаю, каких результатов хотел Бог и какие получил.
  Лаура, поймите простую вещь: если среди тех миллионов, что сходились меня послушать, Богу была нужна всего одна душа, и, чтобы получить ее, он избрал такое средство — этого уже достаточно.
  — Из пушки по воробьям!
  — По человеческим меркам это так. Но это наши трудности. Нам приходится применять человеческие мерки в суждениях о Боге — что справедливо, а что несправедливо. Мы не имеем ни малейшего представления, чего в действительности Бог хочет от человека, хотя весьма вероятно, что Бог требует, чтобы человек стал тем, чем он мог бы стать, но пока об этом не задумывался.
  — А как же вы? Чего теперь Бог требует от вас?
  — О, очень просто: быть обычным мужчиной. Зарабатывать на жизнь, жениться, растить детей, любить соседей.
  — И вас это удовлетворит?
  — Чего же мне еще хотеть? Чего может еще хотеть человек? Я, возможно, в невыгодном положении, я потерял пятнадцать лет обыкновенной жизни. В этом вы можете мне помочь, Лаура.
  — Я?
  — Вы же знаете, что я хотел бы жениться на вас — ведь знаете? Вы должны понимать, что я вас люблю.
  Она сидела, страшно бледная, и смотрела на него.
  Нереальность праздничного обеда кончилась, они стали самими собой. Вернулись туда, откуда пришли.
  Она медленно проговорила:
  — Это невозможно.
  — Почему?
  — Я не могу выйти за вас замуж.
  — Я дам вам время привыкнуть к этой мысли.
  — Время ничего не изменит.
  — Вы думаете, что никогда не сможете меня полюбить?
  Извините, Лаура, но это не правда. Я думаю, что вы уже сейчас меня немножко любите.
  Чувство вспыхнуло в ней языком пламени.
  — Да, я могла бы вас полюбить, я люблю вас…
  Он сказал очень нежно:
  — Это замечательно, Лаура… дорогая Лаура, моя Лаура.
  Она выставила вперед руку, как бы удерживая его на расстоянии.
  — Но я не могу выйти за вас замуж. Ни за кого не могу.
  Он посмотрел на нее.
  — Что у вас на уме? Что-то есть.
  — Есть.
  — Ради добрых дел вы дали обет безбрачия?
  — Нет, нет, нет!
  — Простите, я говорю как дурак. Расскажите мне, дорогая.
  — Да, я должна рассказать. Я думала, что никому не скажу.
  Она встала и подошла к камину. Не глядя на него, она заговорила обыденным тоном:
  — Муж Ширли умер в моем доме.
  — Я знаю. Она мне говорила.
  — Ширли в тот вечер ушла, я осталась с Генри одна.
  Он каждый вечер принимал снотворное, большую дозу.
  Уходя, Ширли сказала мне, что уже дала ему таблетки, но я уже закрыла дверь. Когда я в десять часов зашла к нему спросить, не надо ли ему чего, он сказал, что сегодня не получил свою дозу снотворного. Я достала таблетки и дала ему. Вообще-то он уже их принял, вид у него был сонный, как бывает в таких случаях, но ему казалось, что он их еще не пил. Двойная доза убила его.
  — И вы чувствуете себя ответственной за это?
  — Я отвечаю за это.
  — Формально да.
  — Более чем формально. Я знала, что он уже получил свою дозу. Я слышала, как Ширли это сказала мне.
  — Вы знали, что двойная доза его погубит?
  — Я знала, что это может случиться.
  Она через силу добавила:
  — Я надеялась, что это случится.
  — Понятно. — Ллевеллин не проявил никаких эмоций. — Он был безнадежен, да? Я хочу сказать, он остался бы инвалидом всю жизнь?
  — Это не было убийством из милосердия, если вы это имеете в виду.
  — Что было потом?
  — Я полностью признала свою ответственность. Меня не судили. Встал вопрос, не могло ли это быть самоубийством — то есть не сказал ли Генри мне нарочно, что таблеток не принимал, чтобы получить двойную дозу. Таблетки всегда лежали вне пределов досягаемости, чтобы он не мог их взять в приливе отчаяния или гнева.
  — Что вы сказали на это предположение?
  — Я сказала, что так не считаю. Что Генри ни о чем подобном не думал. Он продолжал бы жить долгие годы, а Ширли ухаживала бы за ним, страдала от его эгоизма и дурного характера, жертвовала для него своей жизнью. Я хотела, чтобы она была счастлива, имела свою жизнь.
  Незадолго до этого она познакомилась с Ричардом Уайлдингом, и они полюбили друг друга.
  — Да, она мне рассказывала.
  — При обычном ходе вещей она бы развелась с Генри.
  Но Генри-инвалида, больного, зависящего от нее, — такого Генри она никогда бы не бросила. Даже если уже не любила. Ширли была верна, она самый преданный человек, какого я знала. Как вы не видите? Я не могла стерпеть, что вся ее жизнь будет разбита, потеряна. Мне было все равно, что станет со мной.
  — Но вас оправдали.
  — Да. Иногда я об этом жалею.
  — Да, у вас должно возникать такое чувство. Но они ничего бы и не могли сделать. Даже если это не было ошибкой и если врач подозревал, что вы поступили так из милосердия, или даже не из милосердия, он понимал, что уголовного дела не будет, и не стал бы его поднимать.
  Другое дело, если бы заподозрили Ширли.
  — Вопрос даже не возникал. Горничная слышала, как Генри сказал мне, что таблеток ему не давали, и просил дать.
  — Да, для вас все сошло легко — очень легко. Что вы теперь об этом думаете?
  — Я хотела, чтобы Ширли была свободна…
  — Оставим Ширли в покое. Речь о вас и о Генри. Что вы думаете насчет Генри? Что для него это было к лучшему?
  — Нет.
  — Слава Богу.
  — Генри не хотел умирать. Я его убила.
  — Вы сожалеете?
  — Вы хотите знать, сделала ли бы я это еще раз? Да.
  — Без угрызений совести?
  — Угрызений… О да, это было злое дело, я знаю. С тех пор я живу с этим чувством. Я не могу забыть.
  — Отсюда Фонд для неполноценных детей? Добрые дела? Суровый долг в искупление вины?
  — Это все, что я могу сделать.
  — Ну и как, помогло?
  — Что вы имеете в виду? Это полезное дело, мы оказываем помощь…
  — Я имею в виду не других, а вас. Вам это помогло?
  — Не знаю…
  — Вы хотели наказать себя?
  — Я хотела компенсировать зло.
  — Кому? Генри? Но Генри мертв. И, насколько я знаю, его меньше всего беспокоили неполноценные дети. Посмотрите правде в лицо, Лаура: вы ничего не можете возместить.
  Она замерла, как будто получила удар. Затем она откинула голову, лицо опять порозовело, она посмотрела на него с вызовом, и его сердце забилось; он ею восхищался.
  — Вы правы, — сказала она. — Я правда пыталась обмануть себя, но вы показали, что мне это не удастся. Я говорила, что не верю в Бога, а на самом деле я верю. Я знаю, что мой поступок — зло. В глубине души я знаю, что буду за это проклята. Но я не раскаиваюсь. Я пошла на это с открытыми глазами. Я хотела, чтобы у Ширли была возможность стать счастливой, и она была счастлива. О, я знаю, счастье длилось недолго, только три года. Но даже если у нее было всего три года счастья и она умерла молодой — дело того стоило.
  Глядя на нее, Ллевеллин испытал сильнейшее искушение — никогда не рассказать ей правды. Пусть у нее останутся хотя бы иллюзии. Он любит ее, а если любит, то как он может втоптать в грязь, развенчать ее мужественный поступок? Пусть она никогда не узнает.
  Он подошел к окну, раздвинул шторы и невидящими глазами посмотрел на освещенную улицу.
  Когда он повернулся, голос его был тверд.
  — Лаура, знаете ли вы, как умерла ваша сестра?
  — Она попала под…
  — Да, но как случилось, что она попала под грузовик, вы не знаете. Она была пьяна.
  — Пьяна? — непонимающе повторила она, — Хотите сказать, там была вечеринка?
  — Никакой вечеринки. Она украдкой ушла из дома в город. Она делала это не раз. Она сидела в кафе и пила бренди. Не часто. Обычно она напивалась дома. Пила одеколон и лавандовую воду. Пила до беспамятства. Слуги знали, Уайлдинг — нет.
  — Ширли пила? Но она никогда не пила! Только не это! Почему?
  — Она пила потому, что жизнь казалась ей невыносимой, и она старалась убежать от нее.
  — Я вам не верю.
  — Это правда. Она мне сама сказала. Когда умер Генри, она почувствовала себя так, как будто сбилась с пути.
  Она была потерянным, заблудившимся ребенком.
  — Но она любила Ричарда, а Ричард любил ее.
  — Ричард любил ее, но разве она хоть когда-нибудь любила его? Это было короткое увлечение — и все. Потом, измученная горем, измотаная долгим уходом за калекой, она вышла за него замуж.
  — И она не была счастлива? Я не могу в это поверить.
  — А что вы знаете о своей сестре? Разве человек может казаться одинаковым двум различным людям? Вы всегда смотрели на Ширли как на беспомощного ребенка, которого вы спасли из огня, она казалась вам слабой, нуждающейся в постоянной защите и любви. Но я увидел ее совсем иначе, хотя я могу ошибаться, как и вы. Я увидел храбрую, отважную женщину, склонную к авантюре, способную сносить удары, способную постоять за себя, нуждающуюся в новых трудностях для проявления всей силы ее духа. Она устала, она была в напряжении, но она выиграла свою битву, она сделала доброе дело в той жизни, которую для себя избрала, — она вытаскивала Генри из отчаяния на белый свет, она праздновала победу в ту ночь, когда он умер. Она любила Генри, Генри был то, чего она желала. Жизнь ее была трудной, но полной страсти и потому стоящей.
  А когда Генри умер, ее опять укутали в вату, окружили любовью, о ней тревожились, и она не могла из этого вырваться, как ни боролась. Тогда она и обнаружила, что вино помогает. А уж если женщина поддалась пьянству, ей нелегко бросить.
  — Она никогда не говорила мне, что несчастна… никогда.
  — Не хотела, чтобы вы об этом знали.
  — И в этом виновата я — я?
  — Да, мое бедное дитя.
  — Болди знал, — сказала Лаура. — Вот что он имел в виду, когда сказал: «Тебе не надо было этого делать, юная Лаура». Давным-давно он меня предупреждал: «Не вмешивайся. Откуда нам знать, что лучше для другого?» Вдруг она резко к нему повернулась. — Она… нарочно? Это самоубийство?
  — Вопрос остался открытым. Возможно и такое. Она сошла с тротуара прямо под грузовик. В глубине души Уайлдинг считает так.
  — Нет. Нет, нет!
  — Но я так не думаю. Я лучше знаю Ширли. Она часто бывала близка к отчаянию, но она никогда бы на это не пошла. Я думаю, она была борцом, она продолжала сражаться. Но пить не бросишь по мановению руки. То и дело возникают рецидивы. Я думаю, она сошла с тротуара, будучи в прострации, она не понимала, что делает, где находится.
  Лаура упала на диван.
  — Что мне делать? О, что мне делать?
  Ллевеллин подсел к ней и обнял за плечи.
  — Выходите за меня замуж. Начнете жизнь сначала.
  — Нет, нет, я никогда не смогу.
  — Почему же? Вы нуждаетесь в любви.
  — Как вы не понимаете — я должна заплатить за то, что сделала. Каждый должен платить.
  — Как вас преследует мысль о расплате!
  Лаура повторяла:
  — Я должна заплатить.
  — Да, в этом я с вами согласен. Но разве вы не видите, дорогое дитя… — Он помедлил перед тем, как сказать ей последнюю горькую правду, которую ей следовало знать. — За то, что вы сделали, уже заплачено. Заплатила Ширли.
  Она посмотрела на него с ужасом.
  — Ширли заплатила за то, что сделала я?
  Он кивнул.
  — Да. Боюсь, с этим вам придется жить дальше. Ширли заплатила. Ширли умерла, и долг списан. Вы должны идти вперед, Лаура. Вы должны не забывать прошлое, а хранить его там, где ему положено быть — в памяти, но не в повседневной жизни. Вы должны принять не наказание, а счастье. Да, моя дорогая, счастье. Перестаньте только давать, научитесь брать. Бог поступает с нами странно — сейчас Он вам дает счастье и любовь, я уверен в этом.
  Примите их с кротостью.
  — Не могу. Не могу!
  — Должны.
  Он поставил ее на ноги.
  — Я люблю вас, Лаура, а вы любите меня — не так сильно, как я вас, но любите.
  — Да, я вас люблю.
  Он поцеловал ее долгим, жадным поцелуем.
  А потом она сказала с легким, неуверенным смешком:
  — Вот бы Болди узнал! Он бы порадовался!
  Она было пошла, но споткнулась и чуть не упала. Ллевеллин подхватил ее.
  — Осторожнее, вы не ушиблись? Могли удариться головой о каминную полку, а она мраморная…
  — Ерунда.
  — Может, и ерунда, но вы мне слишком дороги…
  Она улыбнулась. Ощутила его любовь и тревогу. Она желанна — как она мечтала об этом в детстве. Вдруг еле заметно ее плечи слегка опустились, как будто на них легла ноша — легкая, но все же ноша.
  Впервые она почувствовала и познала бремя любви…
  
  1956 г.
  Перевод: В. Челнокова
  
  Автобиографические
  произведения
  
  Расскажи, как живешь
  
  
  Моему мужу Максу Мэллоуэну, полковнику Бампсу, Маку и Гилфорду с любовью посвящаю эту путаную хронику
  Предисловие
  Усевшись на телль887
  (Да простит меня Льюис Кэрролл)
  
  
  Я вам поведаю о том,
  Как средь чужих земель
  Я повстречалась с чудаком,
  Усевшимся на телль.
  «Что ты здесь ищешь столько лет?
  Выкладывай, знаток».
  И выступил его ответ,
  Как кровь меж книжных строк:
  
  
  «Ищу я древние горшки,
  Что были в старину.
  И измеряю черепки,
  Чтоб знать величину.
  Потом пишу подобно вам —
  И в этом мы равны, —
  Но больший вес моим словам
  Присущ за счет длины».
  
  
  Но я обдумывала путь —
  Убить миллионера
  И в холодильник запихнуть,
  Не портя интерьера.
  И вот, смиряя сердца дрожь,
  Я крикнула ему:
  «Выкладывай, как ты живешь,
  На что и почему?»
  
  
  Ответ был ласков и умен:
  «Назад пять тысяч лет —
  Из всех известных мне времен
  Изысканнее нет!
  Отбросьте поздние века
  (Всего десятков пять!),
  И вот вам сердце и рука,
  И едемте копать!»
  
  
  Но я все думала, как в чай
  Подсыпать мышьяка,
  И упустила невзначай
  Резоны чудака
  Но так его был нежен взор
  И сам он так пригож,
  Что мне пришлось спросить в упор:
  «Скажи, как ты живешь?»
  
  
  Ищу у стойбищ и дорог
  Предметы древних дней,
  Потом вношу их в каталог
  И шлю домой в музей.
  Но платят мне не серебром
  За мои товар старинный,
  Хотя полны моим добром
  Музейные витрины.
  
  
  То неприличный амулет
  Отроешь из песка —
  С далеких предков спросу нет.
  Дремучие века!
  Не правда ль, весело живет
  На свете археолог?
  Пусть не велик его доход —
  Но век обычно долог!»
  
  
  И только он закончил речь,
  Мне стало ясно вдруг,
  Как труп от порчи уберечь,
  Свалив его в тузлук.
  «Спасибо, — говорю ему, —
  За ум и эрудицию,
  Я предложение приму
  И еду в экспедицию!»
  
  
  С тех пор, когда я разолью
  На платье реактивы
  Или керамику побью
  Рукой нетерпеливой,
  Или услышу за холмом
  Пронзительную трель, —
  Вздыхаю только об одном —
  Об эрудите молодом,
  
  
  Чей нежен взгляд, чей слог весом,
  Кто, мысля только о былом,
  Над каждым трясся черепком,
  Чтоб толковать о нем потом
  Весьма научным языком;
  Чей взор, пылающий огнем,
  Испепелял весь грунт кругом;
  Кто, восполняя день за днем
  Незнанья моего объем,
  Внушил мне мысль, что мы пойдем
  И раскопаем телль!
  
  
  Я рассказать тебе бы мог,
  Как повстречался мне
  Какой-то древний старичок,
  Сидящий на стене.
  Спросил я: «Старый, старый дед,
  Чем ты живешь? На что?»
  Но проскочил его ответ
  Как пыль сквозь решето:
  
  
  — Ловлю я бабочек больших
  На берегу реки,
  Потом я делаю из них
  Блины и пирожки
  И продаю их морякам —
  Три штуки на пятак.
  И в общем, с горем пополам,
  Справляюсь кое-как.
  Но я обдумывал свой план,
  Как щеки мазать мелом,
  А у лица носить экран,
  Чтоб не казаться белым,
  И я в раздумье старца тряс,
  Держа за воротник:
  
  
  — Скажи, прошу в последний раз,
  Как ты живешь, старик?
  И этот милый старичок
  Сказал с улыбкой мне:
  — Ловлю я воду на крючок
  И жгу ее в огне
  И добываю из воды
  Сыр под названьем бри.
  Но получаю за труды
  Всего монетки три.
  
  
  А я раздумывал — как впредь
  Питаться манной кашей,
  Чтоб ежемесячно полнеть
  И становиться краше.
  Я все продумал наконец
  И, дав ему пинка,
  — Как поживаете, отец? —
  Спросил я старика.
  
  
  — В пруду ловлю я окуньков
  В глухой полночный час
  И пуговки для сюртуков
  Я мастерю из глаз.
  Но платят мне не серебром,
  Хоть мой товар хорош.
  За девять штук, и то с трудом,
  Дают мне медный грош.
  
  
  Бывает, выловлю в пруду
  Коробочку конфет,
  А то — среди холмов найду
  Колеса для карет.
  Путей немало в мире есть,
  Чтоб как-нибудь прожить,
  И мне позвольте в вашу честь
  Стаканчик пропустить.
  
  
  И только он закончил речь,
  Пришла идея мне:
  Как мост от ржавчины сберечь,
  Сварив его в вине.
  — За все, — сказал я, — старикан,
  Тебя благодарю,
  А главное — за тот стакан,
  Что выпил в честь мою.
  
  
  С тех пор, когда я тосковал,
  Когда мне тяжко было,
  Когда я пальцем попадая
  Нечаянно в чернила,
  Когда не с той ноги башмак
  Пытался натянуть,
  Когда отчаянье и мрак
  Мне наполняли грудь,
  Я плакал громко на весь дом
  И вспоминался мне
  Старик, с которым был знаком
  Я некогда в краю родном,
  Что был таким говоруном,
  Таким умельцем и притом
  Незаурядным знатоком —
  Он говорил о том о сем,
  И взор его пылал огнем.
  А кудри мягким серебром
  Сияли над плешивым лбом,
  Старик, бормочущий с трудом,
  Как будто бы с набитым ртом,
  Храпящий громко, словно гром,
  Сидящий на стене.
  
  
  
  Эта книга — ответ. Ответ на вопрос, который задают мне очень часто.
  — Так вы ведете раскопки в Сирии?! Ну-ка расскажите!
  Как вы живете? В палатках?..
  И все в том же духе.
  Наши раскопки мало кого интересуют. Это просто удобный повод сменить тему в светской беседе. Но изредка попадаются и такие собеседники, которые действительно хотят больше об этом узнать.
  Есть и еще один вопрос, который дотошная Археология задает Прошлому:
  «Расскажи мне, как жили наши предки?»
  Ответ на этот вопрос приходится искать с помощью кирки и лопаты.
  
  Такими были наши печные горшки. В этой большой яме мы хранили зерно, а этими костяными иглами шили одежду. Здесь были наши дома, здесь — купальни, а вот наша канализация!
  Вот в том горшке припрятаны золотые серьги — приданое моей дочери. В этом маленьком кувшинчике я держала свою косметику. А это опять кухонные горшки, вы отыщете таких сотни.
  Мы их покупали у горшечника, что жил на углу. Вы, кажется, сказали — Вулворт?888 Теперь, стало быть, его так зовут?..
  
  Иногда попадаются и царские дворцы или храмы, еще реже — царские усыпальницы. Такие находки уже сенсация. В газетах появляются огромные заголовки, о наших находках читают лекции, показывают фильмы, о них известно каждому! Ну, а для того, кто копает, самое интересное, по-моему, — это повседневная жизнь горшечника, крестьянина, ремесленника, искусного резчика, сделавшего эти печати и амулеты с изображениями животных, и мясника, и плотника, и всякого работника.
  И наконец, последнее, чтобы потом не было разочарований. Это не какое-то фундаментальное исследование. В моих записках вы не найдете новых аспектов археологии или красочных описаний, равно как и рассуждений по поводу этносов, рас, экономики и истории. Это, как говорится, «безделка», просто книжка о нашей каждодневной работе и случаях из жизни.
  Глава 1
  Отъезд в Сирию
  Через несколько недель мы отправляемся в Сирию!
  Купить вещи для жаркого климата осенью или зимой — задача не из простых. Расчет на то, что сгодится прошлогодняя летняя одежда, оказывается чрезмерно оптимистичным. Во-первых, она — как пишут обычно в объявлениях о продаже старой мебели, — «имеет вмятины, царапины и пятна», а именно выцвела, села или вышла из моды. А во-вторых — увы мне, увы — она стала очень тесной! Итак, вперед, по магазинам…
  — О мадам, конечно, сейчас не сезон и таких вещей даже никто не спрашивает! Но у нас, к счастью, есть несколько прелестных костюмчиков — прошлогодняя модель, в темных тонах.
  О проклятие прошлогодним моделям! О унижение — носить прошлогодние модели! И унижение двойное, когда тебя с первого же взгляда причисляют к покупательницам прошлогодних моделей!
  А ведь были времена длинного черного, очень стройнящего пальто с большим меховым воротником. Когда продавщица позволяла себе только любезно щебетать:
  — Но, мадам, вам наверняка в отдел для полных женщин!
  Итак, я рассматриваю «прелестные костюмчики» с довольно нелепыми вкраплениями кусочков меха и юбками плиссе. После чего со сдержанной скорбью объясняю, что мне необходим легко стирающийся шелк и хлопок.
  — О, тогда мадам нужно пойти в отдел «все для круиза».
  Мадам отправляется в этот отдел, хотя уж ни на что не рассчитывает. Круиз — это что-то из области романтики, призрачная Аркадия в морской дымке. В круиз отправляются юные стройные девы, облаченные в несокрушимые льняные штаны, с неимоверным клешем внизу и в плотнейшую обтяжку на бедрах. Это для таких покупательниц предназначены «спортивные костюмы» и «костюмы для игр». Это для них «шорты восемнадцати фасонов»!
  Милое создание в отделе «все для круиза» преисполнено желания мне угодить, оно мне сочувствует, но решительно ничем не может помочь.
  — Ах, мадам, к несчастью, у нас нет таких больших размеров!
  (Вот ужас! С такими размерами — и круиз?! Но где же тогда романтика?) Затем она добавляет безнадежно:
  — Это ведь вряд ли подойдет?
  Я печально соглашаюсь: да, вряд ли. Но, как оказывается, есть еще один островок надежды: «Наш тропический отдел».
  «Наш тропический отдел» почему-то торгует исключительно пробковыми шлемами. Коричневыми и белыми, а также специальными патентованными. Чуть в стороне, видимо, из-за их некоторой фривольности, красуются шляпки с двойной тульей — голубые, розовые и желтые, яркие словно тропические цветы. Здесь же имеется огромная деревянная лошадь и огромное количество галифе для верховой езды.
  Но здесь же — о радость! — есть и другие вещи, достойные жен «строителей империи». Чесуча! Строгие чесучовые жакеты и юбки — никаких девчачьих глупостей. Они годятся и для полных и для худышек, и через минуту я отправляюсь в кабинку примерочной, обвешанная изделиями из чесучи всех возможных фасонов и цветов. Еще несколько минут — и я преображаюсь в мэм-сахиб. Довольно противную.
  Но я решила смириться. В конце концов, костюм легкий и практичный, а главное, я могу в него влезть!
  Теперь надо выбрать соответствующую шляпку. Соответствующих шляпок в наши дни не делают. Приходится заказывать. А это лишние хлопоты. Я мечтаю, — и по-видимому, совершенно напрасно! — об удобной фетровой шляпке, которая бы плотно сидела на голове. Такие шляпки носили двадцать лет назад, в них отправлялись на прогулку с собакой или на партию в гольф. Увы! Нынче в моде непонятные штуковины, которые нацепляют просто так, для пущего эффекта, сдвинув на глаз, или на ухо, или вообще на затылок. А то еще бывают шляпы с двойной тульей, диаметром в ярд!
  Я объясняю, что мне нужна шляпа с большой тульей, но с полями в четыре раза меньше.
  — Но, мадам, их ведь и делают такими большими для защиты от солнца!
  — Поймите, там, куда я еду, почти все время дуют сильные ветры, и шляпа с такими полями просто улетит с моей головы.
  — Мы можем пришить эластичную ленту — специально для вас, мадам!
  — Мне нужна шляпа с полями не больше, чем у той, которая на мне!
  — Да, понятно, и с низкой тульей — это будет смотреться гораздо элегантней!
  — Нет, не с низкой тульей! С нормальной! Шляпа должна держаться на голове, еще раз вам повторяю!
  Фасон я отстояла! Теперь осталось выбрать цвет, один из новомодных оттенков с пленительными названиями, как то: цвета глины, ржавчины, тины, асфальта, пыли и т. д.
  Еще несколько мелких покупок, которые, нутром чую, будут совершенно бесполезными или втянут меня в какую-нибудь историю. Ну, вот, например, дорожная сумка на «молнии». Теперь просто никуда не деться от этой коварной застежки. Блузки застегиваются на «молнию» под самый подбородок, юбки расстегиваются с помощью «молнии» — до самого пола, лыжные костюмы, те вообще состоят из одних «молний». Даже вечерние платья украшены многочисленными вставками из «молний» — в качестве отделки! Спрашивается, чего ради! Что может быть опаснее «молнии», способной отравить вам всю жизнь и навлечь на вас куда больше неприятностей, чем обычные пуговицы, кнопки, пряжки и крючки с петлями!
  Еще на заре «эры Молнии», моя мама, пленившись этой изысканной новинкой, заказала себе парочку корсетов, которые застегивались на упомянутое изобретение. Последствия оказались просто плачевными. Мало того, что застегнуть корсет на «молнию» стоило страшных мук; расстегнуть его вообще не удавалось. Избавление от такого корсета превращалось в хирургическую операцию, а если учитывать викторианскую скромность моей матушки, то понятно, что она вообще рисковала остаться навеки в него замурованной.
  Именно с тех пор я отношусь к «молниям» с подозрением, чтобы не сказать больше. Но выясняется, что все дорожные сумки теперь на «молниях»!
  — Все старомодные застежки давно вышли из употребления, мадам! — сообщает продавец, глядя на меня с нескрываемой жалостью. — Смотрите, как просто! — Он показывает.
  Уж куда проще, но ведь сумка пока пустая…
  — Ну что ж, — обреченно вздыхаю я. — Придется идти в ногу со временем, — и не без дурных предчувствий выписываю чек.
  Итак, теперь я — обладательница суперсовременной дорожной сумки! Кроме того, у меня имеются жакет и юбка, достойные жены «строителя империи», и почти приличная шляпа. Но мне предстоит запастись еще множеством всяких мелочей! Я отправляюсь в отдел канцелярских товаров.
  Здесь я покупаю несколько авторучек и стилографов — по опыту знаю, что авторучка, которая ведет себя вполне прилично в Англии, попав в пустыню, воображает, что теперь ей все дозволено, и пускается во все тяжкие: либо обливает меня чернилами с головы до ног, а заодно блокнот и все, что оказывается поблизости, либо вообще отказывается писать, оставляя на бумаге лишь бесцветные царапины. Я покупаю также два обычных скромных карандаша. Они, слава Богу, менее капризны, разве что иногда неведомо куда исчезают, но тут всегда можно найти выход В конце концов, для чего в экспедиции архитектор889? У него и одолжу, в случае чего, карандашик.
  Теперь — часы, целых четыре штуки. Пустыня часов не щадит. Три-четыре недели — и очередные часы отказываются выполнять свою рутинную работу. Время, решают они, — категория философская, и, соответственно, либо останавливаются раз восемь в сутки — минут на двадцать, либо убегают невесть на сколько, либо и то и другое попеременно, — и наконец останавливаются окончательно. Тогда я извлекаю из коробочки очередные, потом третьи… И еще не менее шести штук — на случай, если муж скажет:
  «Одолжи-ка мне одни из своих часиков, я подарю их нашему бригадиру».
  Наши арабские бригадиры хоть и замечательные люди, но ни наручные часы, ни огромные будильники не в состоянии уцелеть в их могучих руках. А правильно определить время — задача для них почти непосильная, требующая титанического умственного напряжения. Сколько раз я видела, как они, держа часы вверх ногами, с мучительным напряжением вглядываются в циферблат, тщетно пытаясь определить, который час. Заводят же они эти деликатные механизмы с таким рвением, что редкая пружина выдерживает!
  В общем, к концу экспедиции приходится пожертвовать всеми часами. Так что закупка четырех часов (плюс к шести уже купленным) вполне оправданна.
  
  
  Упаковка!
  Тут каждый действует по своим правилам. Одни начинают паковаться за неделю-две до отъезда. Другие швыряют в чемодан несколько тряпок за полчаса до поезда. Среди путешественников попадаются такие аккуратисты, им не лень упрятать каждую вещичку в оберточную бумагу. Но есть и такие, кто просто сваливает все вещи в кучу, не удосужившись хоть как-то их разложить! Одни вечно забывают дома самое необходимое, а другие тащат с собой уйму совершенно не нужных предметов.
  О своих сборах в археологическую экспедицию могу сказать лишь одно: книги, книги, книги… Извечный и поистине жизненно важный вопрос: какие книги взять обязательно, какие — желательно, для каких книг еще найдется место в чемоданах и, наконец, какие книги — о горе! — придется оставить дома. Я твердо убеждена, что все археологи тащат с собой максимальное количество чемоданов, которое пассажирам дозволено брать с собой в вагон. Они забивают эти чемоданы книгами, потом со вздохом глубокого сожаления изымают несколько фолиантов и на их место втискивают рубашки, пижаму и носки.
  Заглядываю в комнату Макса: впечатление такое, что книги заполнили собой все пространство. Среди переплетов и золотых обрезов с трудом нахожу озабоченное лицо Макса.
  — Как ты думаешь, — спрашивает он, — это все поместится в чемоданы?
  Ответ настолько очевиден, что просто жестоко произнести его вслух.
  В полпятого вечера Макс является в мою комнату и с надеждой спрашивает:
  — А в твоих чемоданах не осталось местечка?
  По опыту знаю, что нужно твердо сказать «нет». Секундное колебание — и я слышу роковую фразу:
  — Тогда возьми к себе парочку, ладно?
  — Чего, книг?
  Макс удивляется:
  — А чего же еще?
  Он рысью бросается к себе, приволакивает два толстенных тома и плюхает их поверх костюма супруги «строителя империи», который красуется уже почти под самой крышкой чемодана. Я издаю крик протеста, но поздно.
  — Чепуха! — говорит Макс. — Здесь еще полно места!
  И давит на крышку, которая решительно не желает закрываться.
  — Чемодан и сейчас полупустой, — бодро заявляет Макс, но, к счастью, его внимание привлекает второй чемодан, из которого торчит край пестрого льняного платья.
  — Что это? — спрашивает он.
  — Платье! — сурово отвечаю я.
  — Любопытнейший орнамент! — говорит он, — Это же символы плодородия!
  Да, непросто быть женой археолога! Даже самому безобидному на вид узору они дадут научное обоснование!
  В полшестого вечера Макс неожиданно заявляет, что ему надо купить несколько рубашек, носки и еще кое-какие мелочи. Он возвращается через сорок пять минут, полный негодования, так как магазины почему-то закрылись в шесть. Когда я говорю ему, что они всегда так закрываются, он приходит в искреннее изумление. Теперь ему ничего не остается, как заняться разборкой бумаг.
  В одиннадцать я отправляюсь спать, а Макс продолжает исследовать залежи на письменном столе (с которого мне запрещено под страхом смерти даже вытирать пыль). Он с головой зарылся в записи, статьи, брошюры, письма, в листочки с рисунками черепков. Здесь же навалены груды самих глиняных черепков с номерами и множество спичечных коробков, в которых хранятся не спички, а древние бусины.
  В четыре часа ночи Макс с ликующим видом вваливается ко мне в спальню с чашкой чаю в руке — только для того, чтобы сообщить, что наконец нашел ту чрезвычайно интересную статью о раскопках в Анатолии, которую не мог отыскать с прошлого июля. И добавляет, как бы между прочим, что очень надеется, что не разбудил меня.
  Я кротко отвечаю, что, конечно, он меня разбудил и за это пусть теперь тащит чай и мне!
  Возвратившись со второй чашкой, мой дорогой муж небрежно добавляет, что при разборке бумаг наткнулся на кучу неоплаченных счетов, которые, как ему казалось, он давно оплатил. Я утешаю его — со мной такое случалось сплошь и рядом. Мы оба немного раздосадованы этим весьма печальным обстоятельством.
  В девять утра он приглашает меня в качестве груза для незакрывающихся чемоданов.
  — Если уж ты их не закроешь, — заявляет этот нахал, — то, значит, они уже никогда не закроются!
  Благодаря моей изрядной тяжести чемоданы наконец укрощены, и я возвращаюсь в свою комнату, где меня подстерегают и свои личные трудности. Напрасно я пренебрегла недобрыми предчувствиями! Сумка на «молнии»! В магазине мистера Гуча она казалась такой удобной. Так ловко бегал туда и сюда замочек «молнии» по мелким зубчикам!
  Но теперь, когда сумка набита до предела, закрыть ее может только волшебник, обыкновенному человеку это не под силу. Края должны быть совмещены друг с другом с математической точностью. Когда наконец мне чудом удалось это сделать и «молния» начинает медленно, с кряхтением, закрываться, в нее вдруг попадает край клеенчатого мешочка для губки! Ура! Сумка все-таки закрыта, но с меня сошло семь потов, и я клянусь себе, что не открою ее до самой Сирии! Чуть остыв, я прихожу к выводу, что это невозможно. Взять хотя бы ту же самую губку. Пять дней не мыться?!
  Впрочем, в это мгновенье я на все согласна — лишь бы не расстегивать «молнию»!
  
  
  И вот настает этот миг — мы действительно отправляемся. Уйму важных дел не успели сделать. Как всегда, подвела прачечная; химчистка, к огорчению Макса, опять обманула наши надежды! Но какое теперь все это имеет значение! Мы едем!
  Правда, очень скоро у меня возникает опасение, что мы не поедем никуда. Чемоданы Макса, компактные с виду, для нашего таксиста оказываются неподъемными.
  Вместе с Максом они воюют с чемоданами. Наконец, с помощью случайного прохожего, все погружено.
  Мы отъезжаем на вокзал.
  Дорогой мой вокзал Виктория, ворота в мир, за пределы Англии! Как я люблю твою «континентальную платформу»! И как я люблю, несмотря ни на что, поезда! С каким восторгом втягиваю я носом их отдающий адской серой дымок, так не похожий на вялый керосиновый запах пароходов, от которого веет неизбежной морской болезнью! А поезд — это друг, большой, фыркающий, грохочущий, вечно спешащий куда-то, со своим паровозом, пышущим паром, в облаках которого тонут люди на перронах, а он как будто торопливо бормочет: «Я спешу… я спешу…» Поезд разделяет мое настроение, я тоже спешу, и вот уже мы оба твердим в унисон: «Я спешу… спешу… спешу…»
  У дверей нашего пульмана уже собралась толпа друзей и родных. Болтовня, как всегда на вокзале, суматошная, в меру идиотская. Пресловутые последние указания — о том, как быть с собакой и детьми, о том, куда переправлять письма, куда послать книги, не уместившиеся в наши чемоданы и забытые нами впопыхах вещи.
  «Наверное, на пианино или, нет, скорее всего, на полочке в ванной».
  Макс окружен своими родственниками, я — своими.
  Моя сестра, почти рыдая, заявляет, что у нее такое чувство, будто она никогда меня больше не увидит. На меня это не очень действует — всякий раз, когда я уезжаю на Восток, она говорит то же самое. Тогда она пытается пронять меня другим манером, спрашивает, как ей быть, если Розалинду вдруг прихватит аппендицит. Я не понимаю, с какой стати мою четырнадцатилетнюю дочь должен вдруг прихватить аппендицит, и отвечаю самое умное, что приходит мне в голову:
  — Только ради Бога, не оперируй ее сама!
  Дело в том, что у моей сестры репутация человека, очень решительно управляющегося с ножницами и прочими режущими предметами. Она в считанные минуты может скроить платье, подстричь вас и заодно удалить какой-нибудь прыщик, вскочивший у вас на носу, и все это она проделывает виртуозно.
  Наконец мы обмениваемся с Максом родственниками, и моя драгоценная свекровь умоляет меня беречься, так как она тоже уверена, что лично мне в Сирии грозит особая опасность.
  Первый свисток. Я отдаю последние лихорадочные распоряжения секретарю — она же моя подруга. Я прошу ее доделать все, что я не успела, разобраться с прачечной и химчисткой, дать хорошую рекомендацию уволенной кухарке и выслать нам те книги, что не поместились в чемодан, а также забрать мой зонтик из Скотленд-Ярда. Кроме того, я умоляю, чтобы она придумала дипломатичное письмо тому священнику, который откопал в моей последней книге сорок три грамматических ошибки; чтобы еще раз проверила список семян для сада и вычеркнула из него кабачки и пастернак. Да, да, все будет сделано, обещает она, а в случае каких-либо осложнений она известит меня срочной каблограммой. Я говорю, что это необязательно, что передаю ей все полномочия, как своему доверенному лицу. Она сразу принимает страшно озабоченный вид и говорит, что будет стараться. Второй свисток. Я прощаюсь с сестрой, и теперь уже моя очередь говорить, что у меня такое чувство, будто я ее никогда не увижу. И потом, вдруг Розалинда и впрямь свалится с аппендицитом? На что сестра мне резонно замечает: с чего бы это вдруг, и уверяет меня, что все мои опасения — сущая чепуха! Мы карабкаемся в пульман, поезд ворчит, пыхтит, чихает, и вот мы отбываем.
  Примерно минуту я чувствую, что вот-вот умру от печали, но вокзал Виктория уплывает назад, исчезает с глаз, грусть расставания сменяется восторгом — ура! Наше путешествие началось — чудесное, волнующее путешествие в Сирию!
  В пульмановских вагонах есть что-то грандиозное, хотя они не так удобны, как обычное купе первого класса, но мы всегда путешествуем только в пульмане — конечно, из-за чемоданов Макса, которые в обычный вагон просто не войдут. Макс вообще не вынес бы самой мысли о том, чтобы ехать отдельно от своих драгоценных книг.
  Мы прибываем в Дувр, волнение на море совсем слабое. Тем не менее я все равно удаляюсь в салон для дам, где укладываюсь на койку и пребываю в глубоком пессимизме, даже небольшая качка всегда выводит меня из равновесия. Впрочем, вот уже и Кале; француз-стюард приказывает гиганту в голубой униформе заняться моим багажом.
  — Мадам получит свой багаж на таможне, — сообщает он.
  — Какой у него номер бляхи? — вопрошаю я.
  Стюард глядит с укором:
  — Madame! Mais c'est Ie charpentier du bateau!890
  Я так смущена своей бестактностью, что только через несколько минут начинаю понимать, что ответа я так и не получила. Ведь тот факт, что он charpentier du bateau891, не поможет мне узнать его среди нескольких сотен таких же верзил в голубой униформе, выкрикивающих что-то вроде:
  «Quatre-vingt treize?»892 Его молчаливость вряд ли можно считать надежным опознавательным признаком. Более того, он сам, будучи charpentier du bateau, вряд ли сумеет опознать владелицу багажа среди сотни англичанок примерно того же среднего возраста!
  Тут мои размышления прерываются приходом Макса, который привел носильщика. Я объясняю, что мой багаж унес charpentier du bateau; Макс интересуется, почему я позволила ему это сделать. Ведь весь багаж должен следовать вместе с пассажиром. Я поддакиваю, но прошу его учесть, что качка всегда не лучшим образом действует на мои мозги. Макс меня успокаивает:
  — Ладно, соберем все наши пожитки на таможне.
  И вот мы ныряем в эту адскую круговерть из орущих носильщиков и толпящихся пассажиров, туда, где нас ждет неизбежная встреча с отнюдь не привлекательной француженкой — с таможенной служащей. Эта дама напрочь лишена прославленного французского шарма и шика, у нее повадки грубого мужлана. Она пялится на нас, тычет пальцем в наши вещи и с недоверием вопрошает: «Pas de cigarettes?»893, и наконец, недовольно хрюкнув, чиркает мелом некие иероглифы на боках наших чемоданов, после чего мы протискиваемся через турникет и выходим на платформу. Вот он, Симплонский Восточный экспресс. Он провезет нас через всю Европу!
  Много-много лет назад, отправляясь на Ривьеру или в Париж, я не могла отвести взгляда от Восточного экспресса в Кале, я страстно желала там оказаться. А теперь он уже мой давний друг — но душа замирает, как прежде. Я еду на нем! Я уже внутри голубого вагона, на боку которого белеет скромная строгая надпись: «Кале — Стамбул»!
  Да, это он, мой любимый поезд. Я люблю его темп: начав сразу с Allegro con fuore894, раскачиваясь, грохоча и швыряя тебя из стороны в сторону, он опрометью вылетает из Кале, торопясь покинуть Запад, постепенно переходя в rallentando895, по мере продвижения на Восток, где замедляется до полного legato896.
  Я просыпаюсь очень рано и поднимаю шторку: за окном туманные силуэты гор Швейцарии, затем мы въезжаем в долины Италии, минуя прекрасную Стрезу с ее синим озером. Поезд мчится, и вот мы уже на милой и чистенькой станции, и это все, что нам дано увидеть в Венеции, и едем снова, теперь уже вдоль моря, в Триест, потом углубляемся в Югославию. Поезд идет все тише и тише, а остановки все длиннее, на вокзальных часах уже совсем другое время, названия станций написаны странными, невероятного вида буквами. Толстенькие уютные тепловозики извергают какой-то особенно черный и едкий дым. Счета в вагоне-ресторане выписывают в неведомой валюте, и появляются бутылки с незнакомой минеральной водой. Маленький француз, который сидит напротив нас в ресторане, озабоченно изучает свой счет в течение нескольких минут, потом поднимает глаза и, встретившись со взглядом Макса, выкрикивает почти истерически:
  — Le change des Wagons Lits, c'est incroyable!897
  Через проход от нас смуглый господин с орлиным носом требует, чтобы ему написали счет: а) во франках, б) в лирах, в) в динарах, г) в турецких фунтах, д) в долларах.
  Когда несчастный официант выполняет его просьбу, пассажир молча производит какие-то подсчеты с видом истого финансиста, после чего достает несколько монет из кармана. Таким образом, объясняет он нам, удается сэкономить целых пять пенсов в английской валюте!
  Утром в поезд входят турецкие таможенники. Они явно не торопятся, а наш багаж, похоже, интересует их чрезвычайно. Зачем это мне, спрашивают они, столько туфель?
  На что я резонно отвечаю, что поскольку я не курю, то не везу сигареты, а раз не везу сигареты, то должна же я чем-нибудь восполнить этот пробел? Вот я и везу запасную обувь.
  Таможенники находят мое объяснение вполне приемлемым.
  — А что за порошок в этой коробочке? — спрашивает один из них.
  — Это порошок от клопов, — отвечаю я.
  Однако он не понимает, о чем речь, и сверлит меня суровым взглядом. Меня явно подозревают в перевозке наркотиков.
  — Ведь это не зубной порошок, — изрекает таможенник прокурорским тоном, — и не пудра. Но тогда что это?
  Мне ничего не остается, как устроить небольшую пантомиму. Я очень натурально чешусь, потом хватаю порошок и показываю, что посыпаю им всю мебель. Наконец-то он понял! Он откидывает назад голову и хохочет на весь поезд, то и дело повторяя какое-то турецкое словцо Потом он объясняет своим товарищам, для чего порошок, и те тоже хохочут от души. На смену им является проводник международных спальных вагонов с нашими паспортами в руках. Он выясняет, сколько у нас с собой наличных денег. По-французски это звучит: «effectif, vous comprenez?»898.
  Мне очень нравится это слово «effectif», оно так точно передает ощущение денег в руке!
  — Вам полагается иметь… — Проводник называет сумму.
  Макс возражает: у нас гораздо больше денег.
  Проводник объясняет: если мы так скажем, у нас будут лишние неприятности.
  — У вас есть аккредитивы, у вас есть туристские чеки, и еще вы скажете, что у вас столько effectif, сколько можно везти. Им, конечно, все равно, сколько денег у вас на самом деле, но ответ должен быть en regle899.
  Потом является представитель финансовой службы Мы не успеваем открыть рот, как он уже записывает, что у нас «все en regle». И вот мы прибываем в Стамбул, поезд ползет по извилистому пути между странных дощатых строений, из-за которых то выглянет мощный каменный бастион, то, справа, кусочек ярко-синего моря.
  От Стамбула можно сойти с ума — ведь пока ты в нем, ты его не видишь. Лишь миновав европейскую часть пути и переехав Босфор, можно полюбоваться им с азиатского берега. Сейчас Стамбул очень красив — в прозрачном утреннем свете, без дымки и тумана, высокие минареты мечетей отчетливо вырисовываются на фоне неба.
  — La Sainte Sophie900, вот красота, верно? — замечает какой-то француз. Все соглашаются, кроме меня. Что поделаешь, мне никогда не нравилась Святая София.
  Вероятно, со вкусом у меня неважно, но пропорции этого храма всегда казались мне не правильными. Однако, стыдясь своих отсталых представлений о прекрасном, я молчу.
  Снова вскакиваем в ожидающий нас поезд — на вокзале Хайдар-Паша901 и наконец, когда состав трогается, просто накидываемся на завтрак: все жутко проголодались! Затем целый день — дивная дорога вдоль извилистого побережья Мраморного моря, в бескрайней сини которого то тут, то там возникают прелестные туманные острова. В сотый раз мечтаю о том, чтобы один из них был мой. Странное желание — иметь собственный остров, — но оно приходит рано или поздно ко многим. Для кого-то это символ свободы, одиночества и беззаботности. Хотя на самом деле и это скорее неволя — ведь все хозяйственные проблемы постоянно будут связывать тебя с материком. Придется беспрестанно строчить огромные списки заказов для магазинов, договариваться о доставке хлеба и мяса и дни напролет заниматься домашними хлопотами, потому что никакая прислуга не согласится изнывать от скуки в такой дали от цивилизации, от друзей и от кино. То ли дело — острова в тропических морях! Сиди себе под пальмой и уплетай экзотические фрукты. Ни тебе тарелок, ни ножей и вилок, а значит, не нужно мыть посуду и чистить жирную раковину. Но, между прочим, одни мои знакомые островитяне с тропического побережья изысканным фруктам предпочитали огромные, плавающие в кипящем масле бифштексы, причем поглощали их за столом, покрытым очень грязной скатертью.
  Нет, остров — это мечта и должен ею оставаться! На этом острове ничего не надо мыть, не надо вытирать пыль, заправлять постели, стирать, готовить еду, заботиться о продуктах, об электричестве, о картофельных грядках и регулярном избавлении от мусора. На острове моей мечты — белый песок, вокруг плещется синее море, а мой чудесный домик стоит как раз между восходом и закатом. Яблоня, пение, блеск золотой… Тут Макс спрашивает, о чем это я задумалась. Я отвечаю коротко:
  — О рае!
  — Погоди, вот приедем на Джаг-Джаг902…
  Я спрашиваю, красиво ли там, и он говорит:
  — Понятия не имею. Но места там очень интересные и практически не изученные!
  Поезд сворачивает в горное ущелье, и море остается позади.
  На следующее утро мы уже у Киликийских ворот. Отсюда открывается великолепный вид. Впечатление такое, что стоишь на вершине мира, а он весь у твоих ног! Тот же восторг, должно быть, изведал Моисей, глядя с горы на землю обетованную. Эта мягкая влекущая синева там вдали — недостижимый край: на самом деле эти города и деревни, когда попадешь в них, окажутся вполне обыкновенными — и куда-то денется зачарованная страна, простиравшаяся внизу…
  Поезд дает гудок. Мы карабкаемся обратно в свой вагон.
  Подъезжаем к Алеппо. Не успели отдышаться, и вот уже Бейрут, где нас ждет наш архитектор и где будут сделаны последние приготовления к осмотру местности между Хабуром и Джаг-Джагом. Нам предстоит найти холм, подходящий для раскопок.
  Ибо это, по словам миссис Битон, всему начало. Прежде чем сделать рагу из зайца, его надо поймать, уверяет эта почтенная леди.
  А в нашем случае надо «поймать» курган.
  Глава 2
  Рекогносцировка
  Бейрут! Синее море, прихотливые очертания залива, тянущаяся вдоль побережья гряда гор в голубой дымке. Такой вид открывается с террасы отеля. Из окна спальни, смотрящей на материк, виден сад с алыми пуансетиями. Комната просторная, с высоким потолком ослепительной белизны, отдаленно напоминающая тюремную камеру. Современная раковина, оборудованная краном и сливной трубой, имеет вполне цивилизованный вид. Над раковиной — соединенный с кранами большой кубический резервуар со съемной крышкой, а в нем — увы — застоявшаяся, противно пахнущая вода, разумеется, холодная!903
  Вообще водопровод на Востоке имеет свой особый норов. Очень часто из горячего крана идет холодная вода и наоборот. Я с ужасом вспоминаю щегольскую ванную отеля «Вестерн», где из горячего крана — как и положено — хлестал крутой кипяток, зато из холодного не шло ни капли, кроме того, горячий не желал закручиваться обратно, и в довершение шпингалет на двери ванной клинило!
  Пока я восторженно созерцаю пуансетии и без всякого восторга сантехнику, раздается стук в дверь. Толстенький коротышка-армянин приветливо улыбается и, раскрыв рот так, что видны все зубы, тычет туда пальцем и бодро произносит: «Manger»904.
  Таким незатейливым способом можно любому, даже самому несообразительному, постояльцу дать понять, что в столовой подан ленч.
  Там меня ждет Макс и наш новый коллега — архитектор, Мак, с которым я практически не знакома. Через несколько дней мы отправляемся в трехмесячную экспедицию, нам предстоит разбить лагерь в песках и скалах и заняться поиском места, наиболее благоприятного для раскопок. С нами в качестве проводника отправляется Хамуди, старинный знакомец Макса. Он философ по натуре и успел стать нашим другом. Он уже много лет работает бригадиром на раскопках в Уре905 и выбрался оттуда к нам на эти три месяца межсезонья.
  Мак, поднявшись, вежливо меня приветствует, после чего все усаживаются за трапезу. Еда вкусная, только жирновата. Я пытаюсь поддержать светскую беседу с Маком, но тот ограничивается вежливыми фразами: «О, в самом деле?..», «Неужели?» или «Что вы говорите?» Меня одолевает тягостное предчувствие: видимо, наш новый архитектор из той породы людей, которые способны вогнать меня в состояние полного ступора — от застенчивости. Слава Богу, те годы, когда я стеснялась всех и каждого, давно позади. С годами ко мне пришло известное душевное равновесие и здравый смысл. Всякий раз я напоминаю себе, что со всеми этими глупостями покончено. Но стоит появиться такому вот неразговорчивому типу, как я опять становлюсь застенчивой дурочкой.
  Я понимаю, что Мак и сам по молодости страшно стеснителен, и подобная чопорность — это всего лишь самозащита. И тем не менее от его холодного превосходства, чуть приподнятой брови и подчеркнуто-вежливого внимания к моим словам, которые совсем того не стоят, я сразу теряюсь и начинаю нести несусветную чушь. Под конец ленча разговор заходит о музыке, и Мак позволяет себе упрек в мой адрес.
  — Боюсь, — вежливо произносит он в ответ на мои критические высказывания о валторне, — вы не совсем справедливы.
  Он, разумеется, прав. Меня просто занесло.
  После ленча Макс спрашивает меня, какое впечатление произвел на меня Мак. Я уныло бормочу, что он, похоже, не слишком разговорчив.
  — Так это замечательно! Представляешь — оказаться посреди пустыни наедине с непрерывно болтающим индивидом. Я и выбрал его потому, что он показался мне молчаливым парнем.
  Я признаю, что в этом есть резон. Макс уверяет, что Мак просто очень застенчив, но это пройдет.
  — По-моему, он сам тебя боится, — ободряет меня Макс.
  Что ж, возможно, хотя… Ладно, в конце концов, я гожусь Маку в матери. Это во-первых. Во-вторых, я известная писательница. Героев моих опусов даже «Таймс» включает в свои кроссворды (это ли не вершина славы!).
  Ну, а в-третьих, я супруга самого начальника экспедиции!
  Так что если уж кто-то и вправе смотреть на кого-то свысока, то это я, а не какой-то мальчишка!
  Позже, когда мы собираемся идти пить чай, я отправляюсь прямиком в комнату Мака, чтобы пригласить и его.
  Я намерена вести себя очень естественно и по-дружески.
  Комната Мака просто блестит чистотой. Он сидит на коврике и строчит что-то в своем дневнике; при моем появлении он с вежливым недоумением вскидывает голову.
  — Не выпьете ли с нами чаю?
  Мак поднимается.
  — Благодарю вас!
  — А потом мы хотим осмотреть город. Люблю бродить по новым, неизвестным местам.
  Мак приподнимает брови и холодно произносит свою коронную фразочку:
  — В самом деле?
  Немного обескураженная, я выхожу, он — следом, и так мы и входим в зал, где Макс уже ждет нас за столом, накрытым к чаю. Мак в блаженном молчании поглощает огромное количество чая с печеньем. Макс тоже пьет чай молча — он уже весь в четырехтысячном году до нашей эры.
  Он пробуждается от своих мечтаний внезапно, когда протягивает руку и обнаруживает, что последнее печенье съедено. Тогда он встает и говорит, что надо посмотреть, как там дела с нашим грузовиком.
  Мы идем все вместе. Наш грузовик — это шасси от «форда» плюс туземный корпус. Пришлось согласиться на это, так как ничего более подходящего не нашлось. Внешний вид этого гибрида внушает определенный оптимизм, (на уровне «Иншалла»906), значит, наверняка где-то есть какой-нибудь подвох. Макс беспокоится, что Хамуди все еще не явился, а ведь он должен был встречать нас в Бейруте. Бродить с нами по городу Мак не желает, он возвращается к себе, чтобы усесться на коврик и продолжать свою писанину. И что он там такое пишет? О чем вообще можно так много писать?!
  
  
  В пять часов утра дверь в нашу спальню распахивается, и бодрый голос кричит по-арабски:
  — Ваши бригадиры прибыли!
  Хамуди и два его сына врываются в комнату. Они хватают наши ладони, прижимают их к своим лбам: «Шлон кефек? (Удобно ли вам?) Куллиш зен! (Очень хорошо!) Эль хамду лиллах! Эль хамду лиллах! (Хвала Аллаху!).
  Преодолевая дрему, мы заказываем чай, Хамуди с сыновьями удобно устраиваются на полу и обмениваются с Максом новостями. Языковой барьер не позволяет мне принять участие в разговоре. Я уже исчерпала весь мой арабский словарный запас. Мне все еще хочется спать. Хамуди мог бы, конечно, перенести свой визит на более подобающее время. Но что тут поделаешь — для них это норма — вломиться к человеку в спальню в пять утра.
  Чай помогает стряхнуть остатки сна. Хамуди время от времени обращается ко мне, а Макс переводит его реплики и мои ответы. Нет, все-таки наши гости очень славные и симпатичные.
  Подготовка идет полным ходом: мы закупаем продукты и все необходимое, нанимаем шофера и повара. Успеваем побывать в Service des Antiquites907 и посидеть за ленчем с ее директором мосье Сейригом. У него прелестная жена. Еда великолепна, а хозяева — приятнейшие люди.
  Несмотря на недовольство турецкого таможенника тем, что у меня слишком много обуви, я присмотрела себе еще несколько пар. Покупать туфли в Бейруте — одно удовольствие: если вашего размера нет, вам через два дня доставят сделанные по вашей мерке туфли из отличнейшей кожи, сидящие на ноге как влитые. Обувь вообще моя слабость. Вот только как я потом буду возвращаться через Турцию?
  Мы долго бродим по местным лавочкам и покупаем отрезы дивной ткани, которая есть только здесь, — плотный белоснежный шелк с каймой, затканной золотой или темно-синей нитью. Мы покупаем его много — на подарки домашним.
  Макс поражен разнообразием сортов местного хлеба.
  Любой человек, если у него есть хоть капля французской крови, любит хороший хлеб. Хлеб для француза важнее, чем любая другая еда. Я слышала однажды, как французский офицер-пограничник искренне сочувствовал приятелю, служившему на отдаленной заставе: «Се pauvre garscon! Il n'a meme pas de pain la bas, seulement la galette Kurde!»908
  Очень много времени отнял поход в банк, общение с местными клерками, прямо скажем, требует особой выдержки. Здесь, на Востоке, заставить служащих произвести какую-либо операцию весьма непросто. Они очень вежливы, предупредительны, но с поразительным упорством не желают ничего делать.
  — Oui, oui, — бормочет себе под нос такой работничек. — Ecrivez une lettre!909 — И облегченно вздыхает: еще минуты две можно ничего не предпринимать. Но когда чуть ли не силой удается заставить его действовать, он делает ответный выпад, вспомнив о «les timbres»910 Каждый документ, каждый чек задерживается под предлогом того, что сюда требуются «les timbres». Когда вроде бы все марки налеплены, опять возникает непредвиденная задержка.
  — Et deux francs cinquante centimes pour les timbres, s'il vous plait.911
  Но вот наконец все банковские операции проделаны, все бесчисленные бланки заполнены, бумаги подписаны и на них наклеено немыслимое количество гербовых марок.
  Клерк снова облегченно вздыхает — он наконец-то избавляется от нас. Уходя, я слышу, как он говорит очередному докучливому клиенту:
  — Ecrivez une lettre, s'il vous plait.912
  Нам еще предстоит найти повара и шофера. Вскоре является, весь сияя, Хамуди и говорит, что нам повезло: он нашел ну просто первоклассного водителя. Макс интересуется, где это он откопал такое сокровище, на что Хамуди отвечает: все очень просто, этот человек безработный, он очень-очень нуждается и обойдется нам совсем дешево.
  Хамуди рад, что помог нам сэкономить деньги. Но как бы нам узнать, хороший ли это водитель? Хамуди отмахивается от этого вопроса. Он объясняет нам: пекарь — это тот, кто ставит хлеб в печь, верно? Ну а шофер — это тот, кто крутит баранку, резонно? Чего еще нам надо? Макс без особого энтузиазма соглашается взять этого Абдуллу, если не появится лучшей кандидатуры, и велит привести его для беседы. Наш новоиспеченный шофер поразительно похож на верблюда, и Макс со вздохом признает, что на вид парень глуп — и это хорошо. Что же тут хорошего? Макс терпеливо мне объясняет, что у него просто не хватит мозгов, чтобы нас обманывать.
  В наш последний день в Бейруте мы отправляемся в экскурсию на Собачью речку — Нахр-эль-Кельб. Там в лесистой лощине, уходящей в глубь материка, есть кафе, где можно выпить кофе, а потом прогуляться по тенистым тропкам.
  Но самое впечатляющее в Нахр-эль-Кельб — это надписи на скалах, среди которых проходила дорога, ведущая в Ливан. Здесь во время бесчисленных войн, коими богата история человечества, проходили армии, оставляя на безмолвных каменных глыбах памятки о своих подвигах. Тут можно увидеть египетские иероглифы, начертанные воинами Рамзеса Второго, и хвастливые письмена ассирийцев и вавилонян. Здесь есть изображение Тиглатпаласара Первого. В 701 году до н. э. оставил надпись Синахериб. Проходил тут и Александр. Ассархаддон и Навуходоносор тоже отметили свои победы, а в 1917 году продолжила древнюю традицию армия Алленби, оставив фамилии и инициалы.
  Я с восторгом смотрю на строчки, выбитые в скалах. Передо мною оживает сама История…
  Я так забылась, засмотревшись, что начинаю изливать свои восторги нашему молчальнику Маку, но он только вежливо поднимает бровь и равнодушно бормочет, что действительно весьма любопытно.
  Еще одно потрясение: прибытие и загрузка нашего автомобиля. Грузовик, явно высоковатый, то ныряет, то покачивается, словно на волнах, однако не теряет при этом природного достоинства и даже царственности. Мы тут же окрестили его «Куин Мэри». В помощь «Куин Мэри» мы еще нанимаем такси — «ситроен», который поведет добродушный армянин по имени Аристид. Мы также берем с собой несколько меланхоличного повара Ису, чьи рекомендации до того хороши, что вызывают подозрения.
  И вот наступает великий день: мы отправляемся в глубь страны — Макс, Хамуди, я, Мак, Абдулла, Аристид и Иса, чтобы — хорошо ли, плохо ли — прожить три месяца бок о бок.
  Наше первое открытие: шофер из Абдуллы просто никакой! Второе открытие: наш повар — это очень скверный повар. Третье: Аристид — хороший водитель, но машина у него отвратительная! Мы выезжаем из Бейрута, минуем Нахр-эль-Кельб и едем вдоль берега, так что море остается слева. То и дело проезжаем мимо жмущихся друг к дружке белых домиков, прелестных песчаных бухточек и тесных расселин между скал. Мне ужасно хочется искупаться, но уже не до этого: началась настоящая экспедиционная жизнь.
  Совсем скоро мы повернем прочь от моря и не увидим его долгие месяцы.
  Аристид то и дело жмет на клаксон, как принято в Сирии. За нами следует «Куин Мэри». Она переваливается с боку на бок, зарываясь бампером в дорогу, словно корабль на волнах. Мы минуем Библос, теперь беленькие поселки встречаются все реже и реже. Справа тянутся скалистые склоны холмов. Мы сворачиваем направо и все больше удаляемся от моря, направляясь в Хомс.
  
  
  В Хомсе есть приличный отель — шикарный, по словам Хамуди. Все великолепие этого отеля сводится лишь к его архитектуре. Он весьма просторен, в нем широкие каменные коридоры. Но водопровод — увы! — совсем не великолепен. Огромные спальни тоже нельзя назвать чересчур комфортабельными. Мы с Максом почтительно обозреваем наши комнаты, потом идем посмотреть город. Заглянув к Маку, видим, что он сидит на краю кровати, положив рядом с собой свернутый коврик, и с сердитой миной что-то строчит в дневнике. (Что же он такое пишет? Во всяком случае, идти осматривать Хомс он не рвется.).
  Впрочем, возможно, он прав. В городе действительно почти не на что смотреть.
  Потом ужин: плохо приготовленные, якобы европейские, блюда — и на боковую.
  
  
  Вчера еще мы перемещались в границах цивилизации; сегодня она осталась позади. Вот уже два часа мы едем по местности, где нет ни одного зеленого пятна, только коричневатый песок. Грунтовая дорога петляет. Иногда, очень редко, навстречу попадается грузовик, возникший словно бы ниоткуда.
  Жара невыносимая. От всего этого пекла и ухабистой дороги, и это при отвратительных амортизаторах нашего «ситроена», от пыли, набивающейся в рот и покрывающей все лицо, у меня начинается жестокая головная боль.
  Есть что-то пугающее и одновременно завораживающее в этом огромном пространстве, лишенном растительности.
  Оно совсем не похоже на плоскую пустыню между Дамаском и Багдадом. Здесь дорога то ползет вверх, то ныряет вниз. Невольно ощущаешь себя крохотной песчинкой среди песчаных замков, похожих на те, которые мы в детстве строили на морском берегу для наших кукол.
  И вот после семи часов пекла и унылого однообразия пустыни — Пальмира!
  В этом ее бесконечное очарование — изящные линии ее поднимаются прямо из раскаленного песка. Она прелестна, фантастична, немыслима, во всей театральной не правдоподобности сна. Дворы, и храмы, и полуразрушенные колонны.
  До сих пор у меня какое-то странное отношение к Пальмире. Она так и осталась для меня ярким видением, ни сном, ни явью. А из-за головной боли и рези в глазах она и вовсе показалась наваждением.
  Ведь не может это чудо — никак не может! — быть явью.
  Но вот мы уже в толпе веселых французских туристов, они смеются, болтают и щелкают фотоаппаратами.
  Мы тормозим перед красивым зданием — это отель.
  Макс торопливо предупреждает меня:
  — Только не обращай внимания на запах! К нему надо немного привыкнуть…
  Еще бы! Отель обставлен очаровательно, но «аромат» стоячей затхлой воды в ванной и спальнях невыносим.
  — Это вполне здоровый запах, — утешает меня Макс.
  А любезный пожилой джентльмен — как я поняла, владелец отеля — с жаром заверяет меня:
  — Mauvaise odeur, oui! Malsain, non!913
  Делать нечего. В конце концов, можно и потерпеть!
  Запиваю чаем аспирин и ложусь в постель. Уверяю Макса, что мне нужно только полежать часок в темной комнате, и все будет отлично. Но в глубине души я немного паникую: а вдруг я вообще никудышный путешественник? Это я-то, такая любительница автомобильных прогулок!
  Час спустя я просыпаюсь, прекрасно отдохнув, и теперь готова осматривать городские достопримечательности.
  Мак неожиданно соизволил оторваться от своего дневника, и мы с превеликим удовольствием бродим по очаровательным улочкам.
  Когда мы забредаем в самый дальний конец города, то снова наталкиваемся на знакомых французов, — но теперь им, похоже, не до смеха. У одной из дам, обутой (как и все они) в туфли на высоких каблуках, отвалился каблук, и она не знает, как добраться обратно в отель.
  Сюда они приехали на такси, которое сломалось, как на грех, именно сейчас. Мы осматриваем такси. Похоже, в этой стране все такси одинаковы. Этот экземпляр, по крайней мере, ничуть не отличим от нашего: та же слегка обшарпанная обивка в салоне, тот же неказистый вид.
  Водитель — долговязый худой сириец — уныло ковыряется под капотом.
  Он мотает головой. Французы объясняют нам ситуацию.
  Они прилетели вчера, а завтра уже улетают. Такси они наняли у отеля, и вот такой сюрприз. А что теперь делать бедной мадам? «Impossible de marcher, n'est ce pas, avec un soulier seulement».914
  Мы выражаем всяческое сочувствие, а Макс галантно вызвался помочь. Сейчас он Пойдет в отель на своих двоих и приедет сюда в нашем такси. За два рейса оно всех доставит в отель. Французы не знают, как выразить нам свою признательность. Макс уезжает.
  Я успеваю подружиться с француженками, однако Мак снова напяливает свою обычную броню. Он произносит железное «От» или «Non»915 на любое к нему обращение, и вскоре его оставляют в покое. Француженки проявляют горячий интерес к нашему путешествию.
  — Ah, Madame, vous faites Ie camping?916
  Меня потряс этот вопрос! Le camping!917 Наше путешествие для них — только развлечение!
  — О, как это приятно — le camping! — мечтательно восклицает одна из них.
  Да, соглашаюсь я, это очень приятно.
  Время идет, мы болтаем и смеемся. И вдруг к нам, пыхтя и подрагивая боками, подкатывает наша «Куин Мэри»!
  А за рулем восседает с мрачным видом Макс.
  — Господи, почему ты не на такси?!
  — Потому что наше такси здесь!!! — рычит Макс. — Вот, полюбуйся!
  Обличающим жестом тычет в злополучную машину, в которой по-прежнему копается тощий сириец.
  Раздаются изумленные возгласы. Теперь понятно, почему этот рыдван мне показался таким знакомым!
  — Но ведь мы, — кричит одна из француженок, — наняли эту машину у отеля!
  Макс убеждает их, что это наша машина. Разговор с Аристидом был довольно драматичным. Каждая из сторон отстаивала собственную точку зрения.
  — Разве я не нанял такси и тебя на три месяца?! — риторически вопрошает Макс. — А ты за моей спиной самым бессовестным образом сдал его на сегодня другим!
  — Но, — начинает объяснять Аристид с видом оскорбленной невинности, — вы же сами сказали мне, что машина вам сегодня не понадобится… Я решил воспользоваться этим и немножко подзаработать. Я договорился с другом, и он повез эту группу осматривать город. Как это могло повредить вам, если вы не собирались сегодня пользоваться машиной?
  — Это повредило мне, — резонно возражает Макс, — потому что, во-первых, ты нарушил наш договор, и, во-вторых, машина теперь требует ремонта, а значит, мы не сможет отправиться завтра в путь!
  — А это, — заверяет Аристид, — пусть вас не волнует.
  Мы с другом провозимся всю ночь, если потребуется, но обязательно починим ее.
  Макс ворчит, что так-то оно лучше.
  И действительно, наутро наш верный рыдван уже ждет у подъезда. Аристид сидит за рулем и улыбается нам улыбкой невинного младенца.
  
  
  Сегодня мы прибываем в Дейр-эз-Зор — город на Евфрате. Здесь жара еще более лютая. В городе вонь, и вообще он абсолютно невзрачный. Официальные власти предоставляют в наше распоряжение несколько комнат, так как ничего похожего на европейский отель в городишке нет. Из наших апартаментов великолепный вид на Евфрат, неспешно катящий вдаль коричневые воды. Французский офицер любезно справляется о моем самочувствии, выражая надежду, что поездка в автомобиле по такой жаре меня не слишком утомила.
  — Мадам Жако, супруга генерала, была completement918 в нокауте, когда добралась до места!
  В нокауте… Очень меткое выражение. Очень надеюсь, что в конце нашего путешествия я все-таки не окажусь в нокауте!
  Мы закупаем овощи, огромное количество яиц и с загруженной до предела «Куин Мэри» в арьергарде отправляемся в путь, на этот раз — к месту будущих раскопок.
  
  
  Бусейра! Здесь расположен полицейский пост. На это место Макс возлагал большие надежды, — здесь в Евфрат впадает Хабур. На том берегу реки находится древний римский цирк. Но увы! Здесь следы только римских поселений, вызывающих у нас понятное отвращение. «Мин зиман эр Рум», — изрекает Хамуди и брезгливо трясет головой. Я усердно повторяю за ним этот жест.
  На наш взгляд, древние римляне — почти что наши современники, вчерашний день. Сфера же наших интересов — второе тысячелетие до нашей эры, таящее полную превратностей судьбу хеттов. Особенно нам хочется обнаружить новые сведения о воинской династии Митанни, об этих пришельцах авантюристах.
  О них мало что известно, кроме того, что они блистательно управляли этой частью мира, а столицу их — Вашукканни — еще только предстоит отыскать. Это была каста воинов, взявшая под свое начало всю страну. Они породнились с царским домом Египта. Были, по-видимому, хорошими наездниками, во всяком случае, трактат о коневодстве приписывается некоему Кикули, из этой же династии.
  Начиная с данного периода вглубь веков, в так называемую предысторию, от которой не осталось никаких письменных источников — только горшки, фундаменты домов, амулеты, орнаменты на утвари и бусы — безмолвные свидетели тогдашней жизни. Вот что нам требуется.
  Итак, Бусейра нас разочаровала, и мы едем в Меядин, дальше на юг, хотя Макс и на него особо не рассчитывает.
  Затем мы резко сворачиваем к северу и едем по левому берегу реки Хабур.
  Хабур я увидела впервые в Бусейре — до сих пор это было для меня только название, которое не сходило с уст Макса.
  Вот и теперь он верен себе:
  — Хабур — вот то, что нам нужно! Там сотни теплей. — И бодро добавляет:
  — А если мы не найдем, что нам нужно, на Хабуре, то двинемся на Джаг-Джаг!
  Впервые услышав от него это экзотическое название, я опросила:
  — А что такое Джаг-Джаг? Неужели я никогда не слышала этого названия? Впрочем, многие не слышали, снисходительно добавляет Макс.
  Я честно признаю свое невежество и добавляю, что и о существовании реки Хабур узнала только от него.
  — А разве ты не знаешь, что Телль-Халаф стоит на реке Хабур? — изумленно спрашивает он.
  Произнося «Телль-Халаф», Макс благоговейно понижает голос. Я качаю головой и сознаюсь, что если бы не вышла за него замуж, то не имела бы никакого представления о знаменитом Телль-Халафе! Должна сказать, что объяснять потом знакомым, где именно мы копали, бывает очень трудно.
  — В Сирии! — обычно говорю я.
  — О! — восклицает, как правило, собеседник, слегка ошарашенный моим ответом, и морщит лоб. — Да, конечно, в Сирии, но где это? — Это название сразу вызывает чисто библейские аллюзии. — Это ведь где-то в Палестине, верно?
  — Это рядом с Палестиной, — говорю я ободряюще. — Немного дальше, вдоль побережья.
  Моя подсказка ничего не дает, поскольку понятие «Палестина» у всех ассоциируется тоже скорее с Библией и с уроками в воскресной школе, нежели с конкретным географическим объектом.
  — Нет, я все равно не представляю, где это. — И морщина на челе углубляется. — Где вы, в конце концов, копали — у какого города?
  — Ни у какого. Возле границы с Турцией и Ираком.
  На лице приятеля по-прежнему написано полное недоумение.
  — Но ведь какой-то город есть там поблизости!
  — Алеппо — в двухстах милях от нас!
  Тут, как правило, твой собеседник вздыхает и сдается.
  Но потом, вдруг встрепенувшись, спрашивает:
  — А чем вы питались? Наверное, только финиками?
  Когда я говорю, что у нас были с собой цыплята, яйца, рис, огурцы, апельсины, бананы, баранина, фасоль и баклажаны, он смотрит на меня с упреком и откровенным разочарованием:
  — Ничего себе походная жизнь!
  
  
  В Меядине начинается наш пресловутый «Ie camping».
  Посередине огромного двора (он называется «хан») для меня ставят стул, и я гордо восседаю на нем, пока Макс, Мак, Аристид, Хамуди и Абдулла устанавливают палатки.
  Мне, несомненно, повезло: на моих глазах разыгрывается увлекательный спектакль. Опыта у действующих лиц никакого, а могучий ветер пустыни — плохой помощник. Абдулла взывает к Аллаху о сострадании и милости, армянин Аристид требует помощи от всех святых, слышатся буйные ободряющие выкрики и хохот Хамуди и яростные проклятия Макса.
  Один только Мак хранит молчание, но и он время от времени еле слышно цедит сквозь зубы какое-то слово.
  Наконец дело сделано. Палатки несколько кособокие, но они стоят! И вот мы уже честим на все корки нашего повара, который, вместо того чтобы тотчас же заняться обедом, разинув рот, как и я, глазел на представление.
  Впрочем, у нас есть консервы — банки мигом вскрыты, скоро готов и чай. Тем временем солнце садится, ветер стихает, сразу становится прохладно, и мы отправляемся спать. Я впервые в жизни пытаюсь забраться в спальный мешок. И с помощью Макса мне это наконец удается. Оказывается, внутри очень даже уютно и удобно. Я всегда беру с собой в путешествие хорошую пуховую подушку — именно она для меня символ той грани, которая отделяет комфорт от убожества. Я радостно заявляю Максу:
  — Думаю, мне понравится спать в палатке! — И вдруг пугающая мысль:
  — Как ты думаешь, а по мне ночью будут бегать крысы, мыши или еще какие-нибудь твари?!
  — А как же! — ласковым, сонным голосом бормочет Макс.
  Меня охватывает легкая паника, но через минуту я уже сплю, просыпаюсь в пять утра — рассвет, пора вставать и начинать новый хлопотливый день.
  
  
  Телли, или, как называют их археологи, городища, в районе Меядина Максу не подходят.
  — Римские! — бурчит он с омерзением.
  Если честно, римляне всегда казались мне людьми интересными, но сейчас я в угоду Максу даже отшвыриваю в сторону презренный черепок:
  — Римские!
  Хамуди тоже напропалую ругает «эр Рум».
  Днем мы идем навестить американцев — они копают вблизи Доуры. Нас приняли очень хорошо. Однако разговоры о раскопках уже порядком мне надоели, и я предпочитаю просто слушать. Тем более что их рассказ о чисто местных представлениях о найме на работу очень увлекателен. Дело в том, что само понятие «трудиться за деньги» здесь относительно ново. Когда участники экспедиции пытаются нанять рабочих, их либо не понимают, либо просто отказывают им наотрез.
  Отчаявшиеся американцы даже призвали на помощь французские военные власти. Те мигом нашли выход из положения: арестовывают двести человек и направляют их на раскопки.
  «Арестанты» ведут себя вполне мирно, да и работают с явным удовольствием. Им говорят, чтобы они пришли завтра, но на следующий день ни один не появляется. Снова призвали французских солдат. Рабочих опять арестовали, и они снова увлеченно работают, но на следующий день опять никого — пока их не пригнали французы. Наконец причины «саботажа» прояснились.
  — Вы что, — спросили у арестованных, — не хотите для нас поработать?
  — Хотим, очень хотим. Дома все равно делать нечего, — Но тогда почему вы не приходите каждый день?
  — Мы хотели прийти, но надо ждать, когда аскеры (солдаты) нас поведут, говорю вам. Мы очень сердились, когда они за нами не приходили, это же их служба!
  — Но мы хотим, чтобы вы работали на нас сами, безо всяких «аскеров»!
  — Без них нам нельзя!
  В конце недели им, как положено, выдали деньги за выполненную работу, и бедняги совсем растерялись. В самом деле, поди пойми причуды этих иностранцев!
  — Французские аскеры здесь на службе, — недоумевали рабочие. — Они могут арестовать нас и посадить в тюрьму или послать к вам на курганы. Но почему вы платите нам деньги? За что?
  В конце концов, аборигены примирились со странной расточительностью людей с Запада. Раз в неделю рабочие послушно берут деньги, но на аскеров еще потихоньку ворчат. Это ведь их, аскеров, дело — отвести человека на работу!
  История очень занятная, если нас, конечно, не разыгрывают… я что-то плохо сегодня соображаю…
  Возвратившись в лагерь, я чувствую головокружение; меряю температуру — сто два градуса919. У меня болит желудок. Какое счастье заползти в спальник и заснуть, а о еде тошно даже подумать.
  
  
  Наутро Макс с тревогой спрашивает, как я себя чувствую.
  — Хуже некуда! — жалобно бормочу я.
  Он хмурится:
  — Ты уверена, что заболела?
  Еще бы не уверена. У меня болит желудок. В Египте это называют «египетская болезнь», в Багдаде — «багдадская болезнь». Не самая приятная хвороба, особенно в пустыне!
  Макс не может бросить меня одну в палатке, где температура днем достигает ста тридцати градусов920. Однако не прерывать же из-за меня поездку! И вот я в полуобморочном состоянии сижу в машине, ежась от горячечного озноба. У очередного отеля меня укладывают в тени нашей «Куин Мэри».
  Макс и Мак идут осматривать курган.
  Четыре следующие дня превратились для меня в кромешный ад; не утешил меня и рассказ Хамуди, решившего, видимо, меня позабавить: как султан увез с собой в пустыню красавицу жену, а та заскучала и молила Аллаха послать ей подруг. «И вот Аллах, устав от ее стенаний, послал ей подружек — мух!» — завершает свой рассказ Хамуди. Как же я возненавидела эту красавицу, чьи мольбы были услышаны! Ведь надо мной целый день напролет вьются тучи мух, не давая покоя!
  Я уже сожалею, что отправилась в это путешествие, правда, пока что про себя. Четыре дня я пью только слабый чай без молока — и к вечеру четвертого наконец оживаю. Жизнь снова прекрасна! Я съедаю огромную тарелку риса с овощами, тушенными в масле. Я так проголодалась, что кушанье это кажется мне самым вкусным в мире.
  После чего вместе со всеми карабкаюсь на курган Телль-Сувар, на левом берегу Хабура, где разбит наш лагерь.
  Здесь, кроме нас, нет никого, ни одной живой души, ни деревушки поблизости, нет даже шатров бедуинов.
  Над нами висит луна, а под нами плавно изгибается огромным зигзагом русло Хабура. Как приятна ночная прохлада после кошмарного дневного пекла! Я говорю:
  — Какой великолепный курган! Давайте копать здесь!
  Макс, печально качая головой, изрекает окончательный приговор:
  — Римский!
  — Как жаль! Здесь так красиво!
  — Я же тебе сказал, что Хабур — это здорово. Здесь множество теплей — по обоим берегам.
  Несколько дней мне было не до теплей, но с радостью узнаю, что ничего любопытного не пропустила.
  — Значит, ты уверен, что здесь мы ничего нового не найдем? — спрашиваю я упавшим голосом. Мне так не хочется уезжать с Телль-Сувара.
  — Ну, здесь, конечно, есть интересные вещи, но они на большой глубине, сначала придется снимать римский слой. Лучше бы туда не лезть.
  — Здесь так тихо, так спокойно, — вздыхаю я, — ни души кругом…
  В этот момент на склоне вдруг появляется древний старик. Откуда он взялся? Старик неторопливо приближается к нам, у него длинная белая борода и царственная осанка.
  Он вежливо, но без малейшей тени угодливости приветствует Макса.
  — Как дела?
  — Хорошо. А у вас?
  — Слава Аллаху!
  — Слава Аллаху!
  Старик садится поблизости и молчит Это почтительное молчание воспитанного человека, насколько же оно приятнее торопливой скороговорки европейцев… Наконец старик спрашивает Макса, как его зовут. Макс отвечает. Старик вдумывается.
  — Мильван, — произносит он наконец на свой манер фамилию Макса921. — Мильван! Какое легкое и благозвучное имя! Очень красивое!
  Он еще немного сидит на песке, потом, не сказав больше ни слова, уходит. Мы после никогда его не видели.
  
  
  Выздоровев, я начинаю по-настоящему наслаждаться жизнью. Мы выходим каждое утро на рассвете, осматриваем тщательно все курганы, разглядываем валяющиеся на поверхности черепки. Макс сортирует их. Те, что достойны хоть какого-то внимания, складывает в полотняный мешок, предварительно снабдив этикетками Между нами возникает стихийное соперничество — кто найдет что-нибудь действительно стоящее. Я теперь понимаю, почему археологи всегда ходят, глядя себе под ноги.
  Вскоре я и за собой замечаю эту странность — я уже не смотрю по сторонам, я гляжу лишь на землю, будто только там и находится самое интересное.
  Меня не перестает удивлять поразительно несхожее отношение к жизни разных наций. Взять хотя бы отношение наших шоферов к деньгам. Абдулла дня не пропустит, чтобы не попросить прибавки. Дай ему волю, он получил бы деньги сразу за три месяца вперед и спустил бы их за несколько дней. Насколько я знаю арабов, он просадил бы весь заработок в кофейне, создав себе таким образом репутацию человека с положением и с деньгами.
  Армянин Аристид, наоборот, категорически отказывается от наличных. Он просит, чтобы мы откладывали его жалованье до конца путешествия, сейчас деньги ему не нужны. Если они ему понадобятся, он попросит, но вряд ли такое случится. Зачем они ему здесь, в пустыне? Пока ему понадобилось только четыре пенса — купить себе пару носков!
  У него уже отросла бородка, придающая ему вполне библейский вид. Как он нам объясняет, не бриться — дешевле! Зато потом можно будет купить хорошие дорогие лезвия для бритья. А пока можно не бриться, кто его здесь, в пустыне, видит?
  После нашего трехмесячного заточения в песках у Абдуллы по-прежнему не будет ни единого пенни, он снова будет уповать на Аллаха — с извечным арабским фатализмом. Молить, чтобы Всевышний послал ему хоть какую-нибудь работу! А хитрец Аристид получит все деньги целехонькими.
  — Что ты на них купишь? — спрашивает Макс.
  — Другое такси. Получше этого.
  — Ну хорошо, а что потом?
  — А потом куплю еще одно!
  Я отчетливо представляю себе такую картину: приезжаю лет через двадцать в Сирию, и вот он, Аристид, владелец большого гаража, богач и, вероятно, живет в огромном доме в Бейруте. Но даже тогда он не станет бриться в пустыне, чтобы сэкономить на лезвиях.
  Вот он какой, Аристид, хотя воспитывали его чужие люди, а не родители-армяне, как случайно выяснилось.
  Однажды мимо нас брели несколько бедуинов. И вдруг они окликают Аристида, а он взволнованно кричит что-то им в ответ, размахивая руками.
  — Это племя анаиза, мое племя!
  — Как это? — спрашивает Макс.
  Тогда Аристид с обычной своей мягкой улыбкой объясняет: когда ему было лет семь, его вместе с родными турки бросили в глубокую яму, облили смолой и подожгли. Мать с отцом и двое братьев и сестер сгорели заживо, но сам он оказался под их телами и уцелел. Когда турки ушли, его нашел кто-то из племени анаиза. Так Аристид стал членом их племени, их приемным сыном. Воспитывали его как араба, он вместе со всеми кочевал по пастбищам. Когда ему исполнилось восемнадцать, он отправился в Мосул, и там при оформлении паспорта ему велели указать национальность. Он назвался армянином. Но сыновнюю привязанность к людям, которые его вырастили, он чувствует и поныне, а племя анаиза считает его своим.
  
  
  Хамуди и Макс то и дело смеются, распевают песни и рассказывают друг другу разные истории. Иногда я прошу перевести, когда они хохочут очень уж заразительно. Мне бывает даже завидно, я тоже хочу повеселиться. Мак по-прежнему держит дистанцию. Обычно мы едем вместе на заднем сиденье нашего «ситроена» и молчим. На любую мою реплику Мак отвечает лишь вежливой фразой. Такого «провала» в налаживании отношений у меня еще не случалось. Но Мак, похоже, чувствует себя вполне комфортно.
  Втайне я даже восхищаюсь его потрясающей самодостаточностью.
  
  
  Впрочем, вечером, лежа в спальном мешке, я пытаюсь убедить Макса, что его драгоценный Мак — невыносимый тип!
  Вечно всех и вся критикует, и это, похоже, приносит ему мрачное удовлетворение.
  У меня очередная неприятность — что-то стряслось с ногами; они стали настолько разными, что при ходьбе в моей походке заметен явный крен. Что это? Первые симптомы некой тропической болезни? Я спрашиваю Макса, не заметил ли он, что я в последнее время хожу не совсем прямо.
  — Но ведь ты совсем не пьешь, — изумляется он и вздыхает:
  — Видит Бог, я так старался привить тебе вкус к хорошим винам.
  В ответ я тоже виновато вздыхаю. У каждого человека непременно есть какая-нибудь злосчастная слабость, с которой он сражается всю жизнь. Лично мне, увы, не дано ощутить прелесть табака и крепких напитков. Если бы я хотя бы осуждала тех, кто курит и любит выпить… Но я с такой завистью смотрю на гордых дам с сигаретами в длинных мундштуках, небрежно стряхивающих пепел, я же тем временем ищу укромный уголок, чтобы припрятать где-нибудь свой бокал, который даже не пригубила.
  Все мои усилия оказались напрасны. Шесть месяцев я истово курила после ленча и после обеда, задыхалась, давясь табачными крошками и щурясь от едкого дыма, щиплющего глаза. Я утешала себя: ничего, скоро привыкну, — но так и не привыкла. Все друзья твердили в один голос, что на мои жалкие попытки стать заядлой курильщицей больно смотреть.
  Когда я вышла замуж за Макса, выяснилось, что мы оба любим одни и те же блюда, предпочитая здоровую пищу, разве что порции могли бы быть поменьше. И как же огорчился Макс, узнав, что я не любительница выпить! Точнее, не пью вообще. Он пытался меня перевоспитать, последовательно предлагая мне разные марки кларетов, бургундское, сотерн, а затем, со все возрастающим отчаянием, токайское, водку и абсент! В результате он вынужден был признать свое поражение. Моя единственная реакция была такова: каждая новая марка вина вызывала у меня еще большее отвращение. Макс только вздыхал, поняв, что собутыльник из меня никудышный.
  Он искренне уверял меня, будто постарел от этого на несколько лет.
  Вот откуда глубокая, безысходная печаль в его реплике насчет моей занудной трезвости.
  — Мне кажется, — объясняю я, — что я все время заваливаюсь влево…
  Макс весело сообщает, что это действительно симптомы одной из редких тропических болезней, которая названа в честь кого-то «болезнь Стивенсона» или «болезнь Хартли». Такие недуги, обнадежил он меня, заканчиваются, как правило, тем, что у больного отваливаются пальцы на ногах, один за другим. Приятная перспектива, ничего не скажешь. Я вдруг решаю осмотреть свои туфли. Все ясно!
  Внешняя сторона левой подошвы и внутренняя правой полностью стерты. Я пытаюсь сообразить, откуда этот очень странный дефект, и внезапно меня осеняет… Ведь я уже по несколько раз обошла вокруг каждого из пятидесяти курганов и городищ, причем всегда шла против часовой стрелки, а слева был крутой склон. Теперь просто нужно заходить с другой стороны кургана, и мои подошвы будут стираться равномерно!
  
  
  Сегодня прибываем на Телль-Аджаджа, ранее называвшийся Арбан. Этот телль очень большой и очень важный для нас. Рядом проходит дорога из Дейр-эз-Зора, по нашим понятиям, настоящая магистраль! Мимо нас за это время промчалось целых три автомобиля, все — в направлении Дейр-эз-Зора.
  К подножию телля жмется горстка саманных домиков, к нам на курган наведываются весь день какие-то люди: что значит цивилизация! Завтра мы поедем в Хассече, в этом месте Хабур соединяется с Джаг-Джагом. Там будет еще больше цивилизации, это французский военный форпост, да и сам город, по местным масштабам, не маленький.
  Здесь я увижу наконец пресловутую и долгожданную реку Джаг-Джаг! Предвкушаю потрясение!
  По прибытии в Хассече я и правда потрясена. Городок оказался крайне непритязательный — узкие улочки, несколько магазинов да еще почта. Мы наносим два официальных визита: один — к военным, другой — в почтовое отделение. Французский лейтенант очень любезен и горит желанием оказать нам всяческое содействие. Он предлагает поселиться в его доме, на что мы отвечаем, что наши палатки, уже установленные на берегу реки, нас вполне устраивают. А вот приглашение на завтрашний обед мы с удовольствием принимаем.
  Визит на почту, как всегда, затягивается. Почтмейстера нет на месте, и, соответственно, все заперто. На его поиски отправляется мальчишка, и совсем скоро (через полчаса) тот как ни в чем не бывало радушно нас приветствует, велит приготовить нам кофе, и только после продолжительного обмена любезностями речь заходит о письмах.
  — Зачем так спешить? — улыбается он. — Завтра приходите, я буду рад.
  — Завтра нам надо работать, — объясняет Макс. — Хорошо бы получить всю нашу корреспонденцию сегодня.
  Но вот приносят кофе. Мы неспешно попиваем его, а почтмейстер отпирает свою конторку и приступает к поискам. По доброте сердечной он предлагает нам и письма, адресованные другим европейцам.
  — Взяли бы и эти, — уговаривает он. — Они валяются здесь уже шесть месяцев. За ними никто не пришел. Да, да, наверняка они вам пригодятся.
  Вежливо, но твердо мы отказываемся взять письма, предназначенные мистеру Джонсону, мосье Маврогордату и мистеру Паю. Почтмейстер разочарован.
  — Так мало? — сетует он. — А вот это большое письмо — взяли бы, а?
  Но мы забираем только те конверты, где стоят наши имена. Нам пришел и денежный перевод, и Макс долго объясняет, что по этой бумаге мы должны получить деньги. Но не тут-то было. Почтмейстер наш, явно ни разу в жизни не видавший почтового перевода, отнесся к телеграфному уведомлению крайне подозрительно. Он призывает двух помощников, вопрос тщательно и всесторонне обсуждается, впрочем, вполне добродушно. Все трое взволнованы нештатной ситуацией.
  Наконец они приходят к единому мнению, и мы заполняем уйму каких-то бланков, но тут выясняется, что на почте вообще нет наличности! Почтмейстер заверяет нас, что завтра утром проблема будет решена: он закажет деньги на Базаре. Завтра они будут доставлены.
  Порядком уставшие, мы покидаем этот пыльный, грязный городишко. Добредя до нашего лагеря у реки, мы видим удручающее зрелище. Наш повар Иса сидит у кухонной палатки и рыдает, уткнув лицо в ладони.
  — Что случилось?
  — Беда, — отвечает он, — позор мне? Даже мальчишки надо мной смеются. На минутку только отвернулся, и они сожрали весь обед, эти гнусные собаки! Ничего не осталось, ничего, кроме риса.
  Мы угрюмо жуем пустой рис, а Хамуди, Аристид и Абдулла не перестают пилить бедного Ису внушая ему, что хороший повар не глазеет по сторонам, а следит за кастрюлями. Иса отвечает, что он, наверное, плохой повар, ведь он никогда прежде им не был («Это многое объясняет?» — замечает Макс), — и что лучше он пойдет работать шофером.
  Не даст ли Макс ему рекомендацию для владельца гаража, что он отличный специалист? Макс отказывается наотрез, мотивируя это тем, что никогда не видел Ису за рулем.
  — Но я ведь как-то пытался завести вручную нашу «Мэри». Вы это видели?
  Макс признает, что видел.
  — Ну вот! Разве этого недостаточно? — вопрошает Иса.
  Глава 3
  Хабур и Джаг-Джаг
  Эти осенние дни великолепны. Мы встаем рано, сразу же после восхода солнца, завтракаем вареными яйцами и горячим чаем и отправляемся в путь. Еще холодно, и я надеваю два шерстяных свитера, а сверху еще большую вязаную кофту. Освещение удивительное: нежно-розовая заря смягчает коричнево-серую гамму окрестных скал. С вершины кургана все вокруг выглядит пустынным. Повсюду — курганы, холмы, городища, их не меньше шестидесяти.
  Шестьдесят некогда полных жизни древних поселений. Эти края, где сегодня лишь кочевники порой разбивают свои коричневые шатры, в свое время были весьма оживленной частью древнего мира, — пять тысяч лет назад. Здесь зарождалась цивилизация, и именно тут мною найдены черепки от горшков с узором из черных точек и крестиков — предшественники чашки, купленной мной в «Вулворт», из которой я пила сегодня утром свой чай…
  Я сортирую черепки, оттягивающие карманы моей кофты (я уже дважды меняла в них подкладку), выбрасываю дубликаты и выбираю те, что смогу представить, конкурируя с Маком и Хамуди, на суд Нашему Главному Эксперту.
  Итак, что у меня в карманах? Толстый серый обломок — часть венчика горшка (ценен тем, что дает представление о форме сосуда), еще какие-то грубые черепки красной керамики, два фрагмента с ручной росписью и один — с точечным орнаментом (древнейший Телль-Халаф!), кремневый нож, один фрагмент донца и несколько обломков расписной керамики, не поддающихся идентификации, а также кусочек обсидиана.
  Макс производит досмотр моих сокровищ, безжалостно выбрасывая большую их часть, но некоторые все же оставляет, одобрительно хмыкнув. Хамуди добыл глиняное колесо от колесницы, а Мак — покрытый резьбой черепок и фрагмент статуэтки.
  Макс помещает все это в полотняный мешок, тщательно его завязывает и снабжает биркой с названием телля, где все собрано. Этот телль, не отмеченный на карте, Макс окрестил Телль-Мак, в честь нашего Макартни, которому принадлежит честь первой ценной находки.
  На непроницаемой физиономии Мака мелькает нечто похожее на улыбку благодарности.
  Мы спускаемся со склона Телль-Мака и садимся в машину. Солнце начинает припекать, я снимаю один свитер. Осматриваем еще два небольших кургана, а у третьего, на самом берегу Хабура, делаем перерыв на ленч. Едим мы крутые яйца, говяжью тушенку, апельсины и довольно черствый хлеб. Аристид кипятит на примусе чай. Жара достигает апогея, тени больше нет, все тонет в бледном мареве зноя. Макс утешает: хорошо еще, что мы производим рекогносцировку сейчас, а не весной. На мое «почему?» он объясняет, что весной среди травы искать черепки куда труднее. Макс уверяет, что весной тут все зелено. Это, по его словам, плодороднейшая степь! Ну это уж он чересчур преувеличивает, возражаю я, но Макс повторяет: да, это — плодороднейшая степь.
  Сегодня мы поедем на Телль-Руман (малообнадеживающее название, впрочем, это не значит, что городище действительно окажется «римским»!) и по пути навестим Телль-Джума.
  Все телли в этих местах весьма многообещающие, чего не скажешь о курганах, расположенных южнее. Здесь попадаются черепки второго и третьего тысячелетий до нашей эры, а римских вещей, слава Богу, мало. Тут встречается даже доисторическая керамика с росписью. Проблема одна — который из теплей выбрать для раскопок. О каждом Макс твердит с неизменным восторгом, что это как раз тот, что нам нужен!
  Наша поездка в Телль-Халаф для меня своего рода паломничество. Название это так часто звучало в наших разговорах за последние несколько лет, что просто не верилось, что мы действительно достигли этого легендарного места и что оно — действительно существует наяву. Это очень красивый холм в излучине Хабура.
  Я вспоминаю наш визит в Берлин — к барону фон Оппенхейму. Он повел нас тогда в музей своих находок, и они проболтали с Максом часов пять. Замечу: ни стула, ни кресла в музее не было, так что мой поначалу живой интерес постепенно угас. Я уныло бродила среди весьма уродливых статуй, которые были найдены, как я поняла, в Телль-Халафе и которые, по мнению барона, были современницами весьма примечательной керамики, в чем Макс позволил себе вежливо усомниться. На мой взгляд, все фигуры были одинаковы. Лишь потом я с удивлением узнала, что они и на самом деле одинаковые, поскольку все являются гипсовыми копиями одного-единственного подлинника!
  Барон фон Оппенхейм погладил одну из них и воскликнул: «О моя прекрасная Венера!» — И снова пустился в спор, и мне оставалось только жалеть, что я не могу, как говорится в детском стишке, взять ноги в руки и дать стрекача.
  
  
  Обходя многочисленные курганы в окрестностях Телль-Халафа, мы беседовали с местными и слышали множество легенд об «Эль-Бароне», главным образом о баснословных суммах в золоте, которыми он с ними расплачивался. С годами количество этого «мифического» золота немыслимо выросло. Похоже, даже правительство Германии уступало богатством этому барону!
  К северу от Хассече множество деревушек и возделанных полей. После прихода сюда французов и ухода турок территория заселяется снова — впервые со времен римского владычества.
  Домой возвращаемся поздно. Погода меняется; подымается ветер, что весьма неприятно: в лицо летит пыль с песком и начинают болеть глаза. Обедаем мы с французами, все превосходно, хотя привести себя к званому обеду в мало-мальски приличный вид было довольно сложно. Чистая блузка, а для мужчин белые рубашки — вот единственный вариант имеющегося у нас парадного костюма. Вечер прошел чудесно, но, когда мы возвращались, начался дождь. Нас ожидала «веселая» ночь под вой собак, гуденье ветра и хлопанье мокрого брезента на ветру.
  
  
  Ненадолго оставив Хабур, сегодня мы отправляемся на реку Джаг-Джаг. Огромный холм вблизи нее чрезвычайно меня заинтересовал, но меня тут же разочаровали, — увы, это оказался не телль, а потухший вулкан Каукаб.
  Наша цель — некий Телль-Хамиди, место известное, но труднодоступное, так как прямой дороги туда нет. Это означает, что ехать придется по целине, через бесчисленные канавы и «вади»922. Хамуди полон энтузиазма, Мак, как всегда, мрачно-невозмутим, он уверен, что мы не сумеем добраться до Хамиди.
  Мы едем семь часов — семь весьма утомительных часов: машина то и дело буксует, так что приходится откапывать колеса. Хамуди просто великолепен. Машина для него что-то вроде необъезженной, но горячей и быстрой лошадки.
  Когда впереди маячит очередное пересохшее русло, он азартно орет Аристиду в ухо:
  — Быстрее! Быстрее! Не давай ей раздумывать! Бери с наскока!
  Когда Макс приказывает остановиться и идет осмотреть препятствие, Хамуди в отчаянии трясет головой, на его лице — гримаса отвращения.
  Нет, не так, словно хочет он сказать, управляются с горячей и нервной машиной! Такой просто нельзя давать время на размышления — и она будет вести себя как шелковая!
  После всех объездов, сверки с картой и расспросов у местных проводников мы наконец добираемся до места.
  Телль-Хамиди великолепен в лучах послеполуденного солнца, и рыдван наш с гордым видом въезжает по пологому склону на самую вершину, откуда открывается вид на болотце — приют диких уток. Мак изрекает с мрачным удовлетворением:
  — Вода, разумеется, стоячая!
  Это мы ему потом припомним!
  
  
  Началась лихорадочная спешка, с каждым днем мы все усерднее обследуем окрестные телли. Для нас очень важны три вещи. Чтобы вблизи имелись деревни — нам нужны рабочие. Затем, нужен источник воды — то есть телль не должен быть расположен далеко от Хабура, Джаг-Джага, или хотя бы какого-нибудь не полностью разрушенного колодца. И третье — необходимо найти подтверждение того, что в чреве телля таится именно то, что мы ищем. Ведь раскопки — это азартная игра. Тут около семидесяти городищ, и все они были заселены примерно в одно и то же время, попробуй узнай сразу, где тут развалины жилищ, где — хранилище табличек с письменами, а где попадутся особо интересные объекты? Маленький телль может оказаться не менее перспективным, чем большой, поскольку самые главные города скорее всего давно разграблены и разрушены. Самое главное — удача. Ведь как часто бывает: сезон за сезоном экспедиция ведет нудные раскопки, по всем правилам, методично… попадаются иногда довольно интересные фрагменты, но ничего похожего на сенсацию, и вдруг — случайный сдвиг, фут в сторону — и вот она, уникальная находка!
  Заранее себя утешаем: какой бы мы телль ни выбрали, что-нибудь да найдем.
  Снова едем на целый день за Хабур в Телль-Халаф и на два дня — на Джаг-Джаг (явно переоцененный Максом, если судить чисто внешне: мутный коричневый поток между отвесных берегов), где отмечаем для себя многообещающий холм под названием Телль-Брак. Это большое городище с признаками различных поселений от доисторических до ассирийских. Милях в двух от реки — армянское село, а неподалеку и другие деревни. До Хассече отсюда час езды — значит, не будет проблем с продуктами. Жаль, поблизости телля нет воды, впрочем, можно выкопать колодец. Телль-Брак одобрен как возможный вариант.
  Сегодня мы едем по основной трассе из Хассече в Камышлы, на северо-запад — здесь расположен еще один французский военный пост, на границе между Сирией и Турцией. Дорога равно удалена от обеих рек, но возле Камышлы подходит вплотную к Джаг-Джагу.
  До ночи осмотреть все телли по пути невозможно, и мы решаем заночевать в Камышлы. Мнения по поводу того, где остановиться, разделились. Французский лейтенант заявляет, что так называемая гостиница в Камышлы невозможная, просто невозможная! «C'est infecte, Madame!»923 Но на вкус Хамуди и Аристида, это превосходная гостиница, вполне европейская — с кроватями! В самом деле, первый класс!
  Заранее предчувствуя, что прав окажется француз, мы отправляемся в путь. После двухдневного дождя погода опять наладилась. Вообще, настоящего ненастья раньше декабря здесь не ожидается. Но между Хассече и Камышлы пролегают два глубоких «вади», и если они заполнятся водой, дорога окажется перерезанной на много дней. Слава Богу, сейчас в них воды совсем немного, мы без особого труда преодолеваем их, точнее сказать, те из нас, кто едет в «такси» Аристида. Абдулла же, верный себе, съезжает вниз на третьей скорости и рассчитывает на ней же преодолеть склон.
  Затем он все-таки переключается на вторую, но поздно: двигатель, взревев, умолкает, и злополучная «Мэри» тихонько сползает на самое дно оврага, погружаясь задними колесами в грязь. Мы выходим из своей машины и, как говорится, добавляем масла в огонь.
  Макс вопит: «Олух!» Почему Абдулла не делает так; — как ему было говорено сотни раз?! Хамуди бранит его за медлительность.
  — Надо быстрее! — кричит он. — Ты слишком осторожничаешь. Ей нельзя давать раздумывать, вот и все!
  Аристид весело кричит:
  — Иншаллах, через десять минут вылезем!
  Мак нарушает свое молчание ради очередного мрачного предсказания:
  — Худшего места, чтобы застрять, не придумаешь. И машина стоит почти перпендикулярно… Мы еще долго отсюда не выберемся!
  Абдулла же, воздев руки к небесам, изрекает нечто несусветное:
  — На такой хорошей машине мы бы спокойно переплыли на третьей скорости, зачем переключаться и тратить лишний бензин, Я хотел как лучше, старался вам угодить!
  Наконец причитания и проклятья сменяются практическими действиями. Извлечены из багажника доски, крючья и прочие приспособления — на всякий случай они у нас всегда с собой. Макс отталкивает Абдуллу и сам садится за руль «Куин Мэри», остальные подкладывают доски. Мак, Хамуди, Аристид и Абдулла становятся позади, чтобы толкать машину, а я занимаю место на берегу, чтобы поддержать мужчин боевым кличем либо полезным советом. Макс жмет на газ, клубы сизого дыма вырываются из выхлопной трубы, мотор ревет, колеса вращаются, сквозь пелену дыма слышатся душераздирающие крики о милосердии Аллаха.
  «Мэри» продвигается на два фута вперед, крики все громче, Аллах воистину милосерден…
  Увы! Аллах милосерден недостаточно: колеса прокручиваются, и «Мэри» сползает обратно. И снова подкладываются доски, машину толкают, снова слышатся крики, во все стороны летят фонтаны грязи, и всех душат выхлопы сизого дыма. Еще чуть-чуть!
  Сил не хватает. К «ситроену» привязывают трос и берут «Мэри» на буксир. Аристид садится за руль. Все снова расходятся по местам.
  Аристид чересчур рьяно взялся за дело и слишком быстро отпустил сцепление. Трос слетает. Новая попытка.
  Теперь мне доверена роль сигнальщика: как только я дам отмашку носовым платком, Аристид стартует.
  Повторение того же маневра. Хамуди, Абдулла и Мак приготовились толкать, причем первые два еще и ободряют машину криками. Макс снова заводит мотор. Снова — фонтаны грязи и воды вперемешку с сизым дымом; кашляя, мотор завелся, колеса поворачиваются, я даю отмашку.
  Аристид, издав дикий вопль, крестится, потом кричит:
  «Аллах Керим!» — и врубает скорость. Медленно, очень медленно «Мэри» ползет вверх. Трос натянут до предела, «Мэри» замирает, задние колеса буксуют; Макс неистово крутит баранку, «Мэри» сдается и зигзагом выезжает наконец по крутому склону на твердую почву.
  Две фигуры, по уши заляпанные грязью, бегут следом за ней с торжествующими воплями. Третья фигура, тоже вся в грязи, шествует в мрачном молчании — это наш невозмутимый Мак.
  Взглянув на часы, я сообщаю: «Пятнадцать минут, неплохо». Мак с отсутствующим видом «утешает»:
  — Следующее вади будет хуже.
  Все-таки наш Мак — действительно не человек, а истукан какой-то!
  Мы едем дальше. Хамуди горланит лихую песню. Они с Максом веселятся напропалую. А на нашем заднем сиденье царит гробовое молчание. Я не выдерживаю и сама пытаюсь завязать разговор. Мак выслушивает мои глупейшие замечания вежливо и терпеливо… как обычно, проявляя подчеркнутое внимание, которого они вовсе не заслуживают, изредка бормоча: «В самом деле?» или: «Да неужели?»
  Вот и второе вади. Мы останавливаемся, и Макс садится за руль вместо Абдуллы. Аристид преодолевает овраг с ходу. Макс следует за ним сначала на второй скорости, а потом, уже выезжая из воды, — на первой. И вот, торжествующе урча, «Мэри» вскарабкалась на берег.
  — Ну, видал? — спрашивает Макс Абдуллу. Тот упрямо вскидывает голову и делается еще больше похожим на верблюда.
  — Она бы и на третьей скорости прошла, — угрюмо заявляет он, — Чего было переключать?
  Макс снова обзывает его олухом и советует впредь делать то, что ему говорят. Абдулла кротко отвечает, что он всегда старается делать как лучше.
  Макс прекращает бесполезный спор, и мы едем дальше.
  Теллей здесь много. Я уже прикидываю, не пора ли мне огибать склоны с другой стороны, памятуя о подошвах.
  Мы прибываем к теллю под названием Шагар-Базар.
  Из домишек выбегают дети и собаки, чтобы посмотреть на нас. Появляется фигура в развевающихся белых одеждах и ярко-зеленом тюрбане. Это местный шейх. Он приветствует нас с необычайным радушием. Макс уходит с ним в самый большой из саманных домишек. Через несколько минут они снова появляются, и шейх кричит:
  — Инженер! Где инженер?
  Хамуди объясняет, что он имеет в виду Мака. Тот выступает вперед.
  — Ха! — кричит шейх. — Вот лебен! — Он протягивает сосуд с местным подобием простокваши. — Инженер, какой вы любите лебен — густой или жидкий?
  Мак, который очень любит лебен, кивком указывает на кувшин с водой в руках у шейха. Макс не успевает и рта раскрыть, как шейх разбавляет лебен водой. Мак выпивает его с явным удовольствием.
  — Я не успел тебя предупредить, — говорит Макс. — Эта вода — просто жидкая черная грязь.
  Находки в Шагар-Базаре обнадеживают, кроме того, здесь рядом деревня, колодцы и весьма расположенный к нам, хотя и скуповатый шейх. Можно бы сюда и вернуться, решаем мы и двигаемся дальше.
  Объезжаем топкие места, чтобы подобраться поближе к Джаг-Джагу, и к вечеру, обессиленные, прибываем в Камышлы.
  Аристид лихо останавливает «ситроен» у входа в «первоклассную гостиницу».
  — Ну как? — спрашивает он. — Разве не красивая? Она ведь каменная!
  Для нас же важно — что там внутри. Что ж, какая-никакая, а гостиница. Мы входим, карабкаемся по крутой лестнице и попадаем в ресторан с мраморными столиками, где крепко пахнет парафином, чесноком и дымом.
  Макс вступает в переговоры с хозяином. Тот уверяет, что это настоящий отель, с кроватями! В подтверждение он распахивает какую-то дверь, и мы видим четверых людей, уже спящих на кроватях… В комнате еще две свободные кровати.
  — Вот, пожалуйста! — говорит хозяин гостиницы. — Ну, а этого, — он пинает ближайшего из спящих, — можно и вытурить. Ничего, это мой конюх.
  Макс заявляет, что нам нужна целая комната. Хозяин озадачен: но ведь это будет страшно дорого! Макс беспечным тоном отвечает: пусть дорого. И тут же интересуется: сколько?
  Хозяин чешет за ухом, окидывает нас оценивающим взглядом (из-за дорожной грязи вид у нас довольно непрезентабельный), наконец решается назвать сумму: фунт с четверых, это нас устроит?
  К его безграничному изумлению, Макс соглашается не торгуясь. Буквально через минуту спящие выдворены, велено явиться прислуге. Мы усаживаемся за один из столов с мраморной столешницей и заказываем лучшие блюда, имеющиеся в меню.
  Хамуди вызывается проследить, чтобы нам приготовили все необходимое. Через четверть часа он возвращается, расплываясь в улыбке. Одну комнату предоставят Максу и мне, в наше полное распоряжение. Мак и Хамуди получат вторую. Кроме того, радея о нашей репутации, он за пять франков выпросил для нас чистые простыни!
  Еда подана: жирноватая, зато горячая и очень вкусная.
  Мы наедаемся до отвала и сразу отправляемся спать. Я без сил падаю на свежезастланную постель и, уже засыпая, вспоминаю: «Клопы!» Впрочем, по мнению Макса, тут они нам не угрожают: здание построено недавно, а кровати новенькие и железные.
  Из-под двери ресторана к нам проникают запахи дыма, чеснока и парафина, оттуда слышатся приглушенные разговоры на арабском, но сейчас ничто не помешает нам заснуть.
  Мы просыпаемся довольно поздно. На коже вроде никаких укусов. Макс распахивает дверь спальни — и замирает как вкопанный. Весь пол ресторана занят телами спящих. Их не меньше дюжины. Тяжелый, спертый воздух.
  Нам приносят чай и яйца, и мы вновь отправляемся в путь.
  Хамуди печально сообщает Максу, что он вчера вечером долго и серьезно разговаривал с хваджа Макартни, но, увы, даже два месяца спустя хваджа Мак по-прежнему не понимает ни слова по-арабски!
  Макс спрашивает у Мака, как ему «Разговорный арабский» ван Эсса? Хороший учебник? На что тот отвечает, что разговорник куда-то запропастился.
  В Камышлы мы делаем кое-какие покупки и едем в Амуду. Дорога туда — одна из главных, можно сказать, шоссе. Она идет вдоль железнодорожных путей, за которыми — уже Турция.
  Но хоть это и «шоссе», состояние его ужасно: сплошные выбоины и ухабы. Нас всех уже порядочно порастрясло, но зато налицо приметы важной магистрали — нам встретилось несколько машин. Абдулла и Аристид уже несколько раз, наверное, получили изрядную порцию проклятий за излюбленную здесь шоферскую забаву: разгонять или до смерти пугать караванчики осликов и верблюдов, которых водят старухи или мальчишки.
  — Дорога достаточно широкая, разве нельзя было их объехать? — сурово спрашивает Макс.
  Абдулла с обиженным видом парирует:
  — Разве я не веду грузовик? Разве я не должен выбирать путь поровнее? Пусть эти несчастные бедуины со своими ослами сами убираются с дороги!
  Аристид потихоньку подъезжает сзади к тяжело нагруженному ослу, справа и слева от которого устало бредут мужчина и женщина, и оглушительно сигналит. Осел в ужасе удирает, погонщица с воплем бросается следом, погонщик грозит кулаком, а Аристид хохочет. Вслед ему несутся проклятия, но он словно их не замечает.
  Амуда — город преимущественно армянский и, если честно, малопривлекательный. Здесь невероятное количество мух, мальчишки — невероятно дерзкие и наглые, у жителей какой-то сонный и в то же время озлобленный вид. Никакого сравнения с Камышлы, который я явно недооценила. Мы покупаем здесь мясо — весьма сомнительного качества, над ним роем вьются мухи. Кроме того, закупаем очень вкусный свежий хлеб и не очень свежие овощи.
  Хамуди отправляется на разведку и возвращается, когда мы уже все закупили. По узенькой боковой дорожке, следуя его указанию, въезжаем во двор, где нас приветствует армянский священник — необыкновенно учтивый. Он немного знает французский. Обведя рукой двор и дом, он говорит, что это его владения и что он готов сдать нам часть помещений будущей весной, «если договоримся». Одну из комнат он освободит под склад будущих находок. Предварительно договорившись, едем в Хассече. Дорога из Амуды и дорога из Камышлы сливаются в одну в Шагар-Базаре. По пути мы осматриваем несколько теллей и возвращаемся в наш лагерь без особых приключений, но страшно усталые.
  Макс осторожно спрашивает у Мака, не повредила ли ему вода шейха. Мак отвечает, что еще никогда не чувствовал себя лучше, чем сейчас. Когда мы забираемся в свои спальные мешки, Макс напоминает мне:
  — Я же говорил тебе, что Мак — сокровище! Отличное пищеварение! Его желудок может выдержать любой жир и любую гадость. И притом нем как рыба.
  — Может, для тебя это и хорошо! — вздыхаю я. — Вы с Хамуди хохочете целыми днями как ненормальные, а мне каково?
  — Не понимаю, почему ты не находишь с ним общего языка! Ты бы попыталась!
  — Да я все время пытаюсь, но из него и слова не вытянешь!
  Макс только весело хихикает, ему мои проблемы просто смешны.
  
  
  Сегодня прибываем в Амуду — здесь будет плацдарм для наших дальнейших действий. «Мэри» и такси оставляем на приколе во дворе армянского священника. Одну комнату нам уже освободили, но Хамуди, произведя ее досмотр, рекомендует все же спать в наших любимых палатках. Мы ставим их довольно долго, потому что снова дует сильный ветер и начинается дождь. Похоже, что на завтра прогулки по окрестностям отменяются. Сутки дождя способны здесь парализовать весь транспорт. Хорошо, что у нас уже есть комната, где можно переждать завтрашнюю непогоду. Займемся разборкой наших находок, а Макс напишет свой отчет о проведенных обследованиях местности.
  Мы с Маком расставляем вещи: складной столик, шезлонги, лампы и все прочее. Остальные отправляются в город за покупками. Между тем ветер все усиливается, и дождь хлещет не на шутку. Несколько стекол в окнах разбиты, и в комнате очень холодно. Я с надеждой смотрю на керогаз.
  — Скорей бы Абдулла вернулся и наладил его.
  Слов нет, наш Абдулла — никудышный шофер, он глуп, он абсолютно невежественный человек и тем не менее как никто умеет управляться со всякими приборами. Он один в состоянии сладить со всеми их капризами.
  Мак подходит к керогазу с опаской и смотрит на него.
  Принцип, сообщает он, понятен. Зажечь?
  Я вручаю ему коробок спичек. Надо налить денатурат, подкрутить фитиль, и прочее, и прочее. Мак действует очень уверенно, будто четко знает, что и как делать.
  Время идет. Керогаз не горит. Мак начинает все сначала — денатурат, спички. Проходит еще пять минут.
  — Так… принцип понятен…
  Еще через пять минут я украдкой бросаю на него взгляд.
  Похоже, Мак начинает злиться. И уже не так воображает.
  Вопреки очевидным принципам керогаз сдаваться не собирается. Мак ложится на пол и продолжает борьбу. Вот он уже отпускает первое ругательство. О!
  В этот миг я его почти что люблю. Оказывается, нашему Маку не чуждо ничто человеческое! Мак человек. Керогаз его одолел!
  Через полчаса возвращаются Макс и Абдулла. Мак весь пунцовый; керогаз так и не горит.
  — Ну-ка, хваджа, дайте его мне! — Абдулла. Он хватает денатурат, спички, и через две минуты керогаз вспыхивает как миленький, хотя я уверена, что Абдулла и знать не знает принципов его действия.
  — Ну! — Мак, как всегда, лаконичен, но сколько сказано этим «ну»!
  К ночи ветер усиливается до урагана, дождь льет как из ведра. Вбегает Аристид — палатки сейчас сорвет! Мы все выскакиваем под дождь. Вот она, оборотная сторона «1е camping». Макс, Мак и Аристид воюют с бешеным шквалом, пытаясь закрепить большую палатку. Мак вцепился в центральный кол. Внезапно кол с треском обламывается, и Мак шлепается в жирную грязь. Боже! Его невозможно узнать!
  — Ах ты… чтоб тебя… — рычит он.
  Наконец-то! С этой ночи Мак стал вести себя по-человечески! Он больше не истукан! Он стал таким, как все мы!
  На следующий день непогоды как не бывало, но дорогу всю развезло. Мы осмеливаемся выбираться только на ближайшие телли. Среди прочих — Телль-Хамдун — большой холм вблизи Амуды, на самой границе: железная дорога проходит по его склону, так что часть телля попадает на территорию Турции.
  Однажды утром мы приводим туда рабочих. Они должны будут выкопать траншею на его склоне. Здесь сегодня холодно, и я прячусь с подветренной стороны. Погода вполне осенняя, и я сижу на склоне, закутавшись в кофту. Внезапно, как всегда, неведомо откуда появляется всадник. Он пришпоривает лошадь и кричит мне что-то по-арабски. Я не понимаю ничего, кроме приветствия, очень вежливо на него отвечаю и объясняю, что хваджа находится с другой стороны холма. Всадник как-то странно на меня смотрит, задает еще какой-то вопрос, который я, естественно, не понимаю, после чего, откинув голову назад, оглушительно хохочет.
  — О, ведь это хатун! — вопит он. — Вот это да! Я ведь говорю с хатун, а не с хваджа!
  Развернув лошадь, он галопом несется на другую сторону холма, продолжая безудержно хохотать: надо же так оскандалиться — принять женщину за мужчину!
  
  
  Погожие деньки, видимо, миновали, — небо все чаще затягивают облака. Мы осмотрели почти все из намеченных теллей. Пора решить, где нам весной копать. Три телля оспаривают честь быть изученными нами: Телль-Хамдун, интересный своим географическим положением, Телль-Шагар-Базар и Телль-Мозан. Этот последний — самый большой из трех, и многое зависит от того, насколько велик римский слой. Пробные траншеи придется копать во всех трех теллях. Начинаем с Мозана. Здесь рядом деревня, и Хамуди, как всегда, отправляется туда нанимать рабочих. Местные относятся к его предложению крайне подозрительно.
  — Деньги нам не нужны, — заявляют они с ходу. — Урожай в этом году был хороший.
  Поистине счастливая страна — такая простота нравов!
  Единственная ценность здесь — пища. Урожай был хороший — значит, ты богач! Всю остальную часть года они пребывают в довольстве и безделье, пока снова не придет пора пахать и сеять.
  — Немножко денег, — говорит Хамуди тоном Змия-искусителя, — никому не повредит.
  — Но что мы на них купим? — резонно спрашивают крестьяне. — А еды до следующего урожая нам хватит.
  Но тут в игру, как водится, вступает наша праматерь Ева. Хитроумный Хамуди расставляет силки: ведь на эти деньги можно купить какие-нибудь украшения женам.
  Жены кивают. Раскопки, говорят они, — дело хорошее. Мужчины чешут в затылках. Как узнать, благородное ли это дело? Достойно ли им заниматься? Хамуди клянется, что это одно из самых благочестивых дел на свете. И потом, пока речь идет всего о нескольких днях! А до весны они успеют все обдумать и решить. Наконец наиболее дерзкие и мыслящие современно — их набралось с дюжину — не без колебания соглашаются. Консерваторы неодобрительно трясут белыми бородами.
  По знаку Хамуди из недр «Мэри» извлекают кирки и лопаты и раздают рабочим. Хамуди сам берет кирку и демонстрирует, как с ней надо обращаться, потом объясняет, что именно требуется. Рабочим предстоит прорыть три пробных траншеи на разных уровнях склона. Наши новобранцы бормочут: «Иншаллах!» — и приступают к работе.
  
  
  Телль-Мозан, увы, пришлось вычеркнуть из нашего списка. Здесь оказалось несколько римских слоев. Чтобы пробиться сквозь них, потребуется не один сезон. У нас на это нет ни времени, ни денег.
  Сегодня мы едем к нашему старому приятелю — Теллю-Шагар-Базар. Здесь предварительные приготовления к раскопкам проходят гораздо быстрее. Шейх — человек очень бедный, как и все арабские землевладельцы, он по уши в долгах. Наше нашествие — для него шанс поправить свои дела.
  — Брат, все, что я имею, — твое! — говорит он Максу, но в глазах его появляется хищный блеск, он наскоро прикидывает размер будущих барышей. — За землю вы можете мне ничего не платить, все мое — ваше.
  Когда Макс отходит довольно далеко, шейх, почтительно склонив голову, спрашивает у Хамуди:
  Э — Без сомнения, этот хваджа страшно богат. Так же богат, как «эль-Барон», который платил за все мешками с золотом?
  — Теперь, — наставляет его Хамуди, — золотом не расплачиваются. Но наш хваджа очень щедр. Кроме того, хваджа здесь построит дом — очень красивый дом. Он увеличит славу шейха, все скажут: «Иностранный хваджа решил построить здесь дом для экспедиции, потому что хотел увековечить доброту, мудрость и благочестивость шейха — благочестивого правоверного, который совершил паломничество в Мекку и которого все почитают!»
  Идея насчет дома пришлась по сердцу шейху. Он задумчиво смотрит на склон телля, рисуя в своем воображении стройные очертания будущего дома. Но потом вспоминает о более прозаических вещах.
  — Но ведь я не смогу снять урожая с этого холма. Это большая потеря для меня, очень большая.
  — Так, значит, ты уже его вспахал и засеял? — ехидно вопрошает Хамуди.
  — Ну, пока нет, — признает шейх, — но мы его вот-вот засеем!
  — А там уже когда-нибудь сеяли? Ведь нет? Зачем распахивать холм, когда полно места на равнине/ Шейх упрямо гнет свою линию:
  — Нет, я потеряю урожай. Это большой урон для меня.
  Но пусть! Я с радостью принесу эту жертву на благо государства. Пусть я разорюсь — кому до этого какое дело? — И с наигранным дружелюбием он уходит в дом.
  К Хамуди подходит старуха, она ведет за руку мальчика лет двенадцати.
  — У хваджи есть лекарства? — спрашивает она.
  — Да, есть кое-какие. А что такое?
  — Не даст ли он лекарства для моего сына?
  — А что случилось с твоим сыном?
  Вопрос излишний: у ребенка лицо дебила.
  — Он не в своем уме, — отвечает старуха.
  Хамуди печально качает головой, но обещает спросить у хваджи про лекарства. Рабочие начинают рыть траншею.
  Хамуди, старуха и мальчик подходят к Максу. Макс смотрит на ребенка.
  — Мальчик таков, каким его создал Аллах, — говорит он. — Мои лекарства ему не помогут.
  Женщина вздыхает, по щеке скатывается слеза. А потом деловито спрашивает:
  — Тогда, может быть, хваджа даст нам яда? Зачем ему жить!
  Макс мягко отказывает. Она недоуменно таращится на него, потом сердито трясет головой, и они уходят.
  Я лезу на вершину холма, где наш Макартни уже занят осмотром поверхностного слоя. Арабский мальчишка с важным видом слоняется вокруг с палкой в руке. Мак не рискует заговорить по-арабски, отчаянно жестикулирует, но мальчишка понимает далеко не все. Услужливый Аристид спешит на помощь.
  Я осматриваюсь. На севере — гряда холмов — там уже Турция, а сверкающее пятно — это Мардин. На запад, юг и восток простираются плодородные равнины, весной они все зазеленеют и запестреют цветами. Повсюду вздымаются телли, кое-где виднеются коричневые шатры бедуинов.
  Я знаю, что на многих теллях стоят деревушки, но их не видно — это всего лишь несколько саманных лачуг. Все вокруг дышит вековым покоем. Мне тут очень нравится, я надеюсь, что мы выберем именно Шагар-Базар. Мне хочется пожить в будущем новом доме. А если мы будем копать Телль-Хамдун, то придется жить в Амуде… Определенно, здесь мне нравится больше.
  Наступает вечер. Завтра утром мы продолжим пробные раскопки. Пока что Макс результатами доволен, он уверен, что этот холм никто не трогал, начиная с пятнадцатого века до нашей эры, если не считать отдельных римских и исламских захоронений. Здесь попадаются превосходные фрагменты расписной керамики.
  Шейх провожает нас до машины.
  — Все, что я имею, — все твое, брат, — вновь твердит он. — Пусть я совсем обеднею, но отдам тебе последнее.
  — О, я буду так счастлив, — отвечает Макс в тон ему, — если мои раскопки принесут вам славу и богатство. За потерянный урожай вам будет выплачена компенсация — у нас есть договор с французскими властями, вашим людям будут хорошо платить, за землю, на которой мы построим дом, вы тоже получите хорошие деньги. А в конце сезона вам будет вручен персональный подарок.
  — О! — радостно восклицает шейх. — Мне ничего не нужно! Какие могут быть счеты между братьями?
  На этой альтруистической ноте мы расстаемся.
  
  
  На Телле-Хамдун проводим два холодных и ветреных дня.
  Результаты неплохи, но часть телля расположена в Турции, то есть в другой стране. Значит, скорее всего, основные раскопки будут в Шагар-Базаре, а заодно возьмем концессию на Телль-Брак, вероятно, на следующий сезон.
  Теперь нужно вплотную заняться подготовкой к весенней экспедиции. В Шагаре есть подходящий участок для сооружения дома; на то время, пока его будут строить, надо снять жилье в Амуде; надо заручиться наконец официальным согласием шейха, а перво-наперво — получить в Хассече очередной денежный перевод, пока заполнившиеся водой «вади» еще не отрезали нам дорогу.
  Хамуди в последние дни в Амуде сорил деньгами, чтобы поддержать «нашу репутацию». Вообще, тратить деньги без счета — для арабов дело чести; к примеру, так развлекается в кофейнях местная знать. Проявить скупость в кофейне — это страшный позор. Зато у старухи, приносящей молоко, и у женщин, которые нам стирают, Хамуди безжалостно требует сдачи, хотя платим мы им жалкие гроши.
  
  
  Макс и я едем в Хассече в «Куин Мэри», уповая на лучшее, хотя небо обложено тучами и уже моросит дождь, который в любую минуту может превратиться в ливень. Мы добираемся до места без приключений, но дождь уже разошелся не на шутку, и неизвестно, выберемся ли мы обратно. К нашему великому отчаянию, почтмейстера опять нет на месте, и никто не знает, где он. Мы рассылаем мальчишек на поиски нерадивого почтаря. Дождь и не думает униматься, Макс тревожится — если мы вовремя не уберемся, то застрянем здесь надолго. Мы все еще ждем, а дождь льет и льет.
  Внезапно входит почтмейстер — беззаботной походкой, в руке у него корзинка с яйцами. Он удивлен и несказанно рад нашему приезду. Макс пресекает всякие комплименты и душевные излияния и просит обслужить нас немедленно, иначе дороги окончательно развезет и мы здесь застрянем.
  — Ну и что? — беспечно отзывается он. — Поживете здесь много-много дней, мне это будет очень приятно. Хассече очень хороший город. Оставайтесь!
  Его гостеприимству нет границ.
  Макс просит поторопиться. Почтмейстер неловко отпирает все свои ящички и все так же бестолково роется в каждом из них, одновременно горячо уговаривая нас остаться погостить.
  — Странно, — приговаривает он, — куда подевался этот конверт? Я, помню, как он пришел, и я еще подумал: «Когда-нибудь хваджа явится за ним». И положил конверт в надежное местечко, но куда?
  Приходит помощник, и поиски продолжаются. Слава Богу, пакет найден, а мы снова претерпеваем все мытарства, связанные с получением наличных денег; их на почте опять не оказывается, и надо снова идти за ними на Базар!
  А дождь и не думает униматься. Наконец мы получаем то, что нам причитается. Макс предусмотрительно покупает хлеб и шоколад — вдруг нам придется заночевать в пути.
  Мы снова усаживаемся в свою верную «Мэри» и на полной скорости мчимся прочь из города. Первое широкое «вади» преодолеваем успешно, а у второго видим удручающую картину: в нем увяз почтовый автобус, а за ним выстроилось несколько машин. Все шоферы и пассажиры уже в овраге — подкладывают доски, копают, толкают и понукают это немудрящее средство передвижения. Макс обреченно вздыхает:
  — Все, считай, застряли на ночь.
  Перспектива не из приятных. Я много раз ночевала в автомобиле и знаю, каково это. Просыпаешься утром, совсем закоченев, все тело ломит… Однако нам, можно сказать, повезло. Автобус, пыхтя и отдуваясь, выползает из оврага, другие машины тянутся за ним, ну, а мы уж тащимся последними. И вовремя: вода катастрофически прибывает.
  Наш путь назад в Амуду — один сплошной кошмар.
  Дважды, по крайней мере, «Мэри» разворачивало капотом к Хассече, несмотря на цепи на колесах. От этого постоянного скольжения возникает жуткое чувство: словно земля вообще перестала быть твердью. Полная иллюзия какой-то фантасмагории, все как во сне.
  Мы приезжаем уже затемно, наши домочадцы выбегают нам навстречу с фонарями и радостными криками. Я выползаю из «Мэри» и тащусь в свою комнату. Грязь сплошь облепила мои ступни: на каждой висит широкая и плоская лепешка, такая тяжеленная, что ноги не поднять.
  Никто, похоже, не надеялся, что мы сегодня вернемся, нас осыпают поздравлениями вперемешку с хвалой Аллаху.
  Глядя на лепешки грязи у меня на ногах, я истерически хохочу. Фантасмагория продолжается. Хамуди тоже смеется и говорит Максу:
  — Как хорошо, что хатун с нами! Ей весело от любого пустяка!
  
  
  Все наконец улажено. Между Максом, шейхом и представителем французских властей состоялась торжественная встреча. Все записано черным по белому — условия аренды земли, компенсация, обязательства каждой из сторон. Бедняга шейх! Ему так хочется сказать, что все, что он имеет, принадлежит «брату» Максу, но тогда, по логике, придется отказаться от компенсации — а это тысяча фунтов золотом.
  Шейх явно разочарован, видимо, втайне он лелеял мечту о каком-то сказочном богатстве. Впрочем, есть в договоре и один утешительный пункт: дом, построенный археологами, после окончательного завершения раскопок перейдет в собственность шейха. Услышав это, он немного повеселел и с довольным видом погладил окладистую, крашенную хной бороду.
  — C'est tout de meme un brave homme924, — замечает французский капитан после того, как шейх удалился. И пожимает плечами. — Il n'a pas Ie sou comrne tout ces gens la!925
  Арендовать дом в Амуде оказалось не так-то просто.
  Выяснилось, что дом армянского священника представляет собой не одно строение, а шесть, соединенных вместе. Там живут целых одиннадцать семейств, что значительно осложняет дело. Священник же — только посредник владельцев.
  Соглашение в конце концов достигнуто: к определенному дню все шесть домов будут освобождены, а все помещения побелят двумя слоями известки.
  Кажется, все проблемы решены. Нам предстоит обратный путь к морскому побережью. Машины попытаются достичь Алеппо через Рас-эль-Айн и Джараблус. Это составит двести миль, правда, в начале пути будут сплошные «вади», но за два дня, пожалуй, можно добраться. Однако декабрь на носу, разбушуется непогода, и что делать тогда бедной хатун?
  Нет уж, лучше хатун поехать поездом, в спальном вагоне… Такси довозит нас до какой-то неведомой станции, и вот уже ползет вдоль платформы голубой вагон, влекомый здоровенным пыхтящим паровозом. Кондуктор в шоколадного цвета униформе высовывается из окна. Багаж хатун (то есть теперь уже мадам) заносят в вагон, сама мадам карабкается по крутым ступенькам.
  — Думаю, твое решение было мудрым, — говорит Макс. — Дождь опять начинается!
  — До встречи в Алеппо! — кричи» мы друг другу, и поезд трогается.
  Я шагаю за кондуктором по коридору. Он картинным жестом открывает дверь в мое купе. Здесь уже постлана постель.
  Я снова в объятиях цивилизации. Конец le camping! Кондуктор берет мой паспорт, приносит бутылку минеральной воды и говорит:
  — Прибываем в Алеппо в шесть утра. Bonne nuit, Madame!926
  Полная иллюзия, Что я еду из Парижа на Ривьеру!
  А вообще странно, здесь, в этом диком краю, тоже есть спальные вагоны…
  
  
  Алеппо! Магазины! Ванна! Я вымыла голову шампунем!
  Можно навестить друзей.
  Когда прикатывают три дня спустя Макс и Мак — сплошь заляпанные грязью и обвешанные дрофами, которых они настреляли в пути, — я встречаю их с превосходством человека, вновь испорченного благами цивилизации.
  У них в дороге было много неурядиц, поскольку погода оставалась неизменно отвратительной, и я радуюсь, что предпочла ехать поездом.
  Перед самым расчетом повар снова потребовал, чтобы в рекомендации было указано, что он может работать шофером, Макс в ответ заставил его проехаться на «Куин Мэри» по двору. Вскочив за руль, Иса резво включил газ, дав при этом задний ход, в результате наша «Мэри» снесла задом часть ограды. После этого Макс, естественно, никак не мог величать его шофером, Иса был страшно обижен. В конце концов они сошлись на обтекаемой формулировке:
  Иса «служил у нас три месяца поваром и помогал ухаживать за машиной»!
  Мы едем в Бейрут, где расстаемся с Маком. Он отправляется в Палестину, а мы проведем зиму в Египте.
  Глава 4
  Первый сезон в Шагар-Базаре
  В Бейрут мы возвращаемся весной. Первый, кто встречает нас у причала, — это Мак, но он совсем не такой, каким мы его помним. У него улыбка до самых ушей. Сомнений нет — он рад нас видеть! До этой минуты мы, в сущности, не знали, как он к нам относится, нравимся мы ему или нет. Он же привык скрывать свои чувства под маской вежливой невозмутимости. Но сейчас абсолютно очевидно — он счастлив снова встретиться с нами. Сердце мое просто тает! Отныне все мои претензии к Маку испаряются навсегда. Я настолько осмелела, что даже спросила: неужто он все это время просидел на коврике со своим любимым дневником.
  — Конечно! — заявляет он, несколько удивленный таким странным вопросом.
  
  
  Из Бейрута едем в Алеппо, где совершаем обычный рейд по магазинам. Кроме того, нанимаем шофера для «Мэри».
  На этот раз мы не рискуем связываться с первым попавшимся безработным. Наш выбор падает на высокого, с вековой печалью в очах армянина, который выкладывает перед нами рекомендации, где расхваливается его честность и замечательный профессионализм. Он как-то работал даже у немецких инженеров. Правда, у него очень противный голос — визгливый фальцет, но на первый взгляд это единственный его недостаток. И потом, по сравнению с незадачливым Абдуллой он просто настоящий интеллектуал! Аристида не нашли, выяснилось, что он состоит теперь «на государственной службе» — возит цистерну с водой в Дейр-эз-Зоре.
  В намеченный день мы отбываем в Амуду, двумя партиями: Хамуди и Мак едут в «Мэри» (лишенной королевского титула и переименованной в «Синюю Мэри» после перекраски в веселенький синий цвет). Они отправляются пораньше, чтобы проверить, все ли готово к нашему приезду. А мы с Максом роскошно катим на поезде до Камышлы, где проводим целый день, улаживая разные формальности с французскими военными властями. Наконец, около четырех часов, мы тоже отбываем в Амуду.
  Добравшись до нашего пристанища, сразу чувствуем, что тут творится что-то не то… Все явно в растрепанных чувствах, то и дело раздаются взаимные упреки и сетования. Вид у Хамуди отрешенный, а у Мака — стоический.
  Узнаем, в чем дело. Оказывается, дом, который сдали нам в аренду и должны были освободить, вымыть и дважды побелить изнутри к известному сроку, миновавшему неделю назад, совершенно не готов к нашему приезду. Мало того, что его не удосужились прибрать и побелить, там по-прежнему ютится еще семь армянских семейств! Мак и Хамуди, прибывшие на сутки раньше нас, предприняли все, что могли, однако их завоевания очень скромны. Хамуди, уже усвоивший, что «комфорт и покой хатун — прежде всего», развил кипучую деятельность и ему все-таки удалось освободить одну комнату от армян и их пожитков и даже побелить стены и потолок. Для нас с Максом туда ставят две раскладушки. В прочих помещениях — невероятный хаос, представляю, как весело Хамуди и Мак провели прошлую ночь. Но ничего, все в конце концов как-нибудь утрясется, заверяет нас Хамуди, сияя своей ослепительной улыбкой.
  Взаимные счеты и претензии между выселенными семьями и священником, к счастью, нас уже не касаются, и Макс настоятельно просит, чтобы они нашли другое место для выяснения отношений.
  И вот женщины, дети, куры, собаки, кошки — все это, вопя, скуля, визжа, стеная, ругаясь и молясь, с гоготом, мяуканьем, кудахтаньем и лаем вываливается, словно в финальном акте какой-нибудь эксцентрической оперы.
  Как мы поняли, каждый из жильцов имеет зуб не только на священника, но и на соседей, и на собственных родственников. Страсти разгораются все сильнее — между братьями, сестрами, золовками, невестками и более старшим поколением. Полная неразбериха! Однако понять, что они там делят, совершенно невозможно. А среди этого столпотворения наш новый повар Димитрий с невозмутимым видом готовит ужин. Мы с блаженным вздохом садимся за стол, все страшно проголодались и устали, после чего отправляемся в постель.
  Так хотелось спать, но не тут-то было… Такой ненависти к мышам, как в эту ночь, я никогда не испытывала.
  Парочка мышей в спальне меня не пугает (одной знакомой мышке я в свое время даже дала имя — Элси, хотя не факт, что это была «дама»). Но в ту ночь я пережила настоящий кошмар. Как только мы погасили лампы, полчища мышей — их, вероятно, были сотни — выскочили из нор в стенах и в полу и с веселым писком принялись носиться по раскладушкам. Представляете! Мыши бегают по вашему лицу и волосам! Мыши! Всюду мыши!
  Я включила фонарик. Ужас! По стенам ползает множество каких-то белесых жуков, очень похожих на тараканов.
  У меня в ногах устроилась мышь и чистит свои усики. Кругом ползучие твари. Макс пытается меня успокоить:
  — Ты спи. Когда спишь, тебе все равно.
  Отличный совет. Но попробуй уснуть, когда мыши устроили на тебе соревнования по бегу… Максу, похоже, это вполне удается.
  Я стараюсь унять дрожь в теле и даже ухитряюсь задремать, но маленькие лапки, щекочущие мое лицо, снова меня будят. Я опять включаю фонарик. Тараканов на стенах стало еще больше, вдобавок прямо на меня с потолка спускается огромный черный паук!
  Так проходит эта ночь, и со стыдом признаюсь, что к двум часам я впадаю в настоящую истерику. Утром, ору я, уеду поездом в Алеппо, а из Алеппо прямиком в Англию!
  Все! Я так жить не могу! Я не выдержу! Я еду домой!
  Макс тут же предпринимает весьма мудрый шаг. Он открывает дверь и зовет Хамуди. Через пять минут наши кровати вынесены во двор. Еще какое-то мгновение я гляжу на звездное небо. Воздух прохладен и сладок. Я засыпаю…
  Макс, думаю, тайком с облегчением вздыхает и тоже засыпает.
  
  
  — Так ты не едешь в Алеппо? — осведомляется Макс у меня наутро.
  Я слегка краснею при воспоминании о своей истерике, но говорю, что не еду. Я ни за что не уеду отсюда. Но спать буду во дворе.
  Хамуди успокаивает: все наладится. Норки в стенах и полу спальни заделают гипсом, комнату заново побелят.
  Более того: нам принесут кошку, ее одолжили у кого-то.
  Это всем кошкам кошка, настоящая профессионалка.
  Я спросила Мака, как они с Хамуди провели первую ночь после приезда. Неужели и по ним бегали эти мерзкие твари?!
  — По-видимому, — отвечает Мак невозмутимо. — Только я спал.
  Мак — это чудо!
  
  
  Итак, ближе к обеду приносят кошку. Я никогда ее не забуду. Хамуди был прав: это настоящая профессионалка.
  Она знает, для чего ее наняли, и незамедлительно приступает к своим обязанностям.
  Пока мы обедаем, кошка прячется в засаде за упаковочным ящиком. Когда мы разговариваем, или ходим, или слишком шумим, она смотрит на нас укоризненно, как бы говоря: «Я бы вас попросила… Как я могу работать в такой обстановке?!» Ее взгляд столь выразителен, что мы сразу же и всецело ей подчиняемся: говорим шепотом и стараемся не звякать тарелками и стаканами.
  Пять раз во время обеда через комнату пробегала очередная мышь, и все пять раз кошка совершала свой великолепный прыжок. Никаких этих западных штучек, никаких заигрываний с жертвой — она просто откусывает у мыши голову, с хрустом сгрызает ее, после чего переходит к тушке. Жутковатое зрелище, но действует она вполне профессионально!
  Кошка прожила у нас пять дней. После этого — ни одной мыши, будто их и не было. Кошку забрали, но мыши больше не появляются. Никогда после я не видела столь талантливого животного. Мы ее совершенно не интересовали, она не требовала ни молока, ни подачек со стола.
  Она была холодна, расчетлива и беспристрастна. Кошка высшей квалификации! Суперкошка!
  
  
  Мы постепенно обживаемся: стены побелены, подоконники, окна и двери покрашены, столяр и четверо его сыновей, расположившись во дворе, приводят в порядок мебель и мастерят новую.
  — Столы, — восклицает Макс, — главное — это столы!
  Столов лишних не бывает.
  Я обращаюсь с прошением о комоде; Макс милостиво жалует мне шкаф для одежды с крючками. После чего наши столяры снова занимаются столами: обеденный стол; стол, за которым Мак займется зарисовкой черепков; столы для керамики; наконец, стол для моей пишущей машинки.
  Мак чертит вешалку для полотенец, и столяры приступают к работе. И вот старик столяр уже торжественно вносит вешалку ко мне в комнату. Она отличается от той, которую набросал Мак, и, когда старик устанавливает ее, я вижу, в чем это отличие. У нее колоссальные ножки, этакие могучие кривые лапы. Они торчат во все стороны, так что, куда ни поставь эту конструкцию, споткнешься обязательно. Я прошу Мака узнать у старика, зачем он сделал такие мощные опоры.
  Столяр степенно поворачивается ко мне.
  — Я старался, чтобы было красиво. Я хотел сделать красивую вещь!
  Что можно возразить на этот вопль души художника? Я Склоняю голову, готовая весь сезон спотыкаться о чудовищные лапы этого шедевра!
  В дальнем углу двора несколько каменщиков сооружают для меня туалет из саманного кирпича.
  Вечером за обедом я спрашиваю у Мака, какой был его самый первый архитектурный проект.
  — Из практически осуществленных, — отвечает он, — вот этот. Ваш туалет во дворе.
  Он мрачно вздыхает, и я преисполняюсь сочувствия.
  Когда Мак будет писать мемуары, вряд ли он с гордостью вспомнит об этом своем проекте! Нет, нельзя, чтобы первым воплощением мечтаний молодого архитектора стал сортир из саманного кирпича для супруги его патрона.
  Сегодня к нам на чай придут две французские монахини и капитан Ле-Буато. Мы встречаем их еще в деревне и ведем к себе. И что же: перед крыльцом нас гордо встречает очередной шедевр нашего неутомимого столяра — стульчак для туалета!
  
  
  Дом обретает все более цивилизованный вид. Комната, где мы спали в первую ночь и куда еженощно сбегаются тараканы, превратилась в чертежную. Здесь Мак может работать в одиночестве, уединившись от людей. (Тараканы, похоже, его не смущают.) Рядом с чертежной — столовая, дальше идет коллекторская комната — для хранения наших находок, реставрации керамики, сортировки, классификации и атрибуции собранных предметов. (Благо столов там хватает!) Есть еще комнатушка, совмещающая функции рабочего кабинета и гостиной. Там стоит стол с моей пишущей машинкой и несколько шезлонгов. Дальше в бывшей квартире священника находятся три спальни — уже без мышей (благодаря арендованной нами кошке) и без тараканов (благодаря нескольким слоям свежей побелки?), но не свободные, однако, от блох! Это просто какое-то жуткое нашествие. Эти существа отличаются поразительной, просто вызывающей живучестью. Им нипочем ни «Китингс», ни «Флит», ни прочие новейшие средства. Обработка кроватей карболкой лишь сильнее вдохновляет этих насекомых на новые спортивные рекорды. Меня изводят не столько укусы, втолковываю я Маку, сколько их лихие прыжки. Уснуть, когда блохи проводят еженощные скачки на твоей пояснице, практически невозможно. Макс страдает еще сильнее, чем я. Однажды за поясом его пижамы я нахожу и убиваю сто семь особей! Макс жалуется, что они его окончательно вымотали. И уверяет, что мне достались самые хилые экземпляры, не то что ему. Да, да, настоящие посредственности, почти не умеющие прыгать.
  А у Мака, похоже, блох нет вообще! Это чудовищная несправедливость. Вероятно, они просто забраковали эту совершенно не подходящую для них спортивную площадку.
  
  
  Жизнь вошла в привычную колею. Каждое утро, едва рассветет, Макс отправляется на раскопки. Чаще всего я иду с ним, но иногда остаюсь дома и занимаюсь другой работой: склеиваю керамику и прочие находки, делаю к ним этикетки, а иногда сажусь за пишущую машинку — я же все-таки писательница. Мак проводит дома два дня в неделю — корпит над зарисовками.
  День на раскопках тянется долго, но если погода хорошая, этого даже не замечаешь. Сперва, покуда солнце не поднялось высоко, воздух еще прохладный, но потом становится тепло, что очень приятно. Кругом появилось множество цветов, в основном маленьких красных анемонов, как я их называю (их латинское название, кажется, ranunculus).
  Основной костяк рабочих — из Джараблуса, родного города Хамуди. Закончив сезонные работы в Уре, к нам присоединились и два его сына. Яхья, старший, высокий парень с добродушной широкой ухмылкой. Он чем-то напоминает симпатичного пса. Алави, младший, красавчик и, похоже, более смышленый. Но темперамент у него бешеный, и он часто становится зачинщиком ссор. Здесь также работает их двоюродный брат Абд эс-Салам, он тоже бригадир. Хамуди помог нам устроиться, все наладить и должен теперь вернуться домой.
  Как только на раскопки пришло подкрепление из Джараблуса, спохватились и местные крестьяне. Подданные шейха тоже включились в работу. По двое, по трое подходят жители окрестных деревень. Среди них — курды, живущие на самой границе с Турцией, армяне и несколько езидов927, прозванных «почитателями дьявола», кротких меланхоличных людей, всегда готовых принять на себя роль жертвы.
  Принцип организации работы очень прост. Все рабочие объединены в бригады. Кайло вручается лишь тем, кто уже участвовал в раскопках раньше или просто производит впечатление сообразительного малого. Всем платят одинаково независимо от возраста — взрослым, подросткам и совсем еще мальчишкам. А кроме того, обязателен милый восточной душе бакшиш — небольшое вознаграждение за каждую находку.
  Кайловщик имеет наибольшие шансы найти что-нибудь.
  Как только квадрат для его звена определен, он начинает снимать грунт. После него идет рабочий с совковой лопатой, насыпает землю в корзины, и трое-четверо «корзинщиков» уносят ее на расчищенное место, где, высыпав содержимое корзины, снова тщательно его просматривают — на тот случай, если кайловщик с землекопом что-нибудь пропустили. А поскольку носильщиками работают мальчишки, у которых глаз очень острый, им тоже нередко достается награда за какой-нибудь амулет или бусину. Находки они завязывают в подол своего тряпья и предъявляют в конце дня. Иногда мальчишки, не дожидаясь конца дня, показывают найденное Максу, и он решает участь каждой вещицы, — «сохранить» или «шилух» (выкинуть). Это касается незначительных находок — амулетов, черепков, бусин и т, п.
  Когда же попадается сразу несколько образцов керамики или кости из какого-нибудь погребения, остатки древней саманной кладки, то бригадир зовет Макса, и место осматривается особенно скрупулезно. Сначала Макс или Мак осторожно счищает с горшков или с кинжала всю землю ножичком, потом сдувают пыль, после чего объект, не сдвигая с места, фотографируют и зарисовывают в блокноте.
  Отслеживание остатков строений — дело тонкое, требующее участия специалиста. Старший на раскопе в таких случаях сам берется за кайло и с превеликой тщательностью зачищает кирпичную кладку. Впрочем, и наши кайловщики, неопытные, но сметливые парни, вскоре тоже легко распознают саманную кладку и уверенно докладывают: «Хадха либн» («Саманный кирпич»).
  Самые толковые рабочие — армяне, но они, к сожалению, большие склочники и ловко умеют разжигать страсти среди курдов и арабов. Ссоры здесь, можно сказать, не прекращаются. Наши рабочие — народ горячий, и у всех при себе имеются «оборонительные» средства — ножи, дубинки и что-то вроде булавы или трости с тяжелым набалдашником. Они разбивают друг другу головы и затевают жестокие драки — в тот самый момент, когда Макс громко зачитывает им правила поведения на раскопках. Все драчуны будут оштрафованы!
  — Отношения будете выяснять после! — кричит Макс. — Я не потерплю никаких драк. Во время работы я ваш отец, а отца полагается слушаться. Мне нет дела до того, кто прав, кто виноват. Наказывать буду обоих одинаково.
  Рабочие дружно кивают.
  — Да-да, все верно. Он наш отец. Мы должны его слушаться. Во время драки можно нечаянно сломать какую-нибудь ценную находку, которая стоит больших денег!
  Но драки все равно вспыхивают. Самых заядлых драчунов приходится увольнять.
  Правда, не насовсем, а на день-два; но и те, кого прогнали насовсем, являются после дня расчета и просят поставить их в следующую смену.
  День расчета установлен эмпирическим путем — это каждый десятый день работы. Многие приходят из самых дальних деревень и приносят с собой еду (обычно мешок муки и несколько луковиц); этого запаса хватает на десять дней, после чего они просят отпустить их в деревню, потому что кончилась провизия. Главная проблема в том, что работают эти люди нерегулярно: получив деньги, они уходят.
  — У меня есть сейчас деньги, зачем мне работать еще? — недоумевают они.
  Через две недели деньги кончаются, и они тут как тут: просят принять их обратно. Для нас это чрезвычайно неудобно: звено на каждом из квадратов успевает сработаться, а подобные перебои замедляют раскопки.
  Французы придумали оригинальный способ борьбы с «текучкой кадров», которая изрядно осложняет им строительство железной дороги. До тех пор, покуда вся работа не будет сделана, они платят своим рабочим только половину суммы. Лейтенант посоветовал Максу попробовать этот «прием». Но мы решили, что это несправедливо.
  Сколько заработали люди, столько и должны получить.
  Так что пришлось смириться с этими постоянными уходами и приходами; вот только много возни с ведомостями по зарплате, которые то и дело приходится исправлять и переписывать.
  На раскопках рабочий день начинается в полседьмого, перерыв на завтрак в полдевятого. Мы едим арабский хлеб, сваренные вкрутую яйца, а Мишель — это наш шофер — готовит чай, который пьем из эмалированных кружек, сидя прямо на земле. Солнце пригревает, утренние тени придают местности особое очарование, вдали голубеют холмы Турции, а вокруг нас — целое море желтых и алых цветов.
  Воздух напоен их свежим ароматом. В такие минуты чувствуешь, как прекрасна жизнь. Бригадиры наши счастливо улыбаются, детишки, выгоняющие коров, подходят к нам и застенчиво смотрят. Одетые в живописные лохмотья, они улыбаются, сверкая зубами. Вид у них такой счастливый, что поневоле вспоминаешь сказочных пастухов, бродящих со своими стадами по холмам. А в этот утренний час так называемые «благополучные» европейские ребятишки томятся в душных классах, без воздуха и солнечного света и, сидя за неудобными партами, корпят над буквами алфавита, выводят непослушными пальчиками каракули! Интересно, думаю я, когда-нибудь, лет через сто или двести, не ужаснутся ли наши потомки: «В те времена детей загоняли в школы и заставляли их часами просиживать за партами! Вот варвары! Мучили бедных крошек!» Вернувшись в настоящее, я улыбаюсь маленькой девочке с татуировкой на лбу. И протягиваю ей вареное яйцо.
  Она мгновенно перестает улыбаться, качает головой и убегает. Похоже, я нарушила какой-то запрет.
  Бригадиры свистят в свистки. Перерыв окончен. Я брожу по склонам холма, останавливаюсь то здесь, то там.
  Очень хочется стать свидетелем какой-нибудь ценной находки, но мне никогда не везет. Битых двадцать минут, опершись о трость-сиденье, я стою у квадрата Мохаммеда Хасана, потом я перехожу к квадрату Исы Дауда — а вечером узнаю, что главная сегодняшняя находка — красивый горшок с насечкой — обнаружилась немедленно после моего ухода.
  Мне дали одно щекотливое поручение. Дело в том, что некоторые мальчишки-корзинщики, вывалив снятый грунт на расчищенный участок, не торопятся вернуться на раскоп. Они усаживаются возле куч земли, якобы для дополнительного просмотра, и просиживают таким манером минут по пятнадцать, есть и такие, что ухитряются свернуться калачиком и прямо на грунте преспокойно заснуть!
  Проработав недельку соглядатаем, я отчитываюсь о результатах слежки. Вот тот мальчишка, с желтой повязкой на голове, молодчина — не отлынивает ни минуты, а Салаха Хасана не мешало бы уволить — он вечно спит на сортировке. Абдул Азиз сачкует, и тот парень в драной синей куртке — тоже.
  Насчет Салаха Хасана Макс соглашается, но за Абдула Азиза заступается: у парнишки острый глаз, он даже крохотной бусины не пропустит.
  При приближении Макса к раскопу трудовой энтузиазм резко возрастает, то и дело раздается восторженное «Й'аллах», крики, пение, некоторые даже пускаются в пляс.
  Корзинщики, тяжело дыша, носятся на сортировку и обратно, подбрасывая на обратном пути корзины в воздух.
  Но довольно скоро прилив трудолюбия иссякает, и работа идет даже медленнее, чем раньше. Бригадиры все время подбадривают рабочих криком «И'аллах» и саркастическими репликами, впрочем совершенно недейственными от постоянного употребления:
  — Ну что вы тащитесь, как старухи! Какие же вы мужчины! Еле ноги волочите! Как подыхающие коровы!
  Я ухожу подальше от раскопа, на другую сторону кургана. Отсюда хорошо видны силуэты далеких синих холмов.
  Усаживаюсь среди цветов и блаженно замираю.
  Издалека ко мне приближается стайка женщин, судя по их красочным одеяниям, это курдки. Они собирают травы и коренья.
  Вот они уже обступили меня и усаживаются в кружок.
  Курдские женщины — веселы и красивы и любят ярко одеваться. У этих — оранжевые тюрбаны, а платья — зеленые, фиолетовые и желтые. Высокие, стройные, с гордо посаженной головой, они ходят прямо, чуть откинувшись назад. Бронзовая кожа, правильные черты лица, румяные щеки, а глаза чаще всего синие.
  Почти все курдские мужчины разительно похожи на лорда Китченера928 с цветной картинки, висевшей когда-то у меня в детской, — кирпично-красное лицо, огромные каштановые усы, синие глаза и воинственный взгляд.
  Половина здешних деревень — курдские, а половина — арабские. Жизненный уклад в них примерно одинаков, религия — тоже, но никогда вы не спутаете курдскую женщину с арабской. Арабские женщины очень скромны и держатся в тени, они отворачивают лица, когда с ними заговариваешь, они осмеливаются смотреть на тебя только издали, а уж никак не в упор. Когда улыбаются, смущенно отводят глаза. Одежда на них черная или темных тонов.
  Арабская женщина никогда не посмеет заговорить с мужчиной. Курдка же убеждена, что она ничем не хуже мужчины, а то и лучше. Она смело выходит из дому и не прочь позубоскалить с прохожими мужчинами. Ей ничего не стоит выбранить мужа. Наши рабочие из Джараблуса, с непривычки, в полном шоке.
  — Никогда, — восклицает один из них, — не слышал, чтобы достойная женщина такое говорила своему мужу! Я не знал, куда глаза девать от стыда!
  Между тем бронзоволикие красавицы обступили меня и рассматривают с откровенным интересом, обмениваясь грубоватыми комментариями. Они дружелюбно кивают мне, смеются, спрашивают что-то, потом качают головами и хлопают себя по губам, дескать: «Как жаль, что нам не понять друг друга!» Они с любопытством разглядывают мою юбку, ощупывают рукав. Потом указывают руками на раскоп, — ведь я жена хваджи? Я киваю, а они еще что-то спрашивают и смеются, понимая, что ответ получить невозможно. Догадываюсь, что их интересует моя семья, и есть ли у меня дети, и сколько их… Но увы! Потом они пытаются объяснить мне, что будут делать с травками и корешками, — напрасные старания. Они, хохоча, поднимаются, снова кивают мне и уходят, махая на прощание, — похожие на огромные яркие цветы.
  Живут они в саманных лачугах, а все их имущество состоит из нескольких кухонных горшков, но они счастливы, и веселье их непритворно. Они упиваются жизнью ничуть не меньше героев Рабле929 — красивые, пышущие здоровьем и весельем.
  Моя маленькая знакомая гонит мимо меня коров, робко улыбнувшись, она тут же отводит глаза.
  В отдалении слышны свистки бригадиров. Фидос! Перерыв на ленч, половина первого. Я возвращаюсь к Максу и Маку. Мы едим холодную баранину, опять крутые яйца, ломти арабского хлеба, а Макс и Мак — еще и местный козий сыр — светло-серого цвета, жутко пахнущий и слегка приправленный шерстью. У меня же с собой изысканные швейцарские сырки, облеченные в серебряную фольгу и красиво уложенные в круглую коробочку. Макс смотрит на них с презрением. На десерт — апельсины и горячий чай.
  Затем идем осматривать место, где будет построен наш дом.
  Это в нескольких сотнях ярдов от деревни и от дома шейха, к юго-востоку от раскопа. Каркас и перегородки уже готовы, я с тревогой спрашиваю, не слишком ли малы комнаты. Мак снисходительно улыбается: так кажется из-за того, что вокруг — открытое пространство.
  Дом будет с куполом, под которым большая гостиная-кабинет, прямо в середине, а с боков еще две комнаты.
  Отдельное здание — кухня с подсобными помещениями.
  Если со временем понадобятся еще комнаты, их можно будет пристроить потом.
  Неподалеку выкопают наш собственный колодец, чтобы не ходить за водой к шейху. Макс выбирает место для колодца и возвращается на раскоп.
  Я остаюсь и наблюдаю за Маком, который весьма оригинальным способом изъясняется со строителями: размахивает руками, присвистывает, цокает языком, кивает, но при этом не говорит ни слова.
  В четыре Макс начинает обходить квадраты и записывает, кому какой бакшиш положен за сегодня. Рабочие выстраиваются в шеренгу и предъявляют свои находки. Один из наиболее предприимчивых корзинщиков даже вымыл свою добычу слюной — для большего эффекта.
  Открыв огромную амбарную книгу, Макс приступает к осмотру:
  — Касмаги? (Кайловщик).
  — Хасан Мохаммед.
  Что у него? Тот показывает: половина горшка, множество черепков, костяной нож, небольшие кусочки меди.
  Макс перебирает его добычу, безжалостно выбрасывая хлам, — обычно это как раз те вещицы, на которые рабочий возлагал большие надежды. Найденные бусинки складывают в одну коробку, костяные предметы в другую. Черепки идут в большие корзины, которые тащат мальчишки. Макс во всеуслышание объявляет размер вознаграждения: два с половиной, ну так и быть, четыре пенса, и записывает это в книгу. Хасан Мохаммед повторяет вслух эту сумму, запоминая.
  Но самые тяжкие расчеты предстоят в конце недели: дневной заработок за все дни плюс вознаграждение, вся сумма выплачивается сразу. Причем каждый рабочий каким-то непостижимым образом точно знает, сколько именно ему причитается, и иногда поправляет Макса:
  — Нет, еще два пенса!
  Но нередко слышишь и такое:
  — Нет, четыре пенса лишние!
  Ошибаются они очень редко.
  Иногда возникает путаница из-за одинаковых имен. Здесь у нас трое или четверо Даудов Мохаммедов, и приходится их различать по третьему имени: Ибрахим или Сулейман.
  Макс переходит к следующему рабочему.
  — Имя?
  — Ахмад Мохаммед!
  У этого рабочего не очень много находок, да и те, строго говоря, можно было бы выбросить, но поощрение необходимо, поэтому Макс выбирает несколько черепков и кладет в корзину, записав на его счет два фартинга930.
  Доходит очередь и до «корзинщиков». Ибрахим Дауд нашел что-то яркое и многообещающее на вид, но при ближайшем рассмотрении это оказывается обломком арабской курительной трубки. Маленький Абдул Джохар застенчиво протягивает несколько крохотных бусин и некий предмет, который Макс тут же хватает, издав одобрительный вопль. Это цилиндрическая печать, почти не поврежденная, да еще и нужного нам периода — действительно ценная находка! Маленький Абдул удостоен похвалы, и на его счет записано целых пять франков! Шеренга восхищенно перешептывается.
  Вообще, для наших рабочих, азартных по натуре, раскопки привлекательны прежде всего непредсказуемостью.
  И ведь что удивительно: одни звенья удачливые, а другим не везет — и все тут. Прежде чем снимать очередной слой, Макс иногда вдруг говорит:
  — Ибрахима и его звено теперь поставлю у внешней стены — уж больно им везло в последнее время, посмотрим, что они найдут на новом квадрате. А бедняге Рейни Джорджу что-то ничего не попадается, ставлю его на хорошее место.
  Но — увы и ах! На новом квадрате, где было когда-то беднейшее городское предместье, тут же обнаруживается клад: глиняный горшок с кучей золотых серег. Вероятно, приданое чьей-то дочери. Ибрахим опять получит солидный бакшиш, а Рейни Джорджу, которого Макс поставил на «перспективное» погребение, где, по идее, должно быть множество ценных предметов, опять попадаются одни кости.
  Рабочие, удостоенные бакшиша, возвращаются к работе крайне неохотно.
  Наконец Макс обошел всех. Еще полчаса, и солнце закатится. Опять слышны свистки. Все кричат: «Фидос!
  Фидос!» Конец работы. Мальчишки подбрасывают вверх опорожненные корзины и с криком и хохотом их ловят, потом бегом несутся вниз. Те, кто живет в деревнях неподалеку, в двух-трех милях отсюда, идут домой. Находки в ящиках и корзинах сносят вниз очень осторожно и укладывают в нашу «Мэри». Рабочие, которым с нами по пути, устраиваются у нее на крыше. Мы возвращаемся домой.
  
  
  По курьезному стечению обстоятельств колодец, который мы начали рыть для себя, оказался на месте древнего колодца. Весть разносится тотчас же, и через пару дней у подножия кургана Макса встречает делегация из пяти седобородых старцев.
  Они объясняют, что пришли из самых дальних деревень и что там не хватает воды. Хваджа знает, где прячутся древние колодцы — еще римские. Если он покажет эти места, они будут навеки благодарны ему. Макс уверяет, что это была чистая случайность, но старцы вежливо улыбаются и не верят.
  — Ты мудр, хваджа, ты великий мудрец. Все это знают. Все тайны древних для тебя — открытая книга. Ты знаешь, где были города, ты знаешь, где были колодцы. Покажи нам, где их копать, и мы тебя отблагодарим.
  Объяснениям Макса никто не верит. По их разумению, он, как всякий великий маг, просто не желает открыть свою тайну. «Он знает, — бормочут они, — но нам не скажет».
  — Господи, зачем только мы наткнулись на этот римский колодец, будь он неладен, — ворчит Макс. — Теперь хлопот не оберешься. Сплошные проблемы.
  Проблемы возникают и в день оплаты. Официальная валюта в стране — французские франки. Но здесь так долго имели хождение турецкие меджиди, что для наиболее консервативных граждан они и есть настоящие деньги. На базарах их принимают, в банках — нет. Наши рабочие требуют платы исключительно в меджиди. Соответственно, получив в банке официальную валюту, мы отправляем Мишеля на базар: обменять ее на неофициальную, но «твердую» по здешним понятиям.
  Меджиди — это огромные тяжелые монеты. Мишель, спотыкаясь, тащит мешки. И высыпает деньги на стол.
  Они очень грязные и пахнут чесноком. Накануне дня выплаты у нас сумасшедший вечер: мы считаем меджиди, едва не задыхаясь от едкого запаха!
  Мишель наш просто молодец. Он честен, пунктуален и крайне щепетилен. Не умея ни читать, ни писать, он способен совершать сложнейшие подсчеты в уме. Возвратившись с рынка, он называет цену каждого продукта — а их бывает более тридцати! — и сдачу отдает всю, тютелька в тютельку. Еще не было случая, чтобы он ошибся в подсчетах.
  Но есть у него и слабости: он любит командовать, постоянно ссорится с мусульманами, страшно упрям и не в ладах с любой техникой.
  — Forca! — кричит он, в глазах его загорается дикий огонек, после чего прибор издает зловещий треск.
  Но хуже всего — его склонность к экономии. Принеся с рынка гнилые бананы и полувысохшие апельсины, он очень расстраивается, обнаружив, что мы вовсе не ценим его бережливости.
  — Что, хороших не было? — спрашиваем мы.
  — Были, но дороже. Я решил поэкономить!
  Это его самое любимое слово — «economia»! Эта его экономия нам дорого стоит.
  И еще он часто повторяет — «Sawi, proba» (А что, если попробовать?). Произносит он это на все возможные лады: с надеждой, с хитрецой, с воодушевлением, уверенно, а иногда с отчаянием. Однако результаты эксперимента оказываются, как правило, неутешительными.
  
  
  Наша прачка не успела выстирать мои хлопчатобумажные платья, и я решаюсь нацепить на себя чесучовый костюмчик для супруги «строителя империи». Макс в ужасе.
  — Господи, что это на тебе?!
  Я защищаюсь: зато удобно и нежарко.
  — Сейчас же сними!
  — Придется носить — раз уж я купила этот костюм.
  — В этом костюме ты просто карикатура на мэм-сахиб. Из Пуны!
  Я печально признаю, что именно этого я и боялась.
  Макс говорит ободряюще:
  — Надень ту зелененькую штуку с телль-халафским орнаментом в виде цепочки ромбов.
  — Я бы вас попросила, — говорю я с достоинством, — не употреблять ваших археологических терминов применительно к моим платьям. Во-первых, оно не зелененькое, а салатовое, а во-вторых, «телль-халафский орнамент в виде цепочки ромбов» — термин отвратительный, мне сразу вспоминается школьная математика, бр-р! А в-третьих, никакие это не ромбы, а цветочки. И вообще, ваши керамические термины просто тошнотворны!
  — У тебя чересчур богатое воображение, — возражает Макс. — Между прочим, «цепочка из ромбов» — один из самых нарядных орнаментов в культуре Телль-Халаф.
  Он рисует его для меня на бумаге, но я заявляю, что и без него знаю этот орнамент и что он действительно самый нарядный. Меня раздражает не орнамент, а его название.
  Макс только качает головой, глядя на меня с сожалением.
  Проходя через деревню Ханзир, слышим следующий разговор:
  — Кто это такие?
  — Ну, те иностранцы, которые копают.
  Нас внимательно разглядывает старик.
  — Какие они красивые, — вздыхает он. — У них куча денег.
  К Максу подбегает старуха:
  — Хваджа, сжалься! Вступись за моего сына. Его увезли в Дамаск и бросили в тюрьму. Он хороший человек, он ничего плохого не сделал, клянусь!
  — Но тогда почему же его упекли в тюрьму?
  — Просто так, ни за что. Это несправедливо. Хваджа, спаси моего сыночка!
  — Но что он такого сделал, мать?
  — Ничего. Бог свидетель. Это правда, видит Бог! Убил одного нехорошего человека, только и всего.
  
  
  Новая забота! Трое рабочих из Джараблуса заболели, они лежат в палатках в Шагар-Базаре, и, что самое ужасное, все категорически отказываются носить им еду и воду.
  Такое отношение к больным кажется нам очень странным. Впрочем, в обществе, где человеческая жизнь ценится весьма дешево, удивляться подобным вещам не приходится.
  — Но они ведь с голоду помрут, если им не носить еду, — говорит Макс.
  Рабочие, их товарищи, пожимают плечами.
  — Иншаллах, — на все воля Божья!
  Бригадиры, желая продемонстрировать, что и они люди цивилизованные, нехотя помогают заболевшим.
  Макс осторожно заводит разговор о госпитализации: дескать, он может договориться с французскими властями, самых тяжелых больных необходимо поместить в больницу.
  Яхья и Алави с сомнением качают головой. В больницу попадать, по их понятиям, бесчестье, потому что там могут навеки опозорить. Лучше смерть, чем позор.
  Я пытаюсь понять, о чем они толкуют, — о не правильном диагнозе, о плохом уходе…
  — Чем же их там могут опозорить? — наконец спрашиваю я Макса.
  Тот пытается, это выяснить и после долгих расспросов сообщает:
  — Кого-то из их знакомых поместили в больницу, и там ему сделали клизму.
  — Да, — говорю я и жду продолжения.
  Выясняется, что это, собственно, все.
  — И что — больной умер от клизмы?!
  — Нет, но он предпочел бы умереть.
  — Не может быть! — вырывается у меня.
  Но Макс уверяет меня, что так оно и было: этот «пострадавший» вернулся к себе в деревню в глубочайшем горе.
  Как снести такое унижение? Нет, лучше было бы умереть!
  Нам, привыкшим к западным представлениям о ценности человеческой жизни, трудно принять иные мерки. На Востоке все куда проще: жизнь должна кончаться смертью, это так же естественно, как рождение, ну, а рано она придет или поздно — на все воля Аллаха. Такой безропотный фатализм избавляет от вечной тревоги, омрачающей наше существование. Восточного же человека, хоть и надеется он на лучшее, печальный исход не страшит. Здесь процветает лень, работают лишь по печальной необходимости, считается, что труд — это насилие над естеством.
  Я вспоминаю нищего, которого встретила в Персии — величественного седобородого старца, — с каким достоинством он произнес, протягивая ладонь: «Удели мне малость, о господин, от твоих щедрот — я поем и, возможно, еще какое-то время не умру».
  
  
  Двое больных совсем плохи. Макс отправляется в Камышлы к французскому коменданту. Французские офицеры всегда готовы нам помочь. Макса знакомят с военным врачом, который соглашается поехать с нами и осмотреть заболевших. Он подтверждает наши опасения: положение критическое. Один из рабочих, как выясняется, заболел еще до того, как нанялся к нам, и вряд ли сумеет выкарабкаться. Обоих надо срочно отвезти в больницу. После долгих уговоров они соглашаются на «этот позор». Доктор на всякий случай оставляет нам лекарство — сильнодействующее новое слабительное; по его словам, оно прослабит даже лошадь!
  Лекарство вскоре пригодилось: к Максу то и дело приходит кто-нибудь из рабочих и очень выразительно жалуется на запор, причем обычные слабительные, как правило, не помогают.
  Тот рабочий умер в больнице. Нам сообщили об этом только через два дня, и, как выяснилось, он уже похоронен.
  Алави приходит к нам мрачнее тучи. Он говорит, что дело касается нашей репутации. У меня екает сердце — когда речь заходит о нашей «репутации», обычно грядут большие расходы. Этот человек, объясняет Алави, умер вдали от дома. Там его и похоронили. Теперь в Джараблусе о нас плохо подумают. Но мы никак не могли его спасти, объясняет Макс, хотя сделали все, что в наших силах.
  Алави отмахивается — что смерть? Речь не о смерти, а о похоронах.
  Этого человека похоронили на чужбине. Значит, родственники, по местным законам, должны сняться с насиженных мест и переселиться туда, где его могила. Это страшное бесчестье, когда человека хоронят неизвестно где как бездомного.
  Макс растерян и не знает, что делать. Ведь умершего уже похоронили! А если безутешным родственникам выплатить денежную компенсацию?
  Это не помешало бы, соглашается Алави, но затеял он разговор не для того. Умершего надо перезахоронить. На его родине.
  — Что?! Выкапывать его, что ли?!
  — Да, хваджа. И отослать тело в Джараблус. Тогда все будет честь по чести и ваша репутация не пострадает.
  Макс очень сомневается, что такое возможно.
  В конце концов мы снова едем в Камышлы к французам. Те наверняка решили, что мы спятили. Нелепость ситуации неожиданно будит в Максе его природное упрямство. Да, соглашается он с официальным французским представителем, это глупо и даже безумно, но ведь в принципе возможно? Доктор, тоже присутствовавший при разговоре, пожимает плечами. Вообще-то возможно все. Правда, потребуется заполнять кучу всяких бланков.
  — Et des timbres, beaucoup de timbres!931
  — Естественно! — говорит Макс. — Как же без этого!
  Все постепенно улаживается. Таксист, который совершает обратный рейс в Джараблус, охотно соглашается переправить туда мертвое тело, только, разумеется, должным образом обеззараженное. Двоюродный брат умершего, который тоже работает у нас, готов его сопровождать.
  Слава Богу!
  Итак, сначала эксгумация, потом подписание многочисленных бумаг, военный врач приносит огромный баллон с распылителем, наполненный формалином; тщательно опрысканное тело кладут в гроб и снова поливают формалином. Наконец гроб запечатан, таксист лихо запихивает его в автомобиль.
  — О-ла-ла! — кричит он. — Прокачу с ветерком! Следи только, чтобы твой братец по пути не вывалился.
  Все, что происходит дальше, сравнимо разве что с разудалыми ирландскими поминками. Такси отъезжает, а таксист и безутешный родственник истошными голосами распевают веселые песни. Чувствуется, какая это радость для обоих. Они в полнейшем восторге.
  Макс облегченно вздыхает. Он налепил последнюю марку гербового сбора, оплатил все расходы. Необходимые документы (объемистая кипа) вручены таксисту для передачи местным властям в Джараблусе.
  — Слава Богу! — говорит Макс. — С этим покончено!
  Как бы не так. Путешествие умершего Абдуллы Хамида — это поистине целая сага.
  Такси с гробом прибывает в Джараблус. Его встречают с подобающими случаю причитаниями и рыданиями, но, надо полагать, не без гордости. Ведь путешествия на такси удостаиваются далеко не все покойники. Поминки превращаются в праздник, в большой пир. Таксист, помянув Аллаха, едет дальше, в Алеппо, после чего выясняется, что все документы уехали вместе с ним!
  Ситуация тупиковая. Без бумаг хоронить человека нельзя. Наверное, его следует возвратить в Камышлы? По этому поводу возникают жаркие дебаты. В Камышлы отсылаются депеши, одна за другой, — на имя французского представительства, на наше имя, по сомнительному адресу в Алеппо, который назвал недотепа водитель. Все происходит в обычном для арабов замедленном темпе, а несчастный Абдулла Хамид остается непохороненным. Мы начинаем опасаться, что его бренная плоть никогда не найдет успокоения.
  — Макс, — спрашиваю я, — ты не знаешь, как долго действует формалин?
  В Джараблус отправляем новый комплект документов (с гербовыми марками), но, покуда они в пути, до нас доходят слухи, что тело собираются поездом отправить назад в Камышлы. Срочно посылаем телеграмму, чтобы предотвратить этот кошмар.
  Силы наши уже на исходе, но внезапно в Джараблус прикатывает таксист, размахивая забытыми документами.
  — Надо же, — восклицает он, — вот ведь оплошал!
  Похороны наконец совершаются как положено. Наша репутация, говорит Алави, спасена. Французский комендант и его подчиненные убеждаются, что мы и впрямь сумасшедшие. Рабочие считают, что мы поступили очень правильно. Мишель чувствует себя оскорбленным: где же economia?!
  От обиды он ни свет ни заря стучит под нашими окнами в «тутти» — мы еле заставили его это прекратить.
  «Тутти» — так называются жестяные канистры из-под бензина и все, что из них мастерят. Что бы сирийцы делали без этих жестянок? Женщины набирают ими воду из колодца, эти же канистры разрезают на полосы, распластывают молотком — и ими кроется крыша Как-то в порыве откровенности Мишель признался, что самая большая его мечта — построить дом полностью из «тутти».
  — Это будет очень красиво, — благоговейно произносит он, — очень красиво!
  Глава 5
  Конец сезона
  Раскопки в Шагар-Базаре идут полным ходом, и из Лондона на последний оставшийся месяц нам в помощь приезжает Б. Наблюдать за ними, когда они вместе, Б, и Мак, — одно удовольствие. Они поразительно разные по характеру. Б., в отличие от Мака, весьма общительная личность. Но они прекрасно ладят, хоть не перестают друг Другу изумляться.
  Мы собрались ехать в Камышлы, и тут Б, вдруг проявляет трогательную заботливость:
  — Я лучше останусь со стариной Маком. Бросать его здесь одного на целый день как-то нечестно.
  — Мак любит одиночество, — успокаиваю я его.
  Б., похоже, не верит и идет в «чертежную».
  — Послушай, Мак. Хочешь, я останусь? Одному, наверное, жутко скучно целый день?
  На невозмутимом лице Мака отражается ужас.
  — Да нет. Я давно мечтаю побыть один!
  — Странный парень этот Мак, — говорит Б., когда мы трясемся на ухабах по дороге в Камышлы. — Вы видели вчера закат? Такое великолепие! Я поднялся на крышу, полюбоваться, а там уже наш Мак. Я, наверное, слишком бурно восторгался, а он, представьте, не проронил ни слова.
  Даже не ответил, зачем полез на крышу, хотя я думаю, тоже смотреть закат.
  — Да, он часто поднимается туда по вечерам.
  — Но тогда странно, что он ни слова не говорит!
  Я живо представляю себе Мака, молча внимающего восторженному жужжанию Б. Позже, усевшись на свой любимый коврик. Мак наверняка опишет в своем дневнике их с Б. «беседу»…
  — А вам разве не кажется… — Б, упорно пытается выяснить, что же такое с Маком. Но не тут-то было В этот момент Мишель вылетает на середину дороги, жмет на акселератор и мчится прямо на бредущих по дороге двух старух и старика, мирно погоняющих своих осликов. Те с воплями бросаются врассыпную, а Макс вне себя от ярости — какого черта! Он же мог задавить их!
  Похоже, именно это Мишель и намеревался сделать.
  — Ну и что? — говорит он, размахивая обеими руками, а руль бросив на волю судьбы. — Это же мусульмане!
  Выразив таким образом чисто христианское, на его взгляд, стремление к истине, он надолго обиженно замолкает. «Какие же вы христиане, — написано на его скорбной физиономии, — если так слабы и нестойки в вере?» Макс говорит, чтобы он больше не смел покушаться на жизнь мирных магометан, — по крайней мере, пока служит у нас, — на что Мишель бормочет сквозь зубы:
  — Чем быстрее все магометане помрут, тем лучше!..
  
  
  Кроме наших обычных дел в Камышлы — посетить банк, побывать в магазине Яннакоса и нанести визит вежливости французам, у Б, здесь есть еще личная забота: он должен получить из Англии посылку — две пижамные пары. Нам пришло официальное уведомление, что посылка находится на почте, и мы отправляемся туда.
  Почтмейстера, естественно, нет на месте, но по нашей просьбе его вскоре отлавливает посыльный служащий с бельмом на глазу.
  Почтарь является, зевая во весь рот, облаченный в очень веселенькую полосатую пижаму. Несмотря на то, что мы явно его разбудили, он очень любезен, пожимает нам руки и светским тоном спрашивает, как продвигаются раскопки. Не нашли ли мы золото? Не выпьем ли чашечку кофе?
  Наконец, когда все церемонии соблюдены, мы переходим, собственно, к цели нашего визита. Наши письма теперь приходят на почту в Амуду, — и это очень прискорбно, поскольку тамошний престарелый почтмейстер считает их столь ценными, что прячет в свой сейф под замок и напрочь про них забывает. Но поскольку посылка для Б, находится здесь, в Камышлы, то нам приходится вести переговоры с местным почтмейстером, чтобы ее вызволить.
  — Да, — говорит он важно, — такая посылка имеется.
  Она пришла из Лондона! Большой, должно быть, город!
  Как бы я хотел там побывать. Посылка адресована мосье Б. А-а, так это и есть мосье Б., наш новый коллега?
  Он снова горячо пожимает ему руку и рассыпается в комплиментах. Б, вежливо отвечает по-арабски. После всех этих интерлюдий мы робко возвращаемся к разговору о посылке.
  Да, говорит нам почтарь, посылка до последнего времени находилась здесь, а теперь она в таможне. Мосье Б., конечно, понимает, что все посылки должны подвергаться таможенному досмотру. Б, возражает: там всего лишь носильные вещи! Почтарь упрямо твердит:
  — Да, да, конечно, но таков порядок.
  — Значит, нам следует отправиться в таможню?
  — Да, это было бы разумно. Но только сегодня я бы не стал этого делать. Сегодня среда, а в среду таможня не работает.
  — Выходит, завтра?
  — Да, завтра таможня будет открыта.
  — Простите, вероятно, это означает, что я должен явиться за посылкой завтра?
  Почтмейстер невозмутимо отвечает, что мосье Б., конечно, может явиться завтра, но это не значит, что он получит свою посылку.
  — Но почему?
  — Потому что после того, как все формальности на таможне будут выполнены, посылка снова поступит на почту.
  — Значит, я должен буду прийти сюда?
  — Точно. Но завтра это будет невозможно, потому что завтра закрыта почта, — с нескрываемым торжеством сообщает наш собеседник.
  Мы пытаемся найти какой-то выход, и выясняется, что при любом раскладе выигрыш — на стороне чиновника.
  Тогда мы набрасываемся на беднягу Б. — мог бы и сам привезти свои чертовы пижамы, вместо того чтобы отправлять их по почте.
  — Не мог! — защищается Б. — Это весьма необычные пижамы!
  — Весьма необычные, — соглашается Макс, — судя по тому, сколько из-за них приходится терпеть неприятностей!
  Мы же не можем гонять грузовик каждый день в Камышлы за твоими пижамами!
  Мы долго уговариваем почтмейстера позволить Б, подписать все необходимые бумаги сейчас, но тот несокрушим: все почтовые операции совершаются после таможенных, а не наоборот. Потерпев поражение, мы покорно удаляемся, а победитель отправляется спать дальше.
  Является взволнованный Мишель и сообщает, что сделал чрезвычайно выгодную покупку: две сотни апельсинов по чрезвычайно низкой цене. Как обычно, он получает от нас нагоняй. Неужели он думает, что мы сумеем их съесть до того, как они испортятся? Если, конечно, они уже не испорчены.
  Ну, некоторые чуть подгнили, признает Мишель, но зато очень дешевые, да еще ему лично сделали огромную скидку. Макс соглашается пойти посмотреть на апельсины. И велит их сразу выбросить: большая часть плодов уже покрыта зеленой плесенью! Мишель печально бормочет:
  — Economia! Все-таки там есть и хорошие…
  Он уходит и возвращается с тощими курами, волоча их за связанные ноги. После еще нескольких покупок, «очень выгодных» и не очень, мы едем домой.
  Дома я спрашиваю Мака, как он провел день, не скучал ли…
  — Чудесно! — В его голосе звучит неподдельный восторг.
  Наш Б, настолько потрясен, что смотрит на него вытаращив глаза — и садится мимо стула. Таким образом чудесный день Мака увенчивается роскошным финалом. Никогда еще не видела, чтобы люди так хохотали! Он веселится весь остаток дня; за обедом снова разражается хохотом. Знай мы, чем именно можно было пробудить в Маке чувство юмора, мы бы давно придумали что-нибудь эдакое, пусть бы человек порадовался!
  
  
  Что и говорить, общительному Б, приходится несладко.
  Когда Макс на раскопках, а мы втроем остаемся дома, Б. бродит как неприкаянный. Сначала он заходит в чертежную и пытается «разговорить» Мака, но, не найдя отклика, понуро бредет в кабинет, где я, сидя за машинкой, разрабатываю кровавые подробности очередного убийства.
  — О, — говорит Б., — вы заняты?
  — Да, — кратко сообщаю я.
  — Пишете? — интересуется Б.
  — Да.
  — Я тут подумал, — помолчав, говорит Б., — может, мне надписывать ярлычки для вчерашних находок здесь? Я ведь вам не помешаю?
  Приходится проявить твердость. И я деликатно объясняю ему, что не смогу заниматься очередным своим мертвецом, если в непосредственной близости от меня какое-нибудь живое тело будет дышать, ходить и тем более разговаривать.
  Бедняга Б., понурившись, удаляется, обреченный работать в тишине и одиночестве. Я уверена: если бы наш Б. писал книги, он с легкостью делал бы это при включенном радио, граммофоне, а рядом вдобавок гомонили бы какие-нибудь любители поболтать!
  Только когда у нас бывают гости, Б, в своей стихии.
  Монахини, французские офицеры, коллеги-археологи, туристы, — всем он рад и с каждым умеет найти предмет разговора.
  — Там машина подъехала, в ней несколько человек.
  Пойти посмотреть, кто это?
  — Конечно, сделай милость.
  И тут же вся компания заваливается к нам, Б, бойко беседует с Гостями — причем на их языке. В подобных ситуациях Б, просто незаменим, о чем мы не устаем ему говорить.
  — От Мака по этой части толку меньше, верно? — ухмыляется Б, — От Мака, — говорю я безжалостно, — по этой части толку вообще никакого. И он даже попытается учиться.
  Мак молчит, только рассеянно улыбается в ответ.
  
  
  У Мака, оказывается, есть слабость. Это лошади!
  По пижамным делам Б, едет на машине в Камышлы и по пути подбрасывает Мака до раскопа. Мак желает вернуться домой среди дня, и Алави предлагает ему ехать назад верхом, ведь у шейха есть несколько лошадей. Лицо Мака сразу светлеет. От его обычной отрешенности не остается и следа. С этого дня Мак пользуется любым удобным случаем, чтобы вернуться домой верхом.
  — Этот хваджа Мак, — жалуется Алави, — не разговаривает, он свистит: подзывает рабочего мальчишку с колышками — свистит, подзывает каменщика — свистит; теперь он лошадь зовет — свистит!
  Эпопея с пижамами Б, продолжается. На таможне требуют неслыханную пошлину — восемь фунтов! Б, резонно заявляет, что пижамы сами стоят всего четыре фунта, и наотрез отказывается платить. Ситуация беспрецедентная.
  На таможне требуют ответа: что им делать с посылкой?
  Они возвращают ее на почту. Почтмейстер не позволяет ни отдать посылку Б., ни отослать ее обратно. Мы тратим несколько драгоценных дней на бесплодные переговоры. Задействованы все официальные лица: директор банка, офицеры спецслужбы, таможенники, даже некий высокопоставленный иерарх церкви маронитов, оказавшийся в гостях у директора банка, — вид у него очень внушительный:; пурпурное одеяние, огромный крест и густая грива волос.
  Нашему бедному почтмейстеру, одетому, по своему обыкновению, в пижаму, стало вовсе не до сна. Попахивает международным скандалом.
  Внезапно все утряслось. В наш дом прибывает таможенник из Амуды, у него в руках пресловутая посылка. Все сложности решены одним махом. Б, платит тридцать шиллингов сбора, douze francs cinquante pour les timbres et des cigarettes, n'est ce pas?932 (Суем ему сразу несколько пачек.).
  — Voila, Mousieur!933
  Он сияет, Б, сияет, все сияют. Обступив Б., мы все смотрим, как он открывает свою посылку.
  Б, вынимает содержимое и с гордым видом — ну просто Белый Рыцарь!934 — объясняет, что это — его собственное изобретение.
  — Москиты! — объясняет он нам. — Оно служит защитой от москитов!
  Макс заявляет, что ни разу не видел здесь москитов.
  — Здесь должны быть москиты, — настаивает Б. — Здесь стоячая вода, значит, есть москиты.
  Я невольно смотрю на Мака:
  — Если бы здесь была стоячая вода, Мак давно бы это разнюхал. У него особое чутье на гнилую воду.
  Б, твердо заявляет, что к северу от Амуды точно есть водоем со стоячей водой.
  Мы с Максом повторяем, что ни одного москита здесь не видели. Б, игнорирует наши доводы и разворачивает свою знаменитую пижаму.
  Она сшита из белого шелка — в виде комбинезона с капюшоном, рукава заканчиваются рукавичками. Застегивается этот наряд спереди на «молнию»; открытыми для москитов остаются только глаза и нос.
  — Дышите вы носом, — объясняет Б., — и ваш выдох отгоняет москитов.
  Макс ледяным тоном повторяет, что москитов здесь нет.
  Б., дает нам понять: когда в один прекрасный день нас начнет трепать малярия, мы тоже захотим соорудить себе такую же пижаму, но будет поздно.
  Мак внезапно начинает смеяться. Мы, уставившись на него, ждем объяснений.
  — Я просто вспомнил, как ты сел мимо стула, — говорит он и уходит, радостно хохоча.
  Ночью, когда мы все уже крепко спим, внезапно раздается дикий вопль. Мы вскакиваем, ничего не понимая…
  Видимо, на дом напали грабители. Бежим в столовую.
  Странная белая фигура мечется по комнате с дикими прыжками, издавая истошные вопли.
  — Боже мой, Б., что случилось?! — кричит Макс.
  Видимо, наш Б, сошел с ума!
  Но вскоре все выясняется.
  В «антимоскитную» пижаму каким-то образом проникла мышь. А «молнию» заело! Хохочем мы до рассвета. Не смешно одному только Б.
  
  
  С каждым днем становится все жарче, и распускаются все новые цветы. Я не ботаник, и названия их мне неизвестны и, честно говоря, не очень интересны. (К чему знать названия, какая от этого радость?) Среди них есть голубые и розовато-лиловые, вроде маленьких люпинов, и еще похожие на дикие тюльпаны; здесь и золотистые, вроде ноготков, и красновато-коричневые стрелки еще каких-то растений. На всех склонах — настоящее буйство красок. Вот она, знаменитая «плодороднейшая степь». Я иду в комнату, где хранятся наши находки, и выбираю несколько керамических посудин подходящей формы. И тщетно их будет искать Мак, собравшийся их зарисовать. Они полны цветов.
  
  
  Наш дом растет прямо на глазах. В середине поднимается деревянный остов, его обкладывают саманным кирпичом. Выглядит это очень неплохо. Я поздравляю Мака и добавляю:
  — Это намного лучше, чем мой туалет.
  Состоявшийся наконец архитектор не спорит, лишь с горечью смотрит на рабочих… У них нет ни малейшего понятия о точности. Чего нет, того нет, соглашаюсь я. Мак с обидой говорит, что они только смеются, думают, будто это не важно. Тогда я перевожу разговор на лошадей, и Мак сразу перестает хмуриться.
  С наступлением жары темперамент наших рабочих тоже становится жарче Макс увеличивает штрафы за разбитые головы и вынужден решиться на отчаянный шаг Каждое утро перед началом работы все сдают свое оружие. Вид у всех обиженный, но приходится подчиняться. Под наблюдением Макса разнокалиберные дубинки и устрашающего вида ножи передают Мишелю, и тот прячет их в нашей «Мэри»; на закате весь арсенал возвращается владельцам.
  Процедура занимает уйму времени, но зато все головы и зубы теперь целы.
  Рабочий-езид жалуется, что скоро потеряет сознание от жажды. Он не сможет трудиться, пока не напьется воды.
  Мы ничего не понимаем.
  — Но тут ведь есть вода. Почему ты не пьешь?
  — Я не могу пить эту воду. Она из колодца, а сегодня утром сын шейха бросил в колодец салат-латук.
  Езидам их религия запрещает касаться латука и всего, что им осквернено. Они верят, что в этом растении живет Шайтан.
  — Я думаю, тебя обманули, — говорит Макс. — Сегодня утром я видел сына шейха в Камышлы, и он сказал, что находится там уже два дня. Тебя нарочно обманули.
  На общем сборе рабочим зачитывается очередное постановление: никаких насмешек над езидами, никаких обманов, никаких преследований.
  — На наших раскопках вы все — братья, — внушает им Макс.
  Мусульманин с лукавым огоньком в глазах выступает вперед.
  — Ты, хваджа, следуешь Христу, мы — пророку Мухаммеду, но и ты, и мы — враги Шайтана. Поэтому наш долг — наказывать тех, кто ему поклоняется.
  — Ну что ж, отныне твоя верность долгу будет стоит тебе пяти франков штрафа, — невозмутимо говорит Макс В течение нескольких последующих дней никто из езидов нам больше не жалуется. Это удивительный, очень тихий и спокойный народ. В их приверженности Шайтану (то есть Сатане) есть нечто от искупительной жертвы. Более того, они верят, что этот мир вверен Шайтану самим Всевышним и что за веком Шайтана последует век Иисуса, почитаемого ими как грядущий пророк. Имя Шайтана никогда не должно упоминаться и даже другие слова, напоминающие его по звучанию.
  Их святыня — могила Шейха Ази935, расположенная в Курдских горах возле Мосула, мы посетили ее, когда работали в тех краях. Нет на земле другого места, где было бы так красиво и так спокойно. Дорога вьется среди холмов, поросших дубами и гранатовыми деревьями, вдоль берега горного ручья. Воздух такой, что им невозможно надышаться: сама свежесть и чистота. Несколько последних миль пути приходится преодолевать пешком или верхом на лошадях.
  «Говорят, в тех местах люди настолько неиспорченны, что христианка может купаться нагишом в ручье, ничего не опасаясь и не стыдясь.
  Внезапно взору открываются белые остроконечные купола храма. Все вокруг дышит тишиной. Много деревьев.
  Хранители святыни радушно потчуют нас с дороги, мы, предавшись блаженной истоме, попиваем чай. Из внутреннего дворика можно попасть в храм. Справа от ворот на стене высечен большой черный змей. Змей этот — священный, потому что езиды верят: Ноев ковчег сел на мель в горах Джебель-Синджар936, отчего его днище получило пробоину. Тогда змей свился кольцами и заткнул собою течь.
  Ковчег смог продолжать плавание.
  У входа полагается снимать обувь, после этого нас проводят в храм, причем следят, чтобы мы не наступили на порог, а переступили через него — это запрещено. Нельзя также показывать подошвы собственных ног, соблюсти этот запрет довольно трудно, когда сидишь скрестив ноги прямо на полу. Внутри храма темно, прохладно, слышно журчанье воды — это священный родник, текущий прямо в Мекку. Во время религиозных празднеств в храм приносят изображение павлина, представляющего Шайтана — как некоторые считают, потому что название этой птицы менее всего похоже на Запретное Имя937. Так или иначе, Люцифер. Сын Зари, — это и есть Ангел-Павлин938 в религии езидов.
  Мы выходим и снова усаживаемся в прохладном дворе.
  Очень не хочется возвращаться из этого горного святилища в наш сумасшедший мир…
  Мне никогда не забыть этот храм — как не забыть глубокого умиротворения, осенившего там мой дух…
  Глава всех езидов, эмир, приходил однажды к нам на раскопки в Ираке, высокий человек с печальным лицом, облаченный в черное. Он первосвященник и вождь. Однако, если верить молве, этот эмир всецело подчиняется своей тетке и своей матери — красивой и властной женщине, которая якобы с помощью каких-то снадобий держит своего сына в узде.
  По пути через Джебель-Синджар мы наносим визит здешнему шейху езидов, Хамо Шеро, очень старому человеку — говорят, ему лет девяносто. Во время войны 1914–1918 годов много армянских беженцев находили убежище в Синджаре, спасаясь от турков. Очень многих этот человек спас от неминуемой смерти.
  
  
  Еще одна конфликтная тема — выходные. После дня выплаты всегда выходной. Магометане, которых на раскопках большинство, требуют установить выходной в пятницу. Армяне наотрез отказываются работать в воскресенье: коли раскопки организованы христианами, значит, следует соблюдать воскресенье. Мы решаем, что выходной будет во вторник, так как этот день, насколько нам известно, не освящен ни одной из религий. По вечерам бригадиры приходят в дом, пьют с нами кофе и говорят о текущих проблемах. Старый Абд эс-Салам особенно разговорчив в этот вечер. Его голос даже срывается на фальцет. Я не понимаю, о чем он вещает и чего добивается. Он страшно взволнован, и мое любопытство возбуждено до предела.
  Когда он умолкает, чтобы набрать в грудь побольше воздуха и продолжить свой монолог, я спрашиваю у Макса, в чем дело.
  Макс отвечает одним словом: запор.
  Почувствовав мой интерес, Абд эс-Салам поворачивается в мою сторону и с таким же красноречием описывает свое состояние мне. Макс переводит:
  — Он испробовал все лекарства: «Иноз», пилюли Бичема, растительные слабительные и касторовое масло.
  Он подробно объяснил мне, как он чувствовал себя после приема каждого из них, и сказал, что ни одно из них не принесло облегчения.
  Ясно: придется прибегнуть к лекарству, подаренному нам французским доктором. Макс дает старику убойную дозу.
  Абд эс-Салам уходит, окрыленный надеждой, а мы все молим Бога, чтобы снадобье подействовало.
  Я в эти дни очень занята. Кроме реставрации керамики приходится заниматься фотографией. Мне временно выделена маленькая «темная комната», что-то вроде средневекового каземата — в ней тоже нельзя ни стоять, ни сидеть!
  Ползая почти на четвереньках, я проявляю пластинки.
  Выбравшись наружу, полумертвая от духоты, я долго еще не могу распрямиться. И потом с огромным удовольствием расписываю собственные страдания, но публика что-то безучастна — ей, главное, негативы, а до моих причитаний им нет дела. Макс, правда, время от времени спохватывается и, как человек воспитанный, говорит:
  «Ты просто молодец, дорогая», — но звучит это как-то неискренне.
  
  
  Дом построен. С вершины холма он напоминает культовое сооружение, потому что в центре его возвышается белый купол, необычайно яркий на фоне обожженной солнцем земли. Внутри очень хорошо. Купол дает ощущение простора, под ним прохладно. Справа и слева от купола — по две комнаты. По одну сторону коллекторская для находок и наша с Максом спальня, по другую — чертежная и комната Б, и Мака. В этом сезоне мы успели пожить в нем недели две. Настало время сбора урожая, и у нас началось массовое увольнение. Цветы все как-то разом исчезли, пришли бедуины со своим скотом, поставили коричневые шатры, и их стада, методично поедая всю растительность, медленно продвигаются на юг.
  На будущий год мы вернемся уже сюда. Этот симпатичный дом под куполом, выросший посередине затерянного мира, стал нашим домом.
  Шейх в белоснежном одеянии расхаживает вокруг, хитро поблескивая глазками. Когда-нибудь все это достанется ему, но уже сейчас его престиж ощутимо возрос.
  Как я хочу снова увидеть Англию! Старых друзей, зеленую траву, высокие деревья. Но и вернуться сюда на следующий год тоже хочется.
  Мак делает набросок нашего холма. Рисунок весьма стилизован, но мне очень нравится. Никаких людей — только контуры и волнистые линии. До меня вдруг доходит, что Мак не только архитектор, но еще и художник.
  Я прошу его придумать обложку для моей новой книги.
  Приходит Б, и жалуется, что сидеть не на чем, все стулья уже упакованы.
  — Зачем тебе понадобилось сидеть? — любопытствует Макс. — У нас еще полно дел!
  Он выходит, а Б, говорит обиженным тоном:
  — Какой у вас энергичный муж!
  Господи, посмотрел бы он на Макса в Англии, прилегшего «чуть-чуть вздремнуть» после ленча…
  Я невольно вспоминаю Девон, красные скалы, синее море… Как здорово будет снова очутиться дома! Там моя дочь, мой славный пес, там кувшинчики с девонширскими сливками, яблоки и ванна. Я мечтательно вздыхаю.
  Глава 6
  Новый сезон
  Прошлогодние находки нас очень вдохновили, и мы горим желанием продолжить раскопки. Мак поехал на другие раскопки, в Палестину, но надеется провести с нами несколько недель в конце сезона. А сейчас с нами поедет другой архитектор. И еще один новый член экспедиции — полковник. Макс надеется копать параллельно в Телль-Браке и Шагаре, полковник будет руководить работами на одном телле, а Макс — на другом. Макс, полковник и наш новый архитектор выедут вместе, а я присоединюсь к ним через полмесяца.
  За две недели до отъезда новый архитектор звонит нам и спрашивает Макса, которого в тот момент нет дома. Голос У него явно расстроенный. Спрашиваю, не смогу ли я помочь. Он говорит:
  — Я сейчас в агентстве Кука, пытаюсь зарезервировать билет в спальный вагон, а мне говорят, что того места, которое назвал мне Макс, не существует.
  Я его успокаиваю:
  — Они всегда так говорят. В те места, где мы копаем, обычно никто не ездит, поэтому, естественно, в агентстве о них никогда не слышали.
  — Они говорят, что мне надо в Мосул.
  — Ничего подобного. — Вдруг меня осенило:
  — А как вы им назвали место назначения: Камышлы или Нусайбин?
  — Камышлы. Разве оно не так называется?
  — Все верно, но станция называется Нусайбин, это на турецкой границе, причем с турецкой стороны. А Камышлы — город сирийский.
  — А-а, понятно. А Макс не говорил, что я должен еще взять с собой?
  — Да нет, пожалуй. Вы захватили достаточно карандашей?
  — Карандашей? — Он удивлен. — Конечно, карандашей у меня достаточно.
  — Вам понадобится много карандашей, — уверяю его я.
  Не уловив зловещего смысла этого предостережения, он кладет трубку.
  
  
  До Стамбула я доехала без происшествий, и весь мой солидный запас обуви благополучно миновал турецкую таможню. В Хайдар-Паше я обнаруживаю, что мне придется делить купе с необъятных размеров турецкой матроной.
  Она уже пристроила вокруг себя шесть чемоданов, две корзины странной формы, несколько сумок, а также кучу свертков с провизией. После того, как я добавила к этому багажу два своих чемодана и шляпную картонку, в нашем купе практически некуда поставить ноги.
  Провожает мою увесистую попутчицу дама очень худенькая и бойкая. Она обращается ко мне по-французски, и мы оживленно болтаем. Ведь я еду в Алеппо? Ах, ее кузина едет не так далеко. Говорю ли я по-немецки? Ах, какая жалость, что нет. Ее кузина немного знает немецкий. А по-турецки я говорю? Тоже нет? Какое невезенье! Ее кузина не говорит по-французски. Но что же нам делать? Как мы будем с нею общаться? Да, соглашаюсь я, похоже, нам не придется общаться.
  — Ужасно досадно, — продолжает сетовать бойкая кузина. — Ведь так приятно пообщаться. Ладно, давайте быстренько расскажем, что успеем. Вы замужем?
  Я признаюсь, что замужем.
  — А дети? У вас, наверное, много детей. У моей кузины только четверо, но зато трое — мальчики! — говорит она с гордостью.
  Я чувствую, что должна поддержать честь английской семьи. Меня просто не поймут, если я признаюсь, что у меня только одна дочь, и я бессовестным образом прибавляю себе двух несуществующих сыновей.
  — Превосходно! — Кузина сияет. — А сколько у вас было выкидышей? У моей кузины было целых пять — два в три месяца, два в пять месяцев, один мертворожденный младенец, семимесячный!..
  Пока она прилежно перечисляет, я размышляю, не придумать ли выкидыш и мне, чтобы возбудить в собеседнице еще более дружеские чувства, но тут, на мое счастье, локомотив дает свисток, и бойкая кузина, промчавшись по коридору, спрыгивает на перрон.
  — Все остальное вам придется объяснять жестами! — кричит она мне на прощанье.
  Перспектива пугающая, но все утряслось: мы вежливо киваем и улыбаемся друг другу. Этого оказывается вполне достаточно. Моя спутница щедро угощает меня то тем, то другим из своих припасов провианта, щедро приправленных пряностями. В ответ я, как человек воспитанный, приношу ей из ресторана яблоко. Когда из корзин извлечены все пакеты с провизией, места в купе стало еще меньше, а запахи пищи и мускуса страшно меня угнетают.
  С наступлением ночи моя спутница тщательно проверяет, закрыто ли окно. Я лезу на верхнюю полку и терпеливо жду, пока с нижней не донесется ритмичный храп. Я тихонько прокрадываюсь вниз и чуть приоткрываю окно.
  Наутро изумлению турчанки нет границ: как окно могло оказаться открытым, ведь она его проверила вечером? Она дает мне жестами понять, что она не виновата, а я, в свою очередь, уверяю, что ни в чем ее не виню — дескать, окна иногда открываются сами собой.
  Мы подъезжаем к станции, где моей соседке выходить, она прощается со мной необыкновенно сердечно. Мы опять улыбаемся друг другу и выразительно качаем головой: дескать, очень жаль, что нам не удалось хорошенько познакомиться.
  Во время ленча я оказываюсь за столом с милой старушкой, она американка. Задумчиво глядя на женщин, работающих на полях, мимо которых мы проезжаем, она вдруг изрекает:
  — Бедные созданья! Интересно, они ощущают себя свободными или нет?
  — Свободными? — Я озадачена.
  — Ну да, свободными. Ведь они могут не носить больше паранджу. Мустафа Кемаль939 покончил с этим. Они теперь свободны!
  Я с сомнением гляжу на работающих турчанок. Что-то непохоже, что в их жизни произошли какие-то изменения.
  Дни напролет они гнут спину на полях, и, по-моему, они отродясь не носили паранджу, для них это роскошь. Впрочем, я не спорю. Это бесполезно.
  Американка зовет официанта и требует стакан горячей воды.
  — Je vais Prendre, — объясняет она, — des remedes940.
  Официант в недоумении.
  — Кофе или чай? — спрашивает он.
  Довольно долго мы втолковываем ему, что нужна просто горячая вода!
  — Не примете ли со мной соли?941 — спрашивает она меня таким тоном, как будто угощает коктейлем.
  Я благодарю и объясняю, что в этой соли не нуждаюсь.
  — Но это же очень полезно, — настаивает старушка.
  Я с трудом уклоняюсь от подобного насилия над моим организмом. Возвращаясь в свое купе, я вспоминаю старого Абд эс-Салама — как-то поведут себя его кишки в предстоящем сезоне?
  
  
  В Алеппо мое путешествие временно прерывается — Макс велел мне здесь кое-что купить. До следующего поезда в Нусайбин целые сутки, и я соглашаюсь примкнуть к экскурсии в Калат-Симан. Со мной вместе едут некий горный инженер и почти глухой священник. Святой отец, неизвестно с чего, решил, что горный инженер, которого я впервые вижу, — мой муж.
  — Ваш муж превосходно говорит по-арабски, дорогая моя, — замечает он, покровительственно похлопывая меня по руке, когда мы возвращаемся с экскурсии.
  Я очень смущена и кричу:
  — Безусловно, он хорошо говорит по-арабски, но он не мой…
  — Да-да, не спорьте, дитя мое, — отвечает он, ничего не слыша. — Он очень хорошо знает арабский!
  — Но он не мой муж! — надрываюсь я.
  — А вот ваша жена, полагаю, ни слова не знает по-арабски, — продолжает священник, повернувшись к инженеру, который становится красным как рак.
  — Но она не моя… — кричит он, но священник перебивает:
  — Нет-нет, вы должны ее научить.
  И уже хором мы орем, чтобы он все-таки услышал:
  — Но мы не женаты!
  Священник меняется в лице.
  — Почему? — спрашивает он сурово.
  Инженер поворачивается ко мне:
  — Я сдаюсь.
  Мы оба хохочем, и лицо патера проясняется.
  — А-а, я вижу, вы подшутили надо мной.
  Машина подъезжает к отелю, и он осторожно выбирается из ее недр, разматывая длинный шарф. Потом поворачивается к нам с улыбкой:
  — Благословляю вас, дети мои. Желаю вам долгой счастливой жизни вместе.
  
  
  Наконец-то прибываю в Нусайбин. Поезд, как всегда, не дотягивает до перрона, и под подножкой вагона оказывается пространство в пять футов — и куча острых осколков щебня. Один из попутчиков спрыгивает и расчищает для меня площадку, чтобы я, не дай Бог, не вывихнула ногу.
  Издали вижу бегущего Макса, а позади него — Мишеля.
  Сразу вспоминаются три его любимых заклинания: «Forca» (что-то вроде «Вдарь!» или «Наддай!» — обычно с плачевным результатом), «Sawi proba» и наиболее излюбленное — «Economia», благодаря которому мы часто оказывались посреди пустыни без бензина.
  Еще до того, как они до меня добегают, турецкий чиновник в форме требует мой паспорт, потом карабкается обратно в вагон. Наконец мы с Максом обнимаемся, радуясь долгожданной встрече. Я трясу грубую руку Мишеля, а он говорит мне: «Бонжур!» — «Здравствуйте», потом по-арабски возносит хвалу Аллаху за мое благополучное прибытие. Кто-то из наших рабочих успевает подхватить мои чемоданы, которые кондуктор швыряет через окно. Я требую назад паспорт. Но тот чиновник куда-то запропастился, а с ним и мой паспорт.
  Меня встречает верная «Синяя Мэри»; Мишель открывает заднюю дверцу, и моему взору предстает привычная картина: несколько живых куриц, связанных за ноги, канистры с бензином, и тут же какие-то груды тряпья, которые при ближайшем рассмотрении оказываются человеческими существами. Мишель сваливает чемоданы прямо на кур и отправляется вызволять мой паспорт. Опасаясь, что Мишель может применить вариант «Forca», и тогда не избежать международных осложнений, Макс идет за ним. Через двадцать минут они возвращаются с победой.
  Итак, мы отправляемся — с треском, грохотом, подпрыгивая на ухабах и проваливаясь в ямы. Мы покидаем Турцию и едем в Сирию. Еще пять минут — и мы уже в нашем бесподобном Камышлы.
  Здесь у нас еще много дел. Отправляемся в местный «Харродз», иными словами, в магазин знакомого уже нам М, Яннакоса. Здесь меня радостно приветствуют, усаживают на стул и специально для меня варят кофе. Мишель тем временем успевает купить лошадь. На ней будут возить воду из реки Джаг-Джаг на Телль-Брак. Мишель уверяет, что он нашел превосходную лошадь.
  — И дешевая. Отличная economia! — говорит он.
  Макс обеспокоен:
  — А это хорошая лошадь? Она большая? Выносливая?
  Лучше переплатить за хорошую лошадь, чем купить какую-нибудь клячу по дешевке.
  Одна из кучек тряпья выбирается из грузовика и превращается в субъект довольно бандитского вида — это, оказывается, наш водовоз и, по его собственным словам, знаток лошадей. Его посылают вместе с Мишелем, чтобы тот хорошенько осмотрел будущую «коллегу». А мы пока закупаем консервированные фрукты, бутылки сомнительного вина, макароны, сливовый и яблочный джем и прочие деликатесы от Яннакоса, затем идем на почту, где находим нашего приятеля почтмейстера, небритого и в грязной пижаме. Похоже, эта пижама ни разу за год не побывала в стирке. Мы берем пачки газет и свои письма. Он по обыкновению хочет отдать нам и чужие, присланные некоему мистеру Томпсону, Но мы опять отказываемся — к его огорчению.
  Следующий наш визит — в банк. Это основательное каменное здание, внутри прохлада и тишина. В центре — скамья, на ней сидят два солдата, старик в живописных лохмотьях, с рыжей, крашенной хной бородой, и мальчишка в рваной европейской одежде. Они с отсутствующим видом смотрят куда-то в пространство и время от времени сплевывают сквозь зубы. В углу стоит какая-то странная постель, покрытая ветошью. Клерк за стойкой встречает нас очень радушно. Макс предъявляет чек к оплате, и нас проводят в кабинет мосье директора. Директор — смуглый крупный мужчина, очень разговорчивый — принимает нас со всем возможным дружелюбием. Опять посылают за кофе. Он печально поведал нам, что сменил прежнего директора совсем недавно, а прибыл он из Александретты, Там хоть какая-то жизнь, а здесь (руки его при этом вздымаются к небесам) «on ne peut meme pas faire un Bridge!942
  Нет, — поправляет он себя с нарастающей обидой, — pas meme un tout petit Bridge!»943 (Интересно, в чем разница между un Bridge и un tout petit Bridge? Вроде бы в любой бридж играют вчетвером!).
  С полчаса обсуждаем политическую ситуацию, вперемешку с бытовыми проблемами здесь, в Камышлы. «Mais tous de meme on fait des belles constructions»944 — признает он.
  Он и сам живет в одном из таких новых зданий. В нем нет ни электричества, ни канализации, вообще никаких удобств, но зато это здание — une construction en pierre, vous comprenez!945 Мадам увидит его по пути в Шагар-Базар.
  Я обещаю обязательно его разглядеть. Мы обсуждаем местных шейхов.
  «Все они один другого стоят, — уверяет он. — Des proprietaires — mais qui n'ont pas Ie sou!946 И вечно в долгах»
  По ходу беседы появляются то кассир, то клерк, со всякими бланками. Макс все подписывает и выкладывает шестьдесят сантимов pour les timbres947.
  Приносят кофе, и минут через сорок кассир приходит с последними тремя бумагами на подпись и последним требованием: «Et deux francs quarante cinq centimes pour les timbres, s'il vous plait»948, что подразумевает окончание всех процедур, теперь мы можем наконец получить деньги. На скамейке сидят все те же личности, так же глядя в никуда и поплевывая. Макс холодно напоминает кассиру, что подал заявку на получение наличности еще неделю назад. Кассир пожимает плечами, улыбается: «Посмотрим!» На счете деньги нашлись, «les timbres» уплачены.
  Мы возвращаемся в «Харродз». Там нас поджидает наш курд-водовоз. Он докладывает, что лошадь, выбранную Мишелем, назвать лошадью нельзя. Это старая немощная кляча. Вот вам и «economia»! Макс идет смотреть на лошадь, а я усаживаюсь на стул у прилавка. Яннакос-младший развлекает меня светской беседой. «Votre roi — vous aves un nouveau roi!»949 Я подтверждаю, что в Англии новый король. Мосье Яннакос пытается выразить свои чувства, но слов ему катастрофически не хватает: «Grand roi — Plus grand roi dans tiut monde — aller — comme za». Он делает выразительный жест: «Pour line femme!»950 — Это выше его разумения: «Pour une femme! — Нет, невероятно! Неужели в Англии так ценят женщин? — Le plus grand roi au monde», — благоговейно повторяет он. Макс, курд и Мишель возвращаются. Мишель, впавший было в уныние из-за лошади, которую все единогласно забраковали, через минуту с апломбом рассуждает, что надо бы купить мула. Правда, бормочет Мишель, мул стоит очень дорого. На что курд резонно замечает, что мул гораздо ценнее, поэтому и дороже. Они вдвоем отправляются на поиски человека, у коего имеется родственник, который знает, кто продает мула.
  Внезапно является наш дурачок-бой, Мансур. Он с сияющей физиономией пылко жмет мне руку. Это его мы целый сезон учили накрывать на стол, и все равно он до сих пор, бывает, подает вилки к чаю, а заправка постелей для него — почти непосильная задача. Движения у него медленны и неуверенны, собаку и то проще научить какому-нибудь трюку.
  Он зовет нас в гости к своей матери (кстати, она наша зрачка), чтобы мы посмотрели кое-какие старинные вещи.
  Может, они нас заинтересуют.
  Мы идем. В комнате — чистота и порядок. В третий раз за последние два часа я пью кофе.
  Нам приносят вещицы. Это маленькие римские стеклянные флаконы, фрагменты глазури и керамики, монетки необычной формы и куча очевидного барахла. Макс делит все на две кучки — в одной то, что ему точно не нужно, за другую он предлагает свою цену. В комнату входит женщина, как мы понимаем, хозяйка дома. Не очень понятно, что она намерена сделать раньше — завершить торги или произвести на свет двойню (а то и пятерых, судя по ее животу). Она с хмурым видом слушает перевод Мансура и качает головой.
  Откланявшись, мы идем к своей «Мэри». Переговоры насчет мула начаты, и Макс идет смотреть бочки для воды.
  Мишель опять отличился: он заказал только одну бочку, такую огромную, что она не войдет в тележку, и угробит любую лошадь, да и мула.
  — Но, — стенает Мишель, — ведь одна большая бочка — это дешевле, чем две маленькие, economia! И воды в нее входит больше!
  Мишелю сообщают, что он набитый дурак и что отныне пусть делает только то, что ведено. В ответ он с надеждой бормочет «Sawi proba?», но и этой отрады ему не оставляют.
  Следующая встреча — с нашим приятелем шейхом. Он еще больше стал походить на Генриха Восьмого, со своей бородищей, выкрашенной хной. На нем все те же белые одежды и изумрудный тюрбан. Он в крайне веселом расположении духа, поскольку собирается вскоре посетить Багдад, правда, пройдет несколько недель, пока ему оформят паспорт.
  — Брат, — заводит он знакомую присказку, — все, что я имею, твое. Ради тебя я не бросил в землю ни одного зерна в этом году, и вся земля в твоем распоряжении.
  На что мой муж отвечает:
  — Я счастлив, что столь благородный поступок вознагражден Всевышним! В нынешнем году неурожай, и все, кто хоть что-то посеял, понесут убытки. Вы же оказались мудрым провидцем, с чем вас и поздравляю.
  Обменявшись подобными любезностями, они очень сердечно прощаются.
  Мы забираемся в «Синюю Мэри». Мишель решительно сваливает закупленную картошку и апельсины поверх моей картонки со шляпами, окончательно ее продавив, куры возмущенно квохчут. Несколько арабов и курдов просят, чтобы их подвезли. Двоих мы берем. Они втискиваются между кур, мешков с картошкой и чемоданов, и мы отправляемся в Шагар-Базар.
  Глава 7
  Жизнь в Шагар-Базаре
  С непередаваемым волнением я смотрю на наш Дом! Вот он стоит, сияя белым куполом, словно храм, построенный в честь какого-то древнего святого. Шейх, как сообщает мне Макс, весьма гордится этим сооружением. Время от времени он с важным видом демонстрирует его своим друзьям. Макс подозревает, что шейх заранее взвинчивает на него цену, представляя дело так, будто дом принадлежит ему, а мы лишь сняли его на время.
  «Мэри» подъезжает к дому, Мишель яростно жмет на тормоза (Forca!), и на этот скрежет все выскакивают нас встречать, я вижу старых знакомых, но есть и новые лица.
  Димитрий, повар, и в этом сезоне с нами. Его длинная физиономия светится чуть ли не материнской заботой. На нем нарядные штаны из цветастого муслина. Он так рад, что хватает мою руку и прижимает ее к своему лбу, после чего гордо протягивает мне деревянный ящик с четырьмя новорожденными щенками. Это, говорит он, будут наши сторожевые собаки. Поваренок Али был при нем и в прошлом сезоне и теперь важничает перед новым поваренком, Феридом. Вид у этого Ферида почему-то страшно испуганный. Но Макс говорит, что это его обычное состояние.
  Еще у нас новый бой, Субри. Это рослый, энергичный мальчишка, весьма не глупый. Он улыбается нам, сверкая зубами — белыми и золотыми.
  Полковник и Кочка уже приготовили для нас чай. Полковника вообще отличает чисто армейская дисциплинированность и педантизм. Он завел тут новое правило — выстраивает рабочих в шеренги при выдаче бакшиша. Те воспринимают это как забавную шутку. Полковник обожает наводить чистоту. Когда Макс уезжает в Камышлы, наступает его час. Сейчас в доме, удовлетворенно заявляет он, все просто блестит.
  Все вещи на своих местах, даже те, что раньше вообще не имели собственного места. Все неприятности в жизни исключительно от беспорядка, уверяет полковник.
  Кочка — наш новый архитектор. Это его прозвище возникло из безобидной реплики, брошенной им полковнику, при подъезде к Нусайбину. Подняв штору в купе, архитектор решил взглянуть на ландшафт, в котором ему предстояло провести несколько месяцев.
  — Любопытное местечко, — заметил он, глядя на окрестные холмы. — Столько кочек!
  — Ничего себе кочки! — возмутился полковник. — Да понимаете ли вы, юноша, что каждая такая «кочка» — это погребенное поселение, насчитывающее несколько тысячелетий?! Вот вам и кочки!
  С той минуты слово «Кочка» и стало его вторым именем, и, пожалуй, основным.
  Мне предстоит увидеть еще кое-что из новых приобретений, Например, подержанный «ситроен», который полковник окрестил «Пуалю». Автомобиль оказался с характером, и характер свой почему-то демонстрирует именно полковнику, упорно не желая заводиться или притворяясь неисправным в каком-нибудь совсем неподходящем месте.
  В один прекрасный день меня осенило: полковник во всем виноват сам!
  — Как это я сам виноват? — Он крайне изумлен моей идеей.
  — Не надо было называть его «Пуалю». Раз уж наш грузовик начинал свою карьеру под гордым именем «Куин Мэри», то и «ситроен» следовало наречь по меньшей мере «Императрицей Жозефиной». И не было бы проблем!
  Однако полковник, как истый педант, говорит, что теперь слишком поздно что-нибудь менять. «Пуалю» есть «Пуалю» и пусть ведет себя как положено. Я искоса наблюдаю за «Пуалю», — по-моему, он глянул на полковника как-то ухарски Он наверняка не считает, что худшее преступление для служаки — это неподчинение начальству.
  А вот и бригадиры — пришли поздороваться со мной.
  Яхья еще больше напоминает большую добродушную собаку. Алави — все такой же красавец. Старый Абд эс-Салам, как всегда, очень разговорчив. Спрашиваю, как его запор.
  Макс отвечает, что каждый вечер эта проблема всесторонне обсуждается.
  Мы идем в «коллекторскую». Первые десять дней увенчались находкой почти сотни глиняных табличек. Так что вся экспедиция просто ликует. На следующей неделе мы начинаем копать телли Брак и Шагар.
  Вернувшись в наш чудесный новый дом, я чувствую, будто никогда его не покидала, но сразу замечаю, что благодаря рвению полковника вид у комнат гораздо более аккуратный Однако не могу не поведать печальную историю с сыром «камамбер».
  Макс купил в Алеппо целых шесть головок, ему внушили, будто сыр этот хранится не хуже знаменитых твердых сыров. Одну головку съели до моего прибытия, а остальные пять полковник, наводя порядок, спрятал в глубине буфета. И вскоре, погребенные под грудой каких-то бумаг, сигарет, рахат-лукума и прочего, они канули в небытие, невидимые, но, прямо скажем, отнюдь не выдохшиеся Две недели спустя мы все уже подозрительно принюхиваемся, высказывая самые жуткие предположения.
  «Если бы я не знал, что в нашем доме нет канализации…» — говорит Макс.
  «А ближайший газопровод в двухстах милях от нас…»
  «По-моему, дохлая мышь…»
  «Тогда уж по меньшей мере крыса!»
  Жизнь стала невыносимой, все были заняты исключительно поисками разложившейся крысы. И в конце концов наткнулись в буфете на клейкую пахучую массу, некогда бывшую пятью головками «камамбера». На полковника устремлены негодующие взгляды; жуткие останки Мансуру ведено предать земле — как можно дальше от дома. Макс с чувством объясняет полковнику; данный инцидент подтверждает то, что он, Макс, всегда знал — сама идея рассовывать все по полочкам в корне порочна. Полковник возражает: в принципе, идея убрать сыр на место была хороша, но что поделаешь, если рассеянные археологи не помнят, что в доме есть «камамбер». Я тоже подключилась к дискуссии: глупо было закупать созревший «камамбер» в таком количестве и рассчитывать на то, что он сохранится весь сезон. А зачем вообще было покупать «камамбер», ему лично он никогда не нравился, ввернул Кочка.
  Мансур уносит сырные останки и покорно зарывает их в землю. Однако он озадачен, что случается довольно часто.
  Вероятно, хвадже нравится эта еда, раз он платит за нее такие деньги. Но тогда зачем ее выбрасывать теперь, когда ее достоинства сделались еще более очевидными? Одно слово — пути хозяев неисповедимы!
  На Хабуре взаимоотношения слуг и хозяев в принципе не такие, как в Англии. Здесь у слуг трудности с хозяевами, а не у хозяев со слугами. Наши европейские причуды и капризы местному населению кажутся дикими и лишенными всякой логики. Взять хотя бы эти тряпочки с вышитыми краями — разницы между ними, считай, никакой, а назначение у каждой свое. Зачем такие сложности? Мансур не может понять, почему, когда он протирает радиатор автомобиля чайной салфеткой с голубой каймой, разъяренная хатун выбегает из дома и ругается.
  Ведь эта тряпица отлично удаляет грязь. И зачем так сердиться, если вымытую после завтрака посуду вытирают простыней?
  «Но я ведь не брал чистую простыню, — оправдывается Мансур. — Это же грязная!»
  Но этим своим откровением вызывает еще большее недовольство.
  Еще одно тяжкое испытание для наших слуг: накрыть стол к чаю или к обеду. Я несколько раз наблюдала в приоткрытую дверь за Мансуром. Прежде чем постелить скатерть, он с серьезнейшей миной вертит ее и так и этак, всякий раз отступая назад и окидывая стол критическим взором. Наконец оптимальный вариант найден скатерть лежит поперек стола, изящно свешиваясь на пол, в то время как с двух узких сторон видны края дощатой столешницы. Одобрительно кивнув, Мансур заглядывает в потрепанную посудную корзинку, купленную по дешевке в Бейруте, — в ней хранятся разрозненные остатки столовых приборов. И тут его чело перерезает морщина. Вот она, главная проблема! Очень старательно, изнемогая от непомерного умственного напряжения, он кладет на каждую чашку с блюдцем по вилке, а слева от каждой тарелки добавляет по ножу. Потом снова делает шаг назад и, склонив голову набок, долго обозревает плоды своего труда, печально качая головой и вздыхая. Он чувствует, что сделал что-то не то. И чует его сердце, что до самого конца сезона не овладеть ему премудростью, скрытой в комбинации ножа, вилки и ложки. Когда к чаю он подает одну вилку, мы почему-то всегда требуем нож — а что, скажите на милость, можно резать за чаем?
  С глубоким вздохом Мансур продолжает свои нелегкие хлопоты. Сегодня он твердо намерен всем угодить. Он снова смотрит на стол и кладет по две вилки справа от каждой тарелки, а в оставшихся свободными местах помещает где ложку, где нож. Тяжело дыша, расставляет тарелки, потом яростно сдувает с них невидимую пыль. И вот, чуть пошатываясь от напряжения, он отправляется на кухню доложить повару, что стол накрыт и можно доставать омлет из духовки, где он стоит добрых двадцать минут и успел засохнуть — но зато не остыл. За нами посылают поваренка Ферида. Он входит в гостиную с таким испуганным видом, будто произошла мировая катастрофа. Узнав, что всего лишь готов обед, мы облегченно вздыхаем.
  Сегодня вечером Димитрий показывает высокий класс.
  Мы начинаем с закуски, как в заправских ресторанах: яйца под майонезом, сардины, холодная фасоль и анчоусы.
  Затем приступаем к фирменному блюду Димитрия — бараньей лопатке, фаршированной рисом, специями и изюмом.
  Во всем этом некая тайна. Сначала приходится разрезать многочисленные нитки, после чего доступ к рису с изюмом открыт, но мяса что-то не видно. Лишь под конец, дойдя до костей, мы обнаруживаем собственно баранину. На сладкое у нас консервированный компот из груш (Димитрию категорически запрещено готовить десерт; единственное сладкое блюдо, которое он умеет готовить, заварной крем со жженым сахаром, все мы терпеть не можем). Когда компот съеден, полковник торжественно объявляет, что он научил повара готовить одну пикантную закуску. Мы заинтригованы. Нам приносят тарелочки с ломтем арабской лепешки, обжаренной в жире, с еле ощутимым привкусом сыра. Мы откровенно заявляем полковнику, что ожидали большего.
  На стол подается рахат-лукум, прекрасные фрукты из Дамаска, и тут является шейх с вечерним визитом вежливости. Наши раскопки в Шагар-Базаре мгновенно изменили его финансовое положение — из безнадежного банкрота он может в любую минуту превратиться в человека, на которого посыпался золотой дождь. В связи с этим, как сообщили нам бригадиры, он нашел себе очередную жену — на сей раз из племени езидов, и по уши влез в долги — теперь все дают ему неограниченные кредиты. Настроение у шейха превосходное. Как всегда, он вооружен до зубов Небрежно сорвав с плеча винтовку, он ставит ее в угол и тут же демонстрирует нам достоинства только что купленного автоматического пистолета.
  — Видите, какой замечательный механизм, — обращается он к полковнику, направляя на него дуло. — Все очень просто. Нажимаешь пальцем вот сюда — и сразу вылетает пуля за пулей.
  Полковник страдальческим голосом спрашивает, заряжен ли пистолет. Еще бы! Какой смысл носить незаряженный пистолет? Полковник проворно пересаживается на другой стул. Чтобы отвлечь шейха от новой игрушки, Макс протягивает ему блюдо с рахат-лукумом. Шейх угощается от души, потом обсасывает кончики пальцев и одаряет нас лучезарной улыбкой.
  — О, — говорит он, видя, что я держу «Тайме» и пытаюсь разгадать кроссворд, — так хатун умеет читать? Может быть, она и писать умеет?
  Макс отвечает, что да, умеет.
  — Какая ученая хатун, — говорит шейх уважительно, — Может быть, она умеет лечить женщин? Тогда мои жены зайдут к ней как-нибудь вечером и спросят совета.
  Макс отвечает, что мы будем рады всем его женам, только хатун, к сожалению, не понимает по-арабски.
  — Да ничего, как-нибудь договорятся, — не унывает шейх.
  Макс спрашивает о его поездке в Багдад.
  — Еще ничего не решилось, — говорит тот, — знаете, трудности — чисто формальные.
  Мы же подозреваем, что трудности скорее финансовые.
  Ходят слухи, что он уже спустил не только все полученные от нас деньги, но и хабар от рабочих из его деревни.
  — Знаете, во времена эль-Барона… — мечтательно начинает шейх.
  Но Макс ловко уводит разговор от мешков с золотом, спросив у шейха, где расписка о получении им от нас шестидесяти сирийских фунтов.
  — Правительство потребует эту бумагу, — уверяет он.
  Тут и шейх в свою очередь быстренько уходит от неприятной темы и говорит, что он привел с собой родича, у которого что-то стряслось с глазом. Тот ждет во дворе. Не могли бы мы осмотреть его и что-то посоветовать? Мы выходим наружу — там кромешная тьма… рассматриваем глаз с помощью фонарика. Картина просто страшная — сплошное кровавое месиво. Мы говорим, что нужно немедленно обратиться к врачу. Шейх кивает. Его родственник собирается ехать в Алеппо. Не можем ли мы дать ему письмо к доктору Алтуняну? Макс усаживается писать письмо и, подняв голову, спрашивает:
  — Так вы говорите, он ваш родственник?
  — Да.
  — Его имя?
  — Имя? — Шейх в полном недоумении. — Как же его имя… Пойду спрошу.
  Шейх снова выходит в темноту. Выясняется» что его родственника зовут Махмуд Хассан.
  — Махмуд Хассан, — повторяет Макс, записывая.
  — А может быть, — вдруг спрашивает шейх, — вам нужно его имя по паспорту? Тогда Дауд Сулиман.
  Макс в некотором недоумении спрашивает, как же больного зовут на самом деле.
  — Да как хотите, так и зовите, хваджа, — милостиво разрешает шейх Наконец письмо составлено, шейх забирает свою винтовку, благодарит нас, благословляет и скрывается вместе со своим странным спутником во мраке ночи.
  Полковник и Кочка затевают спор по поводу романа Эдуарда Восьмого с миссис Симпсон951, потом переходят к обсуждению брака как такового, после чего каким-то непостижимым образом выруливают к проблеме самоубийства!
  Тут я не выдерживаю и ухожу спать.
  Сегодня сильный ветер. К полудню он усиливается еще больше. Это уже настоящая пыльная буря. Наш архитектор, пришедший на курган в тропическом шлеме, из-за него чуть было не погиб. От резкого порыва ветра шлем съехал на затылок, так что ремешок сам собой затянулся у бедняги на шее. Мишель, как всегда, спешит на выручку.
  — Forca! — кричит он и тянет что есть силы.
  Бедняга Кочка багровеет и начинает задыхаться.
  — Beaucoup forca952, — ободряет Мишель Кочка чернеет. Его едва успевают спасти.
  В конце рабочего дня вспыхивает яростная ссора между воинственным Алави и Серкисом, нашим плотником. Как водится, из-за какой-то ерунды, но, того и гляди, это кончится бедой… Макс вынужден вмешаться и провести воспитательную работу. С каждым днем, уверяет Макс, он все больше вживается в роль директора школы, — так что нравоучительные нотации получаются у него уже сами собой. Он уже мастерски овладел искусством демагогии.
  — Неужели вы думаете, — вопрошает Макс, — что я и хваджа полковник, и хваджа архитектор всегда думаем одинаково, что у нас у всех одни и те же мысли? Неужели вы думаете, что нам не хочется поспорить? Но разве мы кричим друг на друга или размахиваем ножами? Нет! Все это мы откладываем до лучших времен, когда вернемся в Лондон! Здесь у нас на первом месте работа! Работа, и только работа! Мы должны держать себя в руках!
  Алави и Серкис потрясены до глубины души, ссора потушена, теперь их взаимная вежливость просто умиляет, — когда, к примеру, они церемонно пропускают друг друга в дверях!
  
  
  Мы купили велосипед — поразительно дешевый японский велосипед. Он поступает в полное распоряжение нашего Али, и тот страшно горд тем, что ему поручили дважды в неделю ездить в Камышлы за почтой. Он выезжает на рассвете — очень счастливый и очень важный, чтобы успеть возвратиться к чаю. Я с сомнением качаю головой и говорю Максу, что путь до Камышлы неблизкий — сорок километров. Пересчитываю на мили: двадцать пять миль туда, столько же обратно. Мальчишке это не под силу.
  — Отчего же, — возражает Макс, проявляя, на мой взгляд, редкую душевную черствость.
  Ближе к чаю ухожу искать Али.
  — Бедный мальчик, должно быть, совсем выбился из сил.
  Но его нигде нет. Димитрий наконец понимает, кого я ищу.
  — Али? Так он вернулся полчаса назад из Камышлы и поехал в деревню Гермаир, в восьми километрах отсюда, там у него приятель.
  Вот оно что! Я окончательно успокаиваюсь, увидев, как ловко Али прислуживает за столом. Он весь сияет и выглядит очень посвежевшим, никакой усталости! Макс ухмыляется и таинственным шепотом произносит:
  — Помнишь Свисс Мисс?
  Ну как же можно ее забыть? Свисс Мисс была одной из пяти щенят-дворняжек на первых наших раскопках в Арпачиа, близ Мосула. Мы дали всем пятерым клички: Клубок, Буджи, Белый Клык, Озорница и Свисс Мисс. Буджи умер юным от обжорства. Однажды кто-то из бригадиров принес нам так называемый «кулич» — что-то вроде кекса, их едят на Пасху в некоторых христианских сектах. Это угощение оказалось слишком тяжелым для желудка. По крайней мере всем нам от него стало нехорошо, и, опасаясь за желудок нашей маленькой гостьи, которая за чаем принялась уписывать кулич за обе щечки, мы поспешили отдать остатки щенку. Буиджи с жадностью набросился на щедрый дар — и тут же умер.
  То была блаженная кончина — завидная участь! Среди остальных четырех Свисс Мисс — была признанной фавориткой Хозяина. Она являлась к Максу на закате, когда заканчивалась работа, а он, в благодарность за преданность, ласково чесал ей шею. После чего все собаки выстраивались возле кухни в шеренгу под предводительством Свисс Мисс. Макс выкликал каждую по имени, и они получали свой обед.
  Однажды Свисс Мисс в какой-то переделке сломала ногу и чуть живая приковыляла домой. Однако выжила. Когда пришло время отъезда, я просто не знала, как быть. Хромая, она погибнет без нас! «Единственный выход, — настаивала я, — пристрелить — нельзя же обрекать ее на голодную смерть». Макс не желал об этом слышать. Он уверял меня, что Свисс Мисс не пропадет. Я возражала: здоровые-то собаки, возможно, не пропадут, но она — калека, как она сможет добывать себе пропитание? Мы тогда крепко поспорили с Максом. В конце концов он меня убедил, и мы уехали, сунув старику садовнику некоторую сумму и умоляя его позаботиться о собаках, «особенно о Свисс Мисс».
  Особой надежды на то, что он выполнит нашу просьбу, у меня не было. Целых два года потом меня преследовали мысли о несчастной псине, и я корила себя — надо было проявить твердость. И вот проезжая в следующий раз через Мосул, мы заглянули в дом, где жили два года назад. Дом казался вымершим. Я тихо сказала:
  — Где-то теперь наша Свисс Мисс?
  В ответ послышалось негромкое рычанье. На ступеньках сидело существо весьма устрашающего вида (даже в детстве Свисс Мисс красотой не отличалась). Собака поднялась с крыльца, и я увидела, что она припадает на одну лапу. Мы позвали ее, и она завиляла хвостом, хотя и продолжала рычать. Из кустов выскочил маленький щенок и бросился к матери. Свисс Мисс, похоже, нашла очень красивого муженька, потому что щенок был прелестный. Мамаша с детенышем приняли нас благосклонно, но довольно сдержанно.
  — Видишь, — назидательным тоном сказал мне Макс, — я же тебе говорил — она не пропадет. Вон какая толстая.
  Свисс Мисс умница, поэтому и выжила. Представляешь, чего бы мы ее лишили, пристрелив из милосердия!
  С тех пор, когда я чересчур о ком-нибудь беспокоюсь, не в меру все драматизируя, Макс сразу говорит мне «Свисс Мисс», и терзаниям конец!..
  Мула так и не купили. Зато купили настоящую лошадь, а не старую клячу, которую присмотрел наш экономный Мишель. Она была великолепна, поистине принцесса!
  Вместе с лошадью, вероятно, в качестве жизненно важного ее атрибута, к нам пожаловал черкес — Ах, какой человек! — заходится от восторга Мишель. — Черкесы знают все о лошадях. Они живут ради лошадей. Как он о ней заботится! Только и думает об ее удобстве! И такой вежливый человек! Так хорошо со мной разговаривает!
  Макс невозмутимо отвечает: время покажет, что это за человек. Черкеса представляют нам. Он весел, ходит в высоких сапожках — ни дать ни взять — персонаж из русского балета.
  
  
  Сегодня нам наносит визит французский коллега из Мари. Он приводит с собой архитектора. Как и многие французские архитекторы, он больше похож на какого-то святого мученика, а не на художника. И бороденка у него соответствующая — совсем жидкая. Он не говорит ничего, кроме: «Мерси, мадам», это вежливый отказ от всякого угощения. Он скромен донельзя. Мосье Парро объясняет, что у архитектора больной желудок.
  Мило с нами пообщавшись, гости собираются отбыть.
  Мы восхищаемся их машиной.
  Мосье Парро печально констатирует:
  «Oui, c'est une bonne machine, mais elle va trop vite. Beaucoup trop vite.953 — И добавляет: — L'annse derniere elk a tue deux de mes architectes!»954
  Архитектор с мученическим видом садится за руль, и внезапно автомобиль срывается с места со скоростью шестьдесят миль в час, подняв тучи пыли, и мчится по буграм и ухабам, петляя по улочкам курдской деревни. Я не удивлюсь, если и этот архитектор, не устрашенный судьбой своих предшественников, окажется жертвой превышенной скорости. Разумеется, виноват всегда автомобиль, а не тот, чья нога жмет на акселератор.
  
  
  Французская армия проводит маневры. Это приятно возбуждает нашего полковника, прирожденного вояку.
  Но его пылкий интерес у французских офицеров понимания не находит — они глядят на полковника с подозрением. Я объясняю ему, что они, вероятно, считают его шпионом.
  — Меня?! Шпионом?!! — негодует полковник. — Неужто такое может прийти в голову?
  — Очевидно, пришло!
  — Да я задал им всего несколько безобидных вопросов! Меня интересуют только технические моменты. Но они отвечают всегда так расплывчато и неохотно!
  Бедный полковник! Ему так хочется потолковать с коллегами, а ему все время дают от ворот поворот!
  Маневры беспокоят и наших рабочих, но в несколько другом аспекте. Один из них, угрюмый бородач, подходит к Максу.
  — Хваджа, а аскеры не повредят моим делам?
  — Да нет, они вовсе не приближаются к раскопкам, так что работа не пострадает.
  — Да я совсем не о работе, хваджа, я о своих собственных делах.
  — А какие это у тебя «собственные дела»?
  Рабочий с гордостью сообщает, что он занимается контрабандой сигарет. Провоз сигарет через границу с Ираком — это целая наука. Как только автомобиль таможенников покидает деревню, туда на следующий день прибывают контрабандисты. Макс спрашивает, неужели таможенники никогда не возвращаются на следующий день?
  Рабочий смотрит укоризненно. Конечно нет. Иначе у всех была бы куча неприятностей, а так рабочие с удовольствием покуривают сигареты, которые стоят им всего пару пенсов за сотню!
  Макс как-то решил выяснить, сколько они вообще тратят на себя денег. Прибывшие из дальних деревень берут с собой из дома мешок муки, этого хватает на десять дней.
  Хлеб для них печет кто-нибудь в деревне — делать это самим считается унизительным. Иногда им перепадает рис и кислое молоко. Мы прикидываем цены, и получается, что рабочие тратят на себя всего два пенса в неделю.
  Двое турецких рабочих тоже явились разузнать об аскерах.
  — Хваджа, они не причинят нам вреда?
  — Да с чего бы им причинять вам вред?
  Эти турки явно не контрабандисты. Один из кайловщиков успокаивает их.
  — Вам-то чего бояться, — говорит он. — Вы же носите кефеды.
  Так называется местный головной убор. Арабы и курды в своих кефедах презрительно тычут пальцами в несчастных турок, надевших по приказу Мустафы Кемаля европейские головные уборы, и издевательски кричат: «Турок!
  Турок'». Поистине худо здесь приходится всякой голове в кепке.
  Вечером, когда мы уже почти отобедали, влетает испуганный Ферид и трагическим голосом объявляет: шейх привел пятерых своих жен на прием к хатун! Я начинаю нервничать. Похоже, я успела приобрести репутацию медицинского светила, совершенно незаслуженно.
  Если курдские женщины не стесняясь описывают свои хвори Максу, чтобы он передал мне, то арабские скромницы осмеливаются зайти, лишь когда я одна. Объясняемся мы в основном с помощью пантомимы. Изобразить жестами головную боль нетрудно; в этих случаях самое надежное средство — аспирин. При воспалении глаз — а таковое случается довольно часто — я даю борную кислоту, хотя объяснить способ ее применения уже сложнее.
  Я говорю:
  — Май харр, — что означает «горячая вода».
  Больная повторяет:
  — Май харр.
  После этого я беру щепотку борной кислоты и говорю — Митл хадха, — и показываю жестом, как промывают глаза. Больная изображает в ответ, как одним духом выпивает раствор. Я качаю головой: это наружное лекарство, пить нельзя — оно только для глаз. Пациентка в растерянности А на следующий день бригадир передает нам, что жена Абу Сулеймана очень благодарна хатун за чудодейственное лекарство. Она промыла им глаза, а потом выпила все до последней капли!
  Чаще всего пациентка начинает истово тереть себя по животу. Этот жест может означать либо нелады с пищеварением, либо жалобу на бесплодие. В первом случае отлично помогает питьевая сода, а что до второго… то же средство непостижимым образом помогает иногда и в этом…
  — Белый порошок твоей хатун в прошлый раз сотворил чудо! Теперь у меня двое крепких сыновей-близнецов!
  Вспоминая свои прошлые удачи, я все-таки невольно волнуюсь перед предстоящим испытанием. Макс с обычным своим оптимизмом старается ободрить меня. Шейх сказал ему, что у одной из его жен что-то с глазами. Наверняка поможет борная кислота. Разумеется, жены шейха, в отличие от деревенских женщин, носят паранджу. Так что для осмотра «пациентки» приходится брать фонарь и идти в один из пустых сараев. Я удаляюсь в «кабинет» под скабрезные комментарии полковника и Кочки, решивших, вероятно, окончательно меня смутить.
  Возле крыльца собралось человек двадцать. Из мрака доносится радостный рык шейха, который тычет пальцем в высокую фигуру в парандже. Поздоровавшись с гостями, иду в «кабинет-сарай». Следом за мной почему-то устремляются все пять женщин. Они очень возбуждены, болтают, смеются. Дверь за нами закрывается. Макс и шейх остаются снаружи — на всякий случай.
  Я немного растеряна — сразу столько пациенток! Неужели они все его жены? И неужели все нуждаются в медицинской помощи?
  Они снимают паранджу. Высокая женщина очень молода и очень красива. Наверняка это и есть новая жена шейха. Главная жена гораздо старше — выглядит она лет на сорок пять, значит, ей около тридцати. На каждой из дам — множество украшений, и все, они явно принадлежат к жизнерадостной и красивой курдской породе. Женщина средних лет показывает на свои глаза и хлопает себя по лицу. Увы, тут борная не поможет! Скорее это какая-то острая вирусная инфекция.
  Через дверь я объясняю ситуацию Максу. Похоже, говорю я, это серьезное заболевание крови, и следует срочно отвезти ее в больницу в Дейр-эз-Зор или Алеппо. Там ей проведут курс инъекций. Макс переводит мои слова шейху. Тот смотрит на меня чуть ли не с ужасом.
  — Он поражен твоим умом, — говорит мне Макс — Доктор в Багдаде тоже сказал ему, что ей нужны уколы. Теперь, когда ты подтвердила его слова, шейх обещает серьезно заняться ее лечением. Как-нибудь он отвезет ее в Алеппо.
  Я говорю, что надо бы сделать это поскорее. Этим летом, обещает шейх. В крайнем случае, осенью. Куда спешить? На все воля Аллаха.
  Младшие жены рассматривают мою одежду и веселятся от души. Я даю больной несколько таблеток аспирина как обезболивающее и еще советую делать горячие примочки.
  Однако ее больше интересует моя внешность, чем медицинские рекомендации. Я угощаю их рахат-лукумом, мы все смеемся и изучаем друг у дружки фасоны платьев. Наконец они неохотно закрывают лица и чинно удаляются. Я возвращаюсь в несколько взвинченном состоянии в гостиную и спрашиваю Макса, как он думает, повезет ли шейх жену в больницу? Он считает, что вряд ли.
  
  
  Сегодня Мишель едет в Камышлы сдавать белье в стирку, ему вручен огромный список — что нужно купить. Он не умеет ни читать, ни писать, но не забудет ни одной мелочи и запомнит цену каждой. Он честнейший человек, поэтому мы стараемся не обращать внимания на его недостатки. Самые существенные из них таковы: пронзительный голос, дурацкая привычка бить в «тутти», варварское стремление передавить всех мусульман на дороге. И неодолимая страсть к спорам.
  Сегодня надо отпечатать много фотографий. Я почти не выхожу из темной комнаты. Здесь моя фотолаборатория гораздо лучше, чем пыточная камера в Амуде. Тут можно стоять в полный рост, имеется даже стол и стул.
  Но поскольку лаборатория располагается в пристройке, сделанной перед самым моим приездом, саманный кирпич еще не просох, отчего на стенах выступила странного вида плесень. В жаркий день в этой каморке просто нечем дышать!
  Макс угостил мальчишку, который моет во дворе черепки, плиткой шоколада. Вечером малыш пристает к нему:
  — Умоляю вас, хваджа, скажите мне, как называется эта сладкая штука, которую вы мне дали? Она такая вкусная, что я не стану больше есть сладости с базара. Я должен купить ее, даже если она стоит целый меджиди.
  — Ну вот, — говорю я Максу, — из-за тебя он превратился в шоколадного наркомана. Шоколад — штука опасная!
  Макс вспоминает, как в прошлом году он угостил шоколадом какого-то старика. Старик сердечно поблагодарил его и спрятал гостинец в складках одежды. На бесцеремонный вопрос Мишеля, почему он не ест шоколад, — такой вкусный! — старик отвечал не мудрствуя лукаво:
  — Это новая еда, она может быть опасна!
  Сегодня мы не занимаемся раскопками и едем в Брак, чтобы все приготовить там. Курган — в доброй миле от Джаг-Джага, и поэтому самое главное — решить проблему с водой. Местные рабочие выкопали нам колодец, но вода вблизи холма оказалась непригодной для питья. Значит, придется возить ее из реки, — благо есть черкес, тележка, бочки для воды и вполне качественная выносливая лошадь. Кроме того, нам понадобится сторож на раскопках.
  Дом мы сняли в армянском селении у реки. Большинство домов здесь пустует. Поселение строилось явно с размахом, но довольно бестолково. Дома, по местным меркам, выглядят шикарно, необычно большие и не лишенные архитектурных излишеств (хотя на наш европейский взгляд они довольно жалки!). Но водяное колесо — основа ирригационной системы и самой жизни в этих местах — сделано из рук вон плохо: денег на него не хватило. Изначально затевалось что-то вроде коммуны: инвентарь, скот, плуги решено было закупать на общие деньги, вырученные от совместного хозяйства. Но ничего не вышло то одна, то другая семья, устав от тяжкой жизни среди пустыни, сбегала со всем скарбом обратно в город Оставшиеся все больше и больше залезали в долги, водяное колесо окончательно вышло из строя, и когда-то крупное поселение превратилось в заурядную деревню — причем довольно неуютную Заброшенный дом, который мы сняли, на вид довольно импозантен. Двор обнесен высокой кирпичной стеной, и есть даже башня в целых два этажа Напротив нее — ряд комнат, каждая с выходом во двор. Наш плотник Серкис занимается починкой дверей и окон, чтобы хотя бы несколько помещений сделать пригодными для жилья.
  Мишель отправляется в соседнюю деревню, в двух милях отсюда, чтобы привезти сторожа и его шатер. Серкис сообщает, что комнаты в башне в наиболее приличном состоянии. Подымаемся по невысокой лестнице на плоскую крышу: оттуда вход в «башню». Там две комнаты В дальней мы ставим несколько раскладушек, в проходной решаем устроить столовую. Ставни на окнах целы, а стекла Серкис обещает вставить.
  Возвращается Мишель и сообщает, что у сторожа три жены, восемь детей, несколько мешков муки и риса и еще куча всякого скарба Все это в грузовик не поместится. Что делать-то?
  Отправляем его снова, снабдив тремя сирийскими фунтами и инструкцией — привезти что возможно, а для всего прочего нанять ослов.
  Внезапно заявляется черкес на водовозной тележке.
  Картинно размахивая длинным бичом, он горланит какую-то песню. Тележка выкрашена ярко-голубой и желтой краской. Баки для воды синие, на черкесе высокие сапожки и пестрый наряд. Все вместе еще больше напоминает сцену из русского балета. Черкес слезает с тележки, щелкает бичом и стоит покачиваясь, продолжая петь. Совершенно очевидно — он безбожно пьян! Очередной сюрприз нашего экономного Мишеля!
  Черкес, естественно, тут же уволен, а его место занимает степенный и меланхоличный Абдул Хассан, который уверяет, что умеет ухаживать за лошадьми.
  Мы отправляемся обратно, и в двух милях от Шагара у нас кончается бензин. Макс набрасывается на Мишеля, и бранит его на чем свет стоит. Тот, воздев руки к небу, сетует на чудовищную несправедливость.
  Он не стал тратить деньги на бензин — ведь сначала нужно использовать тот, что есть!
  — Болван несчастный! Разве я не говорил тебе тысячу раз, чтобы ты заправлял полный бак и Срал еще запасную канистру?!
  — Для лишней канистры места нет, и потом, ее ведь могут украсть!
  — Но почему у тебя бак оказался неполным?!
  — Я хотел проверить, на сколько хватит того, что там уже имеется!
  — Идиот!!!
  Мишель пытается умиротворить нас очередным «Sawi proba», но Макс свирепеет еще больше. Очень хочется заорать его коронное «Forca!» и как следует его взгреть. А он все продолжает изображать из себя невинную жертву! Макс кое-как сдерживается, заметив сквозь зубы, что теперь понял, почему турки так обошлись с армянами.
  Наконец с грехом пополам добираемся до дома, а там нас встречает Ферид и просит «отставки» — он не может ужиться с Али!
  Глава 8
  Шагар и Брак
  Положение, увы, обязывает!
  Из двух наших боев Субри бесспорно, лучший. Он сообразителен, проворен, легок в общении и никогда не унывает. Вид у него, правда, устрашающий: он не расстается с большим, тщательно наточенным ножом — даже ночью кладет его под подушку. Всякий раз, когда Субри просит дать ему выходной, это означает, что он собрался навестить очередного родственника, сидящего в тюрьме за убийство! Субри объясняет нам, что все убийства были совершены по необходимости: это дело чести, защита доброго имени семьи. Недаром, уверяет он, его родственников никогда не держат в тюрьме подолгу. Ни в Дамаске, ни в других городах.
  Да, Субри бесспорно лучший, но Мансур все равно главнее, так как работает у нас дольше.
  Макс все время твердит, что нам повезло: этот малый настолько глуп, что никогда не додумается до какого-нибудь мошенничества. Тем не менее он здорово действует мне на нервы. Как «старший бой» он прислуживает Максу и мне, а полковник и Кочка, хозяева рангом пониже, пользуются услугами смышленого и расторопного Субри.
  Таков парадокс.
  Иногда по утрам Мансур просто невыносим. В комнату он входит только постучавшись раз шесть, — поскольку он решительно не в состоянии сообразить, что это я ему повторяю: «Войдите!» Он пыхтит как паровоз, еле-еле передвигая ногами, несет две чашки крепчайшего чая, изо всех сил стараясь их не расплескать. Шаркая подошвами, он пересекает комнату и ставит одну чашку на стул возле моей кровати, естественно, выплеснув большую часть содержимого на блюдце. Он уже явно успел перекусить, в лучшем случае — луком, в худшем — чесноком. Это, безусловно, очень бодрит, но как-то не очень поднимает настроение в пять часов утра.
  Расплескавшийся чай повергает Мансура в глубокую Скорбь. Он смотрит на чашку и блюдце, сокрушенно качая головой, и тычет в них пальцем. — Спросонок я рявкаю:
  — Оставь!
  Мансур, тяжело дыша, бредет к кровати Макса, где все повторяется.
  После этого он бредет к умывальнику: берет эмалированный тазик, осторожно несет его к двери, открывает ее и выплескивает воду у порога. Возвращается, наливает в таз воды на дюйм и начинает усердно возить по донышку пальцем. Эта процедура занимает минут десять, после чего он вздыхает, выходит, возвращается с жестянкой из-под бензина, полной горячей воды, ставит ее на умывальник и медленно шаркает прочь, закрыв за собой дверь так, что она тотчас же открывается. Я выпиваю холодный чай, поднимаюсь, мою таз сама, выплескиваю воду, закрываю дверь на задвижку — теперь можно и умыться.
  После завтрака Мансур приступает к операции под названием «уборка в спальне». Расплескав изрядное количество воды вокруг умывальника, он принимается вытирать мебель. Делает он это очень старательно, однако безумно медленно. Удовлетворенный результатом своего усердия, Мансур выходит и возвращается с веником. Подметает он тоже очень усердно. И лишь подняв страшную пыль, в облаке которой сам едва не задыхается, он принимается заправлять постели. Это он тоже делает довольно оригинально.
  Иногда так хитро, что, как потом ни ляжешь, ноги упорно торчат из-под одеяла. Иногда он применяет еще более оригинальный способ: одеяло и простыня подкатываются под матрас почти наполовину, так что прикрыться ими можно лишь до пояса! Я уж и не говорю о таких мелких причудах, как укладывание одеял и простыней на постель слоями и запихивание одной подушки в две наволочки сразу. Но подобные всплески фантазии случаются только в день, когда привозят свежее белье.
  Наконец, одобрительно себе кивнув, Мансур выходит из комнаты, изнемогая от усталости и нервного напряжения. К своим обязанностям он относится крайне серьезно и старается выполнить их самым добросовестным образом.
  Это производит глубокое впечатление на других слуг. Димитрий как-то сказал Максу, без тени иронии:
  — Наш Субри — хороший бой, очень рад услужить, но у него нет такого умения и опыт а, как у Мансура, тот знает, как все сделать правильно для хваджи!
  Чтобы не подрывать субординацию, Макс неопределенно мычит, вроде бы соглашаясь, но мы оба не сводим тоскливого взгляда с Субри, который в этот момент, ловко орудуя щеткой, чистит одежду полковника.
  Однажды я предприняла отчаянную попытку внушить Мансуру мои собственные представления о том, как следует прибирать комнату, но потом очень об этом сожалела.
  Он был очень смущен, но со свойственным ему упрямством ничего не желал слушать.
  — Хатун ошибается, — заявил Мансур Максу после этого «урока». — Она требует, чтобы я все делал не так. Как я могу вытирать пыль после того, как подмету? Ведь я сметаю пыль со столов, она падает на пол, и тогда я ее подметаю.
  Это разумно! Иначе делать нельзя!
  Мансур твердо знает, что разумно, а что нет. Когда полковник требует подать джема к лебену — кислому молоку, Мансур укоризненно замечает:
  — Нет, это ни к чему!
  Мансур усвоил и кое-какие военные привычки. Когда его зовут, он отвечает: «Present!»955, а объявляя ленч и обед, прибегает к краткой, но емкой формуле: «La Soupe!»956
  Час торжества для Мансура — это когда нужно приготовить всем «ванну» перед обедом. Здесь Мансур только руководит и ничего не делает сам. Под его строгим надзором Ферид и Али приносят из кухни большие жестянки с кипятком и холодной водой (как правило, довольно грязной), и заполняют «ванны» — большие медные чаны, похожие на гигантские консервные банки.
  По окончании процедуры Ферид и Али под неусыпным надзором Мансура выволакивают чаны за дверь и выливают воду прямо под крыльцо, так что если выйти после обеда не глядя себе под ноги, то есть риск грохнуться, поскользнувшись на жидкой грязи.
  Али, с тех пор как ему поручено доставлять почту на велосипеде, считает, что повседневные хлопоты на кухне ниже его достоинства. Вечно испуганному Фериду теперь приходится одному ощипывать птицу и мыть посуду — ритуальное действо, совершаемое с огромным количеством мыла и минимумом воды.
  В тех редких случаях, когда на кухне появляюсь я — продемонстрировать Димитрию, как готовить какое-нибудь европейское блюдо, — там немедленно устанавливаются высочайшие санитарные нормы. Стоит мне взять в руки кастрюлю, абсолютно чистую на вид, как ее тотчас же у меня забирает Димитрий и приказывает Фериду:
  — Вымой ее для хатун!
  Ферид хватает кастрюлю, немилосердно мажет ее изнутри желтым мылом, потом долго трет намыленную поверхность и возвращает кастрюлю мне. Подавив смутное опасение, что суфле, благоухающее мылом, вряд ли окажется кулинарным шедевром, я, стиснув зубы, принимаюсь за дело.
  Вообще обстановка на кухне действует на нервы. Во-первых, жара: девяносто девять градусов957. Если бы не щель — единственная в стене, было бы еще жарче. Свет проходит тоже только через нее. Так что в кухне постоянно царит удушливый сумрак. К тому же я всегда теряюсь, когда вокруг меня толпится восторженная и подобострастная публика! Кроме Димитрия, затурканного Ферида и зазнавшегося Али собираются и праздные зрители — Субри, Мансур, плотник Серкис, водовоз — короче, все, кто в данный момент есть в доме. Кухня маленькая, толпа большая…
  Она следит за каждым моим движением с почтительным восторгом. Я уже на взводе и чувствую, что ничего не получится. Разумеется, яйцо я роняю на пол, оно разбивается. На минуту устанавливается благоговейная тишина. Они так верят в меня, что, очевидно, считают и это непременной частью ритуала.
  Я продолжаю «священнодействовать». Мне становится все жарче. Посуда тут странная, непривычной формы и размера, у веничка для сбивания яиц то и дело отваливается ручка.
  Стиснув зубы, я приказываю себе: каков бы ни был результат, я сделаю вид, что это именно то, что я хотела.
  Надо сказать, что результат всегда непредсказуем. Лимонный творожный десерт оказывается превосходным, песочное печенье — настолько несъедобным, что мы потихоньку его выбрасываем, а ванильное суфле, как ни странно, пока что получается неплохо. Зато о цыпленка по-мэрилендски (как выяснилось, исходный продукт был не первой свежести и молодости) можно было сломать зубы.
  По крайней мере, я знаю теперь, что здесь имеет смысл готовить, а что — нет. Ни на одно блюдо, которое подается сразу после приготовления, не стоит и рассчитывать! На Востоке омлеты, суфле, жареный картофель неизбежно будут сделаны за час до обеда и засунуты в духовку — и никакие протесты не помогут. Зато любое самое сложное блюдо, которое можно приготовить заранее, получается великолепно! Так что о суфле и омлетах пришлось забыть.
  В связи с кулинарной темой нельзя не упомянуть еще одного блюда — нам оно подается под именем «бифтек».
  Снова и снова это название рождает в душе надежду на кусок говяжьей вырезки, но всякий раз тщетную: на стол неизбежно подается тарелка с кусочками какого-то пережаренного жилистого мяса. Полковник уныло замечает:
  — Ничего похожего на говядину, говядины там и рядом не лежало.
  Походу в мясную лавку здесь соответствует вот такое незатейливое мероприятие: время от времени Мосул отпрааляется на грузовике порыскать по окрестностям. Вернувшись, он открывает багажник — и оттуда вываливаются восемь живых овец! Эти овцы идут в пищу по мере надобности. Мое строжайшее требование — не забивать их под окнами гостиной. И еще я не терплю, когда Ферид гоняется по двору за цыплятами, кровожадно размахивая ножом.
  Подобное малодушие раздражает слуг, для них это — очередная причуда европейцев.
  Однажды, еще во время раскопок близ Мосула, один из наших старых бригадиров пришел к Максу и взволнованно сообщил:
  — Вам надо завтра сводить вашу хатун в Мосул. Там будет казнь — повесят курдскую женщину! Вашей хатун понравится! Такого ни в коем случае нельзя пропустить!
  Мое равнодушие, а вернее отвращение к подобному предложению, его озадачило.
  — Но ведь там повесят женщину. Их так редко вешают!
  Она отравила троих мужей. Хатун обязательно понравится!
  Своим твердым отказом я уронила себя в его глазах.
  Огорченный бригадир уходит смотреть казнь один.
  Иногда у нас неожиданно прорывается-таки излишняя чувствительность. Вообще-то мы не очень задумываемся о судьбе цыплят и индеек, но однажды купили огромного откормленного гуся. У себя в деревне он, очевидно, был любимцем семьи и в первый же вечер решил искупаться вместе с Максом в ванне. Он имел привычку открывать клювом дверь и с любопытством заглядывать в комнату, как бы говоря: «Мне скучно, поиграйте со мной!»
  С каждым днем на душе у нас становилось все тяжелее.
  Никто не решался отдать распоряжение повару свернуть гусю шею.
  Наконец повар рискнул взять это на себя. Гусь был приготовлен по всем правилам кулинарного искусства, с огромным количеством местных приправ и пряностей, и вид и запах у блюда были потрясающие. Но ели мы как из-под палки. Это была самая грустная трапеза в моей жизни.
  Наш архитектор однажды опозорился, когда Димитрий торжественно подал на стол барашка — как здесь заведено, на блюде были и голова, и копытца. Кочка взглянул на это угощение — и едва успел выскочить из комнаты.
  Но вернемся к «бифтеку». После забоя овцы разделанная туша используется в следующем порядке: сначала готовятся лопатки; их фаршируют рисом и специями (напоминаю, что это коронное блюдо нашего Димитрия), затем задние ноги, потом готовится блюдо, которое в последнюю войну называлось «потрошки», потом что-то вроде тушенки с рисом, а затем уже наименее ценные обрезки — их долго жарят, отчего они существенно уменьшаются и по консистенции приближаются к подошве, — это и есть «бифтек»!
  
  
  Нам повезло: вся нижняя половина холма, как оказалось, относится к доисторической эпохе. Мы сделали глубокий шурф — до материковой глины, и перед нами предстали пятнадцать слоев последовательного заселения, из них десять — доисторические. После 1500 года до нашей эры городище было покинуто, — вероятно, из-за начавшегося опустынивания. Как всегда, обнаруживается несколько римских и исламских захоронений. Все подобные погребения мы называем римскими, из страха задеть чувства мусульман, но сами рабочие не столь чувствительны.
  — Абдул! — кричит один. — Иди сюда! Мы твоего дедушку раскопали!
  — Нет, Дауд, это не мой, а твой? — хохочет Абдул в ответ. Всем очень весело.
  Сначала находили множество любопытных резных амулетов в виде животных, все — примерно одного типа, но теперь среди них стали попадаться очень необычные предметы — покрытая черным лаком фигурка медведя, голова льва и примитивная статуэтка, изображающая человека.
  Макс давно заподозрил неладное, и эта статуэтка — последняя капля. Кто-то явно подбрасывает нашим рабочим подделки.
  — Но он не так глуп, этот субъект, — вертя в руках медведя, говорит Макс, — работа очень неплохая!
  Начинаем расследование. Подделки появляются в одном и том же углу раскопа, и находят их все время два брата — по очереди. Оба они — из деревни, что километрах в десяти отсюда. Однажды, совсем в другом конце раскопа, обнаруживается весьма подозрительная «ложка» из битума. Ее «нашел» рабочий из той же деревни. На его счет, как обычно, записывают вознаграждение и пока ничего ему не говорят.
  Но в день выплаты происходит разоблачение. Макс произносит обличительную речь. Он объявляет эти вещи подделкой и публично их уничтожает, только медведя оставляет на память. Все трое ловкачей уволены. Их это, похоже, не слишком огорчило, хотя напоследок они с возмущением заявляют о своей невиновности. На следующий день на раскопе посмеиваются.
  — Хваджа мудрец, он все знает, — говорят рабочие — Он знает все о старинных вещах. Его не проведешь, у него зоркий глаз!
  Но Макс огорчен. Ему очень хотелось бы разузнать, как изготавливались эти подделки. Он не может не признать, что сделаны они искусно.
  Сейчас легко представить себе Шагар, каким он был три — пять тысячелетий назад. Тогда здесь, вероятно, проходил очень оживленный караванный путь, соединявший Харран с Телль-Халафом. Он шел через горы Джебель-Синджар в Ирак и на Тигр, а дальше — в древнюю Ниневию, связывая крупные центры торговли и ремесел.
  Иные находки — весточка от совершенно конкретного человека — например, гончара, оставившего клеймо на донце горшка. Или от хозяина, спрятавшего дома в стене горшок с золотыми украшениями — приданое дочки. Случаются и весточки из более поздних времен: однажды нам встретилась металлическая пластинка с именем некоего Ханса Краувинкеля из Нюрнберга, отчеканенная, вероятно, в начале семнадцатого века Пластинка эта лежала в мусульманском погребении, свидетельствуя о тогдашних контактах этого дикого края с Европой. В слое пятитысячелетней давности мы находим прелестные, глиняные вазочки, покрытые насечкой, — на мой взгляд, настоящие произведения искусства, все ручной работы. Мы находим и «мадонн» того времени — эти грудастые фигурки в тюрбанах, примитивные до гротеска, несомненно приносили кому-то помощь и утешение в трудный час.
  Керамика показывает удивительную эволюцию орнаментального мотива под названием «букраниум» — простое изображение бычьей головы со временем становится все более стилизованным и под конец совершенно неузнаваемым для того, кто не видел всех его промежуточных стадий. И вот я с замиранием сердца узнаю этот узор на собственных платьях из набивного шелка! А ведь как звучит — «букраниум»! Не какая-нибудь там «цепочка ромбов»!
  
  
  И вот он наступает: день, когда первая лопата вонзается в склон городища Телль-Брак. Момент невероятно торжественный.
  Совместными усилиями Серкиса и Али две комнаты приведены в порядок.
  Водовоз, роскошная лошадь, телега, бочки для воды — все в боевой готовности. Полковник и Кочка отправляются в Брак накануне, чтобы переночевать там и на рассвете быть на самом городище. Мы с Максом прибываем наутро, часов в восемь. Полковник, узнаем мы, всю ночь сражался с летучими мышами. Похоже, «башня» буквально кишит этими существами, к которым полковник питает глубокое отвращение. Кочка подтверждает, что всякий раз, просыпаясь среди ночи, он видел, как полковник бегает по комнате и отмахивается от нетопырей полотенцем.
  Мы отправляемся на холм, чтобы проследить, как закладывается раскоп. Ко мне подходит мрачный водовоз и начинает рассказывать что-то явно трагическое, но я ничего не понимаю. Прошу Макса объяснить мне, что случилось. Оказывается, у водовоза жена и десять детей остались в деревне возле Джараблуса, и его сердце разрывается вдали от семьи. Не можем ли мы выплатить ему аванс, чтобы он послал за ними? Я уговариваю Макса согласиться. Он колеблется. От женщин в доме — сплошные неприятности, говорит он.
  На обратном пути в Шагар мы встречаем толпы наших рабочих, идущих на новое место раскопок.
  — Эль хамду лиллах! — кричат они, — У хваджи найдется для нас работа?
  — Да, работа есть!
  Они благодарят Аллаха и идут дальше.
  
  
  Два дня блаженствуем дома в покое и тишине, но пора снова отправляться в Брак. Пока ничего особенного там не найдено, однако место многообещающее — строения и утварь, похоже, относятся к интересующему нас периоду.
  Сегодня дует сильный южный ветер — самый неприятный из ветров. Он изматывает и ужасно действует на нервы. Мы отправляемся в путь, готовые к худшему, — в резиновых сапогах, в макинтошах и даже с зонтиками. Уверения Серкиса, что крыша починена, мы не принимаем слишком серьезно. Так что сегодняшний вечер пройдет под девизом нашего Мишеля: «Sawi proba?» Дороги в Брак как таковой не существует. На полпути нагоняем двух наших рабочих, бредущих на раскопки. Макс тормозит, и мы берем их с собой, чем вызываем бурную радость.
  За ними по пятам бредет собака с обрывком веревки на шее. Рабочие запрыгивают в грузовик, Мишель готов ехать, но Макс говорит, надо взять и их собаку. Собака не наша, отвечают рабочие. Просто за нами увязалась. Мы пытаемся определить, какой она породы, явно что-то европейское. Эдакая помесь скай-терьера и денди-динмонта. У нее длинное тело, янтарные глаза и светло-коричневый нос. В отличие от остальных здешних собак, она не выглядит ни забитой, ни несчастной — сидит себе на земле, добродушно разглядывает нас и виляет хвостом. Макс велит Мишелю внести ее в грузовик. Мишель в панике.
  — Она меня укусит!
  — Да-да, — подтверждает один из рабочих. — Она, видно, хочет твоего мясца! Ее лучше оставить, хваджа.
  — Бери ее и тащи в машину сию же минуту, болван! — кричит Макс.
  Мишель с опаской приближается к собаке, которая тут же поворачивается к нему — вполне дружелюбно.
  Но тот поспешно ретируется. Не выдержав, я выпрыгиваю из грузовика, хватаю собаку на руки и снова сажусь в кабину. Боже, какая она тощая! Все ребра можно пересчитать… В Браке передаем собаку Фериду и велим накормить ее до отвала. Долго придумываем кличку, я предлагаю назвать ее Мисс Остапенко — я недавно прочитала книгу с русскими персонажами. Однако всем больше понравилось имя, придуманное нашим архитектором, — Хийю. Характер у Хийю просто удивительный. Она очень живая и совершенно ничего не боится. И никого. Веселая, добродушная, она всегда поступает так, как сама считает нужным. По-моему, у нее, как у кошки, девять жизней. Умеет выбраться отовсюду, из-под любого замка. А если от нее запираются, она непременно найдет лазейку, чтобы проникнуть внутрь, — однажды даже прогрызла дырку в два фута шириной в саманной кладке. Она является на все наши трапезы и проявляет такой напор, что не поделиться с ней невозможно.
  Я уверена, что ее пытались утопить — привязали ей камень на шею и бросили в реку, но Хийю не из тех, кто покорно сдается, она перегрызла веревку, выплыла на берег и направилась через пустыню искать лучшей доли. Встретив наших рабочих, она почуяла, где ее ждет спасение, — увязалась за ними и попала к нам. И вот подтверждение моей версии: с нами она идет куда угодно, но только не к реке. Она застывает на тропе как вкопанная и, мне кажется, даже качает головой, будто говоря:
  «Нет уж, увольте! В воду вы меня больше не заманите! От нее одни неприятности!»
  
  
  Слава Богу, полковник провел эту ночь более спокойно. Серкис изгнал массу мышей при починке Крыши, кроме того, полковник изобрел защитное приспособление. Непременным его компонентом является ведро с водой, куда летучие мыши падают и тонут. Это очень сложное сооружение, заверяет нас полковник, полночи с ним провозился, зато потом спал спокойно.
  На ленч мы устраиваемся на раскопках, отыскав местечко, защищенное от ветра. Тем не менее съедаем немало пыли и песка с каждым куском. Впрочем, вид у всех бодрый, и даже наш обычно печальный водовоз погоняет свою лошадь вверх от Джаг-Джага чуть не горделиво. Он доставляет бочки с водой к подножию холма, а оттуда ее в кувшинах везут наверх — на осликах. Вполне библейский колорит.
  В конце рабочего дня мы прощаемся, полковник и Кочка едут на «Мэри» в Шагар, а мы возвращаемся в Брак — нести свою двухсуточную вахту.
  Комнаты в «башне» выглядят очень мило. На полу пара ковриков и циновка. Здесь есть все необходимое — кувшин, таз, стол, два стула, две раскладушки, полотенца, простыни, одеяла и даже книги. Мы убеждаемся, что окна кое-как закрыты, и ложимся спать после очень странного ужина, приготовленного Али и поданного унылым Феридом: расползшийся шпинат с загадочными темными вкраплениями, — подозреваю, что и это тоже был «бифтек»!
  Ночь прошла спокойно. Нас посетила только одна летучая мышь — выпорхнула неизвестно откуда, и Макс пуганул ее светом фонарика. Надо бы убедить полковника, что сотни летучих мышей — это игра его воображения, возможно, разгоряченного спиртным. В четверть пятого Макса будят, подают чай, и он отправляется на раскоп. Я снова засыпаю. Чай мне приносят в шесть. Макс возвращается в восемь — перекусить. Завтрак невероятно сытный: вареные яйца, чай, арабский хлеб, два вида джема и концентрат заварного крема — прямо в жестянке! Через несколько минут приносят еще яичницу-болтунью. Макс бормочет: «Trop de zeie!»958 — и, опасаясь, что последует еще и омлет, просит Ферида передать Али, что нам этого более чем достаточно. Ферид, вздыхая, уходит. Когда он возвращается, лоб его страдальчески наморщен. «Что-то случилось…» — пугаемся мы, но он всего лишь спрашивает:
  — А апельсины к ленчу вам прислать?
  Кочка и полковник появляются только в полдень. Из-за сильного ветра несчастному архитектору опять пришлось повоевать с шлемом, Мишель тут же примчался на выручку, но Кочка, памятуя о недавнем приключении, сумел вовремя увернуться от его помощи.
  На ленч мы обычно ограничиваемся холодным мясом и салатом, но Али, вероятно из тщеславия, решил покорить нас своими кулинарными талантами, так что на раскопе нам приходится есть ломтики непрожаренных баклажанов, остывший жареный картофель, куски задубелого «бифтека» и салат, заправленный майонезом так давно, что он успел превратиться в сплошной жирный зеленый кисель.
  Максу жаль огорчать Али — но, говорит он, придется охладить его благородное рвение.
  
  
  Мы обнаруживаем, что, воспользовавшись перерывом на ленч, Абд эс-Салам выступает перед рабочими с длинной выспренней речью, признаться, довольно тошнотворной.
  — Посмотрите, какие вы счастливые! — восклицает он, взмахивая руками. — Разве мало для вас делается? Мало о вас заботятся? Вам разрешено приносить пищу сюда и есть ее во дворе! Вам платят огромное жалованье, — не важно, найдете вы что-нибудь или нет. Разве это не щедрость, не благородство? И это еще не все! За каждую вашу находку вам еще и доплачивают. Хваджа заботится о вас, как отец родной, он даже следит, чтобы вы не изувечили друг друга. Если кишки ваши заперты, он отворяет их прекрасными снадобьями! Вот как вам повезло! Но его великодушие поистине безгранично! Вспомните: кто вас избавляет от жажды во время работы? Разве вам приходится самим добывать себе воду? О нет! Хваджа по доброй воле доставляет вам воду прямо на холм. Воду возят на тележке, запряженной лошадью! Вы только подумайте, на какие расходы идет ради вас хозяин! Вам очень повезло — работать на такого человека!
  Мы потихоньку ускользаем, и Макс задумчиво спрашивает: почему никто из рабочих не прикончит Абд эс-Салама? Лично он сделал бы это обязательно!
  Кочка возражает: рабочим эти разглагольствования нравятся. И он, похоже, прав. Они энергично кивают, соглашаясь. Один другому говорит:
  — Да, все верно. Нам привозят воду, это настоящая щедрость. Он прав, мы счастливые люди. Этот Абд эс-Салам мудрый человек.
  Кочку раздражает подобное раболепство, но я не совсем с ним согласна. Вспоминаю, как все мы в детстве любили сказки о добрых и благородных людях. А арабы, даже будучи взрослыми, сохраняют эту детскую непосредственность. Старый Абд эс-Салам им больше по душе, чем молодой и не столь почтительный Алави.
  Кроме того, выясняется, что Абд эс-Салам — великолепный танцор; по вечерам во дворе нашего дома в Браке собираются мужчины и часами пляшут под его предводительством. Как они могут после этого вставать в пять утра и идти на работу — для меня великая загадка. Как и то, что обитатели деревень в трех, пяти и даже десяти километрах от раскопок ухитряются прибывать на работу минута в минуту. Часов у них нет, а им приходится вставать кому за двадцать минут, а кому и за час до восхода солнца. И как им это удается! Столь же удивительно видеть их после фидоса — за полчаса до заката: в воздух летят пустые корзины, слышится хохот, и люди, подняв кайло на плечо, бегут — да-да, именно бегут, а не идут домой в деревню — за несколько километров отсюда! В течение дня у них только два перерыва: полчаса на завтрак и час на ленч.
  Питаются они, по нашим понятиям, очень скудно. Конечно, работают они, что называется, с ленцой, — если не считать внезапных вспышек энергии среди дня, сопровождаемых взрывом общей веселости, — но ведь это тяжелый ручной труд! Пожалуй, кайловщику легче остальных — разбив кайлом твердую как камень землю, можно посидеть, покурить, пока землекопы совковыми лопатами наполняют корзины. Корзинщики не имеют таких перерывов, поэтому с полным моральным правом устраивают их себе сами-то еле-еле плетутся, то чересчур долго роются в высыпанной земле.
  Вообще народ здесь в основном очень здоровый. Воспаление глаз или запор — вот, пожалуй, и все здешние болезни. Западная цивилизация принесла им также туберкулез, но все равно живучесть местных обитателей поразительна.
  Бывает, в драке один другому рассечет голову, кровь хлещет, на рану страшно смотреть Пострадавший просит сделать ему перевязку и очень удивляется, когда мы отсылаем его домой. С чего бы это он бросит работу? Ах, это! Так ведь голова совсем не болит! И за два-три дня рана полностью затягивается, несмотря на ужасающие снадобья, которыми он, несомненно, лечится дома.
  У одного рабочего на ноге образовался обширный абсцесс. Макс приказал ему отправляться домой, поскольку у бедняги явно поднялась температура.
  — Не бойся, я оплачу тебе полный рабочий день.
  Тот, поворчав, уходит. Но после полудня Макс снова видит его на раскопке.
  — Ты почему здесь? Я же отправил тебя домой!
  — Да ведь я и пошел домой, хваджа. — Между прочим, деревня его в восьми километрах. — Пришел, а там такая скучища. Поговорить не с кем. Одни женщины! Я и пришел назад. И правильно сделал — нарыв-то прорвался!
  
  
  Сегодня возвращаемся в Шагар, а полковник и Кочка нас сменяют. Какое это блаженство — вернуться домой! По прибытии мы обнаруживаем, что полковник везде развесил оскорбительно-угрожающие записочки. Кроме того, он учинил такую уборку, что найти что-либо невозможно. Мы обдумываем ответные действия. Наконец решаем вырезать из старых газет снимки миссис Симпсон и развесить их в комнате полковника.
  Накопилось много неотпечатанных фотографий. День весьма жаркий, и когда я выбираюсь из темной комнаты, то чувствую, что вся заплесневела. Когда я проявляю снимки, слуги должны снабжать меня относительно чистой водой. После того как основная грязь осядет на дно, воду фильтруют через вату, и, к тому времени, когда я берусь за негативы, в ней попадаются разве что песчинки и пылинки, нападавшие из воздуха. Качество вполне приличное!
  К Максу подходит один из рабочих и просит отпустить его на пять дней.
  — Куда?
  — В тюрьму!
  
  
  Сегодняшний день войдет в анналы как день спасения утопающих. Ночью прошел ливень, и наутро земля превратилась в кисель. Около двенадцати на горизонте появляется всадник. Он дик и неистов, словно тот гонец, что доставил добрую весть из Гента в Ахен. Весть, правда, недобрая. Оказывается, Кочка и полковник отправились сюда и по пути забуксовали. Всадника мы тотчас же отправляем обратно с двумя лопатами, а сами срочно высылаем спасательную экспедицию на «Пуалю». Пятеро мужчин под началом Серкиса, прихватив лопаты и доски, с веселой песней отправляются в путь.
  Макс кричит им вслед, чтобы они сами не забуксовали. Именно это и происходит, но, к счастью, всего в нескольких сотнях ярдов от застрявшей «Мэри». Ее задняя ось глубоко увязла, а пассажиры выбились из сил, в течение пяти часов пытаясь вытащить ее из трясины, и успели дойти до умопомрачения от визгливых выкриков Мишеля, который только и знает, что вопит свое «Forca!» и включает третью скорость, надеясь на чудо. С помощью дюжих парней (специально отобранных в спасательную команду) и под более квалифицированным управлением Серкиса «Мэри» наконец вырывается из своего плена, обдав всех грязью с головы до пят и оставив позади зияющую яму, которую полковник тут же окрестил «Могилой „Мэри“.
  Дождь буквально неистовствует, и крыша, починенная Серкисом, не выдерживает напора стихии. Налетевший шквал срывает ставни, и в окна врывается ветер с дождем.
  Хорошо, что самый сильный ливень выпадает на наш «выходной» день, поэтому отменять работы не приходится. Зато отменяется наша экскурсия к вулкану Каукаб.
  Из-за этого «выходного» у нас на раскопках едва не случился бунт. Десятидневный срок работ кончается в субботу, и Абд эс-Саламу ведено объявить, что завтра работы не будет. И вот выходит этот старый умник и благостным голосом блеет:
  — Завтра воскресенье — поэтому работать не будем!
  В ответ — взрыв негодования. Как! Благочестивые мусульмане будут страдать по вине кучки жалких армянских христиан? Некто Аббас, весьма мрачный тип, кричит, что организует забастовку. Макс вынужден вмешаться. Он говорит Аббасу, он готов предоставить ему выходной каждый день, лишь бы только его на раскопках больше не было! Армяне торжествующе хихикают, но и им Макс советует попридержать язык. После чего начинается обычная процедура выплаты жалованья. Макс залезает в кабину «Мэри». Мишель выносит из дома мешки с деньгами (слава Богу, это уже не меджиди, они объявлены незаконными, теперь действительны только сирийские денежные знаки) и затаскивает их в грузовик. Макс садится на водительское место, через стекло он похож на железнодорожного кассира. Мишель ставит рядом стул и пересчитывает наличность, складывая монеты в аккуратные столбики и попутно вздыхая, — как много денег достанется мусульманам!
  Макс открывает огромный гроссбух, и действо начинается. Выкликаются имена, звено за звеном выстраиваются как на параде, каждый подходит и забирает причитающееся. Мы всю ночь мучались над сложнейшими расчетами, надо было учесть каждый бакшиш.
  Капризы фортуны в день расчета особенно заметны.
  Некоторым здорово повезло, другим не достается почти ничего сверх жалованья. Впрочем, веселятся и шутят все, даже те, кого удача обошла стороной.
  Высокая красавица курдка подбегает к мужу, он в эту минуту пересчитывает получку.
  — Сколько ты получил? Ну-ка покажи! — Она без церемоний хватает деньги и удаляется.
  Двое утонченного вида арабов деликатно отворачиваются, шокированные столь неподобающим поведением женщины, да и за мужчину им тоже стыдно!
  Тем временем жена незадачливого рабочего выскакивает из своей лачужки и кричит на мужа — как он отвязывает осла?! Курд, высокий ладный мужчина, только вздыхает.
  Каково им, курдским мужьям?! Здесь говорят: если араб ограбит тебя в пустыне, он может тебя побить, но оставит в живых, а если ты попадешься курду, он убьет тебя ради удовольствия. Быть может, таким образом они отыгрываются за домашнее притеснение?
  Наконец спустя два часа все деньги розданы. Небольшое недоразумение между Даудом Сулейманом и Даудом Сулейманом Мохам медом быстро улажено. Возвращается сияющий Абдулла и сообщает, что ему дали лишних десять франков пятьдесят сантимов. Маленький Махмуд пронзительным голосом требует дополнительно сорок пять сантимов:
  — Две бусины, хваджа, да венчик от кувшина, и еще кусок обсидиана, и все в последний четверг!
  Все претензии и встречные иски изучены и по возможности удовлетворены. Макс спрашивает, кто собирается работать дальше, а кто увольняется. Почти все собрались уходить.
  — А когда вернемся? Кто знает, хваджа!
  — Я знаю, — отвечает Макс. — Как только истратите все деньги.
  — Тебе видней, хваджа.
  Потом все сердечно прощаются друг с другом и всю ночь танцуют во дворе.
  
  
  Снова в Шагаре. Прелестный теплый день Полковник взбешен фокусами «Пуалю», который в последнее время постоянно его подводит. И каждый раз приходит Ферид, уверяет, что с «ситроеном» все в порядке, и в подтверждение его слов машина тут же заводится. Полковник воспринимает это как очередное оскорбление.
  Потом приходит Мишель и заявляет, что надо прочистить карбюратор, это очень просто. После чего демонстрирует полковнику свой коронный трюк: высасывает бензин из карбюратора, полощет им рот, после чего преспокойно его проглатывает. На лице полковника — ледяное отвращение. А Мишель, радостно улыбаясь, уговаривает полковника:
  — Sawi, proba? — после чего преспокойно закуривает сигарету.
  Мы, затаив дыхание, ждем, что изо рта Мишеля вырвется пламя. Ничего подобного!
  Ежедневно возникают какие-то неприятности. Четверых рабочих приходится уволить за бесконечные драки. Алави и Яхья поссорились и не разговаривают друг с другом. Кто-то украл один из наших ковров. Шейх в страшном негодовании и самолично учиняет дознание. Этим зрелищем мы любуемся издали. Бородатые старцы в белых одеждах садятся в кружок голова к голове. Мансур объясняет — Это чтобы никто их не подслушал Дальнейшие события разворачиваются по вполне восточному сценарию: шейх приходит и говорит, что злоумышленники ему известны, все будет улажено и ковер нам вернут. А реально происходит следующее: шейх избивает полдюжины своих врагов и, видимо, шантажирует еще нескольких. В результате ковер так и не появился, но зато у шейха превосходное настроение и, похоже, завелись в кошельке деньги. К Максу тайком приходит Абд эс-Салам.
  — Я скажу вам, кто украл ковер. Это шурин шейха — шейх езидов. Он очень злой человек, но сестра у него красивая.
  В глазах Абд эс-Салама светится надежда, что ненавистных езидов покарают, хотя бы одного из них, но Макс объявляет, что ковер просто спишут, — и довольно об этом.
  — А в дальнейшем, — добавляет он, сурово глядя на Мансура и Субри, — надо быть внимательнее и не оставлять ковры на солнце без присмотра.
  Новая неприятность. К нам пожаловал таможенник с обвинением: двое наших рабочих курят контрабандные сигареты из Ирака. Этим двоим действительно крупно не повезло, если учесть, что еще двести восемьдесят человек (весь наш нынешний штат) курят такие же сигареты.
  Таможенник желает побеседовать с Максом.
  — Это очень серьезное обвинение, — говорит он. — Только и» уважения к вам, хваджа, мы не арестовали их прямо на раскопках, чтобы не запятнать вашего доброго имени.
  — Я очень благодарен вам за доброту и деликатность.
  — Мы предлагаем вам, хваджа, уволить их без оплаты.
  — Это вряд ли возможно, — возражает Макс. — Ведь не мне судить о законах этой страны или устанавливать здесь свои. Я всего лишь иностранец. Эти люди работают у меня по контракту, и я по контракту плачу им. Как я могу нарушить договор?
  Наконец приходят к обоюдному соглашению. Из жалованья провинившихся удерживается штраф в пользу таможни.
  — Иншалла! — говорят «преступники», пожимая плечами и возвращаясь к работе.
  Макс по доброте душевной немного увеличивает им бакшиш, и день расчета приносит им приятный сюрприз. Им и в голову не приходит, что к этому причастен Макс, они, естественно, приписывают свою удачу милости всемогущего Аллаха.
  
  
  Мы снова отправляемся в Камышлы. Для нас теперь это не менее увлекательно, чем вояж в Париж или Лондон. Маршрут тот же, что и прежде: визит в магазин Яннакоса, нудное оформление всяких бумаг в банке, эта процедура чуть скрашена присутствием сановитого иерарха церкви маронитов. Он поистине великолепен: пышная шевелюра, огромный, усыпанный самоцветами крест и лиловые одежды. Макс толкает меня под локоть, чтобы я предложила «монсеньеру» свой стул, что я делаю весьма неохотно, остро ощутив в этот миг собственный протестантизм.
  (Интересно, если бы я предложила свой стул архиепископу Йоркскому959, согласился бы он сесть? Думаю, вряд ли.).
  Архимандрит же, или Великий Муфтий, или как-его-там, ничтоже сумняшеся, усаживается, отдувается и одаривает меня благосклонным взором.
  Мишель тем временем совершает, по своему обыкновению, несколько дурацких покупок. Потом они с Мансуром отправляются покупать вторую лошадь. Мансур, весь сияя, въезжает на упомянутой лошади прямо в парикмахерскую, где в эту минуту стригут Макса.
  — Убирайся, дуралей ты этакий! — вопит Макс.
  — Лошадь хорошая! — кричит Мансур в ответ. — И очень спокойная.
  В этот миг лошадь поднимается на дыбы и взбрыкивает гигантскими копытами, угрожая разнести парикмахерскую вдребезги. Всадника вместе с лошадью кое-как удается выставить прочь, Макс возвращается в кресло, отложив на потом все, что он намеревался сказать усердному слуге.
  Ленч совершенно очаровательный и изысканный: мы отправляемся в гости к французскому коменданту. Приглашаем кое-кого из офицеров навестить нас с ответным визитом, потом возвращаемся к Яннакосу, где лицезреем последние чудовищные приобретения Мишеля. Собирается дождь, нужно поскорее возвращаться. Мансур умоляет разрешить ему ехать домой на лошади, раз уж ее купили. Макс опасается, что так он век до дома не доедет.
  Я вмешиваюсь: ничего страшного, если мальчик проедется верхом.
  — Ты ведь так устанешь, что не сможешь и пальцем пошевелить, — предупреждает его Макс.
  Тот уверяет, что от верховой езды никогда не устает.
  Договорились, что Мансур поедет завтра, дождавшись почты, и привезет с собой письма.
  Дождь застает нас в пути. Грузовик, как всегда, полон кур и оборванцев. Мы выделываем поистине невероятные кульбиты на скользкой дороге, но успеваем добраться до дома прежде, чем она превращается в месиво. Полковник только что вернулся из Брака и жалуется, что опять воевал всю ночь с летучими мышами. Сама по себе идея заманивать их фонариком в таз с водой неплоха, но спать при этом не удается. В ответ мы холодно замечаем, что мы лично никаких мышей не видели.
  
  
  У нас появился рабочий, умеющий читать и писать! Его зовут Юсуф Хассан, он самый ленивый на всем раскопе. Я ни разу не видела, чтобы Юсуф работал по-настоящему.
  Он либо только что закончил копать свой квадрат, либо только приступает к нему, либо у него перекур. Он весьма горд своей грамотностью и однажды в шутку написал на пустой сигаретной коробке: «Салех Бирро утонул в Джаг-Джаге». Его ученость, равно как и остроумие, вызывает всеобщий восторг.
  Пустая пачка случайно попадает в пустой мешок из-под муки, а мешок через какое-то время попадает туда, откуда его принесли, — в деревню Ханзир. Там кто-то замечает надпись на пустой пачке, ее несут ученому человеку, тот читает вслух. Страшная весть доносится до деревни Гермаир, откуда Салех Бирро родом. В результате в следующую среду целый караван плакальщиков — мужчин, рыдающих женщин, хнычущих детей — прибывает в Телль-Брак.
  — Увы, увы! — кричат они. — Наш горячо любимый Салех Бирро утонул, мы прибыли забрать его тело.
  Первое, что они видят на раскопках, — это веселого Салеха Бирро, который копает, поплевывая, свой участок.
  Немая сцена, затем бурное объяснение — и вот обезумевший от ярости Салех Бирро готов размозжить Юсуфу Хассану голову кайлом. С обеих сторон на подмогу спешат приятели, подоспевший полковник приказывает прекратить драку (пустое дело!) и пытается разобраться, из-за чего возникла свара.
  Макс производит дознание и произносит свой приговор.
  Салех Бирро уволен на один день — а) за драку и б) за то, что ослушался приказа полковника. А Юсуф Хассан должен отправиться в Гермаир вместе с приехавшими, пусть сам объясняется по поводу своей изуверской шутки. Кроме того, он наказан штрафом в размере двухдневного заработка. А мораль, как заметил впоследствии Макс в нашем тесном кругу, такова: образованность до добра не доведет!
  
  
  Мансур, задержавшийся в Камышлы на три дня из-за плохой погоды, наконец прибывает, он еле жив. Мало того, что он буквально падает с ног, он еще купил для нас в Камышлы огромную рыбину. Местный деликатес. За время вынужденного ожидания рыба испортилась — но он неведомо зачем привез ее с собой. Мы тотчас же зарываем ее бренные останки в землю, а Мансур, стеная от усталости, заползает в постель. На целых три дня. Все эти дни у нас с Максом праздник — нам прислуживает умница Субри.
  
  
  Наконец-то отправляемся на вулкан Каукаб. Ферид вызывается быть нашим проводником, поскольку он «знает местность». Мы переходим Джаг-Джаг по весьма ненадежному на вид мостику, после чего полностью доверяемся Фериду. Если бы не его вечно испуганная физиономия, то путешествие можно было бы назвать вполне приятным.
  Конус Каукаба виден издали, что весьма удобно, но каменистое плато, по которому приходится идти, выглядит жутковато, и это впечатление усиливается по мере приближения к потухшему кратеру.
  Перед экскурсией в доме все на нервах, а началось все с жалкого кусочка мыла, который не поделили слуги и два наших бригадира. После этого бригадиры заявили, что не пойдут на вулкан, но полковник и слышать об этом не хочет. Тогда бригадиры усаживаются в «Мэри» спинами друг к другу, а Серкис нахохливается, как курица, и ни с кем не разговаривает. Кто именно затеял ссору, теперь уже непонятно. Но, когда мы поднялись на Каукаб, все пустяки мигом забылись. Мы рассчитывали увидеть пологий, поросший цветами склон, но под ногами — почти отвесная стена из скользкой черной застывшей лавы. Мансур и Ферид наотрез отказываются спускаться в кратер, остальные же не прочь попробовать. Я сдаюсь довольно скоро и усаживаюсь наверху, наблюдая, как остальные, поскальзываясь и тяжело дыша, продвигаются вниз. Абд эс-Салам перемещается преимущественно на четвереньках.
  Находим другой кратер, поменьше, и на его краю устраиваем привал на ленч. Вокруг — море ярких цветов, отсюда открывается чудесный вид. Холмы Джебель-Синджара, кажется, совсем близко. Все пронизано безмятежностью и покоем. Меня охватывает беспричинная радость, я чувствую, как люблю эту страну и до чего полна и прекрасна наша здешняя жизнь…
  Глава 9
  Прибытие Мака
  Сезон близится к завершению. Уже должен бы приехать Мак, мы очень его ждем. Кочка постоянно расспрашивает меня о нем, и нередко мои ответы очень его озадачивают.
  Понадобится еще одна подушка, и мы покупаем в Камышлы самую лучшую из тех, что продают, но и она — жесткая и тяжелая, как свинец.
  — Бедняга не сможет на ней спать, — сетует Кочка.
  Я заверяю его, что Мак сможет спать на чем угодно.
  — Его не кусают блохи и клопы, — добавляю я, — он никогда не берет с собой багажа, никаких личных вещей, кроме коврика и дневника.
  Наш архитектор смотрит на меня с откровенным недоверием.
  И вот он все-таки настал — приезд Мака. Приезд совпадает с нашим выходным, так что встречать его отправляется целая экспедиция. Полковник уезжает в Камышлы в пять тридцать утра на «Пуалю» — чтобы заодно успеть в парикмахерскую (там ему приходится бывать довольно часто, так как полковник носит очень короткую, как принято у военных, стрижку). Мы завтракаем в семь, в восемь отправляемся в Амуду на рандеву с остальными, потом все вместе едем в Рас-эль-Айн, хотим посмотреть еще несколько холмов, неподалеку от него: у нас выходные, а работа, как известно, лучший отдых. Субри и Димитрий едут с нами. Ради торжественного случая они вырядились в лучшее, что у них есть, — на них фетровые шляпы и лиловые костюмы, тесноватые ботинки начищены до зеркального блеска. Мишель, умудренный горьким шоферским опытом, не стал наряжаться, но все-таки надел белые гетры.
  Амуда, как всегда, безобразна. Повсюду валяются скелеты сдохших овец. Мак и полковник еще не появились, и я рискую предположить, что «Пуалю» опять взбунтовался.
  Однако вскоре они появляются. После бурной и трогательной встречи мы делаем несколько покупок (в основном это хлеб — в Амуде он очень вкусный) и трогаемся в обратный путь. Но очень скоро «Пуалю» в очередной раз демонстрирует свой норов, а заодно проколотую шину. Мишель и Субри, надо отдать им должное, быстро ее заменяют.
  Вокруг нас, однако, успевает собраться толпа, она смыкается все плотнее — в Амуде так принято.
  Мы наконец отъезжаем, но через час — снова прокол шины. Заменяя ее, обнаруживаем, что домкрат бракованный, а насос никуда не годен. Так что Субри и Мишель проявляют поистине чудеса мастерства, зажимая шланг насоса ногтями и зубами.
  Потеряв целый час бесценного времени, едем снова.
  Вскоре перед нами вади, полное воды, — рановато, прямо скажем, для этого времени года. Останавливаемся и обсуждаем ситуацию: нет никакой гарантии, что нам удастся одолеть эту водную преграду. Мишель, Субри и Димитрий твердят, что, даст Бог, одолеем. Однако, учитывая, что Всевышний не пожелал сохранить в целости колеса «Пуалю», мы вздыхаем, но решаем не рисковать. Жители местной деревни страшно разочарованы… похоже, вызволение застрявших машин из хлябей — это их хлеб! Мишель лезет в вади, чтобы проверить глубину, и все мы потрясены зрелищем его нижнего белья — странных белых штанов на завязках у щиколоток, смахивающих на панталоны викторианских мисс!
  Решаем здесь же поесть — время ленча. После еды мы с Максом болтаем ногами в теплой воде, но вдруг видим спину змеи. Это мгновенно отбивает у нас охоту плескаться. Подходит старик и садится на землю рядом с нами. Поздоровавшись, он погружается в обычное долгое молчание. Потом вежливо спрашивает, не французы ли мы. Может быть, немцы? Или англичане?
  Да, англичане.
  Он кивает.
  — Так, значит, эта земля принадлежит сейчас англичанам? Я что-то не припомню. Знаю только, что она больше не турецкая.
  — Нет, — отвечаем мы, — турок не было здесь с войны.
  — С войны? — Старик озадачен.
  — С войны, которая была двадцать лет назад.
  Он силится вспомнить.
  — Не помню войны… А-а, да, когда много аскеров ездили по железной дороге. Так это была война? Она нас здесь совсем не коснулась. Мы и не поняли, что это война.
  Он опять долго молчит, потом поднимается, учтиво прощается с нами и уходит.
  Мы возвращаемся через Телль-Баиндар, где видим тысячи темных шатров. Это бедуины, идущие по весне на юг в поисках лучших пастбищ. Здесь, в Вади-Вайх есть вода, поэтому вокруг кипит жизнь, но недели через две здесь снова будет пусто и тихо.
  На склонах телля в Баиндаре нахожу интересную вещицу. Она напоминает небольшую ракушку, но, получше ее рассмотрев, вижу, что она искусно сделана из глины, и на ней остались следы краски. Кто ее сделал и зачем? Что украшала она собой — какое-то здание, сосуд для косметики или блюдо? Это морская раковина. Кто знал о море здесь, в глубине страны, тысячи лет назад? Какая дерзость воображения и мастерства понадобилась для этого? Я пытаюсь спровоцировать Макса на разговор, но он осторожно замечает: пока что у нас нет никаких данных для каких-либо гипотез. И любезно обещает просмотреть соответствующие материалы на предмет аналогичных находок. От Макса я не жду никаких рассуждений, это не в его правилах, да ему и неинтересно. Кочка более снисходителен и охотно соглашается поиграть в историческое исследование. Какое-то время нас занимают «Вариации на тему найденной керамической „ракушки“. Покуда все мы не набрасываемся на полковника, посмевшего предположить, что моя находка — римского периода (это в нашей-то экспедиции — такая бестактность!). Тем не менее я милостиво соглашаюсь сделать специально для него фотографию римской броши-фибулы, из числа самых презренных наших находок, и даже извести для нее одной целую фотопластинку!
  Домой мы являемся в приподнятом настроении.
  К нам врывается шейх и бросается обнимать Мака.
  — О, хваджа инженер! — Он горячо целует Мака в обе щеки.
  Полковник при этом хихикает, а Макс предупреждает его:
  — На следующий год вы тоже удостоитесь такой чести.
  — Позволить, чтобы меня целовал этот отвратительный старикашка? — ужасается полковник.
  Мы заключаем пари, что так оно и будет, но полковник и помыслить не может о подобном позоре. Да, пусть Мака расцеловали как «брата» и даже горячо обняли, но с ним, с полковником, это не пройдет.
  Являются бригадиры и радостно приветствуют Мака по-арабски, но Мак по-прежнему отвечает по-английски.
  — Ах этот хваджа Мак, — вздыхает Алави, — снова будет свистеть, когда ему что-нибудь понадобится.
  На столе вмиг появляется самый грандиозный из обедов, какие мы здесь едали. А после, усталые и довольные, мы сидим за роскошным, в честь Мака, десертом (рахатлукум, шоколад), имеется даже пикантное лакомство — консервированные баклажаны. И сигары. Мы долго болтаем обо всем на свете, кроме археологии.
  Разговор заходит о религии — очень болезненная тема, ведь в Сирии полно всевозможных сект, настолько фанатичных, что их члены готовы перерезать друг другу глотки из самых благородных побуждений. От сект мы переходим к истории о добром самаритянине960. В этих местах как-то по-другому воспринимаются истории из Библии и Нового Завета. Они словно оживают. Они таятся в языке, в самой философии жизни, окружающей нас, и порой меня поражает, как здесь смещаются привычные акценты и разрушаются стереотипы. Взять, к примеру, образ Иезавели961 — для протестанта она — воплощение распутства, с ее размалеванным лицом и крашеными волосами. Но здесь самые скромные и добродетельные женщины непременно красят или татуируют лица и окрашивают волосы хной. А вот то, что Иезавель выглядывала из окна, — это действительно очень грешно!
  Новый Завет вспоминается мне снова, когда я прошу Макса пересказать мне его долгие разговоры с шейхом. Их реплики — это сплошные притчи: для подкрепления своих доводов приходится ссылаться на соответствующую историю с подтекстом, на что у собеседника всегда есть в запасе не менее мудрая притча. Все говорится исподволь, не в лоб.
  История доброго самаритянина обретает здесь первозданную значимость, которой никогда не почувствовать в шумных городах, где есть и полиция, и «Скорая помощь», и больницы, и всяческие приюты. А представьте, если человек упадет без сил на обочине дороги из Хассече в Дейр-эз-Зор. Жители пустыни воспримут сострадание к бедняге как самый настоящий подвиг.
  Кто из нас, вдруг спрашивает Макс, действительно поможет незнакомому человеку, когда никто тебя не видит и не осудит за равнодушие, когда ты даже не знаешь, сумеешь ли ты ему помочь?
  Полковник отвечает твердо:
  — Все, конечно!
  — Не знаю, не знаю, — гнет свое Макс. — Представим, что человек умирает в пустыне. Вспомните: смерть здесь не воспринимают как трагедию! А вы торопитесь, у вас срочное дело. Вам совсем ни к чему эта задержка и малоприятные хлопоты. Человек этот для вас никто! И никто никогда не узнает, что вы прошли мимо, поскольку, в конце концов, это не ваше дело, и вообще, скоро кто-нибудь, возможно, пройдет следом, он и поможет умирающему. Ну и тому подобное…
  Мы все сидим, задумавшись. Макс несколько ошеломил нас. Действительно, так ли уж мы на самом деле гуманны? После долгой паузы Кочка тихо-тихо говорит:
  — Я думаю, что я помог бы. Думаю, да. Сперва, может, прошел бы мимо, но потом… потом устыдился бы и вернулся обратно!
  Полковник соглашается:
  — Вот именно. Потому что все равно потом душа была бы не на месте.
  Макс заявляет, что, скорее всего, он тоже помог бы умирающему, хотя не исключает, что, увы, прошел бы мимо. Я тоже не слишком уверена в своем милосердии.
  Мы все некоторое время молчим, потом я вдруг осознаю, что Мак, по своему обыкновению, не участвует в дискуссии.
  — А ты что скажешь. Мак?
  Он, вздрогнув, возвращается из своих мечтаний на грешную землю.
  — Я? — переспрашивает он несколько недоуменно. — Я бы прошел мимо. Не остановился бы.
  — Не остановился бы? Точно?
  Мы все как один с любопытством смотрим на Мака, качающего головой. На человека, который просто воплощает собой истинного джентльмена…
  — Люди мрут здесь как мухи. Каждый знает, что смерть может настичь его в любой момент — не сегодня, так завтра, и это для них не имеет значения. Я уверен, что ради меня никто из них и не подумал бы остановиться.
  И он прав, никто из местных точно не остановился бы.
  Между тем он продолжает своим мягким, тихим голосом:
  — Думаю, следует делать то, что делаешь, не отвлекаясь ни на что постороннее.
  Все раскрыли от изумления рты. И тут я решила кое-что выяснить:
  — Мак, ну а если там будет лежать умирающая лошадь?
  — О, лошадь! — встрепенулся Мак — куда девалась его былая отрешенность! — Ну, это совсем другое дело! Конечно же я попытался бы ее спасти!
  Мы оглушительно хохочем, но он решительно не может понять, что тут смешного.
  
  
  Сегодня определенно День Великого Запора. В последние несколько дней здоровье Абд эс-Салама обсуждается всеми. Ему предлагают все мыслимые и немыслимые лекарства. Результата — никакого, кроме того, что старик «очень ослаб», как он сам говорит.
  — Мне бы поехать в Камышлы, хваджа, меня уколют иголкой и вернут мне силу!
  Еще большую тревогу вызывает состояние некоего Салеха Хассана, его не берет никакое слабительное — ни пилюли Эно, ни полбутылки касторового масла. У Макса еще сохранилось немного «лошадиного» лекарства французского доктора. Он прописывает Салеху убийственную дозу и даже обещает, что, если его кишечник «проснется» до захода солнца, он получит большой бакшиш. С этого момента вокруг больного толпятся родственники и друзья. Они водят его весь день по холму, подбадривая криками и беспокойно поглядывая на солнце, неумолимо клонящееся к закату. И вот через четверть часа после фидоса раздаются ликующие крики, а радостная весть разносится по всей округе, как пожар. Шлюзы отворились! Окруженный радостной толпой, бледный страдалец препровождается в дом — получить обещанную награду!
  
  
  Субри, который последнее время многовато на себя берет, решительно взялся за обустройство нашего дома в Браке. Как и все вокруг, он печется о нашей «репутации», и, на его взгляд, мы живем чересчур скромно. Он убедил Мишеля раскошелиться и купить бульонные чашки на базаре в Камышлы. И теперь они вместе с огромной супницей появляются на нашем небольшом столе каждый вечер, так что все остальное приходится переносить на кровать. Ферид, полагающий, что любое блюдо можно накладывать и есть ножом, пристыжен, и на столе появляется великое множество столовых приборов. А еще Субри купает Хийю, нашу собаку, и расчесывает свалявшуюся шерсть огромным гребнем, тоже купленным скрягой Мишелем, и даже завязывает ей на шее розовый бант. Хийю предана ему безгранично!
  Прибыла жена водовоза и трое из десяти его детей. «Твоя работа'» — укоряет меня Макс. Женщина эта очень неприятная, постоянно ноет, и дети тоже не лучше, с вечно сопливыми носами. Ну почему у детенышей животных, даже брошенных на произвол судьбы, не бывает соплей? Ни котята, ни щенки, ни ослики, по-моему, не страдают от насморка Благодарные родители требуют от отпрысков, чтобы те целовали рукава их благодетелей при всяком удобном случае. Дети так и делают, несмотря на все наши попытки избежать этой церемонии. Их носы тут же становятся значительно чище, а Макс с опаской смотрит на свой рукав.
  В эти дни мы раздаем огромное количество аспирина — у всех болит голова. Очень жарко и душно, как перед грозой. Наши пациенты успешно совмещают достижения западной и восточной медицины Проглотив полпачки аспирина, они бегут к шейху, который прикладывает к их лбам раскаленные металлические кружочки, дабы «изгнать злого духа». Не знаю, чье лекарство помогает лучше.
  
  
  Сегодня утром, придя к нам в спальню «убираться», Мансур находит змею. Она свернулась кольцами в корзине под умывальником. Поднялся дикий переполох. Все сбегаются, чтобы принять участие в казни этой твари. Теперь, прежде чем улечься, я прислушиваюсь к каждому шороху.
  Но постепенно страх уходит, через три дня я забываю о змее.
  Как-то за завтраком я спрашиваю у Мака, не дать ли ему подушку помягче, — и при этом поглядываю на Кочку.
  — Да нет, наверное, — говорит удивленный Мак. — А чем плоха моя подушка?
  Я торжествующе смотрю на Кочку. Тот ухмыляется.
  — Я вам не верил, — признался он позднее. — Думал, вы все сочиняете про Мака. Но он неподражаем! Все, что он носит, по-моему, никогда не пачкается и не мнется! И ведь у него и правда ничего нет с собой, кроме коврика и дневника, даже ни одной книги. Не знаю, как ему удается! Я окидываю взглядом принадлежащую Кочке половину комнаты, которую он делит с полковником. Этот художественный беспорядок очень живописен и как нельзя лучше характеризует яркую индивидуальность хозяина. Только титанические усилия полковника не позволяют этой живописной небрежности просочиться и на его половину.
  Во дворе под окном Мишель вдруг начинает яростно колотить по капоту «Мэри» кувалдой, и мой собеседник пулей вылетает во двор, чтобы его усмирить.
  Пришла отчаянная жара, и Кочка снимает с себя все что можно. Макс же, следуя примеру местных, напяливает не только рубашку с длинными рукавами, но даже свою толстую твидовую куртку, застегнув ее до самого подбородка, — и, похоже, солнце ему нипочем!
  А Мак — все тому свидетели! — даже не загорел.
  Приближается великий и ужасный День Дележки. В конце сезона директор Департамента древностей приедет сам или пришлет своих представителей для распределения найденных во время раскопок ценностей. В Ираке тщательно оценивали каждый предмет, осмотр занимал несколько дней. В Сирии система проще. Максу доверено самому поделить все найденное на две части, затем сирийский представитель осмотрит обе коллекции и решит, какую он оставит для Сирии. Другая будет упакована для передачи Британскому музею. Особо интересные объекты из сирийской коллекции разрешается тоже взять на время в Лондон — для изучения, для выставок, для фотографирования и тому подобного. Самое мучительное — это разделение находок на две коллекции. От некоторых замечательных вещиц приходится отказываться — либо компенсировать их равноценными. Макс призывает нас всех для принятия справедливого решения. Все находки он раскладывает на две равные кучки — бронзовые резцы, амулеты, керамику, бусины, изделия из кости, из обсидиана. После чего поочередно приглашает каждого из нас и с пристрастием допрашивает:
  — Итак, какой из двух лотов ты бы выбрала — А или Б?
  — Я бы взяла Б.
  — Так, хорошо. Зови Кочку.
  — Ну что, А или Б?
  — Б, — отвечает Кочка.
  — Полковник?
  — А, конечно. Никаких сомнений.
  — Мак?
  — Думаю, Б.
  — Хм, — говорит Макс. — Б явно перевешивает!
  И перекладывает очаровательный каменный амулет в виде лошадиной головы из кучки Б в кучку А, заменяя его довольно бесформенной овцой, и делает еще несколько замен. Нас снова вызывают. На этот раз все единогласно выбирают лот А.
  Макс рвет на себе волосы.
  В конце концов мы окончательно запутываемся и уже не в состоянии что-либо оценить.
  Тем временем Кочка и Мак лихорадочно заканчивают зарисовки и дни напролет торчат на городище, снимая план древней застройки. Полковник просиживает до поздней ночи над классификацией и атрибуцией оставшихся находок. Я ему помогаю, и мы яростно спорим по поводу наименования предметов.
  — Голова лошади, стеатит, три сантиметра, — говорит полковник.
  Я. Еще чего! Это голова барана!
  Полковник. Ничего подобного. Вон уздечка!
  Я. Это же рог!
  Полковник. Эй, Мак, что это, по-твоему?
  Мак. Это газель.
  Полковник. Кочка, это кто?
  Я. Это баран!
  Кочка. Вылитый верблюд.
  Макс. В тот период не было верблюдов. Верблюд — это современное домашнее животное.
  Полковник. Ну, а вы, Макс, как бы это назвали?
  Макс. Стилизованный букраниум!
  Продолжая примерно в том же духе, переходим к загадочным маленьким амулетам, похожим на человеческие почки, а напоследок к вовсе уже непонятным, каким-то двусмысленным штуковинам, которым присваиваем условное наименование «предмет культа».
  Я проявляю и печатаю снимки: приходится заниматься этим часов в шесть утра — потом становится чересчур жарко и вода слишком нагревается.
  Наши рабочие один за другим покидают нас.
  — Время урожая, хваджа. Надо идти.
  Цветы давно отцвели и съедены пасущимся скотом. Наш телль стал тускло-желтым. Вокруг, на равнине, спелая пшеница и ячмень. Урожай в этом году на славу.
  
  
  Настает роковой день. Мосье Дюнан с супругой должны прибыть к вечеру. Они наши старые друзья, мы навещали их в Библосе по пути в Бейрут. К встрече гостей готовится грандиозный (по нашим понятиям!) обед. Хийю искупали. Макс бросает последний страдальческий взгляд на честно поделенные находки, разложенные на длинных столах для обозрения.
  — Не знаю, по-моему, я все уравновесил, — говорит он. — Если мы теряем этот прелестный маленький амулет «голова лошади» и уникальную цилиндрическую печать (потрясающая вещь!), то берем себе шагарскую мадонну и амулет в виде обоюдоострого топора, ну, и вон тот изумительный резной сосуд… Но, с другой стороны, у них останется тот расписной керамический сосуд раннего периода!
  О черт, сколько можно… Вот все вы, что бы выбрали?
  Из сострадания мы наотрез отказываемся продолжать эту пытку и говорим, что не можем выбрать. Макс удрученно бормочет, что у Дюнана хороший глаз.
  — Уж он-то не прогадает!
  Мы уводим его прочь из комнаты.
  Наступил вечер — Дюнанов все нет.
  — Что с ними могло случиться? — размышляет Макс. — Разумеется, как нормальные люди они медленнее, чем девяносто миль в час, не ездят. Надеюсь» они не попали в аварию.
  Десять часов. Одиннадцать. Никого. Макс волнуется, что Дюнаны поехали в Брак вместо Шагара.
  — Да нет, они знают, что мы сейчас здесь.
  В полночь мы, не выдержав, ложимся спать. Здесь не принято ездить по темноте.
  Но через пару часов слышим шум мотора. Мальчишки выбегают и радостно орут:
  — Прибыли!
  Мы выскакиваем из постелей, натягиваем на себя что попало и бежим в гостиную. Это Дюнаны, они действительно поехали в Брак. Уезжая из Хассече, они спросили, «где идут раскопки», и один из землекопов, работающих у нас в Браке, туда их и направил. По пути они заблудились и долго искали дорогу. В Браке им сказали, что мы все здесь, в Шагаре, и дали проводника. Они проездили весь день, но вид у них веселый и бодрый.
  — Вы должны поесть, — заявляет Макс.
  Мадам Дюнан говорит, что это вовсе не обязательно.
  Впрочем, бокал вина с печеньем не помешают.
  И в этот миг появляется Мансур, за ним Субри: они тащат обед из четырех блюд! Как здешним слугам удаются подобные чудеса — не представляю! Выясняется, что наши гости целый день ничего не ели и очень проголодались. Мы пируем почти всю ночь, а Мансур и Субри, сияя, нам прислуживают.
  Когда мы наконец отправляемся спать, Макс мечтательным голосом сонно бормочет, что хотел бы взять Мансура и Субри с собой в Англию.
  — Они бы нам очень пригодились.
  Я соглашаюсь, что Субри я бы взяла. И тут же представляю, как он будет смотреться среди английской прислуги — в масляном пуловере, с его огромным кинжалом, с небритым подбородком, с его громовым смехом, разносящимся эхом по всем комнатам. А что только он не вытирает чайным полотенцем!
  Слуги на Востоке напоминают мне джиннов Неведомо откуда являются именно в момент нашего приезда. И как они о нем узнают? Мы ничего не сообщаем о сроках, но вот мы прибыли — и нас встречает Димитрий. Он пришел пешком с побережья, чтобы быть на месте, когда мы появимся.
  — Как ты узнал, что мы едем?
  — Все знают, что в этом году снова будут копать. — И добавляет несмело:
  — Это очень хорошо. Мне надо помогать семье. У меня два брата, у одного восемь детей, у другого десять. Они много едят. Надо зарабатывать на еду. На раскопках заработок хороший. Я сказал жене брата: «Бог милостив. В этом году голодать не будем. Хваджи снова приезжают копать!»
  Димитрий смиренно удаляется на свою кухню, сверкая цветастыми штанами. Рядом с его добрым задумчивым лицом меркнет даже материнская улыбка Мадонны из Шагара. Он любит щенков, котят и детей. Единственный из слуг, кто никогда ни с кем не ссорится, это Димитрий. У него даже нет собственного ножа, если не считать кухонных.
  Все позади! Великая Дележка состоялась. Мосье и мадам Дюнан все осмотрели, изучили, потрогали. Мы стояли рядом, изнемогая в ожидании. Мосье Дюнан обдумывал свое решение целый час… Наконец он выбрасывает руку в стремительном галльском жесте:
  — Ну что ж, я беру это!
  Как только он выбрал, — такова человеческая натура! — мы сразу решили, что наша доля немного хуже.
  Однако наше напряжение наконец спадает, и настроение резко улучшается, становится почти праздничным. Мы показываем гостям раскопки, разглядываем вместе рисунки и планы, сделанные нашими архитекторами, везем их на экскурсию в Брак, обсуждаем, чем займемся на следующий сезон. Макс и Дюнан спорят, согласовывая сроки, мадам Дюнан веселит нас суховатыми, но остроумными замечаниями. Мы болтаем по-французски, хотя, мне кажется, она неплохо говорит и по-английски. Ее забавляет Мак, чье участие в разговоре сводится к словам «oui» и «nоn».962
  — Ah, votre petit architecte, — замечает она, — il ne sait pas parler? II a tout de meme l'air intellegent!963
  Мы переводим эту фразу Маку, но он непробиваем.
  На следующий день Дюнаны готовятся к отбытию, впрочем, приготовлений не так уж много, какие-либо съестные припасы они брать с собой отказываются.
  — Но воду-то вы возьмете? — настаивает Макс, которого жизнь в этих краях приучила всегда брать с собой запас воды.
  Они беззаботно качают головами.
  — Ну, а если авария?
  Мосье Дюнан смеется, снова качая головой:
  — Исключено. — Он включает зажигание, и машина срывается с места — это в стиле французов! — со скоростью шестьдесят миль в час.
  Теперь понятно, почему в этих краях так часто гибнут в автокатастрофах археологи!
  Теперь предстоит все упаковывать. Контейнеры, один за другим, заполняются, запираются, наносится трафаретная надпись. На это уходит несколько дней.
  Начинаем собираться и мы сами. Из Хассече решили ехать по заброшенной дороге в сторону города Ракка, там мы должны пересечь Евфрат.
  — И мы увидим Балих! — добавляет Макс.
  Так же восторженно он произносил когда-то слово «Джаг-Джаг», и, мне кажется, он задумал и там покопать, прежде чем мы окончательно расстанемся с Сирией.
  — Балих? — осведомляюсь я невинным тоном, вроде бы ни о чем не догадываясь.
  — А по всему берегу — множество огромных теллей, — говорит Макс с благоговением.
  Глава 10
  Путь в Ракку
  Итак, мы уезжаем! Дом закрыт, окна заколочены. Серкис прибивает последнюю доску. Шейх стоит рядом и раздувается от важности. Мы не должны беспокоиться, все будет в полной сохранности. Нашим сторожем будет самый надежный человек в деревне. Он будет печься о нашем добре, как о своем собственном, день и ночь, уверяет нас шейх.
  — Не бойся, брат! Даже если мне придется платить этому сторожу из собственного кармана, я это сделаю.
  Макс улыбается. Он знает, что большая часть того, что уже уплачено сторожу, пойдет на взятку шейху.
  — Я знаю, — говорит он, — все будет в сохранности под вашим неусыпным оком. Имущество под крышей и не испортится, а что до самого дома, то мы будем счастливы передать его в таком же исправном виде, когда наступи! срок!
  — О, пусть он лучше никогда не наступит! — восклицает шейх. — Ведь, когда он наступит, вы уже больше не приедете, и для меня это будет великая печаль. — И с надеждой в голосе добавляет:
  — Вы ведь будете копать еще только один сезон, правда?
  — Один или два — кто знает? Это уж как дела пойдут.
  — Как жаль, что вы не нашли золота, только камни и черепки, — сокрушается шейх.
  — Для нас они не менее ценны.
  — Ну нет, золото всегда золото. — Глазки шейха загораются алчным огнем. — Эх, вот во времена эль-Барона…
  Но Макс успевает его перебить:
  — Какой подарок привезти вам из Лондона?
  — О, мне ничего не нужно. Совсем ничего. Золотые часы, конечно, иметь неплохо.
  — Я запомнил.
  — Не подобает братьям толковать о подарках! Мое единственное желание — служить верой и правдой вам и правительству. Даже если я останусь из-за этого без гроша — все равно это великая честь для меня.
  — Наше сердце не найдет покоя, пока мы не уверимся, что принесли вам лишь доход, — отвечает Макс ему в тон. — И не нанесли вам никакого ущерба.
  Но тут Мишель, занятый преимущественно тем, что ворчал на всех и подгонял, наконец угомонился и доложил: все готово и можно ехать.
  Макс проверяет бензин и масло и еще, захватил ли Мишель запасные канистры с бензином, как было ведено, или его опять настиг очередной приступ «экономии». Надо проверить и провизию, запас воды, багаж — наш и слуг; все, слава Богу, в порядке, «Мэри» загружена до предела. Часть тюков на крыше, а среди них гордо восседают Мансур, Али и Димитрий. Субри и Ферид возвращаются в Камышлы, бригадиры едут поездом в Джараблус.
  — Прощай, брат, — кричит шейх, внезапно хватая полковника в объятия и лобызая его в обе щеки.
  Все остальные члены экспедиции в полном восторге.
  Лицо полковника делается сизым как слива. Шейх тем же манером прощается с Максом и трясет руку «инженеру».
  Макс, полковник. Мак и я садимся в «Пуалю». Кочка едет с Мишелем в «Мэри», чтобы пресекать неожиданные идеи, которые того зачастую осеняют в дороге. Макс уже в десятый раз инструктирует Мишеля. Он должен ехать за нами на расстоянии не более и не менее трех футов. Если он только попробует наезжать на осликов и кротких старушек, его жалованье тут же автоматически уменьшится вдвое. Мишель бормочет: «Магометане!», но послушно салютует: «Tres bien!»964
  — Ладно, кажется, ничего не забыли, отправляемся!
  Все здесь?
  У Димитрия в руках два щенка. Хийю стоит рядом с Субри. Тот кричит:
  — Она у меня будет как игрушка к вашему приезду!
  — А где Мансур?! Где этот олух? — кричит Макс. — Если он сию минуту не появится, уедем без него!
  — Present! — кричит, надрываясь, неожиданно появившийся Мансур. Он тащит две огромные зловонные овечьи шкуры.
  — Ты это не возьмешь! Фу, гадость какая!
  — Но мне ведь в Дамаске за них хорошо заплатят.
  — Ну и вонь!
  — Солнце их высушит, пока мы едем. Я их растяну на крыше поверх груза. Они высохнут и вонять не будут.
  — Но они же отвратительные. Брось их!
  — Нет, он прав, — говорит Мишель, — Они денег стоят.
  Он лезет на крышу «Мэри» и привязывает шкуры веревкой.
  — Ладно, — уступает Макс. — Грузовик ведь поедет за нами, и мы запаха не почувствуем. Вот увидите, свалятся с машины еще до приезда в Ракку, один из узлов завязывал Мансур!
  — Ха-ха, — хохочет Субри, откидывая голову и обнажая золотые и белые зубы. — Может быть, наш Мансур поедет в Ракку на лошади? Это можно устроить.
  Мансур в ужасе трясет головой — он не хочет больше на лошади. Над ним до сих пор подшучивают — с того самого его возвращения из Камышлы верхом.
  — Хорошо бы, — вдруг мечтательно говорит шейх, — иметь пару золотых часов. Тогда одни можно дать поносить другу.
  Макс поспешно дает сигнал к отправлению.
  Мы медленно едем между домишек и выбираемся на дорогу Камышлы — Хассече. Нас провожают толпы мальчишек, весело крича вслед. Когда мы проезжаем через соседнюю деревню Ханзир, из домов выскакивают мужчины и тоже провожают нас криками. Это наши рабочие.
  — Возвращайтесь на следующий год!
  — Иншаллах! — кричит в ответ Макс.
  Мы бросаем прощальный взгляд на наш телль Шагар»
  Базар.
  В Хассече остановка. Покупаем хлеб и фрукты и идем попрощаться с французскими офицерами Молодой офицер, который только что прибыл из Дейр-эз-Зора, очень заинтересовался нашим путешествием.
  — Так вы едете в Ракку? Тогда я вам подскажу. Не обращайте внимания на столб с указателями. Поезжайте по дороге, ведущей направо. На следующей развилке поверните налево и доедете куда надо. А не то заблудитесь.
  Другой француз, капитан, который внимательно прислушивался к его рекомендациям, настоятельно советует, наоборот, ехать в северном направлении на Рас-эль-Айну, потом на Телль-Абьяд, а оттуда на Ракку уже проторенная дорога. Это самое надежное.
  — Но ведь так гораздо дольше, путь получается кружной! — возражает молодой офицер.
  — Кружной путь в данном случае может оказаться самым коротким!
  Мы благодарим всех, но маршрута не меняем. Мишель делает необходимые покупки, и мы переезжаем Хабур по мосту.
  Когда подъезжаем к развилке с указателями, вспоминаем молодого офицера. Одна дорога, судя по стрелке, в Телль-Абьяд, другая — в Ракку, а между ними — одна безымянная. Видимо, она нам и нужна. Вскоре дорога снова разделяется на три.
  — Налево, что ли? — спрашивает Макс. — Он-то какую имел в виду?
  Мы едем по левой, и через некоторое время она тоже делится — уже на четыре дороги. Местность вокруг меняется, все чаще попадаются кустарники и каменные глыбы.
  Стараемся ехать точно по колее.
  Макс снова сворачивает налево.
  — Лучше было поехать по правой, — говорит Мишель.
  Никто не обращает внимания на его слова — уж кто-кто, а он столько раз завозил нас не туда!
  О следующих пяти часах умолчу. В конце концов мы затерялись в бескрайнем пространстве — где ни деревень, ни пашен, ни пастбищ бедуинов — ничего!
  Различать дорогу все труднее, разбитые колеи путаются. Макс пытается держаться нужного направления — примерно на запад — юго-запад, но колея коварна, она виляет как змея, упорно стараясь повернуть на север. Мы останавливаемся на ленч, едим и пьем чай, который готовит Мишель. Жара удушающая, дорога просто кошмарная, продвигаемся с большим трудом. От тряски, жары и слепящего света у меня нестерпимо разболелась голова. Всем немного не по себе.
  — По крайней мере, — говорит Макс, — воды у нас вдоволь. Господи, что делает этот идиот?!
  Мы все поворачиваемся и видим, что наш умник Мансур льет драгоценную влагу себе на лицо и руки! Воспроизвести слова Макса я не смею. Мансур удивлен и чуть ли не обижен. Он вздыхает. Как тяжело, наверняка подумал он, угодить этим странным людям. Их может взбесить совершенный пустяк!
  Снова едем, колея петляет, извивается, иногда и вовсе пропадает. Макс, нахмурясь, замечает, что мы взяли слишком к северу от очередной развилки, одна из дорог ведет на север, другая — на северо-восток. Может, вернуться?
  Дело идет к вечеру. Внезапно окрестности меняются, исчезают заросли кустарника, а камней становится значительно меньше.
  — Куда-то мы, во всяком случае, приехали, — говорит Макс, — по-моему, теперь можно рвануть по целине!
  — А куда ты, собственно, направляешься? — спрашивает полковник.
  Макс объясняет, что на запад, к Балиху. Оттуда уж мы легко найдем магистральную дорогу на Ракку и поедем по ней.
  Делать нечего, мы едем дальше. Прокол шины у «Мэри».
  Пока возимся с колесом, солнце садится.
  Внезапно впереди — о радость! — видим группу мужчин, бредущих по дороге. Макс, посигналив, тормозит возле них, здороваемся, расспрашиваем. Где Балих? Да Балих прямо перед нами, десять минут на такой машине, как у нас. Ракка? Нет, мы ближе к Телль-Абьяду, чем к Ракке.
  Через пять минут впереди что-то зеленеет — это заросли на берегу реки. В сумерках смутно вырисовывается внушительный телль. Макс в полном восторге.
  — Вот он, Балих! Смотри — везде сплошные телли!
  Телли и правда впечатляют — огромные, грозные, какие-то основательные.
  — И какие высокие, — восхищается Макс.
  Однако моя голова и глаза уже так разболелись, что я злорадно ворчу:
  — Мин Зиман эр Рум.
  — Ты, наверное, права, — соглашается Макс. — Судя по их солидным габаритам — это древнеримская кладка, тут целая сеть фортов. Нужный нам материал, конечно, тоже есть, но он гораздо глубже. Слишком долго придется копать, нам никто не даст столько денег.
  Но меня эти проблемы уже не интересуют. Мне бы только где-нибудь прилечь, выпить чаю и — побольше аспирина.
  Въезжаем на широкую дорогу и поворачиваем на юг, в сторону Ракки. Мы сильно отклонились от нужного курса, и еще только через полтора часа пути городок наконец открывается перед нами. Уже совсем темно. Мы едем через предместья. Город совершенно восточный — ни одной европейской постройки. Узнаем у прохожих, где находится офис Services Speciaux965, Офицер спецслужб очень любезен, но беспокоится, найдем ли мы достаточно удобный ночлег? Для путешественников в городе ничего не предусмотрено. Может быть, мы проедем к северу в Телль-Абьяд?
  Всего два часа быстрой езды — и действительно полный комфорт.
  Но никто из нас — тем более я, бедная страдалица! — не допускает и мысли, чтобы еще два часа трястись по ухабам. Любезный офицер говорит, что есть здесь две комнаты, весьма убогие, далеко не европейского уровня, но ведь у нас с собой постельные принадлежности, не так ли? И свои слуги?
  В кромешной тьме подъезжаем к дому. Мансур и Али бегают с фонарями, готовят постели, зажигают примус для чая. Жаль, что с нами нет расторопного Субри — Мансур страшно медлителен и неповоротлив. Приходит Мишель и принимается критиковать Мансура. Тот перестает вообще что-либо делать, начинается склока. Я выплескиваю на них весь свой скудный арабский, Мансур пугается и снова начинает хозяйничать.
  Вот уже принесены простыни, одеяла — и наконец я падаю. Приходит Макс с вожделенной чашкой чаю. Он бодро спрашивает, правда ли я плохо себя чувствую. Я говорю «да», жадно выхватываю чай, заглатываю четыре таблетки аспирина. Чай кажется мне нектаром! Никогда, никогда в жизни я так не наслаждалась! Я откидываюсь на подушки, закрываю глаза.
  — Мадам Жако, — бормочу я.
  — Что? — пугается Макс. Он склоняется надо мной. — Что ты сказала?
  — Мадам Жако, — повторяю я.
  Мне-то известно, о чем я говорю, но произнести всю фразу я не в силах, она от меня ускользает. Лицо у Макса мигом становится участливым, как у больничной сиделки.
  Он пробует успокоить меня:
  — Мадам Жако сейчас здесь нет! — Он знает, что с больными лучше не спорить.
  Я бросаю на него безнадежный взгляд. Глаза у меня сами закрываются. Кругом еще шумят, готовятся к ужину. А мне-то уже все равно — скорее спать! — я ничего больше не хочу.
  В тот момент, как я готова полностью отключиться, в памяти всплывает хвост цитаты, но откуда?
  — «Completement966 в нокауте!» — Я повторяю ее с удовлетворением.
  — Что? — спрашивает Макс.
  — Мадам Жако! — четко говорю и засыпаю.
  
  
  После того как лег спать совершенно разбитым, так чудесно проснуться на следующее утро свежим и полным сил. Я с удивлением чувствую прилив энергии и страшный голод.
  — Знаешь, Агата, — говорит мне Макс, — кажется, у тебя вчера вечером был сильный жар. Ты, по-моему, бредила. Все время говорила о какой-то мадам Жако.
  Я смотрю на него уничтожающе, потому что не могу ответить с полным ртом. Наконец, прожевав яичницу, говорю.
  — Чепуха! Если бы ты потрудился выслушать, ты бы понял, о ком идет речь. Но ты ведь думаешь только о теллях на Балихе!
  — Но они правда любопытные, — сразу заводится Макс. — Если прорыть парочку траншей в этих теллях Входит Мансур, его дурацкая, но честная физиономия сияет. Он спрашивает, как себя чувствует хатун. Очень хорошо, говорю я. Похоже, вчера он очень расстроился из-за того, что я заснула, не дождавшись ужина… и никто не осмелился меня разбудить. Не подать ли мне еще одно яйцо?
  — Подать, — говорю я, хотя съела их уже четыре.
  Если Мансур успеет пожарить его за пять минут, это будет в самый раз!
  Около одиннадцати отправляемся на Евфрат. В этом месте река очень широка, местность кругом плоская, выцветшая, в раскаленном воздухе дрожит марево. Все выдержано в тонах, которые Макс применительно к керамике называет «охристой гаммой».
  В Ракке через Евфрат переправляются на примитивном пароме. Мы становимся в очередь за другими машинами и около двух часов ждем парома.
  Несколько женщин приходят за водой с жестянками из-под керосина, другие стирают белье. Эта группа напоминает рельеф на фризе: высокие фигуры, облаченные в черное, нижняя часть лица скрыта от нескромных взглядов, гордо поднятая голова, огромные, сплошь в каплях воды, жестяные посудины; движения медленные и плавные, как в танце.
  Я с завистью думаю, что, наверное, это очень здорово — спрятаться под паранджу, скрыться от всех. Сама видишь всех, а тебя — никто…
  Достаю зеркальце и пудру из сумочки. Да уж, такое лицо явно стоило бы прикрыть паранджой!
  В душе тем временем шевельнулось сладкое предвкушение: скоро цивилизация.
  Я начинаю мечтать…
  Шампунь, шикарный фен для волос. Маникюр… Фаянсовая ванна, краны с холодной и горячей водой. Соль для ванны. Электрический свет… И туфли, туфли, туфли!
  — Что с тобой? — слышу я вдруг голос Макса. — Я тебя дважды спросил, заметила ли ты вчера вечером второй телль по дороге из Телль-Абьяда?
  — Нет, не заметила.
  — В самом деле?
  — Да. Вчера вечером я вообще ничего не замечала.
  — Он более поврежден, чем другие. Эрозия на восточном склоне. Интересно почему…
  — Мне надоели телли! — говорю я твердо.
  — Что?
  Макс в ужасе уставился на меня, словно средневековый инквизитор, услыхавший особо изощренное святотатство.
  — Не может быть!
  — Я думаю сейчас совсем о других вещах.
  И я перечисляю ему эти вещи, начиная с электрического света, а Макс, проведя рукой по затылку, вдруг говорит, что и сам не прочь прилично постричься. Мы сходимся на том, что страшно жаль, что нельзя из Шагара сразу перенестись, скажем, в «Савой». Теряется острота и очарование контраста. Когда проходишь через стадию относительно сносной пищи и частичного комфорта, то наслаждение от электрической лампочки или водопровода как-то притупляется.
  А вот и паром! «Мэри» осторожно съезжает по наклонному настилу, «Пуалю» за ней. Вот мы уже на середине Евфрата. Ракка удаляется от нас. Она очень красива: саманные домики, характерные восточные силуэты.
  — Охристая, — говорю я.
  — Ты про тот полосатый горшок? — спрашивает Макс.
  — Нет, — говорю я. — Ракка…
  И снова повторяю это имя — на прощание, перед тем как вернуться в царство электричества… Ракка…
  Глава 11
  До свиданья, Брак!
  Лица знакомые и незнакомые! Наш последний сезон в Сирии. Мы копаем теперь в Телль-Браке, раскопки в Шагаре завершены. Наш дом, построенный Маком, с необыкновенной торжественностью передан шейху Он уже раза три занимал деньги под этот дом и весь в долгах, но ходит с важным и гордым видом законного хозяина. Понятно, что такой дом весьма повышает пресловутую «репутацию»!
  — Хотя очень вероятно, — говорит Макс, — что этот дом свернет ему шею.
  Он уже объяснял шейху долго и с чувством, что нужно очень следить за крышей и вовремя ее чинить.
  — Конечно, конечно! — Шейх ни с чем не спорит. — Иншаллах, все будет как надо!
  — Слишком много «иншаллах»! — замечает Макс. — Боюсь, вместо ремонта тоже будет сплошной «иншаллах»!
  Дом, шикарные золотые часы из Лондона, а также лошадь переданы шейху в дар (это помимо компенсации за возможную потерю урожая и арендной платы). Удовлетворен шейх или разочарован, сказать трудно. Он беспрерывно улыбается и выказывает всяческую признательность, но в то же время делает попытки получить дополнительную компенсацию «за испорченный сад».
  — За какой такой сад? — удивляется французский офицер.
  Действительно, за какой? Шейха просят предъявить вышеупомянутый сад. Приходится уступить.
  — Я хотел разбить здесь сад, — произносит он с горечью, — но раскопки этому помешали.
  На некоторое время «сад шейха» становится любимой темой наших шуток.
  В этом году с нами в Браке конечно же наш строптивец Мишель, веселый Субри, собака Хийю с четырьмя очаровательными щенками, Димитрий, нежно любящий этих щенков, и Али. Мансур, слуга номер один, главный бой, вышколенный на европейском уровне, на наше счастье, подался в полицию, Эль хамду лиллах! Он является как-то навестить нас — в ослепительной форме, и рот до ушей. Еще весной с нами прибыл новый архитектор, его зовут Гилфорд. Меня он буквально сразил тем, что умеет подпилить гвоздь на подкове лошади! У Гилфорда длинное лицо и открытый взгляд серьезных глаз. Кроме ветеринарных забот, он взял на себя и фельдшерские: поначалу он внимательно следил, чтобы малейшая рана или порез были обработаны и перевязаны стерильным бинтом. Но, увидев, что делается с этой повязкой потом, после визита рабочего домой, и, полюбовавшись, как некто Юсуф Абдулла в перерыв снял чистую повязку и улегся в самом грязном углу раскопа, где песок сыпался прямо ему на рану, Гилфорд поменял тактику. Теперь он использует раствор марганцовки (очень популярный из-за своего яркого цвета!), следя только, чтобы его не пили в чрезмерной концентрации.
  Сын местного шейха так обращается с машиной, словно объезжает норовистую кобылу; однажды он перевернулся в вади и явился к Гилфорду с зияющей дыркой в голове.
  Гилфорд дрожащими руками стал лить в дырку йод — молодой человек вздрагивает и пошатывается от боли.
  — А-а! — выдыхает он, едва сдерживая стон. — Это ведь настоящий огонь! Хорошо! Ух, хорошо! Всегда буду приходить к вам, к доктору не пойду. Огонь, настоящий огонь!
  Гилфорд просит Макса уговорить его обратиться к доктору, рана-то серьезная.
  — Что, эта? — презрительно ухмыляется сын шейха. — Да это просто царапина! Голова почти не болит. Но что интересно — когда я вдыхаю носом, то из раны пена ползет.
  Гилфорд при этих словах зеленеет, и сын шейха с хохотом уходит.
  Через четыре дня он возвращается для перевязки. Рана затянулась очень быстро, йод больше не нужен, требуется только промывание специальным раствором.
  — А от этой воды совсем не горит, — удивляется пациент. Он разочарован.
  К Гилфорду однажды пришла женщина с ребенком, у которого болит живот. Истинная причина неизвестна, но довольно слабое лекарство, которое дал ей Гилфорд, помогло Женщина вскоре возвращается поблагодарить спасителя и лукаво добавляет, что отдаст ему свою старшую дочь, как только та чуть подрастет. Гилфорд краснеет, а мать громко хохочет, отпустив на прощание несколько соленых шуток. Надо ли говорить, что это была курдская женщина!
  Эти осенние раскопки — завершающие. Весной мы закончили с Шагаром и полностью сосредоточились на Браке — результаты того стоили! Теперь мы сворачиваем нашу деятельность и в Браке и до конца сезона хотим покопать месяц-полтора на телле Джидль, близ Балиха.
  Местный шейх, разбивший лагерь вблизи Джаг-Джага, зовет нас на обрядовое угощение, и мы принимаем приглашение. В день церемонии Субри является в своем тесном костюме сливового цвета, начищенных ботинках и фетровой шляпе. Он приглашен шейхом в качестве нашего вассала, он же посредник и гонец, сообщающий, на какой стадии сейчас приготовление праздничною обеда и когда нам лучше выйти из дома, чтобы прибыть вовремя.
  Шейх встречает нас, преисполненный важности, под пологом своего огромного шатра. Рядом с ним множество друзей, родственников и праздных зевак. После обмена учтивостями самая почтенная публика (мы, бригадиры — Алави, Яхья и сам шейх с приближенными) усаживается в круг.
  К нам приближается нарядно одетый старец с кофейником и тремя крохотными чашками. В каждую наливается немного чернейшего кофе. Первую подают мне, что свидетельствует о том, что шейху известен европейский (весьма, странный!) обычай начинать угощение с дам. Макс и шейх берут две другие чашки. Мы сидим и попиваем кофе маленькими глоточками. Спустя какое-то время нам снова наливают чуть-чуть кофе, и мы потихоньку его пьем. Затем чашки у нас забирают, наполняют снова и передают теперь Гилфорду и обоим бригадирам. Таким образом, чашки постепенно обходят весь круг. На некотором расстоянии от нас расположились в кружок гости второго ранга. Из-за перегородки, разделяющей шатер, доносятся добродушные смешки и перешептывания. Оттуда с любопытством выглядывают жены и служанки шейха.
  Шейх отдает приказ — и вносят шест с перекладиной, на которой сидит великолепный сокол. Шест помещают в центре шатра, а Макс выражает свое восхищение замечательной птицей. Затем три человека вносят огромный медный котел и ставят его в середине нашего кружка. Он полон риса, сверху лежат большие куски баранины. Все это пышет жаром, сдобрено массой специй и пахнет умопомрачительно. Нас учтиво приглашают угощаться, что мы и делаем, помогая себе ломтями вкусного арабского хлеба и собственными пальцами.
  Вскоре (но, признаюсь, не слишком скоро) мы наедаемся, законы вежливости соблюдены, и выложенное из котла на широкое блюдо угощение (лучшие кусочки из которого уже съедены) относят ко второму кружку, где за него принимаются гости второго ранга (среди них и наш Субри).
  Нам подают сладости и еще кофе. После того, как вторая партия гостей насытилась, блюдо переходит к гостям третьей категории. На блюде теперь только рис и кости, это достается тем, кто «пребывает в тени великого шейха».
  Они набрасываются на еду, вот уже блюдо опустело.
  Мы все сидим еще немного, Макс с шейхом обмениваются чинными репликами. Наконец мы поднимаемся, благодарим за угощенье и отбываем. Макс щедро награждает подавальщика кофе и по рекомендации наших бригадиров еще нескольких личностей из свиты шейха, которым почему-то тоже положены всякие largesse967.
  Жарко. Мы бредем домой пешком, отягощенные обильной едой. Субри очень доволен церемонией и считает, что все прошло как полагается.
  
  
  А через неделю мы тоже принимаем гостя. Это не кто иной, как шейх племени шаммар, очень уважаемый человек. Он прибыл к нам в шикарном сером лимузине, со свитой из местных шейхов. Удивительно красивый мужчина, с утонченными манерами, точеным смуглым лицом и изящными руками. Самое лучшее, чем мы можем его угостить, — это блюда нашей европейской кухни. Все слуги взволнованы до крайности и просто сбились с ног, готовя обед и стараясь, прислуживая за столом, не ударить перед гостями лицом в грязь.
  Когда шейх наконец уезжает, у нас такое чувство, словно мы только что принимали по меньшей мере королевскую семью.
  
  
  Сегодня произошло несчастье. А дело было так.
  Макс уехал с Субри в Камышлы за покупками и в банк. Гилфорд остался на городище зарисовывать план строений, бригадиры, как всегда, руководили работами на раскопе.
  На ленч Гилфорд пришел домой, мы уже закончили есть, и он собрался было на «Пуалю» обратно. И вдруг видим — к дому бегом мчатся бригадиры. Влетев во двор, они принимаются горячо что-то нам втолковывать по-арабски. Гилфорд не понимает ничего, а я — одно слово из семи.
  — Кто-то умер, — говорю я ему.
  Алави снова старательно повторяет свой рассказ. Четверо рабочих мертвы. Первое, что мне пришло в голову: они в ярости поубивали друг друга из-за очередной ссоры, но Яхья трясет головой — нет, это не так. Я проклинаю себя за то, что не учила язык. Мой арабский состоит в основном из выражений типа: «Это грязное», «Делай так», «Не трогай эту тряпку», «Неси чай». Но понять, что же именно произошло, выше моих сил. Приходят Димитрий и Серкис и выслушивают рассказ бригадиров. Они бы рады нам помочь, но не знают ни одного европейского языка… Мы с Гилфордом продолжаем оставаться в неведении.
  — Поеду-ка я и сам посмотрю, — говорит он и направляется к «Пуалю». Алави хватает его за рукав и что-то страстно внушает, похоже, отговаривает. А потом драматическим жестом указывает вдаль. Мы видим — в миле отсюда, на раскопе, собирается толпа людей в белых одеждах, во всем этом что-то зловещее. По крайней мере, на лицах наших бригадиров написан ужас.
  — Кажется, эти ребята сбежали оттуда, — говорит про них Гилфорд. — Я должен понять, в чем там дело.
  Может быть, Алави (нрав ведь у него бешеный!) или Яхья убили кого-нибудь киркой? Вряд ли, а кроме того — не могли же они убить сразу четверых! Я снова предполагаю, что была общая драка, и разыгрываю соответствующую пантомиму, но в ответ — бурное отрицание.
  Яхья жестом показывает, как что-то падает ему на голову. Я смотрю на небо — уж не гром ли небесный их поразил? Нет, ничего не понимаю! Гилфорд открывает дверцу «Пуалю».
  — Поеду разберусь, и вы оба со мной, — говорит он бригадирам и тянет их за собой в машину.
  Они упираются и приходят в еще больший ужас. Гилфорд упрямо вскинул свой австралийский подбородок.
  — Но они должны поехать!
  Димитрий трясет головой и говорит:
  — Нет, нет. Очень плохо!
  — Но что плохо?
  — Там случилась какая-то беда, — говорит Гилфорд и прыгает в машину. Но, увидев довольно быстро приближающуюся толпу, он в тревоге смотрит на меня, в этом взгляде я читаю что-то вроде «детей и женщин — первыми в шлюпки».
  Он непринужденно выходит из машины и говорит мне светским тоном:
  — Не поехать ли нам навстречу Максу? Наденьте шляпку или что там еще нужно.
  Милый Гилфорд, он так старается меня не напугать!
  Я спрашиваю, не забрать ли деньги? Деньги экспедиции хранятся в железном сейфе у Макса под кроватью. Если уж действительно здесь собираются учинить бунт, то не хотелось бы, чтобы толпе достались и деньги.
  Гилфорд, по-прежнему делая вид, что все прекрасно, будничным тоном осведомляется, нельзя ли побыстрее. Я бегу в спальню, нацепляю шляпу, вытаскиваю из-под кровати сейф и волоку его в машину. Мы с Гилфордом садимся, он дает знак Димитрию и Серкису, чтобы те сели сзади.
  — Их возьмем, а бригадиров нет, — решает он. Ему явно не по душе, что бригадиры сбежали.
  Я сочувствую Гилфорду. Я уже немного изучила его характер и понимаю, что ему не терпится встретиться лицом к лицу с толпой, но он вынужден заботиться о моей безопасности. Однако, говоря откровенно, я рада, что он не отправился выяснять причины суматохи. Особым авторитетом он не пользуется, языка совсем не знает, так что может даже, наоборот, еще больше все испортить.
  Что нам нужно, так это чтобы побыстрее возвратился Макс и все уладил.
  План Гилфорда — увезти Димитрия, Серкиса и мальчишек, предоставив Алави и Яхья самим разбираться с рабочими — не удается. Бригадиры отпихивают Димитрия от машины и сами лезут в нее. Гилфорд взбешен и пытается их вытолкать, но — безуспешно.
  Димитрий печально кивает и бредет к себе на кухню, Серкис тащится за ним, тоже несколько разочарованный.
  — Не понимаю, почему парни… — начинает Гилфорд, но тут вмешиваюсь я.
  — В машину поместятся только четверо, и мне кажется, если толпа на кого и накинется, то именно на Алави и Яхья, так что давай лучше их возьмем. Вряд ли рабочие имеют что-то против Димитрия и Серкиса.
  Гилфорд видит, что спорить некогда, толпа приближается. Рявкнув на Алави и Яхья, он выезжает со двора. В объезд деревни выбираемся на дорогу, ведущую в Камышлы. Мы должны встретить Макса — он обещал вернуться пораньше. Гилфорд тем временем облегченно вздыхает.
  — У тебя это здорово получилось, — говорю я.
  — Что получилось?
  — Ну, ты так непринужденно предложил проехаться навстречу Максу. Ты не хотел меня пугать.
  — О, значит, вы догадались…
  Бедный Гилфорд! Мы едем на полной скорости и уже через четверть часа встречаем Макса, который вместе с Субри возвращается в «Мэри». Он страшно удивлен, увидев нас. Алави и Яхья выскакивают из машины и бегут к нему, как к спасителю. Бурный поток арабской речи, среди которого суховатым стаккато968 звучат вопросы Макса.
  Наконец-то мы знаем все!
  Несколько дней назад мы нашли множество маленьких фигурок животных, вероятно, амулетов, искусно вырезанных из камня и слоновой кости. Все они были найдены на одном-единственном квадрате. За подобные находки причитался немалый бакшиш, и в надежде найти побольше таких вещиц рабочие в своих рьяных поисках стали внедряться в стену раскопа, расширяя слой, где обнаружились амулеты.
  Вчера Макс остановил эту самодеятельность: такое беспорядочное рытье очень опасно. Сначала нужно было снять последовательно верхние слои и убрать нависший земляной козырек, угрожающий и тем, кто работал внизу, и тем, кто наверху. Рабочие ворчали — придется еще день или два перекидывать грунт, прежде чем покажется вожделенный «амулетоносный» слой.
  Однако бригадирам поручили проследить за выполнением приказа, и рабочие принялись яростно снимать слой за слоем.
  Так прошло сегодняшнее утро до сигнала на ленч. А далее начинается притча об алчности и вероломстве: все уселись отдыхать на склоне холма возле кувшинов с водой. И тут ватага рабочих, чей квадрат был дальше всех от «золотой жилы», тайком отделилась от остальных, подобралась к ней с другой стороны и начала с бешеной скоростью углублять уже начатый подкоп. Они собирались похитить вещицы с чужого квадрата, а потом сказать, что обнаружили их на своем.
  И тут их настигла Немезида. Они слишком глубоко вгрызлись в склон, и на них обрушились верхние слои земли. На крик одного, успевшего отскочить, сбежалась толпа. Сразу же и бригадиры и рабочие поняли, что случилось, и трое кайловщиков принялись поспешно откапывать своих товарищей. Но спасли только одного, четверо погибли.
  Началось общее смятение — плач, причитания, молитвы и горячее стремление немедленно найти виновного. Теперь уже трудно понять, просто ли сдали нервы у бригадиров и они бросились бежать или на них действительно напали, угрожая убить. Во всяком случае, за ними действительно погналась разъяренная толпа. На взгляд Макса, бригадиры поддались страху и бросились бежать, чем спровоцировали погоню. Однако устраивать дознание некогда. Мы разворачиваем обе машины и на всех парах мчимся в Камышлы, где Макс излагает все дело офицеру Services Speciaux. Лейтенант схватывает все на лету. И вот он в сопровождении четверых солдат едет вслед за нами в Брак Рабочие уже на холме, толпа гудит, как потревоженный улей, но, увидев, что приближаются представители властей, как-то сразу успокаивается. Мы все выходим из машин и направляемся к толпе. Лейтенант отправляет свою машину с одним из солдат, а сам спускается в раскоп, на место трагедии Он расспрашивает, что и как, и те, кто на самом деле работал на этом квадрате, объясняют, что они ни при чем, а виноваты сами погибшие — позавидовали и решили тайком выбрать все ценные вещицы. Единственный выживший подтверждает эти показания. Лейтенант спрашивает, точно ли их было четверо и нет ли под обвалом еще погибших.
  Выясняется, что нет.
  В это время подъезжает машина лейтенанта, в ней шейх того племени, к которому принадлежали погибшие. Он вместе с лейтенантом продолжает дознание, после чего громовым голосом обращается к толпе. Он сразу снимает вину с экспедиции: эти люди подкапывали склон в нерабочее время, на свой страх и риск, более того, они хотели обокрасть своих же товарищей. Они получили по заслугам за свое неповиновение и жадность. А всем остальным следует сейчас же разойтись по домам.
  Солнце к этому времени уже закатилось, наступила ночь.
  Шейх, лейтенант, Макс и я едем домой. С огромным облегчением видим, как Димитрий преспокойно готовит обед, а Серкис встречает нас, широко ухмыляясь.
  Целый час мы обсуждаем случившееся. Все это, конечно, очень прискорбно. Лейтенант замечает, что у погибших остались семьи, и, хотя формально мы им ничего не должны, материальная помощь не помешала бы. Шейх добавил, что щедрость — признак благородства, и это только поднимет нашу репутацию на невиданные высоты.
  Макс заявляет, что хотел бы помочь семьям, но при условии, что те не воспримут его добровольную благотворительность как вынужденную компенсацию за смерть кормильца. Шейх бормочет, дескать, это правильное условие, и пусть французский офицер все запишет на бумаге Более того, он сам, лично, всем так и скажет. Обсудив с нами сумму нашей помощи и слегка подкрепившись, шейх и лейтенант уехали. Двое солдат остались на холме охранять место обвала.
  — А главное, — говорит Макс, когда, совершенно вымотанные этим днем, мы отправились спать, — надо обязательно присматривать за этим местом завтра во время ленча, иначе все повторится.
  Гилфорд не верит.
  — Но они ведь увидели сегодня, как это опасно!
  — Завтра сам убедишься, — мрачно предрекает Макс.
  На следующий день сам он прячется за остатками древней кирпичной кладки и ждет. И вот во время ленча трое рабочих, ничтоже сумняшеся, потихоньку подбираются с другой стороны холма к злополучному квадрату и начинают как одержимые рыть землю буквально в двух футах от места, где только что погибли их товарищи. Смерть соплеменников ничему их не научила! Макс вылетает из укрытия и учиняет страшный скандал. Неужели эти олухи не понимают, что сами ищут себе смерти?! Один из них в ответ бормочет: «Ин шаллах!»
  Все немедленно уволены — формально за попытку обмануть других рабочих. С этой минуты проклятое место охраняется и после фидоса — до тех пор пока были сняты все верхние слои грунта и опасность миновала. Гилфорд в ужасе:
  — Похоже, эти парни вовсе не дорожат жизнью. Кроме того, они совершенно бесчувственны. Целый день сегодня шутили и хохотали над теми, кто вчера погиб!
  Макс отвечает, что к смерти здесь относятся не слишком почтительно.
  Бригадиры дали свисток, означающий фидос, и рабочие бросились врассыпную с холма, весело распевая:
  
  — Юсуф Дауд был с нами вчера, а сегодня он мертвый!
  Он не набьет больше свое брюхо едой, никогда, никогда!
  Ха-ха!
  
  Гилфорд в полнейшем шоке.
  Глава 12
  Айн-эль-Арус
  Переезжаем из Брака на реку Балих. В последний перед отъездом вечер спускаемся к берегу Джаг-Джага с чувством легкой грусти. Я успела полюбить этот поток грязно-коричневой воды. Но Брак все равно не так запал мне в душу, как Шагар! Деревня Брак, заброшенная и приходящая в упадок, несет на себе печать меланхолии, и армяне, живущие здесь, в своей убогой европейской одежде как-то не вписываются в окружающий ландшафт. Голоса их сварливы, в этих местах нет роскошного жизнелюбия курдов и арабов. Здесь мне не хватает курдских женщин, бродящих по лугам, — этих оживших цветов, с их белозубыми улыбками и смеющимися лицами, с их гордой красивой поступью.
  Мы наняли еще один грузовик-развалюху, чтобы увезти на Балих кое-что из мебели. В таких грузовиках все надо привязывать, — а не то, пока доберемся до Рас-эль-Айна, половину растеряем по дороге. Скарб наконец погружен, и мы уезжаем: Макс, Гилфорд и я — в «Мэри», Мишель — в «Пуалю», вместе со слугами и Хийю.
  На полпути до Рас-эль-Айна устроили пикник — как раз время ленча. Субри и Димитрий хохочут до слез.
  — Хийю тошнило всю дорогу, — кричит Димитрий.
  Субри поддерживал ей голову.
  Внутри «Пуалю» — соответствующее подтверждение его слов. Какое счастье, что слуги воспринимают это просто как забавное происшествие.
  Хийю впервые так оконфузилась, и вид у нее совершенно убитый.
  «Я все повидала, — словно говорит ее взгляд, — враждебный собакам мир, злобу мусульман, меня топили, я чуть не умерла с голоду, я изведала побои, пинки и камни. Я не боюсь ничего. Я ко всем неплохо отношусь, хотя ни к кому не питаю любви. Но что это за новая напасть на мою голову, зачем меня так унизили?»
  Ее янтарные глаза печально смотрят то на одного из нас, то на другого. Пожалуй, впервые ее уверенность в себе серьезно поколеблена. К счастью, уже через пять минут ей становится легче, и Хийю забывает обо всем. Она с жадностью пожирает остатки еды после Димитрия и Субри. Я не уверена, что это разумно — кормить ее сейчас. Ведь мы вскоре снова поедем.
  — Ха-ха, — смеется Субри, — значит, Хийю будет тошнить еще сильнее!
  Что ж, если им это смешно…
  
  
  В полдень прибываем в наш дом. Он стоит на одной из главных улиц Телль-Абьяда. Это почти настоящее городское жилище — то, что управляющий банком называет «construction en pierre»969. Вдоль всей улицы растут деревья, их листья сейчас такие нарядные — ведь наступила осень. К сожалению, в доме сыро, так как расположен он ниже уровня улицы, а на улице везде арыки. К утру одеяло совершенно отсыревает, и все, к чему прикасается рука, кажется мокрым и липким. Меня так скрутило от сырости, что я едва ползаю.
  Позади дома маленький прелестный садик, значительно более изысканный, чем те, что попадались нам раньше.
  При разгрузке мы обнаружили, что из грузовика все же вывалились по дороге три стула, стол, а еще мое сиденье для туалета! Впрочем, потери меньше, чем можно было ожидать.
  Телль-Джидль находится рядом с Голубым озерцом, образовано оно ручьем, впадающим в Балих. Вокруг озерца деревья, и этот патриархальный уголок напоминает место первого свидания Исаака и Ревекки970. Все это совсем не похоже на те места, где мы останавливались прежде. Здесь во всем чувствуется какая-то печальная прелесть, но нет первозданной дикости Шагара с его вздыбленными холмами окрестностями. Сам городок процветает, по улицам ходит много хорошо одетых богатых людей, главным образом армян. Есть красивые дома с садами.
  
  
  После недельного пребывания здесь Хийю нас совершенно опозорила. Все псы Айн-эль-Аруса сбегаются ухаживать за ней, а поскольку ни одна из дверей толком не запирается, то ни закрыть нашу красотку в доме, ни закрыться от ее кавалеров невозможно! В доме вой, лай и потасовки, а Хийю, кроткая прелестница с янтарными глазами, просто наслаждается этим шабашем.
  Как всякая нечисть в средневековой пантомиме, псы выскакивают из дверей и окон. Мы сидим за ужином, окно с треском распахивается, влетает огромная псина, за нею гонится вторая. Дверь спальни тоже распахивается, и вбегает третий пес. Все трое начинают бешено носиться вокруг стола, мчатся в комнату Гилфорда и исчезают, чтобы снова ворваться, теперь уже через кухню, и вдогонку им летит сковородка, запущенная Субри.
  Гилфорд проводит бессонную ночь: псы то и дело вламываются к нему в дверь, проносятся по постели и выскакивают в окно, после чего приходится вставать и закрывать за ними окна и двери. Вой, лай — собачья оргия не прекращается до самого утра!
  Сама Хийю, оказывается, не лишена снобизма. Из всех псов Айн-эль-Аруса она выбрала единственного, у которого есть ошейник! В ее взгляде явственно читается:
  «Вот это, я понимаю, высший класс!»
  Это огромный кобель с приплюснутым носом и длинным унылым хвостом, как у лошадей в похоронной процессии.
  
  
  Субри, промучившись всю ночь зубной болью, просит отпустить его в Алеппо к дантисту. Он возвращается через два дня, весь сияя. И долго делится впечатлениями:
  — Захожу к доктору, сажусь в кресло. Показываю ему на зуб. Да, он говорит, надо рвать. Сколько, говорю я.
  Двадцать франков, говорит он. Грабеж, говорю я, и ухожу. Снова прихожу днем. Сколько? Восемнадцать франков. Грабеж, говорю и ухожу снова. Боль все сильнее, но я не могу дать себя ограбить. Прихожу на следующее утро. Сколько? Все равно восемнадцать франков. Прихожу днем. Восемнадцать франков. Он думает, что боль меня доконает, и я соглашусь. Ничего подобного. Я продолжаю торговаться. И что бы вы думали, хваджа? Я победил!
  — Он снизил цену?
  Субри энергично трясет головой:
  — Нет. Но за те же восемнадцать франков он вырвал мне не один, а целых четыре зуба! Что вы на это скажете?
  Субри оглушительно хохочет, показывая зияющие дырки вместо зубов.
  — Что, те три зуба тоже болели?
  — Нет конечно? Но ведь они когда-нибудь заболят, разве не так? А теперь — дудки! И все четыре стоили как один!
  Мишель, слушавший его рассказ, стоя в дверях, одобрительно кивает:
  — Beaucoup economiat!971
  Субри привез Хийю нитку красных бусин и сам надевает подарок ей на шею.
  — Когда девушка выходит замуж, — говорит он собаке, — она носит такие бусы. А Хийю ведь у нас недавно вышла замуж.
  «Да уж, — думаю я. — За всех местных псов сразу!»
  
  
  Сегодня воскресенье, наш выходной. Утром я делаю этикетки для наших находок, а Макс корпит над бухгалтерской книгой. Али вводит в комнату какую-то женщину, на вид — весьма респектабельную. Одета она в опрятное черное платье, на груди — громадный золотой крест. Губы ее скорбно сжаты, и она явно чем-то весьма удручена.
  Макс вежливо приветствует ее, а она сразу начинает свою длинную, очевидно печальную, историю. В рассказе то и дело мелькает имя Субри. Макс хмурится и все больше мрачнеет. Повествование становится все более драматическим. Мне кажется, что это классический деревенский сюжет — совращение юной девицы. Эта женщина, вероятно, мать, ну а наш весельчак Субри — коварный соблазнитель.
  Голос женщины звенит от праведного гнева. Стиснув крест на груди, она подымает его — похоже, в чем-то клянется.
  Макс посылает за Субри. Я думаю, что мне лучше уйти, и уже собираюсь потихоньку выскользнуть из комнаты, но Макс просит меня остаться. Снова сажусь и, коль меня призвали в свидетели, делаю вид, что все понимаю.
  Женщина молча ждет, исполненная мрачного величия.
  Приходит Субри. Она выбрасывает вперед руку и, по-моему, повторяет все свои обвинения.
  Субри даже не защищается, он только пожимает плечами, поднимает ладони и, как я понимаю, признает ее правоту.
  Действие развивается стремительно — спор, разоблачение, Субри полностью признает свою вину. Делайте как знаете, словно говорит он. Теперь оба ждут справедливого приговора, который должен вынести Макс.
  Внезапно Макс хватает лист бумаги и что-то пишет, после чего показывает написанное женщине. Она ставит свою подпись — крестик — и снова в чем-то клянется, воздев свой золотой крест. Макс подписывается. Субри тоже ставит свою закорючку и тоже произносит нечто похожее на клятву. Макс отсчитывает несколько монет и отдает женщине. Она берет, важно кивает, благодаря Макса, и уходит. Макс что-то говорит Субри — тон его очень язвителен. Тот, потупившись, удаляется. Макс откидывается в кресле и, вытерев платком лицо, отдувается:
  — Ф-фуу!
  Я накидываюсь на него с расспросами:
  — В чем дело? Что случилось? Девушка, да? Это ее мамаша?
  — Не совсем, — отвечает Макс. — Это хозяйка местного борделя — Что?!
  Макс подробно излагает мне претензии этой матроны.
  Она явилась сюда, чтобы Макс возместил «огорчительный ущерб», нанесенный ей нашим слугой.
  — А что же Субри все-таки сделал, спросил я ее. Ты послушай, что она мне выдала: «Я женщина честная и почтенная. Меня тут уважают. Никто обо мне худого слова не скажет. И дом свой я содержу благочестиво, по заповедям Господа. И вот является этот бродяга, этот ваш слуга, и находит у меня в доме девицу, которую он знал еще по Камышлы. И что же вы думаете — он возобновил с ней знакомство, как положено вежливому и воспитанному человеку? Ничего подобного. Он приходит и безобразничает, порочит мое доброе имя. Он спустил с лестницы турецкого джентльмена — богатого посетителя и покровителя нашего дома. Неслыханное безобразие! Мало того, он убедил эту девицу, которая все еще должна мне деньги и видела от меня только добро, покинуть мой дом! Он купил ей билет и проводил на поезд. А эта бесстыдница еще прихватила с собой сто десять франков моих денег! Что это, если не грабеж? Ответьте мне, хваджа, как можно допускать такие вещи? Я всегда была женщина честная и достойная, богобоязненная вдова, все меня уважают. Всю жизнь я тяжко трудилась за кусок хлеба, да, я честно трудилась, я одолела бедность и кое-чего достигла. Вам, хваджа, негоже покрывать зло и беззаконие. Я прошу возместить мои потери и клянусь (именно в этот момент, как выяснилось, она и подняла свой крест), что все рассказанное мною святая правда. Я повторю это вашему Субри в лицо. Можете позвать священника, магистрата, французских офицеров из гарнизона — кого угодно, и все скажут вам, что я честная, приличная женщина». Тут я и вызвал Субри. Он отрицать ничего не стал. Да, он знал эту девушку еще в Камышлы.
  Она была его подружкой. Он взбесился, увидев пришедшего к ней турка, и вышвырнул его вон. А девушке предложил вернуться в Камышлы, она согласилась. Деньги она действительно позаимствовала, но собиралась их вернуть.
  Именно тогда Макс и огласил свой приговор.
  — Да, — тяжело вздохнул он, поведав мне всю эту историю, — чем только не приходится заниматься в этой стране — и кто знает, чем еще придется!
  Я спросила, каков же был этот приговор. Макс смущенно откашлялся.
  — Я сказал ей: «Премного удивлен, что мой слуга отправился в ваше увеселительное заведение, ведь это противоречит его убеждениям и к тому же порочит нашу честь, честь экспедиции! Я прикажу всем своим подчиненным в дальнейшем не приближаться к вашему дому на пушечный выстрел, пусть они имеют это в виду». Субри выслушал эту тираду и буркнул, что все понял. Ну а потом я добавил:
  «Побег девушки из вашего заведения меня не касается. Но деньги, которые она взяла, я вам верну, исключительно ради доброго имени моих слуг. Потом эту сумму удержат из жалованья Субри. Я сейчас напишу расписку и зачитаю ее вам. Вы подтвердите получение данной суммы и тот факт, что вы не имеете ко мне больше никаких претензий. Вы распишетесь там, где я вам укажу, и поклянетесь, что на этом мы поставим точку».
  Я вспомнила, с какой торжественностью и прямо-таки библейской истовостью была произнесена эта клятва.
  — Она сказала еще что-нибудь?
  — Она сказала: «Благодарю вас, хваджа. Справедливость и правда, как всегда, восторжествовали над злом!»
  — Ну… — бормочу я, совершенно огорошенная. — Ну…
  Тем временем под окном послышались легкие шаги. Это наша недавняя посетительница. С огромным молитвенником в руках она явно шествовала в церковь. Лицо праведницы, большой золотой крест поблескивает на груди.
  Я встала, взяла с полки Библию и нашла историю блудницы Раав. Теперь, кажется, я поняла, что собой представляла эта Раав. Такая же, как наша посетительница, — истовая до фанатизма, решительная, глубоко религиозная и, вместе, блудница — до мозга костей!
  
  
  Декабрь — скоро конец сезона. Потому ли, что сезон этот осенний, а мы привыкли копать по весне, или потому, что и сюда просочились слухи, что в Европе неспокойно, но на сердце какая-то грусть. У меня такое предчувствие, что мы сюда больше не приедем…
  Однако дом в Браке мы взяли в аренду на два года, здесь останется наша мебель, а холм таит в своих недрах еще столько сокровищ… Конечно же мы обязательно вернемся!
  «Мэри» и «Пуалю» везут нас через Джараблус в Алеппо.
  Из Алеппо едем в Рас-Шамру, Рождество проводим с друзьями — профессором и мадам Шеффер и с их прелестными детьми. Рас-Шамра — само очарование, это синяя бухта, отороченная белым песчаным пляжем и невысокими белыми скалами. Рождество проходит чудесно. Обещаем в следующем году приехать снова. Но чувство какой-то смутной тревоги нарастает. Мы прощаемся:
  — До встречи в Париже!
  Увы, Париж, если бы ты знал!
  На этот раз плывем из Бейрута на корабле. Я стою у борта. Как они прелестны, этот берег и эти голубые Ливанские горы, вздымающиеся вдалеке! Ничто не омрачает романтической красоты пейзажа, и настроение у меня поэтическое, почти сентиментальное.
  Внезапно я слышу отнюдь не романтичный гвалт — это кричат матросы на палубе грузового судна, мимо которого мы как раз проплываем. Портовый кран уронил груз в воду, контейнер раскрылся…
  И вот на волнах качаются сотни сидений для унитаза!
  Макс подходит и спрашивает, что за шум. Я показываю на воду и сетую, что мое поэтическое настроение, навеянное расставанием, разбилось о прозу жизни.
  Макс признается, что никогда не предполагал, что мы отправляем на Восток столько стульчаков. Вряд ли тут найдется такое количество унитазов! Я молчу, и он спрашивает, о чем я думаю.
  А я вспоминаю, как наш плотник в Амуде выставил у крыльца мой стульчак — как раз когда к нам в гости явились монахини и французский лейтенант. А какую он соорудил вешалку для полотенец — на огромных кривых ногах, чтобы было красиво»! Потом вспомнилась наша суперкошка.
  И Мак, поднимающийся на крышу, чтобы полюбоваться закатом, его отрешенное и счастливое лицо.
  Я вспоминаю курдских женщин в Шагаре — похожих на веселые яркие тюльпаны. И рыжую от хны окладистую бороду шейха. Я как будто снова вижу полковника: вот он ползает на коленях возле обнаруженного захоронения, у него черная сумка-саквояж, поэтому рабочие шутят: «А вот и доктор, сейчас он полечит этого бедолагу». Все смеются, а полковника потом долго зовут «Monseur le docteur»972. Вспоминается Кочка и его опасный для жизни тропический шлем, как Мишель кричит «Forca!» и тянет за ремешки…
  Вспоминаю склон, весь покрытый золотыми ноготками, там мы как-то устроили пикник. Я закрываю глаза и на миг ощущаю нежный запах цветов и дыхание цветущей степи…
  — Я думаю, — отвечаю я наконец Максу, — что мы счастливые люди. Только так и следует жить…
  Эпилог
  Эту немного беспорядочную хронику я начала перед войной, по причинам, о которых уже сказано выше.
  Потом я отложила ее в сторону. Но теперь, после четырех лет войны, мои мысли то и дело возвращаются к тем дням, что мы провели в Сирии, и в какой-то момент мне вдруг так захотелось продолжить свою сагу, полистав дневниковые записи. Я думаю, это очень важно — иногда вспоминать о былом, о тех благословенных краях и о том, что мой любимый пригорок сейчас покрылся ковром из золотых цветов, а тамошние белобородые старики, бредущие за своими ослами, могут позволить себе роскошь не знать, что где-то идет война… «Война нас совсем не коснулась».
  За четыре года, проведенных в военном Лондоне, я поняла, насколько прекрасна была та наша жизнь, и для меня это отдохновение и радость — снова пережить те дни! Работа над этой немудреной книгой была для меня настоящим праздником. Не подумайте, что это бегство в прошлое, просто сегодня, когда наша жизнь так печальна и трудна, мне хочется вспомнить, что существует нечто непреходящее, оно было, оно есть, оно будет. Оно всегда со мной.
  Ибо я люблю эту ласковую, плодородную страну и ее простых людей, умеющих искренне смеяться и наслаждаться жизнью, веселых и беззаботных, наделенных природным достоинством и чувством юмора и не ведающих страха смерти.
  Иншаллах, я все же вернусь туда снова, и все, что я так люблю, да не исчезнет с лица земли… Эль хамду лиллах!
  
  1946 г.
  Перевод: Е. Чевкина, М. Макарова.
  
  Автобиография
  
  
  Вступление
  Нимруд, Ирак. 2 апреля 1950 г.
  Нимруд — нынешнее название древнего города Калаха, военной столицы ассирийцев. Наша экспедиция помещается в доме, выстроенном из саманного кирпича. Расположенный у восточной стороны холма, он состоит из кухни, гостиной, столовой, маленькой конторы, реставрационной мастерской, просторного склада, помещений для гончарных работ и крошечного чуланчика (мы все ночуем в палатках). Однако в этом году к экспедиционному дому добавилась еще одна комнатка площадью примерно в три квадратных метра. Земляной пол покрыт циновками и двумя грубошерстными ковриками. На стене — выполненная яркими красками картина молодого иракского художника-кубиста, изображающая двух осликов, бредущих по суку. Есть в комнатке и окошко, через которое открывается вид на снежные вершины восточного хребта Курдистана. Снаружи к двери прикреплена квадратная табличка со стилизованными под клинопись словами: «Бейт Агата» (Дом Агаты).
  Это мой «дом», предназначенный для того, чтобы здесь, в полном уединении, я могла посвятить себя литературной работе. Вполне вероятно, что по мере продвижения раскопок у меня не окажется времени писать. Придется чистить и приводить в порядок найденные предметы, фотографировать, наклеивать ярлыки, каталогизировать и упаковывать. Но первые недели или дней десять я, может статься, буду более или менее свободна.
  По правде говоря, не все здесь способствует сосредоточенному труду. Над головой по крыше с радостными воплями скачут арабские рабочие, весело перекрикиваются друг с другом и переставляют с места на место хлипкие стремянки. Лают собаки, кулдыкают индюки. Позвякивает сбруей лошадь полицейского. Двери и окна не желают закрываться и хлопают на ветру. Я сижу за шатким деревянным столом, а рядом стоит весело раскрашенный жестяной сундучок, неизбежная принадлежность путешествующих арабов. В него я намереваюсь складывать страницы рукописи.
  Мне нужно бы написать полицейский роман, но поскольку типичное свойство писательской натуры заключается в том, чтобы рваться писать обо всем на свете, кроме того, что он должен, мне вдруг страстно захотелось написать автобиографию. Я слышала, что любой человек рано или поздно приходит к этой настоятельной потребности. Совершенно неожиданно такое желание овладело и мною.
  С другой стороны, автобиография обязывает к слишком многому. Подразумевается скрупулезное исследование жизни, с именами, местами и датами в строгой хронологической последовательности. Мне же хочется наугад запустить руку в собственное прошлое и выудить оттуда пригоршню воспоминаний.
  Жизнь, мне кажется, состоит из трех периодов: бурное и упоительное настоящее, минута за минутой мчащееся с роковой скоростью; будущее, смутное и неопределенное, позволяющее строить сколько угодно интересных планов, чем сумасброднее — тем лучше, все равно жизнь распорядится по-своему, так что мечтайте себе на здоровье; и, наконец, третий период — прошлое, фундамент нашей нынешней жизни, воспоминания, разбуженные невзначай каким-нибудь ароматом, очертаниями холма, старой песенкой, чем-то совсем обычным, вдруг заставляющим нас пробормотать:
  — Помню, как… — с особым и неизъяснимым наслаждением.
  Воспоминания — одна из наград, которые приносит возраст, и при этом награда сладостная.
  К несчастью, вам очень часто хочется не только вспоминать, но и рассказывать. Постоянно повторяйте себе, что людям скучно слушать вас. В самом деле, с какой стати их должна интересовать ваша жизнь, а не их собственная? В молодости они порой снисходят до вас из соображений исторической любознательности.
  — Полагаю, — вежливо интересуется юная особа, — вы помните все о Крымской войне?
  Почти оскорбленная, я отвечаю, что для этого еще недостаточно стара. Я категорически отбрасываю возможность своего участия в восстании сипаев в Индии. Но согласна поделиться всем, что знаю об англо-бурской войне, потому что мой брат сражался в Южной Африке.
  Первое воспоминание, которое возникает у меня в памяти, — отчетливая картина: я иду с мамой по улицам Динара на базар. Мальчишка с тяжеленной корзиной пирожков на полном ходу пулей врезается в меня, расцарапывает мне руку и чуть не опрокидывает на землю. Больно. Я заливаюсь слезами. Мне, наверное, лет семь.
  Мама, превыше всего ставящая стоицизм поведения в общественных местах, тихо увещевает.
  — Подумай, — шепчет она, — о наших храбрых солдатах в Южной Африке.
  В ответ я реву еще громче.
  — Не хочу быть храбрым солдатом, я хочу быть трусихой.
  Отчего вспоминается то, а не другое? Жизнь — вереница диапозитивов. Вы сидите и смотрите на экран. Хлоп! Я, совсем маленькая, ем шоколадные эклеры на своем дне рождения. Хлоп! Прошло два года, и я на коленях у Бабушки, со связанными взаправду руками и ногами. Я — цыпленок, прибывший только что от мистера Уайтли и приготовленный для духовки, и я почти в истерике от смеха.
  Всплывают мгновения — а между ними долгие месяцы или даже годы. А что же происходило тогда? И поневоле возвращаешься к вопросу Пер Гюнта: «Где я был, я сам, я весь, я настоящий?»
  Нам не дано знать всего человека, хотя иногда в ярких мгновенных вспышках мы видим его истинным. Думаю, что воспоминания, какими бы незначительными они ни казались, как раз и высвечивают внутреннюю человеческую суть.
  Я, сегодняшняя, точно такая же, как та серьезная маленькая девочка с белесыми льняными локонами. Дом — тело, в котором обитает дух, — вырастает, развивает инстинкты, вкусы, эмоции, интеллект, но я сама, я вся, я — настоящая Агата, я — остаюсь. Я не знаю всей Агаты. Всю Агату знает один только Господь Бог.
  Вот мы проходим все поочередно: маленькая Агата Миллер, юная Агата Миллер, Агата Кристи и Агата Мэллоуэн. Куда мы идем? Конечно же никто не знает, и именно от этого перехватывает дыхание.
  Я всегда считала жизнь захватывающей и думаю так до сих пор. Мы мало знаем о ней — разве что крошечную частичку собственной, как актер, которому предстоит произнести несколько строк в первом акте. У него есть напечатанный на машинке текст роли, и это все, что ему известно. Пьесы он не читал. Да и зачем? Все, что от него требуется, это произнести: «Телефон не работает, мадам» — и исчезнуть.
  Но когда в день спектакля занавес поднимется, он увидит всю пьесу и займет в ней место наряду с остальными персонажами.
  Думаю, что быть частичкой чего-то целого — одно из самых увлекательных таинств жизни.
  Я люблю жизнь. И никакое отчаяние, адские муки и несчастья никогда не заставят меня забыть, что просто жить — это великое благо.
  Насладиться радостями памяти, не спеша писать время от времени несколько страниц — вот что я собираюсь делать. Задача, на решение которой, скорее всего, уйдут годы. Но почему же задача? Это не задача, а прихоть, потворство своему желанию.
  Однажды меня восхитил старинный китайский рисунок, я полюбила его навсегда. На нем изображен сидящий под деревом старик. Он играет в бильбоке. Рисунок называется: «Старик, наслаждающийся праздностью». Никогда не забуду его.
  Итак, предупредив, что собираюсь развлекаться, пожалуй, и начну. И хотя нисколько не верю в свою способность придерживаться хронологии, могу, по крайней мере, начать с начала.
  Часть первая
  «Эшфилд»
  Глава первая
  
  О! Ма сh'еrе Maison; mon nid, non gete
  Le Passre t'habite… O! mа ch'еre Maison.
  
  Самое большое счастье, которое может выпасть в жизни, — это счастливое детство. У меня было очень счастливое детство. Милые моему сердцу дом и сад; мудрая и терпеливая Няня; мама и папа, горячо любившие друг друга, сумевшие стать счастливыми супругами и родителями.
  Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что в нашем доме в самом деле царило благоденствие и главной его причиной была необыкновенная доброта моего отца. В наши дни доброта не слишком ценится. Людей гораздо больше интересует, умен ли человек, трудолюбив ли, приносит ли пользу обществу, вписывается ли в принятые рамки поведения. Но Чарльз Диккенс в «Давиде Копперфилде» восхитительно сказал об этом:
  «— А твой брат — добрый, Пеготти? — предусмотрительно осведомился я.
  — Ах, какой добрый! — воздев руки, воскликнула Пеготти».
  Задайте себе этот вопрос, вспомните ваших многочисленных друзей и знакомых, и вы, наверное, удивитесь, как редко сможете ответить на него словами Пеготти.
  Сейчас мой отец вряд ли заслужил бы одобрение. Он был ленив. Но в его времена никто не работал, имея постоянный доход, никто и не ждал этого. В любом случае я решительно склоняюсь к тому, что из папы не вышел бы работяга.
  Каждое утро он покидал наш дом в Торки и отправлялся в свой клуб. К обеду возвращался в коляске, а после полудня снова ехал в клуб играть в вист и приезжал домой как раз вовремя, чтобы переодеться к ужину. Весь сезон он коротал свои дни в Крикетном клубе, президентом которого состоял.
  Иногда папа с удовольствием играл в любительских спектаклях. У него было несметное количество друзей, и он обожал приглашать их в гости. Два или три раза в неделю родители выезжали сами.
  Только позднее я поняла, как любили его окружающие. После смерти папы нас засыпали письмами — местные лавочники, извозчики, старые рабочие; то и дело ко мне подходил какой-нибудь старичок со словами:
  — Ах, я отлично помню мистера Миллера. Никогда его не забуду. Теперь таких людей не бывает.
  Между тем он не обладал ни какими-то особыми достоинствами, ни редкостным умом. У него было простое и любящее сердце, и он действительно любил людей. Выделяло его отменное чувство юмора, он легко мог рассмешить кого угодно. В нем не было ни мелочности, ни ревности, он отличался фантастической щедростью, вплоть до расточительности. Счастливый и безмятежный.
  Совсем другой была мама. Натура загадочная, притягательная, более сильная личность, чем папа, на удивление оригинально мыслящая и в то же время робкая и неуверенная в себе, в глубине души, как мне кажется, склонная к меланхолии.
  Слуги и дети были всецело преданы ей и немедленно повиновались каждому ее слову. Она могла бы стать первоклассным педагогом. Все, что она говорила, казалось важным и неизменно вызывало прилив энтузиазма. Ничто не раздражало ее больше, чем однообразие, и в разговоре она перескакивала с одной темы на другую с такой легкостью, что иной раз трудно было уловить ход ее мысли. Как считал папа, у мамы не было ни малейшего чувства юмора. Мама возмущенно протестовала против этого обвинения.
  — Представь себе, некоторые из твоих историй я вовсе не нахожу забавными, Фред! — говорила мама, и отец заливался смехом.
  Мама была лет на десять младше папы и страстно полюбила его еще десятилетней девочкой. Пока молодой беспечный повеса курсировал между Нью-Йорком и югом Франции, мама, робкая, тихая девочка, сидела дома, погруженная в мечты о нем, писала в дневнике стихи и вышивала ему кошелек. Этот кошелек отец хранил всю жизнь.
  Типичный для викторианской эпохи роман оказался наполненным глубокими чувствами.
  Я пишу о родителях не только потому, что они мои родители, они явили собой редкий феномен — счастливый брак.
  До сих пор я видела только четыре счастливых супружества. Существует ли рецепт успеха в браке? Вряд ли. Из четырех моих примеров в одном случае семнадцатилетняя девушка вышла замуж за человека старше ее на пятнадцать лет. Он сопротивлялся, уверяя, что она не понимает, что делает. Она упрямо отвечала, что прекрасно понимает и уже три года как твердо решила стать его женой! В дальнейшем их супружеская жизнь осложнилась появлением сначала одной, а потом и другой матери, которые стали жить вместе с ними; уже этого более чем достаточно, чтобы разрушить любой союз. Но жена отличалась спокойствием и положительностью. В чем-то она напоминает мне маму, хоть и не блещет ее интеллектуальными достоинствами. У них трое детей, которые рассеялись теперь по всему белу свету. Брак этот длится вот уже более тридцати лет, и супруги по-прежнему преданы друг другу. В другом случае молодой человек женился на вдове, пятнадцатью годами старше него. Многие годы она отказывала ему, наконец приняла его предложение, и они прожили тридцать пять счастливых лет вплоть до самой ее смерти.
  Мама, урожденная Клара Бомер, в детстве была очень несчастлива. Ее отца, служившего в шотландском полку в Аргайле, сбросила лошадь, он разбился насмерть; моя Бабушка, юная и красивая, осталась вдовой с четырьмя детьми на руках и, кроме скудной вдовьей пенсии, без всяких средств к существованию. Ее старшая сестра, только что вышедшая замуж за богатого американского вдовца, написала Клариной матери письмо, в котором предложила взять кого-нибудь из детей на воспитание и обещала обращаться с ребенком как с родным.
  Молодая вдова, не выпускавшая из пальцев иголки, чтобы как-то прокормить и воспитать четырех детей, приняла предложение. Из трех мальчиков и девочки она выбрала девочку; то ли оттого, что ей казалось, будто мальчики легче найдут дорогу в жизни, в то время как девочка нуждается в поддержке, то ли, как всегда говорила мама, потому, что она больше любила мальчиков.
  Мама покинула Джерси и поселилась в незнакомом доме на севере Англии. Думаю, нанесенная ей обида, горькое чувство отринутости наложили отпечаток на всю ее жизнь. Она потеряла уверенность в себе и стала сомневаться в чувствах окружающих. Тетя, щедрая, веселая, не имела, однако, ни малейшего представления о детской психологии. Мама получила все: богатство, комфорт, уют, заботу. Но безвозвратно потеряла беспечную жизнь с братьями в своем доме.
  В газетных столбцах, отведенных для писем обеспокоенных родителей, я часто наталкиваюсь на просьбы: «Хотела бы передать на воспитание в богатую семью ребенка, чтобы он получил блага, которых я не могу ему обеспечить, — прежде всего первоклассное воспитание и образование».
  Мне всегда хочется закричать: «Не отпускайте своего ребенка!» Дом, семья, любовь и надежность домашнего очага — разве самое лучшее образование в мире может заменить это или сравниться с этим?
  Моя мать была глубоко несчастна в новом доме. Каждый вечер она засыпала в слезах, бледнела, худела. Наконец она заболела, и тете пришлось вызвать врача. Пожилой опытный доктор немножко поговорил с девочкой, потом вернулся к тете и сказал:
  — Девочка тоскует по дому.
  Тетя страшно удивилась и не поверила.
  — О нет, — возразила она, — этого не может быть. Клара — хорошая, спокойная девочка. Она нисколько не скучает и совершенно счастлива.
  Но старый доктор снова пошел к девочке и еще раз поговорил с ней. Не правда ли, у нее есть братья? Сколько? Как их зовут? В ответ девочка разрыдалась, и сомнения рассеялись.
  Когда все вскрылось, наступило облегчение, но ощущение отверженности осталось навсегда. Думаю, мама сохранила горечь обиды на Бабушку до конца жизни. Она очень сильно привязалась к своему американскому «дяде». Уже тяжело больной, он полюбил тихую маленькую Клару и часто читал девочке вслух ее любимую книгу «Король золотой реки». Однако настоящим утешением в ее жизни были периодические визиты пасынка тети — Фреда Миллера, так называемого кузена Фреда. Фреду было около двадцати лет, и он всегда проявлял большую нежность к своей маленькой кузине. Однажды — Кларе было одиннадцать лет — Фред сказал мачехе:
  — Какие у Клары красивые глаза!
  Клара, твердо считавшая себя уродиной, побежала в тетину комнату, чтобы посмотреть в большое зеркало, перед которым одевалась и причесывалась тетя. Может быть, у нее и вправду красивые глаза… Клара ощутила невероятный восторг. С того момента ее сердце безвозвратно принадлежало Фреду.
  В Америке старинный друг семьи как-то сказал юному бонвивану:
  — Фредди, когда-нибудь ты женишься на своей маленькой кузине.
  Пораженный Фред ответил:
  — Она ведь совсем крошка!
  Но он всегда питал особое чувство к обожавшей его девочке, хранил детские письма и стихи, которые она ему писала. После длинного ряда любовных приключений с нью-йоркскими красотками и представительницами высшего света (среди них — Дженни Джером, будущая леди Рэндолф Черчилль), он вернулся в родную Англию и попросил тихую маленькую кузину стать его женой.
  Характерно для мамы, что она решительно отказала ему.
  — Но почему же? — спросила я ее однажды.
  — Потому что я была скучная, — ответила она.
  Причина довольно-таки необычная, но для мамы совершенно достаточная.
  Отец не стал спорить. Он повторил предложение, и на сей раз мама, преодолев свои опасения, согласилась выйти замуж за него, хотя с большими сомнениями, и страх разочаровать мужа по-прежнему терзал ее.
  Так они поженились. У меня есть портрет мамы в свадебном платье: красивое серьезное лицо, темные волосы и большие глаза цвета ореха.
  Перед тем как родилась моя сестра, они переехали в Торки, в те времена модный зимний курорт, впоследствии уступивший свой престиж Ривьере, и сняли там меблированную квартиру. Торки очаровал моего отца. Он любил море. Несколько его друзей жили здесь, а другие, из Америки, приезжали на зиму. Моя сестра Мэдж родилась в Торки, и вскоре мама с папой отправились в Америку, которой, как они тогда считали, суждено было стать их вторым домом. Бабушка и дедушка моего отца были еще живы. После того как во Флориде скончалась его мать, бабушка и дедушка воспитали отца в сельской тиши Новой Англии. Папа был привязан к ним всей душой, они спешили познакомиться с его женой и малышкой. Брат родился в Америке. Некоторое время спустя отец решил вернуться в Англию. Но не успел он вернуться, как деловые хлопоты снова призвали его в Нью-Йорк. Он попросил маму снять дом в Торки и до поры обосноваться там.
  Мама послушно отправилась на поиски меблированного дома в Торки и по возвращении торжественно объявила:
  — Фред, я купила дом.
  Отец чуть не упал в обморок. Он по-прежнему намеревался жить в Америке.
  — Почему же ты сделала это? — спросил он.
  — Потому что он мне понравился, — объяснила мама. Она осмотрела, по крайней мере, тридцать пять домов. И только один приглянулся ей, а он как раз не сдавался, а продавался. Мама попросила у своего доверенного лица — тети — оставленные ей дядей две тысячи ливров и, не мешкая, купила дом.
  — Но мы пробудем здесь самое большее год, — ворчал папа, — максимум год.
  Мама — мы всегда считали ее ясновидящей — ответила, что они в любой момент смогут продать дом. Вполне вероятно, она уже смутно представляла себе всю свою семью, поселившуюся в нем на долгие годы.
  — Я полюбила этот дом, едва вошла в него, — утверждала мама. — В нем удивительно спокойная атмосфера.
  Вилла принадлежала неким Браунам, квакерам. Когда мама посочувствовала миссис Браун, что ей приходится расставаться с домом, в котором они прожили так много лет, старая леди ответила:
  — Я счастлива, что здесь будете жить вы и ваши дети, моя дорогая.
  Мама сказала, что ее слова прозвучали как благословение. По правде говоря, я думаю, что этот дом в самом деле был благословенным. Он представлял собой вполне обычную виллу, расположенную не в фешенебельной части Торки, каком-нибудь Уорберри или Линкомбе, а в противоположном конце города, старой части — Тор Моун. В то время дорога, ведущая сюда, терялась в просторах Девона, среди его тропинок и полей. Вилла называлась Эшфилд, и ей предстояло стать моим домом, отныне и навсегда, почти на всю жизнь.
  Кончилось тем, что отец не построил дом в Америке. Он так полюбил Торки, что не захотел уезжать оттуда, обосновался в своем клубе и наслаждался вистом и обществом друзей. Мама терпеть не могла жить возле моря, не любила светской жизни и была неспособна играть ни в одну карточную игру. Но она счастливо жила в Эшфилде, давала званые обеды, занималась общественной деятельностью и тихими вечерами с горячим нетерпением расспрашивала папу о местных драмах и о том, что сегодня произошло в клубе.
  — Ничего, — весело уверял ее отец.
  — Но, Фред, наверняка же кто-нибудь рассказал что-то интересное?
  Отец послушно рылся в памяти, но ничего не мог придумать. Наконец он сообщал, что М. по-прежнему слишком скуп, чтобы купить утреннюю газету; он приходит в клуб, читает новости, а потом норовит пересказать их остальным членам клуба.
  — Послушайте, друзья, вы видели, что напечатано на первой странице «Норд-Уэст»?
  Но никто не хочет его слушать, потому что он… самый богатый из клубных завсегдатаев.
  Мама, которая уже двадцать раз слышала эту историю, не удовлетворена. Отец впадает в состояние полного блаженства. Он откидывается на спинку кресла, вытягивает ноги к огню и легонько почесывает голову (запрещенное удовольствие).
  — О чем ты думаешь, Фред? — спрашивает мама.
  — Ни о чем, — отвечает отец, и это чистая правда.
  — Но ведь это невозможно — ни о чем не думать!
  Подобные заявления отца всегда озадачивают маму. Она не понимает этого. Ее голова всегда переполнена разными идеями. Не думать ни о чем — невозможно себе представить! Она обычно думает о трех вещах одновременно.
  Спустя многие годы я поняла, что мамины мысли были далеки от реальности. Окружающий мир всегда представлялся ей в более ярких тонах, люди казались то гораздо лучше, то хуже, чем были на самом деле. Может быть, оттого, что в детстве, маленькой спокойной девочкой, она никогда не давала выхода своим чувствам, у нее появилась склонность драматизировать окружающее. Мама была наделена настолько сильным воображением, что не могла воспринимать мир как однообразные будни. У нее бывали удивительные вспышки интуиции — или внезапной способности читать мысли. Мой брат, юный офицер, попал однажды в затруднительное финансовое положение и хотел скрыть это от родителей. Вечером, глядя на его нахмуренное лицо, мама сказала:
  — Послушай, Монти, — ты ходил к ростовщику и поднял завещание дедушки. Не надо было этого делать. Лучше пойти к отцу и рассказать ему обо всем.
  Мамина способность проникать в душевные тайны всегда поражала всю семью. Моя сестра однажды сказала:
  — Если я не хочу, чтобы мама о чем-то узнала, я даже думать об этом не стану в ее присутствии.
  Глава вторая
  Всегда трудно выбрать первое воспоминание. Отчетливо помню день рождения, когда мне исполнилось три года. Чувство собственной значительности, которое я тогда испытала. Мы пили чай в саду — в том уголке, где потом между двумя деревьями повесили гамак.
  На чайном столике, уставленном множеством сладостей, меня поджидает облитый сахарной глазурью торт с тремя свечами. Но главное событие дня — это крошечный красный паучок, настолько маленький, что я едва могу его разглядеть; он бежит по белой скатерти, и мама говорит:
  — Это паучок счастья, Агата, паучок счастья в честь твоего дня рождения…
  Потом в памяти все сливается, кроме нескончаемой дискуссии по поводу количества эклеров, которые позволяется съесть моему брату.
  Прекрасный, надежный и вместе с тем такой волнующий мир детства! Меня, наверное, больше всего увлекал сад. С каждым годом он значил для меня все больше и больше. Я знала в нем каждое дерево и каждому приписывала особую роль. С незапамятных времен он делился для меня на три части.
  Во-первых, огород, обнесенный высокой стеной, примыкающей к дороге. Совершенно неинтересно, если не считать клубники и зеленых яблок, которые я поглощала в огромных количествах. Кухня — все ясно. Никакого волшебства.
  Потом шел собственно сад — вытянутая в длину лужайка, сбегающая по склону холма, усеянная разными интересными «существами». Каменный дуб, кедр, секвойя (такая высокая, что голова кружилась). Две пихты, по неясной для меня теперь причине олицетворявшие моих брата и сестру. Я осторожно проскальзывала на третью ветку дерева Монти. Если же тихонько пробраться в глубь кроны дерева Мэдж, можно было сесть на гостеприимно изогнувшуюся ветку и оттуда никем не замеченной наблюдать за жизнью внешнего мира. И еще там было дерево — я называла его скипидарным — с густой и сильно пахнущей смолой, которую я тщательно накапливала: это был «драгоценный бальзам». И возвышался бук — самое высокое дерево в саду, щедро раскидывавший кругом орешки, которые я с наслаждением поедала. Медный бук, который тоже рос в нашем саду, я почему-то не причисляла к своим деревьям.
  И наконец, лес. В моем воображении он выглядел, да и сейчас смутно вырисовывается как самый настоящий Нью-Форест. Лиственный, скорее всего, ясеневый лес, с вьющейся между деревьями тропинкой. Все, связанное с представлением о лесе, жило здесь. Тайна, опасность, запретное удовольствие, неприступность, неведомые дали…
  Лесная тропа выводила к крокетной площадке или теннисному корту на вершине откоса против окна гостиной. Тотчас волшебство кончалось. Вы снова оказывались в мире повседневности, где дамы, придерживая подол юбки, катили крокетные шары или в соломенных шляпках играли в теннис.
  Досыта насладившись игрой в сад, я возвращалась в детскую, где царила Няня — раз и навсегда, непреложно и неизменно. Может быть, оттого, что она была уже совсем немолода и страдала ревматизмом, я всегда играла рядом с Няней, но никогда — с ней самой. Больше всего я любила превращаться в кого-нибудь. Сколько себя помню, в моем воображении существовал целый набор разных придуманных мною друзей. Первая компания, о которой я ничего не помню, кроме названия, — это Котята. Кто были Котята, не знаю, — не знаю также, была ли я одним из них, — помню только их имена: Кловер, Блэки и еще трое. Их маму звали миссис Бенсон.
  Няня была достаточно мудрой, чтобы не говорить со мной о них и не пытаться принять участие в беседе, тихо журчавшей у ее ног. Может быть, ее вполне устраивало, что я так легко нахожу себе развлечения.
  Поэтому для меня было страшным ударом, когда однажды, поднимаясь по лестнице, я услышала, как наша горничная Сьюзен говорит:
  — По-моему, ее совершенно не интересуют игрушки. Во что она играет?
  И прозвучавший в ответ голос Няни:
  — О, она играет, будто она котенок с другими котятами. Почему в детской душе существует такая настоятельная потребность в секрете? Сознание, что кто-то — даже Няня — знает о Котятах, потрясло меня до основания. С этого дня я никогда больше не бормотала вслух во время игры. Это мои Котята, и никто не должен знать о них.
  Разумеется, у меня были игрушки. Как младшей, мне всячески потакали и, наверное, покупали все на свете. Но я не помню ни одной, кроме, и то смутно, коробки с разноцветным бисером, который я нанизывала на нитки и делала бусы. Заодно припоминаю занудливого, гораздо старше меня кузена, который все время спорил со мной и называл синий бисер зеленым, а зеленый синим. А я из вежливости не спорила. Шутка казалась мне плоской.
  Из кукол помню Фебу, на которую я не слишком обращала внимание, и Розалинду, Рози. У нее были длинные золотые волосы, и я восхищалась ею неимоверно, но долго играть с ней не могла, предпочитая Котят. Миссис Бенсон была ужасно бедной и печальной, — семья еле сводила концы с концами. Их отец, настоящий морской капитан Бенсон, погиб в море, поэтому они и оказались в такой нужде. Этим сюжетом сага о Котятах более или менее исчерпывалась, если не считать, что у меня в голове смутно вырисовывался другой, счастливый конец: оказывалось, что капитан Бенсон уцелел, он возвращался, притом с солидным состоянием, как раз в тот момент, когда ситуация в доме Котят становилась уже совершенно отчаянной.
  От Котят я перешла к миссис Грин. У миссис Грин было сто детей, но самыми главными всегда оставались Пудель, Белка и Дерево. Именно с ними я совершала все свои подвиги в саду. Они не олицетворяли собой точно ни детей, ни собак, а нечто неопределенно среднее между ними.
  Раз в день, как полагалось всем хорошо воспитанным детям, я «отправлялась на прогулку». Я этого терпеть не могла, в особенности потому, что надо было застегнуть на все пуговицы ботинки, — необходимое условие. Я плелась позади, шаркая ногами; единственное, что заставляло меня ускорить шаг, были рассказы Няни. Ее репертуар состоял из шести историй, крутившихся вокруг детей из разных семей, в которых она жила. Я не помню ничего: в одной, кажется, фигурировал тигр из Индии, в другой — обезьяны, в третьей — змеи. Все были страшно интересные, и я имела право выбирать. Няня повторяла их без устали, не проявляя ни малейших признаков неудовольствия.
  Иногда как большую награду я получала разрешение снимать белоснежный Нянин чепец. Без него она сразу становилась частным лицом, теряя свой официальный статус. И тогда, с невероятным трудом задерживая дыхание, потому что для четырехлетней девочки это было совсем нелегко, я обвязывала вокруг ее головы широкую голубую атласную ленту. После чего отступала на несколько шагов назад и восклицала в восторге:
  — Ой, Няня, до чего ты красивая!
  Она улыбалась и отвечала своим ласковым голосом:
  — В самом деле, милая?
  После чая меня наряжали в накрахмаленное муслиновое платье, и я спускалась в салон, чтобы поиграть с мамой.
  Если прелесть историй Няни заключалась в том, что они никогда не менялись и служили для меня оплотом незыблемости, очарование рассказов мамы состояло в том, что она ни разу не повторила ни одного из них, ее истории всегда были разными, и мы в самом деле ни разу не играли с ней в одну и ту же игру. Одна сказка, как я вспоминаю, была о мышке по имени Большеглазка. С Большеглазкой происходили разные приключения, и вдруг однажды, к моему ужасу, мама объявила, что сказки о Большеглазке кончились. Я так плакала, что мама сказала:
  — Но я расскажу тебе о Любопытной Свече.
  У нас были готовы уже два эпизода из жизни Любопытной Свечи, явно носившие детективный характер, когда вдруг, ни с того ни с сего, заявились непрошеные гости; они пробыли у нас несколько дней, и наши тайные игры и истории повисли в воздухе неоконченными. Когда гости наконец уехали, я спросила маму, чем же кончается «Любопытная Свеча», — ведь мы остановились в самом захватывающем месте, когда преступник медленно подливал яд в подсвечник, — мама страшно растерялась и явно не могла вспомнить, о чем идет речь. Этот прерванный сериал до сих пор тревожит мое воображение.
  Другая упоительная игра заключалась в том, чтобы собрать все банные полотенца, составить вместе столы и стулья и построить дом, в который можно было вползти только на четвереньках.
  Я плохо помню своих брата и сестру, думаю, оттого, что они были в школе. Брат — в Хэрроу, а сестра — в Брайтоне, в школе мисс Лоренс, которая впоследствии стала Роудин. Передовые идеи, как считалось, свойственные маме, побудили ее отдать дочь в пансион, а папа оказался достаточно широко мыслящим, чтобы разрешить ей сделать это. И в самом деле, мама обожала разные новшества.
  Ее собственные эксперименты касались в основном религии. Думаю, что ее по-настоящему тянуло к мистицизму. У нее был дар молиться, дар погружения, но ее горячая вера и набожность никак не могли обрести подходящую форму вероисповедания. Многострадальный папа позволял вовлекать себя то в одну, то в другую конфессию.
  Большинство религиозных метаний пришлось на пору до моего рождения. Мама чуть было уже не стала прихожанкой Римской католической церкви, но потом ее потянуло к унитаризму (именно поэтому мой брат оказался некрещеным), затем в ней пустила ростки теософия, но тут ее постигло разочарование в проповедях, которые читала миссис Бисент. После короткого периода горячей приверженности зороастризму она наконец, к вящему облегчению отца, обрела покой в лоне англиканской церкви. Возле ее кровати висело изображение святого Франциска, а «Подражание Иисусу Христу» стало ее настольной книгой, которую она читала денно и нощно. Я не расстаюсь с этой книгой по сей день. Папа простодушно исповедовал ортодоксальное христианство. Каждый вечер он молился, а по воскресеньям ходил в церковь. Религия была частью его повседневной жизни, не вызывающей сердечных смут; но если мама нуждалась в каких-то приправах к религии — что ж, он не возражал. Как я уже сказала, это был добрый человек.
  Думаю, папа испытал большое облегчение, когда к моменту моего рождения мама возвратилась в лоно англиканской церкви и это позволило крестить меня в церковном приходе. Меня назвали Мэри в честь папиной бабушки, Кларисса по матери и Агата — это имя подсказала маме по дороге в церковь ее подруга, сказав, что оно очень красивое.
  Своими религиозными воззрениями я обязана Няне, которая была библейской христианкой. Она не ходила в церковь, но читала Библию дома. Соблюдать Субботу она считала священным долгом, и всякая суетность, по ее мнению, была смертным грехом в глазах Всемогущего. Я с несносной самоуверенностью причисляла себя к «спасенным душам». По воскресеньям я ни во что не играла, не пела, не садилась за рояль и страшно тревожилась за вечное спасение отца, потому что он воскресными вечерами наслаждался крокетом и позволял себе подшучивать над кюре, а однажды даже над епископом.
  Неожиданно мама, охваченная страстным энтузиазмом по-новому направить образование девочек, склонилась к совершенно новой точке зрения: ребенку нельзя позволять читать до восьми лет — это полезнее для глаз, да и для головы.
  Однако на этот раз у мамы ничего не получилось. Если сказка, прочитанная вслух, мне нравилась, я обычно просила потом книжку и изучала страницы, которые, сама не знаю как, постепенно становились понятными. Во время прогулок с Няней я спрашивала ее, какие слова написаны на вывесках над лавками, на афишных щитах. В результате однажды я обнаружила, что совершенно свободно читаю «Ангела любви». Очень гордая, я стала читать эту книгу вслух Няне.
  — Боюсь, мэм, — извиняющимся тоном сказала Няня маме на следующий день, — мисс Агата научилась читать.
  Мама очень расстроилась, но делать было нечего. Мне не исполнилось и пяти лет, когда передо мной открылся мир книг. С тех пор я просила к Рождеству или на день рождения дарить мне книги.
  Отец сказал, что если уж я умею читать, хорошо бы научиться и писать. Это оказалось далеко не так приятно. Измятые тетради, заполненные крючками и палочками, все еще хранятся в глубине шкафов. «В» трудно отличить от «R», я не различала эти буквы, потому что привыкла читать слова, а не составляющие их знаки.
  Потом папа заявил, что я могу заодно начать заниматься и арифметикой. Каждое утро после первого завтрака я садилась к окну в столовой и от души наслаждалась цифрами в отличие от упрямых фигурок, составлявших алфавит.
  Отец гордился моими успехами. В качестве поощрения я получила маленькую коричневую книжку «Задачи». Я любила «Задачи». Хотя за интригой маскировались подсчеты, но в ней самой для меня заключалась некая прелесть. «У Джона было пять яблок, а у Джорджа шесть; если Джон возьмет у Джорджа два яблока, сколько яблок останется у Джорджа к концу дня?» и т. д. Размышляя над этой проблемой сейчас, я чувствую настоятельную потребность ответить: «Это зависит от того, насколько Джордж любит яблоки». Но тогда я писала в ответе «четыре», испытывала удовлетворение от разрешения столь запутанной ситуации и от себя добавляла: «…А у Джона будет семь». Маму удивляло, что я так люблю арифметику, так как она никогда не чувствовала вкуса к бесполезным, по ее мнению, цифрам, доставлявшим ей кучу хлопот в связи с приходившими домой счетами, заботу о которых в конце концов брал на себя отец.
  Еще одно крупное событие произошло в моей жизни, когда мне подарили канарейку. Голди очень быстро стал ручным, летал и прыгал по детской, иногда садился даже Няне на шляпу, а когда я звала его, — мне на палец. Это была не просто моя птичка, но начало новой секретной саги. Главными персонажами были Дики и Диксмистресс. Они вместе носились верхом на конях по всей стране (сад), пускались в опасные приключения и в самый последний момент ускользали из рук грозной разбойничьей шайки.
  Однажды произошло страшное несчастье: Голди исчез. Окно было открыто, и дверца его клетки отперта. Скорее всего он, конечно, просто улетел. До сих пор помню, как нескончаемо долго тянулся тот мучительный день. Он не кончался и не кончался. А я плакала, плакала и плакала. Клетку выставили за окно с кусочком сахара между прутьями. Мы с мамой обошли весь сад и все звали: «Дики! Дики! Дики!» Мама пригрозила горничной, что уволит ее за то, что та, смеясь, сказала: «Должно быть, его съела кошка», после чего я заревела в три ручья.
  И только когда я уже лежала в постели, держа за руку маму и продолжая всхлипывать, где-то наверху послышался тихий веселый щебет. С карниза слетел вниз Мастер Дики. Он облетел всю детскую и потом забрался к себе в клетку. Что за немыслимое счастье! И представьте себе только, что весь этот нескончаемый горестный день Дики просидел на карнизе.
  Мама не преминула извлечь из этого происшествия урок для меня.
  — Смотри, Агата, — сказала она, — до чего же ты глупенькая. Сколько слез пролила впустую! Никогда не плачь заранее, если не знаешь точно, что случилось.
  Я уверила маму, что никогда не буду плакать зря. Но кроме чуда возвращения Дики что-то еще случилось со мной тогда: я ощутила силу маминой любви и ее сочувствие в момент моего горя. Единственным утешением в тот миг полного отчаяния была ее рука, которую я сжимала изо всех сил. В этом прикосновении было что-то магнетическое и успокаивающее. Если кто-то заболевал, маме не было равных. Только она могла придать вам силы и жизнестойкость.
  Глава третья
  Главной фигурой детства была Няня. И мы с Няней жили в нашем особом собственном мире, Детской.
  Как сейчас вижу обои — розовато-лиловые ирисы, вьющиеся по стенам бесконечными извилистыми узорами. Вечерами, лежа в постели, я подолгу рассматривала их при свете стоявшей на столе Няниной керосиновой лампы. Обои казались мне очень красивыми. Я на всю жизнь сохранила приверженность к лиловому цвету.
  Няня сидела у стола и орудовала иголкой — шила или чинила что-нибудь. Моя кровать стояла за ширмой, и считалось, что я сплю, но обычно я не спала, а любовалась ирисами, пытаясь разглядеть, как же они переплетаются между собой, а также сочиняла новые приключения Котят. В половине девятого горничная Сьюзен приносила для Няни поднос с ужином. Сьюзен, высокая крупная девица, отличалась резкостью движений и неуклюжестью и обыкновенно крушила все на своем пути. Некоторое время они с Няней переговаривались шепотом, потом Сьюзен удалялась, а Няня подходила и заглядывала за ширму.
  — Я так и думала, что вы не спите. Хотите что-нибудь попробовать?
  — О да, Няня, пожалуйста!
  Мне в рот попадал кусочек нежнейшего сочного бифштекса — сейчас трудно поверить, что Няня всегда ужинала бифштексами, но я помню только их.
  Другой важной персоной в доме была наша кухарка Джейн, которая властвовала в своем кухонном царстве со спокойным превосходством королевы. Она начала работать у мамы девятнадцатилетней худенькой девочкой: сначала помощница кухарки, потом кухарка. Джейн прослужила у нас сорок лет, и когда уходила, весила не меньше ста килограммов. За все время она ни разу не проявила ни малейших признаков каких бы то ни было эмоций, но когда, уступив наконец настояниям своего брата, отправлялась в Корнуолл, чтобы вести его дом, крупные слезы катились по ее щекам. Она взяла с собой один-единственный чемодан, должно быть, тот самый, с которым в свое время пришла к нам в дом. Видно, она не накопила никакого имущества. Джейн по теперешним временам была отличной кухаркой, но мама иногда жаловалась, что ей не хватает воображения.
  — Дорогая, что за пудинг будет у нас сегодня вечером? Придумайте что-нибудь интересное.
  — Что бы вы сказали, мэм, о «пудинг-стоун»?
  «Каменный пудинг» был единственной идеей Джейн, но мама почему-то не слишком высоко оценила полет ее воображения; она сказала: «Нет, нам это не подходит, мы бы хотели что-нибудь другое». По сей день я не знаю, что такое «каменный пудинг», мама тоже не знала, но название показалось ей бездарным.
  Когда я впервые увидела Джейн, она поразила меня своими размерами — одна из самых толстых женщин, каких я видела в жизни. У нее было спокойное лицо, разделенные на прямой пробор вьющиеся темные волосы, забранные в пучок на затылке. Щеки Джейн находились в непрерывном ритмическом движении, она неизменно жевала что-то — кусочек пирога, гренок, ломтик пирожного, как большая добрая корова, постоянно жующая жвачку.
  Из кухни появлялись великолепные блюда. После обильного «первого завтрака» в одиннадцать часов подавали изумительное какао и на подносе — печенье и сдобные булочки с изюмом или горячий пирог с ветчиной, прямо с пылу с жару. Прислуга ела после нас, и согласно этикету до трех часов дня действовало строжайшее табу. Мама дала мне на этот счет жесткие инструкции, согласно которым я не имела права заходить на кухню в это время. «Это время принадлежит им, и мы не должны мешать».
  В случае неожиданной удачи — например, отмены званого обеда — маме приходилось сообщать об этом. Она входила с извинениями, что потревожила всех, и по неписаному закону никто из слуг не поднимался из-за стола при ее появлении.
  Слуги работали с утра до вечера не покладая рук. Джейн каждый день приготовляла к обеду пять различных блюд на семь или восемь персон. А если ждали гостей, то на двенадцать или больше, причем каждое блюдо дублировалось: два супа, два рыбных блюда и т. д. Горничная чистила около сорока серебряных рамочек для фотографий и туалетное серебро.
  Она должна была наполнять сидячие ванны и потом выливать из них воду (маме казалось ужасным пользоваться общей ванной комнатой), четыре раза в день приносить в спальни горячую воду, зимой зажигать в спальнях камины и каждый день менять постельное белье. Другая горничная занималась чисткой изрядного количества столового серебра и мытьем посуды — хрусталя с особой тщательностью. Она также накрывала на стол.
  Несмотря на такую тяжелую работу, мне кажется, слуги были счастливы, главным образом потому, что их ценили как настоящих специалистов, выполняющих работу, требующую высокой квалификации. Они ощущали высокий престиж своего труда и надменно взирали сверху вниз на всяких там продавщиц и прочую мелюзгу.
  Если бы я вдруг оказалась теперешним ребенком, то, может быть, сильнее всего тосковала бы по слугам. В каждодневную жизнь ребенка они вносили, конечно, самые яркие и сочные краски. Няни поставляли общеизвестные истины, слуги — драматические коллизии и все прочие виды необязательных, но очень интересных жизненных познаний. Далекие от угодничества, они зачастую становились деспотами. Слуги знали свое место, как тогда говорили, но осознание своего места обозначало не подхалимство, а гордость, гордость профессионалов. В начале девятисотых годов от них требовалась немалая сноровка. От главной горничной, прислуживающей за столом, помимо обязательного высокого роста ждали ловкости и приятного тембра голоса, чтобы нежно прошелестеть на ушко: «Вам рейнского или шерри?» Они совершали буквально чудеса в обслуживании застолья.
  Сомневаюсь, что теперь существуют настоящие горничные. Может быть, и осталось несколько, возраст которых колеблется между семьюдесятью и восемьюдесятью годами, но, в любом случае, это просто обыкновенные домашние работницы, официантки, которые «делают одолжение»; помощницы или работающие экономки; очаровательные молоденькие женщины, которые между службой и нуждами своих детей выкраивают время, чтобы немножко подработать. Это симпатичные дилетантки; они часто становятся друзьями, но редко внушают уважение, с которым мы относились к нашей прислуге.
  Разумеется, наличие слуг не являлось признаком особой роскоши, отнюдь не только богатые люди могли позволить себе это удовольствие. Единственное различие состояло в том, что богатые могли позволить себе иметь больше прислуги. Они нанимали камердинеров, лакеев, экономок, главную горничную, помощниц горничных, помощниц кухарки и т. д. Спускаясь по ступеням этой иерархии, вы дошли бы до «девушки», которая так прелестно описана в очаровательных книгах Барри Пэйна «Элиза и Элизин муж».
  Со слугами меня связывали гораздо более близкие отношения, чем с мамиными друзьями. Стоит мне закрыть глаза, как я вижу Джейн, царственно двигающуюся по кухне, с необъятной грудью, невероятного объема бедрами, перепоясанную тугим накрахмаленным кушаком. Тучность никогда не беспокоила ее, ее не мучили ни ноги, ни колени, ни лодыжки, а если у нее поднималось давление, она не обращала на это никакого внимания. Сколько помню ее, она никогда не болела. Это была олимпийка. Абсолютная невозмутимость никогда не позволяла догадаться об ее истинных чувствах; она не умилялась и не сердилась. И только когда ей предстояло приготовить большой званый обед, Джейн чуть-чуть краснела. Ее невозмутимость обладала, я бы сказала, «непоколебимой» силой: лицо розовело, губы сжимались тверже, легкая складка появлялась на лбу. В такие дни меня изгоняли из кухни беспощадно.
  — Сегодня, Мисс Агата, у меня нет времени. Хлопот полон рот. Вот вам горсть изюма. Отправляйтесь в сад и больше не беспокойте меня!
  Я немедленно ретировалась, как всегда под большим впечатлением от непререкаемости ее высказывания.
  Джейн отличалась молчаливостью и некоторой отчужденностью. Мы знали, что у нее есть брат, но об остальных членах семьи она никогда не распространялась. Даже не упоминала о них. Она родилась в Корнуолле. Из учтивости все называли ее миссис Роу, но она не была замужем. Как всякая хорошая служанка, она всегда была на месте, на капитанском мостике, и давала понять это остальной прислуге.
  Джейн по праву могла бы гордиться великолепными блюдами, которые умела готовить, но никогда не хвасталась. Принимая поздравления по поводу приготовленного накануне обеда, она никогда не выказывала ни малейших признаков радости, хотя, думаю, ей наверняка было приятно, когда мой отец специально приходил в кухню, чтобы выразить ей свое восхищение.
  Горничную Баркер занимали совсем другие проблемы. Отец Баркер был ревностным пуританином, и Баркер остро ощущала грех и свою причастность к нему.
  — Конечно же я буду осуждена на вечные муки, это точно, — уверяла она с явным чувством удовлетворения, — я даже подумать боюсь, что сказал бы папа, если бы узнал, что я присутствовала на службе в англиканской церкви. Мало того, она мне страшно понравилась. В прошлое воскресенье я просто наслаждалась проповедью викария, и пели они прекрасно.
  Однажды мама услышала, как маленькая девочка, гостившая у нас, сказала Баркер:
  — Вы ведь всего лишь служанка!
  — Чтобы я никогда больше не слышала подобных разговоров со служанкой! Со слугами надо обращаться особенно вежливо. Они выполняют трудную работу, с которой мы наверняка никогда бы не справились, если бы не поучились как следует. И помни: они не могут ответить тебе. Надо всегда проявлять особенную учтивость к людям, чье положение не разрешает отвечать в том же тоне. Если ты не будешь вежлива, они начнут презирать тебя и совершенно правильно сделают, потому что настоящие леди так себя не ведут.
  «Вести себя как леди» — главный лозунг того времени. Под ним подразумевались некоторые любопытные требования.
  Помимо вежливости по отношению к нижестоящим, он за-ключал в себе и многое другое: «Всегда оставляйте на тарелке немножко еды; никогда не пейте с набитым ртом; никогда не бойтесь наклеить лишнюю марку на конверт, если в нем, конечно, не счета из магазина. И главное: надевайте чистое белье перед поездкой по железной дороге на случай катастрофы».
  Так уж повелось, что чаепития на кухне собирали множество друзей нашей кухарки, один или два приходили навестить ее ежедневно. Из духовки появлялось печенье с изюмом. Никогда в жизни не пробовала такого печенья, как пекла Джейн, — рассыпчатого, тоненького, тающего во рту, есть его горячим — все равно что побывать на Небесах.
  При всей своей доброй коровьей внешности Джейн была настоящим жандармом; если кто-нибудь поднимался из-за стола, она повышала голос:
  — Я еще не кончила, Флоренс. — И Флоренс, сконфуженная, садилась на свое место, бормоча:
  — Простите, миссис Роу.
  В определенном возрасте кухарок всегда называли «миссис». У горничных должны были быть «подходящие» имена — Джейн, Мэри, Эдит и т. д. Такие имена, как Вайолет, Мюриэл, Розамунда считались, наоборот, неподходящими, и девушкам твердым тоном говорили: «Поскольку ты находишься у меня на службе, отныне тебя будут называть Мэри». Главных горничных, достигших определенного возраста, часто называли по фамилии.
  Между «детской» и «кухней» нередко возникали трения, но Няня, ни в коем случае не допуская никакого ущемления своих прав, отличалась необыкновенно мирным характером, и с ней постоянно советовались все молодые служанки.
  Дорогая Няня. В моем доме в Девоне висит ее портрет, написанный тем же художником, который сделал портреты всех остальных членов семьи, знаменитым по тем временам Н. X. Дж. Бэрдом. Мама относилась к произведениям мистера Бэрда критически. «Все у него такие грязные, — жаловалась она, — у вас такой вид, будто вы целыми неделями не моете рук».
  Как ни странно, довольно меткое замечание. Глубокие синие и зеленые тени на лице моего брата наводили на подозрения о его отвращении к мылу и воде; что же касается моего портрета в шестнадцатилетнем возрасте, то на нем явно видны пробивающиеся над верхней губой усики — недостаток, которым я никогда не страдала. Напротив, отец выглядит на своем портрете таким бело-розовым, что определенно мог бы служить рекламой мыла. Думаю, художник совершенно не хотел писать все эти портреты и согласился исключительно под давлением мамы, не устояв перед ее напором. Портреты брата и сестры отличались отсутствием какого бы то ни было сходства с ними, в то время как портрет отца поражал точностью, хотя и он явно не был удачным.
  Я совершенно уверена, что любимым детищем художника был портрет Няни. Прозрачный батист ее сборчатого чепца великолепно обрамляет морщинистое лицо с глубокими впадинами глазниц; стиль напоминает старых фламандских мастеров.
  Я не знаю, в каком возрасте пришла к нам Няня, почему мама выбрала такую немолодую женщину, но она всегда говорила:
  — С того момента, как появилась Няня, я могла больше не беспокоиться о тебе, я знала, что ты в хороших руках.
  Великое множество детей прошли через эти руки, я была последней.
  Во время переписи населения отец должен был сообщить возраст всех обитателей нашего дома.
  — Весьма деликатная работа, — сказал он удрученно. — Слуги не любят, когда их расспрашивают о возрасте. И что делать с Няней?
  Няня явилась и, скрестив руки на своем белоснежном фартуке, встала перед папой с вопросительным видом.
  — Так что, понимаете, — заключил папа, вкратце объяснив суть переписи населения, — я просто обязан сообщить возраст каждого. Что… э-э-э… мне написать о вас?
  — Что желаете, — сказала Няня вежливо.
  — Да, но я… э-э-э… должен знать…
  — Пишите, как вам кажется лучше, сэр.
  Считая, что ей, по крайней мере, лет семьдесят пять, папа осторожно предположил:
  — Э-э-э, ну, например, пятьдесят девять? Что-то в этом роде?
  На морщинистом лице отразилось страдание.
  — Неужели я выгляжу такой старой, сэр? — спросила Няня с неподдельной горечью.
  — Нет, что вы, но все-таки что мне сказать?
  Няня повторила свой ход.
  — То, что вы считаете правильным, сэр, — сказала она с достоинством.
  Примирившись, папа написал, что ей шестьдесят четыре года. И в наши дни случается встретиться с подобным явлением. Когда мой муж, Макс, работал с польскими и югославскими пилотами во время последней войны, он сталкивался с реакцией точь-в-точь как у Няни.
  — Возраст?
  — Какой угодно — двадцать, тридцать, сорок — как вам будет угодно, — отвечали они, дружески разводя руками, — не имеет никакого значения.
  — Где родились?
  — Где хотите. Краков, Варшава, Белград. Загреб… Где хотите.
  Нельзя яснее выразить всю смехотворность этих фактических деталей.
  Совершенно так же ведут себя арабы.
  — Как поживает ваш отец?
  — Хорошо, но только он очень старый.
  — Сколько же ему лет?
  — О, очень много, девяносто или девяносто пять.
  При этом оказывается, что отцу, о котором идет речь, лет пятьдесят.
  Но так уж устроена жизнь. Когда вы молоды, вы молоды; когда обретаете зрелость, вы «в расцвете лет»; но когда расцвет сменяется увяданием, вы стары. А уж если стары, то возраст не имеет никакого значения.
  
  В пять лет на день рождения мне подарили собаку — это было самое оглушительное событие из всех, которые мне довелось пережить до тех пор; настолько невероятное счастье, что я в прямом смысле лишилась дара речи. Встречаясь с расхожим выражением «онеметь от восторга», я понимаю, что это простая констатация факта. Я действительно онемела, — я не могла даже выдавить из себя «спасибо», не смела посмотреть на мою прекрасную собаку и отвернулась от нее. Я срочно нуждалась в одиночестве, чтобы осознать это несусветное чудо. (Такая реакция осталась характерной для меня на протяжении всей жизни — и почему надо быть такой глупой?) Кажется, насколько подсказывает память, я убежала в туалет — идеальное место, чтобы прийти в себя, где никто не сможет потревожить мои размышления. Туалеты в те времена были комфортабельными, чуть ли не жилыми помещениями. Я опустила крышку унитаза, сделанную из красного дерева, села на нее, уставилась невидящими глазами на висевшую напротив карту Торки и стала думать об обрушившемся на меня счастье.
  — У меня есть собака… собака… Моя собственная собака, моя собственная настоящая собака… Йоркширский терьер… моя собака, моя собственная настоящая собака…
  Позднее мама рассказала мне, что папа был очень разочарован моей реакцией на подарок.
  — Я думал, — сказал он, — девочка будет довольна. Но, похоже, она даже не обратила внимания на собаку.
  Но мама, которая всегда все понимала, сказала, что мне нужно время.
  — Она еще не может уяснить себе все до конца.
  Пока я размышляла, четырехмесячный щенок печально побрел в сад и прижался к ногам нашего сварливого садовника по имени Дэйви. Щенка вырастил один из сезонных садовых рабочих. Вид заступа, погруженного в землю, напомнил ему родной дом. Он сел на дорожку и стал внимательно наблюдать за садовником, рыхлившим почву.
  Именно здесь в положенный срок и состоялось наше знакомство. Мы оба робели и делали нерешительные попытки приблизиться друг к другу. Но к концу недели мы с Тони оказались неразлучны. Официальное имя, данное ему папой, Джордж Вашингтон, я тотчас для краткости предложила заменить на Тони. Тони был идеальной собакой для ребенка — покладистый, ласковый, с удовольствием откликавшийся на все мои выдумки. Няня оказалась избавленной от некоторых испытаний. Как знаки высшего отличия разные банты украшали теперь Тони, который с удовольствием поедал их заодно с тапочками. Он удостоился чести стать одним из героев моей новой тайной саги. К Дики (кенарю Голди) и Диксмистресс присоединился теперь Лорд Тони.
  
  В те далекие годы я отчетливее помню брата, чем сестру. Сестра обращалась со мной очень ласково, а брат презирал и называл девчонкой, и я, конечно, привязалась к нему и бегала за ним, как собачка, если только он позволял. Главное, что я помню о нем, были белые мыши, которых он дрессировал. Я была представлена мистеру и миссис Усики и всей их семье. Няня не одобряла этого знакомства. «Они дурно пахнут», — сказала Няня. И это было чистой правдой.
  У нас в доме уже была собака, старый терьер денди динмонт по кличке Скотти, принадлежавший брату. Брата назвали Луис Монтант в честь лучшего американского друга моего отца, но все называли его Монти. Брат никогда не расставался со Скотти. Мама машинально повторяла:
  — Монти, не наклоняйся к собаке, не позволяй ей лизать тебе лицо.
  Растянувшись на полу рядом с корзиной Скотти, Монти обнимал его за шею обеими руками и не обращал на мамины слова никакого внимания. Папа говорил:
  — От собаки несет псиной.
  Скотти было тогда уже пятнадцать лет, и только страстный любитель собак решился бы спорить с этим обвинением.
  — Розами, — шептал Монти любовно, — розами, вот чем он пахнет.
  Увы, со Скотти произошла трагедия. Еле волоча ноги, слепой, он тащился за мной и Няней через дорогу, когда из-за угла стремительно выехал экипаж, доставлявший на дом покупки, и Скотти попал под его колеса. Мы привезли его домой в кэбе, вызвали ветеринара, но через несколько часов Скотти умер.
  Монти в это время находился с друзьями на морской прогулке. Маму очень беспокоило, как она сообщит ему ужасную новость. Она распорядилась, чтобы тело собаки положили в прачечную, и с волнением поджидала возвращения брата. Вернувшись, Монти, к несчастью, прошел не прямо в дом через главный вход, а в поисках каких-то нужных ему инструментов пересек двор и заглянул туда. Там лежал Скотти. Монти вышел и пропадал где-то несколько часов. Родители проявили достаточно деликатности, чтобы в его присутствии не упоминать о гибели Скотти. Монти сам вырыл ему могилу на собачьем кладбище в уголке сада, предназначенном для погребения домашних собак; на каждой могилке стоял камень с выгравированным на нем именем.
  Брат, как я уже сказала, безжалостный задира, называл меня обычно «тощим цыпленком», и я всякий раз обливалась слезами. Почему это прозвище так оскорбляло меня, не знаю. Совсем крошкой я бежала к маме жаловаться и хныкать: «Я ведь не тощий цыпленок, правда, мамочка?» На что мама невозмутимо отвечала: «Если ты не хочешь, чтобы он тебя дразнил, зачем ты все время ходишь за ним по пятам?»
  Ответить на этот вопрос было невозможно; обаяние Монти действовало на меня с такой силой, что я решительно не могла отстать от него. Монти находился как раз в том возрасте, когда принято презирать и всячески третировать младшую сестру. Иногда он проявлял великодушие и допускал меня к себе в «мастерскую», где стоял его токарный станок. Монти позволял мне держать досточки и инструменты и подавать их ему. Но рано или поздно «тощему цыпленку» предлагалось пойти прогуляться. Однажды его благосклонность зашла настолько далеко, что Монти пригласил меня с собой на лодочную прогулку. У него была маленькая прогулочная лодка, на которой он плавал в бухте Торки. К всеобщему удивлению, мне разрешили сопровождать его. Няня была настроена категорически против этого мероприятия, считая, что я промокну, испачкаюсь, прищемлю пальцы и вообще, скорее всего, погибну. «Молодой джентльмен не умеет обращаться с маленькими девочками».
  Мама заявила, что у меня достаточно здравого смысла, чтобы не упасть за борт и что такая поездка принесет мне пользу. Думаю, она хотела показать, что ценит альтруистический поступок Монти. Мы отправились на пирс. Монти подтянул лодку к ступенькам, и Няня передала меня на руки брату. В последний момент мама встревожилась.
  — Будь осторожен, Монти, очень осторожен. И, пожалуйста, недолго. Ты ведь будешь следить за ней, будешь?
  Брат, который к этому моменту, должно быть, глубоко раскаивался в своем великодушии, буркнул:
  — С ней все будет в порядке.
  Мне он сказал:
  — Сиди где сидишь и не шевелись, а главное, ничего не трогай.
  Потом он начал делать что-то с канатами и тросами. Лодка накренилась так, что я совершенно не могла сидеть не шевелясь, как было приказано, и страшно испугалась, но потом она выровнялась и плавно заскользила по воде, я воспряла духом и пришла в полный восторг.
  Глядя на нас, мама и Няня застыли на краю пирса точно фигуры из античной трагедии. Няня, готовая зарыдать в предчувствии катастрофы, и мама, пытающаяся преодолеть собственные опасения. Возможно, она думала о том, что сама была никудышным моряком.
  — Надеюсь, она больше никогда не захочет сесть в лодку. Море такое переменчивое.
  Ее предсказание оказалось совершенно справедливым. Я вернулась очень скоро, зеленая, и, как выразился мой брат, «три раза кормила рыб». Он помог мне высадиться, с отвращением заметив, что все женщины одинаковы.
  Глава четвертая
  Незадолго до того, как мне исполнилось пять лет, я впервые испытала настоящий страх. Весенним днем мы с Няней собирали примулы. Пересекли железнодорожные пути и пошли к Шиппей-лейн, собирая цветы вдоль шпалер живой изгороди, они росли там россыпями. Через открытую калитку мы зашли внутрь и продолжали срывать цветы. Наша корзинка была уже полна, когда вдруг раздался грубый и грозный окрик:
  — Вы где шатаетесь, по-вашему?
  Мужчина, выросший перед нами, с красным от гнева лицом, показался мне гигантом.
  Няня ответила, что мы ничего плохого не делаем, просто собираем примулы.
  — Вы вторглись в частные владения, — завопил он, — вот что вы сделали! Убирайтесь отсюда! Если через минуту вы не выкатитесь отсюда вон, я сварю вас живьем! Понятно?
  В отчаянии я вцепилась в Нянину руку. Мы поспешили обратно. Няня не могла идти быстро, да и не прилагала к этому никаких стараний. Страх во мне усиливался. Когда мы наконец оказались в безопасности и вышли на дорогу, я едва стояла на ногах. Я так побледнела и ослабела, что Няня вдруг заметила:
  — Милочка, вы ведь не подумали, что он и в самом деле намеревался сделать это? Сварить нас в кипятке или что-нибудь в таком духе?
  Я безмолвно кивнула. В этот момент я как раз живо представляла себе, как меня засовывают в огромный котел с кипятком. Предсмертные стоны. Неумолимая реальность.
  Няня спокойно объяснила, что у некоторых людей просто такая манера говорить. Если угодно, даже шутить. Конечно, человек неприятный, очень грубый, отвратительный, но он вовсе не имел в виду того, что сказал. Пошутил.
  Но для меня это вовсе не было шуткой, и по сей день, когда я иду по полю, легкая дрожь пробегает по спине. С тех пор я больше ни разу не испытывала такого страха.
  В то же время меня никогда не преследовали ночные кошмары, связанные с этим происшествием. Всем детям снятся кошмары, и я не знаю, что чаще вызывает их: разные страшные рассказы горничных или происшествия реальной жизни. В моем страшном сне мне являлся некто по имени Человек с пистолетом. Я никогда ничего не читала о нем. Он назывался Человек с пистолетом, потому что у него был пистолет, но я не боялась, что он выстрелит в меня, и вообще не пистолет внушал мне страх. Просто пистолет был неотъемлемой частью его облика. Скорее всего, он был французом, в серо-голубой форме, в напудренном парике с косичкой, в треуголке, а пистолет представлял собой старинный мушкет. Больше всего меня пугало само его появление. Мне мог сниться самый обычный сон — чаепитие или прогулка в большом обществе, чаще всего в честь какого-нибудь праздничного события, и вдруг я ощущала смутное чувство угрозы. Кто-то был здесь, кто-то должен был быть здесь — панический страх охватывал меня: и вот он уже передо мной — сидит за чайным столом, гуляет по пляжу, играет с нами. Его бледно-голубые глаза встречались с моими, и я просыпалась с криком: «Человек с пистолетом! Человек с пистолетом!»
  — Мисс Агате сегодня опять снился ее Человек с пистолетом, — невозмутимо сообщала Няня.
  — Что же в нем такого страшного, дорогая? — обыкновенно спрашивала мама. — Что, ты думаешь, он хочет с тобой сделать?
  Я не знала, почему я так его боюсь. Позднее сон изменился. Человек с пистолетом не всегда был одет в свой обычный костюм. Иногда мне снилось, что мы сидим вокруг стола, и, взглянув на кого-нибудь из своих друзей, членов семьи, я вдруг понимала, что это не Дороти, или Филлис, или Монти, не моя мама и не кто-нибудь другой, кто мог быть среди нас. Бледно-голубые глаза в упор смотрели на меня со знакомого лица — но под ним СКРЫВАЛСЯ ЧЕЛОВЕК С ПИСТОЛЕТОМ.
  В четыре года я влюбилась — сокрушительное и сладостное переживание. Героем моего романа был курсант морского училища в Дартмуре, друг моего брата. Золотоволосый, голубоглазый, он пробудил во мне романтические чувства. Ему, конечно, и в голову не приходило, какую бурю переживаний он вызвал к жизни. Восхитительно индифферентный к младшей сестре своего друга Монти, он наверняка, если бы его спросили, ответил, что не нравится мне. Я пускалась наутек при его появлении, а за столом решительно от него отворачивалась. Маме приходилось напоминать мне о правилах приличия:
  — Дорогая, я знаю, что ты стесняешься, но нужно быть вежливой. Это так невоспитанно — все время отворачиваться от Филиппа, а когда он заговаривает с тобой, бормотать в ответ что-то невнятное. Даже если он тебе не нравится, ты должна быть вежливой.
  Не нравится! Если бы кто-нибудь только знал! Мысленно возвращаясь к своему тогдашнему состоянию, я думаю теперь: сколь малым довольствуется первая любовь! Она не требует ничего — ни взгляда, ни слова. Чистое обожание. Охваченная любовью, я брожу по улице и создаю в воображении разные героические ситуации, требующие спасения любимого. Я кормлю его, когда он болен чумой. Выхватываю из огня, загораживаю от шальной пули, совершаю все подвиги, которые только может подсказать фантазия. В этих воображаемых историях не может быть счастливого конца. Я сгораю в огне, погибаю от пули, умираю от чумы. Герой даже не подозревает о жертве, которую я ему принесла.
  Я сидела на полу детской, играла с Тони, торжественная, гордая собой, и голова моя кружилась от ликования, вызванного самыми сумасбродными мечтами. Проходили месяцы. Филипп стал гардемарином и покинул Великобританию. Некоторое время его образ жил в моем сердце, но потом незаметно исчез. Любовь ушла, чтобы возвратиться через три года, когда я безответно полюбила высокого темноволосого молодого капитана, ухаживавшего за сестрой.
  
  Настоящим домом всегда оставался Эшфилд, но съездить в Илинг тоже представлялось страшно увлекательным. Этот дом таил в себе заманчивость поездки за границу, и главной его прелестью был туалет. Роскошное, широкое сидение красного дерева. Сидя на нем, я чувствовала себя как Королева на троне, быстро превращала Диксмистресс в Королеву Маргариту, Дики — в ее сына, Принца Голди — в наследника трона. Он сидел по правую руку от Королевы, на маленьком ободке, обрамлявшем рукоятку из веджвудского фарфора. Я уходила туда с утра, чтобы проводить аудиенции, протягивать руку для поцелуев, и сидела до тех пор, пока не раздавался отчаянный стук в дверь: кто-то требовал, чтобы я немедленно уступила место. Там же висела на стене цветная карта Нью-Йорка, тоже представлявшая большой интерес для меня.
  Повсюду в доме были развешаны американские гравюры. Спальню для гостей украшала целая серия цветных гравюр, к которым я питала особое пристрастие. Одна, под названием «Зимний спорт», изображала человека, по-видимому продрогшего до костей, на фоне зимнего арктического пейзажа, удившего рыбу в крошечном отверстии, прорубленном во льду. Этот вид спорта не вызвал во мне энтузиазма. На противоположной стене во весь опор нёсся рысью Серый Эдди.
  Поскольку мой отец женился на племяннице своей мачехи (второй, английской жене своего отца-американца) и продолжал называть ее «мамой», в то время как его жена называла ее «тетушкой», кончилось тем, что она получила официальное прозвище Тетушки-Бабушки. Дедушка проводил последние годы своей жизни в постоянных разъездах между Нью-Йорком и Манчестером, где размещалось дочернее предприятие его фирмы. Дедушка воплощал собой «американскую мечту». Малыш из бедной массачусетской семьи, он поехал в Нью-Йорк и начал с того, что кое-как перебивался в одной из фирм, а кончил тем, что стал одним из основных ее совладельцев. В нашей семье осуществился знаменитый путь «от мальчика на побегушках до президента через три поколения». Дедушка сколотил приличное состояние. Отец, главным образом из-за доверчивости к партнерам, существенно уменьшил его, брат же молниеносно спустил оставшееся.
  Незадолго до смерти дедушка купил большой дом в Чешире. Он был в ту пору уже больным человеком, и его вторая жена осталась вдовой в сравнительно молодом возрасте. Она пожила немного в Чешире, а потом купила дом в Илинге, стоявший, как она частенько говаривала, чуть ли не посреди чистого поля. Однако к тому времени, как я приехала к ней в гости, в это трудно было поверить. Во всех направлениях чинно выстроились ряды опрятных солидных домов.
  Неотразимую привлекательность таили в себе для меня дом и сад Тетушки-Бабушки. Детскую же я разделила на несколько «территорий». Первая состояла из большой оконной ниши и постеленного перед ней на полу веселого полосатого коврика. Эту часть я окрестила Комнатой Мюриэл, вероятно, под влиянием пленившего меня слова «эркер». Другая часть, сплошь покрытая брюссельским ковром, называлась Столовой. Разные кусочки ковра и линолеума я тоже считала отдельными комнатами. С озабоченным и важным видом я переходила из одной «комнаты» в другую, перешептываясь сама с собой. По обыкновению невозмутимая Няня тихонько вязала в уголке.
  Колдовским очарованием манила меня и кровать Тетушки-Бабушки: огромное ложе красного дерева с балдахином, из-под которого свешивались алые тканые занавеси. На кровати лежала перина, и ранним утром, прежде чем одеться, я зарывалась в нее. Тетушка-Бабушка просыпалась около шести утра и всегда была рада мне. Внизу находился большой салон, набитый мебелью маркетри и дрезденским фарфором, постоянно погруженный в полумрак из-за примыкавшей к нему оранжереи. Салоном пользовались только во время приемов. По соседству, в маленькой гостиной неизменно сидела, уютно устроившись в уголке, домашняя портниха. Как я теперь понимаю, домашняя портниха была неотъемлемой принадлежностью семейного обихода. Все домашние портнихи походили друг на друга и были отмечены печатью определенной изысканности, так как всегда являлись жертвами неких трагических обстоятельств. Обыкновенно хозяйка дома и вся семья обращались с ними с подчеркнутым уважением, чего никак нельзя сказать о слугах, которым вменялось в обязанность подавать им в положенные часы поднос с едой. Насколько я помню, ни одна из них так и не дошила и не дочинила ни одного платья, над которым трудилась, — все они трещали по всем швам, так как были слишком узки или висели, как на вешалке. Ответ на жалобы всегда был одним и тем же: «О да, но ведь мисс Джеймс такая несчастная!»
  Итак, в маленькой гостиной, окруженная со всех сторон выкройками, сидела за швейной машинкой мисс Джеймс.
  Тетушка-Бабушка по-викториански счастливо проводила жизнь в своей обставленной солидной мебелью красного дерева столовой, посреди которой стоял окруженный стульями стол. На окнах висели тяжелые шторы с бахромой. Она или сидела за столом в громадном кожаном кресле и писала письма, или просто наслаждалась покоем в большом бархатном кресле перед камином. Столы, диван и стулья были сплошь завалены книгами, нужными и ненужными, выскользнувшими из неплотно перевязанных пачек. Тетушка-Бабушка постоянно покупала книги — для себя и чтобы дарить; в конце концов их накапливалось столько, что она забывала, кому собиралась послать их, или, например, оказывалось, что «милый крошка Беннет» незаметно для нее достиг восемнадцати лет и ему больше не подходят такие книги, как «Мальчишки из Сент-Галдреда» или «Приключения тигра Тимоти».
  Добрый друг моих детских игр, Бабушка откладывала в сторону длинное письмо, которое писала с тяжелыми вздохами, густо зачеркивая строчки, «чтобы сберечь почтовую бумагу», и с удовольствием погружалась в сладостное времяпрепровождение с «цыпленком от мистера Уайтли». Сначала Бабушка выбирала цыпленка; она звонила торговцу, чтобы проверить, действительно ли цыпленок молодой н нежный. Меня приносили домой, со связанными крылышками и лапками, нанизывали на вертел, чтобы цыпленок зажаривался, медленно вращаясь, ставили блюдо на стол, и вот уже Бабушка начинала точить большой нож, готовясь разделать птицу, когда вдруг цыпленок оживал и кричал: «Это же я!» — кульминация всего действия. Эта игра могла повторяться до бесконечности.
  Одним из важных утренних событий был поход Бабушки в «домашний магазин», расположенный рядом с садовой калиткой. Я немедленно возникала перед ней, и она восклицала:
  — Что здесь надо этой малышке? — Полная надежд малышка ждала и таращила глаза на полки, битком набитые разными припасами.
  Ряды банок с вареньем и компотами; коробки с финиками, сухими фруктами, инжир, чернослив, маринованные вишни, анхелика, пакеты с изюмом и, конечно, глыбы масла, мешки сахара, чай, мука. Вся съедобная часть домашнего обзаведения находилась здесь и торжественно изымалась соответственно нуждам каждого дня. При этом тщательно учитывалось соотношение с взятым накануне. Стол Тетушки-Бабушки всегда отличался щедростью и был общим для всех обитателей дома, но она терпеть не могла «расточительства». Все нужное должно было всегда наличествовать в хозяйстве, а вчерашнему не следовало пропадать. Бабушка давала мне пригорш-ню чернослива, и я радостно бежала в сад.
  Как странно: когда вспоминаешь прошлое, в иных местах погода стоит будто всегда одинаковая. В моей детской в Торки постоянно осенний или зимний полдень. В камине горит огонь, на решетке сушится одежда, а снаружи падают листья, и, что особенно волнует, иногда даже идет снег. В саду в Илинге всегда жаркое лето. На меня до сих пор веет горячим воздухом и ароматом роз, когда я вхожу в Бабушкин сад. Маленький квадрат газона, окаймленный розовыми кустами, не казался мне маленьким. Это снова был целый мир. Самое главное — розы; каждый день увядшие отстригали, а цветущие срезали, уносили в дом и расставляли по маленьким вазам. Бабушка невероятно гордилась своими розами, приписывая их величину и красоту «удобрениям из спальни». «С жидким навозом ничто не может сравниться! Ни у кого нет таких роз, как у меня».
  По воскресеньям к завтраку обыкновенно приезжали два моих дяди и другая бабушка. Мы проводили самый настоящий «викторианский день». Бабушка Бомер, известная как Бабушка Б., мать моей матери, приезжала к одиннадцати часам, изрядно запыхавшись, поскольку была очень толстая, еще толще, чем Тетушка-Бабушка. Сменив по пути несколько поездов и омнибусов, первое, что она делала по приезде, — немедленно избавлялась от своих зашнурованных ботинок. При этом она не могла обойтись без помощи своей горничной Гарриэт. Гарриэт становилась на колени, чтобы стянуть ботинки и заменить их на мягкие, удобные комнатные туфли. После этого с глубоким вздохом облегчения Бабушка Б. устраивалась за столом, и две сестры начинали обсуждать свои утренние дела. Следовали обстоятельные и длинные рассказы. Бабушка Б. осуществляла большую часть покупок для Тетушки-Бабушки в «Арми энд Нэйви» — магазинах на Виктория-стрит. Для двух сестер магазины «Арми энд Нэйви» были центром мироздания. Списки, цифры, счета доставляли им истинное наслаждение. Начинались дискуссии о качестве приобретенных товаров.
  — Тебе не следовало бы покупать эту материю, Маргарет, она грубая, не то что лиловый бархат, который ты привезла в прошлый раз.
  Потом Тетушка-Бабушка доставала свой большой, туго набитый кошелек, к которому я всегда относилась с благоговением, усматривая в нем очевидное свидетельство огромного богатства. В среднем отделении лежало много золотых соверенов, а остальные распухли от полукрон, шестипенсовиков и случайных монет по пять пенсов. Подсчитывались расходы за починку и разные мелочи. Само собой разумеется, в магазинах «Арми энд Найви» у Тетушки-Бабушки был открыт счет, и я нисколько не сомневаюсь, что она всегда дарила немного денег Бабушке Б. в благодарность за хлопоты и потраченное время. Сестры очень любили друг друга, что совершенно не мешало им пререкаться и вставлять друг другу шпильки на почве ревности. Каждая с удовольствием подтрунивала над слабостями другой. Бабушка Б. считала себя признанной красавицей. Тетушка-Бабушка обыкновенно не соглашалась с этим.
  — У Мари (или Полли, как она ее называла), конечно, красивое лицо, — возражала она. — Но у нее никогда не было такой фигуры, как у меня. Главное для мужчин — это фигура!
  Несмотря на недостатки фигуры Полли (которые, могу сказать со всей ответственностью, она впоследствии ликвидировала — я никогда не видела такого необъятного бюста), в шестнадцать лет ее страстно полюбил капитан полка Блэк Уоч. Хотя в семье считали, что она слишком молода для того, чтобы выходить замуж, капитан заявил, что его полк покидает Англию, неизвестно, когда вернется, и поэтому он предпочел бы жениться немедленно. И Полли вышла замуж в шестнадцать лет. Думаю, этот брак несомненно служил одной из причин ревности. Брак по любви. Полли была молода и красива, а ее капитан слыл самым красивым мужчиной в полку.
  Скоро у Полли было уже пятеро детей, один из которых умер в младенчестве. В двадцать семь лет она, как я уже говорила, осталась вдовой — ее муж погиб, упав с лошади. Тетушка-Бабушка вышла замуж гораздо позже. У нее был роман с молодым морским офицером, но они оказались слишком бедны, чтобы пожениться. Кончилось тем, что он женился на богатой вдове, а она, в свою очередь, вышла замуж за богатого американского вдовца с сыном. В известном смысле она чувствовала себя разочарованной, хотя здравый смысл и любовь к жизни никогда ее не покидали. У нее не было детей. Тем временем она осталась очень богатой вдовой. Постоянно проявляя большую щедрость по отношению к сестре, и после гибели мужа Полли она кормила и одевала всю ее семью. Полли жила на крошечную пенсию. Помню, как она целыми днями сидела у окна, шила, вязала на спицах чехлы для подушек с причудливыми узорами, вышивала картины и каминные экраны. Она делала чудеса иголкой, работала без устали, думаю, гораздо больше восьми часов в день. Так и получилось, что они завидовали друг другу в том, чего не испытала каждая по отдельности. Подозреваю, они получали немалое удовольствие от своих пылких перепалок.
  — Какая чушь, Маргарет, никогда в жизни не слышала ничего подобного!
  — Ну что ты, Мэри, в самом деле, дай мне сказать… — и т. д.
  К тому времени, как улаживались дела с воскресными счетами и записывались поручения на следующую неделю, приезжали дяди. Дядя Эрнест работал в Министерстве внутренних дел, а дядя Генри служил секретарем в конторе торгового дома «Арми энд Нэйви». Старший из братьев, дядя Фред, находился в Индии со своим полком. Стол был уже накрыт к воскресному завтраку.
  Как правило, огромный кусок холодного жареного мяса, торт с вишнями и кремом, головка сыра и, наконец, десерт в лучших праздничных тарелочках — и тогда и теперь, по-моему, изумительно красивых: они все еще у меня; кажется, восемнадцать из бывших двадцати четырех, что не так уж плохо для каких-нибудь шестидесяти лет! Не знаю, колпортовского или французского фарфора — окаймленные ярко-зеленой и золотой полосками по краю, а в центре каждой нарисованы фрукты — моя любимая была и осталась с инжиром, сочным фиолетовым плодом. А вот моей дочери Розалинде больше всего нравится тарелочка с крыжовником, огромной сладкой ягодой крыжовника. Роскошные персики, красная смородина, белая смородина, клубника, малина — чего только тут не было! Кульминация завтрака наступала, когда эти тарелочки, накрытые маленькими салфеточками, и мисочки для мытья пальцев ставили на стол и каждый по очереди должен был угадать, какой фрукт украшал его тарелочку. Не знаю почему, но это был пронзительный момент, и если кому-то удавалось отгадать, появлялось чувство, что вы совершили поступок, заслуживающий самой высокой похвалы.
  После этой, достойной Гаргантюа трапезы все засыпали. Тетушка-Бабушка пересаживалась на свое второе кресло у камина — просторное и довольно низкое. Бабушка Б. устраивалась на диване, обитом светлой кожей, с пуговичками по всей поверхности, натянув шерстяное одеяло на свои грандиозные формы. Не знаю, что поделывали в это время дяди. Может быть, прогуливались по саду, а может быть, переходили в маленькую гостиную. Но маленькой гостиной пользовались редко, поскольку там царила неизбежная мисс Грант, занимавшая место очередной портнихи.
  — Дорогая, такое несчастье, — шептала Бабушка обычно, — вы представьте себе, бедное маленькое создание с таким уродством — только один проход, как у домашних птиц.
  Эти слова всегда производили на меня неотразимое впечатление, потому что я совершенно не понимала их смысла. При чем здесь проход, который я представляла себе исключительно как переходы или коридоры, по которым бегала.
  Потом все, кроме меня, спали никак не меньше часа — я использовала это время, чтобы тихонько покачаться на кресле-качалке, а после сна мы играли в школьного учителя. И дядя Гарри, и дядя Генри были на редкость сильны в этой игре. Мы садились в ряд, и тот, кто был школьным учителем, вооружившись свернутой в трубку газетой, вышагивал перед остальными взад и вперед и грозным голосом спрашивал:
  — Назовите дату изобретения иголок!
  — Кто был третьей женой Генриха VIII?
  — При каких обстоятельствах умер Уильям Руфус?
  — Какой болезнью может быть заражена пшеница?
  Тот, кто мог ответить, вставал и делал шаг вперед, а ответивший неправильно — назад. Думаю, эта игра была викторианской предшественницей современной викторины, которой мы теперь так увлекаемся. Дяди после нашей игры, выполнив долг внимательных сыновей и племянников, удалялись. Бабушка Б. оставалась попить чаю с пирогом, пропитанным мадерой, а затем наступал ужасающий миг, когда на сцене снова появлялись ботинки на пуговицах, и Гарриэт опять принималась за экзекуцию. Мучительное зрелище и мучительное испытание. К концу дня щиколотки бедняжки Бабушки Б. отекали. Чтобы с помощью специального крючка пуговицы попали каждая в свою петельку, приходилось нажимать очень сильно, так что несчастная каждый раз испускала крики боли. О! Эти башмаки на пуговицах! Почему надо было обязательно носить их? По рекомендации врача? Или это было рабское подчинение моде? Я слышала, что ботинки полезны для детских щиколоток, чтобы укреплять их, но вряд ли это могло играть существенную роль для семидесятилетней женщины.
  Так или иначе, но в конце концов обутая и все еще бледная от боли, Бабушка Б. пускалась в обратный путь: сначала на поезде, потом на омнибусах, домой, в Бейсуотер.
  Пожилые джентльмены из окружения Тетешки-Бабушки являли собой столь выразительную особенность жизни ее дома, что я не могу отказать себе в удовольствии коротко упомянуть и о них.
  
  В то время Илинг во многом напоминал Челтнем или Лемингтон Спа. Сюда в большом количестве съезжались пехотные и морские отставники, чтобы «подышать свежим воздухом», да к тому же в двух шагах от Лондона. Тетушка-Бабушка, отличаясь общительностью, вела бурную светскую жизнь. Ее дом всегда был переполнен старыми полковниками и генералами, которым она вышивала узоры на жилетах и вязала толстые шерстяные носки:
  — Надеюсь, ваша жена не заметит, — вскользь роняла она, преподнося подарки. — Я бы ни в коем случае не хотела огорчать ее.
  Старые джентльмены галантно благодарили ее и уходили, чертовски гордясь своей мужской неотразимостью. Я всегда робела от их галантности. Шутки, которые они отпускали, чтобы развеселить меня, не казались мне забавными, а манера заигрывать заставляла нервничать.
  — А что наша маленькая леди хочет на десерт? Сладости для маленькой сладкой леди. Персик? Или, может быть, золотистую сливу под стать золотым локонам?
  Покраснев от смущения, я, запинаясь, невнятно выговаривала:
  — Персик, пожалуйста.
  — А какой? Выбирайте!
  — Пожалуйста, — говорила я тихо, — самый большой и самый спелый.
  В ответ раздавался взрыв смеха. Совершенно невольно я, оказывается, очень удачно пошутила.
  — Никогда не следует просить самый большой, — объясняла мне потом Няня, — вас будут считать обжорой.
  Обжора — да, с этим я могла согласиться, но что тут смешного? Знаток светской жизни, Няня свободно ориентировалась в ее стихии.
  — Есть надо быстрее. Представьте себе, что, когда вы вырастете, вас пригласят на обед к герцогу!
  Нельзя было представить себе ничего более невероятного, но допустим.
  — В доме герцога будет главный дворецкий и несколько лакеев, и, когда придет время, они заберут вашу тарелку, независимо от того, кончили вы есть или нет.
  От такой перспективы я побледнела и, не мешкая, набросилась на баранью котлету.
  Няня часто рассказывала мне о различных случаях из аристократической жизни. Ее рассказы воспламеняли мое честолюбие. Больше всего на свете я мечтала в один прекрасный день стать леди Агатой. Но глубокая осведомленность Няни в области социальных отношений делала ее абсолютно неумолимой.
  — Этого не случится никогда, — сказала она.
  — Никогда? — с ужасом спросила я.
  — Никогда, — ответила Няня, убежденная реалистка. — Чтобы стать леди Агатой, вы должны родиться ею. Вы должны быть дочерью герцога, маркиза или графа. Если вы выйдете замуж за герцога, вы станете герцогиней, но только потому, что такой титул носит ваш муж. Это вовсе не то же самое, что родиться леди Агатой.
  Так произошло мое первое столкновение с неизбежностью. Недостижимое существует. Важно осознать эту истину как можно раньше, и она сослужит вам хорошую службу в жизни. Да, есть на свете вещи, которых у вас не будет никогда, — например, от природы вьющиеся волосы, темные глаза (если у вас голубые) или титул леди Агаты.
  В целом я думаю, что те проявления врожденного снобизма, которые оказались не чуждыми моему детству, не так невыносимы, как снобизм, идущий от богатства или интеллекта. Нынешний интеллектуальный снобизм породил особую форму зависти и злобы. Родители убеждены в том, что их потомство должно блистать.
  — Мы принесли огромные жертвы ради того, чтобы дать тебе хорошее образование, — говорят они.
  Если ребенок не оправдывает родительских ожиданий, он живет с чувством вины. Окружающие твердо уверены, что все зависит только от благоприятного стечения обстоятельств, а отнюдь не от природных склонностей.
  Думаю, что в конце викторианской эры родители мыслили реалистичнее и принимали во внимание возможности своих детей, озабоченные больше всего тем, чтобы жизнь принесла им счастье. Они гораздо меньше думали о том, чтобы их дети были «не хуже других». Сейчас я часто чувствую, что родители жаждут успеха своих детей исключительно ради собственного престижа. Викторианцы хладнокровнее смотрели на своих отпрысков и имели твердое мнение об их способностях. «А», совершенно очевидно, будет красавицей, «В» — умницей, «С», по-видимому, не суждено ослеплять ни красотой, ни умом. Лучше всего для «С» какое-нибудь порядочное ремесло. И так далее. Конечно, они ошибались иногда, но в целом такой принцип срабатывал. Сознание, что от вас не ждут того, к чему вы не способны, приносило огромное облегчение.
  В противоположность многим из наших друзей мы отнюдь не были зажиточной семьей. Американец по происхождению, мой отец автоматически считался богатым, как все американцы. На самом деле мы жили вполне комфортабельно, но не более того. У нас не было ни дворецкого, ни лакея. Мы не держали выезда с кучером. У нас было трое слуг, а по тем временам меньше нельзя было себе представить. Если в дождливый день мы собирались пойти к друзьям на чашку чая, то полторы мили шагали под дождем в плащах и галошах. Мы никогда не вызывали кэба, разве что речь шла о настоящем бале и под угрозой оказывался бальный наряд.
  С другой стороны, угощение, принятое в нашем доме, отличалось поистине невероятной роскошью по сравнению с тем, что обычно подают гостям теперь. Тут уж, казалось бы, никак нельзя было обойтись без помощи повара и поварят. Недавно мне попалось на глаза меню одного из наших давних обедов (на десять персон). Сначала предлагался выбор из двух супов — пюре и бульона, за ними следовало горячее тюрбо из палтуса или язык. После этого шел шербет, за ним седло барашка. И уж полной неожиданностью был лангуст под майонезом; на сладкое пудинг «Дипломат» или русская шарлотка и потом уже десерт. А все это приготовила одна Джейн.
  Теперь семья такого же достатка, как наша, конечно, владела бы машиной и нанимала бы прислугу — двух человек. Что же касается приемов, то наиболее важные из них проводились бы в ресторане или устраивались хозяйкой дома.
  В нашей семье «умницей» раз и навсегда была признана моя сестра. Директриса ее школы в Брайтоне настаивала на том, чтобы сестру послали в Гиртон. Папа расстроился и сказал:
  — Мы не хотим, чтобы Мэдж выросла синим чулком. Лучше отправим ее заканчивать образование в Париж.
  Так моя сестра, к полному своему удовольствию, поехала в Париж, поскольку ни под каким видом не желала ехать в Гиртон. Мэдж и в самом деле была «головой». Остроумная, большая выдумщица, обладающая мгновенной реакцией, она всегда добивалась успеха во всем, за что бы ни бралась.
  Брат, годом моложе сестры, отличался огромным обаянием, прекрасно разбирался в литературе, но уступал ей в интеллекте. Думаю, мама с папой рано поняли, что «это будет тяжелый случай». Монти питал пристрастие к прикладным инженерным работам. Отец надеялся, что Монти сделает финансовую карьеру, но вскоре ему стало ясно, что за отсутствием способностей у Монти нет никаких шансов преуспеть на банковском поприще. Тогда Монти принялся за изучение инженерного дела, но и здесь его поджидала неудача, так как он был слаб в математике.
  Относительно меня в семье существовало устойчивое мнение, что я «несообразительная». Я никогда не поспевала за невероятно быстрой реакцией мамы и сестры. К тому же мои высказывания отличались некоторой невразумительностью. Когда мне надо было что-то сказать, я с трудом подыскивала нужные слова.
  — Агата такая несообразительная! — постоянно восклицали все окружающие. Вот уж чистая правда, я это знала и полностью соглашалась. Однако нисколько не беспокоилась и не расстраивалась по этому поводу. Я покорилась своей участи постоянно плестись в хвосте событий. И только в возрасте двадцати с чем-то лет я поняла, что в нашей семье был необычайно высокий уровень, и я была не менее, если не более сообразительная, чем все прочие. Что же касается невразумительности речей, то косноязычие останется при мне навсегда. Может, именно поэтому я решила стать писательницей.
  Первое настоящее горе, которое я испытала в жизни, была разлука с Няней. С некоторых пор один из ее бывших воспитанников, владевший недвижимостью в Сомерсете, настоятельно советовал ей уволиться. Он предлагал ей принадлежавший ему комфортабельный небольшой коттедж, где Няня вместе с сестрой могли бы жить до конца своих дней. Наконец она решилась. Пришло время оставить работу.
  Я невыносимо скучала по Няне и каждый божий день посылала ей короткие, со строчками, бегущими вкривь и вкось, и кучей ошибок письма: писать, да еще без ошибок, всегда казалось мне невероятно трудной задачей. Все мои письма были совершенно одинаковые: «Дорогая Няня. Я очень скучаю по тебе. Я надеюсь, что у тебя все хорошо. У Тони блохи. Целую тебя много-много раз. Агата».
  Мама наклеивала марки на эти письма и отправляла их, но через некоторое время выразила легкий протест:
  — Я не думаю, что тебе следует писать каждый день. Может быть, два раза в неделю?
  Я была потрясена.
  — Но я думаю о ней каждый день. Я должна писать.
  Мама вздохнула, но не стала возражать. Тем не менее потихоньку она продолжала убеждать меня писать пореже. Мне понадобилось несколько месяцев, чтобы свести переписку к двум письмам в неделю, как предлагала мама. Няня не слишком хорошо владела пером, и в любом случае была достаточно мудрой, как я понимаю теперь, чтобы не поддерживать мою упрямую верность. Она отвечала мне дважды в месяц милыми, довольно неопределенного содержания посланиями. Думаю, маму очень волновало, что я никак не могу забыть Няню. Позднее мама рассказывала мне, что обсуждала эту проблему с папой. Неожиданно папа ответил с озорным огоньком в глазах:
  — А что же особенного, ведь ты всегда помнила меня, когда я был в Америке.
  Мама ответила, что это совершенно другое.
  — А тебе приходило в голову, что, когда ты вырастешь, я в один прекрасный день вернусь и женюсь на тебе? — спросил папа.
  — Нет, конечно, — сказала мама.
  Потом, поколебавшись немного, призналась, что конечно же у нее просто должна была существовать некая мечта — почти сон. Типично викторианский: отец вступил в блестящий, но несчастный брак. Разочарованный после смерти своей жены, он возвратился, чтобы разыскать свою маленькую кузину Клару. Увы, Клара, беспомощный инвалид, была обречена на постоянное лежание на диване и окончательно убила его своей преждевременной смертью. Мама рассмеялась и добавила:
  — Я надеялась, что, лежа на диване под красивым легким одеялом, я не буду выглядеть такой толстой.
  Ранняя смерть и неизлечимая болезнь были по тем временам такими же столпами романа, как теперь жестокость и насилие. Тогда, насколько я могу судить, молодой женщине ни в коем случае не полагалось обладать оскорбительно отменным здоровьем. Бабушка постоянно с большим самодовольством рассказывала мне, что в детстве отличалась необычайной хрупкостью: «Никто даже не надеялся, что я доживу до зрелых лет». Стоило якобы легкому ветерку дунуть посильнее, и ее бы не стало. Между тем Бабушка Б. так говорила о своей сестре: «Маргарет-то всегда была очень крепкой, а я — хрупкой».
  Тетушка-Бабушка дожила до девяноста двух лет, а Бабушка Б. до восьмидесяти шести, и у меня лично существуют большие сомнения относительно слабости их здоровья. Но тогда в моде были чрезвычайная чувствительность, истерические припадки, обмороки, чахотка, анемичность. Бабушка сохраняла свою приверженность этим идеалам до такой степени, что часто появлялась перед молодыми людьми, с которыми я собиралась поехать куда-нибудь, чтобы с таинственным видом предупредить их, насколько я нежная и хрупкая и как мало надежд, что я долго протяну на этом свете. Когда мне было восемнадцать, один из моих кавалеров часто с озабоченным видом спрашивал:
  — Вы уверены, что не простудитесь? Ваша Бабушка сказала мне, что вы очень слабы.
  Я возмущенно протестовала и утверждала, что совершенно здорова.
  — Но почему же тогда ваша Бабушка говорит, что вы такая хрупкая?
  Я должна была объяснять, что Бабушка изо всех сил старается, чтобы я выглядела как можно более интересной. Она рассказывала мне, что в ее молодые годы юная девушка в присутствии джентльменов могла позволить себе за обедом лишь поклевать что-нибудь самое легкое. Основные блюда приносили ей в спальню потом.
  Болезнь и ранняя смерть проникли и в детские книжки. Я больше всего любила книгу «Наша златокудрая Виолетта». Маленькая Виолетта — безгрешная и неизлечимо больная уже на первой странице, на последней поучительно умирала, окруженная рыдающими близкими. Трагедия смягчалась беспрестанными проказами двух ее братьев — Панни и Феркина. В «Маленьких женщинах», книге в целом веселой, автор тем не менее должна была принести в жертву прекрасную Бет. Смерть маленькой Нелл в «Лавке древностей» оставляла меня равнодушной и даже вызывала отвращение, хотя во времена Диккенса, конечно, целые семьи рыдали над ее страданиями.
  Диван и кушетка, эти предметы мебели, ассоциирующиеся в наши дни с психиатрами, в викторианскую эпоху служили символом преждевременной смерти, чахотки и Романа с заглавной буквы.
  Я склоняюсь к мысли, что викторианские женщины извлекали из этих обычаев немалую выгоду для себя, избавляясь таким образом от утомительных домашних обязанностей. К сорока годам они забывали все «болезни» и жили в свое удовольствие, наслаждаясь заботой преданного мужа и взвалив все домашние тяготы на дочерей. Их навещали друзья, а прелесть смирения перед лицом преследующих их несчастий вызывала всеобщее восхищение. Страдали ли они в самом деле от какого-нибудь недуга? Вряд ли. Конечно, могла болеть спина или тревожили ноги, как это случается со всеми нами с возрастом. Так или иначе, но лекарством от всех болезней был диван.
  Вторая из моих любимых книг повествовала о маленькой немецкой девочке (само собой разумеется, калеке), которая всегда лежала у окна и смотрела на улицу. Однажды гувернант-ка, легкомысленное и эгоистичное создание, кинулась к окну, чтобы посмотреть на проходящую по улице процессию. Заинтересовавшись, калека высунулась слишком далеко, выпала из окна и разбилась насмерть. С тех пор жизнелюбивую гувернантку постоянно мучили угрызения совести, она раскаивалась до конца жизни. Все эти книги я читала с огромным удовольствием.
  И конечно же Ветхий Завет, которым я наслаждалась с сaмых ранних лет своей жизни. Поход в церковь был одним из caмыx радостных событий недели. Приходская церковь в Тор Моуне была самой старой в Торки. Собственно Торки представлял собой современный водный курорт, но Тор Моун — это настоящий древний поселок. Ввиду того что старая церковь была совсем крошечная, приняли решение построить для прихожан новую, побольше. Ее начали строить как раз, когда я родилась, и папа внес определенную сумму денег от моего имени, так что я оказалась среди основателей этой церкви. Все это он рассказал мне позже, в положенный срок, и я страшно возгордилась.
  — Когда же я пойду в церковь? — постоянно спрашивала я. И наконец великий день настал. Я сидела рядом с папой поблизости от алтаря, на скамейке, специально отведенной для важных персон, и следила за службой по большому папиному молитвеннику. Папа заблаговременно сказал мне, что перед проповедью я могу уйти, если мне захочется. Когда пришло время, он шепнул:
  — Может быть, ты хочешь уйти?
  Я отрицательно замотала головой и осталась. Папа взял меня за руку, и я сидела в высшей степени довольная, изо всех сил стараясь ни разу не шелохнуться.
  Как же я любила воскресные службы! Дома заранее приготовляли специальные книги, которые позволялось читать только по воскресеньям (что превращало их в вознаграждение), а также сборники библейских сказаний, которые я уже знала. Нет ни малейших сомнений, что с точки зрения ребенка библейские истории — это лучшие в мире сказки. В них заключен драматический накал, которого жаждет детское воображение: Иосиф и его братья, его разноцветная одежда, восхождение к власти в Египте и драматичный финал великодушного прощения безнравственных братьев. Моисей и горящий кустарник — другая любимая история. Не говоря уже о неоспоримой притягательности сказания о Давиде и Голиафе.
  Год или два тому назад, стоя на вершине холма в Нимруде, я наблюдала, как местный отпугиватель птиц, старый араб с горстью камней в одной руке и рогаткой в другой, готовился защищать свой урожай от хищных стай. Его мишень была как на ладони, а оружие обладало смертоносной силой, и я вдруг впервые отдала себе отчет в том, что именно Голиафу была расставлена ловушка. Давид с самого начала был в более выгодном положении — он обладал оружием дальнего действия против безоружного человека. И речь идет вовсе не о борьбе между двумя парнями, низеньким и высоким, но о коварстве против грубой силы.
  В дни моей юности к нам часто приходили очень интересные люди, и жаль, что я не обращала на них внимания. Все, что я помню о Генри Джеймсе, — это сетования мамы на то, что во время чая он всегда разламывал пополам кусок сахара, — чистое притворство, как будто не было другого, маленького. Приходил Редьярд Киплинг, и опять в моей памяти осталось лишь, как мама с подругой обсуждают, почему же он в свое время женился на миссис Киплинг. Обсуждение кончилось тем, что мамина подруга сказала:
  — Я знаю почему. Они прекрасно дополняют друг друга. Приняв слово complrement за compliment, я нашла это заключение совершенно бессмысленным. Но когда Няня в один прекрасный день объяснила мне, что самый большой комплимент, который джентльмен может сделать даме, — это предложить ей руку и сердце, все встало на место.
  Хотя я всегда присутствовала на чаепитиях, одетая, как сейчас помню, в белое муслиновое платье, перепоясанное желтой атласной лентой, гости не запечатлелись в моей памяти. Люди, которых я придумывала, всегда были для меня более реальными, чем настоящие. Зато я очень хорошо помню близкую подругу моей мамы, мисс Тауэр, главным образом потому, что она постоянно делала мне больно, и я стремилась избежать встречи с ней. У нее была привычка набрасываться на меня с поцелуями и при этом восклицать:
  — Сейчас я тебя съем!
  Я всегда опасалась, что она действительно может съесть меня. Всю жизнь я тщательно следила за тем, чтобы не кидаться на детей с непрошеными поцелуями. Бедные малютки, ведь они совершенно беззащитны. Дорогая мисс Тауэр, добрая, сердечная, она любила детей, но так мало задумывалась над их чувствами.
  Леди Мак-Грегор была одной из самых влиятельных фигур общественной жизни в Торки, и нас с ней связывали счастливые шутливые отношения. Я еще сидела в коляске, когда однажды она подошла ко мне и спросила, знаю ли я, кто она такая. Я честно ответила, что не знаю.
  — Передай маме, — сказала она, — что ты сегодня повстречалась с миссис «Неизвестнокто».
  Как только она отошла. Няня устроила мне выволочку.
  — Это была леди Мак-Грегор, и вы прекрасно знаете ее.
  Но с тех пор я всегда называла ее миссис «Неизвестно-кто», и это был наш общий веселый секрет.
  Настоящим весельчаком был мой крестный, лорд Лиффорд, в те времена капитан Хьюит. Однажды он пришел к нам и, узнав, что мистера и миссис Миллер нет дома, не огорчился:
  — О, ничего страшного. Я зайду и подожду их. — И попытался войти вслед за старшей горничной.
  Добросовестная горничная захлопнула дверь перед его носом и помчалась на второй этаж, чтобы продолжить беседу с ним из удобно для этой цели расположенного окна туалета. В конце концов капитан убедил ее, что он — друг дома, главным образом потому, что сказал:
  — И я прекрасно знаю, из какого окна вы со мной говорите, — это ватерклозет.
  Топографическое доказательство оказалось для нее неоспоримым, и она впустила его, но тотчас ушла, сгорая от стыда при мысли, что капитану было известно, откуда она разговаривала с ним.
  В те дни мы были чрезвычайно стеснительны во всем, что касалось уборной. Немыслимо было даже представить себе, чтобы кто-то заметил, как вы входите или выходите оттуда, — разве что близкий член семьи. В нашем доме это вызывало большие затруднения, так как туалет находился ровно на полпути между этажами, у всех на виду. Самым ужасным было, конечно, оказаться внутри и слышать доносящиеся извне голоса. Выйти — немыслимо. Приходилось сидеть взаперти в четырех стенах и ждать, пока расчистится путь.
  Я не слишком хорошо помню и своих друзей-сверстников.
  Вспоминаю неких Дороти и Далси, обеих младше меня, вялых девочек с заложенными носами, довольно скучных, на мой взгляд. Мы пили чай в саду и бегали вокруг толстого дуба, поедая девонширские печения с кремом. Не понимаю, почему нам это так нравилось. Их отец, мистер Б., был закадычным другом папы. Вскоре после того, как мы приехали в Торки, мистер Б. сказал отцу, что собирается жениться. На потрясающей, как он описал ее, женщине.
  — И что меня пугает, Джо (так называли папу все его друзья), — говорил он, — что меня положительно пугает, это до какой степени она меня любит!
  Вскоре после этого к нам приехала погостить одна мамина подруга. Она была серьезно озабочена. Находясь в качестве чьей-то компаньонки в гостинице «Норт Девон», она встретила там высокую, довольно красивую молодую женщину, которая громко, во всеуслышание беседовала в холле гостиницы со своей подругой.
  — Я поймала птичку в сети, — победоносно заявила она. — Приручила так, что она теперь клюет у меня с ладони.
  Подруга поздравила ее, они принялись во весь голос обсуждать предстоящее супружество, детали брачной церемонии, тут-то и прозвучало имя жениха — им оказался мистер Б.
  Мама с папой собрались на срочное совещание. Что следует предпринять в подобных обстоятельствах? Могут ли они допустить, чтобы несчастный мистер Б. позволил этой бессовестной женщине так бесцеремонно женить себя из-за денег? Но, может быть, вмешиваться уже поздно? Поверит ли он, если они расскажут ему о том, что услышали?
  Наконец папа принял решение. Не следует говорить мистеру Б. ничего. Сплетни — дело недостойное. И мистер Б. — уже не мальчик. Он сделал свой выбор с открытыми глазами.
  Из-за денег вышла миссис Б. за мистера Б. или нет, но она стала ему превосходной женой, и они были счастливы друг с другом, как голубки. Они вырастили троих детей, никогда не расставались, и трудно вообразить себе более счастливую семью. Бедный мистер Б., к несчастью, умер от рака языка, и в течение всего долгого мучительного периода его страданий жена ухаживала за ним преданнейшим образом.
  — Хороший урок, — сказала мама однажды. — Никогда не думайте, что вы лучше разбираетесь в том, что нужно другим людям.
  За обедом у мистера Б. с супругой разговор обычно вертелся исключительно вокруг еды.
  — Персифаль, дорогой, — рокотала миссис Б., — еще чуть-чуть этого изумительного барашка. До чего же нежный вкус!
  — Как скажешь, Эдит, любовь моя. Разве что чуть-чуть. Разреши мне передать тебе соус. Великолепный, надо признаться. Дороти, милая, еще чуточку барашка?
  — Heт, спасибо, папа.
  — Далси? Совсем крошечный кусочек ножки? Нежной-пренежной?
  — Нет, спасибо, мама.
  У меня была еще одна подружка, Маргарет. Полуофициальная. Мы не ходили в гости друг к другу (мать Маргарет красила волосы в ярко-рыжий цвет и накладывала густые румяна на щеки; как я теперь подозреваю, ее считали женщиной легкого поведения, и папа не разрешал маме встречаться с ней), но с ее дочкой мы гуляли вместе. Думаю, наши няни дружили между собой. Маргарет была страшной болтушкой и приводила меня в полное смятение. У нее только что выпали передние зубы, и это делало ее речь настолько нечленораздельной, что часто я просто не понимала ее. Я чувствовала, что было бы невежливым сказать ей об этом, поэтому отвечала наугад, впадая все в большую и большую безнадежность. Наконец Маргарет предложила «рассказать мне офну исфорию». История касалась «офних офрафленных конфеф», но что из-за этого получилось, я так никогда и не узнала. Невнятица все тянулась и тянулась, пока Маргарет торжественно не закончила:
  — Фы не фумаеф, фто эфо прекрасная исфория?
  Я горячо согласилась, но когда Маргарет задала мне вопрос, связанный со своей «исфорией», я поняла: это уже чересчур, я сейчас сойду с ума. И пылко ринулась в бой со встречным предложением:
  — А сейчас, Маргарет, я расскажу историю тебе.
  Маргарет нерешительно посмотрела на меня. Совершенно очевидно, что ей страстно хотелось обсудить отравленные конфеты, но к этому времени мною уже овладело настоящее отчаяние.
  — Это история — о-о… о персиковой косточке, — смело сымпровизировала я, — о фее, которая жила внутри персиковой косточки.
  — Давай рассказывай, — сказала Маргарет.
  И я стала рассказывать. Я тянула до тех пор, пока не показалась калитка Маргарет.
  — Здорово, — восхитилась Маргарет. — А где ты это вычитала?
  Я нигде это не вычитала. Я выдумала все на ходу из головы. Думаю, ничего особенно хорошего в моей сказке не было. Но она спасла меня от вопиющей бестактности, которую я проявила бы, намекнув Маргарет на ее отсутствующие зубы. Я ответила, что совершенно не помню, из какой книги эта сказка.
  
  Когда моя сестра, «покончив» с образованием в Париже, вернулась домой, мне было пять лет. Помню, с каким волнением я наблюдала, как она выходит из запряженного четверкой лошадей экипажа в Илинге. В кокетливой маленькой соломенной шляпке, вуалетке с черными мушками, она показалась мне совершенно другой. Всячески проявляя доброту к своей маленькой сестре, она рассказывала мне сказки. Мэдж также прилагала все усилия, чтобы усовершенствовать мое образование, и пыталась обучать меня французскому языку по учебнику под названием «Маленький наставник». Боюсь, она была не слишком хорошим преподавателем, и вскоре я воспылала ненавистью к этой книге. Два раза я искусно засовывала ее в шкаф позади других книг, но, к сожалению, через короткое время она вновь появлялась на свет.
  Я поняла, что нужно действовать более основательно. В углу стояла огромная стеклянная горка, где находилось чучело плешивого орла — гордость и слава моего отца. За нее-то я и засунула «Маленького наставника». Успех превзошел все ожидания. Дни проходили в тщательных, но бесплодных поисках пропавшей книги.
  Впрочем, мама с легкостью одержала надо мной победу. Она объявила, что любой, кто найдет книгу, получит премию в виде особенно восхитительного шоколада. Наклонность к гурманству до добра не доводит. Попав в расставленную ловушку, я решительно принялась обыскивать комнату. Наконец, взобравшись на стул, я заглянула за орла и с удивлением радостно воскликнула:
  — Ой! Вот же она!
  Возмездие последовало незамедлительно. Меня отчитали и отправили в постель на весь остаток дня. Я сочла наказание справедливым, так как оказалась разоблаченной, но то, что мне не дали шоколада — это было несправедливо: ведь он был обещан любому, кто найдет «Наставника», а нашла его я!
  Мэдж изобрела игру, которая одновременно пугала и зачаровывала меня. Игра называлась «Старшая сестра». Идея состояла в том, что в нашей семье существовала еще одна старшая сестра, старше Мэдж. Она сошла с ума и жила в Корбин Хед, но иногда приходила домой. Они с Мэдж были похожи как две капли воды, но говорила «cтаршая сестра» совершенно другим голосом — страшным, елейным.
  — Ты ведь знаешь, дорогая, кто я такая? Я твоя сестра Мэдж. Ты ведь не принимаешь меня за кого-то другого? Надеюсь, нет?
  Я приходила в неописуемый ужас. Конечно, я понимала, что на самом деле это была Мэдж, что она притворялась, ну а если… Вдруг «старшая сестра» действительно существует? Этот голос, взгляд искоса. Это «старшая сестра»!
  Обыкновенно мама очень сердилась.
  — Я же просила тебя, Мэдж, не пугать ребенка своими глупыми играми.
  Мэдж отвечала вполне резонно:
  — Но она просит меня играть в это!
  Я просила. Я спрашивала Мэдж:
  — А скоро придет старшая сестра?
  — Не знаю. Ты хочешь, чтобы она пришла?
  — Да-да, хочу…
  Хотела ли я в самом деле? Не знаю, но думаю, что хотела. Моя просьба никогда не удовлетворялась немедленно. Только дня через два в дверь детской стучали и раздавался голос:
  — Можно мне войти, дорогая? Это твоя старшая сестра…
  Многие годы спустя, стоило Мэдж заговорить голосом «старшей сестры», как у меня немедленно бежали мурашки по спине.
  Почему мне нравилось это чувство ужаса? Какой инстинкт нуждается в удовлетворении страхом? Почему в самом деле дети любят сказки про медведей, волков и ведьм? Может быть, это бунт против чересчур благополучной жизни? Может быть, человек нуждается в ощущении некоторой опасности? Может быть, детская преступность в современном мире обязана своим возникновением чересчур благополучному обществу? Не нужно ли человеку бороться с чем-то, победить противника, — доказать себе свою силу? Уберите из «Красной Шапочки» Серого Волка — разве хоть какому-нибудь ребенку это понравится? Короче говоря, как и во всем, что существует в жизни, вы нуждаетесь в некоторой порции страха, но не слишком большой.
  Моя сестра обладала огромным даром рассказывать. Малышом Монти часто умолял ее:
  — Расскажи это еще раз.
  — Не хочу.
  — Ну расскажи, расскажи, пожалуйста.
  — Не хочу.
  — Ну расскажи, пожалуйста, Мэдж, я сделаю что хочешь.
  — Дашь укусить за палец?
  — Да.
  — Я сильно укушу. Может быть, вообще откушу.
  — Неважно.
  Мэдж послушно пускается рассказывать все сызнова. Потом берет палец Монти и кусает его. Теперь Монти вопит. Приходит мама. Мэдж наказывают.
  — Но мы ведь так условились, — упорствует Мэдж.
  Отлично помню свой первый рассказ, мелодраматический и очень короткий, главным образом потому, что писать хорошим почерком и без ошибок было для меня сущим мучением. Речь шла о благородной леди Мэдж (хорошая) и кровожадной леди Агате (плохая). Сюжет разворачивался вокруг наследства.
  Я показала рассказ сестре и предложила ей разыграть по нему спектакль. Сестра немедленно заявила, что лучше она будет кровожадной леди Мэдж, а я — благородной леди Агатой.
  — Но разве ты не хочешь быть хорошей? — спросила я, пораженная. Сестра ответила отрицательно и сказала, что гораздо интереснее быть плохой. Я пришла в восторг, потому что предложила Мэдж играть положительную роль исключительно из вежливости.
  Помню, папа умирал от смеха, — впрочем, весьма доброжелательного, а мама сказала, что, может быть, мне стоит подобрать какое-нибудь другое слово вместо «кровожадной», потому что это слишком сильное выражение.
  — Но она была кровожадной, — объяснила я. — Она убила много людей. Как кровавая Мария Тюдор… Она ведь тоже сжигала людей, привязанных к столбам.
  Волшебные сказки играли в моей жизни большую роль. Бабушка дарила мне книги на день рождения и на Рождество: «Желтая книга волшебных сказок», «Голубая книга волшебных сказок» и так далее — я любила все и перечитывала их снова и снова. Еще был любимый сборник рассказов о животных, написанный Эндрю Лэнгом, включающий, среди прочих, рассказ «Андрокл и лев».
  Примерно тогда же я открыла для себя серию книг миссис Моулсворт, самой известной тогда детской писательницы. Эти книги сопровождали меня многие годы, и, перечитывая их теперь, я снова убеждаюсь, что они очень хороши. Конечно, нынешние дети нашли бы их устаревшими, но миссис Моулсворт искусно закручивала сюжет и умела создавать характеры. «Рыжие», «Просто малыш», «Господин Крошка» предназначались для совсем маленьких, так же как и множество волшебных сказок. Мне и сейчас случается перечитывать «Часы-кукушку» и «Комнату с гобеленом». Но самую любимую из всех — «Хутор на четырех ветрах» — я нахожу теперь неинтересной и не понимаю, почему она так сильно нравилась мне в детстве.
  Чтение считалось слишком большим удовольствием, чтобы стать добродетелью. Никаких сказок до обеда. Предполагалось, что по утрам нужно делать что-нибудь «полезное». И по сей день, если после завтрака я сажусь почитать какой-нибудь роман, то чувствую себя виноватой. По воскресеньям запрещались карточные игры. Я преступила заповедь Няни, считавшей карты «дьявольскими картинками», но и много лет спустя в воскресный день за бриджем не могу избавиться от ощущения, что делаю что-то дурное.
  Незадолго до ухода Няни мама с папой на некоторое время уехали в Америку. Мы с Няней отправились в Илинг. Мне предстояло провести там несколько месяцев — какое счастье! Все хозяйство Тетушки-Бабушки держалось на старой, морщинистой кухарке Ханне, настолько же тощей, насколько пышнотелой была Джейн, — просто-напросто мешок костей; глубокие складки на лице и сутулая спина. Готовила она великолепно. Ханна тоже пекла домашний хлеб три раза в неделю, и мне позволялось присутствовать в это время в кухне, помогать и делать самые маленькие крендельки. Только один раз мне случилось вызвать ее недовольство: я спросила, что такое гусиные потроха. Очевидно, хорошо воспитанные молодые леди не спрашивают о таких вещах, как гусиные потроха. Я носилась по кухне взад-вперед и дразнилась:
  «Ханна, а что такое гусиные потроха? Ханна, я в третий раз спрашиваю, что такое гусиные потроха?» В конце концов Няня увела и отчитала меня, а Ханна не разговаривала со мной два дня. С тех пор я изо всех сил старалась не нарушать правил приличия.
  Однажды в Илинг мне пришло письмо из Америки от папы: в нем сообщалось, что мне оказана честь присутствовать на праздновании шестидесятилетия Тетушки-Бабушки. Папино письмо, написанное согласно требованиям времени довольно велеречиво, не имело ничего общего с его манерой говорить, полной юмора и порой довольно рискованных шуток.
  
  «Агата, будь как можно более внимательной к дорогой Тетушке-Бабушке, ведь ты понимаешь, с какой необычайной добротой она всегда обращалась с тобой. Я узнал, что тебе предстоит присутствовать на великолепном зрелище, которого ты никогда не забудешь, — такое доводится увидеть лишь раз в жизни. Ты должна выразить Бабушке глубокую признательность; показать, как дорого тебе ее отношение. Мне бы тоже очень хотелось быть в этот день среди вас, так же, как и маме. Я знаю, что ты никогда не забудешь этот день».
  
  Папа не обладал пророческим даром, потому что я именно забыла юбилей. До чего же дети странные существа! Что приходит мне на память, когда я оглядываюсь в свое прошлое? Всякая чушь: домашняя портниха, крендельки, которые я делаю в кухне, запах изо рта полковника Ф. И о чем я забыла? О зрелище, за мое участие в котором кто-то заплатил немало денег, только чтобы я увидела и запомнила его. Я очень сердита на себя. До чего же несносным и неблагодарным ребенком я была!
  Это напоминает мне об одном совпадении, настолько потрясающем, что любому оно показалось бы неправдоподобным. Случилось это во время похорон королевы Виктории. И Тетушка-Бабушка, и Бабушка Б. — обе собирались присутствовать на них. Они загодя обеспечили себе окно в доме где-то вблизи от Паддингтона и должны были встретиться там в этот великий и торжественный день. Чтобы не опоздать, Бабушка встала у себя в Илинге в пять часов утра и поспешила на станцию метро «Паддингтон». Она высчитала, что таким образом прибудет на место за добрых три часа до начала церемонии, и захватила с собой вышивание, кое-что из еды и какие-то необходимые мелочи, чтобы скрасить ожидание. Увы, времени, рассчитанного ею впрок, не хватило. Улицы были запружены толпой. Выйдя из станции метро, она уже не могла сделать ни шага вперед. Два санитара из «скорой помощи» вытащили ее из толпы и убедили в том, что ей не удастся пройти дальше.
  — Но я должна! Должна! — плакала Бабушка, и слезы струились по ее лицу. — У меня есть комната, у меня есть место, два первых стула у второго окна на втором этаже, чтобы все рассмотреть.
  — Это невозможно, мэм, улицы забиты, никому не пройти в ближайшие полчаса.
  Бабушка зарыдала сильнее. Санитар, добрый человек, сказал:
  — В любом случае, мэм, вы ничего уже не увидите, но я провожу вас до нашей машины вниз по этой улице, вы сможете сесть, и вам приготовят хорошую чашку чая.
  Бабушка пошла с ними, не переставая плакать. Около кареты «скорой помощи» сидела похожая на нее телосложением дама, тоже плачущая, монументальная фигура в черном бархате, расшитом бисером. Они переглянулись и одновременно испустили два диких возгласа:
  — Мэри!
  — Маргарет!
  И два гигантских бисерных бюста прильнули друг к другу.
  Глава пятая
  Размышляя о том, что доставляло мне в детстве наибольшее удовольствие, я склоняюсь к мнению, что твердое первенство принадлежало обручу, этой самой простой игрушке, которая стоила… сколько? Шесть пенсов? Шиллинг? Никак не больше. И какое неоценимое облегчение для родителей, нянь и слуг! В погожий день Агата идет в сад играть с обручем, и все могут быть совершенно спокойны и свободны, вплоть до следующей трапезы, или, точнее говоря, до момента, когда даст о себе знать голод.
  Обруч по очереди превращался в коня, морское чудовище и железную дорогу. Гоняя обруч по тропинкам сада, я становилась то странствующим рыцарем в доспехах, то придворной дамой верхом на белом коне, Кловером (из «Котят»), совершающим побег из тюрьмы, или — несколько менее романтично — машинистом, кондуктором или пассажиром на трех железных дорогах моего собственного изобретения.
  Я разработала три ветки: «Трубная» — железная дорога с восемью станциями протяженностью в три четверти сада, «Баковая» — по ней ходил товарный поезд, обслуживающий короткую ветку, начинавшуюся от огромного бака с краном под сосной, и «Террасная» железная дорога, которая шла вокруг дома. Совсем недавно я обнаружила в чулане лист картона, на котором каких-то шестьдесят лет назад коряво начертила план железнодорожных путей.
  Никак не могу постичь теперь, почему мне доставляло такое неизъяснимое удовольствие гнать перед собой обруч, останавливаться и кричать: «Ландышевая». Пересадка на «Трубную». «Труба». «Конечная. Просьба освободить вагоны». Я играла так часами. Наверное, это были великолепные физические упражнения. Я со всей прилежностью постигала искусство так бросать свой обруч, чтобы он возвращался ко мне, этому трюку меня научил один из наших друзей — морских офицеров. Сначала у меня ничего не получалось, но я упорно пробовала снова и снова и наконец уловила нужное движение — как же я была счастлива!
  В дождливые дни на свет появлялась Матильда. Большая американская деревянная лошадь-качалка. Матильду подарили сестре и брату еще в Америке, когда они были маленькими. Ее привезли в Англию и теперь оставшуюся от нее бледную тень — грива вылезла, краска облупилась, хвост исчез и т. д. — поместили в примыкавшую к дому маленькую теплицу, не путать с оранжереей, помпезным сооружением, уставленным горшками с бегонией, геранью, целыми ярусами всевозможных папоротников и несколькими пальмами. Маленькая теплица называлась, сама не знаю почему, К. К. (а может быть, Кай Кай?); лишившись всех растений, она приютила у себя крокетные молотки, обручи, мячи, сломанные садовые кресла, старые крашеные железные столы, рваную теннисную сетку и Матильду.
  Матильда работала прекрасно — гораздо лучше всех английских лошадей-качалок, которых я когда-либо видела. Оседланная, она скакала вперед и назад, вверх и вниз и, если ее как следует пришпорить, могла запросто сбросить седока. Рессоры, нуждавшиеся в смазке, отчаянно стонали, и к удовольствию примешивалось чувство опасности. Опять же прекрасная тренировка. Неудивительно, что я была тощей. Компанию Матильде составлял Верный, тоже заокеанского происхождения. Верный — маленький крашеный конь с педальной коляской. Вероятно, из-за долгих лет неподвижности педали больше не крутились. Щедрая порция смазки, конечно, сделала бы свое дело, но существовал гораздо более легкий способ заставить Верного служить. Подобно всем садам в Девоне, наш сад располагался на склоне холма. Мой метод состоял в том, чтобы втащить Верного на самую верхушку поросшего травой откоса, осторожно сесть на него верхом, прошептать ему на ухо что-нибудь подбадривающее — и вот мы уже едем вниз, сначала медленно, потом набирая скорость, так что мне приходится тормозить ногами, чтобы остановиться у самой араукарии в глубине сада. Потом я снова втаскивала Верного на вершину, и все начиналось сначала.
  Спустя несколько лет выяснилось, что в наблюдении за этим целеустремленным торжественным процессом, длившимся порой час кряду, черпал колоссальное удовольствие мой будущий зять.
  С уходом Няни я, конечно, потеряла товарища своих игр. Безутешная, я бродила по саду до тех пор, пока на помощь не пришел обруч.
  Как все дети, я, конечно, всегда стремилась вовлечь в свою игру сначала маму, а потом кого-нибудь из слуг. Но в те времена, если в чью-то прямую обязанность не входило играть с детьми, тем приходилось играть самим. Слуги, хоть и настроенные очень дружелюбно, были по горло заняты своей работой, а потому обычно я слышала в ответ:
  — А сейчас, мисс Агата, бегите играть. У меня полно дел.
  Доброта Джейн ограничивалась горстью изюма или кусочком сыра, которые она давала мне, но с непременным условием съесть все это в саду.
  Так я оказалась в своем собственном мире с моими товарищами по играм. Думаю, это прекрасно. Я никогда не знала, что такое скука, унылое «мне нечего делать», в отличие от многих женщин, всю жизнь страдающих от одиночества и не знающих, чем себя занять. Свое свободное время они рассматривают как кошмар, а не источник наслаждения. Если вас постоянно развлекают, естественно, вы к этому привыкаете. И когда никто не обращает на вас внимания, приходите в полное замешательство.
  Полагаю, из-за того, что подавляющее большинство детей начинают теперь ходить в школу очень рано и жизнь их организованна, они совершенно не знают, куда себя деть во время каникул, и отчаянно скучают. Я всегда очень удивляюсь, когда они подходят ко мне со словами:
  — Ну мне совершенно нечего делать.
  Притворно ужасаясь, я спрашиваю:
  — У тебя ведь очень много игрушек, не правда ли?
  — Не очень.
  — Ну да, разве что два поезда, грузовики, краски да кубики. Ты не можешь поиграть сам?
  — Но я не умею играть один.
  — Вот как? А я умею. Нарисуй птичку, потом вырежь ее, сделай клетку из кубиков и посади птичку в клетку.
  Тучи расходятся, и примерно на десять минут воцаряется тишина.
  
  Перебирая в памяти прожитые годы, я все больше и больше убеждаюсь в одном: мои пристрастия совершенно не изменились.
  Все, во что я любила играть в детстве, осталось любимым занятием на всю жизнь.
  Например, игра в дом.
  Думаю, у меня было разумное количество игрушек: кукольная кроватка с настоящими простынями и одеялами и доставшиеся мне от брата и сестры кубики, из которых можно было построить домик. Многие игрушки я изобретала сама. Вырезала картинки из старых иллюстрированных журналов и наклеивала их в альбомы, сделанные из коричневой толстой бумаги. Разрезала старые рулоны обоев и оклеивала ими коробки. Дело небыстрое.
  Но главное удовольствие в дни, когда нельзя было гулять в саду, конечно же доставлял мне самый обыкновенный крашеный кукольный домик со свободно подвешенной передней стеной, за которой открывались кухня, столовая и холл на первом этаже, а на втором — две спальни и ванная комната. По крайней мере, с этого все начиналось. Потом, постепенно, предмет за предметом, приобреталась мебель. Тогда в магазинах был огромный выбор очень дешевой кукольной мебели. Мои карманные деньги по тем временам составляли приличную сумму. Она складывалась из медяков, которые могли заваляться в папиных карманах. Я приходила к нему в комнату, говорила «доброе утро», а потом поворачивалась к туалетному столику посмотреть, что судьба уготовила мне на этот раз: двухпенсовик? пятипенсовик? Однажды целых восемь пенсов! А иногда вовсе ничего. Неизвестность делала ожидание волнующим.
  Я покупала всегда одно и то же. Немножко конфет — из жженого сахара, потому что мама признавала полезными только их. Конфеты делались прямо в лавке мистера Уайтли, поэтому стоило пересечь ее порог, как по запаху сразу же можно было определить, что изготавливается сегодня: характерный запах жженого сахара — значит ириски, острый — мятные леденцы, едва уловимый — ананасовые, довольно неприятный, совсем слабый — ячменного сахара и всепобеждающий аромат находившихся в процессе приготовления грушевых леденцов.
  Все стоило одинаково: восемь пенсов за фунт. Я тратила четыре пенса в неделю — по одному пенни за каждый из четырех разных сортов. Один пенс полагалось откладывать на нужды беспризорных и бездомных детей (на столе в холле стояла копилка); с сентября копились монеты на рождественские подарки, которые предстояло купить, помимо сделанных дома. Остальное шло на обзаведение моего кукольного домика.
  Я до сих пор помню обворожительные вещи, которые можно было купить. Продукты, например. Маленькие картонные тарелочки с жареной курицей, яичница с ветчиной, свадебный торт, баранья ножка, яблоки и апельсины, рыба, бисквит, рождественский пудинг с черносливом. Плоские коробки с ножами, вилками и ложками. Наборы крошечных рюмок. И наконец, собственно мебель. В моей гостиной стоял гарнитур из обитых голубым атласом стульев, к которым я постепенно подобрала софу и довольно громоздкое золоченое кресло. Здесь же стояли туалетный столик с зеркалом, круглый полированный обеденный стол и уродливый столовый гарнитур, отделанный оранжевой парчой. Лампы и вазы, особенно вазы с цветами. Ну и, конечно, все, что требуется в домашнем хозяйстве: щетки, совки, метла, ведра, кастрюли.
  Вскоре мой кукольный домик стал похож на мебельный магазин.
  А можно — вдруг можно? — чтобы у меня был еще один кукольный домик?
  Мама не считала, что маленькой девочке полагалось иметь два кукольных домика. Но почему бы, осенило маму, не попробовать, предложила она, использовать для этих целей буфет? Так в моем распоряжении оказался буфет — это был бешеный успех. В просторном пустом помещении, расположенном на самом верху, папа когда-то задумывал сделать две спальни для гостей, но сестре и брату так понравилось играть там, что оно осталось комнатой для игр. По стенам кое-где стояли полки с книгами и буфеты, посредине было пусто. Мне выделили буфет с четырьмя полками, встроенный в стену. Мама разыскала обрезки красивых обоев и разрешила мне наклеивать их на полки как коврики. Собственно кукольный дом стоял на верху буфета, став теперь шестиэтажным.
  Дом, конечно, нуждался в семье, которая жила бы в нем. Я поселила туда папу и маму, двух детей и служанку, куклу с фарфоровым лицом и набитым опилками тряпичным телом. Мама сшила из лоскутков кое-какую одежду для них. А папе даже наклеила на лицо маленькую черную бородку и усики. Папа, мама, двое детей и няня. Не семья, а само совершенство. Не припоминаю, чтобы члены семьи отличались какими-то особенностями характера, — они никогда не были для меня живыми людьми, существуя только как обитатели дома. Но когда семья усаживалась вокруг стола, это действительно выглядело здорово. Тарелки, рюмки, на первое — жареная курица и потом весьма изысканный розовый пудинг.
  Еще одним упоительным развлечением был переезд. Грузовой машиной служила большая картонная коробка. Мебель грузили в машину и за веревочку тянули по комнате, совершая несколько кругов, пока грузовик не останавливался у «нового дома». (Переезд совершался, по крайней мере, раз в неделю.)
  Сейчас мне совершенно ясно, что я продолжаю играть в дома до сих пор. Я сменила бесчисленное множество домов, покупала дома, меняла их на другие, обставляла, отделывала, перестраивала. Дома! Благослови, Господь, дома!
  Но вернусь к воспоминаниям. Странное дело, когда начинаешь собирать их, действительно вспоминаешь всю свою жизнь. То счастливые события, то — очень живо — страхи. Но что удивительно: боль и страдания всплывают с трудом. Не хочу сказать, что не помню их, помню, но не чувствую. Все, что касается горестных моментов, задевает меня самым поверх-ностным образом. Я говорю: «Агата была страшно несчастна. У Агаты болели зубы». Но по-настоящему я не испытываю при этом ни горя, ни боли. А с другой стороны, вдруг разлившийся нежданный аромат липы — и я с головой в прошлом, вновь проживаю день, проведенный среди липовых деревьев, ощущаю наслаждение, с которым бросилась тогда на землю, запах горячей травы и внезапное восхитительное осознание великолепия лета; совсем близко кедр, а чуть дальше за ним — река… Чувство слияния с жизнью. В этот момент все возвращается ко мне. Не только то, что возникло в голове как воспоминание, но и давнее пережитое ощущение, во всей полноте.
  Живо помню лютиковое поле. Наверное, мне было лет пять, потому что я гуляла с Няней. Мы жили у Тетушки-Бабушки в Илинге и как-то раз поднялись на холм позади церкви святого Стефана. Вокруг простирались поля, но мы вышли на одно, особенное, сплошь усыпанное лютиками. Я уверена, что мы ходили туда часто. Не знаю, что сохранила моя память, — первый раз или какой-то из следующих, но волнение, овладевшее мною, я не только помню, я его снова ощущаю. Мне кажется, что за многие годы, прошедшие с тех пор, я больше ни разу не видела лютикового поля. Я видела несколько лютиков в поле, но не более того. Огромное поле, сплошь из золотых лютиков, ранним летом — это и в самом деле сказка, она и осталась со мной до сих пор.
  
  Что доставляет в жизни самое большое удовольствие? Осмелюсь предположить, что это зависит от человека. Размышляя и припоминая, я прихожу к выводу, что для меня это почти всегда мирные часы обычной повседневной жизни. Конечно же именно тогда я ощущала самое большое счастье. Украшать голубыми бантами седую голову Няни, играть с Тони, проводить расческой пробор в шерсти на его широкой спине, скакать на воображаемой лошади вброд по реке, которую моя фантазия создала в нашем саду. Гнать обруч через все станции «Трубной» железной дороги. Счастливые часы игр с мамой. В более поздние годы, во время чтения Диккенса, у мамы, случалось, очки частенько сползали с переносицы и голова клонилась вперед, а я отчаянным голосом будила ее:
  — Мама, ты же засыпаешь! — На что она с достоинством отвечала:
  — Ничего подобного, дорогая. Я нисколько не хочу спать.
  И несколько минут спустя засыпала. Помню, мне казалось, что она выглядит очень смешно, в очках, сползших на кончик носа; как я любила ее в эти минуты!
  Мысль довольно парадоксальная, но только в те мгновения, когда вы видите людей смешными, вы действительно понимаете, как сильно вы их любите! Можно восхищаться красотой, умом или обаянием, но все это лопнет, как мыльный пузырь, при малейшем намеке на смешное. Любой девушке, собравшейся замуж, я дала бы такой совет: прекрасно, но представьте себе, что он страшно простудился, гундосит что-то в нос, вместо «м» и «н» говорит «б» и «д», ежесекундно чихает, а глаза у него слезятся.
  Хороший тест, право. Мне кажется, что чувство, которое вы должны испытывать к мужу, — это любовь, скорее даже нежность, привязанность; она примет вместе со всем остальным и жуткий насморк, и некоторые привычки. А страсть — это уже само собой.
  Брак означает больше, чем любовь, я придерживаюсь старомодной точки зрения: самое главное — это уважение. Только не надо путать его с восхищением. Восхищаться мужчиной на протяжении всего брака, мне кажется, безумно скучно, и кончится ревматическими болями в области шеи. Но об уважении вы не обязаны думать, вы лишь с благодарностью постоянно ощущаете его. Как сказала о своем муже одна старая ирландка: «Он и есть моя голова».
  Думаю, именно в этом больше всего нуждается женщина. Она ищет в своем супруге честность, хочет чувствовать в нем опору, уважать его суждения и, если придется принимать трудное решение, спокойно довериться ему.
  Так забавно оглядывать свою жизнь, разные происшествия и сцены — такое великое множество странностей, исходов. Что из всего этого было важным? Что скрывается за выбором, который сделала память? Все равно что подняться на чердак, подойти к большому сундуку, набитому хламом, погрузить в старье руку и сказать: «Я возьму это, и еще это, и вот то».
  Спросите трех или четырех человек об их впечатлениях, скажем, о путешествии за границу, и вы удивитесь тому, насколько разными окажутся их ответы. Помню сына наших друзей, мальчика лет пятнадцати, которого во время весенних каникул взяли в Париж. Когда он вернулся, один из не слишком умных друзей дома, привыкший, как это бывает, говорить с молодежью снисходительно, немного свысока, спросил:
  — Ну-с, молодой человек, что больше всего поразило вас в Париже?
  Мальчик немедленно ответил:
  — Трубы. У них на крышах трубы совершенно не такие, как в Англии.
  С его точки зрения, это было весьма существенное наблюдение. Несколько лет спустя он стал учиться в художественной школе. Следовательно, этот образ, зрительная деталь, действительно произвели на него впечатление, сделали Париж отличным от Лондона.
  А вот другое воспоминание. Оно относится к тому периоду, когда мой брат после ранения, полученного во время войны в Восточной Африке, выздоравливал дома. Он привез с собой слугу, африканца, по имени Шебани. Брат жаждал показать простому африканцу красоты Лондона; он нанял извозчика и, сидя в коляске рядом с Шебани, объехал весь Лондон. Он показал ему Вестминстерское аббатство, Букингемский дворец, парламент, ратушу, Гайд-парк и т. д. Наконец, они возвратились домой, и брат спросил Шебани:
  — Ну как тебе Лондон?
  Шебани сделал большие глаза:
  — Потрясающий, бвана. Потрясающий. Никогда не думал, что увижу такое.
  Брат удовлетворенно кивнул.
  — А что понравилось тебе больше всего?
  Ответ последовал незамедлительно:
  — О, бвана. В магазинах полно мяса. Такие удивительные магазины. Повсюду висят эти туши, разные части туш, никто не ворует их, никто не врывается туда, не толкается, не грабит магазины. Какой великой и богатой должна быть страна, где в магазинах открыто висит столько мяса. Да, действительно, Англия — великая страна! Лондон — потрясающий город!
  
  Точка зрения ребенка — мы все понимали ее когда-то, но ушли так далеко, что с трудом можем вернуться к ней.
  Помню, как я наблюдала за своим внуком Мэтью, — ему было тогда около двух с половиной лет. Он не знал, что я рядом. Я смотрела на него с верхней лестничной площадки. Он очень осторожно спускался вниз по ступенькам. Это было новое достижение, и Мэтью гордился им, хоть и побаивался. Он бормотал себе под нос:
  — Это Мэтью спускается по ступенькам. Мэтью спускается по ступенькам. Мэтью спускается по ступенькам.
  Интересно, мы все начинаем жизнь, думая о себе (как только вообще получаем способность думать) в третьем лице? Наблюдая за собой как бы со стороны? Это я сказала себе когда-то: «Вот Агата в своем праздничном платье входит в столовую»? Как будто тело, в которое помещен наш дух, еще непривычно для нас. Некое целое, которое мы знаем по имени, с которым находимся в определенных отношениях, но еще не полностью отождествили себя с ним. Мы — это Агата, которая идет на прогулку, Мэтью, который спускается вниз по лестнице. Мы скорее видим, чем ощущаем себя.
  И потом в один прекрасный день происходит скачок в следующую стадию. Внезапно «Мэтью, который спускается по лестнице», превращается в «Я спускаюсь по лестнице». Постижение «Я» — первая ступень становления личности.
  Часть вторая
  «Пора не пора — иду со двора»
  Глава первая
  Не задумавшись над прошлым, никогда не восстановишь правильного представления о необыкновенном взгляде на мир, свойственном ребенку. По сравнению со взрослым он смотрит на окружающее совсем под другим углом зрения.
  Дети способны на проницательные оценки происходящего, точные суждения о характерах, но понятия «как» и «почему» ускользают от них полностью.
  Наверное, мне было около пяти лет, когда папа впервые столкнулся с финансовыми трудностями. Сын богатого человека, он пребывал в уверенности, что регулярный доход обеспечен ему навсегда. Дедушка осуществил ряд сложных операций по размещению капитала. Распоряжения входили в силу после его смерти. Из четырех опекунов имущества один был очень стар и, я думаю, давно уже отошел от дел, другой попал в психиатрическую больницу, а двое оставшихся, находясь в весьма почтенном возрасте, умерли вскоре после дедушки. Предусматривалось и право сына распоряжаться собственностью. Не знаю, что послужило причиной дальнейшего — абсолютная неумелость или то, что в ходе перемещения капитала кому-то удалось обратить его в свою пользу. В любом случае финансовая ситуация становилась хуже с каждым днем.
  Папа, озадаченный и подавленный, не будучи деловым человеком, совершенно не знал, что делать. Он писал одному «дорогому старине» Такому-то и другому «дорогому старине» Такому-то, и они отвечали ему, то успокаивая, то ссылаясь на ухудшение положения на бирже, обесценивание бумаг или еще что-то в этом роде. В это время папа получил наследство от старой тетушки и, насколько я понимаю, оно выручило его года на два, между тем как законный доход так и уплыл.
  Примерно в это же время стало ухудшаться и его здоровье. Папа уже давно страдал так называемыми сердечными приступами — весьма общее понятие, под которым может скрываться все что угодно. Думаю, угроза разорения подорвала его организм. В качестве безотлагательных мер было принято решение экономить. Испытанным средством в те далекие времена считалась поездка на некоторое время за границу. И вовсе не из-за налогов, как теперь; насколько я понимаю, налоги составляли шиллинг с фунта — просто за границей жизнь была гораздо дешевле. Смысл отъезда состоял в том, чтобы сдать дом вместе со слугами за хорошие деньги, уехать на юг Франции и поселиться в скромном отеле.
  Если память мне не изменяет, это переселение произошло, когда мне было шесть лет. Эшфилд сдали, кажется, американцам, за внушительную сумму, и семья начала готовиться к отъезду.
  Нам предстояло переехать на юг Франции, в По. Естественно, я была в восторге от этой перспективы. Мы поедем, говорила мне мама, в такое место, где увидим горы. Я задавала кучу вопросов. «Они очень-очень высокие? Выше, чем колокольня церкви святой Марии?» — спрашивала я с огромным интересом. Выше колокольни святой Марии я ничего не видела. Да, горы гораздо, гораздо выше. Они поднимаются на сотни, тысячи футов. Я убегала в сад с Тони, захватив с собой огромную горбушку хлеба, выклянченную в кухне у Джейн, и, не переставая грызть ее, принималась обдумывать все это, пытаясь представить себе горы. Я запрокидывала голову и смотрела в небо. Вот какие будут горы — вверх, вверх, вверх, пока не утонут в облаках. От этой мысли все во мне замирало. Мама любила горы. «К морю я совершенно равнодушна», — часто слышали мы. Горы, конечно же, думала я, станут чем-то великим в моей жизни.
  Единственным, что омрачало будущую поездку за границу, была предстоящая разлука с Тони. Само собой разумеется, Тони не собирались оставить дома; его доверяли бывшей горничной по имени Фрауди, которая вышла замуж за плотника, жила неподалеку от нас и выразила полную готовность взять Тони. На прощание я покрыла Тони поцелуями, а он со всей неистовостью облизал мне лицо, шею и руки.
  Путешествие за границу в те времена по сравнению с теперешними происходило невероятно просто. Естественно, не было никаких паспортов, и не нужно было ничего заполнять. Вы покупали билеты, резервировали места в спальном вагоне, и все. Проще простого. Но Сборы! (заглавная буква должна дать некоторое представление о том, что это обозначало). Не знаю, из чего состоял багаж остальных членов семьи; я хорошо помню, что брала с собой мама. Начнем с трех огромных сундуков с выпуклыми крышками. Самый большой, высотой в четыре фута, был внутри двухэтажным. Далее шли шляпные коробки, гигантские квадратные кожаные чемоданы, три дорожных баула американского происхождения, которые в те времена часто можно было увидеть в коридорах отелей. Они тоже были огромные и, подозреваю, чрезвычайно тяжелые.
  По меньшей мере за неделю до отъезда мамину спальню уже загромождали сундуки. Так как мы были недостаточно богаты для того, чтобы мама имела собственную горничную, она занималась приготовлениями к отъезду сама. Но прежде чем начать собираться, мама должна была произвести некое предварительное мероприятие: все разобрать. Шкафы стояли с распахнутыми дверцами, комоды с выдвинутыми ящиками; среди них сновала мама, «разбирая» и сортируя искусственные цветы и великое множество разрозненных предметов, которые она называла «мои лоскутки» и «мои драгоценности». На то, чтобы уложить все это в соответствующие отделения, уходила уйма времени.
  Теперь мы называем драгоценностями несколько «настоящих» (две-три) и массу побрякушек. В те времена подделки считались свидетельством дурного вкуса, разве что это была случайная, редкая старинная брошка. Настоящие драгоценности мамы состояли из «моей бриллиантовой пряжки, моего бриллиантового полумесяца и моего бриллиантового обручального кольца». Остальные украшения тоже были «настоящие», но сравнительно недорогие. Тем не менее они возбуждали в нас напряженный интерес. Там было «мое индийское ожерелье, мой флорентийский гарнитур, мое венецианское колье, моя камея» и т. д., не говоря о шести брошках, которые в особенности привлекали наше с Мэдж внимание: рыбки — пять маленьких бриллиантовых рыбок, омела — маленький бриллиант, оправленный жемчужинами, пармская фиалка — эмалевая брошь в форме фиалки, «моя роза шиповника», тоже в форме цветка — из розовой эмали, окруженная бриллиантовыми листиками, и, наконец, самая любимая, «ослик», жемчужина неправильной формы, оправленная в бриллианты в виде ослиной головки. Каждая была уже предназначена в будущем кому-то из нас, согласно маминому завещанию. Мэдж должна была получить пармскую фиалку (ее любимый цветок), бриллиантовый полумесяц и ослика. Мне же достанутся роза, бриллиантовая пряжка и омела. Эти посмертные дары совершенно спокойно обсуждались в нашей семье и не вызывали никаких печальных ассоциаций со смертью — лишь горячую признательность.
  Эшфилд буквально ломился от написанных маслом картин, купленных папой. В те дни было модным как можно более тесно увешать картинами стены. Одна была выделена мне: огромное полотно, изображающее море и молодую жеманную даму, поймавшую в сети мальчика. Я воспринимала ее как высшее воплощение красоты, и сейчас, когда пришло время сортировать картины для продажи, мне очень грустно думать о том, насколько жалкими были мои представления о прекрасном. Даже из сентиментальных соображений оставить что-нибудь на память я не сохранила ни одной. Вынуждена констатировать, что у папы всегда был очень плохой вкус в живописи.
  С другой стороны, вся мебель, которую он покупал, — это просто чудо. Папа был одержим любовью к старинной мебели, и шератоновские столы, и стулья в стиле чиппендейл, которые он покупал по дешевке, радовали душу и тело и впоследствии так возросли в цене, что после папиной смерти мама успешно боролась с угрозой нищеты, продавая в немалом количестве лучшие предметы обстановки.
  И папа, и мама, и Бабушка со всей страстью коллекционировали фарфор. Когда Бабушка переехала жить к нам, она привезла с собой свой дрезденский и итальянский фарфор Капо ди Монте. Наши буфеты и так ломились от посуды, поэтому пришлось заказать новый, чтобы разместить в нем бабушкины сервизы. Семья, без всяких сомнений, состояла из коллекционеров, и я унаследовала эту черту. Неприятность заключается в том, что если вы унаследовали коллекцию фарфора или мебели, это лишает вас радости начать коллекционировать. Как бы то ни было, страсть коллекционера нуждается в удовлетворении, и я собрала внушительный ассортимент вполне красивой мебели из папье-маше и безделушки, которых не было в коллекциях моих родителей.
  В день отъезда я так разволновалась, что едва не заболела, при этом не проронила ни слова, как будто набрала в рот воды. Когда происходит что-то действительно захватывающее, я обычно теряю дар речи. Первое, что я отчетливо вспоминаю об этой поездке за границу, — это как мы вступаем на борт корабля в Фолкстоуне. Мама и Мэдж отнеслись к переправе через Ла Манш со всей серьезностью. Ни та ни другая не переносили морских путешествий. Они немедленно удалились в дамский салон, легли и закрыли глаза, лелея надежду пересечь воды, отделяющие их от Франции, избежав самого страшного. Я же, несмотря на достаточно печальный опыт со шлюпкой Монти, была убеждена в том, что покажу себя хорошим моряком. Папа подбадривал меня, укрепляя в этой вере, и я осталась с ним на палубе. Плавание прошло наилучшим образом, но заслуга здесь принадлежала мне, а не морю; я оказала качке достойное сопротивление. Мы прибыли в Булонь, и так приятно было услышать, как папа сказал:
  — Агата — великолепный моряк.
  Следующее волнующее событие — это ночь, проведенная в поезде. Мы с мамой ехали в купе вдвоем, и я забралась на верхнюю полку. Мама всегда питала страсть к свежему воздуху, и поэтому жара в спальном вагоне была для нее истинной пыткой. Помнится, ночью я проснулась и увидела, как мама, опустив вагонное стекло, жадно вдыхает ночной воздух.
  Ранним утром мы приехали в По. Нас уже ждал омнибус отеля «Босежур», и мы забрались туда; наш восемнадцатиместный багаж следовал отдельно. И вот мы в отеле. Большая терраса выходила на Пиренеи.
  — Вот! — сказал папа. — Видишь? Это Пиренеи. Со снежными вершинами.
  Я посмотрела. Меня ждало одно из самых тяжелых разочарований в жизни, этого чувства я никогда не забуду. Где же эти громады, взмывающие вверх, вверх, вверх, до самого неба? Высь над моей головой — за пределами видимого или постижимого? Вместо этого я увидела на горизонте нечто напоминающее торчащие зубы, в лучшем случае поднимающиеся на один или два дюйма над уровнем земли. Это «это»? Это горы? Я ничего не сказала, но до сих пор ощущаю это чудовищное разочарование.
  Глава вторая
  Нам предстояло провести в По около шести месяцев. У меня началась совершенно новая жизнь. Папа, мама и Мэдж немедленно погрузились в лихорадочную деятельность. У папы оказалось немало американских друзей в этих местах. К тому же он завел многочисленные знакомства в отеле, и мы привезли с собой рекомендательные письма в разные другие отели и pensions.
  Чтобы присматривать за мной, мама пригласила приходящую гувернантку — девушка была англичанкой, но всю жизнь прожила в По и говорила по-французски так же хорошо, как по-английски, если не лучше. Планировалось, что с ее помощью я выучу французский. Но из этого ничего не вышло. Мисс Маркхем приходила за мной каждое утро, вела меня на прогулку и всячески привлекала мое внимание к вывескам, которые встречались по дороге.
  Я послушно повторяла все эти слова, но когда мне нужно было что-нибудь спросить, я задавала вопрос на английском языке, и мисс Маркхем отвечала мне тоже по-английски. Насколько я помню, эти долгие прогулки тяготили меня: бесконечное хождение в обществе мисс Маркхем, милой, ласковой, добросовестной, но очень скучной.
  Мама немедленно решила, что с мисс Маркхем толка не получится и мне нужно регулярно заниматься с француженкой, которая будет приходить каждый день. Новое приобретение называлось мадемуазель Моура. Это была высокая крепкая особа, увешанная множеством коричневых пелеринок.
  Как полагалось в те времена, все комнаты, в том числе в отеле, ломились от мебели и разных безделушек. Всего этого было слишком много. Мадемуазель Моура отличалась неуклюжестью. Она неловко передвигалась по комнате, дергала плечами, жестикулировала и рано или поздно неизбежно задевала какую-нибудь вазочку, которая падала и разбивалась. Шуткам и веселью по этому поводу не было конца. Папа говорил:
  — Она напоминает мне птичку, которая у тебя была, Агата, Дафну. Большая, неловкая — помнишь? — она всегда опрокидывала свою кормушку.
  Мадемуазель Моура, невероятно словоохотливая, изливала на меня стремительный поток своих чувств и вызывала робость. Мне становилось все более тягостно отвечать на ее бесконечные взвизгивания: Oh, la ch'ere mignonne! Quelle est gentille cette petite! Oh, la ch'ere mignonne! Nous allons prendre des lecons tr'es amusantes, n'est-ce pas?
  В ответ я молча и холодно смотрела на нее. Потом, под требовательным взглядом мамы с трудом выдавливала: «Merci», чем и ограничивался мой французский язык на то время.
  Уроки тем не менее протекали в приятной атмосфере. Как всегда, я отличалась одновременно прилежностью и тупостью. Мама, любившая быстрые результаты, была не удовлетворена моими успехами.
  — Она совершенно не продвигается так, как могла бы, Фред, — жаловалась мама папе.
  Папа, неизменно доброжелательный, отвечал:
  — О, Клара, дай ей время, дай ей время. Эта женщина здесь всего десять дней.
  Но терпение не принадлежало к числу маминых добродетелей. Кульминация наступила, когда я заболела какой-то легкой детской болезнью, сперва, видимо, подхватив местный грипп. У меня поднялась температура, я была в плохом настроении; и даже потом, уже идя на поправку, — у меня оставалась лишь небольшая температура — я совершенно не могла выносить мадемуазель Моура.
  — Пожалуйста, — просила я, — пожалуйста, не надо сегодня урока, я не хочу.
  Когда на то были серьезные причины, мама всегда шла на уступки. Она согласилась. В обычный час явилась мадемуазель Моура, во всех своих пелеринах и с прочими атрибутами. Мама объяснила, что у меня еще держится жар, я не выхожу из дому, и было бы лучше отменить урок. В тот же миг мадемуазель бросилась ко мне, заколыхалась надо мной, дергая локтями; пелерины развевались, она дышала мне в шею:
  — О, бедная моя крошка! Бедная крошка!
  Она предложила мне почитать, рассказать что-нибудь интересное — надо же развлечь «это бедное дитя».
  Я бросила на маму отчаянный взгляд. Ни минуты больше я не могла этого вынести. Мадемуазель Моура кудахтала вовсю — голос ее звучал уже на самых высоких нотах. «Уведите ее, — молила я взглядом, — ради всего святого, уведите ее!» Не допуская никаких возражений, мама, взяв мадемуазель Моура под руку, увлекла ее к двери.
  — Думаю, будет лучше, если Агата отдохнет сегодня.
  Проводив француженку, мама вернулась и погрозила мне пальцем:
  — Все это очень мило, но совершенно незачем было строить такие ужасные гримасы.
  — Какие гримасы?
  — Да ты все время обезьянничала, глядя на меня. Мадемуазель Моура прекрасно поняла, что тебе хотелось, чтобы она ушла.
  Я расстроилась. Мне совсем не хотелось прослыть невежливой.
  — Но, мамочка, — возразила я, — я же строила гримасы не по-французски, а по-английски!
  Мама рассмеялась и начала объяснять, что, когда корчишь рожицы, то говоришь на неком едином международном языке и понять его может кто угодно. Тем не менее отцу она сообщила, что я не очень-то преуспела в своих занятиях с мадемуазель Моура и она начинает подыскивать ей замену. Папа согласился, что это избавит нас в будущем от многих неприятностей. «На месте Агаты, — добавил он, — я бы не смог вынести эту женщину».
  Избавившись от забот мисс Маркхем и мадемуазель Моура, я начала развлекаться сама. В нашем отеле жила миссис Селвин, вдова или, может быть, невестка епископа Селвина, с двумя дочерьми, Дороти и Мэри. Дороти (Дар) была на год старше меня, а Мэри на год младше. Вскоре мы стали неразлучны.
  Предоставленная себе, я всегда вела себя хорошо и слушалась взрослых, но, оказываясь в компании детей, проявляла полную готовность к любым шалостям. Особенно мы втроем досаждали несчастным официантам во время table dhоte. Однажды мы заменили соль на сахар во всех солонках. В другой раз вырезали из кожуры апельсинов поросят и положили всем в тарелки как раз перед тем, как позвонили к табль-доту.
  Никогда в жизни я больше не встречала таких добрых людей, как французские официанты. В особенности наш Виктор, квадратный маленький человечек с длинным подергивающимся носом. От него исходил чудовищный запах (мое первое знакомство с чесноком). Несмотря на все наши проказы, он нисколько не сердился и все прощал. Не говоря уже о том, что Виктор вырезал нам из редиски восхитительных мышек. И если нам ни разу не влетело как следует за все наши проделки, то только благодаря Виктору, который никогда не жаловался на нас ни хозяевам, ни родителям.
  Дружба с Дар и Мэри значила для меня гораздо больше, чем прежние отношения со сверстниками. Наверное, я как раз достигла того возраста, когда играть вместе стало несравненно интереснее, чем одной. Мы с наслаждением проказничали всю зиму.
  Конечно, номера, которые мы постоянно откалывали, не проходили безнаказанно, но только один раз мы испытали праведный гнев по поводу последовавшего наказания.
  Как-то мама и миссис Селвин сидели вместе и весело разговаривали, когда горничная принесла им записку. «С почтением от бельгийской леди, которая живет в другом крыле отеля. Известно ли миссис Селвин и миссис Миллер, что их дети ходят по карнизу на четвертом этаже?»
  Вообразите себе чувства двух матерей, которые поспешили во двор, посмотрели наверх и увидели три беззаботных фигурки, шатко балансирующие друг за другом на карнизе не больше фута в ширину. Нам и в голову не приходило, что это занятие было сопряжено с какой-то опасностью. Мы немножко перестарались, поддразнивая одну из горничных, и ей удалось заманить нас в кладовую, захлопнуть дверь и торжествующе повернуть ключ в замке. Мы страшно возмутились. Что мы могли сделать? В чулане было крошечное окошко, и, просунув в него голову, Дар сообщила, что, если удастся вылезти через него, то по карнизу можно дойти до угла, повернуть и добраться до какого-нибудь открытого окна. Сказано — сделано. Дар пролезла первой, за ней — я, за мной — Мэри. К нашему общему удовольствию, мы нашли, что ходить по карнизу абсолютно легко. Смотрели ли мы вниз с высоты четвертого этажа, я не помню, но даже если и посмотрели бы, полагаю, у нас бы не закружилась голова и мы не подумали бы, что можем упасть. Меня всегда поражало, с какой непринужденностью дети могут стоять на самом краю пропасти и не испытывать при этом ни малейшего головокружения.
  Нам не пришлось идти слишком долго. Первые три окна, насколько я помню, были закрыты, но следующее, из ванной комнаты, оказалось открытым, и мы влезли в него, чтобы, к нашему удивлению, услышать приказ немедленно явиться в гостиную миссис Селвин. Обе мамы были вне себя. Мы не понимали почему. Нас отправили в постель на весь оставшийся день. Никакие доводы в защиту не принимались во внимание; нас даже не захотели выслушать. И напрасно.
  — Но вы никогда не говорили нам, — наперебой пытались сказать мы, — вы никогда не говорили нам, что нельзя ходить по карнизу.
  Тем временем мама по-прежнему была озабочена проблемой моего образования. Они с сестрой шили платья у городской портнихи, довольно строптивой дамы, и однажды во время примерки мама обратила внимание на ее помощницу, молодую женщину, обязанности которой состояли в том, чтобы держать, подавать и забирать иголки. Мама заметила терпеливую и приветливую помощницу и решила понаблюдать за ней. Она присматривалась к ней во время следующих двух примерок и наконец вступила в беседу. Помощницу звали Мари Сиже, ей было двадцать два года. Отцу Мари принадлежало маленькое кафе, у нее были старшая сестра, тоже портниха, два брата и младшая сестра. Мама страшно удивила девушку, когда как бы вскользь спросила, не хочет ли она поехать в Англию. У Мари перехватило дыхание от неожиданности и радости.
  — Конечно, я должна прежде поговорить об этом с вашей матерью, — заметила мама. — Вполне возможно, ей не захочется, чтобы дочь уезжала так далеко.
  Договорились о встрече, мама навестила мадам Сиже, и они подробно обсудили вопрос. Только после этого мама обратилась к папе:
  — Но, Клара, — запротестовал папа, — ведь эта девушка вовсе не гувернантка, ничего общего с гувернанткой.
  Мама ответила, что, по ее мнению, Мари — как раз то, что мне нужно.
  — Она совершенно не знает английского языка, ни полслова. Агата будет вынуждена выучить французский. У девушки чудесный характер, она веселая. Из приличной семьи. Ей хочется поехать в Англию, и она может обшивать всю семью.
  — Ты уверена, Клара? — выразил сомнение папа.
  Мама всегда была уверена.
  — Как раз то, что нужно, — повторила она.
  Как это часто бывало с бесчисленными мамиными прихотями, эта тоже осуществилась. Закрывая глаза, я вижу перед собой милую Мари. Круглое розовое личико, маленький вздернутый носик и темные волосы, собранные в пучок. Отчаянно робея, как она рассказывала мне потом, Мари вошла утром в мою спальню, вызубрив перед этим английскую фразу, которой должна была приветствовать меня:
  — Доброе утро, мисс. Надеюсь, у вас все хорошо.
  К сожалению, Мари говорила с таким акцентом, что я ничего не поняла. Я недоверчиво посмотрела на нее. В первые дни мы вели себя как две собаки, которые только что познакомились. Мы почти ничего не говорили и присматривались друг к другу. Мари попыталась причесать меня — мои длинные льняные локоны, — но так боялась случайно дернуть и причинить мне боль, что едва дотрагивалась до волос щеткой. Я хотела объяснить ей, что она может расчесывать волосы смелее, но, разумеется, это было невозможно, так как я не могла подобрать нужных слов.
  Как получилось, что меньше чем через неделю мы с Мари уже могли разговаривать друг с другом, я не знаю. При этом мы объяснялись по-французски. Одно слово, за ним другое, подхваченное на лету, и я начала понемногу понимать французскую речь. А через неделю мы были уже настоящими друзьями. Радостью стало все — гулять с ней, делать все что угодно. Так сложился наш счастливый союз.
  В июне в По наступила сильная жара, и мы поехали на неделю в Аржель, на другую — в Лурд, а потом — в Котре, чудное место у самого подножия Пиренеев. (Здесь я отчасти преодолела свое разочарование горами. Впрочем, хотя местоположение Котре было с этой точки зрения гораздо более удовлетворительным, увы, и здесь не все горы упирались в небо.) Каждое утро мы отправлялись в долгую прогулку по горной дороге, которая приводила нас к минеральному источнику, где мы выпивали по стакану воды отвратительного вкуса. Укрепив таким образом здоровье, мы покупали леденцы. Мама предпочитала анисовые, которые я терпеть не могла. На извилистых дорожках близ отеля я вскоре открыла для себя новый восхитительный спорт. Сидя прямо на сосновых иголках вместо саней, я с бешеной скоростью съезжала вниз. Мари не очень одобряла меня, но я с горечью должна признаться, что Мари никогда не пользовалась у меня никаким авторитетом. Мы были друзьями, товарищами по играм, но мне и в голову не приходило слушаться ее.
  Авторитет — странная штука. Мама обладала им в полной мере. Она редко сердилась, разве что едва повышала голос, но стоило ей мягко произнести просьбу, как она немедленно выполнялась. Мама очень удивлялась, что не у всех есть эта способность.
  Когда я в первый раз вышла замуж и у меня уже был ребенок, мама приехала пожить со мной; я как-то пожаловалась ей, что мне очень досаждают соседские ребятишки, которые постоянно лазают через забор. И сколько бы я ни просила их не делать этого, они и в ус не дуют.
  — Как странно, — сказала мама, — почему же ты просто не скажешь им, чтобы они шли прочь?
  — Что ж, попробуй, — предложила я. Как раз в этот момент появилось двое мальчишек, готовых прокричать свое обычное: «Эй! А мы не уйдем» — и начать кидать камешки на газон. Один уже начал карабкаться на дерево. Мама обернулась.
  — Роналд, — сказала она. — Тебя ведь, кажется, так зовут?
  Роналд кивнул.
  — Пожалуйста, не играй так близко от нас. Я не люблю, когда меня беспокоят. Пожалуйста, отойди немного подальше.
  Роналд посмотрел на нее, свистнул своему брату, и они тотчас исчезли.
  — Видишь, дорогая, — сказала мама, — это абсолютно просто.
  Действительно, для нее это было просто. Я совершенно уверена, что мама без всяких затруднений справилась бы с колонией малолетних преступников.
  В отеле в Котре жила тогда девочка гораздо старше меня, Сибил Паттерсон; ее мама дружила с семьей Селвин. Сибил была предметом моего обожания. Я находила ее красавицей, но больше всего меня восхищала расцветающая в ней женская прелесть. В те времена пышные формы были в большой моде, особенно бюст — предмет особых забот. У Бабушки Б. и Тетушки-Бабушки возникали серьезные трудности при попытке обменяться сестринским поцелуем, поскольку прежде сталкивались их выступающие вперед, как буфетные полки, огромные бюсты. Я считала бюст привилегией взрослых, и поэтому появление у Сибил намеков на развивающуюся грудь вызвало во мне ревнивую зависть. Сибил было четырнадцать лет. Сколько же мне еще надо ждать, пока я не начну тоже так восхитительно развиваться? Восемь лет? Восемь лет быть плоской, как доска? Я торопилась, мне хотелось скорее обзавестись этими свидетельствами женской природы. Увы, единственным выходом было терпение. Мне оставалось только терпеть. И через восемь лет, или, может быть, через семь, если повезет, две округлости чудесным образом скрасят мой тощий силуэт. Я могу только ждать.
  Семья Селвин жила в Котре не так долго, как мы. После их отъезда я выбрала себе двух других подружек: маленькую американку, Маргерит Престли, и другую — англичанку Маргарет Хоум. Мои родители дружили с родителями Маргарет Хоум и, конечно, надеялись, что и мы с Маргарет станем друзьями и будем проводить время вместе. Как всегда бывает в таких случаях, я отдала предпочтение Маргерит Престли, сыпавшей необыкновенными фразами и удивительными словами, которых я до сей поры в жизни никогда не слышала. Мы рассказывали друг другу истории, и в одной из историй Маргерит речь шла об опасности, грозящей при встрече со «скаррапином», что совершенно завораживало меня.
  — Но что такое скаррапин? — спрашивала я.
  У Маргерит была няня по имени Фанни, говорившая на протяжном южном диалекте, — как правило, я ничего не понимала из ее речи, Фанни тщетно попыталась дать мне короткое описание этого страшного создания. Я обратилась с вопросом к Мари, но она понятия не имела о скаррапинах. Наконец я взялась за папу. Он тоже сначала несколько затруднялся с ответом, но по дальнейшем размышлении догадался и сказал:
  — Думаю, что ты имеешь в виду скорпиона.
  Почему-то волшебство сразу улетучилось. Скорпион вовсе не казался таким страшным, как воображаемый скаррапин.
  Мы с Маргерит горячо спорили и по поводу того, как появляются на свет дети. Я уверяла Маргерит, что детей приносят ангелы. Сведения были получены от Няни. Маргерит, со своей стороны, была совершенно убеждена, что детей находили среди медицинских инструментов, и доктора приносили их в своих черных сумках. Когда наш ожесточенный спор достиг уже опасной стадии, Фанни внесла ясность:
  — Нет ничего проще, дорогие мои, — сказала она. — Американских детей приносит доктор в черной сумке, а английских — ангелы. И все дела.
  Ссора тотчас прекратилась — мы были удовлетворены объяснением.
  Папа и Мэдж часто совершали верховые прогулки и однажды в ответ на мои настойчивые мольбы пообещали на следующее утро взять меня с собой. Я несказанно обрадовалась. Мама попыталась возражать, но папа успокоил ее:
  — С нами едет опытный гид, — сказал он, — часто сопровождающий детей и умеющий следить за тем, чтобы они не упали.
  Утром подали трех лошадей, и мы тронулись в путь. Мы неслись по извилистой дороге над пропастью, и я была вне себя от восторга, сидя верхом на огромном, как мне казалось, коне. Мы поднимались к вершине вслед за гидом, и время от времени он собирал небольшие букетики цветов, протягивал их мне, а я засовывала их за ленту шляпы. До поры все шло как нельзя лучше, но когда мы добрались до вершины и стали готовиться к обеду, гид превзошел самого себя: он исчез на некоторое время, а потом вернулся бегом, держа великолепную бабочку, которую ему удалось поймать. «Для маленькой мадемуазель», — воскликнул он. Вытащив из лацкана булавку, он проткнул бабочку и прикрепил ее к моей шляпе! О, ужас этого мгновения! Сознание, что несчастная бабочка отчаянно машет крылышками, пытаясь избавиться от булавки. Агония, которая выражается в этих взмахах. Конечно же я ничего не могла сказать. Во мне боролись противоречивые чувства. Ведь со стороны гида это было проявлением любезности. Он принес мне бабочку. Он преподнес ее мне как особый дар. Разве я могла оскорбить его чувства, сказав, что такой дар мне не нравится? И вместе с тем как же мне хотелось избавиться от него! А бабочка тем временем трепетала, умирая, я слышала, как бьются о мою шляпу ее крылья. В таких обстоятельствах у ребенка есть только один выход. Я заплакала.
  — В чем дело? — спросил папа. — У тебя болит что-нибудь?
  — Наверное, она боится ездить верхом, — предположила сестра.
  — Ничего подобного, — сказала я. — Я нисколько не боюсь, и у меня ничего не болит.
  — Устала, — предположил папа.
  — Нет.
  — Что же тогда с тобой?
  Но я не могла ответить. Конечно же не могла. Гид стоял рядом, не сводя с меня внимательного и озабоченного взгляда. Тогда папа сказал довольно сердито:
  — Она еще слишком мала. Нечего было брать ее с собой.
  Я зарыдала с удвоенной силой. Я испортила день им обоим, и папе и сестре, но не могла остановиться. Единственное, чего я желала и на что надеялась, это чтобы папа или сестра догадались, в чем дело. Неужели они не видели эту бабочку? Конечно, видели и могли бы сказать: «Может быть, ей не нравится бабочка на шляпе?» Если бы только они сказали это, все бы уладилось. Но я не могла ничего объяснить им. Ужасный день! Я отказалась от обеда, сидела и плакала, а бабочка хлопала крыльями. В конце концов она перестала шевелиться. Тут бы мне почувствовать облегчение. Но к этому времени я пришла уже в такое истерическое состояние, что никак не могла успокоиться.
  Мы поехали обратно, сердитый папа, сестра в плохом настроении, гид — по-прежнему любезный, доброжелательный и озадаченный. К счастью, ему не пришло в голову во второй раз облагодетельствовать меня бабочкой. Мы вернулись в расстроенных чувствах и нашли маму в гостиной.
  — О боже, — сказала она, — что случилось? Агата ушиблась?
  — Не знаю, — сердито ответил папа. — Понятия не имею, что с ней. Наверное, болит что-нибудь. Она непрерывно плачет с самого обеда и ничего не захотела есть.
  — В чем дело, Агата? — спросила мама.
  Я не ответила. Я только безмолвно смотрела на нее, и слезы продолжали катиться у меня из глаз. Мама задумчиво разглядывала меня несколько минут, а потом спросила:
  — Кто посадил ей на шляпу эту бабочку?
  Мэдж ответила, что это сделал гид.
  — Понятно, — сказала мама. — Тебе это не понравилось, правда? — обратилась она ко мне. — Она была живая, и ты думала, что ей больно?
  О, восхитительное чувство облегчения, сладостное облегчение от того, что кто-то понял твои чувства и сказал тебе об этом, так что ты теперь свободен от кабалы долгого молчания! Я бросилась к маме в объятия, обхватила ее за шею и закричала:
  — Да, да, да! Она билась. Она билась. А он был такой милый и хотел сделать приятное. И я не могла сказать.
  Мама поняла все и ласково похлопала меня по спине. Все происшедшее как-то сразу потеряло свою драматичность.
  — Я прекрасно понимаю, что ты чувствовала, — сказала мама. — Я знаю. Но теперь все уже позади, и не будем больше говорить об этом.
  
  Примерно в это время я вдруг поняла, какой неотразимой привлекательностью обладает моя сестра. Она была совершенно прелестна, хорошенькая, пусть и не красавица в строгом смысле этого слова, унаследовавшая от папы живой ум и умение очаровательно вести себя в обществе, — и больше того, сексуально притягательная. Молодые люди не могли устоять и падали перед ней как кегли. Мы с Мари постоянно, словно на бегах, «делали ставки», то бишь заключали пари и «ставили» на разных ее поклонников. Мы обсуждали их шансы.
  — Может быть, мистер Палмер? Как ты думаешь, Мари?
  — C'est possible. Mais il est trop jeune.
  — Да нет же, — возражала я, — ему столько же, сколько Мэдж.
  Но Мари уверяла меня в том, что он «beacoup trop jeune».
  — По-моему, — говорит Мари, — скорее сэр Амброуз.
  Я с жаром протестую:
  — Он на сто лет старше Мэдж, Мари.
  — Может, и так, — соглашается Мари, — но разница в возрасте способствует устойчивости брака. Хорошо, когда муж старше жены. — Мари добавляет, что сэр Амброуз — прекрасная «партия», честь для любой семьи.
  — Вчера, — говорю я, — она воткнула гвоздику в петлицу Бернару.
  — Но Мари не признает Бернара, он не «garcon serieux», — утверждает она.
  О семье Мари я знаю все досконально. Знаю, например, что их кот может бродить среди бокалов, не задевая их, а потом свернуться клубочком и заснуть прямо на столе. Старшая сестра, Берта, очень серьезная девушка, а младшая, Анжель — всеобщая любимица. Ее братья в результате своих проделок постоянно попадают в беду.
  Мари поведала мне даже семейный секрет, заключавшийся в том, что когда-то раньше у них была фамилия Шиж, а не Сиже, как теперь. Хотя я совершенно не понимала — и не понимаю до сих пор, — в чем состоит источник гордости, я горячо соглашалась с Мари и поздравляла ее с принадлежностью к столь знатному роду.
  Иногда Мари читала мне французские книги, как это делала мама. Но наступил счастливый день, когда я взяла «Воспоминания осла» и, листая страницы, вдруг поняла, что совершенно спокойно могу читать сама. Поздравления посыпались со всех сторон, но особенно радовалась мама. Наконец-то! После стольких мучений я знаю французский и могу читать! Попадались, конечно, трудные места, и тогда я просила помочь разобраться в них, но в целом успех был налицо.
  В конце августа мы оставили Котре и отправились в Париж. Проведенные в Котре летние месяцы вспоминаются мне как едва ли не счастливейшие за всю жизнь. В самом деле, чего еще мог желать ребенок моего возраста? У меня было все. Волнующая новизна. Деревья — вечный спутник и источник радости. (Недаром одного из моих первых воображаемых друзей звали Дерево.) Новая очаровательная подруга, моя дорогая курносая Мари. Экспедиция верхом на осликах. Освоение крутых горных дорог. Веселье в семье. Моя американская подружка Маргерит. Экзотическое ощущение жизни за границей. «Нечто редкое и странное». Как хорошо знает все Шекспир! В то же время это не детали, нанизанные в памяти одна на другую. Это — Котре, городок, долина с маленькой железной дорогой, лесистые склоны и высокие холмы.
  Я никогда не возвращалась туда и радуюсь этому. Год или два тому назад мы размышляли, не провести ли в Котре лето. Не задумываясь, я сказала: «Я бы хотела оказаться там снова». И это правда. Но потом мне стало ясно, что я не могу «оказаться там снова». Никто не может вернуться в заповедные места, живущие в памяти. Даже если предположить, что там ничего не изменилось, а это, конечно, невозможно, вы смотрите на все уже другими глазами. То, что было, уже было. «Путей, которыми ходил, мне больше не пройти».
  Никогда не возвращайтесь туда, где вы были счастливы. Пока вы не делаете этого, все остается живым в вашей памяти. Если вы оказываетесь там снова, все разрушается.
  Существуют на свете и другие уголки, и я сопротивляюсь искушению увидеть их снова. Одно — это гробница шейха Ади на севере Ирака. Мы были там во время моего первого посещения Мосула. Тогда добраться до нее было нелегко; полагалось получить разрешение и остановиться на полицейском посту в Анн Сифни у подножия скал Джебл Маклуб.
  Оттуда, в сопровождении полисмена, мы зашагали по извилистой горной дороге. Стояла весна, свежая и зеленая, повсюду росли полевые цветы. Горная речка неслась по склону вниз. Время от времени навстречу брели козы и дети. Так мы дошли до гробницы Изиды. И на нас снизошел покой — я помню это: вымощенный каменными плитами внутренний дворик, черная змея, вырезанная на стене гробницы. Потом ступенька — нужно с осторожностью переступить через нее, а не ступить на нее, чтобы подняться на порог маленького темного святилища. Там мы сели во внутреннем дворике под ласково шелестящим деревом. Потом один из жрецов Изиды принес кофе, предварительно расстелив на столе грязную скатерть, явно с намерением показать, что им известны обычаи европейцев. Мы оставались там долго. Никто не докучал нам объяснениями. Смутно я знала, что эти жрецы были поклонниками дьявола и что спесивый ангел Люцифер — их идол. Меня всегда удивляло, что почитатели Сатаны были самой мирной из всех религиозных сект в этой части света. На закате мы ушли, пережив мгновения абсолютного покоя.
  Думаю, что сейчас туда организован туристический маршрут. Фестиваль «Весна», конечно же, привлекает туристов. Но я застала эти места в пору их невинности. И не забуду никогда.
  Глава третья
  Оставив позади Пиренеи, мы отправились в Париж, а оттуда — в Динар. Досадно, но все, что я помню о Париже, — это моя спальня в отеле, стены которой были окрашены в такой густой шоколадный цвет, что на их фоне было совершенно невозможно различить комаров.
  Поистине полчища комаров. Они гудели и звенели всю ночь напролет. Наши лица и руки были совершенно искусаны. (Крайне унизительно для Мэдж, которая в этот период ревностно следила за цветом лица.) Мы пробыли в Париже всего неделю, и у меня осталось впечатление, что все это время мы только и делали, что сражались с комарами; мы обмазывали друг друга всевозможными пахучими мазями, ставили на ночные столики курящиеся палочки, расцарапывали укусы, капали на них горячим воском. В конце концов, после энергичных протестов, обращенных к хозяину гостиницы (который категорически утверждал, что в гостинице нет ни одного комара), нам выдали москитную сетку, и это событие — спать под москитной сеткой! — конечно, стало событием номер один. Стоял на редкость жаркий август, под москитной сеткой спать было еще душней.
  Думаю, что мне показали некоторые парижские достопримечательности, но они не оставили в моей памяти ни малейшего следа. Помню, меня взяли на Эйфелеву башню, но, как и горы в свое время, она совершенно не оправдала моих ожиданий. В самом деле, единственным воспоминанием от Парижа стало полученное мною новое прозвище: Moustique. Вполне заслуженное.
  Нет, неправда. Именно во время первого посещения Парижа я познакомилась с предтечами нашего великого механического века. По улицам Парижа во множестве сновали новые средства передвижения под названием «автомобили». Они неслись с бешеной скоростью (по теперешним временам, наверное, очень медленно, но тогда ведь можно было сравнивать только с лошадью), тарахтели, выставляя напоказ свои моторы и механизмы, издавали ужасный запах, а за рулем сидели мужчины в кепи и защитных очках. Ошеломляющее зрелище. Папа сказал, что скоро они будут везде. Мы не поверили ему. Я смотрела на автомобили без всякого энтузиазма, поскольку мое сердце навеки было отдано поездам.
  Мама с сожалением восклицала:
  — Какая жалость, что Монти нет с нами! Ему бы они понравились.
  
  Когда я вспоминаю этот период моей жизни, у меня возникает странное ощущение: будто мой брат тогда вообще не существовал. Вероятно, он приезжал домой из Хэрроу на каникулы, но я представляю его смутно. Объяснение, скорее всего, состоит в том, что он не обращал на меня никакого внимания. Только гораздо позже я узнала, что он доставлял папе много волнений. Его исключили из Хэрроу, так как Монти оказался совершенно не в состоянии сдать экзамены. Кажется, он пошел сначала на судостроительные верфи в Дартмуте, потом переместился севернее, в Линкольншир, но вести и оттуда приходили неутешительные. Папа получил прямой совет: «Из Монти ничего не получится. Дело в том, что у него нет никаких способностей к математике. Как только дело касается практики, все в порядке: он прекрасно работает руками. Но никогда не станет инженером».
  В любой семье всегда найдется постоянный объект беспокойства и хлопот. В нашей семье это был Монти. До последнего дня своей жизни он заставлял окружающих нервничать. Думая о нем, я всегда спрашивала себя: существовала ли на свете ниша, куда бы с удобством для себя вписался Монти? Безусловно, родись Монти Людвигом Вторым Баварским, он чувствовал бы себя отлично. Я представляю его себе сидящим в пустом театре и наслаждающимся оперой, которую дают специально для него. Очень одаренный в музыке, обладатель красивого баса, Монти по слуху играл на различных инструментах, от дешевых дудок до флейты. Однако никогда не учился, чтобы стать профессионалом, и думаю, что такая идея ему и в голову не приходила. Великолепно воспитанный, обаятельный, Монти постоянно был окружен людьми, жаждущими помочь ему выпутаться из любой затруднительной ситуации. Всегда находился энтузиаст, готовый одолжить ему денег или освободить от докучливых обязанностей. Когда Монти было шесть лет, они с сестрой получали карманные денег, и события разворачивались неизменно по одному и тому же сценарию. Монти тратил все свои деньги в первый же день. Позже, на неделе, он внезапно вталкивал сестру в лавку, мимо которой они проходили, и тоном, не терпящим возражений, требовал у продавца свои любимые сладости за три пенни, после чего обращал на Мэдж презрительный и вызывающий взгляд. Мэдж, которая придавала большое значение общественному мнению, всегда платила. Конечно, она страшно злилась и отчаянно ругала его. Монти же только снисходительно улыбался и простодушно предлагал ей конфетку.
  Он вел себя так всю жизнь. Казалось, будто существовал негласный сговор, чтобы угождать ему. Снова и снова разные женщины повторяли мне:
  — Знаете, вы просто не понимаете своего брата Монти. Он ведь нуждается только в сочувствии.
  Истина же заключалась в том, что мы именно отлично понимали его. И, несмотря на все это, невозможно было не любить Монти. Он признавал свои ошибки с обезоруживающей откровенностью и всегда утверждал, что в будущем все будет по-другому.
  Думаю, что в Хэрроу Монти был единственным, кому позволили держать у себя в комнате белых мышей. Его воспитатель, объясняясь с папой, сказал:
  — Он питает такой глубокий интерес к естественным наукам, что я просто вынужден предоставить ему привилегию.
  По мнению всей семьи, Монти нисколько не был увлечен естественными науками. Он просто хотел, чтобы у него жили белые мыши.
  Думаю, Монти — очень интересная личность. Небольшое изменение в игре генов, и из него получился бы большой человек.
  Ему просто чего-то не хватало. Гармонии? Равновесия? Умения приспосабливаться? Не знаю.
  Выбор карьеры решился сам собой. Разразилась англо-бурская война. Почти все юноши записались добровольцами, и Монти, конечно, в их числе. (Однажды Монти снизошел до того, чтобы поиграть с моими оловянными солдатиками; он выстроил их для предстоящего боя и окрестил офицера, командующего войском, капитаном Дэшвудом. Но потом, для разнообразия, он под мои рыдания отрубил Дэшвуду голову за измену родине.) В определенном смысле папа почувствовал облегчение — армия подоспела вовремя, в особенности если принять во внимание фиаско инженерных прожектов Монти.
  Бурская война была, наверное, последней, которую можно отнести к «старым войнам», не наносящим ущерба ни стране, ни жизни. Все зачитывались героическими рассказами о храбрых юношах, доблестных солдатах. Они с честью погибали (если погибали) в славном сражении. Гораздо чаще они возвращались домой, награжденные медалями за подвиги, совершенные на поле брани, и ассоциировались со сторожевыми постами Империи, стихами Киплинга и с розовыми цветными кусочками Англии на карте. Сегодня кажется странным, что все — в особенности девушки — как одержимые раздавали юношам белые перья, а юноши только и мечтали о том, чтобы выполнить свой долг и умереть за родину.
  Я плохо помню начало войны в Южной Африке. Она не рассматривалась как серьезная война — цель состояла в том, чтобы «проучить Крюгера». «Война не протянется больше двух-трех недель», — повторяли все с обычным английским оптимизмом. В 1914 году мы слышали те же самые фразы: «К Рождеству все будет окончено». И в 1940 году, когда Адмиралтейство заняло наш дом под свои нужды: «Не стоит сворачивать ковры и пересыпать их нафталином, уж к концу-то зимы все кончится».
  Так что в моей памяти остались скорее веселая атмосфера, мелодия песни «К концу зимы все кончится» и неунывающие молодые люди, приехавшие из Плимута домой в короткий отпуск.
  Помню сцену за несколько дней до отправки в Южную Африку 3-го батальона Королевского Валлийского полка. Монти захватил с собой из Плимута, где они стояли в это время, своего друга Эрнеста Макинтоша, которого мы почему-то всегда называли Билли. Ему было суждено навсегда стать моим другом и братом, в гораздо большей степени, чем настоящий родной брат. Эрнест, очень веселый и обаятельный, как и большинство окружающих молодых людей, был немного влюблен в мою сестру. Монти и Билли только что надели форму и были чрезвычайно заинтригованы обмотками, которых до тех пор никогда не видели. Они наматывали их вокруг шеи, делали из них тюрбаны и вытворяли еще массу всяких глупостей. Я сфотографировала их в нашей оранжерее с обмотками вокруг шеи. Мое детское преклонение перед героями сосредоточилось на Билли Макинтоше. Я поставила рядом с кроватью его фотографию в рамке, украшенной незабудками.
  Из Парижа мы направились в Бретань, в Динар. Динар остался в моей памяти главным образом как место, где я научилась плавать. Помню ту неописуемую гордость и радость, которые я испытала, обнаружив, что, разбрызгивая вокруг воду, плыву сама и меня никто не держит.
  Еще я запомнила ежевику: никогда в жизни не видела столько и такой ежевики — крупной, зрелой, сочной. Мы с Мари обычно набирали целые корзины, не переставая одновременно уплетать ягоды за обе щеки. Причина невероятного изобилия состояла в том, что местные жители считали ежевику смертельно опасной.
  — Они не едят ежевику, — с удивлением отметила Мари, — они говорят мне: «Вы отравитесь».
  У нас с Мари не было таких предрассудков, и мы с наслаждением «отравлялись» каждый день.
  В Динаре я впервые в жизни включилась в театральную жизнь. У папы с мамой была большая спальня с громадным эркером — практически альковом, задернутым шторами. Естественная сцена для представлений. Вдохновленная пантомимой, которую видела в предыдущее Рождество, я уговорила Мари, и по вечерам мы показывали разные волшебные сказки. Я выбирала роль, которая мне нравилась, а Мари должна была изображать всех остальных.
  Я преисполнена благодарности папе и маме за их неисчерпаемую доброту. В самом деле, что может быть скучнее, чем ежедневно после обеда аплодировать мне и Мари, покуда мы в импровизированных костюмах минимум полчаса разыгрывали перед ними представления? Мы ставили «Спящую красавицу», «Золушку», «Красавицу и чудовище» и тому подобное. Мне больше всего нравилось играть главные мужские роли. Чтобы достичь большего сходства со своими персонажами, я одалживала у Мэдж чулки, натягивала их на себя и расхаживала так по сцене, декламируя свой текст. Спектакль всегда шел на французском языке, поскольку Мари не знала по-английски ни одного слова. До чего же золотой характер был у этой девушки! Только один раз она забастовала, и то по совершенно непостижимой для меня причине. Ей предстояло играть Золушку, и я требовала, чтобы Мари распустила волосы. В самом деле, ведь невозможно представить себе Золушку с пучком! Но Мари, которая безропотно исполняла роль Чудовища, бабушки Красной Шапочки, — Мари, изображавшая добрых фей, злых фей, уродливых старух, участвовавшая в уличных сценах, где вполне реалистически выражалась на арго: «Et bien crache!» (в этом месте папа корчился от смеха) — Мари со слезами на глазах решительно отказалась играть Золушку.
  — Mais, pourquoi pas, Marie? — спрашивала я. — Ведь это очень хорошая роль. Золушка — главная. Она — героиня пьесы!
  Мари отвечала мне, что это совершенно невозможно, она не может играть эту роль. Распустить волосы, появиться с распущенными волосами перед месье! Нет, это исключено. Для Мари было просто немыслимо появиться перед месье с непричесанной головой. Озадаченная, я сдалась. Мы соорудили нечто вроде капюшона поверх пучка, и вопрос был решен.
  Но какими же необычайными были табу! Вспоминаю дочку моих друзей, очаровательную, милую четырехлетнюю девчушку. Ей наняли гувернантку-француженку. Как обычно в таких случаях, все трепетали: «примет» девочка гувернантку или нет, но, ко всеобщему удовольствию, все устроилось наилучшим образом. Девочка пошла с ней гулять, болтала с ней, показала Мадлен свои игрушки. Казалось бы, все пошло хорошо. И только перед сном, когда наступил час купания, она категорически отказалась, чтобы Мадлен выкупала ее. Несколько обескураженная мама выкупала ее в первый день сама, считая, что малышке, может быть, не вполне уютно с новым человеком. Но и на второй, и на третий день последовал столь же решительный отказ. Мир, счастье и дружба царили до того момента, когда надо было купаться и ложиться спать. И только на четвертый день Джоан, горько рыдая и уткнувшись маме в шею, сказала:
  — Ну как ты не понимаешь, мамочка? Неужели ты не понимаешь? Как же я могу показать тело иностранке?
  То же самое относилось и к Мари. Она щеголяла по сцене в брюках, во многих ролях довольно смело показывала ноги, но появиться перед месье с распущенньми волосами — нет, этого она не могла.
  Наверное, наши первые представления были совершенно уморительными, папа, во всяком случае, получал от них огромное удовольствие. Но как же они должны были наскучить вскоре! И все-таки мои родителя были чересчур добры для того, чтобы откровенно сказать мне, что не могут проводить все вечера в моем театре. Время от времени, ссылаясь на гостей, они отказывались подняться наверх, но обычно отважно смотрели в лицо неизбежности, и каким же счастьем, во всяком случае для меня, было играть перед ними!
  Мы остались в Динаре на сентябрь — папе посчастливилось встретить старых друзей: Мартина Пири, его жену и двух сыновей, заканчивавших здесь свой отдых. Папу и Мартина Пири связывала закадычная дружба, начавшаяся еще с той поры, когда они вместе учились в школе в Веве. Жену Мартина, Лилиан Пири, я до сих пор считаю одной из самых выдающихся личностей, которых встречала в жизни, — натура, которую так прекрасно описала Сэквил Уэст в книге «Когда умирают страсти».
  Присущие ей свойства внушали одновременно благоговейный трепет и чувство некоторой дистанции. У нее был красивый чистый голос, тонкие черты лица и ярко-синие глаза. Все движения отличались необычайной грацией. Мне думается, что впервые я увидела ее именно в Динаре, и с тех пор мы встречались достаточно часто, вплоть до самой ее кончины в возрасте восьмидесяти лет. И все это долгое время мое восхищение и уважение к ней только росли.
  В отличие от множества людей, она действительно обладала своеобразным мышлением. Внутреннее убранство ее дома (а их было несколько) поражало оригинальностью. Она изумительно вышивала, на свете не существовало книги или пьесы, которую она не читала бы или не видела, и у нее всегда было свое мнение. Думаю, в наши дни эта женщина могла бы стать большим человеком, но боюсь, в этом случае она бы не производила такого сильного впечатления на окружающих.
  Ее дом всегда наводняла масса молодых людей, радующихся возможности поговорить с ней. Провести с ней несколько часов, даже когда ей уже перевалило за семьдесят, было все равно что надышаться кислородом. Она лучше всех, кого я знала, умела проводить досуг. Обыкновенно она сидела на стуле с высокой спинкой в своей великолепной комнате, занятая рукоделием по собственным образцам, а рядом лежала какая-нибудь интересная книга. У нее был такой вид, будто она готова вести с вами беседу весь день, всю ночь, месяцы напролет. Критические замечания миссис Пири отличались едкостью и ясностью. Хотя она могла рассуждать обо всем на свете, имена упоминались крайне редко. Но больше всего меня привлекала певучая красота ее голоса. Большая редкость! Неприятный голос отталкивает меня сильнее, чем уродливая внешность.
  Папа был счастлив снова увидеть своего друга Мартина. У мамы и миссис Пири оказалось много общего, и если мне не изменяет память, они, едва познакомившись, тотчас затеяли горячую дискуссию о японском искусстве. Один из сыновей Пири, Хэролд, учился в Итоне, а другой, Уилфред, кажется, в Дартмуте, поскольку собирался стать морским офицером. С течением времени Уилфред стал одним из самых близких моих друзей, но в Динаре я знала о нем только то, что при виде банана он всякий раз разражался громким смехом. Это и заставило меня обратить на него внимание. Естественно, ни тот ни другой не брали меня в расчет. Не унижаться же ученику Итона или кадету морского училища до того, чтобы обращать внимание на семилетнюю девочку!
  Из Динара мы двинулись в Гернси, где и провели большую часть зимы. На день рождения меня ждал сюрприз: три яркие экзотические птички. Я назвала их Кики, Туту и Бебе. Вскоре после нашего приезда в Гернси Кики, особенно нежная, умерла. Поскольку она жила у нас не так уж долго, ее смерть не стала для меня страшным горем. Моей любимицей была очаровательная крошечная Бебе. В некотором смысле я получила удовольствие от роскошных похорон, устроенных Кики. Ее торжественно положили в картонную коробку, перевязанную атласной лентой, которую дала мама, после чего мы отправились в окрестности Сент-Петер-Порт; коробку бережно опустили в землю и положили на могилку птички огромный букет цветов.
  Похоронная церемония утешила меня, но не полностью. «Пойдемте на могилку Кики», — часто просила я, и посещение могилки Кики стало моей излюбленной прогулкой.
  В Сент-Петер-Порт меня поразил цветочный рынок — масса разных изумительных цветов, и очень дешевых. Если послушать Мари, то именно в самый холодный и ветреный день на вопрос: «Куда мы сегодня пойдем гулять, мисс?», я с удовольствием отвечала: «Навестить могилку Кики».
  Мари тяжело вздыхала. Две мили на жгучем ледяном ветру! Но я была непреклонна. Я тащила ее на рынок, мы покупали восхитительные камелии или какие-нибудь другие цветы и потом шли две мили под бешеными порывами ветра, часто вместе с дождем, чтобы возложить цветы на могилку Кики. Думаю, пристрастие к похоронам и похоронным ритуалам в крови у людей. В самом деле, что бы делала сейчас археология, если бы не это свойство человеческой природы? Что бы ей осталось? Если я отправлялась на прогулку не с Няней, а с кем-нибудь из слуг, мы неизменно шли на кладбище.
  Какие счастливые сцены можно наблюдать на парижском кладбище Пер-Лашез, когда целые семьи собираются вместе, чтобы почтить и украсить могилы в День Всех Святых! Поминовение усопших — святой обычай. Может, это инстинкт действует? Погружаясь в церемониал погребения, как бы облегчаешь себе страдание и почти забываешь дорогих усопших. В какой бы бедности ни жила семья, первое, на что копят деньги, — это похороны. Одна добрая старушка, работавшая у меня, однажды сказала:
  — Да, дитя мое, я знавала тяжелые времена. В самом деле тяжелые. Но случись мне оказаться нищей, я все равно бы не тронула деньги, которые отложила на свои похороны, и никогда не трону их, даже если мне придется голодать!
  Глава четвертая
  Иногда я думаю о моем последнем перевоплощении, и если только теория перевоплощений заслуживает доверия, я была собакой, с типичными собачьими повадками. Стоило затеять какое-нибудь мероприятие, как я тотчас увязывалась вслед и принимала во всем участие. Возвращаясь домой после долгого отсутствия, я тоже вела себя совершенно на собачий манер. Собака всегда прежде всего обегает весь дом с целью разведки: понюхает здесь, понюхает там, исследуя характерные запахи всех событий, произошедших в доме за время ее отсутствия, и обязательно навестит все свои «заповедные уголки». Я действовала точно так же. Я обошла весь дом, потом побежала в сад и навестила свои заповедные места: чан, Дерево, мой маленький секретный наблюдательный пункт, скрытый в стене. Отыскала обруч и проверила его состояние — я потратила около часа, чтобы удостовериться в том, что все осталось на месте точно так же, как было раньше.
  Самая большая перемена произошла с моей собакой, Тони. Мы оставили Тони маленьким опрятным йоркширским терьером. Сейчас, благодаря нежным заботам Фрауди и бесконечным трапезам, он раздулся как мяч. Фрауди превратилась в полную рабыню Тони, и, когда мы с мамой и папой пришли за ним, она прочитала нам длинную лекцию о том, как именно ему нравится спать, чем его нужно накрывать, что он любит есть и в котором часу привык гулять. Паузы в своей речи она заполняла восклицаниями, обращенными к Тони: «мамочкина любовь», «мамочкин красавец». Тони весьма благосклонно реагировал на эти реплики, впрочем, принимая их как должное.
  — И он не съест ни кусочка, — гордо сказала Фрауди, — если вы не будете кормить его с руки. О нет! Никогда! Я давала ему сама каждую крошечку. Только так.
  По маминому выражению лица я уловила, что дома Тони не ждет такой уход. Мы увезли его с собой в кэбе, который наняли по этому случаю, захватив с собой все его постельные принадлежности и остальное имущество. Тони, конечно, был счастлив увидеть нас снова и облизал меня с ног до головы. Когда ему принесли обед, выяснилось, что Фрауди была совершенно права. Тони посмотрел на еду, потом на маму, потом на меня, сделал несколько шагов назад и сел в ожидании того, когда ему будут подавать еду по кусочкам. Один он милостиво взял из моих рук, но мама быстро прекратила баловство.
  — Это никуда не годится, — сказала она. — Теперь ему придется привыкать есть самостоятельно, как раньше. Поставь все на место, он придет и поест попозже.
  Но Тони не пришел и не поел. Он продолжал сидеть. Никогда не видела собаку, до такой степени охваченную справедливым негодованием. Он обводил своими огромными, полными страдания карими глазами всех членов семьи, собравшихся вокруг него, и затем переводил взгляд на свою тарелку. Он совершенно ясно говорил:
  — Я хочу это. Разве вы не видите? Я хочу мой обед. Дайте мне его.
  Но мама осталась тверда.
  — Даже если он не станет есть сегодня, он съест все завтра, — сказала она.
  — Ты не думаешь, что он умрет от голода? — спросила я.
  Мама задумчиво посмотрела на внушительную спину Тони.
  — Если он немножко поголодает, — сказала она, — это пойдет ему на пользу.
  Лишь на следующий вечер Тони сдался, но не потерял достоинства, принявшись за свой обед только, когда в комнате никого не было. На этом волнения кончились. Дни, когда с ним обращались как с grand seigneur, прошли, и Тони смирился с этим фактом. Тем не менее он целый год не забывал, каким баловнем был в другом доме. Стоило ему услышать малейший упрек или прийти в дурное расположение духа, как он тотчас украдкой убегал и пускался со всех ног в дом Фрауди, где, совершенно очевидно, горько жаловался на то, что его не оценили по достоинству. Эту привычку он сохранял довольно долго.
  Теперь Тони оказался на попечении Мари, в дополнение к ее прежним обязанностям. Мы играли вечером в саду, когда появлялась Мари, в повязанном вокруг талии фартуке и вежливо говорила:
  — Monsieur Toni, pour le bain.
  Это было очень забавно. Тони немедленно улепетывал и забирался под диван, поскольку отрицательно относился к еженедельным купаниям. Его извлекали из-под дивана и затем, поникшего, поджавшего хвост, прижавшего уши, уносили. Позднее появлялась Мари и с гордостью докладывала, сколько блох осталось плавать на поверхности воды после купания.
  Должна сказать, что теперешние собаки по количеству блох не идут ни в какое сравнение с собаками моего детства. Несмотря на то что собак купали, прочесывали щеткой и тщательно причесывали, несмотря на щедрые порции дезинфицирующего раствора, у всех наших собак было полно блох. Может быть, они не вылезали из конюшен или играли с другими, неухоженными собаками. С другой стороны, они были гораздо менее избалованными и гораздо реже посещали ветеринара, чем теперешние. Не припомню, чтобы Тони когда-нибудь болел, его шерсть всегда блестела, он с аппетитом съедал свое мясо, то бишь объедки, оставшиеся после нашего обеда, и над его здоровьем никто никогда не трясся.
  Надо сказать, что и над детьми теперь трясутся куда больше, чем раньше. На легкий жар вообще не обращали внимания. Если температура выше тридцати девяти с половиной держалась двадцать четыре часа, это могло повлечь за собой визит врача, но на меньшие цифры никто не реагировал. Случалось, кто-то объедался зелеными яблоками и мучился от так называемого приступа печени. Двадцать четыре часа в постели, голод, и, глядишь, болезни уже и след простыл. Пища была добротной и разнообразной. Наверное, в те времена существовала тенденция слишком долго держать детей на молоке и молочном киселе, дольше, чем теперь; но я с самого юного возраста любила мясо, которое подавали на обед Няне, и просто обожала бифштексы с кровью. Очень увлекалась также девонширскими сливками. Насколько это вкуснее, говорила я маме, чем рыбий жир! Можно было намазывать их на хлеб или просто есть ложкой. Увы! В нынешнем Девоне уже не найти настоящих девонширских сливок, снятых с кипяченого молока и уложенных пластами с желтыми верхушками в глиняные крынки. Конечно, я просто уверена, что моим самым любимым блюдом были, остались и, может быть, останутся навсегда сливки.
  Мама, страстно жаждавшая разнообразия в пище, как и во всем остальном, время от времени оказывалась во власти какого-нибудь нового веяния. То выяснялось, что «самое питательное — это яйца». Под этим лозунгом мы ели яйца чуть ли не три раза в день, пока не взбунтовался папа. То переживали рыбный период и питались исключительно камбалой и хеком, чтобы улучшить работу мозга. Несмотря на все это, совершив тур по всем диетам, мама возвращалась к нормальной еде, ровно так же, как после насильственного вовлечения папы в теософию, унитаристскую церковь, заигрывания с католицизмом и флирта с буддизмом мама благополучно вернулась на круги своя, к англиканской церкви.
  Было на редкость приятно возвратиться домой и убедиться, что ничего не изменилось, разве что к лучшему: у меня была теперь моя Мари.
  Мне представляется, что до тех пор, пока меня не затопила лавина воспоминаний, я никогда не думала о Мари, это была просто Мари — часть моей жизни. Для ребенка мир — это то, что происходит с ним, и, следовательно, люди в нем делятся на тех, кто им нравится, кого они ненавидят, и тех, кто делает их счастливыми или несчастными. Мари, юная, веселая, улыбающаяся, всегда со всем согласная, представляла собой ценнейшую часть домашнего уклада.
  Теперь мне интересно, а что все это значило для нее? Думаю, она чувствовала себя очень счастливой осенью и зимой, которые мы провели в путешествиях по Франции и англо-нормандским островам. Перемена мест, приятная жизнь в отелях, и — странное дело — она любила свою юную подопечную. Мне было бы, конечно, очень приятно думать, что она любила ее, потому что это была я, но Мари обожала детей и полюбила бы любого ребенка, заботу о котором ей бы поручили, за исключением разве что нескольких настоящих юных монстров, которых всегда можно встретить. Я не особенно слушалась ее; не думаю, что французы вообще могут заставить повиноваться себе. Часто я вела себя позорно. В особенности я ненавидела ложиться спать и изобрела роскошную игру, заключавшуюся в том, чтобы залезать на всю мебель, вскарабкиваться с комода на гардероб и обходить всю комнату поверху, ни разу не коснувшись пола. Стоя в дверях, Мари стонала:
  — О, ми-исс, ми-исс! Madame votre mere ne serait pas contente!
  Мама, конечно, и понятия не имела о том, что происходило.
  Если бы только она вдруг зашла, ей достаточно было бы поднять брови и сказать:
  — Агата! Почему ты еще не в постели? — И через три минуты я была бы в постели как миленькая, без дальнейших понуканий. Но Мари никогда не ябедничала на меня; она умоляла, вздыхала, но никогда не доносила. С другой стороны, не завоевав моего послушания, она завоевала мою любовь. Я очень любила ее.
  Только один раз я по-настоящему огорчила Мари, но совершенно невольно. Это случилось после возвращения в Англию. Мы спорили о чем-то, вполне мирно. Под конец, отчаявшись убедить Мари в своей правоте, я сказала:
  — Mais, mа pauvre fille, vous ne savez donc pas que les chemins de fer sont…
  И вдруг, к моему потрясению, Мари ни с того ни с сего разразилась слезами. Я уставилась на нее в полном недоумении. Сквозь всхлипывания донеслось: да, она действительно «pauvre fille». Ее родители были бедными людьми, не такими богатыми, как у мисс. У них было кафе, в котором работали все их сыновья и дочери. Но это не gentille, не bien relevree со стороны ее дорогой мисс упрекать ее бедностью.
  — Но Мари, — убеждала я, — я вовсе не имела этого в виду.
  Казалось совершенно невозможным объяснить, что мысль о ее бедности вообще не приходила мне в голову и что «mа pauvre fille» я произнесла в раздражении. Бедная Мари была оскорблена и понадобилось по меньшей мере полчаса, чтобы протестами, ласками и бесконечными уверениями в любви успокоить ее. Все в конце концов уладилось. В будущем я изо всех сил старалась никогда больше не употреблять это выражение.
  Думаю, что, оказавшись в Торки, Мари первое время чувствовала себя неуютно и тосковала по дому. Естественно, ведь в отелях, где мы останавливались, всегда было много горничных, нянь, гувернанток, переезжавших из страны в страну, и она не чувствовала себя оторванной от семьи. В Англии она попала в окружение сверстниц или девушек чуть постарше. В это время у нас служили, по-моему, молоденькая горничная и прислуга лет тридцати. Их взгляды на жизнь настолько отличались от мировоззрения Мари, что она должна была чувствовать себя очень одинокой. Они критиковали скромную простоту ее платьев, смеялись над тем, что она никогда не тратила ни одного пенни на побрякушки, ленты, перчатки и прочую чепуху.
  По мнению Мари, она получала фантастически огромное жалованье. Каждый месяц она просила месье оказать ей большую любезность и перевести практически все полученные деньги матери в По. Она оставляла себе ничтожную сумму. Ей это представлялось совершенно естественным и правильным; она откладывала деньги себе на dot, драгоценную сумму, которую все девушки во Франции в то время (а, может быть, и сейчас, не знаю) усердно накапливали, чтобы выйти замуж, поскольку без приданого такой перспективы не существовало. То же самое, что у нас в Англии «нижний ящик», но гораздо более основательное. Хорошая и разумная мысль, ставшая актуальной в нынешней Англии, потому что молодая чета обычно хочет купить себе дом, и поэтому оба — и юноша, и девушка — копят на него деньги. Но в то время, о котором я пишу, девушки не откладывали денег на замужество — это было мужское дело. Мужчина должен был предоставить жене дом, обеспечить ей пропитание, гардероб и все прочие нужды. Поэтому девушки, находящиеся в услужении, и более низкий класс — продавщицы — распоряжались заработанными деньгами по своему усмотрению и тратили их на всякие пустяки. Они покупали новые шляпы, нарядные блузки, а то и брошки и ожерелья. Конечно, можно сказать, что они не скупились в расчете привлечь внимание подходящего жениха. И рядом — Мари, в своей черной юбочке, простой блузке, в крошечной шляпке на голове, никогда не пополнявшая свой гардероб, не покупавшая ничего лишнего. Не думаю, чтобы английские горничные умышленно обижали Мари, но они смеялись над ней; они презирали ее. Мари страдала.
  Только мамина проницательность и доброта помогли Мари выдержать такую жизнь первые месяцы. Она тосковала, хотела домой. Мама говорила с Мари, утешала ее, называла умницей и убеждала в том, что Мари все делает правильно, что английские девушки не такие дальновидные и благоразумные, как француженки. Подозреваю, что мама не преминула замолвить словечко за Мари нашим горничным, объяснив им, что Мари несчастна по их вине. Она находится вдали от дома, и хорошо бы им подумать о том, как они чувствовали бы себя в чужой стране. И постепенно Мари воспряла духом.
  Предвижу, что в этом месте все, кто имел мужество дочитать до него, воскликнут:
  — Но разве вам не приходилось учиться?
  И я отвечу:
  — Нет, не приходилось.
  В девять лет у большинства детей были гувернантки, которых, полагаю, нанимали в основном для того, чтобы следить за ребенком, развивать его физически и воспитывать. То, чему они учились на «уроках», всецело зависело от их наклонностей и вкусов.
  Смутно припоминаю одну или двух гувернанток наших друзей. Одна не признавала ничего, кроме «Детской энциклопедии» доктора Бруэра, копию теперешних «Вопросов и ответов». Отрывочные знания, почерпнутые оттуда, были такого рода: «Назовите три главные болезни зерновых культур», ответ: «Ржавчина, милдью и сажа».
  Я пронесла их с собой всю жизнь, хотя, увы, эти знания ни разу не понадобились мне.
  «Что главным образом производят в Реддиче?» — «Иголки». — «Дата сражения в Гастингсе?» — «1066 год».
  Другая гувернантка, помнится, обучала своих питомцев исключительно естественной истории, но и только. Основное занятие заключалось в сборе листьев, ягод и полевых цветов, которые затем препарировали. Это было невероятно скучно.
  — Ненавижу кромсать все это, — призналась мне моя маленькая подружка. Я полностью согласилась с ней; в самом деле, при слове «ботаника» я всю жизнь вздрагивала как ретивый конь.
  Мама в детстве посещала школу в Чешире, Мэдж она определила в пансион, но в дни моего детства целиком отдалась идее, что единственный путь для воспитания и образования девочек — это предоставить им возможность как можно дольше пастись на воле; обеспечить им хорошее питание, свежий воздух, ни в коем случае не забивать им голову и не принуждать ни к чему. (Конечно, к мальчикам ни один из этих постулатов не относился: мальчики обязательно должны были получать настоящее образование.)
  Как я уже упоминала, мама также увлеклась теорией, что детям не следует читать до восьми лет.
  Мне все же разрешали читать сколько душе угодно, и я не теряла времени. Так называемая классная комната представляла собой просторное помещение на верхнем этаже, вдоль стен которого выстроились полки с книгами. На некоторых стояли детские книги, такие, как «Алиса в Стране Чудес», «Алиса в Зазеркалье», ранние сентиментальные викторианские повести, которые я уже упоминала: «Наша белокурая Виолетта», книги Шарлотты Янг, включая «Венок из ромашек», полное собрание сочинений Хенма, а, кроме того, масса школьных учебников, романов и всего прочего. Я читала все подряд, без разбора, снимая с полки любую заинтересовавшую меня книгу, и часто ничего не понимала, что нисколько не уменьшало моей жажды читать.
  Однажды я наткнулась на французскую пьесу, которую папа и обнаружил у меня в руках.
  — А это где ты взяла?! — воскликнул он в ужасе и забрал у меня книгу. Она принадлежала к собранию французских пьес и романов, которые папа держал тщательно запертыми в курительной комнате, поскольку они предназначались исключительно для взрослых.
  — Она стояла в классной комнате, — сказала я.
  — Нечего ей там делать — ей место в моем шкафу.
  Я отдала папе книгу с облегчением. По правде говоря, я почти ничего не могла в ней понять и с удовольствием вернулась к «Воспоминаниям осла», «Без семьи», а также к прочим невинным произведениям французской литературы.
  Наверное, я все-таки как-то училась, но у меня не было гувернантки. Я продолжала заниматься арифметикой с папой, гордо переходя от простых дробей к десятичным. В конце концов, я достигла таких высот, на которых много коров едят много травы, а цистерны наполняются водой много часов — я находила все это совершенно захватывающим.
  Моя сестра теперь официально «вышла в свет», что означало приемы, туалеты, посещения Лондона и т. д. Мама была всецело поглощена новыми заботами, и у нее оставалось мало времени для меня. Иногда я испытывала ревность, так как все внимание сосредоточилось исключительно на Мэдж. Мамино девичество не отличалось особым блеском. Хотя ее тетя была богата, и Клара постоянно путешествовала вместе с ней, пересекая Атлантический океан в обоих направлениях, тете не приходило в голову «вывести Клару в свет», как тогда говорили. Мама совершенно не жаждала светской жизни, но, как всякой юной девушке, ей, конечно, тоже очень хотелось иметь гораздо более красивые платья, чем те, которые она носила. Тетушка-Бабушка заказывала себе роскошные и модные туалеты у самых дорогих парижских портных, но Клару по-прежнему считала ребенком и так ее и одевала. И опять же эта бедняжка — домашняя портниха! Мама решила, что у ее дочерей будут самые красивые платья со всеми необходимыми аксессуарами, то, чего она была лишена. Отсюда проистекала ее озабоченность сначала туалетами Мэдж, а потом и моими.
  Минуточку-минуточку! Платья-то в те времена действительно были платьями! Их было очень много, из роскошных тканей, роскошной работы. Оборочки, гофрированные складочки, воланы, кружевная отделка, сложные швы и вытачки; чтобы юбка не волочилась по полу, надо было изящным жестом поддерживать ее при ходьбе; а вот капоров, накидок или боа из страусовых перьев у них было мало.
  Знали толк и в прическах: причесаться значило тогда в самом деле причесаться, а не просто провести расческой по волосам, и дело с концом. Волосы завивали, делали букли, локоны и волны, ночью спали в папильотках, волосы укладывали горячими щипцами; если девушка собиралась на бал, она начинала заниматься своими волосами, по крайней мере, за два часа до выхода; на прическу уходило не меньше полутора часов, и еще полчаса на то, чтобы надеть платье, натянуть чулки, вечерние туфли и так далее.
  Все это, конечно, принадлежало не моему, а другому миру. Миру взрослых, к которому я не имела касательства. Тем не менее он оказывал на меня влияние. Мы с Мари обсуждали всех мадемуазелей и решали, кому отдать предпочтение.
  Так получилось, что ни у кого из наших соседей по кварталу не было детей моего возраста. Поэтому так же, как раньше, я выдумала себе целую компанию близких друзей, преемников Пуделя, Белки, Дерева и знаменитых Котят. На этот раз я сочинила Школу. Школа служила лишь местом для семи девочек разных возрастов и разной наружности, вышедших из различных социальных кругов. У Школы не было названия — просто Школа.
  Первые девочки, которые появились в ней, — это Этель Смит и Анни Грей. Этель Смит было одиннадцать лет, а Анни — девять. Этель, брюнетка, с пышной гривой волос, отличалась умом, любила играть в разные игры и говорила басом. Ее лучшая подруга Анни Грей, с льняными колечками волос и голубыми глазами, была полной противоположностью; она постоянно робела, нервничала и чуть что начинала плакать. Она держалась за Этель, свою верную защитницу. Мне нравились обе, но все же я предпочитала смелую и сильную Этель.
  К Этель и Анни я прибавила еще двух девочек: Изабеллу Салливан, богатую золотоволосую красавицу с карими глазами. Ей было одиннадцать лет. Я не просто не любила Изабеллу — я ее ненавидела. Она была «светская». (Это слово очень часто употреблялось в тогдашних повестях и романах: целые страницы «Венка из ромашек» были посвящены страданиям семьи из-за приверженности Флоры к светской жизни.) Изабелла олицетворяла собой светскость. Она важничала, хвасталась своим богатством и носила слишком дорогие и шикарные для ее возраста платья. Ее кузина, Элси Грин, похожая на ирландку, с темными кудрявыми волосами и голубыми глазами, была очень веселая и беспрерывно хохотала. Относясь к Изабелле в целом положительно, она тем не менее иногда как следует отделывала ее. Элси была бедная; она донашивала старые платья Изабеллы, и это иногда вызывало в ней обиду, но не слишком сильную, потому что у нее был легкий характер.
  Кое-какое время мне прекрасно жилось с ними. Они путешествовали со мной по «Трубной» железной дороге, ездили верхом, занимались садоводством и подолгу играли в крокет. Я часто устраивала турниры, состоящие из нескольких матчей. Все мои надежды были сосредоточены на том, чтобы ни в коем случае не выиграла Изабелла. Я жульничала, прилагала все старания, чтобы помешать ей выиграть: криво держала ее молоток, била быстро, почти не целясь, и, несмотря на все это, чем более небрежно я играла, тем больше везло Изабелле. Она попадала в воротца из самых неудобных позиций, посылала шар издали через все поле и почти всегда с успехом; она чаще всего выигрывала или уж, во всяком случае, не вылетала из турнира. Просто невыносимо.
  Через некоторое время мне показалось, что было бы неплохо принять в Школу девочек помладше. Ими оказались шестилетние Элла Уайт и Сью де Верт. Пышноволосая Элла, прилежная и трудолюбивая, была невероятно скучной особой. Она всегда готовила уроки, прекрасно продвигалась по «Детской энциклопедии» доктора Бруэра и очень недурно играла в крокет. Сью де Верт, на редкость бесцветную, не только внешне, с ее светлыми волосами и бледно-голубыми глазами, но и внутренне, я просто не чувствовала. Элла и Сью очень дружили между собой, но Эллу я знала как свои пять пальцев, а Сью ускользала от меня. Думаю, причина заключалась в том, что Сью — это на самом деле была я сама. Беседуя с остальными, я говорила с ними как Сью, а не как Агата, так что Сью и Агата вдвоем олицетворяли одного человека: Сью скорее наблюдала со стороны, чем участвовала во всем как один из моих персонажей. Наконец, чтобы завершить компанию, в Школу поступила сводная сестра Сью — Вера де Верт. Страшно сказать, как много ей было лет — тринадцать! Пока еще нескладная, она обещала стать восхитительной красавицей. Обстоятельства ее рождения были покрыты тайной. Относительно будущего Веры я строила разнообразные планы самого романтического толка. У нее были волосы соломенного цвета и синие, как незабудки, глаза.
  Для создания девочек отлично послужили репродукции картин, изданные Королевской академией, в доме Бабушки в Илинге. Бабушка обещала, что когда-нибудь книга станет моей, и дождливыми днями я часами перелистывала страницы, не столько из интереса к живописи, сколько в поисках подходящих изображений для моих девочек. Кроме того, на Рождество мне подарили книгу, иллюстрированную Уолтером Крейном, — «Праздник Флоры», где цветам придавался человеческий облик. В особенности меня восхищала одна картинка — лицо, обрамленное незабудками, — вылитая Вера де Верт. Маргаритки, как две капли воды, походили на Эллу, а роскошная Корона Императора — конечно же на Этель.
  Должна сказать, что «девочки» не расставались со мной долгие годы, разумеется меняясь и взрослея. Они участвовали в музыкальных вечерах, пели в опере и получали роли в музыкальных комедиях. Уже взрослой девушкой я то и дело вспоминала их и примеривала им разные платья из моего гардероба. Я и сама придумывала для них туалеты. Помню, Этель была очень хороша в платье из темно-синего тюля с белыми лилиями на плече. Бедняжке Анни всегда не хватало одежды. По отношению к Изабелле, несмотря на личную неприязнь, я проявляла справедливость и одевала ее в самые элегантные наряды невероятной красоты — вышитая парча, атлас… Даже и теперь, доставая из шкафа какое-нибудь из своих платьев, я говорю себе:
  — Ах, как бы оно украсило Элси, ей всегда так шло зеленое! Как прекрасно выглядела бы Элла в этой шерстяной тройке!
  Я сама смеюсь над собой в такие моменты, но девочки по-прежнему со мной, хотя, в отличие от меня, не состарились. Двадцать три года — самое большее, что я могу представить.
  Со временем я прибавила еще четыре персонажа: Аделаиду, старшую из всех, высокую блондинку, довольно надменную; Беатрис, попрыгунью, веселую маленькую фею, самую младшую; и двух сестер, Роз и Айрис Рид, овеянных ореолом романтизма. За Айрис ухаживал молодой человек, который писал ей стихи и называл ее Полевой Фиалкой; Роз же была довольно вредной особой, любила розыгрыши и вовсю флиртовала с первым встречным. Само собой разумеется, судьба у них сложилась по-разному — одни вышли замуж, другие на всю жизнь остались одинокими. Этель не встретила суженого и жила в маленьком домике с доброй и милой Анни — сейчас мне кажется, что это весьма правдоподобно, в реальной жизни все сложилось бы именно так.
  
  Вскоре после возвращения из-за границы фройляйн Удер открыла мне счастье наслаждения музыкой. Низенькая, крепкая, грозная немка. Не знаю, отчего она преподавала музыку в Торки, и я никогда не слышала ни слова о ее семейной жизни. Однажды мама появилась в классной комнате, ведя за собой фройляйн Удер, и заявила, что Агате пора начать заниматься музыкой.
  — Aх! — сказала фройляйн с сильнейшим немецким акцентом, хотя превосходно говорила по-английски. — В таком случае начнем немедленно.
  Мы направились к пианино, небольшому инструменту, стоявшему в классной комнате, — конечно же не к роялю в гостиной.
  — Встань здесь, — скомандовала фройляйн Удер.
  Я встала слева от пианино.
  — Слушай, — сказала она, ткнув клавишу с такой силой, что я испугалась, как бы не лопнула струна, — это до мажор. Понятно? Это нота «до». А вот до-мажорная гамма. — Она сыграла гамму. — Теперь возьмем мажорный аккорд, он звучит так. Теперь снова гамма — вверх и вниз. Ноты такие: до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до. Понятно?
  Я сказала, что понятно. По правде говоря, я давно знала все это.
  — А теперь, — сказала фройляйн, — а теперь отвернись, чтобы не видеть клавиши, и угадай ноту, которую я возьму после «до».
  Она взяла «до», а потом с такой же силой другую ноту.
  — Ми, — сказала я.
  — Правильно. Прекрасно. Попробуем еще. — Она еще раз обрушилась на «до», а потом на другую ноту. — А это?
  — Ля? — я заколебалась.
  — Ах-х, просто великолепно. Очень хорошо. Ребенок музыкальный. У тебя есть уши, да-да. Мы пойдем превосходно.
  Что и говорить, начало было положено отличное. Если по-честному, то, мне кажется, у меня не было ни малейшего представления о нотах, которые она мне загадывала. Думаю, что отгадала их случайно. Тем не менее после такого превосходного старта мы двинулись вперед, преисполненные взаимного энтузиазма. Вскоре дом уже оглашался звуками гамм и арпеджио, а потом и неизбежного «Веселого крестьянина». Я обожала уроки музыки. И мама и папа играли. Мама обыкновенно играла «Песни без слов» Мендельсона и многие другие пьесы, выученные еще в юности. Она играла достаточно хорошо, но, думаю, не была страстной любительницей музыки. Папу же отличала истинная музыкальная одаренность. Он мог играть по слуху все на свете, вплоть до американских народных песен и негритянских спиричуэлз. К «Веселому крестьянину» мы с фройляйн Удер добавили вскоре «Грезы» и другие волшебные миниатюры Шумана. Я с энтузиазмом занималась по часу или два в день. От Шумана я перешла к Григу, в которого попросту влюбилась, в особенности меня пленяли «Любовь» и «Первые вздохи весны». Когда я наконец смогла сыграть «Утро» из «Пер Гюнта», счастье просто переполнило меня. Как и большинство немцев, фройляйн Удер преподавала великолепно. Занятия не сводились к тому, чтобы постоянно играть разные пьесы, приятные для души: бесконечные этюды Черни не вызывали у меня такого рвения, как Григ или Шуман, но фройляйн Удер не допускала возражений.
  — Прежде всего должна быть хорошая база, — сказала она. — Этюды — это реальная действительность, необходимая суть всего. Мелодии — да, конечно, изумительные вышитые узоры, они похожи на цветы, они расцветают и исчезают, но у них должны быть корни, крепкие корни и листья.
  Так что в основном я занималась корнями и листьями и, может быть, одним или двумя встретившимися по пути цветками. Мне кажется, я была куда более довольна достигнутыми результатами, чем все остальные члены семьи, несколько угнетенные моим рвением и находившие, что я слишком много занимаюсь.
  Раз в неделю в помещении под помпезным названием «Атенеум», расположенном над лавкой кондитера, проводились уроки танцев. Меня начали учить танцевать рано — наверное, в пять или шесть лет, потому что я помню, как еще Няня водила меня в «Атенеум». Самые младшие начинали с польки. Учили польке так: три раза топнуть правой ногой, три раза левой, правой — левой, правой — левой, топ-топ-топ, топ-топ-топ. Сомнительное удовольствие для тех, кто пришел выпить чайку этажом ниже. Когда я вернулась домой, Мэдж обескуражила меня, сказав, что польку танцуют совершенно не так.
  — Нужно сначала скользнуть одной ногой, приподняв другую, а потом наоборот — вот так.
  Замечание Мэдж смутило меня, но, видимо, учительница танцев, мисс Хики, прежде чем показывать нам па, считала нужным дать представление о ритме польки. Мисс Хики внушала, как я помню, восторг, несколько даже пугающий. Высокая, величественная, с седыми волосами, уложенными в роскошную прическу, всегда в длинных, струящихся складками юбках, она явно напоминала маркизу де Помпадур, и танцевать с ней вальс — разумеется, значительно позже — было очень страшно. Из двух ее помощниц — одной было лет восемнадцать, другой примерно тринадцать — мы очень любили младшую, добрую и славную Эйлин, которая трудилась в поте лица. Старшую, Элен, мы побаивались, и она занималась только с самыми способными.
  Уроки проходили так: мы начинали с получасовых упражнений с эспандером, растягивая его изо всех сил для развития грудной клетки и рук. (Эспандер представлял собой синие эластичные резиновые ленты, прикрепленные к двум ручкам.) Затем шла полька; после обычного топ-топ-топ все танцевали вместе, причем старшие девочки с младшими. «Видела, как я танцую польку?», «Видела, как у меня кружится юбка?»
  Танцевать польку было весело, но неинтересно. За полькой следовал «большой марш». Мы становились в пары и чинно шествовали к центру залы, после чего расходились в стороны и выполняли разные фигуры — младшие повторяли движения за старшими. Марши мы танцевали с партнерами, которых должны были выбирать сами, и чаще всего именно это возбуждало страшную ревность. Конечно же все стремились заполучить себе в партнеры Элен или Айлин, но мисс Хики зорко следила за тем, чтобы никто не монополизировал право танцевать с ними. После марша младших отправляли в отдельную комнату, где они разучивали па польки, а позже — вальса или других затейливых танцев, в которых проявляли особенную неловкость. В это время старшие под бдительным оком мисс Хики танцевали в зале сложные танцы — с тамбурином, кастаньетами или веером.
  Что касается танца с веером, то как-то раз в разговоре с моей дочерью Розалиндой и ее подругой Сьюзен, в ту пору восемнадцатилетними девушками, я упомянула, что в юности танцевала с веером. Взрыв смеха, раздавшийся в ответ, озадачил меня.
  — Ну неправда, мама, не может быть! Танец с веером! Сьюзен, мама танцевала с веером!
  — Ну и что? Я всегда знала, что от викторианцев всего можно ожидать!
  Оказалось, что под танцем с веером мы подразумеваем совершенно разные вещи.
  Потом старшие садились и отдыхали, а младшие танцевали матлот или какие-нибудь несложные народные танцы. В конце концов мы дошли до ухищрений лансье (старинная форма кадрили). Научились танцевать шведский деревенский танец и «Сэр Роджер де Коверли». Два последних имели большое значение; на вечеринках не приходилось стыдиться своей неуклюжести в этой части светского общения.
  В Торки наш класс состоял почти полностью из девочек. Когда же я стала учиться в Илинге, появилось довольно много мальчиков. Мне было тогда лет девять, я робела и не отличалась большими способностями к танцам. Один совершенно прелестный мальчик, годом или двумя старше, подошел и пригласил меня танцевать с ним лансье. Сконфуженная и удрученная, я сказала, что не умею танцевать лансье. Этот отказ дался мне трудно — я еще никогда не видела такого привлекательного мальчика, темноволосого, темноглазого — я сразу почувствовала наше внутреннее родство. Опечаленная, я села и тотчас ко мне подошла учительница и сказала:
  — Агата, у нас никто не сидит.
  — Я не умею танцевать лансье, мисс Уордсуорт.
  — Ничего, ты скоро научишься, милая. Сейчас мы найдем тебе кавалера.
  Она подозвала рыжего веснушчатого мальчика с заложенным курносым носом:
  — Вот и он, Агата. Его зовут Уильям.
  Во время танца, когда танцующие оказывались напротив друг друга, я увидела мою первую любовь с другой девочкой. С обидой он шепнул мне:
  — Со мной вы не хотели танцевать, а сейчас танцуете. Очень некрасиво с вашей стороны.
  Я попыталась объяснить ему, что не виновата, я в самом деле думала, что не умею танцевать лансье, но мне приказали — однако попробуйте объясниться во время танца — ничего не вышло. Он не сводил с меня укоризненного взгляда до самого конца занятий. Я надеялась увидеть его в следующий раз, но, увы, мне вообще больше не пришлось встретиться с ним — еще одна печальная любовная история.
  Единственный танец, которому я научилась и который пригодился мне в жизни — это вальс, но при этом я никогда не любила вальсировать. Мне не нравился ритм, и у меня всегда страшно кружилась голова, в особенности когда мне оказывала честь своим приглашением на танец мисс Хики. Она закруживала в вальсе так, что ноги практически не касались пола, и к концу танца все плыло перед глазами, я едва могла устоять на ногах. Но, должна признаться, ее танец представлял собой великолепное зрелище.
  Фройляйн Удер исчезла из моей жизни, не знаю когда и куда. Может быть, возвратилась в Германию. Ее заменил молодой человек по имени, если я не ошибаюсь, мистер Троттер. Органист одной из церквей, он подавлял меня совсем другим стилем преподавания, к которому мне пришлось привыкать. Я сидела чуть ли не на полу, откуда тянула руки к клавиатуре, и должна была играть кистью. Метод фройляйн Удер заключался как раз, наоборот, в том, чтобы сидеть очень высоко и играть от локтя. Нависая над клавиатурой, можно было извлекать из нее сколь угодно громкое звучание. Приятно в высшей степени!
  Глава пятая
  Вскоре после нашего возвращения с Нормандских островов тучи над моим папой начали сгущаться. Он и за границей чувствовал себя не слишком хорошо и дважды обращался к докторам. Второй доктор поставил тревожный диагноз: почечную недостаточность. Возвратившись в Англию, папа обратился к нашему доктору, который не согласился с диагнозом коллеги и направил папу к специалисту. Тень в доме повисла теперь навсегда. Смутное, ощущаемое только ребенком предчувствие беды подобно тревожному затишью в природе перед надвигающимся ураганом.
  Медицина отличалась полной беспомощностью. Папа посетил двух или трех специалистов. Первый сказал, что все, конечно, от сердца. Я не помню деталей, но прозвучавшие в разговоре мамы с сестрой слова: «Воспаление нервов, окружающих сердце» — показались мне очень страшными. Другой врач категорически свел все к болезни желудка.
  Папа испытывал боль и задыхался, и промежутки между приступами неуклонно сокращались; мама сидела рядом с ним, помогала ему принять более удобное положение и кормила его лекарствами, которые прописал последний доктор.
  Как это всегда бывает, с приходом нового доктора появлялась трогательная вера в то, что именно его назначения правильные. Конечно, вера делает чудеса — вера, новое впечатление, произведенное энергичным доктором, — но все это не имеет никакого значения для тех необратимых изменений, которые происходят в организме.
  Большую часть времени отец сохранял обычную веселость, но атмосфера в доме изменилась. Он по-прежнему ходил в свой клуб, летом проводил дни на крокетной площадке; возвращаясь, смешил всех занятными рассказами — все тот же обаятельный добрый человек. Он никогда не сердился, не раздражался, но повсюду витала тень надвигавшегося несчастья. Охваченная тревогой, мама все время героически пыталась успокоить папу, убеждая его в том, что он выглядит лучше, чувствует себя лучше и идет на поправку.
  Между тем все неотвратимее становился финансовый крах. Состояние, согласно завещанию дедушки, было вложено в недвижимость в Нью-Йорке, но дома были арендованы, а не находились в собственности. В той части города земля стоила дорого, а расположенные на ней дома — практически ни гроша. Доходы полностью поглощались затратами на ремонт и налогами.
  Уловив обрывки разговоров, наполненных для меня драматизмом, я поспешила наверх к Мари и в полном соответствии с традициями викторианской эпохи заявила, что мы разорены. Это сообщение не произвело на нее убийственного впечатления, на которое я рассчитывала; она, однако, попыталась выразить сочувствие маме, которая пришла ко мне достаточно раздосадованная.
  — Право же, Агата, не следует преувеличивать то, что ты услышала. Мы не разорены. Мы сейчас в стесненных обстоятельствах, и нам придется экономить.
  — Не разорены? — спросила я, глубоко огорченная.
  — Не разорены, — твердо ответила мама.
  Должна сказать, я была разочарована. В многочисленных книгах я часто читала, как люди разоряются, и относилась к этому очень серьезно, как и положено. У отца семейства вот-вот грозили «лопнуть мозги»; героиня, одетая в лохмотья, покидала родной дом и так далее.
  — Я совершенно забыла, что ты в комнате, — сказала мама. — Но ты ведь понимаешь, что нельзя повторять то, что случайно подслушала.
  Я пообещала, что больше не буду, но мое чувство справедливости было оскорблено, поскольку совсем незадолго до этого меня подвергли критике за то, что я не сказала о том, что случайно услышала. Правда, по другому поводу.
  Однажды мы с Тони в ожидании обеда, по обыкновению, залезли под обеденный стол — наше излюбленное место, очень подходящее, чтобы играть в таинственные приключения в страшных пещерах и подземных темницах. Чтобы не обнаружить себя перед разбойниками, заточившими нас в мрачные подвалы, мы едва дышали — это, впрочем, не относилось к толстому и пыхтящему Тони, — когда с супницей в руках в столовую вошла Бартер, горничная, помогавшая разносить еду нашей официантке. Она поставила супницу на край буфета, предназначенного для горячих блюд, потом приподняла крышку и погрузила в суп большую разливную ложку. Зачерпнув суп, она сделала несколько больших глотков. В этот момент в столовую вошла Льюис.
  — Я сейчас буду бить в гонг, — начала было она говорить, потом сама себя перебила: — Батюшки, Лу, а ты-то что здесь делаешь?!
  — Хочу немножко подкрепиться, — сказала Бартер, смеясь от души. — Да-а, недурной супчик. — И она сделала очередной глоток.
  — Сейчас же закрой супницу, — закричала Льюис, совершенно шокированная, — немедленно!
  Бартер издала смешок своим мягким басом, положила половник на место и отправилась в кухню за тарелками для супа, тут-то на свет божий появились мы с Тони.
  — Хороший суп? — с интересом спросила я, выкарабкиваясь из-под стола.
  — О, какой ужас! Мисс Агата, как же вы меня напугали!
  Слегка удивленная всем, что увидела, я тем не менее сказала об этом лишь года два спустя. В разговоре с Мэдж мама упомянула нашу бывшую горничную Бартер, и я вдруг вмешалась в беседу:
  — Я помню Бартер. Она всегда ела суп из супницы в столовой, перед тем как вы приходили обедать.
  Мое высказывание вызвало живейший интерес и у мамы, и у Мэдж.
  — Но почему же ты не сказала ничего мне? — спросила мама.
  В ответ я молча уставилась на нее, не понимая в чем дело.
  — Н-у-у, — протянула я, стараясь сохранить достоинство, — я не склонна распространять информацию.
  После этого случая в домашний обиход вошла шутка: «Агата не склонна распространять информацию». Кстати говоря, это была чистая правда. Я не распространяла информацию, если только она не представлялась мне уместной и нужной. Я хранила все полученные обрывки сведений в голове в специальных архивах памяти. В семье, где все отличались открытостью в общении, эта моя особенность казалась непостижимой. Когда любого из них просили держать что-то в секрете, они забывали об этом постоянно! Что делало их гораздо более занимательными личностями, чем я.
  Возвращаясь с вечеринок или приемов на открытом воздухе, Мэдж всегда приносила кучу забавных историй. Моя сестра и в самом деле была необыкновенно занятной особой; куда бы она ни пошла, она постоянно оказывалась в центре внимания, и все вертелось вокруг нее. Даже спустя многие годы, когда Мэдж, например, отправлялась за покупками, с ней происходило или она слышала что-нибудь экстраординарное. Ее рассказы не были фантазиями чистой воды — в основе всегда лежало какое-то реальное происшествие, но Мэдж пользовалась случаем для того, чтобы сочинить остроумный рассказ.
  Я же, как две капли воды похожая в этом отношении на отца, на вопрос, что я видела интересного, неизменно отвечала: «Ничего». — «А что было на миссис Такой-то и Такой-то?» — «Не помню». — «Я слышала, что миссис С. переделала свой салон. Какого он теперь цвета?» — «Я не посмотрела». — «О, Агата, ты в самом деле безнадежна. Ты никогда ничего не замечаешь».
  Я же продолжала помалкивать. Не думаю, чтобы мне нравилось быть таинственной. Мне просто казалось, что большинство вещей не имеет значения — и какой смысл тогда говорить о них? А может быть, я всегда была настолько поглощена разговорами и спорами с «девочками» или сочинением новых приключений для Тони, что не обращала ни малейшего внимания на разные мелочи. Чтобы я очнулась, нужно было, по крайней мере, чтобы рухнул дом или обрушилась скала. Да, ничего не поделаешь, я была довольно тупоумным ребенком, в перспективе обещавшим стать скучной персоной, с большим трудом вписывавшейся в светское общество.
  Я никогда не блистала на званых вечерах и, по правде говоря, никогда их не любила. Подозреваю, что в те времена все-таки существовали детские праздники, хотя, конечно, не в таком количестве, как теперь. Помню, как я ходила с друзьями на чай и как ко мне приходили на чай. Вот это я обожала и люблю до сих пор! Когда я была маленькой, праздновали только Рождество. Мне запомнились два торжества: бал-маскарад и вечер, на котором выступал фокусник.
  Полагаю, мама была настроена против детских праздников, уверенная, что во время них дети перегреваются, перевозбуждаются и переедают и в результате по возвращении домой тотчас заболевают. Наверное, она была права. Наблюдая пышные детские праздники, на которых мне довелось побывать, я раз и навсегда пришла к заключению, что, по крайней мере, треть детей скучает.
  Думаю, что контролю поддаются детские компании, не превышающие двадцати человек — как только детей становится больше двадцати, на первый план выступает проблема уборной! Дети, которые хотят в уборную; дети, которые не хотят признаться, что хотят в уборную, бегущие туда в послед-ний момент, и так далее. Если количество уборных не соответствует обширному кругу детей, желающих попасть туда немедленно и одновременно, воцаряется хаос, и неизбежны огорчительные происшествия. Вспоминаю двухлетнюю девчушку, чья мама, в ответ на увещевания мудрой няни, не советовавшей вести ее на праздник, горячо спорила:
  — Аннет такая прелесть, она непременно должна пойти. Я уверена, что ей будет очень весело, а мы уж позаботимся о ней.
  Как только они пришли, мама, для полного спокойствия, сразу посадила ее на горшок. Аннет, возбужденная общей атмосферой, оказалась не в состоянии сделать то, что требовалось.
  — Что ж, может быть, ей действительно не хочется, — понадеялась мать.
  Они спустились в зал, и когда фокусник начал вытаскивать самые разнообразные предметы из ушей и из носа, а дети едва держались на ногах от смеха и что есть силы топали и хлопали, случилось худшее.
  — Дорогая, — рассказывала маме об этом старая леди, — вы просто никогда в жизни не видели ничего подобного — несчастное дитя. Прямо посреди зала, расставив ноги, — буквально как это делают лошади.
  
  Мари пришлось покинуть нас за год иди два до кончины папы. Согласно заключенному с ней контракту, она должна была пробыть в Англии два года, но прожила с нами по меньшей мере три. Мари соскучилась по семье и, будучи разумной и практичной особой, сочла, что подошло время всерьез озаботиться замужеством. Она скопила кругленькую сумму на приданое, откладывая из каждого жалованья, и, со слезами стиснув в объятиях свою дорогую мисс, ушла, оставив ее совершенно одинокой.
  Но прежде чем она покинула нас, мы обсудили будущего мужа Мэдж — центральную тему наших дискуссий. Выбор Мари твердо пал на «le Monsieur blond».
  Когда мама была маленькой и они с тетей жили в Чешире, мама очень привязалась к одной из своих школьных подруг. Потом Анни Браун вышла замуж за Джеймса Уотса, а мама — за своего кузена Фредерика Миллера; подружки договорились никогда не забывать друг друга и обмениваться письмами и новостями. Хотя Бабушка переехала из Чешира в Лондон, девочки не порывали связи друг с другом. У Анни Уотс было четверо детей — три мальчика и девочка, у мамы, как известно, — трое. Подруги посылали друг другу фотографии детей в разном возрасте и дарили им подарки к Рождеству.
  Когда сестра намеревалась отправиться в Ирландию, чтобы принять окончательное решение относительно одного молодого человека, настойчиво предлагавшего ей руку и сердце, мама напомнила Мэдж об Анни Уотс, и Анни тоже попросила Мэдж заехать к ним в Эбни-Хилл на обратном пути из ХоулиХед, — ей так хотелось бы увидеть кого-нибудь из маминых детей.
  Вдоволь насладившись пребыванием в Ирландии и окончательно решив, что она ни за что не выйдет замуж за Чарли П., Мэдж на обратном пути остановилась в семье Уотсов. Старший сын, Джеймс, двадцати одного или двадцати двух лет, студент Оксфорда, спокойный светловолосый молодой человек, говорил глубоким мягким басом и обратил на мою сестру гораздо меньше внимания, чем она привыкла. Мэдж нашла это настолько странным, что в ней вспыхнул интерес к юноше. Она из кожи вон лезла, чтобы обольстить Джеймса, но по-прежнему не была уверена в успехе. Тем не менее после ее возвращения домой между ними завязалась беспорядочная, от случая к случаю, переписка.
  Разумеется, Джеймс пал жертвой Мэдж в тот миг, когда впервые увидел ее, но вовсе не в его натуре было обнаруживать свои чувства. Он отличался робостью и сдержанностью. На следующее лето Джеймс приехал к нам. Я сразу же влюбилась в него. Он проявлял ко мне внимание, обращался со мной совершенно серьезно, не отпускал глупых шуток и не разговаривал так, будто я маленькая. Он видел во мне личность, и я горячо привязалась к нему. Мари он тоже очень понравился. Так что Monsieur blond стал постоянной темой наших разговоров в комнате для портнихи.
  — По-моему, Мари, они не слишком интересуют друг друга.
  — О, mais oui, он все время думает о ней и украдкой смотрит на нее, когда она не видит. О да, il est bien epris. Он такой благоразумный — из них получится прекрасная пара. У него, насколько я понимаю, хорошие перспективы, и он tout a fait un garcon serieux. Прекрасный муж. А мадемуазель такая веселая, остроумная, любительница пошутить. Ей как раз подходит такой муж, степенный, спокойный, и он будет ее обожать, потому что она совсем на него не похожа.
  Думаю, что если он кому-нибудь не нравился, так это папе: общая участь отцов очаровательных и веселых дочерей: они желали бы для дочери совершенство, которого не существует в природе. Видимо, матери испытывают те же самые чувства по отношению к женам своих сыновей. Так как Монти не женился, маме не довелось пережить их.
  Должна признаться, что мама никогда не считала мужей своих дочерей достойными их, но склонялась к тому, что это скорее ее вина.
  — Само собой разумеется, — говорила она, — на свете нет ни одного мужчины, достойного моих дочерей.
  Одной из главных радостей жизни был местный театр. В нашей семье театр любили все — Мэдж и Монти ходили в театр не реже чем раз в неделю, мне время от времени позволялось сопровождать их: чем старше я становилась — тем чаще. Мы всегда занимали кресла позади партера: сидеть в самом партере считалось дурным тоном — места стоили всего шиллинг. Семейство Миллеров оккупировало два передних ряда кресел, располагавшихся непосредственно за примерно десятью рядами стульев партера, и оттуда наслаждалось самыми разными театральными действами.
  Среди первых пьес, которые я увидела, а, скорее всего, первой была «Червы-козыри», бурная мелодрама худшего толка, с действующими в ней негодяем, роковой злодейкой по имени леди Уинифред и красивой девушкой, которую лишали наследства. То и дело раздавались револьверные выстрелы, и я отлично помню последнюю сцену, в которой молодой человек, свисающий на веревке с Альпийской вершины, перерезал ее и героически погибал, то ли ради спасения девушки, которую любил, то ли мужчины, которого любила девушка, которую он любил. Помню, как внимательно я следила за всеми перипетиями.
  — Самые плохие, по-моему, — это пики, — сказала я. (Так как папа был заядлым игроком в вист, я постоянно слышала разговоры о картах.) — Трефы немного лучше. Леди Уинифред, наверное, трефовая, потому что в конце она раскаялась, и молодой человек, который перерезал веревку, тоже трефовый. А бубны, — я подумала немного, — а бубны — это просто статисты, — заявила я безапелляционно осуждающим викторианским тоном.
  Одним из крупных событий в Торки была регата, проходившая в последние понедельник и вторник августа. С начала мая я начинала экономить, чтобы накопить деньги на поездку. Вспоминая регату, я думаю вовсе не о яхтах, а о ярмарке, которая открывалась во время регаты. Мэдж, само собой разумеется, всегда ездила с папой в Халдон-Пир смотреть соревнования, а у нас дома обыкновенно устраивали прием перед заключительным балом. Днем мама с папой и Мэдж ходили пить чай в яхт-клуб и принимали участие в водных увеселительных мероприятиях. Мэдж оставалась на берегу, потому что всю жизнь страдала неизлечимой морской болезнью в тяжелой форме. Тем не менее она проявляла живейший интерес к успехам наших друзей-яхтсменов. Во время регаты затевали пикники, приемы, но эта светская сторона не касалась меня по молодости лет.
  Я жила в предвкушении своей главной радости — ярмарки. Веселые карусели, где верхом на лошадке с развевающейся гривой можно было кружиться без конца, круг за кругом, круг за кругом; русские горки с их стремительными головокружительными подъемами и спусками. Из двух репродукторов гремела музыка, и если по ходу вращения карусели вы приближались к горкам, получалась невообразимая какофония. Показывали и разные редкости: самую толстую женщину — мадам Аренски, которая предсказывала будущее; человека-паука, невообразимо страшного; тир, в котором Мэдж и Монти просаживали большую часть времени и денег. Успехом пользовался и кокосовый тир, откуда Монти обыкновенно приносил мне огромное количество кокосовых орехов. Я их обожала. Мне тоже иногда позволяли поразить мишень в кокосовом тире, при этом любезный хозяин аттракциона подводил меня так близко к цели, что мне даже удавалось иной раз выиграть несколько кокосовых орехов. Тогда кокосовые тиры были настоящими, не то что теперь, когда кокосовые орехи размещены таким образом, что фигура напоминает соусник, и только самое немыслимое совпадение удачи и меткости удара может привести к успеху. А тогда у игроков существовали реальные спортивные шансы. Из шести попыток одна всегда оказывалась удачной, а у Монти часто и целых пять.
  Колец, пряничных кукол, весов и всего прочего в таком духе еще не существовало. Зато во всех лавках продавались лакомства и игрушки. Моим главным пристрастием были так называемые «пенни-обезьянки», мягкие, пушистые, по пенни за штуку, насаженные на длинную булавку, которую прикалывали к воротнику пальто. Каждый год я покупала по шесть новых «пенни-обезьянок», розовых, зеленых, коричневых, красных, желтых, и пополняла ими свою коллекцию. Со временем становилось все труднее отыскать новый цвет.
  А знаменитая нуга, которую можно было найти только на ярмарке!.. За столом стоял продавец, откалывая нугу от гигант-ской бело-розовой глыбы, возвышающейся перед ним. Он громко выкрикивал: «А ну-ка, миленькие, здоровенный кусина за шесть пенсов! Хорошо, золотко, половину. А как насчет кусочка за четыре?» И так далее, и так далее. Конечно, у него были и готовые упаковки за два пенни, но принимать участие в торгах, конечно, было интереснее. «А вот это для маленькой леди. Да, вам на два с половиной пенни».
  Мне уже исполнилось двенадцать лет, когда на ярмарке появились золотые рыбки — настоящая сенсация. Весь прилавок оказался уставленным маленькими кувшинчиками, в каждом из которых плавала одна рыбка, — надо было бросать туда пинг-понговые шарики: если шарик попадал в горлышко, рыбка — ваша. Начиналось это, как и кокосовый тир, сказочно легко. Во время первой регаты, на которой они появились, мы выиграли одиннадцать рыбок и торжественно принесли их домой, чтобы поселить в баке. Но вскоре цена на шарик подскочила с пенни за штуку до шестипенсовика.
  
  По вечерам устраивались фейерверки. Так как из нашего дома их было не видно, — разве что отдельные ракеты, взлетавшие особенно высоко, — мы обычно проводили эти вечера у кого-нибудь из друзей, живших поблизости от гавани. Собирались в восемь часов; гостей угощали лимонадом, мороженым и печеньем. Эти вечера в саду — еще одно очарование тех далеких времен, по которому я, не будучи поклонницей алкогольных напитков, очень скучаю.
  До 1914 года вечеринки в саду представляли собой события, заслуживающие упоминания. Все расфуфыривались в пух и прах, надевали туфли на высоких каблуках, муслиновые платья с голубыми поясами, огромные соломенные шляпы с гирляндами роз. Какое изумительное мороженое подавали гостям — клубничное, ванильное, с фисташками, а кроме того, конечно, оранжад и малиновую воду, — и это был самый обычный ассортимент! — да еще все разновидности пирожных с кремом, сандвичей, эклеров, персики, гроздья мускатного винограда. Вспоминая все это, я прихожу к выводу, что приемы практически всегда проходили в августе, потому что я совершенно не припоминаю, чтобы на них давали клубнику со сливками.
  Попасть на эти приемы было не так-то просто. Персонам преклонного возраста и больным нанимали фиакры, но вся молодежь шагала из разных концов Торки полторы или две мили пешком; кому-то, может быть, и посчастливилось жить поближе, но, как правило, из-за того, что Торки стоял на семи холмах, всем приходилось преодолевать солидное расстояние. Пешие прогулки по гористой местности, на высоких каблуках, при непременном условии, что левой рукой надо было изящно приподнимать край юбки, а в правой держать зонтик, представляли собой тяжкое испытание. Но вечера в саду стоили того.
  
  Папа умер, когда мне было одиннадцать лет. Его здоровье неумолимо ухудшалось, но точный диагноз так и не был поставлен. Финансовые неурядицы, безусловно, ослабляли способность организма сопротивляться болезни.
  Папа поехал на неделю в Илинг и там повидался с несколькими друзьями из Лондона, которые могли помочь ему найти работу. Тогда это было не так-то легко. Хорошие заработки сулили профессии врача, адвоката, государственного служащего; что касается обширного мира бизнеса, то, в отличие от нынешних времен, он не обеспечивал никаких средств для существования. В больших банковских домах, вроде Пирпонта-Моргана и кое-каких других, где у папы существовали дружеские связи, могли работать, конечно, только высокие профессионалы, принадлежавшие к банковским династиям. У папы, как и у большинства его современников, не было никакой профессии. Он много занимался благотворительной деятельностью и разными другими делами, которые сегодня обеспечили бы ему оплачиваемый пост, но тогда все было по-другому.
  Финансовое положение озадачивало папу так же, как после его смерти озадачило его душеприказчиков. Деньги, оставленные дедушкой, исчезли в неизвестном направлении. Куда они подевались? Папа неплохо жил на свои предполагаемые доходы. Они значились в бумагах, но в действительности не существовали; всегда находились правдоподобные объяснения, сводящие все неувязки к недосмотру или невыполнению обязательств, которое носит чисто временный характер, — нужно лишь внести необходимые поправки. Видимо, попечители плохо распорядились бумагами с самого начала, но теперь было уже поздно пытаться исправить дело.
  Папа нервничал. Внезапно сильно похолодало, он подхватил грипп, а после гриппа заболел двусторонним воспалением легких. Маму вызвали в Илинг. Мы с Мэдж поехали вслед за ней. Папа был уже очень плох. Мама не отходила от него ни днем, ни ночью. В доме постоянно дежурили две сиделки. Я бродила по дому, несчастная и испуганная, и горячо молилась, чтобы папа выздоровел.
  В память врезалась одна картина. Это было после полудня. Я стояла на площадке между этажами. Вдруг дверь родительской спальни отворилась, оттуда выбежала мама, закрыв глаза руками. Она бросилась в соседнюю комнату, с грохотом захлопнув за собой дверь. Затем вышла сиделка и сказала Бабушке, поднимавшейся по лестнице:
  — Все кончено.
  Я поняла, что папа умер.
  Конечно, они не взяли на похороны ребенка. Я слонялась по дому в тяжелом смятении. Случилось нечто страшное, такое страшное, — никогда не думала, что оно может случиться. Ставни были закрыты, горели лампы. В гостиной сидела в большом кресле Бабушка и без конца писала письма в своей особой манере. Время от времени она сокрушенно покачивала головой.
  Мама поднялась с кровати, только чтобы пойти на похороны, все остальное время она лежала у себя в комнате. Два или три дня она абсолютно ничего не ела — я слышала, как об этом говорила Ханна. Вспоминаю Ханну с благодарностью. Добрая старая Ханна с изнуренным морщинистым лицом. Она позвала меня в кухню и попросила помочь ей приготовить пирожные.
  — Они были так преданы друг другу, — повторяла она снова и снова. — Счастливая была пара.
  Да, пара действительно была счастливая. Среди разных старых вещей я нашла письмо, которое папа написал маме, может быть, за три или четыре дня до смерти. Он писал, как торопится вернуться к ней в Торки; в Лондоне не удалось добиться ничего удовлетворительного, но, писал папа, он чувствует, что забудет все, когда вернется к своей дорогой Кларе. Хотя он уже много раз говорил ей об этом, продолжал папа, но он хочет снова сказать, как много она значит для него.
  
  «Ты изменила мою жизнь, — писал папа. — Ни у одного мужчины не было такой жены. С тех пор как мы поженились, я с каждым годом люблю тебя все сильнее. Благодарю тебя за преданность, любовь и понимание. Да благословит тебя Господь, моя самая дорогая, скоро мы снова будем вместе».
  
  Я нашла это письмо в вышитом кошельке. Том самом, который мама вышила для него девочкой и послала в Америку. Папа никогда не расставался с ним и хранил в нем два маминых стихотворения, посвященных ему. К стихотворениям мама добавила это письмо.
  В Илинге царила тягостная обстановка. Дом был переполнен шепчущимися родственниками — Бабушка Б., дяди, их жены, двоюродные тетки, старые приятельницы Бабушки, все они тихо переговаривались, вздыхали, качали головами. И были одеты в черное. Меня тоже облачили в траур. Должна признаться, что единственным утешением в те дни служило для меня мое черное платье. Оно придавало мне значительность, я чувствовала себя важной, причастной ко всему происходящему в доме.
  Все чаще и чаще до моих ушей долетали тихие реплики:
  — Клара просто должна взять себя в руки.
  Время от времени Бабушка говорила:
  — Ты не хочешь посмотреть письмо, которое я получила от мистера В. или миссис С.? Такие красивые, теплые, сочувственные письма, — увидишь, ты будешь очень тронута.
  Мама раздраженно отвечала:
  — Видеть не хочу никаких писем.
  Она открывала письма, адресованные ей, но тут же отбрасывала их в сторону. Только с одним письмом она обошлась по-другому.
  — Это от Кэсси? — спросила Бабушка.
  — Да, Тетушка, от Кэсси. — Мама сложила его и положила к себе в сумку.
  — Она понимает, — сказала мама и вышла из комнаты.
  Миссис Салливан — Кэсси — была моей американской крестной матерью. Может быть, я и видела Кэсси совсем крошкой, но отчетливо помню ее только, когда год спустя она приехала в Лондон. Вот уж редкостная особа: маленькая, с белыми как снег волосами и с самым нежным и веселым лицом, какое только можно вообразить; жизненная сила клокотала в ней, она источала радость, а между тем прожила едва ли не самую несчастную жизнь. Муж, которого она нежно любила, умер совсем молодым. У нее было два чудных сына, которых парализовало и они скончались.
  — Наверное, какая-нибудь няня разрешила им сидеть на сырой траве, — предполагала Бабушка. Думаю, что на самом деле они болели полиомиелитом, в то время еще неизвестной болезнью, вызывавшей, как тогда говорили, ревматическую лихорадку — последствие сырости, — приводящую к хромоте и параличу. Так или иначе, но двое ее сыновей умерли. Один из ее взрослых племянников, живший с ней, тоже перенес паралич и остался калекой на всю жизнь. Несмотря на эти утраты, вопреки всему, тетя Кэсси была самой веселой, блестящей, гармоничной и располагающей к себе женщиной из всех, кого я когда-либо знала. Она оказалась единственным человеком, которого маме захотелось увидеть в те дни.
  — Она понимает, что в словах утешения нет никакого смысла.
  Помню, меня использовали в семье как эмиссара: кто-то — может быть, Бабушка, а, может, кто-то из моих теток — отвел меня в сторонку и прошептал, что я должна стать маминой утешительницей: мне надо пойти в комнату, где лежит мама, и объяснить ей, что папе сейчас хорошо, потому что он на Небесах, в лучшем мире. Я охотно согласилась, ведь я и сама верила в это — все верили. Я вошла к маме, робея, с неопределенным чувством, возникающим у детей, когда они делают что-то, как им сказали, правильное, и они вроде бы согласны, но каким-то чутьем, не отдавая себе отчета в причинах, угадывают, что это неправильно. Я робко зашла к маме, дотронулась до нее и сказала:
  — Мамочка, папа сейчас в лучшем мире. Он счастлив. Ты же не хочешь, чтобы он вернулся, раз ему так хорошо?
  Мама вдруг резким движением села на кровати и с яростным жестом, заставившим меня отскочить назад, прокричала:
  — Конечно, я хочу, — голос у нее был низкий. — Конечно, хочу. Я сделала бы все на свете, чтобы вернуть его, все-все на свете. Если бы я могла, я заставила бы его вернуться. Хочу, чтобы он снова был здесь, со мной, в этом мире.
  Я испуганно съежилась. Мама быстро сказала:
  — Все хорошо, дорогая. Все хорошо. Просто я сейчас… сейчас немного не в себе. Спасибо, что ты пришла.
  Она поцеловала меня, и я ушла успокоенная.
  Часть третья
  «Я взрослею»
  Глава первая
  Со смертью отца наша жизнь полностью переменилась. На смену безопасному беззаботному миру детства пришла реальность. Для меня не существует сомнений, что незыблемость домашнего очага держится на главе дома — мужчине. Мы привыкли подсмеиваться над выражением «Отец лучше знает», но в нем отражена одна из характерных черт поздней викторианской эпохи. Отец — это фундамент, на котором покоится дом. Отец любит, чтобы семья садилась за стол в одно и то же время; после обеда отца не следует беспокоить; отец хотел бы поиграть с тобой в четыре руки. Все это выполняется беспрекословно. Отец заботится о том, чтобы семья была сыта, чтобы в доме поддерживался заведенный порядок, чтобы можно было заниматься музыкой.
  Папа испытывал удовольствие и чувство гордости от общества Мэдж. Он наслаждался ее быстрым умом и привлекательностью; они составляли друг другу отличную компанию. Думаю, он находил в ней ту веселость и чувство юмора, которых, может быть, недоставало мне, но в его сердце существовал уголок и для младшей, поздней маленькой Агаты. У нас был с ним любимый стишок:
  
  Агата — Пагата, пеструшечка моя,
  Что ни день, яички несет моим друзьям.
  Бывало шесть и даже семь,
  А раз и вовсе двадцать семь.
  
  Мы с папой обожали его.
  Но я думаю, что в глубине души папа больше всех любил Монти. Его чувство к сыну было сильнее. Монти тоже питал к отцу самую горячую сыновнюю любовь. Что касается так называемого успеха в жизни, он, увы, потерпел неудачу, и папа все сильнее тревожился по этому поводу. С определенной точки зрения, он испытал радостное облегчение в период после англо-бурской войны. Монти стал офицером регулярного полка «Ист Суррей» и вместе со своим полком прямо из Африки направился в Индию. Казалось, он хорошо приспособился к новой армейской жизни. Хотя финансовые трудности оставались, но, по крайней мере, проблема с Монти на время отодвинулась.
  Через девять месяцев после папиной смерти Мэдж вышла замуж за Джеймса Уотса, с большим трудом решившись оставить маму. Но мама и сама настаивала, чтобы они поскорее поженились. Мама уверяла, и, думаю, в этом была доля правды, что с течением времени, когда они с Мэдж сблизятся еще теснее, расставаться станет труднее. Отец Джеймса тоже стремился к тому, чтобы сын женился без промедлений. Джеймс заканчивал Оксфорд и принимал на себя дела; отец считал, что Джеймсу будет лучше, если они быстро поженятся и поселятся в своем доме. Мистер Уотс собирался выделить сыну землю из своих владений и построить дом для молодой пары. Так что все устраивалось как нельзя лучше.
  Из Америки приехал и прожил у нас неделю душеприказчик отца, Огаст Монтант, — высокий, сильный человек, сердечный, обаятельный. Никто не мог быть добрее с мамой, чем он. Огаст откровенно объяснил ей, что папины дела обстоят плачевно; юристы, к которым он обращался, давали ему ужасные советы, равно как и те, кто как бы действовал от его имени. Достаточно большая сумма денег оказалась растраченной впустую на полумеры по улучшению состояния недвижимости в Нью-Йорке. По его мнению, сейчас следовало бы продать часть ее, чтобы сократить налоги. Доход будет совсем небольшим. Крупное состояние, оставленное дедушкой, растворилось в воздухе. Фирма «X. В. Чефлин и К®», партнером которой состоял дедушка, будет обеспечивать доход бабушке как вдове и маме, хотя и поменьше. Согласно папиному завещанию, нам, троим его детям, полагалось по 100 фунтов стерлингов в год каждому. Остававшаяся крупная сумма долларов была также вложена в недвижимость, которая пришла в полный упадок и оказалась бесхозной или распроданной за бесценок.
  Пришлось задуматься и о том, может ли мама позволить себе продолжать жить в Эшфилде. Думаю, мама была совершенно права, считая, что ей не следует оставаться там. Дом нуждался в ремонте, и осуществить его с такими скромными поступлениями было бы трудно, хотя и возможно. Разумнее было продать дом и купить другой, поменьше, где-нибудь в Девоншире, может быть, рядом с Эксетером: его содержание обошлось бы дешевле, и еще остались бы деньги, вырученные от продажи. Хотя у мамы не было никакого делового опыта и практических навыков, она действительно обладала здравым смыслом.
  Здесь, однако, она натолкнулась на противодействие детей. И Мэдж, и я, и Монти в письмах из Индии решительно воспротивились продаже Эшфилда и умоляли маму сохранить его. Это наш дом, говорили мы, и мы не вынесем его потери. Муж Мэдж обещал небольшую, но постоянную добавку к маминым деньгам. Они с Мэдж примут участие в расходах и летом, когда будут приезжать в Эшфилд. Наконец, тронутая, как мне кажется, больше всего моей отчаянной любовью к дому, мама сдалась. Она решила, что, во всяком случае, можно попытаться.
  Теперь мне кажется, что маме никогда особенно не хотелось остаться в Торки навсегда. Она обожала города, в которых были соборы, и всегда очень любила Эксетер. Мама с папой не пропускали ни одного праздника, чтобы не отправиться в маленькие города и осмотреть их соборы; думаю, это делалось ради маминого, а не папиного удовольствия, и наверняка мама мечтала поселиться в небольшом доме поблизости от Эксетера. Но мама не была эгоисткой, Эшфилд оставался нашим домом, и я по-прежнему обожала его.
  Теперь я понимаю, что неблагоразумно было так цепляться за него. Конечно же надо было продать Эшфилд и купить более подходящий дом. Но хотя мама прекрасно понимала это и тогда, а еще больше потом, все же, мне кажется, она была довольна, что мы там оставались: ведь Эшфилд долгие годы так много значил для меня! Мое пристанище, кров, приют, место, которому я действительно принадлежала. Мне никогда не приходилось страдать от отсутствия корней. Хотя сохранять Эшфилд было безумием, именно благодаря этому безумию я приобрела нечто очень ценное: сокровищницу воспоминаний. Разумеется, этот дом причинил мне и много огорчений, потребовал забот, расходов и хлопот — но разве за все, что мы так любим, не приходится платить?
  Папа умер в ноябре; следующей осенью, в сентябре, вышла замуж Мэдж. Свадьбу справили скромно, без застолья, все еще соблюдая траур. Тем не менее церемония венчания была совершенно очаровательной. Она проходила в старой церкви в Торки. Сознавая всю важность своей роли главной подружки невесты, я невероятно ею наслаждалась. Все подружки невесты были одеты в белое, с венками из белых цветов.
  Венчание состоялось в одиннадцать часов утра, и после него мы отправились в Эшфилд на свадебный обед. Счастливые новобрачные не только получили массу изумительных подарков, но также подверглись всем пыткам, которые только смогли выдумать мы с моим кузеном Джералдом. В течение медового месяца, стоило им попробовать вынуть какой-нибудь туалет из чемодана, как отовсюду сыпался рис. К багажнику машины, на которой они уезжали, мы прикрепили атласные туфельки, и после того, как они обошли машину много раз, чтобы окончательно убедиться в том, что им нечего опасаться, мы написали мелом: «Миссис Джимми Уотс — имя первый сорт».
  Они провели медовый месяц в Италии.
  Утопая в слезах, мама уединилась в своей спальне, а мистер и миссис Уотс вернулись в отель, — миссис Уотс, без всяких сомнений, тоже для того, чтобы рыдать. По-видимому, именно так реагируют матери на свадьбы своих детей. Молодые Уотсы, кузен Джеральд и я остались одни, подозрительно, как незнакомые собаки, приглядываясь друг к другу.
  Поначалу между мной и Нэн Уотс возник настоящий естественный антагонизм. К сожалению, по существовавшему в те времена обычаю, члены наших уважаемых семейств прочитали нам наставления. Нэн, хохотушке, с повадками сорванца-мальчишки, сообщили, что Агата всегда хорошо себя ведет, она «такая благонравная и вежливая». И пока Нэн оценивала меня в соответствии с этими панегириками, меня предупредили, что Нэн «никогда не робеет, всегда отвечает, когда с ней разговаривают, никогда не краснеет, ничего не бормочет себе под нос и не сидит молча, как бука». Поэтому мы обе смотрели друг на друга с большой неприязнью.
  Так прошли первые полчаса, но потом все образовалось. В конце концов мы устроили в классной комнате нечто вроде стипль-чеза, совершая дикие прыжки с перевернутых и нагроможденных друг на друга стульев, приземляясь каждый раз на старенький честерфилдовский диван. Мы катались от смеха, вопили, визжали и потрясающе веселились. Нэн изменила свое мнение: обо мне можно было сказать все на свете, кроме того, что я спокойная и тихая девочка (я вопила изо всех сил). Я тоже уже не думала, что Нэн — маленькая нахалка, которая только и делает, что болтает без умолку и встревает во взрослые разговоры. Мы изумительно провели время, и пружины дивана вышли из строя навсегда.
  Потом мы закусили холодным мясом и отправились в театр на «Пиратов из Пензанса». С тех пор дружба с Нэн все крепла, мы стали друзьями на всю жизнь. Нам случалось терять друг друга из вида на несколько лет, но когда мы снова встречались, оказывалось, что ничего не изменилось. Нэн принадлежит к тем из моих друзей, которых мне больше всего недостает теперь. С ней, как ни с кем, я могла часами говорить об Эшфилде, Эбни, о добром старом времени, собаках и наших проделках, ухажерах и театральных представлениях, которые мы смотрели или в которых участвовали.
  
  После отъезда Мэдж начался новый этап моей жизни. Я оставалась ребенком, но ранний период детства миновал. Ушли безудержность радости, безысходность отчаяния, сиюминутная значительность каждого дня — неоспоримые признаки детства, а с ними ощущение безопасности и полное равнодушие к будущему.
  Мы не были больше семьей Миллеров; немолодая женщина и маленькая наивная девочка, совершенно не готовая к превратностям судьбы, просто оказались теперь вдвоем, и, хотя внешне мало что изменилось, жизнь стала другой.
  После папиной смерти у мамы начались сердечные приступы. Они случались совершенно неожиданно, и прописанные доктором средства нисколько не помогали. Впервые я поняла, что значит беспокоиться о других, но, неопытная и маленькая, я сильно все преувеличивала. По ночам я просыпалась с отчаянно бьющимся сердцем, уверенная, что мама умерла. Двенадцать и тринадцать лет — самый подходящий возраст для таких волнений. Думаю, я понимала, что схожу с ума напрасно и что страхи мои необоснованны, но ничего не могла с собой поделать. Я вставала, кралась по коридору, опускалась на коленки около маминой двери и, прижав ухо к замочной скважине, не дыша пыталась уловить звуки ее дыхания. Очень часто мои опасения почти тотчас развеивались, так как из-под двери доносился оглушительный храп. Мама храпела довольно специфически: она начинала на изысканном пианиссимо, которое затем поднималось до оглушительного всхрапа, после которого мама обычно переворачивалась на другой бок и замолкала, по крайней мере, на три четверти часа. Услышав знакомые звуки и успокоившись, я уходила обратно к себе в комнату и засыпала; но если из-за двери ничего не было слышно, я оставалась на месте, во власти самых ужасных предчувствий. Было бы гораздо проще открыть дверь, войти и убедиться, что ничего страшного не произошло, но как-то так получалось, что я никогда этого не делала, а может быть, мама на ночь запирала дверь на ключ.
  Я никогда не признавалась маме в этих ужасных приступах страха за нее, и, наверное, она никогда о них не подозревала. Каждый раз, когда она отправлялась в город, я безумно боялась, что ее могут задавить. Сейчас все это кажется таким глупым, лишним. Со временем, через год или два, мои страхи постепенно улеглись. Впоследствии я спала в папиной гардеробной, по соседству с маминой спальней, с приоткрытой дверью; если ночью она плохо себя чувствовала, я могла войти, поправить подушку, помочь лечь повыше и дать ей немного коньяка или нюхательную соль. Достаточно было один раз оказаться на месте вовремя, чтобы я насовсем избавилась от ужасных мук страха. Конечно, я всегда страдала от избытка воображения, сослужившего мне хорошую службу в моей профессии, в самом деле, фантазия — основа писательского ремесла, но в других случаях она может вызвать массу неприятных переживаний.
  После смерти папы изменились и условия жизни. Светское времяпрепровождение практически прекратилось. Кроме старых друзей мама ни с кем не виделась. Мы едва сводили концы с концами и вынуждены были соблюдать строжайшую экономию. Только так мы могли сохранить Эшфилд. Мама не устраивала больше званых обедов и ужинов. Вместо трех слуг остались двое.
  Мама попыталась объяснить Джейн, что мы теперь крайне стеснены в средствах и отныне ей придется довольствоваться двумя юными и неопытными помощницами; что Джейн, с ее великолепным кулинарным искусством, вправе претендовать на более высокое жалованье — она имеет для этого все основания. Мама подыскала для Джейн место, где она будет получать больше денег и работать с настоящей помощницей.
  — Вы заслуживаете этого, — сказала мама.
  Джейн бесстрастно выслушала мамину речь, не выказав никаких эмоций. Как всегда, она что-то ела. Продолжая жевать, она кивнула головой, а потом ответила:
  — Прекрасно, мэм. Как скажете, вам виднее.
  На следующее утро, однако, она появилась в маминой комнате:
  — Я просто хотела сказать, мэм, кое-что. Я подумала и решила остаться у вас, мэм. Я поняла все, что вы мне сказали, и согласна получать меньше; но я жила здесь очень долго. Все равно брат настаивает, чтобы я приехала к нему потом, и я обещала вести его дом, когда он уйдет с работы: через четыре или пять лет. А до тех пор я остаюсь здесь.
  — О, это так великодушно с вашей стороны, — расчувствовалась мама.
  Джейн, пуще всего боявшаяся проявления всяких чувств, сказала:
  — Так будет лучше, — и величественно покинула комнату.
  Однако в этом соглашении существовал изъян. Привыкнув за многие годы готовить определенным образом, Джейн решительно не могла переменить свои привычки. Если она приготовляла роти, то из гигантского куска мяса. На стол подавались громадные пироги, колоссальных размеров торты и пудинги, достойные аппетита Гаргантюа. Мама говорила:
  — Джейн, помните, что нас только двое.
  Или:
  — Пожалуйста, на четверых.
  Но Джейн не воспринимала этих увещеваний.
  Ощутимый урон хозяйству наносило щедрое гостеприимство Джейн. Каждый божий день к ней заявлялись семь или восемь друзей пить чай с пирожными, сдобными булочками, лепешками, печеньем, фруктовыми тортами. В конце концов, отчаявшись из-за того, что книга домашних расходов все распухает и распухает, мама деликатно намекнула, что, может быть, поскольку теперь все изменилось, Джейн договорится со своими друзьями, что они будут приходить к ней не чаще чем раз в неделю. Так что теперь Джейн расточала свое гостеприимство только по пятницам.
  Наши трапезы тоже отличались от прежних застолий с тремя-четырьмя сменами блюд. Обеды упростились. По вечерам мы с мамой ели макароны с сыром или рисовый пудинг. Думаю, это огорчало Джейн. Понемногу маме удалось также взять на себя заказы, чем в былые времена занималась Джейн. Один из папиных друзей получал большое удовольствие, слушая, как Джейн по телефону отдает распоряжения:
  — Я хочу шесть лангустов — только не омаров, — свежих, и креветок, не меньше чем…
  Это «не меньше чем» было излюбленным выражением в нашей семье. Кстати, «не меньше чем» заказывала не только Джейн, но и наша следующая кухарка, миссис Поттер. Что за благословенные времена были для торговцев!
  — Но я всегда заказывала двенадцать филе камбалы, — в отчаянии говорила Джейн. Тот факт, что у нас не было теперь достаточно ртов, чтобы съесть двенадцать филе, даже считая ее и ее помощницу, не укладывался в голове Джейн.
  Все эти изменения очень мало затрагивали меня. Такие понятия, как роскошь или экономия, в юные годы не имеют значения. Что купить — леденцы или шоколад — не так уж важно. К тому же я всегда предпочитала камбале макрель, а мерлуза, кусающая себя за собственный хвост, всегда казалась мне верхом совершенства.
  Моя жизнь текла по-прежнему. Я поглощала огромное количество книг — проработала всего Хенти и набросилась на Стэнли Уэймана (какие восхитительные исторические романы!). Однажды я перечитала «Трактир в замке» и нашла его прекрасным.
  «Пленник Зенды» открыл мне, как и многим другим, жанр романа. Я зачитывалась им, влюбившись по уши не в Рудольфа Рассендилла, как можно было ожидать, но в настоящего короля, заточенного и горюющего в башне. Я жаждала спасти его, освободить, убедить, что я, Флавия, любила именно его, а не Рудольфа Рассендилла. Я прочитала по-французски всего Жюля Верна — «Путешествие к центру земли» многие месяцы оставалось моей любимой книгой. Я наслаждалась контрастом между благоразумным племянником и самоуверенным дядей. Любую книгу, которая нравилась мне по-настоящему, я всегда перечитывала каждый месяц; потом, по прошествии года, оставляла ее и выбирала другую.
  Были также книги Л. Т. Мид для девочек — мама их терпеть не могла, находя юных героинь этих книг вульгарными, только и мечтающими о богатстве и красивых платьях. Втайне я восхищалась ими, но при этом чувствовала себя виноватой в дурном вкусе! Некоторые из книг Хенти мама читала мне вслух, досадуя, впрочем, на чрезмерную пространность описаний. Она читала мне и «Последние дни Брюса» — книга страшно нравилась нам обеим.
  На уроках я корпела над трудом под названием «Великие исторические события». Проработав каждую главу, мне нужно было ответить на вопросы, помещенные в конце. Из нее я узнавала о главных европейских и мирового значения событиях, произошедших во время правления английских королей, начиная с короля Артура. Как приятно, когда вам твердо говорят, что король Такой-то плохой; эта книга отличалась библейской категоричностью. Я узнала даты рождения и смерти всех английских королей и имена всех их жен, — не могу сказать, чтобы эта информация хоть сколько-нибудь пригодилась мне в жизни.
  Каждый день я занималась также орфографией, исписывая целые страницы трудными словами. Думаю, некоторую пользу эти упражнения мне принесли, но я всегда писала с кучей ошибок и делаю их по сей день.
  Главное удовольствие доставляла мне музыка — и уроки, и всякого рода музыкальная деятельность, связанная с семьей Хаксли. У доктора Хаксли и его рассеянной, но умной жены было пятеро дочерей — Милдред, Сибил, Мюриэл, Филлис и Инид. По возрасту я находилась между Филлис и Мюриэл, моей лучшей подругой, смешливой девочкой, с вытянутым лицом с ямочками на щеках, что довольно необычно для лиц такой формы, и светлыми пепельными волосами.
  Я впервые встретилась с Мюриэл и Филлис на уроке пения. Мы, десять — двенадцать девочек, пели раз в неделю хоровые сочинения и оратории под руководством учителя пения мистера Крау, а также играли в «оркестре»: мы с Мюриэл — на мандолинах, Сибил и девочка по имени Конни Стивенс — на скрипке, а Милдред — на виолончели.
  Вспоминая теперь Хаксли, я должна признать, что это было отважное семейство. Завзятые святоши из старых обитателей Торки косо посматривали на «этих Хаксли» главным образом потому, что у них было заведено прогуливаться по Стрэнду, коммерческой улице Торки, от двенадцати до часа дня. Впереди, держась за руки, три девочки, а вслед еще две и гувернантка; они жестикулировали, веселились, бегали взад и вперед, хохотали, но, что самое главное, они были без перчаток. Это уже откровенный вызов. Тем не менее, поскольку мистер Хаксли был самым модным доктором в Торки, а миссис Хаксли — то, что называется «хорошего происхождения», девочки были приняты в свете.
  Нравы в ту пору отличались некоторым своеобразием, представляя собой, конечно, одну из форм снобизма. Однако некоторые проявления снобизма вызывали всеобщее презрение. Тех, кто слишком часто намекал на свой аристократизм, осуждали и высмеивали. Три фазы обсуждения, следующие друг за другом, я слышала всю жизнь.
  Первая:
  — Но кто она, дорогая? Из какой семьи? Не из йоркширских ли она Твидлов? Они, конечно, отчаянно нуждаются, но она настоящая Уилмот!
  Вторая:
  — Да, конечно, они ужасно вульгарны, но страшно богаты! Думаю, люди, поселившиеся в «Лиственницах», имеют деньги, не правда ли? О, надо обязательно навестить их.
  И наконец, третья:
  — Я все знаю, дорогая, но они так забавны! Конечно, никакого воспитания, и никто не знает, из какой они семьи, но они в самом деле очень забавны.
  После этого отступления о социальных ценностях поскорее вернусь к оркестру.
  Интересно, насколько ужасен был шум, который мы издавали? Наверное, достаточно. И, однако, нам было очень интересно, и наши познания в музыке увеличились. Приближалось и нечто еще более захватывающее — мы готовились к представлению опер Гилберта и Салливана.
  Еще до того, как мы сблизились, Хаксли уже поставили «Терпение». Теперь они находились в преддверии постановки «Телохранителя» — мероприятия, требовавшего незаурядной отваги. Меня изрядно изумляло, что родители нисколько не расхолаживали детей. Миссис Хаксли проявляла великолепную индифферентность, что, надо сказать, искренне восхищало меня, поскольку родители в ту пору отнюдь не отличались равнодушием. Она поддерживала детей во всех их начинаниях, помогала, если они нуждались в помощи, а если нет, — предоставляла полную свободу. Распределили, как положено, роли. Я обладала красивым сильным сопрано, единственным во всей труппе, и, конечно, была на седьмом небе, когда мне поручили роль полковника Ферфакса.
  Некоторые трудности возникли с мамой, отличавшейся старомодностью воззрений относительно того, какие участки ног девушки могут демонстрировать публике. Ноги есть ноги, достаточно деликатная часть тела. Неблагопристойно, считала мама, появляться на сцене в коротких штанах XVI века или еще в чем-то таком. Мне было тогда тринадцать или четырнадцать дет, и мой рост составлял уже метр шестьдесят семь. Увы, никаких признаков пышной груди, о которой я мечтала, живя в Котре, не наблюдалось. Все-таки мне удалось выйти в костюме королевского стражника, хотя вместо штанишек на мне были довольно мешковатые брюки гольф. Я утешалась тем, что джентльмены елизаветинских времен сталкивались с еще большими трудностями. Сегодня все это кажется смешным, но тогда к подобным проблемам относились со всей серьезностью. В конце концов из положения вышли так: мама сказала, что, если я переброшу через плечо маскировочную мантию, все будет прекрасно. Мантию соорудили из куска бирюзового бархата, выуженного из Бабушкиных запасов. (Бабушкиными запасами были набиты многочисленные сундуки и ящики, ломившиеся от изумительных тканей, купленных ею за последние двадцать пять лет и благополучно забытых.) Я бы не сказала, что двигаться по сцене в мантии, ниспадающей с одного плеча и перекинутой через другое, да еще так, чтобы в целях благопристойности оставить скрытыми от публики нескромные участки ног, было очень легко.
  Помнится, я не испытывала на сцене ни малейшего страха. Не странно ли для особы столь застенчивой, которой порой стоило неимоверных усилий перешагнуть порог магазина? Которая, прежде чем появиться на большом приеме, буквально скрежетала зубами? Единственным, что совершенно не приводило меня в замешательство, было пение. Позднее, учась в Париже одновременно музыке и пению, я тряслась от страха, если мне предстояло сыграть что-нибудь на школьном концерте и вместе с тем совершенно не боялась петь. Вполне вероятно, что этим бесстрашием я обязана арии «Благо ли жизнь» и прочим ариям из репертуара полковника Ферфакса. «Телохранитель», безусловно, был моим звездным часом в тот период. И однако, как это ни странно, я рада, что мы больше не ставили опер — опыт, который доставил истинное удовольствие, нельзя повторить снова.
  Одно из самых странных явлений заключается в том, что, воскрешая события прошлого, как и почему они происходили, что им предшествовало, невозможно вспомнить, когда и отчего они канули в безвестность. Не могу вспомнить множество пьес, в которых я участвовала вместе с Хаксли после описанных уже постановок, хотя совершенно уверена, что наша дружба не прерывалась. Одно время мы, кажется, встречались каждый день, потом я долгое время писала Лалли в Шотландию. Может быть, доктор Хаксли уехал практиковать куда-то в другое место или оставил работу? Я не помню, когда мы расстались окончательно. Помнится, у Лалли существовала твердая градация дружеских отношений.
  — Ты не можешь быть моей лучшей подругой, — объясняла она, — потому что в Шотландии есть девочки Мак-Крэкенс. Они всегда были нашими лучшими друзьями. Бренда — моя лучшая подруга, а Джэнет — лучшая подруга Филлис; следовательно, ты можешь быть моей второй лучшей подругой.
  Так что мне пришлось довольствоваться званием второй лучшей подруги, и уговор этот соблюдался неукоснительно, тем более, что Хаксли виделись с Мак-Крэкенсами, я бы сказала, едва ли чаще, чем раз в два года.
  Глава вторая
  Мне кажется, где-то в марте мама сказала, что Мэдж ждет ребенка, Я ошарашенно уставилась на нее:
  — Мэдж ждет ребенка?
  Непонятно, почему мысль о том, что у Мэдж может быть ребенок, не приходила мне в голову, — в конце концов, это случалось сплошь и рядом, но то, что происходит в своей семье, всегда производит более сильное впечатление. Я с энтузиазмом приняла своего зятя Джеймса, или Джимми, как я обычно называла его, и очень привязалась к нему. Сейчас же произошло что-то совсем новое.
  Как это всегда со мной случалось, мне понадобилось некоторое время, чтобы осмыслить сказанное. Может быть, я просидела с открытым ртом две минуты или даже больше. Потом я сказала:
  — О, это будет потрясающе. А когда? Через неделю?
  — Нет, не так скоро, — ответила мама. — Наверное, в октябре.
  — В октябре? — расстроилась я.
  Вообразите себе только, сколько еще ждать! Не помню точно, какие у меня в ту пору существовали представления о сексе, — мне было тогда около тринадцати лет, однако, думаю, что я уже не слишком полагалась на теории небесных посланников или докторов с черными портфелями. Я уже понимала, что это некий физиологический процесс, но не испытывала ни любопытства, ни особого интереса. Однако некоторое осторожное умозаключение я сделала. Сначала ребенок находится внутри, а потом, в нужное время, оказывается снаружи; я размышляла о механизме его появления на свет и пришла к выводу, что самым вероятным путем для него был пупок. Я совершенно не могла взять в толк, для чего существует это углубление посреди живота, и, следовательно, совершенно ясно, что пупок должен иметь какое-то отношение к появлению ребенка на свет.
  Позже сестра рассказала мне, что у нее были совершенно определенные идеи на сей счет: она считала, что пупок — это замок, ключ от которого находится у мамы, а потом мама передавала этот ключ мужу, и в брачную ночь он отпирал замок. Все это звучало настолько убедительно, что меня нисколько не удивляла длительная и твердая приверженность Мэдж своей теории.
  Я отправилась в сад обдумывать новость и провела там много времени в размышлениях. У Мэдж будет ребенок. Удивительное известие, и чем больше я думала о нем, тем в больший восторг приходила. Я буду тетя, как взрослая, это придаст мне значительность. Я буду покупать ему игрушки, разрешу играть в своем кукольном домике, буду следить, чтобы мой котенок Кристофер случайно не поцарапал его. Примерно через неделю я перестала думать обо всем этом; повседневные происшествия поглотили мое внимание. До октября надо было еще столько ждать.
  Вдруг в августе пришла телеграмма, и мама спешно уехала из дома. Она объяснила, что должна уехать, чтобы побыть некоторое время с Мэдж в Чешире. С нами жила тогда Тетушка-Бабушка. Внезапный отъезд мамы не очень удивил меня, и я не задумывалась о его причинах, потому что мама всегда действовала внезапно, без всяких предварительных приготовлений. Помню, я гуляла в саду, рядом с теннисным кортом, с надеждой разглядывая грушевое дерево в поисках спелой груши. Именно за этим занятием и застала меня Алиса.
  — Пора ужинать, мисс Агата. У меня есть для вас маленькая новость.
  — Новость? Какая?
  — У вас теперь есть маленький племянник.
  — Племянник? Но он не должен был появиться раньше октября?
  — Ну, не всегда все бывает так, как мы думаем, — сказала Алиса. — Пойдемте же.
  Я пошла домой и в кухне нашла Бабушку с телеграммой в руке. Я забросала ее вопросами. Какой из себя ребенок? Почему он появился сейчас, а не в октябре? Бабушка парировала мои вопросы с истинно викторианским искусством. Думаю, что, войдя в кухню, я прервала ее беседу с Джейн на акушерские темы, потому что они обе резко понизили голоса и шептали что-то вроде: «Один доктор считал, что надо дать ей потрудиться, но другой настоял на своем». Все это звучало таинственно и интересно. Я полностью сосредоточилась на племяннике. Бабушка разделывала баранью ногу, когда я спросила ее:
  — Но на что же он похож? Какого цвета у него волосы?
  — Наверное, он лысый. Волосы вырастают не сразу.
  — Лысый, — повторила я разочарованно. — А у него красное лицо?
  — Скорее всего.
  — А какого он размера?
  Бабушка подумала, перестала резать мясо и отмерила расстояние ножом:
  — Такой.
  Она ответила мне с абсолютной уверенностью человека, который знает, о чем говорит. Ребенок показался мне очень маленьким. В то же время это заявление произвело на меня такое сильное впечатление, что, абсолютно уверена, если бы психиатр попросил меня назвать ассоциацию и в качестве ключевого слова произнес «ребенок», я тотчас ответила бы: нож для разрезания мяса. Интересно, какой фрейдистский комплекс приписали бы мне в связи с таким ответом?
  Племянник очаровал меня. Мэдж привезла его в Эшфилд спустя примерно месяц, а когда ему исполнилось два месяца, его крестили в старой церкви в Торе. Так как крестная мать малыша, Нора Хьюитт, не могла присутствовать на крестинах, мне разрешили держать ребенка на руках и быть ее представительницей. Я стояла рядом с купелью, преисполненная гордости, а Мэдж нервно поддерживала меня за локоть, чтобы я случайно не уронила племянника. Мистер Джейкоб, наш викарий, которого я прекрасно знала с тех пор, как он готовил меня к конфирмации, замечательно умел крестить. Он окроплял святой водой верхнюю часть лба и легонько покачивал ребенка, чтобы он не заплакал. Племянник был окрещен Джеймсом Уотсом, в честь отца и дедушки. Но в семье его называли Джеком. Меня все время обуревало нетерпеливое желание, чтобы он поскорее вырос и я смогла бы играть с ним, потому что на данный момент он в основном занимался тем, что спал.
  Какое счастье, что Мэдж приехала домой надолго! Я рассчитывала, что она будет рассказывать мне разные интересные истории и внесет разнообразие в мою жизнь. Своего первого Шерлока Холмса — «Голубой карбункул» — я услышала от Мэдж, и с тех пор одолевала ее просьбами рассказывать еще. Больше всего я любила «Голубой карбункул», «Союз рыжих» и «Пять апельсиновых косточек», хотя и все остальное тоже нравилось мне. Мэдж была великолепной рассказчицей.
  Перед тем как выйти замуж, она начала писать сама. Некоторые из ее рассказов были опубликованы в «Ярмарке тщеславия». Напечататься в этом журнале считалось большим литературным успехом, и папа страшно гордился дочерью. Она написала серию рассказов, посвященных спорту: «Шестой мяч в молоко», «Мимо», «Касси играет в крокет» и другие. Очень остроумные и увлекательные. Перечитав их лет двадцать тому назад, я подивилась, как же хорошо она писала. Интересно, продолжала бы она писать, если бы не вышла замуж? Думаю, Мэдж никогда не рассматривала себя всерьез как писательницу — скорее она предпочла бы стать художницей. Мэдж принадлежала к тому типу людей, у которых прекрасно получается все, за что бы они ни взялись. Насколько я помню, выйдя замуж, она больше не писала рассказов, но десять или пятнадцать лет спустя начала писать для сцены. «Претендента» поставил Бэзил Дин в Королевском театре, с Леоном Куотермейном и Фей Комптон в главных ролях. Мэдж написала еще одну или две пьесы, но их не поставили в Лондоне. Помимо этого Мэдж великолепно играла в любительских спектаклях в Манчестерском любительском драматическом театре. Совершенно очевидно, что из всех членов нашей семьи Мэдж была самой талантливой.
  Я была начисто лишена честолюбия, сознавая свою заурядность. Любила играть в теннис и крокет, но никогда не играла достаточно хорошо. Очень соблазнительно «признаться», что я всегда мечтала стать писательницей и когда-нибудь узнать успех, но положа руку на сердце могy сказать, что такая мысль никогда не приходила мне в голову.
  Однако в одиннадцатилетнем возрасте меня все-таки напечатали. Случилось это так. По Илингу начали ходить трамваи, что вызвало немедленный взрыв общественного негодования. В Илинге произошло чудовищное событие: такое благословенное место по соседству с Лондоном, такие широкие улицы, такие красивые дома — и вдруг лязг трамваев! При слове «прогресс» раздавался истошный вой. Посыпались протесты в прессу, в мэрию, кто куда мог — писали все. Трамваи! Какая пошлость, какой шум! Здоровье населения подвергается несомненной угрозе. Разве недостаточно великолепного блестящего красного автобуса с огромными буквами «ИЛИНГ», курсировавшего от Бродвея в Илинге до ШепердБуш, и другого, чрезвычайно полезного автобуса, от Ханвелла до Эктона. Не говоря уже о доброй старой Большой Западной железной дороге или пригородных поездах.
  Трамваи объявили ненужными. Но они появились. Появились неумолимо, сопровождаемые стенаниями и зубовным скрежетом жителей города; с ними непосредственно связана моя первая попытка напечататься — я написала стихотворение в первый же день, как начали ходить трамваи. Оно состояло из нескольких строк. Бабушка уговорила одного из старых джентльменов из своего окружения, верного стража из числа ее галантных телохранителей, генералов, полковников и адмиралов, пойти в редакцию местной газеты и предложить напечатать мое стихотворение — наверняка они поместят его. Я до сих пор помню это первое стихотворение:
  
  Чуть свет пошли трамваи,
  Пурпуром сверкая.
  Искры рассыпая.
  Но когда стемнело и сумерки сгустились,
  Совсем другое дело:
  трамваи испарились.
  
  Далее я иронизировала по поводу «узкого башмака, который жал». (В «башмаке» сцепления, или как он там назывался, обнаружились неполадки с электричеством, подаваемым в трамвай, из-за чего спустя несколько часов случилась авария.) Увидев стихи напечатанными, я почувствовала прилив гордости, но никак не творческого энтузиазма выступить вновь на литературном поприще.
  На самом деле я думала только об одном — о счастливом замужестве. Как и большинство моих подруг, я ощущала полную уверенность в себе. Мы жили в сознании ожидающего нас безоблачного счастья; мы ждали любви, восхищения, поклонения, ждали, как о нас будут заботиться, холить и лелеять, намереваясь в то же время идти собственным путем во всем, что было для нас важным, одновременно заботясь о муже, его жизни, успехе, карьере, считая эту заботу своим священным долгом. Мы не нуждались в тонизирующих или успокоительных таблетках, потому что верили в радость жизни. Могли испытывать личные разочарования, порой чувствовали себя несчастными, но в целом жизнь была удовольствием. Может быть, для нынешних девушек так оно и осталось и жизнь для них так же увлекательна, но они конечно же не показывают этого. Может быть — только сейчас пришло мне в голову — им нравится предаваться меланхолии? Некоторым наверняка нравится. Может быть, им доставляют удовольствие критические эмоциональные ситуации и преодоление их? Может быть, мучительные душевные терзания им в радость? Тревога, тоска, беспокойство типичны для нашего времени. Мои современницы часто оказывались в трудном положении, у них не было и десятой доли того, чего они хотели. Почему же нам было так весело жить? Может быть, в нас бродили жизненные соки, которые теперь иссякли? Отчего? От гнета ли образования, или, того хуже, от страха остаться недоучкой? Или высушила их тревога о будущей жизни?
  Мы походили на буйные заросли цветов, — может быть, даже сорняков, — но силы в нас били через край, мы пробивались вверх — сквозь щели тротуаров и мостовых, в самых зловещих уголках, подталкиваемые любопытством к жизни, жаждой наслаждения, и прорывались к солнечному свету в ожидании, пока кто-нибудь придет и сорвет нас. Нас могли помять, но мы снова поднимали головы. Теперь, увы, обзавелись гербицидами (особенными!), и у сорняков нет больше шансов снова поднять голову. Говорят, что погибают неприспособленные. Нам никто никогда не говорил, что мы неприспособленные. А если бы кто-нибудь сказал, мы бы не поверили. Только убийца был неприспособлен к жизни. А теперь именно ему и нельзя этого говорить.
  Самое замечательное в девичестве, каковое есть предчувствие женственности, состоит в том, что жизнь воспринимается как увлекательное приключение. Совершенно не знаешь, что с тобой случится. Вот отчего так интересно становиться женщиной. Никаких забот о том, что делать, — биология сама решит. Ждешь мужчину, который, раз появившись, полностью изменит твою жизнь. Что ни говорите, но на пороге таких предчувствий голова кружится. Что будет? «Может, я выйду за какого-нибудь дипломата… Наверное, мне бы понравилось ездить за границу, смотреть мир…» Или: «Пожалуй, я не хотела бы выйти замуж за моряка; ведь пришлось бы все время жить у моря». Или: «Кто знает, может быть, я выйду замуж за мостостроителя или первопроходца». Весь мир открыт, но выбор не за вами, все предопределено судьбой. Судьба может послать кого угодно: например, пьяницу, который сделает вас несчастной на всю жизнь; но это только увеличивало накал ожидания. К тому же это не был брак с профессией; вас ждал брак с мужчиной. Выражаясь словами старушек нянь, кормилиц, кухарок и горничных: «Однажды явится Мужчина вашей жизни, ваш Суженый».
  Помню, еще совсем крошкой я наблюдала, как старая Ханна, Бабушкина кухарка, одевает на бал одну из самых хорошеньких маминых подруг. Ханна зашнуровывала ее в тугой корсет.
  — А теперь, мисс Филлис, — сказала Ханна, — поставьте ногу на кровать и наклонитесь, я буду затягивать. Не дышите.
  — Но, Ханна, я не могу выдержать, правда, не могу. Я не могу дышать.
  — Ничего-ничего, моя милочка, не шевелитесь, вы прекрасно можете дышать. Придется вам не слишком много есть, оно и к лучшему, потому что молодым леди не подобает много есть у всех на виду — это неделикатно. Вы должны вести себя как настоящая юная леди. Вот теперь прекрасно. Подождите, я измерю вам талию. Как раз: сорок шесть с половиной сантиметров; я могла бы затянуть до сорока шести.
  — Сорок шесть с половиной тоже хорошо, — вздохнула страдалица.
  — Вы будете очень довольны, когда появитесь там с такой тонкой талией. Представьте себе, что именно в этот вечер явится ваш суженый? Не хочется же вам, в самом деле, чтобы он увидел вас поперек себя шире?
  Мужчина вашей жизни. Суженый. Или иногда еще более элегантно: «Ваша судьба».
  — Не знаю, мне вовсе не хочется идти на эти танцы.
  — Глупости, очень даже хочется. Может быть, вы встретите там вашего Суженого.
  И естественно, именно так все и происходит. Девушки отправляются на какой-нибудь бал, они могут хотеть идти туда, могут не хотеть — это не имеет никакого значения — и там встречают свою судьбу.
  Конечно, всегда находились девушки, заявлявшие, что они не хотят выходить замуж, обычно по какой-нибудь благородной причине. Как правило, они собирались уйти в монастырь или работать в лепрозории. Речь шла, таким образом, о том, чтобы принести себя в жертву ради какого-то очень важного дела, — неизбежный этап. Горячее стремление стать монахиней было гораздо более характерно для последовательниц протестантской религии, чем католической. Девушки-католички рассматривали уход в монастырь как призвание, как выбор жизненного пути, в то время как протестанток привлекал аромат религиозной таинственности. Профессия больничной сиделки тоже считалась вполне героической, овеянной славой мисс Флоренс Найтингейл. Но главной темой оставался брак: за кого вам предстоит выйти замуж — вот главный вопрос.
  
  В тринадцать-четырнадцать лет я значительно опережала свой возраст, чувствовала себя гораздо старше и опытнее сверстниц. Я больше не чувствовала себя защищенной — напротив, я сама стала защитницей. Несла ответственность за маму. В это же время начались мои попытки разобраться в себе: что я за человек, что может принести мне успех, и в чем я слаба, на что не стоит тратить времени. Я прекрасно знала, что не отличаюсь сообразительностью; прежде чем решать какую-то проблему, я должна была всесторонне обдумать ее.
  Я начала ценить время. Нет ничего удивительнее в жизни, чем время. Не думаю, чтобы у современных людей его было достаточно. В детстве и юности мне страшно повезло именно потому, что у меня было так много времени. Просыпаешься утром и, даже прежде чем открыть глаза, радостно предвкушаешь: «Интересно, что я сегодня буду делать?»
  Ты можешь решать: вот он перед тобой, выбор, и, если хочешь, можешь распланировать день. Это не означает, что не существует обязанностей, которые нужно выполнить, — конечно же, они есть: определенная домашняя работа — то почистить серебряные рамки для фотографий, то заштопать чулки, а то и выучить главу из «Великих исторических событий», а завтра пойти в город и оплатить все счета в магазинах. Написать письма, поиграть гаммы и упражнения, повышивать, но все эти занятия зависели от моего выбора, от моего желания. Я могла планировать день, могла сказать:
  — Пожалуй, оставлю чулки на потом; с утра пойду в город, а вернусь по другой дороге и посмотрю, зацвела ли уже яблоня.
  Просыпаясь, я всегда испытывала самое естественное для всех нас чувство: радость жизни, может быть, неосознанную. Вы живeтe, и открываете глаза, и наступает новый день; каждый следующий шаг в вашем путешествии в неизведанное — в этом увлекательном путешествии — и есть ваша жизнь. И дух захватывает не обязательно от того, что это вообще жизнь, но от того, что это ваша жизнь. Одно из величайших таинств существования — наслаждение преподнесенным вам даром жизни.
  Вовсе не всякий день сулит наслаждения. После сладостного чувства, испытанного от «Новый день! Какое счастье!», вы вспоминаете, что в десять тридцать назначены на прием к зубному врачу, и это отнюдь не радует. Но первоначальное чувство радости уже испытано, и оно дает вам заряд на весь день. Конечно, многое зависит от характера, веселый он или мрачный. Думаю, что с этим ничего не поделаешь. Уж каков человек есть, таков он и есть: счастливый и веселый до той поры, пока что-нибудь не огорчит его, или мрачный и грустный, пока что-нибудь не развеет его тоску. Само собой разумеется, счастливые люди могут стать несчастными, а мрачные получать массу удовольствий. Но если бы я могла сделать подарок новорожденному, я выбрала бы только одно: хороший характер.
  Существует странное, на мой взгляд, мнение, что работа — это большая заслуга. Почему? Когда-то человек шел на охоту для того, чтобы прокормиться и выжить. Потом он корпел над сбором урожая и сеял и пахал по тем же причинам. Теперь он встает ни свет ни заря, вскакивает в свой восьмичасовой поезд и весь день сидит в конторе — все по той же причине. Чтобы прокормить себя, иметь крышу над головой, и, если повезет, жить с комфортом и развлекаться.
  Суровая экономическая необходимость — да! Но — заслуга? Старая поговорка гласит: «Дурная голова ногам покоя не дает». В то же время маленький Джордж Стефенсон наслаждался праздностью, наблюдая за прыгающей крышкой чайника, который кипятила его мама. Так как в тот момент ему нечего было делать, он начал размышлять…
  Не думаю, чтобы открытия рождались из необходимости, — открытие впрямую происходит от праздности, а может быть, и от лени. Избавиться от неприятностей — в этом состоит главный секрет, который вел человечество через сотни тысяч лет, от изобретения кремня до стиральной машины.
  С ходом времени положение женщин определенно изменилось к худшему. Мы, женщины, повели себя как дурочки: начали вопить, чтобы нам разрешили работать наравне с мужчинами. Мужчины, ничтоже сумняшеся, с удовольствием ухватились за эту идею. Зачем защищать жену? Что плохого, если она сама будет защищать себя? Она хочет этого. Черт возьми, на здоровье!
  Мне кажется чрезвычайно огорчительным, что, начав с того, что мудро объявили себя слабым полом, мы теперь сравнялись в положении с первобытными женщинами, весь день гнувшими спину в полях, вышагивавшими многие мили в поисках верблюжьих колючек, годных на топливо; они шли, водрузив на голову тяжелый груз домашнего скарба, в то время как блистательные самцы гордо гарцевали впереди, свободные от поклажи за исключением смертоносного оружия для защиты своих женщин.
  Надо отдать справедливость женщинам викторианской эпохи: мужчины ходили у них по струнке. Хрупкие, нежные, чувствительные, они постоянно нуждались в защите и заботе. И что же, разве они были унижены, растоптаны или вели рабский образ жизни? Мои воспоминания говорят мне совсем о другом. Все подруги моей Бабушки отличались редкостной жизнерадостностью и неизменно достигали успеха во всех начинаниях: упрямые в своих желаниях, своенравные, в высшей степени начитанные и прекрасно обо всем осведомленные.
  И, представьте себе, они невероятно восхищались своими мужчинами. Искренне считали их потрясающими парнями — гуляками и волокитами. В повседневной жизни женщины творили все что хотели, при этом делая вид, что полностью признают мужское превосходство, чтобы мужья ни в коем случае не потеряли лица.
  «Ваш отец знает лучше, дети мои», — оставалось священной формулой. К настоящему рассмотрению проблемы, однако, приступали в конфиденциальной обстановке.
  — Я уверена, Джон, что ты совершенно прав, но мне интересно, подумал ли ты…
  Однако в одном отношении авторитет мужа был незыблем. Муж — это глава семьи. Выходя замуж, женщина принимала как свою судьбу его место в мире и его образ жизни. Мне кажется, что такой уклад отличался здравым смыслом и в нем коренилась основа будущего счастья. Если вы не можете принять образ жизни вашего мужа, не беритесь за эту работу — иными словами, не выходите за него замуж. Скажем, он — торговец мануфактурой; он — католик; он предпочитает жить за городом; он играет в гольф, а отдыхать ему нравится на море. Вот за это вы и вышли замуж. Примите и полюбите все это. Совсем не так уж трудно.
  Это просто удивительно, какое огромное наслаждение можно получать почти ото всего, что существует в жизни. Нет ничего упоительнее, чем принимать и любить все сущее. Можно получать удовольствие почти от любой пищи и любого образа жизни: деревенской тиши, собак, проселочных дорог; от города, шума, толпы, грохота машин. В одном случае вас ждет покой, возможность читать, вязать, вышивать и ухаживать за растениями. В другом — театры, картинные галереи, хорошие концерты и встречи с друзьями, которых иначе вы видели бы редко. Я счастлива сказать, что люблю почти все.
  Однажды, во время путешествия в Сирию, у меня состоялась занятная беседа с соседкой по купе — по поводу желудка.
  — Дорогая, — сказала она, — никогда не уступайте желудку. Если происходит что-то неладное, скажите себе: «Кто здесь хозяин — я или мой желудок?»
  — Но что вы можете с ним сделать на самом деле?
  — Любой желудок можно перевоспитать. Понемножку. Неважно, чего именно это касается. Например, я плохо переносила яйца. Или совершенно заболевала от тостов с сыром. Я начала с кофейной ложечки яиц всмятку два или три раза в неделю, потом варила их чуть подольше и так далее. А сейчас могу съесть сколько угодно яиц. То же самое с тостами с сыром. Запомните: желудок — хороший слуга, но плохой хозяин.
  Эти слова произвели на меня сильное впечатление, я обещала последовать ее совету и без особых трудностей совершенно поработила свой желудок.
  Глава третья
  Когда после смерти папы мама уехала с Мэдж на юг Франции, я на три недели осталась в Эшфилде одна под неназойливой опекой Джейн. Именно тогда я открыла для себя новый спорт и новых друзей.
  В моду вошло катание на роликах. Поверхность пирса была очень грубой, неровной, каждую секунду мы падали, но сколько же было веселья! В конце пирса находилась концертная эстрада, зимой, конечно, бездействующая, и мы превратили ее в каток. Можно было кататься в помещении под пышным названием «Залы заседаний» или там, где проводились настоящие балы. Это уже был высший класс, но мы предпочитали пирс. Достаточно иметь собственные коньки, заплатить два пенни за вход — и катайся сколько душе угодно! Хаксли не могли составить мне компанию в этом виде спорта, потому что их не пускали гувернантки, и то же самое относилось к Одри. Но я нашла семейство Льюси. Хотя они были гораздо старше, но проявляли ко мне большую доброту, так как знали, что я осталась в Эшфилде одна. Врачи рекомендовали маме поехать за границу, чтобы сменить обстановку и отдохнуть.
  Гордая своим одиночеством, я не замедлила воспользоваться ситуацией. Я с удовольствием делала заказы — или думала, что заказываю. Джейн приготовляла всегда только то, что считала нужным, но разыгрывала великолепный спектакль, выслушивая мои самые дикие предложения.
  — Не приготовить ли нам жареную утку и меренги? — спрашивала.
  И Джейн соглашалась:
  — Да, конечно.
  Но она не уверена, есть ли у нас утка, а меренги… — как раз сейчас нет белков, может быть, лучше подождать, пока для чего-нибудь понадобятся желтки, а пока поедим то, что уже приготовлено, — этим и кончалось. Но дорогая Джейн была всегда исполнена такта. Она называла меня мисс Агата и разрешала мне чувствовать себя важной особой.
  Как раз тогда Льюси пригласили меня покататься с ними и научили кое-как стоять на роликах; мне это страшно понравилось. Думаю, они были одной из самых приятных семей, которые я знала. Льюси приехали из Уоркшира. Прекрасный фамильный особняк Чарлкот принадлежал дяде Беркли Льюси. Он всегда считал, что в один прекрасный день дом перейдет к нему, но он перешел к его дочери, муж которой взял себе имя Ферфакс-Льюси. Думаю, вся семья очень опечалилась, потеряв Чарлкот, хотя они никогда не говорили об этом ни слова, разве что между собой. Старшая дочь, Бланш, отличалась редкостной красотой, она была немного старше Мэдж и вышла замуж раньше моей сестры. Старший сын, Реджи, служил в армии, но другой сын, примерно того же возраста, что и Монти, оставался дома вместе с сестрами Маргарит и Мюриэл, известными как Марджи и Нуни. Девушки лениво и невнятно перебрасывались словами, что представлялось мне высшим шиком. Ни у одной, ни у другой не было ни малейшего понятия о времени.
  Покатавшись некоторое время, Нуни смотрела на часы и говорила:
  — Смотрите, оказывается, уже половина второго.
  — О боже, — вскрикивала я, — мне уже по крайней мере двадцать минут назад надо было вернуться домой.
  — О Эгги, зачем тебе идти домой? Пошли с нами и пообедаем вместе. А в Эшфилд позвоним.
  Я соглашалась, и мы приходили к ним домой, где нас радостно приветствовал Сэм, собака, о которой Нуни обычно говорила: «Тело как бочка, дышит как паровоз»; нас уже поджидал горячий обед, и мы ели. Потом они говорили мне, что жалко так рано уходить домой, и поэтому мы направлялись в классную комнату, играли на рояле и пели.
  Иногда мы совершали прогулки по вересковым пустошам. Договаривались встретиться на вокзале, чтобы поспеть на определенный поезд. Льюси опаздывали, и мы пропускали поезд. Они пропускали поезда, они пропускали трамваи, они пропускали все на свете, но их это никогда не заботило.
  — Ну и что ж, — говорили они, — пустяки какие. Поедем на следующем или после него. Какой смысл волноваться, не правда ли?
  Восхитительная атмосфера.
  Каждый год, в августе, приезжала Мэдж — это были лучшие моменты моей жизни. Вместе с ней появлялся и Джимми, но через несколько дней он отправлялся обратно по делам, а Мэдж вместе с Джеком оставались до конца сентября.
  Джек, конечно, был источником неиссякаемой радости для меня. Розовощекий, золотоволосый малыш, которого хотелось съесть; мы так и называли его — «булочка». Безудержно открытый, он совершенно не знал, что такое молчание. Проблема состояла не в том, чтобы заставить Джека разговаривать, трудно было уговорить его помолчать. Чрезвычайно вспыльчивый, он, как мы выражались, часто «взрывался»: наливался краской, потом становился багровым, задерживал дыхание, так что казалось, действительно вот-вот взорвется, и затем разражалась буря.
  Няни Джека, каждая со своими особенностями, сменяли друг друга. Я запомнила одну, довольно злобную, старую, с растрепанной копной седых волос. Зато у нее был огромный опыт, и, в сущности, только она умела укрощать Джека, вступившего на тропу войны. Однажды он совершенно разбуянился, и любому, кто к нему приближался, кричал без всякого повода: «Идиот, идиот, идиот!» Наконец няне удалось утихомирить его, сказав: если он повторит свои слова еще раз, она его накажет.
  — Я скажу вам, что я сделаю, — закричал Джек. — Когда я умру и окажусь на небе, я подойду к Боженьке и скажу ему: «Идиот, идиот, идиот». — Джек перевел дыхание и остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произвело на окружающих его богохульство. Няня отложила свою работу, посмотрела на Джека поверх очков и спокойно сказала:
  — Почему же ты думаешь, что Всемогущий обратит внимание на то, что говорит несмышленыш?
  Полностью обескураженный, Джек сдался.
  За старой няней последовала молоденькая девушка по имени Изабелла. По неизвестным причинам она обладала склонностью выкидывать разные вещи в окно. «Проклятые ножницы!» — вдруг бормотала она и вышвыривала их на газон. При случае Джек пытался помочь ей. «А можно, я выкину это в окно, Изабелла?» — спрашивал он с большим интересом.
  Как все дети, Джек обожал маму. Ранним утром он забирался к ней в постель, и я слышала через стену своей комнаты, как они рассуждали о жизни. Иногда мама рассказывала ему разные истории — вернее, целый сериал, посвященный маминым большим пальцам. Одного звали Бетси Джейн, а другого — Сэри Энн. Один был хороший, а другой — гадкий, и от всего, что они делали и говорили, Джек оглушительно хохотал.
  Он всегда вмешивался в разговоры. Однажды, когда к нам на обед заглянул викарий, Джек воспользовался первой же короткой паузой, чтобы немедленно включиться в беседу. «Я знаю очень смешную историю о епископе», — заявил он своим тоненьким ясным голоском. Родственники поспешно угомонили его, поскольку никто не знал, что мог случайно услышать Джек.
  Рождество мы обыкновенно проводили в Чешире, в семье Уотсов. Джимми приурочивал к этому времени свой ежегодный отпуск, и они с Мэдж на три недели уезжали в Сен-Мориц. Джимми отлично катался на коньках и поэтому предпочитал такой вид отдыха. Мы с мамой ехали в Чидл и, так как новый дом под названием Мэнор Лодж не был достроен, жили в Эбни Холле со старыми Уотсами, четырьмя их детьми и Джеком. Для ребенка нельзя вообразить лучшего дома, чтобы оказаться в нем на Рождество: огромный викторианский готический особняк, с бесчисленными комнатами, коридорами, переходами, неожиданными ступеньками, парадными лестницами, черными лестницами, альковами, нишами — всем, о чем только можно мечтать, не говоря уже о том, что там было три рояля, на которых разрешалось играть, и еще орган! Единственное, чего недоставало в этом доме — это дневного света; везде царила темень, кроме салона с его обтянутыми атласом стенами и большими окнами.
  Мы с Нэн стали закадычными друзьями. Не только друзьями, но и «собутыльниками», — нам обеим нравился один и тот же напиток: сливки, обыкновенные чистые сливки. Хотя в Девоншире я поглощала сливки в огромных количествах, сырые доставляли нам особое удовольствие. Когда Нэн гостила у нас в Торки, мы частенько заявлялись в разные молочные, где получали по стакану молока пополам со сливками. В Эбни же мы ходили на домашнюю ферму и выпивали по полпинты сливок. Мы продолжали глушить их всю жизнь, и я до сих пор помню, как, запасшись картонными пакетами сливок в Саннингдейле, мы отправлялись с ними на площадку для гольфа, садились перед клубом и в ожидании, пока наши уважаемые мужья закончат свой турнир, опустошали каждая по пинте.
  Эбни был настоящим раем для гурманов. У миссис Уотс существовала так называемая домашняя кладовая с «запасами». Она отличалась от Бабушкиной кладовой, представлявшей собой нечто вроде надежно запертого домика с сокровищами, из которого доставали разные разности. К кладовой миссис Уотс доступ был открыт, и полки, выстроившиеся вдоль всех стен, были заставлены всевозможными лакомствами. С одной стороны лежал шоколад, ящики шоколада всех сортов, шоколадные кремы в фирменных упаковках, печенье, имбирные пряники, сухие фрукты и так далее.
  Главным праздником в году было, конечно, Рождество. Рождественские чулки в изножии кровати. Завтрак, во время которого каждого ждал стул с громоздившейся на нем горой подарков. Быстренько в церковь и поскорее домой, чтобы снова разворачивать пакеты. В два часа — рождественский обед, при спущенных шторах, а в полумгле поблескивают украшения. Сначала устричный суп (я его не слишком жаловала), тюрбо, потом две индейки, вареная и жареная, и огромное жареное говяжье филе. Затем наступала очередь сливового пудинга, сладкого пирога и пропитанного вином, залитого сливками бисквита с запеченными внутри шестипенсовиками, свинками, колечками, амарантовыми шариками и прочим в этом роде. И наконец снова разнообразнейший десерт. В одном из моих романов — «Рождественский пудинг» — я описала такой праздник. Убеждена, что такого никогда не доведется увидеть нынешнему поколению; в самом деле, сомневаюсь даже, что теперешние люди в состоянии одолеть подобную трапезу. Что же до нас, то наши желудки отлично с ней справлялись.
  Я обычно состязалась в пищеварительной доблести с Хамфри Уотсом, другим сыном Уотсов, следующим по возрасту после Джеймса. Его двадцать один или двадцать два года приходились на мои двенадцать-тринадцать. Очень красивый молодой человек, да к тому же еще великолепный актер и рассказчик. В высшей степени вблюбчивая, не помню, однако, чтобы я в него влюбилась, хотя сейчас меня поражает, что этого не произошло. Наверное, потому, что в тот период мои любовные увлечения носили романтический характер и касались только широко известных недосягаемых персон, таких, как лондонский епископ, король Испании Альфонсо и, конечно, разные актеры. Увидев в «Рабе» Генри Эйнгли, я влюбилась в него по уши и потеряла голову от Льюиса Уоллера в «Месье Бокере».
  Во время рождественского обеда мы с Хамфри, не жалея сил, поглощали угощение. По части устричного супа он меня обгонял, но в остальном мы «дышали друг другу в затылок». Мы оба ели сначала вареную индейку, потом жареную и четыре или пять кусков филе. Вполне вероятно, что взрослые ограничивались только одним видом индейки, но, если мне не изменяет память, старый мистер Уотс после индейки воздавал должное и филе. Потом мы принимались за сливовый пудинг, сладкий пирог и бисквит (я не особенно налегала на него, так как не любила вино). После этого шли печенья, виноград, апельсины, элвасские сливы, карлсбадские сливы и засахаренные фрукты. И наконец, весь оставшийся день из кладовой приносили горстями шоколад разных сортов, кому что понравится. И что же? На следующий день я заболевала? Или у меня случался приступ печени? Ничуть не бывало. Единственный приступ печени, от которого, помню, я очень страдала, случился, когда в сентябре я объелась неспелых яблок. Я ела их каждый день, но, видимо, один раз хватила лишку.
  Еще я помню, как в шесть или семь лет поела грибов. Я проснулась от боли в одиннадцать часов вечера, бросилась в гостиную, где мама и папа устраивали многолюдный прием, и трагическим тоном объявила:
  — Я умираю! Я отравилась грибами!
  Мама быстро утешила меня, напоила настойкой из ипекуаны, непременно хранившейся в каждой домашней аптечке, и уверила, что на сей раз я не умру.
  Во всяком случае, не помню, чтобы я хоть один раз заболела на Рождество. У Нэн Уотс, в точности как у меня, было отличное пищеварение. И вообще, когда я вспоминаю былые времена, у меня складывается впечатление, что все обладали отменной пищеварительной системой. Подозреваю, что и тогда попадались люди с язвой желудка или двенадцатиперстной кишки, которые должны были проявлять осторожность, но никак не могу припомнить, чтобы кто-нибудь сидел на рыбной или молочной диете. Грубый век обжор? Да, но в то же время век радости и удовольствий. Принимая во внимание количество пищи, которое я поглощала в детстве и юности (потому что всегда была голодна), просто не могу взять в толк, как мне удалось остаться такой тощей, — в самом деле тощим цыпленком.
  После сладостной праздности второй половины Рождественского дня (разумеется, для взрослых) — младшие читали, рассматривали подарки, продолжали есть шоколад и так далее — наступал оглушительный чай с необъятным, покрытым сахарной глазурью рождественским тортом и всем прочим — и наконец ужин: холодная индейка и горячий пирог. В восемь часов приходила очередь рождественской елки, снова увешанной подарками. Прекраснейший день, который оставался в памяти весь год до нового Рождества.
  
  Мы с мамой наведывались в Эбни и в другие времена года, и я всегда любила его. В саду под главной аллеей пролегал туннель, весьма кстати для любого исторического романа или драмы, в которых я в данный момент участвовала. Я ходила с важным видом, жестикулируя и бормоча что-то себе под нос. Боюсь, садовники считали меня слегка помешанной, но я всего лишь перевоплощалась в своих персонажей. Я ни разу ничего не записала, и мне было совершенно безразлично, что могут подумать обо мне садовники. Мне и до сих пор случается бормотать на ходу в попытках добиться, чтобы глава, которая «не идет», наконец сдвинулась с места.
  На мои творческие устремления оказывало благотворное влияние и вышивание диванных подушечек. Согласно требованиям тогдашней моды подушечки и подушки были чрезвычайно распространены, и вышитые наволочки пользовались большим успехом. В осенние месяцы я очень увлекалась вышиванием. Начала с того, что купила трафареты и переносила их на куски атласа, а потом вышивала рисунок шелком. Разочаровавшись в трафаретах, так как все они были одинаковыми, я начала копировать цветы с фарфора. У нас были большие вазы берлинского и дрезденского фарфора, расписанные великолепными букетами цветов; я копировала их, потом увеличивала и старалась воспроизвести цвета как можно более точно. Бабушка Б., страстная вышивальщица на протяжении всей своей жизни, чрезвычайно обрадовалась, когда узнала о моем занятии: внучка пошла в нее. Конечно, я не достигла высот Бабушкиного искусства; я так и не научилась вышивать пейзажи и фигурки людей, как умела она. У меня сохранились два вышитых ею каминных экрана, один с изображением пастушки, а другой — пастушка и пастушки, сидящих под деревом и вырезающих в его коре сердце. Исключительно тонкая работа. Какое удовлетворение должны были испытывать дамы во времена гобеленов Байе долгими зимними вечерами!
  Отец Джимми, мистер Уотс, постоянно и безотчетно приводил меня в смущение. Обыкновенно он называл меня «мечтательное дитя», от чего я испытывала мучительное замешательство.
  — О чем призадумалось наше мечтательное дитя? — спрашивал он.
  Я заливалась краской. Он заставлял меня играть на рояле и петь ему разные чувствительные песенки. Я хорошо читала с листа, и поэтому он часто тащил меня к роялю. Мне не очень нравилось петь ему, но все же лучше, чем разговаривать с ним. Мистер Уотс отличался художественными склонностями и писал пейзажи вересковых зарослей и солнечных закатов. Он также страстно коллекционировал мебель, в особенности старинную дубовую. В придачу ко всему вместе со своим другом Флетчером Моссом они отлично фотографировали и опубликовали несколько альбомов со снимками самых знаменитых лошадей. Я пыталась побороть свою идиотскую застенчивость, но находилась именно в том возрасте, для которого робость в высшей степени характерна.
  Безусловное предпочтение я отдавала проворной, веселой и совершенно положительной миссис Уотс. Что касается Нэн, то она, будучи старше меня на два года, играла в семье роль «enfant terrible», находя особое удовольствие в том, чтобы перекрикивать всех, грубить и поминать дьявола. Миссис Уотс очень расстраивалась, слыша, как чертыхается ее дочь. Ей, конечно, было не по душе и то, как Нэн говорила с ней:
  — О, мама, не будь же такой глупой!
  Это были совсем не те выражения, которые она хотела бы слышать из уст дочери. Но мир как раз вступал в эру откровенности. Нэн полностью вошла в роль, хотя на самом деле, я уверена, очень любила свою мать. Впрочем, большинству матерей приходится пройти через период, когда дочери устраивают им тяжелую жизнь.
  В «День подарков» нас всегда брали в Манчестер смотреть пантомимы, и прекрасные, надо сказать. На обратном пути в поезде мы во все горло распевали только что услышанные песни. Вспоминаю, что Уотсы подражали ланкаширскому диалекту комиков.
  
  Я родился у пятницу,
  Я родился у пятницу,
  Я родился у пятницу,
  Когда (крещендо!) матушки не было у доме.
  
  Или:
  
  Глядя, как поезда приежжаат,
  Глядя, как поезда уежжаат,
  Мы увидели, что все поезда приежжаат,
  Мы увидели, что все поезда уежжаат.
  
  Но самую любимую Хамфри печально пел соло:
  
  Окно, окно,
  Я выкинул это в окно.
  Мне больше не больно, дорогая матушка.
  Я выкинул это в окно.
  
  Манчестерские пантомимы не были первыми в моей жизни. Первую пантомиму я увидела в Друри-Лейн, куда меня взяла Бабушка. Матушку Гусыню играл Дэн Линоу. Я до сих пор все помню. Долгие недели после спектакля я бредила Дэном Линоу, — думаю, это был самый удивительный человек из всех, кого я видела в жизни. В тот вечер случилось необычайное происшествие. В королевской ложе сидели два маленьких принца. Принц Эдди, как мы называли его между собой, уронил через борт программку и бинокль. Они упали на соседние с нами кресла, и — о счастье! — не конюший, а сам принц Эдди спустился за ними, принеся вежливые извинения — он, мол, смеет надеяться, что не причинил никому боли.
  В эту ночь я легла спать, вынашивая фантазии, как в один прекрасный день выйду замуж за принца Эдди. Может быть, сначала он будет тонуть, и я спасу ему жизнь… Благодарная королева даст свое королевское согласие. Или, может быть, произойдет несчастный случай, он будет истекать кровью, и я дам ему свою кровь для переливания. Я стану графиней — графиней Торби, например, — и это будет морганатический брак. Но даже в шестилетнем возрасте это чересчур фантастическая мечта, чтобы предаваться ей долгое время.
  Мой племянник Джек, четырех лет от роду, тоже устроил себе однажды альянс с королевской семьей, правда, на свой манер.
  — Предположим, мамочка, — сказал он, — ты выходишь замуж за короля Эдварда. И тогда я стану принцем.
  Сестра ответила, что следовало бы все-таки принять во внимание королеву, не говоря уже о папе Джека. Тогда Джек перестроил свои планы.
  — Предположим, королева умерла, и предположим, что папа, — он сделал паузу и тактично продолжил, — отсутствует, и тогда предположим, что король Эдвард приехал просто повидать тебя…
  Тут он остановился, предоставляя слушателям возможность вообразить последствия. Совершенно очевидно, что король Эдвард был бы ошеломлен, и вскорости Джек стал бы королевским пасынком.
  — Я посмотрел в молитвенник, — признался мне Джек позднее, примерно через год. — Я подумывал жениться на тебе, когда вырасту, мой ангел, но я посмотрел в молитвенник, и там в середине есть список разных запрещенных вещей, и я понял, что Бог не разрешит мне этого. — Он вздохнул. Я сказала, что очень польщена.
  Поразительно, как ничтожно мало мы меняемся в своих пристрастиях. Церковь и ее ценности завладели умом моего племянника Джека с той самой минуты, когда он впервые вышел на улицу со своей няней. Если он исчезал из виду, вы всегда могли найти его в церкви, восторженно глазеющего на алтарь. Если ему дарили цветной пластилин, он лепил только крипты, распятия и разные церковные орнаменты. В особенности пленяли его романские католические церкви. Джек остался верен своим склонностям навсегда, он знал церковную историю лучше всех, кого я встречала в жизни. Тридцати лет он, в конце концов, обратился в католичество — страшный удар для Джимми, которого я могу назвать самым великолепным примером «черного протестанта». Он говорил своим мягким голосом:
  — У меня правда нет никаких предрассудков. Но я просто не могу отделаться от мысли, что все католики самые чудовищные лжецы. Это не предубеждение, это факт.
  Бабушка тоже была ярой поборницей черного протестантизма и c наслаждением говорила о порочности папистов, понижая голос до шепота:
  — А все эти красавицы девушки, исчезающие в монастырях, — их ведь никто больше никогда не видел. — Я уверена, что Бабушка была совершенно убеждена в том, что все священники выбирали себе любовниц в специальных монастырях для красивых девушек.
  Уотсы представляли собой нонконформистов, наверное, методистов, что, скорее всего, и побуждало их рассматривать католиков как посланцев «Вавилонской блудницы». Откуда у Джека возникло тяготение к католицизму — представления не имею. Он не мог унаследовать его ни от кого из членов семьи, но факт налицо — с младых ногтей он был предан католической церкви. В мои молодые годы все проявляли большой интерес к религии. Вокруг нее разворачивались многочисленные диспуты, порой весьма жаркие. Когда-то много позже один из друзей сказал племяннику:
  — Никак не пойму, Джек, почему бы тебе не стать честным еретиком, как все на свете, это было бы настолько спокойнее.
  Но если Джек не мог себе чего-нибудь представить, то это покоя. Как сказала однажды его няня, потратившая массу времени на поиски своего воспитанника:
  — Никак не возьму в толк, почему мистеру Джеку так хочется ходить в церковь.
  Что касается меня, то, полагаю, Джек в своем предыдущем воплощении был средневековым церковником. Когда он вырос, у него сделалось, как бы сказать, церковное лицо — не монашеское и, конечно, не визионерское, — но лицо человека, принадлежащего церкви, участвующего в церковном ритуале. Его вполне можно представить в Совете Тридцати, точно так же, как и среди ангелов, пляшущих на острие иглы.
  Глава четвертая
  Купание в море всегда было одной из самых больших радостей моей жизни, это и до сих пор так; в самом деле, я и сейчас бы обожала купаться, если бы не определенные трудности, возникающие у страдающих ревматизмом особ, поджидающие их при входе и особенно при выходе из воды.
  Когда мне было около тринадцати лет, нравы претерпели принципиальные изменения. По самым первым моим впечатлениям, купание в море подчинялось строгой системе правил. Существовала специальная бухта для купания дам — крошечный каменистый пляж слева от купален. Пляж ступеньками спускался к морю, а наверху помещались восемь кабинок, находившихся в ведении старичка с довольно-таки раздражительным характером, чья безостановочная работа состояла в том, чтобы поднимать кабинки наверх и спускать их на воду. Надо было зайти внутрь своей купальной кабинки — окрашенного в веселые цветные полоски помещеньица, — проверить, надежно ли заперты обе двери, и начать быстро переодеваться, соблюдая при этом известную осторожность, потому что в любой момент пожилой джентльмен мог счесть, что наступила ваша очередь спускаться к воде. В этот момент происходил страшный толчок, и кабинка, скрежеща и раскачиваясь, пускалась в путь по камням, вытрясая из вас все внутренности, — в сущности говоря, ничем не отличаясь от современных джипов и лендроверов, пересекающих каменистые участки пустыни.
  Кабина останавливалась так же внезапно, как начинала свое движение. Вы заканчивали переодевание и облачались в купальный костюм, представляющий собой довольно уродливое одеяние из темно-синей или черной материи (альпага) с изрядным количеством юбок с воланами и оборочками, доходящее до колен на ногах и до локтей на руках. В этом невыразимом виде вы отпирали дверь, выходящую к воде. Если пожилой джентльмен относился к вам благосклонно, верхняя ступенька оказывалась на уровне воды, и вы погружались в воду по шейку. И теперь плывите! Не слишком далеко находился настил, до которого предстояло доплыть, взгромоздиться на него и посидеть. Во время отлива он находился близко; а во время прилива удалялся на солидное расстояние, и, доплыв до настила, а потом взобравшись на него, вы оказывались более или менее в открытом море. Пользуясь предоставленной мне свободой, я заплывала гораздо дальше, чем любой из сопровождавших меня взрослых, и подвергалась санкциям; мне сигнализировали, чтобы я немедленно возвращалась обратно, но так как им было трудно добраться до меня, я чувствовала себя в полной безопасности и плыла в обратном направлении, всласть продлевая удовольствие.
  Разумеется, о том, чтобы загорать на пляже, не могло быть и речи. Как только вы вылезали из воды и входили в свою кабинку, она так же внезапно срывалась с места, как и на пути к воде, и вы выходили с посиневшим лицом, дрожа с головы до ног, с онемевшими от холода руками и щеками. Должна отметить, что это никогда не причиняло мне ни малейшего вреда, и через три четверти часа я становилась горячей, как тост. Потом я сидела на пляже и пожирала булочку, в то время как Бабушка выговаривала мне за плохое поведение и непослушание, заключавшееся в том, что я так долго не выходила из воды. Бабушка, у которой всегда были наготове многочисленные назидательные истории, объясняла мне, как малыш миссис Фоке («такое очаровательное создание») умер от пневмонии только из-за того, что не слушался старших и слишком долго сидел в воде. На мгновение переставая жевать свою булочку или еще что-нибудь вкусное, я почтительно отвечала:
  — Хорошо, Бабушка, в следующий раз я не буду плавать так долго. Но вода сегодня правда была теплая.
  — В самом деле теплая? Тогда почему ты дрожишь с головы до ног? И почему у тебя синие пальцы?
  Преимущество купания в сопровождении взрослых, особенно Бабушки, состояло в том, что мы возвращались из Стрэнда в кэбе, а не тащились пешком полторы мили. Яхт-клуб в Торбее располагался на Бикон-Террас, непосредственно над бухтой для купания леди. Хотя пляж не был виден из окон клуба, участок моря вокруг настила просматривался отлично, и если послушать папу, добрая половина джентльменов проводила время, вооружившись биноклями и наслаждаясь созерцанием женских фигурок, которые, как они тешили себя надеждой, показывались им чуть ли не нагими! Не думаю, чтобы мы были особенно привлекательными в своих бесформенных одеяниях.
  Купальная бухта для джентльменов располагалась по побережью дальше. Здесь джентльмены в своих едва прикрывающих наготу костюмах-треугольниках могли наслаждаться купанием сколько им заблагорассудится, не опасаясь, что их откуда бы то ни было могло увидеть женское око. Однако времена менялись; по всей Англии вводилось совместное купание.
  Первым последствием совместного купания стали дальнейшие усовершенствования женского купального костюма. Даже французские дамы всегда купались в чулках, чтобы в поле зрения окружающих не попало ни одного миллиметра обнаженной ноги. Не сомневаюсь, что француженки с присущим им врожденным чувством «шика» сумели соблазнительно закрыть себя с головы до ног и в своих тонких шелковых чулках, подчеркивающих стройность ног, выглядели куда более привлекательно, чем если бы напялили на себя добрую старую английскую юбку для купания из сборчатой альпаги. Совершенно не понимаю, почему ноги рассматривались как нечто до такой степени предосудительное. У Диккенса не найдешь ни одной книги, в которой бы не раздавались вопли дам, заподозривших, что у кого-то на виду всего честного народа промелькнули лодыжки. Даже само слово считалось чересчур смелым. Стоило в присутствии Няни употребить его, как тотчас произносилась одна из сакраментальных фраз:
  — Запомните, у испанской королевы нет ног.
  — А что же у нее есть, Няня?
  — Конечности, дорогая. Вы должны называть их так; руки и ноги — это конечности.
  Я упрямо считала, что было бы странно сказать: «Я посадила пятно на одну из моих конечностей, под коленкой».
  Вспоминается рассказ знакомой моего племянника, описывавшей свои детские переживания. Ее предупредили, что к ней приедет крестный отец. Никогда раньше не слышав о существовании такого лица, она пришла в страшное возбуждение. Глубокой ночью девочка проснулась и стала обдумывать предстоящую встречу, а потом в темноте сказала:
  — Няня, у меня есть крестный отец.
  — Ухрмп, — невнятные звуки прозвучали в ответ.
  — Няня! — (немного громче). — У меня есть крестный отец.
  — Да, дорогая, конечно, очень хорошо.
  — Но, няня, у меня, — (фортиссимо), — есть КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ.
  — Хорошо, хорошо, повернись на другой бок и спи.
  — Ну же, няня, — (мольто фортиссимо), — У МЕНЯ ЕСТЬ КРЕСТНЫЙ ОТЕЦ.
  — Ну тогда почеши его, дорогая.
  Купальные костюмы оставались цитаделью добродетели вплоть до моего замужества. Хотя совместное купание уже широко распространилось, старые леди и консервативно настроенные семейства все еще рассматривали их как нечто весьма подозрительное. Но прогресс брал свое, не щадя даже маму. Мы часто ходили на пляжи, где разрешалось купаться женщинам и мужчинам. Сначала такое разрешение получили Тор-Эбби-Сэндз и Корбинс-Хед-Бич — главные городские пляжи. Мы не ходили туда — они считались чересчур модными. Потом совместное купание разрешили и в более аристократических районах Мидфут-Бич. Еще двадцать минут хода, и, следовательно, чтобы выкупаться, приходилось идти пешком две мили. Однако Мидфут-Бич был гораздо просторнее, чем бухта для купания дам; довольно далеко от берега из воды выступала скала, на которую было удобно вылезать, если вы, конечно, могли доплыть до нее. В то же время бухта для купания дам оставалась в священной неприкосновенности, равно как и мужчины в своих лихих «треугольниках».
  Насколько я помню, мужчины не особенно стремились предаваться радостям совместного купания; они твердо оберегали свою независимость. И если некоторые из них отваживались появиться на Мидфут-Бич, то при виде сестер своих друзей приходили в смущение, так как по-прежнему считали их чуть ли не обнаженными.
  Сначала меня заставляли надевать во время купания чулки. Не знаю, как француженки ухитрялись купаться в чулках, чтобы они не слезали — у меня это никак не получалось. Три-четыре сильных толчка ногами, и чулки сползали, я едва удерживала их пальцами ног; чулки засасывало, и когда я выныривала, они, как путы, обвивались вокруг лодыжек. Думаю, что француженки, щеголявшие в купальниках на страницах модных журналов, были обязаны своей привлекательностью тому, что, в сущности, никогда не плавали, разве только осторожно заходили в воду по колено, а все остальное время прогуливались по пляжу, демонстрируя свою элегантность.
  Трогательный эпизод произошел в муниципальном совете во время обсуждения вопроса о совместном купании, требовавшего окончательного утверждения. Очень старый член совета, решительный противник этого новшества, потерпевший сокрушительное поражение, дрожащим голосом сделал свое последнее заявление:
  — Все, о чем я прошу вас, господин мэр, в случае, если совместное купание наберет большинство голосов, соблюдать благопристойность в купальных кабинках.
  Летом, когда Мэдж привозила в Торки Джека, мы купались каждый день. Нас не пугали ни дождь, ни шторм. По правде говоря, купаться в шторм мне нравилось еще больше.
  Вскорости появилось очередное грандиозное нововведение — трамваи. Можно было сесть на трамвай в низу Бертон-роуд и доехать на нем до гавани, а оттуда уже двадцать минут пешком до Мидфут. Джеку было около пяти лет, он начинал хныкать:
  — Давайте возьмем кэб от трамвая до пляжа!
  — Ни в коем случае, — возмущенно отвечала Мэдж. — Мы ведь проехали всю дорогу на трамвае, не правда ли? И теперь дойдем пешком.
  Племянник вздыхал и ворчал:
  — Мамочка опять не в духе.
  И пока мы взбирались на холм, с двух сторон окаймленный виллами в итальянском стиле, Джек, в ту пору имевший обыкновение болтать без передышки, в качестве возмездия заводил грегорианскую песнь собственного сочинения, сюжет которой заключался в непрерывном повторении названий всех домов, мимо которых мы проходили:
  — Ланка, Пентрив, Вязы, вилла Маргерита, Хартли Сент Джордж…
  Со временем он стал добавлять имена тех владельцев, которые были ему известны:
  — Ланка, доктор Джи Рефорд; Пентрив, доктор Куик; вилла Маргерита, мадам Кавалин; Лавры, мистер Как-его-там — и так далее.
  Наконец разъяренная Мэдж или я просили его заткнуться.
  — Почему?
  — Потому что нам хочется поговорить, а ты все время болтаешь и мешаешь.
  — Ну что ж, хорошо, — Джек погружался в молчание, однако продолжал шевелить губами, так что можно было различить шепотом произносимое: «Ланка, Пентрив, Прайери, Торбей-Холл…» Мы с Мэдж беспомощно переглядывались в сознании своего бессилия.
  Как-то мы с Джеком едва не утонули. Море разбушевалось; мы не стали тащиться в Мидфут и отправились в бухту для купания дам, поскольку Джек находился еще не в том возрасте, чтобы у леди при виде его перехватывало дыхание. Он не умел тогда плавать, разве что чуть-чуть держался на воде, так что обычно я везла его до настила на спине. В это утро мы поплыли вместе как обычно, но с морем творилось что-то странное — одновременно с сильным волнением стояла зыбь, и с грузом на плечах мне почти не удавалось держать рот и нос над поверхностью воды. Я плыла, однако не могла дышать. Прилив еще не начался, так что настил был совсем близко, однако я нисколько не приближалась к нему и с трудом набирала воздух в легкие только через каждые три гребка.
  Вдруг я поняла, что не доплыву. В любой момент я могла захлебнуться.
  — Джек, — из последних сил ловя воздух, выговорила я, — слезай и плыви к настилу, он ближе, чем берег.
  — Почему? — спросил Джек. — Я не хочу.
  — Пожалуйста, попро… — я ушла под воду.
  К счастью, хотя Джек сначала не отцеплялся от меня, волна оторвала его, и он смог немного проплыть вперед сам. Теперь мы оба оказались совсем близко от настила, и он без особого труда взобрался на него. В этот момент я уже не особенно соображала, что творится вокруг. Единственное, что я ощущала, было глубокое возмущение. Мне всегда говорили, что, когда человек тонет, перед ним проносится вся его жизнь, и еще мне рассказывали, что, когда умираешь, слышится прекрасная музыка. Никакой прекрасной музыки не было, и я совершенно не могла думать о своей прошедшей жизни; по правде говоря, я не могла думать ни о чем, кроме того, чтобы вдохнуть немножко воздуха. Потом я погрузилась в черноту и… и следующее, что я помню, это сильные ушибы и боль, когда меня грубо швырнули в лодку. Старый «морской волк», капризный и бесполезный, как мы всегда считали, тем не менее оказался достаточно здравомыслящим, чтобы заметить, что кто-то тонет, и подоспеть на помощь. Швырнув меня в лодку, старик поспешил к настилу и сгреб Джека, который отчаянно сопротивлялся и вопил:
  — Я только что залез. Хочу поиграть на мостках. Не хочу в лодку!
  Нагруженная нами лодка приплыла к берегу, и на пляж, весело смеясь, спустилась Мэдж со словами:
  — Что вы там такое делали? Что за суматоха?
  — Ваша сестра чуть не утонула, — сердито сказал старый джентльмен. — Держите вашего ребенка; а ее положим и посмотрим, не надо ли дать ей несколько тумаков.
  Полагаю, они надавали мне тумаков, хотя не думаю, чтобы я полностью потеряла сознание.
  — Не понимаю, откуда вы узнали, что она тонет. Почему она не закричала?
  — Я следил за ней. Если человек тонет, он не может кричать, уже поздно.
  С тех пор мы относились к «Морскому волку» с глубоким уважением.
  
  После смерти отца общение с внешним миром существенно сократилось. И у меня и у мамы было несколько друзей, с которыми мы виделись, но светское общение пошло на убыль. Мама находилась в стесненных обстоятельствах; у нее не хватало денег на светские мероприятия, на кэбы, чтобы разъезжать в них по гостям. Она никогда не любила ходить пешком, а теперь, со своим слабым сердцем, вообще редко выходила из дома, тем более что в холмистом Торки невозможно было куда бы то ни было дойти без того, чтобы не подняться я гору и не спуститься раз десять.
  Летом я купалась, зимой каталась на коньках и читала массу книг, делая, разумеется, все новые и новые открытия. Мама читала мне вслух Диккенса, и мы обе наслаждались им.
  Чтение вслух началось с Вальтера Скотта. Одним из моих любимых романов был «Талисман». Я прочитала также «Мармион и Дева озера», но, думаю, мы с мамой обе были счастливы, когда от Вальтера Скотта перешли к Диккенсу. Как всегда нетерпеливая, мама без колебаний перескакивала через страницы, если ей хотелось поскорее узнать, как развивается действие. «Все эти описания, — говорила она, торопливо перелистывая Вальтера Скотта, — конечно, очень хороши с точки зрения литературы, но их слишком много. Думаю, она также мошенничала, пропуская солидные количества жалостливых страниц Диккенса, в особенности касающихся маленькой Нелл.
  Первым романом Диккенса, который мы прочитали, был «Николас Никльби»; всем персонажам я предпочитала старого джентльмена, который ухаживал за миссис Никльби и перебрасывал ей через забор тыквы. Уж не поэтому ли я заставила Эркюля Пуаро удалиться от дел и выращивать тыквы? Кто знает?.. Моим любимым романом Диккенса был и остался до сих пор «Холодный дом».
  Иногда для разнообразия мы пытались сменить Диккенса на Теккерея. Благополучно одолев «Ярмарку тщеславия», на «Ньюкомах» мы споткнулись.
  — Должно нам понравиться, — говорила мама. — Все говорят, что это его лучший роман.
  Сестра предпочитала «Историю Генри Эсмонда», но мы и его нашли чересчур запутанным и трудным; признаюсь, я так и не сумела оценить Теккерея по достоинству.
  С наслаждением я читала по-французски захватывающие романы Александра Дюма: «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя» и, лучший из всех, «Граф Монте-Кристо». Больше всего мне нравилась первая часть, «Замок Иф», остальные пять частей хоть иногда и раздражали меня, пышное многоцветье повествования приводило в экстаз. Я питала также романтическую привязанность к Морису Хьюлетту: «Лес», «Королевский хор» и «Ричард Да и Нет» — тоже прекрасные исторические романы, уверяю вас.
  Внезапно маме приходила в голову какая-нибудь идея. Помню, однажды я собирала с земли упавшие яблоки, когда она вихрем вылетела из дома.
  — Быстро, — сказала мама. — Мы едем в Эксетер.
  — В Эксетер? — спросила я. — Почему?
  — Потому что сэр Генри Ирвинг играет в «Бекете». Может быть, ему не так долго осталось жить, и ты должна его увидеть. Великий актер. Я заказала номер в отеле.
  Мы вовремя примчались в Эксетер, и я в самом деле увидела изумительную, незабываемую постановку «Бекета».
  Театр всегда составлял важную часть моей жизни. В Илинге Бабушка обязательно водила меня в театр раз в неделю, а то и два. Мы пересмотрели все музыкальные комедии, и обыкновенно тотчас после спектакля Бабушка покупала мне ноты. Ах, как я любила играть музыку из этих пьес! В Илинге рояль, по счастью, стоял в гостиной, и я могла играть часами, никого не беспокоя.
  Гостиная представляла собой средоточие великолепия. Практически в ней негде было повернуться. На полу лежал роскошный толстый турецкий ковер, а на нем стояли все виды обитых парчой кресел — одно неудобнее другого; две, если не три, застекленные горки-маркетри, набитые фарфором; огромная люстра свисала с потолка; громоздились в невероятном количестве разные этажерки, столики на одной ножке и французская мебель в стиле ампир. Дневной свет из окна едва проникал через оранжерею — непременную принадлежность любого уважающего себя викторианского дома. В комнате всегда было страшно холодно, потому что камин зажигали только во время приемов; обыкновенно никто не заходил сюда, кроме меня. Я зажигала два канделябра, прикрепленных к роялю, подвинчивала специальный стул, дула на пальцы, чтобы согреть их, и начинала с «Деревенской девушки» или «Нашей мисс Гиббс». Иногда я распределяла роли между своими «девочками», иногда пела сама — новая неизвестная звезда.
  Возращаясь в Эшфилд, я забирала с собой ноты и там играла и распевала по вечерам в классной комнате, посреди лютой зимы. После легкого ужина мама часто укладывалась спать около восьми вечера. Она терпела больше двух часов, как я неустанно колотила по клавиатуре и распевала во всю мочь, но потом не выдерживала, брала длинный шест, служивший для того, чтобы открывать и закрывать окна, и бешено стучала им в потолок. Я с трудом отрывалась от фортепьяно.
  Я сочинила и собственную оперетту под названием «Марджори». Точной музыки в общем не существовало, но, гуляя по саду, я импровизировала целые куски. Какая-то смутная идея бродила у меня в голове, и я чувствовала, что когда-нибудь смогу записать свое произведение. Я даже сочинила либретто, но на этом и остановилась. Деталей содержания теперь не помню, но, полагаю, это была в достаточной мере трагическая история. Прекрасный юноша, обладатель замечательно красивого голоса, тенор, был безрассудно влюблен в девушку по имени Марджори, которая, само собой разумеется, не отвечала ему взаимностью. В конце концов он женился на другой девушке, но на следующий день после свадьбы из далекой страны приходит письмо от Марджори, которая пишет, что умирает и только теперь поняла, что всегда любила его. Он бросает новобрачную и мчится к своей Марджори. Когда он приезжает, она еще жива, — во всяком случае, достаточно, чтобы, приподнявшись на локте на смертном ложе, спеть красивую прощальную арию. Появляется отец новобрачной, чтобы жестоко отомстить за свою покинутую дочь, но он так растроган горем влюбленных, что присоединяет свой баритон к их голосам, и все заканчивается самым знаменитым из когда-либо написанных трио.
  Мне казалось, что неплохо бы написать и роман под названием «Агнес». Из этого романа помню еще меньше. В нем действовали четыре сестры: Квини, старшая, золотоволосая красавица, потом близнецы, прекрасные брюнетки, и, наконец, Агнес, простая, застенчивая и (разумеется) слабая здоровьем; все время она проводила лежа на диване. Что-то там еще происходило, но совсем выветрилось из памяти. Помню только, что по достоинству оценил Агнес только некий блестящий господин с черными усами, которого она тайно любила в течение многих лет.
  Следующая идея, как всегда внезапно осенившая маму, состояла в том, что мое образование все-таки оставляет желать лучшего и неплохо было бы походить в школу. В Торки под началом мисс Гайер существовала женская школа. Мама договорилась, что я буду посещать ее два раза в неделю и изучать некоторые предметы. Наверное, это были арифметика, грамматика и сочинение. Как всегда, я с живейшим интересом занималась арифметикой и даже перешла к алгебре. Грамматику не понимала абсолютно: я не могла взять в толк, почему что-то называется предлогами и какие глаголы обозначают действие, — это была для меня какая-то китайская грамота. С радостью я набросилась на сочинение, но без особого успеха. Критические замечания, высказывавшиеся в мой адрес, всегда были одни и те же: в сочинении слишком много фантазии. Меня сурово упрекали в том, что я не следую теме. Помню, например: тема «Осень». Я начала очень хорошо — про опавшие золотые и коричневые листья, устилавшие землю, но вдруг каким-то непостижимым образом в картину вкрался поросенок — я считала совершенно логичным, что он искал в лесу желуди. Так или иначе, интерес автора переключался на поросенка, я забывала про осень, и сочинение заканчивалось бурными приключениями поросенка Короткохвостика и роскошным желудевым обедом, который он закатил своим друзьям.
  Очень живо представляю себе одну учительницу — не помню, как ее звали. Маленькая, щуплая, с выступающим волевым подбородком. Однажды, совершенно неожиданно, посреди урока арифметики она произнесла речь о жизни и религии.
  — Вы все, — сказала она, — каждая из вас, пройдете через тяжелые испытания. Если у вас не хватит смелости противостоять отчаянию, вы никогда не станете настоящими христианками, не узнаете, что такое жизнь во Христе. Чтобы стать христианами, вы должны смело встретить и принять жизнь, как встретил и прожил свою Христос; вы должны радоваться тому, чему радовался он; быть такими же счастливыми, каким был он на свадьбе в Кане Галилейской, познать мир и счастье, состоящее в единении с Господом и его волей. Но вы должны также изведать, подобно ему, что значит остаться одному в Гефсиманском саду, почувствовать, что все ваши друзья оставили вас, все, кого вы любили и кому верили, отвернулись от вас, и сам Господь Бог покинул вас. И тогда сохраняйте веру в то, что это еще не конец. Если вы любите, вы будете страдать, а если вы не любите, то никогда не узнаете, что означает жизнь во Христе.
  После чего она с энтузиазмом и обычным напором обратилась к проблемам сложных процентов, но странно, что эти несколько слов, которые она произнесла, запали мне в душу сильнее, чем самые пространные проповеди, которые мне доводилось слышать; они возвращались ко мне годы спустя и приносили надежду во времена самого глубокого отчаяния. Активная личность, она была превосходным педагогом; я бы хотела учиться у нее и дальше.
  Иногда я спрашиваю себя, что было бы со мной, если бы я продолжила свое образование. Думаю, я бы хорошо успевала и, наверное, сильно увлеклась бы математикой — предметом, всегда завораживавшим меня. Моя жизнь сложилась бы совершенно иначе. Я бы стала третье— или четвероразрядным математиком и спокойно и счастливо дожила бы до самой смерти. Скорее всего, я не написала бы никаких книг. Математики и музыки мне хватило бы с лихвой. Они поглощали бы все мое внимание, и мир воображения захлопнулся бы передо мной.
  Однако по зрелом размышлении прихожу к выводу, что человек становится тем, кем ему суждело стать. Можно отдаваться фантазиям наподобие: «Если бы случилось то-то, и то-то, и то-то, то было бы так-то и так-то», или: «Если бы я вышла замуж за Как-его-там, моя жизнь сложилась бы совсем по-другому». Но так или иначе, вы всегда окажетесь на том пути, который предопределен вашим назначением, вашим жизненным призванием. Можно осуществить свое предназначение на все сто, можно отнестись к нему спустя рукава, но это ваше предназначение, и пока вы следуете ему, вам будут ведомы гармония существования и душевный покой.
  Скорее всего, я проучилась у мисс Гайер не больше полутора лет; после этого мамой завладела новая идея. Как всегда, совершенно внезапно она объявила, что мы едем в Париж, а Эшфилд она на зиму сдаст. Может быть, для начала я попробую заниматься в том же пансионе, что и моя сестра; посмотрим, что из этого получится.
  Дальше все пошло по плану; мама всегда воплощала в жизнь свои намерения. Она твердо знала, чего хочет, и заставляла всех вокруг подчиняться своей воле. Она сдала дом за очень хорошую сумму; мы начали паковать чемоданы и сундуки (не думаю, чтобы этих монстров с выпуклыми крышками было столько же, сколько при нашей поездке на юг Франции, но все равно предостаточно), и вот уже мы живем в Париже, в отеле «Иена», на авеню Иена.
  Мама запаслась множеством рекомендательных писем и адресами различных закрытых пансионов и школ, учителей и советчиков. Она моментально выяснила ситуацию. Узнала, что пансион Мэдж изменился и за последние годы пришел в упадок, сама мадемуазель Т. ушла оттуда или вот-вот уйдет; мама сказала, что мы можем попробовать, а там будет видно. Такое отношение к школе вряд ли пришлось бы по вкусу кому-нибудь теперь, но мама считала возможным «пробовать» школы точно так же, как новые рестораны. Заглянув внутрь, вы никак не можете вынести суждение, какова еда; нужно попробовать сначала, что это такое, и если вам не нравится, то чем скорее вы унесете оттуда ноги, тем лучше. Разумеется, в те времена не существовало возни со школьными аттестатами, уровнями О, А и серьезными планами на будущее.
  Я начала у мадемуазель Т. и проучилась там около двух месяцев, до конца семестра. Мне было пятнадцать лет. Моя сестра отличилась тотчас по поступлении в пансион; поскольку одна девочка сказала, что ей слабо выпрыгнуть в окно, Мэдж немедленно выпрыгнула и приземлилась точно в середине чайного стола, вокруг которого чинно сидели мадемуазель Т. и ее достопочтенные родители.
  — Какие сорванцы эти английские девушки! — воскликнула крайне недовольная мадемуазель Т. Девочки, подбившие сестру на подвиг, злорадствовали, но в то же время восхищались Мэдж.
  В моих первых шагах не было ничего сенсационного. Такая тихая мышка. На третий день я отчаянно затосковала по дому. Неудивительно: за последние четыре-пять лет я так сильно привязалась к маме, никогда с ней не разлучаясь, что в первый раз, когда я действительно покинула дом, мне ее очень недоставало. Самое интересное, что я не понимала, что со мной происходит. Я просто не хотела есть. Каждый раз, когда я думала о маме, слезы наворачивались у меня на глаза и текли по щекам. Помню, глядя на блузку, которую сшила мама — очень плохо, но собственными руками, — я рыдала с удвоенной силой именно оттого, что блузка в самом деле была такая неудачная, плохо сидела, складки не ложились. Мне удавалось скрывать свое отчаяние от окружающих, и только по ночам я плакала в подушку. Когда мама приехала, чтобы взять меня на воскресенье, я встретила ее как обычно, но в отеле бросилась ей на шею, обливаясь слезами. Мне приятно сказать, что я все же не попросила ее забрать меня обратно, не опустилась до такой слабости. Кроме того, увидев маму, я почувствовала, что больше не буду мучиться, так как теперь поняла наконец, что со мной происходит.
  Я перестала тосковать и с удовольствием проводила дни в пансионе мадемуазель Т., который начал мне нравиться. Вместе со мной учились француженки, много испанок, американок, с их забавной манерой выражаться, непринужденностью, беззаботностью. Кроме того, они напоминали мне мою подругу из Котре, Маргерит Престли.
  Не скажу, чтобы мы были перегружены занятиями. Наверное, ничего особенно интересного мы не изучали. По истории проходили период Фронды, который я прекрасно знала по историческим романам; что касается географии, то я на всю жизнь запуталась во французских провинциях, так как помнила, как они назывались во времена Фронды, то есть совсем иначе, чем теперь. Мы выучили также названия месяцев во времена Французской революции. Ошибки, которые я делала во французских диктантах, приводили преподавательницу в такой ужас, что она отказывалась верить своим глазам:
  — Vraiment, c'est impossible! — говорила она. — Vous, qui parlez si bien francais, vous avez fait vingt-cinq fautes en dictree, vingt-cinq!
  Никто не сделал больше пяти ошибок. Я представляла собой известный феномен, но причины моего провала в орфографии, конечно же, объяснялись тем, что я выучилась бегло говорить исключительно на слух, решительно не подозревая о разнице в написании, например, одинаково звучащих retre и retait: я писала как Бог на душу положит, наугад — а вдруг попаду. В других предметах, истории Франции, литературе, сочинениях и так далее, я была первой в классе; но что касается грамматики и орфографии, то хуже меня, пожалуй, и не было никого. Это создавало некоторые трудности для моих бедных преподавателей — и до известной степени унижало меня, но, признаюсь, нисколько не трогало.
  Музыке меня учила пожилая дама — мадам Легран. Она служила в пансионе уже много лет. Любимым методом преподавания мадам Легран была игра в четыре руки. Она стремилась к тому, чтобы ее ученики хорошо читали с листа. Я неплохо читала с листа, но играть в четыре руки с мадам Легран было все равно что находиться у кратера вулкана во время его извержения. Мы садились рядышком на табуретку; мадам Легран была, что называется, в теле, она занимала большую часть сиденья и оттесняла меня на самый краешек; играла она с большим напором, энергично двигая локтями, словно подбоченясь, — в результате несчастный партнер должен был крепко прижимать один локоть к телу.
  Не без легкого лукавства я всегда умудрялась устроить так, чтобы играть вторую партию дуэта — басовую. Мадам Легран легко позволяла уговорить себя, потому что, играя главную партию, получала больше возможностей для самовыражения. Увлеченная музыкой, погруженная в сочинение, она нередко не замечала, что я сбилась в аккомпанементе. Рано или поздно я теряла такт, возвращалась назад, пыталась поймать мадам Легран, не понимая, в каком месте нахожусь, потом старалась взять аккорд, который подошел бы к тому, что играла мадам Легран. Естественно, во время игры мне не всегда удавались эти попытки. Внезапно, когда чудовищная какофония, производимая нашей игрой, доходила до ушей мадам Легран, она останавливалась, всплескивала руками и восклицала: «Mais qu'est-ce que vous jouez lra, petite? Que c'est horrible!»
  Я не могла не согласиться с ней — действительно, это был ужас. Мы начинали сначала. Разумеется, если я играла другую, первую партию, а не аккомпанемент, моя несостоятельность обнаруживалась немедленно. Тем не менее в целом мы хорошо чувствовали друг друга. Во время игры мадам Легран все время пыхтела, сопела. Ее грудь вздымалась и опускалась, временами она издавала стоны, производя одновременно устрашающий и очаровывающий эффект. От нее также исходил довольно сильный запах, что было не так очаровательно.
  В конце семестра должен был состояться концерт, и мне выбрали для исполнения две пьесы — третью часть Патетической сонаты Бетховена и Арагонскую серенаду или что-то в этом роде. К Арагонской серенаде я немедленно почувствовала глубокое отвращение. Мне было страшно трудно играть ее, сама не знаю почему: нет никаких сомнений, что она гораздо легче Бетховена. И если мои дела с бетховенской сонатой продвигались хорошо, Арагонская серенада решительно не выходила. Я просиживала над ней часами, но из-за этого нервничала еще больше. Ночью я просыпалась, мне снилось, что я играю и происходит все самое ужасное. Клавиши приклеиваются к пальцам, или вдруг оказывается, что я играю на органе, а не на фортепиано, или я опоздала, потому что концерт состоялся накануне… Когда вспоминаешь потом, это кажется таким глупым.
  За два дня до концерта у меня так поднялась температура, что вызвали маму. Доктор не мог объяснить причины. Но, на его взгляд, было бы гораздо лучше, если бы я вместо того, чтобы играть на концерте, отправилась на два-три дня домой. Я тотчас почувствовала огромное облегчение и благодарность, однако у меня осталось чувство невыполненного долга.
  Припоминаю теперь, что я совершенно провалилась на экзамене по арифметике в классе мисс Гайер, хотя всю предшествующую экзамену неделю шла первой. Почему-то, когда я прочитала вопросы в билете, на меня нашло помрачение и я потеряла способность думать. Бывают ученики, обладающие умением прекрасно сдавать экзамены, даже если они до той поры плелись в хвосте; бывают люди, которые в присутствии публики играют гораздо лучше, чем дома; но с некоторыми случается как раз обратное. Я принадлежу к последним. Совершенно очевидно, что я правильно выбрала свой путь. Благословенная сторона писательского труда состоит в том, что писатель работает дома и сам выбирает время для работы. Вы мечетесь в страшном напряжении, в смятении, голова раскалывается, вы оказываетесь на грани сумасшествия, пытаясь правильно выстроить сюжет, заставить действие развиваться так, как вы считаете нужным; но вам не надо выходить на сцену перед людьми и делать из себя посмешище.
  Спустя несколько дней, отдохнувшая, я вернулась в пансион в прекрасном расположении духа и немедленно снова взялась за Арагонскую серенаду, чтобы посмотреть, могу ли я играть ее. Конечно, теперь я справлялась с ней лучше, но все же играла достаточно скверно. Вместе с мадам Легран мы продолжали заниматься Бетховеном. Несмотря на разочарование, которое я вызвала у нее — она так в меня верила! — мадам Легран все же подбадривала меня, утверждая, что я определенно музыкальная девочка.
  Две зимы и лето, проведенные мною в Париже, были едва ли не самым счастливым временем в моей жизни. Постоянно происходило столько радостных и неожиданных событий. В Париже жили несколько американских друзей моего дедушки, а его дочь пела в «Гранд Опера». Я отправилась слушать ее в роли Маргариты в «Фаусте». В пансионе девочкам не разрешалось слушать «Фауста», поскольку сюжет считался не convenable для les jeunes filles.
  По-видимому, окружающие переоценивали легкость, с которой можно было испортить «les jeunes filles»; надо было обладать куда более основательными познаниями, нежели те, которые имелись у «jeunes filles» того времени, чтобы заподозрить что-то неладное в сцене у окна Маргариты. Я, например, совершенно не могла понять, почему Маргарита вдруг оказалась в тюрьме. «Может быть, она украла драгоценности?» — размышляла я. Такие вещи, как беременность и смерть ребенка, даже в голову мне не приходили.
  Нас водили чаще всего в «Опера Комик», на «Таис», «Вертера», «Кармен», «Богему», «Манон». Я больше всего любила «Вертера». В «Гранд Опера» я кроме «Фауста» слышала «Тангейзера».
  Мама стала брать меня с собой к портнихам, и во мне постепенно проснулся вкус к нарядам. Я пришла в полный восторг от жемчужно-серого крепдешинового платья, потому что никогда раньше не была так похожа на взрослую девушку. К сожалению, грудь продолжала упрямиться и оставаться плоской, но я не теряла надежды, что в один прекрасный момент и у меня появятся две высокие и крепкие округлости. Какое счастье, что нам не дано заглянуть в будущее! Иначе я бы увидела себя в тридцать пять лет с прекрасно развитой, пышной, но увы, старомодной грудью; мода требовала теперь отсутствия силуэта — женщин плоских как доска. Если же так отчаянно не повезло, что грудь уже выросла, надо было предпринять все усилия и затянуться так, чтобы скрыть ее существование.
  Благодаря рекомендательным письмам мы с мамой были приняты во французском обществе. В Фобур Сен-Жермен богатых американок встречали с распростертыми объятиями, и браки с ними отпрысков самых знатных аристократических семейств Франции всячески поощрялись. Хотя я вовсе не была богата, но мой папа считался американцем, а все американцы, само собой разумеется, рассматривались как богачи.
  Французский высший свет представлял собой весьма любопытное общество, чинное и пронизанное условностями. Французы, с которыми я встречалась, отличались отменной вежливостью, были очень comme il faut — до чего же скучно для молодой девушки! Тем не менее я овладела французской куртуазностью. Некто по имени мистер Вашингтон Лоб научил меня танцевать и держаться в великосветском обществе.
  — Предположим теперь, — говорил он, — вы собираетесь присесть рядом с пожилой замужней леди. Как вы сделаете это?
  Я оторопело уставилась на мистера Вашингтона Лоба.
  — Я… я бы просто… села, — пробормотала я растерянно.
  — Покажите — как.
  Я села на один из позолоченных стульев и попыталась запрятать ноги под сиденье как можно дальше.
  — Нет, никуда не годится. Не вздумайте никогда так делать, — сказал мистер Вашингтон Лоб. — Вы должны немножко откинуться в сторону, так, достаточно, не больше; и если, садясь, вы слегка наклонитесь вправо, следует немного согнуть левое колено, чтобы получился почти реверанс.
  Пришлось немало практиковаться, чтобы освоить столь сложные позы.
  Единственное, что я ненавидела, это уроки рисования и живописи. В этом вопросе мама проявила полную несгибаемость: она не даст мне отлынивать.
  — Девушки должны уметь писать акварелью.
  Поэтому, отчаянно бунтуя в душе, я два раза в неделю в сопровождении приставленной ко мне молодой женщины (поскольку девушкам не разрешалось разгуливать по Парижу в одиночестве) отправлялась на метро или в автобусе в atelier, где-то по соседству с цветочным рынком. В ателье я присоединялась к классу молодых дам, которые рисовали фиалки в стакане воды, лилии в кувшине, нарциссы в вазе. Проходя мимо меня, преподавательница тяжело вздыхала.
  — Mais vous ne voyez rien, — говорила она мне. — Вы должны начать с теней: что тут непонятного? Тут, тут, и здесь — тени.
  Но я не видела никаких теней; только розовато-лиловые фиалки в стакане воды. Я смешала на палитре краски, чтобы получить этот оттенок, и нарисовала бледно-лиловые фиалки. Совершенно согласная с тем, что у меня ничего не вышло, я не понимала и до сих пор не понимаю, как можно добиться, чтобы тени приняли вид букета фиалок в стакане воды. Иногда, чтобы приглушить отчаяние, охватывавшее меня, я рисовала в перспективе ножки стола или какой-нибудь старый стул, что поднимало дух мне, но отнюдь не преподавательнице.
  Познакомившись с множеством очаровательных французов, я, как это ни странно, не влюбилась ни в кого из них. Вместо этого я воспылала тайной страстью к служащему гостиничной администрации, месье Стри, высокому и тощему, как глист, светлому блондину с прыщавым лицом. Совершенно не понимаю, что я в нем нашла. Я никогда не осмеливалась заговорить с ним, хотя однажды, когда я проходила через холл, он сказал мне: «Bonjour, mademoiselle». Предаваться фантазиям в отношении месье Стри оказалось трудной задачей. Я вообразила, что спасаю его от чумы во французском Индокитае, но мне понадобилось много усилий, чтобы придать живость этому эпизоду. Испуская последний вздох, он прошептал:
  — Мадемуазель, я полюбил вас с первого взгляда, как только увидел в отеле.
  Это бы еще куда ни шло, но когда на следующий день я застала месье Стри старательно пишущим что-то за своей стойкой, мне стало ясно, что таких слов он не произнес бы даже на смертном одре.
  Пасху мы провели, осматривая Версаль, Фонтенбло и другие знаменитые места, а потом с обычной внезапностью мама заявила, что я больше не вернусь к мадемуазель Т.
  — Не думаю, что от этого заведения тебе будет толк, — сказала она. — Преподавание ведется неинтересно. Совсем не то, что было во времена, когда училась Мэдж. Я собираюсь вернуться в Англию и уже договорилась, что ты поступишь в школу мисс Хогг в Отей, Ле Марронье.
  Не помню никаких других чувств, кроме кроткого удивления. Мне было очень хорошо у мадемуазель Т. и вместе с тем не особенно хотелось возвращаться. Почему бы не отправиться в новое место, это всегда интересно. Не знаю, чему я обязана, глупости или любознательности, — хотелось бы думать, что последней, но новое всегда манило меня.
  Так я очутилась в Ле Марронье, очень хорошей, но чересчур английской школе. Мне нравилось здесь, но было скучно. Моя новая учительница музыки преподавала совсем неплохо, но вовсе не была такой яркой личностью, как мадам Легран. Так как все говорили только по-английски, хотя это строжайше запрещалось, французский оказался совершенно заброшенным.
  Никакие виды деятельности за стенами школы не только не поощрялись, но запрещались, так что наконец я смогла избавиться от ненавистных уроков рисования и живописи. Единственное, по чему я тосковала, был цветочный рынок, в самом деле божественный. Когда в конце летних каникул, проведенных в Эшфилде, мама вдруг поставила меня в известность, что я не вернусь в Ле Марронье, я нисколько не удивилась. У нее появилась новая идея относительно моего образования.
  Глава пятая
  Невестка Бабушкиного доктора содержала в Париже небольшое учебное заведение для «завершающих образование» девушек. Здесь учились не больше двенадцати-пятнадцати молодых особ — многие занимались музыкой в консерватории или посещали Сорбонну. Мама спросила, как я отношусь к этой идее. Я уже говорила, что все новое привлекало меня; мой девиз гласил: «Попробуй все хоть один раз». Осенью я оказалась в школе мисс Драйден, на авеню Дю Буа, рядом с Триумфальной аркой.
  Обучение под началом мисс Драйден подходило мне во всех отношениях. Впервые я почувствовала, что мы занимаемся чем-то по-настоящему интересным. Нас было двенадцать. Сама мисс Драйден была высокой, очень энергичной женщиной, с красиво уложенными седыми волосами, великолепной фигурой и красным носом, который она имела обыкновение ожесточенно тереть в гневном расположении духа. Ее манера разговаривать, сухая и ироническая, одновременно пугала и мобилизовывала. Помощница мисс Драйден, молоденькая мадам Пети, была истинная француженка, темпераментная, столь же эмоциональная, сколь несправедливая, что не мешало нам обожать ее и испытывать глубокую преданность, совершенно не чувствуя того страха, который внушала нам мисс Драйден.
  Хотя обстановка в пансионе больше всего напоминала жизнь в семье, занятия велись самым серьезным образом. Особое значение придавалось музыке, но помимо нее мы изучали много других очень интересных предметов. Нам преподавали актеры из «Комеди Франсез», которые читали лекции о Мольере, Расине и Корнеле, певцы из консерватории пели арии Люлли и Глюка. В классе драматического искусства мы учились декламировать. К счастью, нас не слишком отягощали «dictrees», так что мои орфографические ошибки не стали притчей во языцех, и, владея разговорным французским языком лучше многих других, я просто наслаждалась, произнося строки из «Андромахи»; я чувствовала себя настоящей трагической героиней, когда стояла и декламировала:
  — Seigneur, toutes ces grandeurs ne nous touchent plus gu'ere.
  Думаю, что курсы драматического искусства любили все. В «Комеди Франсез», куда нас часто водили, мы смотрели классические и современные пьесы. Я видела Сару Бернар в одной из ее последних ролей в пьесе Ростана «Шантеклер». Она была уже стара, слаба, хромала, и ее золотой голос иногда срывался, но при этом она оставалась великой актрисой, и страстная взволнованность ее игры передавалась зрителям. Может быть, даже больше, чем Сара Бернар, меня потрясала Режан. Ее я видела в современной пьесе «La Course aux Flambeaux».
  Она обладала удивительным даром заставить вас за сдержанной манерой игры почувствовать бурю чувств и страстей, которым она не позволяла вылиться наружу. До сих пор стоит мне на минуту закрыть глаза, как я слышу ее голос и вижу лицо, когда она произносит последние слова пьесы: «Pour sauver ma fille, j'ai ture mа mu ere», я снова ощущаю, как по залу пробегает дрожь, и в это время занавес падает.
  Мне кажется, что преподавание может приносить пользу только в том случае, если вызывает живой отклик. В получении чистой информации нет никакого смысла — она не прибавляет ровно ничего к тому, что вы уже знали раньше. Но слушать, как о пьесах рассказывают актрисы, повторяя вслед за ними слова и монологи; слушать настоящих певцов и певиц, поющих вам «Le Bois Epais» или арию из «Орфея» Глюка, — это счастье, пробуждавшее страстную любовь к искусству, творящемуся на глазах. Для меня открылся новый мир, мир, в котором с тех пор я оказалась способной жить.
  Наиболее серьезно я занималась музыкой — игрой и пением. Фортепиано мне преподавал австриец Карл Фюрстер, дававший сольные концерты и в Лондоне. Замечательный педагог, он в то же время наводил на меня ужас. У него была привычка во время урока прохаживаться по классу. Казалось, он абсолютно не слушает, что играет ученица; он выглядывал в окно, нюхал цветы, но при звуке фальшивой ноты или неправильной фразировке внезапно с быстротой разъяренного тигра наскакивал на играющего и кричал:
  — А-а-а? Что это ты нам наиграла, малышка?! А-а-а? Ужас!
  Сначала я страшно нервничала, но потом привыкла. Фюрстер полностью посвятил себя Шопену, так что я выучила много его этюдов, вальсов, Фантазию-экспромт и одну из баллад. Я чувствовала, что под руководством нового учителя делаю успехи, и очень радовалась. Мы проходили с ним также сонаты Бетховена, легкие, как он говорил, салонные пьесы Форе, Баркаролу Чайковского и многое другое. Я не вставала со стула, занимаясь, как правило, не меньше семи часов в день. Боюсь, во мне зародилась дикая надежда — не знаю даже, отдавала ли я себе в этом отчет, но в глубине души она жила, — что, может быть, я смогу стать пианисткой, смогу давать концерты. Понадобится много времени и каторжная работа, но мне казалось, что я быстро сделаю большой рывок.
  Немного раньше я начала брать уроки пения. Моим учителем был месье Буэ. Он и Жан де Решке считались в тот момент лучшими парижскими профессорами пения и ведущими певцами в опере: Жан де Решке — тенором, а Буэ — баритоном. Месье Буэ жил на пятом этаже в доме без лифта. Обыкновенно я взбегала на пятый этаж, едва переводя дыхание, что, впрочем, совершенно естественно. Все квартиры были похожи друг на друга как две капли воды и поэтому ничего не стоило перепутать этаж, но толстый ковер на лестнице, ведущей в квартиру моего профессора, а также жирное пятно на стене — точь-в-точь голова терьера — указывали на его дверь.
  Прямо с порога профессор осыпал меня упреками. Что я себе думаю, сбивая дыхание таким образом? И почему я, собственно, задыхаюсь? В моем возрасте я должна подниматься на пятый этаж без всяких трудностей. Дыхание — это все.
  — Дыхание — основа пения, вы теперь должны усвоить это.
  Потом он доставал сантиметр, который всегда держал под рукой, опоясывал меня на уровне диафрагмы, просил вдохнуть, измерял объем, а потом просил сделать самый полный выдох. Он сравнивал результаты двух измерений, и, удовлетворенно покачивая головой, говорил:
  — C'est bien, c'est bien — расширяется. У вас хорошая грудная клетка, отличная. Великолепное расширение, и я скажу вам даже больше: вы никогда не заболеете чахоткой. Певцы часто страдают от нее, но вам ничего не грозит. Пока вы следите за дыханием, все будет хорошо. Вы любите бифштексы?
  Я сказала, что люблю, очень люблю бифштексы.
  — Тоже прекрасно, бифштекс — лучшая пища для певцов. Нельзя есть много, нельзя есть часто; своим оперным певцам я всегда повторяю, что в три часа дня положено съесть хороший бифштекс и выпить стакан крепкого портера; и больше ничего до девяти часов вечера, когда надо выходить петь.
  Потом мы приступали собственно к уроку.
  «Voix de tete» — верхний регистр, — сказал он, — прекрасный, поставленный от природы, и грудные ноты весьма недурны; но средний регистр, «medium», — очень слабый, чрезвычайно слабый.
  Так что я начала с романсов, предназначенных для меццо-сопрано, чтобы развить средний регистр. В паузах профессор сокрушался по поводу, как он выражался, моего английского лица.
  — Английские лица, — сетовал он, — лишены всякой выразительности! Абсолютно неподвижны. Мышцы вокруг рта застыли раз и навсегда; голос, слова, вообще все исходит только из горла. Это очень плохо. Французский язык требует нёба, крыши верхней части рта. Нёбо, носовая перегородка — вот откуда исходит средний регистр. Вы прекрасно говорите по-французски, совершенно свободно, хотя, к сожалению, ваш акцент огорчает меня, — он не английский, а южнофранцузский. Откуда у вас южный акцент?
  Я немножко подумала и сказала, что, наверное, потому, что я училась у француженки родом из По.
  — А, теперь понятно, — сказал профессор. — Вот в чем дело. У вас южный акцент. Я и говорю, речь у вас беглая, но вы говорите по-французски так, словно это английский язык, и все слова произносите горлом. Нужно артикулировать, должны быть в движении губы. А-а-а, я знаю, что мы будем делать.
  И он велел, чтобы я зажала губами карандаш и пела, артикулируя изо всех сил с карандашом в зубах, не давая ему выпасть. Сначала у меня ничего не получалось, но потом я все-таки приспособилась, хоть и с большим трудом. Зубы сжимали карандаш, и губы поневоле активно двигались, чтобы слова звучали отчетливо.
  Однажды я навлекла на себя страшную ярость месье Буэ. В тот день я принесла арию из оперы «Самсон и Далила», «Моn coeur s'ouvre a ta voix», и спросила маэстро, как ему кажется, смогу ли я спеть эту арию из любимой оперы.
  — Это еще что такое? — закричал он, перелистывая ноты. — Что это? Какая здесь тональность? Здесь другая тональность!
  Я объяснила, что ария транспонирована для сопрано. Он зашелся от гнева:
  — Но Далила — это не сопрано! Эта партия написана для меццо! Неужели вам неизвестно, что если вы поете арию из оперы, вы обязаны петь ее в той тональности, в которой она написана? Вы не можете транспонировать для сопрано то, что написано для меццо-сопрано! Это полностью искажает интонацию. Заберите это. Если вы принесете арию в правильной тональности, что ж, тогда можете работать.
  С тех пор я никогда не приносила транспонированных произведений.
  Я выучила много французских романсов и изумительную «Ave Maria» Керубини. Некоторое время мы обсуждали, как мне произносить латинский текст.
  — Англичане произносят латинские слова согласно итальянской школе, а французы — на французский манер. Думаю, раз вы англичанка, пойте лучше в итальянских традициях.
  Песни Шуберта, а я выучила их очень много, я пела по-немецки. Хоть я и не знала немецкого языка, это не было слишком трудно; пела, конечно, и по-итальянски. В конце концов, хоть я и обуздывала свое честолюбие, но через каких-то полгода занятий мне было разрешено петь знаменитую арию из «Богемы» — «Те gelida manina», а также из «Тоски» — «Vissi d'arte».
  То было поистине счастливое время! Иногда после посещения Лувра нас водили пить чай у Румпелмайеров. Для склонной к обжорству девочки трудно было представить себе большее удовольствие, чем чай у Румпелмайеров. Мои любимые знаменитые пирожные с кремом и горячие, с пылу с жару, каштаны с их ни с чем не сравнимым вкусом!
  Разумеется, мы ходили гулять и в Булонский лес — очаровательный уголок Парижа. Однако, помнится, когда мы чинно шли парами вдоль лесной дороги, из-за дерева появился мужчина — классический случай непристойного обнажения. Думаю, что его заметили все, но ни одна из нас и виду не подала; может быть, мы даже не были вполне уверены, что в самом деле видели то, что видели. Сама мисс Драйден, под чьим присмотром мы находились в тот день, воинственно пронеслась мимо, как броненосец на поле сражения. Мы следовали за ней. Думаю, мужчина, верхняя половина которого была в полном порядке, — брюнет с остроконечной бородкой, элегантный галстук — весь день бродил по темным аллеям, поджидая шагающих парами чинных девушек из пансиона с целью пополнить их знания о парижской жизни. Могу добавить, что, насколько я знаю, ни одна из нас ни словом не упомянула о происшедшем инциденте; не раздалось ни одного смешка, такими потрясающе скромными мы были в те годы.
  Время от времени мисс Драйден устраивала приемы, и однажды к нам пришла бывшая ученица мисс Драйден, вышедшая замуж за французского виконта американка со своим сыном Руди. Руди, собственно говоря, французский барон, вел себя как обыкновенный американский школьник. Думаю, в присутствии двенадцати вполне зрелых девиц, которые с нескрываемым интересом разглядывали его, лелея в глубине сердца тайные надежды на романтическое приключение, он несколько оробел.
  — Ну и выпала мне работенка пожать все эти руки, — сказал он весело.
  На другой день мы опять встретились с Руди в Ледовом дворце, на катке, где одни катались на коньках, а другие учились. Руди снова обнаружил похвальную галантность и не уронил чести своей матери. Он сделал несколько кругов с теми пансионерками, которые держались на ногах. Мне, как и всегда в подобных случаях, не повезло. Я только что начала учиться и умудрилась свалить инструктора. Надо сказать, он просто взбесился, поскольку сразу же стал посмешищем в глазах коллег. Инструктор постоянно бахвалился, что может научить кого угодно, хоть самую толстую американку, а тут вдруг пал жертвой тощей длинной девицы — ярость его была неподдельной. Он почти никогда не предлагал мне больше проехать с ним круг, стараясь выбирать меня из очереди дожидавшихся его учениц как можно реже. Так что мне нисколько не грозило катание с Руди — может быть, я бы и его свалила с ног, и тогда ему тоже было бы неприятно.
  После встречи с Руди со мной что-то случилось. Мы виделись всего несколько раз, но внезапно все во мне переменилось. Я покинула мир своих воображаемых героев. Наступил конец романтических влюбленностей в реальных и выдуманных героев — персонажей из книг, общественных деятелей, друзей, посещавших наш дом. Я потеряла способность любить бескорыстно, жертвовать собой во имя спасения любимого и начала думать о реальных молодых людях как о молодых людях — пленительных созданиях, с которыми я хотела встречаться и среди которых в один прекрасный день надеялась найти своего Суженого. Я не влюбилась в Руди, — может статься, и влюбилась бы, если бы мы встречались чаще, — но вдруг оказалась во власти новых ощущений. Я вступила в мир женщин на охоте! С этого момента образ лондонского епископа, последнего объекта моего поклонения, поблек. Я хотела теперь встретить настоящего молодого человека, множество молодых людей — хотя таких возможностей представлялось очень мало.
  Не могу точно припомнить, сколько времени длилось мое пребывание у мисс Драйден, — во всяком случае, меньше двух лет. Моя непостоянная мама больше не выдвигала новых идей в области моего образования; может быть, до ее ушей перестали доноситься слухи о новых замечательных учебных заведениях. Но скорее всего, она инстинктивно почувствовала, что я наконец нашла то, что полностью удовлетворяло меня. Я училась тому, что имело для меня значение, что созидало во мне интерес к жизни.
  Прежде чем я оставила Париж, развеялся один из моих снов. Мисс Драйден ждала свою старую ученицу, графиню Лимерик, замечательную пианистку, питомицу Карла Фюрстера. Обычно в таких случаях две-три девушки, занимавшиеся музыкой, давали отчетный концерт. На этот раз я попала в их число. Результат оказался катастрофическим. Перед концертом я нервничала, но это было нормальное волнение — ничего сверхъестественного. Однако, как только я села за рояль, обнаружилась моя полнейшая беспомощность. Я ошибалась, путалась, темпы шатались, фразировка отдавала дилетантизмом, я играла бездарно и полностью провалилась.
  Невозможно было проявить ко мне большую доброту, чем это сделала леди Лимерик. После концерта она пришла побеседовать со мной и сказала, что понимает, как я волновалась, что все мои неудачи объясняются страхом перед сценой. Может быть, в дальнейшем, когда я стану более опытной пианисткой и буду часто выступать перед публикой, мне удастся преодолеть его. Я была очень благодарна ей за эти ласковые слова, но в глубине души сознавала, что все обстоит еще более серьезно, чем она думает.
  Я продолжала заниматься, но прежде чем окончательно вернуться домой, попросила Карла Фюрстера откровенно ответить мне, считает ли он, что упорный труд и прилежание могут сделать из меня профессиональную пианистку. Он, хоть и тоже чрезвычайно деликатно, не стал лгать. У меня нет достаточного темперамента, чтобы выступать перед публикой, сказал он. И я знала, что учитель прав. Я была очень благодарна ему за то, что он сказал правду. Некоторое время я чувствовала себя несчастной, но постаралась не принимать этот печальный вывод слишком близко к сердцу.
  Если вашим мечтам не суждено осуществиться, гораздо лучше вовремя признать это и двигаться дальше, вместо того чтобы сосредоточиваться на разбитых упованиях и надеждах.
  Рано испытанное поражение послужило мне хорошим уроком на всю жизнь; я поняла, что не обладаю темпераментом, позволяющим мне выступать перед публикой в любом качестве. Думаю, что корень этого явления лежит в неспособности контролировать свои физические реакции.
  Часть четвертая
  «Кавалеры, ухажеры, флирт, помолвка»
  (Популярная викторианская игра)
  Глава первая
  Вскоре после того, как я вернулась домой из Парижа, мама тяжело заболела. Врачи и на этот раз не изменили себе, диагностировав уже аппендицит, паратиф, желчнокаменную болезнь и ряд других заболеваний. Несколько раз она едва не оказалась на операционном столе. Лечение не приносило никаких результатов — ее страдания не уменьшались, и речь то и дело заходила о хирургическом вмешательстве. Но мама сама неплохо разбиралась в медицине. Когда ее брат Эрнест учился на медицинском факультете, она с большим энтузиазмом помогала ему и наверняка стала бы лучшим врачом, чем он. В конце концов Эрнест был вынужден отказаться от этой профессии, так как выяснилось, что он не переносит вида крови. К тому времени мама совершенно не уступала ему в медицинском опыте и познаниях, и ни кровь, ни раны, ни физические страдания нисколько не отвращали ее. Я замечала мамин интерес к медицине каждый раз, когда мы посещали зубного врача: в ожидании приема она сразу откладывала в сторону модные журналы, «Куин» или «Татлер», и принималась за медицинские, «Ланцет» или «Бритиш Медикал Джорнал», если только они тоже оказывались на столике.
  Наконец, потеряв терпение, мама сказала:
  — Я думаю, что они ничего не знают — раз я сама не понимаю. Главное теперь — вырваться из рук врачей.
  Ей удалось найти врача из породы «послушных», и вскоре мама получила хороший совет: солнце, тепло, сухой климат.
  — Зимой мы едем в Египет, — заявила она. И снова последовало решение сдать дом. К счастью, в те времена расходы на путешествие значительно уступали нынешним и легко покрывались немалой суммой, которую нам платили за Эшфилд. Торки в те поры был зимним курортом. Летом никто не приезжал туда, а все жители Торки обычно покидали его, спасаясь, как они говорили, от «страшной жары». (Совершенно не понимаю, о какой «страшной жаре» могла идти речь: теперь я нахожу, что летом в Южном Девоне дикий холод.)
  Как правило, жители Торки направляли свои стопы в вересковые ланды и там снимали дом. Мама с папой тоже предприняли однажды такую поездку, но жара оказалась настолько чудовищной, что папа немедленно нанял догкарт и двинулся обратно, в Торки, чтобы каждый день отдыхать от жары в нашем саду. Короче говоря, Торки представлял собой английскую Ривьеру, и люди платили большие деньги, чтобы снять здесь обставленную виллу на очень приятный зимний сезон с дневными концертами, интересными лекциями, балами и оживленной светской жизнью.
  Наступила и мне пора «выходить в свет». У меня уже была настоящая высокая прическа в греческом стиле с большим пучком локонов, собранных на затылке и перевязанных узкой лентой. Мне очень шла эта прическа, особенно с вечерним платьем. Волосы у меня были очень длинные, я с легкостью могла бы сесть на них. Длинные волосы считались предметом женской гордости, на самом же деле эта немыслимая длина означала всего лишь, что они не слушались, постоянно выбивались из прически и прядями свисали вниз. Борясь с этим неудобством, парикмахеры создавали произведения под названием postiche — большой накладной шиньон из локонов. Собственные волосы затягивались на голове так туго, как только это было возможно, а к ним прикреплялся postiche.
  «Выход в свет» считался чрезвычайно важным событием в жизни девушки. В богатых семьях матери обыкновенно давали в честь дочери бал. Сезон предполагалось проводить в Лондоне. Разумеется, понятие «сезон» не означало разгульного образа жизни, который оно приобрело за последние двадцать-тридцать лет. Те, кого вы приглашали танцевать или на чье приглашение откликались, всегда были из числа близких друзей. Некоторая трудность состояла в постоянной нехватке молодых людей; но в целом на балах царила атмосфера непринужденности. Существовали еще и благотворительные балы, присутствие на которых считалось хорошим тоном.
  Конечно, я не могла позволить себе ничего подобного. Мэдж «вышла в свет» в Нью-Йорке. Там она ходила на приемы и на балы, но «сезон» в Лондоне даже папа не мог себе позволить для Мэдж, что ж говорить обо мне. Мама горела желанием предоставить мне все, на что, по ее мнению, девушка имела право от рождения; подобно тому, как из куколки получается бабочка, так школьница должна превратиться в светскую молодую леди, встречаться с другими девушками и молодыми людьми, чтобы, проще говоря, получить шанс отыскать будущего мужа.
  Все считали себя обязанными проявлять доброту и оказывать знаки внимания юным созданиям. Их приглашали на приемы, водили в театр, они общались со своими друзьями сколько душе угодно. Ничего похожего на французскую систему держать дочерей взаперти и позволять им встречаться только с тщательно отобранными молодыми людьми, которые смогли бы в будущем составить хорошую партию, стать подходящими мужьями, оставившими в прошлом свои безумства, отдавшими дань увлечениям молодости, и достаточно состоятельными, чтобы содержать жену. По-моему, очень хорошая система. Во всяком случае, она давала более высокий процент счастливых браков. Бытующее в Англии мнение, что француженок насильно отдавали замуж за стариков, — это совершенная ложь. Француженки могли выбирать, но среди ограниченного круга претендентов на руку и сердце. Гуляка, ведущий бурный образ жизни, очаровательный «mauvais sujet», которому каждая девушка, несомненно, отдала бы предпочтение, не допускался в сферу ее общения.
  В Англии все было вовсе не так. Во время балов и вечеринок девушки встречались с молодыми людьми разного сорта. По стенкам, как верные дуэньи, скучали их мамы, но ничему не могли помешать. Разумеется, в семьях проявляли разумную осмотрительность и следили за кругом молодых людей, с которыми разрешалось общаться дочерям, но все же возможности выбора были очень широкими; часто девушки останавливали свое внимание на нежелательных персонах и могли зайти даже столь далеко, чтобы обручиться или достичь так называемого «согласия». «Согласие» было очень удобным выражением; оно позволяло родителям избегать сильных трений или вражды в случае отказа принять выбор дочери.
  — Ты еще очень молода, дорогая. Я совершенно согласна, что Хью очаровательный молодой человек, но он тоже очень молод и еще не определился. Я не имею ничего против вашего согласия и вы можете встречаться, но, пожалуйста, без всякой официальной помолвки.
  Затем они развивали закулисную борьбу в поисках подходящего молодого человека, который отвлек бы дочь от Хью. Часто это удавалось. Открытое сопротивление, несомненно, склонило бы дочь к настойчивости, но полученное разрешение отчасти разрушало шарм избранника, а так как в своем большинстве девушки отличаются здравым смыслом, то рано или поздно они меняли свое решение.
  Учитывая нашу бедность, мама понимала, что мне будет трудно выйти в свет в общепринятом смысле.
  Думаю, что, выбрав Каир для поправки своего здоровья, мама заботилась прежде всего обо мне. Она поступила мудро. Я была очень стеснительна, в обществе отнюдь не блистала. Освоившись на танцах, научившись непринужденно болтать с молодыми людьми и свободно чувствовать себя в любой обстановке, я получила бы вполне ценный опыт.
  С точки зрения юной девушки, Каир воплощал сладостную мечту. Мы провели там три месяца, пять раз в неделю я ходила танцевать. Балы давались во всех крупных отелях по очереди. В Каире стояло несколько полков; ежедневно проводились состязания по водному поло; в умеренно дорогом отеле все это оказывалось в вашем распоряжении. На зиму сюда съезжалось большое общество, в основном мамы с дочками. Я оставалась застенчивой, но страстно увлекалась танцами и танцевала хорошо. Мне нравились молодые люди, и вскоре обнаружилось, что и я нравлюсь им, так что все шло прекрасно. Мне было всего семнадцать лет, и Каир сам по себе ровно ничего не значил для меня — девушки от восемнадцати до двадцати одного года редко думают о чем-нибудь, кроме юношей, что более чем естественно!
  Ныне искусство флирта безнадежно утрачено, но тогда оно процветало и походило, как мне представляется, на воспетую трубадурами «le pays du tendre». Прекрасная прелюдия жизни: полусентиментальная, полуромантическая привязанность, возникающая между теми, кого сейчас, с высоты своего возраста, я назвала бы «девочками и мальчиками». Легкое вступление в науку жизни без слишком жестокой расплаты и тяжелых разочарований. Не припоминаю, чтобы у кого-нибудь из моих друзей и знакомых появились незаконнорожденные дети. Нет, вру. Была не слишком красивая история: знакомая девушка приехала на каникулы к своему школьному приятелю, где ее и соблазнил его папа, пожилой мерзавец с дурной репутацией.
  Интимная близость была большой редкостью, потому что молодые люди обычно придерживались очень высокого мнения о девушках, и если бы разразился скандал, то в глазах общества погибли бы оба. Мужчины предавались своим интимным забавам с замужними женщинами, в основном гораздо старше себя, или с «маленькими подружками» из Лондона, о существовании которых никто не подозревал. Приведу инцидент, который произошел как-то (гораздо позднее) в Ирландии во время одной вечеринки. В доме, кроме меня, были еще две-три девушки и несколько молодых людей, главным образом солдат, один из которых неожиданно срочно уехал, сославшись на полученную из дома телеграмму. Всем было ясно, что это всего лишь предлог. О причине никто не подозревал, но он доверился одной из старших девушек, которую хорошо знал и считал способной разрешить его проблему. Оказывается, его попросили проводить на бал одну из девушек; ехать было довольно далеко. Он послушно повез ее на машине, но по дороге девушка предложила остановиться в каком-нибудь отеле и снять комнату.
  — Мы можем приехать попозже, — сказала она, — никто не заметит, вот увидишь, — я часто так делаю.
  Молодой человек пришел в такой ужас, что, решительно отказавшись от этого предложения, считал более невозможным для себя встречаться с ней. Именно этим объяснялся его внезапный отъезд.
  — Я просто не мог поверить своим ушам — она казалась настолько хорошо воспитанной, совсем юной, у нее чудесные родители… Из тех девушек, на которых хотелось бы жениться.
  То были великие дни девичьей чистоты. И не думаю, что мы чувствовали себя хоть сколько-нибудь ущемленными. Романтические увлечения, с легким привкусом секса или намеком на него, совершенно удовлетворяли нас. В конце концов, и у животных принято ухаживать и кокетничать. Самец напыживается и ухаживает, а самка притворяется, что ничего не замечает, но втайне испытывает благодарность. Это еще не настоящая жизнь, скорее — прелюдия. Трубадуры были совершенно правы, когда слагали свои песни о «lepays du tendre». Я без конца могу перечитывать «Окассена и Николетту». Есть в этой книге очарование, естественность и искренность. Только в юности, никогда больше, у вас может возникнуть это совсем особое чувство: упоение дружбой с мужчиной; ощущение духовного родства; вам нравятся одни и те же вещи, вы только подумали о чем-то, а он уже произнес вашу мысль вслух. Многое из этого, конечно, иллюзии, но прекрасные иллюзии, и, мне кажется, каждая женщина должна пережить в своей жизни такой период. Потом вы можете посмеяться над собой и сказать: «Боже мой, какая же я была дурочка!»
  Как бы то ни было, но в Каире я ни в кого не влюбилась. У меня было слишком много дел. Все время что-то происходило, и молодых людей, привлекательных и интересных, было так много! Если кто-нибудь задевал мое сердце, то разве что сорокалетние мужчины, вежливо танцевавшие со мной время от времени как с милой маленькой девочкой. В свете неукоснительно соблюдался закон, согласно которому не полагалось танцевать с одним и тем же партнером более двух раз. В лучшем случае, можно было увеличить это число до трех раз, но тут уже дуэньи не сводили с вас глаз.
  Естественно, огромной радостью было первое вечернее платье. Мне сшили одно из бледно-зеленого шифона с кружевной отделкой, другое — белое, шелковое, очень простого фасона, и, наконец, третье из тафты глубокого бирюзового цвета — по этому случаю Бабушка достала отрез из своих сокровенных запасов. Ткань была потрясающая, но, увы, так долго пролежала, что не выдержала египетского климата, и однажды вечером, во время танцев, одновременно разлезлись юбка, рукава и воротник — мне пришлось ретироваться в туалет.
  На следующий день мы отправились к каирской портнихе из Леванта. Она шила за очень большие деньги. Платья, купленные в Англии, стоили гораздо дешевле. И все-таки я получила платье из бледно-розового атласа, с букетом роз на плече. Я-то, конечно, хотела черное вечернее платье: все девушки, чтобы выглядеть взрослее, мечтали о черных платьях, но все мамы были решительно против.
  За мной сильнее всего ухаживали в ту пору молодой человек из Корнуолла и его друг — оба из шестидесятого стрелкового полка. Однажды вечером капитан Крайк, джентльмен чуть более почтенного возраста, обрученный с очаровательной американкой, пригласил меня танцевать, и, когда провожал после танца к маме, сказал ей:
  — Получайте вашу дочь. Она научилась танцевать. В самом деле, она танцует превосходно. Теперь вам остается научить ее говорить.
  Упрек полностью заслуженный. Я по-прежнему совершенно не умела поддерживать беседу.
  Я была хороша собой. Разумеется, стоит мне теперь заикнуться об этом, вся моя семья разражается хохотом. В особенности дочь и ее друзья.
  — Мама, это неправда! Взгляни на эти страшные старые фотографии!
  Некоторые из фотографий действительно неудачные — чистая правда. Но я думаю, что это из-за одежды, которая не настолько устарела, чтобы обозначить собой «эпоху» — для этого она недостаточно вышла из моды. Конечно, мы носили тогда чудовищные шляпы, не меньше метра в диаметре, соломенные, украшенные лентами, цветами и тяжелыми вуалями. В студиях делали фотографии обязательно в этих шляпах, к тому же подвязанных под подбородком бантом; или еще такой вид: волосы, завитые мелким бесом и украшенные букетом роз, свисавшим возле уха, как телефонная трубка. Между тем одна из ранних фотографий, где я — одному Господу известно почему — сижу около прялки, с двумя косичками в виде тонких крысиных хвостиков, совершенно очаровательна. Один молодой человек как-то заметил:
  — Мне очень нравится эта фотография, с Гретхен.
  Видимо, на этой фотографии я похожа на Маргариту из «Фауста». Есть и еще одна хорошая, сделанная в Каире, где я в огромной темно-синей соломенной шляпе с одной розой. Меня сняли в удачном ракурсе, и изображение не перегружено бесконечными лентами и вуалями. Платья, под стать шляпам, тоже изобиловали оборками, воланами, рюшами и складочками.
  Вскоре я безумно увлеклась поло и повадилась смотреть игры каждый день. Мама время от времени предпринимала попытки обогатить мой кругозор и водила меня в музей, а также всячески настаивала на том, чтобы мы поднялись вверх по Нилу и прониклись величием Луксора. Я отчаянно, со слезами на глазах, протестовала:
  — О нет, мама, нет, пожалуйста, только не сейчас. В понедельник у меня костюмированный бал, а во вторник я обещала поехать на пикник в Сахару… — и так далее, и тому подобное.
  Чудеса древности в ту пору интересовали меня последнюю очередь, и я очень рада, что маме не удалось уговорить меня. Луксор, Карнак открылись мне в своей первозданной красе лишь двадцать лет спустя. Все было бы испорчено, если бы я уже окинула их равнодушным оком.
  Нет большей ошибки в жизни, чем увидеть или услышать шедевры искусства в неподходящий момент. Для многих и многих Шекспир пропал из-за того, что они изучали его в школе.
  Шекспира нужно смотреть, он написал свои пьесы для сцены, их надо увидеть в театре. На сцене они доступны любому возрасту, задолго до того, как появляется способность понимать красоту языка и величие поэзии. Когда моему внуку Мэтью было одиннадцать-двенадцать лет, я повела его на «Макбета» и «Виндзорских проказниц» в Стратфордский театр. Ему страшно понравились обе пьесы, хотя комментарии оказались довольно неожиданными. Когда мы вышли из театра, Мэтью повернулся ко мне и сказал преисполненным почтения голосом:
  — Знаешь, если бы я не знал, что это Шекспир, я бы в жизни не поверил.
  Это замечание явно было в пользу Шекспира, и я так именно и восприняла его.
  После того как «Макбет» имел у Мэтью такой успех, мы отправились на «Виндзорских проказниц». Тогда, мне кажется, эту пьесу играли как нужно: то был добрый английский буффонный фарс, без всяких изысков. Последнее представление «Виндзорских проказниц», которое я видела в 1965 году, настолько перегрузили претензиями на художественность, что я чувствовала себя все дальше и дальше от старого Виндзорского парка. Даже корзинка для белья перестала быть корзинкой с грязным бельем, превратившись в некий хулиганский символ! Невозможно по-настоящему насладиться балаганным фарсом, если он подается в виде символов. Испытанный пантомимный трюк с кремом никогда не подведет, и зрители будут кататься от смеха, пока актеры швыряют друг в друга настоящие торты. Если же взять маленькую коробку с написанными на боку словами «Крем „Птичье молоко“ и деликатно поднести ее к щеке, что ж, „символ“-то будет, но фарс — нет! Мэтью высоко оценил „Виндзорских проказниц“ — особое удовольствие доставила ему сцена с валлийским школьным учителем.
  Мало что в жизни может сравниться с радостью посвящать молодых в мир ценностей, перед которыми мы сами благоговеем с незапамятных времен, при этом их восприятие может иметь весьма специфический характер. Однажды мы с Максом, взяв с собой мою дочь Розалинду и ее подружку, отправились на машине смотреть замки Луары. Вскоре выяснилось, что у подружки Розалинды существует единственный критерий их оценки. Окинув замок опытным взглядом, она каждый раз говорила:
  — Вот это да! Представляю, как они здесь резвились, а?
  Мне как-то не приходилось до той поры смотреть на замки Луары под этим углом зрения, но я склонна счесть это замечание не лишенным проницательности. Старые французские короли со своими придворными в самом деле знали толк в развлечениях. Мораль (поскольку я приучена из всего извлекать мораль) состоит в том, что никогда не поздно учиться. Всегда может возникнуть неожиданный взгляд, который представит явление в новом свете.
  Но я отвлеклась от Египта. Одно так тесно связано с другим — что в этом плохого? Теперь я понимаю, что зима в Египте разрешила многие проблемы нашей жизни. Мама, столкнувшись с трудностями организации светского образа жизни для дочери, практически не имея для этого денег, нашла прекрасный выход из положения, я преодолела свою неловкость. На языке моего времени, «научилась вести себя в обществе». Мы живем сейчас настолько по-другому, что, боюсь, даже трудно объяснить, о чем я говорю.
  Несчастье состоит в том, что современные девушки совершенно утратили искусство флиртовать. Как я уже говорила, в мое время это искусство заботливо взращивалось. Мы знали все его правила назубок. Во Франции девушек действительно не оставляли наедине с юношами, но в Англии все было иначе. Разрешалось отправиться на прогулку с молодым человеком, пешую или верховую, но запрещалось ехать вдвоем на танцы; положение могла спасти мама, или престарелая аристократка, или, в крайнем случае, присутствующая на танцах молодая замужняя дама. Но, соблюдая эти правила, вы тем не менее имели полную возможность выйти с молодым человеком погулять при лунном свете или пройти в оранжерею, и это нисколько не вредило вашей репутации в свете.
  Заполнение бальной книжечки требовало большого искусства, которым мне так и не удалось овладеть до конца. Скажем, на танцах присутствуют три девушки, А, В и С, и три юноши, D, Е, F. Существуют обязательные правила: полагается с каждым протанцевать минимум по два раза, а, может быть, пойти с кем-то из них поужинать, если только вы не настроены решительно против. Все остальное на ваше усмотрение, вы свободны. На вечере полным-полно молодых людей. Некоторые из них — иных вам вовсе не хочется видеть — тотчас приближаются. Приходится хитрить. Надо попытаться не дать им увидеть, что ваша бальная книжечка еще не заполнена, и с задумчивым видом сказать, что, может быть, разве только танец под номером четырнадцать. Трудность состоит в том, чтобы соблюсти баланс. Молодые люди, с которыми вам хотелось бы танцевать, где-то здесь, но если они появятся слишком поздно, книжечка может оказаться уже заполненной. С другой стороны, если вам удалось увернуться от первых кавалеров, в вашей книжечке могут остаться дырки, так и не заполненные «правильными» молодыми людьми. И тогда во время некоторых танцев придется «подпирать стену». О! Какое разочарование приходилось испытывать, когда молодой человек, которого вы втайне так страстно ждали, вдруг возникает перед вами, потратив массу времени в тщетных поисках, отчаянно высматривая вас повсюду, но только не там, где вы были на самом деле! И приходилось грустно говорить ему:
  — У меня остались только два свободных номера, второй и десятый.
  — Но вы наверняка можете что-то придумать! — умоляет он.
  Вы утыкаетесь в свою книжечку и размышляете: вычеркнуть? Перескочить? Нарушить обещание — некрасиво. Такой дурной поступок вызовет осуждение не только всех мам и хозяйки, но также самих молодых людей. Они могут отомстить, «забыв» о каком-нибудь обещанном танце. Изучая свою книжечку, вы можете наткнуться на имя кавалера, который не очень хорошо повел себя с вами, опоздал или во время ужина уделял больше внимания другой девушке. Если так, можно пожертвовать им. В крайнем случае приносится в жертву юноша, который не умеет танцевать и отдавил вам ноги. Но такой выход мне совсем не нравился, потому что по натуре я мягкосердечная, и мне казалось жестоким так несправедливо поступить с молодым человеком, который начнет опасаться, что и все остальные будут обходиться с ним подобным образом. Все эти расчеты отличались не меньшей сложностью, чем сами танцы. Забавно, но, с другой стороны, настоящая нервотрепка. В любом случае, опыт приходил с практикой.
  Поездка в Египет очень помогла мне. Не думаю, что в других обстоятельствах моя «gaucherie» исчезла бы так скоро. Конечно же это были три изумительных месяца для юной особы, которую я представляла собой. Я более или менее близко познакомилась с двадцатью или тридцатью достойными юношами. Меня пригласили на пятьдесят или шестьдесят приемов; но, к счастью, я была слишком молода и получала слишком много удовольствия, чтобы влюбиться в кого-нибудь. Я бросала томные взгляды на загорелых полковников зрелого возраста, но большинство из них уже ухаживали за привлекательными замужними женщинами — женами других мужчин — и не находили ничего интересного в юных неопытных пресных девицах.
  Мне страшно докучал молодой австрийский граф; он держался с необычайной торжественностью и не переставал оказывать мне всяческое внимание. Я избегала его как могла, но он неизменно находил меня и приглашал на вальс. Как я уже говорила раньше, вальс — это единственный танец, который я не любила. Граф вальсировал по высшему разряду, с бешеной скоростью, у меня так кружилась голова, что я всякий раз боялась не удержаться на ногах и упасть. Кроме того, вальсировать в противоположном направлении считалось в классе мисс Хики дурным тоном, и поэтому у меня не было достаточной практики.
  Потом граф заявил, что ему доставило бы удовольствие быть представленным моей матушке. Думаю, это был способ показать честность намерений. Естественно, я представила его маме, которая отбывала свою ежевечернюю повинность у стены — сущее наказание для нее! Граф присел рядом с ней и тяжеловесно развлекал ее по меньшей мере двадцать минут. По возвращении домой мама сердито сказала мне:
  — С какой стати ты заставила меня говорить с этим маленьким австрийцем? Я еле избавилась от него.
  Я уверила маму, что сделала это исключительно по его настоянию.
  — О, Агата, — сказала мама, — впредь постарайся избавить меня от бесед с твоими молодыми людьми. Они стремятся к этому только, чтобы произвести хорошее впечатление и показать свою воспитанность.
  Я сказала, что он ужасный.
  — Он приятной наружности, хорошо воспитан, прекрасный танцор, — ответила мама, — но должна сказать, что я чуть не умерла со скуки.
  Чаще всего моими друзьями были младшие офицеры, отношения с которыми не носили сколько-нибудь серьезного характера. Я болела за них во время соревнований по водному поло, подтрунивала, если они проигрывали, и аплодировала их удачам, а они всячески старались продемонстрировать передо мной свою ловкость. Гораздо труднее было общаться с мужчинами постарше. Их имена теперь уже улетучились из моей памяти, но имя капитана Хибберда, очень часто танцевавшего со мной, я помню. Для меня было большим сюрпризом, когда на пути из Каира в Венецию — мы плыли на пароходе — мама небрежно обронила:
  — Я полагаю, ты знаешь, что капитан Хибберд хотел жениться на тебе?
  — Что? — я была ошеломлена этим сообщением. — Он никогда не делал мне предложения и вообще не говорил ничего подобного.
  — Тебе — нет, — ответила мама. — Он сказал это мне.
  — Тебе? — страшно удивилась я.
  — Да. Он сказал, что очень сильно влюблен в тебя и спросил, не считаю ли я, что ты слишком молода. Именно из-за этого он не осмелился обратиться прямо к тебе.
  — И что ты сказала? — спросила я.
  — Я ответила, что совершенно уверена в том, что ты не любишь его и поэтому ему лучше отказаться от этой идеи.
  — О, мама! — воскликнула я с возмущением. — Ты не могла так поступить.
  Мама посмотрела на меня с чрезвычайным удивленнием.
  — Ты хочешь сказать, что он тебе нравился? — спросила она. — Может быть, ты считала возможным выйти за него замуж?
  — Нет, конечно, нет! — ответила я. — Я вовсе не хочу выходить за него, и я совершенно не влюблена в него, но я думаю, мама, что ты могла бы позволить решать такие вещи мне самой.
  Мама сначала поразилась моим словам, но потом благородно признала свою вину.
  — Видишь ли, — вздохнула она, — столько воды утекло со времен моей молодости. Но я понимаю твою точку зрения. Ты права, каждый имеет право сам отвечать на предложения.
  Некоторое время я чувствовала досаду. Мне очень хотелось узнать, как это бывает, когда делают предложение. Капитан Хибберд был красив, нисколько не зануда, прекрасно танцевал, обладал немалым состоянием — даже жаль, что мне не пришло в голову выйти за него. В большинстве случаев бывает так: если молодой человек, влюбившийся в девушку, не пользуется взаимностью, он немедленно прекращает ухаживание, а влюбленные мужчины, как правило, становятся похожи на преданных баранов. Если девушке нравится этот мужчина, она чувствует себя польщенной его поведением и разве что не поощряет его; если же она не испытывает к нему никакого интереса, то изгоняет из своего ума и сердца. В этом заключена одна из великих несправедливостей жизни. Женщины, когда они влюблены, выглядят в десять раз лучше обычного: глаза сверкают, щеки горят, волосы приобретают особый блеск; их разговор становится остроумнее и интереснее. Мужчины, давно знакомые с ними, начинают смотреть на них другими глазами.
  Так бесславно окончилась история с первым из сделанных мне предложений руки и сердца. Второе предложение мне сделал молодой человек ростом в метр девяносто два сантиметра. Он очень нравился мне, и мы были добрыми друзьями. Рада сказать, что он и не подумал воспользоваться посредничеством мамы: оказался достаточно умен, чтобы не делать этого. Он умудрился сесть на тот же пароход, которым мы возвращались из Александрии в Венецию. Жаль, что я не полюбила его. Некоторое время мы переписывались; потом, мне кажется, его послали в Индию. Будь я немного старше, повстречавшись с ним, кто знает, может быть, я бы и обратила на него внимание.
  Пишу обо всех этих предложениях и думаю: вероятно, в мое время мужчины с большей легкостью предлагали руку и сердце. Не могу избавиться от ощущения, что в большинстве случаев мне и моим подругам предлагали выйти замуж совершенно несерьезно и без всякой ответственности. У меня есть подозрения, что если бы я приняла какое-нибудь из предложений, то поставила бы молодого человека, сделавшего его, в весьма затруднительное положение. Однажды я поймала на этом молодого морского лейтенанта. Мы возвращались домой с вечеринки — дело было в Торки, — когда он вдруг выпалил предложение выйти за него замуж. Я поблагодарила его, сказала «нет» и прибавила:
  — Я не верю, что и вам этого хочется.
  — Хочется, хочется!
  — Не верю, — сказала я. — Мы знакомы всего десять дней, и в любом случае мне непонятно, почему мы должны пожениться такими молодыми. Вы же понимаете, что это очень помешало бы вашей карьере.
  — Да, пожалуй, верно.
  — В таком случае ужасно глупо делать предложение. Вы и сами это признаете. Что вас заставило поступить так?
  — У меня просто вырвалось, — сказал молодой человек. — Я посмотрел на вас, и у меня вырвалось.
  — Что ж, — сказала я, — надеюсь, вы больше не будете так делать. Подумаете прежде.
  И мы расстались в наилучших отношениях.
  Глава вторая
  Меня вдруг пронзило ужасное подозрение: насколько богатыми можем показаться и я, и все мое окружение. Ведь в наши дни только богатым по карману вести такой образ жизни, между тем как все мои друзья происходили из семей самого скромного достатка. Ни у кого из них, естественно, не было ни выезда, ни лошадей, не говоря уже об истинном свидетельстве богатства — автомобилях, о которых мы не смели мечтать.
  У девушек, как правило, было не больше трех выходных платьев, и они носили их несколько лет. Шляпы каждый сезон подкрашивали специальной краской из бутылочки за один шиллинг. Мы ходили на вечеринки, теннисные соревнования, хотя, чтобы отправиться на танцы за город, приходилось нанимать кэб. В Торки частные приемы устраивались не слишком часто, в основном на Рождество и Пасху. В августе приглашали погостить по случаю регаты и потом уже остаться на заключительный бал; в нескольких богатых домах тоже обычно устраивали балы в это время. В июне и июле я несколько раз ездила танцевать в Лондон — не слишком часто, потому что в Лондоне у нас было не так уж много знакомых. Впрочем, можно было поехать на так называемые танцы по записи, начинавшиеся обычно в шесть часов. Все это не требовало больших расходов.
  Проводились приемы и в загородных домах. Помню, как впервые, изрядно нервничая, я отправилась в Уорвикшир, к друзьям, заправским охотникам. Констанс Рэлстон Патрик, жена хозяина, не охотилась сама; в запряженной пони коляске она объезжала всех гостей, а я сопровождала ее. Мама строжайше запретила мне заниматься верховой ездой.
  — Ты совершенно не умеешь ездить верхом, — заметила мне мама. — Страшно подумать, если ты покалечишь чью-нибудь дорогую лошадь.
  Так или иначе, но никто и не предлагал мне сесть на лошадь. Оно и к лучшему.
  Мой опыт верховой езды и охоты ограничивался Девонширом и заключался в том, чтобы вскарабкаться на какой-нибудь холм верхом на взятой напрокат лошади, привычной к неопытным наездникам. Она понимала куда больше меня, и я с удовольствием вверяла себя постоянной лошадке — чалой Крайди, неплохо справлявшейся с пологими холмами Девона. Само самой разумеется, я сидела в седле боком — едва ли кто-нибудь из женщин садился тогда на лошадь по-мужски. Сидеть по одну сторону луки седла было гораздо безопаснее. В первый раз, когда мне пришлось оседлать лошадь по-мужски, я испытала страх, о котором даже не подозревала.
  Семейство Рэлстон Патрик было очень добрым ко мне. Они называли меня почему-то Розанчиком — наверное, потому, что вечером я обычно надевала платье розового цвета. Робин очень любил подразнить Розанчика, а Констанс давала мне материнские советы с дьявольским блеском в глазах. Когда я впервые приехала погостить к ним, их очаровательной маленькой дочери было три или четыре года, и я подолгу играла с ней. Констанс была прирожденной свахой, и теперь я понимаю, почему во время моих визитов она собирала самое изысканное мужское общество. Иногда я под шумок совершала верховые прогулки. Помню, однажды я носилась по полям с двумя друзьями Робина. Так как мы решили пуститься в эту прогулку в последний момент, у меня не оказалось времени даже надеть амазонку. Я была в легком летнем платье, с неподобранными волосами. Как и все девушки, я продолжала носить шиньон. Когда мы возвращались домой по проселочным улицам, прическа совершенно растрепалась, и при каждом шаге лошади я теряла один за другим свои локоны. Мне пришлось слезть, пойти обратно и подобрать их. Неожиданно это происшествие произвело самое благоприятное впечатление. Позднее Робин сказал мне, что один из самых знаменитых охотников Уорвикшира, звезда, одобрительно отозвался обо мне:
  — Прекрасная девчушка гостит у вас. Мне понравилось, как она вела себя, когда потеряла все свои фальшивые локоны: как ни в чем не бывало. Вернулась назад и подобрала их совершенно спокойно, при этом умирала от смеха. Вот это спортсменка!
  Поистине никогда не угадаешь, что может понравиться людям.
  Другим источником наслаждения у Ралстон Патриков был принадлежавший им автомобиль. Не могу передать то чувство волнения, которое он вызывал в 1909 году. Сокровище и предмет любви Робина своими капризами и неполадками только еще больше усиливал страсть хозяина. Помню нашу экскурсию в Бэнбери. Мы снаряжались в эту поездку, по меньшей мере, так, как если бы отправлялись в экспедицию на Северный полюс. Большие меховые одеяла, обмотанные вокруг головы теплые шарфы, корзинки с провизией и так далее. Членами экспедиции были брат Констанс Билл, Робин и я. Мы нежно простились с Констанс; она поцеловала каждого из нас, настоятельно просила соблюдать осторожность и сказала, что если мы вернемся, нас будет ожидать горячий суп и всевозможные домашние радости. Бэнбери, должна заметить, находился в двадцати пяти милях от дома, но рассматривался как противоположная точка земного шара.
  Семь миль мы проехали благополучно, не превышая скорости двадцать пять миль в час. Но это было только начало. Наконец мы прибыли в Бэнбери, сменив по дороге колесо и тщетно пытаясь найти где-нибудь гараж, поскольку гаражи в то время были большой редкостью. К семи часам вечера мы возвратились домой, измученные, продрогшие до костей и чудовищно голодные, так как расправились со своей провизией давным-давно. Я до сих пор думаю, что это был один из самых рискованных дней в моей жизни! Большую часть пути я провела, сидя у дорожной обочины на ледяном ветру, воодушевляя уткнувшихся в инструкцию Робина и Билла на борьбу с шинами, колесами, домкратом и прочими механическими приспособлениями, о которых они не имели ни малейшего понятия.
  Однажды мы с мамой отправились в Сассекс обедать с Бартлотами. Брат леди Бартлот, мистер Анкател, тоже обедал с нами — у него был огромный и мощный автомобиль, запечатлевшийся в моей памяти как нечто очень длинное с торчащими во все стороны трубками. Завзятый автомобилист, мистер Анкател предложил отвезти нас обратно в Лондон.
  — Нет никакого смысла ехать на поезде, — сказал он. — Что за гадость эти поезда. Я отвезу вас сам.
  Я была на седьмом небе. Леди Бартлот дала мне одно из новшеств — специальную автомобильную фуражку — нечто среднее между шапочкой для яхтсменов и головным убором немецких офицеров времен империи, державшуюся на голове с помощью косыночки, завязанной под подбородком. Мы залезли в это чудовище, прикрылись пледами и полетели как ветер. В то время все машины были открытыми. Чтобы наслаждаться ездой, нужно было обладать изрядной смелостью. Впрочем, мужество требовалось и в других случаях — например, для занятий на фортепиано в разгар зимы в нетопленой комнате, после которых не страшен никакой ледяной ветер.
  Мистер Анкател не удовольствовался скоростью двадцать миль в час, которая считалась относительно безопасной; думаю, мы мчались по дорогам Сассекса, делая сорок или пятьдесят. В какой-то момент он вдруг подскочил на своем сиденье и завопил:
  — Нет, вы только посмотрите, только посмотрите туда, за изгородь! Видите парня, который там прячется? Ах ты, негодяй! Ах, мерзавец! Полицейская ищейка! Они всегда так делают: прячутся за изгородью, а потом выскакивают оттуда и штрафуют за превышение скорости.
  С пятидесяти миль наша скорость резко упала до десяти, и так мы проехали всю остальную дорогу, под несмолкающие взрывы хохота и возгласы мистера Анкатела:
  — Ну что, получил? Подавился?
  Я находила мистера Анкатела несколько опасным субъектом, но его автомобиль обожала: ярко-красный, наводящий ужас монстр!
  Позже я приехала к Бартлотам, чтобы посмотреть Гудвудские скачки. Кажется, это была единственная поездка на лоно природы, которая не доставила мне удовольствия. Я оказалась среди всецело поглощенной скачками толпы, говорящей на «беговом» языке со специфической терминологией, совершенно недоступной моему пониманию. Мое присутствие на скачках свелось к необходимости простоять немало часов в немыслимой, огромной, украшенной цветами шляпе, приколотой к волосам булавками, чтобы сие сооружение не унес ветер, в узких туфельках на высоченных каблуках, с распухшими от жары лодыжками. Время от времени я должна была изображать высшую степень энтузиазма, присоединяясь к воплям: «Вперед! Пошел!» — и подниматься на цыпочки, чтобы посмотреть, как четвероногие скрываются из вида.
  Один из мужчин любезно предложил мне поставить за меня на какую-нибудь лошадь. Я страшно перепугалась. Но сестра мистера Анкатела, как истинная хозяйка, моментально одернула его.
  — Не глупи, — сказала она, — девушки не должны делать ставки. — Потом она ласково обернулась ко мне: — Вот что я вам скажу. Вы будете получать пять шиллингов со всех моих ставок. И не обращайте ни на кого внимания.
  Когда я обнаружила, что они ставят каждый раз по двадцать или двадцать пять фунтов, у меня в буквальном смысле волосы встали дыбом! Но хозяйки всегда проявляли щепетильность в вопросах, касающихся девичьих денег. Они знали, что мало у кого из девушек имелись лишние, чтобы выбрасывать их на ветер, — даже самые богатые получали на карманные расходы не больше пятидесяти или ста фунтов в год. Поэтому хозяйки не спускали с девушек глаз. Если их приглашали играть в бридж, то только при том условии, что кто-то ручался за них и брал на себя уплату долгов в случае проигрыша. Таким образом дебютанткам создавали ощущение вовлеченности в происходящее и освобождали от страха оказаться в долгу.
  Первое посещение скачек отнюдь не воодушевило меня. Вернувшись домой, я сказала маме, что надеюсь никогда больше не услышать: «Вперед! Пошел!»
  Но минул год, и я превратилась чуть ли не в болельщицу на бегах, начав кое в чем разбираться. Позднее вместе с семейством Констанс Рэлстон Патрик я бывала в Шотландии, где отец Констанс держал небольшой манеж; там я понемногу стала входить во вкус, меня брали на некоторые не слишком крупные скачки, которые мало-помалу увлекли меня.
  Гудвуд, конечно, походил больше на праздничные гуляния, я бы сказала даже, на праздничный разгул: к некоторым развлечениям, розыгрышам и другим проказам определенного сорта я была непривычна. Гуляки врывались друг к другу в комнаты, выкидывали из окон вещи и визжали от смеха. Других девушек не было; на бегах встречались разве что молодые замужние женщины. Как-то ко мне в комнату вломился один старый полковник лет шестидесяти с воплями:
  — А ну-ка, поиграем чуть-чуть с ребеночком! — выхватив из шкафа одно из моих вечерних платьев (оно в самом деле было похоже на детское — розовое в оборочках), он выкинул его из окна, приговаривая: — Ловите, ловите, трофей от самой молодой участницы!
  Я ужасно расстроилась. Вечерние платья очень много значили для меня: я тщательно вешала их, всячески оберегала, холила и лелеяла, и вот одно вышвыривают из окна, как футбольный мяч. Сестра мистера Анкатела и еще одна дама бросились мне на помощь и приказали полковнику перестать издеваться над бедным ребенком. Я была по-настоящему счастлива покинуть этот праздник, хотя и вынесла из него кое-какие уроки для себя.
  Среди других домашних праздников я вспоминаю грандиозный загородный прием в доме, который снимали мистер и миссис Парк-Лайл, — мистера Парк-Лайла обычно представляли как «сахарного короля». С миссис Парк-Лайл мы познакомились в Каире. Думаю, ей было тогда лет пятьдесят-шестьдесят, но даже вблизи она выглядела как двадцатипятилетняя красавица. До той поры мне еще никогда не приходилось встречать такого искусного макияжа; миссис Парк-Лайл, со своими темными, красиво уложенными волосами, изысканными чертами лица (сравнимого разве что с лицом королевы Александры), в одежде розовых и бледно-голубых тонов, всем своим обликом являла триумф искусства над природой. Полная обаяния, она наслаждалась обществом окружавших ее молодых людей.
  Один из них, впоследствии убитый во время войны 1914–1918 годов, до известной степени завоевал мою симпатию. Хотя он уделял мне самое скромное внимание, я надеялась познакомиться с ним поближе. Тем временем я оказалась объектом преследования другого воина, отличного стрелка, который неизменно оказывался поблизости, настоятельно предлагая мне партнерство в теннисе, крокете и во всем остальном. День за днем во мне нарастало раздражение. Я позволяла себе иногда быть с ним грубой, он этого не замечал и продолжал спрашивать меня, читала ли я ту или иную книгу, не прислать ли мне ее. Не собираюсь ли я в Лондон? Не пойти ли нам посмотреть поло? Отказы нисколько не обескураживали его. Когда наступил день отъезда, я собиралась выехать самым ранним поездом, чтобы в Лондоне успеть на пересадку в Девон. После завтрака миссис Парк-Лайл сказала мне:
  — Мистер С. (не могу сейчас припомнить его имени) хочет отвезти вас на станцию.
  К счастью, это было совсем недалеко. Я бы, конечно, предпочла поехать на автомобиле Парк-Лайлов (разумеется, им принадлежал целый автомобильный парк), но, думается, мистеру С. дала совет предложить мне свои услуги сама хозяйка, желая, видимо, доставить мне удовольствие. Как она ошибалась!
  Так или иначе, мы приехали на станцию, прибыл поезд, и мистер С. усадил меня в уголке пустого купе второго класса. Я самым дружеским образом попрощалась с ним, испытывая облегчение от того, что теперь долгое время не увижу его. Но не успел поезд тронуться, как ручка повернулась, дверь открылась, и он возник в проеме, тщательно закрыв за собой дверь.
  — Я тоже еду в Лондон, — сказал он.
  Я смотрела на него, открыв рот от изумления.
  — Но ведь у вас нет никакого багажа.
  — Да, но это совершенно неважно. — Он сел напротив меня, склонился вперед, положил руки на колени и впился в меня страстным яростным взором. — Я хотел отложить все до нашей встречи в Лондоне, но понял, что не могу больше ждать. Я должен сказать вам все сейчас. Я безумно влюблен. Вы обязаны выйти за меня замуж. С самого первого мгновенья, как я вас увидел, спустившись обедать, я понял, что на свете для меня не существует женщин, кроме вас.
  Прошло некоторое время, прежде чем мне удалось остановить поток слов и произнести ледяным тоном:
  — Это очень любезно с вашей стороны, мистер С., я в самом деле польщена и ценю ваше отношение, но, боюсь, ответом будет «нет».
  Около пяти минут он протестовал, настаивая хотя бы на том, чтобы отложить решение, оставаться до времени друзьями и продолжать встречаться.
  — Было бы намного лучше, — ответила я, — совсем больше не встречаться. Я не изменю своего решения.
  Нахмурившись, он откинулся назад. Вы можете себе представить более неловкую ситуацию? Мы оказались запертыми вдвоем в пустом купе — в те времена в вагонах не было коридоров, и нам предстояло вместе провести по меньшей мере два часа пути до Лондона, хотя тема разговора была исчерпана.
  Вспоминая мистера С., я до сих пор испытываю к нему острую неприязнь, и у меня не возникает даже тени признательности, которую, согласно одной из максим Бабушки, должна чувствовать девушка в ответ на любовь порядочного человека. Уверена, он был порядочным человеком, и, быть может, именно от этого столь унылым.
  Еще один выезд за город, который я совершила, тоже был связан со скачками. На этот раз я отправилась погостить к старым друзьям моей крестной матери в Йоркшир, мистеру и миссис Мэтьюз. Миссис Мэтьюз отличалась чрезвычайной словоохотливостью, довольно, надо сказать, утомительной. К тому времени, как у них затевался праздник, я уже достаточно освоилась на бегах и даже начала получать удовольствие от них. Более того, — совсем уж глупо упоминать об этом, но именно такие пустяки обычно лезут в голову, — мне купили новый костюм (жакет и юбку) для верховой езды. Я безумно нравилась себе в нем: он был сшит из зеленовато-коричневого твида отменного качества у одного из лучших портных. Мама сказала, что в таких случаях не надо экономить деньги, так как вещи прослужат долго. Костюм оправдал возложенные на него надежды; я проносила его не меньше шести лет: длинный жакет с бархатными отворотами и хорошенькая маленькая шляпка, в тон бархату, с птичьим перышком. Фотографий, запечатлевших меня в этом костюме, не сохранилось; а если бы и сохранились, то теперь я, наверное, показалась бы себе смешной, но тогда я чувствовала себя привлекательной, спортивной и прекрасно одетой!
  Я оказалась наверху блаженства во время пересадки (наверное, на обратном пути из Чешира от Мэдж). Дул пронизывающий ветер, и вокзальный смотритель подошел и предложил мне подождать поезд у него в доме.
  — Может быть, вашей служанке было бы спокойнее занести сюда вашу шкатулку с драгоценностями?
  Естественно, я никогда в жизни не путешествовала со служанкой и не собиралась, — не было у меня в помине и ларца с драгоценностями, но я была без ума от такого обращения, объяснявшегося исключительно красотой моей шляпки. Я ответила, что на этот раз путешествую без служанки, — я была просто не в силах не произнести «на этот раз», потому что иначе неизбежно упала бы в его глазах, — но с большой благодарностью приняла любезное предложение и села у прекрасного камина, обмениваясь с хозяином разными банальностями, касающимися погоды. Пришел поезд, и меня с большими церемониями проводили на место. Конечно же дело было только в костюме и шляпе, потому что я ехала вторым классом, и ничто, кроме моего костюма, не могло навести на мысль о возможном богатстве или влиятельности.
  Мэтьюзы жили в доме под названием Торп Арч-Холл. Мистер Мэтьюз, значительно старше своей жены, должно быть, лет семидесяти, — о, он был изумительный, со своей копной абсолютно седых волос! — страстно любил скачки, а в свое время и охоту.
  В высшей степени преданный своей жене, он временами приходил в крайнее раздражение. Вспоминая его, сразу слышу, как он говорит:
  — Черт побери, оставь меня в покое, черт, черт, оставь меня в покое, Эдди!
  Миссис Мэтьюз была олицетворением бесцеремонности и неугомонности, она трещала и суетилась с утра до ночи. Несмотря на свою доброту, она порой становилась невыносима и в конце концов до того заговорила бедного старого Томми, что он пригласил постоянно жить с ними своего старого друга — полковника Валленстайна. Злые языки в графстве любили посудачить на эту тему и называли его не иначе, как «другим мужчиной» или любовником жены мистера Мэтьюза. Полковник оказался глубоко ей преданным, — думаю, это была главная страсть всей его жизни, — Эдди Мэтьюз всегда держала его в повиновении, позволив оставаться удобным платоническим другом с романтической подоплекой. Так или иначе, но она жила счастливейшей жизнью в окружении двух преданных мужчин. Они оба потворствовали ей, льстили и всегда во всем угождали.
  Именно во время своего пребывания в этой семье я познакомилась с Ивлин Кокрэн, женой Чарльза Кокрэна, прелестным миниатюрным созданием, вылитой пастушкой дрезденского фарфора, с большими голубыми глазами и золотыми волосами. Она ходила в изящных, совершенно не подходящих для сельской жизни туфельках; о чем Эдди не позволяла забыть ей ни на минуту, упрекая Ивлин с утра до вечера:
  — В самом деле, Ивлин, дорогая, как же вы не захватили с собой подходящих туфель?! Вы только посмотрите на эти тонюсенькие подошвы, здесь же не Лондон!
  Ивлин печально смотрела на нее своими голубыми глазами. Большую часть жизни она проводила в Лондоне, совершенно поглощенная своей актерской профессией. Я узнала от нее, что в свое время она выпрыгнула из окна, чтобы убежать с Чарльзом Кокрэном, которого ее семья категорически не одобряла.
  Она обожала его — такое обожание редко встретишь. Если она уезжала, то писала ему каждый божий день. Уверена, что несмотря на изрядное количество приключений, он тоже всегда любил ее. Ей пришлось очень много страдать, потому что при такой любви муки ревности поистине невыносимы. Но так любить всю жизнь одного человека — это привилегия, и неважно, если приходится расплачиваться долготерпением.
  Своего дядю, полковника Валленстайна, Ивлин терпеть не могла. Не выносила она и Эдди Мэтьюз, зато находила достаточно очарования в старом Томе Мэтьюзе.
  — Никогда не любила дядю, — призналась она мне, — такой зануда. Что до Эдди, то это самая невыносимая и глупая женщина на свете. Она не в состоянии никого оставить в покое — брюзжит, руководит, наставляет — не дает жить.
  Глава третья
  Ивлин пригласила меня приехать к ней в Лондон. Робея, я поехала и неописуемо разволновалась, оказавшись в самой гуще театральных пересудов.
  Наконец я начала немного разбираться в живописи и увлекаться ею. Чарлз Кокрэн страстно любил живопись. Когда я впервые увидела у него балерин Дега, во мне шевельнулось чувство, о существовании которого я и не подозревала.
  Обычай водить девочек в картинные галереи в обязательном порядке в слишком юном возрасте достоин самого серьезного осуждения. Он не приносит желаемого результата, если только художественные склонности не заложены от природы. Более того, на новичка либо на человека, лишенного художественного чутья, сходство друг с другом великих мастеов производит гнетущее впечатление. Мне навязывали искусство, сначала заставляя изучать рисунок и живопись, когда мне это не доставляло ни малейшего удовольствия, а потом накладывая на меня некое моральное обязательство приходить в восторг от того, что мне показывали.
  В Лондон периодически наезжала моя близкая приятельница из Америки, племянница моей крестной матери, миссис Салливэн, и Пирпонта-Моргана — страстная поклонница живописи, музыки и всех прочих видов искусства. Очаровательная Мэй страдала от ужасного недуга: у нее был зоб. Во времена ее молодости — впервые я встретила Мэй, когда ей было уже около сорока лет, — против зоба не существовало никаких средств: хирургическое вмешательство считалось опасным для жизни. Однажды, приехав в Лондон, Мэй сказала маме, что собирается в Швейцарию оперироваться.
  Она уже договорилась обо всем. Знаменитый хирург, специализировавшийся на операциях щитовидной железы, сказал ей:
  — Мадемуазель, я бы никогда не предложил этой операции ни одному мужчине: ее можно делать только с местным обезболиванием, потому что во время операции больной должен все время говорить. Мужские нервы не выдерживают такого испытания, но у женщин хватает мужества. Операция продолжается больше часа, и все это время вы должны говорить. Сумеете ли вы выдержать?
  Мэй подумала минуту или две, а потом, глядя ему в глаза, твердо сказала, что сумеет.
  — Думаю, Мэй, вы приняли правильное решение, надо попытаться, — сказала мама. — Вам предстоит немало помучиться, но если операция пройдет с успехом, ваша жизнь изменится настолько, что померкнут все страдания.
  Через некоторое время из Швейцарии пришло письмо от Мэй: операция прошла успешно. Она уже вышла из больницы и теперь находится в семейном пансионе во Фьезоле, рядом с Флоренцией. Здесь ей предстоит пробыть около месяца, а затем она снова отправится в Швейцарию на обследование. Мэй просила маму разрешить мне провести с ней это время, посмотреть Флоренцию — скульптуру, живопись, архитектуру. Мама согласилась и предприняла соответствующие шаги для моего отъезда. Я была очень взволнованна, — конечно, мне было всего шестнадцать.
  При посредничестве агентства Кука меня поручили некоей даме, которая вместе со своей дочерью отправлялась с вокзала Виктория этим же поездом. Мне повезло, потому что мои попутчицы не выносили езды против хода поезда. И поскольку мне это было совершенно безразлично, я получила в свое распоряжение всю противоположную сторону купе и могла спокойно вытянуться на своей полке. Никому из нас не пришла мысль о разнице во времени, и посему, когда на рассвете мне надо было делать пересадку, я спала глубоким сном. Кондуктор выволок меня на платформу под прощальные выкрики матери и дочери. Схватив свой багаж, я помчалась на другой поезд и покатила среди гор Италии.
  Служанка Мэй, Стенджел, встретила меня во Флоренции, и мы с ней сели на трамвай, идущий во Фьезоле. Был чудесный день. Цвели миндаль и персиковые деревья, их голые ветви были сплошь покрыты нежными белыми и розовыми цветами. Мэй ждала нас на вилле и вышла навстречу, сияя лучезарной улыбкой. Никогда не приходилось мне видеть женщину, которая выглядела бы такой счастливой. Странно, под ее подбородком уже не висел этот уродливый кусок плоти. Как и предупреждал доктор, ей пришлось проявить незаурядное мужество. Час двадцать, рассказывала мне Мэй, она провела на операционном столе, со связанными и поднятыми выше уровня головы ногами, а хирурги в это время кромсали ей горло, и она разговаривала с ними, отвечая на вопросы с искаженным от боли лицом. После операции доктор поздравил Мэй: он сказал, что она относится к числу самых отважных женщин из всех, кого он видел в жизни.
  — Но, месье, — ответила ему Мэй, — должна признаться вам, что я еле-еле выдержала, в конце мне хотелось кричать, биться в истерике, плакать и просить прекратить все это немедленно, я уже не могла больше.
  — Да, — сказал доктор, — но вы не сделали этого. Вы отважная женщина, говорю вам.
  Мэй была теперь невероятно счастлива и горела желанием сделать мое пребывание в Италии как можно более приятным. Иногда она отправляла со мной Стенджел, но чаще за мной во Фьезоле приезжала молодая итальянка, специально для этого нанятая Мэй. В Италии сопровождать молодых девушек считалось еще более обязательным, чем во Франции. И в самом деле, я испытывала определенный дискомфорт, зажатая в трамвае между пламенными итальянскими юношами, — и правда не так уж приятно. Именно тогда мне и вкатили огромную дозу картинных галерей и музеев. Но я, как истинная сладкоежка, всегда больше всего была озабочена трапезой, которая предстояла мне в patisserie перед возвращением во Фьезоле.
  К концу моего пребывания Мэй тоже нередко сопровождала меня в художественном паломничестве, и я прекрасно пом-ню, что в последний день перед моим возвращением в Англию она категорически настаивала на том, чтобы я посмотрела потрясающую «Екатерину Сиенскую», только что отреставрированную. Кажется, это было в Уффици, и мы с Мэй промчались по всем залам галереи в тщетных попытках найти ее. «Святая Екатерина» не слишком занимала меня. Я уже по горло была сыта Святыми Екатеринами и бесчисленными Святыми Себастьянами с их пронзенным стрелой бедром. Я уже не знала, куда деваться от всех этих святых и их неприятной манеры принимать смерть. Я объелась также самодовольными Мадоннами, в особенности Рафаэля.
  Честно признаюсь, что теперь, когда я пишу эти строки, мне страшно стыдно за то, какой дикаркой я была тогда: вкус к старым мастерам приходит со временем, это бесспорная истина. Пока мы носились в поисках Святой Екатерины, беспокойство во мне нарастало. Останется ли время, чтобы пойти в patisserie и поесть наконец изумительные шоколадные пирожные со взбитыми сливками и великолепные gateais. Я все время говорила:
  — Честное слово, Мэй, мне это не так уж важно, не будем больше искать. Я видела уже столько картин со Святой Екатериной!
  — Но эта особенная, Агата, дорогая моя, — когда ты ее увидишь, ты поймешь. И будет ужасно печально, если мы не найдем ее.
  Я знала, что не пойму, но стеснялась сказать об этом Мэй. Однако фортуна мне благоприятствовала. Выяснилось, что картина будет выставлена только через несколько недель. Времени оставалось ровно столько, чтобы я успела набить рот шоколадом и пирожными перед тем, как сесть в поезд. Мэй без конца разглагольствовала о знаменитых шедеврах, и я горячо соглашалась с ней с полным ртом.
  При такой бешеной любви к сладостям я должна была бы походить на раскормленного поросенка с толстыми щеками и заплывшими жиром глазками — вместо этого я представляла собой эфирное создание, хрупкое и невесомое, с большими мечтательными глазами. Увидев меня, можно было с легкостью предсказать раннюю смерть в состоянии духовного экстаза — точь-в-точь, как у героини викторианского романа. У меня все же хватило совести, чтобы оценить усилия Мэй в области моего художественного воспитания. На самом же деле мне очень понравился Фьезоле, но главным образом цветущий миндаль, и я вдоволь насладилась общением с Дуду, крошечной померанской собачкой, которая повсюду сопровождала Мэй и Стенджел. Дуду — маленький и очень умный песик. Мэй часто брала его с собой в Англию. В этих случаях его помещали в хозяйкину муфту, и, никем не замеченный, он благополучно пересекал границу.
  На обратном пути в Нью-Йорк Мэй заехала в Лондон и продемонстрировала безупречную теперь шею. Мама и Бабушка беспрестанно рыдали и покрывали ее поцелуями; Мэй рыдала вместе с ними — невозможно было поверить, что ее мечта сбылась. Только после ее отъезда в Нью-Йорк мама сказала Бабушке:
  — Как грустно, как невыразимо грустно понимать, что она могла сделать эту операцию пятнадцать лет тому назад. Эти нью-йоркские врачи давали ей плохие советы.
  — Да, боюсь, что теперь уже слишком поздно, — задумчиво сказала Бабушка. — Она уже никогда не выйдет замуж.
  Но, замечу с радостью, тут-то она и ошиблась.
  Думаю, что Мэй печально примирилась с одиночеством и уж тем более и мысли не допускала, что выйдет замуж так поздно. Но несколько лет спустя она снова появилась в Англии в сопровождении духовного лица, регента одной из главных епархиальных церквей Нью-Йорка, отличавшегося глубокой искренностью и яркой индивидуальностью. Его предупредили о том, что ему осталось жить всего лишь год, но Мэй, всегда славившаяся своим религиозным рвением, неутомимая его прихожанка, выхлопотала для него разрешение показаться врачам в Лондоне. Она сказала Бабушке:
  — Знаете, я просто уверена в том, что он выздоровеет. В нем очень нуждаются, очень. Он выполняет в Нью-Йорке потрясающую миссию. Ему удается обращать в истинную веру гангстеров и картежников, он не боится посещать самые зловещие и опасные места, публичные дома, он не страшится ни общественного мнения, ни побоев, и ему удается склонить на свою сторону самые неисправимые натуры.
  Однажды Мэй привезла его на обед в Илинг. Во время следующего визита Бабушка, прощаясь с ней, сказала:
  — Вы знаете, Мэй, этот человек влюблен в вас.
  — Что вы такое говорите, тетушка, — воскликнула Мэй, — как это только могло прийти вам в голову?! Он и не помышляет о браке. Он убежденный холостяк.
  — Может, он и был таким раньше, — сказала Бабушка, — но не думаю, чтобы остался. И что это за ерунда насчет холостяцких убеждений. Он не католик. Вы нравитесь ему, Мэй.
  Мэй казалась совершенно шокированной.
  Однако через год она написала нам, что Эндрю выздоровел и что они собираются пожениться. Это был на редкость счастливый брак. Нельзя даже представить себе, чтобы нашелся человек, который был бы добрее, ласковее и внимательнее к Мэй.
  — Она так нуждается в том, чтобы узнать счастье, — сказал он однажды Бабушке. — Большую часть жизни ей было отказано в счастье — она чуть не стала пуританкой.
  Эндрю, несмотря на постоянную угрозу стать инвалидом, продолжал свою деятельность. Моя дорогая Мэй, я так рада, что счастье не обошло ее.
  Глава четвертая
  В 1911 году произошло нечто совершенно из ряда вон выходящее. Я летала на аэроплане! Естественно, аэропланы вызывали недоверие, ссоры, ожесточенные дебаты и все прочее. Однажды, еще в годы моего учения в Париже, нас взяли в Булонский лес, чтобы посмотреть на попытку Сантоса Дюмонта взлететь. Насколько я помню, аэроплан оторвался от земли, пролетел несколько ярдов и потом разбился. Впечатление тем не менее оказалось сильным. Потом были братья Райт. Мы с упоением читали о них.
  С появлением в Лондоне такси возникла целая система подзывать их. Вы становились перед своим подъездом. Один свисток — и подъезжал старомодный четырехколесный экипаж с извозчиком; два свистка — и пожалуйста, двуколка с извозчиком позади, эта уличная гондола; три — и, если повезет, вы получали такси. Карикатура в юмористическом журнале «Панч» изображала уличного мальчишку, советовавшего стоящему у подъезда дворецкому со свистком в руке:
  — Попробуйте четыре раза, сэр, может, самолет прилетит?
  Теперь эта картинка вовсе не кажется такой забавной или несуразной, как тогда. Скоро она может стать правдой.
  Что же касается того случая, о котором я рассказываю, то дело было так: мы с мамой жили за городом и отправились посмотреть коммерческую выставку аэропланов. Мы наблюдали, как они взвивались в воздух, совершали круг и приземлялись. Небольшое объявление гласило: «Пять фунтов за полет». Я посмотрела на маму. Глаза округлились и приняли умоляющее выражение.
  — Можно мне? О, мамочка, можно мне? Пожалуйста! Это было бы потрясающе!
  Думаю, что потрясающей была моя мама. Стоять и наблюдать, как любимое дитя поднимается в воздух на аэроплане! В те дни они разбивались каждый день. Она сказала:
  — Если ты действительно хочешь, Агата, можно.
  Пять фунтов представляли для нас немалую сумму, но затраты оправдались. Мы подошли к заграждению. Пилот посмотрел на меня и спросил:
  — Шляпа крепко держится? Ол райт, садитесь!
  Полет продолжался не более пяти минут. Мы поднялись в воздух и сделали несколько кругов — до чего же невероятное чувство! Потом самолет плавно спланировал на землю. Пять минут экстаза и еще полкроны на фотографию; выцветшее пожелтевшее фото, которое я люблю показывать: крошечная точка на небе — это я на аэроплане десятого мая 1911 года.
  
  Друзей можно разделить на две категории. Одни вдруг возникают из вашего окружения и на время становятся частью вашей жизни. Как в старомодных танцах с лентами. Они проносятся сквозь вашу жизнь, так же, как вы через их. Некоторых запоминаете, других забываете. Но существуют и другие, не столь многочисленные, которых я назвала бы «избранными»; с ними вас связывает подлинная взаимная привязанность, они остаются навсегда и, если позволяют обстоятельства, сопровождают вас всю жизнь. Я бы сказала, что у меня таких друзей семь или восемь — в основном мужчины. Что касается женщин, то они скорее относятся к первой категории.
  Не знаю точно, что приводит к дружбе между женщиной и мужчиной, — по своей природе мужчины никогда не хотят дружить с женщиной.
  Дружба возникает случайно, часто из-за того, что мужчина уже увлечен какой-то другой женщиной и жаждет говорить о ней. Женщины гораздо больше расположены к тому, чтобы дружить с мужчинами, и охотно и сочувственно выслушивают рассказы об их любовных делах. В дальнейшем такие отношения укрепляются, и вы начинаете интересоваться друг другом как личностями. Легкий аромат секса присутствует неизбежно как острая приправа.
  Если послушать моего старого друга доктора, каждый мужчина смотрит на любую женщину, которую встречает, только с одной точки зрения: какова она в постели и, может быть, даже, захочется ли ей оказаться в постели с ним, если он того пожелает.
  — Просто и грубо — вот что такое мужчина, — утверждал он. — Они не смотрят на женщину как на будущую жену.
  Думаю, что женщины, напротив, рассматривают каждого встреченного мужчину как возможного мужа. Не верю, что женщина может мгновенно, с первого взгляда влюбиться в мужчину, с которым она знакомится в обществе; к тому же они обычно приходят со спутницами.
  У нас существовала семейная игра, придуманная Мэдж и ее другом, — она называлась «Мужья Агаты». Игра состояла в том, что среди окружающих выбирали двух или максимум трех наиболее отталкивающего вида мужчин, и я должна была выбрать одного из них себе в мужья, под страхом смерти или самых изощренных китайских пыток.
  — Ну-ка, Агата, кого ты выбираешь, этого прыщавого толстяка с перхотью или вон того брюнета с выпученными глазами, — чистая горилла?
  — О нет, я не могу, они такие страшные!
  — Ты должна. Выбирай. Иначе иголки под ногти или пытка водой.
  — Ладно. Тогда гориллу.
  В конце концов у нас выработался обычай называть самых уродливых мужчин «мужьями Агаты»:
  — Ой, посмотрите, вот это уж действительно урод — настоящий муж для Агаты.
  Моей лучшей подругой была Айлин Моррис, принадлежавшая к числу друзей нашего дома. Я была знакома с ней с самого детства, но по-настоящему мы подружились только, когда мне исполнилось девятнадцать лет, и я как бы догнала ее по возрасту, хотя она была несколькими годами старше. Айлин жила вместе со своими пятью тетками, старыми девами, в огромном доме с выходящими на море окнами; брат Айлин был школьным учителем. Они очень походили друг на друга: в особенности складом ума, ясного и чисто мужского. Отец Айлин представлял собой хоть и очень доброго и спокойного, но довольно скучного субъекта, жена его, по словам моей мамы, была одной из самых веселых и красивых женщин. Айлин вела себя совсем просто, но обладала замечательным умом. Она оказалась первым человеком, с которым я могла обмениваться идеями. Ее отличало абсолютное бесстрастие: об ее истинных чувствах было невозможно догадаться. Мы никогда не посвящали друг друга в свои личные дела, но стоило нам встретиться и заговорить о чем бы то ни было, как мы немедленно пускались в рассуждения и могли говорить бесконечно. Айлин писала стихи и прекрасно разбиралась в музыке. Помню, я очень любила одну песню; музыка восхищала меня, но, к сожалению, слова отличались необыкновенной глупостью. Когда я поделилась моими страданиями с Айлин, она сказала, что попробует написать другие слова на эту музыку. И сделала это, значительно улучшив, с моей точки зрения, песню.
  Я тоже писала стихи, должно быть, как и все в моем возрасте. Некоторые из ранних незабываемо ужасны. Одно стихотворение я написала в возрасте одиннадцати лет:
  
  Один цветок задумал в колокольчик превратиться,
  Уж очень захотел он в голубое нарядиться.
  
  О последующем легко догадаться. Первоцвет получил голубое платье и стал колокольчиком, чтобы тут же пожалеть об этом. Можно ли с большей убедительностью продемонстрировать полное отсутствие литературного дарования! Однако к семнадцати-восемнадцати годам дело пошло лучше. Я написала цикл стихотворений, посвященных Арлекину: песни Арлекина, Коломбины, Пьеро, Пьеретты и так далее. Два из них я послала в «Поэтическое обозрение». Получив оттуда гинею, я испытала огромную радость. После этого я получила еще несколько поощрительных премий, мои стихи напечатали. Конечно, я весьма гордилась своими успехами. Время от времени я запоем читала стихи. Мною вдруг овладевало волнение, и я рвалась к бумаге, чтобы записать все, что роилось у меня в голове. Особенных амбиций у меня не было. Премия в «Поэтическом обозрении» была пределом моих мечтаний. Одно из стихотворений, которое я перечитала впоследствии, кажется, не очень плохое; во всяком случае, в нем мне удалось выразить то, что я хотела. По этой причине я его здесь привожу.
  
  В ЛЕСУ
  
  Бурые ветви при свете лазурных небес
  (Лелеют леса тишину.)
  Падают листья лениво и клонит их в сон.
  Время, как ветви, застыло и ждет перемен.
  (Лелеют леса тишину.)
  
  
  Юности дни увела за собою весна,
  Лето прошло, необъятное словно любовь.
  Осень — ты страсть,
  ты приносишь не радость, а боль,
  Пламя, листва и цветы угасают в тебе.
  
  
  И лишь Красота — Красота в обнаженных пространствах лесных!
  
  
  Ветви ночные очнутся при свете луны.
  (И кто-то все бродит в лесах.)
  Кто-то невидимый листья в ночи шевелит.
  Ветви грозятся и грезят при свете луны.
  (И кто-то все бродит в лесах.)
  
  
  Кто там, безумный, в лесную волынку задул,
  Звуком залетным листву оживляя впотьмах?
  Смерть это
  в дьявольской пляске смешала и тьму и листву:
  В ужасе ветер и всхлипнет, и вздрогнет от…
  
  
  И Страх, только Страх в оголенных пространствах лесных…
  
  Я попыталась положить мои стихи на музыку. Ничего хорошего из этого не вышло — лучше бы уж написала обыкновенную балладу. Я сочинила и вальс с банальной мелодией и довольно, я бы сказала, претенциозным названием. Представления не имею, откуда я его выкопала, — «Час с тобой».
  Только когда многочисленные кавалеры указали мне, что час — это многовато для вальса, я поняла, что название таит в себе двусмысленность. Я чрезвычайно гордилась тем, что Джойс-бэнд, один из главных оркестров, обычно сопровождавший танцы, включил в свой репертуар этот вальс, как я теперь понимаю, на редкость бездарный. Принимая во внимание мою антипатию к вальсам, никак не могу взять в толк, почему мне пришло в голову написать его.
  Другое дело — танго. В Ньютон-Эббот взрослым начали преподавать новый танец. И мы с друзьями стали ходить учиться танцевать танго. Я познакомилась на занятиях с неким молодым человеком, которого окрестила «танго-другом». В миру его звали Роналдом, а фамилии не помню. Мы почти не разговаривали друг с другом, целиком сосредоточившись на ногах. Начав танцевать вместе с самого начала, охваченные горячим энтузиазмом, мы вскоре стали лучшими исполнителями танго. Во время вечеринок мы, не сговариваясь, всегда оставляли танго друг для друга.
  Еще одним волнующим впечатлением был знаменитый танец на лестнице Лили Элси в «Веселой вдове» или «Графе Люксембурге», не помню точно, в какой из этих оперетт: вместе с партнером они вальсировали, поднимаясь и спускаясь по ступенькам. Мы пробовали подражать им с жившим по соседству Максом Меллором — он еще учился в Итоне и был на три года моложе меня. Его отец страдал тяжелой формой туберкулеза и днем и ночью лежал в саду, на свежем воздухе. Макс был единственным сыном. Он страстно влюбился в меня, — разумеется, из-за разницы в возрасте — и всячески распускал передо мной хвост, во всяком случае, если верить его матери: одетый в охотничью куртку и охотничьи сапоги, он стрелял по воробьям из духового ружья, а также начал усердно мыться (его мать говорила, что в течение долгих лет нормальное состояние его шеи, ног и так далее стоило ей больших усилий); он стал покупать бледно-лиловые галстуки оттенка лаванды и вообще всячески демонстрировать свою взрослость. Причиной нашего сближения послужили танцы, причем, должна признать, что лестница в доме Меллоров оказалась гораздо удобнее, чем наша, чтобы вальсировать по ней вверх и вниз, так как была шире, а ступеньки — более пологими. Кажется, у нас не очень-то получалось. Во всяком случае, мы часто падали и больно ушибались. Но не сдавались. У него был чудный домашний учитель, молодой человек, по имени, кажется, мистер Шоу, относительно которого Маргерит Льюси заметила:
  — Очаровательное создание — жаль только, что у него такие вульгарные ноги.
  С тех пор, должна признаться, я рассматриваю любого незнакомца прежде всего с этой точки зрения. Красивый юноша, ничего не скажешь, но не вульгарны ли его ноги?
  Глава пятая
  Унылым зимним днем я лежала в кровати, выздоравливая после гриппа, и умирала от скуки. Все книги были прочитаны, разложены дюжины пасьянсов, решены кроссворды — наконец я дошла до того, что сама с собой стала играть в бридж. Заглянула мама.
  — Почему бы тебе не написать рассказ? — предложила она.
  — Рассказ? — переспросила я удивленно.
  — Да. Как Мэдж.
  — Но мне кажется, я не смогу.
  — Почему?
  Никаких причин не было, разве что…
  — Ты не знаешь, можешь ты или нет, пока не попробуешь, — наставительно заметила мама. Наблюдение справедливое. Она исчезла со свойственной ей внезапностью и через пять минут появилась снова с тетрадью в руках.
  — В конце есть несколько записей для прачечной, но остальные страницы совершенно чистые. Ты можешь начать прямо сейчас.
  Если мама что-то предлагала, ей подчинялись безоговорочно. Я села в кровати и стала размышлять о рассказе, который мне предстояло написать. В любом случае это было интереснее, чем раскладывать пасьянсы.
  Не помню, сколько времени мне понадобилось. На самом деле не слишком много. Думаю, рассказ был готов к вечеру следующего дня. Я начала нерешительно, перескакивала с одной темы на другую, но потом вдруг, отбросив все колебания, с головой погрузилась в это увлекательное занятие, оказавшееся, однако, изнурительным, вряд ли способствовавшим моему выздоровлению и вместе с тем совершенно захватывающим.
  — Пойду поищу старую пишущую машинку Мэдж, — сказала мама, — тогда ты сможешь напечатать то, что написала.
  Мой первый рассказ назывался «Дом красоты». Конечно, до шедевра ему было далеко, но в целом, полагаю, получилось не так уж плохо; во всяком случае, в этом рассказе впервые промелькнули проблески дарования. Разумеется, это было чисто дилетантское писание, обнаруживающее влияние всех авторов, прочитанных мною до той поры. Есть вещи, которых начинающий писатель едва ли может избежать. Совершенно очевидно, что в тот момент я начиталась Давида Лоуренса, — я обожала «Змею в перьях», «Сыновей и любовников», «Белого павлина» и так далее. Увлекалась я и книгами некоей миссис Эверард Коутс, чей стиль восхищал меня. Рассказ был написан изысканно; понять, что хотел сказать автор, не представлялось возможным, но, по крайней мере, на недостаток воображения никак нельзя было пожаловаться.
  Потом я написала другие рассказы — «Зов крыльев» (неплохой), «Одинокий бог» (следствие чтения «Города прекрасного ничто») — чересчур сентиментальный. Короткий диалог между глухой дамой и нервическим молодым человеком во время светского раута и страшный рассказ о спиритическом сеансе (который я переписала спустя многие годы). Все эти рассказы я напечатала на старенькой машинке Мэдж и, преисполненная надежд, отослала в разные журналы, под разными псевдонимами, которые подсказала мне фантазия. Мэдж подписывалась как Моустин Миллер; я же назвалась Мэй Миллер; потом изменила на Натаниэл Миллер (в честь дедушки). Я не слишком надеялась на быстрый успех, и он не пришел ко мне. Все рассказы вскоре прислали обратно с обычным штампованным ответом: «Издатель сожалеет…» Я немедленно упаковала их снова и послала в другой журнал.
  У меня возникло желание также написать роман. Я приступила к его написанию с легким сердцем. Действие должно было происходить в Каире. Я сосредоточилась на двух сюжетах и сначала не знала, за какой взяться. В конце концов, сильно колеблясь, решила остановиться на одном. Воображение подстегнули три человека, которых мы ежедневно видели в гостиной нашего отеля в Каире. Среди них была весьма привлекательная девушка — не такая уж и девушка, на мой взгляд, так как ей было около тридцати лет, — и каждый вечер после танцев она приходила ужинать в сопровождении двух мужчин. Один из них — крупный, широкоплечий брюнет, капитан 60-го стрелкового полка, а другой — высокий белокурый молодой человек из Колдстримского гвардейского полка, должно быть, годом или двумя моложе ее. Они садились по обе стороны от нее; она держала при себе обоих. Мы ничего не знали о них, кроме имен, хотя однажды кто-то заметил:
  — Когда-нибудь ей все же придется выбрать между ними.
  Для моего воображения этого было предостаточно: если бы я знала больше, не думаю, что мне захотелось бы писать о них. А так я могла сочинить великолепную историю, герои которой не имели ничего общего с подлинными и могли делать все, что им заблагорассудится. Я уже прожила с ними некоторое время, но тут они мне разонравились, и я обратилась к другому сюжету. Он отличался большей легкостью, характеры — большей занятностью. Однако я совершила роковую ошибку, наделив свою героиню глухотой, — совершенно не знаю почему: одно дело, если героиня — слепая, но с глухой все не так просто, потому что, как я вскоре убедилась, можно написать, что она думает, потом, что думают и говорят о ней другие, но вовлечь ее в беседу оказалось невозможным, и все упёрлось в тупик. Бедная Меланси становилась все более пресной и скучной.
  Я вновь вернулась к первой завязке, но обнаружила, что она не дает материала, достаточного для романа. Наконец я решила соединить оба сюжета в одном романе. Поскольку место действия оставалось неизменным, почему бы не объединить два сюжета в один? В таком случае мой роман обещал стать достаточно длинным. Окончательно запутавшись в избытке сюжетов, я накидывалась то на один образ, то на другой, нарочито сталкивая их время от времени, в результате чего они действовали совершенно неестественно. По неизвестным причинам я назвала роман «Снег над пустыней».
  Мама поразмышляла и предложила мне попробовать посоветоваться с Иденом Филпотсом. Иден Филпотс находился тогда в зените своей славы. Его романы о Дартмуре (каторжной тюрьме в Девоншире) сделали его знаменитым. Как это часто случается, оказалось, что он жил по соседству с нами и хорошо знал нашу семью. Поначалу я пришла в большое смущение, но потом согласилась.
  Иден Филпотс выглядел довольно старообразно и больше походил на фавна, чем на обычного человека: очень странное лицо с миндалевидными раскосыми глазами. Он страдал от жестокой подагры, и, когда мы заходили повидать его, обычно сидел на высоком табурете с туго перебинтованной ногой. Он не выносил светской жизни и редко показывался на людях. По правде говоря, он не любил людей. Его жена, напротив, отличалась необыкновенной общительностью, красотой и обаянием. У нее было очень много друзей. Иден Филпотс горячо любил папу и маму, которые не часто беспокоили его светскими визитами и приглашениями, но приходили полюбоваться его садом с множеством редких растений и кустарников. Он сказал, что конечно же с удовольствием посмотрит литературные опыты Агаты.
  Мне трудно выразить, до какой степени я благодарна ему. Можно было с такой легкостью отделаться от меня ничего не значащими словами справедливой критики с пожеланиями дальнейших успехов. Он же пришел мне на помощь, сразу прекрасно поняв, насколько я стеснительна и как трудно мне разговаривать. Письмо, которое он написал мне, содержало очень хорошие советы.
  «Кое-что из написанного Вами, — писал он, — имеет определенные достоинства. У Вас прекрасное чувство диалога, и Вы могли бы сделать его веселым и естественным. Попробуйте выбросить из Вашего романа все нравоучения; Вы слишком увлекаетесь ими, а для читателя нет ничего скучнее. Предоставьте Вашим героям действовать самостоятельно, так чтобы они сами говорили за себя вместо того, чтобы постоянно заставлять их говорить то, что они должны были бы сказать, и объяснять читателю, что кроется под тем, что они говорят. Пусть читатель разберется сам. В Вашем романе скорее два сюжета, чем один, и это обычная ошибка начинающих; скоро Вы поймете, что не стоит слишком щедро разбрасываться сюжетами. Я посылаю Вам письмо, адресованное моему литературному агенту Хью Мэсси. Он сделает критические замечания и скажет Вам, есть ли у Вас шанс напечататься. Боюсь, что нелегко напечатать первое произведение, так что не разочаровывайтесь. Я бы рекомендовал Вам круг чтения, который может принести несомненную пользу. Прочтите „Признания курильщика опиума“ де Куинси — книга обогатит ваш словарь — он часто вводит весьма своеобразную лексику. Прочтите „Историю моей жизни“ Джефри, чтобы поучиться описаниям природы».
  
  Сейчас я уже не помню остальные книги: сборник рассказов, один из которых, помнится, назывался «Гордость Цирри», и действие в нем развивалось во время чаепития. Он рекомендовал мне также Рескина, к которому я почувствовала непреодолимое отвращение и что-то еще. Не знаю, получила ли я пользу от чтения. Безусловное удовольствие доставили мне де Куинси и некоторые рассказы.
  Наконец, я отправилась в Лондон на встречу с Хью Мэсси. Тогда был еще жив первый Хью Мэсси, и меня принял именно он, высокий смуглый мужчина, которого я поначалу даже испугалась.
  — О, — произнес он, взглянув на обложку рукописи. — «Снег над пустыней», звучит заманчиво.
  Мне стало совсем неловко, поскольку я прекрасно знала, что название ничуть не соответствует содержанию. До сих пор не могу понять, откуда оно возникло, разве что вычитала его в стихах Омара Хайяма. Подразумевалось, что в пустыне идет снег, ложится на песок — и это напоминает поверхностные события жизни, которые проходят, не оставляя следов в памяти. Конечно, вряд ли мой замысел удался, но, начиная книгу, я задумывала ее именно так.
  Хью Мэсси оставил у себя рукопись на прочтение и несколько месяцев спустя вернул мне ее со словами, что вряд ли сможет опубликовать «Снег над пустыней». Лучшее, что он может мне посоветовать, сказал издатель, это выкинуть эту книгу из головы и написать другую.
  Я никогда не страдала честолюбием и отказалась от всякой дальнейшей борьбы. Я написала несколько стихотворений, которые мне понравились, и один-два коротких рассказа. Посылала их в журналы в полной уверенности, что их возвратят, и их возвращали.
  Музыкой всерьез я больше не занималась. Несколько часов в день по-прежнему играла на рояле, стараясь сохранить форму, но уроков больше не брала. Если мы приезжали в Лондон на более или менее продолжительное время, я продолжала заниматься пением. Мне давал уроки венгерский композитор Френсис Корбаи, я выучила с ним несколько очаровательных венгерских песен в его обработке. Он был прекрасным педагогом и интересным человеком. Мне доставляло удовольствие разучивание английских баллад с другим педагогом, дамой, жившей поблизости от той части Риджент-Кэнал, которую называли Маленькой Венецией, всегда околдовывавшей меня своими чарами. Я принимала участие в местных концертах и, согласно тогдашним обычаям, играла на рояле во время званых обедов по просьбе гостей. Само собой разумеется, что в то время не существовало «консервированной музыки»: я имею в виду магнитофоны, радио, стереофонические проигрыватели. Чтобы послушать музыку, нужно было прийти на концерт живого исполнителя, который мог оказаться хорошим, посредственным и очень плохим. Я бегло читала с листа, чувствовала ансамбль, и меня часто приглашали аккомпанировать другим певцам.
  У меня осталось потрясающее впечатление от исполнения под управлением Рихтера в Лондоне вагнеровского «Кольца». Мэдж вдруг страстно увлеклась музыкой Вагнера. Она абонировала четыре места на представление всего «Кольца Нибелунгов» и брала меня с собой. Я всегда буду благодарна ей и никогда не забуду этих спектаклей. Вотана пел Ван Рой. Основные сопрановые партии Вагнера пела Гертруда Кэппел, крупная, тяжеловесная женщина со вздернутым носом, — неважная актриса, но голос у нее был мощный, золотой. Американка Зольцман Стивенс пела Зиглинду, Изольду и Элизабет. Невозможно забыть Зольцман Стивенс: ее необыкновенную красоту, грацию, жесты, длинные выразительные руки, так божественно обнажавшиеся из-под белых одежд, в которых всегда появлялись на сцене вагнеровские героини. Какая Изольда! Ее голос не приходилось сравнивать с сопрано Гертруды Кэппел, но игра отличалась такой выразительностью, что вы забывали о недостатках голоса. Ее ярость и отчаяние в первом акте «Тристана», лирическая красота голоса во втором и потом, самый, на мой взгляд, незабываемый момент третьего акта: длинная ария Курвенала, боль и ожидание, когда Тристан и Курвенал вместе смотрят на приближающийся корабль. И наконец, сопрано, которое доносится из-за сцены: «Тристан!»
  Зольцман Стивенс была настоящей Изольдой. Она бросалась, да, вы чувствовали это, она бросалась со скалы на сцену, простирая свои прекрасные руки, чтобы заключить в объятия Тристана. И потом этот жуткий, как у раненой птицы, вскрик отчаяния.
  Она пела Песнь смерти не как богиня, но как женщина: стоя на коленях возле тела Тристана, глядя в его лицо, силясь оживить его мощью своего желания и воображения, склоняясь над ним все ниже. Последнее слово — «целую» — звучало так, словно, прежде чем упасть на его бездыханное тело, она коснулась его губ.
  Я каждую ночь, прежде чем заснуть, десятки раз прокручивала в своем воображении картину, как в один прекрасный день я пою Изольду на настоящей сцене. Ведь в мечтах нет ничего предосудительного, уверяла я себя, это же всего лишь мечты. А, может быть, я смогу когда-нибудь петь в опере? Ответом, конечно, было «никогда». Американская подруга Мэй Стордж, приехавшая в Лондон и имевшая связи в «Метрополитен Опера» в Нью-Йорке, очень любезно согласилась прийти послушать меня. Я спела ей разные арии, она попросила меня также показать, как я пою гаммы, арпеджио и различные упражнения. Потом сказала:
  — Арии, которые вы пели, не особенно тронули меня, но упражнения понравились. Вы могли бы стать хорошей камерной певицей, сделать настоящую карьеру и имя. Для оперы у вас недостаточно сильный голос и никогда не станет сильнее.
  Хватит об этом. Мечте стать оперной певицей не суждено было сбыться. Тайная надежда исчезла вместе с этим приговором. Мне не хотелось становиться камерной певицей, что тоже, кстати сказать, совсем нелегко. Музыкальная карьера удается девушкам редко. Если бы представился шанс петь в опере, тогда стоило бы бороться, но он выпадал лишь немногим избранницам, обладавшим нужными голосовыми данными. Я убеждена в том, что нет ничего более саморазрушительного, чем упорствовать в попытках утвердиться в той области, в которой вам никогда не удастся пробиться в первые ряды. Поэтому я мудро отказалась от своих музыкальных притязаний. Более того, я сказала маме, что она может теперь сэкономить на моих музыкальных уроках. Я могла петь сколько угодно, но уже не существовало причин для того, чтобы учиться пению. Я никогда не верила в осуществление моей мечты, но грезить, наслаждаться надеждами — это так прекрасно! До той поры, пока они не слишком завладеют вами.
  Примерно в этот период я начала читать романы Мэй Синклер, которые произвели на меня большое впечатление и, право, сейчас, когда я перечитываю их, действуют еще сильнее. По-моему, она была одной из самых тонких и своеобразных романисток, и я не оставляю надежды, что интерес к ней возродится, а ее сочинения будут переизданы. «Лабиринт», эту классическую историю маленького чиновника и его девушки, я до сих пор считаю одним из лучших романов. Мне нравился также «Божественный огонь», а «Тэскер Джевонс» — это просто настоящий шедевр. Рассказ «Треснувшее стекло» подействовал на меня так сильно, что я, быть может, из-за того, что сама писала в тот период психологические рассказы, тоже решила написать нечто в этом духе. Я назвала свой рассказ «Видение». Значительно позже он был опубликован в моем сборнике вместе с другими рассказами.
  К тому времени у меня уже выработалась привычка писать рассказы, сменившая вышивание подушечек или копирование рисунков дрезденского фарфора. Если кому-нибудь покажется, что тем самым я принижаю писательское дело, я никогда не соглашусь с этим. Жажда творчества может проявиться в любой сфере: будь то вышивание, приготовление изысканных блюд, живопись, рисунок, скульптура, сочинение музыки или стремление писать рассказы и романы. Другое дело, что в каком-то из этих искусств вы оказываетесь сильнее. Я признаю, что вышивание викторианских подушечек не надо сравнивать с гобеленами Байе, но огонь творчества может гореть везде. Придворные дамы Вильгельма создавали произведения, требовавшие интеллекта, вдохновения и безупречного мастерства; часть этой работы, безусловно, отличалась некоторой монотонностью, но многое в ней озарялось вдохновением. Хотя, конечно, вы сочтете, что между кусочком парчи с вышитыми на нем двумя лютиками и бабочкой и настоящим гобеленом нет ничего общего, уверяю вас, внутреннее удовлетворение их создателей ничуть не отличается одно от другого.
  Вальсом, который я написала, гордиться не приходилось, а вот две мои вышивки были по-своему хороши, и я была ими довольна. О рассказах того же сказать не могу, но с другой стороны, чтобы оценить написанное, всегда нужно время. Сначала является воспламеняющая идея, и вы вовлекаетесь в процесс, преисполнившись надежды и даже уверенности (это единственные мгновения моей жизни, когда я чувствую себя уверенно). Если вы по-настоящему скромны, то вообще никогда ничего не станете писать, но тогда так и не узнаете этого изумительного ощущения, когда вы оказываетесь во власти мысли, точно представляете себе, как ее выразить, хватаетесь за карандаш и в состоянии полного экстаза строчите страницу за страницей в школьной тетради. Однако тут же перед вами стеной встают непреодолимые трудности, вы не знаете, с какого бока к ним подобраться, и наконец, постепенно и неуклонно теряя всякую веру в себя, приближаетесь к первоначальному замыслу. Закончив, вы осознаете, что потерпели полный провал. А спустя пару месяцев вам кажется, что, может быть, это не так уж плохо.
  Глава шестая
  Примерно в это же время мне едва удалось спастись от двух замужеств. Именно «спастись», потому что задним числом я отдаю себе отчет в том, что в обоих случаях это было бы настоящей катастрофой.
  Первый можно было бы назвать «головокружительным романом». Я жила у Рэлстон Патриков. Мы с Констанс на пронизывающем и яростном ветру катили на машине, когда нас нагнал молодой человек верхом на великолепном гнедом, он заговорил с Констанс и был мне представлен. Думаю, что Чарлзу, майору 17-го уланского полка, было около тридцати пяти лет, он часто наведывался в Уорвикшир, чтобы поохотиться. В тот же вечер я встретила его на костюмированном балу, одетая как Элейн: очень красивое платье, до сих пор храню его (ума не приложу, как я могла в него влезть); оно по-прежнему висит в шкафу для маскарадных костюмов в холле — мое самое любимое, из белой парчи, с расшитым жемчугом воротником. Мы с Чарлзом виделись еще несколько раз, и, перед тем как возвратиться домой, оба высказали вежливые взаимные уверения, что с удовольствием встретились бы снова. Он заметил, что, может быть, вскоре приедет в Девоншир.
  Через три-четыре дня после возвращения я получила посылку. Внутри оказалась маленькая серебряная с позолотой коробочка и в ней карточка, на которой было написано: «Эйсп», дата и «для Элейн». «Эйсп» — место нашей первой встречи, дата — тот день, когда это произошло. Я получила и письмо от него, в котором Чарлз писал, что вскоре мы увидимся, так как он собирается в Девон.
  После чего разразился настоящий ураган ухаживания. Посыпались цветы, книги, огромные коробки самого изысканного шоколада. Ничего неподобающего для ушей юной особы не было произнесено, но я пришла в страшное возбуждение. Он нанес нам еще два визита, а во время третьего предложил мне выйти за него замуж. По его словам, он влюбился в меня с первого взгляда. Если бы пришлось классифицировать предложения руки и сердца по достоинствам формы, в которую они были облечены, то предложение Чарлза, безусловно, возглавило бы список. Я была совершенно очарована и в некотором смысле потеряла голову от его мастерства. В обращении с женщинами Чарлз накопил немалый опыт и с легкостью вызывал желаемые реакции. Сначала я даже подумала, что встретила своего Суженого… И все же… да, «все же» существовало… Пока Чарлз находился рядом и пламенно объяснял мне, какая я удивительная, как он меня любит, какой изумительной Элейн я была, как он мечтал бы посвятить всю жизнь тому, чтобы сделать меня счастливой и так далее, и при этом его руки дрожали, да, я была счастлива, как вольная птичка на ветвях дерева. И все же — все же стоило ему уйти, как все куда-то улетучивалось. Я совершенно не горела желанием увидеть его снова. Очень милый молодой человек, и все. Разница в двух настроениях немало меня озадачивала. Как можно определить, действительно ли вы влюблены? Если в отсутствие человека вы совершенно равнодушны к нему, а его присутствие пьянит вас счастьем, что же происходит на самом деле?
  Моей бедной дорогой маме крепко досталось в этот период. Позднее она признавалась мне, что все время молила Господа, чтобы он скоро послал мне мужа: хорошего, доброго и достаточно состоятельного. Чарлз как будто бы соответствовал всем ее молитвам, но что-то беспокоило ее. Она всегда тонко чувствовала все, что думают и ощущают другие люди, и, конечно же, великолепно понимала, что со мной творится. Поскольку ее обычная материнская точка зрения заключалась в том, что на свете не существует мужа, достойного ее драгоценной Агаты, она, несмотря на все достоинства Чарлза, все же не считала его именно тем человеком, которому суждено стать моим мужем. Она написала Рэлстон Патрикам, чтобы получить о нем как можно более полные сведения. Ведь у меня не было отца, а брат находился далеко, и поэтому ей самой пришлось заниматься этими деликатными вопросами: любовными интригами, истинным материальным положением, происхождением и так далее — сейчас все это выглядит чрезвычайно старомодно, но замечу, что такие разыскания нередко спасали от больших разочарований в дальнейшем.
  Согласно полученным сведениям, Чарлз превосходил все стандарты. В его прошлом было немало любовных приключений, но это ничуть не тревожило маму: по общепринятым представлениям, мужчины должны были отгулять свое до вступления в брак. Чарлз был на пятнадцать лет старше меня, но и папа был на десять лет старше мамы, и мама находила такую разницу в возрасте прекрасной.
  Мама заявила Чарлзу, что Агата еще слишком молода для того, чтобы срочно выходить замуж. Она предложила нам в течение одного-двух месяцев встречаться от случая к случаю без всякого давления на мое решение с его стороны.
  Из этого ничего не получилось, потому что нам с Чарлзом решительно не о чем было разговаривать, кроме того, что он меня любит, а так как он дал обещание не возвращаться к этой теме до условленного времени, между нами то и дело воцарялось напряженное молчание. Потом он уходил, а я садилась и начинала думать. Чего мне хотелось? Хотелось ли мне выйти замуж за него? Тут я получала от него письмо. Его любовные письма, без всяких сомнений, представляли собой верх эпистолярного искусства — такие письма мечтала бы получать каждая женщина. Я погружалась в них, перечитывала снова и снова, хранила их как зеницу ока и приходила к заключению, что это и есть любовь. Потом Чарлз приходил, я волновалась, едва держалась на ногах — и в то же самое время где-то в затылке у меня шевелилась холодная мысль, что все это — ненастоящее. В конце концов мама решила, что мы должны расстаться на шесть месяцев, после чего мне придется принять окончательное решение. Мы согласились, письма тоже прекратились на это время, и оно и к лучшему, потому что эти шедевры совершенно сбивали меня с толку.
  Прошло шесть месяцев, и я получила телеграмму: «Не могу больше выдержать неопределенность. Вы выйдете за меня замуж — да или нет?» В этот момент я лежала в постели с небольшой температурой. Мама протянула мне телеграмму. Я посмотрела на нее, ответ был оплачен. Я взяла карандаш и написала слово «НЕТ». И в ту же секунду почувствовала невероятное облегчение: я наконец приняла решение. И больше мне не придется мучиться от тягостных перепадов настроения — от уверенного «да» к решительному «нет».
  — Ты уверена? — спросила мама.
  — Да, — ответила я, поудобнее подложила под голову подушку и тут же заснула мертвым сном. Так кончилась эта история.
  Четыре или пять следующих месяцев протекли довольно вяло. Впервые все, что бы я ни делала, вызывало у меня скуку. Я стала подумывать, что совершила большую ошибку. Но как раз тогда в моей жизни возник Уилфред Пири.
  Я уже писала о Мартине и Лилиан Пири, больших друзьях моего отца, с которыми я познакомилась за границей, в Динаре. Мы продолжали встречаться, хотя с мальчиками я не виделась. Харолд учился в Итоне, а Уилфред — в военно-морском училище. Теперь Уилфред уже закончил его и получил чин младшего лейтенанта в Королевских военно-морских силах. Он плавал на подводной лодке, которая часто останавливалась в Торки. С первой же встречи мы немедленно стали лучшими друзьями; Уилфред на всю жизнь остался одним из тех, к кому я питала самую большую привязанность. Не прошло и двух месяцев, как мы уже оказались неофициально помолвленными.
  Боже, какое облегчение принес мне после Чарлза Уилфред. Ни волнения, ни страсти, ни горя — от всего этого не осталось и следа. Он был мне дорогим другом, которого я знала как облупленного. Мы читали вместе книги, обсуждали их, нам всегда было что сказать друг другу. Мне было легко с ним. То, что я видела в нем только друга, нисколько не смущало меня. Мама была в полном восторге, так же как и миссис Пири (Мартин Пири скончался за несколько лет до того). Со всех точек зрения наш союз представлялся прекрасным. Уилфреду предстояла блестящая карьера в Королевском флоте; наши отцы были ближайшими друзьями, наши мамы нравились друг другу; маме нравился Уилфред, я нравилась миссис Пири. До сих пор считаю себя неблагодарным чудовищем, поскольку не вышла за него замуж.
  В моей жизни тогда все стало на свои места. Через год или два, когда придет время (ранние браки младших лейтенантов не поощрялись), мы поженимся. Я с удовольствием представляла себя женой: я живу на юге, в Плимуте, а когда Уилфред уходит в море, могу возвращаться домой в Эшфилд и жить с мамой. В самом деле, ничего лучшего нельзя было и пожелать.
  Подозреваю, что существует некая таинственная и непознанная сила, которая толкает нас в моменты наивысшего благополучия выкинуть какой-то ужасный фортель, как бы даже против желания. Я долго не признавалась себе в этом, но спустя какое-то время вдруг стала ощущать невыносимую тоску от перспективы замужества. Уилфред нравился мне, я хотела жить с ним в одном доме, но отчего-то все это оставляло меня совершенно равнодушной, не вызывая ни малейшего намека на душевный подъем.
  Всякая взаимная привязанность мужчины и женщины всегда начинается с потрясающей иллюзии, что вы думаете одинаково обо всем на свете: вы еще не успели подумать о чем-то, как он уже об этом сказал. Как изумительно любить одни и те же книги, одну и ту же музыку! В этот момент не имеет никакого значения, что один из вас вовсе никогда не ходил слушать музыку. Ведь на самом-то деле он всегда обожал музыку, он просто не осознавал этого! В то же самое время вам и в голову никогда не приходило читать книги, которые ему нравятся, и только сейчас вы поняли, что именно их-то вам действительно недоставало. Такова одна из великих иллюзий природы. Мы оба любим собак и терпеть не можем кошек. Как это удивительно! Мы оба любим кошек и терпеть не можем собак — тоже замечательно!
  Все шло своим чередом. Каждые две-три недели Уилфред приезжал на уик-энд. У него была машина, и он возил меня по окрестностям. У него была собака, и мы оба обожали эту собаку. Он заинтересовался спиритизмом, и я немедленно тоже почувствовала к нему живейший интерес. До поры все шло хорошо. Но тут-то Уилфред начал привозить мне толстенные теософские книги, которые я, по его горячим настояниям, должна была немедленно читать и обсуждать с ним. Иллюзия, согласно которой вы любите все, что любит ваш любимый мужчина, начала рассеиваться; но это и неудивительно — я же не любила Уилфреда по-настоящему. Книги по теософии были занудными до отвращения; и не только занудными. Я находила их абсолютно фальшивыми; еще хуже: я считала, что большинство из них совершенно лишены смысла! Я не могла больше слушать рассказы Уилфреда о медиумах, с которыми он встречался. В Портсмуте жили две девушки, и я отказывалась верить, что им постоянно являлись видения. Они входили в дом не иначе как затаив дыхание, с бьющимся сердцем и в отчаянии от того, что только что, как живого, видели духа, кравшегося за одним из членов их компании.
  — Однажды, — рассказывал Уилфред, — Мэри (старшая) вернулась домой и пошла в ванную комнату помыть руки, но, представляешь, она даже не посмела ступить на порог ванной, просто не смогла — и все. Увидела там двоих, причем один приставил бритву к горлу другого. Ты можешь поверить в такое?
  Я чуть было не сказала, что, конечно, не могу, но вовремя сдержалась.
  — Очень интересно, — выдавила я. — А в этом доме и в самом деле угрожали кому-то бритвой?
  — Это не исключено, — сказал Уилфред. — В нем жило полно людей, и, конечно, нечто в этом роде могло приключиться. Ты не думаешь? Поразительно, ты не находишь?
  Я совершенно не находила. Но у меня был хороший характер, и я беззаботно ответила, что, должно быть, такие случаи бывают.
  Однажды Уилфред позвонил мне из Портсмута и сообщил, что ему представляется потрясающий шанс. Собирали экспедицию для поиска сокровищ в Южной Америке. Он получил разрешение участвовать в ней. Не будет ли ужасным с его стороны, если он примет предложение? Такая удача может больше не повториться. Медиумы выразили ему одобрение. Они заявили, что он без всяких сомнений отыщет город, затерянный еще со времен инков. Конечно, это заявление нельзя рассматривать совсем уж всерьез, но ведь это потрясающе, разве нет? Не рассержусь ли я, если нам придется надолго расстаться из-за представившейся ему столь редкой возможности?
  У меня не возникло ни малейших колебаний. Я проявила полнейшее бескорыстие, ответив Уилфреду, что это и в самом деле редчайшее стечение обстоятельств, что конечно же он должен ехать и я от всей души желаю ему раскопать сокровища инков.
  — Какая же ты удивительная, — сказал мне в ответ Уилфред. — Совершенно удивительная: только одна из тысячи девушек повела бы себя так. — Он повесил трубку, прислал мне любовное письмо и уехал.
  Но я вовсе не была одной девушкой из тысячи: я просто оказалась девушкой, которой удалось разобраться в самой себе, сказать себе правду и в общем-то устыдиться ее. На другой день после его отъезда я проснулась с ощущением, что у меня гора свалилась с плеч. Я радовалась, что Уилфред отправился на поиски сокровищ, потому что любила его как брата и хотела, чтобы он делал то, что доставит ему удовольствие. Я почти не сомневалась, что вся эта затея с сокровищами инков была пустой выдумкой. И тоже потому, что не любила его по-настоящему. Ведь если бы любила, то верила бы в успех. И наконец — о радость! о счастье! — я больше не должна читать теософские книги.
  — Почему ты такая веселая? — подозрительно спросила мама.
  — Знаешь, мама, — ответила я, — я понимаю, что это ужасно, но я действительно очень счастлива. Потому что Уилфред уехал.
  Бедная. У нее вытянулось лицо. Никогда я не чувствовала себя настолько плохой и неблагодарной, как тогда. Мама была так счастлива, что мы с Уилфредом поженимся. В какой-то момент я почти что убедила себя в том, что ради мамы должна продолжать любить Уилфреда; к счастью, моя сентиментальность не простиралась так далеко.
  Я не стала ни писать, ни сообщать Уилфреду о своем решении, потому что в разгар поисков сокровищ в диких джунглях это могло иметь дурные последствия. Вдруг подскочит температура или в момент растерянности какое-нибудь злое животное нападет на него — в любом случае такое известие испортит ему все удовольствие. Но по возвращении его ждало письмо. Я писала, что очень виновата перед ним, что очень люблю его, но не думаю, что связывающее нас чувство достаточно для того, чтобы соединить наши жизни. Уилфред, конечно, не согласился со мной, но отнесся к моему решению со всей серьезностью. Он сказал, что отныне ему будет трудно видеться со мной, но что он навсегда сохранит ко мне самые дружеские чувства. Теперь мне приходит в голову, что он, быть может, тоже испытал облегчение, во всяком случае, я не нанесла ему смертельной раны.
  Я-то думаю, что ему повезло. Он, конечно, был бы мне отличным мужем, всегда любил бы меня, и я, наверное, служила бы для него источником тихого семейного счастья, но он заслуживал лучшего — и через три месяца так и случилось. Он безумно влюбился в другую девушку, и она также безумно полюбила его. Они поженились, и у них родилось шестеро детей. Ничего прекраснее и представить себе невозможно.
  Чарлз спустя три года женился на очаровательной девушке восемнадцати лет.
  Словом, для обоих мужчин я стала настоящей благодетельницей.
  В центре последующих событий оказалось возвращение из Гонконга Реджи Льюси. Хотя я знала семью Льюси уже много лет, мне никогда не доводилось видеть старшего брата, Реджи. Он командовал артиллерийским полком, главным образом за границей. На редкость скромный и застенчивый молодой человек, не часто появлявшийся в свете. Гольф привлекал его гораздо сильнее, чем танцы и вечеринки. В отличие от своих братьев, светловолосых и голубоглазых, Реджи был брюнетом с темными глазами. Мы часто ездили вместе со всей семьей Льюси в Дартмур, в совершенно типичной для них манере — пропуская трамваи, отыскивая поезда, которых не существовало, но опаздывая и на них, пересаживаясь в Ньютон-Эбботе, чтобы поспеть на какой-нибудь другой поезд, и в конце концов принимая решение отправиться в какое-нибудь другое место.
  Потом Реджи предложил поучить меня играть в гольф — усовершенствовать игру. Совершенствовать было нечего, потому что я вообще не умела играть. Немало молодых людей положили достаточно сил, чтобы помочь мне стать спортсменкой, но, к моему большому сожалению, я была совершенно не способна к играм. Больше всего раздражало, что начало всегда было обнадеживающим. Стоило мне начать стрелять из лука, играть на бильярде, в гольф, теннис, крокет, как все мгновенно объявляли меня страшно способной; но эти пророчества никогда не сбывались: еще один повод для самоуничижения. Думаю, это объяснялось отсутствием у меня глазомера, которого ничем нельзя заменить. В соревновании по крокету я играла в паре с Мэдж, причем мне предоставлялась максимальная фора.
  — С таким преимуществом, — говорила Мэдж, игравшая очень хорошо, — мы наверняка легко победим.
  Фора помогала, но в конце концов мы проигрывали. Во всем, что касается теории игры, я была очень сильна, но умудрялась гробить самые легкие шары. В теннисе у меня был великолепный удар справа, который часто приводил в восхищение моих партнеров, но удар слева был безнадежным. К сожалению, овладеть искусством игры в теннис, имея лишь удар справа, не представляется возможным. В гольфе я была асом мощных дальних бросков, выводящих ударов, потрясающе владела клюшкой с железной головкой, но решительно была неспособна загнать мяч в лунку.
  Несмотря на все это, Реджи проявлял чудеса терпения, он принадлежал к тому типу партнеров, которым совершенно безразлично, делаете вы успехи или нет. Мы лениво продвигались по полю и останавливали игру в любой момент, как только захочется. Настоящие игроки в гольф приезжали на соревнования по гольфу в Черстон. В Торки тоже три раза в год проводились турниры, но никто особенно не следил и не ухаживал за игровым полем. Мы с Реджи бесцельно бродили по нему, обходили его, потом возвращались пить чай к Льюси, наслаждались праздностью и весельем и делали свежие тосты, потому что прежние уже остыли. И все в таком духе. Счастливое ничегонеделание. Никто никуда не спешил. Никто ни о чем не волновался, не беспокоился. Может быть, я совершенно не права, но скажу только одно: ни у кого из Льюси никогда не было ни язвы двенадцатиперстной кишки, ни тромбозов, ни повышенного кровяного давления.
  Однажды мы с Реджи в очередной раз упражнялись в технике гольфа, когда он высказал предположение, что по причине удручающей жары было бы гораздо приятнее посидеть в тени. Он достал трубку, раскурил ее, и мы, как обычно, принялись болтать о том о сем, но не без умолку, а с паузами: два-три слова и пауза — мой самый любимый вид беседы. Когда я была с Реджи, мне никогда не приходилось чувствовать себя медлительной, глупой или испытывать затруднения в поисках нужных слов.
  Сделав несколько затяжек, он сказал задумчиво:
  — На вашем пути уже много жертв, Агата, не так ли? Что ж, вы можете присоединить к ним меня, как только захотите.
  Я обратила на него недоумевающий взгляд, не вполне уверенная, что поняла истинный смысл его слов.
  — Не знаю, известно ли вам, что мне хотелось бы жениться на вас, — сказал он, — может быть, и известно. Но мне все-таки хотелось сказать это. Я нисколько не хочу подталкивать вас к решению; я имею в виду, нет никаких причин торопиться, — знаменитая фраза семейства Льюси легко слетела с уст Реджи. — Вы еще очень молоды, и с моей стороны было бы просто нечестным связывать вас требованием ответа.
  Я сердито ответила, что вовсе не так уж молода.
  — Конечно же, Эгги, по сравнению со мной. — Хотя Реджи по моей просьбе всячески старался не называть меня Эгги, но в семье настолько привилась привычка называть друг друга Марджи, Нуни, Эдди и Эгги, что он часто забывал о моей просьбе. — Короче говоря, подумайте об этом, — продолжал Реджи. — Имейте меня в виду, и если не подвернется кто-нибудь другой, помните: я в вашем распоряжении.
  Я немедленно ответила, что тут и думать не о чем: я с удовольствием выйду за него замуж.
  — Мне кажется, Эгги, вы не подумали хорошенько.
  — Очень даже подумала. Подумала и сразу же решила.
  — Да, но все-таки не следует торопиться. Понимаете, такая девушка, как вы, может выйти замуж за кого только захочет.
  — Но я не захочу ни за кого. Только за вас.
  — Давайте рассуждать здраво. В этом мире надо рассуждать здраво. Вы можете выйти замуж за богатого человека, отличного парня, который будет трястись над вами, сделает вас счастливой и одарит вас всем, чего вы заслуживаете.
  — Я хочу выйти замуж только за того, за кого мне хочется, и ничего мне не нужно.
  — Ну, старушка, напрасно вы так говорите. Все это очень важно. Юность и романтизм — это еще далеко не все. Дней через десять я уезжаю и подумал, лучше сказать до отъезда. Раньше я считал, что, может быть, лучше подождать… не говорить пока. Но потом… решил, лучше вам знать, что я принадлежу вам. Когда я вернусь через два года, если никто не подвернется…
  — Никто, — сказала я, полная решимости.
  Так мы с Реджи обручились. О, конечно, не официально, а, как это называлось, «по взаимному согласию». Наши семьи знали обо всем, но объявления в газету не дали, и наши друзья ни о чем не догадывались.
  — Не понимаю, почему бы нам не пожениться теперь? — сказала я Реджи. — Почему вы не сказали мне об этом раньше, чтобы у нас было время на приготовления?
  — Да, конечно, вам же нужны все эти невестины подружки, шикарная свадьба и все такое. Но я и не мечтал о том, что вы сразу согласитесь выйти за меня. Предоставляю вам возможность попытать судьбу.
  Я страшно рассердилась, и мы чуть не поссорились. Я сказала, что не очень любезно с его стороны так решительно отказывать мне в желании немедленно стать его женой. Но Реджи был во власти навязчивой идеи в отношении любимой им особы и вбил в свою длинную узкую голову, что для меня было бы лучше всего соединить свою жизнь с человеком, занимающим определенное положение в обществе, имеющим деньги и все прочее. Несмотря на все споры, мы были очень счастливы. Льюси тоже радовались и говорили:
  — Мы уже заметили, Эгги, что Реджи «положил на вас глаз». Обычно он не обращал никакого внимания на наших подруг. Все равно спешить тут нечего. Все в свое время.
  Один или два раза то, чем я постоянно восхищалась в этом семействе, — их непоколебимая уверенность, что спешить некуда, все и так устроится, — вызвало во мне протест. Как особе романтической, мне бы гораздо больше понравилось, если бы Реджи заявил, что он совершенно не в состоянии ждать два года и хочет жениться немедленно. К сожалению, на это можно было надеяться в последнюю очередь — Реджи был самым неэгоистичным мужчиной на свете, он нисколько не заботился о себе.
  Думаю, мама была очень рада.
  — Он всегда нравился мне, — сказала она. — Может быть, он даже самый симпатичный из всех, кого я знала. Ты будешь счастлива с ним. Он такой добрый и милый, он никогда не причинит тебе боли и хлопот. Вы не будете слишком богаты, это верно, но раз у него есть звание майора, вам хватит денег. Ты ведь не из тех, кто не может жить без денег, балов и всей этой веселой жизни. Да, я просто уверена, что это будет счастливый брак. — Потом, после небольшой паузы, она добавила:
  — Мне только жаль, что он не сказал тебе о своих намерениях раньше, чтобы вы могли сразу пожениться.
  Она думала так же, как я. Десять дней спустя Реджи вернулся в свой полк, а я осталась ждать его.
  Разрешите мне теперь добавить нечто вроде постскриптума к моим любовным приключениям.
  Я описала на этих страницах моих поклонников, но довольно-таки нечестно не поведала ничего о собственных сердечных увлечениях. Сначала предметом моей любви стал высокий юный солдат, с которым я встретилась в Йоркшире. Стоило бы ему предложить мне стать его женой, как я согласилась бы, не дав ему закончить фразу! Очень мудро с его стороны было не сделать этого. Всего лишь младший офицер, без гроша в кармане, отправлявшийся вместе со своим полком в Индию. Думаю, и он был немного влюблен в меня — его выдавал бараний взгляд. Приходилось довольствоваться хоть этим. Он уехал в Индию, и я страдала по нему месяцев шесть.
  Потом, примерно год спустя, я снова влюбилась. Вместе с друзьями мы поставили в Торки музыкальную комедию по «Синей Бороде», текст которой сочинили сами, придав ему злободневный характер. Я играла Сестру Анну, а объектом моих воздыханий стал не кто иной, как будущий вице-маршал военно-воздушных сил. Тогда он был молод, только еще начинал карьеру. У меня была отвратительная привычка напевать модную тогда песенку о медвежонке:
  
  Тедди, медвежонок мой,
  Приди ко мне скорей,
  Расстаться не могу с тобой,
  Прижму к себе сильней.
  
  В свое оправдание могу сказать только одно — тогда все девушки были такими и имели успех.
  Позднее знакомство можно было возобновить — и не раз. Он был кузеном моих друзей. Но мне всегда удавалось избегать этих встреч. У меня все же есть какое-никакое самолюбие.
  Я надеялась, что останусь в его памяти прелестной девушкой, которую он увидел во время пикника при лунном свете в Энсти-Ков, накануне своего отъезда. Мы сидели на скале, смотрели на море, ничего не говорили и только держались за руки.
  После этого он прислал мне маленькую золотую брошку в виде медвежонка.
  Я прилагала все старания к тому, чтобы запечатлеться в его памяти такой, какой была тогда, и не шокировать его видом дамы весом в восемьдесят два килограмма, про которую можно было только сказать: ах, какое у нее приятное лицо.
  — Эмиас постоянно спрашивает о вас, — передавали мне друзья. — Ему бы так хотелось снова встретиться с вами.
  Встретиться с моими зрелыми шестьюдесятью годами? Речи быть не может! Предпочитаю, чтобы остался хоть кто-нибудь, питающий иллюзии на мой счет.
  Глава седьмая
  У счастливых людей нет истории — так, кажется, говорят? Ну что ж, значит, я была счастлива тогда. Все шло как обычно: я встречалась с друзьями, время от времени ездила погостить к ним на несколько дней. Меня беспокоило только одно: у мамы стремительно ухудшалось зрение. Она уже едва могла читать и не переносила яркого света. Очки не помогали. Бабушка в Илинге тоже почти ослепла. С возрастом, как это часто бывает, в ней проснулась и все усиливалась подозрительность по отношению чуть ли не ко всем окружающим. Она подозревала слуг, водопроводчиков, настройщиков и так далее. Не могу забыть, как Бабушка, перегнувшись через обеденный стол, свистящим шепотом обращалась ко мне или сестре:
  — Т-с-с! Только тихо! Где твоя сумка?
  — У меня в комнате, Бабушка.
  — Ты оставила ее?! Этого ни в коем случае нельзя делать! Я слышу, что горничная ходит там наверху, как раз сейчас.
  — Да, конечно, ну и что здесь такого?
  — Никогда нельзя знать, дорогая, никогда.
  Тогда же мама моей мамы, Бабушка Б. упала в омнибусе. Она привыкла ездить на империале, а ей, пожалуй что, было тогда все восемьдесят. Омнибус резко дернулся, когда она спускалась, и Бабушка Б. упала; она сломала ребро и руку. Бабушка так этого не оставила — в ярости она предъявила компании иск и получила солидную компенсацию. Доктор строжайше запретил ей впредь ездить на империале. Само собой разумеется, что Бабушка Б. не изменила себе и не подчинилась. Бабушка Б. до конца своих дней не сдавала позиций. Примерно в то же время она перенесла операцию по поводу рака матки. Операция прошла успешно, без всяких осложнений. Но Бабушка Б. была оскорблена в своих лучших чувствах. Она надеялась, что удаление этой «опухоли» или чего-то там еще, гнездившегося у нее внутри, приведет к значительной потере веса и вернет ей стройность и изящество. К тому времени она достигла грандиозных размеров и превзошла в полноте даже Тетушку-Бабушку. К ней можно было без всяких колебаний отнести знаменитую шутку по поводу толстых женщин:
  — Мадам, — обращается к толстухе водитель омнибуса, в дверях которого она застряла, — будьте так любезны, повернитесь боком!
  И слышит в ответ:
  — Но, молодой человек, у меня нет бока!
  Хотя сестры, ухаживавшие за ней в послеоперационный период, строжайше запретили ей вставать с постели, она, стоило им только, уложив ее спать, покинуть палату, немедленно слезала с кровати и на цыпочках подбиралась к зеркалу. Какое разочарование: она едва ли не стала еще толще!
  — Никогда не забуду этого разочарования, Клара, — делилась она с мамой. — Никогда. Я так надеялась! Только эта надежда помогла мне перенести весь этот наркоз и прочее. И что ж, посмотри на меня: все на месте.
  Примерно тогда у нас с Мэдж состоялась дискуссия, которой суждено было в дальнейшем принести плоды. Мы прочитали какой-то детективный роман; думаю, — я говорю «думаю», потому что мои воспоминания не слишком точны, — речь шла о «Тайне желтой комнаты», только что вышедшей книге, принадлежащей перу нового автора Гастона Леру, где в качестве детектива выступал симпатичный молодой репортер по имени Рулетбилл. Нам с Мэдж нравились тщательно запрятанная тайна, богатая фантазия, великолепная композиция; иные называли прием, примененный автором, «нечестным», но если и так, то не совсем: с помощью искусно введенного в текст намека, «ключика», можно было разгадать тайну.
  Мы с сестрой бесконечно обсуждали книгу, обменивались точками зрения и сошлись на том, что «Тайна желтой комнаты» — лучший из последних романов. Нас можно было считать настоящими знатоками детективов: еще девочкой я слышала от Мэдж рассказы о Шерлоке Холмсе и с замиранием сердца перечитывала их. Существовал еще Арсен Люпен, но я никогда не считала его приключения настоящими полицейскими романами, хотя и читала их с большим удовольствием. Мы были в восторге от Пола Бека, «Хроники Марка Хьюитта», а теперь появилась и «Тайна желтой комнаты». Увлеченная всеми этими книгами, я сказала, что сама хотела бы попытаться написать детективный роман.
  — Не думаю, что у тебя получится, — сказала Мэдж. — Это слишком трудно. Я уже думала об этом.
  — А мне бы все-таки хотелось попробовать.
  — Держу пари, что ты не сможешь, — сказала Мэдж.
  На этом мы и остановились. Мы не заключили настоящего пари, но слова были произнесены. С этого момента я воспламенилась решимостью написать детективный роман. Дальше этого дело не пошло. Я не начала ни писать, ни обдумывать мой будущий роман, но семя было брошено. В тайниках подсознания, где книги, которые я собираюсь написать, поселяются задолго до того, как зерно прорастает, прочно укоренилась идея: в один прекрасный день я напишу детективный роман.
  Глава восьмая
  Мы с Реджи регулярно переписывались. Я сообщала ему местные новости и отчаянно старалась писать как можно интереснее — письма никогда не были моим коньком. Примером мастерства в эпистолярном жанре, конечно же, были письма Мэдж — образцы этого искусства. Она могла сочинить великолепную историю на ровном месте. Всегда ей завидовала.
  Письма моего дорогого Реджи ничуть не отличались от его манеры разговаривать, приятной и ободряющей. Он постоянно настаивал на том, чтобы я побольше развлекалась.
  
  «Умоляю вас, Агата, не сидите дома, предаваясь черной меланхолии. Не думайте, что мне этого хочется, совсем нет; вы должны выходить, видеть людей. Ездить на танцы, приемы, балы. Я хочу, чтобы вы использовали все шансы, которые пошлет вам судьба, прежде чем мы поженимся».
  
  Задним числом я ловлю себя на мысли, не была ли я слегка разочарована такими советами. Не думаю, чтобы я сознавала это тогда; но приятно ли это в действительности, когда вас буквально выгоняют иэ дома, заставляют видеться с другими людьми, «думать только о себе» (каков совет!). Разве любая женщина не предпочла бы на моем месте хоть какие-нибудь признаки ревности?
  Например: «Что это за тип такой-то и такой-то, о котором вы то и дело пишете? Вы не слишком симпатизируете ему, я надеюсь?»
  Не входит ли ревность в понятие секса? Можем ли мы проявлять себя в этой сфере совершенно лишенными эгоизма? Или чужая душа потемки и мы вкладываем в нее нечто несуществующее?
  Я не часто ходила на танцы, потому что без машины бессмысленно было принимать приглашения в дома, находившиеся дальше мили или двух от нас. Наемные кэб или машина стоили слишком дорого — эту роскошь можно было позволить себе только в исключительных случаях. Но бывало, что девушек не хватало, и тогда за мной приезжали, а потом отвозили домой.
  Однажды в Чадли для членов Эксетерского гарнизона давали бал Клиффорды. Они попросили кое-кого из своих друзей привезти на бал одну или двух подходящих девушек. Мой стародавний недруг капитан Трейверс, вышедший теперь в отставку и живший со своей женой в Чадли, предложил им пригласить меня.
  Служивший в детстве моей любимой мишенью, он со временем стал близким другом моей семьи. Я очень обрадовалась, когда позвонила его жена и пригласила меня приехать к ним, чтобы потом отправиться на танцы к Клиффордам.
  Я только что получила письмо от Артура Гриффитса, с которым встречалась у Мэтьюзов в Торп Арч-Холл в Йоркшире. Сын местного священника, он служил в артиллерии. Мы очень подружились. Артур писал, что его гарнизон стоит сейчас в Эксетере, но, к сожалению, он не попал в число офицеров, приглашенных на танцы, и очень огорчен, потому что мечтал бы потанцевать со мной. «Но, — писал Артур, — один из наших, парень по фамилии Кристи, заменит меня, если вы не возражаете. Он прекрасно танцует».
  Не успел начаться бал, как я повстречалась с Кристи, высоким молодым человеком, с копной вьющихся светлых волос и слегка вздернутым носом; он распространял вокруг себя атмосферу беззаботности и самоуверенности. Представленный мне, Кристи пригласил меня на два танца и сказал, что его друг Гриффитс поручил ему присматривать за мной. У нас сразу стало хорошо получаться: он танцевал великолепно и приглашал меня еще много раз. Я была в упоении от этого бала. На другой день Трейверсы поблагодарили меня и отвезли в Ньютон-Эббот; я села на поезд и благополучно возвратилась домой.
  Прошли неделя или десять дней: я пила чай у наших соседей Меллоров. Мы с Максом продолжали тренироваться в бальных танцах, хотя вальсирование на лестнице, к счастью, уже вышло из моды. Помню, мы упражнялись в танго, когда меня позвали к телефону. Это была мама.
  — Немедленно возвращайся домой, Агата, — сказала она. — Тут какой-то молодой человек, я его не знаю — никогда в жизни не видела. Я дала ему чай, но, по-видимому, он решил дождаться тебя.
  Мама обычно страшно раздражалась, если должна была принимать моих поклонников: она считала, что занимать их — это мое дело.
  Мне вовсе не хотелось идти домой. Тем более что я догадывалась, кто этот неожиданный посетитель, — скорее всего, довольно скучный молодой морской офицер, имевший обыкновение читать мне свои стихи. Надувшись, я поплелась домой с постной миной на лице.
  Когда я вошла в гостиную, мне навстречу с видимым облегчением поднялся молодой человек. Краснея и смущаясь, он начал объяснять причину своего визита. Он даже избегал встретиться со мной взглядом, — думаю, не был уверен в том, что я его узнаю. Но я узнала его тотчас, хотя очень удивилась. Мне и в голову не приходило, что я снова увижу друга Гриффитса, молодого человека по фамилии Кристи. Он пустился в довольно туманные разъяснения, будто, проезжая через Торки на мотоцикле, подумал, что заодно мог бы повидать меня. Ему пришлось все же сознаться, что он потратил немало усилий, чтобы раздобыть у Гриффитса мой адрес. Через несколько минут обстановка разрядилась. Мама успокоилась. Арчи Кристи явно повеселел, пройдя через трудный этап объяснений, а я почувствовала себя польщенной.
  Время шло, а мы все не переставали болтать. Подавая друг другу понятные только женщинам секретные знаки, мы с мамой советовались, следует ли пригласить к обеду нежданного гостя, а если приглашать, то есть ли, чем его кормить. Только что прошло Рождество, поэтому я знала, что в кладовой хранится холодная индейка, и просигналила маме согласие: мама спросила Арчи, не пожелает ли он задержаться и пообедать с нами. Он не заставил себя уговаривать. Мы покончили с холодной индейкой, съели салат и, по-моему, сыр и провели прекрасный вечер. Потом Арчи сел на свой мотоцикл и, несколько раз взревев мотором, умчался в Эксетер.
  В последующие десять дней он неоднократно наведывался к нам без всяких предупреждений.
  В первый вечер он пригласил меня на концерт в Эксетер — еще когда мы танцевали с ним на балу, я упомянула, что люблю музыку, — а после концерта предложил отправиться в отель «Редклифф» выпить чаю. Я сказала, что охотно пошла бы. Возникла явная неловкость, так как мама ясно дала понять, что ее дочь не принимает приглашения в Эксетер без сопровождения взрослых. Такой поворот несколько обескуражил Арчи, но он тут же сообразил распространить свое приглашение и на маму. Пересмотрев свое решение, мама сказала, что вполне одобрительно относится к тому, чтобы я пошла на концерт, но, увы, никак не может согласиться, чтобы я пошла пить с ним чай в отель. (Должна сказать, что с нынешней точки зрения такие правила выглядят несколько странно. С молодым человеком дозволялось играть в гольф, кататься верхом, кататься на коньках, но вот пить чай в отеле в обществе юноши считалось risque хорошие матери не позволяли этого своим дочерям.) В конце концов было принято компромиссное решение: мы можем выпить чай в буфете эксетерского вокзала — не самое романтическое место. Потом я спросила Арчи, хочется ли ему пойти на концерт из произведений Вагнера, который должен был состояться в Торки через несколько дней. Арчи горячо согласился.
  Он рассказал мне все о себе, о своем горячем желании поступить в как раз тогда формировавшиеся Королевские воздушные силы. Я была потрясена. Впрочем, авиация потрясала всех. Но Арчи смотрел на это совершенно трезво. Он сказал, что авиация — это оружие будущего: если разразится война, то исход ее будут решать самолеты. Так что дело было не в том, что он хотел летать, — он рассматривал авиацию как шанс сделать карьеру. Арчи не видел будущего у сухопутных войск. В артиллерии путь к успеху был слишком долгим. Он сделал все возможное, чтобы лишить в моих глазах авиацию всяческого романтического ореола, но у него ничего не получилось. В то же время это был первый случай, когда мой романтизм столкнулся с трезвым практическим взглядом на мир. В 1912 году это слово — «романтизм» — еще имело под собой почву. Люди называли себя «бесчувственными», но и представления не имели о том, что это обозначает в действительности. Девушки были полны романтизма в отношениях с молодыми людьми, а молодые люди имели самые идеалистические представления о юных особах. Однако и мы уже проделали большой путь по сравнению со взглядами Бабушки.
  — Знаешь, я в восторге от Эмброуза, — сказала мне Бабушка об одном из ухажеров Мэдж. — На днях я видела, как Мэдж вышла прогуляться, а Эмброуз вскочил и побежал за ней вслед, — он набрал целую пригоршню камней, по которым ступали ее ноги, и положил их к себе в карман. Это очень трогательно, очень. Так поступали молодые люди во времена моей молодости.
  Бедная дорогая Бабушка. Мы вынуждены были разочаровать ее. Эмброуз увлекался геологией, и с этой точки зрения гравий представлял для него определенный и немалый интерес.
  Мы с Арчи имели совершенно противоположные взгляды буквально на все. Думаю, именно это с самого начала привлекало нас друг к другу. Вечная притягательность «незнакомца». Я пригласила его на новогодний бал. В ту ночь он находился во власти совершенно особого настроения: едва разговаривал со мной. Нас было пятеро или шестеро, и после каждого танца он провожал меня на место, мы садились, и он не произносил ни слова. Если я заговаривала с ним, он отвечал рассеянно, не вкладывая в свои ответы ни малейшего смысла. Я почувствовала себя озадаченной и несколько раз вопросительно посмотрела на него, пытаясь понять, что с ним происходит. Складывалось впечатление, что он потерял ко мне всякий интерес.
  На самом деле, конечно, я была страшно глупа. Теперь-то я точно знаю, что когда мужчина смотрит на вас как больной барашек, с отсутствующим видом, не слышит ни одного вашего слова, полностью погружен в себя, ничего не соображает, это означает, вульгарно выражаясь, что он попался на крючок.
  А что я чувствовала? Понимала ли, что со мной происходит? Помню, как отложила только что полученное письмо от Реджи.
  — Потом прочитаю, — сказала я себе и быстро засунула письмо в один из ящиков комода. Только несколько месяцев спустя нашла его там. Подозреваю, что в глубине души я уже о чем-то догадывалась.
  Вагнеровский концерт состоялся спустя два дня после новогоднего бала. После концерта мы вернулись в Эшфилд. Когда, как обычно, мы пошли в классную комнату, чтобы поиграть на рояле, Арчи заговорил со мной с видом отчаяния. Он сказал, что через два дня уезжает в Солсбери, чтобы приступить к летным тренировкам. Потом свирепо заявил:
  — Вы должны выйти за меня замуж. Вы должны.
  Он сказал, что с первых же мгновений нашего танца понял, что я стану его женой.
  — Я чуть с ума не сошел, пока узнал ваш адрес. Это было безумно трудно. Для меня никто никогда не будет существовать, кроме вас. Вы должны стать моей женой.
  Я ответила, что это совершенно невозможно, потому что я уже помолвлена с другим человеком. Он яростным жестом отмел всякие возражения.
  — При чем здесь это? — возразил Арчи. — Надо разорвать эту помолвку, и все.
  — Но я не могу поступить так. Это невозможно!
  — Абсолютно возможно. Я еще ни с кем не был помолвлен, но если был бы, тут же, не задумываясь, разорвал бы помолвку.
  — Но я не могу так поступить с ним.
  — Ерунда. Вы должны так поступить. А если вы так его любили, отчего же не вышли за него раньше, чем он уехал за границу?
  — Мы подумали, — заколебалась я, — что лучше подождать.
  — А я бы не стал ждать и не собираюсь.
  — Чтобы пожениться, нам нужно очень долго ждать, — сказала я. — Вы пока всего лишь младший офицер. И в воздушном флоте это долго не изменится.
  — Я не могу ждать долго. Мы поженимся в будущем месяце.
  — Вы сумасшедший. Вы даже не понимаете, что говорите.
  Он и вправду не понимал.
  В конце концов Арчи был вынужден спуститься на землю. Для мамы случившееся стало страшным ударом. Я думаю, она уже начала слегка беспокоиться (хоть и не более, чем беспокоиться) и утешала себя известием, что Арчи собирается отбыть в Солсбери, но, поставленная перед fait accompli, испытала настоящее потрясение.
  Я сказала ей тогда:
  — Прости, мама, но я должна сказать тебе: Арчи Кристи предложил мне выйти за него замуж, я согласилась и страшно хочу этого.
  И посыпались неумолимые доводы здравого смысла. Арчи слушал неохотно, но мама проявила твердость.
  — На что вы собираетесь жить? — спросила она. — Ни у одного из вас нет средств.
  Наше финансовое положение и впрямь было плачевно. Юный Арчи, младший офицер, всего лишь на год старше меня. У него нет никакого состояния, только жалованье и маленькая сумма, которую может себе позволить посылать ему мать. У меня — унаследованные от дедушки ежегодные сто ливров. Должны пройти долгие годы, прежде чем Арчи сможет жениться.
  Перед уходом Арчи с горечью сказал мне:
  — Ваша мама вернула меня на землю. Я думал, что все это не имеет никакого значения, мы поженимся, и все устроится. Она доказала мне, что это невозможно, во всяком случае, сейчас. Мы должны ждать, но ни одного дня дольше, чем это необходимо. Я буду делать все, абсолютно все, что смогу. Мне поможет моя новая профессия… единственное — им не нравится, ни в армии, ни во флоте, когда женятся слишком рано.
  Мы смотрели друг на друга, молодые, совершенно несчаст-ные и влюбленные. Наша помолвка длилась полтора года — бурная пора, полная взлетов и падений, с периодами отчаяния, — нами владело ощущение, что мы все время тянемся к чему-то недосягаемому.
  Я ничего не писала Реджи целый месяц — главным образом потому, что сама не могла поверить в реальность случившегося со мной, мне все казалось, в один прекрасный день я проснусь, наваждение пройдет, и все вернется на круги своя.
  В конце концов мне пришлось написать. Я чувствовала себя преступницей, несчастной, не находила себе никаких оправданий. Но когда я получила от Реджи ответ, полный доброты, понимания и сочувствия, с которыми он воспринял новость, я почувствовала себя еще хуже. Он просил меня не расстраиваться; он уверен, что я ни в чем не виновата; бесполезно искать виновных и пытаться спасти положение; такие вещи случаются.
  
  «Конечно, Агата, — писал он, — жестокий удар состоит для меня в том, что Вы станете женой парня, который еще меньше, чем я, способен поддержать Вас в жизни. Если бы Вы выходили замуж за хорошо обеспеченного человека, который стал бы для Вас хорошей парой, я чувствовал бы себя спокойнее, потому что Вы заслуживаете именно этого, но теперь я жалею, что не послушался Вас, мы не поженились и я не увез Вас с собой».
  
  Хотелось ли мне, чтобы случилось именно так, как писал Реджи? Думаю, что — тогда — нет, и в то же время я всегда испытывала сожаление, меня не покидало желание возвратиться назад и ощутить под ногами твердую и безопасную почву, а не нырять в пучину. Между нами с Реджи всегда царили такой мир, такое согласие, я была счастлива с ним, мы понимали друг друга с полуслова; мы любили одно и то же, мы желали одного и того же.
  Теперь все было наоборот. Я полюбила «незнакомца», я никогда не знала и не могла предугадать его реакции на мои слова, все, что говорил он, пленяло меня своей полной неожиданностью. Он чувствовал то же самое. Однажды Арчи сказал мне:
  — Я чувствую, что так и не пойму вас до конца. Я вас не знаю. Не знаю, какая вы на самом деле.
  Время от времени волны отчаяния захлестывали нас, и один писал другому, что мы должны расстаться. Другого выхода нет — приходили мы к обоюдному согласию, помолвку надо расторгнуть. Потом проходила неделя, и оказывалось, что ни он, ни я не в состоянии вынести разрыва, и мы возвращались к нашим прежним отношениям.
  Все, что могло идти плохо, шло плохо. Нужда и так уже нависла над нами, когда новые финансовые удары обрушились на мою семью. «Эйч Би Чафлин Компани» в Нью-Йорке, партнером которой состоял дедушка, неожиданно была ликвидирована. Это тоже была компания с неограниченной ответственностью. Я поняла, что дело принимает совсем дурной оборот. В любом случае это означало, что выплаты, поступавшие маме оттуда, — единственный ее доход — теперь полностью прекратятся. К счастью, Бабушка оказалась в несколько иной ситуации. Ее деньги тоже были вложены в акции компании «Эйч Би Чафлин», но мистер Бейли, представлявший ее интересы в фирме, побеспокоился о них. Он чувствовал ответственность за вдову Натаниэла Миллера. Когда Бабушка нуждалась в деньгах, она писала об этом мистеру Бейли, и, думаю, он посылал ей деньги наличными — так старомодно и попросту это делалось в те времена. Бабушка очень забеспокоилась и опечалилась, когда в один прекрасный день мистер Бейли предложил ей другой вариант помещения ее средств.
  — Вы хотите, чтобы я забрала свои деньги от Чафлина?
  Он уклонился от прямого ответа: надо следить за своими капиталовложениями, сказал он, и ей, рожденной в Англии, англичанке, но вдове американца, будет очень трудно заниматься всеми этими делами. Он высказал еще какие-то соображения, которые, конечно, ничего не объясняли, но Бабушка приняла их. Подобно всем женщинам того времени, она полностью полагалась на советы доверенного лица. Мистер Бейли просил ее довериться ему и позволить вложить ее деньги в другое дело, благодаря чему она будет получать не меньший доход, чем раньше. Скрепя сердце, Бабушка согласилась; и когда наступил крах, ее деньги оказались спасены. К тому времени мистера Бейли уже не было в живых, но он выполнил свой долг по отношению к вдове своего компаньона и друга, не выдав опасений по поводу платежеспособности компании. Более молодые члены фирмы пустились во все тяжкие, и поначалу не без успеха, но они растранжирили слишком много денег, открыли слишком много филиалов по всей стране и вложили слишком много средств в рекламу. По той или иной причине они потерпели фиаско.
  Все это напомнило мне детство, разговор папы с мамой о наших денежных затруднениях, свой подобающий случаю важный вид, с которым я спустилась к прислуге сообщить о нашем разорении. «Разорение» представлялось мне в те времена чем-то волнующим и значительным. Сейчас это понятие не производило на меня такого романтического впечатления; для нас с Арчи оно обозначало полную катастрофу. Принадлежавшие мне жалкие сто фунтов в год, конечно же, были нужны, чтобы помогать маме. Естественно, Мэдж тоже поддерживала ее. Продажа Эшфилда — вот единственный выход.
  Тем временем оказалось, что наше положение не так безнадежно, как мы опасались. Мистер Джон Чафлин написал маме из Америки, выражая свои искренние сожаления. Она может рассчитывать на ежегодные триста фунтов, которые ей будет выплачивать не обанкротившаяся фирма, а он сам, из собственного состояния. Эти деньги она будет получать до конца своих дней. Первая вспышка отчаяния несколько утихла. Но после смерти мамы эти выплаты прекратятся. Все, на что я могла рассчитывать в будущем, — это мои сто фунтов и Эшфилд. Я написала Арчи, что никогда не смогу выйти замуж за него и что мы должны забыть друг друга. Арчи отказывался даже слышать об этом. Он всеми правдами и неправдами постарается заработать деньги. Мы поженимся и сможем даже помогать маме. Он вернул мне веру и надежду. Наша помолвка сохраняла силу.
  Мама видела все хуже и хуже и наконец отправилась к врачу. Врач сказал, что у нее катаракта на обоих глазах и операция по разным причинам невозможна. Процесс будет идти медленно, но приведет к полной слепоте. И снова я написала Арчи, разрывая нашу помолвку, объясняя, что теперь уже совершенно очевидна ее невозможность и что я никогда не брошу слепую мать. И снова он не принял моего отказа. По его словам, мне нужно было ждать и наблюдать за тем, как развивается мамина болезнь, но в любом случае еще не все потеряно, она еще не ослепла, и, может быть, операцию все-таки можно будет сделать; он не видит никаких оснований разрывать наши отношения. Мы остались помолвленными. Но потом я получила от него письмо:
  
  «Не надо закрывать глаза на правду. Я никогда не смогу жениться на Вас. Я слишком беден. То немногое, что у меня было, я пытался вложить в одно или два небольших дела, но меня постигла неудача. Я потерял все. Мы должны расстаться».
  
  Я написала в ответ, что никогда не расстанусь с ним. Он ответил, что я должна. И тогда мы оба пришли к решению расстаться.
  Через четыре дня Арчи удалось получить отпуск, и он неожиданно примчался на своем мотоцикле из Солсбери-плейн.
  Мы с ума сошли! Как можно было разрывать нашу помолв-ку?! Надо сохранять веру и спокойствие — надо ждать, и все придет, даже если на это потребуется целых пять лет. Охваченные ураганом чувств, мы возобновили нашу помолвку, но с каждым месяцем перспектива пожениться все отдалялась. Я чувствовала всем сердцем безнадежность наших упований, но не сознавалась в этом. Арчи, конечно, думал так же, но все еще настаивал, что мы не можем жить друг без друга, что мы должны оставаться помолвленными до тех пор, пока судьба нам не улыбнется.
  Я уже знала кое-что о семье Арчи. Его отец был судьей в Индии. Он страшно разбился, упав с лошади; после этого у него произошло кровоизлияние в мозг. Он скончался в лондонском госпитале.
  После нескольких лет вдовства мать Арчи снова вышла замуж, за Уильяма Хемсли. Никто не относился к нам с Арчи более ласково и сочувственно, чем он. Мама Арчи, Пег, родом из Южной Ирландии, из городка вблизи Корка, росла в семье, где было двенадцать детей. Она жила впоследствии вместе со старшим братом, служившим в Индии в медицинских частях, — там и познакомилась со своим первым мужем. У них родились два сына. Арчи и Кемпбелл. Арчи блестяще учился в Клифтоне и четвертым кончил Вулидж: умный, способный, отважный. Оба сына служили в армии.
  Арчи сообщил матери о нашей помолвке и произнес в мой адрес дифирамбы, как это обычно делают все сыновья, представляя матери избранницу сердца. Пег с сомнением воззрилась на него и сказала с сильным ирландским акцентом:
  — Это что, одна из тех, кто носит теперь новомодные воротники на манер Питера Пена?
  Довольно неохотно Арчи вынужден был признать, что я действительно ношу воротнички, как у Питера Пена. Они как раз вошли в моду. Наконец-то мы, девушки, бедные создания, расстались со своими высокими воротниками, подпиравшими шею, застегнутыми на ряды маленьких пуговичек, зигзагообразно извивавшихся и оставлявших на коже красные отметины. Настала пора рискнуть ради удобства и элегантности. Воротники «а-ля Питер Пен», должно быть, срисовали с отложного воротника, в котором Питер Пен действовал в пьесе Барри, — большого, свободного, из мягкой ткани, начинавшегося у основания шеи, без всяких косточек, — какое счастье! Решительно не вижу в этом ничего предосудительного. Когда я вспоминаю, что девушка могла прослыть легкомысленной, показав всего лишь два сантиметра шеи под подбородком, это кажется мне невероятным. Стоит только оглядеться и посмотреть на девушек в бикини, как сразу же понимаешь, как далеко можно уйти за пятьдесят лет.
  Я действительно принадлежала к так называемым модницам, которые в 1912 году осмеливались носить воротники, как у Питера Пена.
  — И он очень идет ей, — примирительно заключил Арчи.
  — О да, конечно, — сказала Пег.
  Несмотря на сомнения, которые вызвала у нее моя персона, Пег приняла меня с необыкновенным радушием, которое показалось мне даже чрезмерным. Я так ей понравилась, я такая очаровательная, я — именно та девушка, о которой она всегда мечтала для своего сына, и так далее, и так далее. Правда и то, что он еще слишком молод, чтобы жениться. Она ничего против меня не имеет, — могло быть и гораздо хуже. Я могла оказаться дочерью табачного торговца (в те времена это рассматривалось, как настоящая катастрофа) или разведенной — они уже появлялись понемногу — или танцовщицей кабаре. Но в любом случае ей было совершенно ясно, что наши намерения не имели под собой решительно никакой почвы. Так что она была со мной мила и добра, а я чувствовала себя до известной степени смущенной. Верный себе, Арчи не проявлял ни малейшего интереса ни к тому, что она думала обо мне, ни к моему мнению о ней. Он принадлежал к тем счастливым натурам, которые проходят по жизни, совершенно игнорируя отношение к себе и своим поступкам: все его помыслы всегда были сосредоточены исключительно на собственных желаниях.
  Так мы и остались — по-прежнему женихом и невестой, — ничуть не приблизившись (скорее, наоборот) к тому, чтобы стать мужем и женой. В воздушных силах продвижение шло не быстрее, чем в любом другом роде войск. Арчи сильно тревожился, так как заметил, что синусит вызывает у него сильные боли во время полетов. Но продолжал летать. Его письма были переполнены техническими характеристиками бипланов, «фарманов», и «авро»: по его мнению, эти самолеты сулили летчику в общем-то верную смерть. Он предпочитал более устойчивые машины, которым, как он считал, принадлежало будущее. Я узнала имена членов его эскадрильи: Жубер де ла Ферте, Брук-Попхэм, Джон Салмон. Был еще ирландский кузен Арчи, который переколотил столько самолетов, что теперь в основном находился на земле.
  Странно, что я так мало беспокоилась о безопасности Арчи. Летать, конечно, опасно, но тогда опасно и охотиться, я привыкла к тому, что люди ломают себе шеи во время охоты. Просто случайности жизни. В те времена не слишком настаивали на призыве: «Безопасность прежде всего» — это вызвало бы только насмешки. Напротив, людей привлекали и интересовали все нововведения, будь то локомотивы или новые модели самолетов. Арчи принадлежал к числу первых пилотов, под номером, мне кажется, 105 или 106. Меня распирала гордость за него.
  Кажется, ничто не разочаровало меня больше, чем использование летательных аппаратов в качестве обыкновенного транспорта. Мечтать о полете, чтобы уподобиться птице — испытать экстаз свободного парения в воздухе. Но сейчас, когда я думаю о полнейшей обыденности аэроплана, совершающего рейс из Лондона в Персию, из Лондона на Бермуды, из Лондона в Японию, я понимаю, что нет ничего прозаичнее. Коробка, набитая креслами с прямыми спинками, вид крыльев и фюзеляжа поверх плотных облаков наподобие хлопчатника. Земля выглядит плоской, как географическая карта. Боже, какое разочарование! Корабли по-прежнему романтичны. Но что может сравниться с поездами? В особенности до появления дурнопахнущих дизелей? Громадное пыхтящее чудовище, несущее вас через ущелья и равнины, мимо водопадов, снежных вершин, вдоль сельских дорог, по которым бредут крестьяне со своими повозками. Поезда — восхитительны; я обожаю их по-прежнему. Путешествовать на поезде означает видеть природу, людей, города и церкви, реки, — в сущности это путешествие по жизни.
  Я вовсе не хочу сказать, что меня не восхищают покорение человеком воздушного пространства, его приключения в космосе, его уникальный дар, которым из всех живых существ обладает только он, эта жажда познания, неукротимый дух, эта храбрость — не только в самозащите, как у всех животных, но храбрость распорядиться своей жизнью в поисках неведомого. Я горжусь, что все это произошло во время моей жизни, и мечтала бы заглянуть в будущее, чтобы увидеть следующие шаги: уверена, они последуют один за другим очень скоро, разрастаясь, как снежная лавина.
  Чем же все это кончится? Новыми триумфами? Или, может быть, гибелью человека, побежденного его собственными честолюбивыми замыслами? Думаю, что нет. Человек выживет, хотя, не исключаю, лишь кое-где. Может произойти страшная катастрофа, но все человечество не погибнет. Несколько первобытных общин, уходящих корнями в простоту, знающих о прошлом понаслышке, медленно начнут строить цивилизацию сызнова.
  Глава девятая
  Не помню, чтобы в 1913 году в воздухе витало предчувствие войны. Морские офицеры время от времени покачивали головой и бормотали «Der Fag», но мы слышали это уже годами и не обращали на их брюзжание никакого внимания. Намеки на грядущую войну служили хорошей закваской для шпионских историй — и только. Ничего общего с реальностью. Ни одна нация не могла настолько обезуметь, чтобы вступить в военный конфликт, разве что на северо-западной границе или еще где-нибудь в очень отдаленной точке на карте.
  В то же время, в 1913 и в начале 1914 года, повсюду расплодились курсы обучения медицинских сестер и «скорой помощи». Все девушки поголовно занимались на этих курсах, учились бинтовать руки, ноги и даже голову, что было значительно труднее. Мы сдали экзамены и получили маленькие карточки, удостоверяющие наши достижения. Женский энтузиазм на этом поприще достиг таких пределов, что если с каким-нибудь мужчиной происходил несчастный случай, его охватывал панический страх оказаться в руках заботливых дам.
  — Не приближайтесь ко мне! Не нужно «скорой помощи»! — раздавались мольбы. — Не трогайте меня, девушки, не трогайте!
  Среди экзаменаторов был один на редкость отталкивающего вида старый джентльмен. С дьявольской усмешкой он расставлял для нас ловушки.
  — Вот ваш пациент, — говорил он, указывая на бой-скаута, распростертого на земле. — Перелом руки, трещина в лодыжке, быстро займитесь им.
  В страстном порыве помочь бедолаге мы с подругой склонились над юношей, чтобы наложить бинты. В искусстве перевязок, сначала вдоль поднятой ноги, а потом красивыми восьмерками поверх, мы преуспели, любо-дорого посмотреть, как выучились. Однако нас тут же поставили на место, речь шла вовсе не о красоте (нам не пришлось продемонстрировать свою отличную сноровку): толстая повязка уже была наложена на рану.
  — Срочное оказание помощи, — сказал пожилой джентльмен. — Наложите повязку поверх; и помните, ни в коем случае нельзя сдвинуть с места первую повязку.
  Мы наложили бинты как было сказано: это было гораздо труднее, и восьмерки не получались такими совершенными по форме.
  — Нельзя ли поскорее, — сказал экзаменатор, — попробуйте восьмерками — вы должны в конце концов прийти к этому способу. Самое главное — уметь накладывать бинты в любых обстоятельствах, — в книге этого не вычитаешь. А теперь — в госпиталь, кровать прямо за дверью.
  Мы подняли нашего пациента, укрепив лубки, и осторожно понесли его к кровати.
  И застыли в полном оцепенении. Ни одной из нас и в голову не пришло, что нужно расстелить постель, прежде чем класть на нее пострадавшего.
  — Ха-ха-ха! Вы не обо всем подумали, не правда ли, юные леди? Ха-ха-ха, всегда проверьте, готова ли постель, прежде чем нести больного.
  Должна сказать, что старый джентльмен, несмотря на все унижения, которым мы подверглись, научил нас большему, чем вмещали шесть лекций.
  Кроме учебников, у нас была еще и практика. Два раза в неделю разрешалось посещать местную больницу. Мы, конечно, робели, потому что сестры, всегда в состоянии полной запарки, загруженные работой сверх всяких возможностей, относились к нам с некоторым презрением. Мое первое задание заключалось в том, чтобы снять с пальца больного повязку, отмочив ее прежде в теплой ванночке с борной кислотой. Это было легко. Потом предстояло промывание уха, но это мне тут же запретили. Сестра спешила и не разрешила мне трогать шприц.
  — Спринцевание уха требует очень серьезных навыков, — сказала она. — Неопытных людей даже подпускать нельзя к этой процедуре. Запомните хорошенько. Никогда не думайте, что вы в состоянии оказать помощь без прочных навыков. Вы можете принести большой вред.
  После этого меня попросили снять повязку у малышки, которая опрокинула себе на ногу чайник с кипятком. Тут-то мне захотелось навсегда забыть о своих курсах.
  Насколько я знала, нужно было с крайней осторожностью отмочить наложенные бинты в теплой ванночке и затем потихоньку снимать их; каждый раз, когда я дотрагивалась до повязки, ребенок чувствовал невыносимую боль. Бедная малышка, ей было всего три года. Она все время стонала: это было страшно. В отчаянии я испугалась, что не выдержу. Единственным, что спасло меня, был сардонический взгляд сестры, устремленный на меня. «Эти молодые зазнайки, юные глупышки, — говорили ее глаза, — думают, что могут вот так, запросто прийти и делать все что положено, а на самом деле не умеют даже самого элементарного». И немедленно я решила, что сделаю все как надо. В конце концов, нужно было лишь хорошенько отмочить повязку. И я не только должна была добиться этого, но должна была сама ощущать ту же боль, что и ребенок. Я продолжала свое дело, по-прежнему чуть ли не в обмороке, сжав зубы, но добиваясь результата и действуя так нежно и осторожно, как только могла. Повязка почти уже отлипла, когда сестра вдруг сказала мне:
  — Неплохо получилось. Сначала немного сердце ёкает, не правда ли? Со мной так тоже было.
  Другая часть образования состояла в том, чтобы проработать день с патронажной сестрой. Тоже два раза в неделю. Мы обходили домишки с наглухо закрытыми окнами, из которых несло мылом и еще чем-то ужасным — заставить обитателей открыть окно было практически невозможно. Работа оказалась довольно однообразной. Все жалобы, как правило, сводились к одному и тому же — «больным ногам». Честно говоря, я была несколько озадачена. Районная сестра объяснила мне:
  — Чаще всего это следствие заражения крови, иногда в результате венерических заболеваний, — конечно, может быть и гангрена, но в основном дело в плохой крови.
  Так называли свою болезнь сами люди — некий народный диагноз, и я поняла это многие годы спустя, когда моя служанка сказала мне:
  — Моя мама опять заболела.
  — О, а что с ней?
  — Ноги, как обычно, у нее всегда были больные ноги.
  Однажды во время обхода мы обнаружили, что одна из наших больных умерла. Вместе с сестрой мы обрядили покойницу. Опять новый опыт. Не такой душераздирающий, как с обварившимся ребенком, но вполне, скажем, необычный, если не сталкивался со смертью раньше.
  Когда в далекой Сербии убили эрцгерцога, событие это показалось всем таким далеким, совершенно не касавшимся нас. В конце концов, на Балканах люди постоянно убивали друг друга. То, что на этот раз убийство эрцгерцога может хоть в какой-то степени коснуться Англии, казалось совершенно невероятным — не только я, все кругом думали точно так же. И вдруг после этого убийства штормовые тучи начали застилать горизонт. Поползли немыслимые слухи, было произнесено слово — ВОЙНА! Конечно же очередная газетная стряпня. Ни один цивилизованный народ не мог вступить в войну. Уже давным-давно не было никаких войн; не может быть — с войнами покончено навсегда.
  Нет, чистая правда, абсолютно никто, кроме нескольких старых министров и самых секретных служб, близких к Министерству иностранных дел, не мог представить себе, что может разразиться война. Пустые слухи. Всего лишь провокационные речи политиков: угроза-де вполне серьезна.
  Но этот день пришел: страшное случилось. Англия вступила в войну.
  Часть пятая
  «Война»
  Глава первая
  Мне трудно объяснить разницу в наших чувствах тогда и теперь. Теперь мы можем ужаснуться, поразиться, но не остолбенеть от изумления, потому что уже знаем, что войны разражаются: что это уже бывало и может снова случиться в любой момент. Но к 1914 году люди отвыкли от войн — когда велась последняя война? За пятьдесят лет до того? Больше? Существовали, конечно, Великая англо-бурская война и стычки на северо-западной границе, но в них не были вовлечены другие страны — скорее эти столкновения походили на военные учения, борьбу за сохранение власти в отдаленных районах. На этот раз все было по-другому: мы воевали против Германии.
  Я получила телеграмму от Арчи:
  «Приезжайте в Солсбери если можете надеюсь увидеть Вас».
  — Мы должны ехать, — сказала я маме. — Мы должны. Без лишних слов мы отправились на вокзал, с небольшой суммой наличных денег: банки закрылись, объявили мораторий, и в городе негде было достать денег. Мы сели в поезд, но всякий раз, когда приходили контролеры, они отказывались принять у нас пятифунтовые банкноты, — мама всегда имела при себе три или четыре, — никто не брал их. Контролеры по всей Южной Англии бесчисленное количество раз записали наши имена и фамилии. Поезда опаздывали, и мы вынуждены были все время делать пересадки, но все-таки в тот же вечер добрались до Солсбери и остановились в отеле «Каунти». Через полчаса пришел Арчи. Мы пробыли вместе совсем недолго: он даже не мог остаться поужинать с нами. В его распоряжении было полчаса. Потом он попрощался и ушел.
  Как и все летчики, он был совершенно убежден, что его убьют и мы больше никогда не увидимся. Спокойный и беззаботный, как обычно, он вместе со всеми первыми пилотами воздушного флота считал, что война прикончит их, и очень скоро — во всяком случае, первую волну. Германская авиация славилась своим могуществом.
  Я разбиралась во всем этом гораздо меньше, но тоже пришла к убеждению, что мы прощаемся навсегда, хотя всячески старалась поддержать его хорошее настроение и внушить ему уверенность в своих силах. Помню, как в ту ночь я легла в постель и плакала, плакала без конца, покуда, поняв, что никогда не смогу остановиться, совершенно внезапно, абсолютно обессиленная, не заснула мертвым сном и проспала до середины следующего дня.
  Мы отправились в обратное путешествие, снова снабжая контролеров нашим адресом, именами и фамилиями. Через три дня из Франции пришла первая открытка. Стандартный текст был напечатан на машинке, и отправителю разрешалось лишь вычеркивать либо оставлять те или иные фразы. Например: «Чувствую себя хорошо». Или: «Лежу в госпитале». Несмотря на это, я сочла послание добрым предзнаменованием.
  Потом я поспешила в свое отделение Красного Креста, чтобы посмотреть, что там делается. Мы заготовили огромное количество повязок, наполнив скатанными бинтами госпитальные корзинки. Кое-что впоследствии пригодилось, кое-что оказалось совершенно бесполезным, но эта деятельность помогала нам коротать время, и довольно скоро — зловеще скоро — стали прибывать первые раненые. Приняли решение немедленно по прибытии подкреплять раненых. Должна сказать, что это одна из самых идиотских идей, посетивших командование. Солдаты приезжали из Саутгемптона накормленные до отвала, их кормили всю дорогу, и, когда они наконец добирались до Торки, самое главное было снять их с поезда и как можно скорее доставить в госпиталь.
  Под госпиталь заняли мэрию, и развернулась ожесточенная борьба за честь там работать. Для начала выбор остановили на дамах средних лет, которые, как полагали, обладали солидным опытом ухода за больными мужчинами. Девушек не сочли подходящими для этого. Потом речь пошла об уборщицах: кто-то должен был драить полы, орудовать щетками, швабрами и так далее; и наконец, кухонный персонал — из тех, кто не хотел ухаживать за больными. Зато уборщицы оказались в резерве на случай нужды в сестрах.
  В госпитале было восемь штатных сестер, все остальные работали добровольно. Добровольцами руководила миссис Эктон, довольно пожилая властная дама. Она, надо отдать ей справедливость, навела жесткую дисциплину; все было организовано идеально. Госпиталь мог принять больше двухсот пациентов; каждая среди нас обладала всеми необходимыми навыками для того, чтобы исполнить свои обязанности. Случались и комичные эпизоды. Миссис Спрэгг, жена генерала Спрэгга, весьма авторитетная особа, почтившая своим присутствием прием раненых, сделала несколько шагов вперед и символически пала на колени перед первым прибывшим, который шел на своих ногах, проводила его до кровати, усадила и начала церемонно снимать с него ботинки. Должна сказать, что объект ее забот оцепенел от удивления, в особенности потому, что, как выяснилось, он страдал от эпилепсии, а вовсе не от ран. Почему высокопоставленная леди посреди бела дня решила снимать с него ботинки, оказалось выше его понимания.
  Я ходила в госпиталь и работала уборщицей. На пятый день меня позвали помогать сестре. Большинство дам средних лет не имели настоящего представления о том, что означает уход за ранеными и, преисполнившись самыми добрыми намерениями, как-то не подумали, что им придется иметь дело с такими вещами, как судна, утки, последствия рвоты и запах гниющих ран. Думаю, они представляли себе свою деятельность так: поправлять подушку и ласково нашептывать слова утешения нашим храбрым солдатам. Такие идеалистки с готовностью уступили свои обязанности: им никогда и в голову не приходило, признались они, что придется заниматься чем-то подобным. Так получилось, что девушки сменили их и заняли свои места у постелей раненых.
  Не сразу все пошло гладко. Несчастные профессиональные сестры не знали, куда деваться от нашествия добросовестных, но абсолютно беспомощных энтузиасток, оказавшихся под их началом. Среди помощниц не нашлось даже хотя бы хорошо подготовленных учениц.
  Мне с одной девушкой достался ряд из двенадцати коек; руководила нами энергичная старшая сестра — сестра Бонд, первоклассная, но не имевшая никакого терпения в обращении со своим несчастным необученным персоналом. Мы ведь были не тупыми, а невежественными. Нас основательно обучили всему, что необходимо для службы в госпитале, мы действительно умели ловко бинтовать и овладели общей теорией ухода за больными. По существу же пригодились лишь немногочисленные советы, полученные во время работы с патронажной сестрой.
  Мы не разбирались в тайнах стерилизации — в особенности потому, что сестра Бонд не утруждала себя ни малейшими объяснениями.
  Наша обязанность состояла в приготовлении повязок, которые можно было бы сразу накладывать на раны. На этом этапе мы не понимали даже, что овальные сосуды в форме почек предназначались для грязных бинтов, а круглые — для хирургически чистых. Мы не знали, что хирургически чистые бинты выглядят тоже грязными, хотя и прошли стерилизацию, — все это озадачивало. Дела пошли более или менее сносно через неделю, когда мы наконец поняли, что от нас требуется, и научились делать это. К тому времени сестра Бонд отказалась работать с нами и ушла, объяснив, что у нее не выдерживают нервы.
  Ее место заняла сестра Андерсон. Сестра Бонд была великолепным профессионалом, первоклассной хирургической сестрой. Сестра Андерсон тоже была, безусловно, мастером высшего класса, опытнейшей хирургической сестрой, но помимо этого обладала здравым смыслом и необходимым терпением. На ее взгляд, наши беды проистекали от неподготовленности. Мы поступили в ее распоряжение вчетвером, и она принялась за нас всерьез. В обычае сестры Андерсон было спустя день-два после работы сравнивать своих подопечных и делить их на две категории: кого стоило обучать — и кто «годился лишь на то, чтобы определить, кипит ли вода».
  В дальнем конце госпиталя находились четыре громадных электрических титана, откуда брали горячую воду для припарок. Практически при лечении всех ран в то время использовали отжатые припарки, и поэтому тест на определение, кипит ли вода, приобретал жизненно важное значение. Если несчастная, которую посылали «проверить, закипела ли вода», сообщала, что да, закипела, а на самом деле это было не так, сестра Андерсон с презрением спрашивала:
  — Сестра, вам не под силу даже определить, закипела ли вода?
  — Но я слышала, как вода шипит.
  — Это — еще не настоящий пар. Неужели вы не понимаете? Сначала вода булькает, потом успокаивается, и только тогда идет настоящий пар.
  Перечислив все стадии закипания воды, сестра Андерсон удалялась, ворча:
  — Если еще раз пришлют таких тупиц, просто не знаю, что я буду делать!
  Мне повезло, что я работала под руководством сестры Андерсон. Она была строгая, но справедливая. В другой палате работала сестра Стабс, маленькая, веселая и очень ласковая, — она, обращаясь к девушкам, называла их «дорогая», создавая иллюзию спокойствия и мира, но если что-то не ладилось, немедленно приходила в ярость и накидывалась на провинившихся как бешеная. Работать с ней было все равно, что играть с капризной кошкой, которая то играет, то царапается.
  Работа сестры сразу мне пришлась по душе. Я легко научилась всему и пришла к неколебимому заключению, что это одна из тех профессий, которые приносят наибольшее удовлетворение. Думаю, что если бы я не вышла замуж, то после войны поступила бы на курсы сестер и стала бы работать в больнице.
  Активная деятельность в стенах госпиталя решительно сдвинула иерархическую расстановку сил. Доктора всегда пользовались уважением. Когда кто-то заболевал, посылали за доктором и более или менее выполняли его указания, кроме моей мамы, естественно, — она-то всегда знала все лучше всех докторов. Доктор обыкновенно был другом семьи. Ничто в моей предшествующей жизни не подготовило меня к тому, что отныне я должна падать перед доктором ниц и поклоняться ему.
  — Сестра, полотенца для доктора!
  Я очень скоро привыкла вскакивать как ужаленная и смирно стоять с полотенцем в руках рядом с доктором в ожидании, пока он закончит мыть руки, вытрет их и не потрудится вернуть мне полотенце, а небрежно бросит его на пол. Даже те врачи, которые, по общему мнению, не так уж много стоили, становились объектом благоговения.
  Заговорить с доктором, обнаружить свое знакомство с ним считалось признаком крайней самонадеянности. Даже если он был вашим близким другом, этого никак не полагалось обнаруживать. Я автоматически восприняла этот строжайший этикет, но один или два раза все же оскорбила Его Королевское Величество. Однажды доктор, раздраженный, как это свойственно всем госпитальным докторам, и не потому, что он действительно раздражен, а потому, что именно этого ждут от него сестры, нетерпеливо воскликнул:
  — Нет, нет, сестра, совсем другой пинцет. Дайте мне… — сейчас не помню, как это называлось, но у меня на подносе оно было, и я простодушно предложила его доктору.
  В течение последующих двадцати четырех часов мне пришлось выслушать немало упреков.
  — Ну в самом деле, сестра, как вы могли передать пинцет доктору сами?
  — Простите, сестра, — бормотала я смиренно. — А что же я должна была сделать?
  — Помилуйте, я думаю, вам пора было бы уже знать это. Если доктор просит вас о чем-то, вы, конечно, должны передать это мне, а я — доктору.
  Я уверила ее, что больше не нарушу правил.
  Тем временем исход борьбы претенденток на место сестры ускорялся тем, что многие раненые прибывали к нам прямо из траншей с повязками, срочно наложенными на головы, в которых было полно вшей. Большинство дам из Торки никогда не видели вшей — и я в том числе, — и шок, вызванный этими гнусными паразитами, был слишком силен для их нежных душ. Молодые более смело реагировали на эту ситуацию. Нередко, сдавая дежурство, мы весело бросали друг другу:
  — Я обработала все свои головы, — и при этом показывалась специальная густая гребенка.
  Среди первых пациентов нам пришлось наблюдать и случаи столбняка. Первая смерть. Удар для нас всех. Но прошли три недели, и мне уже казалось, что всю жизнь я только и делала, что ухаживала за солдатами. А через месяц научилась проявлять бдительность:
  — Джонсон, что вы написали на вашей карточке?
  Карточки с показателями температуры помещались в изножии кровати, прикрепленные к ее спинке.
  — На карточке? — переспросил меня Джонсон с видом оскорбленной невинности. — Ничего. А что?
  — Кажется, кто-то предписал вам особую диету. Не думаю, чтобы это была сестра или главный врач. Вряд ли они прописали бы вам портвейн.
  Другой раненый отчаянно стонал:
  — Думаю, я страшно болен, сестра. Это точно. У меня температура.
  Я вгляделась в его вполне здоровое, хотя и малинового цвета лицо, а потом посмотрела на протянутый мне градусник, который показывал температуру между 41® и 42®.
  — Батареи, конечно, очень удобная штука, — сказала я. — Но будьте осторожны, если вы расположите градусник слишком близко, ртуть может вытечь вовсе.
  — Ох, сестра, вы совсем не любите меня. Вы, молоденькие, такие жестокие, у вас нет сердца. Не то что те, постарше. Они всегда волнуются от такой температуры и бегут предупредить старшую сестру.
  — Надо иметь совесть!
  — Нельзя пошутить, что ли?
  Иногда их надо было везти на рентген или физиотерапию в другой конец города. Приходилось сопровождать иной раз человек шесть. По дороге один из них мог остановиться и сказать: «Мне нужно купить шнурки для ботинок». Но стоило взглянуть на другую сторону улицы, где он якобы заметил шнурки, как там оказывалась вывеска: «Георгий и Дракон». Однако мне всегда удавалось справиться с шестью своими подопечными и в целости и невредимости доставить их обратно, причем я не оставалась в дураках, а они не выходили из себя. Они были замечательными. Все.
  Для одного шотландца я писала письма. С трудом верилось, что он не умел ни читать, ни писать, будучи едва ли не самым умным в госпитале. Тем не менее я послушно писала письма его отцу. Для начала он садился в кровати и ждал, пока я приготовлюсь.
  — Сейчас будем писать письмо моему отцу, сестра, — говорил он.
  — Так. «Дорогой папа», — начинала я. — Что дальше?
  — Ох, напишите ему что-нибудь приятное.
  — Хорошо, но все-таки скажите мне поточнее.
  — Я уверен, вы сами знаете.
  Но я настаивала, чтобы он хотя бы намекнул на содержание своего письма. Тогда возникали некоторые подробности: о госпитале, в котором он лежал, питании и все в таком духе. Потом он останавливался.
  — Вот и все, думаю.
  — «С любовью от преданного сына»? — предполагала я. Он глазел на меня, пораженный.
  — Нет, ну что вы, сестра. Наверное, вы можете придумать что-нибудь получше.
  — А чем плохо так?
  — Вы могли бы сказать «от уважающего вас сына». Мы никогда не говорим такие слова, как «любовь» или там «преданный», во всяком случае, мой отец.
  Я исправила.
  В первый раз, когда мне пришлось сопровождать раненого на операционный стол, я чуть было не опозорилась. Вдруг стены операционной закружились, и только крепкое объятие другой сестры спасло меня от полной катастрофы. Никогда не думала, что при виде крови и открытой раны я до такой степени ослабею. Я едва осмеливалась поднять глаза на сестру Андерсон, когда она подошла ко мне позже.
  — Не надо обращать на это внимание, сестра, — сказала она. — В первый раз со всеми так случается. И, кроме всего прочего, вы не были готовы к такой жаре и запаху эфира; у вас могли возникнуть позывы к рвоте, к тому же это полостная операция живота — одна из самых тяжелых на вид.
  — О, сестра, как вы думаете, в следующий раз я справлюсь?
  — Нужно будет попробовать еще раз, посмотреть, выдержите ли вы. Но даже если нет, надо продолжать до тех пор, пока не сможете. Верно?
  — Да, — сказала я. — Верно.
  В следующий раз меня послали на легкую операцию, и я выдержала. С тех пор у меня не было никаких проблем, если не считать, что я отводила взгляд от скальпеля, которым хирург полосовал тело. После того как он делал разрез, я уже могла спокойно, и даже с интересом, наблюдать за происходящим. Верно, что ко всему можно привыкнуть.
  Глава вторая
  — Думаю, это неправильно, Агата, — сказала однажды мамина старая подруга, — что вы ходите работать в госпиталь по воскресеньям. В воскресенье нужно отдыхать. У вас должны быть выходные.
  — Как вы это себе представляете? Кто промоет раны, выкупает больных, заправит кровати и сменит повязки, если по воскресеньям некому будет работать? — спросила я. — Могут ли они обойтись без всего этого двадцать четыре часа, как вы думаете?
  — О, дорогая, я совсем не имела этого в виду. Но надо как-то договориться о замене.
  За три дня до Рождества Арчи неожиданно получил увольнительную. Мы с мамой поехали в Лондон повидать его. У меня в голове засела мысль, что мы должны пожениться. Очень многие поступали так в то время.
  — Не понимаю, — сказала я, — почему мы должны проявлять осмотрительность и думать о будущем, когда люди погибают каждый день?
  Мама согласилась.
  — Ты права, — сказала она. — Я думаю, теперь глупо думать о таких вещах, как риск.
  Мы не говорили об этом, но, конечно, Арчи мог погибнуть в любой момент. Жертв было уже много. Люди с трудом верили всему происходящему. Среди моих друзей многих призвали в армию. Каждый день, читая газеты, мы узнавали о гибели солдат, часто наших знакомых.
  Мы не виделись с Арчи всего три месяца, но они протекли как бы в ином измерении времени. За этот короткий период я прожила совсем другую, новую жизнь: пережила смерть друзей, страх перед неизвестностью, перевернулись сами жизненные основы. Арчи тоже приобрел новый жизненный опыт, но в другой области. Он близко столкнулся со смертью, поражением, отступлением, страхом. Мы прошли длинные и разные дороги. Мы встретились, как чужие.
  Нам надо было снова узнавать друг друга. Расхождения обнаружились с первого же момента. Его почти показная беззаботность, легкомыслие — чуть ли не веселость — огорчили меня. Я была слишком молода, чтобы понять, что для него это был лучший способ существовать в его новой жизни. Я же, напротив, стала более серьезной, мои чувства стали глубже, легкомысленное девичество осталось позади. Мы изо всех сил старались снова обрести друг друга и с ужасом убеждались, что у нас ничего не выходит.
  В одном Арчи проявил полную твердость — и абсолютно открыто объявил об этом сразу же — ни о какой женитьбе не может быть и речи.
  — Нельзя придумать ничего глупее, — сказал он. — Все мои друзья тоже так считают. Слишком эгоистично и совершенно неправильно жениться очертя голову и оставить после себя молодую вдову, а может быть, и с ребенком.
  Я не согласилась с ним. Я страстно отстаивала свое мнение. Но одной из характерных черт Арчи была полная и постоянная уверенность в своей правоте. Он всегда был убежден, что поступает и будет поступать правильно. Я не хочу сказать, что он никогда не изменял своего мнения, — это случалось с ним, он мог передумать и делал это иногда совершенно внезапно. На глазах изумленных зрителей он мог ни с того ни с сего назвать белое черным и черное белым. Я приняла его решение, и мы условились насладиться несколькими драгоценными днями, которые нам выпало провести вместе.
  План состоял в том, чтобы после двух дней в Лондоне мы вместе поехали на Рождество к его отчиму и маме в Кливтон.
  Разумное и добропорядочное решение. Но перед отъездом в Кливтон мы страшно поссорились, хотя и по смехотворному поводу.
  В день нашего отъезда Арчи пришел утром в отель с подарком. Это был великолепный дорожный несессер, оснащенный всеми возможными принадлежностями туалета, — его не постеснялась бы захватить с собой, отправляясь на Лазурный берег, любая миллионерша. Если бы он подарил мне кольцо или браслет, пусть даже очень дорогие, я бы не сердилась и с удовольствием и гордостью приняла бы их, но при виде несессера почувствовала, как все во мне закипело. Я сочла этот подарок абсурдно экстравагантным — к тому же я никогда не буду им пользоваться! Что толку возвращаться в госпиталь с этой вещицей, пригодной для мирного пребывания на роскошном курорте за границей? Я сказала, что не хочу несессера, и пусть он заберет его обратно. Арчи рассердился; я рассердилась. Я заставила его забрать злополучный подарок обратно. Через час он вернулся, мы помирились и никак не могли понять, что на нас нашло. Можно ли так распускаться? Арчи заметил, что причиной всему — глупый подарок. Я ответила, что вела себя неблагодарно. В результате этой ссоры и последовавшего примирения мы стали чуть ближе друг другу.
  Мама уехала обратно в Девон, а мы с Арчи отправились в Клинтон. Моя будущая свекровь продолжала вести себя со своей очаровательно преувеличенной ирландской экзальтированностью. Кэмпбелл, ее второй сын, сказал мне:
  — Мама — очень опасная женщина.
  Я тогда не обратила внимания на его слова, но теперь прекрасно понимаю, что он имел в виду. Самые горячие чувства, которые она проявляла, могли в мгновение ока смениться противоположными. То она обожала свою будущую невестку, то по неизвестной причине решала, что никого хуже меня на свете быть не может.
  Путешествие оказалось очень утомительным: на вокзалах по-прежнему царил полный хаос, поезда опаздывали. В конце концов, мы добрались до дома, и нас встретили с распростертыми объятиями. Я отправилась спать, измученная путешествием и всеми дневными переживаниями, испытывая, как обычно, мучительную стеснительность и не зная точно, как вести себя со своими будущими родственниками. Прошло полчаса или час. Я уже легла, но еще не заснула, когда в дверь постучали. Я встала, открыла. Это был Арчи. Он вошел, захлопнул за собой дверь и отрывисто сказал:
  — Я изменил мнение. Нам нужно пожениться. Сейчас же. Мы поженимся завтра.
  — Но ты сказал…
  — О, к дьяволу все, что я сказал. Ты была права, а я нет. Ясно, что мы должны поступить именно так. У нас остается два дня до моего отъезда.
  Я села на постель, чувствуя, что у меня слабеют ноги.
  — Но ты… ты был так уверен.
  — Какое это имеет значение? Я передумал.
  — Да, но… — мне хотелось высказать так много, что я вообще не могла найти ни одного слова. Всю жизнь я страдала от того, что именно в те моменты, когда надо было высказаться с наибольшей ясностью, язык у меня прилипал к гортани.
  — Но все это страшно трудно, — слабо возразила я. Я всегда отлично видела все, чего не замечал Арчи: тысячу препятствий, которые неизбежно встанут на нашем пути. Арчи обращал внимание только на цель. Сначала ему показалось безумием жениться в разгар войны; днем позже с точно такой же определенностью он решил, что единственно правильное, что мы можем сделать, это немедленно пожениться. Материальные затруднения, боль, которую мы причиним нашим близким, не имели для него ровно никакого значения. Мы ссорились так же, как двадцать четыре часа назад, выдвигая противоположные аргументы. Нет нужды говорить, что он снова победил.
  — Но я не верю, что мы сумеем так срочно пожениться, — усомнилась я. — Это ведь трудно.
  — Очень даже сумеем, — весело возразил Арчи. — Мы получим специальное разрешение или что-нибудь в этом роде от архиепископа Кентерберийского.
  — Это не будет слишком дорого?
  — Да, наверное. Но, думаю, все устроится. В любом случае, все решено, и у нас нет времени, чтобы поступать по-другому. Завтра Сочельник. В общем, договорились?
  Я вяло согласилась. Он ушел, а я не могла заснуть. Что скажет мама? Что скажет Мэдж? Что скажет мама Арчи? Почему Арчи не согласился, чтобы мы поженились в Лондоне, где все было так просто и легко. Ну что ж, раз так, пусть будет так. В полном изнеможении я наконец заснула.
  Многое из того, что я предвидела, началось утром следующего дня. Пег жестоко раскритиковала наши планы. Она впала в настоящую истерику и, рыдая, удалилась к себе в спальню.
  — Чтобы так поступил со мной мой собственный сын, — всхлипывала она, поднимаясь по лестнице.
  — Арчи, — сказала я, — давай лучше не будем. Твоя мама страшно расстроена.
  — Какое мне дело, расстроена она или нет? — заявил Арчи. — Мы помолвлены уже два года, и ей пора привыкнуть к этой мысли.
  — Но, похоже, что сейчас она страшно недовольна.
  — Вот так вот обрушить на меня сразу все, — стонала Пег, лежа в темноте своей спальни с надушенным платком на лбу.
  Мы с Арчи переглянулись, как побитые собаки. На помощь пришел отчим Арчи. Он увел нас из комнаты Пег и сказал:
  — По-моему, вы поступаете совершенно правильно. Не беспокойтесь за Пег. Она всегда ведет себя так, когда пугается. Она очень любит вас, Агата, и будет в восторге, когда все уладится. Но не ждите от нее восторга сегодня. Сейчас уезжайте и действуйте. Вам не следует терять время. Запомните хорошенько, что я вас одобряю от всей души.
  Хотя утром этого дня я пребывала в страхе и отчаянии, через два часа ощутила полную готовность бороться со всеми препятствиями. Чем более непреодолимыми становились преграды к осуществлению нашего намерения, чем более несбыточным оно казалось, тем решительнее мы с Арчи боролись за достижение цели.
  Сначала Арчи посоветовался с директором своей приходской школы. По его словам, специальное разрешение можно было получить за двадцать пять фунтов. У нас с Арчи не было двадцати пяти фунтов — не важно, мы могли одолжить их. Беда состояла в том, что разрешение выдавали только лично. На Рождество, конечно, все было закрыто, так что пожениться в тот же день не получалось. Тогда мы пошли в городскую регистратуру. Там тоже нас ждал отказ. Заявление надо было подавать за четырнадцать дней до брачной церемонии. Время бежало. Вдруг из-за своего стола поднялся какой-то очень любезный клерк, которого мы сначала не заметили, подошел к нам и обратился к Арчи:
  — Вы ведь живете здесь, не так ли? Я имею в виду, что ваша мать и отчим постоянно живут здесь?
  — Да.
  — В таком случае вы не нуждаетесь в том, чтобы подавать заявление заранее. Вы можете купить обычное разрешение и пожениться в вашей приходской церкви сегодня днем.
  Разрешение стоило восемь фунтов. Восемь фунтов мы наскребли. После чего началась бешеная гонка.
  Мы бросились искать викария, в церкви его не оказалось. Он обнаружился в доме одного из наших друзей и, испуганный, согласился обвенчать нас. Мы ринулись обратно домой, к Пег, чтобы что-нибудь перекусить.
  — Не смейте со мной разговаривать, — зарыдала она, — не смейте со мной разговаривать! — и захлопнула дверь у нас перед носом.
  Время поджимало все больше и больше. Мы снова побежали в церковь св. Эммануэля. Выяснилось, что нам необходим еще один свидетель. Уже готовая к тому, чтобы выскочить на улицу и обратиться к любому прохожему, я вдруг, по счастливой случайности, встретила девушку, с которой познакомилась в Кливтоне за два года до того. Ивонн Буш, тоже испуганно, решилась экспромтом исполнить роль невестиной подружки и нашего свидетеля. Мы ринулись обратно. В это время церковный органист занимался на своем инструменте и предложил исполнить свадебный марш.
  Прямо перед началом церемонии мне пришла в голову печальная мысль, что еще ни одна невеста не была столь мало озабочена своим подвенечным нарядом. Ни белого платья, ни фаты. Я была одета в обыкновенную юбку и блузку, на голове красная бархатная шляпка, и у меня не оказалось времени даже для того, чтобы сполоснуть руки и лицо. Этот факт рассмешил нас обоих.
  Вяло прошла церемония, и нам осталось преодолеть послед-нее препятствие. Так как Пег по-прежнему находилась в невменяемом состоянии, мы решили ехать в Торки, остановиться там в «Гранд-отеле» и провести Рождество с моей мамой. Но сначала надо было, конечно, позвонить ей и рассказать обо всем, что произошло. Соединиться с Торки оказалось невероятно трудно, а разговор не принес особого счастья. Дома оказалась Мэдж, которая реагировала на мое сообщение весьма раздраженно:
  — Так огорошить маму! Разве ты не знаешь, что у нее слабое сердце! Ты совершенно бесчувственная!
  Мы втиснулись в переполненный поезд и к полуночи добрались до Торки, в отеле нам удалось добиться комнаты с телефоном. Меня по-прежнему не покидало чувство вины: мы причинили всем столько беспокойства и огорчений. Все, кого мы любили, были недовольны. Я предавалась этим печальным размышлениям — в отличие от Арчи. Не думаю, чтобы он хоть на мгновение задумался, а если и да, то вряд ли хоть сколько-нибудь озаботился: жалко, конечно, что все огорчились и всякое такое, но что же поделаешь? В любом случае, мы поступили правильно, он не сомневался в этом. Но была одна вещь, которая действительно волновала его. Выходя из поезда, он с заговорщической миной показал мне еще один предмет багажа.
  — Я надеюсь, — сказал он новобрачной, — что ты не рассердишься.
  — Арчи! Но ведь это же дорожный несессер!
  — Да, я не вернул его тогда. Ты ведь не рассердишься, правда?
  — Нет, конечно, — рассмеялась я, — я даже очень рада.
  Так получилось, что во время путешествия — можно сказать, свадебного — с нами оказался дорожный несессер. У Арчи вырвался вздох облегчения. Он в самом деле боялся, что я рассержусь.
  Если день нашей свадьбы ознаменовался чередой боев и серией ссор и споров, то Рождество принесло благословенный покой. Всем хватило времени, чтобы оправиться от неожиданности. Мэдж встретила нас со всей нежностью, забыв, как осуждала меня; мама преодолела свои сердечные недомогания и была счастлива вместе с нами. Надеюсь, что Пег тоже пришла в себя (Арчи заверил меня в этом). Так что мы сполна насладились веселым рождественским праздником.
  На следующий день я отправилась с Арчи в Лондон и попрощалась с ним, — он уезжал обратно во Францию. Нам предстояли шесть месяцев разлуки.
  Я возвращалась к своей работе в госпитале, где уже вовсю ходили слухи об изменении моего семейного положения.
  — Сестр-р-ра! — Скотти что есть силы раскатывал «р» и стучал по задней спинке кровати тростью. — Сестр-р-ра, подойдите сюда сейчас же! — Я подошла. — Что я слышал? Вы вышли замуж?
  — Да, — ответила я, — вышла.
  — Вы слышали что-нибудь подобное? — обратился Скотти к обитателям всех остальных кроватей. — Сестра Миллер вышла замуж. Как же теперь ваша фамилия, сестра?
  — Кристи.
  — А, что ж — добрая хорошая шотландская фамилия. Кристи. Сестра Кристи… Слышали, сестра Андерсон? Теперь это сестра Кристи.
  — Я слышала, — сказала сестра Андерсон. — Желаю вам счастья, — довольно формально поздравила она меня. — В отделении только и говорят об этом.
  — Вам здорово повезло, сестра, — сказал другой раненый. — Вышли замуж за офицера, насколько я понимаю? — Я ответила, что действительно достигла этого головокружительного успеха. — Да, вам здорово повезло. Но не то чтобы я очень уж удивился — вы хорошенькая девушка.
  Приходили месяцы. Война зашла в тупик. Раненые поступали к нам главным образом из траншей. Зима выдалась страшно холодная, у меня на руках и ногах выступили цыпки. Беспрерывная стирка не способствовала тому, чтобы избавиться от них. По мере того как шло время, я чувствовала все большую ответственность, и мне нравилась моя работа. Более привычными становились заведенные порядки во взаимоотношениях сестер и врачей. Я знала, кто из хирургов достоин уважения, знала, кто из них в глубине души презирает весь больничный персонал. Мне не приходилось больше вычесывать вшей, снимать впопыхах наложенные повязки; полевые госпитали перевели во Францию. И, несмотря на это, наш госпиталь был по-прежнему переполнен. Выздоровел и выписался наш маленький шотландец, поступивший с переломом ноги. Во время своего путешествия домой он снова упал на вокзальном перроне, но жажда возвращения в родные места, в Шотландию, оказалась столь велика, что он не сказал никому ни слова о том, что снова сломал ногу. Он терпел смертельную боль, но все-таки добрался до пункта своего назначения, где ему пришлось снова лечить перелом.
  В дымке воспоминаний вдруг с полной отчетливостью всплывают и оживают отдельные эпизоды. Например, как юная стажерка, ассистировавшая в операционной, осталась убрать там и я должна была помочь ей отнести в печь ампутированную ногу. Немного чересчур. Потом мы отмывали от крови операционный стол. Думаю, она была слишком юной и неопытной, чтобы в одиночестве выполнять такие задания.
  Помню сержанта с преисполненным серьезностью лицом, я помогала ему сочинять любовные письма. Он не умел ни читать, ни писать и весьма приблизительно сообщил мне, что ему хотелось бы поведать.
  — Так будет прекрасно, сестра, — одобрил он то, что я сочинила. — Вы не можете написать три таких?
  — Три? — переспросила я.
  — Ага, — сказал он. — Одно — Нелли, другое — Джесси, а третье — Маргарет.
  — Вам не кажется, что лучше бы написать их немножко по-разному?
  Он подумал немного.
  — Нет. Все главное я написал.
  Каждое письмо поэтому начиналась одинаково: «Надеюсь, письмо застанет Вас в добром здравии, в каком и я пребываю, только посвежее и порозовее». И кончалось: «Твой до гробовой доски».
  — А вы не думаете, что они узнают одна от другой? — спросила я с некоторым любопытством.
  — Не-а, не думаю, — ответил он. — Они ведь живут в разных городах и не знают друг друга.
  Я спросила его, не собирается ли он жениться на одной из них.
  — И да и нет. Нелли, она хорошенькая, приятно посмотреть. Но Джесси более серьезная, и она уважает меня, думает, что я большой человек.
  — А Маргарет?
  — Маргарет? Маргарет… она меня так смешит, очень уж она веселая. В общем, посмотрим.
  Потом я часто задавала себе вопрос, женился ли он на какой-нибудь из этих трех девушек или нашел четвертую, которая соединяла в себе красоту, серьезность и веселость.
  Дома все более или менее шло по-прежнему. На смену Джейн пришла Люси, всегда говорившая о предшественнице с большим уважением и называвшая ее не иначе как миссис Роу:
  — Надеюсь, я смогу заменить миссис Роу. Работать после нее так ответственно.
  Самой большой мечтой Люси было после окончания войны поступить в кухарки к нам с Арчи.
  Однажды она подошла к маме и, явно нервничая, сказала:
  — Мэм, я надеюсь, вы не рассердитесь, но я действительно должна оставить вас и поступить в Женские вспомогательные части. Вы ведь не осудите меня?
  — Что ж, Люси, — ответила мама, — я думаю, вы совершенно правы. Вы молодая, сильная девушка: как раз то, что нужно.
  Так ушла, обливаясь слезами, Люси, надеясь, что мы сможем обойтись без нее, и в ужасе от того, что подумала бы об этом миссис Роу.
  Вскоре уволилась и старшая горничная, прекрасная Эмма. Она выходила замуж. На их место пришли две служанки в летах, у которых тяготы военного времени вызывали недоверие и глубокое возмущение.
  — Извините меня, мэм, — дрожащим от негодования голосом сказала старшая из них, Мэри, спустя несколько дней, — нас не устраивает питание. — Два раза в неделю мы ели рыбу и потроха. — Я привыкла каждый день съедать полноценный кусок мяса.
  Мама попыталась втолковать ей, что введены ограничения и мы должны есть рыбу и мясо, объявленное «съедобным», два или три раза в неделю. Мэри только качала головой.
  — Это несправедливо. Никто не имеет права так обращаться с нами, это несправедливо.
  Она добавила заодно, что в жизни никогда не пробовала маргарина. Тогда мама прибегла к известному в военные времена трюку, завернув маргарин в бумагу из-под масла, а масло в обертку из-под маргарина.
  — Попробуйте то и другое, я никогда не поверю, что вы сумеете отличить масло от маргарина.
  Две старушки презрительно переглянулись, потом попробовали и определили. У них не возникло ни малейших колебаний:
  — Ясное дело, — это масло, а это — маргарин, мэм, чего тут сомневаться.
  — Вы в самом деле думаете, что разница столь велика?
  — Да, думаю. Я не выношу вкуса маргарина — мы обе его не выносим. Меня просто тошнит от него. — И они с отвращением протянули масло обратно маме.
  — А другое вам нравится?
  — Да, мэм, прекрасное масло. Это уж само собой.
  — Что ж, — сказала мама, — я должна сказать вам, что то было масло, а это — маргарин.
  Сначала они не верили. Потом, убедившись в своей ошибке, страшно обиделись.
  Бабушка жила теперь с нами. Она очень волновалась, когда я по ночам возвращалась одна из госпиталя.
  — Дорогая, это так опасно — ходить одной по ночам. Может случиться что угодно. Ты должна договориться как-то по-другому.
  — Договориться по-другому совершенно невозможно, Бабушка. Да и, кроме всего прочего, ничего со мной не случится. Я уже несколько месяцев возвращаюсь в это время.
  — Это никуда не годится. Кто-нибудь может привязаться.
  Я разуверила ее по мере возможности. Работая с двух часов дня до десяти вечера, я обычно не могла уйти из госпиталя раньше половины одиннадцатого. Обратная дорога занимала примерно сорок пять минут, и, надо признаться, я шла одна по совершенно безлюдным улицам. Тем не менее со мной ни разу ничего не случилось.
  Однажды мне повстречался изрядно подвыпивший сержант, желавший только одного — продемонстрировать свою галантность.
  — Отличную работу вы делаете, — сказал он, слегка покачиваясь. — Отличную работу в госпитале. Я присмотрю за вами, как вы пойдете, провожу вас домой, не хочу, чтобы вас кто-нибудь обидел.
  Я сказала, что очень благодарна ему за внимание, но необходимости в этом нет. Все же он дошел со мной до дома и в самой уважительной манере распрощался у входа.
  Не помню точно, когда Бабушка-Тетушка поселилась с нами. Кажется, вскоре после начала войны. Она совершенно ослепла, оба глаза оказались поражены катарактой, и, разумеется, она была уже слишком стара, чтобы оперироваться, но Бабушка-Тетушка проявила благоразумие: хотя покинуть свой дом в Илинге и потерять разом всех друзей было для нее настоящим горем, она хорошо понимала, что окажется беспомощной и одинокой, а слуги вряд ли захотят остаться с ней.
  И великое переселение свершилось. В Илинг на помощь маме поспешила Мэдж, из Девона приехала я, и для всех нашлось дело. Наверное, в тот момент я плохо представляла себе, что переживает бедная Бабушка, но сейчас передо мной встает ясная картина: как она, немощная и почти слепая, сидит в окружении своего скарба, всего, что было так ценно для нее, наблюдая, как три вандала выхватывают из сундуков все подряд, копаются в вещах, перетряхивают их, выворачивают наизнанку и решают, что с ними делать. Иногда она печально и умоляюще вскрикивала:
  — О, вы же не собираетесь выбрасывать это платье от мадам Понсеро, мой прекрасный бархат.
  Ей было трудно объяснить, что бархат съела моль, а шелк расползся. Перед нами громоздились сундуки, набитые одеждой, траченной молью, и оттого совершенно бесполезной. Чтобы не слишком огорчать Бабушку, мы оставили многое из того, что, конечно, следовало бы выкинуть. Сундук за сундуком, полные бумаг, игольников, отрезов из набивной ткани для слуг, бездна шелка и бархата, купленных на распродаже, какие-то лоскуты… Так много вещей, которые могли бы пригодиться когда-то, если бы ими воспользовались вовремя, но теперь они погибли. Бедная Бабушка сидела в своем широком кресле и плакала.
  После одежды настала очередь «кладовой». Засахарившиеся джемы, твердый, как камень, чернослив, завалявшиеся пачки масла и сахара, изгрызенного мышами — все, свидетельствовавшее об ее скрупулезной предусмотрительности, все, что она покупала, хранила и берегла на будущее, теперь обратившееся в грандиозный памятник потерям! Думаю, именно это причиняло ей самую острую боль — потеря. Были здесь и ее ликеры домашнего приготовления — они, по крайней мере, сохранив алкоголь, находились в хорошем состоянии. Тридцать шесть оплетенных бутылей шерри бренди, вишневого джина, сливовицы тоже были погружены в фургон для перевозки мебели. По прибытии насчитали только тридцать одну.
  — Вы только подумайте, — сказала Бабушка, — и эти мужчины еще говорят, что они не выпивают!
  Может быть, грузчики решили отомстить: Бабушка не проявляла особой любезности во время погрузки. Когда они захотели вынуть зеркала из рам красного дерева, Бабушка вышла из себя:
  — Вынуть зеркала?! Это еще почему? Вес? Вы — трое крепких мужчин, разве не так? Прежние грузчики тащили их вверх по загроможденной вещами лестнице. И ничего не вынимали. Ну и времена! Немногого стоят теперешние мужчины.
  Грузчики продолжали жаловаться и не желали тащить зеркала.
  — Ничтожества, — сказала Бабушка, сдаваясь. — Полные ничтожества. Слабаки.
  Стояли набитые едой лари — Бабушка боялась умереть с голоду. Единственное, что доставляло ей удовольствие по прибытии в Эшфилд, — это отыскивать укромные уголки для своих припасов. Две дюжины консервных коробок с сардинами ровнехонько выстроились на чиппендейловском секретере. Там они и стояли, прочно всеми забытые, так что, когда мама, уже после войны, продавала некоторые из предметов мебели, человек, пришедший забрать секретер, с виноватым смешком сказал:
  — По-моему, тут наверху сардины.
  — О, в самом деле, — смутилась мама. — Да, возможно. — Она не стала пускаться в объяснения. Человек ни о чем не спрашивал. Сардины убрали.
  — Наверное, — сказала мама, — надо пошарить, что там на других шкафах.
  Сардины и пакеты с мукой еще долгие годы попадались нам в самых неожиданных местах. Но окорока мы успели съесть — они не испортились. Снова и снова мы натыкались на горшки с медом, сливовицу и консервы, хоть их и было не так уж много. В целом Бабушка относилась к консервам в высшей степени неодобрительно, считая их причиной отравлений. Она признавала только закупоренные лично ею бутылки и банки.
  Кстати говоря, в дни моей юности никто не признавал консервов. Когда девушки отправлялись на бал, их всегда предупреждали:
  — Будьте очень осторожны, ни в коем случае не ешьте омаров. Никогда не знаешь — может быть, они консервированные! — это слово произносилось со страхом. Если бы тогда кто-нибудь представил себе, что вскоре люди начнут питаться главным образом мороженой пищей и морожеными овощами из коробок, с каким ужасом они отнеслись бы к этому.
  Несмотря на горячую привязанность и искреннее желание помочь, как же мало я сочувствовала Бабушкиным страданиям. Насколько же человек сосредоточен на себе, даже не будучи по существу эгоистом.
  Теперь я понимаю, каким сильным потрясением для моей бедной Бабушки-Тетушки, которой перевалило за восемьдесят, было тогда вырвать себя с корнем из дома, в котором она прожила тридцать или сорок лет, поселившись там вскоре после смерти мужа. И может быть, даже не столько оторваться от дома — что само по себе уже достаточно тяжело, хотя ее личная мебель переехала вместе с ней — огромная кровать под балдахином, два любимых кресла, в которых она любила сиживать, — тяжелее было потерять друзей. Многие из них умерли. Но некоторые были еще живы: часто наведывались соседи, было с кем поболтать о старых добрых временах или обсудить свежие газетные новости — все эти ужасы: детоубийства, грабежи, тайные пороки и прочие материи, о которых любят потолковать в старости. Правду сказать, мы читали Бабушке газеты каждый день, но по-настоящему нас не интересовали ни страшная судьба няни, ни ребенок, брошенный в своей коляске, ни нанесенное девушке в поезде оскорбление. События, происходившие в мире, политика, благотворительность, образование, новости дня нисколько не волновали Бабушку; и не потому, что ее ум начал сдавать или она считала свое положение катастрофическим, скорее, она остро нуждалась в чем-то, нарушающем обыденность: в драме, страшных происшествиях, которые случались, конечно, на солидном расстоянии от нее, но в то же время не так уж и далеко. В жизни бедной Бабушки не осталось ничего волнующего, кроме несчастий, о которых она вычитывала из ежедневных газет. И теперь у нее уже не было больше друга, чтобы поделиться печальной новостью о чудовищном поведении полковника Н. по отношению к своей жене, или размышлениями о природе таинственного заболевания, которым страдал кузен, — и никто из докторов до сих пор не помог ему! Теперь я понимаю, как одиноко ей было, как скучно. Жаль, что я не проявила больше понимания в те времена.
  Бабушка-Тетушка завтракала в постели. Потом долго одевалась и часам к одиннадцати спускалась вниз, с надеждой высматривая, у кого найдется время почитать ей газеты. Так как она появлялась в разное время, это не всегда получалось. Она садилась в свое кресло и терпеливо ждала. Год или два она еще продолжала вязать, потому что для этого ей не требовалось зрение; но так как с каждым днем видела все хуже и хуже, вязала все более крупными петлями, однако и в крупной вязке ей случалось пропустить одну-две петли и не заметить этого. Иногда мы заставали ее горько плачущей, потому что она пропустила столько петель, что теперь все надо было перевязывать заново. Обычно я помогала ей, нанизывая недостающие петли, чтобы она могла начать с того места, где остановилась, но, конечно, это нисколько не спасало ее от горького чувства своей ненужности.
  Очень редко и с большим трудом удавалось уговорить ее прогуляться или хотя бы сделать несколько кругов вокруг террасы. Она была совершенно убеждена в том, что свежий воздух необычайно вреден для здоровья, и предпочитала весь день сидеть в гостиной за столом, как привыкла дома. Иногда она пила с нами послеобеденный чай, но потом уходила к себе. И все же время от времени, в особенности когда у нас собиралась на ужин молодая компания и мы шли веселиться в старую классную комнату, Бабушка вдруг могла появиться, медленно и с большим трудом преодолевая подъем по лестнице. В этих случаях она ложилась спать позже, чем обычно; ей хотелось участвовать, слышать, что происходит, разделять наши радость и смех. Наверное, я предпочитала, чтобы она не приходила. Хотя Бабушка не совсем оглохла, приходилось столько раз повторять ей каждое слово, что это вносило некоторую неловкость в наше молодое веселье. Но я рада, по крайней мере, что мы никогда не отговаривали ее провести с нами вечер. Все, конечно, приносило Бабушке одну только печаль, но ведь это неизбежно. Наверное, как для многих старых людей, самое неприятное — это потеря независимости. Думаю, именно это чувство приводит к тому, что так много старых дам становятся необыкновенно подозрительными, видят кругом одних воров и считают себя жертвами, которых непременно или обокрадут, или отравят. Мне кажется, это вовсе не признак умственной слабости — скорее, поиски какого-нибудь стимула: жизнь ведь, несомненно, приобретает больший интерес, если кто-то стремится отравить вас. Мало-помалу Бабушка отдавалась во власть этих фантазий. Она уверяла маму, что слуги подкладывают ей что-то в пищу.
  — Они хотят отделаться от меня.
  — Но, дорогая Тетушка, зачем же им избавляться от вас? Они вас очень любят.
  — Ах нет, это только ты так думаешь, Клара. Подойди немножко поближе: они всегда подслушивают под дверью, я знаю. Вчера утром яичница была с металлическим привкусом. Я точно знаю, — утвердительно кивала она головой. — Тебе ведь известно, что старую миссис Вайет отравили лакей и его жена.
  — Да, дорогая, но только потому, что она завещала им много денег. Вы же не оставляете слугам никаких денег.
  — На всякий случай, — сказала Бабушка-Тетушка, — впредь пусть мне дают на завтрак вареные яйца, тут уж они не смогут ничего добавить. — И Бабушка начала есть вареные яйца.
  Следующим чудовищным несчастьем, случившимся с ней, была пропажа всех ее драгоценностей. Она срочно вызвала меня.
  — Агата, это ты? Подойди сюда и, пожалуйста, закрой дверь, дорогая.
  Я подошла к кровати.
  — Да, Бабушка, это я, что случилось? — Она сидела на своей кровати, обливаясь слезами, прижав к глазам платочек.
  — Пропали, пропали, — причитала она, — утащили все. Мои изумруды, два кольца, серьги — все утащили! О, что же теперь делать?..
  — Подождите, Бабушка, я уверена, что все на месте. Где они лежали?
  — Они лежали вон в том ящике, верхнем левом, завернутые в митенки. Я всегда держала их там.
  — Так, давайте проверим. — Я подошла к ящику и посмотрела, что лежит внутри. Там действительно были две пары митенок, свернутых в шарики, но пустых. Тогда я решила заглянуть в нижний ящик комода. Там тоже лежала пара митенок, но внутри явно прощупывалось что-то твердое. Я положила их в изножии кровати и уверила Бабушку, что все на месте — серьги, изумрудная брошь и два кольца.
  — Это был другой ящик, третий, а не второй, — пояснила я.
  — Должно быть, они переложили их.
  — Не думаю, чтобы им удалось проделать такое.
  — Хорошо. Будь очень осторожна, Агата. Очень осторожна. Не оставляй сумку где попало. А теперь подойди на цыпочках к двери и проверь, не подслушивают ли они там.
  Я послушалась и затем сообщила Бабушке, что за дверью никого нет.
  «До чего же это ужасно — быть старой! — думала я. — Конечно, это случится когда-то и со мной». Но представить реально свою старость я не могла. Каждый в глубине души убежден: «Я не постарею. Я не умру». И хотя все понимают, что все будет — и старость, и смерть, — но до конца не верят в это. Что ж, теперь я действительно старая. Я еще не начала подозревать, что у меня украли драгоценности или что меня собираются отравить, но нужно собраться с духом и дать себе отчет в том, что такое может произойти и со мной. Может быть, предвидя подобные осложнения старости, я вовремя пойму, что становлюсь смешной, и не допущу этого.
  Однажды Бабушке-Тетушке показалось, что где-то рядом с черной лестницей она услышала кошку. Даже если там действительно оказалась кошка, было бы гораздо проще и разумнее сказать об этом кому-нибудь из служанок, маме или мне. Но Бабушка решила провести расследование сама, в результате она поскользнулась, упала и сломала руку. Доктор отнесся к перелому весьма скептически. «Хотелось бы надеяться, — с сомнением произнес он, — что кость срастется… но в ее возрасте… за восемьдесят…» Однако Бабушка блистательно опровергла его сомнения. Вскоре она уже двигала рукой, хотя и не могла поднять ее над головой. Что и говорить, это была стойкая старая леди. Истории, которые она постоянно рассказывала мне о своей необычайной хрупкости, о том, что в ряде случаев докторам еле-еле удалось спасти ее жизнь в период с пятнадцати до тридцати пяти лет, были наверняка чистейшим вымыслом. Дань викторианской моде на бледных девиц.
  Жизнь была совершенно заполнена уходом за Бабушкой и работой в госпитале.
  Летом Арчи получил трехдневный отпуск, и мы встретились в Лондоне. Наше свидание не принесло особенной радости. Арчи нервничал, был на пределе и отлично осознавал обстановку, сложившуюся на войне, которая не вызывала ничего, кроме глубокой озабоченности. Развитие событий, хотя и не затрагивающих Англию впрямую, неопровержимо свидетельствовало о том, что война конечно же не закончится к Рождеству, а продлится еще года четыре. В Англии этого никто не понимал, и когда вышел приказ лорда Дерби о трехлетнем или четырехлетнем призыве на воинскую службу, его подняли на смех.
  Арчи никогда не говорил о войне: ему хотелось только одного — забыть о ней. Мы наслаждались едой, насколько позволяла система ограничений, гораздо более справедливая, чем во время второй мировой войны. Где бы вы ни ели, дома или в ресторане, мясо можно было купить только по купонам. Решение проблемы во время второй мировой войны представляется мне менее этичным: если вы были в состоянии заплатить за трапезу, то могли есть мясо в ресторане хоть каждый день, потому что в ресторанах не требовалось никакого документа.
  Три дня, проведенные вместе, прошли в редких вспышках надежды. Мы то и дело заговаривали о планах на будущее, но оба чувствовали, что лучше ничего не загадывать. Единственным светлым пятном для меня было полученное вскоре после отъезда известие, что Арчи больше не будет летать из-за синусита — вместо этого ему поручили заведовать ангарами. Арчи всегда отличался организаторскими и административными способностями. Несколько раз его имя упоминали в официальных сообщениях и в конце концов наградили орденом Св. Георгия, равно как и орденом «За безупречную службу». Но больше всего он гордился тем, что среди первых удостоился чести быть упомянутым генералом Френчем. Это, говорил Арчи, действительно кое-чего стоит. Он получил и русский орден — Святого Станислава — такой красивый, что я с удовольствием надела бы его сама на какой-нибудь прием в виде украшения.
  В том же году я подхватила жесточайший грипп с осложнением на легкие и поэтому не могла ходить на работу чуть ли не три недели или месяц. Когда я вернулась в госпиталь, оказалось, что там открыли новое отделение — бесплатную аптеку, в которой мне предложили место. Я проработала там два года, аптека стала моим вторым домом. Новым отделением руководили миссис Эллис, жена доктора Эллиса, и его многолетняя ассистентка и моя подруга Айлин Моррис. Я должна была помогать им и сдать для этого вступительный экзамен по фармакологии, который позволил бы мне работать в области медицины или фармакологии. Все это казалось интересным, и часы работы подходили мне — аптека закрывалась в шесть часов, и я работала то в утреннюю, то в дневную смену, так что мне стало легче справляться со своими домашними обязанностями.
  Не могу сказать, что новая деятельность нравилась мне больше, чем прежняя. У меня, наверное, было настоящее призвание — медицинской сестры, и я была бы счастлива на всю жизнь остаться ею. Впрочем, поначалу новая работа показалась мне интересной, только уж больно однообразной, и я всегда рассматривала ее как временную. С другой стороны, так приятно было находиться среди друзей. Я питала сильную привязанность и огромное уважение к миссис Эллис, одной из самых спокойных и безмятежных женщин, встретившихся мне за всю жизнь, с ласковым, даже сонным голосом и совершенно особенным чувством юмора, которое проявлялось в самые неожиданные моменты. Она была также великолепным педагогом, сочувствовала трудностям, возникающим перед учениками, и то обстоятельство, что, по ее собственному признанию, школьные примеры на деление давались ей нелегко, способствовало установлению с ней самых дружеских отношений.
  Айлин взялась обучать меня фармацевтическому делу, но, по правде говоря, она обладала избыточными для такой ученицы, как я, знаниями. Она начала не с практики, а с теории. Ни с того ни с сего с головой окунула меня в Периодическую систему элементов и витиеватые формулы производных смолы, чем привела в полное замешательство. Я, однако, выстояла, усвоила простейшие факты и, за чашкой кофе овладевая тестом Марша на содержание мышьяка, быстро двигалась вперед.
  Мы, разумеется, были любителями, но, хорошо осознавая это, проявляли большую осторожность. Само собой разумеется, день на день был не похож. Когда пациенты валили валом, мы работали, не покладая рук, без устали упаковывали лекарства, наполняя баночки и пузырьки, смешивая мази и готовя примочки.
  Поработав в госпитале с несколькими докторами, хорошо понимаешь, что медицина, как и все на свете, подвержена влиянию моды. Мода и личные пристрастия каждого медика решают все.
  — Что будем приготавливать сегодня утром?
  — О, разумеется, пять лекарств доктора Уиттика, четыре — доктора Джеймса и два — доктора Вайнера.
  Любой профан, каковым я себя считала, наивно верит, что доктор занимается пациентом строго индивидуально, подбирает самое подходящее для него средство и, исходя из этого, выписывает лекарство соответствующего состава в нужных дозах. Вскоре я заметила, что тонизирующие препараты доктора Уиттика, доктора Джеймса и доктора Вайнера не имеют ничего общего между собой и настолько же не зависят от заболевания пациента, насколько зависят от доктора. Впрочем, по зрелом размышлении, я нашла в этом резон, хотя пациент перестает при этом представляться таким значительным, каким представлялся раньше. Аптекари и фармацевты довольно высокомерны в отношении докторов: у них тоже есть своя точка зрения. Они могут считать, что рецепт доктора Джеймса отличный, не то что доктора Уиттика, но, конечно, будут выполнять все предписания. Другое дело, когда речь идет о мазях от кожных заболеваний, являющихся полной загадкой для медицины. Каламиновые примочки оказались чудодейственными для миссис Д. Однако миссис С., пришедшей с теми же жалобами, они не только не помогли, но вызвали еще большее кожное раздражение — зато ихтиоловые препараты, сильно усугубившие экзему миссис Д., привели к неожиданному успеху в случае с миссис С.; таким образом, доктору приходится экспериментировать, пока он не найдет подходящее средство. В Лондоне пациенты с кожными заболеваниями тоже имеют свои пристрастия.
  — Вы обращались в Мидлсекс? Я попробовала, и мне вовсе не помогло то, что они делали, а вот теперь, благодаря докторам университетского медицинского центра, я почти выздоровела.
  — А по-моему, — перебивает собеседница, — врачи в Мидлсексе кое-что понимают. Моя сестра долго лечилась здесь, и никакого толку, а там она забыла о болезни через два дня.
  Я все еще с глубоким возмущением вспоминаю одного дерматолога, упорного и оптимистически настроенного экспериментатора, принадлежащего к школе «надо попробовать все». Например, он решил, что необходимо смазывать рыбьим жиром грудного ребенка. Мать и все домочадцы с трудом переносили запах, исходящий от несчастного младенца. Лекарство не принесло никакой пользы, и через десять дней лечение закончилось. Это же лечение сделало парией в собственном доме и меня, поскольку невозможно, имея дело с рыбьим жиром, не распространять вокруг себя его запах.
  Довелось мне быть парией несколько раз и в 1916 году, когда в моду вошло лечить абсолютно все раны составом доктора Бипа. Эти повязки состояли из висмута и йодоформа на основе жидкого парафина. Запах йодоформа сопровождал меня в аптеке, в трамвае, дома, за обеденным столом и в кровати. Йодоформ просачивался в каждую клеточку, кончики пальцев, запястья, руки, локти, и не было никакой возможности избавиться от него, сколько я ни отмывалась. Чтобы не травмировать этим запахом домашних, я уходила обедать в кладовую. К концу войны универсальное средство доктора Бипа вышло из моды, его сменил гораздо более невинный состав, действующий не менее эффективно; пользовались также хлоркой. Извлеченная из обычной извести, смешанная с содой и другими ингредиентами, она тоже обладала запахом, пропитывающим насквозь всю одежду. И по сей день, когда до меня доносится малейший запах современных моющих средств — поскольку все современные моющие средства имеют в основе хлорку — я слабею от отчаяния. Помню, накинулась однажды на упрямого слугу, продолжавшего пользоваться таким средством:
  — Чем вы мыли раковину в кладовой? Там чудовищный запах!
  Он гордо указал мне на бутыль:
  — Первоклассное дезинфицирующее средство.
  — Здесь не госпиталь, — закричала я. — В следующий раз вы еще выстираете простыни с карболкой! Вымойте сейчас же раковину горячей водой с содой, если она у вас найдется, и выкиньте вон эту гадость!
  Я прочитала ему целую лекцию о дезинфицирующих средствах: если они уничтожают бактерий, это обычно означает, что они так же вредны для человеческой кожи, полнейшая чистота без всякой дезинфекции — это в сто раз лучше.
  — Микробы отличаются живучестью, — сказала я ему. — Слабые дезинфицирующие средства не берут сильных микробов. Они процветают даже в растворе карболки.
  Моя речь не убедила его, и он продолжал пользоваться своей ужасной смесью всякий раз, когда был уверен, что меня нет дома.
  Чтобы подготовиться к экзамену, мне, как мы договорились, надо было немножко поучиться у настоящего фармацевта. Один из главных фармацевтов Торки оказался настолько любезным, что разрешил мне приходить к нему по воскресеньям и получать нужные инструкции.
  Я явилась, смиренная и трепещущая, — я жаждала учиться.
  Впервые оказаться в аптеке по ту сторону прилавка — это своего рода открытие. Мы, любители, с предельной тщательностью наполняли пузырьки лекарствами. Если доктор прописывал больному двадцать граммов углекислого висмута, тот получал ровно двадцать граммов. Конечно, мы поступали правильно, но нет сомнений, что каждый фармацевт, оттрубивший свои пять лет и получивший диплом, знает свое дело точно так же, как хороший повар — рецепты блюд. Повар на глазок бросает все, что нужно для их изготовления, совершенно доверяя себе и ничуть не заботясь о точном соблюдении пропорций. Конечно, употребляя яды или наркотики, фармацевт действует осторожно, но безобидные вещества идут в ход без особых тонкостей. То же самое относится к красителям или придающим более приятный вкус ингредиентам. Иногда это приводит к тому, что пациент приходит обратно и жалуется, что в последний раз его лекарство было совсем другого цвета.
  — Оно всегда было темно-розовым, а не бледно-розовым.
  Или:
  — У него совсем другой вкус: мне прописывали перечно-мятную микстуру — у меня была вкусная перечно-мятная микстура, вовсе не противная, сладкая, а не эта гадость.
  Ясно, что вместо перечно-мятной настойки в микстуру влили воду с хлороформом.
  Большинство пациентов в нашем университетском госпитале, где я работала в 1918 году, были на редкость придирчивы к вкусу и цвету получаемых лекарств. Вспоминаю старую ирланд-ку, которая просунула в окошко руку со смятой полукроной и попыталась всучить мне ее, бормоча:
  — Сделайте его посильнее, дорогуша, ладно? Побольше перечно-мятной воды, вдвое крепче.
  Я вернула ей деньги, с достоинством ответив, что такими вещами мы не занимаемся, и добавила, что мы сделаем ей лекарство точно по рецепту врача. Тем не менее я добавила перечной мяты, раз уж она так хотела, поскольку это не могло принести ей никакого вреда.
  Каждый новичок в этой области, конечно, страшно боится ошибиться. Добавление ядов всегда проверяется другими фармацевтами, но даже при этом возможны опасные ситуации. Помню, как это было со мной. В тот день я готовила мази, и для одной из них налила немного фенола в крышечку от баночки, потом с величайшей предосторожностью добавила ее пипеткой, считая капли, в мазь и смешала все вместе на мраморном столике. Как только мазь была приготовлена, я положила ее в баночку, наклеила этикетку и начала готовить другую мазь. Посреди ночи я проснулась в холодном поту — я не помнила, что сделала с крышечкой, в которую налила фенол. Чем больше я думала, тем меньше могла вспомнить, что я с ней сделала: вымыла или нет. А не закрыла ли я этой крышечкой другую мазь? И чем больше я размышляла, тем тверже считала, что сделала именно так. Ясное дело, я поставила каждую баночку на свою полку, и наутро разносчик отнесет их по назначению. А в одной из них на крышке будет яд! Такой ее получит кто-то из пациентов. Испугавшись до полусмерти, не в состоянии больше выносить этого ужаса, я встала, оделась и пошла в госпиталь. Я вошла в лабораторию, минуя вестибюль, по наружной лестнице, и стала тщательно исследовать все приготовленные мною мази. По сей день не знаю, показалось мне или нет, но в одной баночке мне почудился запах фенола. Я сняла верхний слой мази и успокоилась: теперь все в порядке. Потом закрыла баночку, пошла домой и снова легла в постель.
  Вообще говоря, отнюдь не только новички делают ошибки в фармакопее. Они-то всегда очень нервничают и все время советуются. Наиболее тяжелые отравления ядами происходят именно в тех случаях, когда лекарства изготовляют самые опытные специалисты, чересчур уверенные в себе. Они так хорошо знают свое дело, так овладели им, что в один «прекрасный» момент, погрузившись, скажем, в свои переживания, делают ошибку. В результате такой ошибки пострадал внук моего друга. Ребенок был болен, пришел доктор и выписал рецепт, который отнесли в аптеку фармацевту. Ребенку дали лекарство. После полудня бабушке не понравился вид внука; она сказала няне:
  — Может быть, что-то неладное с лекарством? После второй дозы она забеспокоилась еще сильнее.
  — Что-то здесь не так, — повторила она и послала за доктором; он бросил взгляд на ребенка, исследовал лекарство и предпринял экстренные меры. Дети очень тяжело переносят опий и его производные. Фармацевт ошибся: он довольно солидно переборщил с дозой. Как он горевал, несчастный! К тому времени он проработал в этой фирме четырнадцать лет и славился как самый осторожный и достойный доверия фармацевт. Пример показывает, что такое может случиться с каждым.
  Проходя по воскресеньям курс фармацевтической подготовки, я столкнулась с некоторыми проблемами. От абитуриентов требовалось знание двух систем измерения — английской и метрической. Мой наставник учил меня, как производить метрические измерения. Кроме него, ни английские аптекари, ни английские доктора понятия о них не имели. Один из наших госпитальных врачей так никогда и не уразумел, что обозначает 0,1, и мог спросить:
  — А теперь скажите мне наконец, это однопроцентный или стопроцентный раствор?
  Большая опасность метрической системы состоит в том, что вы случайно можете нанести десятикратный вред.
  Однажды я получила задание приготовить свечи — средство, которым в больнице пользовались не так уж часто, но считалось, что для прохождения экзамена я должна знать метод их изготовления. Занятие довольно замысловатое, в особенности приготовление масла какао, составляющего основу этой разновидности лекарственных форм. Трудность состоит в том, что если масло слишком горячее, оно не застывает в нужный момент, а если слишком холодное, то, застывая, принимает неправильную форму. Мистер Р., фармацевт, лично продемонстрировал мне в деталях всю процедуру обращения с маслом какао, а потом отмерил этот компонент с точностью до миллиграмма. Он показал мне, как в соответствующий момент надо вылепить свечи, поместить их в коробочку и снабдить ее ярлыком, мол, то-то и то-то в дозировке ноль ноль один. Потом он ушел заниматься другими делами, но я чувствовала беспокойство, потому что была убеждена, что он сделал десятипроцентные свечи, то есть, пропорция медикамента к маслу какао в этом лекарстве составляет не одну сотую грамма, а одну десятую. Я пересчитала дозу еще раз — да, он сделал вычисления неправильно. Но что же должен делать в таком случае новичок? Я только начинала, а он был опытнейшим фармацевтом города. Я не могла сказать ему: «Мистер Р., вы ошиблись».
  Мистер Р. принадлежал к тому типу людей, которые вообще не могут ошибиться, в особенности на глазах учеников. Я как раз размышляла об этом, когда, проходя мимо, он бросил мне:
  — Когда свечи застынут, упакуйте их и положите в шкаф. Они могут пригодиться.
  Положение усугублялось. Я не могла положить эти свечи в шкаф. Они представляли собой большую опасность. Конечно, когда вредное лекарство вводится в прямую кишку, это не так опасно, но все же… Что же делать? Я была совершенно уверена, что последует ответ: «Все абсолютно правильно. Я как-никак в этом деле собаку съел».
  Оставался только один выход. Прямо перед тем как свечи уже застыли, я «поскользнулась», «потеряла равновесие», уронила свечи на пол и что есть силы наступила на них ногой.
  — Мистер Р., — сказала я, — извините меня, я страшно виновата, но я уронила свечи и наступила на них ногой.
  — О, какая досада, какая досада, — рассердился он. — Эта, кажется, еще годится. — Он подобрал одну, которая уцелела под моими каблуками.
  — Она грязная, — твердо сказала я, без лишних слов выбросила все в мусорную корзину и повторила: — Извините меня, пожалуйста.
  — Ничего, не беспокойтесь, — раздраженно ответил мистер Р., — ничего-ничего, — и ласково обнял меня за плечи. Он чересчур увлекался такой манерой обращения — то обнимет за плечи, то похлопает по спинке, тронет за локоток, а то и коснется щеки. Я не могла резко протестовать, потому что должна была учиться у него, но старалась держаться как можно более холодно и обыкновенно делала так, чтобы во время занятий присутствовал еще кто-нибудь из фармацевтов.
  Странным он был человеком, доктор Р. Однажды, может быть, стараясь произвести на меня впечатление, вытащил из кармана комочек темного цвета и показал мне его со словами:
  — Знаете, что это такое?
  — Нет, — ответила я.
  — Это кураре, — заметил доктор. — Вам известно, что это такое?
  Я ответила, что в книгах читала о кураре.
  — Интересная штука, — сказал доктор, — очень интересная. Если он попадает в рот, то не приносит никакого вреда. Но стоит ему проникнуть в кровь — вызывает мгновенный паралич и смерть. Именно им отравляли стрелы. А вы знаете, почему я ношу его в кармане?
  — Нет, — ответила я, — не имею ни малейшего представления. «Вот уж глупость», — подумала я про себя, но удержалась и ничего не добавила.
  — Что ж, — сказал он задумчиво, — наверное, дело в том, что это дает мне ощущение силы.
  Тогда я взглянула на него. Это был маленький смешной круглый человечек, похожий на малиновку, с крошечным красным лицом. В данный момент он просто лучился чувством детского восторга.
  Вскоре после этого мое обучение закончилось, но я часто думала потом о мистере Р. Он поразил меня и, несмотря на вид херувима, показался весьма опасным человеком. Он застрял в моей памяти надолго и оставался со мной до того момента, когда у меня в голове созрел замысел книги «Конь бледный». А было это через пятьдесят лет.
  Глава третья
  Работая в аптеке, я впервые начала задумываться о том, чтобы написать детективный роман; я не забывала о нем с того достопамятного спора, который возник между мною и Мэдж, и условия, в которых я оказалась на новой работе, как нельзя более способствовали осуществлению моего желания. В отличие от ухода за больными в бытность мою медицинской сестрой, когда я была занята постоянно, работа в аптеке носила шквальный характер: буря сменялась полным затишьем. Иногда я бездельничала в одиночестве всю вторую половину дня. Убедившись, что все заказанные лекарства готовы и лежат в соответствующих шкафах, я получала полную свободу делать все, что угодно, важно было лишь оставаться на рабочем месте.
  Мне предстояло решить, на каком типе детективной интриги остановиться. Может быть, потому что меня со всех сторон окружали яды, я выбрала смерть в результате отравления. Мне показалось, что в таком сюжете заложены неисчерпаемые возможности. Прикинула эту идею и так и этак и нашла ее плодотворной. Потом я стала выбирать героев драмы. Кто будет отравлен? И кто отравит его или ее? Когда? Где? Как? Почему? И все прочее. Из-за способа, которым совершается убийство, я представляю его себе как intime, — так сказать, внутрисемейное. Разумеется, нужен детектив. В то время я полностью находилась под влиянием Шерлока Холмса — сыщиков я представляла себе именно так.
  Каким же быть моему детективу? Ведь нельзя, чтобы он походил на Шерлока Холмса, надо придумать собственного и к нему приставить друга, чтобы он оттенял достоинства сыщика (вроде козла отпущения), — это как раз не очень трудно. Дальше. Кого убивать? Муж убивает жену — самый распространенный вид убийства. Конечно, можно придумать невероятный мотив преступления, но это неубедительно с художественной точки зрения.
  Самое главное в хорошей детективной интриге состоит в том, что с самого начала ясно, кто убийца; однако по ходу дела выясняется, что это не так уж очевидно и что, скорее всего, подозреваемый невиновен; хотя на самом деле все-таки именно он совершил преступление. Тут я окончательно запуталась и встала из-за стола, чтобы приготовить еще парочку бутылочек гипохлорида и освободить себе завтрашний день.
  Некоторое время я продолжала проигрывать в уме свою идею. Стали появляться некоторые кусочки текста. Теперь я уже представляла себе убийцу. У него был довольно зловещий вид: черная борода, казавшаяся мне тогда точной приметой темной личности. Среди наших соседей, недавно поселившихся рядом, были как раз муж с черной бородой и жена, гораздо старше него и очень богатая. Это, подумала я, может явиться основой. Некоторое время я раздумывала над этим. Допустим. Нет, все же не то, удовлетворения нет. Муж, о котором я говорю, по моему глубокому убеждению, мухи бы никогда не обидел. Я оставила эту пару в покое и решила раз и навсегда, что никогда не следует списывать своих героев с реально существующих людей — надо придумывать их самой. Случайно встретившийся в трамвае, поезде или ресторане человек может навести на свежую мысль, а дальше фантазируй по собственному разумению.
  И как будто специально на следующий же день, в трамвае, я увидела именно то, что хотела: человек с черной бородой по соседству с весьма пожилой леди, стрекотавшей как сорока. Не думаю, чтобы мне подошла она, но он — лучше не придумаешь! А позади них сидела полная энергичная дама, громким голосом рассуждавшая о луковицах для весенней посадки. Ее внешность тоже понравилась мне. Может быть, это как раз то, что мне нужно? Я наблюдала за всей троицей, пока они не вышли из трамвая, и, ни на секунду не переставая думать о них, шла по Бартон-роуд, бормоча себе под нос, точь-в-точь как во времена Котят.
  Вскоре будущие образы предстали передо мной как живые. Среди них оказалась полная женщина — я знала даже, как ее зовут, — Эвелин. Скорее всего, бедная родственница, жена садовника, компаньонка, — может быть, экономка? Короче говоря, с ней все ясно — беру ее. А вот чернобородый мужчина, о котором я по-прежнему мало знала, разве то, что у него черная борода… этого, может быть, и недостаточно… или как раз достаточно? Да, может быть, и достаточно, ведь читатель увидит его со стороны и, следовательно, увидит только то, что он хочет показать, — а не то, что он есть на самом деле: это уже само по себе дает ключ. Старая женщина будет убита не из-за своего характера, а из-за денег, так что подробности о ней не столь уж важны. Теперь я быстро стала вводить все новых и новых персонажей. Сына? Дочь? Может быть, племянника? Подозреваемых должно быть как можно больше. Семья постепенно прорисовывалась. Я оставила ее и начала размышлять о детективе.
  Каким быть моему детективу? Я перебрала всех сыщиков, знакомых мне из книг. Конечно, несравненный Шерлок Холмс — с ним тягаться не пристало. Потом Арсен Люпен — преступник или сыщик? В любом случае, он не в моем духе. Оставался еще молодой журналист из «Тайны желтой комнаты» — Рулетабиль — такого мне хотелось бы сочинить; кого-нибудь нового, какого еще не бывало. Что же мне делать? Может быть, студент? Слишком трудно. Ученый? Но что я знаю об ученых? Потом я вспомнила о наших бельгийских беженцах. В торском приходе была целая колония бельгийских беженцев. Вначале всех просто захлестнула волна сострадания и любви к ним. Им обставляли дома, улучшая условия жизни, делая все возможное, чтобы облегчить их существование. Позже возникла типичная реакция, когда показалось, что бельгийцы недостаточно благодарны за все, что для них делали, и без конца жалуются. Никому не приходило в голову, как неуютно этим бедным людям, оказавшимся в чужой стране, где почти никто не говорил на их языке. В подавляющем большинстве они представляли собой недоверчивых крестьян, которым меньше всего на свете хотелось оказаться приглашенными на чашку чая или чтобы нежданные гости свалились им на голову; они предпочитали, чтобы их оставили в покое, предоставили самим себе: хотели накопить денег и устроить садик соответственно своим вкусам и традициям.
  «Почему бы моему детективу не стать бельгийцем?» — подумала я. Среди беженцев можно было встретить кого угодно. Как насчет бывшего полицейского офицера? В отставке. Не слишком молодого. Какую же я ошибку совершила тогда! В результате моему сыщику теперь перевалило за сто лет.
  Короче говоря, я остановилась на сыщике-бельгийце. Пусть теперь дозревает сам. Может статься, он был когда-то инспектором полиции и, следовательно, кое-что смыслил в преступлениях. «Педантичный и очень аккуратный», — подумала я во время уборки своей комнаты, заваленной разными разностями. Аккуратный маленький человечек, постоянно наводящий порядок, он кладет все на место, предпочитает квадратные предметы круглым. И очень умный — у него есть маленькие серые клеточки в голове — хорошее выражение, я обязательно должна использовать его — да, маленькие серые клеточки. И у него должно быть звучное имя — как у членов семьи Шерлока Холмса. Ведь как звали брата Шерлока? Майкрофт Холмс.
  Не назвать ли маленького человечка Геркулесом? Маленький человечек по имени Геркулес. Имя хорошее. Труднее придумать фамилию. Не знаю, почему я остановилась на фамилии Пуаро — вычитала, услышала где-нибудь или просто эта фамилия родилась у меня в голове — но родилась. Однако он стал не Геркулесом, а Эркюлем — Эркюль Пуаро. Вот теперь, слава тебе Господи, все устроилось.
  Оставалось дать имена и фамилии другим, но это уже не так важно. Альфред Инглторп — как раз то, что нужно: прекрасно подойдет к черной бороде. Муж и жена — очаровательная — совершенно чужие друг другу. А теперь разветвления — ложные ключи, направления, уводящие в сторону. Как все начинающие писатели, я втиснула слишком много сюжетных линий в одну книгу. История покрылась таким густым туманом, что стало трудно не только догадаться, как все произошло, но и просто читать.
  В свободное время у меня в голове вертелись кусочки детективного романа. Начало в общем уже сложилось, конец тоже прояснился, но в середине зияли бреши: Эркюля Пуаро удалось ввести в повествование самым естественным и правдоподобным образом. Но должны появиться основания и для ввода других персонажей. Тут царила полная неразбериха.
  Я бродила по дому с отсутствующим видом. Мама спрашивала, почему я не отвечаю на вопросы, а если отвечаю, то невпопад. Я все время путала петли в бабушкином вязании; у меня вылетели из головы все дела, которые я собиралась сделать; я писала на конвертах неправильные адреса. Наконец наступил момент, когда я почувствовала, что могу начать писать. Я посвятила маму в свои намерения. Мама, как обычно, проявила полную уверенность в том, что ее дочери могут все, что захотят.
  — О-о-о? — сказала она. — Детективный роман? Чудесное развлечение для тебя, не правда ли? Когда ты начнешь?
  Я сумела выкроить время, хотя это было нелегко. У меня все еще хранилась старая пишущая машинка Мэдж, и я начала упражняться на ней, перепечатывая каждую главу, написанную от руки. В те времена я писала от руки лучше, разборчивым почерком, так что прочесть рукопись не составило бы никакого труда. Новое усилие, требовавшееся для освоения машинки, увлекло меня. До какого-то момента я получала от этого удовольствие. Но в то же время очень устала и пребывала в дурном настроении. Когда я пишу, это всегда так. Кроме того, когда я оказалась в гуще описываемых мною событий, они стали командовать мною, а не я ими. Тут как раз мама выступила с хорошим предложением:
  — Сколько ты уже написала? — спросила она.
  — Примерно половину.
  — Знаешь, я думаю, что, если ты действительно хочешь закончить, тебе следует заняться этим во время отпуска.
  — Я так и хотела.
  — Да, но мне кажется, что тебе следовало бы уехать на это время из дома, чтобы тебе никто не мешал.
  Я подумала: «Пятнадцать дней совершенного покоя. Это действительно было бы потрясающе».
  — Куда ты хочешь поехать? — спросила мама. — В Дартмур?
  — Да, — ответила я в восторге от этого предложения, — Дартмур — именно то, что надо.
  И я поехала в Дартмур. Я заказала себе комнату в Хэй-Тор, в отеле «Мурланд», огромном, печальном, с множеством комнат. Постояльцев почти не было. Не думаю, что я хотя бы раз поговорила с кем-нибудь — это отвлекло бы мое внимание. В поте лица я трудилась по утрам и писала до тех пор, пока не онемеет рука. После обеда, который совмещала с чтением, я отправлялась на двухчасовую прогулку в вересковые заросли. Думаю, в те дни я по-настоящему полюбила их. Я полюбила холмы, пустоши и дикую природу вдали от дорог. Все, кто приезжал в эти места — конечно, в военное время таких было немного, — толпились вокруг Хэй-Тор. Я же, наоборот, несколько раз уходила гулять одна, далеко от всякого жилья. Гуляя, я бормотала себе под нос следующую главу, которую предстояло написать; говорила то за Джона — с Мэри, то за Мэри — с Джоном, то за Эвелин — с ее слугой и так далее. Я приходила в страшное возбуждение. Возвращалась домой, ужинала, замертво падала в постель и спала двенадцать часов подряд. На следующее утро вставала, хваталась за перо и снова писала все утро до полного изнеможения.
  В течение своего двухнедельного отпуска я почти кончила вторую половину книги. Конечно, до завершения было еще далеко. Потом мне пришлось переписать большую часть — в особенности явно перегруженную середину. Но в конце концов я закончила роман и была более или менее удовлетворена им. Он получился в общих чертах таким, как я его задумала. Я видела, что он мог бы стать намного лучше, но не понимала, как добиться этого, и поэтому оставила все как есть. Я написала заново несколько совершенно ходульных сцен между Мэри и ее мужем Джоном, которые стали чужими друг другу из-за совершенного пустяка, и решила в конце помирить их друг с другом, чтобы оживить книгу любовным мотивом. Любовные мотивы в детективном романе всегда навевали на меня беспробудную скуку и, как я чувствовала, были принадлежностью романтической литературы. Любовь, на мой взгляд, не совмещалась с чисто логическими умозаключениями, характерными для детективного жанра. Но в те времена в детективных романах обязательно присутствовала любовная линия. Я сделала все, что было в моих силах, для Джона и Мэри, но они остались довольно жалкими созданиями. Затем мой роман перепечатала профессиональная машинистка, и, решив наконец, что больше уже ничего не могу сделать, я отправила его в издательство «Ходдер и Стафтон», откуда мне его и возвратили. Это был полный отказ, простой и ясный, без всяких комментариев. Я нисколько не удивилась — на успех я и не рассчитывала. Но тем не менее немедленно отослала роман в другое издательство.
  Глава четвертая
  Арчи снова получил разрешение на отпуск. Мы не виделись почти два года и на этот раз провели время очень счастливо. В нашем распоряжении оказалась целая неделя, и мы отправились в Нью-Форест. Стояла осень, все кругом было усыпано разноцветными осенними листьями. Арчи не так нервничал, и мы оба уже меньше трепетали перед будущим. Мы гуляли по лесу, и между нами возникло чувство товарищества, дотоле не испытанное. Он признался, что всегда мечтал пойти по указателю «Ничейная земля» на придорожном столбе. Мы пошли по тропинке, ведущей от этого столба в «Ничейную землю». Затерянная в лесу тропинка привела в сад, где было полно яблоневых деревьев. Там оказалась какая-то женщина, и мы спросили ее, можно ли купить немножко яблок.
  — Покупать не надо, мои дорогие, — ответила она. — Берите, ради бога, сколько хотите. Вижу, ваш муж — военный летчик, и мой сын тоже служил в воздушном флоте, его убили. Идите и берите сколько вашей душе угодно, сколько можете съесть и унести.
  Счастливые, мы бродили по саду и ели яблоки, а потом вернулись в лес и сели на ствол упавшего дерева. Моросил дождь, и мы были счастливы. Я не говорила ни о госпитале, ни о моей работе, а Арчи не рассказывал ничего о Франции, только намекнул, что, может, скоро мы снова будем вместе.
  Я рассказала ему о своей книге, и он прочитал ее — Арчи очень понравился роман; у меня прекрасно получилось, отозвался он. В воздушном флоте, сказал Арчи, у него есть друг, бывший директор издательства «Мисен». Если книгу снова возвратят, он пришлет мне письмо от друга, и я смогу отправить рукопись в «Мисен» с этим письмом.
  Так что следующий отказ на «Таинственное преступление в Стайлсе» я получила из мисеновского издательства; конечно, из уважения к директору оттуда мне ответили гораздо любезнее. Они держали рукопись дольше, кажется, около полугода, — но хотя, писали они, работа представляется им очень интересной и содержит немало находок, их издательство, к сожалению, работает в несколько ином направлении.
  Думаю, на самом деле, они нашли роман ужасным.
  Забыла, куда я посылала его еще, но он снова вернулся ко мне. Теперь я, пожалуй, уже потеряла надежду. «Бодли Хед» Джона Лейна недавно издало два-три полицейских романа — как видно, запустили новую серию. Я подумала: пошлю-ка я им. Запаковала рукопись, отправила ее туда и забыла о ней.
  Потом вдруг произошло нечто совершенно неожиданное. Арчи получил назначение в Лондон, в Министерство военно-воздушных сил. Война длилась уже так долго — почти пять лет, и я настолько привыкла к своему образу жизни: госпиталь — дом, что даже представить себе не могла ничего иного. Мысль, что можно жить по-другому, вызвала у меня шок.
  Я поехала в Лондон. Мы поселились в отеле, и я начала искать меблированную квартиру. По своей наивности мы начали с грандиозных планов, но скоро спустились с небес на землю. Шла война.
  В конце концов мы набрели на две возможности. Одна квартира находилась в районе Вест Хэмпстед и принадлежала мисс Танке: это имя застряло у меня в голове прочно. Она отнеслась к нам очень подозрительно, без конца спрашивала, достаточно ли мы аккуратны, — молодым ведь так редко свойственна аккуратность, а у нее и своих дел по горло. Квартирка, маленькая и очень симпатичная, стоила три с половиной гинеи в неделю. Другая, которую мы присмотрели, находилась в Сент-Джон Вуд — Нортвик-террас, рядом с Майда Вейл (теперь снесенным районом). Квартира располагалась на втором этаже большого старомодного дома с огромными комнатами, которых было, правда, две, а не три, обставленными потрепанной, но очень симпатичной, обитой кретоном мебелью; дом стоял в саду. И стоило все это, что очень важно, не три с половиной, а две с половиной гинеи в неделю. Мы остановили свой выбор на ней. Я возвратилась домой паковать вещи. Бабушка плакала, мама сдерживала слезы. Она сказала:
  — Дорогая, у тебя начинается новая жизнь, с мужем, и я надеюсь, что все у вас будет хорошо.
  — Если кровати деревянные, — сказала Бабушка, — не забудь проверить, нет ли там клопов.
  Я вернулась в Лондон, и мы с Арчи поселились в доме номер 5 по Нортвик-террас. У нас были микроскопические кухонька и ванная, я собиралась понемногу начинать готовить. На первых порах с нами жил ординарец Арчи, Бартлет, — воплощение совершенства. В свое время он служил лакеем в герцогском доме и оказался под началом Арчи только из-за разразившейся войны; преданный полковнику, как он всегда уважительно величал Арчи, всей душой, он рассказывал мне длинные истории о храбрости Арчи, доказывая, какой он важный, умный и какие замечательные у него заслуги.
  Самым ужасным из многочисленных недостатков нашей квартиры являлось плачевное состояние кроватей, с вздыбленными пружинами матрацев — до сих пор не могу взять в толк, как можно довести кровать до такого состояния. Но мы были там счастливы; я планировала научиться стенографии и бухгалтерии и заполнять дни этими занятиями. До свидания, Эшфилд, началась моя новая, замужняя жизнь.
  Одним из главных достоинств дома номер 5 по Нортвик-террас была миссис Вудс. Думаю, мы предпочли квартиру в Нортвике квартире в Хэмпстеде в основном из-за нее. Она хозяйничала на цокольном этаже, кругленькая, веселая, уютная женщина. У нее была красавица дочь, работавшая в лавке напротив, и муж-невидимка. Миссис Вудс присматривала за всем домом, и если располагалась к жильцам, то брала их на свое попечение. От миссис Вудс я получила много полезных, совершенно новых сведений, помогавших мне делать покупки.
  — Торговец рыбой снова надул вас, дорогая, — говорила она, — эта рыба несвежая. Вы не щупали ее, как я вас учила. Вы должны потрогать ее, посмотреть, какие у нее глаза, и ткнуть в них.
  Я с сомнением посмотрела на рыбу; тыкать ее в глаза обозначает, по-моему, посягать на ее свободу.
  — Не забывайте про хвост — это тоже очень важно. Дерните рыбу за хвост и проверьте, твердый он или мягкий. А теперь апельсины. Я знаю, что вы любите апельсины, но за такие деньги?! Их просто обдали кипятком, чтобы они выглядели свежее. Из этого апельсина вы не выдавите ни капли сока.
  Большим событием нашей с миссис Вудс жизни стал первый паек, полученный Арчи. Появился огромный кусок мяса, самый большой, какой я видела с начала войны. По его форме, по тому, как он отрублен, нельзя было понять, какая это часть: вырезка, антрекот или филе; по-видимому, мясник военно-воздушных сил принимал во внимание исключительно вес. Так или иначе, но это было самое прекрасное зрелище за последние годы. Я положила мясо на стол, и мы с миссис Вудс стали, любуясь, ходить вокруг. О том, чтобы зажаривать его в моей жалкой духовке, не могло быть и речи; миссис Вудс милостиво согласилась зажарить его для меня.
  — Кусок такой большой, что вы сможете отрезать от него и для себя, — заметила я в знак благодарности.
  — Очень любезно с вашей стороны. От мяса не отказываются. С бакалеей-то легче. Мой кузен Боб работает в бакалее, он все нам дает — бери сколько хочешь сахара, масла и маргарина.
  Впервые я до конца осознала золотое правило жизни, ее неукоснительный закон: все зависит от того, знаете ли вы нужных людей. От открытого непотизма Востока до слегка замаскированного непотизма Запада, не говоря уж о «старых клубных приятелях», — вся система стоит на этом. Прошу заметить, я не утверждаю, что, усвоив этот закон, вы получаете рецепт достижения полного успеха. Фредди Такой-то получает высокооплачиваемую работу, потому что его дядя знаком с одним из директоров фирмы. Итак, Фредди получает толчок для своей карьеры. Но если Фредди никуда не годится, его потихонечку уберут, несмотря на родственные связи и дружеские симпатии; потом, если повезет, он может снова наткнуться на какого-нибудь кузена или друга, но в конце концов окажется на том месте, которого заслуживает.
  Что касается мяса и вообще всяких роскошеств военного времени, то, конечно, богатые имели некоторые преимущества, но в целом, мне кажется, в лучшем положении находился рабочий люд, потому что почти у каждого оказывался брат, друг, зять или еще кто-нибудь крайне полезный, работавший в молочной, в бакалее им где-нибудь еще. Насколько я могу судить, к мясникам это не относилось, но все бакалейщики были связаны между собой тесными узами братства. Я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь придерживался лимитов. Все брали положенное, но при этом никогда не отказывались от лишнего фунта масла или баночки варенья, совершенно не ощущая, что поступают не вполне честно. Дело семейное. Ясно, что Боб должен позаботиться прежде всего о своей семье. И потому миссис Вудс всегда могла угостить нас всякой всячиной.
  Наше первое мясное блюдо было событием первостатейной важности. Не думаю, что мясо получилось таким уж нежным или вкусным, но в молодости зубы крепкие, и это было самое вкусное из всего, что я съела за долгое время. Арчи, разумеется, был удивлен моей страстью вкусно поесть.
  — Ничего выдающегося, — сказал он.
  — Ничего выдающегося?! — переспросила я. — Самое выдающееся! За последние три года.
  Миссис Вудс готовила для нас так называемую «серьезную» еду. Я занималась более легкими блюдами, ужином. Конечно, как и большинство девушек, я ходила на курсы кулинарии, но когда вы начинаете стряпать сами, выясняется, что от них мало проку. Единственный учитель — практика. В Эшфилде мне приходилось печь пироги с вареньем или жарить бифштексы, но сейчас это мое умение вряд ли могло пригодиться. Зато муниципальные кухни, открытые в разных кварталах, — это уже дело. Там можно было заказать все, что хотите, и вам привозили готовые блюда, вкусные, но довольно однообразные. Впрочем, ими легко заполнялись хозяйственные бреши. Существовали и муниципальные «суповые», с которых мы начали. Арчи называл супы оттуда «песочно-каменными», они напоминали русский анекдот, пересказанный Стивеном Ликоком: «Возьмите песок и камни и взбейте их, чтобы получился торт», — вот примерно такие были супы. Случайно я оказалась большой специалисткой по суфле. Сначала я не знала, что Арчи на нервной почве страдает диспепсией. Часто он возвращался вечером домой и вообще не мог взять в рот ничего; я огорчалась, так как очень гордилась приготовленным мною сырным суфле.
  У каждого есть свои убеждения относительно пищи, которую следует употреблять во время болезни. Но идеи Арчи казались мне из ряда вон выходящими. Вот он лежит на кровати, издавая громкие стоны. И вдруг говорит:
  — Думаю, сейчас хорошо пошла бы патока или сахарный сироп. Ты можешь сделать мне что-нибудь в этом роде? — и я старалась изо всех сил.
  Чтобы занять себя в течение дня, я начала заниматься стенографией и бухгалтерским делом. Как теперь всем известно из бесчисленных статей в воскресных газетах, молодые жены постоянно страдают от одиночества. Меня удивляет, что молодые жены почему-то не задумывались об этом перед вступлением в брак. Мужья работают, их нет дома целый день — и женщина, выйдя замуж, попадает в совершенно другую обстановку. Она должна начинать жизнь сначала, заводить новых знакомых и друзей, находить себе занятие. До войны у меня было в Лондоне очень много друзей, но теперь их всех раскидало по белу свету. Нэн Уотс (теперь Поллок) по-прежнему жила в Лондоне, однако я чувствовала некоторую робость в общении с ней. Звучит глупо, и на самом деле это было глупо, но никто не станет отрицать, что разница в имущественном положении отдаляет людей друг от друга. Дело не в снобизме или социальном положении; речь идет о том, можете ли вы позволить себе вести такой же образ жизни, как ваш друг. Если ваши друзья богаты, а вы — бедны, ситуация становится затруднительной.
  Я и в самом деле была немного одинока. Я скучала по госпиталю и друзьям, ежедневным встречам с ними, мне не хватало моего дома, но я отлично понимала, что это неизбежно. Не обязательно водить компании каждый день — компании затягивают, растут и в один прекрасный момент, оплетая вас как плющ, душат. Я получала удовольствие от стенографии и бухгалтерии. Если в стенографии я испытывала унижение от того, что четырнадцати— и пятнадцатилетние девочки легко опережали меня, то в бухгалтерии чувствовала себя как рыба в воде, и это было приятно.
  
  Однажды, во время занятий в коммерческой школе, которую я посещала, учитель прервал урок, вышел из класса, а потом вернулся и сказал:
  — На сегодня вы свободны. Война кончилась!
  Мы не поверили своим ушам. Ничто не предвещало такого скорого исхода, война грозила длиться еще, по крайней мере, полгода или год. Наши позиции во Франции ничуть не изменились. Каждый день то завоевывали, то снова отдавали несколько квадратных метров территории.
  Я вышла на улицу совершенно ошеломленная. И здесь меня поджидало самое невероятное зрелище. До сих пор вспоминаю его даже с каким-то страхом. Повсюду на улицах танцевали женщины. Англичанки не слишком склонны к уличным танцам, танцевать на улице гораздо свойственнее Парижу и француженкам. Но вот они танцуют, скользят по мостовой, даже прыгают — какая-то оргия радости; в этом диком возбуждении заключалось почти грубое наслаждение. Страшноватое впечатление. Если бы возле этих женщин появились немцы, женщины наверняка разорвали бы их на куски. Некоторые, помнится, шатались и вопили. Я пришла домой и застала там Арчи, который уже вернулся из министерства.
  — Вот такие дела, — сказал он в своей обычной спокойной и сухой манере.
  — Ты мог предположить, что все кончится так быстро? — спросила я.
  — Слухи ходили, но нам запретили говорить об этом. А теперь, — сказал он, — надо решать, что делать дальше.
  — Что значит «дальше»?
  — Я думаю, самое правильное будет теперь уйти из воздушного флота.
  — Ты действительно собираешься покинуть авиацию? — изумилась я.
  — Там у меня нет будущего. Ты должна понять это. Там не может быть никакого будущего. Я годами буду сидеть на той же должности.
  — Что же ты собираешься делать?
  — Работать в Сити. Всегда хотел этого. И у меня есть пара предложений.
  Я всегда испытывала восхищение практической сметкой Арчи. Он воспринимал все без малейшего удивления, спокойно взвешивал все своим, надо сказать, быстрым умом, переворачивал страницу и начинал новую.
  Какое-то время жизнь текла по-прежнему. Арчи каждый день ходил в свое министерство. Восхитительный Бартлет демобилизовался. Полагаю, герцоги и графы проявили рвение, чтобы вернуть себе своих слуг. Вместо Бартлета появился некто по имени Верралл. Наверное, он старался изо всех сил, но ничего не умел, был совершенно необучен, и мне никогда не приходилось видеть настолько жирной, замызганной и грязной посуды, а также серебра — ножей и вилок. Я была по-настоящему рада, когда он наконец выправил свои демобилизационные документы.
  Иногда Арчи освобождался, и мы ехали в Торки. Там я впервые испытала приступ слабости и какого-то общего отчаяния. В то же время, это были не колики, как я подумала сначала. То был первый признак, что я жду ребенка.
  Я пришла в восторг. Всегда уверенная в том, что дети появляются почти автоматически, после каждого отпуска Арчи я испытывала глубокое разочарование, не обнаруживая никаких обнадеживающих симптомов, и в этот раз уже и не ждала ничего. Я пошла к доктору — наш старый доктор Пауэл уже не практиковал, так что нужно было выбрать другого. Не хотелось обращаться ни к одному из наших госпитальных докторов, так как я слишком хорошо знала и их самих, и их методы. Вместо этого я обратилась к жизнерадостному доктору под довольно зловещей фамилией Стабб.
  В его прехорошенькую жену Монти был влюблен с девятилетнего возраста.
  — Я назвал своего кролика, — объяснял он тогда, — Гертрудой Хантли, потому что она самая красивая.
  Гертруда Хантли, впоследствии Стабб, была достаточно добра, чтобы выказать себя польщенной и поблагодарить за оказанную ей честь.
  Доктор Стабб сказал, что я, судя по всему, женщина здоровая и он не предвидит никаких осложнений — это было воспринято с полным доверием, и всякая суета прекратилась. Не могу не отметить, что в мое время не было никаких клиник для беременных, куда вас непременно таскают не реже, чем раз в два месяца. Лично я считаю: без них здоровье будущих матерей было в большей безопасности. Единственное, что рекомендовал доктор Стабб, это чтобы я показалась ему или какому-нибудь лондонскому врачу за пару месяцев до родов: следовало убедиться, что все идет нормально. Он предупредил, что какое-то время меня будет по-прежнему тошнить по утрам, но по истечении трех месяцев все пройдет. В этом, вынуждена признать с огорчением, он ошибся. Приступы утренней тошноты у меня так и не прекратились до самого конца беременности. И недомогание это не ограничивалось лишь утренними часами. Меня тошнило пять-шесть раз на дню, что весьма осложняло нашу жизнь в Лондоне. Молодая женщина испытывает страшную неловкость, когда из-за очередного приступа приходится выскакивать из автобуса, в который она, бывает, только что не без труда протиснулась, и срочно искать ближайшую сточную канаву. Но ничего с этим не поделаешь. К счастью, тогда никому не приходило в голову пичкать вас талидомидами. Просто все знали, что есть женщины, у которых беременность сопровождается мучительной тошнотой. Миссис Вудс, как всегда осведомленная во всем, что касается рождений и смертей, сказала:
  — Ну, милая, если хочешь знать мое мнение, у тебя будет девочка. Тошнота — это девочки. От мальчиков бывают головокружения и обмороки. Лучше пусть тошнит.
  Я, разумеется, не считала, что «лучше пусть тошнит». Мне казалось гораздо интереснее упасть в обморок. Арчи, который терпеть не мог больных и, если кто-нибудь заболевал, всегда норовил потихоньку улизнуть из дома под предлогом того, что «не хочет мешать и беспокоить», на сей раз был на удивление заботлив. Чего только он не придумывал, чтобы развеселить меня! Как-то притащил лобстера — по тем временам весьма дорогое удовольствие — и, чтобы сделать мне сюрприз, положил его на кровать. Как сейчас помню, когда я вошла и увидела у себя на подушке лобстера с причудливой головой, хвостом и огромными усами, я хохотала до упаду. Мы устроили чудесный ужин. И хоть очень скоро весь съеденный мною лобстер отправился в таз, я получила удовольствие, по крайней мере, в момент, когда смаковала его. Арчи был настолько благороден, что сам разводил для меня «Бенджерз фуд», который я потребляла по рекомендации миссис Вудс как пищу, имеющую больше шансов задержаться в желудке. Помню обиженное выражение лица Арчи, когда он приготовил мне бенджеровскую кашку, охладил, и я, попробовав, похвалила: «На сей раз все превосходно, никаких комков», — а через полчаса со мной случилось привычное несчастье.
  — Послушай, — оскорбленно заметил Арчи, — какой смысл мне все это готовить? С тем же успехом ты можешь вообще не есть.
  По невежеству мне казалось, что постоянные рвоты опасны для нашего будущего ребенка — он ведь мог умереть от голода. Ничего подобного! Несмотря на то что меня рвало до самого последнего дня, я произвела на свет здоровую девочку весом три килограмма восемьсот пятьдесят граммов, а сама, хоть, казалось, не могла удержать в себе ни крошки съеденного, набрала все же больше, чем потеряла потом при родах. Все это напоминало мне девятимесячное морское путешествие — к ним я за всю жизнь так и не приспособилась. Когда Розалинда родилась, я увидела склонившихся надо мной доктора и медсестру и услышала, как доктор сказал: «Ну вот, у вас дочь, все в порядке», а медсестра сладко прощебетала: «Ой, такая прелестная девчушка!» Я же со всей серьезностью ответила: «Меня больше не тошнит. Какое счастье!»
  В предшествовавший этому событию месяц мы с Арчи яростно спорили о том, как назвать будущего ребенка и кого мы больше хотим — мальчика или девочку. Арчи был решительно настроен на девочку.
  — Мне не нужен мальчишка, — говорил он, — потому что я знаю, что буду ревновать, ревновать тебя к нему, потому что ты будешь уделять ему много внимания.
  — Но девочке я буду уделять внимания ничуть не меньше!
  — Это не одно и то же.
  Расходились мы и в вопросе об имени. Арчи хотел назвать дочь Инид, я — Мартой. Тогда он предложил Элен, я — Хэрриет. И только когда она родилась, мы сошлись на имени Розалинда.
  Знаю, что все матери помешаны на своих младенцах, но должна сказать — притом что вообще-то нахожу всех новорожденных уродцами — Розалинда действительно была прелестным ребенком. Копна темных волос делала ее похожей на краснокожего индейца: она не имела ничего общего с розовым голеньким существом, какое обычно являет собой новорожденный и которое всегда вызывает столь тягостное ощущение. С самых первых дней Розалинда производила впечатление ребенка веселого, но с твердым характером.
  У меня была чудесная патронажная сестра, которой решительно не нравились порядки, заведенные в нашем доме. Розалинда, разумеется, родилась в Эшфилде. В те времена женщины не рожали в роддомах; все акушерские услуги вместе с уходом стоили тогда пятнадцать фунтов, что представляется мне теперь, по прошествии времени, совершенно разумной платой. По маминому совету, я оставила патронажную сестру еще на две недели, чтобы она как следует обучила меня уходу за ребенком, а также чтобы иметь возможность съездить в Лондон подыскать жилье.
  Вечер накануне появления Розалинды на свет прошел очень забавно. Мама и сестра Пембертон являли собой воплощение Женщин при исполнении Священного Обряда Рождества: счастливые, озабоченные, преисполненные сознания собственной значимости, они бегали туда-сюда с простынями и приводили все в состояние полной готовности. Мы с Арчи слонялись по дому, немного оробевшие, очень взволнованные, словно дети, не уверенные в том, что им следует при сем присутствовать. Позднее Арчи признался мне, что в тот вечер не сомневался: если я умру — это будет его вина. Я тоже догадывалась, что могу умереть, и весьма сожалела, что это не исключено, потому что мне очень нравилось жить. Но на самом деле пугала просто неизвестность. И возбуждала. Всегда волнуешься, делая что-то впервые.
  Настало время подумать о будущем. Я оставила Розалинду в Эшфилде под присмотром все той же сестры Пембертон, и отправилась в Лондон, чтобы подыскать: а) жилье, б) няню для Розалинды и в) служанку, которая присматривала бы за домом или квартирой, которую мы снимем. Последняя задача никакой сложности не представляла, так как за месяц до рождения Розалинды не кто иной, как моя дорогая девонширская Люси примчалась прямо из Женской вспомогательной службы ВВС, запыхавшаяся, добросердечная, переполненная чувствами и, как всегда, надежная. «Знаю, знаю, — сказала она, — слышала, что вы ждете ребенка — я к вашим услугам. Как понадоблюсь — только позовите».
  Посоветовавшись с мамой, я решила, что Люси надо назначить жалованье гораздо большее, чем когда бы то ни было платили поварихе или горничной. Я положила ей тридцать шесть фунтов в год — немыслимая по тем временам сумма, но Люси стоила ее, и я была в восторге, что она снова у нас.
  Едва ли не самой трудной в мире задачей было в то время, спустя почти год после окончания войны, найти жилье. Сотни молодых супружеских пар прочесывали Лондон в поисках хоть чего-нибудь подходящего по сходной цене. К тому же обычно требовалось внести плату вперед. Словом, решить проблему жилья было весьма непросто. Сначала мы сосредоточились в своих поисках на меблированных квартирах. Арчи еще не окончательно решил, чем заняться. Сразу же после демобилизации он собирался поступить на службу в одну из фирм Сити. Я уже забыла фамилию его тогдашнего начальника, буду для удобства называть его мистером Гольдштейном. Это был крупный желтый мужчина. Когда я спросила Арчи, какой он, первое, что он мне ответил, было: «Он очень желтый. Еще он толстый, но главное — очень желтый».
  В то время фирмы Сити охотнее других предлагали работу молодым демобилизованным офицерам. Зарплата у Арчи должна была составлять пятьсот фунтов в год. Я все еще получала сто фунтов по дедушкиному завещанию. У Арчи было пособие и кое-какие сбережения, что давало еще фунтов сто. Не густо даже по тем временам, тем более что цены на жилье и питание подскочили невероятно. Яйцо стоило восемь пенсов — для молодой семьи не шутки. Но поскольку мы никогда не рассчитывали разбогатеть, мы не очень тревожились и по поводу своей бедности.
  Сейчас, вспоминая об этом, я удивляюсь, как при таких скромных доходах мы намеревались держать няню и прислугу, но в то время без них никто не мыслил себе жизни, и это было последнее, от чего мы решились бы отказаться. Нам бы, к примеру, тогда не пришло в голову завести машину. Машины были только у богатых. Как-то на исходе беременности, стоя в очереди на автобус, из-за тогдашней своей неуклюжести получая пинки со всех сторон — мужчины не отличались особой учтивостью — и глядя вслед проносящимся мимо автомобилям, я подумала: как было бы здорово завести когда-нибудь собственный автомобиль!
  Помню, один из друзей Арчи заметил с горечью: «Нельзя никому разрешать заводить машину, пока у всех не будет серьезной работы». Я не была с ним согласна. Мне всегда приятно видеть, что кому-то повезло, кто-то богат, у кого-то есть драгоценности. Разве детишки на улице не прилипают, расплющив носы, к окнам, чтобы посмотреть на дам в бриллиантовых диадемах, танцующих на балу? Кто-то же должен сорвать куш в тотализаторе. А если выигрыш составляет всего фунтов тридцать, кого этим удивишь? Калькуттский тотализатор, ирландский, теперь еще футбольный — это все так романтично! Тем же можно объяснить и толпы людей, глазеющих на выходящих из машин кинозвезд, прибывших на премьеру фильма. Для зрителей они — то же, что их героини в прекрасных вечерних платьях, загримированные до зубов и окруженные романтическим ореолом. Кому нужен скучный серый мир, где нет ни богатых, ни знатных, ни красивых, ни талантливых. Когда-то люди часами простаивали на месте, чтобы только взглянуть на короля или королеву; в наши дни они, разинув рты, глазеют на поп-звезду, но в принципе это одно и то же.
  Как я уже сказала, в порядке обязательного по тем временам расточительства мы собирались нанять няню и прислугу, но об автомобиле и не помышляли. Если мы ходили в театр, то только в задние ряды партера, за креслами. Я обязана была иметь одно вечернее платье, лучше черное, чтобы не бросалась в глаза прилипшая к подолу грязь, если погода выдавалась дождливой и слякотной. По той же причине, разумеется, я всегда носила черные туфли. Мы никогда не ездили в такси. Существуют разные способы тратить деньги, равно как и делать что бы то ни было другое. Не утверждаю, что наш был лучшим. Или худшим. Мы позволяли себе не слишком много роскоши, только весьма простую пищу, одежду и прочее. С другой стороны, у людей было тогда больше свободного времени — времени для размышлений, чтения, любимых занятий, увлечений. Думаю, мне посчастливилось, что моя молодость пришлась на те времена: мы чувствовали себя гораздо свободнее, не испытывали постоянной озабоченности и никуда не спешили.
  Нам повезло: мы довольно быстро нашли квартиру на Эдисон-роуд, в цокольном этаже одного из двух многоквартирных домов позади «Олимпии». Это была большая квартира с четырьмя спальнями и двумя гостиными. Вместе с мебелью мы сняли ее за пять гиней в неделю. Женщина, которая нам ее сдала, была химической блондинкой лет сорока пяти с пережженными перекисью волосами и чудовищных размеров бюстом. Очень дружелюбная, она непременно хотела рассказать мне все о внутренних болезнях своей дочери. Квартира оказалась набита на редкость уродливой мебелью, а на стенах висели самые сентиментальные картины, какие мне доводилось видеть. Первое, что нам с Арчи предстоит сделать, отметила я про себя, это снять их и аккуратненько спрятать где-нибудь до возвращения хозяев. Там было полно фарфора, стекла и тому подобных вещей, в том числе чайный сервиз из тонкого, как яичная скорлупа, фарфора, при виде которого я испугалась — он казался таким хрупким, что не разбить его было просто нельзя. Переехав, мы с Люси тут же спрятали его в шкаф.
  Затем я отправилась в бюро миссис Ваучер, — думаю, оно существует и поныне, — куда неизбежно обращались все, кому нужно было найти няню. Миссис Ваучер быстро вернула меня на землю, поинтересовавшись, сколько я собираюсь платить, каковы мои условия, какой штат прислуги я содержу, и направила в небольшую комнату, где проводилось собеседование с претендентками на место няни. Сначала вошла крупная, на вид очень уверенная в себе женщина. При первом же взгляде на нее я насторожилась. Мой вид, напротив, никакой настороженности у нее не вызвал.
  — Да, мадам. Сколько будет детей, мадам? — Я объяснила, что будет только один ребенок. — Надеюсь, не старше месяца? Я никогда не беру детей старше месяца, зато этих очень быстро привожу в подобающее состояние. — Я подтвердила, что ребенку не больше месяца. — А какой у вас штат прислуги, мадам? — Извиняющимся тоном я сообщила, что мой штат состоит из одной служанки. Она фыркнула: — Боюсь, мадам, это едва ли мне подойдет. Я привыкла, чтобы кто-то убирал в детской, присматривал за детскими вещами, чтобы все было хорошо организовано и обеспечено.
  Согласившись, что не подхожу ей, и отказавшись от ее услуг с некоторым облегчением, я поговорила еще с тремя, но все они презрительно отвергли меня.
  Тем не менее на следующий день я явилась снова. На сей раз мне повезло. Я встретила Джесси Суоннел — тридцатипятилетнюю, острую на язык, добродушную женщину, которая большую часть своей трудовой жизни прожила няней в семье, обосновавшейся в Нигерии. Одно за другим я раскрыла перед ней позорные условия службы у меня: всего одна служанка, одна детская на все про все, и для игр, и для сна — она же комната для няни, но зато няне не нужно убирать еще и свою собственную комнату, и последняя капля — жалованье.
  — Ну что же, — сказала она, — все это совсем не плохо. Работы я не боюсь, привыкла, она меня не пугает. У вас ведь девочка? Я люблю девочек.
  Итак, мы поладили с Джесси Суоннел, которая прослужила у меня два года и очень мне нравилась, хотя у нее были свои недостатки. Она инстинктивно не любила родителей тех малышей, за которыми ходила. По отношению к Розалинде была — сама доброта, думаю, она могла умереть за нее. Меня же рассматривала как неизбежную помеху, хоть и выполняла, — правда, крайне неохотно — мои распоряжения, даже если не была с ними согласна. Зато, если что-нибудь случалось, она оказывалась незаменимой: доброй, готовой помочь, умеющей ободрить. Да, я уважала Джесси Суоннел; надеюсь, она прожила хорошую жизнь и достигла всего, чего хотела.
  Итак, все устроилось — Розалинда, я, Джесси Суоннел и Люси перебрались на Эдисон-роуд, и началась семейная жизнь. На этом, однако, мои поиски не закончились. Я хотела найти квартиру без мебели, которая могла бы стать нашим постоянным жилищем. Это, разумеется, было не так-то просто, а по правде сказать, чертовски трудно. Заслышав о чем-то подходящем, я начинала звонить, писать письма, срывалась с места, — казалось, ничто не могло меня остановить. Но квартира оказывалась то грязной, то убогой, то доведенной до такого состояния, что трудно было представить себе, как в ней можно жить. К тому же меня постоянно опережали. Мы изъездили весь Лондон: Хэмпстед, Чизуин, Пимлико, Кенсингтон, Сент-джонский лес — дни мои состояли из бесконечных автобусных переездов. Мы побывали во всех конторах по найму и продаже недвижимости и в скором времени начали серьезно беспокоиться. Договор на аренду меблированной квартиры был заключен только на два месяца. По возвращении химическая миссис Н. со своей замужней дочерью и ее детьми едва ли захочет продлить его. Мы должны были что-то найти.
  Наконец нам, кажется, повезло. Мы ухватили, или более-менее ухватили квартиру в Бэттерси-парк. Цена была разумной; хозяйка, мисс Ллевеллин, собиралась освободить ее в течение месяца, но, похоже, не возражала выехать и пораньше. Она переезжала в другой район Лондона. Вроде бы все устроилось, но радоваться было рано. Нас постиг страшный удар. Недели за две до того, как нам предстояло вселяться, мисс Ллевеллин сообщила, что не может переехать в свою новую квартиру, поскольку семья, ее занимавшая, не могла переехать в свою. Цепная реакция.
  Это был жестокий удар. Мы звонили мисс Ллевеллин каждые два-три дня. Но с каждым разом информация была все менее утешительной: все больше препятствий вставало на пути переезда тех людей в их новую квартиру и соответственно все более сомнительной представлялась перспектива освобождения нашей. Наконец выяснилось, что дело может уладиться не раньше чем месяца через три-четыре, да и то не точно. Мы снова стали лихорадочно изучать объявления, звонить агентам по найму и продаже недвижимости и все такое прочее. Время шло, и теперь мы были уже в панике. Но тут позвонил агент и предложил нам не квартиру, а дом. Небольшой дом в районе скарсдейлских вилл. Правда, дом не сдавался, а продавался. Мы с Арчи поехали посмотреть. Это был прелестный маленький домик. Но купить его — означало лишиться всего нашего капитала — страшный риск. Однако мы чувствовали, что чем-то рисковать придется все равно, и решились. Поставив подписи в месте, обозначенном пунктирной линией, мы отправились домой поискать что-нибудь ценное на продажу.
  Два дня спустя я просматривала газеты, по обыкновению, прежде всего обращая внимание на квартирные объявления — привычка так въелась в меня, что я не могла остановиться, — и вдруг увидела объявление: «Сдается в наем квартира без мебели. Эдисон-роуд, многоквартирные дома, № 96. 90 фунтов в год». Я издала хриплый крик, уронила чашку с кофе, вслух прочла объявление Арчи и заявила: «Нельзя терять ни минуты!»
  Выскочив из-за стола, я перебежала через лужайку, разделяющую два многоквартирных дома, как сумасшедшая, вознеслась по лестнице противоположного дома на четвертый этаж и позвонила в квартиру № 96. Дверь открыла испуганная молодая женщина в халате.
  — Я по поводу квартиры, — выпалила я, стараясь говорить ровным голосом, насколько позволяло прерывающееся дыхание.
  — Насчет этой квартиры? Уже? Я ведь только вчера дала объявление. Не ожидала, что кто-нибудь откликнется так скоро.
  — Можно ее посмотреть?
  — Видите ли… Видите ли, немного рановато…
  — Я думаю, она нам подойдет, — сказала я. — Я ее наверняка сниму.
  — Ну что ж, заходите. Только у меня не убрано, — она отступила вглубь.
  Несмотря на ее колебания, я вошла и бегло осмотрела квартиру; нельзя было допустить ни малейшего риска потерять ее.
  — Девяносто фунтов в год? — спросила я.
  — Да, такова арендная плата, но я должна вас предупредить, что заключаю договор только поквартально.
  Я на миг задумалась, но отбросила сомнения. Мне нужно было какое-нибудь жилье и поскорее.
  — И когда можно переезжать?
  — Ну, вообще-то когда хотите — через неделю-две. Моего мужа неожиданно посылают за границу. Мы хотели бы оставить кое-какие вещи и линолеум, но за отдельную плату.
  Я не была горячей поклонницей линолеума, но какое это имело значение? Четыре спальни, две гостиных, приятный вид на лужайку, — правда, четыре этажа вверх-вниз каждый день, но зато масса света и воздуха. Требует ремонта, конечно, но этим займемся сами. Замечательно — подарок судьбы!
  — Согласна, — сказала я. — Решено.
  — Вы уверены? Вы не назвали своего имени.
  Я представилась, рассказала, что живу в доме напротив в меблированной квартире, и мы все уладили, тут же, прямо от нее позвонив агенту. Сколько раз мне приходилось получать по носу! Спускаясь по лестнице, я встретила три пары, поднимавшиеся на четвертый этаж, все, как я убедилась, в квартиру 96. На этот раз наша взяла! Я вернулась домой с триумфальным видом.
  — Великолепно! — сказал Арчи. В этот момент зазвонил телефон. Это была мисс Ллевеллин. «Думаю, через месяц вы уже точно сможете переехать в мою квартиру», — сказала она.
  — А-а, — растерянно протянула я, — понятно, — и повесила трубку.
  — Боже милостивый, — воскликнул Арчи, — ты понимаешь, что произошло? У нас теперь две квартиры и дом!
  Действительно, могли возникнуть проблемы. Я уже была готова позвонить мисс Ллевеллин и сообщить, что мы больше не нуждаемся в ее квартире, как вдруг мне в голову пришла более удачная мысль: от скарсдейлского дома мы, конечно, постараемся избавиться, но квартиру в Бэттерси-парк снимем и будем сами ее сдавать, это покроет расходы на нашу собственную.
  Арчи высоко оценил мою идею, я и сама считала ее высшим проявлением своего финансового гения, потому что она давала нам сто фунтов прибыли. Затем мы обратились к агентам по поводу дома, купленного в Скарсдейле. Они нисколько не были в претензии и сказали, что дом совсем не трудно продать кому-нибудь другому — несколько клиентов страшно огорчились, узнав, что его уже продали нам. Таким образом, мы вышли из положения с весьма незначительными потерями, исчислявшимися скромными комиссионными для агентов.
  Итак, у нас была квартира, и мы переехали в нее через две недели. Джесси Суоннел показала себя молодчиной и не стала делать проблемы из необходимости ходить пешком на четвертый этаж. Я голову даю на отсечение, никакая другая из нянь миссис Ваучер не согласилась бы на это.
  — Подумаешь, — сказала она, — я привыкла таскать тяжести. Да будет вам известно, я могу в этом смысле заткнуть за пояс любого негра, а то и двух. Лучшее, что есть в Нигерии, — добавила она, — это множество негров.
  Мы были в восторге от своей новой квартиры и с наслаждением принялись обустраивать ее. Львиную долю пособия Арчи истратил на мебель. Купили отличную современную мебель для детской в магазине «Хилз», там же — прекрасные кровати для себя. Множество вещей привезли из Эшфилда, где дом был битком набит столами, стульями, шкафами для посуды и белья. На распродаже за бесценок приобрели разрозненные комоды.
  Въехав, мы подобрали новые обои и перекрасили стены. Часть работы сделали сами, часть — с помощью коротышки — художника-декоратора. Две комнаты — довольно большая гостиная и гораздо меньшая столовая — выходили окнами во двор, но это была северная сторона. Мне больше нравились комнаты, расположенные в дальнем конце длинного коридора. Они были не такие большие, зато солнечные и веселые, поэтому в них мы решили устроить гостиную и детскую; напротив находилась ванная и маленькая каморка для прислуги. Из двух больших комнат одну, самую большую, отвели под спальню, другую — под столовую, она же должна была служить комнатой для гостей. Ванную Арчи облицевал на свой вкус великолепными ало-белыми кафельными плитками. Наш декоратор и обойщик был со мной очень любезен. Он показал мне, как правильно обрезать и складывать обои, чтобы подготовить их к наклеиванию и, как он выразился, не бояться наносить их на стену.
  — Пришлепывайте вот так, видите? Ничего страшного не случится. Если даже где-то порвется, это всегда можно заклеить. Сперва разрежьте рулон на куски по мерке и пронумеруйте куски на обороте. Так, хорошо. Теперь приглаживайте. Очень удобно делать это щеткой для волос — удаляет все пузырьки.
  Под конец я неплохо справлялась с этой работой. Потолки он делал сам — у меня не было уверенности, что мне это тоже удастся.
  В комнате Розалинды стены были выкрашены в бледно-желтый цвет. В процессе крашения я получила еще один урок. Мой учитель не предупредил меня, что, если не вымыть забрызганные краской полы сразу же, краска затвердеет и отчистить ее можно будет только скребком. Что ж, на ошибках учимся. Вверху мы оклеили стены дорогими тиснеными обоями от «Хилз» с изображениями разных животных. В гостиной я решила сделать бледно-бледно-розовые гладкие стены, а потолок оклеить глянцевыми обоями — ветки боярышника, разбросанные по черному полю. Мне представлялось, что это будет создавать ощущение, будто находишься за городом, на лоне природы, а также что комната станет казаться ниже — я люблю комнаты с низкими потолками. В низенькой комнате чувствуешь себя уютнее, словно в избушке. Разумеется, предполагалось, что потолки будет оклеивать мастер. Но он выказал неожиданное несогласие с моим планом.
  — Послушайте, миссис, вы, наверное, хотели сказать наоборот: потолок бледно-розовый, а по стенам — черные обои с боярышником.
  — Нет, — ответила я, — я хотела сказать то, что сказала: черные обои на потолке, а стены выкрашены бледно-розовой темперой.
  — Но так комнаты не отделывают. Понимаете? У вас снизу вверх светлое будет переходить в темное. Это неправильно. Темное должно переходить в светлое.
  — Вот пусть у вас и переходит темное в светлое, если вам так нравится, — возразила я.
  — Ну, знаете, должен вам сказать, мэм, что так не делают, никто никогда так не делал.
  Я ответила:
  — А я сделаю именно так.
  — Но это создаст впечатление низкого потолка, вот увидите! Потолок приблизится к полу. Комната будет казаться меньше.
  — Я хочу, чтобы она казалась меньше.
  Он сдался и пожал плечами. Когда все было сделано по-моему, я спросила, нравится ли ему комната.
  — Ну, выглядит странновато, — ответил он. — Я не могу сказать, что мне это нравится, но… в общем, если, сидя в кресле, посмотреть вверх, вид приятный.
  — Так ведь в этом все и дело, — обрадовалась я.
  — В таком случае я бы на вашем месте выбрал для потолка темно-синие обои со звездами.
  — Я не хочу, чтобы мне казалось, будто я ночью на улице, — возразила я. — Мне приятнее представлять себя в цветущем саду под деревом боярышника.
  Он печально покачал головой.
  Шторы у нас были по большей части самодельными, многие сшила я сама. Моя сестра Мэдж — которую вслед за ее сыном все называли теперь Москитиком — со свойственной ей решительностью заверила меня, что это совсем не трудно. «Разрезаешь, подкалываешь, сшиваешь с изнанки, — инструктировала она, — и выворачиваешь на лицевую сторону. Проще простого. Это любой сможет».
  Я попробовала. Мои занавески не выглядели фешенебельно: я не рисковала придумывать что-либо изысканное, но смотрелись они мило и весело. Все друзья восхищались нашей квартирой, а для нас период, когда мы ее обустраивали, был самым счастливым в нашей жизни. Люси тоже была в восторге — ей все доставляло здесь удовольствие. Джесси Суоннел постоянно ворчала, но, к великому нашему удивлению, много нам помогала. Я совершенно смирилась с тем, что она терпеть нас не может, вернее, меня, думаю, к Арчи она не относилась столь же непримиримо.
  — В конце концов, — сказала я ей однажды, — у ребенка должны быть родители, иначе вам некого было бы нянчить.
  — Ну что ж, в этом какая-то доля истины есть, — ответила Джесси и нехотя улыбнулась.
  Арчи начал работать в Сити. Говорил, что работа ему нравится, и, казалось, был полон энтузиазма. Он очень радовался тому, что не служит больше в воздушном флоте, ибо не уставал повторять, что эта служба совершенно бесперспективна. Он был peшительно настроен сколотить капитал. Тот факт, что в данный момент мы испытывали серьезные денежные затруднения, нисколько нас не обескураживал. Иногда мы с Арчи ездили во Дворец танцев в Хаммерсмит, но в общем обходились без развлечений, поскольку просто не могли их себе позволить. Мы были самой заурядной супружеской парой, но очень счастливой. Впереди открывалась целая жизнь. У нас, к сожалению, не было пианино, и я восполняла его отсутствие, приезжая в Эшфилд, — там я играла без конца, как сумасшедшая.
  Итак, я вышла замуж за человека, которого любила, у нас был ребенок, крыша над головой, и я не видела ничего, что могло помешать нам прожить счастливую жизнь.
  
  Однажды я получила письмо. Небрежно вскрыв конверт, пробежала его глазами, даже не вникнув поначалу в смысл. Письмо было от Джона Лейна из издательства «Бодли Хед», меня просили зайти по поводу рукописи «Таинственное преступление в Стайлсе», которую я предложила издательству.
  По правде сказать, я забыла о «Таинственном преступлении в Стайлсе». Рукопись лежала в «Бодли Хед» уже почти два года, но волнения, связанные с окончанием войны, возвращением Арчи и началом нашей самостоятельной семейной жизни, оттеснили для меня писательство и все рукописи на самый дальний план.
  Я шла в издательство, полная надежд. В конце концов, видимо, вещь им хоть немного понравилась — иначе зачем стали бы они приглашать? Меня проводили в кабинет Джона Лейна. Навстречу поднялся невысокого роста человек с седой бородой, его облик соответствовал скорее елизаветинской эпохе. Вокруг повсюду — на стульях и прислоненные к ножкам стола — были расставлены картины, похожие на работы старых мастеров, покрытые толстым слоем лака и пожелтевшие от времени. Мне подумалось, что мистер Лейн и сам прекрасно вписался бы в одну из этих рам в костюме с высоким круглым гофрированным воротником. У него были мягкие, любезные манеры, но жесткий взгляд, который должен был бы насторожить меня, подсказать, что Джон Лейн из тех, кто умеет заставить автора подписать невыгодный договор. Он поздоровался со мной и предложил сесть. Я огляделась — сесть было некуда, на всех стульях стояли картины. Вдруг поняв это, он рассмеялся: «О, боже, здесь не больно-то рассядешься», снял со стула портрет какого-то зловещего вельможи, и я села.
  Затем разговор зашел о книге. Некоторые из читавших рукопись, сообщил Джон Лейн, находят ее многообещающей; из нее может что-то выйти. Но необходимо кое-что значительно переделать. Например, последнюю главу. У меня она представляет собой описание судебного заседания, но суд так не описывают — это просто смешно. Смогу ли я переписать финал? Либо кто-то должен помочь мне справиться с юридической стороной дела — что будет, разумеется, не просто, — либо мне следует сделать совсем другую концовку. Я тут же выпалила, что постараюсь, подумаю, быть может, перенесу заключительную сцену в другое место. Словом, что-нибудь придумаю. Он сделал несколько других замечаний, которые, в отличие от возражений против финального эпизода, не были сколько-нибудь существенными.
  После этого Джон Лейн перешел к деловой стороне, нажимая на то, что издатель сильно рискует, публикуя нового, никому не известного автора, и что прибыли от такого издания практически не бывает. Наконец он извлек из ящика стола договор, который предложил мне подписать. Я была в таком состоянии, что ни изучать договор, ни даже просто сообразить, что к чему, не могла. Он издаст мою книгу! Уже несколько лет, как я потеряла всякую надежду опубликовать что бы то ни было, кроме случайного рассказа или стихотворения, и мысль о том, что я увижу свою книгу напечатанной, ошеломила меня. Я подписала бы в этот момент что угодно. Договор предусматривал, что я получу гонорар только после реализации первых двух тысяч экземпляров, да и то более чем скромный. Права на публикацию в периодике или постановку спектакля по этой вещи наполовину принадлежали издателю. Все это не имело для меня никакого значения, единственное, что было важно: моя книга будет издана!
  Я даже не заметила, что в договоре имелся крючок — пункт о том, что пять следующих своих вещей я обязана отдать только этому издательству, причем гонорар за них увеличивался совсем незначительно. Мне все это представлялось удачей и полной неожиданностью. Я с энтузиазмом подписала договор и взяла с собой рукопись, чтобы убрать имевшиеся в последней главе несуразности. Надо сказать, что справилась я с этим очень легко.
  Вот так началась моя долгая карьера; впрочем, тогда я и не подозревала, что она будет долгой. Несмотря на крючок в договоре, касавшийся последующих пяти романов, я воспринимала публикацию этого как отдельный и совершенно самостоятельный эпизод моей жизни. Я отважилась написать детектив; написала; его приняли и собирались издать. Этим, насколько я понимала, дело и ограничивалось. В тот момент я, разумеется, и не помышляла продолжать писать книги. Думаю, спроси меня кто-нибудь об этом тогда, я бы ответила, что, быть может, время от времени буду писать рассказ-другой. Я была совершеннейшим любителем — ни о каком профессионализме говорить не приходилось. Для меня писательство служило развлечением.
  Я явилась домой с победным видом, рассказала все Арчи, и мы отправились в Хаммерсмит, во Дворец танцев, отпраздновать это событие.
  С нами был, однако, еще кое-кто, хоть я об этом и не догадывалась. Эркюль Пуаро, мой вымышленный бельгиец; отныне я таскала его за собой повсюду, словно карлик свой горб.
  Глава пятая
  Успешно переработав последнюю главу «Таинственного преступления в Стайлсе», я вернула рукопись Джону Лейну. Затем меня пригласили еще раз, чтобы снять кое-какие мелкие замечания. Я согласилась внести в текст несколько несущественных изменений, после чего волнения, связанные с изданием книги, отодвинулись на задний план, а жизнь пошла своим чередом — обычная жизнь молодой супружеской пары, счастливой, любящей, не очень обеспеченной, но относящейся к этому легко. В выходные дни мы, как правило, отправлялись на поезде за город погулять на лоне природы. Иногда совершали пешие походы.
  Единственным серьезным ударом, который постиг нас тогда, была потеря нашей милой Люси. Она долго ходила с озабоченным и несчастным лицом, а однажды, подойдя ко мне, печально сообщила:
  — Мне страшно неловко подводить вас, мисс Агата, то есть мэм, и я не знаю, что подумала бы обо мне миссис Роу, но что делать? Я выхожу замуж.
  — Замуж, Люси? За кого?
  — За человека, с которым познакомилась еще до войны. Он мне всегда нравился.
  Дополнительный свет на это событие пролила моя мама. Как только я ей сообщила о предстоящем замужестве Люси, она воскликнула: «Уж не Джек ли это опять?» В этом «Джек… опять» прозвучало явное неодобрение. Он не был подходящей парой для Люси, и когда они поссорились и расстались, ее семья только радовалась. Но они встретились снова. Люси осталась верна своему неподходящему Джеку, и вот свершилось: она выходила замуж, а нам нужно было искать новую прислугу.
  К тому времени это стало еще более трудной задачей. Нигде никого нельзя было найти. И все же в конце концов — то ли через агентство, то ли через друзей, уж не помню — я нашла женщину по имени Роза, как раз то, что надо: у нее имелись прекрасные рекомендации, и она являла собой румяное круглолицее существо с обаятельной улыбкой, готовое полюбить нас. Беда состояла лишь в том, что она была решительно настроена против семей, в которых имелись дети и няни. Но я понимала, что должна заполучить ее во что бы то ни стало. Прежде она служила в доме некоего офицера военно-воздушных сил. Узнав, что мой муж тоже был летчиком, она несколько смягчилась и выразила надежду, что он знал ее бывшего хозяина, командира эскадрильи С. Я бросилась со всех ног домой и спросила у Арчи, знаком ли он с командиром эскадрильи С.
  — Что-то не припомню такого, — ответил он.
  — Придется вспомнить, — сказала я. — Ты должен будешь сказать, что встречался с ним, или что вы были однополчанами, или еще что-нибудь в этом роде — нам необходимо заполучить Розу. Она великолепна, честное слово! Если бы ты знал, с какими чудовищами мне приходилось беседовать!
  Итак, в положенное время Роза соблаговолила прийти познакомиться с нами. Ее представили Арчи, который сказал что-то комплиментарное в адрес командира эскадрильи С., и наконец она согласилась поступить к нам на службу.
  — Но только я не люблю нянь, — предупредила она. — Я в общем-то ничего не имею против детей, но няни!.. От них вечно одни неприятности.
  — О, я уверена, что от няни Суоннел вам никаких неприятностей не будет, — пообещала я, не очень уверенная в этом, хотя надеялась, что все как-нибудь обойдется. Единственным человеком, у которого могли быть неприятности из-за Джесси Суоннел, была я сама, но к тому времени я уже научилась с ними справляться. Роза и Джесси отлично поладили друг с другом — Джесси поведала Розе о своей жизни в Нигерии и о том, какое удовольствие иметь в своем распоряжении неограниченное количество негров, а Роза рассказала нам о том, сколько ей пришлось перенести в жизни:
  — Я голодала. Знаете, что мне давали на завтрак?
  Я ответила, что понятия не имею.
  — Копченую рыбу, — мрачно сообщила она. — Только чай, одну копченую рыбку, тост, масло и джем. Я так отощала, что чуть не умерла от дистрофии.
  Теперь никаких признаков дистрофии в Розе заметно не было, напротив, она выглядела пышечкой. Однако я взяла на заметку, что если у нас на завтрак будет копченая рыба, то для Розы следует оставлять две или три штуки, а кроме того, ей всегда надо давать яичницу с беконом в неограниченном количестве. Думаю, у нас ей было хорошо, а Розалинду она просто обожала.
  Моя Бабушка умерла вскоре после рождения Розалинды. Почти до самого своего конца она была весьма крепкой дамой, но, к сожалению, подхватила тяжелый бронхит, и сердце не выдержало. Ей было девяносто два года, она все еще не утратила способности радоваться жизни, не совсем оглохла, хотя ослепла почти полностью. Доход ее, как и доход моей матери, упал в результате неудач, постигших Чефлина в Нью-Йорке, но благодаря советам мистера Бейли удалось все же кое-что сохранить. Все это переходило теперь к моей матери. Не велико богатство, конечно, потому что некоторые акции обесценились за время войны, но триста-четыреста фунтов в год это добавляло, что, с учетом суммы, присылаемой мистером Чефлином самой маме, давало ей возможность жить сносно. Разумеется, в послевоенные годы все стало несравнимо дороже. Тем не менее маме удавалось содержать дом в Эшфилде. Я очень сокрушалась, что не могу ей хоть немного в этом помочь. А сестра помогала. Но нам это и впрямь было не по карману: мы проживали все до последнего пенни.
  Однажды, когда я с тревогой размышляла о том, как трудно стало содержать Эшфилд, Арчи заметил (весьма благоразумно):
  — Знаешь, твоей матери стоило бы продать дом и поселиться в другом месте.
  — Продать Эшфилд?! — в моем голосе звучал ужас.
  — Не понимаю, зачем он тебе-то нужен? Ты ведь не можешь даже ездить туда сколько-нибудь часто.
  — Я и мысли о том, чтобы продать Эшфилд, не могу допустить, я люблю его! Он для меня… он для меня… он для меня — все!
  — В таком случае, почему бы тебе не попытаться что-нибудь сделать? — сказал Арчи.
  — Что же такого я могу сделать?
  — Ну, например, написать еще одну книгу.
  Я посмотрела на него с удивлением.
  — Допустим, я могла бы написать еще одну книгу в ближайшем будущем, но от этого Эшфилду будет мало проку.
  — Ты могла бы заработать кучу денег, — сказал Арчи. Мне не очень верилось в это. «Таинственное преступление в Стайлсе» разошлось почти в двух тысячах экземпляров, что было вовсе не плохо для начинающего автора детективного романа по тем временам. Принесло же оно мне весьма скудный доход — всего двадцать пять фунтов, да и то это был не гонорар за книгу, а половина от пятидесяти фунтов, полученных за неожиданную продажу авторских прав «Уикли таймс», намеревавшейся печатать роман из номера в номер. Это будет способствовать росту моей популярности, утверждал Джон Лейн. Для молодого автора — большая удача напечататься в «Уикли таймс». Конечно, может, он был и прав, но какие-то двадцать пять фунтов в качестве платы за целую книгу меня не слишком вдохновляли на продолжение литературной деятельности.
  — Если книга оказалась хорошей и издатель на ней кое-что заработал, а я уверен, что это так, он захочет напечатать и следующую. У тебя всегда должно быть что-нибудь наготове, — поучал Арчи.
  Я слушала и не возражала. Я восхищалась его умением ориентироваться в финансовых проблемах и стала размышлять о новой книге. Допустим, я соглашусь ее написать — о чем она могла бы быть?
  Вопрос решился сам собой однажды, когда я пила чай в кафе «АВС». Двое за соседним столиком толковали о какой-то Джейн Фиш. Это забавное имя привлекло мое внимание и засело в голове. Джейн Фиш — неплохое начало для романа, подумала я, имя, случайно подхваченное в кафе, необычное имя — раз услыхав, его не забудешь. Джейн Фиш. Или еще лучше Джейн Финн. Я остановилась на Джейн Финн и сразу же начала писать. Назвала роман сначала «Веселое приключение», затем «Юные авантюристы» и наконец — «Тайный враг».
  Арчи поступил очень предусмотрительно, найдя работу до того, как уволился из военно-воздушных сил. Многие молодые люди оказались в отчаянном положении. Демобилизовавшись из армии, они становились безработными. К нам постоянно приходили полные сил мужчины, пытавшиеся продать чулки или какую-нибудь домашнюю утварь. На них было жалко смотреть. Иногда мы покупали у них пару уродливых чулок только для того, чтобы как-то поддержать. Когда-то они были лейтенантами — морскими или сухопутными — и вот до чего дошли. Иные из них писали стихи и старались их пристроить.
  Я решила выбрать героев именно в этой среде — девушка, которая служила в частях гражданской обороны или работала в госпитале, и молодой человек, только что уволившийся из армии. Оба в отчаянном положении. В поисках работы они встречают друг друга, — быть может, они уже встречались прежде. Ну и что дальше? Дальше, подумала я, их вовлекают в шпионаж: это будет книга про шпионов, боевик, а не детектив. Идея мне понравилась — после работы над детективной историей «Таинственное преступление в Стайлсе» — сменить амплуа. Я начала набрасывать план. В целом боевик писать было приятно и гораздо легче, чем детектив.
  Через некоторое время, окончив книгу, я понесла ее Джону Лейну. Ему она не очень понравилась: не то что первая — эту книгу не продашь так же успешно. Издатели колебались: печатать или нет. Но в конце концов все же решили печатать. На сей раз мне не предлагали сделать столько поправок, сколько в предыдущий.
  Если не ошибаюсь, и эта книга разошлась недурно. Гонорар, как и в прошлый раз, был мизерным, но я снова продала права на публикацию романа с продолжением газете «Уикли таймс» и получила на сей раз пятьдесят фунтов, милостиво пожалованных мне Джоном Лейном. Это подействовало вдохновляюще, но не настолько, чтобы начать думать о писательстве как о профессии.
  Моей третьей книгой было «Убийство на поле для гольфа». Кажется, я написала ее вскоре после того, как все узнали о cause cel'ebre, знаменитом преступлении, совершенном во Франции. Я уж теперь не припомню имен тех, кто имел к нему отношение. Человек в маске ворвался в дом, убил хозяина, связал его жену и кляпом заткнул ей рот; свекровь тоже умерла, но, кажется, лишь потому, что со страху подавилась вставной челюстью. Однако жене не поверили и заподозрили ее в том, что она сама убила мужа и что либо ее вовсе никто не связывал, либо это сделал сообщник. Эти события показались мне подходящим фоном для сюжета очередного романа. Действие должно было происходить уже после того, как жену оправдали. Загадочная женщина, окутанная тайной давнего убийства, появляется где-нибудь… пусть на сей раз это будет Франция.
  Эркюль Пуаро получил широкую известность после «Таинственного преступления в Стайлсе», поэтому я решила пользоваться его услугами и впредь. Одним из его поклонников оказался Брюс Ингрэм, тогдашний редактор «Скетча». Он позвонил мне и предложил договор на серию рассказов об Эркюле Пуаро для своего журнала. Предложение меня очень взволновало. Кажется, наконец мне улыбнулось счастье. Напечататься в «Скетче» — большая удача. У мистера Ингрэма был забавный рисунок — портрет Эркюля Пуаро, в общем образ совпадал с моим собственным видением персонажа, хоть на рисунке он и был немного более утонченным и аристократичным, чем я его себе представляла. Брюс Ингрэм заказал серию из двенадцати рассказов. Восемь я написала очень быстро, и мы даже думали на этом остановиться, но в конце концов решили все же довести цикл до дюжины, и мне пришлось писать еще четыре.
  Я и не заметила, как оказалась накрепко привязанной не только к детективному жанру, но и к двум людям: Эркюлю Пуаро и его Ватсону — капитану Гастингсу. Я обожала капитана Гастингса. Персонаж был вполне шаблонный, но в паре с Эркюлем Пуаро они представляли собой идеальную, с моей точки зрения, команду сыщиков. Я все еще оставалась в русле шерлокхолмсовской традиции: эксцентричный сыщик, подыгрывающий ему ассистент, детектив из Скотланд-Ярда типа Лестрейда — инспектор Джепп, и теперь я еще добавила «человека-гончую», инспектора Жиро из французской полиции. Жиро относился к Пуаро пренебрежительно, как к отжившему свой век старику.
  Только теперь я поняла, какую ужасную ошибку совершила, с самого начала сделав Эркюля Пуаро таким старым, — видимо, придется, написав три-четыре книги, отказаться от него и придумать кого-то другого, помоложе.
  «Убийство на поле для гольфа» лежало чуть-чуть в стороне от шерлокхолмсовской традиции и было навеяно, скорее всего, «Тайной желтой комнаты». Оно исполнено в весьма высокопарном, несколько даже вычурном стиле. Приступая к написанию очередного произведения, автор часто находится под сильным влиянием героев последней прочитанной книги или недавнего увлечения.
  Думаю, «Убийство на поле для гольфа» — умеренно удачный образчик такого рода литературы, весьма мелодраматичной. На сей раз я ввергла Гастингса в любовное приключение. Если уж в книге должна быть любовь, я полагала, что вполне могу женить Гастингса. Честно говоря, я начала от него немного уставать. К Пуаро я была намертво привязана, но это не означало, что я обязана оставаться намертво привязанной и к Гастингсу.
  «Бодли Хед» «Убийство на поле для гольфа» удовлетворило, однако я слегка повздорила с ними из-за обложки. Помимо того что она была выполнена в чудовищных цветах, ее просто плохо придумали: насколько можно было понять, на ней был изображен мужчина в пижаме, умирающий на поле для гольфа от эпилептического припадка. Поскольку убитый, по сюжету, был нормально одет и заколот кинжалом, я возражала. Обложка может не иметь никакого отношения к содержанию, но коль уж имеет, не должна его искажать. По этому поводу было много волнений, я просто пришла в ярость, и мы наконец договорились, что впредь я буду просматривать и утверждать обложку заранее. У меня и до того было легкое расхождение с «Бодли Хед» — оно случилось в процессе издания «Таинственного преступления в Стайлсе» и касалось написания слова «какао». По каким-то загадочным причинам слово, обозначавшее в тексте чашку какао, было набрано не «cocoa», a «coco», что абсурдно, как сказал бы Эвклид.
  На подобном написании яростно настаивала мисс Хаус — дракон, ведавший всей корректурой «Бодли Хед». «В наших книгах это слово всегда пишется именно так, — говорила она, — так правильно, и у нас в издательстве так принято». Я показывала ей банки из-под какао и словари — на нее это не производило ни малейшего впечатления. «Правильно так, как пишем мы», — твердила она. Много лет спустя, беседуя с Алленом Лейном, племянником Джона Лейна, основателем «Пингвина», я припомнила, какие ожесточенные бои вела с мисс Хаус по поводу написания слова «какао». Он широко улыбнулся:
  — Знаю, она доставляла нам массу хлопот, особенно когда постарела. В каких-то вещах переубедить ее было совершенно невозможно. Она отчаянно спорила с авторами и никогда не уступала.
  По выходе книги я получала бесчисленное количество писем, в которых меня спрашивали, почему я так странно пишу это слово: «Видно, с орфографией у вас нелады». Очень несправедливо. У меня действительно всегда были нелады с орфографией, я и сейчас не слишком грамотно пишу, но слово «какао» я писать умею! А вот чего я не умею, так это настоять на своем. То была моя первая книжка, и я считала, что издательству виднее, чем мне.
  На «Таинственное преступление в Стайлсе» было несколько хороших отзывов, но мне больше всего понравилась рецензия в «Фармацевтическом журнале». «Этот детективный роман» хвалили за то, что в нем «правильно описывается действие ядов, а не придумываются некие не существующие в природе вещества, которые так часто появляются на страницах других книг». «Мисс Агата Кристи, — говорилось в рецензии, — свое дело знает».
  Я хотела было издавать книги под псевдонимом Мартин Уэст или Мостин Грей, но Джон Лейн настаивал, чтобы я сохранила собственные имя и фамилию — Агата Кристи, особенно имя. «Агата — имя редкое, — говорил он, — оно запоминается». Поэтому пришлось отказаться от Мартина Уэста и навсегда сохранить фирменный знак «Агата Кристи». Мне почему-то казалось, что женщина в качестве автора, особенно автора детективов, будет встречена читателем с предубеждением, что Мартин Уэст звучит более мужественно и вызывает больше доверия. Однако, как я уже говорила, издавая первую книгу, вы уступаете издателю во всем. Впрочем, здесь Джон Лейн, кажется, действительно оказался прав.
  
  Итак, я написала три книги, была счастлива в замужестве и теперь моим самым заветным желанием было поселиться за городом. У нас в округе не было никакого парка. Каждый день тащиться с коляской даже до ближайшего из них и Джесси Суоннел, и мне было тяжеловато. Кроме того, над нами постоянно нависала угроза: дома собирались сносить. Они принадлежали Лайонам, а те намеревались построить на этом месте какие-то другие здания. Вот почему контракт и заключался лишь поквартально. В любой момент нас могли поставить в известность, что дом сносится. Надо сказать, что на самом деле наш дом на Эдисон-роуд стоял как ни в чем не бывало и тридцать лет спустя, — правда, нынче его уже действительно нет. На его месте высится Кэдби-Холл.
  Кроме прочих воскресных развлечений, мы с Арчи иногда позволяли себе поездку в Ист Кройдон на поезде. Там мы играли в гольф. Я никогда не была большой поклонницей гольфа, и Арчи играл в него прежде очень редко, но тут вдруг страстно полюбил. Через какое-то время мы уже ездили в Ист Кройдон каждую неделю. Я ничего не имела против, но тосковала по пешим прогулкам и еще не исхоженным нами местам. Кончилось тем, что этот вид отдыха сыграл весьма значительную роль в нашей жизни.
  Арчи и Патрик Спенс — наш приятель, тоже работавший у Гольдштейна, — стали все более скептически смотреть на перспективы своей служебной карьеры: не похоже было, чтобы то, что им обещали прямо или намеками, когда-нибудь осуществилось. Им несколько раз доверяли возглавлять правления разных компаний, но компании всегда оказывались весьма сомнительными, а иные из них находились на грани банкротства. Однажды Спенс сказал:
  — Кажется, все они там мошенники, черт их подери. Правда, мошенничают, как ты знаешь, совершенно легально. Но мне это все же не нравится, а тебе?
  Арчи согласился, что некоторые из их коллег особенного доверия не внушают.
  — Я хотел бы поменять место службы, — задумчиво сказал он.
  Ему нравилось работать в Сити, и у него были способности к этой работе, но чем дальше, тем меньше энтузиазма испытывал он по отношению к своим нанимателям.
  А затем произошло нечто абсолютно непредвиденное. У Арчи был друг, когда-то он учительствовал в Кливтоне — некий майор Белчер. Майор был колоритной фигурой. Он обладал потрясающей способностью блефовать. По его собственной версии, именно это обеспечило ему во время войны место инспектора по заготовке картофеля. Какие из белчеровских историй были выдумкой, какие настоящими, мы никогда не узнаем, но рассказчиком он был замечательным, и эта история — из его лучших.
  Когда началась война, ему было уже между сорока и пятью-десятью, и хоть он служил в военном министерстве, его эта работа не устраивала. Однажды вечером, когда он ужинал с некой очень важной персоной, речь зашла о картошке, с которой в 1914–1918 годах действительно были большие трудности. Помню, она исчезла сразу же после начала войны. У нас в госпитале ее не водилось никогда. Не знаю, были ли мы обязаны этим дефицитом белчеровской «инспекции», но я не удивилась бы, узнай, что это так.
  — Надутый старый дурак, с которым мы беседовали, — рассказывал Белчер, — заявил, что положение с картошкой скоро станет серьезным, очень серьезным. Я ответил, что надо что-то делать. Слишком много лодырей развелось. Нужно кому-то одному взять это дело под свой контроль. Он со мной согласился. «Но имейте в виду, — продолжал я, — этому человеку придется хорошо платить. Пожадничаешь — нечего и надеяться заполучить стоящего кандидата — а вам нужен первоклассный специалист. Вы обязаны назначить ему жалованье не меньше…» — и тут я назвал сумму, составлявшую несколько тысяч фунтов. «Это очень много», — ответила важная персона. «Но и специалист должен быть очень хороший, — возразил я. — Например, если бы вы предложили это место мне за такие деньги, я бы ни за что не согласился».
  Это была ключевая фраза. Несколько дней спустя Белчера умоляли, по его словам, согласиться стать инструктором по заготовке картофеля и принять жалование, которое он сам определил.
  — А что вы знали о картошке? — спросила его я.
  — Ничего, — ответил Белчер. — Но я и не собирался делать вид, что знаю. Можно выйти из любого положения, если только иметь заместителя, который немножко в курсе дела, он еще почитает что-нибудь — и дело в шляпе.
  Этот человек обладал замечательным свойством — он умел производить впечатление. Белчер был уверен в своих организаторских способностях и легко внушал такую же уверенность окружающим, прежде чем они обнаруживали, какой урон он нанес делу. По правде сказать, едва ли существовал на свете человек, менее способный к организаторской деятельности. Как и многие политики, он считал, что главное — сначала разрушить всю промышленность или что бы оно там ни было, и, ввергнув в хаос, затем собрать снова, как сказал бы Омар Хайям, «сердечной ближе воле». Беда в том, что, когда наставало время строить, от Белчера не было никакого толку. Но люди обычно понимали это слишком поздно.
  На каком-то этапе своей карьеры он попал в Новую Зеландию, где так увлек администрацию одной из школ своими планами реорганизации учебного процесса, что его немедленно назначили директором. Спустя год ему предлагали крупную сумму денег, чтобы он отказался от должности — вовсе не из-за какого-нибудь бесчестного поступка с его стороны, а только лишь из-за неразберихи, которую он создал, и ненависти, которую вызвал у окружающих. Сам он находил удовольствие в том, что называл «перспективным, современным, прогрессивным методом руководства». Как я уже сказала, фигурой он был весьма колоритной. Иногда его нельзя было не ненавидеть, иногда — не любить.
  Однажды Белчер пришел к нам на ужин. К тому времени с картофельным бизнесом было покончено, и он поведал нам о своей очередной затее.
  — Вы слышали о Всебританской имперской выставке, которая должна состояться через восемнадцать месяцев? Ее следует должным образом организовать. Нужно привести в боевую готовность доминионы, чтобы они активно участвовали в этом мероприятии. Я взял на себя важную миссию — от имени Британской империи отправляюсь в январе в кругосветное путешествие. — Он описал свой план в подробностях. — Кто мне нужен, так это партнер, который был бы советником по финансам. Ты как на этот счет, Арчи? У тебя всегда была голова на плечах. Ты ведь директорствовал в кливтонской школе, приобрел немалый опыт, работая в Сити. Ты именно тот, кто мне нужен.
  — Но я не могу оставить работу, — ответил Арчи.
  — Почему? Пусть твой начальник сам поработает. Скажи ему, что поездка позволит тебе приобрести необходимый опыт. Я думаю, он сохранит за тобой место.
  Арчи сомневался, что мистер Гольдштейн поступит именно так.
  — Тем не менее подумай, приятель. Я бы хотел видеть тебя своим попутчиком. Агата, конечно, тоже может ехать. Ведь она любит путешествовать, правда?
  — Да, — односложно согласилась я.
  — Маршрут будет такой. Сначала отправляемся в Южную Африку. Мы с тобой и секретарь, разумеется. С нами поедут еще Хэйемы. Ты знаком с Хэйемом? Это картофельный король из Восточной Англии. Отличный парень, мой большой друг. Он берет с собой жену и дочь. Но они поедут только до Южной Африки. Более долгого путешествия он себе позволить не может: у него здесь куча дел. Мы же после этого двинемся в Австралию, а оттуда — в Новую Зеландию. Там я беру небольшой отпуск — у меня в Новой Зеландии масса друзей; мне очень нравится эта страна. Быть может, мы отдохнем там с месячишко. А вы можете съездить на Гаваи, если захотите, в Гонолулу.
  — Гонолулу! — выдохнула я. Это было как мечта, как сон.
  — Затем дальше, в Канаду, а оттуда — домой. Все это займет месяцев десять. Ну как?
  До нас только теперь дошло, что он не шутит. Мы стали тщательно обдумывать детали. Для Арчи поездка, разумеется, будет бесплатной, более того, он получит жалованье в размере тысячи фунтов. Если я решу ехать, почти все мои дорожные расходы снимаются, поскольку я жена Арчи, а женам предоставляется бесплатный проезд на судах и национальных железнодорожных линиях.
  Мы лихорадочно стали изыскивать средства. В целом казалось, что мы уложимся. Тысяча фунтов жалованья Арчи пойдет на мое проживание в отелях и на наш месячный отдых в Гонолулу. Конечно, денег будет в обрез, но все же мы можем позволить себе эту поездку.
  Мы с Арчи уже дважды ненадолго ездили за границу отдохнуть: один раз — в Южную Францию, в Пиренеи, другой — в Швейцарию. Мы оба обожали путешествовать — мне, конечно же, привили вкус к странствиям родители, еще тогда, когда в семилетнем возрасте взяли с собой за границу. Я мечтала увидеть мир, но у меня были основания опасаться, что мечта моя не осуществится никогда. Мы теперь были связаны с деловыми кругами, а по моим наблюдениям, у делового человека отпуск никогда не превышает двух недель. За две недели далеко не уедешь. Я грезила Китаем и Японией, Индией и Гаваями, множеством других мест, но грезы мои оставались грезами и грозили остаться ими навсегда.
  — Вопрос лишь в том, — сказал Арчи, — как отнесется к этой идее желтолицый.
  Я выразила надежду, что он высоко ценит Арчи как работника. Арчи подозревал, что его начальник легко найдет на его место не менее ценного сотрудника — рынок рабочей силы по-прежнему кишел безработными. Как бы то ни было, «старик-желтолицый» не клюнул. Он пообещал лишь, что, может быть, снова возьмет Арчи на службу по его возвращении — это будет зависеть от обстоятельств, — но держать для него место все время он, разумеется, не может. Это было бы чересчур. Так что, если Арчи хочет пойти на риск, дело хозяйское. Мы обсудили ситуацию.
  — Это риск, — сказала я. — Страшный риск.
  — Да, риск. Я отдаю себе отчет в том, что мы можем вернуться в Англию без гроша в кармане, имея лишь ренту в сто фунтов на двоих и больше ничего, что работу найти будет трудно, — вероятно, даже труднее, чем теперь. С другой стороны, если не рисковать, никогда ничего и не достигнешь, ведь так? Все в основном зависит от тебя, — продолжал Арчи. — Что мы будем делать с Головастиком? — так мы называли в то время Розалинду, после того как однажды кто-то так назвал ее в шутку.
  — Москитик, — эта кличка с легкой руки ее сына накрепко пристала к моей сестре, — возьмет Головастика. Или мама — они будут счастливы. К тому же у нее есть няня. Нет, проблем не будет. Арчи, такой шанс нам больше никогда в жизни не выпадет, — с тоской сказала я.
  Мы обдумывали все возможности без конца и со всех сторон.
  — Ты-то, разумеется, можешь ехать в любом случае, — говорила я, заставляя себя быть великодушной, — а я останусь. — При этом я смотрела на него, он — на меня.
  — Я не оставлю тебя одну, — отвечал он. — Мне и путешествие будет не в радость. Нет, либо ты решаешься, и мы едем вместе, либо не едет никто, но последнее слово за тобой, потому что ты рискуешь больше, чем я.
  И снова бесконечные обсуждения… Наконец я приняла точку зрения Арчи.
  — Думаю, ты прав, — сказала я, — это наш шанс. Упустим — никогда себе не простим. Как ты сам любишь говорить, если не умеешь ловить удачу, стоит ли вообще жить.
  Мы никогда не отличались осмотрительностью — поженились наперекор всем, а теперь собирались отправиться мир поглядеть, не задумываясь о том, что ждет нас по возвращении.
  Дома все уладилось довольно просто. Квартиру удалось сдать с выгодой и за этот счет уплатить жалованье Джесси. Мама и сестра с восторгом согласились взять Розалинду с няней. Единственное осложнение возникло в последний момент, когда выяснилось, что мой брат Монти приезжает в отпуск из Африки. Сестра была вне себя оттого, что я уеду как раз в это время и не увижусь с ним.
  — Твой единственный брат возвращается после стольких лет отсутствия, после ранения, полученного на войне, а ты отправляешься в кругосветное путешествие?! Я считаю это просто неприличным. Тебе следовало бы понимать, что брат важнее.
  — Ну а я так не думаю, — отвечала я. — Для меня муж важнее. Он едет вокруг света, и я еду с ним. Жены должны следовать за своими мужьями повсюду.
  — Монти твой единственный брат, и, быть может, ты не сможешь его увидеть еще много лет!
  В конце концов она чуть было действительно не усовестила меня; но мама твердо оставалась на моей стороне.
  — Обязанность жены быть рядом с мужем, — говорила она. — Муж всегда должен оставаться на первом месте, даже опережая детей, — а брат уже где-то за ними. Помните: если слишком часто оставлять мужа одного, вы в конце концов его потеряете. А с таким мужчиной, как Арчи, нужно быть особенно осмотрительной.
  — Уверена, что ты ошибаешься, — возмущалась я. — Арчи — самый верный человек на свете.
  — Мужчинам никогда нельзя доверять, — возражала мать в истинно викторианском духе, — женщина обязана быть подле мужа везде; если ее нет рядом, у него возникает ощущение, что он вправе забыть ее.
  Часть шестая
  «Вокруг света»
  Глава первая
  Кругосветное путешествие обещало стать одним из самых волнующих событий моей жизни. Я была в таком восторге, что никак не могла поверить в его реальность и без конца повторяла себе: «Я еду вокруг света!» Самым замечательным было, разумеется, ожидание отдыха в Гонолулу. Возможность побывать на одном из Гавайских островов превосходила все самые дерзкие мои мечты. Сегодня человеку трудно представить себе, что это значило тогда. Сейчас международные туры и круизы — дело обычное. Стоимость их весьма умеренная, так что рано или поздно любой может позволить себе такое путешествие.
  Когда мы с Арчи ездили в Пиренеи, нам пришлось путешествовать вторым классом и всю ночь сидеть. (Третий класс на европейских железных дорогах можно было сравнить с самыми дешевыми местами на океанских кораблях. Даже в Англии дамы, путешествовавшие в одиночку, никогда не пользовались третьим классом, ибо их там ожидали, если верить Бабушке, лишь клопы, вши и пьяные мужики. Горничные, сопровождавшие дам, и те ездили только вторым классом.) В горах мы совершали пешие переходы, а ночевали в дешевых гостиницах. И у нас не было уверенности, что мы сможем повторить даже такое путешествие на следующий год.
  Теперь же перед мысленным взором вставали картины истинно шикарного вояжа. Белчер, как и следовало ожидать, все организовал по первому разряду. Миссии Всебританской имперской выставки пристал лишь самый первоклассный прием. Все мы, как один, были теми, кого в наши дни называют ви-ай-пи.
  Мистер Бейтс, секретарь Белчера, серьезный и доверчивый молодой человек, действительно был прекрасным секретарем, но имел обличье театрального злодея — черные волосы и вспыхивающий взор придавали ему зловещий вид.
  — Похож на отъявленного убийцу, правда? — сказал о нем Белчер. — Так и кажется, что он вот-вот перережет тебе горло. А на самом деле — наивоспитаннейший молодой человек.
  По пути в Кейптаун мы не переставали удивляться, как смиренно Бейтс сносил тяготы секретарской службы у Белчера. Тот обращался с ним грубо, заставлял выполнять свои поручения в любое время дня и ночи, когда ему заблагорассудится, проявлять пленки, стенографировать, писать и переписывать письма, содержание которых Белчер без конца менял. Полагаю, ему платили хорошее жалованье — другого объяснения такому многотерпению я не нахожу, тем более что никакой любви к путешествиям Бейтс не испытывал. Более того, пребывание в чуждых пределах страшно нервировало его — особенно он боялся змей, которые — он не сомневался — будут встречаться нам в огромных количествах в каждой из тех стран, куда мы направлялись, и которые только и ждали момента, чтобы напасть именно на него.
  Хоть мы и отплывали в столь приподнятом настроении, моей, по крайней мере, радости вскоре пришел конец. Погода установилась ужасная. Все казалось чудесным на борту «Замка Килдонан» до тех пор, пока море не вступило в свои права. Бискайский залив показал худшее, на что способен. Я лежала у себя в каюте едва живая от морской болезни. В течение четырех дней я пребывала в прострации, не в силах ничего удержать в желудке. Наконец Арчи пригласил ко мне судового врача. Не думаю, чтобы доктор сколько-нибудь серьезно относился к морской болезни. Он дал мне что-то, что, по его словам, «могло помочь успокоить внутренности», но, как выяснилось, снадобье не произвело на меня никакого действия. Я продолжала стонать и чувствовать себя так, словно умираю, да и похожа я, видно, была на покойницу, потому что дама из соседней каюты, случайно увидев меня через открытую дверь, позже поинтересовалась у стюарда:
  — А что, дама в каюте рядом с моей еще жива?
  Однажды вечером я решила серьезно поговорить с Арчи.
  — Когда мы прибудем на Мадейру, — сказала я, — если буду еще жива, я сойду на берег.
  — О, я думаю, тебе скоро станет лучше.
  — Нет, мне уже никогда не станет лучше. Я должна сойти с корабля. Мне нужно оставаться на твердой почве.
  — Но тебе все равно придется как-то вернуться в Англию, — напомнил Арчи, — даже если ты сойдешь с корабля на Мадейре.
  — Не придется, — ответила я, — я останусь там навсегда. Найду какую-нибудь работу.
  — Какую работу? — не веря своим ушам, изумился Арчи. В то время спрос на женский труд и впрямь был невысок. Женщины были тогда либо дочерьми, которых следовало содержать, либо женами, которых тоже следовало содержать, либо вдовами, которым приходилось существовать на то, что оставили им покойные мужья или чем помогали родственники. Могли они еще жить в компаньонках у пожилых дам или при детях в качестве нянь-гувернанток. Я, однако, изыскала еще одну возможность и ответила:
  — Я могу стать горничной, мне даже очень нравится быть горничной.
  Спрос на горничных, особенно высокого роста, не падал никогда. Рослой горничной найти работу было не трудно — почитайте чудную книжку Марджери Шарп «Клуни Браун» — а я не сомневалась, что справлюсь с ней наилучшим образом. Я знала, когда какими бокалами сервировать стол, могла открывать и закрывать входную дверь, чистить столовое серебро — мы всегда сами чистили дома серебряные рамки для фотографий и всякие безделушки, — а также достаточно умело прислуживать за столом.
  — Да, — подвела я итог своим размышлениям, — я смогу работать горничной.
  — Ну ладно, посмотрим, — примирительно сказал Арчи, — давай сначала доберемся до Мадейры.
  Однако к тому времени, когда мы туда прибыли, я была так слаба, что не могла и думать о том, чтобы встать с постели. Теперь я понимала, что единственный выход для меня — остаться и умереть в ближайшие день-два. Но за те пять-шесть часов, что корабль простоял на Мадейре, мне вдруг стало намного лучше. Следующее утро было ясным и солнечным, море успокоилось. Как и всякий, оправившийся после морской болезни, я стала недоумевать: что это я подняла такой шум из-за пустяков? В конце концов ничего страшного не произошло — всего лишь морская болезнь.
  Нет пропасти более глубокой, чем та, что разделяет людей на страдающих и не страдающих морской болезнью. Друг друга понять им не дано. Я так и не смогла привыкнуть к качке. Все пытались меня убедить, что неприятны лишь первые несколько дней, а потом все проходит. Это неправда. Когда бы море ни начинало волноваться, особенно при килевой качке, я заболевала. Но, начиная с того момента и до конца путешествия, погода была в основном хорошая, мне повезло.
  Воспоминания о Кейптауне и по сей день у меня свежее, чем о каком бы то ни было другом месте; наверное, потому, что это был первый настоящий порт на нашем пути и все там казалось новым и необычным. Кафские горы, Столовые горы со странными плоскими вершинами, яркое солнце, вкусные персики — все представлялось удивительным. Я с тех пор никогда там больше не бывала — сама не знаю почему, ведь мне там так понравилось! Мы остановились в одном из лучших отелей, где Белчер сразу же показал себя. Он устроил скандал по поводу фруктов, поданных к завтраку, — по его мнению, они были твердыми и неспелыми.
  — И это вы называете персиками?! — гремел он. — Да ими можно в мяч играть, им ничего не сделается!
  Свои слова он сопроводил действиями, шмякнув об пол штук пять персиков.
  — Видите?! — воскликнул он. — Они даже не лопнули. Спелые превратились бы в кашу.
  Именно тогда меня впервые посетило подозрение, что путешествие с Белчером может оказаться не таким приятным, каким оно казалось месяц назад у нас дома за обеденным столом.
  Я пишу не книгу путешествий — просто останавливаюсь на тех впечатлениях, которые запали в душу, на событиях, которые были для меня важны, и местах, которые меня очаровали. Южная Африка оказалась очень памятным местом. В Кейптауне наша команда разделилась. Арчи, миссис Хэйем и Сильвия отправились в Порт Элизабет, а оттуда — в Родезию. Белчер, мистер Хэйем и я — на алмазные копи в Кимберли и далее, через горы Магато, в Солсбери, где все мы должны были воссоединиться. Память снова переносит меня в те пыльные знойные дни, в поезд, следующий на север через горы Кару. Страдая от постоянной жажды, мы все время пили лимонад со льдом. Помню длинное прямое полотно железной дороги в Бечуаналенде. Мелькают смутные воспоминания о том, как Белчер изводил Бейтса и спорил с Хэйемом. Матопы произвели на меня большое впечатление нагромождениями валунов-колоссов — словно какой-то великан разбросал их повсюду.
  В Солсбери мы очень приятно провели время в обществе веселых местных англичан, оттуда мы с Арчи совершили краткую поездку к водопаду Виктория. Наверное, хорошо, что я больше никогда там не бывала, — мое первое впечатление осталось неприкосновенным. Огромные деревья, прозрачная пелена мелких брызг, переливающаяся всеми цветами радуги, наши прогулки по лесу и редкие мгновенья, когда радужная пелена, расступаясь, открывала взору водопад, низвергающийся с высоты во всем своем величии. Да, для меня он навсегда остался одним из моих семи чудес света.
  Ездили мы и в Ливингстон, видели там плавающих в реке крокодилов и гиппопотамов. Из этой поездки я привезла множество вырезанных из дерева фигурок животных, которые мест-ные мальчишки выносили к поезду и отдавали за трех— или шестипенсовые монетки. Фигурки были очаровательны. У меня сохранилось несколько — вырезанных из мягкого дерева и разукрашенных выжженными рисунками: антилопы, жирафы, гиппопотамы, зебры — наивные, примитивные, но по-своему очаровательные и изящные.
  Потом мы поехали в Иоганнесбург, который мне совершенно не запомнился, в Преторию, от которой в памяти остался лишь золотой прямоугольник административного здания Соединенного Королевства; затем в Дурбан, который меня разочаровал, так как купаться там можно лишь в «загоне», отгороженном от открытого моря сеткой. Вообще больше всего в Капской провинции мне понравился отдых на море. Как только удавалось улучить несколько часов, — разумеется, это относилось к Арчи, — мы садились в поезд, ехали в Муизенберг, становились на доски для серфинга и наслаждались катанием на волнах. В Южной Африке такие доски делают из легкого, но прочного дерева, на них любой легко научается скользить по воде. Правда, бывает весьма неприятно и больно, если зарываешься носом в песок, но в общем это совсем не трудный вид спорта и доставляет огромное наслаждение. В дюнах мы устраивали пикники. Помню чудесные цветы, особенно те, что росли, кажется, в усадьбе дома или дворца епископа, куда нас пригласили на прием. Там был сад красных цветов и сад голубых цветов на длинных стеблях. Голубой сад особенно хорош на фоне угольной черноты ночи.
  С деньгами в Южной Африке все обстояло хорошо, и это способствовало отличному настроению. Почти во всех отелях мы считались гостями правительства, и путешествия по железной дороге были для нас бесплатными — поэтому лишь поездка на водопад Виктория потребовала существенных расходов.
  Из Южной Африки наш путь лежал морем в Австралию. Это было долгое и весьма однообразное плавание. Я никак не могла взять в толк объяснения капитана и поверить, что кратчайший путь из Кейптауна в Австралию пролегает через Южный полюс, почему нам и понадобилось плыть сначала на юг, а потом снова на север. Он даже чертил какие-то диаграммы, которые в конце концов меня убедили, но так трудно все время помнить, что земля круглая, а полюса — плоские. Это, разумеется, научный факт, однако в реальности его почти невозможно себе представить. Солнце светило не часто, но в общем путешествие было тихим и приятным.
  Меня всегда удивляло, что описание разных стран никогда не совпадает с тем, что видишь потом воочию. Я представляла себе Австралию как бескрайнюю голую пустыню, по которой скачут сонмы кенгуру. По прибытии в Мельбурн меня поразил необычный вид тамошних деревьев и то, какое своеобразие сообщают пейзажу австралийские эвкалипты. Первое, на что я всегда обращаю внимание, это деревья и форма возвышенностей. В Англии мы привыкли к тому, что у деревьев темные стволы и светлые густые кроны; в Австралии, на удивление, все наоборот. Кора на деревьях серебристо-белая, а листва темная — это напоминает фотонегатив и преображает весь пейзаж. Другая удивительная вещь — попугаи: голубые, красные, зеленые — они летают стаями, громко хлопая крыльями. У них потрясающая окраска: кажется, будто по небу порхают драгоценные украшения.
  В Мельбурне мы пробыли недолго и совершили оттуда несколько разных вылазок. Одна мне запомнилась особенно — из-за гигантских древовидных папоротников. Густые заросли этих тропических растений были последним, что я ожидала увидеть в Австралии. Очень красиво и необычно. С едой возникали, однако, трудности. Помимо гостиницы в Мельбурне, где кухня была превосходной, похоже, нигде не подавали ничего другого, кроме невероятно жесткой индейки. Бытовая гигиена также приводила в смущение человека, получившего викторианское воспитание. Для начала всех женщин нашей экспедиции любезно проводили в одну комнату, посреди которой, у всех на виду, стояли две ночные вазы, готовые к использованию. Укрыться было совершенно негде, и это создавало серьезные неудобства…
  В Австралии, а потом и в Новой Зеландии я допустила непростительную оплошность, нарушив местные правила поведения за столом. Нашу миссию обычно опекал мэр или глава торгового представительства. На одном из первых обедов, устроенных в нашу честь, я по наивности прошла и села за стол рядом с мэром или каким-то другим высоким официальным лицом. Ехидного вида старуха сказала мне: «Думаю, миссис Кристи, вам приятнее будет сидеть рядом с мужем». Весьма смущенная, я быстро обошла вокруг стола и заняла место возле Арчи. Оказывается, там было принято, чтобы во время подобных обедов каждая женщина сидела подле своего мужа. Как-то в Новой Зеландии я запамятовала это правило, но уж после того всегда хорошо помнила свое место.
  В Новом Южном Уэльсе мы остановились на меленькой станции под названием, если не ошибаюсь, Ианга, там было широкое озеро, и по нему плавали черные лебеди. Очень красиво! Пока Белчер с Арчи отдавали все силы на благо Британской империи, отстаивая ее интересы в сфере торговли, миграции населения и ряде других, мне было позволено, к великой моей радости, посидеть в апельсиновой роще. Там стоял чудесный шезлонг, в небе восхитительно светило солнце, и, если память мне не изменяет, я съела двадцать три апельсина, тщательно отбирая самые лучшие плоды на ближних деревьях. Нет ничего лучше спелого апельсина, сорванного прямо с ветки. В Австралии я сделала для себя немало открытий в области растениеводства. К примеру, прежде я представляла себе, что ананасы изящно свешиваются с ветвей ананасного дерева, и была потрясена, когда до меня дошло, что поле, которое я приняла за капустное, на самом деле — плантация ананасов. Я даже немного расстроилась, что столь изысканный плод так прозаически произрастает.
  Чаще всего мы путешествовали по Австралии поездом, но возили нас и на машине. Именно тогда я поняла, насколько опасной может оказаться автомобильная поездка по бескрайним просторам плоских пастбищ, где однообразие линии горизонта лишь изредка нарушается очертаниями ветряной мельницы: здесь, в буше, как называют эти просторы местные жители, ничего не стоит заблудиться. Солнце стоит так высоко над головой, что теряешь всякое представление о частях света, и нигде нет никаких ориентиров. Я представить себе не могла, что пустыня бывает покрыта зеленой травой — пустыня, по моим понятиям, должна быть песчаной. И даже в песчаной пустыне, похоже, гораздо больше всякого рода возвышений и ориентиров, помогающих отыскать дорогу, чем на зеленых пастбищах Австралии.
  Затем мы отправились в Сидней и очень весело провели там время, хотя я и была несколько разочарована видом сиднейской гавани — ранее мне приходилось слышать, что бухты Сиднея и Рио-де-Жанейро — самые красивые в мире. Видимо, я слишком многого ждала. К счастью, мне так и не довелось побывать в Рио, поэтому картина его бухты, раз представившаяся моему воображению, имеет шанс остаться незамутненной.
  Именно в Сиднее мы познакомились с семьей Беллов. Когда бы я ни вспоминала об Австралии, я всегда вспоминаю Беллов. Молодая женщина, чуть постарше меня, однажды подошла ко мне в сиднейском отеле, представилась Уной Белл и пригласила всех нас погостить у них на ферме в Квинсленде в следующие выходные дни. Поскольку Арчи с Белчером должны были прежде совершить поездку по ряду очень скучных мест, решили, что я сразу поеду с Уной на их ферму в Каучин-Каучине и буду поджидать там остальных.
  Мы очень долго, помню, несколько часов, ехали на поезде, и я смертельно устала, потом продолжили путешествие на машине и в конце концов прибыли в Каучин-Каучин, неподалеку от Буны в Квинсленде. Полусонная с дороги, я вдруг очутилась в гуще бурлящей жизни. Комнаты, освещенные лампами, были полны симпатичных девушек, наперебой предлагавших выпить какао, кофе — все, что душе угодно; девушки разговаривали одновременно и весело смеялись. Я находилась в том полуреальном состоянии, когда изображение перед глазами не то что раздваивается, а расчетверяется, поэтому мне показалось, что семья Беллов состоит не менее чем из двадцати шести человек. На следующий день представления мои разумно сократились до четырех дочерей и умеренного количества сыновей. Все девочки были немного похожи друг на друга, кроме Уны — у той были темные волосы. Остальные — светловолосые, высокие, с удлиненными лицами; все очень грациозно двигались, прекрасно ездили верхом и сами напоминали молодых, резвых кобылок.
  Это была чудесная неделя! В девицах Белл таилось столько энергии, что я с трудом поспевала за ними, а в братьев, во всех по очереди, я просто влюбилась: Виктор — весельчак, умевший очаровательно ухаживать, Берт — великолепный наездник, весьма основательный человек; Фрик — тихий, спокойный, большой меломан. Помню, именно Фрику я отдала свое сердце. Спустя много лет его сын Гилфорд участвовал в археологической экспедиции в Ираке и Сирии, в которой работали и мы с Максом, и я до сих пор считаю Гилфорда почти своим сыном.
  Главная роль в семье принадлежала матери, миссис Белл, давно уже к тому времени овдовевшей. Она чем-то напоминала королеву Викторию — невысокая, седовласая, со спокойной, но властной манерой держаться. Миссис Белл управляла семьей как самодержица, и так к ней в семье и относились — как к владычице.
  Среди слуг, работников фермы и подсобных рабочих, большинство которых были полукровками, один или два представляли собой чистокровных аборигенов. Эйлин Белл, младшая из сестер, чуть ли не в первое же утро сказала мне:
  — Вы должны увидеть Сьюзен.
  Я спросила, кто такая Сьюзен.
  — О, она одна из черных, — аборигенов называли «черными». — Из самых настоящих, чистокровных черных. И она замечательно всех изображает.
  Итак, передо мной предстала сгорбленная пожилая аборигенка — по-своему такая же королева, как и миссис Белл. Она продемонстрировала свое искусство, изобразив всех сестер, кое-кого из братьев, каких-то детей и даже лошадей. Сьюзен оказалась превосходным мимом и получала удовольствие от своего представления. Еще она, фальшивя, пела странные мелодии.
  — А теперь, Сьюзен, — сказала Эйлин, — покажи, как мама идет поглядеть кур.
  Но Сьюзен покачала головой, и Эйлин пояснила: она никогда не показывает маму, считает, что это было бы неуважением к ней и что не следует этого делать.
  У Эйлин было несколько собственных обычных домашних кенгуру и валлаби, а также множество собак и, разумеется, лошадей. Все Беллы старались подвигнуть меня на верховую прогулку, но любительский опыт охоты в Девоне не позволял мне считать себя сколько-нибудь умелой наездницей. Кроме того, я не люблю ездить на чужих лошадях, опасаясь повредить их ненароком. В конце концов Беллы сдались, и мы носились по окрестностям на машине. Мне было очень интересно посмотреть на работу пастухов и прочие фермерские труды. Похоже, Беллам принадлежала солидная часть Квинсленда и, если бы у нас было больше времени, сказала Эйлин, она свозила бы меня на север, на дальние пастбища, которые были еще более дикими и обширными. Никто из сестер Белл никогда не закрывал рта. Они обожали своих братьев, открыто преклонялись перед ними, словно перед героями, и для меня в этом было что-то необычное. Сестры постоянно куда-то неслись — на дальние пастбища, к друзьям, в Сидней, на собрания — и напропалую флиртовали с разными молодыми людьми, которых почему-то называли «купонами», — видимо, это прозвище было отголоском войны.
  Наконец приехали Арчи с Белчером, совершенно измученные. Мы весело и беззаботно провели выходные дни, участвуя в неожиданных развлечениях, в частности, совершили поездку на маленьком поезде, и мне доверили несколько миль вести паровоз. В конечном пункте путешествия нас ждал обед, устроенный членами парламента от австралийской лейбористской партии. Обед получился веселым и шумным, многие парламентарии хорошо выпили и, когда на обратном пути они по очереди исполняли обязанности машиниста, наши жизни подвергались смертельной опасности, ибо поезд разгоняли до невероятной скорости.
  Увы, настало время прощаться с новыми друзьями — с большей их частью, по крайней мере, потому что некоторые решили провожать нас до Сиднея. Мелькнули за окнами Синие горы, и меня снова привели в восторг краски — никогда прежде мне не доводилось видеть пейзажа, столь необычно расцвеченного. Вдали горы были действительно синими, а не серо-голубыми, какими мы привыкли видеть горы. Казалось, кто-то только что нарисовал их на чистом листе бумаги свежими красками.
  Австралия потребовала от членов нашей миссии напряжения всех сил. Каждый день приходилось произносить речи, присутствовать на обедах, ужинах, приемах, совершать длительные переезды. К концу я уже знала все выступления Белчера наизусть. Он был хорошим оратором, делал вид, что произносит свои речи экспромтом, получалось весьма выразительно, словно то, что он говорил, только что пришло ему в голову. Арчи удачно оттенял его, производя впечатление человека практичного в финансовых делах и благоразумного. В начале нашего путешествия, — думаю, это было в Южной Африке — Арчи назвали в газетах «управляющим Английским банком». Поскольку никаких опровержений не последовало, он продолжал оставаться для прессы «управляющим Английским банком».
  Из Австралии мы поплыли на Тасманию: от Лонсестона до Хобарта. Хобарт неправдоподобно красив: темно-синее море, дивная бухта, цветы, деревья, кустарники… Я решила, что когда-нибудь нужно непременно вернуться и пожить там подольше.
  После Хобарта наш путь лежал в Новую Зеландию. Отлично помню эту часть путешествия, ибо как раз тогда мы попали в лапы человека, которого прозвали Дегидратором. В те времена очень модной считалась идея обезвоживания пищи. Любой продукт этот человек рассматривал только с одной точки зрения: как дегидрировать его, и не было обеда, завтрака или ужина, чтобы он не посылал нам со своего стола тарелки каких-то особых яств с просьбой отведать их. Нам предлагались обезвоженная морковка, сливы — все без исключения лишенное воды и всякого вкуса.
  — Если придется и дальше притворяться, что я с удовольствием ем эту обезвоженную дрянь, — говорил Белчер, — я сойду с ума. — Но поскольку Дегидратор был богат и влиятелен и мог оказать немалую услугу Всебританской имперской выставке, Белчеру приходилось сдерживаться и продолжать играть в игру с обезвоженной морковкой и картошкой.
  К тому времени стали сказываться прелести совместного путешествия. Белчер уже не был нашим другом, с которым приятно посидеть за столом. Он оказался грубым, самонадеянным, невыдержанным, заносчивым и скупым до смешного. К примеру, он регулярно посылал меня покупать ему белые хлопковые носки или другие принадлежности туалета, но никогда не возвращал денег за покупки.
  Если у него портилось настроение, он становился таким невыносимым, что невольно вызывал у окружающих жгучую ненависть. Вел себя как избалованный, капризный ребенок. Обезоруживало, однако, то, что, когда настроение у него исправлялось, он демонстрировал такое доброжелательство и обаяние, что мы переставали скрежетать зубами и снова оказывались в самых милых отношениях. О приближении приступа дурного расположения духа у Белчера всегда знали заранее, так как он начинал медленно надуваться и лицо его наливалось кровью, словно индюшачий гребешок. Это означало, что вот-вот он на кого-нибудь кинется. В добром расположении духа он любил рассказывать «охотничьи» байки, которых имел в запасе множество.
  Я и теперь считаю, что Новая Зеландия — самая красивая из всех виденных мною стран. Облик ее совершенно необычен. Мы приплыли в Веллингтон чудесным ясным днем, какие, по утверждению местных жителей, выдаются не часто. Оттуда направились в Нельсон и дальше вниз по Южному острову, через ущелья Буллер и Кауафару. Природа вокруг была изумительной. Я тогда поклялась снова приехать туда как-нибудь весной — весной по их календарю, не по нашему — когда цветут ратании и все становится золотым и красным. Я не исполнила клятвы. Новая Зеландия находилась всегда так далеко от меня. Сейчас, когда можно путешествовать по воздуху, поездка занимает всего два-три дня, но для меня время путешествий закончилось.
  Белчер был счастлив снова оказаться в Новой Зеландии. У него сохранилось там много друзей, и он радовался как школьник. Провожая нас с Арчи в Гонолулу, он пожелал нам приятно провести время. Для Арчи было настоящим блаженством освободиться от работы и отдохнуть от бесконечных споров с капризным и брюзгливым коллегой. Мы позволили себе восхитительно праздное путешествие, останавливаясь на Фиджи и других островах, и наконец прибыли в Гонолулу. Это было гораздо более цивилизованное место, чем мы себе представляли, — повсюду множество отелей, дорог, машин. Приехав рано утром и расположившись в своих гостиничных комнатах, мы увидели из окна людей, скользящих по волнам на досках для серфинга, тут же ринулись на пляж, взяли напрокат доски и бросились в воду. Какая наивность!
  Оказывается, это был один из дней, когда только мастера отваживались «выйти в море», — а мы, имея за плечами лишь опыт, приобретенный в Южной Африке, решили, что овладели искусством серфинга в совершенстве. В Гонолулу меж тем все было по-другому. Здесь доска для серфинга представляла собой тяжеленный кусок дерева — ее и поднять-то трудно. Вы ложитесь на нее и, гребя руками, медленно плывете к рифам, находящимся не менее — мне так, во всяком случае, казалось — чем в миле от берега. Добравшись туда, занимаете позицию и ждете нужной волны, чтобы на ней устремиться к берегу. Это не так просто, как кажется. Во-первых, требуется распознать в приближающихся волнах именно ту, которая нужна, во-вторых, — и это, пожалуй, еще важней — нельзя ошибиться и принять за нужную не ту волну, потому что, если вы окажетесь во власти такой волны и она увлечет вас на дно, тогда — помогай вам Бог!
  Я не могла грести так же мощно, как Арчи, поэтому добиралась до рифов довольно долго, к тому же потеряла его из вида, но была уверена, что он, как и другие, уже мчится на доске к берегу в щегольской, небрежной манере. Итак, я устроилась на доске и стала ждать своей волны. Она накатила. Но — увы! — оказалась не той. Не успела я глазом моргнуть, как мы с доской летели уже в разные стороны. Резко обрушившись вниз на гребне волны, я в следующий миг уже была в самом чреве ее. Когда мне снова удалось вынырнуть на поверхность, судорожно глотая воздух, в желудке булькало несколько литров соленой воды. Свою доску я увидела в полумиле от себя дрейфующей к берегу и отчаянно бросилась вдогонку. В конце концов мне ее пригнал какой-то молодой американец, сопроводивший свое благодеяние советом: «На вашем месте, сестричка, я бы сегодня поостерегся заниматься серфингом, это небезопасно. Вот вам ваша доска и дуйте прямо к берегу». Так я и сделала.
  Вскоре ко мне присоединился Арчи. Он тоже слетел с доски, но, будучи гораздо более сильным пловцом, чем я, догнал ее. Предпринял еще пару попыток, и один раз ему все же удалось доскользить до берега. К тому времени мы все были в синяках, царапинах и абсолютно без сил. Сдав доски и едва дотащившись до отеля, мы рухнули в постель и часа четыре спали как убитые. Проснувшись, все еще чувствовали страшную усталость. Не слишком уверенно я сказала Арчи: «Конечно, серфинг — это большое удовольствие, но мне хотелось бы снова оказаться в Муизенберге», — и вздохнула.
  Следующий выход в море окончился для меня неприятностью. Великолепный шелковый купальный костюм, закрывавший меня от плечей до щиколоток, был изодран волнами в клочья и, выскочив из воды, я вынуждена была почти голой бежать до того места, где остался мой пляжный халат. Пришлось немедленно отправиться в гостиничный магазин и купить восхитительный изумрудно-зеленый облегающий купальник, который я обожала потом всю жизнь и в котором, кажется, выглядела весьма недурно. Арчи тоже так считал.
  Четыре дня мы провели в шикарном отеле, а потом вынуждены были подыскать что-нибудь попроще. В конце концов мы сняли маленькое шале через дорогу от отеля. Это оказалось вдвое дешевле. Проводя все время на пляже и упражняясь в серфинге, мы мало-помалу овладели мастерством, по крайней мере, в той степени, в какой это доступно европейцам. Прежде чем догадались купить мягкие купальные туфли с тесемочками вокруг щиколоток, мы изодрали ступни о кораллы так, что кожа висела на них лохмотьями.
  Не могу сказать, чтобы первые четыре-пять дней серфинг доставлял нам такое уж удовольствие — все тело страшно болело, — но порой все же случались моменты истинного наслаждения. Вскоре мы поняли, как облегчить себе жизнь. Я, во всяком случае, поняла — Арчи по-прежнему предпочитал добираться до рифов собственными силами. Большинство отдыхающих нанимали гавайского мальчика, который, зацепившись за доску, на которой вы лежите, большим пальцем ноги, энергично греб к рифам, буксируя вас. Там, пока вы ждали нужной волны, он инструктировал: «Нет, не эта, еще не эта, миссус. Нет-нет, погодите. А вот теперь — вперед!» При слове «вперед» вы бросались на гребень волны — и это было блаженство! Ни с чем не сравнимое блаженство. Ничего нет восхитительней, чем скользить по волнам со скоростью, как вам кажется, не менее двухсот миль в час, от дальних рифов до самого берега, где, мягко погрузившись в воду, можно отдохнуть в ласково плещущемся прибое. Для меня это навсегда осталось одним из самых чудесных физических наслаждений.
  Дней через десять я совсем осмелела: начав скольжение, осторожно поднималась на колени, а затем рисковала встать во весь рост. Первые раз шесть попытки оказывались неудачными — хотя больно и не было — просто, потеряв равновесие, я падала в воду. Конечно, доска при этом уплывала и ее приходилось догонять, выбиваясь из сил, но, если, на счастье, проводник-гаваец плыл следом, он пригонял ее, снова буксировал меня к рифам, и я предпринимала очередную попытку. День, когда мне, стоя на доске, удалось впервые доскользить до самого берега, сохранив равновесие, стал днем моего триумфа!
  Проявлением легкомыслия было и то, что мы недооценили тамошнее солнце, за что и поплатились. Проводя все время в прохладной воде, мы совершенно забыли о том, сколь опасны солнечные лучи. Нормальные люди занимались серфингом рано утром или ближе к вечеру; мы же, простофили, с восторгом скользили на своих досках в самую жару, даже в полдень — и результат не замедлил сказаться. Наши обожженные плечи и спины, ноющие от дикой боли, покрылись гирляндами волдырей. Я не могла надеть вечернего платья; собираясь на ужин, приходилось покрывать плечи газовым шарфом. Арчи, пренебрегая насмешливыми взглядами окружающих, выходил на пляж в пижаме. Я тоже набрасывала на плечи белую блузку. Так мы и сидели у моря, спасаясь от обжигающих лучей, и сбрасывали свои неподходящие одежды лишь на время плавания. Но было уже поздно — плечи мои зажили не скоро. Когда собственной рукой отрываешь полосу мертвой кожи с плеча, почему-то испытываешь унижение.
  Вокруг нашего маленького шале росли бананы — с ними, как прежде с ананасами, у меня тоже связано определенное разочарование. Я воображала, что достаточно протянуть руку, сорвать банан — и ешь себе на здоровье. Но в Гонолулу с бананами так обращаться не принято. Они представляют собой существенный источник дохода, и их снимают недозрелыми. Впрочем, хоть «прямо с ветки» бананы и нельзя было есть, за столом никто не мешал наслаждаться их бесконечным разнообразием — такого нигде больше не встретишь. Помню, когда мне было года три-четыре, няня рассказывала о том, какие бананы растут в Индии: о диких — крупных, но несъедобных, и культурных — небольших, но вкусных. Или наоборот? В Гонолулу выращивают около десятка разновидностей этих плодов. Красные бананы, большие бананы, маленькие, которые там называют «мороженными», потому что они белые и мягкие внутри, как мороженое; бананы, идущие на приготовление разных блюд, и множество других. Кажется, были еще яблочные бананы. При таком разнообразии человек становится привередливым.
  Сами гавайцы тоже слегка разочаровали меня. Я представляла их себе созданиями утонченно прекрасными. Для начала отвращение вызвал резкий запах кокосового масла, которым обильно натирались все девушки. К тому же большинство из них отнюдь не были красавицами. Никогда прежде не могла бы я вообразить и тех неумеренно огромных порций горячего жаркого, которые там повсюду подавали. Я всегда думала, что полинезийцы питаются исключительно всевозможными экзотическими плодами. Их пристрастие к тушеному мясу меня немало удивило.
  Отдых наш приближался к концу, и мы тяжело вздыхали при мысли о возвращении на Белчерову каторгу. К тому же наше финансовое положение начинало внушать тревогу. Гонолулу обернулся весьма дорогим удовольствием. Все, что мы съедали или выпивали, оказывалось втрое дороже, чем можно было предположить. Прокат досок для серфинга, услуги мальчиков-пловцов — все стоило денег. До тех пор мы укладывались в рамки своей наличности, но теперь пришел момент, когда нас стали посещать опасения. Предстояло еще освоить Канаду, а тысяча фунтов Арчи неумолимо таяла. Что касается морских дорожных расходов, то они были оплачены и беспокойства не вызывали. Я знала, что доеду до Канады и благополучно вернусь в Англию. Но нужно было на что-то жить во время путешествия по Канаде. На что? Однако мы гнали от себя неприятные мысли и, пока было возможно, продолжали скользить по волнам с веселым безрассудством. Как показал дальнейший ход событий, с излишним безрассудством.
  Уже несколько дней к тому времени я ощущала резкую боль в шее и плече, затем стала просыпаться каждое утро, часов около пяти, от нестерпимой боли в правом плече и руке. Это был неврит, хотя тогда я еще не знала, как это называется. Если бы мне хватило ума, я бы немедленно оставила занятия серфингом и вообще держала бы руку в полном покое, но мне это и в голову не приходило. Нам оставалось всего три дня, и я не хотела терять ни минуты: продолжала демонстрировать свою удаль, скользя на доске с шиком, стоя во весь рост. К тому времени я уже вообще не могла спать по ночам из-за боли, однако проявляла оптимизм, полагая, что все неприятности пройдут, как только мы покинем Гонолулу и со спортом будет покончено. Как я ошибалась! Мне было суждено страдать от почти невыносимой боли в течение следующих недель трех, а то и целого месяца.
  По возвращении мы застали Белчера в настроении, весьма далеком от благодушия. Похоже, он жалел, что разрешил нам этот отдых. «Пришло время вам поработать, — заявил он. — Боже мой! Слоняться столько времени без дела и получать за это деньги! Неплохо устроились!» Тот факт, что все это время он и сам отдыхал в Новой Зеландии в кругу друзей, в расчет не принимался.
  Поскольку боль не отпускала меня, я обратилась к доктору. Пользы от него было мало. Он дал мне какую-то жгучую мазь и велел втирать в плечо, когда боль усиливалась. Должно быть, это была перцовая мазь — кожа горела от нее, но легче не становилось. Я чувствовала себя совершенно несчастной. Непрекращающаяся боль сломит кого угодно. Она набрасывалась на меня рано утром. Я вылезала из постели и ходила взад-вперед, пока не начинало казаться, что становится чуть легче. Час-другой я отдыхала, а потом боль нападала на меня с удвоенной силой.
  Правда, она, по крайней мере, отвлекала от мыслей о нашем ухудшающемся финансовом положении. Оно становилось угрожающим. Оставалось путешествовать еще около трех недель, а от тысячи фунтов Арчи почти ничего не осталось.
  Мы решили, что единственный выход состоит в том, чтобы я отказалась от поездки в Новую Шотландию и на Лабрадор, а вместо этого, как только кончатся деньги, отправилась в Нью-Йорк пожить у тетушки Кэсси или у Мэй, пока Арчи с Белчером проинспектируют фермы по разведению чернобурых лис.
  К тому времени сложности стали уже весьма ощутимы. Я могла еще позволить себе жить в гостиницах, но питание было не по карману. Однако мне удалось разработать хитроумный план: я ела один раз в день, утром. Завтрак стоил доллар — тогда это равнялось приблизительно четырем английским шиллингам. В гостиничном ресторане я заказывала практически все меню, а это, надо сказать, было немало. Я съедала грейпфрут, а иногда еще и папайю, гречишные оладьи, вафли с кленовым сиропом, яичницу с беконом. Из-за стола вылезала как насосавшийся питон. Но зато до самого вечера чувствовала себя сытой.
  Во время визитов в доминионы мы получали разные подарки: прелестный голубой плед для Розалинды с вытканными на нем животными — я представляла себе, как замечательно он будет выглядеть у нее в детской — и множество других вещей: шарфы, коврик и тому подобное. Среди этих даров была и необъятных размеров банка мясного экстракта из Новой Зеландии. Мы таскали ее за собой, чему я теперь была очень рада, так как оказалось, что само мое выживание зависело от этой банки. Ах, как бы я хотела встретиться в тот момент с Дегидратором, который мог бы впихнуть в меня столько обезвоженных деликатесов — моркови, мяса, томатов и прочего!
  Если Арчи с Белчером отправлялись на официальный ужин в Торговую палату или где там еще их принимали, я забиралась в постель, вызывала горничную, сообщала ей, что неважно себя чувствую, и просила принести побольше кипятка — якобы собиралась лечиться. Когда воду приносили, я разводила в ней мясной экстракт и наедалась до утра. Это была чудесная банка, мне ее хватило дней на десять. Иногда, конечно, и меня приглашали на обед или ужин. Такие дни я считала праздничными днями календаря. В Виннипеге мне особенно повезло: дочь тамошнего высокого сановника заехала за мной в гостиницу и повезла обедать в очень дорогой отель. Еда была превосходной. Я попробовала все основные блюда, имевшиеся в меню. Моя хозяйка ела очень мало, и остается лишь гадать, что она подумала о моем аппетите.
  Кажется, там же, в Виннипеге, Арчи вместе с Белчером объезжали местные элеваторы. Разумеется, нам следовало бы знать, что человек, страдающий хроническим синуситом — заболеванием носовых пазух, не должен даже приближаться к зерновым элеваторам, но ни мне, ни Арчи это и в голову не пришло. Когда он вернулся, глаза у него слезились и вид был такой, что я переполошилась. Он еще кое-как доехал на следующий день до Торонто, но там свалился, и о том, чтобы продолжать путешествие, не могло быть и речи.
  Белчер конечно же был вне себя. Он не испытывал никакого сострадания. Арчи подвел его, заявил Белчер, он молод и здоров, и вся эта болезнь — сущие выдумки. Да, разумеется, ему известно, что у Арчи высокая температура, но если он такой слабак, нечего было пускаться в путешествие, а теперь Белчер должен все взвалить на себя. От Бейтса, как известно, никакого проку. Ему можно разве что поручить упаковать вещи, да и то он все сделает не так. Этот болван даже брюки сложить не умеет.
  Я вызвала доктора, обслуживавшего наш отель, и он поставил диагноз: гиперемия легких. В течение по меньшей мере недели требовался постельный режим и полный покой.
  Раздраженный, Белчер отбыл, оставив меня почти без денег, одну в огромном чужом отеле с бредящим больным на руках. Температура у него подскочила до 40®, тело покрылось красной сыпью от макушки до пят, и он страдал от раздражения кожи не меньше, чем от жара.
  Это было ужасно. Счастье, что я не впала в отчаянье. Гостиничная еда не годилась больному, поэтому я пошла в город и принесла диетический ячменный отвар и жидкую овсяную кашу, которая ему даже понравилась. Бедный Арчи, я никогда не видела, чтобы мужчина так тяжело переносил эту ужасную сыпь. Шесть-семь раз в день я всего его обтирала губкой, пропитанной слабым раствором соды — это немного успокаивало раздражение. На третий день доктор предложил проконсультироваться еще с кем-нибудь. Два очкарика стояли по обе стороны кровати, серьезно глядя на Арчи, покачивая головами и повторяя, что случай тяжелый. Но все проходит. Настало утро, когда температура у Арчи спала, сыпь побледнела и стало ясно, что он пошел на поправку. К тому времени у меня осталось сил не больше, чем у котенка, — в основном, полагаю, из-за переживаний.
  По прошествии еще четырех-пяти дней Арчи был почти здоров, хоть еще и слаб, и мы снова присоединились к мерзкому Белчеру. Не припомню, куда мы отправились, быть может, в Оттаву, которая мне очень понравилась. Стояла осень, и клены выглядели сказочно красивыми. Мы остановились в доме у пожилого адмирала, прелестного человека, державшего великолепную восточноевропейскую овчарку. Он, бывало, катал меня по кленовой роще в собачьей упряжке.
  Из Оттавы мы проехали к Скалистым горам, на Лейк Луиз и в Банф. В течение долгого времени, когда меня спрашивали, какое место на земле самое красивое, я отвечала — Лейк Луиз. Это большое, продолговатое синее озеро, обрамленное с обеих сторон невысокими горами удивительной формы. Они, в свою очередь, заключены в оправу высоких гор, увенчанных снежными вершинами. Банф подарил мне невероятное облегчение. Неврит все еще мучил меня, и я решила испытать действие горячих серных источников: многие уверяли, что это может помочь. Каждое утро я мокла в некоем подобии бассейна, на одном конце которого бил горячий родник, распространявший резкий запах серы. Я окуналась в него по шею. К моей великой радости, на пятый день неврит практически прошел, и это было несказанным счастьем — избавиться от постоянной боли.
  Но вот мы с Арчи прибыли в Монреаль, и отсюда наши пути расходились: Арчи с Белчером отправлялись инспектировать чернобурковые фермы, я — поездом на юг, в Нью-Йорк. Денег к тому времени не осталось вовсе.
  В Нью-Йорке меня встретила моя милая тетушка Кэсси. Она была так добра ко мне, так ласкова и нежна! Я поселилась у нее в квартире на Риверсайд-драйв. Тетушке Кэсси было уже, наверное, немало лет — около восьмидесяти, должно быть. Тем не менее она возила меня в гости к свояченице, миссис Пирпонт-Морган и некоторым младшим представителям клана Морганов, а также по великолепным ресторанам с восхитительной кухней. Она много рассказывала мне об отце и его юности, проведенной в Нью-Йорке, мне было так хорошо! Ближе к концу моего пребывания тетя Кэсси спросила, куда бы я хотела пойти в свой последний нью-йоркский день. Я сказала, что мне очень хотелось бы поесть в кафетерии с самообслуживанием. В Англии о них не имели тогда представления, но я читала, что они есть в Нью-Йорке, и мечтала там побывать. Тете Кэсси такое желание показалось весьма необычным. Ей трудно было представить, что кому-нибудь захочется пойти в кафетерий с самообслуживанием, но, решив выполнить любое мое желание, она отправилась туда вместе со мной, как выяснилось, впервые в жизни. Я взяла поднос, начала ставить на него разные блюда со стойки, и это совершенно новое развлечение чрезвычайно меня позабавило.
  Наконец настал день, когда Арчи с Белчером должны были появиться в Нью-Йорке. Я радовалась их приезду, потому что, несмотря на всю доброту тети Кэсси, начинала чувствовать себя птичкой в золотой клетке. Тетя Кэсси и слышать не хотела о том, чтобы позволить «маленькой Агате» куда-нибудь пойти одной. Мне, привыкшей свободно ходить по Лондону, это показалось таким удивительным, что я спросила:
  — Но почему, тетя Кэсси?!
  — О, ты не представляешь себе, что может случиться в Нью-Йорке с такой молодой и хорошенькой женщиной, как ты.
  Я пыталась убедить ее, что со мной будет все в порядке, но она настаивала, чтобы либо я ездила в машине с шофером, либо — в ее собственном сопровождении. Мне хотелось порой сбежать часа на три-четыре, но я знала, как она будет волноваться, и сдерживалась. Я утешала себя тем, что скоро буду в Лондоне и смогу ходить одна куда и когда мне заблагорассудится.
  Арчи с Белчером провели в Нью-Йорке всего один день, и на следующее утро мы поднялись на борт «Беренгарии», которой предстояло доставить нас в Англию. Не могу сказать, что это морское путешествие оказалось очень уж приятным, хотя на этот раз морская болезнь терзала меня умеренно. Шторм случился, надо сказать, в самый неподходящий момент: мы участвовали в соревновании по бриджу, и Белчер настоял, чтобы я была его партнершей. Я не хотела, потому что, хоть Белчер и хорошо играл, проигрывать он не умел и всегда впадал в этих случаях в мрачное настроение. Впрочем, памятуя, что терпеть осталось недолго, я согласилась, и турнир стартовал. Однако ему суждено было вскоре и закончиться. В тот день подул свежий ветер, и началась килевая качка. Я и помыслить не могла выбыть из игры и молила Бога лишь о том, чтобы не оскандалиться за карточным столом. Карты были сданы, но Белчер вдруг злобно взглянул на меня и швырнул свои на стол.
  — Мне нет никакого смысла участвовать в этой игре, — заявил он, — никакого. — Глаза его метали молнии, полагаю, дело было в том, что ему не повезло с картой и наши соперники получили значительное преимущество. Однако ко мне, напротив, шли чуть ли не все тузы и короли, и хоть играла я ужасно, карты сами делали свое дело. Я просто не могла проиграть. В перерывах между приступами тошноты я сносила не те карты, забывала, какие у нас козыри, — словом, делала массу глупостей, но у меня были слишком хорошие карты. Мы быстро одержали блестящую победу, после чего я удалилась к себе в каюту и жалобно простонала там весь остаток пути, пока корабль не пришвартовался в Англии.
  В качестве постскриптума к нашим приключениям длиною в год добавлю, что мы не сдержали своей клятвы никогда не вспоминать о Белчере. Не сомневаюсь, что любой, читающий эти строки, поймет нас. Ярость, которая обуревает, когда ты заперт с кем-то в тесном пространстве, улетучивается вместе с причиной напряженности. К своему великому удивлению, мы обнаружили, что Белчер даже по-своему нравится нам, что его общество доставляет удовольствие. Мы частенько обедали вместе и дружески вспоминали разные эпизоды нашего совместного путешествия, приговаривая иногда: «Вы вели себя просто отвратительно, нужно вам сказать».
  — Да, да, — соглашался Белчер, — но такой уж я человек, вы же меня знаете, — он делал неопределенный жест рукой. — От моего характера многие пострадали, не только вы. У меня с вами забот было не много, если не считать, что Арчи свалял дурака, заболев. Те две недели, что мне пришлось обходиться без него, я был как потерянный. Неужели ты не можешь сделать что-нибудь со своим носом и пазухами? Какой смысл жить с такими пазухами, как у тебя? Я бы не стал.
  После возвращения из путешествия Белчер неожиданно для всех вознамерился жениться и объявил о помолвке. Его невеста — милая девушка, дочь чиновника, служившего в Австралии, работала у отца секретарем. Белчеру было не меньше пятидесяти, ей, думаю, восемнадцать или девятнадцать. Однажды он огорошил нас сообщением: «У меня для вас новость. Я женюсь на Глэдис». И действительно женился! Она приплыла на пароходе вскоре по нашем возвращении. Странно, но это была вполне счастливая пара, во всяком случае, в течение нескольких лет. У Глэдис был веселый характер, ей нравилось жить в Англии, и она прекрасно ладила со вздорным Белчером. Только лет восемь или десять спустя до нас дошел слух, что они разводятся.
  — Она нашла парня, который внешне ей больше понравился, — заявил Белчер. — Не могу ее осуждать. Она слишком молода, а я для нее старый скряга. Мы остались добрыми друзьями, и я отписал ей приличную сумму. Она хорошая девочка.
  Во время одного из наших первых совместных обедов по возвращении я заметила:
  — А знаете, что вы все еще должны мне два фунта восемнадцать шиллингов и пять пенсов за белые носки?
  — Неужели? — сказал он. — В самом деле? И вы надеетесь их получить?
  — Нет, — ответила я.
  — И правильно делаете, — одобрил Белчер. — Вы их не получите.
  Мы оба рассмеялись.
  Глава вторая
  Жизнь похожа на корабль — на корабль изнутри. В ней есть водонепроницаемые каюты. Выходишь из одной, запираешь за собою дверь и оказываешься в другой. С момента отплытия из Саутгемптона и до возвращения в Англию моя жизнь протекала как бы в одной такой каюте. Впоследствии я именно так представляла себе любое путешествие: переход из одной жизни в другую. Ты — это ты, но уже другая ты. И твое новое «я» уже не опутано паутиной, сплетенной сотнями домашних пауков и образующей кокон твоей повседневной жизни: не нужно писать писем, оплачивать счета, делать домашнюю работу, встречаться с друзьями, проявлять фотографии, чинить одежду, мирить няню с горничной, бранить лавочника и прачку. Жизнь во время путешествия — это мечта в чистом виде. Порой это нечто сверхъестественное, но оно действительно происходит с тобой. Жизнь эта населена персонажами, ранее тебе неизвестными и с которыми ты, вероятнее всего, никогда больше не увидишься. Порой одолевает тоска по дому, чувство одиночества, острое желание увидеть дорогих тебе людей — Розалинду, маму, Мэдж. Но ты воображаешь себя викингом или шкипером елизаветинской эпохи, который пустился в мир приключений, и дом перестал быть для него домом вплоть до возвращения в него.
  Волнующим был отъезд, чудесным — возвращение. Розалинда встретила нас так, как мы, несомненно, того и заслуживали, — как чужих, незнакомых ей людей. Холодно взглянув на нас, спросила меня: «А где моя тетя Москитик?» Сестра тоже отыгралась, поучая меня, чем следует кормить Розалинду, во что одевать, как воспитывать и так далее.
  После первых радостей встречи показались и подводные рифы. Джесси Суоннел была уволена, не сумев поладить с моей матерью. Вместо нее наняли пожилую няню, которую мы называли между собой Куку. Вероятно, кличка эта пристала к ней, когда происходила «смена караула» — Джесси Суоннел уезжала, обливаясь горючими слезами, а новая няня старалась снискать расположение своей подопечной тем, что закрывала и открывала дверь детской, впрыгивала и выпрыгивала из комнаты и радостно выкрикивала: «Ку-ку, ку-ку!» Розалинде зрелище совсем не нравилось, она начинала реветь каждый раз при виде этого представления. Однако со временем новая няня завоевала ее сердце. Куку была прирожденной хлопотуньей и совершенной растяпой. Ее переполняли любовь и доброта, но она все теряла, ломала и говорила такие глупости, что окружающие просто диву давались. Розалинде это нравилось. Она заботливо оберегала Куку и все делала за нее.
  — Боже, Боже, — доносилось из детской, — куда же я задевала щетку нашей малышки? Ну где же она может быть? В бельевой корзине?
  — Я поищу, няня, — слышался голос Розалинды, — вот она, у тебя в постели.
  — О господи, как она туда попала?
  Розалинда находила для Куку потерянные вещи, прибирала вместо нее в комнате и даже наставляла ее, сидя в коляске, когда они отправлялись на прогулку:
  — Сейчас не переходи, няня, нельзя — автобус едет… Ты не туда поворачиваешь, няня… Ты, кажется, собиралась покупать шерсть, няня. Так это не сюда…
  Ее наставления перемежались няниным:
  — О боже, почему же я… И о чем я только думала… — и так далее.
  Лишь мы с Арчи с трудом выносили Куку. Она никогда не закрывала рта. Оставалось только заткнуть уши и не слушать, но иногда, доведенная до предела, я все же не выдерживала. В такси, по дороге на Пэддингтон, Куку непрерывно делилась своими наблюдениями:
  — Посмотри, малышка, взгляни в окошко. Видишь, это большое сооружение? Это «Селфридж». Чудесное место «Селфридж». Там можно купить все что угодно.
  — Это «Хэрродз», няня, — холодно бросаю я.
  — Боже, боже, ну конечно же! Конечно, «Хэрродз». Ну не смешно ли, ведь мы прекрасно знаем «Хэрродз», правда, малышка?
  — Я знаю, что это «Хэрродз», — спокойно отвечает Розалинда. Теперь я думаю, что, быть может, именно благодаря неловкости и нерасторопности Куку Розалинда выросла очень ловкой и расторопной девочкой. У нее не было иного выхода. Должен же был кто-то поддерживать в детской хоть слабое подобие порядка.
  Глава третья
  Возвращение домой может поначалу быть счастьем — счастьем воссоединения, но мало-помалу реальность все равно поднимает свою ужасную голову. У нас совсем не осталось денег. Служба Арчи у мистера Гольдштейна была делом прошлым, его место занимал теперь другой человек. У меня, конечно, оставалось дедушкино «золотое яичко», на сто фунтов в год мы могли рассчитывать, но Арчи категорически возражал против того, чтобы трогать капитал. Он считал себя обязанным найти какую-нибудь работу, причем немедленно, прежде чем начнут скапливаться счета: за квартиру, за еду, зарплата Куку и так далее. Найти работу было нелегко, — в сущности, даже труднее, чем сразу же после войны. Мои воспоминания о кризисе, который мы тогда переживали, теперь благополучно притупились, но я помню, что время было плохое, потому что Арчи чувствовал себя несчастным, а Арчи из тех, кто терпеть не может чувствовать себя несчастным. Он сам это признавал. Как-то еще в начале нашей семейной жизни он предупредил меня: «Имей в виду, если что-то не так, я становлюсь невыносимым. От меня мало толку, если кто-то болен, я не люблю больных и не выношу несчастных и расстроенных людей рядом с собой».
  Мы пошли на риск с открытыми глазами, сознательно решив не упускать свой шанс. Единственное, что оставалось теперь — признать, что удовольствие окончено и пришла пора расплачиваться — тревогами, нервными срывами и тому подобным. Я тоже чувствовала себя неуютно, потому что мало чем могла помочь Арчи. Мы должны справляться с трудностями вместе, говорила я себе. Чуть ли не с первого дня я вынуждена была терпеть его постоянную раздражительность или абсолютную замкнутость и страшную подавленность. Если я старалась казаться веселой, он упрекал, что я не способна осознать серьезность нашего положения; если печалилась — он говорил: «Нечего ходить с кислым видом. Ты знала, на что идешь!» Словом, что бы я ни делала, все было не так.
  Наконец Арчи твердо заявил:
  — Послушай, единственное, чего я от тебя хочу, и единственное, чем ты действительно можешь помочь, это уехать.
  — Уехать?! Куда?
  — Не знаю. Поезжай к Москитику — она будет очень рада тебе и Розалинде. Или отправляйся домой, к матери.
  — Но, Арчи, я хочу быть с тобой, я хочу быть рядом, разве это невозможно? Разве мы не должны вместе пережить это время? Неужели я ничем не могу тебе помочь?
  Сегодня я бы, наверное, сказала: «Я пойду работать». Но в 1923 году такое и в голову никому бы не пришло. Во время войны можно было служить в женских вспомогательных частях — военно-воздушных, сухопутных — или работать на военных заводах и в госпиталях. Но то было временное положение; теперь для женщин не существовало работы в министерствах и учреждениях. Переполнены были и штаты магазинов. Тем не менее я упиралась и уезжать не хотела. Я ведь могла, по крайней мере, готовить и убирать: у нас не было прислуги. Я вела себя тихо и старалась не попадаться Арчи на глаза, что было, кажется, единственным способом облегчить его состояние.
  Он обходил одну за другой конторы Сити, встречался с разными людьми, которые могли порекомендовать работу, и в конце концов нашел место. Не то чтобы оно ему нравилось — у него были сомнения насчет фирмы, нанявшей его: известно, что ею заправляют мошенники, сказал он. В целом они вроде бы держались в рамках закона, но наверняка этого знать было нельзя. «Дело в том, — предупредил Арчи, — что придется быть крайне осторожным, чтобы не пришлось расхлебывать чужую кашу». Впрочем, это была работа, и она приносила какой-никакой доход — настроение Арчи улучшилось. Он даже находил занятными некоторые свои обязанности.
  Я постаралась спланировать свой день так, чтобы снова начать писать — это было единственной для меня возможностью принести в дом хоть какие-то деньги, но я по-прежнему не помышляла о том, чтобы сделать писательство профессией. Рассказы, напечатанные в «Скетче», приободрили меня: они дали живые деньги. Однако деньги скоро разошлись. Тогда я начала писать новую книгу.
  На ее написание подвиг меня Белчер. Однажды, еще до начала путешествия, мы сидели у него дома (дом назывался Мельницей) в Дорни, и он предложил мне написать детективный рассказ под названием «Тайна Мельницы».
  — Недурное название, правда? — сказал он тогда. Я согласилась. «Тайна Мельницы» или «Убийство на Мельнице» — звучит неплохо, подумала я и решила когда-нибудь к этому вернуться. Во время путешествия Белчер часто вспоминал о своей идее.
  — Только помните, — говорил он, — если вы напишете «Тайну Мельницы», я должен быть в ней действующим лицом.
  — Вряд ли я смогу вставить вас в книгу, — отвечала я. — Совершенно не умею описывать реальных людей. Я всегда придумываю своих персонажей.
  — Ерунда, — заявил Белчер, — я не возражаю, если персонаж будет не совсем похож на меня, но мне всегда хотелось участвовать в какой-нибудь детективной истории.
  Время от времени он интересовался:
  — Ну как? Вы уже начали писать ту книгу? А я в ней участвую?
  Однажды я в раздражении бросила:
  — Да. В качестве жертвы.
  — Что?! Не хотите ли вы сказать, что я буду тем бедолагой, которого убьют?
  — Именно, — не без удовольствия подтвердила я.
  — Я не желаю быть жертвой, — возмутился Белчер. — Я настаиваю, чтобы меня вывели в роли убийцы.
  — Почему же вам непременно хочется быть убийцей?
  — Потому что убийца — самый интересный персонаж в книге. Вам придется сделать меня убийцей, Агата, поняли?
  — Я поняла, что вы хотите быть убийцей, — ответила я, стараясь тщательно выбирать слова. Но в конце концов в минуту слабости все же пообещала сделать его убийцей.
  Сюжет книги в общих чертах я придумала в Южной Африке. Это снова обещал быть не столько детектив, сколько боевик, и большая часть действия предположительно происходила в Южной Африке. Во время нашего пребывания там создалась своего рода революционная ситуация, и я записала для памяти кое-какие полезные детали. Героиню я собиралась сделать веселой молодой любительницей приключений, сиротой, которая отправляется на ловлю удачи. Попытавшись набросать пару глав, я поняла, что мне невероятно трудно писать, основываясь на реальном представлении о Белчере. Я не могла изобразить его беспристрастно, у меня получался какой-то манекен. И вдруг в голову пришла идея: я напишу книгу в форме двух рассказов от первого лица об одних и тех же событиях: героини, Энн, и негодяя, Белчера.
  — Не думаю, что ему понравится роль негодяя, — поделилась я своими сомнениями с Арчи.
  — А ты подари ему взамен титул, — предложил Арчи. — Это, полагаю, ему понравится.
  Так Белчер стал сэром Юстасом Педлером, и когда сэр Юстас Педлер сам начал писать свое сочинение, персонаж ожил. Это, конечно, не был собственно Белчер, но ему были свойственны типично белчеровские обороты речи и он рассказывал подлинные Белчеровы истории. Он тоже был мастером блефа, а кроме того, в нем легко угадывался хоть и не слишком щепетильный, но достаточно занятный человек. А через некоторое время я и вовсе забыла о Белчере, моим пером водил лишь сэр Юстас Педлер. Насколько помню, я никогда в жизни больше не пыталась ввести в книгу реальное, знакомое мне лицо, и этот единственный опыт удачным не считаю. На страницах книги существовал не Белчер, а некто по имени сэр Юстас Педлер. Неожиданно я обнаружила, что пишу эту книгу не без удовольствия, и очень надеялась, что «Бодли Хед» примет ее.
  Главным препятствием к ее написанию была Куку.
  По обычаям того времени Куку, конечно, не занималась никакой домашней работой — не готовила и не убирала. Она была при ребенке. Правда, считалось, что она наводила порядок в детской, стирала вещички своей любимицы — но это все. Я ничего больше от нее и не требовала и могла бы прекрасно организовать свое время: Арчи возвращался домой только вечером, а обед Розалинды и Куку особых сложностей не представлял. Это давало мне возможность поработать два-три часа утром и после полудня, когда Куку с Розалиндой ходили в парк или за покупками. Однако выдавались дождливые дни, когда им приходилось оставаться дома, и хоть считалось, что всем известно: когда «мама работает», ей нельзя мешать, Куку не так просто было сбить с толку. Она стояла под дверью комнаты, где я пыталась писать, и вела свой нескончаемый монолог, якобы обращенный к Розалинде.
  — А сейчас, малышка, мы должны вести себя очень тихо, правда? Потому что мама работает. Маме нельзя мешать, когда она работает, мы же это знаем? Хотя мне нужно спросить у нее, отдавать ли твое платьице в стирку. Ты ведь понимаешь, что сама я такой вопрос решить не могу. Нужно не забыть спросить ее об этом за чаем, да? Ах, нет, она будет недовольна, наверное, правда? И еще я хочу поговорить с ней о коляске. Ты же знаешь, что вчера из нее снова выпал болтик. Ну что ж, крошка, наверное, нам придется тихонечко постучать в дверь. Как ты думаешь, солнышко?
  Обычно Розалинда откликалась на этот поток речи короткой репликой, не имеющей к нему никакого отношения, что подтверждало мое подозрение: она никогда не слушала, что говорит Куку.
  — Синий мишка хочет есть, — говорила она, например.
  У Розалинды имелись куклы, кукольный домик и множество других игрушек, но по-настоящему она была привязана только к зверюшкам. У нее было некое шелковое существо, которое она звала Синим мишкой, был Красный мишка, позднее к ним присоединился довольно уродливый лиловато-розовый медведь, названный Медведем Эдвардом. Из них троих горячей и беззаветней всех Розалинда любила Синего мишку. Это было хромое животное, сделанное из синего шелковистого трикотажа, с плоскими черными пуговками вместо глаз, пришитыми на плоской мордочке. Она носила его с собой повсюду, и я каждый вечер должна была рассказывать новую сказку о нем. В сказках участвовали оба мишки. Что ни день, с ними приключались разные истории. Синий мишка был послушным, а Красный — страшным озорником, он постоянно устраивал всяческие безобразия, например, мазал клеем стул учительницы, чтобы она, бедная, уже никогда не могла встать с него. А однажды засунул ей в карман лягушку, отчего несчастная женщина забилась в истерике. Все эти истории Розалинде очень нравились, и нередко мне приходилось повторять их по нескольку раз. Синий мишка был до противного добродетельным и самодовольным. Он слыл первым учеником в классе и никогда не совершил ни единого неблаговидного поступка. Каждое утро, отправляясь в школу, Красный мишка обещал маме вести себя примерно. Когда они возвращались, мама спрашивала:
  — Ну как, ты был сегодня хорошим мальчиком, Синий мишка?
  — Да, мама, очень хорошим.
  — Ты мой умница. А ты, Красный мишка?
  — Нет, мама, я шалил.
  Время от времени Красный мишка дрался с плохими мальчишками и являлся домой с огромным синяком под глазом. К синяку прикладывали кусочек сырого мяса и отсылали непоседу спать. Красный мишка, разумеется, съедал мясо, предназначенное для врачевания ушиба, и при этом пачкал тетрадь.
  Более благодарного слушателя, чем Розалинда, свет не видывал. Она цокала языком, смеялась и не оставляла без внимания ни малейшей детали.
  — Итак, малышка, — продолжала квохтать Куку, не выказывая ни малейшего желания покормить проголодавшегося мишку, — наверное, придется нам перед уходом все же спросить маму насчет коляски, если, конечно, это ее не слишком отвлечет, потому что должна же я знать, что она по этому поводу думает.
  Тут, близкая к помешательству, я вскакивала из-за стола, все хитроумные развязки сюжета вылетали у меня из головы и, бросив Энн среди джунглей Родезии в смертельной опасности, я распахивала дверь.
  — Ну, что еще, няня? Чего вы хотите?
  — О, простите, мэм, мне очень жаль, я не хотела вас беспокоить.
  — Вы уже побеспокоили меня. Что дальше?
  — Но я не стучала в дверь и не делала ничего такого…
  — Вы разговаривали под дверью, — отвечала я, едва сдерживаясь, — так, что я слышала каждое ваше слово. Что там с коляской?
  — Видите ли, мэм, я думаю, что нам действительно нужна новая коляска. Мне бывает стыдно, когда мы с Розалиндой гуляем в парке и я вижу, какие прекрасные коляски у других малышей. Я считаю, что у мисс Розалинды коляска должна быть не хуже, чем у других.
  Мы с няней постоянно спорили по этому поводу. С самого начала мы купили подержанную коляску — хорошую, прочную и абсолютно удобную, но элегантной ее назвать было трудно. На коляски, как выяснилось, тоже существует мода, и каждые год-два изготовители придают им новую линию, новый облик — ну совершенно так же, как это происходит в наши дни с автомобилями. Джесси Суоннел не жаловалась, но Джесси Суоннел приехала из Нигерии, вероятно, там моде на коляски не придавали большого значения.
  Куку же была членом женского клуба нянь, гулявших со своими подопечными в Кенсингтонском парке. Там, сидя на скамеечках, они обменивались соображениями по поводу условий своей службы, а также хвастались друг перед другом красотой и смышленостью воспитанников. Ребенок прежде всего должен был быть хорошо одет, по соответствующей детской моде, иначе — позор няне. Но с этим все было в порядке. Одежда Розалинды могла удовлетворить вкус даже самой требовательной няни. Пальтишки и платьица, которые я привезла из Канады, были dernier cri детской моды. Петушки с курочками и вазочки с цветами, разбросанные по черному полю, всех приводили в восторг и вызывали всеобщую зависть. Но что касалось коляски, та, которую приходилось возить Куку, не выдерживала по части элегантности никакой критики, и при виде каждой шикарной коляски няня не упускала случая подколоть меня: «Такой коляской любая няня могла бы гордиться!» Я тем не менее оставалась непреклонной. Мы жили очень скромно и не собирались ради удовлетворения тщеславия Куку покупать за бешеные деньги изысканную коляску.
  — Мне даже кажется, что эта коляска не вполне надежна, — предпринимала последнюю попытку Куку. — Из нее постоянно выпадают болты.
  — Случается, — отвечала я невозмутимо, — а вы, выходя из дома, подкрутите их. Словом, в любом случае я не собираюсь покупать новую коляску, — и я возвращалась в комнату, хлопнув дверью.
  — Господи, господи, — причитала Куку, — мама, кажется, очень недовольна. Ну что ж, бедная моя крошка, похоже, у нас так и не будет новой красивой коляски.
  — Синий мишка хочет есть, — как ни в чем не бывало заявляла Розалинда. — Давай его кормить, няня.
  Глава четвертая
  Однако, несмотря на все нянины obligato под дверью, работу над «Тайной Мельницы» удалось завершить. Бедная Куку! Вскоре после того у нее обнаружился рак груди, ей пришлось лечь в больницу. Оказалось, что она намного старше, чем говорила, и о возвращении к обязанностям няни не могло быть и речи. Она, кажется, переехала к сестре.
  Я решила, что не буду больше обращаться в контору миссис Ваучер или к кому-нибудь из ее коллег в поисках новой няни. Лучше прибегнуть к услугам агентства «Помощь матерям». Туда я и отправилась.
  С появлением Сайт в нашей семье удача, казалось, снова улыбнулась нам. Я нанимала Сайт в Девоншире. Она была рослой девушкой с пышным бюстом, широкими бедрами, румяным лицом, темными волосами, говорила низким грудным голосом, имела аристократическое произношение, настолько изысканное, что трудно было отделаться от впечатления, будто она играет на сцене. По рекомендации агентства «Помощь матерям» она в течение нескольких лет работала в двух или трех местах, и из нашей беседы мне стало ясно, что в уходе за детьми она в высшей степени компетентна. Доброжелательная, уравновешенная и полная энтузиазма, она не претендовала на высокое жалованье и демонстрировала готовность выполнять любую работу, идти и ехать куда угодно — как и было обещано в рекламном объявлении. Итак, Сайт отправилась с нами в Лондон и стала отрадой всей моей тогдашней жизни.
  Разумеется, в то время ее звали не Сайт — ее звали мисс Уайт. Но по прошествии нескольких месяцев в беглом произношении Розалинды она превратилась в «Суайт». Какое-то время мы все так и звали ее — Суайт. Затем Розалинда произвела дальнейшее сокращение, и мисс Уайт стала всем известна под именем Сайт. Розалинде она очень нравилась, и Сайт любила Розалинду. Она вообще любила детей, но всегда сохраняла достоинство и по-своему требовала строгой дисциплины. Она не терпела непослушания или грубости.
  Розалинде пришлось расстаться с ролью контролера и режиссера, которую она играла при Куку. Подозреваю, что всю активность она перенесла на меня: милостиво обо мне заботилась, разыскивала потерянные вещи, напоминала, что нужно приклеить марки на конверт, и так далее. Учитывая, что ей было тогда всего пять лет, я понимала, что Розалинда вырастет гораздо более энергичной и расторопной, чем я. Но в то же время ей явно недоставало воображения. Допустим, мы играли в игру, где было два участника, — скажем, дама, отправляющаяся на прогулку с собакой (я была собакой, она — хозяйкой собаки). Наставал момент, когда нужно было взять собаку на поводок.
  — Но у нас нет поводка, — говорила Розалинда. — Придется придумать другую игру.
  — А ты сделай вид, что у тебя в руках поводок, — советовала я.
  — Как я могу сделать вид, что у меня есть поводок, когда у меня в руках ничего нет?
  — Ну, возьми пояс от моего платья и пусть он будет поводком.
  — Это не поводок, а пояс. — Для Розалинды все должно было быть настоящим. В отличие от меня, она не любила в детстве волшебных сказок. «Но так же на самом деле не бывает, — протестовала она. — Это сказка о людях, которых никогда не существовало, и о том, чего быть не может. Лучше расскажи мне, как Красный мишка ездил на пикник».
  Забавно, что в четырнадцать лет она обожала волшебные сказки и без конца перечитывала их.
  Сайт прекрасно вписалась в наш домашний обиход. Исполненная достоинства и ловкая во всем другом, готовить она, однако, умела не лучше меня, поэтому всегда выполняла лишь подсобную роль. В нашем тогдашнем положении приходилось помогать друг другу во всем. Хотя свое коронное блюдо было у каждой из нас: у меня — суфле из сыра, соус по-беарн-ски и старый английский силлабаб, у Сайт — тарталетки с джемом и маринованная селедка, ни одна из нас понятия не имела о том, что называется «рациональным питанием». Если мы хотели приготовить овощной пудинг из моркови, брюссельской капусты и картошки, непреодолимым препятствием оказывалось то, что мы не знали, сколько времени нужно варить те или иные овощи. Брюссельская капуста разваривалась и превращалась в кисель, в то время как морковка оставалась слишком твердой. Но мало-помалу мы кое-чему научились.
  Мы разделили обязанности. Один день я занималась Розалиндой и везла ее в удобной, но не фешенебельной коляске в парк, — впрочем, к тому времени мы уже чаще пользовались сидячей прогулочной коляской, — между тем как Сайт готовила обед и застилала постели. На другой день я оставалась дома и делала домашнюю работу, а Сайт отправлялась на прогулку с Розалиндой. Для меня прогулка была более утомительным занятием, чем домашние хлопоты. Парк находился далеко, и там нельзя было спокойно сидеть и отдыхать, ни о чем не думая или думая о своем. Приходилось либо разговаривать с Розалиндой и играть с ней, либо следить, чтобы она мирно играла с детьми, чтобы никто не отнимал у нее игрушек или не побил ее. Занимаясь же домашними делами, я могла полностью расслабиться. Роберт Грейвз как-то сказал мне, что нет занятия, более способствующего развитию творческой мысли, чем мытье посуды. Считаю, он совершенно прав. Домашняя работа однообразна, — занимая вас физически, она оставляет полную свободу для умственной деятельности, мысль улетает высоко, и в голову приходят разные замыслы. Разумеется, речь не идет о приготовлении пищи — это занятие серьезное и требует напряжения всех творческих способностей и абсолютной сосредоточенности.
  После Куку иметь дело с Сайт было долгожданным облегчением. Они с Розалиндой прекрасно занимали друг друга — до меня не доносилось ни звука. Либо они были в детской, либо внизу на лужайке, либо отправлялись за покупками.
  Я была поражена, когда спустя полгода после того, как она у нас появилась, узнала, сколько ей лет. Прежде я не спрашивала ее о возрасте. На вид ей можно было дать двадцать четыре — двадцать восемь, именно такую няню я искала и мне в голову не пришло поинтересоваться, сколько лет ей на самом деле. Я испытала шок, узнав, что к моменту, когда она начала у нас работать, ей было семнадцать, а теперь только-только исполнилось восемнадцать. Это казалось невероятным: в ней было столько здравого смысла! Оказывается, она работала в «Помощи матерям» с тринадцати лет. Работа была как раз для нее, и она вполне профессионально ее выполняла; она выглядела опытной няней и действительно была опытна в своем деле — так случается в многодетных семьях, где старшие начинают рано заботиться о своих младших братишках и сестренках.
  Несмотря на молодость Сайт, я никогда не боялась, уезжая надолго, оставлять с ней Розалинду. Она была в высшей степени разумна: всегда вызовет нужного врача, если понадобится, свозит ребенка в больницу, выяснит, что его беспокоит, справится с любой неожиданностью. Голова у нее неизменно оставалась на месте. Пользуясь старомодным словом, у Сайт было призвание.
  Окончив «Тайну Мельницы», я вздохнула с облегчением. Рождалась эта книга трудно, и я считала, что написана она неровно. Но вот рукопись лежала передо мной — с дядюшкой Томом Кобли, сэром Юстасом Педлером и прочими персонажами. В «Бодли Хед» к ней отнеслись прохладно — мямлили что-то по поводу того, что это, мол, не чистый детектив, как «Убийство на поле для гольфа», но в конце концов великодушно приняли к публикации.
  Именно тогда стала заметна некоторая перемена в их отношении ко мне. С тех пор как, наивная и невежественная в издательских делах, я принесла им свою первую книгу, я кое-чему научилась. Я не была столь глупа, как казалось, быть может, некоторым, и многое узнала об авторских правах и издательских обычаях, в частности из журнала, выпускавшегося Сообществом писателей. Я поняла, например, что, подписывая договор, нужно проявлять большую осторожность, особенно если имеешь дело с определенными издателями, что существует масса уловок, при помощи которых они обманывают автора. Вооружившись этими знаниями, я составила некий план.
  Незадолго до выхода в свет «Тайны Мельницы» издательство «Бодли Хед» обратилось ко мне с предложением аннулировать прежний договор и заключить новый, тоже на пять книг. Условия его будут намного выгодней. Я вежливо поблагодарила и сказала, что должна подумать, а затем отказалась без каких бы то ни было объяснений. Я считала, что они не совсем честно обошлись с молодым автором, воспользовавшись его неосведомленностью и горячим желанием напечататься. Я не собиралась с ними из-за этого ссориться теперь — сама виновата: всякий, кто не разузнает заранее, каковы справедливые нормы оплаты труда, им выполняемого, рискует попасть впросак. С другой стороны, следовало ли мне, руководствуясь обретенной «мудростью», отказываться от возможности опубликовать у них новый роман? Пожалуй, нет. Я напечатаю книгу на предложенных ими условиях, но долгосрочный контракт на большее количество книг подписывать не стану. Если однажды вы доверились кому-то и этот кто-то не оправдал ваших ожиданий, больше вы ему не доверитесь. Это подсказывает обыкновенный здравый смысл. Я хотела, чтобы действующий договор был скорее выполнен, после чего намеревалась подыскать другого издателя. Мне нужен был, как я считала, и литературный агент.
  К тому времени я получила запрос из налоговой инспекции. Они требовали отчета о моих литературных доходах. Это немало меня удивило: никогда не рассматривала гонорары как доход. Единственный доход, которым я располагаю, это сто фунтов годовых с двух тысяч, вложенных в облигации военного займа. Да, это им известно, был ответ, но их интересуют и суммы, полученные мною за публикацию книг. Я объяснила, что это не постоянный доход — просто я случайно написала три книги, так же, как прежде иногда писала рассказы или стихи. Я не писательница, не собираюсь заниматься этим всю жизнь. Я полагала, что это называется — мне на ум пришел слышанный где-то оборот — «случайным заработком». Они возразили, что я, несомненно, уже являюсь признанной писательницей, пусть пока это не приносит мне слишком больших доходов. Им нужен отчет. К сожалению, отчета я представить не могла — не сохранила гонорарных счетов, которые мне посылали (если, конечно, мне их действительно посылали, что-то я такого не припоминала). Иногда я получала какой-нибудь чек, но тут же обращала его в наличность, которую немедленно тратила. Тем не менее, к собственной чести, я восстановила картину задним числом. В финансовом управлении выразили некоторое неудовольствие по поводу моей безалаберности в делах и надежду, что впредь я буду обращаться со счетами более аккуратно. Вот тогда-то я и решила, что мне нужен литературный агент.
  Поскольку в литературных агентах я смыслила мало, я вспомнила рекомендованного Иденом Филпотсом Хьюза Мэсси и обратилась к нему в контору. Впрочем, на его месте сидел теперь другой человек, — видимо, Хьюз Мэсси умер — молодой, чуть-чуть заикающийся, звали его Эдмунд Корк. Он оказался гораздо спокойнее Хьюза Мэсси, и мне было легко говорить с ним. Наверняка он пришел в ужас от моего невежества и проявил готовность впредь руководить моими отношениями с издателями. Он назвал точный процент комиссионных, который хотел получать от прав на публикации в периодике, на публикации в Америке, на инсценировки и прочие невероятные, как мне тогда казалось, веши. Его лекция произвела на меня сильное впечатление. Я полностью поручила себя его заботам и вышла из конторы с чувством огромного облегчения. У меня словно гора с плеч свалилась.
  Так родилась дружба, которая длилась более сорока лет.
  
  Затем произошло такое, во что трудно было поверить. «Ивнинг Ньюз» предложила мне пятьсот фунтов за право публикации «Тайны Мельницы». Теперь, правда, книга называлась по-другому, я перекрестила ее в «Человека в коричневом пиджаке», потому что первое название казалось мне несколько банальным. Однако в «Ивнинг Ньюз» предложили еще раз поменять название — на самое глупое, какое мне когда-либо приходилось встречать, — «Авантюристка Энн»; тем не менее я прикусила язык: в конце концов, они собирались заплатить мне пятьсот фунтов, и хоть у меня были сомнения относительно нового заголовка, я утешила себя тем, что название печатающегося в газете романа не имеет никакого значения. Удача казалась неправдоподобной. Я не могла в нее поверить. Арчи не мог в нее поверить, Москитик не могла в нее поверить. Мама, разумеется, поверила сразу же: ее дочь, безусловно, с легкостью могла заработать пятьсот фунтов, печатая свой роман в «Ивнинг Ньюз», — ничего удивительного.
  Похоже, так уж устроена жизнь: если приходит беда, то не одна, но и радость в одиночку не ходит. Я поймала свое счастье в «Ивнинг Ньюз», теперь настала очередь Арчи. Он получил письмо от приятеля Клайва Бейлью из Австралии, который предлагал ему поступить на службу в лондонское отделение его фирмы. Арчи встретился с ним и получил работу, о которой мечтал много лет. Он без сожаления отряхнул прах старой службы и поступил в контору Клайва Бейлью. Арчи был абсолютно и безоговорочно счастлив. Наконец он мог заключать честные и интересные сделки — никаких сомнительных делишек, перед ним открывался путь в респектабельный финансовый мир. Мы были на седьмом небе.
  Я тут же начала проводить в жизнь план, который давно лелеяла и к которому Арчи до той поры интереса не проявлял. Я хотела, чтобы мы подыскали небольшой коттедж в пригороде, откуда Арчи было бы нетрудно ездить каждый день на службу в Сити и где Розалинда играла бы на просторной лужайке у дома, а не была привязана к жалким островкам травы между домами, и нам не приходилось бы водить ее за тридевять земель в парк. Я мечтала жить в пригороде. Мы решили переехать, если удастся найти недорогой коттедж.
  Согласие Арчи с моим планом было вызвано, думаю, в основном тем, что его все больше и больше интересовал гольф. Его только что приняли в Саннингдейлский гольф-клуб, и нашим воскресным поездкам и пешим прогулкам пришел конец. Ни о чем, кроме гольфа, он больше не думал. Он играл теперь в Саннингдейле с тамошними корифеями и на меньшее не соглашался. От игры с таким ничтожным партнером, как я, он уже не получал удовольствия и мало-помалу, сама еще того не осознавая, я превратилась в то, что называют «гольфной вдовой».
  — Я ничего не имею против того, чтобы жить за городом, — сказал Арчи. — Мне это даже нравится, и Розалинде будет хорошо. Сайт любит природу, и ты, я знаю, но если так, есть только одно место, где мы можем жить, — это Саннингдейл.
  — Саннингдейл?! — с тревогой переспросила я. Это было не совсем то, что я имела в виду, говоря о пригороде. — Но это же страшно дорогое место. Там живут только богачи.
  — Ну, полагаю, мы что-нибудь придумаем, — оптимистично пообещал Арчи.
  Через пару дней он спросил меня, как я намерена распорядиться пятьюстами фунтами, полученными от «Ивнинг Ньюз».
  — Это куча денег, — ответила я. — Полагаю, — должно быть, сама того не желая, я произнесла следующие слова без особого энтузиазма, — полагаю, что их следует сберечь на черный день.
  — О, думаю, об этом особо беспокоиться не стоит. У меня замечательные перспективы в фирме Бейлью, а ты, похоже, становишься преуспевающей писательницей.
  — Ну что ж, — согласилась я, — вероятно, эти деньги или какую-то часть из них действительно можно потратить. — В голове мелькнула мысль о новом вечернем платье, о золотых или серебряных парчовых туфлях вместо вечных черных и о чем-нибудь шикарном, — например, роскошном велосипеде — для Розалинды.
  Мои мечтания прервал голос Арчи:
  — Почему бы тебе не купить автомобиль?
  — Купить автомобиль?! — Я посмотрела на него в изумлении. Автомобиль — последнее, о чем я могла помыслить. Ни у кого из наших друзей автомобиля не было. Я продолжала считать, что автомобили — это для богатых: они проносились мимо со скоростью двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят миль в час, в них сидели дамы в шляпах с шифоновыми шарфами, завязанными под подбородком, и мчались они в какие-то неведомые мне дали.
  — Автомобиль?! — переспросила я. Думаю, в тот момент я была похожа на зомби.
  — Почему бы и нет?
  А почему бы и в самом деле нет? Это было в пределах наших возможностей. Я, Агата, могла позволить себе иметь автомобиль, собственный автомобиль! Должна признать абсолютно честно, что из двух событий в жизни, приведших меня в наивысшее волнение, одним была покупка автомобиля: моего любимого «морриса каули» с носом бутылочкой.
  Второй раз я испытала такой же восторг сорок лет спустя, будучи приглашенной самой королевой на ужин в Букингемский дворец!
  В обоих этих событиях, знаете ли, было нечто сказочное, ибо я не могла представить, что такое может случиться со мной, что я могу купить собственный автомобиль и ужинать с королевой Англии!
  
  — Где ты была сегодня, киска?
  — У королевы у английской…
  
  Это было почти так же невероятно, как если бы я по рождению владела аристократическим титулом — леди Агата.
  
  — Что ты видала при дворе?
  — Видала мышку на ковре.
  
  Мышки не ковре у королевы Елизаветы Второй я не видала, но получила высшее наслаждение от того вечера. Миниатюрная, хрупкая, в строгом темно-красном бархатном платье, королева была добра и проста в общении. Помню, она рассказала нам о том, как однажды вечером они сидели в маленькой гостиной и вдруг по дымоходу с диким грохотом обрушился нарост сажи: в ужасе они все выскочили из комнаты. Чувствуешь себя увереннее при мысли, что домашние неприятности случаются и в самых высших кругах.
  Часть седьмая
  «Утраченный континент»
  Глава первая
  Пока мы искали себе загородный коттедж, из Африки от моего брата Монти пришли дурные вести. С тех самых довоенных лет, когда он намеревался водить торговые суда по озеру Виктория, мы мало что знали о его жизни. Тогда он без конца слал письма Мэдж, из которых следовало, что идей у него хоть отбавляй. Вот если бы она только могла вложить небольшой капитал… Сестра верила, что есть все-таки какое-то дело, в котором Монти мог бы преуспеть. Что-нибудь, связанное с кораблями, — в этом он разбирался. Словом, она оплатила ему проезд в Англию. План состоял в том, чтобы построить в Эссексе небольшое судно. Такой вид транспорта действительно тогда казался перспективным: на озере в то время была нужда в малом грузовом судоходстве. Существовало, правда, в этом плане и слабое звено: предполагалось, что Монти станет капитаном корабля, а в этом случае никто не мог поручиться, что корабль будет ходить строго по расписанию и окажется надежным средством сообщения.
  — Великолепная идея. Сулит большие барыши, — сказал Арчи. — Правда, старина Миллер… Что если в один прекрасный день ему не захочется рано вставать? Или не понравится чья-то физиономия? Ему ведь закон не писан.
  Но моя сестра, будучи неисправимой оптимисткой, решила вложить большую часть своего капитала в постройку корабля.
  — Джеймс достаточно хорошо меня обеспечивает, я имею возможность благодаря этому помогать в содержании Эшфилда, почему бы мне не рискнуть капиталом?
  Мой зять был вне себя. Они с Монти терпеть друг друга не могли. Джеймс не сомневался, что деньги Мэдж пойдут прахом.
  Строительство корабля началось. Мэдж несколько раз ездила в Эссекс. Все, казалось, шло хорошо.
  Единственное, что ее беспокоило, это что Монти, приезжая в Лондон, всегда останавливался в очень дорогих отелях на Джермин-стрит, покупал множество шелковых пижам, заказывал комплекты специально для него разработанной капитанской формы и одаривал Мэдж то браслетом из сапфиров, то изящной формы бальной сумочкой и прочими petits points — очаровательными безделицами.
  — Монти, деньги ведь предназначены для постройки корабля — не для того, чтобы покупать мне подарки.
  — Но я хочу доставить тебе удовольствие. Ты никогда себе ничего не покупаешь.
  — А что это там, на подоконнике?
  — Это? А, это японское карликовое дерево.
  — Но они же страшно дорого стоят!
  — Семьдесят пять фунтов. Мне всегда хотелось иметь такое деревце. Посмотри, какая форма. Восхитительно, правда?
  — Ох, Монти, лучше бы ты его не покупал.
  — Твоя беда в том, что со стариной Джеймсом ты разучилась радоваться.
  Когда она пришла к нему в следующий раз, дерева уже не было.
  — Ты его отправил обратно в магазин? — с надеждой спросила Мэдж.
  — Обратно в магазин?! — с ужасом повторил Монти. — Конечно нет. Я подарил его регистраторше отеля. Потрясающе симпатичная девушка. Оно ей так понравилось! Она очень тревожится за свою больную мать, и я решил ее побаловать.
  Ну что на это можно сказать?
  — Пойдем пообедаем, — предложил Монти.
  — Хорошо. Только пойдем в «Лайонз».
  — Отлично.
  Они вышли на улицу. Монти попросил швейцара остановить такси. Тот махнул проезжавшему мимо шоферу, и они сели в машину. Монти дал водителю полкроны и велел ехать в «Беркли». Мэдж заплакала.
  — Дело в том, — объяснял мне потом Монти, — что Джеймс — страшный скряга. Мэдж сломалась. Кажется, она только и думает о том, как бы сэкономить.
  — Тебе бы тоже не мешало об этом подумать. Что если денег на постройку корабля не хватит?
  Монти лукаво ухмыльнулся.
  — Не имеет значения. Старине Джеймсу придется раскошелиться.
  Монти прожил у них пять тяжелых дней и выпил немыслимое количество виски. Мэдж тайно покупала ему все новые бутылки, прятала у него в комнате, и Монти это страшно забавляло.
  Потом он увлекся Нэн Уоттс и возил ее по театрам и дорогим ресторанам.
  Порой в отчаянии Мэдж восклицала:
  — Этот корабль никогда не попадет в Уганду!
  Между тем он мог бы быть уже готов. И если до сих пор строительство не завершилось, то только из-за Монти. Брат был влюблен в свою «Батенгу», как он назвал корабль, и хотел, чтобы она была больше чем торговым судном: велел украсить интерьер черным деревом и слоновой костью, отделать свою каюту панелями тикового дерева и заказал специальную посуду из жаропрочного фарфора с надписью «Батенга» на каждом предмете. Все это, разумеется, отдаляло момент отплытия.
  А тут разразилась война. О том, чтобы следовать в Африку на «Батенге», не могло быть и речи. Вместо этого корабль пришлось продать правительству за бесценок. Монти вернулся в армию — на сей раз в Африканский полк королевских стрелков.
  Так окончилась сага о «Батенге».
  У меня еще хранятся две кофейные чашечки от корабельного сервиза.
  На сей раз письмо пришло от доктора. Мы знали, что во время войны Монти был ранен в руку. Случилось так, что в госпитале по халатности операционной сестры в рану занесли инфекцию. Инфекция оказалась стойкой и давала о себе знать даже после выписки. Монти продолжал заниматься охотой, но в конце концов в очень тяжелом состоянии попал во французский госпиталь, где служили монахини.
  «Поначалу он ничего не хотел сообщать родным, — писал доктор, — но теперь, похоже, умирает — жизни ему осталось не больше полугода — и желает окончить свой земной путь дома. К тому же есть вероятность, что английский климат немного продлит его дни».
  Быстро было организовано все для доставки Монти морем из Момбасы. Мама начала приготовления в Эшфилде. Ее охватило воодушевление — она будет сама ухаживать за своим дорогим мальчиком. Ей рисовались идиллические картины сыновней и материнской любви. Мама и Монти никогда не ладили. Во многом они были слишком похожи друг на друга. Жить с Монти было труднее, чем с кем бы то ни было.
  — Теперь все будет по-другому, — говорила мама. — Вы забываете, как болен бедный мальчик.
  Я не сомневалась, что с больным Монти будет ничуть не легче, чем со здоровым, по сути своей человек не меняется, и все же надеялась на лучшее.
  У мамы возникли определенные трудности с тем, чтобы уговорить двух своих пожилых горничных согласиться на присутствие в доме слуги Монти — африканца.
  — Думаю, мадам, да, думаю, мы не сможем спать в одном доме с чернокожим мужчиной. Мы с сестрой к такому не привыкли.
  Мама перешла в наступление — она была из тех женщин, с которыми нелегко тягаться — и убедила их не уходить. Решающим аргументом явилось то, что им представится редкая возможность обратить в христианство чернокожего мусульманина. Сестры были очень набожными женщинами:
  — Мы будем читать ему Библию, — заявили они, и глаза их засветились проповедническим огнем.
  Мама тем временем подготовила изолированный блок из трех комнат и новой ванной.
  Арчи любезно предложил встретить Монти в порту Тилбери. Он также снял для них со слугой небольшую квартиру в Бейсуотере.
  Когда Арчи уезжал в Тилбери, я сказала ему по телефону:
  — Смотри, чтобы Монти не заставил тебя отвезти его в «Риц».
  — Что ты сказала?
  — Я сказала: смотри, чтобы Монти не заставил тебя отвезти его в «Риц». Я позабочусь о том, чтобы квартира была в полном порядке, предупрежу хозяйку и куплю все, что нужно.
  — Тогда все будет отлично.
  — Надеюсь. Но он может предпочесть «Риц».
  — Не волнуйся. Я доставлю его еще до обеда.
  День шел к концу. В 6.30 вернулся Арчи. Он выглядел очень усталым.
  — Все нормально. Я отвез его на место. Пришлось потрудиться, чтобы снять его с корабля, — у него вещи не были уложены, а он все повторял: «У нас куча времени. Куда спешить?» Уже все сошли на берег, а у него в каюте все вверх дном — и ему хоть бы хны. Слава богу, Шебани оказался проворным малым, помог все собрать. В конце концов нам удалось-таки покинуть корабль.
  Он сделал паузу и откашлялся.
  — Но дело в том, что я отвез его не на Пауэлл-сквер. Он твердо решил остановиться в каком-нибудь отеле на Джермин-стрит. Утверждал, что так с ним будет гораздо меньше хлопот.
  — Я так и знала!
  — Да, вот так.
  Я укоризненно взглянула на Арчи.
  — Ты знаешь, он так убедительно говорил.
  — Это Монти умеет, — сообщила я.
  Монти показали специалисту по тропическим болезням, которого нам рекомендовали. Специалист дал маме все необходимые указания. Шанс на частичное выздоровление был: свежий воздух, горячие ванны, полный покой. Трудность состояла в том, что, считая умирающим, его так пичкали наркотиками, что теперь ему нелегко было от них отказаться.
  Через пару дней мы все же водворили Монти с Шебани на Пауэлл-сквер, где им было вполне удобно. Правда, Шебани наделал много шуму, забежав в соседнюю табачную лавку, схватив там упаковку сигарет — штук пятьдесят — и выбежав со словами: «Для моего хозяина». Кенийскую систему кредита в Бейсуотере не поняли.
  По окончании лондонского курса лечения Монти с Шебани переехали в Эшфилд, и была сделана попытка разыграть пьесу под названием «Сын, мирно оканчивающий свои дни под крылом нежно любимой матери». Маму это чуть не доконало. Монти вел африканский образ жизни. Система питания состояла в том, что он требовал кормления тогда, когда ему хотелось есть, даже в четыре часа утра. Это было его любимое время. Он звонил, вызывал слуг и велел нести котлеты и бифштексы.
  — Не понимаю, мама, что ты имеешь в виду, говоря: «Нужно думать о слугах». Ты платишь им за то, чтобы они готовили, если не ошибаюсь.
  — Да, но не среди ночи!
  — Это было всего за час до рассвета. Я привык вставать в это время. Хорошее время, чтобы начать новый день.
  Что касается Шебани, то он прекрасно все улаживал, пожилые служанки в нем души не чаяли. Они читали ему Библию, и он слушал с огромным интересом. Он рассказывал им истории из кенийской или угандийской, уж не помню, жизни и повествовал об охотничьих доблестях своего хозяина: тот, оказалось, охотился на слонов.
  Шебани деликатно наставлял Монти в его взаимоотношениях с матерью:
  — Она ваша мать, бвана. Вы должны говорить с ней почтительно.
  Через год Шебани пришлось вернуться в Африку к жене и детям, и все стало гораздо сложнее. Слуги-мужчины не приживались: то из-за Монти, то из-за мамы. Мы с Мэдж приезжали по очереди улаживать конфликты.
  Здоровье Монти улучшилось, вследствие чего он становился все менее управляемым.
  Ему было скучно, и для развлечения он стрелял из револьвера в окно. Лавочники и мамины гости жаловались. Монти не испытывал никакого раскаяния. «Какая-то глупая старая дева, вихляясь, шла по дороге. Я не мог удержаться и выстрелил сначала справа, потом слева от нее. Видели бы вы, как она дала деру!»
  Однажды он обстрелял даже Мэдж, шедшую по дороге. Та пришла в ужас.
  — Не понимаю почему, — удивлялся Монти. — Я бы ее никогда не задел. Неужели она думает, что я не умею метко стрелять?
  Наконец, по чьей-то жалобе, к нам явилась полиция. Монти показал разрешение на ношение оружия и весьма убедительно поведал о своей жизни в Африке и о том, что ему необходимо тренироваться, чтобы не утратить меткость. Какой-то глупой женщине показалось, что он стрелял в нее. А на самом деле он увидел кролика. Только Монти мог выпутаться из подобной неприятности. Полиция сочла его объяснения основательными для человека, ведущего образ жизни, подобный тому, какой вел капитан Миллер.
  — Дело в том, детка, что мне невмоготу больше жить здесь взаперти. Чувствую себя ручным попугаем в клетке. Если бы у меня был маленький домик в Дартмуре — это было бы как раз то, что мне нужно. Воздух и простор — место, где можно свободно дышать.
  — Тебе этого действительно хочется?
  — Ну конечно! Бедная старушка мама сводит меня с ума. Слишком много суеты — и потом это постоянное время для завтрака, обеда и ужина… Все разложено по полочкам. Я к такому не привык.
  Я нашла Монти маленький каменный домик в Дартмуре. Нам также чудом удалось сыскать для него подходящую экономку — женщину лет шестидесяти пяти. Когда мы увидели ее впервые, нам показалось, что это совсем не то: яркокрашеная, сильно нарумяненная блондинка, вся в кудряшках, одетая с ног до головы в черный шелк. Большую часть жизни она прожила во Франции и имела тринадцать душ детей.
  Однако, как выяснилось, сам Бог нам ее послал. Она устраивала Монти, как никто другой: даже вставала среди ночи и жарила котлеты, если он хотел. Правда, через какое-то время Монти сообщил: «Я почти никогда теперь не ем так рано — миссис Тейлор это тяжеловато, знаешь ли. Она молодец, но ей уже не так мало лет».
  По собственной инициативе и совершенно безвозмездно она разбила вокруг дома небольшой огородик и выращивала там горох, молодую картошку и фасоль. Слушала Монти, когда ему хотелось поговорить, и не обращала внимания, если он молчал. Она была великолепна!
  Мама почувствовала себя гораздо лучше. Мэдж перестала беспокоиться. Монти с удовольствием принимал родственников, вел себя во время их визитов очень мило и чрезвычайно гордился превосходной кухней миссис Тейлор.
  Восемьсот фунтов, которые нам с Мэдж пришлось заплатить за дом, не были слишком высокой платой за покой.
  Глава вторая
  Мы с Арчи тоже нашли себе коттедж в пригороде — впрочем, это был не коттедж. Саннингдейл, как я и опасалась, оказался очень дорогим местом. Вокруг полей для гольфа стояли сплошь шикарные современные дома, деревенского домика там не встретишь. Мы остановились на большом доме в викторианском стиле в усадьбе под названием Скотсвуд. Дом был разделен на четыре квартиры. Две из них, в нижнем этаже, оказались уже сданными, но оставались две двухэтажные наверху, мы их посмотрели. Каждая состояла из трех комнат внизу и двух на верхнем уровне, разумеется, кухни и ванной. Одна из этих квартир мне понравилась больше — комнаты в ней были спланированы лучше и вид из окна гораздо приятней. Но преимущество другой состояло в наличии небольшой лишней комнаты, к тому же за нее меньше просили, поэтому мы сняли эту, подешевле. Жильцы имели право пользоваться садом и постоянным горячим водоснабжением. Арендная плата была выше, чем за квартиру на Эдисон-роуд, но не намного. Кажется, она составляла фунтов сто двадцать. Итак, мы подписали контракт и стали готовиться к переезду.
  Приезжая посмотреть, как идут дела у художников-декораторов, мы каждый раз убеждались, что они не выполняют своих обещаний, многое делалось не так. С обоями проще, здесь трудно совсем все испортить, если, конечно, не наклеить вовсе уж неподходящие. Но вот если выкрасить стены не тем колером… А ведь этого сразу, пока они не просохли, не поймешь. Тем не менее ремонт был наконец завершен. Большую гостиную я украсила кретоновыми шторами, на которых были вытканы ветки сирени. Я сшила их собственными руками. В маленькой столовой мы повесили весьма дорогостоящие занавески — больно уж они нам понравились: тюльпаны, разбросанные по белому полю. В просторной комнате Розалинды и Сайт на занавесках были изображены лютики и ромашки. На верхнем этаже находился кабинет Арчи, свободная комната на всякий пожарный случай с весьма рискованно оформленными окнами: алые маки и синие васильки на шторах, и наша спальня, для которой я выбрала занавески с лесными колокольчиками, или пролесками, как их еще называют, и, как выяснилось, ошиблась, ибо именно эта комната выходила окнами на север, и сюда редко заглядывало солнце. Прелестно смотрелись они лишь поутру, не слишком рано, когда, лежа в постели, можно было наблюдать, как сквозь них льется мягкий свет, и по ночам, когда синева цветков исчезала так же, как у живых пролесок. Как только вы приносите их домой, они сереют, увядают и опускают головки. Пролески не живут в неволе. Им хорошо только в лесу.
  В утешение себе я написала балладу о лесном колокольчике.
  
  МАЙСКАЯ БАЛЛАДА
  
  Веселым майским утром
  король в лесу бродил,
  И легкий сон весенний
  в пути его сморил.
  Очнулся — сумрак в чаще,
  и в звонких башмачках
  Цветы лесные пляшут —
  роса на рукавах.
  
  
  Для всех цветов тотчас же
  король устроил бал!
  Он синий Колокольчик
  среди гостей искал.
  Вот Роза — в алом шелке,
  вот Лилия — бела.
  Лишь дева-Колокольчик
  на праздник не пришла.
  
  
  Разгневался властитель,
  но деву прячет лес.
  Он свиту посылает
  цветку наперерез…
  Вот в шелковых тенетах,
  поникшая челом,
  Плясунья-Колокольчик
  стоит пред королем.
  Короною своею
  он деву увенчал.
  Но сникла недотрога,
  в глазах ее — печаль.
  Бледна и непокорна,
  на нежное «люблю»
  Плясунья молодая
  сказала королю:
  
  
  «О, мой король, корона
  твоя мне тяжела,
  Люблю я вольный ветер,
  в лесу я расцвела.
  И ветреность свободы
  привыкла я ценить,
  В твоем угрюмом замке
  и дня мне не прожить».
  
  
  Год минул. И разлуки
  король снести не смог:
  Оставил он корону
  и вышел за порог,
  И по тропе влюбленных
  навек ушел он в лес —
  Где пляшет Колокольчик
  под золотом небес.
  
  «Человек в коричневом костюме» имел успех. В «Бодли Хед» упорно уговаривали меня заключить с ними новый замечательный контракт. Я отказалась. Следующая книга, которую я им отдала, родилась из написанного когда-то давно большого рассказа. Мне самой он очень нравился: в нем происходило много сверхъестественных событий. Я немного переделала рассказ, введя несколько дополнительных персонажей, и послала в издательство. Издательство рукопись отвергло, впрочем, я это предвидела. В моем контракте не было оговорено, что я должна поставлять им только детективы или остросюжетные романы. В нем было сказано просто — «следующий роман». То, что я предложила, было романом, а уж принять или отвергнуть его — решать им. Они отвергли, следовательно, я осталась должна издательству только одну книгу, после чего — свобода! Свобода, но ни шагу без совета Эдмунда Корка — впредь у меня будет первоклассный наставник, который всегда подскажет, что делать, а главное — чего не делать.
  Следующая книга была веселой, в духе «Тайного врага». Такие романы писать легче и быстрее, и жанр их вполне соответствовал тому беззаботному состоянию, в котором я в то время пребывала, — все шло так хорошо! Жизнь в Саннингдейле, Розалинда, которая росла и становилась все забавнее и интереснее. Я никогда не понимала людей, которые мечтают, чтобы их дети оставались детьми. И сожалеют о том, что те взрослеют. Мне самой не терпелось увидеть, какой Розалинда станет через год, еще через год, еще… Думаю, нет в жизни ничего более волнующего, чем ваш собственный ребенок, который со временем оказывается таинственно новым для вас человеком. Вы — ворота, через которые он выходит в мир, и в течение определенного времени вам позволено заботиться о нем, после чего он вас покидает и полностью расцветает уже в отдельной от вас, собственной жизни. Это словно неизвестный саженец, который вы принесли домой, посадили и с нетерпением ждете, что же из него вырастет.
  Розалинда прекрасно освоилась в Саннингдейле. Она наслаждалась, носясь по саду на своем чудесном велосипеде; иногда падала, но никогда не обращала на это внимания. Мы с Сайт предупредили ее, чтобы она не выезжала на улицу, но строгого запрета не было. Во всяком случае, однажды она выехала за ворота рано утром, когда мы были заняты по дому. На всех парах слетела с холма и чуть было не выкатила прямо на главную дорогу, но, к счастью, упала, не доехав. При падении она повредила передние зубы, вогнув их внутрь, и я боялась, что это может в дальнейшем отразиться на росте коренных зубов. Я повела ее к дантисту. Розалинда послушно села в зубоврачебное кресло, но губы держала плотно сомкнутыми и ни на какие уговоры открыть рот не поддавалась. На все, что говорили я, Сайт, дантист, она отвечала полным молчанием, зубы ее оставались стиснутыми. Я была вынуждена увести ее домой, при этом, разумеется, кипела от гнева. Все упреки Розалинда принимала молча. После двух дней нотаций и уговоров, моих и Сайт, Розалинда объявила, что готова пойти к врачу.
  — Ты действительно готова лечиться или собираешься вести себя, как в прошлый раз?
  — Нет, на этот раз я открою рот.
  — Ты, наверное, тогда просто боялась?
  — Ну, никогда же не знаешь, что с тобой будут делать, правда ведь? — ответила Розалинда.
  Я согласилась с этим, но постаралась приободрить ее, напомнив, что любой человек в Англии, известный ей и мне, ходит к зубному врачу, открывает там рот, и от этого ему только лучше в конце концов. Розалинда позволила отвести себя и в этот раз была сама кротость. Доктор удалил расшатавшиеся зубы и сказал, что, быть может, потом придется на время надеть на коренные зубы пластинку, однако выразил надежду, что обойдется без этого.
  Не могу отделаться от ощущения, что нынешние дантисты сделаны из другого теста, нежели те, что были в моем детстве. Нашего дантиста звали мистер Хирн. Это был чрезвычайно подвижный коротышка, который своей индивидуальностью тут же подчинял себе любого пациента. Мою сестру повели к нему в нежном трехлетнем возрасте. Усевшись в зубоврачебное кресло, Мэдж сразу же принялась плакать.
  — Так, — строго сказал мистер Хирн. — Я этого не разрешаю. Я никогда не позволяю своим пациентам плакать.
  — Не позволяете? — Мэдж была настолько удивлена подобным заявлением, что немедленно перестала рыдать.
  — Не позволяю, — подтвердил мистер Хирн. — Это очень вредно, поэтому я и не разрешаю этого. — Больше он забот с Мэдж не знал.
  Переезду в Скотсвуд все мы очень радовались — какое удовольствие снова оказаться в загородном доме! Арчи был счастлив оттого, что Саннингдейлский гольф-клуб под боком. Сайт — в восторге оттого, что не надо больше терять времени на дальние путешествия в парк, Розалинда — оттого, что для ее чудесного велосипеда теперь был свой парк. Словом, все были счастливы. Несмотря даже на то, что, когда мы приехали с мебельным фургоном, оказалось, что ничего не готово. Электрики все еще возились с проводкой и очень мешали вносить мебель. Проблемам с ванными, кранами и освещением не было конца, и вообще все делалось страшно неумело.
  Публикация «Авантюристки Энн» в «Ивнинг Ньюз» завершилась, и я купила свой «моррис каули». Это была превосходная машина, гораздо более надежная и удобная, чем нынешние. Теперь мне предстояло научиться ее водить.
  Вскоре после приобретения автомобиля разразилась всеобщая забастовка. Я к тому времени взяла у Арчи не больше трех уроков, но он заявил, что я должна отвезти его в Лондон!
  — Я не могу! Я не умею водить!
  — Умеешь. Ты прекрасно едешь по прямой.
  Арчи был замечательным учителем, но ни о каких экзаменах в то время слыхом не слыхивали, и никаких водительских удостоверений никто не выдавал. Как только человек вступал в права владения автомобилем, он нес за него полную ответственность.
  — Я совершенно не умею разворачиваться, — продолжала я приводить свои доводы. — И вообще машина всегда едет не туда, куда, мне кажется, она должна была бы ехать.
  — Тебе не придется разворачиваться, — уверенно заявил Арчи. — Ты прекрасно крутишь баранку — а больше ничего и не надо. Если поедешь с разумной скоростью — все будет в порядке. На тормоза ты жать умеешь.
  — Этому ты меня научил в первую очередь, — согласилась я.
  — Разумеется. Не вижу причин для беспокойства.
  — Но движение! — сказала я неуверенно.
  — Да нет, с движением тебе столкнуться не придется.
  Арчи узнал, что от Хонслоу в Лондон ходят электрички, поэтому план был таков: Арчи сам ведет машину до вокзала в Хонслоу, разворачивает ее там, ставит в исходную позицию и отправляется в Сити на поезде, а я должна уже дальше справляться сама. Первый раз это показалось мне самым тяжелым испытанием, когда-либо выпадавшим на мою долю. Я тряслась от страха, но сумела тем не менее благополучно добраться до дома. Пару раз мотор глох, потому что я резче, чем требовалось, жала на тормоза; кроме того, я слишком тщательно объезжала всевозможные предметы на дороге, что тоже осложняло езду. К счастью, движение тогда даже отдаленно не напоминало то безобразие, что творится на дорогах сейчас, и от водителя виртуозного мастерства не требовалось. Покуда не нужно было припарковываться, разворачиваться или давать задний ход, все шло нормально. Самый тяжелый момент настал, когда пришло время поворачивать в Скотсвуд и заводить машину в чрезвычайно узкий гараж, где к тому же уже стояла машина наших соседей. Эта молодая пара, Ронклифы, жили в квартире под нами. Миссис Ронклиф сказала тогда своему мужу: «Я видела, как наша соседка возвращалась сегодня откуда-то на машине. По-моему, она первый раз в жизни держалась за руль. Въезжая в гараж, она вся дрожала и была белая как полотно. Это просто чудо, что она не протаранила стену».
  Думаю, никто, кроме Арчи, не доверил бы мне тогда машину. Ему же всегда казалось само собой разумеющимся, что я могу делать многое, о чем сама не догадываюсь. «Конечно, ты это умеешь, — говорил он бывало. — Почему бы, собственно, тебе этого не уметь? Если ты постоянно будешь думать, что ты того не умеешь, сего не умеешь, ты никогда ничему и не научишься».
  Я стала немного увереннее в себе и дня через три-четыре рискнула немного углубиться в Лондон и даже принять участие в дорожном движении. О, какую радость доставляла мне машина! Боюсь, теперь никому не понять, какое разнообразие вносила она в нашу жизнь, позволяя ездить куда угодно, в места, в которые пешком не доберешься — это раздвигало горизонты. Одним из самых больших удовольствий было отправиться на машине в Эшфилд и повезти маму на прогулку. Она обожала такие прогулки не меньше меня. Куда только мы не ездили! Например, в Дартмур, к друзьям, чьего дома она до тех пор не видела, так как без машины туда было трудно добраться. И мы обе получали одинаковое наслаждение от самой езды. Ничто не приносило мне такого удовлетворения и удовольствия, как мой длинноносый «моррис каули».
  
  Весьма полезный в разных житейских ситуациях, Арчи ничем не мог помочь мне в писании книг. Иногда хотелось посоветоваться с ним по поводу замысла нового рассказа или отдельных линий развития сюжета. Когда, запинаясь, я начинала рассказывать, мне самой все казалось в высшей степени банальным, неинтересным — можно найти и другие определения, но не будем уточнять. Арчи слушал со всей доброжелательностью, какую выказывал всегда, если вообще обращал внимание на других людей. Наконец я робко спрашивала:
  — Ну как? Что ты думаешь, может это быть интересно?
  — Ну вообще-то может, — отвечал он в своей обескураживающей манере. — Я не вижу здесь, правда, рассказа как такового. И потом это не такой уж захватывающий сюжет, не думаешь?
  — Наверное, ты прав. Ну и что же теперь делать?
  — Не сомневаюсь, что ты можешь придумать что-нибудь получше.
  Сюжет тут же умирал, сраженный наповал. Иногда я, правда, воскрешала его, вернее, он сам восставал из пепла лет через пять-шесть и, не подвергнутый предварительной критической обработке, расцветал весьма недурно, превращаясь порой в одну из моих любимых книг. Дело в том, что писателю очень трудно выразить в устной речи свой замысел. С карандашом в руке или за пишущей машинкой — другое дело, тогда вещь получается почти такой, какой станет в окончательном виде, но рассказать то, что ты только еще собираешься написать, почти невозможно, во всяком случае, для меня. В конце концов, я поняла, что пока вещь не написана, о ней никому нельзя рассказывать. Потом критика даже полезна. С чем-то можно спорить, с чем-то соглашаться, но, по крайней мере, ясно, какое впечатление она произвела на читателя. А описание будущего рассказа получается таким беспомощным, что, мягко выражаясь, едва ли кого-нибудь увлечет.
  Я никогда не соглашалась на просьбы — а ко мне обращались с ними сотни раз — прочесть чью-нибудь рукопись. Во-первых, стоит согласиться лишь однажды — и у тебя уже не останется времени ни на что другое, ты только и будешь что читать чужие рукописи. Но главное — я не считаю, что писатель может быть компетентным критиком. Его возможности сводятся к тому, что он объясняет, как бы написал это сам, но ведь каждый пишет по-своему и по-своему себя выражает.
  К тому же меня пугает мысль о том, что я могу ненароком обескуражить человека и у него опустятся руки. Один добрый друг показал рукопись моего раннего рассказа известной писательнице. По прочтении его дама с сожалением, но твердо вынесла вердикт: писателя из этого автора не получится никогда. На самом деле, хоть, будучи не критиком, а писательницей, она себе в том отчета и не отдавала, она, скорее всего, имела в виду, что автор прочитанного ею рассказа пока еще незрелый писатель и что публиковать его вещи рано. Критик или издатель на ее месте обнаружили бы большую проницательность, так как их профессия — находить побеги, из которых что-нибудь может вырасти. Вот почему я не люблю выступать в роли критика — боюсь причинить вред.
  Позволю себе лишь одно критическое замечание в адрес начинающих писателей: они совершенно не ориентируются на рынке, куда выбрасывают свою продукцию. Например, бессмысленно писать роман объемом свыше тридцати тысяч слов — в наши дни такой роман трудно напечатать. «О, — возразит автор, — но этот роман должен быть именно таким!» Быть может. Если автор — гений. Но большинство-то из нас — ремесленники. Мы делаем то, что умеем и от чего получаем удовольствие, и мы хотим выгодно продать свое изделие. А коли так, ему следует придать ту форму и тот размер, которые пользуются спросом. Какой толк плотнику делать табуретку высотой в полтора метра? Никто не захочет на ней сидеть, сколько бы кому ни внушали, что табурет такой высоты выглядит красивее. Если вы собрались писать книгу, узнайте, какого объема книги лучше читаются, и постарайтесь уложиться именно в этот объем. Если хотите написать рассказ для определенного журнала, вы должны точно знать, какого рода и объема рассказы печатает именно этот журнал. Вот если вы задумали написать рассказ для себя — тогда дело другое, пишите как хотите и сколько хотите; но тогда вам придется ограничиться удовольствием, которое вы получите от его написания. Весьма неплодотворно для молодого автора считать себя богоданным гeнием, — конечно, встречаются и такие, но очень редко. Нет, следует рассматривать себя как мастера, у которого в руках хорошее, честное ремесло, и овладеть сначала всеми тонкостями этого ремесла, а уж затем вкладывать в него свои творческие идеи; но подчиняться при этом дисциплине по части формы — обязательно.
  К тому времени у меня впервые забрезжила мысль, что я могу стать профессиональным писателем. Хоть уверенности еще не было. Я все еще считала, что писать книги — это естественное развитие умения вышивать диванные подушки.
  Перед нашим переездом из Лондона в пригород я брала уроки ваяния. Я была истовой поклонницей искусства скульп-туры, предпочитала его живописи и мечтала стать скульптором. Однако меня очень скоро постигло разочарование: я поняла, что это не для меня, ибо у меня отсутствовало предметное воображение. Я не умела рисовать, следовательно, не могла и лепить. Какое-то время я еще лелеяла надежду, что работа с глиной поможет обрести чувство формы, но в конце концов поняла, что не вижу своей будущей скульптуры. А это все равно, что заниматься музыкой, не имея слуха.
  Я сочинила несколько песен, из тщеславия переложив на музыку свои же стихи. Послушав вальс собственого сочинения, пришла к выводу, что никогда не слышала ничего более банального.
  Хотя некоторые мои песенки были, по-моему, недурны. А одно стихотворение из цикла «Пьеро и Арлекин» мне даже нравилось. Я решила, что стоит позаниматься гармонией и композицией. И все же именно писательство, похоже, было моим способом самовыражения.
  Я сочинила мрачную пьесу. Фабула была основана на инцесте. Ее решительно отвергли все импресарио, которым я ее посылала, — «слишком неприятный сюжет». Забавно, что нынче эта пьеса как раз могла бы заинтересовать продюсеров.
  Еще я написала историческую пьесу об Эхнатоне. Мне она страшно нравилась. Джон Гилгуд любезно откликнулся на нее, написав мне, что в пьесе есть интересные моменты, но она потребует слишком больших постановочных средств и ей недостает юмора. Я как-то не связывала юмор с Эхнатоном, но вдруг поняла, что была не права. В Древнем Египте, разумеется, было столько же юмора, сколько в любом другом месте, — жизнь везде и всегда жизнь — в трагическом тоже есть смешное.
  Глава третья
  После возвращения из кругосветного путешествия мы прошли через столько волнений, что теперь наслаждались безмятежностью наступившего периода нашей новой жизни. А ведь именно тогда, наверное, меня должны были посетить первые дурные предчувствия. Очень уж все хорошо шло. Арчи нравилась работа, владелец фирмы был его другом, сослуживцы — приятными людьми; сбылась мечта его жизни — он вступил в привилегированный гольф-клуб и играл в гольф каждый выходной день. У меня пошло дело с книгами, и я начала думать, что, быть может, смогу неплохо этим зарабатывать.
  Догадывалась ли я, что в ровном теноровом звучании тех дней была какая-то фальшь? Не думаю. Но чего-то действительно недоставало, хотя я не могла тогда сколько-нибудь внятно выразить это словами. Мне не хватало дружеской теплоты наших с Арчи былых отношений, наших воскресных поездок на автобусе или поезде по разным новым местам.
  Теперь выходные дни были самым унылым для меня временем. Мне часто хотелось пригласить гостей, кого-нибудь из лондонских друзей. Арчи был против, так как это могло испортить его отдых. Если бы у нас кто-то гостил, ему пришлось бы больше времени проводить дома и пропускать партию в гольф. Я предлагала ему вместо гольфа поиграть иногда в теннис на платных кортах в Лондоне. Он приходил в ужас от подобного предложения. Из-за тенниса, говорил он, можно потерять меткость, необходимую для гольфа.
  Гольф стал для него почти религией.
  — Послушай, если хочешь, можешь приглашать своих подруг, но не зови семейных пар, потому что в этом случае мне придется тоже занимать их.
  Выполнить его пожелание было не так-то легко: большинство наших друзей были как раз семейными парами, не пригласишь ведь жену без мужа. У меня завелись приятели в Саннингдейле, но саннингдейлская публика делилась на две категории: люди средних лет, помешанные на своих садах и ни о чем другом говорить не умевшие, и молодые, спортивного вида богачи, которые много пили, устраивали бесконечные коктейли и не были близки по образу жизни ни мне, ни, в этом смысле, Арчи.
  Однажды к нам приехала Нэн Уоттс со своим вторым мужем. Во время войны она вышла замуж за некоего Хьюго Поллока, у них была дочь Джуди, но семейная жизнь не заладилась, и в конце концов они расстались. Вторично она вышла замуж за Джорджа Кона, который был страстным любителем гольфа. Это примирило Арчи с необходимостью их принять. Джордж и Арчи играли в паре; мы с Нэн сплетничали, болтали и не очень серьезно играли в гольф на специальном дамском поле. После игры встречались с мужьями в клубе, чтобы что-нибудь выпить. Мы с Нэн, во всяком случае, всегда заказывали свой любимый напиток: полпинты сливок, разбавленных молоком, как когда-то давно на ферме в Эбни.
  Страшным ударом явился для нас уход Сайт — она относилась к своей карьере серьезно и хотела поработать за границей. Розалинда на будущий год пойдет в школу, сказала она, и в няне особой нужды не будет, а ей известно, что в Британском посольстве в Брюсселе есть вакансия, которую она мечтала бы занять. Ей не хочется от нас уходить, но она должна совершенствоваться, чтобы со временем иметь право работать гувернанткой в любой стране мира и повидать кое-что в жизни. Я не могла препятствовать ей в достижении этой достойной цели и с сожалением отпустила в Бельгию.
  Памятуя, как счастлива была сама с Мари и какое удовольствие учить французский без слез, я решила взять Розалинде французскую няню-гувернантку. Москитик живо откликнулась и написала, что у нее на примете есть как раз то, что нужно, правда, не француженка, а швейцарка. Она уже встречалась с ней, к тому же ее друг знает семью этой девушки. Зовут ее Марсель. У нее очень мягкий характер. Москитик считала, что Розалинде именно такая и нужна: она будет жалеть девочку, поскольку та робка и нервна, и заботиться о ней. Не уверена, что я разделяла подобную оценку Розалиндиного характера.
  Марсель Вину прибыла в назначенный срок. У меня сразу же шевельнулось какое-то тревожное предчувствие. По словам Москитика, это было нежное, очаровательное, хрупкое создание. У меня создалось другое впечатление о ней: заторможенная, хоть и доброжелательная, ленивая и неинтересная — тот самый тип людей, которым решительно не дано справляться с детьми. Розалинда, обычно послушная и вежливая, не создававшая проблем в повседневной жизни, чуть ли не за один день превратилась в исчадие ада.
  Я не могла поверить своим глазам и лишь тогда поняла то, что другие воспитатели понимают интуитивно: ребенок, как собака, как любое животное, признает авторитет. У Марсель не было никакого авторитета. Она лишь беспомощно качала головой и повторяла:
  «Rosalinde! Non, non, Rosalinde!» — без какого бы то ни было результата.
  Смотреть на то, как они идут на прогулку, было мукой. Вскоре, правда, выяснилось, у Марсель все ступни были покрыты мозолями и волдырями. Прихрамывая, она ползла не быстрее похоронной процессии. Узнав об этом, я тут же отправила ее к педикюрше, но и после этого походка ее улучшилась ненамного. Розалинда, истинно английское дитя, устремлялась вперед с высоко поднятой головой, полная энергии; несчастная Марсель тащилась позади, бормоча: «Подождите меня, attendez-moi!»
  — Но мы ведь гуляем, правда? — бросала через плечо Розалинда.
  Марсель делала самую большую глупость, какую только можно придумать в подобной ситуации: она пыталась купить покой, предложив Розалинде зайти в кафе в Саннингдейле. Розалинда соглашалась выпить чашечку шоколада, вежливо пробормотав: «Спасибо», — но после этого вела себя ничуть не лучше. Дома она превращалась в дьяволенка: кидала в Марсель туфли, строила ей рожи и отказывалась есть.
  — Что мне делать? — спрашивала я у Арчи. — Она просто чудовище. Я наказываю ее, но от этого ничего не меняется. Ей начинает нравиться мучить бедную девушку.
  — Мне кажется, бедной девушке это достаточно безразлично, — отвечал Арчи. — В жизни не встречал более апатичного существа.
  — Может, все наладится, — робко предполагала я. Но ничего не налаживалось, становилось только хуже. Меня это всерьез беспокоило, потому что мне вовсе не хотелось, чтобы мой ребенок превращался в бешеного демона. В конце концов, если с предыдущими нянями Розалинда могла вести себя прилично, не следует ли предположить, что какой-то порок таится в самой этой девушке? Он-то и провоцирует ребенка на подобное поведение.
  — Тебе разве не жаль Марсель? Она одна, в чужой стране, где никто не говорит на ее языке, — увещевала я.
  — Она сама хотела сюда приехать, — отвечала Розалинда. — Не хотела бы — не приехала. И по-английски она говорит достаточно хорошо. Просто она ужасно, ужасно глупая.
  Это, разумеется, была чистая правда.
  Розалинда немного продвинулась во французском, но не так, как хотелось бы. Иногда, в дождливые дни, я предлагала им поиграть во что-нибудь, но Розалинда утверждала, что Марсель нельзя научить играть даже в «дурака». «Она не может запомнить, какая карта старше», — презрительно фыркала моя дочь.
  Я сообщила Москитику, что у нас с Марсель взаимной приязни не получается.
  — О, господи, я была уверена, что Розалинда полюбит Марсель.
  — Она ее не любит, — констатировала я. — Совсем не любит. И изобретает всевозможные способы, чтобы мучить бедняжку, бросается в нее разными предметами.
  — Розалинда бросается предметами?!
  — Да, — подтвердила я, — и становится все более несносной.
  В конце концов я решила, что нет смысла продолжать эти мучения. Почему, собственно, мы все должны страдать? Я поговорила с Марсель, промямлив, что, видимо, мы не подходим друг другу и что, вероятно, ей самой будет лучше в другом доме, что я дам ей рекомендацию и постараюсь найти хорошее место, если она не предпочтет вернуться в Швейцарию. Марсель невозмутимо ответила, что была рада повидать Англию, но теперь хотела бы уехать обратно в Берн. Мы попрощались, я настояла, чтобы она взяла жалованье за лишний месяц, и решительно настроилась найти кого-нибудь другого на ее место.
  На сей раз я задумала взять женщину, которая выполняла бы обязанности и секретаря, и гувернантки. Когда Розалинде исполнится шесть лет, она будет по утрам ходить в школу, и ее гувернантка могла бы несколько часов быть в моем распоряжении — печатать или стенографировать. Может быть, я могла бы диктовать ей свои литературные опусы. Эта идея мне очень понравилась. Я дала объявление в газету: ищу женщину присматривать за пятилетним ребенком, который скоро пойдет в школу, и исполнять обязанности секретаря-машинистки-стенографистки. «Предпочту шотландку», — добавила я. Понаблюдав за другими детьми и их воспитательницами, я пришла к выводу, что шотландки справляются с маленькими ребятишками лучше всех. Француженки совершенно не умеют заставить своих подопечных соблюдать дисциплину, и те их просто изводят; немки хороши и педантичны, но я ведь хотела учить Розалинду не немецкому. Ирландки веселы, но от них в доме все вверх дном. От англичанок можно ожидать чего угодно. Я мечтала о шотландке.
  Отобрав несколько предложений, пришедших в ответ на мое объявление, в один прекрасный день я отправилась в Лондон, в небольшой частный отель неподалеку от Ланкастер-гейт, где у меня была назначена встреча с некой мисс Шарлоттой Фишер. Мисс Фишер мне сразу же понравилась: высокая шатенка лет двадцати трех, не новичок в работе с детьми, производит впечатление очень расторопного человека и, помимо внешней привлекательности, обладает каким-то особым шармом. Ее отец был королевским капелланом и настоятелем собора святого Коломба в Эдинбурге. Она умела печатать на машинке и стенографировать, правда, делать это ей приходилось не часто. Ей понравилось мое предложение совмещать обязанности секретаря и няни.
  — Есть еще один щекотливый момент, — сказала я, запинаясь, — ладите ли вы с… э… с пожилыми дамами?
  Мисс Фишер бросила на меня быстрый взгляд. Вдруг я заметила, что мы сидим в комнате, полной пожилых дам — одни вязали, другие вышивали тамбурным швом, третьи читали иллюстрированные журналы. При моих словах пар двадцать глаз уставились на меня. Мисс Фишер прикусила губу, чтобы не расхохотаться. Сосредоточившись на том, как получше сформулировать вопрос, я совершенно забыла, кто находился рядом с нами.
  С моей матушкой стало теперь довольно трудно ладить — в старости это случается со многими, но мама, всегда отличавшаяся абсолютной назависимостью и быстро устававшая от людей — они ей надоедали, — стала просто невыносима. В частности, Джесси Суоннел не выдержала общения с ней.
  — Думаю, да, — спокойно ответила Шарлотта Фишер. — До сих пор у меня с этим проблем не было.
  Я пояснила, что моя мама — пожилая, немного эксцентричная дама, склонная полагать, что знает все лучше всех, — с ней бывает непросто найти общий язык. Поскольку Шарлотту это, видимо, не испугало, мы договорились, что она приедет к нам сразу же, как только рассчитается на предыдущей работе, — насколько я поняла, она присматривала за детьми какого-то миллионера, имевшего дом на Парк-лейн. В Лондоне, сказала Шарлотта, у нее живет сестра, намного старше ее, и она была бы благодарна, если бы сестре позволили ее навещать. Я с радостью согласилась.
  Итак, Шарлотта Фишер стала моим секретарем, а Мэри Фишер всегда приезжала и выручала нас в трудную минуту, и в течение многих лет они оставались моими друзьями, выполняли обязанности и секретаря, и няни, и гувернантки, работали как ломовые лошади. Шарлотта и теперь одна из самых близких моих подруг.
  Приезд Шарлотты, или Карло, как спустя месяц называла ее Розалинда, оказался чудом. Не успела она переступить порог Скотсвуда, как Розалинда мистическим образом вновь обернулась тем славным ребенком, каким была при Сайт. Словно ее окропили святой водой. Туфли благополучно сидели у нее на ногах, а не летели в кого попало, она вежливо отвечала на вопросы — словом, общество Карло было ей очень приятно. Бешеный демон исчез. «Хотя, когда я у вас появилась, — позднее призналась мне Шарлотта, — она была похожа на детеныша дикого животного, потому что ей давно не стригли челку: волосы лезли в глаза и мешали смотреть».
  Наступили блаженные дни. Как только Розалинда пошла в школу, я начала готовиться к новому рассказу. Но так нерв-ничала, что откладывала и откладывала. Наконец день настал: мы с Шарлоттой уселись друг против друга. У нее в руках были блокнот и карандаш. Тоскливо глядя на каминную доску, я произнесла несколько первых фраз. Прозвучали они ужасно. Я не могла выговорить ни единого слова с ходу, не запинаясь. Все, что я изрекала, звучало неестественно. Мы промучались около часа. Много позднее Карло призналась мне, что тоже с ужасом ждала начала литературной работы. Хоть она и окончила курсы стенографии и машинописи, опыта работы у нее не было, она даже стенографировала проповеди в церкви, чтобы приобрести навык. Карло боялась, что я начну строчить как из пулемета. Но то, как я диктовала, ни для одной стенографистки никаких трудностей не представило бы. За мной можно было даже не стенографировать, а просто записывать.
  После неудачного начала дела пошли лучше. Но все же мне, когда я сочиняю, удобнее писать самой — либо от руки, либо на машинке. Удивительно: когда слышишь свой голос, становишься неуверенной и не можешь толково выразить свою мысль. Только лет пять-шесть спустя, сломав правую руку, я научилась пользоваться диктофоном и постепенно привыкла к звучанию собственного голоса. Неудобство магнитофона или диктофона, однако, состоит в том, что они приучают к многословию.
  Без сомнений, усилия, которые тратишь, когда пишешь на машинке или от руки, заставляли меня быть экономней в языке, — автору детективных рассказов это, уверена, особенно необходимо. Читатель не желает, чтобы одно и то же ему разжевывали по три-четыре раза. А когда наговариваешь текст на диктофон, возникает искушение сказать и так, и эдак, то же самое, но разными словами. Конечно, потом можно все сократить, но это раздражает и нарушает плавное течение мысли. И все-таки человек — создание ленивое, он не станет писать больше, чем необходимо, чтобы выразить свою мысль.
  Конечно, существует свой объем для каждого жанра. Я лично думаю, что самый подходящий объем для детектива — пятьдесят тысяч слов. Многие издатели считают, что этого мало. Быть может, и читатель чувствует себя обделенным, получив за свои деньги всего пятьдесят тысяч слов, шестьдесят — семьдесят тысяч его больше устроили бы. Но если книга длиннее, при чтении возникает желание ее подсократить. Для рассказа в жанре триллера оптимальный объем — двадцать тысяч слов. К сожалению, спрос на рассказы такого объема падает все ниже, авторам за них мало платят, они понимают, что выгоднее писать более длинные вещи, вот и растягивают рассказ в целый роман. Техника короткого рассказа, полагаю, вообще не подходит детективному жанру. Триллеру еще куда ни шло, но детективу — нет. Рассказы мистера Форчуна о X. С. Бейли, с этой точки зрения, были хороши, потому что они длиннее обычного журнального рассказа.
  К тому времени Эдмунд Корк свел меня с новым издателем, Уильямом Коллинзом, с которым я продолжаю сотрудничать по сей день.
  Первая предложенная ему мной книга — «Убийство Роджера Экройда» — была гораздо удачнее всего, что я написала до той поры; ее и теперь еще помнят и цитируют. Мне удалось найти тогда отличный ход, чем я в какой-то мере обязана своему зятю Джеймсу. За несколько лет до того, прочтя какой-то детектив, он раздраженно бросил: «В нынешних детективах почти все оказываются преступниками, даже сыщики. Хотел бы я посмотреть, как из Ватсона можно сделать преступника». Мысль показалась мне забавной, и я часто возвращалась к ней. Затем похожую идею высказал лорд Луи Маунтбаттен. Он написал мне письмо с предложением сочинить рассказ от первого лица, которое окажется убийцей. Письмо пришло, когда я серьезно болела, и по сей день не уверена, что ответила на него.
  Идея мне понравилась, и я долго размышляла над ней. Разумеется, осуществить ее было нелегко. Я подумывала о том, чтобы убийцей сделать Гастингса, но без обмана придумать такой сюжет трудно. Конечно, многие считают, что и «Убийство Роджера Экройда» — надувательство; но если они внимательно прочтут роман, им придется признать, что они не правы. Небольшие временные несовпадения, которые здесь неизбежны, аккуратно упрятаны в двусмысленные фразы: доктор Шеппард, делая записи, как бы сам находит удовольствие в том, чтобы писать только правду, но не всю правду.
  Помимо успеха «Убийства Роджера Экройда», тот счастливый период был отмечен и многими другими удачами. Розалинда пошла в школу, и ей там очень нравилось. У нее появились милые друзья. У нас были славная квартира и сад, у меня — мой любимый «моррис каули» с носом бутылочкой и Карло Фишер, и в доме царил мир. Арчи бредил гольфом; наладилось у него и здоровье. Все было прекрасно в этом лучшем из миров, как заметил доктор Панглос.
  Не хватало нам в жизни лишь одного — собаки. Наш дорогой Джон умер, пока мы путешествовали за границей. И мы приобрели щенка жесткошерстного терьера и назвали его Питером. Питер, естественно, стал для нас пупом земли. Он спал в постели у Карло и прогрызал себе путь через многочисленные тапочки и якобы «вечные» мячики, которые делаются специально для терьеров.
  После всего, что мы пережили, было приятно не испытывать нужды в деньгах — это даже немного вскружило нам головы. Мы стали подумывать о вещах, которые прежде нам и во сне не приснились бы. Арчи однажды потряс меня, заявив, что считает необходимым приобрести настоящую скоростную машину, — видимо, на эту мысль его навел «бентли» Стречанза.
  — Но ведь у нас есть машина, — заволновалась я.
  — Да, но я имею в виду нечто особенное.
  — Мы можем позволить себе завести теперь второго ребенка, — заметила я. Об этом я давно мечтала.
  Арчи отмел эту идею:
  — Мне никто, кроме Розалинды, не нужен. Розалинды вполне достаточно.
  Арчи был помешан на Розалинде. Он обожал играть с ней, а она даже чистила его клюшки для гольфа. Они понимали друг друга, думаю, лучше, чем мы с Розалиндой. У них было одинаковое чувство юмора, они разделяли точку зрения друг друга по большинству вопросов. Ему нравились твердость ее характера и скептический склад ума, даже склонность к подозрительности: она никогда ничего не принимала на веру. Перед рождением Розалинды, по его собственному признанию, Арчи опасался, что на него все перестанут обращать внимание.
  — Вот почему я хотел, чтобы родилась девочка, — говорил он. — С мальчиком мне было бы труднее смириться. Дочь я еще готов был терпеть, а сына, боюсь, нет.
  Теперь он тоже говорил:
  — Если родится сын, это будет очень плохо для меня. К тому же, — добавлял он примирительно, — у нас еще уйма времени.
  Я согласилась, что время еще есть, и не без внутреннего сопротивления сняла возражения относительно покупки подержанного «дилейджа», который Арчи уже присмотрел. «Дилейдж» доставил нам обоим большое удовольствие. Я любила водить его, Арчи, разумеется, тоже, хотя гольф отнимал у него столько времени, что на машину оставалось не так уж много.
  — Саннингдейл — идеальное место для жизни, — говорил Арчи. — Здесь есть все, что нам нужно. И от Лондона недалеко. А теперь здесь открываются Вентуорские поля для гольфа, следовательно, местечко будет разрастаться и в том направлении. Думаю, там мы сможем купить собственный дом.
  Чудесная идея! Хоть в Скотсвуде мы чувствовали себя довольно уютно, были там определенные неудобства. Оборудование оказалось весьма ненадежным. Нас донимали вечные проблемы с электропроводкой; обещанная в рекламе «горячая вода круглосуточно» не была ни горячей, ни круглосуточной — и вообще дом страдал оттого, что за ним плохо следили. Нас обуяло страстное желание купить собственный дом.
  Поначалу мы думали купить новый, в районе Вентуорс. Там предполагалось разбить два поля для гольфа, впоследствии, вероятно, даже три, а на остальных шестидесяти акрах построить дома всевозможных типов и размеров. Мы с Арчи, бывало, в полном восторге гуляли летними вечерами по Вентуорсу, присматривая себе дом. В конце концов остановились на трех, между которыми следовало сделать выбор. Мы связались с руководителем застройки района и сообщили, что нам нужен участок в полтора акра, предпочтительно поросший сосновым лесом, чтобы не требовал особого ухода. Застройщик был исключительно любезен. Мы объяснили ему, что хотим иметь небольшой домик — не помню, на какую сумму мы рассчитывали, наверное, тысячи на две. Он показал нам проект весьма уродливого маленького дома со множеством украшений в стиле модерн, который стоил пять тысяч триста фунтов, что было для нас тогда баснословными деньгами. Мы пали духом. Похоже, дешевле ничего построить нельзя — это крайний нижний предел. С сожалением мы ретировались. Однако было решено, что я приобрету за сто фунтов акцию Вентуорса: это даст мне право играть в гольф по выходным на тамошних полях — хоть какая-то зацепка. По крайней мере, на одном из вентуорских гольфных полей можно будет не чувствовать себя «зайцем».
  Мои амбиции игрока в гольф неожиданно получили мощный стимул — я выиграла соревнования. Такого со мной не случалось ни прежде, ни потом. Я набрала, правда, к финалу тридцать пять очков — это был высший результат — но едва ли могла рассчитывать на победу. Однако в заключительной партии я встретилась с некой миссис Бюрбери — милой дамой чуть постарше меня, которая тоже набрала тридцать пять очков, была столь же нервна и играла так же неуверенно, как я.
  Мы обе были счастливы и довольны собой, так как завоевали наибольшее количество баллов. Первый мяч обе благополучно загнали в лунку. Затем миссис Бюрбери, на радость себе, но повергнув в уныние меня, загнала мяч во вторую, третью, четвертую лунки и так далее до восьмой включительно. Теплившаяся до тех пор надежда проиграть, по крайней мере, не с позорным счетом покинула меня. Но, достигнув того же результата, что и миссис Бюрбери, я приободрилась: теперь можно играть без прежнего напряжения до самого конца, который уже не за горами и, разумеется, будет победным для моей соперницы. Однако после этого миссис Бюрбери вдруг расклеилась, не смогла справиться с волнением и стала проигрывать лунку за лункой. Я, все еще ни на что не рассчитывая, наоборот, начала выигрывать. И случилось невозможное: я выиграла девять следующих лунок и закончила игру на последней зеленой лужайке в гордом одиночестве. Кажется, у меня до сих пор где-то хранится тот серебряный трофей.
  Пару лет спустя, осмотрев бесчисленное количество домов — это всегда было моим любимым времяпрепровождением, — мы ограничили свой выбор двумя. Один из них находился довольно далеко, был невелик, но окружен прелестным садом. Другой стоял возле вокзала — нечто в излюбленном миллионерами стиле «Савой», только в деревне. На его отделку денег, видимо, не пожалели. Стены были обшиты деревянными панелями, огромное количество ванных комнат, туалеты при спальнях и прочие роскошества. За последние годы дом сменил нескольких хозяев и к нему пристала дурная слава, — считалось, что каждого, кто в нем поселится, настигает какое-нибудь несчастье. Первый владелец разорился, у второго умерла жена. Не помню, что случилось с третьими жильцами, кажется, они просто развелись и разъехались. Так или иначе, дом был довольно дешев, поскольку его долго не покупали. При доме имелся славный сад — длинный и узкий. Начинался он лужайкой, затем тек ручей, по берегам которого росли всякие водяные растения, потом — дикие заросли азалий и рододендронов до самого конца, где был разбит солидный огород, а за ним тянулась живая изгородь из кустарника. Могли ли мы позволить себе такой дом — другой вопрос. Хоть у каждого из нас был приличный заработок — у меня, правда, непостоянный и не всегда одинаковый, у Арчи более надежный, — капитала нам, к сожалению, не хватало. Тем не менее мы взяли ссуду под залог и въехали в новый дом.
  Купили ковры и шторы и взвалили на себя расходы, которые конечно же были нам не по средствам, хоть на бумаге концы с концами вроде бы сходились. Ведь нужно было содержать еще «дилейдж» и «моррис каули». Наняли и дополнительную прислугу: горничную и супружескую пару — жена прежде служила на кухне у какого-то аристократа, а муж, как считалось, хоть прямо они этого никогда не говорили, был дворецким. Однако он слабо представлял себе обязанности дворецкого, а вот она была отличной поварихой. В конце концов выяснилось, что на самом деле он служил портье. Это был уникально ленивый человек: большую часть дня валялся в постели и, кроме весьма неудовлетворительного прислуживания за столом, больше ничего не делал. В перерывах между лежаниями в постели он, правда, еще посещал пивную. Мы были вынуждены решать: отказать ему в месте или оставить. Но поскольку стряпня все же важнее, пришлось оставить.
  Итак, мы продолжали жить на широкую ногу — и случилось то, чего следовало ожидать. Не прошло и года, как возникли финансовые трудности. Наш банковский счет таял не по дням, а по часам. Мы, однако, убедили себя, что при некоторой экономии выплывем.
  По предложению Арчи новый дом был назван Стайлсом, поскольку первой вехой в моей писательской карьере было «Таинственное преступление в Стайлсе». На стене у нас висела картина, воспроизводившая обложку книги — мне ее подарили издатели.
  Но Стайлс, как и во всех предыдущих случаях, снова оправдал свою дурную репутацию. Дом действительно был несчастливым. Я почувствовала это, едва переступив порог. Тогда я отнесла свое ощущение за счет того, что убранство было слишком кричащим и неестественным для деревенского дома, и подумала, что со временем, когда мы сможем позволить себе переоборудовать его в истинно деревенском стиле — без всех этих панелей, росписей и позолоты, — тогда я буду чувствовать себя здесь по-другому.
  Глава четвертая
  Мне всегда тяжело вспоминать следующий год своей жизни. Верно говорят: беда не приходит одна. Спустя месяц после моего возвращения с Корсики, где я пару недель отдыхала, мама заболела тяжелым бронхитом, это случилось в Эшфилде. Я поехала к ней. Потом меня сменила Москитик. Вскоре она телеграфировала. что маму лучше отвезти в Эбни, где можно обеспечить ей лучший уход. Мама как будто пошла на поправку, но прежней уже так и не стала — она даже редко выходила теперь из своей комнаты. Думаю, болезнь затронула легкие, ей ведь исполнилось уже семьдесят два года. Состояние ее было тяжелее, чем я предполагала. Недели через две после того, как мы перевезли ее в Эбни, Арчи вызвал меня оттуда телеграммой — ему необходимо было отправляться в Испанию по делам.
  Я ехала на поезде в Манчестер, когда вдруг, совершенно неожиданно, ощутила холод, словно меня окатили с ног до головы ледяной водой. Сознание мое пронзила догадка: мама умерла.
  Так оно и было. Я смотрела на нее, лежавшую на кровати, и думала: это верно, что когда человек умирает, от него остается лишь оболочка. Человеческая теплота, импульсивность, эмоциональность моей мамы исчезли без следа. В последние годы она не раз говорила мне: «Порой так хочется освободиться от своего тела — оно такое изношенное, такое старое, такое бесполезное. Как бы я мечтала вырваться из этой тюрьмы!» Сейчас я с пониманием вспоминаю эти ее слова. Но для нас ее уход все равно был горем.
  Арчи не смог присутствовать на похоронах: он все еще был в Испании. Когда он вернулся неделю спустя, я уже ждала его в Стайлсе. Я всегда знала, что Арчи испытывает отвращение к болезням, смерти и вообще к каким бы то ни было неприятностям. Такие люди знают, что подобные вещи существуют, но едва ли отдают себе в них отчет или обращают на них внимание, пока те не коснутся их лично. Помню, он вошел в комнату, явно не зная, как себя вести, отчего выражение лица у него было неуместно веселым, он как бы говорил своим видом: «Привет, вот и я. Ну-ну, не надо грустить». Когда теряешь одного из трех самых дорогих тебе людей, такое равнодушие больно ранит.
  — У меня отличная идея, — сказал Арчи. — На следующей неделе мне нужно будет снова поехать в Испанию. Как ты смотришь на то, чтобы составить мне компанию? Мы бы прекрасно провели время, и, уверен, ты бы там развеялась.
  Мне не хотелось развеиваться. Я предпочитала остаться наедине со своим горем и попытаться свыкнуться с ним. Поэтому, поблагодарив Арчи, я сказала, что, пожалуй, останусь дома. Теперь понимаю, что совершила ошибку. Я считала, что у нас с Арчи впереди целая жизнь. Мы были счастливы вместе, уверены друг в друге, и ни один из нас не помышлял о том, что мы можем когда-нибудь расстаться. Но Арчи совершенно не умел жить рядом с печалью, он сразу же начинал искать радостных ощущений на стороне.
  Мы оказались перед необходимостью разобрать вещи в Эш-филде: за четыре-пять последних лет там накопилось много всякого хлама — пожитки моей Бабушки, вещи, которые у мамы не было сил привести в порядок, поэтому она заперла их в нежилой комнате. На ремонт денег не хватало, крыша грозила вот-вот обвалиться, в некоторых комнатах во время дождя капало с потолков. В последние годы мама пользовалась всего двумя комнатами. Кто-то должен был поехать туда и заняться всем этим. «Кем-то» была, разумеется, я: у сестры слишком много собственных забот, хотя она и обещала приехать на две-три недели в августе.
  Арчи считал, что нам следует сдать Стайлс на лето, за него можно взять приличную цену и таким образом поправить свои дела. Он поживет пока в Лондоне при клубе, а я поеду в Торки приводить в порядок Эшфилд. Он присоединится ко мне в августе. А когда туда приедет Москитик, мы оставим с ней Розалинду и отправимся за границу. На сей раз у нас была намечена Италия, город Алассио, где ни Арчи, ни я еще не бывали.
  Итак, я оставила Арчи в Лондоне, а сама проследовала в Эшфилд.
  Вероятно, я и впрямь была страшно утомлена и не совсем здорова, а там, в родительском доме, воспоминания, тяжелая работа и бессонные ночи довели меня до такого нервного истощения, что я едва понимала, что делаю. Я работала по десять-одиннадцать часов в сутки: открывала комнату за комнатой, перетаскивала вещи. Все было в ужасном состоянии: траченная молью одежда, древние Бабушкины сундуки, набитые старомодными платьями — все то, что рука не поднималась выбросить. Но нужно было куда-то это девать. Пришлось каждую неделю приплачивать мусорщику, чтобы он забирал и тряпки. С некоторыми вещами вообще непонятно было, что делать. Например, я нашла огромный Бабушкин погребальный венок из восковых цветов. Он лежал под большим стеклянным колпаком. Мне не хотелось держать в доме столь печальный сувенир, но как от него избавиться? Не выбросишь ведь. Однако решение наконец было найдено. Оказалось, что он очень нравился миссис Поттер, маминой кухарке. Я подарила ей его, и она была в восторге.
  Эшфилд был первым домом моих родителей, они поселились в нем, когда Мэдж исполнилось полгода, и прожили там всю жизнь, покупая все новые и новые шкафы, в которых накапливалось неимоверное количество вещей. Постепенно комнаты превратились в склад. Комната для занятий, где я провела в детстве столько счастливых дней, теперь представляла собой огромную камеру хранения: сундуки и коробки, которые Бабушка не смогла впихнуть в свою спальню, свалили именно здесь.
  Следующий удар, посланный мне Провидением, — разлука с моей дорогой Карло. Ее отец и мачеха путешествовали по Африке, и вдруг она получила из Кении известие, что отец тяжело болен — врачи нашли у него рак. Сам он об этом не знал. Но мачехе сообщили, что он проживет не более шести месяцев. Они возвращались в Эдинбург, и Карло должна была ехать туда, чтобы провести с ним последние дни его жизни. Она ни за что не оставила бы меня в моем тогдашнем смятении и в горести, но есть вещи, которые даже не обсуждаются. И все же месяца через полтора я закончила свой тяжкий труд и только тогда вернулась к жизни.
  Работала я как проклятая — мне хотелось поскорей покончить с этим. Необходимо было тщательно разобрать сундуки и чемоданы: выбрасывать все подряд не следовало. Среди Бабушкиных вещей порой встречались совершенно неожиданные. Покидая Илинг, она настояла на том, что уложит вещи сама: опасалась, что мы повыбрасываем кое-что из дорогих ее сердцу сокровищ. Я нашла несметное число старых писем и уже чуть было не выкинула их, как вдруг из смятого конверта выпали двенадцать пятифунтовых банкнот! Бабушка, словно белка, повсюду прятала свои «орешки», чтобы уберечь их от невзгод военного времени. Я обнаружила даже бриллиантовую брошь, завернутую в старый чулок.
  В голове у меня все путалось, когда я разбирала вещи. Мне совсем не хотелось есть, и я почти ничего не ела. Порой, обхватив голову руками, я сидела и пыталась сообразить, что, собственно, я делаю. Если бы Карло была со мной, можно было бы изредка съездить на выходные в Лондон к Арчи, а так не на кого было оставить Розалинду.
  Я написала Арчи, чтобы он как-нибудь приехал на воскресенье к нам: это отвлекло бы меня. Он ответил, что вряд ли стоит затевать такую поездку, поскольку он не может освободиться раньше субботы, а в воскресенье вечером должен возвращаться. К тому же, это весьма дорогое удовольствие. Подозреваю, он просто не хотел пропускать воскресный гольф, но не говорил об этом, разумеется, чтобы не обидеть меня. В конце концов, уже недолго осталось ждать, бодро напоминал он.
  Меня одолевало чувство страшного одиночества. Думаю, тогда я не отдавала себе отчета в том, что действительно нездорова. У меня сильный характер. И я не понимала, как можно заболеть от горя, забот и переутомления. Но однажды, когда потребовалось подписать чек, а я забыла собственное имя, я испугалась и почувствовала себя, как Алиса в Стране Чудес, когда она прикоснулась к дереву.
  — Спокойно, — сказала я себе. — Я прекрасно знаю, как меня зовут. Но как же? — Так я и сидела с ручкой в руке, в полной прострации. С какой буквы начинается моя фамилия? Бланш Эймори, может быть? Что-то знакомое. Но тут я припомнила, что это имя второстепенного персонажа из «Пенденниса» — книги, которую я много лет не брала в руки.
  Дня два спустя прозвенел еще один «звоночек»: мне нужно было завести машину — обычно она заводилась при помощи рукоятки (возможно, тогда все машины так заводились). Я дергала, дергала рукоятку, но машина не заводилась. В конце концов я разрыдалась, убежала в дом и, всхлипывая, бросилась на диван. Это происшествие встревожило меня: плакать только из-за того, что не заводится машина?! Уж не схожу ли я с ума?
  Много лет спустя одна приятельница, переживавшая трудные времена, рассказала мне:
  — Не могу понять, что со мной происходит. Я плачу безо всякого повода. На днях прачка не пришла — и я разрыдалась. А на следующее утро машина не завелась…
  Во мне шевельнулось воспоминание, и я сказала:
  — Будь осторожна — это может оказаться предвестьем нерв-ного срыва, тебе нужно сходить к врачу.
  Тогда я всего этого не знала. Понимала лишь, что смертельно устала и что горечь утраты не утихает в глубине души, хоть я и старалась, — быть может, слишком старалась — выбросить ее из головы. Если бы только Арчи мог приехать или Москитик, если бы хоть кто-нибудь был рядом!
  Со мной была Розалинда, но ей я, разумеется, не могла говорить ни о чем — ни о том, как я несчастна, ни о том, что меня тревожит, ни о своей болезни. Сама она была счастлива, ей, как всегда, очень нравилось в Эшфилде и она помогала мне в моих трудах: обожала сносить ворохи ненужных вещей по лестнице и выбрасывать в мусорный ящик, а иногда выуживала из них что-нибудь интересное для себя: «Думаю, это уже никому не понадобится — а мне может пригодиться».
  Время шло, все было как будто в порядке, и наконец забрезжил финал моей унылой работы. Наступил август — у Розалинды пятого августа день рождения. За два или три дня до него приехала Москитик, Арчи явился третьего. Розалинда предвкушала чудесные две недели со своей любимой тетушкой, пока мы с Арчи будем в Италии.
  Глава пятая
  
  Как мне воспоминание стереть,
  Слепящий образ твой прогнать из глаз? —
  
  написал когда-то Китс. Но нужно ли прогонять? Если уж путешествовать вспять по собственной жизни, то имею ли я право проходить мимо неприятных воспоминаний? Не будет ли это трусостью?
  Думаю, должна вспомнить все — да, было горько, но ведь это уже позади. А без этой нити, следует признать, узор моей жизни получится неполным: ведь и она — часть моего прошлого. Но долго задерживаться на подобных воспоминаниях не обязательно.
  Когда Москитик приехала в Эшфилд, я почувствовала себя совершенно счастливой. Затем прибыл Арчи.
  С его появлением я испытала нечто, похожее на давний детский кошмар: я сижу за столом, напротив — моя любимая, моя лучшая подруга. Но внезапно я с ужасом осознаю, что она — это не она, а совсем чужой человек. Вот так и Арчи приехал совсем чужим.
  Мы поздоровались честь по чести, но просто это был не Арчи. Я не понимала, что с ним. Москитик тоже заметила перемену и спросила:
  — Арчи какой-то странный — он не болен?
  Я ответила:
  — Может быть.
  Сам Арчи, однако, сказал, что с ним все в порядке. Но он с нами почти не разговаривал и все время бродил в одиночестве. Я спросила насчет билетов в Алассио, он ответил:
  — А, да, все в порядке. Я тебе потом расскажу.
  Тем не менее он был какой-то не такой. Я голову ломала, пытаясь угадать, что же могло случиться. У меня даже мелькнула испугавшая меня мысль, что стряслась беда на работе. Уж не растратил ли Арчи казенные деньги? Нет, в это поверить я не могла. А может быть, он заключил неудачную сделку, попал в затруднительное положение и не хочет мне признаться в этом, чтобы не расстраивать? В конце концов я не выдержала и спросила:
  — Арчи, что случилось?
  — Ничего особенного.
  — Но что-то все же случилось?
  — Да, я, видимо, должен кое-что тебе рассказать. У нас… у меня нет билетов в Алассио. Я не хочу ехать за границу.
  — Мы не едем за границу?
  — Нет, я же сказал, что не хочу.
  — Ты хочешь остаться здесь, побыть с Розалиндой? Да? Ну, что ж, это ничуть не хуже.
  — Ты не поняла, — раздраженно сказал он. Понадобились еще сутки, чтобы он решился сказать мне прямо: — Мне страшно жаль, что так случилось. Помнишь брюнетку, которая была у Белчера секретаршей? Она еще приезжала к нам на выходные с Белчером около года назад, а потом мы пару раз виделись в Лондоне.
  Я не могла вспомнить имени, но знала, о ком он говорит.
  — Да, — сказала я.
  — Я виделся с ней опять, пока жил в Лондоне. Мы часто встречались…
  — Ну и что? — спросила я. — Почему бы и нет?
  — Ах, — нетерпеливо воскликнул он, — ты опять не понимаешь. Я влюбился в нее и хочу, чтобы ты дала мне развод как можно скорее.
  Наверное, с этими словами оборвалась часть моей жизни — та, счастливая, удачливая, спокойная. Конечно, не сразу, потому что сначала я не могла поверить в то, что услышала. Между нами никогда ничего подобного не было — мы жили счастливо, понимали друг друга. Арчи не обращал особого внимания на женщин. Вероятно, он сорвался, так как в последние месяцы ему не хватало обычной семейной теплоты.
  Он добавил:
  — Когда-то давно я предупреждал тебя, что ненавижу, когда кто-то рядом болен или несчастен, — мне это отравляет жизнь.
  Да, подумала я, мне следовало бы это помнить. Будь я умнее и знай своего мужа лучше — или хотя бы постарайся я узнать его лучше, вместо того чтобы идеализировать и считать почти совершенством, — может быть, ничего подобного и не произошло бы. Если бы я не уехала в Эшфилд и не оставила его в Лондоне одного, скорее всего, он никогда и внимания бы не обратил на эту девушку. На эту, может быть, и нет, но рано или поздно что-то все же случилось бы, ибо я, наверное, не была способна заполнить жизнь Арчи. Он просто уже созрел для того, чтобы в кого-нибудь влюбиться, хоть сам о том и не догадывался. Или все дело было именно в этой девушке? Может, ему на роду было написано неожиданно влюбиться в нее? Когда мы встречались с ней прежде, он ничуть не был в нее влюблен. Он даже не хотел, чтобы я ее приглашала, так как это могло сорвать его воскресную партию в гольф. Но когда он в нее влюбился, то влюбился внезапно, в одно мгновенье, как когда-то в меня. Что ж, вероятно, так было назначено судьбой.
  В такие моменты от друзей и родственников толку мало. Они только и знали, что твердить: «Но это же абсурд. Вы всегда были такой счастливой парой. У него это пройдет. Такое случается со многими мужьями. И проходит».
  Я тоже так думала. Я думала, что все минует. Но он так не думал. Он уехал из Саннингдейла. К тому времени ко мне вернулась Карло — английские врачи не подтвердили диагноза, поставленного ее отцу, — ее приезд был для меня таким утешением! Однако она смотрела на случившееся трезвее меня и считала, что Арчи не вернется. Когда он наконец собрал вещи и уехал, я почувствовала почти облегчение — теперь он принял окончательное решение.
  Тем не менее недели через две он вернулся. Сказал, что, вероятно, совершил ошибку, быть может, ему не следовало так поступать. Я ответила, что по отношению к Розалинде, во всяком случае, не следовало. В конце концов, ведь он к ней привязан, не так ли? Да, подтвердил он, Розалинду он любит.
  — И она любит тебя. Больше чем меня. Да, я нужна ей, когда она болеет, но из нас двоих она по-настоящему любит тебя и жить без тебя не может. У вас одинаковое чувство юмора, вы с ней больше подходите друг другу. Ты должен постараться преодолеть себя. Я знаю, иногда это удается.
  Но ему, видимо, не следовало возвращаться, потому что это только обострило его чувство. Он то и дело повторял мне:
  — Я не терплю, когда у меня нет того, чего я хочу, и я не переношу, когда я несчастлив. Все не могут быть счастливы — кому-то приходится быть несчастным.
  Я едва удержалась, чтобы не спросить: «Но почему это должна быть я, а не ты?» Какой смысл спрашивать?
  Чего я не могла понять, так это его недоброжелательного отношения ко мне в тот период. Он почти не разговаривал со мной и едва отвечал, когда я к нему обращалась. Теперь, насмотревшись на другие супружеские пары и кое-что узнав в жизни, я понимаю это гораздо лучше. Он, думаю, страдал, потому что действительно любил меня и ненавидел себя за то, что причиняет мне боль, — поэтому старался убедить себя, что не причиняет мне никакой боли, что мне самой так будет гораздо лучше, что я стану счастлива. Буду путешествовать, найду утешение в писании книг. Укоры совести, однако, заставляли его вести себя довольно безжалостно. Мама всегда говорила, что он по натуре человек безжалостный. Но я же видела столько добрых его поступков, знала его благожелательность, готовность помочь, когда Монти приехал из Африки, видела, как он умеет заботиться о людях. Теперь тем не менее он был безжалостен, ибо боролся за свое счастье. Прежде мне нравилась жесткость его характера, теперь я увидела оборотную сторону этой медали. Итак, вслед за болезнью пришли тоска и отчаянье. Сердце было разбито. Но не стоит долго на этом останавливаться. Я терпела год, надеясь, что Арчи переменится. Он не переменился.
  Так закончился мой первый брак.
  Глава шестая
  В феврале следующего года мы с Карло и Розалиндой отправились на Канарские острова. Это было нелегко организовать, но я знала, что единственный способ начать все сначала — это уехать от того, что разрушило мою жизнь. После всего пережитого в Англии я не обрела бы покоя. Единственной отдушиной для меня была Розалинда. Если я останусь только с ней и с моей подругой Карло, раны затянутся, и я смогу жить дальше. В Англии мне жизни не будет. Именно тогда, полагаю, я начала испытывать отвращение к прессе, к журналистам и толпе. Безусловно, это несправедливо с моей стороны, но в тогдашних моих обстоятельствах вполне естественно. Я чувствовала себя словно лисица, которую лающая свора собак настигает в ее собственной норе. Мне всегда была ненавистна публичность любого рода, теперь меня так выставляли напоказ, что порой жить не хотелось.
  — Но ты же можешь жить в Эшфилде, — говорила сестра.
  — Нет, не могу, — отвечала я. — Если я буду тихо сидеть там в одиночестве, меня одолеют воспоминания, воспоминания о счастливых днях, которые я там провела, и обо всех радостях, которые у меня были.
  Когда сердцу больно, не следует вспоминать о счастливых временах. О печальных — пожалуйста, это не повредит, но любое напоминание о счастливом дне или радостном событии способно сломить нас. Арчи какое-то время еще жил в Стайлсе, но искал покупателя — с моего согласия, разумеется, поскольку наполовину дом принадлежал мне. Я очень нуждалась в деньгах — у меня снова были финансовые затруднения.
  Со дня маминой смерти мне не удавалось написать ни слова, хоть я обязана была представить издателям книгу до конца года. На Стайлс ушло столько денег, что у меня ничего не осталось — весь мой ничтожный капитал мы ухнули на покупку дома. Ждать денег тоже было неоткуда, следовало рассчитывать только на то, что могу заработать сама. Поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как написать поскорее новую книгу и жить какое-то время на гонорар.
  Мой деверь Кэмпбелл Кристи, брат Арчи, который всегда был большим моим другом, очень добрый и славный человек, дал полезный совет — собрать в книгу двенадцать последних рассказов, напечатанных в «Скетче», — своего рода выход. Помог он и в работе над рукописью — я все еще была не в состоянии ничем заниматься. И книга действительно вышла. Она называлась «Большая четверка» и стала весьма популярна. Впервые за последнее время я допустила мысль, что, если удастся уехать и успокоиться, я, быть может, с помощью Карло напишу еще что-нибудь.
  Кто был целиком на моей стороне и поддерживал меня, так это мой зять Джеймс.
  — Ты совершенно правильно поступаешь, Агата, — говорил он тихим голосом. — Ты лучше знаешь, что тебе нужно, я бы на твоем месте поступил точно так же. Тебе нужно уехать. Возможно, Арчи передумает и вернется — я надеюсь, но не очень-то в это верю. Не такой он человек. Если уж он что-то решил, так и сделает — словом, я бы на это не рассчитывал.
  Я отвечала, что и не рассчитываю, но ради Розалинды обязана выждать хотя бы год — Арчи нужно дать возможность принять решение по зрелом размышлении.
  Я была воспитана, как и все люди моего поколения: развод вызывал — и до сих пор вызывает — у меня ужас. По сей день испытываю чувство некоторой вины, что уступила настойчивым требованиям Арчи и дала ему развод. Глядя на свою дочь, я все еще сомневаюсь: не должна ли была проявить твердость и отказать ему? Так трудно делать то, с чем не согласен в душе. Я была против развода, мне претило разводиться. Расторгать брак нельзя, я в этом уверена, видела много расторгнутых браков и хорошо знаю историю жизни многих разведенных супругов. Пока нет детей — все ничего, но если дети есть, развод небезобиден.
  По возвращении в Англию я снова была прежней Агатой — только более жесткой и недоверчивой к окружающему миру, зато лучше приспособленной к жизни в нем. Мы с Розалиндой и Карло поселились в небольшой квартирке в Челси, и вместе с Эйлин Моррис, моей подругой, у которой брат директорствовал в «Хоррис-хилл скул», мы начали искать подходящую для Розалинды частную школу. Поскольку девочка была оторвана от дома, от друзей, а в Торки было мало знакомых мне детей ее возраста, я решила, что ее лучше отдать в интернат. Во всяком случае, она сама этого хотела. Мы побывали почти в десяти школах. Под конец у меня в голове все перепуталось, некоторые школы казались мне даже смешными. Конечно, никто не смыслил в школах меньше моего. Я ничего не понимала в разных системах обучения, и самой мне никогда не хотелось ходить в школу. Но, в конце концов, сказала я себе, может, я и не права, кто знает? Почему бы не дать возможность своей дочери попробовать?
  Розалинда была в высшей степени здравомыслящим ребенком, и я решила посоветоваться с ней самой. Она проявила большой интерес к предмету. Ей нравилась дневная школа, в которую она ходила в Лондоне, и она считала, что в закрытую школу ей лучше пойти с осени. Кроме того, заявила она, ей хочется учиться в очень большой — самой большой школе. Было решено, что я постараюсь найти именно такую, и на будущее мы наметили Челтенхемскую школу — огромнейшее учебное заведение.
  Первая понравившаяся мне школа располагалась в Бексхилле, она называлась «Каледония», и управляли ею мисс Уинн и ее компаньонка мисс Баркер. Школа была традиционной, явно находилась в хороших руках, и мисс Уинн сразу же вызвала у меня симпатию. Эта дама внушала уважение, она была личностью. Все в школе подчинялось правилам, но они были разумны, а Эйлин от своих друзей слышала, что там исключительно хорошо кормят. Очень мило выглядели и школьницы.
  Другая понравившаяся мне школа олицетворяла собой совсем иной тип учебного заведения. Здесь девочкам разрешалось по желанию держать своих пони и домашних животных и в определенных пределах предоставлялся даже выбор предметов. Они пользовались большой свободой — их никогда не заставляли делать то, чего они не хотели, ибо, по словам директрисы, важно, чтобы все, что они делали, они делали охотно и добровольно. Их немного обучали даже основам изобразительных искусств. И опять же мне понравилась директриса. Она показалась оригинально мыслящим человеком, добросердечным, полным энтузиазма и идей.
  Я решила показать обе школы самой Розалинде. Так и сделала. Потом дала ей пару дней на размышление и наконец спросила: «Ну, какую школу ты выбираешь?»
  У Розалинды, слава богу, всегда было собственное мнение.
  — О, конечно, «Каледонию», — ответила она. — Другая мне не понравилась, там чувствуешь себя, как на вечеринке. А если идешь в школу, хочешь чувствовать, что ты в школе, а не на вечеринке, правда же?
  Итак, мы выбрали «Каледонию» и не ошиблись. Учили там прекрасно, и детям было интересно то, чему их учили. Там все регламентировалось правилами, но Розалинда любила, чтобы все было регламентировано правилами. Как она не без удовольствия заявила во время каникул: «Там ни у кого минутки свободной нет». Мне бы такое едва ли понравилось.
  Иногда я получала поразительные ответы на свои вопросы.
  — Розалинда, а когда вы встаете?
  — Не знаю, просто звенит звонок.
  — А тебе разве не хочется знать, в котором часу он звенит?
  — Зачем? — отвечала Розалинда. — Он же нас будит, чего же еще? А завтракаем мы примерно через полчаса после этого.
  Мисс Уинн умела поставить родителей на место. Однажды я спросила, можно ли нам взять Розалинду на воскресенье в повседневном платье, а не в воскресном шелковом, так как мы едем на пикник и прогулку в дюнах.
  Мисс Уинн ответила: «Мои ученицы по воскресеньям носят воскресные платья». И разговор был окончен. Тем не менее мы с Карло обычно прихватывали сумку с прогулочной одеждой для Розалинды, и в подходящем лесочке или кустарнике она меняла свое Воскресное Шелковое Платье, соломенную шляпку и аккуратные туфельки на нечто более подходящее, чтобы прыгать по ухабам и падать. Нас, к счастью, ни разу не разоблачили.
  Эта женщина обладала очень сильной индивидуальностью. Как-то я поинтересовалась, что она делает, если в День спорта идет дождь.
  — Дождь? — удивилась мисс Уинн. — Сколько я помню, в День спорта дождь не идет никогда.
  Казалось, она может диктовать свои требования даже стихиям. Как сказала однажды Розалиндина подруга: «Думаю, Бог примет сторону мисс Уинн».
  На Канарских островах мне удалось написать лучшую часть новой книги — «Тайна Голубого экспресса». Это оказалось непросто, и Розалинда не облегчала мою задачу. В отличие от своей матери, она не умела занять себя игрой, требующей воображения: ей нужно было обязательно нечто конкретное. Дай ей велосипед — она будет полчаса кататься. Дай головоломку в дождливую погоду — она будет складывать ее. Но в парке отеля «Оратава» на Тенерифе Розалинде нечем было заняться, кроме как ходить вокруг клумб или метнуть кольцо раз-другой — но, опять же в отличие от матери, метание колец ее не увлекало. Для нее это было всего лишь кольцо.
  — Послушай, Розалинда, — говорила я, — ты не должна мне сейчас мешать, я буду работать. Мне нужно писать книгу. В течение часа мы с Карло будем заняты. Не мешай нам, пожалуйста.
  — Хорошо, — уныло отзывалась Розалинда и уходила. Я сидела напротив Карло, державшей наготове остро отточенный карандаш, и думала, думала, думала, ломала голову. Наконец неуверенно начинала. Через несколько минут я замечала, что Розалинда стоит по другую сторону дорожки и смотрит на нас.
  — Что такое, Розалинда? — спрашивала я. — Чего ты хочешь?
  — Полчаса еще не прошли? — интересовалась она.
  — Еще нет. Только девять минут. Иди.
  — А… Хорошо, — она уходила.
  Я возобновляла свою неуверенную диктовку.
  Вскоре снова появлялась Розалинда.
  — Пока еще рано. Я сама позову тебя.
  — А мне нельзя постоять здесь? Я только постою. Я не буду мешать.
  — Ну ладно, стой, — неохотно соглашалась я и диктовала дальше.
  Но Розалиндин взгляд действовал на меня, как взгляд Медузы. Яснее, чем когда-либо, я понимала: все, что я говорю, — идиотизм. (По большей части так оно и было.) Я мямлила, заикалась, колебалась, топталась на месте. Словом, как эта несчастная книга все же появилась на свет, не понимаю!
  Прежде всего, я не испытывала от работы над ней ни капли удовольствия, у меня не было никакого вдохновения. Я придумала сюжет — вполне приемлемый сюжет, частично заимствованный из собственного рассказа, и, если можно так выразиться, знала, куда идти, но картины и люди не оживали. Мною двигало лишь желание, вернее, необходимость написать книгу и заработать денег.
  Именно тогда, вероятно, я стала превращаться из любителя в профессионала. Последний отличается от первого тем, что должен писать и тогда, когда не хочется, и тогда, когда то, что пишешь, не слишком тебя увлекает, и даже когда получается не так, как хотелось. Я терпеть не могла «Тайну Голубого экспресса», но я ее все же дописала и отправила издателям. Ее раскупили так же быстро, как предыдущую. Я должна была бы радоваться — но, надо сказать, этой книгой я никогда не гордилась.
  «Оратава» находилась в чудесном месте — позади отеля возвышалась большая гора, вокруг росли великолепные цветы, — но было у него и два недостатка. После ясного утра, ближе к полудню, с горы спускался густой туман, и остаток дня оказывался пасмурным. Иногда даже шел дождь. Кроме того, для любителей плавания купание там было мукой: лежа на пологом склоне вулкана, у самой воды, лицом вниз, следовало, зарывшись пальцами в песок, довольствоваться тем, что тебя окатывали набегавшие волны. При этом важно было не зазеваться и не дать им тебя увлечь: так утонуло множество людей. Отважиться войти в воду и поплыть здесь могли только отличные пловцы, но даже один из таких пловцов утонул там за год до нашего приезда. Словом, промучившись неделю, мы перебрались в Лас-Пальмас, на остров Гран-Канариа.
  Зимой лучшего курорта, чем Лас-Пальмас, не сыщешь. Нынче он стал, правда, местом паломничества туристов и, боюсь, потерял былое очарование, а тогда был тихим и мирным уголком. Туда мало кто приезжал — разве что несколько человек, предпочитавших Канарские острова Мадейре. Там было два чудесных пляжа. И температура воздуха самая подходящая — около 26®. По моим представлениям это настоящая летняя температура. Большую часть дня дул легкий ветерок, а теплыми вечерами было приятно посидеть после ужина на свежем воздухе.
  Как раз в один из таких вечеров мы с Карло познакомились с двумя людьми, ставшими впоследствии нашими близкими друзьями: с доктором Лукасом и его сестрой миссис Мик. Она была намного старше своего брата, у нее было трих сына. Он специализировался в лечении туберкулеза, был женат на австралийке и держал санаторий на восточном побережье. То ли костный туберкулез, то ли полиомиелит искалечил в детстве его самого: об этом свидетельствовали небольшой горб на спине и крайняя субтильность фигуры; тем не менее он был прирожденным целителем и очень помогал своим пациентам. Однажды он сказал: «Мой компаньон, знаете ли, гораздо лучший врач, чем я, — гораздо более квалифицированный и знающий. Но он не дает больным того, что даю я. Когда я уезжаю, они сникают и сдаются. Я же вселяю в них веру».
  Вся многочисленная родня считала его отцом семейства, патриархом, и мы с Карло тоже вскоре стали звать его «папой». Когда мы приехали, у меня было очень плохое, рыхлое горло. Он посмотрел меня и сказал:
  — Вы чем-то очень расстроены, да? Чем? Неприятности с мужем?
  Я подтвердила его догадку и рассказала о своих горестях. Он вдохнул в меня бодрость и придал сил, сказав:
  — Если он вам нужен, он вернется. Дайте ему только время. Побольше времени. А когда вернется, не упрекайте.
  Я ответила, что не верю в его возвращение: не такой он человек.
  — Да, есть и такие, — ответил он, а потом, улыбнувшись, добавил: — Но большинство из нас возвращаются, поверьте мне. Я сам уходил из семьи и вернулся. Однако, в любом случае, как бы ни обернулась жизнь, примите ее такой, какова она есть, и живите дальше. Вы сильный и мужественный человек. У вас в жизни все получится.
  Дорогой папочка. Я так ему обязана. Как он умел сострадать людским болезням и горестям! Когда пять или шесть лет спустя его не стало, я ощутила геречь утраты одного из самых дорогих друзей.
  Больше всего на свете Розалинда боялась, что с ней заговорит горничная-испанка.
  — Но что в этом страшного? — удивлялась я — Ответишь ей, вот и все.
  — Я не могу — она же испанка. Она говорит: «Senorita», a потом произносит что-то совсем непонятное.
  — Ну, не будь глупышкой, Розалинда.
  — Ладно, можешь идти ужинать. Пока я в постели, могу побыть одна, потому что, если она придет, я закрою глаза и сделаю вид, что сплю.
  Никогда не угадаешь, чего может испугаться ребенок и что ему может, напротив, понравиться. Когда мы садились на корабль, чтобы плыть обратно, штормило, и огромный, устрашающего вида матрос-испанец подхватил Розалинду на руки и вбежал с ней по сходням на борт! Я думала, она будет вопить от ужаса — ничего подобного! Она улыбалась ему самым очаровательным образом.
  — Он ведь тоже иностранец, а тебе хоть бы что, — заметила я.
  — Но он же не разговаривал со мной. И потом мне понравилось его лицо — такое милое уродливое лицо.
  По пути из Лас-Пальмаса в Англию случилось лишь одно примечательное событие. По прибытии в порт де ла Крус, где нам предстояло сесть на «Юнион касл», обнаружилось, что мы забыли в отеле Синего мишку. Розалинда побледнела. «Я не поеду без мишки», — заявила она. Водителю автобуса, привезшему нас в порт, было обещано щедрое вознаграждение, хоть, скорее всего, этого и не требовалось. Конечно же он разыщет малышкину синюю «обезьянку» и, разумеется, примчит ее сюда, словно ветер. А моряки тем временем — он в этом не сомневался — задержат корабль, пока ребенок не получит свою любимую игрушку. Я не разделяла его уверенности. Я не сомневалась, что корабль отчалит, потому что это был английский корабль. Он следовал из Южной Африки. Если бы судно было испанским, оно, безусловно, задержалось бы на пару часов, если нужно. Тем не менее все кончилось хорошо. Когда был дан свисток к отплытию и провожающих попросили сойти на берег, в клубах пыли показался автобус. Из него выскочил водитель. Синего мишку Розалинде передали по трапу, и она прижала его к сердцу. Так счастливо окончилось наше пребывание на Канарах.
  Глава седьмая
  Дальнейшая моя жизнь была мне более или менее ясна, предстояло лишь принять последнее решение.
  Мы с Арчи условились о встрече. Он выглядел больным и усталым. Поговорили о том о сем, об общих знакомых. Затем я спросила, каковы его намерения теперь, уверен ли он, что не может вернуться к нам с Розалиндой. Я еще раз напомнила ему, как она его любит, и рассказала, как она недоумевает, что его нет с нами.
  Однажды с жестокой детской непосредственностью она мне сказала: «Я знаю, меня папа любит и со мной хотел бы жить. Это тебя он, наверное, не любит».
  — Из этого ты можешь заключить, — добавила я, — как ты ей нужен. Ты уверен, что ничего не можешь с собой поделать?
  — Да, боюсь, не могу, — ответил он. — Я хочу в жизни только одного. До безумия хочу быть счастливым. А это невозможно, если я не женюсь на Нэнси. Последние десять месяцев мы не виделись — ее родственники, в надежде, что все забудется, отправили ее в кругосветное путешествие, но это не помогло. Единственное, чего я хочу и что могу сделать, это жениться на ней.
  Итак, все было решено. Я отдала распоряжения своим адвокатам, мосты были сожжены. Мне оставалось лишь решить, чем занять себя в ближайшее время. Розалинда — в интернате, Карло и Москитик будут навещать ее. До Рождества я свободна. И я вознамерилась отправиться за солнцем — в Вест-Индию, на Ямайку. Заказав билеты в агентстве Кука, я была готова к отплытию.
  Но тут снова вмешался рок. За два дня до отъезда меня пригласили поужинать мои лондонские знакомые. Мы не были близкими друзьями, но я весьма симпатизировала этой супружеской паре. Среди приглашенных была еще одна молодая пара: морской офицер командор Хауи с женой. Я сидела за столом рядом с ним, и он рассказывал о Багдаде. Его корабль базировался в Персидском заливе, и он только что приехал оттуда. После ужина его жена присела рядом со мной. Все говорят, что Багдад — ужасный город, сказала она, а вот они с мужем очарованы им. Их рассказы все больше вдохновляли меня, но одно сомнение тревожило — туда ведь нужно плыть морем?
  — Можете поехать поездом — на Восточном экспрессе.
  — На Восточном экспрессе?!
  Всю жизнь я мечтала проехаться в Восточном экспрессе. Часто, направляясь во Францию, Испанию или Италию, я видела Восточный экспресс в Кале. И мне всегда хотелось сесть в него. «Симплон — Милан — Белград — Стамбул…»
  Я схватила наживку. Командор Хауи написал мне, что посмотреть в Багдаде. Не клюйте только на Альвию и мем-саиб. Обязательно поезжайте в Мосул, в Басру и конечно же в Ур.
  — Ур?! — переспросила я, поскольку как раз прочла в «Иллюстрированных лондонских новостях» об удивительных находках Леонарда Вули в Уре. Меня всегда привлекала археология, хоть я ничего о ней и не знала.
  На следующее утро я ринулась в агентство Кука, аннулировала билет в Вест-Индию и вместо этого сделала все необходимые распоряжения для поездки на Восточном экспрессе в Стамбул, из Стамбула — в Дамаск, из Дамаска — в Багдад через пустыню. Я была очень взволнована. Через четыре-пять дней я получу визы и все прочее — и буду в пути!
  — Совсем одна? — с некоторым сомнением спросила Карло. — Одна на Ближний Восток? Разве вы не знаете, что это небезопасно?
  — Ах, все будет в порядке, — ответила я. — В конце концов, каждому иногда бывает полезно что-то предпринять в одиночку.
  Прежде мне не приходилось — да и охоты не было — но теперь я подумала: «Сейчас или никогда. Или я буду вечно привязана лишь к тому, что надежно и хорошо известно, или проявлю инициативу и стану более самостоятельной».
  Вот так, спустя пять дней, я отправилась в Багдад. Конечно, завораживало само название. Думаю, у меня не было четкого представления о том, как должен выглядеть Багдад. Безусловно, я не ожидала увидеть город Гарун-аль-Рашида. Просто это было место, где я никогда не предполагала побывать, и для меня в нем таилось все очарование неизвестности.
  Я путешествовала с Арчи вокруг света; я была на Канарах с Карло и Розалиндой; нынче я ехала совершенно одна. Вот теперь-то и станет ясно, что я за человек — не слишком ли зависима от других, чего всегда опасалась. Я могла дать волю своей страсти к путешествиям по новым местам — какие приглянутся. Я могла в любой момент изменить любое свое решение так же, как в один вечер променяла Вест-Индию на Багдад. Мне ни с кем, кроме себя, не нужно считаться. Посмотрим, как мне это понравится. Я ведь знала, что у меня характер, как у собаки: пока кто-нибудь не поведет, сама гулять не пойду. Может, такой мне и суждено навсегда остаться? Я надеялась, что это не так.
  Часть восьмая
  «Вторая весна»
  Глава первая
  Я всегда очень любила поезда. Жаль, что сегодня уже никто не относится к паровозу как к другу.
  Поездка в Дувр и утомительное морское плавание были позади, в Кале я села в wagon lit поезда моей мечты. И именно тогда меня настигла первая опасность, подстерегающая путешественника не так уж редко. Со мной в купе ехала женщина средних лет, хорошо одетая, видимо, бывалая путешественница, с огромным количеством чемоданов и шляпных коробок — да, в те времена еще путешествовали со шляпными коробками — и она тут же вступила со мной в беседу. Ничего удивительного: нам предстояло ехать вместе — в вагонах второго класса все купе были двухместными. В каком-то смысле второй класс был даже предпочтительней первого, поскольку здесь купе были намного просторнее, и это позволяло двигаться.
  Куда я еду, спросила моя попутчица, в Италию? Нет, ответила я, дальше. Куда же? В Багдад. Ее это привело в восторг: она сама жила в Багдаде. Какое совпадение! Если я еду туда к друзьям, как она предполагала, то она наверняка их знает. Я сказала, что еду не к друзьям.
  — А где же в таком случае вы собираетесь жить? Не остановитесь же вы в отеле!
  Почему бы нет, удивилась я. Для чего-то ведь существуют отели? Последнее замечание я, впрочем, оставила при себе.
  — О, нет, это совершенно невозможно! Вам не следует этого делать. Я научу вас, как поступить: вы должны остановиться у нас!
  Я немного испугалась.
  — Да, да, никаких отказов я не приму. Сколько вы намерены пробыть там?
  — О, совсем недолго, — ответила я.
  — Ну, во всяком случае, для начала вы должны пожить у нас, а потом мы передадим вас кому-нибудь еще.
  Это было очень любезно, но во мне сразу же что-то восстало против этого приглашения. Я начинала понимать, что имел в виду командор Хауи, когда предостерегал, чтобы я не попадалась в капкан гостеприимства английской колонии. Я уже видела себя связанной по рукам и ногам. Довольно сбивчиво я попыталась рассказать, что собираюсь посмотреть, но миссис С. — она назвала свое имя и сообщила, что муж ее уже в Багдаде и что она — одна из старейшин тамошней английской колонии, — тут же отмела все мои планы.
  — О, когда вы попадете в Багдад, вы поймете, что там все не так, как вы себе представляли. Там можно жить в свое удовольствие: сколько угодно играть в теннис, совершать дальние прогулки. Вам понравится, вот увидите. Все говорят, что Багдад ужасен, а я не согласна. Там есть дивные сады, знаете ли.
  Я вежливо соглашалась со всем, что она говорила.
  — Надеюсь, вы едете до Триеста, а оттуда на пароходе в Бейрут?
  Я ответила, что собираюсь проделать весь путь на Восточном экспрессе.
  Она сокрушенно покачала головой.
  — Не думаю, что это разумно, вряд ли вам понравится дорога. Но теперь уже ничего не поделаешь. Однако в Багдаде мы встретимся обязательно. Я дам вам свою визитную карточку. Если вы позвоните нам из Бейрута перед отправлением поезда, мой муж встретит вас на вокзале и привезет к нам домой.
  Что я могла сказать в ответ, кроме: «Большое спасибо, но мои планы пока так неопределенны…» К счастью, миссис С. не всю дорогу будет моей попутчицей, подумала я с облегчением. Слава богу, а то у меня не было бы ни минуты покоя, похоже, эта женщина не закрывала рта никогда. Она выйдет в Триесте и поплывет пароходом в Бейрут. Я предусмотрительно умолчала о том, что собираюсь сделать остановки в Дамаске и Стамбуле, даст бог, она решит, что я передумала ехать в Багдад. На следующий день мы самым дружеским образом распрощались в Триесте, и я твердо решила хорошо провести время.
  Путешествие оправдывало все мои ожидания. После Триеста поезд шел через Балканы, по Югославии. Я с восторгом наблюдала из окна совершенно новый для меня мир: горные ущелья, по которым двигался поезд, запряженные осликами тележки и живописные фургончики, группы людей на вокзальных платформах… Иногда я выходила из вагона на станции — где-нибудь в Нише или Белграде — и наблюдала, как отцепляют от нашего состава огромный локомотив и заменяют его на нового монстра с совершенно другими надписями и эмблемами. Естественно, en route я познакомилась еще с несколькими людьми, но, к моей великой радости, никто из них не проявил обо мне такой заботы, как первая попутчица. Днем я приятно проводила время с американской миссионеркой, инженером-голландцем и двумя турецкими дамами. С последними особенно разговориться было мудрено, так как мы общались на весьма условном французском языке. Однако удалось выяснить, что положение мое достаточно унизительно, поскольку я имею всего одного ребенка, к тому же еще и девочку. У лучезарной турчанки, если я правильно ее поняла, было тринадцать детей — пятеро из них, правда, умерли и еще три, если не четыре, погибли до рождения. Она гордилась общей суммой своих достижений и не теряла, судя по всему, надежды побить собственный рекорд плодовитости. Дама настойчиво рекомендовала мне всевозможные рецепты увеличения численности семейства: отвары из листьев, из трав, всевозможные способы употребления, кажется, чеснока и наконец адрес «совершенно чудесного» парижского доктора.
  Пока не окажешься в дороге одна, не осознаешь, насколько внешний мир заботлив и дружелюбен, — хоть порой это и утомительно. Дама-миссионерка назвала мне несколько лекарств против желудочно-кишечных недугов, в частности, превосходный набор слабительных солей. Голландский инженер со всей серьезностью наставлял меня относительно того, где следует останавливаться в Стамбуле, и предостерегал от опасностей, уготованных даме в этом городе.
  — Вы должны быть осторожны, — вразумлял он меня. — Вы благовоспитанная дама, всегда жили а Англии под защитой мужа и родственников. Не доверяйтесь никому: не ходите ни в какие увеселительные заведения, если точно не знаете, что это за место.
  Он обращался со мной, как с невинной семнадцатилетней девушкой. Я поблагодарила и заверила его, что буду постоянно начеку.
  Чтобы защитить от непрятностей в первый день приезда, он пригласил меня поужинать.
  — «Токатлиан» — очень хороший отель, — сказал он. — Там вы будете в безопасности. Я позвоню вам около девяти, заеду и повезу в чудесный ресторан. Его содержат две русские дамы благородного происхождения. У них прекрасная кухня и безупречное обслуживание.
  Я с благодарностью приняла приглашение, и все было именно так, как он обещал.
  На следующий день, закончив дела, он снова заехал за мной, немного повозил по Стамбулу, а затем приставил ко мне гида.
  — Вам не нужен гид от Кука, — сказал он. — Это слишком дорого. Что касается этого, то за него я ручаюсь.
  В конце вечера, приятно проведенного среди русских дам, грациозно плававших между столиками, расточавших аристократические улыбки и всячески опекавших моего инженера, он показал мне еще несколько стамбульских достопримечательностей и в последний раз доставил в отель «Токатлиан».
  — Хотел бы я знать… — начал он, когда мы прощались у входа, и вопросительно взглянул на меня, — хотел бы я знать сейчас… — повторил он свой вопрос, и взгляд его стал настойчивей. Потом вздохнул и добавил: — Нет, думаю, благоразумнее не спрашивать.
  — Вы очень благоразумны, — ответила я, — и очень добры.
  Он снова вздохнул.
  — Я бы предпочел, чтобы все оказалось иначе, но вижу, что так будет правильней.
  Он взял мою руку, прижал ее к губам и навсегда исчез из мoeй жизни. Милейший человек — сама доброта — именно ему я обязана тем, что знакомство с Константинополем оказалось для меня столь приятным.
  На следующий день представитель Кука, щеголяя изысканными манерами, доставил меня на вокзал Хайдар-паша по другую сторону Босфора, откуда мне предстояло продолжить путешествие в Восточном экспрессе. Счастье, что он провожал меня, ибо ничто не напоминало сумасшедший дом больше, чем вокзал Хайдар-паша. Все кричали, толкались, размахивали руками и наседали на таможенников. Именно тогда я познакомилась с одним из методов работы переводчиков Кука.
  — Дайте мне один фунт, — велел мой гид.
  Я дала. Он тут же вскочил на таможенную стойку и, размахивая банкнотой над головой, закричал: «Сюда, сюда!» Его действия увенчались успехом. Таможенник, весь оплетенный золотыми галунами, поспешил к нам, мелом поставил кресты на всех моих чемоданах, пожелал мне счастливого пути и отправился терзать тех, кто не овладел еще однофунтовым методом Кука.
  — Ну, а… — я не знала сколько. Но пока я перебирала свои турецкие деньги — какую-то мелочь, которую мне поменяли еще в поезде, мой гид уверенно произнес:
  — Оставьте это себе, может пригодиться. А мне дайте еще один фунт.
  С большими сомнениями, но понимая, что учиться приходится на опыте, я послушно протянула ему банкноту, и он покинул меня.
  При переезде из Европы в Азию произошла какая-то неуловимая перемена. Словно время перестало играть сколько-нибудь важную роль. Поезд двигался теперь неторопливо — вдоль берега Мраморного моря, вверх по склонам гор — дорога была сказочно красива. Другими стали и пассажиры, хотя точно определить, чем нынешние отличались от прежних, я бы не взялась. Я чувствовала себя отрезанной от привычного мне окружения, но тем интереснее становилось путешествие. Мне доставляло огромное удовольствие рассматривать на остановках людей в пестрых одеждах, толпившихся на перронах крестьян и неведомые кушанья, которые они предлагали пассажирам через окна: что-то нанизанное на вертелы или завернутое в виноградные листья, яйца, выкрашенные в разные цвета, и тому подобное. По мере продвижения на Восток, правда, еда становилась все более неприятной — все более горячей, жирной и безвкусной.
  На второй вечер поезд сделал остановку, и пассажиры высыпали полюбоваться Киликийскими воротами. Перед нами предстала картина фантастической красоты, никогда ее не забуду. Впоследствии я проезжала по тому пути туда и обратно множество раз и, поскольку расписание менялось, оказывалась там в разное время дня и ночи: иногда рано утром, когда вид был удивительно красивым, иногда, как впервые, около шести часов вечера; иногда, к сожалению, глубокой ночью. В тот первый раз мне повезло. Выйдя из поезда вместе с другими, я увидела неописуемую красоту. На горизонте медленно заходило солнце. Я была так рада и благодарна судьбе, занесшей меня сюда! Затем раздался свисток, мы разошлись по своим вагонам, и поезд стал медленно спускаться по длинному склону ущелья, чтобы, переехав через текущую по его дну реку, перебраться на противоположный склон — мы покидали Турцию и въезжали в Сирию через Алеппо.
  Прежде чем мы добрались до Алеппо, со мной случилась неприятность: я обнаружила у себя на плечах, на затылке, щиколотках и коленях следы множества укусов и подумала, что меня искусали москиты. Но то были не москиты. По своей тогдашней неискушенности я не знала, что это были клопы. У меня на всю жизнь сохранилась особая чувствительность к их укусам. Они выползали из всех щелей старомодных деревянных вагонов и жадно набрасывались на сочных пассажиров. Температура у меня подскочила до 37,8®, и руки вздулись. Наконец, при любезной помощи французского коммивояжера, удалось разрезать рукава моего пальто и блузки — руки внутри них так распухли, что ничего другого не оставалось. У меня был жар, болела голова, я отвратительно себя чувствовала и думала про себя: «Ах, зачем я пустилась в это путешествие!» Мой новый французский друг был незаменим; где-то купил для меня виноград — сладкий мелкий виноград, который растет только в том уголке земли.
  — С такой высокой температурой вам не захочется есть, — сказал он. — Сосите этот виноград.
  Хоть мама и Бабушка учили меня никогда не есть за границей немытых фруктов и ягод, я пренебрегла их советом. Каждые четверть часа я понемногу ела виноград, и это облегчало мое состояние. Разумеется, больше мне ничего не хотелось. Мой добрый француз распрощался со мной в Алеппо. В течение следующего дня отек на руках уменьшился, и я почувствовала себя лучше.
  После изнурительного дня, проведенного в поезде, который тащился со скоростью не более пяти миль в час и постоянно останавливался на так называемых станциях, ничем, впрочем, не выделявшихся на фоне окружающего пейзажа, мы наконец прибыли в Дамаск. Я очутилась посреди толпы — носильщики вырывали вещи у меня из рук, крича и завывая, другие носильщики, в свою очередь, вырывали мои вещи у них — кто сильнее, тот побеждал. Наконец я разглядела стоявший у вокзала красивый автобус с табличкой «Отель „Ориент палас“ на ветровом стекле. Величественная фигура в ливрее приняла мой багаж; вместе с еще двумя обалдевшими путешественниками нас посадили в автобус и доставили в отель, где меня ждал номер. Это был великолепнейший отель с огромными мерцающими мраморными холлами, правда, так слабо освещенными, что разглядеть почти ничего было невозможно. Меня торжественно препроводили по мраморной лестнице наверх, в необозримо обширные апартаменты, и я попробовала обсудить вопрос о ванне с явившейся на мой звонок добродушной женщиной, которая знала несколько слов по-французски.
  — Мужчина устроить, — произнесла она и пояснила, — un homme, un type — il va arranger. — Она приветливо поклонилась и исчезла.
  Я слабо представляла себе, что это за «un type», но в конце концов выяснилось, что это банщик — коротышка, завернутый во множество полосатых хлопчатобумажных одежд. Он отвел меня, облаченную в пеньюар, в какой-то подвал, где стал откручивать какие-то краны и вентили. На каменный пол отовсюду потек кипяток, и пар заполнил все помещение так, что ничего не стало видно. Банщик кивал, улыбался, жестикулировал, давая понять, что все идет хорошо, а потом ушел. Перед уходом он все краны закрутил, и вода стекла в отверстия, устроенные в полу. Я не знала, что делать дальше. Снова пустить горячую воду не рисковала. По стенам вокруг располагались восемь или девять вентилей и рычажков, у каждого из которых, видимо, было свое предназначение, — что если, тронув один из них, я получу душ из кипятка себе на голову? В конце концов я сняла тапочки и все остальное и побродила немного по этой бане, ополаскиваясь в клубах пара, — включить воду я так и не решилась. На мгновение я ощутила тоску по дому, по своей светлой квартире, по нормальной фарфоровой ванне с двумя кранами, на которых написано — «хол.» и «гор.» и которыми можно регулировать температуру воды по своему усмотрению.
  Помнится, я провела в Дамаске три дня и осмотрела все достопримечательности под неусыпной опекой бесценного Кука. Мне предоставилась возможность совершить поездку в замок крестоносцев в компании инженера-американца (ближневосточная нива, видимо, густо засеяна иностранными инженерами) и весьма пожилого священника. Впервые мы увидели друг друга, когда садились в машину в 8.30 утра. Престарелый священник — сама доброта — почему-то решил, что мы с инженером — муж и жена. Так он с нами и обращался. «Надеюсь, вы не возражаете?» — спросил меня инженер. «Ничуть, — ответила я, — жаль, что он считает вас моим мужем». Фраза прозвучала несколько двусмысленно, и мы оба рассмеялись.
  Старик священник постоянно рассуждал о преимуществах семейной жизни, воспитывающей умение давать и принимать даяние, и желал нам всяческого счастья. Мы отказались от попыток объяснить ему что бы то ни было, увидев, как он огорчился, когда американец прокричал ему в ухо, что мы не женаты и что, может быть, хватит об этом. «Но вы должны пожениться, — настаивал он, тряся головой, — нельзя жить в грехе, воистину нельзя!»
  Я побывала в чудесном Баальбеке, на базарах, на улице, которая называлась Прямой, купила много симпатичных медных тарелок, которые там чеканят. Все они — ручной работы, и у каждой семьи, делающей их, — свой почерк. Иногда это был орнамент, напоминающий рыб, украшенный серебряными нитями. Удивительно, как каждая семья ремесленников передает свой узор от отца к сыну, от сына к внуку, и никто другой никогда не копирует его, и никто не пытается наладить массовое производство. Впрочем, боюсь, что теперь в Дамаске немного осталось таких мастеров и семейных промыслов: на их месте, скорее всего, выросли фабрики. Уже и в те времена инкрустированные деревянные столики и шкатулки стали стереотипными и утратили штучность — хоть их еще и делали вручную, но по общему рисунку.
  Купила я еще комод — огромный, инкрустированный перламутром и серебром. Такая мебель вызывает в воображении картины некой волшебной страны. Сопровождавший меня переводчик отнесся к покупке презрительно.
  — Нестоящая вещь, — сказал он. — Старая, ей лет пятьдесят — шестьдесят, а то и больше. Немодная, знаете ли. Совсем не модная. Не новая.
  Я возразила: то-то и хорошо, что не новая, таких осталось мало. Может быть, никогда никто уже и не сделает такого комода.
  — Да, их уже не делают. Вот посмотрите лучше на этот. Видите? Очень хорошая вещь. Взгляните, сколько сортов дерева использовано! Восемьдесят пять сортов!
  Его уговоры возымели прямо противоположный результат — я желала только свой перламутровый со слоновой костью и серебром комод.
  Единственное, что меня беспокоило, — как доставить его домой, в Англию. Но оказалось, что это как раз очень просто. В конторе Кука мне указали некую транспортно-морскую фирму, представитель которой имелся в отеле. Я сделала необходимые распоряжения, они подсчитали, во что обойдется перевозка, и спустя девять или десять месяцев перламутрово-серебряный комод, о котором я почти уже забыла, объявился в Южном Девоне.
  На этом дело, однако, не кончилось. Хоть на вид комод и был восхитителен, хоть он оказался неправдоподобно вместительным, среди ночи он начал издавать странные звуки — словно гигантские челюсти что-то жевали, чавкая. Какое-то таинственное существо грызло мой прекрасный комод. Я повытаскивала ящики и осмотрела их — никаких дырок или следов от зубов. Тем не менее каждую полночь, лишь только пробьет колдовской час, я слышала: «Хрум-хрум-хрум…»
  В конце концов я отвезла один ящик в фирму, специализировавшуюся на тропических древесных насекомых. Осмотрев стыки деревянных деталей, они сразу заподозрили неладное и заявили, что единственный выход — замена ряда фрагментов. Удовольствие не из дешевых, надо признать, — это обошлось мне втрое дороже, чем сам комод, и вдвое — чем его доставка в Англию. Тем не менее я не могла больше терпеть этого постоянного чавканья и глодания.
  Недели через три мне позвонили из мастерской и взволнованный голос произнес: «Мадам, не можете ли вы к нам приехать? Я очень хочу, чтобы вы посмотрели, что мы нашли!» Я как раз собиралась в Лондон и сразу же поспешила в мастерскую. Там мне с гордостью продемонстрировали омерзительный гибрид червя со слизняком: огромный, белый и непристойный. Похоже, древесная диета пошла ему на пользу — он был неправдоподобно толст. Не удивительно: он выел все внутренности в двух ящиках! Еще несколько недель спустя мне вернули мой любимый комод, и с тех пор по ночам у нас можно было слышать лишь тишину.
  После напряженного осмотра достопримечательностей, убедившего меня в необходимости как-нибудь вернуться в Дамаск и обследовать его более подробно, настал день, когда мне предстояло начать последний этап своего путешествия — в Багдад через пустыню. Перевозки на этом участке с помощью большого каравана шестиколесных фургонов, или автобусов, осуществляла компания «Наирн лайн», принадлежавшая двум братьям — Джерри и Норману Наирнам. Это были очень дружелюбные австралийцы. Я познакомилась с ними накануне отъезда, когда они неумело упаковывали дорожный провиант в картонные коробки и пригласили меня помочь им.
  Автобус отправлялся на рассвете. Нашими водителями были два рослых парня. Когда вслед за носильщиком, тащившим мой багаж, я проходила мимо, они как раз забрасывали в кабину пару винтовок, небрежно швырнув поверх них охапку какого-то тряпья.
  — Не надо всем показывать, что они у нас есть, но пересекать пустыню без них мне не хочется, — сказал один водитель.
  — С нами этим рейсом едет герцогиня Альвии, — отозвался второй.
  — Боже милосердный! — воскликнул первый. — Теперь неприятностей не оберешься! Что ей на этот раз взбредет в голову?
  — Перевернуть все вверх тормашками, — ответил его напарник.
  В этот момент к ступенькам крыльца приблизилась процессия. К моему удивлению — не скажу, чтобы к удовольствию, — не кто иной, как миссис С., с которой мы расстались в Триесте, шествовала во главе ее. Я-то воображала, что она давно в Багдаде, поскольку сама сильно задержалась в пути.
  — Я знала, что встречу вас здесь, — сказала она, радостно приветствуя меня. — Все уже устроено, я везу вас прямо в Альвию. Вам решительно нельзя останавливаться в багдадских отелях.
  Что я могла ответить? Отныне я — пленница. Я никогда не бывала в Багдаде и не знала, каковы тамошние отели. Возможно, они действительно кишели блохами, клопами, вшами, змеями и тараканами, к которым я питала особое отвращение. Пришлось промямлить слова благодарности. Мы удобно устроились в салоне автобуса, и только тут я сообразила, что «герцогиня Альвии» — не кто иной, как моя подруга миссис С. Первое, что она сделала, — отказалась от предложенного ей места, поскольку оно располагалось в хвостовой части автобуса, где ее всегда укачивало. Она желала сидеть впереди, за спиной водителя.
  — Но это место несколько недель назад забронировано одной арабской дамой!
  Герцогиня Альвии лишь презрительно отмахнулась. Видимо, она считала, что, кроме нее, здесь никого не существует. Она вела себя, как первая европейская леди, когда-либо ступавшая на арабскую землю, любой каприз которой должен исполняться немедленно. Арабская дама тем не менее прибыла и вступила в борьбу за свои права. Муж принял ее сторону, разумеется, и кончилось это обычным «кто смел, тот и съел». Некая дама-француженка тоже заявила свои претензии, и немецкий генерал оказался весьма требовательным. Не знаю, какие аргументы возымели действие, но, как всегда бывает на этой земле, четверых смирных овечек лишили их законных мест и оттеснили на задние сиденья, а немецкий генерал, французская дама, арабка, задрапированная паранджой и покрывалом, и миссис С., разумеется, снискали себе ратную славу. Я никогда не обладала бойцовскими качествами и шансов на успех не имела, хоть мой билет и давал мне право претендовать на одно из вожделенных мест.
  В положенный час, однако, наш автобус, скрежеща и громыхая, двинулся в путь. Мы плыли по желтой песчаной пустыне среди перекатывающихся дюн и неподвижных скал, и, завороженная однообразием пейзажа, я открыла книгу. Меня никогда не укачивало в машине. Но движение этого шестиколесного агрегата, тем более что я сидела ближе к хвосту, весьма напоминало морскую качку, а я ведь еще и читала, — словом, прежде чем я поняла, что происходит, меня вырвало. Я не знала, куда деваться от стыда, но миссис С. великодушно сказала, что подобные вещи часто случаются непроизвольно. В следующий раз она сама проследит, чтобы у меня было одно из передних мест.
  Сорокавосьмичасовой переезд через пустыню был восхитителен и чуть-чуть зловещ. Создавалось странное ощущение, что ты не столько окружен, сколько замкнут в пустом пространстве. Первым моим открытием было то, что в полдень здесь невозможно определить, куда ты движешься — на север, юг, восток или запад, именно в это время суток машины чаще всего, должно быть, сбиваются с дороги. В одно из моих последующих путешествий через пустыню как раз это с нами и произошло. Водитель — очень опытный, заметьте, водитель — после двух или трех часов пути обнаружил, что едет назад, в Дамаск. Ошибка произошла там, где расходились колеи: перед ним оказался лабиринт шинных следов. Как раз в это время вдали показалась машина, из нее стреляли, и водитель развернулся круче, чем следовало. Он считал, что стал в нужную колею, а оказалось, что едет в обратную сторону.
  Между Дамаском и Багдадом нет ничего, кроме бескрайнего простора пустыни — никаких приметных вех, и только в одном месте возвышается большая крепость Рутба. Мы добрались до нее около полуночи. Неожиданно в темноте замерцал слабый огонек. Приехали! Засов на огромных воротах был поднят. У входа на карауле с винтовками наперевес стояли часовые Верблюжьего корпуса, готовые дать отпор бандитам, bona fide маскирующимся под добропорядочных путешественников. Их дикие темные лица производили устрашающее впечатление. Наши документы тщательно проверили и позволили въехать. Ворота заперли у нас за спиной. Мы расположились в нескольких комнатах, где не было ничего, кроме голых кроватей, по пять или шесть женщин в одной комнате, и часа три отдохнули. А потом снова пустились в путь.
  Часов в пять-шесть утра, на рассвете, мы позавтракали посреди пустыни. Нет завтрака лучше, чем консервированные сосиски, сваренные рано утром на примусе в пустыне. Эти сосиски да крепкий черный чай — что еще нужно, чтобы поддержать слабеющие силы?! Чудесные цвета, которыми расцвечена пустыня — бледно-розовый, абрикосовый, голубой — в сочетании с пронзительно прозрачным и словно чуть подкрашенным воздухом создают завораживающую картину. Именно это я мечтала увидеть! Будто все куда-то вдруг исчезло — только чистый, бодрящий утренний воздух, тишина — никаких птиц, струящийся сквозь пальцы песок, восходящее солнце и вкус сосисок и чая во рту. Чего еще можно желать?!
  Мы снова тронулись в путь и наконец прибыли в Фелуджу на Евфрате. Переправившись через реку по плавучему мосту и, проехав мимо аэродрома Хаббания, мы вскоре увидели пальмовые рощи и насыпную дорогу. Вдали слева показался золотой купол мечети Кадхимен. Переправившись через Тигр по еще одному плавучему мосту, мы въехали в Багдад по улице, застроенной шаткими домами. Прелестная мечеть с бирюзовым куполом стояла, как мне показалось, прямо посредине улицы.
  Отеля мне увидеть не довелось даже снаружи. Миссис С. и ее муж Эрик посадили меня в комфортабельный автомобиль и повезли по главной улице, которая, собственно, и была тогда Багдадом, мимо статуи какого-то генерала, прочь из города. С обеих сторон дороги тянулись ряды огромных пальм, стада красивых черных буйволов пили из многочисленных озерцов. Никогда прежде не видела я ничего подобного.
  Затем показались дома, окруженные садами и цветниками, — цветов, правда, было еще не так много, как станет месяц-другой спустя… И вот я здесь, на земле, которую отныне буду называть землей мем-саиб.
  Глава вторая
  В Багдаде все были чрезвычайно добры ко мне — милы и любезны настолько, что я испытывала чувство вины, поскольку мучительно ощущала себя птицей в клетке. Сейчас Альвия — район расползшегося города, по которому снуют автобусы и прочий транспорт. Тогда же она была отделена от собственно города несколькими милями необжитого пространства. Попасть туда можно было только вместе с кем-нибудь на машине. И поездка всегда казалась чудесной.
  Однажды меня повезли посмотреть Буффало — городок, который виден из окна поезда, если подъезжаешь к Багдаду с севера. Непосвященному он кажется поначалу городом ужасов — пустое, грязное пространство, по которому бродят буйволы; вся земля покрыта их испражнениями. В воздухе стоит удушающий смрад; лачуги, сооруженные из бензинных канистр, казалось бы, свидетельствуют о нищете и убожестве здешней жизни. На самом же деле все совсем не так. Владельцы буйволиных стад — далеко не бедны. Пусть живут они в этой мерзости, но каждый буйвол стоит фунтов сто, а то и больше, теперь — намного больше. Хозяева считаются людьми зажиточными, и их женщины, хлюпающие по грязи, непременно носят на щиколотках прелестные браслеты из серебра с бирюзой.
  Вскоре я поняла, что на Ближнем Востоке видимость и суть никогда не совпадают. Здесь привычные представления, правила поведения, житейские премудрости приходится полностью пересматривать и всему учиться заново. Завидев человека, который грозно, как вам чудится, размахивая руками, прогоняет вас, вы спешите ретироваться — на самом деле он приглашает вас подойти. Напротив, манящий жест может означать требование убираться вон. Когда двое мужчин, находящихся на разных концах поля, яростно кричат друг на друга, вы уверены, что они грозят друг другу смертью. Ничего подобного. Это братья, коротающие за беседой свой перерыв, а голоса они повышают просто потому, что им лень сойтись поближе. Мой муж Макс как-то рассказал мне, что в свой первый приезд, шокированный тем, как все орут на арабов, дал зарок никогда на них не кричать. Тем не менее, поработав здесь совсем недолго, он обнаружил, что замечания, произнесенного обычным тоном, рабочий просто не слышит, и не потому, что глуховат, а потому, что не сомневается: когда человек говорит тихо, он разговаривает сам с собой. Поэтому, если вы хотите, чтобы вас действительно стали слушать, следует говорить погромче.
  Жители Альвии оказали мне исключительное гостеприимство. Меня приглашали играть в теннис, возили на скачки, показывали достопримечательности, водили по магазинам — я чувствовала себя как… в Англии. В географическом смысле я была в Багдаде, но по самоощущению оставалась в Англии, а для меня путешествовать — значит, оторваться от Англии и видеть другие страны. Я решила, что нужно что-то делать.
  Мне хотелось побывать в Уре. Я стала расспрашивать о возможности такой поездки и, к своей великой радости, обнаружила, что меня не отговаривают, а, напротив, поощряют. Как я узнала позднее, поездку эту организовывали со множеством излишних предосторожностей.
  — Вы должны взять с собой носильщика, разумеется, — сказала миссис С. — Мы закажем вам билеты на поезд и телеграфируем мистеру и миссис Вули о вашем приезде, они вам все покажут. Вы проведете там пару дней, ночевать будете в вокзальной гостинице, а по возвращении Эрик встретит вас.
  Я сердечно поблагодарила их за хлопоты и не без чувства вины подумала: хорошо, что они не знают, как долго я собираюсь путешествовать.
  И вот я отбыла. С некоторым беспокойством наблюдала я за своим носильщиком. У этого высокого, худого человека был такой вид, будто он привык сопровождать европейских дам по всему Ближнему Востоку и гораздо лучше их самих знал, что для них хорошо. Живописно одетый, он усадил меня в пустом и не слишком удобном купе, поприветствовал на восточный манер и оставил, пообещав на первой подходящей станции повести в вокзальный ресторан.
  Предоставленная самой себе, я тут же совершила неразумный поступок — открыла окно. Духота в купе стояла невыносимая, мне был необходим глоток свежего воздуха. Вместо него в окно ворвались раскаленная пыль и рой огромных мух, штук тридцать. Я пришла в ужас. Мухи, угрожающе жужжа, кружили возле моей головы. Я не знала, что лучше: оставить окно открытым в надежде, что они вылетят, или закрыть его и, смирившись с обществом этих трех десятков насекомых, обезопасить себя от притока новых. И то и другое никуда не годилось. Я забилась в угол и просидела так часа полтора, пока носильщик не спас меня и не отвел в вокзальный ресторан.
  Еда была жирной и не слишком вкусной, к тому же и времени не хватило, чтобы съесть ее. Зазвонил станционный колокол, мой верный слуга явился и препроводил меня в купе. Окно было закрыто, мухи исчезли. После этого происшествия я стала осмотрительнее. Ехала я одна, — видимо, это было обычным делом, — время шло очень медленно, так как читать не представлялось возможным — поезд слишком сильно трясло, а из окна ничего не было видно, кроме колючих кустарников и песчаной пустыни. Путешествие оказалось долгим и утомительным, все разнообразие впечатлений составляли лишь обед, завтрак, ужин да весьма беспокойный сон.
  Время прибытия на узловую станцию Ур за период, что я туда ездила, менялось неоднократно, но всегда оставалось крайне неудобным. В тот раз, помнится, мы прибыли в пять часов утра. Меня разбудили, я вышла из поезда и проследовала в вокзальную гостиницу. Там, в чистой, полупустой спальне, мне удалось отдохнуть до восьми часов, когда я почувствовала, что хочу есть. Вскоре после завтрака прибыла машина, на которой, как мне сказали, я смогу поехать на раскопки, находившиеся в полутора милях оттуда. Ничего не зная о раскопках, я была тем не менее весьма польщена. Теперь, сама проведя в археологических экспедициях много лет, я поняла то, о чем не имела представления тогда: на раскопках терпеть не могут визитеров — они всегда являются не вовремя, желают все увидеть и услышать, отнимают драгоценное время и всем мешают. На успешных раскопках, подобных Уру, дорога каждая минута, и все работают не покладая рук. Приезд восторженных дам, снующих повсюду, приравнивается к худшим из стихийных бедствий. До того момента, правда, Вули прекрасно справлялись с этой проблемой: посетители ходили обособленной группой, смотрели то, что им показывали, а потом их благополучно спроваживали. Но меня принимали с особыми почестями, которые я, увы, не оценила должным образом.
  Такой прием объяснялся тем, что Кэтрин Вули, жена Леонарда Вули, только что прочла «Убийство Роджера Экройда», и книга ей так понравилась, что меня встретили по классу VHP. Всех членов экспедиции пытали, знают ли они мою книгу; те, кто ее не читал, подвергались суровой критике.
  Леонард Вули, со свойственной ему любезностью, стал моим гидом. Водил меня по раскопкам и отец Берроуз, иезуитский священник и специалист по эпиграфике. Это была тоже весьма интересная личность, его метод «эскурсовождения» совершенно отличался от метода Вули. У Леонарда Вули было прекрасно развито воображение: он видел место таким, каким оно было в 1500 году до Рождества Христова, а то и на несколько тысяч лет раньше. Любое прошлое он умел воссоздать силой воображения. Пока он говорил, у меня не было и тени сомнения, что вот этот дом на углу — дом Авраама. Он оживлял прошлое и верил в него, и всякий, кто его слушал, верил вместе с ним.
  Отец Берроуз использовал другой прием. Извиняющимся тоном он описывал, например, большой внутренний двор и двор, окружавший храм, или улицу ремесленников и, когда видел, что пробудил в вас интерес, неожиданно заявлял: «Конечно, мы не знаем, так ли это было на самом деле. С уверенностью никто этого сказать не может. Вероятно, все было по-другому». И сразу же после этого: «Но мастерские здесь, несомненно, стояли, хоть, может быть, построены были и не так, как мы думаем, — возможно, совсем не так». У него была страсть разрушать созданное им же самим впечатление. На редкость занятный человек — умный, доброжелательный и в то же время отчужденный: в нем было даже что-то неуловимо безжалостное.
  Однажды за обедом безо всякого повода он стал рассказывать мне детективную историю, которую, как он считал, я могла бы написать, и энергично уговаривал меня взяться за нее. До того момента я понятия не имела, что он интересуется детективами. Сюжет, правда весьма расплывчатый, заключал в себе определенный интерес, и я решила когда-нибудь вернуться к нему. Прошло много лет, лет двадцать пять, и однажды я вспомнила о нем и написала не роман, а повесть, основанную на событиях, рассказанных отцом Берроузом. Самого отца Берроуза к тому времени уже давно не было в живых, но я надеюсь, что до него дошла моя благодарность за подаренную идею. Как всегда случается с писателями, я присвоила ее, пропустила через себя, и она стала мало похожа на первоначальный вариант; и все же без внушенного отцом Берроузом побуждения повесть не состоялась бы.
  Кэтрин Вули, которой предстояло стать впоследствии одной из лучших моих подруг, была незаурядной личностью. Все люди делились на тех, кто страстно и мстительно ненавидел ее, и тех, кто был ею очарован, — быть может, потому, что от одного настроения она переходила к другому с такой легкостью, что предугадать этот переход было совершенно невозможно. Люди говорили, что она невыносима, что с ней нельзя иметь дела, что она недопустимо обращается с окружающими, и после всего этого вдруг снова подпадали под ее обаяние. В одном я совершенно уверена: если вам нужно было бы выбрать спутницу для пребывания на пустынном острове или в каком-то унылом месте, где нет никаких развлечений, она могла бы и там поддерживать ваш интерес к жизни, как никто другой. Ее не интересовали обычные вещи. Она заставляла задуматься о том, что никогда не приходило вам в голову. Была способна на резкость — иногда могла даже обидеть, если хотела, как ни трудно в это поверить, — но если желала кого-то обворожить, поражений не знала.
  Я влюбилась в Ур, его красоту по вечерам, когда скалы кутаются в таинственную тень и необозримое море песка поминутно меняет свою нежную окраску — абрикосовую на розовую, розовую на голубую, голубую на розовато-лиловую. Я восхищалась рабочими, десятниками, мальчишками, таскавшими корзины с землей, землекопами — восхищалась их профессиональным умением и обычной житейской привлекательностью. Очарование старины захватило меня. Удивительно романтично наблюдать, как из-под песка медленно появляется кинжал, сверкая золотом на солнце. А видя, с какой осторожностью от земли освобождают глиняные горшки и другие предметы древности, я сама захотела стать археологом. Жаль, что прежде я жила так легкомысленно, упрекала я себя и со стыдом вспоминала, как в юности, в Каире, мама тащила меня в Луксор и Асуан посмотреть на знаменитые египетские древности, а я желала лишь одного: встречаться с молодыми людьми и танцевать до рассвета. Ну что ж, видимо, всему свое время.
  Кэтрин Вули и ее муж уговаривали меня остаться еще на день, чтобы посмотреть новые находки, и я с восторгом согласилась. Носильщик, навязанный мне миссис С., был совершенно не нужен. Кэтрин Вули отправила его обратно в Багдад и велела передать, что пока неизвестно, когда я приеду. Таким образом, я надеялась вернуться незаметно для своих прежних хозяев и поселиться в отеле «Тигрис палас» (если он так тогда назывался — его столько раз переименовывали, что я уж и забыла первое название).
  План не прошел: несчастный муж миссис С. каждый день высылался встречать меня к поезду из Ура. И все же мне удалось от него отделаться. Я от всей души поблагодарила его, сказала, что его жена исключительно любезна, но мне действительно лучше поехать в отель, тем более что я уже сделала соответствующие распоряжения. Ему ничего не оставалось, как отвезти меня туда. Я устроилась, еще раз горячо поблагодарила мистера С. и приняла приглашение поиграть в теннис дня через три-четыре. Так мне удалось вырваться из рабства светской жизни на английский манер. Я перестала быть мем-саиб, я стала обыкновенной туристкой.
  Отель оказался вовсе не плох. Большая гостиная и столовая на первом этаже утопали в полумраке, шторы там были всегда опущены. На втором этаже вдоль спален тянулась сплошная веранда, и каждый проходящий по ней имел возможность заглянуть внутрь и понаблюдать за раскинувшимся во сне постояльцем. Одной своей стороной отель выходил на Тигр — река с самыми разными лодками на ней выглядела сказочно. Ели мы на первом этаже в затемненном зале-сирабе, слабо освещенном лишь электрическим светом. Обеды, завтраки и ужины были странным образом похожи друг на друга: в любое время дня подавали множество блюд — огромные куски жареного мяса с рисом, маленькие твердые картофелины, омлет с кожистыми помидорами, необъятных размеров головки цветной капусты и тому подобное, ad lib.
  Мистер и миссис Хауи, милая супружеская пара, руководившая моей туристской программой, познакомили меня с несколькими людьми. Я ценила эти знакомства как «несветские»: это были люди, которых сами мистер и миссис Хауи считали весьма полезными — они показали нам кое-какие интересные места в городе. Если оставить в стороне английский стиль жизни Альвии, Багдад был первым истинно восточным городом, который мне довелось увидеть — да, это был Восток. Свернув с улицы Рашида и пройдя по маленьким узким переулочкам, вы попадали на разные суки: сук медников, где стучали молоточками кузнецы-ювелиры, или сук пряностей, где возвышались на прилавках горы разных специй.
  Англо-индийский приятель супругов Хауи Морис Викерс, который вел весьма уединенный образ жизни, стал и моим добрым другом. Он возил меня смотреть на золотой купол мечети Кадхимен с высокой точки обзора, показывал потаенные уголки суков — те, что скрыты от глаз обычных туристов, — познакомил с кварталом гончаров и многими другими местами. Мы совершали прогулки к реке через рощи финиковых пальм. Но для меня то, что он рассказывал, было еще интереснее, чем то, что он показывал. Именно Морис Викерс научил меня размышлять о времени — чего я никогда прежде не делала, — размышлять отстраненно и безлично. Для него время и взаимодействие времен имели особое значение.
  — Когда вы думаете о времени, о его бесконечности, личные переживания отходят на задний план. Печаль, страдания, все события здешней, земной жизни в перспективе вечности обретают иной смысл.
  Он спросил меня, читала ли я «Опыт со временем» Данна. Я не читала. Он дал мне книгу, и с этого момента что-то во мне переменилось — не в моих чувствах, не во взглядах, но мир представился мне более пропорциональным: я уже была не центром Вселенной, а лишь фрагментом целого, одной ниточкой в необъятном сплетении мироздания. Я поняла, что порой человек может взглянуть на собственную жизнь как бы со стороны, с другого уровня бытия. Поначалу рассуждения мои были примитивными и любительскими, но со временем я научилась находить в них огромное утешение и ощущение безмятежного покоя, коего не знала прежде. Морису Викерсу я обязана более широким взглядом на человеческое существование. У него была обширная библиотека — книги по философии и иные — этот молодой человек, несомненно, представлял собой весьма незаурядную личность. Иногда, позднее, мне хотелось снова повидаться с ним, но, думаю, то, что этого не случилось, — к лучшему. Мы были встречными кораблями, разошедшимися в ночи. Он вручил мне дар, который я приняла с признательность, дар, неведомый мне дотоле, дар не только сердца, но и ума.
  Я не могла дольше задерживаться в Багдаде, поскольку хотела вернуться домой и успеть подготовиться к Рождеству. Мне советовали побывать в Басре и особенно в Мосуле — поездку в Мосул рекомендовал Морис Викерс, и я попросила его свозить меня туда, если он найдет время. Больше всего меня удивляло в Багдаде, да и в Ираке вообще, то, что здесь всегда находился кто-нибудь, кто готов повезти вас в интересное место. Женщины, если это не были знаменитые путешественницы, редко ездили по стране без сопровождения. Как только вы сообщали, что хотите куда-то отправиться, тут же находился приятель, кузен, муж или дядя приятельницы, который выкраивал время, чтобы составить вам компанию.
  В отеле я познакомилась с полковником Дуайером из Африканского полка королевских стрелков. Он объездил весь мир. Не было такого, чего бы не знал о Ближнем Востоке этот пожилой человек. Как-то разговор у нас зашел о Кении и Уганде, и я упомянула, что мой брат прожил там много лет. Он спросил, как его фамилия, я сказала — Миллер. Он уставился на меня с хорошо знакомым мне выражением сомнения и даже недоверия.
  — Вы хотите сказать, что вы сестра Миллера? Индюка Миллера?
  Я пропустила «индюка» мимо ушей.
  — Сумасшедшего, как Шляпник? — добавил он вопросительно.
  — Да, — ответила я искренне, — он всегда был безумцем вроде Шляпника.
  — И вы — его сестра?! Значит, вам приходилось терпеть его выходки?
  Я ответила, что это было справедливой данью.
  — Один из самых замечательных персонажей, с какими мне доводилось встречаться. Его, знаете ли, с толку не собьешь. Уж если он что вбил себе в голову… Упрямый как осел, но его нельзя было не уважать. Один из самых отчаянных храбрецов, каких я только видел.
  Подумав, я признала, что это похоже на Монти.
  — Во время войны немудрено прослыть храбрецом, — продолжал полковник, — но я, заметьте, командовал этим полком уже после войны, и сразу же оценил Миллера. Мне доводилось встречать людей его типа, они часто в одиночку путешествуют по миру. Эксцентричны, упрямы, весьма одарены, но обычно оказываются неудачниками. Лучшие в мире собеседники — но только если расположены разговаривать, заметьте. Если нет, они вам даже на вопрос не ответят, будут просто молчать.
  Каждое слово полковника было правдой.
  — Вы, кажется, намного моложе его?
  — На десять лет.
  — Он уехал за границу, когда вы были еще ребенком, правда?
  — Да, я даже не очень хорошо его помнила. Но он наезжал домой в отпуски.
  — Как сложилась его жизнь? Последнее, что я о нем слышал, что он болен и лежит в госпитале.
  Я рассказала ему о Монти, о том, как его привезли домой умирать, а он выжил, вопреки всем предсказаниям докторов.
  — Естественно, — сказал полковник, — такие парни не умирают, пока сами того не захотят. Помню, как его, раненного, с перевязанной рукой сажали в санитарный поезд… А ему стукнуло в голову, что он не желает ехать в госпиталь. Его заталкивали в вагон с одной стороны, а он тут же выскакивал с другой. Работенка была, доложу я вам! Наконец его все же притащили в госпиталь, но на третий день он сбежал оттуда, да так, что никто и не заметил. В его честь даже была названа одна битва — вы знаете об этом?
  Я ответила, что смутно.
  — Он поссорился со своим командиром. Это, конечно, было для него в порядке вещей. Тот был воспитанный человек, но вообще-то напыщенное ничтожество — совсем не такой, как Миллер. А Миллер в ту пору отвечал за мулов — и прекрасно с ними управлялся! Ну так вот, он вдруг заявил, что некое место, где они находились, — замечательная позиция, чтобы дать сражение немцам, и его мулы встали как вкопанные. Командир заявил, что отдаст его под суд за невыполнение приказа — он обязан повиноваться, а то… Тогда Миллер просто сел на землю и заявил, что не двинется с места и мулы тоже. Насчет мулов он был совершенно прав — они шагу не делали без Миллера. Как бы то ни было, ему грозил военный трибунал. Но в этот момент немцы начали массированное наступление.
  — И они приняли бой? — спросила я.
  — Разумеется, приняли — и одержали победу! Самую решительную с начала войны. Ну, безусловно, полковник, старина Как-Там-Его — Раш или что-то в этом роде — обезумел от ярости. Он выиграл сражение благодаря непослушанию подчиненного, которого собирался отдать под трибунал! А теперь дело обернулось так, что он не мог отдать его под трибунал. Положеньице, скажу я вам! Короче говоря, чего только он не предпринимал, чтобы спасти свою репутацию! А сражение это так все и называли потом «битва Миллера». Вы его любили? — спросил меня полковник совершенно неожиданно.
  Трудный вопрос.
  — Было время, когда любила, — ответила я. — Дело в том, что мы слишком мало жили вместе, чтобы я могла испытывать то, что называют родственной привязанностью. Иногда он приводил меня в отчаяние, иногда я безумно на него сердилась, иногда — да, должна признать, что иногда я восхищалась им, была очарована.
  — Он запросто очаровывал женщин, — сказал полковник Дуайер. — Они ели из его рук. И обычно мечтали выйти за него замуж. Выйти, знаете ли, замуж, изменить его, приручить и заставить заняться каким-нибудь спокойным делом. Наверное, его уже нет в живых?
  — Да, он умер несколько лет назад.
  — Жаль. Считаете, жизнь его не удалась?
  — Откуда мне знать?!
  Действительно, кто знает, где проходит граница между неудавшейся жизнью и счастливой? Внешне жизнь моего брата Монти была полным провалом. Ни в чем, за что брался, он не преуспел. Но, быть может, это касалось только материальной стороны? Нельзя не признать, что, несмотря на финансовые неудачи, большую часть жизни он прожил с удовольствием.
  Однажды он мне сказал:
  — Наверное, я дурно прожил жизнь. По всему миру остался должен разным людям. Нарушал законы во множестве стран. Из Африки тайно вывез небольшую коллекцию прелест-ных вещиц из слоновой кости. И ведь знали, что она у меня, а найти не смогли! Бедной маме и Мэдж доставлял массу хлопот. Думаю, святые отцы меня бы не одобрили. Но клянусь, детка, я получал от жизни удовольствие. Я чертовски хорошо провел время на этом свете. Довольствовался только самым лучшим.
  В чем Монти действительно везло, так это в том, что всегда в нужный момент находилась женщина, которая брала на себя заботу о нем. Включая миссис Тейлор. Они мирно жили с ней в Дартмуре. Потом она подхватила тяжелый бронхит, состояние ее никак не улучшалось, и у доктора были большие сомнения насчет того, что она сможет пережить следующую зиму в Дартмуре. Ей рекомендовали сменить климат, переехать туда, где теплее, например на юг Франции.
  Монти был в восторге. Он собрал всевозможные путеводители. Мы с Мэдж понимали, что было бы жестоко просить миссис Тейлор не покидать Дартмур, хоть сама она ничуть не возражала и охотно осталась бы:
  — Не могу же я сейчас бросить капитана Миллера!
  Итак, чтобы всем было хорошо, мы решительно отмели грандиозные планы Монти и сняли для них с миссис Тейлор несколько комнат в небольшом пансионе на юге Франции. Я продала его дом и посадила их на Голубой экспресс. Они оба светились радостью, но, увы, миссис Тейлор простудилась в дороге, у нее развилось воспаление легких и через несколько дней она умерла в больнице.
  Монти тоже попал в больницу в Марселе — смерть миссис Тейлор подкосила его. Мэдж, понимая, что нужно что-то предпринять, но не зная, что именно, отправилась к нему. Медсестра, присматривавшая за Монти, оказалась очень славной женщиной и вызвалась что-нибудь придумать.
  Неделей позже мы получили телеграмму от банковского поверенного, которому было поручено вести все финансовые дела Монти. Он сообщал, что, как ему кажется, выход найден. Мэдж была занята, поэтому на встречу с поверенным отправилась я. Он пригласил меня пообедать, был исключительно любезен и готов к услугам, однако его явно что-то смущало. Я не могла понять, что именно. Но в конце концов причина его замешательства открылась: он не знал, как сестры Монти отнесутся к тому, что он должен сообщить. Медсестра, Шарлотта, предложила забрать Монти к себе и ухаживать за ним. Поверенный, видимо, опасался взрыва ханжеского негодования с нашей стороны — как мало он нас знал! Мы с Мэдж готовы были в порыве благодарности броситься Шарлотте на шею. Мэдж, познакомившись, сразу же к ней привязалась. Шарлотта прекрасно справлялась с Монти — и ему она тоже нравилась. Ей удавалось контролировать даже его расходы, тактично выслушивая и пропуская мимо ушей его авантюрные планы, например, поселиться на большой яхте и прочим в том же роде.
  Умер он совершенно неожиданно, от кровоизлияния в мозг, в кафе на набережной, и Мэдж с Шарлоттой вместе плакали на его погребении. Его похоронили на Военном кладбище в Марселе.
  Думаю, Монти до самого конца наслаждался жизнью.
  Воспоминания о Монти сблизили нас с полковником Дуайером. Бывало, я ужинала у него. Иногда он приходил поужинать со мной в отеле, и наши разговоры всегда вертелись вокруг Кении, Килиманджаро, Уганды, озера Виктория и, конечно, моего брата.
  Решительно, по-военному, полковник Дуайер строил планы моей следующей заграничной поездки.
  — Я организую для вас три отличных сафари, — говорил он. — Мы должны определить время, удобное для нас обоих. Думаю, я встречу вас где-нибудь в Египте, затем с караваном, на верблюдах, мы пройдем через Северную Африку. Это займет два месяца, но путешествие будет великолепным — вы его никогда не забудете. Я поведу вас в такие места, о которых все эти хвастливые гиды и слыхом не слыхивали, — мне в этой стране известен каждый уголок. Потом мы отправимся в глубь страны.
  И он продолжал описывать маршруты наших путешествий, преимущественно на воловьих упряжках.
  Иногда меня одолевали сомнения: смогу ли я выдержать все, что предначертал полковник. Быть может, оба мы догадывались, что это скорее лишь грезы. Думаю, он был одинок. Полковник Дуайер вышел из рядовых, сделал блестящую военную карьеру, постепенно отдалился от жены, которая не желала покидать Англию; единственное, чего она хотела, рассказывал он, это жить в уютном маленьком домике на уютной маленькой улочке. А когда он приезжал домой в отпуск, дети не обращали на него никакого внимания. Его страсть к путешествиям по диким местам они считали блажью и идиотизмом.
  — В конце концов, я послал ей столько денег, сколько она хотела, и детям на образование. Ну а я не могу жить без всего этого — без Африки, Египта, Северной Африки, Ирака, Саудовской Аравии… В них — моя жизнь.
  Однако, полагаю, одиночество его не тяготило. У него было чувство юмора, и он рассказал мне несколько очень забавных историй о разных местных интригах. В то же время, в известном смысле, он был весьма светский человек. Набожен, сторонник строгой дисциплины, имел весьма суровые понятия о том, что хорошо и что плохо. Ему очень подошло бы определение — старый шотландский пуританин.
  
  Наступил ноябрь, погода начала портиться. Не было больше томительных жарких, солнечных дней, иногда даже шли дожди. Я заказала билет домой и с сожалением прощалась с Багдадом — но я не очень грустила, так как уже строила планы возвращения. Супруги Вули намекнули, что были бы рады принять меня на будущий год, а на обратном пути мы могли бы вместе совершить увлекательное путешествие; получила я и другие предложения.
  И вот пришел день, когда я снова погрузилась в шестиколесный автобус, позаботившись на сей раз о том, чтобы сидеть впереди и не опозориться снова. Мы отъехали, но вскоре мне пришлось познакомиться с некоторыми гримасами пустыни. Прошел дождь, и, как обычно бывает в этой стране, твердая поверхность дороги за пару часов превратилась в трясину. Стоило сделать по ней один шаг — и к ноге прилипал огромный ком грязи, весивший не менее двадцати фунтов. Что же касается автобуса, то он без конца скользил, вилял и в конце концов застрял. Водители выскочили, схватили лопаты, достали доски, подложили их под колеса и начали выкатывать автобус. Минут через сорок — через час сделали первую попытку сдвинуться с места. Автобус содрогнулся, приподнялся и опять сел на днище. В конце концов, поскольку дождь усиливался, мы вынуждены были повернуть назад, и я снова приехала в Багдад. На следующий день попытка оказалась более удачной. Пару раз все же пришлось откапываться, но наконец мы миновали Рамади, а когда подъехали к крепости Рутба, перед нами снова была чистая сухая пустыня, трудности передвижения кончились.
  Глава третья
  Один из самых приятных моментов путешествия — возвращение домой. Розалинда, Карло, Москитик и вся ее семья стали мне теперь еще дороже.
  На Рождество мы поехали к Москитику в Чешир. Потом вернулись в Лондон — у Розалинды должна была гостить подруга, Пэм Дрюс, с родителями которой мы познакомились на Канарских островах. Мы собирались посмотреть детское рождественское представление, а затем вместе отправиться до конца каникул в Девоншир.
  Встретив Пэм, мы чудесно провели вечер, но перед рассветом меня разбудил голос девочки:
  — Миссис Кристи, вы не позволите мне лечь с вами? Мне снится что-то странное.
  — Ну конечно, Пэм, — ответила я и включила свет. Она нырнула в кровать, улеглась и вздохнула. Я была немного удивлена, потому что Пэм не производила впечатления нервного ребенка. Тем не менее я видела, как она сразу успокоилась, и мы проспали вместе до утра.
  Когда утром мне принесли чай и раздвинули шторы, я взглянула на Пэм и опешила. Никогда не видела, чтобы лицо так густо было покрыто пятнами. Она заметила мое удивление и сказала:
  — Вы на меня так странно смотрите.
  — Да, — ответила я, — да.
  — Я тоже удивляюсь, — призналась Пэм. — Как я оказалась в вашей постели?
  — Ты пришла ко мне ночью и сказала, что тебе приснился дурной сон.
  — Да? Я этого совсем не помню. А я не могла понять, как здесь очутилась. — Помолчав, она добавила: — Что-нибудь случилось?
  — Да, боюсь, что случилось. Видишь ли, Пэм, думаю, это коревая сыпь, — я поднесла к ее лицу зеркало.
  — О, как странно я выгляжу!
  Я не стала спорить.
  — И что же теперь будет? — спросила Пэм. — Я не смогу пойти вечером в театр?
  — Боюсь, что нет, — ответила я. — Думаю, прежде всего мы должны сообщить твоей маме.
  Я позвонила Бид Дрюс, она тут же примчалась, отменив свой предполагавшийся отъезд, и забрала Пэм. Я же посадила Розалинду в машину, и мы отправились в Девоншир пережидать десятидневный инкубационный период. Поездка осложнялась тем, что за неделю до того мне сделали прививку, нога все еще болела от укола и жать на педали было неудобно.
  По истечении десяти дней случилась первая неприятность: у меня разыгралась дикая головная боль и стала повышаться температура.
  — Может, корь будет у тебя, а не у меня? — предположила Розалинда.
  — Чепуха, — ответила я. — Я очень тяжело переболела корью, когда мне было пятнадцать лет.
  Но сомнение в душу закралось. Бывает, что корь повторяется, иначе почему бы я так отвратительно себя чувствовала?
  Я позвонила сестре, и Москитик, готовая в любой момент лететь на помощь, попросила, чтобы в случае необходимости я дала ей телеграмму — она немедленно примчится и будет ухаживать за мной, или за Розалиндой, или за обеими и вообще делать все, что нужно. На следующий день состояние мое ухудшилось, а Розалинда стала жаловаться на простудные явления — у нее слезились глаза и текло из носа.
  Приехала Москитик, готовая, как всегда, бороться с любыми невзгодами. Естественно, был вызван доктор Карвер. Он сделал заключение, что у Розалинды корь.
  — А что с вами? — спросил он. — Вы неважно выглядите.
  Я сказала, что ужасно чувствую себя и, кажется, у меня температура. Он задал еще несколько вопросов.
  — Значит, вам сделали прививку? И после этого вы вели машину? А укол вам сделали в ногу? Почему не в руку?
  — Потому что след от прививки виден, когда надеваешь вечернее платье.
  — Ну, вообще-то ничего плохого в том, что укол сделан в ногу, нет. Но сидеть после этого более двухсот миль за рулем неразумно. Давайте посмотрим ногу.
  Посмотрел.
  — У вас нога страшно распухла, — сказал он. — Разве вы не заметили?
  — Я заметила, но думала, это просто воспаление от прививки.
  — Воспаление? Это гораздо хуже. Ну-ка померяем температуру.
  Померяв, воскликнул:
  — Боже праведный, вы знаете, какая у вас температура?
  — Вчера было 38,3®, но я надеялась, что она спадет. Вообще-то я действительно как-то странно себя чувствую.
  — Странно! Еще бы вы не чувствовали себя странно! У вас больше тридцати девяти! Лежите спокойно, я должен кое-что уладить.
  Вернувшись, он сообщил, что меня немедленно отвезут в частную лечебницу, он сейчас пришлет карету «скорой помощи». Я заявила, что никакой «скорой помощи» не требуется. Почему я не могу ехать просто на машине или в такси?
  — Вы поедете так, как я сказал, — ответил доктор Карвер, не очень, впрочем, уверенно. — Но сначала я переговорю с миссис Уоттс.
  Вошла Москитик и сказала:
  — Я останусь с Розалиндой, пока она не поправится. Доктор Карвер считает, видимо, что твое положение гораздо серьезней. Что произошло? Тебе внесли инфекцию, когда делали прививку?
  Москитик укладывала мои вещи, а я лежала в постели и пыталась собраться с мыслями. У меня было отвратительное ощущение, будто я лежу на прилавке рыботорговца, а вокруг меня сплошь — куски дрожащего рыбного филе на льду. В то же время я словно бы заключена в деревянную колоду, которая горит и дымится — положение не из приятных. Время от времени с огромным трудом мне удавалось очнуться от этого омерзительного кошмара, твердя себе: «Я всего-навсего Агата, лежу на собственной постели — здесь нет никакой рыбы, никакой рыбной лавки, и я не горящее бревно». Но потом опять соскальзывала на блестящий пергамент и опять видела вокруг себя рыбные головы. Одна была особенно противной. Это была голова, кажется, большого палтуса с выпученными глазами, зияющим ртом, и смотрела она на меня весьма недружелюбно.
  Отворилась дверь, и в комнату вошла женщина в форме медсестры — она сопровождала карету «скорой помощи», за ней санитар внес кресло-носилки. Я запротестовала — не желаю, чтобы меня несли на носилках, я прекрасно могу сама спуститься по лестнице и сесть в машину. Медсестра отмела все мои возражения:
  — Так распорядился доктор. Ну, дорогая, садитесь, и мы пристегнем вас ремешками.
  Мне никогда не было так страшно, как тогда, когда меня несли вниз по крутой лестнице. Вес у меня был приличный — более шестидесяти восьми килограммов, — а санитар оказался чрезвычайно хлипким молодым человеком. Подхватив с двух сторон, они с медсестрой усадили меня в кресло и начали спускать в холл. Кресло трещало и грозило разлететься вдребезги, а санитар все время поскальзывался и хватался за перила. На середине лестничного марша кресло действительно стало разламываться.
  — Боже, боже, сестра, — запыхтел санитар, — оно сейчас развалится на куски!
  — Отпустите меня! — завопила я. — Дайте мне самой сойти!
  Им пришлось сдаться и отстегнуть ремни. Я ухватилась за перила и героически зашагала вниз, чувствуя себя гораздо безопаснее и спокойнее и сдерживаясь, чтобы не сказать, какими полными идиотами я их считаю.
  Карета «скорой помощи» двинулась в путь, и вскоре мы прибыли в больницу. Миниатюрная рыжая сестричка-практикантка уложила меня в постель. Простыни были прохладными, но недостаточно. Галлюцинации с рыбами на льду повторились, появился еще какой-то мерцающий котел.
  — О! — воскликнула сестричка, с интересом разглядывая мою распухшую ногу. — Последний раз, когда у нас здесь была такая нога, на третий день ее пришлось отнять.
  К счастью, я была уже в полубредовом состоянии, и ее слова вряд ли дошли до меня: в тот момент мне уже было все равно, даже если бы мне собирались отрезать обе ноги и голову в придачу. Но пока сестричка поправляла постель и заботливо укрывала меня одеялом, в голове моей все же мелькнула мысль, что, вероятно, девушка ошиблась в выборе призвания — не всякий пациент сумеет по достоинству оценить ее своеобразный медицинский такт.
  Мне повезло — ногу на третьи сутки не отняли. Четыре-пять дней держалась высокая температура, и я бредила — оказалось, у меня было тяжелое заражение крови, но потом дело пошло на поправку. Однако я-то была уверена, и до сих пор не сомневаюсь, что мне попалась ампула с двойной дозой вакцины. Врачи считали причинами заражения то, что мне с детства не делали прививок, и то, что я перенапрягла ногу, ведя машину из Лондона в Девоншир.
  Через неделю я более-менее пришла в себя и сразу же позвонила домой узнать, как Розалинда. Ее обсыпало, как Пэм, — образцовая коревая сыпь. Розалинде очень нравилось, что за ней ухаживает ее любимая тетя Москитик, почти каждую ночь она чистым детским голоском просила:
  — Тетя Москитик! Не протрешь меня губкой, как вчера? Это так приятно! Так приятно!
  В положенный срок я вернулась домой с толстой повязкой на левом бедре, и период нашего общего выздоровления прошел очень весело. Первые две недели после каникул мы все еще держали Розалинду дома, пока силы и хорошее самочувствие не восстановились полностью. Мне понадобилась для выздоровления еще неделя, после чего я тоже уехала — в Италию. Пребывание в Риме, впрочем, пришлось сократить, так как я хотела поспеть на теплоход, следующий в Бейрут.
  Глава четвертая
  На сей раз я добралась до Бейрута на пароходе «Ллойд Три-естино», провела там несколько дней, а затем еще раз воспользовалась услугами компании «Наирн», чтобы пересечь пустыню.
  Вплоть до Александретты море было неспокойным, и я чувствовала себя неважно. На пароходе находилась еще одна женщина. Эта женщина, Сибилла Бернет, потом сказала мне, что и она плохо переносила качку и что, глядя тогда на меня, подумала: «В жизни не встречала таких неприятных особ!» То же самое подумала о ней тогда и я, сказав себе: «Эта женщина мне не нравится. Мне не нравятся ее шляпа и чулки цвета шампиньонов».
  Ужасно, если бы с этим чувством взаимной неприязни нам пришлось вместе пересекать пустыню. Но мы подружились coвершенно неожиданно и оставались друзьями многие годы. Сибилла, или как ее обычно называли, Буфф Бернет, была женой сэра Чарлза Бернета, вице-маршала авиации, к нему она и ехала. Это была в высшей степени оригинальная женщина — говорила все, что приходило в голову, обожала путешествовать по новым местам, имела чудесный дом в Алжире, четырех сыновей и двух дочерей от первого брака и отличалась неистребимой жаждой жизни. С нами ехала группа английских дам-католичек, которых везли в Ирак поклониться библейским святыням. Их опекала свирепого вида женщина, некто мисс Уилбрэм. У нее были огромные ноги, обутые в черные туфли без каблуков, и она носила тропический шлем. Когда Сибилла Бернет сказала, что она похожа на жука, я согласилась. Мисс Уилбрэм представляла тип женщин, которым всегда хочется противоречить, каковое желание Сибилла Бернет сдерживать и не стала.
  — В моей группе сорок женщин, — объявила мисс Уилбрэм, — и я могу себя поздравить — все они, кроме одной дамы, истинные саиб. Это очень важно, не правда ли?
  — Неправда, — возразила Сибилла Бернет, — я думаю, ужасно скучно, когда все — саиб. Лучше бы в группе было побольше разнообразия.
  Мисс Уилбрэм пропустила замечание мимо ушей. Это была ее сильная сторона — она все пропускала мимо ушей.
  — Да, — продолжала она, — мне есть с чем себя поздравить.
  Мы с Буфф решили попробовать угадать, кто же эта паршивая овца, которая не выдержала испытания на звание истинной саиб.
  Помощница и подруга мисс Уилбрэм, мисс Эйми Фергассон, была горячо предана делу католицизма, но еще больше — самой мисс Уилбрэм, которую считала супер-женщиной. Единственное, что ее огорчало, — то, что она была неспособна дотянуться до мисс Уилбрэм.
  — Дело в том, — говорила она, — что Мод — потрясающе сильная женщина. Я вполне здорова, но вынуждена признать, что порой устаю. А ведь мне всего шестьдесят пять лет, в то время как Мод почти семьдесят.
  — Чудесное создание, — говорила мисс Уилбрэм об Эйми, — очень способная и очень преданная. К сожалению, постоянно чувствует себя усталой — это меня раздражает. Бедняжка, но я ничего не могу с собой поделать. Я сама не устаю никогда.
  Мы в этом не сомневались.
  По прибытии в Багдад я встретилась со многими старыми друзьями, провела там четыре или пять дней, а затем, получив телеграмму от супругов Вули, направилась в Ур.
  Мы виделись с ними в Лондоне в июне, когда они приезжали в отпуск и даже жили на Крессуэл-плейс в небольшом «конюшенном» доме, который я незадолго до того купила. Это был замечательный домик, во всяком случае, мне так казалось, — перестроенный из бывших конюшен в стиле старинных деревенских особняков. Когда я его купила, внутри еще сохранялись стойла, а вдоль стены тянулись ясли. На первом этаже была также шорная, а между ней и стойлами зажата крохотная спаленка. Наверх, в жилые комнаты, вела приставная лестница. Там находились две комнаты, что-то вроде самодельной ванной и еще одна крохотная комнатушка. С помощью архитектора, беспрекословно выполнявшего мои распоряжения, я все перестроила. В большом нижнем помещении стену напротив входа, где располагались стойла, обшила деревом, а над деревянными панелями, используя модные тогда обои с цветочным рисунком, устроила панно. Когда человек входил в этот зал, ему казалось, что он входит в маленький палисадник. Из шорной сделали гараж, а комната между холлом и гаражом стала комнатой для прислуги. В ванной наверху стены были облицованы плиткой с великолепными зелеными гарцующими дельфинами, сама ванна была тоже зеленой, из фарфора. Большая комната превратилась в столовую, в ней стоял диван, который можно было использовать как постель. Комната поменьше стала кухней, а другая клетушка — спальней.
  Именно там, в этом доме, во время отпуска Вули и сделали мне предложение. Я должна была приехать в Ур за неделю до окончания сезона раскопок, когда они начнут упаковывать вещи. Пробыв в Уре неделю, я поеду назад вместе с ними через Сирию в Грецию, в Дельфы. План мне очень понравился.
  Я прибыла в Ур во время песчаной бури. В предыдущий визит мне доводилось видеть песчаные бури, но эта была несравненно сильнее и длилась четыре или пять дней. Представить себе не могла, что песок может проникать повсюду. Несмотря на закрытые окна и противомоскитный полог, кровать к ночи бывала полна песку. Я стряхивала его на пол, забиралась в постель, а утром, проснувшись, ощущала толстый слой песка на лице, шее — повсюду. Эта пытка длилась пять дней. Но мне все равно нравилось а Уре: у нас оказалось время для интересных бесед, и все относились друг к другу очень доброжелательно.
  Отец Берроуз снова был в археологической партии и архитектор Уитберн — тоже. В этот раз присутствовал и ассистент Леонарда Вули Макс Мэллоуэн. Он участвовал в экспедициях Вули уже пять лет, но в прошлый мой приезд его не было. Худой, темноволосый молодой человек, очень тихий, он мало говорил, но моментально действовал, если от него что-то требовалось.
  В этот раз я заметила нечто, ускользнувшее от моего внимания в предыдущий: за столом царило гробовое молчание. Словно все боялись разговаривать. Через пару дней я начала понимать, в чем дело. Кэтрин Вули была женщиной эмоциональной и с легкостью создавала вокруг себя любую атмосферу — то легкую и непринужденную, то нервозную. Я заметила, что все стараются ей услужить: подать молоко для кофе, масло или джем. Почему, интересно, они все так ее боятся, подумала я.
  Однажды утром, когда она была в дурном расположении духа, я услышала, как она произнесла:
  — Видимо, никто так и не догадается передать мне соль.
  Сразу четыре руки поспешно потянулись к солонке, едва не опрокинув ее. Последовала пауза, затем мистер Уитберн, склонившись вперед, предложил ей тост.
  — Разве вы не видите, что у меня и так полон рот, мистер Уитберн? — услышал он в ответ и, откинувшись на спинку стула, покраснел от неловкости. Все лихорадочно поглощали тосты, стараясь не смотреть друг на друга. Через некоторое время ей снова предложили тост. Она отказалась:
  — Мне хотелось бы, — заявила она, — чтобы Максу тоже достался хоть один, прежде чем вы все съедите.
  Я взглянула на Макса. Ему протянули последний тост. Он, не отказываясь, быстро взял его, хоть съел до того уже два. Интересно, почему он промолчал? Это я тоже поняла позднее.
  Мистер Уитберн частично посвятил меня в эту тайну:
  — Видите ли, она всегда выбирает себе любимчиков.
  — Миссис Вули?
  — Да. Они у нее меняются — то один, то другой, но в зависимости от этого либо все, что вы делаете, — плохо, либо все — хорошо. Я сейчас — один из изгоев.
  Не было сомнений, что Макс Мэллоуэн являлся, напротив, тем, кто «все делает хорошо». Быть может, потому, что он пропустил предыдущий сезон и оказался как бы на новенького, но скорее потому, что за пять лет совместной работы понял, как надо вести себя с супругами Вули. Он знал, когда промолчать, а когда высказаться.
  Скоро я убедилась, что он мастер находить с людьми общий язык. Он прекрасно ладил и с рабочими, и — что гораздо труднее — с Кэтрин Вули.
  — Конечно, — сказала мне Кэтрин, — Макс — идеальный помощник. Не знаю, что бы мы делали без него все эти годы. Уверена, он вам очень понравится. Я пошлю его с вами в Наджаф и Кербелу. Наджаф — священный мусульманский город мертвых, а в Кербеле есть чудесная мечеть. Когда мы поедем в Багдад, он вас туда свозит. А по дороге вы осмотрите Ниппур.
  — О, — возразила я, — но, может быть, он тоже захочет поехать в Багдад? У него, наверное, там есть друзья, с которыми ему приятно повидаться перед отъездом домой.
  Я испытывала неловкость при мысли, что молодому человеку придется сопровождать меня, вместо того чтобы свободно вздохнуть и развлечься в Багдаде после напряженного трехмесячного сезона раскопок.
  — Нет-нет, — твердо сказала Кэтрин, — Макс будет в восторге.
  Я сомневалась, что Макс будет в восторге, но понимала, что он не подаст и виду, и была смущена. Уитберна я считала своим другом, поскольку знала еще по предыдущему приезду, и решила посоветоваться с ним.
  — Не думаете ли вы, что это бесцеремонно? Мне бы не хотелось оказаться бестактной. Может быть, сказать, что я не хочу ехать в Наджаф и Кербелу?
  — Нет, думаю, вам стоит там побывать, — ответил Уитберн. — Все будет в порядке. Макс не станет возражать. А кроме того, если Кэтрин что-то вбила себе в голову, так оно и будет, вы же знаете.
  Я знала и искренне восхищалась. Как чудесно быть женщиной, которой покоряется все: стоит лишь ей чего-то захотеть, причем покоряется не нехотя, не из-под палки, а естественно, словно так и должно быть.
  Помню, спустя много месяцев в разговоре с Кэтрин я с восторгом отозвалась о ее муже Лене:
  — Удивительно, он начисто лишен эгоизма. Как он встает среди ночи и готовит вам «Бенджерз фуд» или горячий суп! Не многие мужья способны на это.
  — В самом деле? — изумилась Кэтрин. — А Лен считает, что это его привилегия.
  Он и вправду так считал. Вообще, делая что-то для Кэтрин, каждый был уверен (по крайней мере, в тот момент), что ему оказана честь. Когда по возвращении домой до вас доходит, что вы лишились двух только что приобретенных книг, которые мечтали прочесть, потому лишь, что Кэтрин, вздохнув, пожаловалась, что ей нечего читать, и вы охотно, с радостью сами ей их отдали, тогда только вы осознаете, насколько она замечательная женщина!
  Редко кому удавалось устоять против нее. Я помню только одного такого человека — Фрею Старк. Как-то Кэтрин захворала, и ей все время нужно было что-то подавать, что-то для нее делать. Фрея Старк, гостившая тогда у нее, приветливо и дружелюбно, но твердо сказала:
  — Я вижу, вы не совсем здоровы, дорогая, но совершенно не умею обращаться с больными, поэтому будет лучше для вас, если я уеду на денек.
  И уехала. Что удивительно — Кэтрин вовсе не рассердилась; она лишь отметила, что у Фреи очень сильный характер. С этим было невозможно спорить — та его продемонстрировала.
  Возвращаясь к Максу. Похоже, все сочли вполне естественным, что молодой человек, изнуренный тяжелыми раскопками, дождавшийся наконец отпуска и мечтавший приятно провести время, жертвует всем и везет совершенно чужую женщину, много старше его, бог знает куда осматривать древности. Казалось, и сам Макс счел это в порядке вещей. Но вид у него был весьма угрюмый, и я немного нервничала. Не зная, как оправдаться, начала мямлить, что не сама придумала эту поездку, но Макс невозмутимо ответил, что ему это ничего не стоит: домой он возвращается не сразу — сначала поедет с супругами Вули, потом — поскольку в Дельфах он уже бывал — расстанется с ними и отправится посмотреть некоторые менее известные греческие достопримечательности, к тому же он сам всегда рад поездке в Ниппур, это удивительно интересное место. Да и Наджаф с Кербелой лишний раз посмотреть не мешает.
  Итак, мы отправились в путь. В Ниппуре мне очень понравилось, хоть день, проведенный там, и вымотал меня. Часа четыре мы ехали по пустыне безо всякой дороги, а потом пешком обошли несколько акров раскопок. Думаю, не будь рядом со мной знающего человека, все это не показалось бы мне столь интересным. Благодаря же пояснениям Макса я еще больше влюбилась в археологию.
  Наконец, часов в семь вечера, мы прибыли в Диуанию, где нам предстояло переночевать у Дичбернов. Я едва стояла на ногах и мечтала только об одном — поспать, но все же — сама не знаю как — нашла в себе силы вычесать песок из волос, смыть его с лица, припудрить нос и с трудом облачиться в некое подобие вечернего платья.
  Миссис Дичберн обожала развлекать гостей и очень любила поговорить — ее бодрый звонкий голос не умолкал. Меня познакомили с ее мужем и усадили рядом с ним. Он оказался человеком тихим, чего и следовало ожидать, и мы довольно долго сидели в полном молчании. Я обронила несколько незначительных фраз по поводу своих впечатлений, он на них никак не отреагировал. По другую руку от меня сидел американский миссионер, тоже весьма неразговорчивый. Боковым зрением я заметила, что руки его все время двигаются под столом: он постепенно рвал на клочки свой носовой платок. Меня это насторожило, и я заинтересовалась причиной такой нервозности. Сидевшая напротив, его жена тоже казалась чрезвычайно взволнованной.
  Странный был вечер. Миссис Дичберн в пароксизме светскости беспрерывно болтала со своими соседями, обращалась через стол ко мне, к Максу. Макс весьма прилежно поддерживал беседу. У обоих миссионеров, мужа и жены, языки словно к нёбу прилипли, жена с каким-то отчаянием следила за мужем, а он продолжал рвать свой платок на все более мелкие кусочки.
  В полусонном оцепенении мне пришла в голову превосходная идея для детективного романа. Миссионер от нервного напряжения медленно сходит с ума. А отчего напряжение? Отчего-нибудь, неважно, придумаем. И повсюду, где он бывает, остаются улики в виде клочков носового платка. Улики, носовые платки, клочки — комната закружилась у меня перед глазами, и я чуть было не упала со стула, задремав.
  В этот момент хриплый голос произнес мне в левое ухо:
  — Все археологи — лжецы.
  В интонации мистера Дичберна слышалась агрессия. Я проснулась и обратила внимание на него и его замечание, сделанное с некоторым вызовом. Не будучи, разумеется, правомочной вступаться за честь археологов, я лишь мягко спросила:
  — Почему вы считаете их лжецами? В чем они лгут?
  — Во всем, — мрачно заявил мистер Дичберн. — Во всем. Они утверждают, что знают дату того или иного события — это, мол, случилось семь тысяч лет назад, а это — три тысячи лет назад, и правил якобы тогда такой-то король, а такой-то правил после него. Лжецы! Все лжецы! Все подряд!
  — Но так не может быть, — заметила я.
  — Не может?! — мистер Дичберн сардонически захохотал и снова погрузился в молчание.
  Я несколько раз пыталась заговорить с моим соседом-миссионером, но безо всякого успеха. Мистер Дичберн еще раз нарушил молчание, и по следующему высказыванию я догадалась о вероятной причине его ненависти к археологам:
  — Опять придется уступать свою комнату очередному археологу.
  — О, — смущенно сказала я, — простите. Я не знала…
  — Каждый раз одно и то же, — продолжал мистер Дичберн. — Она всегда мне это устраивает — я имею в виду свою жену. Всегда приглашает кого-нибудь. Нет, вас это не касается, вы будете ночевать в комнате для гостей. У нас их целых три. Но Элси умудряется забить гостями все три и мою у меня отнять. Как я все это терплю — не знаю!
  Я выразила ему свое сочувствие. Большей неловкости я никогда еще не испытывала, но сейчас все мои силы уходили на то, чтобы не заснуть за столом. Мне это едва удавалось.
  После ужина я слезно выпросила разрешения пойти спать. Миссис Дичберн явно была разочарована, так как рассчитывала составить чудесную партию в бридж. Но к тому времени глаза у меня совсем слиплись, и сил хватило лишь на то, чтобы на заплетающихся ногах взобраться по лестнице, скинуть платье и рухнуть в постель.
  На следующее утро, в пять часов, мы снова пустились в путь. Путешествие по Ираку было прологом к моей дальнейшей трудной жизни. Мы посетили Наджаф — замечательное место: некрополь, город мертвых, по которому, словно тени, скользили, громко стеная, женщины-мусульманки в черных одеждах с черными покрывалами на головах.
  Здесь было гнездо религиозных фанатиков, попасть сюда не всегда представлялось возможным. Следовало заранее поставить в известность полицию, чтобы та обеспечила безопасность от вероятных экстремистских выходок.
  Из Наджафа наш путь лежал в Кербелу, к прелестной мечети с бирюзово-золотым куполом. Она оказалась первой мечетью, которую я видела вблизи. Ночь мы провели в полицейском участке. Тюк с постельными принадлежностями, которыми снабдила мения Кэтрин, так и остался неразвязанным, а прилечь мне удалось в одной из камер-клетушек. Макс, сказав, чтобы в случае необходимости я его позвала, отправился ночевать в другую камеру. В дни моей викторианской юности мне показалась бы дикой сама мысль о том, что я могу разбудить едва знакомого молодого человека и попросить его проводить меня в туалет. Между тем именно это я и сделала в ту ночь: разбудила Макса, он вызвал полицейского, полицейский взял фонарь, и мы втроем совершили путешествие по длинному коридору до смердящей комнаты, где в полу было устроено отверстие. Макс с полицейским вежливо ждали снаружи, держа за спинами фонарь, чтобы осветить эту конуру.
  Накануне вечером мы ужинали в саду полицейского участка при свете луны под монотонное, но довольно музыкальное кваканье лягушек. С тех пор, слыша лягушачий концерт, я всегда вспоминаю Кербелу и тот вечер. Полицейский ужинал вместе с нами. Время от времени он старательно произносил несколько слов по-английски, но в основном говорил с Максом по-арабски, а Макс иногда переводил мне то, что касалось меня. После одной из долгих пауз, которые являются непременным атрибутом восточного ритуала беседы и всегда соответствуют царящему во время нее настроению, наш товарищ по застолью внезапно нарушил молчание.
  — «Здравствуй, дух веселый! Взвившись в высоту…» — продекламировал он. Я взглянула на него в изумлении. Он дочитал стихотворение до конца.
  — Я выучил, — сказал он, кивая головой. — Очень хорошо, по-английски.
  Я согласилась, что стихотворение чудесное. Эта часть беседы была исчерпана. Никогда не могла бы вообразить, что, путешествуя по Ираку, в ночном восточном саду услышу, как иракский полицейский читает «Жаворонка» Шелли.
  На следующее утро, после раннего завтрака я увидела садовника, приближающегося с букетом только что срезанных роз, и приготовилась одарить его любезной улыбкой. Но, приведя меня в немалое замешательство, садовник прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону, и с глубоким поклоном преподнес букет Максу. Макс рассмеялся и напомнил мне, что это Восток и здесь подношения принято делать мужчинам, а не женщинам.
  Мы погрузили свои пожитки, постельные принадлежности, свежий хлеб и розы в машину и снова двинулись в путь. Чтобы по дороге в Багдад осмотреть арабский город Ухадир, нам предстояло сделать крюк: город находился в стороне, посреди пустыни. Пейзаж был однообразным, и, дабы убить время, мы пели. Репертуар состоял из песен, которые знали оба. Начали с «Брата Жака», потом вспомнили другие баллады и шуточные куплеты. Осмотрев Ухадир, прекрасный в своей изолированности, часа через два пути мы выехали к раскинувшемуся среди песков озеру с прозрачной голубой, искрящейся на солнце водой. Стояла нечеловеческая жара, и мне страшно хотелось искупаться.
  — Действительно хотите? — спросил Макс. — Ну так купайтесь.
  — Можно? — я задумчиво оглядела тюк с постельными принадлежностями и свой маленький чемоданчик. — Но у меня нет купального костюма…
  — Ну, что-нибудь более-менее подходящее найдется? — деликатно спросил Макс.
  Поразмыслив, я надела розовую шелковую сорочку, две пары панталон — и была готова. Шофер — сама вежливость и деликатность, что вообще свойственно арабам, — отошел подальше. Макс, в шортах и нательной фуфайке, присоединился ко мне, и мы окунулись в голубую воду.
  Какое это было блаженство! Мир казался прекрасным, по крайней мере, до того момента, когда мы попытались продолжить свой путь. Наш автомобиль засосало в песок, и его никак не удавалось сдвинуть с места — так я узнала еще кое-что о превратностях путешествий по пустыне. Макс с шофером, достав лопаты, проволочные сетки и прочие приспособления, старались освободить машину из песчаного плена — увы, безрезультатно. Час проходил за часом. Невыносимая жара не спадала. Я легла в тени машины, если это можно назвать тенью, и уснула.
  Позднее Макс говорил — уж не знаю, так ли было на самом деле, — будто именно тогда решил, что я могла бы стать для него идеальной женой. «Никакой суетливости, — вспоминал он. — Ты не жаловалась, не говорила, что это я виноват, не причитала — ох, и зачем только мы остановились! Казалось, тебе все равно, поедем мы дальше или нет. Именно тогда я начал восхищаться тобой».
  С тех пор как он мне это впервые сказал, я всегда старалась соответствовать его представлению обо мне. У меня есть способность принимать жизнь такой, какова она есть, не впадать в истерику, а также очень полезное умение засыпать в любой момент в любом месте.
  Мы застряли вдали от караванных путей, и вероятность того, что ни грузовик, ни другое средство передвижения не наткнутся на нас много дней, а то и недель, была очень велика. Нас сопровождал охранник из Верблюжьего корпуса, который в конце концов решил идти пешком и привести кого-нибудь на подмогу, как он надеялся, не позже чем через сутки, самое большее — через двое. Он отбыл, оставив нам весь свой запас воды. «Солдаты Верблюжьего корпуса пустыни, — гордо заявил он, — умеют обходиться без воды, если нужно», — и зашагал прочь, а я посмотрела ему вслед с каким-то дурным предчувствием. Это, несомненно, было приключение, но я молила Бога, чтобы оно оказалось счастливым. Воды у нас осталось в обрез, и, как только я об этом подумала, мне тут же захотелось пить. К счастью, нам повезло — случилось чудо: примерно через час из-за горизонта показался «форд» с четырнадцатью пассажирами. Наш доблестный друг из Верблюжьего корпуса сидел в кабине рядом с шофером и радостно махал нам невероятных размеров винтовкой.
  По пути в Багдад мы останавливались у заброшенных раскопок, обходили их и подбирали черепки глиняной посуды. Мне особенно нравились те, что были покрыты глазурью. Цвета росписи сохранились великолепно — зеленый, бирюзовый, синий, золотистый… Все это принадлежало гораздо более поздним эпохам, чем те, которые интересовали Макса, но, желая оказать мне любезность, он помог набрать целый мешок.
  Вернувшись в Багдад и снова водворившись в отеле, я расстелила на полу свой макинтош, вымыла черепки и сложила из них некий радужный цветовой узор. Макс, великодушно потворствуя моему увлечению, присовокупил свой макинтош и добавил четыре явно недостававших фрагмента. Я поймала на себе его взгляд — добрый и снисходительный взгляд ученого, наблюдающего за взбалмошным, но симпатичным ребенком. Думаю, этот взгляд вполне отражал его тогдашнее отношение ко мне. Я всегда обожала ракушки, разноцветные камешки — все те сокровища, что так любят собирать дети. Яркое птичье перышко, пестрый листок — иногда я чувствую, что это и есть истинные драгоценности, они приносят несравнимо больше радости, чем топазы, изумруды и дорогие безделушки Фаберже.
  Кэтрин и Лен Вули уже прибыли в Багдад и были недовольны нашей двадцатичетырехчасовой задержкой, вызванной заездом в Ухадир. С меня вину сняли, поскольку я была лишь вещью, которая не ведала, куда ее везут.
  — Но Макс! Макс должен был подумать о том, что мы будем беспокоиться, — сказала Кэтрин. — Мы могли выслать за вами поисковую группу или сделать еще какую-нибудь глупость.
  Макс терпеливо повторял извинения — ему в голову не пришло, что они будут тревожиться.
  Через пару дней мы отправились на поезде в Киркук и Мосул — это был первый этап нашего возвращения домой. Мой друг, полковник Дуайер, прибыл на Северный вокзал проводить нас.
  — Вам придется за себя постоять, знаете ли, — доверительно сказал он мне.
  — Постоять за себя? Что вы имеете в виду?
  — Я имею в виду Ее Светлость, вон ту, — он кивнул в сторону Кэтрин Вули, беседовавшей с приятельницей.
  — Но она очень добра ко мне.
  — О, да, вижу, что и вы во власти ее обаяния. Мы все испытываем на себе эту власть время от времени. Признаться по чести, я и сейчас от нее не совсем свободен. Эта женщина в любое время может заставить меня делать все, что пожелает, но вы, повторяю, должны за себя постоять. Силой воли она даже птиц может вынудить сорваться с дерева, да так, что те и не заподозрят, что ими кто-то управляет.
  Паровоз издал леденящий кровь воющий звук, весьма характерный, как я вскоре узнала, для иракских железных дорог. Этот зловещий звук напоминал душераздирающий вопль женщины, оплакивающей смерть страстного любовника. На самом деле ничего романтического в нем не было — просто поезд собирался трогаться. Мы поднялись в вагон — Кэтрин и я ехали в одном купе, Макс с Леном — в другом, — и путешествие началось.
  В Киркук прибыли на следующее утро, позавтракали в дорожной гостинице и на машине отправились в Мосул. Тогда поездка занимала шесть — восемь часов по ухабистой дороге и включала переправу через Малый и Большой Забы на пароме. Паром был столь примитивен, что на нем пассажир чувствовал себя прямо-таки библейским персонажем.
  В Мосуле мы тоже обосновались в дорожной гостинице, при которой был чудесный сад. Впоследствии Мосул на долгие годы стал главным городом моей жизни, но в тот раз он не произвел на меня впечатления, вероятно, потому, что я мало его видела.
  Здесь я познакомилась с будущими своими друзьями — доктором и миссис Маклеод, у них была больница в Мосуле, они оба были врачами. Пегги Маклеод ассистировала мужу, Питеру, на операциях в тех случаях, когда оперировали женщин. По мусульманским обычаям, посторонний мужчина, пусть даже врач, не имеет права прикасаться к женщине, так что приходилось соблюдать декорум. Кажется, в операционной устанавливалась ширма. Доктор Маклеод стоял за ней, его жена — у операционного стола. Он руководил ее действиями, а она детально описывала ему состояние органов, открывающееся во время операции.
  После двух или трех дней пребывания в Мосуле началось собственно путешествие. Первую ночь мы провели в гостинице в Тель-Афаре, что в двух часах езды от Мосула, а в пять часов следующего утра снова двинулись в путь. Осмотрев кое-какие примечательные места по берегу Евфрата, мы взяли курс на север в надежде отыскать старого друга Лена — Басрауи, шейха одного из тамошних племен. Пересекая множество вади — русл высохших рек, сбиваясь с пути и вновь находя дорогу, к вечеру мы наконец нашли племя, которое искали, и были приняты с щедрым гостеприимством. Нам закатили великолепный пир, а потом проводили на покой. В доме-развалюхе, сложенном из саманных кирпичей, нам предоставили две комнаты, в каждой из которых в углах по диагонали стояли две железные кровати. И тут возникла проблема. Одна из кроватей, в глубине первой комнаты, была якобы абсолютно надежно защищена, — считалось, что ни одна капля воды не упадет на нее в случае дождя. Вскоре, когда ночью пошел дождь, нам предоставилась возможность убедиться, что это не так. Другая кровать стояла на сквозняке, кроме того, в дождь ее заливало. Мы осмотрели вторую комнату. Здесь потолок тоже внушал большие опасения, сама комната была меньше, кровати уже, а сверх того, в ней было темнее и душнее.
  — Кэтрин, думаю, вам с Агатой лучше занять меньшую комнату с двумя сухими постелями, а мы с Максом пойдем в большую, — сказал Лен.
  — А я думаю, — возразила Кэтрин, — что мне необходимо спать в большей комнате на хорошей кровати. Я глаз не сомкну, если на лицо будет капать. — Она решительно направилась в чудный сухой угол и положила на кровать свои вещи.
  — Чтобы избежать неприятных ощущений, я могу немного сдвинуть свою кровать к центру, — предложила я.
  — Не понимаю, почему Агата должна спать на этой плохой кровати под протекающим потолком, — заявила Кэтрин. — На ней может спать кто-нибудь из мужчин. Один пусть ложится здесь, другой — в комнате с Агатой.
  Предложение было принято, и Кэтрин, оценивающим взглядом окинув обоих мужчин, словно решая, который из них будет ей полезнее, милостиво пожаловала этой честью любящего Лена, а Макса сослала в меньшую комнату. Похоже, эти перемещения позабавили лишь нашего веселого хозяина — он отпустил по этому поводу несколько непристойных шуточек по-арабски и добавил:
  — Как угодно: устраивайтесь и делитесь между собой как хотите. Мужчины в любом случае в накладе не останутся, они будут довольны.
  Однако утром никто доволен не был. Я проснулась в шесть часов оттого, что дождь лил прямо на меня. Макс оказался жертвой наводнения в другом углу. Он вытащил мою кровать из-под льющейся с потолка струи и свою вытолкнул из угла. Кэтрин досталось не меньше нашего: над ней тоже текло. Мы поели и отправились с Басрауи осматривать его владения, а потом двинулись дальше. Погода была отвратительной; некоторые пересохшие русла, вади, стали снова наполняться водой, и их трудно было преодолевать.
  Наконец, мокрые и измученные, мы приехали в Алеппо и устроились в относительной роскоши отеля «Барон», где нас приветствовал сын хозяина Коко Барон — человек с большой круглой головой, желтоватым лицом и печальными темными глазами.
  Единственное, о чем я мечтала, была горячая ванна. Ванная в отеле оказалась полуевропейского-полувосточного типа. Мне удалось на этот раз найти горячую воду, но она, как обычно, вырвалась из крана вместе с клубами пара, напугав меня до смерти. Я попыталась закрутить кран — не сумела и стала звать на помощь Макса. Тот явился, усмирил воду и велел мне вернуться в комнату: он позовет меня, когда все будет готово. Я вернулась и стала ждать. Ждала долго, Макс все не шел. Наконец, зажав под мышкой губку, в халате я решительно направилась в ванную сама. Дверь оказалась запертой. В этот момент появился Макс.
  — Ну, что же с моей ванной? — поинтересовалась я.
  — О, там Кэтрин Вули, — ответил он.
  — Кэтрин?! И вы позволили ей захватить ванну, которую приготовили для меня?
  — Да, — ответил он и пояснил: — Ей так захотелось. — Макс строго посмотрел мне прямо в глаза, давая понять, что я покушаюсь на некий незыблемый закон.
  Я тем не менее заявила:
  — Считаю, что это очень несправедливо. Это была моя ванна, я ее для себя наливала.
  — Да, — согласился Макс, — я знаю. Но принять ее захотела Кэтрин.
  Я вернулась к себе и задумалась над советом полковника Дуайера.
  На следующий день мне снова представился случай вспомнить о нем. У Кэтрин было что-то не в порядке с настольной лампой. Неважно себя чувствуя, страдая от головной боли, Кэтрин в тот день осталась в постели. На сей раз по собственному почину я предложила ей свою лампу, принесла, поставила на столик у кровати и ушла. Похоже, в отеле ламп не хватало, поэтому мне самой пришлось читать при свете единственной тусклой лампочки, висевшей высоко под потолком. Легкое возмущение зашевелилось во мне лишь на следующий день. Кэтрин решила перейти в другой номер, куда меньше доносился шум с улицы. В новом номере с лампой все было в порядке, но мою она даже не подумала вернуть, так что теперь я окончательно осталась без лампы: в ее бывшем номере уже поселился кто-то другой. Что поделаешь — Кэтрин есть Кэтрин. Однако я решила впредь чуть больше блюсти свои интересы.
  Еще через день, хоть температуры у нее явно не было, Кэтрин объявила, что чувствует себя хуже. Она никого не хотела видеть.
  — Оставьте меня в покое, — стенала она. — Уходите, это невыносимо: целый день кто-то входит, выходит, спрашивает, не нужно ли мне чего, — ни минуты покоя. Если бы мне дали полежать в тишине и никто ко мне не заходил, мне бы уже к вечеру стало лучше.
  Я прекрасно понимала ее, потому что сама чувствовала то же самое, когда болела: мне тоже хотелось, чтобы меня оставили одну. Так собака заползает в укромный уголок, где ее никто не достанет, и лежит там, пока не случится чудо и она не выздоровеет.
  — Я не знаю, что мне делать, — беспомощно разводил руками Лен. — Действительно не знаю.
  — Послушайте, — попыталась я успокоить его, потому что он был мне очень симпатичен. — Ей виднее, что для нее лучше. Она хочет побыть одна — я бы оставила ее в покое до вечера, а вечером посмотрим.
  Так и порешили. Мы с Максом отправились осматривать замок крестоносцев в Калаат Симане, а Лен остался в отеле, чтобы быть под рукой, если Кэтрин что-нибудь понадобится.
  У нас с Максом было чудесное настроение. Погода исправилась, и поездка удалась на славу. Дорога пролегала через холмы, поросшие кустарником и красными анемонами, тут и там попадались овечьи отары, а выше стали появляться черные козы с козлятами. В Калаат Симане мы устроили пикник. Там, во время послеобеденного отдыха, Макс немного рассказал о себе, о своей жизни, о том, как ему повезло, что Леонард Вули взял его к себе в экспедицию сразу после университета. Мы пособирали черепки и, когда солнце стало садиться, двинулись в обратный путь.
  В отеле нас ждала неприятность: Кэтрин была в ярости из-за того, что мы уехали и «бросили» ее.
  — Но вы же сами сказали, что хотите побыть одна, — напомнила я.
  — Мало ли что говорит человек, когда ему плохо. Кто бы мог подумать, что вы с Максом окажетесь такими бессердечными! Ну, вы-то, быть может, и не так уж виноваты, вы многого не понимаете, но Макс — Макс, который так хорошо меня знает, который знает, что мне может что-нибудь понадобиться, — как мог он вот так взять и уехать?! — Она закрыла глаза и добавила: — А теперь лучше уходите.
  — Не нужно ли чего-нибудь принести или посидеть с вами?
  — Нет, мне от вас ничего не нужно. Как горько! А Лен и вовсе повел себя позорно.
  — Что же он сделал? — с некоторым любопытством спросила я.
  — Он оставил меня здесь без какого бы то ни было питья — ни капли воды или лимонада, совсем ничего. Так я и лежала здесь, беспомощная, умирающая от жажды.
  — Но разве нельзя было позвонить и попросить принести воды? — спросила я.
  Этого делать не следовало. Кэтрин бросила на меня испепеляющий взгляд:
  — Вижу, вы не понимаете самого главного: Лен оказался таким безжалостным! Конечно, если бы здесь была женщина, все было бы по-другому. Она бы обо всем подумала.
  Утром мы боялись подойти к Кэтрин, но она повела себя в своей обычной манере: улыбалась, была обворожительна, рада нас видеть, благодарна за все, что мы для нее сделали, любезна, хоть и чуточку снисходительна, и щебетала как ни в чем не бывало.
  Она действительно была незаурядной женщиной. С годами я научилась немного лучше понимать ее, но все равно никогда не умела предугадывать заранее перемен в ее настроении. Из нее, думаю, вышла бы великая актриса — оперная или драматическая, — умение моментально переходить из одного состояния в другое очень пригодилось бы. Впрочем, искусству она не была чужда: скульптурный портрет королевы племени Шабад ее работы со знаменитым золотым ожерельем и головным убором даже экспонировался на выставках.
  Она прекрасно вылепила голову Гамуди, самого Леонарда Вули, прелестную головку мальчика… Но Кэтрин — парадоксально! — никогда не верила в себя, вечно призывала кого-нибудь на помощь и следовала всяческим советам.
  Что бы ни делал Леонард, все было не так, хоть он и выполнял малейшие ее капризы. Думаю, она немного презирала его за это, как и любая женщина на ее месте. Женщины не любят бесхарактерных мужчин. А Лен, умевший быть непререкаемым диктатором на раскопках, в ее руках оказывался глиной.
  В одно воскресное утро перед отъездом из Алеппо Макс устроил мне экскурсию по молельным местам разных конфессий. Такая экскурсия требовала большого напряжения.
  Мы побывали у маронитов, сирийских католиков, православных греков, несторианцев, доминиканцев и у кого-то еще, уже не помню. Служителей одной из этих религий я назвала «луковыми священниками», поскольку они носили маленькие круглые шапочки, формой напоминавшие луковицу. Больше всего напугали меня православные греки, так как в их храме я была решительно отсечена от Макса и препровождена вместе с другими женщинами на противоположный конец. Там нас согнали во что-то вроде стойла, и, протянув веревку, прижали к стене. Служба была восхитительно таинственной и проходила преимущественно в глубине алтаря за занавесом, или покровом, из-за которого доносился звучный, богатый распев и вырывались клубы курящегося ладана. Через положенные промежутки времени мы все били земные поклоны. Вскоре, однако, Макс истребовал меня обратно.
  
  Оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что живее и ярче всего в памяти сохранились места, где я побывала. Внезапное радостное волнение пронизывает меня при воспоминании о дереве, холме, белом домике, спрятавшемся где-то вдали у ручейка, абрисе горы… Иногда приходится напрягать память, чтобы вспомнить, где и когда. Но вот перед глазами ясно всплывает картинка — и я уже знаю.
  На лица у меня никогда памяти не было. Мне дороги мои друзья, но люди, с которыми я просто встречалась однажды, почти тут же исчезают из головы. Обо мне скорее можно сказать: «Она никогда не запоминает лиц», чем: «Она никогда не забывает лиц». Но места навсегда запечатлеваются в моем мозгу. Порой, возвращаясь куда-нибудь через пять-шесть лет, я прекрасно, до мелочей вспоминаю дорогу, даже если до того побывала там всего лишь раз.
  Не знаю, почему у меня такая хорошая память на места и такая слабая на людей. Быть может, от дальнозоркости. Я всегда страдала дальнозоркостью, поэтому людей, с которыми, как правило, общаешься вблизи, видела только в общих чертах, в то время как места — в мельчайших подробностях, поскольку их я рассматривала издали.
  Мне вполне может не понравиться какое-то место только потому, что очертания холмов кажутся неправильными, — очень, очень важно, чтобы холмы имели нужную форму. На Сицилии большинство холмов неправильные, поэтому я не люблю Сицилию. На Корсике холмы восхитительные и в Уэльсе очень красивые. В Швейцарии холмы и горы слишком близко подступают к человеку. Горы, покрытые снегом, невероятно скучны, их оживляет лишь игра света и тени. Осматривать «виды» тоже скучно. Карабкаешься на вершину по горной тропе — и на тебе! Перед тобой действительно открывается панорама, но только и всего. Больше ничего. Ну, увидел ты ее, ну, сказал: «Грандиозно!» — и что дальше? Панорама расстилается под тобой, ты ее уже покорил.
  Глава пятая
  Из Алеппо мы отправились в Грецию на пароходе, по пути останавливаясь в разных портах. Лучше всего помню, как мы с Максом сошли на берег в Мерсине и провели счастливый день на пляже, купаясь в великолепном, теплом море. Он собрал тогда для меня огромный букет желтых ноготков. Я сплела из них венок, он надел его мне на шею, и мы устроили пикник среди необозримого желтого моря цветов.
  Я предвкушала поездку в Дельфы в обществе Вули, рассказывавших об этом городе с таким поэтическим восторгом! Они настояли, чтобы там я считалась их гостьей — чрезвычайно любезно с их стороны. По прибытии в Афины я была счастлива и полна ожидания.
  Но беда всегда приходит негаданно. Как сейчас помню: я у стойки администратора, получаю свою накопившуюся корреспонденцию, сверху — стопка телеграмм. Как только я их увидела, мучительная тревога охватила меня: семь телеграмм — это наверняка дурные вести. Я вскрыла первую — она оказалась последней по времени. Я сложила их по порядку. В телеграммах сообщалось, что у Розалинды тяжелая пневмония. Моя сестра взяла на себя ответственность забрать ее из школы и отвезти к себе в Чешир. В следующих меня ставили в известность, что положение серьезное. В последней, которую я вскрыла первой, было написано, что состояние Розалинды несколько улучшилось.
  Теперь, конечно, можно попасть домой менее чем за двенадцать часов, поскольку из Пирея ежедневно летает самолет, но тогда, в 1930 году, таких средств сообщения не было. При условии, что удастся достать билет на ближайший Восточный экспресс, я могла оказаться в Лондоне не раньше чем через четыре дня.
  Трое друзей горячо откликнулись на мою беду. Лен, отложив все дела, отправился в транспортное агентство, чтобы забронировать для меня место на ближайший поезд. Кэтрин искренне старалась утешить меня — Макс был молчалив, по обыкновению, но поехал вместе с Леном за билетом.
  В оцепенении бредя по улице, я неосторожно попала ногой в одну из квадратных ям, приготовленных для высадки деревьев, — такие ямы вечно зияют на афинских улицах — и растянула связки. Ходить после этого мне стало трудно. Сидя в отеле и выслушивая сочувственные речи Лена и Кэтрин, я удивлялась — где же Макс? Наконец он явился и принес два плотных и один эластичный бинт. Затем спокойно сказал, что будет сопровождать меня домой, чтобы помочь с больной ногой.
  — Но вы же собирались побывать еще где-то в Греции! — воскликнула я. — Разве вам не нужно там с кем-то встретиться?
  — Я изменил свои планы, — ответил он. — Пожалуй, мне лучше вернуться домой, поэтому я могу ехать вместе с вами. Буду водить вас в вагон-ресторан или приносить еду в купе и делать все, что нужно.
  Это казалось чересчур прекрасным, чтобы быть правдой. Я подумала тогда — и с тех пор всегда так считала, — что Макс замечательный человек. Он молчалив, скуп на выражение сочувствия, но делает то, что нужно, что нужно именно вам, и это помогает лучше всяких слов. Макс не горевал вместе со мной по поводу Розалиндиной болезни, не убеждал, что моя дочь скоро поправится, не призывал не волноваться. Он просто понимал, что у меня большая беда. Тогда еще не было сульфамидов, и пневмония представляла реальную опасность.
  Мы с Максом отбыли следующим вечером. В пути он много рассказывал мне о своей семье, братьях, матери-француженке, женщине артистического склада, весьма способной художнице, об отце, который, видимо, был похож на моего брата Монти, но, к счастью, его финансовое положение отличалось большей надежностью.
  В Милане случилось приключение. Поезд опаздывал. Мы вышли из вагона — теперь, с эластичной повязкой на щиколотке, я кое-как могла ковылять — и спросили проводника своего wagon lit, сколько длится стоянка. «Двадцать минут», — ответил он. Макс предложил купить апельсинов. Мы зашли во фруктовую лавку и вернулись на перрон. Думаю, прошло не более пяти минут, но поезда уже не было. Нам сообщили, что он ушел.
  — Ушел?! Но нам сказали, что он стоит здесь двадцать минут! — воскликнула я.
  — Обычно — да, сеньора, но сегодня он сильно опаздывал и сократил стоянку.
  Мы испуганно переглянулись. На помощь пришел один из старших станционных служащих. Он предложил нанять скоростную машину и догнать поезд, считая, что у нас есть реальная возможность сделать это на ближайшей станции Домодоссола.
  И началась погоня, как в кино. То мы обгоняли поезд, то он обгонял нас. Мы мчались по горной дороге, а поезд нырял в тоннели и выныривал из них то впереди, то позади — соответственно мы то впадали в отчаяние, то ощущали собственное превосходство. В Домодоссолу мы прилетели через три минуты после прибытия поезда. Казалось, все пассажиры — уж нашего-то wagon lit наверняка — высунулись из окон, чтобы посмотреть, успеем ли мы.
  — О, мадам, — сказал пожилой француз, помогая мне подняться в вагон, — que vous avez eprouv e des emotions!
  Французы умеют удивительно точно выразить чувство словами.
  Так как у нас не было времени поторговаться с водителем, он содрал с нас безбожно много, и мы с Максом остались почти без денег. В Париже Макса должна была встречать мать, и он с надеждой предположил, что у нее можно будет взять в долг. Я часто спрашиваю, что должна была подумать моя будущая свекровь о молодой женщине, которая выскакивает из поезда вместе с ее сыном и, едва познакомившись, отнимает все, что у нее было при себе, до последнего sou. Времени пускаться в объяснения не оставалось, мне нужно было немедленно возвращаться в вагон, поэтому, схватив деньги и неловко извинившись, я исчезла. Не думаю, что заслужила этим ее расположение.
  Я смутно помню ту поездку с Максом, запечатлелось в моей голове лишь то, что он был исключительно добр, тактичен и участлив, отвлекал от дурных мыслей рассказами о себе. Он регулярно делал мне перевязки и водил в вагон-ресторан, куда я без него, конечно же, не добралась бы, особенно учитывая, что Восточный экспресс страшно трясло на полном ходу. Одно замечание Макса врезалось мне в память. Мы ехали вдоль побережья Итальянской Ривьеры. В полудреме я сидела в углу, откинувшись на спинку своего дивана. Макс вошел в мое купе и сел напротив. Приоткрыв глаза, я обнаружила, что он внимательно меня изучает. «У вас истинно благородное лицо», — сказал он. Это меня так удивило, что я проснулась еще чуть больше — никогда не смотрела на себя под этим углом зрения, да и никому другому это в голову не приходило. Неужели у меня действительно благородное лицо? Что-то не похоже. И вдруг меня осенило: наверное, это из-за моего римского носа, да, конечно же из-за носа. Он мог придавать моему профилю некий оттенок аристократизма. Не уверена, что это открытие меня обрадовало: такие вещи слишком ко многому обязывают. Могу признать, что добродушна, жизнерадостна, немного малахольна, забывчива, робка, чувствительна, на редкость не уверена в себе, в меру бескорыстна… Но благородна? Нет, на это я не согласна. Тем не менее я снова задремала, изменив, правда, положение своего римского носа — чтобы он был виден анфас, а не в профиль.
  Глава шестая
  По прибытии в Лондон, снимая телефонную трубку, я дрожала от страха: пять дней я не имела никаких новостей. И какое же было облегчение, когда я услышала бодрый голос сестры: Розалинде намного лучше, она вне опасности и быстро поправляется. Еще через шесть часов я была в Чешире.
  Хоть кризис миновал и Розалинда действительно быстро поправлялась, увидев ее, я испытала шок. Тогда я еще не знала, с какой быстротой меняется состояние у детей во время болезни. Мне приходилось ухаживать лишь за взрослыми, и я не была готова к тому, что ребенок, который выглядит полуживым, может уже в следующий момент чувствовать себя прекрасно. Розалинда, как мне показалось, сильно выросла и похудела, она полулежала в кресле, вялая и апатичная, — как это было не похоже на мою девочку!
  Определяющая черта Розалиндиного характера — активность. Она была из тех детей, которые минуты не посидят спокойно и, вернувшись после долгого и утомительного пикника, бодро спрашивают: «До ужина еще полчаса — что будем делать?» Я ничуть не удивлялась, когда, завернув за угол дома, обнаруживала ее стоящей на голове.
  — Боже, зачем ты это делаешь, Розалинда?
  — Не знаю, просто чтобы убить время. Нужно же что-то делать.
  И вот Розалинда лежала в кресле, тихая, совсем обессилевшая. Единственное, что сказала моя сестра: «Видела бы ты ее неделю назад: тогда она действительно выглядела полуживой».
  Розалинда выздоравливала на глазах. Через неделю по моем возвращении мы были уже в Девоншире, в Эшфилде, и Розалинда почти совсем пришла в себя, так что мне стоило немалых усилий не давать ей слишком много двигаться, к чему она снова была готова.
  Розалинда казалась вполне здоровой и жизнерадостной, когда уезжала в школу перед моим вояжем. И все шло хорошо, пока не разразилась эпидемия гриппа. Полшколы заболело инфлюэнцей. Вероятно, то, что у Розалинды организм был ослаблен незадолго до того перенесенной корью, и вызвало осложнение на легкие. В школе все за нее беспокоились и сомневались в разумности решения моей сестры везти ее на север на машине. Но Москитик была уверена, что так правильно — и оказалась права.
  Никто бы не справился с болезнью лучше Розалинды. Осмотрев ее, доктор заявил, что она здорова и полна сил, как прежде, если не больше. «Она словно провод под напряжением», — добавил он. Я ответила, что высокая сопротивляемость всегда была свойственна натуре Розалинды. Она никогда не поддавалась болезни. На Канарских островах болела тонзиллитом, но ни разу не пожаловалась, только однажды сказала: «Я очень сердита».
  По опыту я знала: когда Розалинда говорит, что сердита, это может означать, что она либо больна, либо констатирует факт — она действительно сердита и считает, что честнее предупредить нас об этом заранее.
  Матери, разумеется, пристрастны в оценке собственных детей, почему бы и нет, но я искренне считаю, что Розалинда была занятнее большинства своих сверстников. Она обладала поразительной способностью давать неожиданные ответы. Очень часто можно заранее предугадать, что скажет ребенок. Розалинда обычно меня удивляла. Быть может, она унаследовала это от ирландских предков. Мать Арчи была ирландкой, и я думаю, Розалиндина непредсказуемость — оттуда.
  — Конечно, — говорила Карло с бесстрастным видом, который любила на себя напускать, — Розалинда способна довести до бешенства, я иногда бываю от нее вне себя. Но рядом с ней другие дети кажутся скучными. С ней можно сойти с ума, но соскучиться с ней невозможно.
  Такой она и осталась на всю жизнь.
  Мы вообще остаемся такими, какими были в три, шесть, десять или двадцать лет. В шесть-семь лет характер проявляется даже четче, потому что в этом возрасте наше поведение почти лишено притворства, а в двадцать мы уже надеваем некую маску, выдаем себя за кого-то другого — в зависимости от того, что модно в данный момент. Если в моде интеллектуализм, мы становимся интеллектуалами; если среди девушек популярны легкомыслие и фривольность, мы становимся легкомысленными и фривольными. С годами, однако, устаешь играть придуманную роль и все больше возвращаешься к себе самому, вновь обретая собственную индивидуальность. Это иногда смущает окружающих, но самому человеку приносит большое облегчение.
  Подозреваю, нечто подобное происходит и в писательском мире. Начинающий литератор, находясь под обаянием какого-нибудь мэтра, вольно или невольно начинает копировать его стиль. Подчас стиль этот ему противопоказан и копирует он его плохо. Но со временем обаяние проходит. Вы по-прежнему можете восхищаться своим кумиром и даже хотеть писать, как он, но вы уже твердо знаете, что не сумеете. Быть может, это учит смирению? Если бы я умела писать, как Элизабет Боуэн, Мюриэл Спарк или Грэм Грин, я прыгала бы до небес от счастья, но я знаю, что не могу, и мне в голову не придет подражать им. Я понимаю, что я — это я, что я могy делать то, что я умею, а не то, что мне хотелось бы. Как сказано в Библии, никто, сколько ни суетись, не может прибавить себе росту.
  Мне часто вспоминается грамота, висевшая на стене у меня в детской, — кажется, я получила ее в награду за победу в соревнованиях по метанию мячиков, которые проводились для детей во время одной из регат. На ней было написано: «Не можешь водить паровоз — стань кочегаром». По-моему, лучшего жизненного девиза не сыскать. Смею думать, мне удавалось придерживаться его. Я попробовала себя в разных областях, но никогда не упорствовала в том, что плохо получалось и к чему у меня не было природной одаренности. Румер Годден в одной из своих книг приводит два перечня: того, что ей нравится, и того, что не нравится. Мне это показалось занятным, и я тут же составила свои списки. Теперь, наверное, можно продолжить работу, перечислив то, чего я не умею и что умею делать. Разумеется, первый перечень окажется гораздо длиннее.
  Я никогда ни во что не умела хорошо играть; из меня не получился, и уже никогда не получится, интересный собеседник; я настолько легко внушаема, что бросаюсь вперед прежде, чем успеваю сообразить, что же именно мне предлагают сделать. Я не умею рисовать, не способна к живописи, не могу ни лепить, ни высекать; не сдвинусь с места, пока меня не растормошат; плохо объясняю то, что хочу сказать, — мне легче писать. Я умею быть твердой в принципиальных вопросах, но не в повседневной жизни. Даже если я знаю, что завтра вторник, стоит кому-нибудь раза четыре повторить, что завтра среда, на пятый я соглашусь и начну действовать соответственно.
  Что я умею делать? Ну, писать. Могла бы стать приличной музыкантшей, но не профессиональной — я хорошо аккомпанирую певцам. В трудной ситуации способна импровизировать — это умение пригодилось мне больше всего. То, что я умею делать при помощи шпилек для волос и английских булавок в неожиданных домашних обстоятельствах, всех удивляет. Это я придумала слепить из хлебного мякиша липкий шарик, насадить его на шпильку, шпильку сургучом прикрепить к концу шеста для раздвигания штор и с помощью этого приспособления достать мамин зубной протез, упавший на крышу оранжереи! Я успешно усыпила с помощью хлороформа ежа, запутавшегося в теннисной сетке, и таким образом спасла его от удушья. Скажу без ложной скромности, в доме от меня кое-какая польза есть. И так далее, и тому подобное. А теперь о том, что я люблю и чего не люблю.
  Я не люблю находиться в толпе, где тебя сжимают со всех сторон, не люблю, когда громко разговаривают, шумят, не люблю долгих разговоров, вечеринок, особенно коктейлей, сигаретного дыма и вообще курения, каких бы то ни было крепких напитков — разве что в составе кулинарных рецептов, не люблю мармелада, устриц, теплой еды, пасмурного неба, птичьих лапок, вернее, прикосновения птицы. И наконец, больше всего я ненавижу вкус и запах горячего молока.
  Люблю: солнце, яблоки, почти любую музыку, поезда, числовые головоломки и вообще все, что связано с числами; люблю ездить к морю, плавать и купаться; тишину, спать, мечтать, есть, аромат кофе, ландыши, большинство собак и ходить в театр.
  Я могла бы составить перечень и получше, более впечатляющий и многозначительный. Но опять-таки это была бы не я, а мне кажется, я должна примириться с тем, что я такая, какая есть.
  
  Начиная новую жизнь, мне пришлось критически пересмотреть круг своих друзей. Испытание, через которое пришлось пройти, стало своего рода пробным камнем в отношениях с ними. Мы с Карло учредили между собой два ордена: орден Крыс и орден Верных Собак. О ком-нибудь мы могли сказать: «О, да, этот достоин ордена Верных Собак первой степени». Или: «Этот заслуживает ордена Крыс третьей степени». Крыс оказалось не так много, но среди них были совершенно неожиданные: иные люди, которые считались моими настоящими друзьями, как выяснилось, не желали теперь иметь ничего общего с человеком, привлекшим к себе внимание в связи с сомнительными, как им казалось, обстоятельствами. Подобное открытие не могло не ранить меня и не заставить замкнуться в себе. С другой стороны, обнаружилось, что у меня много истинно преданных друзей, демонстрировавших мне большую любовь и сердечность, чем прежде.
  Пожалуй, преданность восхищает меня больше всех других достоинств. Преданность и отвага — два самых прекрасных качества. Как физическая, так и нравственная смелость вызывает у меня восторг. Это одна из главных жизненных добродетелей. Если вы решились нести бремя жизни, вы должны нести его отважно. Это ваш долг.
  Много кавалеров ордена Верных Собак обнаружилось среди моих друзей-мужчин. В жизни каждой женщины есть свои преданные Доббинсы. Вот и меня искренне тронул один приятель, который примчался ко мне, словно верный Доббинс. Он посылал огромные букеты цветов, писал письма и в конце концов сделал предложение. Вдовец, на несколько лет старше меня, он признался, что, увидев впервые, счел меня слишком юной, но теперь уверен, что сможет дать мне семейный покой и сделать счастливой. Я была тронута, но вовсе не хотела выходить замуж, поскольку никогда не испытывала к нему нежных чувств. Он был для меня добрым другом — не более. Конечно, сознание, что кто-то тебя любит, приятно, но глупо выскакивать замуж лишь потому, что хочется, чтоб тебя утешали и чтоб была жилетка, в которую можно поплакать.
  Во всяком случае, я не желала, чтобы меня утешали, и боялась нового замужества. Я поняла — думаю, все женщины рано или поздно это понимают, — что причинить боль по-настоящему может только муж. Потому что нет никого ближе; ни от кого ваше повседневное душевное состояние не зависит так, как от него. И я решила: больше никогда и никому не сдамся на милость.
  Приятель-летчик в Багдаде, делясь собственными семейными неурядицами, как-то сказал одну вещь, насторожившую меня:
  — Тебе кажется, что ты устроил свою жизнь и готов продолжать ее вечно, но все кончается одним и тем же, выбор приходится делать лишь между двумя возможностями: завести либо одну любовницу, либо — несколько.
  Иногда у меня бывало неприятное ощущение, что он прав, но обе эти возможности я предпочитала теперь замужеству. Если у вас несколько любовников, ни один из них не сможет причинить вам существенной боли. Если один, это возможно, но все же не так мучительно, как если бы это был муж. Для меня с мужьями было покончено. В тот момент для меня было покончено с мужчинами вообще, но, как утверждал все тот же приятель-летчик, это временное состояние.
  Что меня поразило, так это сколько мужчин стали ухаживать за мной, как только я оказалась в несколько двусмысленном положении дамы, разъехавшейся с мужем и официально с ним разводящейся.
  — А чего бы вы хотели? — удивился моей непонятливости один молодой человек. — Вы ведь живете без мужа и, как я догадываюсь, разводитесь с ним.
  Сначала я не могла решить, приятно мне такое внимание или раздражает. В целом оно было, видимо, приятно. Женщина никогда не чувствует себя достаточно старой, чтобы признать, что вряд ли кто уже покусится на ее честь. С другой стороны, такое внимание утомляло и порой вызывало осложнения. Одним из таких «осложнений» стал итальянец, которого я сама накликала на свою голову по незнанию итальянских обычаев. Как-то утром он спросил, не беспокоил ли меня ночью грохот от погрузки угля в трюм (дело было на пароходе), и я ответила, что нет, поскольку моя каюта расположена по правому борту, обращенному от причала.
  — А, — подхватил он, — ваша каюта, наверное, тридцать третья?
  — Нет, — ответила я, — у моей каюты четный номер — шестьдесят восемь.
  С моей точки зрения, разговор был вполне невинным, но я не знала, что по итальянской традиции, спрашивая номер каюты, мужчина спрашивает и разрешения навестить вас в ней. Больше не было сказано ни слова, но вскоре после полуночи мой итальянец явился. Последовала очень забавная сцена. Я не говорю по-итальянски, он с трудом объясняется по-английски, поэтому мы сердитым шепотом выясняли отношения по-французски: я выражала свое возмущение, он — свое, но по другому поводу. Ругались мы приблизительно так:
  — Как вы смеете ломиться в мою каюту?!
  — Но вы же меня пригласили!
  — Ничего подобного, я вас не звала!
  — Нет, звали! Вы сказали мне, что номер вашей каюты 68.
  — Но вы меня спросили об этом.
  — Конечно, спросил. Спросил, потому что хотел прийти к вам. И вы разрешили мне это.
  — Да ничего подобного!
  Порой беседа накалялась до такой степени, что мне приходилось усмирять себя и его. Я не сомневалась, что весьма чопорный посольский врач и его жена, занимавшие соседнюю каюту, составили обо мне весьма неблагоприятное впечатление. Я сердито требовала, чтобы итальянец ушел, он желал остаться во что бы то ни стало. В какой-то момент его возмущение превзошло мое собственное, и я стала извиняться перед ним за то, что не поняла его: я ведь не знала, что подобный вопрос содержит в себе и предложение. В конце концов мне удалось от него избавиться, но я была травмирована очевидным фактом, что не являюсь многоопытной женщиной, за которую он меня принял. Мне даже пришлось сказать ему — и именно это, кажется, возымело действие, — что я англичанка и, следовательно, холодна по природе. Этим объяснением он, видимо, удовлетворился, честь — его честь — была спасена. Жена посольского врача одарила меня на следующее утро ледяным взглядом.
  Только спустя много времени я узнала, что Розалинда с самого начала оценивала всех моих поклонников с сугубо практической точки зрения.
  — Я, конечно, понимала, что когда-нибудь ты снова выйдешь замуж, и, разумеется, немного беспокоилась — кто это будет, — объяснила она.
  Макс вернулся, погостив во Франции у матери, и сообщил, что приглашен работать в Британский музей. Он выразил надежду, что, приезжая в Лондон, я буду видеться с ним. Однако в ближайшее время я собиралась осесть в Эшфилде. Тем не менее случилось так, что мои издатели, «Коллинз», решили устроить большой прием в «Савое», на котором очень хотели бы видеть меня, чтобы познакомить с американскими издателями и еще кое с кем. На этот день у меня было назначено еще несколько встреч, поэтому я выехала накануне ночным поездом и пригласила Макса в свой «конюшенный» домик позавтракать.
  Я ликовала при мысли, что снова его увижу, но когда он вошел, меня охватила странная робость, и я не могла понять, почему после проделанного вместе путешествия, при теплых дружеских отношениях, которые между нами установились, я так скованна. Он, казалось, тоже оробел. Однако к концу завтрака, который я сама приготовила, прежняя свобода вернулась к нам. Я пригласила его в Девон, и мы условились о времени: в один из ближайших выходных. Меня радовало, что связь между нами не прервется.
  После «Убийства Роджера Экройда» я написала «Тайну семи циферблатов» — продолжение более ранней книги «Секрет замка Чимни» — и считала ее, по собственному выражению, веселым триллером. Такие книги легко писать — они не требуют кропотливой разработки и выстраивания сюжета.
  Теперь ко мне стала приходить уверенность. Я чувствовала, что смогу писать в год по книге плюс несколько рассказов. Писательство в те времена имело один приятный аспект: все написанное можно было непосредственно выразить в деньгах. Если я решала написать рассказ, я знала, что он будет стоить шестьдесят фунтов. И так с любой вещью. Учтя подоходный налог, который составлял тогда четвертую-пятую часть, я высчитывала, что получу сорок пять фунтов чистыми. Это стимулировало мою производительность. Я говорила себе: «Хочу построить оранжерею-лоджию, где можно будет отдыхать. Сколько это стоит?» Произведя подсчеты, садилась за машинку, задумывалась, составляла план и не позже чем через неделю рассказ уже существовал у меня в голове. Далее я записывала его и строила оранжерею.
  Это совсем не похоже на то, что происходит в последние десять — двадцать лет. Теперь я никогда не знаю, каким капиталом располагаю, сколько денег у меня сейчас, сколько будет на будущий год, и у налоговых чиновников со мной всегда масса проблем, возникших еще в предшествующие годы и до сих пор не решенных. Ну какая определенность может быть в подобных обстоятельствах?
  А тогда было очень разумное время. Я называю его своим «плутократическим периодом». Меня начинали печатать в американских журналах, за что я получала гораздо больше, чем когда бы то ни было в Англии за права на публикацию в периодике, к тому же тогда этот доход не облагался налогом, он рассматривался как основной капитал. Пусть я не получала таких крупных сумм, как впоследствии, но зато видела, как они набегают, и считала, что от меня требуется лишь одно — быть трудолюбивой и грести деньги лопатой.
  Теперь мне частенько кажется, что лучше бы не писать больше ни слова, потому что это создает лишь дополнительные трудности.
  
  Макс приехал в Девон. Я поджидала его на Пэддингтонском вокзале, и мы вместе сели в ночной поезд. В мое отсутствие вечно что-нибудь случалось. Розалинда встретила нас в обычном своем бодром и деятельном настроении и тут же сообщила о несчастье:
  — Питер укусил Фредди Поттера за нос.
  Меньше всего мне хотелось услышать по возвращении домой, что наш драгоценный пес тяпнул за нос драгоценного сына нашей драгоценной экономки-поварихи.
  Розалинда объяснила, что Питер не виноват: она предупреждала Фредди Поттера, чтобы он не приближал свою физиономию к морде Питера и не дразнил его.
  — А он все равно подходил к Питеру все ближе и ближе и жужжал, вот Питер и цапнул его.
  — Да, — ответила я, — но, боюсь, миссис Поттер такое объяснение не убедит.
  — Нет, представь себе, она отнеслась к этому довольно спокойно, хотя, конечно, она не в восторге.
  — От чего же ей быть в восторге?
  — Но Фредди, надо сказать, вел себя очень храбро. Он вообще храбрый, — добавила Розалинда в защиту своего любимого приятеля по играм.
  Фредди Поттер, сын кухарки, был года на три младше Розалинды, и ей доставляло огромное удовольствие верховодить им, заботиться о нем, исполнять роль великодушной заступницы и в то же время быть безжалостной тираншей при выборе игр.
  — Счастье, что Питер не откусил ему нос совсем, правда? — сказала она. — Если бы это произошло, мне пришлось бы что-то придумывать, чтобы пристроить нос обратно, — не знаю, как бы я это сделала. Наверное, сначала тебе нужно было бы его простерилизовать, да? Правда, я не понимаю, как можно простерилизовать нос. Нельзя же его прокипятить?
  День нашего приезда оказался одним из тех невнятных дней, которые могут разгуляться и стать ясными и солнечными, но — как это хорошо известно знатокам девонширской погоды — могут продолжиться и чаще всего продолжаются дождем.
  Розалинда предложила устроить пикник в вересковой роще. Я ее охотно поддержала, и Макс согласился с явным удовольствием.
  Оглядываясь назад, понимаю, что, любя меня, друзья вынуждены были жестоко расплачиваться за мой безрассудный оптимизм в отношении погоды и ни на чем не основанную уверенность, что вересковая роща предпочтительней Торки в любую погоду. Это был как раз тот самый случай. Я ездила тогда на своем верном «моррисе каули», а это, разумеется, открытая прогулочная машина. Откидной брезентовый верх вытерся, в нем зияло несколько дыр. Во время дождя сидящим сзади вода лилась прямо за шиворот. Словом, поездка с семейством Кристи на пикник представляла собой суровое испытание на выносливость.
  Как только мы стартовали, припустил дождь. Несмотря на это, я настаивала на продолжении путешествия, расписывая Максу прелести вересковой рощи, которые он едва ли мог рассмотреть за плотной пеленой дождя и летящими из-под колес фонтанами брызг. Это был прекрасный экзамен для моего нового ближневосточного друга. Видимо, я ему очень нравилась, если он выдержал все это и еще сохранил довольный вид.
  Вернувшись в конце концов домой и сняв с себя мокрую одежду, каждый из нас принял горячую ванну, и мы долго играли с Розалиндой в разные игры. На следующий день, поскольку снова было довольно сыро, мы надели плащи и бодро отправились на прогулку под дождем в сопровождении нераскаявшегося Питера, который, впрочем, уже опять был в прекраснейших отношениях с Фредди Поттером.
  Оказавшись снова рядом с Максом, я чувствовала себя счастливой. Я осознала, насколько близки мы с ним стали, как понимали друг друга без слов. Тем не менее на следующий вечер я испытала шок. Пожелав друг другу спокойной ночи, мы разошлись по своим комнатам. Я читала, лежа в постели, когда в дверь постучали и на пороге появился Макс. В руке он держал книгу, которую я ему дала.
  — Спасибо за книгу, — сказал он. — Она мне понравилась.
  Положив ее на ночной столик, он присел на край кровати, внимательно посмотрел на меня и сказал, что хочет на мне жениться. Обычный в таких случаях для викторианской девицы возглас: «О, мистер Симпкинс, это так неожиданно!» — и близко не мог выразить моего ошеломления. Большинство женщин прекрасно чувствуют, когда нечто подобное носится в воздухе, — они заранее знают, что им вскоре сделают предложение, и — в зависимости от собственных намерений — либо показывают свою неприязнь так явно, что поклонник понимает ложность выбора, либо мягко доводят его до высшей точки кипения — и дело сделано. Но теперь я понимаю, что возглас: «О, мистер Симпкинс, это так неожиданно!» — может быть абсолютно искренним.
  Мне в голову не приходило, что случится или что даже может случиться нечто подобное. Мы были только друзьями, хотя Макс неожиданно стал для меня самым близким другом.
  Между нами произошел смешной разговор, который едва ли стоит здесь воспроизводить. Я сразу же заявила, что не могу согласиться на его предложение. Он спросил почему. Я все ему объяснила: я намного старше его — он признал это, но сказал, что всегда хотел жениться на женщине старше себя. Я возразила: чушь, ничего хорошего из этого не выйдет, напомнила, что он — католик; он ответил, что и об этом подумал и вообще взвесил все. Единственное, чего я не сказала и что, естественно, должна была бы сказать, будь это правдой, — что я не хочу выходить за него замуж, потому что вдруг поняла, что нет на свете ничего восхитительней, чем стать его женой. Если бы только он был постарше или я — помоложе.
  Мы проспорили, думаю, часа два. И постепенно он сломил меня — не столько доводами, сколько мягким напором.
  На следующее утро он уехал ранним поездом, сказав на прощание:
  — Уверен, вы захотите выйти за меня, если хорошенько подумаете.
  Было слишком рано, чтобы снова затевать спор. Проводив его, я вернулась домой в полной растерянности.
  Спросила у Розалинды, понравился ли ей Макс. «О да, очень! — ответила она. — Он понравился мне больше, чем полковник Р. и мистер В.» Розалинда наверняка поняла, о чем идет речь, но, будучи воспитанной девочкой, не стала говорить об этом открыто.
  Несколько последовавших за этим недель были ужасны. Я чувствовала себя несчастной, сбитой с толку, ни в чем не уверенной. Сначала решила, что вообще не хочу снова выходить замуж, что мне необходимо сохранить независимость и поберечь свое самолюбие от новых ударов судьбы, что нет ничего глупее, чем выходить замуж за человека, который намного моложе тебя, что Макс слишком молод, чтобы разобраться в своих чувствах, и это, следовательно, будет нечестно с моей стороны — ему надо жениться на хорошей молоденькой девушке, к тому же я только теперь начала ощущать вкус свободы. Затем, незаметно, мои аргументы стали меняться. Да, он намного моложе меня, но у нас так много общего. Он тоже не любит веселых вечеринок и танцев — с другим молодым человеком мне было бы трудно держаться на равных, но не с Максом. А по музеям я могу ходить не хуже любого другого, может быть, даже с большим пониманием и интересом, чем молодая женщина. Смогла же я обойти все церкви в Алеппо и даже получить от этого удовольствие; я буду слушать рассказы Макса о древних временах, выучу греческий алфавит и прочту переводы «Энеиды», — по сути дела, работа Макса и его мысли мне гораздо ближе, чем дела Арчи в Сити.
  «Но ты не должна снова выходить замуж, — говорила я себе. — Нельзя быть такой дурочкой».
  Все случилось неожиданно. Если бы я восприняла Макса как вероятного будущего мужа, когда мы впервые встретились, я была бы осторожнее: не отдалась бы так легко этим непринужденным, счастливым взаимоотношениям. Но я ничего не подозревала — и вот, пожалуйста, нам так хорошо, так легко и радостно вместе, словно мы уже женаты.
  В отчаянии я обратилась к своему домашнему оракулу:
  — Розалинда, как ты посмотришь на то, что я снова выйду замуж?
  — Ну что ж, я ожидала, что когда-нибудь это случится, — ответила Розалинда с видом человека, который привык всегда учитывать любые возможности. — Считаю это вполне естественным.
  — Да, наверное…
  — Мне бы только не хотелось, чтобы ты выходила за полковника Р., — задумчиво продолжала она.
  Я удивилась, потому что полковник Р. всегда суетился вокруг Розалинды, и мне казалось, что ей нравится играть с ним в игры, которые он для нее придумывал.
  Я упомянула Макса.
  — По-моему, это лучше всего, — откликнулась Розалинда. — Нет, правда, будет очень хорошо, если ты выйдешь за него. — И прибавила: — Мы могли бы завести свою лодку. Он, кажется, неплохо играет в теннис? Мы будем с ним играть. И он может быть во многом полезен. — Она перечисляла достоинства Макса сугубо со своей, утилитарной точки зрения с предельной искренностью. — И Питер его любит, — прибавила она последний, главный аргумент.
  Тем не менее то лето было одним из самых трудных в моей жизни. Один за другим все восставали против моего замужества. Хотя на самом деле, в глубине души, это лишь придавало мне уверенности. Сестра была категорически против: разница в возрасте! Даже в голосе моего зятя Джеймса звучало предостережение.
  — А ты не думаешь, — сказал он, — что принимаешь решение под обаянием… э… той жизни, которая тебе так понравилась, жизни археологов? Что тебе просто было хорошо в Уре, у Byли. Быть может, поэтому твои чувства кажутся тебе такими теплыми?
  Но я знала, что это не так.
  — Конечно, это твое личное дело, — мягко добавил он.
  Милая Москитик, разумеется, вовсе не считала, что это мое личное дело, она была уверена, что это ее дело — оберечь меня от опрометчивого шага. Лишь Карло, моя дорогая, добрая Карло, и ее сестра были мне опорой. Они поддерживали меня, хотя, догадываюсь, лишь из преданности. На самом деле и они, вероятно, думали, что я совершаю досадную ошибку, но ни разу об этом не обмолвились, потому что не в их правилах было вмешиваться в чужие дела. Наверное, они сожалели, что я не выбрала симпатичного сорокадвухлетнего полковника, но раз я приняла другое решение, что ж, они встали на мою сторону.
  Наконец я сообщила новость супругам Вули. Они, как мне показалось, обрадовались. Лен, во всяком случае. Кэтрин, как всегда, понять было труднее.
  — Только вы не должны выходить за него замуж раньше, чем через два года, — сказала она.
  — Два года?! — испуганно переспросила я.
  — Да, иначе это его погубит.
  — Но мне кажется, это глупо. Я и так намного старше его. Какой смысл ждать, пока я состарюсь еще больше?
  — Я думаю, для него это будет вредно, — ответила Кэтрин. — Очень вредно, если он в его возрасте возомнит, что может получить сразу все, что пожелает. Ему полезнее будет подождать — пройти испытательный срок.
  С этим я согласиться не могла. Такая точка зрения казалась мне суровой и пуританской.
  Максу я заявила, что считаю ошибкой с его стороны намерение жениться на мне и предложила еще раз хорошенько все взвесить.
  — А что, ты думаешь, я делал последние три месяца? — ответил он. — Я все время об этом думал, пока жил во Франции, и решил: снова увижу ее — станет ясно, придумал я все это или нет. Оказалось — нет. Ты была такой, какой я помнил тебя, такой же желанной.
  — Это страшный риск.
  — Для меня — нет. Можешь считать, что рискуешь ты. Но разве нельзя рискнуть? Если не рисковать, ничего и не получишь.
  С этим нельзя было не согласиться. Я никогда не действовала, исходя только из соображений здравого смысла. Его слова успокоили меня: что ж, пусть я рискую, но рискнуть стоит, чтобы обрести человека, который сделает меня счастливой. Мне будет жаль, если ошибется он, но, в конце концов, это его решение и он принял его сознательно. Я постановила ждать шесть месяцев. Макс не видел в этом смысла. «К тому же, — добавил он, мне нужно снова ехать за границу, в Ур. Думаю, мы должны пожениться в сентябре». Я поговорила с Карло, и мы составили план.
  Вокруг меня было столько шума, и я так страдала от этого, что хотела сохранить все в тайне, насколько возможно. Было решено, что Карло и Мэри Фишер, Розалинда и я отправимся на остров Скай недели на три. Оглашение о предстоящем браке можно сделать там, а обвенчаться скромно в соборе святого Коломба в Эдинбурге.
  Затем я повезла Макса к Москитику и Джеймсу — Джеймс смирился, но был печален, Москитик всеми силами старалась расстроить наш брак.
  Однажды я и сама оказалась близка к тому, чтобы его расстроить. Мы ехали в поезде, и Макс, внимательней, чем обычно, слушая рассказ о моих родственниках, вдруг сказал:
  — Джеймс Уоттс? Я учился в Новом колледже с неким Джеком Уоттсом. Это не сын твоего Уоттса? Потрясающий был артист — замечательно всех изображал.
  Меня покоробило при мысли, что Макс и мой племянник — ровесники. Наш брак показался мне невозможным.
  — Ты слишком молод, — сказала я в отчаянии. — Ты слишком молод!
  На сей раз Макс встревожился не на шутку.
  — Вовсе нет, — сказал он, — просто я поступил в университет довольно рано, и все мои друзья были такими серьезными; я вовсе не состоял в веселой компании Джека Уоттса.
  Но сомнения не покидали меня.
  Москитик из кожи вон лезла, чтобы отговорить Макса от женитьбы, и я испугалась, что он невзлюбит ее, но случилось наоборот. Он понял, что она очень искренна и от всей души желает мне счастья. «И вообще она такая забавная», — сказал он. Все находили мою сестру забавной. «Дорогой Москитик, — говорил, бывало, мой племянник Джек своей матери, — я тебя очень люблю, ты такая забавная и такая милая». Это очень точное определение.
  Визит закончился тем, что Москитик, рыдая, удалилась, а Джеймс стал сердечно утешать меня. Хорошо еще, что моего племянника Джека не было дома — он мог расстроить все планы.
  — Конечно, я с самого начала знал, что ты твердо решила выйти за него замуж, — сказал мне зять. — И знаю, что своих решений ты не меняешь.
  — О, Джимми, ничего ты не знаешь. Я весь день только и делаю, что меняю решения.
  — Но не по существу. Однако я надеюсь, что все будет xopошо. — Это не то, что выбрал бы для тебя я, но ты всегда была благоразумна, а он мне кажется молодым человеком с будущим.
  Я так любила милого Джеймса — он был необыкновенно терпим и кроток.
  — Не обращай внимания на Москитика, — сказал он. — Tы же знаешь ее — когда все свершится, она станет вести себя совсем по-другому.
  Тем временем мы всё держали в секрете.
  Я спросила Москитика, приедет ли она в Эдинбург на наше венчание, она ответила, что лучше ей не ездить: «Я буду все время плакать и всех расстраивать». Я была ей искренне благодарна за это. Двое добрых, спокойных шотландских друзей станут мне надежной и достаточной опорой. Итак, я отправилась на Скай с ними и с Розалиндой.
  Скай мне чрезвычайно понравился. Иногда, правда, хотелось, чтобы дождь шел не каждый день, но это был мелкий, моросящий дождь, который не очень и мешал. Мы бродили по вересковым зарослям, где чудесно пахнет мокрой землей и торфом.
  Через пару дней после нашего приезда Розалинда привлекла всеобщее внимание в гостиничном ресторане одной репликой. Питера, который приехал с нами, разумеется, туда не брали, но как-то во время обеда Розалинда громко произнесла, обращаясь к Карло:
  — Конечно же, Карло, Питер должен был бы стать твоим мужем, не правда ли? Ведь он спит с тобой.
  Все постояльцы, преимущественно пожилые дамы, дружно обратили свои взоры на Карло.
  Мне Розалинда тоже дала несколько советов по поводу будущего замужества:
  — Знаешь, — сказала она, — когда ты выйдешь замуж за Макса, тебе придется спать с ним в одной постели.
  — Я знаю, — ответила я.
  — Знаю, что ты знаешь, ведь ты уже была замужем за папой, но, быть может, ты об этом не подумала?
  Я заверила ее, что подумала обо всем.
  Шли недели. Я гуляла по вересковым рощам, и иногда у меня случались приступы отчаяния при мысли, что я ломаю Максу жизнь.
  Макс тем временем с головой был завален работой в Британском музее, кроме того, заканчивал рисунки археологических находок. В последнюю неделю накануне свадьбы, он рисовал каждый день до пяти часов утра. Я подозревала, что Кэтрин Вули заставляла Лена загружать его работой сверх всякой меры: она очень сердилась на меня за то, что я не захотела отложить нашу свадьбу.
  Перед моим отъездом из Лондона Лен зашел ко мне явно чем-то смущенный — я не могла понять, что с ним.
  — Видите ли, — сказал он наконец, запинаясь, — боюсь, у нас возникнут затруднения. Я имею в виду в Уре и Багдаде. То есть, понимаете, вы, наверное, не сможете поехать с нами в экспедицию. Дело в том, что там у нас нет лишнего места ни для кого, кроме членов экспедиции.
  — Конечно, — ответила я, — я это хорошо понимаю — от меня там никакой пользы. Мы уже все обсудили. Макс конечно же и сам бы не поехал, но не считает возможным бросить вас накануне сезона, когда уже поздно искать замену.
  — Я думаю… Я уверен… — Лен помолчал. — Я полагаю, что — ну, знаете, кому-то может показаться странным, если вы не приедете в Ур.
  — Не понимаю, что здесь странного, — ответила я. — К тому же в конце сезона я приеду в Багдад.
  — Да, конечно, тогда, надеюсь, вы проведете несколько дней в Уре.
  — Значит, все в порядке? — подвела я итог.
  — Да, но я думал… мы думали… то есть Кэтрин… конечно, мы оба считали…
  — Да? — подстегнула я его.
  — …Может быть, вам лучше не приезжать в Багдад — сейчас. То есть если вы приедете в Багдад вместе с Максом, а потом он отправится в Ур, а вы — домой, не кажется ли вам, что это будет выглядеть странно? То есть я не знаю, все ли одобрят это.
  Во мне вдруг поднялось непреодолимое раздражение. Я не собиралась ехать в Ур, я бы никогда и не заговорила об этом, потому что не считала такую поездку возможной, но почему мне нельзя ехать в Багдад, если я того пожелаю?
  Вообще-то мы с Максом уже решили, что я в Багдад не поеду — в том не было никакого смысла. Мы собирались провести медовый месяц в Греции, а из Афин он должен был ехать в Ирак, а я — домой, в Англию, и все билеты были уже заказаны, но сообщать об этом Лену в сложившейся ситуации я не сочла нужным.
  Довольно резко я возразила:
  — Полагаю, Лен, едва ли ваше дело решать, куда мне ездить, а куда — нет. Если я захочу приехать с мужем в Багдад, я туда приеду — ни к раскопкам, ни к вам это никакого отношения не имеет.
  — О! Я надеюсь, вы не обиделись. Просто Кэтрин думает…
  Я не сомневалась, что сам Лен тут ни при чем — все это штучки Кэтрин. И хоть я ее любила, терпеть ее диктат над собой не собиралась. Увидевшись с Максом, я рассказала ему о разговоре с Леном и о том, что не сообщила тому о своем намерении не ездить в Багдад. Макс пришел в ярость, мне едва удалось его успокоить.
  — Я настою, чтобы ты поехала, — сказал он.
  — Глупо. Это дорого, к тому же нам будет очень грустно там расставаться.
  Именно тогда он рассказал мне о том, что на следующий год, вероятно, будет работать у доктора Кэмпбелла-Томпсона на раскопках Ниневии в Северном Ираке, и при любых обстоятельствах возьмет меня туда с собой.
  — Еще ничего не решено, — добавил он, — многое нужно уладить, но после этого сезона я больше не собираюсь расставаться с тобой так надолго. У Лена будет достаточно времени, чтобы найти мне замену.
  Дни на острове Скай шли своим чередом. В положенный срок состоялось церковное оглашение нашего предстоявшего брака, и все пожилые дамы в церкви, обожающие романтические события вроде свадеб, смотрели на меня добрыми, ласковыми глазами.
  Макс приехал в Эдинбург, туда же с острова Скай направились мы с Розалиндой, Карло, Мэри и Питером. Нас обвенчали в маленькой часовне при соборе святого Коломба. Свадьба получилась именно такой, как мы хотели, — никаких репортеров, все удалось сохранить в тайне. Двусмысленность нашего существования, однако, никуда не исчезла, ибо мы, как поется в старой песне, расстались на церковном пороге. Макс поехал в Лондон заканчивать работу, связанную с урскими находками, мы с Розалиндой на следующий день вернулись на Крессуэл-плейс, где нас встретила моя верная Бесси, тайно вызванная туда. Макс держался поодаль и лишь через два дня подъехал к крыльцу дома на Крессуэл-плейс в нанятом «даймлере». На нем мы прибыли в Дувр, затем пересекли Канал и направились к первой цели нашего свадебного путешествия — Венеции.
  Все турне Макс придумал сам: для меня оно должно было стать сюрпризом. Уверена, никто не получал от свадебного путешествия такого удовольствия, как мы. Единственное, что его омрачило, это то, что уже на подступах к Венеции Восточный экспресс подвергся нашествию клопов.
  Часть девятая
  «Жизнь с Максом»
  Глава первая
  Свадебное путешествие привело нас в Дубровник, оттуда — в Сплит. Сплит я не забуду никогда. Как-то вечером, прогуливаясь по городу и завернув за какой-то угол, мы очутились на площади, посреди которой до неба возвышалась огромная статуя Святого Георгия — одна из лучших работ скульптора Местровича. Она была настолько огромна и так господствовала над всем окружающим, что навсегда врезалась мне в память как некая веха на жизненном пути.
  Много смешных воспоминаний связано у нас с югославскими меню. Они все написаны по-сербохорватски, и мы, разумеется, понятия не имели, что в них. Мы, бывало, тыкали в меню пальцем наугад и не без волнения ждали, что же принесут. Иногда нам подавали огромное блюдо из цыпленка, иногда яйца-пашот под очень острым белым соусом, а иногда гигантские тарелки супергуляша. Порции всегда были чрезмерными, и ни в одном ресторане не хотели получать по счету. Официант обычно бормотал на ломаном английском, французском или итальянском: «Не сегодня, не сегодня. Заплатите завтра». Не знаю, что они делали, если кто-то питался в ресторане неделю, а потом уплывал на пароходе, так и не заплатив. В последнее перед отъездом утро, твердо решив расплатиться по всем счетам, мы, разумеется, столкнулись с самыми большими трудностями в своем любимом ресторане: у нас не хотели брать денег. «Зайдите попозже», — сказали нам. «Но мы не можем зайти попозже, — в который раз твердили мы, — потому что уезжаем в полдень на пароходе». Небольшого роста официант тяжко вздохнул — перспектива заниматься арифметикой его явно удручала — ушел в маленькую комнатушку, долго чесал там затылок, пробовал поочередно разные карандаши, ворчал и в конце концов минут через пять вынес весьма скромный счет за то невероятное количество еды, которое мы поглотили, после чего пожелал нам удачи, и мы отбыли.
  Следующим этапом было путешествие вдоль побережья Далмации и Греции в Патры. Макс объяснил, что мы поплывем на маленьком грузовом суденышке. Стоя на пристани в ожидании его, мы немного нервничали. Потом вдруг увидели совсем крохотный кораблик, эдакую «скорлупку», и не поверили, что именно на нем нам предстояло плыть. У него было необычное название, состоявшее из одних согласных — «Сбрн» — как его следовало произносить, мы так и не узнали. Но это действительно был наш корабль — сомневаться не приходилось. Он брал на борт четырех пассажиров: в одной каюте — мы, в другой — еще двое, сошедшие на берег в следующем порту. Теперь весь корабль был в нашем распоряжении.
  Нигде больше не едала я таких блюд, как на том пароходике: вкуснейшая баранина, нежная, разделанная на небольшие отбивные, с сочными овощами, рисом, чудесным соусом и чем-то аппетитным, зажаренным на вертеле. С капитаном корабля мы болтали на ломаном итальянском.
  — Вам нравится еда? — спросил он. — Я рад. Я специально для вас заказал настоящую английскую еду.
  Я искренне надеялась, что он никогда не попадет в Англию и не узнает, что на самом деле представляет из себя «настоящая английская еда». Капитан поведал нам, что ему предлагали перейти на большее пассажирское судно, но он отказался от повышения и остался здесь, так как предпочитает тихую, спокойную жизнь — пассажиры не докучали ему на этом корабле, к тому же у него великолепный кок.
  — На корабле, где много пассажиров, забот на оберешься, — объяснил он. — Словом, не нужно мне никакого повышения.
  Несколько чудесных дней мы провели на этом маленьком сербском суденышке, останавливаясь в небольших портах — Санта-Анна, Санта-Маура, Санта-Каранта. Мы сходили на берег, а капитан предупреждал нас, что за полчаса до отплытия даст гудок. Бродя по оливковым рощам или сидя среди цветов, мы вдруг слышали гудок, разворачивались и бросались к причалу. Как чудесно было, отдыхая в оливковой роще, чувствовать себя совершенно счастливыми и умиротворенными. Это был наш Эдемский сад, наш рай земной.
  Наконец мы прибыли в Патры, помахали на прощанье капитану и сели в маленький смешной поезд, который должен был доставить нас в Олимпию. Его переполняли не только пассажиры, но и огромное количество клопов. На сей раз они искусали мне ноги под брюками, которые на следующий день пришлось разрезать — настолько ноги распухли.
  Греция не нуждается в восхвалениях. Олимпия оказалась именно такой прекрасной, какой я ее себе представляла. Через день мы отправились на мулах в Андритсену — и это, надо сказать, чуть не кончилось крахом нашей семейной жизни.
  Четырнадцать часов верхом на муле без предварительной подготовки привели к тому, что я едва не криком кричала от немыслимой боли. Я уже не знала, что мучительней — идти пешком или сидеть на муле. Когда мы наконец прибыли на место, я свалилась с мула, одеревеневшая настолько, что не могла идти, и упрекнула Макса:
  — Тебе вообще не следовало жениться, если ты не способен понять, как чувствует себя женщина после подобного путешествия!
  Макс и сам не мог ни согнуться, ни разогнуться и страдал от боли. Его объяснения, что по предварительным расчетам переход должен был занять не более восьми часов, действия не возымели. Мне понадобилось семь лет или больше, чтобы понять, что eго оценки вероятной длительности путешествия всегда были непомерно занижены, к его прогнозу следовало прибавлять минимум еще треть.
  Два дня мы приходили в себя в Андритсене, после чего я призналась, что все же не жалею о том, что вышла за него замуж, и что он, вероятно, может еще научиться правильно обращаться с женой, в частности, не таскать ее верхом на муле бог знает куда, прежде чем скрупулезно вычислит продолжительность перехода. Приняв меры предосторожности, мы совершили еще один верховой переезд к отдаленному храму. Он занял не более пяти часов и совсем не измучил меня.
  Побывали мы в Микенах, Эпидавре. В Нафплоне жили в номере, напоминавшем королевские покои: стены обтянуты красным бархатом, а посредине спальни — необъятных размеров кровать, над которой на четырех столбцах возвышался балдахин с пологом из золотой парчи. Завтракали мы на не слишком надежном, но богато украшенном лепниной балконе с видом на остров посреди моря, а потом не без опасений шли купаться в море, кишевшее медузами.
  Эпидавр показался мне особенно красивым, хоть именно там я впервые столкнулась с тем, что называют «археологическим сдвигом». День выдался божественный, и я, вскарабкавшись на самый верх амфитеатра, сидела там, пока Макс изучал надписи в музее. Прошло очень много времени, он все не приходил. Наконец терпение мое лопнуло, я спустилась вниз и вошла в музей. Макс по-прежнему, распластавшись, лежал на полу, в полном восторге рассматривая там какую-то надпись.
  — Ты все еще не прочел это? — удивилась я.
  — Нет, довольно необычная надпись, — ответил он. — Хочешь, я объясню тебе?
  — Пожалуй, не стоит, — твердо сказала я. — На улице так хорошо — просто чудесно.
  — Да, конечно, — рассеянно согласился он.
  — Не возражаешь, если я пойду туда снова? — спросила я.
  — Нет, — ответил он, немного удивившись, — конечно, нет. Просто я подумал, что тебе эта надпись тоже будет интересна.
  — Боюсь, не настолько, — сказала я и снова заняла свое место в верхнем ряду амфитеатра. Макс присоединился ко мне час спустя, совершенно счастливый, поскольку ему удалось расшифровать некое темное место в греческой фразе, и следовательно, день, как он считал, удался.
  И все же главное — это Дельфы. Они поразили меня такой неправдоподобной красотой, что мы даже поискали место, где когда-нибудь, быть может, смогли бы построить небольшой домишко. Помню, мы присмотрели три таких места. Это была чудесная греза — не думаю, чтобы и тогда мы верили в ее осуществимость. Попав в Дельфы пару лет назад и увидев огромные автобусы, снующие взад-вперед, кафе, сувенирные лавки и толпы туристов, я подумала: как хорошо, что мы не построили там дома.
  Мы вообще любили выбирать места для своего будущего жилища. В основном это было мое пристрастие, я всегда обожала собственные дома — в моей жизни был момент, незадолго до начала второй мировой войны, когда я владела восемью домами. Я отыскивала в Лондоне полуразвалившиеся, ветхие здания, перестраивала, отделывала и обставляла их. Когда началась война и пришлось страховать их от бомбежки, владение столькими домами не казалось мне уже таким приятным. Впрочем, я получила хороший доход от их продажи. Когда я могла себе это позволить, приобретение домов было моим самым любимым занятием. Мне и сейчас интересно пройти мимо «своего» дома, посмотреть, как его содержат, и попробовать угадать, что за люди в нем теперь живут.
  В последний день мы спускались от Дельф к морю в сопровождении местного грека. Макс разговорился с ним; он вообще очень любознателен и не упускает возможности задать множество вопросов местным жителям, где бы ни оказался. В тот раз он спрашивал у проводника названия разных цветов. Наш очаровательный грек выражал полную готовность услужить. Макс указывал на цветок, грек называл его, и Макс тщательно заносил все в блокнот. Записав названий двадцать пять, он заметил, что в перечне встречаются повторы. Он произнес греческое название синего цветка с колючими шипами на стебле, только что сообщенное ему проводником, и увидел, что так же точно тот чуть раньше назвал большие желтые ноготки. И тут мы сообразили, что, не желая огорчать нас, грек просто произносил те названия, которые знал. А поскольку знал не так уж много, начал повторяться. С негодованием Макс вынужден был констатировать, что его скрупулезно составленный список ничего не стоит.
  Мы завершили свое путешествие в Афинах, и здесь каких-нибудь четыре-пять дней спустя счастливых обитателей Эдема подстерегало несчастье. Я подхватила болезнь, которую сначала приняла за обычное кишечное расстройство. На Ближнем Востоке люди страдают этим очень часто: бывает «египетское недомогание», «багдадское», «тегеранское» и прочие. Свою болезнь я вначале нарекла «афинским недомоганием», но все оказалось гораздо серьезней.
  Через несколько дней я встала и даже поехала на экскурсию, но почувствовала себя так плохо, что вынуждена была вернуться. Меня привезли обратно с очень высокой температурой. Когда выяснилось, что никакие лекарства не помогают — несмотря на мои протесты, вызвали врача. В наличии имелся только греческий врач, однако он говорил по-французски. Увы, вскоре обнаружилось, что, довольно свободно объясняясь по-французски, я не знаю медицинских терминов. Доктор был склонен квалифицировать мое заболевание как отравление красной кефалью, которая, по его словам, представляла опасность, особенно для иностранцев, не знающих, как правильно разделывать эту рыбу. Он поведал мне жуткую историю о некоем министре, который чуть не умер от этой болезни — его чудом спасли в самую последнюю минуту. Я чувствовала себя достаточно плохо, чтобы поверить, что в любой момент могу умереть. У меня была температура под сорок, и я ничего не могла удержать в желудке. Тем не менее, в конце концов, доктору удалось вытащить меня с того света. В один прекрасный момент я снова почувствовала себя человеком. Сама мысль о еде все еще казалась мне отвратительной, и у меня не было сил пошевелиться, но я шла на поправку и знала это, а посему убедила Макса, что через день он может уезжать.
  — Это ужасно! Как же я оставлю тебя, дорогая?
  Дело в том, что Максу поручили приехать в Ур заблаговременно, проследить, чтобы вовремя были сделаны пристройки к прошлогоднему дому, и подготовить все к приезду двумя неделями позже Вули и остальных членов экспедиции. Макс должен был, в частности, обеспечить строительство новой столовой и ванной для Кэтрин.
  — Я уверен, они поймут, — сказал Макс, но в его голосе звучало сомнение, а я не сомневалась, что они не поймут.
  Изо всех сил я старалась уговорить Макса ехать и сказала, что вину за пренебрежение им своими обязанностями они возложат на меня. Это было делом нашей общей чести, чтобы Макс оказался на месте вовремя. Я заверила, что теперь со мной все будет в порядке: полежу спокойно еще с недельку, окончательно поправлюсь и поеду прямо домой на Восточном экспрессе.
  Бедный Макс разрывался на части. Он тоже обладал пресловутым английским чувством долга. Леонард Вули строго наказал ему:
  — Я доверяю вам, Макс. Вы можете развлекаться сколько угодно, но очень важно, чтобы вы дали мне слово, что будете на месте в назначенный срок и отнесетесь к поручению со всей ответственностью.
  — Ты же знаешь, что скажет Лен, — заметила я.
  — Но ты серьезно больна!
  — Знаю, что больна, но они этому не поверят. Они сочтут, что я просто не хочу тебя отпускать, а я не желаю давать им повод для этого. И вообще, если ты будешь спорить, у меня опять поднимется температура и я действительно снова заболею.
  Итак, в конце концов Макс отправился выполнять свой долг и мы оба чувствовали себя героями.
  Единственным человеком, который не желал принимать никаких объяснений, был доктор-грек. Он воздел руки к небу и разразился потоком гневной французской речи:
  — Да, да, все они таковы, эти англичане! Я знавал многих из них, очень многих — и все были одинаковы. Они преданы своей работе, своему долгу. А что такое работа и долг в сравнении с человеческой жизнью?! Жена — живое существо, не так ли? Жена больна — но какое это для них имеет значение?! Между тем только это и имеет на самом деле значение — человек в беде!
  — Вы не понимаете, — возразила я. — Это действительно важно. Он дал слово. На нем лежит большая ответственность.
  — Ответственность?! Какая ответственность?! Что такое работа, долг? Долг? Да он ничто по сравнению с любовью и преданностью! Но англичане есть англичане. О, какое равнодушие, какая froideur! Какое несчастье быть замужем за англичанином! Ни одной женщине не пожелал бы этого — честное слово — ни одной!
  Я была слишком слаба, чтобы продолжать спор, но заверила его, что довольна своей судьбой.
  — Вам нужно очень беречь себя, — предупредил он. — Но говорить же бесполезно. Министр, о котором я вам рассказывал, — знаете, когда он вернулся к исполнению своих обязанностей? Только через месяц!
  На меня это не произвело впечатления. Я сказала, что английские желудки намного крепче и возвращаются в прежнее здоровое состояние гораздо быстрее. Доктор снова воздел руки, громко запричитал по-французски и отбыл, в известной мере «умыв руки». Если мне захочется, сказал он, можно съесть немного пустых отварных макарон. Словно бревно, лежала я в спальне с зелеными стенами; самочувствие отвратительное, боли в животе и пояснице, слабость такая, что рукой пошевелить трудно. Попросила принести пустых вареных макарон. Съела, может быть, штучки три и отставила тарелку. Мне казалось невероятным, что когда-нибудь я снова получу удовольствие от еды.
  Я думала о Максе. Сейчас он, должно быть, прибыл в Бейрут. Завтра отправится через пустыню с «Наирнами». Бедный Макс, он будет тревожиться за меня.
  К счастью, сама я больше за себя не волновалась. Я чувствовала, как во мне зреет желание что-нибудь сделать или куда-нибудь отправиться. Я ела теперь больше пустых макарон, потом стала чуть-чуть посыпать их тертым сыром и каждое утро трижды обходила вокруг комнаты, чтобы упражнять ноги. Когда снова пришел доктор, я доложила ему, что мне гораздо лучше.
  — Отлично. Вижу, что лучше.
  — По сути дела, — вставила я, — я могла бы послезавтра отправляться домой.
  — И слышать не хочу подобных глупостей! Я же говорил вам, что министр…
  Этот министр начинал мне надоедать. Я вызвала служащего отеля и попросила его заказать мне билет на Восточный экспресс, отбывающий через три дня. Доктору я призналась в своем решении только вечером накануне отъезда. Его руки, как обычно, взметнулись вверх. Он обвинял меня в неблагодарности, в безрассудстве и предупредил, что меня могут снять с поезда en route и я умру на вокзальном перроне в страшных мучениях. Я точно знала, что он сгущает краски. Английские желудки, повторила я, приходят в норму быстро.
  В положенный срок я отбыла. Носильщик из отеля помог мне доползти до своего места. Я рухнула на вагонный диван и в основном всю дорогу на нем пролежала. Иногда просила принести мне из вагона-ресторана горячего супа, но, поскольку обычно он был жирный, не ела. Подобное воздержание пошло бы на пользу моей фигуре несколько лет спустя, но в то время я была еще достаточно стройна, так что к концу поездки походила на мешок костей. Как замечательно было вернуться домой и плюхнуться на свою постель! Надо признать, что обрести прежнее состояние тела и духа я действительно смогла только через месяц.
  Макс благополучно добрался до Ура, хоть и дрожал от страха за меня. En route он без конца слал мне телеграммы и постоянно ждал моих, но ни те, ни другие, разумеется, никогда не доходили. Он работал с такой энергией, что сделал гораздо больше, чем ожидали от него Вули.
  — Я им покажу! — говорил он себе.
  Ванную для Кэтрин он построил по собственному проекту — настолько тесную, насколько было возможно, а украшений в ней и в столовой сделал ровно столько, сколько считал достаточным.
  — Но мы не требовали, чтобы вы так много всего делали! — воскликнула по приезде Кэтрин.
  — Я решил, поскольку уж я здесь, сделать все, что можно, — мрачно ответил Макс и пояснил, что оставил меня в Афинах на пороге смерти.
  — Вам следовало остаться с ней, — сказала Кэтрин.
  — Я тоже так думаю, — ответил Макс. — Но вы оба слишком хорошо объяснили мне, сколь важна моя миссия здесь.
  Кэтрин допекала Лена, твердя, что ванная ей не нравится, что ее нужно сломать и построить новую, что, разумеется, и было в конце концов сделано ко всеобщему неудобству. Правда, позднее она похвалила Макса за прекрасный проект столовой и сказала, что теперь чувствует себя в ней совсем по-другому.
  К старости я прекрасно научилась обращаться с самыми разными типами импульсивных людей — актерами, продюсерами, архитекторами, музыкантами и примадоннами, подобными Кэтрин Вули. Мать Макса я называла примадонной в своем праве. Моя собственная мать тоже почти отвечала этому определению: она могла доводить себя до ужасного состояния, однако на следующий день начисто об этом забывала. «Но ты была в таком отчаянии!» — бывало говорила ей я. «В отчаянии? — очень удивлялась мама. — Разве? Это так выглядело?»
  У нас и сейчас есть несколько друзей, весьма подверженных переменам настроений. Когда Чарлз Лоутон играл Эркюля Пуаро в «Алиби», мы с ним как-то во время перерыва в репетиции ели мороженое и потягивали содовую, и он объяснил мне свой метод:
  — Очень полезно притворяться импульсивным, даже если на самом деле у вас другой характер. Люди говорят: «Не раздражайте его. Вы же знаете, он человек настроения». Иногда, правда, это утомляет, — добавил он. — Особенно когда не хочется притворяться. Но это вознаграждается. Всегда вознаграждается.
  Глава вторая
  Я очень смутно припоминаю свои занятия литературой в тот период. Не думаю, что даже тогда я воспринимала себя как писателя bonа fide. Кое-что я писала, да — книжки, рассказы. Их печатали, и я стала привыкать к тому, что могу рассчитывать на это как на надежный источник дохода. Но когда я заполняла анкету и добиралась до графы «род занятий», мне и в голову не приходило написать что бы то ни было, кроме освященного веками: «Замужняя дама». Я была замужней дамой, таков был мой статус и род занятий. Попутно я писала книжки, но никогда не относилась к своему писательству как к чему-то, что торжественно величают «делом жизни» — было бы смешно.
  Моя свекровь не могла этого понять. «Вы так чудесно пишете, Агата, дорогая, и именно поэтому вам следовало бы написать что-нибудь… ну… более серьезное». Она имела в виду: нечто «стоящее». Мне было трудно ей объяснить, да я особенно и не старалась, что пишу для собственного удовольствия.
  Мне хотелось стать хорошим писателем в детективном жанре, и к тому времени я весьма тщеславно считала себя таковым. Некоторыми своими книгами я была довольна и они мне даже нравились. Разумеется, не без оговорок — полное удовлетворение, полагаю, вообще недостижимо. Никогда произведение не получается точно таким, каким задумано, как вы представляете его себе, предварительно набрасывая первую главу или прокручивая сюжет в голове.
  Моей дорогой свекрови, догадываюсь, хотелось, чтобы я написала биографию какой-нибудь всемирной знаменитости. Едва ли можно найти что-нибудь, менее подходящее для меня. Но я старалась спрятаться за маской скромности, повторяя иногда (хоть на самом деле так и не думала): «Да, конечно, но ведь я не настоящий писатель». Розалинда в этих случаях обычно поправляла меня: «Нет, мама, ты — писатель. Теперь ты уже определенно писатель».
  В одном конкретном смысле женитьба на мне обернулась для Макса наказанием. Как вскоре выяснилось, он никогда не читал романов. Кэтрин Вули заставляла его прочесть «Убийство Роджера Экройда», но ему удалось отвертеться. Кто-то в его присутствии сказал, чем кончается книга, после чего у него появились все основания заявить: «Какой смысл читать роман, если знаешь, чем он кончится?» Однако теперь, в качестве моего мужа, он стоически выполнял эту обязанность.
  К тому времени я уже написала книг десять, и он мало-помалу начал «выплачивать долги». Поскольку легким чтением Макс считал профессионально написанные труды по археологии и древней культуре, было забавно наблюдать, с каким трудом давалось ему истинно легкое чтение. Тем не менее он был прилежен, и я могу с гордостью сказать, что в конце концов эта добровольно возложенная им на себя повинность ему даже понравилась.
  Любопытно, что я плохо помню, как писала книги сразу после замужества. Наверное, я так наслаждалась жизнью, что работала лишь урывками, между делом. У меня никогда не было собственной комнаты, предназначенной специально для писания. Впоследствии это создало массу неудобств, поскольку любой интервьюер всегда первым делом желал сфотографировать меня за работой. «Покажите, где вы пишете свои книги».
  — О, везде!
  — Но у вас наверняка есть постоянное место, где вы работаете.
  У меня его не было. Мне нужен был лишь устойчивый стол и пишущая машинка. Я привыкла уже к тому времени писать сразу на машинке, хотя начальные и некоторые другие главы по-прежнему сперва записывала от руки, а потом перепечатывала. Очень удобно было писать на мраморном умывальном столике в спальне или на обеденном столе в перерывах между едой.
  Домашние обычно замечали приближение у меня периода писательской активности: «Глядите, миссус снова села на яйца». Карло и Мэри всегда называли меня в шутку «миссус» и говорили словно бы от имени пса, Питера, да и Розалинда гораздо чаще звала меня так, а не мамой. Во всяком случае, они всегда знали, когда я была «на сносях», смотрели на меня с ожиданием и убеждали закрыться где-нибудь в дальней комнате и заняться делом.
  Многие друзья удивлялись: «Когда ты пишешь свои книги? Я никогда не видел тебя за письменным столом и даже не видел, чтобы ты собиралась писать». Должно быть, я вела себя, как раздобывшая кость собака, которая исчезает куда-то на полчаса, а потом возвращается с перепачканным землей носом. Я делала приблизительно то же самое. Мне бывало немного неловко «идти писать». Но если удавалось уединиться, закрыть дверь и сделать так, чтобы никто не мешал, тогда я забывала обо всем на свете и неслась вперед на всех парусах.
  С 1929 по 1932 год я сделала довольно много: кроме нескольких «полноформатных» книг опубликовала два сборника рассказов. В один из них вошли рассказы мистера Куина — это мои любимые. Я писала их без спешки, по одному в три-четыре месяца, иногда еще реже. Журналам они, похоже, нравились, мне тоже, но я не соглашалась печатать их с продолжением. Мне не хотелось делать из мистера Куина сериал: я надеялась со временем собрать их в книгу. Мистер Куин был для меня эхом моих ранних стихов об Арлекине и Коломбине.
  Он просто присутствовал в рассказе — был катализатором сюжета, не более — но само его присутствие влияло на окружающих. Какой-нибудь незначительный факт, казалось бы, не имеющая отношения к делу фраза вдруг показывали, что он есть на самом деле: случайно упавший из окна свет выхватывал из темноты человека в костюме Арлекина — он появлялся на мгновение и тут же снова исчезал. Мистер Куин всегда был другом влюбленных и ходил рядом со смертью. Коротышка мистер Саттерсуэйт, можно сказать, агент мистера Куина, тоже стал моим любимым персонажем.
  Вышел у меня и другой сборник — «Партнеры по преступлению». В нем каждый рассказ был написан в манере какого-нибудь известного тогда автора детективов. Сейчас некоторых из них я даже вспомнить не могу. Помню лишь Торили Колтона, слепого сыщика, — это, разумеется, Остин Фримен; Фримена Уиллса Крофта с его знаменитыми расписаниями; и конечно же узнаю неизбежного Шерлока Холмса. Любопытно проследить, кто из двенадцати авторов, отобранных тогда мною, все еще известен — одни по-прежнему у всех на слуху, другие более-менее канули в забвенье. В то время мне казалось, что все они, каждый по-своему, пишут прекрасно и занимательно. В «Партнерах по преступлению» фигурировали два молодых героя — Томми и Таппенс — главные действующие лица моей второй по счету книги «Тайный враг». Было забавно снова встретиться с ними.
  «Убийство в доме викария» напечатано в 1930 году, но я совершенно не помню, где, когда, при каких обстоятельствах написала его, почему, или, по крайней мере, что подсказало мне выбор нового действующего лица — мисс Марпл — в качестве сыщика. У меня тогда, разумеется, и в мыслях не было сделать ее своим постоянным персонажем до конца жизни, и я никак не могла предположить, что она составит конкуренцию Эркюлю Пуаро.
  Читатели в письмах часто предлагают мне устроить встречу мисс Марпл с Эркюлем Пуаро. Но зачем? Уверена, им самим это не понравилось бы. Эркюль Пуаро, законченный эгоист, не стал бы терпеть, чтобы какая-то старая дева учила его ремеслу. Он профессионал, в мире мисс Марпл он чувствовал бы себя не в своей тарелке. Нет, они оба — звезды, звезды в своем праве. Я не собираюсь сводить их, во всяком случае, если не почувствую вдруг неодолимого желания сделать это.
  Быть может, мисс Марпл появилась потому, что я испытала огромное удовольствие, описывая сестру доктора Шеппарда в «Убийстве Роджера Экройда». Она — мой любимый из всех персонажей этой книги — ядовитая старая дева, очень любопытная, знающая все и вся обо всех, все слышащая, — словом, розыскная служба на дому. Когда книгу решили инсценировать, больше всего меня огорчило то, что Кэролайн из сюжета исключили. Вместо нее доктора снабдили другой сестрой — гораздо более молодой, симпатичной девушкой, которая могла представить для Пуаро романтический интерес.
  Когда мне впервые предложили сделать из моей книги пьесу, я понятия не имела, какие страдания испытывает автор из-за перекраивания сюжета. У меня была — уже не помню когда — написана собственная детективная пьеса. Хьюз Мэсси ее не одобрил, по сути дела, мне предложили он нее отказаться, и я упорствовать не стала. Пьеса называлась «Черный кофе». Это был традиционный шпионский триллер, который хоть и строился в соответствии с общепринятыми клише, казался мне вовсе недурным. Впрочем, пьеса дождалась своего часа: приятель по Саннингдейлу, мистер Берман, как-то связанный с Королевским театром, предложил ее поставить.
  Странно: почему-то роль Пуаро всегда исполняли актеры нестандартных габаритов. Чарлз Лоутон имел немало лишнего веса, и Фрэнсис Салливен был широк в плечах, толст и ростом под два метра. Он играл Эркюля Пуаро в «Черном кофе». Первая постановка была, если не ошибаюсь, в «Эвримене», в Хэмпстеде, роль Люсии исполняла Джойс Блэнд, которую я всегда считала очень хорошей актрисой.
  «Черный кофе» тихо играли там четыре или пять месяцев, после чего он перебрался и в Уэст-Энд; двадцать с лишним лет спустя спектакль был возобновлен с небольшими изменениями и долго держался в репертуаре.
  Пьесы-триллеры обычно похожи друг на друга по сюжету. Разнятся они лишь Врагом. Всегда имеется международная банда преступников a la Мориарти — сначала это были немцы, «гунны» первой мировой войны, затем коммунисты, потом, в свою очередь, их сменили фашисты. Были русские, китайцы, затем снова международная банда, но неизменно оставался Главный Преступник, стремящийся к мировому господству.
  Впервые мою книгу «Убийство Роджера Экройда» инсценировал Майкл Мортон, набивший себе руку на инсценировках. Пьеса называлась «Алиби». Первый вариант мне очень не понравился: Пуаро в нем был лет на двадцать моложе, звали его Красавчик Пуаро, и все девушки в него влюблялись. К тому времени я уже так привязалась к Пуаро, что поняла: это на всю жизнь. Вот почему я яростно возражала против искажения его образа. В конце концов с помощью продюсера Джералда Дюморье, который поддержал меня, удалось сохранить Пуаро, пожертвовав сестрой доктора, Кэролайн, которую, как я уже говорила, заменили молодой привлекательной девушкой, что мне очень не понравилось. Кэролайн играла существенную роль в деревенской жизни: было интересно наблюдать, как по-разному жизнь эта преломляется в сознании доктора и его властной сестры.
  Думаю, именно тогда, в Сент-Мэри Мидз, хоть я и не отдавала себе в том отчета, родились мисс Марпл и все ее окружение — мисс Хартнел, мисс Уэтерби, полковник Бэнтри с женой. Они жили уже в моем подсознании, готовые воплотиться в персонажей и выйти на сцену.
  Перечитывая «Убийство в доме викария», я не испытываю уже такого удовлетворения, как прежде. В книге слишком много персонажей и побочных сюжетных линий. Но основа сюжета — добротная. Деревня кажется мне совершенно реальной — таких деревень существует множество, даже и сейчас. Молодые горничные из сиротских приютов и вышколенные слуги, делающие карьеру, исчезли, но приходящие служанки, сменившие их, так же естественны и человечны — хоть, надо признать, по части обученности им далеко до своих предшественников.
  Мисс Марпл так быстро вошла в мою жизнь, что я и опомниться не успела. Я написала для журнала цикл из шести рассказов. В них было шесть персонажей, которые встречаются в своей маленькой деревушке и каждый вечер рассказывают друг другу истории о нераскрытых преступлениях. Первой я вывела мисс Джейн Марпл — пожилую даму, очень напоминавшую некоторых илингских подруг моей Бабушки, — сколько я перевидала их в деревнях, куда меня возили в детстве! Мисс Марпл ни в коей мере не есть портрет моей Бабушки: она гораздо суетливей, к тому же она — старая дева. Но одна черта их роднит — сколь ни была бы жизнерадостна моя Бабушка, ото всех и от всего она ждала худшего и с пугающим постоянством оказывалась права.
  — Буду удивлена, если то-то и то-то не случится, — говорила, бывало, Бабушка, с мрачным видом покачивая головой. И хоть у нее не было никаких оснований для подобных умозаключений, происходило именно то-то и то-то.
  — Хитрый парень, не верю ему, — замечала Бабушка, и, когда впоследствии оказывалось, что вежливый молодой банковский служащий совершил растрату, она нисколько не удивлялась, а просто кивала головой.
  — Да, — говорила она, — знавала я пару подобных молодцов.
  Никто никогда не выудил из Бабушкиных сбережений ни единого пенни и ни на одно сделанное ей предложение она не соглашалась легковерно. Любого претендента в чьи-нибудь женихи она пригвождала проницательным взглядом, а потом роняла:
  — Знаю я таких и знаю, какими они становятся потом. Надо будет позвать друзей на чай и рассказать, что за тип вертится поблизости.
  От Бабушкиных пророчеств становилось порой не по себе. У моих брата и сестры была ручная белочка, жившая в доме около года. Как-то Бабушка, обнаружив ее в саду со сломанной лапкой, с умудренным видом сказала:
  — Помяните мое слово, на днях эта белка сгорит в дымоходе.
  Белочка сгорела через пять дней.
  Или вот еще история с вазой, стоявшей в гостиной на полке, над дверью.
  — На твоем месте, Клара, я бы ее здесь не держала, — сказала маме Бабушка. — Кто-нибудь хлопнет дверью или ее притянет сквозняком — и ваза упадет.
  — Но, Бабушка-Тетушка, милая, она стоит там уже десять месяцев.
  — Может быть, — согласилась Бабушка.
  Несколько дней спустя была гроза, дверь хлопнула — ваза свалилась. Быть может, это ясновидение. Во всяком случае, в какой-то мере я наделила мисс Марпл Бабушкиным даром. Мисс Марпл не назовешь недоброй, просто она не доверяет людям. И хоть ждет от них худшего, бывает добра, независимо от того, что они собой представляют.
  Когда мисс Марпл родилась, ей было уже под семьдесят, что, как и в случае с Пуаро, оказалось неудобным, ибо ей предстояло еще долго жить вместе со мной. Если бы я обладала даром предвидения, я бы в самом начале придумала не по годам смышленого мальчика-детектива, который взрослел и старел бы вместе со мной.
  В цикле из шести рассказов я окружила мисс Марпл пятью партнерами. Во-первых, это ее племянник — современный писатель, имеющий дело в своих книгах с суровыми сюжетами — кровосмешением, сексом, — склонный к отвратительным описаниям спален и отхожих мест. Словом, Реймонд Уэст видит жизнь с худшей стороны. К своей старой, милой, дорогой суетливой тетушке он относится с великодушием и добротой, как к человеку, ничего не понимающему в мире, где живет. Во-вторых, я придумала молодую женщину — современную художницу, у которой с Реймондом Уэстом особые отношения. Затем мистер Пэттигрю, местный адвокат — пожилой, сдержанный, наблюдательный. Деревенский доктор — очень полезный человек, так как знает массу историй, подходящих для вечернего обсуждения. И наконец, священник.
  Для истории, рассказанной самой мисс Марпл, я придумала смешное название — «Отпечаток большого пальца святого Петра». Позднее я написала еще шесть рассказов с мисс Марпл, и все двенадцать плюс еще один, дополнительный, были опубликованы в Англии под названием «Тринадцать проблем», а в Америке — «Вторничный клуб убийц».
  «Опасность в доме на краю» — еще одна книга, оставившая по себе столь незначительное впечатление, что я даже не помню, как писала ее. Может быть, я детально разработала ее сюжет гораздо раньше, что делаю очень часто и из-за чего порой не могу припомнить, когда книга была написана, а когда опубликована. Идеи возникают у меня в голове в самые неподходящие моменты: когда иду по улице или с пристальным интересом рассматриваю витрину шляпного магазина. Вдруг меня осеняет, и я начинаю соображать: «Как бы замаскировать преступление таким образом, чтобы никто не догадался о мотивах?» Конечно, конкретные детали предстоит еще обдумать, и персонажи проникают в мое сознание постепенно, но свою замечательную идею я тут же коротко записываю в тетрадку.
  Пока все чудесно — но потом я непременно теряю тетрадку. Обычно у меня в работе их около дюжины одновременно: раньше я заносила в них идеи, вдруг пришедшие в голову, сведения о каком-нибудь яде или снадобье, сообщения о ловких мошенничествах, вычитанные из газет. Конечно, если бы тетрадки были у меня аккуратно сложены, рассортированы и надписаны, это избавило бы меня от многих хлопот. И все же иногда так приятно, просматривая кипу старых тетрадей, наткнуться на что-нибудь вроде: «Вероятный сюжет — додумать — девушка на самом деле не сестра — август» — и далее набросок сюжета. О чем все это, я уже вспомнить не могу, но зачастую такая запись дает толчок к написанию если не того самого рассказа, то чего-нибудь другого.
  Есть сюжеты дразнящие, я люблю подолгу обдымывать и обыгрывать их, зная, что в один прекрасный день из них получатся книги. Идея «Роджера Экройда» очень долго бродила у меня в голове, пока удалось придумать все детали. Еще одной идеей я обязана посещению спектакля Рут Дрейпер. Я восхищалась ее профессионализмом и способностью к перевоплощению, она удивительно умела из сварливой жены моментально превратиться в девушку-крестьянку, смиренно преклонившую колена в соборе. Под этим впечатлением был написан роман «Лорд Эдгвайр умирает».
  Начав писать детективы, я совершенно не была расположена оценивать события, в них происходящие, или серьезно размышлять над проблемами преступности. Детектив — рассказ о погоне; в значительной мере это моралите — нравоучительная сказка: порок в нем всегда повержен, добро торжествует. Во времена, относящиеся к войне 1914 года, злодей не считался героем: враг был плохой, герой — хороший, именно так — грубо и просто. Тогда не было принято окунаться в психологические бездны. Я, как и всякий, кто пишет или читает книги, была против преступника, за невинную жертву.
  Впрочем, одно исключение все же существовало — популярный герой Рэффлз, блестящий игрок в крикет, удачливый вор-взломщик со своим кроликоподобным помощником Банни. Рэффлз всегда немного шокировал меня, а теперь, оглядываясь назад, я испытываю еще большее смущение, чем тогда, хотя он, разумеется, написан в духе старых традиций — эдакий Робин Гуд. Но Рэффлз был безобидным исключением. Кто бы мог подумать, что настанут времена, когда книги о преступлениях будут провоцировать тягу к насилию и приносить садистское удовольствие описаниями жестокости ради жестокости? Резонно было бы предположить, что общество восстанет против таких книг. Ничего подобного — жестокость стала сегодня вполне заурядным явлением. Я все не могу взять в толк, как это может быть, если подавляющее большинство людей, знакомых каждому из нас — и молодых и постарше — на редкость добрые и любезные. Поддерживают стариков, всегда готовы прийти на помощь. Меньшинство, которых я называю «ненавистниками», весьма немногочисленно, но как любое меньшинство, оно заявляет о себе громче, чем большинство.
  Пишущий криминальные истории неизбежно начинает интересоваться криминалистикой. Мне особенно интересно читать свидетельства тех, кто вступал в контакт с преступниками, особенно тех, кто пытался помочь им или, как говорили в старину, «перевоспитать» — теперь, вероятно, существуют гораздо более подходящие для этого термины. Безусловно, есть такие, кто, подобно шекспировскому Ричарду III, имеет основания сказать, что зло — их бог. Они сознательно привержены злу, словно милтоновский Сатана, который хотел быть великим, жаждал власти, мечтал сравняться с Богом. Он не знал любви, следовательно, не было в нем и смирения. Могу сказать на основании собственных жизненных наблюдений, что там, где нет смирения, люди гибнут.
  Одна из самых больших радостей для автора, работающего в детективном жанре, — многообразие выбора: можно писать легкий триллер, что очень приятно делать, можно — запутанную детективную историю со сложным сюжетом, это интересно технически, хотя и требует большого труда, зато всегда вознаграждается. И еще можно написать нечто, что я назвала бы детективом на фоне страсти, где страсть помогает спасти невиновного. Ибо только невиновность имеет значение, а не вина. Не стану много рассуждать об убийцах; просто я считаю, что для общества они — зло, они не несут ничего, кроме ненависти, и только она — их орудие. Хочу верить, что так уж они созданы, от рождения лишены чего-то, наверное, их следует пожалеть, но все равно щадить их нельзя, как — увы! — нельзя было в средние века щадить человека, спасшегося из охваченной эпидемией чумы деревни, ибо он представлял собой угрозу для невинных и здоровых детей в соседних селениях. Невиновный должен быть защищен; он должен иметь возможность жить в мире и согласии с окружающими.
  Меня пугает то, что никому, кажется, нет дела до невиновных. Читая об убийстве, никто не ужасается судьбой той худенькой старушки в маленькой табачной лавке, которая, повернувшись, чтобы снять с полки пачку сигарет для молодого убийцы, подверглась нападению и была забита им до смерти. Никто не думает о ее страхе, ее боли и ее спасительном забытьи. Никто не чувствует смертельной муки жертвы — все жалеют убийцу: ведь он так молод.
  Почему его не казнят? Мы ведь убиваем волков, а не пытаемся научить их мирно ладить с ягнятами, — сомневаюсь, чтобы это было возможно. За дикими кабанами, которые спускались с гор и убивали детей, игравших у ручья, охотились и расправлялись с ними. Эти животные были нашими врагами — и мы их уничтожали.
  А что делать с теми, кто заражен бациллой безжалостной ненависти, для кого чужая жизнь — ничто? Часто это люди из хороших семей, имеющие блестящие возможности, неплохо образованные, но они оказываются, попросту говоря, порочными. А разве существует лекарство от порока? Чем наказывать убийцу? Только не пожизненным заключением — это еще более жестоко, чем чаша с цикутой, которую подносили осужденному в Древней Греции. Наиболее подходящим выходом, с моей точки зрения, была бы депортация на голые земли, населенные только примитивными человеческими существами.
  Нужно набраться смелости и признать: то, что мы называем пороками, когда-то почиталось за весьма полезные качества. Без жестокости, безжалостности, полного отсутствия милосердия человек, быть может, и не выжил бы, он бы очень скоро исчез с лица земли. Наш порочный современник в доисторические времена имел бы реальный шанс преуспеть. Тогда он был полезен, но теперь — вреден и опасен.
  По-моему, можно приговаривать таких людей к принудительным общественным работам. Или позволить преступнику выбор между ядом и предоставлением себя для научных опытов, к примеру. Существует множество сфер, особенно в медицине, врачевании, где человеческий организм жизненно необходим для проведения исследований — опыты на животных недостаточны. Сейчас ученые, исследователи-энтузиасты, насколько мне известно, рискуют собственными жизнями. Преступник вместо того, чтобы быть казненным, мог бы добровольно стать подопытным кроликом на определенный срок, по истечении которого, если останется жив, считался бы отбывшим наказание и становился бы свободным человеком — каинова печать была бы смыта с его чела.
  Конечно, это может никак не повлиять на преступника, он лишь скажет себе: «Что ж, повезло, как бы то ни было, я спасся». Но, быть может, тот факт, что общество станет теперь обязанным такому человеку, затронет все же какую-то струнку в его душе? Никогда не следует питать чрезмерных надежд, но и терять надежду не стоит. У преступника, по крайней мере, появится шанс сделать нечто полезное и избежать заслуженной кары — шанс начать жизнь сначала. Разве не может случиться, что на сей раз он проживет ее несколько иначе? И разве не будет у него оснований чуть-чуть гордиться собой?
  Если же нет, останется лишь сказать — помилуй их Бог. Пусть не в этой, в следующей жизни они, быть может, все же пойдут «все выше и вперед»? Но остается проблема невинных людей — тех, кто искренне и отважно идет по нынешнему жизненному пути и здесь нуждается в защите от зла. Они — главная наша забота.
  Вероятно, когда-нибудь порочность научатся лечить, — может, будут пересаживать сердца, может, — замораживать людей, не исключено, что найдут способ менять клетки и гены. Представьте себе, сколько кретинов захочет воспользоваться знанием того, как влияет на интеллект недостаточная или чрезмерная функция щитовидной железы.
  Я отвлеклась от предмета, но, надеюсь, объяснила, почему жертвы интересуют меня больше, нежели преступники. Чем больше у жертвы жизненной энергии, тем больше возмущает меня преступление и тем больше я ликую, если удается в последний момент вызволить обреченного из объятий смерти.
  Однако вернемся из долины мертвых. Я решила не «вылизывать» эту книгу до блеска. Во-первых, возраст у меня преклонный, а нет ничего утомительней, чем перечитывать написанное и пытаться привести все в хронологическое соответствие или организовать факты по-новому, избегая повторов. Я скорее просто разговариваю сама с собой, что свойственно писателю. Бредешь иногда по улице, проходишь мимо магазинов, куда собирался заглянуть, мимо учреждений, которые должен был посетить, энергично — но, надеюсь, не слишком громко — беседуешь сам с собой, выразительно закатывая глаза, и вдруг замечаешь, что прохожие сторонятся, явно принимая тебя за сумасшедшую.
  Ну что ж, вероятно, это то же самое, что разговаривать с Котятами — кошачьим семейством моего детства, я обожала это занятие, когда мне было четыре года. Вообще-то я и сейчас люблю поболтать с ними.
  Глава третья
  В марте следующего года, как и предполагалось, я отправилась в Ур. Макс встречал меня на вокзале. Интересно, буду ли я смущена, думала я, в конце концов, до разлуки мы были вместе совсем недолго. К моему удивлению, мы встретились так, словно расстались лишь вчера. Макс писал мне подробнейшие письма, и я была осведомлена о ходе археологических раскопок того сезона настолько, насколько вообще может быть осведомлен новичок в этой области. Несколько последних дней перед возвращением домой я провела в доме экспедиции. Лен и Кэтрин принимали меня очень тепло, а Макс решил, что я должна непременно ходить на раскопки.
  Нам не повезло с погодой: началась песчаная буря. Тогда-то я впервые заметила, что глаза у Макса невосприимчивы к песку. В то время как я, ослепленная этим бедствием, принесенным ветром, ковыляла позади Макса, постоянно на него натыкаясь, сам Макс шагал впереди с широко открытыми глазами и показывал то, другое, пятое, десятое. Первым моим побуждением было бежать назад и укрыться в доме, но я мужественно поборола собственное малодушие, потому что, несмотря на все превратности погоды, мне было чрезвычайно интересно самой увидеть то, о чем писал Макс.
  По окончании сезона мы решили возвращаться домой через Персию. Тогда как раз начала действовать авиалиния, немецкая. Небольшой самолет летал из Багдада в Персию, и мы воспользовались его услугами. Это была одномоторная машина, экипаж которой состоял из одного пилота, и мы чувствовали себя отчаянными храбрецами. Быть может, тот полет и в самом деле был рискованным — нас не покидало ощущение, что мы вот-вот врежемся в горный склон.
  Первая посадка была в Хамадане, вторая — в Тегеране. Из Тегерана мы полетели в Шираз. Помню, он чудесно выглядел с воздуха — словно темно-зеленый изумруд посреди обширной серо-коричневой пустыни. По мере снижения зеленый цвет становился еще более насыщенным и, когда мы наконец сели, нашим взорам открылся зеленый город-оазис со множеством садов и пальмовых аллей. Я не думала, что столь большая часть территории Персии покрыта пустынями, но теперь знаю, почему иранцы так ценят сады — они им слишком дорого даются.
  Помню, мы побывали в очень красивом доме. Спустя много лет, снова приехав в Шираз, я упорно пыталась найти его — увы, безуспешно. А в третий приезд мы его отыскали. Я узнала его по медальонам, которыми были расписаны стены и потолок одной из комнат. Один медальон изображал Холборнский виадук. Видимо, еще в викторианские времена местный шах, побывав в Лондоне, направил туда художника, приказав зарисовать приглянувшиеся владыке места. И вот, спустя много лет, Холборнский виадук, слегка, правда, выцветший, затертый и поцарапанный, все еще украшал стену ширазского дома. В доме никто уже не жил, он разваливался, но все еще был красив, несмотря на то, что входить в него стало небезопасно. Он послужил мне местом действия для рассказа «Дом в Ширазе».
  Из Шираза на машине мы отправились в Исфахан. Это была долгая поездка по разбитой колее. Все время через пустыню. Лишь время от времени попадалась захудалая деревушка. На ночь пришлось остановиться в очень уж примитивном доме для проезжающих и спать на голых досках, прикрытых лишь ковриками, вытащенными из машины. Прислуживал в доме мужчина сомнительного вида, похожий на бандита, а помогали ему несколько крестьян, напоминавших скорее головорезов.
  Мы провели там ужасную ночь. Доски, на которых мы спали, казались неправдоподобно жесткими. Трудно поверить, но после нескольких часов такого сна бедра, руки и плечи покрылись синяками. Однажды мне уже доводилось столь же неудобно спать в номере багдадского отеля. Помню, я решила узнать, в чем дело: подняла матрас и обнаружила тяжелую доску, положенную явно для того, чтобы прижать выскочившие пружины. Однако коридорный дал другое объяснение — якобы до меня в номере жила иракская дама, которая не могла уснуть, потому что постель была слишком мягкой, вот доску и положили, чтобы дать возможность даме отдохнуть хоть несколько часов.
  Утром мы снова пустились в путь и, сильно измученные, прибыли наконец в Исфахан. С того первого визита я всегда считала Исфахан самым красивым городом в мире. Нигде больше нет таких великолепных цветов — розового, голубого и золотого, — в какие окрашены растения, птицы, арабески, прелестные сказочные дома и чудесные яркие изразцы. Поистине волшебный город! После того первого знакомства я не была в Исфахане почти двадцать лет и со страхом ожидала новой встречи — вдруг все окажется совсем иным? К счастью, город очень мало изменился. Естественно, появились новые современные улицы и несколько более современных магазинов, но здания и дворики благородной исламской архитектуры, чудесные изразцы и фонтаны никуда не исчезли. Исфаханцы не были теперь столь фанатично настроены, и появилась возможность заглянуть в некоторые мечети, недоступные чужакам прежде.
  Дальше мы с Максом решили ехать через Россию, если получение паспортов, виз, обмен денег и прочие формальности не окажутся слишком труднопреодолимыми. В осуществление этой идеи мы отправились в Иранский банк. Здание, в котором он располагался, было настолько великолепным, что банк невольно воспринимался скорее как дворец, нежели как просто финансовое учреждение. И точно: оказалось нелегкой задачей обнаружить, где же именно проводились банковские операции. Пройдя сложную систему коридоров с фонтанами, вы попадали в просторный вестибюль, в дальнем конце которого за стойкой молодые люди в элегантных европейских костюмах писали что-то в конторских книгах. Но, как я успела заметить, на Ближнем Востоке за банковской стойкой дела не делаются. Вас всегда посылают к управляющему, заместителю управляющего или, на худой конец, к чиновнику, который выглядит как управляющий.
  Чиновник кивком головы подзывает одного из посыльных в живописных одеждах, приглашает вас присесть на любой из необъятных кожаных диванов и надолго исчезает. Наконец он возвращается, кивает посыльному и тот ведет вас по грандиозной мраморной лестнице к некоей заветной двери. Он стучит в нее и входит, оставив вас снаружи, затем выходит, сияя улыбкой и показывая, как он рад, что вам дозволено приобщиться к сокровенному. Входя в комнату, вы чувствуете себя не меньше чем эфиопским принцем.
  Обаятельный, обычно довольно тучный человек встает вам навстречу и приветствует на безупречном английском или французском языке, приглашает сесть, предлагает чай или кофе, спрашивает, когда вы приехали, понравился ли вам Тегеран, откуда вы следуете, и наконец — как бы случайно, между делом — интересуется, чем может быть вам полезен. Вы сообщаете, что вам нужны дорожные чеки. Он берет маленький колокольчик, стоящий у него на столе, звонит — входит другой посыльный, и чиновник бросает ему: «Мистера Ибрагима». Приносят кофе, продолжается разговор о путешествиях, о мировой политике, видах на урожай.
  Является мистер Ибрагим — обычно человек лет тридцати в красновато-коричневом европейском костюме. Управляющий банком объясняет ему, что вы желаете, а вы сообщаете, в каких купюрах предпочитаете получить сумму, требующуюся вам наличными. Тогда мистер Ибрагим достает из папки шесть или больше бланков, которые вы должны подписать, после чего исчезает и начинается новая интермедия.
  Воспользовавшись именно такой паузой, Макс и заговорил о возможности посетить Россию. Управляющий банком вздохнул и воздел руки к небу.
  — Вас ждет множество трудностей, — сообщил он.
  Макс согласился, он знает, что это трудно, но принципиально не невозможно. Ведь не существует официального запрета пересекать границу.
  — Сейчас там, кажется, нет вашего дипломатического представительства. Ни одного консульства.
  Мы знаем, ответил Макс, что наших консульств там нет, но, насколько ему известно, нет и запрета для англичан посещать страну по своему желанию.
  — Конечно, никаких запретов! Разумеется, вам придется взять с собой наличные.
  Естественно, согласился Макс, он понимает, что придется брать наличные.
  — И любые финансовые отношения с нами будут считаться незаконными, — печально сообщил управляющий.
  Это меня немного насторожило. Я не имела такого опыта, как Макс, по части восточной манеры ведения дел и не могла взять в толк, как банковская операция может быть незаконной и в то же время широко практикуемой.
  — Видите ли, — объяснил управляющий, — законы меняются, меняются постоянно. И они всегда друг другу противоречат. Один закон гласит, что при определенных условиях вы не можете получить деньги, а другой утверждает, что только при этих самых условиях вы и можете их получить, — что прикажете делать? Мы делаем то, что кажется наиболее разумным в данный день данного месяца. Говорю вам это, чтобы вы знали заранее, что хоть я и могу вести ваши дела — оплачивать покупки, обеспечивать нужной валютой — все это будет незаконно.
  Макс сказал, что все понял. Управляющий повеселел и заверил нас, что путешествие будет чудесным.
  — Давайте подумаем — вы хотите до Каспийского моря ехать на машине? Да? Это восхитительная поездка: сначала в Решт, из Решта — в Баку на пароходе, на русском пароходе. О нем я совсем ничего не знаю, но люди ездили на нем, да, ездили.
  По его тону можно было предположить, что люди, плававшие на этом пароходе, бесследно исчезли и об их дальнейшей судьбе никому ничего не известно.
  — Вам придется везти с собой не только деньги, но и еду, я не знаю, можно ли в России где-нибудь поесть. Во всяком случае, в поезде Баку — Батум поесть негде, все надо брать с собой.
  Мы перешли к обсуждению проблемы гостиниц и некоторых других проблем, и все оказывалось неимоверно сложным.
  Тем временем появился еще один джентльмен в красно-коричневом костюме, моложе мистера Ибрагима, этого звали мистер Магомет. Мистер Магомет принес еще несколько бланков, которые Макс подписал, и попросил мелочь на приобретение необходимых марок. Был вызван очередной посыльный, его отправили на базар менять деньги.
  Снова явился мистер Ибрагим. Он передал нам требуемую сумму в купюрах большого достоинства вместо купюр малого достоинства, которые мы просили.
  — О да, но это очень трудно, — печально оправдывался он, — действительно очень трудно. Иногда у нас имеются в наличии купюры одного достоинства, иногда — другого. Вам еще повезло — или не повезло, — что вы получили эти.
  Пришлось признать факт невезения.
  Управляющий попытался подсластить пилюлю, снова послав за кофе, затем, обернувшись к нам, сказал:
  — Лучше всего в Россию взять все деньги в туманах. Туманы в Персии запрещены, но это единственное, на что здесь можно жить, ибо ничего, кроме туманов, у вас на базаре не возьмут.
  Еще один мармидонянин был послан на базар менять значительную часть только что полученных нами денег на туманы. Туманы оказались чрезвычайно тяжелыми монетами из чистого серебра.
  — А с паспортом у вас все в порядке? — поинтересовался управляющий.
  — Да.
  — Он действителен для Советского Союза?
  Мы ответили утвердительно — он действителен для всех стран Европы, включая Советский Союз.
  — Ну, тогда хорошо. Визу, безусловно, будет нетрудно получить. Итак, решено? Вам нужно нанять машину — это помогут сделать в отеле — и взять с собой еды дня на три-четыре. Поездка из Баку в Батум занимает несколько дней.
  Макс сказал, что хотел бы сделать остановку в Тифлисе.
  — О, об этом спросите, когда будете получать визу. Не думаю, чтобы это было возможно.
  Макс огорчился, однако пришлось смириться. Поблагодарив управляющего, мы откланялись. Наш визит продолжался два с половиной часа.
  Еда в отеле была несколько однообразной. Что бы мы ни заказывали, что бы ни просили, официант всегда говорил: «Сегодня очень хорошая икра — очень хорошая, очень свежая». Мы охотно заказывали икру, она была смехотворно дешева — сколько бы нам ее ни приносили, это неизменно стоило всего пять шиллингов. Но иногда мы все же пытались отказаться от икры, скажем, на завтрак — утром икры почему-то не хочется.
  — Что у вас на завтрак? — спрашивала я.
  — Икра — tres frais.
  — Нет, икры я не хочу, принесите, пожалуйста, что-нибудь другое. Яйца? Бекон?
  — Больше ничего нет, — отвечал официант. — Есть еще хлеб.
  — Совсем ничего? Даже яиц?
  — Икра, tres frais, — твердо стоял на своем официант.
  Нам приносили немного икры и очень много хлеба. Другое блюдо, которое, помимо икры, нам предлагали на обед, — нечто под названием «La Tourte», представлявшее собой большой и слишком сладкий пирог с джемом, тяжелый, но с приятным ароматом.
  Пришлось консультироваться с нашим официантом относительно того, какую еду брать в Россию. В основном официант рекомендовал, разумеется, икру — мы смирились с двумя невероятных размеров банками. Официант посоветовал также захватить шесть жареных уток. Плюс к этому мы везли с собой хлеб, коробку печенья, несколько банок джема и фунт чая — «для паровоза», как объяснил официант. Мы не совсем поняли, зачем паровозу чай. Быть может, он хотел сказать, что в России принято, чтобы пассажиры угощали чашкой чая машиниста? Как бы то ни было, мы прихватили чай и кофе.
  В тот вечер после ужина мы разговорились с молодой французской парой. На француза произвела большое впечатление наша предполагаемая поездка — он с ужасом качал головой: «C'est impossible! Impossible pour Madame! Ce bateau, le bateau de Recht a Baku, ce bateau russe, c'est infect. Infect, Madame».
  Замечательный язык! Это французское «infect» было преисполнено такого отвращения к мерзости, творившейся на пароходе, что я готова была отказаться от поездки.
  — Вы не должны везти туда мадам, — настаивал француз.
  Но «мадам» не дрогнула.
  — Думаю, этот пароход вовсе не так «infect», как он говорит, — сказала я Максу позднее. — Во всяком случае, у нас полно присыпки от клопов и прочих насекомых.
  В назначенный срок, получив необходимые документы в российском консульстве, ни за что не пожелавшем разрешить нам посещение Тифлиса, мы двинулись, нагруженные множеством туманов. Нам удалось нанять хорошую машину.
  Путешествие к Каспию действительно было восхитительным. Сначала мы карабкались вверх по голым скалистым холмам. А перевалив через высшую точку и спустившись вниз, оказались в совершенно другом мире — в Реште была теплая, мягкая погода и шел дождь.
  Когда нас вели на infect русский пароход, мы немного нервничали. Но взойдя на борт, обнаружили такое разительное отличие от Персии и Ирака, какое трудно себе представить. Во-первых, на пароходе было безупречно чисто, как в больнице, как в настоящей больнице. В каютах стояли высокие железные кровати, на них лежали жесткие соломенные тюфяки, покрытые чистыми простынями из грубой хлопковой ткани; в каждой каюте был простой жестяной кувшин и таз. Члены корабельной команды напоминали роботов — все под два метра ростом, светловолосые, с безразличным выражением лиц. Они обращались с нами вежливо, но так, словно на самом деле нас там не было. Мы с Максом чувствовали себя точно так же, как самоубийцы из пьесы «Уходящие в плаванье» — муж и жена, словно призраки, кружащие по кораблю. С нами никто не разговаривал, никто на нас не смотрел и вообще не обращал ни малейшего внимания.
  Однако наконец мы увидели, что в салоне накрывают столы и с надеждой заглянули внутрь. Никто не сделал приглашающего жеста и даже, кажется, не заметил нас. Макс, собрав все свое мужество, спросил, можно ли нам поесть. Его вопроса явно не поняли. Он попробовал задать его по-французски, по-арабски и, как мог, по-персидски. Никакого впечатления. Тогда, отчаявшись, он раскрыл рот и решительно указал пальцем на горло — этого универсального жеста не понять было невозможно. Официант тут же пододвинул к столу два стула, мы сели, и нам принесли еду. Она была вполне приличной, хоть и весьма простой, и стоила неправдоподобно дешево.
  В Баку нас встречал представитель «Интуриста» — обаятельный, все знающий и бегло говорящий по-французски. Он предложил нам пойти в оперу на «Фауста». Мне этого, однако, вовсе не хотелось: не затем я ехала в Россию, чтобы слушать «Фауста». Мы попросили составить нам другую программу. Тогда вместо «Фауста» он потащил нас осматривать разные здания, в том числе недостроенные многоквартирные дома.
  Простой и забавной была процедура схождения на берег. Шесть роботоподобных носильщиков, выстроившись по старшинству, поочередно подходили к нашим вещам. Такса, как сообщил наш интуристовский гид, составляла один рубль за любое место багажа. Каждый носильщик брал одну вещь. Самому незадачливому достался неподъемный чемодан, набитый книгами Макса; самому везучему — мой зонтик. Плату оба получили равную.
  Отель, где нас поселили, тоже оказался забавным. Этот, как нетрудно догадаться, реликт прежней роскоши был переполнен грандиозной старомодной белой мебелью со множеством резных роз и херувимов. Почему-то вся она стояла посреди комнаты, словно грузчики только что внесли гардероб, стол, комод — и все так и оставили. Даже кровати не придвинули к стене. Кстати, они были очень красивыми и удобными, но простыни из слишком грубой хлопчатобумажной ткани, явно для них не предназначенные, не покрывали матрасы целиком.
  На следующее по приезде утро Макс попросил принести горячей воды для бритья, но не тут-то было. «Горячая вода» — два слова, которые он только и знал по-русски, не считая, разумеется, слов «пожалуйста» и «спасибо». Женщина, к которой он обратился со своей просьбой, энергично покачала головой и принесла большой кувшин холодной. Макс несколько раз повторил слово «горячая», прикладывая к щеке бритву в надежде, что женщина поймет, зачем ему горячая вода. Но та продолжала качать головой, и вид у нее был возмущенный и осуждающий.
  — Требуя горячей воды для бритья, ты, видно, кажешься ей изнеженным аристократом. Советую тебе быть осторожнее, — сказала я.
  Баку очень напоминал Шотландию в воскресный день: никаких уличных развлечений, большинство магазинов закрыто, в двух-трех открытых — длинные очереди. Люди терпеливо стояли за какими-то непривлекательными товарами.
  Интуристовский приятель повез нас на вокзал. Очереди за билетами не было видно конца. «Сейчас попробую пробиться в кассу брони», — сказал он и исчез, а мы медленно пошли вдоль очереди к ее концу.
  Вдруг кто-то тронул меня за руку. Эта была женщина из начала очереди, она приветливо улыбалась. Люди там вообще охотно улыбались, если был повод. Они казались очень добрыми. Жестами кое-как женщина объяснила, чтобы мы прошли вперед. Мы не хотели, показывали в конец очереди, но все начали настаивать: нас трогали за руки, похлопывали по плечам и, кивая головами, подталкивали вперед. В конце концов какой-то мужчина подхватил нас под руки и силой потащил к кассе; женщина, тронувшая меня за руку первой, тоже вышла из очереди, кланяясь и улыбаясь. Так были куплены билеты.
  Вернулся человек из «Интуриста».
  — А! Вы уже справились? — удивился он.
  — Эти люди любезно уступили нам свою очередь, — смущенно сказал Макс. — Может быть, вы объясните им, что нам очень неловко.
  — Что вы! Они всегда так делают, — ответил интуристовец. — Как будто им нравится снова становиться в хвост — такое, знаете ли, увлекательное занятие — постоять в очереди, они, наверное, хотят продлить удовольствие. А вообще говоря, они просто всегда очень вежливы с иностранцами.
  Последнее было чистой правдой. Пока мы шли к поезду, они махали нам руками и приветливо кивали. На перроне толпились люди; как выяснилось, однако, почти никто, кроме нас, в поезд не садился. Они пришли просто развлечься, приятно провести время. Наконец мы очутились в своем вагоне. Интуристовец попрощался и заверил, что через три дня в Батуме нас встретят и все будет хорошо.
  — У вас, как я вижу, нет с собой чайника, — сказал он. — Ну ничего, вам его кто-нибудь обязательно одолжит.
  Я поняла, что он имел в виду, на первой же остановке, часа два спустя: старушка из нашего купе энергично похлопала меня по плечу, указала на свой чайник и с помощью юноши, сидевшего в углу, который говорил по-немецки, объяснила, что нужно положить в чайник заварку и пойти к паровозу, где машинист нальет в него горячей воды. Чайником мы, как известно, не запаслись, но чашки у нас были, и старушка вызвалась все остальное сделать сама. Вскоре она вернулась с двумя дымящимися чашками чая. Мы достали свой провиант, предложили новым друзьям угощаться, и путешествие пошло своим чередом.
  Продукты сохранялись сравнительно неплохо — мы успели съесть уток до того, как они испортились, и теперь ели хлеб, становившийся все черствее и черствее. Мы надеялись купить свежего хлеба в дороге, но это оказалось невозможным. В последний день мы умирали с голоду, так как у нас осталось лишь утиное крылышко и две баночки ананасного джема. Есть джем без хлеба очень противно, но голод он утолял.
  В Батум мы прибыли в полночь под проливным дождем. Места в отеле нам, разумеется, не зарезервировали. Мы вышли с вокзала в ночь, нагруженные вещами. Никакого интуристовского представителя видно не было. У входа стояли дрожки — древняя разбитая упряжка, напоминающая старомодную английскую викторию. Услужливый, как обычно, возница помог нам забраться в экипаж и завалил вещами до самой головы. Мы попросили отвезти нас в гостиницу. Он бодро кивнул, щелкнул кнутом, и лошадь двинулась вперед неуверенной рысью.
  Вскоре мы прибыли в гостиницу, но кучер знаками объяснил, что сначала мы должны пойти туда без вещей. Через несколько минут мы поняли, почему: нам сразу же сообщили, что мест нет. Мы спросили, где они могут быть, портье лишь безразлично пожал плечами. Снова сев в экипаж, двинулись дальше, объехали гостиниц семь — все они были переполнены.
  В восьмой Макс решил действовать хитрее: нужно же было где-то спать. Мы рухнули на плюшевый диван в вестибюле и притворились, что не понимаем, когда нам привычно сообщили об отсутствии мест. Через некоторое время портье и все служащие воздевали руки к небу и бросали на нас отчаянные взгляды, но мы продолжали изображать непонимание и на всех известных нам языках тупо твердили через равные промежутки времени, что нам нужна комната на одну ночь. В конце концов они сдались. Возница внес наши вещи и удалился, приветливо помахав рукой на прощанье.
  — Не кажется ли тебе, что мы сожгли мосты? — неуверенно спросила я.
  — И только на это теперь наша надежда, — ответил Макс. — Поскольку уехать нам больше не на чем и весь багаж при нас, они, мне кажется, что-нибудь придумают.
  Прошло минут двадцать, и вдруг к нам спустился местный ангел-спаситель в облике огромного — под два метра ростом — мужчины с устрашающими черными усами, в сапогах для верховой езды — я такого видела в русском балете. Мы смотрели на него с восхищением. Он улыбнулся, дружески похлопал нас по плечам и кивком пригласил следовать за ним. Мы поднялись на верхний этаж, пройдя два лестничных марша, затем сопровождающий толкнул дверь люка, ведущего на крышу, и приставил к отверстию переносную лестницу. Это показалось нам весьма необычным, но делать было нечего; Макс пролез первым, втащил меня, и мы вышли на крышу. Продолжая кивать и улыбаться, хозяин повел нас на крышу соседнего дома, где через такой же люк мы спустились в мансарду. Это была просторная, мило обставленная комната с двумя постелями. Он похлопал по ним рукой, сделал приглашающий жест и исчез. Вскоре нам доставили багаж. К счастью, на сей раз он не был слишком велик: часть его у нас забрали в Баку, пообещав отправить в Батум в грузовом вагоне. Мы надеялись на следующий день получить его, а пока единственное, чего нам хотелось, — спать.
  Наутро предстояло найти франзузский корабль, в тот же день отплывавший в Стамбул, — у нас на него были заказаны билеты. Как ни пытались мы объяснить это своему хозяину, он ничего не понимал, и, похоже, не было вокруг никого, кто мог бы нас понять. Тогда мы пошли по улицам в надежде отыскать порт самостоятельно. Я не подозревала до той поры, как трудно найти море, если нет высокой точки, откуда его можно увидеть. Мы шли то в одну, то в другую, то в третью сторону, время от времени обращаясь к прохожим, на всех доступных нам языках называя слова «пароход», «порт», «причал» — никто не понимал ни по-французски, ни по-немецки, ни по-английски. В конце концов нам чудом удалось найти лишь дорогу обратно в гостиницу.
  Теперь Макс нарисовал на листочке бумаги корабль — и наш хозяин моментально все понял. Он отвел нас в гостиную на первом этаже, усадил на диван и, как глухонемым, объяснил, что мы должны ждать. Через полчаса он вернулся в сопровождении дряхлого старика в остроконечной шляпе, который говорил по-французски. Этот реликт, видимо, служил портье в старые времена и все еще оказывал гостям услуги. Он продемонстрировал готовность немедленно проводить нас на корабль, получив предварительно наш багаж, отправленный из Баку. Старик повел нас прямо к дому, который по виду мог быть только тюрьмой. Там нас препроводили в запертую на множество замков камеру, посреди которой благополучно покоились наши вещи. Старик собрал их и повел нас в порт. Всю дорогу он ворчал на правительство, и мы начали немного нервничать, поскольку вовсе не желали критиковать власти страны, где не было даже английского консульства, которое могло бы, случись что, вызволить нас из беды.
  Мы попытались успокоить старика, но безуспешно.
  — Теперь все не так, как прежде, — продолжал ворчать он. — Почему, как вы думаете? Вот посмотрите на мое пальто. Это хорошее пальто, ничего не скажешь, но мое ли оно? Ничего подобного, мне его выдали на службе, оно принадлежит государству. В былые времена у меня было не одно пальто — четыре! Может быть, они не были такими хорошими, как это, но то были мои вещи: зимнее пальто, осеннее, плащ для дождливой погоды и выходное пальто. Четыре!
  Наконец он немного понизил голос и произнес:
  — У нас строго запрещено брать чаевые, поэтому, если вы собирались мне что-нибудь заплатить, лучше сделать это сейчас, на этой тихой улочке.
  Такой прозрачный намек нельзя было оставить без внимания. Поскольку помощь старика была неоценима, мы поспешно отсчитали ему щедрое вознаграждение. Он выразил одобрение, еще немного поворчал на правительство и наконец гордо указал нам на пристань, у которой стоял наш почтово-пассажирский морской корабль.
  Путешествие по Черному морю было чудесным. Больше всего мне запомнился заход в порт Инеболу, где на борт взяли восемь или десять прелестных бурых медвежат. Их везли, по слухам, в марсельский зоопарк. Я жалела их: они были так похожи на игрушечных, но в отличие от тех, могли иметь печальную участь — не исключено, что их убьют, сделают из них чучела или случится что-нибудь столь же ужасное. Пока, впрочем, их ждало приятное морское путешествие. До сих пор не могу без смеха вспоминать, как какой-то оборванный французский матрос кормил их по очереди молоком из соски.
  Глава четвертая
  Другим важным событием в нашей тогдашней жизни был визит к доктору и миссис Кэмпбелл-Томпсон. Нас пригласили на выходные, чтобы подвергнуть испытанию, прежде чем разрешить Максу взять меня с собой в Ниневию. О самом Максе вопрос был практически решен: он ехал с ними на раскопки в следующий осенне-зимний сезон. Вули были недовольны, что он оставляет Ур, но Макс сделал окончательный выбор.
  У Си-Ти, как обычно его называли, была своя система тестов, по которой он проверял людей. Одним из испытаний считался поход по пересеченной местности. В самый дождливый день он приглашал своих гостей на прогулку по деревенскому бездорожью и смотрел, какую обувь они надевают, быстро ли устают, не злятся ли, когда приходится продираться сквозь кустарник и прокладывать путь через лесную чащу. Я успешно выдержала испытание, имея за плечами исхоженный вдоль и поперек Дартмур. Деревенское бездорожье меня не пугало, но все же хорошо, что он не водил нас по сплошь вспаханным полям — вот это в самом деле утомительно!
  Далее он проверял, не слишком ли я разборчива в еде. Убедившись, что я ем практически все, Си-Ти тоже остался доволен. Ему нравились мои детективы, что заранее расположило его в мою пользу. А когда оказалось, что я и по другим статьям подхожу для ниневийского общества, решение было принято окончательно. Макс должен был отправиться на раскопки в конце сентября, я собиралась приехать к нему в конце октября.
  Мне хотелось провести несколько недель на Родосе — отдохнуть и написать что-нибудь, а затем доплыть на пароходе до порта Александретта, где британским консулом был мой знакомый. Там я должна была нанять машину до Алеппо. Оттуда на поезде доехать до местечка Нусайбин на турецко-иракской границе, а далее — восемь часов на автомобиле до Мосула.
  Этот отличный план был согласован с Максом, который, как предполагалось, встретит меня в Мосуле. Но на Ближнем Востоке планы редко осуществляются так, как они задуманы. На Cpедиземном море часты штормы. После захода в Мерсин я пластом лежала на своей койке и стонала. Стюард-итальянец мне очень сочувствовал, особенно огорчался из-за того, что я ничего не могла есть. Время от времени он просовывал голову в дверь и соблазнял меня чем-нибудь вкусненьким: «Я принес вам замечательные спагетти. Отличное блюдо, много томатного соуса — как вы любите». — «О!» — стонала я в ответ. Даже мысль о горячей, жирной еде, обильно политой томатным соусом, была невыносимо мучительна. Стюард возвращался чуть позже: «Я принес то, что вы любите: голубцы из виноградных листьев в оливковом масле, начиненные рисом. Очень вкусно!» Я отвечала лишь новыми стонами. Однажды он принес мне полный судок супа, но, увидев слой жира в дюйм толщиной на поверхности, я позеленела.
  При подходе к Александретте мне удалось встать на ноги, одеться, сложить вещи и неверной походкой выйти на палубу, чтобы освежиться. Там, под резким, холодным ветром я почувствовала себя немного лучше. В этот момент мне передали просьбу капитана зайти к нему в каюту. Он огорошил меня сообщением, что из-за шторма корабль не сможет зайти в Александретту.
  — Слишком опасно швартоваться при такой волне, — сказал он.
  Это было серьезной неприятностью — я не могла даже связаться с консулом.
  — Что же мне делать? — спросила я.
  Капитан пожал плечами:
  — Вам придется следовать до Бейрута. Больше делать нечего.
  Я пришла в ужас: Бейрут совсем не в той стороне, куда мне нужно. Но выхода не было.
  — Зато вам это ничего не будет стоить, — добавил капитан, стараясь подбодрить меня. — Поскольку мы не можем высадить вас там, где вам нужно, мы бесплатно довезем вас до следующего порта.
  К тому времени, когда мы подходили к Бейруту, море немного успокоилось, хоть до штиля было еще очень далеко. Меня посадили в неправдоподобно медленно ползший поезд, на котором, однако, я все же добралась до Алеппо. Насколько помню, дорога заняла целый день, даже чуть больше, часов шестнадцать. В поезде не было туалета, и далеко не на каждой станции можно было его найти. Пришлось терпеть все шестнадцать часов, но, к счастью, в этом отношении у меня проблем не было.
  На следующий день я села в Восточный экспресс, чтобы ехать в Телль-Кочек, где в то время кончалась железная дорога Берлин — Багдад. Здесь меня поджидало новое несчастье. Накануне шел такой сильный дождь, что дорога до Мосула оказалась размытой в двух местах, где вади снова заполнились водой. Мне пришлось томиться целых два дня в гостинице для проезжих, где можно было с ума сойти от скуки. Я бродила вдоль ограды из колючей проволоки, немного углублялась в пустыню и возвращалась обратно. Кормили все время одним и тем же: яичницей и жилистыми цыплятами. У меня была с собой одна-единственная книга, которую я и читала снова и снова. Зато времени для размышлений оказалось предостаточно.
  Но в конце концов я все же добралась до Мосула, где — о, чудо! — на ступеньках гостиницы меня ждал Макс.
  — Ты, наверное, страшно волновался, когда я не приехала вовремя, — сказала я.
  — Ничего подобного! — ответил Макс. — Здесь это часто случается.
  Мы поехали на машине в дом, который снимали Кэмпбелл-Томпсоны у подножия Ниневийского холма, в полутора милях от Мосула. Дом с плоской крышей, квадратной комнатой в угловой башне и красивой мраморной верандой был очарователен, я всегда вспоминаю о нем с любовью и нежностью. Наша с Максом комната находилась наверху. Мебели в ней было немного, преимущественно ящики из-под апельсинов да две походные кровати. Вокруг дома росло множество розовых кустов. Когда мы приехали, они были усыпаны бутонами, и я подумала, что бутоны вот-вот распустятся и превратятся в восхитительные цветы. Однако и на следующее утро они оставались бутонами. Этой загадки природы я разгадать не могла — ведь розы не из тех растений, что расцветают лишь ночью. Оказалось, что эти розы выращивали для получения розового масла: в четыре часа утра приходили сборщики и срезали только что распустившиеся цветы. К рассвету на кустах снова оставались лишь бутоны.
  Работа Макса предполагала умение ездить верхом. Не думаю, чтобы до того он был искусным наездником, но, зная, что от него потребуется, он еще в Лондоне посещал занятия в манеже. Он отнесся бы к ним гораздо серьезнее, если бы знал, что страстью Си-Ти была экономия. Очень щедрый во многих других отношениях, Си-Ти платил своим рабочим самое низкое жалованье, какое можно себе представить. Одним из его правил было никогда не тратить много на лошадей, поэтому у каждой купленной им лошади был какой-нибудь изъян, который продавец держал в секрете до тех пор, пока сделка не была заключена. Обычно его лошади вскидывали головы, взбрыкивали, шарахались или имели иные дурные привычки. Лошадь Макса не составляла исключения, и было божьим наказанием карабкаться на ней каждое утро на вершину холма по скользкой, размытой тропе, тем более что Макс старался делать это с небрежным видом. Тем не менее все обошлось — он ни разу не упал.
  — Помните, — сказал ему Си-Ти перед отъездом из Англии, — если вы упадете с лошади, ни один рабочий вас в грош не будет ставить.
  Ритуал начинался в пять утра. Си-Ти поднимался на крышу, Макс — следом за ним, и они сигналили фонарем ночному сторожу на вершине холма: позволяет ли погода в этот день вести работы. Поскольку наступила осень и часто шли дожди, вопрос этот становился весьма болезненным; множество рабочих жило за две-три мили от места раскопок и, чтобы знать, следует ли им пускаться в путь, они следили за сигнальными огнями на холме. В положенный час Макс и Си-Ти садились на лошадей и отправлялись на вершину.
  Мы с Барбарой Кэмпбелл-Томпсон шли туда пешком в восемь утра и там завтракали: яйца вкрутую, чай и хлеб местной выпечки. В октябрьские дни это было очень приятно, а вот позднее становилось уже холодно и приходилось потеплее укутываться. Окрестности были очаровательны: вдали виднелись горы и холмы — суровый Джебель-Маклиб, иногда Курдские горы со снежными вершинами. В другой стороне можно было видеть реку Тигр и минареты Мосула. Мы возвращались домой. А потом снова — на холм, где все вместе обедали под открытым небом.
  Однажды у меня произошла стычка с Си-Ти. Из вежливости он уступил, но, думаю, мнение обо мне изменил к худшему. Я пожелала всего-навсего купить себе на базаре стол. Я могла держать вещи в ящиках из-под апельсинов, сидеть на них и использовать в качестве прикроватной тумбочки, но если я собиралась работать, мне был необходим большой, устойчивый стол, на который можно поставить машинку и под который — убрать ноги. Я не просила Си-Ти оплатить покупку — это я собиралась сделать сама — речь шла лишь о том, чтобы он не смотрел на меня презрительно из-за этой, с его точки зрения, совершаемой без крайней надобности траты. Но я утверждала, что испытываю крайнюю необходимость в столе.
  — Писать книжки, — заметила я, — моя работа, для которой требуются соответствующие орудия: машинка, карандаш и стол, за которым можно сидеть.
  Си-Ти в конце концов согласился, но остался недоволен. Я настаивала также, чтобы стол был прочным — не какое-нибудь хлипкое сооружение о четырех ногах с крышкой, которое начинает качаться, как только вы его касаетесь, — а такой стол стоил десять фунтов, сумма для Си-Ти немыслимая. Недели две он не мог простить мне этого экстравагантного поступка. Тем не менее, заполучив стол, я была счастлива, а Си-Ти со временем стал даже любезно интересоваться, как идет работа. Я писала тогда «Лорда Эдгвайра», и скелет, увиденный мною в раскопанном на холме погребении, немедленно был наречен лордом Эдгвайром.
  У Макса был свой интерес в работе на Ниневийском холме: он хотел проделать в нем глубокую скважину. У Си-Ти это особого энтузиазма не вызывало, но они заранее договорились, что возможность такая Максу будет предоставлена. В археологии вдруг вошли в моду доисторические эпохи. До той поры почти все находки принадлежали тем или иным периодам истории, а теперь все помешались на доисторических цивилизациях, о которых еще почти ничего не было известно.
  Археологи изучали небольшие, едва различимые холмы по всей стране, выкапывали осколки глиняной посуды, где бы они их ни находили, систематизировали, складывали, изучали орнаменты — это была бесконечно интересная работа. Черепки, такие древние, представляли собой нечто совершенно новое.
  Поскольку во времена создания этой посуды письменности еще не существовало, датировать черепки было чрезвычайно трудно. Очень сложно, сравнивая их, определить, который из них которому предшествует. Вули в Уре копал до слоев эпохи Потопа и глубже, найденная им в Телль-Убейде посуда произвела невероятную сенсацию. Макс, как и все другие, заразился этим безумием, и результаты глубинных раскопок в Ниневии действительно дали интереснейшие результаты, ибо, как выяснилось, огромный холм высотой в двадцать семь с половиной метров на три четверти состоял из доисторических культурных слоев, о которых никто и не догадывался. И лишь верхние слои принадлежали ассирийской культуре.
  Спустя некоторое время глубинные раскопки стали небезопасными, так как приходилось спускаться на большую глубину, чтобы достичь нетронутых слоев. Сделать это удалось лишь к концу сезона. Си-Ти, как человек отважный, взял себе за правило раз в день спускаться с рабочими в раскоп. Дело в том, что он боялся высоты и для него такой спуск был мукой. У Макса высотобоязни не было, и он с удовольствием спускался и поднимался по многу раз на день. Рабочим, как и всем арабам, головокружения были неведомы. Они сновали вниз-вверх по узкому спиральному проходу, мокрому и скользкому по утрам, бросались друг в друга корзинами, в которых носили землю, играли, толкались и пугали друг друга в нескольких сантиметрах от края раскопа.
  — Боже милостивый, — стонал Си-Ти, обхватывая голову руками, не в силах смотреть на все это. — Кто-нибудь из них обязательно убьется!
  Но никто не убился. Они держались на ногах твердо, как мулы.
  В один из последних дней сезона мы решили нанять машину и поискать великий Нимруд, который последним раскапывал Лэйард лет сто назад. Максу нелегко было вести машину, уж больно плохи там дороги. Большую часть пути ехали вовсе по бездорожью, часто невозможно было перебраться через вади и оросительные каналы. Но в конце концов, мы все же отыскали холм и даже устроили на нем пикник. Какое это чудное место! Всего лишь в миле от него течет Тигр, а великий курган утыкан вросшими в землю огромными каменными глыбами — головами ассирийских статуй? Место это осенял некий великий дух, и оно представляло собой впечатляющий уголок страны — мирный, романтичный, преисполненный прошлым.
  Помню, Макс сказал: «Вот где я хотел бы копать, но это можно сделать только на очень высоком уровне: нужны большие средства. Однако, если бы мне предоставили выбор, из всех курганов мира я выбрал бы этот. — Он вздохнул. — Не думаю, что моя мечта когда-нибудь сбудется».
  Передо мной лежит книга Макса «Нимруд и то, что в нем сохранилось». Как я счастлива, что его заветное желание сбылось. Нимруд был пробужден от столетней спячки. Лэйард начал работу, мой муж ее завершил.
  Он открыл множество тайн Нимруда, в частности раскопал знаменитую крепость Шалманезер на границе города, сделал другие находки в разных местах кургана. Перестала быть загадкой история Калаха, военной столицы Ассирии! С исторической точки зрения, Нимруд стал удовлетворительно изучен, а музеи мира обогатились самыми прекрасными изделиями, когда-либо созданными руками ремесленников, которых я бы скорее назвала художниками. Изящные, изысканно вырезанные фигурки из слоновой кости — как они восхитительны!
  Я тоже причастилась к этой работе — чистила находки. У меня, как у любого профессионала, даже появились свои любимые приспособления: палочка из апельсинового дерева, — быть может, она когда-то служила тонкой вязальной спицей; в один из сезонов я пользовалась зубоврачебным инструментом, который мне сначала одолжил, а потом подарил знакомый дантист; баночка косметического крема, с помощью которого удобнее всего было очищать от грязи трещины, не повредив при этом хрупкую слоновую кость. Мой крем пользовался таким успехом, что через пару недель от него ничего не осталось, и мне нечем было мазать свое бедное старое лицо.
  Эта работа требует тщательности, терпения и осторожности, прикасаться к предмету следует очень деликатно. Но как это волнует! А самым волнующим моментом из всех — да, пожалуй, и самым волнующим в моей жизни — был тот, когда рабочие, прочищавшие ассирийский колодец, ворвались в дом с криками: «Мы нашли женщину в колодце! Там, в колодце, женщина!» — и внесли на куске дерюги какую-то кучу грязи.
  Я с удовольствием осторожно смывала грязь в большой лохани, и понемногу показывалась голова, пролежавшая в земле около двух с половиной тысяч лет. Это была самая большая из когда-либо найденных голова из слоновой кости — одна из дев Акрополя с мягким, бледно-коричневатым цветом лица, черными волосами. слегка подкрашенными губами и загадочной улыбкой. Дева Колодца, или Мона Лиза, как хотел назвать ее директор Иракского департамента древностей. Теперь она хранится в новом багдадском музее — это одна из самых волнующих археологических находок в мире.
  Было найдено много других изделий из слоновой кости, даже красивее той женской головки, хоть и не таких эффектных. Пластины с вырезанными на них телятами — головы повернуты в одну сторону, они сосут корову; дамы, напоминающие распутную Иезавель, — они глядят из окон на улицу; две декоративные пластины с изображением львицы, убивающей негра. В золотой набедренной повязке, с золотыми перьями в волосах, он лежит на земле, голова приподнята, он в трансе, а над ним склонилась львица, готовая растерзать. Позади них — сад: цветы и листва из ляпис-лазурита, сердолика и золота. Как хорошо, что таких пластин найдено две: одна хранится в Британском музее, другая — в Багдаде.
  Глядя на эти великолепные произведения, созданные руками человеческими, испытываешь гордость от принадлежности к людскому роду. Те мастера были творцами и по праву несут в себе частичку святости Творца, создавшего мир и все сущее в нем и увидевшего, что созданное им — хорошо. Однако многое еще предстояло создать — все то, что потом было сделано руками человека. Человеку предназначил Он сотворить эти шедевры, идя вслед за Ним, ибо и сам человек создан по образу и подобию Его, и человек создал все эти вещи и увидел, что созданное им — хорошо.
  Радость творчества — великая вещь. Даже плотник, однажды смастеривший для нашей экспедиции уродливую вешалку для полотенец, нес в себе творческий дух. Когда я спросила его, зачем, вопреки нашим распоряжениям, он приделал к ней такие несообразно большие ножки, он обиженно ответил: «Я не мог не сделать их такими, потому что это красиво». Что ж, нам вешалка казалась уродливой, а ему — красивой, и он соорудил ее в соответствии со своим творческим видением, потому что находил это прекрасным.
  Человек может быть злым — гораздо более злым, чем звериные братья — но в порыве творчества он может подниматься до небес. Английские соборы возвышаются как памятники поклонения человека тому, что выше его самого. Мне нравится роза Тюдоров, — кажется, она украшает одну из капителей часовни Королевского колледжа в Кембридже — в центре которой резчик по собственному желанию поместил лик Мадонны, ибо считал, что Тюдоров слишком боготворят, а Творцу, Богу, которому посвящена эта часовня, недостаточно воздают почести.
  Тот сезон был для доктора Кэмпбелл-Томпсона последним. Конечно, он считал себя прежде всего специалистом по эпиграфике и написанное слово, историческая надпись интересовали его гораздо больше, чем археологический аспект раскопок. Как любой эпиграфист, он всегда мечтал найти сокровищницу, полную табличек с текстами.
  
  В Ниневии было сделано столько находок, что разобраться во всех этих строениях оказалось нелегко. Развалины дворцов Макса мало интересовали: он был одержим своими доисторическими исследованиями, потому что об этом периоде почти никто ничего не знал.
  У него созрел план, который казался и мне увлекательным — раскопать небольшой курган в этих местах самостоятельно. Он конечно же не мог быть большим — на это понадобилось бы слишком много денег, но Макс считал, что маленький курган он осилит и что ему невероятно важно сделать это. А пока его усилия были направлены на раскопку глубинного шурфа сквозь все культурные слои. К тому времени, как они достигли целинного слоя, основание шурфа представляло собой крохотный клочок земли — меньше метра в поперечине. Там нашли всего несколько черепков — много находок и быть не могло, слишком мала поверхность раскопа, — представлявших совсем иную по сравнению с вышележащими слоями эпоху. С тех пор систематизация слоев в Ниневии была уточнена: после подкультурного слоя шла Ниневия-1, затем Ниневия-2, Ниневия-3, Ниневия-4 и Ниневия-5. Этот последний слой представлял эпоху, когда начали пользоваться гончарными кругами, и здесь были найдены чудесные сосуды с рисованными и лепными орнаментами. Особенно характерны для этой эпохи сосуды в форме кубков, украшенные очаровательными жизнерадостными рисунками. Однако сами по себе — то есть материал, из которого они сделаны, — эти сосуды не могли сравниться с той тонкой работой, которую мы наблюдаем в вещах, относящихся к эпохе, на несколько тысяч лет более ранней: то были хрупкие изделия прекрасного абрикосового цвета, напоминающие лучшую греческую посуду, с гладкой глазурованной поверхностью и своеобразным точечным, преимущественно геометрическим узором. Они походили, объяснил мне Макс, на посуду, найденную в Телль-Халафе, в Сирии, но та всегда считалась гораздо моложе, к тому же эта все равно была лучшего качества.
  Макс попросил рабочих, живших в радиусе от одной до восьми миль, собирать и приносить ему найденные по дороге черепки разной глиняной посуды. В некоторых курганах посуда была преимущественно из позднего, пятого ниневийского периода. Кроме разнообразной расписной здесь встречалась и красивая лепная посуда очень тонкой работы. Кто-то принес красный кубок более раннего периода и зеленый — оба гладкие, без рисунка.
  Очевидно, один или два маленьких холма из тех, что покрывали все пространство до самых гор, образовались на местах, покинутых людьми раньше, до того как был изобретен гончарный круг. Был там очень маленький курганчик, называвшийся Арпачия — милях в четырех от Ниневийского ареала. В нем не хранилось ни малейших следов какой-нибудь эпохи позднее второй ниневийской. Очевидно, именно в то время люди покинули это место.
  Макса привлекал этот курган. Я поощряла его интерес, потому что найденные там черепки казались мне очень красивыми и я представляла себе, как увлекательно о них что-нибудь узнать. Это будет авантюра, сказал Макс. Вероятно, здесь существовала когда-то крохотная деревенька, едва ли чем-нибудь знаменитая, так что сомнительно, чтобы здесь оказалось много интересного. И все же люди, сделавшие эту посуду, здесь жили. Возможно, занятия их были примитивными, а вот посуда — нет: качество очень высокое. И они не могли делать ее для великого соседнего города, как ремесленники Суонси или Веджвуда, поскольку, когда они месили свою глину, Ниневии еще и в помине не было. Она появилась несколько тысяч лет спустя. Так для чего же они ее делали? Просто из любви к искусству?
  Естественно, Си-Ти считал, что Макс совершает ошибку, уделяя такое внимание доисторическим временам и «поднимая новомодную волну» вокруг всех этих глиняных черепков. Важны только исторические находки, связанные с текстами, говорил он, ибо в них человек сам, письменно запечатлевает свою историю. Они оба были по-своему правы: Си-Ти — потому, что архаические тексты действительно уникально познавательны, Макс — потому, что мы должны изучать и то, что сделано руками людей, чтобы узнать все об истории человечества. Я тоже была права, обратив внимание на красоту предметов, найденных в этой крохотной доисторической деревушке и постоянно задаваясь вопросом «почему?». Для людей моего типа спрашивать «почему?» — значит жить интереснее.
  В первый же сезон жизнь на раскопках мне понравилась необычайно. Я полюбила Мосул; искренне привязалась к Си-Ти и Барбаре; успешно завершила убийство лорда Эдгвайра и преследование его убийцы. Я прочла рукопись целиком Си-Ти и его жене, и они ее весьма высоко оценили. Кажется, они были единственными, кому я когда-либо читала рукопись — исключая, разумеется, моих домашних.
  Я почти не верила своему счастью, снова очутившись в Мосуле, на сей раз в гостинице. Полным ходом шли переговоры о возможности ведения раскопок на нашем маленьком кургане, на Арпачии, крохотной Арпачии, о которой никто тогда не ведал и которой суждено было стать знаменитой на весь археологический мир. Макс уговорил Джона Роуза, который был архитектором урской экспедиции, работать с нами. Он был нашим другом — чудесный рисовальщик, человек со спокойной манерой речи и мягким юмором, который я находила неотразимым. Поначалу Джон колебался: он, разумеется, не собирался возвращаться в Ур, но не знал, продолжать ли ему вообще работать в области археологии или снова заняться архитектурной практикой. Но Макс сказал ему, что экспедиция продлится недолго, максимум два месяца, и работы, скорее всего, будет мало.
  — Ты можешь воспринимать это как отпуск, — уговаривал Макс. — Чудесное время года, красивые цветы, хороший климат — никаких песчаных бурь, в отличие от Ура, горы и холмы вокруг. Тебе там страшно понравится. Для тебя это будет полнейшим отдыхом.
  И Джон согласился.
  — Конечно, это авантюра, — повторял Макс. Для него это было тревожное время — начало самостоятельной карьеры. Он сам сделал выбор, и от результата зависело, одержит ли он победу или потерпит поражение.
  Начало оказалось крайне неблагоприятным. Во-первых, погода стояла ужасная. Дождь лил беспрестанно, почти никуда нельзя было проехать на машине; к тому же выяснилось, что чрезвычайно трудно понять, кому принадлежит земля, где мы собирались копать. Вопрос землевладения на Ближнем Востоке вообще крайне запутан. Территории, удаленные от городов, находятся под юрисдикцией шейхов, и все финансовые и прочие проблемы следует решать с ними, правительство лишь оказывает вам некоторую поддержку, обеспечивая определенный авторитет. Земли же, занесенные в разряд археологически перспективных — то есть такие, на которых имеются остатки древних поселений, — являются собственностью правительства, а не частных землевладельцев. Но я сомневалась, чтобы Арпачии — этому незаметному прыщику на лице земли — была оказана такая честь, поэтому нам предстояло связаться с хозяином земли.
  Кажется, чего же проще? Пришел дородный веселый человек и заверил нас, что он и есть хозяин. Но через день мы узнали, что на самом деле земля принадлежит троюродному брату его жены и на нее имеются также другие претенденты. На третий день беспрерывного дождя, из-за которого все были поставлены в очень трудное положение и страшно нервничали, Макс бросился на кровать и застонал:
  — Вы можете себе представить? Их девятнадцать — владельцев!
  — Девятнадцать владельцев на этот крохотный клочок земли?! — недоверчиво переспросила я.
  — Похоже на то.
  В конце концов запутанный клубок проблем удалось все же размотать. Настоящий владелец был найден — им оказалась троюродная сестра двоюродной сестры тетки мужа чьей-то тети, чьи интересы, ввиду ее неспособности вести какие бы то ни было дела, представляли муж и несколько родственников. С помощью мутасарифа Мосула, Багдадского департамента по охране древностей, британского консула и ряда других лиц все было улажено и подписан контракт на драконовских условиях. Ужасные кары грозили любой стороне в случае его нарушения. Хозяйкиного мужа больше всего обрадовал пункт, обязывавший его в случае любых препятствий, чинимых нашей работе, или расторжения контракта возместить нам убытки в сумме тысячи фунтов. Он немедленно вышел на улицу похвастать этим перед собравшимися друзьями.
  — Это очень важно, — гордо заявил он. — Если я не смогу обеспечить нужное содействие и выполнить все обещания, которые дал от имени жены, я рискую тысячью фунтами.
  На присутствующих это произвело сильное впечатление.
  — Тысяча фунтов! — наперебой галдели они. — Он может поплатиться тысячью фунтами! Вы слышали? Они могут потребовать с него тысячу фунтов, если что не так!
  Я готова была биться об заклад, что, если бы и пришлось взимать с него какой-то денежный штраф, самое большее, что он мог заплатить, это динаров десять.
  Мы сняли небольшой домик, очень похожий на тот, в котором жили с Си-Ти, чуть дальше от Мосула, ближе к Ниневии — с такой же плоской крышей и мраморной верандой, типичными для Мосула мраморными оконными нишами, напоминающими церковные, и мраморными подоконниками, где было удобно раскладывать черепки. У нас были повар и мальчик-слуга, огромная свирепая собака, чтобы облаивать всех других собак в округе и любого, кто приближался к дому, и в положенный срок — шесть новорожденных щенков. Был у нас и небольшой грузовичок, который водил шофер-ирландец по фамилии Галлахер, оставшийся на Ближнем Востоке после войны 1914 года и никогда так и не вернувшийся домой.
  Он был выдающейся личностью, этот Галлахер, и рассказывал нам порой удивительные истории. Была у него, например, сага об осетре, которого они с другом нашли на берегу Каспия и, набитого льдом, пронесли через горы в Иран, где продали за бешеные деньги. Его рассказы сливались в бесконечную «Одиссею» или «Энеиду» со множеством невероятных приключений, случившихся в пути.
  Он дал нам, скажем, полезную информацию о точной стоимости человеческой жизни.
  — Ирак лучше Ирана, — сказал он. — В Иране убийство человека обходится в семь фунтов — деньги на бочку! А в Ираке — всего три.
  Галлахер сохранил воспоминания о службе в армии и дрессировал собак на военный манер. Он выкликал шестерых щенков по именам, и те по очереди подбегали к кухне. Суисс-мисс была любимицей Макса, и ее всегда звали первой. Щенки были чрезвычайно уродливы, но — как все детеныши в мире — одновременно и очаровательны. После чая они, бывало, подходили к веранде, и мы тщательно выбирали клещей из их шерсти. На следующий день, правда, она снова кишела клещами, но мы старались как могли.
  Галлахер оказался ненасытным пожирателем книг. Каждую неделю я получала от сестры посылки с книгами и, прочитав их, все отдавала Галлахеру. Глотал он их очень быстро, и казалось, что ему совершенно все равно, что читать: биографические сочинения, художественную прозу, любовные романы, остросюжетные истории, научные труды — что угодно. Он был похож на умирающего от голода, которому не важно, что есть, была бы еда. Галлахеру требовалась пища для ума.
  Однажды он поведал нам о своем дядюшке Фреде.
  — В Бирме его сожрал крокодил, — печально сообщил он. — Я не знал, что делать. В конце концов мы решили, что из этого крокодила нужно сделать чучело. Сделали. И отослали его дядиной жене.
  Он рассказывал свои истории ровным, деловым тоном. Поначалу я думала, что он фантазирует, но потом пришла к заключению, что практически все, что он говорил, было правдой. Просто он представлял собой тип людей, с которыми вечно происходят невероятные истории.
  Тот период был для нас очень тревожным, поскольку никаких признаков того, что игра Макса стоила свеч, не обнаруживалось. Мы откопали лишь развалины нескольких жалких, бедных жилищ — они даже не были сложены из саманных кирпичей — просто глинобитные постройки, внешний вид которых было трудно восстановить. Повсюду валялись прелестные глиняные черепки, нашли мы несколько восхитительных черных обсидиановых ножей с изящно отделанными лезвиями, но выдающихся находок не было.
  Джон с Максом подбадривали друг друга, убеждая, что рано еще делать выводы и что к приезду доктора Гордана, немца — директора Багдадского музея древностей, мы, во всяком случае, сделаем все необходимые замеры и проведем систематизацию культурных слоев, чтобы он увидел, что раскопки ведутся грамотно, в соответствии с научными требованиями.
  Но наконец небо послало нам великий день! Макс влетел в дом, где я корпела над черепками, схватил меня за руку и потащил за собой.
  — Потрясающая находка! — кричал он. — Мы обнаружили сгоревшую гончарную мастерскую. Пошли! Такого зрелища ты еще никогда не видела!
  Это было чистой правдой: царская удача нам выпала. Гончарная мастерская вся была там, под слоем земли. Ее, видимо, бросили после пожара, и, благодаря огню, она сохранилась. Множество великолепных блюд, ваз, чаш и тарелок, многокрасочной посуды, сверкающей на солнце алым, черным, оранжевым цветами, представляло собой восхитительное зрелище.
  Начиная с этого момента у нас появилось столько работы, что мы не знали, как с ней справиться. На свет извлекались сосуд за сосудом. Они разбились, когда обвалилась крыша, но все осколки остались в одном месте, почти каждый предмет можно было собрать целиком! Некоторые, правда, успели слегка обуглиться, но рухнувшие стены, загасив огонь, спасли их — около шести тысяч лет пролежали они здесь нетронутыми. Одно огромное полированное блюдо с розеткой из лепестков в центре и красивым, очень симметричным орнаментом вокруг нее состояло из семидесяти шести фрагментов! Но все они лежали рядом, блюдо удалось собрать, и теперь оно радует глаз посетителей музея. Я любила еще одну чашу, мягкого, глубокого мандаринового цвета, сплошь покрытую узором, напоминающим «Юнион Джек».
  Я лопалась от счастья. И Макс тоже, и даже Джон — по-своему, в более сдержанной манере. Но как же мы работали с момента этой находки до самого окончания сезона!
  Той осенью я много занималась дома, чтобы «соответствовать уровню». Я даже посещала местную среднюю школу и брала уроки у очаровательного маленького человечка, который никак не мог поверить, что я так мало знаю.
  — Похоже, вы никогда не слышали, что существует прямой угол, — неодобрительно заметил он как-то. Я признала, что так оно и есть — не слышала.
  — В таком случае мне будет трудно объяснить вам материал, — сказал он.
  Но я все же выучилась делать замеры и подсчеты и зарисовывать предметы в две трети их натуральной величины или в другом нужном масштабе. И вот настал момент, когда я должна была приложить полученные знания на практике. Работы было столько, что ее никогда бы не переделать, если бы свою лепту не внес каждый. У меня, конечно, времени на все уходило втрое больше, чем у других, но Джон помогал мне, так что кое-какую пользу приносила и я.
  Максу приходилось с утра до вечера торчать на раскопках, Джон все это время делал зарисовки. Покачиваясь, он выходил к ужину со словами: «Думаю, я скоро ослепну. У меня болят глаза и так кружится голова, что я едва стою на ногах. С восьми часов утра я без перерыва рисую как проклятый».
  — И после ужина нам всем придется вернуться к своим занятиям, — добавлял Макс.
  — И этот человек обещал мне здесь каникулы! — притворно сокрушался Джон. — Это тот самый человек!
  В ознаменование окончания сезона мы решили устроить скачки. Такого здесь еще никогда не было. Мы приготовили разные чудесные призы. Участвовать мог каждый, кто пожелает.
  Вокруг этой затеи шло множество толков. Начать с того, что кое-кто постарше и посерьезнее опасался, не уронит ли он своего достоинства участием в таком мероприятии. Достоинство считалось важной вещью. Соревнование с более молодыми людьми, быть может, с безусыми юнцами, для уважающего себя мужчины, для человека состоятельного было чем-то сомнительным. Но в конце концов все приняли предложение, и мы обсудили детали. Дистанция составляла три мили, участникам предстояло пересечь реку Хоср за Ниневмийским холмом. Строго определили правила, которые никто не имел права нарушать. Запрещалось таранить и отталкивать друг друга, выбивать из седла, подсекать или делать что-либо подобное. Хоть мы и не очень рассчитывали, что правила эти будут соблюдаться, все же надеялись, что опасных происшествий избежать удастся.
  Пришедшего первым ожидал приз в виде коровы с теленком, второго — овца, третьего — коза. Было несколько призов помельче: куры, мешки с мукой и лукошки с яйцами — от сотни штук до десятка. Всем участникам полагалось по пригоршне фиников и столько халвы, сколько каждый сможет унести в двух ладонях. Заметьте, все эти призы обошлись нам в десять фунтов. Были же времена!
  Мы учредили АААЛ — Арпачийскую ассоциацию атлетов-любителей. На реке как раз было половодье и перебраться через мост, чтобы наблюдать за финальным этапом скачек, не представлялось возможным, для этой цели был нанят самолет.
  Наконец день настал и подарил нам незабываемое удовольствие. Началось с того, что все дружно рванули с места по выстрелу стартового пистолета и, доскакав до Хосра, большинство плюхнулось лицом прямо в воду. Те, кому удалось выбраться из этой кучи-малы, продолжали скачку. Без протаранивания соперников как-то обошлось, никого из седла не выбили. Многие делали ставки, но никто из фаворитов даже близко не подошел к первому месту. Победили три темные лошадки, и овацию им устроили оглушительную. Первым пришел сильный, атлетически сложенный всадник; вторым — этот призер снискал больше всего симпатий — бедняк, вечно выглядевший полуживым от голода, третьим — маленький мальчик. Вечером состоялся грандиозный праздник: танцевали десятники, танцевали рабочие. А человек, получивший в качестве второго приза овцу, тут же зарезал ее и устроил пир для родных и друзей. Это был великий день для Арпачийской ассоциации атлетов-любителей!
  Мы покидали Арпачию под крики: «Да благословит вас Аллах!», «Приезжайте снова!» и всяческие добрые пожелания. Мы направились в Багдад, где нас уже ждали все наши находки.
  Макс с Джоном Роузом распаковывали их, и начинался англо-иракский дележ. К тому времени наступил май, в Багдаде было больше сорока градусов в тени. Джон плохо переносил жару и все время выглядел больным. Мне повезло — я не входила в команду распаковщиков и могла оставаться дома.
  Политическая ситуация в Багдаде неуклонно ухудшалась и, хотя мы надеялись вернуться на следующий год, чтобы раскапывать другой курган или продолжать работы в Арпачии, уверенности, что это окажется возможным, у нас не было. После нашего отъезда возникли сложности с транспортировкой находок по морю, нам с трудом удалось получить свои ящики. В конце концов все было улажено, но ушло много месяцев и по этой причине нам не рекомендовали продолжать там раскопки на следующий год. В течение нескольких лет в Ираке практически никто не копал; все переместились в Сирию. Мы тоже решили на предстоявший сезон выбрать себе подходящее местечко в Сирии.
  Помню случай, который оказался предзнаменованием грядущих событий. В Багдаде нас пригласили на чай к доктору Гордану. Он слыл неплохим пианистом и играл в тот день Бетховена. У него была красивая голова и, глядя на него, я подумала, какой это замечательный человек: всегда любезен и тактичен. Но вот кто-то невзначай упомянул о евреях. Доктор Гордан изменился в лице, причем изменился поразительно, я никогда не видела такого жесткого выражения.
  — Вы не понимаете, — сказал он. — Возможно, у вас евреи не такие, как у нас. Они опасны. Их следует истребить! Ничто другое не поможет!
  Я уставилась на него, не веря своим ушам. Но он имел в виду именно то, что сказал. Тогда я впервые столкнулась с ужасом, который позднее пришел из Германии. Для тех, кто много путешествовал, думаю, кое-что было ясно уже тогда, но обыкновенным людям в 1932–1933 годах явно недоставало способности предвидеть.
  Там, в гостиной доктора Гордана, играющего на пианино, я увидела первого в своей жизни нациста — позднее я узнала, что жена его была еще более оголтелой нацисткой. Они выполняли в Багдаде определенную миссию — не только по части древностей и не только на благо своей страны, они еще и шпионили за собственным германским послом. Есть вещи, которые — когда в конце концов убеждаешься в них — повергают в отчаяние.
  Глава пятая
  Мы вернулись в Англию в ореоле славы, и Макс все лето, не отрываясь, писал отчет об экспедиции. Некоторые из наших находок были выставлены в Британском музее; то ли в том же году, то ли в следующем вышла книга Макса об Арпачии — Макс сказал, что ее нужно издавать без промедления: у археологов есть привычка надолго откладывать публикации, сказал он, а знания следует делать всеобщим достоянием как можно скорее.
  Во время второй мировой войны, работая в Лондоне, я написала о нашей сирийской экспедиции. Я назвала книгу «Расскажи-ка мне, как ты живешь» и люблю перечитывать ее время от времени, вспоминая нашу сирийскую жизнь. На раскопках год похож на год — происходят одни и те же события, поэтому повторы неизбежны. И все же то были счастливые годы, нам было невыразимо хорошо вместе, и раскопкам сопутствовал успех.
  Годы с 1930 по 1938-й вспоминаются как особенно удачные, так как они не были омрачены внешними невзгодами. По мере того как работы становится все больше, а тем более по мере того как становится больше успехов, свободного времени человек оставляет себе все меньше. Но те годы были все еще беззаботными: да, работы хватало и тогда, но она не поглощала нас целиком. Я писала детективные истории, Макс — книги по археологии, доклады и статьи. Мы были заняты, но не чувствовали постоянного напряжения.
  Поскольку Максу было затруднительно приезжать в Девоншир так часто, как ему хотелось бы, мы проводили там лишь Розалиндины каникулы, а большую часть времени жили в Лондоне, по очереди перебираясь из одного моего дома в другой и пытаясь понять, какой из них нам больше всего нравится. В один из тех годов, что мы прожили в Сирии, Карло и Мэри, искавшие для нас подходящий дом, составили целый список и настойчиво рекомендовали мне посмотреть дом № 48 по Шеффилд-террас. Как только я увидела его, мне захотелось поселиться в нем, как не хотелось еще поселиться ни в одном другом доме. Дом казался идеальным, смущало, пожалуй, лишь одно: в нем был ненужный подвал. Комнат насчитывалось не так много, зато все — просторные и пропорциональные, как раз то, что нужно. При входе справа была большая столовая, слева — гостиная. Дверь на лестничной площадке между первым и вторым этажами вела в ванную и туалет, а на втором этаже справа, над столовой — вход в комнату того же размера, что и столовая, там помещался кабинет Макса с библиотекой. Обширная площадь позволяла расставить здесь большие столы для бумаг и археологических находок. Слева, над гостиной, мы устроили свою спальню. На верхнем этаже были еще две большие комнаты, а между ними — маленькая, ее отдали Розалинде. Большую комнату над кабинетом Макса предназначили для гостей — это была семейная спальня; а что касается комнаты слева, то на нее я заявила свои права — она стала моим кабинетом и гостиной. Все были немало удивлены, так как прежде я ни о чем подобном и не помышляла, но дружно согласились, что пора уже бедной старушке-миссус завести собственную комнату.
  Мне хотелось иметь угол, где никто бы меня не беспокоил. В комнате не должно быть телефона — только большое пианино, крепкий большой стол, удобная софа или диван, стул с высокой прямой спинкой, чтобы печатать на машинке, и одно кресло, в котором можно расслабиться, — больше ничего. Я купила большой «Стейнвей» и несказанно наслаждалась своей комнатой. Пока я находилась в доме, на моем этаже запрещалось пользоваться пылесосом, и даже если бы поблизости случился пожар, я бы пальцем не пошевелила. Впервые в жизни у меня появился собственный уголок, и я блаженствовала в нем пять или шесть лет, вплоть до момента, когда во время войны дом разбомбили. Не могу понять, почему я никогда больше не устраивала себе кабинета. Наверное, потому, что привычка работать за обеденным столом или на углу умывального столика слишком въелась в меня.
  Дом № 48 по Шеффилд-террас оказался счастливым домом; я почувствовала это, едва переступив порог. Наверное, человек, выросший в особняке с большими комнатами, подобном Эшфилду, всегда испытывает тоску по простору. Мне доводилось жить в очаровательных маленьких домиках — оба дома: на Кэмпден-стрит и «конюшенный» были небольшими — но я никогда не чувствовала себя там безоговорочно удобно. И дело вовсе не в мании величия; можно иметь небольшую, но очень элегантную и дорогую квартиру, а можно — гораздо дешевле — снять дом сельского священника, огромный, обветшалый, готовый вот-вот развалиться. Дело в ощущении простора, возможности расправить плечи. Кстати, если вам самой приходится делать уборку, то приводить в порядок большую комнату гораздо легче, чем вытирать пыль во всех закуточках и со множества предметов мебели в маленькой комнатушке, где к тому же постоянно натыкаешься на чей-нибудь «задний фасад».
  Макс не отказал себе в удовольствии соорудить у себя в кабинете новый камин, причем строительством руководил лично. На Ближнем Востоке ему так часто приходилось иметь дело с очагами и дымоходами из обожженного кирпича, что он считал себя докой в этой области, хотя приглашенный специалист, мистер Уизерс, к его проекту отнесся скептически.
  — С каминами и дымоходами никогда ничего не угадаешь наперед, — сообщил он. — Все делаешь по правилам, вроде должны работать нормально, а они не работают. Что же до этого, вашего, то он и придуман-то против правил, должен вам сказать, — заявил он Максу.
  — Делайте точно, как я говорю, — ответил Макс, — и вы увидите!
  К великому огорчению мистера Уизерса, он действительно увидел. Камин Макса никогда не дымил. В каминную доску Макс вмонтировал один из знаменитых ассирийских кирпичей с клинописной надписью, который стал как бы предупредительным щитом, оповещавшим — «Берлога археолога. Частное владение».
  Единственное, что беспокоило меня на Шеффилд-террас, это какой-то запах в нашей спальне. Макс его не чувствовал, и Бесси считала, что я все придумываю, но я твердо стояла на своем: пахнет газом. Макс обратил мое внимание на то, что в доме нет газа, он к нему не подведен.
  — Ничего не могу с собой поделать, — упорствовала я. — Чувствую запах газа.
  Я вызывала строителей и газовщиков, они ползали на животах, нюхали под кроватью и в конце концов заявили, что мне все мерещится.
  — Конечно, если здесь что-то и есть, леди, хоть мой нос ничего не чувствует, — сказал газовщик, — так это, может быть, дохлая мышь или дохлая крыса. Хотя крыса вряд ли, крысу я бы учуял, а мышь, может, и есть. Очень маленькая мышка.
  — Не исключено, — согласилась я, — но если так, то это очень дохлая маленькая мышка.
  — Надо поднять доски.
  Подняли доски — никакой мышки не нашли, ни большой, ни маленькой. Но что бы то ни было, газ ли, дохлая ли мышь, запах не исчезал. Я продолжала вызывать строителей, газовщиков, водопроводчиков — всех, кто, как мне представлялось, может как-то помочь. В конце концов все они стали смотреть на меня с ненавистью. Я всем надоела — Максу, Розалинде, Карло, все они называли это «мамиными выдумками». Но мама-то знала, как пахнет газ, и продолжала стоять на своем. Едва не доведя всех до помешательства, я все же доказала свою правоту. Оказалось, что под полом нашей спальни проходила старая, давно не используемая газовая труба, из которой понемногу продолжал течь газ. На чей счет этот газ тек, никто сказать не мог — в нашем доме даже газового счетчика не было, но как бы то ни было, он тек по заброшенной трубе и проникал в нашу спальню. Я так гордилась своей победой, что на какое-то время стала просто невыносимой и больше чем обычно задирала нос.
  Перед тем как купить дом на Шеффилд-террас, мы с Максом приобрели еще один, за городом. Нам нужен был небольшой домик или деревенский дом, потому что каждый раз ездить на выходные в Эшфилд и обратно было невозможно. Если бы мы имели загородный дом неподалеку от Лондона, это решило бы все проблемы.
  У Макса было два любимых места в Англии — окрестности Стокбриджа, где он провел детство, и пригороды Оксфорда. Время, проведенное в Оксфорде, он считал самым счастливым в жизни. Там все было ему знакомо, и он очень любил Темзу. Поэтому в поисках дома мы ездили вдоль реки туда-сюда. Искали в Горинге, Уоллингфорде, Пэнбурне. На берегу реки дом найти оказалось трудно, так как это были либо грандиозные сооружения в позднем викторианском стиле, либо небольшие деревенские дома, полностью затапливаемые зимой.
  Наконец я увидела объявление в «Тайме». Это случилось за неделю до нашего очередного отъезда в Сирию.
  — Посмотри, Макс, — сказала я, — в Уоллингфорде продается дом. Помнишь, как нам понравилось в Уоллингфорде? А что если это один из домов на берегу? Когда мы там были, ни один из них не продавался.
  Мы созвонились с агентом и бросились в Уоллингфорд.
  Это оказался восхитительный дом в стиле эпохи королевы Анны, расположенный, правда, близко к дороге, но позади был сад и отделенный от него каменным забором огород — даже слишком большой для нас, а ниже — то, о чем всегда мечтал Макс: луга, расстилающиеся до самой реки. И река здесь, приблизительно в миле от Уоллингфорда, была очень хороша. Дом состоял из пяти спален, трех гостиных и замечательной кухни. Из окна одной гостиной сквозь пелену дождя виднелся потрясающий кедр, ливанский. Он стоял на лугу, луг подступал к самой изгороди неподалеку от дома, и я подумала, что за изгородью мы устроим лужайку для игр, так что кедр окажется посреди нее и жаркими летними днями мы сможем пить под ним чай.
  Времени терять не следовало. Дом продавался неправдоподобно дешево, безо всяких условий, и мы там же на месте приняли решение. Позвонили агенту, подписали необходимые бумаги, поговорили с юристами и землеустроителями — все как положено — и купили дом.
  К сожалению, в последовавшие за этим девять месяцев нам не пришлось его больше видеть. Мы уехали в Сирию и там все время мучились сомнениями, не сделали ли мы большую глупость. Мы ведь намеревались купить маленький коттедж, а вместо этого приобрели дом в стиле королевы Анны с изящными окнами и хорошими пропорциями. Но Уоллингфорд казался таким прелестным! Железнодорожное сообщение с ним не было толком налажено, поэтому он не стал местом паломничества ни для лондонцев, ни для оксфордцев.
  — Я думаю, — сказал Макс, — нам будет там очень хорошо.
  И нам действительно всегда очень хорошо там, вот уже лет тридцать пять, если не ошибаюсь. Мы вдвое удлинили кабинет Макса, теперь из него открывается вид прямо на реку. Зимний дом в Уоллингфорде — дом Макса, и всегда был его домом. Эшфилд — мой дом и, думаю, Розалиндин.
  Вот так мы и жили. Макс со своей археологией, которой был предан всей душой, я — со своим писательством, становившимся все более профессиональным и вызывавшим поэтому во мне все меньше энтузиазма.
  Прежде писать книги было увлекательно — отчасти потому, что настоящей писательницей я себя не ощущала и каждый раз удивлялась тому, что оказалась способной написать книгу, которую опубликовали. Теперь же писание книг стало рутинным процессом, моей работой. Издатели не только печатали их, но и постоянно побуждали меня продолжать работу. Однако вечное стремление заняться не своим делом не давало мне покоя; полагаю, без этого жизнь показалась бы мне скучной.
  Теперь мне хотелось написать что-нибудь другое, не детектив. Испытывая чувство некоторой вины, я с удовольствием принялась за роман под названием «Хлеб гиганта». Это была книга, главный образом, о музыке, и нередко она выдавала мое слабое знание предмета с технической точки зрения. Пресса о ней была довольно щедрой. И продавалась книга недурно — вполне прилично для «первого романа». На обложке стояло имя Мэри Уэстмакотт, и никто не знал, что это я. Мне удалось сохранять свое авторство в секрете пятнадцать лет.
  Год или два спустя я написала под тем же псевдонимом еще одну книгу — «Незаконченный портрет». Разгадал мою тайну только один человек: Нэн Уоттс — теперь ее зовут Нэн Кон. У Нэн была очень цепкая память, некоторые мои высказывания о детях, а также стихотворение, процитированное в первой книге, обратили на себя ее внимание. Она тут же сказала себе: «Это написала Агата, не сомневаюсь».
  Как-то, слегка подтолкнув меня в бок, она притворным тоном произнесла:
  — На днях прочла книжку, которая мне очень понравилась; постой-ка, как же она называется? «Кровь карлика»? Да, точно, «Кровь карлика»! — и она лукаво подмигнула мне. Когда мы подъехали к ее дому, я спросила: «Как ты догадалась насчет „Хлеба гиганта“?
  — Ну как же мне было не догадаться, я ведь знаю твою манеру речи, — ответила Нэн.
  Время от времени я, бывало, писала песни, преимущественно баллады. Я и представить себе не могла, что мне выпадет невероятное счастье освоить еще одну, совершенно новую для меня сферу писательской деятельности, тем более в возрасте, когда люди уже не так легко пускаются в авантюры.
  Думаю, подвигло меня к этому раздражение, вызванное неудачными, с моей точки зрения, опытами инсценирования моих книг. Хоть я и написала когда-то пьесу «Черный кофе», всерьез о драматургии не помышляла — работа над «Эхнатоном» доставила мне удовольствие, но я никогда не верила, что кто-нибудь ее поставит. Однако мне вдруг пришло в голову, что если другие инсценируют мои книжки неудачно, я сама должна попробовать сделать это лучше. Мне казалось, неудачи проистекают оттого, что инсценировщики не могут оторваться от текста и обрести свободу. Детектив дальше всего отстоит от драматургии, и его инсценировать труднее, чем что бы то ни было другое. В нем ведь такой замысловатый сюжет и обычно столько действующих лиц и ложных ходов, что пьеса неизбежно получается перегруженной и чрезмерно запутанной. Адаптируя детектив для театра, его нужно упрощать.
  Я написала «Десять негритят», потому что меня увлекла идея: выстроить сюжет так, чтобы десять смертей не показались неправдоподобными и убийцу было трудно вычислить. Написанию книги предшествовал длительный период мучительного обдумывания, но то, что в конце концов вышло, мне понравилось. История получилась ясной, логичной и в то же время загадочной, при этом она имела абсолютно разумную развязку: в эпилоге все разъяснялось. Книгу хорошо приняли и писали о ней хорошо, но истинное удовольствие от нее получила именно я, потому что лучше всякого критика знала, как трудно было ее писать.
  Вскоре я сделала следующий шаг. Будет занятно посмотреть, подумала я, удастся ли мне сделать из «Негритят» пьесу. На первый взгляд, это казалось невозможным, потому что под конец не остается в живых ни одного персонажа, который мог бы объяснить, что же произошло. Пришлось несколько изменить сюжет. Я считала, что путем введения одного нового хода сумею сделать отличную пьесу — нужно лишь оставить двух действующих лиц невиновными. В финале они, объединившись, преодолеют все испытания. Это не противоречило и стилистике детской считалочки, ибо в «десяти негритятах» есть и строчка о двоих, которые поженились, после чего не осталось уже никого.
  Я написала пьесу. Восторга она ни у кого не вызвала, вердикт был таков: «Невозможно поставить». Однако Чарлзу Кокрену она понравилась. Он сделал все, что мог, чтобы поставить ее, но, к несчастью, не смог убедить тех, от кого это зависело, разделить его восторг. Они твердили то же самое — невозможно ни поставить, ни сыграть, зритель будет смеяться, в пьесе нет необходимой драматургической напряженности. Кокрен твердо заявил, что не согласен с ними, но сделать ничего не смог.
  — Надеюсь, когда-нибудь вам больше повезет с этой пьесой, — сказал он, — я бы хотел увидеть ее на подмостках.
  Прошло время — и счастье действительно улыбнулось. Человеком, оценившим пьесу, оказался Берги Мейер, ранее открывший путь на сцену другой моей пьесе, «Алиби», где главную роль играл Чарлз Лоутон. «Негритят» поставила Айрин Хеншелл и поставила, по-моему, превосходно. Мне было очень интересно познакомиться с ее режиссерским методом, так как он существенно отличался от метода Джералда Дюморье. Начать с того, что мне, неискушенной в театральной жизни, Айрин показалась неловкой, словно бы неуверенной в себе, но, наблюдая за ее работой, я поняла, какого высокого класса профессионалом она была. Она в первую очередь чувствовала сцену, видела, а не слышала будущий спектакль, представляла себе мизансцены, освещение, — словом, зрительный образ спектакля. И лишь после этого, как бы обдумывая уже свершившееся, обращалась к тексту. Такой метод оказывался очень плодотворным, она добивалась впечатляющего результата. В спектакле постоянно поддерживалось нужное напряжение. А со светом она работала просто виртуозно — достаточно вспомнить эпизод, где трое детей держат в руках зажженные свечи. По мере того как сцена погружается в темноту, три маленьких язычка пламени остаются таинственными световыми пятнами.
  Кроме того, актеры играли превосходно, и зритель ощущал, как постепенно нарастают напряжение, страх и недоверие между действующими лицами; гибель персонажей была обставлена режиссерски так искусно, что в зале не возникло и намека на смех, постановщица не стремилась заставить зрителя дрожать от волнения, что порой вызывает обратный эффект: зритель начинает потешаться. Я не хочу сказать, что больше других люблю эту свою пьесу или эту книгу или что считаю их своими самыми большими удачами, но я уверена, что это моя самая искусная работа. Именно после «Десяти негритят» я всерьез, наравне с писанием книг, занялась драматургией и решила, что впредь никто, кроме меня, не будет инсценировать мои вещи: я сама буду выбирать, что инсценировать, и решать, какие из моих книг для этого пригодны.
  Следующей моей пробой пера в этом жанре, предпринятой, правда, лишь через несколько лет, была «Западня». Мне вдруг пришло в голову, что из этой повести получится неплохая пьеса. Я поделилась своим соображением с Розалиндой, которая играла значительную роль в моей профессиональной жизни, постоянно и безуспешно пытаясь охлаждать мой пыл.
  — Сделать пьесу из «Западни», мама?! — с ужасом воскликнула Розалинда. — Это хорошая книга, я люблю ее, но из нее невозможно сделать пьесу!
  — А я смогу, — ответила я, вдохновленная ее возражениями.
  — Ну что ж, искренне желаю удачи, — вздохнула Розалинда.
  Несмотря ни на что, я с удовольствием время от времени записывала мысли, приходившие в голову по поводу «Западни». В известном смысле это конечно же был скорее роман, чем детективная история. Мне всегда казалось, что я испортила его, введя в число персонажей Пуаро. Но, привыкнув к тому, что он действует во всех моих книгах, я, естественно, ввела его и в эту. Однако здесь он был не к месту. Он честно выполнял свою работу, но я не могла отделаться от мысли, что без него книга вышла бы намного лучше. Вот почему, приступив к инсценировке, я выкинула Пуаро.
  «Западня» была написана, несмотря на всеобщее, не только Розалиндино, неодобрение. И только Питеру Сондерсу, поставившему впоследствии столько моих пьес, она понравилась.
  После успеха «Западни» я закусила удила. Разумеется, я понимала, что писание книг — моя постоянная, надежная профессия. Я могла придумывать и кропать свои книжки, пока не спячу, и никогда не испытывала страха, что не смогу придумать еще один детективный сюжет.
  Всегда, правда, остаются безумные три-четыре недели, предшествующие началу работы, когда пытаешься приступить собственно к написанию, но понимаешь, что ничего не получается. Худшей муки не придумать! Сидишь в кабинете, обкусываешь карандаш, тупо смотришь на машинку, меряешь шагами комнату или валяешься на диване и при этом так хочется реветь! Выходишь, начинаешь мешать тем, кто занят делом — чаще всего Максу, благо он человек великодуш-ный:
  — Макс, это ужасно, я совершенно разучилась писать — я больше ничего не умею! Я не напишу больше ни одной книги.
  — Напишешь, — утешает Макс. Поначалу в такие моменты в его голосе слышалась тревога, теперь, успокаивая меня, он продолжает думать о своей работе.
  — Нет, не напишу, я знаю. У меня в голове — ни единой мысли. Была одна, но теперь я вижу, что это сущая чепуха.
  — Тебе просто нужно пройти через эту стадию. Ведь это уже столько раз бывало! В прошлом году ты говорила то же самое. И в позапрошлом.
  — Теперь совсем другое дело, — убежденно отвечаю я.
  На самом деле ничего нового, конечно, нет. Все забывается и, повторяясь, воспринимается как нечто небывалое. Я опять впадаю в безысходное отчаяние, чувствую себя не способной к какой бы то ни было творческой работе. Но делать нечего: через этот несчастный период неизбежно приходится проходить. Словно запускаешь хорьков в кроличью нору, чтобы они вытащили оттуда зверька, который тебе нужен, и ждешь, между тем как в тебе происходит какая-то подспудная борьба, ты проводишь часы в томительном ожидании, чувствуешь себя не в своей тарелке. О будущей вещи думать не можешь, книгу, которая попадается под руку, толком не в состоянии читать. Пытаешься разгадывать кроссворд — не удается сосредоточиться, ощущение безнадежности парализует.
  Затем, по какой-то неизвестной причине, срабатывает внутренний «стартер», и механизм начинает действовать, ты понимаешь, что «оно» пришло, туман рассеивается. С абсолютной ясностью ты вдруг представляешь себе, что именно А. должен сказать Б. Выйдя из дома и дефилируя по дороге, энергично беседуешь сам с собой, воспроизводя диалог между, скажем, Мод и Элвином, точно зная, где он происходит, и ясно видя других персонажей, наблюдающих за героями из-за деревьев. Перед твоими глазами возникает лежащий на земле мертвый фазан, который заставит Мод вспомнить нечто забытое, и так далее и так далее. Домой возвращаешься, распираемая удовольствием; еще ничего не сделано, но ты уже в порядке и торжествуешь.
  В такой момент писание пьес представляется мне занятием увлекательнейшим, видимо, просто потому, что я дилетант и не понимаю, что пьесу необходимо придумать — писать можно лишь ту пьесу, которая уже полностью придумана. Написать пьесу гораздо легче, чем книгу, потому что ее можно мысленно увидеть, здесь вы не зажаты в тиски неизбежных в книге описаний, которые мешают развивать сюжет динамично. Тесные рамки сценического диалога облегчают дело. Вам не нужно следовать за героиней вверх и вниз по лестнице или на теннисный корт и обратно, а также «думать мысли», которые приходится описывать. Вы имеете дело лишь с тем, что можно увидеть, услышать или сделать. Смотреть, слушать и чувствовать — единственное, что от вас требуется.
  Я знала, что всегда буду писать свою одну книгу в год — в этом я была уверена; драматургия же навсегда останется моим увлечением, и результат будет неизменно непредсказуем. Ваши пьесы одна за другой могут иметь успех, а потом, по никому не ведомой причине, следует серия провалов. Почему? Никто не знает. На моих глазах это случалось со многими драматургами. Я видела, как провалилась пьеса, которая, с моей точки зрения, была ничуть не хуже, а может быть, и лучше той, что считалась большой удачей этого театра — то ли потому, что она не завоевала зрительских симпатий, то ли написана была не ко времени, то ли постановщики и актеры изменили ее до неузнаваемости. Да, занимаясь драматургией, ни в чем нельзя быть уверенным. Каждая пьеса — великий риск, но мне нравилось играть в эту игру.
  Закончив «Западню», я уже знала, что вскоре захочу написать еще одну пьесу по своей книге, а если удастся, мечтала когда-нибудь произвести на свет и оригинальное сочинение, не инсценировку. Мне хотелось, чтобы это была пьеса в полном смысле слова.
  
  С «Каледонией» Розалинде повезло. Это была, думаю, самая замечательная из всех когда-либо виденных мною школ. Казалось, что все предметы там преподавали лучшие в своей области учителя. Конечно, самым хорошим в себе Розалинда обязана им. В конце концов она стала первой ученицей, хоть и призналась мне, что это несправедливо, так как в школе училась китаянка, которая была гораздо умнее ее. «Я знаю, почему они назвали первой меня — они считают, что первой ученицей должна быть английская девочка». Боюсь, Розалинда была права.
  После «Каледонии» она поступила в «Бененден». Там с самого начала ее все раздражало. Понятия не имею, почему — по всем отзывам, это была очень хорошая школа. Розалинда никогда не училась ради того, чтобы учиться, — в ней не было никаких задатков ученого. Менее всего ее интересовали предметы, которые любила я, например, история, но у нее хорошо шла математика. В письмах ко мне в Сирию она часто просила разрешить ей уйти из «Бенендена». «Я не выдержу здесь еще год», — писала она. Однако я считала, что раз уж она начала свою школьную карьеру, следует ее должным образом завершить, поэтому отвечала, что сначала нужно получить аттестат, а потом можно уходить из «Бенендена» и продолжать образование в другом месте.
  Мисс Шелдон, Розалиндина классная дама, написала мне, что Розалинда собирается по окончании следующего семестра сдавать экзамены на аттестат; она, мисс Шелдон, сомневается, что у моей дочери есть шанс выдержать их, но почему бы не попробовать? Мисс Шелдон ошиблась, потому что Розалинда с легкостью сдала экзамены. Мне предстояло обдумать следующий шаг в судьбе почти уже пятнадцатилетней дочери.
  Розалинда и я сошлись на том, что ей следует поехать за границу. Мы с Максом отправились выполнять миссию, которая всегда давалась мне с огромным трудом — выбирать место, где Розалинда продолжит учебу. Выбор предстояло сделать между некоей парижской семьей, несколькими в высшей степени благовоспитанными молодыми дамами, державшими школу в Эвиане, и, наконец, школой в Лозанне, возглавлявшейся тремя педагогами, которых нам горячо рекомендовали. Было еще учебное заведение в швейцарском местечке Гштаад, где девочки наряду с прочими дисциплинами овладевали мастерством катания на лыжах и другими зимними видами спорта. Я не умела расспрашивать людей. Как только я садилась напротив, язык мой словно прилипал к нёбу. А в голове вертелось: «Посылать мне сюда свою дочь или нет? Как мне узнать, что вы за люди? Господи, как мне узнать, хорошо ли ей будет с вами? И вообще, как тут?» Вместо этого я начинала мямлить: «Э… э…» — и задавать, по-видимому, совершенно идиотские вопросы.
  После множества домашних советов мы выбрали мадемуазель Тшуми из Гштаада. И потерпели фиаско. Розалинда писала мне чуть ли не по два раза в неделю: «Мама, здесь ужасно, совершенно ужасно. Девочки здесь, ты даже не можешь себе представить, какие они! Они носят ленты в волосах — надеюсь, тебе все ясно?»
  Мне ничего не было ясно. Я не понимала, почему бы девушкам не носить ленты в волосах, во всяком случае, я не знала, что уж такого плохого в этих лентах.
  «Мы ходим парами — парами, ты только вообрази! В нашем-то возрасте! И нас никуда не пускают, даже в деревню купить что-нибудь в магазине. Ужасно! Как в тюрьме! И не учат ничему. Что касается ванн, о которых ты говорила, так это просто вранье! Ими никто не пользуется. Ни одна из нас ни разу не приняла ванны! Здесь и горячей воды-то нет. А чтобы кататься на лыжах, мы находимся, разумеется, слишком низко. Может, в феврале здесь и будет достаточно снега, но и тогда сомневаюсь, чтобы нам разрешили кататься».
  Мы вырвали Розалинду из темницы и отправили сначала в пансион в Шато д'Экс, а потом в очень милую старомодную семью в Париж. Возвращаясь из Сирии, заехали туда за ней, питая надежду, что теперь она говорит по-французски. «Более-менее», — ответила на наш вопрос Розалинда и тщательно следила за тем, чтобы мы не услышали от нее ни одного французского слова. Но вдруг она заметила, что таксист, который вез нас с Лионского вокзала в дом мадам Лоран, делает крюк. Розалинда высунула голову в окно и на живом, беглом французском языке поинтересовалась, почему он поехал именно по этой улице, а затем указала ему более короткий путь. Шофер был посрамлен, а я порадовалась тому, что благодаря этому случаю получила основание утверждать, что Розалинда говорит по-французски.
  У нас с мадам Лоран состоялась дружеская беседа. Она заверила меня, что Розалинда ведет себя очень хорошо, всегда comme il faut. «Но, — продолжала она, — madame, elle est d'une froideur excessive! C'est peut-etre le phlegme britannique?»
  Я поспешно подтвердила, что это «le phlegme britannique». Мадам Лоран все время повторяла, что старалась быть Розалинде матерью. «Mais cette froideur — cette froideur anglaise!»
  Мадам Лоран вздохнула при воспоминании о том, как был отвергнут ее бурный сердечный порыв.
  Розалинде предстояло прожить за границей еще полгода, а может, год. Она провела это время под Мюнхеном, в одной немецкой семье, изучая немецкий язык. Следующий ее сезон был лондонским.
  Здесь ее ждал безоговорочный успех, ее называли одной из самых привлекательных дебютанток года, и она развлекалась вовсю. Я лично думаю, что это пошло ей на пользу — придало уверенности в себе и позволило приобрести светские манеры, а также навсегда излечило от безумного желания без конца участвовать в шумных забавах. Она сказала, что подобный опыт не был лишним, но больше совершать все эти глупости она не намерена.
  Я заговорила с Розалиндой о работе — при этом присутствовала ее лучшая подруга Сьюзен Норт.
  — Ты должна сделать выбор, — безапелляционно заявила я дочери. — Мне все равно, чем ты займешься, но надо что-то делать. Почему бы не выучиться на masseuse? Это всегда пригодится в жизни. Или изучи искусство аранжировки цветов.
  — О, этим сейчас все увлекаются, — возразила Сьюзен. В конце концов девочки пришли ко мне и сообщили, что решили заняться фотографией. Я очень обрадовалась, так как и сама хотела более серьезно заняться ею. На раскопках большую часть снимков приходилось делать мне, и я считала, что уроки в фотостудии окажутся для меня весьма полезными, ведь я мало что понимала в этом деле. Столько наших находок надо было снимать прямо на месте раскопок, вне студийных условий. И поскольку некоторым из них предстояло остаться в Сирии, было чрезвычайно важно сделать с них как можно более хорошие снимки. Я с энтузиазмом принялась рассуждать на эту тему и вдруг увидела, что девочки прыскают со смеху.
  — Мы имеем в виду вовсе не то, что ты, — сказала Розалинда. — Мы не собираемся брать уроки фотографии.
  — А что вы собираетесь делать? — обескураженно спросила я.
  — Мы будем сниматься в купальных и других костюмах для рекламы.
  Я была страшно шокирована и не сочла необходимым это скрывать.
  — Вы не будете сниматься для рекламы в купальных костюмах, — заявила я. — Даже слышать об этом не желаю!
  — Мама ужасно старомодна, — со вздохом сказала Розалинда. — Множество девушек позируют для рекламы. И между ними существует большая конкуренция.
  — А у нас есть несколько знакомых фотографов, — подхватила Сьюзен, — и мы могли бы убедить кого-нибудь из них снять одну из нас на обертку мыла.
  Я продолжала настаивать на своем вето, и в итоге, сдавшись, Розалинда сказала, что подумает об уроках фотографии. В конце концов, решила она, можно же и самим фотографировать манекенщиц — и не обязательно в купальных костюмах.
  — Пусть это будут настоящие костюмы, застегнутые до самого подбородка, если тебе так нравится, — сказала она.
  Итак, в один прекрасный день я отправилась в фотошколу Рейнхардта и то, что я там увидела, так меня заинтересовало, что я записала на курс обучения не их, а себя. Они разразились безудержным смехом.
  — Мама попалась вместо нас! — воскликнула Розалинда.
  — О, бедная, голубушка, вам будет так тяжело! — подхватила Сьюзен.
  И мне действительно было тяжело, я очень уставала! В первый же день, пытаясь снять звездопад, я так набегалась, а потом так вымоталась, проявляя негативы и делая все новые и новые отпечатки, что едва стояла на ногах.
  В фотошколе Рейнхардта было много разных отделений, включая и коммерческое. Я выбрала именно его. В то время была мода: чтобы все выглядело как можно менее похожим на себя самое. К примеру, фотограф клал на стол шесть столовых ложек, затем взбирался на стремянку, свешивался с нее вниз головой и таким образом добивался необычного ракурса или получал изображение не в фокусе. Существовала также тенденция помещать изображение не в центре снимка, а где-нибудь в углу или так, чтобы часть объекта уходила за пределы фотографии, даже на портрете могла присутствовать лишь часть лица. Все это были новомодные веяния. Я принесла в фотошколу головку, вырезанную из букового дерева, и экспериментировала, снимая ее через самые разные фильтры — красный, зеленый, желтый, чтобы получить всевозможные эффекты, каких только можно добиться в искусстве фотографии с помощью светофильтров.
  Человеком, не разделявшим моего творческого энтузиазма, был бедный Макс. Ему требовались снимки, сделанные в манере, противоположной той, какую я тогда осваивала. Он хотел, чтобы объект выглядел именно таким, каков он есть на самом деле, чтобы было видно как можно больше деталей, чтобы ракурс был точным и так далее.
  — Не кажется ли тебе, что само по себе это ожерелье весьма невыразительно? — бывало, вопрошала я.
  — Нет, не кажется, — твердо отвечал Макс. — Ты сняла его так, что оно получилось каким-то смазанным и перекрученным.
  — Но теперь оно выглядит так привлекательно!
  — Мне не нужно, чтобы оно выглядело привлекательно, — отвечал Макс, — мне нужно, чтобы оно выглядело таким, какое оно есть. И ты забыла положить рядом линейку.
  — Но она разрушает художественное впечатление! С ней снимок выглядит ужасно!
  — Ты должна показать, каков размер объекта, — вразумлял меня Макс. — Это чрезвычайно важно.
  — Но можно, по крайней мере, поместить ее внизу, под названием?
  — Нет, это будет совсем другое дело. Линейка должна быть отчетливо видна и находиться рядом.
  Я вздыхала, понимая, что мои художественные искания мешают делу, и вынуждена была просить своего преподавателя дать мне несколько дополнительных уроков — для овладения мастерством съемки предметов в естественных ракурсах. Ему это удовольствия не доставило, так как он не одобрял поставленной мною задачи, но уроки пошли мне на пользу.
  Во всяком случае, я поняла одно: о том, чтобы снять предмет, а потом переснимать его, так как предыдущий снимок не удался, не должно быть и речи. В фотошколе Рейнхардта менее десяти проб никто не делал, каков бы ни был объект, большинство же учащихся предпринимало попыток двадцать. Это страшно выматывало, и, возвращаясь домой, я часто жалела, что ввязалась в это дело. К следующему утру, правда, все проходило.
  Однажды Розалинда приезжала к нам в Сирию, и мне показалось, что ей понравилось на раскопках. Макс иногда просил ее делать для него зарисовки. Она исключительно хорошо рисует и прекрасно выполняла задания, но беда Розалинды заключается в том, что она, как и ее чудаковатая мать, постоянно стремится к совершенствованию, поэтому, сделав первый рисунок, она тут же порвала его, сделала еще серию и в конце концов сообщила Максу:
  — Они никуда не годятся — я их все порву!
  — Не нужно их рвать, — убеждал Макс.
  — Все равно порву, — упорствовала Розалинда.
  Однажды между ними произошла бурная сцена: Розалинда дрожала от ярости, Макс тоже разозлился не на шутку. Рисунки раскрашенных горшков удалось спасти, и позднее они вошли в книгу Макса о Телль-Браке, но Розалинда никогда не была ими довольна.
  Шейх предоставил нам лошадей, и Розалинда совершала верховые прогулки в сопровождении Гилфорда Белла, молодого архитектора, племянника моей австралийской подруги Эйлин Белл. Он был очень славным юношей и делал чудесные карандашные эскизы амулетов, найденных в Браке. Это были симпатичные маленькие фигурки лягушек, львов, баранов, быков. Мягкая манера Гилфорда накладывать тени оказалась самым подходящим для них способом изображения.
  В то лето Гилфорд гостил у нас в Торки, и в один прекрасный день мы увидели объявление, что продается дом, который я знала с детства, — Гринвей, стоявший на берегу Дарта, усадьба, которую моя мать считала — и я полностью разделяла ее мнение — самой лучшей из всех, расположенных вдоль реки.
  — Пойдем посмотрим, — предложила я. — Мне будет приятно снова побывать там, я не видела Гринвей с тех самых пор, когда мама водила меня туда еще ребенком.
  Итак, мы отправились в Гринвей и убедились, что дом и парк были действительно хороши.
  Белый особняк в георгианском стиле, построенный в 1780–1790 годах, и роща со множеством прекрасных деревьев и кустов, простирающаяся до самого Дарта, — идеальное имение, о таком можно мечтать. Поскольку мы изображали из себя покупателей, я поинтересовалась ценой, впрочем, весьма равнодушно. Должно быть, я неверно расслышала ответ:
  — Вы сказали шестнадцать тысяч? — переспросила я.
  — Шесть тысяч.
  — Шесть тысяч?! — Я не верила своим ушам.
  По дороге домой мы обсуждали услышанное.
  — Это неправдоподобно дешево, — сказала я. — Там тридцать три акра. И мне кажется, что дом в приличном состоянии, нуждается лишь в отделке, вот и все.
  — Почему бы тебе не купить его? — спросил Макс. Услышать это от Макса было такой неожиданностью, что у меня перехватило дыхание. — Тебя ведь беспокоит Эшфилд, по-моему.
  Я понимала, что он имеет в виду. Эшфилд сильно изменился. Там, где прежде стояли дома наших соседей — такие же виллы, как наша, — теперь возвышалось огромное здание средней школы, закрывавшее вид, и весь день нам не давал покоя детский крик. По другую сторону выстроили дом для душевнобольных. Оттуда время от времени доносились странные звуки, а в нашем саду иногда появлялись необычные посетители. Официально они не были признаны сумасшедшими, поэтому им разрешалось делать все, что заблагорассудится, и у нас уже случилось несколько неприятных историй.
  Как-то появился дюжий полковник в пижаме, размахивавший клюшкой для гольфа и уверенный, что ему приказано уничтожить всех кротов в нашем саду; в другой раз он явился расправиться с собакой, потому что она лаяла. Сиделки приносили свои извинения, уводили его, уверяя, что он абсолютно безопасен, у него лишь легкое психическое расстройство, но нас это тревожило, а гостившие у нас дети пару раз были не на шутку напуганы. Когда-то вся эта местность представляла собой тихий сельский уголок в пригороде Торки: три виллы на холме да дорога, ведущая к деревне. Сочные зеленые луга, где весной я любила наблюдать за ягнятами, теперь сплошь застроены маленькими домишками. На нашей улице не осталось ни одного знакомого. Эшфилд превратился в пародию на себя самого.
  И все же едва ли это было достаточным основанием для покупки Гринвея. Хоть он мне и очень нравился. Я знала, что Макс никогда по-настоящему не любил Эшфилд. Он мне этого не говорил, но я чувствовала. Думаю, он немного ревновал меня к нему, потому что Эшфилд был той частью моей жизни, в которой его еще не было, — то была только моя жизнь. Вот у него и вырвалось непроизвольно: «Почему бы тебе его не купить?» — о Гринвее.
  Мы начали изучать вопрос серьезно. Гилфорд нам помогал. Он осмотрел дом с профессиональной точки зрения и сказал:
  — Мой вам совет: снесите полдома.
  — Снести полдома?!
  — Да. Видите ли, все заднее крыло — викторианское. Оставьте ту часть, которая построена в 1790 году, а все позднейшие пристройки ликвидируйте — биллиардную, кабинет, кладовую и новую ванную наверху. Дом станет гораздо легче и строже. Изначально это, в сущности, очень красивый дом.
  — У нас не останется ванной, если мы снесем викторианскую, — заметила я.
  — Ванную нетрудно устроить на верхнем этаже. А кроме того, это значительно снизит для вас местный налог на недвижимость.
  Итак, мы купили Гринвей и с помощью Гилфорда вернули ему изначальный облик. Устроили ванные комнаты наверху, внизу — небольшой туалет, все остальное сохранили в неприкосновенности. Ах, если бы я обладала даром предвиденья! Тогда я избавилась бы и от значительной части дворовых построек: огромной кладовой для продуктов, дровяного сарая, нескольких кухонных строений. А вместо этого устроила бы маленькую кухню в доме, в нескольких шагах от столовой, чтобы можно было обходиться без прислуги. Но кто же тогда мог знать, что настанет день, когда нельзя будет найти прислугу? Поэтому кухонное крыло не тронули. Когда перепланировка и отделка — я хотела иметь простые белые стены — закончились, мы переехали.
  Сразу же после этого — не успели еще улечься наши восторги — началась вторая мировая война. Она не была громом среди ясного неба, как в 1914-м. Нас предупреждали: был ведь Мюнхен, но мы прислушивались к бодрым речам Чемберлена и, когда он обещал мир всем живущим поколениям, верили ему.
  Однако мир нам дарован не был.
  Часть десятая
  «Вторая война»
  Глава первая
  И вот снова война. Она не походила на предыдущую. Все ожидали, что она будет такой же, вероятно, потому, что людям свойственно пользоваться уже известными представлениями. Первая война вызвала шок непонимания, воспринималась как нечто неслыханное, невозможное, такое, чего никто из ныне живущих не мог припомнить, чего не могло случиться. На сей раз все было по-другому.
  Прежде всего все были невероятно поражены тем, что ничего не происходило. Мы ожидали услышать, что в первую же ночь Лондон подвергся бомбардировке. Но Лондон бомбардировке не подвергся.
  Помню, все звонили друг другу. Пегги Маклеод, моя приятельница по Мосулу, врач, позвонила с Восточного побережья, где у них с мужем была практика, и спросила, не приму ли я их детей. Она сказала: «Мы здесь так напуганы, — говорят, именно отсюда все начнется. Если ты согласна приютить наших детей, я немедленно привезу их на машине». Я ответила — конечно, пусть привозит детей и няню, если та пожелает. На том и порешили.
  Пегги Маклеод прибыла через сутки. Она ехала без остановок целый день и целую ночь, пересекла всю Англию и привезла моего трехлетнего крестника Кристала и пятилетнего Дэвида. Пегги была измотана. «Не знаю, что бы я делала без бензедрина, — сказала она. — Посмотри, у меня есть еще упаковка. Я отдам ее тебе. Когда-нибудь, когда у тебя совсем не останется сил, она тебе пригодится». Я все еще храню ту маленькую плоскую коробочку бензедрина, я ею так и не воспользовалась, но всегда берегла, надеясь, что это само по себе поможет избежать момента, когда у меня «совсем не останется сил».
  Мы более или менее наладили наш новый быт и ждали, что вот-вот что-нибудь случится. Но поскольку ничего не случалось, мало-помалу вернулись к своим обычным занятиям, к которым, впрочем, добавились и другие, связанные с войной.
  Макс вступил в отряд самообороны, имевший в то время, прямо скажем, опереточный вид. У них было очень мало винтовок — думаю, одна на восьмерых. Макс каждую ночь выходил на дежурство. Некоторым участникам отряда их новая роль очень нравилась, а некоторые жены, напротив, весьма подозрительно относились к их ночной караульной деятельности. И впрямь, по мере того как шли месяцы и ничего не происходило, их дежурства превратились в шумные и веселые сборища. В конце концов Макс решил ехать в Лондон. Как и все, он требовал, чтобы его отправили за границу, чтобы дали какое-нибудь настоящее дело, но единственным ответом, который они получали, был: «В настоящий момент ничего нельзя сделать. Никто не требуется».
  Я поехала в торкийскую больницу и попросила разрешения поработать в аптеке, чтобы освежить свои знания на случай, если понадоблюсь позднее. Поскольку раненые ожидались со дня на день, заведующая аптекой охотно согласилась. Она познакомила меня с новыми препаратами и оборудованием. В основном положение улучшилось по сравнению с временами моей молодости — появилось множество новых пилюль, таблеток, присыпок, мазей и жидкостей прочих готовых форм.
  Как бы то ни было, война началась не в Лондоне, не на Восточном побережье, она началась в нашей части мира. Дэвид Маклеод, в высшей степени смышленый мальчик, был без ума от самолетов и прилагал огромные усилия, чтобы научить меня различать их марки. Он показывал мне «мессершмитты» и другие немецкие машины на картинках, а «харрикейны» и «спитфайры» — в небе.
  — Ну, на этот раз ты правильно рассмотрела? — нетерпеливо спрашивал он. — Видела, что это был за самолет?
  Он летел так высоко — крапинка в небе, но я робко предполагала, что это «харрикейн».
  — Нет, — презрительно фыркал Дэвид. — Ты опять ошиблась. Это «спитфайр».
  Однажды, глядя в небо, он заметил:
  — Над нами летит «мессершмитт».
  — Нет, дорогой, — возразила я, — это не «мессершмитт», это наш самолет, «харрикейн».
  — Это не «харрикейн».
  — Ну, значит, «спитфайр».
  — Это не «спитфайр», это «мессершмитт». Разве ты не можешь отличить «харрикейн» или «спитфайр» от «мессершмитта»?
  — Но это не может быть «мессершмитт», — сказала я. В этот самый момент на склон холма упали две бомбы.
  Дэвид, чуть не плача, укоризненно сказал: «Я же говорил тебе, что это „мессершмитт“, а ты не верила!»
  Как-то, когда дети переправлялись с няней на другой берег в лодке, на реку спикировал самолет и обстрелял из пулеметов суда, находившиеся на воде. Пули свистели рядом с няней и детьми, и они вернулись домой потрясенные.
  — Может быть, лучше позвонить миссис Маклеод? — сказала няня. Так я и поступила.
  Мы с Пегги обсудили, что делать дальше.
  — Здесь ничего такого пока не было, — сказала Пегги, — но, думаю, может начаться в любую минуту. Полагаю, детям не следует сюда возвращаться. А ты?
  — Будем надеяться, что и здесь это больше не повторится, — ответила я.
  Дэвида потряс вид падающих бомб, и он потребовал, чтобы ему показали место, где они упали. Две разорвались у реки, в Диттишеме, другие — на склоне холма, позади нашего дома. Мы обнаружили одну из них, продравшись через заросли крапивы, преодолев пару изгородей и, наконец, натолкнувшись на трех фермеров, разглядывавших бомбовую воронку на лугу и еще одну бомбу, не взорвавшуюся при падении.
  — Нечистый тебя задери, — сказал один из фермеров, с чувством пиная ногой неразорвавшуюся бомбу. — Какая гнусность, скажу я вам, сбрасывать такие штуки на землю! Гнусность!
  Он снова пнул бомбу. Мне казалось, было бы гораздо лучше, если бы он этого не делал, но он, по-видимому, желал таким образом продемонстрировать свое возмущение всеми деяниями Гитлера.
  — Даже взорваться как положено не могут, — презрительно фыркнул он.
  Это, разумеется, были очень маленькие бомбы по сравнению с теми, какие довелось видеть позднее, во время той войны, но это были бомбы: первая встреча с врагом. На следующий день пришла весть из Корнверси, маленькой деревушки вверх по течению Дарта: там самолет спикировал на школьную площадку и обстрелял игравших на ней детей. Одна из классных дам была ранена в плечо.
  Теперь Пегги позвонила мне и сообщила, что организовала для детей переезд в Кольвин-Бей, к бабушке. Там было спокойно, во всяком случае, так казалось.
  Мне было ужасно жаль, что дети уехали. Вскоре после этого я получила письмо от некой миссис Арбатнот с просьбой сдать ей дом. С началом бомбежек детей стали эвакуировать в разные концы Англии. Она хотела поселить в Гринвее детей из Сент-Панкраса.
  Казалось, война перенеслась из нашей части мира в другую: бомбежек больше не было. В установленный срок прибыли мистер и миссис Арбатнот, они приняли дом у моего дворецкого и его жены и поселили в нем двух больничных сестер и десятерых детей. Я решила ехать в Лондон, к Максу, где он работал над картой турецкого рельефа.
  Перед прибытием нашего поезда в Лондоне только что кончился налет. Макс, встретив меня на Пэддингтонском вокзале, повез в квартиру на Хафмун-стрит.
  — Боюсь, это не слишком приятное место, — сказал он, извиняясь, — но мы можем подыскать что-нибудь другое.
  Тот факт, что дом, куда мы приехали, торчал один, как зуб в беззубом рту, привел меня в некоторое замешательство. Справа и слева от него дома отсутствовали. Их разбомбило, кажется, дней за десять до того, именно поэтому здесь было нетрудно снять квартиру: жильцы быстренько съехали из этого дома. Не могу сказать, что мне было там очень уютно. Повсюду стоял ужасный запах грязи, отвратительного жира и дешевых духов.
  Через неделю мы с Максом переехали на Парк-плейс, за Сент-Джеймс-стрит, в квартиру с гостиничным обслуживанием, прежде весьма дорогую. Там мы прожили недолго — донимали бомбежки. Особенно мне было жаль официантов, которым после сервировки ужина приходилось добираться домой во время налетов.
  Как раз тогда люди, снимавшие наш дом на Шеффилд-террас, попросили разрешения до срока расторгнуть контракт, и мы снова поселились там сами.
  Розалинда подала заявление в Женские вспомогательные воздушные силы, но перспектива служить там не слишком ее увлекала, и она подумывала о том, чтобы мобилизоваться в качестве сельскохозяйственной работницы.
  Отправившись в штаб Женских вспомогательных воздушных сил на собеседование, она продемонстрировала достойное сожаления отсутствие такта. На вопрос, почему она хочет служить в этих войсках, она ответила просто: «Нужно же что-то делать, а эта работа не хуже других». В штабе не оценили простодушия этого высказывания. Некоторое время спустя, поработав на раздаче школьных обедов и в какой-то военной канцелярии, она задумала потрудиться в военном училище: «Там не так любят командовать, как в летных частях» — и заполнила очередные бумаги.
  Затем Макс, к своей великой радости, был зачислен в военно-воздушные силы, ему помог наш друг Стэфен Глэнвил, профессор-египтолог. Работая в Министерстве авиации, они с Максом сидели в одном кабинете, оба курили (Макс — трубку) без перерыва, и атмосфера в кабинете была такой, что друзья называли его не иначе как «бордельчик».
  Развитие событий обескураживало. Помню, Шеффилд-террас бомбили в выходные дни, когда мы были за городом. Фугасные снаряды падали как раз напротив нас, на противоположной стороне улицы, и до основания разрушили три здания. Воздействие ударной волны на наш дом оказалось неожиданным — развалился цокольный этаж, место, которое можно было считать самым безопасным, были повреждены крыша и верхний этаж, в то время как вся средняя часть дома почти не пострадала. А вот мой «Стейнвей» уже никогда не стал тем инструментом, каким был прежде.
  Поскольку мы с Максом всегда спали в своей спальне наверху и никогда не спускались в цокольный этаж, наши личные потери оказались бы невелики, даже окажись мы дома во время бомбежки. Лично я за всю войну ни разу не спустилась ни в одно убежище, так как всегда боялась оказаться в ловушке под землей. Где бы я ни была, я всегда спала в своей кровати. В конце концов я привыкла к лондонским бомбежкам, тем более что меня вообще трудно разбудить. Завывание сирены или грохот взрывающихся неподалеку снарядов я слышала лишь сквозь сон.
  — О боже, опять! — бормотала я и переворачивалась на другой бок.
  Одним из неприятных последствий бомбардировки Шеффилд-террас было то, что негде стало хранить вещи — в Лондоне почти не осталось складских помещений. Поскольку цоколь разрушился, через парадную дверь попасть в дом не представлялось возможным, приходилось пользоваться приставной лестницей. В конце концов я нашла подходящее решение — составить мебель в Уоллингфорде, в зале для игры в сквош, который мы незадолго до того соорудили, и одержала крупную победу над фирмой, которая взялась-таки перевезти мои вещи. Туда мы все и свезли. Плотники, готовые снять дверь зала, а если понадобится, и дверную раму, были наготове. Дверную раму действительно пришлось выбить, так как диван и кресла через узкий дверной проем не проходили.
  Мы с Максом переехали в многоквартирный дом в Хэмпстеде, на Лон-роуд, и я начала работать провизором в аптеке университетского колледжа.
  Когда Макс открыл мне то, что было ему известно уже некоторое время, — что ему предписано отправиться за границу, на Ближний Восток или в Северную Африку, быть может, в Египет, — я порадовалась за него. Я знала, сколько усилий он прилагал, чтобы добиться этого назначения, там его знание арабского языка могло пригодиться. Впервые за десять лет мы расставались надолго.
  В отсутствие Макса дом на Лон-роуд был для нас самым подходящим местом. Там жили милые люди, имелся небольшой ресторан, и вообще царила неофициальная и приятная атмосфера. Из окна моей спальни, находившейся на третьем этаже, была видна насыпь, тянувшаяся вдоль дома и обсаженная кустами и деревьями. Как раз напротив него росла большая, вся в цвету, вишня с раздвоенным стволом, имевшая пирамидальную форму. Эффект получался тот же, что во втором акте «Дорогого Брута» Бэрри: там герой поворачивается и видит, что верхушки деревьев заглядывают прямо в окно. Вишневому дереву я особенно радовалась. Всю весну, каждое утро оно приветствовало меня, как только я открывала глаза.
  На одном конце двора был маленький садик, летним вечером там было приятно поужинать или просто посидеть. Хэмпстедская вересковая роща тоже находилась всего в десяти минутах ходьбы, и я, бывало, хаживала туда, прихватив с собой Джеймса, собаку Карло. На мне лежала обязанность прогуливать его, так как Карло работала теперь на военном заводе и не могла брать его с собой. В больнице ко мне относились очень хорошо и разрешали приводить Джеймса в аптеку. Тот вел себя. безупречно. Он растягивался этакой белой колбаской под навесными шкафчиками со склянками и лежал там, время от времени вставая лишь по просьбе уборщицы, мывшей пол.
  Благополучно провалившись при приеме в Женские вспомогательные воздушные силы, Розалинда провалилась также и при поступлении в ряд других учреждений, мобилизовывавших гражданское население на оборонные работы, и, насколько я могла судить, никаких предпочтений в выборе рода деятельности не имела. Собираясь поступить на работу в военное училище, она заполнила огромное количество анкет с датами, названиями мест, именами и прочей ненужной информацией, которую требуют официальные организации, но потом вдруг заявила:
  — Сегодня утром я порвала все эти анкеты. В конце концов, мне вовсе не хочется работать в этом военном училище.
  — Послушай, Розалинда, — грозно сказала я. — Так или иначе, но надо что-то решать. Мне все равно, чем ты займешься — выбери, что нравится, но перестань без конца рвать документы и начинать все сначала.
  — Ну что ж. Я придумала кое-что получше, — ответила она и с крайней неохотой, с какой молодежь ее поколения вообще делится с родителями какой бы то ни было информацией, добавила: — В следующий вторник я выхожу замуж за Хьюберта Причарда.
  Это не было для нас полной неожиданностью, если не считать того, что, оказывается, уже назначен день бракосочетания.
  Хьюберт Причард, валлиец, был майором действующей армии; Розалинда познакомилась с ним у моей сестры, где он впервые появился в качестве друга моего племянника Джека. Однажды он гостил у нас в Гринвее и очень мне понравился. Это был спокойный, чрезвычайно рассудительный брюнет, владелец множества грейхаундов. Дружба Хьюберта с Розалиндой продолжалась уже довольно долго, но я не предполагала, что из нее что-то выйдет.
  — Надеюсь, — добавила Розалинда, — ты, мама, захочешь приехать на свадьбу?
  — Разумеется, я захочу приехать на свадьбу, — ответила я.
  — Я так и думала… Но вообще-то я лично считаю свадебную суету совершенно излишней. То есть тебе не кажется, что если бы ты отказалась присутствовать на свадьбе, это избавило бы тебя от утомительной процедуры и упростило бы дело? Нам придется регистрировать брак в Денби, знаешь ли, потому что Хьюберту не дают отпуска.
  — Ничего, — заверила я ее, — я приеду в Денби.
  — Ты уверена, что тебе этого хочется? — в голосе Розалинды звучала последняя надежда.
  — Да, — твердо заявила я. И добавила: — Я приятно удивлена, что ты заранее уведомила меня о свадьбе, а не поставила перед свершившимся фактом.
  Розалинда покраснела, и я догадалась, что попала в точку.
  — Полагаю, это Хьюберт заставил тебя мне сообщить?
  — Ну… В общем да, — ответила Розалинда. — Он напомнил, что мне нет еще двадцати одного года.
  — Ну что ж, — сказала я, — придется тебе смириться с моим присутствием на свадьбе.
  Было в Розалинде что-то «устричное», что всегда меня забавляло, и в тот момент я тоже не удержалась от смеха.
  В Денби мы с Розалиндой прибыли на поезде. Утром за ней заехал Хьюберт. С ним был один из его братьев, офицер, и мы все вместе отправились в Бюро записи актов гражданского состояния, где состоялась церемония с минимумом суеты. Единственной запинкой оказалось то, что пожилой регистратор наотрез отказался поверить в правильность указанных в документах званий отца Розалинды: полковник Арчибалд Кристи, кавалер ордена «За безупречную службу», истребительный полк военно-воздушных сил Великобритании.
  — Если он служил в Королевских военно-воздушных силах, он не может быть полковником, — сказал регистратор.
  — Тем не менее он полковник, — твердо ответила Розалинда, — его звание указано верно.
  — Он должен называться командиром эскадрильи, — настаивал регистратор.
  — Но он не называется командиром эскадрильи, — Розалинда изо всех сил старалась втолковать, что двадцать лет назад все было по-другому и Королевских военно-воздушных сил еще не существовало. Регистратор твердил свое: летчик не может называться полковником. Тогда мне пришлось удостоверить «показания» Розалинды, и в конце концов регистратор с крайней неохотой записал звание Арчи так, как мы говорили.
  Глава вторая
  Итак, время шло, и происходящее вокруг стало представляться уже не кошмаром, а чем-то обыденным, казалось, что так было всегда. Обычным, в сущности, стало даже ожидание того, что тебя могут скоро убить, что убить могут людей, которых ты любишь больше всего на свете, что в любой момент ты можешь узнать о гибели друзей. Разбитые окна, бомбы, фугасы, а позднее крылатые бомбы и ракеты — все это воспринималось не как нечто из ряда вон выходящее, а абсолютно в порядке вещей. Война щла уже три года, и все это стало нашей повседневностью. Мы не могли даже представить себе жизнь без войны.
  Я была занята по горло: работала в больнице два полных дня, три раза в неделю — по полдня и раз в две недели — утром, по субботам. Все остальное время писала.
  Я решила работать одновременно над двумя книгами, потому что, если работаешь только над одной, наступает момент, когда она тебе надоедает и работа застопоривается. Приходится откладывать рукопись и искать себе на время другое занятие — но мне нечем больше заняться, у меня нет ни малейшего желания сидеть над пяльцами. Я полагала, что, если буду писать сразу две книги, попеременно, смогу постоянно оставаться в форме. Одной из книг был «Труп в библиотеке», замысел которой я давно вынашивала, другой — «Н. или М.?», шпионская история, являвшаяся в некотором роде продолжением «Тайного врага», в котором действовали Томми и Таппенс. Теперь, имея взрослых сына и дочь, мои герои с разочарованием обнаруживают, что никому не нужны в этой войне. Тем не менее эта уже немолодая супружеская пара возвращается в строй и блестяще, с огромным энтузиазмом разоблачает шпионов.
  Мне, в отличие от многих других, вовсе не стало труднее писать во время войны; наверное, потому, что я как бы изолировала себя в отдельном уголке своего мозга. Я могла вся, без остатка, жить в книге, среди людей, которых описывала, бормотать себе под нос их реплики, видеть, как они двигаются по комнате, которую я для них придумала.
  Раз или два я ездила погостить к актеру Фрэнсису Салливану и его жене. У них был дом в Хаслмире, окруженный испанскими каштанами.
  Во время войны лучшим отдыхом мне казались часы, проведенные с актерами, потому что для них мир театра был реальным миром, а окружающий — нет. Война представлялась им затянувшимся кошмаром, мешающим жить так, как они привыкли, поэтому они говорили только о театре, о том, что происходит в актерских кругах, в Национальной ассоциации зрелищных учреждений. Это действовало освежающе.
  Дома, на Лон-роуд, ложась спать, я прикрывала голову подушкой на случай, если посыплются выбитые стекла, а на кресло, рядом с кроватью, клала самые дорогие свои пожитки: шубу и резиновую грелку — вещи совершенно незаменимые по тем холодным временам. Таким образом я была готова к любым превратностям.
  Но затем случилось нечто неожиданное. Распечатав конверт, найденный в почтовом ящике, я нашла в нем уведомление Адмиралтейства о том, что оно забирает у меня Гринвей немедленно.
  Я отправилась к ним и была принята молодым лейтенантом, который подтвердил, что дом должен перейти в их распоряжение без проволочек. На него не произвело никакого впечатления то, что это поставит миссис Арбатнот в очень трудное положение. Сначала она попыталась оспорить приказ, потом попросила дать ей время связаться с Министерством здравоохранения, чтобы там подыскали другое место для ее приюта. Но поскольку это грозило конфронтацией с Адмиралтейством, Министерство здравоохранения осталось безучастным, миссис Арбатнот с детьми пришлось выехать, а я осталась еще раз с полным набором домашней мебели, которую некуда было девать. И снова я столкнулась с тем, что ни у одной фирмы, занимавшейся перевозкой или хранением мебели, не было свободных складов: все пустующие дома оказались забиты до потолков. Я снова отправилась в Адмиралтейство и на сей раз добилась разрешения оставить за собой гостиную, в которой предстояло храниться всей мебели, и еще одну маленькую комнатушку наверху.
  Пока мебель стаскивали в гостиную, Хэннафорд, садовник, старый добрый плут, всегда преданный тем, кому служил достаточно долго, отвел меня в сторону и сказал: «Поглядите-ка, что я вам от нее спрятал».
  Я не поняла, кого он имел в виду, когда говорил о «ней», но последовала за ним в часовую башню, возвышавшуюся над конюшней. Там, проведя меня через какую-то потайную дверь, он с величайшей гордостью продемонстрировал несусветное количество лука, разложенного на полу и прикрытого соломой, а также массу яблок.
  — Явилась ко мне перед отъездом и говорит: есть ли у меня лук и яблоки, она, мол, их с собой заберет. Но я их ей отдавать не собирался — не на того напала. Сказал, что большая часть урожая пропала, и дал ровно столько, сколько посчитал нужным, перебьется! С какой стати? Эти яблоки тут выросли, и лук тоже — с чего бы это их ей отдавать, чтобы она их увезла в центральные графства или на Восточное побережье или куда там она отчалила?
  Я была тронута вассальной преданностью Хэннафорда, хоть он поставил меня в весьма затруднительное положение. Я бы, вне всяких сомнений, предпочла, чтобы миссис Арбатнот забрала весь этот лук и все яблоки и чтобы они не висели у меня на шее. Хэннафорд между тем стоял с видом собаки, которая вытащила из воды нечто, совершенно хозяину не нужное, и по этому поводу победно виляла хвостом.
  Яблоки мы упаковали в ящики, и я разослала их родственникам, у которых были дети, — надеюсь, это доставило детям удовольствие. Но я представить себе не могла, что буду делать на Лон-роуд с таким количеством этого дурацкого лука. Попыталась предложить его разным больницам, но столько лука не требовалось никому.
  Хоть переговоры вело наше Адмиралтейство, на самом деле Гринвей предназначался для военно-морских сил США. В Мейпуле, большом доме на холме, должны были жить матросы и старшины, в нашем — офицеры американской флотилии.
  Не могу сказать, чтобы американцы оказались людьми деликатными и бережно отнеслись к дому. Разумеется, кухонная команда превратила кухню в некое подобие бойни: им приходилось стряпать человек на сорок, поэтому они втащили туда чудовищно огромные коптящие печи, — правда, очень осторожно обошлись при этом с нашими дверьми из красного дерева, их командир даже приказал прикрыть их фанерой. Оценили они и красоту парка. Большинство служивших в этой флотилии были родом из Луизианы и, глядя на магнолии, особенно те, что цвели крупными цветами, они чувствовали себя, вероятно, чуть-чуть дома.
  Еще много лет после окончания войны родственники того или иного офицера, квартировавшего в Гринвее, приезжали посмотреть, где жил их сын, кузен или кто-нибудь еще. Они рассказывали мне, как те расписывали это место в письмах. Иногда я водила их по парку, помогая опознать какой-то любимый их родственником уголок. Правда, зачастую это было непросто, потому что парк сильно зарос.
  К третьему году войны у меня не было ни одного дома, куда бы при желании я могла сразу переехать. Гринвей отобрало Адмиралтейство; Уоллингфорд был забит эвакуированными, а когда они вернулись в Лондон, его сняли у меня знакомые — пожилой инвалид с женой, к которым присоединилась их дочь с ребенком. Дом № 48 по Кэмпден-стрит я очень выгодно продала. Покупателей туда водила Карло. «Меньше чем за три с половиной тысячи фунтов я его не продам», — предупредила я ее. Нам тогда это казалось баснословной суммой. Карло вернулась с победоносным видом: «Я содрала с них еще полсотни, — сказала она. — И поделом им!»
  — Что ты хочешь этим сказать?
  — Они наглецы, — ответила Карло, как все шотландцы ненавидевшая то, что она называла беспардонностью. — В моем присутствии говорили о доме пренебрежительно! Этого им делать не следовало! «Какая ужасная отделка! Все эти цветочные обои — я их немедленно сменю. Ах, что за люди! Надо же было такое придумать — убрать здесь перегородку!» Ну я и решила их проучить, прибавив лишние пятьсот фунтов, — продолжала Карло. — Заплатили как миленькие!
  В Гринвее у меня есть собственный военный музей. В библиотеке, которую во время постоя превратили в столовую, по верхнему периметру стен кто-то из постояльцев сделал фреску. На ней изображены все места, где побывала эта флотилия, начиная с Ки Уэста, Бермуд, Нассау, Марокко и так далее, до слегка приукрашенной картины лесов в окрестностях Гринвея с виднеющимся сквозь деревья белым домом. А дальше — незаконченное изображение нимфы — очаровательной обнаженной девушки, которая, полагаю, воплощала мечту этих молодых людей о райских девах, ждущих их в конце ратного пути. Их командир спросил у меня в письме, желаю ли я, чтобы эту фреску закрасили и сделали стены такими, как прежде. Я тут же ответила, что это своего рода исторический мемориал и я очень рада иметь его в своем доме. Над камином кто-то сделал эскизы портретов Уинстона Черчилля, Сталина и президента Рузвельта. Жаль, что я не знаю имени художника.
  Покидая Гринвей, я не сомневалась, что его разбомбят и я больше никогда его не увижу, но, к счастью, предчувствия меня обманули. Гринвей совершенно не пострадал. На месте кладовой, правда, соорудили четырнадцать уборных, и мне пришлось долго воевать с Адмиралтейством, чтобы их снесли.
  Глава третья
  Мой внук, Мэтью, родился 21 сентября 1943 года в родильном доме в Чешире неподалеку от дома моей сестры. Москитик, очень любившая Розалинду, была в восторге, что та приехала рожать к ней. Я в жизни не встречала более неутомимого человека, чем моя сестра: просто женщина-динамомашина. После кончины ее свекра они с Джеймсом переехали в Эбни, в тот самый громадный дом с четырнадцатью спальнями и массой гостиных. В мой первый приезд, еще девочкой, я застала там шестнадцать человек только домашней прислуги. Теперь не осталось никого, кроме моей сестры и бывшей кухарки, вышедшей замуж и приходившей готовить каждый день.
  Приезжая в Эбни, я всегда слышала, как в полшестого утра сестра уже ходит по дому. Она все тогда делала сама — вытирала пыль, прибирала, подметала, разжигала камины, начищала медные ручки, до блеска натирала полированную мебель, а потом подавала всем ранний чай. После завтрака она чистила ванны и застилала постели. К половине одиннадцатого все в доме блестело, и она мчалась в огород, где росло много молодой картошки, гороха, фасоли, пищевых бобов, спаржи, моркови и прочих овощей. Ни один сорняк не смел поднять голову у Москитика в огороде. Никакой сорной травы никогда никто не видел и на розовых клумбах и цветниках, окружавших дом.
  Москитик взяла в дом чау-чау, принадлежавшую офицеру, отправившемуся на фронт, и та постоянно спала в биллиардной. Однажды, спустившись вниз и заглянув в биллиардную, Москитик увидела, что собака неподвижно сидит на своей подстилке, а посреди комнаты уютно устроилась огромная бомба. В предыдущую ночь на крышу упало множество зажигалок, и все вышли тушить их. Эта же бомба, пробив потолок, проникла в биллиардную, незамеченная в общей суматохе, и упала там, не разорвавшись.
  Сестра позвонила куда следует, и оттуда примчались люди, чтобы обезвредить бомбу. Осмотрев ее, они заявили, что через двадцать минут в доме не должно остаться ни души.
  — Возьмите с собой самое ценное.
  — И что, ты полагаешь, я прихватила? — спрашивала меня потом Москитик. — Вот уж поистине человек теряет рассудок от страха.
  — Ну и что же ты прихватила? — поинтересовалась я.
  — Ну прежде всего личные вещи Найджела и Ронни, — это были офицеры, которых определили к ней на постой, — было бы крайне неловко, если бы они пострадали. Затем зубную щетку и умывальные принадлежности, конечно, но что еще нужно взять, я никак не могла сообразить. Обежала весь дом, но голова совершенно не работала, и вдруг я схватила тот огромный букет восковых цветов, что стоял в гостиной.
  — Вот уж не знала, что он тебе так дорог, — удивилась я.
  — Вовсе он мне не дорог, — ответила сестра, — в том-то и дело!
  — А драгоценности и шубу ты не взяла?
  — Я даже не вспомнила о них.
  Бомбу удалось вынести из дома и взорвать в отдаленном месте; к счастью, больше подобных неприятностей не случалось.
  
  В положенный срок я получила от Москитика телеграмму и бросилась в Чешир. Розалинда была в роддоме, она весьма гордилась собой и была не прочь похвастать размерами и статями своего ребенка.
  — Он просто великан, — говорила она, и лицо ее светилось восхищением. — Невероятно крупный ребенок — настоящий великан!
  Я поглядела на «великана»: славный, спокойный ребенок со сморщенным личиком и легкой гримаской, которая, вероятно, была вызвана газами, но походила на приветливую улыбку.
  — Ну, видишь? — спросила Розалинда. — Я забыла, какой, они сказали, у него рост, но он великан!
  Итак, на свет появился «великан», и все были счастливы. А когда посмотреть на ребенка приехал Хьюберт со своим верным ординарцем Бэрри, устроили настоящий праздник. Хьюберт, как и Розалинда, лопался от гордости.
  Было решено, что после родов Розалинда поедет в Уэльс. В декабре 1942 года умер отец Хьюберта, и мать собиралась перебраться в дом поменьше неподалеку от старого. Теперь настало время осуществить этот план. Розалинда должна была провести в Чешире первые три недели после рождения сына, а затем отправиться в Уэльс вместе с «няней двух детей», как та сама себя называла, чтобы она помогла Розалинде устроиться. Я тоже должна была их сопровождать и оставаться с ними, пока все не будет налажено.
  Во время войны это, конечно, было нелегко. В Лондоне я поселила Розалинду с няней на Кэмпден-стрит. Поскольку Розалинда была еще слаба, я каждый вечер приезжала туда из Хэмпстеда, чтобы приготовить им ужин. Сначала я и завтрак готовила, но потом, увидев, что на ее статус патронажной-сестры-которая-не-должна-выполнять-никакой-домашней-работы никто не покушается, няня заявила, что завтрак будет готовить сама. К сожалению, бомбежки снова участились. Каждый вечер мы находились в состоянии полной готовности. Как только звучала сирена, мы быстро совали Мэтью с его переносной кроваткой под большой стол из папье-маше с толстым стеклом наверху — это была самая тяжелая вещь, какую мы нашли для его прикрытия. Молодой матери такие переживания давались тяжело, и я очень жалела, что не могу перевезти ее ни в дом в Уинтербруке, ни в Гринвей.
  
  Макс служил тогда в Северной Африке, сначала в Египте, потом в Триполи. Позднее его перевели в пустыню близ Феса. Почта ходила неисправно, и я порой месяцами не имела о нем никаких известий. Мой племянник Джек тоже служил за границей, в Иране.
  Стэфен Глэнвил пока оставался в Лондоне, чему я была очень рада. Иногда он заезжал за мной в больницу и отвозил к себе в Хайгейт поужинать. Обычно мы таким образом отмечали получение продуктовых посылок.
  — Я получил масло из Америки — у тебя есть какой-нибудь консервированный суп?
  — Мне прислали две банки лобстера и целую дюжину яиц — темных.
  Однажды он сообщил, что у него есть настоящая свежая селедка — с Восточного побережья. Мы явились на кухню, и Стэфен торжественно вскрыл посылку. Увы, увы! О, дивная селедка, о которой мы так мечтали! Теперь место ей было лишь в кастрюле с кипящей водой. Какой печальный вечер!
  К этому периоду войны люди начали терять друзей и знакомых. Было трудно поддерживать связь со старыми приятелями, даже близким друзьям писали все реже и реже.
  Я ухитрялась видеться лишь с двумя очень близкими друзьями, Сиднеем и Мэри Смит. Он был хранителем Отдела египетских и ассирийских древностей Британского музея, имел характер примадонны и высказывал очень интересные мысли. Его взгляды всегда отличались оригинальностью. Проведя в его обществе полчаса, я так напитывалась идеями, что летела домой словно на крыльях. Он всегда вызывал у меня яростное желание спорить по любому поводу. Сам он не мог и не желал соглашаться ни с кем. Однажды невзлюбив кого-нибудь, он никогда не менял своего мнения. Зато, если вы с ним подружились, вы оставались его другом навсегда. Таков уж он был. Его жена Мэри, красивая женщина с чудесными седыми волосами и длинной изящной шеей, была очень способной художницей и обладала сокрушительным здравым смыслом — ее присутствие всегда напоминало превосходное пряное блюдо, украшающее ужин.
  Смиты прекрасно ко мне относились. Мы жили неподалеку друг от друга, и они всегда радовались, если я заходила к ним после работы поболтать часок с Сиднеем. Он давал мне книги, которые, по его мнению, должны были меня заинтересовать. Я, бывало, смиренно сидела у его ног, словно ученик у ног древнегреческого философа.
  Ему нравились мои детективные истории, хотя он позволял себе критиковать их, как никто другой. О том же, что мне самой казалось слабым, он зачастую говорил: «Это самое сильное место в вашей книге». Если я заикалась, что считаю что-то своей удачей, он обычно осаживал меня: «Нет, это не дотягивает до лучших ваших вещей — здесь вы опустились ниже своего уровня».
  
  Как-то Стэфен Глэнвил набросился на меня со словами:
  — У меня есть для тебя прекрасная идея!
  — Да? Какая же?
  — Я хочу, чтобы ты написала детективную историю из жизни Древнего Египта.
  — Древнего Египта?!
  — Да.
  — Но я не сумею.
  — Сумеешь! Это совсем не трудно. Не вижу причин, по которым криминальные события не могут разворачиваться в Древнем Египте так же, как в Англии 1943 года.
  Я уловила его мысль. Люди одинаковы, в каком бы веке и где бы они ни жили.
  — Это будет очень здорово, — сказал Стэфен, — потому что нужна книга, которую с равным увлечением прочтут и любители детективов, и любители древности.
  Я повторила, что ничего подобного сделать не сумею. Знаний не хватит. Но Стэфен умел уговаривать, и к концу вечера я почти согласилась.
  — Ты же читала много книг по египтологии, — сказал он. — И интересуешься не только Месопотамией.
  Чистая правда — когда-то моей самой любимой книгой была «Заря сознания» Брестеда, и я действительно прочла много книг по истории Египта, когда писала пьесу об Эхнатоне.
  — Единственное, что тебе нужно сделать, это сосредоточиться на одном периоде или событии, на определенной ситуации, — убеждал Стэфен.
  У меня возникло ужасное ощущение, что кости уже брошены.
  — Но тебе придется подать мне какую-нибудь идею, — робко пискнула я, — хоть относительно времени или места действия.
  — Ну что ж, — ответил Стэфен, — пара идей у меня найдется… — И он показал мне несколько мест в снятых тут же с полок книгах. Потом снабдил еще полудюжиной книг или около того, отвез вместе с ними домой на Лон-роуд и сказал:
  — Завтра суббота. У тебя есть два дня, чтобы все это перечитать и посмотреть, что именно поразит твое воображение.
  В результате я отметила для себя три интересных эпизода — все малоизвестные и с малоизвестными действующими лицами, ибо полагаю, что романы, основанные на знаменитых исторических событиях, часто получаются фальшивыми. В конце концов, кто знает, как на самом деле выглядел фараон Пепи или царица Хатшепсут, а притворяться, что знаешь, по-моему, верх самонадеянности. Но можно в те времена поместить придуманный персонаж, и если вы достаточно хорошо чувствуете местный колорит и общую атмосферу, все будет в порядке. Один из отобранных мной эпизодов относился к четвертой династии, другой — к гораздо более позднему периоду, кажется, периоду правления одного из последних Рамзесов, а третий, тот, на котором в конце концов остановилась, я нашла в незадолго до того опубликованных письмах жреца Ка, жившего во время одиннадцатой династии.
  В них с живописной наглядностью изображалась жизнь семьи: отец — суетливый, самоуверенный, недовольный сыновьями, которые не делают того, что он велит. Сыновья: один — послушный, но, по-видимому, не слишком одаренный, другой — резкий, хвастливый, расточительный. В письмах, адресованных им, отец пишет о заботах, связанных с некой женщиной средних лет, очевидно, одной из тех бедных родственниц, что всю жизнь живут в семье и к которым глава семьи обычно бывает добр, в то время как дети их не любят, поскольку они нередко наушничают и приносят несчастье.
  Старик наставляет сыновей, как выбирать масло и ячмень. Сыновья не должны допустить, чтобы кто-то обвел их вокруг пальца, подсунув некачественные продукты. Постепенно эта семья вырисовывалась в моем воображении все яснее. Я ввела в нее дочь и добавила несколько деталей, почерпнутых из других текстов, — например, появление новой жены, окрутившей отца. Еще я придумала избалованного мальчика и скупую, но проницательную бабушку.
  Воодушевленная, я принялась за работу. Другой у меня в тот момент не было. «Десять негритят» с успехом шли в «Сент-Джеймс-театре», пока его не разбомбили; после этого они еще несколько месяцев не сходили с афиши в Кембридже. Я как раз искала идею для новой книги, поэтому момент для начала работы над египетским детективом был весьма подходящим. Безусловно, Стэфен силой втянул меня в это дело. Если Стэфен решил, что я должна написать детектив из жизни Древнего Египта, сопротивление бесполезно. Такой уж он человек.
  Но в последовавшие за этим недели и месяцы я не без удовольствия неоднократно обращала его внимание на то, что он должен горько сожалеть о своей авантюре. Я постоянно звонила ему с вопросами, одно формулирование которых, как он говорил, занимало минуты три, а уж чтобы ответить на них, ему приходилось перелопачивать по восемь разных книг.
  — Стэфен, что они ели? Как это готовилось? Были ли у них специальные блюда к разным праздникам? Мужчины и женщины ели вместе? Как выглядели их спальни?
  — О, боже, — стонал Стэфен и начинал искать в книгах ответы, не упуская случая заметить, что человек должен уметь, получив минимум информации, домыслить остальное. В книгах на картинках изображались блюда из птиц, живущих в рисовых чеках, капустные кочаны, сбор винограда и тому подобное. Во всяком случае, я получала достаточно информации, чтобы правдоподобно описать определенные детали быта того времени, а потом возникали новые вопросы.
  — Они ели за столом или сидя на полу? Женщины жили в отдельной части дома? Они держали белье в сундуках или в шкафах? Как выглядели их дома?
  Найти описание жилого дома было куда труднее, чем описания храмов и дворцов, поскольку дворцы и храмы, будучи построены из камня, сохранились, в отличие от домов, возводившихся из менее прочных материалов.
  Стэфен отчаянно спорил со мной по поводу одного момента, касающегося развязки романа, и должна признать, одержал верх.
  А ведь я страшно не люблю сдаваться. Но в подобных случаях Стэфен воздействовал просто гипнотически. Он был так уверен в своей правоте, что вы, сами того не желая, начинали поддаваться ему. До той поры я уступала разным людям по самым разным поводам, но никогда и никому я не уступала ни в чем, что касалось моих писаний.
  Если я вбила себе в голову, что то-то и то-то описано у меня правильно, так, как и надлежит, меня нелегко переубедить.
  Здесь же, вопреки своим правилам, я сдалась. Вопрос, конечно, спорный, но по сей день, перечитывая книгу, я испытываю желание переписать конец, что лишний раз доказывает, как важно не складывать оружия раньше времени, чтобы потом не пожалеть. Мне трудно, конечно, было проявить твердость, поскольку Стэфен столько сил вложил в эту книгу, ведь даже сам замысел принадлежал ему. Я была ему благодарна. Как бы то ни было, роман «Смерть приходит как развязка» наконец был завершен.
  Вскоре после того я написала книгу, которая принесла мне чувство полного удовлетворения. На свет снова появилась Мэри Уэстмакотт. Я всегда мечтала написать такую книгу, и она давно существовала у меня в голове. Это роман о женщине, которая имела вполне определенное представление о самой себе, но оно оказалось абсолютно ложным. Читатель понимает это, наблюдая за ее действиями, чувствами, мыслями. Героиня постоянно сталкивается сама с собой, но не узнает себя и ощущает все большую неловкость. Откровение снисходит на нее, когда она впервые в жизни остается одна — совершенно одна — в течение четырех или пяти дней.
  Теперь я представляла себе и место действия, которого не видела прежде. Это должна быть одна из тех маленьких дорожных гостиниц, которых столько встречаешь, путешествуя по Месопотамии. Ты заперт в ней: выйти некуда, кругом — никого, кроме местных жителей, которые почти не говорят по-английски и лишь приносят еду, кланяются и согласно кивают, что бы ты ни произнес.
  Ты оказываешься словно в западне, пока не наступит момент, когда погода позволит двигаться дальше, поэтому по прочтении двух имеющихся у тебя книг не остается ничего другого, кроме как сидеть и размышлять о себе. А начинается все с того (я-то всегда знала, чем это кончится), что героиня отбывает с вокзала Виктория навестить одну из дочерей, которая замужем за иностранцем. Когда поезд трогается, она видит спину мужа, широким шагом удаляющегося по перрону, и ее вдруг пронзает догадка: он идет как человек, почувствовавший огромное облегчение, как человек, которому развязали руки, у которого впереди отпуск. Героиня не верит глазам своим. Ну разумеется, все это ей показалось. Конечно же Родни будет по ней страшно скучать, и все же зернышко сомнения запало ей в душу, оно смущало, и, оставшись одна, она начала размышлять. Мало-помалу стала раскручиваться назад лента ее жизни. Технически осуществить то, что я задумала, оказалось трудно; текст должен быть легким, язык разговорным, но неуклонно должны нарастать напряжение и тревога, неотвратимо должен вставать перед героиней вопрос, которым, я уверена, когда-нибудь задается каждый — кто я? Каков я на самом деле? Что думают обо мне люди, которых я люблю? Действительно ли они думают обо мне то, что мне кажется?
  Все вокруг внезапно начинает видеться по-другому, в новом свете. Вы пытаетесь успокаивать себя, но подозрения и тревога не исчезают.
  Я написала эту книгу в один присест, за три дня. На третий день был понедельник, я передала в больницу, что не приду, прошу меня извинить, но не рискую прервать работу над книгой, я должна ее непременно закончить. Книга получилась небольшой, около пятидесяти тысяч слов, но я ее долго вынашивала.
  Это странное ощущение — книга словно растет в тебе, порой лет шесть-семь, и ты точно знаешь, что когда-нибудь напишешь ее, а она растет и растет, чтобы однажды превратиться в то, что уже есть. Да, она уже существует — просто очертания ее должны четче выступить из тумана. Все персонажи уже здесь, ждут в кулисах, готовые выйти на сцену, подхватив конец предыдущей реплики партнера, — и вдруг четко и ясно звучит команда: «Начали!»
  Этот момент наступает тогда, когда наконец готовы и вы, когда вы уже знаете все, что нужно. О, какое счастье, если у вас есть возможность тут же выполнить команду, если, услышав: «Начали!», вы действительно можете начать.
  Я очень боялась, что меня прервут, что в мою работу вторг-нется нечто постороннее, поэтому, закончив первую главу и уже пребывая в состоянии высшего накала, тут же принялась за последнюю: я так четко знала, какова моя окончательная задача, что мне было необходимо запечатлеть это на бумаге. И тогда уж ничто меня не остановит — я пройду к ней напрямик.
  Не помню, чтобы я когда-нибудь так уставала. Завершив работу и увидев, что в написанной ранее последней главе не нужно менять ни слова, я рухнула на кровать и проспала, если мне не изменяет память, двадцать четыре часа кряду. Затем проснулась, съела гигантский обед и на следующий день была готова вернуться в больницу.
  Я, должно быть, странно выглядела, потому что все сочувственно спрашивали: «Вы, наверное, серьезно переболели, у вас синие круги под глазами».
  Круги были всего лишь результатом усталости и изнеможения, но усталость и изнеможение можно считать справедливой платой за работу, которая не доставила никаких неприятностей — совсем никаких, если оставить в стороне физические усилия. Во всяком случае, это был очень благодарный труд.
  Я назвала книгу «Разлученные весной» — по первой строке шекспировского сонета «Нас разлучил апрель цветущий, бурный…» Конечно, не мне судить о собственной книге; быть может, она получилась глупой, написана плохо и вообще не стоит упоминания. Но писала я ее на одном дыхании, искренне, так, как мне и хотелось, а это для автора самая большая удача и предмет гордости.
  Через несколько лет я выпустила еще одну книгу под псевдонимом Мэри Уэстмакотт — «Роза и тис». Ее я всегда перечитываю с удовольствием, хоть она и не рвалась из меня с такой же настоятельной требовательностью, как предыдущая. Но замысел этой книги тоже вынашивался очень долго — практически с 1929 года. То был эскиз, который, я не сомневалась, когда-нибудь воплотится в книгу.
  Часто спрашивают, откуда берутся такие замыслы, — я имею в виду те, что становятся для писателя неотвратимой потребностью. Иногда, мне кажется, выдаются моменты, когда человек чувствует себя ближе всего к Богу, они даруют ему частичку радости творчества. Вы оказываетесь способны сделать нечто, превзойдя себя самое, и ощущаете родство с Всемогущим, словно на седьмой день творения, когда видите, что сделанное вами — хорошо.
  Мне предстояло освоить еще одну разновидность обычной литературной работы — написать ностальгическую книгу воспоминаний: мы были в разлуке с Максом, я редко получала от него известия и с болью в сердце вспоминала о днях, проведенных вместе в Арпачии и Сирии. Мне хотелось прожить нашу жизнь снова, насладиться воспоминаниями, и я написала «Расскажи-ка мне, как ты живешь» — веселую, легкомысленную книгу, но в ней отразились годы, пройденные вместе и полные милых глупостей, которые обычно забываются. Многим книга очень нравилась. Она вышла лишь небольшим тиражом, потому что не хватало бумаги.
  Сидней Смит, разумеется, сказал:
  — Это нельзя печатать, Агата.
  — Но я собираюсь это сделать, — ответила я.
  — Нет, лучше не надо.
  — Но я хочу!
  Сидней Смит недовольно взглянул на меня — такого высказывания он одобрить не мог. С его несколько кальвинистскими взглядами не вязалось желание делать что-то только потому, что тебе лично этого хочется.
  — Максу это может не понравиться.
  Я не была в этом уверена.
  — Не думаю, чтобы он возражал. Ему, скорее, тоже приятно будет вспомнить о том, как мы жили. Я бы никогда не взялась писать серьезную книгу об археологии, потому что знаю, сколько наделала бы глупых ошибок. А это другое дело, это личное. И я это опубликую, — продолжала я. — Мне нужно что-то, за что можно держаться, что можно вспоминать. Ведь память ненадежна. Все забывается. Вот почему я хочу это напечатать.
  — Ну что ж, — все еще с сомнением в голосе сказал Сидней. Однако, когда Сидней произносил «ну что ж», это означало уступку.
  — Ерунда, — заявила его жена Мэри. — Конечно же вы можете это публиковать. Почему бы нет? Это очень занятно. И мне близка ваша мысль о том, как хорошо, перечитывая книгу, вспоминать свою жизнь.
  Не понравилась книга и моим издателям. Им все это казалось подозрительным, они меня не одобряли и опасались, что я скоро совсем отобьюсь от рук. Они ненавидели Мэри Уэстмакотт и все, что выходило из-под ее пера, они заранее с предубеждением отнеслись и к книге «Расскажи-ка мне, как ты живешь» и вообще ко всему, что уводит меня в сторону от таинственных сюжетов. Однако книга имела успех и, думаю, они потом пожалели, что было мало бумаги. Я опубликовала ее под именем Агаты Кристи-Мэллоуэн, чтобы ее не путали с моими детективными историями.
  Глава четвертая
  Есть вещи, о которых не хочется вспоминать. Их приходится принимать, поскольку они уже случились, но мысленно возвращаться к ним — больно.
  Однажды Розалинда позвонила и сообщила мне, что Хью-берт, который воевал тогда во Франции, пропал без вести, вероятно, убит.
  Это самое страшное, что может случиться с молодой женой во время войны. Неизвестность мучительна. Ужасно, если твой муж убит. Но с этим приходится жить, и ты знаешь, что деться некуда. Жестоко, когда не остается надежды, жестоко… И никто не поможет.
  Я поехала к ней и какое-то время жила в Поллирэче. Мы, конечно, надеялись — человек всегда надеется, — но, думаю, в глубине души Розалинда знала. Она тоже из тех, кто всегда ожидает худшего. Да и было в Хьюберте нечто — не то чтобы печальное, но что-то во взгляде, во всем облике, что наводило на мысль: долгая жизнь ему не суждена. Он был славным человеком; всегда хорошо ко мне относился, и была в нем жилка, не скажу поэтическая, но что-то в этом роде. Жаль, что мне не удалось познакомиться с ним поближе — мы виделись лишь во время кратких взаимных визитов да несколько раз случайно.
  В течение многих месяцев никаких новостей о Хьюберте не было. То известие, которое наконец пришло, Розалинда, скорее всего, получила на сутки раньше, чем сказала мне о нем. Держалась как обычно — она всегда была человеком огромного мужества. В конце концов, с неохотой, но зная, что сделать это все равно придется, она резко сказала: «Тебе, наверное, надо прочесть это» — и протянула телеграмму, в которой сообщалось, что Хьюберт теперь уже определенно числился среди погибших в бою.
  Печальнейшая вещь на свете — находиться рядом с любимым человеком, знать, как он страдает, и быть не в состоянии ему помочь. Это трудно пережить. Можно облегчить физические страдания, но унять сердечную боль почти невозможно. Вероятно, я ошибалась, но считала лучшим, что могу сделать для Розалинды, — как можно меньше говорить, продолжать жить как прежде. Во всяком случае, я бы на ее месте желала именно этого: чтобы меня оставили в покое и не усугубляли моего горя. Думаю, она чувствовала то же самое, но никогда нельзя быть уверенным, что лучше другому. Может быть, ей было бы легче, если бы я более открыто выражала свои материнские чувства. Инстинкт ведь тоже может подвести. Всегда боишься причинить боль любимому человеку, сделать что-то не так. Кажется, знаешь, как следует поступить, но разве можно сказать наверняка?
  Розалинда по-прежнему жила в Поллирэче, в огромном пустом доме с Мэтью — очаровательным и, сколько я помню его, всегда таким счастливым малышом. Он обладал особым даром — чувствовать себя счастливым. Он и сейчас его не утратил. Слава богу, Хьюберт успел узнать, что у него есть сын, и увидеть малыша, хоть иногда мне кажется от этого еще более жестоким, что ему не довелось вернуться, жить в доме, который он любил, и растить сына, о котором так мечтал.
  Сталкиваясь с человеком, абстрактно рассуждающим о войне, я не могу порой сдержать гнева. За слишком короткое время англичане пережили слишком много военных невзгод. Первая мировая война была неправдоподобной, поразительной, она казалась такой ненужной. Но после нее люди надеялись и верили, что нарыв вскрыт, что стремление к войне больше никогда не возродится в сердцах тех же самых немцев. Тем не менее оно возродилось — теперь мы это знаем; из исторических документов видно, что Германия заранее планировала вторую мировую войну.
  Однако сейчас стало ясно — и все мы ужасаемся при мысли об этом, — что война не решает никаких проблем; победа действует так же губительно, как и поражение! Наверное, существовало время и место, когда без войны нельзя было обойтись, если человек хотел жить и продолжать свой род, — тогда без войны человечество просто вымерло бы. Быть смиренным, добрым, уступчивым означало тогда гибель; война была неизбежна, ибо выжить могли лишь одни: либо вы — либо другие. Как птице или зверю, человеку приходилось воевать за место под солнцем. Война доставляла рабов, земли, пищу, женщин — то, без чего нет жизни. Но теперь мы должны научиться жить без войн, не потому, что мы стали лучше или нам претит причинять вред ближнему, а потому, что война невыгодна, мы не переживем ее, она погубит нас так же, как наших врагов. Время тигров миновало, настает, без сомнения, время мошенников и шарлатанов, воров, грабителей и карманников; но все равно это лучше, это шаг на пути вверх.
  По крайней мере, я верю, что занимается заря доброй воли. Мы не остаемся безучастными, когда слышим о землетрясениях, о гибельных для человека событиях. Мы хотим помочь. И это значительное достижение; думаю, оно нас куда-нибудь выведет. Не скоро — быстро ничего не делается — но надеяться все же можно. Я считаю, что мы часто недооцениваем вторую добродетель в триаде, которую так часто повторяем — вера, надежда и любовь. Что касается веры, она у нас есть, я бы даже сказала, в избытке вера может ожесточить человека, сделать несгибаемым и неумолимым, верой можно злоупотребить. Любовь мы просто носим в сердцах как свою суть. Но как часто мы забываем, что существует еще надежда, и как редко думаем о ней. Мы слишком легко отчаиваемся, всегда готовы сказать: «Какой смысл что-либо предпринимать?» Между тем именно надежда есть та добродетель, которую в наши дни, в наш век следовало бы особенно поощрять.
  Мы создали государство всеобщего благоденствия, освободившее нас от страха, обеспечивающее нам хлеб насущный, и даже немного более того; тем не менее мне кажется, что сейчас и в государстве благоденствия с каждым годом становится все труднее смотреть в будущее. Мы ничего не ценим по-настоящему. Почему? Не потому ли, что нам больше не нужно бороться за свое существование? Не перестала ли жизнь быть нам интересной? Мы разучились ощущать благодарность за то, что живем. Быть может, нам не хватает трудностей, связанных с освоением жизненного пространства, открытием новых миров, недостает каких-то иных невзгод и страданий, болезней и дикой жажды выживания?
  Впрочем, я сама никогда не теряю надежды. Думаю, единственная добродетель, которая во веки во мне не угаснет, — это надежда. Вот почему мне всегда так отрадно бывать с моим дорогим Мэтью. Он неисправимый оптимист. Помню (он учился еще в подготовительной школе), Макс как-то спросил его, думает ли он, что когда-нибудь попадет в сборную начальных школ по крикету.
  — Ну как же, — ответил Мэтью с лучезарной улыбкой, — надежда всегда есть!
  Полагаю, это подходящий жизненный девиз. Я пришла в ярость, узнав об одной французской супружеской паре средних лет. Увидев, что разразилась война, что немцы вступили во Францию и победно маршируют по ней, они не нашли ничего лучшего, как совершить самоубийство. Но это же бессмысленно! Напрасный, достойный сожаления жест! Своим самоубийством они никому не принесли пользы. Между тем могли бы превозмочь тяжкие испытания, борясь за то, чтобы выжить.
  Сдаваться нельзя до самой смерти!
  В этой связи я всегда вспоминаю притчу о двух лягушках, свалившихся в бидон с молоком, которую давным-давно рассказывала мне моя американская крестная. Одна из лягушек застонала: «О, я тону, тону!» Другая бодро ответила: «А я тонуть не собираюсь». — «Но как же ты можешь не утонуть?» — спросила первая лягушка. «А я буду дрыгать, и дрыгать, и дрыгать ногами, как сумасшедшая».
  На следующее утро первую лягушку нашли на дне бидона утонувшей. Вторая же, которая всю ночь, не сдаваясь, дрыгала ножками, как ни в чем не бывало сидела на горке взбитого ею масла.
  
  В последние годы войны, мне кажется, все начали немного нервничать. Начиная с Дня Ди, нас не покидало чувство, что конец войны близок, и те, кто утверждали, что этого никогда не случится, вынуждены были прикусить языки.
  Я тоже начала волноваться. Большинство больных вывезли из Лондона, хотя остались, конечно, амбулаторные пациенты. Мы хорошо видели, что нынешняя война — не то что предыдущая, когда нужно было оказывать экстренную помощь доставленным прямо из окопов раненым. Теперь половина времени уходила на выдачу огромных количеств пилюль эпилептикам — работа, конечно, необходимая, но тому, кто ее выполнял, недоставало столь необходимого тогда ощущения причастности к войне. Некоторые матери приносили в благотворительные больницы грудных детей, чтобы иметь возможность работать на оборонных заводах, а мне казалось, было бы гораздо лучше, если бы они оставались с ними дома. Главный фармацевт полностью разделяла это мое соображение.
  В то время я разрабатывала сразу несколько планов своей дальнейшей деятельности. Одна молодая приятельница, служившая в Женских вспомогательных ВВС, свела меня со своим другом, который мог устроить на работу в отдел аэрофотосъемки военной разведки. Меня снабдили впечатляющим пропуском, дающим право проходить по протянувшимся, казалось, на мили подземным коридорам Военного министерства, и там я была принята угрюмым молодым лейтенантом, напугавшим меня до полусмерти. Хоть у меня был приличный фотографический опыт, аэрофотосъемкой я никогда не занималась и понятия о том, что это такое, не имела. К тому же мне показалось практически невозможным что-нибудь опознать на снимках, которые мне предъявили. Единственным, что я узнала почти наверняка, был Осло, но к тому времени, множество раз выстрелив мимо цели, я была настолько не уверена в себе, что не решилась назвать его. Молодой человек тяжело вздохнул, посмотрел на меня, как на слабоумную, и деликатно сказал: «Может быть, вам лучше вернуться к своей медицинской деятельности?» Уходя, я чувствовала, что потерпела сокрушительное поражение.
  В начале войны Грэм Грин прислал мне письмо с вопросом, не хочу ли я заняться пропагандой. Мне не казалось, что писатель моего типа может быть полезен в этой области, ибо я начисто лишена целеустремленности, позволяющей видеть лишь одну сторону дела. Нет ничего более бесполезного, чем бесстрастный пропагандист. Настоящий пропагандист, говоря, что «Некто Х. черен как ночь», должен это чувствовать. Я не была на это способна.
  Но теперь с каждым днем я становилась все беспокойней. Нужна была, в конце концов, работа, имеющая непосредственное отношение к войне. Мне предложили стать провизором у некоего доктора в Уэндовере, неподалеку от места, где жили мои друзья. Я была не прочь пожить в деревне, мне бы это подошло, но что если Макс вернется из Северной Африки, ведь прошло уже три года, его могут отпустить? Мне будет неловко подвести доктора.
  Лелеяла я и театральные планы. Была возможность поехать по линии Национальной ассоциации зрелищных учреждений в качестве второго продюсера или чего-то в этом роде в турне по Северной Африке. Меня очень вдохновляла эта идея. Чудесно, если удастся попасть в Северную Африку!
  Какое счастье, что я туда не уехала! Недели за две до предполагавшегося отъезда я получила от Макса письмо, в котором он сообщал, что через две-три недели, вероятно, прибудет из Северной Африки в распоряжение Министерства авиации. Какое было бы огорчение, если бы я уехала в Северную Африку как раз тогда, когда он вернулся бы оттуда домой.
  Несколько следующих недель оказались мучительными. Взвинченная до предела, я была вся — ожидание. Еще две недели, три, нет, скорее всего, больше, — я уговаривала себя, что обычно такие вещи случаются позже, чем ожидаешь.
  Я съездила на выходные в Уэльс к Розалинде и вернулась в воскресенье ночным поездом. Это был один из ужасных поездов военного времени, чудовищно холодный и конечно же доставлявший пассажиров на Пэддингтонский вокзал в час, когда уже ни на чем никуда нельзя было добраться. Я села на другой, случайно подвернувшийся поезд, который в конце концов довез меня до какой-то станции в Хэмпстеде, не слишком далеко от моего дома на Лоун-роуд; оттуда я шла пешком, неся привезенную из Уэльса копченую рыбу и чемодан. Усталая и замерзшая, добравшись до дома, я начала одновременно зажигать газ, снимать пальто и распаковывать вещи. Бросив рыбу на сковородку, я услышала внизу, у парад-ной двери какой-то щелчок и заинтересовалась, что бы это могло быть. Выйдя на балкон, взглянула вниз, на крыльцо. По ступенькам поднималась фигура, с ног до головы обвешанная каким-то лязгающими предметами — словно карикатура на бравого Билла времен первой мировой войны. Может, самым подходящим сравнением для нее было бы сравнение с Белым Рыцарем. Трудно представить себе, что можно так чем-то обвешаться. Но сомнений в том, кто это, быть не могло — мой муж! Уже через две минуты все мои страхи — что он переменился, что все будет теперь по-другому — рассеялись. То был Макс! Словно он уехал только вчера и вот вернулся. Мы вернулись друг к другу. Ужасный запах подгоревшей рыбы достиг наших ноздрей, и мы бросились в квартиру.
  — Что, черт возьми, ты готовишь? — спросил Макс.
  — Копченую рыбу, — ответила я. — Хочешь? — Мы взглянули друг на друга. — Макс, — сказала я, — ты же стал килограммов на пятнадцать тяжелее!
  — Около того. Но и ты не похудела, — добавил он.
  — Это потому, что ела одну картошку, — попыталась оправдаться я. — Когда нет мяса, приходится есть слишком много картошки и хлеба.
  Вот так. На двоих у нас было теперь килограммов на двадцать пять больше веса, чем когда он уезжал. Казалось бы, должно было быть наоборот.
  — Я думала, что жизнь в пустыне скорее способствует похуданию, — заметила я.
  Макс ответил, что пустыни вовсе не способствуют похуданию, потому что там нечего делать, кроме как сидеть, есть жирную пищу и пить пиво.
  Какой это был чудный вечер! Мы ели подгоревшую рыбу и были счастливы!
  Часть одиннадцатая
  «Осень»
  Глава первая
  Я пишу это в 1965 году. А тогда был 1945-й. Двадцать лет. Но мне не кажется, что с тех пор прошло двадцать лет. И военные годы вспоминаются как что-то ненастоящее. Они были кошмаром, в котором действительность словно замерла. Долго еще я говорила: «То-то и то-то случилось пять лет назад», — и это означало, что к этим пяти нужно добавить еще пять военных. Теперь, когда я говорю: «Несколько лет», я имею в виду довольно много лет. Время стало для меня другим, как для всех стариков.
  С окончанием войны с немцами жизнь моя началась сначала. Хоть на самом деле война еще продолжалась на Востоке, с Японией, для нас она была позади. Настало время собирать камни — камни и камешки, разбросанные повсюду, частицы разных судеб.
  После недолгого отпуска Макс вернулся на работу в Министерство авиации. Адмиралтейство решило вернуть нам Гринвей — и как обычно, «без промедления». День для этого был выбран самый неподходящий — Рождество. Едва ли можно найти более неудачное время для возвращения в покинутый дом. Самая малость отделяла нас от того, чтобы воспользоваться счастливым шансом. Когда дом забирало Адмиралтейство, наш автономный электрогенератор был на последнем издыхании. Командир американской флотилии несколько раз уведомлял меня, что агрегат вот-вот прикажет долго жить. «Ну да ладно, — добавлял он, — мы вам поставим чудесный новенький генератор, когда этот даст дуба, так что вам есть на что надеяться». К сожалению, дом был возвращен нам за три недели до того, как в нем запланировали заменить движок.
  Когда мы прибыли в Гринвей зимним солнечным днем, усадьба выглядела прекрасной, однако запущенной и напоминала красивые, но дикие джунгли. Дорожки заросли, огород, где прежде красовались латук и морковка, был сплошь забит сорняками, а фруктовые деревья не подрезаны. Грустно было видеть все это, но, несмотря ни на что, дом был хорош. Внутри он пострадал гораздо меньше, чем мы ожидали. Не было линолеума. Когда военные въезжали, они сняли его, выплатив нам стоимость, а нового достать так уже и не удалось. Кухню описать невозможно: стены были покрыты сажей и все в пятнах. И как я уже упоминала, вдоль каменного перехода, ведущего в кладовую, выстроились четырнадцать клозетов.
  Один замечательный человек взял на себя труд сражаться за меня с Адмиралтейством, и, надо сказать, ему пришлось-таки серьезно повоевать. Мистер Адамс работал в некой фирме, и мне сказали, что он — единственный человек, способный выжать кровь из камня или деньги из Адмиралтейства.
  Они отказались восстановить отделку комнат под странным предлогом, что стены были покрашены всего за год или два до того, как они забрали наш дом. Согласились лишь частично оплатить покраску. Не знаете, как можно покрасить три четверти комнаты? Однако лодочный сарай пострадал весьма значительно: в стенах недоставало кирпичей, ступеньки были сломаны и прочее в том же роде, а это уже считалось конструктивным ущербом и оценивалось недешево, за это они обязаны были платить. Таким образом, получив деньги за сарай, я смогла отремонтировать кухню.
  Другое тяжелое сражение пришлось выдержать из-за клозетов. В Адмиралтействе утверждали, что это я должна им, потому что клозеты являются якобы элементом благоустройства. Я отвечала, что вряд ли можно считать благоустройством возведение четырнадцати ненужных мне клозетов поблизости от кухни. Если там что и нужно, так это погреб, дровяной сарай и кладовая, каковые там изначально и были. Они настаивали, что четырнадцать клозетов очень пригодятся, если в доме будет организована женская школа. Я заверяла их, что в доме не будет организована женская школа. На один дополнительный клозет я, впрочем, великодушно согласилась. Но они стояли на своем: либо они сносят все клозеты, либо стоимость их сооружения будет удержана из суммы, в которую оценят ущерб, нанесенный усадьбе. Тогда, как Червонная Королева, я заявила: «Головы им — долой!»
  Адмиралтейству это грозило многими хлопотами и расходами, но делать было нечего. К тому же мистер Адамс заставлял рабочих возвращаться снова и снова, чтобы сделать все как положено, поскольку они все время оставляли трубы и какую-то арматуру торчать из земли. Кроме того, он заставил их водворить на место оборудование сарая и кладовой. Борьба была долгой и изнурительной.
  Настал день, когда пришли грузчики и снова расставили наши вещи по дому. Удивительно, но вещи пострадали совсем незначительно, если не считать съеденных молью ковров. Постояльцам было велено принять меры защиты от моли, но они пренебрегли распоряжением из ложного оптимизма. «К Рождеству все закончится!» — считали они тогда. От сырости пропало несколько книг, но на удивление мало. Крыша над гостиной осталась цела, и мебель сохранилась в очень приличном состоянии.
  Как прекрасен был Гринвей в своем величавом запустении! Но я хотела знать, удастся ли нам когда-нибудь снова расчистить дорожки или хотя бы найти, где они раньше были. С каждым днем сад становился все более диким; в окрестностях его, видимо, за таковой и почитали. Приходилось постоянно разворачивать едущие напрямик машины. А по весне люди свободно ходили по парку, выдергивая рододендроны и беспечно ломая кусты. Конечно, какое-то время после того, как ее освободило Адмиралтейство, усадьба пустовала. Мы жили в Лондоне, поскольку Макс все еще работал в Министерстве авиации. За домом никто не следил, любой был волен войти и взять что пожелает — вот люди и рвали цветы, а также обламывали ветви.
  Но наконец мы смогли туда перебраться, и жизнь пошла своим чередом, хоть и не так, как прежде. Мы испытывали облегчение от того, что мир все-таки наступил, но уверенности, что он воцарился надолго, и вообще определенности в отношении будущего у нас не было. Мы словно нащупывали жизнь заново, благодарные за то, что Бог сохранил нас друг для друга, мы как бы делали пробные попытки, чтобы посмотреть, что из этого получится. Беспокойство вызывали дела. Приходилось заполнять массу анкет, подписывать контракты, улаживать налоговые недоразумения, — словом, разбираться в хаосе, в котором никто ничего не смыслил.
  Лишь теперь, оглядываясь назад, на то, что написала за годы войны, я по-настоящему осознаю, что сделала невероятно много. Думаю, объясняется это тем, что в то время ничто меня не отвлекало: никакой светской жизни не было, практически никто никуда не выходил по вечерам.
  Кроме того, в первый год войны я написала две книги сверх нормы — сделала это, опасаясь, что меня убьют во время налета. Поскольку работала я в Лондоне, вероятность такого исхода была велика. Одну, первую, я написала для Розалинды, в ней действовал Эркюль Пуаро; другую, с мисс Марпл — для Макса. Написав, я положила их в банковский сейф и официально оформила дарственную на авторские права Розалинде и Максу. Полагаю, рукописи были надежно застрахованы от любых неприятностей.
  — Когда вы вернетесь с похорон или с заупокойной службы, — объяснила я, — вас будет греть сознание, что у каждого из вас есть по моей книге.
  Они ответили, что предпочитают книгам меня самое, на что я заметила: «Надеюсь, что так». И мы все посмеялись.
  Не понимаю, почему людей всегда так смущают разговоры о смерти. Милый Эдмунд Корк, мой агент, всегда очень расстраивался, когда я говорила: «Хорошо, но предположим, я умерла». На самом деле вопрос о смерти так важен в наши дни, что его нужно обсуждать. Насколько я смогла понять из объяснений адвокатов и налоговых инспекторов — надо признать, правда, что поняла я очень немного, — моя кончина обернется для моих родственников неслыханным бедствием, их спасение состоит только в том, чтобы сохранять мне жизнь как можно дольше!
  Увидев, как повысились налоги, я не без удовольствия подумала, что мне не стоит теперь так уж утруждать себя работой: одной книги в год вполне достаточно. Написав две, я едва ли получу больше, чем написав одну — это лишь потребует от меня лишних усилий. Разумеется, прежнего стимула уже не было. Если придет в голову что-то из ряда вон выходящее, что мне действительно захочется написать, тогда другое дело.
  Примерно тогда же мне позвонили из Би-би-си и спросили, не смогу ли я написать короткую радиопьесу, которую они хотели включить в программу, посвященную некоему торжеству, связанному с королевой Мэри. Она пожелала, чтобы в передаче было что-нибудь мое, поскольку ей нравились мои книги. Не могла бы я написать что-нибудь в очень короткий срок? Идея показалась мне увлекательной. Я ее обдумала, расхаживая по комнате взад-вперед, затем позвонила им и сказала «да». Мне пришла в голову мысль, вполне, с моей точки зрения, подходящая, и я сочинила радиоскетч под названием «Три слепые мыши». Насколько мне известно, королеве он понравился.
  Казалось бы, на том дело и закончилось, но вскоре мне предложили переделать этот радиоскетч в рассказ. Я назвала его «Западня» и впоследствии инсценировала, режиссером той весьма успешной постановки был Питер Сондерс. Мне самой «Западня» так понравилась, что я подумала, не продолжить ли свои драматургические упражнения? Почему бы вместо книги не написать пьесу? Это гораздо приятнее. Одна книга в год обеспечивает необходимый доход, поэтому я могу доставить себе удовольствие и написать пьесу.
  Чем больше я размышляла о «Трех слепых мышах», тем больше убеждалась, что из этой двадцатиминутной радиопьесы можно сделать детективный боевик для сцены в трех актах. Придется добавить пару персонажей, расширить экспозицию и фабулу и детальнее выписать развитие действия. Думаю, одно из преимуществ «Мышеловки» — так называется сценическая версия «Трех слепых мышей» — состоит в том, что она выросла как бы из конспекта, я наращивала мышцы на кости скелета. Каркас существовал с самого начала, что позволило создать добротную конструкцию.
  Названием пьесы я полностью обязана своему зятю Энтони Хиксу, о котором пока ничего не рассказывала. Энтони для нас — не воспоминание, он вошел в нашу жизнь позднее и сейчас с нами; представить себе не могу, как мы жили когда-то без него. Он не только один из самых добрых людей, встречавшихся мне в жизни, но и выдающаяся, чрезвычайно интересная личность. У него есть идеи. Он может зажечь любую собравшуюся за столом компанию неожиданно поставленной проблемой. Не успеешь глазом моргнуть, как все уже яростно о ней спорят.
  Когда-то он изучал санскрит и тибетские диалекты, со знанием дела может рассуждать о бабочках, редких кустарниках, юриспруденции, марках, птицах, нантгарском фарфоре, древностях, об атмосфере и климате. Если у него есть недостаток, так это то, что он слишком много говорит о винах. Впрочем, быть может, здесь я несправедлива — просто мне не нравится предмет.
  Когда выяснилось, что изначальное название, «Три слепые мыши», использовать нельзя, так как пьеса с таким заглавием уже имеется, мы все стали ломать голову над новым. Энтони пришел и сразу же сказал: «Мышеловка» — и мы тут же согласились.
  Ему, думаю, должна бы причитаться часть гонорара, но тогда и в голову не могло прийти, что именно этой пьесе суждена долгая сценическая судьба.
  Меня часто спрашивают, чем объяснить успех «Мышеловки». Обычно я отвечаю: «Удачей!» — потому что пьесе действительно сопутствовала удача. Полагаю, на девяносто девять процентов именно удаче она обязана успехом. Но, кроме того, есть у меня еще одно предположение, объясняющее счастливую театральную судьбу «Мышеловки». По-моему, в этой пьесе есть понемногу для каждого, вот почему она нравится людям разных возрастов и вкусов: молодым и пожилым, Мэтью и его итонским друзьям; позднее Мэтью с удовольствием водил на нее своих университетских приятелей, и даже высоколобым оксфордским профессорам она нравилась. Думаю, можно сказать без самодовольства, но и без ложной скромности, что для сочинения такого рода — а это легкая пьеса, в которой есть и юмор и притягательность боевика, — она хорошо сработана. По мере того как события разворачиваются, зрителю все время хочется знать, что же дальше, а угадать, куда повернет сюжет в следующие несколько минут, трудно. Нужно также сказать, что обычно, если спектакль идет долго, рано или поздно исполнителям их роли надоедают и персонажи окарикатуриваются. С «Мышеловкой» этого не произошло — в этом спектакле все исполнители по-прежнему играют реальных людей.
  Когда-то давно муниципалитет поселил трех сирот на некоей ферме, где о них не заботились и плохо с ними обращались. Один из детей в результате умер. Другой, несколько неуравновешенный психически, вырос с мыслью о мести. В тех местах происходит, если помните, убийство, совершенное кем-то, долгие годы вынашивавшим детскую, затаенную жажду мести. Все весьма правдоподобно.
  Теперь о персонажах: молодая, отчаявшаяся женщина, живущая только мыслями о будущем; юноша, который прячется от жизни и мечтает о материнской опеке; мальчик, по-детски стремящийся отомстить жестокой женщине, из-за которой погиб Джимми, и молодой школьной учительнице, не сумевшей спасти его, — все они, как мне представляется, должны казаться зрителю вполне реальными людьми.
  В первой постановке ведущие роли исполняли Ричард Аттенборо и его очаровательная жена Шила Сим. Какой это был чудесный спектакль! Актеры казались влюбленными в пьесу, верили в нее, и Ричард Аттенборо отнесся к своей роли очень вдумчиво. Я получала огромное удовольствие, присутствуя на репетициях — на всех.
  И наконец состоялась премьера. Надо сказать, что у меня вовсе не было ощущения большого успеха или даже чего-то похожего. Я понимала, что все прошло весьма удачно, но, помнится, никак не могла сообразить, первое это представление или нет. Кажется, перед началом гастролей в Оксфорде, куда мы ехали с несколькими друзьями, я с грустью подумала, что как автор села между двух стульев: ввела слишком много забавных эпизодов, в зале чересчур много смеются, и это снижает необходимое напряжение. Да, помню, меня это очень огорчало.
  Но Питер Сондерс мягко кивнул мне и сказал: «Не волнуйся! Мой прогноз — пьеса удержится больше года, уж четырнадцать-то месяцев я точно буду ее давать».
  — Нет, столько она не продержится, — ответила я. — Ну, от силы восемь. Да, думаю, восемь месяцев.
  Когда я пишу эти строки, подходит к концу тринадцатый год, как пьеса остается в репертуаре, в спектакле сменилось бессчетное множество исполнителей. Театру «Эмбэссадорз» за это время пришлось полностью заменить кресла в зрительном зале и занавес. Недавно я слышала, что они обновляют и декорации — старые истрепались. А зрители все ходят на спектакль.
  Мне с трудом верится в это. Почему легкая, развлекательная пьеса держится в репертуаре вот уже тринадцать лет? Вот и не верь, что чудеса существуют на свете!
  Кому идут доходы? Как и все доходы, главным образом, разумеется, они идут на уплату налогов. Но кто получает то, что остается? Я передала права на многие свои книги другим людям. Доход от публикаций рассказа «Святилище Астарты», например, идет в благотворительный фонд Вестминстерского аббатства, от других произведений — тому или иному из моих друзей. Гораздо приятнее написать книгу и непосредственно передать кому-то права на нее, чем вручать чеки или вещи. Вы скажете — а какая, собственно, разница? Но разница есть. Права на одну из моих книг принадлежат племянникам моего мужа, и хоть опубликована она много лет назад, они до сих пор получают кругленькую сумму с переизданий. Свою часть прав на фильм по «Свидетелю обвинения» я отдала Розалинде.
  Что касается «Мышеловки», то все права на нее принадлежат моему внуку. Мэтью, безусловно, всегда был самым везучим у нас в семье, и подарок, обернувшийся большими деньгами, конечно же должен был достаться ему.
  Особое удовольствие принесло мне написание рассказа — издатели, правда, обозначили жанр как повесть, нечто среднее между романом и рассказом, — доход от которого пошел на изготовление витража для моей церкви в Черстон Феррерс. Это прелестная маленькая церквушка, но гладкое стекло в ее восточном окне зияло, как дырка от недостающего зуба. Каждое воскресенье, глядя на него, я представляла себе, как чудесно выглядел бы здесь витраж в пастельных тонах. Я ничего не понимала в витражах и ухлопала много времени, посещая студии и знакомясь c эскизами художников-витражистов. В конце концов остановилась на работах одного из них, по фамилии Пэттерсон. Он жил в Байдфорде и прислал эскиз, который показался мне восхитительным, особенно подбор цветов: это не были обычные для витражей красный и синий, а преимущественно розовато-лиловый и бледно-зеленый — мои любимые. Я хотела, чтобы центральной фигурой в витраже был Добрый Пастырь. По этому поводу у меня даже вышла размолвка с Эксетерской епархией и, должна признать, с мистером Пэттерсоном: и те, и другой настаивали, что центральным образом витража в восточном окне должно быть распятие. Тем не менее, проведя некоторую исследовательскую работу по этому вопросу, епархия согласилась, чтобы в моей церкви было изображение Иисуса как Доброго Пастыря, поскольку это был пастырский приход. Мне хотелось, чтобы витраж выглядел радостным и доставлял удовольствие детям. Итак, в центре витража — Добрый Пастырь со своим ягненком, а вокруг изображены ясли. Непорочная Дева с младенцем, ангелы, являющиеся пастухам в степи, рыбаки в лодках, забрасывающие сети, и фигура Идущего по воде. Это все персонажи известных евангельских сюжетов. Витраж мне очень нравится, и я с удовольствием каждое воскресенье его разглядываю. Мистер Пэттерсон прекрасно выполнил работу. Полагаю, она останется в веках благодаря своей простоте. Я горда и смущена тем, что смогла заказать этот витраж на деньги, полученные за свою работу.
  Глава вторая
  Один театральный вечер — премьера «Свидетеля обвинения» — особенно запечатлелся в моей памяти. С уверенностью могy сказать, что это единственная премьера, доставившая мне удовольствие.
  Обычно премьеры мучительны, их трудно вынести. Ходишь туда только по двум причинам. Одна — не такая уж постыдная: бедные актеры вынуждены через это пройти, хотят они того или нет, и если случится провал, нечестно по отношению к ним, чтобы автор не разделил их позора. Подобные муки я испытала на премьере «Алиби». По ходу действия дворецкий и врач стучат в дверь кабинета, а потом, в нарастающей тревоге, взламывают ее. На премьере дверь взламывать не пришлось — она с готовностью распахнулась прежде, чем кто бы то ни было к ней прикоснулся, и перед изумленными зрителями предстал труп, удобно устраивающийся в посмертной позе. После того случая я всегда нервничаю, если в спектакле должна сыграть запертая дверь. Обычно свет не гаснет в тот момент, когда весь смысл состоит именно в том, чтобы он погас, и не зажигается тогда, когда он непременно должен зажечься. Такие накладки — бедствие театра.
  Другая причина, по которой автор ходит на премьеры, — любопытство. Знаешь, что будет противно, что будешь мучиться, что заметишь массу вещей, сделанных не так, деталей, оказавшихся смазанными, ошибок в тексте, пропусков, забытых реплик, но идешь из щенячьего, неутолимого любопытства — увидеть своими глазами. Ничье свидетельство тут не поможет. И вот ты в театре, ты трепещешь, тебя попеременно бросает то в жар, то в холод, и ты молишь Бога, чтобы никто не заметил тебя в твоем укрытии, там, в самом заднем ряду амфитеатра.
  Однако премьера «Свидетеля обвинения» вовсе не оказалась таким испытанием. Это одна из моих любимых пьес, хотя поначалу она вызывала во мне не больше энтузиазма, чем любая другая. Я не хотела ее писать, мне было страшно. Заставил Питер Сондерс, обладавший поразительной силой убеждения, — вот кто умел уговаривать.
  — Ну конечно же у тебя все прекрасно получится!
  — Но я понятия не имею о судопроизводстве. Я выставлю себя на посмешище.
  — Да это же очень просто! Ты почитаешь специальную литературу, у нас будет свой барристер, который выловит и исправит все ошибки.
  — Я не умею описывать заседания суда.
  — Умеешь! Ты же видела их на сцене, можешь почитать что-нибудь о судебных процессах.
  — Не знаю… Не думаю, что у меня получится…
  Питер Сондерс продолжал твердить, что конечно же я все смогу и чтобы я начинала работать немедленно, потому что пьеса ему нужна очень быстро. Итак, загипнотизированная и, как всегда, легко поддающаяся на уговоры, я принялась за тома «Знаменитых судебных процессов». Мысленно я выступала и за прокурора, и за адвоката и наконец почувствовала интерес, поняла вдруг, что эта игра доставляет мне удовольствие. Это самый прекрасный момент для писателя. К сожалению, длится он очень недолго, но увлекает, как мощная океанская волна, несущая к берегу. «Потрясающе! Я это делаю! И у меня получается! Ну а теперь куда?» Бесценное мгновение прозрения, когда ты видишь события и персонажей не на сцене, но перед мысленным взором. Вот, оказывается, как все было в действительности, в настоящем суде — не в Олд-Бейли, там я еще не бывала, а в суде, который представился моему воображению. Я видела отчаявшегося, нервничающего молодого мужчину на скамье подсудимых и загадочную женщину, вышедшую давать показания не в пользу любимого человека, а как свидетель обвинения. Эту вещь я написала быстрее, чем что бы то ни было другое — по окончании подготовительного периода работа заняла не более трех недель.
  Конечно, в процессе постановки пришлось внести кое-какие изменения, а также выдержать яростную борьбу за придуманный мною финал. Он никому не нравился, меня убеждали, что он испортит все дело: «Этим пьесу заканчивать нельзя», — говорили мне и предлагали сделать другую концовку, желательно такую же, как в написанном много лет назад рассказе. Но рассказ — не пьеса. Там не было эпизода в суде, слушания дела об убийстве. То был набросок истории об обвиняемом и таинственном свидетеле. Я решила не отдавать финал. Обычно я не держусь мертвой хваткой за собственные идеи — мне для этого не хватает убежденности, — но здесь твердо стояла на своем. Развязка будет такой и никакой иной — в противном случае я забираю пьесу из театра. Я победила, и пьеса имела успех. Кое-кто утверждал, что это обман, что финал притянут за уши, но я-то знала, что это не так: финал абсолютно логичен. Такое вполне могло произойти на самом деле, очень вероятно, что где-то когда-то оно и произошло — быть может, без такой театральности, но психологически именно так.
  Барристер со своим помощником давали необходимые советы и дважды присутствовали на репетициях. Самым суровым критиком оказался помощник. Он заявил:
  — Так, здесь все неправильно, с моей, по крайней мере, точки зрения. Видите ли, такой суд обычно длится дня три-четыре, его нельзя втиснуть в полтора-два часа.
  Конечно же он был совершенно прав, но мы объяснили ему, что сцены суда всегда изображаются с простительной театральной вольностью, без скрупулезного соблюдения процедуры: ведь надо три дня спрессовать в несколько часов. Время от времени опускающийся занавес отсекает отрезки времени. Кстати, в «Свидетеле обвинения» в значительной мере удалось сохранить стройностъ судебной процедуры.
  Как бы то ни было, в день премьеры я получила удовольствие. Помню, шла на нее с обычным трепетом, но, как только подняли занавес, тревога исчезла. Из всех моих пьес именно в этой были заняты актеры, чей внешний облик ближе всего подходил к моему видению персонажей: Дерек Блумфилд в роли молодого обвиняемого, служащие суда, которых я никогда особенно ясно себе не представляла, поскольку очень мало знала о судах вообще, но которые вдруг ожили на подмостках, и Патриция Джессел, у которой была самая трудная роль и от которой в основном зависел успех спектакля. По-моему, нет более подходящей на эту роль актрисы. Особенно трудна роль в первом акте, где текст не может помочь — он сдержанный и неопределенный, все переживания героини должны выражаться во взгляде, в умении держать паузы, показать, что за всем этим есть нечто зловещее. И актриса сыграла это великолепно — зритель увидел непроницаемую и загадочную женщину. Я и теперь думаю, что Ромэн Хелдер в исполнении Патриции Джессел — одна из самых блестяще сыгранных ролей, виденных мною на сцене.
  Итак, я была счастлива, я сияла от восторга, слыша овацию в зале. Как только занавес опустился в последний раз, я, по обыкновению, выскользнула на Лонг-Акр. За те несколько минут, что я искала машину, меня окружила толпа приветливых людей, рядовых зрителей, узнавших меня. Они похлопывали меня по плечу и одобрительно восклицали: «Это ваша лучшая вещь, голубушка!», «Первый класс — во!» — и вверх взлетал большой палец или поднимались средний и указательный в форме буквы V — «Победа!» Мне протягивали программки, и я радостно раздавала автографы. Мою замкнутость и нервозность как рукой сняло.
  Да, то был памятный вечер, до сих пор горжусь им. Время от времени, копаясь в памяти, я извлекаю его оттуда, любовно оглядываю и приговариваю: «Вот это был вечер так вечер!»
  Другой эпизод, который я тоже вспоминаю с большой гордостью, но, надо признать, и с привкусом горечи, — десятилетие сценической жизни «Мышеловки». Был прием по этому случаю — так положено. Более того, я обязана была на нем присутствовать. Я не имела ничего против небольших театральных вечеринок для узкого актерского круга, там я была среди своих и, хоть волновалась, конечно, все же такое испытание было мне под силу. Но на сей раз ожидался шикарный супер-прием в «Савое» со всеми его ужасными атрибутами: толпами людей, телевидением, фотографами, репортерами, речами и так далее, и тому подобное. На свете не было менее подходящей фигуры на роль героини этого действа, чем я. Тем не менее я понимала, что придется через это пройти. Мне полагалось не то чтобы произнести речь, но сказать несколько слов, чего я никогда не делала прежде. Я не умею произносить речи, я никогда не произношу речей, я не буду их произносить, и это к лучшему, потому что я бы делала это очень скверно.
  Я знала: с какой бы речью ни обратилась я в тот вечер к присутствующим, это все равно будет плохо. Постаралась было придумать, что бы такое сказать, но отказалась от этого намерения, ибо чем дольше думала, тем хуже представляла свое выступление. Лучше вообще ни о чем не думать, в этом случае, когда настанет ужасный момент, я вынуждена буду что-то сказать — и не так уж важно что, все равно это будет не хуже, чем заранее приготовленная и вяло проговоренная речь.
  Начало вечера меня обескуражило вконец. Питер Сондерс просил прибыть в «Савой» за полчаса до официального открытия. (Приехав, я поняла зачем — для пытки фотографированием. Может, это не так уж и страшно, но именно здесь я осознала, с каким размахом проводится мероприятие.) Я сделала, как он просил, и храбро, в полном одиночестве явилась в «Савой». Но когда попыталась пройти через отдельный вход для участников приема, меня развернули назад: «Пока входа нет, мадам, начнем пускать через двадцать минут». Я ретировалась. Почему я не решилась сказать: «Я миссис Кристи, и меня просили прийти заранее» — не знаю. Видимо, из-за своей несчастной, отвратительной, неистребимой робости.
  Это тем более глупо, что обычная светская жизнь не вызывает у меня никакой робости. Я не люблю больших приемов, но могу ходить на них, и то, что я там испытываю, вряд ли называется робостью. Это скорее ощущение — не знаю, все ли авторы его испытывают, но, думаю, многим оно знакомо — словно я изображаю из себя что-то, чем в действительности не являюсь, потому что даже и теперь я не чувствую себя настоящим писателем. Может быть, в тот вечер я немного напоминала своего внука Мэтью, который в двухлетнем возрасте, спускаясь по лестнице, успокаивал себя, приговаривая: «Это Мэтью, он спускается по лестнице». Приехав в «Савой», я тоже сказала себе: «Это Агата, она притворяется преуспевающей писательницей, идет на большой прием в свою честь и делает вид, что что-то из себя представляет. Сейчас будет произносить речь, чего делать не умеет, то есть будет заниматься не своим делом».
  Как бы то ни было, встретив отпор, я поджала хвост и стала бродить по коридорам «Савоя», пытаясь собрать все свое мужество, чтобы вернуться и сказать, как леди Маргот Асквит: «Вот, это я!» К счастью, меня выручила милая Вериги Хадсон — главный менеджер Питера Сондерса. Она не могла удержаться от смеха, как и Питер, и они долго надо мной потешались. Итак, меня ввели, заставили разрезать ленточки, целоваться с актрисами, изображать улыбку до ушей, жеманиться и переносить удары по самолюбию: прижимаясь щекой к щеке какой-нибудь молоденькой хорошенькой актрисы, я знала, что на следующий день это будет показано в новостях: она — красивая и естественная в своей роли, я — откровенно ужасная. Ну что ж, так самолюбию, наверное, и надо!
  Все прошло хорошо, хоть и не так хорошо, как если бы царица бала обладала хоть небольшими актерскими способностями и смогла получше сыграть свою роль. Во всяком случае, моя речь не стала для меня катастрофой. Я произнесла всего несколько слов, но ко мне отнеслись снисходительно: люди подходили и говорили, что было «очень мило». Я, конечно, не настолько самонадеянна, чтобы этому верить, но, думаю, они не так уж кривили душой. Наверное, они простили мою неопытность, поняли, что я очень старалась, и проявили доброту. Нужно заметить, что моя дочь придерживалась иного мнения. Она сказала: «Мама, тебе надо было заранее приготовить что-нибудь подходящее». Но она — это она, а я — это я, и домашние заготовки иногда приводят меня к более страшной катастрофе, чем надежда на экспромт, когда, по крайней мере, можно рассчитывать на рыцарское великодушие слушателей.
  Глава третья
  Несколько лет назад мы гостили в нашем посольстве в Вене, когда его посетили сэр Джеймс и леди Боукер. Эльза Боукер всерьез взялась учить меня, как вести себя во время предстоявшего интервью.
  — Ну, Агата, — воскликнула она с иностранным акцентом своим восхитительным голосом, — я вас не понимаю. Будь я на вашем месте, я бы радовалась и гордилась. Я бы им сказала: «Да, да, заходите, садитесь, пожалуйста! То, что я сделала, замечательно, я знаю. Я лучший автор детективных романов на свете. И этим горжусь. Да, да, разумеется, я вам все расскажу. Я очень талантлива! Я в восторге!» Если бы я была на вашем месте, я бы чувствовала себя талантливой, я бы чувствовала себя такой талантливой, что без умолку об этом говорила бы.
  Я от души рассмеялась и ответила:
  — Как бы я хотела, Эльза, на ближайшие полчаса поменяться с вами местами. Вы бы дали прекрасное интервью, и репортеры носили бы вас на руках. А я совершенно не умею вести себя на публике.
  В основном мне хватало ума не появляться на публике без крайней необходимости, разве что своим отсутствием я могла кого-то обидеть. Если вы чего-то не умеете, гораздо разумнее и не пытаться, не вижу причин, почему бы этим правилом не руководствоваться и писателям — не нужно пользоваться чужим инструментом. Есть профессии, для носителей которых общественное лицо важно — например, актеры или политические деятели. Дело же писателя — книжки писать, это другая профессия.
  
  Третья пьеса, которая должна была пойти в Лондоне (в то же самое время) — «Паутина». Я написала ее специально для Маргарет Локвуд. Питер Сондерс попросил меня встретиться с ней и поговорить. Ей понравилось, что я собираюсь написать для нее пьесу, и я спросила, какого рода роль она хотела бы сыграть. Не задумываясь, она ответила, что ей надоело играть злодеек в мелодрамах — в последнее время она снялась во множестве фильмов в роли «роковой женщины». Ей хотелось бы теперь сыграть в комедии. Думаю, она была права, потому что обладала большим комедийным даром, равно как и драматическим. Она прекрасная актриса с великолепным чувством ритма, что позволяет ей возвращать тексту его истинную значимость.
  Я с удовольствием писала роль Клариссы в «Паутине». Мы были не уверены в названии, колебались между «Кларисса обнаруживает тело» и «Паутиной», но остановились на «Паутине». Спектакль шел больше двух лет, и мне это было очень приятно. Когда Маргарет Локвуд вела полицейского инспектора по садовой дорожке, она была бесподобна!
  После этого я написала пьесу под названием «Нежданный гость» и еще одну, которая не имела успеха у публики, но мне нравилась. Спектакль по этой пьесе назывался «Вердикт» — плохое название. Я назвала пьесу «Не растут в полях амаранты» — по строке Уолтера Ландора: «Не растут амаранты по эту сторону могилы…» Я до сих пор считаю, что это лучшая моя пьеса после «Свидетеля обвинения». И провалилась она, полагаю, лишь потому, что не была ни детективом, ни боевиком. Да, это пьеса об убийстве, но смысл ее в том, что идеалисты опасны: они легко губят тех, кто их любит. В ней поставлен вопрос: где тот предел, за которым недопустимо жертвовать, нет, не собой, а теми, кого любишь, в кого веришь, даже если они не платят тебе взаимностью?
  
  Из моих детективных книг, пожалуй, больше всего я довольна двумя — «Кривым домишкой» и «Испытанием невиновностью». К своему удивлению, перечитав недавно «Двигающийся палец», я обнаружила, что он тоже недурен. Великое испытание перечитывать написанное тобой семнадцать-восемнадцать лет назад. Взгляды меняются, и не все книги это испытание выдерживают. Но иные выдерживают.
  Одна индийская корреспондентка, интервьюировавшая меня (и, надо признать, задававшая массу глупых вопросов), спросила: «Опубликовали ли вы когда-нибудь книгу, которую считаете откровенно плохой?» Я с возмущением ответила: «Нет!» Ни одна книга не вышла точно такой, как была задумана, был мой ответ, и я никогда не была удовлетворена, но если бы моя книга оказалась действительно плохой, я бы никогда ее не опубликовала.
  И все же «Тайна Голубого экспресса» близка к этому определению. Перечитывая ее, вижу, как она банальна, напичкана штампами, вижу, что сюжет ее неинтересен. Многим, к сожалению, она нравится. Не зря говорят, что автор — не судья своим книгам.
  Как печально будет, когда я не смогу больше ничего написать, хоть и понимаю, что негоже быть ненасытной. В конце концов, то, что я в состоянии писать в свои семьдесят пять, уже большая удача. К этому возрасту следовало бы удовольствоваться сделанным, угомониться и уйти на покой. Признаюсь, у меня возникала мысль уйти на покой в этом году, но тот факт, что моя последняя книга продается лучше, чем любая предыдущая, оказался неодолимым искушением: глупо останавливаться в такой момент. Может быть, отодвинуть роковую черту к восьмидесяти?
  Я с большим удовольствием пережила вторую молодость, наступающую, когда заканчивается жизнь чувств и личных отношений и вдруг обнаруживаешь, скажем, лет в пятьдесят, что перед тобой открыта полноценная новая жизнь, наполненная размышлениями, открытиями, чтением. Вдруг понимаешь, что теперь посещать художественные выставки, концерты, оперу так же увлекательно, как в двадцать или двадцать пять. Какое-то время назад все силы уходили на личную жизнь, теперь ты снова свободна и с удовольствием оглядываешься вокруг. Можно наслаждаться отдыхом, можно наслаждаться вещами. Ты еще достаточно молода, чтобы получать удовольствие от путешествий по новым местам, хотя уже и не так непритязательна в отношении бытовых условий, как прежде. В тебе словно происходит прилив жизненной энергии и новых идей. Но следом идет расплата надвигающейся старостью: у тебя почти постоянно где-нибудь что-нибудь болит — то прострел в пояснице, то всю зиму мучает ревматизм шейных позвонков так, что повернуть голову — сущая мука, то артрит в коленках не дает долго стоять на ногах и спускаться под гору — все это неотвратимо, и с этим нужно смириться. Зато именно в эти годы острее, чем когда бы то ни было в молодости, испытываешь признательность за дар жизни. Это сродни реальности и насыщенности мечты — а я все еще безумно люблю мечтать.
  Глава четвертая
  В 1948 году археология вновь подняла свою ученую голову. Повсюду только и было разговоров, что о новых возможных экспедициях, строились планы поездок на Ближний Восток. В Ираке условия снова стали благоприятствовать раскопкам.
  В Сирии накануне войны археологи сняли сливки, а теперь и иракские власти в лице Департамента древностей предлагали вполне приличные условия: хоть все уникальные находки отходили Багдадскому музею, «дубликаты», как их называли, подлежали разделу, и археологи получали справедливую долю. Итак, после года пробных раскопок на маленьких высотках там и сям в этой стране снова началась настоящая работа. В Институте археологии Лондонского университета после войны открылась кафедра западноазиатской археологии, профессором которой стал Макс. Теперь он мог каждый год много месяцев проводить в поле.
  После десятилетнего перерыва мы с восторгом вернулись к работе на Ближнем Востоке. На сей раз — увы — мы не ехали в Восточном экспрессе, он перестал быть самым дешевым средством сообщения, поездку на нем из конца в конец теперь мало кто мог себе позволить. Мы летели — начиналась унылая рутина путешествий по воздуху. Впрочем, нельзя не признать, что время они экономят. Еще печальнее, что фирма «Наирн» больше не осуществляла перевозки пассажиров через пустыню. Вы просто садились в самолет в Лондоне и выходили из него в Багдаде, вот и все. В те времена, на заре пассажирского воздухоплавания, еще приходилось делать посадки на ночь, тем не менее то было начало эры воздушных путешествий, чрезвычайно утомительных, дорогостоящих и лишенных при этом всякого удовольствия.
  Итак, мы с Максом отправились в Багдад вместе с Робертом Хэмилтоном, копавшим когда-то с Кэмпбелл-Томпсонами, а потом служившим куратором музея в Иерусалиме. В положенный срок мы выехали на север Ирака, осматривая по пути достопримечательности, разбросанные между Малым и Большим Забами, и прибыли наконец в живописный город Эрбил, неподалеку от которого находился не менее живописный курган. Оттуда наш путь лежал в Мосул, но по дороге мы нанесли свой второй в жизни визит Нимруду.
  Нимруд по-прежнему был тем дивным уголком страны, каким я запомнила его по первому, давнему знакомству. На этот раз Макс изучал его с особым пристрастием. Прежде о возможности работать здесь не было и речи, теперь же, хоть тогда он мне ничего и не сказал, у Макса появилась надежда. Мы опять устроили там пикник, осмотрели несколько курганов и наконец прибыли в Мосул.
  После этой поездки Макс «выложил карты на стол» и твердо заявил, что единственное, чего он хочет, — раскапывать Нимруд.
  — Это великое место, историческое, — заявил он, — и его необходимо раскопать. К нему не прикасались лет сто, со времен Лэйарда, а Лэйард копнул его только по краешку. Тем не менее он нашел фрагменты прекрасных изделий из слоновой кости — их здесь, должно быть, тьма-тьмущая. Это ведь один из самых важных ассирийских городов. Ассур был религиозной столицей, Ниневия — политической, а Нимруд, или Каллах, как его тогда называли, — военной. Его необходимо раскопать. Конечно, это потребует много людей, много денег и займет несколько лет. Если повезет, он станет одним из великих археологических открытий, исторической раскопкой, которая обогатит человеческое знание.
  Я спросила, интересует ли его по-прежнему доисторическая керамика. Он ответил — да, но в этой области так много ответов, которые он искал, уже получено, что теперь он полностью переключается на Нимруд как на чрезвычайно интересный объект исторических раскопок.
  — Это будет открытие, равное открытию гробницы Тутанхамона, — сказал он, — Кносского дворца на Крите и Ура. На такие раскопки и денег просить не стыдно.
  Деньги нашлись, правда, их хватило бы только на то, чтобы начать работу, но по мере увеличения количества находок мы рассчитывали и на увеличение вложений в наше дело. Одним из главных источников субсидий был нью-йоркский музей Метрополитен, дала деньги также иракская Археологическая школа Гертруды Белл и кое-кто из частных лиц — Эшмолин, Фицуильямс; участвовал в расходах и город Бирмингем. Так началось то, что стало нашим делом на последующие десять лет.
  В нынешнем году, уже в этом месяце, выйдет книга моего мужа «Нимруд и то, что в нем сохранилось». Он писал ее десять лет, очень боялся, что не успеет закончить. Жизнь так ненадежна: тромбоз вен, высокое кровяное давление и прочие современные болезни подстерегают на каждом шагу, особенно мужчин. Но, славу богу, обошлось. Это работа всей его жизни — он упорно шел к ней начиная с 1921 года. Я горжусь им и очень рада за него. Чудом кажется, что нам обоим удалось сделать в жизни то, что мы хотели.
  Трудно представить себе что-нибудь менее близкое, чем его и моя работы. Моя — для обывателей, его — для избранных, тем не менее мы взаимно ценили нашу работу и, думаю, помогали друг другу. Он часто интересуется моим мнением по тому или иному вопросу, и хоть я всегда буду только любителем, о том, чем занимается именно он, знаю довольно много. Давным-давно я с грустью посетовала, что не занялась в молодости археологией, тогда я была бы компетентней во многих вопросах, на что Макс ответил: «Отдаешь ли ты себе отчет в том, что в настоящее время, пожалуй, нет в Европе женщины, которая знала бы о доисторической керамике больше, чем ты?»
  Вероятно, в тот момент так оно и было, но ситуация меняется. Я никогда не обладала профессиональным взглядом на вещи, не могла точно запомнить даты жизни ассирийских царей, но меня всегда страшно интересовал человеческий аспект того, что открывает археология. Я с волнением брала в руки маленькую фигурку собачки, найденную под крыльцом раскопанного дома, на которой были вырезаны слова: «Не раздумывай, кусай!» Очень верный девиз для сторожевого пса. Он встречается и на глиняных табличках рядом с фигуркой смеющегося человека. Интересны таблички-контракты, проливающие свет на то, как и где можно было продать себя в рабство или на каких условиях усыновить ребенка. Из других табличек мы узнали о том, что в крепости Шалманезер был зоопарк, и из всех военных походов воины привозили для него разных экзотических животных, а также саженцы необычных растений и деревьев. Жадная до такого рода находок, я была в восторге, когда нашли каменную плиту с описанием пира, устроенного царем, где перечислялось все, что на нем ели. Самым странным казалось мне то, что к сотне баранов, шестистам коровам и массе прочей еды подавали всего лишь двадцать караваев хлеба. Почему так мало? И зачем вообще эти караваи?
  Мне никогда не хватало археологической учености, чтобы оценить пласты, планы раскопок и тому подобное, обсуждаемое современными научными школами с таким жаром. Я безо всякого смущения признаю, что меня интересуют только ремесленные поделки и предметы искусства, которые достают из-под земли. Понимаю, что первое, быть может, и важнее, но для меня самое большое очарование всегда таится в изделиях рук человеческих: маленькие дарохранительницы из слоновой кости, на которых по кругу вырезаны музыканты со своими инструментами, фигурка мальчика с крыльями, замечательная головка женщины — уродливой, но полной жизненной силы и характера…
  
  Нам отвели часть дома шейха, дом стоял между раскопом и Тигром. У нас была комната внизу, где мы ели и держали вещи, рядом с ней — кухня, две комнаты наверху: одна наша с Максом, другая, крохотная, над кухней, — Роберта. По вечерам я проявляла негативы в столовой. Макс и Роберт должны были в это время находиться наверху. Каждый раз, когда кто-то из них ходил по комнате, с потолка в ванночку с проявителем падали кусочки глины. Прежде чем приступить к следующей серии снимков, я поднималась к ним и гневно выговаривала: «Помните, что я проявляю как раз под вами. Как только вы начинаете ходить, что-то падает с потолка. Неужели нельзя разговаривать, не двигаясь?»
  Однако, беседуя, они обычно приходили в крайнее возбуждение, бросались к чемодану, чтобы достать оттуда какую-нибудь книгу и в ней найти убедительный аргумент, и на меня снова летели куски грязной глины.
  Во дворе было аистиное гнездо, и аисты, спариваясь и хлопая крыльями, производили жуткий шум и какие-то щелчки, напоминавшие хруст костей. Аистов на Ближнем Востоке почитают, относятся к ним с большим пиететом.
  Уезжая по окончании первого сезона, мы приготовили все, что нужно для строительства дома-мазанки прямо на кургане. Кирпичи были слеплены из жидкой глины и земли и разложены для просушки. Припасли и покрытие для крыши.
  По возвращении мы с гордостью осмотрели свой дом. В нем была кухня, рядом — общая столовая и гостиная, а дальше — рабочая комната для находок. Спали в палатках. Пару лет спустя мы сделали пристройку к дому: небольшой кабинет, где перед окном, через которое рабочим выдавалась их дневная зарплата, стояла конторка, а у противоположной стены — стол для специалистов по эпиграфике; дальше — комната для рисования и рабочая комната, где на подносах лежали находки, требовавшие реставрации. Кроме того, здесь, как обычно, устроили собачью конуру, в которой несчастный фотограф вынужден был проявлять пленки и заряжать камеру. Время от времени неизвестно откуда налетал страшный ветер и поднимал песчаную бурю. Мы мгновенно выскакивали из дома и изо всех сил вцеплялись в палатки, а с мусорных ящиков тем временем срывало крышки. Кончалось тем, что палатки с громким хлопаньем заваливались, погребая нас под своими складками.
  Спустя еще пару лет я обратилась с просьбой разрешить мне пристроить еще одну маленькую комнатку лично для себя, я и за строительство собиралась сама заплатить. За пятьдесят фунтов мне соорудили из саманных кирпичей маленькую квадратную комнатушку, и именно в ней я начала писать эту книгу. В комнате было окно, стул с прямой спинкой и большое кресло фирмы «Минти», настолько дряхлое, что сидеть в нем нужно было осторожно — зато очень удобно. На стену я повесила две картины молодых иракских художников. На одной была изображена печальная корова подле дерева, другая, на первый взгляд, представлялась калейдоскопом пятен всех возможных цветов или лоскутным одеялом, но, присмотревшись, можно было увидеть, как из этого многоцветья выступают два ослика, которых хозяин ведет через сук, — меня эта картина очаровала. Пришлось ее оставить там, потому что она всем очень нравилась и ее перевесили в общую гостиную. Но когда-нибудь я хотела бы получить ее обратно.
  Доналд Уайзмен, один из наших эпиграфистов, прикрепил на дверь моей комнаты табличку, оповещавшую, что это «Бейт Агата» — «Дом Агаты», и в этот «Агатин домик» я удалялась ежедневно, чтобы немного поработать. Но большая часть дня уходила на фотографирование или реставрацию и чистку находок из слоновой кости.
  Через наш дом прошла великолепная плеяда поваров. Один из них был сумасшедший из португальской Индии. Готовил он хорошо, но с каждым днем становился все тише и тише. Наконец пришли поварята и заявили, что Джозеф их тревожит: он стал странный. Однажды он исчез. Мы повсюду искали его, уведомили полицию, но нашли и привели его обратно люди шейха. Он объяснил, что получил указание от Господа Бога и обязан был повиноваться, поэтому ушел, но теперь ему велено вернуться и следить за тем, чтобы воля Божья исполнялась. Похоже, он не делал различия между Всемогущим и Максом: бродил, бывало, вокруг дома и, завидев Макса, что-то разъясняющего рабочим, падал перед ним на колени и целовал край его брючины, чем страшно его смущал.
  — Встань, Джозеф, — говорил Макс.
  — Я должен сделать то, что Ты велишь мне, Господин. Скажи мне, куда идти, и я пойду. Пошлешь в Басру — пойду в Басру, велишь посетить Багдад — посещу Багдад; отправишь на север, в снега, — пойду в снега.
  — Я велю тебе, — отвечал Макс, стараясь подражать манере, приличествующей Всемогущему, — идти сейчас на кухню и приготовить нам пищу нашу насущную.
  — Иду, Господин, — отвечал Джозеф, еще раз целовал отворот брючины Макса и отправлялся на кухню. К сожалению, иногда происходили сбои, Джозеф принимал команды по каким-то другим каналам и куда-то уходил. В конце концов мы вынуждены были отправить его обратно в Багдад. Деньги мы зашили ему в карман и дали телеграмму родственникам.
  Тогда наш второй слуга, Дэниел, сказал, что немного разбирается в стряпне и готов поработать на кухне оставшиеся до конца сезона три недели. В результате у всех началось перманентное расстройство желудков. Он всегда кормил нас одним и тем же блюдом, которое называл «яйца по-шотландски» — нечто неудобоваримое, приготовленное к тому же на каком-то подозрительном жире. Дэниел был разжалован до окончания сезона, после того как поссорился с нашим шофером, и тот в сердцах сообщил нам, что Дэниел припрятал в своих вещах двадцать четыре банки сардин и много других деликатесов. Дэниел получил нагоняй, ему было объявлено, что он опозорил себя не только как христианин, но и как слуга, что он скомпрометировал христианство в глазах арабов и что мы больше в его услугах не нуждаемся. Это был самый плохой из слуг, когда-либо у нас работавших.
  Как-то он явился к Хэрри Сэгсу, одному из наших эпиграфистов, и сказал:
  — Вы единственный добрый человек на этой раскопке; вы читаете Библию, я видел. Так вот, поскольку вы человек добрый, отдайте мне пару своих лучших брюк.
  — Вот как? — удивился Хэрри Сэгс. — И не подумаю!
  — Это будет по-христиански, если вы отдадите мне свои лучшие брюки.
  — Ни лучших, ни худших, — ответил Хэрри Сэгс. — Мне нужны и те, и другие.
  Дэниел ретировался и попытался попрошайничать в других местах. Он был чудовищно ленив и всегда старался чистить ботинки, когда стемнеет, чтобы никто не заметил, что он вовсе их не чистит, а сидит, мурлычет что-то себе под нос и покуривает.
  Нашим лучшим слугой был Майкл, работавший до того в Британском консульстве в Мосуле. Он был похож на Эль Греко — длинное печальное лицо и огромные глаза. У него вечно были неприятности с женой. Как-то она даже пыталась ударить его ножом. В конце концов наш врач уговорил Майкла повезти ее в Багдад.
  По возращении он нам сообщил:
  — Багдадский доктор сказал, что все дело в деньгах. Если я заплачу ему двести фунтов, он постарается ее вылечить.
  Макс велел ему везти ее в Главный госпиталь, снабдил рекомендательными письмами и посоветовал не доверяться шарлатанам.
  — Нет, — ответил Майкл, — это очень большой человек, он живет в большом доме на большой улице. Это, должно быть, самый лучший врач.
  
  В первые три-четыре года жизнь в Нимруде была относительно спокойной. Из-за вечно плохой погоды мы были отрезаны от проезжих путей, что избавляло от большого количества визитеров. Но затем, учитывая растущую важность нашей работы, к нам проложили проселочную дорогу, соединившую нас с главной, а дорогу в Мосул на большом отрезке даже заасфальтировали.
  Это обернулось большим несчастьем. В течение последних трех лет мы вынуждены были держать специального человека, в обязанности которого входило только одно — водить экскурсии, оказывать посетителям знаки внимания, поить их чаем или кофе и так далее. Приезжали целые автобусы со школьниками, и это было для нас постоянной головной болью, потому что повсюду зияли раскопы, края которых осыпались и представляли собой опасность для непосвященных. Мы умоляли учителей держать детей подальше от них, но те, разумеется, относились к нашим просьбам с обычным арабским «Иншаалла!», все обойдется! А однажды прибыла группа родителей с грудными детьми.
  Роберт Хэмилтон, оглядывая комнату для рисования, где стояли три коляски с пронзительно орущими младенцами, вздохнул и недовольно сказал:
  — Это не раскопки, а какие-то детские ясли! Пойду замерять уровни.
  Мы все громко запротестовали:
  — Ты что, Роберт, ты же отец пятерых детей! Кому же, как не тебе, присматривать за яслями? Не на этих же молодых холостяков оставлять детей!
  Роберт смерил нас ледяным взглядом и вышел, не удостоив ответом.
  Хорошие были времена! Каждый год отмечен чем-нибудь приятным, хотя, в определенном смысле, жизнь год от года становилась все сложней, теряла простоту, урбанизировалась.
  Что касается самого холма, он утратил былую красоту из-за множества перерезавших его высоких отвалов. Ушло первозданное очарование каменных глыб, торчавших из зеленой травы, напоминавшей ковер, расшитый лютиками. Стаи пчелоедов — прелестных золотисто-зелено-оранжевых маленьких птичек, дразня, порхавших над курганом, — правда, по-прежнему прилетали каждую весну, а чуть позже являлись и сизоворонки — птички покрупней, сине-оранжевые, умевшие забавно и неожиданно камнем падать с неба. По преданию, Иштар наказала их, продырявив крылья, за то, что они ослушались ее.
  Теперь Нимруд погрузился в сон.
  Он весь покрылся шрамами, нанесенными нашими бульдозерами. Зияющие шурфы были засыпаны свежей землей. Когда-нибудь его раны затянутся, и на нем снова расцветут ранние весенние цветы.
  Так когда-то здесь стоял Калах, Великий город. А потом Калах уснул…
  Пришел Лэйард и потревожил его. И снова Калах-Нимруд погрузился в сон…
  Затем явились Макс Мэллоуэн с женой. Теперь Калах спит снова…
  Кто потревожит его в следующий раз?
  Мы не знаем.
  
  Я не рассказала о нашем багдадском доме. На западном берегу Тигра у нас был старый турецкий дом. Мы любили его, и многие находили наш вкус странным — они предпочитали коробки в стиле модерн. А наш турецкий дом был прохладным и восхитительным, с чудесным двориком и пальмами, подступающими прямо к балконным перилам. Позади дома находились поливные пальмовые сады и уютный домик какого-то скваттера, сделанный из бензиновых канистр. Вокруг дома резвились дети. Женщины входили и выходили, спускались к реке мыть кастрюли и сковородки. В Багдаде богатые и бедные жили бок о бок.
  Как невероятно он разросся с тех пор, как я увидела его впервые! Дома современной архитектуры по большей части выглядели уродливо и совершенно не подходили для местного климата. Они были скопированы из новомодных журналов — французских, немецких, итальянских. В них нет сирабов, куда можно спуститься в дневную жару, и окна совсем не похожи на традиционные — маленькие, прорезанные в верхней части стены, чтобы скрадывать солнечный свет. Быть может, оборудование ванных и уборных в них лучше (хоть я и сомневаюсь). Оно теперь хорошо выглядит — сиреневые или светло-лиловые унитазы и прочее, — но канализационная система все равно нигде не работает как положено. Все сточные воды по-прежнему спускаются в Тигр, и количество воды для смыва, как обычно, удручающе недостаточно. Есть что-то особенно раздражающее в красивом современном оборудовании ванных и туалетов, которые не работают из-за недостатка воды в водозаборах.
  Должна рассказать и о нашем первом после пятнадцатилетнего перерыва визите в Арпачию. Нас там сразу же узнали. Вся деревня высыпала из домов, приветствуя радостными возгласами.
  — Вы меня не помните, госпожа? — спросил один человек. — Я был мальчиком, таскал землю в корзинах, когда вы уезжали. А теперь мне двадцать четыре, я женат, у меня есть большой сын, взрослый, я вам его покажу!
  Их удивляло, что Макс не может припомнить каждого по имени и в лицо. Они вспоминали знаменитые скачки, вошедшие в местную историю. Повсюду нас встречали друзья пятнадцатилетней давности.
  Однажды я ехала по Мосулу в грузовичке. Полицейский-регулировщик вдруг поднял свой жезл и с криком: «Мама! Мама!» — бросился к грузовику, схватил мою руку и бешено затряс ее.
  — Какая радость видеть тебя, мама. Я Али — мальчик-официант, помнишь? Да? Теперь я полицейский!
  С тех пор при каждой поездке в Мосул я встречала Али, и как только он видел нас, движение на улице замирало, мы приветствовали друг друга, после чего он давал нам зеленую улицу.
  Какое счастье иметь таких друзей — добросердечных, простодущных, жизнерадостных, всегда готовых посмеяться! Арабы вообще большие любители посмеяться и славятся своим гостеприимством. Когда бы вы ни проходили через деревню, где живет хоть один из ваших рабочих, он обязательно выйдет из дома, уговорит войти и угостит кислым молоком. Некоторые городские эфенди в пурпурных одеждах бывают назойливы, но люди от земли всегда милы, они великолепные друзья!
  Как я любила этот уголок земли!
  Я и сейчас люблю его и буду любить всегда.
  Эпилог
  Желание написать автобиографию, как я уже говорила, снизошло на меня неожиданно в моем нимрудском «Бейт Агата».
  Теперь, перечитав написанное, я осталась довольна. Я сделала именно то, что хотела, — совершила путешествие. Не столько назад, через прошлое, сколько вперед — к началу всего, к той себе, которой еще предстояло взойти на борт корабля, предназначенного пронести меня сквозь годы. Я не связывала себя ни временем, ни местом повествования, останавливалась там, где хотела, совершала скачк и то вперед, то назад — по желанию.
  Я вспоминала то, что мне хотелось вспоминать, — иногда просто забавные эпизоды, которые приходили на память безо всякой видимой причины. Так уж мы, человеческие существа, устроены.
  Теперь, когда я дожила до семидесяти пяти, думаю, наступило время остановиться: если речь идет о жизни, все уже сказано.
  Теперь я живу в долг, жду в прихожей вызова, который неминуемо последует, после чего я перейду в иной мир, чем бы он ни оказался. К счастью, об этом человеку уже заботиться не надо.
  Я готова к встрече со смертью. Я была исключительно счастлива в этой жизни. Со мной и сейчас мой муж, дочь, мой внук, зять — те, кто составляют мой здешний мир. И еще не настал момент, когда я стану для них только обузой.
  Я всегда обожала эскимо. Однажды для дорогой старушки мамы будет приготовлено изысканное холодное блюдо, она уйдет по ледяной дороге — и больше не вернется…
  Такой жизнью — достойной и насыщенной, — какую прожила я, можно гордиться.
  Хорошо, конечно, писать такие возвышенные слова. А что если я проживу лет до девяноста трех, сведу с ума всех близких тем, что не буду слышать ни слова, стану горько сетовать на несовершенство слуховых аппаратов, задавать бесчисленное множество вопросов, тут же забывать, что мне ответили, и спрашивать снова то же самое? Буду яростно ссориться с сиделкой и обвинять ее в том, что она хочет меня отравить, или сбегать из лучшего заведения для благородных старых дам, обрекая свою бедную семью на бесконечные тревоги? А когда наконец схвачу бронхит, все вокруг станут шептать: «Бедняжка, но нельзя не признать, что это для всех будет избавлением…»
  Это действительно будет избавлением — для них; и это лучшее, что может случиться.
  А пока, удобно расположившись, я все еще жду вызова в приемной у смерти и наслаждаюсь жизнью. Правда, с каждым годом приходится что-то вычеркивать из списка удовольствий.
  Дальние прогулки пешком — долой! И — увы! — морские купания тоже. Жареное филе, яблоки и свежую ежевику (неприятности с зубами). Чтение мелкого шрифта. Но многое еще и остается. Опера и концерты, чтение, наслаждение, которое испытываешь, ложась в постель и засыпая, самые разные сны, молодежь, которая приходит навестить меня и бывает удивительно мила. А самое, пожалуй, лучшее, сидеть на солнышке, тихо дремать и… вот мы и добрались до главного — вспоминать! «Я вспоминаю… Я вспоминаю дом, где я родился…»
  Подобно поэту, и я всегда мысленно возвращаюсь в дом, где родилась, — в Эшфилд.
  
  О, mа сherе Maison; mon nid, mon gte,
  Le Passe t'habite… O! mа сheге Maison…
  
  Как много он для меня значит! Мне почти никогда не снятся ни Гринвей, ни Уинтербрук. Только Эшфилд. Старая, хорошо знакомая обстановка усадьбы, где начиналась жизнь, хоть люди во сне могут быть и нынешние. Как хорошо я знаю там каждую мелочь: вот вылинявшая красная портьера на кухонной двери, медная решетка с узором из подсолнухов перед камином в холле, турецкий ковер на лестнице, большая, обшарпанная классная комната с тиснеными обоями — темно-синими с золотом.
  Года два назад я поехала посмотреть — нет, уже не на Эшфилд, на место, где он когда-то стоял. Я знала, что рано или поздно не удержусь и поеду туда, несмотря на то, что это неизбежно причинит мне боль.
  Три года назад кто-то сообщил мне, что дом собираются снести и на его месте построить новый. Меня спрашивали, не могу ли я спасти этот чудесный старый дом, ведь, говорят, я жила в нем прежде.
  — Я проконсультировалась со своим адвокатом: можно ли купить дом и передать его в дар, скажем, приюту для престарелых? Это оказалось невозможным. Четыре или пять больших вилл с усадьбами были проданы — en bloc с тем, чтобы все их снести и возвести новое здание. Отсрочки приговора для милого Эшфилда быть не могло.
  Это случилось через полтора года после того, как я добилась разрешения подвести туда дорогу.
  Ничто не напоминало здесь больше о прошлом. Стояли повсюду самые унылые, убогие дома, какие я когда-либо видела. Не осталось ни одного большого дерева. Ясени умерли. Торчали жалкие остатки большого бука, веллингтонии, виднелись сосны, вязы, окружавшие огород, — я даже не могла определить, где раньше стоял дом. И вдруг нашла единственную путеводную ниточку — изломанные останки того, что когда-то было араукарией, отчаянно цеплявшиеся за жизнь на разоренном заднем дворе. Это был единственный сохранившийся клочок бывшего сада — все вокруг заасфальтировали, нигде не пробивалось ни травинки.
  Я сказала: «Храбрая араукария!» — и, повернувшись, ушла.
  Но после того, что я увидела, мне было уже не так горько. Эшфилд существовал когда-то давно, теперь дни его подошли к концу. А поскольку все, что когда-нибудь существовало, продолжает существовать в вечности, Эшфилд остается Эшфилдом. И мне больше не больно думать о нем.
  Быть может, однажды девочка, сосущая пластиковую игрушку и стучащая по крышке мусорного ведра, увидит другую девочку — со светлыми золотистыми локонами и серьезным выражением лица. Девочка с серьезным лицом будет стоять в волшебном кольце зеленой травы возле араукарии с обручем в руке. Она во все глаза будет смотреть на пластмассовый космический корабль, который сосет первая девочка, а та точно так же — на обруч. Oна не будет знать, что такое обруч. И она не будет знать, что видит перед собой призрак…
  Прощай, милый Эшфилд!..
  
  Сколько же всего сохранилось в памяти: прогулка по ковру из живых цветов к алтарю Изиды в Шейх Ади… Красота изразцов в мечети Исфахана — города волшебной сказки… Огненный закат над домом в Нимруде… Остановка поезда у Киликийских ворот в вечерней тишине… Деревья Нью-Фореста осенью… Купание с Розалиндой в Торбее… Мэтью, играющий за Итон и Хэрроу… Возвращение Макса с войны и ужин из подгоревшей рыбы… Так много всего — глупого, забавного, красивого… Два исполнившихся тщеславных желания: ужин у английской королевы (как бы радовалась Няня… «Где ты была сегодня, киска?») и обладание бутылконосым «моррисом» — моим собственным aвтомобилем! Самое острое ощущение: Голди, слетающий с карниза для штор после целого дня наших безнадежных, отчаянных поисков.
  Ребенок, вставая из-за стола, говорит: «Спасибо тебе, Господи, за хороший обед».
  Что сказать мне в свои семьдесят пять? Спасибо тебе, Господи, за мою хорошую жизнь и за всю ту любовь, которая была мне дарована.
  
  Уоллингфорд,
  11 октября 1965 г.
  
  Перевод: В. Чемберджи, И. Доронина.
  
  О книге
  Серия супер-крупных книг «Diximir» постоянно пополняется. Скачивайте новинки с официальных интернет-ресурсов проекта:
  
  Блог проекта «Diximir»:
  boosty.to/diximir
  
  Ютуб проекта «Diximir»:
  youtube.com/diximir
  
  Это гарантия чистоты и качества!
  
  Подписавшись на эти литературные сайты, Вы сможете «не напрягаясь» отслеживать все новинки и обновления серии «Diximir».
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"